«Книга без переплета»

«…Жизнь стала напоминать книгу без переплета — страницы перепутаны, надо бы все разложить по номерам, но неизвестно, все ли номера, и забыл, что за чем идет — пять за семью, или семь за шестью? Выбрасываешь книгу без переплета — не надо! Прочь! Но с улицы приходит взволнованный дворник: он приносит переплет без книги и спрашивает, не я ли его только что выбросил?..»

Из дружеской переписки.

ГЛАВА 1

Михаил Анатольевич принадлежал к тем людям, о которых говорится — «Ни Богу свечка, ни черту кочерга». Михаил Анатольевич носил фамилию Овечкин. И люди, верящие, что фамилии имеют определенное значение и даются нам неспроста, немало порадовались бы, на него глядя. У него было тупое кроткое лицо, обрамленное мягкими кудряшками белесого цвета, блекло-голубоватые глаза, лишенные выразительности, неопределенная фигура — скорее округлая, чем продолговатая, и жил Овечкин все больше молча, потому как стеснялся своего заикания.

Служил Михаил Анатольевич библиотекарем в маленькой районной библиотеке. И напрасно кто-нибудь с романтическим воображением предположил бы, что в груди его бьется сердце, обуянное жаждой подвигов и приключений, или же что за невысоким этим лбом кроется аналитический ум, способный на раскрытие самых загадочных преступлений. Изнутри Овечкин был в точности таков же, как и снаружи. Он принадлежал к породе молчаливых мечтателей, чьи грезы невнятны даже для них самих. Сознание в нем дремало себе потихоньку, и явь для него мало чем отличалась от сна. В любом месте, в любой обстановке он умудрялся выглядеть, как предмет мебели, и странно даже, что никто не садился по ошибке к нему на колени.

Жил Михаил Анатольевич со своей старенькой мамой в небольшой квартирке в центре славного города Петербурга, и опять же — если б кто надумал поискать следов его личности среди окружающих вещей, то не нашел бы. Это была мамина квартира, и все в ней было мамино. А Овечкин пользовался лишь креслом, застланным ветхим гобеленом, когда смотрел телевизор, да узеньким диванчиком, когда спал. И ничего больше у него не было. Ни там хобби, ни даже журнала «Наука и техника». И книги-то Овечкин из библиотеки приносил исключительно по-маминому заказу и их же и читал. Если читать хотелось.

Мама привыкла. Она привыкла к тому, что сын ее не удался, привыкла думать за него, а в общем-то, он и такой был ей хорош — недалекого ума, как она считала, и невидной внешности. Зато хлопот никаких, меньше даже, чем от домашнего животного — собаки там или кошки. Как с кошкою или собакою, она с ним и беседовала — не дожидаясь ответа.

Накануне того дня, когда Михаилу Анатольевичу должно было исполниться тридцать пять лет, мама его, выпив чаю, встала из-за стола, внезапно пошатнулась и рухнула на пол. И когда испуганный сын подбежал к ней, она уже не дышала. «Померла праведной смертью», — так объяснили ему соседи на похоронах. Овечкин не знал, что он сам думает по этому поводу, но уж спорить никак не стал бы.

После похорон, вспомнив про потерянный день рождения, он купил по дороге домой со службы бутылку сухого вина и маленький тортик, как делал это всегда, пока жил с мамой. Войдя в квартиру, где стоял уже какой-то нежилой дух, он включил телевизор, сжарил себе яичницу и сел за стол.

Ни горя, ни печали он не испытывал. Все эти дни пребывал Михаил Анатольевич в состоянии какой-то странной оглушенности, словно бы не до конца понимая, что произошло и почему жизнь его должна теперь измениться. По сути, в ней и не могло произойти никаких особенных изменений. Обслуживать себя он давно привык сам, равно как и поддерживать порядок в доме. Библиотекарской зарплаты вполне хватало на удовлетворение его более чем скромных потребностей, а в общении он не нуждался. Если б его спросили, любил ли он свою мать, Овечкин, разумеется, ответил бы, что любил. И вполне искренне. Но было ли так на самом деле или же он просто привык к ее присутствию рядом — задаться таким вопросом Михаилу Анатольевичу не приходило в голову. Как, собственно говоря, он и не задавал себе вопроса, почему не испытывает горя. Только, сидя за столом, он все обводил и обводил взглядом стены тесной квартирки, которая отныне принадлежала ему одному, как будто пытаясь понять, чего же в ней не хватает.

Так и не поняв, Михаил Анатольевич налил себе вина, поднял рюмку и приготовился ее выпить. И тут за спиной его что-то завозилось, зашуршало, и хриплый стариковский голос произнес:

— С днем рожденьица вас!

— С-с-спасибо, — машинально ответил Овечкин и, внезапно ужасно испугавшись, резко обернулся вместе со стулом. Вино выплеснулось из рюмки ему на колени, но он этого не заметил. Уж больно неожиданное зрелище явилось его ошеломленному взору — в уголке за буфетом притаился странный дедок, мохнатенький, с острыми ушками, в драном махровом халате красного цвета.

— К-к-кто… к-к-как? — пролепетал Овечкин.

— Да ты не пугайся, милай, — закряхтел дедок, бочком, бочком выбираясь из-за буфета, словно бы готовый в любой момент сам задать стрекача. — Я… это…

— К-к-куда? — неожиданно для себя спросил Овечкин.

— Куда? — удивился дед. — Да к тебе… это… в гости вроде пришел. Ты не пугайся, постой…

Он остановился, поводил в воздухе грязными пятернями, затем зашипел и сплюнул прямо на пол.

— Теперича говори!

— Что это вы такое делаете? — растерянно спросил Овечкин, уставившись на плевок. Маме бы такое не понравилось, это уж точно!

— Хе-хе, — довольно сказал дед. — Получилось, а?

— Что получилось?

И едва Овечкин успел выговорить эти два слова, как тут же и понял. Он больше не заикался!

— А… — сказал он и замер с открытым ртом.

— Ну вот, — дед потер руки и заметно осмелел. — Ты бы теперь по такому случаю выпил и мне налил бы, что ли? Не боись меня, я — домовой, мне тебя не резон обижать. И не за тем я к тебе нынче, слышишь? Да ты рот-то закрой! Дело сделано, заговорил я тебя.

— Домовой? — Михаил Анатольевич вытаращил глаза.

— Ну да, ну да! Ты нальешь али как?

— Домовых не бывает, — сказал Овечкин, но, тем не менее, потянулся за бутылкой и наполнил неизвестно откуда взявшуюся на столе вторую рюмку.

Дедок шустро вспрыгнул на стул. Ростом он был маловат, и голова его едва торчала над краем стола.

— Домовые, мил человек, бывают, еще как бывают! Выпьем за рождение твое, сирота ты, сирота…

То ли от непривычки к питию, то ли от невозможности происходящего, но голова у Михаила Анатольевича разом пошла кругом. Он покорно принялся пить за свое здоровье и за помин души незабвенной мамаши, и когда они таким макаром в несколько минут ополовинили бутылку, дед, выдававший себя за домового, довольно запыхтел.

— Ведь по делу я к тебе пришел. Случай такой вышел… Эх, сирота! Вот я — домовой, при вашей квартире состою. У соседей свой живет, Семенычем кличут, а он отзывается, чего ж. И еще другие… Ну, встречаемся мы, как без этого? Посидим, покалякаем, новости расскажем. Собрание не собрание, а вроде того. Про тебя я нашим да-авно говаривал, человек ты уж больно… как бы это, чтоб не обидеть…

Михаил Анатольевич слушал, вцепившись обеими руками в края стула, и мало что понимал. А дед все плел про домовых и про Овечкина, каков он человек, и выходило по дедову раскладу, что и не человек вовсе Овечкин, а так, насекомое, и не насекомое даже, а просто слякоть какая-то, и проживает жизнь ни себе, ни людям. Это Овечкин понял и очень удивился. Но дед внимания не обращал и гнул свое.

— И вот посоветовались мы и решили — возьмем, Миша, мы тебя к себе! В домовые, значит…

— Что?! — вскрикнул Овечкин.

— Ну што, што! Натурально, ты, как сейчас, и в домовые не годишься. Но мы тебя обучим, не боись, и сквозь стены проходить станешь, и невидимкой обращаться, и еще там… Мало нас осталось, на всех не хватает. Ты-то, поди, и не знаешь, для чего мы нужны. Мамаша твоя еще помнила, царствие ей небесное, нет-нет, да молочка нальет, слово доброе скажет. Так ты вспомни когда она чего с рук роняла? Подгорало у ней чего? Не помнишь, то-то. Это, брат, пустяки. Согласишься — еще не тому научишься. Ты сирота, и как ты теперь один будешь свой век куковать? А мы тебе и фамилию другую дадим, против твоей самую героическую — Овцов! А? Звучит?

Михаил Анатольевич Овечкин похолодел.

Человек он был незлобивый и, как часто говорила покойница-мама, бесхарактерный. И только сейчас, к великому своему ужасу, понял, до чего она была права. Ему представилось, как диковинный посетитель берет его за руку и уводит за собою сквозь стену, а он, взрослый человек с высшим образованием, мужчина, можно сказать, в расцвете сил, не только не сопротивляется, а даже и слова в свою защиту вымолвить не может. Так живо увидел он эту картину, что невольно замахал руками и хрипло выкрикнул:

— Нет!

— Не нравится? — удивился дед. — Ну, как хочешь. Пускай не Овцов. Можешь при своей оставаться. Соглашайся, мил человек. Ученье годков двадцать займет, при твоем-то соображении, ну да ничего. Жить будешь на всем готовом, мы уж о тебе позаботимся…

Михаил Анатольевич, не в силах больше издать ни звука, снова замахал руками. Горло ему сдавил страх, колени сделались ватными. Дед истолковал его жестикуляцию по-своему — заперхал, тоже махнул мохнатою лапой.

— Никто тебя не хватится! Никто и не вспомнит! Не опасайся.

Он спрыгнул со стула на пол.

— Пойдем, что ли? Глянешь, как мы живем, познакомишься…

Овечкин, не помня себя от страха, вскочил на ноги и попятился. Он попытался что-то сказать, но получилось лишь задушенное мычание. Дед вытянул руку и нетерпеливо пошевелил крючковатыми пальцами.

— Пошли!

И тут Михаил Анатольевич от ужаса окончательно утратил рассудок. Он повернулся и слепо ринулся прочь. Руки его сами отыскали замок на входной двери, открыли его, и Овечкин, ничего не видя и не соображая, загрохотал вниз по лестнице, гонимый единственно звериным инстинктом, повелевающим искать спасения в бегстве.

* * *

Спасался он так, словно армия домовых наступала ему на пятки, готовая немедленно уволочь его в свои пенаты, обрядить в красный халат и заставить следить за чужим выкипающим молоком. Мохнатые лапы вот-вот должны были вцепиться ему в спину. Прохожие шарахались по сторонам и тревожно озирались, высматривая, кто же гонится за таким безобидным с виду человечком в домашних шлепанцах на босу ногу и пузырящихся на коленях тренировочных штанах. Но никто не бежал вслед за Михаилом Анатольевичем в этот поздний вечерний час, тихий и светлый, незаметно переходящий в белую ночь, и ничто, казалось, не могло потревожить покоя праздно прогуливающихся перед сном горожан.

А Овечкин, вероятно, бежал бы до тех пор, пока не упал. От участи загнанной лошади спас его ненароком какой-то прохожий, вывернувшийся из-за угла и не успевший отскочить с дороги. Михаил Анатольевич со всего маху врезался в него. Прохожий охнул, но умудрился устоять на ногах и, задиристо вцепившись в Овечкина, остановил и его. Тот, механически лепеча извинения, оглядывался через плечо с таким ужасом, что прохожий, убедясь в полной его невменяемости, махнул рукою и отпустил подобру-поздорову.

Небольшой этот инцидент пошел на пользу Михаилу Анатольевичу, отчасти приведя его в чувство. По крайней мере, он успел понять, что никто за ним не гонится, и уже не побежал далее, а пошел торопливым подпрыгивающим шагом. Несколько раз он еще нервно оглядывался на ходу и, по-прежнему не видя нигде никаких домовых, понемногу обрел способность соображать.

И тогда впал Михаил Анатольевич в сильнейшее замешательство. Случилось что-то такое, чего никак не могло и не должно было случиться. Существо, назвавшее себя домовым, загадочным образом пробралось в запертую квартиру, подстерегло его, наговорило гадостей, оскорбительных для всякого порядочного человека, и в довершение ко всему предложило нечто вовсе несусветное — уйти в племя серой мохнатой нечисти. Конечно, Михаил Анатольевич мог счесть все это только галлюцинацией. Вообще-то, причины для нервного расстройства у него имелись: усталость и переживания, связанные с похоронами матери, вполне могли породить какое-нибудь неприятное видение. И остановившись на этом предположении за неимением другого, Михаил Анатольевич принялся, как мог, себя успокаивать. Он напьется на ночь брому. Он попросит на работе отпуск на несколько дней, чтобы привести нервы в порядок. Он…

И тут в памяти его всплыла сцена недавнего столкновения с прохожим. Михаил Анатольевич вдруг отчетливо, как со стороны, услышал свой собственный голос, бормочущий извинения. И снова похолодел. Он не заикался. Совсем. Дефект речи, преследовавший его с самого детства, исчез.

И тогда он понял, что не сможет вернуться сегодня домой. Ни за что. Возможно, домовой и был всего лишь галлюцинацией. Но галлюцинация эта оказалась способной вылечить его от заикания. А раз так, то она, вероятно, действительно могла увести его за собою неведомо куда и превратить неведомо во что. Михаил Анатольевич не видел в данном случае никакой разницы между объективной реальностью и сумасшествием. Его затрясло от страха, и ноги сами понесли его дальше, прочь от родного дома. Пока он еще все-таки был человеком…

Он не очень понимал, куда идет, и когда к нему опять вернулась способность соображать, Овечкин обнаружил себя в Таврическом саду. Он узнал пруд и дворец, но даже не удивился, как сюда попал. Ему было не до того. До него постепенно начала доходить вся безнадежность положения, в котором он очутился. Вернуться домой он не мог. На дворе была ночь. Он выбежал из дому без копейки денег, без документов, в костюме, совершенно непригодном для выхода на работу и неприличном даже для пребывания на улице. Он не захлопнул за собой дверь, убегая. Квартира, стало быть, стоит открытая заходи кто хочешь, бери что хочешь.

Михаил Анатольевич находился в полной растерянности. Привыкнув за тридцать пять лет своей жизни во всем полагаться на маму, он вдруг оказался лицом к лицу с необходимостью предпринять какое-то действие. И действие, прямо скажем, неординарное. Не мог же он в самом деле вломиться сейчас, среди ночи, к кому-нибудь из немногочисленных своих или маминых знакомых и заявить, что вот, мол, немножко сошел с ума и поэтому просит заглянуть к нему домой и посмотреть, сидит ли еще там дедушка в красном халате. Бред какой-то…

Увидев в стороне от дорожки скамейку, утопавшую в сиреневых кустах, Михаил Анатольевич машинально направился к ней, присел на краешек и уставился прямо перед собой невидящим взглядом. Что же делать? Может, он и вправду сошел с ума? В таком случае, надо обратиться к врачу. Но опять же какие врачи среди ночи? И за что ему такое несчастье?

Против воли Овечкин начал припоминать подробности галлюцинации. Снова увидел он перед собою поросшее серой шерстью лицо деда и услышал его хриплый голос. Как домовой его обозвал? Насекомым?.. Почему это он, Овечкин, насекомое? И даже хуже? Непонятно. Он жил себе, никого не трогал. Ну, может быть, конечно, выдающихся поступков не совершал, так ведь не всякому и дано. Зато и не вредил никому… «Никто тебя не хватится! вспомнил он вдруг дедовы слова. — Никто и не заметит!»

И совсем расстроился. А ведь и правда. Так оно и есть. Вот он сидит здесь, одинокий, и никто не пожалеет о нем, если случится ему завтра исчезнуть из числа живущих… Сознавать это было чертовски неприятно, и Овечкин, как обычно поступают люди в такой ситуации, принялся судорожно искать виноватых.

… И не нашел. Более того, неожиданно убедился Михаил Анатольевич, что не может даже толком вспомнить свою жизнь. Так оказалась она однообразна и пуста, начиная с самого детства. Почему-то не дружил он с ребятами ни во дворе, ни в школе. Не играл в войну. Не искал кладов, не влюблялся. Не ссорился и не дрался. Почему? Ни одного интересного события не мог припомнить Овечкин, ни одного яркого переживания. Вроде бы читал он много — но и прочитанного толком не помнил, потому что впадал обычно над книгою в какое-то оцепенение и не то думал, не то мечтал о чем-то своем, чего не мог выразить ни словами, ни образами… Так и по улицам ходил, и на работе делал свое нехитрое дело — словно бы в полудреме. Жил он с мамою, и покойная его родительница никогда и ни в чем ему не препятствовала, возможно, даже не подозревая о внутренней его апатии. Кого винить? Сам… значит, сам проспал всю свою жизнь. Не искал ничьей дружбы и не знал любви. Не нажил врага и не изведал вкуса ни победы, ни поражения. Он и сейчас бы с удовольствием забылся, да только куда уж!..

Так, значит, прав был домовой? Михаил Анатольевич вздрогнул. Спал, и только сегодня, выходит, проснулся?..

И пробуждение оказалось не из приятных. Признав неожиданно для себя правоту домового, Михаил Анатольевич весь съежился и почувствовал, как от стыда заполыхали щеки. Ужас-то какой… Вот сидит он ночью в саду на скамейке и ни малейшего представления не имеет, что ему теперь делать. Разве что пойти и сдаться на милость привидевшейся ему нечисти и позволить окончательно растоптать свою человеческую сущность…

Скверным стал для Михаила Анатольевича этот час его жизни. Он познал всю глубину своей никчемности и своего одиночества. Он увидел Овечкина со стороны, как он есть, и осудил его со всей строгостью. И не было на земле человека несчастнее Михаила Анатольевича в этот час…

* * *

К реальности его возвратили холод, сырость и жгучие укусы комаров, круживших над ним хищным роем. Несколько раз хлопнув себя по шее, Михаил Анатольевич содрогнулся и беспомощно огляделся по сторонам.

Над кронами деревьев в бледном небе висела огромная серебряная луна. Свет ее смешивался с призрачным мерцающим свечением белой ночи. И от этой красоты у Овечкина перехватило дыхание. Никогда прежде не находился он вне дома в столь поздний час и никогда не видел ничего подобного. Даже не знал, что такое бывает. Он медленно повернул голову, стремясь охватить взглядом весь раскинувшийся перед ним ночной пейзаж с темными, посеребренными луною купами деревьев и прозрачною дымкой, стелившейся над полянами. Незнакомое доселе чувство благоговения и тихого восторга наполнило его исстрадавшуюся душу, и Михаил Анатольевич на время позабыл о своем горе. Он вдохнул полной грудью прохладный воздух, напитанный ароматами только что расцветшей сирени и прочей молодой зелени сада, и опять затаил дыхание, любуясь этой сказочной ночью.

Однако действительность вновь бессердечно напомнила о себе. И оторвавшись от созерцания, Михаил Анатольевич нагнулся и с несвойственной ему свирепостью прибил комара, впившегося в щиколотку.

Под ногами что-то блеснуло. Он было рассеянно глянул на искорку, а потом, заинтересовавшись, протянул руку и поднял с земли необычный предмет — по-видимому, потерянную каким-то ребенком игрушку.

То был стеклянный кубик с закругленными гранями, свободно умещавшийся в кулаке, но довольно тяжелый. Овечкин взвесил его на ладони и поднес поближе к глазам.

Казалось, кубик был наполнен туманом, медленно движущейся живой дымкой. И в самом центре его горела крохотная свеча. Михаил Анатольевич перевернул кубик, но свеча тут же вновь приняла вертикальное положение, только пламя ее чуть-чуть заколебалось.

Сердце у Овечкина отчего-то дрогнуло. Малютка-огонек завораживал. Пока Михаил Анатольевич смотрел в светло озаренную, дышащую таинственной жизнью глубину кубика, тот, казалось, разросся и занял все пространство перед глазами. Овечкин различил узенькую тропинку, начинающуюся прямо у его ног, пропадающую в тумане, вновь появляющуюся, ведущую к самому огоньку…

Невдалеке послышался чей-то кашель, и, опомнившись, Овечкин зажал кубик в кулаке и выпрямился. По аллее мимо него неторопливо прошел человек в сопровождении огромной лохматой собаки. Овечкин провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду, а потом вновь осторожно разжал руку. Свеча горела.

Он вдруг обнаружил, что ему стало гораздо легче дышать. Словно появилась надежда. И сердце его сладко заныло — непостижимым образом чудесная игрушка обещала утешение и сулила новую жизнь, полную интересных и волнующих событий.

Овечкин понял, что не хочет с ней расставаться. Он чувствовал себя растроганным и немножко смешным, когда прятал кубик в карман. Ведет себя, как мальчишка, право…

Однако пора было что-то предпринимать, если он не хотел быть заживо съеденным комарами. Михаил Анатольевич раздавил у себя на руке еще несколько этих тварей и неохотно поднялся со скамейки. Светлые необычные ощущения, испытанные за последние несколько минут, догорели в нем, как только он вспомнил, что идти ему по-прежнему некуда. И Овечкин поплелся к выходу из сада, смутно надеясь на какое-нибудь чудо и нимало не подозревая о том, что в судьбу его уже вмешался могущественный талисман Тамрот Разрушитель Стен, Поворачиватель Судеб, Магнит для Несбывшегося, из-за утраты которого два королевства находились на грани войны. Вмешался и начал действовать.

ГЛАВА 2

Почти в это самое время и совсем неподалеку от сада, где провел Михаил Анатольевич ужаснейшие часы своей жизни, по Моховой улице медленно и понуро шли трое мужчин и одна женщина. С виду они как будто ничем не отличались от обычных прохожих, и только очень внимательный взгляд мог заметить в их внешности какую-то странность. Что-то вроде того, как безошибочно узнается гражданин другой страны — не то по походке, не то по пуговицам. Друг с другом они не разговаривали, брели молча и так же молча остановились посреди улицы. Женщина порылась в сумке и вынула кожаный мешочек, накрепко стянутый шнуром. Некоторое время она возилась с узлами, а спутники ее, сгрудившись вокруг, терпеливо ждали. Наконец она вытряхнула на ладонь маленький стеклянный кубик, внутри которого горела крохотная искорка, подняла голову и обвела взглядом мужчин. Двое чуть заметно кивнули, а третий сделал шаг назад.

— Я остаюсь, — сказал он хриплым голосом и откашлялся.

Это был пожилой лысоватый человек невысокого роста с ястребиным носом и узким тонкогубым ртом. Он сунул руки в карманы и с вызовом обвел взглядом остальных членов компании. Те резко повернулись к нему.

— Почему? — с недоумением спросил высокий молодой красавец со светлыми волосами до плеч. — Что случилось, Доркин?

— И ты еще спрашиваешь, Лен? — тот, кого назвали Доркином, вскинул голову еще выше. — Что я скажу своему королю?

— А мы что скажем?

Третий мужчина, старик с окладистой седой бородой, укоризненно покачал головой.

— Так не годится, Баламут. Вместе делали дело, вместе и ответ держать.

— Я не об этом, — сказал Доркин и умолк.

Некоторое время все молчали, словно ожидая чего-то. Потом заговорила женщина, возраст которой было невозможно определить, а внешность была такова, что второй раз ей в лицо смотреть не хотелось:

— Не будем терять время. Король ждет. Если он хочет остаться, пусть остается.

Она вытянула перед собою руку с кубиком.

— Подожди, Де Вайле, — торопливо сказал молодой блондин. — Как же он… как же ты останешься, Баламут? Без всякой защиты и помощи… и как ты вернешься домой?

— Я не вернусь. Один, во всяком случае.

— Пусть остается, — нетерпеливо повторила женщина. — Одним шутом на свете больше, одним меньше — какая разница? Идемте же!

Тут вмешался старик.

— Не злись, Де Вайле. Я и сам сначала не так его понял. Но Доркин не трус. Король доверяет ему больше, чем нам вместе взятым. Каково ему будет глядеть в глаза…

— Не лезь в мою душу, Гиб Гэлах, — оскалился тот, кого назвали Баламутом. — Я не просил тебя об этом. Идите и оставьте меня. Я не собираюсь сдаваться.

Взгляды троих его спутников приковались к нему одинаково напряженно, но с разным выражением. Женщина смотрела чуть ли не с ненавистью. Молодой как будто колебался, не остаться ли и ему тоже. А глаза старика вдруг стали вдохновенно-отрешенными, словно он глядел сквозь Доркина в неведомое темное будущее. Доркин же отвечал им взглядом, полным насмешливого вызова.

— Пусть будет так, — сказал наконец старик. — Может статься, тебе повезет. Во всяком случае, я вижу помощника и друга, он недалеко. Удачи тебе. Прощай.

Вызов в глазах Доркина угас. Он прищурился, криво усмехнулся.

— Спасибо. Прощайте.

Блондин крепко пожал ему руку, а женщина отвернулась. Еще мгновение они стояли перед ним, а затем, повернувшись, вошли в ближайшую подворотню. В руке Де Вайле ослепительно воссиял стеклянный кубик, озарив молнией каменные стены, и все трое исчезли с глаз, как не бывали.

* * *

За околицей пограничной деревушки их ждали оседланные лошади, которых стерег малолетний сынишка пастуха. Отказавшись от четвертой лошади и расплатившись с мальчуганом, двое мужчин и женщина вскочили в седла и стремительным галопом понеслись прочь от границы навстречу медленно занимающейся утренней заре.

Они скакали без отдыха двое суток, лишь несколько раз меняли лошадей на постоялых дворах и пользовались этими краткими минутами, чтобы немного подкрепиться. На рассвете третьего дня они прибыли в столицу Айрелойна. Подъехав к королевскому дворцу, спешились, и старик показал страже перстень, который был у него на руке. Все трое, будучи незамедлительно пропущены, поднялись по парадной лестнице и направились к королевским покоям. Они нигде не задерживались, коротко кивая в ответ на приветствия придворных, словно торопились покончить наконец с тягостной обязанностью и принять заслуженный приговор.

Король Фенвик прервал военный совет, едва только к нему подошел стражник с заветным перстнем в руке. Он велел собравшимся ждать и почти бегом вышел из зала через боковую дверь. Там, в маленьком кабинете для конфиденциальных встреч он увидел своих посланцев и, не здороваясь, спросил:

— Где?

Посланцы низко опустили головы. Затем старик выступил вперед и, не поднимая глаз, заговорил:

— Мой господин… наша миссия не увенчалась успехом. Мы выследили даморов и переловили их всех по одному. Ни при ком из них не оказалось талисмана, и никто из них не сказал нам, где они спрятали принцессу. Последний, Магид — один из торговых советников короля Дамора — смеялся над нами, умирая. Он принял яд, чтобы не достаться нам живым.

Король Айрелойна, русобородый великан богатырского сложения, зажмурился, словно от сильной боли.

— Как это может быть, — сказал он сквозь зубы. — Они не могли…

— Мой господин, — поспешно перебил его Гиб Гэлах, — мы считаем, что нам известны не все члены предательской группировки. Кто-то из них еще жив и владеет талисманом и принцессой. Ведь кто-то же должен попользоваться плодами заговора, иначе вся их затея теряет смысл!

— И что ты думаешь по этому поводу? — глухо спросил король.

— Я полагаю, что глава заговора пребывает в Даморе.

— И кто же это?

Старик развел руками.

— Нужно опять засылать в Дамор наших людей…

Король устремил на него тяжелый взгляд.

— Как ты представляешь себе это, Гиб Гэлах? Ты, провидец! Война начнется не сегодня завтра, и, боюсь, это будет последняя наша война с Дамором. Король Редрик никогда не отличался миролюбивым нравом, а сейчас к тому же право на его стороне. Мы нарушили договор, и кто, скажи на милость, сможет убедить его в том, что это не наша вина? Где у нас доказательства, что принцессу Маэлиналь и талисман похитили его же люди? Он знает одно — мы не сдержали слова. О каких лазутчиках ты говоришь? Я каждый день с ужасом жду, что он пришлет мне головы моих послов в качестве вызова. И это будет конец всему. А моя дочь…

Король вдруг осекся.

— Где Баламут? Он что… погиб?

— Нет, мой господин. Он… Вопреки очевидной безнадежности, он решил продолжать поиски в том мире. Но мы уверены, что принцессы там нет…

— Что? Он остался там?!

— Да.

— Чтоб вы провалились! — в сердцах сказал король и ударил кулаком по столу. — Единственный, кто мне нужен среди этого стада баранов… отправляйтесь за ним! Верните его! Скажите ему, что поздно уже искать мою девочку… надо спасать королевство!

— Государь, — нервно заговорил молодой блондин, — боюсь, мы уже не сможем найти его там. Этот мир… мы побывали всего лишь в одном городе, но там было страшнее, чем в самых глухих окраинных дебрях Данелойна!..

— Я ничего не хочу знать, — угрожающе сказал король. — Верните мне Доркина или сгиньте сами. Все твои песни, Лен, и все твои прорицанья, Гиб Гэлах, и все твои колдовские чары, Де Вайле, не стоят одного его мудрого совета! И если королевству айров суждена гибель в этой последней войне, я хочу, чтобы Доркин сражался рядом со мною и чтобы именно он закрыл мне глаза!

Он отвернулся и несколько секунд пытался взять себя в руки.

— Пусть так. Если не найдете Баламута, не возвращайтесь. Сберегите талисман. Пусть хотя бы Камелон не достанется врагу. Ступайте.

— Два слова, мой господин, — тихо сказала Де Вайле, державшаяся до сих пор за спинами мужчин. — До того — как Баламут изъявил желание остаться на Земле, он собирался дать вашему величеству совет. Вот он — попробуйте оттянуть начало военных действий. Начните переговоры по поводу младшей принцессы. Намекните, что во имя мира вы согласны даже расстаться с Камелоном. Если король Редрик поверит, у нас будет в запасе несколько лет. Ведь принцесса Альтиу еще мала…

Король слушал ее, светлея лицом.

— Ну, разве не умница этот Доркин! — воскликнул он. — Клянусь честью, сам бы я не додумался до такого! Несколько лет — это очень много, можно будет, по крайней мере, как следует подготовиться к войне. Помнится, ты говорил, Гиб Гэлах, что у землян есть оружие, какое нам и не снилось?.. Ступайте! Отыщите Доркина, и пусть он придумает способ приобрести у них это оружие. Идите вдвоем с Де Вайле, а ты, Лен, останешься. Раз тебе так страшно в чужом мире, я дам тебе поручение попроще. Ты поедешь послом в Дамор, да, именно ты, сладкоголосый мой птенчик, и будешь заливаться соловьем, но уговоришь короля принять принцессу Альтиу вместо Маэлиналь, и ты заставишь его поверить, что я могу отдать в приданое даже столь желанный ему Камелон! И если в случае неудачи он пришлет мне твою голову, поверь, я не расстроюсь!

* * *

Баламут Доркин, любимый советник короля айров, здорово надрался в ночь, когда остался один на Земле, и вот как это произошло.

Когда его спутники исчезли, перейдя в Данелойн, он обвел глазами молчащие темные громады каменных домов столь чужого и чуждого города, и сердце его впервые дрогнуло. Кажется, он и впрямь взвалил на себя непосильную задачу… деньги Данелойна не значили здесь ничего, опыт и знания его вряд ли были применимы в незнакомом мире, и отныне он был всего лишь нищим бродягой. Но, в конце концов, он оставался воином. И вроде как мудрецом…

Он не успел еще задуматься о дальнейших своих действиях, как откуда-то сверху донесся приглушенный голос:

— Эй… Доркин! Я правильно расслышал твое имя, мой юный друг?

Баламут задрал голову и увидел старца, сидевшего на окне в третьем этаже, свесив наружу босые ноги. Вокруг лица его облаком клубились седые локоны и борода, придавая старичку вид весьма задорный. Доркину он понравился с первого взгляда.

— Правильно, достопочтенный. Баламут Доркин, к твоим услугам.

Голос его больше не был хриплым и прозвучал в тишине спящей улицы звонко и весело.

— Я подслушивал вашу прощальную беседу, — заявил старец, — но не понял, из какого мира вы явились сюда. Не будешь ли ты так любезен назвать мне его?

Доркин приподнял бровь.

— Прежде я хотел бы узнать, кто ты такой и по какому праву задаешь мне подобный вопрос!

— Ну, если ты возьмешь на себя труд подняться в мой дом, я рад буду побеседовать с тобою, — старец поболтал босыми ногами. — Сдается мне, нынче ночью тебе ой как нужна крыша над головой. Да и фляга доброго вина не помешает…

Баламут тут же почувствовал, как у него пересохло в горле. В людях он разбирался и потому сомнений сейчас не испытывал никаких.

— Укажи мне путь, достопочтенный старец, и я с радостью поднимусь к тебе.

Тот проворно перекинул ноги через подоконник и скрылся из виду. Через секунду он снова появился и спустил Баламуту веревочную лестницу.

— Так будет быстрей, — объяснил он, — чем рассказывать про черные ходы и кодовые замки.

Доркин развеселился. Подняться по веревочной лестнице на третий этаж было делом весьма нехитрым, и вскоре он уже стоял перед забавным старичком в его обиталище и оценивал обстановку.

Комната была небольшая, но уютная, с гладко выскобленным деревянным полом, украшенная шпалерами по стенам и обставленная простой, добротной мебелью. Ничего такого, чего нельзя было бы встретить и в Данелойне. На столе все было уже как будто приготовлено к приему гостя — горел канделябр в три свечи, стояла бутылка вина с двумя бокалами почетной стражи по бокам, а блюдо со свежими фруктами словно только что сошло с натюрморта кого-нибудь из старых голландцев. Про голландцев, правда, Доркин ничего не знал, но живописность оценил.

Два деревянных кресла, обитых кожей, поджидали сотрапезников, а в углу комнаты запасливый глаз Баламута приметил вполне приемлемое для усталого путника ложе, на коем уже имелись подушка и одеяло.

— Прошу, — сказал старец и прошлепал босыми ногами к столу.

Доркин охотно последовал за ним.

— Нынче меня зовут Босоногий колдун, — хозяин разлил вино по бокалам и придирчиво поглядел на свет сквозь его алое зарево. — Для друзей Степаныч.

Баламут кивнул и поднял свой бокал.

— Почему ты спросил меня, почтеннейший, откуда я? Тебе известно, что существуют и другие миры?

— А то! — весело ответил Босоногий колдун Степаныч. — Выпьем же за их процветание!

Чокнулись и выпили. Вино оказалось крепчайшим и обожгло, как огонь, но Баламут был тому только рад. Рядом с этим стариком он чувствовал себя удивительно спокойно. А поскольку интуиция его еще никогда не подводила, стало быть, можно было позволить себе расслабиться и отдохнуть, может быть, впервые с того дня, как исчезла принцесса.

— Я из Данелойна, — сказал он, допив вино и отдышавшись. — Слыхал о таком?

— Возможно. И как же вы пробрались сюда? Чем пробивали стену?

— Какую?

— Ясно, — сказал Степаныч. — Не будем об этом. Я вижу, ты в затруднении, мой юный друг. Могу ли я чем-то помочь тебе в качестве непревзойденного колдуна?

«Юный друг» потер лысину, обрамленную остатками черных жестких волос. Старец нравился ему все больше и больше.

— Выпьем, — предложил Баламут. — Это длинная история, а я, признаться, устал как собака. И затруднение мое так велико, что я не знаю даже, с чего начать.

Старец тут же налил еще. Пламя свечей колыхнулось и вновь успокоилось.

— Начни, с чего сердце просит. Так оно верней…

Доркин подтащил к себе гроздь винограда и принялся кидать в рот по ягодке.

— Странный ты человек, колдун, — сказал он. Второй бокал ударил ему в голову так, что кресло под ним сдвинулось с места и принялось тихо плавать в воздухе. — Не ожидал я встретить в таком чужом мире столь родственную душу. Бывает, однако…

— Вижу, — с проницательным видом заметил старик, — что для того, чтобы развязать тебе язык, вина понадобится немало.

Баламут посмотрел на него долгим проникновенным взором.

— Ты заговорил о сердце, колдун… я сам сомневаюсь иногда в том, что оно у меня есть. Но, видно, я становлюсь стар. Сегодня я чувствую, что его у меня даже слишком много.

Колдун без промедления наполнил бокалы в третий раз.

— Не знаю, почему, — сказал Баламут, чувствуя, что красноречие переполняет его, а старик этот ему дороже брата, — но в доме у тебя я сделался мягким, как воск. Ты напоминаешь мне святого отца-нефелинца, которого я повстречал однажды в час своей великой печали. Он, как и ты, видел насквозь мое сердце и знал не хуже тебя, что требуется в такой час слабому человеку. А человек слаб… В первый и последний раз в жизни рыдал я тогда у него на груди и никогда не сожалел об этом. Таков уж он был!

Бокалы наполнились и опустели в четвертый раз, и Баламута наконец прорвало. Вино действительно оказалось очень крепким.

— Сердце… Колдун, я любил принцессу Май, когда еще трехлетней крохой качал ее на своем колене и позволял дергать себя за нос. Я хлюпал носом от умиления, когда в семь лет она уже проявляла подлинное королевское величие, отдавая приказания. И я едва не лишился чувств, когда увидел принцессу по возвращении ее из морантанского монастыря… ей было семнадцать, и она уже научилась всему, что должна знать девушка из королевского рода. Нет и не будет второй такой принцессы на свете, как несравненная Маэлиналь, воплощение всех мужских грез. Ты понимаешь меня, колдун?.. Я полюбил впервые в жизни. Но что об этом говорить? Я был для нее, как второй отец, и даже больше, потому что король всегда слишком занят, а чем еще заняться королевскому шуту, как не развлекать его домочадцев? Я бы с восторгом отдал жизнь, чтобы отвести от нее малейшую неприятность. Но и я не сумел ее уберечь. Слушай же, колдун, теперь я расскажу всю историю с самого начала.

Лет триста тому назад побывал у нас в Айрелойне какой-то заезжий маг. Силы, по слухам, он был необыкновенной — вызывал и прекращал дожди, исцелял мертвых, и даже комаров, говорят, при нем не водилось во всем нашем королевстве. Уезжая, он оставил в подарок тогдашнему королю айров два чудесных талисмана — Камелон и Тамрот. Оба они позволяют проходить в другие миры, оба лечат больные души и делают трусов героями, и разница между ними лишь в том, что Тамрот-Поворачиватель притягивает удачу, а Камелон-Устроитель помогает ее сохранить. Достойная пара. Но они не принесли настоящего счастья нашему королевству. Да будет тебе известно, колдун, что наш мир, называемый Данелойн — Яблоневый Сад, разделен на две части, два суверенных государства — Айрелойн, то бишь земля айров, и Дамор, владенье даморов. Так разделили когда-то Яблоневый Сад два брата, Айр и Дамор, пришедшие невесть откуда в эту цветущую и безлюдную землю по велению Божию. Разделили и расплодились, и потомки их жили по-добрососедски не одну тысячу лет, пока черт не принес этого мага с его талисманами. Король Дамора прослышал о Камелоне и Тамроте и возжелал хотя бы один из них, а король Айрелойна не захотел поделиться. И разгорелась смертельная вражда, и каждый новый король Дамора пытается с тех пор отобрать талисманы у айров, но удача всегда была на нашей стороне. Это не мешало литься потокам крови как с той, так и с другой стороны примерно каждые двадцать пять лет. Нынешнему же королю нашему, благородному Фенвику, Господь даровал крупицу разума. И захотел Фенвик положить конец кровопролитиям. Он обручил свою старшую дочь, принцессу Маэлиналь, с сыном даморского короля, принцем Ковином, и в приданое ей положил один из талисманов, бесценный Тамрот, притягивающий удачу. Был общий праздник, и весь Данелойн ликовал. Не знаю, ликовала ли принцесса Май, но она послушная дочь и настоящая принцесса. И мне ли не знать, что тем, кто принадлежит к королевскому роду, не положено иметь сердце! Тем, кто близок к королям, оно тоже ни к чему. Я — потомственный шут, колдун; мой отец, и дед, и прадед были королевскими шутами. Но я решил пресечь эту преемственность. Я не родил сына, чтобы он стал следующим королевским шутом. О, когда-то моя шевелюра была густа, на щеках играл румянец, и любая придворная дама была моей, стоило только подмигнуть! Я наплодил немало детей, колдун, но матери их все были замужними дамами, и мои отпрыски носят теперь громкие имена. А своего имени я не дал и не дам никому… Однако я отвлекся. Так вот, колдун, когда до бракосочетания принцессы Май оставалось всего несколько месяцев, она исчезла. Ее украли вместе с ее приданым, чертовым талисманом. Еще до того, как разразился скандал, нам удалось выяснить, что это дело рук нескольких именитых даморов, привыкших изрядно наживаться на междоусобных войнах. Им не нужен мир, не нужна принцесса, не нужен Тамрот. Им нужны только деньги. Мы выследили их — пути вели в ваш мир, на Землю, в этот самый город. Они прошли сюда с помощью Тамрота и где-то надежно спрятали и его, и принцессу. Мы разыскали их всех по одному, из некоторых вышибли дух, а некоторые предпочли покончить с собой, только чтобы не попасться к нам в руки и не выдать тайны. Посланцы короля айров отправились в обратный путь ни с чем. А я остался. Может быть, я не прав, колдун. Но в Данелойне вот-вот вспыхнет война. Правитель даморов не верит в исчезновение невесты своего сына. Он считает, что наш король пожадничал и передумал. Сила же айров ослабела с утратой одного из талисманов, да и честно признаться, воины наши слишком привыкли рассчитывать на поддержку волшебства, чтобы оставаться хорошими воинами. Нужно найти и вернуть принцессу Май и ее приданое, иначе гибель ждет айров, весь наш прекрасный и чудесный Айрелойн. И каким-то шестым чувством я знаю, колдун, что принцесса все-таки где-то здесь. Где-то рядом. Хотя мудрейший из советников короля, провидец Гиб Гэлах считает, что ее прячут в Даморе, а сюда нас просто заманили, чтобы сбить со следа. Вот тебе моя история, колдун, вот тебе мое затруднение. Что скажешь?

— Нетрудно ответить, — сказал босоногий старец, почесывая бороду. Лицо его то расплывалось перед глазами окончательно захмелевшего Доркина, неоднократно прикладывавшегося к своему бокалу на протяжении рассказа, то вновь становилось четким, то вовсе исчезало. Баламут встряхнул головой, пытаясь удержать его в фокусе, и вытаращил глаза.

— Да будет тебе ведомо, — продолжал между тем колдун, — что я и был тем проклятым магом, что занес в ваш Данелойн талисманы. В то время я увлекался их изготовлением… славные получались вещицы! Да… не думал я, что может разгореться такой сыр-бор!

— Ты? — Доркин таращил глаза теперь непроизвольно. — Как это… триста лет назад?

— Ну и что ж, что триста лет, — раздраженно ответил старец. — Велика важность! Помолчи, дай подумать. В некотором роде я в ответе за случившееся в Данелойне. Вот что, Баламут, глотни-ка еще вина да ложись спать. Утром потолкуем. Озадачил ты меня. Одно скажу — помочь тебе я просто обязан…

Далее Баламут Доркин не помнил уже ничего — ни как выпил еще вина, ни как добрался до постели. Сознание покинуло его, и весь остаток ночи гулял он с принцессой Маэлиналь по зеленым лугам королевских угодий, беседуя о принципах изящного стихосложения и о достоинствах песен молодого поэта, недавно появившегося при дворе и прозванного Соловьем Леном.

ГЛАВА 3

Голова у Михаила Анатольевича Овечкина кружилась от переутомления. Он и вправду пережил и передумал за сегодняшний вечер едва ли не больше, чем за всю предыдущую жизнь. Мысли путались, и хотелось ему прилечь под какой-нибудь кустик, да и заснуть, а завтра проснуться в своей постели… и забыть все, как страшный сон. Однако он понимал, что это невозможно, что никогда уже не забудет он сегодняшнего неприятного откровения.

И возроптал Михаил Анатольевич. Почему это одним людям достается бурный темперамент и яркая, живая жизнь, а ему, Овечкину, выпало на долю этакое оцепенение? Кто и зачем сотворил его таким — никаким? Неужели Господь Бог? Ну, и зачем Ему такой Овечкин? Который сам себе противен? Который сам себе не нужен?

Занятый этими почти бунтарскими и горькими мыслями, он не сразу заметил, что идет что-то слишком долго, а выхода из сада все не видать и не видать. Только когда сад, напротив, сделался совсем уж глухим и запущенным, остановился Михаил Анатольевич и огляделся. И увидел, что дорожка у него под ногами — не дорожка вовсе, а тропка, и никаких ворот поблизости в помине нет. Решив, что по рассеянности незаметно сошел с главной аллеи, Михаил Анатольевич недолго думая повернулся и зашагал обратно.

Тут в глаза ему бросилось, что небеса странно потемнели. Но он не придал этому особого значения и забеспокоился только тогда, когда тропинка, по которой он шел, окончательно пропала в траве, а впереди стеною поднялись какие-то непролазные заросли. Притом сумерки сгущались прямо на глазах.

Михаил Анатольевич снова остановился и тревожно огляделся по сторонам. И ему сделалось очень не по себе. Никогда не подозревал он, что в Таврическом саду есть такие глухие уголки. Прямо-таки лес. И нигде ни огонька. Гроза, что ли, надвигается, что так темно?

Он поднял голову к небу и заморгал глазами. В небесах было черным-черно, и в бархатной глубине их россыпью сверкали крупные, низкие, как на юге, звезды. Что за чертовщина? Ведь белые же ночи, июнь месяц! А луна куда подевалась? Он опустил взгляд на грешную землю и остолбенел окончательно.

В темноте уже и леса… то есть сада, не было видно, только ветерок слегка шелестел листвою. Овечкин, затаив дыхание, прислушался и ничего, кроме этого шелеста и стука собственного сердца, не услышал. Да что же это такое? Не так уж велик Таврический сад, чтобы не было слышно шума проезжающих мимо машин, и не так уж густ, чтобы не разглядеть хотя бы даже из самой его середины каких-нибудь городских огней!

— У-гу, — раздалось вдруг в темноте, довольно-таки поблизости, и Михаил Анатольевич подпрыгнул от неожиданности. Филин?!

— У-гу…

«Ну вот, — подумал он нервно, — наверное, я уже упал куда-нибудь под кустик и сплю. А каких еще снов, кроме кошмаров, можно ожидать после сегодняшнего? Если это, конечно, не козни домового…»

От этой последней мысли он судорожно затоптался на месте. Бежать? так ни зги не видно. Звать на помощь? Кого? И напряженно щурясь, всмотрелся Михаил Анатольевич еще раз в непроглядную тьму, окружавшую его со всех сторон.

Вдали, за деревьями, мелькнул огонек. Вроде бы. Но и этого оказалось достаточно, чтобы Овечкин испытал несказанное облегчение и ринулся на свет, не разбирая дороги.

…Не знал, не знал он, что в Таврическом саду встречаются такие заросли. Под ногами его с треском ломались сухие сучья, кусты вцеплялись в одежду, а в лицо то и дело лезли косматые колючие еловые лапы, осыпая его каким-то сором и залепляя глаза паутиной. Но огонек приближался. И когда Михаил Анатольевич подобрался достаточно близко, чтобы разглядеть наконец, что это за огонек, он снова ощутил головокружение и легкую дурноту и остановился.

То был костер. Довольно большой, в половину человеческого роста. Горел он весело, звонко постреливал искрами и освещал, как и положено костру, вполне приличное пространство вокруг себя. Но что это было за пространство?!

Сомнений не оставалось никаких — Михаил Анатольевич находился в глухом лесу. Костер был разведен на маленькой укромной поляне, окруженной вековыми елями. И — никого рядом.

Впрочем, нет. Михаил Анатольевич крепко зажмурился, надеясь отогнать наваждение, и вновь нерешительно открыл глаза.

Возле костра сидел некто. Чем дольше Овечкин всматривался в него, тем больше различал деталей, словно бы на глазах у него проявлялась фотография, — высокие болотные сапоги, брезентовый плащ с откинутым на спину капюшоном, копна темных спутанных волос, ружье за плечами… Только лица никак не мог разглядеть Михаил Анатольевич, как будто его скрывала тень, хотя сидел человек лицом к костру.

И негромко разговаривал с кем-то. До слуха Овечкина донесся его глуховатый голос, и вслед за тем — раскатистый смех, которому вторил серебряный колокольчик. Михаил Анатольевич на мгновение снова крепко зажмурился, потому что из костра вдруг высунулось нечто, похожее на огненный язык, метнувшийся в сторону, и у этого нечто была пара огненных рук и точеная, изящная ящеричья голова, украшенная глазами, горевшими, как драгоценные камни, и ярче пламени. Это-то существо и издавало звуки, напоминавшие звон колокольчика. Оно встряхнуло сложенными вместе руками и выронило что-то, покатившееся по земле огненными светляками.

Человек в брезентовом плаще нагнул кудлатую голову и негромко произнес несколько слов. После чего ящерица подхватила с земли то, что выронила, откинулась обратно в огонь и заплясала в нем, почти неотличимая от пламени. А человек вдруг повернул свое сокрытое вечной тенью лицо в ту сторону, где оцепенело безмолвствовал среди вековых елей Михаил Анатольевич.

— Выходи, путник, — сказал он, слегка повысив голос. — Если ты пришел с миром, то и мы не причиним тебе зла.

Овечкин не сразу понял, что это обращаются к нему. А поняв, на негнущихся ногах покорно вышел на поляну и остановился в нескольких шагах от костра, обреченно глядя на того, кто его позвал.

— Не бойся, — продолжал тот, — садись. Ты голоден, устал, хочешь пить?

Он протянул Михаилу Анатольевичу пустую ладонь, и тот уже почти без удивления увидел, как на ладони этой из ничего возникает фляга, обычная алюминиевая охотничья фляга в кожаной обмотке.

— Глотни-ка, — предложил человек без лица, и Михаил Анатольевич подчинился.

На вкус это был коньяк. Овечкин поперхнулся на первом же глотке, вернул флягу хозяину и, кашляя и вытирая рот рукою, опустился на землю у огня. Голова у него кружилась. Страшный сон продолжался. Но Михаил Анатольевич уже понял, что никуда ему не деться из цепких лап сумасшествия, и измученный рассудок его окончательно отринул возможность найти происходящему хоть какое-то объяснение. Оставалось принимать все как есть. Как должное.

— Спасибо, — смиренно сказал Овечкин. — Мне уже лучше.

Охотник — или кто он там был — кивнул, закрутил крышку фляги, и та растаяла у него в руках.

Из костра на Михаила Анатольевича безмолвно взирала огненная ящерица, поднимаясь и опускаясь вместе с пламенем, словно качаясь на волнах. Овечкин робко улыбнулся ей, и рот ящерицы немедленно растянулся в каком-то подобии улыбки.

— Что за беда загнала тебя, человек, в самое сердце Муромских лесов в такое глухое время? — спросил охотник. Тихий голос его прозвучал участливо, но Михаил Анатольевич вздрогнул. Муромских лесов?

— Не знаю, — растерянно ответил он, моргая глазами. — Я не знаю, как я сюда попал. А вы… кто вы такие?

— Мы? — охотник хмыкнул. — Мы — Стража. Это Пэк, — он повел рукою в сторону костра, и ящерица комично поклонилась. — А меня зови просто Ловчим.

— Это саламандра? — с любопытством спросил Овечкин, глядя на Пэка.

— Разумеется. А я — призрак, если тебе интересно.

— А-а-а, — протянул Михаил Анатольевич с таким видом, словно уж теперь ему все стало ясно. — А я — Овечкин. Библиотекарь.

И засмеялся. Сначала тихо, а потом все громче и громче. Может, это подействовал коньяк, а может, просто начиналась истерика, но ему вдруг показалось ужасно смешным, что в самом сердце Муромских лесов сидят себе саламандра, призрак и библиотекарь. Он смеялся и никак не мог остановиться. Недоумение, появившееся на лицах стражников, охранявших в этих дебрях неведомо что, лишь усугубило его неуместное веселье. Лес отвечал гулким эхом. Ловчий переглянулся с Пэком и вновь извлек из ниоткуда свою волшебную флягу.

— Спасибо, не надо, — сквозь смех выговорил Михаил Анатольевич, кое-как успокаиваясь. И страх почему-то покинул его совершенно, осталась лишь легкая нервная дрожь где-то в глубине существа, как предчувствие и предостережение. — Вы позволите мне посидеть с вами до утра? А то, боюсь, в темноте мне не выйти из этих ваших лесов.

Он подавил снова грозящий прорваться смех и с надеждой взглянул на Ловчего.

— Позволим, — вдруг подал голос Пэк, приближая к самой границе огня свое точеное личико с горящими глазами. — Хоть всю жизнь!

Голосок у него оказался тонкий, но вполне человеческий, как у ребенка.

— Если тебе не надоест, конечно, — добавил он и ухмыльнулся. — У нас тут бывает скучновато. Такие веселые путники, как ты, забредают редко. В основном, шарахаются от нас, а то начинают ныть о своих несчастьях, полагая разжалобить…

— Но, но, — предостерегающе сказал человек без лица. — Не распускай язык. Наш гость забрел сюда случайно. Не хочешь ли ты, Овечкин, перекусить, к примеру?

— Нет, — ответил Михаил Анатольевич и улыбнулся. Улыбка ему удивительно шла, придавая его невыразительному лицу какое-то простодушное обаяние. Только Овечкин этого не знал. — Я бы, пожалуй, все-таки выпил еще глоточек.

Есть он и вправду не хотел, хотя нынче вечером усилиями домового яичница, сжаренная им себе на ужин, так и осталась нетронутой. Вот отдохнуть, поспать действительно не помешало бы… но ему вдруг стало жаль расставаться с этим сном. Он внимательно следил за тем, как на ладони Ловчего опять возникает из ничего фляга, как движутся тонкие белые пальцы призрака, отвинчивая крышку… Жар от костра приятно согревал, и совсем не хотелось думать о том, что будет дальше. Так бы и сидел здесь, действительно, всю жизнь…

— А куда ты пойдешь утром? — спросил Пэк, раскачиваясь в огне.

— Не знаю, — неохотно ответил Овечкин, принимая у Ловчего флягу.

Второй глоток прошел значительно легче, согрел тело и душу и прояснил мысли. Спать расхотелось. Захотелось говорить.

— А можно спросить, что вы тут охраняете? — полюбопытствовал Михаил Анатольевич, оглядываясь на ели, окружавшие поляну со всех сторон.

— То, что тебе не нужно, — сурово ответил призрак. — Ты ведь пришел сюда случайно, как ты сказал? Тебя не прислала Лесная ведьма и не привел цвет папоротника. Случайно… хотя ты не выглядишь ни бродягой, ни миджнуром — обезумевшим от любви юношей из восточных сказаний. Кто же ты, Овечкин?

— Я не хочу говорить об этом, — нахмурился Михаил Анатольевич.

— Почему?

— Ну… потому что мне неприятно.

Ему и вовсе не хотелось вспоминать сейчас о часах, проведенных на скамейке в Таврическом саду, когда открылась вся бездарность его жизни. Но Ловчий явно остался неудовлетворен таким ответом, и Михаил Анатольевич поискал и, к своему удивлению, нашел слова, объяснившие ему самому, что он чувствовал.

— Я не хочу возвращаться к прошлому, — сказал он. — Не хочу возвращаться к себе, каким я был.

И умолк, глядя в тень, скрывающую лицо призрака. Ловчий помедлил и кивнул.

Какое-то время они молчали. В голове у Овечкина звенела пустота, и он бездумно глядел в костер, на завораживающе плавные движения огненной саламандры.

— А мне это непонятно, — сказал вдруг Пэк. — Послушай, смертный… до утра далеко! У тебя есть тайна, и я умираю от любопытства. У нас тоже есть тайна. Давай сыграем в кости?! Твоя тайна против нашей, идет?

Михаил Анатольевич только собрался отрицательно покачать головой, как оживился и Ловчий.

— Скоротаем время, — он потер руки. — Ставки велики, но тем интересней. Соглашайся, Овечкин! Кто будет метать — ты, Пэк, или я?

— Ты, — ответствовала саламандра и легким изящным движением пятипалой ручки, столь похожей на человеческую, выбросила из огня два пылающих, словно раскаленные угли, кубика. Ловчий подхватил их на лету. — А то наш гость, пожалуй, обожжется, принимая кости из моих рук!

— Итак, — объявил призрак, — если ты, Овечкин, проиграешь, ты расскажешь нам, почему ты так не любишь свое прошлое. А если проиграю я, ты узнаешь, что мы здесь охраняем.

Михаил Анатольевич еще колебался. Но глаза Пэка заполыхали таким азартом, а у Ловчего от предвкушения стали даже, кажется, прорисовываться какие-то черты лица… ему не захотелось огорчать стражей своим отказом.

— Ладно, — нехотя сказал он. — Только объясните мне, как это делается. Я никогда не играл в кости.

— Проще пареной репы, — весело отвечал Ловчий. — Гляди — встряхиваешь их вот так и бросаешь.

Он разжал руки. Два огненных кубика покатились по земле, постепенно тускнея, и замерли у ног Овечкина.

— Тройка и четверка — итого семь, — сказал призрак. — У кого выпадет больше, тот и выиграл.

Он нагнулся и быстрым движением подобрал кости с земли.

— Странный ты человек, Овечкин. Как можно этого не знать? Ну, ладно, теперь играем…

На сей раз у Ловчего выпало одиннадцать очков. Пэк захихикал, и кости, еще теплые, шелковистые на ощупь, перешли в руки Овечкина, не понимавшего покуда, что может практически считать себя проигравшим. Однако он вдруг заволновался. Старательно проделал всю процедуру и…

— Две шестерки, — пораженно сказал Ловчий.

Пэк замер было, а потом порывисто высунулся из огня, дабы убедиться своими глазами.

— Не может такого быть, — с негодованием сказал он. — Ты сжульничал, Овечкин!

— Я? — растерялся Михаил Анатольевич. — Как это… я никогда…

— Слышали уже!

Пэк подхватил кости с земли и скрылся с ними в костре.

— Не знаю как, но сжульничал, — сердито пробормотал он, придирчиво рассматривая кубики со всех сторон.

Овечкин в смятении посмотрел на Ловчего.

— Вы тоже так считаете? Вы же видели — я сделал все так, как вы показали!

— Может быть, — со странной интонацией в голосе протянул тот. — А может, и нет. Видишь ли, смертный… — он прервался, не договорив. — Давай сыграем еще раз!

— Как хотите…

Пэк, надувшись, отдал Ловчему кости, снова налившиеся огнем, и с подозрением вперился в Овечкина.

Бросили еще по разу. У призрака выпало десять очков, а у Михаила Анатольевича — опять двенадцать.

— Так, — в один голос сказали саламандра и призрак, и оба уставились на Овечкина весьма недобрыми взглядами.

Михаил Анатольевич вздрогнул. Предчувствие его не обмануло — и этот сон тоже не желал оставаться безобидным и грозил неприятностями.

— И ты надеялся нас перехитрить? — грозно спросил Ловчий. — Что ты скрываешь? Уж, верно, ты колдун… я сразу подумал, что одежда у тебя странновата!

Михаил Анатольевич растерянно посмотрел на свои шлепанцы, к коим за время блужданий по лесным дебрям пристал всевозможный лесной сор, и перевел непонимающий взгляд на Ловчего.

— Я — колдун?

— Кто же еще! Никто не смог бы, кроме самого Пэка, выбросить на его костях двенадцать! Да еще два раза подряд! Признавайся, что ты…

Ловчий осекся и устремил взгляд куда-то поверх плеча Овечкина. Михаил же Анатольевич, пытаясь собраться с мыслями для ответа на это нелепое обвинение, увидел вдруг, что Пэк, возбужденно извивавшийся в огне, внезапно замер и исчез, словно растворившись.

Ничего не поняв, но тем не менее отчетливо ощутив спиной чье-то присутствие, Овечкин поспешно обернулся.

На краю поляны стоял человек. И человек этот с первого взгляда так не понравился Михаилу Анатольевичу, что он, позабыв обо всем, вскочил на ноги и попятился в сторону от костра, и пятился до тех пор, пока в спину ему не уперлись упругие колючие ветки могучей ели

У человека была длинная седая борода, ниспадавшая на грудь, и прямые белые волосы до плеч. Под косматыми бровями его зловеще сверкали глаза. Одет он был в черную рясу до самых пят, подпоясанную грубой веревкой, и опирался на тяжелый резной посох. Волхв, да и только!

— Стража хренова, — произнес этот страшный человек глухим басом и замахнулся посохом. — Опять вы за свое?

Голос его, однако, прозвучал на удивление добродушно, и Овечкин растерянно заморгал.

— Привет, отшельник, — как ни в чем не бывало отозвался Ловчий. — Мы тебя разбудили?

— Разбудили… я же просил не вовлекать посетителей в азартные игры! Ну все, еще раз поймаю — пожалуюсь вашему начальству, ей-Богу, пожалуюсь! Надеюсь, ты ничего не успел проиграть, сын мой? — неожиданно обратился старик к Овечкину, и тот, окончательно опешивши, машинально покачал головой.

Ловчий снова подал голос:

— Он не посетитель. Это случайный путник…

— Случайный?

— … и колдун! — решительно закончил призрак. — Он дважды выбросил двенадцать на костях Пэка!

— Ну и что? — сердито осведомился отшельник. — Скор ты на выводы, повелитель леса! Если б ты был моим учеником, я велел бы тебе просидеть три дня на воде и хлебе и поразмыслить, что есть случайность!

Он махнул на Ловчего рукой и снова обратился к Овечкину:

— Пойдем, сынок. Устал, небось?

Не дожидаясь ответа от онемевшего Михаила Анатольевича, старик повернулся лицом к лесу, поднял посох, и между деревьями вдруг открылась тропинка. Совсем недалеко в конце ее, затерянная во мраке чащи, стояла маленькая бревенчатая избушка, и мирным светом теплилось одинокое окошко.

Михаил Анатольевич в панике глянул на Ловчего.

— Иди, иди, — неприветливо сказал тот. — Выиграл — так чего уж теперь!

ГЛАВА 4

И вновь, по совершенно непонятной причине, обуял Овечкина великий страх. Чуть дыша и не осмеливаясь даже смотреть отшельнику в спину, он побрел вслед за стариком по тропинке. Если б он мог, то развернулся бы и убежал. Но слово «выиграл», произнесенное Ловчим, неожиданно приоткрыло для Михаила Анатольевича некий потаенный смысл всего происходившего с ним сегодня. И остатками несчастного своего разума он понял — если куда и надо бежать, то, наоборот, к этому самому отшельнику. Неведомая сила завела маленького библиотекаря в таинственное, пугающее, необыкновенное место, каких, может быть, почти уже и не осталось на земле, место откровения и силы. И пожалуй, даже не разум продиктовал ему это понимание, а то древнее знание, живущее в душе человека, что проявляется наружу только как прозрение или внезапное откровение. И все-таки ему было страшно, очень страшно. С каждым шагом Овечкин отчего-то все отчетливей сознавал, что это — не сон, что все, случившееся с ним сегодня, произошло на самом деле и что остается ему только одно — принять этот фантастический мир, как единственную реальность, принять и самого себя как есть — никчемного маленького человечка, и попытаться с этим всем как-то ужиться. А помочь ему мог только человек, который шел сейчас перед ним по лесной тропе, и ему необходимо было принять эту помощь и поверить отшельнику, если только он не хотел закончить свои дни в сумасшедшем доме.

На подгибающихся ногах поднялся Михаил Анатольевич на крыльцо, и отшельник, пропуская его в дверь перед собою, что-то одобрительно проворчал себе под нос. Войдя же, забился Овечкин в самый дальний угол, примостился на колченогой табуреточке за простым, гладко струганным столом и опустил очи долу, боясь того момента, когда придется посмотреть отшельнику в глаза. Он все-таки еще надеялся, что это сон.

Хозяин, однако, не торопил своего гостя. Он прибавил свету, подкрутив фитиль керосиновой лампы, и принялся расхаживать по тесной горенке, собирая на стол какую-то снедь. И, невзирая на все свое смятение, как человек воспитанный, Михаил Анатольевич не мог все-таки не поднять глаз и не сделать попытку воспротестовать, увидев на столе кувшин с молоком, хлеб, горшочек с медом и тяжелые глиняные кружки.

— Спасибо, — торопливо и неловко сказал он, — но вы, право же, напрасно беспокоитесь. Я ничего не хочу…

— А не хочешь, так и ладно, — покладисто отозвался старик. — Пускай стоит, авось, дождется своего часу.

Напоследок он выложил на стол деревянные ложки, простые, не покрытые ни росписью, ни лаком, и присел напротив Михаила Анатольевича на лежанку. Овечкин вновь поспешно отвел глаза.

— Не бойся, — добродушно сказал отшельник. — Я не причиню тебе никакого вреда. Я даже говорить тебе ничего не стану, если ты не захочешь меня слушать. Ты и вправду не ведал, куда пришел?

Овечкин кивнул.

— Как же так вышло?

— Не знаю, — с тоскою ответил Михаил Анатольевич. — Ничего не знаю. Они… Ловчий и Пэк обвинили меня в том, что я колдун, но я шел себе по Таврическому саду и совершенно не понимаю, как здесь очутился.

Старик молчал, и Овечкин робко поднял глаза. Тот смотрел на него со спокойным любопытством, смягчавшим суровую аскетичность черт его лица, и у Михаила Анатольевича немного отлегло от сердца.

— А вы настоящий отшельник? — неожиданно для себя спросил он вдруг.

Старик усмехнулся.

— Да вроде как. Можешь называть меня отцом Григорием.

— А Пэк и Ловчий… они настоящие?

Отец Григорий поднял косматые брови.

— Еще бы! Я, кажется, вовремя появился, если ты не успел понять, до какой степени они настоящие. Ловчий — лесной дух, повелитель всех здешних дубрав, и когда-то люди почитали его за божество, приносили ему жертвы и испрашивали его милости для удачной охоты. Все в прошлом нынче… Трудновато смириться с забвением после такого, как ты считаешь? Он и не смирился… нехорошие шутки шутит порой, да только я ему не указчик. А Пэк — и вовсе из дальних краев, и понятие милосердия ему столь же чуждо, как тебе — мысль о возможности жить в огне.

— Это вас они тут охраняют?

Отшельник снова вскинул брови.

— Странная мысль! Зачем меня охранять? Дорогу ко мне найти может лишь тот, чья нужда велика, да и обидеть меня не так-то просто. Нет… они охраняют вход в другой мир. Ты — человек образованный, слыхал, должно быть, о параллельных мирах?

Михаил Анатольевич вытаращил глаза. Удивили его не столько параллельные миры — после всего-то сегодняшнего, сколько упоминание о них из уст столь архаичного, по его мнению, существа, как лесной отшельник.

Отец Григорий слегка усмехнулся, словно прочитав его мысли.

— И что же это за мир? — робко спросил Овечкин.

— Прекрасный мир, населенный такими, как Пэк, и еще более удивительными созданиями, о которых у нас знают лишь по сказкам. Опасный мир… для того и стража, чтобы никакой бедолага вроде тебя не угодил туда ненароком. Но мы отвлеклись, сынок. Не хочешь ли ты вернуться к своим бедам и рассказать мне о том, что с тобой приключилось?

Михаил Анатольевич тяжело вздохнул. Воображение его силилось представить сказочный мир Пэка, и возвращаться к мыслям о своих злоключениях не хотелось ничуть.

— Что случилось со мной… но позвольте… если я вас правильно понял, Ловчий-то — существо из нашего мира? Значит, и у нас водятся такие…

Он вытаращился на отшельника во все глаза, пораженный этой мыслью.

— О чем это ты?

— О домовых, — выговорил наконец Овечкин страшное слово. — Они тоже существуют на самом деле?

— А как же! Существуют, только людям не показываются. Вернее, люди их больше не видят. Чтобы видеть, нужна вера. И отсутствие страха. А трудно сказать, чего больше в современных людях — страха или безверия. А ты неужто видел?

— Видел, — сказал Овечкин и содрогнулся. — Одного.

— Вот оно что! Чудно… неужели же это он тебя так расстроил?

— Нет… то есть да, конечно. Но дело совсем не в этом. Значит, вы в них верите?

Отшельник засмеялся.

— Трудненько было бы не верить, когда у меня тут свой живет вот уж лет четыреста!

Овечкин подпрыгнул и нервно заозирался по сторонам.

— Не бойся, не бойся, нету его сейчас. Мышковать ушел.

— Куда ушел?

— Успокойся. Никто тебя здесь не обидит. Расскажи лучше, что же тебя расстроило. Али домовой?

— Можно, я с ногами сяду? — вместо ответа спросил Овечкин, после отшельникова сообщения снова почувствовавший себя крайне неуютно.

— Садись, как хочешь, — старик с трудом сдержал смех, и Михаил Анатольевич торопливо подобрал под себя ноги, неудобно скорчившись на табуретке.

— Он меня очень напугал, — виновато сказал Овечкин в свое оправдание. — Так напугал, что я убежал из дому и боюсь возвращаться. Только не смейтесь надо мною, пожалуйста. Если б вы знали, что он мне предложил… я… я и вовсе жалею, что родился на свет!

— Вот как!

— Да… и вас вот совсем не удивляет, что я перенесся сюда из Таврического сада, а я чувствую, что схожу с ума… и все это…

Овечкин запутался и умолк. Ну, не в силах он был откровенничать, ни одному живому существу на свете не мог он поведать о том, что пережил на скамейке в Таврическом саду! Как говорить о себе такое? Отец Григорий тем временем пристально смотрел на него, и он отвел глаза, чувствуя, как кружится голова и как невозможность происходящего снова туманит его сознание.

— Ты сказал Ловчему там, у костра, что не хочешь возвращаться к себе, — заговорил вдруг отшельник, и Михаил Анатольевич вздрогнул. Откуда он знает? — Ты убежал из дому и убежал от самого себя — так ты надеешься. Но вот он ты передо мною, и душа твоя так же пуста, как и твой покинутый дом. От себя не убежишь, сынок, это давно известно. Когда-нибудь ты должен будешь вернуться в свой дом и наполнить его жизнью и светом, изгнав пустоту и страх. Только так, и не иначе.

Захваченный врасплох очевидной осведомленностью отшельника о всех его делах и мучительных переживаниях, Овечкин заерзал на табуретке.

— Я не могу…

— Но ты должен. Ты ведь понял, о чем я говорю?

— Да, но…

— Сейчас ты не в состоянии этого сделать, конечно. Твое бегство будет продолжаться до тех пор, пока не наполнится твоя душа. Ты слишком долго пытался отгородиться от жизни, и потому теперь она обрушится на тебя всей своей полнотой и тяжестью. И тебе нелегко придется — не только с непривычки, но и потому, что на твою долю выпадет действительно слишком много. Может быть, ты и не выдержишь. Но тебе некуда деваться. Если выдержишь — станешь человеком. Не выдержишь — жизнь продолжится в другом месте, в другое время. Но этот урок ты усвоить должен, и ты усвоишь его, не в этой жизни, так в следующей.

Михаил Анатольевич уже больше ничему не удивлялся. Как ни странно, но он прекрасно понимал, о чем говорит отшельник. Как будто он и сам уже знал все это, знал с той самой минуты, когда увидел серебряную луну в светлых небесах над спящим садом, или, может быть… он забыл, в какой именно момент своих ночных похождений ощутил вдруг близкую полноту жизни, пугающую и прекрасную, как гигантский морской вал, нависший над головою, сверкающий в солнечных лучах и готовый обрушиться и погрести его под собою. И сейчас, когда Овечкин услышал слова отшельника, воскресившие в его памяти это мгновение, волосы шевельнулись у него на затылке от восторга… и страха.

Ибо сразу же вслед за тем он явственно осознал, что быть ему погребенным под всею этой красотою безвозвратно. Куда ему, маленькому слабому человечку, трусливому и беспомощному…

— Я точно не выживу, — с горечью сказал он.

Отец Григорий задумчиво покачал головой.

— Как знать! Ты многого не ведаешь о себе, как и всякий другой человек. Знаешь ли ты, например, что заставило тебя прятаться от жизни целых тридцать пять лет?

Михаил Анатольевич непонимающе смотрел на него.

— Если я был таким от рождения, откуда же я могу это знать?

— А что было до твоего рождения?

Овечкин растерялся окончательно.

— То есть? А, вы, должно быть, говорите о внутриутробном развитии… помнится, я что-то читал об этом…

Отшельник, откинув голову, от души расхохотался.

— Читать-то ты читал, не сомневаюсь. И еще не сомневаюсь, что, не проследи я за тобой, ты выйдешь из моего дома и прямиком отправишься к Ловчему с Пэком — просить, чтобы тебя пропустили в тот мир, о котором я тебе рассказал. К саламандрам и феям.

Михаил Анатольевич открыл было рот и тут же закрыл его снова. Он вроде бы совсем еще не думал, что будет делать, когда уйдет отсюда, но, услышав слова отшельника, понял, что именно так и собирался поступить…

— В сказку захотелось, — посмеиваясь, продолжал старик, и Овечкин густо покраснел. — Ну, ну. А говоришь, слабый и трусливый. Я ведь сказал тебе, среди всего прочего, что это опасный мир. Однако ты предпочел этого не услышать.

— Вы меня совсем запутали, отец Григорий, — пролепетал Овечкин, опуская голову.

— Отнюдь! — весело сказал отшельник. — Только ничего у тебя не выйдет, сынок. Во-первых, Ловчий с Пэком сейчас злы на тебя и ни за что не пропустят. А во-вторых, я за тобой прослежу, уж не сомневайся. Вернешься ты отсюда прямехонько в Таврический сад. И дам я тебе адресок одного выученика моего, Аркаши Каверинцева. Скажешь, что от меня, и он приютит тебя на первое время. А там видно будет. Пока что ложись, отдохни. До утра всего ничего осталось.

Он легко поднялся с лежанки и взял со стола керосиновую лампу.

— Пойдем, на сеновале тебя устрою.

— Погодите, — сказал обескураженный таким прозаическим окончанием разговора Михаил Анатольевич, с трудом опуская на пол изрядно отсиженные ноги. — А что же было до моего рождения?

Отшельник остановился на пороге и бросил на него насмешливый взгляд.

— Много будешь знать — скоро состаришься. Ни к чему тебе пока что это знание. Да ты мне и не поверишь, чего доброго…

— Но вы же знаете, — упрямо сказал Овечкин, уверенный, что так оно и есть. — Кто вы, отец Григорий?

Забыв о мурашках, бегающих по ногам, он, затаив дыхание, всматривался в лицо старика. В неярком свете старинного светильника тот со своими белыми волосами, рассыпавшимися по плечам, орлиным носом и зоркими, пронзительными глазами, в которых Михаил Анатольевич, перестав бояться, отчетливо различал сейчас почти нечеловеческую остроту ума и понимания, еще более походил на волхва. Старик казался вышедшим из глубины веков, древним, как сам мир, сновиденным образом и в то же время был совершенно живым, реальным и близким, пугал и притягивал. И Овечкин, словно под властью чар, не в состоянии был отвести от него взгляда.

Прямая линия рта под густыми белыми усами дрогнула и изогнулась в едва заметной улыбке.

— Отшельник я, — сказал отец Григорий, и голос его, доселе тихий и мягкий, обрел звучность и силу. — Монах, ведун. Что ты еще хочешь знать обо мне? Может статься, однажды снова найдешь ко мне дорогу. Тогда и поговорим. А нынче — не время. Судьба твоя ищет тебя, и завтра ты отправишься к ней навстречу, ибо медлить нельзя.

Он вдруг засмеялся.

— Не хотел бы я, чтобы все, с кем должна свести тебя судьба, явились сюда и нарушили мое уединение. Пойдем же! Ночь кончается.

Старик поднял лампу повыше и повернулся к двери. И Михаил Анатольевич, очарованный и какой-то отупевший одновременно, лишь вздохнул тяжело и покорно двинулся следом за ним.

ГЛАВА 5

Аркадий Степанович Каверинцев, известный в волшебных кругах под прозвищем Босоногий колдун, был действительно непревзойденным специалистом по параллельным мирам. Он был гений. Еще младенцем умел он передвигать взглядом предметы и сращивать сломанные кости простым наложением рук. Дожди он вызывал играючи и десяти лет отроду вынужден был бежать из дому, опасаясь справедливого гнева односельчан, — один из дождей, вызванный забавы для, оказался вдруг по недоразумению градом и погубил посевы. В Муромских лесах прибился маленький Аркаша к отшельнику-исихасту и обучился в молчании созерцать величие Божье, а заодно открыл и непомерную безграничность собственных возможностей. Далее судьба свела его с неким кудесником, который преподал ему основы магического искусства. Босоногий чумазый отрок в считанные месяцы превзошел этого своего учителя и, обуреваемый жаждою дальнейших знаний, отправился открывать белый свет. Границ между государствами для него не существовало. Он перезнакомился со всеми своими выдающимися современниками — философскими и мистическими умами ХV столетия. Знания их он впитал с той же скоростью, с какою губка впитывает воду. Возвратившись, однако, навестить первого своего учителя, отца Григория, обнаружил, что умнее почему-то не стал…

С чем Босоногий колдун никогда не мог совладать, так это со своим озорным и непоседливым характером. Открыв возможность проникать в параллельные миры, Аркадий Степанович побывал везде, где только мог сохранять свое физическое обличье, а где не мог — путешествовал духом. И везде он чему-то учился, а кое-где и активно участвовал в общественной жизни.

… Так было, к примеру, в Данелойне — теперь он все вспомнил. В этом, одном из ближайших к Земле миров он провел несколько лет в качестве придворного мага короля айров. Воистину Данелойн был тогда Яблоневым Садом, изумительно прекрасным маленьким миром, и оба народа его, даморы и айры, превыше всего ценили красоту и поэзию и жили в полном ладу между собою. Кому-нибудь эта земля могла показаться обетованной…

Аркадий Степанович посмотрел на своего неожиданного гостя, безмятежно улыбавшегося во сне, и тяжело вздохнул. Кто мог подумать, что невинные подарки обернутся непоправимым злом? И что теперь можно сделать… либо одарить чем-нибудь и Дамор, либо вовсе изъять талисманы из обращения. Но сначала разыскать и вернуть домой пропавшую принцессу. Маэлиналь… Босоногий колдун напряг память. Кажется, по-данелойнски это означало «первоцвет». Да… женщины этого мира были не менее прекрасны, чем его яблоневые сады…

Уникальный специалист по параллельным мирам еще раз тяжко вздохнул, поднялся из-за стола и, неслышно ступая, удалился в смежную комнату — свой рабочий кабинет.

* * *

— Антитеза здесь выражена необыкновенно изящно! — с жаром произнес Баламут Доркин и проснулся от звука собственного голоса. Он увидел над собою незнакомый потолок и растерянно сморгнул, не припоминая, как здесь оказался.

— Так-то оно так, мой юный друг, — вздохнул кто-то рядом. — Только толку нам от этого никакого.

Баламут повернул голову и увидел за столом давешнего старца, который, подперев голову рукой, с самым удрученным видом рассматривал какой-то документ. Сердце королевского шута подпрыгнуло и на мгновение провалилось куда-то, потому как разом вспомнилась ему прошедшая ночь, и воспоминания эти были довольно смутными и сопровождались хорошо знакомым и неприятным чувством, что наболтал он много лишнего. Проклятое вино!..

— Доброе утро, почтеннейший, — сказал он тем не менее самым бодрым голосом, на какой только был способен, и откинув одеяло, опустил на пол ноги. Так… и уснул в одежде. Хорош же он вчера был!

— Доброе утро, — рассеянно откликнулся старец. Он на секунду оторвал невидящий взор от своих бумаг и опустил его обратно, бормоча: — Завтрак на кухне… увидишь там. И поторопись, мне нужно побеседовать с тобою.

Баламут поднялся на ноги с некоторой опаской, но никаких неприятных последствий злоупотребления алкоголем не обнаружил. Голова не болела и не кружилась, и чувствовал он себя так, словно проспал два дня и две ночи молодым и полным сил. Облегченно вздохнув, он отправился на поиски кухни и прочих несказанных удобств этого мира.

Старец, кажется, отрекомендовался колдуном… да, точно, так оно и было… Доркин заглянул за ближайшую дверь и сразу же обнаружил искомые удобства. Стало быть, и вино было заколдованное, размышлял он далее. В памяти всплыло блюдо с фруктами, дрожащий свет свечей… Баламут поморщился. Может, на завтрак будет что-нибудь посущественней, нежели виноград. А то известно, чем питаются колдуны — почти что воздухом…

Он вымылся по пояс холодной водой, которая лилась здесь из крана в изобилии, крепко растерся полотенцем, не без удовольствия брызнул на себя старцевым одеколоном и пошел на кухню. А там при виде накрытого стола даже остолбенел на секундочку. Этот колдун оказался всем колдунам колдун. Жареное ломтями мясо, горкою возвышавшееся на тарелке, еще источало душистый парок. Над высокою, толстого стекла кружкой шипела пенная шапка, словно пиво было только что налито. И хлеба было вдосталь, и соленые огурцы едва не вываливались из миски…

Баламут умял все, воздав должное кулинарному искусству своего гостеприимного хозяина, и когда с сожалением приканчивал последние капли пива, босоногий старец сам явился в кухню. Он брякнулся на табуретку с видом столь встревоженным и бесприютным, что Доркин, глянув на него, чуть не поперхнулся.

— Что-нибудь случилось, почтеннейший? — испуганно осведомился он, отставляя пустую кружку.

Колдун поморщился.

— Случилось?.. Ты случился, мой юный друг. Ты и твои неприятности, каковые, похоже, стали теперь моими.

Баламут вздохнул было с облегчением, но тут же снова насторожился. Что же он все-таки успел наболтать старику? Последнее, что он отчетливо помнил, это как рассказывал про отца-нефелинца, ну и слово «Тамрот», разумеется, неотвязно крутилось у него в голове.

Босоногий старец вдруг энергично закивал головой.

— Тамрот — вот именно! Я полночи потратил, пока его обнаружил.

— Ты нашел его?! — вскричал Баламут, забыв обо всем.

— Нашел… Тамрот, Грамель… и еще много чего интересного…

— А принцессу?

— Слишком ты торопишься, Доркин, — снова поморщился колдун. — Как я могу отыскать девушку, скажи на милость, если у меня нет ни портрета ее, ни хотя бы клочка одежды?

— А как же ты нашел Тамрот? И где он?

— Разыскать свои талисманы мне не составляет труда, особенно когда они так близко. А вот где я его нашел — это вопрос интересный…

Старец вновь обрел неприкаянный вид, напомнив Баламуту на мгновение напроказившего мальчишку, ожидающего хорошей трепки.

— Я весь внимание, — сказал Доркин, несколько сбитый с толку отсутствием у колдуна всякого энтузиазма по поводу счастливой находки. Надеюсь, он оказался не на дне морском? А то я, признаться, нырять не обучен.

Аркадий Степанович скорчил невразумительную гримасу, похлопал себя по бокам и извлек из кармана — не Тамрот, как было горячо вознадеялся Доркин, жадно следивший за его движениями, а всего лишь курительную трубку, каковую он вставил в рот и немедленно запыхтел ею, словно она так и лежала в кармане уже зажженная. Как следует окутавшись дымом, Босоногий колдун невнятно произнес:

— Об этом после. Расскажи-ка мне лучше, друг мой, все, что тебе известно о похищении вашей принцессы. Нынче ночью ты говорил много, но ни словом не обмолвился о магии. А без нее, сдается мне, дело не обошлось.

Баламут слегка покраснел. Кажется, он начал припоминать, что именно нес нынче ночью… будь проклят его болтливый язык!

— Это все твое вино, колдун, — сказал он сердито. — Из чего ты его делаешь, хотел бы я знать? И для чего люди изобрели дыбу, клещи и прочие громоздкие штуки, когда достаточно одной бутылочки твоего зелья, чтобы развязать человеку язык!

— Ближе к делу, — пропыхтел босоногий старец. — Твои личные дела меня не касаются. Я уже и забыл о них. Итак — однажды утром…

— Однажды утром… — машинально повторил Доркин. — Ах, да! Однажды утром поднялся крик. Вопили служанки, потому что принцессы Май не оказалось в ее опочивальне. Стража была на месте, и никто ничего не видел и не слышал. Мышь не пробегала, а уж принцесса из своих покоев тем более не выходила. Окна были заперты изнутри, никаких следов борьбы. Постель не смята, на полу у кровати — пустая шкатулка из-под талисмана. Обыскали, конечно, весь дворец, принцессы не нашли. Король созвал своих чародеев и прорицателей, повелев предварительно оцепить весь город. Чародеи чесали в затылках три дня и три ночи, а король сходил с ума. Надеюсь, я успел объяснить тебе, чем грозило Айрелойну исчезновение принцессы?.. Ну, слава Богу. Итак, на четвертый день во дворец явился хозяин постоялого двора, что расположен на главном тракте в Дамор. У этого мерзавца, видишь ли, не было времени выбраться раньше, да он еще к тому же не был уверен, что весть его действительно важна. Как оказалось, ночевали у него несколько даморских вельмож — он узнал их по говору, — с которыми была женщина, не то больная, не то опоенная сонным зельем. Лица женщины он не видал — оно было закрыто покрывалом, но та обронила платочек, на коем хозяин узрел королевский вензель. Он желал вернуть платочек даме, но спутники ее, увидя такое дело, намяли ему бока, платок отобрали и немедля двинулись дальше. Старый осел думал два дня, прежде чем смекнул, что дело нечисто, а может, до него наконец дошли слухи, но так или иначе, когда он принес нам эту весть, времени было потеряно изрядно. Снарядили погоню — возглавлял ее я, но никого не догнали. Однако добрались по следу до одной из приграничных деревень, где, на наше счастье, мальчонка, сын пастуха, был о ту пору в ночном и видел все — пятерых мужчин и женщину и вспышку Тамрота при переходе их в другой мир. Он и показал нам точное место перехода. Что ж, нам пришлось вернуться, взять второй талисман — Камелон, и с его помощью мы оказались здесь. Остальное тебе, кажется, уже известно.

Баламут умолк и в волнении потянулся за кружкой, забыв, что она пуста. Босоногий колдун рассеянно глянул на стол и щелкнул пальцами. Над кружкою немедленно вздыбилась белая пена.

— Ох… — сказал королевский шут, отдергивая руку.

— Так, так, — забормотал Аркадий Степанович, не обращая внимания на его испуг. — Значит, говоришь, колдуны ваши чесали в затылке? Ну, это-то меня не удивляет…

— Напрасно ты так думаешь! — позабыв о пиве, с жаром заступился Доркин за своих соотечественников. — Наши колдуны совсем неплохи, Де Вайле, к примеру…

Старец небрежно отмахнулся.

— Бог с нею, с твоею Де Вайле. Следов никаких… А стража точно не спала в ту ночь?

— Я сам отбирал этих молодцов. И я сам удвоил караул незадолго до случившегося, как чувствовал… именно для того, чтобы парни могли спать по очереди, коли в этом будет нужда, — лицо Доркина передернулось болезненной гримасой. — Я за них отвечаю.

— Что ж, стало быть, я прав. Без магии дело не обошлось. Не так уж сложно, друг мой Доркин, мало-мальски умелому колдуну обвести вокруг пальца любых бравых парней и не оставить при этом следов. Будь там я, то, конечно, обнаружил бы следы… но что теперь об этом. Давай рассуждать логически. Если мальчонка, сын пастуха, видел, как сюда прошли эти шестеро, значит, они прошли. Никто из них без Тамрота не мог переправить принцессу обратно. И раз все мужчины погибли здесь и Тамрот остался здесь, стало быть, принцесса тоже где-то здесь… если только та женщина была принцессой.

— Вот и Гиб Гэлах рассуждал примерно так же, — поморщился Баламут. Он уверен, что то была не принцесса. Ни он, ни Де Вайле не почуяли ее следа в вашем мире. Но я, признаться, с логикой не в ладах, и делай со мной что хочешь, колдун, но я уверен, что принцесса здесь.

— Разве ж я спорю, — задумчиво сказал Аркадий Степанович. — Тамрота ведь твои всеведущие спутники тоже не нашли. Но, правда, он в таком месте…

— В каком же? — не выдержал Баламут. — Не томи уже, почтеннейший!

— От Петербурга далековато, — прищурился колдун. — В Муромских лесах. Но дело даже не в этом, а в том, что он находится почему-то в доме моего учителя. А этот старый хитрец напустил, как всегда, вокруг своего жилья туману, и ничего мне не удалось высмотреть. Поэтому придется мне туда слетать, Доркин, прямо сейчас, не откладывая, и все выяснить. Не может же отец Григорий быть замешан в похищении вашей принцессы… чертовщина какая-то!

И старец вновь сделался уныл и встревожен.

— Твой учитель тоже колдун? — спросил Баламут и стиснул зубы.

— Ну, я бы так не сказал, — Аркадий Степанович устремил тоскливый взгляд в пространство. — Он — больше чем колдун… если ты понимаешь, конечно, о чем я говорю.

— Я пойду с тобой, — сказал Доркин.

— Ни за что!

— Но, почтеннейший…

— Никаких «но»! Ты останешься здесь и будешь ждать моего возвращения. И чтобы носа на улицу не высовывал! Не хватает мне еще тебя потом разыскивать. Ах, черт возьми, как же мне не нравится вся эта история! Нутром чую какую-то гадость, уж поверь мне! Гадость и опасность…

И Босоногий колдун поднялся из-за стола.

— Ладно. Пора мне.

Доркин порывисто поднялся тоже, отнюдь не намереваясь просиживать штаны, покуда его добрый хозяин лезет в неприятную историю и, возможно, прямо в лапы похитителю Маэлиналь. Однако колдун оказался куда как проворнее. Он попросту исчез, растаял в воздухе посреди кухни, оставив своего гостя с раскрытым от изумления ртом.

Ни за что на свете не признался бы почтенный старец, что предвидит изрядную нахлобучку от своего учителя за разгильдяйство с волшебными талисманами и не желает, естественно, тому никаких свидетелей.

Однако он не стал бы так торопиться, если б знал, что в этот самый момент талисман Тамрот сам направляется к нему в руки. Ибо Михаил Анатольевич Овечкин уже вышел из избушки отшельника и оказался, как и было ему обещано, посреди Таврического сада. Он как раз топтался там в нерешительности с корзиною лесных даров в одной руке и запискою для Аркадия Степановича Каверинцева — в другой.

Идти Овечкину предстояло не так уж далеко, но он ужасно стеснялся своего домашнего костюма и шлепанцев в особенности и тревожился по поводу приема, который мог оказать ему незнакомый человек, ученик отшельника. Деваться, однако, было некуда — не мог же он, в самом деле, стоять тут всю жизнь!

Михаил Анатольевич собрался с духом и отправился по указанному адресу.

И, как оказалось, тревожился он не напрасно.

* * *

Оправившись от изумления после исчезновения хозяина, Баламут Доркин взял со стола волшебную трубку, забытую колдуном, — она так и продолжала дымиться, — и вернулся в комнату, где ночевал. Там он уселся в кресло и, попыхивая трубкой, погрузился в бессмысленное созерцание развешанных по стенам шпалер. На душе у него было очень неспокойно.

В магии королевский шут не разбирался совершенно. Его учили работать языком и мечом, да и разумом Доркина Бог не обидел, но что касается колдовства, то одной ведьмы Де Вайле было достаточно, чтобы вогнать его в дрожь. К носителям тайного знания он относился с почтением, но предпочитал не иметь с ними никаких дел. Если бы не приказ короля, он и Де Вайле не взял бы с собою в чужой мир, несмотря на то, что знал ее долгие годы, а может быть, именно поэтому. Да и на что, скажите, нужны человеку, привыкшему полагаться на твердость своей руки и остроту своего языка, все эти зелья и корешки, заговоры да черные кошки? Правда, нельзя отрицать, что колдунья сделала много. Если б не Де Вайле, вряд ли бы они вообще сумели разыскать даморов в этих каменных дебрях. Если б не Де Вайле, они не знали бы, как и шагу ступить в незнакомой стране. Де Вайле одела их с головы до ног по здешним обычаям и научила держать себя должным образом. Де Вайле находила места для ночлега и еду для поддержания сил. Да, если б не она… И все же Доркин всякий раз отводил взгляд, когда они встречались глазами, и старался даже нечаянно не коснуться ее, оказавшись рядом.

Босоногого старца он почему-то совсем не боялся. Хотя тот и успел продемонстрировать свои недюжинные возможности неоднократно. Взять хоть эту трубку — Баламут вынул ее изо рта и оглядел со всех сторон — ни за что на свете он не прикоснулся бы ни к одному волшебному предмету, принадлежащему Де Вайле. Но старец не больно-то походил на колдуна. Не зря Баламут сравнил его нынче ночью со знакомым своим отцом-нефелинцем, который оказался способен в одиночку удержать во время разбойничьего набега монастырь, покинутый перепуганными монахами. Доркин прискакал тогда с отрядом королевских солдат, дабы укротить оголтелую банду Волка Дайена разбойника, потерявшего всякий страх Божий и позволяющего себе нападать на богатые обители. Так они и познакомились: королевский отряд застал бешеного Волка на коленях перед святым отцом, а приспешников его — занятых полевыми работами. Было время сбора урожая, а монахи разбежались, и как удалось святому отцу превратить разбойников в батраков — навсегда осталось его секретом.

Баламут, тогда еще двадцатипятилетний молодец, почитал себя влюбленным и пребывал в черной меланхолии. По должности ему не полагалось ловить разбойников, но он отправился, как думал, искать смерти, поскольку отец его избранницы, девицы из знатного рода, отказал Доркину в руке своей дочери. Тогда-то он и принял решение не жениться и не продолжать династию королевских шутов. Святой отец исцелил его от меланхолии, но от гордости избавить не смог…

Баламут очнулся от воспоминаний и, не в силах усидеть на месте, поднялся и заходил по комнате. Четыре стены душили его, бездействие угнетало. Колдун сказал, что принцессу похитили при помощи магии… отчего же, в самом деле, никто из королевских чародеев не распознал этого, даже сама Де Вайле?

Принцесса Май… Он так надеялся, что король Фенвик включит его в свиту Маэлиналь, когда та отправится к мужу в Дамор. Она находила удовольствие в беседах с шутом, принцесса Май, ясное солнце. И все, что нужно было Доркину — это видеть ее и знать, что иногда он ей нужен. Провести старость рядом с ней… Он любил ее и полюбил бы ее будущих детей. И кто знает — может быть, сын принцессы Май стал бы когда-нибудь королем объединенного Данелойна… Все было возможно, и все рухнуло. Где сейчас эта девушка, надежда целого мира, в чьих недобрых руках?..

В прихожей неожиданно раздался какой-то звон. Доркин замер на месте. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить о приспособлениях, которые заменяют землянам дверные молотки. Звон тем временем повторился.

Баламут крадучись вышел в прихожую и прислушался. Должен ли он открыть дверь? Босоногий старец не оставил никаких указаний. А кто может прийти в этот дом, как не колдун какой-нибудь, и что делать с этаким посетителем?

Слышно было, как за дверью кто-то топчется. Вот вздохнули тяжело… и опять загремел звонок. Любопытство превозмогло, и Доркин решился. Он отодвинул щеколду и, чуть приоткрыв дверь, выглянул наружу.

Вид человека, стоявшего на лестничной площадке, сразу его успокоил. Достаточно было раз взглянуть в испуганное лицо этого белобрысого остолопа, чтобы понять, что к магии он не может иметь никакого отношения. Роста он был примерно одного с Доркином, а уж что касается физических данных…

— Пошел вон, — сказал Доркин, глядя на корзину в его руках. — Я ничего не покупаю.

— Ак!.. — протестующе заикнулся тот, отступив на шаг. И видя, что Баламут собирается захлопнуть дверь, торопливо добавил: — А Каверинцев это вы?

— Не знаю я никакого Каверинцева.

Вид у белобрысого был уж больно жалок, и Баламут немного замешкался с дверью.

— Аркадий Степанович, — беспомощно сказал остолоп.

— Аркадий Степанович? — повторил Баламут. В голове у него что-то щелкнуло, и он вспомнил: «Для друзей я — Степаныч». — Босоногий колдун, что ли?

Белобрысый окончательно перепугался.

— Н-не знаю, — промямлил он. — Может, и колдун…

— Нет его дома, — сказал Доркин, глядя на гостя с внезапно пробудившимся чувством собственного превосходства. — Будет к вечеру, наверно. А ты чего такой пришибленный?

Посетитель безнадежно махнул рукой и попятился.

— Я пойду тогда… загляну еще раз, вечером… а вы передайте, пожалуйста, Аркадию Степановичу…

Он робко, издалека протянул Доркину корзину. То, что в ней лежало, было прикрыто кудрявыми листьями папоротника и источало мощный и сладостный лесной дух.

— Ладно, — сказал Баламут, принимая дар. — Передам. А вы уж заглядывайте, пожалуйста, не стесняйтесь!

Белобрысый еще раз махнул рукой и, сгорбившись, медленно пошел вниз по лестнице. Доркину даже стало его немного жаль. Но не впускать же в квартиру?..

Он закрыл дверь и, сердито понюхав высунувшийся из-под папоротника гриб, понес корзину на кухню. Какой-то осадок остался на душе у него после этого визита, чувство смутного недовольства собой. А если б он еще мог предположить хоть на минуту, что в кармане у пришибленного незнакомца лежал бесценный талисман Тамрот, он, верно, и вовсе проклял бы тот день, в который появился на свет. Ибо, как выяснилось потом, последствия этого несостоявшегося визита оказались катастрофическими. И события начали разворачиваться с угрожающей быстротой…

* * *

Михаил Анатольевич, выйдя из подъезда на улицу, остановился и растерянно захлопал глазами. Почему-то он никак не ожидал, что отшельникова ученика не окажется дома. Грубость человека, открывшего дверь, произвела, конечно, на Овечкина пренеприятное впечатление, и все же она была сущим пустяком по сравнению с тем обстоятельством, что ему нужно было теперь где-то болтаться до вечера, все в тех же опостылевших шлепанцах и без копейки денег в кармане. Хорошо еще, что сегодня в библиотеке выходной день и на работу идти не надо…

Овечкин сунул руки в карманы и неожиданно обнаружил там кое-что. Он совсем забыл… стеклянный кубик словно сам собою скользнул в его ладонь, и Михаил Анатольевич разом вспомнил все — свечу, тропинку, надежду… На сердце у него потеплело, и невольная улыбка тронула губы. Ему ужасно захотелось посмотреть на кубик. Но неловко было вытаскивать его на глазах у прохожих, которые и без того, как казалось Овечкину, иронически косились на его нелепую фигуру.

Он немного потоптался у подъезда, сжимая кубик в кармане, и вдруг рассердился на самого себя. Что такое, в самом деле? Михаил Анатольевич Овечкин отныне — человек, с которым случаются чудеса. Небось, никому тут и во сне не снилось все то, что произошло с ним за вчерашнюю ночь! Хватит стесняться. Хватит бояться. Вот сейчас он пойдет и пойдет… и найдет какой-нибудь укромный дворик, где можно будет посидеть до вечера, делая вид, будто живет он в этом доме и вышел так вот, запросто, воздухом подышать. Делов-то!

И приободрясь таким образом, Овечкин побрел вдоль по Моховой улице, с надеждой заглядывая в каждую подворотню. Однако судьба его, которой руководил отныне волшебный талисман, плевать хотела на все страхи и надежды Михаила Анатольевича и готовила ему очередную неожиданность.

ГЛАВА 6

Этим утром Никса Маколей, король без королевства, изгнанник и бродяга поневоле, был очень близок к тому, чтобы пасть духом.

Он только что посетил очередного шарлатана от магии, который, как выяснилось через пять минут, даже и гадать толком не умел, и вышел от него, хлопнув дверью и почти сожалея о своем благородном воспитании, не позволяющем марать руки о столь мелкого мерзавца. Выбравшись на улицу, Никса жадно глотнул чистого воздуха и быстрым шагом двинулся прочь, не выбирая направления и желая только одного — как-нибудь успокоиться.

Зеленые глаза его, обычно светлые и яркие, как молодая трава, потемнели от гнева и были сейчас цветом, как та же трава, только побитая морозом. В списке числилось еще несколько человек, которых следовало обойти, но Никса чувствовал, что на сегодня сыт уже по горло. Что за земля такая, что за люди? Вот уже скоро месяц, как он терпеливо обходит в этом городе тех, кто имеет наглость именовать себя колдунами, и раз за разом натыкается на обыкновенных обманщиков, только и умеющих, что пыль в глаза пускать… кто только соглашается платить деньги за эти дешевые трюки? Неужели здесь никто не разбирается в магии? Ну и ну, вот так местечко встретилось ему во вселенной!

…Шедшая навстречу женщина загляделась на Никсу, последнего представителя славного рода Маколеев. Он и вправду был очень хорош собой стройный и широкоплечий, с загорелым лицом, отличавшимся безукоризненной правильностью и мужественностью черт, с густой шапкой волос, выжженных добела солнцами многих миров. У мужчин же вид его вызывал невольное уважение и даже некоторую опаску, ибо в этом молодом человеке с первого взгляда чувствовался тренированный боец, весь облик которого дышал бессознательною отвагой, даже сейчас, когда гнев его улегся наконец, сменившись отчаянием, плечи понурились и на лицо легла тень долгой усталости.

Сам он не замечал сейчас никого и ничего. Отчаяние подступило вплотную к сердцу, и с горечью думал Никса о том, что все, кажется, было напрасно. Целый год несся он по следу, как гончая с раздувающимися от близости добычи ноздрями, дрожал от нетерпения, наступая на пятки врагу, и все для чего? Чтобы потерять этот след в одночасье, оказавшись в стране, где нет ни одного порядочного колдуна! Даже в самых захудалых мирах талисман Маколеев помогал ему отыскать хотя бы одну старуху-гадалку, которая, глянув в карты или вытащив руну, без труда указывала нужное направление, не говоря уже о чародеях признанных и солидных, которые могли знать его врага по имени, как собрата по своему ремеслу. Здесь же даже его талисман утратил свои полезные свойства!.. И, похоже, близится бесславный конец поискам. Враг исчез, затаился, нашел для себя надежное укрытие.

Что он будет делать, утратив надежду, Никса не знал. Конец представлялся его горячему сердцу совершенно иным.

Молодой король с силой встряхнул головой, пытаясь отогнать уныние. Еще не время сдаваться. В списке есть еще несколько имен, и как знать, может, хоть один приличный маг да найдется. А нет — так он обратится к цыганам. Не к тем, что шляются по улицам, приставая к прохожим, нет, он добьется встречи с кем-нибудь по-настоящему сведущим из них. Деньги — вот верный путь… и слава Всевышнему, благодаря отцовскому наследству денег ему могло хватить еще не на один год странствий. Не всегда, правда, превращение алмазов в деньги происходило гладко — в каждом мире свои обычаи. Но тем не менее камушки эти всюду ценились одинаково высоко!

Хотелось есть — он ушел из дому не позавтракав, и Никса окинул взглядом каменные стены незнакомой улицы, ища вывеску какой-нибудь харчевни или, как они тут именовались — кафе.

Никаких вывесок поблизости не наблюдалось. Зато внимание Никсы неожиданно привлек некий человек, робко пробиравшийся навстречу ему вдоль стеночки и как раз в этот момент нерешительно застывший у одной из подворотен. Ничего особо интересного в этом человеке не было, кроме разве что несоответствия между внешностью и одеянием, ибо, будучи одет, как бродяжка, выглядел он на редкость домашним и мирным. Но не это заставило молодого короля вдруг напрячься и приковаться к нему пристальным взором.

Талисман Маколеев, висевший у Никсы на груди, неожиданно ожил и дал о себе знать легким трепетом. А это могло означать только одно — маленький кудрявый оборванец обладал несомненною магической силой.

Никса с трудом подавил охватившее его возбуждение и замедлил шаги, стараясь не очень таращиться на незнакомца, но тем не менее разглядеть его как следует. Неужели наконец повезло?!

Оборванец между тем решился и ступил под свод арки. Никса, боясь потерять его из виду, сорвался с места и в несколько прыжков достиг подворотни — как раз вовремя, чтобы получить еще одно подтверждение своим подозрениям.

Талисман на груди у него завибрировал, как это всегда бывало при переходе из мира в мир, в ушах зазвенело, и перед глазами вспыхнуло ослепительное сияние. Он мысленно застонал, не зная, куда отправляется на этот раз, однако готов был следовать за незнакомым магом куда угодно. Но тот повел себя очень странно.

Никса услышал его слабый испуганный вскрик, а затем маг отшатнулся, налетел на Никсу, и оба они, в нарушение всех правил перехода, вывалились из подворотни обратно на улицу.

— Сударь, сударь, — задыхаясь, еле выговорил Маколей, — что же это вы делаете?

Ему пришлось поддержать незнакомца, ибо тот, казалось, был близок к обмороку. И немудрено — Никса сам, несмотря на свою физическую закалку, едва стоял на ногах. Чего он ни разу не пробовал за время скитаний по мирам, так это скакать при переходе туда и обратно. Ощущения были самые неприятные. Его мутило, в голове все еще стоял звон, и после яркой вспышки света мир перед глазами был укрыт зеленоватой тьмой, так что он едва мог разглядеть, где находится.

— Что это было? — дрожащим голосом пролепетал Овечкин, ибо это был он, цепляясь за поддерживающую его руку.

— Как — что? — удивился Никса, недоверчиво щурясь.

Слава Богу, туман перед глазами начал потихоньку рассеиваться, и ему стало чуточку лучше. Чего нельзя было сказать о незадачливом колдуне — тот был бледен и трясся, как в лихорадке.

— Если вы чародей, сударь, вы должны знать, что это было, — сурово сказал молодой король и огляделся по сторонам. Вернулись на ту же улицу… слава Всевышнему!

— Чародей? — изумленно переспросил Овечкин, отпуская наконец руку Никсы. — Что это вы говорите?

Он попятился. Не хватало еще столкнуться с сумасшедшим!

— Полно вам, — примирительно сказал Никса. — Я уважаю ваше инкогнито, но, право же, сударь, передо мною вы можете не скрываться. Я очень нуждаюсь в помощи. И если вам будет угодно снизойти к просьбе усталого путника…

— Перестаньте, — испугался Овечкин. — Какое еще инкогнито?

Никса окинул его с ног до головы пристальным взглядом.

— Коли вы предпочитаете скрывать род своих занятий, то я очень даже могу это понять. Но людей вашей профессии распознаю за версту.

Перед этой новой напастью Михаил Анатольевич позабыл о случившемся только что в подворотне — когда мирный дворик, так манивший его к себе, внезапно исчез и кругом воцарилась тьма, прорезаемая молниями…

— Какой профессии? — измученным голосом спросил он, поняв, что ему некуда деваться от этого безумца. — Чародейской? Да посмотрите на меня… если б я и вправду умел что-нибудь в этом роде, разве я дошел бы до такого состояния?

Никса посмотрел. Ничего особенного в состоянии Овечкина он не видел, случалось встречать и похлеще — юродивых, кликуш и вовсе невменяемых, — но воспользоваться моментом не преминул.

— Я хорошо заплачу, сударь, — вкрадчиво сказал он. — Как вы предпочитаете — деньгами или драгоценными камнями?

Михаил Анатольевич несколько секунд смотрел на него, то открывая, то закрывая рот.

— Послушайте, — сказал он наконец. — Вы меня не за того приняли. Поверьте, никакой я не чародей. Я — несчастный одинокий человек, лишившийся дома и не знающий, что будет со мною завтра. Какой помощи вы от меня ждете?!

— Обыкновенной, — бодро сказал Никса, никакой бодрости, впрочем, не испытывая. — Умеете ли вы отыскивать пропавших людей?

Молодой король, возможно, и поверил бы оборванцу. Но, вопреки честному выражению лица и явной незадачливости стоявшего перед ним человека, талисман Маколеев по-прежнему подавал сигналы о наличии у того магической силы. Оставалось предположить, что маг попросту не хочет связываться с Никсой, уж неизвестно почему, но не хочет… черт бы побрал, в самом деле, эту непонятную страну!

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Не умею, — сказал Овечкин. — Ничего я не умею.

Никса молчал, но глаз не отводил. И глядя в эти ясные, такие яркие зеленые глаза, Михаил Анатольевич вдруг усомнился в своем первоначальном предположении. Молодой человек не походил на безумца. В чем же тогда дело?

Неожиданно он сообразил, что это уже второй раз… первым заподозрил его в чародействе Ловчий. И Михаилу Анатольевичу стало как-то очень не по себе.

— Ну не чародей я! — с тоскою повторил он. — Что вы все, с ума посходили, что ли?

Никса кивнул, и глаза его потемнели.

— Простите.

Молодой король закусил губу, чувствуя, что последняя надежда оставляет его. Денег этому магу не надо… не силой же добиваться помощи!

— Я странствую уже год, — тихо сказал он. — И нигде не встречал столь бессердечных людей… я видел жадных и злых, встречал клятвопреступников и убийц, дураков и мудрецов, и я всегда мог понять движущие этими людьми силы — любовь или ненависть, властолюбие или корысть. Но вас, землян, я не понимаю. Как не понимаю и того человека, которого ищу. Верно, он и вправду нашел здесь надежное укрытие… может, он попросту родом отсюда. Извините, сударь, за беспокойство. Прощайте.

Он повернулся, собираясь уйти. А Овечкин вздрогнул. Он почти ничего не понял из того, что сказал этот странный молодой человек. Но он видел его глаза. И, видимо, потому, что все чувства его были нынче обострены, он разглядел в этих глазах неприкаянность, сродни своей собственной, и великую усталость. И про последнюю надежду он все понял. И хотя не было никакой вероятности, что Михаил Анатольевич сможет хоть чем-то помочь, он повиновался внезапному импульсу, не желая, чтобы этот человек ушел с таким выражением в глазах.

— Подождите, — торопливо сказал он. — Я, конечно, не чародей… но я, кажется, знаю одного… может, вы хотя бы расскажете, что у вас стряслось?

Никса немедленно остановился и снова повернулся к нему. Зеленые глаза просияли, на губах появилась улыбка, и движения его сделались легкими и порывистыми. И глядя на его радость, на эту возродившуюся к жизни надежду, почувствовал себя Михаил Анатольевич и впрямь колдуном. И негодяем к тому же. Но отступать было поздно.

— Охотно, сударь, — сказал Никса. — Но… не желаете ли вы прежде отобедать со мной?

— Желаю, — покорно ответил Михаил Анатольевич и со стеснившимся сердцем пошел следом за Никсой. А тот сразу обнаружил необходимую вывеску и устремился к ней, с трудом сдерживая нетерпение и кое-как приноравливая широкий свой шаг к походке смилостивившегося чародея.

* * *

— Я — король, — сказал молодой человек, и Михаил Анатольевич, вздрогнув, опустил взгляд в кофейную чашку.

Пока обедали, он успел вовсе позабыть о предполагаемом безумии своего неожиданного сотрапезника, ибо тот, напротив, казался наделен и здравым смыслом, и уверенностью в себе, и приятными манерами. Официант обслуживал их так почтительно и так подобострастно улыбался в ответ на старомодное обращение «сударь», что Михаил Анатольевич позабыл даже о своем неприличном костюме, будто именно в таком виде и следовало ходить по ресторанам. Достоинство его спутника было весьма убедительным.

Они сидели в уголке у окна, откуда виден был весь зал, почти пустой в это время дня, и ничто не мешало откровенному разговору.

— …Никса III-ий из династии Маколеев, правителей Таквалы, — продолжал между тем молодой человек. — Мир наш называется Аста, что означает «земля», как и у вас. Каков он по счету от вашего мира, я, признаться, не помню. Слишком много прошел я невиданных земель, покуда добрался сюда. Я ищу человека… мага, который сотворил страшное зло в моем королевстве, и пока я его не найду — мне некуда возвращаться. Я расскажу вам все, сударь, чтобы вы хорошо поняли меня…

Завороженный против воли таким началом, Овечкин поднял голову и с любопытством взглянул на Никсу. Нет, молодой человек решительно не походил на сумасшедшего. И пока тот говорил, перед внутренним взором Михаила Анатольевича начала разворачиваться удивительная и прекрасная картина маленького уединенного королевства, с трех сторон окруженного горами, похожего, если смотреть на него с горной вершины, на волшебный живой гобелен, одна сторона которого не закончена и плавно перетекает в большой мир. Сады и виноградники Таквалы, берега ее рек и ручьев, дома и дворцы под алыми и золотыми кровлями… Маколеи и династии, правившие до них, всегда предпочитали малый мир большим войнам и умели защитить то немногое, чем владели. Веками Таквала сохраняла свою красоту, оставаясь мирным оазисом, страной пастухов и земледельцев… и сейчас она была такой же, если не считать того, что ни одна птица не вспархивала ныне с верхушки дерева, ни один бык не пасся на выгоне и ни один крестьянин не выходил поутру в поле…

Беда пришла в Таквалу лет пять тому назад, когда явился из большого мира и попросился на жительство неприметный на вид знахарь, такой же, как и все их племя, — немного врач, немного колдун. Он испросил разрешение на занятие своим ремеслом, и гильдия чародеев после испытания выдала ему право жить и работать в Таквале. Он был одним из многих, и никому не пришло бы в голову обратить на него особое внимание. Но спустя какое-то время оказалось, что этот знахарь, в отличие от других, использует в своих занятиях черное колдовство и, более того, не гнушается прямо запрещенными действиями. Поначалу он был осторожен и нарушал запреты по мелочам, но слухи поползли быстро. У кого-то пала корова после ссоры с соседом, у кого-то червяк погубил урожай яблок, у кого-то заболел ребенок… Гильдия вмешалась, предупредив его о недопустимости подобных деяний. В первый раз знахарь поклялся, что то была просто слабость с его стороны — поддался, мол, на слезные уговоры клиента. Когда же гильдия, простив ему этот грех, через некоторое время вынуждена была вмешаться снова, ибо он не прекратил своих гнусностей, он рассмеялся в лицо почтенным чародеям, и в ту же ночь беда постигла всех представителей совета гильдии — сгорели их дома и мастерские вместе с орудиями их ремесла. Тогда гильдия обратилась к королю. Король вызвал знахаря, и тот явился и сделался весьма почтителен и угодлив, когда ему пригрозили изгнанием из Таквалы. «Я грешный человек, — сказал он, бия себя в грудь, — я вспыльчив, каюсь, и не терплю, когда вмешиваются в мои дела. Но я был неправ, и я схожу на исповедь, и принесу богатые дары церкви, и восстановлю все разрушенное. Не изгоняй меня, король, ибо работа моя в этой земле еще не окончена. То дело всей моей жизни, и я клянусь кровью отца моего и матери, что не совершу более ни единого черного колдовства, пока не найду то, что ищу, и не готов буду удалиться с миром».

Еще тогда Никса Маколей понял, что перед ним — великий маг, а не простой знахарь, и теперь не мог себе простить, что не изгнал его тут же, пока он не нашел, что искал. Но в те времена молодой король был еще простодушен и доверчив и не обратил внимания на последнюю фразу мага, на скрытую в ней угрозу.

Никса не сделал ему ничего худого. Тот восстановил из пепла дома чародеев, как и обещал, и надолго затаился. Но в один прекрасный день все началось сначала. Вновь пришли к королю с жалобой от гильдии на недозволенные действия колдуна. Теперь уж Никса не стал терять времени и отправил к нему стражу с приказом немедленно покинуть страну. Люди короля вернулись и сказали, что колдун смеялся, услышав приказ.

— Хорошо, я уйду, — ответил он. — Но и король покинет Таквалу. Уж это я ему обещаю.

Более он не прибавил ни слова и начал собирать свои пожитки.

Наутро его уже не было в стране.

Но… наутро опустела вся Таквала.

Трудно описать, что почувствовал Никса Маколей, обнаружив поутру, что дворец его пуст. Ни слуг, ни стражи. Еще труднее передать, что он испытал, когда вышел из дворца и увидел, что и город пуст — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, ни бродячей собаки, ни хотя бы вороны… Сначала он решил, что видит страшный сон, но потом вспомнил слова колдуна. И Никса собрался в путь. Он не стал обходить всю страну, понимая, что везде увидит то же самое — колдун нашел то, что искал, и сделал то, что хотел. И молодой король тоже покинул Таквалу, покинул ее пешком, ибо нигде не осталось ни одной лошади. Он отправился в погоню.

Колдун знал, что так будет. Он бежал от короля сначала через всю Асту, а затем — в первый раз — пересек границу между мирами. Видимо, он не ведал о существовании талисмана Маколеев, который позволял Никсе следовать за ним любыми путями. Несколько раз он пытался остановиться, осесть где-то, но Никса нагонял его, и все начиналось сначала. Так они добрались до Земли. И здесь колдун пропал бесследно, никто не слыхал о нем и уж, конечно, не видал его. И до сих пор Никсе не удалось отыскать ни одного мага, который сумел бы ему помочь.

— В Таквале он звался Хорас. Не приходилось ли вам слышать это имя, сударь?

Михаил Анатольевич медленно покачал головой, с трудом возвращаясь к действительности.

— Хорас, — повторил Никса.

— Нет, — сказал Овечкин. — Не слышал. А что… что будет, когда вы отыщете его?

Глаза молодого короля вновь потемнели.

— Он вернет по доброй воле на место всех жителей Таквалы. Или же я вызову его на бой и убью. С его смертью чары рассеются, и мое королевство снова оживет.

— А если он…

Овечкин не договорил, но Никса понял.

— Он не может меня убить. Может, он раньше и не знал о талисмане Маколеев, но теперь наверняка знает и потому так упорно прячется от меня. Имя талисмана — Отражатель, — добавил он, видя непонимающий взгляд Михаила Анатольевича, — разве я еще не сказал? Он отражает любой удар, направленный в его владельца, и возвращает нападающему. Даже пуля вернется к стрелку и поразит его самого… даже мысль, если она — недобрая.

— Ого, — с уважением сказал Овечкин.

— Это далеко не все его свойства, — скромно заметил Никса. — Благодаря ему я, например, могу говорить на вашем языке и на языке любой страны, в которой с ним окажусь… Ну что ж, теперь я все рассказал вам, сударь. И что вы ответите мне?

Он откинулся на спинку стула и устремил на Овечкина пристальный ожидающий взор. Михаил Анатольевич задумался.

Он, кажется, знал человека, который мог помочь молодому королю. То был отец Григорий. В необыкновенных способностях отшельника Овечкин нимало не сомневался. Так же, как не сомневался больше и в здравом рассудке Никсы, и в правдивости рассказанной им истории. Более того, ему очень хотелось принять участие в дальнейших приключениях короля и меньше всего хотелось думать о собственных неприятностях, показавшихся вдруг такими мелкими… как раз по плечу жалкому человечку. Он подавил неприятное чувство и решительно обратился к Маколею:

— Никса… вы разрешите вас так называть?

Тот кивнул, не отрывая напряженного взгляда:

— Конечно. Я был государем для своих подданных и Бог весть когда стану им снова. Пока что я никто. Никса. А как прикажете обращаться к вам, сударь?

— Михаил Ана… Миша, — поправился Овечкин. — Так вот, Никса. Сегодня вечером мы с вами пойдем к одному человеку и узнаем у него, как нам попасть к отцу Григорию…

И говоря это, нимало не сомневался Овечкин, что так и будет. Да и кто, спрашивается, мог им помешать навестить ученика отшельника?

ГЛАВА 7

Босоногий колдун возвратился домой к середине дня, вид имея взъерошенный и неудовлетворенный. И первое, что он спросил, внезапно явившись посреди комнаты, было:

— Ну что, пришел Овечкин?

Доркин подпрыгнул от неожиданности, увидев его перед собою.

— Что?

Тут Аркадий Степанович увидал на столе корзину с грибами и резво подбежал к ней.

— Ну вот же, Овечкин принес! Где он?

— А, ты про этого остолопа? — сообразил наконец Доркин. Почтеннейший, предупредить надо было! Я не знал, что он Овечкин и что его по этой причине принимают в твоем доме…

Колдун оттолкнул корзину и повернулся к нему.

— Что?.. Ты хочешь сказать, что не впустил его в дом?

Доркин пожал плечами.

— Как я понял, он и не рвался войти. А услыхав, что ты колдун, так и вовсе готов был бежать без оглядки.

Лицо у Аркадия Степановича вытянулось.

— Ай-яй-яй! — сокрушенно вымолвил он. — Экая незадача!

— Когда бы ты предупредил меня… — начал Баламут, но босоногий старец не дослушал.

— Предупредил… я и сам не знал. Мне рассказал о нем отец Григорий! И еще полдня я потратил, пытаясь вытянуть хоть какие-то подробности, но тщетно, тщетно, друг мой…

— А талисман? — не выдержал Баламут, нисколько не интересуясь Овечкиным, однако почуяв вдруг недоброе. — Ты принес его?

— Да вот же! — горестно воскликнул старец. — У Овечкина твой талисман!

Королевский шут на мгновение утратил дар речи и обалдело уставился на него.

— Как тебя понимать, колдун? Ты же говорил, что Тамрот — у твоего учителя!

— Он и был там, вместе с Овечкиным. Нынче утром отец Григорий отправил этого молодого человека ко мне… черт побери, он же велел глаз с него не спускать! И куда пошел Овечкин?

— Кто его знает! Постой, почтеннейший… он сказал, что придет еще раз, вечером… — до Баламута дошел наконец смысл случившегося, и смуглое лицо его побледнело. — Но как к нему попал талисман?

— До вечера ждать нельзя, — сказал вместо ответа Босоногий колдун и, нервно заозиравшись, ринулся к двери в кабинет — единственной двери, за которую Баламуту не удалось сунуть свой нос по той причине, что она была накрепко заперта. Сейчас она распахнулась сама, повинуясь легкому мановению руки хозяина, и Доркин незамедлительно кинулся следом за колдуном.

Они очутились в просторной комнате, сплошь заставленной книжными шкафами и столами со всевозможным магическим оборудованием, которое в другое время заинтересовало бы королевского шута чрезвычайно. Но не сейчас. Сейчас он больше всего на свете хотел знать, каким образом Тамрот оказался в руках у белобрысого проходимца и что из этого следует.

Аркадий Степанович остановился перед огромною картой города, висевшей на стене возле письменного стола, и Баламут, наступавший ему на пятки, нетерпеливо дернул старца за рукав.

— Не мучай меня, колдун! — вскричал он. — Что ты узнал у своего учителя?

— Немногое, — отмахнулся старец, вырвал рукав и принялся выделывать какие-то пассы перед картой, отчего та начала медленно освещаться изнутри. Доркин глянул на нее лишь мельком.

— Что именно?

Босоногий колдун вздохнул и, опустив руки, повернулся к нему.

— Сегодня ночью явился к отцу Григорию человек… этот самый Овечкин, с волшебным талисманом в кармане. Как говорит мой учитель, он нашел Тамрот в Таврическом саду и понятия не имеет, что попало к нему в руки. И теперь Овечкину грозит опасность, потому что еще кто-то, кроме нас с тобой, разыскивает Тамрот. Кто-то недобрый и очень, очень опасный. Отец Григорий велел присмотреть за Овечкиным и защитить его в случае чего, ибо, друг мой Доркин, талисман должен привести его к твоей принцессе.

Баламут отступил на шаг и невольно взялся рукою за сердце.

— Это еще почему? — глухо спросил он, раздираемый самыми противоречивыми чувствами.

— Не знаю! — колдун тоже начал терять терпение. — Старик не объяснил ничего! Прикройте Овечкина, сказал он, следите за ним, и вы найдете принцессу Айрелойна! И пока ты пристаешь ко мне с дурацкими вопросами, Овечкин гуляет где-то без всякой охраны… Помолчи, сделай милость! Сейчас я отыщу его, и мы поспешим навстречу, чтобы не терять времени.

Аркадий Степанович повелительно толкнул Доркина в сторону кресла и вновь принялся помахивать руками перед своей картой.

Баламут машинально опустился на подлокотник, невидящим взором следя за движениями колдуна и напряженно думая об услышанном. Значит, какой-то посторонний человек, Овечкин этот нелепый… нашел драгоценный талисман в саду, просто так, взял себе, будто ерунду какую-то… и теперь талисман должен привести его к принцессе Май. Сердце у него заныло. В Таврическом… да, кажется, именно так назывался сад, где они догнали Магида, последнего из преступных даморов. Что же это получается? Магид перед тем, как принять яд, попросту выбросил Тамрот? Ох… и Де Вайле не догадалась обшарить кусты вокруг после того, как они обыскали тело, и никто не догадался. Посланцы короля, четыре ублюдка!.. Он громко заскрежетал зубами.

— Тише, — недовольно сказал колдун, не отрывая глаз от карты. — Это тебе магия, а не хухры-мухры…

— Не понимаю я вашей магии! — взорвался Баламут. — Почему твой учитель не мог забрать талисман у этого дурака и отдать тебе? Почему?! И с какой стати его понесет к принцессе… что-то я впервые слышу о таком свойстве Тамрота!

— А это уже вовсе и не магия, — отозвался старец. — Это судьба. Слышал такое слово? И вообще, что ты знаешь о Тамроте… еще раз прошу тебя сделай милость, заткнись! Пойди грибы поджарь, что ли…

Доркин, собиравшийся огрызнуться, вдруг передумал. Он увидел наконец, что хрупкая фигурка старца, неподвижно застывшего перед картой, выдает страшное напряжение, владеющее им, и устыдился своей несдержанности. Человек же работает… Внимание его привлекла волшебная карта. В самом деле, там было на что посмотреть. Бесчисленное множество искорок, огоньков, крохотных фейерверков самых разных цветов и оттенков двигались или стояли неподвижно вдоль светящихся пунктирных линий, изображающих цепочки домов, площади, сады и дворцы, и мягко волновались сияющие бирюзовые ниточки каналов и рек… глаза у него разом разбежались.

— И что ты там ищешь? — с любопытством спросил он, вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

Колдун вздрогнул.

— Провались! — прорычал он.

И неведомая сила во мгновение ока вынесла Доркина из старцева святилища. Он не успел понять, что случилось, как обнаружил себя стоящим у кухонного стола с ножом в руке. Перед ним красовалась злополучная корзина с грибами, принесенная нынче утром таинственным Овечкиным…

Баламут не успел еще дочистить грибы до конца, когда на кухню ворвался взъерошенный Аркадий Степанович. И выражение лица Босоногого колдуна не сулило ничего хорошего.

— Его нигде нет! — сказал почтенный старец, приближаясь и зловеще нависая над Доркином, сидящим на табурете. — Я так и знал! Вот что ты наделал, Баламут… нет Тамрота — ни в городе, ни во всем нашем мире!

Доркин выронил нож и нервно сглотнул слюну. После паузы, которая показалась ему вечностью и преддверием адских мучений, старец снова отверз уста:

— Или до Овечкина уже добрались, или он утонул! Спасибо тебе, Баламут!

— Почему утонул? — холодея спросил Доркин.

— Почему? — колдун как-то нехорошо засверкал глазами. — Потому что есть только одна вещь, способная экранировать излучение Тамрота, — это вода! Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? Попав в воду, Тамрот становится невидимым для любого мага, включая и меня, его создателя!

Доркин поморгал глазами и задал единственный вопрос, крутившийся у него в голове:

— И что теперь делать?

— Если б я знал!

Старец рухнул на свободную табуретку, нахохлился и принялся разглядывать стены, избегая смотреть на Баламута. Королевский шут почувствовал себя совсем скверно.

— Я не виноват, колдун, — тихо сказал он, поднимаясь на ноги. — И ты хорошо это знаешь. Я мог и вовсе не открыть ему дверь, и в этом ты тоже не смог бы меня винить. Я не хотел впускать в дом неизвестного человека. И коли Тамрот пропал… что ж, значит, так тому и быть. Ты говорил о судьбе… значит, такова судьба. И если ты ничем больше не можешь мне помочь, так и скажи… и я благодарю тебя, почтеннейший, за то, что ты пытался это сделать. Я пойду тогда и займусь поисками сам, как и собирался — до встречи с тобой…

Он и сам не знал, что говорит, ибо в голове у него все смешалось. Но Босоногий колдун только длинно вздохнул.

— Сядь, Баламут, — устало сказал он. — Подождем до вечера. Вдруг каким-то чудом Овечкин все-таки придет, как обещал…

И почтенный старец, взявши в руки выроненный Баламутом нож, машинально принялся кромсать на мелкие кусочки еще не чищенные грибы.

* * *

С волшебным же талисманом тем временем дело обстояло следующим образом.

Никса Маколей выслушал Овечкина, с сомнением щуря глаза. Чародей вновь отказывался признаться в своем умении и вместо того предлагал обратиться еще к какому-то неизвестному магу, который даже не числился в списке у молодого короля. Но делать было нечего. Михаил Анатольевич почему-то внушал Никсе доверие. И в ожидании вечера они поехали на квартиру к Никсе, которую тот снимал у славной одинокой старушки, просившей называть ее просто баба Вера. По дороге Никса несколько раз выходил из такси, оставляя Михаила Анатольевича ждать, и возвращался со свертками, в которых по прибытии домой оказались одежда и обувь, купленные им для нового своего знакомого по собственной инициативе. Как сам король был одет по здешней моде — в джинсы, футболку и полуспортивную куртку, — так и для Овечкина он купил то же самое. Михаил Анатольевич, привыкший за свою жизнь исключительно к строгим костюмам с галстуками, только всплеснул руками. Но, как известно, дареному коню в зубы не смотрят. Он поблагодарил Никсу дрожащим голосом, переоделся и, красный как рак, подошел глянуть на себя в зеркало.

Оказалось, ничего ужасного. Все пришлось впору, хотя Никса покупал на глаз. Овечкин с удивлением обнаружил, что брюшко его куда-то подевалось, фигура вся как-то подтянулась и выглядеть Михаил Анатольевич стал значительно легкомысленнее, как он решил с некоторым внутренним сокрушением, но и моложе при этом. Эффект этот он приписал исключительно одежде, поскольку, не имея привычки разглядывать себя в зеркале, и не заметил, что прошедшая тяжелая ночь и переживания уже оставили свой след на его внешности, несколько поубавив обычную безмятежную округлость лица, делавшую его человеком без возраста.

Впору пришлись даже сандалии, выбранные Никсой, и с особенным удовольствием Овечкин избавился от шлепанцев. Во всяком случае, в таком виде он мог завтра выйти на работу, и на душе у него полегчало.

Никса купил еще и пива. И после одной бутылочки овладела Михаилом Анатольевичем тяжелая сонливость — не слишком-то он выспался нынче… Времени до вечера было еще много, и с разрешения хозяйки прилег он в гостиной на диванчике и с удовольствием закрыл глаза. И приснился ему сон, такой сон, что перевернул все его дальнейшие намерения и окончательно превратил его из добропорядочного гражданина в человека без определенного места жительства и без определенных занятий.

Приснилось же Михаилу Анатольевичу, будто приходит он на работу, в библиотеку свою. Здоровается с гардеробщицей, с сослуживцами, произнося, как обычно, свое невнятное «д-драсть» вместо приветствия, причесывается и занимает свое место на приемке книг. Словом, все, как всегда.

И протягивается к нему с читательским билетом рука, какая-то очень неприятная рука — мохнатая, с крючковатыми пальцами и загнутыми книзу желтыми когтями. Не понравилась Михаилу Анатольевичу эта рука, и поднял он глаза на ее обладателя. И — батюшки-светы — стоит перед ним домовой. В черном костюме с галстуком, гладко выбритый, но сразу узнаваемый. Стоит и гаденько так ухмыляется.

— Здравствуйте, — говорит, — Михаил Анатольевич. А я за вами.

Переводит Овечкин взгляд на читательский билет и видит, что не билет это вовсе, а милицейское удостоверение. Буквально написано там «капитан Чертякин» или что-то в этом роде.

И рад бы Михаил Анатольевич немедленно удариться в бега, но не может. Отнимаются у него руки и ноги, а вокруг уже и сотрудники выстроились, удивляются — чего, мол, натворил наш тишайший? И хочет Овечкин сказать, что липа все это и никакой это не милиционер, а вовсе нечисть зашкафная, но не может и рта раскрыть. И понимает, что кончилась его жизнь человеческая. Отчетливо как-то понимает, что превратит его домовой в дверной коврик, чтобы они там на своих собраниях ноги о него вытирали.

И тут говорит домовой:

— Впрочем, есть одно спасение у вас, Михаил Анатольевич. Возвратите украденную вещь, и так и быть, отпущу я вас и помилую.

Отчаянная надежда вспыхивает в сердце у Овечкина, торопливо сует он руку в карман и… обмирает от ужаса. Потому что в кармане — дыра и кубик стеклянный потерялся безвозвратно.

И тогда забыл Михаил Анатольевич и про домового, и про осуждающие взгляды своих сотрудников, и про жизнь загубленную и заплакал горькими слезами от этой утраты. Сердце его прямо разрывалось от муки, и так и проснулся он весь в слезах, всхлипывая и вздрагивая. И первая его мысль была о кубике.

Ничего еще не соображая, вскочил он с дивана и принялся судорожно шарить по карманам, не понимая, отчего так тесны эти карманы, пока не вспомнил, что на нем — новые джинсы. Тогда он огляделся в поисках старых своих тренировочных штанов, но нигде их не увидел. Наспех обтерев мокрые глаза ладонью, прошелся Михаил Анатольевич по комнате, шаря кругом взглядом, и опять безрезультатно.

Его начала охватывать паника. Он пытался себя одернуть, искренне не понимая, почему потеря детской игрушки так его волнует, но ничего не мог с собой поделать. Руки прямо-таки затряслись.

Он вышел на кухню. Там сидели и пили чай Никса и милейшая старушка баба Вера.

— О, — сказал Маколей, — вы проснулись? Нам, кажется, уже пора…

— Чайку на дорожку, — засуетилась хозяйка.

— Одну минуточку, — силясь сдержать дрожь в голосе и чувствуя себя полным идиотом, сказал Михаил Анатольевич. — Баба Вера… вы случайно не видали моей одежды, ну, той… в которой я пришел?

Она мелко закивала.

— Как же, миленький, видела. Грязная она была, ой, будто ты в ней на полу где валялся. Я и замочила, в ванной она, в тазике лежит…

Михаил Анатольевич испытал невероятное облегчение.

— Спасибо! — воскликнул он и устремился в ванную.

Там, запершись на крючок, чтобы никто не застал его за этим занятием, он дрожащими руками не без труда выловил из мокрых скользких штанов драгоценный кубик, обмыл его теплой водой, насухо вытер полотенцем и спрятал в карман новых штанов. И застегнул молнию на этом кармане. Только после этого он вздохнул свободно, обозвал себя старым дураком и приступил к омовению собственного лица.

Разумеется, он и представить не мог, что пребывание кубика в тазу с замоченным бельем вызвало страшную бурю в душе не у него одного.

Никса Маколей посмотрел на Овечкина с некоторым подозрением, когда он вышел из ванной посвежевший, с сияющим взором, но ничего не сказал. Михаил Анатольевич с удовольствием выпил чаю, и они вышли из дому, направляясь в гости к Каверинцеву. И тут, пока Никса ловил машину, припомнил Овечкин свой сон, который совсем было вылетел у него из головы, покуда он занимался поисками кубика. Припомнил и вновь похолодел. В одно мгновение сопоставил он факты сна и действительности — кубик ведь и вправду едва не потерялся! и проникся убеждением, что сон этот был пророческим. А это значило, что не может он завтра выйти на работу. Ибо что стоит, в самом деле, пронырливому домовому, который все о нем знает, явиться и в библиотеку и осрамить Михаила Анатольевича перед всеми сослуживцами? Потому что, как понял сейчас Овечкин, ужас его перед домовым никуда не делся и все, что он сможет при виде ненавистной мохнатой рожи — это побросать книги и с воплем кинуться бежать прочь из библиотеки… кошмар!

Настроение у него снова испортилось. Придется, наверное, позвонить и сказаться больным или попросить отпуск за свой счет… на неопределенное время. На весьма неопределенное время!.. А деньги… ведь на днях должна быть зарплата…

Он машинально сел в машину, когда Никса открыл перед ним дверцу, и только необходимость назвать адрес отвлекла его от тяжелых мыслей. Машина тронулась.

— Что с вами, Миша? — участливо спросил Маколей, незаметно для Овечкина не оставлявший без внимания ни одного его душевного движения. Вас что-то тревожит?

Михаил Анатольевич вздохнул.

— Я, кажется, остался без работы. И совершенно без денег.

Он заколебался, не зная, как поведать о своей нелегкой заботе. О причинах такого положения рассказывать ему по-прежнему совсем не хотелось.

— Не печальтесь, — после некоторой паузы сказал Никса. — Пока я с вами…

Он не успел договорить. Машина в это время притормозила у светофора, и водитель, на которого никто из них не обращал доселе никакого внимания, не поворачиваясь к ним, неожиданно произнес:

— Простите, господа, что я вмешиваюсь в ваш разговор. Но, кажется мне, я могу быть полезен вам обоим…

ГЛАВА 8

Они обратили к нему удивленные взгляды. То был пожилой, седой, полноватый мужчина с гладко выбритым лицом, лучащийся благополучием и уверенностью в себе. Крепкие мясистые руки, сжимавшие баранку, были украшены массивными золотыми перстнями, взгляд пронзительных черных глаз, отражавшихся в зеркальце, цепко, по-хозяйски обшаривал пассажиров. Овечкин немедленно оробел. Что-то было в этом человеке, что приводило на ум образы виденных только в кино дореволюционных бар — уверенных хозяев жизни, привыкших к подобострастному подчинению лакеев и слуг. И голос его, вальяжный, неторопливый баритон, только усиливал это впечатление.

— Позвольте представиться, — продолжал между тем водитель. Басуржицкий Даниил Федорович. Ваших имен я не спрашиваю, ибо, по удивительному стечению обстоятельств, уже знаю их. За что должен извиниться перед вами. Видите ли, нынче днем я был вашим соседом в ресторане, сидел за столиком рядом. Вы были заняты разговором и не заметили меня, а я явился невольным слушателем и думаю, меня можно простить — предмет вашей беседы был чересчур увлекательным.

Никса Маколей нахмурился, а Овечкин растерянно заморгал.

— Возможно, я забыл бы о нашей встрече, — сказал Басуржицкий, наблюдая за ними. — Скорее всего, забыл бы. Но по удивительному, опять же, стечению обстоятельств я был сегодня с визитом у одного своего хорошего знакомого, врача-экстрасенса, и там услышал имя, которое называли вы, господин Маколей, — Хорас.

Никса вздрогнул и впился в него глазами, мгновенно приобретшими жесткое выражение.

— Я понимаю ваши чувства, — тихо сказал Басуржицкий, не отводя своего пронзительного, гипнотического взора. — Третье удивительное стечение обстоятельств — то, что вы сели именно в мою машину, после того как я пожалел, что не увижу вас больше. Ибо мой знакомый может указать вам прямую дорогу к вашему врагу. Если хотите…

— Хочу, — коротко сказал Никса.

— Я могу отвезти вас к нему прямо сейчас. К своему знакомому, я разумею.

— Везите, — сказал Никса.

— Хорошо.

Басуржицкий притормозил, соображая маршрут, и через несколько кварталов развернул машину в противоположном направлении.

Михаил Анатольевич робко покосился на Никсу. Молодой король разом подобрался, и от его сурового лица веяло таким напряжением, такая мощная концентрация жизненных сил ощущалась в нем, что бедный Овечкин почувствовал прямо-таки физическое давление этого невидимого излучения. Ясно было, что к Каверинцеву они сегодня уже не поедут. Экий неожиданный поворот событий! И вправду, удивительнейшие стечения обстоятельств… Он от всей души пожелал Никсе удачи. Может быть, тому уже начало везти? Так внезапно нашелся его враг… Михаилом Анатольевичем овладели смешанные чувства — и растерянность, и беспокойство за Никсу, и грусть от того, что они могут больше не встретиться, ибо король уйдет своей дорогой, оставив случайного знакомого с его скучной жизнью… Тут машина остановилась, и Никса повернулся и посмотрел на него несколько потеплевшим взглядом.

— Я думаю, вам ни к чему идти со мною, — сказал он. — Поезжайте по своим делам, и если что — возвращайтесь ко мне. Адрес вы помните. Баба Вера примет вас с удовольствием. На всякий случай…

Он полез в карман и протянул Михаилу Анатольевичу пачку денег.

— На какое-то время хватит. Возьмите же!

Овечкин, покраснев до ушей, попытался было протестовать, но Никса, не слушая, положил деньги на сиденье рядом с ним и выскочил из машины. Басуржицкий вышел следом.

— Подождите немного, я сейчас вернусь. Только провожу вашего друга, сказал он Овечкину. — К вам у меня тоже есть разговор.

И Михаил Анатольевич, смущенный и растерянный, остался в машине.

Странный водитель их вернулся действительно скоро, сел за руль и, ни о чем не спрашивая, тронул машину с места.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо, — сказал он в ответ на испуганный взгляд Овечкина в зеркальце. — Ваш друг — не такой человек, чтобы с ним могло случиться несчастье. А что касается вас — к вам у меня деловое предложение. Вы, кажется, упомянули о том, что остались без работы?

Михаил Анатольевич механически кивнул. Вальяжный баритон звучал успокаивающе, чуть ли не ручейком журчал, вызывая у него неодолимое желание расслабиться.

— Я могу предложить работу. Вам когда-нибудь случалось ухаживать за больными? Нет?… Жаль. Но, впрочем, ничего страшного. Видите ли, я врач-психиатр. Довольно известный. И есть у меня пациентка, рядом с которой я хотел бы видеть именно такого человека, как вы, — мягкого, спокойного, дружески расположенного, никакой грубости… я ведь не ошибаюсь в вашей оценке?

— Наверное, нет, — пролепетал Овечкин, снова краснея.

— Вот видите! Как, кстати, ваше полное имя… Михаил Анатольевич? Очень приятно. Пациентка эта — молодая девушка, почти дитя, пережила, по-видимому, сильное потрясение, в результате чего лишилась памяти и вообразила себя совершенно другим человеком. Ее подобрали на улице, без документов, родные неизвестны. Я увидел ее в клинике для душевнобольных и, честно признаться, испытал глубокую жалость к этому ребенку. Желая спасти ее от ужасов пребывания в подобном месте, я взял ее к себе… женился на ней, чтобы быть до конца откровенным. Елена — очень трогательное существо, вы все поймете, когда увидите ее. Если, конечно, согласитесь работать у меня.

— Я… — Овечкин был в полной растерянности. — Я никогда… и потом женщина?!.. я не справлюсь, боюсь…

— Справитесь, — снисходительно сказал Басуржицкий. — Она вполне разумна, пока не вспоминает о своей мании, и с нею очень даже приятно беседовать. Спокойный, уравновешенный человек… для вас трудность, скорее, будет заключаться в том, чтобы не поддаваться обаянию образа, в котором она пребывает.

— А кем она себя считает? — с любопытством спросил Овечкин.

— Об этом после, — лицо Басуржицкого затуманилось грустью, но ненадолго. — Да… я забыл сказать об оплате.

И он назвал сумму, в два раза превышавшую библиотекарское жалованье Михаила Анатольевича.

— Это в день, — добавил он, — вернее, за несколько часов. У Леночки, собственно говоря, есть уже одна сиделка, особа женского пола, так что вам не придется проводить с моей бедной больною целый день. Подумайте…

Он опять загрустил, перестал сверлить Овечкина своим пронзительным взглядом и уставился на дорогу.

— А куда мы, собственно, едем? — опомнился вдруг Овечкин, совершенно сбитый с толку таким трудным и одновременно заманчивым предложением.

— Мы, собственно, едем ко мне. Прежде чем вы примете решение, я хотел бы показать вам Леночку. Надеюсь, вы не возражаете?

— Н-нет, — неуверенно сказал Михаил Анатольевич, окончательно впадая в панику. Если бы у него было время на спокойное размышление!

Но времени у него не было. Выглянув в окно, он едва успел опознать Петропавловскую крепость и понять, что они въезжают на Петроградскую сторону, как совсем скоро машина затерялась в путанице мелких улочек и остановилась перед солидным шестиэтажным домом серого камня.

— Пойдемте, — сказал Басуржицкий, открывая дверцу со своей стороны. Это займет всего несколько минут. А потом, если пожелаете, я отвезу вас домой.

Ничего другого не оставалось, и Михаил Анатольевич неохотно выбрался из машины.

Лифт вознес их на шестой этаж, и вскоре они уже стояли перед массивною дубовою дверью, на которой горела огнем начищенная медная табличка с надписью «Басуржицкий Даниил Федорович».

Хозяин отпер дверь и сделал приглашающий жест.

— Прошу!

Михаил Анатольевич переступил порог, испытав при этом на мгновение какое-то полуобморочное состояние. Перед глазами все поплыло, колени подогнулись, он пошатнулся… но тут же все и кончилось. Он вполне твердо стоял на темном навощенном паркете прихожей и вдыхал запахи мастики и дорогого мужского одеколона, витавшие в воздухе этого дома. Михаил Анатольевич подивился пережитому только что состоянию, но приписал его своему волнению и опять немного рассердился на себя. Сколько можно робеть! Стараясь ступать как можно тверже, он прошел вслед за Даниилом Федоровичем в небольшую, красиво обставленную комнату, судя по всему, приемную — с низеньким кожаным диванчиком, круглым столиком, на котором яркими пятнами выделялись дорогие журналы, с высокою напольной вазой, где красовался сухой осенний букет. Навстречу им из-за какой-то двери вышел совсем молоденький парнишка, худенький и черноволосый, роста едва ли не лилипутьего, и сухо кивнул головою здороваясь. Из-за спины Овечкина хозяин дома сделал малышу некий знак глазами, оставшийся незамеченным Михаилом Анатольевичем, вслух же сказал:

— Это мой секретарь. Приветствую вас, милейший. Все ли в порядке?

Мальчик снова кивнул, столь же сухо, и выражение лица его не изменилось. Он посторонился, и Басуржицкий с Овечкиным прошли в кабинет, совершенно ошеломивший Михаила Анатольевича, привыкшего думать, что подобную обстановку можно увидеть нынче только в музее.

Все здесь говорило о богатстве и солидности. Мебель темного дерева сделана была как будто на заказ, либо же являлась прекрасно отреставрированным антиквариатом, потому что выглядела одновременно и очень старой и очень новой. На письменном столе возвышались резные подсвечники из чистого серебра, тяжелый малахитовый чернильный прибор матово отблескивал в свете дня, проникавшем сюда меж бархатных портьер густого винного цвета, обрамлявших окно. Пол кабинета покрывал толстый ковер, выдержанный в темных тонах, как и вся обстановка, но с узорами поразительной красоты. Возле письменного стола стояли два кресла с подлокотниками в виде мощных львиных лап, а спинки их венчали сумрачные химерические лики, обрамленные искусно вырезанными змеями.

В одно из этих кресел и опустился по приглашению хозяина окончательно оробевший Овечкин, а Басуржицкий, встав у стола, принялся набивать табаком трубку, тоже являвшую собою шедевр резьбы по дереву.

— Еще пару минут, Михаил Анатольевич, — сказал он, раскурив трубку. Я должен предупредить сиделку о нашем визите.

И вышел из кабинета, обдав своего гостя облаком душистого голубого дыма. Михаил Анатольевич, мысли которого совершенно разбежались, успел подумать только, что вовсе не одеколоном пахнет в этом доме, как ему показалось сначала, а именно этим необыкновенным трубочным табаком, и тут дверь опять отворилась и вошел юный секретарь, неся на подносе дымящуюся чашку с чаем. Он молча переставил ее на стол возле Овечкина и удалился. Михаил Анатольевич остался один.

Чай оказался удивительно вкусным, с добавлением каких-то необычных пряностей. И после первого же глотка стало Овечкину почти по-домашнему уютно и спокойно в кабинете Басуржицкого, и обстановка перестала подавлять. В голове прояснилось, и он увидел предложение Даниила Федоровича совсем в другом свете. Это были деньги прежде всего, и деньги немалые, что позволяло жить не за счет великодушного Никсы или хоть того же Каверинцева. Это была работа, и работа как будто не сложная — несколько часов в день просто пообщаться с больною девушкой. И никто здесь не спрашивал документов и рекомендаций, что было бы неизбежно при устройстве на любое другое место. Можно было обойтись пока без паспорта и не думать о походе в брошенную на произвол домового квартиру. Так что ему просто повезло на самом деле — не успел он даже толком проникнуться безвыходностью своего положения, как уже предложили выход. Надо было соглашаться. Михаил Анатольевич отпил еще глоток, и сомнения его окончательно рассеялись. Да и что это были за сомнения? Его смутила профессия Басуржицкого… но, во-первых, никто его не просит рассказывать психиатру о своих злоключениях с домовым, а во-вторых, если этот психиатр слышал рассказ Никсы Маколея в ресторане и не счел их обоих сумасшедшими, то, стало быть, человек он вполне разумный…

Таковы были рассуждения Овечкина на протяжении нескольких минут отсутствия хозяина, и когда Басуржицкий возвратился в кабинет, Михаил Анатольевич встал ему навстречу и сказал:

— Я буду у вас работать.

Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно. Басуржицкий окинул его слегка насмешливым взором и довольно произнес:

— Вот и прекрасно. Я знал, что вы согласитесь, и очень, очень рад. А теперь пойдемте, познакомитесь с Еленой. Она нас ждет.

Они снова вернулись в приемную и вышли из нее в просторный коридор, одна стена которого была сплошь стеклянной и выходила на зеленый, веселый двор. Миновав несколько дверей в противоположной стене, очутились в гостиной, обставленной еще более роскошно, чем кабинет, но Михаил Анатольевич после хозяйского чая воспринимал уже это как должное.

Квартира оказалась на удивление велика. Пройдя гостиную насквозь, они миновали еще несколько проходных комнат непонятного Овечкину назначения, столь же богато убранных, и за очередною дверью взгляду Михаила Анатольевича неожиданно открылся сад… домашняя оранжерея со стеклянным куполом, полная тропических растений, пестрых цветов, названия которых были ему неизвестны, щебечущих птиц, перелетающих с дерева на дерево. Скамеечки таились среди кустов, фонтанчик играл, журчал и переливался, воздух был теплым, влажным и душистым… это все-таки выбило Михаила Анатольевича из его необычного равновесия. Никогда не подумал бы он, что в городской квартире можно встретить нечто подобное. Снова взволновавшись и растеряв все свои мысли, он шел за Басуржицким, вертя головою в разные стороны, пока тот не остановился еще перед одною дверью на другом конце оранжереи и не сказал грустно, со значением в голосе:

— Вот и половина моей жены.

Он вытащил связку ключей и отпер дверь. Что-то в этом показалось Овечкину странным, но в тот момент он был не слишком в состоянии соображать. Волнение его еще более усилилось.

Дверь отворилась, невидимый механизм сыграл при этом «К Элизе» Бетховена, и они вошли в еще один коридорчик со стеклянной стеною, выходящей на двор. Здесь было три двери, и к средней из них подвел Басуржицкий Михаила Анатольевича. Он распахнул ее властной рукой и вошел внутрь, а Овечкин нерешительно остановился на пороге.

Он увидел двух женщин за столом, которые при их появлении одновременно подняли головы и повернулись к дверям.

— Здравствуй, Леночка, — начал Басуржицкий и продолжал что-то говорить, но Михаил Анатольевич ничего более не слышал.

Он увидел прекрасные, глубокие светло-карие глаза, в которых промелькнул мгновенный страх, сменившийся затем спокойным вежливым интересом. Увидел царственно-небрежный наклон головы. Увидел, как солнечный закатный луч заиграл в волосах цвета бронзы, соскользнувших с ее плеча на грудь. Увидел, как шевельнулся четко очерченный розовый рот, когда она произнесла что-то. Увидел внезапно застывшее на ее лице повелительное выражение.

И тут произошло что-то странное. Уверенный, солидный, блистательный Басуржицкий как-то разом съежился, потускнел и отступил к порогу, загородив от Овечкина стол и обеих женщин. Вздрагивающим голосом, силясь придать ему ироничную интонацию, он сказал:

— Пожалуйста, пожалуйста!..

Затем сделал шаг в сторону — Овечкин смутно заметил, что и движения его стали более суетливыми, — поспешно и как-то совсем уж несолидно протиснулся в дверной проем и остановился за дверью в коридоре.

И Михаил Анатольевич снова увидел ее.

Он понимал, что ведет себя неприлично, невежливо, глазея на нее так беспардонно, но ничего не мог с собой поделать, потому что не мог вспомнить, как полагается вести себя в таких случаях. Он ожидал увидеть больную и несчастную девочку, но перед ним оказалась юная прекрасная женщина, и держалась эта женщина с достоинством и непринужденностью, живо напомнившими Овечкину безупречные манеры Никсы Маколея.

Несколько мгновений и она со спокойным любопытством изучала Овечкина, затем улыбнулась и произнесла:

— Садитесь, пожалуйста.

Михаил Анатольевич, не чувствуя своего тела, как во сне, подплыл к столу и опустился на ближайшее сиденье. И замер, ожидая дальнейших приказаний.

— Надеюсь, мы станем друзьями, — сказала Елена.

— Да, — сказал Овечкин, и она опять улыбнулась.

— Умеете ли вы играть в шахматы?

— Нет, — отвечал Овечкин, как во сне, не в силах оторвать глаз от ее нежного бледного лица с чудесными яркими глазами, розовым ртом и маленьким, но решительным подбородком.

— Жаль. Здесь, в заточении, время тянется так медленно. Играете ли вы хотя бы в карты?

— Я могу научиться шахматам, — сказал Михаил Анатольевич, свято в это веря.

Елена кивнула, и в глазах ее заиграл смех.

— Хорошо. Тогда завтра мы попробуем. Сегодня уже поздно… время близится к ночи, хотя в вашей стране это совсем незаметно.

— Белые ночи, — подтвердил Овечкин и встал, повинуясь невысказанному повелению.

Юная жена Басуржицкого милостиво кивнула, отпуская его, и проводила взглядом до дверей, после чего повернулась ко второй женщине и вполголоса заговорила с ней. О чем — Овечкин уже не слышал. Он бережно прикрыл за собою дверь, поднял глаза и увидел Басуржицкого, о котором совсем забыл.

— Я покажу вам вашу комнату, — насмешливо сказал тот, вновь приобретший свои снисходительно-барские повадки. — Кажется, я не предупредил об одном условии — проживать вы должны здесь же, чтобы быть всегда под рукой. Надеюсь, это вас не обременит?

Михаил Анатольевич машинально кивнул. Он весь еще был во власти образа Елены, ее глаза сияли перед ним, ее голос звучал в ушах… быть всегда под рукой? Конечно. От Елены Басуржицкой исходила какая-то сила, которая диктовала и слова, и поступки, и он подчинился этой силе, не испытывая ни сомнений, ни робости. Даниил Федорович распахнул перед ним еще какую-то дверь, пропустил в комнату, говорил что-то о ванной, о времени завтрака, обеда и ужина, и Овечкин слушал его краем уха, все так же машинально кивая, и не заметил, когда хозяин исчез и он остался один в своем новом жилище.

Он подошел к окну и распахнул створки. Квартира Басуржицкого находилась на последнем, шестом этаже, и клонившееся к закату солнце заливало розовым вечерним светом толпящиеся перед взором Овечкина крыши с бездействующими печными трубами и поросшими мхом коньками, создававшие картину весьма пеструю и живописную. Но Овечкин ничего этого сейчас не видел, как не чувствовал и теплого воздуха, хлынувшего в комнату и принесшего с собой аромат сирени. Он вообще не очень сознавал, где находится. И думал только об одном — он увидит эту женщину завтра и будет видеть ее каждый день. И научится играть в шахматы…

ГЛАВА 9

Баламут Доркин не заметил, как задремал в кресле, утомившись от ожидания и упорного молчания Босоногого колдуна, погруженного в какие-то свои магические размышления. Очнулся он от того, что Аркадий Степанович, поднявшись, с шумом отодвинул свой стул и скрипучим от неудовольствия голосом сказал:

— Все, больше ждать нельзя. Слетаю-ка я снова к отцу Григорию, хоть он и не велел его беспокоить. Ничего другого не остается.

Доркин протер глаза и уныло спросил:

— А мне что — опять сидеть тут за сторожа?

Старец фыркнул.

— Взгляну-ка я еще раз на карту, — сказал он вместо ответа. — Чем черт не шутит…

Он отправился в кабинет, а Доркин, проводив его безнадежным взглядом, поплелся на кухню попить водички. Рассерженный колдун будто позабыл о том, что на свете существуют и другие напитки, а Баламут, сознавая себя кругом виноватым, не решался ему напомнить.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как из кабинета донесся ликующий вопль. Доркин замер на месте. И тут же последовал вопль совершенно другого содержания, отчего у королевского шута дыбом встали остатки волос. Боясь шелохнуться, он стоял столбом и беспомощно глазел на открытую дверь кабинета.

Там, за дверью, творилось что-то непонятное и устрашающее. Шипенье, свист, грохот… через порог заструился дымок ядовито-зеленого цвета и потянуло крайне неприятным запахом не то тухлых яиц, не то еще чего-то столь же мало аппетитного. С грохотом и скрежетом босоногий старец выбежал вдруг наружу в облаке зеленого дыма, и на мгновение обалдевшему Баламуту показалось, что это и не старец вовсе, а огромная ящерица, вставшая на задние лапы, с оскаленною зубастою пастью. Он весь похолодел и попятился, и тут же наваждение сгинуло. Колдун замахал руками, словно отгоняя дым, и, в самом деле, воздух немедленно очистился. Доркин увидел знакомое лицо в обрамлении пышных седых локонов и бороды, вздохнул с облегчением и утер со лба холодный пот.

Колдун просверлил его свирепым взглядом, но по сравнению с видением его в образе ящерицы это было уже совсем не страшно.

— Все! — трагически возгласил Аркадий Степанович. — Свершилось!

Даже эта информация не заставила Баламута дрогнуть.

— Что свершилось? — спросил он звонким от облегчения голосом и почти радостно.

— Пропал Овечкин!

Баламут вскинул брови.

— Вот это новость так новость…

— Болван, — грубо отреагировал Босоногий колдун. — На этот раз он действительно пропал! Не знаю, где он был до сих пор, зато знаю, где он теперь!

— Так пошли к нему, — легко предложил Доркин, все еще не до конца понимая, о чем говорит колдун.

Тот внимательно посмотрел ему в лицо и, кажется, понял это. Во всяком случае, он с тяжелым вздохом подошел к столу и налил из неизвестно откуда взявшейся там бутылки в неизвестно откуда взявшуюся рюмку нечто золотисто-коричневое, что и поднес Баламуту, буркнув:

— Пей!

Доркин покорно глотнул поднесенное зелье и от неожиданности поперхнулся. Это было еще крепче вина, которое они пили накануне. В Данелойне не знавали напитков такой силы…

Колдун наблюдал за его конвульсиями, не делая никаких попыток помочь.

— Ну, пришел в себя? — спросил он только, когда Баламут наконец откашлялся.

Тот судорожно кивнул. Как будто и вправду все встало на места…

— А теперь слушай, — сурово сказал Аркадий Степанович. — Только что у меня на глазах излучение Тамрота, который, как тебе известно, находится у Овечкина, кануло в… ну, назовем это энергетическим облаком. Облако состоит из абсолютно чужеродной энергии, грязной, душной… даже не знаю, откуда такая… словно ее черпали со дна адских колодцев! Я попытался проникнуть следом, но ничего, разумеется, не вышло. Поймали-таки нашего Овечкина. И боюсь я, боюсь, Доркин, что и принцесса находится там же…

Обычно задорная физиономия старца вытянулась и приобрела похоронное выражение. Он глядел в пол, когда услышал неожиданно спокойный и ровный голос Баламута:

— Где это облако?

Аркадий Степанович поднял глаза и с удивлением воззрился на своего гостя.

Менее всего Баламут Доркин походил сейчас на шута. Получив более или менее конкретную информацию и почуяв возможность действия, он совершенно преобразился. И колдун вдруг увидел перед собою не дурашливого своего «юного друга», а немолодого уже человека, видавшего виды, познавшего страдания и закаленного ими, знающего цену словам. Бойца, готового умереть без всякой аффектации, чтобы только выполнить порученное ему дело. Глубокие морщины на его лице говорили не столько о возрасте, сколько о многотрудной жизни, и взгляд светлых ястребиных глаз был спокоен и тверд. Очень спокоен и очень тверд. Доркин стоял, слегка расставив ноги, держа руку на поясе, на рукояти кинжала, и видно было, что поза эта для него весьма привычна.

— Где это облако?

— Да… — неопределенно сказал Аркадий Степанович. — Ты, никак, собрался идти туда с этим… оружием?

Доркин чуть помедлил с ответом.

— Возможно, тебе это кажется смешным, колдун. Но — да, я собрался идти туда с этим оружием. Во всяком случае, я умею с ним управляться.

Он подчеркнул слово «умею», и босоногий старец немедленно уставился на него с удивлением и негодованием.

— Ты что это…

— Не прими на свой счет, колдун. Просто я не раз уже замечал, что, когда бессильна магия, обыкновенная сталь приходится как нельзя более кстати.

Голос Доркина звучал примирительно, и Аркадий Степанович, фыркнув, сказал:

— Ладно. Только никуда я тебя не пущу. Тем более что местонахождение этого… облака я успел заметить лишь весьма приблизительно. Оно мелькнуло в момент соприкосновения с излучением Тамрота и исчезло. На карте чисто и пусто.

Он еще раз покачал головой.

— Однако в этот райончик мы переселимся немедленно. Петроградская сторона не так уж велика… ночь поработаю — и отыщу его. Недурно бы еще выяснить к тому же, с кем мы имеем дело. Боюсь я, друг мой Доркин, что маг, похитивший вашу принцессу — вовсе не человек. А если человек, то он волшебник такой силы, что я, право, и не знаю… люди не могут выдерживать подобное… — Степанович невольно содрогнулся.

— Я не очень понимаю, о чем ты говоришь, почтеннейший, — мягко, но настойчиво перебил его Доркин. — Кто бы он ни был, он держит в плену принцессу, и Тамрот теперь тоже у него, так?

— Боюсь, что так…

— Не бойся, — усмехнулся королевский шут. — Делай свое дело… найди мне это место, чем бы оно ни было. Остальное я беру на себя.

— Ты спятил, — сердито сказал старец. — Тебя сотрут в порошок — и пикнуть не успеешь! Я и то могу стереть тебя в порошок, не сходя с этого места, и я это сделаю, если ты не угомонишься, хоть оно и претит моей миролюбивой натуре. Ты будешь делать только то, что я тебе скажу. Понял?!

Доркин строптиво вздернул было подбородок, но тут же и передумал.

— Понял, — кротко ответил он.

Так кротко, что Аркадий Степанович снова рассердился и нахмурился. Но сказать было нечего.

— Тогда собираемся, — буркнул он и налил себе стопочку адского зелья.

Сборы Босоногого колдуна были недолги, но удивительны. Как он это сделал, Баламут, разумеется, не понял, но на глазах у него колдун скатал пространство в небольшой рулончик — всю квартиру вместе с кабинетом, и в тот же миг они оказались на площадке перед закрытою дверью. А затем вышли из дому и отправились пешком мимо стоящих в цвету каштанов Летнего сада, мимо сиреневого разлива Марсова поля, по мосту через широкую реку, мимо крепости, пока не углубились в сплетенье тихих кривых улочек Петроградской стороны. Там Босоногий колдун облюбовал себе дом по вкусу и, когда они поднялись на третий этаж, видимо, более всего любимый старцем, развернул свой рулончик. И они очутились в той же самой квартире, только за окнами ее теперь был другой городской пейзаж.

— Здорово, — одобрительно сказал Доркин, начавший уже привыкать ко всем этим чудесам. — Ты — замечательный колдун, почтеннейший!

— От кого я это слышу? — язвительно осведомился старец. — Неужто от того, кто ни во грош не ставит всю магию против своего жалкого ножичка?

Баламут засмеялся.

— Особенно же хорошо у тебя получаются горячительные зелья. Я бы отважился выпить еще стаканчик…

— Ладно уж, — смягчился колдун. — Выпей да ложись спать. А я пойду работать.

Спать Баламуту не хотелось совершенно, тем более что за окнами стоял чудесный летний вечер, и он отчаянно взмолился:

— Позволь и мне заняться чем-нибудь, почтеннейший! Не привык я сидеть без дела в четырех стенах… позволь хоть погулять выйти!

— Учитывая все обстоятельства, лучше, чтобы ты не покидал эти четыре стены без меня, — сурово сказал Босоногий колдун, но, увидев молящий взгляд Баламута, заколебался. — Ты можешь дать мне страшную клятву, что будешь осторожен и не станешь ввязываться ни в какие истории, и при первом же признаке чего-то недоброго…

— Дам, — торопливо сказал Доркин. — Я дам тебе любую страшную клятву. У нас принято клясться пяткой святого Паприка, коей он лягнул искусителя в зад и на которую не мог потом наступить до конца своей жизни. А у вас?

— Это не шутки, Баламут, — нахмурился колдун. — Беда с вами, невеждами… Ладно. Постой минуту.

Он скрылся в кабинете и вернулся, неся в руках кусочек необработанного янтаря на тонком кожаном шнурке. Надев его на шею Доркину, он сердито сказал:

— Это оберег. Не потеряй, ради всего святого. И слушай меня внимательно — пока будешь гулять, следи за своим самочувствием. Если станет как-то не по себе — остановись. Произнеси следующие слова — «Тамрот, фатум мобиле, кианос, аэр». Если после этого станет еще хуже — хорошенько запомни место, где это случилось, и немедленно возвращайся. Ты понял меня? Ничего не делай… сразу беги домой. В этом случае помощь твоя будет неоценимой!

— Понял, понял, — нетерпеливо сказал Баламут. — Фатум мобиле, ки… кианос, аэр. Клянусь святым отцом-нефелинцем, так я и поступлю. Удачи тебе, колдун, в твоих поисках.

— Удачи и тебе!

Аркадий Степанович постоял в дверях, провожая взглядом Баламута, припустившего вниз по лестнице, потом тяжко вздохнул.

— Надо будет проследить, — проворчал он себе под нос. — Не верю ни одному слову… лучше бы я его не отпускал!

* * *

И он был абсолютно прав в своих опасениях. Абсолютно прав…

Баламут, вырвавшийся наконец на свободу, преисполнен был решимости, которая совсем не понравилась бы Босоногому колдуну, знай он о ней, решимости загладить свой промах. Он, и никто другой, упустил Овечкина с талисманом, когда тот сам шел в руки. Доведись ему теперь встретить этого белобрысого остолопа, и Овечкину очень сильно не поздоровилось бы. Надеяться на встречу, правда, не приходилось. И все-таки он был где-то рядом, он… и принцесса Май. Доркин пожалел на секунду, что нет с ним Де Вайле. Уж она бы не стала сидеть в кабинете!..

Он шел весьма целеустремленно, обшаривая цепким взглядом лица прохожих и заглядывая во все закоулки, хотя и не знал, кого или что надеется отыскать. Однако улицы в этот чудесный вечер были полны народу, и очень скоро от обилия лиц у Баламута закружилась голова, и целеустремленность его начала как-то рассеиваться. Люди вокруг никуда не спешили, просто прогуливались, и в самом воздухе, казалось, витала атмосфера праздности и расслабленности. Постепенно он замедлил шаги, подпав незаметно под настроение толпы, и при виде многочисленных ярких баночек с каким-то питьем в руках у прохожих сам ощутил немалую жажду.

За этим дело не стало. Баламут без труда нашел то, что ему было нужно — кабачок на перекрестке, под открытым небом, что позволяло, утоляя жажду, обозревать окрестности. Разглядывая бутылки за спиною кабатчика, он приметил такую же золотисто-коричневую жидкость, коей поил его нынче колдун, заказал именно ее и не ошибся. Жидкость называлась коньяк и хотя качеством оказалась похуже, чем колдунова, все ж таки была очень недурна. Он устроился со своим стаканчиком так, чтобы видеть все четыре направления улиц, вздохнул, глотнул и позволил себе наконец слегка расслабиться.

Где-то неподалеку играли и пели невидимые музыканты — одно из повседневных чудес этого мира. Голоса и музыка звучали тихо и неразборчиво, успокаивая и убаюкивая, как и вся атмосфера этого вечера. И уж с этой стороны королевский шут не ожидал никакого подвоха. Он только начал получать истинное удовольствие от своего времяпрепровождения, когда музыканты умолкли и после небольшой паузы вдруг раздался молодой и приятный голос, который с полусерьезной, полунасмешливой интонацией запел что-то о жизни и о соловье, которого он призывал лететь над бездной и рассказать его любезной, что он еще жив… И в сердце Баламута, в существовании которого он полусерьезно-полунасмешливо сомневался, словно вонзился кинжал.

Он забыл обо всем, и перед внутренним взором его предстала принцесса Май. Он забыл и о своем возрасте, и о разнице в их положениях, чего не позволял себе никогда. Сейчас это почему-то не имело значения. Невозможное не то что показалось возможным, но преобразилось и явилось ему в совершенно ином виде. В каком-то другом мире он не был самим собой — Баламутом Доркином, королевским шутом, а юным красавцем-бродягой, и принцесса Май была вовсе не принцессой, а простою девчонкой, его девчонкой, которая ждала, а может, и не ждала его, поскольку дело было совсем не в этом. Молодой бродяга этот мог на что-то надеяться… проклятая песня!

Баламут вскочил с места, не в силах выносить эту сладкую муку, и пошел куда глаза глядят, не выбирая направления. А песня неслась за ним по пятам…

Он не знал, сколько времени шел, против воли повторяя и повторяя: «Пой, мой соловей…» Но сердце в какой-то момент вдруг дернулось — раз и другой, и как будто провалилось в желудок. Доркин замер на месте, прижав руку к груди, и ощутил моментально выступивший на лбу холодный пот.

Шедшая навстречу полная дама преклонных лет замедлила шаги и остановилась.

— Вам нехорошо? — участливо обратилась она к Баламуту.

— Нет, нет, — пробормотал он, отмахиваясь от нее свободной рукой, а другой продолжая придерживать сердце, которое вздумало теперь прыгать с места на место. — Проходите, пожалуйста!

Дама пожала плечами и удалилась, пару раз еще оглянувшись на странного незнакомца.

Заданный же ею вопрос напомнил наконец Доркину о предостережениях Босоногого колдуна.

— Кажется, мне и впрямь нехорошо, — пробормотал он себе под нос и, морщась, огляделся по сторонам.

Он находился на узкой тихой улочке, осененной пышными деревьями. Странный сердечный приступ остановил его возле высокого шестиэтажного дома, сложенного из серого камня, и при взгляде на этот дом Баламута слегка затошнило.

— Тамрот, — тихо сказал он, превозмогая неприятные ощущения. — Фатум мобиле, кианос, аэр.

В глазах у него немедленно потемнело. В ушах раздался шум, а сердце устроило такую свистопляску, что подогнулись колени. Чувствуя, что вот-вот упадет, Доркин инстинктивно схватился за шнурок на шее и сдернул с себя выданный колдуном оберег.

В ту же секунду он полностью пришел в себя, и все болезненные ощущения прекратились. Он снова твердо стоял на ногах и смотрел на мир ясным взором. Сердце мирно тукало в левой половине грудной клетки, как ему и полагалось.

— Ага, — удовлетворенно сказал Доркин, зажал оберег в кулаке и еще раз, сощурясь, оглядел дом из серого камня.

Дом был как дом, выглядел внушительно и солидно и приступов тошноты больше не вызывал. Парадная дверь его была закрыта на кодовый замок, но Баламуту повезло. Как раз сейчас она распахнулась, из дома вышла женщина, и Доркин не задумываясь воспользовался моментом, чтобы войти.

Едва он очутился в подъезде, рука его, в коей он сжимал янтарный камушек, зачесалась, и ему почудился голос Босоногого колдуна: «Домой, Баламут, немедленно домой!»

— Ага, сейчас, — проворчал Доркин, осматриваясь.

Он увидел старинный лепной камин, давно, по-видимому, бездействующий. Это было то, что надо. Присев на корточки, Баламут сунул оберег в дальний угол топки и прикрыл его куском обвалившейся штукатурки. После чего выпрямился, отряхнул руки и легким сторожким шагом двинулся вверх по лестнице. Никакие мысли о колдуне его более не волновали.

Где-то здесь, совсем рядом, была принцесса и был Тамрот. Все, что нужно, чтобы в случае удачи немедленно вернуться в Данелойн. На мгновение он пожалел, что нет у него под рукою отряда королевских солдат — они справились бы с обыском дома за считанные минуты. Но нет, так нет. Придется самому.

Остановившись на площадке бельэтажа, он замурлыкал себе под нос замечательную песенку, которая так удачно привела его в нужное место. Под каким бы предлогом позвонить в первую квартиру?

Предлога, однако, Доркин отыскать не успел. Он мог бы поклясться, что ни внизу, у входа в подъезд, ни вверху, на ступеньках, ведущих на второй этаж, не было ни души. Лестницы пусты, в подъезде — тишина. Тем не менее чем-то тяжелым по затылку его все-таки огрели. И сознание он потерял самым натуральным образом.

Когда же через неопределенное время сознание к нему вернулось, королевский шут чувствовал себя настолько скверно, что решил временно не открывать глаз, а лучше притвориться вовсе мертвым. Тем более, что рядом неоспоримо ощущалось чье-то присутствие — тяжелое дыхание, шаги, непонятная возня. Он лежал лицом вверх на чем-то твердом, предположительно на каменном полу, и не было такого места во всем его теле, которое не болело бы.

Чья-то рука — а может, и нога — грубым движением перекатила его голову, развернув лицом в другую сторону. И он услышал незнакомый, очень мягкий, вкрадчиво-бархатный голос:

— Айр… один из тех. Почти добрался, упрямая сволочь!

* * *

Босоногий старец опоздал совсем чуть-чуть — тот же удар невидимой силы, что лишил сознания Баламута, отшвырнул его самого на другую сторону узкой улицы, едва он успел взяться за ручку двери, ведущей в роковой подъезд. Там он и остался стоять, с трудом переводя дыхание и не спуская глаз с проклятого дома серого камня, где остался его безрассудный гость из Данелойна, к которому он успел уже не на шутку привязаться.

Войти в этот дом Босоногий колдун не мог. Любой прохожий мог, а он нет. Впору было затопать ногами и разразиться проклятьями. Но Аркадий Степанович не стал делать ни того ни другого. Он сверлил дом взглядом, как будто стараясь получше его запомнить, однако в этом не было никакой нужды. Уже завтра, если не сегодня, таинственный маг, обладающий нечеловеческой темной силой, мог перенести свое убежище в любой другой конец города. И все, чего хотел бы сейчас Аркадий Степанович, — это проникнуть взглядом за непроницаемую завесу, чтобы увидеть своего врага в лицо. Кто, каким образом… откуда взялась эдакая напасть в городе, где Босоногий колдун прожил последние лет сто пятьдесят своей жизни, где у него были друзья и коллеги, и почему об этом никто не знал? И мало того, что эта нечисть устроила себе здесь неуязвимое пристанище, она еще захватила людей, за которых он нес нынче личную ответственность… Босоногий колдун заскрипел зубами.

Хватит терять время. Нужно найти способ прорваться сквозь эту завесу и вытащить всех троих. Если они еще живы, конечно. Вряд ли черный маг похитил принцессу, чтобы убить ее, но вот остальные… Хуже всего была полная неизвестность относительно его планов. Аркадий Степанович был абсолютно убежден в нечеловеческой природе этого мага, и это-то и сбивало с толку. О чем вообще может думать подобное существо?

Он бросил последний взгляд на зачарованное здание и поспешил прочь. Его ждала работа. И дело это стало делом его чести. Он был обязан не только вернуть домой принцессу айров, не только попытаться спасти Баламута и Овечкина, но и очистить свой город от непрошеного гостя.

К утру у Аркадия Степановича воспалились глаза и ум заехал за разум. Старец сидел перед магическою картой и чувствовал, что вышел за пределы собственных сил и разумения — в результате его титанических усилий черное облако обрело наконец привязку к местности и… разделилось. Часть его по-прежнему покрывала уже известный дом на Петроградской стороне, а вторая часть непостижимым образом материализовалась на Моховой улице. В чистейшем, проверенном-перепроверенном месте, в двух шагах от любимого и постоянного обиталища самого Босоногого колдуна…

ГЛАВА 10

До границы с Дамором оставалась еще половина пути, когда провидец Гиб Гэлах с хриплым стоном припал вдруг головою к гриве своего коня. Подъехав к нему поближе, Де Вайле увидела, что старик находится в полуобморочном состоянии. Она покачала головой. Король Фенвик не рассчитал сил своего посланца… куда ему в столь преклонном возрасте скакать без сна и отдыха!

Она спешилась и, взяв обоих коней под уздцы, повела их к ближайшему постоялому двору. Хорошо еще, что это случилось не в чистом поле, а при въезде в селенье. Выбежавший навстречу слуга помог ей снять старика с седла. В дом его пришлось нести на руках.

Гиба Гэлаха усадили в кресло напротив очага, и пока жена хозяина суетилась вокруг него, смачивая уксусом виски, приводя его в чувство и прочими домашними средствами, колдунья заказала обед и, расстегнув плащ, присела рядом, задумчиво наблюдая за стариком. Тот открыл наконец мутные глаза и, встретившись взглядом с Де Вайле, бессильно опустил веки.

Слова им были не нужны. Проворный кухонный мальчишка принес заказанные блюда и кувшин с подогретым вином. Де Вайле села поближе к старику и заботливо поднесла стакан к его губам. Гиб Гэлах сделал несколько глотков, и глаза его прояснились.

— Больше я тебе не спутник, — хрипло сказал он, отстраняя стакан. Если ты станешь ждать, пока я оправлюсь, потеряешь много времени.

Она кивнула.

— Я знаю, ты умеешь больше, чем показываешь нам, — продолжал Гиб Гэлах. — Что ж, теперь руки у тебя развязаны. Оставь меня и поторопись.

Она приподняла бровь, и он поспешно отвел глаза. В лицо Де Вайле никто не мог смотреть подолгу.

— Что ты еще знаешь, провидец? — с едва различимой насмешкой в голосе спросила она.

— Немного, — сказал старик. — И это беспокоит меня. Поспеши, Де Вайле.

Она снова кивнула.

— Мои возможности и впрямь велики. Не беспокойся, я сегодня же перейду границу. И если повезет, нынче вечером буду уже говорить с Баламутом. Все будет хорошо. Отдыхай.

Де Вайле придвинула к себе тарелку и рассеянно принялась за еду. Мысли ее витали где-то далеко. Гиб Гэлах же вовсе ни к чему не притронулся. Он осторожно откинулся на спинку кресла и снова закрыл глаза.

— Боюсь, мы не встретимся больше с тобою, — вдруг сказал он. — Зрение мое слабеет… не могу различить… но кого-то из нас скоро не будет в живых. Поэтому простимся, Де Вайле.

Она перестала жевать.

— Что ты видишь?

— Я вижу кровь между нами… искупительную кровь. Может статься, я не выйду уже за порог этого дома. Пора подумать о священнике. Если есть на твоей совести какой-то грех, подумай и ты об этом, Де Вайле.

— Хорошо, — сказала она, усмехнувшись. — Я подумаю. Но что такого ты мог сотворить, Гиб Гэлах, чтобы для искупления этого греха кому-то понадобилось выпускать кровь из твоего старого тела?

— Что ты знаешь обо мне? — он открыл глаза и глянул на нее остро и проницательно, как глядел в дни своей молодости, когда еще не был провидцем, не смотрел в будущее и не имел такого вида, будто спит на ходу. — Я ведь тоже человек, такой же человек из плоти и крови, как и ты, женщина. И я любил и ненавидел, и убивал врагов. Кто знает, чья кровь вопиет сейчас к небу, требуя расплаты?

Де Вайле ничего не ответила и в свою очередь отвела взгляд.

— Хорошо, — сказала она через некоторое время. — Простимся, как положено.

Обед остался недоеденным, вино — недопитым. Гиб Гэлах все еще не имел сил подняться с кресла, куда его усадили, и Де Вайле склонилась к нему, целуя троекратно, как требовал старинный обычай Данелойна, — в лоб, дабы простились недобрые помыслы, в щеку, дабы простились недобрые чувства, и в уста, дабы простились недобрые речи. Он ответил ей тем же, и колдунья не заметила в его движениях и тени брезгливости, с какою обычно прикасались к ней люди. Лицо старика было торжественным и спокойным, когда он смотрел ей вслед, но она вышла не обернувшись.

Всего час спустя она пересекла границу между мирами. И всего час спустя умер Гиб Гэлах, не дождавшись священника, сидя в том же кресле и с тем же выраженьем лица. Очень стар был провидец, и может быть, судьба пощадила его, даровав мирную смерть — не от ножа убийцы.

* * *

Поразмыслив немного, Де Вайле выбрала для себя обличье, пригодное, пожалуй, для любого мира. Представители этого племени, казалось, были воистину вездесущи — черные, горбоносые, наглые, обладающие своим собственным тайным знанием, бессмертные и не меняющиеся с веками. И по улицам Петербурга побрела старая цыганка, толстая и безобразная, в пестрых юбках и с золотыми кольцами в ушах.

Поиском заниматься она умела и не сомневалась, что очень скоро нападет на след затерявшегося сотоварища. Де Вайле шла вразвалочку, время от времени приставая к прохожим с предложением погадать. Гадать она тоже умела, и хотя кое-кто шарахался при виде ее безобразия, в карманах у нее очень скоро появились денежки, что было совсем нелишне. Но под плутовато-безмятежным выражением лица старой цыганки скрывались настороженность и напряжение. Склоняясь над очередной рукой, она плела цветистые байки, не слыша ни слова из того, что говорит, ибо в это время сознание ее, обратившееся в подобие частого сита, пропускало через себя непрерывный поток — мутную реку мыслей, желаний, страстей человеческих, и поток этот ширился, захватывая все больше и больше из общего грязного варева огромного города. Рано или поздно в нем должен был промелькнуть хорошо знакомый ей импульс, язвительная мысль Баламута Доркина, нетерпеливый стук его сердца…

Она не спешила и была очень внимательна. Однако в какой-то момент напряжение стало чересчур велико. Ей пришлось прервать свою гадательную деятельность и отыскать тихий уголок, где можно было присесть, расслабиться и всецело предаться поиску.

Но час шел за часом, а результата все не было. Чрезмерная усталость заставила ее наконец остановиться, вернее, измученный организм сам собою отказался работать далее, и сознание вернулось к ней. Де Вайле очнулась от транса и с некоторым удивлением обнаружила, что солнце уже почти село. Странно… обычно ей не требовалось так много времени, чтобы разыскать хорошо знакомого человека.

Она обнаружила себя сидящей в небольшом сквере. В песочнице перед нею копошились дети. Де Вайле поморщилась, услышав их писклявые, звонкие голоса, поднялась на ноги, разминая затекшие члены, и медленно побрела прочь. Пора было позаботиться о еде и ночлеге. Недоумение, однако, не покидало ее. Неужели Доркин выбрался за пределы города? Это плохо… страна велика. Пока она определит, в какую сторону он подался, уйдет очень много времени. А впрочем… Ей вспомнились слова короля: «Если не найдете его, не возвращайтесь. Пусть хотя бы Камелон не достанется врагу». Де Вайле презрительно скривила рот. Камелон был теперь у нее и в случае чего у нее и останется, но что ей с того? Ей так же мало нужен этот мир, как и любой другой. Ах, Баламут… чего еще можно было ожидать от этого дурака? Сначала он отказывается вернуться, а потом и вовсе пропадает. Наверняка влип в какую-нибудь историю. В сердце ее вспыхнуло беспокойство, но его тут же заглушила злоба. Она, конечно, поищет его… еще немного. Но если он сдох наконец — значит, получил по заслугам. К черту!..

И она постаралась выкинуть покамест эту заботу из головы. Были дела понасущнее.

Де Вайле остановилась близ автобусной остановки, раздумывая, воспользоваться ли местным транспортом или перенестись своими силами, которых почти не осталось после долгого пребывания в трансе. И тут кто-то окликнул ее, галантно и куртуазно, совсем не в обычае этих каменных дебрей:

— Сударыня, позвольте обратиться!..

Де Вайле резко обернулась.

Перед нею стоял молодой человек. Не землянин, это было видно сразу, по одной только манере держаться. И как будто вовсе не из таких, кто пользуется услугами гадателей и прочих знахарей. С первого взгляда чувствовался в нем аристократ, со второго — воин, и только с третьего Де Вайле оценила его удивительную красоту.

«М-да, наверняка любовные дела», — устало подумала она, и толстая уродливая физиономия старой цыганки сделалась еще уродливей, растянувшись в улыбке.

— Чего ты хочешь, красавец писаный? Сразу могу сказать, и без всякой платы притом, что в конце любой дороги ждет тебя счастье…

В светлых зеленых глазах его промелькнула тревога.

— Верю, что способности ваши велики, сударыня. Однако не счастья я ищу. Не откажите в помощи.

Заинтригованная колдунья на время позабыла о своей усталости. Что может быть нужно этому страннику между мирами?

— Что ж, погадать тебе, красавчик? Отойдем-ка в сторонку!

— Умеете ли вы отыскивать пропавших людей? — без обиняков спросил молодой человек, следуя за нею.

Де Вайле вздрогнула. Надо же, и у этого такая же нужда…

— Как тебе сказать, — осторожно отвечала она. — Обычно в мои услуги это не входит. Но за хорошую плату… да за красивые глаза…

Она криво улыбнулась, но он не ответил на улыбку.

— Я заплачу щедро, не сомневайтесь. Мне надо разыскать двоих человек и как можно скорее. Если вам это трудно, сударыня, может быть, среди ваших сородичей найдется желающий хорошо заработать и знающий свое ремесло…

— Я знаю свое ремесло, — сухо отозвалась Де Вайле.

— Верю, — серьезно сказал молодой человек. — От вас исходит сила… но очень уж мне не везет в последнее время.

— Какая такая сила, красавчик? — насторожившись, но с нарочито беззаботным видом вынимая колоду карт, спросила Де Вайле.

Он только прищурил глаза, следя за ее действиями.

— Думай о человеке, которого ищешь, брильянт ты мой яхонтовый, — не дождавшись ответа, нараспев сказала она и принялась тасовать карты. Король или дама?

— Король… два короля, — спохватился он.

— Начнем с кого-нибудь одного, — усмехнулась Де Вайле. — Блондин, брюнет?

— Блондин, — без промедления ответил молодой человек. — Начнем с него.

О какой это силе он сказал? Только эта мысль и волновала колдунью, когда она наугад вытаскивала карту из колоды.

— Он?

Это и в самом деле оказался бубновый король. Но еще одна карта выскользнула следом и упала к ее ногам. Они одновременно нагнулись за нею, но колдунья успела первой.

— Славно, — протянула она, вертя карту в руках. — Крестовый король! Второй человек, которого ты ищешь, — тоже мужчина? Черноволосый?

— Да.

— Они вышли вдвоем, и стало быть, связаны друг с другом. Может быть, они и находятся в одном месте? — Де Вайле пристально поглядела на своего клиента.

Даже сквозь загар было видно, как побледнел молодой человек при этих ее словах. На лице его на мгновение выразился настоящий ужас, но он тут же взял себя в руки.

— В одном месте, сударыня? Это невозможно…

Голос его, однако, предательски дрогнул.

— Нет ничего невозможного в мире, — Де Вайле снова заговорила нараспев. — Позолоти ручку, красавчик, и может быть, я даже скажу тебе, что это за место…

Она была не на шутку заинтригована, ибо все ее необыкновенное чутье твердило ей теперь, что встреча эта отнюдь не случайна. Про себя она уже решила, что не отпустит молодого человека, покуда не дознается всего. И приняв деньги, которые он протянул ей не считая, она вновь начала тасовать колоду. Карты заиграли у нее в руках, расходясь веером и снова сходясь, и непонятно каким образом меняясь местами. Клиент следил за ними как завороженный.

Бубновому королю грозила опасность со стороны крестового. Вплоть до лютой смерти. Но и сам он был не так-то прост… Де Вайле молча взирала на разворачивающуюся перед ее внутренним взором драму, сама зачарованная неожиданно глубоким внутренним значением событий, как вдруг что-то случилось с нею. Густая темная пелена затуманила взор, карты сделались мертвыми глянцевыми картинками, и колдунья ощутила такую усталость, что руки у нее задрожали.

— Ничего не выйдет, красавчик, — с трудом выговорила она, складывая колоду. — Дело твое совсем непростое, и что-то мешает мне видеть… Но оба они — те, кого ты ищешь — находятся в одном месте, как я и сказала.

— Ради всего святого! — вскричал молодой человек при виде ее потухшего взора. — Попробуйте еще раз! Вы не представляете, как это важно… прошу вас… чем я могу вам помочь?

Он был ужасно расстроен. Де Вайле, превозмогая слабость, вновь пристально поглядела на него.

— Я попробую, конечно. Но сначала ты должен мне кое-что рассказать…

* * *

— …Меня поманили именем Хораса, — Никса Маколей сдерживал гнев, — и я забыл обо всем на свете. В результате я целый час прождал в пустой квартире, где так никто и не появился. Тем временем друг мой пропал… он не вернулся ко мне в дом и вот уже два дня не дает о себе знать. И хотя я совсем не понимаю, в чем тут дело, но теперь уверен, что он попал в ловушку. Этот человек, Басуржицкий, наверняка был пособником Хораса… если, конечно, то, что вы говорите, — правда, сударыня, и бедный Овечкин находится сейчас там же, где и Хорас…

— Так оно и есть, — невозмутимо сказала Де Вайле.

— Но зачем… — растерянно начал Никса.

— Зачем… скажи-ка мне, красавчик, как сумел ты определить, что Овечкин твой наделен магической силой? И не его ли имел ты в виду, сказавши, что от меня исходит такая же?

— Да, сударыня. А определить это мне помог талисман… фамильная драгоценность Маколеев. Он откликнулся на вас так же, как и на Овечкина.

Колдунья оживилась.

— Талисман… Нельзя ли мне глянуть на него?

— Пожалуйста.

Никса Маколей расстегнул воротник рубашки и извлек на свет Божий оправленный в серебро и подвешенный на цепочке стеклянный кубик, в котором Михаил Анатольевич Овечкин без труда узнал бы родного брата своей странной и милой сердцу «игрушки», найденной в Таврическом саду. Только стекло его отливало зеленью, в то время как кубик Михаила Анатольевича был бирюзового оттенка.

Де Вайле же при виде кубика тихо присвистнула.

— Понятно, — сказала она. — У твоего друга, король, был при себе такой же. Вот и вся причина его «магической силы».

Никса изумился.

— Вот как! И у вас, сударыня…

Колдунья кивнула.

— Я знаю, что за талисман у твоего Овечкина. И даже знаю, где он его взял…

Это Никсу не интересовало. На лице его вдруг выразилось сильнейшее беспокойство.

— Значит, он и вправду не лгал… никакой он не чародей! Бог ты мой… так ведь ему грозит тогда настоящая опасность!

Он нервно выпрямился.

— Сударыня, я прошу вас… приложите все усилия — разыщите его! Я должен его защитить! И как я сразу не понял… Хорас продолжает издеваться надо мной!

Де Вайле усмехнулась.

— Я помогу тебе, король. Тебе нужен Овечкин, а мне нужен его талисман… думаю, это недорогая цена за спасение твоего друга.

Никса недоуменно поморгал глазами, глядя на нее.

— Я думаю, он должен решить это сам…

— Он решит, — с непонятным весельем в голосе сказала Де Вайле. — Он решит! А ты ступай домой, король, и жди. Мне нужно отдохнуть, собраться с силами. И думаю, что не позднее завтрашнего дня я принесу тебе весть…

Ей многое стало ясно. И глядя вслед молодому королю, Де Вайле думала о том, что Доркина искать уже не придется. Вернее, искать она его будет там же, где и Овечкина с талисманом. Баламут наверняка напал на след Тамрота возможно, сыграл свою роль тот защитник и друг, которого предрек ему при расставании Гиб Гэлах, — и тоже попал в ловушку. В этом она почти не сомневалась. Но что останется от двоих людей и одного талисмана к тому времени, когда она их разыщет, — известно было одному только дьяволу. Могущество Хораса, врага Никсы Маколея, было впечатляющим… карты, которыми она пользовалась при последнем гаданье, умерли навсегда — теперь она это знала. И работа ей предстояла… Де Вайле поморщилась. Она собрала последние силы и перенеслась в свое убежище прямо с того места, где была, пренебрегши всякими правилами скрытности и тайны. Хорошо еще, что стояла она в тени дома и никто не заметил внезапного исчезновения старой цыганки, как будто растворившейся в этой тени.

ГЛАВА 11

Михаила Анатольевича настигла любовь, но он был весьма далек от понимания этого.

Никогда в жизни не думая о любви, ничего не знал Овечкин ни о формах ее, ни о мгновениях ее зарождения, ни о становлении и смерти, ни о силе воздействия ее на душу человека, ни о сопутствующих ей восторгах и муках. И теория и практика любви равно были для него terra incognita, и можно смело сказать, что прожив в сем блаженном неведении тридцать пять лет своей жизни, никогда бы не догадался Овечкин о том, что с ним теперь произошло, если б кому-нибудь не вздумалось открыть ему глаза. А такого человека поблизости не нашлось.

И потому, постояв в оцепенении перед открытым окном в своем новом жилище и возвратившись через какое-то время к реальности, оставался Михаил Анатольевич все в том же блаженном неведении относительно своего состояния. Одно только он знал совершенно твердо — Басуржицкий заблуждается. Его жена абсолютно здорова. Разумеется, он не мог бы сказать, на чем основывается такая его уверенность и вряд ли рискнул бы отстаивать свое мнение перед специалистом. Но всею душою был он отныне на стороне Елены Басуржицкой и, едва придя в себя, сразу задумался, каким образом можно помочь девушке снять с себя клеймо сумасшествия.

Правда, он слишком мало еще знал о ней. Михаил Анатольевич скорбно покачал головой, отошел от окна и присел на кровать. Ему предстояло познакомиться с ней поближе, услышать ее историю — а в наличии очередной удивительной истории он почему-то нисколько не сомневался, — и только тогда уже начинать ломать голову над выходом из положения.

А положение оказалось гораздо серьезнее, чем представлялось Овечкину, и убедился он в этом очень скоро, тем же вечером.

Когда туман в голове окончательно рассеялся и Михаил Анатольевич снова начал мыслить трезво и ясно, все решив для себя относительно состояния душевного здоровья Елены Басуржицкой, вспомнил он и о Никсе Маколее. И ужасно забеспокоился. Что ж он тут сидит… надо позвонить хотя бы, узнать у бабы Веры, не возвратился ли король, а если возвратился, то как там у него с Хорасом? И вообще, может, сегодня ночевать тут ему не обязательно и можно съездить повидаться с Никсой, заодно и рассказать ему… И Михаил Анатольевич решительно поднялся с кровати и направился к выходу, не предвидя никаких препятствий невинному своему желанию повидаться с другом.

Однако первое же препятствие явилось ему в виде запертой на три замка двери, ведущей из половины Елены в остальную часть квартиры. Это смутило Овечкина, но ненадолго. Он увидал кнопочку звонка на дверном косяке и, справедливо рассудив, что она предназначена для вызова кого-нибудь с той стороны, без колебаний нажал на нее.

Результата не было так долго, что даже безропотный Михаил Анатольевич потерял терпение. Он позвонил еще раз. И еще раз. Наконец по ту сторону двери зазвенели ключами, защелкали замками и препятствие было устранено. Но не совсем.

Овечкин ожидал увидеть Басуржицкого, однако перед ним предстал темноволосый подросток-секретарь. И подросток этот стоял на пути, загораживая проход, и молча, без всякого выражения на лице, смотрел на Михаила Анатольевича, словно ожидая чего-то.

Михаил Анатольевич тоже подождал немного, сам не зная чего. Потом сказал:

— Мне нужно к Даниилу Федоровичу.

— Зачем? — спросил подросток, не дрогнув ни единым мускулом гладкого своего лица.

— Как, то есть, зачем? — растерялся Овечкин. — Мне нужно позвонить… да и сказать кое-что Даниилу Федоровичу!

— О чем?

— О том, что мне нужно съездить домой! Я не понимаю тебя, мальчик…

— Подождите, — сказал тот. И дверь перед носом Михаила Анатольевича вновь захлопнулась.

От удивления он даже разинул рот. Что это такие строгие тут порядки? К чему это?

На этот раз ждать пришлось недолго. Михаил Анатольевич еще не успел справиться с неприятным чувством, как мальчик явился и жестом пригласил его выйти. И пройдя за ним по пятам через всю эту огромную квартиру, очутился наконец Овечкин в кабинете Басуржицкого, сидевшего за письменным столом с озабоченным видом. Но заботили его как будто вовсе не нужды Михаила Анатольевича.

— Что случилось? — спросил он довольно рассеянно и нетерпеливо, едва глянув в сторону своего нового служащего.

— Ничего… ничего не случилось. Мне нужно съездить домой, Даниил Федорович, — сбивчиво начал Овечкин, снова начиная робеть при виде импозантной фигуры Басуржицкого. — И телефон…

Даниил Федорович поморщился.

— Позвольте, Михаил Анатольевич, я же вас предупреждал. Контакты с внешним миром мне крайне нежелательны.

Овечкин захлопал глазами.

— Как… но я не…

— Вас предупредили. Вы дали согласие остаться в этом доме. Вы уже приступили к работе. Так чего же вы хотите? Вам что-нибудь нужно? Составьте список, отдайте секретарю, и завтра у вас будет все необходимое.

— Я… мне нужно, конечно… но я бы хотел поговорить с другом, вы же знаете!.. вы же сами отправили его к этому вашему знакомому…

Басуржицкий сморщился еще сильней.

— Хорошо. Вот телефон. Звоните.

Овечкин посмотрел на аппарат, потом снова перевел взгляд на хозяина.

— Простите, — пролепетал он, совершенно сбившись с мысли. — А о чем вы меня предупредили? Я как-то запамятовал…

Басуржицкий вздохнул, нетерпеливо постучал пальцами по столу.

— Вы будете жить здесь, общаться с Еленой, еженедельно получать приличную зарплату — при одном условии: все ваши контакты с внешним миром на время работы прекращаются. С сегодняшнего дня и до вашего увольнения вы не будете выходить из этой квартиры. Звонки тоже нежелательны. Я не хочу, чтобы болезнь моей жены обсуждалась с кем бы то ни было за пределами моего дома. Сейчас вы, конечно, можете позвонить своему другу, но все, что вы скажете — это то, что вы нашли работу и что в ближайшее время вы с ним не увидитесь. Все понятно?

Оглушенный Михаил Анатольевич только кивнул. Он стоял, тупо глядя на телефонный аппарат, который пододвинул к нему Даниил Федорович, и никак не мог осознать сказанное. Когда это его предупредили?! Нет… такие условия его совсем не устраивают. Как он мог дать согласие? Он уже открыл было рот, чтобы сказать об этом. Увольнение — так увольнение. Но вдруг… образ Елены мелькнул у него перед глазами, и Овечкин замер с открытым ртом.

Если он уволится, то больше никогда не увидит Елену. Если он уволится, его место займет другой человек, который, вполне вероятно, будет считать эту девушку сумасшедшей.

— Так вы будете звонить или нет? — раздраженно спросил Басуржицкий. Вы отвлекаете меня от дел, знаете ли!

— Да, — сказал Михаил Анатольевич, неожиданно для себя самого обретая твердость.

В конце концов, Никса Маколей — взрослый человек, который в состоянии сам о себе позаботиться. И кому нужна свобода Овечкина! Никто не ждет его за стенами этого дома, никто не станет беспокоиться о нем. А уволиться никогда не поздно.

Занятый этими мыслями, он почти машинально набрал номер телефона Никсы и застыл в ожидании. Никто не отвечал. Михаил Анатольевич нажал на рычажок и так же машинально набрал номер снова.

Долгие гудки звучали совершенно безнадежно. А Басуржицкий смотрел на него исподлобья и, видимо, дождаться не мог, когда Овечкин уйдет наконец из кабинета.

— Извините, — спохватившись, сказал Михаил Анатольевич. — Никого нет. Но я очень тревожусь… Даниил Федорович, вы не могли бы позвонить вашему знакомому, к которому вы отвели Никсу?

Тот на мгновение вытаращился на него.

— Нет, — сказал cухо и отвел взгляд. — Не сейчас. Я занят.

— Может быть, тогда завтра?

— Завтра, завтра… Спокойной ночи.

И Басуржицкий демонстративно уткнулся в бумаги, разложенные перед ним на столе. А Овечкин был препровожден юным секретарем обратно в свою тюрьму.

Ибо это была тюрьма. Иначе расценить было невозможно. Овечкин испытывал некоторую растерянность, но голова работала ясно. Ситуация была чертовски подозрительной. И наибольшие подозрения вызвал у него почему-то несработавший телефон. Как-то не так звучали гудки… Михаил Анатольевич затруднился бы объяснить, что именно его насторожило, но он был уверен, что телефон отключен или подключен куда-то не туда. Отказ Басуржицкого позвонить своему знакомому — это после столь горячего участия! Сам же Овечкин был лишен права выхода на улицу… возможно, это входило в правила работы с душевнобольными, Михаил Анатольевич не знал, но очень сомневался в этом. И когда он снова присел на кровать у себя в комнате и начал размышлять, все, услышанное им сегодня от Басуржицкого, неожиданно увязалось в стройную и весьма непривлекательную картину. Девушка, найденная на улице, якобы не помнящая себя, без документов… под предлогом женитьбы Басуржицкий забирает ее из клиники, держит у себя взаперти, нанимает охрану… что-то тут было нечисто, очень нечисто. Может быть, и не было никакой клиники… может быть, девушка похищена?!.. украдена из семьи, ради выкупа, скорее всего! Конечно, за ней нужен уход, и Басуржицкий нанимает людей. Но рано или поздно он достигнет своих неведомых отвратительных целей, и тогда Овечкин станет ему не нужен…

Михаил Анатольевич содрогнулся. О том, как поступают с ненужными свидетелями, было ему известно из детективных романов. И молоденький секретарь этот ох как подозрителен… да, видимо, так оно и есть. Он попал в ловушку. И Никса… Овечкин похолодел, осознав вдруг со всею очевидностью, что не было никакого мифического друга, что внимание Никсы просто отвлекли… заманили куда-то, черт побери!

Он обхватил голову руками и тихонько застонал. Вот так влип… Конечно, телефон не отвечает — кто его знает, к чему он подключен, этот телефон!

Никаких сомнений это детективное истолкование у него не вызывало. Кроме разве что одного — почему выбор пал на него, Овечкина, зачем нужны были такие сложности с отвлеканием Никсы и вообще все это подслушивание в ресторане? Ведь нанять для ухода за мнимой больной можно было кого угодно. Хотя, может быть, Михаил Анатольевич привлек внимание Басуржицкого именно безобидностью своей… может, проклятый психиатр понял, что этот мягкотелый человечек не доставит ему никаких хлопот… Овечкин стиснул зубы. Да уж, Никса Маколей, например, на его месте повел бы себя совсем иначе!

Возможно, героический образ молодого короля, явственно представший перед внутренним взором Михаила Анатольевича, сыграл свою роль. Но, скорее всего, коварный Басуржицкий со всей своей психиатрией недооценил маленького библиотекаря, так неосторожно принятого им на «службу». Ибо Овечкин, вместо того чтобы впасть в отчаяние, неожиданно ощутил прилив воодушевления и не стал вдаваться далее в не складывавшиеся между собой подробности этой загадочной истории. Может быть, он и был никчемный человечек. Но рядом, за стеною, находилась молодая женщина, главная жертва Басуржицкого. И никто не мог ей помочь, кроме этого никчемного человечка. И все, что ему оставалось сделать в такой ситуации — это помочь ей. Как угодно, любыми средствами. Хоть бы даже и пришлось лечь костьми.

В первую очередь следовало поговорить с Еленой. Обсудить положение дел и наметить план действий. В ожидании утра Михаил Анатольевич решительно разделся и лег в постель, продолжая думать о Елене. Он и не заметил, как изменилось направление его мыслей и как незаметно сон увлек его из маленькой комнатки в квартире Басуржицкого в цветущий яблоневый сад, где он стал прогуливаться с Еленою. И беседовали они вовсе не об ужасном своем положении, как можно было предположить, а о цветах и птицах. Михаил Анатольевич и не подозревал, как много он, оказывается, знает о птицах и цветах…

* * *

Разбудил его юный секретарь, принесший поднос с завтраком, и при виде холодного, невыразительного его лица Овечкин вспомнил все разом. Блаженная улыбка, с которой он открыл глаза, будучи еще во власти прелестного своего сновидения, мигом испарилась. Однако он сумел сдержаться и в ответ на сухое «доброе утро» секретаря отвечал вполне вежливо и дружелюбно. Ибо главное, как он решил еще ночью, — это продолжать играть роль ничего не понимающего, беспомощного человека, чтобы его не подозревали.

Секретарь оставил поднос и удалился, предупредив, что вернется через полчаса. Этого Михаилу Анатольевичу вполне хватило, чтобы умыться в крошечной ванной комнатке, входившей в состав его личных апартаментов, и без всякого аппетита выпить чашку кофе. Предстояла встреча с Еленой, и разумеется, он волновался. Когда мальчик вернулся забрать поднос, Михаил Анатольевич откашлялся и в полном соответствии со своей ролью робким неуверенным голосом осведомился о распорядке дальнейших действий.

— Даниил Федорович еще не объяснил мне, что именно…

— Вы можете зайти за указаниями к хозяйке, — сказал секретарь. — Вы в полном ее распоряжении и должны делать то, что она скажет.

С этими словами он вышел, оставив Овечкина в непритворном на этот раз смятении. Как у них все просто!..

Некоторое время он собирался с духом, стоя возле окна и бессмысленно созерцая крыши. Как вдруг в дверь постучали. Михаил Анатольевич вздрогнул и тонким голосом вскрикнул:

— Войдите!

Вслед за тем на пороге показалась незнакомая женщина.

— Доброе утро, Михаил Анатольевич, — сказала она. — Как вам спалось на новом месте?

— Доброе утро… спасибо, хорошо.

Он с удивлением вгляделся в нее. Это еще кто такая?

Она была молода, лет двадцати пяти, не больше, ростом еще ниже Овечкина, и чем-то забавно напоминала его самого — скорее пухленькая, чем стройная, со светленькими кудряшками вокруг милого круглого личика и с ясными голубыми глазами. Заметив его удивление, она улыбнулась и еще более похорошела. Улыбка у нее была на редкость приятная.

— Меня зовут Фируза, — сказала она. — Именно так, с ударением на втором слоге. Странные фантазии бывают порой у родителей, когда они выбирают детям имена… но я вижу, вы меня не узнаете. Мы с вами виделись вчера, мельком. Я — сиделка. Леночка послала меня спросить, когда вы к нам зайдете.

Тут только Михаил Анатольевич вспомнил, что Басуржицкий говорил ему о сиделке и что он действительно видел вчера рядом с Еленой какую-то женщину.

— Извините, — сказал он краснея. — Я, видимо, был рассеян…

— Конечно, — ответила она, с любопытством разглядывая его.

— Я готов, — спохватился Овечкин. — Мне, собственно, сказали, что я должен зайти, но я как-то… замешкался.

Он сглотнул слюну.

— Уже прямо сейчас…

— Тогда пойдемте, — весело сказала Фируза, по-видимому потешаясь его смятением. — Не бойтесь, Елена не кусается…

Михаил Анатольевич вспыхнул. Слова сиделки прозвучали для него кощунством, и в нем разом проснулась подозрительность. Кто она такая, эта Фируза, вот бы знать! Еще одна жертва Басуржицкого или, не дай Бог, пособница его? Он должен быть осторожен… впрочем, на нее он, кажется, тоже произвел впечатление дурака. Вот и хорошо.

Утешившись таким образом, он вышел вслед за девушкой из комнаты и через несколько мгновений предстал пред очи героини своих сегодняшних сновидений.

И странная метаморфоза произошла с ним в ту же секунду, как он увидел ее. Исчезли и робость, и смятение. Михаил Анатольевич сделался подтянут, почтителен, готов внимать и исполнять приказания, напрочь позабыв, что он маленький, неуклюжий и ни на что не годный человечек. И это казалось ему совершенно естественным рядом с Еленой.

Она поздоровалась с ним и, улыбаясь, напомнила о его обещании научиться играть в шахматы. И Михаил Анатольевич даже ответил на ее улыбку и вполне непринужденно сообщил о полной своей неспособности к этой игре, однако от обещания не отрекся. И была принесена доска, расставлены фигуры, и в течение получаса он честно пытался сдержать слово. Выяснилось, однако, что он не в состоянии даже запомнить, как именно ходит та или иная фигура, и в конце концов Овечкин, разведя руками, признал свое поражение, и Елена, посмеявшись, освободила его от обещания.

Атмосфера складывалась самая непринужденная. Михаил Анатольевич даже представить себе не мог, чтобы кто-нибудь всерьез воспринимал эту девушку, как душевнобольную. Ничто — ни в облике ее, ни в поведении — не наводило на подобную мысль. Достоинство, с которым она держалась, лишь подчеркивало и усиливало обаяние ее красоты. Ум ее был отточен, как он может быть отточен лишь в общении с людьми, равными по образованию и положению в обществе. Образование же это и положение не вызывали никаких сомнений — по мысли Михаила Анатольевича, Елена могла быть дочерью не менее как какого-нибудь профессора или международного дипломата.

Время до обеда они провели за игрой в карты и за разговорами. Говорил, как ни странно, в основном Овечкин. Вот когда ему пригодилась его начитанность. Он припомнил весьма кстати одну из недавно попавшихся ему в руки книг с увлекательным приключенческим сюжетом, что дало им возможность побеседовать о мужестве и сообразительности некоторых людей, а заодно обсудить, встречаются ли еще такие люди в жизни или же они остались только в книгах. По мнению Елены, таковые люди еще встречались, и даже в изрядном количестве. Взгляд ее говорил при этом, что и Михаила Анатольевича она безусловно включает в эту категорию. Возражать он не стал. Он готов был провести за разговорами с нею всю оставшуюся жизнь. Однако несправедливо было бы сказать, что он позабыл при этом об истинном положении вещей. Они были пленники и находились в тюрьме. Он только и ждал подходящего момента, чтобы заговорить об этом с Еленой, но ему мешала сиделка Фируза. Она все время была рядом, не отходя ни на шаг, а он все никак не мог составить о ней надлежащего мнения. Вроде бы, с одной стороны, она обращалась с Еленой совсем не как с пациенткой, уж скорее, отношения их связывали вполне дружеские. Но, с другой-то стороны, если она — помощница Басуржицкого, значит, она прекрасно знает, что Елена не сумасшедшая. Елена же как будто видела в ней близкого человека, которому можно доверять. Михаил Анатольевич колебался.

Пообедали они вместе, ибо хозяйка не выказала никакого желания расстаться с Михаилом Анатольевичем. И после обеда секретарь Басуржицкого отпер двери, ведущие в оранжерею, и выпустил всех троих туда на прогулку.

Овечкин внимательно следил за лицами обеих женщин при появлении этого странного подростка. Он заметил, что Елена оставалась спокойною, как всегда, и как будто вовсе не обращала внимания на мальчика, словно он был не живой человек, а неодушевленная самодвижущаяся машина для обслуживания. На лице же Фирузы, более непосредственной особы, чем ее хозяйка, отражалась легкая брезгливость, и как показалось Овечкину, она поторопилась встать из-за стола, прежде чем секретарь, собирая посуду, подошел к ее обеденному прибору. Это слегка обнадежило. Фируза Овечкину, в общем-то, скорее нравилась. Да и лишний союзник никогда не мешает.

Однако заводить при ней разговор Михаил Анатольевич по-прежнему не собирался. Поэтому он обрадовался, когда они остановились у фонтанчика в оранжерее и Елена вдруг обратилась к сиделке с просьбою принести какую-то книгу. Момент был вполне подходящий. Секретарь уже удалился через другую дверь из этого домашнего цветущего чуда, и они наконец, впервые за весь день, оказались с Еленою наедине. И впервые за весь этот день Михаил Анатольевич, приготовившись заговорить и заглянув в прекрасные карие глаза, неожиданно утратил дар речи. На какое-то мгновение ему вдруг показалось совершенно неважным то, что он собирался сказать. А кроме этого, больше сказать ему было нечего. И он стоял и молча смотрел в эти глаза, чувствуя себя, как в своем сегодняшнем сне, абсолютно легко и естественно, нисколько не тяготясь своим молчанием. Как будто так и надо было — стоять рядом с ней, любоваться ею и молчать. И только вопросительное выражение, появившееся в глазах Елены, заставило его очнуться.

— Скажите мне, пожалуйста, Елена, — начал он с места в карьер, торопясь успеть до возвращения сиделки, — ведь Басуржицкий — не муж вам, правда?

Елена вздрогнула.

— Разумеется, нет, — почти холодно ответила она.

Овечкин почему-то внутренне возликовал.

— Я так и думал! Он держит вас здесь силой?

Она немного помедлила с ответом, внимательно вглядываясь в Михаила Анатольевича.

— Да.

Короткое это слово, произнесенное тоном почти безразличным, всколыхнуло в душе Овечкина целую бурю эмоций.

— Но почему? — не сдержавшись, воскликнул он с негодованием. Расскажите мне, ради Бога! Я готов приложить все усилия, чтобы… чтобы помочь вам!

Елена предостерегающе подняла руку, и он умолк, с волнением глядя на нее.

— Вы, кажется, тоже являетесь здесь пленником, — спокойно сказала она. — Или я ошибаюсь, и вы пользуетесь каким-то особым доверием этого человека?

Овечкин изумился.

— Я?.. Вчера мне объявили, что я не имею права выходить из квартиры, пока не уволюсь! Я ничего не знал… меня наняли на работу, понимаете…

— Зачем вас наняли?

— Ухаживать за вами… простите…

Михаил Анатольевич густо покраснел и окончательно утратил самообладание.

Елена испытующим взором наблюдала его замешательство и молчала.

— Поверьте мне, я ничего не знал, — пролепетал Овечкин. — Но я догадался, потому что вы… потому что, когда я увидел вас, я понял, что это неправда… что Басуржицкий…

— Я верю вам, Михаил Анатольевич, — вдруг сказала она. — Успокойтесь.

И он успокоился как по волшебству.

— Стало быть, вы находитесь в том же положении, что и мы с Фирузой, продолжала Елена. — Увы, Михаил Анатольевич… боюсь, что вы ничем не сможете нам помочь.

— Я надеюсь, — твердо сказал Овечкин. — Главное, что вы мне верите. Я все-таки мужчина, и вдруг… если только мне удастся выбраться отсюда, я подниму на ноги всех! Я приведу милицию…

Она вновь подняла руку, останавливая его, и грустно улыбнулась.

— Вы никого не приведете, даже если вам удастся выбраться. А если и приведете, мне это ничем не поможет.

— Почему?

— Потому что Басуржицкий утверждает, что я сумасшедшая, требующая присмотра, и имеет неопровержимые доказательства.

— Какие? Да стоит любому поговорить с вами…

— Вот именно. И этот любой сразу же убедится, что Басуржицкий говорит правду.

— Но почему? — снова воскликнул Овечкин.

Елена беспомощно посмотрела на него.

— Вы же не выслушали меня до конца, Михаил Анатольевич. Вы так уверены… но…

Она оглянулась. По дорожке между кустами камелий шла Фируза с книгой в руке. И когда девушка поравнялась с ними, Елена с тяжелым вздохом обратилась к ней:

— Пожалуйста, милая… объясни Михаилу Анатольевичу, почему любой человек поверит Басуржицкому даже на слово, без всяких медицинских справок, что меня необходимо держать взаперти!

Фируза кинула быстрый взгляд на нее, на Овечкина и, по-видимому, поняла сразу, о чем тут шла речь в ее отсутствие.

— А потому, — сказала она без всяких предисловий, — что перед вами, Михаил Анатольевич, никакая не Елена Басуржицкая, а Маэлиналь, принцесса айров из Данелойна!

ГЛАВА 12

Услышав слово «айр», Баламут Доркин невольно вздрогнул. В памяти его мгновенно восстановились все последние события, включая удар по голове, нанесенный невидимой рукой в пустом подъезде. Столь же быстро сообразил он, что действительно почти добрался до цели, ибо где он еще может находиться в данный момент, как не у таинственного похитителя принцессы Май, того неизвестного мага, что возглавлял шайку даморов. Кому еще может принадлежать этот мерзкий голосочек?!

Подумав, что притворяться мертвым не имеет более никакого смысла, он решил открыть глаза и посмотреть наконец в лицо этому негодяю.

Однако это оказалось не таким простым делом. Веки его как будто налились свинцом, и пока Баламут совершал героическое усилие, пытаясь их разлепить, другой голос, механически-безжизненный, произнес где-то над его головою:

— Оставить его здесь?

— Разве хозяин не дал тебе указаний? — недобро промурлыкал первый голос.

«Хозяин»? Баламут приостановил свои усилия и попытался что-нибудь разглядеть сквозь смеженные ресницы. Самого мага, значит, здесь нет?

Кто-то стоял над его несчастным телом, болевшим так, словно его проволокли за ноги по всем лестницам с первого на шестой этаж заколдованного дома, и этот кто-то переступил с ноги на ногу и бесстрастно сказал:

— Хозяин велел принести его сюда и спросить, узнаешь ли ты его. Других указаний не было.

— Ну так оставь его и сходи за ними. Да поживей! Не желаю глядеть на твою дохлую рожу!

Неясный силуэт исчез из поля зрения Доркина, и наступила тишина. Отчего-то он испытал облегчение и вновь смежил ресницы, предавшись покою. Но бархатный голос замурлыкал вдруг песенку о соловье, нарочито гнусаво, затем засвистел, а затем издал несколько скрежещущих звуков, столь резких, что они отозвались нестерпимой болью в голове Баламута, и он невольно застонал. Невидимка тут же перестал скрежетать и ехидно сказал:

— Так я и знал, что ты притворяешься. Это тебе не поможет. Вставай, шут, позвени бубенчиками!

Баламут скрипнул зубами.

— Я встану, — выговорил он, с трудом разжав челюсти и еле двигая языком. — Встану, ради удовольствия свернуть тебе шею…

Руки у него оказались не связанными, ноги тоже. Доркин, благодаря за это судьбу, кое-как перевел непослушное, ноющее каждым мускулом тело в сидячее положение и разлепил наконец глаза.

Но никого не увидел. Обведя взглядом небольшое квадратное помещение с кирпичными стенами, кирпичным сводом и каменным полом, с узкими бойницами вместо окон и довольно неуместной в темнице птичьей клеткой в углу под потолком, он убедился, что оно совершенно пусто, и удивленно поднял брови.

— Показалось, что ли?

Птичья клетка вдруг разразилась таким неприятным и резким смехом, что голова у Баламута вновь отозвалась болью. Он болезненно поморщился и вперил в клетку пристальный взгляд.

Кто-то там сидел. Частые прутья мешали разглядеть как следует ее обитателя, но вроде бы это была птица. Во всяком случае, именно птичья голова приникла к просвету между прутьями и, раскрывши клюв, язвительно произнесла:

— Дурак — он и есть дурак. Где твой дурацкий колпак? Не забудь надеть его перед тем, как попытаешься свернуть мне шею!

Баламут сориентировался быстро.

— А, попугай, — пренебрежительно сказал он. — Я-то подумал…

— Сам ты попугай! — вскинулась птица, и, к великому своему изумлению, Доркин увидал две крошечные ручки, крепко обхватившие прутья.

От любопытства он даже позабыл о своем болезненном состоянии и довольно резво вскочил на ноги, от чего чуть не упал. Тело практически не гнулось, а уж ныло… Кряхтя и прихрамывая, он подошел к клетке. Обитатель ее слегка отпрянул при его приближении, но продолжал держаться ручками за прутья, и Баламут увидел его во весь рост.

У него было крохотное человечье тельце с ручками и ножками, увенчанное птичьей головкой и сплошь покрытое мелкими золотистыми перьями. Пара весьма пестрых крыльев была сложена за спиной. Круглые желтые глаза не мигая уставились на Доркина с нескрываемым вызовом.

— Кто ты? — напрочь позабыв об учтивости, восхищенно спросил Баламут.

Косточки тонких пальчиков, сжимавших металл, тут же побелели от напряжения.

— Не твое дело, — отрезало удивительное существо и лязгнуло клювом.

— Чудо какое, — продолжал Баламут, в упоении тараща на него глаза. Не странно, что его держат в клетке. Животное с таким милым нравом, должно быть, опасно выпускать на волю.

Судя по ярости, вспыхнувшей в желтых глазах, существо это, будь оно сейчас на воле, с удовольствием оставило бы Баламута без глаз. Оно прошипело сквозь сжатый клюв голосом, утратившим всякую бархатность:

— Ты тоже в клетке, человек, не забывай об этом! Послушаю я, как ты запоешь лет через двадцать, если, конечно, тебя не прикончат за ненадобностью!

— Вот именно, — сказал Доркин и утратил всякий интерес к чудному созданию. Он неторопливо отошел от клетки и принялся внимательно разглядывать место своего заточения, переходя от бойницы к бойнице и массируя на ходу мышцы рук. Они болели уже не как после избиения, а как после сильного перенапряжения.

За первою бойницей далеко внизу взору его предстал осенний лес, в золоте и багрянце, слегка почерневший от дождей. Он тянулся во все стороны до самого горизонта. Небо было укрыто иссиня-черными тучами, и в незастекленное оконце веяло холодом и сыростью. Баламут смерил взглядом ширину бойницы и вздохнул. Увы, в нее не протиснулся бы и трехлетний ребенок.

Он повернулся и направился к другой стене, делая вид, что не замечает ненавидящего взгляда, которым провожал его обитатель клетки. Когда же Баламут с разочарованным видом отошел от второй бойницы, за которой увидел тот же самый пейзаж, человечек-птица презрительно фыркнул.

— Не сбежишь, — промурлыкал он вслед Доркину, не скрывая злорадства. Никуда не денешься, дурак. И стражу обольстить тебе не удастся, как ты, возможно, надеешься. На здешних молодцов не действуют остроты, над которыми смеются короли.

— Мне и самому давно уже не до смеха, — равнодушно заметил Баламут. А ты, похоже, немало обо мне знаешь.

Он приник к следующей бойнице.

— Я знаю все! — гордо заявила невыносимая тварь.

— И поэтому ты здесь?

Баламут пытался просунуть хотя бы голову в узкую щель, ибо за ней можно было разглядеть кое-что поинтересней — кусочек крыши, над которой возвышалась башня, — но голова и та не пролезала. Должно быть, поэтому вопрос его прозвучал совсем уж безразлично.

— Да, будь ты проклят! — раздражившись, крикнул человечек-птица. Именно поэтому!

— Что ж, это должна быть весьма захватывающая история.

Доркин стряхнул пыль с ушей и направился к последней бойнице, даже не взглянув в его сторону. Тут же находилась и дверь, окованная железом, и, судя по виду из окошка, вела она непосредственно на крышу. Некоторое время Доркин обозревал этот вид — просторная крыша, с четырьмя башнями по углам, покрытая черепицей. Больше ничего. Затем он без всякой надежды потрогал дверь, вздохнул и отвернулся.

— Ни табуреточки, ни хотя бы горсточки соломы, — горестно сказал он, пристраиваясь на полу у стены. — Добрый у тебя хозяин. Щедрый и гостеприимный.

Ответом ему послужило холодное молчание.

— И кормит он своих постояльцев, похоже, желчью и ядом, — продолжал Баламут, поудобнее вытягивая ноги. — Но ты выжил, как я погляжу, на таком рационе. Может, и я выживу.

— Недолго тебе осталось жить, — злорадно сообщили из клетки. Полагаю, денька три, не больше.

— Что ж, значит, мне повезло. В иных случаях лучше быть убитым за ненадобностью. Тебе-то, как погляжу, не пошло на пользу твое всезнайство. Или, может, я не прав, и ты всем доволен? Ты состоишь в шпионах у своего хозяина или просто служишь ему источником знаний?

— Я в плену, как и ты, — оскорбленно напомнил человечек и скрестил ручки на груди.

— Да? И как же ты попал к нему в плен?

Ответом было весьма ядовитое:

— А ты?

— По глупости, — после некоторого размышления ответил Баламут. — И от чрезмерной самонадеянности.

Птицечеловечек смерил его недоверчивым взглядом.

— И ты так легко признаешься в этом?

— А что же еще остается делать? — Баламут усмехнулся. — Ужели врать, что причиной пленения послужила моя необыкновенная осмотрительность? То-то было бы странно! Нет, и на старуху бывает проруха…

— А коварство врага? — сердито осведомился его собеседник. — А сети, сплетенные с применением соблазна?..

— Конечно! — с готовностью подхватил Баламут. — Это само собой! И все же самый мудрый из мудрых и самый осторожный из осторожных может однажды зазеваться, и ничего постыдного в этом нет.

Человечек немного помолчал.

— Ты и вправду так считаешь?

— Ну… себя я, конечно, не могу назвать мудрейшим из мудрых, признал Баламут. — Но я знавал таковых. И своими глазами видел, как достойнейшие мужи клевали на приманку, потому что враг знал, как воспользоваться их слабостью.

Он не стал говорить своему озлобленному товарищу по несчастью, кто именно готовил эти приманки и кто клевал на них, и с любопытством ждал ответа. Удивительный человечек интересовал его в данный момент гораздо больше, чем все, что находилось за пределами башни, ибо выбраться отсюда он покуда не видел возможности. И чутье говорило ему, что единственный, на кого можно возложить хоть какие-то надежды, и есть этот сварливый крылатый малютка. Разговоры с ним, однако, требовали определенного искусства. Все знает, ишь ты! Похоже, одного только не знал — что попадет в клетку. «На его месте, пожалуй, я бы тоже взбесился», — подумал Доркин, бросив на птицечеловечка короткий взгляд искоса.

Малютка задумался надолго.

— Трудно поверить, что тот, кто все знает, способен с открытыми глазами войти в ловушку, — неохотно сказал он наконец. — Но так случилось… должно быть, ты прав, дурак.

Баламут поморщился. Обращение «дурак» ему совсем не нравилось. Однако препираться из-за этого не хотелось, особенно когда только-только забрезжила надежда на взаимопонимание.

— Все знать — никому не под силу, — задумчиво сказал он. — Означает ли подобное твое утверждение, что ты знаешь прошлое и будущее и можешь проникать в мысли других и видеть события, разворачивающиеся вдали от тебя?

— И это, и еще многое другое, — серьезно отвечал крылатый человечек. Я из племени чатури, вещих птиц. В нашем мире хотя бы увидеть одного из нас — и то почитается великим счастьем. А уж чести говорить с нами удостаиваются лишь избранные, те, на кого указывают боги. Да и им мы не открываем всего, что знаем, ибо происходим от райских птиц, и приказывать нам не может никто!

Доркин обдумал слышанное и сказал почтительно:

— Прости меня за дерзость, вещий чатури. Я не знал… в нашем мире о вас и не слыхивали.

В желтых глазах засветилась подозрительность, но чатури на этот раз сдержался.

— Ладно, прощаю.

— Расскажи мне о том, кто держит нас в плену. Мое невежество простирается так далеко, что я даже этого не знаю.

Баламут высказал свою просьбу так смиренно, как только мог. Но номер не удался. Крылатый человечек фыркнул и ядовито ответил:

— Мои знания стоят дорого, шут.

На сей раз сдержаться пришлось Баламуту. Он призвал на помощь все свое самообладание и мирно поинтересовался:

— Чего же ты хочешь в качестве платы за ответ на такой простой вопрос?

— Я хочу только одного — свободы, — с неожиданной яростью сказал чатури, вцепляясь ручками в прутья клетки. — Но не в твоей власти, человек, дать мне ее.

— Давно ты в плену?

— Давно. Тебя еще не было на свете, когда он ухитрился поймать меня. И с тех пор, все эти долгие годы, он дразнит меня обещаниями отпустить на свободу после того, как я отвечу на еще один, всегда еще один вопрос… и вырвав из меня ответ, смеется надо мною.

Чатури разжал ручки и отвернулся. Два крыла дивной расцветки — алой, белой, черной, золотой, синей, серебряной — взметнулись и укрыли его с головою. И столько человеческого отчаяния было в этом жесте, что сердце Баламута дрогнуло.

— Прости меня, — сказал он, на сей раз вполне искренне. — Если б я мог, то подарил бы тебе свободу прямо сейчас.

С этими словами он поднялся на ноги и, приблизившись к клетке, принялся разглядывать ее. Дверцы в ней никакой не было. А прутья, когда он попытался коснуться их, отбросили его руку, как внезапно распрямившаяся пружина.

— Клетка зачарована, — не поворачиваясь, глухо сказал чатури. Оставь.

Баламут машинально потянулся за кинжалом и обнаружил его на месте, за голенищем сапога. Это на секундочку отвлекло его.

— Что за тупица стражник! Не обыскать, оставить кинжал… Однако посмотрим, может быть, все-таки существует способ снять эти чары, пробормотал он себе под нос, обнажая лезвие и любовно поглаживая его.

— О, да! — саркастически воскликнул чатури, опуская крылья и поворачиваясь к Доркину. — Этот способ очень прост, человек. Кровь… когда она брызнет из твоего сердца на прутья, металл растворится, и я обрету свободу. Ты готов пожертвовать жизнью ради меня?

Доркин невольно отшатнулся. Птичьи глаза засветились мрачным удовлетворением.

— Отойди от греха, — горько и насмешливо сказал чатури. — Вдруг эти чары таковы, что кинжал твой оживет и сам…

Баламут поспешно отступил от клетки.

— Кстати, должен тебе заметить, — тут же ехидно заговорил чатури, что стражник не тупица. Оружие твое бесполезно, ибо ты никого здесь не сможешь убить им, кроме себя самого.

— Это еще почему?

— А потому, — охотно объяснил птицечеловечек, — что здешние стражники — не живые существа из плоти и крови. Они — порожденья нематериальной энергии и неуязвимы для материального оружия.

— Святой Паприк! — воскликнул Баламут. — Что еще за чертовщина! Какая энергия? Ты можешь говорить понятней?

— Не могу, — с удовольствием сказал чатури. — Будь рад и этому.

Баламут несколько секунд смотрел на него в упор, испытывая нестерпимое желание свернуть-таки птицечеловечку шею, потом кое-как взял себя в руки.

— Благодарю. Если все знания твои столь же неприятны, как это, то у меня, пожалуй, больше не будет к тебе вопросов.

Он резко отвернулся, отошел от клетки и вновь уселся на пол. И чтобы успокоиться, принялся полировать лезвие кинжала подолом рубахи.

Чатури некоторое время наблюдал за ним молча. Потом принялся насвистывать на разные голоса, довольно мелодично и приятно, но Доркин упорно не обращал на него внимания. Вдоволь наполировавшись, он полюбовался своей работой, затем спрятал кинжал и со вздохом растянулся во весь рост на полу. И как только он закрыл глаза, демонстрируя желание заснуть, проклятая вещая птица заговорила.

— Ты, кажется, хотел знать, у кого мы в плену? Что ж, покуда он забыл о тебе и к нам не торопится стража с дальнейшими указаниями, я, пожалуй, кое-что тебе расскажу. Не слишком много, поскольку ты не отмечен богами, зато бесплатно…

ГЛАВА 13

— Ну да, — с некоторой растерянностью произнес Овечкин. — Я так и думал… то есть…

Только сейчас он понял, что действительно так и думал все это время. Он понял, кого ему напоминала Елена Басуржицкая — своим достоинством, манерой держать себя, аристократизмом, ощущавшимся в каждом ее жесте и слове. Разумеется, Никсу Маколея! Бессознательная привычка к власти делала их обоих такими одинаково спокойными, непринужденными в любой обстановке и безупречно владеющими собой. И поняв это, в тот же миг сообразил Михаил Анатольевич, что он должен делать. Он посмотрел на обеих женщин, не без волнения ожидавших его реакции, и улыбнулся.

— Я знал это, принцесса, — сказал он. — И если мне удастся выбраться отсюда, мы обойдемся без милиции. Расскажите мне все. Как вы попали к этому негодяю?

— Меня усыпили каким-то снадобьем, — сказала Маэлиналь. — По-видимому, у меня было предчувствие… как было оно и у Баламута Доркина, любимого советника моего отца. За день до случившегося он приказал удвоить стражу у моих покоев, хотя ничто не предвещало несчастья. До свадьбы оставалось два месяца, все готовились к празднеству… я весь день примеряла наряды… но когда собиралась уже лечь спать, мне вдруг захотелось взглянуть на свой талисман. Меня как-то необычно клонило в сон, и пламя свечей казалось тусклым, а может, я почувствовала грусть при мысли, что скоро расстанусь с отчим домом, но я подумала, что Тамрот успокоит меня. Я вынула талисман из шкатулки, и в тот же миг рука моя ослабела, шкатулка упала на пол, и я едва успела зажать Тамрот в кулаке, как потеряла сознание. Больше я ничего не помню и не знаю. Очнулась уже здесь, в этом доме. Басуржицкий сказал мне, что я больна и лишь воображаю себя принцессой… в доказательство он провез меня на машине — так называется этот экипаж? — по вашему городу. Конечно, я была испугана… никогда прежде мне не приходилось бывать в других мирах. Но я поняла, в чем дело — ведь при мне, когда меня похищали, был Тамрот, который и помог похитителям уйти из Данелойна на Землю! Очнувшись, я, конечно, не нашла при себе талисмана. Басуржицкий заявил, что не знает о нем ничего, что это моя болезненная фантазия. Он стал поить меня какими-то лекарствами, от которых у меня мутилось в голове, и утверждал, что я его жена… возможно, он и вправду свел бы меня с ума. Но, на мое счастье, сиделка, которую он нанял для меня, Фируза, — она нежно прикоснулась к руке девушки, — поверила мне и встала на мою сторону. Она выбрасывала лекарства Басуржицкого и давала мне другие. Она же объяснила мне, насколько безнадежно мое положение. Но я спокойна — я уверена, что меня ищут. Без меня в Данелойне начнется война, и конечно, отец мой не станет сидеть сложа руки. Рано или поздно меня найдут.

Она доверчиво поглядела на Овечкина.

— Но я рада, Михаил Анатольевич, что и вы поверили мне. И благодарю вас за желание помочь, но, право же, это бесполезно.

У Михаила Анатольевича непривычно сжалось сердце. Бедный ребенок… может быть, она и права, может быть, ее действительно ищут. Но найдут ли? Он обменялся быстрым взглядом с Фирузой и заметил тревогу в глазах сиделки, из чего сделал вывод, что та вполне разделяет его сомнения.

— Значит, вы ничего не знаете, — задумчиво сказал он. — Ни того, кто именно вас похитил, ни того, зачем вы нужны Басуржицкому. Он ли главный распорядитель в этом темном деле или исполняет чью-то волю? Для чего вас похитили? И сколько времени продлится ваше пребывание здесь? Вы видите, сколько вопросов!

Глаза принцессы потемнели.

— Да. Я спрашивала себя об этом. Мне кажется, что единственной причиной может быть чье-то желание расстроить мою свадьбу с принцем Ковином и тем самым развязать новую войну между айрами и даморами. А в таком случае мне не причинят вреда. Меня продержат здесь ровно столько, сколько нужно… пока не начнется война. И Басуржицкий, скорей всего, только исполнитель.

— Однако он уже пытался причинить вам вред. Свести вас с ума…

— Да…

— Поэтому нельзя сидеть сложа руки.

Михаил Анатольевич поднялся со скамеечки возле фонтана, где они сидели втроем, и прошелся туда-сюда по дорожке.

— Я все-таки приложу все усилия, чтобы выйти отсюда, — сказал он, поворачиваясь к Маэлиналь. — Конечно, в милицию я не пойду… я пойду к своему другу. Если с ним все в порядке — вы будете спасены, принцесса. Он не только вытащит вас от Басуржицкого, он поможет вам и вернуться в Данелойн.

— Как?..

— У него тоже есть талисман. Никса Маколей и сам — не из этого мира и попал сюда благодаря этому… забыл, как он называется. Отражатель, кажется, и еще как-то. Так что самое главное — выйти отсюда. Очень я сомневаюсь, что Басуржицкий позволит мне просто взять и уволиться…

— А зачем он вообще нанял вас? — неожиданно спросила Фируза.

До этого она сидела молча, и временами Овечкин вовсе забывал о ее присутствии. Пока он глядел на принцессу Май, все казалось ему возможным. Трудным, но возможным. И побег отсюда, и освобождение царственной пленницы, и возвращение ее домой… Но вопрос, который задала Фируза, разом возвратил Михаила Анатольевича к реальности. Он вспомнил все, о чем думал накануне ночью, свою детективную версию и вопрос, который так и остался без ответа. Именно этот вопрос.

— Не знаю, — сказал он растерянно. — Все это очень странно…

Девушки смотрели на него и ждали объяснения. Но он ничего не мог им сказать. Что за важная персона такая этот Овечкин, если Басуржицкий затевает целую интригу, дабы нанять его на работу? Может, конечно, это его обычная манера…

— А как наняли вас, Фируза? — спросил он.

— Я увидела объявление в газете. Позвонила, встретилась с Даниилом Федоровичем, он задал мне обычные вопросы — образование, опыт работы и тому подобное. Сказал, что я подхожу. Вот и все. Назавтра мне было объявлено, что я не имею права выходить из дома, пока не уволюсь.

— Вас это удивило?

— Еще бы!

— Вы не пытались уволиться сразу?

— Нет… Честно признаться, мне очень нужны были деньги. Басуржицкий сулил много. Я подумала, что условия бывают всякие, в том числе и странные, и согласилась, тем более, что он сказал — это ненадолго. Месяца на три… Ну, а потом мы подружились с Май.

Овечкин задумался. Что ж, девушку наняли вполне обычным путем. Это с ним что-то не то… но стоит ли говорить об этом? Женщины и без того испуганы. И совершенно беспомощны. Пока не появился Овечкин какой-никакой, но все-таки мужчина — они и вовсе ничего не могли поделать в данной ситуации. Он хоть знает, к кому обратиться, если… Вот именно если! Сердце у него снова сжалось, но он постарался улыбнуться.

— Не знаю, зачем я понадобился Басуржицкому. Может, он решил, что вы заскучали?! Но как бы там ни было, я думаю, это скоро разъяснится. Пока же — давайте подумаем. Если меня не уволят, каким образом можно сбежать отсюда?

* * *

Ни до чего они не додумались. К вечеру у Михаила Анатольевича разболелась голова, и он почти рад был уединиться у себя в комнате в ожидании ужина. Ему чертовски не хотелось выглядеть перед женщинами таким же беспомощным, как и они. Но выхода и вправду не было. Все трое не могли выйти за пределы своей половины квартиры никуда, кроме как в оранжерею. Путь из окон на крышу был совершенно заказан — отсутствовал карниз, по которому можно было бы добраться до водосточной трубы, например, да и водосточных труб на их стене не наблюдалось. (Этому в глубине души Овечкин был даже рад, ибо при одной только мысли о подобном подвиге у него кружилась голова и подгибались коленки.) Так что выйти из квартиры можно было только одним способом — через входную дверь. А стало быть, нужно добиваться разговора с Басуржицким, хотя бы для того, чтобы оказаться поблизости от этой двери. А там — что Бог даст.

Овечкин не сомневался, что разговор об увольнении выйдет очень коротким. Басуржицкий скажет «нет» и отправит его восвояси. Подраться с ним Михаил Анатольевич был бы очень не прочь, да вот беда — он никогда в жизни не дрался, и в исходе боя можно было тоже не сомневаться.

Голова болела, и был Михаил Анатольевич весьма противен себе самому. Он решил плеснуть в лицо холодной водички, отправился в ванную, и там его осенило. В зеркале он разглядел начавшую пробиваться на щеках белесую щетину, всполошился, что проходил целый день небритым, и тут только вспомнил, что Басуржицкий говорил о списке необходимых вещей, который надо дать секретарю. Бритва, например, ну и там еще… Овечкин застыл перед зеркалом, сообразив вдруг открывающиеся возможности. Во-первых, бумага и карандаш — можно накидать из окна записок с просьбой позвонить Никсе Маколею и с изложением вкратце бедственного своего положения. Во-вторых, если секретарь, к примеру, отведет его к Даниилу Федоровичу составлять этот список — а можно и напроситься на это под предлогом еще одного телефонного звонка — то можно будет довольно долго просидеть в кабинете в непосредственной близости от вожделенного выхода. И вдруг за это время подвернется возможность… если быть очень смирным… если быть очень покорным Овечкиным…

Это была мысль! Это было хоть что-то. И когда хладнокровный юный секретарь появился в дверях со своим вечным подносом, Михаил Анатольевич, робея и заикаясь, напомнил ему о списке.

— Здесь нет ни бумаги, ни ручки, — сказал он и с трепетом ждал ответа.

Секретарь кивнул и удалился. Вернувшись же забрать поднос, он бесстрастно сообщил Овечкину, что списком можно будет заняться завтра с утра.

И Михаил Анатольевич провел еще одну почти бессонную ночь, холодея при мысли о третьей возможности, о которой он не подумал — секретарь придет сюда, сядет рядом и будет ждать. А потом унесет список. И начинай думать заново!

Но ему повезло. Утром после завтрака, собрав посуду, мальчик сухо пригласил его следовать за собою.

По дороге Овечкин внимательно рассматривал все, на что позавчера не обращал никакого внимания. Интересовали его, главным образом, окна. Но, судя по всему, единственной надеждой оставалась все-таки входная дверь. Все эти комнаты и комнатки, коридоры и коридорчики переплетались между собою, а квартира, как ни крути, была все на том же шестом этаже, и если где-то здесь и существовал черный ход, на глаза Михаилу Анатольевичу он не попался.

Они добрались до кабинета, и секретарь, похоже, остался ждать в приемной, как раз между кабинетом и входной дверью. В кабинете же находился Даниил Федорович.

Хозяин нынче был зол и сумрачен и не трудился скрывать это. Он небрежным кивком поздоровался с Овечкиным и буркнул:

— Садитесь за стол и пишите, только поскорее.

Сам он расхаживал взад и вперед по кабинету, заложив руки за спину, и тут же, казалось, позабыл про Михаила Анатольевича. А тот не стал садиться за стол. Взяв несколько листочков бумаги и ручку, Михаил Анатольевич тихонько пристроился на стульчике в уголке, поближе к двери, и принялся покусывать ручку, делая вид, что усиленно размышляет над списком.

Он сидел так тихо, что Басуржицкий, похоже, и вправду забыл о нем. Походка психиатра делалась все резче, он начал гримасничать и покусывать губы, ведя про себя какой-то гневный монолог. Затем Даниил Федорович начал уже вслух злобно бурчать что-то себе под нос, фыркать и делать рукою такие жесты, словно тыкал в живот невидимого собеседника. Михаил Анатольевич на всякий случай быстро написал вверху списка слово «бритва», потом отвлекся и с интересом принялся следить за Басуржицким. Страсти все разгорались.

— Да! — выкрикнул вдруг Даниил Федорович и остановился, вперившись в пространство перед собою, словно ожидая ответа.

И невидимый собеседник откликнулся.

Он появился в кабинете так незаметно и неожиданно, словно бы от книжного шкафа вдруг отделилась резная фигура и медленно выступила вперед. Михаила Анатольевича даже прошиб холодный пот, когда он увидел этого взявшегося из ниоткуда человека.

Басуржицкий тоже оторопел, но всего на мгновение. Он тут же насупился, надулся, вновь превратился в сановного барина и буркнул:

— Здравствуйте!

— В чем дело, Даниил Федорович? — спросил пришелец ровным голосом, закладывая руки в карманы и откидывая назад голову. — Вы чем-то недовольны?

Был он среднего роста, худощав и темноволос, довольно приятной внешности, и голос его звучал интеллигентно, но Овечкину этот человек ужасно не понравился. Так не понравился, что даже мурашки побежали по телу. Но Михаилу Анатольевичу некогда было анализировать свои ощущения, ибо между хозяином дома и посетителем немедленно завязался диалог, заставивший библиотекаря полностью обратиться в слух.

— И вы еще спрашиваете? — саркастически воскликнул Басуржицкий. — Где обещанное оборудование? Где деньги? Вы загружаете меня работой, а сами…

— Ну уж, — сказал незнакомец. — Так уж и загружаю. Где эта работа, хотел бы я видеть? Месяц прошел… вы привели девицу в то состояние, которое мне требуется?

— Нет! — патетически отвечал хозяин. — Не привел! Почему — вы меня спросите? А потому что попробовали бы сами!

— Я, конечно, попробую, — холодно сказал посетитель. — Только боюсь, вам это не понравится, Басуржицкий. Вам это очень не понравится. Мало того, что я заберу обратно все свои дары, я еще и возьму с вас компенсацию за напрасно потраченное время. Вы к этому готовы? Тогда мы немедленно расторгнем договор.

Даниил Федорович попятился.

— Нет, — сказал он, сразу сбавив тон, — зачем же? Я же не отказываюсь, я просто пытаюсь объяснить, как это сложно, понимаете ли…

— Ну, так объясните. И поосторожней выбирайте слова.

Даниил Федорович заосторожничал.

— У девушки исключительно крепкая психика, — медленно начал он. Средства, которые я давал до сих пор, практически не оказали воздействия, разве что вызвали легкую депрессию. Кроме того, она настолько убеждена, что рано или поздно явится помощь, что это сводит на нет даже то малое, чего я добиваюсь. Вы же поставили передо мной невероятно сложную задачу! Вы хотите, чтобы я сохранил ей рассудок и подавил волю, а девушка воспитана так, знаете ли, что рассудок и воля у нее — это почти одно и то же. Я не могу подавить одно, не разрушив при этом другого. Нет таких средств… и я ищу, вы прекрасно знаете, что я ищу их, я дни и ночи провожу в лаборатории. Я должен экспериментировать, а те экземпляры, которых вы мне поставляете, не годятся никуда. Они же не люди, когда вы поймете, у них нечеловеческие реакции!

Михаил Анатольевич сидел ни жив ни мертв. Незнакомец, судя по всему, и являлся истинным организатором похищения принцессы Май. Но что означает этот жуткий разговор?

Темноволосый гость тем временем взмахнул рукой, прервав речь Басуржицкого.

— Ладно. Времени больше нет. Ваша наука подвела меня. Я вынужден торопиться, так что ваши услуги, доктор, мне уже не понадобятся.

Даниил Федорович на секундочку опешил, но тут же и взвился.

— Как же? — возопил он. — Но я… но мой труд… я ночей не спал, в конце концов!

— Теперь выспитесь, — мрачно пошутил его посетитель. — Но успокойтесь… я оставлю вам эту квартиру и расплачусь, как обещал. Завтра я заберу у вас девушку. Придется действовать хитростью… хорошо, что я предусмотрел и такой вариант.

Он вдруг резко дернул темной головой.

— Нет, не завтра. Сегодня ночью. Будьте готовы к небольшому спектаклю. Сегодня ночью я ее у вас похищу.

— Пожалуйста, пожалуйста, — успокоенно отозвался Басуржицкий, которого, похоже, кроме вознаграждения, ничего не интересовало. — Делайте все, что вам угодно. Я готов. Один только вопрос — вы похитите ее вместе со свитой?

— С какой еще свитой?

— Ну как же — ведь у нее есть сиделка и этот… мужчина, которого вы заставили меня нанять. Я, главное, только позавчера его и разыскал…

— Мужчина? — посетитель вдруг оживился. — Где он?

— Где… — Даниил Федорович застыл с открытым ртом. — Да вот же…

Михаил Анатольевич обмер и вжался в спинку стула.

Темноволосый незнакомец повернулся к нему резко, как черт на пружинке. Приятное лицо его в течение одной секунды поочередно исказилось судорогой страстного нетерпения, недоверия и наконец радости. И смотреть на это было совсем неприятно. Ни с того ни с сего Овечкин вдруг понял, что ему так не нравится в этом человеке. Он казался каким-то ненастоящим… вот и мимика, как у резиновой игрушки…

— Он все слышал, — покаянно бормотал тем временем Басуржицкий. — Я совсем забыл, что он тут сидит…

— Это ничего, — медленно сказал его странный гость, глядя на Овечкина так, словно примеривался, с какой стороны лучше откусить кусочек. Однако вместо этого он сделал шаг назад и тихо свистнул сквозь зубы.

Тотчас в кабинет вошел мальчик-секретарь.

— Обыскать, — коротко сказал темноволосый. — У него был с собой багаж?

— Нет, — Басуржицкий сорвался с места и подошел поближе, с любопытством вытягивая шею. — Он так пришел. Как раз вот список составлял…

Мальчишка одним рывком заставил Михаила Анатольевича подняться на ноги, быстро и умело похлопал его по бокам, и ровно через полсекунды из кармана Овечкина в руки его перешел стеклянный кубик, о котором библиотекарь совсем забыл за последними событиями.

Видимо, его то мальчишка и искал, потому что тут же оставил Овечкина и протянул кубик темноволосому. Тот схватил его с жадностью, исковеркавшей черты лица и вновь превратившей их в отвратительную маску.

Михаил Анатольевич несказанно удивился бы, если б не был напуган до полусмерти. Ибо нелепость этой сцены в его глазах превосходила всякое разумение. Басуржицкий и тот смотрел на своего гостя с недоумением. Однако для Овечкина все разъяснилось очень быстро.

— Тамрот, — благоговейно сказал темноволосый, созерцая кубик у себя на ладони. — Теперь я спасен.

И Михаил Анатольевич окончательно впал в столбняк. Тамрот? Талисман, о котором говорила принцесса? Вот этот его кубик… детская игрушка?!

Сомневаться, кажется, не приходилось. Таинственный гость бережно укрыл кубик где-то у себя на груди, обращаясь с ним, как с величайшей драгоценностью. Лицо его смягчилось и разгладилось.

— Так много хлопот из-за недосмотра, — пробормотал он и обратил к Басуржицкому повеселевший взгляд. — Отлично! Я увеличиваю ваше вознаграждение. Итак, ждите меня сегодня ночью и ничему не удивляйтесь.

— Я рад, я рад, — засуетился так ничего и не понявший Даниил Федорович. — Буду ждать… но постойте, вы же не ответили на мой вопрос!

— Какой вопрос? — нетерпеливо спросил гость, которого явно ничего здесь более не интересовало.

— Куда мне девать этих людей? Девушку вы заберете, а их? Согласитесь, не могу же я отпустить их по домам, теперь в особенности, — Басуржицкий с отвращением ткнул рукой в сторону бледного, оцепеневшего Овечкина.

Темноволосый ненадолго задумался.

— Сиделку я, пожалуй, тоже заберу, — сказал он. — Принцессе все равно понадобится служанка. А этот мне не нужен… ну деньте его куда-нибудь!

— Куда? В кладовку? — с неожиданным сарказмом осведомился Басуржицкий. — Нет уж, забирайте и его тоже. Еще наведет на меня милицию…

— Как вы мне надоели, — поморщился гость. — Мне ли вас учить… возьмите его себе для экспериментов!

— Я не убийца! — возопил Басуржицкий, но темноволосый его уже не слушал. Он сделал шаг назад и исчез. Как будто резная фигура вернулась на свое место на дверце шкафа…

Даниил Федорович застонал.

— Мальчик, — со страдальческим видом обратился он к секретарю. Сделай милость, убери его пока куда-нибудь, с глаз моих долой… о-о-о, что за наказание такое!

Секретарь повернулся к Овечкину.

— Пойдемте, — сухо сказал он, и оглушенный происшедшим Михаил Анатольевич машинально пошел за ним прочь из кабинета.

В голове у него все смешалось. Игрушка, оказавшаяся сказочным Тамротом, жуткий незнакомец, загадочные эксперименты Басуржицкого, какая-то интрига с еще одним похищением принцессы… сегодня ночью, сказал этот тип. Сегодня ночью!

И Овечкин разом пришел в себя. Сейчас или никогда. Куда его ведут?

Они еще не успели далеко отойти от кабинета. И недолго думая, Михаил Анатольевич повернулся и пошел обратно. Потом побежал.

Секретарь, видимо, на секунду опешил, не ожидая со стороны Овечкина никакого неповиновения, и тому удалось добежать до самой приемной, прежде чем мальчишка кинулся следом. Но Басуржицкий, должно быть, услышал топот, потому что выскочил из своего кабинета как раз вовремя, чтобы Михаил Анатольевич с разбегу налетел на него. Овечкин сбил его с ног и устремился к входной двери. И тут подоспел секретарь.

Силища у хрупкого подростка оказалась прямо-таки беспримерная. Басуржицкий не успел еще подняться с пола, как Михаил Анатольевич уже вынужден был сдаться, чувствуя себя в руках мальчика, как в железных тисках. К тому же тот заломил ему руку за спину — ощущение, весьма непривычное для мирного библиотекаря!

— Так я и знал, — сварливо заметил психиатр и, кряхтя, распрямил спину. — Не будет мне покоя! Отведи его в лабораторию, да держи покрепче, слышишь? Запри в виварии. А вы не брыкайтесь, как вас там… Михаил… толку не будет. Мне, право, жаль, что так вышло, поверьте, голубчик. Но я не знал.

И сочтя это достаточным извинением, он снова скрылся у себя в кабинете. А дьявольский секретарь, продолжая удерживать руку Михаила Анатольевича за спиною, быстро вывел его в какой-то ранее не встречавшийся коридор и затолкал в первую же дверь. Щелкнули замки, и Овечкин очутился в виварии психиатра Басуржицкого.

ГЛАВА 14

Едва он глянул на это помещение, как шарахнулся обратно к дверям и, ничего не соображая, с белым от ужаса лицом, принялся ломиться в них, но это было совершенно бесполезно. Через некоторое время он осел на пол, закрывая лицо руками и боясь даже нечаянно снова увидеть то, что находилось в этом помещении. Сердце его колотилось так, словно пыталось вырваться из грудной клетки своего хозяина, как сам Овечкин только что — из вивария.

Ничего более страшного он в жизни своей не видел. Никаких зверей, как следовало ожидать от вивария, тут не было и в помине. Тут стояло несколько столов, на коих лежали люди — Михаил Анатольевич боялся даже про себя произнести слово «трупы», — кое-как прикрытые простынями. А вдоль стен стояли тоже люди, и это было страшнее всего. Они стояли, как живые, и глаза у них блестели, но были они неживыми, как восковые фигуры. Однако восковыми фигурами они не были…

Михаил Анатольевич чувствовал себя на грани помешательства. На сей раз — настоящего. Это было чересчур. Он хотел бы сейчас упасть в обморок или даже умереть от разрыва сердца, только б не сидеть тут с ними. Что угодно… Однако Михаил Анатольевич знать не знал и ведать не ведал, что он уже не прежний Овечкин, которого действительно вынесли бы отсюда вперед ногами, и ему еще только предстояло в этом удостовериться.

Пока он сидел на полу, отчаянно зажмурившись и для верности прикрывая глаза руками, рассудок его, защищаясь от перегрузки, уже заработал и принялся раскручивать в обратном порядке события последнего часа. И добрался-таки до того момента, когда психиатр Басуржицкий произнес слова, оставшиеся тогда непонятыми Михаилом Анатольевичем. «Экземпляры, которых вы мне поставляете… они же не люди!» В эти слова рассудок теперь вцепился и начал настойчиво вдалбливать их в помутившееся сознание своего хозяина. И мало-помалу значение этих слов дошло до Овечкина, и ужас начал отступать.

Правда, нескоро еще решился Михаил Анатольевич отвести руки от лица и открыть глаза. Все-таки он это сделал в конце концов и содрогнулся, увидев их снова. Но сознание на этот раз осталось ясным. Еще через какое-то время он даже поднялся на ставшие ватными ноги и заставил себя, холодея от омерзения, подойти поближе к одному из них. Куклы?.. но во всем подобные людям! Они следили за ним блестящими живыми глазами, только что не шевелились. Зато зашевелились волосы на голове у Овечкина, едва он представил себя с ними наедине ночью. А вдруг по ночам они оживают…

Ночью! Он вспомнил о том, что ожидается ночью, и проклятые куклы в тот же миг стали ему безразличны. Ночью этот тип, отобравший у него Тамрот, явится разыгрывать какой-то спектакль с похищением Маэлиналь, а Басуржицкий будет ему помогать. Михаилу Анатольевичу стало дурно, едва он представил себе незнакомца с резиновым лицом рядом с принцессой… и куда он собирается ее забрать?!

Этого нельзя было допустить. И нельзя было терять время.

Михаил Анатольевич ринулся к окну — единственному месту, которое могло служить хоть каким-то выходом. Сейчас он, пожалуй, решился бы даже пробираться по карнизу на крышу. Но окно оказалось забранным решеткою. Овечкин некоторое время тупо смотрел на нее, не понимая, потом застонал. Этого надо было ожидать. Ему не выйти из проклятой квартиры. И все-таки это надо сделать. Надо привести сюда Маколея. И пусть малютка-секретарь кидается на него, а мы посмотрим…

Он уселся на пол под окном и принялся перебирать в уме все, что было известно ему из книг о безвыходных ситуациях. Сидел долго и понял, что единственное, что остается — это оглушить секретаря, когда тот придет его кормить. В виварии имелся подходящий стульчик с железными ножками. И хотя Михаила Анатольевича всего передергивало при одном только представлении, как он обрушит сей инструмент на голову живого человека, он все-таки вооружился и занял позицию поближе к двери. Главное было — не думать, а действовать.

Так он ждал довольно долго, прежде чем сообразил, что кормить его, похоже, никто и не собирается. Время обеда давно миновало, и дело, пожалуй, близилось к ужину. Есть Михаилу Анатольевичу не хотелось вовсе, но он забеспокоился. И, правда, зачем кормить пленника, если они собираются не то убить его, не то подвергнуть каким-то экспериментам?

Он затравленно огляделся по сторонам, не зная, что еще можно придумать. Куклы стояли вокруг и косились на него до ужаса живыми глазами. Время уходило. Оставалось только выгрызать зубами дыру в стене…

И тут он увидел ее и не поверил своим глазам — дверь в боковой стене, наполовину загороженную шкафчиком с хирургическими инструментами. Вторую половину — почему Овечкин так долго не мог ее заметить — закрывал один из этих, самый жуткий, с полуулыбочкой на лице, в чью сторону Михаил Анатольевич все это время попросту старался не глядеть. Смотреть на него было, прямо скажем, невозможно. Но теперь у Овечкина не было времени давать своему воображению разыгрываться. Весь поглощенный вспыхнувшей отчаянной надеждой, он закрыл глаза, стиснул зубы и пошел вперед, вытянув руки и внушая себе, что ему надо перенести с места на место портновский манекен. Только и всего.

Он это проделал, не открывая глаз. «Манекен» оказался ужасно тяжелым, ужасно холодным… Оттаскивая в сторону, Михаил Анатольевич уронил его. Раздался грохот. Кажется, упало заодно еще несколько этих, но он не стал оглядываться. Последним препятствием оставался шкафчик, и его удалось отодвинуть без особого труда. Затаив дыхание, Михаил Анатольевич взялся за дверную ручку, нажал… и дверь отворилась.

Он очутился в смежном помещении, являвшемся, по-видимому, лабораторией Басуржицкого, и испытал невероятное облегчение, когда все эти существа оказались отделены от него стеной. Только сейчас он понял, как все-таки угнетало его их присутствие. Зато колбы и пробирки, штативы и реторты выглядели после них добрыми друзьями, и весь строгий научный облик лаборатории немедленно привел Михаила Анатольевича в собранное и деловое состояние. Он кинулся искать выход из лаборатории, и — о, чудо! — эта дверь тоже оказалась не заперта.

Михаил Анатольевич осторожно выглянул в коридор — никого, вышел крадучись и, прислонясь к стеночке, вытер пот со лба. Теперь что… в одном конце коридора была дверь, ведущая в приемную Басуржицкого, где наверняка сидел чертов секретарь, а в другом — тоже дверь.

Неизвестно, куда она вела, ибо уж она-то оказалась запертой. Тем не менее Овечкин все свои надежды возложил именно на нее и принялся исследовать накладной замок. Специалистом по замкам библиотекарь отнюдь не был, однако при виде винтиков, коими тот крепился к двери, даже он сообразил, что всякий винт можно отвинтить. И вспомнил про шкафчик с хирургическими инструментами, где можно было отыскать для этой цели что-нибудь подходящее. Он собрал все свое мужество и вернулся в «виварий». Отыскал нужный инструмент и догадался прихватить с собой тот самый стул с железными ножками, чтобы заблокировать ручку двери, откуда мог вломиться секретарь, заслышав подозрительный шум. И приступил к делу.

Если бы всего несколько дней назад кто-нибудь сказал Овечкину, что он окажется способен на столь разумные и отважные действия, он не то что не поверил бы, а скорее, даже и не понял бы, о чем идет речь. Однако сейчас, вместо того чтобы лежать в обмороке среди «экземпляров» Басуржицкого, он корпел над дверным замком, и у него что-то получалось. Он отвинтил все, что можно было отвинтить. А то, что не отвинчивалось, а держалось и цеплялось, препятствуя его выходу на свободу, одним рывком выдрал с корнем. Шум при этом, конечно, получился немалый и очень подозрительный. Но когда бешено запрыгал стул на дверях в другом конце коридора, свидетельствуя о бдительности секретаря, перед Михаилом Анатольевичем уже открылся долгожданный, невозможный, прекрасный и несомненный путь на волю. Ибо за этой дверью оказался черный ход.

Михаил Анатольевич швырнул на пол все, что держал в руках, и побежал вниз по лестнице еще резвей, чем когда-то от домового. Он не думал о том, что совершил все-таки этот немыслимый поступок — побег, не думал о погоне и не думал о пережитом ужасе. Он думал об одном — только бы застать Никсу. Только бы успеть до ночи!

* * *

Расставшись с цыганкою, Никса Маколей поспешил домой. Но не до отдыха ему было и не до спокойного сна. Молодой король надеялся, что за время его отсутствия Миша Овечкин мог позвонить, а то и вовсе вернуться домой… очень ему не хотелось верить странной цыганке. Ибо та под конец разговора и на цыганку-то не больно походила, забыв про положенные ей по роли ухватки и выражения. И почему, в конце концов, он должен был ей верить? Зачем Хорасу Овечкин? Если только из-за талисмана…

Выходило так, что пути их с Овечкиным и Хорасом удивительным образом переплетались. Ведь не мог же в самом деле Хорас, столько времени скрывавшийся, вдруг взять да обнаружить себя, похищая Овечкина из-под носа у Никсы, если у него не было на то серьезной причины!

Он все еще надеялся, что это не так, что цыганка наврала. Однако когда добрался до дому и баба Вера сказала, что никаких известий не было, Никса совсем пал духом. Ничего не оставалось, кроме как ждать сомнительных вестей от старой женщины с невероятно безобразным лицом и взглядом, который невозможно вынести. Да… никакая она не цыганка. При воспоминании о ее взгляде бестрепетный воин невольно поежился. Трудно было объяснить, в чем заключалась столь отвращающая сила этих глаз. Но мнились они двумя провалами в бездну, откуда нет возврата…

Молодой король довольно долго расхаживал по комнате, не находя себе места, и наконец не раздеваясь бросился на кровать, чтобы дать отдых хотя бы усталому телу, если не голове. На душе было тяжко. Никаких следов Хораса, а Овечкин… при мысли о том, что этот маленький кроткий человек, столь простодушный и добрый, мог оказаться в руках у проклятого чародея, Маколею делалось совсем худо. А вдруг все-таки сам Никса тому виною, вдруг Хорас прибрал Овечкина лишь потому, что тот мог на самом деле каким-то образом помочь Никсе в его поисках?!..

Он только закрыл глаза, надеясь отвлечься от тягостных мыслей и заснуть, как раздался звонок в дверь, прозвучавший в этот поздний час словно гром небесный. Никса даже подскочил от неожиданности. И сразу же позвонили еще раз. За тонкой стеною заскрипели пружины — то добрая старушка-хозяйка заворочалась на своей кровати, и Никса заторопился открыть, пока она не проснулась.

Он распахнул дверь и увидел Овечкина.

— Слава Господу! — на радостях воскликнул Маколей в полный голос, позабыв о позднем часе. — Это вы!

Он попятился, пропуская Овечкина в прихожую. И радость его немедленно сменилась растерянностью и тревогой. Ибо выглядел Михаил Анатольевич так, словно сбежал с того света и был преследуем по пятам всеми псами преисподней.

В глазах Овечкина горели диковатые огоньки, и взгляд его блуждал. Михаил Анатольевич осунулся. Михаил Анатольевич оброс короткой разбойничьей щетиной. Он и ростом сделался как-то чуточку выше…

— Вы дома! — выпалил он вместо приветствия. — Идемте со мной, побыстрее, умоляю вас… я все расскажу по дороге. У вас есть деньги на такси?

— Есть, — коротко сказал Никса, сразу подобравшись и приготовившись к действию.

— Возьмите какое-нибудь оружие, — потребовал Овечкин, ввергнув этим Никсу в состояние крайнего изумления. Но решив, что удивляться не время, молодой король быстро проверил, на месте ли его стилет — единственное, что можно было спрятать под одеждой, — и сунул в карман пачку денег.

— Скорее!

Михаил Анатольевич развернулся и ринулся обратно на улицу. Маколей помчался следом.

В такси, по дороге на Петроградскую, Овечкин довольно сбивчиво изложил Никсе все свои приключения. Тот слушал его, ничего не понимая поначалу, но когда Михаил Анатольевич дошел до посетителя Басуржицкого и описал его оригинальную внешность, настроение и выражение лица у короля мигом переменились.

— Хорас! — воскликнул он и ударил себя кулаком по колену. — Цыганка была права! Но дальше, умоляю вас, Миша, дальше!

— Ах вот это кто! — с несвойственным ему злорадством сказал Овечкин. Ладно же, берегись, Хорас! Только бы нам не опоздать…

Вряд ли Никса Маколей понял что-нибудь из его рассказа кроме того, что Хорас затевает очередную злодейскую интригу, на сей раз против какой-то принцессы, ибо Михаил Анатольевич спешил и путался в словах, опуская несущественные подробности вроде своего побега. Но королю и этого было вполне достаточно.

— Я не думал, что уже так поздно, — сказал Овечкин, напряженно всматриваясь в несущиеся навстречу огни фонарей и автомобилей. Оказывается, я просидел в этом виварии весь день, пока нашел дверь… тупица!

— Вы молодец, Миша, — сказал Никса. — Мы успеем, уверен. Сударь!.. нельзя ли быстрее — плачу втрое!

— Приехали уже, — отозвался водитель, пугливо косясь через плечо на странноватых пассажиров, один из которых, похоже, только что сбежал от лечащего врача.

Машина затормозила возле шестиэтажного дома из серого камня. Никса расплатился не глядя и выскочил из машины. Михаил Анатольевич выбрался следом не менее проворно.

— Ведите, — сказал Маколей и коснулся на миг Грамеля-Отражателя у себя на груди.

Дверь в квартиру Басуржицкого он вышиб одним ударом, извернувшись в немыслимом на взгляд Овечкина для человеческого тела прыжке.

Ни в приемной, ни в кабинете никого не было, и они побежали дальше по лабиринту коридоров и комнат. На сей раз Михаилу Анатольевичу казалось, что в квартире этой нет ни одной двери — они словно сами собою слетали с петель при одном только приближении Никсы. Так, совершенно беспрепятственно, они вбежали в центральную гостиную и там, на пороге, оба разом остановились и остолбенели, потому что картина, представшая их взорам, была поистине удивительной.

Вся мебель в комнате была перевернута вверх дном, являя следы сокрушительного побоища. В стороне на полу, среди раскиданных кресел, лежали скрученные по рукам и ногам Басуржицкий и его юный секретарь. Это бы ладно… но посреди всего этого разгрома стояла принцесса Маэлиналь с сияющим светлым лицом, ослепительно, царственно прекрасная. На ней был длинный, до пят, плащ из темно-зеленого бархата, отороченный горностаем, скрывавший современный земной наряд, и никто, глядя на нее сейчас, не усомнился бы в ее королевском происхождении. Принцесса протягивала руку для поцелуя коленопреклоненному перед нею спасителю.

Спаситель же несколько отвлекся, повернувшись на звук приближающихся шагов, и замер, держа принцессу за руку. То был зеленоглазый и светловолосый герой в ореоле неотразимой мужественности — Никса Маколей…

Принцесса тоже повернула голову к двери и застыла. Сияющая улыбка на ее лице при виде двойника прекрасного избавителя начала медленно меркнуть. И в комнате на несколько мгновений воцарилась гробовая тишина.

— Михаил Анатольевич… — вдруг тихо и робко произнесла Фируза, скромно стоявшая в стороне от романтической пары и никем до того не замеченная. Два слова этих разом оживили все соляные столбы.

— Принцесса! — вскричал Овечкин, бросаясь к ней. — Не верьте ему, это какой-то проходимец! Это не Никса!

И принцесса Маэлиналь, отдернув руку, ухватилась за Михаила Анатольевича, на мгновение превратившись из особы королевской крови в обыкновенную, насмерть перепуганную молоденькую девушку. С другой стороны к Овечкину подбежала Фируза, и он немедленно почувствовал себя способным умереть за них обеих и грозно поглядел на самозванца.

А тот, криво улыбаясь, медленно поднялся с колен и, не сводя глаз с молодого короля, сделал несколько шагов в сторону Овечкина и приникших к нему женщин.

Фантастическое было зрелище — эти два близнеца. Но Михаил Анатольевич ни на секунду не усомнился бы, который из них настоящий. Никогда у Никсы Маколея не могло быть такой гадкой усмешки и таких вкрадчивых, непередаваемо неприятных движений. Овечкин содрогнулся и крепче прижал к себе обеих девушек.

Истинный же король стоял как громом пораженный, глядя на Маэлиналь и как будто позабыв все на свете. Только когда самозванец подошел к ним совсем близко, Никса встрепенулся и перевел взгляд на своего врага.

— Ну что, Хорас, — медленно сказал он. — Поговорим?

— Не сейчас, — жутко осклабившись, отвечал тот. — Как ты, однако, спешишь, король, навстречу своей смерти!

Маколей улыбнулся.

— Зато ты напрасно пытаешься отсрочить свою. Я не выпущу тебя отсюда, пока мы не сразимся, чародей. Вооружайся!

— В другой раз, в другой раз, — гримасничая, отозвался Хорас. — Сейчас мне, право же, недосуг!

Он сделал еще один шаг в сторону Овечкина, и девушки отчаянно вскрикнули, ибо в этот момент обличье самозванца внезапно изменилось. Это больше не был Никса Маколей… но это не был и темноволосый гость Басуржицкого. Кто бы это ни был или, вернее, что бы это ни было, но человеческий вид оно утратило и словесному описанию поддавалось с трудом. Его можно было бы сравнить с взметнувшимся к потолку языком пламени, если б только пламя это не было черным и рогатым… и если б кто-нибудь был способен при виде его заниматься сравнениями. Михаил Анатольевич, например, похолодев и утратив разом всякое ощущение реальности, сумел только еще крепче прижать к себе женщин и беззвучно воззвать к небесному отцу.

У дьявольского создания не было ни лица, ни глаз, но казалось, оно видит всем своим существом, и видит насквозь, у него не было рук, но возникало ощущение, что оно прикасается к каждому и обволакивает собою, как липким удушливым дымом. Даже Никса Маколей дрогнул, увидев это преображение.

— Так ты не человек, — сказал он ошеломленно, — злой дух… Что нужно было тебе в моем королевстве?

— Тебя, Маколей, — отозвался шелестящий голос из ниоткуда, из каждого угла. — Но час еще не настал. Не надейся на свой Отражатель — он мне больше не страшен. Ты будешь мой… но — до следующей встречи, король!

Вслед за тем послышался тихий, леденящий душу смех, от которого у Михаила Анатольевича волосы поднялись дыбом. И в следующий миг мир исчез для него, сокрывшись мраком беспамятства.

А Никса Маколей увидел, как черный рогатый вихрь, сорвавшись с места, пронесся по комнате, обвил кольцом троих тесно прижавшихся друг к другу людей и пропал вместе с ними.

ГЛАВА 15

В то же мгновение все вокруг преобразилось. Исчезли хрустальные люстры, перевернутая и раскиданная антикварная мебель, ковры и канделябры, и огромная роскошная гостиная сжалась в небольшую убогую комнатушку, слабо освещенную одинокой лампочкой под пыльным стеклянным абажуром в центре потолка. Никса ошеломленно захлопал глазами, и тут кто-то пронзительно завизжал:

— Нет, не-е-ет! Не может быть!

Король отшатнулся, ничего не понимая, споткнулся о валявшийся позади стул, отшвырнул его ногою и попятился к двери. Визг в углу перешел в нечленораздельные рыдания, и, приглядевшись, он увидел, что это неистовствует хозяин бывшей великолепной квартиры, обманутый, видимо, во всех своих ожиданиях. Психиатр Басуржицкий извивался в своих путах, катаясь по полу, то ли пытаясь освободиться, то ли просто предаваясь отчаянию. Мальчик же секретарь лежал совершенно неподвижно и не подавал признаков жизни.

Но Никсе было не до них. Чародей опять обманул его и на этот раз откровенно посмеялся над ним и забрал с собою людей… В последней надежде король бросился на середину комнаты — туда, где стояли перед исчезновением Овечкин и девушки и где, возможно, было место перехода в другой мир, в котором снова скрылся от него Хорас.

Но Грамель не сработал. И Никса остался, где был, и тусклая лампочка по-прежнему освещала убогую комнатку, а в ушах звенело от неумолчных воплей Басуржицкого.

— Дьявол! — в отчаянии вскричал Маколей. — Неужели это сам дьявол?! Куда же он делся на этот раз?

Казалось, никто уже и никогда не ответит ему на этот вопрос. Ничего нельзя было сделать… и от бессильной ярости у короля перехватило дыхание.

И тут совершенно неожиданно в дверях произошло какое-то движение, и в комнату стремительно влетел человек.

— Опоздал! — на ходу вскричал он, всплескивая руками. — Опять опоздал!

Он быстро завертел головою, оценивая обстановку, узрел Маколея и подбежал к нему. То был невысокий, щуплый старичок с пышной седой бородою и стоявшей вокруг головы облаком шевелюрой. Ноги его были босы.

— Вы были здесь, вы… — тут он запнулся и удивленно вытаращился на Никсу. — Грамель?.. но позвольте…

— Кто вы такой? — с излишней резкостью спросил Маколей, пытаясь заглушить стенания психиатра и не зная, на ком и на чем выместить ярость.

— Я-то? — переспросил старик и приосанился. — Я — Босоногий колдун. А вы… позвольте… ну да, Таквала! Господи, вас-то как сюда занесло, ваше величество?

Никса растерялся. Старика этого он не встречал никогда в жизни, ни в одном из миров, смело мог бы в этом поклясться. Откуда же тот его знает?

Старик, не дожидаясь ответа, раздраженно сказал:

— Темнотища какая… и кто там визжит, как свинья недорезанная?

В тот же миг, как по волшебству, Басуржицкий умолк. Тишина наступила так внезапно, что оба они невольно повернулись в его сторону. И оба замерли от неожиданности, потому что над телом Басуржицкого стояла склонившись еще одна фигура, которой доселе не было в комнате, фигура, закутанная в темный плащ и выглядевшая довольно зловеще.

— Умер, — глухо произнесла эта фигура, медленно выпрямилась и откинула с головы капюшон.

Многомудрый колдун и закаленный в боях и странствиях воин — оба вздрогнули и отвели глаза от ее лица.

— Ба, — сказала женщина с тихим смешком. — Вот мы и встретились, король, не дождавшись завтрашнего дня. Немного я опоздала… а ты куда же смотрел, красавчик?

Никса не поверил своим глазам. Но это была она, цыганка… голос принадлежал ей, хотя лица он ни за что не узнал бы.

— Сударыня, — горячо вскричал он, позабыв о старике и бросаясь к ней, — вы все-таки напали на его след! Заклинаю вас всем святым, скажите, где он теперь? Как мне попасть туда?

— Кого ты имеешь в виду — блондина или брюнета? — насмешливо отвечала она. — Оба оказались в одном месте, как я и говорила, не так ли? Только место это теперь не здесь! Но мы не одни, король… похоже, тут присутствует еще один человек, желающий свести счеты со злым духом, обездолившим твое королевство!

— Присутствую, — подтвердил босоногий старец. — И желаю… но позвольте представиться — Каверинцев Аркадий Степанович. А вы, сударыня…

— Меня зовут Де Вайле, старик, — небрежно бросила она и собиралась что-то добавить, когда Босоногий колдун и Никса Маколей вскрикнули одновременно:

— Де Вайле?..

— Каверинцев?

Она перевела взгляд с одного на другого, и тогда Босоногий колдун сказал, опомнившись:

— Дело становится все интересней. Однако я предлагаю, милостивые государи и государыни, для дальнейшего разговора немедленно перебраться из этого вертепа ко мне домой. Ибо здесь нам больше делать нечего, а с минуты на минуту сюда прибудет наряд милиции — жильцы дома уже отреагировали на громы и молнии, сотрясавшие шестой этаж. Прошу!

Он повел рукою в сторону двери, и Де Вайле без колебаний двинулась к выходу. Никса же Маколей немного замешкался, глядя на распростертые на полу тела.

— А мальчик…

— Это не мальчик, — успокоил его колдун. — Это нежить. Пускай ими займется кто-нибудь другой, а нам надобно поторопиться…

* * *

Первым рассказал свою часть этой истории Аркадий Степанович — о знакомстве с Баламутом Доркином, о поиске талисмана Тамрота, оказавшегося у некоего неуловимого Овечкина, и об исчезновении и Овечкина, и Баламута в черном облаке, коим неведомый маг окружил места своего пребывания. Босоногому колдуну удалось-таки пробиться сквозь эту защиту, но, к великому сожалению своему, он чуть-чуть опоздал…

Далее Никса Маколей поведал о чародее Хорасе, о несчастье, постигшем королевство Таквала, о своих поисках, о встрече с Овечкиным, который хотел свести его с Каверинцевым, но не успел — по той причине, что Хорас заманил его в ловушку. Он рассказал и о финальной сцене, подтвердив подозрения Босоногого колдуна, что принцесса Маэлиналь находится в руках у Хораса.

— Вашего Баламута я не видал, — закончил король. — Но принцессу, Овечкина и еще одну девушку Хорас забрал у меня на глазах. Миша успел сказать мне, что и талисман Хорас у него отобрал. Я должен предупредить вас, Аркадий Степанович, — я сам узнал об этом только что — Хорас не простой чародей. Это не человек, это демон… злой дух, может быть, сам дьявол! Он заявил, что Грамель-Отражатель ему больше не страшен… не знаю, что он хотел сказать этим…

— Я знаю, — со вздохом ответил колдун. — Если он завладел Тамротом, Грамель ему действительно не страшен. Все мои талисманы обладают огромной разрушительной силой, помимо прочих свойств, но они не работают друг против друга. Меня заботит другое… он сказал, что ему нужны вы, и что бы это могло означать? Выходит, он опустошил Таквалу только для того, чтобы выманить вас, и убегал от вас только до тех пор, пока не раздобыл Тамрот? Что же ему нужно от вас? И к вам, сударыня Де Вайле, у меня есть вопросы что скажете вы о похищении принцессы? Знали ли вы, что принцессу вашу украл демон, будем пока так его называть, и зачем она ему понадобилась? И каким образом вы проворонили Тамрот, гоняясь за вашими даморами?

Бывшая цыганка молчала, и Аркадий Степанович поспешно и льстиво добавил:

— Бедняга Баламут говорил о вас столь много хорошего… вы, кажется, сильнейшая колдунья во всем Данелойне?!

— Возможно, — холодно сказала Де Вайле. — Нет, я не знала, что принцессу похитил демон. Он не оставил следов. Мы все полагали, что это дело рук даморов. Поэтому на прочие твои вопросы я тоже не могу дать ответа. Что ты думаешь делать дальше, колдун?

— Однако, — задумчиво сказал босоногий старец, — разыскивая Доркина, вы все же сумели напасть на след… я восхищен вашим мастерством, сударыня. Что дальше, вы говорите?.. что ж, мне известно, где скрывается Хорас. Вход в этот мир — совсем рядом, на этой же улице…

Они находились сейчас в квартире колдуна, которую он успел вернуть обратно на Моховую.

— Мы можем отправиться туда немедленно, и я думаю, что вместе с госпожой Де Вайле мы справимся с защитой достаточно быстро. Но прежде чем соваться в пасть к дикому зверю, недурно бы все же принять какие-то меры предосторожности. Ибо что мы знаем о нем и о силах, коими он располагает? Какой иерархии демонов он принадлежит? Какое оружие действенно против него? Зачем ему нужна принцесса и зачем ему нужен Никса Маколей — вот главные вопросы! Ответив на них, мы ответили бы и на все остальные.

— Ты так умен, старик, — Де Вайле насмешливо подняла бровь. — Но сколько времени нам понадобится, чтобы найти разгадку?

Никса нетерпеливо заворочался в кресле.

— Не знаю, зачем я ему нужен, но я готов идти немедленно. Женщина права, мы можем сидеть здесь и думать хоть целый год. Предоставьте мне, Аркадий Степанович, вступить с ним в открытый бой, и, может быть, тогда, на месте, вам все и станет ясно!

— Может быть, тогда, на месте, он и прихлопнет нас всех троих, как мух! — возмущенно сказал старый колдун.

— Но вы же сами еще сегодня решились вступить с ним в противоборство! Вот только что опоздали немного…

— Тогда я не знал о нем того, что знаю теперь!

Аркадий Степанович насупился.

— Мне бы хоть один день, чтобы навести справки — я расспросил бы коллег, полистал книги… но время действительно не ждет. И зря вы меня уговариваете, у самого сердце не на месте — ведь там, у него в руках, совершенно беспомощные люди! Ладно уж, хватит сидеть, пойдемте. Коль так вышло, придется и вправду решать на месте. И да сохранит нас всех Господь!

ГЛАВА 16

Несмотря на поздний час, в эту ночь в крепости Хораса никто не спал.

Баламут Доркин, стоявший возле бойницы и безнадежно взиравший на лесной пейзаж, где ничего не происходило — даже листва не трепетала на ветру, — длинно вздохнул и сказал:

— Я потерял уже счет времени. Здесь что, всегда одно и то же время суток?

— Конечно, — сварливо отозвался из клетки чатури. — Одно и то же время суток, одно и то же время года, одна и та же погода!

— Но почему?

— Это искусственный мир, созданный Хорасом. Чему удивляться? Крохотный воздушный пузырь… иллюзия, висящая в пустоте между мирами, замкнутое пространство, где можно ходить только по кругу. Лопни этот пузырь — и мы тут же умрем, ибо окажемся в вакууме, в пограничной прослойке. Для начала задохнемся, а потом тела наши сожжет энергия, не терпящая органической материи…

— Ох, и весело тебя слушать, — поморщившись, сказал Баламут. — Не мог бы ты поговорить о чем-нибудь другом?

— Ну, извини, — саркастически сказал крылатый человечек. — Ты сам задал вопрос. А уж мы чем богаты, тем и рады. Что до меня, то я с большим удовольствием помолчу.

— Не молчи, — тут же взмолился Доркин. — А то я, кажется, скоро сойду с ума. Зачем он меня тут держит… все отдал бы, чтобы узнать!

Чатури ехидно захихикал и раскашлялся. Баламут бросил в его сторону ненавидящий взгляд. Проклятый всезнайка выдавал сведения по крохам, и то отнюдь не по доброте душевной, а единственно для поддержания разговора. К тому же более неприятного собеседника Доркин за всю свою жизнь не знавал ехидство и заносчивость вещей птицы переходили всякие разумные границы. Королевский шут наслушался до сего дня великого количества оскорблений, полезной же информации практически не получил никакой. Что толку ему было узнать, что Хорас принадлежит к племени голодных духов, если чатури отказывался ответить даже, здесь ли прячет сей мерзавец принцессу Маэлиналь! Однако Баламут не терял надежды. Чатури нуждался в слушателе и уж если начинал говорить, то говорил много…

— Знать бы хоть, сколько еще сидеть, — пробормотал Доркин себе под нос.

Чатури встрепенулся.

— Могу тебя порадовать. Ты выйдешь отсюда не позднее чем через двенадцать часов.

Баламут замер, боясь вспугнуть неожиданное откровение.

— Наступающий день решит многое, — небрежным тоном добавил чатури и умолк.

— Что именно?

— Узнаешь в свое время.

Баламут не выдержал. Он повернулся к клетке, готовый броситься на нее с кулаками, но в этот момент загремели замки, и дверь с гулким скрежетом начала отворяться. Так же резко Доркин повернулся к выходу.

Тупоумный стражник, приносивший им еду и похожий более на деревянного истукана, нежели на человека, показался на пороге, таща кого-то за собою. Новый пленник не сопротивлялся — просто не держали ноги, и стражник бесцеремонно бросил его, словно мешок с картошкой, на пол у стены. Затем, не сказавши ни слова, вышел и запер за собою дверь.

Баламут всмотрелся в пленника и ахнул, узнав белесые кудряшки и испуганный взгляд, преследовавшие его до сих пор с неотвязностью нечистой совести.

— Овечкин!

Тот вскинул голову и, в свою очередь узнав Доркина, удивленно вытаращился. Баламут бросился к нему и, присев на корточки, крепко схватил за плечи.

— Ты… ты же должен быть с принцессой! Где она?

— Принцесса? Откуда вы ее знаете? — Михаил Анатольевич сделал попытку высвободиться из его рук, но сил не хватило. — Не трясите меня!

— Буду трясти, ты, недоумок, собачье отродье! Что ты сделал с Тамротом? Он у тебя?

Овечкин только обалдело смотрел на него и ничего не отвечал.

— Нет у него Тамрота, — подал голос чатури, с интересом наблюдавший за этой сценой. — Не тряси его, Баламут, в самом деле, а то еще помрет со страху!

— Что он сделал с талисманом?

Баламут адресовал вопрос чатури, продолжая прожигать Овечкина яростным взором.

— Не мельтеши, дурак, — нетерпеливо сказала вещая птица. — Тамрот — у Хораса… не так ли, Овечкин?

Михаил Анатольевич с ужасом посмотрел на клетку.

— Куда я попал? — пролепетал он. — Кто вы такие?

Чатури разразился пронзительным клекочущим смехом, а Доркин снова крепко встряхнул Овечкина за плечи.

— Спрашивать будешь после! Ты видел принцессу Май? Говори же!

— Видел, — покорно отвечал Михаил Анатольевич.

— Когда? Где?

— Здесь, только что… да оставьте же меня наконец!

Кроткий Овечкин неожиданно для самого себя рассердился. Все произошло так стремительно — он не успел еще опомниться от пережитого потрясения, и душу его снедала сильнейшая тревога за принцессу Маэлиналь. Ведь едва они очутились в этом мрачном, похожем на каземат доме — а как это произошло, Михаил Анатольевич так и не понял, — его грубо оторвали от обеих девушек и поволокли куда-то вверх по винтовой лестнице. Перед глазами у него еще стояли бледное лицо принцессы и полный ужаса взгляд малышки Фирузы, которым она провожала его, ноги не держали, и вообще, все тело отказывалось слушаться… а тут накидывается этот носатый ястреб! Ему-то какое дело до принцессы?

Михаил Анатольевич сжал губы и решительным движением сбросил со своих плеч руки королевского шута. Доркин от неожиданности едва не опрокинулся на спину.

— Ого! — язвительно сказал у них над головами чатури. — Ягненок показывает когти… редкая порода!

Баламут не удержался от усмешки.

— Скажи ему, кто ты такой, — продолжал чатури. — Пусть поостынет, а то я прямо опасаюсь за твою жизнь, Баламут!

— Ладно, скажу. Только я очень хотел бы узнать сначала, кто он сам такой, этот Овечкин, подбирающий чужие талисманы и сующий нос не в свои дела!

— Он бедный маленький простачок, — ехидным карличьим голоском проговорил чатури, — и влез в эти дела по неведению. Но будь с ним повежливее, Баламут, он сделался ныне доверенным лицом твоей госпожи…

— Что?!

Михаил Анатольевич хмуро посмотрел на птичью клетку и сказал:

— Перестаньте. Это не предмет для шуток.

Затем он перевел полный неодобрения взгляд на Баламута.

— Я не знаю, какое вы имеете отношение к принцессе и по какому праву задаете мне вопросы о ней. Но если вы ей друг — знайте, она в беде! И сейчас совсем беззащитна. А вы бросаетесь тут на меня…

Волнение придало Овечкину сил, и он поднялся на ноги. Доркин тоже вскочил, сжав кулаки.

— Чатури, — глухо позвал он, не сводя с Овечкина глаз. — Этот человек говорит правду?

— Чистую правду, — с удовольствием подтвердил крылатый зануда. — Но как он тебя, а? Не в бровь, а в глаз! Я бы сказал, что из вас двоих он более заслуживает рыцарского звания.

Михаил Анатольевич коротко простонал и отвернулся. Баламут, немного поколебавшись, шагнул к нему и тронул за плечо.

— Извини. Расскажи мне все, — тихо попросил он. — Я — друг принцессы Май… шут и советник ее отца, Баламут Доркин. Можешь мне верить.

— Доркин? — Михаил Анатольевич вздрогнул и повернулся к нему. — Она говорила о вас!

— Ну вот, видишь, — Доркин кое-как совладал с внезапным приливом чувств. — Где она… как ты встретился с нею?

Когда Овечкин закончил свой рассказ, Баламут был просто вне себя. Принцесса находилась совсем рядом, а он ничем не мог помочь! Толку от него, запертого в башне, было не больше, чем от Овечкина, а выйти отсюда не представлялось никакой возможности. Проклятая вещая птица знала, по ее уверениям, все, даже то, что должно было произойти, но попробуй заставь ее говорить! А чего хочет Хорас от принцессы — у Баламута не было никаких сомнений на этот счет. Впору биться головой об стенку… и Доркин, грызя кулаки, впал в угрюмое молчание.

Михаил же Анатольевич при виде отчаяния королевского шута ощутил страшную опустошенность. Он прислонился головой к стене и закрыл глаза. В душу медленно вползала глухая тоска. Он думал о принцессе — что с ней сейчас? — и вспоминал Никсу Маколея. Сможет ли молодой король пробиться сюда, в убежище Хораса? В силах ли он справиться с таким чудовищем? Черная сила Хораса ужасала. А они тут — его пленники…

Чатури, сидевший все это время, прикрыв крылом голову, и как будто дремавший, вдруг зашевелился и опустил крыло.

— Эй, вы, — сказал он противно-бодрым голосом. — Что приуныли?

— Отстань, вестник несчастий, — буркнул Баламут.

Овечкин поднял голову и посмотрел на удивительную птицу. Чатури подмигнул ему.

— Дураки говорят «отстань», а умные — да внимают! — провозгласил он насмешливо. — Что-то мне захотелось поделиться с вами своими знаниями… даже не знаю, почему.

— Да ну, — едко сказал Баламут. — Ужель ты чего-то не знаешь?

Чатури щелкнул клювом.

— Будешь издеваться — ничего не скажу.

— И не надо. Все твои знания, как я уже убедился, способны только добавить уныния, а отнюдь не развеять его.

— Что ж, таково их обычное свойство — умножать печали. Но я вообще-то обращался не к тебе. Ты, признаться, изрядно утомил меня как собеседник даже за такой короткий срок. Я желаю пообщаться с новеньким. Он, в отличие от некоторых, не кичится умом и обладает врожденной способностью к милосердию. Не так ли, Овечкин?

— Это вы обо мне? — удивился Михаил Анатольевич. — Простите, я не понял…

— Вот-вот, это я и имел в виду…

Баламут раздраженно фыркнул.

— Хочешь сказать что-то, так говори! А не то умолкни и дай поразмыслить в тишине и покое.

— Поразмыслить? Ужель ты всерьез надеешься до чего-то додуматься? Ну-ну. Я помолчу.

Чатури нахохлился и действительно умолк. Овечкин и Баламут некоторое время смотрели на него, ожидая продолжения, потом Доркин махнул рукой.

— Он с успехом мог бы занять мое место при дворе короля Фенвика. Я уж стал забывать, кто из нас шут на самом деле!

Чатури недовольно клекотнул, но сдержался и ничего не ответил на этот выпад. Тогда Баламут еще раз махнул рукой, улегся на пол и закрыл глаза.

— Я, пожалуй, посплю.

— Притворяется, — немедленно сообщил кому-то чатури.

Михаил Анатольевич с надеждой вперил взгляд в вещую птицу.

— Я с удовольствием послушал бы вас, — робко сказал он. — Вы, наверное, хотели сказать что-то важное?

— Чего бы я хотел, — вздохнул чатури, — так это дождаться, пока отсюда заберут этого придурка, мнящего себя светочем мудрости только потому, что он имел честь состоять в советниках у какого-то занюханного королишки. Из тебя, ягненочек, получился бы куда как более приятный собеседник. Но ты выйдешь отсюда раньше, чем он. И я действительно должен кое-что сказать тебе, пока есть время.

Баламут Доркин, едва удержавшись, чтобы не выругаться, навострил уши и приподнялся на локте.

— Я расскажу тебе то, чего не сказал ему, ибо в этом не было смысла, продолжал чатури, не обращая более внимания на Доркина, и тон его голоса, теряя свою обычную насмешливость, постепенно делался все более серьезным и даже напряженным. — Я знаю, чего хочет Хорас, ибо, должен сознаться, это я виноват во всем, что происходит сейчас. Это я рассказал ему о принцессе Маэлиналь… о том, где и когда должна родиться эта девушка, воплощение Вечной Женственности, та, что нужна ему для исполнения его заветнейшего желания. Это я рассказал ему о камне стау и привел его в Таквалу, где он встретил короля Никсу Маколея и решил воспользоваться его красотой и мужеством. Мне нет оправданий. Я хотел только свободы, но Хорас всегда обманывал меня… и я позволял себя обманывать. Но — по порядку.

Однажды, много лет назад, некий волшебник, желая прибегнуть в своих колдовских занятиях к помощи демона, неосторожными заклинаниями вызвал Хораса из мира голодных духов. Голодные духи — это страшные существа, обуянные всеми нечистыми страстями, злобные и вечно мучающиеся от невозможности удовлетворить свои желания, поскольку у них нет тела, которое состояло бы из органической материи. По счастью, они не имеют выхода ни в мир людей, ни в другие. Но Хорасу повезло. Волшебник, вызвавший духа, не сумел его обуздать, и Хорас убил глупого человека, получив таким образом полную свободу. Однако это не принесло ему счастья, ибо на воле он оказался окружен такими соблазнами, каких не знал в своем родном мире, и, по-прежнему не имея возможности удовлетворить свои желания, ожесточился до предела. Ведь обличья, которые он принимает, — пусты, это всего лишь нематериальная энергия, и он не испытывает радости прикосновения, не чувствует вкуса пищи, не имеет никаких чувственных удовольствий. И он возжаждал заиметь живое человеческое тело, но не знал, как его получить. Тогда-то он и поймал меня — ради моих знаний. Не стану говорить, как это ему удалось, ибо это неважно… Он обещал отпустить меня, как только я открою ему способ завладеть человеческим телом, живым и дееспособным, что возможно только в том случае, если отобрать его у какого-нибудь человека, оставив дух того бездомным скитальцем. Хорас хотел узнать также, как сделать это тело бессмертным. И я рассказал… но он меня не отпустил. И много раз после того он обманывал меня, выманивая все новые и новые сведения. Лишь недавно признался он, что и не собирается меня отпускать, пока не добьется своего и не осуществит своих желаний.

Чатури ненадолго умолк, борясь с охватившими его гневом и обидой, затем встряхнул головкой и продолжил свой рассказ. Овечкин и Баламут слушали, затаив дыхание.

— Тогда я заявил ему, что больше он ничего от меня не услышит. И он запер меня здесь в одиночестве, и как будто забыл обо мне. Но я не забыл о нем. И знаю о нем теперь больше, чем он может предположить. Я готов открыть тебе это знание, хотя вряд ли ты посмеешь им воспользоваться. И все же…

Он еще помолчал немного, словно собираясь с силами, и когда заговорил вновь, оба слушателя невольно вздрогнули — так изменилась речь чатури. Теперь это было торопливое монотонное бормотание, как будто вещая птица внезапно впала в горячечный бред.

— Прежде Хорас всюду таскал меня за собою. Я присутствовал вместе с ним при рождении Маэлиналь. Эта девушка наделена особой мистической силой, о которой она ничего не знает, но которую чувствует зато каждый мужчина, повстречавший ее. Это — необыкновенный дар внушать любовь, не простую любовь, но ту, что преображает человека, дает ему сердце льва, делает его героем или мучеником, делает его Мужчиной. Редко рождаются такие женщины, являющиеся воплощением Женского Мирового Начала, очень редко… и принцесса Маэлиналь принадлежит к их числу. И только она нужна Хорасу, эта девушка. Ибо только она может навсегда соединить его дух с человеческим телом, став его подругой в течение трех дней после того, как он обретет это тело. Она должна быть чиста, должна отдать ему свою невинность — тогда он сделается бессмертным. И все эти годы, пока она росла и развивалась, Хорас наблюдал за нею, оставаясь невидимым для всех, и забрал ее накануне свадьбы, которой он, разумеется, не мог допустить…

Баламут Доркин заскрежетал было зубами, но тут же спохватился, боясь прозевать хоть слово. Чатури бормотал все тише и медленней, как будто засыпая.

— Но время тогда еще не настало. У Хораса был уже при себе камень стау, необходимый для того, чтобы изгнать дух из любого человеческого тела и войти в него самому. Но когда мы были в Таквале, в горах которой только и можно найти этот камень, он увидел юного короля и возжелал вселиться именно в его тело. Он улыбался, говоря мне: «Принцесса Май непременно полюбит меня, если я предстану перед ней в таком образе… король молод, силен и красив… приятно будет сделать такое тело бессмертным…»

Теперь скрипнул зубами Михаил Анатольевич. Чатури на мгновение встрепенулся, и голос его слегка окреп.

— Он выманил молодого короля из Таквалы, но у того был талисман, Грамель-Отражатель, делавший его неуязвимым для любого нападения. И последнее, что нужно было Хорасу, чтобы сразиться с ним, — это Тамрот, который нейтрализует силу Грамеля. Случилось так, однако, что один из даморов, вместо того чтобы отдать Хорасу и Тамрот, и принцессу, решил присвоить талисман. Дамор был убит айрами, талисман на некоторое время затерялся, и это задержало Хораса. Но он разыскал тебя, Овечкин, и теперь все у него в руках — и Тамрот, и принцесса. Молодой король стремится к бою с ним, торопясь навстречу своей гибели. Ибо Хорас сейчас непобедим. Только одно — то, чего он не знает… но подойди поближе, ягненочек… силы мои слабеют…

Овечкин и Баламут припали вплотную к клетке с двух сторон.

— Простое заклинание… всего четыре слова, — прошептал чатури, не сводя с Михаила Анатольевича затухающего взора. — Он вынужден будет вернуться в свой мир и никогда уже не выйдет оттуда. Четыре слова и капля крови… но… но… всегда есть «но»… никто не решится сделать это…

— Почему? — испуганно шепнул Овечкин.

— У заклинания существует обратный эффект… тот, кто произнесет его, останется навеки зачарован… он никогда не сумеет покинуть то место, где прозвучит заклинание и упадет капля крови…

— Что значит — не покинет этого места? — требовательно спросил Баламут.

— Тот, кто сделает это, станет, как пес на цепи… в пределах того, что видит глаз…

И Доркин отшатнулся от клетки. Он бросил быстрый взгляд на Овечкина, но тот, словно оцепенев, смотрел на чатури.

— А какое это заклинание? — робко спросил Михаил Анатольевич.

Чатури медленно, раздельно произнес четыре роковых слова. После чего вещая птица осела на пол клетки, и круглые желтые глаза ее закатились, подернувшись пленкой.

— Умер? — испуганно всполошился Овечкин.

Баламут мельком глянул на недвижное тельце чатури и досадливо поморщился.

— Да нет, в обмороке. Я так и думал… все эти его знания, которыми он столь гордится, — никакие, к черту, не знания! Ты сам сейчас видел — на него попросту нисходит. Такое бывает с нашими провидцами… хвастун вещий! Не бойся, очнется и начнет хамить как ни в чем не бывало… у, райское дерьмо!

— За что вы так на него?..

— За что? За то, что он платит за свою паршивую свободу судьбами ни в чем не повинных людей!

Они посмотрели друг на друга.

— И, как я и говорил, — медленно сказал Баламут, — от знаний его мало радости. Кто из нас возьмется спровадить Хораса в мир иной на таких условиях — ты или я?

— Н… не знаю… — бледнея, ответил Овечкин и отступил на шаг.

Баламут окинул взглядом стены их тесного узилища.

— Только не я, — сказал он с плохо скрытым бешенством в голосе. — Я должен доставить принцессу домой… и я никому не доверю ее!

Михаил Анатольевич хотел было напомнить, что для этого надо сначала выйти отсюда, но передумал. Чувствуя вполне понятную слабость в коленях, он посмотрел с тоскою на все еще неподвижного чатури и поежился.

— Может быть, Никса… — неуверенно начал он.

— Что — Никса? — резко спросил Баламут.

Михаил Анатольевич сглотнул вставший в горле комок.

— Я подумал… может быть, Никса все-таки сможет победить Хораса…

— А может, и нет, — так же резко бросил Баламут. — Ты же слышал!

Михаил Анатольевич ничего не успел сказать больше, ибо в этот момент снова загремели отпираемые замки, и железная дверь распахнулась.

— Овечкин, — сказал стражник, являясь в дверном проеме и загораживая его квадратными плечами. — Тебя требует хозяин.

ГЛАВА 17

Принцесса Маэлиналь и ее верная спутница Фируза были препровождены стражею в парадные покои, мрачность которых едва ли могли скрасить ковры, устилавшие каменные полы, и огромный, ярко пылавший камин, занимавший почти полстены.

Девушки встали подле камина, и принцесса выпрямила спину, вновь обретая королевскую осанку и величие. Фируза, глядя на нее, попыталась приободриться тоже. Маэлиналь улыбнулась ей.

— Что ж, друг мой, кажется, сейчас мы наконец все узнаем, — спокойно сказала она.

— Разве ты не боишься, Май?

— Боюсь, конечно, — отвечала принцесса и слегка повела плечами, словно ей сделалось зябко.

Фируза смотрела на нее с восхищением. Только легкая бледность и выдавала внутреннее напряжение Маэлиналь… а у нее самой дрожали руки и ноги от страха.

— Ты думаешь, он… это чудовище, — сказала Фируза, содрогнувшись, — и есть тот, кто затеял твое похищение из Данелойна?

— Возможно. Надеюсь, он не заставит нас долго ждать.

Принцесса гордо вскинула голову, и в этот момент появился похититель, действительно, не заставивший ожидать себя.

Он появился внезапно, незаметно, словно выступив из-за высокой спинки одного из стульев, выстроенных полукругом перед камином, и мановением руки отпустил стражников, маячивших посреди зала подобно каменным изваяниям. Выглядел он уже не как Никса Маколей — то был худощавый темноволосый мужчина с лицом неприятно-подвижным, хотя довольно привлекательным, но девушки, отчего-то ни на секунду не усомнившись в том, кто скрывается под этим обличьем, невольно вздрогнули.

Глаза Хораса быстро, оценивающе пробежались по стройной фигуре Маэлиналь, лицо его выразило одобрение, и по губам скользнула нервная дерганая усмешка. На Фирузу он, всецело сосредоточась на своей главной добыче, не обратил ровным счетом никакого внимания, как будто ее здесь и не было. Принцесса же под его взглядом застыла на месте, и лицо ее обратилось в ничего не выражающую бесстрастную маску.

— Итак, — начал Хорас мягким голосом, — маскарад мой, к сожалению, провалился, и настало время для откровенного разговора. Может быть, вы присядете, принцесса?.. сейчас принесут фрукты, вино. Вам наверняка захочется подкрепить свои силы — час поздний, вы устали… нет? Как желаете. Я думал позаботиться о вас — я-то не знаю усталости, а вам пришлось вынести немало волнений…

Он улыбнулся и небрежно оперся на спинку стула, возле которого стоял.

— Я взял бы на себя смелость посоветовать вам расслабиться, ваше высочество. Понимаю, королевское достоинство, и все такое прочее, но, право же, нам лучше сразу оставить эти церемонии. Отныне мы — близкие люди, а скоро станем еще ближе. И чем меньше условностей будет между нами, тем лучше.

Ответом ему было еще более окаменевшее лицо принцессы, что, казалось, позабавило его. Улыбка Хораса стала шире.

— Не понимаете. Что ж, я буду краток и перейду прямо к делу. Я собираюсь жениться на вас, принцесса, в ближайшие три дня. Возможно, уже завтра. И, конечно, мне хотелось бы получить ваше добровольное согласие не потому, что я не могу без него обойтись, а во имя тех долгих лет, которые я намерен прожить с вами в мире и взаимопонимании. Вы достойны любви и самого лучшего отношения, моя дорогая. Вы красивы, умны — я знаю это, ибо наблюдал за вами всю вашу жизнь, с самого рождения, — и потому должны понять, как важно для нас прийти к взаимопониманию с самого начала.

— Я вообще не собираюсь понимать, о чем вы говорите, сударь, — сказала Маэлиналь холодно, почти не разжимая губ. — О какой женитьбе может идти речь? Вы не можете жениться на мне, ибо я — нареченная невеста даморского принца Ковина и не могу выйти замуж ни за кого, кроме того, кому дала слово.

Насмешливая улыбка по-прежнему кривила губы Хораса.

— И вы так серьезно относитесь к этому вздору? Нареченная невеста… даморский принц… опомнитесь, сударыня! Где даморский принц? Где вы? Кто стоит перед вами?

— Я в плену, — сухо сообщила ему принцесса. — А передо мною стоит негодяй, для которого не существует понятий чести и благородства.

Фируза нервно схватила ее за руку, а Хорас едва сдержал смех.

— О! Не существует, это вы заметили верно. Но послушайте… Сейчас вы в плену, конечно, но завтра же плен ваш может обернуться свободой, масштабов которой вы даже представить себе не можете, дорогая Маэлиналь!

Он оттолкнулся от спинки стула, выпрямился, и насмешливое выражение на его лице мгновенно сменилось почти фанатичной серьезностью.

— Я — тот, кто стоит выше всех принцев и королей, владеющих жалкими клочками земли по разным закоулкам Вселенной! Сила моя превосходит силы всех армий мира. И я предлагаю вам царство, с которым ничто не может сравниться, и власть, которой ничто не может противостоять, — саму Вселенную и могущество вольного духа! Я…

Он умолк, потому что принцесса подняла руку.

— Вы слишком щедры, — холодно сказала она. — Может, вы и правда так всемогущи, сударь, но я — всего лишь слабая женщина, и с меня довольно жалкого клочка земли под названием Айрелойн, а также сознания того, что брак мой с ничтожным принцем дарует спокойствие и мир нашим подданным. Благодарю вас, но я отказываюсь от вашего предложения.

Хорас некоторое время смотрел на нее молча, потом медленно, недобро улыбнулся.

— Неужели? Что ж, я могу поверить, что истинного честолюбия вы лишены. Жаль, но поговорим тогда о другом, моя маленькая принцесса, — о вашей душе… о вашем сердце. Я, разумеется, видел принца Ковина. Он очень похож на своего отца, короля Редрика, завистливого и мелочного человека, коего отнюдь не красят недостаток ума и вечная подозрительность. Я сказал бы даже, что он — вылитая копия своего отца. Сможете ли вы полюбить его, принцесса Май, вы — чудо среди женщин, в одном только имени которой сливается дыхание весны со сладостью лесной ягоды? Подумайте, любовь…

И вновь принцесса перебила его.

— Любовь — не предмет обсуждения для тех, кто правит государствами, сказала она, может быть, чуть-чуть слишком торопливо.

— Неужели? — повторил Хорас с той же недоброй улыбкой. — Неужели? А между тем я видел кое-что… я видел ваши глаза, когда вы смотрели на меня… на того меня, кем я буду, может быть, уже завтра!

Глаза принцессы чуть сузились, и в них мелькнуло беспокойное непонимание. Фируза же, которая трепеща слушала весь этот разговор, уставилась на Хораса с откровенным недоумением.

— Да, — продолжал тот, наслаждаясь произведенным, хотя и не слишком ярким, эффектом. — Возможно, уже завтра я навсегда приобрету образ молодого короля, при виде которого вы, принцесса, кажется, забыли на время о слове, данном принцу Ковину, и об управлении государством… И это будет не ложное обличье, в каком я стою сейчас перед вами, нет, это будет подлинная плоть крепкие сильные мускулы, теплая кожа, живые уста и нежные руки… и все это может быть вашим, моя красавица! И никто и никогда не сможет упрекнуть вас в нарушении обещания. Стоит только забыть свою глупую честь, и я подарю вам любовь, которой вы еще не знали… вы ведь еще не любили, Маэлиналь, правда?

Подлинное беспокойство проскользнуло на этот раз в его голосе. Но принцесса как будто не слышала ничего, глядя на него с ужасом.

— Не понимаю… вы — сам дьявол?

— Вы никого не любили, Маэлиналь? — повторил Хорас несколько резче. Меня заверили, что это так… что ни один мужчина еще не касался вас. Это слишком важно для меня!

— Замолчите, — в негодовании сказала принцесса, отворачиваясь. Как… как вы смеете!

— Я смею все, сударыня…

— Оставьте этот ужасный разговор! — она снова повернулась к нему, и глаза ее метнули молнии. — Вы не получите моего согласия, какое б обличье вы ни приняли, хотя бы и ангельское. Я скорее умру, чем стану вашей женой!

— Вот как… Что ж, я сказал уже, что могу обойтись и без вашего согласия. Жаль… вы казались мне куда более живым человеком, состоящим не из одних только кодексов чести. Пожалуй, из вас выйдет слишком холодная жена. Хотя это придает мне уверенности в том, что чистоту вы сохранили…

— Избавьте меня от ваших гнусностей, сударь! Я не желаю больше говорить с вами. Уверены вы можете быть лишь в одном — брачное ложе станет для меня ложем смерти, ибо у меня остановится сердце от одного только отвращения к вам, еще до того, как вы успеете меня коснуться!

Хорас непочтительно оскалился.

— Не думаю, чтобы зеленоглазый король был вам так уж противен, любовь моя! И умереть я вам не дам, не надейтесь.

— Мне нет дела ни до каких королей! Я возненавижу любого, кто встанет между мною и моим королевством, ибо благополучие Айрелойна — единственная цель моей жизни. Я — принцесса айров, и, может быть, вы лучше поймете, что это значит, если я скажу, что даже и самый безродный айр с радостью умрет за свою страну!

Хорас смотрел на нее и все улыбался, и в улыбке его появилось что-то такое, от чего принцесса вдруг запнулась и побледнела еще больше.

— Ах, как вы ошибаетесь, дорогая моя, — сказал он почти нежно. — Я, например, знаю кое-кого, и даже из не слишком безродных айров, кто продаст весь ваш Айрелойн с потрохами и не так уж много запросит… продаст, продаст! Но не будем об этом.

Лицо его исказила нетерпеливая гримаса.

— Раз уж вам недоступен язык нежных чувств, поговорим по-деловому, радость моего сердца. Итак, вас заботит только благополучие Айрелойна? Очень хорошо. Поторгуемся.

Быстрым движением он вынул из кармана и показал на ладони маленький стеклянный кубик с яркой искоркой внутри.

— Узнаете? Да, это Тамрот, — и Хорас любовно провел пальцем по одной из граней талисмана. — Его хотели украсть… но от моих глаз ничто не укроется. Я готов вернуть его вашему отцу, чтобы тот передал его Дамору в качестве откупа за невесту. Я готов также всячески содействовать в деле восстановления мира между вашими государствами. Приложу все усилия — только ради того, чтобы вы взошли на брачное ложе с минимальным отвращением, сударыня. Оцените мое благородство. Я ведь могу применить силу и применю ее в конце концов, если вы не образумитесь… но мне хочется видеть вашу улыбку. Что делать? У меня тоже есть свои слабости. Если же вам кажется, что плата за улыбку слишком мала, тогда прошу рассмотреть и другую возможность. Если вы рассердите меня в день нашей свадьбы, я сотру с лица земли весь Айрелойн… да и даморов на всякий случай не пощажу. Никса Маколей, тот молодой король, что готовится нынче к безнадежному бою со мной, хорошо знает, как я умею это делать. Он потерял свое королевство, а завтра потеряет и жизнь. Итак, принцесса… благополучие Айрелойна с этой минуты всецело в ваших руках. Выбирайте. Все, чего я хочу — это чтобы вы не умерли на брачном ложе от разрыва сердца… чтобы повременили с этим хотя бы денька три. И, возможно, если брак наш так и не принесет нам обоим должного удовлетворения, я даже отпущу вас домой… чуть погодя. Думайте. Я не требую ответа немедленно. Хотя о чем тут думать, если на карту поставлено всего несколько минут не таких уж неприятных ощущений… всего лишь утрата личной чести — против благополучия любимого королевства!

Принцесса Май как будто хотела что-то сказать, но вдруг пошатнулась, и лицо ее залила смертельная бледность. Хорас тут же услужливо подскочил к ней и помог сесть на стул. Прикосновение его привело девушку в себя быстрее любого другого средства, и, оттолкнув его руку, она снова гордо выпрямилась.

— Хорошо, — сказала Маэлиналь. — Вы вернете Тамрот моему отцу и объясните ему, как могло произойти такое, что принцесса айров отказалась от своего слова. Вы принесете мне доказательство того, что в Данелойне царит мир. И я… и вы получите от меня то, чего домогаетесь.

Фируза ахнула и зажала рот рукою, умоляюще глядя на принцессу, но та смотрела прямо перед собой, и прекрасные карие глаза ее были сейчас совершенно пусты.

— Я знал, что в конце концов мы договоримся, — довольно сказал Хорас. — Я доверяю вашему слову. И от души надеюсь, что уже через несколько дней брак наш перестанет казаться вам такой уж неприятностью…

— Избавьте меня от продолжения этого разговора, — тихо произнесла Маэлиналь. — Я очень устала. Могу я удалиться?

— Конечно, милая.

Хорас, скрестив на груди руки, встал перед нею и тем самым вынудил посмотреть на себя. Это оказало живительное воздействие — лицо принцессы дрогнуло, и в пустых глазах появилось осмысленное выражение бесконечной брезгливости.

— Сейчас я позову слуг, и вас проводят в ваши покои, — заботливо сказал Хорас, словно не замечая этого. — Есть ли у вас какие-нибудь вопросы или пожелания?

— Да, — принцесса легко поднялась на ноги и отошла от него подальше. Что вы сделали с человеком, который пытался защитить нас… которого похитили вместе с нами?

— Что я сделал с ним? Ничего, — Хорас недоуменно выпятил нижнюю губу. — Он находится неподалеку, цел и невредим.

Принцесса вскинула голову.

— Я хочу видеть его, и немедленно. Хочу, чтобы он отныне был при мне. Вы позволите мне, я надеюсь, иметь свою свиту?

— Свиту? Ну, конечно… Но для чего, позвольте спросить, вам понадобился в вашей свите мужчина?

Маэлиналь непонимающе посмотрела на него.

— Меня беспокоит судьба этого человека, — ответила она. — Он добр и честен, к тому же слишком слаб, чтобы защититься от вашего… гостеприимства.

Лицо Хораса неожиданно резко передернулось.

— Если вы, — сказал он с дикой усмешкой, очевидно не обратив никакого внимания на ее последние слова, — если вы собираетесь подарить ему свою благосклонность, чтобы избавиться от моих домогательств, — я не советую вам этого делать, принцесса. Я уже сказал вам, как это важно для меня. И если вы обманете меня, он умрет у вас на глазах страшной смертью, и вы тысячу раз пожалеете о своем поступке. Потому что следом такою же смертью умрете и вы.

Принцесса закусила губу.

— Вы сумасшедший, сударь, — после секундной паузы холодно ответила она. — И ваши грязные соображения не должны меня касаться. Я всего лишь хочу быть уверена, что с этим человеком, пока он здесь, ничего не случится. И еще я хочу быть уверена, что в день нашей с вами… свадьбы и он, и моя подруга благополучно вернутся домой.

— Нет! — не сдержавшись, воскликнула Фируза, но на нее по-прежнему никто не обратил внимания.

— Конечно, конечно, — с язвительной вежливостью произнес Хорас. — Я вас предупредил, принцесса. И вашему слову я верю, как уже сказал. Извините мне такую естественную в моем положении несдержанность. Сейчас его приведут.

Он отвернулся и подал знак стражнику, стоявшему у дверей. Тот приблизился, выслушал приказание и удалился.

Фируза тем временем придвинулась к принцессе и горячо зашептала:

— Зачем ты согласилась, Май? Неужели ты ему веришь? Он ведь лжет, каждое его слово — ложь!..

Та не успела ничего ответить, ибо Хорас уже повернулся к ним и окинул обеих сумрачным взглядом.

— Да, я забыл предупредить еще об одном — на тот случай, если подобная мысль придет кому-нибудь в голову, — побег отсюда невозможен. Выбравшись из дому, вы будете кружить по лесу, пока не вернетесь обратно. Эта местность зачарована. Так что лучше всего вам смириться, сударыня, и с легким сердцем готовиться к свадьбе.

Маэлиналь ничего не ответила, только еще выше подняла голову, выжидающе глядя в сторону двери.

Через несколько минут, прошедших в полном молчании, на пороге в сопровождении стражника появился растерянно озирающийся по сторонам Овечкин. И при виде принцессы лицо его озарилось выражением такого самозабвенного счастья, что у царственной пленницы невольно екнуло сердце.

Фируза прерывисто вздохнула. А Хорас беспокойно шевельнулся и, обратив к Маэлиналь искривленное болезненной гримасой лицо, напомнил с неприкрытой угрозой в голосе:

— Я верю вашему слову, благородная принцесса!

ГЛАВА 18

— Как вы, Михаил Анатольевич? — заботливо спросила принцесса Май, едва они остались втроем в отведенных для нее покоях. — Где вы были, как обращались с вами?

Ее учили в первую очередь заботиться не о себе, а о своих подданных. Овечкин, растроганный, посмотрел на нее.

— Я в полном порядке, принцесса. И должен вам кое-что рассказать. В башне, куда меня поместили, заперт Баламут Доркин, ваш друг…

— Баламут? — в глазах Маэлиналь внезапно засветилась отчаянная надежда. — Он здесь? О… я завтра же потребую, чтобы освободили и его… благодарю вас за добрую весть!

Тут же она и сообразила всю тщетность своей надежды. Закусила губу, глаза потухли.

— О чем я говорю! Он так же беспомощен здесь, как и мы. И все же — он сумел разыскать меня. Я сделаю для него все, что смогу. Если Хорас…

Овечкин вздрогнул.

— Хорас! Выслушайте меня внимательно, принцесса. Я знаю, что нужно Хорасу от вас и от Никсы Маколея…

И он торопливо пересказал все услышанное в башне от вещей птицы. Невеселый это был рассказ, ибо не оставлял никакой надежды на благополучный исход дела, но Михаил Анатольевич чувствовал себя не в праве скрыть от принцессы, что ее ожидает в том случае, если Никса Маколей проиграет бой. А тот должен был его проиграть…

— Только вы можете закрепить связь духа Хораса с человеческим телом, вы и никакая другая женщина. Так сказал чатури. От него Хорас и узнал об этом страшном способе стать человеком. Практически вы подарите ему жизнь, если… если…

— Я поняла вас, Михаил Анатольевич, — безжизненным голосом произнесла принцесса Май. — У нас уже был разговор с Хорасом.

— И что же… что вы ответили ему?

— Я дала свое согласие.

— Как… — только и сказал Овечкин.

— Он бессовестно шантажировал ее! — взорвалась Фируза, доселе молчавшая. — Он угрожал уничтожить весь Данелойн, как он поступил с Таквалой! Верите ли, Михаил Анатольевич, если б он был человеком, которого можно убить, я сама убила бы его на месте. Если бы вы слышали, как он говорил с ней! Подонок…

Принцесса вскинула голову и обвела обоих гордым и спокойным взглядом.

— Как бы там ни было, я намерена сдержать свое слово. Если он не получит от меня то, чего хочет, то уничтожит Данелойн, как и сказал. Все остальное было ложью, я знаю, но в этом он не солгал. От судьбы не уйдешь… мне придется сделать это. Но потом… Долго я не проживу. Но если успею, я спасу, по крайней мере, вас и Баламута Доркина. Я заставлю Хораса отпустить вас.

— Ни за что! — пылко сказал Михаил Анатольевич.

И умолк. Маэлиналь только глянула на него, и этого было достаточно, чтобы понять, что все возражения бессмысленны. Фируза тоже удрученно молчала.

Выхода не было никакого. Хорас, обладая талисманом, неизбежно должен был победить Маколея и добиться своего. Принцесса была обречена. И говорить больше было не о чем.

Некоторое время еще они сидели молча, потом принцесса сказала:

— Фируза, проводи меня, пожалуйста. Простите, но я должна отдохнуть.

И девушки удалились в опочивальню, а Овечкин остался один со своими нелегкими думами.

Когда Фируза вернулась, он все так же сидел сгорбившись перед камином и с удрученным видом смотрел в огонь. Она подошла и села рядом, на ковер у его ног. Михаил Анатольевич перевел на нее взгляд и неловко, растерянно усмехнулся.

— Все одно к одному, — сказал он непонятно. — У вас есть какой-нибудь острый предмет, Фируза… перочинный нож, например?

— Нет, — она пожала плечами. — А зачем вам?

— Ну, может, маникюрные ножницы какие-нибудь?

— Откуда же, Михаил Анатольевич? Нас уволокли, как мы были. Даже носового платка — и того нет.

— Как же так, — Овечкин обвел рассеянным взглядом комнату, мрачную, как и все в этом доме. — Здесь, конечно, ничего не найдешь… а булавка? Булавки тоже нет?

Фируза покачала головой.

— Нет. Разве что вот это…

И она указала на брошку, приколотую к своему платью.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Овечкин. — Покажите!

Недоумевая, Фируза отколола украшение и протянула ему. Овечкин тут же перевернул брошку и принялся внимательно изучать иглу замочка.

— Думаю, это подойдет. Вы разрешите мне подержать ее у себя некоторое время?

— Вы меня удивляете, Михаил Анатольевич. Конечно, разрешу. Но зачем она вам?

— Потом узнаете. Впрочем, это я так, на крайний случай. Будем надеяться до последнего. Вдруг возьмет да случится чудо…

— Не пугайте меня, Михаил Анатольевич, я и так уже боюсь дальше некуда. Вы что же, собираетесь заколоться этой брошкой, когда Хорас за нас возьмется? Так у вас ничего не выйдет — это я говорю вам как медсестра!

Овечкин тихо засмеялся и посмотрел на нее с бесконечно мягким выражением лица.

— Нет, конечно, что вы! Но я рад, что вы не теряете чувство юмора… рад, что вообще познакомился с вами. Хочу спросить — если вдруг… ну, вдруг все обойдется и все мы живыми и невредимыми вернемся по домам — вы позволите мне иногда видеться с вами, Фируза?

Она помедлила, прежде чем ответить.

— Чтобы было с кем поговорить о принцессе Май?

Михаил Анатольевич вздрогнул. Сам он теперь знал, что произошло с ним в тот миг, когда он впервые увидел принцессу — птица чатури открыла ему глаза. Знал, но не думал, что это так заметно…

— И поэтому тоже, — сказал он с усилием. — Но я думал о другом, признаться. Если все обойдется и Никса Маколей вернется в свою Таквалу, а принцесса — в Данелойн… Вы знаете, Фируза, я был совершенно одинок, еще совсем недавно. Мне так странно сегодня — не то что чувствовать, но сознавать, что столько людей вошло в мою жизнь за последнее время!.. Если позволите мне профессиональное сравнение — я смотрю сейчас на свою жизнь, как на книгу, у которой затерялся переплет… ни автор, ни заглавие не известны, и читаю я ее не с начала и оттого ничего не понимаю — кто я, что я, почему все это со мной происходит… И если она еще и оборвется на середине… мне так не хочется возвращаться к своему одиночеству! Я не смею просить вас стать моим другом, Фируза, но хоть иногда…

— Я сейчас разревусь, — сердито сказала девушка. — Вы этого хотите?

В доказательство она шмыгнула носом. В глазах Овечкина мелькнул искренний испуг, и Фируза, махнув на него рукой, отвернулась.

— Ладно, ладно, — сказала она со смешком, подозрительно похожим на всхлип, — я согласна стать вашим другом. И даже не иногда, а прямо каждый день!

— Благодарю вас! — с чувством сказал Овечкин. — Вы не представляете, как я рад, пусть вы и не серьезно это говорите!

— Чтоб мне провалиться, — Фируза вскочила на ноги и отошла от камина. — Я сейчас умру от вас, Михаил Анатольевич. И таким образом лично моя участь будет решена без всякого вмешательства темных сил! Пойду-ка я лучше спать. Лягу у принцессы. А вам придется прикорнуть где-нибудь тут, на коврике. Хорас, в отличие от Басуржицкого, нас с вами и за людей-то не считает… даже не подумал дать нам по комнате. А туда же — великий волшебник, могущественный дух!..

ГЛАВА 19

Выйдя из дому, Босоногий колдун, Де Вайле и Никса Маколей приблизились к той самой подворотне, возле которой молодой король впервые встретил Овечкина, принятого им за чародея. И вспомнив об этом, Никса невольно присвистнул. Так вот куда они едва не вошли в тот раз! Прямехонько в убежище Хораса. И если бы Михаил Анатольевич, перепугавшись с непривычки, не кинулся обратно, Бог знает, как могли на самом деле развернуться события…

Он покачал головой, и сердце его болезненно сжалось. Угодил-таки Овечкин к Хорасу…

Все трое вступили под арку, и колдуны приступили к таинственной работе по открыванию невидимых дверей. Со стороны это никак не выглядело — они просто стояли молча посреди подворотни с напряженными, сосредоточенными лицами. Никса ждал чуть в стороне, рассматривая открывавшийся по ту сторону арки маленький уютный дворик с детской площадкою посередине, обсаженной невысокими кустиками. Белая ночь заливала его своим холодным серебристым сиянием, и отчетливо виднелся в песочнице позабытый каким-то малышом совок.

И вдруг мирный вид этот подернулся странной плывущей завесой тумана и как будто медленно стек — в никуда. За полукружием арки так же медленно встал лес, одетый осенней листвою, над которым нависало сумеречно-грозовое небо…

Аркадий Степанович дернул Никсу за рукав.

— Быстрее…

И выйдя из оцепенения, король торопливо шагнул вслед за своими спутниками в этот лес.

Город исчез. Деревья окружили их со всех сторон.

Совсем неподалеку они расступались, открывая расчищенный участок, в центре которого высилось массивное здание из красного кирпича — крепость с квадратными башнями по всем четырем углам, с узкими окнами-бойницами, тяжелая и угрюмая, под стать грозовым небесам. В окрестностях не было видно ни одной живой души.

Они стояли и молча смотрели на это здание, и глухая, какая-то липкая тишина обступала их плотным облаком, ложась на сердце тяжестью и лишая воли и желания двигаться. Наконец Босоногий колдун встрепенулся, словно очнувшись, и озабоченно сказал:

— Удачно же мы вышли… да еще и встали тут столбами! Можно не сомневаться, что он нас уже рассмотрел и пересчитал.

Он оглянулся.

— Ба… а женщина-то оказалась сообразительнее меня!

Никса тоже оглянулся. Де Вайле рядом с ними не было.

— Где она?

— Кто же ее знает, — развел руками колдун. — Может, висит листочком на этом вот дереве. Молодец, ничего не скажешь. А я — шляпа. Ну к чему, скажите на милость, Хорасу знать, что вы тут не одни, ваше величество! Ох… ну, ладно, каяться поздно. Думаю я, мой юный друг, что нам имеет смысл разбить лагерь в этом лесочке да поразмыслить над своими дальнейшими действиями.

Никса Маколей бросил последний взгляд на убежище Хораса и решительно повернулся к нему спиной.

— Пойдемте.

Отошли они не слишком далеко, так что в просветах между жухлой листвою деревьев, отделявших их лагерь от врага, можно было разглядеть красный кирпич. Аркадий Степанович, поколдовав немного, соорудил из ничего палатку и попросил Никсу помочь установить ее.

— Времени у нас немного, — говорил он, выбирая местечко посуше. — Я полагаю, что этот любитель театральных эффектов и способ сражения предпочтет образцово-показательный. А посему нужны нам добрый конь, меч и доспехи. Это, впрочем, пустяки. Это я достану. Хуже другое. Я не сомневаюсь, милостивый государь, что драться вы умеете. Однако драка вам предстоит не простая, а с заковыкою, и дорого я дал бы, чтобы узнать, в чем эта заковыка заключается. Не зная, что ему нужно от вас, в качестве худшего варианта предположим следующее — он собирается вас убить. Допустим, причиной является кровная месть — ваш дедушка, как говорится, наступил на любимую мозоль его прадедушке. И все преимущества нынче на его стороне. Один талисман нейтрализует другой, и остается смертный человек против бессмертного духа, уязвимая плоть против не знающей истощения энергии. Посему полагаю я, что победа ваша будет зависеть не от умения владеть мечом, а от применения какой-нибудь хитрости. Каковую нам и надлежит сейчас придумать. А также от вашей осторожности и, я сказал бы даже, хладнокровия.

Никса насмешливо прищурился.

— Не смейтесь! — тут же сердито вскинулся старец. — Я не шучу. Вы будете иметь дело с бестелесным духом, коего мечом убить невозможно. Вы сейчас против Хораса — что цыпленок против ястреба, и нечего ухмыляться!.. Прихватите-ка лучше вон тот сук… сейчас костер разведем. Скрываться нам уже ни к чему, а сырость этот поганец развел тут просто удивительную!

Покончив с палаткой, они развели костер. Дыму от него, правда, было больше, чем огня, ибо влага и впрямь пропитала все вокруг, и сам воздух был влажен и удушлив, как болотный туман. Грея руки над самым пламенем, Босоногий колдун продолжал свою речь.

— Перед вами две задачи, Никса. Одна — не давать ему коснуться вас, то есть защищаться и защищаться до бесконечности. И вторая, от которой, возможно, зависит все… Вы сказали, что он предстал перед вами в образе рогатого духа? Это очень важно. Теперь он, скорее всего, будет выглядеть, как человек, и голову прикроет шлемом. Но вы должны помнить о его рогах и мысленно видеть их все время. Ибо сие не рога, а нечто вроде антенн, между которыми курсируют жизненно важные для него токи. И второю вашей задачей будет улучить момент и попытаться ударить его по голове так, чтобы меч ваш хоть на секунду оказался между этими воображаемыми рогами. Металл замкнет энергетический поток, и в этот момент я смогу сделать свое дело… только в этот момент, помните об этом! В течение каких-то долей секунды он будет парализован, и я попытаюсь сковать его чарами. Если не выйдет сразу, этот маневр нам придется повторять снова и снова. И только это может вас спасти, помните об этом! Вы поняли меня?

— Да, конечно, — задумчиво отвечал Никса. — Это несложно. Но нельзя ли нам поторопиться, сударь? Меня тревожит, что время идет, а там, в его власти, люди, и неизвестно, как он воспользуется этим временем. Мне же хочется увидеть живым моего друга… и остальных, конечно, тоже.

— Мне этого хочется не меньше вашего, — сердито сказал колдун. — Но спешить некуда. Во-первых, я позвал — и конь, и оружие пока что в пути. А во-вторых, вам не мешало бы отдохнуть.

— О каком отдыхе вы говорите!

— Не спорьте со мною, — в голосе Аркадия Степановича появились властные нотки. — Не хотите же вы поставить нас всех под угрозу, оттого что в нужный момент у вас дрогнет рука! Если он убьет вас, мне с ним не справиться. И погибнут все. Потому идите немедленно в палатку, лягте и расслабьтесь. Я побуду на страже.

Маколей открыл было рот, чтобы возразить, но натолкнулся на тяжелый взгляд колдуна и замер. Глаза добродушного суетливого старца зажглись вдруг двумя голубыми зеркалами, утратив всякий человеческий вид. Они излучали холодный свет, пугающий и парализующий волю, да и сам старец сделался как будто не похож на себя… Тень беспокойства скользнула по лицу молодого короля, и, безропотно поднявшись, он ушел в палатку.

— То-то же, — проворчал себе под нос Аркадий Степанович, мгновенно погасив нечеловеческий взор и сделавшись самим собой. Он поднял голову и настороженно оглядел неподвижный, молчаливый, словно затаившийся лес.

…Куда, интересно, укрылась колдунья из Данелойна? Надо надеяться, она тоже собирается помочь Маколею в предстоящем бою. Аркадий Степанович совсем не ожидал встретить такую силу в заурядной ведьме из захолустного средневекового мирка. И сейчас вовсе не прочь был посоветоваться с нею. Согласовать действия, например… Однако возможно, что она находилась в данный момент уже в самой крепости Хораса, такая — могла! Отправилась, например, проведать соотечественников. Босоногий старец тяжело вздохнул, вспомнив о Баламуте. Только бы он был еще жив, бедолага… Насчет принцессы было не так беспокойно, вряд ли Хорас собирался ее убить, а вот остальные… подвернувшиеся под руку пешки…

«Нет ничего случайного в мире», — услышал он вдруг как наяву суровый и предостерегающий голос своего учителя и вздрогнул. Знаем, знаем… каждый играет свою роль, и без пешек не бывает игры. И все же гибель есть гибель, даже если она не случайна. Тем более для этих не обладающих знанием, суеверных, столь беззащитных… и все же столь мужественных людей.

Босоногий колдун насупился. Дорого он дал бы, чтобы надежно прикрыть Маколея собою, и, конечно, попытается это сделать. Но сил может не хватить. Слишком мало известно ему о Хорасе. И остается только уповать на провидение, на вмешательство тех сил, о которых ничего не знают даже маги и колдуны… на чудо. Аркадий Степанович невесело усмехнулся.

И тут тихое перестукивание копыт донеслось из гущи деревьев. Медленно ступая по земле, усыпанной влажной листвой, на небольшую полянку, где располагался их лагерь, выступил белоснежный красавец-конь в полной сбруе, с блестящей ухоженной гривой. Увидев Босоногого колдуна, умное животное направилось прямо к нему. Старец, кряхтя, поднялся на ноги и ласково потрепал его по шее, оглядывая в то же время деловым хозяйским глазом.

К седлу был приторочен венецианский меч с украшенной чеканкой и позолотой рукоятью — старинное, надежное оружие, хорошо знакомое старому колдуну… Когда-то и он был молод, и кровь вскипала в жилах при одной только мысли о доброй драке. Как это вышло, что стал он нынче столь рассудителен и хладнокровен и думает о предстоящем молодому королю сражении без всякого азарта и даже с какой-то тоскою?! Кровь… слишком много ее всегда проливалось, этой драгоценной субстанции жизни. И невыносимой казалась нынче Аркадию Степановичу мысль, что он может увидеть поверженным и мертвым Никсу, такого красивого и сильного сейчас, полного жизни… такого спокойного и, в общем-то, миролюбивого и достойного человека. «Старею», — со вздохом подумал Аркадий Степанович и еще раз ласково провел рукою по шелковистой гриве коня.

Тут из палатки выбрался Никса Маколей, увидел их обоих, и зеленые глаза его просияли, а на лице мелькнула счастливая мальчишеская улыбка, сразу же сменившаяся, правда, серьезным и сосредоточенным выражением.

— Доброе животное, — сказал он, с полным одобрением разглядывая коня. — И меч… ага!

Он быстро вытащил меч из ножен, примерился к рукояти и несколько раз взмахнул им. Рот его был сурово сжат при этом, но на скулах проступил румянец, а светлые, почти белые волосы растрепались, сделав короля похожим на мальчишку.

— Отменное оружие!

Босоногий колдун крепко и сердито почесал в затылке и отошел в сторонку, чтобы не мешать воинским упражнениям.

— Там еще и доспехи имеются, — буркнул он. — Нелишне бы примерить!..

ГЛАВА 20

Хорас лишь мельком глянул на вошедшую принцессу и сразу снова отвернулся к окну, всматриваясь в тонкую струйку дыма, поднимавшуюся к небесам из близлежащей рощи. Так, стоя к Май спиною, он и выслушал просьбу выпустить из заточения Баламута Доркина. А выслушав, решительно покачал головой.

— Нет, принцесса. Этого вашего придворного я отпустить не могу. Он человек опасный. А мне сейчас не до того, чтобы присматривать за ним. Может быть, после… когда я уже стану вашим супругом, и он не посмеет покуситься на избранника своей госпожи.

Хорас наконец отвернулся от окна и бросил, ухмыляясь:

— Да и тогда я прежде хорошенько подумаю.

Принцесса Маэлиналь, стараясь не подавать вида, как огорчил ее отказ, холодно спросила:

— Могу ли я в таком случае хотя бы повидаться с ним?

Хорас окинул ее восхищенным взглядом, от которого по телу Май побежали мурашки.

— Как вы прекрасны сегодня!.. Нет, любовь моя, и это мне неугодно.

— Но могу я, по крайней мере, убедиться в том, что он еще жив?!

— Вчера еще был жив, как вам должен был доложить ваш верный паж. Так отчего ему не быть живым и сегодня? Не настаивайте, Май. Мне, право, нынче не до женских капризов.

Лицо принцессы совершенно окаменело.

— Могу представить, сударь. Если вам до свадьбы уже не до женских капризов, то что же будет после?

— После… о, после! — оторвавшись от своего наблюдательного поста, Хорас стремительно приблизился к ней, и девушка едва удержалась, чтобы не отшатнуться. — Блаженное после! Я весь буду ваш, принцесса, и уверяю, что сможете вертеть мною, как захотите… во всяком случае, на первых порах.

Он, усмехаясь, заглянул ей в глаза.

— Вы бледнеете, моя дорогая. Волнуетесь, как бы ни старались это скрыть. Пора бы вам уже привыкнуть к этой мысли. Времени осталось совсем мало.

Хорас показал в сторону окна.

— Он уже здесь, красавец Маколей! Мы встретимся сегодня же. И вы должны понять — я сам волнуюсь. Я трепещу в предвкушении чудного мгновенья, когда исполнится мое заветнейшее желание. И мне хочется даже оттянуть этот миг, наслаждаясь… а заодно заставить поволноваться Маколея. Ему это не пойдет на пользу.

Принцесса, однако, всем своим видом выказывала полное безразличие к участи молодого короля.

— Я в последний раз прошу вас, сударь, — отпустите Доркина.

— Нет, — отрезал Хорас, перестав улыбаться. — Мне не нужны интриги за моей спиною в самый неподходящий момент.

— Я запрещу ему вмешиваться во что бы то ни было…

— Я верю вашему слову, принцесса, но не настолько. Вы не можете не желать мне поражения.

Он умолк и, не отрываясь, смотрел в глаза Маэлиналь. Неожиданно на лицо его легла тень, и взгляд сделался глубоким и печальным — взглядом бесконечно измученного человека. Брови сошлись на переносице, скорбная складка пролегла у рта, плечи опустились… преображение было столь полным, что пораженная принцесса на миг забыла, кто стоит перед ней, и не сознавала ничего, кроме полноты страдания, носимого в душе этим существом, словно тяжкое бремя.

— Ведь это так, — тихо сказал Хорас. — Смешно было бы думать иначе. Откуда вам знать, что это такое — быть отверженным и среди людей, и среди собственных сородичей, откуда вам знать, что такое вечно неутоленное желание, и зависть, и злоба… и страх. Ваш страх передо мною — ничто в сравнении с тем страхом, который я ношу в себе, страхом так никогда и не узнать, что такое истинная жизнь и все то, что вы называете радостью! Быть сотворенным — кем-то, когда-то — в виде существа нечистого, угрюмого и полного страшной, ни к чему не применимой силы — зачем? Вот вопрос, на который я боюсь никогда не узнать ответа. Вы не можете меня любить, принцесса, но если б вы знали, насколько я не могу любить вас, вы бы ужаснулись. Я — порождение тьмы и хаоса, но и во тьме и в хаосе существует некое подобие покоя, некая самодостаточность, и даже в этой малости мне отказано — я обречен на неистовое стремление ко всему тому, чего я не знаю, чего мне знать не дано. Судите меня, если можете, вы — чистое и гордое человеческое дитя, дитя того, кого вы называете Богом! Я — не Его дитя. У меня своя дорога, и я пройду по ней до конца.

Он вскинул голову, и по лицу его вновь пробежала уродующая гримаса нетерпеливого желания, сменившаяся обычной неприятной и насмешливой улыбкой.

— Вам меня не понять. Идите к себе, сударыня. Из окна вашей спальни прекрасный вид… надеюсь, вы получите удовольствие, наблюдая за ходом сражения.

И Хорас отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.

Принцесса же Маэлиналь, действительно не понявшая и половины из сказанного, но испуганная и ошеломленная, опустилась на ближайшее кресло, чувствуя себя не в силах сделать ни шагу.

* * *

Баламут Доркин, не веря своим ушам, смотрел на чатури, и кулаки его медленно сжимались.

— И ты молчал столько времени! Ах, птичка… чтоб тебе провалиться!

— Я не хотел снова оставаться один, — покаянно забормотал чатури. — Я все врал, будто ты мне надоел. Ты мне нравишься. Хорас все равно не дал бы тебе уйти… а я так долго сидел тут в одиночестве!

— Мало! — без малейшего сострадания рявкнул Баламут. — Будь моя воля, я бросил бы тебя в подвал, в колодец… шею бы тебе свернул вот этими руками! Столько времени потеряно!

Он потряс перед клеткой стиснутыми кулаками и, не находя больше слов, да и не желая терять ни минуты, кинулся к железной двери, на ходу вынимая кинжал из ножен. Он постучал в нее сначала рукояткой кинжала, затем, повернувшись спиной, принялся колотить ногою. Дверь отзывалась гулким грохотом.

Чатури следил за ним, припав к прутьям клетки, и в круглых глазах его светилась тоска.

— Такая безделица, — выплевывал сквозь зубы Баламут, без устали работая ногой, — такая вшивая чепуха! И я сидел тут дурак дураком… ну, подожди, птичка! Я еще доберусь до тебя… я тебе крылышки пообрываю, перышки повыщипываю!

— Никто тебя не слышит, — жалобно сказал чатури, улучив паузу между ударами. — Они далеко внизу…

— К черту!

— Подожди, Баламут, нам скоро принесут еду…

— Заткнись!

Доркину все-таки пришлось остановиться, чтобы перевести дух. И в этот момент загремели отпираемые замки.

Лицо королевского шута мгновенно просветлело. Прежде чем открылась дверь, он быстрым движением полоснул кинжалом по своей левой руке от локтя до кисти. И угрожающе поднял перед собой окровавленное лезвие.

Чатури тоненько, по-птичьи, вскрикнул и отшатнулся в глубину клетки.

Появившийся в дверях стражник с подносом в руках застыл как вкопанный при виде кинжала, зависшего в воздухе в нескольких сантиметрах от его лица.

— Ну, — скалясь, сказал Баламут. — Как тебе это нравится?

Он засмеялся коротким возбужденным смехом.

— Пошел вон, быстро!

И стражник медленно начал отступать, глядя на кинжал так, словно был совершенно загипнотизирован видом крови. Он запнулся о порог, едва не упал и начал пятиться быстрее, ибо Баламут двинулся за ним, продолжая держать кинжал в непосредственной близости от его лица и по-прежнему зловеще скалясь. И когда они оказались на крыше, Доркин метнул кинжал не целясь.

— На тебе!

Стражник закричал, но крик тут же оборвался. Ибо не успело лезвие, вымазанное кровью, коснуться его груди, как мощная фигура его с квадратными плечами вспыхнула сверху донизу синевато-бледным пламенем и растаяла в нем меньше чем через секунду. Кинжал, пролетев насквозь, упал и заскользил по черепице, и Баламут едва успел, прыгнув, как кошка, подхватить его на самом краю крыши.

Еле удержавшись сам, он поспешно отступил от края, выпрямился и незамедлительно заново вымазал лезвие своею кровью, сочившейся из узкого пореза на руке. Ибо именно таково было безотказное и единственное средство против нежити, прислуживавшей Хорасу, — живая человеческая кровь. Она уничтожала их мгновенно. И этот-то нехитрый секрет проклятая вещая птица замалчивала до последнего!

— Уж не знаю, как он вообще решился расстаться с ним, — проворчал Доркин, разглядывая лезвие. — Можно было бы подумать, что в нем проснулась совесть… если б она у него была, эта совесть!

Тут он услышал жалобный зов чатури, донесшийся из-за распахнутой двери их бывшей общей тюрьмы.

— Баламут!

Но Доркин только стиснул зубы и настороженно огляделся.

Крыша была пуста, не следа ни осталось от караулившего их верзилы с безмозглой головой, кроме подноса да раскиданных мисок. Неподалеку от входа в башню темнел круглый люк. Под ним была винтовая лестница, ведущая вниз, но спускаться туда Баламуту совсем не хотелось. Он окинул взглядом далеко простиравшиеся окрестности — лес, лес и лес… дымок от чьего-то костра. Кто бы это мог быть?

Он осторожно приблизился к краю крыши, вытянул шею и уставился из-под руки в сторону дыма. Что-то там смутно белело между деревьев, похожее на шатер, и вроде бы двигался кто-то… Баламут напряг глаза, прищурился изо всех сил. Сердце у него екнуло. Там были люди, и один из них — словно бы с пышным серым шарфом, обмотанным вокруг головы… неужели?

Он судорожно оглянулся на люк. Спокойно, спокойно… в одном чатури прав — спускаться туда практически бессмысленно. От стражи, положим, можно отбиться — ее распугает один только вид крови, но есть еще Хорас, и вряд ли Хорас сейчас мирно спит в своей кровати… если он вообще когда-нибудь спит. И хорошо, если это исчадие ада всего лишь закинет его обратно в башню, а то как пришибет на месте… И Баламут осторожно двинулся вдоль края крыши, страстно желая отыскать хоть какую-то возможность спуститься с нее, минуя Хораса.

Но почти сразу же ему стало понятно, что без веревки и крюка дело это немыслимое — черепичный скат сильно выдавался наружу, и нечего было и думать о том, чтобы, повиснув на его краю, дотянуться до какого-нибудь окна или до кирпичной кладки стен. И водосточные трубы отчего-то не были предусмотрены в конструкции сего здания. Да и веревка, будь она под рукой, понадобилась бы весьма приличная. Сколько тут было этажей, Доркин не знал, но и без того было видно, что земля очень далеко…

Покусывая губы, он обошел крышу по периметру, не преминув обследовать остальные три башни, громоздившиеся по углам, и убедился, что толку от них не больше, чем от той, где сидели они с чатури. Единственными ходами вниз были люки в самой крыше, но все они, кроме первого, были закрыты тяжелыми железными крышками, запертыми изнутри на засовы.

Так он воротился туда, откуда начал. Из башни не доносилось ни звука коварный чатури, должно быть, предавался отчаянию.

Что же, ничего другого не оставалось. Баламут взглянул на кинжал. Кровь на нем уже подсохла. Он, поморщившись, расширил порез на руке и, обновив таким образом оружие, решительно шагнул к люку.

И в этот момент до слуха его неожиданно донесся звук рога, трубящего вызов. Баламут порывисто вскинул голову, и то, что он увидел, заставило его замереть на месте.

Из-за деревьев на расчищенную перед крепостью площадь вышел белоснежный конь, покрытый алым с золотом чепраком, неся на себе седока незнакомого стройного воина в легкой кольчуге и в шлеме, тускло отблескивавших серебром под сумеречным небом этого мира вечной осени. Шлем не закрывал лица, и воин поднес рог к губам и протрубил еще раз. Держась чуть поодаль, следом за ним из лесу вышел пеший человек. Всмотревшись в него, Баламут Доркин на сей раз без всяких сомнений узнал Босоногого колдуна.

Он все понял сразу и подался всем телом вперед, отчаянно желая каким-нибудь чудом оказаться сейчас рядом с ними. Ибо это было чистое безумие… стало быть, рыцарь и есть тот самый Никса Маколей, который ничего не знает про уготованную ему участь, и колдун… пробрался-таки сюда, желая помочь, но не сможет этого сделать!

Доркин повернулся и в последней надежде ринулся в башню.

При его появлении чатури встрепенулся.

— Послушай, ты, — грозно сказал Баламут, останавливаясь перед клеткой. — Ты молчал, сукин сын, ладно… Я прощу тебе это! Только скажи, как мне спуститься с крыши… немедленно, сейчас! Если ты хоть что-то знаешь — не мешкай! Дорога каждая секунда… не молчи, ради всего святого!

Чатури всхорохорился было, но, видно, и сам понял, что дело не терпит отлагательства. Вызывающее выражение в круглых желтых глазах сменилось беспокойством. Он открыл клюв, но то, что он сказал, прозвучало для Доркина полной неожиданностью. Более того — издевательством.

— Прыгай, Баламут!

Доркин отшатнулся. Мгновение он смотрел на чатури, затем, не сказавши ни слова, повернулся и выбежал вон.

Ему хотелось рычать от ярости.

Но всадник уже в третий раз подносил к губам рог. И Доркин решился. Он подбежал к краю крыши и свистнул в три пальца с такою оглушительной силой, что, водись в этом лесу птицы, они сорвались бы со своих мест все до единой. Но птиц здесь не было. Зато конь под молодым королем тревожно вскинул голову и захрапел, а Босоногий колдун даже подскочил на месте. Затем почтенный старец тоже вскинул голову и устремил взгляд из-под руки на крышу крепости, безошибочно определив направление звука. При виде Баламута он подскочил еще раз и отчаянно замахал руками. Доркин, не зная, что могут означать сии телодвижения, решил все-таки, что без помощи старец его не оставит. Он набрал в грудь воздуху, зажмурился, выругался и прыгнул.

Уже в полете, похолодев с головы до ног, он подумал, что в жизни не совершал большей глупости. И весь напрягся, пытаясь подтянуть ноги к животу и готовясь к последнему страшному удару о землю. Ветер свистел в ушах… но тут что-то случилось. Как бывает во сне, когда вдруг начинаешь падать в бездну, стремительно кружась, и просыпаешься, сильно вздрогнув всем телом… так и Баламут, содрогнувшись, открыл глаза и обнаружил, что стоит на земле. Никакого удара он не почувствовал вовсе, и хотя ноги держали его не слишком уверенно, однако обе были целы. Голова кружилась, и белый всадник с колдуном виделись маленькими, словно находились на краю земли. Доркин с трудом заставил себя сделать первый шаг и затем побежал им навстречу.

* * *

Услышав боевой рог, принцесса Маэлиналь вздрогнула и невольным движением приложила руку к сердцу. Хорас припал к окну вплотную.

— Как он спешит!

Демон на мгновение оглянулся на принцессу, и при виде его лица, искаженного нечестивой радостью, ей сделалось совсем дурно.

— Ничего, подождет!

Он снова уткнулся в окно. А Маэлиналь дрожащими губами беззвучно зашептала слова молитвы.

Рог прозвучал второй раз. Хорас не шевелился.

Ей очень хотелось уйти отсюда, но она не могла сдвинуться с места. Кровь стучала в висках, и все, что она сейчас могла — это просить вышние силы сделать так, чтобы молодой король опомнился, ушел, отказался от боя. Хотя бы отсрочки!.. пусть Хорас ищет его и не может найти!

И тут Хорас внезапно отпрянул от окна.

— Идите к себе, — резко сказал он, глядя на принцессу без тени своей обычной насмешливости, скорее даже злобно. — Время настало. Черт… как я не подумал, что проклятая птица может проболтаться!

Он стремительными шагами вышел из комнаты, как будто забыв о Маэлиналь. Но нет — на смену ему тотчас явились стражники, готовые сопровождать принцессу до ее покоев.

Что-то произошло, поняла она, что-то, непредусмотренное злым духом, и робкая надежда проснулась в ее сердце. И как ни мала была эта надежда, она придала девушке силы подняться и поспешить к себе.

В покои свои она почти вбежала, не заботясь о королевском достоинстве. Фируза и Овечкин, уже стоявшие у широкого окна, забранного решеткой, повернули к ней взволнованные лица и поспешно расступились, давая место. Приникнув к окну, принцесса Маэлиналь увидела медленно движущегося белого всадника, ожидающего ответа на свой вызов. Поодаль от него, на краю предназначенного для ристалища поля, стояли еще два человека. Но стала ли она всматриваться в их лица и узнала ли своего верного друга Баламута, вырвавшегося-таки из заточения, осталось неизвестным, ибо она не проронила ни звука…

* * *

Маколей готовился уже протрубить в третий раз, когда услышал пронзительный свист и предостерегающий крик Босоногого колдуна. Он отвел руку и успел увидеть головокружительный прыжок Баламута — весьма странный прыжок с резким замедлением падения в полуметре от земли, — и, не зная, друг это или враг, мгновенно схватился за меч.

Босоногий колдун кинулся было навстречу Доркину, но, спохватившись, остановился и поднял руки в магическом жесте, защищающем того от могущего последовать в спину удара.

— Это свой, Никса, — задыхаясь от напряжения, бросил он молодому королю. — Погодите трубить!

Баламут Доркин принялся кричать еще на бегу:

— Колдун, поворачивай назад! Назад… останови этого самоубийцу!

Аркадий Степанович все-таки пробежал несколько шагов, приобнял его на мгновение, но тут же, схватив за руку, оттащил в сторону с пути белого коня.

— Поздно, пожалуй, — сердито сказал он. — Что случилось?

Смотрел он при этом мимо Баламута, в сторону крепости Хораса, и Никса Маколей смотрел туда же. Баламут оглянулся.

Черная кованая решетка, закрывавшая арку проезда в центре здания, медленно расходилась.

— Нельзя ему драться, колдун! — отчаянно выкрикнул Доркин. — Хорас победит… послушай же меня! Он — из мира голодных духов и собирается вселиться в человеческое тело… в его тело! — он ткнул рукою в сторону Маколея. — И у него есть камень стау!

Баламут добился своего — босоногий старец, позабыв о раздвигающейся решетке, повернулся к нему.

— Камень стау! — выдохнул он. — Господи, спаси и помилуй!

Все краски сбежали с его лица, и он бросил испуганный взгляд на Никсу Маколея. Тот, словно не слыша ничего, по-прежнему не отводил глаз от ворот.

— Никса!

— Поздно, — лаконично ответил молодой король и крепче сжал рукоять меча.

— Следи за его свободной рукой! — крикнул старец. — Ты понял — за свободной рукой! Не давай ему ничего бросить в тебя! Не думай о его рогах… пропади все пропадом… следи за рукой!

— Я понял.

И Маколей, сжав губы, двинул коня вперед. Босоногий колдун и Доркин уставились на ворота.

Из-под арки медленно выехал всадник в черных латах, на черном коне. Нагрудную пластину его панциря украшало нанесенное белой фосфоресцирующей краской изображение смерти с косою — изображение мастерское, невольно притягивающее взгляд.

Босоногий колдун сплюнул и отвернулся.

— Я же говорил, — с тоскою и отвращением сказал он. — Любитель театральных эффектов…

ГЛАВА 21

Будь Хорас обычным человеком, отнюдь не уверенным в исходе боя, его, пожалуй, могло бы смутить ставшее вдруг совершенно безмятежным выражение лица молодого короля. На губах Никсы Маколея заиграла даже беззаботная улыбка, словно он выехал всего лишь поразмяться в дружеском поединке. И под улыбкою этой, в сдержанности его движений, в искрящихся весельем глазах таилась такая угроза, что насторожился бы всякий, даже очень уверенный в себе человек.

Но Хорас обычным человеком не был, в оценке сил своего противника не нуждался, и потому ничто его не насторожило. Тем неожиданней явилось для него нападение, ибо Маколей вдруг резко пришпорил своего коня и бросился вперед, презрев все вступительные церемониалы битвы. И улыбка молодого короля стала страшной, когда с первых же секунд обнаружилось, что кем бы там ни был Хорас — духом или не духом, — но мечом по сравнению с Никсой он владеет неважно. И будь он обычным человеком, с ним все было бы кончено в полминуты.

Меч Маколея был, казалось, повсюду вокруг него, обратившись в сверкающий вихрь. Автоматически начав защищаться и отступая, Хорас сразу же пропустил несколько страшных ударов, которые, впрочем, не причинили ему ни малейшего вреда, разрубив только латы и беспрепятственно пройдя сквозь нематериальную плоть. В числе их был и удар по голове, смявший вороненый шлем, магический удар, которого должен был дожидаться Босоногий колдун.

Однако и Аркадия Степановича стремительная атака молодого короля захватила врасплох, и он замешкался в удивлении, ибо давненько не видывал ничего подобного на своем долгом веку. Перед ним был истинный мастер меча, владеющий не только сложнейшими приемами этого искусства, но и умеющий вводить себя перед боем в то единственное состояние духа, которое безотказно дарует победу. Только равный мастер мог бы устоять перед ним… или бессмертный.

Баламут Доркин попросту застыл в восхищении, позабыв обо всем напрочь при виде столь великолепного зрелища. Ибо каждое движение Маколея было настолько прекрасным в своей точности, словно рука его и меч были единым целым, и даже конь под ним следовал ритму и грации наносимых ударов, слившись со своим всадником и его оружием в одно немыслимое существо. И только когда Баламут начал неистово орать, приветствуя каждый выпад короля, Босоногий колдун очнулся и вспомнил о собственной роли в этом трагическом спектакле, обреченном на провал. Он увидел вмятину на шлеме Хораса, глубина которой явственно свидетельствовала о нечеловеческой сущности владельца, ибо ударом такой силы человек был бы сразу сметен с коня, и, обругав себя, полностью сосредоточился на ожидании следующего удара.

Казалось, у Хораса не было ни единого шанса. Ни убить Маколея, ни бросить в него камень стау. То есть бросить-то он мог, конечно, но вот попасть… Демону потребовалось некоторое время, чтобы понять это. И следом он понял, что Никса знает о камне. Со своею по-прежнему пугающе-безмятежной улыбкой Маколей стерег его левую руку, и ясно было, что при первой же попытке броска камень улетит, откинутый мечом, в неизвестном направлении. Но Маколей не просто стерег его руку. Хорас, опомнившись от первоначального ошеломления, обнаружил, что тот попеременно целит ему то в голову, то в левый кулак, пытаясь выбить камень, раз уж отрубить руку невозможно. Оставалось только парировать удары, поскольку о нападении нечего было и думать. Позволить себе такую роскошь, как убить Маколея, Хорас не мог, и молодой король знал это, а промахнуться, бросая камень, было слишком рискованно. Но на стороне Хораса было время… рано или поздно смертный должен устать. И тогда… Подумав об этом, демон усмехнулся и позволил себе слегка расслабиться.

И тут же получил удар в голову, показавший ему, что расслабляться не следует. Ибо в самый момент прикосновения меча к шлему Хорас ощутил магическое воздействие и понял, зачем король тратит силы на эти заведомо бессмысленные попытки. Продолжая защищаться, он быстрым взглядом окинул окрестности поля и без труда определил источник воздействия… хилый старичок с седою бородой, стоявший на краю площади, был магом. И заклинания его были довольно сильны. Они были не способны остановить Хораса, но ослабить могли. И демону пришлось начать защищаться всерьез.

Вскоре после того Аркадий Степанович, убедившись, что заклинания его на Хораса почти не действуют, обнаружил новую беду. Демон начал применять контр-заклинания, направленные на Маколея и предназначенные для того, чтобы сковать движения молодого короля. Уже и конь под Никсою споткнулся несколько раз… и Босоногий колдун немедленно бросил все свои силы на защиту Маколея от вражеских чар.

Видимо, именно это и переполнило чашу. Небо давно уже потемнело над сражающими, воздух сгустился и потрескивал слабыми электрическими разрядами, на что, впрочем, никто не обращал внимания, кроме Босоногого колдуна. Но тут мощный взрыв потряс землю под ногами, вокруг обоих всадников полыхнуло сопровождавшееся страшным грохотом ослепительное сияние, заставившее зажмуриться всех зрителей. Аркадий Степанович, не слышный в этом грохоте, вскрикнул от ужаса. Ибо то взорвались, не выдержав напряжения противодействия, оба талисмана — Грамель и Тамрот. Силою взрыва всадников сбросило с коней и разметало в разные стороны. И на какое-то мгновение свет дня сменился кромешной мглою…

Когда тьма рассеялась, Хорас и Никса были уже на ногах и озирались в поисках друг друга. Но дух легче перенес внезапное потрясение, чем человек из плоти и крови. И прежде чем молодой король нашел глазами своего врага, тот уже метнул камень стау, роковой камень, долженствующий разлучить его душу с телом.

Босоногий колдун закричал в голос и кинулся вперед, простирая руки в защищающем жесте. Но Маколей и сам все-таки успел. Сверкнул клинок его меча, камень отлетел в сторону, и Никса бросился к нему. Хорас только зловеще оскалился, а Босоногий колдун снова отчаянно закричал:

— Не трогай! Не прикасайся к нему!

Никса, опомнившись, отдернул руку от камня, как от ядовитой змеи, и резко выпрямился. Лицо его было мертвенно-бледным, и кровь выступала между звеньями разорванной на груди кольчуги.

Хорас, лишившийся всех своих лат, разлетевшихся при взрыве талисмана, ухмыляясь, медленно приближался к нему, поигрывая мечом. Никса ответил ему все еще безмятежной улыбкой и поднял свое оружие.

Клинки, скрестившись, зазвенели.

— Как жаль, что ты ранен! — участливо сказал Хорас под этот звон.

Дыхание демона было совершенно ровным, и голос звучал спокойно, как у неторопливо прогуливающегося человека. Никсе пришлось приложить немалое усилие, чтобы ответить столь же ровно.

— Не сожалей — тебе не придется ухаживать за мною.

Хорас насмешливо поднял брови.

— Ты так уверен в этом?

Он без труда отвел очередной выпад, направленный в голову, и сделал шаг вперед. Маколей перехватил свой клинок второй рукою за лезвие и с силой отбросил Хораса обратно.

— Живым ты меня не получишь, — сказал он с ослепительной улыбкой, ничем не выдавая своей усталости.

— Посмотрим, — ухмыльнулся демон.

Баламут встревоженно следил за ними.

— Послушай, колдун, сотвори и мне какое-нибудь оружие! Ему надо помочь… он ранен!

Босоногий старец отмахнулся.

— Тебя Хорас сметет в две секунды. Это Никсу он убивать не хочет, а уж тебя-то…

— Ну, сделай ты что-нибудь! — взорвался Доркин. — Этот камень…

— Не будь идиотом! К этому камню ни ты, ни я не смеем прикоснуться. Не мешай мне!

Босоногий колдун выглядел сейчас устрашающе. Всех сил его едва хватало, чтобы прикрывать Маколея от чар Хораса, а демон, окончательно успокоившись, старался вовсю, пытаясь заставить короля выронить меч — и колдовством, и простою физической силой. По лицу почтенного старца градом катился пот, борода стояла торчком, глаза пламенели дивным синим огнем, и все его хрупкое тело непрерывно сотрясала дрожь.

Силы же Никсы убывали прямо на глазах. Взрыв талисмана не прошел для него даром, и держался молодой король одной только волей — это уже становилось заметно. Улыбка его сделалась механической, грудь тяжело вздымалась, хотя движения еще были легки и даже изящны, но все, что он мог делать сейчас — это не подпускать Хораса к камню стау.

— Брось, Маколей! Не трать мои силы! Мне еще предстоит прикончить твоих соратников, когда я войду в тебя! — Хорас пренебрежительно качнул головой в сторону Доркина и колдуна. — Хоть это и нетрудно, но все же…

Никса промолчал. Теперь он берег дыхание. Отчего же колдун так ничего и не сделал… видно, не сумел. Наверное, и вправду надо было дать старику время подготовиться…

Сквозь застилавший глаза туман изнеможения он вдруг увидел, что Хорас поднял меч над своей головой, прикрыв ее таким образом от ударов и перестав защищаться. Лицо демона исказила злобная радость, и он не торопясь двинулся прямо на клинок Маколея.

Это был конец. Никса бессильно опустил оружие. Все было напрасно… весь этот бой был пустой забавой для Хораса. Он мог поступить так с самого начала — прикрыть голову, подойти спокойно и сделать свое дело. Никто не смог бы ему помешать. Но демон решил развлечься…

Что ж, оставался еще последний удар. Никса уступил Хорасу дорогу и, наблюдая краем глаза, как тот приближается к роковому камню, перевернул меч и упер его рукоятью в землю, направив острие клинка в собственную грудь…

* * *

Михаил Анатольевич понял, что медлить долее нельзя.

Он давно уже судорожно сжимал в кармане брошку Фирузы, но до сих пор надеялся на невозможное, на чудо. Чуда не случилось. Никса Маколей был великим воином, это было понятно даже столь неискушенному человеку, как Овечкин, но и он не мог совершить невозможное. Исход боя определился, намерение Никсы было ясным, как Божий день… времени не осталось совсем.

Михаил Анатольевич бросил быстрый взгляд на принцессу Май. Та, белая, как мел, припала к оконной решетке, и в прекрасных глазах ее стоял нескрываемый ужас. Фируза выглядела нисколько не лучше. На Овечкина никто не смотрел.

Он достал из кармана брошь, раскрыл ее и, стараясь не думать о том, что делает, вогнал иглу замка как можно глубже в кончик пальца левой руки. Неуместная, дурацкая мысль промелькнула в голове — что-то о металлическом перышке, с помощью которого берут в поликлинике анализы крови… Михаил Анатольевич выдернул иглу, и на пальце его послушно выступила толстая и увесистая капля. Он сунул брошь обратно в карман и, продолжая думать о медсестрах из поликлиники, несколько раз надавил на палец, чтобы крови выступило побольше. Потом выглянул в окно.

Хорас и Маколей все еще оставались на тех же местах. Никса придерживая клинок, направленный в собственную грудь, Хорас — протягивая к нему руку и что-то говоря с угрожающим видом. Что именно — разумеется, не было слышно, да, собственно говоря, и не имело уже никакого значения для Михаила Анатольевича. Он перевел взгляд на горизонт. «Останется пленником в пределах того, что видит глаз», — вспомнил он и постарался вместить в этот свой последний взгляд как можно больше пространства… дотянуться до верхушек самых отдаленных деревьев…

Палец горел огнем. Михаил Анатольевич дернул рукою, стряхивая кровь, и торопливо произнес про себя слова заклинания. И пока выговаривал их, его обуял настоящий ужас. Он и до этого как-то не очень верил в их силу, может, потому и пошел на опыт сравнительно спокойно, но сейчас… Слова эти были непонятны, чуточку смешны, похожи на какую-нибудь детскую считалочку… что если это действительно всего лишь дурацкая шутка, розыгрыш злой птицы, и не более того, чушь какая-то, и ничего из этого не выйдет?!

И едва успев выговорить последний слог, он оторвался от горизонта и в панике уставился вниз, на поле злосчастного боя.

На первый взгляд там как будто ничего не произошло. Маколей, не изменив положения, стоял неподвижно и, улыбаясь, смотрел в лицо Хорасу. Демон медленно поднимал свой меч.

И вдруг Хорас пошатнулся. Он выронил меч и обеими руками схватился за грудь. А затем, словно влекомый какой-то неведомой силой, он повернул голову и устремил свой взор в одно из окон крепости, то самое, за которым стоял Овечкин. Михаил Анатольевич невольно вздрогнул. А в следующую секунду задрожал весь, с ног до головы, потому что прямо перед ним вдруг появились глаза Хораса, словно демон вознесся к самому окну и смотрел теперь ему в лицо. Михаил Анатольевич не видел больше ничего, кроме этих глаз. А в них горела смертная ненависть… и еще тоска… такая тоска, что Овечкина пронзило насквозь сознание чего-то непоправимого… бесконечного несчастья, безмерного зла, причиненного им другому живому существу. Жуткий миг этот, казалось, длился вечность…

И Михаил Анатольевич потерял сознание.

ГЛАВА 22

Очнулся он только через несколько часов, несмотря на все усилия окружающих привести его в чувство, очнулся, испытывая страшную тоску, словно передавшуюся ему от демона, и закричал в ужасе при виде склонившегося над ним незнакомого лица — лица жуткого и прекрасного одновременно в совершенной законченности своего уродства.

То была Де Вайле, но Овечкин этого не знал. Потрясенному рассудку его представилось, что он уже в аду, чего заслужил несомненно… но вот за какой проступок?.. Этого он вспомнить не мог и не хотел.

Потом он увидел встревоженное, милое личико Фирузы и испытал некоторое облегчение. Она поднесла Михаилу Анатольевичу стакан с душистым и горьким питьем, он покорно выпил все до дна, и сознание его постепенно начало проясняться.

…Конечно, никакой это был не ад. Овечкин обнаружил себя полусидящим на кровати с подложенными под спину подушками, в красно-кирпичном мрачном покое с зарешеченными окнами, и с некоторым усилием припомнил, что это крепость Хораса. И женщина со столь напугавшим его лицом уже не казалась ему обитательницей адских угодий, хотя впечатление производила все-таки не слишком приятное. Она протянула руку, коснулась тыльной стороной ладони его лба, отчего Михаил Анатольевич вздрогнул, и затем, кивнув головой, сказала:

— Что ж, он в порядке. Или почти в порядке. Пойду помогу старику.

И вышла из комнаты.

— Кто это? — спросил Овечкин, глядя ей вслед.

— Де Вайле, колдунья, — неохотно ответила Фируза. — Как вы себя чувствуете, Михаил Анатольевич?

— Хорошо, спасибо… Откуда она взялась?

— Была здесь все время — так она говорит. Она — из друзей принцессы и собиралась помочь ей бежать от Хораса, если… ну, когда все кончилось бы. И для этого ей надо было оставаться невидимкой. Михаил Анатольевич…

— Что?

Он отвлекся наконец от созерцания двери, через которую удалилась Де Вайле, и посмотрел на девушку. И увидел, что она улыбается, а глаза ее полны слез и светятся каким-то незнакомым светом.

— Что с вами, Фируза? Почему вы плачете?

Она не успела ответить, потому что дверь опять отворилась и вошла принцесса Маэлиналь в сопровождении Баламута Доркина, вошла торопливо, на ходу протягивая руки к Михаилу Анатольевичу.

Он поспешно вскочил с кровати навстречу ей. Голова у него сильно закружилась при этом, но Михаил Анатольевич устоял, и руки их встретились. Что за черт… глаза принцессы тоже были полны слез и тоже сияли… Овечкин смешался и поочередно поцеловал обе ее руки, и это получилось у него довольно ловко, поскольку он совершенно не соображал, что делает.

— Позвольте мне поблагодарить вас, Михаил Анатольевич, — пылко начала принцесса, и в этот момент он вспомнил, что произошло и что он сделал.

Они уже все знали. Голова у него закружилась еще сильней, и он крепче сжал руки принцессы, чтобы не упасть. Он не хотел вспоминать… само сознание его не желало возвращаться к воспоминанию о последнем жутком видении. Он зажмурился и покачал головой, в которой начался какой-то звон, и почти не слышал, что говорит ему Маэлиналь.

Принцесса, впрочем, как будто и сама не слишком понимала, что говорит.

— … Мы все обязаны вам! И не думайте, мы не оставим вас здесь одного… как вы решились на это!.. и никому ничего не сказали… должно быть, вам было очень страшно!

— Нет, нет, — механически пробормотал Овечкин, уловив слово «страшно», — это, право, пустяки…

— …Мы вас не оставим, с нами два мага — неужели они не найдут способа снять с вас эти ужасные чары?! Найдут, безусловно, и тогда… О, в Данелойне вы всегда будете желанным гостем… но что я говорю — там у вас будет все, чего душа пожелает! Отец щедро вознаградит вас, а моя благодарность пребудет с вами вовеки…

Михаил Анатольевич изнемог совершенно. Тут внезапно кто-то кинулся ему на грудь, вклинившись между ним и принцессой, и Овечкин испуганно отшатнулся, выпустив руки Маэлиналь. Не сразу он понял, что это чатури. А тот, раскинув пестрые, сверкающие крылья, вцепился крохотными ручонками в его майку и возопил:

— Я не обманулся в тебе, ягненочек!

Михаил Анатольевич принужденно засмеялся.

— Благодаря тебе и я обрел свободу! Хорас сгинул, чары рухнули. И я буду не я, если не помогу тебе в свою очередь. Ну и всем нам заодно. Знаешь ли ты, что спас нас дважды? Если бы тебе не пришло в голову посмотреть в окно, когда ты читал заклинание, из всего этого мира уцелела бы лишь крепость, а все остальное сгинуло бы вместе с этим демоном!

Овечкин побледнел, ибо от имени Хораса его охватила леденящая дрожь.

— Я буду денно и нощно молить своих богов, чтобы они послали мне знания о том, как помочь тебе! — закончил чатури.

— Да, ты молодец! — тут же подхватил Баламут Доркин, одобрительно глядя на Овечкина. — Я, признаться, не ожидал от тебя такого…

Михаил Анатольевич не мог больше терпеть ни единой секунды. Бежать, бежать… Чего он никак не ожидал — так это того, что на него будут смотреть, как на героя. Меньше всего он думал о благодарности окружающих и вовсе не был к ней готов. Тем более, что героем он себя и не чувствовал. Но, боясь вспоминать о последнем мгновении — о глазах Хораса, устремленных на него, — он никому, даже самому себе, не мог бы объяснить, отчего его душу разрывают сейчас такие противоречивые чувства. Конечно, он был рад, что все целы, все рядом… Все ли?

— А Никса? — вдруг вспомнил он. — Где Маколей? Что с ним?

Он ужасно встревожился и сразу позабыл о своем неловком положении.

— Не беспокойтесь, Михаил Анатольевич, — быстро сказала Фируза. — Он немножко ранен… талисман взорвался, помните? Но — жив, и ничего страшного. С ним сейчас Каверинцев и Де Вайле, они говорят, что все будет хорошо.

— Пожалуйста, проводите меня к нему, — попросил Овечкин, нисколько не успокоенный ее словами.

И он поспешил вслед за Фирузой, избавившись тем самым от дальнейших изъявлений благодарности.

Маги, сидевшие у постели молодого короля, встретили Михаила Анатольевича куда как более сдержанно. Де Вайле едва взглянула в его сторону, будучи занята проделыванием таинственных пассов над головой Маколея, лежавшего с закрытыми глазами и ни на что не реагировавшего. А Босоногий колдун, с чувством пожав руку библиотекарю, проявил далее чисто докторский интерес. Он заставил Овечкина снять майку и, велев молчать и дышать, простукал грудь легкими, но удивительно твердыми пальцами, затем проделал то же самое со спиной, приложился ухом, долго вслушивался во что-то внутри Михаила Анатольевича и наконец, недовольно закряхтев, позволил одеться. Только тогда Овечкин рискнул спросить о состоянии Никсы. Собственное состояние его интересовало мало.

— Спит, — отвечал старец. — Не волнуйтесь, мой юный друг, через два дня наш корабль будет уже бегать. То, что натворил мой Грамель, я заштопаю без труда. А вот вы, Михаил Анатольевич, нравитесь мне куда меньше. Угораздило вас… хотя, если бы не вы… оно, конечно…

Аркадий Степанович крепко почесал в затылке и посмотрел на Де Вайле вопросительно. Та, закончившая свою лечебную работу, ответила ему взглядом невозмутимым и непроницаемым. Босоногий старец крякнул и снова почесал в затылке с некоторым остервенением.

— Пойдемте к остальным, — сказал он. — Пусть юноша спит и выздоравливает. А нам надо основательно посовещаться…

Они вернулись в покои, где ждали их принцесса, Баламут и чатури. Последний разминал крылья, носясь по комнате, и тараторил без умолку.

Характер вещей птицы после обретения свободы не слишком изменился в лучшую сторону. Ибо свобода, как оказалось, была неполной. Чатури не мог выбраться за пределы сотворенного Хорасом маленького осеннего мирка без посторонней помощи, поскольку был всего лишь вещей птицей, без всяких других магических способностей. И новая зависимость не способствовала уменьшению его сварливости.

Однако при этом чатури то и дело присаживался на плечо к Баламуту. И кусал его за ухо, пожалуй, даже с нежностью. Доркин отмахивался, но без особого раздражения, и похоже было, что эти двое за время своего совместного заточения изрядно пришлись друг другу по душе, сколько бы они ни ругались между собою.

Едва вошли колдуны и Овечкин с Фирузой, как Баламут предложил перекусить, «чем черт послал». Он указал на накрытый стол и скорчил такую гримасу, что всякому стало бы понятно — вино и фрукты, обнаруженные им в погребах Хораса, не то что не вино и фрукты, но даже, может быть, и вовсе не еда.

Босоногий колдун, изучивший уже немножко характер своего беспокойного гостя из Данелойна, только вздохнул тяжело — он ужасно устал после стольких трудов. Но не один Баламут нуждался в добром обеде, и пришлось почтенному старцу напрячься, к великой радости королевского шута, и украсить стол жареным мясом, картошкою и хлебом, добытыми прямо из воздуха, а Де Вайле, со своей стороны, дополнила трапезу некоторыми данелойнскими деликатесами, рассчитанными на тонкий вкус королевских особ.

Аппетита, правда, особого ни у кого не оказалось, кроме, разумеется, Баламута, у которого он был всегда, да, как ни странно, у Овечкина. Михаил Анатольевич два дня практически ничего не ел и только сейчас вспомнил об этом. Он обнаружил даже, что джинсы, купленные Никсой, стали ему несколько широковаты, и принялся наверстывать упущенное. Остальные едва притронулись к еде, а Босоногий колдун так и вовсе не проглотил ни кусочка. Он вынул свою удивительную трубку, раскуривавшуюся самостоятельно, и, пока все ели, пыхтел ею, полностью погрузившись в свои мысли. Когда же с трапезой было покончено, маг встрепенулся и, обведя присутствующих пристальным взором, обратился к ним со следующей речью:

— Милостивые государи и государыни, подведем же итоги! Все мы уцелели и все в безопасности, благодаря самоотверженности нашего юного друга, Мишеньки Овечкина… несколько бездумной самоотверженности, я бы сказал, ибо стоило ему обратиться ко мне…

Тут старец вспомнил, что времени ни на какие обращения, да и свободы действий у их «юного друга» попросту не было, и смущенно кашлянул.

— Но что сделано, то сделано, — торопливо добавил он, делая вид, что не замечает укоризненных взглядов обеих девушек, в глазах которых Овечкин был нынче рыцарем без страха и упрека. — Итак, все мы свободны и вольны хоть сейчас возвратиться по домам, все, кроме Михаила Анатольевича. Разумеется, мы не оставим его без помощи, но это потребует времени и, возможно, немалого, поскольку природа нашего демона мне по-прежнему неизвестна, и все с ним связанные чары — тоже. Предстоит работа… но работа чисто магическая, в коей помощь мне способна оказать разве что госпожа Де Вайле. Остальные же могут спокойно возвращаться домой. Я провожу Маколея в Таквалу, когда он встанет на ноги, Де Вайле проводит принцессу и Доркина прямо сегодня, и мы с нею займемся вами, Мишенька…

Тут принцесса Маэлиналь обратила на колдуна спокойный твердый взор и сказала:

— Мы не двинемся с места, пока ваша магическая задача не будет решена.

Некоторое время все смотрели на нее молча, потом Баламут сказал:

— Но это неразумно, Май… ваше высочество! Война…

— Война ведется из-за Тамрота, — ответила она, не спуская глаз с колдуна. — А Тамрота больше не существует. Не так ли? Мое возвращение в Данелойн сейчас ничего не изменит.

Аркадий Степанович вновь смущенно кашлянул.

— Это не проблема, ваше высочество. Я сделаю другой талисман… хотя на это тоже потребуется время. Возможно, вы и правы. Я-то думал решить дело иначе… но что-то всего так много сразу!

Он сердито посмотрел на Овечкина.

— Не гневайся, колдун, — мягко мурлыкнул чатури, примостившийся на плече Баламута. — Ягненочек обскакал тебя, но он, право же, сделал это не нарочно.

Босоногий колдун вспыхнул, а вещая птица, безжалостно угадавшая внутреннее смятение многомудрого старца, оказавшегося не столь многомудрым, каковым он привык себя считать, скромно потупила глаза. Баламут хихикнул, но быстренько подавил свою веселость, памятуя о незаурядных все-таки способностях колдуна.

Аркадий Степанович еще сидел и пыхтел, когда заговорила Де Вайле.

— Я думаю, что принцесса права, — сказала она глуховатым невыразительным голосом. — Без Тамрота нам нечего делать в Данелойне. Займись же этим, почтеннейший, покуда мы будем выхаживать молодого короля. А Овечкин никуда не убежит, как тебе, должно быть, известно.

— Мы его покараулим, — снова вмешался чатури.

— Хорошо, — сказал колдун, дернув себя за бороду. — Хорошо. Я ухожу. Вернусь, когда будет готов талисман, и, может быть, узнаю что-нибудь за это время о заклятии Овечкина. Хорошенько смотрите за Маколеем!

Он резко поднялся на ноги, вышел на середину комнаты и без единого слова растворился в воздухе, слегка напугав этим всех, кроме Де Вайле и Баламута, уже немного привыкшего к штучкам босоногого старца.

ГЛАВА 23

Времени никто не считал, да и как это можно было сделать? Ни дня, ни ночи здесь не существовало — вечно пасмурное небо, укрытое грозовыми тучами, из которых, однако, не проливалось ни капли дождя, дарило постоянные сумерки. Невольные обитатели крепости Хораса в ожидании Босоногого колдуна вели жизнь рассеянную, заполненную лишь прогулками по сырому, неуютному лесу, да разговорами у камина, где непрерывно поддерживался огонь. В качестве общей гостиной они выбрали небольшую комнату, которую легче было прогреть и просушить, трапезничали в ней и сидели у огня — когда все вместе, когда компаниями из двух-трех собеседников. И состав этих компаний определился весьма быстро.

Едва Никса Маколей, раны которого заживали с чудодейственной быстротой, начал вставать, как стало вполне ясно, чье общество он предпочитает всем остальным. И ни у кого не было ни малейших сомнений, по какой причине молодой король меняется в лице, стоит только появиться принцессе Маэлиналь. Лицо его светлело, глаза начинали сиять, и именно он ввел в обиход частые прогулки по лесу, первым предложив свое общество принцессе. До этого никого особенно не тянуло выходить из дому, ибо прелести в промозглом воздухе и сырой почве под ногами почему-то никто не находил.

Когда же принцесса в самой куртуазной и изысканной манере приняла предложение и у них с Никсою вошло в обыкновение часами прогуливаться вдали от посторонних глаз, ведя оживленные беседы, Баламут Доркин сделался не в меру раздражителен и угрюм и изъявил желание поохотиться. Чатури поднял его на смех, напомнив, что в здешних охотничьих угодьях не сыскать даже воробья, и тогда Баламут скрепя сердце обратился к Де Вайле с просьбою сотворить для него какую-нибудь дичь, да посвирепее. Ибо, сказал он, безделье угнетает его чрезвычайно, а от сырости и вечной конкуренции с ядовитою птицей даже его профессиональные навыки грозят обратиться в прах.

Колдунья смерила Доркина с ног до головы холодным проницательным взором и предложила немедля переправить его в Данелойн, где навалом и дичи, и ясного солнца, и прекрасных дам и никакой конкуренции. Чатури горячо поддержал это предложение, добавив, правда, что отправится в Данелойн вместе с Доркином, поскольку мечтает об этом с той самой минуты, когда познакомился с ним. Баламут насупился и ничего не ответил.

Но с тех пор он тоже стал выходить на прогулки, и чатури неизменно сопровождал его, то сидя на плече человека, то разминая крылья в полете над верхушками вечно желтых деревьев, заснувших мертвым сном в одной из фаз своего годового цикла.

Веселее королевский шут от этого не стал. Напротив, он делался все более мрачен и даже слегка осунулся. В те недолгие часы, когда временные пленники осеннего мира собирались вместе у камина, он сидел все больше молча и без улыбки слушал язвительные остроты и болтовню чатури, как будто полностью принявшего на себя шутовские обязанности.

Мрачность его прямо-таки бросалась в глаза. И Михаил Анатольевич, частенько озабоченно посматривавший в его сторону, но не решавшийся подойти, сказал однажды Фирузе:

— Что-то творится с нашим Баламутом. Вы заметили?

Они к тому времени тоже начали выходить на прогулки вдвоем, находя в обществе друг друга немало удовольствия.

— Трудно было бы не заметить, — отозвалась девушка и при этом как-то странно посмотрела на Овечкина.

Он машинально предложил ей руку, занятый своими мыслями, и, неторопливо ступая в ногу, они вошли под своды леса. Михаил Анатольевич тяжело вздохнул.

— Должно быть, он очень скучает. И все из-за меня! Поверьте, я совсем не хотел и не хочу, чтобы ради меня вы все томились тут. Ведь Аркадий Степанович обещал помочь, и этого вполне достаточно!

— При чем тут вы? — не совсем вежливо оборвала его Фируза.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Но… как же…

— Неужели вы и впрямь столь невинны, Михаил Анатольевич, что так-таки ничего не понимаете?

— Что я должен понимать?

Она покачала головой.

— Вы-то сами… но скажите мне, пожалуйста… я знаю, Никса Маколей ваш друг, конечно, и все-таки…

Фируза закусила губу, не решаясь продолжать.

— О чем вы? — недоумевая спросил Овечкин.

— Разве вы не видите, что ему очень нравится принцесса Май? — выпалила она наконец и залилась краской.

— А!

Овечкин понял, и лицо его прояснилось.

— Конечно, вижу. Но это же хорошо! Я был бы рад, если… мы же все знаем, что ее должны выдать замуж без любви, по расчету, по каким-то там политическим соображениям, это просто ужасно! А Никса — замечательная пара для нее. Разве вы так не считаете?

Фируза смотрела на него, открыв рот.

— Не так все просто, — сказала она. — Но вы… как вы можете так легко говорить об этом?

Михаил Анатольевич отвернул лицо в сторону и несколько помедлил с ответом.

— Не знаю, почему это вас удивляет, — неохотно сказал он. — Неужели вы могли подумать хоть на секунду, что я… что мне… что я мог бы настолько забыться, чтобы вообразить… разумеется, нет.

На последних словах голос его окреп.

— Я стал много думать теперь — как никогда раньше! — со смешком признался он. — И вот что я понял: в книгу моей жизни затесалась совершенно сказочная глава. Я никогда не забуду ее, никогда не забуду Маэлиналь, но я и во сне не мог бы помыслить, что сказка будет продолжаться вечно. Нет, Фируза. Жизнь принцессы не имеет ко мне никакого отношения. Я никогда не побываю в Данелойне и никогда больше не увижу ее. Поэтому я был бы рад вспоминать их обоих — принцессу и короля — и знать, что где-то в ином мире они счастливы вдвоем. Ведь у сказки должен быть счастливый конец! Но это не моя сказка. Я в ней — всего лишь случайный персонаж.

— Может быть, — с сомнением протянула Фируза. — Но Баламут Доркин всяко не случайный.

— Баламут?..

Михаил Анатольевич даже остановился. Лицо его вспыхнуло, ибо он вдруг понял, что она имела в виду, и от внезапного проникновения в чужую тайну ему сделалось ужасно неловко.

— Вот оно что, — смущенно пробормотал он. — Бедняга…

— Но я рада за вас, — Фируза порывисто прильнула к нему и сразу отстранилась, тоже краснея. — Я не думала, что вы так хорошо это воспринимаете.

— Как же иначе, — сказал не совсем еще опомнившийся Овечкин. — Разве вы думаете по-другому? Мы-то с вами вернемся в Петербург… если я вернусь, конечно…

— Вернетесь, — убежденно сказала девушка. — Обязательно! И мы с вами будем друзьями, вы помните об этом?

Она еще больше покраснела, и всякий более проницательный, чем Михаил Анатольевич, человек мигом догадался бы, что с дружбой этой что-то не совсем ладно. Но он только кивнул и радостно улыбнулся.

— Конечно!

Одна только принцесса, пожалуй, и не замечала состояния своего верного слуги. И прекрасна она была в эти дни, как никогда раньше…

Колдунья Де Вайле держалась особняком, ни с кем в долгие разговоры не вступала, на прогулки не выходила, а все больше сидела в общей комнате, глядя в огонь и думая неизвестно о чем. Никто, впрочем, и не искал ее общества. Колдунья из Данелойна не обладала, да и не хотела обладать способностью располагать к себе сердца людей.

Прошла примерно неделя после ухода Босоногого колдуна, если считать по тому, сколько раз они устраивали себе «ночь», укладываясь спать, когда одиночество Де Вайле было нарушено вторжением Баламута Доркина, внезапно воротившегося с прогулки через десять минут после выхода. Чатури, казавшийся уже постоянной принадлежностью его плеча, почему-то отсутствовал, и Баламут был мрачен и зол более обыкновенного.

Впрочем, нарушить одиночество колдуньи было не так-то просто. Она не шелохнулась при появлении королевского шута и продолжала невозмутимо смотреть в огонь. Так же сидела она и когда все собирались в этой комнате, отгороженная от людей стеною своего молчания, полностью погруженная в себя. Баламут довольно долго бродил по комнате у нее за спиной, собираясь с духом, прежде чем рискнул наконец обратиться к ней.

— Де Вайле, — сказал он сурово, — ужели ты не хочешь ничего видеть? Или тебе все равно, что будет с Айрелойном и всеми нами?

Колдунья никак не отреагировала на его слова.

— Де Вайле, — он повысил голос, — ты слышишь меня?

— Слышу, — небрежно уронила она.

— И что же ты скажешь?

— Ничего.

Баламут озадаченно помолчал.

— И ты не собираешься вмешиваться? Да ты понимаешь ли, что происходит?!

— Понимаю, — вздохнула Де Вайле. — Я должна что-то сделать? Что именно?

В голосе ее прозвучали слегка насмешливые нотки.

— Ну… — сказал Баламут, — напомнить, например, принцессе об ее долге, поговорить с нею по-дружески… зачаровать ее, наконец, если ничего больше не поможет!

— Ты сомневаешься в твоей госпоже?

— В нашей, — резко поправил Доркин. — В нашей госпоже! Она еще так молода, и кто, как не мы с тобою…

— Ты сомневаешься в нашей госпоже? — повторила Де Вайле.

— Сомневаюсь, — сквозь зубы сказал Баламут. — Чтоб мне провалиться… я никогда не ожидал от нее такого!

— Я не думаю, что принцесса может забыть о своем долге, — вкрадчиво произнесла колдунья.

Она все еще сидела спиной к Баламуту, не сводя глаз с пляшущего в камине огня, и ему не было видно ее лица. Доркин вперил тяжелый взгляд ей в спину.

— А я вот думаю! Ты не видела ее глаз, когда она смотрит на этого…

— На то и глаза человеку, чтобы смотреть, — насмешливо отозвалась Де Вайле.

Он сдержал готовое сорваться с губ ругательство.

— Ты… не смейся, Де Вайле! Посмотри на нее внимательно — это слишком серьезно! Но что толку говорить с тобою об этом — разве ты знаешь, что такое любовь!

Колдунья неторопливо повернулась к нему, и гнев Доркина немедленно угас, сменившись желанием оказаться где-нибудь подальше отсюда. Как всегда, он поспешно отвел глаза от ее взгляда.

— Ты прав, — холодно сказала она, изучающе глядя на него. — Откуда мне знать, что такое любовь. Но вот что я скажу тебе, Баламут, — не вмешивайся! Нельзя вмешиваться, когда сама судьба трубит вызов человеку. Сама судьба испытывает его, и что такое наши жалкие напоминания о долге перед лицом ее вызова? Если принцесса забудет нынче все, чему ее учили, значит, ее учили напрасно. Если ее увлечет любовь, значит, любовь окажется сильнее долга. Принцесса Май — не первая и не последняя, кого испытывают подобным образом. И хотела бы я взглянуть на тебя, Баламут, в тот миг, когда судьба бросит вызов тебе — представь, что такое может случиться! И хотелось бы верить, что ты вовремя вспомнишь о долге. Долг… легко говорить о нем, пока тебя не искушают. Подумай вот о чем, Баламут, честный слуга своего короля, верный сын своего отечества, — что было бы, если бы не на Никсу Маколея, а на тебя был обращен благосклонный взгляд принцессы Май! Хорошенько подумай и реши, вправе ли ты судить это бедное дитя, впервые полюбившее и обреченное на брак с принцем Ковином, за то, что оно предается радости в последний, может быть, раз в своей жизни!

— Я не понимаю тебя, Де Вайле, — стиснув зубы, сказал Доркин, как будто еще более осунувшийся за время ее недолгой речи, но решительности своей не утративший. — То есть, я понимаю, о чем ты говоришь, но как ты можешь говорить такое!

И, впервые набравшись смелости, он посмотрел ей прямо в глаза, и на этот раз колдунья отвела взгляд.

— Упрямец… бедный, глупый упрямец, — сказала она, качая головою. — Я предсказываю тебе, Баламут, еще более страшные муки, чем ты терпишь теперь. Не знаю, право… Иди и поговори с принцессой сам. Я отказываюсь делать это.

И она вновь отвернулась к огню.

— Де Вайле, — умоляюще сказал Доркин, вмиг растерявший все свое мужество перед лицом такой жуткой перспективы, как самому говорить с принцессой, — прошу тебя! Ты же знаешь, я не могу. Я обязательно наболтаю лишнего, ибо дурак — он и есть дурак… прошу тебя, заклинаю! Хочешь, я встану на колени перед тобой — спаси принцессу, спаси Айрелойн!

— Уйди, — безучастно ответила Де Вайле. — Если я не смогла убедить тебя в том, в чем убеждена сама, как я смогу заставить Маэлиналь принять совет, который мне не по душе! Уйди, не раздражай меня своей глупостью.

И Баламут ушел ни с чем. За дверью его встретил чатури — слетел с подставки для факелов и уселся на плечо.

— Злая старая ведьма, — сочувственно сказал он, куснув Доркина за ухо. — Я тебя предупреждал! Хотел бы я знать, о чем она думает, часами глядя в огонь, но боги не посылают мне этого знания. Ну и черт с ней! Хочешь, я поговорю с твоей красавицей? Изображу транс, накаркаю всяких ужасов… авось, она опомнится — женщина все-таки!

— Отстань, — буркнул Баламут. — Ты накаркаешь! Подслушал бы лучше, о чем они говорят между собою там, в лесу. Далеко ли зашло дело…

— Фу, Баламут, — заскрипел чатури. — Предлагать постыдную роль соглядатая, и кому — мне! Впрочем, если ты уверен, что хочешь знать это, я тебе и так скажу — они просто беседуют. И не обменялись еще даже ни одним пожатием руки…

ГЛАВА 24

Босоногий колдун возвратился на следующий «день» после этого разговора и принес, к несказанному облегчению Баламута, новый талисман, изготовленный по точному подобию Тамрота-Поворачивателя. Теперь уж время мучений для королевского шута должно было закончиться, так или иначе, и чем бы оно ни кончилось, все было лучше беспомощного томительного ожидания беды. Он воспрянул духом, обретя наконец союзника, ибо нимало не сомневался в том, что почтенный старец примет его сторону и, если что, призовет принцессу к порядку.

Не все обрадовались возвращению колдуна. Ревнивый глаз Баламута приметил, что при виде Аркадия Степановича принцесса Май побледнела и едва сумела скрыть весьма неуместное огорчение, а молодой король впал в глубокую задумчивость. Беда еще не миновала. И Доркин держался настороже.

Сам Аркадий Степанович был ни грустен, ни весел. Когда все собрались, он объявил, что хотя талисман ему и удалось изготовить в рекордные сроки, однако в деле освобождения Овечкина от чар он нисколько не преуспел. Сведения о магических заклинаниях такого рода в библиотеках колдунов, разумеется, имелись, но были крайне скудны, и мало против каких заклинаний существовали контр-чары. Ибо немногие решались рисковать своей свободой ради того, чтобы изгнать голодного духа из мира людей, и не исключено, что эти рискнувшие так и пребывали до сих пор пленниками разных неизвестных мест. Короче говоря, эта область знаний была практически не изучена ввиду как раз их неудобоваримости и неприемлемости…

Босоногий колдун сурово посмотрел на чатури, и тот, потупясь, пробормотал, что боги открыли ему знание об этом заклинании, как о единственном способе совладать с Хорасом. Так что он не виноват. Дух духу рознь, а Хорас был весьма страшноват, чего уж греха таить…

Овечкин, слушая это, пытался улыбаться. Когда он решился на свой геройский поступок, то как-то вовсе не думал о последствиях, во всяком случае, ему казалось, что он готов ко всему. Плен — так плен. Но сейчас, когда страхи были позади и никому ничего не угрожало, и все принимали такое участие в его судьбе, мысль о том, чтобы остаться в этом мире навсегда одному, повергала его в трепет. Он никому не говорил об этом, потому что чувствовал себя отчасти еще и виноватым, причиняя окружающим столько беспокойства. Но переживать — переживал.

Расстроились все. Фируза так и вовсе судорожно сжимала кулачки под столом, боясь взглянуть на Михаила Анатольевича. Но Аркадий Степанович сказал в утешение, что огорчаться рано, не все еще потеряно. У него просто не было времени побывать, например, у знакомых своих восточных магов, специалистов по всяческим духам и джиннам, да и мало ли еще у кого!..

— Так что унывать пока не будем, — бодренько заключил он. — Но вот что я хочу сказать — история эта может затянуться. А у некоторых из присутствующих есть весьма срочные дела.

Он посмотрел на Никсу Маколея.

— Я вижу, вы уже вполне оправились, ваше величество. Таквала ждет…

— Да, — откликнулся король. — Ведь чары Хораса должны были рассеяться, и, стало быть, подданные мои на месте и изрядно недоумевают по поводу исчезновения своего короля. Пора домой…

Он бросил короткий взгляд в сторону Маэлиналь, но та смотрела прямо перед собою.

— И никому из вас нет смысла больше ждать, — решительно заявил старец. — Поэтому поступим так — сначала я провожу в Таквалу Маколея, это не займет много времени. Затем, когда я вернусь, мы с остальными отправимся в Данелойн… там придется задержаться чуть дольше, ведь надо же разобраться наконец со всеми этими войнами и талисманами. Но вы не волнуйтесь, Мишенька, я буду к вам наведываться и делом вашим буду заниматься параллельно. Да, у нас же еще Фирузочка…

— Обо мне не беспокойтесь! — торопливо сказала та. — Я пока побуду здесь, с Михаилом Анатольевичем. Дома меня никто не ждет, дел никаких… а ему все-таки будет не так одиноко.

Овечкин попытался было запротестовать, но все так обрадовались решению Фирузы, словно она сняла немалый груз с их совести. Да и ему, признаться, стало значительно легче…

На том и порешили. Босоногий колдун готов был немедленно отправляться с Маколеем в Таквалу, но тот, замявшись, попросил небольшой отсрочки. И когда, встав из-за стола, все начали расходиться, он подошел к Май и пригласил ее на прогулку.

Бледные щеки принцессы слегка порозовели, а сердце внимательно наблюдавшего за обоими Баламута Доркина ухнуло в пятки. Он не мог быть спокоен до последней минуты.

Никто не был свидетелем разговора, состоявшегося между молодыми людьми на полянке в глубине леса. Но если бы кто и оказался поблизости, вряд ли бы он понял, что присутствует при прощании влюбленных. Лица их были спокойны, и голоса не дрожали. Они даже ни разу не коснулись руки друг друга.

Всю дорогу до этой полянки они шли молча, и только когда приблизились к упавшему дереву, на стволе которого столько раз сидели вдвоем, Никса Маколей остановился и сказал тихим, ровным, почти безжизненным голосом:

— Должно быть, мне нет нужды говорить о том, что я полюбил вас, Май, с первого взгляда.

Принцесса опустила глаза.

— Я не смею спрашивать о ваших чувствах, — продолжал Никса, — хотя… хотя мне приятно было бы знать, что вы иногда вспоминаете обо мне в вашем далеком Данелойне. Таком далеком…

Голос его вовсе замер, но принцесса слабо кивнула, и, ободренный этим ее движением, он снова собрался с духом.

— Я бесконечно сожалею о том, что мне не удалось стать истинным героем в ваших глазах — самому изгнать злого духа, освободить вас и таким образом заслужить право на ваше уважение, вашу дружбу, принцесса…

— Вы заслужили его, — перебила она мягко. — Я ценю вашу доблесть и ваше мужество в полной мере, и, поверьте… если бы не некоторые обстоятельства, мы совсем иначе сейчас говорили бы с вами.

— Мне известны эти обстоятельства, — с болью ответил Маколей. — И потому я не осмеливаюсь сказать больше. И все же… если бы они не были таковы… я хотел бы знать…

— Так знайте, — принцесса подняла голову и посмотрела ему прямо в лицо. — Я тоже люблю вас, я всегда буду любить вас. И это все, что мы можем сказать друг другу.

Он закрыл глаза и стоял так несколько мгновений. Потом тихо сказал:

— Благодарю вас. Если когда-нибудь…

— Никогда, — отвечала принцесса. — Мы больше не увидимся с вами.

— Тогда — прощайте?

— Прощайте…

Они стояли совсем близко, но ни один из них не сделал движения навстречу. Только некоторое время молча смотрели в глаза друг другу и затем двинулись в обратный путь походкою легкой и ровной, не спеша и не мешкая, словно возвращаясь с обычной прогулки.

Больше между ними не было сказано ни слова.

* * *

Баламут Доркин впился взглядом в лицо принцессы, когда они вернулись в дом, но не прочел на нем ничего. И терзался вплоть до той самой минуты, когда молодой король, крепко пожав ему руку, обняв Михаила Анатольевича и простясь с дамами глубоким придворным поклоном, шагнул наконец в неведомое пространство вслед за Босоногим колдуном и исчез, растворился навеки без следа. Тогда у королевского шута не то что гора свалилась с плеч — у него словно выросли крылья. Баламут ликовал. Он старался не выказывать явно своей радости, но его так и распирало желание выкинуть что-нибудь эдакое… но что можно было сделать в таких условиях, да еще перед лицом страдания возлюбленной принцессы, он не знал. Поэтому предложил Овечкину напиться вдрызг, благо вина в погребах Хораса оставалось еще немало.

Однако Михаил Анатольевич отказался. Он был искренне огорчен за Маэлиналь, ибо до последней минуты надеялся, что все как-нибудь да уладится, что тот же Босоногий колдун со всею своею мудростью отыщет способ преодолеть затруднения, связанные с политическими видами даморского принца на ее руку, и Маколей сможет жениться на ней, не нанеся никакого ущерба Данелойну. Но реальный исход дела казался ему ужасно несправедливым, и ликование Баламута, которое тому не удавалось скрыть до конца, было как-то даже неприятно Михаилу Анатольевичу. Он хотел бы утешить принцессу, но как? Маэлиналь немедленно удалилась в свои покои под предлогом головной боли и отослала Фирузу. Неизвестно, плакала ли она, запершись у себя, или же стоически переносила свое горе… Зато Фируза расплакалась откровенно, и Михаилу Анатольевичу пришлось утешать ее вместо принцессы.

Де Вайле так и сидела у камина и безучастно смотрела в огонь, словно презирая все людские страсти и горести. Баламуту ничего другого не оставалось, как напиться в одиночку, чем он было и занялся. И тут вещая птица неожиданно предложила ему свою компанию.

— Пей, друг Баламут, не бойся, — важно сказал чатури, увидев, с какой опаской тот нюхает налитое в серебряный кубок вино из запасов демона. — Это не иллюзия и не подделка, это натуральный и прекрасный дар виноградников Грузии. Хорас, даром что не мог чувствовать вкуса, играл только с дорогими игрушками. Пей и налей и мне… я не прикасался к вину вот уже двести лет!

— Не свалишься? — поинтересовался Доркин.

— Свалюсь. Ну и что?

И Баламут энергично взялся за дело.

— Только ты и способен разделить мою радость сегодня, прочувствованно сказал он, ставя еще один кубок перед чатури. — Так повеселимся же от души! Надеюсь, скоро я смогу угостить тебя во дворце моего короля — ты еще увидишь, как гуляют айры! Ах, дом родной…

Чатури вынул клюв из кубка, запрокинул головку, глотая вино, а затем громко вздохнул.

— Да, дом… двести лет я не был дома. Обещай мне, Баламут… я, конечно, последую за тобою всюду, ибо хоть ты и человек, а не собрат мой чатури, но именно ты дал мне впервые ощутить сладость дружеских уз, чего мне не доводилось знать прежде… так вот, обещай мне, что когда-нибудь мы с тобою позаимствуем у короля айров один из этих ваших Разрушителей Стен и навестим мой край, мою прекрасную родину!..

— Обещаю, — торжественно сказал Доркин. — Однако, по-моему, ты слишком быстро набираешься. Так не годится.

— Не годится, — согласился чатури. — Но так и есть. Через это я и погиб в свое время.

— Как это?

Чатури попытался зловеще заскрежетать клювом, но получилось лишь слабое щелканье.

— Хорас, этот негодяй… я ведь не рассказывал, как ему удалось меня поймать?

— Нет.

Баламут навострил уши.

— Так и удалось. И я ведь знал, знал этот старый, испытанный способ так испокон веков ловят и райских птиц, и жар-птиц… и все же я спустился с дерева, не в силах устоять перед соблазном попробовать отборной яровой пшеницы, вымоченной в вине. Думал успею удрать, прежде чем затянется сеть. Не успел.

— Бедняжка, — сказал Баламут, пораженный этим откровением. — Но хоть попробовал?

— Попробовал… С тех пор дал клятву не прикасаться к вину. Но сегодня такой день — удивительный день, скажу я тебе, Баламут! Я чувствую, сегодня боги будут говорить со мною. Они откроют мне какие-то тайны… и тайны эти суть велики…

— Тогда не пей больше, — забеспокоился Доркин. — А то еще не поймешь ничего или перепутаешь!

— Ни за что. Я слишком рад за тебя и твою… ик!.. принцессу. Пусть боги говорят — я готов!

Он действительно был готов. Баламут только досадливо щелкнул языком, когда буквально сразу после этих слов чатури опрокинулся на спинку, раскинул как попало свои великолепные крылья и захрапел прямо на столе, устремив к потолку разинутый клюв.

Впрочем, Баламуту и самому много не понадобилось. Очень скоро он почувствовал, что глаза начали слипаться, а пол утратил свою устойчивость. Кое-как совладав с непослушными ногами, он перенес чатури со стола на свою кровать, а сам отправился спать туда, где спал все время после изгнания Хораса — под дверь к принцессе Май. Там в уголочке у него было припасено два одеяла, одно из которых он стелил на пол, а другим укрывался, и так же он поступил и сейчас, хотя принцессу вроде бы не от кого было охранять. Особенно теперь, когда и царственного соперника не стало. И едва успев приклонить голову, Доркин заснул крепчайшим и сладчайшим сном, не предчувствуя более никаких бед, наконец-то счастливый…

По времени и впрямь была уже «ночь», так что ничего удивительного не было в том, что его сморил столь глубокий сон. Сон одного за другим сковал и остальных обитателей крепости Хораса. Поэтому никто не увидел, как вечно хмурое небо за окнами вдруг потемнело, словно на эту землю пала настоящая ночь. Мрак окутал безжизненные деревья в лесу, мрак укрыл четырехбашенное здание из красного кирпича, мрак расползся по его внутренним покоям, коридорам и лестницам. Мрак придавил собою огонь в каминах, оставив лишь слабо тлеющие угли с перебегающими по ним искорками. Непроницаемый мрак воцарился всюду, нежданный, зловещий, и никто не знал об этом, ибо сон сморил всех.

Только чатури метался на кровати Доркина и что-то тревожно бормотал, словно силясь проснуться, но оковы сна были неодолимы. Самого же Баламута до поры до времени не тревожило ничто. Он спал и снился самому себе малышом, беспечным и свободным от всех и всяческих тревог, сидел на коленях у своего отца — королевского шута, а тот смешил его, и Доркин улыбался во сне.

Сновидение переменилось внезапно. Только что он смотрел в веселое лицо отца, как вдруг очутился в весьма неприятном месте — глухой и темной пещере, из которой не было выхода, почему-то он знал это. Низкие своды ее и неровные каменные стены освещались единственным факелом, небрежно воткнутым в какую-то подставку, и света этого едва хватало, чтобы разглядеть выстроившиеся рядами вдоль стен темные смутные силуэты. Люди то были или всего лишь тени — трудно было сказать. Баламут не то стоял, не то висел в воздухе где-то под потолком, не ощущая своего тела и не зная, человек ли он сам или тоже всего лишь тень.

В центре пещеры, представлявшей из себя неправильный четырехугольник, трепетала еще одна неясная тень, и она-то и приковывала к себе все внимание Доркина, тревожа душу зловещим предчувствием. Он силился разглядеть ее, и постепенно контуры тени делались все отчетливей и все больше напоминали человеческую фигуру. И вдруг Доркин узнал ее — то была принцесса Май, но в каком виде! Нежные руки ее были связаны за спиной, голова низко опущена, волосы отброшены вперед, на лицо, обнажая хрупкую белую шею — то была жертва, приведенная на заклание!

Душу Баламута обуял несказанный ужас. Он попытался броситься к Май, чтобы защитить, спасти, но не мог двинуться с места, не владея своим телом, которого как будто и вовсе не было. Он бился внутри невидимых пут, силился закричать хотя бы, но не мог даже этого!

Ужас разбудил его, и Баламут вскочил на ноги, прежде чем успел понять, что уже проснулся, и рука его сама собою выхватила из-за голенища кинжал. И, как оказалось, не напрасно.

Он увидел тьму вокруг и больше ничего. Но на него повеяло сквозняком, и тело его поняло раньше, чем это дошло до сознания, что дверь в опочивальню принцессы открыта нараспашку.

На дальнейшие действия Баламуту не понадобилось ни времени, ни размышлений. Он еще не очнулся до конца, как уже, ведомый безошибочным инстинктом, подкрепленным любовью и тревогой, оказался внутри комнаты. Прыжок — и пальцы одной руки сомкнулись на горле человека, присутствие которого он скорее угадал, чем различил в непроглядной тьме, а вторая рука изо всей силы нанесла удар кинжалом. Человек лишь слабо вскрикнул и повалился на грудь Баламуту. Тот отшвырнул его от себя, зная, что удар достиг цели, и в ужасе закричал:

— Май, вы целы?!

Он сделал шаг к постели принцессы, пытаясь и страшась хоть что-нибудь разглядеть, и ему ответил ее дрожащий голосок:

— Да, Доркин… но что… что случилось?

Горло Баламута перехватил спазм невероятного облегчения. Кое-как справившись с собою, он повернулся к дверям и, забыв, где находится, зычно взревел:

— Эй, стража, сюда! Огня!

Кто-то уже спешил по коридору, но огня с собою не нес. Баламут услышал испуганный голос Фирузы, мягкий басок Овечкина и малость опомнился.

— Что за черт, — сказал он. — Темнота откуда? Май, вы укрыты? Сюда идут.

С этими словами он шагнул к камину, где еще смутно краснели угли, и принялся ворошить их, пытаясь добыть хоть какого-нибудь свету. Но в этом уже не было нужды.

Мрак начал рассеиваться столь же непостижимым образом, как и появился. Обычный сумеречный предгрозовой свет завиднелся в окнах и постепенно залил покои принцессы, кровать с полураскрытым пологом, откуда выглядывало ее бледное личико, и темную фигуру на полу, с головой накрытую плащом. В дверях появились Овечкин и Фируза, одетые наспех, с растерянными лицами, но Баламуту было не до них. Он быстро подошел к человеку, распростертому на полу, опустился на колени, откинул с его головы капюшон. И ахнул от неожиданности.

Ибо то была Де Вайле. Она была еще жива — взгляд ее из-под полуприкрытых век встретился со взглядом Баламута, губы слабо шевельнулись. Кинжал Доркина торчал над ее левой грудью, вогнанный в тело по самую рукоять. А в руке она сжимала свой кинжал, и намерение, с которым колдунья вошла в спальню принцессы, не вызывало никаких сомнений.

— Ты!.. — потрясенно сказал Баламут. — За что? Почему?!

Губы Де Вайле опять шевельнулись, и он поспешно наклонился к ней.

— Я умираю… — едва слышно произнесла колдунья, и в голосе ее прозвучало удивление. — Ты сумел…

— За что ты ее?… — яростно повторил Доркин.

Она молчала, веки бессильно опустились.

— Пустите-ка, — попыталась вмешаться Фируза, но Доркин отстранил ее.

— Ты ей ничем не поможешь, девушка, — сурово сказал он. — Она умрет через несколько минут. Но я хотел бы узнать… Ты слышишь меня, Де Вайле?

Брови колдуньи страдальчески сошлись у переносицы. Медленно, с усилием она вновь открыла глаза.

— Покайся в своих грехах, пока у тебя еще есть время, — сказал Баламут, и в голосе его не слышалось ни малейшего сочувствия.

— Покаяться… — прошептала Де Вайле. Губы ее искривила хорошо знакомая ему холодная усмешка. — Перед тобой?..

Она сделала паузу, переводя дыхание, и Доркин склонился ниже, чтобы не пропустить ни слова.

— К дьяволу, — сказала Де Вайле, — я ухожу к дьяволу… а ему моя исповедь не нужна. Ты сказал… я не знаю, что такое любовь. Возможно… Когда-то и я любила… но как мало это значит! Уйди, оставь меня, Баламут. Тебе не понять, и никому из вас не понять. Есть то, что выше вашей любви… но вам никогда до этого не подняться. Глупец, ничтожество… ты даже не знаешь, что ты убил. Уйди, дай умереть спокойно…

Де Вайле задохнулась, и по телу ее пробежала судорога.

— Говори, — потребовал Баламут. — Говори! Ты была в сговоре с Хорасом, не так ли?!

Он и сам не знал, как его осенила подобная догадка. Возможно, что-то такое таилось в страшном сне, который его разбудил…

— Была, — пробормотала колдунья. — Я помогала ему с самого начала. А теперь умираю… Гиб Гэлах увидел правильно — искупительная кровь…

— Зачем ты это сделала?

— Я не хотела ее убивать, но мне было велено… если б она не вернулась в Данелойн, я получила бы то, чего жаждала более всего на свете сокрытое знание… Но проклятый дар ее оказался сильнее… он и впрямь помогает вам, недоумкам, превозмочь наши усилия…

— Кто это мог велеть такое?

— Тебе не все ли равно?.. много крови прольется еще в Данелойне из-за принцессы Май. Он хотел избежать этого… о, Черный Хозяин знает, что делает, и это далеко не конец, нет, не конец…

— Что еще за Черный Хозяин?

Тут последние краски сбежали с лица Де Вайле, тело ее выгнулось дугой, обмякло, глаза закатились.

— Нет! — вскрикнул Баламут, хватая ее за плечи и встряхивая. — Нет, ты скажешь все, проклятая ведьма!..

Но сказать она уже ничего не могла.

ГЛАВА 25

Некоторое время Баламут стоял на коленях, стиснув зубы и не отрывая тяжелого взгляда от неподвижного тела на полу. Затем медленно поднялся и, обратившись к Овечкину, буркнул:

— Пойдем вынесем ее отсюда, друг. Дабы не отравляла нас далее своим присутствием…

Принцесса заплакала.

Растерянный Михаил Анатольевич безропотно помог королевскому шуту вынести закутанное в плащ тело Де Вайле из дому в лес. Шли они в полном молчании, и в лесу Доркин вырыл неглубокую могилу, торопясь избавиться от предательницы, и они наспех забросали ее землей.

— Сгинешь вместе с этим миром, когда Овечкин выберется отсюда, и так тебе и надо — чтобы и следа не осталось! — угрюмо произнес Доркин в качестве надгробной речи, разравнивая землю ногой. — Представить только связаться с этой тварью Хорасом, своими руками навлечь столько бед! Никогда бы не подумал…

Он запнулся, вспомнив последнее предсказание колдуньи насчет принцессы. Овечкин подумал о том же, и они коротко переглянулись. «Много крови прольется еще из-за нее в Данелойне…»

— Хотел бы я знать, о каком Черном Хозяине она говорила. Похоже, не о Хорасе, — безрадостно пробормотал Баламут. — Может, наврала со злости? Ладно, пошли.

И они отправились обратно в дом, чувствуя немалую тяжесть на сердце, ибо оба помнили о том, что перед лицом смерти не принято лгать.

* * *

В крепости их встретил безутешный чатури, очнувшийся наконец от своего пьяного забытья. Узнав о том, что произошло, он принялся рвать перья у себя на голове, причитая:

— Я же знал, знал! Боги изъявили намерение говорить со мною, и они открыли мне всю правду, а я!.. Еще двести лет не прикоснусь к вину, будь оно проклято!

— Я тебя предупреждал, — безжалостно сказал Баламут. — Скажи спасибо, что я все-таки успел вовремя и принцесса уцелела, не то не жить бы и тебе.

— Никогда более! — покаянно проскрипел чатури. — Пятьсот лет не буду пить!

— И правильно! — сказал Баламут. — Расскажи-ка лучше, что именно открыли тебе твои боги. Что за Черный Хозяин объявился вдруг в Данелойне?

— Расскажу… Только не очень-то я помню. Открыли они многое, но я… Ладно. Два незримых властителя не от мира сего существуют у вас в Данелойне — Черный и Белый. Один — из темного мира, другой, разумеется, из светлого. И объявились они не вдруг, а были всегда, от сотворения вашего мира. Они не враждуют между собой, так, худо-бедно делят власть. Рождение же принцессы Маэлиналь с ее магическим даром нарушило существующее равновесие сил. И не только потому, что она внушает исключительно благородные чувства даже негодяям и подлецам, делая из них чуть ли не святых…

— Не паясничай! — перебил его Доркин, стискивая зубы.

— Ах, простите. Короче говоря, как всякий светлый дар, эта ее способность пришлась весьма не по душе и не по зубам Черному Хозяину. Чтобы не тратить силы, решил он убрать принцессу из Данелойна — пускай, мол, нарушает равновесие где-нибудь в другом месте. Ибо если она останется в вашем мире, ему придется строить множество козней, и не жить ей спокойно никогда… ее будут похищать, из-за нее будут убивать. Я должен огорчить тебя, Доркин. Из вас четверых, кого король Фенвик отправил на поиски принцессы, в живых остался ты один. Гиб Гэлах умер, Де Вайле — сам знаешь, и Соловья Лена тоже нет больше… принц Ковин, оскорбленный тем, что тот приехал предлагать ему принцессу Альтиу вместо прекрасной Маэлиналь, приказал убить вашего лучшего поэта ночью, из-за угла… И это только начало страстей, которые будут разыгрываться из-за принцессы. И для вас, и для нее было бы спокойней, если бы… если…

Чатури вдруг запнулся.

— Вот тут я подзабыл, — смущенно признался он. — Боги сказали, что только одно может спасти ее и дать ей возможность быть счастливой… но я не помню, что именно.

— Скотина! — в сердцах сказал Баламут. — Ладно, рассказывай дальше. Но постарайся вспомнить потом!..

— Дальше… Но это, собственно, и все. Они предупредили о том, что Де Вайле попытается убить принцессу, чтобы не допустить ее возвращения в Данелойн. Черный Хозяин, которому колдунья на самом деле верно служила половину своей жизни, обещал ей открыть за это некое тайное знание, дающее необыкновенную силу и власть над законами природы. Вот она и хотела…

— А боги не сказали тебе, где можно найти этого Черного Хозяина?

— Нет. А если бы и сказали — неужели ты думаешь, Баламут, что его можно убить или изгнать из Данелойна?

— Можно было бы попробовать…

— Увы, мой друг, лучше и не пробовать. Он — часть вашего мира, так же, как и Белый Хозяин, и без них обоих, как и без кого-то одного из них, Данелойн просто прекратит свое существование.

После этих слов Баламут Доркин впал в мрачную задумчивость. А Овечкин, молча сидевший у очага на протяжении всего рассказа, тихо сказал:

— Странно мне что-то… Ведь если дар принцессы пробуждает в мужчинах только благородные чувства, с нею и из-за нее не должно происходить ничего подобного. И принц Ковин…

Не договорив, он покачал головой и спросил у чатури:

— Как же вы забыли самое главное? Что может спасти принцессу Май?

— Ну, забыл, — вещая птица строптиво вздернула головку. — Сам не рад! Убейте меня теперь!

Тут вошла Фируза, и все повернулись к ней.

— Как она… как ее высочество? — с болью в голосе спросил Баламут.

— Кажется, заснула, — отвечала девушка, озабоченно качая головой. Ужас-то какой! Старая ведьма совсем расстроила ее своими пророчествами. Как будто без того не хватало…

Она осеклась, а Баламут топнул ногой.

— Не знаю, что и делать! Хоть не возвращайся в Данелойн!..

— Почему это? — спросил Босоногий колдун, внезапно появляясь посреди комнаты.

Чатури с пронзительным криком метнулся в угол, а остальные вздрогнули от неожиданности.

— Ну, — сияя, сказал Аркадий Степанович, — вот и я! Все готовы в путь? Или вы тут так обжились, что и домой не хотите?

— Ох, колдун! Если б ты знал!

И Баламут, крепко обняв старца, быстро рассказал ему, что случилось за последние часы.

Аркадий Степанович, однако, нисколько не удивился. Он лишь озабоченно поскреб в затылке и кивнул:

— Обычная история! На самом деле у каждого мира есть свои два хозяина, как их там ни назови — белым и черным, или ангелом и чертом, или созидателем и разрушителем. И у каждого хозяина есть свои служители. Вот и Де Вайле поддалась искушению… жаль, жаль. Такие способности! Впрочем, не она первая. И не последняя. А принцесса ваша — она, конечно… нарушает. Ибо знамя ее — благородство, кредо ее — честь, сущность ее — любовь… н-да, даже я, кажется, становлюсь поэтом… Молодец, Доркин, не оплошал. Я от тебя, правда, и не ожидал ничего другого. Однако как бы там ни было, а нам нужно в Данелойн. И потому мы собираемся и отправляемся немедленно. Там разберемся, какие такие хозяева… Не опасайся, Баламут, — пока я с вами, ни похищений, ни покушений уж точно не будет!

Они действительно собрались и отправились в путь не мешкая. Пожелали друг другу удачи, и принцесса Маэлиналь повторила на прощанье свое приглашение Овечкину побывать в Данелойне. На что он только покачал головой. Сердце Михаила Анатольевича горестно сжималось при взгляде на принцессу — так она была бледна и казалась такой одинокой и несчастной! Впрочем, возможно, она казалась такой только сострадательному дружескому взгляду…

Босоногий колдун оставил запас еды для Овечкина и Фирузы примерно на неделю, но обещал проведать их как можно раньше. Обнялись, расцеловались, и чатури, сидевший на плече Баламута, крикнул, исчезая в разверзшемся пространстве:

— Прощай, ягненочек! Полюбил я тебя…

И не стало никого. Лишь сырой желтый лес кругом, хмурое небо да опостылевшая кирпичная крепость за спиной…

Михаил Анатольевич и Фируза посмотрели друг на друга, вздохнули тяжело и поплелись обратно в дом. Всегда тем, кто остается, тяжелее, чем тем, кто уходит. А их к тому же ожидало полное безделье, ведь занять время они могли только разговорами. Не сообразили спросить у колдуна хотя бы колоду карт или какую-нибудь настольную игру, да и до того ли им было! И полное уныние воцарилось в их сердцах прежде, чем они успели войти в дом.

Однако вышло так, что ждать им пришлось совсем недолго.

* * *

Спустя примерно час они молча сидели у огня, и Фируза нерешительно поглядывала на печального и задумчивого Михаила Анатольевича, не решаясь заговорить с ним, хотя заговорить очень хотелось. Сердце ее тоже нуждалось в утешении, но никогда и никому она не призналась бы в этом, привыкнув за свою недолгую жизнь быть всегда независимой и самостоятельной — так уж сложилось! Ибо была маленькая сиделка сиротой с раннего детства и выросла на попечении у тетки, особы холодной и замкнутой, усердно внушавшей своей племяннице про эту самую самостоятельность и независимость всякие разные неопровержимые истины. В результате чего, едва войдя в совершенные лета, уехала Фируза из маленького городка в Петербург, поступила в медицинское училище, закончила его и так и жила с тех пор — в общежитии, без домашнего уюта и без близкого человека, во всем полагаясь на себя самое и более ни на кого. Но это совсем не означало, впрочем, что ни в чем подобном она не нуждалась. И сейчас, глядя на Михаила Анатольевича, удивлялась Фируза и спрашивала себя бесконечно — как так случилось, что этот маленький, кудрявый, невзрачный человек с обаятельной улыбкой стал ей дорог, как родное дитя, и почему ей хочется ухаживать за ним, готовить ему еду, стирать носки и рубашки… Наверное, потому, говорила себе Фируза, что он добрый, и честный, и отважный человек, и сам того не понимает, и не задается нисколько, и ничего о себе не воображает, а на самом деле ого-го!.. И было ей очень грустно, потому что сердце этого человека принадлежало другой, и уж куда ей, Фирузе, было тягаться с принцессой Май! Он и сейчас сидел и думал о принцессе. Фируза, впрочем, тоже думала о ней невозможно было не полюбить Маэлиналь, и не только необыкновенная красота принцессы являлась тому причиной. Май была еще и чудесным человеком, и мысль о предстоящей ей печальной участи ложилась на сердце тяжестью…

И чтобы не расплакаться в конце концов, Фируза решительно встряхнула головой и обратилась к Овечкину:

— Давно хотела спросить вас, Михаил Анатольевич, да все не было подходящего случая — каким образом вы оказались замешаны во всю эту историю? И как к вам попал Тамрот-Поворачиватель?

Овечкин поднял на нее отсутствующий, непонимающий взгляд и, осознав, о чем она спрашивает, смущенно закашлялся. Меньше всего на свете он ожидал такого вопроса и меньше всего на свете собирался сейчас вспоминать о своем прошлом. Он покачал было головой, но глаза у Фирузы были такие ясные, такие наивные и такие ожидающие, что Михаил Анатольевич заколебался.

— Скучная это история, — он снова откашлялся. — Я и сам-то человек скучный…

Фируза недоверчиво прищурилась. И Михаил Анатольевич неожиданно почувствовал, что, кажется, может наконец впервые заговорить о том, что случилось с ним в достопамятный день после похорон матери. Таким далеким показалось ему все это — явление домового, побег из дому — словно происходило вовсе не с ним, Овечкиным, а с каким-то другим человеком. Он с удивлением прислушался к себе — да, в самом деле…

— Началось все со смерти матери, — начал он осторожно. И вдруг вспомнил свою матушку — как живая, предстала она перед ним, и только сейчас, спустя столько времени, Михаил Анатольевич действительно увидел ее, как живого человека, вспомнил ее доброту, терпеливость, осознал собственное равнодушие к ней и ощутил горечь утраты… он невольно умолк. Помолчал некоторое время, собрался с силами и продолжил свой рассказ.

Удивительным было состояние Овечкина, пока он говорил — он как будто переживал все заново, но совершенно по-другому, и даже недоумевал немножко. Неужели это он когда-то так боялся и подозревал себя самого в сумасшествии? Неужели он до такой степени изменился? Когда только успел?..

Фируза слушала его, по-прежнему недоверчиво щуря глаза. И улыбалась. И Михаил Анатольевич обнаружил, что тоже в состоянии улыбаться, рассказывая о том, что еще совсем недавно и вспоминать-то не хотел, как самый ужасный ужас своей жизни…

Но только он приступил к описанию волшебного кубика, найденного под скамейкой в Таврическом саду, как в тишине комнаты кто-то вдруг звонко чихнул, и вслед за тем тоненький голосок отчетливо произнес:

— Вот заливает-то, а!

Овечкин и Фируза вздрогнули, посмотрели друг на друга, а затем огляделись по сторонам. Никого не было в комнате, кроме них, но тот же голосок зазвучал снова:

— Не слушай его, красавица! Уж нам-то известно, что такого вруна еще поискать! Колдун он, колдун! Не знаю, как это некоторые ему верят…

И огонь в камине неожиданно загудел и располыхался вовсю. Фируза ахнула, а Михаил Анатольевич вытаращил глаза — в пламени, откуда ни возьмись, заплясал его старый знакомец, Пэк, и глаза саламандры горели ярче огня, а пасть была оскалена в зловещем подобии улыбки.

— Ну, здравствуйте, — сказал Пэк и чихнул еще раз.

Фируза взвизгнула, вскочила на ноги и попятилась, но наткнулась на кого-то позади себя, отчего едва не упала, и завизжала еще громче. Этот кто-то подхватил ее, и, повернувшись, обалдевший Михаил Анатольевич увидел перед собою еще и Ловчего. На всякий случай он тоже поспешно поднялся на ноги, не зная, чего ожидать от незваных гостей, ибо хорошо помнил, как они разозлились на него тогда, в лесу, из-за своей дурацкой игры.

— Приветствую тебя, Овечкин, — сухо сказал Ловчий.

Он аккуратно опустил Фирузу на стул и откинул капюшон своего брезентового плаща, обнажив кудлатую голову с туманным подобием лица. Испуганная девушка вскочила снова и бросилась к Овечкину, ища защиты у него за спиною.

— Не бойтесь, — сказал ей Михаил Анатольевич, не испытывая, впрочем, особой уверенности в том, что бояться нечего. — Это друзья. Я не успел о них рассказать. Здравствуйте! — спохватившись добавил он, обращаясь к гостям.

— Интересные у вас друзья, — дрогнувшим голосом сказала Фируза. И миф о ничтожности Овечкина развеялся с этой минуты в ее глазах окончательно.

— Не такие уж мы ему друзья! — сердито прокричал Пэк, раскачиваясь в огне. — Но мы не тронем его, красавица, не бойся, а уж тебя-то тем более. Не стой столбом, колдун, и закрой рот. Нас прислали помочь тебе, поэтому забудем старые споры!

— Отец Григорий! — догадался Овечкин и просиял. — Это он вас прислал?

— Кто же еще, — буркнул Ловчий, подтягивая к себе свободный стул и усаживаясь поближе к огню. — Ну и сырость тут у вас! Садись, колдун, поговорить надо. Разговор у нас будет совсем непростой…

— Прознал отец Григорий про твою беду, — начал было призрачный охотник, но его тут же перебил Пэк.

— Я, по правде сказать, не понимаю, чего ради он принимает такое участие в некоторых захудалых волшебниках, — пропищала саламандра. — Но принимает, и более того, заставляет принимать других…

— Помолчи, — сказал Ловчий. — Никто тебя не заставлял. Носи ты одежду, так я бы сказал, что ты чуть из штанов не выпрыгнул от радости, когда тебе предложили прогуляться.

— Да уж, тоска смертная — день и ночь сидеть на посту, — скривился Пэк. — Ладно, молчу. Однако должен заметить, что для прогулок я предпочел бы другое место. Только ради отшельника… Молчу, молчу.

Михаил Анатольевич невольно улыбнулся. Фируза, испуг которой сменился любопытством, притихла и жадно разглядывала удивительных гостей.

— Отцу Григорию ведомо многое, что сокрыто от других смертных, продолжил Ловчий. — И он велел передать тебе, Овечкин, что никто не сможет освободить тебя от заклятия. Ты обречен остаться здесь навсегда.

Лицо Михаила Анатольевича вытянулось, а Фируза нахмурилась. Этого они никак не ожидали. Помощь называется…

Ловчий же, выдержав паузу, задумчиво добавил:

— Есть только одна возможность. Если ты не испугаешься, конечно.

Овечкин снова оживился.

— Какая же?

— Ты должен отправиться в мир голодных духов, разыскать Хораса и попросить его освободить тебя от заклятия. Потому что сделать это может только он.

Ловчий выговорил все это таким обыденным тоном, что Овечкин не сразу понял, о чем идет речь, и только нервно хихикнул.

— Да что вы?

— Из этого мира ты можешь перейти в мир Хораса, поскольку вас связывает заклятие, — пояснил Ловчий.

— Это понятно, — машинально сказал Овечкин, все еще не до конца понимая. — Вы это всерьез говорите? Попросить Хораса? Да он убьет меня, как только увидит! Если по дороге меня не съедят остальные… голодные духи.

Он снова нервно хихикнул. Хотя на самом деле ему было вовсе не до смеха. Против воли при звуке этого имени в памяти его всплыло видение последний взгляд демона, глаза в глаза, исполненный неземной ненависти и тоски, и Михаил Анатольевич похолодел с головы до пят, и волосы шевельнулись у него на затылке.

— Мы будем сопровождать и охранять тебя, — сказал Ловчий. — Для того и посланы.

— А что касается меня, — встрял Пэк, высунувшись из огня, — то я лучше паду в одночасье от руки заклятого врага, чем стану тыщу лет дожидаться смерти в таком болоте.

Он снова звонко чихнул, и Михаил Анатольевич очнулся от своего видения. Обвел взглядом комнату — красно-кирпичные угрюмые стены, решетки на окнах, каменный пол. В камине плясала саламандра, на стуле небрежно развалился призрачный охотник без лица. Фируза пыталась поймать взгляд Овечкина, и глаза у нее были испуганные… Голова у него слегка закружилась.

— Значит, только так, — сказал он, не слыша собственного голоса. — И никакой другой возможности нет?

— Нет, — подтвердил Ловчий. — Еще раз повторяю — мы будем тебя сопровождать. Через ворота и по всему тому миру. Мы постараемся уберечь тебя от гнева Хораса. Проведем дипломатические переговоры, и все такое прочее. Чего ради мы должны это делать, не знаю, но мы это сделаем, поскольку нас просил сам Великий Отшельник. Решайся, Овечкин. Отец Григорий сказал, что от твоего решения зависит не только твоя участь, но и участь той, которая тебе всего дороже.

Михаил Анатольевич вздрогнул. Помолчал немного. Потом, запинаясь, спросил:

— Вы говорите о принцессе Май?

— Уж не знаю, о ком я говорю. Тебе видней, — сварливо ответил охотник.

— Я должен решать прямо сейчас?

— Желательно. Зачем тянуть время?

Овечкин снова умолк. И предчувствие близкой и ужасной смерти ледяной рукой стиснуло его сердце. Мир голодных духов… страшно даже представить, как он может выглядеть! Где-то там всесильный демон, которого он, Овечкин, навсегда лишил надежды на освобождение… Но принцесса Май — вдруг он действительно сумеет что-то изменить в ее судьбе?..

— Хорас никогда меня не простит, — задумчиво сказал он. — Боюсь, это будет совершенно бесполезный поход. Но если отец Григорий советует…

— Советует, советует, — подхватил Пэк. — Да и сам ты — колдун не из последних. Охота тебе сидеть тут сиднем! Пошли, развлечемся хотя бы! Времени это много не займет.

— Что ж… пойдемте.

Михаил Анатольевич тяжело вздохнул и поднялся на ноги.

В камине загудело и засвистело от возбужденного верещания саламандры, пламя раздулось во всю его ширину, и Пэк выскользнул наружу огненной змейкой и заплясал на полу, озарив комнату собственным сиянием.

Ловчий одобрительно кивнул.

— Отправимся минут через пять, — деловито сказал он. — Я только провожу домой девушку. Свободна, красавица!

Он встал. Но Фируза, услышав, что ее собираются проводить домой, отшатнулась.

— Нет-нет, я иду с вами!

После этого заявления в комнате стало тихо. Пэк и Ловчий молча уставились на девушку. Молчание их было так выразительно, что Фируза почувствовала, как щеки ее заполыхали огнем, и немедленно ощетинилась.

— А что такого? Я тоже хочу пойти. И пойду!

— Зачем, Фирузочка? — озадаченно спросил Михаил Анатольевич. — Вы же понимаете…

— Никому и ничего не собираюсь объяснять! Просто иду с вами, и все! она подбоченилась и с вызовом посмотрела на Ловчего, чья неподвижная фигура, хотя и лишенная лица, выражала наибольшее неодобрение.

Ловчий ожил.

— Ха! — презрительно сказал он. — Что называется — до первого столба. Спорить не стану. Хорошо, мы берем тебя с собой.

— Почему это — до первого столба?

— Пять минут здесь, пять минут там, — охотник будто не слышал вопроса, — разницы никакой. Стража тебя все равно не пропустит.

— Что это вдруг меня не пропустят?

— А нечего тебе там делать, вот что! Думаешь, это так просто — взять да пройти в другой мир? Да еще в такой мир? Серьезная причина должна быть вот как у Овечкина, и то еще неизвестно, пропустят ли его…

— Меня пропустят! — сердце у Фирузы заныло, но сдаваться она не собиралась.

— Ха! — сказал Ловчий еще презрительней. — В жизни не спорил с бабами — куда проще ткнуть носом. Пошли, сама убедишься.

ГЛАВА 26

Вчетвером вышли из крепости, и призрачный охотник остановился на поле перед зданием, принюхиваясь и прислушиваясь к чему-то. Затем махнул рукой:

— Туда!

И они зашагали в указанном направлении, в лес. Ловчий возглавлял процессию, а Пэк бежал рядом с Овечкиным и Фирузой на четырех лапах, совсем как настоящая ящерица, только янтарного цвета и размером с фокстерьера. Изящное гибкое тельце его слабо мерцало в сумеречном свете дня.

— Волшебная Стража, — рассказывал он по пути, — та, что охраняет ворота между мирами, была учреждена в незапамятные времена Великим Советом мудрецов из разных миров. О существовании этого Совета известно немногим из людей — лишь тем, кто постигает высшую магию либо же, усердно работая над собой, добивается небывалых высот духа. И из этих немногих лишь кое-кто удостаивается чести стать его членом. А в Стражу мудрецы решили набирать только представителей волшебного, иноматериального племени, существующего почти в каждом мире — духов, призраков, эльфов да гномов, существ неуязвимых и не знающих истощения и усталости.

Сами же ворота между мирами представляют собой естественные дыры в пространстве и времени, разделяющих эти самые миры, и нуждаются они в охране по той простой причине, что провалиться в них может совершенно нечаянно любой человек или зверь, даже не подозревающий об их существовании. Что и происходило прежде время от времени, вызывая всевозможные недоразумения, а порою и серьезные неприятности — мало ли какое дьявольское или просто дикое создание может внезапно вывалиться неизвестно откуда! Учреждение Стражи положило конец подобным случайностям, и все естественные проходы между мирами охраняются с тех пор самым тщательным образом. Не всегда даже и сведущий человек или волшебник может получить разрешение пересечь границу — по закону, принятому Советом, он должен иметь на то весьма уважительную причину. Стражники обладают широкими полномочиями, но малейшая недобросовестность в исполнении ими своих обязанностей наказывается весьма сурово.

Однако талисманы, изготовляемые некоторыми хитроумными магами, дают им возможность открывать временные проходы в границах и шастать, где им вздумается, минуя Стражу. Аркадий Степанович Каверинцев, например, весьма искусный мастер в этом деле. Его талисманы пользуются широкой известностью в волшебных кругах. И с подобными нарушениями закона бороться практически невозможно, ибо для чего же тогда и существует магия?..

Слушая Пэка, они зашли глубоко в лес, и там Ловчий продолжал принюхиваться, выбирая нужное направление. На вопрос Овечкина, что он ищет, охотник ответил загадочно:

— Самое тонкое место.

Ничего не поняв, Михаил Анатольевич покосился на Фирузу. Та шла насупившись, спрятав руки в карманы жакета, и вид у нее был такой, словно ей совершенно все равно, куда идти, и никакие волшебные стражи ее вовсе не интересуют. Овечкин чуть приотстал, поравнялся с нею и тихо спросил:

— Может, напрасно вы так, Фирузочка? Ну зачем вам, действительно, идти с нами, посудите здраво?

— А вам зачем? — огрызнулась она.

Михаил Анатольевич поежился.

— Мне что здесь пропадать, что там — и вправду все едино. А вы еще так молоды, вам…

— Отстаньте от меня, Михаил Анатольевич, — сквозь зубы сказала девушка. — Хочу и иду, и не ваше дело!

Он пожал плечами и, в очередной раз провалившись ногою в какое-то топкое место, тихонько чертыхнулся. В сандалиях у него уже хлюпало — Ловчий вел их через лес напролом, игнорируя все препятствия. Конечно, ему-то что сапоги по колено! А Пэк так и вовсе — бежит почти что по воздуху, едва касается лапками земли…

Горестные земные мысли полезли вдруг в голову Овечкину — и носки-то у него уже мокрые, и провизии-то они с собой не захватили, а путь наверняка неблизкий, и вообще — все наспех, разве так решаются важные дела? А Босоногий колдун вернется, никого не застанет — что он подумает? Под ложечкой неприятно засосало, и очень захотелось повернуть обратно, пока не поздно. Но именно в этот момент Ловчий резко остановился, поворотился кругом, еще раз принюхался и удовлетворенно заявил:

— Здесь!

Сердце у Михаила Анатольевича екнуло. Он нервно огляделся по сторонам — место это как будто ничем не отличалось от всех прочих мест в лесу. Те же мертвые деревья, та же жухлая листва под ногами…

Далее события начали развиваться с исключительной быстротой. Охотник сделал рукою широкое круговое движение и негромко произнес какое-то непонятное слово. И тут началась такая круговерть и свистопляска, что все мысли улетучились из несчастной головы Михаила Анатольевича. Всех их как будто завертело в сушильном барабане гигантской стиральной машины, с диким звоном и искрами из глаз — Овечкина понесло куда-то, сорвав с места, он пытался за что-нибудь ухватиться, но руки скользили по невидимой гладкой поверхности, и в довершение всего из-за непрерывных вспышек перед глазами он перестал видеть своих спутников. Душу обуял ужас, его затошнило, но, к счастью, тут же все и кончилось. Михаил Анатольевич вновь ощутил твердую почву под ногами, и хотя его еще шатало, но звон и сверкание прекратились. Спутники вновь оказались рядом — Фируза, такая же ошеломленная, как и он сам, хватающая ртом воздух, и Ловчий с Пэком, спокойные и невозмутимые, будто ничего не произошло. Кое-как переведя дух, Овечкин огляделся.

Вокруг ничего не было. Он зажмурился на секундочку, потом снова открыл глаза. Вокруг было неописуемое ничто. Бесцветная пустота. На чем ноги стояли — непонятно. У него опять закружилась голова, и он спросил слабым голосом, борясь с дурнотой:

— Где мы?

— У ворот, — ответил Ловчий. — Сейчас выйдет стражник.

Голоса их звучали глухо, едва различимо.

— А где же эти… ворота?

— Напряги воображение, — нетерпеливо сказал охотник. — Нужны тебе ворота — так увидь их!

Михаил Анатольевич некоторое время соображал, что тот имеет в виду, потом послушно напряг воображение. Даже глаза снова зажмурил для большего эффекта. Он знал только одно место, где находились ворота в другой мир, и попытался представить себе его. И что-то такое получилось… Во всяком случае, открыв глаза, он увидел то, что уже видел однажды ночью в Муромских лесах — поляну, окаймленную елями, костер, ночное небо, усеянное звездами. Под ногами была трава. В воздухе витал терпкий, живой запах леса и дыма.

А у костра сидел человек. Чем-то он был похож на Ловчего и одет так же, в брезентовый плащ и высокие сапоги — по-видимому, воображение у Михаила Анатольевича было все-таки не очень развито… Но в отличие от призрачного охотника у этого человека имелось лицо, и лицо это производило приятное впечатление — здешний стражник приветливо улыбался, хотя и смотрел на них весьма пристально.

— Здравствуйте, — первым заговорил он. — Какие гости!

— Привет, — отозвался Ловчий, подходя поближе.

— Привет, коллега, — пискнул Пэк и без приглашения юркнул в костер.

Стражник поднял брови и вопросительно поглядел на Ловчего.

— Мы тоже из Стражи, — пояснил тот, усаживаясь на землю у костра. — А это с нами — парочка смертных.

— Вижу, — сказал стражник. — И что же вам понадобилось у ворот темного мира?

— Да пройти в них, братец, только и всего, — весело сказал Ловчий, и оба они засмеялись, как над доброю шуткой. И Пэк присоединил к их смеху свой серебряный колокольчик.

Михаил Анатольевич осмелел, взял за руку застывшую, как изваяние, Фирузу и подвел к костру. Стражник лишь мельком посмотрел на них и вновь обратил к Ловчему уже несмеющийся взор.

— Ну, — сказал он, — объяснись, приятель!

Вместо ответа охотник вынул из кармана плаща плоскую металлическую пластинку, выточенную в форме многолучевой звезды, блеснувшую золотом в свете костра, и протянул ее на ладони. Стражник, не прикасаясь, несколько секунд пристально всматривался в нее, затем кивнул.

— Ладно. Тебя и саламандру могу пропустить. А смертных…

— Ради него идем, — Ловчий указал на Овечкина. — Как сопровождающие. На нем заклятие лежит, которое можно снять только в вашем темном мире. Он, видишь ли, беглую душу — самого Хораса — обратно заточил.

Стражник повернул голову и на несколько секунд вперил в Михаила Анатольевича свой пристальный взор. И Овечкину сделалось вдруг ужасно неуютно и захотелось, чтобы тот отправил его вон отсюда, сейчас же, и никогда и никуда не пропускал. Но стражник вновь медленно кивнул, и лицо его помрачнело.

— Значит, это ты вернул его, — сказал он. — Смелый ты, однако, человек. Связаться с Хорасом… Что ж, попытай счастья. Я попробую дать ему знать, что ты идешь.

Михаил Анатольевич только глубоко вздохнул, не зная, радоваться ему или же лечь и умереть сразу, не дожидаясь продолжения путешествия. Отчего-то он начал чувствовать себя какой-то марионеткой, за которую решают другие. Но, может, это было и хорошо. Сам он вряд ли бы на что-то решился…

Стражник тем временем повернулся к Фирузе.

— Девчонка сама увязалась, — торопливо сказал Ловчий. — Нечего ей там делать, и предупреждали ее…

Стражник молчал и все смотрел на Фирузу. А та под его взглядом хмурилась, ежилась, но глаз не отводила. Наконец он открыл рот:

— Что скажешь, девушка?

— Пропусти… что я еще могу сказать?

— Зачем?

— Ну, надо мне! — хмуро сказала Фируза.

— Надо? Это не причина. Видишь ли, милая…

— Сейчас расплачусь, — пригрозила она, и голубые глаза ее действительно тут же наполнились слезами.

— Это не поможет, — сказал стражник. — Если я начну пропускать в преддверие ада каждую плачущую женщину, меня не то что уволят… даже не могу тебе сказать, что со мной сделают. Попробуй все-таки объяснить, зачем тебе туда понадобилось. Возможно, я сочту причину серьезной, хотя ничего тебе не обещаю. Пять минут на размышления…

Тут Ловчий насмешливо хмыкнул, и Фируза неожиданно взорвалась.

— Подите вы все к черту с вашими пятью минутами! — закричала она, вскакивая на ноги. — Я говорю, что мне надо — значит, надо! Я не знаю, зачем! И ничего не могу объяснить. Вы… вы тут все такие крутые, такие умные… а у меня, может быть, предчувствие! Ну, что я могу еще сказать?..

— Предчу-у-увствие, — протянул стражник, сверля ее взглядом. Предчувствия бывают разные. Ну-ка, милая, вытри глаза, успокойся. Сядь пряменько… вот так. И скажи мне — что же такое ты предчувствуешь? Сосредоточься…

Фируза молчала, тихонько всхлипывая. И тут Пэк сказал:

— А вдруг она права?

Огненная ящерка обвела вопросительным взглядом всех присутствующих и нерешительно добавила:

— Мне вот тоже что-то такое сейчас показалось…

Стражник не отвечал, продолжая пристально рассматривать девушку. Она еще раз всхлипнула, шмыгнула носом, подняла голову и посмотрела на него неожиданно твердо.

— Я, может быть, тоже виновата перед Хорасом! Почему Михаил Анатольевич один должен отвечать? В конце концов, брошка была моя!

— Какая брошка? — не понял стражник.

— Какая? Та самая! Без нее он ничего и сделать бы не смог!

Овечкин тоже не сразу понял, о чем она говорит, и недоуменно вытаращил на нее глаза.

— Ну же, Михаил Анатольевич! — сердито сказала Фируза. — Не притворяйтесь дураком. Брошку я вам дала для этого вашего заклятия или кто? Черта с два вы нашли бы что-нибудь другое в этой поганой крепости!

Он еще таращил глаза, когда вдруг залился колокольчиком Пэк, и Ловчий захохотал тоже. Тут и до него дошло, и Овечкин невольно заулыбался.

Один только стражник не смеялся. И когда ему объяснили, о какой брошке идет речь, он даже не улыбнулся. Прищурясь, все смотрел на Фирузу, о чем-то размышляя, и та уже начала снова потихонечку всхлипывать, когда он наконец заговорил.

— Иди, — сказал он неохотно. — Не знаю, в чем тут дело, но чувствую… Под мою ответственность.

И услышав такую крамольную речь, призрачный охотник, как ни странно, только кивнул и вполне миролюбивым тоном предложил немедленно трогаться в путь.

А Михаил Анатольевич похолодел с головы до пят и тут же позабыл о разыгравшейся только что, не вполне для него понятной сцене, поскольку предчувствие скорого конца снова овладело его смятенной душой…

* * *

Как выглядели эти ворота между мирами на самом деле, Михаил Анатольевич так и не понял. Они поднялись на ноги, и вдруг все исчезло. Не стало ни поляны, ни костра, ни стражника. Вновь воцарилась неописуемая пустота кругом, с тою лишь разницей, что теперь прямо перед четырьмя путниками маячило блекло-синее свечение в виде облачка неопределенной формы. И в это облачко незамедлительно шагнул Ловчий, сделав приглашающий за собою жест.

— Скорее, — пискнул Пэк, и Михаил Анатольевич покорно шагнул следом за охотником.

Он ничего не почувствовал. Но в следующую секунду уже обнаружил себя стоящим на дне утлой лодочки, мерно покачивающейся на воде. Лодка едва-едва была рассчитана на четверых, и Ловчий занял место на корме, держа в руках неизвестно откуда взявшееся ветхое весло.

Михаил Анатольевич огляделся по сторонам. И с неодолимой силой на него вдруг нахлынуло ощущение, что все это он уже когда-то видел.

Они находились в узком проходе меж громоздящихся со всех сторон уступами угрюмых грязно-серых скал. Кое-где в них темнели отверстия — норы не норы, пещеры не пещеры. За бортами стыла неподвижная черная вода, по которой медленно, с усилием, словно она была густою, как масло, субстанцией, расходились круги от их качающейся лодки. Высоко над головами во тьме угадывался неровный пещерный свод. И то ли от этого свода, то ли от скал, то ли от воды, а может, от всего сразу исходил неверный, призрачный, мертвенный свет, едва позволявший разглядеть, что проход впереди поворачивает и исчезает среди скал. Михаил Анатольевич невольно покачал головой. Определенно, он уже был здесь, он видел это место… но в каких страшных снах?!

Тем временем из ниоткуда шагнула Фируза, и на нос лодки змейкой проскользнул Пэк, сразу озарив собою, как факелом, все близлежащее пространство.

— Батюшки, — потрясенно сказала девушка, так же, как Овечкин, озираясь по сторонам. — Откуда лодка-то взялась? Ждали нас тут, что ли?

Пэк повернул к ней точеную головку с ярко горящими глазами.

— И лодка — не лодка, и все вокруг — совсем не то, чем кажется, сообщил он. — Не так все просто. Я, например, никакой лодки не вижу.

— А что же ты видишь?

— Оу! — воскликнула огненная ящерка. — Этого я, пожалуй, не смогу тебе рассказать. Слишком уж по-разному устроены у нас глаза. Но предупреждаю вас обоих — зрению своему не доверяйте! Доверьтесь скорее чутью — так оно будет надежней.

— Ну что, поехали? — подал голос Ловчий. — Болтать можно и по дороге. Мы, конечно, можем и здесь подождать Хораса, разницы никакой. Но двигаться все-таки как-то веселее.

Овечкин тряхнул головой, пытаясь прийти в себя.

— Поехали, — вяло откликнулся он. — Может, и вправду станет повеселей…

Ловчий погрузил весло в воду, и лодка медленно, неохотно стронулась с места.

Овечкин и Фируза примостились рядышком на единственной скамеечке и затихли, подавленно поглядывая по сторонам.

От всего здесь исходило ощущение невнятной, неопределенной угрозы. Под водою, казалось, таились какие-то жуткие чудовища, готовые выпрыгнуть в любой момент, хотя ни тени движения нельзя было разглядеть в ее непроницаемой черноте. Но оттуда, из глубины, как и из отверстий в скалах, как и с высот неразличимого свода, словно тысячи глаз следили за пришельцами, глаз недобрых, голодных и жадных.

— А вы видите лодку, Михаил Анатольевич? — тихо спросила Фируза, вздрагивая и прижимаясь к нему потеснее. — Или тоже что-то другое?

Овечкин приобнял ее, и от ощущения живого человеческого тепла под рукой ему стало чуточку полегче.

— Вижу лодку. И скалы, и черную воду…

— А там, у ворот? Сначала не было ничего, а потом появилось…

Овечкин, немного смущаясь, потому что Пэк повернул голову, прислушиваясь к разговору, рассказал о своей попытке представить себе эти ворота и о том, что у него получилось.

— А я видела другое, — задумчиво сказала Фируза. — Со страху, наверно. Стражник был весь в латах и сиял так, что глазам больно… Сам росту громадного, и по бокам две кавказские овчарки. Ужас!..

— Так оно и бывает, — вмешался Пэк. — То, что лежит за пределами человеческого физического зрения, люди видят по-разному, в зависимости от своих страхов и желаний. А кто-то и вовсе ничего не видит…

Овечкин машинально кивал головой.

— У меня такое ощущение, будто я уже был здесь когда-то, — он повел рукой, — во сне, что ли… не пойму.

— Может, и был, — сказал Пэк. — В каких-нибудь посмертных странствиях.

Михаил Анатольевич вздрогнул.

— Что?

— Мало ли где носится душа, пока не воплотится снова, — замогильным голосом продолжал Пэк. — Вам, смертным, об этом знать не положено.

Овечкину сделалось совсем не по себе. Не положено — и не положено, и не хотелось ему сейчас знать ничего этакого. Он и без того с минуты на минуту ждал страшной смерти…

— Уймитесь, молодой человек, — строго сказала саламандре Фируза, словно почувствовав его состояние. — Освещаете дорогу — вот и освещайте себе!

Позади тихонько засмеялся Ловчий. Пэк надулся, испустил волну света в два раза ярче обычного и отвернулся, недовольно сопя.

Некоторое время плыли молча, и тишину нарушал только глухой плеск воды. Вдруг Ловчий перестал грести, выпрямился, прислушался и напряженно сказал:

— Кто-то приближается. Пэк, приготовься. А вы, смертные, сидите тихо.

Фируза испуганно прижалась к Овечкину, и он обнял ее покрепче. И в эту минуту все страхи его неожиданно исчезли, и впал Михаил Анатольевич в какое-то фаталистическое спокойствие. Сердце его забилось на удивление ровно, и он почувствовал себя готовым со спокойным достоинством принять все, что ему еще осталось в этой жизни. Так было надо — откуда-то он это знал. Он поднял голову и обвел взглядом окрестности, но никаких изменений в окружающем пейзаже не заметил.

А затем… чей-то ужасающий стон заполнил собою пространство, заставил звенеть барабанные перепонки, и скалы содрогнулись, отвечая на него горестным эхом. Казалось, застонал сразу весь этот темный мир, невыносимо резанув по хрупким человеческим нервам и заставив людей сжаться в комочек… и внезапно наступил полный мрак. Ничего не стало видно, кроме Пэка, сиявшего на носу лодки сгустком живого янтарного света.

Едва стон начал затихать, как Ловчий поднес руку ко рту и откликнулся столь же мощным по силе переливом охотничьего рога, отчего опять содрогнулись скалы, и эхо заметалось среди мрачных уступов. Фируза зажала уши руками и пригнула голову к самым коленям. Сам полуоглохший, Овечкин похлопал ее по плечу, пытаясь подбодрить.

Тут новые звуки огласили собою подземное царство — как будто кто-то что-то произнес, но ни слова нельзя было разобрать. Ловчий бросил весло, поднес ко рту обе руки и ответил подобным же образом, на каком-то нечеловеческом языке. А Пэк вдруг воссиял с почти солнечной яркостью, и сияние это приобрело форму многолучевой звезды, вроде той, что Ловчий показывал стражнику у ворот.

Затем повторился жуткий стон, и когда и он, и отголоски его затихли, тьма рассеялась, и все вокруг приобрело прежний вид. Ловчий облегченно вздохнул, а Пэк убавил яркость свечения до обычной и устало растянулся на носу.

— Все в порядке, — сказал призрачный охотник Овечкину. — Хорас уже знает. Только что-то он не торопится нам навстречу… а мне лично тут уже порядком наскучило. Ну, ладно, едем дальше…

Они плыли по бесконечно петляющему между скал проходу еще не один час, и ничего больше с ними не происходило. Фируза даже задремала у Михаила Анатольевича на плече, утомленная однообразием дороги. Овечкин между тем почувствовал, что проголодался. Это показалось ему странным — до еды ли тут? Но голод давал о себе знать все настойчивее, и Михаил Анатольевич потихоньку начал прямо-таки терзаться, забывая о зловещем месте, в котором они находились. Что было не захватить с собой в дорогу хоть палку копченой колбасы, которой столь щедро снабдил их перед уходом Аркадий Степанович?.. Призрак и саламандра сосредоточенно молчали — они, должно быть, вовсе не нуждались в пище. Один только Овечкин терзался и терзался, пока не вспомнил о волшебной фляге Ловчего. Хоть что-то!..

Только он собрался попросить флягу, как вдруг увидел, что Пэк вскинул голову, весь подобрался и засветился ярче. Михаил Анатольевич посмотрел в том же направлении и увидал возле одного из отверстий в скале довольно-таки омерзительное создание — карлика в темной мантии, с золотой короной на голове, с лицом, состоящим из бесчисленных бугров и складок, среди которых чуть заметно поблескивали крохотные змеиные глазки.

Заметив, что его обнаружили, карлик замахал рукой — она у него то удлинялась, то укорачивалась при этом — и прокричал без всяких стонов на чистейшем русском языке:

— Здравствуйте, гости дорогие!

— Здравствуй и ты, — без особой охоты отозвался Ловчий и с силой повел веслом, пытаясь ускорить ход.

— А я за вами, — продолжал скрипучим голосом карлик. — Меня Хорас попросил — сам он занят сейчас — принять вас по-хорошему, накормить, дать отдохнуть, значит, пока он не освободится. Так что милости просим!

— Хорас? А ты кто такой?

Карлик приосанился.

— Я — король скальных жителей.

Ловчий чертыхнулся сквозь зубы, но лодку попридержал.

— А не врешь, что Хорас тебя просил?

— Чего ради? — карлик всплеснул руками.

Охотник чертыхнулся еще раз.

— Знаем мы, чего ради вы здесь врете. Спасибо за приглашение, ваше величество, но, пожалуй, поплывем мы дальше.

— Ни-ни-ни! — заверещал карлик. — Хорас мне голову оторвет, ежели я вас отпущу не солоно хлебавши! Он же ко мне за вами явится, а вас ищи-свищи потом по закоулочкам! Там, кстати, за поворотиком временная дырочка имеется — застрянете, доставай вас оттуда! Не бойтеся, заходите к нам. Угостим по-королевски, — он облизнулся, и при виде его быстрого красного, змеиного языка Михаил Анатольевич разом утратил всякий аппетит. Девушка-то ваша как утомилась — гляньте сами!

Фируза и впрямь крепко спала на плече у Овечкина и не слышала ничего. А сам Михаил Анатольевич от нелепости происходящего — карлики-короли какие-то вместо грозных духов — впал в сновиденное оцепенение и молча взирал на уродца в золотой короне, не испытывая желания ни отвечать, ни участвовать в действии.

Ловчий, как будто заколебавшись, переглянулся с Пэком. Тот едва заметно кивнул.

— Благодарствуем, — громко сказал охотник. — Но заходить не станем. Да и угощение ваше не про наши желудки. Лучше мы подождем Хораса за углом, возле…

Договорить он не успел. Карлик что-то нечленораздельно выкрикнул, и в ту же секунду из всех дыр, со всех уступов посыпались в невероятном количестве еще более мерзкие твари — полузмеи-полулюди, жабы с козлиными мордами, крысы на тонких длинных ногах и прочее, чего разглядывать было уже решительно некогда, поскольку вся эта нечисть ринулась со скал в воду и в мгновение ока окружила лодку. Чьи-то когти немедленно вцепились в борт, лодку сильно качнуло, и Ловчий отчаянно заработал веслом, отбиваясь от нападающих и ругаясь на чем свет стоит.

Овечкин оцепенело прижал к себе Фирузу и широко раскрытыми глазами смотрел на этот кошмар. А карлик в золотой короне визжал у входа в свое логово:

— Девушка — моя! Слышите, вы, — девушку не троньте! Она моя!

Тут Пэк поднялся на задние лапы и неожиданно преобразился в маленького огненного рыцаря, который бешено заработал огненным же мечом, рассыпая вокруг снопы ослепительных искр. Черная вода буквально кипела от обилия кишащих в ней, рвущихся в лодку тварей. Они визжали и рычали, шарахались от огненного меча и тут же пытались подобраться с другой стороны. Весло в руках Ловчего превратилось в блистающее копье и разило без промаха. Тут ожили таинственные и страшные обитатели глубин и, сами того не ведая, пришли на помощь путникам, затаскивая под воду то одну, то другую мерзкую тварь. Но их было много, слишком много. А со скал привлеченные запахом живой человеческой плоти сыпались еще и еще чудища.

Овечкин без единой мысли в голове все смотрел и смотрел, почти не сознавая, что происходит. Он утратил всякое ощущение реальности и только чисто машинально все крепче сжимал в своих объятиях спящую девушку, пока та наконец не проснулась и не застонала тихонько.

— Что это вы делаете такое? — пробормотала она, силясь расправить плечи, и Михаил Анатольевич перевел на нее непонимающий взгляд. И тут она увидела…

— Девушка — моя! — снова проорал карлик, перекрывая общий бедлам. — По праву короля! Шевелитесь!

— Что? — сказала вдруг Фируза, решительно раздвигая окаменелые объятия Михаила Анатольевича. — Еще чего не хватало!

Никто ее не слышал, кроме Овечкина. Но то, что произошло далее, повергло его в окончательный ступор.

Фируза, еще не до конца проснувшись и полагая, видимо, что все это происходит во сне, поднялась на ноги, пошатнулась, ухватилась за плечо Михаила Анатольевича и встала потверже. Светлые кудряшки ее поднялись дыбом вокруг головы, голубые глаза блеснули холодным огнем.

— Сгинь! — потребовала она, вытянув руку по направлению к мерзкому карлику. — Сгинь, пропади, нечистая сила!

Голосок ее прозвучал спокойно и твердо. Такая убежденность слышалась в нем, словно ей и вправду дана была власть повелевать этими тварями. И когда она вслед за тем осенила крестным знамением всю эту жуткую картину перед собою, случилось невероятное. Отчаянно воя и визжа, поганое племя вдруг заметалось в воде и ринулось прочь от лодки во все стороны, толкаясь и грызя друг друга. Карлик-король присел, съежился, потом раздулся, потом опять съежился, сорвал с себя корону и швырнул ее вниз со скалы. Коснувшись воды, она зашипела и утонула. И через несколько мгновений все затихло. Нечисть, выбравшись из воды, мигом разбежалась по щелям и норам, а карлик исчез в своем логове.

Ошеломленные Ловчий с Пэком, опустив оружие и разинув рты, уставились на Фирузу. А та, как ни в чем не бывало, сладко зевнула и почти упала обратно на скамеечку рядом с Овечкиным.

— Ах, милый, — пробормотала она, опуская голову ему на плечо. — Ну и сны снятся в этом гнусном подземелье!

Она тут же заснула снова. Овечкин похлопал глазами и все так же машинально обхватил девушку одной рукою, чтобы она не упала во сне со скамейки.

Ловчий и Пэк стояли и смотрели на нее в полном недоумении. Михаил же Анатольевич как будто утратил последнюю способность соображать. В ушах у него звенело, а в мыслях царил полный хаос. Затылок жгло огнем, и в какой-то момент жжение это стало настолько сильным, что он непроизвольно дернул головой и обернулся. Тут Ловчий с Пэком тоже, как по команде, повернули головы к противоположному берегу прохода.

А там на выступе скалы одиноко возвышалась черная стройная фигура, скрестившая на груди руки. Лица было не разглядеть в полумраке, но смотрела она явно в их сторону. И веяло от этой неподвижной фигуры величием и мощью, каких только и можно ожидать от истинного бессмертного духа.

Ловчий чуть слышно присвистнул.

— Так вот оно что! — пробормотал он сквозь зубы. — Девчонка вовсе ни при чем…

У Михаила Анатольевича на мгновение сжалось и быстро-быстро забилось сердце. Но по-настоящему испугаться он не успел. В ту же секунду невидимая, холодная, как лед, рука обхватила его — он отчетливо почувствовал себя зажатым в чьей-то гигантской ладони, — выдернула из лодки, оторвав от спящей девушки, и перенесла на скалу, где стояла черная фигура.

Никаких дипломатических переговоров не состоялось. Хорас явился и беспрепятственно взял то, что принадлежало ему по праву. И они остались один на один в черном пустом пространстве среди скал, и лица их со свистом овеял неведомо откуда взявшийся холодный ветер.

ГЛАВА 27

Какое-то время Овечкин безмолвно стоял перед Хорасом, не в силах отвести от него глаз. Ему было холодно, очень холодно, но страха он по-прежнему не испытывал. Наоборот, грозное создание тьмы, представшее перед ним в своем истинном обличье, внушало благоговейный трепет, почти восторг и… сострадание. Михаил Анатольевич не мог, конечно, знать, насколько истинным было это теперешнее обличье. Возможно, и оно было всего лишь иллюзией — преломлением, как говорил Пэк, сквозь призму несовершенного физического зрения и человеческих желаний и страхов того облика, который невозможно ни увидеть, ни описать ни на каком земном языке. Ведь Овечкин видел перед собою хотя и необыкновенно величественного, но все же человека, каковым Хорас на самом деле не являлся. Человек этот был трагически красив — облик его вызывал в памяти образ звездной ночи, а на лице лежала печать неизбывного страдания. И хотя Овечкин в полной мере ощущал исходившую от него эманацию безмерной силы и могущества, однако отчего-то был уверен, что существо это не желает ему зла. И с новой остротой Михаил Анатольевич вдруг почувствовал себя виноватым перед ним. Он мало что знал о Хорасе, но в эту минуту понял со всей ясностью, что умудрился встать на пути чужого великого стремления, такого страстного желания, что всей его глубины и безмерности он даже представить себе не мог, и тем самым обрек живое существо на муки столь же неизмеримой глубины и силы. И обратный эффект волшебного заклинания, понял он, таил в себе вполне справедливое возмездие…

Пока Овечкин стоял и думал обо всем этом, глядя на Хораса, ему даже захотелось плакать. Он не стал дожидаться, пока тот заговорит, и торопливо произнес первое, что пришло в голову:

— Прости меня, Хорас. Я не мог поступить иначе. Постарайся понять…

Голос у него дрогнул и сорвался.

— Я хотел бы понять, — после некоторой паузы медленно, низким голосом отозвался дух, и от звучания этого голоса, казалось, завибрировал сам воздух.

Михаила Анатольевича пробрала непроизвольная дрожь. Но не от страха вибрация эта пронизала насквозь все его существо.

— Когда я услышал, что ты идешь, первым моим желанием было — убить тебя, — продолжал Хорас. — Но удивление мое было так велико, что я решил повременить с этим. Я хочу знать, что привело тебя ко мне. Что тебе нужно?

— Прощение, — сказал Овечкин.

Он был абсолютно искренен. Ибо только сейчас он понял, что все это время его действительно томило сознание причиненного зла — с той самой минуты, когда он увидел последний взгляд демона, — и чувства этого ничто не могло заглушить до конца.

— Я не умею прощать, — задумчиво произнес Хорас. — Но если под прощением ты разумеешь, что я не должен желать твоей смерти, то я, в общем-то, уже и не желаю ее. Я знаю, что ты и так наказан за то, что сделал, и смерть была бы для тебя только избавлением. Как и для меня. А сейчас мы оба — пленники, и это вполне справедливо.

— Да, конечно, — ответил Овечкин, чувствуя себя глубоко несчастным.

Хорас немного помолчал.

— Мне кажется, я уже где-то видел тебя, человек. Но не могу вспомнить… Могли мы встречаться раньше?

— Вряд ли…

— Ну да, вряд ли ты можешь помнить. Ты был тогда кем-то другим. Счастливец!

Михаил Анатольевич озадаченно молчал.

Что-то они говорили совсем не о том. Но просить Хораса снять заклятие представлялось сейчас Михаилу Анатольевичу совершенно неуместным и невозможным. Он вдруг с новой силой почувствовал себя маленьким, ничтожным и глупым человечком, который по чистой случайности ввязался в дела великих, непостижимых существ. И конец его жизни был, на его взгляд, вполне достоин ее начала — прозябание до гроба среди болот и тишины мертвого леса… Пора было возвращаться. Он не мог заставить себя обратиться к Хорасу ни с какой просьбой.

— И все же, — сказал вдруг дух после долгой паузы, в течение которой не сводил с Овечкина немигающего взора. И все тело Михаила Анатольевича опять затрепетало в ответ на вибрацию его голоса. — Попытайся объяснить мне, смертный, как ты решился на это?

— На что — на это?

— Как ты решился прочесть заклинание, зная, что навеки лишишься свободы? Или, может быть, ты не знал об этом?

— Знал, — неохотно ответил Овечкин. — Но тогда мне казалось это неважным. Я хотел, чтобы Маколей остался жив… и чтобы принцесса была свободна.

— Ты хотел этого больше, чем собственной свободы?

— Я не очень-то задумывался, — признался Михаил Анатольевич. — Может, плохо представлял… Но я поступил бы так еще раз и еще раз… даже и теперь, прости. Понимаешь… никому, кроме меня, не нужна моя свобода. И вообще, моя жизнь пока еще никому не принесла радости…

— Радости, — медленно повторил Хорас, и оба вновь умолкли.

Молчание длилось долго. Холодный ветер свистел в ушах, и Овечкин совсем закоченел. Говорить как будто было больше не о чем, но Хорас стоял в глубокой задумчивости, и казалось неудобным прерывать его размышления. Михаил Анатольевич терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу, когда же демон отпустит его. И наконец тот снова заговорил:

— Наверное, мне этого никогда не понять — как можно жертвовать собою ради других. А хотелось бы… Послушай, смертный… возможно, ты еще можешь помочь мне. И тем самым себе самому. Хочешь ли ты этого?

Овечкин встрепенулся.

— Конечно. Но как?

— Я — бессмертный дух. Но моя жизнь тоже, как ты выразился, не приносит никому радости… в том числе и мне самому. Главным образом, мне самому, ибо до других мне нет дела. Я хотел бы умереть, перейти в иное состояние. Но не знаю, как это сделать. И если ты найдешь способ убить меня и убьешь — ты обретешь свободу от заклятия. И я наконец обрету свободу. Стану кем-то или чем-то другим… все равно, только бы не тем, что я есть сейчас… сделай же это, человек!

— Боже милосердный, — в ужасе сказал Овечкин. — Как же я могу?…

— Может быть, это всего лишь легенда, — продолжал Хорас, не обращая внимания на его потрясенное состояние. — Но старые духи рассказывают, что где-то во вселенной существует мир — зеркальное отражение нашего. Там живут наши двойники… и где-то там должен быть Хорас, который не хочет ничего, ибо он сыт изначально, как сыты все духи того мира.

Голос демона упал почти до шепота.

— Они всегда спят или грезят наяву… и не страдают, ибо не испытывают желаний. Они безмятежно счастливы, и невозможно заставить кого-то из них захотеть чего бы то ни было. Но, как говорят старые легенды, если бы это удалось… если бы тебе удалось уговорить того Хораса встретиться со мною на границе наших миров для того, чтобы мы с ним могли слиться воедино… мы могли бы умереть оба и родиться заново… стать цельным существом, обладающим и светлой, и темной сторонами. Но никто не знает, как отыскать этот мир. Может, это и вправду всего лишь сказка для утешения вечно голодной души. Но для меня, да и для тебя, человек, это — единственная надежда. Я хочу умереть, так помоги же мне!

Овечкин лишь беспомощно смотрел на него, не зная, что ответить. Мир голодных духов, мир сытых духов… убить Хораса… да что же это такое?!

— Я, конечно, мог бы попробовать отыскать мир, о котором ты говоришь, — выдавил он наконец. — Но ведь я связан заклятием, и мне нет другой дороги, кроме как обратно в твою крепость. Как же мне действовать?

— У тебя сильные друзья, — сумрачно ответил Хорас. — Я больше ничего не могу тебе сказать. Найди способ убить меня — и ты будешь свободен. Я прошу тебя об этом. Но если не хочешь… Прощай.

И Михаил Анатольевич не успел опомниться, как оказался снова сидящим в лодке, качающейся на черной воде. Голова спящей девушки покоилась у него на плече, одной рукою он обнимал Фирузу, саламандра и Ловчий встревоженно смотрели на него во все глаза. А на выступе скалы не было никого, словно бы он и сам только что спал и безумный разговор с Хорасом, требующим для себя смерти, ему всего лишь приснился…

* * *

— Нет, нет и нет! — решительно заявил Овечкин. — Я не хочу и не буду этого делать. Плывем обратно.

— Ты с ума сошел, колдун! — с досадою воскликнул Пэк. — Сколько можно объяснять — он же сам просит тебя об этом! Подумай хорошенько своей дурацкой башкой — он действительно хочет умереть! Да и кто бы не захотел на его месте…

Саламандра бегло огляделась по сторонам и содрогнулась всем телом.

— И ты, как проживешь в болоте годик, захочешь…

— Ни за что! — сказал Михаил Анатольевич еще решительней. — Это он от отчаяния, а на самом деле…

— А на самом деле — что ты можешь предложить ему взамен, смертный? холодно спросил Ловчий. — Ну-ка, успокойся да и подумай хорошенько. Только попытайся представить себе…

— Не хочу и представлять. Никто не может желать себе смерти по доброй воле. Да даже если б я и поверил в это — я не могу, своими руками…

— Никто не заставляет тебя убивать Хораса своими руками. Выполни его просьбу, только и всего, постарайся отыскать тот мир, о котором он говорил. Сделай все, что можешь, а там будет видно. Может, еще ничего и не получится… что-то я слыхом не слыхивал ни о каких сытых духах.

— И я не слыхал, — сказал Пэк. — Скорей всего, это и вправду просто местная легенда. Но, с другой стороны, никакая легенда не произрастает на пустом месте. Что-то такое должно быть…

— Они правы, Михаил Анатольевич, — робко заметила Фируза. Она уже проснулась к этому времени и чувствовала себя полной идиоткой, оттого что проспала самое главное — встречу с Хорасом. Хорошо еще, что все обошлось, и Овечкин вернулся с этой встречи живым и невредимым… а уж все остальное казалось ей вовсе не страшным.

Овечкин хмуро посмотрел на нее.

— Правы… я и сам понимаю. Но я не могу, не хочу…

— Но ведь он просит вас об этом!

— Вот мы и вернулись к тому, с чего начали, — пробормотал Пэк и сердито забарабанил коготками по борту лодки.

Некоторое время все молчали, не глядя друг на друга. Потом Ловчий тяжело вздохнул и сказал:

— Ладно. Поплывем обратно. Может, по-своему и ты прав, Овечкин. Но я хочу сказать тебе вот что — не все в твоей жизни зависит сейчас от твоего желания. У тебя на самом деле нет выбора. Так говорил отец Григорий, и это его слова я повторяю — тебя ведет судьба. И пока ты не пройдешь через все, что тебе ею уготовано, выбора у тебя нет. Можешь сейчас отказаться выполнить просьбу Хораса, и мы вернемся туда, где ты обречен находиться. И, может быть, ты даже спокойно проживешь там какое-то время. Но потом вспомнишь кое-что из того, что тебе говорили и о чем тебя предупреждали. А если твой Босоногий колдун скажет тебе то же самое. И мы или кто-то другой снова поведет тебя этими же путями… От твоих поступков сейчас зависит участь той, которая тебе всего дороже, — ты, кажется, забыл об этом? И ты выбираешь бездействие только потому, что, видишь ли, никогда в жизни никого не убивал. Да то, что ты уже сделал Хорасу, для него хуже и страшнее смерти во сто крат! Как объяснить тебе это — я не знаю. Плывем обратно.

Он взялся за весло и с силой погрузил его в воду.

— Подождите, — уныло сказал Овечкин. — А где искать этих… сытых духов, вы знаете?..

На душе у него было тяжко, очень тяжко.

Лодка медленно двигалась в неизвестном направлении все по тому же проходу среди скал, и, казалось, это будет длиться вечно. Черная вода, мертвенная, давящая тишина, нарушаемая только всплесками весла, призрачный неживой свет и ощущение нависшей над путниками угрозы… Как объяснил Ловчий, для тех, кто принадлежал к Страже, время и место не имели почти никакого значения в поисках ворот в другой мир. Тут действовали какие-то иные, непонятные непосвященным принципы, и к любым воротам стражники могли попасть почти из любого места — все на самом деле решала та самая пластинка в виде многолучевой звезды, что лежала у него в кармане. Она была своего рода опознавательным знаком стражников, служила для них пропуском и проводником. А искали они сейчас ворота в мир, который можно было бы назвать преддверием рая в противоположность тому миру, где они в данный момент находились, и там, у ворот, Ловчий с Пэком надеялись получить какие-нибудь сведения о нужном им месте, если, конечно, таковое место где-нибудь существовало. Михаил Анатольевич от души надеялся, что его не существует. И все объяснения были не слишком понятны ему и не больно-то нужны. Выслушал он их больше из вежливости, чем из интереса.

Он никак не мог уяснить себе, чем смерть Хораса и освобождение его, Овечкина, из плена смогут помочь принцессе Маэлиналь, которую он вовсе не надеялся когда-нибудь еще увидеть. Оставалось думать, что во всех этих действиях кроется некая мистическая, известная одному отцу Григорию подоплека. И в голове у Овечкина была путаница, а на душе — тяжесть. Наверное, все были правы, кроме него… вот ведь даже Фируза приняла сторону их неумолимых провожатых. Он почти готов был признать их правоту, особенно когда заставлял себя вспоминать о том, что было бы, если б чатури не открыл им тайное заклятие против Хораса. И все же мысль о том, что он едет искать смерти демону, едва не сводила его с ума. И почему только это заклятие не могло убить их обоих сразу вместо того, чтобы обрекать на плен?! Никто бы уже и не мучился. Вот только Май… Воспоминание о печальной ее красоте и об ожидающей принцессу трагической участи тоже терзало душу Овечкина. И вновь он чувствовал себя марионеткой, которую дергает за ниточки невидимый кукольник — судьба, не оставляя ему права на простые маленькие желания и поступки, которые были бы ему по плечу.

Так он и сидел, понурив голову и погрузясь в горестные свои размышления, и никто не беспокоил его и не отвлекал. Фируза переживала, видя его состояние, но при посторонних не решалась предложить ему никакого утешения. А Ловчий с Пэком, сделав свое дело, все везли и везли их куда-то и не отвлекались на разговоры, не без оснований опасаясь могущих еще случиться в этом гиблом месте каких-нибудь неприятных происшествий. Оба были настороже и наготове. Но то ли магическая пластинка их охраняла, то ли имя и сила Хораса, только никто их больше не трогал, и они не увидели ни одной живой души вплоть до того самого момента, когда перед ними явились ворота в иной, светлый мир.

ГЛАВА 28

На этот раз все было иначе.

Сам процесс выхода прошел без неприятных ощущений, только слегка закружились головы у Фирузы и Овечкина, и почти сразу пещерный полумрак сменился знакомой уже бесцветной пустотой, а та — видением самых настоящих ворот. Ворота эти стояли посреди тропинки, утопавшей в луговых цветах, и по одну руку от нее тянулись, насколько видел глаз, зеленые поля, а по другую — голубело бескрайнее озеро. И казалось, что ворота стоят тут вовсе ни за чем, поскольку открыты они были нараспашку, и по ту их сторону были те же самые поля и озеро. Высоко в небе сияло солнце, где-то заливался жаворонок, и было тепло, даже жарко.

Упершись спинами в столбы ворот, сидели в зеленой траве два человека, молодых и светловолосых, утомленных, по-видимому, жарою, нисколько не похожих на стражников, и с любопытством смотрели на нежданных визитеров. Они даже не шелохнулись, когда путники направились к ним. И такое их спокойствие стало понятным уже через несколько шагов, когда всех четверых внезапно остановила невидимая, но весьма прочная стена, о которую Михаил Анатольевич, шагая устало и небрежно, даже слегка ударился коленом.

Ловчий чертыхнулся и поманил стражников к себе рукою. Те опять же не сдвинулись с места, только переглянулись и лениво улыбнулись друг другу.

— Уходите, ребятки, — сказал один из них, обращаясь к путникам. Бесполезно.

Голос его был слышен вполне отчетливо, невзирая на разделяющую их стену.

— Что значит — бесполезно? — сердито осведомился Ловчий. Поговорить-то можно?

— О чем?

— Информация нам нужна. Ишь, расселись! Службу-то знаете?

— Ну, знаем. Только и вопросы ваши знаем наизусть. Спрашивайте у своих, кто тут уже побывал.

— У каких это своих? — удивился призрачный охотник.

— В год партии три-четыре прорывается к воротам. Надоели. Сказано же бесполезно!

— А! — сказал вдруг Пэк. — Они же нас за голодных духов принимают! Ты что, Ловчий, очумел? Удостоверение предъяви!

Охотник хлопнул себя по лбу, полез в карман за магическою пластинкой. При виде звезды стражники наконец зашевелились. Один из них встал, подошел поближе, всмотрелся в «удостоверение».

— Надо же! — удивленно сказал он. — Каким это вас ветром? И от каких ворот?

— Сейчас расскажем, — Ловчий оглянулся на своих спутников. — Тут с нами двое людей… отдохнуть бы им надо. Заморились совсем.

— Проходите, — стражник коснулся рукою невидимой стены, и та исчезла. — Вы что же, провели бедняжек через эту живодерню? Тогда неудивительно…

Овечкин и Фируза и вправду еле держались на ногах. Выйдя к этим воротам, они не в силах были вымолвить ни слова, потому что только сейчас, увидев солнце и вдохнув чистого воздуха, оба почувствовали, как давила на них угрожающая атмосфера подземелья, пусть даже и нападали там на них всего однажды. Здесь они были в безопасности, и ощущение этой безопасности сказалось мгновенно. Все страхи казались оставшимися навеки позади, обоих неудержимо потянуло в сон, так что руки и ноги практически отнимались. И шагнув за стену, они сразу без сил опустились на землю.

— Поешьте сначала, — заботливо сказал стражник, видя, что глаза у них закрываются сами собой.

Фируза только махнула рукой и уютно свернулась клубочком прямо в густой траве. А Михаил Анатольевич еще сделал попытку сжевать протянутый ему бутерброд, необыкновенно вкусный, и попил чего-то непонятного из красивой стеклянной кружки, да так и заснул с недоеденным куском в руке. Земля казалась мягкой, как пуховая перина, а солнце грело, как прикосновение нежной материнской руки…

Волшебная Стража позаботилась о них. Под обоими откуда ни возьмись оказалось по матрацу, а над головами раскинулся пестрый тент, защищающий от солнца. После чего четыре стражника уселись в кружок и завели свой разговор.

— …Человек он непростой, — указал Ловчий на Овечкина. — Похоже, колдун не из последних. Наш Великий Отшельник ничего нам не объяснил, но уж судя по тому, какое внимание он ему уделяет — взялся даже покараулить за нас ворота, покуда мы с ним тут носимся, — можно предполагать что угодно. Не наше дело, конечно, но очень любопытно! Однако, к делу. Спасая принцессу, этот самый Овечкин зачаровал и вернул обратно в мир голодных духов некоего Хораса — слышали, быть может? Лет триста тому назад какой-то колдун выпустил Хораса на волю — не совладал с заклинаниями, и с тех пор этот голубчик успел изрядно покуролесить по всем мирам. Ну, сидит теперь дома, и сидеть бы ему там вечно! Однако беда в том, что на Овечкина легло обратное заклятие — ему не выйти за пределы искусственного мира, сотворенного Хорасом для себя в качестве убежища. Отец Григорий желает ему помочь. Послал вот нас, провели мы Овечкина к Хорасу. И тот, гадина, заявил, что только его смерть освободит Овечкина от заклятия. Найди, мол, способ убить меня, бессмертного, и будешь свободен. Ни больше ни меньше. Вот, собственно, мы к вам за тем и пожаловали. У кого бы поспрошать? Хорас дал нам путеводную ниточку, но кто ее знает… вы слышали когда-нибудь о мире сытых духов?

Стражники дружно помотали головами.

— Бред какой-то, — сказал один. — Хотя, может, они так трансформировали представление о нас?

— Вряд ли. По словам Хораса, никто из них не знает туда пути. А к вам, вы сами говорите, протоптали дорожку, раз прорываются время от времени к воротам.

— Надо посылать запрос, — задумчиво сказал второй стражник. — У нас таких сведений нет. А при чем тут сытые духи?

— Ну, Хорас говорит, они будто бы могут сливаться со своими двойниками — сытые и голодные, — и получается в результате что-то среднее, нормальное, так сказать.

— Любопытная версия… И куда потом отправляется это «среднее»?

— Вот уж черт его знает, — пожал плечами Ловчий.

— Легенда, — решительно сказал первый из стражников. — Либо нечто подобное произошло один раз, и так давно, что об этом уже все позабыли. При сотворении мира…

— Все может быть. Но как бы там ни было, разузнать надо. Вы уж постарайтесь, ребятки, — просительно сказал Ловчий. — Мы подождем. За ворота нам не нужно — Овечкину туда в любом случае не пройти… так что посидим здесь.

— Ладно, — второй стражник поднялся на ноги. — Дело ваше необычное, так что обращусь я сразу в Центральный Архив. Есть у меня там хорошие знакомые…

Он шагнул за ворота и исчез, растворился в возникшем на мгновение золотистом тумане.

Вернулся стражник нескоро. Овечкин и Фируза успели выспаться, как следует подкрепиться и поболтать о том, о сем с тремя стражниками из разных миров. А день продолжался, и солнце стояло все так же высоко, и знойное марево царило кругом — они даже искупались в озере. И Михаилу Анатольевичу все происходившее доселе стало казаться бредом, привидевшимся в ночи кошмаром, о котором легко было забыть, — очень уж здешняя обстановка напоминала Землю, блаженный летний отдых за городом во время отпуска… вот только присутствие саламандры несколько нарушало естественность общей картины. Впрочем, Михаил Анатольевич, кажется, стал привыкать и к Пэку, воспринимая его почти как человека.

Впервые за долгое время Овечкин дышал полной грудью, наслаждаясь и красотой природы, и свежестью воздуха, и обществом, и безмятежностью времяпрепровождения — может быть, впервые за всю жизнь, как подумал он мельком и не без грусти. Ибо разве он видел и чувствовал когда-нибудь с такой остротой, как теперь, пройдя через свои невероятные приключения?

Фируза тоже совершенно расслабилась, шутила, кокетничала со стражником светлого мира и выглядела необыкновенно хорошенькой, так что Михаил Анатольевич даже позавидовал по-доброму тому человеку, чьей женой она когда-нибудь станет. Он, конечно, не сказал ничего вслух, да и вслед за этой мыслью на него вдруг нахлынули воспоминания о принцессе Маэлиналь. Сердце на мгновение болезненно сжалось, и Овечкин поспешно отогнал от себя все мысли о женах и браках.

Они сидели кружком у ворот, и Пэк рассказывал очередную забавную историю из стражнического фольклора — о человеке, который пытался купить право входа, предложив Страже подержанную волшебную палочку, изготовленную в Одессе на Малой Арнаутской. Михаил Анатольевич, слушая эти истории, только диву давался — откуда люди узнают о существовании проходов между мирами? Самому ему никогда ничего подобного в голову не пришло бы, если б уж так судьба не сложилась…

И тут наконец из-за ворот вышел второй стражник, сияющий и довольный, и вышел он не один.

Спутником его был маленький седенький старичок в очках и с тросточкой, и такого ученого вида, что слово «архивариус» само собой просилось на язык. Он тут же споткнулся, выронил папку, которую держал под мышкой, всплеснул руками, нагнулся за ней. Столкнулся лбом со стражником, бросившимся на помощь, потерял при этом очки, и в результате у ворот какое-то время царила суматоха и толкотня. И так все это было по-человечески, просто и забавно, что к тому времени, когда все успокоилось и старичок, водрузивши хрупкие стеклышки обратно на нос, отыскал взглядом Овечкина и сурово подступился к нему с допросом, Михаил Анатольевич окончательно почувствовал себя находящимся дома, на Земле. Он встал перед старичком, вытянув руки по швам, немного робея, как всегда перед людьми старшими и учеными, и на вопрос «Так это вы и есть тот самый молодой человек, который не умеет пользоваться заклинаниями?» покорно ответил:

— Да… извините меня, пожалуйста.

Старичок неожиданно фыркнул.

— Хе-хе… извиняю. Так и быть. Но что ж вы суетесь, право слово, и ведь не в первый раз!

Овечкин только похлопал глазами, не зная, что ответить. А старичок вновь посуровел.

— Вынужден вас огорчить, молодой человек. Мира сытых духов не существует. Сия легенда есть обычное переосмысление, так сказать, перевод представления голодных духов о форме своей посмертной трансформации на язык привычных понятий, в коем, разумеется, заложено зерно истины, однако, как это обычно бывает, истина искажена до неузнаваемости. Суть же заключается в том, что и бессмертный дух может, действительно, умереть, однако для этого требуются совершенно необычные условия, при которых энергетическая структура деформируется…

И далее ученый старец заговорил вовсе не понятными словами, отчего у Овечкина закружилась голова, и он продолжал хлопать глазами, почтительно внимая и с ужасом сознавая, что не в состоянии уловить чего-то очень важного для своей дальнейшей судьбы. Стражники же вокруг, слушая речь старичка, значительно кивали головами, как будто все понимали, и, украдкой покосившись на Ловчего, Михаил Анатольевич горячо вознадеялся, что после тот как-нибудь да объяснит ему все это на простом человеческом языке.

— Но что я вам говорю, — спохватился вдруг старец, — это же каждому ребенку ясно. Извините, увлекся. Итак, двойник Хораса действительно существует, хотя, хе-хе, совсем не такой, каким ему представляется, и сейчас мы с вами, молодой человек, отправимся к этому двойнику. Он и расскажет вам, что вы должны будете сделать, чтобы помочь этому страдальцу перейти в другую форму существования. На ваше счастье, Хорас умудрился-таки выйти за рамки обычной для его сородичей психоэнергетической структуры и потому готов к преобразованию. Преинтересная история связана с вами, должен заметить, задействованы такие силы!.. Я ожидал вашего запроса, да и двойник Хораса уже предупрежден о вашем приходе. Он тоже ждет. Пойдемте… нет-нет, стойте, где стоите! А вы, девушка, отойдите немного в стороночку… мало ли, зацепит ненароком…

И не успел Михаил Анатольевич опомниться, как старичок приблизился к нему вплотную и крепко взял его за руку своей, оказавшейся отнюдь не по-старчески мощной и горячей, как огонь, рукой. Прикосновение это, казалось, прожгло насквозь все существо Михаила Анатольевича, и Овечкин даже задохнулся на мгновение, а потом его не стало, словно и тело его, и сознание распались на атомы и развеялись в вакууме. Он ничего не чувствовал и не сознавал, чувствуя и сознавая при этом нечто громадное, неописуемое и непередаваемое никакими словами… и тут же забыл об этом, ощутив под ногами твердую почву, затем сами ноги, а потом и всего себя целиком. Овечкин встряхнулся всем телом, как собака, вылезшая из воды, вновь обрел ясность зрения, огляделся по сторонам… И от неожиданности застыл на месте.

Он не знал, куда его ведут и что он должен там увидеть. Но то, что увидел, ввергло его в состояние полной растерянности. Ибо перед ним возвышалась ни больше ни меньше как хорошо знакомая ему крепость Хораса из красного кирпича, а вокруг стоял надоевший до тошноты лес в осеннем уборе…

Михаил Анатольевич потряс головой и, немного опомнившись, повернулся к своему провожатому, дабы получить объяснения. Но никакого старичка рядом не оказалось. Он был здесь один… он вернулся туда, где обязан был находиться в силу заклятия, но на этот раз — в полном одиночестве!.. Или, может быть, ученому старцу не удалось провести его в нужное место? Из-за заклятия?

Подумав об этом, впал Овечкин в легкую панику. Однако он тут же попытался взять себя в руки. Ничего такого уж страшного, в конце концов, не произошло. Когда его спутники поймут, что случилось, они, несомненно, вернутся сюда за ним. Им это не составит труда, и, возможно, они явятся совсем скоро. Ничего, ничего. Он подождет…

Делать, во всяком случае, ничего другого не оставалось. Подкачал старичок-архивариус! Михаил Анатольевич тяжело вздохнул и, совершенно сбитый с толку, медленно поплелся к дому. Мысли у него путались. Не успел он переварить толком услышанное — «преинтересная история, замешаны такие силы», ждут его, видите ли, кругом и всюду, — а тут еще новая напасть! Он нимало не представлял себе, чем будет заниматься в ожидании своих спутников. В полном-то одиночестве… без милого голоска Фирузы, без ее наивных, широко открытых глаз, в которых он отражался каким-то совсем другим Овечкиным, умным, храбрым и сильным… Михаил Анатольевич невольно усмехнулся, но тут же снова расстроился. А вдруг они не сразу догадаются… вдруг придется ждать долго… а потом еще и начинать все сначала…

Тут в глаза ему бросилось кое-что. Что-то было не так… Он остановился и еще раз, более внимательно, огляделся по сторонам. Да, действительно… Лес был осенним, желто-багряным, но сухим и светлым, да и небо, хотя и пасмурное, было значительно светлей. Листва легонько трепетала на ветру, и в чаще, где-то поодаль, каркала ворона… Он перевел взгляд на крепость. На окнах не было решеток!

Что-то произошло за время их отсутствия? Что-то здесь изменилось? Или… или он все-таки попал туда, куда надо?

Овечкин немного потоптался на месте — надежда и боязнь разочарования боролись в нем, — и наконец, отбросив сомнения, решительно зашагал к дому. Сейчас он войдет, и все станет ясно. Только и всего.

Еще издалека Михаил Анатольевич разглядел, что на пороге дома стоит какой-то человек, и вздохнул с облегчением. Получилось… где бы он в данный момент ни находился, это было все-таки не то место, к которому навеки привязало его заклятие. И сейчас он, по всей вероятности, должен был увидеть двойника Хораса. В нем проснулось любопытство, он попытался представить себе этого двойника, и немедленно в воображении его всплыли два совершенно разных образа — неприятно-резинового посетителя Басуржицкого и темного, но прекрасного демона в человеческом обличье. Они как-то смешались друг с другом, и впечатление эта смесь производила не слишком благоприятное. Овечкин даже смутился духом.

Но подойдя поближе, он увидел, что поджидающий его человек вовсе не похож ни на того, ни на другого. Хорас-второй — если это был он — и на человека-то не больно походил. Лишь контуры его фигуры напоминали человеческие, а так…

Перед Овечкиным было что-то мерцающее, легкое и прозрачное, очень красивое, как радужные переливы в мелких водяных брызгах, и смотрело оно на Михаила Анатольевича глазами, которые более всего напоминали два трепещущих язычка разноцветного пламени. Под взглядом этих удивительных глаз душу охватывало какое-то невнятное, теплое, сладостное томление, и хотелось стоять и стоять, лишь бы те смотрели, хоть всю жизнь, и не надо было ни еды, ни питья, ни прочих жизненных благ…

Овечкин и встал столбом, разом обомлев и растаяв от такой неожиданной красоты и приятственности.

Хорас-второй улыбнулся. Ни лица, ни тем более рта у него не было, но улыбка эта отчетливо нарисовалась в глазах, и вслед за тем послышался звонкий и мелодичный голос, который произнес:

— Добро пожаловать, человек…

* * *

Они сидели друг напротив друга в точно таком же кирпичном покое, как и в подлинной крепости Хораса, только здесь было куда светлее и уютнее. И здешний хозяин очень быстро развеял все недоумения Михаила Анатольевича по поводу столь удивительного сходства.

Как оказалось, что-то вроде зеркального отражения мира голодных духов все-таки существовало, только было оно совсем не таким, каким они его себе представляли. В нем тоже обитали духи, и были они действительно двойниками, накрепко связанными каждый со своим представителем голодного мира. Только не сытостью и отсутствием желаний двойники отличались от них, а просто были невинны, как младенцы, и жили, как цветы в саду, и радовались жизни, не задаваясь никакими вопросами и не желая никаких перемен. Кто все это так устроил и для чего это было надо — они не знали, да и не хотели знать. Но те из них, чьи голодные двойники каким-то чудом вырывались на свободу или претерпевали изменения в своей психоэнергетической структуре, тоже вынуждены были менять свою жизнь. И Хорас-второй в свое время против воли оказался в изоляции, заточенным в подобии основного убежища Хораса-первого, в этой самой крепости, и не мог вернуться к себе домой, ибо по таинственным законам их симбиотического существования был причастным к заклятию, связавшему Хораса и Овечкина.

— Я тоже устал, — задумчиво сказало это удивительное существо с грустью в глазах, глядя на Михаила Анатольевича. — Ты говоришь, он хочет смерти? Что ж, рано или поздно он своего добьется, и я тоже буду вынужден прекратить свое существование. О, не пугайся, — добавило оно, заметив, как встрепенулся при этих словах Овечкин, — в этом нет ничего страшного. Смерть — всего лишь переход в иное состояние, и может быть, это будет даже интересно…

Михаил Анатольевич только покачал головой. Может быть, все это и было интересно, но он ничего не понимал в отношении этих существ к смерти… чувствовал только, что на его плечи взваливается нечто несусветное — он никому не хотел смерти и уж тем более не хотел быть пособником ее, а то и причиной!

— Не печалься ни о нем, ни обо мне, — сказал Хорас-второй, наблюдая за ним. — Ты должен сделать это. Ты должен освободиться. Разве ты не знаешь?

— Ничего я не знаю…

— Но ведь у тебя есть задача, которую ты должен выполнить.

— Какая еще задача? — уныло спросил Овечкин.

— Мне в точности неизвестно. Однако, освободившись, ты должен будешь идти в Данелойн.

Михаил Анатольевич вздрогнул.

— Зачем?

Хорас-второй пожал плечами.

— Я же сказал, что не знаю всего. Мне был знак… я ждал твоего прихода и не могу сказать, что радовался ему. Мне даже было немного грустно. Но тут ко мне явились и объяснили… В твоей судьбе принимают участие великие мужи — а иначе почему, ты думаешь, тебе удалось так быстро справиться с поручением Хораса и разыскать меня? Мне вручили кое-что для передачи тебе — предмет, в котором заключена смерть Хораса. После того как ты отдашь ему этот предмет и Хораса не станет, и заклятие, лежащее на тебе, исчезнет, и ты должен будешь идти в Данелойн. Остальное ты узнаешь там.

Михаил Анатольевич после этого сообщения едва не утратил самообладания вовсе. Ничего подобного он не ожидал. Мысли его смешались, руки задрожали, и взгляд удивительного духа окончательно перестал согревать его и радовать. Он должен идти в Данелойн… может быть, еще раз увидеть принцессу Май… но зачем? Что еще за великие мужи взялись руководить его действиями? И неужели он не вправе отказаться? Он ведь ничем не может помочь принцессе в ее теперешнем положении, разве что страдать вместе с нею. По-прежнему совершенно непонятно, каким образом участь принцессы может зависеть от его поступков. И раз уж ему все-таки суждено стать причиной смерти живого существа — вернее, теперь уже двух живых существ! — так почему бы после этого тихо-мирно не вернуться к себе домой и не жить воспоминаниями о том, что с ним было? Что ему делать в Данелойне?

И бессвязно размышляя обо всем этом, вдруг ощутил Михаил Анатольевич такое горячее, болезненное и неизбывное желание действительно увидеть ее еще раз, что забыл все, о чем только что думал. Он должен идти в Данелойн?.. что ж, он пойдет в Данелойн. Горько и радостно сделалось у него на душе, и все сомнения разом отпали. Он поднял глаза на Хораса-второго.

— Ладно. Давайте ваш… предмет. Я сделаю все, что вы сказали.

Дух протянул к нему руку, и на мерцающем прозрачном подобии ладони медленно соткалось из ничего небольшое, продолговатое, белое… яйцо. Овечкин машинально взял его, повертел в руках — яйцо и яйцо, обыкновенное куриное, только что без фабричного штампа. Он обалдело взглянул на своего собеседника.

— Что это?

Хорас-второй пожал плечами.

— Там, внутри, преображение Хораса. И мое.

— Вы сказали — какой-то предмет… Но ведь это обыкновенное яйцо?

— Какое же это яйцо? — удивился дух. — Это…

Он произнес непонятное слово, ничего не сказавшее Михаилу Анатольевичу и тут же им и забытое.

— Я вижу яйцо, — упрямо сказал Овечкин. — Предмет для изготовления яичницы!

И тут он сам все сообразил. Дело было в его собственном воображении, которое услужливо подсказало сказочный, хорошо знакомый с детства образ для предмета, который он не мог увидеть в его истинном обличье. Предмет, несущий смерть Кащею Бессмертному, — яйцо… а в яйце — игла.

Михаил Анатольевич покачал головой, осторожно сомкнул пальцы вокруг холодной на ощупь скорлупы и поднялся на ноги.

— Оно ведь не разобьется? — спросил он на всякий случай.

— Нет, конечно.

— И что я должен с ним делать?

— Отдать Хорасу. Он поймет. И если от тебя потребуются еще какие-то действия, он скажет. Счастливого тебе пути, человек.

— Счастливо и вам оставаться, — с горькой иронией сказал Овечкин и вышел из комнаты.

Черт знает что… так все быстро и легко получилось, и к чему это ведет? Воистину, сильные у него друзья — вот только посмотреть бы на них хоть разок, на этих таинственных «великих мужей»!

Он отправился в обратный путь к воротам, не думая уже ни о чем и испытывая странную уверенность, что придет, куда надо. Так и вышло. Пройдя по лесу всего несколько метров в выбранном наугад направлении, он вновь на какое-то время исчез, растворился в небытии. И появился уже у ворот, где его ждали стражники со старичком-архивариусом, Ловчий с Пэком и Фируза.

ГЛАВА 29

Призрачный охотник отложил весло, поднес обе руки ко рту, и, как это уже было однажды, своды и скалы подземного мира огласились звуками охотничьего рога и бесконечными перекатами мощного эха. Через несколько мгновений ему ответил тоскливый вой, и Фируза снова, не выдержав, прикрыла уши руками и сжалась в комочек, пригибая голову к самым коленям. Сгустилась тьма…

Овечкин терпеливо пережидал время таинственных переговоров Ловчего, почти не слыша всего этого ужасающего шума. С того момента, как он понял, что отправится-таки в Данелойн и увидит принцессу Май, всем его существом непрерывно владело спокойное, уверенное возбуждение, и все, что ему приходилось делать, он делал почти автоматически. Нужно было прожить отрезок жизни, отделяющий его от встречи с принцессой, и Михаил Анатольевич покорно проживал его, не задумываясь более ни над чем. Он был готов ко всему. Как он прежде фаталистически ожидал смерти от руки Хораса, так же теперь фаталистически относился к тому, что ему еще предстояло здесь совершить. Слава Богу, времени, по его подсчетам, это должно было занять немного.

Переговоры закончились, и вновь стало тихо.

— Подождем здесь? — спросил Ловчий, присаживаясь на корму. — Думаю, на этот раз он явится быстро.

Пэк сидел на задних лапках у самого борта и, понуря головку, бездумно смотрел в черную воду.

— Может, и так, — пробормотал он себе под нос. — Только сдается мне, без приключений на этот раз не обойдется. Так легко нам отсюда не выбраться. Пока Хорас жив, он нас худо-бедно прикрывает, а без него…

Он повернул голову.

— Не лучше ли нам, охотник, заранее подобраться поближе к выходу? Что-то мне неохота опять отбиваться от всяких тварей ползучих!

— Ты прав, — согласился Ловчий. — Поплыли. В любом случае время сэкономим.

Он снова поднялся на ноги и взялся за весло. Но не успел Ловчий сделать и нескольких гребков, как Овечкин вскинул голову и устремил на скалы пристальный взгляд. Знакомое уже жжение в затылке предупредило его, и Михаил Анатольевич сразу разглядел среди скальных нагромождений того, кого ожидал увидеть. Он поспешно поднялся навстречу Хорасу.

Никто из его спутников не успел и слова сказать — все произошло, как в прошлый раз. Невидимая рука выхватила Овечкина из лодки, и они вновь оказались с Хорасом один на один в обжигающе холодном черном пространстве, где ветер свистел в ушах. И дух, как и тогда, стоял, скрестив на груди руки и уставясь на него немигающим взором. Только Овечкин чувствовал себя теперь совершенно иначе.

Сострадание, которое вызывал у него Хорас, приобрело какой-то иной смысл. И почтительного трепета он уже больше не испытывал. Странным образом Михаил Анатольевич чувствовал себя чуть ли не на равных с бессмертным могучим духом, а вернее сказать, его попросту не беспокоило, кто из них дух, а кто — слабое и хрупкое смертное существо. Он думал только о том, что ждет его в Данелойне. От Хораса зависело, как скоро он сможет попасть туда. И подчинившись раз и навсегда ведущей его непонятной, но могущественной силе, Овечкин понимал теперь со всей отчетливостью, как ничтожны были до сих пор его сомнения и страхи и как глупы и неуместны жалость и желание сохранить жизнь Хорасу. Стоявшее перед ним существо жаждало не смерти, но освобождения, и жаждало его с неменьшим нетерпением, чем сам Михаил Анатольевич стремился оказаться в Данелойне и сделать то, что от него требуется, повинуясь все той же неведомой воле. Так было надо. Внешний призыв слился с его внутренним устремлением, и это оказалось сильнее всего того, что Овечкин раньше называл своими желаниями.

Он улыбнулся Хорасу и достал из кармана «яйцо». Он был вознагражден за свое понимание внезапно расцветшей на лице демона улыбкой — не улыбкой даже, а сиянием радости, пробившимся сквозь маску страдания, как солнечный свет — сквозь тучи.

— Ты принес его, — сказал Хорас благоговейным шепотом, но не сделал ни шага, ни движения навстречу.

— Да, — бестрепетно ответил Овечкин. — Возьми.

Он протянул «яйцо» демону, но тот покачал головой и отступил на шаг.

— Только ты, — сказал Хорас. — Доведи дело до конца.

Михаил Анатольевич помедлил, соображая. Потом вздохнул и легко раздавил в руке скорлупу, бывшую до этого твердой и прочной, как камень. Она рассыпалась в пыль, пыль мгновенно унес ветер, и на ладони его осталась лежать игла. Он поднял ее двумя пальцами.

Хорас, не отрываясь, следил за его действиями, и стройную высокую фигуру демона начала сотрясать дрожь. Михаил Анатольевич поднял голову, и они встретились глазами. Демон чуть заметно кивнул. Овечкин вздохнул еще раз и, продолжая смотреть в глаза Хорасу, одним резким движением переломил иглу.

…И ничего не произошло. Он увидел только выражение безмерного облегчения на лице Хораса, машинально бросил обломки на землю и тоже отступил на шаг.

— Благодарю тебя, — улыбаясь, сказал Хорас. — Ты все-таки сделал это!

Овечкин непонимающе сдвинул брови.

— Что я сделал? Ведь ты жив?..

— Ну да! — весело отозвался демон. — Пока.

И видя, что Овечкин по-прежнему не понимает, пояснил:

— Ты сделал меня уязвимым. Таким же смертным, как ты!

Он шагнул к Михаилу Анатольевичу и взял его за руку.

— Потрогай… ощути — это больше не бесплотная энергия! Это материя, которую можно разрушить, можно уничтожить!

Овечкин и впрямь ощутил вполне материальное пожатие крепкой теплой руки. Это, впрочем, ничего для него не прояснило, но Хорас тут же добавил:

— Теперь смерть для меня — это вопрос, возможно, нескольких часов. В нашем-то мире!

— А! — сказал Овечкин. — Ну, что ж. Наверно, мне надо за тебя порадоваться…

— Радуйся за себя. Я не заставлю тебя долго ждать! — ликующе пообещал демон. — Благодарю тебя еще раз. Прощай… теперь уже навсегда!

Он повернулся и стремительно побежал куда-то вверх по скалам, легко перепрыгивая с уступа на уступ, и черный плащ, как крылья, развевался у него за спиной. В одно мгновение он скрылся из глаз, и Михаил Анатольевич остался один, слегка ошарашенный, поскольку представлял себе смерть Хораса совершенно по-другому. Но как бы там ни было, а его задача здесь выполнена. Несколько часов, сказал Хорас… через несколько часов он будет свободен. И его ждет дорога в Данелойн.

Он обернулся. Вместе с Хорасом исчез и замкнутый круг непостижимого черного пространства, где гулял холодный ветер. Скалы за спиной Овечкина спускались к самой воде, и он увидел далеко внизу лодку с тремя крохотными фигурками, одна из которых светилась янтарным теплым огонечком. На душе у него потеплело. Его ждали друзья. И как это ни странно, но, кажется, он и впрямь сделал одно существо на этом свете счастливым… ценой, которую еще вчера считал страшной. А сегодня…

Михаил Анатольевич снова вздохнул, смерил взглядом расстояние до воды, покачал головой — на этот раз Хорас забыл вернуть его на место, на радостях, должно быть, — и принялся неуклюже пробираться вниз среди угрюмых камней и расщелин.

* * *

— Ну вот, видишь! А ты боялся, — сказал Ловчий, выслушав краткий отчет о встрече. — Он и сам найдет свою смерть. И уж коли он так ее хочет, то не заставит тебя долго ждать. Все, выбираемся отсюда, да поскорее. Пэк чует недоброе, да и я, признаться…

Он настороженно огляделся по сторонам и принялся грести, пытаясь придать движению лодки максимальную скорость. Пэк застыл на своем месте и впрямь, как чуткая сторожевая собака, почти незаметно поводил носом из стороны в сторону. Фируза нашла руку Овечкина и что есть силы сжала ее своей ручкой, пытаясь выразить не то сочувствие, не то одобрение. Михаил Анатольевич не понял, но ответил благодарным пожатием. На этом обратном пути чувствовал он себя значительно лучше — словно гора свалилась с плеч, да и на спутников своих смотрел он теперь другими глазами. Что-то изменилось в нем… Пэк и Ловчий больше не казались ему безжалостными существами не от мира сего, не способными понимать обычные человеческие чувства. Что призрачный охотник, энергичный мастер на все руки, что саламандра, забавное, веселое и нервное существо — оба они стали для него своими. Про себя он так и назвал их сейчас — друзья. А про Фирузу и говорить нечего. Сейчас, когда душу его не снедал более мучительный страх скорой и ужасной смерти, он прекрасно понимал, что одно только присутствие ее, человека еще более слабого, чем он сам — женщины, придавало ему сил и мужества и помогало держаться. Он был ужасно благодарен всем троим за то, что они настояли на своем и практически заставили его пройти через этот кошмар. Все теперь было позади, а впереди был Данелойн.

Михаил Анатольевич был близок к эйфории. Ему не хотелось ничего говорить, ибо он боялся расчувствоваться не на шутку, и потому Овечкин сидел молча, тихонько перебирал пальчики Фирузы и смотрел в пол. Он решительно ничего не замечал — ни настороженности Ловчего и Пэка, ни напряженности девушки, которая хотя тоже испытывала облегчение, однако, в отличие от него, от эйфории была весьма далека. Спутники его тоже хранили молчание, и так плыли они довольно долго, пока Овечкину наконец не наскучило молчать. Он поднял голову и обнаружил, что лодка движется гораздо быстрее, чем раньше. А оглянувшись на Ловчего, заметил, что тот гребет изо всех сил, борясь с сопротивлением вязкой, густой воды. И припомнил тут Михаил Анатольевич объяснения охотника относительно того, каким образом стражники отыскивают ворота. В прошлый раз он слушал невнимательно, но все же понял, что время и место не имеют особого значения, а стало быть, и расстояние и скорость тоже ни при чем. Зачем же охотник так усердно разгоняет лодку?

Он уже открыл рот, собираясь задать вопрос, но тут Ловчий внезапно перестал грести и выпрямился.

— Уф-ф, — с великим облегчением в голосе произнес он. — Кажется, пронесло. Приехали.

Он небрежно швырнул весло за борт.

— Вставайте, выходим!

Михаил Анатольевич и Фируза, помогая друг другу, не без труда поднялись со скамеечки — ноги затекли, и Пэк шмыгнул поближе к ним, покинув свой наблюдательный пост. И тут-то и грянул гром — когда до спасительного исхода оставалось каких-то несколько секунд.

Никто не успел глазом моргнуть. От ближайшего утеса внезапно отделилась жуткого вида тварь — что-то среднее между летучей мышью и птеродактилем, с четырьмя когтистыми лапами, да еще и с руками. Раскинув широкие перепончатые крылья, она бесшумной молнией скользнула к лодке, одним крылом задела Ловчего, сбросив его в воду, а вторым сбила с ног Овечкина, который, по счастью, свалился на дно лодки, а не за борт, и стремительно взмыла вверх, под своды подземного мира, унося в своих омерзительных объятиях Фирузу. И слабый жалобный крик девушки донесся до них откуда-то издалека, когда чудовище уже скрылось из глаз.

Черная вода тут же ожила, забурлила водоворотами, свидетельствуя о приближении глубинных жителей. Однако Ловчий вынырнул на поверхность, как поплавок, и Пэк, во мгновение ока оказавшийся на корме, разбросал кольцом вокруг своего товарища огненные шары, с шипением завертевшиеся на воде и на несколько секунд отпугнувшие кровожадных тварей. Этого хватило, чтобы Ловчий успел добраться до лодки, и Овечкин с Пэком помогли ему залезть в нее. И не успев еще отдышаться, призрачный охотник обнаружил отсутствие Фирузы. Он разразился проклятиями, каких Овечкин вовек не слыхал. Ловчий костерил разом и голодных духов, и Хораса, и женщин, сующихся не в свои дела, и даже Великого Отшельника помянул в столь непочтительных выражениях, что Михаила Анатольевича непременно бросило бы в краску, не будь он озабочен в данный момент единственно участью Фирузы.

— Довольно ругаться, — быстро сказал он, улучив паузу. — Надо срочно ее выручать. Что делать будем?

Ловчий и Пэк воззрились на него с одинаковым недоумением.

— Что делать будем? — охотник еще раз замысловато выругался. — А ничего не будем! Ты что, Овечкин?.. Ее уже нет! Косточки одни! Да и тех, поди, не сыщешь. Вот же… объяснять еще надо!

Михаил Анатольевич похолодел.

— Как нет?

Охотник махнул рукой и отвернулся.

— Уходим. Головы с нас снимут… ну и поделом. Не надо было девчонку с собой брать!

— Как — уходим? — Овечкин все еще отказывался понимать.

— Уходим, уходим, — удрученно подтвердил Пэк. — Ее уже нет в живых, пойми ты, голова садовая. Хорошо, хоть тебя довезли…

Михаил Анатольевич не верил своим ушам.

— Вы с ума сошли! Нет, я понимаю, конечно… но как же так можно — не попытаться даже… никуда я с вами не пойду! Зовите Хораса!

— Бесполезно это, — устало сказал Пэк. — Ни черта ты не понимаешь… Забирай его, Ловчий, пошли отсюда.

— Нет! — вскрикнул Овечкин.

Охотник медленно повернулся к ним.

— Хораса… А это мысль. Уж он-то тебе объяснит. Если сам еще жив, конечно.

И не говоря более ни слова, он поднес сложенные руки ко рту. Подземелье огласилось нечеловеческим ревом такой силы, что Овечкин даже присел невольно, прикрыв голову руками. Если Ловчий мог за секунду до этого показаться ему существом совершенно бездушным, то сейчас он понял, что на самом деле испытывает охотник. Рев этот ничем не напоминал звук охотничьего рога, как в прошлые разы, в нем слышались все высказанные и невысказанные проклятия, и неприкрытая угроза, и боль… казалось, один этот звук способен убить на месте любое живое существо. Неудивительно, что никто не откликнулся на него. Подземный мир будто вымер.

Выждав, пока затихнет эхо, Ловчий повторил вызов. И опять никто не ответил.

— Вот видишь, — глухо сказал он, опуская руки. — Похоже, ты уже свободен. Пошли.

— Нет, — Михаил Анатольевич твердо покачал головой. — Попробуйте еще раз. Мы не имеем права так уходить!

Сердце у него разрывалось. Малышка Фируза, такая храбрая… и такая беспомощная, в лапах у этого… у этой… Он не мог больше ни о чем думать.

— Вдруг она еще жива? Помните того карлика-короля… вдруг ее унесли к нему…

— Какая разница? — огрызнулся Ловчий. — У них тут у всех одно на уме!

Он не стал говорить, что именно. И без того было понятно.

— Нет, — упрямо сказал Овечкин. — Я не верю. Прошу вас, попробуйте еще…

Ловчий тяжело вздохнул, поднял руки…

— Меня звали? — послышался вдруг мощный низкий голос.

Из-за скального уступа показалась высокая фигура в черном.

— Хорас! — вскрикнул Овечкин. — Ты все-таки пришел!

Он обрадовался демону, как не обрадовался бы и родному брату. А тот в несколько прыжков спустился к самой кромке воды.

— Что-то случилось?

Хораса было не узнать. Лицо его светилось, глаза сияли, и весь облик демона, темный и грозный, был прекрасен сейчас настолько, что внушал невольный ужас. Может быть, потому, что Хорас все-таки был голодным духом, а может быть, потому, что для красоты тоже существует предел, за которым она становится страшной?.. Как бы там ни было, но, глядя на него, Овечкин усомнился в том, что кто-нибудь из здешних обитателей осмелится когда-нибудь напасть на Хораса. И в данный момент он был рад этому беспредельно.

— У нас украли Фирузу, — сбивчиво начал он, — только что, из лодки… мы как раз собирались выйти…

— И что? — нетерпеливо спросил Хорас.

— Помоги нам найти ее!

— Зачем?

Услышав это «зачем», Овечкин онемел. Он растерялся было, поставленный перед необходимостью объяснять такую простую вещь, как вдруг вспомнил слова Хораса — «до других мне нет дела»…

— И за этим ты меня звал? — удивленно сказал демон. — Ну, знаешь!

Он повернулся, собираясь уходить.

— Хорас, — без всякой надежды сказал ему в спину Овечкин. — Постой. Подожди… Ты ведь можешь узнать хотя бы, жива ли она еще…

Хорас внезапно застыл на ходу, как будто тоже что-то вспомнил. Потом медленно повернулся к Михаилу Анатольевичу.

— И что ты будешь делать, если она жива?

— Мы попробуем спасти ее…

— Вот как… Ты опять собираешься жертвовать собой? Ведь это самоубийство, смертный, разве ты этого не понимаешь?

— Я не хочу этого понимать! — с отчаянием выкрикнул Овечкин. — Я не хочу умирать, в отличие от тебя, Хорас, но и не стану об этом думать! Как ты не понимаешь?

Он стоял перед могущественным обитателем страшного мира — маленький, безобидный, совершенно непохожий ни на воина, ни на героя человек, и его трясло от обиды и сознания собственного бессилия. А демон не отрываясь смотрел ему в лицо черными, как ночь, глазами, излучавшими звездное сияние, и как будто не находил его ни смешным, ни нелепым.

— Я говорил тебе, что мне хотелось бы понять…

— Так попробуй, — не слыша собственного голоса, онемевшими губами выговорил Овечкин. — Может быть, другого случая тебе не представится!..

И Хорас после небольшой паузы вдруг кивнул.

— Хорошо.

Овечкин не поверил своим ушам. Но Хорас поманил рукою, и лодка сама собой двинулась к нему и остановилась возле прибрежных камней.

— Вылезайте, — сказал демон.

Лицо его вновь озарилось весельем, и пока трое путников торопливо выбирались из лодки, Хорас окинул взглядом близлежащие скалы и выбрал один из пещерных входов, на первый взгляд ничем не отличавшийся от других.

— Туда!

Он легко побежал вверх по скалам, и первым следом за ним юркой ящерицей понесся Пэк. Михаил Анатольевич, мгновенно забыв обо всех препирательствах и думая только о несчастной девушке, принялся карабкаться с уступа на уступ. Сердце его отчего-то сразу преисполнилось надеждой. Призрачный охотник напоследок окинул суровым взглядом пустынный берег и окрестности, покачал головой и двинулся за ним, замыкая процессию.

ГЛАВА 30

У входа в пещеру они ненадолго задержались. Михаил Анатольевич с недоумением поглядел на узкий проход, в который протиснуться мог разве только Пэк, но никак не все остальные. Однако для Хораса, как оказалось, это не составляло проблемы, и Овечкин приобрел новый головокружительный опыт…

Демон взмахнул плащом, осенив на мгновенье всех троих, и исчез. Вернее, на месте его вдруг появилось крохотное крылатое существо, весьма похожее на летучую мышь, и существо это беспрепятственно влетело в пещеру. А затем то же самое произошло с саламандрой, и Михаил Анатольевич, испытав на миг какие-то странные ощущения, которых даже не успел осмыслить, вдруг обнаружил, что сам взмахивает крыльями и летит следом за Пэком и что узкий проход разросся для него чуть ли не до размеров самого подземного мира. Дыхание у него перехватило, и мысли разбежались, но освоился Овечкин тем не менее на удивление быстро. Несколько минут он даже упивался совершенно новым, восхитительным переживанием полета, пока не вспомнил, куда и зачем они летят. После этого ему стало безразлично, в каком облике он ныне пребывает и каким способом передвигается.

В пещере было совершенно темно, но Михаил Анатольевич ориентировался прекрасно. Он не видел ни своих спутников, ни стен, ни свода, но ощущал их безошибочно и ни на секунду не затруднился бы отличить в этом мраке живое существо от мертвого камня. Откуда-то из глубины его нового тела постоянно расходились волны, отражавшиеся от каждого предмета и возвращавшиеся к нему, обогатившись информацией об окружающем мире. Окружающий мир тоже непрерывно пульсировал, и у каждого предмета был свой ритм пульсации и определенная интенсивность. Отчего-то Овечкина нисколько не удивляло, когда это он успел научиться отличать один вид пульсации от другого. Его теперешнее восприятие мира казалось ему совершенно естественным. И чем дольше длился их полет в тесном, прихотливо изгибающемся каменном тоннеле, тем меньше он чувствовал себя человеком, постепенно сливаясь психически с тем существом, которым сейчас был. И пещера становилась для него родным домом, дарующим защиту, тепло и даже пищу — в ней кишмя кишели совсем уж мелкие твари, которые, заслышав полет четырех хищников, в панике распластывались по стенам и забивались в самые микроскопические щели. Овечкин сглотнул слюну, вернее, произвел то рефлекторное движение, которое было свойственно его новому телу, — не до охоты сейчас… Тут же он и спохватился. О чем это он думает?! Угасающее человеческое сознание забило тревогу, и Овечкин испуганно закричал:

— Ловчий! Пэк! Вы меня слышите?

Ни звука он и сам не услышал. Но до него докатилась ответная волна, в которой ощущалось беспокойство, и двое спутников немедленно приблизились к нему. Овечкину сразу сделалось легче. Они как будто поняли, что с ним происходит: он единственный среди них был человеком, состоящим из плоти и крови, и перевоплощение в чужеродное существо таило действительную и серьезную опасность для его психики. Сами-то иноматериальные существа призрак и саламандра, не говоря уж о Хорасе, — полностью сохраняли свое сознание в любом обличье. И, как могли, они пришли к нему на помощь. В голове у Михаила Анатольевича отчетливо сформировалась пришедшая извне мысль — «думай о девушке!» Он ухватился за нее, как за соломинку. Воспоминание о Фирузе бередило и ранило, и тревога эта действительно помогла на какое-то время его личности удержаться в человеческих рамках.

Однако долго так продолжаться не могло. Сил у нетренированного в этой области Овечкина было маловато. Все четверо понеслись на предельной скорости, рискуя не рассчитать расстояние и не вписаться в очередной поворот, и как раз тогда, когда сознание у Михаила Анатольевича стало окончательно мутиться, узкий проход завершился сравнительно просторным провалом, дна у которого как будто не было вовсе. Они вылетели на открытое место, Хорас решительно устремился вниз, в бездну, и приземлился на выступе, где места хватало ровно на четверых. Они метнулись следом за ним и встали на ноги на тесной площадке уже в своем настоящем обличье.

Овечкин без сил привалился к стене. Ноги и руки у него дрожали, глаза не видели вовсе ничего, в ушах звенело, а сердце билось, как проклятое, в самом горле, не давая дышать. Но он вновь стал самим собой, Михаилом Анатольевичем Овечкиным, библиотекарем из Санкт-Петербурга, тридцати пяти лет отроду, и это было так прекрасно, что впервые в жизни он был счастлив оттого, что является именно тем, кто он есть, и простил себе разом все былые грехи.

Сквозь шум в ушах до него донесся голос Хораса:

— Ждите меня здесь.

Вслед за тем демон с треском обрушился с площадки вниз, в пропасть. Овечкин открыл глаза и увидел слабое янтарное мерцание, исходящее от саламандры. Пэк сидел перед ним на задних лапах, вытянувшись во всю длину своего огненного тельца, и с беспокойством заглядывал в лицо.

— Очухался? — заботливо спросил он.

Овечкин кивнул. Ноги, правда, не очень держали, он соскользнул по стене на пол и опустился на корточки.

Ловчий стоял на краю площадки и заглядывал в кромешную тьму провала.

— Надеюсь, этот бездельник не задумал сыграть с нами злую шутку, сурово сказал он, ни к кому не обращаясь. — Самим нам отсюда ни за что не выбраться.

Михаил Анатольевич хотел запротестовать — он верил Хорасу, но сил у него не было даже на то, чтобы открыть рот.

— Он вернется, — сказал Пэк. — Что ты! Наш Овечкин — парень не промах. Нашел, на какой струнке сыграть!

«Наш…» Михаилу Анатольевичу стало смешно и вместе с тем удивительно приятно на душе. Неужели и он сделался для них своим? По телу разлилось тепло, и он обнаружил, что слабость отступает и силы возвращаются. Будто и не было никакого трудного перелета в чужом обличье!

Ловчий между тем достал свою волшебную флягу, и все трое сделали по глотку, после чего Овечкин почувствовал себя и вовсе готовым к дальнейшим подвигам и даже поднялся на ноги.

Он осторожно подошел к краю и заглянул вниз. Ничего не было видно, кроме кромешной тьмы. Но где-то там, в неизмеримой глубине и во мраке нарождался звук, похожий на свист крыльев, и звук этот постепенно приближался.

— Кажется, кто-то летит, — неуверенно сказал Михаил Анатольевич и вытянул шею, пытаясь что-нибудь разглядеть. В тот же миг он отшатнулся и едва не сорвался с площадки, потому что прямо из тьмы перед ним вынырнул Хорас — крылатое, сияющее, черное и прекрасное порождение бездны, воздушное и стремительное, как вихрь. Демон, распластав крылья, завис в воздухе возле площадки и несколько мгновений молча обводил взглядом всех троих. Потом сказал:

— Жива еще ваша девушка. Как ни странно…

Ловчий резко вскинул голову.

— Какого же черта ты тащил нас в эту нору, если не знал, жива она или нет!

— Пять минут назад она была жива, — невозмутимо отвечал Хорас. — Но могла перестать жить в любую секунду. У нас и сейчас времени немного! Антальи и тессы передрались из-за нее — свара еще продолжается, и я не рискнул соваться в самую свалку. Нам нужно успеть к тому моменту, когда определится победитель.

Михаил Анатольевич дернулся было к нему и беспомощно заозирался по сторонам, не понимая, как они будут продолжать путь. Не очень-то ему хотелось снова превращаться неведомо в какую тварь. Но Хорас, как оказалось, все предусмотрел.

— Я тут слегка приручил одну анталью, — ухмыляясь, сказал он. — Поди сюда, крошка!

Он поднял правую руку. Снизу медленно выплыло крылатое чудовище, в точности такое же, как то, что утащило Фирузу. Только морду его покрывала синевато светящаяся сетка, не позволяющая открыть пасть, и такой же сеткой были спутаны все шесть конечностей. Глаза горели яростью, из пасти текла слюна, и при одном взгляде на это страшилище и при мысли о том, что несчастная девушка побывала в подобных лапах, Овечкина замутило.

— Кое-чему я научился за время странствий, — продолжал Хорас, скаля зубы. — Экипаж подан. Садитесь, пожалуйста!

Первым, как всегда, на спину антальи юркнул Пэк, и вдвоем с Хорасом они помогли перебраться на нее сильно побледневшему Михаилу Анатольевичу.

— Мне-то ни к чему, — буркнул Ловчий, меряя взглядом злобное исчадие тьмы. — Но для страховки…

Он ловко перепрыгнул с площадки на спину антальи, и в ту же секунду Хорас снова ринулся вниз, в мрак провала, и анталья последовала за ним, как привязанная.

Летела она на удивление ровно, без толчков и рывков, и держаться на ней было совсем нетрудно. Хорас чуть замедлил полет и поравнялся с ними.

— С победителем говорить буду я, — предупредил он. — И что бы я ни говорил — молчите. Вы мои пленники, и я буду требовать украденную часть моей добычи, понятно? У меня в нашем мире недурная репутация, — он снова ухмыльнулся, — меня боятся. И если они еще не прознали, что меня может теперь разорвать на части любая здешняя козявка, мы девчонку отобьем. Правда, я думаю, что они уже знают. Слухи разносятся мгновенно…

Анталья яростно зашипела и вытянула шею, пытаясь дотянуться до Хораса, но он только расхохотался и ударил ее синим лучом, вырвавшимся из его правой ладони.

— Я же сказал, что научился кое-чему, тварь! И прежде чем меня разорвут на части, я успею покалечить немалое количество ублюдков!

Овечкин похолодел. До него только теперь стало доходить, что все обитатели мира голодных духов бессмертны и неуязвимы. И что с чудовищем, на котором они сейчас стремительно падали в бездну, можно было совладать только с помощью магии, но отнюдь не меча или даже огнестрельного оружия. Он вспомнил бой Маколея с Хорасом и поежился. Отступать было некуда.

Полет скоро завершился. Они выпали из каменного колодца в необозримо громадную пещеру, посреди которой кипело сражение, и Хорас с антальей, по-прежнему следовавшей за ним, как на привязи, сделали большой круг над головами дерущихся. Овечкин посмотрел вниз и снова поежился. Крылатые твари — антальи — явно проигрывали. Те, с кем они сражались — тессы, как назвал их Хорас, — брали количеством. И были это те самые подданные карлика-короля, с которыми путникам уже пришлось столкнуться. Овечкин правильно угадал претендентов. Их было видимо-невидимо, и из всех щелей сыпались все новые и новые гады всех видов и мастей. Сам же король, в золотой короне, восседал на большом валуне посреди пещеры, в центре сражения, и что-то хрипло выкрикивал — видимо, отдавал приказания.

Битва между монстрами выглядела по меньшей мере странно, и у непривычного наблюдателя зрелище это ничего, кроме тошноты, вызвать не могло. Михаила Анатольевича, во всяком случае, сразу затошнило. Ибо участники сражения попросту заглатывали друг друга — кто раньше успеет, и пасти у них почему-то в этот миг оказывались одинаково громадными. Проглотив же противника, чудища неимоверно раздувались и откатывались в сторонку, где и лежали смирно, дожидаясь неведомо чего. Бывало и так, что пока одна тварь глотала другую, ее самое в это время заглатывала третья. Тессы, как уже было сказано, побеждали только потому, что их было гораздо больше.

Овечкин, стараясь замечать поменьше подробностей, пытался разглядеть в этой свалке Фирузу, но девушки нигде не было видно. Между тем с разных сторон на них самих уже нацеливались разинутые пасти анталий, отвлекшихся от своего основного противника. Только вид Хораса, грозно реявшего вокруг оседланной антальи, отпугивал их. Да и то сказать, выглядел демон поистине устрашающе, хоть и не имел ни зубастой пасти, ни когтистых лап. И на человека он сейчас мало походил — скорее на грозовую тучу, пронизанную молниями и звездами, и как молнии же, сверкали его черные крылья.

Карлик-король наконец тоже заметил незваных наблюдателей. Он вскочил со своего места, засуетился и принялся подгонять свое воинство визгливыми воплями. Тут Михаил Анатольевич и увидел Фирузу. Она лежала на том же валуне, где сидел карлик, прикрытая его темной мантией, и не шевелилась. Глаза у девушки были закрыты. Овечкин от души понадеялся, что она без сознания и не видит и не понимает творящегося вокруг. Он беспокойно взглянул на Хораса.

Демон, однако, не спешил приступать к делу. Он послал несколько синих лучей в ближайших анталий, и те, оглушенные, тяжело свалились на землю, где и были немедленно проглочены. Оставшиеся поспешно отступили. Они взмыли под потолок и разлетелись по глубоким трещинам, пересекавшим его тут и там. Сражение прекратилось.

Карлик-король, устрашенный, по-видимому, этой демонстрацией силы, сорвал с головы корону, прижал ее к груди и, задрав голову, заискивающе прокричал:

— Что угодно высокому духу?

Хорас, продолжая парить в воздухе, отозвался мощным рыком:

— Мою добычу!

Анталья, на которой сидели трое путников, шарахнулась в сторону, но Хорас, взмахнув рукой, снова подтянул ее к себе за невидимый повод.

— Какую добычу? — взвизгнул карлик.

Хорас молча указал на распростертую на валуне девушку. Карлик немедленно подбежал к ней и суетливо прикрыл своей мантией. Затем снова нашел взглядом демона.

— Э-э-э… прошу прощеньица! Эта добыча — моя. Отбита в честном бою! Правила тебе известны, высокий дух. Хочешь получить ее — сражайся!

Голосишко его окреп и зазвучал увереннее и наглее. Валун тем временем уже окружила толпа его подданных, не успевших наглотаться анталий. И было таковых предостаточно.

— Сражаться? — высокомерно прогудел Хорас. — Ты много о себе мнишь, король бескрылых! Все четверо пришельцев — мои. Девушка была у меня украдена, и я желаю получить ее обратно. Только и всего. Ты понял меня?

— Как не понять! — вкрадчиво отвечал карлик. — Только я не желаю ее отдавать, вот в чем беда! И не тебе, Хорас, тыкать мне в глаза моей бескрылостью. Ты ведь тоже уже не тот, кем был раньше. Сражайся, а там посмотрим, чья возьмет!

Он захихикал, потирая ручки, а Хорас заскрежетал зубами.

— Прознали, — тихо сказал он, подтягивая анталью еще ближе к себе. Готовьтесь драться, кто как из вас умеет. Я сейчас еще немного зубы ему позаговариваю…

Он отвернулся, а Ловчий быстро и горячо зашептал на ухо Михаилу Анатольевичу:

— Слушай внимательно, Овечкин! Ты драться не умеешь, поэтому девчонка полностью на тебе. Она, кажется, в обмороке… но держи ее изо всех сил, как только Хорас ее достанет. Остальное — не твоя забота. Понял?

Овечкин кивнул, и Ловчий принялся шептаться с Пэком, сияние которого от возбуждения разгорелось ярче. А Хорас тем временем продолжал переговоры.

— …не тот, конечно, ты прав, но сил у меня еще достаточно. Я просто не желаю тратить их на тебя, ползучая ты тварь! Гляди!

И синий луч, вырвавшийся из его правой руки, ударил в одну из гадин, стоявших совсем близко от короля. Та мгновенно оказалась опутанной синевато светящейся сеткой, такой же, какой была скована анталья, и, обнаружив, что не может пошевелиться, отчаянно завизжала.

— И так я могу поступить со всем твоим войском!

Войско дружно завыло, но страха в этом вое не слышалось.

— Много же времени тебе на это понадобится! — насмешливо прокричал король. Корона уже опять красовалась у него на голове, залихватски сдвинутая набок.

— Я не спешу, — холодно и грозно ответил Хорас.

— Зато я могу поспешить, — хихикнул карлик. — Пока ты будешь зачаровывать моих воинов, я съем девчонку, и дело с концом. И то сказать, что-то я замешкался…

Он взялся за край мантии, прикрывавшей Фирузу, и потянул ее на себя. Овечкин вскрикнул от ужаса. Но Хорас отреагировал мгновенно. Он ударил своим лучом, и карлик отдернул руку и, гримасничая, принялся дуть на пальцы.

— Почему он не зачарует короля! — Михаил Анатольевич в отчаянии дернул за рукав Ловчего.

— Нельзя, — шепнул призрачный охотник. — Король держит в повиновении всю свору. Если его зачаровать, они сорвутся с цепи, и девчонке точно конец…

— Прикоснись к ней еще раз!.. — страшным голосом проревел Хорас.

— Ну что тебе от меня надо, — заскулил карлик, пряча руки за спину. Она — моя, ты знаешь правила! Не отдам! Разве что в обмен… Вон там у тебя еще трое — отдай мне человека, а остальных ешь сам! Хотя девчонка-то все равно лучше…

Хорас сделал вид, что задумался.

— В обмен… — протянул он. — Чего ради я должен с тобой меняться, если все они принадлежат мне?

— Просто так не отдам, — категорически отрезал карлик. — Да и то еще подумаю, меняться ли. Хотя и этот, там у тебя, жирненький, но девчонка лучше.

Овечкина передернуло.

— Ладно, — согласился вдруг Хорас. — Меняемся. Мне девчонка не для жратвы нужна, а для магии. Черт с тобой, мараться еще о тебя…

И он медленно двинулся вниз, ведя на невидимом поводу анталью с седоками.

— Внимание! — коротко шепнул Ловчий, и все трое напряглись и подобрались.

Приблизились к валуну ровно на такое расстояние, чтобы Хорас мог дотянуться до короля рукою. Анталья парила чуть выше, так, чтобы никто из ползучего войска, даже подпрыгнув, не достал бы ее. И демон вдруг повернулся к анталье и снял с ее спины Овечкина.

У Михаила Анатольевича перехватило дыхание. На какое-то мгновение ему почудилось, что Хорас и впрямь собирается совершить обмен.

— Девчонку! — потребовал демон, удерживая Овечкина одной рукой, а другую требовательно протягивая к карлику. Тот застонал, заохал, замахал лапками, явно подавая приближенным какие-то знаки, затем сдернул с Фирузы мантию, нагнулся и, кряхтя, попытался поднять девушку. Приподнял, уронил… и со стоном обратился к Хорасу:

— Не могу, силушки нет. Давай-ка сам… а жирненького я подержу!

Хитрость была шита белыми нитками. Над девушкой уже нависали со всех сторон зубастые охранники короля. Хорас усмехнулся.

— Ладно…

Жесткая, как камень, рука его стиснула несчастные ребра Михаила Анатольевича так, что у того потемнело в глазах. И обалдевший Овечкин вдруг оказался над самой Фирузой, а вокруг заблистали синие молнии. Он и сам не знал, каким чудом сообразил, что надо сделать — протянул руки и, подхватив девушку под мышки, с силой прижал ее к себе. В тот же миг синие молнии остались далеко внизу — Хорас стремительно взмыл вверх и на лету перебросил полузадохшегося Овечкина, мертвой хваткой вцепившегося в Фирузу, на спину к анталье. Они помчались к выходу из подземелья, а вослед им несся невообразимый вой всей обманутой стаи.

Ловчий похлопал Овечкина по плечу.

— Не задуши девчонку-то! Но держи крепко!

Михаил Анатольевич помотал головой, приходя в себя. Неужели удалось?! И Фируза, живая и невредимая, лежит у него на руках?

— Это еще не конец, — словно прочитав его мысли, сказал охотник. — Они нас догонят…

Девушка была в глубоком обмороке. Удерживать безвольно обмякшее ее тело было довольно тяжело, но Овечкин поначалу не чувствовал тяжести. Пока поднимались вверх по темному колодцу, он тихонько баюкал Фирузу на руках, как ребенка, радуясь, что все получилось, что она цела, и с нежностью смотрел на ее бледное личико. Потом им овладело беспокойство — не слишком ли долго девушка находится без сознания? Он начал осторожно похлопывать ее по щекам, пытаясь привести в чувство. Ловчий заметил эти неумелые попытки.

— Оставь, — сказал он ворчливо, но добродушно. — Вот выберемся отсюда — приведем в порядок. А пока охраняй. В драке от тебя все равно не будет толку.

— Может, обойдется без драки? — с надеждой спросил Овечкин.

Охотник мотнул головой.

— Не обойдется. Увидишь, они будут ждать нас у выхода.

— Как же они успеют?

— А ты думаешь, они там все, что ли, внизу были? Их и на поверхности полно. А король этот, — Ловчий употребил нецензурное слово, — уже дал знать, не сомневайся. Система сообщения у них куда круче ваших телефонов и раций! Вон Хорас — давно ли стал смертным? Часу не прошло, а уж все голодные духи в курсе.

Михаил Анатольевич немного помолчал, следя взглядом за Хорасом, летевшим чуть впереди.

— Я не хочу, чтобы его убили, — сказал он тихо.

— Опять? Не твоя забота, — буркнул Ловчий.

— А мы не можем забрать его с собой?

— Куда? Ты что, очумел? Кто его выпустит отсюда? И кому он там, наверху, нужен?

— Это несправедливо, — с тоскою сказал Овечкин.

— Не тебе судить.

Пэк повернул к ним голову.

— Мне тоже его жаль, Овечкин. Но поверь — смерть для него лучший выход.

— Это я уже слышал.

Михаил Анатольевич понурился и принялся машинально поглаживать Фирузу по голове. В этот момент она тихонько вздохнула и открыла глаза.

— Ой, — сказал он. — Кажется, очнулась…

Девушка уставилась на него невидящим взглядом и вдруг отчаянно рванулась прочь.

— Отпусти! — закричала она.

Анталья дернулась под ними, и Овечкин от неожиданности едва не разжал руки. Фируза билась, как пойманная в сеть рыба, совершенно не сознавая, видимо, где находится и кто ее держит, и пребольно ударила его локтем в грудь. Но тут на помощь подоспел Ловчий. Вдвоем они кое-как прижали девушку к широкой спине чудища, не давая вырваться, и охотник насильно влил ей в рот щедрую порцию живительного питья из своей фляги. Анталья металась под ними, возбужденная непонятной возней, пока Хорас, приблизившись, не укротил ее очередным ударом синего луча. На спасенную девушку он даже не взглянул. Только и бросил:

— Выходим на поверхность, — и снова полетел вперед.

Фируза затихла, закрыла глаза. Овечкин, продолжая прижимать ее к спине антальи, вытер холодный пот со лба и, подняв голову, нервно огляделся.

Как раз в этот момент каменный колодец раздался вширь, они вылетели из расщелины наружу и очутились среди скал, уступами спускавшихся к черной воде прохода. Оставленная ими лодка сиротливо покачивалась у берега. И всего-то до нее было метров двадцать проскакать по камушкам, да вот беда призрачный охотник оказался прав. Скалы кишмя кишели нечистью, куда ни кинь взгляд, и гомон голодных тварей далеко разносился под сводами темного ущелья. При виде добычи гомон усилился многократно, прорезаемый боевыми завываниями.

— Хорас! — крикнул что есть силы Ловчий, пытаясь перекрыть этот адский шум. — В лодку… нам нужно попасть в лодку!

Демон кивнул и ринулся вниз, к воде, влача за собою анталью.

Они кружили над самой лодкой, и Михаилу Анатольевичу стало казаться уже, что никогда они в нее не попадут. Ловчий-то спрыгнул сразу, но ему немедленно пришлось отбиваться от лезущих из воды чудовищ. Анталья металась из стороны в сторону, и Овечкину с Фирузой на руках было никак с нее не спуститься. Хорас был занят тем, что отгонял своим синим лучом тварей, кидающихся с берега, и ему было не до антальи. В конце концов Пэк перехватил у него невидимый силовой повод, метнулся в лодку, трижды перевернувшись в воздухе и отчаянно извиваясь всем своим огненным тельцем, и, оказавшись на борту, что было сил начал подтягивать проклятое страшилище поближе. Улучив момент, Овечкин тоже спрыгнул, но неловко — подвернул ногу и упал вместе с Фирузой на дно лодки. Пэк тут же отпустил анталью, напоследок швырнув ей в морду пригоршню искр.

Это было ошибкой. Разъяренная тварь, претерпевшая столько унижений, всем телом с размаху ударилась о нос лодки. Та не перевернулась лишь каким-то чудом, но на ногах не удержался никто. На Овечкина, который еще и не успел подняться, упали сверху Ловчий и саламандра. И сразу же лодку бешено затрясло, и со всех сторон над бортами ее поднялись головы лезших из воды чудищ.

— Хорас! — отчаянно закричал призрачный охотник, пытаясь подняться на ноги и, от тряски, падая снова и снова.

Демон обернулся. Мгновенно оценив обстановку, он прошелся синим лучом, как косой, над самыми бортами, разметав нападающих. И тут в спину ему с разлету ударилась взбесившаяся анталья.

Хорас пошатнулся. На мгновение он утратил равновесие, но это мгновение все и решило.

Михаилу Анатольевичу удалось наконец приподняться и сесть. Прижимая к себе бесчувственную девушку, оцепенев, утратив дар речи, он широко раскрытыми глазами смотрел, как погибает Хорас.

В ноги демону немедленно вцепилось несколько омерзительного вида рептилий. На широко раскинутых, великолепных, искрящихся крыльях повисли длинноногие жабы. Анталья, не будучи в состоянии укусить, кидалась на него снова и снова, как таран, пытаясь сбить с ног. Хорас смел ее синим лучом, но было уже поздно. В правую руку ему впилась змееобразная гадина, он попытался оторвать ее другой рукой, и тут ноги у него подкосились. Лавина хлынувшей со скал нечисти накрыла демона, и последнее, что увидел Овечкин оторванное черное крыло, с которым удирала прямо по головам собратьев одна из гадин, и в крыло это на ходу вцеплялись другие…

В этот момент сильные руки Ловчего рывком подняли его на ноги вместе с Фирузой.

— Шевелись! — прошипел охотник.

Он успел отогнать лодку от берега, и за бортом ее уже разгоралось тусклое синее сияние. В это сияние он с силой толкнул Михаила Анатольевича, и тот, споткнувшись, полетел через борт к невидимым воротам.

* * *

Очнулся Овечкин уже у костра стражника. Ловчий лил ему в рот обжигающую жидкость из фляги, и Михаил Анатольевич, едва не захлебнувшись, замахал рукой, чтобы тот остановился.

— Порядок, — удовлетворенно сказал охотник, отнимая от его губ флягу и разгибая спину. — Ну и слабонервный народ! То одна, то другой…

Возле Овечкина тут же появилась Фируза.

— Как вы, Михаил Анатольевич?

— Ничего, — тихо ответил он.

Говорить ему не хотелось. И думать ни о чем не хотелось. Помогая себе руками, он кое-как сел, выпрямился. Голова сильно кружилась. «Пустяки», строго сказал сам себе Овечкин. И то правда, подумаешь — голова!

Он оглядел всю компанию. Фируза робко улыбнулась и сразу отошла в сторонку, присела на землю у костра. Пэк купался в огне, дорвавшись до любимой стихии, и весело подмигнул, перехватив его взгляд. Стражник задумчиво и пристально смотрел на Михаила Анатольевича, думая о чем-то своем. Ловчий убрал флягу и не, торопясь, подошел к стражнику.

— Ну, вот и все, — устало сказал он. — Спасибо тебе, братец.

Тот встрепенулся, перевел взгляд на охотника.

— Быстро вы управились! И как?..

— Нормально, — протяжно ответил Ловчий. — Заклятие снято.

У Овечкина больно кольнуло в сердце. Он закрыл глаза. Только не вспоминать…

— Я рад, что девушка ваша уцелела, — сказал тем временем стражник. Очень за нее волновался. Ну что, не обмануло предчувствие-то?

— Не обмануло! Если б ее не похитили, у Хораса не было бы случая совершить подвиг. А так он погиб, спасая ее. Ну и нас всех заодно…

— Это хорошо, — сказал стражник. — Достойная смерть. Надеюсь, ему зачтется.

— Не иначе. Хотя ему, конечно, было на нас наплевать — он просто смерти искал, но дело тем не менее сделано.

«Не было ему наплевать, — упрямо, с горечью подумал Овечкин. — Не было!»

Спорить, впрочем, не имело смысла, да и сил не оставалось никаких…

— И куда вы теперь?

— В Данелойн, братец, лежит наша дорога. Передохнем у тебя немного, да и двинемся.

«В Данелойн…» Сердца Михаила Анатольевича коснулась горячая волна. Он глубоко вздохнул, отгоняя тягостные воспоминания, и открыл глаза, готовый отправляться в путь без всякого отдыха.

ГЛАВА 31

В Яблоневом Саду, в прекрасном Данелойне, события между тем развивались своим чередом.

— Дело швах! — выпалил Босоногий колдун вместо приветствия, вбегая в конфиденциальный кабинет короля Фенвика.

Почтенный старец, только что возвратившийся из поездки в Дамор, выглядел очень расстроенным и весьма непочтительно забыл поклониться при входе. Но государь, впившись в него взглядом, даже не вспомнил о нарушении этикета.

— Что, ужель они не согласны? — рявкнул он.

Аркадий Степанович скорбно покачал головой.

— Ни в какую! Подавай им принцессу Май, и все тут. Никаких талисманов не хотят! Король Редрик еще согласился бы, я думаю, но принц Ковин спит и видит, как женится наконец на Маэлиналь, и ни о чем другом слышать не хочет. А Соловей Лен, согласно донесению городской стражи, убит ночными бандитами в пьяной драке, и доказать, что это было сделано по приказанию принца, невозможно…

Король вцепился обеими руками в свою густую русую шевелюру и с силой дернул себя за волосы.

— Бедная моя девочка, — горестно сказал он. — Но что же делать? Мы не можем нарушить слово… Колдун, ты предложил им все, о чем мы договаривались?

— Все, и даже больше того, — устало ответил старец. — Разве что райскую гурию не вызвался украсть для принца взамен Маэлиналь. Да он бы на нее и не посмотрел…

Король Фенвик повернулся к Баламуту Доркину, с самого утра торчавшему у него в кабинете.

— Ты слышал? Теперь ты оставишь меня в покое? Твой друг сделал все, что можно. И не думай, что мое отцовское сердце болит меньше твоего!

— Она умрет, государь, — тихо сказал Баламут. — Она уже едва жива…

Королевский шут изрядно похудел за последнюю неделю. Ястребиные черты его лица сделались еще резче, и остатки черных волос вокруг лысины обильно подернулись сединой. Полагающееся Доркину по должности одеяние — черный камзол с широким красным воротником, вырезанным острыми углами, и панталоны с разноцветными штанинами, желтой и зеленой, — никак не вязалось с его угрюмым видом.

— Ты предлагаешь войну? — холодно вопросил король. — Хуже того — ты предлагаешь нарушить слово?!

Доркин понурился.

— Нет.

— Тогда ступай отсюда. У меня хлопот выше головы. Через две недели состоится свадьба. Ступайте оба! И чтобы я больше не видел этих похоронных мин!

В голосе короля Фенвика зазвенел металл, и Доркин с Босоногим колдуном поспешно удалились из кабинета.

Они вошли в покои, отведенные Аркадию Степановичу в королевском дворце, и Баламут бросился в широкое кресло, стоявшее у окна, а босоногий старец забегал по комнате, в волнении с хрустом выкручивая себе пальцы рук.

— Интрига, интрига, — забормотал он. — И придумать-то ничего не получается…

— Послушай, колдун, — хмуро сказал Доркин. — Я тут подумал… не можешь ли ты сотворить какую-нибудь куклу, вроде той нежити, что служила охраной Хорасу? Сделать ее похожей на принцессу, да и выдать замуж…

— Чушь собачья! — отмахнулся старец. — А куда мы денем настоящую принцессу? А как я смогу наделить эту… куклу, как ты выражаешься, магическим даром Маэлиналь? Да любой дурак сразу же распознает подмену! Я уж не говорю о том, что мне тогда остаток жизни пришлось бы провести в Данелойне, чтобы поддерживать этот фантом в рабочем состоянии. Нет, Баламут, это немыслимо. Скажи лучше, где твой чатури? Может, его наконец осенили боги?

— В саду резвится, — буркнул Баламут. — Осенят — так прилетит. Чем это тебе не нравится моя мысль? До свадьбы — две недели… послушай, колдун, я готов покончить с собой, ей-Богу, только бы не видеть, как она пойдет под венец с этим придурком! И я подозреваю, почтеннейший, что она вынашивает такие же планы — ты видел, как она улыбается, когда при ней говорят об этой проклятой свадьбе? Она не проживет после нее и трех дней, клянусь тебе!

Старец остановился посреди комнаты и топнул ногой.

— Ну что я могу сделать?

— Хоть что-нибудь! Послушай, колдун…

— Послушай, колдун, послушай, колдун!.. Меня зовут Аркадий Степанович, между прочим! Я не бог! И не могу отменить ваших законов чести! И не могу спасти принцессу так, чтобы не развязать войну! Доркин, Доркин…

Он махнул рукой и отвернулся.

Дело выглядело совершенно безнадежным. Последние деликатнейшие переговоры с правителем Дамора, когда Босоногий колдун предлагал самые невероятные отступные за принцессу, успехом не увенчались. А при первом же взгляде на Маэлиналь любому становилось ясно, что свадьбы этой она не переживет. Она и сейчас уже походила на тень, и улыбка ее казалась безмятежно потусторонней…

Баламут скрипнул зубами. И вдруг замер, как окаменел.

— Почтеннейший Аркадий Степанович, — произнес он тихо, почти шепотом, словно боясь вспугнуть посетившую его мысль. — Я, кажется, придумал… Еще одну чушь собачью, но зато без всякого колдовства. Если мы не можем подменить принцессу, то, может быть, мы можем подменить принца?

— Что?!

— Полное безумие, но вдруг получится?..

— О чем ты, Доркин?

Королевский шут с затравленным видом огляделся по сторонам и поманил старца к себе. Аркадий Степанович, исполнившись любопытства, подошел поближе.

— Представь себе, — медленно начал Баламут, — что когда-то, тридцать лет назад, неведомые враги выкрали из колыбели принца Ковина… подложив на его место другого младенца. Может, это сделала какая-то из придворных дам, которую соблазнил и бросил король Редрик, шут его знает! Потом придумаем… А суть в том, что завтра объявляется некто и говорит — здравствуйте, это я настоящий принц Ковин! Долой самозванца!.. А? Мы подкупим няньку или кормилицу, кто там у него был, и она подтвердит — да, вот такое родимое пятно было у настоящего принца, когда он родился, а у нынешнего-то и нет такого пятна! Мы подкупим пять нянек, если понадобится! Ты наведешь чары на королеву-мать, чтобы она тоже вспомнила это родимое пятно… Ну, там — шум, гам, выяснение обстоятельств… ревнивую придворную даму найдем — сделаешь этот самый фантом, в конце концов. И чем бы дело ни кончилось, а свадьбу на какое-то время всяко отложат. Мы хотя бы выиграем время… а вдруг все и получится! И тогда наш принц торжественно откажется от Маэлиналь… допустим, под тем предлогом, что он уже женат, а не женат, так женим его заранее!

— Погоди, погоди, — сказал ошарашенный старец. — Что-то я не понял…

— Что ты не понял? Я предлагаю заменить принца Ковина! На человека, который не захочет жениться на Май! И если ты и эту мысль объявишь вздором, то клянусь тебе, почтеннейший, я завтра же отправлюсь в Дамор, просто-напросто зарежу Ковина, и мне отрубят голову! Ты этого хочешь? Так я это сделаю, будь я проклят, поскольку ничего другого все равно не остается!

* * *

Они забыли про ужин и засиделись заполночь, обсуждая эту мысль. План Баламута казался Босоногому колдуну диким и безнадежным, но чатури, вернувшийся со своей прогулки по саду, неожиданно поддержал Доркина, уверяя, что чем безумнее замысел, тем больше у него шансов на удачное осуществление. Да и что такого, в конце концов, — мало ли в истории случалось самозванцев! Обыкновенная интрига, борьба за власть… А главное, в данном случае никто не заподозрит происков со стороны Айрелойна, никто не догадается, что речь на самом деле идет об избавлении принцессы Май от нежеланного брака, и, стало быть, война никому не угрожает. Интригу эту, само собой, нужно хранить в тайне от всех, в том числе и от короля Фенвика, тем более, что основное действие все равно будет разворачиваться в Даморе. И айры оказываются вроде как ни при чем…

Они спорили до хрипоты по каждому пункту. Продумать надо было все, ибо времени оставалось совсем мало, а сделать предстояло много. Разыскать и подкупить нянек принца Ковина. Найти подходящую придворную даму — из числа тех, кого королева Дамора в свое время, заметив неподобающее внимание мужа к молодой красавице, решительно изгоняла из дворца и ссылала в монастыри, и которая за хорошую мзду согласилась бы разыграть спектакль и изобразить раскаявшуюся грешницу, возвращающую королю Дамора его законного наследника. И главное — найти самого этого наследника. Кандидат должен был быть человеком подходящего возраста, бесконечно преданным принцессе Маэлиналь и отважным. Ибо тяжба, несмотря даже на самые убедительные доказательства его происхождения, вполне могла закончиться судом чести. По законам Данелойна никто не мог помешать принцу Ковину вызвать претендента на поединок и, убив его, доказать тем самым свое право на престолонаследие…

Услышав про поединок, Босоногий колдун вперил в Баламута Доркина тяжелый взгляд.

— Сдается мне, любезный друг, — сказал он сухо, — что некому у нас будет разыгрывать самозванца. Где мы найдем подобного человека в ближайшие десять дней — а это все время, которое у нас есть на подготовку? Кто вдруг, с бухты-барахты, решится на такое, зная, что принц Ковин — лучший фехтовальщик Дамора?

— Не лучший, — буркнул Баламут. — Во всяком случае, Дамор — не Айрелойн, есть у нас и свои мастера…

Однако же он призадумался.

— Я мог бы назвать сразу несколько имен верных и умелых людей, которые ради того, чтобы помочь принцессе, пойдут на все. Кроме… кроме, пожалуй, одного… — Баламут покачал головой. — Никто из них, так же, как и Ковин, не откажется от ее руки.

— Замечательно, — сказал колдун. — Ну, и на что нам нужны такие?

— М-да… Можно, конечно, заставить дать слово. Но я не поручусь, что любой из них не нарушит его, когда дело дойдет до свадьбы.

— Кто-то что-то говорил, кажется, насчет того, чтобы женить нашего самозванца заранее? — саркастически осведомился колдун.

Доркин почесал в затылке.

— Да… это будет посложнее, чем я думал.

— То-то же. Безнадежное это дело, Доркин. Лучше и не заводиться. Разве только… Я могу на некоторое время изменить твою внешность. Сделать из тебя тридцатилетнего молодца. Ты возьмешь на себя эту роль?

Баламут вздрогнул.

— Я?

И с лица его медленно сошли все краски.

— Я… это совершенно невозможно, почтеннейший!

— Почему? Это же ненадолго. Самозванный принц исчезнет потом с горизонта с такой же легкостью, как и появился, но дело будет уже сделано. И разве не ты предан принцессе больше других? Разве не ты больше всех желаешь спасти ее от этого брака?

В голосе Босоногого колдуна послышались суровые нотки. Или это для королевского шута он прозвучал, как голос совести?

Доркин откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Его вдруг пробил озноб. Колдун прав. Разве не он… Искать никого не придется. Все пройдет как по нотам. У него хватит и нахальства, и самообладания, чтобы разыграть из себя даморского принца. С измененной-то внешностью! И если дело дойдет до суда чести, он легко победит Ковина в любом поединке, невзирая на свои годы. Но… как же…

В ушах у него вдруг зазвучала песенка, которую он слышал где-то, когда-то, совсем недавно: «…пой, мой соловей, лети над бездной и расскажи, расскажи моей любезной, что я еще жив…» Принцесса Май. Занять место ее жениха. Иметь полное право жениться на ней вместо принца Ковина. И отказаться от нее. Вот и все, что от него требуется. Он увидел перед собой ее лицо, ее глаза, губы… И песенка сменилась звоном в ушах от прилива крови, а озноб — внезапным жаром во всем теле. Во рту пересохло.

…Нет, не родился еще человек, который сможет по доброй воле отказаться от принцессы Май. И он, Баламут Доркин, не лучше других. Только представить себе, что через две недели она может стать его женой…

Он усилием воли отогнал наваждение, открыл глаза и выпрямился.

— Я такой же, как все, почтеннейший. Я стыжусь самого себя, не скрою. Но мне это не под силу.

— Вот так так, — сказал Аркадий Степанович, глядя осуждающе. — Стало быть, не под силу. Ну, и кому же это под силу? Где мы возьмем принца?

Чатури, который нахохлившись сидел на подоконнике и внимательно слушал обоих, вдруг подал голос:

— Овечкин. Чем вам не принц?

Заговорщики на миг опешили, а потом буйно расхохотались.

— Да уж, — сказал Босоногий колдун, отсмеявшись и вытирая слезы, выступившие на глазах, — Овечкин — тот еще принц! Жаль, его здесь нет, послушал бы тебя…

И в это мгновение раздался нетерпеливый стук в дверь, створки ее распахнулись, и в комнату, не дожидаясь разрешения войти, сунулся молоденький паж, глаза которого, несмотря на весьма поздний час, горели от возбуждения и любопытства.

— Босоногий колдун здесь? Его внизу спрашивают. Странная компания… там, среди них, — настоящая саламандра, клянусь пяткой святого Паприка!

В эту ночь никто не спал.

Аркадий Степанович, удивившись визиту саламандры, пошел встретить посетителей, а вернулся еще более удивленный, ведя за собою всех четверых Пэка, Ловчего, Фирузу и Овечкина.

— Легок на помине, ягненочек! — радостно заорал при виде их чатури. Вырвался таки? Ну, рассказывай!

Молоденький паж, снедаемый свойственной его возрасту любознательностью, попытался незаметно проникнуть в покои колдуна, но был обнаружен и изгнан королевским шутом, отнюдь не желавшим лишних ушей. После чего Доркин сердечно обнял Овечкина и Фирузу и познакомился с их необычными спутниками. Сам-то Босоногий колдун хорошо знал и саламандру, и призрачного охотника, поскольку частенько навещал своего старого учителя, только не ожидал встретить их в таком месте и в таком обществе…

Овечкин охотно предоставил объясняться Ловчему, сам же, притулясь в кресле, притворялся, что дремлет, и старался не вслушиваться в рассказ. Слишком еще свежи были в памяти тягостные подробности их последнего приключения на пороге темного мира. Но долго притворяться ему не дали. Ловчий оказался немногословен и весьма вкратце изложил всю историю, начиная с того, как отец Григорий отправил их на помощь к Овечкину. Дослушав до конца, босоногий старец с умным видом покачал головой, после чего заторопился накормить гостей. Те, однако, от всего отказались.

— Мы отдохнули и поели у ворот, — сообщил Ловчий. — А вот зачем нас к вам сюда принесло, пусть излагает Овечкин. Он, правда, и сам не знает толком…

Всеобщее внимание обратилось к библиотекарю. Михаил Анатольевич вздохнул.

— Я действительно не знаю, — сказал он, криво улыбнувшись. Хорас-второй — ну, двойник настоящего Хораса — послал меня в Данелойн. Он тоже не знал, зачем. Но будто бы я обязательно должен прийти сюда и здесь все узнать. Вот…

Он развел руками.

Баламут Доркин и Босоногий колдун в недоумении смотрели на него. Тут снова подал голос чатури.

— Я же говорил. Вам нужен принц. Так получите!

* * *

— Это какая-то белиберда, — сердито сказал Овечкин, когда Аркадий Степанович объяснил все про принца Ковина и затею Баламута. — Вы сошли с ума! Я-то тут при чем? Ни ступить, ни молвить не умею, да и вообще! Тут актерские способности нужны, а я никогда в жизни не играл… и я — трус, учтите!

Босоногий колдун внимательно, задумчиво смотрел на него.

— Я долго смеялся, — сказал он, — когда чатури предложил твою кандидатуру. Но сейчас, милый мой, я склонен думать…

Михаил Анатольевич ответил ему совершенно беспомощным взглядом.

— Аркадий Степанович, но уж вы-то должны понимать…

— Понимаю. И сочувствую. Но уж больно вовремя вы явились — стоило только упомянуть твое имя…

— Соглашайся, Овечкин, — встрял Пэк, елозя в кресле. — Такое приключение! Будет что внукам рассказать!

Баламут недовольно кашлянул.

— Колдун, это и впрямь белиберда. Ты забыл, что наш самозванец должен уметь драться. А он…

Доркин пренебрежительно мотнул головой в сторону Михаила Анатольевича.

— Ты пока помолчи, — сердито сказал старец. — С тобой все ясно. Видишь ли, Мишенька, — он снова обратился к Овечкину и вдруг замялся, — есть одна загвоздка… получается, что никто, кроме тебя…

И смущенно умолк.

— Какая загвоздка? — спросил Овечкин, не дождавшись продолжения и встревожившись. — Говорите же!

— Оне будут мяться и ломаться, — противным скрипучим голосом заговорил чатури, — а я тебе прямо скажу, ягненочек. Ни один ихний подставной принц не найдет в себе сил отказаться от принцессы, когда дело дойдет до свадебки. Уж так все ее любят, так любят! Жизнь за нее положить готовы, а вот оставить ее незамужней да счастливой — фигушки! На тебя вся надежда. Как ты уже однажды подвиг ради нее совершил, так будь любезен еще разок…

— Заткнись, — вскакивая на ноги, прорычал Баламут, — шею сверну!

Он был красен, как вареный рак. Чатури вспорхнул с подоконника и закружился под потолком.

— Боялись мы, — ехидно сообщил он сверху.

Михаил Анатольевич тоже отчаянно покраснел. Он встретился глазами с Босоногим колдуном, и почтенный старец кивнул, безмолвно подтверждая сказанное птицечеловечком.

— Но как же так, — тихо сказал Овечкин. — Может быть, вы сможете мне объяснить, Аркадий Степанович… сам я что-то никак понять не могу. Чатури сказал однажды, что все беды принцессы Маэлиналь — от ее светлого дара. Она внушает любовь… и… благородные чувства, потому-то дар ее не по душе Черному Хозяину Данелойна. Но какие же это благородные чувства, если… разве можно поведение того же принца Ковина по отношению к ней назвать благородным?..

Колдун не успел ему ничего ответить.

— Я вспомнил! — закричал в этот момент чатури. — Вспомнил я! Боги тогда сказали следующее…

Он сделал под потолком еще один круг, приземлился на спинку свободного кресла и возбужденно затараторил:

— Если принцесса Май выйдет замуж по любви, ее магический дар не доставит ей больше никаких неприятностей. С тех пор она будет внушать не безумную страсть всем и каждому, а только уважение и почитание. И никаких бед, и никаких кровопролитий из-за нее уже не будет происходить. Понятно вам?

— Понятно! — рявкнул Баламут, сметая его с кресла. — Паршивец…

— Она должна выйти за Маколея! — крикнул чатури, снова взмывая под потолок. — И беды прекратятся! Поняли?

Баламут Доркин, внезапно ослабев в коленях, опустился на свое место. Вопрос, только что заданный Овечкиным и вонзившийся в его сердце раскаленным кинжалом, мгновенно был им забыт. Ибо только сейчас до него дошло, что затеянная интрига к тому и приведет. Должна привести. Если подставной принц откажется жениться на принцессе, она будет свободна от всех обязательств, и никто не сможет помешать Маколею посвататься к ней. А чего он, Доркин, собственно, ожидал? Что она навеки останется в доме своего отца, здесь, в Айрелойне?..

Одновременно с ним это поняли и остальные.

— Ой, но это же здорово! — не сдержавшись, воскликнула Фируза.

Овечкин на мгновение обратил к ней просветлевший взгляд и тут же повернулся к Босоногому колдуну.

— Аркадий Степанович! Я по-прежнему считаю, что моя кандидатура ни к черту не годится. Но если вы думаете, что я справлюсь…

— Разумеется, не справишься, — весело сказал колдун. — Но мы поможем, не сомневайся, голубчик. Драться мы тебя, конечно, за неделю не научим, но даст Бог, дело и не дойдет до поединка… а уж коли дойдет, там и поглядим, сообразим что-нибудь.

— До какого поединка?

— Ну там суд чести, то да се… не волнуйся, разберемся. Друзья мои!

Почтенный старец поднялся на ноги. Выглядел он сам взволнованным изрядно.

— Я немедленно отправляюсь в Дамор и принимаюсь за дело. Надо много кого разыскать и много чего подготовить. Ловчий и Пэк будут мне помогать. А вы пока отдыхайте. Мишенька пусть морально готовится завтра с утра — ты, Доркин, порепетируй с ним, пожалуйста. Легенду сочините — где он был до сих пор, где воспитывался, чем занимался, ну и так далее. Сам знаешь, не мне тебя учить.

— Ладно, — сквозь зубы сказал Баламут. — Я все понял, и все прекрасно. Овечкин у нас, конечно, благородный герой, и он справится, я уже не сомневаюсь. Но мне нужны гарантии.

— Ты о чем?

— Да все о том же. Я — неблагородный подонок, я — всего-навсего шут, и я не доверяю никому. К тому времени, когда он отправится в Дамор заявлять о своих правах, он должен быть женат! А иначе я не согласен!

* * *

…В окно светила полная луна, не давая заснуть. Но он и не собирался спать. Спустя час после этого разговора Баламут Доркин сидел на подоконнике, глядя в окно на безбрежное, залитое лунным светом море листвы королевского сада, и тосковал. Не тосковал даже — душа его находилась в таком смятении, что он затруднился бы хоть как-то определить свое состояние.

Он вел себя сегодня ночью действительно как подонок и как последний идиот. Он прекрасно понимал это. Но не то от безмерной муки, которую он от себя уже не таил, не то просто из упрямства он не собирался отказываться от своих слов и намерений. Человеку за все приходится платить, это он знал давно. За каждую Богом данную радость и за каждый свой поступок, плохой ли, хороший. Вот пусть Овечкин и платит — за то, что оказался способен на то, чего не сможет никто другой.

Но сам-то он… Баламут и не подозревал, что в глубине души, оказывается, надеялся на невозможное. И даже когда в более счастливые времена думал о замужестве своей принцессы, как о деле решенном, и готовился качать на коленях ее сыновей, он обманывал себя. Он обманывал себя все время. Не долг, не данное королю Дамора слово и не грядущая война беспокоили его, когда принцесса часами беседовала с Маколеем в лесу. Доркин просто ревновал, на что не имел никакого права. Так же, как сейчас безумно ревнует к Овечкину, хотя для ревности нет оснований. Ревнует только потому, что тот оказался сильнее и чище его в своей любви…

Он вспомнил растерянное в первый момент лицо Михаила Анатольевича, когда тот услыхал, что должен жениться. И как он потом пожал плечами и сказал: «Ну что ж, если вам так будет спокойнее». И больше ничего. Овечкин понял, и все поняли. Стыд-то какой, лицо горит… но он ничего не мог с собой поделать. Если он такой безумец…

Баламут даже не мог утешить себя мыслью, что любит принцессу сильнее, чем кто-либо другой. Не больше всех остальных, если не может переступить через свое чувство ради блага любимой. Что-то такое говорил ему об этом в свое время святой отец-нефелинец… тогда он не понял. Понял только сейчас. Ну, и что ему делать? Даже понимая, он готов убить их всех — принца Ковина, Овечкина и Маколея… каждого, кто смеет еще любить принцессу. И что он будет делать, если их затея удастся? Овечкин первый, сияя, помчится в Таквалу за молодым королем, Маэлиналь выйдет замуж. А что же он? Неужели поплетется следом в Таквалу, нянчить ее детей?

Доркин скорчился на подоконнике от невыносимого чувства презрения к себе. Умри, несчастный дурак! Уж на это-то у тебя хватит мужества. Ты стар и никому не нужен, шут, кроме своего короля…

— Доркин, — прошелестел из темноты спальни голосок чатури. — Ложись спать. Скоро светать начнет.

— Отстань, — грубо ответил Баламут, ненавидя себя и мучаясь от этого. — Тоже мне, нянька нашлась!

…Он тоже поедет в Дамор. Сам по себе, втихомолку. Если дело дойдет до суда чести, Овечкину не справиться с Ковином, ни за что. Тогда-то он и пригодится. Он убьет Ковина накануне поединка, и все будет так, как он сказал колдуну. Без войны все равно не обойдется. Его поймают, узнают, естественно, — любимого советника короля айров хорошо знают в лицо при даморском дворе, и вся правда выплывет наружу. Тогда и Овечкину несдобровать… Что за черт, что же делать? Впрочем, когда Ковин начнет убивать Овечкина, тому точно так же будет несдобровать. Неизвестно, что лучше. Пожалуй, им всем, так или иначе, придется ехать в Дамор, чтобы, случись что, вытащить этого героического героя из передряги. Пусть живет…

Чатури не угомонился. Ленясь расправить крылья, он протопотал ножками по полу и вспрыгнул на подоконник рядом с Баламутом.

— Страдаешь?

— Ну почему ты такая тварь неделикатная? — огрызнулся королевский шут. — Что за манера говорить вслух все, что думаешь? Может, от этого неприятно кому?

— Ой-ой-ой, от кого я это слышу? Разве это не твоя профессия?

— Птичка…

— Молчу, молчу. Брось, Баламут. Последнее это дело — страдать понапрасну.

— И что ты мне присоветуешь взамен? — с горькой иронией осведомился Доркин.

— Я спрошу у богов, — совершенно серьезно ответил чатури. — Они мне скажут. Ведь я люблю тебя, дурака…

ГЛАВА 32

Они въезжали в Дамор порознь, в разное время и разными дорогами. Босоногий колдун, Баламут Доркин и Пэк, провернув воистину гигантскую работу по подготовке, собрались в столице на заранее намеченном постоялом дворе и ждали там приезда главного действующего лица. А Овечкин с Фирузою и Ловчим тем временем неторопливо ехали в наемном экипаже, вживаясь в атмосферу и проникаясь духом мира, уроженцев которого им предстояло изображать.

Михаилу Анатольевичу нравилось здесь. Нравились кривые тесные средневековые улочки, нравились задиристые молодые дворяне при шпагах, разряженные в пух и прах и шатающиеся по улицам, нравились осанистые солидные купцы с хитрыми глазами, шумные пестрые рынки, горожанки в чепцах и фартуках, корзины с овощами и рыбой, ржание лошадей… даже вонючие сточные канавы нравились ему! А за городом — бесконечные яблоневые сады, уютные села, постоялые дворы… Лето в Данелойне было в самом разгаре, и воздух, не отравленный никакими бензинами и газами, был упоительно свеж и чист. Цветущие луга, пшеничные поля, ветви деревьев, отягощенные зелеными еще, но изобильными плодами — все радовало глаз. И чувствовал себя Овечкин прекрасно, несмотря на то что очень волновался. Узкие, обтягивающие панталоны и кафтан с пышными рукавами сидели на нем замечательно, остроносые башмаки с бантами были чрезвычайно удобны, а уж шляпа с перьями — так просто приводила его в восторг. Михаил Анатольевич и сам от себя не ожидал, что так легко и с таким удовольствием воспримет правила здешней жизни. Под руководством Баламута он научился куртуазному говору, поклонам, манере обращаться с ниже- и вышестоящими, а впрочем, они особенно и не вникали в такие тонкости, поскольку было решено, что этот «принц Ковин» воспитывался в глуши, в монастыре и вырос книжным червем, превзойдя многие науки. И позволительны ему были некоторая неловкость и неуклюжесть…

Фируза в роли его жены тоже была очаровательна. И ей здешняя мода оказалась удивительно к лицу. Когда Михаил Анатольевич глядел на ее круглое личико, обрамленное накрахмаленными оборочками чепца, который положено носить замужним женщинам, он откровенно любовался своей спутницей — просто глаз не оторвать!

Они обвенчались по всем правилам под бдительным присмотром Баламута. Ничего другого не оставалось. Впрочем, Аркадий Степанович их несколько успокоил тем, что на Земле брак этот будет считаться недействительным. Зато здесь уж документ о бракосочетании давал полную гарантию, что никакая королевская власть и никакие государственные интересы не принудят Михаила Анатольевича жениться на принцессе Маэлиналь. И ее верному стражу спокойнее…

Ловчий изображал свиту и единственного друга подставного принца, посвященного в тайну его рождения. По такому случаю он обзавелся человеческим лицом и выглядел сейчас приятным пожилым господином — по придуманной ими легенде был он небогатым помещиком из дальней захолустной области, и именно у него в доме новорожденный «принц» возрастал до семи лет, пока не был определен на обучение в монастырь. Темный длиннополый кафтан, сафьяновые сапоги, бакенбарды — все в нем говорило о добропорядочности, скромной, умеренной жизни и внушало безусловное доверие.

Они везли с собой шкатулку с бумагами, в числе коих было собственноручно написанное придворной дамой по имени Сандомелия признание в том, что тридцать лет назад, прекрасным летним днем, час в час с королевой Дамора, она родила от короля Редрика незаконного сына, который и был незаметно подложен ее сподручниками в колыбель новорожденного принца. Сама она собиралась в это время ехать по приказанию королевы в монастырь и уехала — с маленьким принцем. Содеяно же таковое было ею из ревности к королеве. В монастыре она пребывала до сих пор и, почуяв близость смерти, решила покаяться и возвратить королю Дамора его законного наследника. Дама сия и впрямь существовала на белом свете и действительно пребывала в данное время в монастыре — один Бог знает, каких трудов стоило Босоногому колдуну ее разыскать. Ему повезло. Как оказалось, бывшая фрейлина королевы Сандомелия обладала незаурядным чувством юмора и, кроме того, не прочь была хоть как-то насолить ее величеству в отместку за свою загубленную жизнь. Она хихикала, сочиняя признание, и обещала подтвердить написанное перед любым гонцом, присланным королем, да хоть и перед самим Редриком! Ее верная служанка также обещала сыграть роль одной из тех самых сподручных, что подменивали принца. И коряво нацарапанное признание этой служанки лежало в заветной шкатулке. Кроме того, было там фальшивое свидетельство о рождении Михаила Анатольевича, то бишь дворянского сына — отец не указан, а мать, бывшая фрейлина, ныне монахиня, дала ему гордое имя Тайрик. По обычаям Данелойна имена, заканчивающиеся на «рик» и «вик», давались, как правило, лишь королям и дворянам из высшего сословия, ибо означали эти окончания на разных диалектах именно «король».

В столице путников ждал Аркадий Степанович с подкупленной престарелой кормилицей и с историей о родимом пятне, которое нашлось на правом плече у Михаила Анатольевича и которое якобы имелось у подлинного принца в момент рождения, а у нынешнего принца Ковина отсутствовало.

По уверениям Баламута Доркина, этого было вполне достаточно, чтобы затеять тяжбу и даже выиграть ее.

До злосчастной свадьбы оставалось всего неделя. Но они уже въезжали в столицу Дамора, носившую тоже весьма гордое название — Тарикоэгойн, что означало в переводе «колыбель королей», — каковое название сами даморы давным-давно сократили до Тагона, что ничего не означало, но было куда удобнее для произношения.

Овечкин волновался ужасно. Но ведь и настоящий принц на его месте, собираясь заявить о своих правах, наверное, волновался бы не меньше. Тем он себя и утешал.

На постоялом дворе их подстерегало некоторое потрясение, ибо никого из заговорщиков с первого взгляда было не узнать, даже Пэка. Баламут Доркин обзавелся усами и бородой, став похожим на разбойника с большой дороги, а Аркадий Степанович так и вовсе превратился в женщину. Как оказалось, повивальная бабка, принимавшая роды у королевы, наотрез отказалась участвовать в обмане. Пришлось временно упрятать ее подальше, в какой-то даже другой мир, а Босоногий колдун, не долго думая, принял ее обличье и расхаживал теперь в белоснежном чепце, с морщинистым безбородым лицом (правда, по-прежнему босиком), всюду таская за собой сумку с инструментами, необходимыми для своего мнимого ремесла. И даже успел разок принять роды у жены сапожника, проживавшего по соседству. А Пэк превратился в бессловесную собачонку с рыжей густой шерстью и необыкновенными янтарными глазами, что светились в темноте, и ходил при Баламуте, изображая его верного пса. Чатури пришлось остаться дома, ибо слухи о райской птице, которую раздобыл где-то король айров, уже докатились до Тагона…

Когда все наконец опознали друг друга, Босоногий колдун заявил, что надо поторапливаться. Была еще только середина дня, и при известном везении Овечкин мог попасть на прием к королю Редрику прямо сегодня.

У Михаила Анатольевича екнуло сердце. Но деваться было некуда. И оставив повитуху-свидетельницу, кормилицу и жену дожидаться своего часа на постоялом дворе, Тайрик, подлинный принц Дамора, не мешкая, отправился в королевский дворец в сопровождении единственного верного друга и помощника, хранителя тайны помещика Мартуса.

* * *

Ловчий, хотя и притворялся захудалым дворянчиком из глуши, дело знал прекрасно.

Приема у короля добивалась тьма-тьмущая народу. И с первого взгляда ясно было, что попадут к его величеству сегодня немногие. Этих счастливчиков легко было отличить — они не нервничали, стояли в небрежных позах и бросали на окружающих самоуверенные взгляды. В толпе просителей шныряли туда-сюда пажи и стражники, и время от времени из приемной короля появлялся седобородый угрюмый человечек невысокого роста в шитом золотом кафтане и приглашал очередного избранника следовать за собой.

Овечкин растерялся было, увидев такое столпотворение, но Ловчий недолго думая нацарапал на клочке бумаги несколько слов и, изловив за рукав одного из пажей, попросил передать записку тому самому седобородому приглашателю. Просьбу он подкрепил красивой ассигнацией, и паж, кивнув кудрявой головой, скрылся в толпе.

Как он передал записку, не видели ни Овечкин, ни Ловчий. Они стояли и терпеливо ждали в уголке, и Михаил Анатольевич нервничал все больше и больше. Время шло, но ничего не происходило, и он уже начал думать, что паж обманул, сбежал вместе с денежкой и запиской. Ожидание затягивалось. Седобородый что-то больше не показывался, и когда прошел почти час, кое-кто из собравшихся махнул рукой и, потеряв всякую надежду, начал пробираться к выходу.

Наконец у дверей приемной произошло какое-то движение. Появился седобородый, и с ним два стражника, и приглашатель громко заявил, что на сегодня прием закончен.

Толпа зароптала. Те, кто явно рассчитывал попасть к королю, встрепенулись и, подтянувшись к седобородому, затеяли было какие-то препирательства. Но тот, ничего не слушая, нетерпеливо отмахнулся, привстал на цыпочки и обвел глазами комнату. И когда взгляд его уперся в Ловчего, он сделал едва заметное движение головой.

Ловчий не двинулся с места, лишь тихонько пожал руку Овечкину. Сердце у Михаила Анатольевича немедленно провалилось в пятки.

Им еще пришлось подождать, пока помещение полностью освободится. Стражники подталкивали замешкавшихся, затем удалились сами, и только тогда седобородый подозвал их к себе.

— Стало быть, особы королевского происхождения не всегда являются таковыми по крови?.. Король Редрик желает знать, что это значит, — сказал он сурово. — Следуйте за мной!

Овечкин перестал дышать. Он не заметил, как переступил порог, не видел, куда идет, забыл, что рядом Ловчий. И опомнился только тогда, когда увидел напротив себя богато одетого толстяка с брюзгливым выражением лица и властными повадками. Толстяк сидел за столом и, скривив рот, обшаривал глазами вошедших.

Ловчий сдернул с головы шляпу и низко поклонился. Михаил Анатольевич, спохватившись, сделал то же самое. Но какое-то шестое чувство подсказало ему, что поклон его не должен быть столь уж подобострастен. Он сдержанно наклонил голову и, выпрямившись, впился глазами в короля Редрика. И в этот момент вдруг ни с того ни с сего действительно почувствовал себя сыном человека, которого никогда в жизни не видал, и перестал бояться. Он испытывал вполне законное волнение — как его примут, и примут ли вообще, и, конечно, ему хотелось знать, что за человек этот самый его отец. И то, что перед ним — король, имело сейчас весьма малое значение. Он жадно вглядывался в черты лица Редрика, изучая его, как это делал бы его настоящий сын, напрочь позабыв о щекотливости ситуации.

Они встретились глазами. Овечкин вздрогнул. И король что-то такое почувствовал. Он сдвинул брови, слегка наклонил голову набок и недовольным голосом произнес одно слово:

— Ну!

Прозвучало это почти как «нэ».

Михаил Анатольевич не шелохнулся, продолжая поедать короля глазами. Ловчий сделал шаг вперед, кашлянул и заговорил негромко, с весьма почтительными интонациями:

— Извольте выслушать, государь…

* * *

Изложение дела не заняло много времени. Государь выслушал, ни слова ни говоря, просмотрел предъявленные бумаги и, откинувшись на спинку стула, вперил в Овечкина пронзительный немигающий взгляд.

— Принц, говоришь, — сказал он невыразительным голосом. — Ну, ну…

Михаил Анатольевич сглотнул вставший в горле комок.

— Я сам узнал об этом совсем недавно, — тихо сказал он. — И — если это не покажется вам дерзостью с моей стороны — я не обрадовался, когда узнал.

— Почему же так? — в голосе короля наконец прозвучало что-то живое. Это была ирония.

И Овечкина вдруг понесло. Его осенило неожиданное вдохновение.

— Я вел совсем другую жизнь, государь. Я читал книги и постигал мудрость, заключенную в них. Никогда не думал о славе, о власти, о подвигах. И мечтал заниматься именно этим! — огорченно воскликнул он.

Ловчий исподтишка кинул на него изумленный взгляд, ибо предполагалось, что самозванный принц будет в основном молчать, изображая человека застенчивого и нерешительного. Но Михаил Анатольевич уже ничего не замечал.

— Я не хотел быть ни принцем, ни королем! Я приехал сюда только для того, чтобы взглянуть на своего отца и свою мать. Услышать от них хоть слово привета. И с радостью уеду обратно, — с жаром говорил он. — Конечно, мне хотелось бы, чтобы вы признали меня, государь. Но я хорошо представляю себе, что это значит — признать меня официально. Мне жаль принца Ковина ведь он тоже ваш сын, хотя и рожден не от королевы. Пусть он так и остается принцем… мне ничего не надо. О, если б мне позволено было заключить в свои объятия вас и мою мать, королеву, и вы ответили бы мне лаской — я был бы счастлив!

На лице короля Редрика тоже появилось выражение бесконечного изумления. Это Овечкин заметил и немедленно отреагировал.

— Я удивляю вас? Не таким вы хотели бы видеть своего сына… я понимаю. Но что же делать — меня воспитали монахи, и я дорожу в этой жизни лишь своими книгами и добрыми отношениями с людьми! С тех пор, как я узнал, что Сандомелия — не мать мне, я потерял покой и сон… ведь я никогда не знал, что такое родительская любовь. Хотя Сандомелия всегда была добра ко мне… мне не в чем упрекнуть эту женщину, кроме того, что она лишила меня счастья вырасти среди близких людей…

У короля окончательно отвисла челюсть. И Овечкин притормозил. Он прикрыл глаза рукой и отвернулся.

Некоторое время в комнате царила полная тишина. Затем за спиною Овечкина послышался скрип стула — король Редрик выбирался из-за стола.

— Отправляйтесь на постоялый двор, — сухо сказал он кому-то, должно быть, седобородому. — Приведите сюда свидетельниц. Пошлите отряд за Сандомелией и ее служанкой. Пусть захватят также настоятеля монастыря, где воспитывался этот… И позовите королеву!

* * *

Испытание началось.

Дворянин Мартус отправился на постоялый двор вместе с седобородым, оказавшимся доверенным лицом короля Редрика во всяких секретных делах и делишках его величества. Овечкин, оставшись один на один с королем, скромно стоял в сторонке, пока тот мерил тяжелыми шагами свой кабинет в ожидании королевы. Наконец явилась королева.

— Полюбуйся на своего сына, — брюзгливо сказал Редрик. — Узнаешь?

Никого, кроме них троих, в приемной не было. Королева посмотрела на Овечкина. На усталом лице ее не появилось никакого выражения, и она перевела взгляд на мужа.

— Зачем ты звал меня?

Взволнованный Михаил Анатольевич, переплетя пальцы, крепко стиснул руки. Ему, как сыну королевы, ужасно хотелось сделать хоть шаг навстречу… она понравилась ему с первого взгляда — эта немолодая женщина, утомленная жизнью, с умным некрасивым лицом, уже одной походкой своей производила впечатление подлинной властительницы государства, которой в силу каких-то непонятных причин приходится подчиняться толстому, ворчливому и изрядно надоевшему мужу. Но он сдержал свой порыв.

— Затем и звал, — насмешливо сказал король. — Покаяться в стародавних грехах. Ты помнишь Сандомелию?

Королева нахмурилась, покачала головой.

— Я тоже не помню. Однако сия дама, твоя бывшая фрейлина, утверждает, что этот вот молодой человек и есть доподлинный наш сын Ковин.

Она нахмурилась еще сильней. Снова посмотрела на Овечкина, на этот раз более внимательно.

— Что за бред?

— Сейчас сюда явятся свидетели. Скажи-ка мне, милая женушка, не помнишь ли ты на плече у своего новорожденного сына какого-нибудь родимого пятнышка?

— Ничего я не помню, — нетерпеливо сказала королева. — Будь любезен, разберись как-нибудь без меня…

— Что ты, милая! Как же без тебя! Это слишком серьезно. Представь себе, что красотка Сандомелия ухитрилась родить от меня сыночка и подменила наследника престола.

— Что?!

— Взгляни на эти бумаги. Послушай этого молодого человека!

— Но кто он такой?

Королева быстро просмотрела документы, периодически пожимая плечами и вздергивая брови, и, отбросив их в сторону резким движением, в третий раз взглянула на Овечкина. И он, как будто не выдержав наконец, сделал шаг вперед.

Глаза у него светились, губы дрожали.

— Я ваш сын, государыня, — сказал он неверным от волнения голосом. — И счастлив, что вижу вас — именно такую, какой я хотел видеть свою мать.

Королева выдержала паузу.

— А он неглуп.

Вот и все, что она сказала. Но взгляд ее сказал Михаилу Анатольевичу, сделавшемуся вдруг в силу своих необычайных обстоятельств чертовски проницательным, гораздо больше.

— Благодарю вас, — тихо вымолвил он и отступил на свое место.

Тут в дверь постучали.

Явились посланные за свидетелями. В кабинет следом за седобородым фактотумом степенно вошла почтенная бабка-повитуха, за нею — сгорбленная в три погибели старуха-кормилица. Замыкал процессию Ловчий. Он кинул быстрый встревоженный взгляд на Овечкина и, убедившись, что тот пока еще цел и невредим, согнулся в поклоне перед королевой.

И началось расследование. Овечкину пришлось снять кафтан и нижнюю рубашку и предъявить родимое пятнышко на плече.

— Да-да, — монотонно бубнила «повитуха», — именно такое и было. Мне ли не знать, господа хорошие! Сколько младенцев принимала и всегда осматривала их досконально. Ибо бабка моя еще твердила мне, сколь много случаев подмены бывает, когда из-за наследства, когда из мести, когда еще из чего. Внимательно, говорит, смотри и запоминай, а еще того лучше — зарисовывай приметные знаки. Тут-то я просто запомнила — королевское, чай, дитятко, и одно родимое пятно всего и было, в аккурат на том самом месте, где ручонка из туловища растет…

— Да, да, — скрипела и кормилица, — в первый день было пятнышко, а назавтра пропало. Мне-то невдомек, глупа была, решила — синячок сошел, вот и ладно…

Королева переводила взгляд с одной на другую старуху, слушала внимательно. На родимое пятно Овечкина смотреть она не пожелала.

— Конечно, роды были трудные, матушка наша королева тогда в бессознание впала, потому и не заметила. Где уж ей было на младенца глядеть! — завершила «повитуха» свои воспоминания.

Выслушав, старух отпустили с миром. Если и была совершена подмена, они тут были ни при чем.

Слово дали дворянину Мартусу, и он повторил свой рассказ для королевы.

— Фрейлина Сандомелия перед тем, как затвориться в монастыре, остановилась у меня в доме, как у близкого родственника. При ней было дитя нескольких дней отроду, и она под великим секретом доверила мне тайну его рождения. Признаться, я не поверил ей — девица была не в себе, весьма огорчена своею ссылкой, — и потому хранить эту тайну мне не составило труда. Дитя я вырастил, как родного сына, и не ждал никаких последствий. Однако же не столь давно Сандомелия тяжело заболела и, впав в раскаяние, просила меня отвезти принца в Тагон, давши мне все эти бумаги и указав, которую искать повивальную бабку. Я не мог отказать умирающей и сделал все, о чем она просила. Вот он перед вами — Тайрик, или принц Ковин, я не знаю. Не мне решать столь великие вопросы. Я только выполнил порученное…

Королева подняла со стола лист бумаги с признанием фрейлины и уронила его обратно.

— За Сандомелией послали? — спросила она.

— Разумеется, — ответил король Редрик. — Если она не помрет в дороге, то будет здесь послезавтра. И что ты думаешь обо всем этом, дорогая?

— Не при посторонних, — устало сказала королева.

Редрик тяжело поднялся на ноги.

— Поместить этих двоих в западную башню. Обращаться хорошо, но караул приставить. Принцу Ковину пока ничего не говорить!

Седобородый кивал после каждой фразы.

Королева тоже встала и направилась к выходу. Проходя мимо Овечкина, она приблизилась к нему и заглянула в глаза.

— Посмотрим, — уронила она. — Ты похож… на моего дядю по материнской линии — белокур, голубоглаз…

Он ответил ей взглядом, в котором сочетались робость, преданность и надежда. Она покачала головой, отвернулась и вышла из кабинета.

* * *

Крохотная желто-серая ящерка, не заметная ничьему взгляду, бежала по потолку коридора следом за королевой и королем, стремительно перебирая лапками. Она шмыгнула через дверную притолоку в покои ее величества как раз в тот момент, когда двери готовы были захлопнуться за королевской четой, и притаилась среди венчающих великолепный камин резных украшений в виде танцующих пастушков и пастушек. Глазки ее, полыхающие янтарным огнем, не отрывались от королевы Дамора.

А та, едва войдя, повернулась к супругу и смерила его с ног до головы уничтожающим взглядом.

— Так я и знала! — сказала она сквозь зубы. — Все эти годы я ждала чего-нибудь в этом роде. Вы довольны? Ваше распутство принесло наконец достойные плоды!

— Погоди, погоди, милая, — примирительно заговорил король. — Еще ничего не доказано…

— Какая разница! Вы хоть понимаете, какой скандал нам грозит? Перед всем двором, перед Айрелойном! Даже если он самозванец и ваша Сандомелия решила всего лишь сыграть с нами злую шутку… своими руками оторву мерзавке голову… все равно — какая пища для злословия! Благодарю вас, ваше величество!

Король понурил голову. А королева умолкла и отвернулась, пытаясь взять себя в руки. Когда через некоторое время она снова заговорила, в голосе ее слышалась горечь.

— Сколько лет я старалась придать достойный вид вашему правлению! Сколько лет вы фактически издевались надо мною! Что ж, теперь я не пошевельну и пальцем. Делайте что хотите…

— Дорогая, — сказал король, — спокойнее! Еще никто ничего не знает. Я могу сейчас же отдать приказ, — он зловеще щелкнул пальцами, — и никто так ничего и не узнает…

Ящерка, затаившаяся под потолком, вздрогнула, но королева в этот момент быстро повернулась к мужу.

— Ну уж нет! Вы не отдадите такого приказа!

Она почти кричала, и на щеках ее выступили красные пятна.

— Довольно я намучилась с вами и с вашим сыном, который целиком и полностью пошел в вас! Мало того, что Ковин не обходит своим вниманием ни одну фрейлину и ни одну служанку во дворце, так теперь он еще раскапризничался с этой свадьбой, попирая наши интересы, а вы потакаете ему! Посол айров предлагал немыслимые сокровища, а вы что ответили, идя на поводу у распущенного мальчишки? Что договор превыше всего! Что хорошенькая девка стоит больше, чем талисманы, дарующие мир и благосостояние! Нет, Редрик…

Она вдруг успокоилась, хотя щеки еще пылали.

— Присядем! Нам нужно обсудить этот вопрос не торопясь…

Изящное кресло с гнутыми ножками заскрипело под тяжестью его величества. Король недовольно пыхтел, с трудом втискивая свою особу между подлокотниками. Королева же присела на самый краешек сиденья и опустила на стол перед собою крепко сжатые руки. Некоторое время она молчала, машинально обводя взглядом свои покои и не видя ничего, будучи полностью погружена в свои мысли.

— Возможно, тебя удивит, Редрик, то, что я собираюсь сказать, неторопливо начала она наконец. — Но вообще-то я уже говорила тебе, как мне не нравится поведение Ковина, особенно в последнее время. В отличие от тебя, я думаю иногда о будущем нашего государства… ни одной стране я не пожелала бы такого короля, каковым грозит стать Ковин. Для него королевская власть — это власть, и только. Он думает о своих удовольствиях, и более его ничто не заботит. Меня он не слушает вовсе, а тебя… только пока ты ему потакаешь. Не спорь со мной, это так! Что станется с Дамором, когда он взойдет на трон? Будет ли он думать о правильном управлении страной и о благополучии своих подданных? Я в этом очень сомневаюсь.

— Он еще молод, — хмуро сказал король.

— Я уже слышала это. Ему тридцать лет, Редрик! И он до сих пор нуждается в твердой руке… Послушай меня. Я умею принимать решения быстро. Мне понравился этот новоявленный принц. Ты знаешь, я неплохо разбираюсь в людях. Он умен, как я успела заметить, и знает, с какой стороны подойти к делу… он играет, но играет тонко. Ни разу за всю свою жизнь — если не считать младенческих лет — твой сын Ковин не обратился ко мне со словами нежности, кроме тех случаев, когда хотел что-нибудь выпросить… Я не хочу сказать, что сердце мое дрогнуло и растаяло оттого, что некий Тайрик посмотрел на меня с искренним восхищением, как на мать и как на королеву. Но я устала от вашего равнодушия и пренебрежения…

Король заворочался в кресле.

— Дорогая…

Она отмахнулась.

— Ты ценишь мой ум, я знаю. Так докажи это еще раз. Поверь мне — принц он или не принц, но Тайрик этот куда более достоин наследовать престол, нежели Ковин… подожди, дослушай! Он умен, повторяю, сдержан и хорошо воспитан. Он понимает, что такое дипломатия и лесть. Он с первого взгляда разобрался, кто есть ты и кто есть я. Если ты всего этого не заметил, то уж я-то заметила, поверь мне…

Королева умолкла, призадумалась.

— И что же? — не выдержал король. — Ты предлагаешь признать его без всякого разбирательства?

Она обратила к нему задумчивый взгляд.

— Разбирательство пройдет своим чередом. Но если он и не наш общий сын, то уж признать его твоим ты должен будешь в любом случае. Вряд ли Сандомелия решилась бы выдать за принца ребенка, рожденного ею от кого-то другого. А если это так, если Тайрик — твой сын… я не постесняюсь признать его и своим тоже. Как бы там ни было, но для Ковина это послужит хорошим уроком…

— Погоди, жена! — нетерпеливо прервал ее король. — Каким уроком? Если мы признаем самозванца, обратной дороги не будет!

— Я готова пережить скандал, — не слушая его, продолжила королева. Рано или поздно любым пересудам настает конец. Пусть будет так.

Король ударил кулаком по столу.

— Ну, нет! Я не готов объявить своим наследником первого попавшегося бастарда!

— Ой-ой-ой, — насмешливо сказала королева. — А если бастардом все-таки является Ковин?

— Ты — мать! — в сердцах воскликнул король. — Ты должна чувствовать! Что говорит твое сердце?

Она пожала плечами.

— Мое сердце молчит. Оно молчит вот уже пятнадцать лет — с тех пор как мальчик по имени Ковин осмелился поднять руку на ту, кого называл матерью. А его отец при этом только рассмеялся… Как хочешь, Редрик, но я на стороне этого претендента. Мне все равно, кто из них двоих является моим сыном. Но Тайрик более достоин быть королем, и мне этого достаточно!

— Посмотрим, — злобно пропыхтел король, выбираясь из тесных объятий кресла. — Я, знаешь ли, как-то привык считать своим сыном Ковина. И не собираюсь отрекаться от него с такой легкостью, с какой это делаешь ты!

Не говоря более ни слова, он выбежал из покоев королевы, с треском захлопнув за собой дверь. Королева только пожала плечами и отвернулась к окну. Лоб ее прорезала глубокая морщина, взгляд сделался отсутствующим.

Ящерка под потолком не стала дожидаться результатов ее раздумий. Вильнув хвостиком, Пэк выбрался из хитросплетения резных узоров и просочился в щелочку меж дверью и притолокой. Сию ценную информацию следовало как можно быстрее довести до сведения Босоногого колдуна…

ГЛАВА 33

Два дня до приезда Сандомелии растянулись на целую вечность. Овечкин и Ловчий сидели безвылазно в своих покоях под надежной охраной и боялись лишний раз открыть рот, дабы нечаянным словом не выдать себя, — ведь помещение могло прослушиваться, да наверняка и прослушивалось. Пэк один раз навестил их, глубокой ночью, вскарабкавшись в виде все той же крохотной ящерки по наружной стене здания. И забравшись поочередно под одеяло к одному и к другому, на ухо нашептал им последние новости — о том, что королева Дамора на стороне самозванца и что Босоногий колдун готовит последний, решительный удар, долженствующий развеять все сомнения.

Напряжение, однако, не отпускало Михаила Анатольевича, ибо, как бы ни повернулось дело, до конца было еще далеко. Пока что он справился неплохо, благодаря нежданному вдохновению, и Ловчий выразил ему свое восхищение, воздев кверху сразу два больших пальца. Но ожидание в полном бездействии очень нервировало. Боясь выпасть из роли, он заставлял себя думать только о том, примут ли его в конце концов король с королевой, и сочинял фальшивые воспоминания о своей прошлой жизни в тихом монастыре. Чисто интуитивно он нашел самый подходящий для своего характера образ мнимого принца замкнутого, но сентиментального и пылкого человека, отнюдь не рвущегося к власти, однако готового принять на себя это нелегкое бремя, раз уж нельзя иначе. Он был философом и фаталистом, этот Тайрик, и очень хотел жить со всеми в мире. Королева, кажется, разгадала его игру, но она была умна, очень умна, и — несчастна. И она была на его стороне. Михаил Анатольевич немножко удивлялся сам себе и своим неожиданным способностям. Чего только не сокрыто в человеке до поры до времени!

О принцессе Май он старался вовсе не думать. Принц Тайрик был с нею не знаком. А Михаил Анатольевич Овечкин так и не видел ее ни разу после своего прибытия в Данелойн. Принцессу не стали посвящать в заговор, дабы не внушать ей надежд, которые могли и не оправдаться, и бедняжка все еще готовилась к роковой свадьбе…

Как принц Тайрик, он с нежностью думал о своей жене, которая, трепеща, дожидалась на постоялом дворе разрешения дела и которая в случае удачи могла стать когда-нибудь молодой королевой Дамора. О ней пока еще речи не заходило — этот сюрприз приберегался для царственных родителей напоследок…

И вот наконец за ними прислали.

Четыре стражника сопроводили Тайрика и Мартуса в приемную государя. Король и королева были уже там, невозмутимые и даже как будто слегка скучающие на вид, но если король не ответил на приветствия вошедших, то королева коротко, сердечно кивнула Тайрику и сразу, отворотясь, устремила взор в сторону двери.

Едва они успели занять указанные места по правую руку от их величеств, как двери снова распахнулись. Двое стражников внесли на носилках пожилую женщину в черном монашеском одеянии, и еще двое ввели под руки еле-еле ковыляющую старуху, тоже в черном. Затем вошел монах, наголо бритый, в серой сутане до пят, с безумным взором, и всех новоприбывших разместили по левую сторону. После чего стража была отпущена, и седобородый фактотум короля встал у дверей, готовый к любым дальнейшим действиям.

И король, и королева впились жгучими взглядами в женщину, лежавшую на носилках. Бывшая придворная дама Сандомелия приподняла голову от подушки и ответила им взглядом, полным насмешки, каковой удивительным образом контрастировал с ее бледным, исхудалым лицом и общим изможденным видом находящегося при смерти человека.

— Здравствуй, Редрик, — прокаркала она. — Здравствуй и ты, королева. Уж простите, что не могу приветствовать вас реверансом!

Король даже подпрыгнул на стуле от подобного бесцеремонного обращения. Но королева не дала ему вымолвить и слова.

— Здравствуй, Голубка, — приветливо сказала она, слегка подавшись вперед. — Кажется, так называл тебя Редрик в те времена, когда ты еще порхала на легких крылышках и пыталась свить себе уютное гнездышко за мой счет?

Сандомелия хрипло рассмеялась.

— Именно так, — подтвердила она. — Ужель тебе это до сих пор не дает покоя?

— Ну, видишь ли, — ответила королева все так же приветливо, — может, я и не вспомнила бы никогда о тебе, если б ты не потрудилась прислать мне столь весомый привет! — Она повела рукою в сторону Овечкина и откинулась обратно на спинку стула.

— Не хочешь ли поблагодарить меня за него, королева? — Сандомелия посмотрела на Овечкина и, подняв руку, помахала ему. — Здравствуйте, ваше высочество!

Король Редрик побагровел, с трудом сдерживая ярость.

— Прекратите балаган! — рявкнул он. — Я помню, Сандомелия, что твое монашеское звание защищает тебя от моего гнева, но будь добра все же вести себя прилично! Если не перед лицом короля, то хотя бы перед лицом смерти, которая все равно уже поджидает тебя!

Нисколько не испугавшись, женщина на носилках перевела на него насмешливый взгляд.

— Были времена, Редрик, когда ты не требовал от меня приличий, сказала она довольно игриво.

Королева сощурила глаза.

— Так-то, Редрик, — тихо произнесла она, не глядя на мужа. — Вот тебе и скандал…

— Умолкните обе! — взревел он, теряя самообладание. — Вспомните, зачем мы собрались! Поди сюда, ты… Тайрик!

Овечкин послушно приблизился к нему.

— Взгляни на него, женщина, — угрожающе сказал король, обращаясь к Сандомелии. — Готова ли ты подтвердить перед Богом и перед людьми то, что ты заявила в письменном виде — что этот человек является подлинным сыном моим и королевы?

— Готова, — кивнула Сандомелия. — Скрывать мне более нечего. Моя служанка Райна — вот она перед вами — собственными руками подменила младенца и принесла к моей груди новорожденного принца. Не забудь, Редрик, что она, как и я, находится ныне под защитой монашеского сана, и не в твоей власти наказать ее за содеянное.

— Я все помню… Позвать сюда остальных! И придержи язык, Сандомелия, хотя бы в присутствии духовных лиц!

— Назови меня еще хоть раз Голубкой, Редрик, — томно сказала она. — И я сделаю все, что ты захочешь…

Старая ведьма снова хрипло рассмеялась, смех перешел в кашель, и под этот кашель в приемную вошла целая толпа народу — архиепископ Даморский в пышном облачении, два священника при нем, несколько дворян высшего сословия из приближенных короля, затем принц Ковин и последними — «бабка-повитуха» с кормилицею.

Михаил Анатольевич на них не смотрел. Он не сводил глаз с Сандомелии, не зная, то ли восхищаться силой духа этой полумертвой женщины, то ли бояться за нее. Ему трудно было понять, как она решилась на этот розыгрыш, не испугавшись ответственности, действительно, перед Богом и перед людьми. Какие чувства двигали ею, какая застарелая обида заставила решиться на столь грандиозный обман?

Старуха перехватила его взгляд и подмигнула ему. Овечкин, смешавшись, потупился. Но тут в приемной воцарилась какая-то странная тишина, как будто все перестали даже дышать, и он снова поднял голову, желая узнать, в чем дело.

Все присутствующие, включая короля и королеву, молча, со смятенными лицами, разглядывали поочередно монахиню Сандомелию и принца Ковина. Старая дама невозмутимо взирала по сторонам с легкой затаенной улыбкой на губах, а принц, не понимая причины такого внимания, встревоженно вскидывал голову и поджимал губы.

Причина же была налицо — внешнее сходство между этими двоими было столь велико, что только слепой мог бы сомневаться в их родстве. Не имело значения даже то, что женщина, лежащая на носилках, находилась в крайней стадии истощения, а принц был довольно упитан. У них были одинаковые, характерной формы носы с необычными очертаниями ноздрей, одинаковые близко посаженные глаза с тяжелыми веками и одинаковые маленькие, тонкогубые рты. Обоих нельзя было назвать красивыми, и разница между ними была лишь в том, что в глазах женщины светился незаурядный ум, а принц выглядел рядом с ней довольно туповатым, особенно сейчас, когда пребывал в растерянности.

На лице королевы Дамора после недолгого удивления выразилось удовлетворение, которое она, впрочем, постаралась скрыть. Король же выглядел растерянным не хуже своего сына.

Овечкин тоже было впал в замешательство. Но очень быстро вспомнил, что здесь в зале присутствует среди прочих Босоногий колдун. Видимо, это и был последний обещанный почтенным старцем фокус — неведомо откуда взявшееся сходство Сандомелии и принца Ковина. Михаил Анатольевич покачал головой и тут же сам себя одернул. Не думать ни о каких босоногих колдунах! Принц Тайрик глубоко вздохнул и приготовился к дальнейшему разбирательству.

Присутствующие тоже опомнились довольно быстро, и дело взял в свои руки архиепископ. Сначала он приступил к допросу монахини Сандомелии, как главного действующего лица. Он спрашивал, а она отвечала слабым умирающим голосом, но вполне толково, ни разу не позволив себе больше никаких выпадов и никакого насмешливого тона. И торжественно поклялась под конец в истинности своего заявления.

Допросили ее служанку, допросили дворянина Мартуса. Бритоголовый же монах с безумным взором, оказавшийся настоятелем монастыря, в котором якобы воспитывался Овечкин, повел себя очень странно. Когда очередь дошла до него, он невнятно пробормотал, что видел этого ученика не однажды, но в каком перерождении это было, затрудняется сказать, потому что именно в данный момент беседует с ангелами и не может отвлекаться. Никого сказанное им не удивило, и монаха оставили в покое. Выслушали показания повитухи и кормилицы. Заставили Овечкина предъявить свое родимое пятно. Затем мирное течение судебной процедуры было нарушено небольшим скандалом. Принца Ковина также попросили показать плечо для сравнения, и принц, и без того пребывавший в молчаливом негодовании, немедленно взбеленился. Он позволил себе накричать на духовное лицо, послал к черту Сандомелию и собирался уже оскорбить действием подступившего к нему дворянина из свиты Редрика, когда король, махнув рукой, велел оставить принца в покое.

— Нет у него никаких родимых пятен, — буркнул Редрик. — Это многим известно…

На фоне нервозности и грубости принца спокойствие и кротость его соперника выглядели достойно. Спрашивать Овечкина ни о чем не стали, да и что он, собственно говоря, мог добавить к сказанному свидетелями и самими участниками подмены? Доказательства его высокого происхождения были предъявлены и сомнений как будто не вызывали. И не последнюю роль среди них сыграло сходство Ковина и Сандомелии — этакое молчаливое свидетельство родства…

Допрос был завершен, и в зале воцарилась тишина. Архиепископ погрузился в размышления и по прошествии некоторого времени объявил, что считает дело решенным. Как сторонний человек и лицо духовное, он рассмотрел все доказательства и полагает, что именно Тайрик является подлинным принцем Дамора, а Ковина должно счесть незаконнорожденным плодом связи короля Редрика с придворною дамой Сандомелией. Официальное же признание этого факта должно быть совершено государем и государыней Дамора, под каковым документом он, архиепископ Даморский, без тени сомнения поставит свою подпись.

И едва он закончил свою речь, как с места поднялась королева. Бледная, с сурово сжатым ртом, она обвела глазами все собрание и не дрогнула, когда принц Ковин, поймав ее взгляд, подался к ней с умоляющим выражением на лице. Глаза ее остановились на Овечкине.

— Я признаю Тайрика своим сыном и принцем Дамора, — сказала она громко и решительно. — Подойди ко мне!

У Михаила Анатольевича перехватило дыхание.

Он все понимал. Он был уверен, что несмотря ни на какие доказательства, король с королевой знают, кто он такой на самом деле. То есть не знают, конечно, они предполагают, что он — сын Сандомелии. И то, что королева решила его признать, означало только одно — он нужен ей из каких-то государственных соображений. Ее материнские чувства не имели для нее сейчас никакого значения. И все же в этот момент ему сделалось очень не по себе. Только сейчас до него дошло, что творит он сам. И хотя он не собирался навсегда отнимать трон у законного наследника — Босоногий колдун заверил его, что сразу же по расторжении брачного договора с принцессой Маэлиналь принц Тайрик исчезнет бесследно и права Ковина будут восстановлены, — ему все-таки было жаль принца, от которого только что прилюдно отреклась родная мать. Ему было бесконечно жаль королеву, решившуюся на подобный шаг. Ему было стыдно за себя, участвующего в этой трагикомедии. Но… принцесса Май…

Низко опустив голову, он прошел несколько шагов, отделявших его от королевы. Она протянула руку, и он коснулся поцелуем ее совершенно ледяных пальцев. Вторая ее рука легла ему на плечи, и она слегка приобняла своего новоиспеченного сына. Ни нежности, ни волнения в этом объятии не чувствовалось. Михаил Анатольевич чуть-чуть сжал ее руку и, не успев подумать, что делает, движимый только жалостью, дохнул на эти холодные пальцы, пытаясь их согреть. Затем поднял голову и встретился с ней взглядом. Глаза королевы расширились, и смотрела она на него с удивлением. Овечкин виновато улыбнулся. Королева отвела взгляд.

В зале все еще было тихо. Ждали решения короля. Король Редрик хмурился и кусал губы. Наконец он неохотно разверз уста.

— Пишите бумагу, ваше преосвященство. Я ничего не могу поделать против доказательств. Стало быть, Тайрик…

Договорить ему не дали. Принц Ковин, растолкав окружающих, выбежал на середину зала.

— Вы сошли с ума, государь! — вскричал он, потрясая поднятыми руками. — Вы собираетесь признать этого… этого…

Он задохнулся от негодования. Повернулся к Овечкину и обжег его ненавидящим взором.

— Отец и мать отрекаются от меня! — выкрикнул он и сжал кулаки. Верят черт знает кому! Но есть еще Божий суд, суд чести! Я вызываю тебя на поединок, самозванец!

Он судорожно дернулся, посмотрел на свои руки и, не найдя ни одной перчатки, каковую можно было бы бросить врагу, плюнул под ноги Овечкину. И схватился за шпагу.

В зале вновь воцарилась мертвая тишина.

Михаил Анатольевич ощутил вдруг сильнейшее головокружение и для сохранения равновесия вынужден был даже закрыть глаза.

Но случилось с ним это не потому, что он не знал, как ответить на вызов. Напротив, он знал прекрасно, что от него не требуется никаких действий. Все было предусмотрено его сотоварищами, все было расписано как по нотам, и каждый участник заговора знал свою роль назубок. Не успел он и шелохнуться, как вперед уже выступил, загородив его собою, Ловчий и начал произносить со всею почтительностью заранее заготовленную речь, суть которой сводилась к тому, что воспитанник его, принц Тайрик, живя и обучаясь в монастыре, не овладел никаким видом оружия, а посему дворянин Мартус покорнейше просит высочайшего дозволения выступить вместо Тайрика в предстоящем поединке.

Знал также Михаил Анатольевич, что по закону никто, в том числе и принц Ковин, как бы он ни бесился, не имеет права отказать в подобной просьбе. Ловчий же был весьма ловок в обращении с любым оружием и собирался нанести Ковину такой удар, чтобы уложить его в постель примерно на месяц время, потребное для полного завершения их планов. Так что самому Овечкину ничто не грозило.

И причина его головокружения была вовсе не связана с вызовом на поединок. Он слушал речь Ловчего, не слыша ни единого слова, и смотрел в горящие ненавистью глаза принца Ковина, не видя его.

Случилось так, что в этот момент он вдруг узрел некую тень за спиной принца — невидимый ни для кого, кроме него, темный силуэт — и совершенно неожиданно для себя получил ответы на вопросы, мучавшие его на протяжении всех его невероятных приключений. Сбылось то, что обещал ему Хорас-второй, и даже более того — он узнал все. Он перенесся в иные места и времена. Он вспомнил свое прошлое и прозрел будущее. Границы сознания вдруг раздвинулись, и он увидел и понял, и разом связал воедино все, что до сих пор оставалось для него загадкой.

Это было почти непосильным напряжением для рассудка — подобное нежданное откровение, но Овечкин выдержал его, ибо среди прочего он узнал еще и то, почему дивный дар принцессы Май, который должен был, по словам птицы чатури, пробуждать в мужчинах только благородные чувства, не оказывал такого воздействия на принца Ковина, например, или на того же Баламута. И поняв это, он понял также, что от него требуется в данный момент и как он должен поступить. И Овечкин, отринув все остальное, усилием воли вернулся в настоящее, потому что только это и было важно для него сейчас.

Принц Ковин не успел еще открыть рта, когда Михаил Анатольевич решительно отодвинул Ловчего, вышел вперед и, глядя прямо в глаза своему сопернику, сказал:

— Это все не имеет значения. Я буду драться с вами, Ковин, буду драться сам, любым оружием, которое вы изберете, и в любое время, которое вы назначите.

Лицо принца вспыхнуло злобным торжеством.

— Завтра, — выпалил он. — Здесь, в это же время. Я рад, что вы не прячетесь за чужую спину! И шпаги мне хватит, чтобы разделаться с вами… родственничек!

* * *

Босоногий колдун обомлел, услышав заявление Овечкина, и едва не утратил контроль над своею личиной бабки-повитухи. Но в следующее же мгновение многомудрый старец вперил в Михаила Анатольевича проницательный взор и понял, что с тем произошло что-то необычное. Что-то такое, чего нельзя было объяснить ни приступом щепетильности, столь свойственной маленькому библиотекарю, ни внезапным умопомешательством. Михаил Анатольевич не выглядел смущенным или расстроенным, напротив, он казался абсолютно спокойным, и невыразительное лицо его приобрело вдруг выражение уверенной в себе мужественности и силы.

В растерянности Аркадий Степанович посмотрел на Ловчего и встретил такой же изумленный и недоумевающий взгляд. Колдун только пожал плечами и отвернулся. Изменить они уже ничего не могли. Вызов был брошен и принят.

Когда он принес эту весть на постоялый двор, где томились в нетерпении и тревоге остальные заговорщики, воспринята она была по-разному. Фируза испуганно ахнула, но тут же взяла себя в руки и, не дожидаясь от Аркадия Степановича никаких комментариев, заявила, что Овечкин знает, что делает, и что она доверяет ему бесконечно. Босоногий старец не стал ей возражать. Он все еще был сбит с толку и надеялся получить хоть какие-нибудь объяснения от Пэка, который задержался во дворце для того, чтобы переговорить с Овечкиным при первой же возможности.

А Баламут, услышав новость, в отчаянии махнул рукой.

— Спятил ваш Овечкин, — только и сказал он, и смуглое лицо его, и без того не отличавшееся в последнее время румянцем, еще более побледнело.

Он углубился в мрачные размышления, не слушая Фирузу, которая с жаром пыталась ему что-то доказать, и так и сидел молча, пока на улице не стемнело и не явился Пэк, который сказал, что им с Ловчим не удалось добиться от Овечкина никаких объяснений своему поступку, кроме двух слов «так надо».

Босоногий колдун разнервничался и, по своему обыкновению, забегал по комнате, дергая себя за бороду и невнятно что-то бормоча. Затем они с Пэком принялись обсуждать, не отправиться ли за советом к Великому Отшельнику, отцу Григорию, и так разгорячились, что не заметили, как Баламут тихонечко поднялся со своего места и покинул занимаемую ими комнату, а затем и постоялый двор. Они обнаружили его отсутствие лишь тогда, когда пришли к решению послать к отшельнику Пэка и огляделись наконец по сторонам. Доркина нигде не было. Начав его искать, они обнаружили, что исчезла также и Фируза.

* * *

Ловчий и Пэк вынуждены были оставить Овечкина в покое, ибо обстоятельства никак не позволяли им схватить «наследного принца» за грудки и вытрясти из него больше, чем два слова. Они надеялись дождаться ночи и тогда уж поговорить с ним по душам, но королева пригласила принца Тайрика на ужин, с которого он не вернулся. Вместо того пришли слуги и перенесли его вещи в другие покои, объяснив, что нынешнюю ночь знатный гость желает провести в одиночестве и просит его не беспокоить. Дворянину Мартусу пришлось скрыть свое негодование за вежливой улыбкой, и Пэк в результате отправился к Босоногому колдуну ни с чем.

Михаил же Анатольевич явился на ужин к ее величеству со стесненным сердцем, предвидя неприятный разговор. Однако деваться ему было некуда.

И едва поднялись из-за стола, королева отпустила слуг и, как он и ожидал, приступила к допросу.

— Говори, — потребовала она. — Зачем тебе понадобилось выкидывать этакую глупость?!

Овечкин вздохнул.

— Государыня, — сказал он, — прошу вас, не требуйте от меня ответа. Я не хочу лгать вам, а правды сказать не могу…

— Правды! — она ударила кулаком по столу, и только сейчас Михаил Анатольевич увидел, как сильно она рассержена. — Ты думаешь, я не знаю правды? Или хотя бы не догадываюсь о ней? Для чего тогда затевалось все это? Неужели ты еще честней, чем кажешься, и, не желая более лгать, собираешься подставить грудь под шпагу Ковина?

— О нет, нет, — торопливо сказал Овечкин. — Прошу вас! Вы не должны думать обо мне лучше, чем я того заслуживаю…

— Молчи, — перебила королева. — Но впрочем… что же тогда? Я, кажется, ясно дала понять, что принимаю тебя, кем… каким бы ты ни был, и поверь, у меня есть причины так поступить!

— Я знаю, — кротко ответил Михаил Анатольевич. — Я бесконечно благодарен вам, ваше величество, за поддержку. Но поверьте и вы мне — и у меня была причина так поступить. Я могу сказать только одно — каким бы ни был исход завтрашнего поединка, у вас останется сын, которым вы еще сможете гордиться.

Королева нахмурилась.

— Я не понимаю тебя…

— Ведь это суд чести, — сказал он. И видя, что она по-прежнему смотрит на него с недоумением, добавил: — Нас рассудит то, что превыше нашей правды и лжи.

Она нахмурилась еще сильней.

— Ты сошел с ума, Тайрик? Ты…

— Государыня, — взмолился Овечкин, — прошу вас! Я ничего не могу объяснить вам более!

— Ты действительно не владеешь никаким оружием?

— Да.

— Он убьет тебя. Разве ты не понимаешь?

— Понимаю.

— Ты хочешь умереть?

— Нет.

— Тогда объяснись, — жестко сказала королева. — Я хочу знать все до конца.

Овечкин ответил ей теми же словами, что и своим товарищам:

— Так надо.

Несколько мгновений она сверлила его глазами, но Михаил Анатольевич молчал, стиснув зубы.

— Ты намерен упорствовать, как я погляжу, — сказала наконец королева. — Что ж, ступай. Ступай и делай, что хочешь. Я-то надеялась…

Не договорив, она отвернулась.

Овечкин поднялся на ноги, помедлил.

— Ваше величество, — тихо сказал он. — Не позволено ли будет мне провести эту ночь не с моим воспитателем, а в каком-нибудь другом месте? Я хотел бы сегодня побыть один…

— Помолиться перед смертью? — с горьким сарказмом спросила она, по-прежнему не глядя на него. — Хорошо, я распоряжусь.

Она вызвала слуг, сухо отдала необходимые распоряжения. Овечкин молча стоял в стороне и ждал. Но перед тем, как покинуть королеву, он поклонился и тихо сказал:

— Надейтесь, государыня…

ГЛАВА 34

Беспокойная ночь опустилась на Тагон, столицу Дамора. Задул сильный ветер, горячий, тревожный, не только не разогнавший остатки дневного зноя, но как будто еще больше сгустивший их. Он хлопал ставнями, гремел черепицей на крышах, стучал вывесками, и мало кто из горожан сумел забыться в эту ночь крепким безмятежным сном. Тех, кто спал, мучали кошмары, а кто не спал — терзался дневными заботами, подступившими вдруг с удвоенной неотвязностью и представшими в совершенно неразрешимом виде…

Михаил Анатольевич относился к числу тех, кто не спал в эту ночь. Но в отличие от прочих, был он спокоен. Он ждал.

Ближе к полуночи он поднялся с кровати, на которой лежал не раздевшись, и вышел на балкон.

Внизу шумел сад, верхушки деревьев волновались, как море в шторм, и листья терлись друг о друга, издавая странный, дребезжащий, какой-то жестяной шорох. Овечкин оперся на каменную балюстраду, вдохнул всей грудью горячий воздух. Камень под его руками тоже был горячим, не остывшим после дневного зноя. Ветер трепал волосы, бил в лицо, не принося свежести, а напротив, как будто прилипая к коже. Но Михаил Анатольевич ни на что не обращал внимания. Он был поглощен ожиданием, зная неведомо откуда, что внезапное озарение его должно подтвердиться нынешней ночью. И ждал он без всякого нетерпения, с тихой грустью перебирая в памяти то немногое хорошее, что было у него в этой жизни. Матушка, книги. Красота Маэлиналь, преданность Фирузы. Одобрение друзей, которые появились так поздно… Он любовно вспомнил каждого и мысленно попрощался с ними. Книга его жизни, не имевшая начала, все-таки должна была оборваться на середине. Но зато…

— Появился переплет, — негромко сказал кто-то у него за спиной, насмешливо, но как будто даже и с участием.

Звук этого голоса слился с дребезжащим шорохом листвы и вряд ли мог быть услышан кем-нибудь, кроме Овечкина, который ждал его.

Михаил Анатольевич кивнул не оборачиваясь. Он знал, что никого не увидит.

— Это не так уж и важно, — пробормотал он.

— А что же важно для тебя?

— Важно то, что я могу еще что-то сделать для тех, кого люблю.

— И ты, разумеется, это сделаешь.

Овечкин снова кивнул.

— Я только хочу быть уверен в том, что это действительно последнее необходимое действие. Что это — счастливый конец. Ты ведь не станешь препятствовать мне?

— Не стану, — согласился голос. — Принцесса Май уйдет из Данелойна, и мне это, в общем-то, только на руку, если не считать незначительных деталей. Но я свое наверстаю, так или иначе. А за принцессу можешь быть спокоен. Кровь смоет все.

— Кровь смоет все, — одними губами повторил Михаил Анатольевич.

Вот теперь он и вправду мог быть спокоен. Наконец все встало на места.

…Птица чатури основательно перепутала откровения своих богов, получив их в пьяном забытьи. Но теперь Овечкину было известно, как в действительности обстояли дела. Никакой счастливый брак не мог избавить принцессу Май от того, что было предсказано ей колдуньей Де Вайле, ибо колдунья знала, что говорит. А знала она это потому, что сама же и наложила чары на принцессу, повинуясь приказанию Черного Хозяина Данелойна, — чары, в результате которых внушенная принцессой любовь будила одновременно и то дурное, что заложено в людях, будила зло тем активней, чем больше было его в человеке, хотя бы оно и таилось до поры до времени. Прекрасный мистический дар был запятнан, и принцесса не смогла бы стать счастливой никогда и ни с кем, ибо обречена была вызывать и раздоры, и кровопролития. И дар ее надлежало очистить — опять-таки кровью.

Но это будет последняя кровь, которая прольется из-за принцессы Май. Кровь человека, который смог устоять против нечистых чар и воспринял дар любви во всей его полноте и силе. Именно это открылось Михаилу Анатольевичу, когда он смотрел в безумные от ненависти глаза принца Ковина. Много чего открылось ему в тот миг, в том числе и то, почему он сделался вдруг способен на подобное ясновидение. Но важным для него было только это. И завтра он собирался умереть от руки Ковина, дабы даже принц очнулся от жестокого наваждения, в которое ввергла его страсть к Маэлиналь. Михаил Анатольевич знал теперь, что так и будет. Он умрет не напрасно. Ковин откажется от брака с принцессой сам, по доброй воле, и лишь тогда она сможет быть счастлива с Маколеем, и дар ее будет служить людям, как ему предназначено.

И чтобы подтвердить откровение, его посетил нынче сам Черный Хозяин Данелойна.

— Благодарю тебя, — тихо сказал Овечкин.

Некоторое время длилось молчание, потом Черный Хозяин произнес:

— Ну что ж, смертный, ты все-таки добился своего. Завтра и ты будешь чист. И окончательно свободен.

— Я рад, — ответил Овечкин, думая совсем о другом.

— Прощай же!

Ветер неожиданно спал. Сад под балконом замер, и наступила полная тишина.

* * *

Баламут Доркин недолго раздумывал, выбирая направление, когда вышел на улицу в эту беспокойную ночь. Он неплохо знал Тагон и вышел с определенной целью, а потому путь его лежал в сторону самого злачного района столицы Дамора, туда, где чуть ли не друг на друге стояли дешевые низкопробные кабаки, где ночами напролет велись азартные игры, кончавшиеся обычно поножовщиной, где почти на каждом доме горел красный фонарь и где никто не появлялся на улицах, не имея при себе кинжала или кистеня. Порядочным людям не стоило соваться туда по ночам без особой нужды, но Баламута трудно было смутить соображениями подобного рода. Он хорошо знал, куда идет, сам прятал кинжал в рукаве и боялся только одного — что кто-нибудь узнает в нем шута короля айров. Правда, черная борода закрывала половину его лица, придавая ему вид самый бандитский, и навряд ли кому-то из простых горожан могло прийти в голову, что высокопоставленный айр может появиться в таком месте в такой час, да еще в нынешние времена, сразу после скандального исчезновения невесты даморского принца, что едва не кончилось объявлением войны. Знатные айры покуда не спешили с визитами в Дамор. Но опасался Баламут вовсе не простых горожан и не воровского отребья. И очень хотелось ему успеть все-таки унести ноги по окончании дела — не потому, что его страшила позорная и мучительная казнь в случае поимки, а именно потому, чтобы не узнали в нем айра.

По этой причине держался он в тени, и шляпу надвинул на самый нос, и смотрел в основном себе под ноги, чтобы ни с кем не встречаться взглядом. Впрочем, по улицам здесь таким манером передвигались многие…

Ни с кем он, по счастью, не столкнулся, никто его не задел, и Доркин беспрепятственно обошел несколько притонов, пока в пятом или шестом по счету не наткнулся на того, кого искал. Тот пировал в компании развеселых собутыльников. Доркин и не сомневался, что найдет его здесь и именно в такой компании. Привычки принца Ковина были хорошо известны — не из тех он был людей, которые станут проводить ночь перед поединком за молитвою и подведением жизненных итогов.

За столом вперемежку с придворными из свиты принца сидели самые гнусные бандитские рожи, какие только можно было сыскать в Тагоне, но Ковин чувствовал себя среди них вполне в своей тарелке. Присутствовали здесь и дамы известного сорта, и веселье было в самом разгаре.

С порога оценив обстановку, Баламут поспешно вышел вон, пока никто не успел обратить на него внимания. Ему необходимо было отыскать поблизости подходящее укромное местечко, желательно с запасным выходом, то бишь с возможностью для отступления, и сделать это надо было побыстрее, пока никакая из шатающихся вокруг темных личностей не сочла его собственную личность вызывающей подозрение.

Как на грех, сразу же за порогом он налетел на какого-то маленького человечка, скрывающего лицо под капюшоном плаща, и чуть не сбил его с ног. Выругавшись про себя, Баламут выхватил кинжал, ибо знал по опыту, что здесь в таких случаях в длительные переговоры не вступают.

Малютка, однако, всполошенно взвизгнул и сам шарахнулся в сторону. Капюшон его съехал набок, и Баламут утратил дар речи, узрев под ним личико Фирузы.

Видя, что он узнал ее и скрываться далее нет смысла, девушка открыла было рот, но сказать ничего не успела. Опомнившись, королевский шут крепко схватил ее за руку и, озираясь по сторонам, поволок подальше от входа в кабак, в густую тень под покосившимся балконом ближайшего дома.

— Какого дьявола, женщина? — прошипел он на ходу сквозь зубы. — Что ты здесь делаешь?

— Я…

— Тише!

Фируза втянула голову в плечи и зашептала:

— Я шла за вами, Доркин…

— Зачем?!

— Я поняла… поняла, что вы задумали, и хотела…

— Черт побери! — Баламут даже застонал с досады. — Поняла она! Хотела! И что мне теперь с тобой делать?

— Ничего. Доркин, прошу вас, откажитесь от этой затеи! Пожалуйста!

— Чего ради? — он снова стиснул зубы. — Черт, я даже не могу отправить тебя обратно! Как ты пройдешь здесь одна…

Фируза помотала головой.

— И не пойду. Пожалуйста, Доркин, вернемся вместе, пока вы ничего не натворили…

— Женщина! — не сдержавшись, рявкнул он. — Ты соображаешь, что говоришь? Ты понимаешь, что муж твой завтра умрет и все наше дело провалится?

— Нет! — сказала она с непоколебимой уверенностью. — Этого не может быть!

Несколько секунд Доркин смотрел на нее, дивясь этому упрямству и вере в необыкновенные качества Овечкина, затем плюнул и отвернулся.

— Стой здесь. Прижмись к стеночке, замри и не дыши.

Он сделал шаг в сторону, но Фируза вцепилась ему в рукав.

— Не ходите! Не надо!

Он попытался высвободить руку, но девушка держалась крепко. И в этот момент дверь кабака распахнулась, и на улицу, галдя и распевая песни, вывалилась буйная ватага во главе с принцем Ковином. В руках у многих были зажженные факелы, и темная улица разом перестала быть таковой.

Баламут поспешно шагнул обратно, заталкивая Фирузу поглубже в тень, но было уже поздно. Капюшон с ее головки слетел окончательно, и блудливый глаз принца мгновенно приметил женское личико.

— Девчонка! — пьяно и громко возгласил он и остановился, пошатываясь и тыча рукой в их сторону. — Хорошенькая, ей-Богу! Ату ее!

Во мгновение ока они со всех сторон оказались окружены сворой принца. Фируза помертвела от страха, видя кругом мутные глумливые взоры и оскаленные в ухмылках зубы. Баламут Доркин прижал ее к стене и загородил собою.

— Не подходить! — негромко, но внушительно предупредил он, и в руке его откуда ни возьмись появился кинжал.

Кругом загоготали еще громче, но принц Ковин умудрился-таки расслышать в его голосе интонации человека, привыкшего приказывать, и насторожился.

— Разойдитесь, — велел он, и свора его притихла и расступилась, давая ему дорогу. — Вы — дворянин? — обратился он к Баламуту. — Девчонка ваша?

Ковин подошел совсем близко, и Баламут невольно оскалился, не хуже бандитов из свиты принца. Вожделенная цель была прямо перед ним… но, черт возьми, если он сейчас убьет Ковина, псы принца разорвут его в клочья. Его-то — ладно, но за спиной Фируза… Кой черт принес ее сюда?! Он мог пожертвовать собой, но не ею же!

Доркин затравленно огляделся. Бежать было решительно некуда. Он перевел взгляд на принца.

— Если вы прикоснетесь к ней, я убью вас.

Ковин смерил его с ног до головы надменным взглядом.

— Сначала назовите свое имя и звание, — процедил он сквозь зубы. — Я не дерусь с кем попало.

— Многовато чести для пьяного подонка знать мое имя, — медленно сказал Баламут. — Кто ты сам-то такой?

Принц против его ожидания вдруг развеселился.

— Из провинции, что ли? — он подмигнул ближайшему соратнику, и вся свора заржала. — Что ж, сейчас ты узнаешь, кто я такой…

В поднявшемся гоготе Баламут все же услышал, как за спиной у него тихонько ойкнула Фируза, и быстро оглянулся. Оказалось, что под рукою, которой девушка упиралась в стену, неожиданно подалась и приоткрылась рама не замеченного ими доселе полуподвального оконца.

Баламут столь же быстро отвернулся. Никто из своры Ковина как будто не смотрел на девушку, и он начал пятиться, буквально запихивая ее в это оконце. Она пыталась упираться, но куда там!

— Эй, смотрите-ка, девка прячется! — завопил наконец один из бандитов, однако Баламут уже справился со своей задачей. С тихим вскриком Фируза провалилась в подвал, и с великим облегчением почувствовав, что за спиной у него больше никого нет, Баламут нашарил раму и с силой захлопнул окно. Теперь у девушки был хоть какой-то шанс спастись бегством, и больше его ничто не сдерживало.

— Ну, Ковин! — сказал он почти радостно, оторвался наконец от стены и выбросил руку с кинжалом вперед.

Кем-кем, а трусом принца назвать было нельзя — он и не подумал отступить и немедленно схватился за свое оружие. Однако чуть-чуть опоздал. Баламут не собирался тратить время на ритуальные заигрывания. Лезвие его кинжала блеснуло в свете факелов кровавой зарницей, и через какую-то долю секунды рукоять его уже торчала из плеча принца. Всего лишь из плеча — с ужасом успел подумать Баламут.

Королевский шут совершил одну маленькую ошибку. Не надо было ему отходить от стены даже и на один шаг. Этим сразу же воспользовался кто-то из бандитов Ковина — во мгновение ока оказавшись у Доркина за спиной, он нанес удар, из-за которого у того и дрогнула рука, никогда ранее его не подводившая. Доркин успел ощутить острое жжение под левой лопаткой, успел понять, что промахнулся, и на этом для него все кончилось. Тьма застлала глаза. И уходя в эту тьму, он не чувствовал ничего, кроме горького сожаления о своей неудаче.

Так Баламут Доркин, не думая и не подозревая об этом, сумел превозмочь злые чары, исказившие его любовь, и принял на себя половину смертельного удара, предназначенного Михаилу Анатольевичу Овечкину.

Всего лишь половину, а не весь — потому что на этот раз Босоногий колдун не опоздал. А если и опоздал, то самую малость. Ибо, почуяв недоброе и проследив с помощью Пэка путь Баламута, почтенный старец явился на поле действия как раз в самый подходящий момент, чтобы успеть спасти от растерзания безжизненное тело своего непутевого «юного друга». Времени у него оставалось лишь на самое примитивное колдовство. И вот мановением его руки все факелы разом погасли, улица погрузилась во тьму, и жуткий призрак появился вдруг посреди толпы пьяных мерзавцев — настоящее привидение в белом балахоне, мерцающее синеватым мертвенным светом, с горящими глазами и завывающее, как целая стая голодных волков. Разумеется, после недолгого остолбенения негодяи обратились в бегство, даже раненый принц Ковин растерял все свое мужество при виде призрака и ретировался вместе с остальными.

Никто не стал за ними гнаться. Пока колдун, склонясь над Баламутом и обнаружив, что тот еще дышит, спешно оказывал первую помощь, Пэк нюхом разыскал убежище Фирузы и помог девушке выбраться из спасительного подвала. Затем они вернулись на постоялый двор, причем хрупкий старец всю дорогу нес Баламута на руках, не выказывая ни малейшей усталости и никакого напряжения.

Жизнь королевского шута, верного слуги своего отечества и преданного рыцаря принцессы Май, висела на волоске. И до самого утра Босоногий колдун, забыв о прочих делах, боролся за эту жизнь всей силой своего умения и своих знаний. Когда же утром смерть все-таки сдалась и, отступив от ложа Доркина, отправилась искать себе другую жертву, а колдун получил наконец возможность перевести дух, в открытое окно их комнаты неожиданно влетел запыхавшийся, встревоженный чатури.

Вещая птица принесла новое откровение своих богов и на этот раз ничего не перепутала. К полудню, когда должен был начаться роковой поединок, Аркадий Степанович доподлинно знал, как обстоят дела, и снова вынужден был торопиться.

* * *

Михаил Анатольевич ничего не ведал о неудачной попытке Доркина предотвратить поединок. По дворцу с утра, конечно же, прокатился слух о том, что принц Ковин был ранен во время своих ночных похождений, но до Овечкина эту новость никто не потрудился донести. На самом деле еще никто, кроме самого узкого круга лиц, не ведал, кто такой этот Тайрик и с какой целью гостит на половине королевы. О нем посплетничали при дворе, но поскольку вел он себя крайне скромно, выходил из своих покоев только на прогулки в сад и ни с кем не общался, то и сплетни эти были малоинтересны и вскоре прекратились.

Королева, по-видимому, слишком осерчала на него и больше к себе не призывала, а Мартуса, то бишь Ловчего, он сам не хотел видеть, и потому пребывал в полном неведении насчет состояния своего соперника вплоть до встречи с ним на месте поединка.

Он тоже провел бессонную ночь и все утро просидел в саду, в укромной беседке, не чая дождаться уже своего последнего часа. Не то чтобы он боялся утратить решимость. Просто надеяться ему было не на что, мысли все были передуманы, воспоминания перебраны, и оставалось одно только томительное ожидание. Время тянулось бесконечно. Но вот наконец солнце поднялось достаточно высоко, и дворцовые часы прозвонили один раз, отмечая половину двенадцатого.

Михаил Анатольевич вышел из беседки и направился во дворец. Чувствовал он себя неважно, голова кружилась от недосыпания, никакого он не испытывал геройского воодушевления, и хотелось ему только одного — чтобы все поскорее закончилось.

Все посвященные в тайну уже собрались во вчерашнем зале, и здесь Овечкин увидел наконец Ловчего. Но призрачный охотник, знавший о случившемся от Пэка, ничего не мог ему рассказать при посторонних. Так что только когда в зале появился принц Ковин, бледный, с решительно сжатым ртом и с левой рукой на перевязи, Михаил Анатольевич понял, что ночью что-то произошло. Он с удивлением глядел на принца, и Ковин, перехватив его взгляд, лишь еще тверже сжал губы.

Секундант его подошел к Ловчему, расшаркался и заявил, что хотя принц Ковин не совсем здоров, поединку это не помешает. Затем с поклоном предложил две шпаги на выбор. Хмурый охотник придирчиво осмотрел оружие, выбрал одну и с тяжелым вздохом передал Овечкину. Тот принял шпагу, при этом взявшись за рукоять столь неумело, что все присутствующие в зале дворяне дружно вздохнули тоже и покачали головами, переглядываясь между собой.

Король с королевой заняли свои места на возвышении. Королева не смотрела на Овечкина, сидела гордо и прямо, с отсутствующим видом. Король Редрик, напротив, проявлял живой интерес к происходящему, и неказистый вид претендента со шпагой в руках вызвал у него весьма довольную ухмылку. Он ставил на Ковина, это было очевидно. Но Михаила Анатольевича уже не волновало чье бы то ни было осуждение или одобрение.

Он терпеливо переждал всю предварительную процедуру, не делая усилий вникнуть в ее смысл, и, когда подали знак к началу, пошел навстречу Ковину, по-прежнему держа шпагу в опущенной руке острием вниз. Зная характер принца, он был уверен, что незамедлительно встретит свою смерть. Но тут произошло нечто вовсе неожиданное для него и непонятное ни для кого из присутствующих.

Противник его, рьяно рванувшийся было вперед, вдруг остановился при виде соперника, покорно идущего к нему, словно овца на заклание, и тоже опустил оружие.

— Так не пойдет! — Ковин топнул ногой. — Вы что же, хотите, чтобы я зарезал вас, как… Защищайтесь хотя бы!

Михаил Анатольевич похлопал глазами, затем, словно бы только что вспомнив о шпаге, растерянно посмотрел на нее и медленно поднял руку, показавшуюся ему необыкновенно тяжелой.

— Так? — спросил он, останавливая клинок на уровне груди.

Лицо Ковина исказилось гримасой бешенства. Но в глубине глаз принца Михаил Анатольевич вдруг подметил странное, несвойственное для него, как будто бы тоже растерянное выражение.

— Шевелите ею, хотя бы для виду! — зло сказал принц и приготовился к выпаду. — Машите, машите!

Овечкин поморщился.

— Не делайте из меня посмешище, — сказал он. — Что я вам, ветряная мельница? Колите уже!

Ковин вскинул голову и резким коротким движением выбил шпагу у Овечкина. Тот безропотно опустил пустые руки. Ковин отступил.

— Поднимите оружие! — приказал он. — И возьмитесь правильно за рукоять. Вот так… да. Одну ногу немного вперед… вперед, черт вас дери, а не назад!

Овечкин покорно выполнил указания.

В зале кто-то хихикнул. Суд чести, кажется, грозил обернуться фарсом. Присутствующие смотрели на них во все глаза, король Редрик недоуменно почесывал в затылке, а королева кусала губы и терзала пальцами ни в чем не повинный бархатный подлокотник своего кресла. Никто ничего не понимал в происходящем, и похоже было, что и сами дуэлянты ничего не понимают. Тем не менее урок фехтования продолжался.

— Теперь, — сказал Ковин, — я делаю выпад, смотрите внимательно. Вот так… а вы должны ответить так. Понятно?

— Нет, — отвечал Овечкин.

— Я все объяснил, — угрожающе сказал Ковин. — Если не отобьете, пеняйте на себя.

И он ударил, и Овечкин, разумеется, не отбил.

Это было больно, очень больно. На мгновение у Михаила Анатольевича перехватило дыхание, перед глазами все поплыло. Усилием воли он взял себя в руки и, не замечая крови, выступившей на предплечье, не обращая внимания на то, что противник стоит напротив со шпагой наготове, попытался повторить движение, которое только что показал ему Ковин.

Принц опустил шпагу и быстрым шагом приблизился вплотную к Овечкину.

— Зачем ты вызвался драться сам? — спросил он сквозь зубы, сверля его взглядом.

Тот, не зная, что ответить, пожал плечами.

— Я не могу убить беззащитного! — тихо, но яростно сказал принц, не дождавшись ответа. — Хотел, но не могу! Что мне делать теперь с тобою?

Михаил Анатольевич и сам растерялся от такого поворота событий. Он только смятенно смотрел на Ковина и по-прежнему не знал, что сказать. Принц отвел взгляд.

— Откажись от своих претензий, — предложил он вдруг, глядя в пол. Уходи отсюда… и останешься жив. Что тебе еще нужно? Тебе, монаху? Трон, власть? Богатство? Что?!

Овечкина шатнуло. Ковин схватил его за плечо.

— Ведь это не суд чести, это убийство! Я не могу сделать этого. Вчера еще мог бы, сегодня же — не могу!

Что-то, действительно, странное творилось с принцем. Он был бледен, как мел, губы у него тряслись, в глазах металась растерянность. Последнее «не могу» он почти выкрикнул и отбросил шпагу. Та со звоном покатилась по мраморному полу.

— Назови свою цену, Тайрик! Я сделаю все, что ты хочешь, только откажись… уйди отсюда живым!

Михаил Анатольевич смотрел на принца и не узнавал его. Вчера еще это был избалованный злой мальчишка, который не остановился бы ни перед чем для удовлетворения своего желания, сегодня же перед ним стоял совсем другой человек… постаревший, измученный непонятной болью, который просил, почти умолял, чтобы ему дали возможность не убивать… Что же случилось?

Но гадать было некогда, и что бы ни случилось с принцем- это путало все планы Овечкина. Он должен был умереть, чтобы освободить от чар принцессу. Только это он и помнил сейчас, будучи совершенно сбит с толку поведением Ковина. И, наскоро соображая, как ему лучше поступить, чтобы заставить того действовать, Овечкин решил рискнуть. Ничего другого, пожалуй, не оставалось.

Он приблизил свое лицо вплотную к лицу Ковина и сказал быстрым горячим шепотом:

— Я хочу только одного, принц… ваше высочество! Откажитесь от женитьбы на принцессе Май, сейчас, при всех, и я немедленно откажусь от своих притязаний и… как вы и хотите, уйду отсюда живым…

Ковин отпрянул. Несколько секунд он молчал, словно обдумывая смысл услышанного, затем медленно улыбнулся. И такая это была улыбка, что Овечкин понял — он добился своего. Сейчас он умрет…

— И только-то? — сказал принц и быстро огляделся по сторонам.

Одним прыжком он добрался до своего брошенного оружия, и через мгновение острие шпаги его уже летело в ничем не защищенную грудь соперника.

Все, кто был в зале, дружно ахнули и подались вперед. Лишь Михаил Анатольевич не шелохнулся. Он стоял и смотрел на разъяренного принца, не испытывая ничего, кроме спокойного удовлетворения. И именно спокойствием и удовлетворением осветилось его лицо в ожидании рокового удара.

Злоба же на лице Ковина неожиданно сменилась выражением страха. В последний момент он попытался сдержать свою руку, но первоначальный порыв был слишком силен. Ковину удалось отдернуть шпагу, лишь когда острие ее уже вошло на несколько сантиметров в хрупкую плоть.

События повторились — рука принца дрогнула, как дрогнула она накануне у Баламута, хотя и по другой причине, и нанесла удар не туда, куда предполагалось. Рана оказалась не смертельной. Однако Овечкину и этого хватило. Он рухнул на пол и потерял сознание, должно быть, потому, что все физические и душевные силы его были на исходе.

И он уже не увидел, как одновременно с двух сторон к нему бросились Ловчий и… принц Ковин. И не увидел, как в этот же момент отворилась дверь и как, раскидав стражников, в зал вбежал Босоногий колдун в своем настоящем обличье.

— Прекратите поединок! — с порога закричал Аркадий Степанович, которого знали здесь как могучего мага и посла короля айров. — Ах, Боже мой… неужели я опоздал?

Он тоже кинулся к Овечкину и, только убедясь, что тот жив и находится вне опасности, соизволил наконец обратиться к правителю Дамора с приветствием и извинениями. Однако это произошло достаточно поздно, и в зал к тому времени уже набежало порядочное количество стражников, окруживших со всех сторон незваного посетителя, а заодно, по указанию короля Редрика, мигом заподозрившего неладное, и дворянина Мартуса, стоявшего на коленях над телом поверженного претендента.

— Да-да, — сухо сказал Редрик в ответ на извинения. — Однако хотелось бы знать, чем вызвано подобное бесцеремонное вторжение и какое отношение имеет посол айров к нашему самозванцу?

Стражники придвинулись ближе.

— Объясню, — ничуть не смутясь, ответствовал почтенный старец. — Я уполномочен вновь повторить предложение о расторжении брачного договора вашего наследника с принцессою айров. А этот бедняга, к которому не мешало бы, кстати, позвать врача, отношение к моему предложению имеет самое прямое. И если вы, ваше величество, наберетесь терпения выслушать…

— Наберется, — сказала, поднимаясь со своего места, королева. — Эй, кто-нибудь… врача!

Король Редрик открыл было рот, но, встретившись взглядом с королевой, закрыл его снова.

Врач появился через секунду, Овечкина перенесли в прилегающий кабинет, посторонние из зала по приказу королевы были отосланы, стража отправлена за дверь. Остались лишь члены королевской фамилии наедине с колдуном. И Аркадий Степанович повел свой рассказ, честно и правдиво, ничего не утаивая. Обращался он, в основном, к королеве, как к главной союзнице, и упирал на то, что король Айрелойна ничего не знал о заговоре, составленном верными друзьями принцессы Маэлиналь. Рассказал он и о чарах, довлевших над принцессой, и о Михаиле Анатольевиче Овечкине, жителе иного мира — Земли, не имевшем никакого отношения ни к айрам, ни к даморам, но дважды жертвовавшим собою ради спасения Маэлиналь. Рассказ получился длинным. Но даже недоверчивый Редрик слушал его с неослабевающим интересом.

Велся же этот рассказ ради одного-единственного слушателя. Ибо, как было известно Босоногому колдуну, принц Ковин не мог, конечно, в одну секунду превратиться из злодея в кроткого ангела, но именно сейчас он находился в подходящем состоянии духа, что было вызвано мистической подоплекой самопожертвования Овечкина и Баламута. Именно сейчас от его слова зависела дальнейшая судьба принцессы Май, и именно сейчас он мог и должен был произнести нужное слово. Завтра он мог и передумать…

И принц Ковин произнес это слово. Бледный, дрожащий, с таким видом, будто он сам не слишком хорошо понимает, что делает, он сказал, что, коли так, он согласен на расторжение договора и даже не требует отступного…

Отступного потребовал король, памятуя обо всех предыдущих обещаниях посла.

— Я очень рад, — сварливо сказал он, стараясь не глядеть на королеву, — что дело с самозванцем разъяснилось. И хотя он заслуживает самого сурового наказания, мы будем помнить о том, что суд чести все-таки состоялся. Пусть уходит с миром. Однако, помнится мне, речь шла о трех, не то четырех волшебных талисманах…

Аркадий Степанович согласно закивал.

— Я готов вручить их вашему величеству немедленно. Извольте только подписать акт о расторжении договора!

И он торжественно извлек из-за пазухи заранее заготовленный заветный свиток, несущий принцессе Маэлиналь избавление от гибельного для нее брака.

ГЛАВА 35

…Михаил Анатольевич проснулся оттого, что почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд.

Он неохотно приоткрыл глаза и увидел чатури, сидящего на спинке кровати у него в ногах.

— Привет, ягненочек, — тут же затараторила вещая птица. — Извини, что потревожил твой сон. Но ты ведь и так дрыхнешь целыми днями! А после обеда прошло уже два часа!

— Привет, — со вздохом отозвался Овечкин. — Вообще-то, говорят, выздоравливающим спать полезно.

— Врач сказал, что завтра тебе уже можно будет встать, — авторитетно заявил чатури. — Так что ничего, перебьешься!

Овечкин вздохнул еще раз и сладко потянулся под одеялом. Спорить с этим настырным болтуном не имело смысла, хотя Михаил Анатольевич и поспал бы с удовольствием еще часика два.

Выздоравливать было приятно. Королева Дамора не изменила своего отношения к самозванному сыну, когда узнала причину и все подробности заговора. Она отвела покои на своей половине дворца и для Овечкина, и для Баламута, пригласив к ним лучших придворных врачей. Оба были окружены ее неусыпными заботами, имели прекрасный уход, а уж про роскошь обстановки и говорить было нечего. Под таким пуховым одеялом, под каким покоился нынче Овечкин, сон наплывал сам собою…

— Я пришел поведать тебе новости, — сказал чатури. — Что происходит в Данелойне, например…

Михаил Анатольевич отмахнулся.

— Я и так знаю, что происходит в Данелойне.

— Ну да, ну да, — язвительно заскрипел чатури. — Ты же теперь стал у нас таким умным! Даже как-то неловко называть тебя ягненочком…

Овечкин разулыбался.

— Есть у меня и другая фамилия, против моей куда как героическая! сказал он. — Впредь можешь звать меня Овцовым.

Чатури некоторое время молча таращил на него свои желтые круглые глаза, потом захихикал.

— Понял… Однако, должен сказать тебе, Овцов, что, как бы ты ни был умен, а кое о чем ты не ведаешь, и никогда тебе не догадаться!

— Может, мне лучше и не знать этого? — осторожно осведомился Овечкин, уже постигший некоторые тонкости в искусстве разговора с капризной птицей.

Чатури немедленно надулся.

— Может быть!.. Мне просто жаль девушку. Сама она тебе не скажет, а ты, тупица, так и не поймешь ничего, хоть сто лет проживи!

— О какой девушке речь?

— О такой, — ехидно ответил чатури. — Твой номер не прошел. Кстати сказать, сегодня утром к королю Фенвику приехал твой друг, Никса Маколей. Он получил родительское благословение, разумеется, преисполнен благодарности и ждет не дождется, когда вы с Баламутом вернетесь наконец в Айрелойн. Свадьбу решили отложить до вашего полного выздоровления.

— Я рад, — просто сказал Овечкин. — Как Доркин-то… что врачи говорят?

— Неплохо. Босоногий колдун сделал все, что мог, так что он ненамного отстает от тебя. Даже спит всего на час больше!

— Он спас меня, — Овечкин посмотрел в потолок. — Я и сам сделал бы для него все, что можно…

Чатури вдруг беспокойно завозился, задвигался туда-сюда по спинке кровати и вперил в Овечкина встревоженный взгляд.

— Вообще-то я пришел посоветоваться с тобой насчет Доркина. Не знаю, право…

Он умолк, а Михаил Анатольевич уставился на него с любопытством. Нечасто вещую птицу приходилось видеть в состоянии растерянности!

— Что-то случилось?

— Да не то чтобы…

Чатури опять замолчал, отвел взгляд и, нахохлившись, принялся вертеть головкой, словно высматривая что-то в разных углах комнаты. Овечкин не выдержал.

— Ты пришел мучить меня загадками? Постыдился бы волновать больного! То девушка какая-то, то вовсе не пойми что!

— Ладно, — неохотно сказал чатури. — Понимаешь, открылось мне знание… и сдается мне, Доркин был прав, когда говорил, что от знаний моих одни неприятности. Я хотел помочь ему, а выходит что-то такое…

Он тяжело вздохнул.

— Я пришел к тебе за советом, потому что ты… ну, в общем, я тебе доверяю.

— Благодарствую, — нетерпеливо сказал Овечкин. — Нельзя ли ближе к делу?

Чатури еще немного повздыхал, помялся и наконец решился.

— Ладно, слушай. Когда Доркин… ну, ты помнишь, он с ума сходил из-за принцессы — еще тебя жениться заставил! Теперь-то понятно, почему он так себя вел, но тогда… Мне очень хотелось помочь ему. И я спросил у богов что может отвлечь его от этой несчастной любви? Боги долго молчали и ответили мне только сегодня ночью. То, что они сказали, способно отвлечь кого угодно от чего угодно, но я не понимаю, что делать с этим теперь. Говорить ли Доркину? Вот в чем вопрос!

— Если ты объяснишь мне, в чем дело, — сказал измученный долгой преамбулой Овечкин, — я, может быть, и сумею что-нибудь посоветовать!

— Он изменился, — трагически заявил чатури, словно не слыша. — Он больше не страдает. И я не хочу заставлять его страдать снова.

— Тогда мой совет тебе — и не заставляй!

— Но я не могу держать свое знание при себе!

— Открой его мне, — окончательно потеряв терпение, потребовал Михаил Анатольевич. — И проваливай… не заставляй страдать и меня!

— Ты тоже изменился, — чатури поглядел на него искоса. — Вернее, стал наконец самим собой… что же, слушай меня внимательно. Ты, может быть, не знаешь, но когда-то, давным-давно, Баламут Доркин дал клятву не жениться и не родить сына, который продолжил бы семейную традицию и сделался, в свою очередь, королевским шутом. Однако все клятвы бесполезны, коль судьбе вздумается подшутить над нами, и вышло так, что больше двадцати лет назад у него родился сын, о котором он ничего не знает. Ужасна судьба этого мальчика… матерью его была ни больше ни меньше, как сама колдунья Де Вайле! Случилось так, что она влюбилась в Баламута — в те времена, когда еще была способна на какие-то человеческие чувства, — но он не глядел в ее сторону, да и кто осудил бы его за это?! Тогда она, желая все-таки познать радости любви, приняла обличье молоденькой хорошенькой девицы и однажды, когда Баламут был в изрядном подпитии, соблазнила его. Но и колдовство ей не помогло, и на следующее утро он забыл о ней, как забывал о многих хорошеньких девицах. Колдунья же не забыла и не простила ему этого. После той ночи она понесла и в положенное время родила сына. Ничего не сказав ни Баламуту и никому другому, она отнесла ребенка в лес — единственное дитя, когда-либо рожденное ею! — и бросила там на съедение диким зверям. Женщина с волчьим сердцем!.. Однако вопреки ее желанию мальчик чудесным образом уцелел. Ныне он уже взрослый. И самое главное — месть Де Вайле все-таки удалась. Он собирается стать шутом, как и его отец! Если Баламут узнает об этом, горе его будет беспредельно. Вот что открыли мне боги…

Чатури подавленно умолк.

— А где же этот мальчик теперь? — спросил Михаил Анатольевич, пораженный рассказом.

— Боги не сказали. Он где-то в Данелойне, при дворе одного из знатных баронов. Баламут сможет узнать сына только, когда увидит, ибо тот чрезвычайно похож на него самого. Вот и все, что мне известно, и что делать с этим — я не знаю.

— Конечно, надо сказать Баламуту! — решительно заявил Овечкин. — Он должен узнать обо всем. И поступить по своему разумению.

Он так взволновался, что даже сел и спустил ноги с кровати, забыв о своей ране.

— И если ты этого не сделаешь, то сделаю я!

— Сделает, сделает, — сказал Аркадий Степанович, внезапно являясь в комнате Овечкина. — Извините, я тут немножко подслушал… Ну-ка, ложитесь, голубчик, нечего вскакивать. Для вас это дело десятое. Мы как-нибудь сами разберемся… но какая же подлая тварь, эта Де Вайле! Даже перед смертью ничего не сказала о сыне!

— Да она, небось, и думать забыла! — с горечью воскликнул чатури.

Михаил Анатольевич внезапно помрачнел. Он улегся обратно в постель, безропотно позволил Босоногому колдуну осмотреть себя и выслушал похвалу своему состоянию, не произнеся при этом ни слова. И когда колдун ушел в соседние покои осматривать Баламута, он продолжал лежать молча, глядя в потолок над собою.

Чатури долго еще ворчал что-то себе под нос, то ругая Де Вайле, то сетуя на богов, посылающих ему столь неудобоваримые знания. Потом закрыл клюв и некоторое время молча глазел на Овечкина. И так и не дождавшись ни слова, ни движения с его стороны, вкрадчиво заворковал:

— Необъяснимая депрессия! А ведь я знаю, о чем ты сейчас думаешь!

— Ни о чем я не думаю, — буркнул Михаил Анатольевич. — Сплю я…

— Не бери в голову, ягненочек, — сказал чатури. — Ты гораздо лучше, чем тебе представляется. Что было, то прошло…

— Сгинь!

— Не сгину. И лучшим доказательством тому служит уважение, которое к тебе питают все, кто знает тебя сейчас. Уважение и благодарность. И любовь. Да-да, любовь, нечего морщиться! Девчонка помирает из-за тебя, а тебе и невдомек, все носишься со своими угрызениями…

— Какая девчонка?

— А много ли ты их знаешь? Не считая принцессы Май, конечно…

Овечкин повернул голову к чатури. Лицо его вдруг прояснилось, и глаза заблестели.

— Вот оно что, — тихо, задумчиво сказал он. — Да… ты прав, чатури, я и впрямь тупица…

— Ах! — вскричал тот, в притворном расстройстве обхватывая голову своими крохотными ручками. — Проговорился! Проболтался! Или нет… ты хитростью выманил у меня ее имя!

— Спасибо, — сказал Михаил Анатольевич. — Теперь я знаю, что мне делать с этим грузом, который ношу в себе…

И тихо, счастливо засмеялся.

* * *

Уже на следующий день после свадьбы принцессы, не дожидаясь ее отбытия в Таквалу, Баламут попрощался с Овечкиным, Фирузой и Босоногим колдуном. Потрясенный услышанным от чатури, он собрался на поиски сына, дабы не допустить для него повторения своей судьбы, и эта новая печаль, добавив еще седины в его некогда черные, как смоль, волосы, гнала Доркина в дорогу безотлагательно. Пути их лежали в разные стороны — колдун должен был проводить на Землю своих соотечественников, после чего, впрочем, обещал присоединиться к Баламуту, чтобы помочь в поисках. Себе под нос почтенный старец ворчал, что привычка к подслушиванию до добра не доводит и что ему, кажется, суждено всю жизнь теперь провести в Данелойне, ибо одно дело здесь так и влечет за собой другое…

Для Михаила же Анатольевича Овечкина приключения подошли к концу. Завершился странный, безумный, сказочный отрезок его жизни, и ныне ему предстояло предсказанное Великим Отшельником возвращение домой, возвращение, которого он уже не боялся.

И вновь распахнулись между мирами ворота, которые умеют открывать лишь великие маги с помощью талисманов, — ворота без пропусков и без стражников. Босоногий колдун вывел их с Фирузою из Данелойна и привел в центр Петербурга всего за одно мгновение.

Очутившись на Моховой улице, они обменялись телефонами и адресами и расстались, пообещав друг другу свидеться очень скоро. И Михаил Анатольевич отправился к себе домой, нисколько не беспокоясь о том, что и кого он там застанет.

Тревожила его одна только мысль — как объяснить на работе свое долгое отсутствие. И слегка кружилась голова при виде таких знакомых улиц, таких обыкновенных прохожих, автомобилей, шмыгающих мимо, под привычным сереньким питерским небом — летний денек выдался теплый, но пасмурный. Овечкин был одет в футболку и джинсы, купленные ему еще Никсой Маколеем. И, вспомнив об этом, он с теплым чувством нащупал в кармане последний подарок молодого короля — простое на вид, гладкое золотое кольцо с камнем, зеленым, как глаза всех королей из рода Маколеев. Благодарность Никсы за сделанное Овечкиным для принцессы Май невозможно было соразмерить ни с какою ценностью ни в одном из миров. Даря кольцо, Никса сказал, что все Маколеи, носившие его, были очень счастливы в браке, ибо это был талисман, укрепляющий супружескую любовь. Михаил Анатольевич намеревался надеть кольцо завтра же.

Мысли его перескакивали с одного на другое — то он пытался сообразить, какое нынче может быть число и какого месяца, то вспоминал с улыбкой, как бежал когда-то в паническом ужасе по этим самым улицам, спасаясь от домового, то с волнением думал, как завтра позвонит Фирузе.

Так, потихоньку, он добрался до дому и поднялся по лестнице на свой этаж. Дверь его квартиры была прикрыта, но не заперта. Он толкнул ее и вошел.

При виде его домовой спрыгнул со стола и прижал к голове свои острые ушки.

— Наконец-то, — недовольно пробурчал он. — Умаялся я уже сторожить. Сдаю квартирку в целости и сохранности — хошь проверяй, хошь нет. А я пошел, заждались меня…

— Спасибо, — сердечно сказал Овечкин, и домовой, кивнув, растворился в воздухе, как и не было его никогда.

Проверять Михаил Анатольевич ничего не стал. Он только прошелся по квартире, открывая нараспашку окна и отмечая про себя, какую рухлядь надо вынести отсюда и что да как переделать, чтобы в комнатах стало просторнее и светлее. Затем он вскипятил чайник, заварил чай и в ожидании, пока тот настоится, позвонил на работу, чтобы объясниться не откладывая. Однако в библиотеке, не дав ему и слова сказать, ужасно обрадовались, что его отпуск без сохранения подошел к концу, и поинтересовались, какого числа он выйдет на работу. Овечкин про себя подивился, каким это чудом дела его устроились сами собою, без его участия, и пообещал выйти послезавтра.

Жизнь как будто потихоньку налаживалась. Он налил себе чаю и уселся за кухонный стол. Но только Овечкин успел сделать глоток, в глазах у него неожиданно потемнело — так бывает иной раз, когда резко выпрямишься…

И когда тьма рассеялась, Михаил Анатольевич обнаружил, что сидит уже со своей чашкой в крошечной горенке за простым, гладко струганным столом. За открытым окном зеленела лесная чаща и звенел птичий хор. А напротив за столом он увидел отца Григория, Великого Отшельника, как называли его Ловчий с Пэком. Отец Григорий внимательно, с улыбкою в глазах, смотрел на него.

Михаил Анатольевич машинально отхлебнул еще чаю и поставил чашку на стол.

— Здравствуйте, — растерянно пробормотал он. — Как это я…

— Здравствуй, здравствуй, — сказал отец Григорий. — Это не ты, это я. Уж таким ты молодцом оказался, что захотелось мне, старику, повидаться с тобой еще разочек. Не обессудь за беспокойство.

Овечкин покраснел.

— Что вы, что вы! Я очень рад…

— Ой ли?

Овечкин покраснел еще сильнее, и отец Григорий усмехнулся.

— Ну что, нашел, значит, переплет от книжки своей? — повторил он едва ли не слово в слово сказанное однажды Черным Хозяином Данелойна. Но Михаила Анатольевича больше уже не удивляло, откуда они все знают.

— Вспомнил, — задумчиво кивнул он в ответ. — Не скажу, что это было приятно… но я все вспомнил. Наверное, мне надо поблагодарить вас… да и всех тех мужей превеликих, что столь много обо мне позаботились…

— Не стоит. И каково тебе теперь знать, что в прошлом и ты был колдуном не маленьким и имел изрядные магические знания?

— Я предпочитаю забыть о этом, — Овечкин посмотрел в глаза отшельнику. — Надеюсь, я за все расплатился?

— За все, — подтвердил отец Григорий.

Оба они знали, о чем говорят. Для Великого Отшельника, в отличие от прочих, не было тайной, что откровение, снизошедшее на Овечкина в тот миг, когда принц Ковин вызвал его на дуэль, касалось отнюдь не одной только принцессы Май. Оно воистину оказалось тяжким грузом, ибо включало в себя память о прошлом воплощении маленького библиотекаря — жизни, в которой он и вправду был ученым колдуном. Тем самым незадачливым волшебником, который в погоне за знаниями выпустил из мира голодных духов Хораса, за что и поплатился. Вот что узнал Овечкин о самом себе, и знание это было ему неприятно. Не слишком он был хорошим человеком когда-то, прямо скажем, паршивым человеком был, мало чем отличавшимся от Де Вайле, колдуньи из Данелойна, в своей неуемной жажде знаний. И поплатился он за это не только жизнью. Посмертное странствие его происходило затем во многих темных мирах, в том числе и в мире Хораса — не зря подземелье это показалось ему знакомым. И насмотрелся и натерпелся он такого, что вполне был объясним тот страх, что преследовал его в теперешней жизни от рождения и превратил в маленького человечка, закрывающего на все глаза и уши. Скрытая память о том, что он еще не до конца расплатился за свои прегрешения, всегда жила в Овечкине, оттого и пребывал он до тридцати пяти лет в съежившемся состоянии, тише воды, ниже травы… Все было не случайно. И новая, решающая встреча с Хорасом была предопределена в этой его жизни, и самопожертвование его было предопределено тоже, и как легко было на самом деле уступить страху, сделать всего один шаг не туда, чтобы нить оборвалась и все опять пришлось начинать заново! Неудивительно, что теперь, когда он расплатился наконец, ему хотелось забыть обо всем этом навсегда.

— Зря ты так, — сказал отшельник, читая его мысли. — Думаешь, с какой стати мужи превеликие столь о тебе заботились? От нечего делать?

— Не знаю. Не стою я того.

Отец Григорий покачал головой.

— Скромность, она, конечно, качество хорошее. Но что ты собираешься делать теперь? — спросил он.

— Ничего, — сказал Овечкин. — Снова забыть. Все знания ко мне вернулись, но не хочу я больше ничего такого… Я встретил девушку — она будет мне хорошей женой. Завтра я собираюсь сделать ей предложение.

— Да, она будет тебе прекрасной женой, — кивнул отшельник. — Но ты сам хорошо ли подумал?

— Не собираетесь ли вы меня уговаривать?.. — почти сердито начал Михаил Анатольевич.

— Нет, нет. Просто интересуюсь, хорошо ли ты подумал.

— Хорошо, — сказал Овечкин. — Отпустите вы меня, ей-Богу, отец Григорий, пожалуйста…

— Сейчас, сынок. Сейчас и отпущу. Но неужто ты думаешь, будто и впрямь сможешь забыть — сейчас, когда прошлое и настоящее соединились и ты стал самим собой — о той силе, которой ты обладал и обладаешь заново? Подумай вот о чем — ведь и силой, и знаниями можно распоряжаться с умом, не так, как ты делал это раньше. Да и характер у тебя, прямо скажем… Боюсь, ты себя недооцениваешь. Разве ты уже забыл, как, еще будучи маленьким перепуганным человечком, хотел сбежать от домового не куда-нибудь, а в сказочный мир, который охраняют мои соседи по лесу?

— Забыл. А не забыл, так забуду. Я хочу жить, как обыкновенный, нормальный человек. Любить жену. Растить детей. Работать…

Овечкин поднялся из-за стола и нервно прошелся по горнице.

— Ну-ну, — посмеиваясь, сказал Великий Отшельник. — Что ж, иди, попробуй…

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35