«Месть Розы»

Майкл Муркок Месть Розы

Посвящается Кристоферу Ли – Ариох тебя забери!

Джонни и Эдгару Уинтерам – танцуйте свой рок

Энтони Скину – с благодарностью

…Недолго Элрик наслаждался покоем Танелорна. Вскоре он вновь был вынужден двинуться в путь. На сей раз – на восток, в землю, известную как Валедерианские Директораты, где, как ему говорили, находится некий шар, способный показывать будущее. С помощью этого шара он надеялся узнать собственную судьбу. Но в пути альбиноса схватили дикари хаган 'иины и подвергли пыткам. Бежав из плена, Элрик примкнул к анакхазанской знати и сражался с ними против варваров…

Хроника Черного Меча

Часть первая О судьбах империй

Что? Нашему народу срок отмерен, жребий уготован? Мой друг, ты чересчур жесток к дню этому. День нынче – новый. Ты в нас увидел самомненье эгоизма? Беспомощную спесь? Но ты не прав: смех над собой и мудрость долгой жизни – Вот все, что встретишь здесь! Уэлдрейк. «Византийские беседы»

Глава первая О любви, смерти, сражении и изгнании; Отголоски прошлого настигают Белого Волка, и он не так уж этим и огорчен

Оставив позади мирный Танелорн, из Бас’лка, Нишвальни-Осса и Валедерии, спешит на восток мелнибонийский Белый Волк, ужасен его кровожадный и жуткий вой, спешит он туда, где можно будет еще раз вкусить сладость крови…

…Кончено.

Принц-альбинос сгорбился в седле, словно неутоленная жажда битвы душит его, словно он стыдится видеть кровавые последствия жуткой бойни.

Никто из всей огромной хаган’иинской орды не прожил и часа после того, как они заранее отпраздновали победу, в которой были абсолютно уверены. Да и как они могли сомневаться в победе, когда армия принца Элрика была много меньше их воинства?

Мелнибониец больше не держит на них зла, но и сочувствия к ним у него нет. Уж слишком были кичливы эти дикари, а потому не захотели видеть всей колдовской силы Элрика. Им не хватило воображения. А ведь он предупреждал… но они лишь хохотали в ответ, насмехаясь над физической немощью своего пленника. Такие жестокие, тупые твари заслуживали лишь отстраненной жалости, какую вызывают все несчастные души.

Белый Волк потягивается, разминает затекшие бледные руки. Поправляет черный шлем. Вкладывает насытившийся адский клинок в обитые бархатом ножны. Меч довольно мурлычет. Альбинос оборачивается на шум за спиной. Усталый взгляд малиновых глаз упирается в лицо всадницы, остановившейся рядом с ним. И женщина, и ее скакун наделены необычной дикой статью, оба возбуждены нежданной победой, оба прекрасны.

Альбинос целует ей руку.

– Мы победили, графиня.

Улыбка его внушает женщине страх и вместе с тем восхищение.

– Ты прав, принц Элрик! – Она натягивает перчатку и усмиряет заплясавшего жеребца. – Если бы не твоя магия и не отвага моих воинов, мы бы все стали сегодня поживой Хаосу. Воистину, мы бы тогда мечтали о смерти!

Он со вздохом кивает.

– Больше орда не будет разорять чужие земли, – довольным голосом говорит она. – А их жены в домах-деревьях – вынашивать жаждущих крови чудовищ. – Она поправляет тяжелый плащ и откидывает за спину щит. Вечернее солнце играет в ее волосах, волнами струящихся по плечам; она смеется, но синие глаза полны слез, ибо еще утром она уповала лишь на скорую смерть. – Мы в долгу перед тобой. В неоплатном долгу. По всему Анакхазану тебя прославят как героя.

В улыбке Элрика нет и тени благодарности.

– Мы действовали каждый в своих интересах, моя госпожа. Я всего лишь должен был отплатить своим тюремщикам.

– Существуют и другие способы отдавать долги, мой господин. И все же, повторяю, мы многим обязаны тебе.

– Не за что меня благодарить. Мною двигала отнюдь не бескорыстная любовь к человечеству, – возражает он. – Это несвойственно моей натуре.

Он смотрит в сторону горизонта, куда закатывается солнце. Небеса рассечены багровым рубцом.

– Я думаю иначе, – говорит она тихо, потому что на поле опустилась тишина.

Легкий ветерок треплет потускневшие волосы, шевелит залитые кровью одежды. На поле битвы остались дорогое оружие и драгоценности, в особенности там, где хаган’иинская знать пыталась пробиться из окружения, но ни один из наемников или свободных анакхазанцев графини Гайи не тронул этой добычи. Усталые воины стараются как можно быстрее оставить место сражения. Их командиры ни о чем не спрашивают у них и не пытаются их остановить.

– И все же мне кажется, что ты служишь каким-то принципам или правому делу.

Он встряхивает головой, его поза в седле выражает нетерпение.

– У меня нет ни хозяина, ни нравственных убеждений. Я – сам за себя. То, что ты, госпожа, со всем своим пылом спешишь принять за верность какому-то человеку или какой-то цели, есть по сути своей лишь твердая и – пусть так! – принципиальная решимость держать ответ только за себя самого и за свои действия.

Она смотрит на него по-детски недоуменно, потом отворачивается, и на губах ее расцветает по-женски понимающая улыбка.

– Дождя сегодня не будет. – Она поднимает темную золотистую руку к вечереющим небесам. – Скоро здесь будет невозможно находиться – столько трупов… Лучше поспешим прочь, пока не налетели мухи.

Заслышав хлопанье крыльев, оба оборачиваются. Это вороны спешат на кровавый пир, присаживаются среди бесформенных останков, расклевывают полные смертной муки глаза, искаженные в последнем крике рты… Умирая, они молили о пощаде, в которой им было со смехом отказано, – Герцог Дца Ариох, покровитель Элрика, помогал своему любимому сыну.

Элрик оставил своего друга Мунглама в Танелорне и отправился на поиски страны, хоть немного похожей на его родные края, где он мог бы обосноваться – но ни одна земля, населенная людьми, даже сравниться не могла с Мелнибонэ.

Он уже давно понял, что потеря невосполнима, и, лишившись женщины, которую он любил, родины, которую он предал, и той единственной разновидности чести, что была известна ему, он утратил и часть себя самого, утратил ощущение цели и смысла пребывания на земле.

По иронии судьбы именно эти потери, именно эти душевные муки отличали его от прочих мелнибонийцев – жестоких существ, которые жаждали власти ради самой власти, а потому расстались с теми немногочисленными достоинствами, которые были присущи им прежде, желая получить взамен возможность управлять не только физическим, но и сверхъестественным миром. Они могли бы стать владыками мультивселенной, если бы только знали, как этого достичь; но все же они не были богами. На это некоторые могли бы возразить, что уж, по крайней мере, одного полубога они все же породили. Стремление к владычеству привело их к упадку и разорению, как это случалось и со всеми прочими империями, которые стремились к богатству или завоеваниям или были одержимы другими устремлениями, насытить которые невозможно, но подкармливать необходимо.

Однако и по сей день Мелнибонэ могло бы существовать, пусть одряхлевшее и слабое, если бы собственный владыка не предал его.

И сколько бы Элрик ни твердил себе, что Сияющая империя была обречена и без него, в глубине души он знал, что лишь его неуемная жажда мести и любовь к Симорил низвергли башни Имррира и сделали мелнибонийцев бродягами в мире, которым они правили прежде.

Это часть его горького бремени – знать, что Мелнибонэ пало жертвой не принципов, но слепой страсти…

Элрик намеревался проститься со своей временной союзницей, но что-то в ее озорных глазах привлекло его, и, когда она попросила проводить ее до лагеря, он согласился; после чего графиня предложила отведать вина у нее в шатре.

– Хотелось бы еще пофилософствовать, – сказала она. – Мне так недостает умного собеседника.

И он провел с ней эту ночь и еще много ночей. От тех дней ему осталась память о беспричинной радости и красоте зеленых холмов, поросших кипарисами и тополями, во владениях Гайи, в Западной провинции Анакхазана.

Однако когда оба они отдохнули и стали искать способа удовлетворить свои духовные устремления, стало очевидно, что потребности Элрика и графини различны, и потому он распрощался с ней и ее друзьями и отправился в путь на прекрасном коне, ведя на привязи еще двух вьючных лошадей. Он держал путь в Элвер и дальше – на Неведомый Восток, в неисследованные земли, надеясь обрести душевный покой в том краю, что не напоминал бы ему о безвозвратно утраченном прошлом.

Он тосковал по башням, изысканным творениям из камня, упиравшимся, точно острые пальцы, в пылающее небо Имррира; он скучал по живости ума и небрежной, веселой свирепости соплеменников, их понятливости и непроизвольной жестокости, которые казались ему вполне нормальными в те времена, когда он еще не стал человеком.

Он тосковал, хотя его дух и взбунтовался и поставил под сомнение право Сияющей империи править этими полудикарями, человеческими существами, которые, словно саранча, расселились повсюду на Севере и Западе, на землях, именуемых ныне Молодыми королевствами, и даже со своим жалким колдовством и жалким воинством осмелились бросить вызов императорам-чародеям, чьим последним потомком он был.

Он тосковал, хотя и ненавидел надменность и гордыню своего народа, его готовность прибегнуть к самым невероятным жестокостям ради власти над миром.

Он тосковал, хотя его и сжигал стыд – чувство, неведомое его расе… Душа его тосковала по дому и всему тому, что он так любил или, вернее, ненавидел – ибо в этом Элрик был похож на людей, среди которых жил в настоящее время: он скорее готов был держаться за привычное и знакомое, хоть оно и тяготило его, нежели принять нечто новое, пусть даже обещавшее свободу от наследства, которое сковывало его по рукам и ногам и в конечном счете должно было уничтожить.

Тоска эта усиливалась в его душе, питаемая одиночеством, и альбинос поспешил оставить позади Гайи, истаявшее воспоминание, и отправился в направлении неизвестного Элвера, на родину своего друга, где доселе ему еще не довелось побывать.

Вдали виднелись холмы, именуемые в этих краях Зубами Шенкха, местного демона-бога, и Элрик по караванному пути направился к нескольким домишкам, окруженным стеной из бревен и глины; место это называлось великий город Туму-Каг-Санапет Нерушимого Храма, столица Беззакония и Несчитанных богатств, – именно так его назвали Элрику. Вдруг мелнибониец услышал за спиной протестующий возглас и, обернувшись, с удивлением увидел, как с ближайшего холма кто-то летит вверх тормашками, а впереди из невесть откуда взявшейся грозовой тучи несутся серебряные стрелы молний. Лошади альбиноса заржали и в страхе попятились. Золотисто-алое сияние разлилось по небосводу, словно наступил рассветно тут же померкло; взвихрились синие и бурые смерчи, стаей спугнутых птиц разлетевшиеся по сторонам… а затем и они исчезли, оставив лишь пару облачков в уныло обыденном небе.

Решив, что явление это достаточно необычно и заслуживает большего, чем обычное его рассеянное внимание, Элрик подъехал к невысокому рыжеволосому человечку, с трудом выбиравшемуся из канавы на краю серебристо-зеленого поля. С опаской посмотрев на небо, незнакомец попытался запахнуться в потрепанный плащ. Плащ, однако, не сходился на нем, но не потому, что был мал, – все карманы его, наружные и внутренние, были битком набиты книгами. На человеке были серые клетчатые штаны и высокие черные ботинки на шнурках; когда он согнул ногу, чтобы рассмотреть прореху на колене, оказалось, что у него носки ярко-красного цвета. Лицо с жидкой бородкой было бледным и веснушчатым, но на нем горели голубые глаза, внимательные и по-птичьи настороженные. Похожий на клюв нос придавал ему сходство с огромным и необыкновенно серьезным зябликом. При виде Элрика он поспешил отряхнуться и с беззаботным видом двинулся к альбиносу.

– Как ты полагаешь, господин, соберется ли дождь? Я вроде как только что слышал удар грома. Меня даже с ног сбило. – Незнакомец немного помолчал, оглядываясь в недоумении. – Кажется, я держал в руке кружку эля. – Он почесал взъерошенную голову. – Ну да, сидел себе на скамейке у «Зеленого друга» и пил эль… А глядя на тебя, сэр, я бы не сказал, что ты свой в Патни. – Человек опустился на поросшую травой кочку. – Боже правый! Похоже, я опять переместился! – Он взглянул на Элрика и, похоже, узнал его. – По-моему, сэр, мы где-то встречались. Или ты просто был темой моих стихов?

– Боюсь, я не совсем тебя понимаю, – отозвался альбинос, спешившись. Чем-то этот странный, похожий на птицу человечек привлекал его. – Меня зовут Элрик из Мелнибонэ, и я просто скиталец.

– Мое имя Уэлдрейк, сэр. Эрнест Уэлдрейк. Я тоже немало попутешествовал, хотя и не по своей воле: покинул Альбион, прибыл в викторианскую Англию, где ухитрился даже прославиться, затем оказался в елизаветинской эпохе. Понемногу начинаю привыкать к этим внезапным перемещениям. Но кто же ты такой, господин Элрик, если не из театрального мира?

Едва понимая половину из того, что наговорил незнакомец, альбинос тряхнул головой.

– Я вот уже некоторое время как наемник. А чем занимаешься ты?

– Я – поэт! – Уэлдрейк напыжился, принялся рыться по карманам в поисках какого-то тома, а не найдя, развел руками, словно показывая, что не нуждается в верительных грамотах, и сложил на груди тощие руки. – Я был поэтом и воспевал и двор, и сточные канавы, это известно всем. И до сих пор жил бы при дворе, когда бы доктор Ди не возжелал продемонстрировать мне наше греческое прошлое. Что, как я потом узнал, было невозможно.

– Так ты даже не представляешь, каким образом оказался здесь?

– Весьма смутно, сэр. Ага, я тебя вспомнил. – Он щелкнул длинными пальцами. – Ну конечно – я про тебя писал!..

Элрик потерял интерес к этому разговору.

– Я направляюсь вон в тот городишко. Если желаешь, идем со мной, я почту за честь предоставить тебе одну из моих вьючных лошадей. Если же у тебя нет денег, буду рад заплатить за твой ужин и ночлег.

– Весьма признателен, сэр. Благодарю. – И поэт поспешил забраться на коня. Он устроился среди мешков с припасами, взятыми Элриком, который не знал, сколько времени проведет в пути. – Я боялся, что пойдет дождь, – в последнее время меня мучают простуды…

Элрик продолжил путь по узкой извилистой дороге к разбитым улицам и грязным стенам Туму-Каг-Санапета Нерушимого Храма, а Уэлдрейк высоким, но удивительно красивым, похожим на птичью трель голосом принялся декламировать стихи, как видно, собственного сочинения:

Ярость сердце его охватила, и он, меч сжимая, недвижен. И честь в нем противится мести, жестокости, хладу. Древняя ночь и Новое Время сражаются в нем: вся древняя сила, вся новая. Но все ж не кончается бойня…

Там еще много чего, мой господин. Он думает, будто победил себя самого и свой меч. Он кричит: «Взгляните, Владыки! Своей воле подчинил я этот адский клинок, он больше не послужит Хаосу! Истинная цель восторжествует, и Справедливость воцарится в Гармонии с Любовью в этом самом совершенном из миров». На этом заканчивалась моя драма, сэр. Скажи, это похоже на твою историю? Хотя бы немного?

– Ну разве что немного. Надеюсь, скоро ты сможешь вернуться в тот мир демонов, откуда явился.

– Ты оскорблен, мой господин. Но в моих стихах я изобразил тебя героем! Уверяю тебя, мне эту историю рассказала одна дама, достойная всяческого доверия. К сожалению, назвать ее имя я не могу из рыцарских соображений. Ах, сэр! Сэр!

Что за восхитительный миг, когда метафоры вдруг обретают плоть и обыденная жизнь сливается с мифом и фантазией…

Едва слушая болтовню этого странного человечка, Элрик продолжал путь.

– Сэр, что за странная вмятина там, на поле! – воскликнул внезапно Уэлдрейк, обрывая на полуслове свою мысль. – Видишь? Такое впечатление, что колосья втоптало в землю какое-то огромное животное. Интересно, часто ли подобное встречается в этих местах?

Взглянув в ту сторону, Элрик также исполнился недоумения. Трава была сильно примята, и, судя по всему, причиной тому был не человек. Нахмурившись, он натянул поводья.

– Я тоже здесь впервые. Возможно, тут происходят какие-то обряды, потому колосья и притоптаны…

Но внезапно послышался какой-то храп, от которого у них заложило уши. Земля под их ногами содрогнулась. Казалось, само поле вдруг обрело голос.

– Тебе это не кажется странным, мой господин? – Уэлдрейк потер пальцами подбородок. – По-моему, все это весьма удивительно.

Рука Элрика непроизвольно потянулась к мечу. Он вдруг ощутил резкий запах, показавшийся ему смутно знакомым.

Затем раздался оглушительный треск, словно вдалеке прогремел гром, а за ним послышался вздох, который, вероятно, был слышен даже в городе. И тут Элрик внезапно понял, каким образом Уэлдрейк оказался в этом мире. Альбинос понял это, увидев существо, появление которого и сопровождалось серебряными молниями, невольно затянувшими за собой Уэлдрейка. Он стал свидетелем некоего сверхъестественного явления – прорыва через измерения.

Лошади заплясали и принялись испуганно ржать. Кобыла под Уэлдрейком встала на дыбы, отчего рыжеволосый человечек опять полетел кувырком на землю. А среди поля незрелой пшеницы, словно некое разумное воплощение самой земли, раскидывая в стороны почву и камни, маковые соцветия и вообще половину поля и всего, что было на нем, возникал, поднимаясь все выше и выше, гигантский дракон, стряхивавший с себя все, из-под чего появился. Это была огромная рептилия с узкой мордой, отливающей алым и зеленым. Ядовитая слюна, капая на землю с бритвенно-острых зубов, выжигала ее, из раздувающихся ноздрей вырывался дым. Длинный чешуйчатый хвост лупил по земле, уничтожая остатки пшеницы, на которой зиждилось благополучие города. Вновь раздался звук, похожий на удар грома, – и кожистое крыло развернулось в воздухе, а затем опустилось с шумом, который был переносим не более, чем сопровождающее эти движения зловоние. Поднялось второе крыло – и тоже опустилось. Казалось, дракона кто-то выталкивает из огромного земляного чрева – выталкивает через все измерения, сквозь стены физические и сверхъестественные. Дракон изо всех сил рвался на свободу. Подняв до странности изящную голову, тварь вновь испустила вопль, а затем – тяжело вздохнула. Ее узкие когти, острее и длиннее любого меча, засверкали в лучах заходящего солнца.

Кое-как поднявшись на ноги, Уэлдрейк бросился в сторону города, и Элрику ничего другого не оставалось, как отпустить своих вьючных лошадей следом за ним. Альбинос остался один на один с чудовищем, не испытывая ни малейших сомнений, на ком эта тварь собирается выместить свое дурное настроение. Гибкое тело изогнулось с чудовищной грацией, и огромные глаза уставились на Элрика. Внезапное движение – и мелнибониец полетел на землю, а его обезглавленная лошадь рухнула рядом, обливаясь кровью. Альбинос мгновенно вскочил, Буревестник зашептал, забормотал в его руке и окутался черным мерцанием. Дракон чуть попятился, не сводя с него глаз, в которых теперь появилось настороженное выражение. Лошадиная голова хрустнула в огромных зубах, и тварь сглотнула. У Элрика не оставалось выбора. Он бросился на своего огромного врага. Чудовищные глаза пытались уследить за бегущим среди колосьев пшеницы человеком, из пасти стекали струйки яда, выжигая и убивая все, на что они попадали. Но Элрик вырос среди драконов и знал не только их силу, но и слабые стороны. Если ему удастся подобраться вплотную, он сумеет отыскать уязвимые места и хотя бы ранить рептилию. Это был его единственный шанс.

Чудовище повернуло голову, потеряв его из виду. Клыки его клацали, из горла и ноздрей вырывалось горячее дыхание.

Элрик незаметно подскочил и рубанул по шее, в том единственном месте приблизительно посредине ее длины, где чешуя, по крайней мере у мелнибонийских драконов, была мягче всего. Но дракон, словно предвидя удар, отпрянул, взрывая поле когтями, словно чудовищной косой, и Элрик отлетел назад, сбитый огромным комком земли.

На миг рептилия как-то по-особому повернула голову, свет упал на ее кожистые веки, и сердце альбиноса дрогнуло во внезапной надежде.

Смутные видения прошлого проносились перед его мысленным взором, но пока еще никак не оформились. С языка Элрика вот-вот готовы были слететь слова на высоком мелнибонийском слоге, и слова эти были: «кровный друг». Он начал проговаривать древние слова, которыми призывали драконов, воспроизводить ритмы, мелодии, на которые эти животные отзывались, если у них было на то желание.

В памяти его зазвучала мелодия, образ речи, затем вновь всплыло слово. Этот звук был подобен ветру в ветвях ивы, журчанию ручья среди камней.

Имя.

Заслышав его, дракон с шумом захлопнул челюсти и повел головой в поисках источника голоса. Встопорщенные иглы на шее и хвосте опустились, и по краям пасти перестал кипеть яд.

Элрик осторожно поднялся на ноги, стряхивая с себя комья влажной земли. Буревестник в его руке, как всегда, был готов к действию. Альбинос сделал шаг назад.

– Госпожа Шрамоликая! Я твой родич, я – Котенок. Твой хранитель и проводник, госпожа Шрамоликая, узнай меня!

Золотисто-зеленая морда с длинным, давно зажившим шрамом под нижней челюстью вопросительно зашипела.

Вложив в ножны недовольно ворчащий меч, альбинос принялся исполнять сложные приветственные жесты родства, которым в свое время обучил отец наследника – будущего верховного Владыку Драконов Имррира, императора драконов всего мира.

Драконица как будто нахмурилась, тяжелые кожистые веки опустились, прикрыв холодные глаза – глаза зверя, более древнего, чем любое смертное существо, и, возможно, более древнего, чем сами боги…

Огромные ноздри, в которых легко поместился бы Элрик, дрогнули, затрепетали, принюхиваясь; мелькнул язык – огромный, влажный и кожистый, длинный и раздвоенный на конце. Он чуть не коснулся лица Элрика, затем лизнул его тело, а потом зверь отвел назад голову, и глаза уставились на альбиноса в яростном недоумении. На какое-то время чудовище успокоилось.

Элрик, вошедший в состояние транса, потому что старые заклинания потоком хлынули в его мозг, стоял, раскачиваясь, перед драконицей. Вскоре и ее голова закачалась его движениям в такт.

И внезапно дракон с утробным урчанием изогнулся и вытянулся на земле, среди вытоптанных колосьев. Глаза следили за Элриком, который приблизился, затянув приветственную песнь – ту, самую первую, которой его обучил отец, когда наследнику исполнилось одиннадцать лет и он впервые отправился в Драконьи пещеры, где спали гигантские рептилии. За каждый день бодрствования дракон должен был отсыпаться не менее века, дабы восполнить запасы горючей слюны, способной сжигать целые города.

Каким образом могла пробудиться эта драконица и как она попала сюда, оставалось загадкой. Должно быть, здесь не обошлось без колдовства. Но были ли какие-то причины для ее появления, или же, как и Уэлдрейк, она появилась здесь совершенно случайно?

Впрочем, сейчас Элрику было не до этих размышлений – короткими ритуальными шажками он приблизился к тому месту на теле дракона, где крыло соединялось с плечом. Там, на загривке рептилии, обычно помещалось седло, но Элрик в юности летал на драконах без всякой экипировки и без седла, единственно пользуясь своим умением и доброй волей дракона.

Долгие годы и впечатляющие сочетания событий привели его к этому моменту, когда менялся весь мир, когда он не доверял даже собственным воспоминаниям… Дракон теперь почти звал его, отвечал довольным урчанием, ждал его следующей команды, словно мать, мирящаяся с забавами сына.

– Шрамоликая, сестра, Шрамоликая, мой родич, твоя кровь течет в наших жилах, и наша в твоих, мы едины, мы одно, дракон и всадник, у нас одно стремление, одна мечта. Сестра драконов, мать драконов, гордость драконов, честь драконов…

Слова высокого слога катились, звенели и щелкали у него на устах, слетая с языка без усилий, без малейших колебаний, почти бессознательно, ибо кровь узнавала кровь, и все остальное было естественно. Естественно вскарабкаться на загривок дракону и запеть древние радостные песни-команды, сложные драконьи баллады его далеких предков, которые умели сочетать высокое искусство и практические потребности. Элрик вспоминал все лучшее и благородное в своем народе и в себе, но и в этом торжестве он стыдился того, что они, его соплеменники, превратились в эгоистичных существ, для которых власть была только инструментом сохранения власти – а это, по его мнению, и было настоящим падением…

И вот гибкая шея рептилии постепенно поднимается, раскачиваясь, как кобра перед заклинателем змей, и ее морда задирается к солнцу. Длинный ее язык пробует воздух, а слюна ее теперь течет медленнее, выжигая почву под лапами. Она испускает тяжелый вздох, похожий на вздох удовлетворения, она шевелит одной задней лапой, потом другой, раскачиваясь и наклоняясь, как корабль в шторм. Элрик же цепляется за нее изо всех сил, тело его швыряет то в одну, то в другую сторону. Наконец Шрамоликая замирает, когти ее вцепляются в землю, она начинает распрямлять задние лапы. Драконица словно бы замирает на секунду. Потом она подбирает передние лапы под мягкую кожу подбрюшья и снова пробует воздух.

Задние ее лапы отталкиваются от земли. Массивные крылья с оглушающим звуком рассекают воздух. Драконица балансирует хвостом, чтобы выровнять положение своего огромного тела, она взлетела – и вот уже плывет в воздухе, набирая высоту, поднимается в синее совершенство предвечернего неба, оставив внизу облака, похожие на белые, тихие холмы и долины, где, может быть, находят покой безобидные мертвецы.

Элрику все равно, куда полетит дракон. Он просто счастлив лететь, как летал в юности, когда делил радость со своим крылатым товарищем, потому что союз предков Элрика и этих созданий был воистину обоюдоискренним, этот союз существовал всегда, а его корни находили объяснение только в неправдоподобных легендах. С помощью этого симбиоза, который поначалу был просто естественным и беззаботным, мелнибонийцы научились защищаться от потенциальных завоевателей, а позднее и сами стали завоевателями; с помощью этого союза они побеждали своих противников. Потом их обуяла жадность, союзники в одном только физическом мире перестали их устраивать, они стали искать союзников в сверхъестественных мирах и таким образом пришли к соглашению с Хаосом, с самим Герцогом Ариохом. И, опираясь на помощь Хаоса, они владычествовали над миром десять тысяч лет, постоянно изощряясь в своих жестокостях и ни на йоту не делаясь милосердней.

До этого, думает Элрик, мой народ никогда не помышлял о войне или власти. И он знает, что именно уважение, которое проявляли мелнибонийцы к любым формам жизни, и послужило основой союза между мелнибонийцами и драконами. И, лежа на этой естественной луке – выступе за холкой драконицы, – он плачет от счастья и удивления перед внезапно вновь обретенной чистотой, которую считал навсегда утраченной, как и все остальное, и это внезапное обретение вселяет в него на короткий миг веру в то, что и остальное, потерянное, тоже можно вернуть…

Он свободен! Летит! Он – часть невероятного существа, чьи крылья несут эту громадину так, словно она легче птичьего пуха, несут по этим темнеющим небесам, кожа ее испускает аромат, подобный аромату лаванды, а голова приняла положение, которое почти повторяет положение головы Элрика. Она делает повороты, ныряет вниз, набирает высоту, описывает круги, а Элрик без всякого напряжения сидит на ее спине и распевает дикие старинные песни своих предков – они странствовали между мирами, но обосновались в этом и, как говорят, встретили еще более древнюю расу. Впоследствии они вытеснили этот древний народ, но кровь его с тех пор текла в жилах владык Мелнибонэ.

Вверх устремляется Шрамоликая, туда, где атмосфера разрежена настолько, что уже едва может удерживать ее вес, и Элрик начинает дрожать от холода, хотя и тепло одет. Он ловит ртом воздух, и драконица камнем устремляется вниз. Но затем внезапно останавливает падение, словно приземлившись на облако, потом меняет направление полета и оказывается между облаками, словно в освещенном лунном свете туннеле, по которому снова ныряет вниз. Следом бьет молния, слышится удар грома, и они опускаются в неестественный холод, и по всему телу Элрика бегут мурашки, мороз пробирает его до самых костей, но альбинос не боится, потому что не боится дракон.

Облака над ними исчезли. Синеватое бархатное небо становится еще мягче в желтоватом лунном свете, отбрасывающем их длинные тени на луга, над которыми они мчатся. Затем на горизонте возникает мерцание – это светится полночное море, а небо, словно бриллиантами, заполнено звездами, – и только теперь, когда Элрик узнает местность внизу, сердце его наполняется страхом.

Драконица принесла его назад – к руинам его снов, к его прошлому, его любви, его амбициям, его надежде.

Принесла его в Мелнибонэ.

Принесла его домой.

Глава вторая О противоречивых родственных чувствах и незваных призраках; О кровных связях и судьбе

Теперь Элрик забыл о радости, которая только что переполняла его существо, и помнил только о боли. Он спрашивал себя, случайно ли это, или же драконица намеренно была послана, чтобы доставить его сюда? Неужели оставшиеся в живых соплеменники нашли средство пленить его, чтобы насладиться зрелищем медленной и мучительной смерти предавшего их владыки? Или же это сами драконы потребовали его вернуть?

Скоро знакомые холмы внизу сменились долиной Имррира, и Элрик увидел впереди город – неровные очертания сгоревших и разрушенных зданий. Неужели это город, где он родился, Грезящий город, разрушенный им и его союзниками-пиратами?

Они подлетели еще ближе, и тогда Элрик понял, что он не узнаёт этих зданий. Поначалу он решил было, что огонь и сокрушительное сражение изменили их, но теперь он видел, что даже материал этих развалин ему незнаком. И он посмеялся над собой. Он изумлялся подспудному своему желанию, застившему ему зрение: он поверил, что драконица принесла его в Мелнибонэ.

А затем он узнал горы и лес, и линию берега за городом. Шрамоликая устремилась вниз, и Элрик, увидев впереди полмили знакомых поросших травой холмов, уже был твердо уверен, что перед ним не Имррир Прекрасный, величайший из всех городов, а город, который его соплеменники называли Х’хаи’шан, что на высоком мелнибонийском слоге означает Островной город. Это был город, в одночасье уничтоженный единственной гражданской войной, разразившейся в Мелнибонэ, когда властители королевства перессорились между собой: одни выступали за союз с Хаосом, тогда как другие предпочитали сохранить преданность Равновесию. Эта война продолжалась три дня, после чего над Мелнибонэ целый месяц висел густой маслянистый дым. Когда дым рассеялся, под ним обнаружились руины, но всех, кто рассчитывал в этот период слабости одержать над Мелнибонэ победу, ждало разочарование: союз с Ариохом был надежной защитой, и, если возникала потребность, Владыка Хаоса демонстрировал мощное разнообразие имевшихся в его распоряжении средств. По мере того как Мелнибонэ одерживал свои бесчестные победы, некоторые его жители лишили себя жизни, а иные бежали в другие миры. Остались самые жестокие – они-то и держали в своих властных руках империю, которая распространила свое влияние на весь мир.

Такой была одна из легенд его народа, почерпнутая, как утверждалось, из Книги Мертвых Богов.

Элрик понял, что Шрамоликая принесла его в далекое прошлое. Но как драконица могла так свободно перемещаться между сферами? И снова он спрашивал себя: зачем он оказался здесь?

В надежде, что Шрамоликая сама изберет какой-нибудь дальнейший образ действий, Элрик остался сидеть на спине монстра, однако вскоре стало понятно, что дракон не собирается никуда двигаться. Тогда Элрик неохотно спешился, пропев: «Буду тебе благодарен за помощь и в дальнейшем», – и, поскольку ничего другого ему не оставалось, направился к руинам былой славы его народа.

«О, Х’хаи’шан, Островной город, если бы я смог оказаться здесь неделей раньше, чтобы предупредить тебя о последствиях твоего союза. Но это ни в коей мере не устроило бы моего покровителя Ариоха – он не терпит, когда кто-то нарушает его планы».

Элрик невесело улыбнулся при этой мысли, улыбнулся, подумав о собственном насущном желании: заставить прошлое изменить настоящее, чтобы бремя его вины не было так невыносимо тяжело.

«Может быть, вся наша история написана Ариохом».

Согласно сделке с Владыкой Хаоса, Элрик за помощь Ариоха расплачивался с ним кровью и душами: все, что забирал рунный меч, принадлежало Герцогу Ариоху – хотя в некоторых древних легендах говорилось, что меч и его демон-покровитель суть одно и то же. И Элрик редко скрывал свое недовольство этим договором, хотя даже ему недоставало мужества разорвать его. Впрочем, покровителю его, Ариоху, было наплевать на его мысли, пока Элрик выполнял условия. В чем в чем, а в этом Элрик не сомневался ни на мгновение.

Дерн был пересечен дорожками, по которым Элрик бегал в детстве. Он шел по ним с той же уверенностью, с какой делал это, когда его отец, отъехав подальше на своем боевом коне, приказывал кому-нибудь из рабов отпустить мальчонку – пусть идет сам, – но находиться поблизости, чтобы ничего не случилось. Наследник должен знать все тропинки Мелнибонэ, потому что по ним, по этим стежкам-дорожкам, по этим путям проходила их история, в них содержалась геометрия их мудрости, ключ к самым их сокровенным тайнам.

Элрик запомнил все эти тропы, так же как и тропы в иные миры, заучил их по мере необходимости с сопутствующими им песнями и ритуальными жестами. Он был мастером-чародеем в длинном ряду мастеров-чародеев и гордился своим призванием, хотя его и беспокоили цели, ради которых он наряду с другими пользовался колдовской силой. Он мог прочесть тысячу смыслов в ветвях единственного дерева, но он никак не мог разобраться в муках собственного сознания, понять причины своего нравственного кризиса, поэтому-то он и отправился странствовать по миру.

Темное колдовство и чары, образы, имеющие ужасающие последствия, заполняли разум и иногда, когда Элрик спал, угрожали овладеть им и погрузить его в вечное безумие. Темные воспоминания. Темные жестокости. Элрик приблизился к руинам, и мороз продрал его по коже – эти деревянные и кирпичные башни хоть и были разрушены, но даже в лунном свете сохраняли какой-то живописный и почти гостеприимный вид.

Он перебрался через обгоревшие остатки стены и оказался на улице, которая на уровне земли все еще сохраняла следы того, чем она когда-то была. Он ощущал запах гари в воздухе, земля под ногами все еще была горяча. То здесь, то там в направлении центра города по-прежнему полыхали пожары, все вокруг было покрыто пеплом. Элрик чувствовал, как этот пепел покрывает и его кожу, закупоривает его ноздри, забирается под одежду – пепел его далеких предков, чьи почерневшие от огня тела заполняли дома, словно продолжая жить, как и жили; этот пепел грозил засыпать Элрика с головой. Но альбинос продолжал идти, ошеломленный этой возможностью заглянуть в свое прошлое в самый критический момент истории его народа. Он заходил в покои, когда-то занятые их обитателями, их домашними любимцами, игрушками, инструментами, он проходил по площадям, где прежде били фонтаны, он заглядывал в храмы и общественные здания, где встречались его соплеменники, чтобы обсудить насущные вопросы, когда императоры еще не забрали власть в свои руки, а Мелнибонэ не зависело от рабов, запрятанных подальше, чтобы своим видом не оскорбляли они Имррира Прекрасного. Он остановился в какой-то мастерской, в лавке башмачника. Он скорбел по этим мертвецам, ушедшим в мир иной более десяти тысяч лет назад.

Эти руины затронули в нем какое-то ностальгическое чувство, и Элрик вдруг понял, что в нем проснулось новое желание – желание вернуться в то прошлое, когда одержимое страхом Мелнибонэ не заключило эту сделку, дававшую ему силу завоевать мир.

Башни и фронтоны, почерневшие крыши и обрушенные стропила, груды битого камня и кирпича, кормушки для скота и самая обычная домашняя утварь, выброшенная из домов на улицы, наполняли все существо Элрика какой-то сладкой печалью. Он останавливался, чтобы взглянуть на колыбельку или веретено, молчаливых свидетелей тех черт натуры гордых мелнибонийцев, которые были ему неизвестны, но которые он чувствовал и понимал.

Слезы стояли в его глазах, когда он шел по этим улицам, всей душой надеясь, что найдет хоть одну живую душу, кроме себя самого, но он знал, что город после трагедии еще сто лет оставался необитаемым.

«О, если бы я мог, разрушив Имррир, возродить Х’хаи’шан!»

Он стоял на площади в окружении разбитых статуй и упавших стен, глядя на огромную луну, которая висела теперь точно над его головой, отчего его тень словно спряталась в руинах у Элрика под ногами. И он стащил с себя шлем и тряхнул головой, разметав длинные молочно-белые волосы. Он протянул руки к городу, словно моля его о прощении, а потом опустился на каменную плиту, покрытую резьбой. Изящный и сложный узор, какой могла сотворить только рука гениального мастера, покрывала грубая корка запекшейся крови. Элрик уронил голову на руки, вдыхая запах пепла, которым была покрыта его рубаха; плечи его затряслись в рыданиях, и он застонал, жалуясь на судьбу, которая повела его путем таким мучительных испытаний…

И тут за его спиной послышался голос, словно бы пришедший из далеких катакомб, отделенных от него миллионами лет. Этот голос звучал как Драконьи водопады, на которых умер один из предков Элрика (говорили, что погиб он, сражаясь с самим собой), звучал не менее впечатляюще, чем долгая роковая история королевского рода, к которому принадлежал Элрик. Он узнал этот голос, хотя давно уже лелеял надежду, что больше ему не придется его услышать.

Снова Элрик спросил себя: уж не сошел ли он с ума? Этот голос, вне всяких сомнений, принадлежал его отцу, Садрику Восемьдесят шестому, с которым так редко доводилось ему общаться при жизни.

– Вижу я, ты плачешь, Элрик. Ты сын своей матери, а потому я люблю тебя, как память о ней. Но ты убийца единственной из женщин, которую я любил, и за это я ненавижу тебя неправедной ненавистью.

– Отец?

Элрик опустил руку и повернул свое белое лицо в ту сторону, где рядом с упавшей колонной стоял стройный, хрупкий призрак Садрика. На губах его гуляла страшная в своем спокойствии улыбка.

Элрик недоверчиво посмотрел на лицо, которое было точно таким, каким он видел его в последний раз, когда отец лежал мертвый.

– Нет для неправедной ненависти выхода иного, нежели чрез покой смерти. А здесь, как видишь, нет мне этого покоя.

– Ты мне снился, отец; во сне я видел, как ты разочарован мною. Хотел бы я стать таким сыном, какого ты ждал…

– У тебя не было такой возможности, Элрик, после того, что ты сделал. Само твое рождение стало для нее роковым. Столько знамений предупреждало нас об этом, но мы бессильны были изменить эту ужасную судьбу…

Глаза его полнились ненавистью, которую был в силах понять только не нашедший успокоения мертвый.

– Как ты здесь оказался, отец? Я считал, что тебя забрал Хаос, что ты служишь нашему покровителю Ариоху.

– Ариох не смог забрать меня, ибо я заключил иной договор – с графом Машабаком. Ариох мне более не покровитель. – С его губ сорвалось какое-то подобие смеха.

– Твоя душа принадлежит Машабаку из Хаоса?

– Но Ариох это оспаривает. Моя душа – заложник их соперничества… Или была заложником. Мне еще доступно кое-какое колдовство, и благодаря нему я здесь – в самом начале нашей долгой истории. Здесь у меня нечто вроде временного убежища.

– Ты что – прячешься, отец? Прячешься от Владык Хаоса?

– Я получил некоторую отсрочку, пока они спорят меж собой. А здесь я могу воспользоваться заклинанием, последним моим великим заклинанием, которое освободит меня и позволит присоединиться к твоей матери в Лесу Душ, где она ожидает меня.

– Ты знаешь, как попасть в Лес Душ? Я думал – это всего лишь легенды, – сказал Элрик, отирая холодный пот со лба.

– Я отправил туда твою мать, дабы она дождалась меня. Я дал ей надежное средство – Свиток Мертвых, и она пребывает в безопасности в той благодатной вечности, которую ищут многие души, но обретают лишь единицы. Я поклялся, что сделаю все возможное, чтобы воссоединиться с нею.

Тень, словно сомнамбула, сделала шаг вперед и протянула руку, чтобы прикоснуться к лицу Элрика. Было в этом жесте что-то похожее на любовь, но, когда рука упала, в неумерших глазах старика была только мука.

Элрик ощутил нечто вроде сочувствия.

– Неужели здесь больше никого нет, отец?

– Только ты, сын мой. Ты и я, мы оба призраки этих руин.

– И я тоже – пленник этого места? – вздрогнув, спросил альбинос.

– Да – по моей прихоти. Теперь, когда я коснулся тебя, мы связаны узами, покинешь ты это место или нет, ибо такова судьба таких, как я, – быть навечно соединенным с первым живым смертным, на которого я возложу свою руку. Мы – одно целое, Элрик. Или станем единым целым.

И Элрик содрогнулся, услышав в безрадостном до этого голосе отца ненависть и удовлетворение.

– А я не могу тебя освободить, отец? Я был в Р’лин К’рен Аа – там начала нашей истории в этом мире. Я нашел там наше прошлое. Я могу рассказать об этом…

– Наше прошлое в нашей крови. Оно всегда с нами. Эти отродья с Р’лин К’рен А’а никогда не были нашими истинными предками. Они смешались с людьми и исчезли. Не они основали и сохранили великий Мелнибонэ…

– Есть столько всяких разных историй, отец. Много легенд, которые противоречат друг другу… – Элрик жаждал продолжения разговора с отцом. Таких возможностей у него при жизни Садрика практически не было.

– Мертвым дано различать правду и ложь. Это знание искони присуще им. И мне ведома истина. Мы происходим не из Р’лин К’рен А’а. В таких поисках и догадках нет нужды. Нам доподлинно известны наши корни. Ты был бы глупцом, сын мой, если бы стал оспаривать нашу историю, возражать против ее правды. Не этому я тебя учил.

Элрик предпочел промолчать.

– Силой колдовства призвал я сюда драконицу из пещеры – ту из них, призвать которую у меня хватило могущества. Она явилась, и вот я послал ее за тобой. Это последние чары, которые у меня остались. И это первое и важнейшее колдовство нашего народа, самое чистое колдовство – драконья магия. Но я не смог объяснить ей, что надо сделать. Я послал ее за тобой, понимая, что она либо узнает тебя, либо убьет. И то и другое, в конечном счете, соединило бы нас.

Призрак криво усмехнулся.

– Тебя заботит только это, отец?

– Только это я и мог сделать. Я жажду воссоединиться с твоей матерью. Мы родились для того, чтобы вечно пребывать вместе. Ты должен помочь мне добраться до нее, Элрик, и должен сделать это как можно скорее, ибо мои силы иссякают и мои чары слабеют – скоро Ариох или Машабак предъявят свои права на меня. Или навеки уничтожат меня в своем противостоянии!

– И других средств уйти от них у тебя нет?

Элрик почувствовал, как независимо от его воли подрагивает его левая нога. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы преодолеть эту дрожь. Он вспомнил, что давно не подкреплялся своими снадобьями и травами, которые давали ему силы.

– Почти нет. Если я останусь связан с тобой, сын мой, с тобой – предметом моей неправедной ненависти, – то моя душа сможет скрыться в твоей, займет твою плоть, которая суть продолжение моей плоти, замаскируется твоей кровью, которая суть моя кровь. И никогда они не найдут меня там!

И снова Элрика охватило чувство невыносимого холода, словно смерть уже предъявила свои права на него. Он пытался взять себя в руки, все его чувства были в смятении, и он молился о том, чтобы с восходом солнца призрак его отца исчез.

– Солнце не всходит здесь, Элрик. Только не здесь. Оно появится, только когда мы освободимся или же погибнем. Вот почему мы здесь.

– Но неужели Ариох не возражает против этого? Он ведь по-прежнему остается моим покровителем!

Элрик вгляделся в лицо своего отца, ожидая увидеть там следы какой-нибудь новой безумной мысли, но ничего не увидел.

– У него другие дела, и он не смог прийти сюда, дабы помочь тебе или наказать тебя. Его целиком занимают свары с графом Машабаком. Вот почему ты и можешь послужить мне – выполнить задачу, которую я не смог выполнить при жизни. Ты сделаешь это для меня, сын мой? Для отца, который тебя всегда ненавидел, но не пренебрегал своим долгом по отношению к тебе?

– Если я сделаю то, о чем ты просишь, я буду свободен от тебя?

Садрик кивнул.

Элрик положил дрожащую руку на эфес меча и откинул назад голову, отчего его длинные белые волосы образовали в воздухе нечто вроде ореола в свете лунных лучей. Его беспокойные глаза заглянули в лицо мертвого короля.

Он вздохнул. Невзирая на ужас, обуявший его, частичка Элриковой души была готова исполнить желание отца. Однако ему хотелось иметь возможность выбора. Но предоставлять возможность выбора было не в обычае мелнибонийцев. Даже родственники должны быть связаны больше чем узами крови.

– Расскажи, что я должен делать, отец.

– Ты должен отыскать мою душу, Элрик.

– Твою душу?..

– Моя душа не здесь. – Казалось, что тень отца с трудом удерживается на ногах. – Сейчас я живу лишь благодаря своей воле и древнему колдовству. Свою душу я спрятал, дабы она могла воссоединиться с твоей матерью, но, спасаясь от гнева Машабака и Ариоха, потерял хранилище, в которое она была заключена. Найди ее для меня, Элрик.

– Как я узнаю ее?

– Она пребывает в ларце. Но в ларце не простом – он изготовлен из розового дерева, и на нем вырезаны розы. И пахнет он всегда розами. Этот ларец принадлежал твоей матери.

– И как же ты потерял такую ценную вещь, отец?

– Когда Машабак, а следом за ним – Ариох явились за моей душой, я провел их, создав ложную душу – с помощью заклинания из «Посмертных чар», которому я учил тебя. Эта квазидуша на какое-то время и стала предметом их раздора, а моя настоящая душа была в том самом ларце перенесена в безопасное место. Это сделал Диавон Слар, мой старый слуга, который обязался, соблюдая строжайшую тайну, сохранить ее для меня.

– Он сохранил твою тайну, отец.

– О да. И бежал, сочтя, что в ларце сокровище, решив, что, владея этим ларцом, он может манипулировать мною. Он бежал в Пан-Танг с тем, что считал моим плененным духом – наслушался детских сказок, – но был разочарован, когда понял, что нет никакого духа, подчиняющегося его повелениям. И тогда он решил продать украденное теократу. Но он так никогда и не добрался до Пан-Танга – его захватили пираты из Пурпурных городов. Ларец они присовокупили к своей случайной добыче. Моя душа была воистину потеряна. – Все это Садрик рассказал не без прежней своей иронии, едва заметно улыбаясь.

– Пираты?

– Я знаю о них только то, что рассказал мне Диавон Слар, когда он получал от меня причитающееся – месть, о которой я его предупреждал. Они, должно быть, вернулись в Мений, где продали то, что им удалось захватить. И вот тогда-то ларец с моей душой окончательно исчез из нашего мира. – Садрик внезапно пошевелился, и Элрику показалось, будто бесплотная тень двинулась в лунном свете. – Я все еще чувствую ее. Я знаю, она переместилась между мирами и оказалась там, куда может добраться только драконица. Вот это-то и приостановило мои дальнейшие действия. Ибо попасть туда у меня не было никакой возможности, пока я не вызвал тебя. Я связан с этим местом, а теперь еще и с тобой. Ты должен вернуть ларец с моей душой, чтобы я мог воссоединиться с твоей матерью и избавиться от неправедной ненависти. И, сделав это, ты сможешь избавиться от меня.

Элрик заговорил наконец, дрожа от противоречивых чувств.

– Отец, я думаю, эта задача невыполнима. Мне кажется, ты отправляешь меня в эти поиски только из чувства ненависти ко мне.

– Из ненависти, да, но не только. Я должен воссоединиться с твоей матерью, Элрик! Я должен! Должен!

Зная неизменную одержимость отца любовью к жене, Элрик понял, что призрак говорит правду.

– Не подведи меня, сын мой.

– А если я выполню твое задание – что ждет нас тогда, отец?

– Принеси мне мою душу, и мы оба станем свободны.

– А если я не найду твою душу?

– Тогда она покинет узилище и войдет в тебя. Мы будем соединены до твоей смерти. Я со своей неправедной ненавистью буду связан с ее объектом, а ты будешь обременен всем тем, что ты больше всего ненавидишь в гордом Мелнибонэ. – Он помолчал, чуть ли не наслаждаясь этой мыслью. – И это станет мне утешением.

– Но не мне.

Садрик кивнул – его мертвая голова в безмолвном согласии наклонилась, и с губ сорвался тихий, никак не вяжущийся с его обликом смешок.

– Вот уж точно.

– И ничем более ты не сможешь помочь мне, отец? Каким-нибудь колдовством или заклинанием?

– Только тем, что ты встретишь на своем пути, сын мой. Принеси ларец розового дерева, и мы оба сможем идти своими путями. Но ежели тебе не удастся выполнить мою просьбу, наши судьбы и души будут соединены навеки! Ты никогда не сможешь освободиться от меня, от твоего прошлого, от Мелнибонэ. Но ведь ты сделаешь то, о чем я прошу тебя, да? Тело Элрика, зависимое от его снадобий, начало дрожать. Схватка с драконицей и эта встреча ослабили его, а душ, которыми мог бы подкормиться его меч, здесь не было.

– Мне худо, отец. Я должен вернуться туда, откуда был взят драконицей. Снадобья, которые поддерживают во мне жизнь, находятся в поклаже с моими вьючными лошадьми.

Садрик повел плечами.

– Тебе нужно всего лишь найти источник душ для твоего меча. Тебе предстоит немало убийств. И еще кое-что предвижу я, но пока смутно… – Он нахмурился. – Ступай.

Элрик помедлил. Подчиняясь какому-то душевному порыву, он хотел сказать отцу, что больше не убивает походя, чтобы удовлетворять свои капризы. Как и любой мелнибониец, Садрик не считал убийство обычных людей, живущих в империи, чем-то зазорным. Садрик видел в рунном мече Элрика всего лишь полезный инструмент – что-то вроде костыля для калеки. Хотя его отец и был колдуном-интриганом, затевавшим сложные игры против богов, он тем не менее безусловно полагал, что если хочешь выжить, то следует демонстрировать преданность тому или иному богу.

Представления Элрика о некой гармоничной власти, о месте, подобном Танелорну, которое не подчиняется ни Закону, ни Хаосу, а только себе самому, были ересью для его отца, чьи религия и философия – как и у его королевских предков на протяжении тысячелетий – основывалась на соглашениях, и эти соглашения заменили собой все остальные добродетели и стали основой их веры. Элрику хотелось сказать отцу, что есть и другие идеи, другие жизненные пути, не требующие ни чрезмерного насилия, ни жестокости, ни колдовства, ни завоеваний, и он узнал об этом не только в Молодых королевствах, но и из истории его собственного народа.

Но Элрик не сомневался, что слова его будут бесполезны. Садрик даже сейчас все свои немалые силы отдавал тому, чтобы вернуть прошлое. Он не знал другого образа жизни, как не знал и другого образа смерти.

Принц-альбинос отвернулся, и на какое-то мгновение ему показалось, что такой скорби не испытывал он даже тогда, когда от его меча погибла Симорил, даже когда горел Имррир, даже когда он понял, что обречен на скитальческое будущее, на смерть в одиночестве.

– Я буду искать твой ларец, отец. Но откуда мне начать поиски?

– Драконица знает. Она отнесет тебя в мир, где спрятан ларец. Больше я ничего не могу предсказать. Предсказывать становится все труднее. Силы мои на исходе. Быть может, тебе придется убивать, дабы заполучить ларец. Убивай столько, сколько потребуется. – Голос отца звучал тихо, словно скрип сухих веток на ветру. – Или будет хуже.

Элрик вдруг почувствовал, что ноги его подкашиваются. Он совсем ослабел.

– Отец, я совсем обессилел.

– Драконий яд… – И отец исчез, оставив после себя только некое ощущение его призрачного пребывания здесь.

Элрик с трудом передвигал ноги. Теперь любая обрушившаяся стена казалась ему непреодолимым препятствием. Он медленно шел по руинам, снова перебирался через груды камней и проломы в стенах, через маленькие ручейки, карабкался по поросшим травой уступам холмов. Усилием воли заставляя себя продвигаться вперед – что давно вошло у него в привычку, – он поднялся на последний холм, на котором его ждала Шрамоликая, чьи очертания он увидел на фоне огромной заходящей луны. Крылья ее были сложены, длинная морда поднята, язык пробовал ветер.

Он вспомнил последние слова отца. Эти слова, в свою очередь, навели его на мысль о старинном травнике, в котором говорилось о действии драконьего яда, о том, что он придает мужество слабым и умение сильным, о том, что человек, принявший его, может сражаться кряду пять дней и ночей, не зная усталости и не чувствуя боли. И еще он вспомнил, что говорилось о том, как принимать яд. И вот, прежде чем оседлать драконицу, он снял с себя шлем и, подставив его под драконью пасть, поймал небольшую каплю яда, которая, как ему было известно, должна остыть и, затвердев, превратиться в пастообразное вещество. Одну-две крохи этого вещества, не более, он может принять, но делать это нужно осторожно и запить большим количеством жидкости.

Пока Элрик терпит боль и борется со своей слабостью, дракон несет его сквозь негостеприимную черноту, лежащую выше луны. И единственный ленивый луч серебряного света прорезает темноту, и единственный резкий удар грома нарушает жуткую тишину небес, и драконица поднимает голову, и бьет своими огромными крыльями, и издает рев, бросая вызов разбушевавшимся стихиям…

Элрик тем временем напевает древнюю песню Владык Драконов, и в этом чувственном единении с огромной рептилией выныривает из ночи и погружается в ослепляющее величие летнего полудня.

Глава третья Особенности географии неизвестного мира; Встреча путников о смысле свободы

Словно чувствуя нарастающую слабость наездника, драконица летела, неторопливо, но мощно взмахивая крыльями, с осторожным изяществом скользя сквозь бледно-голубые небеса. Она снизилась чуть ли не до самых древесных крон, чья листва была столь темной, что казалась темно-зеленым облаком. Затем древний лес сменился поросшими травой холмами и полями, по которым стремила свои воды широкая река. И снова этот приятный для глаза ландшафт показался Элрику знакомым, хотя на сей раз он и не вызвал у него никакого ощущения опасности.

Скоро впереди показался город, стоящий по обоим берегам реки. Туманная дымка над ним застилала небеса. Каменный, кирпичный и деревянный, черепичный и соломенный, состоящий из тысяч перемешавшихся запахов и шумов, город был полон статуй, рынков, памятников, над которыми стала закладывать неторопливые круги драконица. Внизу в страхе и любопытстве жители бежали кто куда в зависимости от своего характера – кто получше разглядеть это чудо, кто в укрытие. Но Шрамоликая взмахнула крыльями и величаво и властно вновь направила полет в небеса, словно, обследовав это место, она сочла его не очень-то подходящим.

Летний день продолжался. Огромная драконица не раз собиралась садиться – то в лесу, то в деревне, то на болоте, то на озере, то в поле. Но в конечном счете Шрамоликая отказывалась от своего намерения и, недовольная, летела дальше.

Элрик принял меры предосторожности, привязав себя длинным шелковым шарфом к спинному рогу дракона, но силы с каждым мгновением оставляли его. Теперь у него как никогда раньше были основания не торопить смерть. Навечно воссоединиться с отцом – худшей муки Элрик и придумать себе не мог. Надежда забрезжила перед Элриком, только когда драконица пролетала сквозь дождевую тучу и альбиносу удалось набрать немного воды в свой шлем. Он бросил туда крошку затвердевшего драконьего яда и одним глотком выпил этот отвратительный по вкусу раствор. Но когда жидкость наполнила каждую его жилку огнем, жар которого заставил его возненавидеть собственную плоть, он был готов разодрать эти доставляющие ему такие мучения артерии, мышцы, кожу. Уж не выбрал ли он самый страшный из способов навечно воссоединиться с Садриком? Каждый нерв его был натянут, как тетива, и он молил только об одном – поскорее умереть и избавиться от этой невыносимой агонии.

Но и испытывая эту боль, Элрик чувствовал, как растут его силы. И наконец он смог опереться на них и постепенно вытеснить или перестать замечать боль, и она исчезла, и он почувствовал приток свежей, бодрящей энергии – более чистой, чем та, которую он получал от своего меча.

Драконица летела вечереющим небом, а Элрик снова ощущал себя здоровым. Его наполнило какое-то необыкновенное веселье. Он принялся распевать древние драконьи песни – глубокие, причудливые, озорные песни его народа, который, несмотря на всю свою жестокость, использовал любую возможность наслаждаться жизнью, и эта жажда жизни передалась и альбиносу, хотя кровь его и была слаба.

Ему и в самом деле казалось, что в его крови есть нечто, компенсирующее болезнь, – он жил в мире почти непереносимой чувственности и яркости, в мире таких сильных чувств, что они подчас грозили уничтожить не только его, но и тех, кто был рядом. И то была одна из причин, по которым он мирился с одиночеством.

Уже не имело значения, как далеко собирается лететь Шрамоликая. Ее яд придал ему силы. Их слияние было почти полным. Все дальше и дальше без всякого отдыха летела драконица. Наконец под золотым предзакатным солнцем, на котором почти созревший урожай пшеницы сверкал, как надраенная медь, где испуганный крестьянин в заостренном белом колпаке издал восторженный крик, увидев их, и туча скворцов внезапно поднялась вверх, чертя в полете в нежно-голубом воздухе какую-то знакомую фигуру и оставляя за собой внезапную тишину, Шрамоликая распростерла свои огромные перепончатые крылья и по спирали спланировала к тому, что поначалу показалось Элрику дорогой, замощенной базальтом или какой-то другой породой. Потом Элрик увидел, что эта полоса шириной в милю, проходящая по пшеничному полю, слишком ровная, безлюдная и большая для дороги. Назначение этой полосы было невозможно определить. Вид у нее был такой, словно появилась она только сегодня, – по обеим ее сторонам тянулись неухоженные насыпи, на которых росли сорняки и полевые цветы, а по ней прыгали, скакали и ползали падалыцики самых разных пород и видов. Драконица опустилась ниже, и Элрик ощутил зловоние, от которого у него перехватило дыхание. Нос его подтверждал то, что видели глаза, – горы отходов, костей, отбросов, обломки мебели и помятую утварь. Это были бескрайние насыпи всевозможного хлама, простиравшиеся по обе стороны ровной дороги от горизонта до горизонта, и не было ни малейшего намека на то, где они начинались и где кончались.

Элрик пропел драконице, чтобы она унесла его подальше от этого запустения на свежий воздух высокого летнего неба, но она не послушала, заложила вираж на север, потом на юг и наконец стала снижаться прямо посередине этой ровной огромной ленты, отливавшей коричневато-розовым цветом, напоминающим загорелую кожу. Драконица без каких-либо трудностей приземлилась в самом центре полосы.

Затем Шрамоликая сложила крылья и твердо встала когтистыми лапами на землю, тем самым ясно давая понять, что полет закончен. Элрик неохотно спустился с ее спины, развязал потрепанный шарф и обвязался им вокруг пояса, словно тот мог защитить его от опасностей этого места. Потом он пропел прощальную песню благодарности и родства. Когда он произносил завершающие слова, огромная драконица подняла свою красивую ящериную голову и протрубила последние ноты в унисон с ним. Ее голос был похож на голос самого времени.

Потом ее челюсти со щелчком сомкнулись, а глаза обратились на альбиноса. Из-под полуопущенных век они смотрели чуть ли не с любовью. Потом ее язык опять попробовал вечерний воздух, драконица развела крылья, подпрыгнула дважды, отчего земля вздрогнула так, словно была готова расколоться, и взмыла в воздух, устремляясь в высоту. Ее грациозное тело струилось волной, когда крылья несли драконицу к восточному горизонту. Заходящее солнце отбрасывало длинную страшную тень на поле, а когда драконица приблизилась к горизонту, Элрик по одинокой серебряной вспышке понял, что Шрамоликая вернулась в свое измерение. Он поднял прощальным жестом свой шлем, словно благодаря ее за яд и терпение.

Самым насущным желанием Элрика было выбраться с этой неестественной гати. Хотя она и сверкала, как полированный мрамор, но представляла собой всего лишь укатанную грязь – отходы, спрессованные с землей до плотности камня. Неужели все это было одним лишь мусором? По какой-то причине эта мысль растревожила его, и он быстрым шагом направился к южной кромке. Отирая со лба пот, он снова и снова спрашивал себя: каково назначение этого места? Со всех сторон его окружали мухи, а пожиратели падали посматривали на Элрика как на возможного претендента на их добычу. Он опять закашлялся от зловония, но другого пути у него не было – ему предстояло взобраться на очередную кучу, чтобы вдохнуть целительный воздух пшеничных полей.

– Счастливого тебе полета к родной пещере, госпожа Шрамоликая, – говорил он на ходу. – Кажется, я обязан тебе и жизнью, и смертью. Но я не желаю тебе зла.

Элрик обмотал шарфом нос и рот и начал взбираться по шевелящимся под его ногами отбросам, тревожа каждым своим движением и мусор, и падалыциков. Он поднимался медленно, а на него шипели летучие крысы и птицы. И снова он задавался вопросом: какое существо проделало здесь эту тропу, если только это была тропа. Он не сомневался, что это не творение рук человеческих, а потому стремился как можно скорее добраться до пшеничного поля, такого ясного, такого понятного, не вызывающего никаких вопросов.

Он добрался до гребня и продолжал двигаться вдоль него, рассчитывая найти более твердую почву под ногами. Пиная гнилье и злобно зыркающих на него грызунов, он спрашивал себя, какая же это цивилизация свезла отбросы своей жизнедеятельности кдороге, сооруженной каким-то сверхъестественным существом. Потом ему показалось, что внизу, неподалеку от пшеничного поля что-то движется, но сумерки уже почти окутали землю, и он приписал это игре своего воображения. Может быть, этот мусор – нечто вроде пожертвования? Может быть, люди, обитающие в этом царстве, почитают бога, который перемещается от поселения к поселению, приняв облик гигантской змеи?

Он спустился на несколько футов и остановился на какой-то старой канистре, и тут ему снова почудилось движение внизу. Он увидел мягкую фетровую шляпу, возвышающуюся над кипой тряпья, и уставившееся на него с недоуменным выражением птичье лицо.

– Господи милосердный, сэр! Это не может быть простым совпадением! Как по-твоему, какую цель преследует судьба, вторично соединяя нас? – Это был Уэлдрейк, карабкающийся вверх от пшеничного поля. – Что там за тобой, сэр? Неужели то, что за этим мусором, такое же однообразное, как это поле? Там еще одно поле? Господи милосердный, сэр, мы попали в царство пшеницы.

– Пшеницы и мусора у какой-то сумасшедшей дороги непонятного назначения, прорезающей эти пространства с востока на запад. И выглядит она довольно зловеще.

– И поэтому ты идешь в другом направлении?

– Да. Я не хочу встречаться с тем неприятным созданием Хаоса, которое проложило эту дорогу и лакомится этими подношениями. Я полагаю, что мои лошади остались в другом измерении?

– Мне это неведомо, сэр. Я ведь думал, тебя сожрали. Но у этой рептилии оказалась сентиментальная слабость к героям, да?

– Что-то в этом роде. – Элрик улыбнулся; он был странным образом благодарен рыжему стихотворцу за его иронию. Рассуждения этого человека были куда как предпочтительнее его недавнего разговора с отцом. Он стряхнул с себя пыль и какую-то налипшую на одежду дрянь, в которой копошились личинки, и обнял маленького человечка, которого их воссоединение привело в настоящий восторг.

– Мой дорогой господин.

И они пошли рука об руку вниз к освежающей пшенице в направлении реки, которую Элрик разглядел со спины дракона. Он видел город на этой реке, добраться до которого, по его расчетам, можно было меньше чем за один день. Он сказал об этом Уэлдрейку, добавив, что у них, как это ни печально, нет никакой провизии, ни средств для ее добычи. И единственное, что им остается, – это жевать незрелые пшеничные зерна.

– Ах, где вы, мои браконьерские денечки в Нортумберленде! Хотя постойте – когда-то, еще мальчишкой, я довольно ловко управлялся с силками и ружьем. Поскольку шарф ваш и без того пришел в негодное состояние, может быть, вы не будете возражать, если я еще немного расплету его? Возможно, я вспомню мои прежние навыки.

Сделав дружеский жест, Элрик протянул похожему на птицу поэту свой шарф и принялся смотреть, как ловко работают маленькие пальцы, расплетая материю, развязывая узлы, пока в руках поэта не оказалась довольно длинная нитка.

– Вечер приближается, сэр, а потому мне лучше сразу же приняться за работу.

К этому времени они уже достаточно удалились от горы мусора и теперь вдыхали густые, успокаивающие ароматы летнего поля. Элрик прилег среди колосьев, а Уэлдрейк занялся делом – он очень быстро расчистил довольно большой участок и поставил силки, в которые скоро угодил молодой кролик. Готовя крольчатину, они размышляли о природе этого странного мира, в котором были такие огромные поля, но отсутствовали земледельцы и поселения. Глядя на тушку кролика, крутящуюся на вертеле, Элрик сказал, что, при всех своих колдовских знаниях, ему были незнакомы обычаи тех краев, где, похоже, Уэлдрейк чувствовал себя как рыба в воде.

– Уверяю тебя, мой господин, это не был добровольный выбор. Я обвиняю некоего доктора Ди, с которым я консультировался по поводу греков. Это было связано с метром. Вопрос метрики. Я полагал, что мне нужно услышать язык Платона. Ну, это длинная история и не особенно новая для тех из нас, кто путешествует, вольно или невольно, по мультивселенной, но я провел некоторое время в одном из миров, хотя и смещаясь во времени (но не в пространстве) – до тех пор, пока, в этом я абсолютно уверен, не оказался в Патни.

– И ты собираешься вернуться туда, господин Уэлдрейк?

– Несомненно, сэр. Что-то я подустал от этих приключений в разных мирах, я ведь по природе домосед, так что мне нелегко приходится, и я скучаю без своих друзей.

– Я надеюсь, мой друг, ты скоро снова их обретешь.

– И тебе, сэр, я тоже желаю скорейшего обретения того, что ты ищешь. Хотя мне кажется, что ты принадлежишь к тем личностям, которые вечно ищут чего-то возвышенного.

– Возможно, – сухо сказал Элрик, жуя нежную крольчатину. – Правда, я полагаю, что возвышенный характер того, что я ищу в настоящее время, привел бы тебя в недоумение…

Уэлдрейк хотел было уточнить, о чем это говорит его собеседник, но передумал и не без гордости уставился на свои вертел и добычу.

Тревоги и заботы Элрика отошли на второй план благодаря присутствию здесь этого человека и свойствам его характера.

И вот господин Уэлдрейк, после долгих поисков найдя в своих карманах нужный ему том и запалив от костра свечу, читает последнему владыке Мелнибонэ рассказ о некоем полубоге, обитавшем в измерении Уэлдрейка и претендовавшем на королевский трон, и в это время слышится звук – по полю неспешно пробирается чья-то лошадь. Через каждые несколько осторожных шагов она останавливается, словно ведомая опытным наездником.

Элрик окликает его:

– Приветствую тебя, всадник. Раздели с нами нашу трапезу.

Следует пауза, и приглушенный голос издалека вежливо отвечает:

– Я разделю с вами тепло костра, господин. Мне ужасно холодно.

Лошадь продолжает двигаться к ним с той же неспешностью, она все так же время от времени останавливается, и наконец в свете костра они видят и ее, и фигуру спешивающегося всадника, который неслышными шагами направляется к ним. Фигура всадника вызывает некоторое беспокойство своим необычным видом: это крупный человек, с ног до головы закованный в броню, сверкающую золотом, серебром, иногда синевато-серыми бликами. На шлеме его ярко-желтое перо, а на нагруднике – черно-желтый герб Хаоса, герб покорного слуги Владык Хаоса: восемь стрел, исходящих из одного центра и символизирующих собой разнообразие и множественность Хаоса. Боевой конь, следующий за всадником, укрыт попоной из блестящего черного и серебристого шелка, на коне высокое седло из слоновой кости и черного дерева и серебряная упряжь, украшенная золотом.

Элрик встал, готовясь отразить возможное нападение, но в первую очередь потому, что был поражен внешним видом пришельца. Шлем у него был без забрала, изготовленный от шеи до маковки из одного куска металла. Только отверстия для глаз вносили какое-то разнообразие в сверкание стали, словно бы удерживающей живую материю под своей полированной поверхностью – текучую, движущуюся, угрожающую материю. Через отверстия смотрели два глаза, в которых Элрик увидел понятные ему чувства – гнев и боль. Когда незнакомец подошел к костру и выставил руки в боевых рукавицах над теплом огня, Элрик испытал какое-то смутное чувство родства с ним. В свете костра у него вновь появилось ощущение, что в этой стали есть что-то живое, что в ней заперта огромная энергия, такая мощная, что ее можно видеть сквозь металл. И тем не менее пальцы сгибались и разгибались, как и любые человеческие пальцы из плоти, циркуляция крови в них восстанавливалась, и скоро незнакомец испустил вздох облегчения.

– Не хочешь ли крольчатины, господин? – Уэлдрейк показал рукой на заячью тушку.

– Нет, благодарю.

– Сними с себя шлем и присядь с нами. Тебе здесь ничего не грозит.

– Я вам верю, господа. Но пока я не могу снять с себя этот шлем, и если уж быть откровенным, то я уже давно не питаюсь человеческой пищей.

Рыжеватая бровь Уэлдрейка поползла вверх.

– Неужели Хаос теперь делает из своих слуг каннибалов?

– У Хаоса немало слуг-каннибалов, – сказал закованный в латы человек, поворачиваясь спиной к огню, – но я не принадлежу к их числу. Я не ел мяса, фруктов или овощей вот уже около двух тысяч лет. А может, и больше. Я уже давно сбился со счета. Есть измерения, в которых всегда стоит ночь, а есть миры вечного дня, а есть и такие, где ночь и день сменяют друг друга с такой скоростью, что наше восприятие не успевает за этим уследить.

– Ты дал что-то вроде обета? – неуверенно спросил Уэлдрейк. – Ты преследуешь какие-то священные цели?

– Я пребываю в поиске, но ищу нечто гораздо более простое, чем вы думаете.

– И чего же ты ищешь, сэр? Похищенную невесту?

– Ты проницателен, мой господин.

– Просто я хорошо начитан. Но ведь это еще не все?

– Я не ищу ничего, кроме смерти, мой господин. На такую несчастную судьбу обрекло меня Равновесие, когда я предал его эти бессчетные тысячи лет назад. И еще моя судьба – сражаться с теми, кто служит Равновесию, хотя я и люблю Равновесие с яростью, которая никогда не ослабевает. Было предсказано – хотя у меня и нет никаких оснований доверять этому оракулу, – что я обрету покой от руки слуги Равновесия, от такого, каким когда-то был и я сам.

– И каким же вы были, сэр? – спросил Уэлдрейк, который следил за словами незнакомца внимательнее, чем альбинос.

– Когда-то я был принцем Равновесия, слугой и доверенным лицом могущественнейшей силы, снисходящей к любому проявлению жизни. Сила эта почитает и поддерживает любую жизнь в мультивселенной, и в то же время и Закон, и Хаос с радостью уничтожили бы ее, если бы могли это сделать. Но однажды, во время Великого пересечения сфер, которое объединило ключевые измерения и дало начало новому развитию миров, где Равновесию могло больше не найтись места, я решился на эксперимент. Я не мог оставаться в стороне от происходящего. Любопытство и глупость, самомнение и гордыня привели меня к убеждению, что мое деяние послужит интересам Равновесия. А за успех или неудачу я должен был заплатить одинаковую цену. И вот эту цену я и плачу.

– Но это не вся твоя история, сэр. – Уэлдрейк был увлечен. – Если ты захочешь украсить свой рассказ подробностями, то меня этим нисколько не утомишь.

– Не могу. Я сказал все, что мне позволено сказать. Остальное должно оставаться при мне, пока не настанет время моего освобождения, и только тогда я смогу это рассказать.

– Под освобождением ты подразумеваешь смерть? Но тогда, я полагаю, возникнут некоторые трудности с продолжением рассказа.

– Такие вещи, несомненно, будет решать Равновесие, – совершенно серьезно сказал незнакомец.

– Значит, ты главным образом ищешь смерти? Или у смерти есть какое-то имя? – Голос Элрика звучал тихо, не без сочувствия.

– Я ищу трех сестер. Думаю, они проходили здесь несколько дней назад. Не встречали ли вы их? Они должны были ехать верхом.

– Сожалею, господин, но мы совсем недавно попали в это измерение. К тому же это произошло не по нашей воле. Так что у нас нет ни карт, ни представления о том, где мы находимся. – Элрик пожал плечами. – Я надеялся, что ты сможешь нам рассказать об этом месте.

– Это место здешние маги называют Девятимиллионным Кольцом. Оно существует в пространстве, которое, по их представлениям, является мирами Центра Важности. Этот мир и в самом деле имеет необычные свойства, которые мне еще предстоит узнать. Центр Важности не является истинным, поскольку истинный центр располагается в мире Равновесия. Я бы назвал его квазицентром. Вы уж простите мою профессиональную терминологию, господа. На протяжении нескольких поколений я был алхимиком в Праге.

– В Праге! – восклицает Уэлдрейк, в голосе которого при звуках этого знакомого ему имени города появляется довольная нотка. – Ах, эти колокола и башни, сэр. Может быть, ты бывал и в Майренбурге? Он еще прекраснее!

– Эти воспоминания, несомненно, приятны, – говорит закованный в латы человек, – поскольку они остаются за пределами моей памяти. Я полагаю, что вы здесь тоже заняты поисками?

– Нет, сэр, я не занят поисками, – отвечает Уэлдрейк. – Разве что вот ищу, где Патни и мои потерянные полпинты эля.

– А я и в самом деле ищу кое-что, – осторожно подтвердил Элрик. Он хотел узнать побольше о географических особенностях места, в котором они оказались, а не о мистической и астрологической атрибуции этого мира. – Я – Элрик из Мелнибонэ.

Его имя ничего не сказало закованному в латы человеку.

– А меня зовут Гейнор, когда-то я был одним из принцев Равновесия, а теперь меня называют Проклятый. Возможно, мы встречались? Но тогда у нас были другие имена и другие лица. В каких-то других инкарнациях.

– К счастью, я не наделен способностью помнить другие жизни, – тихо говорит Элрик, которого предположения Гейнора выводят из равновесия. – Я плохо понимаю тебя. Я наемный воин, который ищет себе нового покровителя. Что же касается вопросов сверхъестественных, то я в них почти не ориентируюсь.

Элрик был благодарен стоявшему за спиной Гейнора Уэлдрейку за то, что хотя брови его и взметнулись при этом вверх, но сам поэт не сказал ни слова. Элрик не отдавал себе отчета в том, зачем прибегает к таким хитростям, просто Гейнор, которому, как и ему, покровительствовал Хаос, вызывал у него не только симпатию, но и безотчетное опасение. У Гейнора не было никаких оснований желать ему вреда, и Элрик чувствовал, что Гейнор не стал бы растрачивать себя на бессмысленные ссоры или убийства, но тем не менее альбинос предпочитал оставаться немногословным, словно и ему Равновесие запретило говорить о его жизни. Наконец они улеглись спать – три странные фигуры среди казавшегося бесконечным пшеничного поля.

Ранним утром следующего дня Гейнор уже был в седле.

– Спасибо за компанию, господа. Если вы проследуете в том направлении, то найдете там довольно милое поселение. Там живут торговцы, которые всегда рады чужеземцам. Они относятся к гостям с необычайным уважением. А я отправляюсь дальше. Мне сказали, что мои сестры находятся на пути к тем, кого называют цыганским народом. Вам что-нибудь о нем известно?

– К сожалению, сэр, мы новички в этом мире, – сказал Уэлдрейк, вытирая руки огромным красным платком. – Мы здесь невинны, как дети. Мы в трудном положении, поскольку лишь недавно прибыли в этот мир и не имеем понятия ни о его народе, ни о его богах. Ты уж извини меня за навязчивость, но я осмелюсь высказать предположение, что ты сам божественного или полубожественного происхождения.

Казалось, что отзвук смеха, раздавшегося в ответ, никогда не умолкнет, словно шлем принца соединялся с какой-то бездонной пропастью. Этот смех был далеким и в то же время на удивление сердечным.

– Я уже говорил, господин Уэлдрейк, что был одним из принцев Равновесия. Но это в прошлом. Что же касается настоящего, то я могу тебя уверить, мой господин, что в Гейноре Проклятом нет ни капли божественного.

Пробормотав, что он не понимает значения титула принца, Уэлдрейк начал:

– Если требуется какая-то помощь, сэр…

– Что это за женщины, которых вы ищете? – перебил его Элрик.

– Это три сестры, внешне похожие друг на друга. Они ищут что-то крайне для них важное. Думаю, это какой-то потерявшийся соотечественник или даже, возможно, брат. Они спрашивают о цыганском народе, где его искать. Когда люди узнают, что они ищут, им указывают направление, но на том прекращают всякое с ними общение. Поэтому, мой вам совет, избегайте подобного вопроса, пока люди сами не заведут разговор. Более того, я подозреваю, что если вы встретите эту банду кочевников, то у вас будет очень мало шансов уйти от них живыми.

– Я тебе благодарен за совет, принц Гейнор, – сказал Элрик. – А ты не знаешь, кто это выращивает столько пшеницы и для каких целей?

– Их называют прикрепленными жителями, а когда я задал тот же вопрос, что и ты, мне ответили невеселой шуткой, что этим здесь кормят саранчу. Хотя мне знакомы еще более странные обычаи. Видимо, местные жители не очень ладят с цыганами. Когда затрагиваешь такие темы, они начинают нервничать и замолкают. Они называют этот мир Салиш-Квунн, а это, если помните, название города из Книги Слоновой Кости. Странная ирония. Меня это позабавило. – При этих словах он повернул коня, словно погрузившись в свои размышления, и медленно поехал к виднеющейся вдалеке котловине, к навалам мусора, над которыми, подобно завесам дыма, кружились вороны, коршуны и роились мухи.

– Ученый, – сказал Уэлдрейк, – Хотя говорит как-то таинственно. Ты понимаешь его лучше, чем я, принц Элрик. Но я бы хотел, чтобы он остался с нами. Что ты о нем думаешь?

Альбинос теребил пряжку ремня, выбирая слова.

– Я его боюсь, – сказал он наконец. – Боюсь, как не боялся еще ни одного человеческого существа, смертного или бессмертного. Его судьба и в самом деле ужасна, потому как он познал Равновесие, о котором я могу лишь мечтать. Добиться этого – а потом потерять…

– Да нет, сэр. Ты преувеличиваешь. Он, конечно, странноват, но, кажется, довольно любезен. С учетом всех обстоятельств.

Элрика пробрала дрожь – он был рад, что принца Гейнора нет больше с ними.

– И все же я боюсь его, как никого другого.

– Возможно, так же, как самого себя, мой господин? – С этими словами Уэлдрейк бросил взгляд на своего нового друга. – Прости меня, сэр, если мои слова показались тебе вдруг неучтивыми.

– Ты слишком проницателен, господин Уэлдрейк. Твой поэтический глаз видит больше, чем мне хотелось бы.

– Это всего лишь чутье и случай, уверяю тебя, сэр. Я не понимаю ничего, но говорю обо всем на свете. В этом-то и состоит мой рок. Может быть, не такой величественный, как у некоторых, но мой язык в равных пропорциях и мой друг, и мой враг.

Сказав это, Уэлдрейк смотрит на погасший костер, разламывает вертел и с сожалением бросает его, подбирает силки и засовывает их в карман рядом с книгой без переплета, набрасывает на плечо плащ и направляется следом за Элриком сквозь пшеничные колосья.

– Я уже читал тебе, сэр, мою эпическую поэму о любви и смерти сэра Танкреда и дамы Марии? Она написана в форме нортумберлендской баллады – именно таким было первое услышанное мной поэтическое произведение. Дом моих родителей стоял в безлюдном месте, но я не чувствовал себя одиноким.

Его голос звенел и вибрировал, следуя мелодике примитивного плача. Рыжеволосый стихоплет подпрыгивал и переходил на бег, чтобы поспеть за высоким альбиносом.

Через четыре часа они добрались до широкой, неторопливой реки и на живописных утесах, поднимающихся над водой, увидели город, который искал Элрик. Уэлдрейк тем временем кончил декламировать балладу и, казалось, был не меньше Элрика этому рад.

Город был словно высечен изобретательными каменщиками из сверкающего известняка утесов, а вела к нему довольно узкая дорога, местами явно искусственного происхождения, которая вилась над скалами и пенящейся водой далеко внизу. Дорога плавно поднималась, чтобы в конце концов перейти в главную улицу города и снова начать извиваться между высокими многоэтажными домами и складами, причудливыми общественными зданиями и скульптурами, фигурно подстриженными и изысканными клумбами и газонами, а потом терялась в лабиринте улочек и проулков, раскинувшихся у подножия древнего замка, стены которого были увиты плющом. Замок этот возвышался над городом и тринадцатипролетным мостом, перекинутым через реку в самом узком ее месте и ведущим к меньшему поселению, в котором, судя по всему, обитали зажиточные горожане, построившие для себя светлые виллы.

Над городом витал дух довольства и процветания, и Элрик с оптимизмом отметил, что вокруг поселения нет оборонительных стен – значит, обитателям вот уже много лет не нужно было защищать себя от нападений. Несколько местных жителей в ярких, разукрашенных одеждах, ничуть не похожих на одеяния Элрика или Уэлдрейка, сердечно и открыто приветствовали их, как то обычно водится у людей, уверенных в своей безопасности и привычных к встречам с чужеземцами.

– Если они оказали гостеприимство Гейнору, – сказал Уэлдрейк, – то, я думаю, и к нам они не отнесутся враждебно. У этого города очень французский вид. Он напоминает мне некоторые городки на Луаре, хотя типичный для них собор отсутствует. Какая у них здесь, на твой взгляд, религия?

– Может быть, у них нет никакой религии, – сказал Элрик. – Я слышал о таких народах.

Однако Уэлдрейк явно не поверил ему.

– Религия есть даже у французов!

Они миновали первые дома, стоящие вдоль дороги. Дома эти располагались на каменных террасах, поднимающихся по склонам, и при каждом были самые роскошные клумбы, какие только доводилось Элрику видеть. До них доносились ароматы, к которым примешивались едва ощутимые запахи краски и кухни, и оба путника с улыбкой и облегчением поглядывали на людей, которые приветствовали их. Наконец Элрик остановился на мгновение и спросил у молодой женщины в красно-белом платье, как называется этот город.

– Это же Агнеш-Вал, мой господин. А на другой стороне реки – Агнеш-Нал. Как вы здесь оказались, господа? Уж не разбилась ли ваша лодка на порогах Форли? Вам тогда нужно пройти в Дом терпящих бедствие путников, что в Пятигрошовом переулке. Это чуть ниже переулка Соленого Пирога. Они хотя бы покормят вас. У вас есть значок Гильдии страховщиков?

– Увы, нет, моя госпожа.

– Жаль. В таком случае вы сможете рассчитывать только на наше гостеприимство.

– Оно мне представляется более чем щедрым, – сказал Уэлдрейк, подмигивая ей, что смотрелось довольно неуместно, а затем вприпрыжку пустился за своим другом.

Петляя по вымощенным булыжником улочкам, добрались они наконец до Дома терпящих бедствие путников – довольно древнего сооружения с остроконечной крышей, покосившегося в нескольких местах и напоминавшего пьяницу, который если и может стоять, то только опираясь на соседние дома. Балки и стены были погнуты и перекошены так, что Элрик решил: без вмешательства Хаоса здесь точно не обошлось.

В дверях этого заведения стояло существо, как нельзя больше подходящее для этих стен и осанкой, и возрастом. Согбенный и на тощих ногах, с трясущимися руками, с головой, наклоненной в одну сторону, и шляпой на голове – в другую, с зубом, торчащим в одну сторону, и трубкой, торчащей в противоположную, он был необыкновенно худ и долговяз, а его печальный взгляд так потряс Элрика, что альбинос извинился и спросил, туда ли они попали.

– Милостью Всевидящего Владыки, это то самое место, которое вы искали, мой господин. Вы ищете подаяния? Подаяния и совета?

– Нам предлагали гостеприимство, сэр! – В голосе Уэлдрейка слышалось оскорбленное достоинство. – Но не подаяние! – Он был похож на разгневанного тетерева.

– Мне безразлично, в какие красивые слова облачается деяние, мои добрые господа. – С этими словами существо начало подниматься – далось это ему не без труда, но в конечном счете оно выпрямилось. – Я называю это подаянием! – Крохотные искорки сверкали в его глубоко посаженных глазницах, а промеж дряблых губ клацали торчащие в разные стороны зубы. – Мне безразлично, каким опасностям вы подвергались, какие невыносимые потери понесли, какими вы были богатыми в прошлом и какими бедными стали теперь. Если бы вы не брали в расчет весь этот риск, то никогда не добрались бы сюда и не осмелились пересечь Рубеж! Таким образом, кроме вас самих, вам некого винить в своих несчастьях.

– Нам сказали, что мы можем найти в этом доме еду, – ровным голосом сказал Элрик, – а не злобную ругань и неучтивое обхождение.

– Они лицемеры и потому солгали вам. Дом закрыт на ремонт. Его переоборудуют в ресторан. Если повезет, скоро он начнет приносить прибыль.

– Понимаешь, мой господин, мы давно расстались с такими узкими понятиями, как расчетливость, – мы оставили их в нашем мире, – сказал Уэлдрейк, – И тем не менее я приношу извинения за беспокойство. Нас неправильно информировали, как ты сам сказал.

– Твоя дерзость выводит меня из себя… – Элрик, непривычный к такому поведению и в душе остающийся мелнибонийским аристократом, инстинктивно положил руку на эфес своего меча.

Но тут Уэлдрейк тронул Элрика за плечо, и тот мгновенно погасил свой порыв.

– Старик врет! Он врет! Врет! – Из-за их спин, поднявшись по склону холма, появился человек с большим ключом в руке. Это был грузный мужчина лет пятидесяти, из-под его бархатной шапочки выбивались седые волосы, борода его была спутана, одежда помята, словно он одевался в спешке, вскочив неведомо с чьей постели. – Он врет, мои добрые господа. Врет. (Убирайся отсюда, Рет’чат, позорь какое-нибудь другое заведение!) Этот человек – настоящее ископаемое из тех далеких веков, о которых большинство из нас могли только читать. Он хочет нас судить по нашему богатству и нашей военной славе, а не по доброй воле и спокойствию духа. Доброе утро, господа, доброе утро. Надеюсь, вы зашли сюда перекусить?

– Благотворительный хлеб черств и безвкусен, – проворчало ископаемое, направляясь на негнущихся ногах в сторону играющих на улице детей. Но ему не удалось спугнуть их своей тощей рукой. – Расчетливость и самодостаточность! Они уничтожат наш народ. Мы все погибнем. Помяните мои слова – мы все плохо кончим!

Тут он свернул под арку Старого музея и исчез из виду среди рядов лавчонок, продемонстрировав напоследок еще раз свою удивительную угловатость.

Приветливый человек помахал ключом, а потом вставил его в скважину древней двери.

– Он может говорить только за себя. Таких нытиков хватает в любом городе. Я полагаю, наши друзья цыгане взыскали с вас «пошлину»? Что вы собирались предложить нам?

– Главным образом золото, – сказал Элрик, освоивший наконец манеру поведения и готовность лгать, свойственные наемнику и вору. – И драгоценные камни.

– Вы мужественные люди, если решились на такой шаг. Они вас нашли по эту сторону Рубежа?

– Похоже, по эту.

– И отобрали у вас все. Вам еще повезло – у вас остались одежда и оружие. Хорошо еще, что они не поймали вас, когда вы пересекали Рубеж.

– Мы долго выжидали, прежде чем рискнуть. – Эти слова были сказаны Уэлдрейком, который проникся духом этой детской игры. На его широких губах гуляла ироническая улыбка.

– Ну, другие ждали и подольше. – Дверь тихо открылась, и они вошли в коридор, освещенный мерцающими желтыми лампами. Стены здесь, внутри, были такие же перекошенные, как и снаружи, в самых неподходящих местах вдруг возникали лестницы, уходящие неизвестно куда. Проходы и помещения являлись внезапно и неизменно имели какие-то необыкновенные размеры и формы, иногда они были освещены свечами, иногда погружены в темноту. Хозяин вел их все глубже и глубже в дом, и наконец они оказались в большом приветливом зале, в центре которого стоял огромный дубовый стол, а рядом с ним скамьи. Места в помещении было достаточно, чтобы расположиться двум десяткам голодных путников. Но здесь кроме них находился только один гость, который накладывал себе ароматное тушеное мясо из котла над очагом. Гостем этим была женщина, одетая в простые одежды желтовато-коричневого и зеленого цветов, на боку у нее висел тонкий меч, а с другой стороны – кинжал. Женщина была мускулистая, широкобедрая, широкоплечая, лицо ее под гривой рыжевато-золотых волос было задумчивым и красивым. Она кивнула вошедшим, снова села на скамью и начала есть, явно демонстрируя, что она не желает вступать в беседу.

– Насколько мне известно, – хозяин понизил голос, – эта госпожа путешественница – ваш товарищ по несчастью. Она выразила пожелание не участвовать сегодня ни в каких разговорах. Здесь вы найдете все, что вам нужно, господа. Здесь где-то есть слуга, который поможет вам удовлетворить какие-то конкретные нужды, а я вернусь через час-другой – на случай, если вам понадобится что-то еще. Мы в Агнеш-Вале никогда не отговариваем неудачников от новых попыток, потому что иначе наша торговля умрет. Наша политика состоит в том, чтобы помогать неудачникам по мере того, как мы получаем прибыль от тех, чьи попытки увенчиваются успехом. Эти меры представляются нам как справедливыми, так и благоразумными.

– Так оно и есть на самом деле, – одобрительно сказал Уэлдрейк. – Вы, видимо, придерживаетесь либеральных убеждений. Нынче слышишь столько разговоров о консерватизме, когда путешествуешь по реаль… по миру, я хотел сказать.

– Мы верим в просвещенный эгоизм, мой господин, как и все цивилизованные люди, насколько мне известно. В интересах как узких, так и широких слоев общества обеспечить, чтобы все надлежащим и удобоваримым образом получили возможность стать тем, чем они хотят. Вы будете есть, господа? Есть вы будете?

Элрик чувствовал, что переменчивые глаза женщины поглядывали на них во время этого разговора, и отметил про себя, что со дня смерти Симорил не видел лица более красивого, более решительного. Она медленно пережевывала пищу, пряча от всех свои мысли, а ее большие голубые глаза смотрели немигающе и с достоинством. И вдруг она улыбнулась, а после полностью погрузилась в свою трапезу. Элрик, заметивший это, впал в еще большее недоумение.

Положив на глубокие тарелки тушеное мясо, распространявшее восхитительный запах, они уселись за стол и некоторое время вкушали молча. Наконец женщина заговорила. В ее голосе неожиданным образом слышались теплота и некоторая сердечность, показавшиеся Элрику привлекательными.

– Какая ложь купила вам этот бесплатный обед, друзья?

– Скорее недоразумение, чем ложь, моя госпожа, – дипломатично сказал Уэлдрейк, облизывая ложку и размышляя, не предпринять ли ему второй поход к кастрюле.

– Вы такие же торговцы, как и я, – сказала она.

– Это и было главное недоразумение. Они здесь явно не могут себе представить никаких других путешественников.

– Судя по всему, так оно и есть. Вы недавно прибыли в этот мир? И конечно же, по реке?

– Я не понимаю значения твоих слов, – осторожно сказал Элрик.

– Но вы оба, конечно же, ищете трех сестер.

– Похоже, тут все их ищут, – ответил Элрик, подумав про себя: пусть верит в то, во что ей хочется верить. – Я Элрик из Мелнибонэ, а это мой друг и поэт, господин Уэлдрейк.

– О господине Уэлдрейке я наслышана. – В голосе женщины прозвучала восторженная нотка. – Что же касается тебя, то, боюсь, твое имя мне неизвестно. Меня зовут Роза. Мой меч именуется Быстрый Шип, а мой кинжал – Малый Шип. – Говорила она с гордостью и одновременно с вызовом, и двум путникам стало ясно, что в словах ее содержится предупреждение, хотя Элрику и было непонятно, почему она их опасается. – Я путешествую по потокам времени в поисках возможности отмщения. – Она улыбнулась, глядя в свою пустую тарелку, словно смутившись своего признания, в котором услышала что-то постыдное.

– А что три сестры значат для вас, мадам? – спросил Уэлдрейк. В его негромком голосе послышались вкрадчивые нотки.

– Они значат для меня все. Они обладают средствами, которые могут меня привести к тому, ради чего я и живу, во имя чего я дала клятву, – к разрешению моей проблемы. Они дадут мне возможность удовлетворения, господин Уэлдрейк. Ведь ты тот самый Уэлдрейк, который написал «Восточные грезы»?

– Тот самый, моя госпожа, – с некоторой долей смущения ответил поэт. – Я тогда только-только появился в новой эпохе. Мне нужно было заново утверждать свою репутацию. А восток был тогда в моде. Но, однако, будучи зрелой работой…

– Она слишком сентиментальна, господин Уэлдрейк, но все же подарила мне парочку приятных часов. И я до сих пор получаю от нее удовольствие. После этого была «Песнь Иананта», безусловно, твое лучшее творение.

– Но, Господи милосердный, мадам, я ведь ее еще не закончил! Это набросок, не больше. Я сделал его в Патни.

– Превосходная вещь, мой господин. Но больше я о ней ничего не скажу.

– Я тебе чрезвычайно признателен, госпожа. И, – он поднялся, – благодарю за похвалу. Я и сам питаю слабость к периоду моего увлечения Востоком. Может быть, ты читала мой недавно опубликованный роман – «Манфред, или Джентльмен страны гурий»?

– Когда я в последний раз имела возможность интересоваться новинками, этот роман еще не числился в библиографии твоих сочинений, мой господин.

Пока эти двое говорили о поэзии, Элрик задремал, уронив голову на руки. Проснулся он, услышав слова Уэлдрейка:

– И почему же этих цыган никто не накажет? Неужели нет никаких властей, чтобы призвать их к порядку?

– Я только знаю, что этот народ не сидит на месте, – тихо сказала Роза. – Возможно, это некая большая кочевая орда. Называют они себя свободными путешественниками или людьми дороги, и нет никаких сомнений, что они достаточно сильны и наводят страх на местное население. У меня есть предположение, что сестры решили присоединиться к народу цыган. А потому и я тоже к ним присоединюсь.

И тут Элрик вспомнил широкую дорогу из спрессованной грязи и подумал, уж не имеет ли она отношения к народу цыган? Неужели они вступили в союз со сверхъестественными силами? Его любопытство возросло.

– Мы все втроем находимся в невыгодном положении, – сказала Роза. – Ведь мы дали понять нашему хозяину, что стали жертвами цыган. Это означает, что мы лишены возможности задавать прямые вопросы и лишь можем пытаться понять то, что удастся увидеть или услышать. Если только мы не признаем свой обман.

– Мне кажется, что такое признание лишит нас гостеприимства этих людей. Они гордятся своим покровительством торговцам. Что же касается не торговцев, то нам об этом ничего не известно. Может быть, их судьба не особо радостна. – Элрик вздохнул. – Для меня это не имеет значения. Но если ты не возражаешь против нашей компании, госпожа, то давай искать сестер вместе.

– Что ж, пока я не вижу никакого вреда от такого союза, – задумчиво сказала она. – Вам что-нибудь известно о них?

– Не больше, чем тебе, – откровенно признался Элрик.

И тут он услышал голос, вещающий в его голове. Альбинос попытался заглушить голос, но тот продолжал звучать – это был голос его отца.

«Сестры. Найди их. Ларец у них».

Затем голос стал слабеть. Что это было – иллюзия? Обман? Но выбора у Элрика не было, и потому он решил, что попробует идти этим путем и, возможно, найдет ларец из розового дерева с похищенной душой его отца. И потом, общество этой женщины вызывало в нем такие необычные чувства – он подспудно знал, что ни в ком другом не найдет он такого легкого, взвешенного понимания, которое, несмотря на всю его осторожность, порождало в нем желание поделиться с ней всеми тайнами, всеми надеждами, страхами и устремлениями, рассказать ей о всех утратах. Нет, он не намеревался возложить на нее груз своих забот – он просто хотел предложить ей то, что она, возможно, захочет разделить с ним. Он чувствовал, что у них есть и другие общие черты.

Иными словами, он чувствовал, что нашел сестру. И он знал, что она тоже питает к нему что-то вроде родственного чувства, хотя он и был мелнибонийцем, а она – нет. Все это приводило его в недоумение, потому что и прежде он испытывал чувство некоторого родства, например к Гейнору, но здесь было совсем по-другому.

Когда Роза оставила их, сказав, что не спала вот уже тридцать шесть часов, Уэлдрейк не стал скрывать своих чувств.

– Вот это женщина, сэр! Я таких женщин еще не встречал. Она великолепна! Юнона во плоти! Диана!

– Мне неизвестны ваши местные божества, – мягко сказал Элрик, но тем не менее согласился с Уэлдрейком в том, что они познакомились с исключительной личностью. Он принялся размышлять об этой особой тяге, возникающей между отцами и сыновьями, квазибратьями и квазисестрами. Он спрашивал себя: уж не маячит ли за всем этим рука Равновесия, или же, что более вероятно, тут присутствует влияние Владык Хаоса или Закона – поскольку не так давно ему стало ясно, что Повелители Энтропии и Владыки Неизменности когда-нибудь сойдутся в такой яростной схватке, каких еще не знала мультивселенная. Это наводило его на определенные мысли и в некоторой мере объясняло предчувствие каких-то катаклизмов – предчувствие, о котором пытался сказать ему отец, хотя он и был мертв и не имел души. Не был ли этот неторопливый поток событий, в который он, кажется, оказался втянут, отражением какого-то гораздо более значительного космического хода вещей? На мгновение перед ним мелькнула мультивселенная во всем ее разнообразии, во всей ее сложности, со всеми ее реалиями и еще не реализованными возможностями. А возможности эти были неисчерпаемы – чудеса и ужасы, красота и уродство, – мультивселенная безгранична и не поддается определению, во всем стремясь к бесконечности.

Когда седоволосый, одевшись чуть-чуть получше и приведя себя в порядок, вернулся, Элрик спросил его, почему они не опасаются прямого нападения со стороны так называемого народа цыган.

– Насколько мне известно, у них на сей счет существуют свои правила. Есть, видите ли, некий статус-кво. Конечно, вам от этого нисколько не легче.

– Вы ведете с ними переговоры?

– В некотором смысле. У нас с ними существуют соглашения и все такое. Мы не опасаемся за Агнеш-Вал. Мы боимся за тех, кто пожелает торговать с нами… – Он снова сделал извиняющийся жест. – Понимаете, у цыган свои традиции. Нам они кажутся странными, и я бы, пожалуй, не стал потакать им напрямую, но мы в их силе должны видеть как положительные, так и отрицательные стороны.

– И я полагаю, они совершенно свободны, – сказал Уэлдрейк, – Об этом замечательно сказано в «Цыганском хлебе».

– Возможно, – сказал хозяин, но на его лице появилось выражение неуверенности. – Я не знаю, что вы имеете в виду. Это какая-то пьеса?

– Это рассказ о радостях открытых дорог.

– Наверное, это цыганское произведение. Извините, но мы не покупаем их книг. Я не знаю, захотите ли вы, господа, воспользоваться тем, что мы предлагаем попавшим в беду путникам, в рассрочку или по цене издержек. Если у вас нет денег, мы можем взять натурой. Ну вот, например, одну из книг господина Уэлдрейка за лошадь.

– Книгу за лошадь? Ну вы и скажете!

– А за две лошади? К сожалению, я понятия не имею о рыночной стоимости книг. Мы здесь плохие читатели. Может быть, это и стыдно, но мы предпочитаем тихие радости вечернего времяпрепровождения.

– А, скажем, если вы добавите к лошадям еще провизии на несколько дней? – предложил Элрик.

– Если тебе это представляется справедливым, мой господин.

– Мои книги, – сказал Уэлдрейк сквозь сжатые зубы. Его нос, казалось, заострился больше обычного. – Мои книги – это мое «я», сэр. Они определяют мое лицо. Я их защитник. И потом, в силу разницы восприятия, дарованного нам всем, мы все можем понимать язык, но не все можем его читать. Тебе это известно, мой господин? Каждому по его способностям.

Я думаю, в некотором смысле это логично. Нет, сэр, я не расстанусь ни с единой страницей.

Но тут Элрик напомнил, что одна из имеющихся у поэта книг написана на языке, неизвестном даже ее владельцу, и высказал предположение, что от того, приобретут они лошадей или нет, могут зависеть их жизни, и что без лошадей они не смогут присоединиться к Розе, у которой уже есть лошадь. Только тогда Уэлдрейк скрепя сердце согласился расстаться с Омаром Хайямом, которого рассчитывал когда-нибудь прочитать.

И вот Элрик, Уэлдрейк и Роза втроем направились назад по белой дороге вдоль реки к тому месту, где они вышли на эту самую дорогу предыдущим днем, только на этот раз они не стали с нее сходить, а неспешно двинулись по этому петляющему пути на юг параллельно ленивой реке. Уэлдрейк читал очарованной Розе свою «Песнь Равии», Элрик же двигался чуть впереди них, спрашивая себя, уж не во сне ли это все происходит, и опасаясь, что никогда не найдет душу отца.

Они были уже на участке дороги, который Элрик хоть и не помнил, но знал, что это неподалеку от того места, где пролетала драконица, направляясь на юг в сторону от петляющей реки. И тут его чуткий слух уловил отдаленный шум, который он не смог опознать. Он сказал об этом шуме своим спутникам, но те ничего не слышали. Только по прошествии еще получаса Роза приложила ладонь к уху и нахмурилась.

– Какой-то поток. Что-то похожее на рев.

– Я его тоже слышу, – сказал Уэлдрейк, которого весьма задело, что у него, поэта, слух хуже, чем у остальных. – Я поначалу думал, что вы о чем-то другом говорите, а не об этом реве или потоке. Я думал, что это просто вода. – После этого он зарделся от смущения, пожал плечами и озаботился тем, что имелось у него на кончике носа.

Прошло еще два часа, прежде чем они увидели, что водный поток теперь струится и бьет с огромной силой. Река устремлялась вниз по порогам, преодолеть которые не смог бы даже самый искусный гребец. Свист, шум и рев при этом стояли такие, что казалось, это какое-то живое существо выражает свое яростное неудовольствие. Дорога стала скользкой от брызг, а за шумом они почти не слышали друг друга. Видеть дальше чем в двух шагах от себя они тоже не могли, а из запахов остался только запах свирепой воды. Но потом дорога вдруг свернула от реки в ложбину, где шум воды сразу же стал едва слышен.

Скалы вокруг них все еще были мокрые от воды – от реки сюда долетали брызги, – но почти полная тишина, в которую они погрузились, стала для них настоящим отдохновением.

Уэлдрейк поскакал вперед, а вернувшись, сообщил, что дорога вроде бы огибает утес. Возможно, они добрались до океана.

Потом они вышли из лощины и снова оказались на открытой дороге. Вокруг росла высокая трава, простиравшаяся до горизонта, откуда по-прежнему доносился рев и где серебряной стеной поднимались облака брызг. Дорога вывела их к краю утеса, откуда им открылась бездна, такая глубокая, что ее дно терялось в темноте. Именно в эту пучину и устремлялась вода с такой неуемной радостью.

Элрик поднял взгляд, и у него вырвался вздох изумления. Только теперь увидел он наверху дорогу – дорогу, которая вилась от восточного, сильно изгибающего утеса к западному. Он был уверен, что это та самая дорога, которую он видел раньше. Но она явно была образована не утоптанной грязью. Это огромное пространство в виде моста представляло собой скопище веток, костей и кусков металла, образующих опору для поверхности, которая была выстлана тысячами звериных шкур, положенных друг на друга и склеенных зловонным костным клеем. Дорога эта, как показалось Элрику, с одной стороны, была абсолютной дикостью, но с другой, являла собой образец высокого строительного искусства. Когда-то и его народ был не менее изобретателен – до того, как магия заменила им все. Он восхищался, глядя на это необыкновенное сооружение. И тут раздался голос Уэлдрейка:

– Неудивительно, друг Элрик, что никто не спускается по реке ниже того места, которое они здесь называют Рубежом. А я уверен, что это и есть Рубеж.

Элрик улыбнулся иронии этих слов.

– Как вы думаете, эта странная дорога ведет к народу цыган?

Ведет туда, где смерть и мрак ночей; Ведет туда, где подлый Крэй! —

продекламировал Уэлдрейк. Услужливая память поэта подсказывала ему строки одного из собственных опусов.

И вот сталь Быстрого Клинка Вздымает Улрика рука, Чтоб справедливость ясных дней, Закон суровый ясных дней, Познал злодей – граф Гвендит Крэй.

Даже склонная к проявлению восторгов Роза не захлопала в ладоши и не сочла эти стихи подходящими для данного весьма щекотливого момента: по одну сторону от них ревела река, а по другую – утес обрывался в пропасть. А над ними больше чем на милю от утеса к утесу простиралась огромная примитивная дорога, до которой не долетали брызги реки. А на некотором расстоянии от них виднелись спокойные воды бухты, задумчиво переливавшиеся на солнце синевато-зеленым цветом. Элрика потянуло к этому покою, хотя он и подозревал, что покой может оказаться обманчивым.

– Смотрите, господа, – произносит Роза, пуская свою лошадь галопом, – там впереди какое-то поселение. Может, повезет и мы найдем там гостиницу?

– Это место кажется мне подходящим только для одного, мадам. Нечто подобное я видел в Лендс-Энде, в своем последнем путешествии… – весело говорит Уэлдрейк.

Небо тем временем затянули тучи, темные и не предвещающие ничего хорошего, а солнце светило только над далекой гладью воды. Из пропасти до них стали доноситься неприятные рокочущие звуки, похожие на недовольные человеческие голоса – голоса голодных дикарей. Все трое отпустили какие-то невеселые шутки в связи с этой переменой в настроении ландшафта, сказали, что им куда как милее были неторопливая леность реки и пшеничные просторы и они туда с удовольствием бы вернулись.

На одном из некрашеных ветхих сооружений, двухэтажном доме с покосившимися фронтонами, окруженном дюжиной полуразвалившихся сараев, и в самом деле обнаружилась вывеска: прибитое к доске тело вороны. Непонятная надпись, похоже, являла собой название места.

– «Дохлая ворона», я думаю, – говорит Уэлдрейк, которому постоялый двор, кажется, сейчас нужнее, чем двум другим. – Место встречи пиратов и заключения грязных сделок. Что скажете?

– Я склонна согласиться с этим. – Роза встряхивает светло-рыжими кудрями. – Я бы предпочла обойти его стороной, но ничего другого здесь, видимо, нет. Давайте заглянем, а вдруг мы сможем получить здесь хоть какие-то сведения.

Под сенью странной дороги, на краю бездны три случайных попутчика не без опаски поручили своих лошадей конюху – тот хоть и был грязен, но приветствовал их довольно радушно. Затем они вошли в «Дохлую ворону» и с удивлением обнаружили внутри шестерых крепкого сложения мужчин и женщин, уже пользовавшихся гостеприимством этого заведения.

– Приветствую вас, господа, – произнес один из них, приподняв шляпу, очертания которой терялись среди множества перьев, лент, драгоценных камней и других украшений. Вся эта компания была облачена в кружева, бархат, атлас и являла собой весьма пестрое сборище. На них были шляпы, шляпки, шлемы самых причудливых стилей, темные намасленные кудри у мужчин переходили в черные, отливающие синевой бороды, а у женщин ниспадали на оливковые плечи. Все они были вооружены до зубов и явно настроены подкрепить любой аргумент силой клинка. – Вы, видать, проделали немалый путь?

– Немалый для одного дня, – сказал Элрик, снимая перчатки и плащ и направляясь к очагу. – А вы, мои друзья, тоже, видать, проделали путь немалый?

– Мы – попутчики на бесконечной дороге, – отвечает одна из женщин. – Мы всегда в пути. Мы обречены на странствия. Мы идем туда, куда ведет нас дорога. Мы свободные помощники цыган, чистокровные цыгане Южной пустыни, наши предки странствовали по миру, когда еще не было никаких народов.

– Тогда я рад с вами познакомиться, мадам. – Уэлдрейк стряхнул капли со своей шляпы в очаг, и огонь зашипел в ответ. – Потому что как раз цыган-то мы и разыскиваем.

– Цыганский народ вовсе не нужно искать, – сказал самый высокий из мужчин в красном и белом бархате. – Цыгане сами всегда вас находят. А вам нужно только подождать. Повесьте знак на своей двери и ждите. Сезон почти закончился. Скоро начнется сезон нашего перехода. И тогда вы увидите переправу через мост Договора, где проложена наша древняя дорога.

– Этот мост принадлежит вам? И дорога? – озадаченно спросил Уэлдрейк, – Неужели цыгане могут владеть всем этим и оставаться цыганами?

– Я чую блевотину ума! – Одна из женщин поднялась, угрожающе положив руку на эфес своего кинжала. – Я чую помет ученой птицы. В воздухе носится чушь, а это место вовсе не предназначено для чуши.

Встав между Уэлдрейком и женщиной, Элрик снял возникшую напряженность.

– Мы пришли сюда для мирных переговоров и, возможно, торговли, – сказал он, потому что ему в голову не приходило никакого другого извинения, которое приняли бы эти люди.

– Для торговли?

Эти слова вызвали у цыган усмешку.

– Что ж, господа, в народе цыган рады всем. Всем, кто склонен к скитаниям.

– И вы отведете нас к вашим?

И снова эти слова вроде бы позабавили их, ведь, насколько понимал Элрик, лишь немногие из обитателей этого измерения отваживались путешествовать с цыганами.

Элрику было ясно, что Роза с подозрением относится к этой шестерке головорезов и вовсе не уверена, что хочет с ними идти, но в то же время она была полна решимости найти трех сестер и была готова рискнуть.

– Тут нас обогнали наши друзья, – сказал Уэлдрейк, который всегда в подобных ситуациях соображал быстрее друrax. – Три молодые женщины, похожие друг на друга. Вам они случайно не встретились?

– Мы – цыгане Южной пустыни и обычно не заводим пустых разговоров с диддикойимами.

– Вот как! – воскликнул Уэлдрейк, – Какой высокомерный народ! Все повторяется в этой мультивселенной. А мы не перестаем удивляться этому…

– Сейчас не время для обобщений, господин Уэлдрейк, – оборвала его Роза.

– Мадам, для этого всегда есть время. Иначе мы всего лишь животные. – Уэлдрейк чувствует себя оскорбленным. Он подмигивает высокому цыгану и начинает тихонько напевать: – «Пойду гулять с цыганом диким, дитя родится смуглоликим!..» Вам знакома эта песня, друзья?

Ему удается очаровать их, и они усаживаются поудобнее на своих скамьях и начинают отпускать снисходительные шутки о народах, не принадлежащих к их племени, включая народ Уэлдрейка. Необычная наружность Элрика дает им повод выдумать для него прозвище – Горностай, которое он принимает с таким же хладнокровием, с каким принимает и все другие прозвища, выдуманные для него людьми, которые считают его необычным и пугающим. Он выжидает благоприятного момента с терпением, которое становится чуть ли не ощутимым – словно он завернулся в некий кокон ожидания. Он знает, что стоит ему вытащить Буревестник, как шестеро цыган, лишенные душ и жизней, упадут на дощатый пол гостиницы. Но он знает, что при этом могут умереть и Роза с Уэлдрейком, потому что Буревестник не всегда удовлетворяется жизнями одних только врагов. А поскольку он знает себе цену и никто другой здесь, на этом ревущем конце мира, и не догадывается о его силе, он потихоньку улыбается себе под нос. И ему все равно, что там цыгане говорят, а они говорят, что он, мол, такой худой, вполне может истребить целый садок кроликов. Он – Элрик из Мелнибонэ, владыка руин, последний в роду, и он ищет вместилище души его мертвого отца. Он мелнибониец, и он питает эту атавистическую гордость за всю ту силу, что можно почерпнуть из этого факта. Он вспоминает ту почти чувственную радость, которую испытывал, осознавая свое превосходство над всеми другими существами, обычными и сверхъестественными. Это чувство защищает его, хотя и несет с собой боль других воспоминаний.

А Уэддрейк тем временем учит четырех цыган песне с шумным и вульгарным припевом. Роза беседует с хозяином на тему меню. Он предлагает кускус с крольчатиной. Ничего другого у него нет. Хозяин принимает заказ, и они едят столько, сколько могут вместить их желудки, а потом удаляются на зловонный чердак, где спят постольку, поскольку это удается – на чердаке полно клопов и всевозможных мелких паразитов, которые обследуют их тела: не удастся ли найти чего питательного. Но их поиски большей частью тщетны. Насекомым кровь Элрика не по вкусу.

На следующее утро еще до пробуждения своих спутников Элрик потихоньку спускается на кухню, находит там воду, бросает в кружку крупицу драконьего яда. Он едва сдерживает крик, когда боль терзает каждую его клеточку, каждый атом его существа, но зато потом его сила и высокомерие возвращаются. За его спиной словно вырастают крылья, которые поднимают его в небеса, где его ждут братья-драконы. С губ его рвется драконья песня, но он подавляет и ее. Он хочет наблюдать, а не привлекать к себе внимание. Только так сможет он найти душу отца.

Поэт и Роза, спустившись, находят своего спутника в хорошем расположении духа, он улыбается шутке цыган о голодном хорьке и кролике – эти буколические зверьки постоянно присутствуют в их разговорах, давая пищу для множества шуток.

Однако попытки Элрика включиться в их разговор с подобными же шутками вызывают у них недоумение, но, когда к ним присоединяется Уэлдрейк со своими историями об овцах и ботфортах, лед наконец-то ломается. К тому времени, когда они пускаются к западному утесу и дороге, цыгане приходят к выводу, что у них вполне приемлемые попутчики, и заверяют их, что им будут более чем рады в среде цыган.

– Внимаю, внимаю собачьему лаю, – щебечет Уэлдрейк, все еще держа в руке кружку с вином, которое подавали на завтрак. Он вальяжно расселся в седле, восхищаясь великолепием пейзажа. – Говоря откровенно, принц Элрик, мне стало скучновато в Патни. Хотя уже и возникали разговоры о переезде в Барнс.

– Там что, так уж плохо? – спрашивает Элрик, который рад этому пустому разговору на ходу. – Там множество злобных колдунов и еще чего-нибудь в том же духе?

– Хуже, – отвечает Уэлдрейк. – Это место к югу от Реки. Я думаю, что слишком много занимался сочинительством в последнее время. В Патни практически больше нечего делать. На мой взгляд, истинный источник творчества – это кризис. А в Патни ты можешь быть уверен, что тебя не подстерегают никакие кризисы.

Вежливо внимая, как внимают кому-либо из друзей, рассуждающему о тех или иных темных или неприятных вопросах веры, Элрик слушал слова поэта, воспринимая их как своего рода колыбельную. Слова Уэлдрейка слегка усмиряли его боль. Элрик теперь понимал, что организм не вырабатывает привыкания к яду, но при этом он, по крайней мере, чувствовал в себе силы без особого труда расправиться с цыганами, если те окажутся предателями. Он не без презрения относился к мнению местных жителей. Возможно, эти негодяи терроризировали здешних фермеров, но против настоящих бойцов им было не выстоять. Еще он знал, что в любой ситуации может положиться на Розу, но вот Уэлдрейк в бою будет абсолютно бесполезен. В нем чувствовалась какая-то неуклюжесть, по которой было ясно, что, возьми он в руки меч, это не столько напугает, сколько развеселит противника.

Время от времени он обменивался взглядами со своими друзьями, но по ним было видно, что у них нет никаких особенных предложений. Поскольку те, кого они искали, отправились на поиски народа цыган, то у них были все основания хотя бы выяснить, что собой представляет этот самый народ.

Элрик смотрел, как Роза, явно чтобы избавиться от снедавшей ее тревоги, внезапно пустила лошадь в галоп по узкой дорожке над бездной, в которую срывались из-под копыт камни и комья глины и дерна – срывались и летели в темноту навстречу реву невидимой реки. Следом за Розой с бесшабашной удалью пустили один за другим своих коней в галоп и цыгане.

Они гикали, подпрыгивая в седлах, наклоняясь, делая нырки, словно это было совершенно естественным для них делом, и Элрик весело рассмеялся, видя их радость. Уэлдрейк хлопал в ладоши и свистел, как мальчишка в цирке. А потом они оказались перед огромной горой мусора, которая была выше всего, что Элрик видел прежде. Там они встретили других цыган, ждавших у прохода, который они проделали в этой горе. Они самым сердечным образом приветствовали своих соплеменников, а Элрика, Уэлдрейка и Розу смерили такими же небрежно-презрительными взглядами, какими они удостаивали всех, кто был не из их племени.

– Они хотят присоединиться к нашему свободному табору, – сказал высокий цыган в красно-белом одеянии. – Я им сказал, что мы никогда не отказываем желающим. – Он расхохотался, приняв слегка перезревший персик, предложенный ему одним из цыган. – Запастись, как всегда, почти нечем. В конце сезона это обычное дело. Как и в начале. – Внезапно он склонил набок голову. – Но сезон наступит довольно скоро. Мы отправимся ему навстречу.

Элрику показалось, что земля под ним чуть подрагивает, что он слышит словно бы звук рожка вдалеке, барабанный бой, голос волынки. Может быть, их бог ползет по своей дороге от одной своей берлоги к другой? Может быть, его и его товарищей собираются принести в жертву этому богу? Может быть, именно над этим и смеются цыгане?

– Какой сезон? – спросила Роза, в голосе ее послышалась тревога, ее длинные пальцы нервно теребили волосы.

– Сезон нашего ухода. Хотя, если говорить точнее, сезоны нашего ухода, – сказала женщина, выплевывая сливовые косточки в пепельную грязь дороги.

Потом она запрыгнула в седло и повела их по проходу к мясистой плоти огромной дороги, которая подрагивала и тряслась, словно откликаясь на далекое землетрясение, случившееся на востоке. Элрик посмотрел на эту дорогу шириной в милю и увидел движение, услышал новый шум и тут понял, что в этот самый момент им навстречу устремляется нечто.

– Великий боже! – закричал Уэлдрейк, в недоумении снимая шляпу. – Что же это такое?

Они видели какую-то темноту, мелькание тяжелых теней, редкие вспышки света. Нарастала тряска, от которой кучи мусора раскачивались, а крылатые падалыцики, пронзительно крича, взмывали вверх, образуя вихри из плоти и перьев. Все это пока еще происходило за много миль от них.

Цыганам это явление было так хорошо знакомо, что они не обращали на него ни малейшего внимания, но Элрик, Уэлдрейк и Роза напряженно всматривались в даль.

Колебание усиливалось. Источником этого ритмического движения явно был пролет дороги, повисший над бухтой. Затем движение перешло в мелкую непрекращающуюся качку, словно рука великана раскачивала их в какой-то странной колыбели. Тень на горизонте становилась крупнее и крупнее, заполняя собой все пространство дороги.

– Мы свободные люди. Мы идем по дороге, и у нас нет хозяина! – скандировала одна из женщин.

– Верно! Верно! – верещит Уэлдрейк. – Да здравствует свободная дорога! – Но его голос срывается, когда они начинают понимать, что за нечто приближается к ним. Причем нечто – это одно из многих.

Оно похоже на корабль. Это огромная деревянная платформа, ширина которой вполне соответствует размерам какого-нибудь поселения, у нее огромные колеса на гигантских осях, и на них она медленно движется вперед. С платформы свисает что-то вроде кожаного занавеса, а на платформе имеется частокол, за которым видны крыши и шпили города, медленно, но неуклонно движущегося на платформе вместе с жилищами всех его обитателей.

Это только одна из сотен таких платформ.

За первой движется следующая платформа со своим собственным поселением, собственными домами и собственными флагами. А следом за ней – еще. Дорога заполнена этими платформами, они громыхают и скрипят и с черепашьей скоростью неизменно продвигаются вперед, вминая мусор в землю, еще больше выравнивая и без того ровную дорогу.

– Бог ты мой, – шепчет Уэлдрейк, – Это настоящий кошмар с картины Брейгеля. Так Блейк представляет себе Апокалипсис!

– Да, такое кого угодно выведет из равновесия. – Роза затягивает ремень у себя на поясе чуть потуже и хмурится. – Вот уж воистину кочевой народ.

– Похоже, вы вполне самодостаточны, – говорит Уэддрейк одному из цыган, который снисходительно соглашается с ним. – И сколько же поселений у вас передвигается таким образом?

Цыган пожимает плечами и трясет головой. Он не уверен.

– Тысячи две, – говорит он. – Но не все двигаются так быстро. Есть города второго сезона, которые следуют за этими, а потом еще и третьего сезона.

– А четвертого?

– Ты же знаешь, что у нас нет четвертого сезона. Его мы оставляем для вас, – Цыган смеется, словно разговаривает с недоумком. – Иначе у нас не было бы пшеницы.

Элрик прислушивается к гомону и шуму, несущимся с огромных платформ, видит людей, которые забираются на стены, перевешиваются через них, что-то кричат друг другу. Он вдыхает запахи – такие же, как в обычном городе, слышит обычные звуки и удивляется тому, что видит: все там сделано из дерева, скреплено железными заклепками, схвачено медными, латунными или стальными скобами. Дерево такое древнее, что видом своим похоже на камень, колеса такие огромные, что раздавят человека, словно муравья, попавшего под колесо тележки. Он видит стираное белье, которое сушится на веревках, видит вывески разных лавочек и мастерских. Скоро двигающиеся платформы подходят так близко, что он чувствует себя карликом и ему приходится задирать голову, чтобы увидеть поблескивание смазанных маслом осей, старых, обитых железом колес, каждая спица которых по высоте не уступает имррирским башням. Он вдыхает запах – насыщенный запах жизни во всем ее изобилии. А высоко над его головой гогочут гуси, собаки поднимаются на задние лапы, лают и рычат, высовывая головы поверх стен. Дети смотрят на чужестранцев со стен и стараются плюнуть так, чтобы попасть им на головы, выкрикивают обидные словечки и детские остроты в адрес находящихся внизу. Родители награждают их затрещинами, но и сами в свою очередь отпускают замечания, глядя на необычных чужестранцев, и вовсе не исполняются радости, видя, что их рядов прибыло. Теперь по обе стороны от них скрипят колеса, из-под которых вылетают помои и экскременты, образуя справа и слева валы. За платформами идут мужчины, женщины и дети, в руках у них метлы, которыми они сгребают отходы в кучи, тревожа недовольных стервятников. Над ними поднимается пыль, роятся тучи мух. Иногда они останавливаются и начинают спорить и тузить друг друга из-за какой-нибудь понравившейся им вещицы, обнаруженной в мусоре.

– Вот уж помойка так помойка, – говорит Уэлдрейк, прижимая к лицу свой огромный красный платок и громко кашляя. – Прошу вас, скажите мне, куда ведет эта огромная дорога?

– Ведет? – недоуменно спрашивает цыган, тряся головой. – Она ведет в никуда и куда угодно. Это наша дорога. Дорога свободных путников. Она ведет сама за собой, маленький поэт. Она опоясывает мир!

Глава четвертая Вместе с цыганами. Некоторые необычные определения, касающиеся природы свободы

И вот, бродя в изумлении между крутящихся колес, Элрик и его спутники увидели, что за первым рядом двигающихся поселений идет огромная масса людей. Мужчины, женщины, дети всех возрастов, всех классов и самого разного облика, они разговаривали, спорили и играли на ходу в разные игры. Некоторые из них шли среди этих скрежещущих ободов с видом беззаботным, у других вид был необъяснимо несчастный, и они плакали, держа в руках шляпы. С ними шли их собаки и другие домашние животные, которые сопровождают кочевых людей. Потом появились конные цыгане, они присоединились к своим соплеменникам, не обратив ни малейшего внимания на трех чужаков.

Уэлдрейк свесился со своей лошади и обратился к приветливого вида женщине, принадлежащей к тому типу, который нередко проявлял к нему интерес. Он снял со своей рыжей гривы шляпу, его маленькие куриные глаза сверкали.

– Прошу простить меня за назойливость, мадам. Мы новички среди вашего народа, и мы полагали бы разумным снестись с вашими властями…

– У нас, у цыган, нет никаких властей, петушок, – рассмеялась она, услышав столь глупое предположение. – Мы здесь все свободны. У нас есть совет, но соберется он не раньше следующего сезона. Если вы присоединитесь к нам, что вы, судя по всему, уже сделали, то вы должны будете найти деревню, которая примет вас. Если не найдете, то вам придется уйти. – Она, не останавливаясь, сделала жест рукой куда-то назад. – Попробуйте лучше там. Передние деревни полны чистокровных, а они не очень-то приветливы. Но кто-нибудь непременно вас возьмет.

– Мы вам признательны, мадам.

– Не за что, всадник, – сказала она и добавила, словно поговорку: – Нет никого свободнее цыгана на коне.

И вот вместе с этой огромной колонной, занявшей всю дорогу от одной осклизлой насыпи до другой, двинулись на своих конях Элрик, Уэлдрейк и Роза. Иногда они приветствовали тех, кто шел пешком, иногда слышали приветствия в ответ. В этом шествии чувствовалась какая-то праздничная атмосфера. То там, то здесь слышались песни. Иногда под шарманку, звучавшую на манер скрипки, возникал танец. А в других местах в ритм шагам люди хором распевали популярный, видно, куплет:

Мы даем обет цыган — Соблюдать закон цыган. Всем ослушавшимся – смерть! Всем ослушавшимся – смерть!

Уэлдрейк по причинам нравственного, этического, эстетического и метрического характера к этому пению отнесся неодобрительно:

– Я не против примитивизма, друг Элрик, но только примитивизма более утонченного. А это чистой воды ксенофобия. Не годится для национального эпоса…

Однако Роза сочла это пение очаровательным.

В это время Элрик, по-драконьи поднимающий голову и принюхивающийся к ветру, увидел мальчика, который стремглав выскочил из-под колеса одной из гигантских платформ и бросился к мусорному валу, пополняемому проезжающими мимо поселениями. Мальчишка попытался взобраться на этот вал; к ногам и рукам у него были прикреплены дощечки, которые должны были бы способствовать этому, но на самом деле только затрудняли его продвижение.

Он совсем обезумел от ужаса и громко кричал, но толпа с песней шла мимо, словно его и не существовало. Мальчишка попытался было спуститься назад на дорогу, но доски затягивали его глубже и глубже в мусор. И снова над толпой двигающихся с песней цыган раздался его жалобный крик. Потом откуда-то вылетела стрела с черным оперением и пронзила мальчишке горло, оборвав крик. Кровь заструилась между его перекошенных губ. Мальчик умирал. Но никто даже и глазом не повел.

Роза проталкивалась сквозь толпу, крича на людей, обвиняя их в черствости, пытаясь добраться до мальчика, чьи предсмертные судороги приводили к тому, что он еще глубже погружался в кучу отбросов. Когда Элрик, Уэлдрейк и Роза добрались до него, он был уже мертв. Элрик протянул руку к телу, но тут прилетела еще одна стрела с черным оперением и вонзилась мальчику в сердце.

Элрик в гневе поднял голову, и лишь совместными усилиями Уэлдрейку и Розе удалось удержать его, иначе он вытащил бы из ножен свой меч и бросился искать лучника.

– Гнусная трусость! Гнусная трусость!

– Может быть, преступление этого мальчика было еще хуже, – осторожно предположила Роза. Она взяла Элрика за руку, для чего ей пришлось свеситься с седла. – Успокойся, альбинос. Мы здесь для того, чтобы узнать то, что могут сообщить нам эти люди, а не оспаривать их обычаи.

Элрик согласился с этой мудростью. Он был свидетелем деяний куда более жестоких, деяний, совершенных его соплеменниками, и прекрасно знал, что даже самая жестокая пытка может кому-то казаться делом совершенно справедливым. Он взял себя в руки, но теперь с еще большей настороженностью оглядывал толпу. Роза повела их к следующему ряду двигающихся деревень, которые с невероятной медлительностью поскрипывали колесами своих платформ, перемещаясь со стариковской скоростью по телесного цвета дороге. Длинные кожаные фартуки, свисающие с платформ, мели землю по мере их продвижения, и все это очень напоминало дородных вдов, вышедших на вечернюю прогулку.

– Какое колдовство движет эти платформы? – пробормотала Роза, когда им наконец удалось протиснуться сквозь толпу. – И как нам подняться на какую-нибудь из них? Эти люди не хотят с нами разговаривать. Они чего-то боятся…

– Несомненно, госпожа.

Элрик оглянулся, чтобы посмотреть на то место, где умер мальчик. На куче мусора все еще было видно его распростертое тело.

– Свободное общество вроде этого не собирает налогов, а значит, им нечем заплатить тем, кто выступил бы в роли полицейских. А потому семья и кровная месть становятся важнейшими инструментами правосудия и порядка, – сказал Уэлдрейк, который все еще был обескуражен произошедшим. – Они – единственное прибежище. Я думаю, мальчик заплатил своей жизнью за грех кого-нибудь из родичей, а может, и за свой собственный. «Кровь за кровь! – проревел царь пустынь, – глаз за глаз – клянусь! На заре, лишь прольется свет на Омдурман, погибнет назарей!» Нет-нет, это сочинил не я – поспешно добавил он. – Это, как мне сказали, написал популярнейший среди обитателей Патни М. О’Крук, прославившийся в искусстве пантомимы…

Полагая, что коротышка-поэт просто бормочет что-то себе под нос, сам себя таким образом утешая, Элрик и Роза не обращали на него внимания. Роза приветственно махала ближайшей гигантской платформе, чей фартук со скрежетом и шипением скользил по земле. Из отверстия в кожаном занавесе вышел человек, одетый в ярко-зеленый бархатный костюм с алой оторочкой. В ухе у него красовалась золотая серьга, на руках были золотые браслеты, на шее – ожерелье, на поясе – цепочка, тоже золотая. Он оглядел их своими темными глазами и вернулся туда, откуда пришел. Уэлдрейк хотел было последовать за ним, но передумал.

– Интересно, какую плату потребуют они с нас за разрешение войти?

– Войдем – и узнаем, – сказала Роза, откидывая с лица волосы. С этими словами она направилась к следующей неторопливо двигающейся платформе, из-за фартука которой высунулась женская голова в красной шапочке, посмотрела на них без всякого любопытства, а потом исчезла. Затем выглянула еще одна голова, потом еще. Какой-то человек в раскрашенной кожаной куртке и медном шлеме выказал больше интереса к их лошадям, чем к ним, но в конечном счете выставил большой палец, словно говоря: убирайтесь вон. Увидев это, Элрик пробормотал, что больше не собирается иметь дело с такими грубиянами, а найдет другой способ вести свои поиски.

Следующая деревня выслала им навстречу состоятельного старого цыгана в головном платке и вышитом камзоле. Его черные штаны были заправлены в белые носки.

– Нам нужны ваши лошади, – сказал он. – Но что-то у вас больно умный вид. Только смутьянов нам в нашей деревне не хватало. Так что лучше я распрощаюсь с вами.

– Ни наш внешний вид, ни наши мозги их не устраивают, – сказал, усмехаясь, Уэлдрейк. – Единственное, к чему они еще проявляют какой-то интерес, так это к нашим лошадям.

– Настойчивость и упорство, господин Уэлдрейк, – мрачно сказала Роза. – Мы должны найти наших сестер, а мне кажется, что деревня, которая выразила готовность их принять, не откажет в гостеприимстве и нам.

На взгляд альбиноса, это была ущербная логика, но тем не менее хоть какая-то логика, тогда как он ничего другого предложить не мог.

Их подвергли осмотру и не приняли еще пять деревень. Наконец из деревни, которая казалась меньше других и чуть более ухоженной, чем большинство проехавших ранее, ленивой походкой вышел высокий человек, чья несколько пугающая наружность смягчалась парой любопытных голубых глаз. Его шикарная одежда свидетельствовала о том, что он любит пожить себе в удовольствие, что несколько противоречило суровому выражению его лица.

– Добрый вам вечер, господа, – сказал он музыкальным и чуть манерным голосом. – Меня зовут Амарин Гудул. В вас есть что-то необыкновенное. Вы, случайно, не художники? А может быть, вы рассказчики? Или вы разыгрываете свою собственную историю? Как видите, наша жизнь в Троллоне скучновата.

– Я Уэлдрейк, поэт. – Маленький фат вышел вперед, ни слова не говоря о своих спутниках. – И я писал стихи для королей, королев и простолюдинов. Кроме того, мои стихи издавались в разные времена, и я оставался поэтом на протяжении нескольких инкарнаций. Я чувствую ритм, сэр. И этому завидуют все – пэры и прочие высшие по положению. А еще у меня дар импровизации. Вот. В Троллоне, дивном и неспешном, жил Амарин Гудул, известный нарядом и умом. Друзья Гудула так ценили, что берегли…

– А меня зовут Роза. Я отправилась в путь в поисках отмщения. Я уже побывала в самых разных мирах.

– Ага! – воскликнул Амарин Гудул. – Значит, ты плыла по мегапотоку! Ты разрушила стены между мирами! Ты пересекла невидимые границы мультивселенной! А ты, мой господин? Ты, мой бледный друг? Каким даром обладаешь ты?

– У себя дома, в моем маленьком тихом городке, у меня репутация фокусника и философа, – кротко сказал Элрик.

– Замечательно, мой господин. Но ты бы не оказался в этой компании, если бы тебе нечего было нам предложить. Возможно, философия, которую ты исповедуешь, необычна?

– Должен признать, она абсолютно традиционна.

– И тем не менее. Тем не менее. У тебя есть лошадь. Входи. Добро пожаловать в Троллон. Я не сомневаюсь, вы найдете здесь людей, близких вам по духу. Мы в Троллоне все немного не от мира сего! – И, издав дружелюбный гогот, он тряхнул головой.

Он повел их в поселение на колесах, в его сумрачную темноту, лишь едва освещаемую слабыми лампадами, так что поначалу они могли разглядеть лишь самые общие контуры предметов, которые здесь находились. Им показалось, что они попали в огромную конюшню с таким множеством стойл, что их ряды терялись где-то вдалеке. Элрик чувствовал запах лошадей и человеческого пота. Они шли по центральному проходу, и он видел сверкающие от пота спины мужчин, женщин, юношей, которые изо всех сил упирались в шесты-весла, дюйм за дюймом двигая вперед гигантское сооружение. В другом месте рядами стояли лошади в упряжи; упираясь мощными ногами в землю, они тащили платформу за мощные канаты, прикрепленные к стропилам крыши.

– Оставьте ваших лошадей этому парню, – сказал Амарин Гудул, указывая на одетого в тряпье мальчишку, который протягивал руку в надежде заполучить монетку, а наконец ее получив, расплылся в ухмылке. – Вы получите расписку, не волнуйтесь. Вы можете расслабиться по меньшей мере на два сезона. А если проявите себя с лучшей стороны, то, возможно, и навсегда. Как я, например. Конечно же, – тут он понизил голос, – вы должны будете взять на себя и кое-какие обязательства.

По длинной винтовой лестнице они поднялись наверх и оказались на узенькой улочке. Из окон домов, не прерывая своих разговоров, лениво посматривали люди. Эта картина была настолько обычной, что входила в явное противоречие с тем, что они видели внизу.

– И что же те люди, сэр, – они рабы? – поинтересовался Уэлдрейк.

– Рабы? Ни в коем случае! Это свободные цыганские души, как и я. Они свободно бредут по огромной дороге, опоясывающей мир, и дышат воздухом свободы. Просто они по очереди занимают свои места в маршевых отделениях, что всем нам приходится делать время от времени. Они исполняют свой гражданский долг, мой господин.

– А если они не захотят исполнять свой гражданский долг? – тихо спросил Элрик.

– Я вижу, мой господин, что ты и в самом деле философ. Но боюсь, что вопросы столь невразумительные вне моей компетенции. Правда, в Троллоне найдутся люди, которые с удовольствием будут обсуждать с тобой такие отвлеченные предметы. – Он дружески похлопал Элрика по плечу. – У меня есть несколько друзей, которые с радостью вас примут.

– Ваш Троллон – процветающее место. – Роза сквозь пространства между домами посмотрела туда, где с такой же неспешностью двигались другие платформы.

– Да, мы поддерживаем определенные стандарты, моя госпожа. Я сейчас распоряжусь о расписках.

– Не думаю, что мы продадим вам наших лошадей, – сказал Элрик. – Мы не можем двигаться со скоростью пешехода.

– Вы уже так двигаетесь, мой господин. Движение у нас в крови. Но мы должны приставить ваших лошадей к делу. Иначе, мой господин, – усмехнулся он, – мы далеко не уйдем.

И снова взгляд Розы охладил пыл Элрика. Но его раздражение росло, когда он вспоминал о своем мертвом отце и угрозе, нависшей над ними обоими.

– Мы будем счастливы воспользоваться вашим гостеприимством, – дипломатично сказала Роза. – А кроме нас в последние дни никто больше не был принят в Троллоне?

– Кто-то из ваших друзей опередил вас, моя госпожа?

– Как насчет трех сестер? – сказал Уэлдрейк.

– Трех сестер? – Он покачал головой. – Если бы я их видел, то наверняка бы запомнил. Но я узнаю в соседних деревнях. Если вы голодны, то я буду счастлив предоставить вам кредит. У нас в Троллоне превосходная кухня.

Было очевидно, что нищих в Троллоне нет. Краска всюду была свежей, стекла сверкали, улицы были аккуратные и чистые – Элрик, пожалуй, таких и не видел нигде.

– Похоже, что все язвы и печали скрыты внизу, – прошептал Уэлдрейк. – Я буду рад, когда покину это место, принц Элрик.

– Думаю, с этим возникнут трудности. – Роза говорила тихо, чтобы никто чужой ее не услышал. – Уж не хотят ли они превратить нас в рабов, как тех несчастных внизу?

– На мой взгляд, в ближайшем будущем они не собираются отправлять нас туда, – сказал Элрик. – Но у меня нет сомнений – им нужны наши мускулы и наши лошади, но отнюдь не наша компания. Я не собираюсь здесь задерживаться, если мне не удастся быстро обнаружить хоть какой-нибудь ключик к тому, что я ищу. У меня мало времени. – К нему возвращалось его прежнее высокомерие и прежняя раздражительность. Он пытался подавить их в себе, так как понимал, что они – симптомы той болезни, которая привела его к нынешнему затруднительному положению. Он ненавидел собственную кровь, свою зависимость от рунного меча и прочих сверхъестественных средств, которые были необходимы ему для поддержания жизни. И когда Амарин Гудул привел их на центральную площадь, застроенную далеко не новыми магазинами, общественными зданиями и домами, для встречи с приемным комитетом, Элрик пребывал отнюдь не в радужном настроении, хотя и знал, что сейчас им более всего требуются ложь, лицемерие и обман. Его попытка улыбнуться не вызвала ответной любезности.

– Пливет вам, пливет! – воскликнул призрак в зеленых одеяниях с маленькой заостренной бородкой и шляпой, угрожающей поглотить всю его голову и половину туловища. – От имени мужей и дев Тлоллона, говолю вам, что наши селдца наполняются счастьем пли виде вас. Или, говоля плостым языком, считайте нас всех своими блатьями и сестлами. Меня зовут Филиглип Нант, я один из театлальных…

Он принялся представлять разных людей с необычно звучащими именами, странным выговором и неестественным цветом кожи. Уэлдрейк глядел на них с ужасом – словно их внешний вид был ему знаком.

– Похоже на Общество изящных искусств Патни, – пробормотал он. – А может, и того хуже – на Коллегию поэтоведов в Сурбитоне. Я с большой неохотой посещал то и другое. И еще много им подобных собраний. В Илкли, помнится, было худшее.

Он погрузился в мрачное созерцание этой картины, с улыбкой, не более убедительной, чем улыбка альбиноса, слушая имена, пользующиеся здесь известностью. Наконец он задрал свой острый нос к небесам, на которых все еще висели дождевые тучи, и начал в качестве самозащиты декламировать что-то себе под нос. Но его тут же окружили зеленые, черные и алые костюмы, шуршащая парча и романтические кружева, источавшие ароматы сотен садовых цветов и трав – цыганская пишущая братия – и унесли его прочь.

У Розы и Элрика тоже появились свои временные почитатели. Несомненно, они попали в состоятельную деревню, жаждавшую новизны.

– Мы здесь, в Троллоне, космополиты. Как и большинство поселений диддикайимов – ха-ха! – наши деревни почти целиком населены чужаками. Да что там говорить, я ведь и сама чужак. Из другого, видите ли, мира. Если хотите знать, из Хеешигроуинааза. Вам знакомо это название?.. – Размалеванная женщина средних лет в замысловатом парике взяла Элрика под руку. – Меня зовут Парафа Фоз, а мужа, конечно же, Баррибан Фоз. Я тебя не утомила?

– У меня такое чувство, – вполголоса сказала Роза, на которую тоже наседала толпа поклонников, – что это самое трудное наше испытание…

Но Элрику показалось, что она получает от этого удовольствие, в особенности от выражения, которое застыло на его лице.

И он с иронией склонился перед неизбежностью.

Затем последовало несколько ритуалов посвящения, с которыми Элрик не был знаком. Но Уэлдрейк этого страшился, поскольку ему-то они были известны слишком хорошо. Роза приняла их так, будто когда-то прежде была знакома с ними гораздо лучше.

Была подана еда, произносились речи, устраивались представления и экскурсии в старейшие и необычнейшие части деревни, читались небольшие лекции о ее истории и архитектуре, о том, как замечательно она была восстановлена.

Наконец Элрику, которому не давали покоя мысли о похищенной душе его отца, стало невмоготу. Он всем сердцем желал, чтобы все эти люди превратились в нечто ему понятное и знакомое, с чем ему легче иметь дело, например в скачущих, скользких, слюнявых демонов Хаоса или в какого-нибудь безрассудного полубога. Подчас ему очень хотелось вытащить свой меч, чтобы пресечь эту болтовню, замешанную на предрассудках, невежестве, снобизме и предвзятости, чтобы заставить замолчать эти громкие, надменные голоса, настолько уверенные в увиденном и прочитанном ими, что они даже прониклись убеждением в собственной неоспоримой и неуязвимой власти над реальностью…

И все это время Элрик думал и о тех несчастных внизу, что, напрягаясь из последних сил, непрестанно, дюйм за дюймом, двигают эту деревню вместе со всеми другими свободными цыганскими деревнями вокруг мира.

Элрику привычнее было добывать требовавшуюся ему информацию с помощью пытки, а потому он предоставил Розе выведать то, что ей удастся, и наконец, когда они остались вдвоем – Уэлдрейк был взят в качестве трофея на какой-то званый обед, – она позволила себе расслабиться. Им были предоставлены соседние комнаты в лучшей, как их заверили, гостинице деревень второго ряда. Завтра, сказали им, им покажут апартаменты, которые будут предоставлены в их постоянное пользование.

– Думаю, первый день мы провели неплохо, – сказала она, усевшись на сундук и снимая сапоги из оленьей кожи. – Они сочли нас занятными, а потому нам сохранили жизни, мы пользуемся относительной свободой, а самое, на мой взгляд, главное, это то, что нам оставили оружие…

– Значит, ты им совершенно не веришь? – Альбинос с любопытством поглядел на Розу; она встряхнула светло-рыжими волосами и стянула с себя куртку, под которой оказалась темно-желтая блуза. – Я таких, как они, прежде никогда не встречал.

– Если не считать, что они собрались сюда со всех концов света, то они мало чем отличаются от тех, которых я оставила давным-давно. Это тот самый тип людей, с каким бедняга Уэлдрейк хотел бы больше никогда не встречаться. Сестры добрались до народа цыган за неделю до нас. Женщина, которая мне об этом сказала, узнала эту новость от своей знакомой из соседней деревни. Но сестер приняла деревня первого ряда.

– И мы сможем их там найти? – Элрик испытал такое облегчение, что только сейчас понял всю меру своего отчаяния.

– Это будет не очень-то легко. У нас нет приглашения посетить ту деревню. Нужно соблюсти определенные формальности, прежде чем мы получим такое приглашение. Но еще я узнала, что Гейнор, о котором ты говорил, тоже здесь, хотя он исчез почти сразу же, как появился, и никто не знает, где он находится.

– А он не ушел отсюда?

– Кажется, это не так-то легко сделать. Даже для таких, как Гейнор. – В ее голосе была слышна изрядная доля горечи.

– Это запрещено?

– Ничто не запрещено в народе цыган, – иронически сказала она. – Если только это не влечет за собой какие-либо перемены.

– А почему убили мальчика?

– Они мне сказали, что это им неизвестно. Они сказали, что, может быть, я ошиблась. На их взгляд, говорят они, это отвратительно – разглядывать груды мусора и думать, что в них кто-то скрывается. Короче говоря, послушать их, так никто никакого мальчика и не убивал.

– И тем не менее он пытался бежать. Мы с тобой это видели. От чего он хотел убежать?

– Они нам об этом не скажут, принц Элрик. Похоже, тут есть темы, говорить на которые считается дурным тоном. Такое наблюдается во многих обществах – там темы, затрагивающие основы их существования, находятся под строжайшим запретом. Что это за страх такой перед реальным миром, преследующий душу человека?

– В настоящий момент я не ищу ответа на такие вопросы, – сказал Элрик, которого после всей сегодняшней болтовни даже размышления Розы выводили из себя. – Я считаю, что мы должны покинуть Троллон и найти деревню, которая приняла сестер. Они знают название этой деревни?

– Дунтроллин. Странно, что сестер приняли туда. Эта деревня, насколько я поняла, – что-то вроде военного ордена, призванного защищать дорогу и путников на ней. Народ цыган включает тысячи таких подвижных округов, и у каждого своя функция в этом едином целом. Кто-то мог бы это счесть воплощенной мечтой демократического совершенства.

– Если бы не те несчастные внизу, – сказал Элрик, которому не давала покоя мысль о том, что, пока он здесь собирается отдохнуть, огромная платформа, на которой существует все это, движется вперед усилиями изможденных мужчин, женщин и детей.

Спал он в ту ночь плохо, хотя привычные ночные кошмары и не преследовали его. И он был благодарен судьбе за эту малую толику милосердия.

Завтракали они в общем зале, свободном от каких бы то ни было простолюдинов. Обслуживали их молодые женщины в крестьянских платьях, которые ничуть не тяготились своей работой, а действовали как играющие дети. Трое друзей снова делились теми крохами сведений, которые им удалось выяснить.

– Они постоянно находятся в движении, – сказал Уэлдрейк, – Одна мысль об остановке кажется им ужасной. Они полагают, что все их общество погибнет, если этот огромный караван остановится. И потому кххои полой, так они называют здесь рабочую силу, двигают эти платформы вперед с помощью или без помощи лошадей. Толпа, идущая по дороге, состоит из должников, бродяг, банкротов и нарушителей порядка. Это, так сказать, среднее звено изгоев общества, чьи проступки не привели к серьезным последствиям. Все боятся того, что им придется присоединиться к тем, кто двигает платформы, а значит, потерять свой статус и какую-либо возможность его восстановить. Их этика и законы построены, так сказать, на фундаменте постоянного движения. Мальчик, насколько я понимаю, хотел остановиться, а в таких ситуациях действует одно правило: иди или умри. И всегда двигайся вперед. Я жил в эпоху Глорианы, Виктории и Елизаветы, но я нигде не встречал таких поразительных и своеобразных лицемеров.

– И не существует никаких исключений? Все постоянно должны двигаться?

– Никаких исключений. – Уэлдрейк угощался блюдом из разных сортов мяса и сыра. – Должен сказать, что у них великолепная кухня. Это не может не вызывать чувства благодарности. Если бы вам довелось оказаться, ну, скажем, в Рипоне и вам бы не понравился их пирог, вам пришлось бы умирать с голоду. – Он налили себе немного светлого пива. – Итак, наши сестры нашлись. И возможно, Гейнор находится с ними. Я полагаю, нам теперь нужно получить приглашение из Дунтроллина. А это наводит меня на следующий вопрос: почему они не попросили вас сдать оружие? Я здесь не видел ни одного вооруженного человека.

– Я так думаю, что наше оружие дает нам основание надеяться, что мы еще сезон-другой не будем отправлены вниз, – сказал Элрик, который тоже задавал себе этот вопрос, – Им незачем просить нас отдать им оружие. Они рассчитывают вскоре и так получить его как плату за жилье, за пищу – за что угодно, что, на их взгляд, люди всегда ценят превыше свободы… – Задумчиво жуя хлеб, он устремил взгляд в никуда, забывшись в грустных воспоминаниях.

Так на бесчинстве глубоком бесчестный покоится трон; Так под пятою набожной лени старый молчит Альбион, —

напевно произнес грустным голосом маленький поэт. – Есть ли хоть где-нибудь роскошь, которая не была бы создана за счет несчастья других? – вопрошал он. – Есть ли где-нибудь место, где все были бы равны?

– Есть-есть, – живо сказала Роза. – Не сомневайся. Это мой собственный мир. – Она сразу же замолчала – видимо, пожалев о своей несдержанности, и занялась поданной ей кашей.

У двух других разговор, однако, не клеился.

Наконец Элрик сказал:

– И почему же, интересно, они не хотят, чтобы мы покинули этот рай? Каким образом цыгане оправдывают свои правила?

– Я не сомневаюсь, друг Элрик, у них для этого находятся тысячи подобных аргументов. Вне всяких сомнений, что-нибудь туманное и подходящее для любого случая. Если путешествуешь по мультивселенной, то недостатка в метафорах никогда не испытываешь.

– Видимо, да, господин Уэлдрейк. Но возможно, только такими туманными аргументами мы и оправдываем свое существование.

– О да, сэр. Вполне вероятно.

Наконец в разговор снова вступила Роза, которая вполголоса напомнила Уэлдрейку, что они пришли сюда не как исследователи абстракций – они здесь ищут трех сестер, которые владеют известными предметами, дающими силу… Или, по крайней мере, владеют знанием того, где найти эти предметы. Уэлдрейк, зная свою слабость к подобного рода измышлениям, принес свои извинения. Но прежде чем они возобновили разговор о том, как им покинуть Троллон и каким-либо образом попасть в Дунтроллин, двери зала распахнулись, и в них появилась величественная фигура мужчины в шелках и кружевах. На голове его красовался огромный парик, а его аристократическое лицо было размалевано, как у наложницы из Джаркора.

– Прошу простить, что прерываю ваш завтрак. Меня зовут Вайладез Ренч. К вашим услугам. Я пришел сюда, дорогие друзья, предложить вам дом на ваш выбор, чтобы вы смогли начать как можно скорее вливаться в наше сообщество. Я полагаю, у вас есть средства, чтобы обосноваться в более пристойном жилище?

Поскольку они не хотели раньше времени вызвать подозрение у троллонских жителей, то у них не было выбора, и они покорно последовали за высоким и утонченным Вайладезом Ренчем, который повел их по аккуратным, вылизанным дорожкам этого живописного городка. А цыганский народ тем временем дюйм за дюймом катил по дороге, наезженной за многие века, создавая инерцию, которая должна была сохраняться любой ценой, и вечно возвращаясь в исходную точку.

Им показали дом на краю платформы, из окон которого над частоколом вдалеке видны были пешие люди и другие поселения, ползущие черепашьим шагом. Потом им показали апартаменты в странного вида домах с остроконечными крышами, переоборудованных из складов или лавок. Наконец Вайладез Ренч, разговор которого, как шарманка, неизменно возвращался к теме собственности, ее желательности и ее ценности, привел их к маленькому домику с небольшим садиком. Стены его были увиты ползучими чайными розами и великолепными нуншабитами, отливающими алым и золотым цветами. Окна сияли чистотой и имели резные карнизы, а в воздухе стоял запах весенней свежести и ароматов, источаемый цветочными клумбами. Роза всплеснула руками, и стало понятно, что дом с остроконечной и почерневшей от времени крышей ей понравился. Ее душа всегда склонялась к такой простой красоте и уюту. Элрик увидел, как изменилось выражение ее лица. Она отвернулась и сказала:

– Хорошенький домик. Может быть, мы все сможем в нем поселиться?

– О да. В нем живет семья. Довольно большая. Но у них, видите ли, были неприятности, и теперь они должны уйти. – Вайладез Ренч вздохнул, потом усмехнулся и погрозил Розе пальцем. – Ты выбрала самый дорогой. У тебя прекрасный вкус, моя дорогая госпожа.

Уэлдрейк, у которого этот апологет собственности вызывал неприязнь, отпустил несколько непристойных замечаний, но другие – каждый по своим причинам – предпочли не заметить их. Он сунул свой нос в заросли роскошных пионов:

– Это они так пахнут?

Вайладез Ренч постучал в дверь, открыть которую не смог.

– Им были выписаны документы. Они уже должны отбыть. Случилось какое-то недоразумение… Что ж, мы должны быть милосердны и благодарить звезды за то, что пока не скатываемся в нижнюю часть платформы и к вечному бродяжничеству.

Дверь резко распахнулась, и они увидели растрепанного, круглоглазого, краснолицего человека, ростом почти не уступавшего Элрику, с пером в одной руке и чернильницей в другой.

– Мой господин. Мой господин, помилосердствуй, прошу тебя! Я в этот самый момент пишу письмо родственнику. Деньги не проблема. Ты сам прекрасно знаешь, как долго теперь идут письма между деревнями. – Он поскреб пером свои нечесаные, соломенного цвета волосы, отчего у него по лбу потекла струйка зеленых чернил, а сам он стал похож на слабоумного дикаря-индейца, ступившего на тропу войны. Его голубые глаза перебегали с одного из пришедших на другого, а губы взывали к ним. – У меня такие клиенты! Ты же знаешь, что мертвецы не платят по счетам. И разочарованные тоже не платят. Я ясновидящий. Это моя профессия. Моя дорогая матушка тоже ясновидящая, как и мои братья и сестры, а самое главное – мой благородный сын Коропит. Мой дядюшка Грет был знаменит в народе и за его пределами. Но мы сами были еще знаменитее до нашего падения…

– До вашего падения, сэр? – спросил Уэлдрейк, у которого этот человек вызвал любопытство и сочувствие. – Ты имеешь в виду ваши долги?

– Долги, мой господин, преследуют нас по всей мультивселенной. Это некая постоянная, мой господин. По крайней мере, наша семейная постоянная. Я говорю о другом нашем падении – о том, когда мы были лишены милостей короля в той стране, которую наша семья считала своей и где надеялась обосноваться. Она называлась Салгарафад и располагалась в ободочной сфере, давно забытой старым садовником. А чего еще можно было ждать? Но смерть – не наша вина, мой господин. Отнюдь. Мы смерти – друзья, но вовсе не ее слуги. А король решил, что это мы вызвали чуму, предсказав ее. И потому мы были вынуждены бежать. Я так думаю, что в этом деле большую роль сыграла политика. Но нас не допускают на совет кормчих, я уж не говорю о совете Владык Высших Миров, которым мы по-своему служим. Я говорю о себе и своей семье, мой господин. – Завершив эту речь, он перевел дыхание, уперся испачканной чернилами рукой в пояс, а вторую, из которой не выпускал чернильницы, прижал к груди. – Деньги придут по почте, – продолжал гнуть он свое.

– Ну, тогда тебя будет легко найти, дорогой мой господин, и ты снова поселишься здесь. Или, может быть, в другом месте. Но позволь напомнить тебе, что предоставленные вашему семейству кредиты основывались на определенных услугах, которые твоя сестра и твой дядюшка оказывали сообществу. Однако они больше здесь не живут.

– Вы отправили их вниз! – воскликнул испуганный обитатель дома. – Они теперь двигают платформу! Признайте это!

– Я не осведомлен о таких делах. А в настоящий момент возникла потребность в этой собственности. Вот новые арендаторы…

– Нет, – говорит Роза, – ни в коем случае. Я не хочу, чтобы этот человек и его семья по моей вине теряли жилье.

– Сантименты! Глупые сантименты! – Вайладез Ренч разразился смехом, который звучал крайне оскорбительно, крайне насмешливо и бездушно. – Моя дорогая госпожа, эта семья занимает дом, за который не в состоянии платить. Но вы-то заплатить за него в состоянии. Это простое, естественное правило, мои господа. На этом стоит мир. – Последнее предложение было обращено к должнику: – А ну-ка пропусти нас. Пропусти. Мы придерживаемся нашего освященного временем права осмотра!

С этими словами он оттолкнул несчастного письмописателя в сторону и провел недоумевающую тройку внутрь, в темный коридор, переходивший в лестницу. С лестничной площадки смотрели чьи-то яркие, как у горностая, глаза, а с лестницы другая пара глаз сжигала их взглядом, полным ненависти. Они вошли в большую неопрятную комнату, заставленную старой мебелью и заваленную грудами бумаг. В кресле-каталке из слоновой кости и кабаньего дерева расположилась, сгорбившись, крохотная фигурка. И в ней жили, казалось, только глаза – черные, пронзительные глаза, в которых почти не светился разум.

– Мама, они нас выкидывают! – воскликнул изгоняемый арендатор. – Мой господин, неужели тебе хватит жестокости так несправедливо поступить со старой больной женщиной?! Она же не может идти, мой господин. Посмотри – как она будет идти?

– Ее можно катить в кресле, господин Фаллогард. Она будет двигаться, как все мы – всегда вперед и только вперед. К светлому будущему, господин Фаллогард. Вы ведь знаете, что мы работаем ради этого. – Вайладез Ренч нагнулся, чтобы заглянуть в глаза старухе. – Таким образом мы и сохраняем целостность нашего великого народа.

– Я где-то читал, – тихо сказал Уэлдрейк, делая шажок в комнату и оглядывая ее, словно и в самом деле собираясь здесь обосноваться, – что у общества, которое думает только о сохранении своего прошлого, скоро не будет для продажи ничего, кроме своего прошлого. Почему бы не остановить деревню, господин Ренч, чтобы старой даме не нужно было двигаться?

– Возможно, в ваших краях и ценятся подобные непристойности, мой господин, но только не здесь. – Вайладез Ренч посмотрел на кончик своего длинного носа, как аист, которому досаждает назойливая муха. – Платформы должны двигаться постоянно. Народ должен двигаться постоянно. Никакие остановки на пути цыган невозможны. И любой, кто встанет на нашем пути, станет нашим врагом. Любой, кто без приглашения окажется на нашей дороге и попытается бросить вызов нашим законам, станет нашим смертельным врагом, потому что он представляет тех, кто хочет воспрепятствовать нам и остановить народ цыган, который обогнул мир уже больше тысячи раз по земле и по суше, по дороге, построенной им самим. Свободная дорога свободного народа цыган!

– Меня тоже кормили в школе всякого рода литаниями, объясняющими все глупости, совершенные моей страной, – сказал, отворачиваясь, Уэлдрейк. – Я не собираюсь ссориться с такой ущербной душой, как твоя, которая обязана для защиты от неизвестности повторять всякие глупости. Я в своих путешествиях по мультивселенной пришел к убеждению, что это общее у всех смертных – полагаться на подобные тезисы. У миллионов различных племен есть своя правда, которую они защищают со всей своей яростью.

– Браво, мой господин! – восклицает Фаллогарт Пфатт, взмахнув своим щедрым пером и оросив каплями чернил свою мать, книги и бумаги. – Только должен вас предупредить: не развивайте здесь эти мысли. Хотя мы разделяем ваши чувства. Это мысли моей семьи, но здесь они запрещены, как и во многих других мирах. Нельзя здесь говорить так откровенно, мой господин, иначе ты отправишься за моим дядюшкой и моей сестрой вниз, по долгой дороге забвения.

– Еретик! Ты не имеешь права на такую великолепную собственность! – Мрачные черты Вайладеза Ренча искажает гримаса отвращения, его изысканная косметика светится жаром его собственной оскорбленной крови, словно какой-то экзотический райский фрукт созрел и сразу же обрел голос —

Сюда будут присланы приставы, и тебе, Фаллогарт Пфатт, и твоей семье тогда очень не поздоровится!

– Что от нее осталось, от моей семьи? – ворчит Пфатт, внезапно опуская руки, словно он всегда предвидел это свое поражение. – У меня дюжина будущих жизней. Какую выбрать? – И он закрывает глаза, лицо его искажается гримасой, словно и он тоже отведал растворенного драконьего яда. Он испускает громкий вопль, крик обманутой души, звучит отчаянный голос существа, которое внезапно видит в справедливости химеру, а во всех ее проявлениях всего лишь словесную шелуху. – Дюжина жизней, но все равно никакой справедливости для простого человека! Где же он – этот Танелорн, этот рай?

Вряд ли Пфатт когда-либо встретит кого-нибудь другого, кроме Элрика, кто мог бы сказать ему правду о Танелорне, но Элрик молчит, потому что, как и все, кто обретал защиту и покой в этом городе, дал клятву молчать. Только воистину страждущий мира и покоя найдет Танелорн, потому что Танелорн – это тайна, которую носит в сердце своем каждый смертный. И Танелорн существует только там, где смертные собираются в совместной решимости служить всеобщему добру и сами творят вокруг себя райский уголок.

– Мне говорили, – прошептал альбинос, – что каждый человек способен обрести Танелорн в самом себе.

Фаллогард Пфатт убрал перо и бумагу, поднял мешок, в который он уже, как выяснилось, уложил все ему необходимое, и, опустив глаза, покатил кресло со старухой-матерью из комнаты, зовя за собой других членов семьи.

Вайладез Ренч смотрел, как они уходят со своими тюками и пожитками, потом удовлетворенно вздохнул, оглядел дом и сказал:

– Немного краски, и эта собственность станет повеселее. А весь этот хлам мы, конечно же, отсюда уберем и используем его с максимальной эффективностью. Думаю, вы согласитесь, если я скажу, что мы навсегда избавились от этой семейки Пфаттов, закосневшей в своей болезненной мнительности!

Элрик уже с трудом сдерживал себя, и если бы не Роза, которая не сводила с него глаз, если бы не Уэлдрейк с его мрачным и яростным молчанием, то уж он бы высказал все, что у него накипело. Роза одобрила дом, договорилась о цене, приняла ключи из ухоженных пальцев этого султана софистики, вежливо дала понять, что он им больше не нужен, а потом повела двоих своих друзей следом за изгнанными должниками. Те как раз медленно приближались к ведущей вниз лестнице.

Элрик увидел, как она догнала Фаллогарда Пфатта, положила утешительным жестом руку на плечо юной девице, шепнула словечко на ушко матери, потрепала по волосам мальчугана и повела их всех, недоумевающих, назад.

– Они будут жить с нами, или, по крайней мере, на наши средства. Я думаю, этим мы не сильно пойдем вразрез с законами цыганского народа, хотя они у них довольно специфические.

Элрик поглядывал на эту плохо одетую группку не без тревоги, не имея ни малейшего желания брать на себя ответственность за семью, в особенности такую беспомощную. Он бросил взгляд на темноволосую девушку, капризную в своей расцветающей красоте. С ее лица не сходило выражение почти постоянного презрения ко всему, на что она ни смотрела; мальчик, которому было около десяти лет, глядел на них своими черными глазами – они заметили их на лестнице, когда входили в дом, эти глаза горностая, к которым так подходило узкое, заостренное лицо и все остальное. Его длинные светлые волосы были прилизаны, руки с короткими пальчиками все время нервно двигались, нос постоянно принюхивался, словно чуял врага. А когда он улыбнулся, благодаря Розу за ее доброту, обнажились два ряда маленьких острых зубов, отливавших белизной на фоне влажной красноты губ.

– Твои поиски скоро закончатся, госпожа, – сказал он. – Кровь и сок снова перемешаются, как бы Хаос ни хотел изменить это предсказание. Между мирами есть дорога, которая ведет к месту получше, чем то, по которому мы двигаемся. Ты должна идти по бесконечному пути, госпожа, в конце которого тебя ждет разрешение твоих проблем.

Роза, услышав эти слова, не проявила ни недоумения, ни страха, она улыбнулась и, наклонившись, поцеловала мальчика.

– Вы все ясновидящие? – спросила она.

– Это основное занятие семейства Пфаттов, – с достоинством сказал Фаллогарт Пфатт. – Мы всегда умели гадать по картам, видеть сквозь кристалл и знать будущее настолько, насколько его можно предсказать. И поэтому-то, узнав, что нам предстоит присоединиться к народу цыган, мы ничуть не расстроились, напротив, мы были рады. Но потом обнаружили, что у них нет настоящего ясновидения, они просто владеют набором мошеннических трюков, которые позволяют им производить впечатление на других и манипулировать ими. Когда-то этот народ обладал огромными способностями, но он растерял их в этом бессмысленном кружении по миру. Они, видите ли, растратили свои способности на обеспечение безопасности, а теперь и мы не знаем, как эти наши способности применить… – Он вздохнул и поскреб себя в нескольких местах, одновременно поправляя пуговицы, петли, завязки, словно только сейчас осознал, что пребывает в растрепанном виде. – Что нам делать? Если мы перейдем в разряд пеших, то неминуемо закончим свои дни внизу, среди тех, кто толкает эту платформу вперед.

– Мы соединим наши усилия, – услышал Элрик голос Розы и с удивлением посмотрел на нее. – Мы можем помочь вам в вашей борьбе с крючкотворством народа цыган. А вы можете помочь нам найти то, что мы ищем. Мы должны найти трех сестер. Может быть, с ними находится и некто четвертый – закованный в латы человек, никогда не открывающий своего лица.

– Об этом вы должны спросить мою мать, – с отсутствующим видом сказал Фаллогард Пфатт, взвесив ее слова. – И мою племянницу. Я думаю, Чарион обладает всеми способностями своей бабки, хотя ей еще и предстоит набраться ума…

Девушка посмотрела на него испепеляющим взглядом, хотя и было видно, что она польщена его словами.

– Но самый выдающийся из всех Пфаттов – это мой сын, Коропит Пфатт, – сказал отец, гордым и несколько собственническим жестом возлагая руку на голову ребенка, чьи маленькие черные глазки смотрели на родителя с любовью и некоторой долей сочувствия. – Еще не было ни одного Пфатта, чьи таланты могли бы сравниться с талантами Коропита. Он просто-таки гений ясновидения!

– Тогда мы с ним должны как можно скорее заняться делом, – сказала Роза. – Потому что уже близко время, когда мы должны будем выйти на дорогу между мирами. Сможете ли вы вывести нас туда, куда нам надо, если мы вас освободим?

– Да, я наделен такими способностями, – сказал Фаллогард Пфатт, – и с радостью помогу вам, насколько это в моих силах. Но мой мальчик находил такие дороги между мирами, о каких я даже и не слышал. А девушка может отыскать человека в любой из плоскостей мультивселенной. Она настоящая ищейка. Терьер. Она просто-таки спаниель…

Прерывая этот поток собачьих сравнений, Уэлдрейк нашел в одном из своих карманов книгу и театральным жестом достал ее.

– Я вспомнил, что она у меня есть! Вот она! – Они в вежливом ожидании смотрели на него, а он вытащил из кармана несколько монет и сунул их в руки мальчика. – Держи, юный Коропит. Отправляйся со своей кузиной на рынок! Я дам тебе список того, что нужно купить. Сегодня я собираюсь приготовить для нас еду, которая поможет нам пережить грядущие события. – Он помахал в воздухе алого цвета книжицей. – Мы с миссис Битон состряпаем сегодня такой ужин, какого вы целый год не ели!

Глава пятая Беседы с ясновидящими о природе мультивселенной и о прочем. Отчаянные методы бегства

По завершении великолепного и изысканного пиршества даже Элрик, приведенный в благодушное настроение отличнейшими сонетами, смог немного отвлечься от преследующих его мыслей о мертвом отце, который ждет его в мертвом городе.

– Мы, Пфатты, на протяжении многих поколений жили своим умом… – Бокал Фаллогарда Пфатта был почти пуст.

Даже его мать прикладывалась сморщенными губами к бокалу с вином и время от времени похихикивала. Его сын и племянница либо уже улеглись спать, либо были не видны в тени лестницы. Уэлдрейк наполнил бокал матушки Пфатт. Одна только Роза молча сидела на своем стуле, полностью погруженная в размышления о насущных вопросах их нынешней ситуации. Вина она не пила, но, казалось, ее устраивало, что другие немного расслабились. Рядом с ней Элрик потягивал темный сине-черный напиток, желая почувствовать его действие. Не без иронии думал он о том, что после драконьего яда большинство напитков кажутся ему слабоватыми.

– …Есть всего несколько специалистов, но и они исследовали лишь малую часть мультивселенной, – разглагольствовал Фаллогард Пфатт. – Но должен сказать, что Пфатты зашли в этом смысле дальше других. Вот моя матушка, например, знает не менее двух тысяч маршрутов между почти что пятью тысячами миров. В последнее время ее чутье слегка притупилось, но зато наша племянница быстро учится. У нее такой же талант.

– Значит, вы целенаправленно вышли в это измерение? – внезапно спросила Роза, словно эти слова совпали с ее собственными мыслями.

Этот вопрос вызвал у Фаллогарда Пфатта безумный взрыв смеха, который грозил разорвать его аккуратно застегнутый жилет, копна волос вокруг его головы тряслась, лицо покраснело.

– Нет, моя госпожа, в этом-то вся и штука. Лишь немногие приходили сюда, потому что знали о народе цыган и пожелали здесь оказаться. Но этот народ создал собственное особое поле, некую экстрасенсорную гравитацию, притягивающую сюда многих, кто иначе оказался бы в Лимбе. Это поле действует – духовно, но в то же время и материально – как некий псевдо-Лимб, мир потерянных душ.

– Потерянных душ? – Элрик насторожился. – Ты говоришь о потерянных душах, господин Пфатт?

– И тел тоже, конечно же. По большей части. – Фаллогард Пфатт сделал пьяное движение рукой, затем замер, словно услышав что-то, а потом неожиданно осмысленным взглядом уставился в малиновые глаза альбиноса. – Да, мой господин, – сказал он, понизив голос, – это воистину потерянные души!

И Элрик в течение нескольких мгновений ощущал присутствие в себе какого-то кроткого существа, сочувствующего и даже, возможно, покровительствующего ему. Это ощущение быстро прошло. Пфатт уже спорил с Уэлдрейком о каких-то немыслимых абстракциях, и разговор этот возбуждал их обоих, но в выражении лица Розы прибавилось задумчивости. Она переводила взгляд с Пфатта на Элрика, поглядывала на матушку Пфатт, которая двумя руками сжимала бокал с вином, кивала и улыбалась. Она вряд ли следила за разговором, который, видимо, и не интересовал ее. Но в то же время происходящее вроде бы удовлетворяло ее, и она на какой-то свой таинственный манер была все время начеку.

– Мне, сэр, это трудно представить, – сказал Уэлдрейк. – И меня немного пугает созерцание такого безбрежного пространства. Столько миров, столько племен, и каждое по-своему понимает природу реальности! Миллиарды, сэр! Миллиарды и миллиарды – бесконечное число возможностей и альтернатив! А Закон и Хаос сражаются между собой, чтобы контролировать все это?

– Эта война в настоящее время ведется скрытно, – сказал Пфатт. – Происходят стычки местного значения, сражения за тот или иной мир, за то или иное измерение. Но грядет всеобщая битва, после которой Владыки Высших Миров собираются установить свою власть над сферами. Каждая сфера содержит в себе вселенную, и считается, что всего их не меньше миллиона. Это будет событие космического масштаба!

– Они сражаются за власть над бесконечностью! – На Уэлдрейка сказанное произвело впечатление.

– В строгом смысле мультивселенная не бесконечна… – начал Пфатт, но его прервала мать, которая вдруг раздраженно вскрикнула:

– Бесконечность? Бессмысленная болтовня. Множественная вселенная конечна. Она имеет пределы и измерения, которые может время от времени воспринимать только Бог, но они тем не менее остаются пределами и измерениями! Иначе в этом нет никакого смысла!

– В чем, матушка? – Эта тирада удивила даже Фаллогарда. – В чем?

– В семье Пфаттов, конечно же. Мы твердо уверены в том, что в один прекрасный день… – Она предоставила своему сыну закончить то, что, несомненно, являло собой кредо их семейства.

– …мы узнаем устройство всей мультивселенной и будем по своему желанию перемещаться из сферы в сферу, из измерения в измерение, из мира в мир, будем путешествовать через огромные скопления смещающихся многоцветных звезд, мечущихся планет во всей их миллионной бесчисленности, через галактики, роящиеся, как мошкара в летнем саду, через реки света… Слава за славой… Лунными дорогами между странствующими звездами… Неужели вы никогда не останавливались на мгновение перед видениями? Неужели вы не помните те мгновения, когда вам даруются видения чуть ли не бесконечности, видения мультивселенной? Вы можете посмотреть на облако или горящее полено, вы можете заметить складку на одеяле или угол, под которым растет стебель травы, – это не имеет значения. Вы знаете то, что вы видели, и оно дает вам видение большего масштаба. Например, вчера?.. – Он наклонил вопросительно голову, глядя на поэта, и, когда получил его одобрение, продолжил: – Например, вчера около полудня я поднял глаза на небеса. Серебряный свет, как вода, лился сквозь скопления облаков, которые напоминали огромных плывущих асимметричных морских животных, таких огромных, что они владычествуют над целыми народами другого вида, включая, конечно, и человека. Словно они окончательно вышли из своих стихий и готовятся снова погрузиться в глубины, столь же таинственные для тех, кто находится внизу, как и океаны – для тех, кто вверху.

Его лицо стало еще пунцовее от этого яркого воспоминания, глаза его словно уставились в эти самые облака, в эти охромные естественные суда, похожие на поднятые обломки, которые, несмотря на прошедшие тысячелетия, имеют пугающе цельный вид; их враждебность превосходит всякое воображение, превосходит любое стремление, которому может последовать смертный, душа каждого горит одним желанием – забыть о них, об этих до неприличия древних зверокораблях, потерявших материальность в их внезапной стихии, в этом сверкании солнца и неба. Постепенно их очертания теряют четкость, становятся серыми, сливаются друг с другом, и наконец остаются лишь солнце и небеса, свидетели их неоплаканного ухода.

– Сделались ли они невидимыми или исчезли навсегда, даже из странной памяти нашей крови, этой крохотной частички наследственного вещества, которая сообщается с объединенной душой нашего народа? Достаточно ли сказать, что они никогда не существовали и никогда не могли существовать? Многое существовало до того, как наши предки, выбравшись из воды, поставили свою перепончатую лапу на туманный берег…

Элрик улыбался, слушая это, потому что память его народа простиралась в прошлое гораздо глубже памяти людей. Во всяком случае, в его мире. Народ Элрика, его племя, которое было древнее человека, шел по разным мирам или изгонялся из них, став жертвой страшной катастрофы, возможно, им самим же и спровоцированной.

Воспоминание следует за воспоминанием, воспоминание побеждает воспоминание, кое-что изгоняется в царства наших богатых фантазий, но это не значит, что оно не существует, или не может, или не будет существовать. Оно существует! Существует!

Последний мелнибониец думает об истории своего народа и его легендах и рассказывает своим друзьям людям то, что ему известно, и когда-нибудь человеческая рука вынет из памяти и запишет эти слова, которые, в свою очередь, станут основой для целого свода мифов, для томов легенд и суеверий, и таким образом крупица за крупицей дочеловеческих воспоминаний доходит до нас, кровь к крови, жизнь к жизни. Все эти циклы крутятся, вращаются, пересекаются в непредсказуемых точках, порождая бесконечное число возможностей, парадоксов, соединений, одна история переходит в другую, один эпизод, соединяясь с другим, составляет целую эпопею. Так мы влияем на прошлое, настоящее и будущее и на все их возможности. Так каждый становится ответственным за каждого в мириадах измерений времени и пространства, которые и являют собой мулътивселенную…

– Человеческая любовь, – говорит Фаллогард Пфатт, отводя свой взор от возникшего перед ним видения, – вот наше единственное оружие против энтропии…

– Если Хаос и Закон не будут уравновешены, – говорит Уэлдрейк, протягивая руку за кусочком сыра и лениво размышляя, какой из погруженных в страх регионов, расположенных вблизи дороги, заплатил эту дань, – мы тем самым будем лишены возможности выбора. Это главнейший парадокс в конфликте между Высшими Мирами. Если возобладает один, то половина из того, что мы имеем, будет утрачена. Иногда я не могу не чувствовать, что наша судьба находится в руках существ ничуть не более разумных, чем земляные черви.

– Разум и сила – абсолютно разные вещи, – бормочет Роза, которая на мгновение оставила собственные мысли. – Нередко жажда власти – это не более чем порыв недалекой личности, которая никак не может понять, почему Фортуна так неблагосклонна к ней. Разве можно обвинять этих животных? Они подчиняются непредсказуемой природе. Может быть, и эти боги чувствуют то же самое? Может быть, они вынуждают нас проходить через все эти испытания, потому что знают: на самом-то деле мы превосходим их? Может быть, они погрязли в слабоумии и забыли, зачем заключали свои перемирия?

– В одном смысле ты права, госпожа, – сказал Элрик. – Природа наделяет властью без всякого разбора, как она наделяет красотой или богатством.

– И вот почему, – сказал Уэлдрейк, раскрывая кое-что из своего прошлого, – долг человечества исправлять такие ошибки, совершенные природой. Вот почему мы должны заботиться о тех, кого бесчувственная природа создает бедными, больными или обиженными иным образом. Если мы этого не делаем, то, я думаю, мы не исполняем своих естественных функций. Я говорю, – поспешно добавил он, – как агностик. Я закоренелый радикал, не заблуждайтесь на сей счет. И тем не менее мне кажется, что Парацельс дошел до этого, когда предлагал…

Но тут Роза, которой все ловчее и ловчее удавались такие вещи, прервала этот поток абстракций, громко спросив у матушки Пфатт, не хочет ли она еще сыра.

– Хватит на сегодня сыра, – загадочно сказала старушка, однако улыбка ее была дружелюбной. – Вечное движение. Вечное движение. С пятки на носочек, за шажком шажочек. С пятки на носочек, с пятки на носочек. Все они идут, моя дорогая, надеясь избежать своего проклятия. Никаких перемен. Поколение за поколением. Несправедливость за несправедливостью, подпираемая новой несправедливостью. С пятки на носочек, за шажком шажочек. Вечное движение. Вечное движение… – И она чуть ли не с благодарностью погрузилась в разверзшуюся тишину.

– Это такое бесстыдное общество, мои господа, – говорит ее сын, глубокомысленно кивая и одобрительно взмахнув бисквитом в руке. – Бесстыдное. Это ложь, мои господа. Этот «свободный народ» – великий обман, который не прекращается. Никаких перемен не происходит. Разве это не есть настоящий упадок, мои господа?

– Не такая ли судьба ожидает и Англию? – задумчиво сказал Уэлдрейк, вспомнив одно из своих потерянных отечеств. – Может быть, такова судьба всех империй, построенных на несправедливости? Я опасаюсь за будущее этой страны!

– Именно такая судьба и стала единственным будущим моей страны, – произнес Элрик с ухмылкой, которая говорила больше, чем должна была скрыть. – Вот почему Мелнибонэ рухнуло, словно червь сожрал все его нутро, рухнуло от одного-единственного толчка…

– Ну а теперь, – сказала Роза, – давайте о деле.

Она делится с ними планом, как ночью пробраться между колесами и найти Дунтроллин, там незаметно пройти понизу до ближайшей лестницы, а далее их ищейкой станет Фаллогард Пфатт, его ясновидение поможет им найти трех сестер.

– Но нам нужно обсудить детали – говорит она – поскольку могут возникнуть обстоятельства, господин Пфатт, которые я не предусмотрела.

– Таковые и в самом деле имеются, моя госпожа.

Пфатт вежливо перечислил их: входы на платформы будут охраняться. Воинственные обитатели Дунтроллина будут почти наверняка готовы к такой попытке. Он никогда не видел сестер, а потому его способность к ясновидению будет ограничена. Но более того, даже если они и найдут сестер, кто знает, как сестры отнесутся к их появлению. И потом, как они смогут покинуть цыган? Перебраться через горы мусора практически невозможно, а охранники всегда начеку. И вообще для семейства Пфаттов не имеет смысла рассматривать такие варианты, поскольку их удерживает особая форма экстрасенсорного тяготения, которая привлекла на эту дорогу столько несчастных душ, обреченных навечно оставаться на ней или под ней.

– Всех нас держат тут не только стрелы с черным оперением и груды мусора, – продолжил он. – Народ цыган управляет этим миром, мои друзья. Он использует частичку Хаоса в своих целях. Поэтому-то, я думаю, они и боятся останавливаться. Все для них зависит от этого постоянного движения.

– Тогда мы должны остановить движение народа цыган, – просто сказала Роза.

– Это невозможно, моя госпожа. – Фаллогард Пфатт печально покачал головой. – Он существует, чтобы двигаться. Он двигается, чтобы существовать. Вот почему эта дорога никогда не меняется, она лишь перестраивается, когда земля проваливается, как в бухте, которую мы скоро будем пересекать. Они не могут изменить дорогу. Я сказал им об этом, когда мы только тут появились. Они мне ответили, что это слишком дорого, что общество не может себе это позволить. Но факт состоит в том, что они не могут изменить свою орбиту, как не может планета изменить свой маршрут вокруг Солнца. И если бы мы попытались бежать, то это было бы похоже на камушек, пытающийся преодолеть гравитацию. Нам сказали, что наша основная задача здесь – стараться остаться в поселении и не оказаться под ним.

– Это настоящая тюрьма, – говорит Уэлдрейк, продолжая клевать сыр, – а не страна. Это какое-то мерзкое нарушение порядка вещей. Она мертва и поддерживается за счет смерти. Она несправедлива и поддерживается за счет несправедливости. Жестока и поддерживается за счет жестокости. И тем не менее, как мы видели, жители Троллона довольны своей жизнью, своей человечностью, своей добротой, своими изящными манерами, а в это время мертвецы корчатся у них под ногами, поддерживая их в этом самообмане. Вот вам настоящая пародия на прогресс!

Старая голова матушки Пфатт повернулась к Уэлдрейку. Она фыркнула ему в лицо, но по-доброму, без издевки.

– Мой брат то же самое им говорил и продолжал говорить, хотя его не слушали. Но он тем не менее умер внизу. Я была с ним. Я чувствовала, как он умирает.

– Ай-ай, – сказал Уэлдрейк, словно разделяя с ней горе. – Это дурная пародия на свободу и справедливость! Это самая бесчестная ложь! Пока хоть одна душа в их мире страдает так же, как сейчас страдают тысячи, а может, миллионы, они виновны.

– Обитатели Троллона – замечательные ребята, – иронически сказал Фаллогард Пфатт. – Они наделены милосердием и доброй волей. Они гордятся своей мудростью и своей беспристрастностью…

– Нет, – говорит Уэлдрейк, зло встряхивая своим огненным хохолком. – Они могут думать, что им везет, но не могут же они считать себя умными или добрыми. Ведь они готовы пойти на что угодно, лишь бы за ними остались их привилегии и легкость существования, а таким образом и сохранить своих правителей, избирая которых они не стесняются демонстрировать демократическое и республиканское усердие. Вот тут в чем дело. И они никогда не спрашивают себя, есть ли в этом несправедливость. А потому они лицемеры до мозга костей. Что касается меня, то я бы взял да остановил всю эту мерзкую катавасию!

– Остановить движение народа цыган?!Фаллогард Пфатт весело рассмеялся и добавил с напускной весомостью: – Будь осторожен, мой господин. Здесь ты среди друзей, но для других такие слова – ересь чистой воды. Держи язык за зубами, мой господин. Ради своего же здоровья!

– Держи язык за зубами! Да ведь это же вечное требование тирании. Тирания кричит: «Держи язык за зубами!» Кричит под вопли своих жертв, под жалостливые стоны, завывания и причитания своих угнетенных миллионов. Мы едины, сэр, или же мы падаль, которая по милости червей сохраняет видимость жизни, тела которых дрожат и извиваются под мириадами личинок, прогнившая видимость господства идеальной свободы. Свободный народ цыган – беспардонная ложь. Движение, мой господин, это не свобода! – Уэлдрейк, произнеся эту тираду, надулся.

Уголком глаза Элрик увидел, как Роза поднялась со своего стула и вышла из комнаты. Он понял, что ее эти дебаты утомили.

– Колесо времени стонет и крутит миллионы шестеренок, которые в свою очередь крутят миллионы шестеренок, и так далее и так далее до бесконечности или почти до бесконечности, – сказал Пфатт, кинув взгляд на свою матушку, которая снова закрыла глаза. – Все смертные – его пленники или слуги. Такова непреложная истина.

– Можно смотреть истине в глаза, а можно пытаться обмануть ее, – сказал Элрик. – Кое-кто даже пытается ее изменить…

Уэлдрейк внезапно приложился к своему бокалу.

– Я родился в мире, мой господин, где истина не столь податлива, а реальность не зависит от ваших желаний. Мне трудно выслушивать подобные мнения. Могу вам сказать больше – они меня тревожат. И дело не в том, что мне не удается увидеть в них изюминку или оптимизм, каковой вы по-своему выражаете. Но я родился там, где доверяют определенным чувствам и пестуют их, где считают, что суть вселенной – великая непреходящая красота, набор естественных законов, которые, так сказать, тонко согласуются с огромной машиной – сложной и хитроумной, но бесконечно рациональной.

И вот этой-то Природе, мой господин, я поклонялся, ее я почитал как божество. А твои предложения кажутся мне, мой господин, шагом назад. Они стоят ближе к уже давно дискредитированным представлениям алхимиков.

Этот разговор продолжался, пока все они не устали от звуков собственных голосов и желание отправиться спать не превысило все остальные.

Элрик, поднимаясь по лестнице – его лампа отбрасывала на выбеленные стены огромные тени, – спрашивал себя, почему Роза так внезапно вышла из комнаты. Он надеялся, что ничем не обидел ее. Обычно такие проблемы мало волновали его, но к этой женщине он испытывал уважение, которое выходило за рамки простого преклонения перед ее умом и красотой. Было в ней еще и какое-то спокойствие, которое странным образом напоминало ему о времени, проведенном в Танелорне. Трудно было поверить, что женщина такой очевидной целостности и ума руководствовалась соображениями какой-то кровной вражды.

Он стал готовиться ко сну в узенькой комнате, которую выбрал для себя, – представляла она собой чуть ли не чулан с койкой. Семья Пфаттов удобно устроила гостей, при этом не особо утруждая себя, и согласилась использовать свои сверхъестественные возможности, чтобы помочь в поисках, которые вела Роза. Альбинос лег отдохнуть. Он устал и тосковал по миру, который уже никогда не будет его миром. По миру, который он сам уничтожил.

И вот альбинос спит, а его стройное бледное тело ворочается на постели. Сего больших чувственных губ срывается стон, малиновые глаза распахиваются, с ужасом вглядываясь в темноту.

«Элрик, – говорит голос, полный древней ярости и такой скорби, что эти качества фактически стали его постоянной составляющей, – сын мой, ты нашел мою душу? Мне здесь так тяжело. Здесь холодно. Здесь одиноко. Скоро, хочу я того или нет, мне придется присоединиться к тебе. Мне придется войти в твое тело и навсегда стать частью тебя…»

И Элрик просыпается с криком, который словно бы заполняет пустоту, в которой он пребывает, и крик этот не замирает в его ушах, он порождает новый крик, и оба звучат в унисон, а Элрик смотрит на лик своего отца, но это кричит не Садрик…

Это старуха, мудрая и умеющая себя вести, исполненная необычных знаний, она кричит как полоумная, словно ее подвергают самой мучительной пытке. Она кричит: «НЕТ!», она кричит: «ОСТАНОВИТЕСЬ!», она кричит: «ОНИ ПАДАЮТ, О АСТАРТА, ОНИ ПАДАЮТ!»

Кричит матушка Пфатт. У матушки Пфатт видение такое невыносимое, что ее крик не в силах унятъ боль, которую она чувствует. И она замолкает.

Как и Элрик.

Как и мир, который тоже погружается в тишину, нарушаемую лишь неторопливым поскрипыванием чудовищных колес и непрестанным отдаленным звуком идущих ног, никогда не прекращающих своего движения вокруг мира.

«ОСТАНОВИТЕСЬ!» – кричит принц-альбинос, но не знает, кому он это кричит. Перед ним мелькнули сцены видения, представшего матушке Пфатт…

Теперь за дверями слышны обычные звуки. Он слышит, как Фаллогард Пфатт зовет свою мать, слышит, как рыдает Чарион Пфатт, и понимает, что вот-вот грядут события страшные…

С лампой в руке, накинув на себя первое, что попалось под руку, Элрик выскакивает на лестницу. Через открытую дверь он видит матушку Пфатт – та сидит в кровати, на ее старых губах пена, глаза уставлены вперед – невидящие, испуганные.

– Они падают! – стонет она. – Ах, как они падают. Это не должно так кончиться. Бедные души! Бедные души!

Чарион Пфатт обнимает бабушку и чуть баюкает ее, словно пытается утешить ребенка, разбуженного ночным кошмаром.

– Нет, бабушка, нет! Нет, бабушка, нет!

Но по выражению ее лица ясно, что и она видела нечто ужасное. А ее дядюшка, потный, красный, в смятении, в страхе сжимает свою растрепанную голову руками, словно защищая ее от ударов, и кричит:

– Нет! Этого не может быть! Она украла ребенка!

– Нет-нет, – говорит Чарион, тряся головой. – Он сам пошел. Поэтому-то ты и не почувствовал никакой опасности. Он не поверил в опасность.

– Так вот что она задумала? – стонет выведенный из себя и недоумевающий Фаллогард Пфатт. – Такую смерть она задумала?

– Верните ее, – резко говорит матушка Пфатт, ее глаза все еще не видят окружающего мира. – Быстро верните ее назад. Найдите ее, и вы спасете его.

– Они отправились в Дунтроллин на поиски сестер, – говорит Чарион. – Они их нашли, но там был другой… Схватка? Я в такой сумятице ничего не могу разобрать. Ах, дядя Фаллогард, их нужно остановить. – Лицо ее перекошено мучительой гримасой боли, она хватается за голову. – Ах, дядя, тут такие экстрасенсорные искажения!

Фаллогарда Пфатта тоже трясет боль. Элрик вместе с Уэлдрейком пытаются выяснить, чего они так боятся.

– Это ветер, завывающий в мультивселенной, – говорит Пфатт. – Черный ветер, завывающий в множественной вселенной! Это работа Хаоса. Кто мог это предвидеть?

– Нет, – говорит матушка Пфатт, – она не служит Хаосу и не призывает его! И все же…

– Остановите их! – кричит Чарион.

Фаллогард Пфатт воздевает к небу руки в безысходном отчаянии.

– Слишком поздно. Мы теперь можем только присутствовать при гибели!

– Нет, не поздно, – говорит матушка Пфатт. – Еще не поздно. Еще есть время… Но оно так сильно…

Элрик больше не стал утруждать себя размышлениями. Розе угрожала опасность. Альбинос поспешно вернулся в свою комнату, оделся, пристегнул меч. Вместе с ним из дома вышел и Уэлдрейк, и вдвоем они побежали по деревянным улицам Троллона, путаясь в темноте. Наконец они нашли ведущую вниз лестницу, и Элрик, который так никогда и не научился осторожности, вытащил из ножен Буревестник, и черный клинок засверкал ужасающей чернотой, руны зашевелились по всей его длине, и он принялся убивать тех, кто вставал на его пути.

Уэлдрейк, видя лица поверженных, содрогался и не знал, держаться ли ему поближе к альбиносу или же отойти на безопасное расстояние. За ними пытались следовать Фаллогард Пфатт и то, что осталось от его семейства. Старушку они толкали в кресле-каталке.

Элрик знал только одно: Розе грозит опасность. Наконец терпение покинуло его, и он чуть ли не испытал облегчение от того, что его адский меч наконец получил свою долю крови и душ. В то же время огромная, всепроникающая энергия стала наполнять его, и он принялся выкрикивать невозможные имена невероятных богов. Он рассек упряжь, которой были привязаны лошади, рубанул по цепям, которыми были скованы те, кто приводил платформу в движение, а потом вскочил на огромного черного жеребца, который заржал от радости, почуяв свободу. Элрик, вцепившись в гриву, поднял его на дыбы. Конь ударил по воздуху своими массивными копытами и поскакал к выходу.

Откуда-то добавился новый звук – звук человеческих голосов, обуянных безотчетной паникой. Еще громче стали рыдания матушки Пфатт:

– Слишком поздно! Слишком поздно!

Уэлдрейк попытался было вскочить на одну из лошадей, но та вырвалась от него. Он оставил дальнейшие попытки найти себе скакуна и бросился за Элриком следом. Фаллогард Пфатт спустил наконец на землю коляску с матерью, которая продолжала кричать в ужасе. Его племянница, зажав уши руками, бежала рядом.

Они спешили в ночь, а Элрик тенью возмездия мчался впереди них мимо огромных колес никогда не останавливающихся деревень, неумолимо двигающихся вперед, в холодный ветер с дождем, в дикую ночь, освещенную лампадами и свечами пеших и еще огнями деревень первого ряда. Дорога под ними теперь приобрела некоторую упругость – видимо, они приближались к мосту, переброшенному через бухту.

Уэлдрейк услыхал обрывки песни. Он не замедлил бега, напротив, заставил себя ускорить его, дыша размеренно, как его когда-то учили. Он услышал смех, чьи-то разговоры и на мгновение даже подумал – уж не сон ли все это, ведь в происходящих событиях, как и во сне, не было никакой последовательности. Но впереди послышались другие голоса – крики и проклятия. Это Элрик гнал своего коня между идущими. Такая большая толпа затрудняла его продвижение, но он не хотел использовать меч против безоружных людей.

За ним все тише становились выкрики матушки Пфатт, зато все громче рыдания ее внучки.

Уэлдрейк и Пфатты каким-то образом умудрялись не отставать от Элрика, они даже сумели приблизиться к нему, когда он пробирался сквозь толпу. Матушка Пфатт кричала: «Стойте! Вы должны остановиться!» Но вся эта толпа свободного народа цыган, слыша еретические речи из уст старухи, брезгливо, с отвращением отшатывалась от нее.

Неразбериха возрастала. Уэлдрейк задавал себе вопрос: может быть, их действия были неразумны и не стоило слушать бред впавшей в слабоумие старухи? Все колеса продолжали крутиться, все ноги продолжали двигаться – все было так, как и должно быть на великой дороге, опоясывающей мир. Когда они миновали основную массу людей и смогли двигаться свободнее, Элрик замедлил коня, удивленный тем, что за ним не следует стража Троллона. Уэлдрейк проявил осторожность и, прежде чем присоединиться к альбиносу, дождался, когда тот уберет в ножны свой меч.

– Что ты видел, принц Элрик?

– Только то, что Роза в опасности. Может быть, что-то еще. Мы должны как можно скорее найти Дунтроллин. Она совершила глупость, пойдя на этот шаг. Я думал, она благоразумнее. Ведь она-то в первую очередь и призывала нас к осторожности.

Ветер стал дуть сильнее, и флаги народа цыган бились и трепетали под его напором.

– Скоро начнет светать, – сказал Уэлдрейк.

Он повернулся, чтобы посмотреть на Пфаттов – на трех лицах была все та же печать всепоглощающего ужаса, который не позволял им видеть, что происходит вокруг. Матушка Пфатт, плачущая, завывающая, выкрикивающая предупреждения, задавала тон этому невыразимому отчаянию, этой боли. Остальные пешие предусмотрительно держались подальше от этой троицы, время от времени бросая на них неодобрительные взгляды.

Неуклонно продолжается движение народа цыган, колеса вращаются с неумолимой медлительностью, приводимые в действие не смыкающими глаз миллионами, двигаются и двигаются вокруг мира…

Но что-то случилось… что-то не заладилось впереди, и матушка Пфатт уже видит это, Чарион слышит, а Фаллогард Пфатт стремится предотвратить всей своей душой.

И только когда на них опускается рассвет, озаряя небеса розовым, голубым и золотистым цветами и освещая дорогу впереди неярким водянистым светом, Элрик начинает понимать, почему кричит матушка Пфатт, почему Чарион зажимает руками уши, почему лицо Фаллогарда Пфатта превратилось в маску невыносимой муки.

Свет устремляется вперед по огромному пространству дороги, и становятся видны сонные поселения, бредущие тысячи, дымок и мерцание ламп, обычные бытовые подробности дня, но впереди… Впереди то, что видели ясновидящие…

Переброшенный через залив мост шириной в милю, это удивительное создание одержимого бродяжничеством народа, словно перерублен гигантским мечом, расколот одним ударом.

И две его половины медленно поднимаются и опускаются, словно вибрируя после катастрофы. Огромный мост из человеческих костей и шкур животных, опирающийся на все спрессованные мыслимые отходы человеческой деятельности, дрожит, как задетая ветка дерева, качается вверх и вниз. Близ берега кипящие воды беснуются со всей яростью, на какую способны, а наверху над ними в пелене брызг виднеется радуга.

С ужасающей размеренностью деревни цыган одна за другой подползают к краю и падают в пропасть.

Остановка непристойна. Они не могут остановиться. Они могут только умирать.

Начинает кричать и Элрик, погоняя своего коня. Но он знает, что кричит на кажущуюся неизбежность человеческой глупости, на людей, которые могут уничтожить себя ради какого-то принципа и привычки, давно потерявших всякий практический смысл. Они умирают потому, что готовы скорее следовать привычке, чем изменить ее.

Деревни приближаются к обрыву и падают в забвение, а Элрик думает о Мелнибонэ, о том, что и его народ отказался от перемен, и еще он думает о себе.

Они не остановятся.

Они не могут остановиться.

Неразбериха продолжается. Растет испуг. Растет паника в деревнях. Но они не остановятся.

Элрик скачет сквозь туман и кричит, чтобы они повернули. Он оказывается у самой кромки обрыва, и его конь замирает и ржет в ужасе. Народ цыган падает не в океан далеко внизу, а в огромную цветущую массу красного и желтого, чья пасть раскрывается, как экзотические лепестки, и чья горячая сердцевина пульсирует, поглощая деревню за деревней. И Элрик наконец понимает, что видит творение Хаоса!

Он поворачивает черного жеребца прочь от пропасти и скачет назад сквозь эту обреченную толпу, туда, где матушка Пфатт кричит, сидя в своем кресле: «Нет! Нет! Роза? Где Роза?»

Элрик спешивается и трясет Фаллогарда Пфатта за узкие дрожащие плечи.

– Где она? Ты знаешь? Какая из этих деревень Дунтроллин?

Но Фаллогард Пфатт лишь качает головой в ответ, губы его безмолвно двигаются – они только и могут, что повторять имя Розы.

– Она не должна была делать это! – кричит Чарион. – Это нельзя было делать.

Даже Элрик не мог смириться с тем, что происходит, хотя он не особенно ценил человеческую жизнь. Однако теперь он хотел воззвать к Хаосу, чтобы остановить это чудовищное уничтожение. Но Хаос уже был призван сюда, чтобы совершить свое жуткое деяние, и не услышал бы его, Элрика. Он не хотел верить, что Роза могла призвать таких ужасных союзников, он не мог смириться с мыслью, что она позволила истребление тысяч и тысяч живых существ, которые исчезали в пропасти. Их жуткие крики наполняли воздух, а впереди в пелене белых брызг сияла радуга.

Потом, услышав знакомый голос, он повернулся и увидел юного Коропита Пфатта, который бежал к ним, – одежда на нем была разорвана, из царапин на теле сочилась кровь.

– Ах, что же она сделала! – воскликнул Уэлдрейк. – Эта женщина – настоящее чудовище!

Но Коропит, задыхаясь, показывает назад – туда, где в такой же разодранной одежде и такая же окровавленная, как он, с мокрыми от пота волосами, хромая, идет Роза. Быстрый Шип – в ее правой руке, Малый Шип – в левой, на ее изможденном лице бриллиантами сверкают слезы.

Уэлдрейк первым обратился к ней. Он тоже плакал:

– Зачем ты сделала это? Такое убийство не может быть оправдано ничем!

Она посмотрела на него недоуменно-усталым взглядом – его слова не сразу дошли до нее. Потом она повернулась к нему спиной и вложила свое оружие в ножны.

– Ты обо мне дурно думаешь, мой господин. Это деяние Хаоса. И ничем другим и быть не могло. У принца Гейнора есть союзник. Колдовство было очень сильным. Гораздо сильнее, чем я могла представить. Похоже, ему все равно, кого и скольких он убьет в своих отчаянных поисках смерти…

– Так это сделал Гейнор? – Уэлдрейк протянул руку, чтобы она могла опереться о нее, но она отказалась от его помощи. – Где же он сам?

– Там, где я, как он думает, не смогу его найти, – сказала она. – Но я должна его найти. – В голосе этой женщины слышалась усталая решимость, и Элрик увидел, что Коропит Пфатт вовсе не собирается обвинять ее в выпавших на его долю испытаниях – мальчик сунул свою ладошку в руку Розы, пытаясь утешить ее.

– Мы найдем его еще раз, моя госпожа, – сказал мальчик. Он повел ее назад – туда, откуда они пришли.

Однако Фаллогард Пфатт остановил их.

– Дунтроллин погиб?

Роза пожала плечами.

– Нет сомнения.

– А сестры? – пожелал узнать Уэлдрейк. – Гейнор нашел их?

– Он их нашел. Как и мы – благодаря Коропиту и его ясновидению. Но Гейнор… Гейнор как-то умеет влиять на них. Мы вступили в схватку. Он уже призвал Хаос на помощь. Он, несомненно, спланировал все до мельчайших деталей. Он дождался того момента, когда народ приблизится к мосту…

– Так он бежал? Куда? – Элрик уже предвидит ответ, и она подтверждает то, что он подозревал.

Она сделала движение рукой с выставленным большим пальцем в направлении края.

– Вниз, – сказала она.

– Значит, он в конечном счете нашел там смерть. – Уэлдрейк нахмурился. – Вот только в небытие он пожелал отправиться в максимально большой компании.

– Кто может знать, куда он отправился? – Роза повернулась и медленно возвратилась к краю, на котором сейчас зависла деревня; ее обитатели кричали и карабкались прочь от бездны, но никаких настоящих попыток спастись не предпринимали. Потом все это сооружение исчезло, провалившись в огнедышащее проявление Хаоса, которое вобрало в себя, поглотило его. – Я так думаю, что это знает только он.

За ней последовал Элрик, ведя за собой коня. В руке Розы все еще была ладошка Коропита. Элрик услышал, как мальчик сказал:

– Они все еще здесь, моя госпожа. Все они. Я могу их найти, госпожа. Я их чувствую. Идем.

Теперь мальчик вел ее, вел к самой кромке обрушившейся дороги, где они остановились, глядя в бездну.

– Мы найдем для тебя путь, моя госпожа, – пообещал объятый внезапным ужасом Фаллогард Пфатт. – Ты не можешь…

Но было уже слишком поздно, потому что женщина и мальчик без всякого предупреждения бросились в пропасть, в пульсирующую, сверкающую пасть, которая казалась такой голодной, такой охочей до душ, которые сотнями и тысячами падали в нее – в самое чрево Хаоса!

Матушка Пфатт снова закричала. Она издала долгий мучительный вопль – но на этот раз не обо всех гибнущих. Теперь это был крик личной боли.

Элрик подбежал к краю пропасти и увидел две падающие фигуры – они уменьшались в размерах, исчезая в жуткой красоте этого прожорливого чудища.

Пораженный смелостью и отчаянием, которые, казалось, превосходили его собственные, он сделал шаг назад, от удивления лишившись дара речи…

И он не смог предвидеть то, что сделает Фаллогард Пфатт, который, издав один долгий рев мучительного отчаяния, подтолкнул кресло-каталку со своей матерью к самой кромке пропасти, помедлил какую-то долю секунды, а потом вместе с цепляющейся за фалды его пальто племянницей прыгнул вслед за своим исчезающим сыном. Еще три фигуры, вращаясь в этих пульсирующих голодных красках, устремились в пламя Хаоса.

Элрик, едва сдерживая ужас, какого он еще не знал, вытащил из ножен Буревестника.

Уэлдрейк встал рядом с ним.

– Она погибла, Элрик. Они все погибли. Здесь тебе не с кем сражаться.

Элрик медленно кивнул, соглашаясь с ним. Он вытянул руку с клинком перед собой, потом поднес к своей вздымающейся груди и поместил вторую руку у кончика меча, на котором сверкали и мерцали руны.

– У меня нет выбора, – сказал он. – Я готов к любым испытаниям, лишь бы уйти от судьбы, которую мне обещал мой отец…

И с этими словами он выкрикнул имя своего покровителя – Герцога Ада – и вместе с боевым мечом прыгнул в эту адскую бездну; на его бескровных белых губах замерла немыслимая, безумная песня…

Уэлдрейк увидел напоследок только малиновые глаза своего друга, в которых светилось какое-то жуткое спокойствие, а потом император-чародей с безжалостной неизбежностью исчез в разверстой огненной пасти этой адовой пропасти…

Часть вторая Эсберн Снар, северный оборотень

О церковном тролле поются руны На зеландском бреге в сиянье лунном; По сей день в холме, час от часу злее, Тролль улъшойский спорит с женой своею. А на том холме, помня день вчерашний, Смотрит в море церкви Калуннборгской башня. Там в алтарной нише венчали пару: Хельву из Несвека и Эсберна Снара. Уэлдрейк. «Норвежские песни»

Глава первая Последствия непродуманного соглашения со сверхъестественным; Некоторые неудобства нечестивых соглашений

Элрик падал через столетия боли, через тысячелетия человеческих несчастий и ошибок, но и в падении в нем не было ни капли смирения. Меч, зажатый в его руке, был как маяк и вызов Хаосу, в цветистое сердце которого он летел. А вокруг него царило смятение, какофония звуков оглушала, мелькали лица, города, целые миры, искаженные и обезумевшие, перекошенные и меняющие форму – в неуправляемом Хаосе все претерпевало постоянные изменения.

Он был один.

Вдруг все остановилось. Его ноги коснулись твердой почвы, хотя она и представляла собой всего лишь каменную площадку, плавающую в огненном свете квазибесконечности – вселенные, громоздясь на вселенные, перемешались друг с другом, каждая отражала свет своего спектра, каждая грань являла собой отдельную реальность. Он словно бы стоял в центре кристалла невообразимо сложной структуры, и его глаза, не желая видеть то, что было перед ними, в конечном счете стали слепы ко всему, кроме этого яркого, смещающегося света, чьи цвета были ему незнакомы, но чьи запахи были полны чего-то знакомого, чьи голоса звучали до невыносимости страшно и до невыносимости утешительно, но не были голосами смертного. И тогда принц-альбинос разрыдался, он чувствовал себя побежденным и беспомощным – все силы оставили его, меч, оттягивающий его руку, превратился в обыкновенный кусок железа, и откуда-то из-за огней до него донеслась тихая насмешливая песня, а затем он стал различать слова:

– Ах, сколько же в тебе мужества, милейший из моих рабов! Неугомонный воитель изменчивости, где душа твоего отца?

– Я не знаю, господин Ариох.

Элрик почувствовал, что его собственная душа замерла и может вот-вот исчезнуть, и тогда будет навсегда уничтожено то, кем он был и кем мог бы стать, не останется даже воспоминания. Но Ариох понял, что Элрик не лжет. Смертельный холод отступил. Элрик вздохнул свободнее…

Еще никогда его покровитель, Герцог Ада, не проявлял по отношению к Элрику такой нетерпимости.

«Что же так встревожило богов?» – спрашивал себя альбинос.

– Смертное ничтожество, ты мой самый дорогой и возлюбленный, мой сладкий…

Элрик, которому была знакома переменчивость Ариоха, слушал зачарованно и с замиранием сердца. Большая его часть любой ценой желала заслужить одобрение Герцога Ада. Большая его часть хотела только одного – навсегда отдаться на милость Ариоха, какова бы уж ни была эта милость, принять все те мучения, что определит ему покровитель, – такова была сила воздействия на Элрика этого божества, которое подчиняло его себе, улещивало, хвалило или благословляло, владея абсолютной властью над жизнью и смертью его вечной души. И тем не менее в самых потаенных глубинах своего мозга Элрик ощущал решимость в один прекрасный день избавиться от этого мира богов – если только его жизнь не будет отнята у него в следующее мгновение в соответствии с нынешним настроением его покровителя. Здесь, в своей родной стихии, Ариох был полным властелином, и любой договор, когда-либо заключенный им с каким-либо смертным, становился бессмысленным. Здесь было его царство, здесь он не нуждался ни в каких союзниках, не соблюдал никаких соглашений и под угрозой муки или уничтожения требовал безусловного подчинения от всех своих рабов, смертных и сверхъестественных.

– Говори, мой сладкий, что привело тебя в мое царство?

– Я думаю, простая случайность, владыка Ариох. Я упал…

– Ах, ты упал! – В этом слове было заключено нечто большее, чем его обычное значение. – Ты упал.

– …в бездну между мирами, которую мог сотворить только один из Владык Высших Миров.

– Да. Ты упал. ЭТО БЫЛ МАШАБАК!

Элрик сразу испытал облегчение, почувствовав, что гнев Ариоха теперь направлен в другую сторону. И он понял наконец, что же произошло. Гейнор Проклятый служил заклятому врагу Ариоха – графу Машабаку…

– Народ цыган служил тебе, повелитель?

– Он принадлежал мне, этот шальной народец. Полезный инструмент – многие хотели контролировать это племя. Но Машабак, которому не удалось его подчинить себе, решил его уничтожить…

– По своему капризу, мой властелин?

– Нет, он послужил мелким целям одного существа, кажется…

– Его зовут Гейнор, повелитель.

– А, Гейнор. Так, значит, он в этом участвует?

Элрик почувствовал, насколько гнетущей была наступившая тишина – его покровитель погрузился в размышления. Элрик не знал, сколько времени прошло – год, или час, или миг, но наконец Герцог Ада, чье настроение изменилось к лучшему, пробормотал:

– Ладно, мой сладкий, ступай своим путем. Но помни, что ты принадлежишь мне и душа твоего отца принадлежит мне. И то и другое принадлежит мне. И то и другое, согласно древнему договору, должно быть доставлено мне.

– Куда мне идти, повелитель?

– В Улшинир, куда же еще, – там бежали от своего пленителя три сестры, и, возможно, они уже на пути домой.

– В Улшинир?

– Не бойся, ты отправишься в путь со всеми удобствами. Я пошлю вслед за тобой твоего раба.

Владыка Высших Миров отвлекся на другие дела. Не в природе Владыки Хаоса было подолгу задерживаться на одном вопросе, если только этот вопрос не был чрезвычайно важным.

Огни погасли.

Элрик стоял без движения на каменной площадке, но теперь она была вершиной большого холма, с которой он мог видеть неровную долину с торчащими там и здесь камнями, поросшую тощей травой. Над долиной змеилась снежная пороша. Воздух был морозный, промозглый, и Элрик с удовольствием вдыхал его, хотя ему и было холодно. Он принялся ожесточенно тереть свои голые руки и лицо, чтобы соскрести с них копоть ада. У его ног послышалось какое-то бормотание – он посмотрел вниз и увидел свой рунный меч там, куда он уронил его во время разговора с Ариохом. И снова подумал он об огромной власти своего покровителя, которую вынужден был признать даже Буревестник. Он чуть ли не с любовью поднял меч, держа его, как маленького ребенка.

– Мы с тобой нужны друг другу, – сказал Элрик.

Он убрал меч в ножны и снова посмотрел на долину. Ему показалось, что из-за ближайшего к нему холма поднимается струйка дыма. Отсюда он может начать поиски Улшинира.

Хорошо, что он надел сапоги, перед тем как броситься за Розой, потому что они очень пригодились ему – без них он бы не смог ступать по острым камням и предательской траве на склоне холма. Холоду он противопоставил энергию драконьего яда, который вызвал у Элрика привычные теперь для него мучения, и меньше чем через час он уже шел по узенькой тропке к небольшому каменному домику с крышей из торфа и соломы. От домика исходил запах земли, ощущение тепла и уюта. Это был первый в ряду нескольких подобных жилищ, составлявших неотъемлемую часть ландшафта.

В ответ на вежливый стук Элрика в выщербленную дубовую дверь появилась светлокожая молодая женщина. Она неуверенно улыбнулась ему, взирая на него с любопытством, которое пыталась скрыть. Она зарделась, показывая ему дорогу на Улшинир, и сообщила, что до города три часа ходьбы в направлении к морю.

Пологие холмы и неглубокие долины, дорога, выстланная белым известняком и идущая через сочную зелень, медь и красноту трав и вереска. Элрик шел с удовольствием. Ему хотелось на ясную голову подумать о требованиях Ариоха, поразмышлять, каким образом Гейнор потерял этих трех таинственных сестер. Еще он спрашивал себя – как ему найти Улшинир.

И еще он задавал себе вопрос – жива ли Роза.

Он с удивлением отметил про себя, что его волнует ее судьба. Он объяснил это себе тем, что хочет узнать до конца ее историю.

Улшинир был портовым городом, застроенным домами с крутыми крышами и тонкими шпилями. Они были припорошены снежком, и запах дыма от очагов, плывущий в осеннем воздухе, немного успокоил Элрика.

В поясе у него все еще оставалось несколько золотых монет, которые давно уже всучил ему Мунглам, и Элрику оставалось только надеяться, что в Улшинире золото имеет хождение. У города был явно знакомый вид, он походил на любой из северных городов Молодых королевств, и Элрик подумал, что эта плоскость мироздания находится недалеко от его родной, по меньшей мере является частью той же сферы, а возможно, даже и того же мира. И это тоже слегка утешило его. Тем немногим жителям, которых он встретил на вымощенных булыжником улицах, его наружность казалась странной, но настроены они были миролюбиво и с удовольствием показывали ему, как пройти к гостинице. Гостиница была скромной – этим она напоминала подобные заведения в его собственном мире, – но теплой и чистой. Он с удовольствием выпил крепкого, сваренного с пряностями эля, съел пирог, запил его бульоном. За постель он заплатил вперед, и, пока хозяйка отсчитывала ему сдачу – изрядную сумму серебром, он спросил, не слыхала ли она о других гостях в городе, а точнее, о трех сестрах.

– Темноволосые, белокожие красавицы с такими замечательными глазами – по форме, как твои, мой господин, хотя у них они такие синие-синие, чуть ли не черные. А уж какие одежды, какие вещи! В Улшинире нет ни одной женщины, которая не приходила бы посмотреть на них хотя бы мельком. Они вчера сели на корабль, а куда отправились – об этом мы только можем гадать. – Она снисходительно улыбнулась своим собственным слабостям. – Легенды говорят, что они пришли из-за нашего Тяжелого моря. Ты их друг? Или родственник?

– У них есть одна вещь, принадлежавшая моему отцу, – небрежно сказал Элрик. – Они случайно взяли ее с собой. Я даже не уверен, знают ли они, что эта вещица у них. Так они сели на корабль, ты говоришь?

– Да, в порту. – Она указала в окно на серую полосу воды между двумя длинными пристанями, каждая из которых заканчивалась маяком. Там на якорях стояли одни рыбацкие лодки. – Этот корабль называется «Онна Пирсон». Он регулярно сюда заходит с грузом всякой галантереи, как правило, из Шамфирда. Капитан Гнарех пассажиров обычно не берет, но сестры, насколько нам известно, предложили ему столько, что он был бы глупцом, если бы отказался. Но вот куда они направились…

– А капитан Гнарех вернется?

– На следующий год – точно вернется.

– А что лежит за этими берегами, моя госпожа?

Она покачала головой и рассмеялась так, будто никогда не слыхала подобных шуток.

– Сначала островные рифы, а за ними – Тяжелое море. А есть ли что на другой стороне Тяжелого моря – если только у него есть другая сторона, – об этом нам неведомо. Ты довольно невежествен, мой господин, если позволишь мне так сказать.

– Позволяю, моя госпожа, и извиняю тебя. Меня недавно немного заколдовали, и у меня до сих пор в голове туман.

– Тогда тебе нужно отдохнуть, мой господин, а не отправляться на край света.

– На какой же остров могли они отправиться?

– На любой, мой господин. Если хочешь, я найду тебе старую карту – она у нас должна где-то быть.

Элрик с благодарностью принял ее предложение, и скоро карта была уже в его комнате. Он склонился над ней, надеясь, что чутье привлечет его внимание к нужному острову. Проведя в таких размышлениях полчаса, он не стал ни на йоту умнее и уже собирался было улечься спать, когда услышал внизу чей-то громкий голос, показавшийся ему знакомым.

Душа Элрика, который думал, что никогда больше не увидит этого человека, возрадовалась, он бросился на лестничную площадку, чтобы выглянуть в главный вестибюль гостиницы, где маленький рыжеволосый поэт в сюртуке и брюках, жилетке и галстуке, у которых вид был такой, словно они побывали в огне, декламировал какую-то оду, надеясь купить этим себе возможность переночевать или хотя бы заработать тарелку супа.

Гвинед украсил златом косы Гвиневейр. А щеки – кораллами, очи – сияньем морей. А слезы – хрустальностью снежных вершин. А губы – сладостью бургундских красных вин. Капризной Гвиневейр дары принесены. Трагичной расплатой они обернуться должны.

– Великий боже! – воскликнул Уэлдрейк, заметив своего потерянного попутчика. – Мой дорогой сэр, я думал, ты уже год назад, а то и больше, как отправился в страну забвения. Как я рад тебя видеть, сэр! Теперь-то у меня будет возможность окончательно доделать поэму, посвященную твоей памяти. А то у меня слишком мало деталей. Хотя, опасаюсь, она тебе не понравится. Насколько мне помнится, ты не любишь подобный стиль. Он тяготеет, должен признать, к героическому. А форма баллады многими считается чересчур вычурной. —

Он принялся рыться в карманах в поисках рукописи. – Боюсь, что поэма сама по себе вдруг приняла форму триолета. Или рондели:

Лорд Элрик дом свой покидает, Прощаясь с невестой любимой своей. Мы видим, как стоит он у дверей. Как слезы по щекам ее стекают.

Да, мой дорогой друг, признаю, это потакание низким вкусам. Но такие пустячки нравятся публике, а такой герой, как ты, привлечет ее. Я надеялся обессмертить тебя, но… Ага, вот она. Нет, это об одном хьюгнитце, которого я встретил на прошлой неделе. Ты, наверное, скажешь, что рондель – неподходящая форма для эпоса, но эпос в наши времена нужно украшать, смягчать его, так сказать. Несколько безобидных строф – и нате вам, цель достигнута. У меня, как видишь, нет денег, сэр…

У маленького человека вид при этом стал весьма грустный. Он уселся на скамью, сгорбился, даже его рыжий чуб сиротливо свесился на лицо, а пальцы перебирали листы бумаги в некой подсознательной пантомиме самобичевания.

– Ну что ж, придется поискать тебе работу, – сказал Элрик, спускаясь по лестнице. Он дружески похлопал по плечу маленького поэта. – Ведь ты когда-то сам мне говорил, что единственное стоящее занятие для владыки – это покровительствовать искусствам.

Услышав это, Уэлдрейк улыбнулся – он был рад возобновить дружбу, которую считал навсегда утраченной.

– Должен признать, мне нелегко пришлось в последнее время, мой господин. – В глазах Уэлдрейка отразился недавно пережитый им ужас, и Элрик не стал расспрашивать его о случившемся. Он понимал, что в настоящий момент Уэлдрейку нужно как можно скорее отделаться от этих воспоминаний. Поэт разгладил помятый лист бумаги. – Да, «Баллада памяти» – так она, кажется, называлась… Пожалуй, форма не самая подходящая. Зато для пародии лучше формы не подберешь!

Где смерти оскал, Там воин скакал: Не знал он печальней пути…

И опять попытка зажечься от старой искры оказалась неудачной. Я давно не ел, сэр, и не пил, оттого мой дар и изменяет мне. Это первое человеческое поселение, которое я вижу за несколько месяцев.

И тогда Элрик не без удовольствия заказал еду и эль для своего друга и смотрел, как тот постепенно становится таким, каким альбинос знал его раньше.

– Что бы там ни говорили, сэр, а ни один поэт не создал ничего ценного на голодный желудок, хотя поэт и может, когда творит, начисто забыть о еде, это я тебе точно говорю. Но это вещи разные. – Он устроился поудобнее на скамье, поискав наилучшее место для своего тощего зада, потом тихонько рыгнул и вздохнул с облегчением, словно только сейчас позволив себе поверить, что фортуна повернулась к нему лицом. – Как же я рад тебя видеть, принц Элрик. И я рад твоему аристократическому восприятию мира. Но я надеюсь, ты позволишь мне обсудить с тобой детали твоего предложения утром? Насколько мне помнится, сэр, ты питаешь лишь самый мимолетный интерес к искусству стихосложения, а потому вопросы размера, рифмы, поэтических вольностей, метафоры и тому подобных специфических дел тебя не волнуют.

– Я положусь на твой совет в этих вопросах, мой друг. – Элрик сам удивлялся тому расположению, какое вызывал в нем этот странный, умный человек, настолько погруженный в свои собственные мысли, что, казалось, он навечно обречен оставаться среди единственных реалий, которые у него были, – реалий поэтического ремесла. – К тому же никакой спешки нет. Я буду рад твоей компании в том путешествии, которое меня ждет. А оно состоится, как только подвернется корабль. Если же корабля не будет, то я буду вынужден прибегнуть к колдовству…

– Но только в качестве самого последнего средства, умоляю тебя. Я так наелся волшебством за последнее время, что с меня пока хватит. – Уэлдрейк отхлебнул последний глоток эля из своей кружки. – Но я вроде бы помню, что для тебя, принц Элрик, это такое же обыкновенное дело, как для меня пекхэмский омнибус, так что я предпочту связать свою судьбу с кем-нибудь наподобие тебя, кто по крайней мере имеет представление, что такое Хаос и его причуды. А потому я принимаю и твое предложение, и твою компанию. Я так рад снова тебя видеть, сэр. – Произнеся эти слова, он уронил голову на руки и заснул.

И тогда принц-альбинос поднял маленького поэта, как ребенка, на руки и отнес Уэлдрейка в его номер, затем вернулся к себе и снова занялся созерцанием карты – островов большого рифа и того, что находилось за ними. А за ними был мрак, невероятный океан, неестественный и непроходимый для судов, который назывался Тяжелым морем. Смирившись с тем, что ему придется нанять лодку и один за другим обследовать острова, он погрузился в глубокий сон. Разбудили его стук в дверь и голос горничной, извещавшей о том, что время перевалило за одну тысячу пятнадцатый час (самая большая единица годового времени в Улшинире) и если он немедленно не проснется, то не получит завтрака.

Завтрак его мало интересовал, но ему было нужно поговорить с Уэлдрейком о трех сестрах, и он был несколько удивлен, когда, одевшись и умывшись, обнаружил, что поэт декламирует стихи как раз на эту тему. Во всяком случае, Элрику так показалось.

Лорд Сулис – коварный волшебник. Он жадный старец-лгун. Тех, кто к нему в лапы попался, Не пощадит колдун. Под дланью своей он три замка собрал, Сей древний старец-маг: Восток впереди, закат – позади, Меж них – пустыни мрак. Под дланью своей он держит трех дев, Красивей нет на свете; Одна – Аннет, а другая – Жанет, И Марджори – имя третьей. У первой – златой венец на челе, У второй – златое кольцо; У третьей без злата душа богата И нежность красит лицо. У первой – прекрасная роза в руке, У второй – нарциссовый цвет; У третьей же – самый чудесный цветок, Которому равных нет.

Гостиничная служанка, хозяйка и ее дочь зачарованно слушали распевную декламацию Уэлдрейка. Но Элрика больше всего привлекли слова…

– Доброе утро, господин Уэлдрейк. Таким языком изъясняются у тебя на родине?

– Да, сэр. – Уэлдрейк поцеловал ручки дамам и с прежним энтузиазмом поскакал по комнате навстречу своему другу. – Кажется, это из баллад приграничья или чего-то в этом роде…

– Так это не твои стихи?

– Я не могу ответить тебе честно, принц Элрик. – Уэлдрейк сел на скамью против Элрика, который принялся за блюдо из тушеной зелени. – Добавьте туда немного меда. – Уэлдрейк пододвинул к альбиносу горшочек с медом. – Будет вкуснее. Есть веши, про которые я не помню – я ли их написал, слышал ли их где-то или позаимствовал у какого-нибудь поэта, хотя я сомневаюсь, что кто-нибудь может сравниться со мной в искусстве стихосложения (я не говорю, что я – гений, но утверждаю, что – мастер) – я ведь написал очень много. Такова моя природа, и, может быть, таков мой рок. Если бы я умер после первого или второго тома моих стихов, я бы уже покоился в Вестминстерском аббатстве.

Не желая задавать вопросов, за которыми последовало бы длительное и невразумительное объяснение природы сей Вальхаллы, Элрик, как уже вошло в его привычку, просто пропустил незнакомые слова мимо ушей.

– А этот лорд Сулис – кто он такой?

– Насколько мне известно, он просто выдумка. Я вспомнил о балладе, глядя на этих вот трех дам, но, конечно же, наши неуловимые три сестры тоже сыграли свою роль. Если я вспомню, что там дальше, то непременно скажу. Но я думаю, это всего лишь совпадение, принц Элрик. В мультивселенной полно различных цифровых значений силы и тому подобного, а тройка особенно популярна среди поэтов, поскольку три имени всегда являются превосходным средством поворота сюжета в длинном произведении, а природа повествовательной поэмы именно такова. Но она нынче выходит из моды. Художнику слава безразлична, но вот его кошельку – нет. Сегодня ночью в гавань, кажется, зашел корабль?

Элрик не видел никаких кораблей. Он поставил свою чашу и вместе с Уэлдрейком прошел к окну, где все еще стояли хозяйка с дочерью, разглядывая корабль, корпус которого отливал чернотой и желтизной, а на носу красовалась эмблема Хаоса. На мачте развевался черно-красный флаг, в центре которого виднелась вязь какого-то непонятного алфавита. На баке корабля находилось высокое квадратное сооружение, затянутое черной парусиной. Сооружение это занимало почти всю носовую часть палубы – корабль под его грузом странно накренился на нос, а корма поднялась так, что стал виден руль. Время от времени сооружение сотрясали мощные конвульсии, затем все вновь успокаивалось. Догадаться, что скрывалось под парусиной, было невозможно.

Элрик разглядывал корабль, когда из каюты под носовой палубой появилась фигура, постояла несколько мгновений на надраенных досках и вроде бы посмотрела прямо на альбиноса. Элрик никак не мог ответить на этот взгляд, поскольку из-за расстояния на шлеме смотревшего на него с палубы человека не видно было глазниц. Это был Гейнор Проклятый, а флаг, как теперь догадался Элрик, обозначал принадлежность корабля графу Машабаку. Похоже, он, Элрик, и Гейнор были соперниками, служа разным покровителям.

Гейнор вернулся в свою каюту, а потом из стоявшей на якоре галеры на пристань был спущен трап. Матросы работали быстро и споро, почти как обезьяны. Они закрепили трап, и на нем тут же появился парнишка лет пятнадцати, одетый в живописный, красочный наряд пирата. На поясе у него с одной стороны висела абордажная сабля, с другой – меч. Он направился в город с уверенным видом победителя.

Только когда фигура приблизилась к гостинице, Элрик узнал ее и снова подивился природе вращающихся сфер мультивселенной, поразился необычному сочетанию событий и миров, находящихся как в измерениях времени, так и вне их, сочетанию, возможному в пределах неопределяемых параметров квазибесконечности.

Но в то же время внутренний голос говорил ему, что он, возможно, видит иллюзию, а то и того хуже. Возможно, перед ним тот, кто был поглощен иллюзией, кто целиком отдал себя Хаосу и был всего лишь марионеткой в Гейноровых руках. Но по ее походке и по тому, как она поглядывала вокруг – весело и настороженно, – Элрик никак не мог поверить, что она стала прислужницей Гейнора. Он отошел от окна и направился встречать ее к двери, которую уже открывал Уэлдрейк. Ярко-голубые глаза поэта распахнулись во все лицо, и он прокричал с радостным недоумением:

– Да это же Чарион Пфатт, одетая мальчиком! Я влюблен! Как ты выросла!

Глава вторая В которой возобновляются старые знакомства и достигаются новые соглашения

За время, прошедшее после их последней встречи, Чарион Пфатт преобразилась в настоящую женщину; в ней была какая-то твердость, основанная на уверенности в себе, и отсутствовала всяческая бравада. Она почти не удивилась, увидев Уэлдрейка, но однако же, пока она приветственно ему улыбалась, глаза ее шарили по комнате, пока не остановились на Элрике.

– Я принесла вам, господа, приглашение от хозяина корабля на сегодняшний вечер, – пробормотала она.

– И давно ты служишь принцу Гейнору, госпожа Пфатт? – спросил Элрик, стараясь говорить нейтральным тоном.

– Довольно давно, принц Элрик, приблизительно с того времени, когда я в последний раз видела тебя – тем утром на цыганском мосту…

– А твоя семья?

Она поправила каштановые волосы, ниспадающие на кружева и шелк ее одежды. Веки девушки на мгновение опустились.

– Моя семья? Дело в том, что именно ради них я и заключила союз с принцем Гейнором. Мы их ищем – ищем с тех самых пор, когда произошло то великое разрушение.

Она вкратце рассказала, что Гейнор освободил ее из темницы в одном из дальних миров, где ее посчитали ведьмой.

Гейнор сказал, что он тоже ищет ее дядюшку и бабушку, поскольку, по его мнению, только они и могут с уверенностью преодолевать границы между измерениями и вывести их к трем сестрам.

– Ты уверена, что они живы? – тихо спросил Уэлдрейк.

– По меньшей мере, я уверена, что живы дядя и бабушка, – сказала она. – Но вот маленький Коропит находится где-то дальше, чем они, а возможно, он каким-то образом скрыт от меня.

После этого она удалилась – сказала, что идет в город купить несколько драгоценных безделок.

– Я и в самом деле влюбился, – признался Уэлдрейк своему другу, который воздержался от комментариев, касающихся разницы в возрасте. Уэлдрейку было, судя по всему, под пятьдесят, а молодой женщине не больше восемнадцати.

– Такие вещи не имеют значения, когда сердца бьются в такт, – восторженно сказал он, и Элрик не понял, то ли он цитирует себя самого, то ли какого-то им почитаемого поэта.

Элрик погрузился в молчание, не обращая внимания на излияния своего друга. Элрик размышлял о капризах мультивселенной, той среды, которую он до сего времени понимал только в символическом плане.

Он размышляет о символике Равновесия, о том устойчивом состоянии, за достижение которого боролись все философы, пока из соображений целесообразности или из-за угроз их жизням и душам не стали заключать сделок – кто с Законом, а большинство с Хаосом, который является стихией, чья природа близка большинству колдунов. И таким образом пришли они к тому, что достижение цели, ради которой они столько готовились, стало невозможно. Некоторые из них были рождены для этой цели, а некоторые – обречены на ее поиски. Те, кто был обречен на эти поиски, поняли, что произошел великий обман, они в полной мере познали, что было потеряно ими.

Гейнор, один из бывших принцев Равновесия, понимал это лучше кого-либо другого, поскольку он прежде уже знал совершенство, но утратил его.

Ив тот день, закрывая дверь самой обычной гостиницы, Элрик понимает, что его ужас обратился в нечто другое, в некую решимость. В некое холодное безумие. Он поставил на карту судьбу не только своей души, не только души отца, но нечто гораздо большее. Он уже не хочет идти на поводу у событий, он не хочет быть их заложником, он решает ввязаться в игру, которую ведут между собой боги, и довести ее до конца, выиграть ее ради себя и своих смертных друзей, еще живых и любимых им существ, ради Танелорна. Это не больше чем обещание, которое он дает себе, оно еще не сформулировано, не оформлено, но оно станет основой будущих его действий – этот отказ принять тиранию рока, капризы какого-то полуживотного-полубожка, который желает управлять его, Элрика, судьбой и чье право на это зиждется лишь на том, что в распоряжении этого полубожка больше силы, чему Элрика. Эту реальность принимал его отец, хотя и пытался тонко и осторожно играть свою игру, поставив на карту свою жизнь и свою душу. Но Элрик не желает больше подчиняться этой реальности…

А еще в нем созрел холодный гнев на того, кто мог походя уничтожить столько живых существ, подобных ему, Элрику. Но гнев этот Элрик питал не только по отношению к Гейнору, но и по отношению к себе самому. Может быть, именно поэтому он и боится так Гейнора, ведь они очень похожи. Если верить некоторым философским теориям, то Элрик и Гейнор вполне могут быть двумя сторонами одного и того же существа. В Элрике шевелятся какие-то глубинные воспоминания, но он гонит их прочь. Он их гонит, но они возвращаются, будто твари с какой-то неимоверной глубины, твари, наводящие страх на все, что попадается им на пути, но и сами не выносящие света…

Другая часть Элрика, мелнибонийская часть, обвиняет его в глупости, говорит ему, что он попусту теряет время на эти мелочные рассуждения, подбрасываемые ему совестью, говорит, что союз с Тейнором может быть ему полезен, что вместе они смогут бросить вызов той силе, которой он не желает больше покоряться, и, возможно, победить.

И даже временное перемирие между ними принесет ему очевидные выгоды. Да, но что потом, спрашивает его другое «я». Что произойдет, когда Ариох потребует себе все, что он позволил найти Элрику? Можно ли обмануть Герцога Ада? Одержать над ним победу? Может ли смертный изгнать его из того или иного измерения?

Элрик понимает, что именно такие мысли и привели его отца в нынешнюю его нелегкую ситуацию, и с иронической улыбкой возвращается к прерванному завтраку.

Он отложит все решения до вечера, когда будет обедать с Гейнором на корабле.

Уэлдрейк бросает еще один взгляд вслед уходящей красавице, вытаскивает пергамент из одного кармана, перо из другого, из кармана жилета – чернильницу и приступает. Сначала он пишет секстину, потом переходит на песню с припевом, потом на вилланель, но потом все же снова возвращается к секстине…

Восторг не удержать, что в сердце у меня; Но силы дарит мне для радости шальной Не лучезарный свет сияющего дня, Но тайный лунный путь. Неведомой тропой, Ночными грезами сжигая и пьяня, В Любовь и Жизнь зовет полночной тишиной.

Слыша это, владыка руин погружается в свои карты и свои проблемы, а Уэлдрейк замолкает, вздыхает и предпринимает попытку передать свои чувства сонетом…

– А может, попытаться написать оду? Что-нибудь вроде тех строк, которые я написал в Патни:

В золотых волнах востока колыбель ее качалась: Там, чело венчая звоном, песня дивная поется, Вея щедрым ароматом тех морей, где укрывалась Тайна всех благословений, данных правом первородства, Мягких, нежных и свободных. И она, взлетев, смеялась, В клевер облаков поднявшись, чтоб обнять руками солнце!

Добрый вечер, принц Гейнор. Полагаю, у тебя найдется объяснение, почему ты уничтожил целый народ? Я думаю, что послушать тебя будет по меньшей мере занимательно. – Маленький поэт посмотрел на таинственный шлем, уперев руки в бока. Его лицо выражает осуждение, а сам он ничуть не трепещет перед силой Гейнора. Не могут остановить Уэлдрейка и правила приличия, требующие уважительного отношения к хозяину корабля, на борт которого он взошел.

Элрикже почти ничего не говорил, предпочитая держаться на некотором расстоянии от других, что в прежние времена было для него, наследника правителей Мелнибонэ, делом само собой разумеющимся. Эта отстраненность Элрика была нова для Уэлдрейка, но не была тайной для Мунглама, где уж он там теперь пребывал – в Танелорне или других местах. Элрик принял эту манеру поведения, когда обстоятельства снова потребовали от него такого рода надменности, к которой примешивались качества, не поддающиеся ни определению, ни описанию. Его рука с длинными белыми пальцами опиралась на эфес огромного рунного меча, голова была чуть склонена набок, а задумчивые малиновые глаза светились иронией, которую иногда находили опасной даже Владыки Высших Миров. И тем не менее он поклонился. Сделал жест свободной рукой. Заглянул настойчивым взглядом в глаза за металлом шлема – в глаза, которые дымились, сверкали огнями ада.

– Добрый вечер, принц Гейнор. – В голосе Элрика слышались одновременно мягкость и стальная резкость, что напомнило Уэлдрейку о кошачьих когтях, спрятанных в мягких лапках.

Бывший принц Равновесия слегка наклонил голову – возможно, это был иронический жест – и заговорил тем мелодичным голосом, который столько веков служил Хаосу в качестве приманки.

– Рад тебя видеть, господин Уэлдрейк. Я только недавно узнал, что мы будем иметь возможность наслаждаться твоей компанией. А вот про тебя, Элрик, один наш общий друг сказал мне, что ты будешь в Улшинире. – Он заранее отмел вопрос, который мог возникнуть. – Похоже, нам начинает везти, хотя, возможно, ты бы и сказал об этом иначе. А может, мы всего-навсего простые компоненты? Яйца, из которых какой-то сумасшедший бог собирается приготовить омлет? Кстати, мой корабельный повар выше всяких похвал. По крайней мере, так мне все говорят.

Тут появилась Чарион Пфатт в черно-белом бархате и кружевах, ее юная красота сияла, как бриллиант, извлеченный из шкатулки.

Уэлдрейк в полуобморочном состоянии оказывал ей изощренные знаки внимания, которые она принимала с недоуменным доброжелательством. Он не отставал от нее, пока вся их компания направлялась к каюте мимо таинственной громады необычного груза, от которой исходили какие-то неясные звуки. Принц Гейнор и Чарион прошли мимо этой укрытой парусиной махины так, словно там ничего и не было.

Затем был обед. Элрик, который обычно был безразличен к поварским изыскам, обнаружил, что еда великолепна, как и обещал Гейнор. Проклятый принц рассказал историю его путешествия в Арманди и страну Мальвы, куда он отправился на поиски Хсеременифа Блюхе, главного повара Волофара. Они точно так же могли бы обедать и среди богатых интеллектуалов Троллона, забыв обо всех необычных обстоятельствах, обо всех воюющих богах, украденных душах, потерянных ясновидцах и тому подобном, и вести неторопливую беседу о достоинствах того или иного мусса.

Принц Гейнор в резном черном кресле во главе стола, покрытого темно-алой скатертью, обратил свой загадочный шлем на Элрика и сказал, что он всегда поддерживает определенные стандарты, даже в сражении или командуя дикарями, что нередко случается в последние дни. Он не без некоторого лукавства добавил, что нынче не выбираешь, кем повелевать, в особенности теперь, когда в связи с грядущим Пересечением сфер судьба стала совершенно неуправляемой.

Элрику все эти разговоры были не новы, и он нетерпеливо заерзал на месте, отодвигая от себя блюда и приборы.

– Скажи нам, принц Гейнор, зачем ты пригласил нас сюда?

– Только если ты, Элрик, скажешь мне, почему ты меня боишься, – шепотом ответил вдруг Гейнор, и на душу альбиноса дохнуло холодом Лимба.

Но Элрик устоял – он понимал, что Гейнор испытывает его.

– Я тебя боюсь, потому что ты готов на все ради того, чтобы добиться собственной смерти. А поскольку жизнь не имеет для тебя никакой цены, тебя нужно бояться, как боятся всех подобных тебе животных. Потому что ты ищешь власти ради самой эгоистичной из всех целей, а потому не знаешь меры в своих стремлениях. Вот почему я боюсь тебя, Гейнор Проклятый. И вот почему ты действительно проклят.

Безликое существо запрокинуло закованную в сталь голову и разразилось смехом, при этом краски за металлом задрожали и замерцали.

– А я боюсь тебя, Элрик, потому что ты тоже проклят, но ведешь себя так, будто не знаешь этого…

– Я не заключал таких сделок, какие заключал ты, принц.

– Весь твой народ заключил сделку! И он платит за это свою цену. Уже сейчас, рядом, в мире, который ты называешь своим домом, последние из твоих соплеменников призываются в армию Хаоса. И хотя время последней решающей битвы еще не наступило, мы готовимся к ней. Переживешь ли ты ее, Элрик? Или будешь уничтожен, вычеркнут даже из памяти человеческой… окажешься еще менее жизнестойким, чем вирши господина Уэлдрейка…

– Сэр, ты уже успел зарекомендовать себя непроходимым негодяем! Не забывай хотя бы, что ты джентльмен! – сказал Уэлдрейк, и глаза его вновь повернулись к его возлюбленной.

– По силам ли тебе, Элрик, перспектива вечной смерти? Тебе, который любит жизнь не меньше, чем я ее ненавижу? Мы оба можем реализовать наши самые сокровенные желания…

– Я думаю, ты боишься меня, принц Гейнор, потому что я не иду на окончательный компромисс, – сказал Элрик. – Я боюсь тебя, потому что ты целиком принадлежишь Хаосу. Но ты меня боишься, потому что я-то Хаосу не принадлежу.

Из-за шлема раздался раздраженный шум, похожий на хрюканье космической свиньи. Затем вошли три моряка с тамбурином, флейтой и музыкальной пилой. Они затянули какую-то скорбную песню, но Гейнор, ко всеобщему облегчению, тут же отпустил их.

– Ну что ж, мой господин, – сказал Гейнор, видимо восстановив свое душевное спокойствие, – могу я сделать тебе скромное предложение?

– Если ты хочешь объединить усилия по поиску сестер, то я рассмотрю твое предложение, – сказал Элрик. – Но больше, мне кажется, нам говорить не о чем.

– Но именно о сестрах я и говорю, Элрик. Нам, судя по всему, от этих сестер нужно разное, и причина, по которой наши поиски в мультивселенной сопровождаются такими потрясениями, состоит в том, что тут затронуты интересы нескольких Владык Высших Миров. Вы согласны с этим, господа?

Вопрос был обращен и к Уэлдрейку. Чарион Пфатт сидела на своем стуле и, видимо, была уже знакома с планом своего союзника.

Они согласно кивнули.

– В некотором смысле мы вроде бы противники, – продолжал Гейнор, – но в другом мы вовсе не враждуем. И я вижу, вы согласны со мной. Так давайте же вместе отправимся на поиски сестер и семейства Пфатт или того, что от него осталось. Давайте же объединимся, по крайней мере объединим наши усилия, пока это не противоречит нашим интересам.

Таким образом Элрик Мелнибонийский и поэт Эрнест Уэлдрейк приняли логику Проклятого принца и согласились отправиться на поиски сестер на его корабле следующим утром, когда он найдет еще одного-двух моряков для своей команды среди самых отважных или отчаянных морских волков Улшинира.

– Но ты, принц Гейнор, не сообщил нам, куда направляешься, – сказал Элрик, когда они собрались вернуться в гостиницу. На палубе тем временем происходило какое-то движение, какая-то суета, а время от времени впереди мелькал свет. – Мы должны довериться тебе или ты сообщишь нам название острова, на котором обосновались сестры?

– Острова? – Шлем Гейнора потемнел, словно бы от недоумения, и на его ровной, иногда совершенно непроницаемой поверхности заиграли черные и синие блики. – Острова? Мы не идем ни на какие острова.

– А где же тогда находятся сестры?

– Там, куда мы направимся, хотя найти их, боюсь, будет нелегко.

– А куда же мы направимся, сэр? – с понятным раздражением спросил Уэлдрейк.

Шлем снова слегка наклонился, и опять словно в недоумении, а потом мелодичный голос самодовольно изрек:

– Я думал, господин Уэлдрейк, вы уже догадались. Завтра мы берем курс на Тяжелое море.

Глава третья Необычные способы морского путешествия; Разочарования пиратства. Адский меч не на своем месте

И только когда Улшинир скрылся за горизонтом, а рифы впереди все еще оставались невидимыми, Гейнор Проклятый отдал приказ «дать бедному ящеру немного света». Моряки подчинились с некоторой неохотой. Они стащили черную парусину, под которой обнаружились стальные прутья большой клетки; в клетке оказалось какое-то пресмыкающееся с шишковатой головой и двумя огромными глазами. Глаза моргали время от времени, затягиваясь зеленоватыми веками. Ноздри твари раздувались, а выступающая алая пасть то и дело открывалась, обнажая розоватый подвижный язык. Немалая масса этого чешуйчатого тела покоилась на перепончатых лапах – толстых, как стволы вяза. С каждым вздохом тело существа содрогалось.

Глаза, подобные темным полудрагоценным камням, нашли Гейнора и замерли на нем – он стоял внизу и смотрел на клетку. Красные пористые губы открылись и закрылись, чудище издало низкий стон. Не сразу, но Элрик все же разобрал слова:

– Я недоволен, хозяин. Я хочу есть.

– Скоро тебе будет позволено поесть, мой красавчик. Очень скоро. – Гейнор усмехнулся. Он поднялся по трапу, взялся за прутья клетки руками в боевых рукавицах и уставился на гигантского ящера, который по весу и размерам в пять раз превышал его самого.

У Уэлдрейка никакого желания приближаться к клетке не появлялось. Он отошел к Чарион Пфатт, которую позабавила его нерешительность. Девушка подошла к ящеру, который ответил на ее смех и воркование похрюкиванием и сопением.

– Что за жалкое создание, – сказал Элрик, не без сочувствия посмотрев на необычного ящера. – Где ты его взял? Уж не подарок ли это от графа Машабака – тварюга, которую даже Хаос не желает держать при себе?

– Хоргах – уроженец одного близлежащего мира, принц Элрик. – Гейнора явно забавляли эти вопросы. – Он поможет нам пересечь Тяжелое море.

– А что лежит за ним? – спросил Элрик, глядя, как Чарион Пфатт достала свой меч и почесала живот ящера, отчего тот захрюкал от удовольствия и вроде бы немного расслабился, хотя и давал понять всем своим видом, что голоден. – Хоргах – обитатель Тяжелого моря?

– Не совсем обитатель, – сказал Гейнор. – Но он знаком с этим необыкновенным морем. По крайней мере, меня в этом заверили. Я приобрел его у одних путешественников, с которыми мы встретились после того, как я потратил три года на его поиски. Я тогда плавал между островами в поисках Улшинира…

– В поисках тебя, Элрик, – пояснила Чарион. – Я знала, что ты здесь. А присутствие трех сестер я почувствовала позднее. Я думала, они следуют за тобой. Но ты тоже почувствовал их. Я не знала, что ты ясновидящий.

– Я не ясновидящий, – сказал Элрик. – По крайней мере, не в том смысле, в каком ты это понимаешь. Я прибыл сюда не по собственному выбору. Для тебя, как я вижу, со времени нашей последней встречи прошло несколько лет. Для меня же время как текло, так и течет, после того как я последовал за тобой в эту бездну Хаоса. Уэлдрейк странствовал не меньше года. А из этого вытекает, что. если мы найдем трех сестер или твою семью, Чарион, они к тому времени могут оказаться детьми или сморщенными старухами.

– Мне отнюдь не нравится вся эта кутерьма, – говорит Уэлдрейк. – Хаос никогда не был мне по вкусу, хотя мои критики и твердят обратное. Я воспитывался в убеждении, что существуют некоторые всеобщие законы, которым подчиняются все. Но когда я узнаю, что у этой гиперреальности есть всего-навсего несколько фундаментальных правил, которые тоже могут меняться время от времени, меня это беспокоит.

– Это беспокоило и моего дядю, – сказала Чарион. – Поэтому-то он и предпочел вести тихую семейную жизнь. Но в конце концов ему не позволили сделать этот выбор. Он потерял мою мать, своего брата и его жену – все они погибли из-за происков Хаоса. Что касается меня, то я приняла неизбежное. Я отдаю себе отчет в том, что живу в мультивселенной, которая хотя и следует, как мне сказали, разным тенденциям и направлениям, но подчиняется великой и ненарушаемой логике и настолько огромна, настолько разнообразна, настолько многомерна, что может показаться, будто ею правит случай. А потому я соглашаюсь с тем, что моя жизнь подчинена не постоянству, предлагаемому Законом, а неопределенности, обещаемой Хаосом.

– Пессимистический взгляд на жизнь, моя прекрасная леди. – Уэлдрейк не мог поступиться принципами даже ради любви. – Разве не лучше жить, признавая наличие некой неизменной логики в нашем существовании?

– Не заблуждайся на мой счет, господин Уэлдрейк. – Она с чувством прикоснулась к нему. – Я подчинилась неизменной логике – это логика силы и завоевания.

– Она сделала тот же выбор, что и мои предки, – тихо сказал Элрик. – Они воспринимали мультивселенную как некий набор случайностей и создали философию, чтобы как-то упорядочить то, что видели. И поскольку их мир управлялся по капризам Владык Высших Миров, то, по их представлениям, выжить они могли, только став максимально сильными – по меньшей мере, не слабее некоторых малых божеств. Настолько сильными, чтобы Хаос считался с ними, а не угрожал им и не уничтожал их. Но что в результате дала им эта сила? Еще меньше, чем получил твой дядя, сделав свой выбор…

– Мой дядя глупец, – сказала Чарион, ставя точку в этом разговоре. Она опять занялась ящером, который снова успокоился, пока Чарион щекотала его огромную спину своим мечом, и задумчиво поглядывала на горизонт, где начали появлиться темные зубчатые хребты – это были первые рифы, которые, согласно представлениям улшинирцев, разделяли обитаемый и необитаемый миры.

Теперь они слышали звук прибоя, видели, как волны накатываются на вулканическую породу, отчего та приобретает зловещий блеск.

– Я недоволен, хозяйка. Я хочу есть. – Ящер обратил свой взор на Чарион, и Уэлдрейк вдруг понял, что у него есть соперник. Он испытал странное чувство – смесь удивления, ревности и жуткого страха.

Элрик тоже заметил выражение ящера, когда тот поглядывал на Чарион, и нахмурился. Инстинкт предупреждал его о чем-то, но это предупреждение было пока еще неотчетливым. Он был согласен ждать, пока этот инстинкт не вызреет в нечто более определенное, пока не обретет словесную форму, не получит подтверждения, не станет мыслью. А пока он пошутил над Уэлдрейком и его заметным смущением:

– Не бойся, мой друг! Если тебе и недостает красоты этого парня и его специфического обаяния, то по уму ты его, несомненно, превосходишь.

– Беда только в том, мой господин, – не без самоиронии сказал Уэлдрейк, – что в делах любви ум не имеет ровно никакого значения! Еще не изобретена стихотворная форма, чтобы передать эту историю – о поэте, соперничающем с ящером. Ах, какая боль! Ах, какая неопределенность! Глупость!

Внезапно он замолчал: чудовищный ящер на его глазах повернулся к нему и взглянул так, словно понял все его слова. Потом он открыл пасть и медленно проговорил:

– Ты не получишь моего яйца…

– Именно, сэр. Именно об этом я и говорил моему другу. – Отвесив поклон, столь театральный и замысловатый, что даже Элрик не понял, какую роль играет поэт, Уэлдрейк отправился куда-то на корму, делая вид, что у него там дела.

Впередсмотрящий на мачте издал предупреждающий крик, выведя Гейнора из состояния полусна – он стоял, недвижно уставившись в море, словно его душа покинула тело.

– Что случилось? Ах да. Лоцман. Приведите лоцмана.

Наверх поднимается седой человек, кожа которого выдублена ветром и дождем, но не знала солнца, человек, чьи глаза боятся света, но в то же время и благодарны ему. Он потирает запястья, на которых еще видны следы веревки. Он вдыхает соленый ветер и усмехается про себя, вспоминая что-то.

– Лоцман, у тебя есть возможность обрести свободу, – говорит Гейнор, давая человеку знак идти на нос, который поднимается и опускается на волнах с элегантной резвостью. Ветер надувает парус, и корабль несется к скалистым берегам дюжины лежащих впереди островков, напоминающих коварные зубы в пасти, полной ревущей пены.

– Или убить нас всех и забрать с собой в ад, – беззаботно говорит лоцман. Ему лет сорок пять, его бородка поседела, как и шевелюра, а серо-зеленые глаза смотрят так пронзительно и странно, что сразу видно – он привык держать их в тени, потому что щурится под солнечными лучами, хотя они и светят ему в спину. Легкими движениями человека, который рад снова быть деятельным, он поднимается на палубу, проходит вплотную к клетке с ящером, словно каждый день встречается с такими животными, и становится рядом с Гейнором. – Я бы советовал тебе как можно скорее спустить этот парус, – говорит лоцман, стараясь перекричать усиливающийся ветер, – или поменять курс и подойти к островам с другой стороны. Еще несколько минут, и мы разобьемся об эти скалы.

Гейнор повернулся, крикнул слова команды, и Элрик с восхищением отметил сноровку, с которой работали матросы. Они развернули корабль так, что парус обвис на мачте, и сразу же опустили его, прежде чем ветер опять его наполнил. Лоцман похвалил моряков и отправил их на весла, потому что только так можно пройти между рифами на краю мира.

Теперь черно-белый корабль медленно двигался рядом с рифами, преодолевая сильное течение; несколько дюймов сюда, несколько – туда, иногда прикасаясь к рифу, но так легко, что удара никто и не чувствовал. Иногда казалось, что корабль протискивается между базальтовыми и обсидиановыми скалами, а ветер в это время завывал, прибой бурлил, а весь мир словно снова оказался во власти Хаоса. Лишь к полудню пересекли они первую полосу рифов и бросили якорь в спокойных водах между первой и второй полосами.

Лоцман распорядился хорошо накормить команду и дал ей отдохнуть. Преодолевать следующую преграду они будут только на другой день, сказал он.

На следующий день они снова предались бушующей стихии, а лоцман отдавал команды гребцам, и корабль двигался то в одну, то в другую сторону. Иногда лоцман несся по кораблю, чтобы самому встать у штурвала, иногда он забирался на мачту, чтобы освежить в памяти маршрут – было видно, что он не в первый раз проходит эти рифы.

Потом они оказались в спокойном океаническом потоке, струящемся над светлым песком, затем вышли на неподвижную воду, и лоцман дал команде отдохнуть до следующего утра.

Чтобы добраться до самой дальней гряды рифов, им понадобилось двенадцать дней. Они не без испуга смотрели на черные волны прибоя, которые маслянистой пленкой накатывали на массивный естественный барьер, созданный последней грядой островов, на берега, выстланные ровным вулканическим обсидианом. Волны Тяжелого моря двигались с размеренной точностью, они вздымались и опадали с мучительной медлительностью, а низкие звуки, возникавшие при этом, свидетельствовали о том, что голос этого моря по преимуществу не слышен человеческому уху, потому что над этими темными медленными водами висела гнетущая тишина.

– Мне это напоминает море холодного жидкого свинца, – сказал Уэддрейк. – Оно противоречит всем законам природы! – Сделав это замечание, он, однако, пожал плечами, словно говоря: «А что им не противоречит?» – Как тут может плыть корабль? Мне кажется, поверхностное натяжение слишком уж велико…

Лоцман, который стоял опершись о фальшборт, поднял голову.

– По нему можно плыть, – сказал он. – Это проверено. Это море находится между мирами, но есть народ, которому эти воды знакомы ничуть не хуже, чем те, что остались у нас за спиной. Изобретательность смертного может найти средства, которые позволят двигаться где угодно.

– Но разве оно не опасно? – спросил Уэлдрейк, с отвращением глядя на эти воды.

– Опасно – согласился лоцман. – Очень опасно. – Тон его ответа был беззаботным. – Хотя тут, я думаю, можно поспорить: а становится ли то, что нам уже знакомо, от этого менее опасным?

– Или более, – с чувством добавил Элрик.

Он еще раз окинул взглядом Тяжелое море и спустился в каюту, которую делил с Уэлдрейком. Тем вечером он не выходил оттуда – размышлял о вопросах, обсуждать которые с другими было невозможно, а Уэлдрейк присоединился к лоцману и команде, решившим отпраздновать успешный переход и выпить за удачу в будущем. Но если Уэлдрейк рассчитывал узнать о лоцмане что-нибудь еще, кроме того, что Гейнор взял его на борт всего за несколько дней до прибытия в Улшинир, то его ждало разочарование. Не увидел он там и своей возлюбленной Чарион. Что-то не дало ему вернуться в каюту – какое-то чутье, – и он остался на некоторое время на палубе, слушая, как ленивые волны набегают на отшлифованные водой обсидиановые скалы. Он размышлял о египетской Книге Мертвых и о погребальной ладье душ, о Чарион и о лодочнике богов Хароне. Ему эти воды и в самом деле казались водами загробного океана, омывающего берега Лимба.

Потом Уэлдрейк оказался у клетки, в которой спало чудовище – глаза его были закрыты, оно храпело, посапывало и шлепало своим дряблым губчатым ртом, и поэт в эти мгновения ощутил что-то вроде сочувствия к этому существу, которое, судя по всему, обманом было принуждено к какой-то сделке с Гейнором, как, впрочем, и все на этом корабле.

Он положил руку на резной фальшборт черного дерева, взглянул на луну, которая появилась из-за тучи, – ее лучи упали на чешуйчатые, кожистые складки плоти, почти прозрачные перепонки между огромными пальцами ящера, сидящего в клетке. Уэлдрейк задумался о том, как такая красота сосуществует с таким уродством. Потом он задумался о себе, ему пришла в голову фраза, некий ритмический куплет, и он принялся шарить по карманам в поисках чернильницы, пера и пергамента, а потом уселся творить в лунном свете, рассчитывая найти романтическую связь между поэтом Уэлдрейком и ящером Хоргахом, что было бы тем труднее, подумал он не без доли самодовольства, если пытаться сделать это, например, в форме двустопного хорея…

Оккультизм Этих схизм, Взвившись искрой (Эвфемизм), К героизму не зовет.

Он принялся строчить и остановился только утром, и тогда положил свою тоскующую голову на подушку в своей каюте и погрузился в сладчайший из снов о любви, какие он когда-либо видел…

На рассвете все, кроме Уэлдрейка, собрались на палубе. Они стояли, повернув головы к горизонту, где сгущались тучи, из которых моросил дождь. За ночь потеплело, и влажность была очень высокой. Элрику мешала одежда, он с удовольствием разделся бы донага. Чувствовал он себя так, будто его окунули в теплый мед. Лоцман находился на носу неподалеку от жабы, они словно бы совещались. Потом седой лоцман выпрямился и вернулся туда, где Элрик, Гейнор и Чарион стояли под навесом, по которому неустанно молотил дождь. Лоцман потер свой рукав.

– Эта гадость похожа на ртуть. Попробуйте немного – она вам не повредит, но сделать это почти невозможно, ее придется жевать. А теперь, принц Гейнор Проклятый, давай поговорим. Ты заключил со мной сделку, и первую часть нашего договора я выполнил. Ты говорил, что после этого вернешь мне то, что мне принадлежит. Ты согласился, что это произойдет прежде, чем мы пустимся в Тяжелое море.

Серо-зеленые глаза лоцмана застыли на шевелящемся шлеме. Это были глаза, почти не ведавшие страха.

– Верно, – сказал Гейнор, – такая сделка была заключена… – Он, казалось, помедлил, словно взвешивая последствия нарушения слова, потом решил, что ему выгоднее соблюсти договор. – И я, конечно же, буду придерживаться ее условий.

Он спускается с палубы вниз и скоро возвращается с небольшим свертком – возможно, это свернутый плащ – и передает его лоцману. На мгновение в этих странных глазах появляется блеск, губы искривляются в усмешке, а потом выражение лица седого снова становится безразличным. Взяв сверток, он возвращается к ящеру, чтобы перекинуться с ним еще несколькими словами. Потом он командует: «Впередсмотрящий, на мачту!», и «Гребцы, на весла!», и «Поставить парус! Ветер слабый, но попробовать стоит». Лоцман снует по палубе черного с желтым корабля, это настоящий морской волк, человек, который набил себе немало шишек, приобретая жизненный опыт, человек недюжинного ума – именно таким и должен быть капитан корабля. Он всех воодушевляет, поддерживает, он кричит, свистит, шутит, даже с огромным старым ящером, который выбрался из клетки, открытой Чарион, и переполз понемногу на нос, где лег рядом со скрипящим бушпритом. А корабль двигается вперед, он идет узким каналом, где белая вода встречается с черной, где воздушная пена встречает свинцовые капли, висящие в вязком воздухе. Нос корабля – узкий и острый как бритва, на манер бакрасимов Вилмирского полуострова, – врезается в инертную массу, а ящер отдает команды, переводимые лоцманом для рулевого; так входят они в Тяжелое море, в темноту, где само небо кажется чем-то вроде шкуры, от которой отражаются все звуки, эти звуки возвращаются приглушенными и напоминают голоса смертных, подвергаемых мучениям, и все эти бесчисленные голоса проникают в терзаемые уши экипажа и пассажиров, которые не могут слышать ничего другого. Они уже готовы просить принца Гейнора, который сам встал теперь у руля, развернуть корабль, иначе они все погибнут от этого шума.

Но Гейнор Проклятый не стал бы их слушать. Его жуткий шлем возвышается над стихиями, его закованное в латы тело бросает вызов мультивселенной, оно не покоряется ни естественному, ни сверхъестественному – ничему, что могло бы угрожать ему. Ведь он не боится смерти.

Ящер ворчит и машет лапами, лоцман подает знаки руками, и Гейнор слегка поворачивает штурвал то в одну, то в другую сторону – работа тонкая, как за ткацким станком. Элрик стоит, зажав уши руками, ему хочется заткнуть их чем-нибудь, чтобы избавиться от этой боли, которая вот-вот разорвет его мозг. На палубу призраком выходит Уэлдрейк…

…И звук прекращается. Над кораблем воцаряется тишина.

– И у вас то же самое, – с некоторым облегчением говорит Уэлдрейк. – Я думал, это действует вино, которое я вчера выпил. Или, возможно, поэзия…

Он с тревогой вглядывается в медленно двигающуюся черноту вокруг них, поднимает голову к серому небу, с которого по-прежнему лениво падает дождь, и, не сказав ни слова, на короткое время снова возвращается в свою каюту.

Корабль продолжает двигаться, Тяжелое море продолжает дыбиться, и по этому жидкому лабиринту пробирается порождение Хаоса. Ящер ворчит свои приказы, выкрикивает слова команды лоцман, а Гейнор чуть поворачивает штурвал на юг. Ящер взволнованно машет перепончатой лапой, штурвал еще поворачивается, и все глубже в неспешное море плывут Гейнор и его команда. На всех лицах, кроме Элрика и его друга, какое-то безумное, темное ликование, они вдыхают запах моря, которое пахнет страхом. Они вдыхают страх, как гончие вдыхают запах крови. Они вдыхают этот вязкий воздух, они вдыхают запах опасности и смерти, они пробуют ветер, как пробуют воздух. А ящер с ворчанием отдает команды, и его рот влажен от голода, он дышит тяжело, брюшным дыханием, он предчувствует близкую кормежку.

– Хозяин, я должен поесть!

Странные воды, как ртуть, накатываются на палубы корабля, который продвигается вперед и, кажется, вот-вот будет поглощен клейкими волнами. Наконец корабль останавливается вообще. Ящер берет буксир, привязанный к носу, сползает за борт впереди судна и, упираясь своими широкими лапами в воду, начинает тащить корабль за собой. От лап ящера в тяжелой воде остаются следы, но через мгновение они пропадают, и корабль потихоньку движется, преодолевая сопротивление воды. Наконец ящер проваливается и начинает плыть, он испускает довольное урчание, когда капли воды перекатываются по его чешуйкам. Он издает звуки – звуки наслаждения, звуки, отдающиеся где-то наверху отдаленным эхом, которое наводит на мысль, что все это происходит в огромной пещере, а может быть, и в еще каком-нибудь более органическом проявлении Хаоса. Наконец рокочущая песня ящера замолкает, и существо забирается на корабль, садится на носу в прежнем положении рядом с бушпритом, а лоцман снова забирается на мачту, и Гейнор опять становится у штурвала.

Элрик, зачарованный этими событиями, смотрит, как капли падают со сверкающего тела ящера и скатываются назад в море. Наверху в роящейся темноте внезапно вспыхивают сполохи алого и темно-синего цветов, словно это солнце, которое вдруг обожгло их, не похоже на то, что они знали прежде. Даже воздух делается таким густым, что им приходится глотать его, как рыбам, вытащенным из воды. Один из членов команды падает в обморок на палубу, но Гейнор не снимает руку в боевой рукавице со штурвала и не делает ни малейшего движения головой, из которого следовало бы, что они должны остановиться. Да и никто его больше не просит остановиться. Элрик понимает, что они словно бы единомышленники, которые уже перенесли столько, что уже не страшатся боли, которая может ждать их впереди. В отличие от Гейнора, эти люди не ищут смерти с такой, как он, непримиримостью. Это люди, которые убили бы себя, если бы не верили, что жизнь чуточку интереснее смерти. Элрик узнал в них свои собственные чувства – жуткую, невыносимую скуку со всеми прочими качествами людской породы, включая корысть и глупость. Но в нем вдобавок ко всему этому было и особенное чувство – воспоминание о его народе до основания Мелнибонэ, когда они не были такими жестокими и уживались с существующими реалиями, а не пытались навязать миру их собственные; было в нем и воспоминание о справедливости и совершенстве. Он подошел к фальшборту и посмотрел на неторопливые воды Тяжелого моря, спрашивая себя: где же в этой ленивой черноте могут находиться три сестры? И при них ли все еще тот ларец розового дерева? И находится ли все еще в ней душа его отца?

Появился Уэлдрейк с Чарион Пфатт, он напевал ей какие-то стихи, ритм которых почти гипнотизировал своей простотой, потом вдруг покраснел и замолк.

– Что-нибудь вроде этого было бы полезно для гребцов, – сказала госпожа Пфатт. – Им необходим четкий ритм. И уверяю тебя, господин Уэлдрейк, у меня нет ни малейших намерений выходить замуж за ящера. У меня вообще нет намерений выходить замуж. Я думаю, тебе известны мои взгляды на злосчастья, таящиеся в супружестве.

– Безнадежная любовь! – чуть ли не с восторгом простонал Уэлдрейк.

Он выкинул клочок бумаги за борт, и тот, упав на воду, принялся раскачиваться на ней, словно получил от нее искру жизненной энергии.

– Как тебе будет угодно. – Она весело подмигнула Элрику.

– Для человека, который отправился в такое путешествие, ты, кажется, пребываешь в слишком хорошем настроении, – сказал альбинос.

– Я чувствую сестер, – сказала она. – Я уже сказала об этом принцу Гейнору. Я почувствовала их около часа назад. И я чувствую их сейчас. Они вернулись в это измерение. А если они здесь, то скоро их найдут мои дядюшка и бабушка, а возможно, и мой кузен.

– Ты рассчитываешь, что сестры воссоединят тебя с твоей семьей? И это единственная причина, по которой ты их ищешь?

– Я верю, что если они живы, то мы неизбежно встретимся, и, вероятнее всего, посредством сестер.

– Но ведь Роза и мальчик мертвы.

– Я сказала, что не знаю, где они, но не говорила, что они мертвы… – Было ясно, что она опасается худшего, но не желает признавать это.

Элрик не стал углубляться в эту тему. Он знал, что это такое – скорбь.

Все дальше и дальше уходил корабль Хаоса в неторопливую тишину Тяжелого моря. Ворчание ящера и крики лоцмана были единственными звуками, разрывавшими плотный воздух.

В ту ночь они бросили якорь, и все, кроме Гейнора, отправились отдыхать. Проклятый принц мерил шагами палубу, и стук его подошв почти совпадал с ударами неторопливых волн, и время от времени Элрик, который никак не мог заснуть, но присоединяться к Гейнору на палубе не желал, слышал, как тот вскрикивает, словно в испуге: «Кто там?»

Элрик спрашивал себя: кто же населяет Тяжелое море? Есть ли в нем существа, подобные этому ящеру, но только злобного нрава?

Когда Гейнор вскрикнул в третий раз, Элрик встал, оделся, взял в руки ножны с мечом. Уэлдрейк тоже проснулся, но только приподнял голову и пробормотал что-то вопросительное.

Элрик поднялся на палубу в солоноватые испарения, намереваясь найти источник тревоги Гейнора. И тут над левым бортом он увидел очертания того, что могло было быть только еще одним кораблем, – высокое деревянное сооружение, похожее на башню замка, с которой сползали с полдюжины фигур. Все они были вооружены длинными варварскими пиками и топориками – оружием хотя и примитивным, но эффективным в абордажных схватках.

«Но не эффективнее, – улыбнулся про себя Элрик, – Черного Меча».

С этой мыслью он извлек рунный меч из ножен и босиком побежал по палубе встретить первых пиратов, спустившихся на корабль.

Над ними на носовой части палубы на мгновение появился лоцман, он взглянул вверх и длинными прыжками пустился обратно по реям на мачту.

– Это драмиановские охотники за ящерами! – крикнул он Элрику. – Они пришли за нашим проводником! Без ящера нам конец!

После этого лоцман снова исчез, и первый охотник бросился на альбиноса, выставив вперед свою пику…

Охотник умер, даже не поняв, что случилось. Пока его душа выпивалась мечом, он извивался, как разрезанная рыба…

Буревестник, казалось, заурчал от удовольствия. Песня меча становилась громче, алчнее, по мере того как один за другим охотники падали замертво.

Элрик, привычный к противникам из сверхъестественных миров, стоял среди растущей груды тел, словно фермер, занятый косьбой в хороший летний день, а разделываться с теми, кто отчаянно пытался вернуться на свой корабль, он предоставлял Чарион и команде…

Затем Элрик пришел им на помощь: он вскарабкался по корабельному канату – один из охотников отчаянно пытался перебить его своей пикой, но альбинос убил охотника, прежде чем тот перебил канат. Вонзив меч глубоко в грудь врага, Элрик смотрел, как тот корчится в агонии. Охотник пытался сам добраться до каната, потом схватился обеими руками за меч, который со страстью выпивал его душу. Охотник пытался сняться с меча и броситься в темные воды, которые лежали между двумя кораблями, и Элрик, поддавшись порыву, отпустил рукоять Буревестника и с полным спокойствием смотрел, как меч и его жертва полетели вниз. Он без оружия продолжал подниматься по канату, потом, оттолкнувшись, перелетел на башню вражеского корабля и обнаружил, что это громоздкое сооружение было возведено на чрезвычайно тонком корпусе. Корабль специально предназначался для плавания по этому необычному океану. Элрик видел большие утлегари, похожие на конечности каких-то огромных водных насекомых, уходящие в темноту.

И тут из строения на палубе появились новые охотники. Все они были вооружены топориками и ухмылялись, предвидя легкую поживу. Элрик, проклиная собственную глупость, попытался найти путь к отступлению.

У охотников был вид людей, которые собираются получить наслаждение от своей работы. Первый на пробу замахнулся своим топориком. Широкое, искривленное лезвие рассекло вязкий воздух.

Они уже были готовы расправиться с альбиносом, когда тот услышал ворчание где-то у себя над головой и решил, что туда наверх незаметно пробрался ящер. Но он увидел не ящера, а огромного рычащего пса, поблескивавшего в темноте зубами, нацелившегося на горло ближайшего охотника и вмиг превратившего его в окровавленный кусок мяса. Пес торжествующе раздул ноздри, когда остальные охотники бросились прочь. В этот момент Элрика не интересовало, откуда взялся пес. Он просто поблагодарил животное и бросил взгляд на палубу – как там дела у его товарищей. Он увидел, как приканчивает противника Чарион, как она поднимает голову и издает победный клич.

Несколько оставшихся в живых охотников в слепой панике бросились к бортам, и через правый борт, шлепая губами и сверкая глазами, уже перевалился неторопливо посапывающий ящер, которого они собирались поймать. Пес исчез.

Хоргах помедлил, его тело замерло, накрыв собою часть фальшборта и некоторые люки, он вопросительно наклонил голову.

Откуда-то с этого корабля Хаоса раздался голос Гейнора – торжествующий и полный необычного возбуждения:

– Теперь можно, ящер! Теперь, мой дорогой, можешь поесть!

Позднее, когда останки охотников и их корабля догорали во мраке Тяжелого моря, когда Хоргах в своей клетке спал, похрапывая и положив огромные лапы на раздувшийся живот, а Чарион, скрестив ноги, сидела рядом с ним, словно огромная сила этой твари доставляла ей удовольствие, Элрик неторопливо пошел вдоль борта в поисках своего меча.

Он ни на мгновение не подумал, что избавился от меча, когда выпустил его из рук и тот вместе с жертвой упал за борт. В прошлом каждый раз, когда он пытался избавиться от Буревестника, тот непременно возвращался к нему. Теперь он корил себя за глупость. Меч ему скоро понадобится. В волнении он продолжал свои поиски, спрашивая себя, уж не похищен ли его меч какой-нибудь сверхъестественной силой.

Он искал повсюду на корабле. Он знал, что этот клинок не желает с ним расставаться. Он с полным на то основанием ожидал возвращения меча. Но пропали и ножны, что наводило его на мысли о краже. Он искал также и пса, который пришел к нему на помощь и так неожиданно исчез. У кого на борту мог быть такой пес? Или он принадлежал охотникам и, как и ящер, отомстил своим угнетателям?

Проходя над каютой под носовой палубой, он услыхал знакомые звуки. Они доносились из каюты Гейнора – низкие характерные стоны. Он удивился и встревожился еще больше, подумав о силе, которой владеет Проклятый принц. Ни один смертный не мог взять в руки этот обнаженный меч и остаться в живых, в особенности после того, как клинок напитался душами.

Элрик тихонько подошел к двери Гейнора. Теперь из каюты не доносилось ни звука.

Дверь была не заперта. Гейнор не боялся покушений на свою жизнь со стороны смертных.

Элрик помедлил немного, а потом распахнул дверь, из-за которой на него внезапно хлынул яркий свет, раздались визг и шипение, а потом перед ним встал Гейнор, поправляющий свой шлем облаченной в металлическую рукавицу рукой. В другой руке он держал рунный меч. Руны на клинке вибрировали и постанывали, словно сам меч осознавал невероятность происходящего. Элрик обратил внимание, что Гейнор дрожит, что ему пришлось второй рукой взяться за эфес меча, чтобы удержать оружие, хотя его поза и оставалась небрежной.

Элрик протянул раскрытую ладонь к мечу.

– Даже ты, Проклятый принц, не смог безнаказанно овладеть моим рунным мечом. Разве ты не понимаешь, что мы с этим клинком едины? И что у нас есть и другая родня, которую мы при необходимости можем призвать на помощь, когда это нужно? Неужели тебе ничего не известно о свойствах этого боевого меча?

– Только то, что говорится в легендах, – вздохнул в своем шлеме Гейнор. – Я бы хотел сам испытать его. Не одолжишь ли ты мне свой меч, принц Элрик?

– Мне легче было бы одолжить тебе руку или ногу. Верни мне его.

Гейнор явно не желал отдавать оружие. Он рассматривал руны, взвешивал меч в руках. Наконец он поднял меч двумя облаченными в сталь руками.

– Я не боюсь, что этот меч убьет меня, Элрик.

– Вряд ли у него есть силы, чтобы тебя убить, Гейнор. А ты бы хотел, чтобы он сделал это? Он может взять твою душу. Это могло бы изменить тебя. Но я сомневаюсь, что он выполнит твое желание.

Прежде чем отдать меч, Гейнор положил стальной палец на клинок.

– Может быть, он наделен силой противоравновесия?

– Я не слыхал о такой силе, – сказал Элрик. Он повесил ножны на свой пояс.

– Говорят, что эта сила превосходит даже возможности Владык Высших Миров. Она опаснее, она более жестокая и более эффективная, чем все известное в мультивселенной. Говорят, что сила противоравновесия способна одним ударом изменить саму природу мультивселенной.

– Я только знаю, что нас – этот меч и меня – соединил рок, – сказал Элрик. – Наши судьбы едины. – Он оглядел почти пустую каюту Гейнора. – Я не испытываю никакого интереса к устройству космоса, принц Гейнор. Мои желания гораздо менее амбициозны, чем у большинства известных мне людей. Мне только нужно найти ответы на некоторые вопросы, что я задаю себе. Я бы с удовольствием освободился от всех Владык Высших Миров и их претензий. Даже от самого Равновесия.

Гейнор отвернулся от него.

– Ты странное существо, Элрик из Мелнибонэ. Мне кажется, ты не годишься для того, чтобы служить Хаосу.

– Я много для чего не гожусь, – сказал Элрик. – А служение Хаосу – это всего лишь наша семейная традиция.

Шлем Гейнора снова повернулся и задумчиво уставился на Элрика.

– Ты полагаешь, что можно полностью уничтожить Закон и Хаос – изгнать их напрочь из мультивселенной?

– В этом я не уверен. Но я слышал, что есть места, где ни Закон, ни Хаос не имеют власти. – Элрик был осторожен и не стал упоминать Танелорн. – Я слышал о мирах, где Равновесие правит единовластно…

– Мне тоже известны такие миры. Я сам когда-то жил в таком… – Стальной шлем задрожал, и из-под него раздался пугающий смешок. Потом последовала пауза – Проклятый принц медленно перешел в дальний угол каюты и встал перед иллюминатором.

Последние слова он произнес с такой невыносимой яростью, что Элрик, совершенно к этому не готовый, отшатнулся, словно от удара – словно холодная сталь коснулась его души.

– Элрик, я ненавижу тебя лютой ненавистью! Я ненавижу тебя за твою ненасытную жажду жизни! Ненавижу за то, что ты – такой, каким я был когда-то и каким мог стать! Но больше всего я ненавижу тебя за то, к чему ты стремишься…

Закрывая дверь, альбинос бросил взгляд на фигуру Гейнора и подумал, что латы, в которые был закован Проклятый принц, давно уже перестали защищать его от того, чего Гейнор действительно боялся. Его доспехи сделались всего лишь тюрьмой.

– Ачто касается меня, Гейнор Проклятый, – мягко сказал Элрик, – то я сочувствую тебе всей душой.

Глава четвертая Наконец-то земля! Конфликт интересов. Несколько слов об особенностях ликантроши

– В моем мире, мой дорогой сэр, человеческие предрассудки могут сравниться разве что с человеческой глупостью. Но ни одна живая душа не заявляет о своих предрассудках, точно так же, как никто не желает объявлять себя глупцом… – Эрнест Уэлдрейк адресовал эту тираду седому лоцману.

Они сидели и завтракали на палубе, глядя, как под свинцовыми небесами с кажущейся неестественной медлительностью поднимаются и опадают черные волны Тяжелого моря.

Элрик, жуя кусок почти безвкусной соленой говядины, заметил, что, похоже, таковы привычки всех обитателей мультивселенной.

Лоцман взглянул своими проницательными серо-зелеными глазами на альбиноса, и, когда он заговорил, его лицо озарилось веселой улыбкой:

– Мне были известны целые сферы, где разум и мягкость, уважение к себе и другим прекрасно уживались с кипучими интеллектуальными и художественными поисками и где мир сверхъестественного был всего лишь метафорой…

Услышав это, Уэлдрейк улыбнулся:

– Даже в моей Англии, сэр, редко можно найти такое совершенство.

– Я не сказал, что совершенство – вещь обычная – пробормотал седой человек, поднимая свое гибкое старое тело со скамьи. Он встал, уставившись в зелено-черное небо и потягиваясь, облизнул тонкие губы, вдохнул воздух и повернулся к носу корабля и ящеру, чей храп для проснувшихся пассажиров был подобен гневному реву. – Там появилась комета! – Он воздел к небу скрюченный палец. – Это означает, что умер какой-нибудь владыка. – Он прислушивался в течение нескольких мгновений, а затем, удовлетворившись услышанным, отправился исполнять свои обязанности.

– Там, где когда-то жил я, – послышался загробный голос Гейнора Проклятого, наконец вышедшего из своей каюты, – говорили, что комета появляется, когда умирает поэт. – Он похлопал сверкающей рукавицей по закоченевшему плечу Уэлдрейка. – А в твоем отечестве, господин Уэлдрейк, есть такая примета?

– Ты сегодня с утра не в духе, сэр, – мягко ответил Уэлдрейк, чей холодный гнев оказался сильнее страха. – Может быть, на тебя воздействует несварение твоего ящера?

Гейнор убрал руку с плеча Уэлдрейка, принимая тем самым полученное предостережение.

– Да, да, господин, просто некоторые принцы жаждут смерти сильнее других. А поэты, как мы знаем, жаждут жизни. Госпожа Чарион. – Он поклонился, отчего весь его шлем залился гневным огнем. – Принц Элрик. А-а, и господин Снар.

Назад со своего поста уже бежал седой лоцман.

– Я искал тебя, принц Гейнор. Мы с тобой заключили соглашение.

– Тебе не на что надеяться, – сказал Гейнор Проклятый, и в голосе его послышалось сочувствие. – Она мертва. Она умерла, когда рухнула церковь. Теперь ищи свою невесту в Лимбе, Эсберн Снар.

– Ты обещал, что скажешь мне…

– Я обещал сказать тебе правду. А правда такова, как я тебе только что сказал. Она мертва. Ее душа ждет тебя.

Седой лоцман тряхнул своей нечесаной шевелюрой.

– Ты же знаешь, я не могу с ней соединиться! Я лишился права на загробную жизнь. А за это – о боги, помогите мне! – я стал нелюдем, существом, неподвластным смерти. – После этой внезапной вспышки Эсберн Снар бросился назад на свой пост, взобрался на рею, чтобы оттуда разглядывать бурлящий горизонт.

В глубине шлема Гейнора Проклятого раздался звук, похожий на вздох, и Элрик понял, что роднило между собой лоцмана и бессмертного принца.

Но Уэлдрейка переполняла радость, и он ударил по столу руками, отчего похлебка из тарелок чуть не выплеснулась на скатерть.

– Бог ты мой, сэр, это же Эсбьорн Снорре, правда? Теперь я понял особенности вашего произношения и, должен добавить, его произношения тоже. Я не предъявляю никаких претензий. Мы в конечном счете весьма благодарны за эту необыкновенную передачу мыслей на расстояние, которая нередко дает нам возможность выжить в суровом климате нашего общества. Но не будем гневаться на милостивую мать-природу за то, что она создала несколько диалектов, она этим немного облегчила себе свои непрекращающиеся бдения – ведь ей приходится наблюдать за нашим продолжающимся существованием. Если задуматься, это просто удивительно, сэр.

– Ты слышал что-нибудь о нашем лоцмане? – Чарион ухватила за фалды, так сказать, суть этой речи.

– Я слышал об Эсберне Снаре. Но у той истории был счастливый конец. Он хитростью заставил тролля построить ему и его невесте церковь, чтобы они могли там обвенчаться. Жена тролля выдала имя своего мужа и таким образом освободила Эсберна Снара от его обещания. Говорят, что под Ульшойским холмом до сих пор еще можно слышать стенания жены тролля. Я написал на эту тему что-то вроде баллады для моих «Норвежских песен». И конечно же, ее украл Уиттьер, но я на него не в обиде. Конечно же, ему нужны были деньги. И вообще, плагиат бесчестен только тогда, когда ты таким образом зарабатываешь денег меньше, чем можешь украсть.

И снова Чарион смело выхватила самое главное.

– Так ты говоришь, он счастливо женился? Но ведь ты слышал, что сказал ему Гейнор?

– Я думаю, это дополнение к оригинальной истории. Мне известно только об удавшейся хитрости. В преданиях моего времени последующая трагедия была забыта. Иногда, понимаете ли, мне вдруг кажется, что я вижу все это во сне, в котором все герои и злодеи моих поэм ожили и преследуют меня, хотят завязать со мной дружбу, превратить меня в одного из них. В конечном счете вряд ли стоит надеяться, что столкнешься с такой разноликой компанией в Патни…

– Значит, ты, господин Уэлдрейк, не знаешь, почему Эсберн Снар оказался на этом корабле?

– Не больше, чем ты, моя леди.

– А ты, принц Элрик? – Альбинос, чьи мысли витали где-то далеко, остановил на ней свой взгляд. – Ты знаешь эту историю?

Элрик отрицательно покачал головой.

– Я знаю только то, что он оборотень и является одной из самых проклятых душ. А к тому же он личность редкой доброты и здравомыслия. Трудно себе представить, какие муки он терпит.

Даже Уэлдрейк словно в почтении склонил голову. Поскольку нет судьбы ужаснее, чем судьба бессмертных, силой естественной логики разделенных с теми бессмертными душами, с которыми они были связаны в жизни. Они могут знать только боль смерти, но никогда – восторг вечной жизни. Все удовольствия и награды для них скоротечны, а мука – вечна.

А это навело Элрика на мысли об отце, пленнике древних руин. Его отец, жаждавший еще больше незаслуженной земной власти и ради этого готовый вступать в сделки со своим демоном-покровителем и даже обманывать его, тоже был разделен со своей единственной возлюбленной.

Альбинос погрузился в размышления о природе нечестивых сделок, о своей зависимости от Буревестника, о своей готовности обращаться к сверхъестественным силам за помощью и не думать при этом о духовных последствиях для себя и, возможно, самое главное, о своем нежелании найти способ излечиться от этой губительной привычки. Его странному разуму было свойственно любопытство – он с интересом наблюдал за перипетиями собственной судьбы, узнавал о катастрофа ческих событиях, припасенных для него; ему хотелось узнать, чем закончится эта история, узнать цену его страданий.

Элрик вдруг обнаружил, что оказался на носу корабля, а за спиной у него посапывает ящер. Он прислонился спиной к обитому медью бушприту и уставился на лоцмана, который неподвижно стоял на рее.

– Куда ты держишь путь, Эсберн Снар? – спросил он.

Седой человек наклонил голову, словно услышав далекий знакомый свист. Затем его бледные серо-зеленые глаза уставились в малиновые очи альбиноса, и у лоцмана вырвался вздох, на его щеке появилась слеза.

– Уже никуда, – сказал Эсберн Снар. – Теперь уже никуда.

– И ты останешься на службе у Гейнора? – спросил Элрик. – Даже когда на горизонте появится земля?

– Пока я не решусь на что-нибудь иное. Как ты сам в этом скоро убедишься, впереди земля. Не далее чем в миле от нас.

– И ты ее видишь? – удивленно спросил Элрик, вглядываясь в роящиеся испарения Тяжелого моря.

– Нет, не вижу, – сказал Эсберн Снар. – Но я ее чувствую.

Скоро и в самом деле показалась земля. Она поднималась над медленными жуткими водами Тяжелого моря. Эта земля была похожа на пробудившееся от сна чудовище, на рассерженную тень – повсюду острые скалы и голые камни, утесы черного мрамора, угольные берега и черные буруны, накатывающие, как дымы преисподней, на визжащие берега…

Земля эта выглядела такой негостеприимной, что смотревшие на нее путешественники прониклись одной и той же мыслью: Тяжелое море казалось им теперь куда как более радушным. И Уэлдрейк предложил плыть дальше, пока на их пути не окажется что-нибудь менее неприступное.

Но Гейнор покачал переливающимся разными цветами шлемом, и поднял сверкающий кулак, и положил стальную ладонь на хрупкое плечо Чарион Пфатт.

– Ты говоришь, дитя, что здесь находятся другие Пфатты. Они нашли сестер?

Молодая женщина медленно покачала головой. Лицо ее было печально, а глаза, казалось, смотрели в какую-то другую реальность.

– Они их не нашли.

– Но они… Сестры здесь?

– За этим… Да… Там. – В словах ее не было уверенности. Она подняла голову и указала на огромные утесы, омываемые черной пеной. – Да… Там… Они идут… Ой, дядя! Теперь я понимаю! Сестры едут. Но… дядя? И где бабушка? Сестры двигаются на восток. Такова их природа – всегда двигаться на восток. Они направляются домой.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Гейнор. – Мы должны найти место, где можно было бы причалить.

Уэддрейк по секрету сообщил Элрику: ему кажется, что Гейнор вознамерился погубить их всех ради того, чтобы высадиться и продолжить свою погоню.

И тем не менее корабль в конце концов причалил к этому черному соленому берегу, на который лениво накатывал ущербный прилив и так же лениво отступал.

– Это похоже на какую-то патоку, – с отвращением сказал Уэлдрейк, ступая по мелководью на берег. Полы своего пальто он при этом завернул вокруг своей тощей груди. – Откуда оно берется, господин Снар?

Держа под мышкой свой сверток, Эсберн Снар ступал длинными ногами по жидкости.

– Это всего лишь незначительное искажение в ткани времени, – сказал он. – Таких мест в этой сфере достаточно много. В моей они были редкостью. Я встретил одно, очень небольшое, всего в несколько футов, около Северного полюса. Это было, я думаю, в начале твоего века, господин Уэлдрейк.

– Какого именно, сэр? Я родился сразу в нескольких. Я, так сказать, вне времени. Может быть, мне была дарована моя собственная ироническая судьба, ха-ха.

Эсберн Снар быстро зашагал по берегу к открывавшейся в мраморной стене расщелине, сквозь которую струился водянистый золотой свет.

– Кажется, мы нашли путь на вершину утеса, – сказал он.

Зажав котомку в зубах, он принялся карабкаться по утесу, его длинные конечности идеально подходили для избранного им маршрута от одного выступа к другому: огромный серый паук, ползущий по скале, находящий сначала одну опору, потом другую, намечая тем самым для остальных легкий путь от подножия до вершины утеса. Они один за другим поднялись на вершину, последним шел Элрик. По приказу Гейнора моряки уже поднимали парус и выводили корабль на морской простор, а с носа раздавались вопли и стоны только что проснувшегося ящера, который только теперь понял, что его возлюбленная уходит, и, возможно, навсегда.

Скоро они все стояли на вершине. Они попытались было посмотреть назад в океан, но дыбящееся черное облако уже заволокло Тяжелое море. Они могли слышать только зловещий звук прибоя, который, ослабевая, набегал на берег, отчего создавалось впечатление, будто море отступало все дальше от них, вниз, или утес поднимался все выше над берегом.

Элрик повернулся. Они поднялись выше облаков, и дышать здесь было легче. Перед ними простиралось плоское сверкающее нагорье, выстланное мрамором до самого горизонта. То там, то здесь виднелись огоньки, словно здесь обитали существа столь плотные, что могли жить в мраморе, как мы живем в кислороде, и были заняты своими делами под его толщей.

Эсберн Снар озвучил свои собственные страхи, связанные с особенностями местности.

– Похоже на страну троллей, – сказал он. – Неужели я проделал весь этот путь только для того, чтобы попользоваться гостеприимством Тролльхейма? Какая ирония судьбы!

– Если бы мы принялись размышлять здесь над особенностями каждой конкретной судьбы, – прервал его Гейнор, – то провели бы на этом утесе вечность. При том, что двое из нас бессмертны, это могло бы стать чрезвычайно утомительным. Я тебя прошу, Эсберн Снар, прекратить все скорбные плачи по собственной измученной душе.

Седой лоцман нахмурился. Возможно, он был слегка удивлен этим обвинением, которое в большей мере было применимо к самому обвинителю. Но Гейнор не желал в этом признаваться. Из всей этой разнородной компании он, казалось, единственный не желал распространять на других снисходительность, столь нужную ему самому, снисходительность, несущую в себе черты блистательной справедливости Космического Равновесия, в которой ему давно уже было отказано. Он, казалось, все больше проникался страхом и нетерпением; возможно, причина этого заключалась в том, что у него были тайны, недоступные его спутникам, – знание о свойствах этой земли и ее обитателей. Он погрузился в молчание и больше не говорил с ними, пока бескомпромиссная твердость мрамора не сменилась землей, а потом и травой и нагорье не стало опускаться в удивительно привлекательную долину. Здесь текла река, а холмы густо поросли хвойным лесом. Но никаких следов жилья они не видели, а воздух становился все холоднее по мере того, как они спускались по склонам в долину. Наконец им пришлось натянуть на себя дополнительную одежду, которая была у них с собой.

Только Эсберн Снар не пожелал надевать на себя то, что было у него в свертке. Напротив, он лишь крепче прижал сверток к груди, словно защищая его от покушений. И снова Элрик испытал сочувствие к этому седому человеку, который сегодня потерял последнюю надежду.

В ту ночь они остановились в сосновой рощице, развели огромный костер, который ревел в холодном воздухе. Почти неожиданно в ясном зимнем небе появилась луна – огромная, серебристая, она образовывала тени среди деревьев, резко контрастирующие с прыгающими неспокойными тенями, образованными пламенем костра.

Скоро костер, подкармливаемый сухими ветками, заполыхал таким жаром, что Элрик, Чарион и Уэлдрейк вынуждены были отодвинуться подальше, чтобы их не поджарило, пока они будут спать. Только Эсберн Снар и Гейнор Проклятый остались вблизи огня – печальный седой человек и принц из мира не живых и не мертвых, два обреченных бессмертных, пытающихся отогреть свои души ото льда вечной ночи, существа, которые предпочли бы огонь Ада их нынешним страданиям. Оба они стремились к другой реальности – к той, что была когда-то известна им, где они не знали боли, где мужчины и женщины редко поддавались искушению пожертвовать спокойствием души ради дешевых сокровищ, ради преходящих радостей, обещанных темными силами.

Что за чудо чудес – крыльев бабочки блеск! Вся щедрость природы – в цветении роз, —

сказала Чарион, словно прочтя мысли Элрика. – Вы знаете эти строки, господин Уэлдрейк?

Поэт признал, что они не входят в его репертуар. Он оценил размер. Подумал, что, возможно, это не лучший выбор для выражения подобных чувств.

– Я, пожалуй, посплю, – сказала она не без нотки сожаления в голосе.

– Сон – идеальная тема моих собственных сочинений, – сказал Уэлдрейк. – Есть сонет Дэниела, посвященный этому предмету, он превосходен. По крайней мере, с академической точки зрения.

Сон-чародей, сын соболиной Ночи, Брат Смерти, что рожден во тьме ночной, Верни мне радость и сомкни мне очи, Заботы скрой за темной пеленой, Чтоб мне хватило времени и строчек Отпеть крушенье юности былой.

Он читал эти стихи, а холодный ветерок тем временем шумел в ветвях деревьев, и скоро похрапывание Уэлдрейка тихо и ненавязчиво слилось с храпом остальных.

С рассветом выпал снег. Большинство путников дрожали от холода и кляли злосчастную судьбу, лишь один Эсберн Снар, широко открыв рот, вдыхал морозный воздух, облизывал губы, чтобы почувствовать вкус снега, а походка его стала энергичной, пружинистой. Седовласый лоцман занялся приготовлением еды. Но ссора словно витала в воздухе.

– Ты что, забыла наш договор?!вдруг воскликнул Гейнор. – Договор, который сама же и предложила?

– Но договор больше не действует. Я выполнила обещания. Теперь я снова свободна. Я привела тебя сюда, ищи здесь своих трех сестер, но уже без моей помощи!

– У нас одни и те же интересы! Глупо было бы разделиться сейчас! – Принц Гейнор положил руку на эфес своего меча, но гордость не позволила ему вытащить меч из ножен. До настоящего момента он полагал, что его внутренней силы достаточно, чтобы убедить ее, и это было видно по всем его движениям, по его разочарованному тону. – Твоя семья найдет сестер. Они должны это сделать. Мы ищем одно и то же!

– Нет, – сказала Чарион. – Я не знаю, по каким причинам – я их не чувствую, – но сестры направились в одну сторону, а мой дядя в другую. И я должна идти за моим дядей!

– Ты согласилась искать сестер вместе со мной.

– Это было до того, как мне стало известно, что моим дяде и бабушке грозит опасность. Я пойду к ним. И ничто меня не остановит!

И с этими словами она направилась в лес, ни с кем не попрощавшись. На пути она задевала ветки, и с них обваливался снег, ее дыхание клубилось, а пружинистый шаг делался все быстрее, словно она не могла терять ни мгновения.

Уэлдрейк собирал свои книги и прочие пожитки и закричал ей вслед, чтобы она подождала – он пойдет с нею. Ей в ее поисках нужен мужчина, говорил он. Потом он быстро попрощался и пустился по следам своей возлюбленной, оставив после себя внезапную холодную тишину. А трое других – трое преследуемых роком – стояли над кострищем, неуверенно поглядывая друг на друга, словно спрашивая, насколько крепки связавшие их узы товарищества.

– Ты будешь искать со мной сестер, Элрик? – спросил наконец Гейнор. Голос его стал спокойнее, Гейнор взял себя в руки.

– Сестры владеют тем, что ищу я, а потому я должен их найти, – сказал Элрик.

– А ты, Эсберн Снар? – спросил Гейнор. – Ты остаешься с нами?

– Меня ваши неуловимые сестры не интересуют, – сказал Эсберн Снар, – если только у них нет ключа к моему освобождению.

– Похоже, у них при себе два ключа, – сказал Элрик, дружески кладя руку на плечо седовласого. – Может, найдется и третий – для тебя.

– Ну что ж, – сказал Эсберн Снар, – тогда я присоединяюсь к вам. Вы идете на восток?

– Всегда на восток. Как нам известно, сестры всегда идут на восток, – сказал Гейнор.

И вот втроем – три высокие фигуры, гибкие, как куницы зимой, – начали они путь на восток, вверх, по крутым склонам долины, по замерзшим подножиям, к хребту древних гор, обветренный гранит которых грозил обрушиться, как только на него ставили ногу. Снег теперь шел сильнее, и им, чтобы добыть воды, приходилось пробиваться через ледяную корку, и только в полдень слабое солнце разогревало мир достаточно, чтобы широкие серебряные струи побежали по сверкающим белым чешуйкам.

Гейнор пребывал в молчании, а Эсберн Снар, который большую часть времени быстро шел впереди, все больше и больше раскрепощался, словно почувствовав себя в родной стихии. И все это время сверток его, спал Эсберн Снар или ел, оставался при нем. И вот когда они с осторожностью пробирались над глубокой бездной, заполненной смерзшимся снегом вперемешку со льдом, под которыми слышался рев неукротимого потока, прорывающегося сквозь пещеры и туннели, проделанные им во льду, Элрик спросил седовласого, чем для него так ценна эта вещица. Может, она дорога ему как память?

Они вдвоем остановились перевести дыхание на узенькой тропе, на которой с трудом умещались их ноги, только Гейнор продолжал неутомимо двигаться вперед, явно даже не замечая ни глубины, ни крутизны пропасти.

– Это моя главная драгоценность, – пробормотал Эсберн Снар, издав невеселый смешок. – Я дорожу этим, как не дорожу больше ничем другим. Как я дорожу, если тебе угодно, собственной жизнью. Душа моя, боюсь, теперь немного стоит, а то я бы сравнил эту вещь с душой.

– Значит, она для тебя и в самом деле ценна, – сказал Элрик.

Говорил он главным образом для того, чтобы меньше переживать потерю Уэлдрейка, словно какая-то часть альбиноса – та часть, которой была небезразлична жизнь и человеческая любовь, – была запретна, закрыта для него самого. Ему казалось, что душа его застыла, словно ледник, по которому они шли, и лишь глубоко внутри струился поток, не находящий выхода, – то была жажда простой человеческой любви и дружбы, недоступных ему. Может быть, ему не хватало умения высказаться, умения, необходимого для того, чтобы изменить и приспособить к окружающей среде его чувства, но в то же время он лучше других понимал, что речь сама по себе является совершенным и, возможно, единственным достойным средством заслужить право на уважение среди тех обитателей мира природы, которых и он сам, в свою очередь, тоже уважал. Но тем не менее он пытался осуществить свои незаявленные амбиции с помощью действий, а не с помощью слов. Бездумные действия, слепая любовь стали причиной того, что он уничтожил все, что любил, и он искал понимания, предпринимая только те действия, которые были подсказаны ему другими; как и другие лишившиеся родины мелнибонийские аристократы, он стал наемником – правда, наемником выдающимся и непревзойденным. И даже теперь он искал вовсе не то, что было нужно ему. В глубине души он понимал, что скоро ему придется искать каких-либо иных, более позитивных, средств достижения того, что он надеялся достичь уничтожением Грезящего города и разрушением Сияющей империи Мелнибонэ. До сего дня он главным образом оглядывался назад. Но ответов там не находил – только примеры, которые едва ли соответствовали его нынешнему положению.

Воцарилось долгое молчание. Двое стояли рядом на узкой тропе, глядя на другую сторону пропасти, на безжизненный ландшафт, где не видно было ни птицы, ни зайца, – словно время, замедленное Тяжелым морем, теперь почти совсем остановилось, и даже рев потока подо льдом словно бы затих, и остался только звук их ровного дыхания.

– Я любил ее, – сказал вдруг седоволосый, его грудь вздрогнула, будто бы по ней ударили чем-то тяжелым. Последовала еще одна пауза, он словно проглотил слезы, но потом его голос снова обрел уверенность. – Ее звали Хельва, она была дочерью правителя Несвека и самой прекрасной и женственной из всех смертных дочерей, рожденных под этим небом. Всем она выделялась – и умом, и чувством, и изяществом, и милосердием. А я… Я принадлежал к хорошей семье, но по богатству мы не могли сравниться с правителем Несвека, который заявил, что выдаст свою дочь только за того, кто будет самым достойным перед Господом. И насколько я понял, по представлениям правителя Несвека самыми достойными перед Господом были те, кто владел земными богатствами, и правитель считал, что таков и должен быть заведенный порядок вещей. И потому я знал, что не смогу получить руку моей Хельвы, хотя она уже и избрала меня. Я решил искать помощи сверхъестественных сил и заключил сделку с одним троллем; согласно нашему договору, этот тролль должен был построить мне превосходнейшую церковь – лучшую церковь в северных землях. По завершении строительства я должен был угадать имя зодчего, а если мне это не удастся, то отдать троллю мои глаза и сердце. Но по счастью, я случайно услышал, как жена тролля напевает колыбельную своему ребенку, говоря ему, что он не должен плакать, потому что скоро Файн, его отец, вернется домой и принесет ему человеческие глаза и сердце.

Так я достиг своей цели, а правитель Несвек, конечно же, не счел возможным отказать претенденту на руку дочери, который в состоянии построить такой великолепный монумент Богу и, безусловно, монументальной стоимости.

Тем временем взбешенный тролль регулярно избивал свою несчастную жену, которая стала невольным источником моего спасения, а я начал строить дом для нас приблизительно в миле от Калундборга, где я уже соорудил церковь и откуда – из башенки моего нового дома – мог бы видеть ее шпиль. Строительство шло хорошо даже без помощи тролля, и скоро уже был возведено главное здание с добротными хозяйственными пристройками и домиками для слуг на превосходных землях, полученных Хельвой в приданое. Казалось, все хорошо устроилось. Но следующей зимой в наши земли вторгся волк. Мы тогда долгими ночами коротали время развлечениями, занимательными историями и самыми разными праздниками, но не забывали и о нелегком труде – скот зимой нуждается в уходе. А из-за волка эта работа становилась еще тяжелее. Огромный зверь, раза в два больше сильного мужчины, этот волк убивал наших собак, коров, овец и даже убил одного ребенка. От жертв даже костей почти не оставалось, а если их и находили, то они были разгрызены до самого мозга, словно волк кормился не только сам, но и кормил волчат. Нам это показалось странным – какие волчата в самый разгар зимы, хотя и было известно, что волки, случается, приносят больше одного помета в год, в особенности если предыдущая зима была мягкой, а весна – ранней. Потом волк убил беременную жену одного из моих слуг, от которой не осталось ничего, поскольку он уволок ее в нору, где, отдохнув, доел все, потому что ему нужны были силы, чтобы быстро спастись от нас. Потому что мы, конечно же, преследовали его.

Один за другим люди по разным причинам отказывались от погони, а мы со слугой любезно принимали их объяснения. И наконец из всех преследователей волка остались только двое – я и слуга. Мы загнали его в узкое, поросшее лесом ущелье, и как-то ночью волк перепрыгнул через разведенный нами костер, рядом с которым мы считали себя в безопасности. Волк убил моего слугу, а потом протащил его по горящим углям так, будто их и не было вовсе.

Должен признать, принц Элрик, что я от ужаса потерял голову. Хотя я и посылал стрелы вдогонку зверю и рубанул его мечом, но не причинил ему ни малейшего вреда. Раны на нем немедленно заживали. И лишь тогда я понял, что имею дело не с обычным зверем.

Прервав на этом свой рассказ, Эсберн Снар пошел неторопливо по тропе – нужно было двигаться, чтобы не замерзнуть, к тому же пора было искать место для ночевки. Когда они остановились передохнуть в следующий раз, он завершил свою историю.

– Я продолжал идти по следам зверя, хотя и полагал, что тот уже не опасается никаких преследований; возможно, он специально убил моего слугу: не потому, что был голоден, а просто хотел избавиться от нашей компании. И в самом деле, на следующий день я нашел тело слуги и был удивлен, увидев, что тот, кого я считал хищником, не побрезговал одеждой мертвеца, хотя она, судя по всему, и была окровавлена и порвана и толку от нее не было никакого.

Я так разозлился, так проникся жаждой мести, что больше не мог спать. Без отдыха, но и не уставая, я продолжал преследование. И вот как-то ночью, когда на небо взошла луна в три четверти, я наткнулся на стоянку. На стоянке я увидел женщину. Я наблюдал за ней сквозь деревья, не желая обнаруживать себя, но в то же время будучи готов защитить женщину, если на нее нападет волк. Но тут, к моей вящей тревоге, я увидел, что у нее двое малых детей – мальчик и девочка, оба одетые в нелепое сочетание звериных шкур и всевозможных других нарядов. Дети ели суп из котла, который женщина подогрела на огне. У женщины был усталый вид, и я решил, что она бежала от жестокого мужа или ее деревня была уничтожена разбойниками, потому что мы находились на границе между северным народом и восточными племенами, чьи безжалостные кочевники не знают ни христианской религии, ни языческой честности. Но что-то продолжало сдерживать меня. Наконец я понял, что использую ее в качестве наживки – приманки для волка. Но волк не пришел, а я, наблюдая, брал на заметку все, что видел. Наконец я увидел огромную волчью шкуру, висевшую на дереве, под которым женщина спала с детьми, и я решил, что это нечто вроде талисмана, который отгоняет волка. Я наблюдал за стоянкой еще один день и еще одну ночь, потом последовал за женщиной в направлении дальних гор, где бродили свирепые кочевники востока. Я собирался предупредить ее об опасности, но мне постепенно становилось все яснее, что опасность угрожает вовсе не ей. Двигалась она уверенно, а о детях заботилась на манер человека, долго прожившего в глуши, вдали от всякой цивилизации. Я восхищался ею. Она была привлекательна, а ее движения заставили меня забыть о моей супружеской клятве. Может быть, я не прекращал присматривать за нею и по этой причине. Я начал исполняться каким-то ощущением власти, которую давало мне это наблюдение, мои тайные знания о ней. Теперь я знаю, что и в самом деле обладал властью, какой могли быть наделены только ее близкие, чьего присутствия она не могла чувствовать. Если бы со мной был кто-то еще, она бы почувствовала это сразу.

В ночь полной луны увидел я, как она взяла сложенную шкуру и надела себе на плечи, увидел, как встала она на четвереньки, и передо мной, ошеломленным, мгновение спустя предстал огромный волк, который тихонько прорычал, предупреждая детей, чтобы не отходили далеко от костра. Но меня она не видела и не чуяла. Я оставался невидимым для ее нечеловеческого восприятия. Она отправилась в горы и вернулась в полдень следующего дня с добычей – мальчиком из кочевого племени и двумя ягнятами, которых она притащила, используя тело мальчика как волокушу. Человеческое тело она оставила себе, а принеся ягнят в лагерь, тут же приняла человеческий облик. Она приготовила ягнят для детей. Позднее тем же вечером, пока они ели наваристое мясо, она вернулась к телу мальчика и сожрала большую его часть, перекинувшись для этого в волка. Я был осторожен и держался от нее подальше.

К тому времени я уже, конечно, понял, что эта женщина – оборотень. Оборотень необыкновенной жестокости, поскольку ей нужно было выкармливать двух человеческих щенков. Эти маленькие существа были невинными детьми без каких-либо ликантропических наклонностей. Я предположил, что она стала вести такой образ жизни от отчаяния, чтобы ее дети не голодали. Но это означало, что для сохранения жизни ее чад голодать и умирать будут другие дети, поэтому моя симпатия к ней имела пределы. Как только она, наевшись, уснула в ту ночь, я набрался смелости, сумел незаметно пройти в лагерь, снял шкуру с дерева и унес ее с собой в лес.

Она проснулась почти сразу же, но теперь, когда я владел шкурой, с помощью которой она превращалась в неуязвимого зверя, я чувствовал себя в безопасности. Я заговорил с ней из лесной чащи:

– Госпожа, я взял ту жуткую вещь, с помощью которой ты убивала моих друзей и их семьи. Я сожгу ее перед церковью Калундборга, когда вернусь. Я не стану убивать мать перед ее детьми, а потому, пока ты с ними, ты в безопасности и можешь не бояться моей мести. Прощай.

Услышав это, несчастная начала выть и скулить – она тут же перестала быть той уверенной в себе матерью, которая выращивала своих детей в лесной глуши. Но я не слушал ее. Я знал, что она должна быть наказана. Но тогда я, конечно же, не знал, каким жестоким будет ее наказание.

– Ты понимаешь, что мне не выжить, если ты унесешь мою кожу? – спросила она.

– Да, госпожа, понимаю, – сказал я. – Но ты должна получить по заслугам. В твоем котле мяса достаточно на несколько дней, а еще немного осталось в лесу – рядом с твоим обиталищем, и я думаю, ты не побрезгуешь съесть его. А потому прощай. Эта шкура скоро будет гореть на христианском костре.

– Помилосердствуй, – сказала она. – Ведь мы с тобой одной крови. Немногие могут изменять обличье, как могу это делать я. Или ты. Только ты мог украсть эту шкуру. Я знала, что мне следует опасаться тебя. Но я тебя пощадила, потому что признала в тебе своего. Неужели же ты не проявишь милосердия к своей родне, неужели обречешь моих детей на неминуемую смерть?

Но я уже не слушал ее – я ушел. Я уходил, а она устроила страшный вой и рев, она кричала и умоляла меня о пощаде. Это были жуткие, звериные вопли, она просила меня вернуть ей ее единственное средство сохранить хоть какое-то человеческое достоинство. Такова ирония существования нелюдей – они цепляются за подобные остатки человеческой гордости, цепляются за память о том самом свойстве, которое они отдали ради того, чтобы стать тем, чем стали. И я подумал, что худшей судьбы для оборотня и не придумаешь. Но есть судьба и похуже, мой господин, есть страдание изощреннее. Я оставил эту женщину-оборотня, она выла и рыдала, она уже обезумела от горя. Было почти невозможно представить ее страдания, я уж не говорю о боли, которая ждала ее.

А дальше была обычная история человеческой глупости и прагматичности. Морозны зимы в наших бескрайних восточных просторах, и я решил воспользоваться волчьей шкурой. К тому времени, когда я вернулся в Калундборг, я сроднился с этой шкурой сильнее, чем с моей возлюбленной и женой, с моей Хельвой из Несвека. Я искал помощи у священников, но нашел лишь страх. И я был обречен скитаться по миру в поисках спасения, в поисках какого-нибудь средства вернуться в прошлое, воссоединиться с моей возлюбленной. Меня ждали все новые и новые путешествия из сферы в сферу, а потом я узнал, что тролль нашел способ мне отомстить – обманул какого-то священника, заезжего епископа, заключил с ним сделку, и в результате большая часть церкви обрушилась и погребла под собой тех, кто был там, включая и мою жену, которая молилась о моей заблудшей душе…

Вот это-то и обещал поведать мне Гейнор – рассказать о судьбе моей жены. И вот почему я рыдаю сейчас, много времени спустя после ее кончины.

У Элрика в ответ не нашлось никаких слов утешения для этого доброго человека, чье проклятие было столь ужасным: в единственном своем воплощении он был зависим от этой страшной шкуры, вынужден был совершать самые бесчеловечные и дикие поступки или навечно отправиться в никуда, навсегда проститься с возможностью воссоединиться со своей утраченной любовью хотя бы и в смерти.

Может быть, поэтому не было ничего удивительного в том, что Элрик, трогая пальцами рукоятку адского меча, задумался о своих отношениях с этим клинком и в несчастном Эсберне Снаре увидел судьбу еще более страшную, чем его собственная.

Когда он в следующий раз протянул дружескую руку седовласому, который споткнулся в темноте, в этом жесте чувствовалась какая-то особая родственная приязнь. И эти двое, чьи жизни были так не похожи и чьи судьбы были так сходны, продолжили свой путь по узкой тропе над угрюмо шепчущим водным потоком, пробивающим себе путь в снегу ущелья.

Глава пятая Как услышать намеки высших миров; Договор между покровительствующим и покровительствуемым. Жертва во имя здравомыслия и добра

Принц Гейнор Проклятый помедлил на каменистом склоне последней горы, окидывая взглядом поля, простирающиеся до хребтов вдали и поросшие низкой травой.

– Кажется, в этой земле нет ничего, кроме гор, – сказал он. – Но не исключено, что это оконечность дальнего берега. Должно быть, сестры уже рядом. В этой пустой долине мы их никак не упустим.

Они доели остатки своих припасов. Ни летающей, ни бегающей дичи им так пока и не попадалось.

– Эти земли словно бы необитаемые, – сказал Эсберн Снар. – Вся жизнь словно бы исчезла из этой долины.

– Я видел такие пейзажи и прежде, – сказал ему Элрик. – Они вызывают у меня неприятное чувство, поскольку, возможно, свидетельствуют о том, что Закон подчинил себе все или что властвует Хаос, пока еще не проявивший себя.

Они сошлись на том, что у всех в прошлом были подобные ощущения.

Гейнор стал еще нетерпеливее, он подгонял их к виднеющемуся вдали хребту, «чтобы сестры не успели сесть на какой-нибудь корабль». Однако Эсберн Снар, которого не поддерживали ни силы ада, питавшие Гейнора, ни драконий яд, которым пользовался Элрик, проголодался и начал отставать. Он теребил пальцами свой сверток, и Элрику иногда казалось, что седовласый рычит и бормочет что-то про себя, а когда он как-то раз оглянулся, то увидел в глазах своего спутника невыносимое страдание.

Когда на следующее утро они сделали остановку, Эсберн Снар, Северный оборотень, исчез, поддавшись искушению, которое уже уничтожило последнюю искорку надежды, теплившуюся в нем. Дважды Элрику показалось, что он слышит скорбный вой; этот звук эхом отдавался в горах, а потому проследить его источник было невозможно. А потом опять наступала тишина.

Прошли день и ночь, и Гейнор и Элрик за это время не обменялись ни словом, а только упрямо шли вперед, словно в каком-то полусне, – вперед к горам. Однако на следующее утро они вдруг увидели, что долина начала слегка подниматься, переходя в невысокий холм, из-за которого, как им показалось, до них доносятся звуки какого-то поселения, а может быть, даже и целого городка.

Гейнор, пребывавший в хорошем расположении духа, похлопал Элрика по спине и чуть ли не весело сказал:

– Скоро, друг Элрик, мы оба получим то, что ищем!

Элрик ничего не ответил, спрашивая себя, а что предпримет Гейнор, если окажется, что оба они ищут одно и то же.

И это снова навело его на мысль о Розе, и он исполнился скорби, вспомнив, что потерял ее.

– Может быть, нам стоит сказать друг другу, что именно мы ищем, – сказал он. – Чтобы не было никаких неожиданностей, когда мы встретим сестер.

Гейнор пожал плечами. Он повернул свой шлем к Элрику, и глаза его, казалось, засветились меньшей печалью, чем в последнее время.

– Мы ищем не одно и то же, Элрик из Мелнибонэ, в этом ты можешь быть уверен.

– Я ищу ларец розового дерева, – прямо сказал Элрик.

– А я ищу цветок, который цветет с начала времен, – беззаботно сказал Гейнор.

Они уже были близко к кромке холма и почти достигли ее, когда земля внезапно затряслась от сильнейшего рева, который чуть не свалил их с ног. Затем опять послышался этот невыносимо громкий звук, словно кто-то ударил в огромный гонг, потом ударил еще раз. Элрик зажал уши руками, Гейнор упал на одно колено, словно гигантская рука прижала его к земле.

Этот огромный гонг прозвонил десять раз, но отзвуки этих ударов продолжались почти бессчетно, сотрясая утесы ближайших гор.

Наконец они смогли продолжить движение и вскоре оказались на вершине холма, откуда им открылся вид на огромное сооружение внизу, которого – они были в этом абсолютно уверены – еще мгновение назад там не было. И тем не менее перед ними во всей невообразимой сложности предстало нечто, состоящее из множества деревянных колес и чудовищных шестерен, все это скрипело, потрескивало и поворачивалось с неторопливой точностью, а где-то внутри стрекотал и поблескивал металл – медные, бронзовые и серебряные провода, рычаги и противовесы, образующие невозможные переплетения, странные сочленения, за которыми виднелись тысячи человеческих фигур, управляющих этим огромным механизмом. Они поворачивали рычаги, выполняли какие-то однообразные операции, несли по мосткам песок или ведра с водой, осторожно, вдоль разметки, призванной поддерживать какое-то тонкое внутреннее равновесие. И все это сооружение сотрясалось так, будто готово было развалиться в любую минуту и погубить всех обнаженных мужчин, женщин и детей, которые постоянно работали на нем. На самой вершине этой башни располагался большой шар. Элрику сначала показалось, что это стекло, но потом он понял, что перед ним прочнейшая мембрана из эктоплазмы, и он сразу же понял, что заключено в этой мембране, поскольку не было на земле колдуна, который не пытался бы разгадать ее тайну…

Гейнор тоже понял, что находится в мембране, и стало ясно: он страшится того, что должно предстать перед ними, как только эти огромные часы отмерят полагающиеся мгновения. А потом они услышали насмешливый голос, раздавшийся из ниоткуда:

– Ну, мои драгоценные малыши, теперь вы видите, как Ариох привносит время в безвременный мир? Всего лишь одно из небольших преимуществ Хаоса. Это мой взнос в Космическое Равновесие.

В его смехе звучала пугающе беззаботная жестокость.

Огромные часы тикали и громыхали, скрипели и клацали, и вся эта структура подрагивала, вибрировала при каждом движении и, казалось, была готова развалиться в любой момент. А из шарообразной мембраны на вершине, которая поворачивалась и сотрясалась каждую секунду, время от времени выглядывал злобный глаз, в неестественной тишине появлялась клыкастая пасть, мелькали убийственные когти, пострашнее когтей любого дракона, однако они никому не приносили вреда, потому что это существо было заключено в самую мощную из тюрем в Высших Мирах и за их пределами. А единственными существами, для заточения которых требовалась такая надежная тюрьма, были Владыки Высших Миров!

Гейнор, догадавшись, что происходит, сделал шаг назад, оглянулся, словно ища, где бы спрятаться, но такого уголка не нашлось. Ариох, видя его смятение, рассмеялся еще громче.

– Да-да, крошка Гейнор, твои глупые происки ни к чему не привели. Когда же вы все поймете, что у вас нет ни силы, ни характера для того, чтобы играть против богов, даже таких мелких, как я и граф Машабак, который сидит вот здесь? – Смех его стал громче.

Именно этого и боялся Гейнор. Его хозяин, единственный, кто мог защитить его от Ариоха, проиграл сражение. А это означало и то, что попытка Садрика обмануть своих покровителей и лишить их вознаграждения тоже, видимо, закончилась неудачей.

Но Гейнор уже и без того потерял слишком много, слишком много знал страха, видел слишком много ужасных судеб, слишком много страдал и заставлял страдать других, а потому не желал демонстрировать того, что было у него на сердце. Он собрался, сложил руки на груди перед собой и чуть кивнул своим шлемом, признавая очевидное.

– Значит, теперь я тебя должен называть моим повелителем, владыка Ариох? – сказал он.

– О да! Я всегда был твоим настоящим повелителем. Повелителем, который заботится о своих рабах. Я проявляю большой интерес к делишкам моих маленьких человечков, ибо их амбиции и мечты во многом отражают амбиции и мечты богов. Ариох всегда был Герцогом Ада, к которому обращается большинство смертных, когда им требуется вмешательство Хаоса. И я люблю тебя. Но больше всего я люблю народ Мелнибонэ, а из них больше всего я люблю Садрика и Элрика.

Гейнор не двигался, его шлем по-прежнему был слегка наклонен вперед, словно он ожидал для себя какой-нибудь страшной и жестокой судьбы.

– Видишь, как я защищаю своих рабов, – продолжал Ариох, по-прежнему оставаясь невидимым. Голос его смещался из одной части долины в другую, но всегда оставался сердечным, всегда веселым. – Эти часы поддерживают их жизни. Если кто-либо из них, молодой или старый, не сможет выполнить в срок свою конкретную функцию, все сооружение обвалится. Так мои существа узнают истинную природу взаимозависимости. Окажись один зубчик не в том зацеплении, одно ведро воды не в той емкости, сделай кто-нибудь неверный шаг по мосткам, промедли с поворотом рычага – и все рухнет. Чтобы продолжать жить, они должны поддерживать ход часов, и каждое существо несет ответственность за жизни всех остальных. Мой друг граф Машабак при этом не претерпит, конечно, особых неудобств, но мне доставит удовольствие видеть, как его маленькая тюрьма катается среди руин. Ты видишь своего прежнего хозяина, Гейнор? Что он приказал тебе искать?

– Цветок, повелитель. Цветок, который прожил тысячи лет с того момента, как расцвел впервые.

– Странно, почему Машабак сам не сказал мне об этом? Я доволен тобой, Гейнор. Будешь ли ты служить мне?

– Как скажешь, повелитель.

– Мой милый раб, я снова тебя люблю. Милый, милый, послушный раб. Ах, как я тебя люблю!

– И я тебя люблю, повелитель, – горько сказал Гейнор; в его голосе звучали тысячелетия поражений и неосуществленных желаний. – Я – твой раб.

– О мой раб! Мой прекрасный раб! Не желаешь ли ты снять свой шлем и показать мне твое лицо?

– Я не могу, повелитель. Под шлемом ничего нет.

– У тебя тоже ничего нет, Гейнор, кроме той жизни, которую я подарил тебе. Кроме сил ада, которые движут тобой. Кроме всепоглощающей алчности, которая снедает тебя. Хочешь, я уничтожу тебя, Гейнор?

– Если на то будет твоя воля, повелитель.

– Я думаю, сначала ты должен немного поработать в часах. Послужишь мне там, Гейнор? Или ты желаешь продолжить свои поиски?

– Как тебе будет угодно, владыка Ариох.

Элрик с отвращением слушал этот разговор, испытывая какое-то особое презрение к себе. Может быть, и его судьба тоже состоит в том, чтобы также беспрекословно, как Гейнор, служить Хаосу, теряя при этом остатки уважения к себе? Неужели такова окончательная цена, которую платишь за сделки с Хаосом? Но все же он знал, что его ждет другая судьба, что хотя он и проклят, но капля свободной воли у него еще оставалась. Или это всего лишь иллюзия, которой Ариох смягчает истину? Элрика передернуло.

– А ты, Элрик, не хочешь поработать при часах?

– Скорее я уничтожу тебя, владыка Ариох, – холодно сказал альбинос, держа руку на эфесе своего адского меча. – Мой договор с тобой основан на крови и древнем наследии. Я не заключал с тобой сделок на свою душу. Другие души, мой господин, я посвящаю тебе.

Он чувствовал в себе какие-то силы, которые не мог уничтожить даже сам Герцог Ада – какая-то малая часть души Элрика все еще принадлежала ему самому. Но в то же время он видел будущее, где эти малые остатки целостности могут рассеяться и оставить его без всякой надежды и самоуважения, как Гейнора Проклятого…

Он смотрел на бывшего принца Равновесия без всякого презрения, только с пониманием; при этом он чувствовал родство с тем несчастным существом, в которое превратился Гейнор. Сам же Элрик находился всего лишь в шаге от этого полного бесчестия.

Из эктоплазматической тюрьмы послышалось какое-то слабое царапанье, словно граф Машабак получал удовольствие оттого, что его противник переживает неприятные мгновения.

– Ты мой раб, Элрик, не заблуждайся на этот счет, – промурлыкал Владыка Хаоса. – И навеки останешься моим рабом, как и все твои предки…

– Кроме одного, предшествовавшего мне, – твердо сказал Элрик. – Сделка была нарушена не мной, владыка Ариох. Я не получил ее в наследство. Я говорил тебе, мой господин, пока ты помогаешь, я собираю для тебя жатву душ, вроде тех, что работают в твоих часах. На души я не скуплюсь, Великий Герцог Ада, и приношу их тебе без числа. Как тебе известно, без моего вызова ни один Владыка Высших Миров не может явиться в мой мир, и я в этом мире – самый сильный из всех смертных колдунов. Только я обладаю способностью обращаться к тебе сквозь измерения мультивселенной и чародейством прокладывать тебе путь, по которому ты можешь прийти в этот мир. Тебе это известно. Потому я и живу. Потому ты и помогаешь мне. Я – тот ключ, которым Хаос рассчитывает воспользоваться в назначенный день, дабы открыть все двери непокоренной мультивселенной. В этом моя величайшая сила. И я могу пользоваться ею по своему усмотрению, владыка Ариох, я могу торговаться насчет того, применять мне ее или нет, и притом могу торговаться об этом с кем пожелаю и как пожелаю. В этом моя сила и моя защита от любой сверхъестественной ярости и угрожающих требований. Я принимаю тебя как моего покровителя, благородный демон, но не как повелителя.

– Это всего лишь глупые слова, мой маленький Элрик. Лепестки одуванчика на летнем ветру. Вот ведь ты стоишь передо мной не по собственному желанию. И вот здесь стою я, принявший это решение, стою именно там, где мне нужно. Какая из свобод кажется тебе предпочтительней, мой бледненький зверек?

– Если ты спрашиваешь, владыка Ариох, на чьем месте я хотел бы быть – на твоем или на своем, то я тебе скажу: я предпочитаю оставаться на своем месте, поскольку вечный Хаос так же скучен, как и вечный Закон или любая другая постоянная. Это своего рода смерть. Я полагаю, что получаю больше удовольствия от мультивселенной, нежели ты, господин демон. Я все еще живу. Я все еще принадлежу к живым.

Из-под шлема принца Гейнора Проклятого раздался стон боли, потому что он, как и Эсберн Снар, не принадлежал ни к мертвым, ни к живым.

И тут на эктоплазматическом шаре, в котором был заключен мечущий громы и молнии Машабак, появился золотой обнаженный юноша блистательной красоты, воплощенная греза Аркадии, но при всей его кажущейся доброте его коварные глаза светились болезненной жестокостью, излучали вызывающую ложь, воплощавшую все нечистое и извращенное, что было в нем.

Ариох захихикал. Потом ухмыльнулся. Потом стал мочиться на раздувшуюся мембрану, в то время как его беспомощный соперник, усмиренный сверхъестественной энергией, равной энергии сотен солнц, бесился и кричал внутри – беспомощный, как куница в силках.

«Вот калеку с ног Джек Поркер сбил и что было сил потряс, душу выбил всю зараз… Жадный Поркер, Поркер жадный, цапни за живот громадный! Посиди спокойно, мой любезный граф, пока я справляю нужду, уж будь любезен. Ха-ха-ха, ты чувствуешь запах сыра, господин? Хочешь, на тебя положат кусочек льда, Джим? Хи-хи-хи…»

– Я, кажется, уже говорил, – сказал альбинос все еще замершему в ужасе Гейнору, – самые сильные существа не обязательно самые умные, среди них встречаются сумасшедшие и плохо воспитанные. Чем больше узнаешь богов, тем лучше усваиваешь этот основополагающий закон…

Он повернулся спиной к Ариоху и его часам, надеясь, что его демон-покровитель не решится из блажи уничтожить его. Он знал, что, пока в нем остается эта искорка уважения к себе, ничто не может уничтожить его дух. Это принадлежало ему одному. Некоторые назвали бы это его бессмертной душой.

И все же с каждым словом и каждым движением он дрожал и терял силы, ему хотелось закричать, что он целиком принадлежит Ариоху, хотелось выполнять малейшие пожелания хозяина и получать вознаграждения от хозяйской щедрости. Но и в этом случае он должен будет покорно ждать наказаний при перемене настроений хозяина.

Одно Элрик знал наверняка: если поддаться силе, которая на тебя давит, – она тебя сломает. Самый здравый и логичный выбор всегда состоит в сопротивлении. Это знание придавало Элрику силы, оно укрепляло его неприятие несправедливости и неравенства, его веру, обретенную им после посещения Танелорна, в то, что можно жить в гармонии со смертными всех убеждений и оставаться полным жизненных сил и не терять связей с миром. Этих вещей он не продаст и не предложит на продажу, и, отказываясь полностью предаться Хаосу, он будет нести весь груз преступлений на своей совести и будет жить день за днем со знанием того, что или кого он убил или разрушил. Он понял, что Гейнор не выдержал именно этой тяжести – он же, Элрик, предпочтет нести эту ношу собственной вины, чем ту, которую выбрал для себя Гейнор.

Он снова повернулся, чтобы взглянуть на эти ужасные часы, на эту жестокую шутку, которую разыгрывал Ариох со своими рабами, со своим поверженным врагом. И вся его больная кровь восставала против этой небрежной несправедливости, против такого наслаждениями ужасом и несчастьями, обрушившимися на других людей, против такого презрения ко всему, что есть живого в мультивселенной, включая и себя самого, против такого космического цинизма.

– Ты принес мне душу своего отца, Элрик? Где то, что я велел тебе отыскать, мой милый?

– Я по-прежнему ищу ее, владыка Ариох. – Элрик знал, что Ариох еще не установил своего правления над всем этим миром, а его контроль над новой территорией был пока слаб. Это означало, что Ариох здесь не приобрел и малой части той власти, какой владел в своем измерении, где только самый безумный колдун мог бросить ему вызов. – А когда я ее найду, то отдам своему отцу. А там уж выясняйте отношения сами – ты и он.

– Ты такой храбрый маленький зверек, мой дорогой, здесь, но не в моем царстве. Но скоро и этот мир будет принадлежать мне. Весь целиком. Не серди меня, белокожий. Скоро настанет время, когда ты будешь покорен мне во всем.

– Возможно, Владыка Высшего Ада, но пока это время еще не пришло. Я не хочу торговаться. И я считаю, что ты предпочтешь соблюдать наши прежние договоры, чем вообще не иметь договоренностей со мной.

Гневный стон сорвался с губ Ариоха, постукивавшего кулаком по эктоплазменной тюрьме, внутри которой ликовал, заливаясь безумным смехом, граф Машабак. Герцог Ада бросил взгляд на тысячи людей, не прекращающих работу, от каждого из них зависели жизни всех остальных: сбейся один с четкого ритма – и всем конец. Ариох самодовольно ухмыльнулся, вытянул длинный золотой палец, грозя сбить с ног одну маленькую фигурку и таким образом вызвать обрушение всей конструкции.

Потом он посмотрел туда, где вот уже некоторое время неподвижно стоял Гейнор Проклятый.

– Найди мне этот цветок, и я сделаю тебя рыцарем Хаоса, бессмертным, принадлежащим к знати, ты от нашего имени будешь править тысячами миров.

– Я найду этот цветок, Великий Герцог, – сказал Гейнор.

– А тебя мы примерно покараем, Элрик, – сказал Ариох. – Немедленно. Покорив тебя, я смогу целиком и полностью утвердить Хаос в этом измерении.

И одна золотая рука начала вытягиваться, становиться все длиннее и больше и наконец оказалась перед лицом Элрика. Но альбинос извлек свой меч со всем мастерством, которое приобрел за прошедшие годы, и этот огромный клинок издал угрожающий клич, бросая вызов всем мириадам обитателей Нижнего, Среднего и Высшего Миров: приходите и познакомьтесь, накормите меня и моего хозяина; ведь этот меч не был чьей-то собственностью – он стал независимой силой, преданной только самой себе, но в то же время настолько зависящей от мастерства Элрика, насколько сам Элрик зависел от его энергии, без которой вполне мог погибнуть. Именно эта сверхъестественная связь, которая была загадкой для мудрейших из философов, и сделала Элрика тем избранником судьбы, каким он стал, но в то же время лишила его счастья.

– Этого не должно быть! – Ариох убрал руку, едва скрывая свой гнев. – Сила не должна противиться силе! Не сейчас. Только не сейчас.

– В мультивселенной есть кое-что еще, помимо Закона и Хаоса, мой господин, – спокойно сказал Элрик, по-прежнему держа перед собой меч. – И жизнь не сводится к твоему противостоянию с одним только Законом. Не гневи меня слишком сильно.

– О самая отважная и опасная из моих душ, ты воистину как никто другой годишься на то, чтобы стать моим избранным смертным, возвышенным над всеми другими, править от моего имени и быть наделенным моей силой. Тебе будут принадлежать целые миры, целые сферы будут подчиняться малейшему твоему капризу. Ты испытаешь все возможные наслаждения. Ты ощутишь все. И будешь ощущать вечно. Не платя никакой цены и не боясь никаких последствий. Вечное наслаждение, Элрик!

– Я достаточно ясно выразился, мой повелитель, в том, что касается вечности. Может быть, когда-нибудь в будущем я решу, что моя судьба полностью связана с тобой. Но до тех пор…

– Я изменю твою память. Уж это-то мне по силам!

– Только в некоторой степени, владыка Ариох. Но над снами даже ты не властен. Во снах я вспоминаю все. Но с этими дурацкими прыжками из плоскости в плоскость, из сферы в сферу миры воспоминаний и снов перемешиваются с мирами реальности и сиюминутности. Да, ты можешь изменить мою память, мой господин. Но не воспоминания моей души.

От этих слов безумный граф Машабак снова зашелся в смехе.

– Гейнор! – Сумасшедшие глаза графа остановились на его бывшем слуге. – Освободи меня, и я награжу тебя в десять раз больше против того, что обещал.

– Смерть, – сказал вдруг Гейнор. – Смерть, смерть, смерть – вот все, чего я ищу. И ни один из вас не желает дать ее мне!

– Потому что мы ценим тебя, дражайший, – прочирикал, словно испуганная птичка, сладкоречивый юноша, подняв голову. – Я – Хаос. Я – все. Я властелин Нелинейного, вождь Хаотических Частиц и величайший сторонник Энтропии. Я ветер ниоткуда, и я потоки всех миров. Я владыка Бесконечных Возможностей! Ах, какие великолепные перемены грядут на лике мультивселенной, ах, какие невероятные и извращенные браки будут освящены жрецами ада, ах, какие чудеса и наслаждения будут в этом мире, Элрик! Ничто невозможно предсказать. Единственная истинная справедливость в мультивселенной, где все, включая богов, могут случайно появиться на свет и случайно быть уничтожены! Уничтожение планомерного развития, и вместо этого утверждение вечной революции. Мультивселенная в постоянном кризисе!

– Боюсь, я слишком много времени провел с более кротким народом, обитающим в Молодых королевствах, – тихо сказал Элрик, – а потому меня не привлекают твои обещания, мой господин. Да и угрозы твои меня не очень страшат. Мы с принцем Гейнором отправились на поиски того, что нам нужно. Если мы можем способствовать друг другу в наших поисках, то я думаю, ты должен отпустить нас, чтобы мы продолжили начатое.

Услышав это, Ариох передвинул свой изящный крестец по визжащему шару и капризно сказал:

– Проклятый может идти и дальше. Что же до тебя, мой непокорный слуга, то я не могу наказать тебя напрямую, но в моих силах замедлить твои поиски, пока этот слуга, на которого я могу положиться в большей степени, чем на тебя, не достигнет своей цели. После чего я обещаю ему больше, чем обещал Машабак. Я обещаю ему смерть без обмана.

Из-под необычного шлема Гейнора раздалось сдавленное рыдание, он упал на колени, словно в приступе благодарности.

После этого Ариох в каждую руку взял по золотому молотку, и его юное лицо озарилось радостью. Он ударил сначала одним, а потом другим молотком по податливой поверхности эктоплазменного чрева, и за каждым ударом следовал невероятный звон, словно ударяли по огромному гонгу, а внутри своей тюрьмы граф Машабак прижимал свои чешуйчатые лапы к асимметричным ушам и в зловещей тишине издавал вой, словно все вселенные страдали от боли.

– Время пришло! – воскликнул Ариох. – Время пришло!

Падает с криком Элрик, тоже прижав руки к ушам. Падает и Гейнор, он корчится и кричит таким высоким голосом, что крик слышен даже за звуком гонга.

Потом раздается тихий свист, и Элрик чувствует, как его тело куда-то засасывает – атом за атомом перемещается он из этого измерения в другое. Он пытается сопротивляться этой силе, которой может пользоваться только Герцог Ада, поскольку образующиеся при этом разрывы между разными плоскостями мироздания ведут к разрушению истории миров и народов, но он тут беспомощен, и даже его рунный меч не может ему помочь. Буревестник, кажется, с радостью покидает это безжизненное измерение. Он должен питаться живыми душами, а Ариох не предложил ему из своих запасов ни одной даже самой захудалой душонки.

На его глазах чудовищные часы начинают мерцать, подергиваются дымкой и исчезают из его поля зрения, даже таинственные доспехи Гейнора мутнеют на фоне бледнеющего пейзажа. Потом альбинос видит огромную серую тень, надвигающуюся на него, он видит огромный красный язык, серо-зеленые глаза, белые клыки, клацающие в свирепой пасти, и он понимает, что перед ним голодный оборотень, который так обезумел от голода, что его не страшит даже острие Буревестника.

Но потом оборотень отворачивается, сопит, с его ухмыляющейся пасти, с зубов падает слюна, уши укладываются сначала вперед, потом назад – и зверь одним прыжком взлетает в воздух, направляя свое тело туда, где ухмыляется владыка Ариох, который вскрикивает в искреннем изумлении, когда Эсберн Снар погружает свои клыки в горло одного из тех, в ком узнает своего мучителя.

Для Ариоха произошедшее было настолько неожиданно, что он не смог изменить своей формы. Но и в бегство он обратиться не пожелал, потому что не хотел оставлять своего плененного противника, которого в его отсутствие могли освободить, а одна мысль об этом была невыносима Ариоху. И он боролся на раскачивающихся часах, а проклятые души в безумной спешке пытались уравновесить каждое неожиданное движение сооружения. В последний раз мелькнул перед Элриком Эсберн Снар – его волчье тело горело ярким красно-золотым пламенем, словно он в самозабвенной радости отдавал последние всплески жизни.

Потом Элрик увидел, как эктоплазменный шар упал и полетел к земле, а Ариох и Эсберн Снар по-прежнему оставались сцепленными в схватке. Тут что-то вспыхнуло, а потом Элрик погрузился в темноту, которая поглотила его и безжалостно повлекла сквозь проломленные стены тысячи измерений, каждое из которых издавало свой отдельный вопль протеста, каждое взрывалось своим собственным рассерженным цветом. Элрик летел сквозь мультивселенную, движимый, возможно, последними остатками энергии, которые были в распоряжении Ариоха в этом измерении.

Именно это и предчувствовал Эсберн Снар, именно поэтому он и ждал возможности помочь своим товарищам. Потому что Эсберн Снар на самом деле был человеком выдающейся доброты. Он слишком долго жил в рабстве у злой силы. А из-за этого ему пришлось увидеть гибель всего, что он любил. И вот, хотя и не в силах вернуть себе свою бессмертную душу, решил он воздвигнуть себе хотя бы бессмертное воспоминание, предпринять такое действие, чтобы его имя и имя его возлюбленной, которую он не мог обрести вновь, были навечно связаны в легендах, что будут рассказывать в разных царствах и в разных будущих, лежащих впереди.

Так Эсберн Снар, Северный оборотень, спас если не свою душу, то свою честь.

Часть третья Роза отмщенная; Роза ожившая

Есть три меча у трех сестер: Один – из кости: бел, остер; Второй клинок – редким златом блестит; А третий из них – колдовской гранит. Один из них – Разящий Рог, А второй носит имя Быстрый Клинок; Третий, алчущий меч – сильнейший из всех: Он Свободой зовется вовек. Уэлдрейк. «Баллады Приграничья»

Глава первая Об оружии, наделенном волей; Старые друзья встречаются вновь; Возобновление поисков

Элрик из всех сил пытался противиться гневу Ариоха – он вытянул левую руку, словно желая ухватиться за ткань времени и пространства и замедлить свой полет через измерения. Он крепко держал свой меч, который завывал в его правой руке; меч тоже обезумел от таинственной сверхъестественной ярости Герцога Ада, который истратил остатки своей временной энергии в этом измерении ради мелочной и преходящей мести. Ариох показал себя таким же капризным, как и любой другой обитатель Хаоса, готовым уничтожить любое будущее, на которое ты питал надежды, чтобы только удовлетворить свою минутную прихоть. Поэтому-то Хаосу и можно было доверять не больше, чем Закону – который был склонен позволять себе подобные же действия, но только ради принципов, смысл и цель которых нередко были давно утрачены, и это приносило смертным не меньшие мучения во имя Рассудка, чем порождал Хаос во имя Чувства.

Такие мысли одолевали альбиноса, который несся, пробивая барьеры мультивселенной, – несся чуть ли не вечность, поскольку когда вечность ускользает от сознания, то вскоре все, известное сознанию, превращается в мучительную агонию ожидания, которому никогда не суждено сбыться. Вечность – это конец времени, конец страданиям ожидания. Это начало жизни, жизни безграничной! Так и Элрик пытался постичь красоту и сверхчувственное изящество этой обещанной идеальной мультивселенной, неизменно пребывающей в состоянии преображения между Жизнью и Смертью, между Законом и Хаосом, в состоянии, принимающем все, любящем все, защищающем все, в состоянии постоянно изменяющихся обществ, естественного разума, милостивой природы, эволюционирующих реальностей, извечно вкушающих различия между собой и другими, различия, пребывающие в гармоничной беспорядочности – беспорядочности естественного и известного мудрым состояния, в котором пребывают все существа, все миры; это состояние воспринимается некоторыми как некое всеведущее существо, как идеальная Сумма Вечности.

Вселенная за вселенной поглощали, а потом извергали его, и альбинос думал: человеческая любовь – вот наша единственная постоянная, единственное качество, посредством которого мы можем победить неуязвимую логику Энтропии. При этом меч задрожал в его руке и, казалось, попытался освободиться, словно испытывал отвращение перед таким сентиментальным альтруизмом. Но Элрик цеплялся за меч как за единственную свою реальность, единственное, что давало ему безопасность в этом безумии разорванного времени и пространства, где значение цвета приобретало все более глубокий смысл, а значение звука становилось неизмеримым.

Он все сильнее сжимал рукоятку Буревестника, поскольку его адский меч пытался двигаться своим собственным путем через измерения. Именно в этот момент Элрик проникся уважением к необыкновенной силе, имевшейся в черном клинке, к силе, которая, казалось, была порождена Хаосом, но не подчинялась ни Хаосу, ни Закону, ни Равновесию, к силе, которая была настолько самодостаточной, что ей почти не требовалось никаких внешних проявлений. Но в то же время сила эта могла быть полной противоположностью всему, что ценил и пытался создать Элрик, словно эта ироническая связь между тоскующим идеалистом и циником-солипсистом символизировала какую-то непримиримую силу, которая, возможно, присутствует во всех мыслящих существах и нашла сверхдраматическое выражение в симбиозе между Буревестником и последним властителем Мелнибонэ…

Альбинос летел за мечом, который прорезал для себя путь, словно бы отвергая власть Ариоха, отказываясь задумываться о последствиях не из эмоций, которые мог бы понять Элрик, а для подтверждения некоего принципа, так же повсеместно поддерживаемого, как и любой из, возможно, менее мистических принципов Закона, словно пытаясь скорректировать некое до непристойности уродливое образование в ткани космоса, некоторое событие, которое он отказывался допустить…

Казалось, Элрик попал в некий ураган, который влек его между измерениями; в мозгу альбиноса, проживающего в этом урагане более десятка других жизней, одновременно возникали тысячи противоречивых мыслей, и он на мгновение становился тысячью других существ. Такая судьба лишь немногим отличалась от той, что была знакома ему, и мультивселенная стала такой громадной, такой невероятной, что Элрик начал сходить с ума, когда попытался понять хоть малую долю того, что совмещалось с его здравомыслием. Альбинос умолял меч остановиться, прервать этот безумный полет, пощадить его.

Но Элрик знал, что меч воспринимал его как нечто вторичное рядом со своей главной задачей: восстановить себя в той точке мультивселенной, которую он считал наиболее отвечающей его статусу… Возможно, это был порыв, не более осознанный, чем инстинкт…

Чувства Элрика множились и менялись.

Розы испускали томительно-сладостный звон, музыка его отца струилась по венам с изумленной печалью… с изнуряющим страхом… словно давая понять, что его время на исходе и скоро у Садрика не останется иного выхода, кроме как навеки соединиться душою с сыном…

Завывающий рунный меч содрогнулся, словно эта мысль нарушала его честолюбивые устремления и логику его собственной безрассудной решимости выжить, не идя ни с кем в мультивселенной ни на какие компромиссы, даже с Элриком, который должен быть уничтожен, как только он исполнит свое предназначение, в настоящий момент не известное никому, даже рунному мечу, который не жил ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем, как их понимали обитатели Нижнего, Среднего или Высшего Миров; при этом он сплетал собственную ткань, призывая энергии куда как более мощные, чем все известные Элрику, чем те энергии, которые когда-либо приходилось использовать ему самому, чтобы воздать Элрику за души, не отданные Ариоху…

– Элрик!

– Отец, боюсь, что я потерял твою душу!..

– Мою душу тебе никогда не потерять, сын мой… Яркая внезапная вспышка жесткого розовато-золотистого цвета ударила по глазам, морозный воздух хлестнул по коже, и послышался ритмический звук, такой знакомый, такой прекрасный, что глаза альбиноса сразу же наполнились горячими слезами, которые потекли по его обледеневшим щекам…

Вот к Кораблю, Который Был, Принц Гейнор устремился. И трех сестер смелых пленил он умело, Чтоб Хаос в мир явился. Одной сестре имя – Цветок ароматный, Вторая – Долга Бутон, А третья тот Шип, что в грозу не погиб, Ее дом на крови возведен.

И рыдающий Элрик упал в бережные руки Эрнеста Уэлдрейка, маленького поэта с большой душой.

– Мой дорогой, любезный мой сэр! Мой добрый старый друг! Приветствую тебя, принц Элрик. За тобой кто-то гонится? – спросил он, указывая туда, где за высокими снежными насыпями, образующими как бы стены долины, виднелась пропаханная в снегу борозда, словно Элрик съехал с вершины утеса к его подножию.

– Я рад видеть тебя, господин Уэлдрейк. – Он отряхнул снег со своей одежды, уже не в первый раз спрашивая себя, а не приснилось ли ему все это путешествие через мультивселенную, или же причиной был драконий яд, затуманивший ему разум. Он бросил взгляд на свежевспаханный снег, на полянку в зимней березовой рощице, и увидел там Буревестника, который стоял вертикально, небрежно прислонясь к дереву. И на какое-то просветленное, на какое-то ясное мгновение Элрик испытал непреодолимую ненависть к мечу, к той части собственного «я», без которой он более не мог существовать, или – как продолжал нашептывать ему какой-то тихий голос – той его части, которую он желал сохранить, потому что только в ярости схватки со сверхъестественными силами мог он испытывать истинное облегчение, только в эти мгновения освобождалась от постоянного груза его совесть.

С намеренной медлительностью подошел он к дереву, взял меч и вложил его в ножны, как вкладывают в ножны самое обычное оружие; при этом он продолжал поглядывать на своего друга, который пребывал в весьма растрепанном состоянии.

– А как ты оказался здесь, господин Уэлдрейк? Тебе знакома эта плоскость?

– Достаточно знакома, принц Элрик. Да и тебе тоже, мне кажется. Мы остаемся в том мире, в котором струятся воды Тяжелого моря.

Наконец Элрик в точности понял, что совершил Черный Меч – увлек их обоих в тот самый мир, из которого хотел их изгнать Ариох. А это наводило на мысль о том, что у адского меча есть свои мотивы для того, чтобы оставаться здесь. Элрик ничего не сказал об этом Уэлдрейку, он выслушал рассказ друга о том, какЧарион Пфатт воссоединилась наконец со своими дядюшкой и бабушкой.

– Но пока не удается найти Коропита, – завершил свой рассказ поэт. – Однако Фаллогард твердо уверен, что его сын где-то неподалеку. И потому мы надеемся, мой дорогой принц, что в скором времени все выжившие Пфатты снова заживут в семейном кругу. – Он понизил голос, переходя на заговорщицкий шепот. – Ходят слухи о свадьбе между мной и моей возлюбленной Чарион.

И прежде чем он успел вставить стихотворную цитату, заснеженные ветви леса раздвинулись, и оттуда появилась уверенная в себе Чарион Пфатт, державшая ручки носилок, на которых восседала сияющая и кивающая, как королева, матушка Пфатт. Ручки носилок сзади держал ее высокий, неряшливого вида сын, который весело улыбался альбиносу, как улыбаются, увидев в таверне знакомое лицо. Одну только Чарион, казалось, обеспокоило появление Элрика.

– Я почувствовала твою гибель год назад, – тихо сказала она, опустив носилки со своей бабушкой на землю. – Я почувствовала, что ты развоплотился. Как тебе удалось выжить? Может быть, ты – Гейнор или кто-то другой, умеющий изменять свою форму и принявший обличье Элрика?

– Уверяю тебя, госпожа Пфатт, – сказал Элрик, который тоже был взволнован, – я именно тот, кого ты знаешь. По какой-то причине судьба пока не хочет уничтожать меня. Скажу больше, пока что мне всякий раз удавалось пережить свою гибель вполне безболезненно.

Пожалуй, именно эта ирония окончательно убедила ее, и она расслабилась. Но все же было видно, что всеми своими чувствами она пытается определить в нем признаки самозванца.

– Ты и в самом деле удивительное создание, Элрик из Мелнибонэ, – сказала Чарион Пфатт и повернулась к своей бабушке.

– Я рада, что ты нас нашел, мой господин. У нас есть весьма перспективные прозрения относительно моего пропавшего сына, – весело заявил Фаллогард Пфатт, не обращая внимания на подозрения своей племянницы. – И вот мы постепенно воссоединяемся. Ты уже знаешь нареченного моей племянницы.

При этих словах Чарион Пфатт по-девичьи зарделась, к собственному невообразимому смущению, но в то же время она поглядывала на своего маленького ухажера взглядом, весьма похожим на тот, каким когда-то на нее саму смотрела жаба. Выбор, который делают влюбленные, всегда не лишен парадокса.

Открыла свой веселый красный зев рта, в котором еще оставалось несколько зубов, и матушка Пфатт. Она воскликнула:

– Динь-дон по шести глупцам! Динь-дон по красавцу звон! – Старушка, словно впадая в старческое слабоумие, несла всякий вздор. Тем не менее она одобрительно помахала своей внучке, а в том, как она подмигнула Элрику, было столько ума, что Элрик подмигнул ей в ответ; он был уверен, что она в ответ улыбнулась. – День тьмы – белокожему пареньку, день света – темному, злому врагу. Празднуй, добрый, празднуй, злой; праздник кончился, герой! Празднуй, дьявол, празднуй, Сын; белому – день тьмы один. А в лесу кувшинки цветут при луне; корабли океана идут по земле. Динь-дон по лилейному молодцу! Динь-дон по безумцу и мудрецу! Плыви в диких джунглях, сей в море горох; Хаос ликует над Землями Трех.

Но когда у нее стали спрашивать, есть ли какой смысл в ее рифмованных словах, она просто засмеялась и попросила подать ей чаю.

– Матушка Пфатт – жадная старушка, – доверительно сообщила она Элрику. – Но в прошлом она дело свое знала, викарий. Думаю, ты с этим согласишься. У матушки Пфатт возле древа дела: для Вечности пять сыновей родила.

– Значит, ты думаешь, что Коропит где-то поблизости, – обратился Элрик к Фаллогарду Пфатту. – Ты говоришь, что чувствуешь его, мой господин?

– Здесь слишком много Хаоса! – воскликнул высокий ясновидец, яростно кивнув. – Сквозь него трудно видеть, трудно звать. Трудно услышать ответ. Смутно, мой господин. Космос всегда смутен, когда за работу берется Хаос. Этот мир находится под угрозой, мой господин. Первые пришельцы уже здесь. Но что-то все же сдерживает их.

Элрик снова подумал о рунном мече – у него возникло подозрение, что меч не способствует и не противостоит потоку событий. Он просто сделал так, чтобы вернуться в то измерение, в котором должен быть в определенное время в течение определенных изменений в мультивселенной. Он был уверен, что с Хаосом здесь сражалась какая-то другая сила. И он задумался о трех сестрах и об их роли во всем этом. Знал он о них всего ничего – что они владеют сокровищами, которые нужны ему и Гейнору. Правда, была еще и баллада Уэлдрейка, представлявшая собой главным образом плод фантазии поэта, а потому от нее было мало пользы в практических поисках. Существовали ли сестры вообще? Не были ли они целиком и полностью порождением барда из Патни? Почему же все следовали за химерой – изобретением воображения, в высшей степени романтического и склонного к преувеличениям?

К исходу трех месяцев серых, трех дней, Тропа привела трех сестер в Рэдинглэй. Найти три сокровища нужно им там, Чтоб изгнан смеющийся был капитан.

– А ответь мне, господин поэт, – сказал Элрик, помогая развести костер; Пфатты решили сделать здесь привал еще до его внезапного появления, – эти твои строки не дают ключа к месту обитания трех сестер?

– Должен признаться, сэр, что я немного изменил эти стихи, ввел в них кое-что, ставшее мне известным, поэтому я – ненадежный источник информации. Ну, разве что в самом глубинном смысле. Большинство поэтов таковы, сэр. Что касается Гейнора, то у нас есть кой-какие прозрения на сей счет. А вот о господине Снаре мы не знаем ничего.

– Он принес себя в жертву, – напрямик сказал Элрик. – Я думаю, что он спас меня от ярости Ариоха. Насколько мне известно, именно он выдворил Ариоха из этого измерения. И он погиб, изгоняя Герцога Ада.

– Значит, ты потерял союзника?

– Я потерял союзника, господин Уэлдрейк, но я потерял и врага. А еще я, кажется, потерял целый год жизни. Однако я ничуть не оплакиваю потерю моего покровителя, князя Энтропии…

– Но Хаос далеко не побежден, – сказал Фаллогард Пфатг. – Этот мир весь пропитан Хаосом. Он здесь готовится к тому, чтобы поглотить мир целиком!

– А может быть, Хаос желает заполучить нас? – пожелала узнать Чарион Пфатт.

Ее дядя отрицательно покачал головой.

– Не нас, дитя. Ему нужны не мы. Я думаю, что в настоящий момент мы являемся только раздражителями для него. Мы для него теперь бесполезны. Но он не прочь избавиться от нас. – Его тяжелые веки закрылись. – Он сердится все сильнее и сильнее. Я знаю это. А вот и Гейнор… Я его вижу… чувствую… ощущаю его присутствие… вот он скачет на коне… а вот он исчез… исчез. А вот опять скачет, я думаю, он все еще ищет сестер. Он близок к тому, чтобы их найти! Гейнор служит Хаосу и себе самому. Тонкая сила. Они желают овладеть ею. Без нее они никогда не смогут покорить этот мир. Сестры… наконец-то я чувствую сестер. Они кого-то ищут. Гейнора? Хаос? Что это? Союз? Они ищут… нет, я думаю, не Гейнора… Эта материя Хаоса, она слишком сильна… Снова туман. Туман неопределенности… – Он поднял голову и вдохнул холодный ночной воздух, словно готов был утонуть в этом паранормальном море, в котором он нередко был единственным странником.

– Гейнор отправился к восточным горам, – сказал Элрик. – Сестры все еще там?

– Нет, – сказал Фаллогард Пфатт, нахмурившись. – Они давно уже оставили Мине, и все же… Время… Гейнор наверстал время… Он получил в этом подмогу… Неужели это ловушка? Что это? Что? Я его не вижу!

– Мы должны тронуться в путь как можно раньше, – сказала Чарион, которая не утратила своей обычной практичности, – и попытаться найти сестер до Гейнора. Но наши главные обязательства – перед семьей. Где-то здесь Коропит.

– В этой плоскости мироздания? – спросил Элрик.

– Или в одном из миров, который с ней непосредственно пересекается. – Она отломала кусок засахаренной шкурки и предложила альбиносу, но тот отказался – ему не по вкусу были лакомства ее мира, в котором, по словам Уэлдрейка, вкусовые пристрастия были еще хуже, чем в его отечестве. – Интересно, кроме меня, кто-нибудь отдает себе отчет в том, что Гейнор преследует злые цели?

И она устремила взгляд в огонь, пряча глаза от остальных.

Утром пошел снежок, засыпавший оставленные ими следы и дорожки впереди, а мир стал холоден и погрузился в тишину. Они пробирались по заснеженному лесу, ориентируясь по очертаниям утесов наверху и по неярким солнечным лучам, пробивающимся из-за туч. В то же время шли они довольно уверенно и упрямо, вперед и вперед, следуя интуитивным ощущениям в мире, где они казались единственными живыми существами. Изредка они останавливались отдохнуть, ублажить матушку Пфатт – заварить ей трав, которые собирались по ее указанию и вместе со сладким мясом были их единственной пищей. Потом они трогались дальше и шли там, где снег был не такой глубокий, и матушка Пфатт разглядывала мох и кору, по которым она сообщала им, что зима в этом царстве стоит уже больше года и это, вне всякого сомнения, дело рук Хаоса. Она бормотала что-то о Ледяных гигантах и народе Холода, рассказывала легенды народа, к которому принадлежала ее мать, народа, появившегося еще до человека, правившего Корнуоллом до того, как тот был назван человеческим языком. Когда-то, по ее словам, был некто – принц, принадлежавший к древней расе, но женщина, на которой он женился, принадлежала к новой. Дети этого союза были предками ее матери.

– Вот почему мы владеем великим даром второго зрения, – по секрету сообщила она Элрику, похлопав его по плечу, когда он встал рядом с ней на колени во время одного из коротких привалов. Она говорила с ним, как со своим любимым внуком. – И они, эти люди, были похожи на тебя внешне, вот только не были такие белые.

– Это были мелнибонийцы?

– Нет-нет-нет! Это слово не имеет смысла. То был великий народ вадагов, что жил еще до прихода мабденов. А потому мы с тобой, возможно, находимся в родстве, принц Элрик.

На мгновение она перестала скрывать свой здравый смысл, который хорошо дополнял ее юмор. И Элрик, заглядывая в это лицо, подумал, что он смотрит в лик самого времени.

– Так не течет ли в нас с тобой кровь героев? – спросила она его.

– Вполне вероятно, госпожа, – мягко сказал Элрик, едва понимая смысл ее слов, но довольный тем, что может облегчить тот груз, который лежит на ее душе и против которого она время от времени словно бы протестовала.

– И боюсь, что нам суждено нести слишком тяжелое бремя земных скорбей, – сказала она. И тут она снова начала смеяться и напевать: – Тилли-дилли-бом! Пим плюхнулся в бульон! Кровь прольет парнишки сердце, чтоб в звонкий Май открылась дверца! – При этом она начала выстукивать своей ложкой по тарелке какой-то варварский ритм. – Из вен врываясь в сердце наше, боль воспоминаний пляшет..

– Ах, матушка, ах, чресла, родившие меня! Когда туман Хаоса так густ, твои воспоминания о древнем варварстве еще больше туманят мой взор!

Фаллогард Пфатт умоляюще взмахнул руками.

– Они склевывают остатки мозгов бедной старушки. – Древняя матрона собрала все свое обаяние, чтобы очаровать сына, но тот остался непреклонен.

– Матушка, мы почти вышли на след Коропита, но видеть становится все труднее и труднее. Мы должны попридержать наши языки и прекратить разбрасывать заговоры и стихотворные перезвоны, иначе ты оставишь за нами такой ведовской след, что хоть армию за нами пускай. Это неблагоразумно.

– Благоразумием не засолишь крыс, – сказала матушка Пфатт, издав странный смешок, но подчинилась своему сыну, принимая его логику.

Элрик заметил, что воздух становится теплее, а лед на деревьях подтаивает. Снег же, ложившийся на болотистую почву, быстро ею поглощался. Днем, когда стало припекать солнце, они пересекли строй зверолюдей, закованных в необычную броню – в странные ледяные формы; лед этот был горяч на ощупь, и сквозь него они видели двигающиеся глаза, губы, пытающиеся заговорить, конечности, замершие в позе постоянной агонии. Фаллогард Пфатт согласился с Элриком, который сказал, что это какая-то армия Хаоса, которой было нанесено поражение неизвестным колдовством – возможно, с помощью Закона. Потом они увидели перед собой пустыню, пересеченную водным потоком явно искусственного происхождения, из которого они смогли напиться.

Пустыня кончилась на следующий день, и они увидели впереди огромный лесной массив, темный и густой; длина листьев на этих деревьях достигала человеческого роста, а стволы были стройные и жилистые, как человеческие тела. Эта великолепная листва имела разные цвета – темно-алый, темно-желтый, пепельно-коричневатый и грязно-синий, в эти угрожающие оттенки были вплетены светло-розовые ленты и жилы багряного или серого, словно лес питался кровью.

– Я думаю, здесь мы и найдем нашего пропавшего путешественника! – с воодушевлением заявил Фаллогард Пфатт, хотя выражение лица его матери и исполнилось сомнения при виде этого жутковатого переплетения цветов и ветвей. Казалось, пройти сквозь этот лес невозможно.

Но Фаллогард Пфатт, который теперь возглавлял шествие, засеменил вперед, вынуждая свою невысокую племянницу ускорить шаг. В конечном счете, когда они оказались в густом, почти непроходимом лесу, она крикнула дядюшке, чтобы тот умерил пыл.

Элрик, который рад был оказаться в тени, почти что сел на подавшийся ствол. Ему показалось, что он опустился на чью-то мягкую плоть. Он выпрямился и перенес вес тела на ноги.

– Это, вне всякого сомнения, – дело рук Хаоса, – сказал он. – Я знаком с такими творениями, это – полуживотные-полурастения, именно они первыми появляются там, куда вторгается Хаос. Главным образом они представляют собой остатки неумелого колдовства. Ни один уважающий себя император Мелнибонэ не стал бы тратить время на такие глупости. Но у Хаоса, как вам уже, несомненно, известно, почти нет вкуса, тогда как у Закона его слишком много.

Идти по лесу оказалось гораздо легче, чем им представлялось поначалу, потому что мясистые ветви легко подавались, и только изредка какая-нибудь колючка вцеплялась в руку или в лицо, а в это время глянцевитый зеленый побег обвивал тело, словно рука любовницы. Однако эти существа были не слишком сильно наполнены энергией Хаоса, а потому Фаллогард Пфатт шел почти без остановок.

Но вдруг эти джунгли перестали быть органическими.

Они превратились в кристаллические.

Сквозь призмы лесной крыши просачивался бледный свет тысяч оттенков, который сверкал, отражался от ветвей и листьев, освещал стволы, проникая сквозь кроны, но Фаллогард Пфатт продолжал неустанное продвижение по джунглям, потому что кристаллы подавались так же легко, как и ветки.

– А это, вне сомнений, работа Закона? – спросила Чарион Пфатт у Элрика. – Эта вот стерильная красота?

– Пожалуй, что так… – сказал Элрик, изучая свет, который многоцветными плитками одна на другую падал на лесную почву, затопляя ее светом рубинов, изумрудов и темных аметистов. Путники шли, словно вброд, по колено в этом свете, который отражался и на их коже, отчего Элрик стал похож на своих друзей – все они с веселым недоумением смотрели на свои тела, выглядевшие пестрыми и разноцветными в мерцающих отблесках кристаллов. Наконец они дошли до огромной пещеры, из которой исходило прохладное серебряное сияние, а вдалеке слышался плеск воды о податливые берега. Войдя в эту пещеру, они почувствовали такое спокойствие, какое Элрик знал только в Танелорне.

И вот здесь-то Фаллогард Пфатт остановился и дал знак племяннице опустить носилки на пахнущий свежестью мох, выстилавший пол пещеры.

– Мы вошли на территорию, где не властны ни Хаос, ни Закон. Возможно, здесь правит Равновесие. Здесь мы найдем Коропита. Здесь мы будем искать трех сестер.

И вдруг откуда-то сверху, где потолок пещеры улавливал свет заходящего солнца и отражал его к ним, они услышали тонкий, сердитый крик, голос, зовущий из какой-то дальней галереи:

– Скорее, вы, глупцы! Сюда! Сюда! Гейнор здесь! Он взял сестер в плен!

Глава вторая Воссоединение с Розой; Еще немного семейных радостей; Похищение, предпринятое Тейнором, предотвращено, и сестры наконей найдены – еще один странный поворот Колеса Судьбы

– Коропит, радость моего сердца! Мой красавец! Плод моих чресел!

Фаллогард Пфатт, протягивая тонкие пальцы навстречу сыну, вглядывался вперед сквозь столбы пересекающегося света, сквозь галереи зеленой листвы и темной породы, сквозь цветы, испускающие насыщенный аромат.

– Быстрее, папа! Все вы! Сюда! Мы должны помешать ему!

В голосе мальчика, чистом, как горный ручей, звучало отчаяние.

Элрик увидел ступеньки, вырубленные в стене пещеры и поднимающиеся к своду. Не размышляя, он бросился по ним вверх, за ним последовали Фаллогард и Чарион Пфатт, которая оставила Уэлдрейка защищать матушку Пфатт.

Они поднимались сквозь холодное спокойствие этой высокой пещеры, и Фаллогард Пфатт, тяжело дыша, заметил, что это место чем-то похоже на естественный собор, словно «Бог поместил его сюда в виде примера для нас», и если бы не крики его сына, доносившиеся сверху, то он непременно остановился бы, чтобы насладиться этой красотой и подивиться.

– Вот он! Их там двое! – выкрикивает снизу загадочные слова Уэлдрейк. – Вы почти что добрались! Будь осторожна, любовь моя. Побереги ее, отец!

Чарион не нуждалась в помощи. Держа меч в руке, она уверенно шагала вперед следом за Элриком и обогнала бы его, если бы на ступенях было для этого место.

Они добрались до галереи, стена которой была образована густой живой изгородью, растущей прямо из утеса и явно предназначенной для защиты того, кто идет этой тропой. Элрика поразила искусность людей, живших здесь когда-то. Интересно, спрашивал он себя, пережил ли кто-нибудь из них вторжение Хаоса. А если пережил, то где они, эти люди?

Галерея расширилась и превратилась во вход в большой туннель.

И там стоял Коропит Пфатт – в ужасе от возникшей ситуации и в то же время счастливый оттого, что снова видит своих отца и кузину.

– Скорее, па, если мы не поторопимся, Гейнор уничтожит ее. Есть опасность, что он уничтожит их всех!

И он бросился вперед, останавливаясь, чтобы убедиться, что они следуют за ним. Он подрос за это время и, казалось, похудел, превратившись в тощего подростка, такого же нескладного, как его отец. Они бежали по галереям зеленого света, через тихие помещения, через анфилады комнат, расположенные наверху окна которых выходили в огромное пространство пещеры. И во всех этих помещениях не было ничего, повсюду здесь царило запустение. Они мчались по винтовым лестницам и изящно-извилистым коридорам, по городу, который был дворцом, или по дворцу, который был большим городом, где когда-то во всеобщей гармонии обитали кроткие люди.

А потом до них донеслись звуки борьбы – двое сошлись в мистической, безумной, непримиримой схватке. Взрыв оранжевого света, разгоняющего темноту, вихрь неестественных красок, сопровождаемых звуками, похожими на низкое аритмичное сердцебиение…

…И Элрик первым вбегает в зал, который по своему изяществу и утонченной архитектурной изощренности соперничает с огромной пещерой внизу, словно возведенный в подражание ей.

…И на полу светло-голубого мрамора с прожилками тончайшего серебра распростерлось тело молодой женщины в коричневом и зеленом, рыже-золотистая грива волос не оставляет сомнений в том, кто она. Рядом с ее неподвижной правой рукой лежит меч, левая все еще сжимает кинжал.

– Нет! Нет! – кричит в отчаянии Коропит. – Она не может умереть!

Элрик, вложив Буревестник в ножны, опустился рядом с ней на колени и попытался нащупать пульс. Он ощутил слабое, но устойчивое биение на ее холодной шее, и в этот же миг она открыла свои прекрасные карие глаза и нахмурилась, глядя на него.

– Гейнор? – прошептала она.

– Похоже, он бежал, – сказал Элрик. – И наверное, вместе с ним и сестры.

– Нет, я была уверена, что защитила их! – Роза сделала слабое движение руками, попыталась подняться, но у нее это не получилось. За спиной Элрика стоял Коропит Пфатт, бормоча что-то и стеная в бессильной тревоге. Она ободряюще улыбнулась ему. – Я не ранена, – сказала она. – Просто устала… – Она дважды вздохнула. – Гейнору в этом, кажется, помогал Владыка Хаоса. Чтобы противостоять ему, мне пришлось использовать почти все амулеты, что я купила в Ойо. У меня почти ничего не осталось.

– Я и не знал, что ты не только воин, но еще и колдунья, – сказал Элрик, помогая ей сесть.

– Наше волшебство носит естественный характер, – сказала она, – только не все из нас его практикуют. У Хаоса против нас куда как меньше оружия, что послужило мне на пользу, хотя я и надеялась захватить Гейнора в плен и узнать от него кое-что.

– Я думаю, он все еще служит графу Машабаку, – сказал Элрик.

– Это мне известно, – тихо сказала Роза со смыслом, понятным только ей.

Только по прошествии некоторого времени, когда Коропит вернулся с Уэлдрейком и матушкой Пфатт по туннелям, более удобным, чем наружные ступени, Роза смогла рассказать им, что произошло после того, как она попала в эту пещеру («пробравшись сквозь измерения, как вор-форточник»). Она нашла здесь спрятанных сестер, которые и сами вели поиски, закончившиеся неудачей и заведшие их так далеко. Не в первый раз предлагала она им свою помощь, и они были рады принять ее, но Гейнор нашел какой-то проход в ткани мироздания, а его цитадель находилась милях в пятидесяти от этого места, и он вскоре прибыл с небольшой армией, чтобы захватить сестер и их сокровища. Он не ожидал встретить сопротивление, а уж тем более сопротивление в виде волшебства, использованного Розой, природа которого оказалась слишком тонка, чтобы ее мог понять Хаос.

– Мое волшебство подпитывается не Хаосом и не Законом, – сказала она, – а естественным миром. Иногда нашим колдовским чарам требуется до ста лет, чтобы удушить ту или иную тиранию, но зато если уж эта тирания мертва, то воскресить ее ничем невозможно. Наше призвание – отыскивать тирании и уничтожать их. Мы действовали так успешно, что это начало раздражать некоторых Владык Высших Миров, которые властвовали посредством таких людей.

– Вы – дочери Сада, – вставил Уэлдрейк и тут же замолчал, словно извиняясь. – О вас, кажется, рассказывает древняя персидская легенда. Или багдадская? Другое ваше имя – дочери Справедливости. Но ведь вас всех… замучили. Прошу меня простить, госпожа, но так говорит легенда.

Пришел граф Малкольм в этот Сад. Огонь и сталь в руке блестят. Дыхание – порока плеть: Ищу Цветы из Бэннон Бри; Несу им боль и смерть.

Мне иногда кажется, моя госпожа, что я попал в сети некоего огромного, бесконечного эпоса моего собственного сочинения!

– А ты помнишь окончание этой баллады, господин Уэлдрейк?

– Одно или два… – дипломатично сказал Уэлдрейк.

– Но ведь ты помнишь вполне конкретное, определенное, правда?

– Да, помню, госпожа, – с ужасом сказал Уэлдрейк.

– Да, – сказала Роза. Голос ее звучал устало, но проникновенно:

И все сгорели в Бэннон Бри; Была жестокой смерть. Один лишь уцелел цветок, Чтоб о погибших спеть.

– Я и была тем единственным цветком, – продолжила Роза, – цветком, который не был срезан тем, кого баллада называет графом Малкольмом. Кому предшествовал Гейнор, который лгал нам, рассказывая о своей героической борьбе с силами Тьмы. – Она помолчала, словно сдерживая слезы. – Вот почему мы прозевали вторжение. Мы доверяли Гейнору. Ведь я же сама неоднократно беседовала с ним! Теперь я знаю, что он не слишком утруждал себя разнообразием своих выдуманных историй и всем рассказывал примерно одно и то же. Наша долина за несколько часов превратилась в пустыню. Можете представить, что произошло – ведь мы не были готовы к приходу Хаоса, который мог вторгнуться в наш мир только через посредство смертного. Он провел всех нас, слепых глупцов…

– Прошу тебя, – снова говорит Уэлдрейк, протягивая дружескую руку, чтобы успокоить ее. Но успокоить ее было трудно. – Тот единственный цветок…

– Кроме одной, – сказала она. – Но и та обратилась к самому ужасному колдовству и умерла нечестивой смертью…

– Так, значит, сестры – не родня тебе? – пробормотал Фаллогард Пфатт. – А я-то думал…

– Мы сестры по духу, хотя у меня и у них разное призвание. Но враг у нас один, вот почему я помогала им до сего дня. Потому что у них, помимо всего прочего, есть ключ к решению моей собственной проблемы.

– А куда их увел Гейнор? – пожелала узнать Чарион Пфатт. – Ты говоришь, что его цитадель всего в нескольких десятках миль отсюда?

– И она окружена армией Хаоса, которая только и ждет его приказа, чтобы выступить против нас. Но я до сих пор не уверена, увел ли он сестер.

– А что еще могло с ними случиться?! Конечно, увел, – сказала Чарион Пфатт.

Но Роза отрицательно покачала головой. Она постепенно восстанавливала силы и уже могла идти без посторонней помощи.

– Я должна была укрыть их. У меня не оставалось времени. Я не могла спрятать с ними их сокровища. Не знаю, может быть, я была не слишком расторопна.

Было очевидно, что она не хочет больше никаких расспросов о случившемся, а потому они спросили у нее и Коропита, что произошло на цыганской дороге. Она рассказала, как нашла Гейнора и сестер в тот самый момент, когда Машабак собирался уничтожить мост. Призвал его, конечно же, Гейнор.

– Я попыталась остановить Машабака и спасти как можно больше жизней. Но при этом я упустила Гейнора, и он бежал, хотя и без сестер – они сумели от него освободиться. Я пыталась предупредить цыган, а когда из этого ничего не получилось, отправилась искать Гейнора или Машабака. Временами мы с Коропитом были совсем рядом с ними, но теперь мы знаем, что они вернулись сюда, как и сестры. Хаос собирает силы. Этот мир почти принадлежит ему, если не считать сопротивления, которое оказываем мы и сестры.

– Не хотелось бы мне предстать перед двором Хаоса, моя госпожа, – медленно произнес Уэлдрейк, – но если я чем-нибудь в силах помочь, прошу тебя, используй меня, как сочтешь нужным. – Он с мрачным видом сделал небольшой поклон.

АЧарион, стоявшая рядом со своим суженым, предложила свои смекалку и меч.

Все это было с благодарностью принято с одной оговоркой.

– Пока мы не знаем, что нужно делать, – сказала Роза и поднялась на ноги.

Ее бархатный плащ волочился по мраморному полу. Потом она поднесла свою прекрасную руку к губам, сложила их трубочкой и свистнула.

Раздался стук лап по мраморному полу, послышалось горячее дыхание, словно Роза призвала на помощь ищеек из Ада, а потом появились три огромные собаки – великаны-волкодавы. Их красные языки свешивались из пастей, сверкавших здоровенными клыками, – белая собака, сине-серая и бледно-золотистая. Казалось, они были готовы сразиться с любым врагом, погнаться за любой добычей. Они встали подле Розы, заглядывая ей в лицо, готовые выполнить любую ее команду.

Но потом одна из собак увидела Элрика. Она сразу же занервничала и легонько зарычала, чтобы привлечь внимание двух других собак. Элрику вдруг пришло в голову, что эти псы – какие-нибудь близкие родственники Эсберна Снара, которые не одобряют поступка оборотня, принесшего себя в жертву ради Элрика.

Собаки двинулись к альбиносу. Их поведение оказалось неожиданностью для Розы, которая громко скомандовала им вернуться назад.

Но они не подчинились.

Элрик не боялся приближающихся к нему огромных собак. Напротив, что-то в них успокаивало его. Но он, однако же, был в полном недоумении.

Они подошли к нему, потерлись о его ноги, обнюхали, не переставая обмениваться тихими рыками. Наконец они, кажется, удовлетворились и вернулись к ногам Розы.

Роза не знала, что и подумать.

– Я собиралась сказать, – сообщила она, – почему мы не должны торопиться с дальнейшими действиями. Эти собаки и есть три сестры. Я заколдовала их, чтобы защитить от Гейнора и дать им средство обороняться, потому что они растратили все свои колдовские силы и мастерство. Их поиски закончились неудачей.

– А что они искали? – тихо спросил Элрик, с новым любопытством поглядывая на собак, которые в ответ смотрели на него с какой-то отвлеченной тоской во взгляде.

– Мы искали тебя, – сказала золотистая собака, которая вдруг в одно мгновение превратилась в женщину, облаченную в шелковое платье того самого цвета, какого была шкура собаки, и по ее удлиненному, тонкому лицу Элрик сразу же узнал соплеменницу. Серо-голубая шкура превратилась в серо-голубой шелк, белая – в белый, и вот уже все три сестры стояли перед ним – тонкие фигурки, но явно мелнибонийской породы.

– Мы искали тебя, о Элрик из Мелнибонэ, – снова сказали они.

Их тонкие черты обрамлялись, словно шлемами, черными волосами, у них были большие, чуть раскосые фиолетовые глаза, бледная кожа цвета самой светлой меди, идеальной формы губы…

…И говорили они только с ним. Они говорили на высоком мелнибонийском, который был недоступен даже Уэлдрейку.

Такой неожиданный поворот событий настолько застал Элрика врасплох, что он непроизвольно сделал шаг назад и чуть не упал. Однако он сохранил равновесие, поклонился и, несмотря на все зароки, какие давал себе, обратился к ним с древним приветствием правящей династии Сияющей империи.

– Я предан вам и вашим интересам…

– А мы – твоим, о Элрик из Мелнибонэ, – сказала золотистая женщина. – Я – принцесса Тайаратука, а это мои сестры, и они тоже принадлежат к Касте: принцесса Мишигуйа и принцесса Шануг’а. Принц Элрик, мы ищем тебя уже целое тысячелетие во многих сотнях сфер.

– А я искал вас только несколько сотен лет и всего в нескольких десятках сфер – скромно отозвался Элрик. – Но мне кажется, что я – хвост, который гонится за куницей…

– Когда сумасшедший Джек Поркер поставил на карту свою ногу! – воскликнула матушка Пфатт, развалившаяся на роскошных подушках дивана. – Значит, мы ходили друг за другом кругами? Понимаете? В этом была закономерность! Во всем всегда есть закономерность. Дин-мой-дон, паренек, где твой перезвон? Это та самая знаменитая гонка, видите ли. Поркер осужден по случаю. Его последний бросок был героизмом чистой воды. Все так говорили. Дамы и господа, наши ноги прибиты к полу. Это несправедливо! – Она вступила в какой-то комический диалог с самой собой, в котором она заново переживала свою юность на подмостках. – Буффало Билл и Вечный Жид! Это был наш непревзойденный финал. Последний штрих.

Три сестры выслушали этот монолог с бесконечным терпением и только потом продолжили.

– Мы искали тебя, дабы обратиться к тебе с просьбой, – сказала принцесса Тайаратука, – и взамен предложить дар.

– Вы можете полагаться на меня, как на собственные руки, – автоматически произнес Элрик.

– И ты на нас, – ответили сестры, также знакомые с этим ритуалом.

Потом принцесса Тайаратука опустилась на одно колено, подняла руки, взялась за его локти и опустила его рядом, и он оказался коленопреклоненным, как и она.

– Мой повелитель, твоя власть надо мной, – сказала она и подставила лоб для поцелуя.

Этот ритуал повторялся, пока все не произнесли требуемые слова и не получили своего поцелуя.

– Как могу я помочь вам, сестры? – спросил Элрик, когда они после этого обменялись тройным поцелуем родства. Старая мелнибонийская кровь кипела в нем, он испытывал невыносимую тоску по родной земле, по речи и обычаям его нечеловеческой расы. Эти женщины были его ровней, между ними существовало глубокое взаимопонимание, более прочное, чем родство, более прочное, чем любовь, но при этом ни в коей мере не обременительное или навязчивое. Он любил многих сильных женщин, включая его потерянную невесту Симорил и Шаариллу из Танцующего Тумана, волшебницу, которую он не так давно оставил, но если не говорить о Розе, то три принцессы, стоящие сейчас перед ним, были самыми удивительными из всех женщин, с которыми он встречался с тех пор, как сделал Имррир погребальным костром для тела его любимой.

– Я польщен, что вы искали меня, ваши величества, – сказал он, переходя на общий язык, чего требовали правила приличия. – Чем я могу вам помочь?

– Нам нужен твой меч, Элрик, – сказала принцесса Шануг’а.

– Ты его получишь, госпожа. Со мной в придачу.

Он говорил любезно, как того требовала честь, но он все еще страшился того, что призрак его отца витает где-то неподалеку, готовый при первой опасности вместить свою душу в тело сына, навсегда смешаться с ним… Аразве Гейнор не хотел заполучить его Черный Меч?

– Ты не спрашиваешь, зачем нам нужен твой меч, – сказала принцесса Мишигуйа, усевшись рядом с Розой и угощаясь плодами, поставленными на подлокотник дивана. – Ты не будешь с нами торговаться?

– Я жду, что вы будете помогать мне так же, как я буду помогать вам, – сказал Элрик небрежным тоном. – Ведь я же дал клятву, как и вы. Поэтому мы – одно. У нас общие интересы.

– Но твою душу разъедает страх, Элрик, – сказала вдруг Чарион Пфатт. – Ты не сказал этим женщинам, чего ты боишься, если позволишь себе помогать им!

Она говорила, как это свойственно детям, ради справедливости, нимало не задумываясь о том, почему альбинос не хотел говорить о том, что его тревожит.

– Но они не говорят мне, чего опасаются, если я соглашусь помочь им, – спокойно ответил Элрик молодой женщине. – Каждого из нас несет страх, госпожа Пфатт, и нам остается лишь крепче ухватиться за поводья.

Чарион Пфатт согласилась с этим и замолчала, хотя и бросила свирепый взгляд на Уэлдрейка, словно хотела, чтобы он встал на ее защиту. Но поэт остался дипломатом, будучи не уверен в правилах игры, которая разворачивалась перед ним, и в ставках, но тем не менее готовый пойти туда, куда укажет ему его почти суженая.

– Где я вам нужен с моим мечом? – еще раз спросил Элрик. Принцесса Тайаратука бросила взгляд на своих сестер и только после этого продолжила.

– Нам нужен не ты, – тихо сказала она. – Мы говорим в буквальном смысле. Нам нужен на время твой рунный меч, принц Элрик. Я сейчас все объясню.

И она рассказала историю о мире, в котором все живут в гармонии с природой. В этом мире было мало городов в обычном понятии этого слова, а дома здесь строились так, чтобы их контуры отвечали очертаниям холмов и долин, гор и рек, чтобы они сливались с лесами, не уничтожая их, чтобы любой посещающий их измерение не видел никаких следов пребывания там населения. Но потом пришел Хаос, ведомый Гейнором Проклятым, который воспользовался их гостеприимством и обманул его, как обманывал он многие другие души на протяжении тысячелетий. Гейнор призвал своего покровителя, который сразу же прибрал эту землю к своим рукам, обозначив ее принадлежность Хаосу.

– Лишь о немногих из наших поселений знали потенциальные враги с других континентов, так хорошо были мы защищены Тяжелым морем, которое омывает наши земли. Так непроходимы были наши леса, широки и извилисты наши реки, что никто не хотел рисковать своими жизнями ради подтверждения или опровержения легенд, которые каким-то образом дошли до других частей света. Да, мы жили в раю. Но этот рай не был достигнут за чужой счет, считая и тех диких животных, рядом с которыми мы жили. И тем не менее за один или два дня все это исчезло, остались лишь немногие укрепленные пункты вроде этого, где мы с помощью колдовства сохраняем наш мир, каким он был до прихода Хаоса.

– И как долго вы были в осаде Хаоса, моя госпожа? – сочувственно спросил Фаллогард Пфатт и поднял брови в ожидании ответа.

– На протяжении приблизительно тысячи лет положение было хуже некуда, хотя ситуация и никак не изменялась. Большинство наших покинули этот мир и обосновались в других измерениях, но некоторые считали себя обязанными остаться и выступить против Хаоса. Мы – последние из них. Пока мы искали Элрика, многие из наших погибли в схватках с Хаосом, пытаясь атаковать его главную твердыню.

– Так почему же боевые действия приостановились? – спросил Элрик.

– Двое владык Ада занялись выяснением отношений между собой, в особенности после того, как Ариох пленил Машабака на территории, которую тот считал своей собственностью, – в нашем мире. Гейнору, лишенному демонической помощи, оставалось только надеяться, что сестры выведут его назад. Однако все это изменилось. Некоторое время назад произошло событие, которое положило конец передышке. Машабак вернулся сюда и скоро должен выслать против нас свои силы. Тот, кто нарушил это хрупкое равновесие, лишил нас времени, которое еще у нас оставалось…

Элрик не сказал ничего, вспомнив Эсберна Снара и его прыжок на Герцога Ада, вспомнив мужество Северного оборотня, который пытался спасти друга и ненароком нарушил баланс сил, позволивший сестрам получить передышку в их собственном дворце.

Гейнор, одержимый безумной решимостью, оставил Машабака и с боями прорвался сквозь измерения, поклявшись вернуть плоды своей победы, но не именем Машабака, а своим собственным! Он бросил вызов Хаосу, как когда-то бросил вызов Равновесию! Он больше не признавал никаких хозяев! Бывший принц Равновесия заблудился и был вынужден много времени затратить на поиски пути назад, в это измерение. Он прибегал ко всевозможным хитростям и уловкам, пребывая в ярости из-за того, что его всемогущий покровитель, по-видимому, предал его, но в то же время был исполнен решимости установить здесь свою власть. В конце концов он решил, что будет следовать за тремя сестрами, поскольку они должны были вернуться в свое измерение. Изначально на поиски его отправил Машабак, приказав следовать за убегающими сестрами и принести ему живую розу. Но когда Машабак перестал ему помогать, роза перестала быть для Гейнора первостепенной задачей. Он возжелал получить меч Элрика.

После этого он вернулся и продемонстрировал, что теперь может проникнуть во дворец. Он вошел в него и, угрожая сестрам мечом, потребовал от них три легендарных сокровища, которые те держали при себе, чтобы вернуть их владельцу. Гейнор планировал изгнать сестер из дворца в пещеру у восточного входа, где ждал отряд Хаоса, который сам никак не мог попасть в это невероятное место.

Когда Коропит Пфатт овладел умением разрывать пространство – к тому же это его умение было усилено опасностью, которая, как он чувствовал, угрожает сестрам, – Розе удалось наконец проникнуть в этот мир. Она едва успела колдовством защитить сестер и бросить вызов Гейнору, которого выгнала назад во дворец с помощью своего меча и волшебства. Но и он в свой черед нашел источник колдовства и в конце концов чуть не убил ее, а сам, когда появился Элрик и другие, бежал в свою цитадель.

– Мы уже приготовились к смерти, – сказала принцесса Шануг’а, – но все поменялось в последний момент. Интересно, что нас всех соединило? Тебе это известно, господин Пфатт? Уж не движет ли нами длань судьбы?

– Это Равновесие, – с уверенностью сказал Фаллогард Пфатт.

Но Элрик не сказал ничего. Он знал, что Буревестник не служит Равновесию, но если бы не меч, то его, Элрика, не было бы сейчас здесь и он не смог бы помогать сестрам. Но знал ли его меч, что нужно от него сестрам?

И вдруг Элрика поразила страшная мысль. А что, если он уже отслужил целям меча и Буревестнику больше не нужен их союз, от которого зависит жизнь альбиноса? От этой мысли в жилах Элрика буквально застыла кровь. Он клял себя за подневольность мечу. Он отстегнул ножны от пояса, добровольно делая для сестер то, в чем отказал Гейнору.

– Вот меч, который вы искали.

Он предложил свой меч, не ставя никаких условий, делая этот жест без каких-либо колебаний или видимого нежелания. Этого требовала от него честь.

Принцесса Тайаратука вышла вперед, поклонилась и взяла меч двумя маленькими руками. Мышцы ее напряглись от тяжести меча, но она не подала и виду, что ей тяжело. Она оказалась значительно сильнее, чем об этом можно было судить по внешнему виду.

– У нас есть наша Руна, – сказала она. – Она всегда была при нас. С тех самых пор, как наш народ пришел сюда и обосновался здесь. Даже когда ушли драконы, мы не боялись, потому что с нами была наша Руна. Руна Последней Надежды – так называют ее некоторые. Но у нас не было меча. А Руна Последней Надежды должна быть произнесена в ходе особого обряда, в присутствии предмета Силы. Необходимо, чтобы там был Черный Меч; затем владелец меча должен пропеть Руну с нами вместе. И еще надо знать имена сущностей, которых мы желаем призвать. И все это нужно собрать воедино. Таков узор, который нам необходимо создать. Он станет отражением узора, уже существующего, и их двойственность освободит жизненную силу мироздания. И лишь тогда, если все исполним в точности, мы сумеем пробудить союзников, что помогут нам против Хаоса – и изгонят Машабака, Гейнора и их орды из нашего измерения! Если нам это удастся, принц Элрик, мы предложим тебе любое из наших сокровищ… – Она бросила взгляд на Розу.

Но Уэлдрейк не дал ей договорить, восторженно декламируя:

Один из даров, что таит Рэдинглэй, — Шкатулка с цветущею розой на ней; Дар второй – цветок той вечной розы, Что не страшится зноя и мороза; И три из шиповника тонких кольца — Из мира изгнать Ледяного Отца.

– Именно, – подтвердила принцесса Мишигуйа, чуть приподняв брови, словно недоумевая, как могла столь сокровенная тайна сделаться достоянием менестрелей.

– У него хорошая память на стихи. – Чарион Пфатт, кажется, стало неловко за своего суженого.

– Да, – вскинулся Уэлдрейк, уязвленный тем, что он счел за высокомерие. – Особенно на свои собственные. Осуждайте меня, если угодно. Я отдаюсь во власть рифм и размеров… – И он принялся бормотать себе под нос какие-то строки.

Принцесса Мишигуйа улыбнулась с извиняющимся видом.

Роза поспешила заступиться за поэта:

– Без помощи господина Уэлдрейка мы так никогда и не нашли бы друг друга. Его таланты были для нас неоценимы.

– Если все окончится удачно, – сказал Элрик, – я приму тот дар, что вы мне обещали. Ибо, признаюсь, моя собственная судьба во многом зависит от одного из тех предметов, что были у вас…

– Мы не знали, какой из трех ты примешь. Мы даже не знали, что ты – наш родственник, хотя и могли бы догадаться. Как это ни печально, но тех заимствованных даров у нас больше нет…

– Эти дары не утрачены! – сказала взволнованно Роза. – Мы спрятали их от Гейнора…

– Ты смогла защитить нас, – сказала принцесса Тайаратука, – но не наши сокровища. Гейнор украл их из тайника, прежде чем бежать на Корабль, Который Был. Те предметы Силы, моя госпожа, уже находятся во владении Хаоса. Я думала, тебе это известно.

Роза медленно опустилась на скамью. С ее губ сорвался звук, похожий на стон. Она махнула им рукой.

– А потому тем важнее становится для нас ваш ритуал…

И Элрик последовал за женщинами, которые понесли его меч в глубины дворца, где должен был состояться ритуал. Теперь он знал, что его душа и душа его отца обречены.

Глава третья Ритуалы крови; Ритуалы железа. Три сестры меча. Шесть мечей против Хаоса

Четверо шли под арками, выложенными розовой и красной мозаикой, по аллеям цветущих кустов, которые были освещены солнечными лучами, попадающими сюда со скрытых небес, мимо галерей с картинами и скульптурами.

– Здесь многое напоминает Мелнибонэ, но все же это не Мелнибонэ, – задумчиво сказал Элрик.

Принцесса Тайаратука чуть ли не оскорбленным тоном ответила:

– Надеюсь, что мы далеки от твоего Мелнибонэ. В нас нет ничего от этой воинственной расы. Мы из тех вадагов, которые бежали от мабденов, когда им помог Хаос…

– А мы, мелнибонийцы, решили больше никогда ни от кого не бежать, – тихо сказал Элрик.

Он мог понять своих предков, которые овладели военным искусством, чтобы больше никто не смог рассеять их по свету. Правда, эта логика очень даже просто привела к тому, чего он страшился.

– Я никого не хотела обидеть, – сказала принцесса. – Мы предпочитаем при необходимости пуститься в странствия, а не идти путем тех, кто намеревается нас уничтожить…

– Но сейчас, – сказала принцесса Шануг’а, – мы должны сразиться с Хаосом, чтобы защитить то, что нам принадлежит.

– Я не утверждала, что мы избегаем сражений, – твердо сказала ее сестра. – Я только сказала, что мы не собираемся больше создавать никаких империй. Это вещи разные.

– Я понимаю тебя, моя госпожа, – сказал альбинос. – И я принимаю это различие. Я не испытываю симпатий к склонности моего народа строить империи.

– Есть много других способов обеспечить свою безопасность, – загадочно, даже резковато сказала принцесса Мишигуйа. Они продолжали идти по прелестным помещениям и переходам этого великолепнейшего из поселений.

Меч по-прежнему несла принцесса Тайаратука, хотя это и давалось ей нелегко. Даже когда Элрик предложил ей помощь, она отказалась, словно ее долг состоял в том, чтобы нести этот меч.

Коридор переходил в еще одну треугольную аркаду, воздвигнутую над прохладным садом роз, открытым темно-синему небу наверху. В центре сада находился фонтан, основание которого было испещрено рисунками, изображающими небывалых существ, что несколько расходилось с общим стилем поселения. Цоколь переходил в трехстороннюю колонну, образовывавшую огромную чашу, на которой были высечены хитроумные изображения драконов и дев, танцующих какой-то загадочный танец. Из фонтана била серебряная струя, и Элрик подумал, что кощунственно приносить в такое мирное место Черный Меч.

– Это Рунный сад, – сказала принцесса Мишигуйа. – Он находится в самом центре нашего мира, в центре этого дворца. Это был первый сад, созданный вадагами, когда они пришли сюда. – Она так глубоко вдохнула древний аромат роз, словно делала это в последний раз.

Принцесса Тайаратука положила рунный меч в ножнах на скамью и, словно в поисках благословения, подставила руки под прохладные струи фонтана. Принцесса Шануг’а отправилась в дальний конец первой из трех галерей и почти сразу же вернулась, неся с собой цилиндр из светлого золота, украшенного рубинами. Она протянула цилиндр принцессе Мишигуйа, которая извлекла из него другой цилиндр из покрытой резными рисунками слоновой кости и отделанный золотом. Она протянула этот второй цилиндр принцессе Тайаратуке, которая в свою очередь вытащила из него жезл серого камня, испещренный темно-синими рунами, изогнутыми и перекрученными, словно живые. Точно такие же руны были и на Буревестнике. До этого Элрик видел подобные символы только однажды – на рунном мече Утешителе, которым владел его кузен и который приходился братом его Буревестнику. Смутно ему припоминались и другие предметы, покрытые рунами, но он был не силен в этой области. Есть ли у них общие свойства?

Теперь принцесса Тайаратука держала в руках каменный жезл, глядя на прыгающие руны так недоуменно, словно никогда прежде не видела их. Губы ее двигались, по мере того как она читала руническую вязь, образующую слова, которым ее научили еще до того, как она освоила обычный алфавит. Эта Руна Силы была ее наследием…

– Только трем девам, рожденным одновременно одной матерью от одного отца, позволено знать ритуал Руны, – прошептала Шануг’а. – Но ритуал не может быть завершен, пока мы не увидим рун Черного Меча и не прочтем их вслух в Рунном саду. Все это должно произойти в одно время. И тогда, если мы правильно произнесем Руну и если ее магия не ослабела за века, прошедшие с момента ее создания, то, возможно, мы вернем то, с чем пришли на эту землю наши предки.

Принцесса Мишигуйа подошла к скамье, на которой почти что мирно покоился адский меч, взяла его и поднесла к фонтану, где ее ждала Шануг’а. Вода струилась вокруг нее, пропитывая ее шелковое платье. Шануг’а приняла от нее меч своими маленькими руками и постепенно стала вытаскивать лезвие из ножен. На черном металле засверкали злобные алые руны, и меч запел песню, какой Элрик не слышал никогда прежде. Оказавшись в чьих-нибудь чужих руках, включая и руки Гейнора, извлеченный из ножен адский меч начинал сопротивляться, оборачивался против того, кто пытался им завладеть, и почти наверняка убивал его. Чтобы усмирить Черный Меч хотя бы ненадолго, требовалось сильное колдовство. Но он пел такую странную и прекрасную песню, высокую и печальную, исполненную мечтаний и несбывшихся надежд, что Элрику стало страшно. Он никогда не подозревал таких качеств в своем мече.

Буревестник продолжал свою странную, невероятную песню, а принцесса Шануг’а подняла его повыше и направила острие на центр чаши со странным рисунком, и струя воды в фонтане сразу же иссякла, а над розовым садом моментально повисла тишина.

Замерли и небеса в вышине, словно их темно-синий свет окаменел. Тишина воцарилась в саду, словно все цветы и бутоны застыли в ожидании. Тишина воцарилась в этой странной аркаде, словно сами камни приготовились к какому-то важному событию.

Даже три сестры словно бы замерли в ритуальных позах.

Обескураженный этой сценой, Элрик почувствовал себя здесь чужаком и хотел было удалиться, чтобы не мешать происходящему, но тут принцесса Тайаратука повернулась к нему и улыбнулась – она протянула ему рунный жезл, который извивался и мерцал на ее ладони.

– Это должен прочесть ты, – сказала она. – Только ты из всех существ мультивселенной наделен этой силой. Вот почему мы так настойчиво искали тебя. Ты должен прочесть нашу Руну, как мы читаем руны Черного Меча. Так мы начнем плетение могущественного заклинания. Именно этому нас учили чуть ли не с рождения. Ты должен верить нам, принц Элрик.

– Я принес клятву крови, – просто сказал Элрик.

Он был готов сделать все, что они просили, даже если бы это привело к его гибели, к порабощению его бессмертной души, к перспективе навечно оказаться в аду. Он безусловно доверял им.

Чудовищный боевой меч застыл в чаше, продолжая свою песню, руны по-прежнему мерцали на его светящемся клинке черного металла. Меч словно бы собирался заговорить, изменить свою форму, возможно, принять свой истинный облик. И Элрик почувствовал, как холод разлился по его жилам, и на мгновение ему показалось, что он заглядывает в будущее, видит свою предопределенную судьбу, своеобразная репетиция которой разыгрывается сейчас. Он взял себя в руки и сосредоточился на том, что предстояло ему теперь.

Сестры встали по трем сторонам колонны, устремив свои взгляды на меч. Их голоса принялись хором напевать заклинание, и вскоре их уже было невозможно отличить от голоса меча.

…Потом Элрик понял, что он двумя руками поднимает рунный жезл, вытягивает руки перед собой, а с его губ слетает прекрасная песня без слов.

Они искали его ради Черного Меча, но еще они искали его и потому, что он был наделен этим даром. Из всех смертных только Элрик из Мелнибонэ мог прочесть эти могущественные символы, озвучить их так, как их должно озвучить, чтобы каждая доля ноты соответствовала каждому нюансу руны. Эту руну сестры знали наизусть, но руны Черного Меча они должны были прочесть в первый раз. Таким образом они соединяли все свои знания, все свои таланты для чтения этой двойной руны, мощнейшей из всех Рун Силы.

Рунная песня становилась все громче и сложнее.

Четверо адептов сплетали руны, распространяя свои чары за пределы времени, перемещая голоса за пределы слышимого диапазона, отчего воздух дрожал и распадался на тысячи нитей, которые и сплетали воедино эти четверо.

Они сплетали руны в материю необыкновенной прочности, отчего сама атмосфера вокруг пузырилась и содрогалась, а кусты и цветы раскачивались, словно добавляя свои ритмы и напевы к рунному песнопению.

Все вокруг жилоинаполнялосьтысячамиразличных свойств, перемешивалось и разделялось, менялось, трансформировалось. Цвета струились в воздухе, как реки. Вокруг них происходили извержения неизвестных сил, а чаша, меч и жезл, казалось, оставались единственными постоянными в этом двойном треугольнике.

Элрик понял, что это место было огромным средоточием сверхъестественной энергии. Он чувствовал, что они отсюда черпали силы, позволявшие им до сего дня противостоять Хаосу, по крайней мере защитить несколько поселений вроде этого. Но теперь, когда к существующей добавилась энергия Черного Меча, Рунный сад становился гораздо могущественнее, чем мог бы стать сам по себе.

«…Разбить Алхимический Меч и сделать из Единой силы Три…»

Элрик понял, что он слышит историю, вплетенную в руны, почти что сопутствующую проводимому ими ритуалу. То была история о том, как этих людей вел через разные измерения дракон – дракон, который когда-то обитал в мече. Таких легенд немало было у его народа, и относились они, несомненно, к какому-то давно забытому эпизоду истории их скитаний. Руны рассказывали о том, как наконец они добрались до этой земли, на которой обитало человеческое племя. И они сделали эту землю своею, обустроили ее, повторяя естественные контуры ландшафта, его леса и реки. Но сначала они разбили Рунный сад. Потому что с помощью своих немалых колдовских талантов они изменили и спрятали ту силу, которая – принцессы в этом не сомневались – послужила средством спасения их самих и послужит спасению в будущем их потомков.

Рунная песня лилась. История продолжалась. В фонтан было встроено то, что в песне называлось «последние средства спасения». Предки принцесс передавали рунный жезл от матери к дочери, поскольку считали, что ни один мужчина не сможет сохранить этой тайны.

Эти «последние средства спасения» можно было использовать только против Хаоса, когда все остальные способы будут исчерпаны. Они могли быть использованы только в сочетании с другим великим предметом Силы. Заимствованные предметы Силы, находившиеся в распоряжении сестер, за которые они рассчитывали получить помощь Элрика, не зная, что он их близкий родич, были недостаточно сильны для таких действий.

Гейнор похитил эти предметы, зная, что Хаос хочет их заполучить и страшится их. Один из этих предметов уже был украден у Розы и возвращен ей удивительным путем. Остальные охранялись гораздо надежнее. Но ни один не обладал достаточной силой, чтобы его можно было использовать для ритуала в Саду.

И вот пока сестры искали Элрика и Черный Меч, другие, включая и Элрика, искали то, что имели при себе сестры. Круг был пройден. Все элементы этой сверхъестественной модели были на своем месте, и четверка, таким образом, получала астральные средства для свободного полета, их разум и души могли теперь выходить за пределы измерений, сфер, даже мультивселенной, они могли теперь вернуться в мультивселенную, приобретя новые знания, более глубокое понимание сложной геометрии, тайны которой были основой любого колдовства; формы которой были основой для всех стихов и песен; язык которой был основой любой мысли, а очертания которой – основой любой эстетики, красоты по любым меркам и любого уродства… Во все это и погрузились они вчетвером, сплетая из своих рунных песен новую и оригинальную экстрасенсорную ткань, которая могла залечивать раны и трещины в стенах времени и пространства, но одновременно создавая и огромную энергию, которая могла вдохнуть новую жизнь в три других древних предмета Силы.

Руны становились все более сложными, и они пели их своими телами, отсылали их в бесконечность журчащих радуг своими мыслями. Они проплывали сквозь собственные тела и снова оказывались в мирах запустения, в тысячелетиях непрерывающихся радостей и обещаний той соблазнительной повседневности, в которой всегда должно покоиться человеческое сердце, но куда оно попадает так редко…

И вот эти существа нечеловеческой расы сплетали свою магию, заставляли руны проявлять свои обещания, противодействовали силе безнравственного колдовства, которое не знает другой преданности, кроме преданности себе.

Теперь магия развивалась и набирала силу по своему разумению, она извивалась и ползла, как гибкие ветки живой изгороди, которые прочно сцепляются между собой. Потом они начали формовать то, что сплели, придавая ему все новые и новые формы, разминая, переворачивая, бросая результатом своего плетения друг в дружку, прикасаясь к нему, пробуя на вкус, нюхая, гладя, пока та сила, что, возникнув от их совместных действий, витала над самим Черным Мечом, не приобрела идеальную метафизическую форму и не оказалась почти готова к освобождению.

Но песню нужно было продолжать, нужно было удерживать эту силу, направлять ее, обуздывать и смирять, придавать ей нравственность, принуждать делать выбор, поскольку это вещество, эта первичная материя сама по себе была неспособна на выбор, на нравственные поступки или на убеждения. А потому ее необходимо было принуждать…

Принуждать концентрацией нематериальной энергии, тренированной воли и нравственной силы, которая противилась любым покушениям на нее изнутри или снаружи и любым попыткам сбить ее с пути аргументами, примером или угрозой…

Принуждать силой четырех существ, настолько похожих друг на друга, что они были почти что одной плотью, а в данный момент, по сути, и одним разумом…

Принуждать силой Черного Меча, который хотя и не был вместилищем этой энергии, но являл собой совершенный и столь необходимый для нее проводник…

Принуждать силой живого камня, той каменной глыбы, из которой тысячи лет назад были высечены чаша, колонна и цоколь…

Преобразовать его в живую форму энергии, настолько сильную, что представить всю ее мощь не могли даже эти четверо; не могли они и понять, как можно управлять такой мощью.

И вот эта энергия, ослепительная, бурлящая, танцующая, радующаяся своему собственному невероятному существованию, присоединилась к песне сестер, альбиноса и рунного меча, образовался хор, который был слышен по всей мультивселенной плоскостей и измерений квазибесконечности. И отныне он всегда, пока существует мультивселенная, будет слышен там или здесь. Это была песня обещания, ответственности, праздника. Обещания гармонии, триумфа любви, праздника мультивселенной в равновесии. И именно посредством этой метафизической гармонии контролировали они эту силу, заставляли подчиняться, снова выпуская ее…

Направляя ее в три великих предмета Силы, которые обнаружились, когда иссякла струя фонтана, они окружили Черный Меч, оказавшийся в центре небольшого пруда.

Три меча, весом и длиной с Буревестник, но во всем остальном совершенно не похожие на него.

Первый меч был сделан из слоновой кости, и клинок его из слоновой кости казался до странности острым, а его эфес, его рукоять из слоновой кости были украшены золотом, которое словно вросло в слоновую кость.

Второй меч был сделан из золота, но был такой же острый, как и остальные, а украшен он был черным деревом.

Третий меч был из сине-серого гранита, отделанного серебром.

То были мечи, так хорошо сокрытые Руной и теперь напитанные энергией, не уступающей энергии самого Буревестника.

Принцесса Тайаратука в одеянии из струящегося золота протянула золотую руку к золотому мечу и с глубоким вздохом поднесла его к своей груди.

Ее сестра Мишигуйа в серо-синем шелковом одеянии протянула руку к гранитному мечу, ухватила за его рукоять и восторженно улыбнулась, радуясь успеху их действа.

И принцесса Шануг’а, в строгом белом платье, взяла меч слоновой кости и поцеловала его.

– Вот теперь – сказала она, поворачиваясь к остальным, – мы готовы сразиться с Владыкой Хаоса.

Элрик, еще испытывавший слабость от плетения рун, подошел, чтобы взять свой меч. Из какого-то чувства уважения, из незапамятного ритуала, он на место меча положил каменный жезл с рунами, по которому читал начало этого великого волшебства.

«Элрик, сын мой, нашел ли ты ларец с моей душой? Отдали ли тебе его сестры?»

Голос отца. Напоминание о том, что его ждет, если его поиски не увенчаются успехом. А они, похоже, определенно не увенчались успехом…

«Элрик, время почти истекло. Мое колдовство уже скоро не сможет сдерживать меня. Я должен прийти к тебе, мой сын. Я должен прийти к тому, кого ненавижу больше всех в мультивселенной… Жить с ним вечно…»

– Я еще не нашел ларца с твоей душой, отец, – пробормотал Элрик, а потом, подняв взор, увидел, что сестры с любопытством смотрят на него.

В этот момент в аркаду неожиданно вбежал запыхавшийся Коропит Пфатт.

– Слава Небесам! Я думал, вы все погибли! Там было что-то вроде штурма. Но вы здесь. Они атаковали, откуда мы их не ждали.

– Гейнор? – спросил Элрик, вкладывая в ножны свой до странности спокойный меч. – Он что, вернулся?

– Это не Гейнор. По крайней мере, я так думаю. На нас надвигается армия Хаоса. Ах, принц, дорогие принцессы, они нас раздавят!

Они бегом бросились за мальчиком, который привел их к остальным в помещение, вырубленное в скале и скрытое от посторонних глаз листвой. С этого балкона они могли обозревать близлежащую территорию, кристаллические деревья, колеблющиеся и волнующиеся, по мере того как огромная река закованных в доспехи полулюдей надвигалась на их убежище.

Это была армия зверолюдей и человекозверей, некоторые в естественных панцирях, как гигантские жуки, все вооружены пиками и алебардами, дубинками и палашами, боевыми топорами всех видов. Некоторые из них ехали один на другом. Некоторые волокли похрапывающих товарищей, некоторые двигались в каком-то таинственном соитии, некоторые останавливались, чтобы бросить игральные кости или выяснить отношения, но их тут же загоняли в строй командиры, на шлемах у которых красовались желтые гербы с восемью стрелами Хаоса.

Армия Хаоса, движимая единой целью, надвигалась, хрюкая и сопя, принюхиваясь и чихая, похрапывая, повизгивая и покрикивая, мыча, как быки на бойне.

Роза посмотрела испуганными глазами на своих друзей.

– Мы ничего не можем противопоставить этой армии, – сказала она. – Мы снова должны отступить, а потом?..

– Нет, – сказала принцесса Тайаратука, – нам нет нужды отступать. – Она стояла, опершись на меч, который по высоте не уступал ей самой, но тем не менее она обращалась с ним изящно, словно она была одно с этим мечом.

С такой же небрежностью обращались со своими мечами и ее сестры.

– Неужели эти мечи достаточно сильны, чтобы сражаться с Хаосом? – Уэлдрейк первым задал этот вопрос. – Бог ты мой, ваши величества, теперь я понимаю, как старые стихи оказывают плохую услугу истинной ценности эпоса. Я всегда об этом говорю, когда меня обвиняют в том, что мое воображение разыгралось сверх всякой меры! Я не могу начать описывать то, что и в самом деле происходит. То, что я вижу на самом деле. – Голос его от возбуждения срывался. – Что в реальности представляет собой мир вокруг нас. Будем ли мы наконец сражаться с Хаосом?

– Ты должен остаться здесь с матушкой Пфатт, – сказала Чарион. – Это твой долг, мой дорогой.

– Ты тоже должна остаться, дорогое дитя! – взволнованно воскликнул Фаллогард Пфатт. – Ты – не воин! Ты – ясновидящая.

– Теперь я и то и другое, дядя, – твердо сказала она. – У меня нет никакого особого меча, но есть мой незаурядный здравый смысл, который дает мне значительные преимущества против большинства моих противников. Я многому научилась, дядя, пока была на службе у Гейнора Проклятого! Прошу вас, дамы, позвольте мне идти с вами.

– Хорошо, – сказала принцесса Мишигуйа. – Ты прекрасно подходишь для того, чтобы сражаться с Хаосом. Ты можешь идти с нами.

– Я тоже пойду с вами, – сказала Роза. – Мои способности к магии исчерпаны, но я много раз сражалась с Хаосом и, как вам известно, осталась в живых. Позвольте мне взять с собой в сражение мой Быстрый Шип и мой Малый Шип. Потому что, если нам суждено умереть, я предпочла бы погибнуть, исполняя свой долг.

– Пусть будет так, – сказала принцесса Шануг’а, вопросительно взглянув на своего соплеменника. – Пять мечей против Хаоса или шесть?

Элрик продолжал смотреть на ужасающую армию, в которой словно бы воплотилось все непристойное, злобное, жестокое, алчное, что есть в человеческой расе. Его передернуло, и он отвернулся.

– Конечно, шесть. Но чтобы победить их, нам потребуются все наши силы. Я подозреваю, что здесь мы не видим всего, посланного против нас Хаосом. Но и я тоже использовал еще не все…

Он поднес руку в кольчужной рукавице к губам, размышляя о том, что ему только что пришло в голову.

Потом он сказал:

– Остальные могут оставаться здесь и бежать в случае опасности. Я вручаю твоим, господин Уэлдрейк, заботам матушку Пфатт и Коропита Пфатта, а также Фаллогарда…

– Но, мой господин, я вполне способен и сам… – начал было этот неряшливый идеалист.

– Я ни в коем случае не ставлю под сомнения твои способности, – сказал Элрик, – но у тебя нет опыта в таких делах. Ты должен быть готов к бегству, поскольку у тебя нет средств защитить себя или своих близких. Твои способности помогут тебе найти путь для бегства, прежде чем Хаос обнаружит тебя. Послушайся меня, господин Пфатт: если ты увидишь, что мы терпим поражение, ты должен будешь бежать из этого мира! Используй все свои возможности, чтобы найти средства для побега… И возьми с собой остальных.

– Я никуда не побегу, если Чарион останется здесь, – твердо сказал Уэлдрейк.

– Ты должен это сделать. Ради нас всех, – сказала Чарион. – Ты будешь нужен дяде Фаллогарду.

Но по поведению Уэлдрейка было ясно, что он принял решение на сей счет и не собирается его менять.

– Лошади для нас готовы – они внизу, в конюшне, – сказала принцесса Тайаратука. – Шесть лошадей из меди и серебра, как того требует сплетенная нами материя рун.

Уэлдрейк смотрел, как уходят его друзья. Та часть его «я», которая не нравилась ему, была благодарна за то, что ему не нужно идти с ними и сражаться с таким жутким врагом. Другая его часть рвалась в бой вместе с ними, жаждала принять участие в этой космической схватке, а не просто быть ее летописцем…

Чуть позднее, когда он стоял, опершись на перила балкона, и смотрел за медленным, жутким продвижением этой злобной, жестокой силы, уничтожающей все на своем пути и почти не получающей удовольствия от причиняемых ею разрушений, внизу в тени утеса мелькнули шесть фигур на гнедых с серебряными гривами лошадях – они без колебаний направились в кристаллический лес. Элрик, три сестры, Чарион Пфатт и Роза, прямо сидевшие в седлах, бок о бок поскакали навстречу битве с этим жестоким и коварным злом, навстречу битве за само свое будущее, за свою историю, за память о том, что они когда-то существовали в этой огромной мультивселенной…

Видя это, Уэлдрейк отложил свое легкое перо. Он не стал сочинять величественную поэму о подвиге этих шестерых отважных всадников, вместо этого он принялся страстно молиться за жизнь и души своих дорогих друзей.

Гордость за товарищей вместе со страхом за них лишили маленького поэта дара речи.

Он видел, как Роза отделилась от товарищей и поскакала впереди. Наконец она оказалась всего в нескольких ярдах от первых раскачивающихся паланкинов этих огромных боевых животных, которые являли собой наполовину млекопитающих, наполовину рептилий. Именно таких постоянно использовал Хаос в своих сражениях. Они, учуяв что-то, поворачивали к ней свои глупые головы, их губы и ноздри поблескивали лимфатической жидкостью, которая капала из отверстий в их телах, оставляя склизкий след, по которому шли за ними другие. Они уже чуяли это чуждое им тело, к которому еще не прикоснулся Хаос, не искалечил его своей жестокой и небрежной изобретательностью.

Потом из переднего паланкина, увешанного человеческой кожей и другими чудовищными трофеями, высунулась голова и бросила взгляд на Розу, скачущую впереди.

Уэлдрейк сразу же узнал этот шлем.

Он принадлежал Гейнору, бывшему слуге Равновесия.

Ищущий смерти Гейнор прибыл лично, чтобы насладиться зрелищем агонии самых сильных своих врагов.

Глава четвертая Битва в кристаллическом лесу: ВОзрожденный Хаос. Плетеная женщина. На Корабль, Который Был

– Принц Гейнор, – сказала Роза, – ты со своими воинами вторгся на эту землю. – Говорила она официальным тоном, в котором тем не менее звучало нескрываемое раздражение. – Мы приказываем тебе убраться отсюда. Мы здесь для того, чтобы изгнать Хаос из этого мира.

Гейнор холодно ответил:

– Прекрасная Роза, увидев, насколько велики наши силы, ты совсем потеряла разум. Ты должна прекратить всякое сопротивление, моя госпожа. Мы пришли сюда, чтобы навечно установить здесь власть Гейнора. Мы предлагаем тебе милосердие мгновенной смерти.

– Это милосердие – ложь, – сказала Чарион Пфатт с седла своей среброгривой лошади, стоявшей в ряду с другими. – Все твои слова – ложь. А если что и не ложь, то чистой воды тщеславие.

Таинственный шлем Гейнора медленно повернулся в сторону молодой женщины. Проклятый принц издал низкий самоуверенный смешок.

– Твоя смелость так наивна, дитя. Но она ни в коей мере не достаточна для оказания сопротивления той силе, что находится во власти Хаоса. Что находится в моей власти.

В голосе Гейнора слышались какие-то новые нотки, какая-то новая уверенность, и Элрик с беспокойством подумал о том, что может стоять за этим. Гейнор, казалось, верил, что его положение неуязвимо. Неужели за его спиной стояли еще какие-то Владыки Хаоса? Может быть, предстоящее сражение – начало великой войны между Законом и Хаосом, той самой войны, о наступлении которой на протяжении последних столетий так много говорили оракулы?

Элрик, увидев, как Роза приподнялась в седле и извлекла свой меч – Быстрый Шип, не мог не восхититься самообладанием этой женщины; ведь она стояла перед тем, кто предал ее и был причиной мучительной смерти всех ее соплеменников. Она стояла перед ним, но никак не демонстрировала своего презрения, своей ненависти к нему. И все же два раза он одержал верх над нею, хотя дело и не дошло до окончательного поражения, и это она давала ему понять теперь. Может быть, воспоминания об этих победах и были причиной его нынешней бравады? Может быть, он пытался убедить противника, что в его распоряжении гораздо больше силы, чем на самом деле?

Роза поскакала к своим товарищам, крикнув ему:

– Узнай, Гейнор Проклятый: то, чего ты страшишься больше всего, и ждет тебя после этого дня. Это я тебе обещаю.

В смехе, которым ответил Гейнор, не было ни грана веселости, одна лишь угроза.

– Нет такого наказания, которого я бы боялся, моя госпожа. Разве ты этого еще не знаешь? Поскольку роскошь смерти мне не разрешена, то я сам ищу ее, увлекая за собой миллионы. Каждая смерть, причиной которой я становлюсь, утешает меня на мгновение. Вместо меня умрешь ты. Вместо меня умрете все вы. Умрете ради меня. – Голос его ласкал, слова его, словно улещивающая длань персонифицированного зла, любовно гладили ее спину. – Ради меня, госпожа.

Заняв свое место рядом с другими, Роза спокойным взглядом уставилась на шлем Гейнора, который испускал огонь и дым от мириад чувств, мучивших Проклятого принца. Роза сказала ему:

– Никто из нас не умрет, принц Гейнор. И уж никак не умрет ради тебя.

– Ах вы, мои заменители в смерти! – воскликнул Гейнор, рассмеявшись еще раз. – Мои жертвы! Идите навстречу своей окончательной смерти! Идите! Вы не понимаете, что я ваш благодетель!

Шестерка – с Элриком и Розой чуть впереди – уже скакала по мерцающему, звенящему лесу. Они держали свои мечи наготове, их гнедые среброгривые кони, выращенные в далекие века для войны и перенесенные сюда из некоего варварского царства сестрами, неслись вперед в предвкушении битвы. Их тяжелые упряжи бряцали в унисон с ломающимися ветвями кристаллических деревьев, их огромные головы нетерпеливо кивали, их ноздри раздувались, чуя запах крови, которая должна пролиться, они закатывали глаза, предчувствуя битву – ведь для этого-то они и были созданы и жили в полной мере лишь в самой гуще жестокой бойни.

Элрик с удовольствием ощущал под собой такого выращенного для войн жеребца, он понимал безумное упоение этих коней битвой. Он тоже знал эту ни на что не похожую радость, когда все твои чувства напряжены, когда ты весь – один сплошной нерв, когда жизны представляется тебе желанной, а смерть – ужасающей, как никогда. Но в то же время он знал, что нельзя идти на поводу у этого ложного чувства, если не хочешь потерять себя в бездумном кровопролитии. Уже не в первый раз спрашивал он себя: неужели его судьба в том и состоит, чтобы выискивать такие вот сражения, словно и он, как и их кони, был специально выращен для такой судьбы? Хотя он и ненавидел захватывающие ощущения битвы, но с готовностью предавался им и, как только первые существа Хаоса оказались в пределах досягаемости его меча, отдался этому чувству.

Уэлдрейк, наблюдавший за происходящим с балкона, видел, как шестерка наступает на силы Хаоса, и ему показалось, что сейчас эти храбрецы будут уничтожены. Уже одного размера этих порождений Хаоса, их массы и чудовищной силы было достаточно, чтобы за мгновения раздавить шестерых бойцов.

Громадный столб колеблющегося света озарил всадников, которые сошлись с огромными чудищами, неумолимо надвигавшимися по мерцающему лесу. Уэлдрейк видел, как шесть клинков засверкали среди этой неуклюжей массы тел, конечностей, разверстых пастей. По темному сиянию он узнал Буревестника, два меча испускали обычный металлический блеск, один светился беловатым цветом слоновой кости, еще один сероватым – гранита, третий теплым светом древнего золота. Ослепленный мерцанием кристаллического леса, Уэлдрейк потерял на некоторое время мечи из виду, а когда зрение вернулось к нему, был поражен увиденным.

Четыре монстра агонизировали на сверкающих кристаллах, они с ревом перекатывались на спинах, давя паланкины.

Уэлдрейк увидел возбужденную фигуру Гейнора – этот разгневанный живой металл ринулся в гущу своей армии, чтобы оседлать там другую подобную тварь. Он в своей руке, облаченной в боевую рукавицу, держал меч, излучавший черное и желтое сияние. Этот клинок, казалось, метался между измерениями, хотя Проклятый и держал его крепко.

И тогда Уэлдрейк догадался, что не только три сестры плели великую руну и прибегали к другому могущественному колдовству, – меч в руке Гейнора был не похож ни на одно оружие, каким Проклятый владел прежде.

Повсюду чудища Хаоса падали перед узкой полосой света, которая врезалась в их ряды и косила их, как коса – пшеницу.

Элрик прикрыл глаза ладонью, чтобы видеть сквозь ослепляющие многоцветные лучи, испускаемые кристаллами и каким-то ужасным образом отражающие всю красоту мультивселенной. Он рубил своим огромным черным мечом направо и налево, встречая лишь слабое сопротивление, – изголодавшийся Буревестник с легкостью брал жизни и души этих чудовищных полузверей, которые прежде, до того как продали свои несчастные жизни Хаосу, были мужчинами и женщинами.

В этой резне не было удовлетворения, хотя сам факт сражения и приносил ему радостное чувство. Каждый из тех, кто сражался рядом с Элриком, понимал, что если бы не случай и не их твердость в достижении цели, то и они могли бы оказаться в этой армии проклятых душ – ведь Хаос не тот хозяин, которого с радостью сами выбирают себе смертные.

Но они должны были убивать, потому что иначе пали бы сами. Или стали бы свидетелями того, как целое царство погибло бы, покоренное Хаосом, который покорял мир за миром, чтобы окончательно и повсеместно утвердить свою победу.

С изяществом танцоров, с точностью хирургов, с печалью во взглядах три сестры, эти убийцы против воли, присоединились к сражению с теми, кто уже уничтожил большую часть их соплеменников.

Чарион Пфатт спешилась – ей показалось, что ее конь слишком медлителен, – и теперь носилась между чудовищами Хаоса, поражая их своим мечом в самые уязвимые места. Ее мистические способности позволяли ей предвидеть нападение и избегать опасности. Ее движения, как и движения сестер, были экономны и эффективны, и удовольствия от убийства она не получала.

Только Роза разделяла частично радость Элрика, потому что она, как и он, была воспитана для битвы – хотя ее враги и не походили на тех, с которыми сражался Элрик. Быстрый Шип поражал незащищенные органы ее противников, этих полулюдей, а быстрота и точность были основными защитниками Розы. Она направляла своего гнедого среброгривого коня в самую гущу армии Хаоса и так точно поражала цель, что монстры валились один на другого, суча в агонии тяжелыми лапами и таким образом убивая больше себе подобных, чем убивал противник.

С губ Элрика срывалась безумная боевая песня его предков. Он двигался за Розой в самый центр вражеской армии, а меч подпитывал его энергией, которой сам напитался уже сверх всякой меры, и скоро глаза Элрика горели почти так же, как глаза Гейнора, отчего казалось, будто альбиноса сжигает адское пламя.

А Уэлдрейк с изумлением взирал, как шесть тонких игл сверкают среди этой бойни, он видел, что половина казавшейся непобедимой армии Хаоса пала, и масса разорванной плоти, чудовищных конечностей и не менее чудовищных голов корчится в муках нечестивой смерти.

По всему этому мясу, отталкивая тянущиеся к нему в мольбе когти и заклинающие лица, погружая свои стальные каблуки в вопящие рты и агонизирующие глаза, опираясь на все, что подворачивалось – отрубленную ли конечность, орган, кость, кусок плоти, – пробирался Гейнор Проклятый. Его светящиеся доспехи с гербом Хаоса были забрызганы кровью и потрохами его разбитой армии. Черно-желтый меч дергался и вибрировал в руке принца, словно живой флаг, а губы его шептали имена, имена – которые стали проклятиями, имена, которые стали синонимами всего, что он ненавидел, страшился и страстно желал…

Но эта ненависть находила выражение в беспорядочном и разрушительном насилии, в уничтожении; страх проявлялся в стремительнейших формах буйной агрессии; желание его было так сильно, и оно так долго – целую вечность – не находило выхода, что Гейнор ненавидел его лютой ненавистью как в себе самом, так и в других существах, встречавшихся на его пути.

И в первую очередь эта лютая ненависть Гейнора была направлена против Элрика из Мелнибонэ, который вполне мог бы быть его вторым «я», космическим оппонентом, который выбирал не самые легкие, а самые трудные пути. Ведь Элрик вполне мог стать тем, чем был когда-то Гейнор Проклятый и чем он никогда уже не станет.

В эти мгновения Гейнор был так насыщен воздухом Хаоса, что и сам превратился в полуживотное. Он рычал и визжал, перебираясь через тела своих мертвых воинов, он производил жуткие бессмысленные звуки, он ронял слюну, словно уже вкусил больной крови Элрика.

– Элрик! Элрик из Мелнибонэ! Сейчас я отправлю тебя в вечное рабство к твоему изгнанному хозяину! Элрик! Ариох ждет тебя… Я в знак примирения предлагаю ему душу его взбунтовавшегося раба…

Но Элрик не слышал своего врага. В его ушах звенела древняя боевая песня, он был целиком сосредоточен на противостоящих ему монстрах, которых убивал одного за другим, забирая их души себе.

Он не посвящал эти души Ариоху, потому что Ариох оказался слишком переменчивым покровителем и, как стало ясно, не имел власти в этом царстве. То, что осталось от Эсберна Снара, понесло Ариоха через все измерения в его собственное царство, где он должен был восстановить силы и сплести новые заговоры в своем вечном соперничестве с другими Владыками Хаоса.

Где-то рядом продолжали свое хирургическое избиение Чарион Пфатт и Роза, а мечи-сестры Буревестника, напевавшие свою сладкозвучную нездешнюю песню, были точны и опасны, как и три сестры, в чьих руках они находились. Прежде у Элрика никогда не было таких равных ему смертных товарищей. Он чувствовал их поблизости, и это наполняло его гордостью, а его упоение боем становилось еще исступленнее, по мере того как он продолжал свое колдовское истребление врага. И тут ему показалось, что он среди этого кровавого неистовства услышал, как кто-то назвал его имя.

Два воина Хаоса с доспехами, усеянными шипами и укрывавшими, подобно панцирям, часть их тела, напали на него одновременно, но оказались слишком медлительными для Элрика и его адского меча – их головы отлетели, как чурбаки, и одна из них шипом попала в глаз воина из следующей наступавшей на Элрика пары, отчего оба потеряли ориентацию и прикончили друг друга. Элрик тем временем подскакал к другой наступающей полурептилии, которая взгромоздилась на тело убитого товарища и пыталась атаковать Розу оттуда. Двумя точными ударами Элрик перерубил связки этой твари, отчего та рухнула на другие тела, рыча в бессильном гневе и безумном удивлении, с каким осознала собственную уязвимость.

Но знакомый звук этого слабого голоса становился все настойчивей…

– Элрик! Элрик! Хаос вдет тебя, Элрик! – Высокий страстный звук; мстительный вой ветра.

– Элрик! Скоро мы все станем свидетелями краха твоего оптимизма!

Вверх по горе нарубленного мяса Хаоса устремляется Элрик на своем боевом жеребце, оценивая результаты битвы…

Уэлдрейк со своего балкона увидел, как конь Элрика взбирается на этот холм из груды тел, увидел Черный Меч в облаченной в боевую рукавицу правой руке, увидел левую руку на фоне лучей, посылаемых во всех направлениях разломленными кристаллическими ветвями. Головокружительная смесь цвета и света придавала перспективу всей этой сцене, и Уэлдрейк увидел то, что не было видно Элрику, и взмолился снова…

Гейнор крался по груде уже начавших гнить тел, его доспехи почти полностью были забрызганы кровью, заляпаны останками его воинов. Он продолжал нашептывать имя Элрика, он был одержим одной лишь мыслью о мести.

– Элрик!

Тонкий звук, словно предупреждающий крик далекой птицы, и Элрик узнал голос Чарион Пфатт.

– Элрик, он уже рядом. Я чувствую его. У него больше силы, чем мы думали. Ты должен его каким-нибудь образом уничтожить. Или он уничтожит нас всех!

– ЭЛРИК! – В возгласе слышалось удовлетворение.

Гейнор пробрался наконец через груду мертвых тел и встал, глядя неподвижным взором на своего заклятого врага. В его руке сверкал черно-желтый зазубренный меч, похожий на лаву, вырвавшуюся из жерла вулкана.

– Я не думал, что мне сегодня понадобится эта моя новая сила. Но, видать, ошибался. Вот я, а вот-ты!

С этими словами Гейнор бросился на Элрика, но альбинос легко отбил его атаку Буревестником. Гейнор на это, к удивлению Элрика, только рассмеялся и на некоторое время застыл в позе своего несостоявшегося удара. И тут альбинос, поняв, что происходит, попытался отвести назад свой меч, извлечь его из присосавшегося к нему вражеского клинка, который словно выпивал из него жизнь. Элрик слышал о мечах, которые питались энергией других мечей, подобных Буревестнику. Эти мечи-паразиты были выкованы из неземного железа, обладавшего мистической силой.

– Кажется, ты прибег к очередному бесчестному колдовству, принц Гейнор. – Элрик знал, что в его мече все еще остается немало силы, но не мог рисковать, боясь растерять ее всю.

– Честь не принадлежит к моим достоинствам! – Гейнор говорил чуть ли не насмешливо, делая ложные выпады черно-желтым мечом-паразитом. – Но если бы я и числил ее среди своих прочих качеств, то я бы сказал, что тебе, принц Элрик, недостает смелости предстать перед врагом лицом клипу, чтобы у каждого был меч, соответствующий его нуждам. Разве мы сражаемся не на равных, владыка руин?

– Может быть, может быть, – сказал Элрик, надеясь, что сестры поймут всю трудность положения, в котором они оказались. Он умело сделал ложный выпад, чуть отведя своего коня в сторону.

– Так ты боишься меня, Элрик? Ты боишься смерти?

– Не смерти, – ответил Элрик. – Не обычной смерти, которая всего лишь переход…

– А как насчет смерти, которая становится внезапным и вечным небытием?

– Я не страшусь ее, – сказал альбинос. – Хотя и не желаю ее.

– Как тебе известно, ее желаю я!

– Да, принц Гейнор. Но тебе она не дозволена. Ты никогда не получишь такого легкого освобождения.

– Может быть. – Гейнор Проклятый явно не желал говорить об этом. Он бросил взгляд назад через плечо и усмехнулся, увидев, что к ним скачет принцесса Тайаратука, а ее сестры и две другие женщины продолжают избиение тварей Хаоса. – Неужели в мультивселенной нет ничего постоянного, спрашиваю я себя. Неужели Равновесие – не более чем приятная безделушка, какой смертные утешают себя, надеясь на какой-то порядок? У нас нет никаких свидетельств этого.

– Мы можем создать такие свидетельства, – тихо сказал Элрик. – Это в наших силах. Мы можем создать порядок, справедливость, гармонию…

– Ты слишком много морализируешь. Это признак неуравновешенного ума. У тебя больная совесть.

– Мне не требуется снисходительности от таких, как ты, Гейнор. – Элрик сделал вид, что расслабился, придав лицу несерьезное выражение. – Совесть – это не всегда бремя.

– И это говоришь ты, убийца соплеменников и невесты? Разве можно питать что-то иное, кроме отвращения, к такой личности, как твоя?

Гейнор делал выпады словами, как своим мечом: и то и другое имело целью выбить альбиноса из колеи, лишить его веры в собственные силы, воли к жизни.

– Негодяев я убил больше, чем невиновных, – уверенно сказал Элрик, хотя ему и было ясно, что Гейнор знает, как ударить его побольнее. – Единственное, о чем я жалею, это о том, что не имел удовольствия прикончить тебя, несостоявшийся слуга Равновесия.

– Не заблуждайся на сей счет, Элрик: удовольствие это будет взаимным, – сказал Гейнор и нанес удар.

Элрику пришлось защищаться. И опять энергия из его меча была отобрана огромным глотком космической силы, отчего черно-желтый меч запульсировал грязноватым светом.

Элрик, не будучи готов встретиться с такой силой Гейнорова меча, отступил назад и чуть не был выбит из седла. Рунный меч без всякой пользы повис у него на запястье. Альбинос выровнялся в седле; хватая ртом воздух, он видел, что они в считанные мгновения теряют все завоеванное ими. Он увидел, что к ним приближается принцесса Тайаратука, и прохрипел ей, чтобы она бежала прочь, в любом случае избегая меча Гейнора, потому что теперь он был в два раза сильнее, чем вначале.

Но принцесса не слышала его. С изяществом, благодаря которому она казалась почти воздушной, надвигалась она на Гейнора Проклятого, золотой меч сверкал в ее правой руке, ее черные волосы развевались на ветру, ее фиолетовые глаза светились предчувствием возмездия Гейнору…

И опять Гейнор блокировал ее удар. И опять он рассмеялся. И опять принцесса Тайаратука с удивлением почувствовала, как энергия покидает и ее и меч.

Потом, чуть ли не небрежным движением, Гейнор вышиб ее из седла рукояткой своего меча, и она беспомощно упала на мертвую плоть и кости, а Гейнор вскочил на ее коня и поскакал туда, где сражались остальные, еще не зная о грозящей им опасности.

Принцесса Тайаратука подняла глаза на Элрика, который пытался выровняться в седле.

– Элрик, ты не знаешь никакого колдовства, чтобы спасти нас?

Элрик судорожно пытался вспомнить, что он читал в старых фолиантах, пытался вспомнить заклинания и слова, которые он заучивал ребенком, но ни одна из приходивших ему в голову мелодий не обладала необходимой силой…

– Элрик, – хриплым шепотом проговорила Тайаратука, – смотри, Гейнор выбил из седла Шануг’у – конь ее скачет без всадника… а теперь упала и Мишигуйа… Элрик, мы проиграли! Мы проиграли, невзирая на все наше колдовство!

И тут Элрику смутно припомнился древний союз его народа с некими сверхъестественными существами, помогавшими им при основании Мелнибонэ, но вспомнил он только их название…

– Плетеная женщина, – хрипло пробормотал он сухими губами. Ему казалось, что все его тело лишилось плоти и любое его движение разорвет его на десятки частей. – Роза знает…

– Вставай, – сказала Тайаратука, поднимаясь на ноги и цепляясь за уздечку своего коня. – Мы должны сказать им…

Но Элрику нечего было говорить, только воспоминание о воспоминании; был некогда в древности договор с каким-то природным духом, который не подчинялся ни Закону, ни Хаосу; мучительный намек на заклинание, какой-нибудь напев, который он выучил еще ребенком, упражняясь в призывании сверхъестественных сил…

«Плетеная женщина».

Он не мог вспомнить, кто она такая.

Гейнор снова исчез – направился в гущу своей армии в поисках Чарион Пфатт и Розы, ведь теперь он был вооружен мечом в четыре раза более мощным, чем те, что противостояли ему, и он желал испытать свое оружие на обычной смертной плоти.

Уэлдрейк продолжал наблюдать и молиться, он все видел со своего балкона. Он видел, как принцесса Тайаратука вложила в ножны свой меч и повела коня Элрика туда, где стояли ее сестры, позы которых тоже свидетельствовали об их крайней усталости. Их кони ускакали по следам Гейнора.

Но Гейнор еще не нашел Розы, да и Чарион Пфатт, легко ускользнувшая от него, как уличный мальчишка на рынке от погони, вернулась к другим и оживленно говорила что-то лежащему на земле альбиносу…

Потом из-за горы тел появилась Роза; оценив ситуацию, в которой находятся ее друзья, она сразу же спешилась.

Потом и она опустилась на колени рядом с альбиносом и взяла его за руку…

– Есть одно заклинание, – сказал Элрик. – Я пытаюсь его вспомнить. Возможно, мне это удастся. Оно касается тебя, Роза, или кого-то из твоего народа.

– Все мои соплеменники, кроме меня, мертвы, – сказала Роза. Ее мягкая розоватая кожа разрумянилась в пылу сражения. – И мне кажется, что и я должна умереть.

– Нет! – Элрик с трудом поднялся на ноги. Он крепко держал рукоятку своего меча, а его конь нервно перебирал ногами, не понимая, почему он не может и дальше участвовать в схватке. – Ты должна помочь мне. Там что-то говорится о женщине, о Плетеной женщине…

Это имя было ей знакомо.

– Я знаю только вот это. – Нахмурив брови, она прочла на память несколько стихотворных строчек:

В дни, когда плелась впервые мира ткань, В годы до начала времени, когда Закон надменный с Хаосом лихим не враждовал, — Жило существо из плоти и листвы, Что мир стремилось вновь сплести И свить цветочную постель — Из куманики колыбель; В ней песнь шиповника пропеть, Чтоб дочь родить, и в танце рос Колючий чтоб ребенок рос — Прекраснейшей из роз.

Это написал Уэлдрейк. В юности, как он говорит.

И тут она поняла, что неведомым для себя образом сумела сообщить что-то бледнолицему властелину, потому что губы Элрика начали двигаться, а взгляд его устремился вверх в поисках иных миров, недоступных другим. С его губ стали срываться странные музыкальные звуки, даже три сестры не в состоянии были понять, что он говорит, потому что говорил он не на земном языке. Он говорил на языке темной глины и переплетающихся корней, старых гнезд в зарослях куманики, где, согласно легенде, когда-то резвились дикие вадаги, играли и рожали странных детей, частично состоявших из плоти, а частично из древесины, народ леса и забытых садов. Когда он сбивался, к нему в его песне присоединялась Роза, певшая на языке народа, к которому она не принадлежала, но чьи предки смешались с ее предками и чья кровь сегодня текла в ее жилах.

Они пели вместе, посылая свою песню через все измерения множественной вселенной туда, где спящее существо зашевелилось и подняло руки, сплетенные из миллионов кустов куманики, и повернуло лицо из розового дерева, повернуло его в направлении песни, которой оно не слышало сто тысяч лет. Песня словно воскресила это существо, придала какой-то смысл его жизни в тот момент, когда оно уже собралось умирать. И вот, словно по прихоти, как бы из любопытства, Плетеная женщина стала приподнимать свое куманиковое тело – каждую из своих рук, ног, голов, а потом с шуршанием, производимым ее лиственной оболочкой, она приняла форму, очень похожую на человеческую, хотя и гораздо крупнее.

Потом она небрежно сделала шаг сквозь время и пространство, которых еще не было, когда она улеглась спать, и оказалась в зловонной трясине гниющей плоти и костей, и это не понравилось ей. Но тут она почувствовала другой запах, в котором было что-то от нее самой, и она опустила свою массивную плетеную голову, голову из плотных шиповатых ветвей, глаза которой были вовсе не глазами, а цветами и листьями, потом она открыла свои шиповниковые губы и голосом таким низким, что от его звука сотряслась земля, спросила, для чего ее дочь вызвала ее.

На это Роза ответила на том же языке, а Элрик продолжал петь ей свою песню на мотив, который вызывал у нее отклик. Казалось, что она теснее сжала свои ветви и сурово взглянула на Гейнора и остатки наступающей армии Хаоса, которая остановилась при виде ее.

Сестры взялись за руки, они соединились и с Чарион, Элриком и Розой, они крепко держались друг за друга, чтобы обеспечить свою безопасность и усилить свою энергию, с помощью которой они общались с примитивной душой Плетеной женщины, направляли ее, и она согнулась и протянула свою состоящую из множества ветвей руку к Гейнору, который едва успел улизнуть, дав шпоры коню. Он проскакал под нею, без пользы хлестнув мечом по ее дереву, энергия которого была особого свойства – ее невозможно было украсть, так же как невозможно было оружием смертных повредить эту деревянную плоть, и на дереве от удара образовалась лишь едва заметная царапина, которая тут же затянулась.

И со спокойной медлительностью, словно она выполняла какую-то неприятную работу по дому, Плетеная женщина вытянула свои длинные пальцы, пронзая ими наступающие ряды Хаоса. Она не замечала ударов мечей и пик, их уколов и тычков. Она обхватила их своими пальцами, оплела, окрутила – все воины Хаоса, все его твари, еще остававшиеся в живых, оказались в ее куманиковой горсти.

Только одному удалось бежать – он мчался прочь от кровавых кристаллов этого поля боя, нахлестывая коня своим пресыщенным паразитом-мечом.

Плетеная женщина протянула тонкие щупальца к убегающему Гейнору, но в них почти не было силы – ее хватило только на то, чтобы тонкой зеленой веткой выбить меч из его руки, торжественно поднять его и зашвырнуть в лесную чащу, где сразу же возникла черная лужа, превращая окружающие кристаллы в уголь.

Когда меч-паразит исчез, они услышали яростные вопли Гейнора, который погонял своего потного жеребца вверх по склону холма, а потом, перевалив за его гребень, исчез из виду.

Плетеная женщина потеряла интерес к Гейнору. Она медленно освободила свою куманиковую руку от кровавых тел, нанизанных на шипы, от плоти, из которой была выдавлена жизнь, – ее жертвы встретили куда как более чистую смерть, чем та, которую предлагал им Элрик.

И Элрик наконец сел в седло. Остальные отвернулись, чтобы не видеть, как он добивает раненых, давая своему мечу возможность вновь набрать энергию. Элрик был исполнен решимости найти и наказать Гейнора за все зло, что он причинил. Он обходил эти еще живые тела, не обращая внимания на их вопли о пощаде.

– Я должен взять у вас то, что ваш хозяин взял у нас, – сказал он. И в этом убийстве не было ни чести, ни достоинства. Он делал только то, что было необходимо.

Когда он вернулся к своим товарищам, Плетеной женщины уже не было – она исчезла, взяв причитающуюся ей плату; все враги были повержены и мертвы.

– Армия Хаоса побеждена, – сказала принцесса Шануг’а. – Но Хаос не изгнан из нашего царства. У Гейнора здесь еще есть немалая сила. Он скоро снова выступит против нас. – Она вернула себе своего коня.

– Мы не должны позволить ему сделать это, – сказала Роза, отирая Быстрый Шип о свою атласную накидку. – Мы должны изгнать его назад в Ад, чтобы он больше никогда не смог угрожать вашему царству.

– Это верно, – сказал Элрик, одолеваемый собственными тяжелыми мыслями. – Мы должны загнать зверя назад в его нору и заточить его там, если его нельзя убить. Ты можешь найти дорогу к нему, Чарион Пфатт?

– Могу, – сказала она. У нее было несколько незначительных ран, и другие помогли ей забинтовать их, но в ее движениях присутствовала какая-то бесконечная радость, словно она все еще не могла прийти в себя после своего неожиданного спасения. – Он, вне всякого сомнения, вернулся на Корабль, Который Был.

– Это его цитадель… – пробормотала Роза.

– Там его силы должны быть особенно велики, – сказала принцесса Мишигуйа, устраиваясь в седле.

– Да, там он, несомненно, силен, – согласилась Чарион Пфатт, сдвинув брови, – гораздо сильнее, чем был здесь, на поле боя. Но я так до конца и не понимаю, почему он не воспользовался здесь всем, что было в его распоряжении.

– Возможно, он ждет нас, – сказал Элрик. – Возможно, он знает, что мы придем…

– Мы должны идти туда и вернуть сокровища Розы, – сказала принцесса Тайаратука. – Мы не можем допустить, чтобы принц Гейнор оставил их у себя.

– Верно, – с чувством сказал Элрик, к которому вернулось ощущение тревоги. Он вспомнил, что душа его отца остается во владении Гейнора и что очень скоро Ариох или какой-нибудь другой Владыка Хаоса постарается прибрать ее к рукам, а тогда она устремится к Элрику и спрячется в нем, и отец и сын таким образом воссоединятся навеки.

Элрик стянул черные кольчужные рукавицы и приложил ладони к мощному крупу коня, но ничто не могло изгнать холод, который проник во все его существо.

– А как быть с остальными? – спросила Чарион. – С моим дядей и бабушкой, с моим кузеном и женихом? Я думаю, их надо успокоить.

Они медленно поехали в город-пещеру, оставили в конюшне лошадей и стали подниматься по бесчисленным ступенькам и переходам, спрятанным в стенах. Наконец они добрались до балкона, где оставили всех, но нашли там только Уэлдрейка.

Он был в отчаянии. Его глаза были полны слез. Он обнял Чарион Пфатт, но это был жест утешения, а не радости.

– Их нет, – сказал он. – Они увидели, что вы проигрываете сражение. Или так им показалось. Фаллогард должен был позаботиться о матери и сыне. Он не хотел уходить, но я его заставил. У него была возможность. Он мог бы взять с собой и меня, но времени уже не оставалось, к тому же я не хотел.

– Их нет? – переспросила Чарион, отстранившись от него. – Что значит нет, любовь моя?

– Матушка Пфатт открыла то, что она называет «складкой», и они все заползли туда и исчезли в тот самый момент, когда появилась эта огромная спасительная заросль. Но было уже поздно. Они бежали!

– От чего? – в гневе крикнула Чарион Пфатт. – И куда? Неужели нам снова нужно начинать все эти поиски?

– Похоже, что так, – кротко сказал Уэлдрейк. – Если мы собираемся получить благословение твоего дядюшки, как мы того хотели.

– Мы должны найти их, – твердо сказала она.

– Но сначала, – тихо сказала Роза, – мы должны побывать на Корабле, Который Был. Мне нужно выставить маленький счет Гейнору Проклятому и той компании, в которой, как я подозреваю, он находится.

Глава пятая О захвате и выкупе некоторых оккультных артефактов: Перемены в высших мирах. Роза добивается отмщения. Достижение космического компромисса

Маленький отряд остановился, добравшись до утесов. Оставшиеся у них кони, несшие теперь двойной груз, находились на грани полного изнеможения. Однако они нашли Тяжелое море, которое под медленным болезненным небом накатывало свои темные тягучие волны на берег, а потом волокло их обратно. Они посмотрели вниз – на узкий вход в бухту, где море казалось более спокойным. В высоких обсидиановых стенах лежал берег, покрытый необычно окрашенной галькой, состоящей из кусочков кварца и осколков известняка, из полудрагоценных камней и сверкающего кремня.

В бухте на якоре стоял корабль, и Элрик сразу же узнал его. Парус на нем был свернут, а нос слегка погрузился в воду под тяжестью стоявшей на нем огромной, укрытой парусиной клетки. Корабль Гейнора и его экипаж вновь обрели хозяина. На дальнем конце возвышающейся над морем скалы, которая закрывала от них остальную часть берега, происходило какое-то движение, там виднелась чья-то фигура, а может, и две.

Они уже не торопили лошадей, которые, боясь сорваться вниз, осторожно ступали по скользкой узкой тропе, ведущей с утеса вниз, на берег. Наконец лошади почувствовали под копытами сверкающую гальку – она похрустывала, как лед. Теперь они увидели, что берег простирается далеко за скалы и по нему можно двигаться на лошадях.

Принцесса Тайаратука ехала чуть впереди, за нею – ее сестры, у которых была одна лошадь на двоих, за ними – Роза, потом Элрик и Чарион Пфатт, чью талию обвивали тонкие руки Уэлдрейка. Столь непохожих друг на друга членов этого отряда объединяли общие устремления.

Они обогнули мыс и вышли к Кораблю, Который Был.

Перед ними оказалось самое необычное из поселений, какие доводилось видеть Элрику.

Когда-то оно и в самом деле было кораблем. Кораблем, десятки палуб которого высились друг над другом, образуя огромный плавучий зиккурат, управляемый командой, составленной из громадных нечеловеческих существ. Этот корабль был достоин самого Хаоса. У него были очертания и внешность некой органической субстанции, которая внезапно окаменела, приняв в муках неестественную форму. Здесь и там виднелись какие-то подобия морд, конечностей, туловищ нездешних зверей и птиц, гигантских рыб и существ, являвших собой комбинацию всего этого. И Элрику показалось, что корабль состоит из той же субстанции, что и Тяжелое море, которое было подобно зеленому кварцу, обретшему текучесть; оно швыряло свою пену на эту мрачную полосу берега, по которой двигались мужчины, женщины и дети, облаченные в самые разные одеяния. Туфли на их ногах редко были одинаковыми. Здесь можно было увидеть тряпье и шелка, грязные собольи меха, принадлежавшие какому-нибудь убитому королю, куртки и штаны безымянных моряков, платья и нижнее белье, снятые с утопленников, шляпы, драгоценности, украшения, которыми когда-то мертвецы тешили свое тщеславие. Они ходили взад и вперед среди этих жутких бурунов, среди гниющей плоти и мусора, занесенных сюда приливом, среди отбросов, накопившихся за столетия. Найдя что-нибудь ценное, они неслись к кораблю, который лежал чуть под углом на берегу. Его правый борт зарылся в гальку, левый борт был выворочен, вероятно, ударом обвалившейся мачты.

Этот мертвый корпус был, как паразитами, населен людьми, точно так же мертвое тело какого-нибудь морского чудовища бывает населено червями. Одно их присутствие здесь порочило этот корабль, бесчестило его их убожеством, как кости павшего порочит и бесчестит помет воронья, питающегося гниющей плотью. На корабле постоянно происходило какое-то движение, создавая впечатление кишащей массы, которая не распадается на отдельные составляющие, наделенные своей жизнью, и эта масса не имела ни достоинства, ни уважения, ни чести – она извивалась, корчилась, суетилась, вздорила, дралась, визжала, рычала, скулила и шипела, словно подражая самому этому ужасному морю. Эти существа уже принадлежали Хаосу, но еще не были преобразованы им. Они, несомненно, не имели возможности выбирать себе хозяина, когда Гейнор принес в этот мир знамя графа Машабака. Теперь они были жалкими ничтожествами, у них оставался только их стыд. Они даже не подняли глаз, когда Элрик и его спутники подъехали к громаде Корабля, Который Был.

Они не отвечали на вопросы Элрика. Они не слушали, когда сестры пытались заговорить с ними. Стыд и ужас обуяли их. Они уже оставили всякую надежду, даже надежду на загробную жизнь, поскольку пришли к выводу, что несчастья, доставшиеся на их долю, явно свидетельствуют о том, что вся мультивселенная уже завоевана их мучителями.

– Мы пришли сюда для того, чтобы пленить Гейнора Проклятого и воздать ему по делам его, – сказал наконец Элрик.

Даже это никак не повлияло на них. Они привыкли к обманам Гейнора, к играм, которыми он развлекался, когда на него находила скука и он решал позабавиться их жизнями и чувствами. Для них любое слово было ложью.

Семеро спутников подъехали к некоему подобию разводного моста, вделанному в корпус упавшего корабля, и без колебаний проскакали внутрь, где оказались в жутком переплетении галерей и ходов, где в перегородках виднелись корявые двери, где повсюду висели обрывки сетей и канатов, валялись обломки каких-то приспособлений, сохли обрывки тряпья и потрепанной одежды, плохо выстиранного белья, где были возведены кособокие хибарки, стоявшие нередко на самом краю проломленной палубы. Что-то большое и сильное поразило этот корабль, прикончило его, разорвало все внутренности.

Сквозь иллюминатор с палубы на палубу лился грязноватый неприятный свет, создававший в чреве корабля решето из теней. От этого света еще призрачнее становились обитатели, которые корчились, крались по палубам, кашляли, чихали, хихикали. Их отчаяние было настолько велико, что они не могли смотреть на мир без того, чтобы не увеличить кошмар своего и так невыносимого положения. На палубах Корабля, Который Был они по колено вязли в человеческих экскрементах и всевозможном мусоре, даже для них не представлявшем никакой ценности.

Уэлдрейк приложил руку ко рту и соскочил с коня Чарион.

– Это еще хуже, чем помойки Патни. Я, пожалуй, подожду вас здесь – мне там нечего делать.

К некоторому удивлению Чарион, он вернулся в относительную чистоту темного берега.

– Это правда, – сказала Роза, – ни к каким практическим вещам он не пригоден. А вот его поэтическое вдохновение, когда он настраивается на гармонию мультивселенной, не знает себе равных…

– Это его самое восхитительное качество, – согласилась Чарион с воодушевлением влюбленной, радуясь тому, что ее тайные восторги находят подтверждение в мнениях других людей. Влюбленным всегда приятно слышать такое: это убеждает их в том, что они еще не сошли с ума – чего они зачастую втайне опасаются.

Элрик начал терять терпение, сталкиваясь с этим заговором молчания со стороны отчаявшихся и глухих. Он, сидя в седле ступающего по грязи коня, извлек из ножен меч, и черное сияние Буревестника затопило эти руины, раздалась убийственная песня, словно меч возжаждал души того, кто похищал его энергию.

Вдруг конь встал на дыбы, перебирая передними ногами в затхлом воздухе, и малиновые глаза альбиноса уставились в эти многослойные сумерки, и он выкрикнул имя того, кто доставил ему столько бед, кто создал все это, кто во зло использовал всю имеющуюся у него силу, кто презрел свои обязанности, свой долг, нарушал договоры и предавал не задумываясь.

– Гейнор! Гейнор Проклятый! Гейнор, ты, самая грязная из пешек Ада! Мы пришли воздать тебе за все.

Откуда-то сверху, из помещений, бывших некогда самыми глубинными частями корабля, где царила полная темнота, раздался далекий смешок, который мог производить лишь безлицый шлем.

– Ах, какая риторика, мой дорогой принц! Пустое бахвальство!

Элрик пробирался вверх среди теней, находя путь для себя и своего коня, шел по каютам, которые когда-то были местом отдыха моряков, а сейчас были забиты отходами жизни обитателей. Он разбрасывал в стороны кастрюли с кипящими супами и коптящие свечи, его не беспокоил ущерб, какой он мог нанести кораблю, поскольку он знал, что материал, из которого сработан этот корпус, не горит в огне, разведенном рукой смертного. Следом за ним двигалась Роза, призывавшая сестер и Чарион не отставать от них.

Они перемещались по галереям, в которых царила грязная темнота, где вдруг в трещине вспыхивали на мгновение испуганные глаза или в зловонные дыры запрыгивали сгорбленные фигуры. Они искали хозяина этого сборища отчаявшихся душ, чтобы освободить их от тирании. И Роза вскинула голову и запела чистую, прекрасную песню, которая своей мелодией говорила об утраченной любви, утраченных землях и несостоявшемся отмщении, о твердой решимости положить предел этой несправедливости, этому прискорбному нарушению порядка вещей в мультивселенной. Роза тоже вытащила свой Быстрый Шип и размахивала им как знаменем. А потом и сестры вытащили мечи – слоновой кости, гранита и золота – и присоединились к двум первым в общем гневе. Только Чарион Пфатт не пела никаких песен. Она была плохой наездницей и потому отстала от других. Иногда она оглядывалась, надеясь, что Уэлдрейк решил последовать за ними.

Наконец они оказались перед створками массивных дверей, на которых была резьба настолько чуждая этому миру, что, каково бы ни было ее содержание, оно оставалось недоступным для смертных. Когда-то эти двери вели в помещение, где обитало то существо, что командовало кораблем. Прежде эта каюта размещалась в чреве судна, а теперь была под самой его крышей, за которой слышался монотонный плеск набегавших на берег тяжелых бурунов.

Снова послышался веселый голос Гейнора:

– Пожалуй, мне стоит вознаградить такую глупость. Я думал о том, как заманить вас сюда, милые принцессы, чтобы показать вам мое маленькое царство, но вы все отказывались. И вот вы явились сами, ведомые любопытством.

– На Корабль, Который Был нас привело не любопытство, принц Гейнор. – Принцесса Шануг’а спешилась с коня, на котором сидела вместе с сестрой, и подошла к одной из тяжелых створок. Она приоткрыла ее настолько, чтобы можно было пройти остальным, которые тоже спешились. – Мы пришли, чтобы покончить с твоим правлением в этом мире!

– Храбрые слова, моя госпожа. Если бы не примитивная земная магия, то вы бы уже были моими рабынями. Но вы так или иначе будете ими, и очень скоро.

Туманный воздух был наполнен горячими неестественными запахами от факелов, свет которых был едва ли ярче, чем слабое мерцание огромных желтых свечей; воск с шипением капал на то, что когда-то было потолком, украшенным тонкой резьбой. Теперь на нем, однако, лежал слой соломы и тряпья. Висевшая повсюду паутина свидетельствовала о том, что здесь обитают огромные пауки, а откуда-то из глубин доносился скрежет, который могли производить только крысы. Но Элрику подумалось, что все это только иллюзия, занавес, который сдвинули для него, потому что в поле его зрения оказались яркие, насыщенные, крутящиеся цвета Хаоса. Он увидел огромную сферу, содержание которой пребывало в постоянном движении, а рядом он разобрал темные очертания Гейнора Проклятого, который стоял перед подобием небольшого алтаря, на который он поместил какие-то небольшие предметы…

– Я так рад вам, – сказал Гейнор. Он пребывал в эйфории, поскольку был уверен, что скоро они признают его власть над собой. – Нет никакой необходимости в этих оскорблениях и вызовах, мои друзья, потому что я, конечно же, могу уладить все наши разногласия! – Шлем пульсировал алым огнем, пронизанным черными прожилками. – Давайте положим конец этому прискорбному насилию и уладим все наши дела, как это подобает умным людям.

– Я уже слышала твои убедительные речи, Гейнор, – презрительно сказала Роза. – Это было, когда ты пытался заставить моих сестер поторговаться за их жизни или их честь. Я не стану торговаться с тобой, как не торговались и они.

– К чему нам эти древние воспоминания, моя госпожа? Я уже давно забыл об этих пустяках. Советую сделать это и тебе. Это было вчера. Я тебе обещаю славное царствование завтра!

– Ты не можешь обещать нам ничего, что бы нас заинтересовало, – сказала Чарион Пфатт. – Твои действия я не могу объяснить, но я знаю, что ты лжешь нам. Ты потерял власть в этом царстве. Те силы, что тебе помогали, оставили тебя. Но ты хочешь вынудить их снова работать на тебя…

В это мгновение огромная пульсирующая эктоплазменная сфера за спиной Гейнора засветилась, засверкала, и на мгновение в ней проявились три гневных глаза, бивни, челюсти, с которых капала слюна, и свирепые когти. И тут Элрик, к своему ужасу, понял, что Машабак не на свободе, что Гейнор каким-то образом заполучил его тюрьму, что он делает вид, будто выполняет приказы графа Машабака, а на самом деле хочет обрести всю власть одного из Владык Хаоса.

Ариох был изгнан из этого мира, его своим последним отважным деянием протащил через измерения Эсберн Снар, а Гейнор оказался куда как смелее, чем кто-либо из них мог предполагать: Гейнор решил, что он должен занять место Ариоха и не освобождать своего хозяина. Но хотя он и держал одного из Владык Хаоса пленником, у него не было средств управлять энергией графа в своих собственных целях. Может быть, именно поэтому он и пытался похитить энергию Буревестника и его сестер-мечей?

– Да, – сказал Гейнор, читая мысли своего врага по выражению его лица. – Я планировал получить необходимую мне энергию другими средствами. Но я практически бессмертен, как ты уже, наверное, понял. Впрочем, если хочешь поторговаться, я с удовольствием заключу с тобой сделку.

– У тебя нет ничего такого, что могло бы понадобиться мне, Гейнор, – холодно сказал Элрик.

Но бывший принц Равновесия посмеивался, держа в руках один из предметов, которые он положил на свой алтарь.

– А это тебе разве не нужно, принц Элрик? Разве не это ты ищешь с таким упорством, путешествуя из одного мира в другой? Да еще с таким нетерпением?

Элрик увидел в руках Гейнора ларец из розового дерева, поверхность которого была испещрена изображениями роз. Даже на расстоянии он ощущал чудесный запах. Это был ларец, в котором находилась душа его отца.

Гейнор опять рассмеялся, на сей раз громче.

– Он был похищен одним из твоих предков-колдунов, попал к твоей матери, а потом к твоему отцу, который задумал необычайную хитрость, как только понял, что перед ним. А слуга твоего отца потерял ларец! В Мении он был куплен, кажется, всего за несколько монет. Пиратский аукцион. Я бы сказал, что судьба иронически ухмыльнулась…

И тут Роза внезапно закричала:

– Мы не позволим тебе торговаться с нами из-за этого ларца, Гейнор!

Элрик спрашивал себя, почему она стала агрессивнее, после того как они перешагнули порог этого помещения, словно она готовилась к этому моменту, словно точно знала, что ей придется сказать.

– Но я не могу иначе, моя госпожа, не могу! – Гейнор открыл ларец и извлек оттуда, держа двумя мерцающими пальцами, огромную, пышную кармазинную розу. Казалось, она срезана всего мгновение назад. – Идеальная роза. Последнее живое существо в твоей стране, если не считать тебя, госпожа. Единственная выжившая после той необыкновенно сладостной победы. Как и ты, госпожа, она пережила все, что приготовил для нее Хаос. До сего дня…

– Она не принадлежит тебе, – сказала принцесса Тайаратука. – Ее дала нам Роза, когда узнала о наших трудностях. Этот цветок тогда принадлежал ей. И мы должны вернуть ей его. Вечная Роза.

– Ничего не поделаешь, моя госпожа, но теперь этот цветок принадлежит мне. И я могу торговаться из-за него, как того пожелаю, – сказал Гейнор, в голосе которого теперь явно слышалось высокомерное нетерпение, словно он разговаривал с ребенком, который никак не мог понять то, что ему объясняют.

– Ты не имеешь прав на эти сокровища, – сказала принцесса Мишигуйа. – Отдай мне шиповниковые кольца, которые я внесла как мою часть общего взноса.

– Но шиповниковые кольца тебе не принадлежат, – сказал Гейнор. – И тебе это прекрасно известно. Все эти сокровища были даны вам во временное пользование, чтобы вы могли перемещаться между мирами и искать Элрика.

– Верни их мне, – сказала Роза, выступая вперед. – Они принадлежали мне, и я была вольна распоряжаться ими по своему желанию. Это последние сокровища моей забытой земли. Я принесла их сюда, надеясь обрести покой и забыть мои мучения. Но потом пришел Хаос, и нужды моих хозяек оказались гораздо насущнее моих собственных. Но сейчас у них есть мечи, которые им были нужны. Им вовсе не пришлось торговаться с Элриком. Судьба еще раз иронически усмехнулась, принц. И мы пришли сюда, чтобы заявить наши права на эти сокровища. Верни их нам, принц Гейнор, или нам придется взять их силой.

– Ты говоришь «силой», моя госпожа? – Смех Гейнора стал еще более громким, хриплым. – У тебя нет никакой силы против меня. Против Машабака! Возможно, я пока еще не могу управлять им. Но я могу выпустить его. Я могу выпустить его в твой мир, моя госпожа, и он в одно мгновение сожрет его, а вместе с ним и всех нас. Мне это доставит удовольствие, моя госпожа, ничуть не меньшее, чем контролировать такую силу. И разве не в результате моих действий одержит тогда победу необузданный Хаос? Этот волшебный терновый жезл может освободить его, стоит мне только ударить им по сфере. – При этих словах он продемонстрировал тоненькую черную веточку, оплетенную медью. – Я повторяю, моя госпожа, вы все бессильны против меня. Пока я остаюсь здесь и со мной мой жезл, мы тут в полной безопасности, по крайней мере не меньшей, чем был Ариох, когда соорудил эту клетку… Внезапно из сферы раздались визг, рев, рычание, и непривлекательные черты неистовствующего графа Машабака запечатлелись на мгновение внутри, когда он услышал имя своего врага и в полной мере осознал свое незавидное положение: лишенный какой бы то ни было чести, он находился в плену у обычного полудемона. Так огромна и слепа была эта энергия ненависти, что Элрик с товарищами невольно отпрянули от сферы.

– А ты, принц Элрик, – Гейнор напрягал голос, чтобы перекричать эту какофонию звуков, безрассудно издаваемых плененным графом, – ты ведь тоже пришел сюда поторговаться. Разве нет? Разве ты не хочешь получить вот это? Шкуру, которую оставил твой друг? – И Гейнор поднял серую волчью шкуру – все, что осталось от несчастного северянина.

Но Элрик вовсе не стремился завладеть тем, что держал в руках Гейнор. Сброшенная волчья шкура означала, что Эсберн Снар умер свободным смертным.

– Для меня переживания моих друзей – не пустой звук, – сказал Элрик. – Я не торгуюсь с такими, как ты, Гейнор Проклятый. В тебе не осталось ни одной добродетели.

– Одно только зло, принц Элрик. Одно только зло, должен это признать. Но зато такое творческое зло, наделенное воображением. Разве нет? Но вы должны узнать, что я прошу у вас взамен. Мне нужны ваши мечи.

– Эти мечи принадлежат нам, – сказала принцесса Мишигуйа. – Они принадлежат нам по праву и по крови. Они принадлежат нам, чтобы одержать победу над тобой и изгнать тебя из этого мира. Ты их никогда не получишь, Гейнор Проклятый!

– Но я предлагаю вам сокровища, которые вы утратили. Буду говорить откровенно. Мне нужны четыре ваших меча. Здесь у меня шесть предметов Силы. Я их все отдаю за мечи! Разве это не щедрость? Может, даже глупая щедрость?

– Ты сошел с ума, Гейнор, – сказала принцесса Шануг’а. – Мечи – это наше наследство. Они – наш долг.

– Но разве не ваш долг, моя госпожа, вернуть то, что вы брали во временное пользование? Поразмышляйте об этом. А я хочу пока предложить Элрику душу его милого старика-отца. – Сталь его пальцев ласкающе прикоснулась к розовому дереву.

Элрик почти лишился дара речи от гнева на Ариоха, который раскрыл его тайну. Гейнор знал истинную цену ларца и что он значит для сына Садрика.

– Ты хочешь соединиться с ним или хочешь быть свободным? – спросил у него Гейнор, наслаждаясь каждым слогом, прекрасно понимая, что он предлагает альбиносу.

В слепой ярости Элрик бросился к алтарю, но Гейнор сделал движение терновым жезлом и почти прикоснулся им к эктоплазменной мембране, в которой рычал и показывал когти граф Машабак. Глаза графа горели так, что грозили прожечь стены узилища, и тогда он вырвался бы на свободу, чтобы сожрать этот мир, искалечить его, истерзать страшными муками и навсегда лишить жизни.

– Душу твоего отца в обмен на ваши мечи, принц Элрик. Ты ведь знаешь, что тебе нужнее? Брось, Элрик, тут ведь и думать не о чем. Соглашайся. Ты получишь свободу. Никакой рок тогда уже не будет страшен тебе, дорогой принц…

Элрик почувствовал, насколько заманчиво это предложение, испытал искушение навсегда получить свободу, забыть этот адский меч, этот нежеланный симбиоз, от которого он так зависел, расстаться с вечной угрозой соединения с душой отца, с необходимостью помогать отцу воссоединиться с матерью в Лесу Душ, где не властны ни Закон, ни Хаос, ни Космическое Равновесие.

– Душа твоего отца, Элрик, которая освободит тебя. Конец его и твоим страданиям. Тебе не нужен больше этот меч. Тебе не нужна была его сила, чтобы узнать это, чтобы вынести все эти и другие мучительные испытания. Отдай мне меч, Элрик, и ты получишь эти сокровища…

– Тебе нужен меч, чтобы можно было подчинить этого демона, – сказал Элрик. – У тебя есть заклинание, чтобы обрести такую силу? Может быть, и есть, принц Гейнор. Однако одного заклинания недостаточно. Тебе нужно еще что-то, чего боялся бы граф Машабак…

И снова гневный грохот, визг, скрежет, угрозы…

– И ты полагаешь, что, получив Буревестник, сможешь подчинить себе Машабака. Но тебе понадобится для этого еще кое-что, кроме Буревестника. – И снова Элрик задумался о безумной дерзости Гейнора Проклятого, который намеревался управлять одним из Герцогов Ада.

– Ты прав, дорогой принц. – Голос Гейнора снова стал мягче, в нем слышались беззаботные нотки. – Но у меня, к счастью, есть не только твой меч. Роза знает то заклинание, с помощью которого…

И тогда Роза подняла голову и плюнула в шлем, но на это Гейнор только рассмеялся еще веселее:

– Ах уж эти любовницы, как они сожалеют о своих маленьких секретах…

И тут Элрик все понял и проникся еще большим сочувствием к этой женщине, последней из своего племени, осознал всю тяжесть того бремени, которое она несет.

– Отдай мне меч, принц Элрик. – Гейнор протянул руку в кольчужной рукавице с ларцом. В правой руке он держал жезл, почти прикасаясь им к эктоплазменной мембране. – Терять тебе нечего.

– Пожалуй, я бы только выиграл, – сказал Элрик.

– Конечно. И кому бы от этого было плохо?

Элрик знал ответ на этот вопрос: плохо было бы его спутницам. Плохо было бы этому миру. Плохо было бы и многим другим, получи Гейнор власть над Машабаком. Альбинос не знал в точности, как Проклятый собирался использовать меч для подчинения Машабака, но ему было ясно, что такие возможности у Гейнора есть. Когда-то, давным-давно, Роза доверила ему эту тайну, сообщила о каком-то древнем могущественном заклинании.

– Или ты предпочтешь навечно соединиться со своим отцом, Элрик Мелнибонийский? – Голос из-под шлема стал звучать холоднее, даже угрожающе. – Я даже буду готов поделиться с тобой своей новой силой. Твой меч станет тем стрекалом, которым я буду погонять Машабака…

Элрик склонялся к тому, чтобы согласиться с Гейнором Проклятым. Если бы он был истинным мелнибонийцем, хотя бы таким, как его отец, он уже оставил бы все сомнения и отдал бы свой меч за ларец с душой отца. Но в силу неких своих особенностей, голоса крови и характера он не мог изменить своим товарищам, не мог предать на милость Хаоса ни одну живую душу.

И он отказался.

На это Гейнор ответил воплем гнева. Он кричал, что Элрик глупец, что он мог бы сохранить хотя бы часть этого царства, но теперь злобный Машабак поглотит его целиком…

Тут раздались скрежет и скрипы, посыпались во все стороны куски штукатурки и камня, полетели свечи и факелы, какая-то древняя дверь в переборке судна начала открываться, и сверху, из образовавшегося проема, раздалось вопросительное урчание.

Это был Хоргах, тот самый ящерообразный монстр, который вел корабль Гейнора по Тяжелому морю. Хоргах втянул воздух, покрутил головой. Он увидел Чарион, после чего издал удовлетворенное сопение и начал резво спускаться по резным стенам. Элрик воспользовался тем, что внимание Гейнора отвлек Хоргах, бросился вперед и выбил терновый жезл из руки Проклятого, а потом сделал выпад мечом. Однако Гейнор успел схватить свой собственный меч, чтобы нанести Элрику ответный удар.

Но Буревестник издал такой вопль, такой резкий звук, исполненный несравненной злости, что из-под шлема того, кто не ведал боли на протяжении тысячелетий, донесся стон, исполненный страдания. Гейнор поднял свой меч, чтобы отразить удар Буревестника, но ноги его подкашивались.

И тогда Элрик нацелил свой меч в то место, где под доспехами Гейнора должно было находиться сердце, и Проклятый издал жуткий вой: он болтался на острие Буревестника, словно омар на гарпуне, мотая руками и ногами и выкрикивая проклятия – точно так же, как из сферы выкрикивал свои проклятия Машабак.

– Есть ли такой ад, в котором тебе можно было бы воздать должное, Гейнор Проклятый? – сказал Элрик, сжимая зубы.

А Роза тихо добавила:

– Я знаю такое место, Элрик. Ты должен призвать своего демона-покровителя. Призови в это измерение Ариоха!

– Ты сошла с ума!

– Доверься мне! Ариох здесь слаб. Он еще не успел набраться сил. Но ты должен поговорить с ним.

– Чем нам может помочь Ариох? Ты хочешь вернуть ему его пленника?

– Вызови его, – сказала она. – Именно так ты и должен поступить. Ты должен его вызвать, Элрик. Только так сможем мы снова достичь хоть какой-то гармонии.

И тогда Элрик, держа своего врага нанизанным, как паука на прутике, на кончике меча, выкрикнул имя своего покровителя, Герцога Ада, того, кто предал его, кто пытался уничтожить его навсегда.

– Ариох! Ариох! Приди к твоему слуге, владыка Ариох. Я прошу тебя.

Ящер тем временем спустился на пол и неторопливо двигался к Чарион, к своей потерянной любви, и на физиономии этой твари появилось выражение покорной преданности, когда Чарион Пфатт подошла к ней и принялась гладить огромные лапы, ласкать чешую.

Сверху раздался тонкий голос:

– Кажется, мы успели. Ящер нашел для нас этот вход. – И через пролом появилась голова Уэлдрейка, который озабоченно разглядывал их. – Я боялся, что мы опоздаем.

Чарион Пфатт гладила блаженную голову ящера и смеялась.

– Ты не сказал, что собираешься привести нам подмогу, любовь моя!

– Я решил, что лучше не давать пустых обещаний. Но у меня есть и еще одна хорошая новость. – Изучив путь, которым прошел ящер от одной резной розетки до другой, а оттуда – на пол, он покачал головой. – Я постараюсь добраться до вас как можно скорее. – Сказав это, он исчез.

– Ариох! – продолжал Элрик. – Приди ко мне, мой покровитель!

Но сегодня он не мог предложить ему кровь и души.

– Ариох!

И вдруг в углу этого импровизированного зала возникло что-то темное, дымчатое, оно свернулось кольцом, встряхнулось, что-то прорычало, а потом превратилось в юного красавца, великолепного в своем изяществе, но при этом недостаточно материального. Улыбка его была не лишена яда.

– Чего ты хочешь, мой любимый зверек, мой сладкий?..

Роза сказала:

– Это твой шанс, Элрик, получить от него то, что тебе надо. Что бы ты хотел получить от этого демона?

Элрик, переводя взор с Гейнора на Ариоха, заметил, что его покровитель разглядывает, как это делают близорукие, скачущую эктоплазменную сферу, корчащегося Гейнора.

– Только свободы для души моего отца, – сказал Элрик.

– Тогда попроси его об этом, – сказала Роза. Голос ее срывался. – Попроси его отказаться от этой души.

– Он не согласится, – сказал Элрик.

Невзирая на огромную энергию меча, Элрик начинал чувствовать усталость.

– Попроси его, – сказала она.

И Элрик, повернув голову, через плечо обратился кдемону:

– Мой властелин Ариох. Мой покровитель, Герцог Ада. Откажись от души моего отца.

– Нет, – сказал Ариох. Голос его звучал недоуменно. – С какой стати? Она принадлежит мне. Как и твоя душа.

– Мы никогда не будем принадлежать тебе, если Машабак освободится, – сказал Элрик. – И тебе это известно, мой покровитель.

– Отдай его мне, – слабо сказал Ариох. – Отдай мне моего пленника, он принадлежит мне по праву, это я пленил его силой моих происков. Отдай мне Машабака, и я откажусь от своих претензий.

– Машабак не принадлежит мне, Владыка Ариох, – сказал Элрик, который наконец начал понимать ситуацию. – Но я могу отдать тебе Гейнора.

– Нет! – вскричал Проклятый принц. – Я не вынесу такого унижения!

Ариох улыбался.

– Конечно, вынесешь, мой милый бессмертный предатель, ты вынесешь это и вынесешь многое другое. Я придумал новые пытки, о которых ты пока даже не догадываешься, но ты будешь вспоминать о них с тоской, когда начнется твоя настоящая агония. Я тебя награжу всеми мучениями, которые я берег для Машабака…

При этих словах золотое тело потянулось к визжащему Гейнору, который умолял Элрика во имя всего, что свято для альбиноса, не отдавать его Герцогу Ада.

– Тебя нельзя убить, Гейнор Проклятый, – сказала Роза. Ее лицо светилось торжеством победы. – Но тебя можно покарать! Ариох накажет тебя, а ты будешь вспоминать о том, что причиной твоих мучений стала я, Роза, что это месть Розы за то, что ты уничтожил наш рай!

Элрик начал понимать, что не все из случившегося было просто совпадением, что многое стало следствием давно вынашиваемого плана Розы, которая не хотела, чтобы Гейнор предал еще кого-нибудь, как он предал ее и ее соплеменников. Потому-то она и вернулась сюда. Потому-то она и одолжила сестрам сокровища своей погибшей земли.

– Ступай, Гейнор! – Она смотрела, как золотая тень накрыла корчащегося Гейнора, словно бы поглотила его со всеми его доспехами, а потом вернулась в угол и оттуда устремилась по тому узкому туннелю в мультивселенной, который своим зовом создал Элрик. – Ступай, Гейнор, к вечному осознанию своей участи, ко всем этим ужасам, которые ты считал знакомыми… – В голосе ее слышалось удовлетворение.

Лицо графа Машабака прижалось на мгновение к мембране, клыки его клацали, с них стекала слюна, он пытался разглядеть своего соперника, глядя чуть ли не с благодарностью, как тот уносит в свое измерение свою добычу.

– Я отпускаю душу твоего отца, Элрик…

– А как же Машабак? – крикнул ему вслед Элрик. Он вдруг понял, какая огромная ответственность свалилась на всех них. – Как нам поступить с Машабаком?

Роза ответила ему мягкой улыбкой, полной мудрости.

– Мы знаем, как нам с ним поступить, – сказала она и, повернувшись к трем сестрам, что-то шепнула им.

Они взяли свои мечи – слоновой кости, золота и гранита – и осторожно надели по черному шиповниковому кольцу на острие каждого меча, которые от этого внезапно засветились ярким светом, спокойной энергией, демонстрируя, как энергия природы может уравновесить необузданную мощь Хаоса. И тогда они одновременно подняли свои мечи под этой вспученной мембраной космической тюрьмы, а потом легко прикоснулись к ее поверхности.

И граф Машабак угрожающе зарычал на языке, известном только ему одному. Сам факт его пленения сделал демона беспомощным, потому что прежде он был существом, обладавшим почти безграничными возможностями. Он не умел просить, торговаться или даже улещивать, как это делал Ариох, потому что Машабак был от природы более прямолинеен. Он наслаждался своей неограниченной силой. Он привык к тому, что может создавать что угодно по своему желанию и уничтожать все, что ему не приглянулось. Он кричал, требуя, чтобы его выпустили, он рычал, но понемногу утихал, а кончики мечей продолжали удерживать эктоплазменную сферу. Это был суровый, грубый полубог, он умел только угрожать.

Роза улыбнулась. Она достигла всего, о чем мечтала долгие годы.

– Его придется приручить, этого демона, – сказала она.

Если Элрик не верил в смелость Гейнора, то этим качеством Розы он восхищался.

– Ты ведь все время знала, как можно смирить Машабака, – сказал он. – Ты так манипулировала событиями, чтобы мы все оказались здесь в одно время…

Это было не обвинение, а только констатация факта, ставшего наконец понятным Элрику.

– Я взяла события, которые уже существовали, – просто сказала Роза. – Я внесла свою лепту в плетение. Но я так до конца и не была уверена в исходе, даже когда Гейнор торговался с тобой за душу твоего отца. Я все еще не уверена, Элрик. Вот смотри.

Она подошла к столу, на который Гейнор положил свои похищенные сокровища, взяла издающий восхитительный аромат ларец розового дерева и направилась к трем сестрам, державшим сферу на остриях своих мечей с такой осторожностью, словно это был мыльный пузырь. Каждая из этих женщин сосредоточилась на своей задаче, а по клинкам вдруг начала пульсировать шипучая энергия. По слоновой кости потекла дымчатая белизна, по граниту – сероватое вьющееся вещество, а золотой клинок горел цветом свежесрезанного ракитника. Все эти цвета перемешивались и образовывали спираль, завитки которой уходили вверх – в сферу.

Сестры по знаку Розы запели, обуздывая потоки жизненной силы мультивселенной, которые соединились мерцающей сетью светло-вишневого света, окружившего их.

Потом Роза крикнула Элрику:

– Давай скорей свой меч! Поспеши! Он снова должен стать проводником всей этой энергии!

Он откинула крышку ларца.

Альбинос сделал шаг вперед, его тело производило странные ритуальные движения, смысл которых был ему неизвестен.

Он поднял свой Черный Меч, хотя тот и испустил протестующий стон, поместил его между других мечей в самой вершине.

Роза медленно, расчетливыми движениями поднесла ларец к рукояти меча и воскликнула:

– Бей, Элрик, бей вверх, прямо в сердце демона!..

И альбинос вскрикнул от мучительной боли, когда дьявольская энергия после единственного удара устремилась в него от Владыки Хаоса. И нечистая демоническая душа Машабака хлынула черным сиянием, отчего Буревестник снова задрожал и застонал, а душа перетекла в ларец, который Роза держала открытым.

И только в этот момент понял Элрик, что он сделал под руководством Розы.

– Душа моего отца, – сказал он. – Ты соединила ее с душой этого демона! Ты уничтожила ее!

– Теперь мы его контролируем! – Розоватая кожа Розы сияла от радости. – Машабак в наших руках. Ни у одного смертною нет силы уничтожить его, но он наш пленник. И останется таким навсегда. Пока мы можем уничтожить его душу, он вынужден будет нам подчиняться. С его помощью мы возродим миры, которые он уничтожил. – Она захлопнула крышку.

– Каким образом ты сможешь контролировать его, если и Гейнору это было не по силам?

Элрик посмотрел туда, где до странности безразличный демон глазел на них из своей тюрьмы.

– Ведь мы владеем его душой, – сказала Роза. – Это моя месть и моя радость.

Из-за чешуйчатой спины соперника появился Уэлдрейк.

– Твоя месть не очень-то эффектна, моя госпожа.

– Мне нужно было облегчить мою скорбь, – сказала Роза. – А мы, мои сестры и я, поняли, что облегчение почти никогда не достигается путем уничтожения. И потом, этих двоих все равно никогда нельзя уничтожить. А пока они живы, мы можем использовать эту парочку для каких-нибудь благородных целей. Ничего другого мне и не нужно. Вершить добро в ответ на зло. Для таких, как я, это единственная форма мести.

А Элрик со все растущим ужасом смотрел на ларец и не мог ей ответить. Неужели он прошел через все это, чтобы в последний момент, когда успех, казалось, был так близок, все кончилось для него катастрофой?

Роза продолжала улыбаться, глядя на него. Ее теплые пальцы нежно прикоснулись к его лицу. Он посмотрел на нее, но не мог сказать ни слова.

Сестры опускали свои мечи. Вид у них был усталый, и сил едва хватило, чтобы вернуть оружие в ножны. Чарион Пфатт, оставив ящера и Уэлдрейка, отправилась помочь сестрам.

– Держи! – Роза подошла к столу, подняла живой бутон с розового ларца, в котором лежали три шиповниковых кольца силы, помогавшие обуздать душу демона. Она протянула ему цветок. Он увидел капли росы на листьях, словно цветок был только что сорван в саду.

– Благодарю тебя за подарок, госпожа, – тихо сказал он, но его душа была охвачена ужасом.

– Ты должен отдать это своему отцу, – сказала она. – Он будет ждать тебя на тех самых руинах, на которых твой народ заключил окончательное соглашение с Хаосом.

Элрику ее шутка вовсе не показалась смешной.

– Мне уже очень скоро предстоит разговор с отцом, госпожа – сказал он. Глубоко вздохнув, он вложил в ножны свой боевой меч. Будущее отнюдь не казалось ему приятным…

Она рассмеялась.

– Элрик! Душа твоего отца никогда не была в этом ларце! По крайней мере, ларец не был для нее узилищем, как для души этого демона. Шиповниковые кольца связывают демонские души. Этот ларец был сделан для того, чтобы хранить души демонов. Но Вечная Роза – вещь слишком деликатная, она не может вмещать в себя демонскую душу. Она может вмещать только душу смертного, который любил кого-то больше себя. Этот цветок хранит душу твоего отца и питается от нее. Поэтому-то цветок и жив до сих пор. Его сохраняет все то хорошее, что было в Садрике. Отнеси его твоему отцу. Получив этот цветок, он сможет воссоединиться с твоей матерью – он давно уже стремится к этому. Ариох отказался от своих прав на него, а Машабак не имеет над ним никакой власти, потому что теперь вся власть Машабака принадлежит нам. Мы заставим этого Графа Ада восстановить все, что мы любили. И, обратив это зло в добро, мы возродим прошлое! Это единственный способ, каким мы, смертные, можем возрождать наше прошлое. Это единственная достойная месть. Возьми этот цветок.

– Я отнесу его отцу, – сказал Элрик.

– А потом, – сказала она, – ты можешь взять меня с собой в Танелорн.

Вдруг раздается крик Уэлдрейка:

– Ящер! Ящер!

Это тварь на своих массивных лапах выползает из дверей и двигается дальше по галереям и разрушенным палубам, по которым бегут все несчастные, освобожденные из Гейнорова рабства. Они выбегают из огромного корпуса, как кролики разбегаются из садка, а Уэлдрейк бежит следом за ящером и кричит:

– Стой! Дорогой Хоргах, стой! Мой милый соперник! Остановись ради нашей общей любви, я умоляю тебя!

Но ящер уже у входа на Корабль, Который Был, он поворачивается, чтобы бросить взгляд на Уэлдрейка, на Чарион Пфатт, которая тоже следует за ним, и замирает, словно дожидаясь их. Но когда они приближаются, ящер вываливается из корпуса на свет дня, вокруг него, как вши, суетятся люди, разбегаются, возвращаются в землю, где больше не хозяйничает Хаос. А потом он приседает и дожидается их…

…Там, где матушку Пфатт в неустойчивом кресле несут вдоль берега ее сын и внук. Эти двое чуть не валятся с ног от усталости, а она покрикивает на них, поторапливает, потом видит внучку и Уэлдрейка и кричит своим носильщикам, чтобы они остановились.

– Мои голубчики, мои зайчики, моя радость, мой хороший мальчик! – Она бросает потрепанный зонтик, которым защищала от солнца свою умную старую голову, и облизывает губы, глядя на него влюбленными глазами. – Мой леденчик! Мой словопряд! Ах, как счастлива будет моя Чарион! Ах, как была бы счастлива я, знай я тогда, что ты в Патни! Поставьте меня. Поставьте меня, мальчики. Мы добрались. Я вам говорила, что они в безопасности! Я же вам говорила, что она знает кой-какие приемы, знает складку в космической ткани, маленькое ровное пространство на сморщенных рукавах. Ах ты, маленький фат! Собиратель рифм! А ну-ка, идем со мной, поищем Край Времени!

– Насколько мне помнится, это не очень приятное место, – говорит Уэлдрейк, но он наслаждается ее словами, ее похвалой, ее удовольствием видеть всю семью снова вместе.

– Я же тебе говорил, что не нужно уходить далеко, папа! – несколько самодовольно заявил Коропит Пфатт, отчего Фаллогард Пфатт смотрит на него укоризненным взглядом. – Хотя и ты тоже, конечно, был прав, когда узнал этот берег.

Навстречу друзьям вышли три сестры и Роза, несли они с собой ларец, внутри которого находился скованный колдовством граф Ада. У него теперь была возможность поразмыслить о своей судьбе, которая вынуждала его восстанавливать все, что было противно его существу. В левой руке Роза несла – вернее, волочила по гальке – серую волчью шкуру, которой завладел Гейнор, не понимая, что она является в известном смысле символом того, что Эсберн Снар сумел сбросить с себя тяжелое бремя, долгие годы давившее его.

– Что это? – немного удивленный, сказал Уэлдрейк. – Ты взяла это в качестве трофея, госпожа?

Но Роза в ответ покачала головой.

– Когда-то эта шкура принадлежала моей сестре, – сказала она. – Она была единственной, кроме меня, кто пережил предательство Гейнора…

И только теперь Элрик в полной мере оценил смысл того, что плела Роза, смысл ее удивительных манипуляций с тканью множественной вселенной.

Матушка Пфатт недоуменно смотрела на нее.

– Значит, ты добилась своего, моя дорогая?

– В полной мере, – согласилась Роза.

– Ты служишь чему-то очень сильному, – сказала старушка, выбираясь из своих шатких носилок и шлепая по гальке. Ее красное лицо лучилось гаммой самых разнообразных радостных чувств. – Ты случайно не называешь это что-то Равновесием?

Роза взяла матушку Пфатт под руку и помогла ей добраться до перевернутой бадейки, посадила на нее старушку и сказала:

– Давай просто сойдемся на том, что я противостою тирании в любой ее форме, будь то Закон, Хаос или любая другая сила…

– Тогда ты служишь самой судьбе, – твердо сказала старушка. – Ты сплела мощную ткань, дитя. Она создала новую реальность в мультивселенной. Она исправила нарушения, которые так сильно расстроили нас. А теперь мы можем продолжить наш путь.

– Куда же вы направляетесь, матушка Пфатт? – спросил Элрик. – Где вы сможете найти безопасность, которую ищете?

– Будущий муж моей племянницы убедил нас, что мы найдем мирную жизнь в месте, которое он называет «Патни», – сказал Фаллогард Пфатт с какой-то неуверенной задушевностью. – И потому мы все отправляемся с ним на поиски этого места. Он говорит, что у него есть неоконченная эпическая поэма об отважном воине его народа. Он оставил эту свою поэму в Патни. Так что мы должны начать оттуда. Мы теперь все одна семья, и мы больше не хотим разделяться.

– Я пойду с ними, моя госпожа, – сказал Коропит Пфатт, быстро схватив руку Розы и словно бы в смущении целуя ее. – Мы сядем на этот корабль, возьмем с собой ящера и снова пересечем Тяжелое море. Оттуда мы направимся по путям между царствами, а там уж неизбежно доберемся до Патни.

– Я желаю вам безопасного и легкого пути, – сказала Роза. Затем и она поцеловала его руки. – Мне будет недоставать тебя, дорогой Пфатт, и твоего умения находить пути в мультивселенной. Я еще не знала такого славного и умелого проводника!

Принц Элрик покинул брег роковой. Надежда вперед звала, Рожденная запахом розы той, Что лишь для него цвела, —

продекламировал рыжеволосый поэт, а потом, словно извиняясь, пожал плечами:

– Я сегодня вовсе не был готов к эпилогам. Я надеялся только на достойную смерть. Идем, ящер! Идем, Чарион! Идем, семья! Мы снова поплывем по Тяжелому морю! К далекому Патни и золотому счастью семейной жизни.

И гордый владыка руин, прощаясь со своими друзьями, вдруг почувствовал, что какая-то его часть не прочь забыть обо всех этих героических приключениях и предаться радостям, которые сулит домашний очаг.

Потом он повернулся к Розе, к этой таинственной женщине, умевшей манипулировать судьбами, и поклонился ей.

– Идем, госпожа, – сказал он. – Нам еще предстоит вызвать дракона и совершить путешествие. Мой отец наверняка уже начал волноваться – что там происходит с его заложенной-перезаложенной душой.

Эпилог В котором Владыка Руин держит слово

В час полной луны Шрамоликая подняла свою великолепную голову и попробовала ветер, взмахнула крыльями и взяла курс прочь от той вечной ночи, где скрывался дух Садрика.

Элрик вложил живую розу в бледную руку отца. Он видел, как роза наконец завяла и умерла – то, что таилось внутри нее, больше не поддерживало в ней жизнь. И тогда Садрик вздохнул.

– Больше я не могу ненавидеть тебя, сын твоей матери, – сказал он. – Я не надеялся, что ты принесешь мне мою душу. – И отец, подчиняясь минутному порыву, неожиданно теплыми губами поцеловал его в щеку, чего никогда не делал при жизни. – Я буду ждать тебя, сын мой, там, где твоя мать ждет меня, – в Лесу Душ.

Элрик увидел, как призрак растаял в воздухе, словно шепоток на ветру, и, подняв голову, понял, что время уже не стоит на месте и кровавая история Мелнибонэ, история десяти тысяч лет ее владычества, жестокости, безжалостных завоеваний, только начинается.

Несколько мгновений он размышлял – не предпринять ли ему каких-либо действий, чтобы изменить ход истории, изменить судьбу Сияющей империи на века вперед, сделать свой народ не таким жестоким, более благородным. Но потом он покачал головой и повернулся спиной к Х’хаи’шану, к своему прошлому, ко всем этим размышлениям о том, что могло бы быть, устроился поудобнее в естественном седле за плечами дракона и уверенно приказал Шрамоликой поднять его в воздух.

И они взмыли вверх, в вихрящиеся облака, они неслись в звездное безмолвие мелнибонийской ночи, в будущее, где на одном из перекрестков на краю времен ждала его Роза. Потому что он обещал ей, что впервые Танелорн она увидит со спины летящего дракона.

Оглавление

Часть первая . О судьбах империй

  Глава первая . О любви, смерти, сражении и изгнании; Отголоски прошлого настигают Белого Волка, и он не так уж этим и огорчен

  Глава вторая . О противоречивых родственных чувствах и незваных призраках; О кровных связях и судьбе

  Глава третья . Особенности географии неизвестного мира; Встреча путников о смысле свободы

  Глава четвертая . Вместе с цыганами. Некоторые необычные определения, касающиеся природы свободы

  Глава пятая . Беседы с ясновидящими о природе мультивселенной и о прочем. Отчаянные методы бегства

Часть вторая . Эсберн Снар, северный оборотень

  Глава первая . Последствия непродуманного соглашения со сверхъестественным; Некоторые неудобства нечестивых соглашений

  Глава вторая . В которой возобновляются старые знакомства и достигаются новые соглашения

  Глава третья . Необычные способы морского путешествия; Разочарования пиратства. Адский меч не на своем месте

  Глава четвертая . Наконец-то земля! Конфликт интересов. Несколько слов об особенностях ликантроши

  Глава пятая . Как услышать намеки высших миров; Договор между покровительствующим и покровительствуемым. Жертва во имя здравомыслия и добра

Часть третья . Роза отмщенная; Роза ожившая

  Глава первая . Об оружии, наделенном волей; Старые друзья встречаются вновь; Возобновление поисков

  Глава вторая . Воссоединение с Розой; Еще немного семейных радостей; Похищение, предпринятое Тейнором, предотвращено, и сестры наконей найдены – еще один странный поворот Колеса Судьбы

  Глава третья . Ритуалы крови; Ритуалы железа. Три сестры меча. Шесть мечей против Хаоса

  Глава четвертая . Битва в кристаллическом лесу: ВОзрожденный Хаос. Плетеная женщина. На Корабль, Который Был

  Глава пятая . О захвате и выкупе некоторых оккультных артефактов: Перемены в высших мирах. Роза добивается отмщения. Достижение космического компромисса

  Эпилог . В котором Владыка Руин держит слово

Реклама на сайте