«Арфист на ветру»

Посвящается всем тем, кто ждал, а особенно Стиву Доналдсону, который появлялся всегда вовремя, Гейл, которая напомнила мне о разнице между логикой и изяществом, и Кейти, которая ждала дольше всех

Звездоносец и Рэдерле сидели на самом верху высочайшей из семи башен Ануйна. С этой высоты брошенный Рэдерле белый камень падал на зеленый по-летнему склон холма, где стоял королевский дом, бесконечно долго. Сам город, рассыпавшись на отдельные домики, сбегал к морю. Небо над ними было ясное, просторное, неизменно синее, лишь спираль соколиного полета нарушала его невозмутимость. Моргон не шевелился уже несколько часов. Утреннее солнце высветило его профиль на стене бойницы, в которой он сидел, и незаметно для него передвигало свое произведение на другую сторону. Присутствие Рэдерле он осознавал лишь как нечто единое с окрестным – с легким ветром и воронами, чертящими блестящие черные линии через зеленые далекие сады, как нечто мирное и благое, как красоту, о которой он то и дело начинал думать.

Разум его прял бесконечные нити предположений, то так, то эдак оплетавшие его невежество. Дети с каменными лицами, звезды, яркие осколки вазы, которую он разбил в хижине Астрина, мертвые города, Меняющие Обличья с темными волосами, арфист – все, к чему он ни подступался, оказывалось загадками, не имеющими ответа. Он оглядывался на свою недолгую жизнь, на историю Обитаемого Мира и, словно черепки, собирал сведения, пытаясь сложить их воедино, выстроить в логическую линию. Не складывалось, не сходилось – и он снова и снова возвращался из воспоминаний в чудесный летний день.

Наконец он пошевелился, с трудом, словно каменная статуя, чудесным образом начавшая движение, решив поразмяться, и протер глаза ладонями. Мельтешащие тени, точно безымянные дикие звери, вылетели на свет из-под его век. Он снова сконцентрировался, предоставив образам покачиваться на волнах его мысли, пока они снова не забарахтались на отмелях невозможного.

Синее небо ворвалось в поле его зрения, а затем и в бурлящий внизу лабиринт улиц и домов. Он не мог больше думать и оперся о стену, прямо на собственную тень. Безмолвие, исходящее от каменной стены, ласково баюкало его тело; мысли, истрепанные и потерявшие всякий смысл, опять потекли мирно.