«Слепой василиск»

Дяченко Марина & Дяченко Сергей Слепой Василиск

Когда грохнуло в третий раз на полигоне, село наше переселили в предгорья — от прежних мест подальше. Подъемные выдали, обустроиться помогли, в общем, не все так плохо, хотя чужое место — оно чужое и есть, и прежняя хата нет-нет да и снится…

Отец мой на старом кладбище остался, в зоне отчуждения за колючей проволокой, а мать уже здесь, на новом похоронили. Развели их.

Место красивое — рядом горы. Земля хорошая; работы нет никакой, только огород. Рядышком, за перевалом, село василисков — межа их земли колышками помечена, и камень стоит. Лысый такой, в лыжном костюме. Покатался один на лыжах… Не местный, местные туда не ходят. Нет охотников.

Хотя с василисками у сельчан забот как раз и не было — они тихо за перевалом сидели, пока к ним не сунешься, никого не трогали. А донимали лесные братья, с позапрошлой войны на горах застрявшие и только разбоем и живые. Баб, правда, только грабили да насильничали иногда, зато мужиков, если поймают, живыми не выпускали. Не любили мужиков, особенно молодых.

Через три года, как переселились, я техникум закончил. Мать к тому времени уже похоронили; вернулся я к сестре. То есть не совсем чтобы вернулся; решать надо было, как дальше жить, куда податься, ну и вообще… Сестра меня на станции втретила; пока автобуса ждали, она и говорит:

— Ты не пугайся только. Василиск у меня живет.

Я молчу. Не было такого, чтобы василиски в людских селах жили. Врет, думаю.

— Не вру, — говорит. — Слепенький он. Слепой. Его свои-то и выгнали. У меня живет. Слепые — они безопасные…

Молчу.

Приехали. Дом новый, обустроилась Надюха, уют навела, ничего не скажешь; красоту вокруг заводить, это она с пеленок любила.

Только я сел к столу, входит. Батюшки-светы, высоченный — под балку, тощий, как вобла, кожа, как молоко, волосы бесцветные — альбинос… И очечки черные, будто на пляже. Неуверенно так, под стеночкой, хоп — и сел на край скамейки. Присмотрелся я — ну точно василиск. Чистокровный.

— Ну, Надюха, — говорю потом. — Где же ты такое добро откопала?

Надулась. Сидит, как помидорина; сопит. Как, бывало, в детстве, когда застукаешь ее, что сама с собой в голос говорит. Была у нее такая привычка уйти подальше в поле, с деревьями секретничать, с муравьями в игры играть… Сопит.

— Извини, — говорю, — если что-то не так сказал. Только удивительно мне.

— Удивительно, — говорит. — Мужиков у нас мало, кто ж из вас в селе удержится… А ты на меня посмотри. Красавица, да?

А Надюха, надо сказать, и впрямь. Заячья губа у нее с рождения. Рябая, маленькая, рыжая; мне она сестра, так я как-то и не задумывался…

— А он, — говорит, — красивый парень. И сильный. И не пьет… А что слепой… Так он наощупь приспособился. И корову выдоит, и дрова поколет… И…

И покраснела сильней.

— Ну, — говорю, — твое дело. Прости…

— Пожалела я его, — говорит тихо. — Свои его прогнали. Куда ему? Слепой…

— Да, — говорю. — Конечно.

И стали говорить обо мне. Где работу искать да как быть теперь; Надюха давай меня уговаривать, чтобы в селе остался. Работа, мол, будет, место хорошее, мужики очень нужны… И Варька за мной сохнет еще со школы. Ну, про Варьку я и без нее знал…

Поговорили.

На другой день встретил и Варьку. Увидела меня, так чуть с велосипеда не свалилась — почту развозила… О том, о сем, и тоже давай рассказывать, как тут у них все хорошо, как мужики нужны, а особенно образованные, и какой у нее дом новый, и мотороллер, и машину купить собирается… Распрощались. Погнала на велике так, что ветер засвистел. А я дальше пошел.

Улица новая, дома одинаковые, из силикатного кирпича. Деревьев нет — одни прутики, когда еще вырастут… Дом теперь здесь. Родина…

Хотел водки купить — магазин закрыт. А тут и автобус подкатывает; подумал я, плюнул в пыль, поехал на станцию и купил билет на последние деньги, на послезавтра — обратно в город… Надюхе ничего не сказал.

На другое утро пошел посмотреть, что тут за горы. Хорошо. Солнце светит; озеро рядом, на полянке овцы пасутся, и Надюхин василиск сидит в темных очочках, на дудке тихонько играет. Красота…

А у меня в нагрудном кармане билет лежит. А если, думаю, плюнуть и билет сдать? Варька — красавица… Дом — полная чаша, одна у родителей… Хозяйство будет, дети родятся, а мотороллер я с пацанячьих лет мечтал оседлать…

Смотрю на горы и думаю. Вдруг — будто холодом в затылок. Оборачиваюсь…

Как они подошли-то так близко?! Лесные братья; ничего не вижу, только как ножи под солнцем горят. Стальные лезвия… Клянусь — ничего умного подумать не успел. Знаю, что жизни моей полминуты осталось, и ничего не могу придумать, только про мотороллер Варькин. Что не довелось на мотороллере. Вот так.

И тут этот первый, котрый ко мне уже с ножом подбегает — этот первый подпрыгивает как-то неправильно и валится мне под ноги, я смотрю на него, нож в руке стальной, а сама рука… Прожилочками уже. Базальт. Я не понял сперва… Камень! Камень! Памятник лежит, руки растопырив, правая нога носком в землю, левая пяткой в небо…

Те прочие, что позади бежали, те раньше меня все уразумели. Они же рядом с василисками бок о бок живут; раз — и нет никого, только ветки на опушке шатаются, да каменный мужик лежит, да очочки черные в траве валяются… А глаза у альбиноса красные.

Это потом уже знающие люди мне сказали, что никаких слепых василисков в природе не существует и существовать не может. А тогда я только смотрел ему в глаза — да и все. Свидетелей, кроме меня, нет; ему ведь все равно, сколько человеко-камней с обрыва в озеро навернуть — один или два…

И тогда я полез в нагрудный карман за билетом. Лезу, а рука трусится… А он смотрит.

Вытащил я билет, показал; число показал, ни слова не говоря. Уезжаю, мол. Нездешний я; что мне до ваших дел — ни помочь, ни помешать…

Он посмотрел на билет, на станцию назначения, на число. Поднял свои очочки с травы и снова на дудке заиграл. А я обратно пошел. И Надюхе — Надюхе, конечно же, ни слова не сказал!

А на другой день потихоньку сел в поезд, Надюхе записку оставил… Подло, конечно… Но… Я вот думаю — а если бы у меня этого билета в кармане не было? И еще — а если бы не лесные братья, не шухер этот — остался бы я в селе?

И еще… никак понять не могу. Чего он с ней живет, с рябухой, с заячьей губой? Что он нашел в ней?