«Люди из пригорода»

Сергей Никшич Полумертвые души Люди из пригорода Украинские волшебные повести-поэмы для взрослых

Посвящается В.В. Никшич

Богомаз и черт

Что ты, кум, знаешь про Горенку? Да ни шиша ты не знаешь, чтобы хуже не сказать, прости Господи! Явдоху ты разве знаешь, Явдоху, у которой зад, что та тыква с огорода татарина Бахтияра? А Мотрю, Мотрю, у которой не груди, а макитры с белоснежной сметаной… Нет, кум, ты – невежда, и посему молчи, молчи и молча пей, пока злобная твоя супружница не пронюхала, что ты в корчме, – так витийствовал за столом из грубо обтесанных досок деревенский Богомаз Петро Нетудыхата, которого ни за что нельзя было остановить, стоило ему хоть немного промочить горло от уличной пыли.

Впрочем, на его кума, пасечника Степана Хорька, все эти речи не производили ровно ни малейшего впечатления, и он и вправду молчал, но не потому, что был так уж несведущ в тыквах и макитрах, а потому, что опасался, что за ставнями корчмы и вправду притаилась не отличавшаяся ангельской кротостью его половина, от рук которой не раз страдал его пышный чуб, превращаясь со временем в жалкое подобие казацкого оселедца.

А Петро разошелся не на шутку – не легко ему было весь день молча сидеть в своей хате за святыми образами, которые с немым укором взирали на его несколько расплывчатую от чрезмерно близкого знакомства с зеленым змием обличность.

– Нет, ты мне скажи, скажи как куму и брату, другу своему сердешному – знаешь ты Явдоху или нет?

Вопрос этот поверг его собеседника в трепет, потому что от одной только мысли, что ответ может быть услышан свирепой его половиной, шпионившей за ним денно и нощно, остатки его чуба начали ныть как от зубной боли, и поэтому он от греха подальше свалился на пол, устланный остатками когда-то цветастой ковдры, и захрапел, давая понять, что куму ничего из него вытянуть не удастся.

Надо заметить, что интуиция Хорька не подвела, – за ставнями и на самом деле притаилось изогнутое в дугу, шваброобразное тело его половины, увенчанное, словно набалдашником, длинной, под стать худосочному телу головой. Со сверкающими от гнева глазами и щелкающими зубами, с копной сбившихся в паклю волос, заправленных по этой причине под очипок. Признайся только Хорек, что не раз любовался, правда, на расстоянии, теми прелестями, про которые на всю корчму ораторствовал подвыпивший кум, и кто знает, что осталось бы к утру от казацкой чуприны любвеобильного пасечника да и от него самого.

Ситуация эта позабавила черта, который пробегал в темноте мимо желтых окон корчмы, размышляя, как бы поскорее ввести кого из православных в искус или просто вытворить какую подлость, чтобы похвастаться потом перед своей хохотуньей-чертовкой.

Недолго думая, черт подскочил к Параське, так прозывалась супружница Хорька, раздвинул стены корчмы и втолкнул ее внутрь да так, что она свалилась прямо на своего муженька, у которого при виде ее оскалившейся пасти чуть не сделался удар. Чтобы было еще смешнее, он сдвинул опять стены и запер корчму снаружи – благо ключ торчал в двери, – и не особо вслушиваясь в раздавшиеся грохот и вопли, заспешил по хорошо ему известным закоулкам, прикинувшись заблудившейся черной свиньей.

Впрочем, сотворить гадость черту на сей раз не пофартило, потому что Хорек ни в чем дурном в этот вечер замечен не был, а к тому же и он, и кум быстренько догадались упросить Параську усесться с ними за стол, заказали еще горилки и так грустно и тоскливо спели Параське «Песню про ридну матир», что та прослезилась и сказала, что все им прощает, хотя они и так ни в чем виновны не были.

Не прошло и нескольких часов, как им удалось излить друг другу душу, а в природе к тому времени наступило блаженное успокоение, как только в Украине все затихает, когда благовонная ночь опускается на грешную землю и светильник-месяц, кокетливо изгибаясь, всплывает на фиолетовом небе, чтобы запоздалые парочки и гуляки не заблудились по дороге домой, и наша троица, пошатываясь и обнимаясь, встала наконец из-за стола и зашагала по пыльной улице. Пробегавшую мимо свинью Богомаз хотел было пнуть ногой, чтобы направить ее на путь истинный, но та так взглянула на него зеленым глазом, что нога у него покрылась гусиной кожей, и тот, крестясь и одновременно чертыхаясь, вернул ногу в исходное положение и, покрепче обняв Параську (благо кум ничего не замечал), зашагал дальше, заставляя себя изо всех сил не оборачиваться и не смотреть на свинью.

Придя домой – его жалкая хата постепенно врастала в землю по соседству с пышным строением кума, – он разложил вокруг постели образа, перекрестился и с чувством выполненного долга безмятежно заснул.

Черт, впрочем, затаил обиду на Богомаза, которого и так недолюбливал за святую его работу, и всю ночь, бегая свинья свиньей по Горенке, размышлял о том, как его подкузьмить. К утру, когда проснувшиеся петухи уже готовы были возвестить своими хриплыми, как после доброй попойки, голосами о том, что пора уже наконец продрать глаза и выгонять на улицу скотину, чтобы деревенские пастухи увели ее на пастбище, черт наконец сообразил, как ему быть, и потирая когтистые свои конечности, заскакал, топоча копытами, в лесную чащобу на совещание с чертовкой.

А солнце, как всегда, ласковое и невинное, встало над широко раскинувшейся Горенкой, над озером и кладбищем с древней часовней, приласкало своими лучами покрасневшую будто бы от стыда клубнику, послало солнечные зайчики заспавшимся шалунам и нырнуло за тучу, чтобы не спалить весь этот райский, притаившийся в лесу, за стольным градом, уголок.

Богомаз, впрочем, спал, и сон его был, словно мягкая вата, – он окутал его пеленой, сладостной и спокойной, из которой так горько выходить в этот полный тревог мир, но все на свете имеет свой конец, и Петро наконец пробудился и выпорхнул из сна, словно бабочка из куколки, размышляя, приснилось ли ему, что Явдоха и вправду ведьма, как о том судачат деревенские кумушки, или он наяву копал у нее в огороде для самого себя огромную яму, чтобы улечься туда на веки вечные. Так ничего и не придумав, он решил, что сон был дурацкий и не в руку, и решил отправиться опять-таки к Явдохе, потому что она была большая мастерица на: всякого рода рассолы и как никто другой умела утешить боль в затылке и наговорить столько приятных слов о его искусстве, что время словно застывало на месте, как прозрачный шар, присыпанный сахарной пудрой.

Пока Петро собирался отправиться к Явдохе и для этого всячески причепуривался и даже чистил зубы, черт в глухой чаще щелкал своей козлиной челюстью орехи, которыми его угостила чертовка, и заранее предвкушал, в какой конфуз введет сегодня же ненавистного ему Богомаза.

Петро тем временем плелся по деревенской улице к Явдохиной расписанной им самим картинами и длинношеими лебедями хате, проклиная боль в затылке, и того, кто изобрел горилку, и того, кто ее продает честному народу, одним словом, всех подряд. Он настолько увлекся своими словесными выкрутасами, что совсем позабыл о барышнике с Андреевского спуска, который должен был приехать к нему за новой партией икон, которые он всучивал как антиквариат растаявшим на киевском солнышке иностранцам.

Но вот наконец показалась и хата приветливой Явдохи. Хозяйка собак не держала, чтобы не отпугивать гостей и не давать повод сплетням, и Петро уверенно толкнул незапертую калитку и браво, почти не пошатываясь, зашагал по тропинке между двумя рядами уродливейших астр, посаженных почему-то вперемежку с дикими розами. В конце тропинки обнаружилась массивная дверь, такая мощная, словно за ней располагалась не деревенская хата, а отделение выросшего, как гриб после дождя, банка, норовящего с первых шагов пустить пыль в глаза простодушному клиенту. Такую дверь уже ногой не пнешь, как бедняжку-калитку, и Петро чинно застучал по ней костяшками пальцев. За дверью, впрочем, царили полная тишь и торичеллиева пустота, от которых веки сразу наливались свинцом и тело начинало хотеть лишь одного – рухнуть, где придется, и забыться до захода солнца. Петро еще раз постучал. На этот раз, к его удивлению и радости, дверь бесшумно распахнулась настежь и за ней показалась босоногая, улыбчивая Явдоха в сорочке, сплошь покрытой вышивками, и в белоснежнейших юбках под кокетливой, чуть подоткнутой плахтой.

– Петрусик, ты это или не ты? – заворковала она, как голубь, обхаживая иконописца со всех сторон. – Заходи что ли, отдохни с дороги, водицы тебе подать колодезной или?…

– Ох, Явдохушка, – вздохнул, пустив слезу, непривыкший к ласке деревенский художник, – какая там водица. Рассола мне дай или зелья какого, чтобы унять боль проклятую в затылке, от которой в глазах и на душе темно, словно в погребе…

– Есть и рассол, Петрусику, и рыбка к нему остренькая, все есть, иди в горницу, садись на лавку, я мигом тебе прислужусь.

Не успел незадачливый наш Богомаз рухнуть на лавку, подобно мешку с мукой, как перед ним уже задымилась только что сваренная картошечка, а рядом с ней покрывались гусиной кожей нежинские огурчики с укропом и чесноком, от запаха которых боль не выдержала, подхватилась с затылка и улетела в дымовую трубу куда подальше. А рядом с огурчиками появилась стопка прозрачного, как слеза, напитка. Петро было вздумал отказаться, памятуя о сегодняшнему утре, но Явдоха замахала руками:

– Не вздумай не выпить, пуще прежнего она тебя одолеет, вернется проклятая, а так ты ее прогонишь на четыре ветра, на четыре стороны. Правду тебе говорю, чтоб мне не сойти с этого места!

Петро, впрочем, и без Явдохиных уговоров знал, что она права, и посему не заставил долго себя уговаривать. Сложения он был молодецкого, и аппетит у него был соответствующий, и вскоре снедь исчезла со стола, как будто ее там; никогда и не бывало, а Явдоха, радуясь, что гость так быстро выздоровел, притащила с кухни чайник и яблочный пирог и начала угощать Богомаза душистым, с малиной, чаем, от которого его сразу прошиб обильный пот, и пирогом, который, как она утверждала, испекла специально для него, надеясь, что он придет.

Когда и пирог исчез, Явдоха подсела совсем близко к Богомазу, и тот уже было размечтался, что она наконец предложит ему пройти в другую комнату, и даже обнял пышный ее стан, подталкивая ее к этой мысли, как вдруг в дверь постучали. Надо заметить, что Явдоха в утро была удивительно хороша собой: темно-русые ее волосы в лучах утреннего солнышка казались золотой короной, а васильковые глаза искрились, словно два нежных озера, в которые наш Богомаз был готов уже погрузиться навсегда. Так вот, Явдоха чуть скривила свои пухленькие губки, недовольно поморщилась и подошла к окну, чтобы посмотреть из-за занавески, на того, кто к ней пожаловал.

– Кто там? – спросил Петро, испытывая новое для своего заскорузлого от одиночества сердца чувство – ревность.

– Попик собственной персоной, – застенчиво улыбаясь ответила Явдоха. – Не знаю, что и делать…

– Да пусть его, пусть идет к своей попадье, что ему тут, – угрюмо проворчал Петро.

Явдоха, однако, с ним не согласилась.

– Грех обманывать святого отца, – сказала она. – Он, наверное, на минутку зашел воды испить или посоветоваться, он ведь в селе человек новый, а попадья его и в селе-то раньше вообще не жила, нет, я его пущу, а ты поди в спальню, так и быть, я разрешаю, только смотри, на постель не ложись, а в кресле сиди и дверь закрой, нечего уши вострить! И она подтолкнула Богомаза своей пухленькой ручкой к двери, которая вела в спальню, и закрыла за ним дверь.

Петро, впрочем, ревновал не зря. Молоденький попик, едва оказавшись в горнице, наговорил Явдохе столько комплиментов, что если бы она по-настоящему умела смущаться, то покрылась бы густым, как свекла, румянцем. Но она, привычная к таким излияниям сильного пола, лишь улыбалась да хлопала длинными ресницами, притворяясь, что ничего не понимает, – Явдоха была себе на уме, а попику было и невдомек, что беседует он с любительницей прокатиться в безлунную ночь на метле. Явдоха, впрочем, считала себя не ведьмой, а феей, потому что зла людям без нужды не чинила, а ночные свои прогулки оправдывала тем, что и космонавты летают среди звезд, однако же их никто не сжигает на костре, как Джордано Бруно. Метлу, видать, она считала чем-то сродни ракете. Родители ее уехали работать на Север да там и осели, а дочь осталась в родной Горенке сохранять дом. Годы шли, Явдохе перевалило за тридцать, но замуж она не спешила, хотя в женихах недостатку не было, – боялась, что мужу не понравится ее «хобби».

Надо сразу пояснить читателю, что ничего особенно ведьмовского в Явдохе и впрямь не было. Просто после отъезда родителей соседи иногда замечали, как в полнолуние она босоногая, в одной ночной рубашке прогуливается по заснеженному двору, выставив впереди себя полные, красивые руки – в девичестве она считалась писаной красавицей и одноклассники ходили за ней табуном. Явдоха, впрочем, о своих ночных прогулках по снегу не помнила, но когда соседи ей рассказали, то поняла, что болеет лунатизмом. Впрочем, это скоро у нее прошло, но зато по ночам у нее иногда начинался зуд по всему телу, который проходил только тогда, когда она, оседлав метлу, проветривалась в ночном небе. Во всем остальном она была женщиной доброй и осмотрительной и уже начинала посматривать на Петра как на возможную для себя пару.

Все карты, однако, спутал попик, который хотя так и прозывался, но отнюдь не был худосочен и бледен, как приличествовало бы его сану, а был здоровенным, под два метра, детиною, с ершистыми волосами, голубыми глазами на открытом, загорелом лице и с телосложением сплавщика леса. Женился он впопыхах перед окончанием семинарии на девушке, с которой был едва знаком и которую подсунули ему родители. Первые месяцы их совместной жизни они провели как в раю, но после переезда к месту службы в Горенку попадья захандрила – в город ездить было далеко, подруги приезжали к ней редко и она почти не выходила на улицу, проглатывая одну книгу за другой да дожидаясь возвращения супруга из церкви.

Попик, как его в шутку прозвали горенчане, любил зайти к Явдохе по дороге домой, чтобы излить душу и немного перекусить – попадья, не в обиду ей будет сказано, готовила отвратительно, предпочитая угощать святого отца пищей духовной. Впрочем, стихи, которые она ему читала, когда он поглощал чудовищные каши и совершенно несъедобные борщи, никак не способствовали улучшению их вкусовых качеств. А поп, на самом деле его звали Тарасом Тимофеевичем, был охоч до еды и совершенно не знал, как ему быть, – и попадью обидеть не хотелось, и поесть вкусно не удавалось. А тут Явдоха уговорила как-то зайти на куличек да так попотчевала, что он еле домой дотащился и вынужден был взять грех на душу и солгать, что у него болит живот и поэтому нет никакого аппетита.

Итак, Богомаз неохотно поплелся в спальню, а Явдоха бросилась открывать дверь. Попик был усталый – служба затянулась, жара его измучила, и он сразу спросил воды напиться. Явдоха его усадила за стол, принесла воды, яблок, а сама все думала, как ей быть, – Петро был мужчина холостой и, судя по всему, неплохо зарабатывал, хотя и не любил говорить о своих заработках, а попик – женат да и на виду у всего общества, того и глядишь ворота дегтем вымажут…

Напоила Явдоха попика да и выпроводила, притворившись, что не слышит, как пищит от голода молодецкое брюхо, – не хотелось ей сегодня беседовать с ним об умном, да и Петро в спальне топал ногами, как тигр в клетке.

Попик, насупленный, ушел восвояси, а Явдоха возвратилась к Петру. Но у того уже настроения не было, он как-то быстро попрощался и ушел, сказав, что не хочет мешать, – ревность душила его изнутри, а он не хотел показываться перед Явдохой злым.

От такой неблагодарности Явдоха хотела было нахмуриться, но не смогла – по своей природе она была хохотунья, и до калитки Петра провожал ее громкий и нежный, как перелив колокольчиков, смех, от которого, впрочем, ему становилось еще горче – и уходить не хотелось, и себя было жалко, и ревность слепила глаза, как полуденное солнце.

Кое-как добредши домой, Петро хотел было рухнуть на постель, но оказалось, что возле хаты его поджидает барышник. Петро, который еле переставлял ноги, быстро спровадил барышника, отдав ему по дешевке все, что написал за последний месяц, и тот радостно засуетился и исчез, словно растворился в своих «Жигулях», а те, в свою очередь, в окружающем хату пространстве.

В изнеможении Петро рухнул на постель, словно хотел; забыться, но что-то заставило его открыть глаза и он увидел, что на потолке над ним чернеет злобная харя свиньи, которую он чуть было не пнул вчера по дороге домой. Свинья, заметив, что он на нее смотрит, заурчала, как кот, и еще пуще прежнего осклабилась в улыбке, и только ее зеленые глазки словно холодом буравили усталое Петрово сердце.

«Допился», – подумал было Петро, но тут на него сыпануло штукатуркой с явным запахом серы, и тогда он подхватился к святым образам, прижал Николая Угодника к груди и забормотал молитву. Свинья потускнела, испарилась черным мрачным дымом, и потолок приобрел свойственный ему серый цвет.

«Черт с ним!» – подумал Петро про черта и наконец сладко и крепко заснул. Сон его освежил, а черт, вынужденный убраться восвояси, злобно таскался по лесу и пугал баб, собиравших ягоды. Настроение у него было совершенно омерзительное, и даже чертовка была ему уже не мила.

А к Петру откуда ни возьмись пожаловал гость – сельский фельдшер по прозванию Борода. Впрочем, кличка уже давно заменила ему имя, его даже на работе никто иначе и не называл, да он и не обижался. Окладистая борода и очки с толстыми стеклами словно отгораживали его от всего мира и скрывали добрую душу и растерянные глаза. Он, как и Петро, женат не был и любил по дороге домой наведаться к Богомазу, чтобы пофилософствовать немного, а потом уже залечь до утра в своей берлоге, обложившись книгами. Не успели они между собой и двух слов сказать – Петро уже было собирался рассказать ему о случае со свиньей, как в дверь забарабанил вездесущий Хорек, да не сам по себе, а с гостинцами – блюдом уже нарезанной, изрядно отдающей чесноком, шинки и с бутылкой прозрачной, как слеза, влаги, в которой только изолгавшийся до последней крайности ханжа не признал бы святого, отпускающего грехи прямо на месте напитка.

Друзья уселись за квадратный, кое-как сколоченный стол, зажгли лампу и собрались уже было насладиться едой и взаимной беседой – каждый предвкушал рассказать что-то свое, но не тут-то было, то ли черт попутал, то ли что еще, но дверь распахнулась настежь и Параська, которая должна была всю ночь дежурить в свою очередь в сельсовете, показалась на пороге, бледная от злости, как призрак отца Гамлета, и скрученная в пружину, готовую вот-вот разогнуться. Друзья вскочили из-за стола как ужаленные и принялись усаживать дорогую кумушку, обхаживать ее и изливать на нее елей из всех своих пор, и старания их уже почти увенчались успехом, но тут, на этот раз это точно был черт, в дверях показалась совершенно некстати прежде никогда и не бывавшая здесь Явдоха. Да еще в цветастом платье, и с румянцем от уха до уха, и с копной темно-русых волос, при виде которых невольно вспоминалось и душистое сено на лугу, и кое-что еще, что происходит только по молодости лет и только где-нибудь на лугу, в копне душистого, под стать молодости, сена. Параська сразу встала на дыбы, как необъезженная лошадь, и ни тпру ни ну карьером устремилась к двери. Все бросились к ней на перехват, но она, изловчившись, прожогом выскочила из хаты и скрылась в опустившейся на Горенку густой тьме.

Теперь уже компания усаживала Явдоху, правда, намного более искренне, чем Параську, а она, впрочем, и не сопротивлялась (читатель, не это ли самый опасный для сильного пола вид кокетства?); и когда все наконец успокоилось и суета улеглась, беседа их потекла, как масло из бутылки. Хорек рассказал о том, что Параська в молодости была писаной красавицей – никто не поверил, хотя всем было известно, что это правда. Петро рассказал про то, как ему примерещился черт в виде свиньи – поверила только Явдоха, но виду не подала. А фельдшер, фельдшер рассказал удивительную историю, которую ему поведала нынче древняя старуха в благодарность за то, что укол он ей сделал не больно да и вообще пожалел, как родную матерь, – Борода был человек жалостливый и деликатный.

А рассказала ему старуха вот что. Лет двести назад Горенка была совсем уж захудалой деревушкой с одной только церковкой да тремя шинками на подъездах к ней. После войны с Наполеоном горенковские девчата стали появляться на свет еще более смазливыми, чем до нашествия французов, и все как одна с васильковыми глазами да с пышным бюстом. Две-три из них даже барынями стали – повыходили замуж за господ заезжих офицеров да и уехали навсегда из родных краев. Одна только Оксана, а уж как хороша была она собой, замуж не спешила. Отец ее, приходской священник Данило, дочку не неволил, и она росла беззаботно, помогала тятеньке по хозяйству, готовила ему еду – попадья умерла при родах. Оксана закончила в Киеве по протекции пансион для благородных девиц, который, однако, возненавидела всем своим девичьим и нежным сердечком, потому что каждый день богатые и тупые уродки помыкали ею и издевались над ее нищетой. После пансиона она, казалось, навсегда осела в добром и уютном домике отца своего, чтобы помогать ему коротать угрюмые в ненастную погоду сельские дни и радовать его тускневший с подступающей старостью взор.

Но в один весенний день, когда батюшка ее был в церкви, деревенский Богомаз Петро, да-да, его тоже звали Пет-ро, проходя мимо поповской усадьбы, спросил у Оксаны воды – одолела его тогда страшная жажда. Оксана принесла ему кухоль колодезной воды да белоснежный в красных узорах рушник, а Богомаз, как увидел ее отражение в воде, так и замер на месте, а как пришел в себя – бросился домой, заперся и всего лишь за три дня написал образ Богоматери такой дивной красоты, что люди невольно падали перед ней на колени, но одно только в иконе той было странно… Лицо Святой Девы – было лицом Оксаны.

А дальше – больше. Прилип Богомаз к Оксане как банный лист, а та и знать его не хочет, прогоняет со своих глаз и ножками своими топает на него, как на собаку. А тот ни в какую не идет на попятный. «Замуж, – говорит, – тебя возьму, самые красивые иконы напишу в твою честь, прославлю тебя на весь мир». Данило молчал себе в бороду, молчал, но потом и он не вытерпел. «Ты, – сказал он Оксане, – реши раз и навсегда, если уж прогонять, так прогони, но чтобы ясность была, а то ты его так гонишь, словно к себе зовешь, а он, Петро, человек к общению с барышнями непривычный, богобоязненный. Да и мне скажи правду, отцу своему, люб он тебе или нет? Если люб, так чего б тебе и в самом деле не стать ему женой, человек он вольный, свой дом у него да и при деньгах…».

Оксана, услыхав такие речи, – в ноги ему бултых да так зарыдала, что на всю Горенку рев, говорят, стоял:

– Что ты, тятенька, речи такие завел? А у нас разве дом мал для нас? Разве мешаю я тебе? Зачем ты меня к чужим людям гонишь на погибель верную, на кручину неминучую?

– Ну если уж так, дочка, – не стал спорить с ней старый священник, – сама решай. Дело твое. Мне мило, что ты при мне, но если захочешь…

– Нет, нет, нет! – замахала руками Оксана. – При вас только и хочу я находиться. Не хочу никуда идти…

На том тогда и порешили. У Оксаны, однако, девичью ее веселость как ветром сдуло. Насколько она хохотуньей была – пропал ее смех, как в воду канул. Ходит с поникшей головой, все свою думу думает, но ни слова ни отцу, никому. Месяц проходит, второй, третий, уж и лето пошло на убыль, как идет мимо дома ее Богомаз – икону он тогда заказчику тащил, да и, задумавшись, пошел мимо дома Оксаны, забыв, что дал себе зарок обходить его десятой дорогой. И надо же, выходит ему навстречу Оксана, как всегда с головой поникшей, бледная такая вся, как лебедь грустный, подруга которого растворилась в небесном просторе да и не вернулась никогда, погибнув то ли от охотников, то ли от хищной птицы. И вдруг свой портрет видит у Петра в руках, а он как раз ту икону нес – Богоматерь с лицом Оксаны. Замерла Оксана, словно молнией пораженная, на бледных ее щеках румянец выступил.

– Куда, – говорит, – ты несешь меня? Да и зачем ты несешь меня к чужим людям? Неужели ты не понимаешь, что из этого портрета глаза мои живые смотрят и я все лето на тебя смотрю в упор, а ты меня не замечаешь, словно слепой…

Смотрит Богомаз на икону, а глаза на ней и вправду живые. Смотрит на Оксану – а нету у ней глаз на лице, только кожа белая да ресницы длиннющие. Протер глаза – есть глаза у Оксаны, а на иконе закрылись.

– Что делаешь со мной, – закричал Богомаз, – голова моя кругом идет, с ума сойду, если не прекратишь меня мучить!

– Да не мучу я тебя, Петро, – отвечает ему Оксана, и подходит к нему близко-близко, и обнимает его своими дивными руками, и кладет свою голову к нему на плечо, – люблю я тебя, потому у иконы и глаза мои, чтобы быть с тобой все время.

И недели не прошло, как сыграли они свадьбу.

И время как бы остановилось в счастливом их домике. Оксана по хозяйству, муж со своими иконами, у него как раз большой заказ был от одной церкви, что на Подоле. Ух, как он писал тогда образа! Оксана любила наблюдать за ним во время работы – он словно погружался в икону, словно он был учеником Господа и бродил с ним по полям и долам Земли Обетованной, словно он внимал Ему среди учеников и наблюдал из толпы во время крестного пути Его. И краски ложились гладко и нежно, и лики получались, словно живые, и заказчики, которые наведывались иногда проверить, как продвигается работа, не могли нарадоваться на его работу и даже обещали накинуть червонец-другой.

Но нечистая сила никогда не оставляет православных в покое, словно проверяя их на прочность, а тот черт, что обитал тогда в непроходимых чащах за Горенкой, которые избегали даже осатанелые от крови волки, поклялся перед чертовкой, что не позволит Богомазу закончить свои иконы.

И начал он свои набеги на уютный и счастливый Богомазов дом. То молнией ударит, то куры камни начнут нести вместо яиц, то вой в кладовке такой раздастся, что хоть убегай. Богомаз, однако, сразу разумел, в чем дело, но страх поборол и только работать стал быстрее да молитвы святые бормотать непрерывно, чтобы и себя, и нежную свою супругу уберечь от нечистой силы. Батюшка по просьбе дочери окропил весь участок вокруг дома святою водою и службу в доме отслужил да такую, что нечистый на время отступил и, затаившись в чаще, только щелкал зубами да обливался холодным потом, выставив себя на посмешище перед чертовкой и всякими прочими лешими.

Но не сдался окаянный черт и пуще прежнего, как репей, пристал к Богомазу, норовя нащупать у него слабинку, узнать, на чем можно его объегорить. И случай представился. Богомаз, как и все живописцы, любил потолкаться в базарный день на Подоле на Житнем рынке, где в те времена продавалось все то, что нужно для людей его ремесла: краски, кисти, холст, подрамники, высушенные и уже приготовленные для работы доски, одним словом, все то, от чего у настоящего живописца глаза разбегаются и руки начинают предательски дрожать. И перед наступлением зимы Петро направился в базарный день в Киев, чтобы запастись на зиму всем необходимым с тем, чтобы тогда, когда сорвется с цепи свирепая пурга и забросает Горенку снегом по самые крыши, он мог позволить себе спокойно работать, не выходя из дому, и к весне исполнить заказ.

Черт, преисполненный ненависти ко всякой христианской: душе, однако, давно уже подстерегал его возле озера, притворившись Оксаною, он кинулся в ледяную уже воду и, увидев Богомаза, истошно завопил Оксаниным голосом: «Тону, Петрику мой любимый, тону!». Петро поверить не мог своим глазам, ведь супругу свою он только что оставил дома, велел ей запереться на все замки и на улицу даже носа не высовывать, пока он не возвратится с ярмарки. Однако же времени раздумывать не было, и, скинув с себя одежду, он в одном только исподнем бросился спасать непослушную супругу свою, неведомо как оказавшуюся на середине даже в летнюю погоду предательского озера с многочисленными омутами и холодными ключами, бившими где-то в темной глубине его у самого дна. Не успел он подплыть к черту, как сообразил, что околдовала его нечистая сила и повернул было к берегу, но сердце его совсем уже застыло, а тут на беду Оксана почуяла своим вещим сердцем что-то неладное, бросилась вслед за мужем и, увидев его одежду на берегу, а его самого с белым как снег лицом, плывущим из последних сил в сторону берега, кинулась в воду, чтобы помочь ему выбраться из озера. Петро только и успел из последних сил крикнуть ей: «Оксана, любимая, спасайся, не плыви ко мне, тут нечистая сила!», но было уже поздно и нечистый утащил их обоих на дно.

А в деревне толковали по-разному про исчезновение Богомаза с супругою. Тел их так никогда и не нашли – только одежду Петра да монисто Оксаны, что лежало на нем. Батюшка отслужил через девять дней молебен, на кладбище врыли в землю два креста с их именами, да на том все и закончилось. Горько горевал старый священник, что не дождался внуков, догадываясь в глубине души, что не обошлось тут без нечистой силы, но поделать ничего не мог и только молился неустанно за своих исчезнувших детей. Говорят, с тех пор каждой весной у священника расцветали во дворе два куста неземной красоты сирени, которые всякий раз, когда он проходил мимо, норовили прикоснуться к нему и погладить подобно тому, как дитя прижимается к отцу своему, словно впитывая его любовь и ласку. Впрочем, правда это или нет, кто знает…

Прошло лет пятьдесят, священника уже давно не было в живых да и про Петра с Оксаною селяне уже позабыли, как вдруг стал распространяться в народе слух о том, что в полнолуние на берегу озера люди добрые и душой святые могут увидеть взявшихся за руки юношу и девушку в белоснежных одеждах, стремительно плывущих по мутным глубинам вечно холодного озера.

Не все верили в эти присказки, потому что не всем дано Богомаз и черт было увидеть Петра и Оксану, но кое-кому удавалось их увидеть, и правда об их вечной любви навсегда сохранилась среди жителей Горенки и окрестных сел.

Вот какую историю рассказала Бороде старуха, и тот, не в силах утаить ее в себе, тут же поделился ею с почтенным обществом.

Явдоха (нет все-таки она была фея, а не ведьма!) прослезилась и убежала на кухню наводить марафет – не любила показываться перед мужчинами в невыгодном свете. А приятели помолчали да и пришли к выводу, что следует встать и стоя выпить за упокой невинных душ, пострадавших от врага рода человеческого. Так они и поступили, а снова усевшись, важно приступили к Параськиной шинке. Явдоха возвратилась к ним уже как ни в чем не бывало, и только одна мысль роилась в ее обычно хладнокровной головке – как уберечь своего Петра (с этого вечера она уже считала его своим) от той гадости, что примерещилась ему свиным рылом на потолке, – Явдоха чуяла, что и тут точно не обошлось без прижившегося в этих местах черта.

Вскоре Явдоха попросила Петра ее проводить. Борода засуетился и тоже стал прощаться, и Хорьку ничего не оставалось, как ретироваться по направлению к своей разгневанной супружнице.

А на улице уже стемнело, селяне, запершись, сидели по хатам и только псы несли свою вечную службу, заливаясь то хором, то по одиночке надрывным лаем.

Явдоха не предложила Петру зайти к себе, да и он не стал напрашиваться, глядя на ее серьезное лицо и нутром чувствуя, что она спешит и ей сейчас не до него.

А у Явдохи и в самом деле началась по всему телу чесотка, и она спешила к своей метле, но при этом намеревалась не просто развеяться среди звезд, а высмотреть, где шляется приблудившийся черт, чтобы раз и навсегда отвадить его от Горенки.

Петро еще и отойти не успел от ее дома, а она была уже высоко над Горенкой, одетая в темное, невидимая, грозная мстительница – история про Петра и Оксану задела ее за живое, и впервые в жизни она почувствовала настоятельное желание отомстить.

Заметив шатающуюся по улицам черную свинью, она сразу сообразила, что это за фрукт, но виду не подала и долго еще кружила над селом, изучая закоулки, по которым бродил окаянный враг рода человеческого, а затем, наблюдая, как он, приняв свой подлинный облик, доводит до бешенства свиней, катаясь на них верхом и безжалостно погоняя чем-то острым – чем именно, Явдоха с высоты не могла разобрать.

– Так вот почему свиньи в селе какие-то шальные стали, – подумала она и тут же со страхом заметила, что черт уже совсем близко подошел к хате Петра и принялся за свиней в хлеву Хорька, что стоял на соседском с Петром подворье. Но тут первые ярко-красные лучи проснувшегося светила прорезали ночную тьму и высветили плывущие над Горенкой причудливые облака, словно освещая им путь. И сразу же самый ретивый петух стал откашливаться, как тенор перед выходом на сцену, – вот-вот петушиный хор сменит отупевших от непрерывного гавканья собак и ночные мраки отступят перед солнечным днем. Нечистый засуетился и ускакал на своих копытах в лесную чащобу. На песчаной улице, по которой он поспешно отступил в сторону леса, остались только отпечатки его копыт, ничем, впрочем, не отличавшихся от козлиных.

Довольная собой Явдоха, которая так долго прежде никогда не летала, ласточкой впорхнула в свой дом, забросила за печь метлу и принялась собирать завтрак, подозревая, что Петро придет к ней поговорить и, как это водится у мужчин, не откажется и перекусить.

Чутье ее не подвело, но переполненная своими замыслами она забыла переодеться и снять черную одежду свою, и Петро, который и в самом деле не заставил себя долго ждать, удивился, увидев ее в черных, оставшихся от бабки лохмотьях.

– Чего это ты? – подозрительно спросил он, уставившись на нее, как на инопланетянина.

– Чего-чего, сундук перебирала, что от бабки остался, думаю на колядки подойдет, вот и примерила, а ты садись, я как раз блинчики заканчиваю, – бойко ответствовала ему Явдоха, проклиная себя за забывчивость.

Петро, впрочем, больше не стал ее спрашивать и уселся за стол, а Явдоха закрылась в спальне и снова появилась в своей излюбленной плахте и белой блузке, и лицо ее словно светилось изнутри утренней свежестью и молодостью.

После завтрака, но только когда от блинчиков, пирожков и всякой прочей снеди не осталось ничего, кроме воспоминаний, Петро, как Явдоха и ожидала, торжественно предложил ей стать его женой.

Явдоха так же торжественно согласилась. Они поцеловались, а потом, как два голубя, уселись рядом и стали обсуждать, кого им нужно позвать на свадьбу, чтобы не обидеть никого из друзей и близких. Оказалось, что полсела. Петро было закручинился, но Явдоха сказала, что все уладит, и отпустила его работать.

А сама отправилась в лавку за самым что ни на есть прочным клеем, а потом одолжила у сельского головы дробовик да мешочек дроби. Голова никогда ни в чем Явдохе не отказывал, потому что хотел, чтобы она заходила к нему почаще, – все никак не мог налюбоваться ею и словно впитывал в себя изгиб ее шеи, блеск молодых глаз и заливчатый, как серебряный колокольчик, смех. Голова был стар, но в молодости был мастаком на всякие проказы и девчата души в нем не чаяли. Все это, понятное дело, осталось в далеком, присыпанном пылью и перхотью прошлом, но Явдоха всякий раз напоминала ему о молодости и он цеплялся за эти воспоминания, как умирающий за последний глоток воздуха.

А Явдоха спрятала дробовик в объемистую сумку, возвратилась домой и заперлась на все замки, дав себе слово, что никому не откроет сегодня двери, потому что прошлую ночь и глаз не сомкнула, а в эту ей предстоит встреча с врагом, от которого никогда не знаешь, чего ждать.

Когда будильник барабанным боем сообщил, что наступила полночь, Явдоха уже моталась над Горенкой, высматривая черта. Прошло еще несколько минут и вороватая свинья показалась на дороге, ведущей к деревне. Черт направлялся прямо к хлеву Хорька, что был по соседству с хатой Петра, видимо, рассчитывая позабавиться там немного перед тем, как приняться за Богомаза. Явдоха метеоритом упала с неба прямо во двор Хорька и шмыгнула через тын к хлеву. Она сразу же угадала, кто станет следующей жертвой чертовых забав, – в углу на охапке соломы, вольготно развалившись, посапывая, похрапывая и постанывая от удовольствия, крепко спал жирный боров. Явдоха подкралась к нему и тщательно намазала его спину клеем.

Неожиданно где-то раздался собачий лай и как-то странно смолк. Во дворе что-то зашуршало, и Явдохе пришлось спасаться бегством через задний лаз, потому что дверь в хлев распахнулся и черт, явившийся, чтобы прокатиться на борове, подскочил к своей жертве и, недолго думая, ее оседлал. И клей тут же сделал свое дело – черт и свинья стали неразлучны, как сиамские близнецы.

Утро застало осатаневшего борова и поймавшегося черта в состоянии полного изнеможения. Хорек, который уж насколько был враль и фантазер, аж присвистнул, когда зашел поутру в хлев проверить скотину, и помчался за помощью к Петру, забыв причинить за собой двери. Боров вырвался на свободу, и черт пришпоривал его изо всех сил. Откуда-то раздался выстрел, и неразлучная с недавних пор парочка рванула в лес, откуда боров возвратился еле живой и покрытый клочьями черной шерсти.

А через месяц в древней церкви, что над озером, венчались Петро и Явдоха. Осень одела окружающие Горенку леса в золотую и багряную парчу, а солнце, словно прощаясь перед долгой зимой, светило что есть мочи, как гигантский светильник, и в церкви было уютно и радостно. Батюшка Тарас старался изо всех сил, и венчание удалось на славу. Но что самое удивительное – когда все уже вышли из церкви, чтобы, не тратя время понапрасну, отправиться по христианскому обычаю немедля за стол, сквозь коричневую толщу воды все вдруг увидели Петра и Оксану, которые приветственно махали новобрачным руками, словно благословляя, – Петру показалось даже, что они попытались подплыть к поверхности воды, чтобы глотнуть воздуха, но не смогли и снова исчезли в том холодном царстве, откуда никому нет возврата.

Зрелище это даже Параську укротило на целый месяц, а на свадьбе она вообще была как мед и даже не шипела по своему обыкновению, как гусыня, которая с вытянутой шеей мчится, не помня себя от бешенства, на дворового пса, защищая от него своих птенцов, когда Хорек одну за другой уводил танцевать разодетых в пух и прах, сдобных, как булки, девчат, нашептывая в их розовые ушки столь приятный для них и в то же время совершенно возмутительный вздор.

Расходились уже по утру, отмечая, что одной супружеской парой стало больше, а одним чертом меньше, впрочем, последнее замечание старались не произносить громко и тут же крестились, посматривая по сторонам. Порывы прохладного, уже осеннего ветра охлаждали их перегревшиеся за столом головы, а шатер из ярких загадочных звезд, раскинувшийся над лесом и селом, наводил на думы о вечном. Тарас Тимофеевич – тот так вообще разомлел, да и попадья была веселее, чем всегда, и даже пообещала Явдохе, что будет ее теперь навещать каждый Божий день.

Вот, пожалуй, и все, но мы должны еще сообщить тебе, читатель, о том, что черта в лесах возле Горенки целых две недели никто не встречал, а Явдоха народила Петру кучу детей, затрудняемся даже сказать, сколько именно, но было это уже после того, как Параська нашла клад и стала дамой, и после нашумевших на всю деревню приключений Скрыпаля.

Тоскливец

Никому из жителей Горенки не было известно, откуда в селе появился Тоскливец, а с другой стороны, это никого и не интересовало – мало ли кого мутные воды жизни прибивали к этому самодостаточному островку и сколько других не менее странных типов осело в свое время в Горенке, превращая ее постепенно в подобие Ноева ковчега. К тому же Тоскливец появился в этих местах уже давно, купил хату-развалюху да и устроился в сельсовет то ли счетоводом, то ли писарем, Бог его знает. Место, по мнению горенчан, было неприбыльное, и никто из них не спешил просиживать задарма брюки. И Тоскливец оказался там, где мечтал. И неприбыльное место вскоре стало прибыльным, потому что любое дело, даже самое плевое, стопорилось по неизвестным причинам и не решалось до тех пор, пока недогадливый мужик не приносил наконец Тоскливцу «портрет» какого-нибудь из великих земляков наших, и хатка Тоскливца постепенно разрасталась и превращалась в дом, но как-то постепенно и незаметно, скромно, что ли, и не бросаясь при этом в глаза. И брать Тоскливец умел деликатно и нежно и при этом ни разу не попался, посему прослыл человеком честным и аккуратным, ибо взяв, обещанное неизменно исполнял. Были у него когда-то и имя, и фамилия, но известны они были только паспортистке, потому что иначе как Тоскливцем его никто и никогда не называл. И все потому, что на мужиков его разговоры неизменно навевали тоску смертную, словно сама костлявая преждевременно норовила заглянуть им в душу двумя покрытыми мутной пленкой глазами деревенского счетовода. И они спешили выйти поскорее на свежий воздух, чтобы продышаться, а потом спешили в корчму, чтобы окончательно прийти в себя, крестясь и одновременно чертыхаясь.

У баб Тоскливец вызывал что-то вроде жалости, уж очень умел он к ним подольститься жалобными своими разговорами да своего рода обходительностью. Говорят, Тоскливца даже били пару раз за чрезмерное донжуанство, хотя поверить, что он может кому-то вскружить голову, никто всерьез не мог. Росту был он среднего, с чахоточным румянцем на впалых, бледных щеках, унылую поверхность которых пересекали несколько рваных фиолетовых шрамов. Такой же шрам имелся и на остром, непрерывно поддергивающемся кадыке, и Тоскливец как человек аккуратный и заботящийся о своей внешности все эти шрамы неизменно запудривал, отчего они становились еще заметнее. Бледный его череп прикрывали остатки рыжих мягких волос, которые он зачесывал на левую сторону, чтобы скрыть от любопытных глаз некогда пострадавшее от ревнивца ухо, значительная часть которого осталась в его прошлой жизни. Его узенький, как долото, подбородок был замаскирован самодовольной бородкой, которая скорее пошла бы профессору-гинекологу, чем сельскому писарю. Надо заметить, что бородку эту он то сбривал, то отпускал, Голова совершенно запутался в том, как на самом деле выглядит его подчиненный, ибо когда тот являлся с бородой, Голове казалось, что ее нет, и наоборот. В результате один только вид Тоскливца сразу же вызывал у Головы нестерпимую мигрень, но уволить его никакой возможности не было – уж слишком много тому было известно о проделках своего начальника. Кончилось все тем, что Голова приказал Тоскливцу бороду сбрить и больше никогда ее не заводить.

И жил бы себе Тоскливец припеваючи в Горенке, словно в каком-то тридевятом царстве, если бы в один прекрасный день раскрашенное в бесстыжий желтый цвет такси не выгрузило возле его уже солидного к тому времени дома обтрепанную, черноволосую в прошлом дамочку с двумя изумрудными глазами на бледном, покрытом веснушками лице. Вещей при ней было немного, и она, подхватив видавший виды чемоданчик, без долгих размышлений пнула горемычную калитку и исчезла во дворе Тоскливца. А тот и вправду стал еще тоскливее с приездом своей дражайшей, неизвестно откуда взявшейся половины. Глаза стали у него еще мутнее, румянец на щеках превратился в багровый закат, а лупить подношения с мужиков он стал настолько нахально, что даже ко всему привычный сельский голова был вынужден намекнуть ему, что если так пойдет и дальше, то он покажет ему, где Бог, а где порог. Тоскливец присмирел и был замечен на Мотринином огороде – видать, пытался с помощью пухлой ворожейки стряхнуть с себя печаль, одолевшую его с приездом супружницы.

А тут, как на зло, Параська клад нашла. Не то, чтобы она его специально искала, а просто подвалила ей, Параське, удача – целую шкатулка золотых дукатов углядела она между корнями помидоров и, недолго думая, объявила Хорьку, что он может теперь и ульями, и огородом заниматься самостоятельно, потому что она теперь – дама и должна наконец заняться собой. Хорек не посмел сказать ей, что клад-то накануне он сам и зарыл, но с перепоя не удосужился выкопать яму поглубже и дукаты эти – его кровные, доставшиеся ему от прабабки. Нет, не посмел Хорек признаться Параське, что никогда не показывал ей это богатство и был вынужден теперь скрепя сердце смотреть, как Параська его прожигает. А Параська съездила в город и возвратилась в чудовищном костюме и с ужасающей прической, напоминавшей более всего скифский курган. И привезла она еще два чемодана одежды, и сумку духов, и несколько весьма полезных книжек, таких как «Путеводитель по Таити» и «Каникулы на Бали». Хорек быстро смекнул, что дукаты, если их не уберечь, достанутся каннибалам, и шкатулка испарилась из Параськиной спальни, как будто ее там никогда и не бывало. Как она ни грозилась, Хорек был неумолим. Не брал, не видел, не слышал. Пришлось Параське смириться с мыслью, что в этой инкарнации Таити ей не по зубам, и снова приняться за огород.

В эти крайне сложные для Параськи времена стала к ней подъезжать тихой сапой супруга Тоскливца. То дыньку занесет вяленую да и засядет часа на три с дурацкими разговорами ни о чем, то к себе пригласит полистать журналы мод пятилетней давности, но Параське деваться было некуда – она хоть и немного, но побыла важной дамой и выпроваживать гостью, да еще и городскую, ей было не к лицу. А Кларе, половина Тоскливца звалась к тому же Кларой, что-то от нее было нужно, но даже хитрая и подозрительная Параська не могла сообразить, что именно. Клара заходила с визитами все чаще и чаще, и Параське прямо спасу от нее не было, она даже с Хорьком советовалась, как ее отвадить, но тот только похохатывал и отмахивался от Параськи, как от мухи.

– Да ну ее, – говорил Хорек, – это правда, что они с Тоскливцем какие-то припадочные и лучше обходить их десятой дорогой, но гнать ее не следует, потому что по морде видно, что порчу может навести.

Хорек, как и все горенчане, опасался зеленоглазых.

Параська, чтобы отвадить непрошеную гостью, спустила как-то днем цепного пса, но тот по ошибке, не дождавшись Клары, вцепился в Хорька, и тот решительно заявил, что да, и в самом деле действовать надо, но только не так.

А тут вдруг Тоскливец стал каждый день в город ездить вместо того, чтобы в конторе сидеть, и Хорек понял, что какая-то ситуация назревает, но никак не мог догадаться, какая именно.

Поэтому, когда полная всяческих подозрений и страхов неделя подползла к концу, они с Петром отправились по своему обыкновению в корчму, чтобы спокойненько все обсудить. Явдоха такие походы всячески поощряла, потому что могла по своему обыкновению просвежиться, а проштрафившаяся Параська была уже не в счет. Хорошенько выпив, чтобы раскрепостить окаменевшее за неделю каторжных трудов воображение, кумовья пришли к выводу, что Клара пронюхала про дукаты и хочет Хорька обворовать, оставив заложником Тоскливца, которому, как известно, можно только что-то дать, но получить обратно совершенно невозможно, ибо все, что имеет хоть какую-то цену, прилипает к Тоскливцу и растворяется в нем, как сахар в чае.

Придя к этой мысли, они тут же бросились в хату Хорька, но было поздно – тайник за печью зиял мрачной пустотой, как зуб, из которого выпала пломба, причем дверь в хату была аккуратно заперта, а в спальне без всякого стыда храпела Параська. Хорек вышел во двор, чтобы посмотреть в глаза собаке, – может быть, хоть у нее остался еще какой-то стыд, но та куда-то подевалась и совершенно не спешила продемонстрировать остатки совести. Все было против Хорька. С горя приятели решили возвратиться в корчму, чтобы смыть с души тоску и все обмозговать. В корчму они шли по извилистой, пыльной и впавшей в вечную спячку улочке; из-за заборов свешивались яблоневые ветви, норовя поцарапать зазевавшихся пешеходов; им встретилась знакомая нам уже свинья, черное рыло которой расплылось в злорадной ухмылке.

– Отдай дукаты, сволота, – не сговариваясь, завопили друзья и бросились за свиньей, угрожая, что приготовят из нее шашлык.

Свинья, однако, не долго думая, бросилась в какой-то двор, они – за ней, но тут перед ними, словно из-под земли, появился как всегда хмурый Тоскливец.

– Кого я вижу, кого я вижу! – воскликнул он, пытаясь изобразить приятное удивление, но так и не смог.

Кумовья переглянулись – и точно, они стояли во дворе Тоскливца, а тот пружинил перед ними на своих лапах и умильно заглядывал в глаза, словно попавший в неволю тушканчик.

– Свинья тут не пробегала? – деловито поинтересовался Петро, забыв, что от Тоскливца совершенно невозможно чего-либо добиться.

– Свинья? При чем тут свинья, – залопотал Тоскливец, – не знаю я никакой свиньи…

Друзья чертыхнулись и ушли не попрощавшись. Впрочем, из-за забора они заметили, что Тоскливец бросился в какое-то строение – то ли амбар, то ли сарай и поспешно запер за собой дверь.

– Видать Тоскливец с нечистым заодно, – решили друзья и, перекрестившись, продолжили свой, известный им до малейших деталей, маршрут, ступая, впрочем, след в след для маскировки от Параськи.

В корчме они несколько задержались и поиздержались, и только когда месяц уже высоко взошел над лесом, заливая окрестности мягким серебристым светом, они вышли наконец на улицу и, поддерживая друг друга, не только для того, чтобы не споткнуться, но и для храбрости, зашагали по той же улочке в сторону дома, не забывая через каждые пять метров отпустить сочное словечко в адрес свинюки, утащившей монеты, и Тоскливца, который, видать, с нею спелся.

Когда они проходили мимо дома Тоскливца, то заметили в его окне яркий свет, что для Тоскливца было нехарактерно – всему селу было известно, что тот заваливается дрыхнуть вместе с курами, чтобы не тратить деньги на такие глупости, как электричество. Друзья пробрались во двор – подошедший к ним приблудный пес знал их как облупленных и не стал поднимать шума. Когда они заглянули в окно, то от изумления не смогли устоять на ногах и сели на прямо на землю, чтобы отдышаться и прийти в себя. Да и было от чего – за столом, пустым, впрочем, как безводная пустыня, прямо у окна сидел Тоскливец со своей Кларой, а напротив них вольготно развалились черт с чертовкой. В руках у всех были карты, а на столе сверкали столбцы дукатов.

– На мои кровные играют! – мысленно взревел Хорек и, повернувшись к Петру, вопросительно взглянул на того, давая понять, что не знает, что предпринять.

Совершенно протрезвевший Петро меланхолично поглаживал пса, примостившегося возле них, и только кряхтел, ибо и понятия тоже не имел, как отобрать Хорьково добро у нечистой силы.

Приятели еще раз заглянули в окно, перекрестились и тихонько ретировались на улицу.

И только когда они оказались на безопасном от опасной компании расстоянии, им обоим сразу пришла в голову одна и та же мысль – Параська, Параська с ее Таити и Бали, только она в своем праведном гневе может заставить отступить нечистую силу.

И приятели бросились за Параськой, которой, быть может, и в самом деле снился остров Таити или что-нибудь подобное, потому что она вовсе не спешила просыпаться, отталкивала Хорька и в полусне призывала супруга к благоразумию. И только тогда, когда до нее, наконец, дошли их слова о том, что нечистая сила с Тоскливцем играет на ее несбывшуюся мечту вместе с обманщицей Кларой, только тогда она вскинулась, как бык на тореадора, прижала к себе самую большую икону, из тех, что украшали ее спальню, и прямо в ночной сорочке, босая бросилась к дому Тоскливца. Приятели устремились за ней, но та их сильно опередила, и когда они добежали до уже знакомого им двора, то увидели, что Параська лупит иконой зарвавшуюся чету, а те убегают от нее по двору, но разъяренная Параська не отстает, и, видать, пришла для Тоскливца его последняя ноченька. Но тут раздался оглушительный треск – Параська не рассчитала своих сил и Тоскливец рухнул как подкошенный, а Клара испарилась куда-то, как утренний туман, и все затихло. Черт с чертовкой уже давно забились в глухом лесу в свою берлогу, довольные собой, что устроили такой переполох.

А Параська сгребла монеты в подол сорочки – шкатулку они так и не нашли, и гордо зашагала домой в сопровождении мужа и кума.

Когда наступило утро, то Тоскливца и его зеленоглазой половины нигде не смогли сыскать – видать в лесной чащобе или где еще они пережидали грозу вместе с нечистой силой.

А Хорек в благодарность за проявленную Параськой храбрость разрешил ей продать десяток дукатов и отправиться на Таити отдохнуть от праведных трудов ее. Она возвратилась через две недели, щебеча по-французски, загорелая и как никогда уверенная в себе и в своих женских чарах, и заявила, что краше и милее Горенки в свете нет ничего и не будет. Кумовья, которые прекрасно провели время в ее отсутствие, не посмели с ней не согласиться.

Только Явдоха не принимала участия во всех этих бурных событиях. Во-первых, потому, что Тоскливец был ей отвратителен – она сразу раскусила и его, и Клару и поэтому и на порог их не пустила бы, а во-вторых, во-вторых, она принялась спасать Скрыпаля.

Скрыпаль

Фамилия у скрипача была Скрыпаль – видать, не одно поколение его предков сладострастно ласкало смычком непослушные струны, заставляя их покориться и отдаться витиеватой мелодии, чтобы услаждать слух гостей на сельских свадьбах. Он, казалось, даже родился со скрипкой в руках, потому что почти никогда не выпускал ее из рук, и соседи уже давно перестали обращать внимание на чуть слышное «пиликанье», доносившееся из его хаты в любое время суток. Жил он уединенно, супруга его, которую он раздобыл где-то в городе, с местными жителями не общалась и все время проводила на своей усадьбе. Впрочем, соседям было хорошо известно, что семейная идиллия там не сложилась и что Скрыпальчиха поедает поедом своего Скрыпаля, пользуясь его добротой и незлобивым характером.

Явдоха, а хата Скрыпаля находилась по соседству с ее домом, Скрыпаля знала, как говорится, с пеленок. Они ходили в один класс, и он, как, впрочем, и все другие их одноклассники, пытался за ней ухаживать. Ничего из этих ухаживаний не получилось, но они остались закадычными друзьями на всю жизнь и часто подолгу беседовали, как беседуют близкие друзья, которым все друг о друге известно, – то о чем-то, то ни о чем, сидя на лавке перед хатой Скрыпаля. И вот Явдоха, видя, что тот мучается, а даже ей, все равно что своей собственной сестре, ничего не говорит, решилась как-то ему помочь – попытаться прогнать из черствого сердца Скрыпальчихи завладевшего им беса гордыни. Правда, сделать это ей не удалось – та не подпустила ее к себе даже на пушечный выстрел, притворяясь, что ревнует к ней Скрыпаля, хотя на самом деле ей это чувство было неведомо – она с детства знала, что красива, как кинозвезда, и только по лени не попыталась найти себя на театральных подмостках или в кино. Стоило ей появиться на улице, и взгляды мужчин электрическим током начинали струиться по ее роскошным каштановым волосам, волнами ниспадающим на длинную бледную шею и точеные плечи. Ее серые и блестящие, как горный хрусталь, глаза, казалось, не замечали эти взгляды, но на самом деле жадно впитывали их, и они питали ее непомерную гордыню и ласкали того беса, что вселился в ее постепенно превращающееся в обледенелый камень сердце.

Потерпев неудачу, Явдоха поклялась, что проникнет в Элеонорину тайну и спасет Скрыпаля, чтобы он не отдал преждевременно в руки Всевышнего свою честную, добрую душу.

Она рисковала, правда, поссорить навсегда Петра с Скрыпалем – отношения у них и без того были сложные – Петро знал, что в столике у Явдохи хранится тоненькая тетрадка, испещренная аккуратными маленькими буквочками – сонетами, которые сложил когда-то Скрыпаль в честь своей неуступчивой возлюбленной. Любовь, быть может, прошла, сонеты остались, и Явдоха ими дорожила, потому что они напоминали ей о том времени, когда ей было всего пятнадцать и когда неуемная жажда жизни так кружила ей голову, что даже студеная озерная вода казалась ей теплой и ласковой. Итак, в то солнечное октябрьское утро, когда Явдоха окончательно решилась заступиться за Скрыпаля и спасти его, Скрыпаль ехал в троллейбусе по столичному бульвару, тому, что возле Университета, и вдруг увидел свою мать, бредущую с тяжеленной кошелкой, седую и сгорбленную. Даже случайные прохожие бросали на ее потертое, в заплатках, демисезонное пальто сочувственные взгляды, и сердце Скрыпаля заныло от стыда и жалости. На первой же остановке он бросился вон из троллейбуса, но матери его уже не было видно – она свернула на улочку со старинными домами, чудом сохранившуюся в самом центре города, и сейчас уже, вероятно, тащила свою ношу по лестнице – в старом доме, где она жила, лифта не было.

Скрыпаль бросился к дому, хотя бежать ему было нелегко – вечно усталые ноги не слушались его, – открыл дверь подъезда и услышал ее удаляющиеся, тяжелые шаги:

– Мама! – позвал он ее, но она его не услышала.

Скрыпаль посмотрел на часы – он уже опаздывал на репетицию, а дирижер уже и так несколько раз угрожал выгнать его вон, если он еще хоть раз опоздает. Несколько струнников уже остались без работы именно по этой причине, и Скрыпаль, проклиная и себя, и дирижера, бросился в сторону Крещатика, отчаянно махая руками каждому проезжавшему мимо такси. На репетицию он успел и даже неплохо играл, но сердце его грызли укоры совести, и после репетиции он отправился на Пушкинскую улицу, к матери.

По дороге он задумался, и ноги сами собой привели его на Заньковецкую, где в те времена, когда он еще учился, собиралась половина консерватории, чтобы прийти в себя от изнурительных занятий и немного поболтать за сигаретой во дворике за молочным магазином, в котором пухлая и приветливая продавщица, тетя Маша, варила студентам и их преподавателям совершенно фантастического вкуса кофе. Увидев родные места, Скрыпаль решил выпить кофе – в кармане его еще шуршали несколько последних гривен, – чтобы хоть немного отдохнуть и, возможно, переброситься парой слов с кем-нибудь из однокашников – от огорчения он совсем забыл, что молочный магазин давно уже закрыли и вместо кофе в нем торгуют дорогими французскими духами. Он вспомнил об этом только тогда, когда увидел перед собой рекламу косметики там, где на подоконнике в былые времена всегда лежал толстенный серый кот – баловень всех кофеманов. Впрочем, в своей беде он оказался не один – еще одна тень прошлого забрела сюда – Элка, его однокашница, словно в воду опущенная, с растерянными близорукими глазами и тоже с потертым футляром для скрипки в руках.

– Ты куда, Эл? – радостно приветствовал ее Скрыпаль, довольный что оказался не один и встретил хоть одну знакомую душу.

Элка обрадовалась, они обнялись и поцеловались, словно у них тут было назначено свидание, и Скрыпаль пригласил ее пойти куда-нибудь, где еще наливают кофе, хотя он уже порядком устал и знал, что ему, как всегда, придется тащиться в Горенку по темноте да и то, если он успеет на последний трамвай.

И они отправились на всем известный угол Пушкинской и Прорезной, выпили кофе и уселись в крошечном палисадничке перекурить, ни одному из них не хотелось в тот вечер домой: Скрыпалю – мы уже знаем, по какой причине, а Элки дома тоже было не сладко – супруг ее вдруг совершенно перестал переносить скрипку и ей приходилось мыкаться по консерваторским классам, чтобы хоть где-нибудь позаниматься. К тому же она понимала, что нелюбовь к скрипке – это всего лишь первый сигнал к разводу. Элка один раз уже развелась и теперь, словно котенок, которого несут топить, заранее знала, что последует дальше.

– А ты-то как в своей Хацапетовке? – спросила она Скры-паля, догадываясь, что тот вряд ли ответит ей правду.

– По-разному, – уклончиво и без особого энтузиазма ответил Скрыпаль.

Но Элка не унималась.

– Нет, ты мне правду скажи, Скрыпа, правду, люди говорят, что жена у тебя писаная красавица, да такая, что, говорят, этим мымрам из Голливуда рядом с ней делать нечего.

– То, что красавица – правда, – мрачно ответил Скрыпаль, – хоть рисуй…

Элка всегда отличалась догадливостью и все поняла.

– Можешь не продолжать, – ответила она, – и так все понятно… Не грусти…

Элка погладила его по волосам, и он положил голову на ее худенькое плечико, чувствуя себя тепло и уютно, невзирая на то, что голубое, радовавшее глаз, небо, вдруг посерело от набрякших водой облаков, готовых вот-вот обрушить на город мириады холодных капель.

– Я к тебе как-нибудь на репетицию зайду, – вдруг сказала Элка, чем весьма удивила Скрыпаля, который почему-то отнес эту встречу к эпизодам без продолжений. И Скрыпаль впервые за годы, что был с ней знаком, вдруг обратил внимание, насколько они с Элкой похожи – оба чуть-чуть рыжеватые с веснушками на скуластых лицах и вечно обветренными, натруженными руками. Когда он учился в консе, то за Элкой тогда волочились все, кому не лень, и он решил, что ему не пробиться к ней сквозь густую толпу ее поклонников. А потом на него опустилось темное облако Элеонориной красоты, лишившее его друзей, памяти, и Скрыпаль, добившись, в общем-то, против своего собственного желания, руки Элеоноры, обрек себя на вечную погоню за уроками, репетициями, отвратительными гастролями с мизерными гонорарами и на всякую прочую дрянь. И всего лишь за несколько лет он растратил себя самого, став лишь скорлупой, оболочкой веселого и бесшабашного Скрыпаля, каким знали его друзья.

Все эти мысли бурным потоком пронеслись у него в голове, и он решил, что ни за что не отправится сегодня в Горенку, а переночует у матери, на Пушкинской, чтобы немного отогреться душой возле нее.

А тут как раз подул холодный ветер, предвещая дождь, и Элка стала прощаться, виновато заглядывая ему в глаза, как вдруг раздалось отвратительное мяуканье и придурковатая черная кошка повисла на Элкиной ноге, разрывая колготки и царапая ее до крови когтями.

– Пошла прочь! – попыталась Элка ее прогнать, но та нападала пуще прежнего, норовя навсегда изуродовать аккуратные Элкины коленки.

Скрыпаль сначала опешил, но потом неожиданно пришел в себя и, схватив кошку за шиворот, швырнул ее на круглую цветочную клумбу – она упала на колючий розовый куст, и, злобно фыркнув, исчезла.

Элка встала – разорванная в клочья колготка мешала ей идти, и она морщилась от боли.

– Ну ладно уж, иди, – сказала Элка, – тебе далеко.

Скрыпаль отдал ей на такси те последние несколько гривен, которые у него еще оставались, помог ей остановить машину, и Элка укатила.

А усталый Скрыпаль потащился по Пушкинской в крошечную, но теплую и уютную квартирку матери, где для него всегда находилось и место, и еда.

В Горенку он добрался только на следующий день к вечеру. Супружница его лежала в постели, укутанная сразу в несколько одеял.

– Что с тобой, Леонора? – поинтересовался было Скрыпаль, но та бросила на него такой взгляд, что тот чуть не прикусил язык, хотя в общем-то попытался всего лишь проявить участие.

– Упала я, – ответила та. И серые ее глаза вдруг засверкали, как два фальшивых изумруда.

«Ух, – пронеслось у Скрыпаля в голове, – уже почти три года я на ней женат и только впервые заметил, что у нее кошачьи глаза».

Он ушел в свою комнату и почти сразу завалился спать. Во сне его мучили кошмары – черная кошка подкрадывалась к нему отовсюду и норовила выцарапать глаза и перегрызть горло – он отбивался от нее, как мог, но силы были неравны…

Среди ночи он проснулся в холодном поту в растерзанной постели на простынях, скрученных в жгуты от его метаний по постели. В кромешном мраке он сразу заметил два зеленых огонька. Присмотревшись, Скрыпаль увидел, что на стопке нот, лежавших на столе, неподвижно сидит черная гладкошерстная кошка, как две капли воды похожая на ту, которую он швырнул в розовый куст два дня назад, и внимательно смотрит на него. Заметив, что Скрыпаль проснулся, кошка недовольно мяукнула и шмыгнула в полуоткрытую дверь. А Скрыпаль, схватив книгу потяжелее, бросился за ней, но кошки нигде не было видно, хотя двери хаты были по обыкновению прочно заперты. Шум разбудил Элеонору, она появилась в гостиной недовольная, как разбуженная мумия, и, жмурясь от яркого света, спросила:

– Что ты тут разошелся? Уже и поспать нельзя в этом свинарнике…

Скрыпаль обратил внимание, что белые и стройные ее конечности, выглядывающие из-под одеяла, которым она обмоталась, сплошь покрыты тоненькими рваными ранами, словно это на нее, а не на Элку напала взбесившаяся кошатина.

Почувствовав на себе его взгляд, она, видно, забыв о ранах, неправильно его истолковала, и злобно прошипела:

– Чего пялишься? Сижу в этой мерзкой хибаре, ем впроголодь, одеть нечего, а он еще подсматривает, гад!

Она горделиво развернулась и утащилась в свою спальню, а Скрыпаль в стотысячный раз задал себе все тот же вопрос, который многие миллионы лиц мужского пола периодически задают сами себе без всякой, впрочем, надежды получить на него ответ: «И как это меня угораздило жениться на этой ведьме?».

Правда, на этот раз Скрыпаль вопрошал себя внутренним голосом, чтобы злобная его половина, не дай Бог, не услышала крамольные слова, но, закончив свою немую тираду, Скрыпаль изо всех сил шлепнул себя по лбу ладонью:

– А если она и в самом деле ведьма? Кошка-оборотень, околдовавшая меня, чтобы получить дармовой кусок мяса, теплую постель и крышу над головой в зимнюю стужу, когда ее товарки жмутся по мрачным подвалам и трутся тощими боками о каждую мало-мальски теплую трубу? Ноги-то у нее поцарапанные, и дуется на меня, словно хочет сказать, зачем ты меня, голубу свою, швырнул на колючие розы угоду своей консерваторской вертихвостке? Так что ли? Д нет, бред это все, и пойду-ка я лучше спать.

Как сказал Скрыпаль, так и сделал, правда, запер хорошенько дверь на ключ и Евангелие положил под подушку, да с тем и заснул. Остаток ночи он проспал без сновидений, поутру зародившееся у него сомнение стало точить его изнутри словно червь, и он поклялся сам перед собой во чтобы то ни было узнать всю правду о красавице Элеоноре. Для маскировки он решил виду не подавать и даже не без труда изобразил на своей физиономии нечто вроде раскаяния, когда утром на кухне появилась причесанная и накрашенная Элеонора в безукоризненно чистом халатике и принялась готовить завтрак. Однако из под халатика виднелись не голенькие как обычно ножки, а непроницаемые для глаза колготки, что еще больше укрепило подозрения Скрыпаля. Впрочем, завтракали они мирно, словно ночью ничего не произошло. Скрыпаль рассказал ей, что задержался на репетиции, а та сделала вид, что поверила и даже предложила ему добавки.

У Скрыпаля, понятное дело, мысли были не о еде. До него вдруг дошло, что об Элеоноре ему почти ничего не известно. Почти ничего. Познакомились они в случайной компании, и такая красавица, как она, по всем законам физики, не должна была обратить внимание на него, вечно голодного студента, перебивавшегося случайными заработками, чтобы хоть немного утихомирить тот рев, которым то и дело заходился его молодецкий, луженый желудок. Родителей ее он и в глаза не видывал да и вообще никогда не встречал людей, которые были бы с ней когда-то знакомы. Эти мысли еще больше укрепили его самые мрачные подозрения.

Весь день Скрыпаль просидел в хате – много занимался, ухаживал за обманчиво, как ему казалось, присмиревшей супругой, но на душе у него скребли кошки. И, сделав вид, что собирается лечь спать, Скрыпаль втайне от Элеоноры выпил большую кружку крепчайшего чая и улегся у себя в комнате на древнюю оттоманку, служившую ему постелью с тех пор, как Элеонора отлучила его от своей красоты. Чтобы не заснуть, Скрыпаль проигрывал внутренним слухом сонаты Вивальди и отчаянно вглядывался в ночной мрак. Где-то вдалеке куранты возвестили приход полночи. Дверь в его комнату беззвучно отворилась, и два изумрудных огонька воровато проследовали в его комнату на мягких лапах. Скрыпаль покрылся холодным потом, не зная как быть, но тут вдруг почувствовал у своих ног приятное тепло – кошка свернулась возле него уютным клубочком, но затем… Скрыпалю показалось даже, что он сходит с ума… Кошка становилась все теплее, а его тело холодело как труп. Но тут кошка вдруг спрыгнула с постели и, уходя проворчала голосом его супружницы:

– Ничего, мой дорогой, еще две ночи и всю силу из тебя выпью… Стану бессмертной, а тебя мы похороним, и придурки из твоего же оркестра сыграют тебе изысканный траурный марш…

Она злобно, совсем не по-кошачьи, хрюкнула и исчезла в коридоре, не забыв аккуратно притворить за собой дверь.

Скрыпаль попробовал было пошевелить руками – и не смог, попробовал пошевелить пальцами на ногах, но те не слушались его, от этих усилий остатки сил покинули его, и он впал в тяжелое забытье до самого утра.

«Так вот почему я всегда по утрам такой усталый», – была первая его мысль, когда утром он наконец пришел в себя и на дрожащих ногах вышел на кухню. Элеонора как ни в чем не бывало жарила оладьи. Черные чулки уже не были ей нужны – раны на ее стройных, ровненьких ножках словно испарились. Она лукаво взглянула на изможденного Скрыпаля и, притворившись заботливой супругой, спросила:

– Что это на тебе лица нет? Уж не заболел ли ты? Садись скорее завтракать, расходишься, может быть…

От такой чудовищной подлости Скрыпаль вздрогнул, как от удара, но постарался не подать виду и уселся за стол. К своему ужасу, он понимал, что по сравнению с этой ведьмой он просто сущий ребенок и она вскоре догадается, что ему все известно, и поэтому, позавтракав, он засуетился, кое-как напялил на себя видавшие виды джинсы и джемпер, схватил скрипку и, не попрощавшись, стараясь не попасться супружнице на глаза, вышел из дому и потащился на трамвайную остановку.

По дороге ему встретилась Явдоха. Румяная и свежая как яблоко сидела она на своей излюбленной лавке, словно поджидая измученного Скрыпаля (а так оно на самом деле и было). Мы ведь не должны забывать, о читатель, что Явдоха считала себя феей и поэтому, естественно, терпеть не могла всяких приблудных ведьм. А о том, что Элеонора ведьма, она давно уже догадывалась, но все упрекала себя в чрезмерной подозрительности и заставляла себя думать, что просто Элеонора чрезмерно высокомерна и себе на уме. Но прошлой ночью, проветриваясь по своему обыкновению в небе над Горенкой, ей удалось заметить черную кошку, прожогом несущуюся в сторону пастбища. Явдоха прямо глазам своим не поверила – во-первых, черных кошек суеверные сельчане не держали, во-вторых, все известные ей местные кошки были известные лежебоки и не стали бы понапрасну разгуливать по ночам там, где наверняка нельзя потихонечку приложиться к сметане или чему-нибудь в том же роде, и по ночам они неизменно делали вид, что исправно охраняют вверенные им владенья от нашествия несуществующих мышей. Явдоха полетела вслед за кошкой, а та, добравшись до луга, ну давай кататься в предутренней росе, сбрасывая с себя шерсть, и выглянувшему из-за туч любопытному месяцу удалось увидеть не обалдевшую от пьянящего ночного воздуха кошку, а белотелую красавицу, купающуюся в росе.

От этого заманчивого для мужского глаза зрелища Явдоха облилась холодным потом.

«Так вот, значит, что со Скрыпалем, вот почему он еле ноги волочит! Ведьма-оборотень подло крадет его жизненную силу, и скоро он угаснет, как догоревшая свеча, и мы похороним то, что от него еще осталось, а эта дрянь станет бессмертной и примется за других селян…» – закручинилась Явдоха и улетела домой, чтобы спокойно все обдумать. Думала она всю ночь, и когда бледный осенний рассвет наконец нерешительно принялся разгонять неохотно отступавшие ночные мраки, она окончательно решилась. Надо было только, чтобы Скрыпаль ей не помешал и остался на ночь в городе. Вот почему она терпеливо дожидалась его на лавке.

Скрыпаль рухнул на лавку как подкошенный – на нем прямо лица не было, а вместо румянца на лице повсюду проступала отвратительная зелень, и Явдоха поняла, что уже в эту или в следующую ночь душа Скрыпаля, если он вздумает переночевать под одной крышей со своей благоверной, навсегда покинет грешную землю.

– Послушай, Скрыпаль, – просто и без обиняков заговорила Явдоха, – ты не спеши сегодня назад возвращаться. Заночуй у матери – так оно лучше будет. Твоя-то знает, что ты ушел?

– Вроде бы, что нет… Я потихоньку…

– Вот и хорошо. Так-то оно лучше…

Скрыпаль, разумеется, и сам уже знал, что лучше, но не мог взять в толк, откуда Явдохе это было известно, и хотел было на нее внимательно посмотреть, но не смог – даже сидеть на скамейке ему было трудно.

– Ладно, – выдавил он из себя и затем, с трудом ото рвавшись от скамейки, медленно, как древний старик, заковылял в сторону города.

А сердце Явдохи преисполнилось к нему нежности и жалости – она была готова размазать Элеонору по стенкам, но знала, что и та не робкого десятка и что нужно действовать крайне осторожно, чтобы гнусная ведьма и ее не погубила.

Явдоха возвратилась в дом, подсела к мужу – тот в глубокой задумчивости работал над ликом святого, и попросила у него на время самую древнюю икону из тех, что достались ему по наследству. Петро без колебания показал ей на закопченную иконку Святого Антония, висевшую среди множества других икон в красном углу. Явдоха положила ее себе за пазуху, нежно погладила Петра по голове и вышла во двор, плотно притворив за собой дверь. Постояла немного под дармовисом, а затем прокралась в хату Скрыпаля и забралась к нему в постель, притворившись Скрыпалем.

Не успела она улечься и выключить свет, как на пороге появилась злая, как цепной пес, Элеонора.

– Что ты разлегся сразу, окаянный, чтоб тебе пусто было! Устал что ли. А я, как я весь день по хозяйству в этом хлеву, света белого не видячи… А он тебе ни тпру ни ну, шасть в постель и спать, как в гостинице.

Элеонора, как всегда, нагло и бойко лгала – хозяйству, если понимать под ним вытоптанный двор и огород, на котором не росло ничего, кроме бузины, была от нее такая же польза, как от летающих тарелок.

Явдоха, она уже вошла в образ, голосом Скрыпаля жалобно ответила ей:

– Ой что-то неможется мне, в голове словно струны гудят, дай мне спокойно полежать – может, полегчает мне…

– Совсем ты очумел от своей скрипки, – злобно фыркнула Элеонора и изо всех сил хлопнула дверью.

Явдохе после вчерашней ее прогулки страшно хотелось спать, но она понимала, что сон этот может стать вечным, если она и в самом деле уснет. И она изо всех сил сжимала в руках под одеялом свою верную метлу, на которую и была одна надежда. А сон все норовил ее одолеть, но она не сдавалась, и когда чуть слышно скрипнула дверь и два злобных кошачьих глаза стали бесшумно придвигаться к ней, она окончательно проснулась, и ее сердце, сердце доброй феи, преисполнилось решимости.

Неожиданно кошка спросила Элеонориным голосом:

– Ты спишь что ли? – видно, какое-то сомнение закралось в ее пропащую душу.

Явдоха предпочла не отвечать.

Кошка прыгнула на постель и хотела уже было прижаться по своему обыкновению к ногам Скрыпаля, чтобы залпом выпить остаток его силы, но тут ловкая Явдоха своими сильными пальцами схватила ее за шиворот, подскочила к распахнутому настежь окну и взмыла в воздух. Еще никогда она так не спешила набрать высоту, зная, что как только кошка придет в себя, борьба будет не на жизнь, а на смерть.

А кошка, не понимая, что происходит, беспомощно висела у нее в руке, но вдруг Явдоха почувствовала, как зеленый кошачий глаз внимательно осмотрел ее лицо, и кошка сразу же изогнулась, как лопнувшая рояльная струна, и полоснула ее по руке стальными когтями. Но Явдоха лишь крепче сжала ее, понимая, что еще не время, что она еще слишком низко от земли и слишком далеко еще от озера.

– Я чуяла, что и ты ведьма! Чуяла! – шипела Элеонора. – Пусти меня! Пусти, а не то я всем расскажу, кто ты…

– Ты, оборотень, уже никогда никому ничего не расскажешь, – ответила ей Явдоха, сжимая коленями метлу, – и к твоему сведению, приблуда, я не ведьма, а фея…

– Все мы феи! – злобно фыркнула кошка. – Пусти, а не то…

И она снова, изловчившись, расцарапала Явдохино запястье. Но Явдоха была уже почти у цели – с огромной высоты озеро казалось черным глазом, в котором отражались красавицы-звезды, но и это не оживляло его пустынную, вечно холодную гладь, а наоборот, делало его еще более страшным.

– Вниз-ка взгляни, – посоветовала Явдоха кошке.

Та глянула вниз и все поняла.

– Не смей, подлая ведьма! – истошно завопила она. – Ты не посмеешь!

Впрочем, это были ее последние на этом свете слова, потому что Явдоха разжала руку и кошка, отчаянно изгибаясь, со все возрастающей скоростью понеслась к черной поверхности озера и без всплеска погрузилась почти на самое дно. Ей удалось вынырнуть – она снова превратилась в Элеонору, и грозно вглядываясь в ночное небо, она быстро поплыла в сторону берега, но тут – в призрачном лунном свете Явдохе все было прекрасно видно – к ней подплыли Петро и Оксана и, распознав нечистую силу, утащили ее на глубину. И тут же разразилась гроза, засверкали молнии, запахло озоном, и Явдоха улетела к себе домой. А поутру на отмели сельчане нашли утопленницу Элеонору.

И пришлось бы Тарасу Тимофеевичу отпевать заблудшую эту душу, если бы не одно только обстоятельство: сколько ни пытались занести гроб с Элеонорой в церковь – не получалось, словно какая-то невидимая сила выталкивала его прочь из церкви. Попытались похоронить ее на кладбище, но земля, сказывают, не принимала утопленницу и гроб упрямо вылетал из вырытой ямы, и тогда похоронили ее за церковной оградой да камней наложили на могилу побольше, чтобы не тревожил дух ее мирную Горенку.

А Скрыпаль упросил святого отца окропить всю хату святой водой да отслужить благодарственный молебен за его, Скрыпаля, спасение.

А потом, потом Элка и в самом деле стала приходить на его репетиции – с мужем она быстро и без сожаления развелась, и, как это бывает средь человеков, они не стали бороться с тем чувством, которое внезапно их охватило, ибо это была любовь.

Голова и чертовка

Надо сказать, что и чертовка была не лыком шита, и, кроме того, ей совершенно осточертело сидеть в лесном логове, выслушивать похвальбу лысеющего и впадающего в старческий маразм черта и развлекаться только тем, что прокалывать у машин шины, чтобы насолить случайным, приблудным парочкам. И поэтому в один прекрасный осенний день, когда солнце уже не обжигало, а только ласкало, а в настоянном на лесных цветах и ягодах воздухе уже угадывалась осенняя свежесть, она отправилась в Горенку, притворившись дородной, смуглой цыганкой – гадалкой и продавщицей сигарет.

Жители Горенки, хотя и не были испанцами, но сиесту блюли истово и только под вечер высовывали из хат свои заспанные физиономии с тем, чтобы сначала окунуть их в лохани с холодной водой, а затем уже рушником смахнуть с обличности остатки дремучего сна. В это самое время, когда оттаявшие в мире грез сердца горенчан были особенно уязвимы, на центральной улице Горенки показалась черноглазая, как водится, цыганка, могучие, ничем не обузданные груди которой колыхались, словно норовя вырваться на свободу из-под блузки, в такт ее танцующей походке – песок за день все же нагрелся и ей, босоногой, приходилось идти на носках. Тут-то ее и возок с сигаретами заприметил недавно проснувшийся Голова. Он как раз сидел на ступеньках хаты в позе роденовского мыслителя и размышлял о том, что тащиться в сельпо нет никакой охоты, а тут – словно сошедшая с картины, смуглая, как персик, цыганочка, да еще и с тем товаром, что ему нужен.

– Эй, красавица! – окликнул он цыганку.

– Что тебе? – огрызнулась та, притворяясь, что ей и дела до него нет.

– Так ты сигаретами торгуешь или просто поругаться пришла? – ответствовал ей Голова, который, как и полагается начальственному лицу, за «ловом в карман не лез.

– Сигаретами, сигаретами, – добродушнее уже ответила цыганка, толкнула калитку и, колыхаясь, как медуза на волнах, вплыла в его основательно заплеванный дворик.

Увидев перед собой такое богатство, Голова окончательно проснулся и думал сейчас только о том, чтобы заманить цыганочку в хату.

– Может ты устала с дороги? – заурчал он, как обожравшийся сметаны кот. – Заходи, отдохни…

Цыганка не стала заставлять себя долго упрашивать и через минуту уже полулежала на тахте, которая, хоть и была порядком продавлена по вполне понятным причинам, показалась ей просто верхом роскоши по сравнению с охапкой листьев, на которой она по обыкновению спала.

А Голова, супружница которого утащилась, как он думал, к свояченице, принялся всячески цыганке угождать – чайник поставил, кренделей на стол выставил, а сам уселся рядом с ней, чтобы ее для смеху пощекотать – а та и вправду оказалась хохотуньей и вскоре доставила ему небесную, как он думал, радость. Шалости эти разбудили его половину, которая улеглась отдохнуть в прохладной кладовке, и когда Голова неожиданно услышал ее стоны и охи – она собиралась уже было вставать, волосы на его голове от ужаса встали дыбом, и он упросил полуголую цыганку забраться в одежный шкаф и затолкал туда же сумку на колесах и цветастую юбку.

А супружница его выползла из кладовки, как кобра из норы, подозрительно косясь по сторонам, и тут злополучные цыганкины цветастые, в розочках трусики, нахально повисшие на спинке стула, привлекли ее взор. Держась за поясницу, Гапка, так звалась половина Головы, подошла к стулу и направила на неожиданную находку пылающие гневом прожектора своих глаз, которые тут же погасли и остекленели от бешенства. Голова даже почувствовал, что пол в хате заходил ходуном, как палуба тонущего корабля, и сообразил, что без спасительной во спасение лжи горемычной его жизни может прийти мучительный и внезапный конец.

– На улице нашел, – равнодушно сказал он. – Вот и взял, думаю, может, тебе пригодятся…

Сказав это, Голова для убедительности почесал затылок. И тут же добавил:

– Во сне слыхал, как кто-то стучался, может, свояченица…

Голове во чтобы то ни стало нужно было сплавить супружницу, да та и сама любила почаевничать у свояченицы, и Голова надеялся, что она, вспомнив о подружке, уйдет к ней до позднего вечера, чтобы излить душу, а он по свободе выпроводит цыганку…

Гапка еще раз осмотрела хату, но больше ничего подозрительного не углядела. Она и сама собиралась к свояченице, поэтому решила не портить себе настроения и уже было направилась к двери, но тут за Головой прибежали люди из сельсовета – в лесу был замечен дым, уже вызвали пожарных, и ему пришлось уйти вместе с ними, хотя на душе у него скребли кошки, чтобы попытаться подвигнуть сельчан на помощь пожарным. А на дворе уже, как назло, стало смеркаться – фиолетовый морок, усыпанный звездами, колпаком опускался на Горенку, и зрелище это, если бы не запах дыма, доносившийся из лесу, умиротворило бы разогревшиеся за день души и послужило бы сигналом, что пора уже навестить корчму, чтобы дорога к ней не поросла на веки вечные непроходимым чертополохом.

А Гапка, оставшаяся на хозяйстве, и вправду вознамерилась примерить чертовкины трусики и примерила, а те словно прилипли к ней и согрели, и по холодным Гапкиным конечностям заструились языки адского пламени, но той, впрочем, об этом было невдомек – она как-то сразу помолодела и похорошела, и зашедший на огонек Тоскливец – он любил потолковать с Гапкой по душам, потому что та была охотницей поговорить, и Тоскливец мог, сколько ему было угодно, на дармовщину поглощать куличики, запеканки, гречаники и всякую прочую снедь, которую в изобилии готовила скучавшая от сидения дома Гапка, – обнаружил перед собой не усталую матрону, а прехорошенькую девушку (Голова бы не женился на дурнушке) с румянцем от уха до уха и пляшущими огоньками в карих глазах.

Примерявшая обновку Гапка не услышала его стука, и Тоскливцу представилась возможность лицезреть помолодевшую Гапку в кокетливых розочках. Почувствовав, что Головы дома нету, Тоскливец рухнул перед ней на колени, моля о милости – и тут же ее получил – отомстила наконец Гапка блудному супругу и отблагодарила благодарного слушателя своих бесконечных горестных повествований, в которых она представала кем-то вроде похищенной драконом принцессы, а Голова – кровожадным вампиром и оборотнем.

Голове, однако, в сельсовете не сиделось, потому что одна только мысль о том, что цыганка может расчихаться в провонявшемся нафталином шкафу, заставляла все его естество дрожать, как застывший на холоде кисель. И кое-как уладив дела, он заспешил домой – старухи, сидевшие на лавках перед домами, отметили даже, что Голова не идет, как всегда степенно, выставив перед собой брюхо размером с хорошо откормленного кабанчика, а несется, как «вихорь в пустыне».

Голова и в самом деле несся по песчаным улицам Горенки, опасаясь, что не сносить ему головы. От этой мысли он от жалости к себе даже прослезился. Скрипнувшая калитка подала сигнал тревоги заворковавшимся Гапке и Тоскливцу, и Тоскливец в своих излюбленных кальсонах и с одеждой в руках был отправлен все в тот же объемистый одежный шкаф. А вошедший Голова обнаружил вдруг розовощекую свою супругу в самом что ни на есть восхитительном расположении духа; поначалу Голова было принял все это за инквизиторскую хитрость, но заметив, что Гапка вдруг стала такая же прехорошенькая, как тогда, когда лет тридцать тому назад он чуть ли не силой затащил ее под венец, он внимательно осмотрел ее со всех сторон, как торгующий лошадь барышник, и вознамерился даже, позабыв в своем восторге о цыганке, проникнуть в райские кущи, но был с позором отвергнут – Гапке нужно было от него избавиться, чтобы потихоньку выпроводить Тоскливца.

Но и у Головы были известные планы, и он уселся пить чай, а чтобы окончательно убедить Гапку в том, что ей лучше ретироваться к свояченице, вытащил трехлетней давности районную многотиражку и принялся многозначительно читать ее вслух. Гапка, всплакнув про себя, решила, что Тоскливцу ничего в шкафу не сделается, пусть себе посидит, а ночью, когда Голова задрыхнет, она выпустит его на волю. С этим Гапка и ушла.

Тоскливец тем временем не терял времени даром, ибо в темноте наткнулся на совершеннейшую роскошь и решил даже, что наступили времена изобилия и всеобщего счастья. Цыганка, стиснутая предметами гардероба, ублажала его, как могла, и поэтому совершенно не спешила покинуть схов. Но как только дверь дома оглушительно захлопнулась, продемонстрировав, какого невысокого Гапка мнения о районных писаках, Голова подскочил к шкафу, опасаясь в глубине души, что из него вывалится труп задохнувшейся от нафталинной вони цыганки, но она выплыла из него лебедем, ловко укрыв Тоскливца какими-то Гапкиными тряпками, получила с обалдевшего от всех событий Головы несколько основательно потертых гривен за сигареты и отправилась восвояси строить козни простодушным сельчанам.

А у Тоскливца грудка была слабенькая, и когда та, которая в темноте отвлекала его от нафталина, покинула его, он вдруг почувствовал, что у него начинаются галлюцинации. Голова и в самом деле мерещился ему оборотнем. Одеться в шкафу у него никакой возможности не было, но и умирать не хотелось. И поэтому он решил прикинуться невменяемым и убедить Голову, что заблудился.

А Голова, который пил уже третью кружку забористого чая неизвестного, впрочем, происхождения, чуть не захлебнулся насмерть, когда дверь злополучного шкафа внезапно распахнулась и багроволицый, в белоснежно-девственном исподнем Тоскливец величественно вышел из него, словно совершал по горнице Головы крестный ход.

– Ты откуда тут взялся, окаянный?!! – гневно завопил Голова на своего подчиненного. – Говори, а не то я тебе…

Тоскливец догадался, что забегавшие начальственные глазки изо всех сил ищут что-нибудь, что поострее да потяжелее, и поспешил Голову успокоить:

– Известное дело оттуда, откуда все мы беремся, – как всегда муторно и маловразумительно ответствовал ему Тоскливец.

До Головы, однако, уже дошло, что Тоскливец находился в шкафу одновременно с цыганкой и может, если захочет, подробненько доложить все Гапке, и тогда…

– Все это ложь! – успокоил сам себя Голова. – Пускай клевещет!

И приказал Тоскливцу в будущем обходить его дом десятой дорогой, потому что порядочные люди заходят в дверь, а не через трубу и не отсиживаются по шкафам.

Тоскливец, как всегда, выслушал все поучения Головы с блаженной и одновременно подобострастной улыбкой, но Голова в глубине души чувствовал, что наставлять его на путь истинный все равно, что ловить форель на железнодорожной полосе. И, чертыхнувшись, без обиняков вытолкал Тоскливца из хаты, плюнул ему вслед да запер дверь покрепче.

А известная нам уже цыганка прошествовала к тому времени до самой корчмы, возле которой и уселась, предлагая всем встречным погадать. Народ, однако, словно нутром чуя подвох, старался держаться от нее подальше, и только основательно натрескавшийся Хорек, супруга которого опять пребывала в какой-то стране с труднопроизносимым названием, решил узнать о том, что же ему предстоит в этой полной горестей и мытарств жизни. Оказалось, что он станет червовым королем и брильянтов у него будет, как прыщей у щекастого подростка, и будут стелить ему люди под ноги красные ковры, а верная челядь – пичкать икрой да семгой с импортным пивом. От таких перспектив Хорек воспрянул не только духом, но и всем свои естеством и стал тихой сапой подъезжать к нежной сивилле, а та, впрочем, и не думала отказываться зайти к нему, чтобы отведать настоящего медку, и отведала его настолько основательно, что целый месяц ее в деревне и духа не было.

И непримечательный этот вечер так бесследно и канул бы в Лету под аккомпанемент падающих с неба звезд, которым, видать, надоело водить там свои вечные хороводы, если бы не одно обстоятельство…

Денька через три после приключений с цыганочкой Голова, проснувшись по утру, отправился было по своему обыкновению во двор, к рукомойнику, чтобы всласть поплескаться, при этом брызгаясь и отплевываясь, словно, по выражению Гапки, бегемот на водопое. Во время этого столь любимого им занятия он вдруг нащупал у себя на голове две здоровенные шишки. «Когда ж это я, братцы, так надрался, что даже не помню, что пытался протаранить какую-то стену?», – растерянно подумал Голова и тут же дал себе зарок, что до самого вечера будет вести жизнь исключительно благонамеренную и трезвую.

Впрочем, водоворот дня тут же увлек его, и он позабыл о своих шишках до следующего свидания с рукомойником. Нащупав на этот раз у себя на голове уже не шишки, а какую-то совершенно невозможную гадость, Голова бросился в комнату и застыл перед зеркалом, утратив на время, что было ему не свойственно, дар речи. Гапка, жарившая на кухне оладьи с яблоками, поинтересовалась было, чего это он пялится в зеркало, как девица на выданье, но в ответ раздался рык настолько львиный, что она сразу прикусила язык, смиренно внесла целое блюдо вкуснейших оладий и не посмела даже спросить, почему это Голова с утра сидит за столом в шляпе.

А Голова сидел ни жив ни мертв, и в голове его, пустой, как высверленный дантистом и еще не запломбированный зуб, пульсировала одна только мысль – как, как бы ему, Голове, избавиться от позорных козлиных рогов, выросших у него на голове из-за проклятых завистников. Завистников? Да при чем тут завистники? И тут до Головы вдруг дошло – цыганка-то, стало быть, была сатанинского разлива, а он, нечастный, поддался на ее подлые чары и погубил свою вечную душу да еще разукрасил обличность совершенно неприличными рогами. Как же ему теперь сидеть в присутственном месте и справлять Пасху со всем христианством, если у него на голове торжествует ехидный дьявольский знак?

И нехотя наевшись совершенно восхитительных оладий – от страха Гапка превзошла самое себя, – Голова потащился к парикмахеру Васылю. Васыль, одноглазый, как блудливый кот, был большим специалистом по всякого рода шалостям и умел не только так подстричь почти лысого клиента, что тот сразу начинал себя чувствовать юношей, но и вставить на место сустав, сварить приворотное зелье и, как никто в селе, залихватски, с большим знанием дела, гадал на кофейной гуще. При всем при этом он был молчуном и умел хранить не только свои, но и чужие тайны.

К нему-то, не чувствуя под собой ног, и потащился прямо с утра Голова, которому голубое небо и ласковое утреннее солнышко казались злобной насмешкой над ним, всеми уважаемым Головой. Даже воробьев, чирикающих, как всегда, в кустах всякую чушь, Голова заподозрил в неуважении к себе и из последних сил заставил себя сдержаться, чтобы не пригрозить им геенной огненной.

Васыль, к счастью, оказался дома. Голова без промедления выложил ему свою печаль. А тот даже не моргнул от удивления и тут же вытащил отдающую маслом ножовку. Не прошло и несколько минут, как отвратительные козлиные рожки упали к ногам Головы. Васыль заодно его немного и постриг, но когда Голова хотел было отделаться обычной пятеркой, Васыль заломил целый двадцатник, объясняя, что стрижка рогов – занятие крайне утомительное, а он сегодня уже третью пару…

«Так значит, я не один цыганке попался!» – с облегчением подумал Голова, и впервые за это тоскливое утро кривая, как незарубцевавшийся шрам, улыбка появилась на его губах.

– Ты ж смотри, никому, – бросил он Васылю, уходя.

– Знамо дело, – лаконично ответствовал брадобрей, подметая пол.

И только через несколько месяцев, да и то по странному стечению обстоятельств, Голова узнал, кого еще в тот день черт попутал, потому что деревенские жители носят кепки и шляпы почти постоянно, а Васыль – Васыль умел хранить тайны.

Полумертвые души

С некоторых пор Голове совершенно перестали нравиться соседи. Бабка Матрена, проживавшая с ним по соседству в хате под номером 13, куда-то съехала, а жилплощадь сдала каким-то, как она выразилась, вурдалакам. Договор на аренду утверждал Тоскливец, но от него, Голове это было прекрасно известно, ничего нельзя было добиться. В ответ на любой прямой вопрос Тоскливец начинал лопотать такую чушь, что слушать не было никакой возможности и даже уши, казалось, отказывались выслушивать эту отчаянную белиберду. Единственное, что вынес для себя Голова из объяснений Тоскливца, это то, что хату сняли люди степенные и при деньгах. При слове «деньги» Тоскливец как всегда виновато и умильно заулыбался, прищуривая глаза и одновременно поглаживая живот. Голова был вынужден попросить его заткнуться, потому что опасался, что от лопотни Тоскливца у него начнется мигрень.

Новые соседи, Голова был в этом почти уверен, наводили на него какую-то порчу, потому что аппетит у Головы, на радость Гапке, совершенно пропал, и дело было совсем не в том, что Голова теперь вынужден был два раза в месяц наведываться к парикмахеру, чтобы «подстригать рога»… Голове мерещилось, что из-за тюлевых занавесок за ним непрерывно наблюдают, и уж, наверное, неспроста, и потому на сердце он чувствовал камень, и даже Мотря, к которой он иногда наведывался под благовидным предлогом – человек он суеверный и любит узнать, что пророчат ему карты, – не могла избавить его от одолевшей тоски.

В конце концов Голове все это надоело, и он решил позвонить соседям по телефону. Запершись у себя в кабинете и приказав секретарше не подпускать к нему назойливых сельчан даже на пушечный выстрел, он набрал хорошо ему известный Матренин номер. К его удивлению, к телефону долго никто не подходил, словно он стоял не в маленькой комнатке, а в огромной зале и до него было метров сто ходу. Голова даже успел придумать, что нужно обмануть нечистую силу, которая там засела, и стал телепатировать невидимым оппонентам, что телефонный звонок принесет им радостное известие и поэтому вокруг телефонного аппарата жизнерадостно порхают желтые мотыльки. Но и на другом конце провода притаились не простаки, и Голова вполне явственно увидел, как налетевшая ниоткуда летучая мышь молниеносно сожрала мотыльков и бесшумно исчезла. А трубку так никто и не снял, хотя после расправы летучей мыши с мотыльками в ней раздался леденящий душу, омерзительный хохот. От непривычных для него интеллектуальных усилий Голова смертельно устал, покрылся испариной и, соврав секретарше, что, видать, заболел гриппом, ретировался домой.

Отлежавшись денька три дома, Голова возвратился к исполнению своих священных, как он выражался, обязанностей. Дело, однако, уже шло к осени, и в сельсовете было холодно как на северном полюсе, а при виде хлеставшего за окном мутного, холодного дождя становилось еще более зябко, и секретарша Маринка куталась в дубленку, как нахохлившаяся курица. Настроение у Головы было, как всегда в последнее время, муторное, на душе скребли кошки, рога уже просто осточертели, и он уже даже подумывал о том, что пора поддаться на уговоры Васыля и позволить ему выдрать их с корнем – авось больше не вырастут.

В ночь с четверга на пятницу – безлунную, темную, как глубины местного озера, ночь накануне несчастливой пятницы, потому что на нее припадало тринадцатое число, Голове приснился кошмар. Ему снилось, что в хате по соседству поселилась та самая цыганочка, которая наградила его рогами и что она опять завлекла его, и на этот раз рога стали расти у него по всему телу, и он превратился в подобие неизвестного науке динозавра. С работы его уволили, потому что он не мог сидеть на стуле – зад тоже был сплошь покрыт отвратительными остриями, и он был вынужден целыми днями скитаться, как неприкаянный, лишенный возможности прилечь или сесть, и молил только об одном – чтобы отомстить неведомой силе, поглумившейся над ним. И охваченный жаждой мщения он, Голова, отправился в лесную чащобу, чтобы разыскать там местного черта, и наброситься на него, и забодать его до смерти. И вспоминая своих сердешных папеньку и маменьку и заранее оплакивая себя, он забрел в самые дебри и нашел там не только черта, но и отвратительную чертовку и сообразил, что это она притворилась оба раза дородной цыганочкой. И накинулся на них Голова, шепча про себя молитвы, но проклятая нечисть прямо у него на глазах превратилась в кусты шиповника, которые стали хлестать его колючими ветками, норовя выколоть глаза… На этом Голова проснулся в холодном поту. Возле него стояла встревоженная Гапка.

– Что это с тобой? Совсем что ли спятил? Вроде ж, и не пил ничего…

– Да просто сон плохой приснился, дай Бог, не в руку…

Гапка ушла спать, а Голова так и не сомкнул глаз. Утром Гапка сварила ему борщ – такой вкусный, что даже проходившие мимо его дома сельчане с завистью принюхивались и приговаривали:

– Борщ у Головы, как у настоящего начальника, такой наваристый, что даже запахом можно наесться.

Похвалив невидимую им хозяйку, сельчане спешили дальше по своим делам, а Голова все раздумывал – тащиться ему в сельсовет или сказаться больным и остаться на своей излюбленной тахте, чтобы, лежа под толстым коцем, смотреть, как на телевизионном экране люди в далеких странах лупят друга по чем зря, и не спеша, тарелку за тарелкой, поглощать наваристый Гапкин борщ.

Идти на работу не хотелось, но Голова опасался, что Тоскливец рано или поздно донесет районному начальству, что он, Голова, уже не способен исполнять свои обязанности, чтобы попытаться самому усесться в начальственное кресло. Эти мысли и праведный гнев придали Голове сил, и он, одевшись и выставив впереди себя живот, потащился в присутственное место.

Дождь, к счастью для Головы, прекратился, выглянуло солнце и в коричневых лужах отражалось голубое, но уже по-осеннему холодное небо, в котором бездумно, как полагал Голова, носились нерогатые птицы. Последнее обстоятельство представлялось Голове особенно обидным. Голова любил вот так вот неспеша идти на работу, чтобы по дороге обдумывать свои дела. И тут же в голову ему пришла одна дельная мысль. «Нужно спросить у Васыля, выдрал ли он уже рога двум другим и как они себя чувствуют, – подумал Голова. – Не хотелось бы стать первым его пациентом по этой части…». Улицы были пустые, народ по своему обыкновению с утра пораньше подался на городские рынки, и Голове думалось так легко и просто, что он даже сам удивлялся собственному уму. «А что касается соседей, то я натравлю на них ветеринара под тем предлогом, что он должен проверить, не имеется ли в селе больных кур… Пусть докажут, что он не должен проверять кур… Курицам ведь по утрам температуру никто не меряет… Вот так-то. А Тоскливца все-таки не мешает потрусить. Пусть найдет копию договора про аренду, паршивец. Наверняка слупил с них что-то, а теперь напускает туману, как осьминог, но я ему задам…».

В таком оптимистическом настроении духа Голова ввалился в сельсовет, гордо, как египтянки из «Аиды», прошествовал в свой кабинет, коротко вместо приветствия приказав Маринке подать ему горячего чаю. На слове «горячий» Голова сделал такую эмфазу, что она скорее напоминала львиный рык и должна была напомнить непутевой девчонке о том, что от того напитка, который она подала ему в прошлый раз, у него чуть не заболело горло.

Оказавшись в родном, мягком и уютном кресле, Голова отдышался и, прочитав молитву, набрал номер соседей. На этот раз трубку снял кто-то добрый и доброжелательный, как частник-психиатр, и раскатистым баритоном, чуть картавя, сказал:

– Будьте любезны, милейший Голова, говорите, говорите чуть громче, я вас не слышу…

– А откуда вам известно, что это я? – как всегда подозрительно осведомился Голова. – Поставили себе определитель телефонных номеров, да? А это ведь запрещено…

– Кем? – ехидно осведомился невидимый собеседник. – Не видали мы такого закона.

– Да ладно, – Голова решил пойти на попятную, – я в общем-то не об этом. – Ветеринар к вам сегодня зайдет, куриц проверит.

– Нету у нас куриц! – решительно возразил собеседник.

– Ну тогда он только удостоверится, что нет, и уйдет. Мы перепись проводим. Куриц и крупного рогатого скота. Мне от него будет справка нужна, есть скотина или нет, а если есть, то какая.

В трубке неожиданно раздались гудки.

– Хам! – заорал Голова и только потом сообразил, что опоздал.

Упрямство было, впрочем, главной чертой характера всех горенчан, и поэтому Голова тут же позвонил Мыките. Чтобы тебе, читатель, было легче представить себе этого ветерана коровьих поносов, который уже два десятка лет подвизался на этом отнюдь не благовонном поприще, ты должен представить себе упитанную свинью, которую не только втиснули в пиджак, но и застегнули потом на все пуговицы. Когда в трубке раздалось шумное дыхание, Голова сразу понял, что попал туда, куда нужно.

– Ты это, слышь, зайди сегодня в хату 13 на улице Ильича Всех Святых (улица, на которой жил Голова, вела к Всесвятской церкви и называлась соответственно, коммунисты ее переименовали, а после того, как им пришлось для того, чтобы выжить, приспособить уютный райкомовский особнячок под дом быта, у улицы с легкой руки местных стариков появилось двойное название) скотину проверить…

– Да нет там никакой скотины…

– И сам знаю. Мне, вишь, интересно, кто там засел. Ты там все поразведай и сразу ко мне. Лады?

– Ты у своего Тоскливца спроси, это он каких-то типов по селу водил, жилье им искал и так перед ними изгибался, словно они ему обещали путевку в рай.

– Не могу я у Тоскливца спросить. Чуть что – начинает лопотать, как бурундук, так что слушать тошно. Так договорились?

– Договорились, – хмуро ответствовал Мыкита и положил трубку.

А тут дверь в кабинет распахнулась, и Маринка внесла подносик с чашкой, из которой вовсю валил пар, поставила его на стол и ту же поспешно возвратилась на исходную позицию, за свой столик, пока Голова не успел вспомнить молодость и не принялся гоняться за ней по всему сельсовету.

Но сегодня такие лихие мысли Голову не посещали, потому что он предвкушал визит Мыкиты, который за годы служилой жизни настолько пропитался уважением ко всякому начальству, что и представить себе не мог, как это можно зайти к вышестоящему лицу без сулеи с каким-нибудь бодрящим напитком. К тому же Голову весьма интересовало, кто же действительно строит ему хари из-за занавесок в соседской хате. На какое-то время он даже забыл про свои рога и про то, что совершил когда-то оплошность и женился на Гапке, под развесистыми формами которой скрывался, как оказалось, характер далеко не ангельский… Но тут вдруг в кабинет явился, как всегда бесшумно и без стука, столь же жизнерадостный, как среднестатистическая египетская мумия, Тоскливец и, не снимая замусоленной кожаной кепки, стал мямлить, что должен уйти по важному делу. Невзирая на его убедительный тон, Голова нутром чувствовал, что дело это если и важное и полезное, то только для Тоскливца, а ему, Голове, оно во вред, и поэтому без китайских церемоний парировал:

– Вот после шести и пойдешь!

Тоскливец ретировался за свой стол неохотно, как тигр, которого загоняют обратно в клетку. И вдруг неожиданно для Головы стал напевать какую-то неизвестную Голове (тот не был большим любителем оперного искусства) арию.

«Ага, амуры, – догадался Голова, и тут же сердце его словно кольнуло. – А не Мотрю ли собрался навестить Тоскливец? Лучше бы не уезжала из села его зеленоглазая половина, бдевшая супруга, как кобра свои еще не вылупившиеся яйца».

– Ты это чего распелся? – подозрительно спросил Голова, забыв на мгновение, что расспрашивать Тоскливца бесполезно, и подошел к его столу, на котором, впрочем, не было ничего примечательного, кроме пыльных, испещренных аккуратным почерком Тоскливца гроссбухов, засохших ручек, поломанных карандашей (Тоскливец никогда ничего не выбрасывал) и другого крохоборского хлама.

Тоскливец улыбнулся ему хитро и радостно, как ребенок, задумавший шалость, и стал со знанием дела листать какую-то толстую тетрадь, из которой повалили клубы пыли. Постояв немного возле Тоскливца и сообразив наконец, что ждать ответа, быть может, придется целую вечность, потому что тот, как известно, жил в своем собственном измерении, Голова возвратился в свой кабинет, допил чай и принялся внимательно изучать перекидной календарь, который заменял ему и книги, и Интернет. И тут из глубин подсознания, как осклизлый сом из глубины озера, всплыла незванная, навеянная ревностью мыслишка: «Надо бы проследить, куда понесет Тоскливца нечистая сила, судя по тому, что распелся он как канарейка, почуявшая лето, подлость задумал он небанальную…».

Как задумал Голова, так и сделал. И как только зеленая кукушка мрачно прокуковала в часах над Маринкой шесть раз и Тоскливец вскочил как ужаленный и, не попрощавшись, выскочил на улицу, забыв даже сладострастно подползти к Маринке, чтобы «приложиться к ручке», Голова опрометью бросился за ним и увидел, что тот сучит ножками по главной улице, то и дело оборачиваясь, словно проверяя, не идет ли кто за ним. Голова, который вырос в селе и хорошо знал даже самые глухие закоулки, крался за ним по огородам, стараясь не попадаться никому на глаза. Тоскливец, однако, уверенно двигался в сторону дома Головы, и тот уже было подумал, уж не загадочно ли помолодевшую Гапку задумал навестить его подчиненный, но Тоскливец неожиданно свернул к Матрениной хате, кто-то невидимый Голове быстро открыл ему дверь, и Тоскливец шмыгнул в нее и был таков.

«Где Тоскливец, там и нечистая сила», – неожиданно для себя подумал Голова и, недолго думая, перелез через тын и, пригибаясь, как солдат на поле боя, ринулся к черному входу. Дверь, к счастью для Головы, была не заперта и он, обильно потея, на негнущихся от страха ногах прокрался в чулан, из которого голоса беседующих были ему прекрасно слышны. Лейтмотивом Тоскливца, как всегда, были деньги – он придурковато, но упорно, как заевший автомат, бубнил, чтобы ему накинули сотенку за его старания и радения. Собеседник наотрез отказывался и сурово вычитывал Тоскливцу за попытку его надуть.

– Скажу тебе так, – твердил невидимый Голове собеседник Тоскливца, – не сделаешь паспорта, мы тебя превратим в червяка, пустим в гнойную яму, а затем скормим рыбкам.

– Как же, как же так, – тарахтел в ответ Тоскливец, – но ведь я не один, и тому надо, и тому, шутка ли полета паспортов…

– А денег ты сколько уже взял? – парировал невидимый. – Вот что, сроку тебе даю до следующей пятницы, а потом пеняй сам на себя.

– Слушаюсь и повинуюсь, – одновременно и придурковато, и по-хамски ответствовал ему Тоскливец, жадность которого на время подавила в нем инстинкт самосохранения. Вскоре Голова услышал, как за Тоскливцем закрыли дверь, и не теряя времени, ретировался через тын, но когда одна его половина была уже на его территории и только левая нога еще находилась в воздушном пространстве над двором соседей, а зад оседлал нейтральную полосу – тын, перед ним, словно из под земли, вырос такой себе аккуратный дедушка с окладистой бородой и мутными, как дешевый самогон, глазами.

– Вы к нам или от нас? – спросил дедушка, и в его голосе Голова сразу признал собеседника Тоскливца.

– Да так себе, проветриваюсь, – ответил Голова. И для солидности добавил: – Я – Голова.

– Оно и видно. Однако, сосед, будь осторожен, смотри сам себя из-за бабского любопытства на кол не посади.

И тут Голова, к своему ужасу, почувствовал, как какая-то своевольная палка вырвалась из тына и впилась острием прямо ему в промежность. Голова попробовал было перебросить и вторую ногу через тын, чтобы сохранить свое достоинство и выйти из ужасного положения, до которого его довело не любопытство, как утверждал бородатый старик, а подозрительность, которую Голова называл «любовью к правде».

Глаза старика при виде страданий Головы стали еще более мутными, а борода заколыхалась, и если бы не она, Голова в этом был почти уверен, он увидел бы, что физиономия старика расплылась в отвратительной улыбке.

– Ты это, помог бы, что ли, – выдавил из себя Голова.

– А почему бы и не помочь? – степенно ответствовал тот, и невидимая Голове палка вдруг задвинулась обратно в тын, как меч в ножны.

– Фу-ты! – облегченно вздохнул совершенно обалделый от всего с ним происшедшего Голова и, даже не поблагодарив соседа, на негнущихся, дрожащих ногах потащился ко входу в дом.

Но на этом страданиям Головы не суждено было закончиться, потому что неожиданно перед ним словно из-под земли возникла жизнерадостная, разодетая в пух и прах розовощекая Гапка – она как раз собиралась на чай к свояченице, чтобы покрасоваться и похвастаться своей неожиданно вернувшейся молодостью.

Передвигающийся, как несмазанный робот, супруг испортил ее совершенно безоблачное настроение, и Голове даже показалось, что голубое небо неожиданно потемнело и молнии засверкали у него прямо над головой.

– Каждый день напиваешься! Каждый день! – исступленно вопила Гапка. – А еще Голова!

– А тебе-то что? – солидно ответил Голова. – Хочешь, и ты пей…

– Ты еще шутишь! – взвизгнула Гапка и сорвала с него шляпу, чтобы хорошенько съездить ею по мужниной физиономии.

И тут ее взору предстали аккуратненькие козлиные рожки (Голова уже неделю не был у брадобрея).

– Ох ты, матушка моя, – ойкнула она, – угораздило меня за черта выйти замуж…

И тут несчастная наша страдалица рухнула в обморок – Голова и не попытался ее подхватить, потому что ноги его еще не слушались. И надев снова шляпу, для чего ему пришлось расцепить Гапкины пальцы сжимавшие ее мертвой хваткой, он заспешил к Васылю, чтобы тот выдрал проклятые рога раз и навсегда до того, как Гапка растрезвонит про них по всему селу. Гапку он оставил лежать на свежем воздухе, который, как полагал, пойдет ей на пользу и поможет прийти в себя.

Васыль без всяких церемоний выдрал ему рога с корнем, прижег ему ранки какой-то гадостью и по секрету сообщил:

– У двух других они расти перестали… Вот так-то.

Рассчитавшись с ним, Голова опрометью, насколько это позволял ему его вес и положение в обществе, бросился к себе домой и увидел, что Гапка сидит на крыльце, поохивает и постанывает.

Увидев супруга, она взвизгнула:

– Не подходи ко мне, антихрист!

– Ты что спятила? – огрызнулся Голова.

– А рога у тебя откуда?

– Какие рога? – недоуменно ответил Голова.

– Шляпу сними!

Голова снял шляпу – ранки Васыль аккуратно прикрыл седоватой уже шевелюрой Головы.

Гапка просто глазам своим не поверила.

– Дай-ка я у тебя в голове поищу!

– Ты и так меня расцарапала, пришлось зеленкой замазаться, – отмахнулся от нее Голова и, прижимая к себе бутылочку холодного пива, которое купил по совету Васыля «для анестезии», прошествовал в дом, включил на полную мощность телевизор, чтобы заглушить стоны Гапки, рухнул на тахту и присосался к бутылке с живительным напитком.

Увидев, что происходит за рубежом, Голова повеселел. «Нет, мне еще не так плохо живется, – подумал он, – не бомбят меня, не похищают, не…». На этом Голова забылся, потому что пиво и новости закончились.

А на Горенку опустилась, быть может, последняя в этом году теплая осенняя ночь, фиолетовая, как плащ Дон Жуана, чтобы скрывать похождения влюбленных, и усыпанная звездами, чтобы не дать им сбиться с пути. Ласковый ветер донес из-за моря какой-то необычный пряный запах, от которого старики загрустили, вспоминая былое, а молодежь, наоборот, бросилась в бой, и целую ночь по Горенке скользили тени. Даже собаки, почувствовав в природе нечто божественное, не посмели нарушать покой своим лаем и философски взирали на ливень из падающих звезд, бесшумно скользивших по небосводу, и, положив морды на лапы, размышляли о том, что в лесу в эту ночь то и дело вспыхивают на радость гномам, а затем исчезают невиданные в здешних местах цветы… Одним словом, ночь удалась на славу, и бдительным петухам не так-то просто было добудиться поутру разоспавшихся горенчан.

Голова проснулся от громкого стука в дверь. «Кого это спозаранку принесло?» – недовольно подумал Голова и пошлепал к двери, по привычке проверяя лунки, оставшиеся на Голове от рогов, – рога и впрямь перестали расти.

Голова открыл дверь. Перед ним обнаружилась недовольная физиономия ветеринара.

– Ты что это, заболел? – осклабился Мыкита, как бульдог перед куском колбасы. – Вчера к тебе целый вечер стучался, даже волноваться стал…

– Устал и заснул, – примирительно пробормотал Голова. – Заходи.

Они уселись за стол без малейших признаков какой-либо стряпни – Гапка еще спала и, судя по всему, и думать не думала про то, что надо бы приготовить завтрак.

– Ну так что? – осведомился Голова. – Был ты у них?

– Был. Разумеется, скотины у них вправду нет. Да и ничего нет, кроме вони.

– А сколько их там?

– Трудно даже сказать. Мельтешат перед глазами, поди их сосчитай. Человек двадцать, пожалуй. Но они тут ненадолго… Интересно, что их всех Лешами зовут. Даже странно как-то.

– Может быть, это у них фамилия такая?

– Может быть. Но мне на работу пора.

Мыкита распрощался, недовольно поглядывая на голый, как пустыня, стол и укоризненно покачивая головой.

«Да, Тоскливец, видать, дело задумал нешуточное», – подумал Голова и стал собираться на работу: помылся, побрился, перекусил, чем Бог послал, и, выставив живот, пошел по проторенной дороге в сельсовет. Утренний туман, однако, еще не только не рассеялся, а наоборот, загустел, как базарная сметана, и Голова, сам того не замечая по причине глубокой задумчивости, сбился с пути, а непутевые ноги вместо того, чтобы довести его на автопилоте до присутственного места и усадить на излюбленное кресло, завели его на околицу села, а потом в лес. Когда Голова пришел наконец в себя, то вокруг него уже маячили позеленевшие от сырости стволы древних сосен, а лучи солнца еле-еле пробивались сквозь клубившийся туман и едва достигали полога леса. «Ой ты, матушка моя! – встрепенулся Голова. – Где ж это я, братцы, мне на работу надо…». Но вокруг стояла мертвящая тишина, и туман ватой заползал в уши и глушил даже намеки на звук. «Пропал, – подумал Голова, – подкузьмила меня таки нечистая сила». Он пошел наугад, но лес, казалось, становился еще темнее и гуще. Вдалеке раздался волчий вой, и от малопривлекательных волчьих трелей Голова сразу задубел от ужаса и покрылся холодной гусиной кожей.

И тут перед его тусклым от страха взором показалась колонна белых, словно слепленных из тумана, людей с флагштоками, котомками и посохами. Впереди на пошатывающихся от усталости лошадях ехали надменные, как показалось Голове, рыцари, а за ними понуро плелись все остальные – мужчины, женщины и даже дети, и у всех у них на груди были заметны вышитые или нарисованные кресты. «Матушка моя родная! Крестоносцы!» – мысленно возопил Голова, потому что оледенелые от ужаса челюсти перестали ему повиноваться. Но тут из лесной чащобы навстречу крестоносцам вышла такая же полупрозрачная процессия с пролетарскими лозунгами и портретами давно покинувших этот мир вождей. Как только две колонны столкнулись лоб в лоб, между ними завязалась ожесточенная битва. Вероятно, пролетарии подумали, что перед ними несанкционированный крестный ход, а крестоносцы приняли пролетариев за басурман. Так они думали или нет, но дрались они изо всех сил и молча, и от этого Голове становилось еще страшнее, хотя он и видел, что мечи, щиты и копья не причиняют никому из участников битвы ни малейшего вреда. Но тут Голова почувствовал прилив сил и бросился куда глаза глядят. Могучий инстинкт вывел его из лесу прямо к селу, и он полетел, как молодой олень, гонящийся за важенкой, и в считанные секунды оказался возле своего дома… Однако не суждено было Голове– вздохнуть с облегчением, потому что возле крыльца его уже поджидали и крестоносцы, и пролетарии, которые, увидев русые с проседью кудри Головы, объединились и вместе набросились на Голову. Он ворвался в дом, надеясь, что проклятые чудовища не посмеют ворваться в жилище христианина, но ошибся, потому что осатаневшее воинство яростно бросилось вслед за ним. Гапка, настроение у которой как всегда было, как у кобры, которой прямо с утра беспричинно наступили на хвост, прямо замерла на месте, не понимая, что происходит, и раскрыв от удивления рот, смотрела, как крестоносцы стараются рубануть Голову мечом, кольнуть копьем, а пролетарии норовят острыми флагштоками, которые они использовали вместо копий, выколоть ему глаза. Но тут Гапка пришла в себя и, спасая мужа, набросилась на них, раздавая направо и налево удары огромной сковородкой, на которой она как раз жарила оладьи, когда воинство без спросу ворвалось в дом. Раскаленная сковородка испугала разбушевавшихся вояк, и они ретировались во двор и тут же растаяли в лучах утреннего солнца.

Гапка, чтобы ее усилия не пропали даром, на всякой случай разок-другой врезала и мужу по голове сковородкой, да как раз по тому месту, где у него еще недавно росли рога, и он свалился на тахту, как куль с мукой, уже ничего не соображая. «Вот тебе и на работу сходил», – подумал Голова и провалился в забытье.

Он пришел в себя, потому что его кто-то гладил огромной, тяжелой лапой. Нехотя Голова раскрыл глаза и увидел перед собой соседского дедушку, который пытливо и, как показалось Голове, даже нежно рассматривал его лицо.

– Будет жить! – радостно объявил он, и Голова увидел, что на лице Гапки промелькнула недовольная гримаса.

«Во стервь, – подумал Голова, – не радуется, что муж жить будет». Но тут же подумал: «Впрочем, я ее сам до этого довел».

– Правду подумал, – подтвердил седой как лунь старикан, видать большой мастак совать всюду свой нос.

– А ты почему здесь? – не очень приветливо поинтересовался Голова.

– За справкой пришел.

– За справкой ты ко мне в сельсовет приходи.

– Зачем туда, если ты здесь.

От этого диалога у Головы началась сильная головная боль. К тому же ныло и то место, к которому Гапка приложилась сковородкой. Одним словом, день начался ужасно, а тут еще и этот старик пристал как банный лист.

– Ну какую ты справку хочешь? Какую? О том, что незаконно, без паспорта в Матрениной хате живешь? Думаешь, если ты Тоскливцу в лапу дал, так ты уже у нас в селе самый главный? Такую справку ты хочешь?

– Я и так знал, что ты подслушивал… соглядатай! – гневно отвечал ему сосед. – Мне… нам… справка нужна, что мы тут уже пять лет живем… А я в этих местах уже лет сто околачиваюсь, так что выдай нам справки, а за это тебе ничего не будет и никто ничего не узнает… так вот.

– Так ты ко мне в дом меня пугать зашел! – зашелся в крике Голова.

– Не ори, младенческое у тебе сделается…

– Шутить! Шутить он будет, – забрызгал слюной обычно незлобивый и отходчивый Голова. – Лет сто… Тоскливец пусть тебе дает справку…

– Так печать-то у тебя… Кроме печати, у тебя – ничего, одна придурь…

От этих слов у Головы помутилось в голове, и он опять впал в забытье. Гапка бросилась к телефону, а нахальный старик как-то незаметно исчез, словно его никогда тут и не бывало.

Гапка кое-как отходила Голову, уговорила его остаться дома в постели и даже сама вызвалась позвонить в сельсовет, сказать, что у него грипп. Проделав все это, Гапка, а в это утро она была ну просто писанная красавица, навела марафет и исчезла так же незаметно, как и старик. Трусики в розочку – она их почти не снимала и даже в них спала, хотя они ей и жали, потому что догадывалась, что именно они вернули ей молодость, заставляли кровь бурлить в жилах и позволяли смотреть на жизнь совсем иначе. Одно только обстоятельство беспокоило Гапку – свояченица, которой она имела глупость рассказать про трусики, прицепилась к ней как репей и не давала проходу – все уговаривала дать ей трусики хоть на пару минут. Гапка, понятное дело, и на секунду не была способна с ними расстаться, потому что боялась, что стоит ей отдать их в чужие руки, и старость опять наброситься на нее, испещрит морщинами лицо и руки, заставит усохнуть белое, полное жизненных соков тело, при виде которого даже заезжие из города молодчики принимались подкручивать усы и нервно причесываться. Но свояченица наседала изо всех сил, и Гапка – она была женщиной по-своему доброй и сострадательной – начинала понимать, что рано или поздно ей придется свояченице уступить.

Но в это утро она собиралась на рандеву к Тоскливцу, которого считала человеком тонким и нежным и к которому прониклась симпатией еще даже до того, как помолодела.

А в это утро Тоскливец поджидал ее у себя – он позвонил Маринке и сказал, что у него «скрутило поясницу».

Итак, Тоскливец поджидал Гапку, рассчитывая недурно провести время, пока Голова будет ругаться с односельчанами – без ругани Голова не мог подписать ни один документ, ибо боялся ответственности, как черт ладана. И пока Тоскливец, сидя на постели в одном исподнем, распалял свое воображение всякой похабщиной, Гапка брела к нему сквозь густой туман, который опять окутал Горенку холодной белесой пеленой. И тут – надо же такому случиться – Гапка лоб в лоб столкнулась со свояченицей, завидущие глаза которой вмиг обшарили красавицу Гапку. Обсмотрев всю ее пышную красоту, свояченица, ее, кстати, звали Наталкой, схватила ее за груди и, убедившись, что они настоящие, закричала жалобно, как смертельно раненный лебедь: «Пощади!!!». Сердце не камень, к тому же густой туман прикрывал их, словно ширмой, и расчувствовавшаяся Гапка тут же посреди улицы сняла-таки знаменитые свои трусики и вручила их свояченице как награду за верную дружбу.

– День поноси, а вечером отдашь. Да не забудь. И, смотри, никому ни гу-гу, а то потеряют они свою волшебную силу, нутром чую…

Свояченица впопыхах напялила трусики и, едва попрощавшись, заспешила к себе, чтобы уткнуться в зеркало и ждать чуда.

А Гапка потащилась дальше по дороге жизни, которая на сей раз привела ее к Тоскливцу, он тут же набросился на нее, как изголодавшийся коршун, не веря до конца своему счастью. И они еще долго ублажали бы друг друга, если бы в потной руке Тоскливца, поглаживавшей тугие формы, не оказалось вдруг что-то напоминающее сухофрукт. И тут перепуганный Тоскливец обнаружил, что сказка закончилась и чудесная Гапкина красота опять покинула ее под натиском зловредной старости – в объятиях он сжимал старуху.

Человек менее обстоятельный и рассудительный, чем Тоскливец, тут же вытолкал бы ее за дверь, но Тоскливец, во-первых, наученный горьким опытом, а во-вторых, познавший Гапку молоденькой, тут же сообразил, что молодость может таким же загадочным образом к ней возвратиться и поэтому ссориться с ней ему не на руку. И поэтому он, не подав виду, продолжал любезничать с Гапкой и даже, себе в убыток, предложил ей кофе. И при этом (вот дикая и хитрая душа!) старательно загораживал от Гапки единственное в его берлоге зеркало, впрочем, такое замызганное, что рассмотреть что-либо в нем было решительно невозможно.

Вскоре Гапка покинула Тоскливца в самом что ни на есть чудесном расположении духа и направила свои стопы к свояченице, решив, что с той и так хватит молодости, а к тому же Гапка весьма переживала за свои трусики. Но стоило ей выйти из дома Тоскливца, она опять оказалась в молочной пелене – хоть день на дворе был уже в самом разгаре, проклятый туман слепил глаза и так и норовил завести православную душу куда не надо. Гапка решительно перекрестилась и отправилась к Наталке, чтобы отвести душу, согреться за чаем – Наталка была большой мастерицей подмешивать в чай всякие травы и печь куличи, и самое главное поскорее натянуть на себя полюбившиеся трусики. Гапка спешила изо всех сил, но улица, околдованная туманом, вдруг свилась в кольцо и Гапка прошла ее раз двадцать пока догадалась, что нечистая сила водит ее по кругу. Тогда она стала стучаться в дома, но никто ей не отвечал, и вокруг слышался только собачий лай, приглушенный туманом. Неожиданно кто-то включил те несколько фонарей, которые с легкой руки Головы украшали центральную улицу, но и они не помогали – белесые клубы облепили желтые шары и принялись еще пуще прежнего слепить прохожих. А тут на свою беду Гапка решила было проверить, на месте ли ключи, и засунула руку в ставший вдруг просторным лиф и тут же с воплем вытащила ее обратно – ключи были на месте, но… ее тело! Оно усохло! Гапка решила, что нужно бежать, чтобы не погибнуть на радость нечистой силе прямо в центре села, к тому же Гапка надеялась, что ноги, быть может, приведут ее к Наталке.

И Гапка побежала, да еще как, хотя лет уже двадцать никто не видел, чтобы она бегала – не пристало супруге самого Головы носиться по селу, как борзой. Гапка бежала изо всех сил, вспоминая молодость и то, как парубки носились за ней по лугу в ночь на Ивана Купала, норовя затащить в укромный уголок… «Для дурака себя сберегла!» – чертыхнулась Гапка и тут же увидела, что стоит на каком-то знакомом крыльце. Слева от двери она разглядела две большие цифры – 13 и догадалась, что оказалась у соседской хаты. «Ага, так я уже дома почти», – сообразила Гапка и хотела уже было развернуться и уйти, как дверь вдруг со скрипом открылась и благообразный седовласый дедушка осторожно выглянул из-за двери, как кукушка из часов.

– С чем изволили пожаловать? – вежливо осведомился дед. – Может быть, новость принесли приятную или поесть чего…

Слово «сарказм» было Гапке неведомо, однако она сразу же уловила в словах деда что-то недоброе.

– Заблудилась я, сосед, туман проклятый глаза забивает… Домой я иду…

– Вот и иди, – коротко ответил дед и захлопнул дверь.

А тут вдруг налетел свежий ветер и унес ненавистный Гапке туман, и яркое солнышко невинно улыбнулось ей с небосвода, но у Тапки по известной причине на душе лежал камень и все ей было немило, а пуще всего боялась она посмотреться в зеркало. И поэтому, как заяц, отчаянно убегающий от ненасытного волка, ринулась она к свояченице с одной только мыслью – снова завладеть заветными трусиками.

А свояченица, как оказалось, время зря не теряла, и пока Гапка ублажала Тоскливца да скиталась в тумане она не только сама уже выглядела как двадцатилетняя, но и открыла у себя в хате нечто вроде салона красоты, и Гапке пришлось протискиваться к ней сквозь толпу ревнивых соискательниц молодости, которые сразу заподозрили ее в желании их обойти, воспользовавшись родственными узами с Наталкой. Но остервеневшая Гапка, до которой сразу дошло, что, собственно, происходит, пробилась сквозь густые шеренги пожухлых сельских мадонн и мрачным вихрем ворвалась к Наталке. Увидев Гапку, та ничуть даже не смутилась – повела темной бровью, улыбнулась полными белыми щеками, на которых малиново-алый ротик смотрелся, как заманчивая спелая ягода, и сказала:

– Гапка, ты нашла золотое дно.

Сообщив Гапке эту новость, она вытолкала взашей очередную новоиспеченную девушку и открыла сервант, в котором кучей громоздились замусоленные бумажки с портретами великих украинцев.

– Я тебя, Наталка, сейчас убью, – прошипела Гапка, догадываясь, что в скромную ее свояченицу вселился бес наживы, а то и сам враг рода человеческого. – Трусы давай!

Но Наталка и в самом деле, видать, спятила, потому что не спешила вернуть Гапке то, что принадлежало ей по праву. Наталка даже не замечала, что Гапка вся дрожит, как загнанный в угол зверь, и что глаза у нее остекленели, а челюсти широко открыты и мелкие, отнюдь не жемчужные зубы готовы впиться в лебединую Наталкину шею… Эх, не замечала на свою беду Наталка всего этого и упрямо продолжала уговаривать несговорчивую Гапку.

– Ты мне дай их на месяц в аренду, а потом мы с тобой закатим навсегда на Ривьеру, а кто хочет, пусть продолжает уговаривать городских жлобов картошку покупать. А мы будем с тобой за свои кровные нежиться под солнышком среди французиков… и может быть, им даже иногда что-нибудь и позволим…

Наталка визгливо засмеялась, и смех этот чуть не стал предсмертным, потому что Гапка взвилась в воздух и обрушилась на Наталку, как извержение вулкана. Та и пикнуть не успела, как Гапка уже закатала ее юбку до горла и увидела на ней заветные розочки.

– Снимай! – коротко приказала Гапка. – Я тебе их дала как своей сродственнице, а ты вот что учудила… Сымай!

Наталка, уразумев, что лучше расстаться с трусиками, чем с жизнью, попыталась их с себя содрать, но не тут то было… Те приклеились к ней не на шутку, и тут Гапка увидела, как вся кожа Наталки покрылась кокетливыми розочками, а проклятые трусики, которые она продолжала срывать с Наталки, превратились в жалкие лохмотья.

Ругаясь, Гапка запихнула их в карман и хотела было уже оставить Наталку в покое, но тут в комнату ворвался разъяренный, как только что клейменный бык, ее супруг.

Увидев, что Гапка оседлала распластанную на полу его супругу, которая, увидев своего Грицька, жалобно возопила о помощи, он, не долго думая, вцепился в Гапкины космы, проклиная городские нравы, а та, как попавшаяся на сметане кошка, извивалась и отбивалась как могла. В дверь при этом заглядывало множество желающих обрести опять дары молодости, но Гапка многозначительно свернула им кукиш и они, несолоно хлебавши, ретировались на исходные позиции. Кончилось все это тем, что Гапке удалось нанести Грицьку удар ниже пояса, и он был вынужден на мгновение отпустить ее, та опрометью бросилась к двери и растворилась в опустившейся на Горенку непроглядной тьме.

* * *

На следующий день в селе только и разговоров было о Наталкином салоне красоты, причем Наталку все ругали, а обманутые пришли к ней поутру требовать свои деньги обратно, потому что к утру их молодость растаяла как туман. Наталка деньги отдавать не спешила, утверждая, что они «молодостью попользовались», и скандал продолжался до тех пор, пока в спор не вмешался родственник Грицька, жена которого накануне отдала Наталке сто гривен.

К обеду, впрочем, страсти улеглись, но базарный день был пропущен и с горя оставалось только напиться, что и было без промедления и сожаления сделано.

А Тоскливец тем временем продолжал отбиваться от теряющей терпение клиентуры из хаты № 13. Дело в том, что упрямая паспортистка никак не хотела внять его увещеваниям и выдать Матрениным постояльцам паспорта, с тем чтобы они укатили куда хотят на веки вечные и оставили его, Тоскливца, наконец в покое.

В это холодное ноябрьское утро Тоскливец грустно, но совершенно без какого-либо результата гипнотизировал всей своей унылой обличностью паспортистку Марью Степановну, но та была неприступна, как китайская стена, и 'даже угрожала, что пожалуется на него Голове. Тоскливец, хотя и не принимал Голову всерьез, потому что по своему обыкновению не принимал всерьез никого, все равно грустнел от этой мысли, а его малопрозрачные, скажем так, глаза становились еще более мутными.

От одной мысли, что ему придется вернуть Лешам то, что он от них получил, Тоскливец и все его внутренности покрывались ледяным потом. А тут еще, как назло, в сельсовет притащился самый главный Леша с окладистой белоснежной бородой и глазами, напоминающими более всего зловещий вопросительный знак.

– Здравствуйте, почтеннейшая, – приветствовал дед Леша паспортистку. – Вот пришел проведать вас, спросить…

– А нечего меня проведывать, – огрызнулась было Марья Степановна, но тут вдруг почувствовала, что язык у нее во рту раздувается и норовит забраться ей в горло, чтобы вот так запросто, на рабочем, так сказать, месте, ее задушить.

– Отпусти! – прохрипела она. – Будут тебе паспорта…

И сразу почувствовала, что язык возвратился на место, ей снова легко дышится и увидела, что мерзкий старик уже не буравит ее своими страшными глазами, а спокойно сидит возле нее на стуле и даже как бы смотрит на нее ласково и сочувственно.

– Но ты мне правду скажи, – все-таки осмелилась спросить его Марья Степановна, – откуда вы все тут взялись на мою голову?

– Из лесу, – меланхолично ответствовал ей старикан, – здешние мы.

– Так вы в лесу, значит, жили, – продолжала на свою голову расспросы злосчастная Марья Степановна, по своей молодости не знавшая еще, что существуют вещи, о которых лучше не знать.

– В лесу.

– Но ведь там же нет сел и деревень нет, как же вы жили?

– Вот так и жили.

– Без домов?

– Без домов.

– Но как же вы могли?

– Очень просто. Лешие мы. Тоскливцу, как всегда впрочем, повезло, потому что он вышел прогуляться по свежему воздуху – так у него было заведено, а кроме того, он сразу почуял, что накал разбушевавшихся между паспортисткой и стариканом страстей может быть вреден для пищеварения. Повезло, потому что от того, что он услышал, у него окончательно поехала бы крыша. Потому что даже Марья Степановна, которую никто не осмелился бы упрекнуть в избытке чувствительности или воображения, чуть не сошла с ума, когда старик рассказал ей, что чернобыльская радиация ускорила эволюцию местных леших и они вдруг почувствовали, что голы и наги, и принялись мастерить себе одеяния из дубовой коры и листьев. А потом, осознав себя людьми, решили переехать в Горенку, чтобы получить паспорта.

– Ты не бойся, родненькая, – продолжал жизнерадостно вещать дед, – мы паспорта получим и тю-тю, только ты нас и видела, а право мы на них имеем, уж ты нам поверь, мы всегда в этих лесах жили, испокон веков.

Ему, впрочем, не пришлось, в отличие от Тоскливца, долго ее уговаривать, потому что от его россказней Марья Степановна вдруг стала видеть все, что ее окружало, как колыхающуюся массу непоседливых электронов и атомов, сливающихся в единое целое и излучающих ауру дивных, ярких цветов. И тут повелительница затхлых анкет и унылых формуляров догадалась, что если разговор этот будет продолжен, то не видать ей уже своей уютной комнатки с плюшевым диваном и салфеточками, и коробок с шоколадными конфетами, и еще много-много того, что делало ее жизнь в этом Богом забытом захолустье не только не унылой, но, наоборот, разноцветной, как перья павлина, и сытой, как у окончательно проворовавшегося кота. И поэтому она вывалила перед дедом Лешей груду паспортин, и тот сгреб их своей могучей лапой и улыбнулся, даруя возможность забыть раз и навсегда свои откровения. И когда проветривавшийся на улице Тоскливец плюхнулся на свой стул, который хотя и уступал по роскоши начальственному креслу, но был все равно любим, вытерт от пыли и самое главное снабжен антигеморроидальной подушечкой, деда Леши в сельсовете и следа уже не было. А разомлевшая неизвестно от чего паспортистка с важным видом закрывала сейф и готовилась прошествовать через все село в свою излюбленную комнатку, чтобы насладиться назло северному ветру горячим жарким и рюмкой прозрачного как слеза напитка, который, однако, придавал хоть какой-то смысл ее формулярам, над которыми она иногда после перерыва заходилась хохотом, как школьник над романами Рабле.

И пока Леши лихорадочно собирали чемоданы, предвкушая по своей закоренелой наивности радости городской жизни, Гапка кусок за куском поглощала остатки злополучных трусиков, надеясь, что таким образом, она опять помолодеет и на этот раз уже навсегда. Но лекарственные трусики оказались стряпней весьма малопривлекательной, и чтобы не вытошнить свою гипотетическую молодость, Гапка запивала неудобоваримые лохмотья огуречным рассолом. Когда от розочек не осталось ничего, кроме воспоминаний, Гапка наконец осмелилась посмотреть на себя в зеркало, которое она тут же принялась с благодарностью целовать – из него на нее чуть лукаво, огромными карими глазами смотрела пятнадцатилетняя, еще девственная Гапка.

Не помня себя от радости, Гапка пустилась по всей хате в неистовый языческий пляс, напоминавший более всего хореографические изыски Святого Витта, и танцевала так до тех пор, пока в двери не показался спокойный, упитанный и уверенный в себе Голова, который, увидев свою Тапочку такой, какой он ее припоминал иногда под утро, тут же пустился в погоню за своей половиной, чтобы ее, недолго думая, оседлать, но норовистая наша кобылка, лягнув своего дражайшего по первопричинному месту, растворилась в усыпанных звездами сумерках.

«Непорядок, – подумал Голова, – соседи уезжают, Гапка совсем отбилась от рук, в лесу засела нечистая сила, Тоскливец мечтает только о взятках, и все это почему-то называется демократией».

Впрочем, Голова скоро уснул и поэтому не мог видеть, как цепочка коренастых теней с чемоданами в руках цугом потянулась на трамвайную остановку, оставляя позади полуголодное лесное прошлое, и как на поверхности озера вдруг показались лики несчастных влюбленных, и как резвится на лугу возле костра молодежь, провожая упоительное лето, и то, что среди полудетских этих лиц затесалась поклявшаяся не разменивать больше по пустякам свою благовонную молодость Гапка.

Итак, Голова спал, а вокруг его хаты все пришло в движение – мерцающие на небосводе звезды, травинки, колыхающиеся в лесу под дуновениями настоянного на лесных ягодах ветерка, ветви готовящихся к зиме деревьев, одним словом, все, и движение это передалось молодежи, и та всю ночь как угорелая носилась с воплями по горенковским закоулкам на зависть тем, кто степенно и со знанием дела вкушал вареники, куличики и всякую прочую снедь, припоминая при этом собственные подвиги.

И движение это прекратилось лишь тогда, когда над Горенкой появилась первая утренняя звезда, предвещая очередной хлопотный и утомительный день. Но ее, утреннюю красавицу, никто, к ее досаде, не заметил, потому что вся Горенка – и люди, и скотина и даже цепные псы – провалились в глубокое предутреннее забытье, и небесная красавица дулась на них совершенно понапрасну – таковы уж жители здешних мест, и ничего тут не поделаешь!

Бедный студент

Он был студентом и, разумеется, бедным, но зато он был еще молод и на его обветренных, бледных щеках еще не появилась неотвратимая арабская вязь морщин, свидетельствующих о том, что бурные порывы молодости постепенно должны раствориться в жизненном опыте, а горячее сердце – охладеть, как успокоившийся вулкан. Нет, до этого герою нашего повествования, Алексею, было еще далеко. Да он и сам, пожалуй, не задумывался о том, что его ожидает после того, как за ним захлопнутся массивные двери альма-матер – Университета, где он учился на факультете журналистики. Да и помощи ему ждать было неоткуда, поскольку отца своего он никогда и в глаза не видывал, а маменька, души в нем не чаявшая, кое-как перебивалась на мизерную пенсию и вынуждена была продать квартиру в Липках и перебраться в Горенку, чтобы выращивать на огороде всякую овощ, а деньги, вырученные от продажи квартиры, тратить исключительно на образование сына. Впрочем, средства эти таяли, как сугробы снега на мартовском солнце, и Алексей целыми днями мотался по редакциям, чтобы пристраивать по дешевке, не торгуясь, свои статейки и заметки для того, чтобы помогать маменьке прокормиться и заработать хоть немного денег себе на книги да одежду, которая от непрерывных поездок в общественном транспорте изнашивалась так быстро, словно была сделана из туалетной бумаги, а про туфли и ботинки и говорить не приходилось – они лопались и продырявливались в самый неподходящий момент, как то, под проливным дождем или на трамвайной остановке, когда до спасительного прибежища – уютной и пахнущей едой хаты в Горенке – было еще так далеко, как до Луны.

В тот вечер, когда он встретил Аленку, он зашел на несколько минут в старинный парк, напротив Желтого Корпуса Университета, где такие же, как он, студенты-вечерники собирались после лекций, чтобы выкурить сигарету и поболтать немного перед тем, как разбежаться по домам. Вечер давно уже опустился фиолетовым, расшитым яркими звездами колпаком на изнемогший от преждевременной майской жары город, и люди в предвкушении ночной прохлады не спеша прогуливались по дорожкам сада. Удивительно, но в тот вечер никто из его однокурсников в сад не зашел, и Алеша одиноко плюхнулся на скамейку, вытащил из кармана пачку дешевых сигарет, но курить не стал, потому что на другой конец скамейки вдруг уселась изумительной красоты девушка, на которую он засматривался в тусклых университетских коридорах. Он знал, впрочем, что она учится на романо-германском, на котором ослепительных красавиц было, как мотыльков по весне, но на него эти недоступные, как иномарка, создания обращали ровно столько внимания, сколько, скажем, на фонарный столб. Скуластая и белобрысая его физиономия и потрепанная одежонка, видать, не располагали их к беседе об умном и уж никак не выдавали в нем будущего знаменитого писателя и литературного пророка, которым он иногда, радуясь неожиданным своим успехам, себя мнил. Лицо у девушки было белоснежное, как февральская луна, обрамленная каштановыми волосами, а глаза, глаза ее напоминали более всего изумрудные озера, окаймленные коричневым тростником ресниц, чуть раскосые, как у восточных прелестниц, и, казалось, созданные исключительно для того, чтобы метать в юношей смертельно опасные для них Купидоновы стрелы.

Она лукаво взглянула на Алешу, прекрасно зная, какое впечатление на него производит, и бархатистым, низким и в то же время невероятно нежным голосом проворковала: «Вы не угостите меня сигаретой, молодой человек, а то мои закончились, а до киоска мне не дойти – устала ужасно». Само собой разумеется, Алеша вскочил со скамейки, как ужаленный, бросился угощать ее сигаретой, вытащил зажигалку, и тут руки их на мгновение соприкоснулись, и как это ни странно, вдруг оказалось, что разнять они их не могут – Алена попыталась было оторвать свою ладонь от руки Алеши, но какая-то неведомая сила сковала их и соединила, настоятельно повелевая заглядывать в глаза друг друга и при этом испытывать неописуемый восторг и обожание, и они не в состоянии были ее ослушаться, ибо сила эта была не что иное, как неуловимая и непостижимая даже богам, а не то что простым смертным – Любовь. И скамейка в ночном саду превратилась в рай человеческий, а они – в праотцев наших – Адама и Еву, постигающих мир и самих себя. Мы не будем утомлять взыскательного читателя всем тем малопонятным для посторонних любовным бредом, которым они только и изъяснялись на протяжении этой бесконечной и странной ночи, как уехали они вместе на последнем трамвае в далекую Горенку, по которой пробирались, то и дело обнимаясь и любуясь звездами, к Алешиной вросшей в землю хате.

Надо ли и говорить, что, проснувшись поутру, они почувствовали себя еще счастливее, а о маменьке Алеши, Варваре Федоровне, и говорить не приходится. Радуясь за сына, она носилась по горнице, как молодая, и усадила молодых завтракать в красном углу, под иконами, а сама ушла, чтобы не быть помехой, во двор, чтобы в такт своим мыслям заняться по хозяйству.

А Алена утром показалась нашему студенту еще красивее, чем в полутемных университетских коридорах, и он просто налюбоваться ею не мог и все время спрашивал себя – уж не сон ли все это? Не растает ли его любимая, как причудливое облако в далеком небе, не оставит ли его наедине с его талантом (в котором он не сомневался) и с его ставшим уже тяготить одиночеством?

А Аленка во время завтрака говорила ему: «Я давно видела, что ты на меня засматриваешься, чудной ты такой… Что ж ты раньше ко мне не подошел, а? Ну ладно, я на тебя не в обиде…». И она гладила его волосы своими чудными белыми руками и заставляла читать стихи. Алешины стихи ей понравились не на шутку, и хвалила она его отнюдь не из вежливости.

– Ты прямо наш местный Бродский, вот уж не ожидала, а я уже и отчаялась подружиться с поэтом. Рифмоплетов у нас целый университет, но такое пишут, что читать нет просто никакой возможности… А ты, ты – талантливый, дурачинка, дай-ка я тебя за это еще раз поцелую…

И так прошел целый день, но вечером Алена попросила проводить ее, потому что ей и так предстояло дома выслушать от отчима неизвестно что в ответ на свой рассказ о том, что переночевала у подруги…

И они пошли вместе по селу, мимо дома Явдохи, которая по своему обыкновению сидела на скамейке на улице и загадочно, как египетский сфинкс, улыбалась. Увидев Алену она нахмурилась и жалостливо посмотрела на ее спутника. Встретился им и Тоскливец, который бросил на Алену такой жадный взгляд, что он обжег ей лицо, и она испуганно спряталась за Алексеем, который показал Тоскливцу кулак, и тот, как всегда кудахтая себе под нос какую-то гадость, заспешил прочь.

А на следующий день Алексей проснулся от того, что по его комнате кто-то ходил. Он открыл глаза, и ему показалось, что он бредит – в цветастом летнем платье по комнате порхала улыбчивая Алена и вытирала видавшей виды тряпкой пыль с его книг. Весь июнь и июль они почти не покидали Горенку – Алена читала, Алексей писал роман (которому суждено было через два года стать бестселлером), после обеда они ходили купаться на озеро, а вечером снова садились за книги. Его маменька не могла на них нарадоваться, и ее воображение уже рисовало ей многочисленных аистов с улыбающимися розовощекими младенцами.

Как-то, это был уже самый конец июля, Алексей проснулся от каких-то странных звуков – Алена сидела за столом и рвала какой-то лист на мелкие-мелкие клочки. По щекам у нее текли слезы.

– Аленочка, что с тобой? – вскричал испуганный Алеша.

Но Алена ничего не ответила и только взглянула на него исподлобья, как затравленный зверек, схватила свою сумочку и прожогом бросилась во двор. Когда Алеша кое-как впопыхах натянул на себя одежду и выскочил за ней, ее уже и следа не было… Не стал Алексей ее догонять, сдержал себя, хотя сердце его стучало, как зашедшийся в музыкальном экстазе барабан… А клочки бумаги, как снежинки, усеяли пол комнаты. Он попытался было их сложить, но смог прочитать только первую строчку: «Милый Алеша!». А дальше клочки были настолько мелкие, что письмо, которое хоть и ему было адресовано, прочитать было невозможно. Роман у Алексея как-то сразу застопорился, и чтобы прогнать тоску, он взялся за домашнее хозяйство – побелил комнаты, стал помогать матери по огороду и выбросил со двора всякую гадость. Несколько раз ходил на почту Алене звонить. И всякий раз безуспешно – то трубку никто не снимал, то ее снимал ревновавший Алену ко всему, что движется, отчим.

Попытки Алексея встретить Алену возле ее дома ни к чему не привели – Рейтарская улица словно вымерла от летней жары, окно в Аленину комнату было неизменно закрыто, а единственно, чего добился наш студент, так это внимания местного милиционера, который на всякий случай переписал его паспортные данные и посоветовал «без дела не шататься». Вероятно, бдительный страж порядка заподозрил, что Алексей собирается что-то украсть.

Встречаться больше с милиционером у Алексея никакого желания не было, и он вернулся к своим обычным занятиям. Роман снова стал понемногу продвигаться, хотя в нем появилось больше трагических ноток (не это ли впоследствии стало залогом его успеха?!), хотя, если совсем уж откровенно, Алексей не наложил на себя руки только из-за жалости к матери – смысл жизни был для него совершенно потерян. И дело было вовсе не в том, что Алена была так хороша" собой – мало ли у кого из горенковских девчат или киевлянок такая же белоснежная кожа и роскошные каштановые волосы… Нет, совершенно не в том было дело… Просто Алена как-то удивительно умела понимать его, словно души их были настроены на одну и ту же частоту, и Алешины мало кому понятные шутки неизменно вызывали у нее взрывы доброжелательного хохота, тогда она особенно ластилась к нему, и ласкала его, и так смотрела на его худое, белобрысое и ничем не примечательное лицо, словно перед ней был не бедный студент, а, по крайней мере, Сильвестр Сталлоне.

А тем временем в воздухе появилась осенняя свежесть, неотвратимо надвигался сентябрь, предвещавший начало занятий, а это означало, что составленное чужими руками расписание рано или поздно вынесет их навстречу друг другу… Алексей в глубине души надеялся, что тогда все сразу же прояснится и она снова не сможет оторвать от него руку, и опять будет жить у него, и роман он будет писать тогда еще быстрее, и заживут они мирно и счастливо…

И вот наступил роскошный золотолистый сентябрь, и Алексей, как и положено, отправился на свой родной четвертый уже курс. Первый день занятий ушел, как вода в песок, – преподавателей никто не слушал, потому что всем хотелось поделиться новостями о том, кто как провел лето. К своему ужасу, Алексей вдруг осознал, что большинство его однокашников «отметилось» в Испании или на греческих островах, осматривали в Италии Колизей, а кое-кто добрался даже до какой-то Французской Гайаны или чего-то еще в это роде. «Ну, правильно, – думал он, – а я надеялся, что ей будет интересно со мной в Горенке, вот наивный!».

Он попробовал было опять позвонить Алене, но трубку, как всегда, снимал отчим, прогулки по Рейтарской снова ни к чему не привели, да и времени у Алексея на них почти не было – с наступлением осени редакции вдруг завалили его заказами и он писал, почти не переставая, и даже купил себе подержанный компьютер (в издательствах рукописи уже не принимали). Жизнь его шла вперед по наезженным рельсам, но как-то механически, и Алексей сам себе напоминал робота или человека, из которого злой волшебник вынул душу – тело двигалось, но как-то само по себе, а интереса к жизни у него уже не было.

И все-таки их встреча наконец произошла. Не так скоро, как Алексею того хотелось, ведь уже и холодный осенний дождь норовил несколько раз промочить насквозь его худую одежонку, и парк, что напротив Университета, стоял уже совсем голый – листья давно облетели и черные стволы продрогших под порывами северного ветра деревьев, казалось, были густо намазаны черным гуталином, а на них заседало множество таких же черных ворон, каркавших почти собачьими голосами. Одним словом, природа готовилась к зиме, а Алена все ему не встречалась. Но как-то, совсем неожиданно, как падающая с неба звезда, она вдруг появилась в Университетском коридоре. И он, забыв обо всем на свете, уже было бросился к ней навстречу, чтобы взять ее за руку, поздороваться, заглянуть в глаза, но наткнулся на такой стальной и колючий взгляд ее, что так прямо и застыл на месте, словно от горя превратился в камень, и какая-то девушка даже наткнулась на него, как на неодушевленное препятствие, и от удивления испуганно вскрикнула. Впрочем, она тут же узнала Алешу – лицо его было ей знакомо, и она – вот уж эти женщины! – обо всем сразу догадалась.

– Да не стой ты так! – посоветовала она ему на ухо. – Давай лучше в сторону отойдем, поговорим…

Алексей слушался ее словно во сне. До следующей лекции было еще минут десять и по старинным чугунным плитам скользило множество студенческих ног и ножек. Все шуршало, шептало, сплетничало и создавало удобный шумовой фон, потому что во всеобщем шуме и гаме чуть слышный разговор, даже весьма интересный, совершенно невозможно было подслушать.

Алексей со своей новой знакомицей забились в укромный уголок за двумя толстенными колоннами, и там она поведала ему, что Аленка, ее однокурсница, лишь недавно возвратилась из Болгарии, где отдыхала у своего жениха, сына родителей весьма состоятельных, да тот и сам за ней скоро приедет, и они тогда сыграют свадьбу… А с Алексеем она, вероятно, подружилась так, на лето, чтобы душу отвести до того, как судьба (впрочем, при чем тут судьба?) окончательно свяжет ее на веки вечные с ее будущим супругом.

От этого рассказа в общем-то доброжелательной девушки, которая по-своему хотела ему помочь, кровь застыла у него в жилах февральскими сосульками, а сердце окутала такая тугая и угрюмая паутина, что оно сжалось от боли, словно черный ядовитый скорпион его ужалил. Ведь и в наши времена, о читатель, живут еще чувствительные и легкоранимые, но, к сожалению, небогатые люди!

– Одним словом, ты это, больше к ней не подходи, и ей будет неловко, и тебе…

На этом наша Сивилла своими хорошенькими ножками – видать, не носилась она целый день по крутым, видавшим виды парадным, где затаились редакции столичных газет – провальсировала в ближайшую аудиторию, а Алеша, как понурый верблюд, который только что пересек Сахару, потащился на лекцию по античной литературе. Лекцию, кстати, читал не просто преподаватель-доходяга, домучивавший свои деньки на казенной зарплате, а известный киевский литератор и большой шутник по части антики, некто Шанин. Его шуточки времен строительства Акрополя, выдержавшие, как и он, испытания временем, неизменно находили поддержку у усталого студенческого сообщества, и он каким-то одним ему известным образом умел вселить оптимизм (даже если для него не было никаких оснований) в своих благодарных слушателей. Но сегодня даже рассказы о «Лисистрате», а Шанин, преподававший днем латынь студентам-медикам, умел очень точно передать суть проблемы бессмертного творения Аристофана, не могли развеселить Алешу. Все происходило как-то вокруг него и помимо него, а он был как бы безучастным свидетелем этого невозможно долгого хэппенинга – жизни.

Но вот наконец лекция закончилась, и студенты, покряхтывая и одновременно похохатывая, распрощались с мэтром и, не теряя ни минуты, ринулись в коридор, чтобы быстрее вырваться на свежий воздух. Толпа подхватила Алешу, и на бульваре он неожиданно оказался, вот уже второй раз за этот вечер, рядом с Аленой.

Его вид, впрочем, не вызвал у нее, судя по всему, и тени радости.

– Ну чего ты привязался? Чего таскаешься за мной? – выпалила она каким-то чужим, не свойственным ей голосом.

– Аленочка, что с тобой, не надо так, – только и смог промямлить ошарашенный герой нашего незамысловатого повествования.

Но в ответ он услышал одно только слово, которое, словно раскаленное тавро, обжигало потом его душу долгие годы:

– Обуза! – выкрикнула ему в лицо Алена, когда они подошли к углу бульвара и Владимирской, и, круто повернувшись на каблуках, бросилась через улицу, давая всем своим видом понять, что приговор этот обжалованию не подлежит.

А он долго еще стоял, глядя на залитый желтым фонарным светом мир, в котором он остался вдруг совсем один, и все повторял это проклятое слово, вырвавшееся из уст девушки, которая, как он думал, разделит с ним его судьбу.

Но нас, как известно, спасает сила привычки, и по привычке ноги понесли его к трамвайной остановке. Голодный живот заходился хрипом и писком, но Алеша ни на что не обращал внимания – тело было само по себе, а душа его сама по себе.

На несколько недель Алеша слег. Мудрая мать лечила симптомы его болезни, понимая, что душу способно вылечить только время, – отпаивала сына мятой, от которой он ходил словно чумной и пичкала малиновым вареньем, от которого он обильно потел и еще больше худел, но зато на впалых и бледных щеках проступал иногда румянец. Так прошло целых два месяца, и в один прекрасный день, а он и вправду был прекрасным, потому что снег белоснежной пеленой укутал Горенку, Алеша проснулся и вдруг почувствовал, что боль в сердце прошла. Подождал немного, но боль не возвращалась, ему отчаянно хотелось есть и… кататься на лыжах. И тогда он понял, что выздоровел, и тут же раз и навсегда сделал для себя вывод о том, что ни при каких обстоятельствах не следует удерживать женщин. Рядом должен быть тот, кто хочет быть рядом, – так сформулировал для себя Алеша свое новое жизненное кредо. Позавтракав, он вышел на улицу продышаться, отдавая, впрочем, себе отчет в том, что он почти два месяца пролежал в постели, сильно отстал от однокурсников, а незаконченный роман его покрылся толстым слоем пыли.

Возле сельпо ему встретилась Явдоха, которая бросила на него быстрый пытливый взгляд и дружелюбно улыбнулась, давая понять, что ей все известно и она за него рада.

Явдоха даже подошла к нему поближе и прошептала на ухо:

– Не ищи далеко, ищи близко… Кто знает, может быть, Запертая Пашка твоя судьба…

И она ушла, а Алеша старательно обдумывал ее слова по дороге домой.

«Не Явдоха у нас, а прямо какая-то деревенская Пифия, – думал он, – при чем тут Запертая Пашка, если всему селу известно, что у нее от рождения не все дома и потому ее и заперли…».

Но прилетевшая откуда-то мысль холодной иглой кольнула его: «А ты уверен, что она действительно не в себе? Разве ты ее видел или тем более с ней говорил?». И невидимая мысль улетела туда, откуда и прилетела, а озадаченный Алеша, придя домой, стал как бы невзначай расспрашивать мать про Запертую Пашку.

И та рассказала ему вот что. Лет двадцать назад у кузнеца Панаса родилась дочь. Кузнец, страстно мечтавший о сыне, который бы продолжил его род и его ремесло, от горя запил, хотя девочка была удивительной красоты – с бирюзовыми глазами, золотыми волосами и кожей, такой белоснежной, словно она появилась на свет не в залитой солнечными лучами Горенке, а на берегу холодного северного моря; к тому же она росла не по годам смышленой, и мать не могла на нее нарадоваться, но обеим приходилось худо от Панаса, который в глубине души дочку все же любил и понимал, что напрасно тиранит свою семью, но перебороть себя не мог и однажды в порыве гнева накинулся на жену и дочь с кулаками. Что именно там тогда произошло, никому доподлинно не известно, но вскоре после того Ефросинья, так звали Пашкину мать, угасла как свеча, а пятилетняя Пашка осталась совсем одна, потому что ее, а не себя, Панас считал виновницей гибели своей преданной подруги. И прогнал он Пашку со двора, как прогоняют приблудного котенка, и она, горемыка, ходила от хаты к хате, просила еду и спала, где придется, пока ее не приютила на время сельская учительница, опасавшаяся, что девочку увезут цыгане. И Пашка прожила у нее лет десять, до самой смерти отца своего, который так и умер, не покаявшись в страшном грехе своем. И Пашка переехала было в отчий дом, но тут откуда ни возьмись, как гром с ясного неба, появилась ее, до того никогда не бывавшая в этих местах тетка, переписала хату и хозяйство на себя, а Пашку заперла в хлеву, потому как та от всех тех бед, которые ей пришлось пережить, по словам тетки, тронулась разумом – ни в какую не хотела признавать свою тетку и имела наглость утверждать, что Голова с проходимицей украли у нее родной дом. И с тех пор она сидит в хлеву, в котором, правда, после смерти Панаса, скот держать перестали, сельская учительница, теперь уже ветхая старушка, носит ей иногда книги да гостинцы, а тетка ее нашла на усадьбе клад и живет припеваючи со своим хахалем.

«Странная история, – подумал Алексей. – Надо будет с Николаевной переговорить». Дело в том, что Розалию Николаевну, учительницу, о которой рассказывала мать, он хорошо знал. Она иногда заходила к ним одолжить книги для чтения, и теперь он уже догадывался, для кого именно они предназначались.

Прошло всего два или три дня после того, как матушка рассказала ему про Запертую Пашку, как Розалия Николаевна зашла к ним по своему обыкновению одолжить книг. Алексей, как мог, старался ее задержать и разговорить, но та на его уловки не поддалась и, выбрав почти наугад две или три книги, по своему обыкновению заспешила, как она выразилась, к своей бывшей ученице, которой нездоровится и для которой книги – единственная радость.

Алексей решил подсмотреть, куда она идет, да это было и не трудно, потому что учительница шла, не оборачиваясь, и к тому же по людным улицам. И всего через несколько минут она уже подошла к богатой усадьбе, окруженной таким мощным забором, что напоминал он всего более крепостную стену. Бойниц, правда, в ней не было, но колючая проволока, которой забор был обильно увенчан, не располагала к мысли посетить без спроса тех, кто так старательно оберегал себя от посторонних. Старушка, видать, в этом доме была своя и, не стучась, открыла калитку и вошла во двор. Алексей приоткрыл калитку и шмыгнул во двор вслед за ней, надеясь только на то, что собаки, если они все-таки там есть, сидят на привязи. Старушка пошла через заставленный всякой всячиной двор за дом, а затем засеменила через сад по узенькой тропинке к строению, поросшему мхом, которое, постепенно врастая в землю, притаилось на краю усадьбы.

Впрочем, внутрь этого унылого сарая войти она и не пыталась – дверь была заперта на огромный навесной замок, такой мощный, что можно было подумать, он был создан для того, чтобы охранять мирных посетителей цирка от свирепых тигров, норовящих вырваться на волю из клетки. И точно это была клетка, потому что, когда немытое от начала времен, серое от пыли и копоти окошко отворилось, Алексей рассмотрел ржавую, но массивную решетку, через которую навстречу учительнице невидимая Алексею Запертая Пашка протянула худенькую, белую, как простыня, руку, чтобы взять книги. Кроме книг, учительница подала невидимой собеседнице еще какой-то сверток, что-то тихо сказала ей и заспешила поскорее покинуть это странное и малоприветливое подворье.

А вот Алеше спешить было решительно некуда – до начала занятий оставалось еще несколько часов, в редакцию он сегодня не собирался, а свежий зимний и совсем не холодный воздух казался ему после его двухмесячного затворничества удивительно вкусным. И дождавшись наконец той минуты, когда учительница проследовала по той же узенькой тропинке и скрылась за домом, глубоко вдохнул, подошел к сараю и тихонечко постучал по оконцу. Оно через несколько минут распахнулось и через решетку к своему изумлению Алексей вдруг лицом к лицу оказался с Аленой. Да, это была она! Или все же нет – сознание у него помутилось, и он схватился за ржавую решетку, как утопающий за спасательный круг, чтобы не упасть в снег.

– Ты кто? – насуплено спросила девушка, и Алеша сразу сообразил – нет, не Алена, – голос совсем не такой, не такой бархатистый, а немножко надтреснутый, что ли.

– Я в селе здесь живу, – сбивчиво ответил ей Алексей.

– А зачем ты здесь? Поглазеть на чужое горе? Так ведь? Как на редкое животное…

– Учительница у меня книги для тебя берет, вот я и решил прийти спросить…

– Не лги! – безапелляционно ответила Запертая Пашка.

– Да не лгу я, я на журналистском учусь, книг у меня сколько хочешь, вот я и пришел спросить, какие тебе больше нравятся, а то учительница выбирает всегда наспех, а ведь это дело такое, требует внимания, чтобы человеку приятно было читать…

Алексей прекрасно понимал, что изъясняется несвойственным ему языком, почти как неграмотный, но девушка, чем-то удивительно похожая на Алену, смущала его и он чувствовал, что покрывается густым румянцем и вот-вот начнет заикаться.

Румянец его, однако, спас, потому что голос девушки стал добрее.

– Так, значит, я и в самом деле твои книги читаю? Алеша судорожно кивнул, отдавая себе отчет в том, что смотрит на нее как завороженный.

Пашка, впрочем, была в более выгодном положении, чем Алеша, потому что ее отчасти скрывала полутьма, а во-вторых, ему были видны только ее лицо и руки.

– Так какие тебе книги принести? – спросил Алеша, чувствуя, что на него кто-то чужой смотрит из-за сарая. Он оглянулся и чуть снова не свалился в снег – откормленный, как боров, черт нахально пялился на него из-за угла сарая, ехидно и в то же время нагло улыбаясь и показывая свои желтые клыки. Увидев, что Алеша на него смотрит, он закивал ему, как старому знакомому, и сальная улыбка расплылась по его физиономии, как блин по сковородке. Алеша, хотя и был наслышан о нем самом и его художествах, все-таки полагал, что приблуда-черт просто выдумка досужих любителей заложить за воротник, а тут, как назло, в святой для него момент заклятый враг рода человеческого вылез на свет и к тому же, видать, наслал на него какую порчу, потому что ноги его вдруг словно налились свинцом, а лицо сделалось серым как наждачная бумага.

– Что это с тобой? – встревожилась Пашка. – Ты какой-то серый стал, а? С тобой все в порядке? У меня тут вода есть…

Она внимательно посмотрела на Алешу, и насколько он был серый, настолько теперь уже она покрылась кумачовым румянцем.

Так они и смотрели друг на друга – один серый, другая – как свекла, а Алеша смотрел на нее не отрываясь – она сделалась ему вдруг дорога, потому что искренне о нем беспокоилась.

– А Алена? – подло прошипел из-за угла сарая черт. – А Алену ты уже забыл? Вот если бы она тебя сейчас увидела…

Слова черта заставили Алешино сердце тревожно сжаться – знакомая боль уже подкрадывалась к нему, чтобы опять ухватить его сердце холодным, колючим пинцетом, чтобы беспрестанно мучить его во сне и наяву. Но тут он вдруг вспомнил, что Алена уже в прошлом, и сообразил, что черт его дурит, чтобы сбить с толку и отвлечь от Пашки.

– Изыди сатана! – вдруг завопил Алеша, сам себе поражаясь, – наверное, впервые в жизни он произнес вслух слово «изыди» и окрестил черта тремя пальцами по христианскому обычаю. Тот такого подвоха не ожидал, и поэтому начерченный в воздухе святой крест заставил его отшатнуться, словно его пребольно ударили плетью по омерзительной, поросшей черным вонючим мехом харе. И он тут же исчез, и только отвратительный запах серы появился в том месте, откуда черт только что пялился на Алексея.

– Так там этот недоумок был?! – Пашка залилась смехом, словно нежный, серебряный колокольчик зазвучал в скучной полутьме сарая. – Я его не боюсь. Уж сколько раз он ко мне подбирался, такого сулил – не получилось у него. Да и ты его не бойся, если его всерьез не принимать, а вести себя с ним, как с умственно отсталым, то все его чары словно испаряются и ничего, кроме вони, от него не остается.

– Ты тут всегда жила? – спросил Алексей.

– С тех пор как проходимица силой меня заперла и Голову подкупила. Некому за меня заступиться. Все село знает, что я тут сижу, как в тюрьме, но людям спокойнее думать, что и впрямь заперли в сарае полоумную, чем впутываться в спор с Головой…

– Я только недавно про тебя узнал, – сказал Алеша. – И сразу пришел. Я тебя в обиду не дам. Хочешь, прямо сейчас сорву этот дурацкий замок и ты уйдешь отсюда со мной.

– Но куда я пойду? Дом мой украла у меня проходимица, даже паспорта у меня нету… Куда же я, а?

– Ко мне пойдешь, – успокоил ее Алеша. – Хата у нас с мамой небольшая, но для тебя места хватит, все равно лучше, чем здесь впотьмах сидеть и слушать, как за околицей волки воют. Да и холодно у тебя здесь…

А пока они так разговаривали, на Горенку опустились тревожные сумерки, и какие-то тени замелькали по улицам и дворам, и люди добрые спустили тут же на ночь собак да и заперлись от греха подальше на все замки. И никому не было дела до запертой в сарае девушки.

Алексей вдруг увидел недалеко от сарая обломок старой оглобли и, вставив ее под замок, без всякого труда сорвал его с двери. Дверь со скрипом распахнулась, и свежий воздух впервые за последние два или три года ворвался в' тоскливую Пашкину темницу.

Она отошла от окошка и, неуверенно ступая, как человек, который разучился ходить из-за долгой болезни, вышла к Алексею. При виде Пашки сердце у Алексея сжалось от жалости – тряпки, в которые она была замотана, даже отдаленно не напоминали одежду. Изношенные кирзовые сапоги с прохудившимися подошвами совершенно не защищали ее ноги от колючего холода, и она растерянно смотрела на Алешу, словно проверяя, действительно ли он намерен спасти ее из этого ада, который злые и жадные люди устроили ей прямо во дворе родного дома. Алеша взял ее за руку, и они, как могли, быстро зашагали через сад к улице.

Уже возле самой калитки их догнала толстая рябая баба, которая попыталась было вцепиться в Алешин рукав, нагло шипя, как уверенная в силе своего яда гадюка:

– Куда придурошную тащишь, куда? Оставь, я ее запру бедолагу…

И тут кроткая, но настрадавшаяся за свою недолгую жизнь Пашка совершила нечто вроде пируэта на скользком снегу, пощечина, которую она влепила лживой бабе, звонко, как гонг, прозвучала на заснеженной улице в опустившейся на Горенку тишине.

Но тут на помощь проходимице, как ее называла Пашка, бросился упитанный, как бычок, дяденька, почуявший, видать, своим пропитанным денатуратным нутром, что уютный, но неправедно нажитый домик ускользает из-под отучившейся ночевать на вокзальных скамейках задницы. Он попытался было ухватиться за те тряпки, которыми Пашка была скорее обмотана, чем одета, но Алеша бросился на него, как тореадор, и толкнул в глубокий сугроб, в который тот погрузился весь целиком головой вперед, и от всей его злобы на виду у человечества остались только подошвы добротно сработанных сапог. Проходимица бросилась его выручать, а Алексей и Пашка воспользовались этим, чтобы раствориться в сгустившейся ночной тьме, уже опустившейся на Горенку из вечно холодного и непонятного людям космоса.

Пока злобная парочка сражалась с сугробом, молодые наши бежали изо всех сил. Алексей держал Пашку за руку, радостно отмечая, что она руку у него не забирает и иногда посматривает на него восхищенно, как на героя, которым он, однако, себя не считал. Алексей, опасаясь, что Пашка в своих худых сапогах да тряпье может замерзнуть на ледяном ветру, который вдруг задумал обдуть Горенку со всех сторон, повел ее напрямую через кладбище. На недавно расчищенные дорожки уже успел нападать снежок, но идти было не трудно, да и белые дорожки словно указывали им путь. Они уже было почти прошли все кладбище, стараясь, правда, не смотреть по сторонам, как вдруг услышали детский лепет и смех. К их удивлению, на снегу перед ними они увидели младенчика в ползунках, который держал в руках нехитрую пластмассовую погремушку. Ветер и снег, как видно, ему не мешали, а увидев перед собой людей, он засмеялся еще более радостно и даже как бы кокетливо и чуть-чуть отполз в сторону от дорожки. Пашка было попыталась взять на руки дитятю эту, неизвестно как оказавшуюся в безлюдном месте ненастной ночью, но руки ее прошли через ребенка, как сквозь туман, а он в свете луны, лениво показавшейся в холодном ночном небе, вдруг как-то посерел и помрачнел и, подняв лицо, вдруг сказал, как говорят довольно уже большие дети:

– Вы себе идите, идите. Нечего вам тут, замерзнете.

– А ты как это? – только и смог выдавить из себя совершенно растерявшийся Алексей. – Ты-то как будешь?

– А мне-то что, – так же радостно ответил младенчик, – я-то мертвый, мне не холодно, но мы еще встретимся, может быть, я у вас рожусь, – и, сказав это, младенчик кокетливо, как кокетничают дети со взрослыми, рассмеялся от всей души м затряс свою погремушку, которая, однако, звуков не издавала, потому как и она, видать, была не от мира сего…

Пашку от холода и страха начала вдруг бить сильная дрожь, и Алексей, смекнув, что делать им тут и вправду нечего, потащил ее дальше за собой. Доброжелательный младенчик помахал им вдогонку пухлой ручкой и крикнул:

– До встречи!

Минут через десять они уже добежали до хаты Алексея. От холода и ветра по Пашкиному лицу текли крупные слезы. Матушка Алексея, увидев их, всплеснула в ладоши и тут же принялась греть чай, усадила Пашку на единственный диван и укутала ее толстым одеялом, не зная, чем еще помочь.

От тепла и чая со всякой домашней снедью Пашка сразу заснула, прямо сидя на диване, и темно-медные ее волосы разметались по дивану, как осенняя листва. Алексей заботливо ее укрыл и, избегая материнских глаз, ушел к себе.

– Она у нас будет жить? – только и осведомилась Варвара Федоровна.

– У нас, больше ей пока негде.

А утром Алексея ожидал сюрприз. Мать помогла Пашке вымыться и одела ее в свое девичье цветастое платье, которое удивительно шло к темно-бирюзовым бездонным Пашкиным глазам. Кстати, оказалось, что она вовсе никакая и не Пашка, а Евгения, Женя, а Пашкой, к тому же Запертой, нарекла ее злобная проходимица, свалившаяся на Женькину голову неизвестно откуда подобно тому, как коршун с небесной высоты набрасывается на беззащитного зайца. Одним словом, красоты она была неописуемой, и Алексей про себя ругал Панаса, который отказался от такой дочери, не защитил ее и тем самым отдал на поругание злым и жадным людям.

Глаза его жадно пили ее красоту, но он старался на нее не засматриваться, чтобы не смущать. А Женя как-то сразу расцвела у них дома, словно редкий цветок, попавший наконец в подходящие для него условия. К тому же оказалось, что она, незаметно для Алексея, прочитала почти все его книги да и его собственные стихи и рассказы. И может даже читать его стихи наизусть.

Бегство Жени пришлось на пятницу, и выходные они провели дома. Отдыхали, разговаривали о том, о сем, о книгах, планах Алексея на будущее, о том, что и Жене пора наверстывать упущенное, а также заняться делами – закончить школу, отобрать у проходимицы дом, но самое главное – решить, чем заниматься дальше. Что может быть лучше, чем быть молодыми и вместе строить планы на будущее? К тому же, если это будущее, быть может, будет общим…

Алексей, тот почти уже был уверен, что наконец встретил свою судьбу. Правда, он отдавал себе отчет, что Женя с ее медно-золотыми волосами, точеной фигурой и прехорошеньким личиком, на котором бирюзовые озера глаз казались двумя сверкающими драгоценными камнями, скорее напоминает французскую кинозвезду, чем жену начинающего журналиста, но молодость на то и молодость, что ничего не боится и ничего не берет в расчет. Да и младенчик, тот загадочный младенчик, обещал, что родится у них, он ведь так и сказал: «у вас рожусь». Эти рассуждения Алексея успокаивали, и он суетился, как мог, вокруг Жени, потому что та не то что была больна, но два года в мрачном сарае несколько подорвали ее здоровье, хотя, как ни удивительно, не озлобили и характер не испортили. Она так ласково улыбалась, когда смотрела на Алексея, что ему казалось, что это ласковое весеннее солнышко согревает его…

А на третий день пребывания Жени под их с маменькой крышей Алексей проснулся не от звонка будильника и не от кукареканья соседского петуха, горластого, как сорвавшая голос оперная дива, а от сильного чувства любви. Такого с ним не бывало даже тогда, когда он был влюблен в Алену. Любовь заполнила его изнутри всего целиком, и тело казалось ему почти невесомым. Он вскочил с постели и заглянул в гостиную, где на диване спала Женя. Алексея тянуло к ней как магнитом. Он больше не стал себя сдерживать, подошел к дивану, стал на колени и поцеловал ее, решив про себя – будь что будет. Женя открыла глаза, улыбнулась и вдруг обняла его и прижала к себе, и целый мир перестал на мгновение существовать в привычном для Алексея целостном виде, превратившись в пляску пульсирующих атомов и электронов, между которыми простреливали разноцветные молнии.

А на следующий день, прямо с утра, они отправились к Голове. Им было прекрасно известно, что с Головы все как с гуся вода и единственно верный путь – основательно припереть его к стенке и как следует напугать. Голова, видать, был уже предупрежден об их визите проходимицей, потому что, увидев их в окно, он забаррикадировался в кабинете, а Тоскливцу и Маринке приказал: «Пустите – уволю раз и навсегда!». И поэтому, когда Женя и Алексей наконец оказались в присутственном месте, которое было обставлено по-спартански и украшено одним только произведением искусства – бюстом бывшего вождя пролетариата, умильно пялившегося в вечность, перед ними предстали Тоскливец и нахмуренная, но при этом, как всегда, пышногрудая Маринка. Тоскливец, воспрянув в отсутствие всевидящего ока забаррикадировавшегося начальства, уверенно обнимал ее за талию, а та также уверенно делала вид, что ничего не замечает, и они вдвоем делали вид, что посетителям абсолютно незачем врываться в кабинет невидимого руководителя. Алексей, впрочем, к этому был заранее готов и без долгих разговоров вытащил удостоверение журналиста.

– Передайте Голове, – сказал он, – что если он через пять секунд не выползет из своего логова, то я уже завтра пропечатаю его в местной прессе так, что потом не то что сельсовет, а прокуратура его, вора и негодника, не примет. Шутка ли, у сироты вместе с приезжей прохиндейкой дом украл, ее в сарае запер и гуляет себе по селу, как гора сала! А документы ты, Тоскливец, делал, я знаю, так что и тебе несдобровать, поэтому беги к своему покровителю и донеси ему, что дело – швах и пора награбленное возвращать пока не поздно, потому что, если за ним придут люди в погонах, то не только Голову, но и тебя уведут они с собой, и хотя Бог нас миловал и Колымы у нас нету, но колонии строгого режима никак не напоминают в смысле уюта тот зад, к которому ты сейчас бесстыдно у всех на глазах норовишь подобраться…

Маринка фыркнула, как необъезженная лошадь, Тоскливей, побагровел и посинел, но по своему обыкновению промолчал, а на полусогнутых своих конечностях, и при этом держась, как всегда, очень прямо, прошествовал за кабинет Головы и стал там каким-то одним ему известным способом переговариваться и перестукиваться с Головой. Продолжалось это мельтешение целую вечность и кончилось тем, что багровый, как закат солнца перед ветреным днем, Голова вырвался из кабинета, как выпущенный на свободу бык, и завопил, явно не жалея голосовые связки:

– Пугать пришли? Меня, Голову, они пугать пришли? И кто, прости Господи?! Студент-недоучка и девица, к которой я сейчас вызову ее друзей в белых халатах, чтобы они позаботились о ее, скажем так, душевном спокойствии…

Алексей, однако, на провокацию не подался и скандалить не стал. Он только сжал сильнее руку Жени и четко, чеканя слова, сказал:

– Так до тебя еще не дошло, значит, что завтра утром про твои похождения будет знать вся область? И куда ты тогда денешься? Вместе с чертом будешь по зарослям туристов пугать? А как же покушать? Правду тебе говорю, не отдашь нам сейчас документы на ее дом – в казенном доме проведешь свою преждевременную старость…

– А чем докажите? – огрызнулся было Голова.

– Кому надо, те и докажут, – туманно ответил Алексей. – Даю пять минут, а потом еду писать статью.

Голова побагровел еще больше, и лицо его уже более всего напоминало по цвету, да и по форме тоже, распаренную в наваристом борще свеклу. Голова многозначительно поджал губы, грубо оттолкнул Тоскливца от Марины, к которой тот опять тихой сапой надумал было подобраться, и пригласил Алексея и Женю к себе в кабинет.

О чем они там судили-рядили, нам доподлинно не известно, но уже в эту ночь проходимица исчезла из села вместе со своим хахалем и больше ее в этих краях и духу не видывали. А на следующий день Голова радостно вручил Жене ключи от ее родного дома и причем обставил все так торжественно, словно он сам его построил и ей подарил. Бывают же еще на свете, читатель, такие бессовестные сельские готовы!

Но дело было сделано, и Женя, казалось, могла теперь вернуться в родные пенаты и с помощью Розалии Николаевны закончить школу, а дальше… Да кому известно, что могло быть дальше. Но Женя возвращаться домой наотрез отказалась.

– Все равно, что в тюрьму, – пояснила она Алексею. – Если я тебе не в тягость, позволь мне у тебя пока пожить.

Надо ли и говорить, что позволение она получила безо всякого труда, и вскоре Явдоха и Богомаз, Скрыпаль, Борода, Хорек с супружницей и всякий прочий честной люд основательно нагрузился по христианскому обычаю на свадьбе у Жени и Алексея.

И жизнь потекла дальше как-то незаметно, но уверенно. Дом Жени они продали и выкупили квартиру в Липках. Хата в Горенке превратилась просто в дачу, а роман, роман принес Алексею известность, и он стал богат и знаменит и даже основал собственную газету, но журналистов не тиранил, а обращался с ними, как с родными детьми. А злопыхатели, ведь всегда существуют злопыхатели, говорили, указывая на красавицу-Женьку:

– Выскочила за знаменитость, вот проныра!

И прошло двадцать лет. Так быстро и незаметно, словно двадцать новогодних праздников, двадцать застолий только, и на висках у Алексея показалась уже предательская седина, дети (у них с Женей родилось двое мальчиков) иногда звонили ему уже из заморских колледжей, в которые он отправил их набираться уму-разуму, и если бы не верная и преданная подруга, наверное, он страдал бы от одиночества.

А Женя, наша Женя, вот уж не зря говорят, что яблоко от яблони недалеко падает, стала писать сказки для детей. Сначала их, вероятно, печатали потому, что она была женой Алексея, а потом уже потому, что это были ее сказки. Но работала она как-то незаметно, чтобы не ущемить самолюбие супруга, и всегда предпочитала оставаться на заднем фоне. И настолько они с Алексеем притерлись друг к другу, что тот и не представлял себе без нее своей жизни. А она без него…

А в тот вечер, морозный ноябрьский вечер, когда Женя пригласила его на презентацию своей новой, написанной тайком (она любила сюрпризы) книги, он задержался в редакции и чуть было не опоздал. Наверстывая время, он не поехал, как всегда, в машине, а водителя отпустил и, чтобы сэкономить время, побежал через подземный переход, тот, что в самом центре, под Майданом, стараясь изо всех сил не споткнуться и в то же время не сбить никого с ног. Но неожиданно в прокуренном воздухе, среди тусующейся молодежи, он услышал знакомый, как ему показалось, голос – небольшая группка то ли обтрепанных хиппи, то ли, наоборот, почти прилично одетых бомжей протяжно выла, изображая некогда популярную, но уже почти забытую им песню. Алексей подошел поближе, чтобы их рассмотреть, и, скажем так, в зрелой, но сохранившей остатки былой красоты, певице он узнал, к своему изумлению, Алену. Глаза их встретились, как в ночном небе встречаются молнии, и она тоже его узнала. А тут и песня закончилась, и она протянула к нему свою руку и почти ласково погладила по щеке:

– Я же тебе говорила, что ты талантливый, дурачинка!

Она придвинулась к нему еще ближе и уже было собралась обнять его обеими своими пухлыми и белыми руками, и тогда, кто знает, что произошло бы дальше, но Алексей вдруг внимательно взглянул на Аленину руку, которой она гладила его по щеке и, к своему ужасу, увидел, что вместо правой руки у нее – покрытая чешуей змея, которая беззвучно скалит свои желтые длинные зубы и норовит укусить его, взглянул на вторую руку – и та – змея. Холодный пот прошиб нашего писателя, да такой, что одежда на нем сразу взмокла, и когда Алена почти уже было подступила к нему и он вдохнул тот особый запах, который всегда доводил его сразу же до любовного беспамятства, он большим усилием воли сделал шаг назад и, не прощаясь, повернулся и неуклюже заковылял прочь на ватных, плохо слушающихся ногах.

– Куда же ты, дурачинка, – донесся ему вдогонку ее бархатистый голос, – подожди, попрощаемся.

Объективности ради, читатель, следует заметить, что голос ее почти полностью парализовал его, как укус змеи или медузы, и Алексей, как Одиссей, которого соблазняли голоса сирен, еще больше замедлил шаг и, почти теряя сознание от сигаретного дыма и душного воздуха, прислонился к стене, а она, уже чуя свою добычу, отделилась от мрачных личностей, уродовавших вместе с ней популярную при царе Горохе песню, и пружинисто, как пантера, направилась к нему. Но тут, когда всего только жалких два или три метра отделяли эту, как теперь понимал Алексей, ведьму от него самого, в голове у него вдруг раздался Женькин испуганный крик: «Нет!!!». И крик этот, как нашатырный спирт, прогнал отвратительную одурь, и он бросился к выходу из перехода, стараясь не оборачиваться, чтобы не встретиться глазами с глазами ведьмы, в которую превратилась Алена за эти годы.

Не прошло и трех минут, как он был уже в книжном магазине, в котором собравшаяся публика должна была приветствовать его супругу. Но вместо праздника и веселья он застал лишь смятение и растерянность – Женя лежала на полу в глубоком обмороке, а под левой грудью на блузке беззвучно расползалось кровавое пятно. Завыла сирена «скорой помощи», и к Жене бросились подоспевшие медики.

Магазин был тут же освобожден от посторонних, Женю уложили на кушетку в кабинете директора, дали кислорода, и она открыла глаза, тревожно, как сквозь туман, рассматривая обступившие ее лица. И только когда она увидела Алексея, она успокоилась и позволила себя осмотреть ничего не понимавшему доктору.

– Кожа напротив сердца кровоточит, – озадаченно сказал он, протирая очки. – Надо же…

Домой они уехали на «скорой помощи». Женя попросила ни на минуту не оставлять ее одну, и Алексей заботился о ней, и как нянька, и как мать родная, и при этом ни на мгновение не покидал ее из виду.

Через несколько дней она призналась ему, что вдруг явственно увидела, как кобра кусает его в голову, а при этом вторая змея пьет кровь прямо из ее сердца. Наваждение это было или явь, кто знает…

А еще в городе поговаривали о том, что какая-то бомжиха исчезла вдруг на глазах у досужей публики прямо в центральном переходе. Чего, впрочем, только не выдумают бездельники, шатающиеся там по ночам! А в Горенке, в свою очередь, болтливые кумушки разнесли по селу неслыханную новость – бабы, заблудившиеся в пургу в лесу, видели черта, и у того уже была не одна, а двое чертовок! Но все сходились на том, что это самые явные враки.

Вот, пожалуй, и все. Не знаю, что из услышанного мной как-то вечером в деревенском шинке правда, а что нет. Много всего, о читатель, происходит в подлунном мире. А в Горенке, в Горенке и подавно.

Дваждырожденный

Дваждырожденным Богдан назвал себя сам, а сельчане прозвали его просто Контуженным, хотя толком никто не знал, когда именно его контузили – в Афгане или во время Второй мировой войны, – настолько древним казался он под шапкой совсем седых волос, из-под которых виднелось пожелтевшее, в крупных морщинах лицо. Впрочем, никого в селе это якобы и не интересовало, потому что горенчане, хоть и были любопытны до крайности, но виду не показывали и сплетничать предпочитали за глаза. Один только Голова попытался добиться у Дваждырожденного истины в ответ на его требования о пособии и пайке. Но никаких документов у того не оказалось – украли или потерял, и Голова вынужден был заметить со свойственной ему прямотой:

– Тебя, братец, видать под магазином контузило…

Дваждырожденный стерпел и больше к Голове по данному вопросу не заходил и перебивался кое-как на ту пенсию, которую ему неизвестно откуда присылали, да на овощ со своего же огорода.

В селе уже мало кто помнил, почему он окрестил себя Дваждырожденный, хотя история эта была не из банальных. Сказывают, что, пока он носился по далекому Афгану, жители которого отнюдь не спешили с благодарностью принять «интернациональную помощь» и все норовили повесить или, по крайней мере, пристрелить того, кто ее предложил, в Горенку привезли гроб да документы на него, Богдана. Родители его к тому времени уже умерли, и Голова, хотя он и не любил вспоминать об этом, распорядился быстренько похоронить «интернационалиста» на кладбище, подписал все документы, и сопровождавшие гроб солдаты исчезли так же внезапно, как и появились. Голова уже всерьез стал подумывать о том, как бы приступиться к опустевшей хате, и уже было почти решил переписать ее на свою тещу, но тут откуда ни возьмись в селе появился Богдан. И с полным набором орденов, медалей и документов из военного госпиталя. У некоторых знавших его с младенчества старух при виде его чуть не сделался инфаркт, поскольку они уже успели его во всех смыслах похоронить. Но он оказался никаким не привидением и нахально поселился в собственной хате, которую Голова в глубине души уже считал почти своей.

И тогда по селу поползли слухи, что похоронили не его, Богдана, а он сам специально прислал сотоварищей, которые привезли в гробу множество мешков с отбитыми у моджахедов долларами и драгоценными камнями. Слухи эти ползли и ширились, и днем над ними все смеялись, но по ночам, и особенно в корчме, только и разговоров было о том, найдутся ли в селе смельчаки, которые выроют богатство до того, как комиссованный из-за контузии солдат окончательно придет в себя и сам до него доберется. И, сказывают, смельчаки нашлись, да такие, что потом все село хохотало до боли в животе, а у кладоискателей до конца их дней на головах отметина осталась – никто из них не уберег своей шевелюры – отправились они на кладбище парубки как парубки, а возвратились с лысыми как колено головами. Трудно даже сказать, правда это или нет, но один из очевидцев как-то поздней ночью и только после того, как основательно принял на душу прозрачного, как слеза, напитка, рассказал, что дело было вот как. Четверо друзей-крепышей, околачивавшихся без работы и денег и не желавших, как все, стоять в городе на базаре, чтобы хоть как-нибудь прокормиться, решились все-таки попытать счастья. Приготовили инструмент и в первую же темную ночь, а дело было в начале осени, отправились искать сокровище. Могилу нашли они без всякого труда, да и силы им было не занимать, и через полчаса добрались они уже было до своего, как они думали, сокровища. Раскрутили болты на цинковом гробу и уже было думали его открыть, как вдруг из него раздались автоматные очереди, а потом кто-то стал палить из гранатомета и шум поднялся такой, что ничего нельзя было разобрать, да к тому же еще и ураганный ветер пронесся над лесом и кладбищем, и утром селянам немало пришлось потрудиться, чтоб засыпать неизвестно откуда появившиеся воронки да расчистить дорожки от упавших искореженных сосен.

История эта наделала шума, над четверкой друзей потешались, как над ненормальными, и еще одна компания охочих до чужого добра искателей приключений отправилась по их стопам. Ходили даже слухи, что это сам Голова их подзадорил и даже бесплатно (вот добрая душа!) напоил их для храбрости за обещание, что они возьмут его в долю. Но и эти смельчаки едва унесли ноги, причем двое или трое из них даже получили ранения, и им пришлось долго краснеть в больнице и лгать, что их обстреляли из проезжавшей машины, а кто именно, они не знают, потому что, во-первых, они не могли признаться, что занимались гробокопательством, а во-вторых, никто бы и не поверил, что покойники умеют так ловко обращаться с детищем инженера Калашникова.

Могилу снова засыпали, правда, деревенские болтуны продолжали утверждать, что периодически прохожие слышат в углу кладбища шум боя, выстрелы и вопли умирающих, но со временем слухи эти как-то иссякли, да и люди предпочитали об этой истории не вспоминать. И только Дваждырожденный ходил как живое напоминание об ужасах войны. Дваждырожденный он нарек себя после того, как узнал, что один раз его уже похоронили.

Однако то, что с ним произошло, превратило его не в нытика и пессимиста, а в философа.

В то памятное для нас зимнее утро, когда Алексей и Запертая Пашка только-только покинули кабинет Головы, а сам он, еще задыхаясь, пытался наугад измерить себе давление, возле его кабинета показался Дваждырожденный. В кабинет он заходить не стал, а только заглянул и провещал, как всегда, четко и лаконично:

– Мы живем во времени, а оно в нас. Тот, кто познает, как выйти за его пределы, обретет бессмертие. Подумай над этим.

Голова очень хотел обрести бессмертие. Очень. Да и не удивительно, если его супруге без всяких фитнес-центров удалось помолодеть годков, этак, на тридцать, и хотя Голова к этой, как он выражался, впавшей в детство вертихвостке еще не подобрался, но надежды не оставлял. Натурально, бессмертие было ему необходимо как воздух, чтобы целую вечность наслаждаться юной Тапочкой и своей замечательной должностью. И поэтому он по простоте своей душевной весь день вместо того, чтобы подписывать всякие дурацкие и скучные документы, которые подобострастно подсовывали ему Тоскливец и Маринка, рассчитывавшие, что он пораньше уйдет домой и тогда они тут же прицепят на двери сельсовета табличку с сакраментальной и в то же время строгой надписью «Работает комиссия. Не беспокоить!», размышлял над словами Дваждырожденного. Причем так усердно, что к вечеру у него началась отчаянная мигрень. Даже Маринка была ему уже не мила, а Тоскливец, тот вообще представлялся вампиром, который тайно, каким-то одному ему известным образом, пьет его кровь.

Итак, кончилось все не бессмертием, а страшнейшей головной болью, да такой, что все вокруг него вдруг потемнело, словно песчаная буря налетела на Горенку из далекой Сахары. Голова посмотрел на часы – ровно полдень, и хотя зимой в Горенке смеркалось рано, но до темноты оставалось еще несколько часов. «Неужели нечистая сила?» – тревожно подумал Голова и для храбрости крикнул в сторону приемной: «Маринка! Чайку, да погорячее!». Надо сказать, что после того случая, когда призраки крестоносцев ворвались в его дом, Голова стал суеверным до крайности, непрерывно крестился и даже меньше стал красть. «Только бы никто больше не приходил, только бы никто…» – думал Голова и меланхолично рассматривал пушистые снежинки, которые сыпались на Горенку, как из рога изобилия, угрожая засыпать ее к утру по самые крыши. Но тут дверь со скрипом раскрылась – средства на ее смазку предусмотрены не были – и в сельсовет жизнерадостно ворвался Прыгучий Павлик. Увидев его, Маринка и Тоскливец сразу забились по углам, словно к ним пожаловал не плюгавый, загорелый, как цыган, шатен, а торжествующая чума. Впрочем, их можно было понять – репутация у Павлика была, прямо скажем, никакая. Он нигде не работал, разве что только числился в нескольких государственных учреждениях, в которых его принимали на работу только для того, чтобы уволить при первом же сокращении. И поэтому половина его жизненной энергии уходила на то, чтобы заводить все новые и новые трудовые книжки и нужные знакомства, чтобы оформляться на мизерные ставки, из которых он к тому же вынужден был выплачивать кому нужно известную мзду. Вторая половина его жизни припадала на воровство. Врожденная клептомания и необъяснимо пылкая любовь к самому себе сделали свое дело – Павлик крал все, что попадалось ему под руку. Поскольку числился он в государственных ведомствах и одевался солидно, то заподозрить этого солидного человечка в том, что он только что украл вилку или носовой платок, было нелегко. А когда его ловили за руку, он сразу же начинал хлопать глазами, как сова, которую вытащили на свет, и божиться, что пострадал из-за близорукости (хотя на самом деле зрение у него было, как у орла, и очков он никогда не носил) и собственной скромности, и нес при этом такую околесицу, что слушать его не было никакой возможности. В большинстве случаев его просто выталкивали взашей. В селе люди предпочитали с ним не здороваться, а в корчму пускали только тогда, когда он заранее оплачивал рюмку известного напитка с неизменными двумя кусочками зажаристой домашней колбаски. Одним словом, личность была такая темная, что даже Голова старался держаться от него подальше. Но сейчас, когда его застали «при исполнении», деваться Голове было некуда и он с тоской подумывал уже о том, какую порцию бреда, божбы и чепухи ему придется сейчас выслушать.

Павлик, однако же, никогда не замечал, что люди его сторонятся, и даже, напротив, считал себя душой общества, потому что еще в школе выучил несколько тошнотворных анекдотов и мог с важным видом и со знанием дела вставить в разговоре с базарной торговкой какое-нибудь новомодное словцо типа «веб-сайт».

– Привет, Голова, – развязно поздоровался он, словно был Голове ровня или дружок.

– Давай, покороче, – хмуро ответствовал Голова, на которого при виде Павлика мигрень, накликанная Дваждырожденным, сделала второй заход – на Голову опустились сумерки, виски сжал омерзительный обруч, а спасительный горячий чай с таблеткой пятирчатки превратился в недосягаемую мечту, поскольку Маринка была уверена, что Павлик наводит на нее порчу, и поэтому нельзя было надеяться на то, что она принесет чай, пока этот крохобор не уберется восвояси.

– Да вот на ужин хотел вас пригласить, – умильно улыбнулся Павлик, – тесть копченого поросенка прислал и еще кое-чего, да и половина постаралась по части маринадов…

Голова, надо сказать, поросят любил как раз копченых, да и от остренького мигрень могла пройти, и поэтому предложение Павлика пришлось как раз кстати.

– Да и на крестничка посмотрите, оказия будет, – блудливым соловьем продолжал заливаться Павлик.

Голова был крестным почти у всех сельских детишек, однако припомнить, что он кум Павлику, никак не мог.

Сердце, правда, вещевало Голове, что во всем этом скрыт какой-то подвох, но какой именно, он разобрать не мог, и к тому же разбушевавшаяся мигрень притупляла его обычную бдительность. И поэтому он на радость Маринке и Тоскливцу позволил Павлику себя увести, хотя на душе у него и скребли кошки, а лицо само по себе стало вдруг выражать нечто вроде великомученичества да причем так убедительно, что Маринке на какое-то мгновение даже стало совестно – храбрый Голова отводит от нее с Тоскливцем беду и принимает удар на себя. Впрочем, она тут же вспомнила, что удар имеет вид копченого поросенка, и принялась тут же жалеть самое себя – уже под тридцать, а она все продолжает прозябать в селухе, и, быть может, зря она тогда не поддалась на уговоры того пронырливого ухажера, который доказывал ей, что работает режиссером, и для убедительности притаскивал видеокассеты со всякой похабщиной, чтобы ее, Маринку, раздраконить…

Ее минорное настроение настолько овладело ею, что она отмахнулась от Тоскливца, как от надоедливой мухи, когда он, как только за Головой захлопнулась дверь, как всегда, почти бесшумно подполз к ней со всякими шалостями. Тоскливец подумал было, что она просто кокетничает, но тут на его беду в сельсовет, невзирая на предупреждение о работающей комиссии, которое он уже предусмотрительно вывесил, заглянул Дваждырожденный. Увидев Тоскливца возле Маринки, Дваждырожденный оглушительно провещал:

– Спасется лишь победивший похоть!

Дверь со скрипом захлопнулась, и Маринка, окончательно отстранив от себя Тоскливца, принялась надевать дубленку. Тоскливец, выдававший себя за человека деликатного, настаивать не стал, а помчался прожогом к себе домой в надежде, что к нему наконец заглянет на огонек окончательно помолодевшая Тапочка. Он уже три месяца после работы отлеживался в постели и копил для нее, несравненной, силы и комплименты, и хотя она не спешила навестить его и даже с трудом узнавала на улице, когда он по-подхалимски перед ней раскланивался, как почуявший весеннее солнышко павлин, он все же не оставлял надежд на свое счастливое будущее.

В этот вечер его напряженное ожидание увенчалось успехом, но совсем не тем, который он предвкушал. Кто-то громко постучал в дверь, и когда Тоскливец как человек аккуратный и предусмотрительный посмотрел в глазок, то увидел перед собой, как всегда, оскаленную от бешенства пасть своей подруги жизни. Ошарашенный Тоскливец так и сел на холодный как лед линолеум у двери и несколько минут не мог себя заставить протянуть руку к двери. Но стук в дверь не прекращался и, более того, становился все более грозным, и до Тоскливца наконец дошло, что он был замечен, и ему пришлось преодолеть силу гравитации, оторваться от пола и дрожащими, как у смертника, поднимающегося на эшафот, ногами подойти к двери. Впрочем, он тут же сделал вид, что бесконечно рад и бросился открывать дверь своей ненаглядной половине. Но та шипящей от избытка электричества молнией, в потертом кожаном пальто и с такой же кожаной сумкой в руках ринулась мимо него во вторую комнату, а затем принялась обшаривать шкафы и забитые всякой гадостью сундуки. И только когда она убедилась, что ее супруг действительно один, она несколько расслабилась, продрогшая ее физиономия оскалилась в подобие той улыбки, которая возникает на морде у только что загрызшей дичь львицы, и сообщила опешившему от нечаянной радости Тоскливцу, что решила облагодетельствовать его своим присутствием.

Тоскливец, которому в этот вечер судьба вместо Гапочки преподнесла то, что ему полагалось в соответствии со свидетельством о браке, окончательно приуныл, но виду не подал и, кудахтая что-то маловразумительное, принялся собирать на стол то немногое, что у него обнаружилось в холодильнике.

А Голову тем временем усадили за стол в плохо проветренном помещении, в котором обитал Павлик со своей молчаливой половиной и двумя проворными, под стать папочке, мальчиками. Мы еще не сообщили тебе, о терпеливый читатель, что от Павлика, быть может, по причине его невероятной юркости, бойкости и прыгучести исходил какой-то особый, удушающий окружающих запах, напоминающий, пожалуй, те «духи», которые выстреливает в обидчика разъяренный скунс. В тот вечер, правда, запах этот был несколько заглушён ароматами, исходившими от недавно натертого хрена, солений и лоснящегося каплуна. Голове, однако, показалось, что, увидев его, поросячья харя, в пасть которой Павлик воткнул бутафорскую розочку, ехидно расплылась в зловещей улыбке, но Голова, которому уже отчаянно хотелось наконец выпить и закусить, списал все на мигрень.

А хозяйка и в самом деле постаралась на славу. Голове, впрочем, было невдомек, что происходит нечто совершенно невероятное – Павлик никогда и ни при каких обстоятельствах гостей не принимал, считая это непозволительной роскошью и расточительством. Голова тем временем наслаждался копченой свининкой и обжигающим внутренности, но согревающим душу напитком.

– Славную свинью тебе прислал тесть, – похвалил Павлика Голова, оттирая со рта салфеткой жир, чем вызвал недоумение хозяйки – Павлик как человек благоразумный женился на круглой сироте. – Да и ты, видать, неплохо в своем ведомстве зарабатываешь…

– Голодаю я, – пробурчал в ответ Павлик, запихивая в рот кусок свинины одновременно с нежинским огурчиком. Дело в том, что Павлик выпил рюмку и совершенно забыл, что сидит за столом, а так как у него всегда были наготове две темы – первая, что он голодает, а вторая, что его уволили не по справедливости, то он и завел свою обычную песню…

– Ну, ты это, братец, заврался, – укоризненно заметил Голова, которому незаметно от хозяйки пришлось расстегнуть пояс, чтобы не задохнуться.

Павлик и сам заметил, что оплошал, и тут же бросился обхаживать Голову и наливать ему рюмочку на посошок, а^ потом рюмочку, чтобы волки нас по ночам не пугали, и было этих последних рюмочек столько, что Голова вдруг оказался в густом тумане, из которого иногда выглядывал надоедливый Павлик и тыкал ему, Голове, какую-то бумаженцию, от которой Голова открещивался, как от черта, ибо был человеком по-своему строгих правил и на пьяную голову ничего не читал и ничего не подписывал. И тут сердце провещевало ему, что пора уносить ноги подобру-поздорову, пока не поздно, и он кое-как выбрался из-за стола и пробрался к выходу. Павлик изо всех сил извивался вокруг него мелким бесом, цыкал от удовольствия зубом и притворялся, что помогает Голове напяливать пальто, а на самом деле вытащил у него кошелек и аккуратненько выгреб из него все, что там было, включая лотерейный билет и мелочь.

Когда Голова добрел наконец до дома, то скорее напоминал снежную бабу, чем начальника казенного учреждения. Гапка, провозившаяся весь вечер с ужином, только руками всплеснула:

– Опять напился, окаянный!

Но Голова плохо расслышал то, что она сказала, и принялся гоняться за ней по избе, как горный козел, пока не свалился то ли от усталости, то ли оттого, что просто заснул.

А Тапочка быстренько оделась и, не зная, что к Тоскливцу заявилась его Клара, быстрым шагом направилась к нему в гости, чтобы отомстить Голове за его художества. На ее счастье, Клара, которую уж никак нельзя было обвинить в домоседстве, невзирая на обжигающий холодный ветер, утащилась к Параське, чтобы задурить ей голову и доказать свою непричастность к краже чертом дукатов. И поэтому, когда Тапочка постучалась к Тоскливцу, он поспешил ей открыть, а когда открыл, то она увидела его хмурую физиономию – он был уверен в том, что это воротилась его змееобразная супружница. Увидев Тапочку, Тоскливец залопотал, как обезумевший от нежности бурундук.

– Наша снегурочка, снегуронька пожаловала, вот радость-то, – и он бросился снимать с нее шубку и то, что было под шубкой, и совершенно забыл, что грозная, как Немезида, Клара обретается совсем неподалеку.

И так Тапочка и Тоскливец ублажили друг друга, что позабыли обо всем на свете, и черт, единственный свидетель их недолгого счастья, уже даже стал подумывать о том, как им насолить, и надумал, и бросился под окно к Параське, перепугал собак и вообще устроил страшный переполох.

И Клара, которой таки удалось обвести Параську вокруг пальца, вдруг вспомнила о том, что на дворе ночь, и стала собираться домой. А черт, чтобы ее окончательно довести до белого каления, повел ее по скользинкам, по которым она неслась, проклиная все на свете и набивая синяки и шишки, и дул ей в лицо обжигающим ветром, и хохотал ей прямо в ухо, и она, догадываясь, что шутки с ней шутит сам враг рода человеческого, тряслась как осиновый листок и мечтала только об одном – добраться наконец домой и прямо в одежде броситься в постель, натянуть на голову одеяло и забыться.

Вот в каком расположении духа оказалась Клара в родных пенатах. К ее удивлению, супруг не бросился ей открывать, и она получила очередную порцию снега и колючего, норовившего выморозить ее внутренности ветра. Тогда она принялась так колотить в дверь, что чуть ее не выломала, и Тоскливец, который аккурат в этот момент размещал Тапочку в одежном шкафу, уже даже заподозрил, что пришел его смертный час. И как только шкаф был надежно заперт, он положил ключ к себе в карман и, изобразив на лице глубокий сон, словно на ощупь потащился открывать дверь.

Впрочем, он был прав, что открывал дверь не глядя, потому что то зрелище, которое являла собой основательно примороженная Клара, было не для слабонервных.

Холодным смерчем ворвалась она в теплый по многим причинам дом, и Тоскливец на некоторое время был даже спасен от ее метких и колких, как дротики, замечаний относительно собственной особы. Однако продолжалось это недолго, и как только две синие сосульки, в которые мороз превратил Кларины губы, оттаяли, Гапка, сидевшая в шкафу, узнала, что дружок у нее внеутробный (что бы это не означало) и что появился он на свет несколько раньше, чем ему было положено, поэтому и открывает дверь, как проспавшая несколько тысячелетий мумия. Тоскливец по своему обыкновению отмалчивался, надеясь только на то, что бдительная его супружница не будет второй раз за вечер устраивать в доме обыск. На его счастье та действительно слишком устала с дороги и уже было забралась в постель прямо в одежде, как и собиралась, но тут вспомнила, что в шкафу она оставляла особо толстую шаль и теплый, хотя и порядком изъеденный молью плед. И она ринулась к шкафу, заранее млея от мысли, что укутается сейчас во все эти тряпки и заберется в постель, но тот был заперт и неприступен, как крепость.

– Ты чего это шкаф запер? – прошипела Клара.

– Он всегда у меня заперт, – хладнокровно солгал Тоскливец, – потому что я ключ потерял.

– Ты что?!! Опять за свое?!! Лгун! Я же открывала его, когда приехала…

– Так, может быть, это у тебя ключ? – нагло парировал Тоскливец.

Впрочем, он, видать, переборщил, потому что Клара не терпела препятствий и бросилась напролом.

Гапке, которая уже начала задыхаться в темноте, показалось, что это осатаневшая от голода волчица отчаянно ломится в хлев, чтобы напиться горячей крови, и холодные мурашки заскользили по ее белому телу… Впрочем, выхода у нее во всех смыслах не было, и ей оставалось только рассчитывать на мудрость Тоскливца.

– Может, я его топором, а, – предложил Тоскливец, – я уж сколько раз его…

– Не лги! – истошно завопила Клара. – Он же был открыт, когда я приехала.

– Так чего же он сейчас закрыт? – сонно осведомился Тоскливец.

И, быть может, ему сошла бы с рук и эта шалость, но тут обезумевшая от духоты Гапка, которую к тому же Тоскливец запихал в шкаф в шубе, вдруг поняла, что еще несколько минут и шкаф этот превратится в гроб для нее, такой молодой и красивой. И она забарабанила в дверцу из последних сил и даже пнула ее своей ножкой. Грохот, впрочем, получился изрядный, и приунывший Тоскливец, решив, что лучше получить пару оплеух от супружницы, чем замаливать грехи в зоне, хлопнул себя по лбу и вытащил из кармана заветный ключик. И вставил его в замочную скважину, но тут черт несколько перестарался, потому что на двери шкафа появился Гапкин портрет а ля натюрель. Портрет жизнерадостно хихикал и никак не походил на задыхающуюся в шкафу Гапку. Но тут дверь наконец распахнулась, и полуобморочная Гапка то ли вышла, то ли выпала из него, как птенец из гнезда. Пораженная всем этим Клара так и села на пол от изумления, а Гапка, увидев на двери шкафа свое очаровательное личико, которое строило глазки и отчаянно кокетничало, перекрестилась и заворковала в сторону Клары: «Нет, это только представить себе, иду по собственному двору, вдруг утыкаюсь в стенку, она меня обворачивает, как одеяло, и тут на тебе, Господи, в шкафу каком-то… Вот нечистая сила, спаси нас и защити от нее, Господи…». Тоскливец, который уж никак не ожидал от Гапки такой прыти, даже прослезился от изумления, понимая, что она спасла его жизнь. А обалдевшая от всего, что с ней произошло, Клара закудахтала, как встревоженная курица, и с перепугу заговорила почти басом:

– Позвольте, позвольте, Агафья Степановна, но как же это…

И тут она вспомнила, что на улице и над ней черт поиздевался, и уверовала. И даже проводила Гапку до дверей. И только потом уже в полном изнеможении рухнула в постель и сразу забылась, на свое счастье, тяжелым сном. На свое счастье, потому что ей не пришлось слышать, как всю ночь Тоскливец похрюкивал во сне от сдавленного смеха, который душил его оттого, что ему, правда, с помощью черта, удалось провести подозрительную, как Шерлок Холмс, половину.

Впрочем, его приподнятое настроение поутру развеялось, как утренний туман над озером под порывами ветра, когда он обнаружил, что в конторе, кроме него и Маринки, отирается Прыгучий Павлик и имеет наглость утверждать, что Голова принял его на работу.

– Этого не может быть! – воскликнула Маринка, до которой наконец дошло, кого судьба напророчила ей в сослуживцы.

Павлик только радостно и чуть застенчиво улыбался, выслушивая Маринкины излияния (Тоскливец по обыкновению молчал).

Но тут раздалась тяжелая поступь командора, и Голова, наполовину парализованный от зверской мигрени, на негнущихся ногах и напоминая более всего на время ожившую статую с острова Пасхи, появился в присутственном месте.

– А ты чего тут? – строго спросил он Павлика, который, однако, ни на секунду не утратил своей жизнерадостности.

Голова подозревал, и не без основания, что именно та безымянная жидкость, которую Павлик вчера представил как «настоящую и с перцем», чуть не угробила его этой ночью и почти парализовала не только конечности, но и какое-либо желание жить.

– Так вот, – бойко и вежливо ответил Павлик. – На работу пришел.

– Он говорит, что вы его вчера на работу приняли! – не выдержала Маринка, обрызгивая себя остатками французского дезодоранта и одновременно зажимая нос.

– На работу? – не понял сперва Голова. – На какую?

И тут до него дошло. Бумаженция! Та, которую тыкал ему намедни Павлик.

«Неужели я ее подписал? Я ведь никогда…» – напряженно размышлял Голова, и эти интеллектуальные усилия вызывали у него все более и более сильные спазмы, которые тугим бинтом сдавливали виски и застилали глаза фиолетово-черным беспросветным туманом.

– Теперь я вторым счетоводом буду! – все так же радостно и настойчиво бубнил Павлик, и коллектив постепенно начинал осознавать, что выкорчевать его будет не так-то просто.

Маринка и Тоскливец осуждающе и печально смотрели на Голову, а у того и самого на душе скребли кошки, а во рту привкус был такой, словно он не пировал вчера, смакуя поросенка, а вычищал авгиевы конюшни.

– Покажи, что я подписал, – потребовал Голова.

Павлик вытащил из кармана уже порядком замусоленный лист. И точно, в правом верхнем углу на слезливом его прошении красовалось лаконичное резюме: «Оформить!».

И тут, подобно тому как спасительный луч прорезает на радость морякам грозные черные облака, из которых на полузатонувший фрегат все еще обрушиваются безжалостные молнии, так Голова вдруг нащупал путь, позволяющий ему пойти на попятную.

– Так ведь это что «оформить»? Заявление о приеме оформить, а какое может быть заявление, если вакансий у нас от начала времен как не было, так и нет! Ты, Павлуша, что-то перепутал…

– Мне точно известно, что вакансия есть, точно. Счетовода. А я прирожденный счетовод. Ух, так посчитаю, что хоть куда…

Но его бегающие глазки не способны были убедить нашу троицу в том, что Павлик им необходим, как воздух, и без него им удачи не видать.

И тут Тоскливец, правильно истолковав пристальный взгляд начальника, стал уже было потихоньку наступать на Павлика, а тот понемножку стал сдавать позиции и отодвигаться к двери, и всего через каких-то полчаса взаимных убеждений, божбы и заверений в вечной дружбе и преданности Павлик покинул душную контору и оказался на припорошенном снегом крыльце. Дверь за ним оглушительно захлопнулась, и он услышал, как в замочной скважине поворачивается на всякий случай ключ.

Но тут Голова вдруг решил, что Тоскливец слишком много на себе берет, с Маринкой уже обращается как собственник и, вероятно, видит себя уже в его кресле.

– Отопри! – приказал он Тоскливцу.

И когда дверь была отперта, оказалось, что Павлик так никуда и не ушел, а жмется себе на крыльце, как приблудная собачонка, все еще на что-то надеясь.

– Так и быть, возьму тебя, – сообщил ему Голова к полной тоске Тоскливца и секретарши. – Но пока только на один месяц, а там видно будет…

– Согласен, – подобострастно и преданно возопил Павлик, в котором на самом деле преданности было ровно столько же, сколько у Тоскливца, и им обоим, то есть Павлику и Тоскливцу, это было прекрасно известно.

Голова пригласил всех к себе в кабинет, чтобы посовещаться. Нет, совсем не о том, чтобы благоустроить улицу Ильича Всех Святых или наконец построить возле клуба общественный туалет. Совещаться Голова хотел о том, как бы сделать так, чтоб Дваждырожденный обходил сельсовет десятой дорогой, потому как у него, у Головы, от него спазмы и в голове, и по всему телу и он не может от всего от этого руководить со свойственной ему мудростью.

Тоскливец, как всегда, делал вид, что внимает каждому звуку, который доносится из начальственных уст, но на самом деле мечтал о Гапке и о том, что супружница, охочая до всяких авантюр и путешествий, опять навострит лыжи и он останется один… Сентенции, который выдавал время от времени Дваждырожденный, его мало беспокоили, потому что его мало беспокоило все, что не касалось еды, денег и амуров. А Павлику все эти философствования и подавно не были страшны, потому что ненужные ему мысли отскакивали от него, как теннисный шарик от бетонной стены, – он жил в своем собственном мире и настолько вошел в образ вечно обиженного человечка, что искренне считал, что мир напрасно с ним так жесток и что люди злые и все гонения на него – сплошная несправедливость… Впрочем, если бы ты спросил его, читатель, кто именно и когда его обидел, то он вряд ли бы нашелся, что ответить.

А Маринке рассуждения Дваждырожденного даже были интересны – они напоминали ей о том, что она еще молода и где-то существует другой мир, в которым живут, быть может, настоящие люди – дело в том, что ей часто снилось, что Голова, Тоскливец и Павлик – не живые люди, а персонажи неумного детского мультфильма, которые каким-то неведомым ей способом вырвались на волю из пластмассового ящика и теперь норовят навязать людям свою игру, по своим собственным правилам, принятым в неодушевленном мире мультипликационных персонажей.

И поэтому Голова совершенно напрасно витийствовал за скучным полированным столом, на котором не лежало ничего, кроме вызывающих глубокую скуку казенных бумаженций, о вреде Дваждырожденного для общества. А тут, как назло, дверь распахнулась и в теплую, но затхлую контору ворвался порыв ледяного, но свежего воздуха. Дваждырожденный заглянул внутрь и твердо и решительно заявил:

– Перед тем как пытаться познать друг друга, постарайтесь познать себя! Подумайте над этим!

Дваждырожденный аккуратненько прикрыл за собой дверь, а Голова сразу схватился за виски, по которым уже заструились колючие токи, грозившие вот-вот взорваться тупой, черной болью.

– Пора с ним кончать! – только и успел вскрикнуть Голова до того, как на него черной лавиной обрушилась мигрень. Посмотрев на своих подчиненных, Голова вынужден был, правда про себя, отметить, что на их равнодушных, как у профессиональных плакальщиц, лицах начисто отсутствуют следы к нему, Голове, сочувствия. И поэтому он встал из-за стола, надел пальто и, не прощаясь, ушел домой.

А дома он принял снотворное и улегся на свою излюбленную тахту, чтобы забыться, как он надеялся, до утра. Но крепкий сон – это богатство, которое не каждому дается так просто. И Голове приснился сон, казавшийся ему кошмарной явью. Ему снилось, что мигрень окончательно его доконала, и душа его выскользнула из бренного тела через те отверстия, которые остались в его черепе от удаленных Васылем рогов, и зависла над Горенкой, как скрытая камера. И его, Головы, труп уложили в жесткий тесный гроб, который Тоскливец прямо в доме у Головы радостно принялся заколачивать огромными гвоздями. От стука молотка голова у Головы заболела еще сильнее, а тут еще деревенские умники принялись таскать гроб по всей деревне, чтобы в последний раз он побывал возле школы, в которой напрасно учился, затем потащили его к сельсовету, а затем почему-то занесли к кому-то домой, а потом еще куда-то, а на дворе было лето, и солнце припекало изо всех сил, и в гробу дышать было ну просто нечем. Голова, душа которого от всех этих пыток опять воссоединилась с телом, принялся изо всех сил барабанить по крышке гроба, но обалдевшие от жары люди не слышали или не хотели его услышать, и так как крышка была уже прибита и на кладбище открывать гроб они явно не собирались, чтобы поскорее забросать гроб землей и отправиться к молодой вдове перекусить, чем Бог послал, то Голова уже почти не сомневался, что похоронят они его заживо, если ему не удастся сейчас же вырваться на свободу. И он повернулся, и лег на живот, и попытался встать на четвереньки, чтобы спиной оторвать подло прибитую Тоскливцем крышку – но ничего не помогало. И тогда до Головы вдруг дошло, что надо делать, пока у него еще есть силы. И он принялся бросаться из стороны в сторону, чтобы раскачать свою темницу. И план удался. Гроб вырвался из рук уже основательно принявших на душу носильщиков и упал на землю.

– Ты там это, спокойно лежи! – грозно прикрикнул один из них и тут же сам себе закрыл рукой рот.

– Ребята, не может покойник гроб раскачивать! Может, это, Голова ожил, а?

– Типун тебе на язык! – злобно закричал Тоскливец. – Не может покойник вдруг взять и ожить. Несите!

Дело было в том, что Тоскливец, снилось Голове, уже представил себе почти райскую жизнь – он заседает в кресле Головы, сельчане стоят в очереди, чтобы вручать ему разнообразные подношения, Маринка вертится вокруг него как белка в колесе и так и норовит задеть его крутым до неприличия бедром…

Голова слышал из гроба его подлые речи, но поделать ничего не мог и, чтобы окончательно не задохнуться, снова принялся раскачивать гроб. И тот во второй раз рухнул на твердую землю. Крышка слетела с него и разъяренный, как бык, Голова выпрыгнул из него и набросился на тщедушного Тоскливца, который призывал милицию и справедливость.

– Я тебе милиция, я тебе справедливость, – втолковывал ему Голова, награждая подлеца увесистыми тумаками.

Проснулся Голова абсолютно измученным, озлобленным на всех, кто его хоронил заживо, и особенно на Тоскливца.

«Кого возле себя держу? – с омерзением подумал Голова и тут же сообразил. – Надо еще Дваждырожденного на работу взять. Он приведет в чувство и Тоскливца, да и этого Павлика».

И на следующее утро Голова явился в присутственное место вместе с Дваждырожденным. И сразу убедился, что не ошибся, – подчиненные его нахохлились и изо всех сил стали делать вид, что работают…

Обрадовавшись, Голова назначил Дваждырожденного своим заместителем и приказал:

– Ты смотри, чтобы эти двое (он показал на Тоскливца и Павлика) здесь больше не куролесили.

Тоскливец от такого поворота событий совсем было затосковал, потому как выжимать из мужиков взятки ему теперь было не с руки. Да и Павлик загрустил, потому как сообразил, что из сельсовета украсть ничего не удастся, во-первых, из-за Дваждырожденного, а во-вторых, потому как все давно уже было украдено и даже бюст бывшего вождя был сделан не из цветного металла, а из дешевого гипса. Покрутился, покрутился Павлик полдня, да и ушел восвояси.

А пока Голова разбирался со своим персоналом, на Петра Нетудыхату опустилось облако печали, из которого он не знал даже, как выбраться.

А дело было вот как. Шел он как-то домой из своей мастерской, где весь день исправно просидел за образами, как вдруг почувствовал на себе чей-то обжигающий взгляд. Обернулся, а из дырки в заборе на него пялится свинья, та самая, всем известная, с зелеными глазами – черт-оборотень, стало быть.

Петро уже было поднес руку к груди, чтобы перекреститься, но черт его опередил:

– Не спеши, Богомаз, – прошепелявила свинья. – Новость у меня для тебя есть…

Не нужно было Богомазу слушать дьявольское отродье, однако он то ли от усталости, то ли от любопытства оплошал и позволил свинье продолжить ее грязные домыслы.

– Явдоха твоя-то – ведьма!

– Брешешь! – возопил Петро и уже было поднял руку, чтобы перекрестить свинюку, но та, до того как исчезнуть, успела сказать. – А ты полюбопытствуй, чем она будет в сегодняшнюю ночь развлекаться…

А дело было как раз в полнолуние, и Явдоха, разумеется, не могла упустить случая прокатиться над закиданной снегом Горенкой. Не подозревала она, что враг рода человеческого оклеветал ее перед нежно любимым супругом, которому она, однако, так и не рассказала, что женился он на доброй фее, – постеснялась, и как оказалось, зря.

А в этот вечер, когда недолгий зимний день вдруг превратился в сумерки, а затем в ночь, Петро по своему обыкновению улегся в спальне рядом со своей веселой и прекрасной супругой. Явдоха расчесала на ночь свои дивные золотые волосы да и улеглась возле Петра, чтобы он, ощущая ее тепло, побыстрее заснул. Но тревога сжимала его сердце жестокими тисками, и он даже не знал, что ему делать, то ли к батюшке Тарасу бежать, то ли к Хорьку… Но какая от Хорька польза? Только раззвонит о его горе по всей деревне… Ведьма – это дело не простое, если, конечно, Явдоха и в самом деле ведьма. А тут как раз кукушка в часах прокуковала полночь, и Петро увидел, как Явдоха, крадучись, выходит из спальни и куда-то спешит. Он босиком, чтобы не шуметь, пошел за ней и увидел, что та, вцепившись в метлу, уже стремительно набирает высоту и ветер развевает ее золотые волосы в ночном небе…

«Вот и закончилась сказка о моей любви, – подумал Богомаз, но как-то неуверенно, – хотя, с одной стороны, какие могут быть сомнения, если супруга моя так бойко обращается с метлой, но с другой – где это слыхано, чтобы ведьма дружно жила с человеком святой профессии… Да и черт мне совсем не приятель, подкузьмить он меня хотел, и я ему позволил, но с Явдохой поутру надо будет поговорить начистоту».

И так себя успокоив, Богомаз заснул безмятежно, как усталый ребенок, и супруга его, возвратившись под утро, так и не почувствовала, что он проник в ее тайну.

Но утром, когда он сидел за омлетом размером в колесо от «запорожца», Богомаз, перекрестившись, набравшись духу и отпив глоток крепчайшего чаю, откашлялся и сказал Явдохе следующее:

– Свет очей моих, голубонька, ты не гневайся на меня, дурака, но враг рода человеческого явился мне вчера и больно меня обидел, сказав, что ты знаешься с нечистой силой и, будучи ведьмой, путешествуешь по ночам на метле. И сегодняшней ночью…

– Ты подсматривал за мной! – горько, как подстреленная лебедушка, вскричала Явдоха. – Как ты смел поверить тому, кто причинил людям столько страданий…

– Но ведь ты…

– Ну что я… Послушай… Я тебе все расскажу.

И Явдоха поведала Петру, как всадила в чертову задницу заряд дроби, когда тот уже к нему, к Петру, подбирался, и поэтому черт затаил на нее обиду, но пока они верят в Святое Евангелие, враг рода человеческого им не страшен. И долго-долго убеждала она его в своей невиновности и даже призвала батюшку Тараса, чтобы окропил их жилище святою водою и совершил молебен во избежание козней нечистой силы.

Когда батюшка совершил все, что от него ожидалось, вкусно отобедал и ушел, на сердце у Петра отлегло.

– Так, значит, ты у меня фея? – радостно и с облегчением вопрошал он свою прелестную супругу.

– Только ты храни эту тайну. Я ведь и сама не знаю, почему именно я… Да это, наверное, и не важно… Только ты не пытайся черту отомстить – он хоть и кажется иногда старым и придурковатым, но на самом деле он очень опасен. Помни про Петра и Оксану! Всегда помни о них!

Петро промолчал. Да и Явдоха не настаивала.

В этот день он в мастерскую не пошел, а остался дома, отдыхал и размышлял. А вечером отправился в корчму с Хорьком, чтобы выпустить пар и немного развеяться после пережитых волнений.

Но на следующий день проклятая свинья опять попыталась было сунуться к нему, когда он возвращался домой, но он слушать ее не стал и сразу перекрестился, чтобы она оставила его в покое. Но дальше – больше, что-то черту от него было нужно, потому как дня не проходило, чтобы свинья не явила ему свое поганое рыло – то из зеркала начнет с ним разговаривать, то из сугроба начнет клеветать на Явдоху, прямо спасу от нее не было, и понемногу у Петра стал созревать план. Правда, таким образом от черта еще никто никогда, вероятно, не избавлялся, но Петру стало как-то совсем невмоготу от присутствия нечистой силы и он, как и задумал, отправился к Дваждырожденному просить «ствол». Тот, понятное дело, целых два дня отнекивался и только и мямлил, что давно уже забыл, как выглядит эта штуковина, а вспоминать не хочется, но Петро убедил его, что она ему совершенно необходима для дела весьма благородного и даже святого.

Дваждырожденный в глубине своей суровой внешности был человеком деликатным и даже нежным, и поэтому страдания Петра не оставили его равнодушным. В конце концов он сдался и вручил Петру нечто завернутое в рваное одеяло. При ближайшем рассмотрении завернутая вещичка оказалась именно тем, что Петру было нужно.

Затем Петро навестил батюшку Тараса.

– Святой отец, хочу попросить окропить святой водой вот это…

Когда священник увидел, что именно он должен окропить, лицо его на несколько минут окаменело от ужаса.

– В своем ли ты уме?! – возопил батюшка Тарас. – Я надеюсь, ты не злоупотребил, сидя над святыми образами…

– Нечистая сила меня одолевает, – пожаловался Богомаз, – прямо спасу от нее нет никакого, преследует меня, является в образе свиньи и на Явдохушку, на женушку мою, клевещет. Мне главное, чтобы ты пули окропил, больше мне ничего и не надо.

Батюшка Тарас знал Богомаза как человека хоть и веселого нрава, но при этом богобоязненного и решил ему не отказывать. К тому же и Дваждырожденный как человек опытный в военном деле решил помочь деревенскому Богомазу и на следующий день – в аккурат за две недели до святого праздника Рождества Христова – заявился в мастерскую Богомаза, как раз когда тот уже собирался домой. И по скрипучему снегу они зашагали вдвоем. Петро сжимал в сумке холодный ствол, думая только о том, чтобы свинья сегодня не подвела и высунула свое рыло. Да и у Дваждырожденно-го в сумке тоже было кое-что припасено, и хотя оно и не было окроплено святой водой, но силой обладало изрядной…

А мороз в тот день был просто страшный, и миллиарды кристалликов снега искрились в лучах солнца крохотными брильянтиками, и снег торжественно поскрипывал под их сапогами. Все, впрочем, было тихо и празднично, и казалось, что враг рода человеческого не посмеет в такой красивый день явить христианскому народу свою гнусную физиономию. Но тут в высоком заборе, который отгораживал Мотрину усадьбу от улицы, одна доска отодвинулась и улыбчивая, черная как смоль свинья высунулась из-за забора.

– Что, служивые, домой маршируете, ангидрид вашу дивизию? А не наложили ли вы при этом в свои штаны? – сказав гадость, свинья самодовольно захохотала. – Или у вас тоже в карманах по метле на брата, а?

Но хохот ее тут же превратился в вопль ужаса, потому что Богомаз вытащил свой ствол и окропленные святой водой пули тютелька в тютельку были всажены им в свиную харю. А тут еще и Дваждырожденный не оплошал и та, последняя из привезенных им из далекого Афгана гранат, взорвалась прямо под свиньей. Выстрелы и взрывы на несколько минут прогнали сгустившуюся над Горенкой тишину и оглушили всех, кто находился поблизости. Люди подумали даже, что за Горенку разразился неожиданный бой. Впрочем, так в каком-то смысле оно и было, хотя милиционеру, Грицьку, трудно было понять, с кем именно сражались наши друзья, во-первых, потому, что он был атеистом и в происки врага рода человеческого не верил, а во-вторых, поскольку он, невзирая на атеизм, уже начал готовиться к Великому Празднику и успел уже изрядно приложиться к Мотрининой сулее с красной как кровь вишневой настойкой. А тут еще на горе Мотря оказалась неподалеку от поля боя, и несколько крохотных осколков попали в ее необъятный, как пшеничное поле, зад. Чтобы замять дело, за счет Богомаза к ней вызвали ветеринара, который сладострастно замазал ранки йодом и посоветовал проветривать эту роскошь в лучах солнца для скорейшего выздоровления.

Надо ли и говорить, что обнаглевшего черта в этих местах целых несколько недель никто не встречал и что смешливая чертовка чуть не охрипла от хохота, увидев, в каком виде тот дотащился до их логова.

Петро и Явдоха после всех этих перипетий зажили еще более дружно, а Дваждырожденный вдруг заскучал и стал писать Мотре любовные записки, которые она поначалу показывала Голове, чтоб того позлить, и чуть-таки не довела начальственное лицо до инфаркта. А потом, как водится, письма эти она показывать кому бы то ни было перестала, потому что они пробудили в ее неукрощенной душе совершенно неведомое ей доселе чувство. Но об этом мы расскажем в свое время.

А тем временем приближалось Рождество, и в природе все само собой успокоилось, и почти утонувшая в сугробах снега Горенка стала готовиться к главному празднику года. Дни были короткие, и горенчане предпочитали проводить их, лежа под толстыми коцами и проедая заработанные за лето гривни, но зато по ночам они дружно принимались рыть лопатами тропинки, притворяясь, что расчищают дорожки от дома до улицы, и Явдоха только посмеивалась, рассматривая с высоты запутанный лабиринт тропинок, которые то сливались в единую народную тропу, ведущую, понятное дело, к корчме, то норовили сбиться с пути истинного и затеряться во всяких там двориках и переулочках, и все это явно свидетельствовало только об одном – есть, есть еще у жителей села Горенка порох в пороховницах! И предостаточно! А не верите, приезжайте, благо оно совсем недалеко, и сами убедитесь. Вот так-то.

Сердце ведьмы

Нет, родилась Алена вовсе не ведьмой, а милой девочкой с большими и любопытными изумрудно-карими глазами, которыми она удивленно рассматривала все, что могла увидеть из окна детской с третьего этажа старинного дома на Рейтарской улице. К тому же, появилась на свет она вовсе не в родильном доме, а в своей собственной квартире, в которой, говорят, жил некогда Опальный Поэт со своей юной и такой же взбалмошной, как и он, супругой. Быть может, именно поэтому стихи Поэта она впитала с молоком матери и всегда носила с собой порядком потрепанную книжечку его творений. А первое ее воспоминание, если кому-то могут быть интересны воспоминания ведьмы, – толстые, морщинистые, как хобот слона, ветки напротив детской, по которым стекают прозрачные и холодные дождевые капли.

Первые девять лет прожила она совершенно беззаботно. Отец ее был летчиком-испытателем и часто уезжал, но зато, когда он находился дома, то, казалось, непрерывно носил Аленку на руках и не мог на нее насмотреться. И она обнимала ручонками его крепкую шею и прижималась к нему, невзирая на колючую щетину, избавиться от которой не помогали никакие бритвы, и была совершенно уверена, что вот так он будет носить ее всю жизнь, а она будет к нему вот так прижиматься, впитывая его тепло и ласку, и все будет легко и просто.

Но однажды отец не вернулся из командировки, и вместо него пришло много незнакомых людей, которые жалостливо гладили ее по голове, но никто не взял ее на руки (уже большая!) и никто, она это сердцем чувствовала, не пожалел ее по-настоящему.

Мать ее с тех пор захандрила и устроилась на работу, но ее зарплаты да отцовской пенсии с трудом хватало, чтобы они могли нормально существовать. Аленке хотелось игрушек и мандаринок (отец всегда привозил мандаринки), но мать кормила ее вермишелью с котлетами и советовала хорошо учиться, если она так любит вкусно поесть. А по ночам мать неизменно рыдала и будила Аленку, и та просыпалась и испуганно куталась в одеяло, потому что по залитой лунным светом комнате скользили бесшабашные призраки Поэта и его супруги. Призраки были молодыми и от души веселились, обнимались прозрачными руками, ершили друг на друге волосы, гонялись друг за другом и что-то горячо друг другу доказывали. На Аленку они не обращали никакого внимания.

Появлялись они каждую ночь, и она настолько к ним привыкла, что была уверена в том, что в каждой квартире по ночам можно наблюдать за чем-нибудь подобным, и очень удивлялась, когда подруги категорически убеждали ее в том, что никто их по ночам не беспокоит.

И прошло еще несколько лет, полуголодных и унизительных, но по-своему спокойных. А затем на горизонте появился отчим. Он был тучен, и это было весьма кстати, потому что на его кителе, который он одевал по праздникам, не хватило бы в противном случае места для всех его орденов и медалей. Аленке было трудно понять, зачем он нужен маме, она ведь уже скоро вырастет и тоже будет работать, и тогда им будет легче, но мать настояла на своем, и отчим поселился у них в квартире. Он казался человеком добродушным, и даже ласковым, но его словно сахаром присыпанные и бесконечно правильные разговоры почему-то казались Аленке опасными, как шипение змеи, которое она один раз слышала, когда отдыхала на даче.

Отчим очень любил ее воспитывать и для проведения очередной беседы усаживал ее возле себя, по-отцовски обнимал за плечи и иногда, расчувствовавшись, прижимал ее к себе. Его слюнявые ласки, выбритая лысина и мерцающие медали были ей совершенно отвратительны, но она все терпела, чтобы не обидеть мать, и так продолжалось до тех пор, пока однажды она случайно не подслушала его разговор с каким-то незнакомым ей человеком.

Отчим доказывал, что нужно еще подождать, чтобы «девчонка вышла замуж», а тогда он старуху увезет за город и укокошит, а квартиру они тогда выгодно и с доплатой обменяют. Но собеседник настаивал на том, что столько ждать нет никакой возможности и что отчим и так должен ему за ордена и медали, которые достались ему не по дешевке, да и вообще пора кончать комедию. И настоятельно советовал отчиму: «Отвези их куда-нибудь да там, сердешных, и зарой».

Алене от этого разговора чуть не стало плохо, к тому же она знала, что мать ей ни за что не поверит, и поэтому побежала прямо в милицию. Надо сказать, что ей повезло и седой как лунь, бывалый, видать, милиционер, не принял за детские фантазии рассказ запыхавшейся старшеклассницы. И отчим на воронке отбыл туда, откуда когда-то убежал, а мать вышвырнула на помойку его китель вместе с медалями и прочим хламом, который от него остался. И постаралась забыть его и забыться. Впрочем, на Аленкино горе, ведь мать ее в молодости была писаная красавица, в их квартире появился новый отчим. На этот раз настоящий, без фальшивого прошлого и пугающих Алену разговоров.

Новый отчим был человеком интеллигентным и Аленку не тиранил, за плечи, как его предшественник, не обнимал, да и вообще почти не обращал на нее внимания, занятый своей работой, геморроем и стихами, которые он постоянно писал и которые никто никогда не печатал по причине, как Алена в глубине души подозревала, их полной бездарности. Но однажды она то ли от усталости, то ли просто по забывчивости забыла закрыться в ванной на щеколду, когда принимала душ, и отчим вошел в ванную, и его близоруким глазам на мгновение открылись все ее еще полудетские прелести.

В то утро Алена нашла у себя в комнате сонет, почти полностью заимствованный отчимом у Петрарки, и тут же испросила разрешения у матери закрываться на ночь в своей? комнате на замок, «потому что ее мучат кошмары».

А отчим, преподававший в университете философию, отчаянно боролся с собой и вспыхнувшей в его сердце любовью к хорошенькой падчерице.

Борьба эта превратила его за несколько лет в подозрительного параноика, но ревность он старательно прятал под маской заботы о «подрастающем поколении». Мать, до которой в один прекрасный день все дошло, понемножку пристрастилась к крымским винам, которые продавались неподалеку и которые помогали совершить, как она выражалась, «мягкую посадку» в том сумасшедшем доме, в котором жила.

Понимая, что падчерица недосягаема, отчим обратил свое внимание на студенток, которые его и его малопонятный предмет боялись как огня и охотно позволяли гладить себя по коленкам во время зачетов и экзаменов, лишь бы их сдать. Отчим, однако, вскоре сообразил, что особенно расположены к нему студентки, которых он считал глупенькими, и ему даже стало казаться, что кожа у них на коленках отличается по своим свойствам от кожи на коленках отличниц. Однажды в метро отчим уселся возле симпатичной дамы, муж которой уткнулся в газету и не замечал, что забывшийся отчим гладит коленки его жены. Тактильные ощущения показались отчиму знакомыми. «Дура! – уверенно сказал он. – Боже, какая дура!». Впрочем, он тут же раскаялся в своем диагнозе, потому что ополоумевшая от бешенства дамочка оторвала супруга от газеты и натравила все его сто с чем-то килограммов на тщедушного отчима. Домой он явился с неприличными бланшами и, чтоб себя вознаградить, попытался было ночью пробраться в спальню Аленки. Ничего у него не получилось, но с тех пор дикая, темная ревность к друзьям падчерицы стала, как ржавчина, разъедать его изнутри.

Вот как обстояли семейные дела у Аленки, когда в парке напротив Университета с ней познакомился Алексей. Было, впрочем, еще одно обстоятельство… От домашнего террора Аленка стала встречаться с добродушным Болгарином, который изо всех сил старался ее развеселить и щедро приглашал то в кино, то в кафе. Постепенно она привыкла к нему и решила, что хоть особой любви к нему и не испытывает, но это лучше, чем ощущать на себе потные ладони отчима и видеть постепенно спивающуюся мать. И она пообещала Болгарину, что в конце лета приедет к нему, чтобы накупаться, познакомиться с его родителями и, если все сложится, зарегистрировать брак.

И она отпустила Болгарина домой, а сама засела за книги и никуда, кроме университета, не ходила, и только однажды позволила себе зайти в сад, чтобы немного отдохнуть и выкурить сигарету. А в саду, как читателю уже известно, на другом конце скамейки оказался белобрысый студент, который часто с обожанием засматривался на нее в университетских коридорах. И была весна, и фиолетовое небо, усыпанное далекими звездами, и в сердце бурлили еще не вырвавшиеся на свободу стихи, и благоухали цветы, и руки их соприкоснулись…

И весь этот рай продолжался почти три месяца, пока не пришло время Алене ехать в далекий Пловдив к своему жениху, не зная, что слухи про ее дружбу с Алексеем каким-то неведомым образом уже дошли до него и повергли его в глубокое уныние, которое отступило под напором свирепого гнева. И Болгарин встретил ее на станции и подарил ей букет роз с большими шипами, которыми Аленка сразу же поранила руки, но вместо сочувствия увидела на обычно добром лице Болгарина злорадную улыбку, а как только они пришли домой, он содрал с нее одежду и долго-долго хлестал этим букетом, пока ему не показалась, что залитая кровью Аленка то ли сошла с ума, то ли впала в транс, то ли умерла…

Нет, не зря она проплакала всю дорогу от Киева до ненавистного ей болгарского города, ненавистного тем, что в нем она не увидит своего Алексея, к которому уже привязалась подобно тому, как лиана обвивает дерево, и уже не мыслит без него своей дальнейшей жизни. Трудно даже сказать, почему она все-таки от него уехала. Вероятно, оттого, что испугалась бедности и того, что остаток жизни проживет она в сельской хате, а подружки будут мотаться по заграницам в тряпках от «Версаче» и сочувственно посматривать на ее заскорузлые от непосильной работы по хозяйству руки да на сомнительную одежонку…

И она в самом деле погрузилась в транс, и кровью обливалось не только ее тело, которое Алексей благоговейно, как святыню, покрывал поцелуями, но и само ее сердце, потому что ей решительно перестало хотеться жить.

Но испугавшийся Болгарин, который и в самом деле был человеком не злым, ее простил, и они договорились, что зимой, когда он приедет в Киев, она уедет вместе с ним уже навсегда. И два месяца прошли в мрачном тумане, девушка превратилась в женщину, умеющую хитрить и скрывать свои чувства, и алое, красное ее сердце в одну холодную ночь вдруг остановилось и превратилось в холодную черную змею, движения которой продолжали гнать по жилам ее остывшую кровь. Из Болгарии она приехала домой уже не человеком, а злой на все человечество (за исключением матери да Алексея) ведьмой, с которой людям добрым лучше было не встречаться. Она могла убить взглядом, который холодной иглой останавливал сердце, руки ее то и дело, стоило ей разволноваться, превращались в извивающихся, ядовитых змей, и они не позволяли ей подойти к церкви, чтобы покаяться и получить прощение, ибо стоило ей приблизиться к святому месту, они начинали шипеть и угрожали вцепиться ей в горло ядовитыми зубами.

И тогда вечером, когда Алексей подошел к ней, она поспешила нагрубить ему, чтобы он поскорее ушел и не увидел, во что она превратилась. И она, про себя рыдая, убежала от него и в ту же ночь, когда сладострастный отчим, на свою беду, одержал наконец победу над злосчастной щеколдой, которая отделяла его от падчерицы, Алена позволила ему забраться в постель. Ее холодное сердце, казалось, даже забилось сильнее от предвкушения мести, и когда отчим попросил его обнять, она радостно исполнила его желание, только вместо рук у нее уже были осатаневшие от бешенства кобры, и на следующий день преподавателя философии проводили в последний, самый философский путь.

В Болгарию она так и не уехала, а чтобы забыться, стала бомжевать настолько, насколько может бомжевать человек, у которого на самом деле есть квартира, в которой он может иногда уединиться и перевести дух, и взять несколько неправедных серебряников, подброшенных спивающейся матерью.

И прошло двадцать лет. Двадцать раз только на Киев опустилась зима и двадцать раз отступила под жарким натиском юной красавицы – весны. И Аленкина красота постепенно растворилась в подземных переходах, в сигаретном дыме и в дурацких, ничего не значащих знакомствах. И в один ужасный зимний вечер, когда настроение у нее было и без того отвратительное, на раскладке она увидела новый роман Алексея, люди раскупали его, как горячие пирожки, и неумолимая память напомнила ей про ее страх остаться в простой сельской хате и про то, как предала его и уехала на поезде искать себе лучшей жизни. В тот тоскливый зимний вечер, когда она и ее дружки основательно надегустировались дешевого коньяка и, чтобы наскрести монет на очередную бутылку, решили «повыть» немного в переходе, неотвратимая судьба вынесла на нее Алексея.

Она знала, ведь ведьмы всегда знают, что может принести им искупление, что стоит ей лишь обнять его, если он только позволит, и скверна испарится из ее души, и, увидев его, она сделала шаг к нему навстречу и ласково похвалила его:

– Я же говорила, что ты талантливый, дурачинка, – но сказав это, она разволновалась, ведьмы ведь тоже люди, – и руки ее тут же превратились в злобных змей и те радостно предали ее, ведьму. И Алексей ушел, и она пошла за ним, все еще надеясь, что он остановится, она обнимет его и муки ее наконец прекратятся. Но тут раздался чистый и горький крик, такой, с которым в поднебесье умирает подстреленный лебедь, и, падая замертво, предупреждает товарища своего об опасности. Невидимая сила отбросила ведьму от Алексея, и тот убежал, а она полетела в Горенку, но знакомая ей хата не подавала никаких признаков жизни и она, чтобы не замерзнуть, вломилась в нее и развела в камине костер из его книг. Жалость к себе превратилась вдруг в гнев на Алексея – ну почему он тогда не побежал за ней, не удержал ее, ведь она уступила бы ему… И костер, это был скорее костер в камине, чем просто огонь, постепенно превратился в адское пламя, и свиное рыло, выглянувшее из угла комнаты, тащило ее в темный лес из согревшейся и напомнившей ей про несколько счастливых месяцев комнаты.

А в лесу она покрылась густой черной шерстью, и черт объявил ей, что она будет его второй чертовкой и они будут весело проводить время – пугать баб, вводить в грех православных из деревни, а по весне скакать друг за другом по кустам.

От таких перспектив Аленкино сердце через несколько дней окончательно остановилось, правда, за секунду до этого невидимая и добрая сила подарила ей прощение, и она внезапно исчезла, и не осталось в лесу от нее ничего, кроме печального крика, который и до сего часа пугает иногда забредшего в него путника и который жители Горенки по незнанию принимают за шутки леших.

А в небе над Горенкой, если только посетители корчмы не лгут, появляется иногда по ночам большая и грустная звезда, которая плавно скользит по небосводу и застывает над хатой того студента, который стал знаменитым писателем.

Треугольное счастье

Голова, подозрительный не только от рождения, но и по долгу службы, нутром чувствовал, что между Гапкой, такой молоденькой и хорошенькой, и Тоскливцем что-то происходит. Ведь оказался же тогда Тоскливец в шкафу в одном исподнем… Но возвращаться к этой теме Голове не хотелось, потому что Тоскливец мог припомнить ему цыганочку, об одном воспоминании о которой у Головы начинали мучительно ныть плохо зажившие раны на темени. Голова внимательно всматривался то в прозрачно-серые, то в серо-мутные глаза Тоскливца, но прочитать в них ничего не мог, кроме показной преданности да желания что-нибудь стибрить. Но время шло, и Голова склонялся к тому, что Тоскливец, появившийся из шкафа, был галлюцинацией, а на самом деле все у него, у Головы, в порядке и беспокоиться абсолютно не о чем. Гапка, правда, подозрительно часто моталась к свояченице, но женщины – это ведь такой народ, который и дня не может прожить, чтобы не перемыть всему селу косточки, и Голова с этим почти смирился.

Черту, однако, все это было известно, и он решил Тоскливца подкузьмить, да так, чтобы все село и окрестные лешие реготали бы потом несколько лет подряд.

И он, притворившись Головой, спрятался у Тоскливца в провонявшемся всякой гадостью шкафу и стал дожидаться того момента, когда наша парочка начнет предаваться известным утехам. Ждать ему пришлось недолго, потому что зимние вечера в деревне удивительно скучны и заняться особенно-то нечем, и как только Голова погрузился в глубокий сон после бутылки свежайшего «Черниговского» с селедочкой под зеленым лучком, которую ему специально приготовила Гапка, чтобы он от жажды допил бутылку до конца, наша прелестница выпорхнула из мужниной хаты и, запутывая следы, сначала двинулась к дому свояченицы, а затем взяла курс на известный ей домик: благо Клара как всегда была в отъезде и ничто не предвещало беды.

А затаившийся черт (вот дьявольское отродье!) уже потирал от предвкушения свои когтистые конечности и готовился от души повеселиться, наблюдая, как Тоскливец будет праздновать труса.

А настоящий Голова тем временем проснулся от собственного храпа и, обнаружив, что птичка улетела, решил на всякий случай нанести Тоскливцу, так сказать, визит вежливости и разведать обстановку на месте.

Правда, идти на холодную улицу у него никакого желания не было, но ревность душила его изнутри, как удав, и он кое-как на скорую руку одевшись, потащился к Тоскливцу, проклиная и его, и собственную старость, и ветреную Гапку. Холодный ветер его несколько протрезвил, и он уже было повернул обратно, но внутренний голос посоветовал ему отбросить сомнения и идти прямо к цели.

Внутреннему голосу Голова не доверял, потому что он не доверял никому и не был расположен следовать его советам, но так как он и сам сомневался в Гапке, то решил довести дело до конца. И, чертыхнувшись, он снова тронулся в путь. Снег скрипел у него под ногами, собаки лаяли так, словно окончательно сошли с ума, а чертовка прикрыла собой месяц, и если бы не белый снег, то он окончательно сбился бы с пути и пропал в собственном селе без вести ни за понюшку табаку. К тому же по дороге ему встретилась Мотря, ее за то место, где у городских девушек бывает талия, поддерживал Дваждырожденный, который, видать, опасался, что нижняя ее часть не выдержит веса верхней и надстройка рухнет в снег с ненадежного, по причине вихляния, фундамента.

Голова хотел было сделать ему замечание, но вовремя спохватился – Дваждырожденный, хотя и был в летах, но женат, как и Мотря, не был и мог позволить себе придерживать за талию кого угодно. К тому же оказалось, что они тоже идут к Тоскливцу, чтобы что-то у него выяснить, забыв, вероятно, что у того выяснить что-либо совершенно невозможно. Голова был вынужден признаться, что и он решил заглянуть к Тоскливцу на огонек, чтобы проверить, достаточно ли хорошо устроен его подчиненный, и все они дружно зашагали дальше по тягостной и холодной дороге жизни, которая на этот раз вела их к загадочному деревенскому писарю.

А тем временем Гапка и Тоскливей, бросились в объятия друг друга, чтобы оттаять душой и согреться среди той холодной и белой пустыни, в которую превратилась покрытая снегом Горенка. Но черту этого было мало, ведь он хотел накрыть их с поличным во время главного блюда их небогатого меню, и поэтому он принялся втемяшивать в башку Тоскливцу какую-то гадость, и тот сразу припомнил, что купил для своей ненаглядной шелковые черные чулочки с подвязочками, и принялся упрашивать Гапку их примерить, чтобы убедиться, что обновка пришлась впору.

Гапка даже растерялась, не зная, притвориться, что смущается или на всякий случай обновку действительно примерить. Она вздохнула, припомнив, что обещала самой себе не размениваться по пустякам, и все-таки решила Тоскливцу уступить, потому как он был единственным, по ее представлениям, интеллигентным и почти холостым мужчиной в селе. Тоскливец даже сделал вид, что отвернулся, но на самом деле вооружился зеркальцем от Клариной пудреницы и стал сладострастно наблюдать за Гапочкиными приготовлениями.

Чертовке, однако, надоело закрывать собой месяц, потому как толку от этого было немного и веселья тоже, и она, не зная про планы черта, решила притвориться Кларой и нагрянуть к Тоскливцу, чтобы тому заморочить голову и немного развлечься. Как задумала, так и сделала, и через несколько минут изогнутый, как клинок, месяц появился в небе над Горенкой, а на улице Ильича Всех Святых, словно с неба свалившись, появилась Клара в потертом кожаном пальто и заковыляла по снегу в сторону дома Тоскливца.

А Тоскливец, все еще ничего не подозревая, продолжал любоваться Тапочкой и даже затащил ее уже в постель, чтобы обсудить с ней, что у нее как, но фортуна в этот вечер явно от него отвернулась, потому что, как только он прильнул к теплой, как печь, Гапке, из шкафа раздалось омерзительное хрюканье, а затем его дверь распахнулась и грозный в своем гневе Голова появился из него, как «бог из машины». В руках у него дрожал автомат, которым он целился то в Тоскливца, то в Гапку, и Тоскливец не выдержал и пустил лужу прямо на глазах у возлюбленной, а та забилась куда-то в угол с криком: «Не убий! Я жена твоя, а это все он, соблазнитель поганый, его кончай…». От такой чудовищной несправедливости Тоскливец совсем приуныл и попытался было убедить разошедшегося Голову-черта, что перед ним галлюцинация, а Гапки тут на самом деле и нет. Но Голова-черт на уговоры не поддавался и для убедительности предложил Тоскливцу помолиться в последний раз. Тоскливец в своих излюбленных кальсонах и пижамной рубашечке с аккуратно поглаженным воротничком стал на колени и принялся делать вид, что молится, – дело в том, что ни одной молитвы наизусть он не знал и так, на всякий случай, бормотал какую-то чушь, чтобы потянуть время.

А тут к дверям его дома подошли настоящий Голова, Дваждырожденный и Мотря-ворожейка. Естественно, они забарабанили в дверь изо всех сил, потому как мороз их совершенно доконал и они рассчитывали, что какой Тоскливец ни скупой, но не посмеет не выставить им по рюмке для согреву и, как водится, с хорошей буженинкой или салом, чтобы живительная влага пошла по внутренностям как к себе домой.

Черту их приход был совсем не на руку, он и так веселился изо всех сил, тем более он не знал, кто пришел, но на приход Головы, мягко выражаясь, не рассчитывал.

Тоскливец радостно бросился открывать, а Голова-черт на всякий случай вместе со ржавым автоматом (который он когда-то нашел в лесу) залез обратно в шкаф, пока Гапка лихорадочно напяливала на себя простенькое платьице из-под которого, однако, игриво выглядывали ее ножки в черных тонких чулочках. А тут вся честная компания ввалилась к Тоскливцу, и теперь уже он, который только что уверял Голову в том, что у того галлюцинации и жены его в комнате нет, счел самого себя жертвой наваждения, ибо Голова, розовый с мороза, стоял перед ним и вместе с другими гостями жизнерадостно требовал стаканчик, «чтобы не простудиться». Увидев Гапку, Голова даже не вздрогнул и, спасая себя от стыда, важно сказал Дваждырожденному: «Я ее вперед послал, чтобы он к моему приходу все на стол выставил, а он, вишь, вошкается, как беременный пингвин…».

Тоскливец по обыкновению промолчал и принялся доставать из закромов все, на что был богат, чтобы побыстрее так напоить гостей, чтобы они поутру и вспомнить не могли, кто у кого и зачем был в гостях. Голова даже и представить себе не мог, что у его писаря водится дома такая снедь: ломоть буженины размером в таз был вывален из промасленной газеты в мгновение ока, а возле него уже извивались кольца домашней колбасы и лоснились бока банок со всяческими соленьями. Увесистая сулея появилась на столе как заключительный аккорд, и собравшиеся, как-то сразу забыв о цели визита, уселись за стол и принялись пировать себе на радость, Тоскливцу на горе, поедая позаимствованные им у мужиков припасы.

И, может быть, план Тоскливца и сработал бы, но черту-то в шкафу не сиделось, ибо, во-первых, там не наливали, а, во-вторых, чертяка не любил духоты и поэтому со своим известным нам уже оружием неожиданно появился в столовой.

Эффект превзошел его ожидания. Гапка и Мотря сразу рухнули в обморок, Тоскливец еще раз обмочился, потому что его шансы на скорую смерть теперь удвоились – двое Голов окружали его со всех сторон. Только Дваждырожденный и бровью не повел, видать, насмотрелся в Афгане и не на такое, и продолжал, пока дают, молча пить и есть. А настоящий Голова, увидев своего вооруженного двойника, решил, что Тоскливец по своей жадности выставил им не горилку, а денатурат, от которого в глазах двоится, и решил поутру распечь его за это как полагается. Про Гапку он уже забыл. Устроив переполох, черт незаметно для всех опять ретировался в шкаф, опасаясь переборщить.

И когда дамы пришли в себя, Голова уже был в единственном числе и уверял их (и себя), что это у них галлюцинации. А тут как раз раздался оглушительный стук в дверь, и заснеженная Клара-чертовка со злобным, как полагается, видом прошествовала в комнату, изображая на своем лице то ли оскорбленную невинность, то ли преждевременный климакс (на самом деле по вполне понятным причинам и то, и другое было ей неведомо). Увидев Тапочку в шелковых чулочках, она вытянулась, как натянутая до предела струна, и издала звук – нечто среднее между той серенадой, которую в хрущевках поет обезумевший от непрерывного употребления бачок, и арией Мавра, готовящегося задушить Дездемону.

– И ты здесь, милочка, вот уж мне радость, как не приду– ты уже здесь, – Клара-чертовка специально дразнила Голову, чтобы подтолкнуть его к убийству и завладеть его душой.

Но Голова, занятый бужениной, ее не услышал (везунок, он и есть везунок!), к тому же заботливый Тоскливец не забывал непрерывно подливать в его рюмку напиток весьма сомнительного качества и еще более сомнительного свойства, и поэтому он обратил на видавшую лучшие деньки Клару столько же внимания, сколько он уделил бы ползущему по дороге дождевому червю. Клара-чертовка, увидев, что проколоть слоновью шкуру начальства ей с первого раза не удалось, уселась за стол и стала травмировать Тоскливца, страшно поглядывая на снедь, словно порицая его за расточительство. Удар пришелся прямо в цель, ведь Тоскливец и сам понимал, что, спасая свою жизнь от ревнивца, зашел слишком далеко в смысле щедрости. Он попытался было утащить буженину на кухню, чтобы там ее обкорнать и хотя бы часть припрятать на черный день, но трюк не удался и блюдо вернули на стол. А тем временем черту опять надоело сидеть в шкафу и он с воплем: «Галлюцинация!» появился в столовой и, более того, уселся рядом с Кларой, не зная, что это чертовка. Никто, впрочем, не обратил на него внимания – компания уже привыкла к мысли о том, что от самогона Голова двоится и размножается, а тут еще входная дверь распахнулась и настоящая Клара, как рысь, всегда готовая к прыжку, пружинистыми шагами промаршировала вокруг стола, внимательно рассматривая малознакомые ей, кроме Головы и Гапки, лица. Увидев за столом самое себя, она недовольно поморщилась, решив, что устала с дороги, и села возле супруга, чтобы перевести дух. А тот, очумев при мысли о том, что поедом его теперь будут есть уже не одна, а две супружницы, затоскливел еще более и не поспешил радостно приветствовать нежданную половину. «Вижу, как ты мне рад! – прошипела она ему в ухо. – А что празднуете? И за чей счет?». Поскольку супруг ответил на вопрос глубокомысленным молчанием и продолжал прожевывать (чтобы хоть что-нибудь спасти) основательный кусок мяса, до Клары дошло, что проедают и пропивают ее кровное, и она снова зашипела в ухо Тоскливцу: «Так что ты празднуешь, идиот? Скажи, или я перегрызу тебе горло…». Тоскливец знал, что она не шутит, но и придумать причину для праздника он затруднялся и только тупо переводил взгляд с одного порядком натрескавшегося гостя на другого. Глядя на красные лица сидевших рядом Мотри и Дваждырожденного, он с испугу довольно громко шепнул: «Мотря и Богдан решили пожениться, за советом пришли, с гостинцами». Ложь спасла ему, если и не жизнь, то по крайней мере кадык, у Клары отлегло на сердце, и теперь ее беспокоило только то, что за столом двое Голов и ее тоже.

– А почему меня две? – поинтересовалась она у Тоскливца. – Это как?

– Галлюцинации от самогона, – категорично ответил Тоскливец.

– Но ведь я еще не выпила…

– Так выпей!

Клара несколько задумалась – выбора у нее особого не было – или взвиться взбесившейся лошадью, или поддержать компанию. Поскольку она устала с дороги, то решила оставить выяснения отношений до утра (за несколько недель она уже успела забыть, что выяснить что-либо у ее дражайшего совершенно невозможно). Тоскливец ей радостно налил целый стакан и пододвинул тарелочку с заманчивой закуской, и через минуту ее уже почти не беспокоила вторая Клара и раздвоенный Голова. Но такое положение дел совсем не устраивало Клару-чертовку, которая вовсе не для семейного праздника забралась сюда, и она стала расхваливать Гапкины чулочки и спрашивать, купила ли та их сама или кто подарил… Разумеется, все это для того, чтобы пробудить самые страшные подозрения у Головы или Клары и стравить их с Гапкой и Тоскливцем, чтобы повеселиться. Но Голове было так вкусно и уютно, что ему и дела не было до всяких там чулочков, а Клару волновало, да и то лишь чуть-чуть, только то, что сама она молчит, а ее отражение болтает без умолку всякую подозрительную чушь. И чтобы проверить свои ощущения, она подошла к Кларе-чертовке и без обиняков вцепилась в ее дулеобразную прическу (точно такую, как у нее самой). Та пискнула и тут же продемонстрировала неприятельнице лесное кун-фу, от которого под обеими Клариными глазами появились объемистые бланши, а все то вкусненькое, что она успела съесть, оказалось на лице у Тоскливца.

– Господи, что же это такое! – возопила Клара от боли и отчаяния. – Если я выпила и мне кажется, что меня двое, то не может же мое отражение так больно меня же и бить?

Увидев потасовку, Голова несколько протрезвел и с недоверием уставился на своего близнеца, а тот, впрочем, на него. Дваждырожденный, которому Мотря основательно сунула локтем под ребро, отлип наконец от дармовой свининки и тут же пожалел об этом, потому что ему почудилось, что он бредит, как тогда в военном госпитале, когда ему чуть было по ошибке не отрезали все конечности. Доктор, поднакурившийся для снятия стресса местной травки, уверял его, что ампутировать бессмертную душу невозможно, а то бы он и ее ампутировал, чтобы операционная не простаивала. Дваждырожденный тогда ухитрился двинуть его пяткой в челюсть и правильно сделал, потому что утром, придя в себя, доктор признал, что перепутал пациента, а Богдана отпустил с миром, и тот, хоть и контуженный бомбой, которую в корзинку с яблоками подложил улыбчивый афганский ребенок, но все же отбыл на родину, не желавшую ничего знать про своих героев и упрямо притворявшуюся, что они – плод собственного воображения. Но все это было в хоть и страшном, но в прошлом, а сейчас перед ним сидело двое Голов и Клар и, судя по всему, что-то нужно было делать, но что? Если просто врезать по харе, то можно перепутать начальственное лицо с подставным и потом жалеть об этом до конца своих дней. А может быть, в селе неожиданно, из-за Чернобыля, начался процесс почкования и сейчас Мотря тоже раздвоится и ее четыре груди, каждая размером то ли с Монблан, то ли с Килиманджаро, уткнутся в него с обеих сторон и от этой трудотерапии он избавится от кошмаров, которые ему до сих пор снятся по ночам… Но Мотря совершенно не спешила раздваиваться, а двое Голов осуждающе смотрели на него своими серо-голубыми глазами, словно ожидая от него ответа на немой ребус. Но тут чертовка, которую бедная Клара была вынуждена отпустить, опять издевательски, как уверенный в себе прокурор, спросила у Гапки: «Так ты расскажи нам, Гапка, где чулочки шелковые приторговала, или подарил их кто?». Тоскливец, который ушел во двор смывать с себя Кларин ужин, к счастью для себя, не слышал злопыхательский вопрос дьявольского отродья, но до Клары постепенно стало доходить, что перед ней за фрукт и на что он намекает, и поэтому она, не долго думая, вцепилась на этот раз в нежную нашу Тапочку, которая совсем не для того притащилась сюда по заснеженной улице, чтобы взойти с криком на ту Голгофу, на которую ее за волосы тащила злобная Клара. И поэтому, спасая богатство русых с золотым отливом волос, Тапочка наша припомнила, как давала Голове при случае турусов своей хорошенькой ножкой, и, извернувшись и рискуя приобрести на голове католическую тонзуру, коленкой поставила знак восклицания на Клариной промежности, да такой, что Клара, уразумев, что возвратилась домой не в самую светлую годину, как ошпаренная выбежала на улицу и рухнула в снег рядом с отдыхавшим в нем супругом. Тоскливец, однако, принял это за очередную подлость и ловушку и ретировался подальше от своей половины, даже не поинтересовавшись, отчего она падает в снег, как спиленная по причине трухлявости сосна. Но вся эта суета никак не повлияла на Дваждырожденного, который думал сейчас только о том, что плохо ходить в гости без гранаты. Он порылся немного в сумке у Мотри на предмет чего-нибудь острого, но обнаружил только замызганную косметику да потертый томик Святого Евангелия. Дваждырожденный взял Святую Книгу и прошептал на ухо тому Голове, что сидел возле него: «А ну я тебе сейчас на колени положу Святое Евангелие!».

– Ты что, совсем спятил! – возмутился Голова. – Хоть бы пару сот отстегнул за то, что я тебя на работу взял!

Дваждырожденный, сообразив, что перед ним Голова настоящий, встал из-за стола, подошел к близнецу своего начальника, встал у него за спиной и прошептал на ухо: «А ну я сейчас тебе на голову положу Святое Евангелие!». Чертяка понял, что карта его бита, ведь суровый нрав Дважды-рожденного был ему уже знаком, и поэтому он решил откупиться.

– Бессмертие, хочешь подарю бессмертие всем, кто сидит за этим столом…

Богдан, как читателю уже известно, был философом поневоле, а кто из философов не мечтал о бессмертии, чтобы вечно и в свое удовольствие философствовать на горе врагам? Но поскольку он не хотел верить нечистой силе и тем более принимать что-либо от нее в подарок, он на всякий случай повторил: «А что если я сейчас положу на твою поганую голову Святое Евангелие?». Черт, перепугавшись уже не на шутку, опять предложил:

– Бессмертие и кучу золота к нему в придачу. Прямо сегодня.

И чтобы Богдан его оставил в покое, громко сказал:

– Всем предлагаю бессмертие и кучу золота к нему в придачу. И то, и другое сегодня, не выходя из-за стола. Просто в подарок.

Клара-чертовка подумала, что ее муженек допился до белой горячки, но поделать ничего не могла. Но почему-то, вопреки ожиданиям черта, никто не поспешил броситься к нему на шею с объятиями в благодарность за бессмертие. Не так-то легко было подкузьмить наученных горьким опытом общения с врагом рода человеческого жителей славной нашей Горенки. Однако Богдан на всякий случай опять придвинулся к чертяке и опять прошептал ему: «А ну-ка я сейчас положу тебе на голову Святое Евангелие!». Нечистый приуныл, и чтобы как-то выкрутиться, громко сказал: «Всем предлагаю бессмертие! Только сегодня и только сейчас! Такой шанс бывает только один раз в жизни – не упустите его! Бессмертие предлагается бесплатно и без каких-либо обязательств обеих сторон».

Настоящий Голова насупился: бессмертие по рецепту Дваждырожденного один раз уже вызвало у него страшнейшую мигрень, и где гарантия, что бессмертие от черта его просто не угробит? Идея, впрочем, настолько всех заворожила, что собравшиеся отставили тарелки и задумались. На удивление чертяки бессмертия никто не попросил, более того, присутствие его стало их тяготить, ведь теперь уже стало совершенно понятно, что у них в глазах вовсе и не двоится, а они сидят за одним столом, скажем так, черт знает с кем.

Черт, чуя, что дело может кончиться плохо, решил провести, как выразились бы в Раде, поименное голосование.

– Мотречка, ну неужели тебе не хочется вечно любоваться солнышком и птичками, – заворковал черт, – голубым небом и славными парубками? Кушать ленивые варенички в сметане, кутью и всякие прочие лакомства? Ну неужели? Ни за что не поверю…

Черт, правда, забыл добавить, что он пообещал бессмертие, но не вечную молодость, но присутствующие, хотя и не до конца понимали, в какую ловушку он пытается их заманить, но нутром чуяли, что от него следует держаться подальше.

– Нет, – ответила вдруг Мотря после долгой паузы, когда собравшиеся уже решили, что она не собирается отвечать. – Не нужно мне твое сатанинское бессмертие, ты и так, когда я гадаю, всякий раз высовуешь свою рогатую харю, пугаешь меня и путаешь все карты. Да и на что мне бессмертие? Нет у меня опоры, как у крученого паныча, который не нашел, за что уцепиться, и бьется в отчаянии под порывами ветра, который то пребольно ударит его о землю, то заставит по ней стелиться, чтобы от него спрятаться… Некому за меня заступиться, да, видать, никогда и не будет… Нет, не нужно мне твое бессмертие, черт, да и ты давай, честно говоря, убирайся отсюда, нечего тебе ловить в свои гнусные ловушки наши души. Не про тебя они. А ты, Тоскливец, чего молчишь? Разве ты его приглашал? И как ты мог усадить нас с ними за стол?

Сказав все это, Мотря оскорбленно надула хорошенькие губки, а ее рыжая грива, скрученная по поводу вечеринки в подобие прически, негодующе заколыхалась. Гапка молчала, потому что сказать ей было нечего и потому что она подозревала, откуда на нее снизошла вторая молодость, которой ей никак не удавалось по-настоящему насладиться. Дваждырожденный тоже молчал, но все ближе придвигал Святое Писание к чертяке, замаскировавшемуся под Голову, и тот, чувствуя над собой его силу, сжимался, как засохший орех, и покрывался морщинами прямо у них на глазах. Благородная дородность Головы уступила место худобе, одежда вдруг упала на пол, и нечистый исчез с их глаз, одновременно с ним исчезла и вторая Клара. Запахло серой да так сильно, что пришлось открывать дверь, чтобы проветрить. За стол садиться теперь уже никому не хотелось, и все согласились, что пора расходиться по домам.

– А ты почему не попросил у черта бессмертия? – спросила Мотря, когда Богдан провожал ее домой. – Сидел бы себе и читал свои книги, я ведь знаю, что у тебя ими все завалено, не знаю, где ты их только берешь…

Дваждырожденный немного помолчал, потому что понял, что вопрос этот Мотря задала ему не просто так.

– Видишь ли, Мотречка, – сказал он, поглядывая на молодой месяц, лукаво выглянувший из-за туч, и на звезды, которые, казалось, внимательно прислушивались к их разговору. – Я думаю, что настоящее бессмертие, это скорее страшно, чем весело, потому что все твои друзья умрут и ты будешь жить среди чужих людей и слушать новые, быть может, непонятные тебе разговоры, и кто знает, рано или поздно ты, может, и захочешь умереть, но будет поздно и тогда-то и начнется та пытка, которую черт хотел нам устроить. Нет, Мотря, мне нужна одна жизнь, но такая, чтобы рядом был человек, который меня любит и понимает. И он вдруг крепко обнял Мотрю и попытался ее поцеловать. К его удивлению, она не стала сопротивляться, и проходивший неподалеку осанистый Голова со своей молоденькой женушкой от зависти только причмокнул, а про себя выругал Гапку за ее бессердечность.

А в доме у Тоскливца тем временем пол ходил ходуном и утлое суденышко его жизни грозило вот-вот перевернуться и утащить Тоскливца на глубокое, холодное дно.

– Так, значит, чулочки Гапке купил. Так? А мне что приготовил? Пьяную вечеринку за мой же счет да еще с чертом и его подружкой? Чтобы все село потом говорило, что мы знаемся с нечистой силой и люди плевали нам вслед?

Клара все подступала к нему с кулаками, силу которых ребра Тоскливца не раз уже испытывали на себе, и он решил было запереться в шкафу и выждать там, пока она сменит гнев на милость, и уже было открыл его, но что-то помешало ему в него влезть. Тоскливец ощупал препятствие и вытащил ржавый автомат, которым пугал его черт. Клара, увидев автомат в руках у тупо улыбающегося супруга, рухнула на колени и истерично завопила:

– Прости меня за то, что от усталости и нервов обидела тебя! Признаю, что погорячилась, и все, что сказала – беру обратно.

Таких слов Тоскливец от Клары, разумеется, никогда и не слыхивал, он самодовольно осклабился и расслабился, и Клара тут же углядела, что автомат-то у него сплошь покрыт рыжей ржавчиной и стрелять никак не может. И она встала, словно второй раз на свет народившись, и опять стала надвигаться на Тоскливца.

– А ты почему бессмертия не попросил, а? Признавайся! Признавайся! Неужели ты, идиот, не хотел бы со мной целую вечность вот так рядом, по-хорошему… Говори!

Она совсем забыла, что Тоскливец с детства усвоил тот урок, что молчание – золото или, по крайней мере, конвертируемая валюта. Кроме того, Тоскливец никогда не задумывался о бессмертии, оно казалось ему чем-то связанным с церковью, которую он избегал, потому что там ему не только ничего не платили и не предлагали под столом, а наоборот, просили пожертвований. И когда черт предложил бессмертие, Тоскливца захлестнула волна жадности и ему показалось, что целую вечность у него будут что-нибудь отбирать. Сама мысль об этом была ему совершенно невыносима, и он тогда промолчал. Но теперь, все хорошенько взвесив, он решил, что опростоволосился и дал маху, потому что бессмертие можно понимать и как возможность целую вечность что-нибудь копить. И то, что ему принадлежит сегодня, через пятьсот лет превратится в бесценный антиквариат, и кто знает, может быть, он через десять тысяч лет перещеголял бы Ротшильда… И причем к его бессмертию Клара? Во-первых, она всегда в отъезде по своим делам, которые приносят не прибыль, а одни неприятности, а во-вторых, ведь у него есть вечно молодая Гапка. Вот если бы бессмертием наслаждаться с ней и при этом вечно трясти скупых мужиков, то жизнь тогда имела бы какой-то смысл. Но он молчал, ведь не мог же он поделиться с Кларой своими мыслями о Гапке. Его молчание окончательно взбесило Клару, потому что свидетельствовало о его преступном нежелании провести вечность с ней, но драться ей тоже перехотелось. И она стала готовиться ко сну. Но тут автомат, который все еще держал Тоскливец, вдруг выстрелил и что-то тупо ударило Клару между аккуратненьких лопаток.

– Ой, мамочка! – вскрикнула Клара. – Убил-таки меня, поганый выродок. Она побледнела и потрогала себя рукой – рука покрылась чем-то красным и Клара чуть не грохнулась в обморок. Но по какой-то ей неведомой пока причине больно ей не было, и она стала рассматривать тот предмет, которым выстрелил в нее Тоскливец. К ее удивлению автомат выстрелил в нее сочной сосиской, один край которой был вымазан вкуснейшим кетчупом, а на втором золотыми искрящимися буквочками было написано – «бессмертие». «Так вот оно что, – подумала Клара, – автомат стреляет сосисками, которые дарят бессмертие… Так ведь это же состояние…». И она вцепилась в бесценный инструмент и стала тащить его к себе за ствол, но с другой стороны к нему присосался Тоскливец, который потел, краснел и волновался и никак не хотел расстаться с тем, что неожиданно ему, именно ему, а не Кларе преподнесла судьба. Кто знает, может быть, теперь карьера сельского писаря останется в его смешном прошлом, а ему уготовано блестящее будущее. Нет, упустить свое счастье он никак не мог и упрямо тащил автомат к себе, но тут раздался уже не выстрел, а треск и ржавое орудие бессмертия разломалось на две части – ствол остался в руках у Клары, приклад – у Тоскливца. Несколько сосисок, вероятно, последних, упали на пол, и Тоскливец, отбросив остаток оружия, бросился их собирать. Супружница последовала его примеру. Теперь они дрались уже из-за сосисок. Клара в молодости увлекалась дзюдо, и это не раз помогало ей в супружеской жизни. Помогло и на этот раз. Тоскливец, как оказалось, не был готов к захвату за гениталии и, закрутившись на месте, как обезумевшая юла, рухнул в угол с таким стуком, словно туда швырнули мешок с костями. Клара загребла все три сосиски и надежно спрятала их в снегу за домом, для уверенности прикрыв тайник глыбой льда. Она тут же возвратилась в дом и обнаружила, что плотно поужинавший супруг спит на полу непробудным сном. Клара немало потрудилась, пока ей удалось переложить его на постель: сначала она пододвинула его параллельно к супружескому ложу. Затем она попыталась втащить на постель его ноги, и это ей удалось, но когда она перешла к верхней половине супруга, то непокорные ноги опять съехали на пол и при этом пребольно ударили ее по голове. Так продолжалось не меньше часа, и при этом Тоскливец, как читатель уже догадался, старательно изображал на лице глубокий сон. Он хотел, чтобы Клара выбилась из сил и поскорее заснула, а он тогда отправился бы во двор и по ее следам нашел, куда она положила заветные сосисочки. Так и произошло. Клара в полном изнеможении, как зомби, грохнулась в кровать и тут же заснула, а коварный Тоскливец напялил на себя шубейку и отправился во двор. Молодой месяц светил изо всех сил, и следы супружницы четко просматривались на свежем снегу. Они привели его к глыбе льда, но оказалось, что он опоздал, потому что вокруг нее было множество собачьих следов, а под глыбу в снегу был проделан лаз. Тоскливец откатил ее в сторону, и его худшие подозрения тут же нашли подтверждение – в тайнике не оказалось ничего, кроме собачьего дерьма. Но тут страшная мысль пришпилила его на мгновение к снегу, как игла коллекционера пришпиливает трепыхающуюся бабочку, – Клара заподозрит его в том, что это он взял сосиски и тогда… Тоскливец бросился в хату. В морозилке у него были припасены три сосиски, пусть немного не такие, как те, которыми выстрелил автомат, но ведь можно все свалить на дьявольские козни. Тоскливец тщательно, проклиная весь собачий род, вычистил тайник и положил в него то, что принес. Затем он постерег его немного, чтобы убедиться, что собака-воровка не возвратится к тому месту, где она нашла его, Тоскливца, coкровище. Без бессмертия и денег возвратился Тоскливец в хату, которую мысленно уже успел поменять на виллу на Лазурном берегу, и улегся возле половины, нос которой изображал что-то наподобие первого паровоза.

А утром Клара первым делом, пока лодырь-супруг еще безмятежно спал и по лицу его блуждала загадочная улыбочка, которая Кларе, мягко говоря, не понравилась, потому что ей никогда не нравилось то, как он улыбался – она усматривала в этом своеволие и чуть ли не бунт, ринулась во двор и завладела своим сокровищем. Она тут же оделась, сосиски положила в сумку и галопом устремилась к трамвайной остановке. В голове у нее, как заевшая граммофонная пластинка, прокручивалась всего лишь одна судорожная мыслишка: «Кому продать?». Она напряженно думала всю дорогу и так ничего и не придумала. Трамвай привез ее на Подол, к новому дорогому универмагу, возле которого крутилась шикарная публика, лениво рассматривающая витрины. Увидев красавицу-блондинку в дорогих соболях, Клара сообразила: «Вот кто наверняка хочет жить вечно!». Она подошла к ней и тихо сказала:

– Девушка, я хочу предложить вам нечто необыкновенное…

– Я этим не занимаюсь, – гордо ответила красавица, и Клара поняла, что именно этим она и занимается.

– Вы меня не так поняли, я действительно не об этом, – продолжала Клара ее убеждать, – я хочу предложить вам бессмертие…

– Бессмертие?!! Бессмертие!!? – вскричала девушка, как-то сразу покраснев, то ли от волнения, то ли от гнева.

– Не кричите, – попросила ее Клара, – нас могут услышать.

– Но как, каким образом вы можете сделать меня… бессмертной? – уже более спокойно продолжала девушка.

– Я вам продам препарат в форме сосиски, вы съедите его и все – бессмертие гарантировано.

– И сколько это будет мне стоить, и какие гарантии?

– А вы думаете, что бессмертие можно купить по дешевке? – тут уже Клара окрысилась на собеседницу. – Говорю вам, дело верное, препарат от него…

От кого именно, Клара пояснять не стала.

– Так интересует вас или нет? У меня их всего три…

– Так, все-таки, сколько это будет стоить? – подозрительно, глядя чуть исподлобья, продолжала упрямствовать красавица.

– Тысячу! – ответила Клара. – На самом деле это стоит намного дороже, но у меня нет времени…

– Тысячу гривен? – уточнила красавица.

– Тысячу баксов! – неумолимо отрезала Клара. – Если не интересует, я ушла. Но такой случай бывает раз в жизни…

Красавица молчала. Клара злобно взглянула на нее, развернулась и стала уходить, чтобы не тратить понапрасну время.

– Денег у меня столько нету, – услышала она голос девушки, – но я вам шубку отдам…

Клара обожала шубы, и кроме того, в кожаной куртке ей было ужасно холодно.

Она повернулась – девушка шла за ней. Не прошло и минуты, как они обменяли куртку на шубку, и блондинка к тому же получила промерзшую сосиску, которая должна была принести ей бессмертие. Но тут раздался скрип тормозов, и возле них остановился новехонький джип, из которого вылез упитанный мужчина, скажем так, второй свежести и молодости. Он подскочил к девушке, схватил ее за запястье и тревожно спросил:

– Ты чего это шубку отдала? Она ведь знаешь сколько… Девушка обняла его за шею и что-то зашептала ему на ухо. Клара стала потихоньку уходить в сторону подземного перехода, чтобы нырнуть в метро и смыться, пока не надавали по шее – она чуяла, что сейчас надают – и не ошиблась.

– Гражданочка, подождите-ка, – услышала она настойчивый рык владельца джипа и почувствовала, что кто-то схватил ее за воротник. И Клара тут же стремительно выпала из шубки, которая снова стала для нее так же недосягаема, как Катманду.

– Бессмертием торгуешь, да? – злобно прошипел мужчина. – Чуть шубку на сосиску не выменяла, да?

– Это не сосиска, – попыталась было пояснить Клара, – это – препарат.

– А я говорю – сосиска!

– Там ведь написано – бессмертие, золотыми буквочками, – попыталась было гнуть свою линию Клара.

– Где «бессмертие», где золотые буквочки, – еще более злобно прошипел тип и сунул Кларе под нос отвратительную, видавшую виды сосиску.

К своему ужасу, Клара увидела, что буквочек, и тем более золотых, на ней нет и в помине и что мужчина держит перед ней самую обыкновенную сосиску.

«Подменил! Тоскливец подменил, – мелькнула в голове у Клары тревожная мысль. – Подвел меня под монастырь, паршивец, со своей Гапкой». Однако признать, что она всучила девушке обыкновенную сосиску, она тоже не могла.

– Съешь ее и достигнешь бессмертия, правду тебе говорю, – уже более вяло и покладисто продолжала долдонить Клара, втискиваясь в свою задубевшую кожаную куртку, которая, побывав на ледяном ветру, теперь уже скорее холодила, чем грела.

– Сама съешь! – не унимался злобный тип. – Если она такая замечательная, съешь ее. И он попытался засунуть сосиску Кларе прямо в рот, но та совсем не была расположена есть заиндевевшую сосиску, во-первых, чтобы не поломать зубы, а во-вторых, как она теперь уже понимала, сосиска эта могла оказаться довольно древней. Однако и мучитель ее не унимался:

– Говорю тебе, съешь, а не то милицию вызову и расскажу, как ты ее на шубку меняла. Знаешь, сколько тогда тебе сидеть в кутузке за аферизм?

Клара знала и поэтому принялась грызть отвратительную сосиску. Ей не только удавалось ее есть, но и выражать при этом на своем лице счастье, от тех перспектив, которые перед ней, бессмертной, теперь открываются. Уверовавшая в чудо девушка продолжала что-то нашептывать на ухо настырному типу, но тот только отмахивался от нее как от мухи и грозно посматривал на Клару. Трудно сказать, чем бы закончилась эта крайне опасная для Клары пантомима, если бы вдруг не раздался рев мотора и тип с криком: «Мой джип!» не бросился в сторону универмага. Клара, понятное дело, не стала ждать его возвращения и захромала по направлению к подземному переходу, до которого было еще метров сто. Девушка сначала побежала за своим другом, но потом, сообразив, что джип-то все равно не догонишь, ринулась вслед за Кларой, сжимая в руке несколько основательно затертых купюр.

– Дай мне одну, а, – попросила будущая вечная девушка.

Клара отдала ей обе оставшиеся у нее сосиски, лишь бы та от нее отвязалась, и девушка засунула их себе за пазуху и растворилась в толпе обыкновенных, смертных людей.

Теперь уже у Клары была одна только мысль – вцепиться в супруга и выжать из него ее кровные, бессмертные со-сисочки с золотыми буквочками. Читатель уже, вероятно, догадался, с каким настроением возвратилась Клара в Горенку, но дом Тоскливца был заперт и пуст, как ограбленный саркофаг, и на ее грозный стук, как она ни молила и ни просила, никто не бросился открывать неприступную, обитую железом дверь. А тем временем на Горенку стали опускаться сумерки, блудного супруга нигде не было видно, хотя по выходным он обычно отлеживался в постели и делал вид, что читает какую-то толстую, всегда одну и ту же книгу с оторванной обложкой. Кларе ничего не оставалось делать, как напроситься к кому-нибудь в гости, чтобы не замерзнуть. К Параське идти ей было почти стыдно, и она решила навестить Голову. А тот сидел один как сыч и, увидев раскрасневшуюся от мороза Клару, был очень даже приятно удивлен и сразу же принялся ее всячески обхаживать и ей угождать – чаек поставил, на тахту усадил и сам уселся рядом с ней, но у холодной как лед Клары настроение было совсем не то. К тому же Голова поведал ей, что его благоверная утащилась в сельский клуб смотреть фильм про чужих для него, Головы, людей, а с ней увязался и Тоскливец, чтобы охранять супругу своего начальника. Рассказав это, Голова многозначительно нахмурился, но Клара и так все поняла, и когда дверь дома распахнулась и пунцовые от мороза Гапка и Тоскливец показались на пороге, Клара обрушила на неблагодарного сожителя лавину апперкотов и пощечин и его раскрасневшаяся было обличность сразу же приобрела обычный для нее вид тщательно выбритой куриной задницы.

Клара увела Тоскливца домой, чтобы приступить к допросу на тему сосисок, но все ее усилия были абсолютно тщетны. Тоскливец клялся остатками своей души, что их не крал, не ел и в глаза не видывал. После трехчасовых препирательств Клара была вынуждена признать, что судьба в очередной раз вильнула перед ней хвостом, как сорвавшийся с крючка и ушедший на глубину сом, и ей ничего не остается, как бросить наконец якорь в родных пенатах, потому как на странствия и авантюры у нее уже нет сил. От такого поворота событий Тоскливец внутренне сжался и стал подумывать, где можно раздобыть золотую краску и тоненькую кисточку. И додумался. И поутру, прикупив в тайне от Клары в сельпо целый килограмм свежайших сосисок, он намалевал на них аккуратненькие виньетки с заманчивой надписью посередине. В понедельник Тоскливец утащился в присутственное место, оставив сосиски, понятное дело, в холодильнике, а когда вечером он пришел домой, то, как и предполагал, супружницу свою не обнаружил – ее как ветром сдуло, и Тоскливец весьма надеялся, что навсегда.

Из-за всей этой предновогодней суеты Мотря и Дважды-рожденный окончательно уверовали в то, что созданы друг для друга, и поселились в просторной Мотриной хате. И когда Голова по привычке сунулся было к Мотре, чтобы она ему погадала, то Дваждырожденный ловко свернул кукиш перед его физиономией и напомнил, что это не присутственное место, где Голова начальник, а его, Богдана, дом. И Голова ушел несолоно хлебавши, понимая, что пора Гапку пока не поздно обуздать и оседлать, а Тоскливца в дом и на порог не пускать, а если будет кочевряжиться, то уволить его за измену родине. По дороге домой Голова, вероятно, от избытка свежего воздуха пришел к выводу о том, что счастье, оно какое-то треугольное, ты любишь ее, она – его, и! так далее, и так далее. «Эх, старость», – думал Голова, маршируя по хрустящему снегу и вспоминая, что, когда он был! молодым, по ночам к нему скреблись девушки и все как одна словно спелые, душистые ягоды. Он оглянулся было по стонронам и увидел в окнах людей, наряжающих елки якобы для детей, а на самом деле для самих себя, потому что ведь все, особенно взрослые, в глубине души надеются на какое-то чудо, как будто в Горенке и так чудес недостаточно. Посмотрел Голова на небо и увидел, что оно усыпано множеством звезд, названия которых ему не были известны. Ему даже почудилось, что звезды за ним шпионят, и потому он зашагал побыстрее, чтобы скрыться от них в родной хате, пропустить рюмку и забыться до утра. Но перед тем, как захлопнуть дверь и запереться от всего того, что его, Голову, окружало в этом большом, страшном и иногда малопонятном мире, он еще раз взглянул на небо, и на какое-то мгновение ему привиделись белые фигуры ангелов, плывущие среди звезд, но на этот раз Голове почему-то не стало страшно, а своенравные звезды выстроились, как ему показалось, гигантскими треугольниками, испускающими на землю свои капризные и иногда тлетворно влияющие на души людей лучи.

Голова оглушительно хлопнул дверью, надеясь, что на этот звук прибежит его хорошенькая Гапочка и он исполнит вокруг нее последний в этом году козлиный танец, но хата была пуста, и Голова, смирившись, рухнул на тахту и заснул под хруст снежинок, укрывающих Горенку белоснежной пеленой.

Голова и кот

Голова спал, и ему снилось, что он ест борщ, густой и наваристый и к тому же с домашней сметанкой и в прикуску с чесночком. От таких сновидений челюсти Головы задвигались, живот забулькал, и яркий луч луны, прожектором прорезавший тюлевую занавеску, окончательно его разбудил. Но раскрыл он глаза не из-за увиденного сна и не из-за лунного света, а потому, что ему показалось, что по нему кто-то ходит. «Даже поспать не дают, – подумал Голова, – топчутся по мне, ноги об меня вытирают, вот до чего я дошел». Он открыл глаза и в ярком лунном свете увидел кота Ваську, который, и точно, устроился у него в ногах.

– Ты чего это здесь? – грозно спросил Голова у кота. – Брысь!

– Чего это – брысь? – не особенно церемонясь с хозяином, ответил кот, который этой ночью за словом в карман не лез и вовсе не собирался подчиняться.

Голова оглянулся вокруг, выискивая что-нибудь потяжелее, но, кроме собственного ботинка, ничего не обнаружил и, чертыхнувшись для меткости, запустил им в паршивца. Но метко брошенный ботинок, к удивлению Головы, прошел сквозь кота, как нож сквозь масло, и, наткнувшись на любимое Гапочкино трюмо, разбил зеркало на множество острых, сверкающих осколков, которые с жалобным звоном упали на пол. А кот продолжал нежиться в постели, ехидно поглядывая на хозяина зелеными хитрющими глазами…

«Но как же это, братцы, – залопотал про себя Голова, – но как же это?».

И тут холодная гусиная кожа заструилась по нему, обволакивая его удушливым страхом, – Голова вспомнил, что месяца два назад собственноручно зарыл попавшего под мотоцикл Ваську. «Но ведь призраков котов не бывает, значит мне все это мерещится, только зеркала жалко, и когда Гап-ка выйдет из своей комнаты…».

Но та тварь, которая примостилась у него в ногах, явно не готова была согласиться, что она мерещится.

– Ботинком он, понимаешь ли, в меня запустил, император… На постели разлегся пузом кверху, и гастрономические сны ему снятся… Лучше бы тебе приснился убиенный тобой несчастный серый кот, который верно ловил отвратительных, вонючих мышей всю свою жизнь и за это хозяин довел его до голодной смерти.

– Не лги! – сурово ответствовал Голова, удивленный, что в эту бесконечную, безгапочную ночь он должен пререкаться с собственным домашним животным, к тому же мертвым. – Ты ведь под мотоцикл попал…

– Правильно, – согласился Васька, – но почему? Почему я под мотоцикл попал?

– Потому что шлялся не там, где надо, вместо того, чтобы, как положено порядочному коту, сидеть дома и тереться боком об хозяйкину ногу…

– Ха-ха-ха, – от всей души захохотал кот, – дома сидеть. Хозяйка ненавидела меня лютой ненавистью и так прятала от меня колбаску с буженинкой, как будто сама их родила… И все норовила подарить меня свояченице, муж которой, как известно, мент и в доме у нее в конце месяца хоть шаром покати, того гляди из самого колбасу сделают. Нет уж, спасибо. А прогуливался я в тот день потому, что искал, чем можно перекусить, вот так-то, пузо. И, понятное дело, от голода голова у меня закружилась, и я не заметил дурацкий мотоцикл, на котором совершенно одуревший от своих книг Дваждырожденный гонял по селу в надежде, что свежий воздух охладит его перегревшиеся от неспособности понять, что такое вещь в себе, мозги.

– Как-то ты это, братец, наглеешь, что ли, – попробовал урезонить его Голова, – и откуда тебе все известно? Про вещь в тебе, или как ее там… Ты, наверное, все это от злости на собственную рассеянность придумал и теперь норовишь меня обидеть, а я ведь всегда ласково чесал тебя за ухом…

– Лучше бы ты всегда давал мне кусочек колбаски, а чесать у себя за ухом я позволял тебе, потому что надеялся, что в тебе наконец проснется совесть и ты прикажешь Гапке кормить меня как следует. А то она расставит перед Тоск-ливцем угощения, а меня, стоило мне хоть раз жалобно мяукнуть, выставляла на улицу в любую погоду, словно у меня есть плащ или, скажем, пальто.

Голова почувствовал, что разговор этот ни к чему хорошему не приведет, к тому же ему опять захотелось спать, и он вежливо предложил коту:

– Послушай, Васька, почему бы тебе, если ты и вправду такой замечательный, не оставить меня в покое? Может, я посплю, а?

– А вечно голодный кот, точнее, вечно голодное привидение кота, будет грустно и одиноко бродить по заснеженному лесу, а когда он придет туда, где провел свои лучшие годы, его будут гнать взашей? И кто? Жадный хозяин, которого он спасал столько лет от нашествия мышей…

– Не лги! – опять попытался урезонить его Голова. – Ну, нет тут никаких мышей! С тобой как это приключилось, мы не стали нового кота заводить. И что? Ни одной мыши я с тех пор не видел.

– А как ты мог их видеть, если ты заваливаешься спать с курами, а встаешь с петухами? Мыши ведь по ночам промышляют. Неужели тебе не казалось, что в доме есть мыши?

– Если честно – казалось.

– Если кажется, что в доме есть мыши, то они есть, точно так же, как если кажется, что жена ходит куда-то не туда, – значит, точно ходит.

– Ты на что это намекаешь?!! – но тут оказалось, что Голова уже беседует сам с собой, потому что призрак Васьки исчез и Голова оказался на своей верной тахте опять один-одинешенек… Голова выглянул в окно и увидел, что кот несется вверх по лунному лучу, как разгулявшийся школьник по скользинке.

– Новости, – почесал в затылке Голова и попытался заснуть, что ему сразу же без особого труда далось.

Но утром разговор с котом не выходил у него из головы, и он молча подмел осколки зеркала и даже не осерчал, когда Гапка без всяких на то оснований обвинила его в том, что; зеркало он разбил, потому что у него началась белая горячка.

– Борщ свари! – приказал он ей, – да понаваристей, с домашней сметанкой и чтоб чеснок был – я его вприкуску! есть буду.

День прокатил по накатанным рельсам без особых происшествий и вечером после наваристого Гапкиного борща Голова в самом что ни на есть превосходном расположении духа отправился в лучший из миров – мир сновидений, и ему приснилось как раз то, что он так любил видеть в своих снах, – аппетитных, как булки, девушек, которые всячески норовили его ублажить, и накормить, и о нем позаботиться – не так, как домашняя контра – Гапка, а по-настоящему, от всей души. Но из этого сладостного рая он был изгнан, потому что девушки, прикрывая срам, с криком: «Кошатина подсматривает!» бросились в райские кущи и были таковы, а в ногах у него опять оказался все тот же наглый Васька и стал нудить о том, что вот Голове снятся роскошные сны и, таким образом, он наслаждается жизнью не только днем, но и ночью, а ему, Ваське, ничего не снится или снится, что ему хочется есть, а ведь призраки на самом деле есть ничего не могут, и от этих снов он просыпается в таком настроении, что хоть вешайся, но и повеситься нет никакой возможности… Этим бредом он допекал Голову до самого утра, и Голова поднялся с постели с черными кругами под глазами и в самом что ни на есть отвратительном расположении духа. Впрочем, кошачьи россказни особого сочувствия у него не вызвали, потому что Голова прежде всего сочувствовал только самому себе, и, кроме того, он опасался, что призрак Васьки – галлюцинация и нужно что-то делать, чтобы беспокойное наваждение оставило его, Голову, в покое, чтобы он мог каждую ночь наслаждаться положенными ему дарами сна, поскольку наслаждаться ему больше было нечем – Гапка продолжала упорствовать и, по-видимому, не собиралась исполнять священный, по выражению Головы, супружеский долг. Советоваться ему особенно было не с кем, потому что Гапка обвинила бы его в том, что к нему является зеленый змий, а не зеленый Васькин призрак, от Тоскливца ожидать путного совета не приходилось, и Голове ничего другого не оставалось, как навестить ветеринара Мыкиту. И поутру, вместо того чтобы отправиться в присутственное место, он направил свои стопы на околицу села, где размещался укромный, но со вкусом построенный домик ветеринара. Голова не стал предупреждать того о своем визите, чтобы застать Мыкиту врасплох и посмотреть, чем тот, так сказать, дышит и где он, собственно говоря, наскреб денег на новую черепицу. Солнце светило предательски ярко, и его лучи, отражаясь в снегу, норовили то и дело ослепить Голову, чтобы сбить его с пути или, по крайней мере, заставить чихнуть. Голова плелся по направлению к дому Мыкиты, проклиная яркое, но холодное солнце, которое слепило и морозило его вместо того, чтобы греть и ласкать, и тот день, когда районное начальство отобрало у него казенную «Ниву» вместе с водителем. К счастью для Головы, Мыкита оказался дома, причем в недурном расположении духа и тут же, невзирая на ранний час, предложил пообедать, потому как «на улице собачий холод, Тоскливец с Маринкой там и без тебя управятся, и кроме того, кто, кроме нас, позаботится о нашем здоровье?». Мыкитина супружница, более всего напоминавшая в смысле тучности одну из его пациенток, тут же накрыла на стол, и Голова печально, потому что нерасторопность Гапки стала ему теперь особенно очевидна, уселся за него и стал меланхолично запихивать себе в рот жареную свининку вперемежку со всякими там налисничками и вареничками, а Мыкита тут же вытащил увесистую сулею и вскоре они забыли уже о том, что на дворе утро и люди мерзнут по дороге на работу, а хозяйка то и дело подбрасывала в камин поленья и Голова рассупонился, побагровел и даже несколько приободрился. Когда хозяйка в очередной раз ушла на кухню, чтобы поджарить еще мясца, Голова придвинулся к ветеринару и задушевно спросил:

– Скажи мне как другу, а не как Голове, бывают призраки котов или нет?

– Не бывают! – категорически ответил Мыкита. – Призраков не бывает, причем особенно не бывает призраков котов.

– А если он все-таки приходит…

– Кто приходит?

– Ты понимаешь, это, Мыкита, призрак Васьки таскается по ночам по моей хате и все норовит меня разбудить, чтобы допечь дурацкими разговорами о том, как я его плохо кормил и он поэтому отправился искать еду и попал под мотоцикл. Если его послушать, так я прямо преступник какой, но по теперешним временам, где набраться деликатесов для котов?

– Да выгони ты его, и делу конец!

– Не получается. Не действует на него ничего, я уж что только не пробовал…

– Так вот оно что… А ты попробуй на улице оставлять кусок рыбы или селедочный хвост, может он тогда в хату заходить не будет?

Голова понял, что Мыкита не знает, как ему помочь, и больше разговоров о призраках не заводил. Когда Голова отобедал, он поблагодарил хозяйку и степенно зашагал по направлению к сельсовету, огляды" ваясь то и дело на понравившийся ему ветеринарский домик, который как-то незаметно раздался вширь и ввысь и покрылся щегольской черепицей.

«Живут же люди, – подумал Голова, – и едят вкусно, а Гапка всякий раз готовит, как будто одолжение делает, а после того, как помолодела, так вообще отбилась от рук… Что с ней делать?». С этими невеселыми мыслями Голова вплыл в контору и тут же наткнулся на мрачные взгляды Маринки и Тоскливца, которые по его багровому, как закат солнца, лицу сразу же определили, что он неплохо провел утро в то время как они нудились в промерзшем за ночь помещении и развлекались ну разве что чаем, к которому Голова как начальник никогда не покупал сахара, потому как норовил почаевничать за счет подчиненных.

– Сахар закончился! – тут же выпалила Маринка, чтобы сбить с Головы спесь.

– Так пойди и купи! – парировал Голова.

– Денег дайте, пойду и куплю.

– У Тоскливца возьми. Он у нас главный по части финансов.

– Шутите, все шутите, пан Голова, – стал отнекиваться Тоскливец, которому совершенно не улыбалось угощать сослуживцев за собственный счет.

Маринка поняла, что сейчас они начнут препираться о том, чья очередь платить за сахар, и это может вызвать у нее очередную депрессию, которая волнами периодически захлестывала ее, и тогда она испытывала страх, обостренно воспринимала одиночество и совершала, чтобы только отделаться от тоски, множество непозволительных глупостей. И поэтому Маринка на полную мощность включила радио, и свой многозначительный диалог Голова и Тоскливец продолжали под бравурный марш, свидетельствующий то ли об очередных победах в народном хозяйстве, то ли о дурном вкусе ди-джея. Впрочем, и радио не помогло, потому что марш тут же закончился и бархатный женский голос заворковал из него о том, что пора приступить к производственной гимнастике. Тоска приблизилась к Маринке еще на шаг, и тогда она изо всех сил заорала:

– Я, я куплю сахар, чтоб вы сдохли! Сил моих на вас нету!

Совершив этот демарш, она накинула дубленку и отправилась в сельпо. Никто не принялся ее удерживать, предлагать взять гривну у него и т. д. «Ну, подползи ты ко мне только, – подумала она про Тоскливца, – я тебя научу за бесплатно нежничать».

А Голова тем временем заперся у себя в кабинете, чтобы спокойно дождаться, пока секретарша принесет сахар, с тем, чтобы потом спокойно, вприкуску с пятирчаткой наслаждаться индийским напитком и размышлять о том, как он отвадит привидение нудного Васьки.

Но мирным этим мечтам не суждено было сбыться, потому что в сельсовет вошел Дваждырожденный и вместо приветствия многозначительно заметил:

– Не судите, да не судимы будете!

От его слов Тоскливей, сжался и словно усох наполовину – как человек мнительный и с рыльцем в пушку он более всего опасался оказаться за решеткой.

– Типун тебе на язык! – гневно вскричал Тоскливец и покрылся багровым и в то же время синюшным румянцем.

– Ага, боишься, – констатировал Дваждырожденный и спокойно уселся за свой совершенно пустой стол – документы Голова Дваждырожденному не доверял, ему достаточно было того, что тот наводит страх на Маринку и Тоскливца.

Но Маринка почему-то все не возвращалась и Голова про себя стал ее распекать в надежде, что она почувствует на расстоянии начальственный гнев. Но Маринке было совершенно не до телепатии и тому подобного, потому что возле сельпо она столкнулась лоб в лоб с кузнецом Назаром, который так взглянул на нее, что ей показалось, что на лицо ей вылили целый ковш расплавленного железа, – видать перегрелся он возле своего горна или одичал в одиночестве среди всякого металлического хлама и, увидев Маринку, вдруг оттаял душой, кто знает… Он даже попытался с Маринкой заговорить, но та шарахнулась от него и даже пошла в противоположную от сельсовета сторону – в селе ходили упорные слухи, что Назар общается с нечистой силой и порчу может навести такую, что ни одна опытная в таких делах старуха не возьмется от нее избавить. Снег хрустел под сапожками Маринки, солнце слепило глаза, а руки, в которых она сжимала пакет с сахаром, совершенно застыли, словно превратились в ледышки. Маринка взяла себя в руки, развернулась и зашагала на этот раз в нужном направлении, стараясь не оглядываться по сторонам, чтоб ненароком не встретиться глазами с Назаром. Но тот – вот хитрюга – подстерегал ее у входа в сельпо, словно предчувствуя, что она вынуждена будет сменить галс, чтобы окончательно не промерзнуть.

– Давай что ли тебя провожу, – предложил он, и Маринка судорожно кивнула, не решаясь перечить нечистой силе.

А тот взял у нее из рук пакет с сахаром, и она смогла тогда засунуть руки в карманы дубленки, чтоб хоть немного их отогреть, и так, молча и не глядя друг на друга, дошли они до присутственного места.

– Ты бы как-то заглянула ко мне на огонек, – предложил на прощание Назар.

Надо сказать, что усы у него были такие густые и длинные, что губ его почти не было видно и казалось, что он разговаривает, не раскрывая рта.

«Так и есть – нечистая сила», – подумалось Маринке и она, выхватив из его рук пакет, взбежала по ступенькам и громко захлопнула за собой дверь.

– Чаю! – раздался из кабинета начальственный рык. – Чаю с пятирчаткой! Полдня она прогуливается по свежему воздуху, и сочувствия нету в ней ну ни на грош…

От такой черной неблагодарности на глазах у Маринки выступили слезы, а горло сдавил горький комок, готовый взорваться громким плачем. Но она сдержалась и даже быстро заварила Голове чай, и тот, как и планировал, часа два или три сибаритствовал на диване, предаваясь размышлениям и поглядывая на пушистые снежинки, которые плавно исполняли в воздухе свой первый и последний вальс на пути к и без того заваленной снегом Горенке. Впрочем, его послеобеденный кайф вскоре был испорчен: Голове стало казаться, что снежинки то сворачиваются в белоснежную фигу, которую кто-то невидимый ему тычет, то в них просматривается подозрительная зелень, от которой до Васькиной наглой улыбки – рукой подать. Голова беспокойно заерзал на диване, видение исчезло, но безмятежный отдых был испорчен. А тем временем на улице стемнело и подозрительные тени замельтешили под окном кабинета. Голова даже расслышал мяуканье, правда, он не был уверен, что мяукал именно Васька. Подчиненные о чем-то переговаривались вполголоса в своей комнате и, вполне возможно, замышляли какую-то против него, Головы, гадость, посетителей не было, потому как мужики по возможности обходили сельсовет десятой дорогой. Одним словом, тоска.

– Маринка! – позвал Голова секретаршу, чтобы неожиданно ее за что-нибудь ухватить и немного развеяться, но та учуяла в хорошо знакомом ей голосе игривые нотки и не подала признаков жизни.

«Домой что ли пойти? – думал Голова. – Так и там не все слава Богу, Гапка, как неукрощенная, вырвавшаяся на свободу пантера, да еще мощностью в пятьдесят кобыльих сил. Вот мне бы скинуть годков так двадцать, тогда бы я… И ведь предлагал же тогда черт бессмертие, но я был в тот вечер не в форме и не среагировал. Что делать?».

Но тут подчиненные зашуршали и засуетились, и Голова понял, что они собираются разойтись. Кукушка скучным голосом, словно и ее заела тоска, прокуковала шесть раз, раздался скрежет – Тоскливец как человек аккуратный завел ее перед уходом с работы, хлопнула дверь, и Голова остался в помещении совсем один, без особых денег в кармане и без особых перспектив на счастливое будущее. Он встал, включил свет и подошел к зеркалу. Из него настороженно смотрел осанистый, упитанный мужчина в самом, как подумалось Голове, расцвете сил и с шапкой темно-русых волос, которые еще не полностью уступили предательской, отвратительной седине. Впрочем, рассматривать себя Голова не любил, потому как настроение это занятие не улучшало. И тут вдруг Голова почувствовал, что из зеркала на него смотрят не только собственные глаза: что-то белое, как густой туман, словно невеста в фате и белоснежном платье, притаилось за ним и ехидно читало его мысли. Сердце Головы тревожно сжалось и застучало так, как будто сорвалось с цепи. От страха он вспотел, проклиная себя оттого, что не покинул присутственное место вместе с подчиненными, и как всегда, испытывая глубокую жалость к самому себе. Оборачиваться и тем более встречаться глазами с тем, что стояло за ним, ему не хотелось, но ужасная, прямо-таки загробная тишина доводила его до умопомрачения и он наконец сделал шаг в сторону диванчика, чтобы в случае чего рухнуть на него, закрыть глаза и ни за что их не открывать до самого утра, когда заорут петухи, а затем, чертыхаясь с мороза, в сельсовет притащится вся братия. Но раздался тут мягкий, нежный и хорошо знакомый ему голос:

– Поверить своим глазам не могу, неужели ты меня боишься? Меня?

Голова заставил себя развернуть торс и обнаружил, что на него насмешливо смотрит Галочка, которой он увлекался, когда заканчивал безымянный факультет в Политехническом. Каштановые волосы, как и тогда, струились по ее точеным плечам, а добрые и веселые глаза, казалось, испускали невидимые, ласковые лучи, которые тут же захлестнули Голову океаном искренней нежности, и он бросился к ней, чтобы ее обнять, – но обнял лишь густой туман, из которого на него смотрели ее смеющиеся серые глаза, и с ужасом осознал, что настал теперь такой период его жизни, когда он, Голова, общается преимущественно с призраками.

– Так ты это… Тебя как бы нет, а? Или ты все же есть? – с надеждой в голосе спросил Голова, который, памятуя об их дружбе, вознамерился уже было повеселиться со старой знакомой на служебном диванчике. И к его неописуемой радости до него вдруг дошло, что таинственный туман на самом деле не что иное, как фата, а Галка – самая что ни на есть настоящая – стоит перед ним, и он бросился к ней и крепко обнял как будто и не бывало тех тридцати лет, которые прошли с тех пор, как они виделись в последний раз. Когда он окончательно убедился, что Галка настоящая, без обмана, Голова решился наконец спросить:

– А почему ты в фате? Ты что замуж выходишь?

– Выхожу… За тебя.

– За меня? Так ведь я это… Уже женат.

– Ну и что? Я слышала от местных, что у вас не лады, а коли так, то для чего вместе жить? Браки они, Васенька, совершаются на небесах, и не надо гневить небо жизнью с чужим человеком… А я… Я ведь всегда была для тебе тем, чем ты хотел, – невестой, сестрой, шлюхой, твоей матерью… Только женой твоей не стала… Без тебя прожила свою жизнь. Но, впрочем, так ни с кем и не сошлась.

– Одна!!? – с изумлением вскричал Голова. – Ты, красавица и умница, у которой я списывал контрольные, прожила все эти годы одна?

– Одна.

– И чем же ты занималась?

– Писала научные статьи. И при этом мечтала, что вот-вот раздастся телефонный звонок – номер телефона у меня все тот же, и ты… Но телефон все молчал, как надгробный памятник на заброшенном кладбище, и я вот решила…

– И правильно, правильно, – закудахтал совершенно сбитый с толку Голова.

Он был действительно очень рад снова увидеть Галочку, которая никогда ни в чем ему не отказывала, за что он ее очень любил. По этой же причине он на ней и не женился, за что и клял себя последними словами, пока окончательно не забыл о ее существовании. Но теперь, видя ее в фате, после всех мытарств, которые ему довелось пережить из-за строптивого Гапкиного характера, сердце Головы тревожно сжималось и инстинкт самосохранения, тот самый, который тогда гнусно подвел его и не позволил на ней жениться, снова принялся за свое и в паре с внутренним голосом стал предупреждать Голову об опасностях, которые таит в себе второй брак.

– Прочь, паршивцы! – приказал им Голова, но они не исчезли, а лишь отступили и продолжали нашептывать всякую гадость, как не полностью выключенное радио.

– Так что ж ты молчишь? Неужели не рад мне? – кокетливо спросила Галочка, и Голова, видя, что она все такая же дружелюбная, добрая и, дай Бог, по-прежнему уступчивая, смотрит на него своими смеющимися глазами, как смотрит мать на любимого дитятю, окончательно отмахнулся от внутреннего голоса, который вечно втравливал его во что не надо, предупреждал об опасностях, которые на самом деле ему не угрожали, и выдумал приметы, которых отродясь не существовало.

– Рад, рад, – заворковал Голова, – только вот развестись еще не успел…

«С Гапкой ничего не сделается, – лихорадочно думал Голова, – такая красавица по теперешним временам не пропадет». Он не знал еще, что у Гапки приключилась в тот вечер беда – в тот самый момент, когда она любовалась собой в новой кофточке, из-под которой чуть виднелись некие белые шлеечки и бретельки, на хату вдруг налетел безжалостный зимний ветер. Он ворвался внутрь холодным сквозняком, от которого Гапкины ножки свела зловредная судорога, и улетучился в дымовую трубу, унося с собой не только тепло хорошо протопленного дома, но и Гапкину молодость… И из зеркала, в котором еще минуту назад виднелась надменная красавица, смотрела теперь согбенная от домашних забот крестьянка в пестром очипке и без малейшего намека на красоту.

– Пощади! – неизвестно кому крикнула Гапка.

Но отвечать было некому – лишь угрюмое воронье то ли зловеще, то ли с издевкой каркало во дворе, за которым начиналась почти непроходимая для старух белая, холодная пустыня.

А тут еще уже известный нам черт стал нашептывать ей, что ее муженек задержался на работе не просто так… Ох, как не хотелось прислушиваться ей к словам врага рода человеческого, который, притаившись за ставнями, втолковывал ей, что Голова сошелся с молоденькой актрисой, которая сегодня же, если только Гапка не отстоит свои права, пинком вышвырнет ее из родимой хаты, и скитаться ей тогда по станциям метро с другими бомжами, проклиная ту минуту, когда она появилась на свет. От таких перспектив черная ревность и ненависть словно защербленным ножом полоснули ее моментально состарившееся, холодное сердце, и она принялась напяливать на себя всю одежду, которая попадалась ей под руку, понимая, что просто в пальто она насмерть замерзнет на ледяном ветру. И в сельсовет, чертяка, наверное, ей пособил, она попала как раз вовремя – в ту самую минуту, когда Голова сообщил, что вот только развестись он еще не успел.

По своему обыкновению Гапка не стала дожидаться продолжения этой крамолы и, как дорвавшийся до жертвы инквизитор, ворвалась в хорошо известный ей кабинет, оттолкнула оторопевшую невесту и заорала, как исстрадавшийся пациент на зубного врача:

– Люди, спасайте, Голова спятил и родимую свою жену ненаглядную хочет пустить по миру, выгнать из родной хаты, отдать на поругание и обречь на вечные муки, голод и холод!

– Ну, насчет ненаглядной, это ты загнула, – пробормотал Голова, с удивлением рассматривая мало примечательную, скорее напоминающую пугало в конце сезона, чем красавицу-весну, Гапку.

– Невесту, невесту он себе нашел, инфарктник, – продолжала злопыхать Гапка, – бросая стремительные, как наскоки кобры, взгляды на примолкшую от ужаса Галочку.

Впрочем, уже через несколько минут оказалось, что ужас Галочки был вызван вовсе не гневом супруги своего бывшего дружка, а тем, на кого он ее променял.

– Ты на этом женился? – удивленно спросила она Голову, словно Гапка была неодушевленным предметом да еще к тому же и бесполым. – На этом? Я думала ты нашел себе кого-то, как Брижид Бардо, и постеснялась встревать, а ты на этом… И серебристый Галочкин смех зазвенел в пустом сельсовете тысячей серебряных колокольчиков, а затем, вырвавшись на свободу, ураганом пронесся над лесом, валя деревья и распугивая зверье.

– Ты это, не оскорбляй! – окрысилась было на нее Гапка, но та не стала ее слушать и, подобрав длинные белые юбки, чтобы они не волочились по заплеванному сельсоветскому полу, стремительно покинула это затхлое и убогое помещение. Голова было ринулся за ней, чтобы все объяснить, но перед его круглым лицом с выпученными от переживания глазами захлопнулась лоснящаяся дверца шестисотого «мерседеса», и сквозь полуоткрытое окошко Галочка как-то бесшабашно и почти кокетливо сообщила ему:

– А я ведь, Васенька, богатой стала. Вот так. Ну пока, тебя ждет твоя неразлучная половина, и я желаю тебе провести с ней сегодня романтический вечер, полный воспоминаний о том времени, когда ты меня ради этого подло бросил. Негодяй!

Впрочем, она тут же поправилась:

– Негодяй? Да какой ты негодяй, ты просто, просто, – казалось, она подыскивала слово, – придурок!

И «мерседес», сказочный, как санки деда Мороза, выпустил в лицо Голове струю удушливого дыма и рванул в сторону города, а Голова замер на месте, как промерзшая на веки веков снежная баба, и слезы лились у него из глаз, но не по щекам, а как-то внутрь, застилая глаза соленым туманом, из которого чертяка строил злобные хари и приговаривал:

– Вот тебе Галочка, вот тебе «мерседес». Выкуси, а? Выкуси!

Мы не знаем, о взыскательный наш читатель, сколько бы еще простоял на ледяном ветру отчаявшийся вкусить счастья в этой жизни Голова, и, быть может, слезы в его глазах превратились бы к утру в соленые льдинки и он ослеп бы, чтобы больше никогда не видеть издевательски смеющегося солнышка и наглой белолицей луны, которая наплевательски равнодушно, покачиваясь, скользила среди ночных туч, притворяясь, что ей и дела нет до какого-то там Головы, а на сдмом деле жадно ловила каждое слово, чтобы смеяться потом про себя во время своих одиноких странствий. Но Голова не ослеп, потому что осатаневшая от бешенства Гапка, уже забывшая, что еще час назад была красавицей и ей было ровным счетом наплевать на Голову и его художества, набросилась на него сзади, норовя то ли загрызть, то ли удушить. Спасая свою жизнь, Голова бросился бежать, и это спасло его не только от Гапки – черт и тот уже норовил похитить его душу, рассчитывая, что тот в суете ничего не почувствует, а запыхавшийся Голова вбежал в дом и так и рухнул на тахту в полном изнеможении и попросил:

– Если можешь, не убивай… Дай-ка я лучше посплю.

И от всех свалившихся на него переживаний Голова погрузился в густой, почти гипнотический сон, и ворвавшаяся в хату Гапка так и не смогла его добудиться, хотя она и трясла его как грушу, пока окончательно не выбилась из сил и, запыхавшись, не утащилась в свою комнату, пообещав бессловесному истукану, что сведет с ним счеты поутру. Но проспать всю ночь до утра Голове было не суждено, потому что в ногах у него оказался все тот же Васька со своими привиденческими проблемами и стал настойчиво требовать, чтобы хозяин почесал у него за ухом, погладил и извинился за то, что заморил его голодом. От этой клеветы Голова проснулся посреди ночи в холодном поту и попытался было уговорить своего бывшего кота убраться куда подальше и не приставать. Но тот совершенно не собирался оставить Голову в покое и все нудил о том, что ему некуда деться и совершенно осточертело скитаться, но и отдыха у него никакого нет и к тому же скука смертная заедает его и единственная его отрада – поговорить вот так, по душам, со своим Василием Петровичем.

«Что за жизнь, что за жизнь, – думал Голова, – просто какая-то чертовщина. Супруга сегодня красавица, а на завтра – на тебе – экспонат музея истории. И еще ругается. И привидение кота вместо сладостного сна, дарующего отдохновение после трудов праведных…».

– Я к тебе теперь каждую ночь приходить буду, – нудно вещал кот, – потому как мне больше некуда. Не к котам же я такой приду – засмеют насмерть. А тебе и так все известно… С тобой можно по душам про то, как мы тут жили, поговорить.

– Я и сейчас тут живу, – отмахнулся от него Голова.

– Чепуха! – огрызнулся кот. – Разве это жизнь?… Я-то уж знаю. Сначала чертовка наградила тебя рогами, а потом Гапка. И причем еще смеет тебя ругать… А Галочка, хоть и разбогатела, но любит тебя всем сердцем, и чтобы не стариться питается одной травой с кефиром, и все тебя, дурака, ждет. А ты позволяешь этой людоедке есть себя поедом. А почему, интересно мне знать?

– Да мне и самому интересно…

Но тут на его счастье Ваську что-то отвлекло и он исчез, а Голова опять провалился в глубокий, напоминающий черный бездонный колодец сон, вынырнуть из которого ему помогла набравшаяся за ночь сил супруга.

– Вставай, вставай, нечего разлеживаться! – заорала она на него как раз тогда, когда ему стал сниться новый, невиданный им прежде сон, про то, как он еще студент и прогуливается под ручку с Галочкой по аллеям тенистого парка, того, что возле политеха, и металлический голос супруги внес неприятный диссонанс в то иллюзорное счастье, которое он начал уже было ощущать во сне.

– Почему ты всегда орешь? – хмуро поинтересовался Голова у благоверной, начиная всерьез уже подумывать о том, как от нее, бедолашной, избавиться.

Та не нашлась, что ответить, и недовольно, как кандалами, загромыхала кастрюлями, а Голова попытался снова заснуть, но не смог, и безжалостный день со всеми заботами и неприятностями стал все более ощутимо надвигаться на него вместе с тиканьем часов, лучами солнца, которое, скорее всего, специально светило сегодня так ярко, чтобы всем видна была растерянность на его обычно уверенном в себе и бодром, как у продавца пенки для бритья, лице. Нет, спасительный сон о молоденькой Галочке оказался для него так же недосягаем, как те времена, когда все то, что ему снилось, было правдой. Голова чертыхнулся и принялся одеваться, угрюмо поглядывая на Гапку, которая не спеша готовила завтрак.

«А ведь котище-то прав, – вдруг подумалось Голове. – Ест она меня поедом, а толку от нее, как от козла молока, да еще бегает к этому, к Тоскливцу, когда молодеет, а мне ни-ни… Может быть, она снова помолодеет? Но какой мне с этого толк? Выгнать ее в шею, да и пусть катится туда, откуда пришла». И тут Голова с ужасом вспомнил, что катиться ведь придется ему, потому что, если разобраться, то дом этот – Гапкин, доставшийся ей по наследству, а он позарился тогда на Гапкину красоту да на этот казавшийся ему роскошным после студенческой общаги дом, забыл и самого себя, и Галочку, и своих друзей и стал в конце концов просто сельским головой…

«И что это на меня тогда нашло, – размышлял Голова, – видать, нечистый меня подкузьмил, вот я и впал в маразм. И промаразмировал всю жизнь. И если бы Галочка меня вчера не вывела из этого бесконечного оцепенения, то я бы так и не понял, что со мной происходит… А если Гапка ведьма? Ведь молодеет же она каким-то загадочным образом. Ведьма и есть. Православные не должны так издеваться над своими мужьями. Может быть, с батюшкой Тарасом посоветоваться. Нет, стыдно».

К своему удивлению, Голова вдруг почувствовал, что не испытывает и тени ревности к Тоскливцу. «Пусть себе, – думал Голова, сам себе поражаясь, – пусть резвятся. Я лучше с коброй лягу, чем с Гапкой. А может, их каким-то образом поженить? Только вот как? Все-то вроде как женаты и замужем. Но выдать Гапку за Тоскливца и чтобы она у него жила вместо Клары, а самому рвануть к Галочке. Телефон все тот же, а?».

Предаваясь этим упоительным мечтам, Голова умял основательный завтрак, поедая в прикуску для дезинфекции чеснок. Гапка запах чеснока не выносила, как она не выносила почти все, что ее окружало, но в это утро ей не хотелось заводиться и она, что с ней случалось довольно редко, промолчала. Как всегда, по рассеянности забыв поблагодарить хозяйку, Голова поднялся и замаршировал по скрипучему снегу по направлению к присутственному месту, проклиная при этом тот день, час и минуту, когда случай (он тогда уже почти заканчивал политех и, как правило, избегал родное село как черт ладана) занес его в Горенку в жаркий до умопомрачения летний полдень и он зашел в сельпо, чтобы купить холодного пива, но холодильник увезли на ремонт, а от теплого пива у него началась страшнейшая головная боль, которая продолжалась до тех пор, пока он не увидел на центральной улице девушку с короной золотых волос и сладкой, как майский мед, улыбкой. «Проклятье! – чертыхнулся Голова. – И вынес же меня на нее случай – знал бы, обошел бы этот заповедник десятой дорогой… Эх, судьба». От одного вида сельсовета сердце его тревожно сжалось, как у животного, которого загоняют в клетку, чтобы отвезти на бойню, но он заставил себя открыть дверь и даже поздоровался бодрым тоном с Тоскливцем и Маринкой. Подчиненные, впрочем, были заняты какой-то бумаженцией и почти не заметили своего благодетеля, как иногда в порыве то ли фальшивой преданности, то ли нарочитого хамства называл его Тоскливец.

– Что у вас там, – поинтересовался Голова, – опять шуры-муры прямо с утра?

– Да что вы, Василий Петрович, – надула пухлые губки Маринка, – приятнейшее известие получил сегодня наш Тоскливец…

– Неужели в лотерею выиграл? – зависть схватила сердце Головы железной перчаткой, и по всему телу у него пошли легкие, тревожные судороги.

– Еще лучше! – радостно пояснила Маринка. – Клара прислала ему свидетельство о разводе. Оригинал. Теперь мы будем с ним дружить…

Тоскливец, однако, не спешил подтвердить, что дело обстоит именно так. Он любил все не спеша обдумать, чтобы не продешевить и, вероятно, не был уверен, что какая-то сельская секретарша теперь ему ровня. В конце концов, он может рассчитывать на пару и попривлекательнее. В смысле денег. Маринка почувствовала, что он совсем не горит желанием связать себя с ней брачными узами, и отвратительная одурь накатила на нее, как приступ гадливости. От одной только мысли, что этот жалкий сельский писарь не бросился перед ней на колени, чтобы молить ее о милости стать наконец его женой, вся убогость ее положения стала ей особенно очевидна, и она убежала в туалет, потому что худосочный, с залысинами и нездоровым румянцем под глазами Тоскливец вызывал у нее теперь только сильные позывы рвоты.

Голова и Тоскливец, не сговариваясь, осуждающе посмотрели на Маринку, которая вместо того, чтобы сварганить им по чашечке горячего чайку, унеслась в кабину уединения, из которой раздались звуки – надолго отбившие у них охоту что-либо пить или есть.

А мысли у Головы теперь были только об одном – как всучить Гапку Тоскливцу и зажить потом весело и беспечно, пока еще есть силы на то, чтобы жить. И он под аккомпанемент Маринкиного бельканто, которое все еще доносилось из туалета, ретировался домой.

– Ты чего это? – насупилась Гапка, увидев супруга, – заболел что ли? Другие люди на работе дело делают или, по крайней мере, деньги зарабатывают, а ты от своей оттоманки оторваться не можешь, словно тянет тебя к ней какая-то нечистая сила.

«Ты бы уж лучше молчала про нечистую силу, – подумал Голова, – вечная красавица. Того и гляди опять снова помолодеешь и снова за свое. Но я тебе и сам готов помочь».

И он притворился, что хочет ей, Гапке, помочь, вытащил откуда-то пачку затасканных купюр и посоветовал ей поехать в город, приодеться, и приобуться, и сходить в салон красоты, и всякое там такое. И заодно отдохнуть от сельского пейзажа и навестить тетку, которая живет на Прорезной.

Гапка, конечно, подозревала, что ни с того ни с сего супруг не мог так подобреть, да еще выложить за просто так кучу денег. Но какая женщина отказалась бы от возможности заняться собой на дармовщину и отдохнуть от приготовления еды на «вечном огне»? И Гапка со вздохом взяла деньги, а Голова ушел опять в присутственное место и загадочно улыбнулся Тоскливцу, когда тот начал что-то Голове втемяшивать.

– Вы чего это, Василь Петрович, смеетесь? – удивился Тоскливец, который уже и позабыл, как выглядит Голова, когда по его шерстистой, краснокожей физиономии расплывается что-то похожее на улыбку. – Может быть, клад нашли?

– Сглазишь, дурак! – заорал на него Голова. – Может быть, и нашел бы, но ты сглазил… Впрочем, может быть, это ты клад найдешь…

И Голова опять загадочно, как Мона Лиза, улыбнулся. А его подчиненные опять принялись обсуждать, чья очередь покупать сахар, – Тоскливец уверял, что паспортистки, а та отказывалась и уверяла, что чай пьет дома, на что Тоскливец сладеньким голосочком отвечал: «Знаем, знаем, как вы чай дома пьете. А чашка у вас тогда на работе зачем? Нет, Мария Степановна, сходите купите нам килограммчик сахару да лучше с печеньицем, чтобы мы могли его вприкуску есть». В разгар этого бесконечного разговора, способного человека и менее выдержанного, чем Голова, довести до полного исступления, а не то что мигрени, Голова выскользнул из здания и отправился оформлять развод. Прежде разводиться ему никогда не доводилось, и хотя он чувствовал, что прав и так дальше продолжаться не может, коленки у него тряслись и несколько раз он чуть не упал в холодный снег, укутавший, как ему казалось, Горенку погребальным саваном, чтобы своей белизной напомнить ему, Голове, о неминуемой смерти. И ему сразу же захотелось увидеть что-либо жизнеутверждающее, например, хорошенькую девушку или, по крайней мере, заставленный едой стол. Ему казалось, что Гапка может раскрыть его замысел и накинуться на него откуда-то сзади или даже сверху, и он тревожно оглядывался по сторонам, но улица была пуста и только безучастные снежники сыпались откуда-то из поднебесья, норовя залететь в глаз или за воротник, чтобы наградить его какой-нибудь хворью. Добравшись до конторы, Голова быстренько и довольно уверенно заполнил все документы, а на вопрос смазливенькой служащей, знает ли Агафья Степановна про то, что он с ней разводится, Голова спокойно ответил: «Узнает. В свое время». Он рассчитывал, что ему удастся выдать Гапку за Тоскливца, чтобы перевезти к себе Галочку и хоть остаток жизни прожить вместе с ней, а не с Гапкой, характер которой мог запросто дать форы любому виду кобры.

Когда Голова возвратился в свой кабинет, он увидел, что: паспортистку уже почти довели до истерики и что глаза ее уже превратились в два соленых озера, из которых в любой момент могли обрушиться водопады известной влаги. Однако она сдерживала себя из последних сил. Сахар она и вправду никогда не покупала, а чай пила вместе со всеми, особенно зимой, когда белые, холодные снежинки лениво кружили над сельсоветом, словно угрожая засыпать его раз и навсегда на радость сельчанам, ненавидевшим в глубине души любую власть. Свою позицию в отношении сахара она объясняла самой себе тем, что «Тоскливец лупит с мужиков подношения, а я еще должна покупать ему сахар!». В простоте своей душевной она забывала, что и на ее стол периодически вовсе не из космоса попадают известные конвертики и коробочки с конфетами, которые она утаскивала домой, чтобы наслаждаться ими под телевизором – не раскармливать же ими Тоскливца и эту вертихвостку, Маринку, которая нет-нет да и позволит отпустить ехидную шпильку в адрес трудового человека, подбирать одежду которому становилось с каждым годом все труднее по причине прогрессирующей дородности.

Голова прикрикнул на них, чтобы они успокоились и не доводили его до мигрени. «Доведете, вам же хуже будет – заставлю шкаф с документами перебирать» – пригрозил он им и в сельсовете наступили перемирие и тишина. Только паспортистка тяжело дышала в своем закутке, но на нее уже никто не обращал внимания, потому что на коллектив опустилось мечтательное настроение. Голова мечтал о том, что заживет он теперь вместе с Галочкой. В Гапкиной хате. А Тоскливец, как всегда, обстоятельно обдумывал, что он приготовит себе на ужин, а потом ляжет в постель со своей излюбленной книгой (как она называлась, ему не было известно, потому что она попала к нему уже без обложки) и будет дожидаться Тапочку, а та явится к нему восхитительная, как яблоня в цвету, и заживет у него, потому как Клара уже, как выражался Тоскливец, самоопределилась, а Голове от Гапки уже все равно ничего не светит, кроме синяков. А Маринка задремала под мерное тиканье уродливых часов перестроечной поры, воспользовавшись тем, что зловредная кукушка взяла себе тайм-аут, и так явственно снилось ей, Маринке, что она лежит на пляже на Гавайских островах в новом купальнике и с таким бюстом, которого в этих местах отродясь никто не видывал, что черт, подслушавший ее мысли, ее туда и перенес, чтобы развлечься. Только не в купальнике, а в той дубленке, в которую она куталась в сельсовете. И в той же кофточке, которая, конечно, ее согревала, но никак не напоминала пляжную одежду. И вокруг нее немедленно собралась толпа, которая хотя и ненавязчиво, но довольно пристально пялилась на полненькую блондиночку, которая сидела на песке под солнцем в зимней одежде и в домашних тапочках и грустно смотрела на безукоризненно синий океан, за которым осталась и родная Горенка, и Тоскливей, и снег… А тут еще к тому же появился неумолимый, как смерть, американский полицейский и за отсутствием у нее не только визы в паспорте, но и самого паспорта да и вообще каких-либо документов усадил ее в машину с мигалкой, отвез в участок и запер в гнусной, зарешеченной камере. Оказавшись в неволе, Маринка сняла с себя дубленку, умылась и со страдальческим выражением лица уселась на койку… Но тут то ли черту все это надоело, то ли он почувствовал, что полицейский смотрит на Маринку уже не так злобно, а даже несколько сочувственно, но он перенес ее обратно в Горенку, в сельсовет, и она, оказавшись на родном стуле, сразу решила, что нет ничего лучше Родины. Ради собственного душевного спокойствия она предпочитала не спрашивать самое себя, привиделся ли ей далекий остров или это враг рода человеческого, окопавшийся в этих местах, поиздевался над ней. Но тут как всегда мрачная кукушка скорее прокаркала, чем прокуковала шесть часов, и оцепенение, в которое впали доблестные служащие, развеялось, и все стали собираться домой. Но Маринкина звезда в этот день, видать, спряталась за облаками или вообще не появилась на небосводе, потому что возле сельсовета ее нахально поджидал Назар. Он грубо взял ее за руку и увел к себе, не обращая внимания на ее лепетания о том, что она спешит домой, где ее ожидает только что приехавшая погостить тетка.

Дом Назара, снаружи казавшийся довольно маленьким, внутри оказался огромным, как дворец. На стенах сушились неведомые Маринке травы. Он заварил ей душистого, с медом чайку, от которого ее разморило, как от баньки, и горячие токи забегали по всему телу, заставляя скидывать одежду, которая, казалось, обжигала ее. А дальше Марина уже мало что помнила. Смутно ей припоминалось, как Назар положил ее, голую, на наковальню и лупил молотом, а душа ее смотрела безучастно на этот ужас со стороны, словно все это происходило в кино. Марина хотела было спросить Назара, почему это так, но не смогла, потому что тело ее было все равно как кусок камня. Но Маринка почему-то твердо знала при этом, что она останется жива и будет жить, и когда она опять пришла в себя, то снова сидела за столом и пила все тот же чай, только теперь она почему-то видела не только комнату, в которой находилась, но и всю Горенку и ее окрестности… К своему удивлению, Маринка увидела пробирающуюся по снегу к Горенке Клару и даже прочитала ее нехитрые мыслишки – повиниться перед Тоскливцем, убедить его, что на самом деле развода-то никакого и не было и, поджав хвост, отсидеться в мужнином доме до лучших времен. «А как же я?» – подумала было Маринка, забыв, что Тоскливец совсем не собирается соединить с ней свою судьбу. Но тут Маринка увидела, что наперерез Кларе движется по плохо протоптанной в снегу тропинке еще одна Клара. От ужаса у Маринки перехватило дыхание, и она бросила на Назара долгий пристальный взгляд, пытаясь понять, видит ли он то, что видит она. «Это чертовка», – ответил Назар в ответ на ее взгляд. Но тут ее взору открылась вдруг хата Тоскливца – на крыльце мерзла какая-то городская дамочка в модном, но продуваемом всеми ветрами пальто. Она ходила по крыльцу, пытаясь согреться, но с каждой минутой ей удавалось это все хуже и фигура дамочки выражала растерянность и неуверенность. Но тут дверь распахнулась, и Маринка увидела Тоскливца в белоснежных кальсонах и пижамной рубашечке с аккуратно наглаженным воротничком. Он совсем не смутился, представ перед дамочкой в таком виде, и более того, не особенно церемонясь, схватил ее за руку и втащил в хату. Дамочка при этом чуть-чуть повернулась – и Маринка хоть и с трудом, но узнала супружницу Головы – та была в новой прическе и в невиданном в этих краях макияже. Правда, из-за шляпки и пальто совершенно невозможно было рассмотреть, в какой ипостаси появилась она на этот раз – в образе юной красавицы, уверенной в своих женских чарах, но при этом почти по-детски, застенчиво улыбающейся, или старой мегеры, от молодости которой не осталось ничего, кроме выедающих мозги криков.

Маринка запросилась домой, потому как на душе у нее скребли кошки из-за ветрености Тоскливца, и кроме того, ей совершенно не хотелось опять оказаться на наковальне. Назар удерживать ее не стал, но только посоветовал заходить к нему почаще, потому что он умеет изводить всякие хвори, может ей помочь. На этом и расстались.

А Тоскливец тем временем, как он думал, опять попал во: времена изобилия, и если и не всеобщего, так, по крайней мере, собственного счастья.

– Гапочка, Гапочка, – лопотал он от избытка эмоций, не в силах выговорить что-либо другое. Впрочем, его можно было понять – деньги Головы не были потрачены зря. Гапка выглядела, если и не как Джекки Кеннеди в расцвете сил, то где-то близко к этому, и он, благоговейно, как поклонник греческого искусства при виде Венеры Милосской, срывал с нее казавшиеся ему бесконечными предметы женского туалета. И тут – случайность то была, или черт опять сыграл шутку – свет в селе погас, и прелести Гапки Тоскливцу тут же дорисовало воображение. Нет, и в перебоях электричества, читатель, существуют положительные моменты, особенно когда хочется, скажем так, душевного тепла, а на улице изгаляется метель и свирепствует собачий холод.

Но не успел Тоскливец насладиться как следует запретным плодом, как в дверь его дома, который он считал своей крепостью, забарабанила вернувшаяся супружница.

– Открывай, открывай! – истошно вопила она, я знаю, что ты там, открой, потому что иначе я сожгу этот курятник! – отступать Кларе было некуда – мороз окончательно ее доконал, да и более веского аргумента у нее уже не было.

– Вот проклятье на мою голову, – выругался в темноте погрустневший Тоскливец, надрессированный за долгие годы супружеской жизни без промедления и под угрозой скорой расправы выполнять просьбы своей неукротимой половины. Но тут же припомнил, что он теперь холостяк и может делать все, что ему заблагорассудится.

– Кто там? – сонным голосом спросил он, чтобы потянуть время и дать Гапке возможность натянуть на себя все, что он с нее снял.

– Папа Карло! – заорала в ответ погибающая от холода Клара. – Кто же еще? Открывай, тебе говорят!

– Тут не постоялый двор, – резонно ответствовал Тоскливец. – Ты тут как хочешь, а я, это, спать пойду.

– Я замерзаю! – прорезал морозную безлунную ночь ее вырвавшийся из самых недр ее дремучей души вопль, который то ли затронул в заплесневевшем сердце Тоскливца какую-то давно лопнувшую струну, то ли Тоскливец испугался, что поутру на его крыльце обнаружат замерзшую Клару и тогда придется расстаться не с одной из столь милых его сердцу бумажек с портретами великих земляков наших, чтобы упросить милиционера Грицька замять дело.

«Себе дороже, – подумал Тоскливец, – пропадать так пропадать». Тем более, что Гапка уже перестала шуршать и шелестеть, и Тоскливец был почти уверен в том, что они – то есть он и Гапка – готовы встретить врага.

И он открыл дверь, и ополоумевшая от холода супруга ворвалась в основательно прогретый по случаю прихода гостьи домик и наткнулась на полную темноту и недоброжелательность.

– В темноте сидишь, – констатировала она, – маскируешься, что ли?

– Свет выключили, – миролюбиво ответствовал ей супруг, – только мы собрались чайку испить.

– Кто это «мы»? Или ты себя уже, как император… Или есть тут кто?

Гапка, которой было неведомо, что Тоскливец уже официально зарегистрированный холостяк, обливалась в темноте холодным потом.

– Агафья Степановна на чаек пожаловали, – ответил Тоскливец, и в эту самую минуту ярко вспыхнула ожившая лампочка и пламенному взору Клары предстала Гапка в кокетливой маечке, натянутой впопыхах поверх свитерка. Гапка, однако, не стала препятствовать Тоскливцу выяснять отношения с супружницей и быстро ретировалась, уверяя, что хочет возвратиться домой, пока на улице светло и фонари еще горят. Она набросила на себя моднющее пальто и исчезла в водовороте надоедливых снежинок.

И только когда за ней захлопнулась дверь и Тоскливец остался один на один со своей бывшей половиной, как обреченный на встречу с племенным быком тореадор, только тогда до него наконец дошло, что гостья-то у него была не первой свежести. «Опять моя Тапочка подурнела, – нервно подумал Тоскливец, – даже не решаясь самому себе признаться, что опять развлекал старшее поколение. – Но ничего, будет и на моей улице праздник. Помолодеет она еще – нутром чую».

А Гапка тем временем добрела до родимой хаты. Голова по обыкновению ругался во сне с котом, который то ли ему снился, то ли, невидимый Гапке, действительно сидел у него в ногах и доводил до инфаркта заунывными разговорами.

Дверь громыхнула, как пистолетный выстрел, Голова подскочил с криком: «Держи вора!».

Но это был вовсе не вор, а взъерошенная и одетая кое-как Гапка. Она еле стояла на ногах, то ли от усталости, то ли от нервных переживаний, и Голове пришлось подхватить ее на руки, чтобы она не упала. На вес она казалась не тяжелее ребенка, и сердце Головы сжалось от жалости – как она постарела, но тут Гапка приоткрыла глаза и морщины на ее лице стали таять, как снег под солнцем, и через минуту Голова уже не в силах был удержать в руках то, что держал, – налитую жизненными соками девушку. То ли от благоговейного ужаса, то ли потому что помолодевшая Гапка каким-то невиданным образом набрала вес, Голова выпустил ее из рук и она грохнулась на пол и презрительно завопила:

– Алкоголик проклятый! Жену на руках удержать не в силах! – но в глазах у нее мелькали отблески адского пламени, и Голова, глядя на нее, перекрестился да и залег на тахту, чтобы не видеть непотребный этот ужас. Правда, засыпая, он успел пробормотать:

– Тоскливец-то у нас теперь холостяк… Клара ему по почте развод прислала…

«Так что же это я тогда убежала? – подумала Гапка. – Нет, я в своем праве, это пусть она уходит…». И она снова оделась и, совершенно потеряв голову от того, что с ней произошло, и даже не ведая того, что она опять превратилась в красавицу, устремилась к Тоскливцу. А тот как мог защищался от Клары и тыкал ей в лицо голубой бумажкой с заветным свидетельством, но на Клару бумажка действовала, как красная тряпка на быка, и она все ближе надвигалась на Тоскливца, и земля уходила уже у него из-под ног, но тут в незапертую дверь вошла Гапка и увидела, что ее дружку, видать, недолго осталось любоваться ее прелестями, потому что оскаленная Кларина морда слишком уж близко придвинулась к его кадыку, и бросилась к нему на помощь с горьким криком, с каким несчастная зайчиха бросается прямо в пасть волку только для того, чтобы спасти своих зайчат. Клара отшвырнула ее, как мусор, и та отлетела к двери, но тут полуобморочный Тоскливец на какое-то мгновение пришел в себя и увидел, что Гапка хороша, как первый поцелуй под безоблачным весенним небом, и сердце его сжалось от тоски, потому что это богатство останется на поверхности земли, а он будет гнить под ней и будет ему холодно и одиноко, и от таких жалостливых мыслей он вдруг извернулся и так влепил Кларе по жабрам, что та отлетела к двери вслед за Гапкой и оказалась там как раз в тот момент, когда в знакомое ей уже помещение плавно то ли входила, то ли вплывала Клара-чертовка. Сначала Тоскливец подумал, что в глазах у него двоится, но потом до него дошло, что происходит, и волосы встали у него дыбом, а потом приключилось кое-что еще похуже – мерзкие рога выросли у него в мгновение ока – ведь он полюбезничал тогда в шкафу с цыганоч– кой… Гапка, увидев на нем рога, с воплем: «Но что же это такое?! Везде нечистая сила, да и у Головы, мне казалось, они были…» грохнулась в обморок на пол, где и оказалась рядом с Кларой. Чертовка, сообразив, что сегодня вечером ее услуги тут уже не потребуются, ретировалась в промерзший лес, проклиная на всякий случай черта, а Тоскливец остался при бывшей жене и при подружке и, видя, как они мирно лежат рядом, на какое-то мгновение ощутил в себе склонность к многоженству. Но тут Клара открыла левый, изумрудно-зеленый глаз. Затем правый, точно такой же, и они, словно прожектора в ночном поле, высветили всю его жалкую, пугливую душонку, которая трепыхалась в грудной клетке, как пойманный воробей. Только вот рога… Клара не понимала природу рогов… Заподозрить своего скаредного супруга в том, что он черт, она никак не могла. Но откуда рога? Может быть, он нацепил их для того, чтобы ее испугать, и она подскочила и бросилась к нему, чтобы содрать с него эту оскорбительную игрушку, но Тоскливец нагнул голову и накинулся на нее, чтобы забодать свою мучительницу насмерть. От его решимости на Клару пахнуло чем-то холодным, как из разрытой могилы, и она из последних сил увернулась, схватила куртку, но вспомнив, что деваться ей некуда, примирительно сказала:

– Ну ладно, пусть будут рога, я никому не скажу.

Тоскливец, ожидая, что Гапка вот-вот придет в себя, натянул на себя шапку и убежал к Васылю, чтобы их спилить. И брошенная его горлица осталась в чужой хате на холодном полу под присмотром Клары, доброжелательности в которой было ровно столько же, сколько в собирающемся на пенсию тюремном надзирателе. Воспользовавшись отсутствием супруга, она придвинулась к беззащитной Гапке, чтобы решить, как изуродовать ее так, чтобы потом не пришлось за это отвечать. Золотые Гапкины волосы показались ей особенно неприличными – они подошли бы скорее манекенщице или принцессе Монако, но на голове у супруги сельского головы они выглядели, по мнению Клары, совершенно неуместно: у самой Клары от былой роскоши волос осталось только что-то вроде направленной в небо дули. «Постричь надо ее, окаянную, постричь», – сообразила Клара, и бросилась искать ножницы, но так как дома она бывала нечасто, а логика Тоскливца не вписывалась в общепринятые у людей каноны, то она не сразу сообразила, что искать их нужно в холодильнике, потому что экономный Тоскливец в отсутствие супружницы состригал сыр и колбасу для бутербродов микроскопическими кусочками. Но наконец ножницы были найдены, и Клара с горящими от возбуждения глазами опять подскочила к своей жертве, но та от холода уже почти пришла в себя и даже полуоткрыла свои изумительные, карие, с золотыми искорками глаза, в которых тут же отразилась перекошенная Кларина морда и ножницы, которыми она тыкала в сторону Гапки. «Зарезать хочет! – подумала Гапка. – Вот эгоистка!». И двинула ногой, спасая себя, по искривленной, словно она непрерывно находилась перед кривым зеркалом, Клариной физиономии. Та ойкнула и отлетела, ударившись спиной о книжный шкаф, в котором Тоскливец хранил соления и всякий бесполезный мотлох. К удивлению Клары, со шкафа на нее посыпались столь любимые ею листики цветной бумаги с заманчивыми цифрами и надписями.

– Так вот где Тоскливец держит деньги! – вскричала Клара и принялась запихивать деньги в бюстгальтер, чтобы разбогатеть и улизнуть, пока зловредный супруг не явился домой.

– Воровка! Прекрати красть! Милиция! – завизжала Гапка, но, кроме равнодушной метели, никто ее не услышал.

«Украдет и смоется, а Тоскливец и на меня может подумать!», – решила Гапка и подхватившись с пола, набросилась на мускулистую Клару. Силы, впрочем, были неравны, и вскоре Гапка уже лежала связанная на постели, раскаиваясь в своем порыве, а Клара продолжала запихивать деньги в свой, казавшийся Гапке бездонным, бюстгальтер. Но тут, когда Клара уже было решила, что перед ней открываются совсем новые перспективы, запихивать деньги ей стало труднее, Клара заглянула себе под блузку и издала крик удивления. Иссохшее от вокзальных пирожков тело раздалось как на дрожжах, она бросилась к зеркалу и – не поверила своим глазам – былые выпуклости и вогнутости сменили ненавистную угловатость, по плечам опять заструились роскошные черные, без уродливых седых прядей волосы, а непокорная челка норовила скрыть белоснежное, в еле заметных и упоительных веснушках личико, которое украшали два бесценных изумруда ее глаз! «Молодость, – это хорошо, – думала Клара, – но куда класть деньги? Сумочку какой-то дурак может выхватить, и тогда пиши пропало…». Ей и в голову не приходило, что можно попытаться остаться дома, замолить перед Тоскливцем грехи и начать все сначала… Нет, Клара была авантюристкой до мозга костей, и любая возможность во что-либо ввязаться казалась ей во сто раз заманчивей приевшихся семейных радостей. «Ладно, придется в сумочку», – решила Клара, но тут дверь распахнулась и в облаке морозного пара в комнату ввалился безрогий Тоскливец. Увидев, что дело его жизни исчезает в кожаной Клариной сумке, он жалобно пискнул и бросился к бывшей супружнице, но был отброшен и вскоре оказался на постели рядом с Гапкой и тоже со связанными руками и ногами. Более того, чтобы его жалобные писки не вызвали у нее мигрень, новоиспеченная красавица заткнула ему рот кухонной тряпкой. И так сбережения Тоскливца канули бы в Лету, если бы вдруг веревки, которыми его связала Клара, не лопнули с оглушительным треском. Гапка взглянула на него и глазам своим не поверила – Тоскливец, физиономия которого хотя и осталась такой же безрадостной, загадочным образом помолодел, залысины на его голове исчезли, чахоточный румянец уступил место благородной бледности, а аккуратно накачанные бицепсы не давали теперь Кларе и помыслить о том, что ей удастся удрать с его состоянием. Тоскливец, как лев, спрыгнул с постели, и в этот момент до Клары наконец дошло – она и Гапка больны каким-то новым вирусом и каждый, кто к ним прикасается, молодеет лет на двадцать.

– Не прикасайся ко мне! – заорала Клара. – Ну неужели ты, кретин, не понимаешь, что стоит тебе тронуть меня хоть пальцем, как ты помолодеешь еще на двадцать лет, и тогда Гапке придется кормить тебя грудью…

Но Тоскливец как человек, мягко выражаясь, прагматичный не был склонен верить всяким выдумкам и уж тем более и представить себе не мог, что прикосновение к Кларе, хоть и образца времен застоя, может даровать кому-либо молодость. Кроме того, ему трудно было поверить в то, что Клара способна выдавить из себя хоть слово правды. И он схватил ее за патлы, но тут же стал то ли падать, то ли скользить вниз и был вынужден, к счастью для Клары, ее отпустить. Он мог теперь, почти не сгибаясь, заходить под стол, потому что супружница подарила ему очередную порцию молодости – Тоскливец был теперь ростом с пятилетнего ребенка, но все продолжал молодеть и вскоре, запутавшись в собственной одежде, упал на пол и в страхе заполз под стол, – он превратился в младенца с лицом человека, умудренного жизненным опытом. Гапка хотела было подскочить к нему, чтобы взять его на руки, но в последний момент сообразила, что объятие это может оказаться последним и ее милый может превратиться в эмбрион или что-то в этом роде, и бросилась к двери, чтобы улизнуть и позвать людей на помощь. Но Клара без обиняков отшвырнула ее в сторону постели, но в постель Гапка упала уже совсем маленькой девочкой, а Клара тоже уменьшилась в размерах и вскоре оказалась под тем же столом, что и Тоскливец. Из одежды, которая ей теперь уже не была нужна, на пол вываливались смятые купюры, но тело не слушалось Тоскливца и он не мог их сгрести, хотя и пытался отталкивать от них Клару. Вид этих двух престарелых младенцев мог бы испугать и человека с более крепкими нервами, чем у Гапки. Она опрометью выскочила из хаты и бросилась бежать домой, где ее единственным слушателем оказался погруженный в глубокий сон супруг, который чавкал, словно ел что-то вкусное, и при этом непрерывно ругался с котом. Гапка принялась его трясти и дотрясла его до того, что Голова, так и не проснувшись, превратился в упитанного бутуза. В ужасе она выскочила на улицу и стала бегать от хаты к хате, но невидимый вирус юности уже сыграл злую шутку почти со всеми обитателями Горенки и к утру в ней почти не осталось взрослых людей, за исключением батюшки Тараса, Явдохи и так называемой Козьей Бабушки, которая, как поговаривали злые и праздные языки, приходилась бабушкой только козам, которых держала, чтобы хоть как-то прокормиться. Только на них не подействовала дьявольская бацилла, и поутру им пришлось отпаивать беспомощных односельчан теплым козьим молоком, которое, впрочем, скоро закончилось, а затем выслушивать визг голодных младенцев, которые пытались итого сказать им непослушными губами, но не могли и лишь издавали малопонятный лепет. А тут еще к тому же отключили связь, и мир так и не узнал о чуде, свалившемся на горенчан.

А Тоскливцу в то утро было страшно. Во-первых, потому, что Гапка куда-то запропастилась и не спешила, как предрекала подлая Клара, накормить его грудью, во-вторых, по-гому, что он опасался, что кто-нибудь зайдет в дом и увидит кучу денег возле двух беспомощных младенцев – Тоскливец не знал, что чума молодости поразила всех односельчан, которые так же, как и он, учатся держать головку и радостно смеются, когда им это удается. Но время шло, и никто не спешил одеть на него подгузник и чем-нибудь накормить. Клара, такая же беспомощная, возилась возле него, норовя подмять под себя купюры, Тоскливец ее отталкивал, но от непрерывной борьбы ему все больше хотелось есть, и до него понемногу начало доходить, что он может погибнуть от голода в собственном доме. Он попытался выпутаться из одежды, чтобы добраться по-пластунски до холодильника и попытаться его открыть. Вскоре, впрочем, стало понятно, что такая задача шестимесячному карапузу не по зубам. От злости и для того, чтобы не умереть с голоду, Тоскливец попытался укусить Клару, но не смог, потому что у него еще не прорезались зубки, а Клара больно толкнула его плечом и бросила на него долгий, злобный взгляд. В доме тем временем становилось все холоднее, а за околицей села слышался вой – волки, почуяв неладное, обнаглели и даже лай возбужденных, давно не кормленных собак их уже не пугал.

А когда Голова проснулся и попытался встать, то скатился с тахты и пребольно ударился. К его ужасу, встать ему не удалось – младенцы, как известно, не ходят, и постепенно до него начал доходить размер случившейся с ним беды. «Нечистый попутал», – горько думал Голова и тщетно призывал Гапку, которая в куче других перепуганных младенцев горько кляла свою жизнь, но в глубине души была рада – ей опять предстояло стать ребенком, а потом превратиться в девушку, и кто знает, может быть, на этот раз все сложится не так плохо. «И никаких Тоскливцев! – думала Гапка. – Настоящий муж должен быть минимум министром». А Голова, ползая по холодному полу в поисках хоть какого-то коврика, думал о том, что если не относиться трагически к половым органам, то жизнь становиться намного проще… Но тут на его пути встретился все тот же Васька, и ему пришлось, к большому удовольствию паршивца, разразившегося издевательским хохотом, проползти сквозь него.

– Доигрался, Василий Петрович, доигрался, – гнусно замурлыкал Васька, – я так и думал, что ты опять во что-нибудь влипнешь. Это идиоты думают, что приключения нужно искать в Африке, потому как, если присмотреться, то наша жизнь – это одно большое приключение. Только зазеваешься, и сразу что-нибудь приключится!

– Да заткнись, ты, – попытался посоветовать ему Голова, но губы не слушались, и только нежный детский лепет прозвучал из некогда суровой гортани начальственного лица, что еще больше раззадорило Ваську.

– Ребенком он себя вообразил! – злобствовал Васька. – Вот теперь ты узнаешь, что означает спать на холодном полу, как доводилось мне, когда злобные, как голодные блохи, хозяева подло сгоняли меня с теплого дивана, как будто коту приятно спать на промерзшем грязном полу, укрывшись вместо байкового одеяла, собственным хвостом…

Голова опять было попытался утихомирить Ваську, но ничего у него не получилось, и более того, за Головой теперь тянулся мокрый след известного происхождения, потому что от холодного пола ему начинало казаться, что он погружается в холодное озеро и тепло жизни его навсегда покидает…

Наверное, он и вправду покинул бы этот мир, если бы на Горенку не налетела снежная буря и не продула ее насквозь убийственно холодным ветром, который очистил ее от скверны и забросал белым, девственным снегом. И унес невидимую людям бациллу. И те стали взрослеть, и к обеду Горенка опять наполнилась людьми, которые, не сговариваясь, бросились к церкви, чтобы помолиться, а потом так же дружно отправились в корчму, чтобы как можно быстрее промочить горло и согреть исстрадавшуюся во время всех этих ужасов душу. Надо отметить, что после этой истории сельчане стали относиться к своим чадам намного более сочувственно и не раз при воспоминаниях об этом дне уже было поднятая в воздух рука мирно опускалась и вместо ругани из разгневанных уст вырывался только тяжелый вздох…

А Тоскливец и Клара приобрели свой облик почти одновременно и яростно набросились друг на друга, чтобы завладеть деньгами.

– Мои! – крякал и стонал Тоскливец, задыхаясь и потея. – Это я их копил…

– На мне экономил, ублюдок, – сурово ответствовала Клара, прижимая его к полу, он, как мог, уворачивался, но понемногу начинал уставать и понимать, что сохранить заработанное в поте лица ему вряд ли удастся. И так бы оно, вероятно, и произошло, если бы Гапка, которая опять превратилась в зрелую матрону, а вовсе не в девушку, как ей того хотелось, не показалась на пороге превратившегося в ринг жилища.

– Убирайся, – злобно прошипела Клара, увидев Гапку, но та бросилась на помощь своему дружку, и вскоре на полу образовалась гадючья куча из сплетенных рук и ног, между которыми виднелись остатки изорванных, мятых банкнот. И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы в дом не зашел угрюмый Голова с увесистой сулеёй в руках.

– Все, хватит, – сказал он. – Не прекратите, милицию вызову. Из города. Давайте-ка лучше выпьем за мир и дружбу, и чтобы детство нам только снилось…

И вся основательно помятая братия уселась за стол, и Тоскливец в очередной раз был вынужден вытащить увесистый ломоть буженины и накромсать на скорую руку лука с солью. И напиток, принесенный Головой, скоро примирил их между собой, и с их возрастом, и с тем фактом, что молодость бывает в жизни всего один раз и исчезает, как луч солнца, который прорезает ночной мрак, предвещая восход небесного светила. А тут на огонек пожаловали Мотря и Дваждырожденный (он подозревал, что молчаливый счетовод тоже философ и все, правда, тщетно пытался молчуна разговорить), и на лице успокоившегося Тоскливца появилось выражение, отдаленно напоминающее человеческое, а Мотря все рассказывала о том, как она будет худеть, и от ее рассказов им стало даже жарко, хотя дом был не топлен, и разошлись они почти под утро, так и не догадавшись, что Голова устроил этот сабантуй только для того, чтобы избавиться от Васьки, который, как он надеялся, не посмеет появиться перед честной компанией. И только придя домой и даже пропустив вперед себя Гапку, он опять увидел на своей тахте зеленое пятно – Васька его уже дожидался, чтобы изводить рассказами о том, что в городе его ожидает совсем другая жизнь, и Галочка будет кормить его по-царски и возить на «мерседесе», и пусть Гапка лопнет от зависти, а там, может, и он, Васька, опять оживет и тогда уже Василий Петрович будет кормить его как следует…

От кошачьего маразма веки у Головы отяжелели, он рухнул на тахту и под свист пурги незамедлительно убыл в царство сна, в которое Ваське сегодня было не пробраться и в котором всегда происходило то, что Голове не удавалось наяву. Но ведь сны для того и существуют, и особенно они существуют для этого в Горенке, не правда ли?

Ночь перед Рождеством

Настроение у пасечника Хорька было хуже некуда – ревнивая и недоверчивая, как прокурор, Параська ни за что не хотела поверить в то, что это подлые пчелы испачкали его единственную приличную рубашку губной помадой. А на дворе тем временем смеркалось и все живое собиралось за столами, чтобы отпраздновать святой праздник. А у Хорька на столе не было ничего, кроме не вытертой наглой Параськой пыли; деньги, выданные им на праздничный ужин, Параська припрятала неизвестно куда, а других у него не было, и голодный его живот заходился в жалобном писке в холодной, нетопленой хате, в которой, как казалось Хорьку, уже никогда не будет тепло и уютно, и все его естество было склонно улизнуть к куму, чтобы хозяйственная Явдохушка усадила его за стол рядом с другими гостями и чтоб он там, а не с Параськой, встретил праздник, но стоило ему хоть на секунду преодолеть гравитацию и оторваться от стула, как Параська сразу же начинала визжать, как недорезанная свинья:

– Уйдешь – домой не приходи! Не пущу такого скота в дом, хоть ты на коленях в снегу весь день стой!

– Так что же мне умереть от голоду и холоду в родной хате, – пытался ее разжалобить Хорек, – ты там во Французской Гаване, или Гвиане, или как ее там, на солнышке выгрелась, приотдохнула, а я тут все лето ульи тягал, и на тебе – на праздник ни кусочка колбаски, ни рюмки горилочки, а на закуску – одни твои вопли, ну говорю тебе – об улей измазался, пчелы…

– Еще раз скажешь мне про пчел, я тебя вообще убью, – ответствовала Параська, поджала тонкие губы, и ее безутешное от Хорьковой подлости лицо приобрело еще более страдальческое выражение, при виде которого Хорьку стало жаль себя еще больше.

– Давай пойдем к куму вместе, а? – предложил он в сотый раз единственный возможный, по его мнению, вариант выхода из этой ситуации.

– Сиди уж! – в сотый раз ответила ему Параська. – Доходился ты уже, дальше некуда…

Однако на этот раз Хорек не выдержал и, подхватившись со стула, бросился к двери, по дороге схватив видавший виды кожушок, и опрометью, словно из ада, выскочил из родимой хаты вон, на волю. Вслед ему, разумеется, неслось не что совершенно неудобоваримое, причем не последнее место в Параськином монологе было уделено злополучным пчелам. А пчелы и в самом деле были ни при чем, просто чертовка, одуревшая от нестерпимого холода, решила на зиму переехать в деревню, сняла пустовавшую хату и притворилась молоденькой и пухленькой горожанкой, которую интересует медолечение. Ну и понятное дело, Хорек и принялся ее лечить и долечил до того, что почти перестал появляться дома, а Параська все хмурилась, и терпела, и уговаривала себя, что Хорек хочет, как лучше, чтобы хоть какую копейку зимой заработать, но этот жалкий самообман лопнул с треском, как мыльный пузырь, когда она обнаружила на Хорьковой рубашке бесстыдную красную помаду.

А Хорек тем временем несся по первопутку, как запутывающий следы заяц, и ледяной ветер, словно издеваясь, норовил сбить его с ног, но Хорек уже увидел заманчивый ориентир – яркий свет в Явдохином окне и, предчувствуя угощение, на автопилоте финишировал на хорошо знакомом ему крыльце и изо всех сил забарабанил в дверь, которая без промедления открылась. Хорек оказался среди радостных лиц, которые с каждой последующей рюмкой становились все более радостными, и охотно выпил десяток штрафных, чтобы не дать им себя обогнать, и мир вокруг него наконец приобрел хоть какой-то смысл, и мрачное Параськино лицо волновало его теперь уже не больше, чем давно забытые страдания неандертальцев, некогда обитавших в этих местах. И как оказалось – зря, потому что Параське дома одной не сиделось и пилить ей теперь было некого, то есть развлечься было нечем, и она решила из арьергарда перейти в авангард и подтянуть свои силы поближе к Хорьку, чтобы нанести ему последний и сокрушительный удар. И кое-как принарядившись, она заковыляла по следам супруга к дому Явдохи.

А Голова тем временем тщетно пытался заснуть – в гости он никого не пригласил, потому что Гапке было» не до приготовлений еды – все свое время она проводила за чтением журналов мод и в размышлениях о том, где взять денег, чтобы выглядеть, как ей теперь подобает. На щедрость Головы рассчитывать больше не приходилось, да и на его хорошее отношение тоже, а Тоскливцу все никак не удавалось выкурить чужую ему теперь Клару, которая пошла на попятную и даже собиралась затащить бывшего супруга под венец. В гости Голову тоже никто не пригласил – каждый думал, что уж Голову-то, конечно, кто-то уже пригласил, и не хотел нарываться на отказ. Из-за всех этих сельских тонкостей Голова оказался один-одинешенек наедине с загадочно красивой и бесконечно далекой, как еще неоткрытая звезда, Гапкой. Толку от нее, впрочем, не было никакого, и Голова, наевшись на голодный желудок чеснока с краюхой хлеба да запив это нехитрое угощение стаканом горилки, в котором багровел от стыда крошечный перчик, укрылся ватным, по сезону, одеялом и даже улыбнулся в предвкушении тех наслаждений, которые ему, Голове, предстояло вкусить в компании сговорчивых нимф, русалок, гурий и всех прочих обитательниц его заповедного рая. Но как только тяжелые его веки сомкнулись, тишина на улице взорвалась свинским хохотом, а затем послышались совершенно оскорбительные стишата, которые ничем, как казалось Голове, не напоминали колядки. К ужасу Головы, поэты-злопыхатели не забыли ни его, ни Гапку, ни Тоскливца, а Мотрю привязали к нему, и если бы Дваждырожденный это услышал… Голова покрылся холодным потом, который от охватившего его возмущения вскипел и испарился, но Голова все никак не мог заставить себя встать, поскольку надеялся, что мерзавцы уберутся сами по себе. Но проказники не для того весь день придумывали эти гадости, чтобы уйти восвояси не солоно хлебавши, без круга домашней колбаски и сулящей радость сулейки с раскрепощающим воображение напитком. И поэтому их хриплые голоса стали еще более хриплыми и еще более громкими, а так называемые колядки били теперь Голову просто по живому, потому что невидимые ему барды утверждали, что на его сорочке-вышиванке вышит нижний портрет Мотри и поэтому она столь огромна, потому что иначе «портрет» бы не уместился. Про Гапку было сказано, что она «вечно молодая кобыла без уздечки, а пришпоривать ее Голове уже поздно, и не погреться ему в ее печке, потому что поезд, которым управляет Тоскливец, уже увез ее в город Рогливец». Диванчик, который стоял у него в кабинете, почему-то был зарифмован с несуществующим словом «сранчик», и оттого, что такого слова на самом деле не существовало, Голове стало еще обиднее и он понял, что должен встать (чего ему ужасно не хотелось и, возможно, даже было противопоказано) и заставить себя выйти на улицу, чтобы осадить утратившую чувство меры молодежь. Но как только он оказался на крыльце и его обидчикам стало понятно, что он не собирается от них откупиться, ибо вышел с пустыми руками, десятки холодных снежков полетели ему в грудь и в лицо и ему пришлось спасаться бегством на исходные позиции. Гапка предательски заперлась в своей комнате и не подавала признаков жизни. «Гадюка, – подумалось Голове, – вот гадюка, сама кашу заварила, а мне расхлебывать». Про то, что в колядках упоминалась не одна только Гапка, он уже забыл. Ему пришлось достать из кладовки три кольца колбасы, десяток домашних сарделек и увесистую сулею и отдать все это в руки хохочущей молодежи, которая приняла эти дары без особого восторга и тут же унеслась куда-то в темноту. Улица снова опустела, и вдруг Голова, к своему удивлению, понял, что ему настолько одиноко, что даже своим обидчикам он был рад.

– Эх, ты! – сказал он и стукнул кулаком по Гапкиной двери. Но против его ожиданий на стук никто не ответил.

«Неужели ее там нет? Утащилась к Тоскливцу? Так нет же, ведь там Клара», – Голова не знал, как ему быть, вроде бы и дела у него никакого к Гапке не было, кроме, конечно, известного, но на это вряд ли приходилось рассчитывать, но, с другой стороны, его разбирало любопытство и он, поднатужившись, нажал на дверь и та упала внутрь. Как Голова и подозревал, Гапки там не было и в помине. Он не стал вставлять дверь обратно в петли – пусть сама попотеет, и к тому же он хотел дать ей понять, что ее подлость раскрыта.

Только после этого подвига на глаза ему попалась крошечная, написанная бисерным Гапкиным почерком записочка, лежавшая на столе: «Я у свояченицы, у нее и останусь».

«Гадюка и есть», – подумал Голова и хотел было опять улизнуть в царство сна, как на улице послышался звук тормозов. Голова выглянул в окно – и не поверил своим глазам – в синей, густо пересыпанной звездами ночной мгле тускло поблескивал Галочкин «мерседес». А тут еще и она сама вышла из него, правда, на этот разе не в фате, а в гражданском, и заковыляла по снегу на своих высоченных каблуках к дому Головы. А он и сам, ополоумев от радости, как ребенок, наконец дождавшийся мать, бросился к ней навстречу и ну давай ее целовать-обнимать. Он хотел сразу же затащить Галочку в дом, чтобы они не замерзли на холодном крыльце, но порыв ветра захлопнул дверь и путь к отступлению был теперь отрезан до прихода Гапки.

– Это даже хорошо, – успокоила его Галочка, – давай уедем ко мне.

Она сделала знак невидимому за затемненными стеклами водителю, и «мерседес» придвинулся вплотную к калитке. А еще через мгновение Голова вольготно развалился на мягком кожаном сиденье, а возле него сидела счастливая Галочка и держала его за руку. Пахло кожей и дорогими сигаретами, цены на которые всегда вызывали у Головы судороги.

– Через полчаса будем у меня, – ласково промурлыкала Галочка, и токи молодости огненными потоками заструились по его отяжелевшему телу. Но тут то ли черт подкузьмил, то ли наши дороги и климат не подходят для импортированной роскоши, но мотор заглох как раз тогда, когда они проезжали мимо Явдохиной хаты, и, понятное дело, все, кто там пригревался, как рой встревоженных пчел (вот уж эти пчелы!), выскочили на дорогу. Через несколько минут Голова уже сидел за столом рядом со своей Галочкой в Явдохиной хате и по обыкновению запихивал себе в рот все, до чего могли дотянуться его руки, отдавая предпочтение ветчине и буженине. А Галочка ничего не ела и только с обожанием смотрела на своего Васеньку. А Голова, глядя на нее, думал о том, что умные люди женятся на тех, кто любит их, а не на тех, кого любят они, и что женщину доброта украшает больше, чем красота, хотя еще больше ее украшает желание… И тоже нежно поглядывал на Галочку в надежде, что «мерседес» рано или поздно заведется и он окажется наконец там, где ему положено быть в силу, скажем так, родственных с хозяйкой «мерседеса» уз. И неизвестно, сколько продолжалась бы эта идиллия, если бы ее не нарушила незваная Параська, явившаяся, чтобы сквитаться с Хорьком, который уже дошел до такой кондиции, что, увидев супружницу, решил, что стал жертвой очередного кошмара и Параська ему просто снится. Параська и правда первые пять секунд себя сдерживала, но не увидев на довольной харе Хорька и тени раскаяния, как Немезида, обрушила на него карающую десницу, и тот сразу сообразил, что сон был в руку. Галочка с любопытством рассматривала весь этот фольклор, но никакого участия в нем не принимала. А тут вдруг Явдоха уловила какой-то тревожный флюид и что-то зашептала на ухо батюшке Тарасу, который сидел между ней и попадьей. А уловила Явдоха вот что: возле хаты Козьей Бабушки, с которой она совсем недавно отпаивала впавших в детство горенчан, происходит что-то неладное… И Явдоха вскочила с лавки, а с ней увязались Богомаз, поп и Хорек, решивший хоть так спастись от Параськиного рукоприкладства.

А на улице была святая ночь – фиолетовая и спокойная, и ангелы радостно летали среди звезд, возвещая всему сущему Благую Весть. А к окошку хаты Козьей Бабушки прилипли двое голодных бомжат, которые неизвестно как попали в эту ледяную пустыню. Они долго бродили по деревне, но людей не нашли, и кроме собачьего лая, никто чужаков не приветствовал. И дети уже замерзли почти насмерть, а Козья Бабушка сладко спала и не слышала как по стеклу все слабее барабанят детские руки. Явдоха схватила на руки одного из них, батюшка Тарас второго, и вскоре спасенные дети, которые задумали найти тетку одного из них и перепутали и село, и дорогу, были накормлены и сидели в тепле. И как только все улеглось и успокоилось, оказалось вдруг, что в компанию затесался Тоскливец с Кларой – они сидели за столом с таким видом, как будто сидели за ним всегда, и Петро Нетудыхата, хоть насколько уж он был казак, а постеснялся выгнать взашей непрошеную парочку, а тут в дверь снова постучали. Явдоха тревожно осмотрела стол, за которым и так уже не оставалось ни одного свободного места, Петро открыл дверь, и перед взором порядком уже нагрузившегося сообщества оказалась та городская дамочка, которую Хорек лечил медком. Параська при виде ее зашипела, как спущенная шина, но остальные ее радостно приветствовали, и Хорек с замиранием сердца осознал, что, видать, она хорошо знакома не только с ним. Явдоха от досады, что в дом к ней лезут все, кому не лень, махнула рукой, но выгонять ее не стала, хотя и чувствовала себя при ней как-то странно, словно внезапно заболела гриппом, и пирушка продолжала набирать обороты. Но тут Голова почувствовал у себя на голове нечто ему хорошо знакомое – в ужасе он ощупал себя руками и покрылся холодным, отвратительным потом – не было никаких сомнений в том, что проклятые рога опять пробиваются наружу, чтобы позорить его перед всем честным народом, а так как шляпу он оставил в машине, то деваться ему было некуда. Но тут он обратил внимание, что за голову держится не он один – Тоскливец и Хорек тоже внимательно изучали собственные черепа и при этом понимающе поглядывали на него. И в этот самый момент произошло чудо, о котором долго потом вспоминали в Горенке в длинные зимние вечера, когда и поговорить-то особенно не о чем – батюшка Тарас прикоснулся к нагрудному кресту, и тут же непрошеная городская гостья покрылась черными, как смоль, волосами, а затем испарилась, как газ из бутылки с газированной водой, оставив после себя пустой стул да неприятный запах.

– Так вот с кем ты шляешься, – завизжала Параська и так врезала Хорьку по только что прорезавшимся и еще невидимым под остатками былой шевелюры рожкам, что голова у него чуть не лопнула от боли, он вскочил и, не одеваясь, побежал к Васылю, а за ним – Голова, который, правда, успел предупредить Галочку, что он ненадолго, и Тоскливей, который ничего не сказал Кларе, но та и так не подумала, что он побежал покупать ей подарок, и поэтому, пока он отсутствовал, принялась засовывать в свою сумочку все, что могла утащить со стола, не привлекая особого внимания основательно принявших на душу гостей. Как это ни странно, но их стремительное бегство не вызвало никакого любопытства, потому что про себя каждый решил, что они просто перебрали и вышли, чтобы освежиться. И через полчаса, когда они возвратились, им удалось незаметно занять свои места, и при этом каждый из них злорадно улыбался, поглядывая на опростоволосившихся друзей по несчастью.

«Так Тоскливец таки с ней тогда в моем шкафу развлекся, – думал Голова, – вот ненормальный». А Тоскливец думал: «Выходит Голова цыганку успел развлечь до меня, до того, как я залез в шкаф. Вот боров!». А Хорек не знал о том, что рога они приобрели себе раньше, и думал, что «стоит только какой-то городской, даже если это дьяволица, оказаться в селе, и Голова с Тоскливцем, вместо того чтобы справлять службу, виснут на ней, как елочные игрушки, и потом – на тебе – рогачу всего руководства». О своих собственных рогах он как-то сразу забыл, но ведь если бы не забывчивость, то представляешь, читатель, сколько всяких неприятностей вынуждены были бы хранить в своей памяти жители нашей славной Горенки? Нет, в слабой памяти, особенного сильно пола, есть свои многочисленные положительные стороны!

Но тут в дом зашел Галкин водитель и сообщил, что машина в порядке и можно ехать. И Голова, которому уже не хотелось никуда ехать, поднялся и пошел к машине, мысленно проклиная весь женский пол, который вносит столько сумбура в степенную мужскую жизнь. Машина и в самом деле ожила и неслась, щеголяя всеми своими импортными лошадиными силами. Но приехали вовсе не домой к Галочке, где Голове не раз доводилось в молодости бывать, а к какому-то казенному, мрачному зданию, которое к тому же оказалось больницей. Их встретила неприветливая и заспанная медсестра, которая привела их к не менее заспанному врачу, который, судя по всему, был с Галочкой хорошо знаком, потому что говорил ей «ты» да и вообще увел ее в соседний кабинет, отгороженный только тонкой фанерной стеночкой от того закутка, где сидел полностью сбитый с толку Голова, который никому и никогда не доверял, он тут же приник к ней своим ухом, и то, что он услышал, поразило его, подобно тому, как холодная игла пронзает еще трепыхающегося жука, чтобы превратить его в экспонат: Галочка уверяла врача, что ее друг очень просит, чтобы ему сделали наркоз и кастрировали.

– Но он же должен написать мне заявление! Как я потом докажу, что он меня об этом просил, если утром он передумает и подаст на меня в суд?

– Не передумает. Писать заявление ему не с руки – он человек высокопоставленный, у всех на виду, но вот только при виде женского пола не может сдерживать известные порывы. Мне он как брат, вот он и попросил меня все уладить, чтобы не было людям стыдно в глаза смотреть… Так что, доктор, без всяких сомнений – вперед! А это он вам передал. Из-за стенки раздался шорох – доктор пересчитывал банкноты. Вопросов он больше не задавал, потому что купюры, как подумалось Голове, развеяли его сомнения и наполнили решимостью жестокие руки, которые вот-вот возьмутся выполнять задуманный Галочкой ужас. За ним придут санитары, и тогда…

Нет, Голове совсем не хотелось дожидаться продолжения этого диалога и на одеревенелых от ужаса ногах он бросился вниз по лестнице, выскочил во двор и с облегчением увидел, что «мерседес» дожидается их прямо возле входа.

– Эй, – забарабанил он по стеклу, – ты это, наверх пойди, хозяйка тебя зовет, а я в машине посижу, да только ты мотор не глуши, чтобы я тут от холода не околел.

Водитель ушел внутрь здания, а Голова пересел на переднее сидение и легонько нажал на сцепление. Машина заурчала, как довольный кот, и плавно тронулась с места. Правда, машину он не водил уже лет пять, с тех пор как районное начальство экспроприировало у него «Ниву», но и деваться было некуда, а она, послушная, как Галочка в молодости, ринулась в сторону Пущи-Водицы и, набирая скорость, понеслась все быстрей и быстрей. Вот уже и проспект Победы остался далеко позади, и площадь Шевченко… «Не могут машины так быстро ездить, – думал Голова, – нет ли в этом чего-нибудь дьявольского?». Дело в том, что он чувствовал себя, как на ковре-самолете, и быстро оставлял за собой огромный город, в котором люди давно уже собрались за столами. А по улицам скользили серые тени – то ли задержавшихся прохожих, то ли людей, которым некуда было идти, то ли воров… Голова опять вспомнил, что дома его никто не ждет, кроме тахты, и сердце его тревожно сжалось. «Подвела, Галка, подвела, – думал Голова, – я-то уж понадеялся, что опять заживу с ней и она будет гладить мне рубашку, и провожать на работу, и всегда улыбаться, и все там такое, а она мне доктора подсунула. С ножом!». Но тут мысли Головы были прерваны – за ним послышались надоедливые и отвратительные звуки милицейской сирены, и сердце у Головы тревожно екнуло и скатилось куда-то вниз, почти под ноги, а глаза наполнились слезами – Голова преисполнился жалости к самому любимому им человеку – к себе. Да и было отчего – он ведь мог спокойно спать под ватным одеялом и видеть причитающиеся ему по положению сны, а его увезли в город для известной операции, а теперь уже и милиция гонится за ним во весь опор, а он, конечно, выпивши, так кто же не пьет в Святую Ночь? Но тут, к счастью для Головы, завиднелся лес, и Голова благоразумно свернул от греха подальше с главной дороги, забыв, что «мерседес» не вездеход и не предназначен для поездок по заснеженному лесу. Но, к счастью для Головы, машина не застряла, и он, выключив фары, чтобы не привлекать ненужного внимания, стал пробираться окольными путями к родному селу. «Пусть потом докажут, что я машину угнал, – храбрился Голова, – а я их обвиню в покушении на мою девственность. И думаю, в медицинском смысле, это близко к истине». К его удивлению, возле дома его ожидала Галочка – она прикатила по прямой на другом «мерседесе», из которого вылез уже знакомый ему водитель, он сел на освобожденное Головой место, и машины цугом тронулись в сторону города. Перед тем как уехать, Галочка опустила окно, и он робко спросил у нее:

– Неужели и ты меня не любишь?

Галочка улыбнулась.

– Любить тебя? А ты меня эти тридцать лет любил? Ты мне позвонил хоть раз, от радости или с горя, все равно, но позвонил? Ты выбросил меня, как перегоревший утюг, и вычеркнул меня из своей жизни, и тебе было все равно, где я, болею я или здорова, или меня бьет муж-алкоголик, или что-нибудь там еще… Тебе было все равно… И я подумала, что все, что я могу для тебя сделать, – это кастрировать, ибо духовно – ты уже кастрат: кто-то ампутировал твою душу и вместо нее ничего не дал взамен… Ну что тут скажешь…

– Гапка меня околдовала. А ты вообще решила меня доконать… Даже если ты права и, этой, как ее, души у меня уже нет, – только и нашелся сказать пораженный таким ходом событий Голова, – то, во-первых, неправда, что я тебя никогда не вспоминал, совсем неправда. Очень даже вспоминал, особенно в первое время…

– Знаю, какой ты меня вспоминал, можешь не говорить, но я это все для тебя вытворяла, чтобы ты угомонился и не пожирал глазами всех женщин подряд… Да что там говорить, надо было тебя еще тогда…

– Да что ты зациклилась на операции! – не выдержал Голова. – Да посмотри ты вокруг себя – все живут, как могут, и никто никого, кроме котов, не кастрирует. Злодейка!

В возмущении он покрутил пальцем возле виска. Галочка пожала плечами, что-то сказала водителю, и машины тронулись и исчезли из виду, а снег тут же замел отпечатки шин и можно было подумать, что Голове просто приснился страшный сон.

Так толком и не поужинав и совершенно изнервничавшись, Голова оказался все на той же тахте, под тем же, по сезону, ватным одеялом. «Ну неужели не бывает по-настоящему добрых и ласковых женщин? – засыпая думал он. – А если бывают, то где их искать? И хотят ли они, чтобы их нашли? И как умудриться не тратить на них деньги?». Но вместо гурий ему приснился кот Васька, который нудил про то, как утомительно быть привидением кота, и требовал к себе внимания и ласки. А потом оказалось, что это вовсе и не сон, а кот на самом деле сидит у него в ногах и утверждает, что сидеть будет всю ночь, потому как для него единственный способ развеять тоску – на кого-нибудь ее нагнать.

– Васька, уберись, а, – просил Голова его жалобным голосом, – я и так сегодня устал…

– Знаю, знаю, – кастрировать тебя хотела Галка. Да не пофартило ей – удрал ты, гад.

– Ну ты вообще! – от возмущения вскричал Голова. – Тебя-то я и не думал кастрировать, хотя ты таскался где-то вместо того, чтобы ловить мышей, которых, как ты сам говоришь, в доме превеликое множество.

– Должен же я был хоть как-то отдыхать от трудов праведных, – мечтательно ответил Васька, – если бы ты кормил меня как следует, я еще был бы жив и сидел бы здесь как настоящий кот. Вот во что меня превратила твоя жадность! Ты думаешь, я когда-нибудь смогу забыть, как всякий раз, когда ты обжирался селедочкой под зеленым лучком, а я жалобно мяукал у тебя под ногами в надежде, что у тебя наконец проснется совесть и ты по-товарищески поделишься со своим верным котом, ты всякий раз заставлял меня становиться на задние лапы и дразнил костлявой селедочной головой перед тем, как мне ее бросить? На задние лапы! А если бы тебя заставляли всякий раз есть на четвереньках, а?

Голова уже мысленно смирился с тем фактом, что разговор этот может продолжаться до утра, но тут Васька как-то почти по-человечески вздрогнул и был таков, а у Головы задожило уши и комната наполнилась отвратительной, удушающей вонью.

«Что же это за напасть на меня, братцы, – подумал Голова, – вместо сна – Васька, а тут еще и вонь такая, что окно придется открывать, но ведь там такой холод, что хату вмиг выхолодишь, а потом спи, словно в морге».

Его мысли оказались намного ближе к истине, чем он предполагал, потому что он уловил какое-то движение и увидел, что сквозь стену в комнату входит Тоскливец, причем весь какой-то гнойно-зеленый, как навозная муха, и с жутким оскалом как всегда тщательно вычищенных и прополосканных дезинфицирующим раствором зубов.

– Ты чего это?! – прикрикнул на него Голова. – Для тебя что ли дверей уже не существует? Таскаешься здесь, мерзавец, за просто так, да нет тут твоей зазнобы – у свояченицы она, так что и ты туда убирайся и оставь меня в покое…

Впрочем, последние слова Голова выговорил уже менее уверенно, потому что в сердце его закралось сомнение – действительно ли это Тоскливец, а если Тоскливец – то как это он входит сквозь стену, и не нечистая ли это сила норовит насесть на него пуще прежнего, воспользовавшись тем, что он спит?

Но Тоскливец ничего не ответил и мелкими шажками стал приближаться к ложу и как-то странно при этом крутил головой, словно что-то рассматривая.

– Так ты чего, а? – перепуганный Голова уже не знал, что и думать, и все надеялся, что ему удастся сейчас проснутся и этот ужас останется в неправильном, приснившемся ему по ошибке сне.

Но Тоскливец все надвигался, и Голова в лунном свете, заливавшем комнату мертвенным, безжизненным сиянием, заметил, что щеки Тоскливца покрыты зеленым мхом, словно он не один десяток лет пролежал в сырой земле, а ногти у него размером с огурец и что тот аж трясется от жадности, и тут до Головы наконец дошло – Тоскливец-то оказался упырем и если он присосется сейчас к его кровушке, то не только его, Голову, отправит на тот свет, но и превратит точно в такого же упыря, и тогда Васькины страдания покажутся ему детской сказкой по сравнению с тем, что доведется испытать ему. И Голова вскочил с постели как ужаленный и бросился к пролому в Гапкину комнату, проклиная себя за то, что выломал дверь и он не сможет от Тоскливца запереться, но наткнулся на невидимое препятствие, которое не позволило ему переступить порог, бросился к окну – не открывается, оглянулся на Тоскливца, а тот уже не стоит, а летит, да прямо на него, и Голове пришлось удирать и причем так приналечь на ноги, как ему наверное не доводилось уже лет тридцать, но и подлый Тоскливец поднажал и, как беззвучная ракета, понесся за ним, и Голова только слышал за своей покрытой холодным потом спиной пощелкивание его длинных и острых зубов. Голова попробовал было еще раз с ним заговорить, но понял, что это бесполезно – тот лишь скорости прибавил и опять же за Головой, а у Головы уже ноги отваливаются, задыхается, и тут вдруг, уже почти теряя сознание, припомнил Голова одну молитву, которую в детстве выучил от маменьки, и тут же прокричал ее на весь дом, Тоскливец отшатнулся, как-то посерел и печально так вдруг сказал:

– Дай-ка мне, Василий Петрович, испить твоей кровушки, я тогда оживу да и тебя в покое оставлю – сто лет будешь жить-поживать и добро наживать.

Но Голове точно было известно, что если только упырь укусит человека, то и жертва его становится упырем, и поэтому он вместо ответа огрел Тоскливца сковородкой, которая оказалась у него под рукой – и голова Тоскливца приобрела форму блина, из середины которого злобно поблескивали мутные глазки, а тут еще и первый соседский петух, который вечно будил Голову раньше времени, начал откашливаться, чтобы разразиться громким утренним криком, возвещая восход вечно юного светила, разгоняющего на радость людям ночные мраки, и Тоскливец посерел еще больше, а затем побледнел да и превратился в утренний туман, который вытек под дверь и исчез. И если бы Голова не был сплошь покрыт толстым, как пальто, слоем пота и ноги его не подкашивались бы от длительного бега, то могло показаться, что ничего особенного в этом доме не произошло. В довершение всех бед в замочной скважине заскрежетал ключ, дверь распахнулась и в дом вошла молодая и жизнерадостная Гапка, хорошее настроение которой сразу улетучилось при виде выломанной двери, разгромленной квартиры и валяющейся на полу сковородки, из которой на тщательно выскобленный недавно пол выливались остатки масла.

– Я тебя на лечение отдам! Алкоголик! – завизжала она. – Ну неужели тебя, идиота, кроме выпивки, уже ничего не развлекает? Допился! Милицию вызову…

Голова нашел в себе силы ничего не ответить, кое-как собрал в кучу остатки растерзанной постели и залез под нее, впервые в жизни не проклиная соседского петуха…

«Вот и отпраздновал», – думал Голова, засыпая, а точнее, проваливаясь в глубокий обморок.

Весь следующий день он отлеживался на тахте под аккомпанемент Гапкиной ругани, которая, как казалось Голове, на этот раз превзошла самое себя. Голова даже не подозревал, что через тридцать лет супружеской жизни он может услышать про себя что-то новое. Но как оказалось, он глубоко ошибался. Гапка сообщила ему, что он, вероятно, не просто внепапочный, а самый что ни на есть идиот из плохо вымытой пробирки, а в жилах у него вместо крови – то же, что и в канализации, и поэтому запах любого козла – амброзия по сравнению с удушливой вонью, которую источает спивающийся маразматик, который обманом уговорил ее выйти за него замуж.

Голова попробовал было объяснить ей, что это Тоскливей, провонял дом, но Гапка не желала слушать злопыхательские наветы и продолжала свой, казавшийся Голове бесконечным монолог. Нет, отдохнуть Голове, мягко говоря, не удавалось. Но и встать никаких сил не было, и он попробовал было попросить, чтобы Гапка сварила ему куриного бульончика, но та от такой наглости то ли взвизгнула, то ли хрюкнула и, как только на дворе стало смеркаться, приоделась и громко захлопнула за собой дверь. И Голова остался один в опустевшем доме, который никогда не согревали голоса играющих детей – Гапка боялась испортить талию и при слове «дети» кричала, что от родов она погибнет. И вот Голова остался совсем один, все отчетливее догадываясь, что скоро наступит ночь, и если ему ничего не удастся съесть, а Тоскливец опять заявится сквозь стену, то сил убегать у него уже не будет. Отчаянным усилием воли Голова заставил себя встать, доплелся к кладовке и при виде висящих на стене кругов колбасы несколько приободрился – нарезал колбаски, съел головку чеснока и для бодрости и дезинфекции позволил себе выпить небольшой штофик горилочки с перцем. «А может, он еще и не явится, – думал Голова, – может быть, у него есть хоть остатки совести. Кроме того, не исключается, что из-за Галкиной придури я переволновался и Тоскливец мне действительно приснился, а слабость у меня просто от гриппа. Нужно выпить еще немножко, и проклятая бацилла оставит меня в покое».

Голова направился к серванту, чтобы налить себе еще горилочки, но, к своему ужасу, увидел, что сквозь стеклянную дверцу, за которой находился пузатый графинчик, на него со злобной ухмылкой смотрит зеленый и страшный, как сама смерть, Тоскливец и только и ожидает того, чтобы Голова открыл дверцу, чтобы его куснуть.

«Батюшки, – всплеснул руками Голова, – опять он здесь!». А упырь, заметив, что обнаружен, покинул свой схов – и в погоню за Головой. Сначала Голове удалось перевернуть на того стол, упырь от такого поворота событий несколько притих и не спешил из-под него вылазить, и у Головы уже затеплилась надежда, что ему удалось одолеть злобное чудовище. Но тут вдруг стол с грохотом был отброшен, и Тоскливец, зеленый, безмолвный и мрачный, стал приближаться к Голове, норовя загнать его в угол.

– Гапку, Гапку лучше сожри, – задыхаясь советовал ему Голова, показывая на Гапкину комнату. Но упырь не поверил и все быстрей, все быстрей за Головой, а тот вспомнил, как в молодости играл в баскетбол и носился вокруг перевернутого стола, как юноша. В какой-то момент ему удалось взглянуть на настенные часы, чтобы понять, сколько осталось до восхода солнца, и к своему удивлению, он заметил, что минутная стрелка так бежит по циферблату, словно и за ней кто-то гонится, словно стараясь ему, Голове, помочь и приблизить рассвет. «Нет, не дожить мне до утра», – грустно подумал Голова, но тут яркий луч притаившегося за тучами светила наконец прорезал густой туман, окутавший Горенку, и Тоскливец приоткрыл дверь и был таков. Голова побоялся выглянуть во двор, чтобы подсмотреть, куда направилась проклятая нечисть, опасаясь, что тот может наброситься на него из-за двери, и только покрепче ее запер, перекрестился и только уже собрался прилечь, чтобы хоть немного отдохнуть, как по двери забарабанила возвратившаяся Гапка.

Когда перед ее округлившимися от удивления и бешенства глазами предстали остатки посуды, изорванное в клочья белье и окончательно разгромленный дом, она перевела дух, а затем уверенно сообщила:

– Я тебя в сумасшедший дом сдам. Вытрезвитель ты уже перерос.

Голова и на этот раз ей ничего не ответил и, как зомби, рухнул в постель, проклиная тот день и час, когда принял Тоскливца на работу. День и ночь проспал он беспробудно и даже Ваське, который опять притащился, чтобы побеседовать с Василием Петровичем по душам, не удалось его добудиться.

А проснувшись, Голова сразу вспомнил, что праздники закончились, если то, что с ним произошло, можно назвать праздниками, и следует собираться в присутственное место, чтобы поставить наконец Маринку на ее место, да и Тоскливца… Как только Голова вспомнил про Тоскливца, он сразу покрылся испариной – тот ведь может и на работе за ним гоняться, и не будет ему теперь, где и передохнуть.

«Ничего, ничего, – успокаивал себя Голова, – он при других не посмеет показать, кто он на самом деле такой, главное – не оставаться с ним в конторе один на один».

И Голова, как на Голгофу, поплелся в сельсовет и обнаружил, что он финишировал последним – все уже собрались и, как всегда, горячо обсуждали, чья очередь покупать сахар. Голова молча, чем всех удивил, вытащил гривну, вручил ее Маринке и прошествовал в свой кабинет, чтобы рухнуть на кожаный диванчик и предаться размышлениям. Поневоле ему вспомнилось слово «сранчик», которым его пыталась раздраконить молодежь, но после последних событий похабные колядки казались ему просто добрыми детскими шалостями – Голова понимал, что в эту ночь он спал как убитый, и если бы упырь опять заявился, то утреннее солнышко уже взошло бы над Горенкой без него.

Маринка проявила чуткость и принесла без напоминаний горячий, обжигающий чай и таблетку от головной боли – у Головы ничего не болело, но он принял таблетку на всякий случай, впрок и не ошибся, потому что, как только секретарша ушла, в кабинет осторожно вошел Тоскливец и стал делать вид, что хочет узнать, нет ли каких-либо указаний. Голова пристально посмотрел на того, пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки того, что Тоскливец и в самом деле упырь, но Тоскливец был свежевыбрит, надушен и даже штаны, которые обычно пузырились на коленках, были аккуратно поглажены, а ботинки были настолько отполированы гуталином, что в них, как в зеркале, отражалась унылая и ничем не примечательная обличность сельского писаря, и только вот лоб… На лбу у Тоскливца за праздники проросла здоровенная шишка, словно третий рог норовил прорезаться сквозь его бледный, чуть продолговатый череп. «Но к шишке ведь не придерешься, – подумал Голова, – да и к рогам тоже, тем более, что ему прекрасно известно, что он, я и Хорек товарищи по несчастью, и если он захочет, так вмиг настучит районному начальству. Нет, ссориться мне с ним никак нельзя, надо как-то иначе его… убрать. Похоже, однако, что шишка-то от моей сковородки… Знала бы Гапка, кто ей заморочил голову, так ушла бы в монастырь… хвой-да!».

– Шишка откуда у тебя, а? – мрачно поинтересовался Голова.

Тоскливец застенчиво, словно стесняясь, заулыбался и кротко ответил:

– Супружница моя бывшая намедни на меня осерчала оттого, что соболиную шубку ей к празднику не купил и вот…

От такой наглости у Головы перехватило дыхание.

– Ты мне это, шубками голову не забивай. Откуда у тебя могут быть соболя?

– Вот и я ей тоже самое, а она хвать кастрюлю и…

– Не лги! – осадил его Голова. – Мы оба прекрасно знаем, откуда у тебя эта гадость на голове. Заявление пиши и смывайся из села, пока я не рассказал всем, кто ты есть на самом деле.

– Как кто? – горько вскричал Тоскливец, словно он мог испытывать какие-то чувства и Голова его оскорбил. – Я, Уткин Григорий Альфонсович, секретарь сего богоугодного заведения, в прошлом – примерный семьянин, а теперь временно холостяк – меня тут все знают. И уважают.

Злобная и в то же время торжествующая и осклизлая улыбочка расползалась по тонким, почти фиолетовым губам Тоскливца, и при виде ее Голова чуть не возвратил в окружающую среду только что выпитый им чай.

– Я тебе скажу, кто ты, – сурово ответствовал из-под сползшей на лоб тюбетейки полулежащий на диване Голова (тюбетейку он надевал во избежание мигрени), – ты гнусный, распоясавшийся вампир, упырь стало быть, и если через полчаса я тебя еще тут увижу, то подниму на ноги все село и мы осиновым колом пригвоздим тебя, как жука, к сырой земле…

– Самосуд, самосуд затеяли. Василий Петрович, а ведь доказательств-то никаких…

Но тут вдруг Тоскливец изменился в лице, словно у него кольнуло сердце или ногу свела судорога, и предательская зелень на какое-то мгновение сменила благородную бледность (или Голове это все же показалось?), но Тоскливец каким-то образом овладел собой и опешивший было Голова снова видел перед собой тоскливую и нудную физиономию своего подчиненного, а не жаждущего человечьей крови упыря. Тоскливей, продолжая изображать обиду, стремительно покинул кабинет начальника, и Голова остался наедине с горькими мыслями о том, что если сегодня ночью Тоскливец, опять к нему заявится, то когда же спать? И рука Головы потянулась к телефону. К счастью, Грицько оказался на месте, и его профессионально жизнерадостный голос сразу же придал и Голове какую-то толику оптимизма.

– Грицько, ты меня теперь охраняй, – вместо приветствия выпалил Голова.

– От кого это я тебя охранять должен? – уже без всякого энтузиазма в голосе ответил Грицько. – Не от Гапки ли?

– Причем тут Гапка? Тоскливец по ночам превращается в упыря и гоняется за мной, чтобы крови моей напиться…

Грицько помолчал, чтобы переварить столь неожиданную для себя новость, а затем вкрадчиво ответил:

– Слушай, Василий Петрович, друг у меня есть – начальник диспансера для начинающих, если хочешь я с ним договорюсь и он тебя недельки две поохраняет, а потом ты будешь как огурец и не будут тебе мерещиться ни вампиры, ни упыри, а спать будешь как младенец. Мне Наталка говорила, что ты уже всю квартиру перелопатил, – Гапка ей жаловалась, но я молчу, мое дело сторона, но если ты меня уже сам просишь от тебя же самого поохранять…

– А ты приди ко мне сегодня на ночь, по-родственному, я тебя на раскладушке положу, только пушку свою возьми с собой.

К удивлению Головы, Грицько согласился.

На этом и договорились.

Остаток дня прошел как-то сам по себе, незаметно, и когда стало смеркаться, Голова вдруг понял, что проспал почти весь день у себя в кабинете и что подчиненные его ушли… И тут страх холодной иглой кольнул его усталое сердце – а если Тоскливец поджидает его где-нибудь за шкафом и только и ждет, чтобы он, заспанный и расслабленный, вышел из кабинета, чтобы наброситься на него? Голова вооружился тяжелым пресс-папье и внимательно осмотрел все помещение – похоже было, что он остался в сельсовете один. Кукушка мрачно прокуковала семь раз, Голова оделся, выключил свет и собрался уже было эвакуироваться из присутственного места, как дверь кладовки с грохотом распахнулась и зеленый, фосфорирующий Тоскливец катапультировался из нее в сторону Головы, норовя вцепиться наконец в него длинными, изогнутыми зубами. Голова ойкнул и сообразил, что оружия у него нет, стол ему от пола не оторвать, и он бросил пресс-папье в сатанинское отродье, но промахнулся и оно вдребезги разнесло оконное стекло и вылетело на улицу. Тогда Голова метнулся к «красному уголку», схватил бюст и товарищем Лениным изо всех сил запустил в Тоскливца, который молча, но со скрежетом зубовным носился по помещению, как плохо управляемая ракета. Видать, в Голове пропал дискобол мирового масштаба, потому что бюст пришелся упырю прямо в темя, да с такой силой, что вмял голову в полуразложившееся туловище, а затем уже с неприятным сухим треском распался на множество мелких осколков, которые, как снежинки, плавно опустились на дощатый пол. Свет выключился, и Голова подумал, что из темноты на него может напасть контуженый бюстом упырь. «Не бывает совершенно бесполезных вещей», – мелькнула у Головы мысль, пока он совершал из последних сил спурт в сторону входной двери, но та и сама распахнулась и благодушный и благоухающий отнюдь не лимонадом Грицько с криком: «И здесь все крушишь, алкоголик начальственный!» ворвался в полутемное, освещаемое только лунным светом, скупо проникающим сквозь казенные сатиновые занавески, помещение. Глаза его несколько секунд привыкали к темноте, а потом перед ним открылся развороченный, невиданный доселе пейзаж. «Ой ты Боженька мой!» – прохрипел Грицько, и рука его потянулась к кобуре и тут же брезгливо возвратилась в исходное положение – кобура хранила в себе всего лишь флягу с «живой водой» местного изготовления, потому как Наталка его «обезоружила», опасаясь, чтобы он по пьяни чего-нибудь не учудил… И тогда Грицько, видать, насмотревшись по телевидению вестернов, пошел на зависшего в воздухе упыря с голыми руками, но Голова схватил его за рукав и потащил за собой к двери, чтобы смыться, пока Тоскливей, не оклемался и опять не принялся за свое. Но тут раздался страшный грохот, словно в сельсовете взорвалась фугасная бомба, и Тоскливец исчез, сразу же сами собой зажглись все лампочки и только осколки на полу напоминали о происходившем здесь побоище.

И тогда Голова бросился к телефону, дрожащими от нервов руками стал накручивать номер батюшки Тараса, а затем умолять его немедленно освятить сельсовет, чтобы всякая погань не позорила его своим сатанинским присутствием. Запыхавшийся Тарас Тимофееич прибежал уже через несколько минут, а за ним увязалась целая толпа любопытствующих – ибо по селу уже распространился слух о том, что Голова голыми руками задушил упыря и тому есть даже надежный свидетель – Грицько. Когда толпа бесцеремонно вступила в сельсовет, Голова и Грицько с ужасом заметили среди собравшихся бледного и вежливого Тоскливца, якобы внимательно внимающего словам батюшки, – Тарас Тимофеевич читал молитву и в такт ей размахивал кадилом, из которого по всему помещению растекался ароматный дымок.

– Ты как это здесь? – как гусь, зашипел на него Голова.

– А что, – умильно, как отцу родному, улыбнулся Тоскливец, – все пошли, и я со всеми…

«Это не он, – зашептал Грицько на ухо Голове, – у этого голова на месте и не зеленый он. Тот, видно, прикидывался Тоскливцем для маскировки».

Голове нечего было на это возразить, но с тех пор, хотя он и склонен был верить Грицьку, он все равно старался не оставаться один на один со своим подчиненным, полагая, что с него вполне достаточно домашних ужасов, а на работе да к тому же за ту зарплату, которую он получает, он имеет полное право не якшаться с вампирами, упырями и всякой прочей нечистью, которая, к сожалению, изобилует в здешних местах.

Вот, пожалуй, и все о событиях этих бурных дней, но мы должны еще сообщить тебе, читатель, что Голове все-таки удалось оформить себе «вольную». Сообщение о разводе поразило Гапку, как молния, но в то же время и придало ей бодрости, и она вместе с Тоскливцем вытолкала взашей ополоумевшую от неправедного гнева Клару, которая попыталась было сунуться к Голове, решив, что вернувшаяся к ней молодость его заморочит, но тот ловко свернул перед ней кукиш и заперся покрепче. И Клара, ругаясь, как приличествует более сапожнику, нежели хорошенькой девушке, поплелась к трамвайной остановке, чтобы отправиться на поиск второго издания своей судьбы. А Голова, вытолкав незваную гостью, бросился к телефону и принялся звонить Галочке, причем, оказалось даже, что номер ее он так и не забыл, чтобы сообщить ей радостное известие, которое она восприняла безо всякого энтузиазма.

– Но я же свободен! – кричал ей Голова, – приезжай, а хочешь, я приеду…

– Я тебя тридцать лет ждала, теперь ты меня подожди, – безо всякого пиетета ответила его бывшая подруга и опустила трубку.

– Сволочь! Буржуазия! – завопил Голова, тщетно пытаясь перекричать короткие, равнодушные к его горю гудки.

Он попробовал еще было позвонить Галочке, но трубку никто не снимал, и в опустевшем и в общем-то ненужном ему и чужом доме становилось все более темно и тоскливо, и холодная рука беспросветного одиночества принялась фривольно поглаживать его еще трепыхающееся, глупое сердце, напоминая о том, что праздники закончились.

Эпилог, или Сумбурная пятница

Уж очень хотелось Мотре, чтобы Дваждырожденный на ней женился, ну очень хотелось, но как этого добиться, она решительно не знала: Богдан жил у нее уже месяца два и даже собирался продать собственный дом, чтобы купить подержанный «Запорожец» с тем, чтобы возить ее «как королеву», но все не предлагал оформить брак. Мотрю даже стали точить сомнения: правильно ли она сделала, что прикипела к нему душой и пустила в дом, но посоветоваться ей, кроме как с картами, было не с кем.

И однажды, когда Дваждырожденный задержался в сельсовете, Мотря выключила свет, зажгла свечи и разложила затейливый пасьянс. Всмотревшись в карты, Мотря вздрогнула – такой чепухи ей еще карты никогда не пророчили. Настроение у Мотри окончательно испортилось, а тут откуда-то подул сквозняк и задул все свечи, кроме одной, и всматриваться в карты Мотре, которая втайне страдала от близорукости, но очки не носила, стало просто невмоготу – глаза слезились, короли и дамы сливались в одно разноцветное пятно, из которого они то дерзко смотрели и кривлялись, то норовили сунуть ей кукиш и при этом ехидно посмеивались, словно у нее за спиной происходило что-то очень забавное. «Даже погадать не удается», – вздохнула Мотря, смешала карты, встала и включила свет, но тут раздался громкий телефонный звонок – Дваждырожденный сообщил, что задержится, потому что решил поговорить по душам с Богомазом.

– И где вы будете говорить? – грустно поинтересовалась Мотря.

– Известное дело, где, – важно ответил Дваждырожденный и положил трубку.

И в этот безрадостный вечер накануне выходных Мотря вышла на крыльцо, чтобы продышаться и посмотреть на древние, вещие звезды в надежде, что они что-нибудь ей подскажут. Но и те только подмигивали ей издалека, и хотя на душе у Мотри стало чуть поспокойнее, она решительно не знала, как ей быть и как Дваждырожденного наконец окольцевать.

Впрочем, в этот обманчиво спокойный вечер смятение завладело не только ее душой – Хорек от Параськиных попреков совершенно затосковал, рога ему приходилось спиливать все чаще и чаще, потому что они росли как на дрожжах, и на это уходило все больше денег, а Васыль ни в какую не соглашался открыть кредит или обслуживать его в долг. «Ты пример с Тоскливца и Головы бери, – учил Хорька Васыль, – выкладывают двадцатник и еще благодарят от всей души. Toскливец, правда, при этом немного синеет, но думаю, это у него от нервов…». Надежда у него была теперь только на то, что надоевший уже снег рано или поздно растает, выглянет весеннее солнышко и он поселится во времянке на пасеке, которую он на этот раз устроит как можно дальше от села, и тогда пусть Параська попробует до него там добраться. «Оно, конечно, – размышлял Хорек, – можно и на пасеке заскучать, но надо такое место подобрать, где бабы грибы собирают, а еще лучше поселить бы их в улье, чтобы они роем из него вылетали по первому требованию… Но на это, впрочем, рассчитывать не приходится». Подумав так, Хорек грустно вздохнул, и тут же наступившая в доме тишина была взорвана писклявым Параськиным сопрано.

– Нет, он еще вздыхает, вы только, люди добрые, на него посмотрите – он вздыхает! А что мне тогда делать, если мой собственный супруг скачет по кустам с чертовкой, забыв всякий стыд! Еще раз вздохнешь – детям напишу!

Трудно сказать, к кому обращалась Параська, потому что из добрых людей в доме находился один только Хорек, но Параська вряд ли имела в виду его. Хорек, чтобы не попасть под горячую руку, ушел в сарай, якобы по делу, а на самом деле, чтобы спокойно скрутить козью ножку и по свободе перекурить. На всякий случай он еще раз проверил свои карманы – дело в том, что после последних событий Параська забирала у него все деньги, которые он получал за свой мед от базарных торговок, и пересохшее за неделю горло заходилось в беззвучном крике, угрожая потрескаться, как пустыня, если его не прополощут живительной влагой. Но в карманах, кроме дыр, и по этой причине сквозняка, он ничего не обнаружил, и даже самокрутка уже не могла снять камень с его опечаленной от бесконечного Параськиного иезуитства души. И он выскользнул из сарая, даже его толком не закрыв, по-пластунски преодолел заснеженный двор и бегом бросился в сторону корчмы, надеясь, что встретит там кума, а тот-то уж не откажется угостить его, чтобы проклятая тоска, навеянная Параськой, отпустила наконец его изнемогшую душу. И точно, Хорьку повезло – кум заседал за столом вместе с Дваждырожденным, и когда перед ними предстал опечаленный Хорек, в глазах которого, казалось, скопилась вся мировая скорбь, они встретили его как родного, усадили за стол, пододвинули блюдо с нарезанной шинкой и рюмку, и у Хорька впервые за последние несколько дней оттаяла душа. Дело в том, что они не успели и нескольких слов сказать между собой о том, как рады вот так по-дружески собраться в конце недели, чтобы потолковать по душам, а Дваждырожденный и Богомаз собирались обсудить ни много ни мало – смысл своей многострадальной жизни, и приход Хорька пришелся как раз кстати, потому что они сразу же решили определить его третейским судьей. Первым начал Дваждырожденный.

– Я думаю, – начал витийствовать он, – что душа обретает на этой грешной земле свое тело, которое есть не что иное, как одежда души, красивое тело – как модная одежда, но всего лишь одежда, так вот душа обретает свое тело, чтобы иметь возможность передвигаться, действовать и прийти наконец к своему Спасителю посредством…

– Ты хочешь сказать, что без тела душа не способна передвигаться? – перебил его нетерпеливый Богомаз, который весь день провел в мастерской, молча и сосредоточенно работая, и которому не терпелось немедля выложить все то, что ему не удалось сообщить никому в течение дня. – Душа способна пересекать космос и двигать звезды, ибо она – частица Божья и ей подвластно все, что подвластно уму человека…

– Я же только начал, – в свою очередь перебил его Дваждырожденный, – дай мне сказать…

Но тут перед их столом, как гриб после дождя, вырос Тоскливец, который лебезил, как будто уже что-то слямзил, и умильно улыбался в надежде, что принявшие уже на душу друзья примутся его усаживать за стол и так, за бесплатно, угостят, тем более что он недавно принимал их у себя и их мощные челюсти безжалостно расправились с припасенной им буженинкой. Но его подлые расчеты не оправдались, потому что речь у них шла не о бабах, как всегда, а о высоких материях и они не хотели видеть перед собой его тоскливую обличность, которая могла сбить их с мысли. И Тоскливец перестал улыбаться, почти гордо ушел и был вынужден вынуть свой собственный кошелек и, меланхолично пересчитывая купюры (он любил мелкие, потому что их на дольше хватало), заказал себе рюмочку и бутербродик.

А кумовья прильнули друг к другу душой, и стало им тепло и уютно, и Богомаз вместе с Дваждырожденным (все-таки Тоскливцу удалось отвлечь их от философии!) принялись жалеть Хорька, что супружница досталась ему не из самых лучших, и успокаивать его тем, что путем убеждения и перевоспитания из нее еще может выйти толк.

– Женщина она, видать, опытная, – вещал Дваждырож-денный, – да и мир, не в пример нам, повидала, только вот хобби, хобби у нее нет… Разве есть у нее хобби?

– Да нет у нее никакого хобби, – отмахнулся Хорек, – откуда у нее? Ничего у нее нет, кроме желания опять рвануть за мои денежки на Гваделупу, только дукатов-то осталось – кот наплакал.

Сказав это, он сам зажал себе рот и оглянулся. К счастью для него, посетители были заняты своими собственными проблемами и, казалось, никто его не услышал. Народ отдыхал после трудовой недели и готовился достойно провести выходные, если только в селе бывают выходные…«Точнее, скажем так – к выходным готовился тот, кто мог их себе позволить. Впрочем, таких в селе было достаточно, потому что сельчане, избалованные городскими рынками, из старомодных крестьян превратились уже давно в своего рода гадалок, которые пользовались своим искусством в основном для того, чтобы угадать, какую цену заломить городским простофилям, чтобы и их не отпугнуть, и свою выгоду взять. И хохотали вдогонку облапошенным горожанам, не догадываясь, что вместе с хохотом частицы бессмертной души покидают их безвозвратно и дьявольскому отродью становится все легче облапошить их самих, но уже по большому счету. Но об этом никто не догадывался, и корчма гудела от возбужденных голосов, повествовавших об услышанном и увиденном в центре их небольшого мирка – ближайшем базаре, об отбившихся от рук супружницах и такой, еще существующей в природе нечисти, как теща. И никто из них не вспоминал о Кларе, которая, покорившись судьбе, изгнанная Тоскливцем из дома, который так никогда и не стал для нее землей обетованной, с единственной сумкой в руке покинула Горенку и на трамвае, тоскливом, как погребальные дроги, уехала в город. Правда, были два обстоятельства, которые позволяли ей с некоторым оптимизмом смотреть в тусклое, туманное будущее – во-первых, к ней возвратилась молодость, правда, ей не было известно, надолго ли, но в молодом ее теле бурлили соки молодости, овал лица стал соблазнительным, как ей казалось, до неприличия, а выросшие, как вулканы, груди, грозились прорвать все ту же, видавшую виды кожаную куртку, а во-вторых, по карманам у нее были растыканы экспроприированные у Тоскливца банкноты, которых он, как оказалось, накопил столько, что даже позабыл о своих тайниках, как бестолковая белка забывает о спрятанных шишках, и Клара, притворившись, что собирается навсегда покинуть родные берега и собирает остатки собственных вещей, перерыла весь дом, и теперь, по крайней мере, у нее оказалась в руках достаточная сумма, чтобы где-нибудь окопаться на несколько месяцев и спокойно обдумать свои планы на будущее. Смотреть в окно Кларе не хотелось – снег саваном укрывал все живое, а на трамвайных остановках бабы продавали случайным прохожим всякую перекупленную у селян дрянь: подгнившую картошку, разбавленный мед и покрытые загадочной патиной яблоки. Этот стандартный джентльменский набор соседствовал с банками хрена домашнего приготовления, при виде которых сразу вспоминаются ломтики розового, нежного сала по соседству с запотевшим от ожидания гостей графином… „Гости, однако, бывают только у тех, у кого есть дом“, – озабоченно думала Клара. Нет, смотреть в окно ей решительно не хотелось, и она принялась рассматривать случайных, на первый взгляд, пассажиров. А те и вправду казались сельчанами, собравшимися было в город по своим нехитрым делам, как то: к зубному врачу, чтобы унять надоедливую боль, или к родственнику, чтобы одолжить немного деньжат. Клара, однако, была, как нам уже известно, женщиной ушлой, ибо вследствие своего непоседливого, как у профессионального путешественника, характера ей уже многое пришлось испытать и повидать на своем веку. И шестое чувство, которое, как известно, у женщин обретается где-то между копчиком и пупком, безошибочно подсказало ей, что пассажиры эти – люди только на первый взгляд и что ей следует немедленно выйти из трамвая и дождаться следующего, даже если ждать его придется на холодном ветру целую вечность, потому что они для нее, Клары, опасны, и кроме того, у нее с собой деньги… и молодость. А попутчики ее коварно, как казалось Кларе, притворялись, что рассматривают заснеженный лес, над которым зависли пасмурное, серое небо и тяжелые облака, уставшие от своих долгих странствий. Клара тоже взглянула на небо, и тут же страх холодной иглой уколол ее сердце – облака подпрыгивали то вверх, то вниз, словно кто-то невидимый дергал за незаметные глазу ниточки, на которых они были подвешены. „Не может быть! – подумала Клара. – Это я просто устала“. Она опять выглянула в окно – упрямые облака продолжали подпрыгивать в сумрачном поднебесье, но на ее попутчиков это странное зрелище, судя по всему, не производило ровно никакого впечатления.

«Неужели они никогда облаков нормальных не видели?» – подумала Клара.

Если бы она знала, что так оно и есть на самом деле, она не стала бы дожидаться следующей остановки и, чтобы улизнуть от беды, вцепилась бы в стоп-кран и, как затравленный зверь, бросилась бы удирать по белой пустыне от того ужаса, который незримо на нее уже надвигался… Но люди, и даже женщины, не так уж часто прислушиваются к своему внутреннему голосу, потому что тот, и сам сбитый с толку всем тем, что вокруг нас происходит, часто советует совершеннейшую чушь и может зачастую только напортить, но уж никак не помочь, и поэтому Клара попыталась подавить в себе то чувство страха, которое охватывало ее при виде молчаливых попутчиков. Но тут наконец Клара заметила кое-что еще – попутчики-то были все на одно лицо – с огромными, словно вырубленными топором, носами, толстыми губами и черными, глубоко посаженными глазами. Да и одеты они были как-то странно, словно ехали с массовки, на которой снимали фильм про средневековье, и только для приличия накинули поверх диковинных костюмов обтрепанные шубы и пальто. И потом… Они все молчали. Это уж никак не походило на обитателей здешних мест, которые так спешат изложить всему миру свои незатейливые мыслишки, что перебивают друг друга, брызгают друг на друга слюной и машут руками так, словно задохнутся, если немедленно не выложат все те банальности, которые накопились у них по черепной коробкой с тех пор, как они в последний раз закрыли рот. А эти молчали… И гусиная кожа заструилась по Кларе, проникая в самые заповедные места холодными, отвратительными муравьями. И Клара бросила взгляд на стоп-кран, который поблескивал на стене, словно обещая ей свободу, подобно тому, как неожиданный пролом в стене напоминает тюремному узнику о том, что где-то существует и другая жизнь. И она встала и заковыляла к нему, притворяясь, что идет к вагоновожатому, чтобы у того что-то выяснить, но тридцать или сорок пар подозрительных глаз уже были направлены на нее и такой себе дедушка, то ли профессор неизвестных доселе наук, то ли из тех, с которыми в безлюдном месте лучше не встречаться, подошел к ней и взял ее за дрожащую, потную от страха руку.

– Ты куда это собралась? – злобно прошипел он, словно имел на это какое-то право.

– А вы какое право, собственно… – закудахтала Клара, пытаясь вырвать ладонь из его стальных клешней, но тот лишь сильнее сжал свою жертву да так, что Клара вдруг стала размером с белку и ее собственная сумка возвышалась возле нее, как безымянный курган. Дедушка, впрочем, тоже уменьшился в размерах, и его холодные, колючие глаза снова оказались вровень с теми застывшими от ужаса бутылочными осколками, в которые превратились зеленые, загадочные озера Клариных глаз. Она оглянулась и увидела, что и другие пассажиры поспрыгивали с сидений и цепочкой выстроились за настырным дедушкой, причем все они теперь, как и Клара, были размером с солдатский ботинок. А тут трамвай стал тормозить, и дедушка теперь уже более ласково прошептал Кларе:

– Приехали, дочка, выходим.

– Никуда не пойду! – взвизгнула Клара.

– Куда же ты теперь такая? Мальчишки словят и занянчат, как котенка, пропадешь ты, – спокойно ответил чертов дедушка, но тут трамвайные колеса взвизгнули на холодных рельсах и двери его раскрылись напротив безжизненной белой пустыни. Гномы, Клара теперь понимала, что из-за подлости Тоскливца и Гапки ее угораздило оказаться в трамвае битком набитом гномами, так же молча гурьбой выпрыгнули из трамвая, причем один из них успел прикоснуться к Кла-риной сумке, и та сразу же уменьшилась до размера грецкого ореха. Наверное, впервые в жизни Клара оказалась в положении совершенно безвыходном, и, выругавшись, она спрыгнула из опустевшего трамвайного вагона, но при этом не рассчитала свои новые габариты, упала и пребольно ударилась плечом. К ее удивлению, гномы сразу же ее обступили, помогли встать, сочувственно обтрусили с нее снег и, поддерживая за руки, повели с собой. Клара при этом внимательно оглядывалась по сторонам, чтобы на всякий случай запомнить дорогу. Оказалось, что она проехала всего одну остановку и что Горенка совсем недалеко, но она тут же вспомнила, что дом Тоскливца теперь для нее недоступен, потому что там окопалась нахальная Гапка и она больше не может использовать его как своего рода базу отдыха между наскоками на окружающий ее мир с тем, чтобы его завоевывать и покорять.

«И красота, зачем мне теперь красота, – думала Клара, – неужели только для того, чтобы гномов дурачить?».

Но чертов дедушка – так называла про себя Клара их предводителя – подошел к ней и прошептал в ее заиндевевшее ушко: «Не одурачишь, милая!».

Клара ничего ему не ответила, потому что еще не до конца понимала, что с ней происходит и только изо всех сил передвигала усталые ноги, потому что гному намного труднее передвигаться по непротоптанному снегу, чем обыкновенному человеку. Женщина-гном, которая поддерживала ее под руку, прошептала ей: «Я тоже когда-то была человеком».

– И давно ты с ними?

– Уже лет пять, не могу сказать точно – календарей у нас нет, телевизоров тоже, и время тянется, как при замедленных съемках… Спать ложимся засветло, встаем с восходом солнца, и Мефодий – она кивнула на старикана – весь день учит нас, как быть настоящими гномами. Только я не вижу в этом никакого смысла. Тоска…

Клара теперь уже понимала, что влипла в историю далеко не шуточную.

– А где вы еду берете?

– В селе крадем. Наряжаемся мышами и отправляемся за добычей. Только это очень опасно, потому что котам все равно – маска это с мышиными ушами или настоящая мышь… Да и собаки… Вот почему нужны новобранцы…

– Ты хочешь сказать…

– Гномы часто погибают в сражении с котами, а упрямый Мефодий не разрешает нам пользоваться оружием, чтобы селяне не догадались, что мы не настоящие мыши… Он очень жестокий.

Но тут они подошли к большому старому дубу, старикан открыл крошечную дверцу, которая для маскировки была оббита корой, и гномы один за другим стали исчезать в темном, открывшемся за дверцей пространстве. Клара тяжело вздохнула, понимая, что деньгами Тоскливца и своей молодостью в ближайшее время ей воспользоваться не удастся – да и кому нужны гривны размером с игольное ушко и девушка размером с настольные часы? – и покорно шагнула в темноту. Падала она довольно долго, потому что усталые гномы забыли предупредить ее, что она должна сначала схватить веревку и спускаться по ней, раздирая до крови ладони, и спасло ее только то, что упала она на охапку соломы. Новые товарищи сразу же ее подхватили и понесли по темному коридору куда-то в глубь холодного и душного лабиринта.

Но Тоскливцу ничего не было известно о судьбе его бывшей половины, потому что, как только за ней захлопнулась наконец входная дверь, он вообразил, что начался у него второй в его жизни медовый месяц да еще с ненаглядной Тапочкой, которая настолько похорошела, что могла запросто дать фору любой западной кинозвезде. Одно только одно обстоятельство несколько тревожило Тоскливца – Гапка вбила себе в голову, что они должны узаконить свою любовь, хотя и не могла объяснить, зачем ей это, собственно говоря, нужно. Тоскливец никогда в своей жизни скоропалительных решений не принимал и, хотя и был в Тапочку почти влюблен, совершенно не спешил сковать себя опять узами Гименея, опасаясь, что и с ней произойдет обратная метаморфоза и из куколки вылупится не бабочка, а динозавр, который начнет поедать его поедом, как это уже произошло в свое время с Кларой, которая до брака притворялась тихоней, делала вид, что любит стихи и млеет при виде его подштанников. «Обманула, кобра, – думал Тоскливец, – но Гапка меня не проведет». К тому же он всерьез опасался, что на Гапку придется тратить деньги. «Такая красавица, разумеется, должна одеваться соответственно, – думал Тоскливец, – но только почему за мой счет?» Он попробовал было пересчитать свои сбережения и обнаружил, что прохиндейка Клара нанесла ему значительный ущерб. «Другого и не ожидал», – подумал Тоскливец. Впрочем, он на этот раз обманывал сам себя. На самом деле он рассчитывал, что помолодевшая и аппетитная, как булочка с изюмом, Клара, пребывая в очередной эйфории от открывшихся перед ней перспектив, уберется без скандала раз и навсегда. «Но если Гапку модно одеть, – продолжал свои размышления Тоскливец, – и при этом не оформить брак, то она, как только окажется в городе, вскружит там голову какому-нибудь шалопаю, вильнет хвостом и поминай как звали, и буду я тогда и без Клары, а ведь она чертовски похорошела, и без Гапки. А так как все всегда происходит самым худшим образом, то так оно, скорей всего, и произойдет, если не принять должных мер: Гапку для маскировки ее красоты одевать, как колхозницу, прическу ей придумать такую, чтобы вороны в ужасе падали замертво. Только так, быть может, мне удастся заручиться ее преданностью. И не жениться на ней ни в коем случае под тем предлогом, что она может опять превратиться в старуху».

Гапке, однако, ничего не было известно про мысли Тоскливца, и она рассчитывала на то, что заживет интеллигентно и мирно, со временем они сыграют свадьбу, а там, дай Бог, Василия Петровича наконец куда-нибудь переведут и Тоскливей, и сам станет головой. В ее крошечном мирке, ограниченном Горенкой, должность головы казалась ей значительной, и она, привыкнув ощущать себя супругой начальника, не собиралась так, за здорово живешь, терять полюбившийся ей статус. А Тоскливец, сидя в одиночестве, вынашивал свои одному ему известные планы в отношении Гапочки, и когда он наконец заявился из корчмы домой, то первым делом предупредил Гапку о том, что договорился с Васылем и тот сделает ей наимоднейшую прическу. Ничего не подозревавшая Гапка оттаяла от такой новости душой и раскрылась ему навстречу, как цветок утреннему солнцу, и Тоскливцу в какой-то миг даже показалось, что он преждевременно попал в рай. А потом, уже собираясь заснуть, он сообщил ей, что самое верное средство для кожи лица – обыкновенная зола, которой следует проводить то три вертикальные полосы на каждой щеке, то три горизонтальные. С этим Тоскливец и заснул, а в понедельник прямо с утра он отправил Гапку к Васылю. «Только я буду знать, какая она хорошенькая», – думал Тоскливец по дороге на работу, потому что Васыль получил от него строжайшие указания и заодно, чего уж никак не ожидал, соответствующую сумму. Гапка, впрочем, тоже не ожидала, что возвратится от Васыля в таком виде, словно по ее роскошным темно-золотым волосам проехался пьяный колхозник на свихнувшейся бороне. Она долго всматривалась в зеркало, пытаясь найти в том, что она видела, какой-то непонятный ей смысл, но так и не смогла. После того как она провела золой три магические полосы на каждой щеке, смотреть в зеркало ей вообще перехотелось. Перехотелось и готовить еду, тем более, что Тоскливец, в отличие от Головы, питался по-спартански, и ей не хотелось раздумывать над тем, что можно приготовить из одной картошки, двух заплесневелых морковок и луковицы сомнительного происхождения и возраста. А самой ей безумно хотелось есть, но холодильник был пуст, хотя и аккуратно вымыт, но его белизна не успокаивала писк в желудке, и тогда она решила убежать к свояченице. Как решила, так и сделала, и пока Тоскливец делал вид, что вносит в свой пыльный гроссбух какие-то совершенно необходимые обществу цифры, Гапка неслась по снежной пустыне к Наталке, чтобы отогреться душой, напиться горячего чаю и посплетничать обо всем на свете. Гапке еще и в голову не приходило, что если она останется у Тоскливца, то иное меню ей не угрожает, потому что жена, как и лошадь, считал Тоскливец, должна питаться подножным кормом, а если она себя прокормить не может, то это ее личное дело – Тоскливец, сменив супружницу, совершенно не собирался отказываться от своих выстраданных убеждений и даже укорял себя иногда за то, что однажды угостил Гапку кофе. «Нельзя транжирить деньги. Нельзя! – внушал сам себе Тоскливец, притворяясь, что работает с гроссбухом. – Денег мало, женщин много. Сами должны зарабатывать. Кстати, можно и Гапку на работу устроить. Пугалом!». От этой мысли Тоскливец ехидно и злорадно рассмеялся, и Голова, который подумал, что Тоскливец смеется над ним, потому что ему удалось отбить у него Гапку, встревоженно подумал, что пора и ему чем-нибудь Тоскливца уесть, чтобы тот не чувствовал над ним превосходства.

А Наталка как открыла дверь Гапке, так только руками и всплеснула.

– Ты что, совсем спятила? – заорала она на Гапку, у которой и так на душе скребли кошки, а желудок, казалось, уже начал поедать самого себя.

– Не кричи! – ответила Гапка. – Ты чего кричишь?

– Ты себя в зеркале когда в последний раз видела?

– Минут десять тому.

– И что?

– Непривычно немного.

Наталка разразилась резким хохотом, который иногда перемежался хриплым кашлем, и от этой неожиданной какофонии соседские псы зашлись в злобном лае, словно чувствуя что-то недоброе.

– Ты что, модной прически не видела? – попыталась было Гапка перейти в наступление, но у Наталки это вызвало очередной пароксизм и она, обессилев от хохота, рухнула на пол, задрав в воздух руки и ноги, как подыхающий таракан, и только мелко и судорожно дрожала.

Гапка совсем сникла и только тихонько спросила:

– Что, совсем плохо?

Наталка наконец перестала смеяться, встала, предложила подруге сесть за стол, заставленный по какой-то причине всякой снедью, и Гапка послушалась и, не ожидая дальнейших приглашений, принялась поедать все, на чем останавливались ее постепенно заполняющиеся слезами глаза.

– Тоскливец твой оказывается ревнивец и хитрюга, – сообщила Наталка, – но прическа – это я еще понимаю, но со щеками у тебя что?

Гапка рассказала ей про средство для молодости.

Наталка хотела было снова засмеяться, но поняла, что сил на это у нее уже нет.

– Не будь дурой! – без обиняков посоветовала она подруге. – Средство от старости – это пляж на Багамах и прислуга, которая чешет тебе в случае необходимости пятки, а если этого нет, то никакая зола тебе не поможет. Это он придумал, чтобы тобой, моей куколкой, не любовались за бесплатно все, кому не лень, пока он протирает штаны в присутственном месте. Золу придумал! Вместо подобающих тебе одеяний! Негодяй! Да еще тебя и изуродовал, чтобы люди шарахались от тебя, как от взбесившейся лошади. Если бы мне мой такое устроил, я бы его укокошила его же собственным пистолетом. И суд меня бы оправдал!

Произнеся эту тираду, Наталка нервно закурила, словно сигарета могла спасти ее и свояченицу от мужской подлости, и бросила на Гапку долгий укоризненный взгляд, как бы порицая ее и за прошлые, и за будущие глупости, совершаемые во имя эфемерной и, как правило, недосягаемой любви.

А Гапка молчала. Крыть ей, разумеется, было нечем, желудок все еще отчаянно наигрывал симфонию голода, и кроме того, Гапка понимала, что Наталка против ее, Гапкиной воли, раскрыла ей глаза на то, что она упорно не хотела замечать, – Тоскливец при ближайшем рассмотрении оказался не интеллигентным человеком, а удушливым типом с потными руками и готовностью заморить красавицу-жену голодом, лишь бы сэкономить несколько гривен. В глубине души Гапка боялась самой себе признаться, что Голова голодом ее не морил, отпускал к свояченице без ограничений, и даже один раз дал много денег на салон красоты. «Да и для чего Тоскливцу деньги?» – думала Гапка. Она знала, что детей у Тоскливца отродясь не было, потому что от одной мысли, что их придется кормить и одевать, он немедленно бежал в аптеку за очередной коробочкой «заветных» и никогда не позволял себе заниматься любовью а-ля натюрель, опасаясь, что за это потом придется расплачиваться минимум восемнадцать лет. Кроме того, как-то в порыве нежности он сообщил Гапке, что он потому отлеживается в постели по выходным, что так меньше хочется кушать, чем если без толку болтаться по улицам или, скажем, зайти в музей, и, таким образом, во-первых, организм не подвергается дополнительным нагрузкам, а, во-вторых, ему удается экономить на еде, ведь что ни съешь, оно все равно превратится в известную субстанцию. И книг он не покупает себе тоже из экономии, потому что опасается, что его может увлечь чтение и тогда книги придется покупать регулярно. «А эта меня вполне устраивает, – признался в тот вечер Тоскливец, – в ней много умных и глубоких мыслей, и поэтому я засыпаю с ней в обнимку так же быстро, как в детстве с плюшевым мишкой».

Когда Гапка утолила тот страшный голод, до которого ее довел коварный Тоскливец (Гапка подозревала, что еду он теперь держит на работе, но проверить не могла, потому как стеснялась бывшего супруга), и к ней возвратился ее бурный нрав, она, даже не поблагодарив подругу, грозным смерчем вырвалась на заснеженную пустынную улицу и устремилась к дому Тоскливца, чтобы наконец все прояснить. Ей, однако, не было известно, что выяснить у Тоскливца что-либо совершенно невозможно – люди сведущие в повадках Тоскливца, такие как, например, ее бывший супруг, утверждали даже, что с большим успехом можно вопрошать египетского сфинкса. Но Гапка никогда не прислушивалась к разглагольствованиям Головы и как оказалась – напрасно, потому что тот неоднократно описывал при ней Тоскливца такими сочными красками, что, казалось, только холста не хватало, чтобы на нем появилась блудливо-тоскливая фигура писаря с заискивающей и одновременно презрительной улыбкой на впалых от чрезмерного донжуанства щеках. Нет, Гапка напрасно не прислушивалась к словам Головы и сейчас, как корабль, паруса которого раздувает попутный ветер, мчалась во весь опор к своему дружку, который уже пришел домой и с многозначительным лицом рассматривал пустой, но зато стерильно вымытый холодильник и заодно оттирал жирные губы, чтобы Гапка не догадалась, что он не плохо перекусил по дороге домой. Ему, однако, не было известно, что Гапке не до гастрономических тонкостей. И он все еще надеялся, что если с Гапки смыть золу и не рассматривать ее прическу, которую лучше чем-нибудь прикрыть, то она, теплая, как хорошо протопленная печь, и нежная, как теленок, который еще не уразумел, для чего появился на свет, вдохновит его, когда придет домой от свояченицы, которая по своей доброте душевной бездельницу накормила, и они немедленно отправятся в постельку и он тогда насладится природой, потому что неистовую Гапку он представлял себе как проявление дикой, еще не укрощенной никем природы, которую еще не испоганили и не превратили в окружающую среду. Но лицо Гапки, когда она распахнула дверь, напоминало скорее африканскую маску или физиономию индейца, с которого вот-вот снимут скальп, чем лицо женщины, истосковавшейся по любви. И совсем не «Оду к радости» собирались исполнить Гапкины губки, когда могучая ее грудь захватывала нужную толику воздуха – Тоскливец на мгновение даже почувствовал вожделение, увидев, как вздымается на ней блузка, но тут эта мгновенная прелюдия закончилась и Гапка (не будем забывать, читатель, что с Головой она прошла академию супружеской жизни), чуть подняв к потолку голову, как задирает голову воющий в ледяной пустыне волк, издала рык, который парализовал Тоскливца, как жалкое и отвратительное насекомое.

– Потный труп! – завопила Гапка. – Зловонная, похотливая падаль! Членоголовый кастрат! Протухшая задница! Клонированная мошонка! Изуверская выхухоль! Изуродовал меня! Меня, которая любила тебя так, как никто тебя, быть может, и не любил…

Но тут по обличности Тоскливца расползлась предательская улыбка, и Гапка поняла, что любила Тоскливца так не она одна, но это ее не опечалило, а ввело в еще больший раж, и она жадно глотнула воздух и стала придвигаться к потаскуну, чтобы его раз и навсегда уничтожить вместе с его осклизлостью, потливостью и жадностью.

А Тоскливец по своему обыкновению затоскливел еще больше, потому что вместо десерта на него выплескивали помои и, кроме того, он не понимал, для чего Гапка орет, – даже Клара не утруждала так свои голосовые связки, понимая, что кричать на него все равно, что выкрикивать оскорбления вечно шумящему морю, и, как правило, только шипела на него и кулаками наставляла его на путь истинный. Кроме того, Тоскливец весьма смутно представлял себе, что такое выхухоль, потому что все, чему его учили в школе, он уже давно забыл, а в его единственной книге об этом ничего не было сказано. Он бы очень удивился, если бы узнал, что и Гапке это тоже не известно, но она уже, как пифия, вошла в трансовое состояние и теперь ею руководили хтонические, страшные силы, доступные и понятные лишь шаманам.

А Гапка все придвигалась к Тоскливцу, но уже не как та любезная дамочка, что навещала его втайне от Головы, а страшная в своем гневе амазонка, и мошонка Тоскливца, которая вовсе не была клонирована, тревожно, как второе сердце, запульсировала от предчувствия основательного мордобоя. Но ему повезло, потому что Гапка в последний момент передумала меряться с ним силами, так как поняла, что перед ней открывается все та же пропасть, в которую она падала тридцать лет с Головой, и решила, что пока ей еще на вид лет двадцать, а волосам ее ничего не сделается – за месяц отрастут, то не следует марать руки об это ничтожество, и отступила, оглушительно хлопнув ни в чем не повинной страдалицей-дверью, в сторону родимой хаты, решив, что отсидится там, пока все образуется. Надо сказать, что она так никогда и не узнала, что пока она произносила свою гневную тираду, из-под пола ее внимательно слушала самая благодарная из слушательниц – Клара. Дело в том, что Клара, переодетая в мышь и с мешком в руке, вдохновенно выполняла особо важное задание Мефодия – крала все, что под руку попадется, а так как ей хорошо было известно, где у Тоскливца хранится неприкосновенный запас, до которого Гапка так и не добралась, то Клара намеревалась основательно набить свой искричавшийся от голода желудок и выданный Мефодием мешок. Прислушиваясь к сочным Гапкиным эпитетам и сочувственно покрякивая, Клара упорно пилила ножовкой размером с ученическое перо кольцо ароматной домашней колбаски, то и дело с голодухи перекусывая и отпуская проклятия в адрес Тоскливца, который довел ее до мышиного образа жизни.

Но тут Клара почувствовала, что кто-то мало доброжелательный подсматривает за ее манипуляциями с колбасой. Оглядываться ей не хотелось, потому что если окажется, что это кот или крыса, то не добраться ей тогда до того сомнительного пристанища, которым стало для нее подземелье гномов, известное среди его обитателей как «поддубье», или в просторечьи – «дубятник». Но и не оборачиваться никакой возможности не было, и Клара, сжав рукоятку пилы, прыгнула в сторону и оглянулась. За ней стоял кот. Зеленый и страшный, как сама смерть, он нагло заурчал и протянул к ней свою отвратительную, когтистую лапу. Клара не раздумывая ударила по лапе пилой, но та прошла сквозь нее, как сквозь туман, и Клара сообразила, что перед ней привидение.

«Привидение мне ничего сделать не может», – сообразила Клара и, не теряя ни секунды, принялась опять пилить колбасу.

– Не уважаешь, – услышала она за собой вальяжный, бархатистый от наглости голос кота, – а ведь я могу на тебя донести Тоскливцу, и тогда он запустит сюда настоящего кота, которого он держит со вчерашнего дня…

– Не лги, глупое привидение, – сурово парировала Клара, не прекращая ни на мгновение сражаться с колбасной шкуркой – трудно преодолимым препятствием для такого крохотного существа, как гном, переодетый мышью, – Тоскливей, не может завести кота, потому что того нужно кормить… Он умудрился даже Гапку изуродовать, чтобы не тратиться на ее туалеты. Она, конечно, не красавица, но все же собой недурна – слышишь, как она там заходится. И я не удивлюсь, если под глазами у нее черные круги, скажем так, от чрезмерного аппетита. Но Тоскливец, насколько я знаю своего суженого, рассчитывал совсем не на тот аппетит и, как оказалось, просчитался. Так что не лги мне про кота…

Оглушительно захлопнувшаяся наверху дверь подтвердила правоту ее слов.

– А если я сейчас все расскажу Тоскливцу, – продолжал канючить кот, которому не удалось напугать бывалую Клару, – что тогда? Он ведь, наверное, не обрадуется тому, что наглая мышь пытается проделать дыру в его колбасе и бюджете, да еще к тому же пилой!

Только тут до Клары дошло, что подслеповатое привидение так и не сообразило, что перед ним не настоящая мышь, и чтобы избавиться от навязчивого собеседника, которому явно хотелось просто поболтать, Клара на мгновение приподняла маску и Васька, который как раз собирался выдать очередной перл кошачьей мудрости, от страха чуть повторно не отправился на тот свет, но вдруг что-то припомнил и, оглядывая и ощупывая себя, заорал: «Спасен! Спасен! Спасен! Ты меня спас, гном, ведь привидение кота, увидев гнома, становится опять котом, и за это я тебя не сожру, хотя я и не ел целую вечность! Но этой колбаске несдобровать!».

И противная зелень, покрывавшая Ваську, растворилась в подвальном мраке, уступая место благородной серой шкурке в аккуратных полосочках, и Васька оттолкнул Клару и набросился на колбасу подобно тому, как храбрый солдат набрасывается на неприятеля.

Но тут и с Кларой что-то произошло – ведь она была не настоящим гномом, – и она внезапно увеличилась в размерах и своей извечной дулеобразной прической пробила столь горячо любимый Тоскливцем паркет, и паркетины разлетелись, как домино, и голова Клары оказалась между широко расставленными ногами Тоскливца, который, как всегда, пребывал в состоянии задумчивости – на этот раз он не знал, как ему быть дальше, – он лишился и Клары, и Гапки и в глубине души склонен был считать такое развитие событий происками Головы. Надо, впрочем, заметить, что Кларе очень повезло, потому что Тоскливец на этот раз не обмочился от страха, но люди, как известно, редко догадываются о том, в чем именно заключается их счастье.

– Мышь! – заорал Тоскливец и на всякий случай врезал незваной гостье по макушке первым, что попалось ему под руку, – книгой с неизвестным названием, потому что его насмерть перепугало появление мыши размером с хорошо упитанного бульдога. Но тут маска съехала с опешившей мыши и хорошо знакомая Тоскливцу, грозная, как Немезида, обличность показалась из-под нее. Несколько минут Тоскливец не мог оторвать от ее лица изумленный и одновременно перепуганный взгляд, словно перед ним появилась не бывшая половина, а выходец с того света, но в этот момент облако пыли, вырвавшееся из пожелтевших страниц, заставило их обоих расчихаться и загипнотизированному Тоскливцу удалось наконец оторвать взгляд от обворожительного Клариного личика, вызвавшего у него такой ужас.

– К-карнавал у тебя, что ли? – заикаясь от страха, спросил Тоскливец.

Но Клара ничего ему не ответила, потому что она не хотела, чтобы Тоскливец узнал, что она была гномом (ей казалось, что это неприлично), и еще не придумала, что ему солгать.

Но тут Тоскливец в дыре рассмотрел лихорадочно пожирающего колбасу Ваську и вынужден был на некоторое время позабыть о супружнице и броситься спасать от вора то, что тот еще не успел сожрать. Но и Васька был не лыком шит и, зажав в зубах круг колбасы, бросился искать выход из дома Тоскливца.

– Брось, негодяй! Брось, и я открою тебе дверь, а не то…

Но Васька, который не ел с того злополучного дня, когда Дваждырожденный переехал его мотоциклом, скорее расстался бы опять с жизнью, чем с колбасой. На его беду оказалось, что Тоскливец, как человек по-своему нервный, всегда тщательно запирал двери и окна, и поэтому Ваське, спасаясь от Тоскливца, пришлось носиться кругами по дому, расшвыривая все на своем пути, потому что с остекленевшими глазами, багровый от непривычных для него усилий Тоскливец несся за ним по пятам и в глазах у него был написан заранее вынесенный приговор, который не оставлял внезапно ожившему Ваське ни малейших шансов на продолжение рода. И, спасая себя, Васька прыгнул прямо в оконное стекло, разнес его вдребезги и, так и не расставшись с ароматной колбаской, оказался во дворе, взлетел на забор и был таков. А Тоскливец с Кларой остались в холодном доме, в котором с каждым мгновением становился все холоднее, потому что зловредный холодный воздух сразу, как вода сквозь пробоину, хлынул внутрь через разбитое стекло. Они старались не смотреть друг на друга – не потому, что им было стыдно, а потому, что сказать друг другу им было совершенно нечего, хотя они прожили вместе целую жизнь.

– Может быть, собаку заведем, – предложила Клара, чтобы хоть что-нибудь сказать, забыв, что Тоскливец никогда не держал домашних животных, опасаясь, что они могут его объесть.

В ответ на этот, как ему показалось, выпад Тоскливец рухнул в постель и открыл свою вечную книгу, явно отдавая предпочтение ей, а не Клариной молодости, потому что хотел, притворившись, что читает, все тщательно обдумать до того, как решится на общение с бывшей половиной.

А Васька, понятное дело, добрался до родного дома быстрее, чем Гапка, которая почему-то прихрамывала и которой возвращаться домой было тошно. И Васька, у которого по животу растекалось приятное тепло от колбаски Тоскливца, жизнерадостно поскребся в дверь, и Голова ему тут же открыл и, только когда тот разлегся на полу в кухне, вспомнил, что кот уже давным-давно окочурился.

– Ты как это? Ожил что ли? – спросил его Голова, но тот молчал, потому что коты умеют разговаривать (иногда довольно нагло) только тогда, когда превращаются в привидение.

– Ага, так, значит, я теперь могу спать спокойно, – обрадовался Голова, – и ты не будешь донимать меня своими дурацкими разговорами. Да?

Но кот молчал и, как все коты, делал вид, что не понимает, о чем ему толкует хозяин. Но Голове теперь уже точно было известно, что тот притворяется, и он вытащил из холодильника селедку, отрезал голову и стал заставлять Ваську служить. А Васька недавно наелся до отвала колбаски, и селедочная голова не вызывала у него особого аппетита, но из уважения к хозяину он потянулся, грациозно прогнув спинку, и встал, проклиная дурость Василия Петровича и свою жадность к рыбе, на задние лапы.

– Служи! Служи! – не унимался радостный Василий Петрович, перед которым теперь опять открывались известные перспективы в царстве сна, но тут дверь распахнулась и в облаке пара перед ним явилась мрачная, как скифская баба, Гапка. Голова, уже привыкший к мысли, что он – холостяк, ее приходу не особенно обрадовался и поэтому сразу же попал в еще большую немилость.

– Гад, – сообщила ему Гапка сквозь зубы, – я – твоя! И громко захлопнула за собой дверь своей комнаты.

«Что бы это не означало, – подумал Голова, – но мне лучше отсюда смыться».

– Прощай, Васька, – попрощался он с домашним животным, потому что после тридцати лет супружеской жизни прощаться ему в этом доме больше было не с кем, схватил пальто и побежал на трамвайную остановку.

А Гапка улеглась на постель, уткнулась головой в подушку, чтобы ее рев не услышал торжествующий из-за ее поражения Голова, и рыдала до тех пор, пока не услышала возле себя запах селедки.

«Василий Петрович, видать, пожаловал, – подумала Гапка, – зря, однако, я ему пообещалась». Но свое горе, она не могла ему это показать, и слезы на ее лице испарились, когда она оторвала лицо от подушки, то на нем блуждала безмятежная, радостная улыбка, словно именно сегодня исполнилась ее самая заветная мечта. Но комната была пуста, и только вонючий Васька был обнаружен в небезопасной для него близости от хозяйки, за что и был сразу же выдворен из дому на свежий воздух.

«Тебя бы на этот свежий воздух», – подумал Васька, который свежий воздух, как и все коты, переносил зимой только в умеренных дозах, но дверь за ним захлопнулась и он, гордо задрав хвост трубой и не оглядываясь назад, отправился совершать вынужденный моцион.

А пока Гапка предавалась унынию, Голова добрался до города, и перед ним распахнулась дверь в Галочкину квартиру – она сама в домашнем халатике открыла ему, и хотя она разговаривала на каком-то неизвестном ему языке по мобильному телефону и не с ним, а с человеком, ему, Голове, совершенно чужим, он не осерчал, а запросто ввалился, как к себе домой, в пахнущую чем-то вкусным и свежим квартиру. А Галочка, закончив говорить по телефону, вовсе не удивилась его приходу, словно он сюда всякий раз возвращался после работы или пирушки, и предложила ему подкрепиться, чем Бог послал. Оказалось, что Всевышний неплохо о ней позаботился, и они долго сидели в столовой до того, как перешли в спальню, и Голове казалось, что именно в этой квартире он и прожил все эти годы, а Гапка, Васька и все прочие занудливые обитатели Горенки во главе с Тоскливцем ему просто приснились… И тут на него снизошло второе дыхание, и вторая молодость, и давно забытая нежность, и что-то еще, что словами не выразить, но и нужно ли все выражать словами? И безжалостное время смилостивилось над ними и свило вокруг них непроницаемый для людского взора невидимый кокон, из которого доносились теперь лишь ласковые вздохи, а на улице весело светили фонари-звезды, между которыми летали ангелы, и мир и тишина опустились на миг на грешную землю…

«А как же Мотря? – спросит взыскательный читатель. – Неужели автор забыл про Мотрю?». Да нет, уважаемый читатель, непросто забыть про такое архитектурное сооружение под рыжей гривой, которое к тому же так лихо гадает на картах, хотя и следует признать, что мы немного отвлеклись из-за проделок других героев нашего незамысловатого повествования. Итак, вперед, читатель, мы расскажем тебе про Мотрю!

А с Мотрей мы расстались на ступеньках ее дома, когда она советовалась со звездами да поджидала Дваждырожденного, который заседал в корчме вместе с Хорьком и Богомазом и совсем не спешил возвращаться к домашнему очагу. И Мотрю это обидело не на шутку. И поскольку упрямства ей, как и всем обитателем здешних мест, было не занимать, она решила, что ни за что не зайдет в дом, а будет ждать Дваждырожденного на крыльце, даже если при этом она замерзнет насмерть – пусть ему будет стыдно и пусть он тоже умрет, но не от холода, а от стыда, и их тогда похоронят рядом, и они будут лежать вместе, как верные лебеди. От таких мыслей слезинки-льдинки скатывались по Мотре прозрачными шариками, и скоро уже у ее ног их образовалась небольшая пирамидка. Мотря попыталась посмотреть на звезды, чтобы разглядеть, что они ей пророчат, но глаза у нее слезились и от жалости к себе, и от холодного ветра, и она ничего на небе больше не рассмотрела тем более, что очки, купленные по секрету в городе, она забыла в доме, куда поклялась без Дваждырожденного не возвращаться. Ей показалось, правда, что звезды погасли, потому что кто-то невидимый разорвал черный бархат, на который они были нашиты, а потом быстро, стремясь исправить ошибку, возвратил его на место и звезды засияли снова, даруя людям надежду на завтрашний день. И еще… Мотре показалось, что на фоне выглянувшей и, как всегда, довольной собой луны * она увидела ведьму на метле, которая медленно пролетала над Горенкой.

«Замерзаю, – подумала Мотря. – Глаза слезятся, и мне мерещится черт знает что. Но тем лучше, пусть Дваждырожденный меня найдет с двумя большими солеными льдинами в глазах, пусть поймет, что я плакала, его дожидаясь, и замерзла от холода и… горя».

Но Мотре не показалось – над Горенкой, воспользовавшись тем, что супруг ее засел с кумом и Дваждырожденным в корчме, прогуливалась в ночном небе Явдоха. И она своим орлиным взором разглядела Мотрю и сразу обо всем догадалась.

«Только этого мне еще не хватало, – подумала Явдоха, резко набирая скорость, чтобы немедленно возвратиться домой. – всякая погань наползает в село и из города, и из леса, а хорошие люди вытворяют такое, что хоть святых выноси! Надо же – она придумала замерзнуть, а мне потом придется отхаживать ее дружка валерьянкой, да еще и не известно, перенесет ли он вообще такое развитие событий – Мотре-то ведь неизвестно, что в Афган он попал совсем еще ребенком и что она – его первая любовь, и если она умрет, то, как пить дать, заберет с собой на тот свет и его душу. Ох, люди…».

Оказавшись дома, Явдоха переоделась и побежала в сторону корчмы – сначала она хотела ворваться в нее и за уши потащить Дваждырожденного к нему же домой спасать Мотрю, но потом одумалась и, приблизившись к злачному месту, стала внушать Дваждырожденному, что домой к нему забрался вор-библиофил и, пока он тут несет всякую чушь в философской упаковке, вор норовит украсть у него самые ценные фолианты, без которых Дваждырожденный, ясное дело, не представляет свою жизнь. И Явдоха так ловко притворилась его внутренним голосом, что у того никаких coмнений не возникло, он вскочил и с криком «Держи вора!» опрометью бросился на улицу. Хорек и Богомаз только плечами пожали и неторопливо продолжили степенную мужскую беседу, которая, как общеизвестно, отличается от женской болтовни только тем, что в ней якобы присутствует какой-то смысл.

А Дваждырожденный добежал наконец до своего дома, но обнаружил не вора, а Мотрю, которая уже почти замерзла и превратилась в необъятный ледяной столб, грозящий вот-вот рухнуть и расколоться на множество мелких осколков. О том, чтобы взять Мотрю на руки, не могло быть и речи, а подъемного крана поблизости, разумеется, не было, и Дваждырожденный как мог плавно опустил ее на крыльцо, а сам бросился в дом за ковром, который подоткнул под нее и втащил внутрь. Мотря, однако, и в самом деле почти умирала, и Дваждырожденному немало пришлось потрудиться, пока она открыла свои огромные глаза и его узнала. И еще ей показалось даже, что она увидела его робкую и нежную душу, голубую на цвет и похожую на девушку, которая выглядывала из-за него, словно давая понять, что все обойдется. Или она так замерзла, что оказалась во власти галлюцинаций? Кто знает… Одним словом, Дваждырожденный ее отходил и миллион раз поклялся, что не будет оставлять ее одну и всегда будет с ней и что они незамедлительно обвенчаются и в любви и согласии проживут остаток своей жизни. И когда они наконец выговорились, вдруг неизвестная Мотре и Дваждырожденному музыка зазвучала в наступившей тишине. Позже Дваждырожденный, только в корчме и только по большому секрету, рассказал как-то Богомазу, что дома у них зазвучала музыка сфер, словно благословляя их брак, и Богомаз поверил и даже мысленно пожелал ему, чтобы у Мотри где-нибудь в кладовке не обнаружилась привычная к верховой езде метла.

Следует, однако, заметить, что и недели не прошло, как сыграли в Горенке свадьбу Мотри и Дваждырожденного. И Мотря родила ему множество мальчиков, причем все они как один обладали склонностью к философии и по этой причине многого добились в жизни, хотя Мотря и считала, что эта та божественная музыка, прозвучавшая тогда в их доме, как путеводная звезда, направляет по жизненной стезе ее отпрысков, не давая им сбиться с пути.

Вот, пожалуй, и все о событиях тех бурных дней, и мы как бы выходим на финишную прямую нашей истории. Разумеется, мы могли бы бесконечно рассказывать о Горенке, в которой автор, пребывая еще в нежном возрасте, отдыхал во время летних каникул и тщательно записывал поразившие его детское воображение рассказы ее диковинных обитателей, но мы боимся утомить нашего взыскательного читателя всеми этими бесконечными, как нам кажется, подробностями. Скажем лишь, что Хорек впоследствии вдруг продал ульи и открыл в Горенке Интернет-кафе, но этим тут же не преминули воспользоваться черт с чертовкой, чтобы попытаться подло одурачить православных, и что Голова проник в великую тайну Тоскливца, которая настолько поразила воображение горенчан, что те поначалу только о ней и говорили, но потом, опасаясь что сойдут с ума, объявили услышанное отъявленной ложью и зажили, как им это и свойственно, мирно, счастливо и беззаботно. Но обо всем об этом – в свое время, ибо всему свой черед.

Конец

Оглавление

. .

Богомаз и черт

Тоскливец

Скрыпаль

Голова и чертовка

Полумертвые души

Бедный студент

Дваждырожденный

Сердце ведьмы

Треугольное счастье

Голова и кот

Ночь перед Рождеством

Эпилог, или Сумбурная пятница

Реклама на сайте