«Янтарное имя»

Наталия Мазова Янтарное имя

Троим моим менестрелям. Считайте это публичным объяснением в любви…. к вашему творчеству.

КЛЮЧ:

Вдали – как здесь, сегодня – словно встарь

Скажу о том, кем никогда ты не был.

Нам не делить с тобой вина и хлеба -

Я лишь цветы кладу на твой алтарь.

Янтарь и небо. Небо и янтарь….

Часть I. Одержимый

С гор налетел порыв не по-апрельски холодного ветра.

Светлогривый скакун каких-то уж совершенно немыслимых кровей зябко передернул ушами, переступил с ноги на ногу, очень недовольный…. Подумать только – он честно проделал эти тридцать миль до Лесного Венца на такой скорости, словно за ними гналась свора демонов, а всадница, вместо того, чтобы о нем позаботиться, бросила его, еще разгоряченного после скачки, на этом открытом всем ветрам холме, даже не потрудившись привязать, и бегом кинулась в этот несчастный замок!.. Ладно бы была она гонцом с важным донесением – так нет же, последней кляче в округе известно, что Лесной Венец, когда-то принадлежавший благородной Ланнад, уже лет двести как пуст и медленно разрушается временем….

Наверное, если конь считал своего всадника женщиной, то так оно и было. Однако при первом взгляде на это создание пол его определить было не так легко, и теплые, но совершенно бесформенные штаны и куртка еще больше способствовали этой неопределенности. А впрочем, если приглядеться…. не бывает таких лиц у мужчин, даже если они еще совсем мальчишки….

Вообще о внешности создания, которое, задыхаясь, взбиралось по крутой винтовой лестнице в Башню Молчания, крайне трудно было сказать что-либо определенное. Разве что уподобить эту женщину тепличному растению – выше среднего роста, была она так болезненно худа и бледна, словно никогда не касались ее благодатные лучи солнца. В остальном же – красива она была или безобразна? Совсем молода или уже в зрелых годах? Какого цвета были ее волосы и глаза, и было ли в чертах лица хоть что-то, что могло привлечь к себе внимание?

Было.

Выражение этого бесцветного, словно несуществующего лица было застывшим в своей обреченности и отрешенности выражением фанатизма. Таким могло быть лицо мученицы из первых христиан, как благодати ждущей огня или львиных клыков…. Нет, в том-то и дело – как благодати, ведь мученица знает, что смерть для нее означает спасение души, и приветствует ее просветленной улыбкой. На этом же лице ясно читалась готовность отдать все – и душу, и честь – во имя какой-то абстрактной, завораживающей своей непонятностью идеи, холодное, стоящее по ту сторону света и тьмы упорство делательницы революций….

К счастью, мир, в котором стоял Лесной Венец, еще не дожил до времен потрясений, активно востребующих такого рода фанатизм. Местный уроженец скорее заподозрил бы эту женщину в причастности магии, хотя и это вряд ли – наверное, просто счел бы безумной….

Она добралась до последнего этажа и, распахнув дверь в комнату, сразу же направилась к полкам, на которых в ряд стояли небольшие шкатулочки из слоновой кости с вырезанными на крышках странными письменами, похожими на эсхартские руны. И совершенно неожиданно ледяное выражение обреченности на ее лице растаяло под какой-то детски счастливой улыбкой….

Легко, словно касаясь святынь, она по очереди снимала крышечки со шкатулок, в каждой из которых лежал большой, выпукло обточенный кристалл. Все кристаллы были похожи формой, но не было и двух, сходных цветом и яркостью блеска. И с блаженной улыбкой она ласково гладила одни кристаллы кончиками пальцев, на другие просто долго глядела, неслышно шепча что-то себе под нос, а над двумя или тремя сразу же захлопнула крышки, предварительно показав им язык. Похоже, она действительно была безумна, эта женщина, похожая на бесприютную душу, насильно вырванную из оков плоти….

Вот она взяла в ладони один из кристаллов – зеленый почти до черноты, от темноты своей кажущийся очень тяжелым – и сразу дернулась всем телом в немыслимом напряжении радости-страдания, и почти выронила кристалл назад в шкатулку. Ветер, гулявший по комнате хозяином замка, сумел прочитать по ее губам: «Нет…. не под силу…. умру сразу….» Помедлив, взяла другой – яркий, светом горних высей лучащийся сапфир. Покачала на ладонях, приласкала легкими прикосновениями, поднесла к губам…. и остановилась на полпути. С трудом, виновато улыбнулась – и вернула в шкатулку, накрыв его крышкой особенно бережно, словно ребенка одеяльцем прикрывала. И решительно взяла, почти выхватила из третьей шкатулки густо-коричневый, отблескивающий то золотом, то кровью, с маленькой щербинкой на одной из граней.

Держа выбранный кристалл в ладонях, она подошла к окну и зачем-то полюбовалась камнем на просвет. Снова, как и предыдущий, покачала в руках, погладила и наконец, склонившись к лодочке ладоней, медленно и сильно дохнула на него.

Ало-золотой свет в камне запульсировал, разрастаясь – и вдруг ниоткуда в комнату ворвались аккорды гитары, к которым почти сразу же присоединился голос певца. Мягкий, волнующий душу своими серебристыми переливами, он был предназначен для того, чтобы петь о любви – но песня была совсем об ином. О смертном бое, в котором невозможна победа, ибо бой этот из таких, где неправы обе стороны уже потому, что позволили ему начаться….

Она слушала, закусив губу. Кончилась одна песня, другая, третья – она все стояла с каменно затвердевшей спиной, запрокинув голову, чтобы удержать слезы в глазах…. Да, она никогда не была сильной и прекрасно знала это, и сюда шла совсем не за силой – но все же, все же…. Ветру уже не составляло никакого труда читать по ее губам, ибо она повторяла слова песен.

Еще одна баллада отзвучала в пустой комнате заброшенного Лесного Венца, и почти тут же началась новая. Казалось, что она мало отличается от предыдущих – все они были в одном стиле – но услышав ее, она снова содрогнулась всем телом, и горло ее напряглось в безмолвном стоне, мучительной попытке хоть на секунду влить свой отсутствующий голос в ЭТО…. Но ничего не вышло, и тогда она резко наклонила голову – слезы так и хлынули на кристалл в ладонях – и припала губами к той самой грани, на которой была щербинка. Острый скол поцарапал ей губу, и пара алых капель потекла по полированной грани вслед за жгуче бесцветными – она в своем безумии даже не заметила этого, не то целуя ало-золотую грань, не то шепча слова баллады…. А голос неведомого менестреля, поющего о вечном, все так же царил в башне, еще при Ланнад прозванной Башней Молчания.

Внезапно она резко отодвинула от лица ладони – кристалла в них больше не было, в них, как в той легендарной Чаше, пламенел свет, то наливаясь кровью, то мягко сияя золотом заката…. Лицо ее снова застыло в фанатичной обреченности, и, почти уже не осознавая, что делает, она прижала ладони к лицу, провела по нему, словно умываясь светом…. И мягко, по-прежнему не проронив ни звука, осела на пол у окна, и губы ее дрогнули последний раз, и ветер, встревоженно кинувшийся к ней, прочитал по ним – имя….

И только тогда голос и гитара смолкли. Последний аккорд еще какое-то время висел в воздухе, а затем ветер, убедившийся, что бедной сумасшедшей уже не помочь, подхватил его и унес в давным-давно разбитое окно….

* * *

«….Просто – пройти через два моста и повернуть направо….

Просто – понять, что душа пуста, но на губах отрава. Просто – зайти, посетить, побыть юной и светозарной, а уходя, на столе забыть отблеск горько-янтарный. Просто – нежданное повстречать и проводить без гнева. Просто – в десятый раз промолчать…. И повернуть налево.»

Кто это сказал: «Предел страсти – песня, и провалиться мне в преисподнюю, если я не дошел до него»?!

* * *

Очнувшись, он долго силился понять, где он и каким неведомым путем мог здесь оказаться. Болела голова, что было довольно-таки логично, и почему-то горло.

Самое странное, что в памяти его зиял какой-то непонятный провал. Не покидало ощущение, что всю ночь он драл глотку для кого-то, но даже под угрозой пытки не вспомнил бы, для кого, да и вообще не имел представления о том, что творилось с ним в последнюю пару месяцев…. Актуальным был не только вопрос «где я?», но и – «кто я?»

Как кто? Гинтабар, странствующий менестрель….

«Гинтабар – прозвище,» – тут же услужливо подсказал внутренний голос. «Так сказать, устойчивое наименование. На Языке Служения это значит – Янтарная Струна, но этот язык никогда не был для тебя родным. А имя, которое тебе нарекли….»

После получаса бесплодных попыток он понял, что вспомнить его не в состоянии.

– Мистика какая-то, – удивленно произнес он, вставая и оглядываясь.

Помещение, в которое он попал, явно принадлежало когда-то некому аристократу, а скорее аристократке, в свободное время баловавшейся магией. Когда-то…. в высшей степени уместно употребленное местоимение! Рассохшийся письменный стол у окна, в который намертво вросло что-то неразличимо черное от патины, бывшее в юности своей письменным прибором…. Почти истлевший ковер, расползшийся от его движений, выцветшие остатки некогда роскошных драпировок, стеклянные бусины, рассыпанные по полу с неведомо когда сгнивших нитей, зелень, перегрызшая медные цепочки светильников…. Всюду пыль, паутина, горы мусора под выбитыми окнами….

И неожиданно большое и чистое зеркало в пол-стены в раме из черного дерева. И ряд полок с флакончиками, камешками, какими-то непонятными шкатулочками из слоновой кости или лакированного дерева, бронзовыми фигурками, глиняными кувшинчиками…. все в идеальном порядке, хоть сейчас подходи и пользуйся!

Действительно мистика.

Тем более что в пыли на полу отпечатались четкие следы маленьких ног, а от окна до зеркала имел место след, словно волокли что-то тяжелое…. например, его же собственное тело – он ведь пришел в себя как раз под зеркалом.

Машинально он глянул в зеркало на свое отражение. Не будь этого стекла в раме, ему бы и в голову не пришло осмотреть себя – и между прочим, зря, как понял он с некоторым замешательством.

Вместо привычной свободной рубахи навыпуск, перетянутой кожаным ремнем, он был облачен в шелка и тонкую шерсть золотисто-коричневых тонов. Рукава рубашки стягивали чеканные браслеты шириной пальца в четыре, облегающая туника была совершенно незнакомого покроя – с рукавами до локтя, подобранными к плечу, и длинным узким вырезом…. Из этого он сделал вывод, что находится не в том мире, в котором помнил себя в последний раз. Это было далеко не самым страшным из того, что могло случиться, и к тому же многое объясняло. Но эти браслеты, но овальная золотая застежка на темно-зеленом плаще…. Плащ почему-то казался смутно знакомым.

– Да-а, вот это прикид, – протянул Гинтабар почти с восхищением. – Впору лорду, а не барду…. нарушителю и подстрекателю!

В этот миг в мозгу его словно открылась дверца – и сразу недогоревшей болью хлынуло в душу все, что было перед тем, как его со связанными руками ввели на помост и над головой раздалось: «За нарушение спокойствия, распространение ереси и подстрекательство к мятежу, равно как и за членство в армии проклятого бунтовщика Сур-Нариана, приговаривается к смерти через повешение….» (Кто? Даже сейчас он не мог вспомнить имя, выкрикнутое глашатаем сразу после оглашения приговора – его нареченное имя.) Тогда, с петлей на шее, он еще успел увидеть стрелу, пронзившую горло капитану вооруженной охраны – и навалилась тьма, которая, как теперь оказалось, еще не была той тьмой, что ждет нас всех за гранью….

Значит, все-таки отбили? Уж больно непохоже на новое перерождение и ритуал «вспомнить все» – облик-то остался прежний, если не считать прикида. Но тогда почему он не помнит ничего из того, что было после? Или – отбили еще не вполне мертвого, но уже на пути к Справедливому Судии, и кто-то, обладающий Даром, вернул его с этого пути?

Кстати, последняя мысль наиболее логична. И что очнулся он не у себя, тоже обьяснимо – много ли он встречал в родном мире магов, способных на это? Призвали кого-нибудь…. не один же он моталец на всю армию восставших!

А что бросили одного в непонятном месте – так кто их знает, этих чародеев, со всеми их странностями и заскоками! В конце концов, от того, что некому высказать благодарность за спасение жизни, сама эта благодарность меньше не станет.

Вот только почему же никак не получается вспомнить нареченное имя?…

Гинтабар еще раз огляделся и только теперь заметил в углу свою старую гитару – ту самую, что мстительно шарахнул о сосну королевский копейщик, один из тех, что его брали…. Он прекрасно помнил, как не сумел сдержать крика боли в тот миг – но вот она, любимая, как ни одна женщина, не подводившая ни разу, знакомая до последней царапинки на деке…. Только широкий ремень, чтобы вешать ее через плечо, подевался неизвестно куда.

Мистика…. Ну и хрен с ней, с мистикой! Не мое это дело – магические штучки-дрючки! Главное, цела, родная!

Кроме того, на поясе менестреля оказался привычный ему длинный «кинжал Нездешнего» – тоже в неприлично роскошной оправе, зато как раз по руке. А вот в вышитом кошеле сиротливо позвякивали всего лишь четыре серебряных монетки с чьим-то курносым профилем на одной стороне и короной из дубовых веток на другой.

– Вообще-то могли бы и побольше подкинуть, благодетели, – рассмеялся Гинтабар. – Ну ничего, не хватит – продам браслет, – в этот момент ему в голову пришло, что неведомый благодетель и не рассчитывал на его долгое пребывание в этом мире. А золото – оно везде золото и там, у себя, пригодится ему не хуже, чем здесь.

В общем, как ни крути, а повезло ему несказанно. По сравнению-то с королевским правосудием и петлей….

– Ну что? – он поправил плащ на плечах. – Есть тут кто-нибудь, кому можно вынести благодарность за мое спасение?

Или как?

Ответа, естественно, не последовало. Он пошарил взглядом по полкам с магическим реквизитом – не найдется ли, на что повесить гитару? Ага, вот какой-то плетеный шнурочек подходящей длины. И плевать на все его магические свойства – если уж избежал виселицы, значит, не судьба умереть удавленным….

С гитарой на плече он еще долго бродил по заброшенному замку, но нигде не нашел даже тех немногих следов человеческого присутствия, что были в комнате с зеркалом. Вообще все, кроме башни, было давно и безнадежно разграблено, однако за время своих странствий между мирами он уже привык ничему не удивляться, попадая в места, связанные с магией.

А на выходе из замка его ждало новое чудо неизвестного благодетеля: оседланный конь в полной сбруе спокойно бродил по склону холма, время от времени пощипывая молодую апрельскую травку. Конь был еще одним доказательством пребывания в чужом мире: вороной, но с серебристой гривой и такой же кисточкой на хвосте, а главное – с парой тонких прямых рогов, вроде как у серны. Стоило Гинтабару свистнуть, как он покорно подошел, дал себя погладить и не протестовал, когда менестрель забрался в седло.

– Ну и дела! – снова рассмеялся Гинтабар. – Это уж чересчур много для простого совпадения! Такое ощущение, что я попал в заколдованный замок из сказки: не успеваю подумать, как все желания исполняются. Н-но, лошадка! Посмотрим, что это за мир такой, куда меня забросило….

* * *

Эту легенду рассказывают лаили по всему Зодиакальному Поясу Городов:

Давно-давно, еще когда добро и зло в мироздании только начали размываться на полутона, жила в Зеленых Лесах (в любом мире обязательно есть свои Зеленые Леса….) некая лаиллис…. имя ей в каждом мире дают свое, так что для нас оно не имеет никакого значения.

Была она хороша собою, хотя встречались среди лаилей и женщины много краше ее. И не столько красота привлекала к ней все сердца, сколько необыкновенный голос, ибо слыла она первой певицей на все Зеленые Леса и дальше по всем западным землям до самых Кузнечных Гор. Была в ее голосе неведомая чарующая сила, и тот, кто хоть раз слышал его, будь он лаилем или простым смертным, готов был со слезами на глазах пасть к ее ногам, признаваясь в вечной любви.

Но, как водится, холодно было сердце прекрасной девы, и ни одному из тех, кто стал жертвой ее чар, не отвечала она взаимностью. Многие упрекали ее за это, но она отвечала: «Что могу я поделать? Сердцу не прикажешь. И не петь я тоже не могу, вся моя жизнь – в моих песнях….»

И так жила она, окруженная теми, кому дарил радость ее голос, и сама не знала печали…. Не знала, пока не явился в Зеленые Леса один из сыновей короля Сумеречной земли, красавец и великий маг. Но никакая магия не уберегла его от чар, что навевала своим голосом Поющая.

«Беги, скройся из этих земель,» – говорили ему, – «пока не зашло слишком далеко твое помрачение! Ибо полюбивший эту женщину обречен на безответные страдания.» «Пусть так,» – отвечал маг, – «но я уже не мыслю жизни без нее. Так или иначе, но не уйду я, не попытавшись растопить лед и согреть камень!»

И поначалу казалось, что удача сопутствует ему – Поющая принимала его знаки внимания с большой благосклонностью. Но не любовь двигала ею, ей всего лишь было лестно иметь такую власть над одним из лучших, кого когда-либо рождали матери лаилей….

Настал день, когда гость из Сумеречной земли преклонил колено перед Поющей и, замирая, спросил: «Согласна ли ты стать моей женой, о прекраснейшая из лаилле?» И услышал в ответ:

«Лучше тебе забыть меня, мой друг. Быть твоей женой – великая честь, но я не люблю тебя, а сердцу не прикажешь!»

В отчаянии покинул маг Зеленые Леса и долго скитался по свету, пытаясь забыть красавицу с ледяным сердцем – но где бы он ни был, всюду сияли перед ним необыкновенные глаза и звучал дивный голос, и ни в бою, ни в плену, ни на вершине торжества не мог он вырвать из сердца Поющую.

И в один из дней, изнемогая от бессилия, достал он колдовской хрустальный шар, желая видеть ее – и увидел, что и тень печали не омрачает ее лица, и как прежде, поет она, слыша во всем мире лишь себя….

– Так будь же ты проклята! – воскликнул маг в гневе. – Отныне не будет больше у тебя этой власти над лаилями и смертными, и ни один, услыхавший тебя, не скажет более, что ты умеешь петь! И лишь тот, кто ответит любовью на ТВОЮ любовь, услышит твой голос таким, каким слышал его я!

Сказал – и стало по слову его, ибо дарована была ему власть над многими силами мироздания…. И скоро, очень скоро изведала горький вкус одиночества та, которую прежде называли Поющей.

Дальше рассказывают разное. Но почти все сходятся на том, что и до сей поры скитается по мирозданию несчастная, ища, с кем разделить любовь, и любит она, и любят ее, вот только никогда это не совпадает, и даже сама она успела позабыть, как когда-то были покорны ее голосу силы стихий и сердца людей.

Того же, кого полюбит, она рано или поздно начинает ненавидеть – за то, что не пожелал стать избавителем! – и тогда незавидна делается судьба его….

Однако жители Опалии, слушая такие рассказы, только посмеиваются – они-то знают, как все было на самом деле!..

* * *

– Эй, добрые люди, подходите, не стесняйтесь! Все-все вам расскажу – и что было, и что будет!

Звучный голос гадалки, грузной, но энергичной женщины лет пятидесяти, без труда покрывал разноголосицу большой весенней ярмарки. Под тентом из выцветшей ткани в клетку стояли три больших чаши с песком – белым, желтым и черным – и огромное блюдо из красной обожженной глины. Вокруг всего этого хозяйства суетился помощник гадалки, мальчишка лет двенадцати – скорее внук, чем сын. Сама прорицательница, в черном свободном платье, расшитом золотыми треугольниками, как-то очень несолидно покачивалась на раскладном стульчике, который чудом не разваливался под ее немалым весом.

– Дева, дева, не проходи мимо! Неужели не хочешь на жениха погадать?

– Ну давайте, – тоненькая миловидная девушка в одежде пастухов предгорий опустилась на корточки перед гадалкой. – Что, выйду ли я замуж этой осенью, и кто ко мне посватается?

Привлеченный зрелищем, Гинтабар присоединился к толпе, окружавшей ворожею, и стал смотреть, как мальчишка, получив от девушки монетку, по очереди набирает по две горсти песка из каждого чана и ту, что в правой руке, бросает на блюдо резким движением, а ту, что в левой, сыплет тонкой струйкой, зажмурив глаза….

Гадалка наклонилась над блюдом – как стульчик под ней не опрокинется, оставалось совершенно непостижимым. Протянула над песком ладони с растопыренными пальцами, тоже закрыла глаза и начала легко поводить руками…. и, повинуясь текущей с них непонятной силе, песок задвигался, потек и начал сам собой складываться в странный асимметричный узор. Девушка следила за движением песка, совершенно очарованная этой картиной. Наконец гадалка резко встряхнула руками и открыла глаза.

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, чего у нас там вышло…. Так, моя красавица, видишь эту дугу и под ней три палочки?

– Вижу, – завороженно ответила девушка.

– Дуга эта – месяц Арки, и посватаются к тебе трое в этот месяц. О первом и говорить не будем – палочка короткая, значит, и жених нестоящий. А вот вторая…. Две палочки белые, а эта желтая – выделяешь ты его из иных прочих…. Любишь, небось?

Есть у тебя тот, кого ты любишь?

– Не совсем люблю, – девушка скромно опустила ресницы. – Так…. смотрю часто. Выделять – так кто ж его не выделяет, красивый он, и на лошади скачет – одно загляденье….

– Это хорошо, что не любишь, – бесцеремонно перебила ее гадалка. – Ненадежный он – видишь, палочка нечеткая, как бы размытая? И доверять ему не стоит, красивому твоему. Знаю я таких – нагулявшись, женится, да и после женитьбы ни одного подола не пропустит. Ты ему откажи, как ни лестно, ты третьего дождись. Вон, словно венчик у него над головой, он и есть твой суженый. Если сейчас и не замечаешь, так после свадьбы оценишь, он того стоит, ты уж поверь старой толстой Сатрэнне!

Гинтабар смотрел на это представление, а в душе у него вызревала странная мысль….

Уже больше месяца находился он в этом мире. Поначалу и не торопился его покидать, зная, что по Закону Цели всегда сумеет прийти, куда и когда нужно. Тем более что говорили в этой стране, именуемой Силлек, на каком-то диалекте Языка Служения, освоить который не составило никакого труда. Впрочем, и классический дайрэн аовэллин тут понимали, хотя считали, что говорят так где-то далеко на юго-западе. Он не спорил – с юга, так с юга. Тем более что и волосы у него были соответствующие – светлые, сильно вьющиеся, с обычным для его родины, но редким в этих землях медовым отливом….

На первый взгляд мир казался вполне обыкновенным и даже скучноватым, но Гинтабар быстро понял, что почти во всех своих проявлениях мир этот тонко и, главное, неявно приправлен магией. На осторожные расспросы по поводу странного замка он получил ответ, что жила там давным-давно не то колдунья, не то вообще Нездешняя, но уже лет двести как сгинула (произнося это слово, любой из говорящих обязательно поднимал палец вверх – о! – и делал многозначительное лицо). А что там творится сейчас, так этого мирные жители не знали, и знать не желали, и ему не рекомендовали….

Постепенно им овладевала тревога. Он устал играть в кошки мышки со здешней непростотой, когда самые обычные вещи ни с того ни с сего начинают казаться причудливо-странными. И неотвязной болью колотился в виски вопрос: КАКОВО ЖЕ МОЕ НАРЕЧЕННОЕ ИМЯ? Он прекрасно помнил все – кроме этого, и с каждым днем это беспокоило сильнее и сильнее.

В один прекрасный день он сделал попытку уйти в родной мир по Закону Цели – и холодея от ужаса, понял, что не может. Ни в свой родной, ни в какой иной – ткань мироздания, раньше легко разрывавшаяся по его слову и желанию, теперь попросту не реагировала на него. При этом он четко осознавал, что не утратил ничего из своих сил и способностей мотальца – прочитал ведь он вывеску трактира в первом же селении, никогда доселе не видав таких письмен…. И сразу же понял, еще не говоря с людьми, что Силлек расположен в южном полушарии, и потому здесь чем севернее, тем теплее….

Но если дело не в нем – тогда в чем же?

Неужели в том, что он неизвестно как и где утратил ИМЯ?

А если потерял – надо не поднимать панику, а искать. Ищите да обрящете.

Имя…. Пустая, казалось бы, формальность, набор звуков, этикетка…. Здесь его знали как Гинтабара-менестреля, и слава его уже бежала по Силлеку, опережая его самого. В конце концов, чем это имя хуже любого другого? И красиво, и почетно, и дадено, а не крадено!

А вот у мироздания на этот счет свое мнение….

…. – Эй, менестрель, молодой да обаятельный, кудри как золото, чего смотришь-то так? Тоже небось хочешь, чтоб я погадала?

– Да вот пытаюсь понять, шарлатанка ты или вправду что-то можешь, – машинально ответил Гинтабар не столько гадалке, сколько собственным мыслям.

– Кто шарлатанка? Это я-то шарлатанка?! – Гадалка вскочила со стульчика, всплеснула руками, призывая толпу в свидетели: – Я в землю на три руки вижу, все про всех знаю! Скажите, люди добрые – разве говорила Сатрэнна хоть раз неправду? Ну хоть кому-нибудь?

Он пристально посмотрел на нее и внезапно решился:

– Говоришь, все знаешь? Извини, не верю! Вот…. имя назовешь, тогда поверю!

– И назову! Думаешь, не сумею?! – повинуясь кивку своей вроде бы бабки, мальчишка быстро начал заполнять блюдо новой порцией песка.

Гинтабар опустился на колени рядом с Сатрэнной, чувствуя, как замирает сердце в груди. Гадалка взяла его руку своей и плавно повела над песком. Хотелось зажмуриться, но он буквально заставлял себя смотреть на то, как стекается в узоры разноцветный песок….

Внезапно гадалка выронила руку менестреля и проницательно заглянула ему в глаза.

– А ведь хитришь ты, южанин, – сказала она так серьезно и спокойно, что толпа вокруг них словно перестала существовать.

Остались только они двое – менестрель из другого мира и толстая гадалка.

– Ты ведь не из Силлека родом, и наш язык тебе не родной.

А я всю жизнь только здесь и жила, другим языкам не обучена.

Небо и янтарь в имени твоем, а как звучит, не скажу, и не проси – сама не ведаю!

Небо и янтарь….

– А не темнишь ли ты, ведьма? Про небо сочинила, а янтарь в моем имени и без песка нетрудно найти. Слыхала небось, как я пел на площади, да народ меня окликал – Гинтабар?

– Не слыхала, веришь ли, – так же серьезно ответила гадалка. – Не была я сегодня на площади. Но и небо есть в твоем имени, я вижу, не могу я так обмануться…. Был бы ты из Силлека, так звучало бы это где-то как Мэйрил Хьеннту…. или Хьенно. А как оно по-твоему….

По-моему…. Значит, осталось только перевести?

И в этот миг он понял, что перевести не в состоянии.

Бывший еретик и подстрекатель даже не заметил момента, когда стал думать по-силлекски, и родной язык, подобно туманной дымке под лучами утреннего солнца, истаял в его памяти….

Он лихорадочно попытался вспомнить ту песню, которую пел на площади: «Танцуй, легконогая, с чашей вина….» Он же это у себя сложил, давно, еще до участия в мятеже Сур-Нариана! А что здешние понимали, так, ясное дело, транслировал, как и положено менестрелю в чужом мире….

А если не транслировал? Если сам не заметил, как перевел на здешний, а исходный текст забыл, как стер?

В ужасе он осознал, что его родного языка для него просто не существует. Остались, конечно, имена друзей и врагов, но теперь это были просто звуки, не наполненные смыслом в отрыве от тех, кто их носил.

Это удар не чета предыдущим – прямо в солнечное сплетение!

Но он не был бы Гинтабаром, если б не сумел скрыть за улыбкой то, что было у него на душе.

– Твоя взяла. От тебя и вправду ничего не скроешь, – смеясь, он вынул из кошелька монетку из честно заработанных на площади, и кинул мальчишке: – Что ж, ведьма, гадай, я слушаю….

* * *

Да что такое вообще эта магия?!

Интересный, конечно, вопрос. Из разряда тех, которых не вполне умный человек может задать столько, что десять мудрецов не ответят….

Простой народ считает, что магия – это любовные зелья и порча с помощью иголки и глиняной фигурки. Или умение когда надо, пролить дождь над жаждущими влаги полями, а когда не надо, разогнать облака. Или представление – на городской площади ли, во дворце владыки – когда прямо из камня мостовой растут чудесные деревья с ароматными хрустальными плодами, вода в промышленных масштабах превращается в вино, а цветок оссы – в маленькую прелестную танцовщицу в голубом платьице….

Презрительно посмееется над этим настоящий маг и назовет все вышеизложенное игрушками для детей и дураков. А того, кто может только это, заклеймит страшным ругательством – ВОЛШЕБНИК!

Не миром и пространством овладевает настоящий маг – это под силу и великому королю или военачальнику, и ученому с беспокойным разумом. И оба они знать не знают о том, как увлекательна игра со стихиями….

Настоящий маг овладевает людьми – телами и волей, разумом и душой. Тем, что жрец и священник только хранит, маг пытается овладеть, независимо от того, как он себя при этом называет. И хотя далеко не всегда такое овладение несет зло – но как просто оступиться, сойти с узкой тропы Меры ради упоения властью! Ибо не бывает магии без власти и ее символа – светящегося жезла в руке….

Настоящий маг знает закон – для того, чтобы вседневно его нарушать. Ведомо ему – что наверху, то и внизу, и каждая из стихий мироздания имеет отражение в душе человеческой.

Постигнув сущность соответствий, назовет он мысль – ветром, чувство – водой, волю и упорство рутинной работы – камнем, а огнем – внезапное озарение…. Он проницает единство символа и Сути, он вступает в схватку с неукрощенными силами, он пытается сам устанавливать правила восхитительной игры, именуемой бытием. Путями ритуала и артефакта, слова и собственной энергии идет он к достижению своей Цели….

Слово, вы сказали? Стойте-стойте! Вот об этом надо немного подробнее!

Ибо сказала досточтимая Ивэлла, а поскольку была она не только магом, но и жрицей, мы вправе ей верить: «….ничего не дается нам без того, чтобы что-то не было отнято взамен.» И за волю, не знающую преград, зачастую расплачивается маг неумением всегда ясно и четко отделять Суть от плоти, сокровенное от внешнего. И внятна ему логика соответствий, но не прихотливо вьющаяся тропа ассоциаций, что проложена через подсознание.

Но у слова нет плоти. А значит, его почти невозможно подчинить. Его, как любую Суть, можно только познать. И лишь тот, для кого плоть не преграда, различает за знаками и символами то невыразимое, что призваны они означать, и не цепляется к их кажущейся неточности….

Тот, кто постиг это, непостижимое, живет по закону, которого и сам не знает. Он не устанавливает правил игры, но играет в нее с наслаждением, ради процесса, а не результата, что в корне противоречит самому принципу власти…. И сила Слова в его руках – лишь инструмент Игры, в которой он почему-то часто выигрывает, заставляя магов истекать белой или черной завистью (цвет зависит от степени испорченности).

Вот почему от века очень непростыми были отношения между магами и теми, кто сплетает и говорит Слова. И вот почему маги готовы в лепешку расшибиться, лишь бы заполучить в свои руки еще и эту, никому и никогда не подвластную силу, чтобы и ее претворить во власть.

И изредка, когда им это тем или иным способом удается….

Ой, что тогда бывает! Во всяком случае, боги, глядя на это, мгновенно перестают скучать….

* * *

Еще одна свеча догорела дотла, замигала и погасла с прощальным треском. Теперь опустевший трактир освещали лишь два огарка – один на столе, другой держала в руках девушка в алом, весь вечер просидевшая у ног Гинтабара.

Был третий час ночи. Трактир давно был закрыт, посетители разошлись, и только эти семеро, столпившись вокруг певца, никак не отпускали его спать – сама трактирщица, ее работник, две юных служаночки да трое путников, заночевавших, как и Гинтабар, в этом трактире.

– Пощадите, – наконец взмолился менестрель. – У меня глаза совсем слипаются. Вот-вот начну мимо струн попадать.

– Ну еще одну, на прощание! – заискивающе улыбнулась одна из служаночек. – Ты ведь завтра уйдешь, а нам только память о тебе и останется….

– Ладно, спою еще одну, – Гинтабар со вздохом положил ладонь на струны. – Но уж эта будет последняя….

Спать хотелось просто зверски. Он машинально заиграл вступление к «Тени минувшего», на полдороге вспомнил, что уже пел ее сегодня, и как-то очень бесстрастно перешел на другую песню, которая начиналась почти таким же перебором….

На «Отчаяние».

Со дня своего появления в Силлеке он ни разу не пел эту песню – боялся. А чего боялся, и сам себе объяснить не мог.

Впрочем, песня сия, как можно судить по названию, и не была рассчитана на исполнение при ярком свете в большой и шумной компании. А вот сейчас, кажется, для нее было самое время….

После того разговора с гадалкой он не то чтобы смирился.

Такие, как он, не смиряются никогда. Просто – понял, что его задача не из тех, какие решаются в два хода, и лобовой атакой тут не добьешься ничего. Лишь ребенок считает себя победителем, сбросив фигуры противника с доски ударом ладони. Взрослый же и разумный человек играет по правилам.

Что ж, сыграем. Менестрель из чужого мира, без имени – против сил, управляющих Силлеком и его непонятной магией.

Посмотрим, что выйдет, если полностью отдаться ее законам….

И почти сразу же после этого мысленно высказанного согласия начались странности. Нет, скорее всего, начались-то они гораздо раньше, только до этого он был слишком озабочен другими проблемами, и это лишало его ясности взгляда. Но, как бы то ни было, люди вдруг перестали воспринимать его песни как обычное «сыграй чегой-то для души».

В первый раз он ясно – словно кипятком в лицо! – осознал это, когда при большом скоплении народа запел «Предание о гибели Арт-Нариана». Самому ему эта баллада казалась безмерно затасканной. Но неожиданно на середине пятого куплета давно знакомые слова словно омылись новым смыслом – и мороз пробежал у него по коже. А через секунду по глазам зрителей он понял, что с ними происходит то же самое! Особенно потряс его один наемник, зверского вида детина в потертой черной коже и с целым арсеналом за поясом…. Этот головорез стоял, высоко подняв голову, и в глазах его стыли слезы гордости и гнева, словно песня была не о ком-то, никому в Силлеке не известном, а о его боевом командире…. нет, словно он сам был одним из тех девятисот, которые почти все полегли рядом с Артом Славным! А рядом, не стыдясь никого, утирала глаза суровая сорокалетняя женщина в зеленых одеждах жрицы Великой Матери, а когда песня отзвучала – низко поклонилась менестрелю….

Мистика!

Доселе Гинтабар слыхал о таком лишь в легендах – и вдруг, неведомо как, начал творить сам!

Бесспорно – слагая ту или иную песню, он не мог не испытывать тех чувств, которые в нее вкладывал. Однако повторение стирает все, и зачастую он пел как бы по памяти, не тратя на каждое новое исполнение куска души…. А теперь – не мог. Здесь, в Силлеке, он оставался иронично спокоен лишь до тех пор, пока рука его не касалась струн гитары. И тогда слова, срывавшиеся с его губ, неожиданно обращались в некую высшую правду, и правда эта заставляла смеяться и плакать слышавших его баллады. И каким-то новым, незнакомым светом начинали светиться их глаза….

У него больше не получалось жить, словно скользя по поверхности океана жизни, избегая спускаться в его заведомо мрачные и пугающие глубины. Теперь ему приходилось нырять туда ежедневно, а вынырнув, полной чашей пить последствия. И именно в страхе перед этими последствиями он до сего дня не решался петь «Отчаяние». Но сам он считал эту песню одной из лучших своих, а потому рано или поздно должно было случиться то, что и случилось в придорожном трактире, в свете двух мерцающих огарков….

Когда он кончил, в зале повисло напряженное молчание.

– Кто ты?! – вдруг спросила девушка у его ног. – И почему ты, целый вечер даривший нам силы, вдруг разом их отнял?

– Простите меня, – Гинтабар в смущении опустил глаза. – Это произошло совершенно случайно, я даже не думал, что спою именно это…. Воистину, вам следовало раньше отпустить меня!

– То, что ты делаешь, под силу только Поющим Жрицам, – это уже сказал немолодой человек с темной бородкой, управляющий какого-то местного лорда, судя по добротности одежды…. – Лишь они держали в руках ключи от силы и бессилия слова – но ведь их нет уже многие сотни лет! И потом, никто и никогда не слыхал о мужчине, наделенном подобным даром….

– Ну, я, кажется, говорил, что родом не из Силлека…. – начал Гинтабар и вдруг натолкнулся на взгляд девушки у ног.

Такие неизбывно голодные глаза иногда бывают у женщин, которым сильно за двадцать. В той, прежней жизни, пусть не простой, но понятной, он старательно избегал эту разновидность женщин, хотя вообще-то не упускал ни малейшей возможности пофлиртовать с юным очаровательным созданием. Но ведь таким не флирт нужен, и ждут они уже давно, как в той сказке, не чуда, а лодки. Поэтому и сами они держались от него на почтительном расстоянии. Они не хотели верить в красивые слова, он не желал ощущать себя чьей-то собственностью, в общем, все разрешалось к обоюдному удовольствию.

Здесь же именно подобных женщин и притягивали неожиданные глубины, открывавшиеся в его песнях. Он кое-как смирился и с этим, воспринимая таких поклонниц как неизбежное зло.

Но эта…. ей же не больше семнадцати! «Пятнадцать,» – вдруг ясно отпечаталось в мозгу, и он, как любой моталец, ничуть не удивился этому внезапному знанию. Да, всего пятнадцать, шестнадцать исполнится только в середине зимы. Что ж, видно, некоторые несчастные так и рождаются с таким вот несытым взглядом. Причем спроси их в их романтической тоске, чего им не хватает – так сами не знают.

Черные волосы и смуглая кожа жительницы севера, темно-алые блуза и широкие штаны…. В его родном мире подобные девицы обычно носили черное. Она у его ног – как медленно остывающий уголь большого костра. И он над нею – в медовом сиянии волос, в золотом ореоле, как светлое пламя….

– Пойдем, – сказала девушка, вставая, и вцепилась в его руку. – Пойдем со мной. Ты действительно устал.

Он повиновался, веря, что найдет способ отделаться от нее.

– Доброй тебе ночи, менестрель, – толкнул его в спину голос трактирщицы. – Спасибо за дивный вечер и прекрасные песни.

– Не стоит благодарности, – ответил он автоматически. Мир плыл перед его глазами, хотелось только одного – добраться до сеновала и уткнуться головой в свернутый плащ.

– Меня зовут Лиуланниа, – сообщила девушка уже на лестнице. – Можно сокращать до Лиула.

– А меня – Мэйрил Хьенно, – согласно правилам игры, в этом мире его звали так, и он уже давно не испытывал по этому поводу никаких эмоций. – Сколько тебе лет, чудо?

– Девятнадцать, – быстро ответила Лиула, но, видимо, сама почувствовала, как неправдоподобно звучит ее ответ, и добавила помедлив: – ….будет.

Темное, мрачноватое лицо с огромными глазами. Он всерьез усомнился, умеет ли она улыбаться.

– Значит, я старше тебя на десять лет. Как минимум, – Гинтабар попытался сказать это назидательно, но ничего у него не вышло из-за отсутствия практики.

– Вот уж что меня не волнует, – бросила Лиула таким тоном, что менестрель окончательно понял: эта женщина послана ему во искупление грехов. В том числе еще не совершенных.

Впрочем, дева действительно выглядела несколько старше своих лет: высокая, крепкая, с вполне сформировавшейся статной фигуркой. По крайней мере, обвинить его в совращении девушки, не вошедшей в брачный возраст, будет весьма непросто….

– Что это у тебя за камень? – он коснулся висящего на ее груди небольшого самоцвета оттенка белого вина. – Топаз?

Спросил он это лишь потому, что после вопроса о возрасте между ними повисла какая-то неприятная неловкость.

– Подымай выше, – усмехнулась Лиула, – это желтый сапфир.

– Желтый? – растерянно улыбнулся Гинтабар. – По-моему, сапфир должен быть только синим….

* * *

– Мэйрил…. А у тебя раньше была любимая женщина? То есть такая, которая единственная?

«Что тебе ответить, создание? Я старше тебя почти в два раза. Но когда мне было столько, сколько сейчас тебе, я уже умел раздвигать пределы мира, в котором жил. А в девятнадцать я знал о мироздании куда больше, чем положено простому уличному певцу, за что и был прозван Несогласным. Просто потому, что если человек начал мыслить, то остановить его очень, очень трудно…. Я ведь действительно хотел как лучше, а в молодости, когда все мы романтики, все кажется таким простым! Накатанная колея: несогласие – слово – наказание – ересь – мятеж…. и сам не заметил, как оказался у Сур-Нариана и превратился в символ, в выражение народных чаяний…. Порой я и сам не задумывался, к чему пишу ту или иную балладу – а люди умирали и проливали кровь других людей с моими строчками на устах.

Я себя в тебе вижу, девочка в красном, хоть мы и непохожи.

И чем лучше моя тогдашняя „борьба“ твоих „страданий“? Ты ведь тоже ничего не знаешь о том, кто такая была эта Оритта и почему тех, кто внимал ее проповеди, поднимали на копья. Это было девяносто лет назад, ты не застала живых свидетелей…. А ведь, если то, что я слыхал – правда, там было за что поднимать, ой, было! Просто в вашем мире Несогласие зовется этим именем и носит темно-красные одежды.

А Тису я в последний раз видел на колесе. Только за то, что пошла за мной. Только за то, что посмела стать той самой единственной. А ведь потом была еще и Анн-рики, которая, кстати, чем-то походила на тебя, ведь в ней текла кровь горцев.

Но ей повезло больше, она умерла в бою, как повелевает честь ее народа. В том последнем неравном бою на морском берегу, когда у меня вышибли меч и я, со связанными руками, смотрел, как ломают мою гитару и как пузырится кровь на губах Анны…. Но гитара – вот, а Анны нет и никогда не будет….

Но я никогда не скажу тебе этого, глупая девочка Лиула. Я не хочу, чтобы ты преклонялась передо мной, как это водится у подобных тебе. Ибо страдания – не заслуга, а ты еще не понимаешь, что тот крест, на котором тебя распинают, не повесишь на шею в качестве ордена. Свои и чужие ошибки, это порой больнее подлости и предательства…. И то, что ты страдал, не дает тебе права после идти по головам и душам на том основании, что ты „платил вперед“ – о, я и сам в свое время не избежал этой ловушки! А вы же еще и придумываете себе эти страдания, торопитесь заплатить – чтобы скорее начать победный марш по головам? Так, что ли?!

А доведись тебе самой ответить за свои, ладно, убеждения, за свою Оритту, и не перед беззащитными жрицами твоего храма, а перед пьяным от крови „воином веры“? Ты хорошо знаешь, что в вашем мире женщина священна, но, уверяю тебя, он успеет это позабыть…. Что будет тогда?

Но этого вопроса я тоже тебе не задам. Именно потому, что в два раза старше. И еще потому, что, даже став старше и вроде бы мудрее, так и не избавился от своего романтизма…. Я все еще способен понять, что заставляет человека в пятнадцать лет сбежать из дому и месяц вешать на уши всем встречным некую ерунду, которую он считает проповедью. А потом, начав смутно догадываться о собственной несостоятельности, прибиться…. к первому попавшемуся менестрелю, приняв его за своего долгожданного героя!»

– Конечно, была, – помедлив, отозвался он. – Сейчас скажу…. да, точно, пять. И все как одна единственные.

Догорал костер. Рогатый конь с серебряной гривой, фыркая, пасся где-то неподалеку. В ветвях орны над головой пронзительно вскрикнула ночная птица…. Ночь перевалила за середину.

* * *

– Это он! Он! – пролетел шепоток среди леса белых колонн, за которыми прятались послушницы.

Гинтабар шел по коридору, выложенному темно-зелеными плитами, легко и уверенно, не поворачивая головы в сторону колонн, и лишь на губах его играла еле заметная усмешка.

Когда идешь на прием к Хассе, Верховной Жрице Силлека, некогда оборачиваться на крик сойки-пересмешницы.

Стеклянный потолок, бледно-зеленые стены, полусвет и плеск воды в фонтане…. Ощущение покоя, тишины летнего дождливого дня и доброй женской руки, что, успокаивая, гладит по волосам…. А послушницы прячутся, хоть устав и не запрещает им свободно общаться с приходящими в храм – но нет, лишь звенят за спиной взволнованные девичьи голоса.

– Он! Сам Мэйрил Янтарная Струна!

И эхом в ответ:

– Одержимый….

Он по-прежнему не повернул головы, но усмешка на его губах погасла.

Слева, рядом, но на шаг позади – Лиула. Как телохранитель.

Или как тень. Багряная тень золотого пламени солнца.

Алый капюшон отброшен на плечи, голова надменно вскинута.

Темное суровое лицо в ореоле черных волос, и на нем – гордость, оттого что рядом. Не как эти, в бело-зеленом, которым дано лишь смотреть из-за угла на самого прославленного менестреля Силлека, легендарного и таинственного Гинтабара, да шептать:

«Он, одержимый….»

Она похорошела за этот год, неловкая угловатость подростка почти исчезла, черты лица стали мягче. Но по-прежнему тяжела поступь, и улыбка так же редко является на полных губах.

Гинтабар привык к ней. Какая бы она ни была, здесь, в Силлеке, у него не было другого близкого человека, кроме нее, верной и надежной спутницы, повсюду следующей за ним. За это он, одинокий изгнанник из родного мира, готов был простить ей многие недостатки.

А прощать, положа руку на сердце, было что. Прежде всего то, что заработанные им деньги протекали у нее меж пальцев, как песок. Дашь ей несколько монет на хлеб и сыр, так она принесет полкуска, зато вернется с новым браслетом. И сидит потом, опустив глаза, а когда он все же отрежет ей от своей доли, отвечает мрачно: «Не хочется».

Она очень хотела, чтобы ее считали взрослой и самостоятельной, а он вместо этого постоянно ее воспитывал. Но за это она имела то, что считала величайшей привилегией – место у его ног. То, что ему было бы намного легче и проще видеть ее рядом с собой – ее не смущало.

Однажды Гинтабар все же не сдержался. Когда она повесила на пояс пару кинжалов весьма ритуального вида, он пообещал, что если она, паршивка, будет продолжать разыгрывать из себя не то крутую воительницу, не то, спаси нас боги, посвященную от Храмов Равновесия – он тупо, по-солдатски, без излишних эмоций выпорет ее. Ремнем от гитары! После чего не поленился дойти до набережной Ригонны, чтобы зашвырнуть в нее оба кинжала, невзирая на то, что у каждого на гарде было по большой черной жемчужине.

По ночам, когда она засыпала, он убегал от нее. Бродил по городу или по лесу, слушал себя и мироздание, вступал в мимолетные взаимоотношения с женщинами, которым было ничего от него не надо, кроме ласки и пары добрых слов. Разводил костер и глядел в огонь, или, выйдя на берег, подолгу смотрел, как течет река…. В такие ночи он старался не петь.

Одержимый….

Так его называли в основном за глаза, но каждый раз, слыша это, он вздрагивал, как от удара плетью. Он давно знал, что когда смеется, этого смеха не видно в его глазах….

И она – всегда с ним, всегда у его ног, как напоминание о том, чем он был и чем стал, с мрачно горящими глазами, черно-алая, как безумие, тень….

Тень – чего?

Наверное, его песен….

У дверей в покои Верховной стояла, небрежно опираясь на полуторный меч, одна из послушниц с золотым шарфом храмовой стражи на тонкой талии.

– Пресветлая Хасса ждет тебя, менестрель – входи без страха.

Лиула шагнула за ним, но властная рука послушницы опустилась на ее плечо:

– А ты, дева, подождешь его здесь.

– Но…. – вскинулась Лиула.

– Верховная Жрица приглашала его одного. Умерь свое нетерпение, дева.

Когда Гинтабар закрывал за собой дверь, из-за спины до него долетел острый свежий запах скальных ягод, с которых счищают кожуру. Судя по всему, стражнице было чем занять его упрямую спутницу, дабы та не предпринимала попыток прошибить дверь лбом.

Комната, в которую он попал, не зря именовалась Аметистовыми Покоями. Полное ощущение, что попал внутрь лилового драгоценного камня. И зеленой искрой у дальней стены, в кресле, протягивая руки к жаровне, полной углей – хрупкая старая женщина с волосами, белыми как молоко.

– К вашим стопам припадаю, пресветлая госпожа, – он опустился перед ней на колено, коснулся губами сухой руки, словно выточенной из пожелтевшей кости. – Благословите недостойного….

– Садись, гость из иного мира, – взгляд, как вспышка.

Глаза у нее были совсем молодые, хоть их и окружала сеть морщин. – Поговорим на равных….

– Откуда…. – начал он – и осекся. Ответ был очевиден.

Несомненно, в молодости эта женщина всласть побродила по мирам.

– Раздвигающий ткань мироздания признает собрата за три полета стрелы, – мягко улыбнулась Хасса, подтверждая его догадку. – Говори же, менестрель, что тебя так заботит….

В своем мире он, до того, как идти на поклон к священнику, пожалуй, попробовал бы разыскать компетентного мага. Но это и там было непросто, поскольку на его родине вся магия априори считалась черной, именовалась колдовством и высочайше не поощрялась. Здесь же понятия «маг», как ни странно, не существовало вообще. Было знание – и знание было у ученых, была сила – и сила была у жриц, благая у тех, что служат Великой Матери, и темная у тех, что рискнули идти путем, означенным Ориттой.

В его мире Служение было мужским делом. Не жрица – священник. Женщина могла в лучшем случае сделаться монахиней.

А здесь и монастырей-то не было….

Как в таком мире разыскать нужного человека вне храмов?

Да, странный мир. Мир, в котором дорога знания считалась почти исключительно женской привилегией, равно как Служение, целительство и обучение. Мужчины здесь бывали воинами и королями, купцами и строителями, путешественниками и мореходами. А женщины просиживали ночи над старыми хрониками или кипящим в колбах варевом…. «Ибо как мужчина сотворен сильнее женщины плотью, так женщина столь же сильнее мужчины Сутью….» Сие изрекла досточтимая Ивэлла, а эта дама, когда что-то изрекала, то отвечала за свои слова!

Только в одной области различий между полами не существовало – тех, что брали в руки перо, гитару или кисть, уравнивало мастерство….

И вот он сидел перед женщиной, о чьей власти говорили, что она превыше королей земных, и ждал ответа….

…. – Да, странную историю ты поведал мне, менестрель, – Гинтабар обратил внимание, что Хасса старательно избегает называть его каким бы то ни было именем. – Замок, о котором ты рассказываешь, известен мне. О его сгинувшей хозяйке разное поговаривают, но один из слухов должен показаться тебе любопытным: вроде бы эта женщина ставила какие-то эксперименты с даром Поющих Жриц.

– Она сгинула около двухсот лет назад, – припомнил Гинтабар. – А за минувший год я уже успел выучить, что истинно одаренных Поющих в этом мире не рождается лет девятьсот, а то и тысячу….

Хасса хмыкнула себе под нос нечто, что при желании можно было расценить как «ох, не факт!».

– Это вопрос сложный и запутанный, – сказала она со вздохом. – Скажу лишь: жрица, что Говорит – всего лишь чаша, но вино в нее наливает Великая Мать. Если же у людей нет чаши, они пьют вино из меха и из ладоней….

– Это что же, получается, что я оказался, выражаясь вашими словами…. чашей, пригодной для вина?

– Выходит, что так, – без улыбки подтвердила Верховная Жрица. – И не бояться сего дара надо тебе, но овладеть им – ибо не ты сейчас владеешь им, но он тобой – и использовать лишь во благо.

– Но Поющие были чисты…. – на лице менестреля появилось выражение растерянности. – А я, да простятся мне такие слова в этом святом месте, всегда был немного еретиком…. нет, не по приговору властей – по образу мыслей. Как вообще любой человек, который привык думать….

– Если я скажу тебе о неисповедимости путей Великой Матери, это будет очень банально? – вот тут Хасса усмехнулась.

– Но истина может позволить себе звучать банально. Случайностей не бывает. Возможно, ты призван, чтобы дать что-то понять нам…. и понять самому.

– Призван, значит, – он закусил губу. – Лишен пути, имени и родного языка. Изгнание как абсолют. Любой изгнанник может вернуться, пробраться на родину тайком, вдохнуть родной воздух и услышать знакомую речь хотя бы ценой смертного приговора. А я отрезан навсегда…. ради того, чтобы дать кому-то что-то понять?!

– Не богохульствуй, – строго оборвала его старая жрица. – Великая Мать совершенна в своей благости. Она наделила тебя Даром, но то, что ты забыл Имя – дело рук, как мне кажется, человеческих. Не знаю, были эти руки недобрыми или же просто неумелыми, но ясно, что без магии тут не обошлось….

– Это я понимаю и сам, – невесело усмехнулся Гинтабар. – Но что мне делать? Смириться с тем, что я привязан к этому миру?

Она внимательно посмотрела в его глаза. И спокойно сказала:

– Между прочим, этот мир называется Опалия.

Сперва он даже не понял. Потом расширил глаза:

– Вы предлагаете мне….

– Да, – легко сказала Хасса. – Когда нет зерна, хлеб пекут и из сосновой коры. Я не могу провести тебя в твой мир, ибо не знаю его и тем более его имени. Подозреваю, кстати, что это довольно далеко отсюда. Но УЙТИ ты можешь всегда, ибо способности твои по-прежнему с тобой, я это вижу. Закон Истока всегда был последним прибежищем отчаяния. А там, кто знает, может, доберешься до своего мира, а может, встретишь кого-то, сильнее и мудрее меня….

Его глаза засветились.

– Вы возвратили мне надежду, пресветлая госпожа, – он снова склонился к ее руке, а во взгляде засияла полузабытая смешинка. – Вот только как же тогда быть с моим…. призванием?

– Ну, – глаза ее брызнули лучами морщинок, – я не столь эгоистична, чтобы думать, что ты призван исключительно в Опалию. Я ведь слыхала, как ты поешь…. ох, Владычица, велико твое милосердие, – глаза ее затуманились. – Дар твой – для всех. Для всего мироздания. Пока звучат твои голос и гитара, Мать всего сущего взирает на тебя с благосклонностью….

– В лице отдельных своих дочерей, – не выдержал он.

– А этот вопрос мы вообще обсуждать не будем, – она подняла руку в благословляющем жесте. – Иди, и да будет светел твой путь,… Мэреллиэн Гитбаор!

Первое, что он увидел, выйдя от Верховной Жрицы, была Лиула, кружащаяся по темно-зеленым плитам с мечом послушницы в руках. Гинтабар узнал первые, самые несложные фигуры «танца клинка». Черные волосы-дождь вуалью упали ей на лицо, широкие алые рукава невесомо скользили по рукам. Сильная, гибкая, смертоносная красота….

Он иронически ухмыльнулся. Может быть, и красота, но уж никак не смертоносная. Если бы она попыталась ударить из такого положения, то вывихнула бы себе обе кисти. Вот и послушница, которую уже явно кое-чему научили, посмеивается снисходительно, сидя на полу среди кожуры скальных ягод….

А Лиула искоса глядела на него и думала, что эти стены с их бледной прохладой никогда не знали, что такое золотой свет заходящего солнца, пока Гинтабар не остановился здесь в раздумье и на лицо сидящей девушки не пал теплый отсвет его солнечного ореола….

– Кончай выпендриваться, – он потуже стянул узел на вышитой головной повязке. – Отдавай железку хозяйке, и пойдем.

* * *

– Ты хоть понимаешь, о чем речь? Другой мир – это тебе не заморские страны. Не Элеймар, не Королевства Грозы, не острова за океаном! Там просто не существует Силлека, вообще, даже как понятия. Ты будешь вынуждена, слышишь, обречена выдавать себя за кого-то из этого мира – а как ты это сможешь сделать, не обладая способностью знать, не спрашивая, и понимать язык, не изучая? Я уж не говорю о том, что есть масса миров, где мужчина – все, а женщина – ничто, где в ней ценится только красота, а до ее ума в лучшем случае никому нет дела!

– Я научусь, – проговорила Лиула, но в голосе ее не чувствовалось уверенности.

– Да пойми ты, этому не учатся! Эти способности или возникают сами…. или не возникают! Пресветлая Хасса сказала бы – даруются свыше, а я как записной еретик уж и не знаю, что сказать….

– Но у тебя же они есть. А я буду с тобой. Неужели ты не защитишь меня?

Он застонал:

– Обо мне и моих проблемах уже давно речь не идет! Но ты о себе подумай, сокровище мое! Сколько ты сможешь выдерживать такую жизнь? Год? Полгода? Собой ты в иных мирах быть не сумеешь, а притворяться в конце концов устанешь. Но вернуть тебя в Опалию я не смогу при всем желании. Я же объяснил тебе, в чем сущность Закона Истока – мы рискуем возвратиться сюда через многие сотни лет. Неужели тебе хочется стать такой же скиталицей, как я, чтобы нигде в мироздании не было места, о котором ты могла бы сказать: «Да, я оттуда»?

Ветер. Черный ночной ветер, швыряющий в лицо пригоршнями мокрой мороси. Где-то в лесу дикий кот заплакал свою боевую песню….

– Я уже ушла из дома. Я знаю, как это. Уйду и из мира, если за тобой. И давай не будем говорить о том, что еще не случилось.

«О небо, она ведь даже не понимает, что живет в мире, где я могу почти без страха бросить ее одну здесь, в лесу, на ночной дороге! Когда она дойдет до ближайшего поселка, ее накормят и пустят переночевать, и при этом не изнасилуют, не отнимут нарядной одежды, не попытаются сделать служанкой или силком выдать замуж за деревенское мурло! Женщина священна!»

– Держи меня за руку, – приказал он после долгого молчания. – И не отпускай, пока я не разрешу….

* * *

Когда пыль, поднятая всадниками, снова осела на дорогу, а их голоса, смех и лязг доспехов стихли в глубине леса, силуэты деревьев на опушке поплыли, словно в знойном мареве над костром. Миг – и с холма на дорогу сбежали три девушки в одинаковых зеленых платьях. Две из них были похожи как близнецы – невысокие, полненькие, с круглыми улыбчивыми лицами, вот только у одной кудряшки были каштановые, а у другой – черные.

У третьей девушки, повыше и посерьезнее, светлые волосы были заплетены в две длинных косы.

– Ну, что, девчонки, выбрали? – спросила та, что с черными кудрями. – Чур, мой – в малиновом плаще и с золотыми шпорами!

– Нет, мне больше по нраву паренек в голубом, – мечтательно проговорила блондинка. – Представляю себе его глаза, когда он меня увидит!

– А я даже и не знаю, кого! – рассмеялась каштановая. – Один другого лучше, прямо глаза разбегаются! Может, менестреля?

– Менестрель Осинкин, – оборвала ее блондинка. – Она специализируется исключительно по ним. Как он тебе, Осинка?

– О, это что-то особенное! – из путаницы ветвей и листьев выступила еще одна девушка, тонкая, тихая и изящная. – Волосы как мед, глаза как сосновая кора на солнце, а голос!.. Нет, это чудо я никому из вас не уступлю!

– Ну и ладно, – не стала спорить каштановая. – Я тогда займусь тем, что в сером и с серебряной звездой на груди….

Дорога была долгой и утомительной. Опять же много возни вышло с разбивкой лагеря на ночь, с костром…. Оруженосцы барона Эсгрева оказались на редкость бестолковыми и поставили шатры, как должно, лишь с третьей попытки. Зато шатер графа Виэлло был поставлен буквально в мгновение ока, так что граф, сославшись на усталость и ноющую старую рану, сразу же удалился туда, оставив присматривать за порядком сыновей.

Поэтому и посиделки у костра с гитарой вышли достаточно короткими. После третьей или четвертой песни Эсгрев запустил в кусты обглоданной заячьей костью, что-то пробормотал насчет того, что имеет смысл поберечь до турнира как силы, так и вино, и вылез из пламенного круга. За ним последовали оба молодых Виэлло. Гинтабар спел еще пару песен, а затем, видя, что пажи и оруженосцы тоже начали разбредаться кто куда, направился к своему шатру.

Лиула, вконец измотанная сегодняшним переходом – из замка Виэлло выехали в семь утра – уже спала, позабыв выплести из волос хрустальные бусы. Гинтабар немного посидел над ней, потом поправил смятый плащ, которым она была укрыта, и снова вышел из шатра с гитарой, направляясь в сторону от лагеря рыцарей – на берег озера.

Близилась полночь. Луна с еще вдавленным левым бочком поднялась над лесом и прочертила по воде сверкающую дорожку.

Легкий туман пополз вверх по склону, туда, где потихоньку гас костер и смолкали последние разговоры. Тишину, накрывшую мир, нарушал лишь легкий шелест ночного ветра в листве да вкрадчивый шепот маленьких волн, толкающихся в берег у самых сапог менестреля. Ему представилось, что они, как котята, норовят потереться головенками о его ноги….

Он сел на ствол поваленной сосны, выглаженный ветром и водой до серебристого сияния, и осторожно коснулся струн. Тихо и легко, не нарушая спокойной гармонии ночи, он начал вплетать в нее свою мелодию. «Скрещенье дорог». Эта вещь была словно создана для такой ночи, когда чувствуешь себя беспричинно счастливым и любое таинство воспринимаешь как должное. Сначала он только наигрывал мотив, затем незаметно для себя начал напевать….

Песня на старую, как мироздание, тему «воин и менестрель».

Он писал ее как достаточно горькую и печальную, но сейчас, в этот озаренный луной миг, вдруг почувствовал в ней свет. Да, он сиял в этой песне, как в конце тоннеля, и будил надежду в душах тех, кто ее слышал, хотя текст вроде бы этого не предполагал.

Как, почему ему удалось написать такое? И почему только сейчас он начал понимать, о чем эта песня на самом деле?

Если бы его спросили, почему он так счастлив в это мгновение – он лишь развел бы руками. Счастлив, и все.

Беспричинно.

– Как дивно ты играешь, менестрель….

Женский голос был тихим и легким, словно соткался из шелеста листвы. Он повернул голову…. Как же он не заметил, что не один на этом бревне?

Она была тоненькая, гибкая и юная, но при этом никому и в голову не могло прийти назвать ее девчонкой. Девушка. Худенькое тело, небольшая грудь под полупрозрачным, бледно-зеленым платьем, босые ноги, плечи, окутанные паутиной серо-серебристых волос, и серые с прозеленью бездонные глазищи, полностью затмевающие остальные черты лица. И, словно всего этого было недостаточно, чтобы опьянить и заворожить его, голову ее украшал венок из белых ночных фиалок.

– Почему ты умолк, менестрель? Сыграй еще….

Эта фраза, как и предыдущая, была произнесена на дайрэн аовэллин с мягким, чуть пришептывающим акцентом.

Гинтабар даже не очень удивился ее появлению, ибо подсознательно ждал, что эта ночь обязательно одарит его чудом.

Вот оно и случилось. Прямо-таки сюжет из баллады – смертный менестрель и лесная фея…. Он улыбнулся ей.

– Кто ты? – спросил он на том же языке. – Ты – Нездешняя?

Она улыбнулась в ответ – мягко, обвораживающе….

– Я-то как раз здешняя, это мой лес. Это ты нездешний, менестрель…. – рука с неправдоподобно длинными пальцами осторожно коснулась его локтя. – Меня зовут Осинка. А ты и есть прославленный Гинтабар, я угадала?

– Стоит мне оказаться в каком-нибудь мире, как мое имя тут же становится известно всем и каждому! – притворно рассердился он. – Даже лесным лаийи….

– Оно достойно этого, – длинные пальцы скользнули по желто-коричневому рукаву и легли на его кисть, словно листок дерева. – Потому я и пришла взглянуть на тебя.

Он прекрасно понимал, что его зачаровывают, понимал и не противился. Не позволить ей себя соблазнить значило нарушить все законы жанра. Тем более что она действительно была дивная не только по имени….

– Ты прекрасна, лаийи, – он взял ее ладонь в свои и поразился ее нежности. – Ты – как эта ночь. И такая же трепетная, как то дерево, чьим именем названа….

– Ты тоже красив, менестрель, – голос, как плеск воды. – Я знала, что твои песни прекрасны, но не смела и надеяться, что облик твой воистину достоин их….

Он усмехнулся, про себя сочтя слова лаийи беспардонным преувеличением. «Ничего, маленькая фея леса, колдуй, я не против. Я уже решил, что эта ночь будет для тебя одной….»

– Спой мне, Янтарный, я так хочу слышать твой голос!

Он заиграл «Тень минувшего». Она слушала, чуть покачиваясь в такт мелодии, и огромные глаза светились отраженным светом луны. Кончив песню, он посмотрел на нее и увидел в ее глазах молчаливое требование – еще! Тогда он спел «Звездное слово», «Заклятие», «Балладу о противостоянии» – все свое лучшее….

Впервые за много дней он не боялся того, что затаилось на дне его песен – наоборот, даже гордился тем, что сумел приманить ими это восхитительное существо.

Неожиданно со стороны лагеря послышались голоса – удивленно вскрикнул мужчина, ему ответил девичий смешок, похожий на перезвон колокольчика…. Гинтабар вскинулся настороженно, но Осинка нежно удержала его:

– Все в порядке. Это мои подруги Яблонька и Березка развлекаются с рыцарями, – она состроила забавную гримаску. – У них все просто, они знают, чего хотят. Как увидят смертного покрасивее, так сразу кидаются охмурять, соблазнять и оглушать.

– Оглушать, надеюсь, не дубовым суком по шлему? – рассмеялся менестрель.

– Ну что ты, это же наша Священная Охота! Нас ведь не так уж много, потому и повелось от века, что лесные лаийи регулярно смешивают свою кровь с кровью смертных, чтобы не дать ей остынуть и обессилеть.

– Значит…. ты тоже знаешь, чего хочешь от меня?

– А вот я как раз и не знаю…. – опустила глаза Осинка. – Я так хочу, чтобы твои губы слились с моими – но тогда они уже не смогут петь…. И я разрываюсь между этими двумя желаниями!

– А ты не разрывайся, – он приобнял ее за плечи. – Между прочим, по законам рыцарства дама, если любит менестреля, платит ему за песню поцелуем. Так что ты задолжала мне уже…. раз, два, три…. целых шесть!

Глаза Осинки вспыхнули.

– И я охотно отдам тебе этот долг, Янтарный!

Между поцелуями она шептала ему какие-то сумасшедшие слова о солнечном сиянии его глаз, о том, что он стройнее молодого клена, и о том, что даже среди лаийи не много найдется равных ему – и слушая ее, он окончательно терял голову. Никогда прежде не было у него такой женщины-сказки….

– А теперь спой мне еще раз, и мы будем любить друг друга, – нежно выдохнула она ему в лицо. – Спой мне такую песню, которую ты поешь своей любимой….

– Сегодня ночью ты моя любимая, – ласково возразил он. – Ты мое лесное деревце в цвету….

Была у него, действительно, такая песня, которую он пел далеко не каждой – о заколдованной принцессе желаний….

Когда-то он сложил ее для Тисы.

Но на этот раз песне не суждено было прозвучать – он успел лишь сыграть вступление. И тут за его плечом раздался хорошо знакомый голос:

– Так вот что тут происходит, y-esso felaow!

Лиула дремала в палатке часа два, пока ее не разбудили счастливые вопли из соседнего шатра, где, не тратя драгоценного времени на излишнюю куртуазность, приступили к делу Яблонька и старший сын графа Виэлло. Проснувшись, она тут же поняла, что Гинтабара рядом нет, и недолго думая отправилась на его розыски. Отдаленные звуки гитары подсказали ей правильное направление, и когда она увидела сцену, происходящую на берегу озера….

Не раздумывая ни секунды, Лиула одним прыжком подскочила к счастливой парочке и как кошка лапой влепила Осинке звонкую пощечину. Та жалобно и обиженно вскрикнула. Лиула застыла, примериваясь для нового удара, но лесная лаийи протянула руку и как-то спокойно, словно по обязанности, со всех сил рванула спутницу менестреля за волосы. На траву посыпались хрустальные бусины.

– Девчонки, девчонки! Что это с вами?! – Гинтабар словно от сна очнулся. В последнюю секунду ему удалось предотвратить новое столкновение, схватив левой рукой за шиворот Осинку, а правой – Лиула.

Очутившись в его руках, растащенные соперницы как-то сразу обвисли, точно дохлые лисы, и только ели друг друга бешеными глазами.

– Откуда ты взялась, смертная? – бросила Осинка горделиво и презрительно. Трудно было поверить, что эта трепетная ценительница прекрасных баллад способна на тон разгневанной принцессы из Вышних.

– Оттуда, нелюдь, – прерывисто дыша, процедила сквозь зубы Лиула. – Я с ним уже полтора года, а вот тебя сюда точно никто не звал!

– Ах ты маленькая дрянь! Да если хочешь знать, ты ему не пара, не рыба, не мясо! То, что он родился смертным – недоразумение, он достоин королевы королев!

– Уж не тебя ли, куст с глазами?

– Да хотя бы меня! Я, по крайней мере, способна оценить его по достоинству, а не изводить детскими капризами!

– Детскими? Да ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю, ты, замшелая трехсотлетняя….

– А ну немедленно прекратите, кошки! – Гинтабар как следует встряхнул обеих. Увы, больше ничего он сделать не мог – руки заняты, не лбами же их стукать! А захочешь преподать одной урок прикладного гуманизма, так другую придется выпустить….

В левой руке зеленое и красное в правой…. Словно трава и кровь. Точь-в-точь силлекский символ круговорота жизни и смерти….

– Да пошли вы обе…. вертикально вверх! – вдруг произнес он в сердцах. Резко выпустил, словно отбросил обеих, подхватил гитару и поспешно скрылся в лесу, не интересуясь развитием событий за спиной.

На душе у него, как нетрудно догадаться, было премерзостно. Паршивка Лиула…. Да обе они паршивки! Это ж надо было испортить такую прекрасную ночь!!!

Повеситься на осинке….

….Он бродил по лесу больше часа, медленно, но верно успокаиваясь. Ветер усилился, и в шелесте листвы теперь слышалась не вселенская гармония, а тревога.

Когда он возвращался назад, то не удержался – осторожно подошел взглянуть, чем закончилась разборка на берегу. Взгляду его открылось следующее зрелище: на серебристом бревне сидели в обнимку Лиула с Осинкой и наперебой плакались друг другу на мужскую непорядочность и полную бесчувственность распроклятых менестрелей, которым нет дела ни до чего, кроме их несчастной гитары….

Гинтабар покачал головой и побрел спать в шатер. Последней его внятной мыслью было, что, дожив до тридцати лет, он все равно абсолютно ничего не понимает в женской психологии. И вряд ли поймет хоть когда-нибудь….

* * *

«Гитара в руках менестреля – мое оправданье за горько хмельную надежду на новое чудо, за золото губ и запястий, за жажду свиданья, за блеск воспаленного взгляда (пустое – простуда!)….

Гитара – мое оправданье. Я внешне спокойна, я даже способна принять куртуазную позу: „Мой бард, преклонения Ваша баллада достойна! Я Вас не люблю, но на память дарую Вам розу“.

Вот только мое подсознанье об этом не знает – ведь мед не рифмуется с медью, лишь лед ему пара…. И холод январский объятий кольцо замыкает, и кожу с души мне струною сдирает гитара в руках менестреля….»

* * *

….И снова был поздний вечер, почти ночь. И берег – но на этот раз берег моря с вечным рокотом прибоя. И невероятных размеров мол-волнорез, далеко вонзившийся в море, как меч в беззащитное тело, и на нем – полуразрушенная эстакада непонятного назначения….

Гинтабар сидел на береговой гальке, почти у самой кромки прибоя, привалившись спиной к шершавому камню волнореза, который равнодушно делился со случайным прохожим накопленным за день теплом.

Неподалеку от него смуглая девушка-кушитка забрела в море по колено. Волны лизали подол ее платья, а она смотрела вдаль, туда, где высоко над морем горела Вечерняя звезда. А потом вдруг опустилась на колени – прямо в воде – и вскинув руки к звездному небу, от избытка чувств запела какой-то кушитский гимн. Голос у нее был удивительно глубокий и сильный, и шорох прибоя казался лучшим аккомпанементом для него….

Глядя на нее, Гинтабар снова подумал о таверне «Синяя раковина», где осталась Лиула. Как-то она там? Может, проснулась и, не в силах оторвать раненую голову от подушки, вперилась в темноту жарким взглядом, ожидая его?

Два дня назад какой-то, с позволения сказать, шутник – руки-ноги бы ему повыдергивать! – сунул под седло лошади Лиула ветку местного чертополоха, метко прозванного «дедовником».

Стоило девушке вскочить в седло, как ее всегда смирная кобыла взвилась на дыбы и сбросила всадницу – аккурат головой на каменную колоду, из которой поили лошадей. Разбитый лоб и в придачу сотрясение мозга.

Ох, Лиула…. Не женщина, а девяносто девять несчастий.

Хоть бы она скорее поправлялась! Гинтабар страстно желал этого не только потому, что привязался к ней, но и потому, что каждый лишний день в этом приморском городе был для него пыткой.

Слишком уж он напоминал ему безвозвратно потерянный родной мир.

Море…. Небо…. Звезды….

Вопль тоски, с трудом удерживаемый в груди.

Поразительно, но только здесь с новой силой навалилась на него тяжесть всего, что случилось с того момента, когда он пришел в себя под зеркалом в заброшенном силлекском замке.

Куда он идет? «Бесцельный путь приравнен к бездорожью….»

Моталец – да нет, давно уже не моталец, а скиталец, бредущий из мира в мир непонятно зачем и каждый раз уходящий, чтоб больше не вернуться. По Закону Истока не возвращаются, по нему только уходят…. в никуда. Никогда больше не увидеть зеленых шпилей, пронзивших дымное небо Интии, колышущегося разнотравья хальских степей, ездовых драконов Саэрта, подставляющих солнцу изгибы радужно-чешуйчатых тел…. Не услышать, как трубят непуганые олени в осеннем лесу Ос-Такне, вызывая на бой соперника…. Не вдохнуть ни с чем не сравнимый аромат силлекского белого шиповника, не коснуться руками шелка, который не соткан из нитей, а выделан из громадных мясистых лепестков тропического цветка-паразита, именуемого нейсена…. Уходя, он оставлял за спиной все это. Целые миры. Даже если попытаться вернуться – сколько лет минет за время его отсутствия, семь или семьдесят?

А чего ради?

Мироздание сложено из миллиардов миров, и наугад найти среди них один-единственный – задача, в сущности, невыполнимая.

Так может, просто остаться в одном из них, в том, который больше приглянется? Забыть пыль дорог из ниоткуда в никуда, дарить людям радость и печаль своих песен, может, даже позволить Лиула завести от него ребенка….

Не выйдет. Не смог же он остаться в Силлеке. И нигде не сможет.

Да, пресветлая Хасса, твоя надежда оказалась ложью. Свет в конце тоннеля на поверку был лишь фосфоресцирующей плесенью на одной из стенок.

Зачем тогда вообще все? Зачем этот дар, вино Великой Матери?!

Только сейчас ему пришло в голову, что все это время он шел по очень спокойным мирам. Нигде не лилась кровь, не горели дома, не выли матери над убитыми сыновьями – ни войн, ни восстаний. Куда бы ни занес его этот путь без цели, все это кончилось лет десять или пятнадцать назад, и мир, еще не забыв о боли, вкушал желанную передышку. Словно сговорились….

И нигде, ни в одном из миров не назвали его еретиком и подстрекателем. Куда бы он ни пришел – всюду лишь сверкающие глаза слушателей, полностью отдающихся во власть его песен, а из-за спины доносится уже ставшее привычным: «Одержимый….»

«Менестрель, у которого не смеются глаза, сам не замечает, как теряет профессионализм», – тоскливо подумал он.

Девушка-кушитка вышла из воды и пошла прочь, покачивая бедрами. Мокрое платье облепило ее ноги. Гинтабар смотрел ей вслед, пока она не растворилась в шорохах южной ночи, потом встал и тоже направился туда, где старая лестница с щербатыми ступенями вела вверх, из прибрежного покоя в дыхание ночного города.

Как тихо…. Только несмолкаемая песня прибоя. Здесь, за волнорезом, чуть не на два полета стрелы глубина по горло. Днем сюда приходят купаться, к ночи же старая набережная пустеет….

Тем неожиданнее прозвучал за его спиной перестук копыт.

Невольно он обернулся. Одинокий всадник ехал по набережной шагом, но все равно нагонял еле бредущего менестреля. Ближе…. почему-то силуэт его кажется смутно знакомым. Да не может этого быть! Просто кто-то похожий…. чего не примерещится от ностальгии, принявшей характер помешательства! Нет…. остановиться, разглядеть, окончательно доказать самому себе, что чудес не бывает….

– О Справедливый Судия! Гинтабар, это твое привидение или в самом деле ты?

Темноволосый человек в темно-сером бархате соскочил с коня и бросился к менестрелю. Самое невероятное оказалось реальным.

– А ты, ты откуда тут взялся, Доннкад Каймиан?!

Пару минут они, позабыв все на свете от радости, хлопали друг друга по плечам. Затем тот, кого назвали Доннкадом, отступил на шаг, разглядывая друга, и изумление в его глазах граничило с легким ужасом:

– Ничего себе! Мне же Тарен рассказывал, что своими глазами видел, как ты в последний раз сплясал в петле! Мол, не успели они тогда, хоть и положили кучу охраны…. И вдруг ты – тут…. О Светлая Госпожа рая для избранных, еще и одет, как эрн одного из Десяти Домов! С ума сойти, какие браслеты….

– Вот и я тоже сначала подумал, что золотые, – кивнул Гинтабар. – А потом понял – нет, уж больно легкие. Для проверки показал одному перекупщику, тот говорит – какой-то сплав желтый, люди такого не делают, разве что Нездешние или горные кузнецы. Даже не позолоченные, так-то.

– Но как ты оказался-то здесь, старый нарушитель спокойствия?! Мы же давно и поминки по тебе справили – все, был Гинтабар, хороший человек и известный бард, а теперь только память осталась о народном герое, жертве королевского правосудия…. Или это действительно всего лишь твоя тень, призванная с того света?

Лицо менестреля сразу помрачнело.

– Этого в двух словах не объяснить, – медленно проговорил он.

– Ничего, у меня времени навалом. Атив меня рано не ждет.

А хочешь, пойдем к нам? Она с ума сойдет, увидев тебя!

– Так ты здесь еще и с Ативьеной? – в свою очередь изумился Гинтабар. – Что вы тут делаете?

– Просто живем, знаешь ли. Уже довольно давно. Но я тебе потом свою историю расскажу, сначала давай ты….

Они шли рядом по пустынной набережной. Цокали о булыжник копыта Доннкадовой лошади. И все еще не придя в себя от радостного изумления, менестрель рассказывал свои похождения старому другу, такому же мотальцу – высокородному эрну Каймиану, которому его знатность не мешала быть таким же несогласным, как и Гинтабар, и тайно поддерживать восставших….

Когда рассказ дошел до эпизода с гадалкой, лицо Доннкада начало мрачнеть все сильнее и сильнее. Он не перебивал, ожидая, когда Гинтабар задаст ему неизбежный вопрос – но тот все медлил и продолжал дальше – про Верховную жрицу, про лесную лаийи, про разбитую голову Лиула….

– Ты действительно не помнишь ни слова? – не выдержал в конце концов Доннкад.

Гинтабар не ответил, только опустил голову – низко-низко, так что лица за волосами не видать….

– Твое нареченное имя – Тах-Арасс, – глухо сказал Доннкад.

– Но янтаря в нем нет. Небо – да, «эр», и «Арасс» – «тот, кто служит небу». «Тах» означает пламя, но не всякое, а в основном солнечное. А янтаря – нет. Янтарь – только через прозвище, но ведь ты получил его не в Хаанаре…. Может быть, твоя гадалка просто что-то напутала, наложилось у нее одно на другое?

– Нет, – твердо ответил Гинтабар. – Теперь, когда ты сказал мне про небо, я уверен – она все считала правильно, – он невесело усмехнулся. – Тах-Арасс, значит, Тот, кто служит небу…. Самое имя для еретика. Ты не поверишь, Доннкад, но для меня это такой же пустой звук, как и Мэйрил Хьенно. Я не ощущаю ЭТО своим именем!

Какое-то время они шли молча. И снова первым заговорил Доннкад:

– Я все понимаю, Гинтабар. Знаю, что ты скорее умрешь, чем попросишь меня об этом…. Я бы действительно мог провести тебя домой, но….

– Договаривай, – сказал менестрель со спокойствием, которое даже не было показным. – Что еще мне предстоит перенести?

– Как бы тебе сказать…. Мир, где мы сейчас, действительно очень далек от нашего. Почти под прямым углом, оптимальный путь – шесть шагов, причем третий по довольно мерзкому месту. И так получилось, что я, плохо рассчитав путь, совершенно случайно оказался у нас через сто с лишним лет после…. после королевского правосудия. И…. тебя просто нет в дальнейшей истории Хир-Хаанаре. Повесили – и все. Никакого следа твоего участия в последующих событиях. Ты УЖЕ НЕ ВЕРНУЛСЯ. Понимаешь, что это значит?

– Понимаю, – еле слышно ответил Гинтабар. – Будущее, известное хотя бы одному, становится предопределенным, и мое возвращение расщепит стрелу времени…. если я еще не забыл того, чему меня научили в Городе. Все я понимаю….

Они свернули в переулок, такой же пустынный, как и набережная. Из раскрытых окон доносились негромкие голоса жителей, уже отходящих ко сну. В одной из подворотен резко метнулась тень, вроде бы даже сталь блеснула…. Доннкад положил руку на рукоять шпаги, Гинтабар потянулся к кинжалу, но тут их ушей коснулся еле слышный шепот: «Мимо, мимо! Не вас караулим, так и радуйтесь, ничего вы не видели и не слышали!»

– Какие вежливые, однако, тут бандиты, – заметил Гинтабар, когда подворотня осталась позади.

– Да какие это бандиты, – махнул рукой Доннкад. – Так, молодежь дружка поджидает, из-за девчонки или еще из-за чего….

Тут временами целые кварталы друг на дружку стенкой ходят с дрынами из забора. Но закон чтут – машутся только промеж собой, мирных жителей не трогают. Обычные нравы портового города….

– Слушай, Доннкад…. Ты говоришь, что был в Хаанаре через сто лет…. Значит, знаешь, чем все закончилось у Сур-Нариана?

Доннкад ответил не сразу.

– Чем закончилось, я и своими глазами успел увидеть, – наконец выговорил он. – В конечном счете оттого-то я и здесь.

После того…. как тебя повесили…. прошел всего месяц, когда кто-то выдал властям убежище Сура в катакомбах. У короля хватило ума послать туда не просто копейщиков, а полуроту личной гвардии. Им удалось отбиться, но Суру всадили стрелу в бедро, и…. ну сам знаешь, что такое наши деревенские знахари.

Когда к нему привели Атив, она уже ничего не смогла сделать – он умирал от заражения крови. И все, после его смерти восстание можно было считать проигранным. Руководство повстанцами принял Хайв-Нариан….

– Все понятно, – вздохнул Гинтабар. – У этого не было ни той великодушной мудрости, которой славился его дед Арт, ни стратегического гения отца….

– Зато была старая, как мир, программа: «эрнов, резать, всех, без исключения!!!» Главное, понятная каждому – вот твой враг, иди и убей его. И он успешно ее осуществлял – после него в западных провинциях на месте замков остались лишь дымящиеся развалины, по которым бродило и не могло взлететь обожравшееся воронье. Тут уже пошла война всех против всех, постоянные поиски врага…. Естественно, королю ничего не стоило раздавить их голыми руками.

Но до того, как это произошло, Хайв успел натравить на меня мою деревню. Сначала из-за Ативьены – обвинил ее в том, что она Сура нарочно уморила. Ублюдок! Народ на Атив и до того косо посматривал из-за ее сиреневых глаз – не бывает, мол, у людей таких, не иначе демонам сродни…. Скольких она людей вылечила, скольким детям не дала умереть, не родившись – и все прахом! Когда кровь застит глаза, добра уже никто не помнит:

«Вот ведьма, убьем ее!» Тут ведь еще засуха была, весь хлеб пожгло, вот они и вбили себе в голову – надо разграбить кладовые замка, тогда голода не будет…. У нас, естественно, были какие-то запасы, но тоже не бог весть какие – дай-то самим зиму продержаться, наши же поля наравне со всеми высохли!

Я все надеялся на что-то, тянул до последнего момента, идиот! А надо было не примирения искать, а сразу в бега пускаться, спасать, что еще можно было спасти. Пытался образумить этого идейного маньяка Хайва – а в результате он, скотина, награду за мою голову объявил. Короче, когда нас в замке обложили, как волков, и уже хворост под стенами затрещал – разомкнули мы пространство ко всем болотным демонам, сделали несколько шагов наудачу и оказались в этом городке….

Так с тех пор и живем здесь. Ативьена ведь так тогда перепугалась – не хочет возвращаться в Хир-Хаанаре, и все тут.

Ей-то что, я ведь ее среди миров нашел, а я скучаю…. Тут я тебя очень хорошо понимаю, веришь ли. Скоро пять лет, как здесь живем, за это время дома я был раз шесть или семь. Первый раз по неопытности угодил не в то время, а все остальные приходилось спасаться бегством. И само собой, на месте, где стоял замок Кайма, теперь даже бурьян не растет…. А вот, кстати, и наше здешнее обиталище.

Тополя обступили небольшой домик из такого же белого камня-ракушечника, как и большинство построек в городке. Конь Доннкада зафыркал, предвкушая отдых.

Незапертая калитка, дурманящий запах белого табака из палисадника – и сполохи свечи в одном из окон, сквозь тонкую ткань занавески…. Сердце защемило с новой силой. Гинтабар уже слышал там, внутри, торопливые шаги, скрип отворяемых дверей – Ативьена Каймиаль, маленькая колдунья Атив с лиловыми нелюдскими глазищами в пол-лица, бежит на крыльцо встречать мужа….

«Счастливый ты, Доннкад,» – чуть было не сорвалось с языка менестреля, но он вовремя одернул себя.

Доннкад, в сущности – такой же изгнанник, как и ты. Так что мешает ТЕБЕ быть столь же счастливым? Именно – столь же! И не надо обманывать себя – мол, Лиула совсем не Атив…. Это ты – совсем не Доннкад, который никогда, ни при каких обсто ятельствах не опускал рук в бессилии, вне зависимости от того, что там у него на сердце.

– Кто это с тобой, Доно…? Ой! В-высокое небо! Еретик, как живой! Где ты его нашел, Доно? Или опять не в то время занесло?

Ты же обещал сегодня по мирам не ходить!

– Не поверишь – на нашей набережной, – отозвался Доннкад.

– Я и сам-то до сих пор не верю, ибо не бывает такого.

Тонкая рука дрогнула, затанцевало пламя свечи, и Гинтабару на миг почудился в глазах Ативьены тот же ужас, с которым глядел на него Доннкад. Впрочем, нет – то, что мелькнуло в ее глазах, было сложной смесью, где помимо понятных ужаса и радости было что-то еще, невыразимое словами….

….Кресло у камина – почти такое же, как там, в Кайме.

Правда, в камине не пляшет пламя – летом это ни к чему, – но это неважно, кресло у камина – это символ. Свернулась клубком на коленях черная кошка по имени Тэмоти. Темное, как кровь демона, вино из черноплодной рябины пахнет корицей и розоцветом. И походка Атив все так же легка, хотя, судя по животу, рожать ей самое большее через месяц, и так же звонок смех. Дважды уже приносила она мертвых сыновей, но на этот раз, слава богам, девочка! Будет жить, вырастет красивая да умная…. и вряд ли когда-нибудь назовет себя благородной эрной Хир-Хаанаре. И никто не станет переживать оттого, что не назовет.

А сам Доннкад, не спрашивая разрешения, прибрал к рукам гитару менестреля. Своих песен он, правда, не сочинял, зато памятью обладал прямо-таки редкостной. Вот и теперь он вкрадчиво напевал что-то из собранного за многие годы странствий по мирам:

Капитан не послушал совета, А когда обступили враги, Побежал он спасаться к колдунье: Ведьма-ведьма, ты мне помоги!

Гинтабар попытался вспомнить, когда же в последний раз слышал эти песенки в исполнении Каймиана. Явно ведь еще до смерти Тисы – потом уже стало не до таких песен…. Да, похоже, именно тогда, во время попойки после бала, когда оба они почти не пили, но усиленно изображали, что пьяны не менее окружающих, веселя почтенное собрание каждый на свой лад. Атив тогда еще притащила какую-то свою подружку, которая все поглядывала на них искоса. Один раз он уловил реплику, брошенную Ативьене, что-то насчет «бездны артистизма», и предпочел отнести ее на счет Доннкада – тот и в самом деле был достоин подобной оценки.

Как же ее звали-то, эту девчонку, которую он, кажется, даже поцеловал в конце вечера?…

Обозвал он принцессу гадюкой, Арбалет об колено разбил, Сделал круглым меня идиотом И в Патруль добровольно вступил….

– А ты все так же пытаешься составить свою карту миров? – спросил Гинтабар, когда Доннкад завершил песню.

– И немало в этом преуспел, – довольно кивнул тот. – Есть в нашем изгнании и кое-что положительное – теперь, когда на мне не висят эти несчастные владения, которыми надо заниматься, я куда больше свободен в своих передвижениях. Уже набросал сетку зон проходимости между основными зодиакальными мирами…. хочешь, покажу?

– Не сейчас, – отмахнулся Гинтабар. – Ты лучше еще спой.

«Ренегата», например, или марш легионеров….

– Да кто тут, в конце концов, бард – я или ты? – Доннкад приподнялся и демонстративно, через стол, протянул ему гитару.

– «Спой, спой» – а сам за вечер рта не раскрыл! Теперь твоя очередь!

Он принял гитару – но отвел глаза. Тронул струны как-то по-особому трепетно, и из-под его пальцев заструилось вступление к «Снежной тишине» – он помнил, что это любимая песня Доннкада….

Все выложил, и лишь об одном умолчал, самую малость не досказал – о том, что старая Хасса назвала когда-то вином Великой Матери. И теперь пел, не слыша собственного голоса, и больше всего боялся и в этих глазах увидеть знакомую до боли поволоку завороженности. И видел уже, как встрепенулась в своем кресле Ативьена – и застыла, то ли вслушиваясь во что-то между строк песни, то ли пытаясь что-то припомнить….

Доиграл. Поднял голову. И натолкнулся на тревожный проницательный взгляд, сжимаясь от того, что должно вот-вот произойти….

– Так…. – голос Доннкада странно изменился, и даже обычная легкая картавинка стала заметнее. – Извини, можно нескромный вопрос?

– Спрашивай, – уронил Гинтабар, из последних сил пытаясь казаться невозмутимым.

– За все эти два года…. ты написал хотя бы одну новую вещь?

А ведь действительно…. Почему-то и об этом он раньше не задумывался, словно кто-то специально не пускал эту мысль в его сознание. Но раньше, в Хир-Хаанаре, бывало хотя бы по четыре-пять стоящих вещей в год, не считая всякой ерунды. За эти же два года – лишь толком не отделанное и так и не легшее на музыку «Госпоже моей смерти». Да и то – в самом начале, в Силлеке, еще до Лиула….

– Можешь не отвечать, – куда, на какой край света сбежать от этого понимания, что сквозит в голосе Доннкада? – Не хочу обижать тебя, но сейчас ты играл едва ли в половину своих прежних возможностей.

Даже так?

Оба застыли, удерживая рвущиеся с губ слова – и тогда в напряженной тишине колокольчиком прозвенел голос Ативьены:

– Все! Вот теперь сообразила!

– Что сообразила? – Гинтабар сам не понял, у него или у Доннкада вырвался этот вопрос.

– Просто как только ты взял в руки гитару, я осознала, что весь этот вечер что-то в тебе не так, неправильно. А теперь поняла, что именно неправильно.

– Что же, Атив? – он нервно ударил пальцами по каминной полке.

– Раньше у тебя были голубые глаза. Точнее, серо-голубые, как небо весной. А сейчас….

«Глаза твои – как солнце на закате, как листва осенних вязов, как янтарная смола….» – послушно всплыл в памяти шепот лесной лаийи.

– У меня всегда были светло-карие глаза, Атив, – ошеломленно выдавил он из себя. – Ты что-то путаешь….

– Нет, – оборвал его Доннкад. – Я вообще-то и раньше не присматривался к таким мелочам, и сейчас бы без Ативьены не заметил. Но в Хаанаре такой цвет глаз, как сейчас у тебя, называется кошачьим и считается дурным. И эту твою особенность подчеркивали бы на всех перекрестках: «и глаза у него самые еретиковские, не дай-то боже сглазит». Но клянусь тебе своей будущей дочерью – ничего подобного о тебе не говорили! Никогда!

«Серо-голубые, как небо весной….» «Глаза твои – как янтарная смола….»

– Так вот они – небо и янтарь, – как во сне, произнес Гинтабар. – Раньше небо было и в глазах, и в имени, а теперь то и другое стало янтарем…. Неужели чьи-то чары….

– А вот теперь, – раздельно сказал Доннкад, – ты расскажешь мне все, что с тобой было, еще раз. Но уже не упуская ни одной подробности. Что-то очень мне не нравится вся эта история с янтарем, небом и утраченным именем!

И Гинтабар начал рассказывать, то и дело метаясь взглядом от Ативьены к Доннкаду, к дрожащему пламени свечей, к теплому черному клубку на коленях – и снова к Атив….

– Да-а…. – протянул Доннкад, когда менестрель умолк – а не умолкал он долго. – Кое-какие выводы нарисовались, но болотные демоны меня сожри, если я знаю, какой с них прок…. В общем, так. Та старая жрица, что толковала о каком-то твоем призвании ради чего-то, похоже, была близка к истине. Ибо все, что происходило с тобой, поражает некой изначальной заданностью. Я бы даже сказал – сюжетностью, если серию состояний можно назвать сюжетом. Вплоть до нашей с тобой встречи – ты хоть приблизительно представляешь себе, какова ее вероятность? Я вот подозреваю, что даже не один на миллион…. И для того, чтобы затолкать тебя в эту схему, твой неизвестный спаситель…. выражаясь грубо, ободрал с тебя все то, что к схеме не подошло. А наделил ли чем-то взамен – не берусь судить…. – он замялся. – Слушай…. расстегни-ка воротник рубашки….

Гинтабар покорно исполнил требование.

– Так и знал, – теперь было видно, что Доннкад по настоящему испуган. – Боги мои, и рад бы не верить, да все один к одному….

– А в чем дело?

– Тут у тебя отметинка была – слева, у основания шеи.

Родинка не родинка – что-то вроде звездочки, словно мелкие сосуды под кожей порвались. А теперь ее нет.

Доннкад умолк и не сразу решился продолжить:

– Я сам до дрожи боюсь того, что сейчас скажу, но….

Встретив тебя, я обмолвился насчет вызванной тени – так вот, я все больше укрепляюсь в истинности этой догадки. Похоже, тебя не оживили, вынутого из петли, а действительно…. – он снова осекся, – призвали из-за грани. Это не твое тело, Гинтабар.

Очень похожее, но не твое. Кто-то сделал тебе его на заказ, как и эту одежду. И…. и к тому же перестарался, делая – оно так же не пристало простому хаанарскому барду, как и твой наряд. Я не могу объяснить, в чем это выражается, но, особенно когда ты сидишь вот так неподвижно, возникает странное ощущение….

– Словно все твои черты, все без изменения, кто-то перенес на плоть Нездешнего, – неожиданно дрогнувшим голосом довершила Ативьена.

Слово было произнесено – и снова, в который уже раз, над столом повисла напряженная тишина.

– И что же теперь? – Гинтабару наконец-то передался страх Доннкада, и он, теряя ускользающий обрывок надежды, попытался поймать взгляд друга. Но теперь пришла очередь Доннкада опустить глаза:

– Ох, Еретик…. Если б я знал это сам….

Часть II. Горько вино любви моей…

Улочка, узкая, как взгляд из-под капюшона рясы, иссиня серой рясы ордена святого Квентина. Стены, потемневшие от непогоды, неистребимый запах сырости…. и мостовая, заваленная нечистотами. Растар поскользнулся на дынной корке и, с трудом удержавшись на ногах, привычно, по-олайски, помянул крест Господень в весьма причудливом контексте.

– Не богохульствуйте, брат мой, – строго одернул его Эллери.

– Будешь тут богохульником, когда ногу вывихнешь, – устало отозвался Растар. – Дернул вас черт, отец Эллери, срезать путь через Лентиату! Пока этот квартал пройдешь, всех святых успеешь помянуть….

Словно в подтверждение этих его слов, где-то наверху распахнулось окно…. Эллери успел отшатнуться, поэтому замоченным оказался лишь широкий рукав его одеяния.

– Повезло, – флегматично уронил Растар, стряхивая с пострадавшего рукава коллеги пару крупинок. – Всего лишь вода, в которой мыли пшено – а могли бы и ночной горшок выплеснуть.

– А нечего всяким монахам под нашими окнами ходить! – раздался сверху звонкий девичий голос и столь же звонкий смех.

– Ну погоди у меня, ведьма! – Эллери погрозил кулаком захлопнувшимся ставням. – Доберется до тебя Святая Инквизиция, по-другому запоешь!

Растар ничего на это не ответил, хотя мог бы. Мог бы напомнить, что предлагал отцу Эллери ехать в собор в экипаже, но тот в ответ начал что-то вещать про подвижничество, аскезу и смирение грешной плоти…. (Знаем мы эту грешную плоть! Все значительно проще: из окна возка толком город не разглядишь….) А еще мог бы лишний раз вспомнить о судьбе преподобного Донела, инквизитора соседней Римпады, год назад за излишнее служебное рвение заработавшего вязальную спицу в бок на такой же узкой улочке. И Эллери рискует кончить тем же, если будет видеть непотребство в таком вот обычном на юге озорстве, а главное – делать из этого оргвыводы.

Да сам-то пусть кончает, как хочет (Растар чуть заметно усмехнулся, когда сия двусмысленность мелькнула в его уме) – лишь бы ему, Растару Олайскому, жизнь не усложнял! Не приведи Господь этому подвижнику и аскету отыскать в Олайе какую-нибудь беду на свою шею – ему-то, может, и поделом, да спросят за это с Растара.

Восемь лет занимает он пост главного инквизитора Олайи.

Восемь лет хранит родной город от колдунов и демонов, от чар и соблазнов всех видов. И никто в Олайе не посмеет сказать, что за восемь лет на этом посту Растар отправил на костер хоть одну невинную жертву. Всем ведомо, что он официально разрешил крестить тех детей, что иные женщины приживают от «красивых господ с холмов», как стыдливо зовут они киари. Разрешил, потому что один Господь для всякой дышащей и мыслящей твари, и не вручить ребенка Ему – значит, подарить дьяволу.

Вот только как объяснить сие этому упертому отцу Эллери, что так горд титулом инспектора, личного посланника самого Великого Инквизитора Кастеллы? Да они там, у себя в столице, небось, забыли, когда живого киари видели, вот и не могут отличить его от демона! А у нас этих киари, слава Всевышнему, до сих пор – под каждым кустом, и поди запрети бабам с ними ложиться! За всеми не уследишь….

Растар тяжело вздохнул. А ведь как пить дать, отплатит ему Эллери за все его заботы тем, что накатает в верховный капитул отчет «о недостаточном инквизитора Олайи усердии по искоренению ведовства бесовского». Разве что умилостивить его показательным аутодафе? Да только где ж его взять – Каттину, что с инкубом жила, уже два месяца как плетьми на Соборной площади выдрали, и с тех пор – ничем-ничего….

Узкая улочка вывела Растара и Эллери к набережной Нараны – злые языки поговаривали, что река прозвана так за цвет воды, а вовсе не за апельсиновые сады где-то там ниже по течению. Вдоль берега росли полинявшие от зноя тополя, а под ними имелась пара каменных скамей, на одну из которых и присели отдохнуть господа инквизиторы. Растар на всякий случай ниже надвинул капюшон такой же, как у Эллери, квентинской рясы: это столичного инспектора никто здесь не знает, а ему вовсе ни к чему привлекать к себе лишнее внимание.

Неожиданно Эллери резко, как настороженная пастушья собака, повернул голову влево. Растар проследил направление его взгляда…. По горбатому мостику через Нарану шла женщина лет двадцати восьми с виду, одетая как санталенская крестьянка: длинная льняная рубаха-платье, поверх – блио из коричневой шерсти. Подол рубахи до колен и рукава до локтей были сплошь покрыты искусной вышивкой в зеленых тонах, изображающей цветы и травы. На плече женщина несла объемистую торбу, связанную из полосок разноцветной шерсти, а в руке – пучок какой-то травы.

Высокая, сильная, с густыми черными волосами до плеч и уверенными движениями, не стесняемыми простой одеждой, она, конечно, мало походила на привычных Эллери горожанок Севера – хрупких, скованных, упрятанных под покрывала….

– Скажете, и это не ведьма? – Эллери раздраженно повернулся к Растару. – Горе городу, по которому бесстыдно разгуливают такие женщины, выставляя свою красоту напоказ, да еще и с колдовскими знаками на одежде….

– Ну это уж вы перегнули палку, отец Эллери, – не выдержал Растар. – Таких браслетов да подвесок вам любой деревенский кузнец из медной проволоки за час целую кучу наделает. Вышивка непривычная, это да, но почему бы женщине не украсить свою одежду, если Господь дал ей глаза, чтоб увидеть, и руки, чтоб воссоздать Его же творение? Или, по-вашему, носить украшения – смертный грех, а вышивать должно лишь покровы на церковный алтарь?

– Может, это и так. Но если женщина столь очевидно не скромна и не богобоязненна, поневоле предположишь….

– А вы не предполагайте, отец Эллери, – не без язвительности отпарировал Растар. – Вы лучше отца Сандера порасспросите, как она у него в церкви травы свои святит. Это деревенская знахарка, а не знатная горожанка, чтоб ходить под вуалью да мелкими шажками.

– Так вы ее знаете, брат Растар? – в голосе Эллери промелькнуло какое-то сомнительное неодобрение.

– Да кто ж в Олайе не знает Льюланну из Санталена! За четыре месяца, почитай, полгорода исцелила. И не ведовством бесовским, как вы любите выражаться, но лишь освященными травами и молитвой Господней. Насколько я помню, столь чтимый вами Эвтихий Кильседский не видит никакого греха в таком исцелении, пусть даже совершено оно лицом не духовным.

Поименованная Льюланна меж тем прошла совсем близко от святых отцов, овеяв их едва уловимой полынной горечью, пересекла набережную наискось и скрылась в трактире, на вывеске которого был изображен почему-то рогатый орел. Но тем уже, по сути, не было до нее никакого дела – они снова нашли повод для богословского спора, толком не умолкавшего все время пребывания Эллери в Олайе.

– В лесу, верно, покрывало только помеха – но ведь она ходит так по городу, соблазняя красой своей простых верующих….

– Не забывайте, отец мой, красота людская тоже творение Господа на радость нашему взгляду и сердцу. И если же кто не способен наслаждаться лишь глазами и непременно желает большего, то не женщину стоит ему винить, но лишь собственную слабость и нестойкость.

– Но достойно ли самой становиться орудием дьявольского искушения? Вот и Эвтихий Кильседский в своих «Райских плодах» пишет, что женщина есть создание, что ни в добре, ни в зле не может держать золотой середины….

– Ну если уж на то пошло, то же самое он сказал и о священниках….

Солнце медленно, но верно клонилось к закату. Эллери и Растар, не прерывая своего высокоученого диспута, поднялись, чтобы продолжить путь домой. В этот момент распахнулась дверь «Рогатого орла», и оттуда снова появилась знахарка Льюланна, но на этот раз под руку с высоким и очень привлекательным на вид человеком с копной медовых волос, прикрытой потертым бархатным беретом. Поверх его небрежно накинутого черного плаща висела гитара на шнурке. Ничего особенного в нем не было – обычный бродячий менестрель, но Эллери, едва завидев его, со свистом втянул в себя воздух и застыл, как соляной столп.

– Демонское порождение! – еле слышно прошипел он, мгновенно утратив голос.

– Кто, Хено-менестрель? – беспечно произнес Растар. – Уж его-то в чем-то, не вполне одобренном Церковью, обвинить даже труднее, чем Льюланну….

– Идиот! – перебил его Эллери. – Вы, что, занимаете пост инквизитора, вообще не имея аурального зрения?! А если имеете, то взгляните на него как следует, _глазами души_!

Ауральным зрением, Растар, конечно, обладал – иначе и в самом деле не занимать бы ему этой должности, – но не слишком ярким и отнюдь не доведенным до автоматизма, как у этого Эллери. Почти полминуты ушло у него на то, чтобы настроиться, но когда это все-таки произошло….

Над головой менестреля Хено, ясно различимая, светилась ДВОЙНАЯ аура! Яркое оранжево-алое кольцо, нормальное для простого человека – но внутри него отчетливо просвечивало другое – серебристое, переливающееся едва уловимыми оттенками серого, белого и голубого. Холодея, Растар осознал, что не только ни разу не видел такого спектра, но даже не читал о нем.

Хено и Льюланна свернули за угол, и лишь тогда Растар нашел в себе силы повернуться к Эллери.

– Боже Всевышний! – выговорил он потрясенно.

– И давно этот человек находится в Олайе? – голос Эллери был холоден, как лед.

– Да те же четыре месяца, что и Льюланна. Они вместе пришли – то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, я не интересовался….

– И прескверно, что не интересовались! Четыре месяца по городу ходит совершенно явственно одержимый человек, да еще в обществе женщины, слишком похожей на ведьму – а главному инквизитору города и дела нет! И после этого вы еще смеете утверждать, что, дескать, лучше понимаете местную специфику и сами знаете, что у вас к чему! Что вам вообще известно об этом Хено-менестреле?

– То же, что и всем. Он обычно на площади Лилий поет, у фонтана, и всегда вокруг него огромная толпа. Я и сам сколько раз, проходя мимо, останавливался послушать…. Пресвятая Дева, дай бог каждому петь так, как он! Слушаешь – то плачешь, то смеешься, а то к небесам уносишься, как и во время мессы не всякий раз удается. Девушки наши олайские табунами вокруг него вьются – и ничего удивительного, он же вдобавок и собой хорош…. Куда удивительнее, что он на них и не глядит почти, не иначе, Льюланне верность хранит….

– Вот видите, – перебил его Эллери, – все сходится! Сами утверждаете, что простой человек не может так петь! Явно этот Хено с демоном в сговор вступил и народ с его помощью зачаровывает. Или знахарка-ведьма его околдовала – это даже вернее, иначе почему же он на других женщин даже не смотрит? И если бы вы хоть раз взглянули на этих двоих глазами души, они давно уже были бы на костре! Воистину, не бывало еще инквизитора, столь преступно пренебрегающего своими прямыми обязанностями, как вы!

Если до этого Растар и ощущал какую-то вину пополам с растерянностью, то после таких слов она исчезла без следа. Да это еще вопрос, от чего городу больше вреда – от моего небрежения или вашего фанатизма, преподобный отец Эллери!

– Во-первых, – перешел в наступление Растар, – если уж зашла речь о глазах души, то ауру знахарки вы видели не хуже меня, а она имеет чистый бирюзовый цвет без малейшего темного пятна. Значит, она никогда не вступала ни в какие сношения с врагом рода человеческого….

– Либо настолько искусна, что может это скрывать, – парировал Эллери. – Да, темных пятен в ее ауре нет, но она мутна, аура же истинно верующего прозрачна, как слеза Пресвятой Девы….

– В таком случае, менестрель Хено воистину праведник из праведников, – зло рассмеялся Растар. – Если бы не вторая его аура, перламутровая….

– Вы забываетесь, брат Растар! – возвысил голос Эллери. – И я бы даже сказал – кощунствуете!

– Не больше, чем вы, отец мой, – Растар отвесил Эллери издевательский поклон. – А что до второй ауры менестреля, то и ее трудно назвать темной, и она не похожа ни на одну из демонических аур, описанных в «Spectrum Vitalis». Мало того – это я уже говорю на основе личного опыта – подобный металлический отлив характерен для аур киари, которых некоторые святые отцы именуют также эльфами. Так что не исключено, что в нашем менестреле всего лишь есть толика крови этого племени….

– Если вы такой большой специалист по эльфам, – настала очередь Эллери издеваться над своим оппонентом, – то должны знать, что у полукровки металлический отблеск присутствует в основной ауре. Двойная же аура может означать лишь то, что человек делит свое тело с неким существом, человеком не являющимся.

– Так может, это не вина, но беда его? И в любом случае сначала следует произвести экзорцизм по всем правилам, а потом уже решать, стоит ли вообще бросаться таким словом, как «костер»!

– Что ж, брат мой, вам и хоругвь в руки. Но я настаиваю на том, чтобы это было произведено как можно скорее и только в моем присутствии….

* * *

Когда он перемахнул забор сада Дины Вальдиад, роса утра уже начала разбавлять чернила ночи – небо было не черным, а густо-синим, и с каждой минутой синева эта делалась ярче.

Спать не хотелось совершенно, и он решил, что сегодня вообще не станет ложиться. Впрочем, в последние десять лет он спокойно обходился двумя часами сна в сутки, если очень уставал, то тремя. Даже Лиула давным-давно смирилась с его постоянными ночными отлучками, хотя поначалу, помнится, пыталась сопровождать его и по ночам, засыпая на ходу и портя ему все удовольствие….

Ровно четырнадцать лет минуло с того дня, как он пришел в себя в заброшенном замке. Давно истрепался роскошный коричневый с золотом наряд, а браслеты в четыре пальца шириной выглядели теперь как потускневшая латунная дешевка. Никаких больше шелков, слишком роскошных для странствующего барда – недорогая красная рубашка, простой камзол из черной кожи, пояс-шарф одного цвета с рубашкой…. Лиула покупала ему черное с алым по своему выбору, и он, признав, что спутница его вовсе не лишена вкуса, не противился.

В остальном же внешность его за эти годы абсолютно не изменилась – разве что резче обозначились скулы да странно исхудали запястья. Теперь они с Лиула выглядели как ровесники – сейчас ей было столько же, сколько ему в день их знакомства, но его время словно обтекало, не оставляя никаких следов. Догадка Ативьены оказалась близка к истине – похоже, тело его и в самом деле было вылеплено из того материала, что обычно идет у богов на тела Нездешних.

Ативьена…. Как-то они там с Доннкадом, как живется им в маленьком городке Сарнаке у большого и синего моря? Рита, которую он запомнил хнычущим комочком в колыбельке, теперь уже выросла в голенастого подростка. Небось лазит вовсю по крышам, а по ночам, без спросу надев мамины бусы, тайком бегает на свидания к тому самому волнорезу. А родители ее – надеются ли еще на возвращение старого друга, или давно, как и он, смирились с неизбежным?

А ведь как просто и легко казалось все тогда, и как хотелось верить, что все беды позади!

Тогда они всю ночь проговорили при свечах – Доннкад, Атив и он, Гинтабар. А когда уже начало светать (совсем как сейчас), Атив пристально глянула ему в глаза и тихо произнесла: «Да в конце концов, Еретик ты или зачем? Тело тебе подменили или душу?» Он лишь вздохнул – но слова эти сильно его задели. Как выяснилось, их оказалось достаточно для того, чтобы положить конец его дороге отчаяния. Тем более, что….

«Все гениальное просто! Почему бы нам снова не отвести тебя в Круг Света?» – воскликнул Доннкад на следующее утро, за завтраком. «Обретешь новое имя, а вместе с ним и способности вернешь!» Действительно, все так просто и легко, и было удивительно, как ему самому не пришло в голову попросить об этом Доннкада.

Было лишь одно препятствие: Ативьена, в качестве колдуньи, хотела непременно сама присутствовать при этом, «а то мало ли….» Но время ее родов могло наступить со дня на день, поэтому поход в Город пришлось отложить. Однако Гинтабара мало волновала эта отсрочка: встреча с друзьями окончательно возвратила надежду в его сердце. А пока можно было просто жить, купаться в море, гулять по набережной с выздоравливающей Лиула и верить, что нашел новый дом в этом городке, так похожем на окраины его родного Арья-Семо.

В день, когда родилась Рита, он впервые спел Доннкаду «Свечу» – и понял, что преодолел в себе что-то, что так мешало ему жить. А потом, с интервалом в какую-то неделю, случился еще и «Корабль изгнания»…. Жизнь, демоны ее раздери, продолжалась!

Через полтора месяца после родов Атив объявила, что готова отправиться в путь. Но теперь уже воспротивился Доннкад, который к тому моменту подключил Гинтабара к составлению своей карты миров и дорог сквозь них. При этом то, что менестрель мог пользоваться Законом Истока, но не Цели, из недостатка неожиданно стало достоинством.

Как известно, если изобразить на графике путь из пункта А в пункт Б по Закону Цели и из пункта Б в пункт А по Закону Истока, то графики совпадут. Двигаться по Закону Цели, естественно, не в пример удобнее и надежнее. Надо только четко знать, куда хочешь прийти, и определить оптимальное расстояние до этой точки…. но в том-то и проблема, что далеко не каждый умеет с легкостью, почти автоматически вычислять этот оптимум!

Закон Истока доступен куда большему числу мотальцев, хотя целенаправленного движения по нему практически не существует – как рассчитать расстояние до цели, не видя эту цель? По закону Истока уходят откуда-то, а вовсе не приходят куда-то…. Поэтому и выбираться из неизвестного ранее места всегда значительно легче, чем в первый раз искать путь туда.

Исходя из всего этого, был создан метод, который Гинтабар окрестил «хождением по наводке». С пурпурными кристаллами, с помощью которых возможна связь между мирами, ему приходилось сталкиваться и раньше. Теперь же Доннкад отколол осколок от того кристалла, что хранился в их доме, и отдал Гинтабару.

Будучи лишь частью большего камня и сохраняя его структуру, осколок оказался жестко на него настроен.

Хождение происходило так: Гинтабар наудачу размыкал мироздание в направлении, указанном Доннкадом, некоторое время проводил в найденном мире, потом доставал осколок и вызывал Доннкада или Ативьену. И увидев в кристалле лицо, делал новый шаг, определив направление – подсознательно, разумеется. Таким образом, пройденный им путь автоматически оказывался тем самым оптимумом. А поскольку мироздание имеет определенную структуру, то график этот можно было использовать для прохода в целую группу близкородственных миров….

Естественно, Лиула он в эти вылазки не брал, да и вообще общался с нею много меньше, чем с Атив и Доннкадом. Как-то раз даже обмолвился – вот войду в Круг Света, верну способности и первым делом отправлю тебя домой, в Силлек….

Все было хорошо. И даже горящие глаза слушателей мало-помалу перестали доставлять беспокойство и сделались предметом гордости….

А потом случилось несчастье.

В очередную вылазку Лиула все-таки напросилась с ним, сумев как-то надавить на его сочувствие. Действительно, что она видела в этом чужом городке, кроме орущей Риты, которую ей подсовывали каждый раз, как только Лиула появлялась в домике из ракушечника?

Ей повезло – они угодили на майские игрища в какой-то из миров группы Овна. Первую половину вечера гитара не остывала от его рук, а потом он, плюнув на все, отложил инструмент в сторону и влился в одну из пляшущих цепей, что носились вокруг Майского Древа и между костров. В одной руке рука Лиула, в другой – ладонь неизвестной девушки в разноцветных юбках, и веселье пьянило, как хорошее вино…. В какой-то момент Гинтабар обратил внимание, что кристалл связи на кожаном шнурке выскочил из-за воротника рубашки и болтается у него на груди, но в круговерти танца не принял никаких мер….

А через несколько часов, на рассвете, весь в холодном поту, в десятый раз осматривал поляну. Как мог развязаться шнурок, если он сам изо всех сил затягивал его на три узла?! И оборваться тоже не должен…. Но факт оставался фактом: кристалла связи на его шее не было. А это значило, что вернуться он не может.

Он искал часа четыре, уже понимая, что все напрасно – представьте себе дурака, который не польстится на аметист размером с перепелиное яйцо!

«Повезло тебе, что мы оказалась здесь вместе,» – сказал он тогда Лиула. Она ничего не ответила, лишь глаза влажно заблестели. И когда она ткнулась лицом ему в грудь, он впервые за все время совместных скитаний поцеловал ее….

Прощайте, Доннкад и Атив – наша встреча была странной и так ни к чему и не привела. Прощай, городок Сарнак, прощай, так и не обретенное новое имя! Миссия, провались она пропадом, продолжается….

Продолжается? Ну уж нет! Что бы со мной ни случилось, Еретик останется Еретиком, и куда бы ни забросил меня неведомый мне сценарий, на дорогу отчаяния я больше не вступлю! Хватит!

Тогда-то он и положил себе зарок – не покидать мира, в который занесла его судьба, до тех пор, пока своими песнями и своими действиями не сумеет что-то в нем изменить….

Летели годы. Он пел на площадях и обнажал кинжал в кривых переулках, бегал от стражей порядка и залезал по веревке на балконы, спал с Лиула и дрался с теми, кто задевал ее честь. В иных мирах мог провести год, в других – всего несколько дней, был для кого-то просто шутом, а для кого-то – вершителем таинства…. Он жил. И писал песни – иногда по семь в год, иногда по одной, но писал.

В Зенгаре он был вызвал на песенную дуэль местной знаменитостью, Лайтом Венейсом по прозвищу Столикий – и победил, а потом еле удрал от подосланного убийцы. А в Желторечье совершенно случайно спас дочь местного князя, что, как и большинство женщин, откровенно ухаживала за ним, но в отличие от этого большинства, не знала ни меры, ни приличий….

К женщинам он тоже пусть не сразу, но привык. Хотя, честное слово, нелегко было привыкнуть к тому, что иные влюбляются в голос, не только совсем не зная его, но даже не видя лица – как та девушка, что была с ним в Ченниале в ночь на Пепельную среду…. Привык, осознал всю выгоду своего положения и сознательно выбирал лишь лучших из лучших – желательно таких, которые не пытались немедленно заплатить ему собой за песню.

И Дина Вальдиад, от которой он сейчас шел, радостно насвистывая, тоже была лучшая из лучших.

Гинтабар очень хорошо помнил тот день, когда мимо фонтана прошла молодая женщина под кружевным покрывалом и бросила ему на колени сложенный вчетверо голубой листок. Он смутно припомнил, что вроде бы и раньше видел эту женщину в толпе слушателей. Сочтя листок очередной любовной запиской, менестрель развернул его лишь вечером, в трактире – и замер, пораженный…. «И в радости – лишь боль, и в каждой встрече – мука: „еще не угадав, не зная, не любя….“ Алхимия души, оккультная наука…. Я знаю все, но только не себя – и не тебя.

Рассыплю имена, как бусы, на ладони – мне не дарить, тебе не выбирать. Опять слова сбоят, как загнанные кони, но это значит – в ночь тебя заставе не догнать….»

Последняя строка особенно потрясала, ибо была откровенным намеком на одну из лучших его песен. Вот только дело было в том, что он ни разу не рискнул спеть слишком уж вызывающего «Еретика» в богобоязненной католической Олайе!

К вечеру он знал, что зовут эту женщину Дина, что живет она в красивом и богатом доме на берегу Нараны и что муж ее, рыцарь делле Вальдиад, за какой-то грех уже неделю как отправился в паломничество к гробнице святого Инневия Рокадельмского.

Ночью Гинтабар был в ее саду и там, под ее балконом, замирая от волнения, спел «Еретика». Заслышав его голос, она выбежала на балкон – все под тем же кружевным покрывалом и в незастегнутом платье.

«Скажи – ты тоже умеешь раздвигать мироздание?»

«Я не понимаю, о чем ты говоришь, менестрель….»

«Тогда откуда же ты знаешь ту строчку из моей песни, на которую намекнула в своем послании?»

«Клянусь Господом, я впервые услышала эту песню сейчас! А та строка – просто случайное совпадение!»

«А давно ли ты пишешь стихи?»

«Да уже лет семь…. Только не слишком часто.»

Потом он приходил в этот сад снова и снова – почти каждую ночь. Дуэнья, что бдительно охраняла госпожу до возвращения мужа, могла бы поклясться – та не совершала ничего предосудительного. Менестрель пел, она же отвечала ему с балкона своими стихами, и за все время тот не только не коснулся ее руки, но даже не видел ее без вуали. А слова…. много ли греха в словах, пусть даже и рифмованных!

Она была по-настоящему талантлива, эта Дина Вальдиад, только ее талант требовалось разбудить, и он не жалел на это ни сил, ни времени. «В бокале – шипучий хрусталь, и глаз в полутьме не увидеть…. Поведай мне, как ты устал, скажи, что не хочешь обидеть.» Много женщин встречал он на своем пути сквозь миры, но таких слов – и к тому же абсолютно бескорыстно! – не дарила ни одна.

Это даже нельзя было назвать флиртом. Просто он пел, а она отвечала – с каждым разом все более умело и изящно.

«Помнишь, ты читал мне посвящение девушке из северного города? Вот это: „Только камень, да ветер над стылой равниной….“?»

«Конечно, помню.»

«Сегодня утром я написала ответ…. Хочешь?»

«Что за вопрос!»

«Слушай тогда…. Ты опять в черно-алом…. Безумные краски, крылья ночи над раной – закатной чертой…. Но пред любящим взором таиться напрасно – не укрыть под плащом этот свет золотой. Ты об этом не знаешь, и право, так лучше, но рассветной порой – ты не слышал, ты спал – я вплела тебе в волосы солнечный лучик, чтобы зиму твою этот свет озарял.»

Приближался срок возвращения ее мужа, и Гинтабар уже давно решил, что разомкнет мироздание в день, когда это случится. Не век же длиться удивительным ночным встречам, да и для Дины так лучше. Но он твердо знал, что, уходя, оставляет в Олайе поэта.

Может быть – в будущем – даже великого поэта. Оттого и насвистывал так радостно, торопливо шагая по пустынной набережной к «Рогатому орлу».

Когда он перешел через горбатый мостик, уже совсем рассвело. Поэтому разглядеть форму четырех солдат и сержанта, клевавших носом на ступеньках трактира, не составляло никакого труда: короткие серые плащи-нарамники с продольной красной полосой. Стража, состоящая при городской инквизиции.

Завидев приближающегося Гинтабара, сержант поднялся ему навстречу, с трудом удерживая зевоту. На лице его явственно читалось: «И из-за этого …. нас подняли в такую рань?»

– Хено Игнас, странствующий менестрель? – Последнее слово все-таки утонуло в зевке.

– Он самый, – слегка поклонился Гинтабар, еще не поняв, что должен испугаться.

– Следуйте за нами.

* * *

«….Снова виденье в душном и долгом бреду: выжженной степью, плача, на запад бреду.

Солнце заходит, но на курганах – огни…. Я на свободе, видно, последние дни.

Волны о берег бьются с извечной мольбой. Кто мне поверит, что я не вижусь с тобой?

Ветер над морем в горло вбивает слова. С ветром не спорю – вряд ли останусь жива….»

* * *

Трибунала никакого не было. «Сначала надо доказать вину, а потом уже карать!» – неистовствовал Растар весь минувший вечер.

Поэтому и встретили Хено-менестреля в малом зале заседаний олайского приюта Ордена святого Квентина лишь трое. Сам Растар, Эллери, напряженно и недобро всматривающийся в лицо одержимого, да брат Теверин, секретарь Растара, склонившийся в углу над своей конторкой с бумагами.

– Ведомо ли тебе, Хено Игнас, что делишь ты свое тело с иной душой, предположительно принадлежащей нелюдю из рода киари? – Эллери аж подался вперед, глаза горят, тонкие губы стиснуты – пытается прочитать истину по лицу вопрошаемого. А Растар, напротив, откинулся в тень и, по своему обыкновению, следит за красавцем-менестрелем из-под опущенного капюшона.

– Несколько лет назад что-то в этом роде говорила мне одна мудрая женщина из далеких земель. Но она имела в виду тело, а не душу. Если же и есть эта иная душа, то до сей поры никак себя не проявляла.

Гинтабар долго колебался, прежде чем избрать тактику ответов. С одной стороны, видеть ауру – это вам не освященным крестом махать, с такими способностями вполне можно уметь отличать правду от лжи. А с другой стороны, наличие в сем славном месте пыточного зала говорит об обратном – о неумении добыть правду без боли и страха. Посомневавшись, менестрель решил держаться линии поведения, которую Доннкад когда-то издевательски обозвал «честность – лучшая политика».

– Есть ли у тебя предположения, где и когда могло случиться с тобой такое? – вступил Растар, не обращая никакого внимания на возмущение, исказившее лицо Эллери.

– Да. Более десяти лет назад мне случалось быть в неком разрушенном замке, который, по слухам, принадлежал чародейке нелюдю. Я провел там ночь, и может быть, во сне….

– И за эти десять лет никто не заметил у тебя второй ауры?

– Эллери чуть не подскочил в своем кресле.

– Я же говорил вам, что большую часть жизни провел в странствиях. А на востоке, как вам известно, Святая Инквизиция не властна. Поэтому думаю, что если кто и замечал, что с моей аурой что-то не так, то не умел понять и объяснить, что же именно, – на всякий случай Гинтабар подкрепил улыбкой эти более чем сомнительные слова.

– А спутница твоя, именующая себя Льюланной из Санталена?

– не унимался Эллери.

– О, Льюланна – простая женщина. У нее нет никакого особого дара, и исцеляет она лишь знанием силы трав и верой в Господа, – ему пришлось приложить немалые усилия, чтоб лицо его не дрогнуло при этих словах. Это Лиула-то верит в Господа? Да если Гинтабар – честный еретик, то Лиула, похоже, вообще ни в кого не верит и в вере не нуждается. Даже в свою силлекскую Великую Мать сущего. – К тому же и познакомился я с ней много времени спустя после ночи в замке чародейки.

….Что сейчас творится с Лиула? Вечером, уходя к Дине, он оставил ее уткнувшейся носом в подушку. А сейчас она, наверное, уже проснулась и, не обнаружив его подле себя, начала метаться среди предположений – одно страшнее другого. А может быть…. Да нет, сержант серо-красных клятвенно заверил его, что им был отдан приказ привести только менестреля….

Ему задавали еще какие-то вопросы, Гинтабар отвечал, почти не пропуская ответы сквозь сознание. Оба инквизитора были вполне понятны для него. Столичный Эллери – убежденный фанатик, так сказать, мракобес по велению души, борец за идею. А этот Растар, похоже, действует, исходя из принципа «ты уйдешь, а мне тут жить» – но и должностью своей ох как дорожит….

– Итак, Хено Игнас, согласен ли ты подвергнуться стандартному экзорцизму в доказательство того, что твоя вторая аура не принадлежит демонической силе? – наконец вопросил торжественно Растар.

Вот тут-то по его спине и пробежал холодок – он осознал, что надвигается нечто, чего не умолить и не отвратить. Слишком давно никто не вспоминал о его одержимости – ведь за эти годы он сумел стать почти прежним….

– Не только согласен, но и пойду на это с превеликой охотой, – ответил он. Ибо любой другой ответ означал прямой оговор себя.

Разочарованное лицо Эллери послужило ему слабым утешением.

В ожидании экзорцизма, назначенного на полдень, Гинтабара отвели в пустующую келью – и там он все-таки провалился в сон на свои два часа.

Ему приснилась темноволосая женщина под вуалью, которая положила ему руки на плечи, заглянула в глаза и тихо сказала: «Не надо бояться! Я сказала, что в ночь тебя заставе не догнать – значит, так и будет!»

«Это ты, Дина?» – спросил он ее. «Как ты нашла меня здесь?» В ответ женщина откинула вуаль, и он увидел смутно знакомое, но ни в коем случае не Динино лицо – светлая кожа, бледно-зеленые глаза…. Он попытался вспомнить, где и когда мог видеть эту женщину – и проснулся.

* * *

Пока менестрель отсыпался в келье, господа инквизиторы окончательно переругались. Сказать по правде, душевное состояние Растара сейчас менее всего подходило для свершения столь благого и праведного деяния, как экзорцизм – так он разозлился, видя, как Эллери выполняет его прямые обязанности, словно сам он, Растар, не в состоянии этого сделать!

Тем более, что в данном случае классический канон изгнания беса был явно неприменим. Охотное согласие Хено сбило с толку не только Эллери, но и Растара. Впрочем, законник Эллери быстро нашел прецедент, вспомнив, как святой Гервасий изгонял из монахини Миндоры «доброго дьявола», то есть, судя по описанию в житии, одного из духов стихий.

– «Добрый дьявол, католик, легкий, один из демонов воздуха», – процитировал Эллери строку жития, откровенно гордясь своими богословскими познаниями.

– Цвет ауры скорей уж указывает на воду, – не согласился Растар.

– Все равно легкая стихия, – гнул свое Эллери. – А значит, уместно будет использовать канон «Сильфорум».

Тут же выяснилось, что целиком этого канона не помнят ни Растар, ни сам Эллери. Еще через некоторое время выяснилось, что в библиотеке олайского приюта Ордена святого Квентина данного канона тоже не имеется. Далее последовал обмен обвинениями в некомпетентности и другими нелицеприятными высказываниями…. Назначение экзорцизма на сегодняшний полдень все сильнее начинало казаться скоропалительным.

Наконец, Эллери, кажется, осознал, что еще немного, и он уподобится Растару, скатившись в откровенное богохульство.

После чего покаялся в преступной переоценке собственной мудрости и взялся за полтора часа, оставшиеся до обряда, создать некий синтез «Сильфорума» и классического канона, пригодный для данной ситуации. «Но вы же понимаете, брат Растар, что в таком случае я просто не имею права перелагать на вас ответственность за употребление неканонического заклинания!

Так что руководить экзорцизмом буду я, вы же поддерживайте меня силой своей веры и своих молитв….»

Растар, впрочем, не остался внакладе, ибо отец Эллери, не предусмотрев столь редкого случая, не захватил с собою белого облачения. Инквизитор Олайи уступил ему одно из своих. И потом долго со злорадным удовольствием смотрел, как столичный инспектор пытается подвязать поясом длинное одеяние, чтоб не путалось в ногах – Растар был почти на голову выше Эллери.

В общем, к полудню все кое-как утряслось. В гербарии приюта нашлись освященные вереск и лист кувшинки, на полу общей молельни мелом был начерчен большой круг. В молельню согнали всех монахов-квентинцев, дабы могли они лицезреть сей достославный обряд и в случае чего свидетельствовать, что все было, как должно.

Ровно в полдень Хено ввели в молельню. Растар обратил внимание, что менестрель спокоен, но при этом сильно погружен в себя, словно предстоящее действо совсем его не касается и не интересует.

Повинуясь слову Эллери, Хено лег в круг лицом вниз, головой к алтарю, и раскинул руки крестом. Эллери опустился на колени у него в головах, громко читая Pater Noster. Потом зажег кадильницу от свечи с алтаря, в другую руку взял освященные травы и пошел вокруг лежащего по меловой черте.

– Изыди, блуждающий дух, не ведающий покоя…. Изыди, тень бестелесная, плотью сей завладевшая не по праву…. Изыди, творение Господне, что Творца своего не ведает…. Изыди, голос, что смущает малых сих…. Изыди, смерти лишенный, к жизни непричастный…. Изыди, огнь ночной, что манит в трясину….

Изыди, тот, что по ту сторону добра и зла…. Изыди, наваждением повелевающий…. Изыди….

Сначала просто ничего не было. Менестрель лежал спокойно, хотя экзорцизм всегда заставляет дергаться того, кто ему подвергается. Не обязательно, конечно, биться в корчах, как при изгнании злого демона, но ведь и не лежать же, как…. как, прости Господи, на плоской крыше под жарким солнцем!

– Властью, данной мне от Господа, размыкаю кольцо и разрываю узы, силой, что дарует мне вера моя, сковываю силу неземную и власть нелюдскую. Да останется живое с живым, дух же бесплотный да уйдет туда, откуда явился! – Последние слова Эллери проговорил, сам уже глубоко сомневаясь в их действенности. – Amen!

Едва уловимый стон слетел с губ лежащего (или это только показалось Растару?) – и ало-золотое свечение возникло вокруг распростертого на полу тела, быстро разрастаясь и делаясь ярче.

Из рядов квентинцев раздались возгласы ужаса. Эллери выронил кадильницу и забормотал молитву. Растар рад был бы сделать то же самое, но язык его будто примерз к гортани. А сияние тем временем уже заполонило весь круг, совершенно скрыв тело, огненной полусферой отделив его от взглядов собравшихся в молельне….

И снова ушей Растара коснулся то ли стон, то ли вскрик. С трудом подняв руку, он сотворил крестное знамение. Словно повинуясь этому знаку, сияние начало меркнуть, постепенно стекаясь к голове лежащего. Вот едва уловимо проступили очертания тела…. и новые вскрики ужаса огласили молельню. Ибо чем менее ярким делалось сияние, тем яснее было, что лежащий в кругу – вовсе не менестрель Хено, и даже одежда на нем совсем другая.

Сияние еще не погасло окончательно, а тело в кругу уже зашевелилось, меняя позу. Растар машинально отметил, что первым движением рука распростертого в кругу словно подгребла что-то у лица и спрятала на грудь, под одежду…. Затем он потянулся, перевернулся на бок и, наконец, уселся на пол в центре круга, окидывая молельню полубезумным взглядом.

Мальчишка-подросток – так сначала показалось Растару, – в линялых голубых шароварах, похожих на восточные, в ядовито розовой бесформенной куртке, подбитой вроде бы ватой, и каких-то чудных белых башмаках, словно вылитых вместе с толстой подметкой из странной смолы. И худющий – одежда болталась на нем, как на вешалке. Бледное, словно никогда не знавшее света, лицо, острые обтянутые скулы, слипшиеся волосы цвета пыли едва прикрывают шею….

– Эльфь поганая! – прогремел на всю молельню гневный и возмущенный голос Эллери.

Растар торопливо включил зрение души и обомлел: аура сидящего в кругу была той самой, серебристой, только теперь еще и рассыпАлась яркими алмазными искрами. И при этом казалась словно надорванной сразу в двух местах.

Проклятое создание! Даже дважды проклятое!

Медленно и высокомерно создание перевело взгляд на Эллери.

Сверкнули темные глаза.

– Лет триста назад, – прозвенел в ответ чуть хрипловатый, но несомненно, женский голос, – тот, кто назвал бы эльфью Лань Владычицу Песен, очень быстро пожалел бы о своем длинном языке! А сейчас, черт дери, даже такое оскорбление приходится спускать….

От этих слов у всех, находившихся в молельне, похоже, случился столбняк. Странная женщина, назвавшая себя Ланью, поднялась на ноги, неуловимым движением расстегнула свою шутовскую куртку.

– Надо же, куда меня занесло! Н-да, всякое со мной случалось, но чтоб настолько плохо….

– Стоять, дьявольское отродье! – Эллери торопливо осенил ее наперсным крестом, когда она занесла ногу за край мелового круга.

Она окинула его таким взглядом, что Эллери невольно поежился. Только сейчас Растар обратил внимание, что эти двое чем-то схожи. Скорее всего, выражением лиц – и так странно было видеть на тонком бесцветном девичьем лице то же выражение безжалостного и высокомерного упорства!

– Да пошел ты в баню…. экзорцист! – последнее слово она произнесла как особо неприличное ругательство. – Раз уж силу сковал, так дай хоть руки-ноги размять. И не трясись ты так, никуда я от тебя не денусь. Могла бы – уже три минуты назад делась бы….

С этими словами она неторопливо пошла по молельне, разглядывая вырезанные из дерева фигуры святых, украшавшие стены. Квентинцы шарахались от нее, а она ухмылялась.

– Так что, в пыточный зал ее? – негромко и нервно спросил Растар, косясь на Эллери.

– Бесполезно, – так же негромко ответил он. – Это не ваша киари, а лайя, высшая эльфь. Она просто отключит боль. А надавим слишком сильно – остановит сердце.

Растар впервые за все время глянул на Эллери с уважением: а ведь не вовсе дурак, хоть и фанатик из фанатиков.

Словно расслышав их разговор, Лань неожиданно повернулась с другого конца зала:

– Да, монахи! Может, вы объясните мне, как меня сюда выдернули? А то упала в обморок у себя в замке, а очнулась здесь….

Инквизиторы переглянулись. Каждому пришло на ум одно и то же: «Черт возьми, хотел бы я знать, кто из них чьим телом завладел!»

….За окнами было уже темно, а они так ничего и не придумали.

– Похоже, у нас осталась единственная возможность что-то узнать, – наконец устало произнес Растар. – Раз она не боится ни боли, ни смерти, силой мы из нее ничего не выбьем. Но можно попытаться взять ее добром. Сейчас я спущусь к ней в келью и попробую исповедовать. Или просто вызвать на разговор – как получится.

– Почему именно вы? – возразил Эллери скорее по инерции.

– Вы ей с первого взгляда не пришлись по душе. А я ничем себя не проявлял. Так что если вообще захочет говорить, то со мной заговорит скорее.

– Пожалуй, вы правы, брат мой, – со вздохом признал Эллери после долгой паузы. – Что ж, в таком случае успехов вам. А я, пожалуй, отправлюсь спать – этот экзорцизм у меня все силы отнял….

Держа в руке факел, Растар спустился в полуподвальную часть приюта. Там находились так называемые «кельи грешников», способные служить и камерами для выловленных колдунов, и узилищами для провинившихся монахов. Перед нужной дверью остановился, долго звенел связкой ключей, ища нужный, нервно перекрестился – и вошел.

Она сидела на охапке соломы, накрытой курткой, и ела из миски какое-то варево из крупы и картошки. Под курткой на ней оказалась мешковатая рубаха из той же ткани, что и шаровары.

Когда свет факела упал на нее, она даже не подняла головы, лишь бросила равнодушно:

– А, это ты, монах…. Что ж, заходи, раз в гости забрел, – таким тоном, будто не в «келье грешников» сидела, а на веранде собственного замка, а он стучал в ее ворота, ища ночлега.

Растар вставил факел в кольцо на стене и опустился рядом с ней на солому. Чутье подсказало ему, что лучше всего просто сидеть и смотреть, как она ест. Захочет, заговорит сама, не захочет – никакие его вопросы не помогут.

– На костер меня отправите за этого менестреля? – снова бросила она с набитым ртом.

– Не знаю, – честно ответил Растар. – Я вообще не знаю, что с тобой делать и кто из вас чья жертва.

Чутье не подвело Растара. Лань доела варево, вытерла тарелку куском хлеба. Доела и хлеб, отхлебнула несколько глотков из кружки, откуда разило кислятиной. Затем, слегка отпихнув Растара, вытянулась на соломе во всю длину, подсунула куртку под голову. И неожиданно заговорила….

* * *

Ну что, монах? Это ведь твоя работа – выслушивать исповеди. Может быть, и до меня, нелюди некрещеной, снизойдешь из божьего милосердия? Впрочем, боюсь, что никогда не сумею тебе объяснить, что же было на самом-то деле – ты не поймешь….

Вот ты стоишь, монах, и смотришь на меня как на исчадие ада, как на нечисть. А ведь я когда-то была красива, да нет – очень красива. Были десятки женщин с более яркой внешностью, но я была – лучшая. Единственная. Весь мир был у моих ног, и даже после того, как я замолчала навеки, меня называли Королевой, прекраснейшей….

Что? Ты скажешь – это гордыня, смертный грех…. Да, я горда, монах, я горда даже сейчас, а уж тогда-то…. о, что и говорить об этом! Но это разные вещи – гордость и гордыня.

И я никогда не смогу заставить тебя понять, что я испытала, когда больше не смогла – петь, нести людям то, что рождалось, горело в моей душе и властно искало себе выхода….

Сколько лет, сколько людей, сколько боли понадобилось мне, чтобы понять – да, теперь я действительно больше не умею петь!

Была – на вершине, оказалась – в толпе! Замкнутый круг: только любовь могла вернуть мне утраченный голос, но без голоса – кому я была нужна? Конечно, моя красота все еще была со мной, но я очень быстро поняла, что любят – не за красоту. За что-то другое. А у меня больше не было ничего. Только холодный ум и то, непостижимое, подобное огню, что никуда из меня не ушло….

Я была как кусок сухого льда – обжигала холодом. Впрочем, почему – «была», разве сейчас я не такая?

Утратив голос, я утратила и почтение окружающих. «Не пой, красавица, при мне, а пой при ком-нибудь другом….» А если не можешь – не петь?! Как бы ни была я виновата перед тем, кого не любила, но даже самым ужасным преступникам не назначают такой изощренной казни – века медленного сгорания на внутреннем огне!

Почему, почему вместе с голосом не отобрал он и этот испепеляющий душу дар Слова?! Думала, умру, сгорю, не выдержу этого напряжения, но нет, горела и не сгорала, эта пытка длилась годы, десятилетия, усиливаемая жгучей завистью к тем, кто может петь, кого слушают, как когда-то слушали меня. А я их слушать уже не могла – сердце разрывалось! Как я хотела забрать это – себе, взамен того, что было моим по праву и отнято проклятием…. Кстати, и эту мою зависть чувствовали во мне и не любили меня за это еще сильнее….

Я пыталась убить себя, не в силах нести эту ношу, но после трех неудачных попыток бросила это гнилое дело…. Тогда я покинула родные леса, ушла прочь, гонимая одночеством, как сухой лист осенними ветрами. И однажды ночью, в исступлении, в первый раз раздвинула ткань мироздания.

Новые миры поначалу развлекли меня. Я выбирала такие, которые принадлежали смертным, и не торопилась сообщать им, что я лаиллис. Они называли меня прекрасной госпожой, красота моя повергала их к моим ногам. Но и пылкая влюбленность восторженных юношей, и жажда обладания тех, кто был постарше, ничего не давали моему сердцу. Кусок сухого льда жег душу, и голос не возвращался.

Случайность, монах, ты бы сказал – божий промысел…. Все в мироздании держится только на нем. Один из тех, что были у моих ног, подарил мне украшение – большой, прозрачный, как льдинка, кристалл на тончайшей цепочке. Из далекой страны, где он убивал во имя веры, привез он мне этот драгоценный дар, и хотя этот камень совсем не шел к моему любимому платью, я все же надела его на бал по случаю рождения княжеского наследника.

И там, на балу, я услышала Мерки. Было приглашено несколько менестрелей, развлекать гостей, и я слушала их отстраненно и равнодушно…. пока на середину зала не вышел Мерки, как сейчас помню – худющий, длинный, взлохмаченный тип где-то под сорок смертных лет. Он с первого аккорда завладел этой раззолоченной толпой, взял и понес ее в своих ладонях.

Может быть, у него и не было этого моего дара, когда каждое слово говорится от имени небес, зато было кое-что другое – несомненный талант. Его слушали, затаив дыхание, а когда он начал новую песню и весело бросил залу: «Припев поют все!»….

А я не могла даже подпеть, не имела права! Тебе доводилось ли видеть, монах, как человека бьют по лицу лишь за то, что он не сдержался и вплел свой несовершенный голос в любимую песню?

А я ведь и через это прошла…. И все время, пока пел Мерки, я стояла, закусив губу, и судорожно сжимала в ладонях прозрачный камень из далеких земель.

Все когда-нибудь кончается, кончилась и эта пытка чужим голосом. А еще через полчаса сама старая княгиня подошла ко мне и попросила разрешения взглянуть на мой кристалл. «Какая красота! Вы знаете, госпожа Ланнад, в начале вечера мне почему то показалось, что на вас горный хрусталь. Даже не понимаю, как я могла так обознаться!» Я опустила глаза. Камень был желтым, как солнечный свет, и сотни золотых искр таились в его загадочной глубине….

Дома я долго сидела и тупо смотрела на желтый камень в своих ладонях. Поднесла его к лицу в недоумении и зачем-то на него дохнула…. В следующую секунду сердце мое чуть не вырвалось наружу из груди: в тишине моих одиноких покоев снова раздался веселый голос Мерки! Было полное ощущение, что менестрель где-то рядом, чуть ли не за спиной – настолько живо звучала песня, которую я уже слышала на балу….

Вот так, совершенно случайно, я и открыла магию этих кристаллов, крадущих голос. Но долго, очень долго я не понимала, что для того, чтобы песня ТАК звучала, чтобы всякий раз казалась чуть-чуть новой, мало украсть только голос.

Загадочные кристаллы брали и часть души поющего….

Но в тот миг для меня было важно лишь одно: есть способ отделить звучание песни от того, кто ее поет! Первый шаг сделан, а как сделать второй, я придумаю, я же умна, и знания мои – знания лаилле! Может быть, мое проклятие можно будет обойти слева каким-нибудь хитрым способом!

Я бросила все и отправилась в те земли, откуда прибыл ко мне странный камень. После долгих приключений, которые совсем не будут тебе интересны, я стала обладательницей еще тринадцати таких кристаллов…. Нечего креститься, монах! Скажешь, ведовство дьявольское? И только потому, что об этом не написано ни у одного из твоих святых отцов? Да конечно, куда уж им! Я точно знаю, я уверена: никто в мироздании, кроме меня, никогда не занимался изучением свойств этих камешков. Я бы знала – я же в них, считай, жизнь вложила…. Так что слушай, не беги нового знания – ибо больше, чем сейчас от меня, ты ни от кого об этом не узнаешь.

После ряда опытов я узнала, что голос кристалл берет один раз и на всю жизнь, неважно, спел певец при этом три песни или дал четырехчасовой концерт. И кроме тепла моих рук, еще одно условие необходимо было для этого: мое сопереживание, когда песня, казалось, плакала о том, о чем я обречена была молчать до конца жизни…. Если я оставалась равнодушной – это передавалось и кристаллу. Каждый менестрель окрашивал кристалл своим цветом, часто он совпадал с цветом ауры, но иногда – нет, и такие кристаллы я любила меньше других. Может быть, ты будешь смеяться, монах, но в любом творчестве мне всегда глубоко претила неискренность и вторичность. Я уже говорила тебе, что горда. И из этой гордости я хотела быть сопричастна только самым-самым лучшим….

Да, ты прав: краденый голос не возьмешь себе, я поняла это почти сразу же. Но было другое…. Ты понимаешь, если я оживляла этот кристалл перед другими, то все внимание, сопричастность, восхищение вместо поющего получала – я! Я перехватывала восторг, радость и печаль из чужих душ, и они ложились в мою душу каплями благодатного дождя, что остужал огонь и растапливал лед….

Что ты говоришь? Не голос мне был нужен, а власть над умами и сердцами? Ну знаешь ли, власть я могла получить и другим способом! Например, не вбивать все свои магические способности лаиллис в эти кристаллы, а действительно научиться чему-то стоящему – целительству там или трансмутации…. Но это бы не пригасило пламени внутри меня. ….Что-о?! Слушай, монах, если ты еще раз посмеешь обозвать МЕНЯ вампиром…. я уж тряхну стариной и повешу на тебя какое-нибудь проклятие позамысло ватей, и никакой твой экзорцизм тебе не поможет – я лаиллис, а не демон! Ну, то-то же….

Я до сих пор толком не знаю, что это за минерал. То ли какая-то магическая модификация того же горного хрусталя, то ли еще что-то…. Во всяком случае, несмотря на его редкость, за все время, пока я этим занималась, я собрала по разным мирам более двухсот таких камешков. Между прочим, десятка полтора чисты до сих пор….

О, эти камни наполнили мою жизнь новым смыслом! Я выискивала в мироздании тех, чьи песни, как когда-то мои, заставляли смеяться и плакать людей и стихии. Шли годы, их становилось все больше, и я даже почти успокоилась – светлые тени вырастали за моим плечом и окутывали меня новой значимостью…. в конце концов, разве я делала что-то, заслуживающее порицания? Наоборот – я дарила людям голоса тех, кого, может быть, уже и на свете не было, или тех, кто жил далеко от них – за сотни Сутей. Разве была бы их слава поистине вселенской, если бы не я?! Так что такого в том, что отблеск этой славы ложился и на меня, что меня, как и прежде, стали звать Владычицей песен, хотя и вкладывали в эти слова совсем иной смысл, чем когда-то?

Власть…. По крайней мере, никто не скажет, что я была злой владычицей. Знаешь, однажды один из них стал моим любовником – давно это было и далеко отсюда. Талантливый, чудесный мальчик, с годами он стал бы по-настоящему велик и знаменит – в ту же пору я была чуть ли не единственной, кто видел его дар и верил в него. Но смерть унесла его на взлете – он был младшим офицером императорской гвардии и погиб в бою за неделю до того, как ему исполнилось двадцать три…. Имя? К чему оно тебе, монах – это было очень далеко, ничего оно тебе не скажет. Нет, я не любила его – разве что как мать или старшая сестра, но когда его не стало и остался лишь единственный кристалл, того же цвета, что его парадная форма….

Лет тридцать после этого я окружала его память прекраснейшими легендами, фактически создав ему имя уже после смерти. Тогда, с его кристаллом, мне удавалось буквально один к одному вкладывать в людей свои чувства, потому что я и сама на какое-то время поверила, что пережила и оплакиваю не просто любовника, но – любимого…. Я была тенью у подножия его славы, но никто даже не подозревал, что эта слава – целиком мое творение…. И разве не пристало творцу гордиться своим творением?

Обычно я называю его просто – Первым, потому что потом были и Второй, и Третий – и вот о них-то сейчас и пойдет речь.

Второй…. он был лаилем, как и я, и так же, как я, был горд и недоступен. Однажды вечером он постучал в ворота моего замка – к тому времени я уже обзавелась собственным замком в одной из Сутей, назвав его Лесной Венец. Надо же было где-то хранить мои драгоценные кристаллы!

Естественно, я приказала впустить бродячего менестреля….

Как сейчас вижу его тогдашнего, этот горящий взгляд из-под падающей на лоб медной пряди. Он запел – и очередной кристалл чуть не выпал из моих ладоней, ибо я буквально кожей ощущала, как он наполняется! Это были такие песни – услышать и умереть…. Что я могла предложить ему в награду за них? Разве что себя – что и сделала, но он лишь горделиво тряхнул своими огненными волосами: «Мне этого не надо. Может быть, когда нибудь захочу – вот тогда и вернусь!» И покинул Лесной Венец на рассвете, даже не попрощавшись.

Какое-то время я ждала его, потом перестала – не так уж он был мне и нужен, песни же его остались со мной…. О, то, что я творила с помощью его кристалла, не поддается никаким описаниям – в моих руках он стал почти оружием, я сводила людей с ума его песнями, как когда-то он – меня самое. И снова те, кто это слышал, отчаянно завидовали моей причастности – да, ушел, но ведь обещал же вернуться! Снова, уже во второй раз, слышала я шепотки за своей спиной: «Какая она счастливая – она была с Ним!»

А потом…. потом появился Третий. И вышло так, что предстала я перед ним не гордой властительницей в магическом ореоле – нет, обычной красивой девчонкой, одной из многих. Дело в том, что мы познакомились на балу в Башне Теней – может быть, ты слыхал о ней, монах…. Нет? Ну тогда это в трех словах не объяснить. Есть такой Город, он считается центром вообще всего мироздания, а в нем – эта самая Башня Теней, хозяин которой ежегодно дает балы в день основания данного Города. У меня была добрая подруга из смертных, которая незадолго до этого нашла себе в мужья какого-то благородного лорда, а у этого лорда в друзьях оказался некий менестрель, которого молодые супруги и притащили за компанию в Башню….

Мы все время держались вчетвером, и ему было бы вполне логично объявить меня своей дамой на этот вечер – но он и не подумал этого сделать. Казалось, он пытается успеть наговорить комплиментов всем мало-мальски красивым женщинам в зале – а мне в тот момент было еще все равно. К тому же идеалом красоты для меня тогда был Второй, а Третий не слишком-то на него походил, хотя бы потому, что был доступен и весел.

Но потом в одной из комнат накрыли стол, и наша четверка уселась за него вместе с еще парой десятков гостей, и Третий взял гитару…. и я, сидя на ручке его кресла, потому что больше сидеть было негде, истратила на него очередной кристалл. Тогда я именно так его и восприняла – «очередной». Не Третий.

И вдруг….

«Слушай, а почему ты так странно держишь свой кулон? Это зачем-нибудь надо?»

Понимаешь, монах – он был первый и единственный, кто заметил! Остальные даже не понимали, как и когда я это сделала, если вообще знали, что у них украли голос и часть души….

Я ответила как можно небрежнее: «Ну…. это такая прикладная магия. Он умеет запоминать голоса – а я очень хочу запомнить твой голос. Будет память о бале….»

И тогда…. тогда он взял меня за плечи обеими руками и легко коснулся губами лба. До этого меня целовали много-много раз, и я знала, как делают это, когда любят, а его поцелуй был совсем бесплотным, словно прикосновение ангельского крыла….

«Спасибо тебе, маленькая Лань. Это высшая награда для меня – знать, что кому-то ТАК нужен мой голос и мои слова».

Вот и все. Конечно, мы еще поболтали в тот вечер, он даже угостил меня конфетами – но это так, мелочи жизни. Из рассказов подруги я уже знала, что там, в их мире, у него есть любимая девушка, которой он верен, и что за эти песни его сильно недолюбливают власти….

Через месяц, в Лесном Венце, я оживила его кристалл – и чем дольше звучал его голос, тем больше мне хотелось биться головой о стену.

Не было! Ничего не было между ним и мной! Ничего, что дало бы мне право нести ЭТО людям от своего имени! Я даже не любви хотела – не одарил же меня ею Второй, нет, только причастности, общих воспоминаний, чего-нибудь…. я даже не была уверена, помнит ли он меня. Понимаешь, монах, встретиться в Башне – все равно что вне времени и пространства. У него была своя жизнь, а у меня не было никаких оснований в нее соваться.

Два десятка его песен, подобных рассвету….

А ведь я уже почти успела забыть о том, как когда-то пела сама….

Это было нечестно и нехорошо, но…. у любой уважающей себя лаиллис, занимающейся магией, имеется магическое зеркало. У меня оно тоже было – и вот, в особо тягостные минуты, я стала подглядывать в него за жизнью Третьего. Он ввязался в какое-то народное восстание, его девушка вскоре куда-то делась – кажется, ее убили – но он довольно быстро завел себе новую…. А песни его гремели по всей стране, его имя на глазах делалось легендой.

И вот однажды я в очередной раз поймала его зеркалом. Была ночь, высокий берег над морем с одинокой пинией, или как там называлась эта южная коряга. Я знала, что повстанцы прячутся в катакомбах неподалеку, и поразилась его смелости – отойти так далеко от убежища только ради того, чтобы послушать шорох прибоя!

А потом к нему подошла эта его женщина номер два. Они перекинулись парой каких-то ласковых пустяков, и он положил ей руки на плечи – совсем как тогда мне….

И тут словно жгучая вспышка ослепила меня, иначе и не скажешь. Я вдруг ясно и четко осознала, что это и называется любовь – вот так, к случайному человеку, можно сказать, с первого взгляда. Но именно он, тот, кому дано вернуть мне утраченное, никогда не ответит любовью на мою любовь!

Понимаешь, монах, как страшно это слово – НИКОГДА! И…. знаешь, мне бы хватило одной его любви, пусть даже дар не возвращается, не надо….

В отчаянии я схватила свой заговоренный кинжал с позолоченным лезвием и ударила в зеркало – нет, не в него и не в нее, так, куда придется, в исступлении. И тут…. не знаю, есть ли тут моя вина – ведь небо над морем уже и до того затягивали тучи…. В общем, в следующую секунду ослепительная вспышка молнии перерезала небо, неумолимо высвечивая двоих над обрывом. И тут же откуда-то – и не столь уж издалека – донесся грубый мужской голос: «Демоны болотные, да там кто-то есть!»

Его женщина вскрикнула – и я, осознав, что произошло, в ужасе закрыла лицо руками.

Когда через несколько минут я осмелилась еще раз взглянуть в зеркало, он и она бежали, не разбирая дороги, а огни факелов мелькали все ближе…. Я рухнула на пол и забилась в дикой истерике. «Ты хотела причастности – ты ее получила, проклятая!

Все, на что способна твоя любовь – это убить!» – твердила я снова и снова. В какой-то момент сознание просто милосердно оставило меня.

Очнулась я только на следующее утро. Зеркало было обычным зеркалом, и я понимала, что больше никогда даже не попытаюсь поймать им Третьего. Так и не знала долгие годы, чем же все это тогда закончилось. Кристалл его я однажды попыталась оживить, но стоило мне заслышать этот голос, как кристалл выпал из моих ладоней – голос смолк, а на одной из граней появилась выщербинка.

Вот так и кончилась история моей любви. Но даже сожалеть об этом у меня не вышло – ибо через месяц после этих событий Второй вошел в Лесной Венец и просто сказал: «Вот я и вернулся.

И, кстати, не забыл о твоем обещании».

Ты слишком многого хочешь от меня, монах! Я ведь всего лишь слабая женщина, и так естественно было попытаться найти утешение, зарывшись лицом в волосы цвета меди….

Не стану вдаваться в подробности…. он пришел на одну ночь, а остался на сто с лишним лет – что лаилям время! Иногда я уходила с ним из Лесного Венца, а иногда оставалась и ждала его из очередного странствия. Я даже родила ему детей – близнецов, мальчика и девочку, и должна сказать, что Второй был не таким уж плохим отцом…. Нет, я не знаю, где они сейчас – у тех лаилей, что живут среди смертных, в обычае жить поодиночке или парой, дети стараются не усложнять жизнь родителей своим присутствием. Своих я уже лет пятьдесят не видала….

Но несмотря даже на это, я никогда не была уверена, любит ли он меня – или ему просто нужно гнездо, куда можно возвращаться. А я – я прежде всего гордилась, что рядом с ним, да и кто бы на моем месте не гордился! Однако в какой-то момент это начало меня тяготить, ведь подле него я как бы утрачивала собственную значимость, а мне по-прежнему хотелось называться Владычицей песен…. Короче, однажды между нами произошла ссора, совершенно глупая, а главное, теперь уже и не разберешь, кто виноват – столкнулись два самолюбия, нашла коса на камень, как говорится у вас, смертных. Обидевшись, он ушел в тот самый Город в центре мироздания, он всегда поступал так, когда мы бывали в разладе. Я не волновалась – предыдущие сто лет возвращался, вернется и в этот раз.

Но его не было месяц, другой, третий…. в конце концов я забеспокоилась и отправилась в Город вслед за ним. И там узнала, что он близко сошелся с женой хозяина Башни Теней, и она сбежала с Вторым от своего законного супруга! Почти все, с кем я говорила, винили во всем Второго, но я знала его достаточно хорошо и сразу заподозрила неладное.

Я кинулась вслед за ними, ведомая лишь чутьем лаиллис – все-таки он стоил того, чтобы не бросать его сопернице просто так. Тревожные предчувствия теснились в моей груди.

Где и как я нашла их – тебе, монах, неважно. Увидеть его мне так и не удалось, но эта женщина, Ольда, вышла ко мне. Я знала ее и раньше – сто, двести лет назад – и была потрясена произошедшей с ней переменой. Холодом и надменностью веяло теперь от когда-то приветливой хозяйки Башни….

«А, маленькая Лань!» – бросила она высокомерно.

«Спохватилась, да поздно. Теперь он мой!»

Услышав эту формулировку, я сразу утвердилась во всех своих дурных подозрениях. Понимаешь, монах, «он мой» – это слова из лексикона смертных, никому из нас, долгоживущих, и в голову не придет сказать такое о себе подобном, если только…. ну, чтоб тебе было понятнее – если только лаиль не вступил в сделку с врагом рода человеческого.

«Дай мне увидеться с ним», – сказала я. – «И пусть он сам решает, чей он».

«Зачем? Ты уже один раз выгнала его, и он сделал свой выбор. Он считает, что не нужен тебе».

«Дай мне увидеться с ним», – повторила я. «Возможно, поговорив со мной, он изменит свое мнение».

«Думаешь, мне так уж этого хочется?» – усмехнулась Ольда.

«Ведь и мне он совсем не безразличен, и я вовсе не жажду его потерять….»

«Я ведь могу и силу применить!» – воскликнула я. «Или ты уверена, что Владычица песен ничего не стоит как маг?!»

«Ах, так?! Что ж, попробуй…. госпожа Ланнад! Справишься – все, делай с ним, что хочешь, я от него отступлюсь. Вот только что будет МНЕ, если справлюсь Я?»

«Как что? Придется отступиться мне….»

«Ну уж нет! Сейчас он мой, и только ради сохранения статус кво….»

«Тогда возьмешь что пожелаешь, кроме моих кристаллов», – говоря это, я действительно была уверена, что это единственная ценность, которую она могла бы у меня отобрать. Замок, драгоценности, магическое барахло – все это было делом наживным, и я ничуть этим не дорожила.

Если бы я знала, ВО ЧТО превратилась к тому моменту Ольда и как далеко простирается ее власть…. Но я сочла ее обычной темной лаиллис и вообразила, что справлюсь с ней без труда. А она только рассмеялась мне в ответ: «Принято! Твой ход первый, Владычица песен!»

Вряд ли тебе будут интересны подробности нашего поединка, монах, да и не поймешь ты половину терминологии – ты ведь смертный, хоть и служитель бога, а у лаилле – свои тайны….

Важен исход – в конце концов я оказалась связана магическими путами по рукам и ногам и могла лишь скрежетать зубами в бессильной ярости.

«Вот так-то, малышка», – надменно сказала Ольда. – «Пусть это послужит уроком тебе и прочим чародейкам-недоучкам – что значит попытаться вырвать у Ольды Райнэи ее добычу! А теперь тебе придется выполнить свое же слово и отдать мне что угодно по моему выбору….»

Она повела рукой, раздвигая ткань мироздания. Моим глазам открылась бедно обставленная комната, какие бывают в домах больших городов, где живет сразу много семей…. благодари своего бога, монах, что у вас пока такого нет! На кровати, кутаясь в одеяло, чтоб хоть немного согреться, сидела молодая женщина с коротко остриженными волосами. Лицо ее было изможденно-бесцветным, как часто бывает у бедняков, живущих в сырых городских домах с дворами-колодцами…. Да что расписывать – ты видишь эту женщину перед собой, монах….

Нет, ты погоди креститься, ты до конца дослушай! Недолго уже осталось….

«Ини!» – позвала Ольда. «Иди сюда, Ини!» Женщина на кровати повернулась к нам, ничуть не удивившись. Забыла сказать, что мы, я и Ольда, по-моему, предстали ей в ее зеркале.

«Иди ко мне!» – продолжала звать Ольда. Ини встала с кровати и нерешительно пошла к зеркалу…. то есть это ей казалось, что к зеркалу, я же видела, что она идет прямо на меня, но не могла ни отступить, ни вскрикнуть, скованная чарами.

«Иди, Ини, не бойся!»

И она ступила лицом к лицу со мной и сделала еще шаг…. и словно белесый туман заволок все вокруг меня, а когда он рассеялся – передо мной стояла точная моя копия, в моем дорожном костюме, с моими бледно-зелеными глазами и лавиной темных волос. Да нет, не копия – я опустила взгляд и с ужасом увидела тонкие пальцы, пожожие на восковые свечи, едва видные из-под слишком длинных рукавов бесформенной одежды…. она просто заставила нас поменяться обликом и с довольной усмешкой закрыла разрыв.

«Вот, прекрасная и могущественная госпожа Ланнад – теперь твоя красота и немалая часть твоей магии будут принадлежать другой, более достойной – она, в отличие от тебя, почтительна со мной! А ты можешь идти к своим кристаллам – это ведь самое дорогое, что есть у тебя, не правда ли?»

Об остальном страшно даже вспомнить. Ее слуги сбросили меня с лестницы, и я побрела сквозь миры назад в Лесной Венец – а что мне еще оставалось? Только теперь, лишившись почти всего, я осознала, сколь многим владела на самом деле.

Мне было просто незачем жить, ничто уже не волновало меня по-настоящему, кроме сокровищ, таящихся в Лесном Венце. Я словно обезумела и, как во сне, все брела и брела – а после того, как я лишилась значительной доли способностей, дорога между мирами стала для меня совсем не так проста, как раньше.

Мне показалось, что я плутала в Сутях не дольше полугода – но когда я оказалась в мире, где стоял Лесной Венец, выяснилось, что там прошло лишь немногим менее двухсот лет. Это свойство пути сквозь миры – еще одна вещь, которую пришлось бы слишком долго объяснять тебе….

Конечно, очутившись в замке – опустевшем и разграбленном – я первым делом кинулась к своим бесценным кристаллам. И вот тогда….

* * *

Когда она умолкла, факел почти догорел, и Растар мысленно похвалил себя за то, что взял запасной. Кажется, он сошел бы с ума, доведись ему слушать этот усталый, чуть хрипловатый голос в полной темноте.

– И все-таки как же так получилось, что душа из кристалла завладела твоей плотью? – спросил он, глядя на ее застывший профиль.

– Ах, если б я знала это сама! – уронила Лань с легким демонстративным раздражением. – Слезы я на эти камешки и раньше проливала, так что вряд ли дело в них…. Да и вообще какое это имеет значение? Вы же изгнали его из меня. И зря, наверное, изгнали – кому я такая нужна? Себе – и то не очень.

Лайя, точнее, лаиллис, высшая эльфа…. В дрожащем свете факела ее тонкое лицо выглядело особенно изможденным и в изможденности своей – неожиданно и невероятно прекрасным. И этот устало-равнодушный голос…. Даже потерявшая все, что только мыслимо, брошенная в темную келью на грязную солому, в чужой нелепой одежде, была она настолько выше обычных людей с их мелкими вседневными заботами, что казалась почти величественной.

– Страсти играют твоей душой, – наконец выговорил Растар.

– Вряд ли ты и в самом деле любила его. Я всегда считал, что истинная любовь возвышает, а не убивает. И зрению души является золотом, зеленью и лазурью – твои же чувства окрашены в черный и алый.

– Может быть, – спокойно согласилась Лань. – Мы, лаилле, наверное, просто не умеем по-другому. Черный и алый, говоришь?

– она не то вздохнула, не то усмехнулась. – Аки бездны адские….

– Или как его обычная одежда, – неожиданно даже для себя вырвалось у Растара.

Она приподнялась, опираясь на локоть.

– Слушай, монах, а расскажи мне о нем! Он же у вас в городе четыре месяца провел – вполне достаточно, чтобы получить впечатление….

Растар задумался.

– Что ты хочешь услышать, Лань? Где бы он ни появлялся, он тут же притягивал к себе все взоры, еще до того, как брал в руки гитару. Было в нем что-то…. даже и назвать не могу.

Словно свет над бездной. По-моему, все женщины в городе были в него влюблены – от дочери бургомистра до последней судомойки.

Отцу Эллери было угодно видеть в этом дьявольский соблазн – что ж…. это не мои проблемы. Его называли красивым, но даже если это и так, то красота эта словно светилась изнутри – из взгляда, из улыбки…. Порой он и мне самому казался ведомым какими-то силами – но так не хотелось верить, что это силы мрака! А песни его…. да что тут говорить, ты же Владычица Песен, ты про них все лучше всех знаешь….

Странное выражение разлилось по лицу Лани – какой-то тихий мечтательный экстаз.

– А ведь все вы видели его моими глазами, – раздельно, почти счастливо прошептала она. – И это я целовала его губами всех тех женщин, что были без ума от него!

Глаза ее заблестели, голос обрел серебристые нотки:

– Может, я и идеализировала его в чем-то, может, наоборот – знала лучше, чем он сам себя…. Но как же хотелось, чтобы весь мир увидел его таким, каким он виделся мне! Стыдно признаться – иногда просто сидела, смотрела в свое несчастное зеркало и одежду ему придумывала. Такую, чтоб подчеркнула в нем все то, что видно было лишь мне одной…. – она снова рухнула на солому и зарылась лицом в куртку.

– Знаешь, кажется, я понял, – медленно проговорил Растар.

– Это же главный твой дар – передавать людям собственные переживания. Ты делала это, и когда пела сама, и когда несла людям чужие песни – видела небо, которого не видели другие, и делала так, чтобы и они увидели…. И когда его душа завладела твоим телом, этот дар достался ему в наследство – но не только дар. Уж не знаю, каким он был на самом деле, но ты призвала его в мир таким, как видела сама, и сделала таким, каким хотела, чтобы он был. Пересоздала заново по своему образу и подобию.

Не знаю, чем стало для него это – болью или благом, но ты все-таки подарила миру то, что желала. И получила свое право и свою причастность.

– А вы, значит, уничтожили мое лучшее творение, – горько рассмеялась Лань. – В назидание потомкам, чтоб никто не смел равняться могуществом с вашим богом. Мракобесы вы, монахи, и нет вам другого названия. Кстати, можешь передать своему Эллери, что такая магическая мощь и среди лаилле не на каждом углу встречается. Он же это не столько своим каноном доморощенным проделал, сколько личной энергией….

Неожиданно она запустила руку под куртку и стала рыться в соломе. Когда же выдернула ее назад, в руке ее был большой кристалл – густо-коричневый, отблескивающий то золотом, то кровью. А одну из граней украшала маленькая щербинка.

– Вот он, видишь? Все сюда ушло, как вода в песок, только голос и остался…. Хочешь, научу его вызывать?

– Меня?! – Растара прямо-таки ошеломило это предложение.

– А что в этом такого? Мне-то одна дорога – на костер. Не ты, так Эллери расстарается. Так пусть хоть голос останется людям на память. Можешь себе взять, а можешь подарить той женщине, что с ним странствовала – все лучше, чем без толку камешку пропасть….

Лань взяла кристалл в лодочку ладоней, поднесла к лицу, дохнула медленно и сильно…. Слабый свет запульсировал в камне, и тишину темной кельи разорвал так хорошо знакомый Растару серебристый, сияющий голос:

Зов скрипки – или зов трубы? Что ж, выбирай себе дорогу! Лиг неотмерянных столбы - Или сонаты в зале строгом, И друг святой, и враг слепой, И догорающие свечи - Или тебе по сердцу бой….

Некоторое время Лань так же держала кристалл у лица, затем привычным движением зажала в левом кулаке, опуская руку – песня продолжала литься и так.

– Вот и вся премудрость, – Растар услышал ее совершенно отчетливо, хотя ее голос был тише звенящего голоса певца. – Теперь будет звучать подряд, все двадцать песен. А захочешь раньше остановить – так же к лицу, и с силой вдохни. Только есть тут одна загвоздка: песни здесь не на кастельском. Ты понимаешь слова, потому что перевод идет через меня. А не станет меня – боюсь, только голос вам и останется.

Лицо ее при этом было абсолютно спокойно. Высшая эльфа – даже в этом обличье некрасивой смертной женщины никто бы не усомнился, что и вправду высшая! Растар поймал себя на том, что его тянет опуститься перед нею на колени.

– Вряд ли ты его любила, – шепнул он пересохшими губами. – Только больше и выше этой вряд-ли-любви, наверное, одно милосердие Господне. Не в моей власти отпустить тебе грехи, но….

Растар поднял наперсный крест:

– Силой, что дарует моя вера, снимаю с тебя оковы, наложенные отцом Эллери, и отпускаю тебя! Отныне вольна идти ты куда угодно, чтобы нести миру то, чем обладаешь…. amen!

Лань вскинула голову, передернула плечами…. Казалось, она прислушивается к чему-то внутри себя.

– Спасибо тебе, монах, – наконец выговорила она серьезно и печально. – Только запоздало твое разрешение. Я уже успела понять, что жить мне дальше незачем. И все равно спасибо – все не костер…. Что ж…. По прирожденному праву, что можно отнять у меня только с кровью….

Растар ничего не успел понять. Продолжая сжимать кристалл в левой руке, Лань вскинула правую в свет факела – и в ней блеснул длинный кинжал с позолотой на лезвии и ясно различимой магической аурой.

– ….ухожу добровольно!

В следующий миг кинжал легко и точно вонзился ей под сердце. Растар бросился к ней, уже понимая, что такие, как она, либо не решаются, либо не промахиваются, торопливо вырвал клинок и отбросил прочь…. И тогда она слабеющим движением прижала к груди, словно пытаясь остановить рвущуюся толчками кровь, левую руку с зажатым в ней и все еще звучащим кристаллом. Подобие улыбки мелькнуло на тонких губах – и голова ее тяжело ткнулась в солому.

– Зачем ты так, Владычица Песен? – как во сне, прошептал Растар, вглядываясь в угасающие черты изможденного лица.

И тут…. И тут он увидел, как мертвая уже рука разжалась – но никакого кристалла в ней больше не было. Ало-золотое сияние разгорелось между разжатых пальцев, растеклось по руке, живым огнем охватило кровь, вытекшую из сердца, и на глазах затянуло рану, а затем безудержно хлынуло во все стороны, одевая тело Лани огненным саваном….

– Sanctus Deus! – выдохнул Растар, отшатываясь к стене кельи и наконец-то осознав, ЧТО сейчас творилось на его глазах!

* * *

«Подарю я тепло своих рук не Ему – воску цвета огня с затаенной надеждой: а вдруг Он услышит меня? Подарю я дыханья тепло не Ему, а кристаллу в руках: все, чем был для меня Он – прошло, и в ладонях лишь прах…. Подарю я три тысячи слов не Ему, а тому, кто прочтет, чтоб не жил за пределами снов тот, чьи волосы – мед.

Подарю я свое естество не Ему, а тому, кто любим. Минет ночь, и придет Рождество…. Бог мой, слышишь? Будь с Ним!»

* * *

Стемнело. Со стороны «Рогатого орла» доносился нестройный гул голосов: сегодня попойка была какой-то нетипично шумной.

Чуть в отдалении, на уже знакомой каменной скамье под тополями сидели две женщины. На одной был крестьянский наряд с подолом, расшитым травами. Другая, лет сорока, наглухо затянутая в черное платье, прятала волосы под накидкой из черного же гипюра.

– Так когда он от вас ушел, Адалена? – повторила Лиула свой вопрос в сотый, наверное, раз за сегодняшний день.

– Да говорю же тебе, Льюланна – как только начало светать.

Ушел, как всегда, довольный, свистел, что твой соловей. Так что если с ним что-то стряслось, то скорее всего, по дороге от нас.

В кабаке-то утром тишь да гладь….

Как и предсказывал Гинтабар, Лиула хватилась его еще утром, но лишь к полудню догадалась кинуться в дом рыцаря делле Вальдиад. Там она выяснила, что ночь менестрель провел, как обычно, и ушел, как водится, на рассвете, а заодно до смерти перепугала Дину Вальдиад. Та уже готова была броситься вместе с Лиула на розыски, но Адалена, ее дуэнья и компаньонка, силой загнала госпожу в комнату, заперла на ключ и отправилась с Лиула сама.

С полудня до заката две женщины носились по Олайе, но тщетно – у фонтана на площади Лилий Гинтабар так и не появился, и никто во всем городе не знал, где бы он мог быть. Лет десять назад Лиула просто заподозрила бы, что менестрель разомкнул мироздание, не взяв ее с собой. Но она давно уже не была той взбалмошной девчонкой, которая так утомляла Гинтабара. К своим двадцати девяти она успела научиться трем вещам: улыбаться, молчать, если не спрашивают, и думать, прежде чем что-то сделать. А еще она успела понять характер Гинтабара в достаточной мере, чтобы ни на минуту не заподозрить его в предательстве.

– Ладно, – Лиула тяжело вздохнула, поднимаясь со скамьи. – Пошли в трактир. Там сейчас пьянка в самом разгаре, может, хоть кто-нибудь знает хоть что-нибудь.

Не успели они перешагнуть порог трактира, как на них обрушилось:

– Как, госпожа Адалена, вы – здесь, в сем злачном месте?

– Добрый вечер, отец Гилеспий, – Адалена церемонно склонила голову перед монахом-квентинцем, их с Диной духовником. – А что здесь делаете вы? Или в устав Ордена святого Квентина внесены какие-то изменения?

– Да какие, к черту, изменения! – Отец Гилеспий, энергичный толстяк одних лет с Адаленой, взмахнул рукой, едва не задев Лиула по носу. – Просто сегодня у нас в приюте такое произошло, что сейчас все квентинцы по всей Олайе либо грехи замаливают, либо пьянствуют.

– И что же у вас случилось? – Вопрос Адалены явно был лишним – отцу Гилеспию и без него не терпелось поделиться потрясающей новостью с еще одним слушателем.

– Столичный отец-инквизитор с утра экзорцизм затеял, да какой-то странный: взялся некого доброго дьявола изгонять, и не из кого-нибудь, а из менестреля Хено…. (Услышав олайское имя Гинтабара, Лиула так вся и напряглась.) Ну вот, лежит себе менестрель головой к алтарю, а столичный инквизитор вокруг него кадильницей машет да приговаривает «vade retro». А как договорил, – отец Гилеспий торопливо перекрестился, – тут поднялся красный туман, да менестреля совсем и скрыл. А рассеялся, видим – лежит в кругу совсем другой человек. То есть мы подумали, что человек, а инквизитор тот побледнел и крестом замахнулся: сгинь, мол, нелюдь! Баба это оказалась, да к тому же еще и киари! И вроде бы обличье этого менестреля на нее каким-то чародейством неслыханным наложили. Мы, конечно, перепугались, да и кто, скажите, от такого не перепугался бы? В общем, сидит эта киарья в подземной келье, а инквизиторы, наш с приезжим, головы ломают: как ее допрашивать, если она ничего не боится и боли не чувствует? А нас всех отец приор отпустил, говорит – не для слабых сие зрелище, так что молитесь усердно об избавлении от соблазна…. Да только молиться из наших едва ли треть будет, а остальные все больше по кабакам….

– Да…. – только и смогла выговорить Адалена по окончании монолога отца Гилеспия. – Слава Пречистой Деве, что я Дину на ключ в комнате закрыла. И не дай Бог вы, преподобный отче, хоть когда-нибудь ей это расскажете…. – в этот момент она ощутила, что ее дергают за рукав.

– Адалена, – сквозь зубы проговорила бледная как мел Лиула, – ступайте домой, а я побегу в квентинский приют. И, в самом деле, ничего пока Дине не говорите. Не знаю уж, сколько правды в словах этого монаха, но, кажется, в самом деле случилось что-то страшное….

….Во всяком случае, в одном отец Гилеспий не погрешил против истины: квентинский приют казался вымершим. Только у ворот торчал обычный сторож в серо-красном. Лиула даже не пришлось особенно ломиться в ворота, требуя главного инквизитора Олайи – ее быстро и без особых формальностей провели в кабинет Растара.

Однако самого Растара в кабинете не оказалось. Брат Теверин же, которого Лиула месяц назад избавила от камня в почке, лишь подтвердил все услышанное от отца Гилеспия с новыми подробностями. И прибавил, что сейчас Растар как раз допрашивает помянутую киарью, так что если Лиула столь нуждается в нем, то пусть сидит и ждет.

Ничего другого не оставалось. Но Лиула не могла сидеть спокойно на одном месте, выскочила в коридор, нервно прошлась по нему туда и назад…. и вдруг застыла: приглушенный толщей камня, до нее ясно долетел голос Гинтабара! И не просто голос, но хорошо знакомая ей песня!

– Брат Теверин! – воскликнула она, снова врываясь в кабинет. – Зачем вы сказали мне неправду?!

– Какую неправду? – растерянно переспросил секретарь.

Вместо ответа Лиула выдернула его в коридор – и тогда брат Теверин тоже услышал:

Свист ветра, кони на дыбы, Связали руки – и на дыбу! Зов скрипки или зов трубы - И невозможно сделать выбор….

– Это его голос! – Лиула выглядела так, что, казалось, способна в одиночку взять любую крепость. Во всяком случае, попыталась бы это сделать – и секретарь тоже это понял.

– Я должна быть с ним! Можете пытать, можете на костер отправить – но только вместе с ним! Где эти ваши грешные кельи?

– Вниз по левой лестнице, – машинально указал брат Теверин. В следующую секунду Лиула, будучи женщиной крупной и сильной, буквально отшвырнула его с дороги, ринувшись в указанном направлении.

* * *

Голос менестреля умолк, как обрезанный ножом. Ало-золотое сияние уже выстроило защитный кокон над вмятым в солому телом, и Растар знал, что увидит, когда оно начнет гаснуть.

И тут за его спиной заскрипела дверь.

– О мать моя, что это?!!

На пороге кельи, вцепившись в дверной косяк, застыла знахарка Льюланна. Зрачки ее расширились так, что не видать было радужки.

– Скажите мне, что это?! Что тут происходит?!

– Смотри сама, – выдавил из себя Растар.

На этот раз сияние разгоралось долго, а померкло почти сразу. Только что метались алые и золотые сполохи – и нет их, а на соломе, с рукой, прижатой к груди, лежал менестрель Хено.

Глаза его были закрыты, но лицо странно напряжено, не позволяя поверить, что он всего лишь спит. И….

Возгласы изумления одновременно вырвались у Лиула и Растара. У Лиула – потому что она разглядела, во что одет Гинтабар. Снова золотое с коричневым, но на этот раз по изысканнейшей кастельской моде. Искусно расшитый камзол, узкие штаны-чулки, золотая пряжка на берете, почти скатившемся с головы…. И плащ, примятый телом, но все же видно, что не зеленый и не черный, а роскошный темно-лиловый, атласный, с тонкой алой каймой.

Растар же совсем не обратил на это внимания, ибо впервые за всю жизнь его зрение души включилось само собой. Теперь у менестреля была одна аура – но столь ослепительно яркая, что, по прикидкам Растара, была немыслима даже у святого – разве что у огненного ангела, кого-нибудь вроде архистратига Михаила!

Казалось, ало-золотой отсвет – а цвет ауры был именно таков – навек задержался вокруг головы Хено, обличая его непохожесть на остальных людей….

….Знание нахлынуло, как река, и на миг он даже растерялся – но лишь на какой-то миг. А потом все срослось, улеглось и выстроилось в ослепительно ясную картину. Он знал, кто такая Ланнад, знал, что она сделала с ним, знал, что оба раза это было практически невозможно, ибо требовало сочетания трех условий: выщербленного кристалла, капли крови, попавшей на щербинку, и экстатического состояния оживившей кристалл…. Знал – и в конечном счете даже чувствовал за это благодарность, ибо она сделала его большим, чем он был, оставив ему в наследство все, что могла сама. Но при этом он все-таки сумел остаться самим собой, и в этом была только его заслуга – заслуга тех двенадцати лет, что пролегли между Сарнаком и Олайей.

А сквозь блистательную картину солнечным лучом прорезалось главное знание: ИМЯ. Его Истинное Имя, которое он сознавал сейчас так же ясно, как если бы снова стоял в Кругу Света. И имя это было хаанарским, и вместе с именем вернулись способности, да что там вернулись – тысячекратно усилились. Для него больше не существовало непрямых дорог, достаточно было сделать шаг – и миры послушно распахнулись бы перед ним.

Он открыл глаза и ничуть не удивился, увидев перед собой Лиула и Растара с одинаково искаженными лицами. Естественно – зрелище не для слабых нервов.

– Кто ты? – слетело с губ Растара. – Кто ты, мой господин?

Он никак не среагировал на обращение, поскольку и в самом деле сейчас ощущал себя чем-то большим, чем обычный человек.

– Огонь, – ответил он, все еще пьянея от ощущения ослепительного знания и сияющей полноты. – Тах-Серраис, Тот, кто служит Истине.

Сказал – и тут же понял, что поторопился. Такой ответ буквально обрекал этих двоих на поклонение, а он не был ни богом, ни причастным Тени, и в поклонении не нуждался.

Ослепительность медленно уходила, ощущения входили в рамки обычных человеческих. Впрочем, не совсем человеческих – плоть его была плотью Нездешнего, и с этим приходилось считаться.

Не успел он даже выпрямиться толком, как Лиула кинулась ему на шею, обнимая и смеясь. Он зарылся лицом в ее волосы и тут услышал озадаченный голос Растара:

– Господи Боже мой, что же я теперь скажу Эллери?

Вот теперь эйфория схлынула совсем. Осталось лишь восприятие мира, промытого до невероятной отчетливости, да пока еще не давящая, ненастоящая тяжесть того, что ты – больше, чем простой смертный.

Тяжесть ответственности.

– Что он подумает, когда увидит вместо Лани – снова тебя?

И ведь этого не было бы, если бы я не снял с нее наложенные им оковы силы….

А действительно, что?

Он мог уйти прямо сейчас, прямо отсюда. Достаточно взять за руку Лиула и сделать шаг. Сначала, конечно, в Сарнак – можно даже без выравнивания во времени, а года через два после потери связи. Потом в Силлек, в Лесной Венец – не оставлять же пропадать кристаллы Ланнад! Потом заглянуть в Хаанаре, пусть ненадолго и таясь от узнавания, чтобы не расщепить стрелу времени. Потом….

Но тогда вместо него в этой келье окажется Растар. Растар, который пожалел Лань.

А что будет, если остаться?

Вполне вероятно – повторный экзорцизм, который имеет шанс снова разлучить его душу с этим телом, но уже навсегда. И в любом случае – пятно подозрения на Растаре.

– Разве что уйти всем троим и прямо сейчас, – проронил он задумчиво. – Уж двоих-то не только я – любой моталец сможет провести….

– Даже не заговаривай об этом, мой господин, – твердо перебил его Растар. – Олайя вверена мне Господом, и если я покину ее лишь для спасения себя, то недостоин буду зваться служителем Божьим.

– В таком случае, – произнес Серраис, – сядем-ка да поговорим как следует. Похоже, эта проблема не из тех, что решаются простым перебором вариантов….

– Ты ничего не понимаешь, Гинтабар….

– Серраис, – мягко поправил он Лиула.

– Все равно ничего не понимаешь! Это же я тогда развязала тебе узел на шнурке с камнем связи, как только услышала, что ты хочешь идти танцевать! Помнишь – руки положила на шею, вроде бы воротник поправить….

Он помнил – но не собирался вспоминать. В конце концов, это было так давно….

– Приревновала тебя к твоим друзьям, хотела, чтобы ты был для одной меня. А потом ты поцеловал меня – и все, сразу стало ясно, что это я для тебя, а не ты для меня…. Пусть даже это Лань тебя таким сделала – но любая, кого ты поцелуешь, в воду и в огонь за тебя пойдет, это часть твоей силы! Уж я-то знаю! Так и молчала все эти годы, а сама со стыда сгорала….

Серраис тихо вздохнул. Похоже, эта сторона наследия Лани еще доставит ему немало проблем. Демоны болотные, ну как же я тогда не разглядел ее во время попойки и не понял, что эта боевая колесница и за гранью кого угодно достанет!

– Я должен был проделать этот путь, – напомнил он Лиула. – Без него я никогда не стал бы тем, чем являюсь сейчас.

– И тем не менее…. Ну что я еще могу сделать ради любви к тебе?! Ты же просто терпел меня рядом все эти годы, потому что не имел выбора…. ты даже Дину ценил больше, чем меня, хотя со мной спал, а с ней только стихами обменивался! А я, между прочим, тоже пыталась тебе стихи писать, давно еще – «Каштановый ветер любви»…. только так неуклюже выходило, что бросила, а уж чтоб тебе показать – и речи не было…. Ну скажите хоть вы ему, отец Растар! Эллери нужна ведьма – он ее получит!

Только скажи – и я все сделаю, как ты пожелаешь, даже боли не почувствую!

– Лиула, – лицо Серраиса стало жестким. – Сегодня в этой келье одна женщина уже умерла, чтобы я жил. Женщина из великих мира сего, которая тоже любила меня.

– Значит, ей можно, а мне нельзя?! – выкрикнула Лиула почти плачущим голосом. – Значит, в ее любви без взаимности было больше смысла?

– А тебе нельзя. Потому что это уже третья женщина, которая отдала жизнь из-за меня. («Да – Тиса и Анн-рики….») Хватит. Я не могу уйти из Олайи без тебя.

– Хорошо, – неожиданно успокоилась Лиула. – У тебя есть другие варианты? Тебе же Растар объяснил, что даже Лань считала Эллери сильным магом. Но даже если ты победишь его, сомневаюсь, что Растару это поможет.

Серраис снова задумался…. И обернулся к инквизитору, молчавшему все это время.

– А ты-то сам чего больше хочешь – спасти невиновных или сохранить свое место во что бы то ни стало?

– Ты искушаешь меня, мой господин? – Яркая ало-золотая аура менестреля все еще пылала в глазах Растара, и он просто не мог обращаться к нему по-иному. – Прости меня – я знаю, как должен ответить на твой вопрос, но сказано в Писании: «Человек слаб….»

– Ладно, – на этот раз Серраис слегка поморщился от обращения «господин», но счел разумным не заостряться на этом.

– Задам вопрос по-иному: чего ты больше боишься – потерять место или прослыть судьей неправедным?

– Я не ослышался, мой господин? – переспросил Растар. – Ты сказал именно «прослыть», а не «стать»?

Серраис кивнул, чуть улыбнувшись – инквизитор понял его абсолютно правильно.

– Слава мирская есть тщета и суета, но Господь читает в наших сердцах, ибо ему одному ведома истина, – твердо произнес Растар. – Сохранив же место свое…. я сохраню жизнь тем десяткам невинных, которых осудил бы без вины подобный отцу Эллери.

– Можешь считать, что выдержал испытание, – Серраис против воли улыбнулся еще шире, но тут же снова стал серьезным: – Веришь ли ты мне, как верит Льюланна?

Растар лишь склонил голову, подозревая, что утвердительный ответ на этот вопрос подведет его чересчур близко к ереси.

– Тогда…. – Серраис торопливо сглотнул все недостаточно возвышенные формулировки. – Да станет по слову моему и вере вашей: будут пытать Льюланну, но не почувствует она боли, и на костер взойдет, но не тронет ее пламя, и выйдет она из огня, как из реки, лишь прибавив сил. Да будет так.

– Да будет так, – снова склонил голову Растар. – Только мы еще посмотрим, кого после этого аутодафе назовут неправедным судьей – меня или Эллери!

Серраис повернулся к Лиула и в последний раз обнял ее.

– Ты-то не боишься?

– Ты же сам сказал, что огонь – это ты, – она приникла головой к его плечу. – И когда я буду стоять в пламени, оно будет ласкать меня, как ласкали твои руки….

Он провел рукой по густым черным волосам и легко, как вечность назад Ланнад, поцеловал ее в лоб.

– Мы еще обязательно встретимся, – твердо сказал он.

Встал, поправил у пояса позолоченный кинжал Лани – ни к чему оставлять улику, а самому пригодится. Заправил под берет прядь волос, откинул плащ с правого плеча. Еще немного помедлил, словно надеясь, что эти двое все же передумают и последуют за ним….

– Что ж, преподобный Растар, – с этими словами Серраис отошел к дальней стене кельи, – спасибо вам за гостеприимство и за все, что вы сделали для меня. Удачи вам в вашем нелегком труде, а теперь прощайте!

И сделал шаг.

Наконец-то сделал шаг, о котором мечтал четырнадцать лет.

Дрогнул воздух, что-то сверкнуло, и на миг лица Растара коснулся порыв соленого ветра, а слуха – крик чайки….

Они стояли и смотрели в лицо друг другу – главный инквизитор Олайи и кандидатка не то в ведьмы, не то в святые. А больше в келье не было никого.

– Сколько у нас еще времени в запасе? – наконец спросила Лиула. – Минут двадцать еще будет?

– Пожалуй, будет, – кивнул Растар.

– Тогда давай быстро придумаем, что будем говорить Эллери и вообще народу. А то еще выйдет неубедительно….

* * *

«….В колокола зазвонили, ударили в барабаны, и вот судия неправый ведет на костер Льюланну. Связали ей крепко руки, цепями к столбу прикрутили, облили дрова смолою и факел в них уронили. Ай, плачьте, рыдайте, люди! Не будет ей избавленья, не будет петли у горла, что дарит смерть до сожженья.

Ай, небо, светлое небо! Ай-лэй, святая Льюланна!»

(Аугусто Иларио Канде, «Чудо святой Льюланны».)

* * *

«….И свидетельствовал Растар, что расступилась стена по мановению руки Льюланниной, и свет ослепительный стал в келии.

Киарья же ступила в тот свет, и стена закрылась за спиной ее. И вопросил Растар преподобного Эллери: „Мыслимо ли сие не Божиим, но диавольским попущением сотворить? И достанет ли могущества у диавола свершить такое? Ведомо же тебе, как и мне, что невинна была та киарья“. Льюланна же рекла: „Если невинна я, то положу руку в огонь, и вреда не будет мне“. И разожгли жаровню, и вложила святая целительница руку свою в пламя, и невредима была рука ее. Преподобный же Эллери веры ей не имел и рек: „То ведьма! И не вредит ей пламя, ибо есть на теле ее оберег диавольский, в плоть вшитый!“ И раздели Льюланну донага, и волосы ее срезали, и Эллери тело ее испытывал иглой. Кровь текла, но улыбалась святая, боли не чувствуя. И клали пальцы ее в тиски, и дробили их без всякой жалости, и вопрошали: „Ответь, каким ведовством извела ты певца Хено, с которым скиталась?“

Растар же, видя сие, лишь заливался слезами, но поделать ничего не мог….

….Тогда же увидели люди, что не только невредима стоит в пламени Льюланна, но исцелились все раны ее, от палачей принятые. Веревки же на ней сгорели, и ступила она из огня, и попятились от нее судии неправедные. И рекла Льюланна: „В доказательство веры моей да выйдет один из вас ко мне, и введу его в пламя, вреда же никакого ему не будет“. И вызвалась женщина именем Дина, супруга рыцаря делле Вальдиад; стража не пускала ее, но взошла она на помост. И взяла ее за руку Льюланна, и вместе вошли они в пламя, и стояли в нем рука об руку, словно в реке прохладной. Страх обуял Эллери и палачей его, святая же и Дина смеялись им из огня….»

(Из канонического жития святой Льюланны)

Эпилог

Храм не храм – лес колонн, где-то впереди странное возвышение, едва угадываемое в сумраке позднего вечера. Под ногами брякают отвалившиеся кусочки мозаики. Похоже, все-таки храм, только давно заброшенный….

Серраис не знал, как должен вести себя здесь. На всякий случай поднял левую руку чашечкой – в ладони расцвел лепесток огня, слегка разгоняя мрак.

И словно дождавшись этого сигнала, из-за колонн выступили четверо в таких же, как у него, плащах из лилового шелка, только цвет каймы другой – и у всех разный.

– Ты знаешь, кто мы? – спросил тот из них, чья голова была скрыта капюшоном. Манерой смотреть из-под него он чем-то напоминал Растара, но Серраис не знал этого человека, как не знал и двух других, в плащах с синей и золотой оторочкой. И лишь Хозяина Башни Теней – зеленая кайма на плаще – трудно было не узнать тому, кто хоть раз бывал на балу в Башне.

– Вы – равные мне, – негромко ответил Серраис. – Трава, Камень, Вода и Ветер.

– Камня среди нас нет – он не сумел выбраться на эту встречу, – уточнил тот, под капюшоном. – Я же известен в Братстве, как лорд Хранитель чар. Ты знаешь, зачем ты здесь?

– Стихия Огня избрала меня сердцем своим на благо мирозданию, – ответ слетел с губ сам собой, Серраис не знал его до того, как произнес. Впрочем, после того, как, очнувшись в Олайе, он ощутил в себе знание всех миров и времен, подобное случалось с ним часто и уже давно не пугало.

– Не сердцем, а разумом, – педантично уточнил черноволосый и чернобородый мужчина в плаще с синей каймой. – Сердцем будет Леди…. если будет. То есть когда будет, – быстро поправился он.

– Ты знаешь, почему избран именно ты? – в третий раз спросил Хранитель чар.

На этот вопрос у Серраиса ответа не было, и он только отрицательно мотнул головой.

– Тогда я скажу тебе сам. Мы, люди – существа плотного мира, и потому плоть для нас часто застит суть. Даже из людей искусства, что традиционно связаны с интуицией, иначе называемой Огнем, немногие причастны этому аспекту с требуемой нам силой. Только среди Нездешних встречается такая причастность, но чистокровный Нездешний не может быть Лордом.

Сотни лет мы ждали полукровку – но в небе сдвинулся Зодиак, и в мир пришел ты, не волею Единого, но лишь желанием женщины, любившей тебя. И Огонь предъявил на тебя свое право.

– Я знаю, что больше не принадлежу себе, – склонил голову Серраис. – Я знал это с самого мига, когда очнулся в подземной келье – и принял это как высшую награду, которую вряд ли заслужил.

– Ты сказал, – подвел черту Хранитель чар. – Ты истинный Лорд Огня, хоть и сотворен, а не рожден таким. Прими же кольцо Огня, что долгие века ждало твоей руки, символ причастности к Незримому Братству стихий.

Он сделал шаг к Серраису и протянул открытую ладонь.

Серраис осторожно взял с нее перстень – массивный, сложно ограненный аметист, что в свете его огня отливал не лиловым, а пурпурно-розовым…. словно кристалл связи, промелькнуло у него в голове. Золотая оправа камня была сделана в форме двух изящных листьев винограда.

На безымянном пальце перстень сидел слишком свободно, пришлось надеть на средний. Похоже, усмехнулся Серраис, как раз на мои-то руки они и не рассчитывали. Да и колечко это не просто символ, неожиданно осознал он – имея его на пальце, можно связаться с любым из Братства проще и лучше, чем через стандартный кристалл.

Словно прочитав эту его мысль, Хранитель чар протянул к нему руку – ладонью вниз, демонстрируя такой же аметист, но в оправе, похожей на корону о шести зубцах.

– Альбер, – спокойно проговорил он, и Серраис не сразу понял, что услышал Истинное Имя Хранителя.

– Джейднор, – поверх руки Хранителя легла рука Хозяина Башни, Лорда Жизни. Тоже явно Нездешних очертаний, а на оправе аметиста – листья плюща.

– Элохир, – чернобородый, с листьями земляники на оправе.

Вкрадчивый, журчащий голос – и без оторочки плаща угадал бы, что Вода.

– Шамур, – а вот на этом, массивном и широкоплечем, с пшеничными волосами и листьями шиповника на кольце, плащ висит, как что-то чужеродное. Да, прямо скажем, средний обыватель совсем не так представляет себе Ветер. Впрочем, а он, Серраис, разве похож на расхожие представления об Огне – высокий, гибкий и словно избавленный от груза излишней плоти?

– Имя же Камня – Найгир, и знак – лист каштана.

Он помедлил секунду – и его рука легла самой верхней.

– Серраис, – легким шелестом сорвалось с его губ так трудно обретенное имя.

– Забыто, как не услышано, – подытожил Хранитель чар, и руки Лордов тут же разлетелись.

Так положено – не зря же Братство именует себя Незримым.

Отныне, встретив, допустим, того же Элохира где-то в людном месте, Серраис не имел права его узнать – разве что кто-то третий представит их друг другу….

– Только одно слово на прощание, Огненный, – подал голос Хозяин Башни. – Я знал Ланнад, и то, что случилось с ней, также и моя боль. Она ценою жизни дотянула тебя до…. – он замялся, подыскивая слово.

– До проектной мощности, – иронично вставил Шамур.

– Можно сказать и так, – не стал спорить Джейднор. – Так помни, что живешь эту жизнь и за нее тоже.

– Я помню, – отозвался Серраис. – Помню каждый миг.

Хранитель чар вскинул руку:

– Улыбнись – сражайся – умри!

Ответа не требовалось – это было всего лишь стандартное не то приветствие, не то напутствие Братства. Но у Серраиса, слышавшего его впервые, холодок пробежал по спине.

Один за другим Лорды отступали в тень колонн и исчезали – видимо, сразу шагая каждый в свой мир. Серраис еще немного постоял, глядя в темноту заброшенного храма, повернулся и пошел к выходу. Но не успел он ступить в дверной проем в четыре его роста высотой, как почувствовал руку на своем плече.

Он обернулся. Перед ним стоял Лорд Шамур, уже успевший куда-то деть свой ритуальный плащ – теперь на нем были обычные для высокоразвитых миров джинсы и свитер.

– Извини, что нарушил неписаные законы, но уж очень надо было, – проговорил он извиняющимся тоном. – Я вот что узнать хочу: ты куда те кристаллы из замка дел?

– Да никуда не девал, – Серраис широко улыбнулся. – Так и лежат у нас в Сарнаке, стыдно сказать, в большой коробке из-под Ритиной куклы, включая чистые. Рита иногда ими играется….

– Чистые? Совсем славно! – на лице Шамура нарисовалось отчетливое выражение кота, почуявшего сметану. – Слушай, а ты мне хотя бы парочку не дашь для исследований?

февраль 1997 – декабрь 1998

Оглавление

Часть I. Одержимый

Часть II. Горько вино любви моей…

Эпилог

Реклама на сайте