«Тишина»

Сергей Булыга Тишина

Жил да был на белом свете один весьма искусный портной. Он знал свое ремесло столь совершенно, сколь совершенны солнце, сама земля и те, что властвуют над нею. Никто лучше того портного не мог сшить камзол, колет, кафтан или клобук. Мужчины, выходя от портного, казались выше ростом, шире в плечах, отважнее во взоре и, главное, мудры не по летам. А дамы… Дамы, как вы уже догадались, становились моложе, стройнее, обворожительнее и – по желанию – приступнее или неприступнее. Собрать кружева, перелицевать меха, ушить кольчугу, скрыть изъян, расставить латы – всё было ему по плечу. Ну а уж такие безделицы как плащи, шубы, ночные и миротворные рубахи он шил без примерки, на глаз, и никогда не ошибался. Кроме того, портной работал скоро, споро, с фантазией и без неумеренных запросов – недорого. Так что слава о его мастерстве и искусстве была вполне заслуженной.

Но слава, как известно, дается недешево. Портной, не зная праздников, вставал всегда затемно, точил булатные ножницы, проверял, не затупились ли заморские иглы, затем садился за стол, стучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спрашивал:

– Эй, ты где?!

Тотчас же из-за перегородки показывался заспанный подмастерье, и начиналась работа. Портной кроил, подмастерье сметывал, гнул китовые усы, собирал каркасы. Собранное на живую нитку платье примерялось на болванку – или на болвана, если платье было мужское…

Вставало солнце, приходили заказчики, дивились, радовались, отсчитывали плату, подмастерье бежал на рынок, а портной принимал заказы, снимал мерку, вновь кроил, и к вечеру порою так уставал, что шил с закрытыми глазами, но все равно не ошибался.

И даже ночью, когда все честные люди спят, а нечестные только притворяются спящими, портной и во сне все придумывал новые фижмы, брыжи, галуны, лифы, набивные плечи и ажурные чулки. И он был счастлив.

Но однажды летом некая знатная дама осмотрела себя в напольном зеркале, поджала губы и сказала:

– Увы, но в этом платье тело мое открыто как на продажу.

Портной был так поражен этим замечанием, что даже не нашелся, что и возразить. Он мог бы конечно сказать, что…

Но дама не стала дожидаться, пока портной соберется с мыслями. Она рассерженно сказала:

– Это как будто… – и добавила такое слово, значения которого портной не знал.

Возразить тому, чего не понимаешь, невозможно. Исправить то, чего не знаешь, нельзя. Портной стоял, не зная, что и предпринять. А дама забрала задаток, оставила платье и ушла.

– Что это она сказала? – растерянно спросил портной.

Подмастерье пожал плечами.

Портной задумался, примерил злополучное платье на самую лучшую болванку, но так ничего и не понял.

Да и некогда было ему понимать: в мастерскую до самой ночи приходили дамы, кавалеры, вдовы, оруженосцы, ложноскромные девицы, монахи, гадалки и даже воры, все как один именовавшие себя трубочистами. Портной старался не покладая рук, принимал поздравления и подношения, обедал не снимая наперстка, ужинал что называется вприглядку, а ночью вновь мечтал о необычных фасонах, самобеглой игле и неразрывной нити.

Вот так, в трудах и славе, прошло еще некоторое время. Случай со вздорной дамой был забыт.

А зря! Как-то однажды ближе к вечеру один весьма почтенный горожанин вдруг отбросил в сторону предложенный ему камзол и возмутился:

– Не надо делать из меня посмешище! Откуда взялись эти петушиные отвороты; кто просил?!

Портной хотел было возразить, что отвороты вовсе не петушиные, но атласные, и что ему хотелось хоть как-то скрасить ими вид почтенного, однако же, увы…

Да только горожанин и не думал слушать, а разразился грубой и крикливой речью, сплошь составленной из непонятных слов, из коих портной понял только «ты» да «я». Смущенный обилием неясных выражений, он смиренно опустил голову, а разгневанный горожанин по локоть запустил руку в денежный ящик, выгреб оттуда дважды свой задаток и гордо удалился, громко хлопнув дверью.

С тех пор-то всё по настоящему и началось. Всё чаще и чаще портному стали попадаться заказчики, которые изъяснялись вроде бы и на родном, но почему-то непонятном языке, высмеивали отменно сшитые платья, отнимали задаток и уходили, громко хлопая дверью. На третий месяц дверь не выдержала и сорвалась с петель. Теперь мастерская стала открытой днем и ночью…

Но никто уже к бывшему известному портному не ходил, и тот заскучал. Ночами он по-прежнему выдумывал всё новые и новые платья, а днями шил их из обрезков, скопившихся в дальнем углу мастерской. И с каждым днем денежный ящик все легче и легче выдвигался из раскройного стола. Да что поделаешь! Судьба. Портной терпел, помалкивал. Но вот однажды, встав как всегда затемно, он наточил свои самые лучшие булатные ножницы, проверил, не затупились ли заморские иглы, постучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спросил:

– Эй, ты где?

Однако из-за перегородки никто не вышел. Верный подмастерье сбежал, прихватив с собой лучшие ножницы, два мотка почти нетленных ниток и последнюю золотую монету, которую, правда, нигде не брали, считая ее за фальшивую.

И вот тогда портной впервые по-настоящему задумался. Почему горожанам перестали нравиться платья, которые он с каждым годом шил все лучше и лучше? Отчего он перестал понимать своих заказчиков? Что делать теперь ему, оставшемуся без средств к существованию? Портному было несказанно жаль отрываться от любимой работы, однако он пересилил себя и вышел в город.

Город оказался таким же, каким он помнил его с юности. Катились по мостовым золоченые экипажи, стояли по углам нищие, бегали бродячие собаки, сновали разносчики, старые девы спешили к молебну, мошенники – к жертвам. Мастеровые, судейские, солдаты, дворники, приезжие крестьяне, школяры и звездочеты, ну и конечно дамы, дамы, дамы – все они были одеты пестро, разнообразно, со вкусом и не очень, не ахти и вовсе не ахово. Но все это были частности, а главным было то, что горожане в своих нарядах придерживались привычных, традиционных вкусов. Мало того, то и дело в толпе мелькали прохожие в одеждах его работы – портной их сразу отмечал, улыбался… Но вскоре задумался.

А и действительно: если сшитые им наряды вполне годятся для того, чтоб щеголять в них на улицах, то почему же никто не спешит к нему, не заказывает и не вносит задаток? Портной растерянно посмотрел по сторонам, еще более растерянно оглянулся на свою мастерскую… спустился по ступенькам и пошел по улице.

Кричали разносчики, гундосили нищие, ругались – из окон, через улицу – лучшие подруги, мальчишки дразнили бродячего проповедника, из раскрытых дверей питейной слышалась бравая песня тех, кто сумел вернуться из ежегодного похода… И все это громко, крикливо, порою надсадно – но портной не понимал ни единого слова. Говорили, несомненно, на его привычном родном языке, однако все слова были какие-то мудреные, новые или же настолько старые, что их пора было давно и окончательно забыть – но вот не забывали, а кричали, пели, гундосили.

Растерянный портной привалился плечом к стене какого-то дома и стал с удивлением рассматривать прохожих. День был, наверное, воскресный, и многочисленный людской поток катился мимо. То и дело мелькали знакомые, шитые им одежды, знакомые лица. Люди задевали портного локтями, толкали… но не замечали. Такие же одежды, такие манеры, жесты; всё было прежним, всё…

А вот его никто не замечал.

Придя в себя от изумления, портной шагнул от стены и попытался было остановить первого же прохожего… Однако тот, даже не оглянувшись, освободился от его руки на удивление легко и быстро – так, как будто портного и вовсе не было на свете.

А может… Да кто его знает! Портной стоял посреди улицы, терпеливо сносил бесцеремонные толчки прохожих и чем больше вслушивался в их громкую непонятную речь, тем яснее понимал, что это всё равно что шелест листьев или шум дождя.

Когда стучит по крышам дождь, скорее засыпаешь.

Портной стоял посреди улицы, и ему казалось, что вокруг тишина. То, что говорили вокруг, его не касалось, и, значит, такие речи все равно что тишина.

Простояв так еще немного, он опустил голову и пошел домой.

Вечером портной поужинал грустными воспоминаниями, а потом всю ночь не спал. Он передумал многое, но не пришел ни к какому решению.

Наутро голод вновь выгнал его на улицу. Придя на рынок, портной с трудом отыскал свободное торговое место и разложил на прилавке с полдюжины ножниц – а вдруг, так думал он, найдется покупатель, и тогда у него появятся деньги на еду.

Но покупатель не находился, все проходили мимо и покупали у тех, кто громче других зазывал. Портной молчал – он ведь не знал и не понимал нынешнего наречия. Поначалу он, правда, пару раз выкрикнул:

– А вот, подходите, самострижные ножницы! Самострижные ножницы, колониальный товар!

Однако никто не обратил на портного внимания, и он замолчал.

А рынок зазывал, кричал, спорил, обманывал. Кто-то гневно возмущался, кто-то радостно смеялся. Все были заняты, один портной потерянно стоял посреди толпы, не зная, что и делать. Быть может, его уже нет? Быть может, это только лишь его душа осталась в городе…

И тут его толкнули в спину! Он с надеждой оглянулся – дородный торговец, не замечая портного, оттеснил его в сторону и высыпал на прилавок охапку свистулек, бирюлек, оловянных ложек, стеклянного бисера, поддельного жемчуга и еще чего-то яркого и блестящего, чего портной, оттертый в сторону, не успел разглядеть.

Оставшись без товара, он сокрушенно вздохнул и пошел между рядами, безразличными глазами разглядывая прилавки.

Его не узнавали, его не понимали, его не замечали, ему теперь было все равно.

Ножниц, конечно, было жалко, да только зачем они ему теперь? Портной остановился, вздохнул…

И вдруг увидел яблоко. Большое, красное. Яблоко лежало на самом краю прилавка рядом с горкой других таких же яблок. Торговец яблоками пристально, не мигая, смотрел на портного.

… Такие же красные яблоки давным-давно росли в тех местах, откуда был родом портной. Быть может, они и по сей день там растут – кто знает?

Портной еще раз вздохнул и четко, старательно выговаривая каждое слово, сказал:

– Дай мне одно яблоко, я очень прошу.

Торговец молчал.

Тогда портной жестом показал, чего ему хочется.

Торговец молчал.

Тогда портной взял яблоко…

Торговец молчал.

Портной съел яблоко.

Торговец… оживился и что-то призывно закричал. Подошедшая к нему покупательница набрала полную корзину яблок, расплатилась и ушла.

Тогда портной взял еще одно яблоко и съел его. Потом еще… Потом, смутившись, отошел в сторону. Он наконец-таки понял: торговец, как и все прочие горожане, не видел его. О чем-то подобном портной слышал в детстве. Тогда, в сказках, говорилось о шапках-невидимках, однако, положа руку на сердце, портной мог поклясться, что таких шапок, шляпок или колпаков он шить не умеет.

Вернувшись домой, он долго обдумывал свое положение. Покупать у него никто ничего не покупает и покупать не будет, шить, стало быть, бесполезно. Ходить на рынок…

А вот на рынок ему нужно просто обязательно. Там всегда много народу, и возможно, что когда-нибудь он встретит там такого человека, который либо увидит его, либо заговорит доступными словами. Ибо не может того быть, чтобы абсолютно все горожане стали ему непонятными.

И портной стал каждое утро ходить на рынок, а вечером возвращаться с него. Он ходил между рядами, прислушивался к речам, присматривался, брал порою с прилавка яблоко, финик, куриную ногу… А после бродил по городу, вздыхал, глядя на то, как блекнут сшитые им платья и тускнеют галуны на камзолах.

Особенно грустно и одиноко бывало ночью.

Иногда же, встав затемно, портной точил булатные – теперь единственные – ножницы, проверял, не затупились ли заморские иглы, затем садился за стол и ждал.

Порою по несколько дней.

Никто к нему не приходил.

И тогда он снова начинал ходить на рынок, где никто не замечал и не слышал его.

Так прошли лето и осень, настала зима. Выпал первый снег, и портной подумал, что теперь его, быть может, заметят по следам.

Но и следы не помогали, и он ходил по рядам, слушал, смотрел, брал мороженное яблоко…

Уходил, садился на берегу замерзшей реки и молчал.

А за его спиной гремел колесами и каблуками, кричал, шептал, к чему-то призывал чужими голосами непонятный город. Хлопали двери, скрипели ворота, визжали калитки…

Но вот однажды, как-то под вечер, он вдруг услышал тихий мелодичный перезвон. Портной подумал, что это ему показалось, и не стал оборачиваться. Ведь в городе давно уже не слышалось ни музыки, ни пения, ни даже связной речи, а вместо говора толпы был слышен только мерный гул.

Перезвон повторился. Портной обернулся… и увидел человека. Тот смотрел на него и улыбался. В правой руке человек держал короткую, аккуратно обструганную палочку. Человек был настолько тощ, что даже широкий плащ с чужого плеча не мог этого скрыть… а он еще и улыбался – должно быть, чтоб не так были заметны его впалые щеки.

– Эй, ты чего? – спросил портной, с трудом подбирая полузабытые слова.

Вместо ответа человек обернулся и провел палочкой по сосулькам, свисавшим с дерева – и вновь раздался мелодичный перезвон. Портной улыбнулся, а человек сыграл ему еще раз и еще, а потом вдруг спросил:

– Нравится, да?

– Д-да, – только и смог ответить портной, продолжая сидеть на земле.

Человек склонился в поясе, долго рассматривал портного, а потом еще раз, на этот раз осторожно, с опаской спросил:

– Так ты меня слышишь?

Портной утвердительно кивнул. Человек не обрадовался; он просто сел рядом с портным и стал вместе с ним смотреть на белую замерзшую реку.

Долго они так сидели и молчали. Портной, конечно, понимал, что это хорошо – наконец нашелся человек, который его видит и слышит. Да, нужно радоваться этому, нужно петь, плясать от счастья – ведь целых полгода… Но радость почему-то не приходила. На душе было тихо и пусто. Быть может, это оттого, что когда ты один, то пустоту вокруг измерить нечем, она бесконечна, и всё, а вот когда вас становится двое…

Портному вдруг захотелось услышать голос второго человека, и он спросил:

– Ты кто?

– Я… был музыкантом, – сказал человек. – Есть такой инструмент лалесина. Слыхал?

Портной хоть и смутился, однако кивнул, и музыкант продолжил:

– Но лалесина, как мне говорили, играла все тише и тише. И я ее разбил. И оглох, как и все.

Музыкант замолчал, долго смотрел на замерзшую реку, потом прошептал:

– Тишина – это смерть. Ты первый, кого я услышал. Спасибо.

Портной сдержанно вздохнул и не ответил. Ему казалось, что еще немного, и он поймет, что же случилось с городом.

Дул ветер, шуршала по спинам поземка.

– Пойдем, – сказал, вставая, музыкант и взял портного за плечо.

Портной послушно поднялся и пошел. Теперь колючая поземка мела прямо в лицо. Пока они сидели у реки, уже стемнело, теперь города не было видно, и только вдали, в бесшумной метели неверным пятном расплывался уличный фонарь. Фонарь раскачивался на ветру и скрипел неестественно громко.

– Куда мы идем? – спросил портной, хотя ему было безразлично, куда, лишь бы не оставаться одному.

– На площадь, к часам, – ответил музыкант. – Сегодня такой густой снег, что стрелки могут не выдержать, тронуться с места, и тогда мы услышим куранты.