«Крепость Луны»

Крепость Луны (fb2) - Крепость Луны [СИ] 818K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Дмитриевич Чайка

Алексей Дмитриевич Чайка Крепость Луны

Свиток первый Холодный вечер ноября

Усталый, в липкой грязи, под холодным моросящим дождем, в густых ноябрьских сумерках я возвращался домой. Ничего не евши весь день, об ужине и не думал: вместо голода меня терзала мерзкая воронка тошноты. Я чувствовал себя испачканным и опустошённым; заглядывал в освещенные свечами окна, мечтал вымыться и завалиться спать.

Вымокший до последней нитки, я добрался наконец до двухэтажного дома, окруженного могучими силуэтами деревьев. Коснулся угла и выдавил едва слышно:

— Я вернулся.

Боковая стена начала рушиться. Камни с ударами, которые слышал только я, вывалились наружу и сложились в порог. По нему я благополучно забрался в освещенную прихожую. Не успел стянуть отяжелевшую шинель, а стена уж заняла прежнее место и даже обзавелась золоченой вешалкой с несколькими женскими пальто.

Я принялся стягивать сапоги, но на подмогу мне прибежал Ермилыч. Этот подвижный сухонький старик с разбегающимся взглядом косых глаз безошибочно угадывал, когда я вернусь со службы, а ведь я приходил в разное время. За мою карьеру лишь один раз Ермилыч был настолько занят чисткой подсвечников, что встретил меня уже переодетым в домашнее. Тогда он испустил такой вопль покаяния и так долго сокрушался в своей «жестокосердной неблагодарности к светлейшему Николаю Ивановичу», что я насилу смог успокоить его и утешить. Старик был приставлен ко мне с детства, и любил меня до обожествления всем своим простым ранийским сердцем. Увы, я не всегда был к нему чуток, не всегда справедлив.

— Где это вы так заделались, батюшка мой? — вскричал Ермилыч и наловчившимися натруженными руками в два счета снял облепленные грязью сапоги.

Я посмаковал будущее действие моей фразы и сказал как можно более небрежно:

— Могилу раскапывал, дорогой мой Ермилыч.

Старик вытаращился с испугом. Его косые глаза не могли схватить одну точку.

— Грешное дело — шутить над умершими, — заметил он с укором.

— Вода есть горячая? — спросил я и, услышав утвердительный ответ, добавил, что хочу вымыться скорее и лечь спать.

— А кушать? — ахнул Ермилыч. — Не годится ложиться не поевши.

— Не хочу.

В коридоре, освещенном парой кованых свечных бра, я встретился с дочерью хозяйки, у которой квартировался, и слегка поклонился ей, выразив тем самым приветствие, которого избежал утром по причине раннего ухода. Щеки девушки, как всегда, порозовели.

— Вы усталым выглядите, — сказала она и покраснела еще больше. Я раскрыл рот, чтобы ответить, но она добавила с гордостью собственной осведомлённости: — А вам письмо пришло.

Я краем внимательных глаз сыщика заметил, как вздрогнул Ермилыч.

— Спасибо, прочту.

— Ужинаем через час.

— Я не буду.

— Как же так?

Я вздохнул. Все-таки трудно жить среди чрезмерно любопытных и заботливых людей.

— Агния Парамоновна, я очень устал. Я раскапывал могилу ведьмы, а это забирает много сил.

Девушка тихо вскрикнула и прикрыла рот, словно в него могло попасть ведьминское проклятье. Ермилыч побелел, как мякиш свежеиспеченного хлеба, и едва не выпустил из рук мою шинель.

— Не бойтесь, Агния Парамоновна, — тут я решил идти до конца, — когда мы вскрыли гроб, от ведьмы остался только пепел.

Девушка пошатнулась. Пришла очередь поволноваться мне. Я подхватил ее под локоть, но прикосновение молодого человека, при виде которого она краснела всякий раз без исключения, подействовало лучше любого одеколона или нашатыря: она вспыхнула, шумно вздохнула, слегка подобрала юбки и убежала. Мне даже весело стало. Я поглядел ей вслед и прошел в комнатку, отведенную для мытья.

Там я с удовольствием разделся. В мою гудящую голову вплывала одна глупость за другой. Например, я всерьез размышлял над тем, что стало бы с Агнией Парамоновной, кабы она увидела меня без одежды. Мне даже захотелось, чтобы она вошла в дверь прямо сейчас, ворвалась сюда сумасшедшей интриганкой и бросилась в объятия, покрывая лицо огненными поцелуями. «Тьфу ты, что за блажь! — остановил я себя. — Агния растянулась на полу, не успев как следует открыть дверь. Это ведь сущее дитя. Физиология мужчины ей знакома не лучше физиологии драконов или наших ранийских леших».

О такой чепухе я продолжал думать, пока тер мочалкой тело. Воду из ковшика лил Ермилыч; его-то лицо и не нравилось больше всего.

— Что случилось, друг мой?

Ермилыч, пытаясь не смотреть мне в глаза, что-то пробурчал в ответ.

— Не слышу, — требовательно сказал я.

Старик в желании скрыть волнение добился обратного: рука его дернулась, и ковшик упал мне на ногу. К сожалению, вода не успела полностью расплескаться за время короткого полета, и ковшик оказался довольно тяжелым. Я ругнулся, схватился за пальцы правой ноги, не удержал равновесие и точно упал бы, если бы Ермилыч не удержал меня.

— Да возьми себя в руки, Тихон, и отвечай, что произошло! Не то… — голос мой дрожал от ярости. Но я досадовал на упавший ковшик, а старик решил, что на него. Он не выдержал и зарыдал. — Ну, вот, Бог ты мой… Слез твоих мне ещё недоставало!

Ермилыч попытался совладать с собой, но слезы хлынули еще сильнее.

С горем пополам я закончил мыться и одевался, пока старик, проглатывая скупые старческие слёзы, рассказывал, что всему виной письмо, которое он хотел открыть.

— Так руки и тянутся, так и хочется узнать, что же написано, — говорил Ермилыч, втягивая воздух клокочущим носом. — Уже схватил было, уже схватил своими ручищами бесстыжими, но как молния в башку мою пустую ударила: что ж я делаю, пень ушастый, кикимор болотный? Что ж я творю? Письмо читать вздумал! И так мне стыдно стало перед вами, что не в силах и сказать. Вот. Вы-то меня читать научили, а я… Небось, отправите к батюшке в имение наглеца такого.

Я дослушал продолжительную речь моего опекуна и с улыбкой сказал:

— Нашел преступление! Хотел прочесть письмо, что же тут такого? Я уж думал, ты Эсфирь Юмбовну соблазнил.

Старик был смущен тем, что так легко прощен. Видно, он чувствовал себя очень виноватым.

— Принеси письмо.

Ермилыч замялся. Я вздохнул.

— Хорошо, я сам, — облегчение отразилось на лице старика от моих слов, даже некоторые морщины разгладились. — Оно у меня на столе?

— Да, батюшка.

Нога болела. Я захромал в свою комнату и щелчком пальцев зажег на столе пять свечей. Свет высек из тьмы скупую мебель и беспорядок на столе, а так же болезненного желтого цвета конверт.

Я взял его и обжег магией пальцы. Зачем ее столько? На конверте не было надписи «от кого», а вот мой адрес выведен красивейшим почерком. Да, еще на нем стояла сургучная печать, которой я никогда не видел: шляпа шута с двумя свисающими по бокам бубенцами.

Сломав печать, я удивился количеству магии, которая теперь невидимыми тянущимися нитями срывалась с углов разорванного конверта, перетекала на мои пальцы и с них соскальзывала вниз, исчезая между половицами. Магии было ужасно много, даже мышцы свело судорогой, и в горле застрял тяжелый ком. Я не сомневался, что именно магия едва не соблазнила бедного Ермилыча. Конечно, одернул я себя, магия не может соблазнять, она всего лишь инструмент: моего дядьку терзала жестокая воля автора письма.

Меня удивило также и то, что внутри конверта оказалась не записка, а ещё один конверт меньшего размера и совершенно невыносимого розового цвета. Мне сразу подумалось о каком-нибудь умалишенном или влюбленной старой деве. Я прочел следующее:

«Ради чести мужчины и доблести сыщика прошу вскрыть это вложенное послание на третий день после получения и тут же направиться по указанному адресу».

Эти слова заставили меня задуматься. И хорошенько задуматься. Я невольно потёр вспотевший после мытья лоб.

«Ради чести мужчины и доблести сыщика…»

Такими словами не разбрасываются в Ранийской империи. Друг, решивший доверить сокровенную тайну своего сердца, редко начнет беседу с таких веских слов. Честью и доблестью не разбрасываются, на это есть другие замасленные выражения, вроде «Как поживаете?» или «Я вас люблю».

И конверты… Только сумасшедший, плохо владеющий рассудком человек, мог нарочно выбрать бумагу таких необыкновенно пёстрых цветов и сделать из неё конверты. (О, как близко я был к истине в тот ненастный ноябрьский вечер!) Это не более чем шутка и чей-то мальчишеский розыгрыш.

Да, со мной играют в понятия доблести и чести и проще всего выбросить этот конверт и никуда не идти. Так я и сделал: разорвал маленький конверт (помню, меня обдало холодом и внутри все дрогнуло), а потом вложил кусочки в конверт большего размера и бросил его в ведро для мусора. Мне вдруг захотелось как следует поужинать, поэтому я потушил свечи и вышел из комнаты, подавив навязчивые мысли о письме.

Дождь за окнами усилился и теперь с ожесточением хлестал в черные стекла. Кое-где на подоконниках появились лужи. В коридорах было темно и зябко. Я с удовольствием очутился в теплой освещенной столовой и приветствовал хозяйку дома.

— Что вы там за страсти рассказываете про могилу? — набросилась Эсфирь Юмбовна. Этой стремительностью выказывалось любопытство.

Я посмотрел на ее дочь.

— Пару слов о сегодняшнем непростом деле. И более ничего.

— Агния напугана и не ест, — теперь в голосе дамы звучал укор.

Яко послушный сын, я склонил голову.

— Прошу меня простить, но стремление хоть немного походить на джентльмена порой туманит мне голову, а поэтому, когда вопрос задаёт такая красивая девушка, я не могу уходить от правдивого, искреннего ответа.

Бледность Агнии Парамоновны мигом сменилась багрянцем на нежных щёчках.

— Боюсь, вы думали о джентльменстве в последнюю очередь, — с лукавством заметила Эсфирь Юмбовна и перевела разговор на другую тему (за что я был ей весьма благодарен).

Итак, меня звали Николай Иванович Переяславский, я уж три года довольно успешно работал сыщиком. Дом, в котором я жил, не мой; я всего лишь квартировал в нем три комнаты: спальню для себя, спальню для Тихона и нечто вроде гостиной для друзей, которые, впрочем, побаивались хозяйки и чаще сами зазывали в гости, чем приходили ко мне. Остальная же часть двухэтажного здания принадлежала вдове Старджинской и её дочери.

Эсфирь Юмбовна была дамой почтенной и, как говорят во все времена, «ещё того поколения». Она из тех людей, которых почти невозможно представить маленькими задорными юношами или беззаботными девушками. Казалось, она родилась с высокой величественной прической, аристократичной осанкой и строгим взглядом.

Полностью седые волосы её потеряли цвет, как говорят, после смерти мужа. Удивительно: и после потери, пошатнувшей ее здоровье, не похоронила она интерес к мужчинам: смотрела на них с любопытством, охотно пускалась в продолжительные беседы, искренне смеялась шуткам, но могла поговорить и о деле. А впрочем, близко мужчин не подпускала, женихов мягко отталкивала, желая посвятить оставшиеся дни свои воспитанию Агнии. Ко мне Старджинская прониклась любовью, но всегда твердила дочери, что я ей не пара, поскольку «голова его во власти приключений и характер у него необузданный, как у всех Переяславских». «Уж я знавала его батюшку», — прибавляла она с туманом прошлого во взгляде.

Говорила она так часто, потому что Агния Парамоновна была в меня влюблена отчаянно. Первое время Старджинская даже сожалела, что взяла меня на квартиру. Я был весьма красив и кружил голову дамам даже более опытным и наученным горьким опытом. Агния Парамоновна казалась мне жертвой несчастной, и болезнь ее считал неизлечимой.

Когда я входил в комнату, она невольно краснела, когда я играл, она то краснела, то бледнела, наконец, когда я однажды вернулся с цветком в наружном кармане, она не с того ни с сего устроила матери такой скандал, что бедная Эсфирь Юмбовна не знала, что и думать. Внешне же Агния Парамоновна была девушкой весьма симпатичной, лет двадцати, смело, но плохо играющей на фортепиано, так же смело, но и столь же дурно рисующей портреты своих немногочисленных поклонников, и, наконец, ужасно быстро щебечущей на французском, так что у меня звенело в ушах, и я не мог, сколько ни пытался, разобрать ни слова. Все эти недостатки ничуть не портили, а наоборот, как-то даже красили её в глазах всех, с кем она встречалась в жизни.

Я тоже её любил, но ведь к чему скрывать: сердце мужчины похоже на длинную лавку, на которую могут усесться одновременно несколько женщин, конечно если не станут они выдирать друг другу волосы и ногтями рассекать щёки. Любовь к одной даме не отрицает любви к другой, а также к третьей, четвёртой и последующих. Это лишь доказывает величие мужского любвеобильного сердца — так я полагал тогда.

— Так вы расскажете, какое дело сегодня раскрыли? — поинтересовалась Эсфирь Юмбовна.

— Я устал, — признался я. — Вы позволите мне все рассказать завтра вечером, а сегодня лечь спать пораньше?

Старджинская согласилась подождать до завтра, и мы быстро закончили ужинать. Я пожелал всем спокойной ночи, с сочувствием понаблюдал за тем, как Ермилыч чистит мои сапоги и шинель, пожелал и ему спокойной ночи, не надеясь, что он когда-нибудь позволит мне самому почистить свои вещи (ему это казалось стыдом невообразимым, я уж пробовал). Я хотел было взять книжку да раздумал, натянул пижаму и забрался в постель. Заснул я мгновенно и тут же упал в липкий кошмар.

Темная комната без стен, пола и потолка. Не ведаю, почему я решил, что нахожусь именно в комнате, а не в каком-нибудь свободном пространстве. Наверное, я чувствовал стены вокруг, не видя их. В комнате стоял старинный диван с золочеными подлокотниками. Видна каждая его деталь, словно он светится. На диване черная фигура человека. Голова его покрыта капюшоном, и только острый серый подбородок режет мои воспалённые глаза. Человек легонько манит меня длинной мраморной рукой.

От этого мановения болотный ужас стягивает грудь, но закричать я не в силах. Себя я даже не вижу, просто нахожусь в комнате, и меня уничтожает тёмная зловещая власть незнакомца.

Человек молчит. Он перестал манить, видя, что я, по его мнению, уже стою на правильном месте. Теперь он направляет взгляд скрытых глаз мне в сердце. Я чувствую нечто похожее на то, как врач стальным инструментом проникает в открытую рану и ковыряется в ней, пытаясь вытащить пулю, а ты лежишь на столе связанный и во рту у тебя толстая материя, чтобы ты не сломал себе зубы. Мое естество с невыносимой болью раскрывается под беспощадной силой взгляда. Мысленно я умоляю Небо, чтобы это скорее закончилось, и слышу внутри одну лишь фразу: «Приходи». Взгляд ослабевает, фигуру незнакомца заволакивает тьма, я на секунду остаюсь один, ощущая тошноту, и просыпаюсь.

Проснувшись, я сразу забыл сон. Я забыл все, что было там, за границей нашего мира. Единственное, что я помнил ясно, было веление незнакомца. Но откуда оно взялось, я тогда не мог сказать.

Я почувствовал, что полностью мокрый и пижама липнет к телу. Я догадался, что вспотел от приснившегося кошмара, и принялся стягивать пижаму. Но едва я коснулся пуговиц, взгляд мой упал на единственный светящийся объект в комнате: ведро для мусора. Матовое сияние легонько освещало угол.

Я слез с кровати, подошел по ледяному полу до мусорного ведра и вынул конверт. Светился именно он, и от моего прикосновения свет его начал слабеть. Вскоре он совсем потух. Я зажег одну свечу и убедился в том, что порванный мною конвертик меньшего размера совершенно цел и чернила на нем отливают серебром, так что я смог прочесть послание еще раз.

«Приходи», — вспомнилось мне, и я решил, что непременно приду. Приду обязательно, ради одного лишь любопытства приду! (Повторюсь, тогда я еще не помнил сна; он постепенно возвращался в мою память после всех происшедших событий.)

Я положил письмо в ящик письменного стола, стянул пижаму и нырнул под одеяло. С кровати я затушил свечу, повернулся на бок и крепко заснул. Мне снились цветущие сады родительской усадьбы, и сердце с трепетом болело от любви к родному дому.

Свиток второй Сила клятвы

На следующий день в сыскном отделе меня встретили как победителя. Товарищи, искренне обрадованные тем, что я раскрыл такое сложное дело, хлопали по плечу и намекали на скромную пирушку на 50 человек, не больше; мои немногочисленные недруги сдержанно кланялись при встрече, и, кажется, я слышал, как скрежещут их зубы. В неописуемом волнении ерзал на стуле при оформлении дела мой писарь Митя, некрасивый и сутулый, всегда смотревший на меня, как на божество, которому служат все без исключения силы мужского обольщения. Начальник (имя его не имеет значения в нашей истории) поздравил с раскрытым делом, тоже подмигнул насчет застолья и взял на себя оформление наградного листа, а ещё предложил раньше обычного уйти домой. Предложение это, так вовремя высказанное, я сразу принял, поскольку чувствовал легкое недомогание после вчерашних приключений. Не считая возможным бороться с любопытством товарищей, я вынужден был вкратце поведать им кое-что по части раскрытого дела, всю же историю обещал рассказать на вечере, которому, увы, не суждено было состояться. После я ушел.

Едва часы пробили одиннадцать, я уж был на пороге. Меня встретили с удивлением и беспокойством на лицах и сразу же забросали вопросами о самочувствии. Много сил ушло на то, чтобы успокоить Эсфирь Юмбовну и Ермилыча. Обретя душевное равновесие, они в одни голос заявили, что, коли я успел на завтрак, чего раньше не бывало, мне во что бы то ни стало нужно подкрепиться. Голоден я не был, но меня всё равно усадили за стол.

Эсфирь Юмбовна намекнула, что после завтрака желает «услышать все-все об ужасах вчерашнего дня». Она отличалась настойчивостью и, в сравнении с другими представителями женского пола, иногда прямо-таки поражала храбростью. Я даже возымел привычку делиться с нею подробностями раскрытых преступлений, подчас довольно кровавых. Однако на этот раз у меня не было желания делиться впечатлениями ушедшей недели, но отказать я не смог, и после полудня мы вдвоем расположились в гостиной. Хозяйка дома взялась за вязания, а я стал возле окна, поглядывая в светло-серое небо, застывшее над городом.

— Надеюсь, я не очень тревожу вас тем, что заставляю вспомнить пережитое? — спросила Эсфирь Юмбовна.

— Вовсе нет, — быстро солгал я.

Старджинская улыбнулась и морщинистыми, но еще сохранившими женскую прелесть руками взялась за спицы.

Я совладал с пробиравшим меня холодком, но следующее происшествие даже подтолкнуло к рассказу, так как придало ему своеобразную, что называется, изюминку: в гостиную вошла Агния Парамоновна. Бледность покрывала лицо, подбородок заострился, губки поджаты, и в целом выражение было такое, словно, после жесточайшей борьбы с собой, она всё же решилась кого-то убить.

Эсфирь Юмбовна с едва заметным удивлением посмотрела на дочь, а та грациозно опустилась в кресло и тоже взялась за спицы.

Я заворожено следил за немым сражением двух женщин.

— Душенька, ты зря сюда пришла: Николай Иванович великодушно обещал утолить мое любопытство о его вчерашнем деле, — пропела старшая Старджинская.

— Правда? — голоском невинного дитяти спросила Агния Парамоновна. — А вы разрешите мне остаться? — обратилась она ко мне, заразившись от матери смелостью.

— Конечно, — кивнул я и не позволил Эсфири Юмбовне сделать свой ход, азартно хлопнув в ладоши. — Итак, начнем?

Старджинская бросила на меня красноречивый взгляд: мол, я еще разберусь с вами, но позже. Я сделал едва заметный поклон (мол, а я не боюсь) и начал:

— Жил-был почтенный, впрочем, звания невысокого, чиновник шестидесяти лет по имени Лазарь Мироныч Хлебов. Долгие годы семейное положение его расценивалось как вдовец с покушениями на популярность, ибо состояние его не стремительно, но уверенно росло и крепло. Не взирая на слух, что он поклялся умершей жене до конца жизни остаться ей верным, вокруг него вилось достаточное количество представительниц женского пола, причем, некоторые из них были весьма знатны и уважаемы. Такая странность объяснялась довольно-таки симпатичной физиономией оного чиновника. Но год проходил за годом, а сердце его принадлежало покойной супруге. Так продолжалось до тех пор, пока на пути, как часто бывает с мужчинами, не встретилась прекрасная особа. У неё-то и оказалось достаточно очарования и сил, дабы украсть и сердце, и покой нашего чиновника. Минуло месяцев семь-восемь, и округ наш едва не пал от грома внезапного известия: вдовец решил жениться. Слухом это уже не было. В доме невесты все только и говорили, что о предстоящем событии. Наконец, день был назначен. Прекрасная невеста в знак согласия подарила Лазарю Миронычу кольцо с камнем. Я же принимал участие в этой истории по той простой причине, что Лазаря Мироныча на следующее утро нашли мёртвым в своей собственной квартире, а кольцо, как выяснилось далее, исчезло.

Я сделал паузу.

— Так вот. Служанка Зоя пришла как обычно, чтобы убрать квартиру. Только в этот раз ей никто не открыл. Она пошла по делам, а когда вернулась, около дверей Хлебова уже находилось порядочное количество граждан, ожидавших его. Сами понимаете, свадьба — это бесчисленные хлопоты. Служанка была обеспокоена и позвала квартального, с помощью, а главное, с разрешения которого взломали дверь Хлебова и нашли, как я говорил давеча, лишь его бездыханное тело. Через час на место убийства прибыл я.

Почему говорю «место убийства»? Сразу я решил, что наш чиновник мог умереть в кресле от апоплексического удара, после которого не смог подняться. Обычное удушье исключалось по причине отсутствующих на шее следов, зато не исключалась вероятность удушья пищей. Но одна деталь весьма беспокоила меня: на лице покойного чиновника читался такой ужас, какого я раньше и не видывал. Пустой взгляд вылезших на орбиту глаз был направлен на потухший камин, словно из него вылезло какое-то чудище.

Агния Парамоновна была бледна, но держалась, хотя вязать у неё уже не получалось.

— Вам не дурно? — обратился я к девушке.

— Ни капельки, — отвечала та, пряча от матери взгляд.

— Тогда продолжайте, мне очень интересно, — торопила меня Эсфирь Юмбовна, как бы назло своенравной дочери.

— Продолжаю. Тело Хлебова увезли, чтобы им занялся эксперт, называемый также патологоанатомом. Я принялся изучать квартиру и вскоре пришёл к выводу, что данный случай никоим образом не связан с кражей. Все вещи были на месте — это тут же подтвердила Зоя, весьма охотно отвечавшая на мои вопросы. Надо сказать, девушка очень примечательная. Несмотря на пережитое, сохранила ясность мысли. Именно благодаря ней, я спустя пару часов полностью отверг версию о краже. Разумеется, отказ от этой версии не прибавил ясности делу, а наоборот. Квартира была заперта изнутри ещё с вечера (это подтвердил приехавший родственник соседей, который по ошибке дёргал дверь Хлебова, и та не поддалась).

Между тем, события начали разворачиваться стремительней. По причине отсутствия каких-либо вестей, невеста сама приехала к Хлебову. Представляете себе, сколь сильным ударом было для девушки известие о смерти жениха. Но тут-то и выяснилось одно весьма интересное обстоятельство, а именно — пропажа того самого кольца, которое невеста дарила давеча жениху. С помощниками мне пришлось обыскать ещё раз квартиру Хлебова, но результатов повторный поиск не дал. Все вещи, по словам Зои, остались на месте, и только кольцо исчезло. Я попросил её в подробностях описать, как выглядело кольцо. Лгать этой девушки не имело смысла. К тому же две служанки в доме невесты согласно кивнули головами, когда я показал своею рукой набросанный эскиз кольца и спросил, похоже ли оно на пропавшее.

Вечером того же дня патологоанатом сообщил, что вскрытие проведено и что никаких следов удушья и признаков удара не обнаружено. Однако я не разделяю точку зрения людей, которые утверждают, что иные граждане умирают просто, словно душа их вдруг собрала скромный багаж грехов и добродетелей и махнула в небеса, предоставив тело алчному тлению.

Тут госпожа Старджинская усмехнулась:

— Ох, и язык же у вас, Николай Иванович!

— Какой есть, уважаемая Эсфирь Юмбовна. Так вот, я попросил эксперта, как моего друга и давнишнего знакомого, посмотреть ещё раз тело Хлебова. Впрочем, он и сам был недоволен результатами вскрытия и соглашался со мной в невозможности смерти без причины.

Дело моё, однако же, остановилось на два дня и повергло меня в уныние. А потом приехала сестра покойного, госпожа Прокофьева, и развеяла тлетворную мглу над моей головой.

Это дама солидная, в летах, с особыми взглядами на жизнь. Я уж готовился к обеду, думал, что времени хватит перекусить, пока её будут выводить из истерики, но не тут-то было. Она весьма побледнела, опустилась на стул и несколько минут сидела, не двигаясь и глядя в одну точку. Потом посмотрела на меня испытующим взглядом и попросила описать обстоятельства, которые я тут же изложил ей с той краткостью, на которую только был способен. Она выслушала и вдруг сказала:

— Я была против его брака с Тамарой.

— Простите, — очень мягко заметил я, — невесту зовут Ириной Олеговной Епанчиной.

— Тамара — это его первая жена.

— Покойная, — вставил я.

Она странно усмехнулась.

— Тут слово «покойная» едва ли подходит.

— Почему же?

— Тамара была ведьмой.

Извольте знать, Эсфирь Юмбовна, я даже подскочил. Нынче ведьмы по мостовым не расхаживают.

— Ведьмой? — уточнил я взволнованным голосом.

— Да, ведьмой. Об этом мало кто знал, но я-то, уж поверьте, господин Переяславский, я-то смогла узнать о ней правду. Она была ведьмой, поэтому я была против этого брака. Я знала, что ни к чему хорошему он не приведёт.

— Какие же отношения были между Тамарой, хм, простите, отчества не знаю, и Лазарем Миронычем?

— О, брат был без ума от неё, впрочем, это вполне естественно при её способностях. Но я не могу, конечно, отрицать, что и она его любила. Между ними пылала настоящая демоническая страсть. Я боялась этой страсти и хотела спасти брата, сделав невозможной свадьбу. Но… я оказалась слабее ведьмы.

Мне было очень интересно и полезно знать такие подробности, однако начинало казаться, что беседа о первой жене уводит нас в сторону.

— Простите, Кристина Мироновна, но каким образом смерть вашего почтенного брата связана с тем обстоятельством, что его первая жена была ведьмой?

— Вы правы, не было бы никакой связи, если бы не маленькая моя догадка. Она относится к тому дню, когда умирала Тамара. Мне кажется, брат мог дать клятву хранить верность.

— Дать клятву ведьме! — воскликнул я, весьма поражённый.

Кристина Мироновна горько усмехнулась.

— Глупо, не правда ли? Давать клятву ведьме нельзя ни при каких обстоятельствах. Но… но Лазарь был слишком влюблён, чтобы понять эту истину. Я полагаю, он так долго и тщательно избегал близких знакомств с женщинами лишь потому, что в свое время дал клятву. Иначе объяснить эту обособленность от женского пола я не в силах. После смерти Тамары он стал скрытным, а со мной так и вовсе оборвал всякую связь.

— Что же из всего этого следует?

— Ну, молодой человек, — хохотнула дама, — причины и следствия положено устанавливать именно вам, а не мне, потому что вы сыщик. Я лишь поделилась своими соображениями. Вы, конечно, не поверите в то, что Тамара ведьма, но, боюсь, ваше дело уже зашло в тупик.

— Я бы так не сказал…

— Что ж, вы бы не сказали, а я сказала. Мой брат мёртв, но среди живых вам едва ли удастся найти убийцу. Всего доброго, господин Переяславский.

И она ушла, оставив меня в большой растерянности.

Дело, между тем, никуда не двигалось. Свидетелей не было, каких-либо улик тоже. Казалось, что преступление совершил какой-то злой дух. Помните, как у меня горела всю ночь свеча? То я не спал, всё думал и думал о преступлении, которого не могу раскрыть. Прежде такого со мной не случалось. Наконец я, пересилив себя, написал отцу письмо, где подробно рассказал о деле и спросил совета. Представьте себе, он шлёт телеграмму: «Ищи родственников Тамары». Я был в ужасе. Даже мой отец мне толком ничего не посоветовал! Однако ж родственников Тамары я начал искать. Четыре дня ушло на поиски, на такую беготню по слякоти и холоду, что я едва не потерял ноги. Но сестру Тамары я всё-таки нашёл в соседней губернии.

— Не сомневалась, — хмыкнула Эсфирь Юмбовна.

— Конечно, нет сомнений в том, что я молодчина и всё такое. Но найти сестру Тамары оказалось лишь половиной предприятия. При первой же попытке заговорить с ней, Наина так шикнула, что я решил, что она уже навела на меня сглаз. Я не сомневался ни минуты — она тоже ведьма.

— Тем не менее, как я полагаю, вы сумели выведать у неё всё, что вам нужно.

— Да. Меня потому и не было два дня. Я не стал лукавить, не стал ничего преувеличивать или преуменьшать. Я рассказал честно от и до, а она, как ведьма, поняла, что я говорю сущую правду. Смягчилась и пригласила на чай. По правде говоря, у меня до сих пор мурашки по коже бегут, когда я вспоминаю о том ужине в её одинокой избе. Свеча на столе да треск в печи. Но я знал, зачем она меня пригласила на ужин. Она хотела меня соблазнить.

— Только лишь хотела? — поинтересовалась Старджинская, и на её щеках я заметил алые пятна.

— Вы понимаете, я не мог сопротивляться чарам…

— Как! — воскликнула Эсфирь Юмбовна так, что в голосе её мне почудилась ревность. — Как?! — воскликнула она ещё раз, но тише. — Вы провели ночь с женщиной только для того, чтобы получить от неё сведения, необходимые для раскрытия вашего дела?

— Не я это сказал, — пожал я плечами и тут вспомнил, что, кроме меня и хозяйки, в комнате находится девушка, в меня влюбленная. — О, простите, Агния Парамоновна! Ваша мама говорит ужасные вещи.

Девушка была краснее иного вышитого платка. Она тяжело дышала и не могла попасть спицей в петельку.

А Старджинская оказалась так поражена моей выходкой, что не нашла слов для ответной колкости: просто вспыхнула и грозно поджала губы.

— Если я не ошибаюсь, я остановился на том, хм, что Наина подтвердила, что Хлебов дал клятву её сестре.

— Ещё бы она не подтвердила, — тихонечко буркнула Эсфирь Юмбовна.

Как же я мог не улыбнуться?

— Узнав правду о клятве, я опять прибывал в растерянности. Конечно, Наина добавила массу интереснейших сведений о жизни Лазаря Мироныча и Тамары. Благодаря этим сведениям подтвердились слова сестры Хлебова о том, что и Тамара любила его, что их любовь была взаимной, а не строилась лишь на ведьмовских заговорах и зельях. Наина поделилась несколькими потрясающими вещами, например, женитьба на ведьме — это не просто соединение судеб. Ибо душа ведьмы — это проданная тёмным силам душа, следовательно, супруг тоже должен стать ведьмаком, тоже должен продать душу. А Тамара хотела, чтобы Лазарь остался человеком. И когда наступил роковой час, она посмела выступить против клана. А такое не прощается. Спустя несколько лет её убили.

Невольная пауза длилась около минуты.

— Значит, ведьма отдала жизнь, чтобы любимый остался человеком? — тихо переспросила Старджинская.

— Да. Именно так и было. Я полагаю, что знание этой тайны и подтолкнуло Лазаря Мироныча дать ей клятву вечной верности. Клятву, которую он не сдержал.

— И вы догадались, что Хлебов умер из-за клятвы?

— Потом мне пришло это в голову. Сразу я был потрясён историей.

Эсфирь Юмбовна задумалась.

— Если причина гибели Хлебова — клятва, значит, убийца — ведьма? Кто-то близкий Тамары или сестра?

— Вы были бы хорошим сыщиком, Эсфирь Юмбовна, — засмеялся я.

— Ах, оставьте! Не время для смеха. Так что же вы думали в тот час?

— Я расспросил соседей, не надеясь на их показания. И действительно, соседи не общались с Наиной и боялись такого неудачного соседства, хотя Наина, как они сами утверждали, ничего плохого им не сделала. Словом, никто не смог точно указать, где была Наина в ночь гибели Хлебова. Мне пришлось на свой страх и риск в тот же вечер спросить у неё самой напрямую, кто может подтвердить, что она была здесь и никуда не отлучалась. Она чуть меня не съела, хотя, судя по всему, я ей понравился… Пардон… — Я покраснел под взглядом Старджинской. — В общем… того… я понял, ведьмы быстро забывают своих любовников. Она была рассержена, но и я не уступал, делал вид, что не боюсь. Наконец, она захохотала и сказала:

— Вниз по улице спустись, отсчитай от правого края четвёртую избу. Там ты найдёшь порядочного семьянина с пятью детьми. Спроси у него, хороша ли я была в ту ночь.

Она ещё раз хохотнула мне в лицо и скрылась в сумраке избы. Я отправился искать ночлег с твёрдой мыслью, что Наина не соврала, а значит, она не замешана в убийстве.

— Вы поверили ведьме? — вскричала Эсфирь Юмбовна. — Вы точно сумасшедший!

— Из дальнейшего моего рассказа вы сможете заключить, что, поверив ведьме, я оказался прав. Она не имела никакого отношения к происшедшему.

— Как же? Ведь кто-то же убил Хлебова!

— Да, убил, прежде испугав его чуть не до потери сознания. И ответ я нашёл там же, где ночлег, а именно у старика, оказавшегося очень просвещенным. Я не вправе разглашать дело каждому встречному, но в ту минуту что-то подтолкнуло меня, и я рассказал ему всё, что знал. Старик покряхтел и, представьте себе, выложил мне одну из глубочайших тайн магии ведьм. Слушайте. Агния Парамоновна, вы не желаете выйти? Нет? Продав душу тёмным силам, ведьма как бы живёт, но это лишь «как бы». Детей у ведьм не бывает, а если есть ребёнок, значит, ведьма не настоящая. Потому что мать и отец вкладывают при зачатии душу в дитя. А ведьме дать нечего, посему они бесплодны. С потерей души же, тело ведьмы переходит в особое состояние вечного отчуждения. И когда хоронят умершую ведьму, тело её исчезает вовсе, становясь частью земли. Душа же, находясь во власти тёмных сил, сама становится тёмной силой и способна приходить в мир в образах, причём, весьма реальных.

Рассказ старика потряс меня. Я спросил, откуда он это знает, но он не ответил. Более того, когда утром я проснулся, старика нигде не было. Я побродил по огороду и с изумлением обнаружил окна заколоченными, хотя я точно помню, как ночью в них светила луна. Потом я обратил внимание на плевелы в пояс и решил, что дом в запустении. Признаюсь вам, со страхом я зашёл в тёмную избу, где полчаса назад всё было освещено солнцем, и забрал поскорее свои вещи. Оглянувшись у калитки, я увидел заколоченной и входную дверь. Кто был тем стариком, что рассказал мне историю о ведьмах, я не знаю и по сей день. Возможно, это был призрак. Но щи, признаюсь, он готовит изумительные.

Я остановился и посмотрел на Агнию Парамоновну. Старшая Старджинская опередила меня, заявив голосом, не терпящим никаких возражений:

— Агния, выйди и не возвращайся. Я не хочу, чтобы ты мучилась бессонницей неделю кряду.

Девушка безмолвно повиновалась и, дрожа всем телом, выплыла из комнаты.

— Еще дитя, — покачала головой Эсфирь Юмбовна. В ее собственном голосе я слышал хорошо скрываемые нотки страха. — Продолжайте.

— Вернувшись домой, ободрённый вашим тёплым приёмом, я вновь занялся расследованием, которое дальше мистики продвигаться не хотело. Всё те же обстоятельства, то же отсутствие каких-либо улик. В голове бродил из часу в час разговор с загадочным стариком. Постепенно, от страстного желания довести дело до конца у меня появилась мысль, что Хлебова могла убить не какая-нибудь обидчивая родственница первой жены, а она сама.

— Как?! Покойная?

— В этом случае слово «покойная» не очень подходит, — с усмешкой повторил я выражение Кристины Мироновны.

— Да какая разница, что подходит, а что нет! — воскликнула, не поняв шутки, Эсфирь Юмбовна. — Я говорю о вашем диком предположении, что убийцей Хлебова, реально существующего человека, могла стать умершая почти двадцать лет назад ведьма. Вы точно сумасшедший!

— О, — я воздел палец к небу. — Точно так же обо мне отозвались мои коллеги, когда я поделился с ними намерениями раскопать могилу Тамары.

— Так вот вы что копали… — проговорила, совершенно выбитая из колеи, госпожа Старджинская. — Я думала, вы шутили…

— Вовсе нет, я не шутил. Я действительно решился раскапывать могилу для того, чтобы найти в ней пропавшее кольцо. И вчера кольцо было найдено.

— В могиле?…

— Да. Признаюсь, очень трудно было найти людей, которые помогли бы раскопать могилу. Те, что нанялись сначала, когда узнали, что копать нужно будет могилу ведьмы, с безумными глазами бежали прочь, так что, позвольте знать, пятки сверкали. Другие тоже отказались, сославшись на ценность собственной жизни и наличие дорогих и горячо любимых детишек. Ну, а те, кто всё-таки помог мне совершить это предприятие, отличались особой любовью не к бренному телу, а к хорошо выдержанному вину. Каюсь, мне пришлось довольно-таки напоить их, чтобы они взялись за лопаты. Но потом дело пошло на лад. Не буду скрывать, я очень рисковал и прежде всего своей репутацией, ибо моё намерение копать могилу произвело пребольшой переполох в сыскном отделении. Но теперь мною взят весь банк!

— Предлагая вам квартироваться у меня, я сразу поняла, что вы любите рисковать.

— Если честно, не очень люблю. Но приходится. Мы быстро нашли могилу. Плита была вполне приличная, ничем не отличавшаяся от прочих. Для уверенности в том, что мне всё это не сниться и что действительно нужно копать могилу ведьмы, я пересмотрел разрешение начальства с подписью ближайшей родственницы, то есть Наины.

— Она дала согласие?!

— Я же не зря полагаю, что понравился ей, — улыбнулся я. — Она пожалела меня, так как знала, что без её помощи я не смогу раскрыть преступление. О чести же умершей ведьмы мало беспокоятся. Итак, я очередной раз проверил существование разрешения, ибо ощущение реальности покидало меня и происходящее казалось сном. После этого мы аккуратно сдвинули плиту и стали рыть. Несмотря на игру вина в голове моих помощников, смеха или шуток я не слышал. Даже слов звучало на удивление мало. Мы всё глубже зарывались в землю и всё страшнее нам становилось. Когда вырыли яму в половину человеческого роста, я вдруг подумал, а не бросить ли нам эту затею. Я не знал, что случится с нами после того, как мы потревожим прах ведьмы.

— Жуть какая, — прошептала бледная Эсфирь Юмбовна.

— Так и оставили бы работу, если бы я не подумал: «Чёрт возьми, я же не кто-нибудь, не какой-то там Замухрыжкин Идиот Прибабахович, я Николай Иванович Переяславский из древнего и славного рода Переяславских! В нашем роду все мужи были доблестны и смелы, но, несмотря на это, жили и здравствовали, а значит, мне ничего не грозит. За дело Переяславский!» И я спрыгнул в могилу и сам взялся за лопату. Скоро мы почувствовали, что наткнулись на что-то более твёрдое, чем промёрзшая земля. То было дерево гроба. Унимая дрожь, я начал счищать землю с крышки гроба, а помощники, хлебнув по полбутылки, начали высвобождать гроб с боков. Через час мы вытащили его на поверхность. Мне ещё тогда показалось странным, что гроб целёхонький. «В каком же она виде?» — подумал я, но тут же поторопился избавиться от этой мысли, ибо по спине и груди уже текли потоки холодного пота. Сам гроб был очень лёгким. Наконец, мы вытащили гвозди и, вдохнув больше воздуха, приподняли крышку.

Эсфирь Юмбовна дрожала.

— Вам плохо? — я подскочил к ней, коря себя, что раньше не заметил плохого самочувствия госпожи Старджинской.

— Нет, нет, всё хорошо. Принесите, пожалуйста, воды. И рассказывайте дальше. Оч-чень интересно.

Я побежал за водой и вернулся меньше, чем через минуту.

— Если вам не по себе, я не буду рассказывать, уверяю вас. Или расскажу в другой раз.

— Нет, нет, — женщина судорожно глотнула воду. — Мне уже лучше. Впечатлительной стала. Продолжайте.

— Вы уверены? — обеспокоено переспросил я.

Эсфирь Юмбовна устало улыбнулась.

— Честное слово, мой мальчик (простите, пожалуйста, что я вас так называю), честное слово, если бы Агния была умнее и взрослее, я ничего на свете так не желала бы, как то, чтоб вы стали моим зятем. В вас столько доброты…

— Не хвалите меня так, — смутился я, — иначе я испорчусь.

— Ох, испортить вас трудно! Жаль, что Агния такая, с ней вам будет скучно. А так как вы красавец и храбрец, вам нужна женщина эффектнее. Вот как та ведьма, с которой вы провели ночь. Простите.

Мои щеки тронул румянец. Разговор метил в непонятную даль, тяжёлую для меня, поэтому я спросил:

— Если вам лучше, я продолжу.

— Да, да, — лукавая улыбка скользнула по губам Старджинской.

— В общем, мы достали гроб, собрались с силами, вытащили гвозди и приподняли крышку. Из образовавшихся щелей хлынул чёрный, как смоль, туман. Те, кого туман обдал, в ужасе стряхивали с себя сажу. В сутолоке крышка свалилась на землю и нам стали видны вещи, перепачканные небольшим количеством чёрных хлопьев, похожих на те, что витают в воздухе, когда жгут камыш. Среди тряпья отливало золотом кольцо. Но тут я и зашёл в тупик. Что делать? Брать кольцо или оставить так, лишь описав находку и сделав заключение? Конечно, я предполагал, я ведь и затеял раскопки с тем расчётом, что в гробу будет кольцо, но из-за сковавшего меня страха я не подумал о том, чтобы пригласить саму владелицу кольца, то есть невесту Хлебова. По ведьмовским законам и принципам оно, возможно, и Тамаре принадлежит, но по нашим — Епанчиной, значит, она и должна решить, что с ним делать.

Я бросился к Епанчиной. Она встретила меня в чрезвычайном смятении, а когда услышала, что я раскопал могилу и обнаружил кольцо, чуть не потеряла рассудок. «Я не понимаю, почему кольцо оказалось у ведьмы, которая убила моего будущего мужа. Понимаю, почему убила, но почему кольцо у неё, не понимаю. Оно моё. Возьмите его, проведите все необходимые сыскные действия, а потом продайте, а деньги раздайте нищим. Так будет лучше». Я закивал с грустной физиономией. Епанчина, заметив, спросила, что не так. Я и говорю: «Всё хорошо вы решили, да только когда мне, сыщику, раздавать деньги нищим?» Она задумалась. «Тогда, говорит, отдайте кольцо мне. Я его сама продам, а деньги употреблю на благое дело». Я удивился смелости женщины, которая не споткнулась в своих размышлениях о том маленьком факте, что кольцо забрала ведьма, наверняка, с имеющимися на то причинами.

— По-моему, это называется женской логикой, — ввернула Эсфирь Юмбовна.

— Пожалуй, — согласился я и продолжил рассказ. — Я вернулся на кладбище и рукой, одетой в перчатку, забрал кольцо. В сыскном агентстве описал его и отвёз Епанчиной, которая в последний раз расписалась, что кольцо это некогда принадлежало ей, но было подарено покойному Лазарю Мироновичу Хлебову. Таким образом, впервые за мою практику, а как потом признались коллеги, и за практику отделения убийцей был признан усопший, в данном случае, усопшая.

— Браво, Николай, — склонила голову Эсфирь Юмбовна. — Из вас получился отличнейший сыщик, не хуже отца.

— Ну вот, вы снова хвалите. Я ухожу.

— Подождите. Вы узнали, почему на лице Хлебова запечатлён такой ужас?

— Я догадываюсь, что причину надо искать в образе явившейся ведьмы. Возможно, у неё был демонический облик.

— Да… — протянула Эсфирь Юмбовна.

Что значило это «да», для меня так и осталось загадкой.

Свиток третий Шут

Двухэтажный старинный дом с чёрными окнами таил в себе угрозу. Непреступной каменной крепостью возвышался он в сумерках, и я чувствовал струящиеся по мощёной дороге потоки силы. Но, так или иначе, мне предстояло войти в дом: это было дело чести. Я поднялся по ступеням и постучал в дверь.

Полчаса назад я покинул сыскное отделение, но пошёл не по направлению к дому, а свернул за угол. Под мигающим фонарём я разорвал второй конверт, в котором обнаружил листок с адресом. По этому адресу я и явился, стоя теперь на тёмном крыльце, и сердце мое медленно и упрямо билось.

Я постучал ещё раз и услышал за дверью скрип рассохшихся половиц. Дверь взвизгнула и открыла взору старика с подсвечником в костлявой руке. Я онемел от изумления, ибо передо мной стоял в длинной ночной рубахе, широких штанах и растоптанных туфлях тот старик, что приоткрыл тайны ведьм, хорошо накормил, а к утру бесследно исчез.

— Что же вы стоите, сударь? — с лукавой улыбочкой обратился ко мне старик.

— Вы?…

— Никак, встрече рады? Так проходите же, не стойте на пороге.

Всё ещё не веря своим глазам, я шагнул в тёмное холодное помещение. Случайность это была или нет, но в ту же секунду поток воздуха сбил пламя свечи, и дом канул во тьму, так что лишь невесомый свет уличных фонарей ложился косыми прямоугольниками на пыльный пол.

По моей спине пробежали мурашки.

— Прошу прощения, сударь, — прокартавил старик и щёлкнул пальцами, с которых слетели искры и зажгли свечу. — Идёмте.

Тьма немного раздвинулась, но глубокие тени всё равно плясали по углам. Кожей ощущался сквозняк. Подвальная сырость лезла в ноздри.

Из грустного подобия гостиной мы прошли в коридор и начали подниматься по узкой деревянной лестнице. Грохот шагов гулкими волнами расплывался по дому.

Я спросил:

— Скажите, пожалуйста, кто вы и в чей дом я был приглашён?

Портреты с бездонным сиянием глаз проплывали мимо. Слуга, не останавливаясь, ответил:

— Увы, я помню свою жизнь от начала до конца, да только позабыл имя. А дом этот никому не принадлежит, ибо его нет.

— Как же нет, если мы в нём?

— А нет точно так же, как не было хижины, в которой я рассказал вам любопытную историю о ведьмах.

— Признаюсь, вы очень мне помогли. Но зачем? Кто вы? Вы дух?

— Могли бы догадаться, — улыбнулся старик.

— Я слышал о духах старых домов.

— О, вы попали в точку!

— А меня вы знаете?

— Нет, я знаю лишь ваше имя.

— Знать имя и знать человека — нынче это почти одно и то же, — сказал я.

— Но это совсем неверно, сударь. Велик ли толк с того, что я знаю, каково имя ваше? Важнее было бы знать, каков у вас характер и каковы ваши привычки.

— А вы знаете, зачем меня пригласили?

— Не желаю знать. А желал бы, так знал бы. Вот вы тоже не особо заботьтесь о причинах, по которым вас позвали сюда. Думайте об услышанном. Мы пришли.

Старик постучал три раза по освещённой двери и толкнул её, не дождавшись ответа. Желтый свет свечного пламени упал на пыльный пол и выхватил из темноты пару кресел в пустой комнате.

— Прошу, — сказал старик и, едва я вошел в комнату, поспешил закрыть за мной дверь, словно боялся, что под светом свечи я увижу лишнее.

— Добрый вечер, господин Переяславский, — услышал я мягкий плавный голос, в котором было что-то театральное и притворное. — Прежде всего, усаживайтесь удобнее, впрочем, у меня нет желания напугать вас продолжительным разговором. Уверяю вас, он будет довольно краток, ибо я спешу. Не промахнитесь, кресло слева от вас. Впрочем, я вам помогу.

Я не успел вставить в эту тираду собственное приветствие. Повернув голову влево, я увидел голубоватое сияние кресла.

— Благодарю.

Как только я уселся, кресло перестало светиться, и комнату опять заполонила до краёв такая непроглядная тьма, какой я никогда в жизни не видел. Тьма не просто окружала меня, она давила на глаза, и казалось, что сам воздух напоен ею.

Я попытался выделить ауру человека, сидящего напротив. Получилось это не сразу. Тьма словно обладала свойствами тумана. Наконец, я разглядел совершенно удивительную фиолетовую оболочку собеседника, который, между тем, говорил:

— Прошу принять мои глубокие сожаления по поводу того, что настоящий автор письма не смог прийти из-за срочных дел, внезапно навалившихся на него. Что казалось надежно скрытым от посторонних глаз, вдруг стало достоянием одного смелого человека. Даже жаль, что он поплатился за любопытство жизнью. Впрочем, не мне судить. С ним разберется тот, кому принадлежит тайна. Он просил перво-наперво спросить у вас, Николай Иванович, как вам?

— Что?

— Как вам?

Я был удивлен, сам не знаю чему.

— Позвольте, я не понимаю, насчет какого предмета вас интересует мое мнение.

— Насчет письма, конечно.

— Ах, насчет письма; сразу не догадаешься, — я взял непринужденный тон, чтобы скрыть, что вижу нелепым весь этот разговор. — Оно меня озадачило. Я сразу почуял подвох.

— Подвох? И ваши опасения подтвердились?

Я выпустил два предупредительных смешка и сказал:

— Если разговор сей будет продолжаться, то я решу, что опасался подвоха не зря.

— Значит, вы считаете наш разговор нелепым? — быстро спросил незнакомец.

«Читает мысли?» — подумал я с досадой: ответить тем же я не мог, хоть в Академии забавлялись такого рода дуэлями. Я мог лишь частично скрыть собственные мысли.

— Считаю разговор странным, — поправил я.

— И вы так же думаете, что разговор наш стоило начать с другого предмета?

— Быть может, я ошибаюсь, полагая, что учтивый разговор начинается со знакомства, — сказал я с легким наслаждением от того, что подходящие мне слова бросаются на язык.

— Но зачем знакомиться, если я вас знаю?

«Очень странный господин».

— А вот я вас совсем не знаю. Если только… если какой-нибудь хороший знакомый не устроил сей маскарад, — сказал я, внезапно поверив своей же догадке.

— Маскарад? Вы называете наше пребывание здесь маскарадом? — закричал незнакомец без тени обиды или раздражения, наоборот, он словно был рад и чрезвычайно доволен моему колкому словцу. — О, Николай Иванович, да вы зрите в корень! И как вам удаётся так ловко подмечать детали? А впрочем… — он вздохнул, — я не способен вести учтивые разговоры, а тем более, начинать их. Учтивый разговор — не моя ипостась. Красивые фразы, которые осенены любезностью, — мои камни преткновения.

Но что, бишь, я хотел сказать? А! Я пришел сюда вместо одного замечательного господина по его же просьбе. Он чрезвычайно сожалел бы и впал бы в глубочайшее уныние, если бы вы, поверив тому, что написано в письме, встретили дверь сего дома запертой. Поэтому я здесь и должен сообщить вам, что вы приглашены на великое торжество, именуемое Балом Огня.

Он сделал паузу, которую я принял за ожидание моих рукоплесканий. Однако я ничего не слышал о Бале Огня и вынужден был лишь для соблюдения приличий сказать скромное «почту за честь» и наклонить голову.

— О да, за честь! За честь! — воскликнул незнакомец. — Там будут господа высочайшей доблести, с грудями, увешанными наградами, с плечами, чрез которые перекинуты ленты, вопиющие о недостижимых титулах. Будут и дамы, исполненные целомудрия и кротости. Торжество это воистину заслуживает внимания. Вы будете блистать.

— Благодарю, но…

— Никаких «но», дражайший Николай Иванович! Я уже вижу вас на Балу.

— К сожалению, у меня такая служба, при которой я могу оказаться очень занятым, и невозможно будет выделить хотя бы минуту.

— Нет, нет, вы явитесь туда, уверяю вас! Получивший приглашение, всегда является на Бал Огня. Его нельзя пропустить, ибо гость отмечен судьбой. Кстати о приглашении. Оно будет вручено вам позже, в свое время.

— А нельзя ли узнать имя автора письма, которое я получил на днях? — спросил я, улучив коротенькую паузу.

— Вынужден огорчить вас: никак нельзя узнать, — отрезал незнакомец. — Имя автора кануло в лета и, наверное, ни один смертный не может его вспомнить. А вот вы, Николай Иванович, вот вы… Пройдёт немного времени, и вы сможете назвать это страшно удивительное и удивительно страшное имя.

— При чём же здесь я?

— А при том, что вы далеко не так просты, как кажетесь. Я… то есть… пардон, лицо, от которого я прибыл, весьма озабочено вашей ролью в его судьбе. Всё так запуталось, что голова кругом идёт. Ваше будущее пересечётся с прошлым моего друга, если… если он не ошибается. Видите ли, он ещё не всё до конца понял, даже с его блистательным умом. Слишком сложно, загадочно и коварно легли карты.

Высказанное незнакомцем, было явно за гранью моего понимания. В глубине души я даже начал подозревать, что слушаю бред человека, злоупотребляющего опиумом или какими-то травами.

— А пока, чтобы вы не терялись в догадках, я скажу вам, что все его зовут Шутом. Просто Шут и больше ничего.

— Странное, однако, прозвище для порядочного господина, — сказал я довольно смело.

Незнакомец усмехнулся.

— Вы попали в точку. Он далеко непорядочный и даже изрядный сумасшедший, извольте знать.

— Любопытно, как вы отзываетесь о своем друге, — вставил я.

— Да, шут с ним, с этим Шутом! Я устал от его поручений. Он дал еще одно. Фу ты! Ещё два. Едва не запамятовал. Первое — он просил передать вам это срочное сообщение, якобы в подтверждение могущества, коим он владеет. Прошу.

Слева от меня тут же засветился низенький стол. На его краю лежала прямоугольная бумажка. Я сразу узнал почерк матери.

«Коля! Скорее приезжай домой. Отец при смерти. Мама».

Я поднял глаза, но тьма по-прежнему мешала что-либо увидеть.

«Что это значит? Какой странный розыгрыш. Или не розыгрыш вовсе?»

— Сущий пустяк, не правда ли, а он уже думает, что правит миром. Смешно!

Но мне смешно не было. Холодный ком разрастался в груди. Я хотел прочесть написанное матерью еще раз, но бумага распалась черными кусками и пеплом просыпалась на колени.

— А вторая просьба его…

— Вы сможете объяснить, что это значит? — прервал я незнакомца.

— Вторая просьба…

— Я прошу объяснить, — я поднялся, чувствуя себя способным разобраться во всем этом.

— Вы сами узнаете, когда вернетесь на квартиру госпожи Старджинской. От меня вы больше ничего не услышите, ибо я перехожу ко второй просьбе моего сумасшедшего друга.

Мне на колени упала отливающая серебром шпага. Такая же оказалась в руках незнакомца, который, соскочив с кресла подобно дикой кошке (он вдруг выделился из тьмы серым пыльным силуэтом), через секунду был возле меня и, если бы я не перевернулся на спину вместе с креслом, снёс бы мне голову одним широким взмахом.

Я оказался на корточках. В руках шпага. Я готов был защищаться, однако неожиданный выпад заставил мое сердце дрогнуть.

— Как вы поняли, Шут просил меня проверить на себе, хорошо ли вы деретесь.

— Я не стану с вами драться до тех пор, пока вы не покажете своего лица.

— Увы, — хохотнул незнакомец, — просьба совсем невыполнимая лишь потому, что у меня нет лица!

Он сделал еще один выпад. Наши шпаги скрестились.

— Вы сильный противник, господин Переяславский.

— Благодарю. Но все-таки вы поступаете по-свински.

Мой противник не сразу нашел, что ответить. Лишь спустя несколько секунд он позволил себе расхохотаться.

— Вы отгадали? Вы отгадали, что я не друг?

В голове у меня все перемешалось. «Точно опиум!»

Незнакомец продолжал серию легких выпадов, которые я без труда отражал.

— Помните сон? Тот сон, когда вы письмо выбросили? Нет? Жаль, когда-нибудь вы вспомните. Вы попытались выбросить письмо, и я понял, что с вами шутить нельзя. Тем не менее, я пошутил!

Он снова засмеялся, а по мне побежали мурашки.

— Нет никакого друга. Нет его! Я — Шут. А теперь держитесь!

Незнакомец, который теперь предстал передо мной как Шут, вдруг многократно усилил удары и стал прижимать меня к стене. Я понял, что отступать некуда, единственным шансом была дверь. Дыхание сбилось. Я ногой начал оценивать твердость стены, но потом вспомнил, что дверь, если она не исчезла под действием заклинания, открывалась в комнату. Я принялся левой рукой водить во тьме и скоро ощутил в ладони металл.

«Здесь», — решил я и тут же нанес Шуту сильнейший удар, от которого он шагнул назад. Воспользовавшись этим, я потянул ручку и выскочил в коридор.

Тьма. Кругом была одна тьма. Единственный свет излучали шпаги, то и дело скрещивающиеся и пускающие белые искры.

Я не пытался бежать. Я лишь хотел, чтобы у меня был путь к отступлению. Передо мной был противник, о силах которого я не имел ни малейшего понятия.

Шагнув сквозь стену, Шут не дал мне опомниться, набросился с новой силой. Я оказался слабее и медленно отступал назад. Я с трудом представлял расположение комнат, длину коридора и то место, где начинается лестница.

Мой противник вдруг поднял шпагу и замер. Прошла секунда. Половицы тихонько скрипнули, словно кто-то подкрался к нам, и дом наполнился оглушительным треском. Пол подо мной разверзся, и в невидимом вихре щепок я полетел на первый этаж.

Вовремя вспомнив о магических приёмах торможения, я довольно мягко приземлился на обе ноги, отряхнулся и был готов к бою. Как, впрочем, и Шут, который тут же сделал серию блестящих выпадов.

Звенел металл, летели искры. Я все же успел разглядеть окна, освещенные луной, а значит, выход из дома уже близко.

— Признайтесь, господин Переяславский: я серьёзный противник и сильнее вас!

— При-зна-юсь, — выдохнул я. Несмотря на сырость и холод помещения, я чувствовал, как по вискам струится пот. — Пока вы сильнее меня.

— Пока? — переспросил Шут.

— Да, только пока.

— Что ж, будем откровенны: я пригласил вас на Бал, чтобы иметь возможность сразиться с вами ещё раз.

— Тогда не беспокойтесь, я приду на Бал уже ради одного этого.

Я заметил такую странность: комната, в которой мы теперь дрались, стала светлее от уличного света и луны, а противник мой казался не просто темным, а сгустком тьмы, её источником. Свет огибал Шута, словно боялся или считал позорным его коснуться. Я уже видел своё тело, а за Шутом как будто волоклась тьма из той комнаты, в которой мы беседовали. Он шагнул на прямоугольник фонарного света, и тот мгновенно исчез, словно окно заклеили плотной бумагой.

Я все ближе подступал к двери, красиво делая переходы, и видел, что сам противник этого желает, иначе он пытался бы меня обойти. Наконец, я оказался совсем близко от выхода, и дверь сама собой распахнулась.

— Крепитесь, господин Переяславский, у вас удивительная, но очень трудная судьба, — сказал Шут, держа шпагу наготове, — крепитесь, ибо Крепость вас ждет. До встречи, Николай Иванович!

Он бросил свою шпагу, которая рассыпалась дождём серебряных искр, и вихрем кинулся вперёд. Я не успел ничего сделать: моя шпага вонзилась в грудь Шута, в его смоляную плоть. Шут захохотал неудержимо, эфес шпаги запрыгал вверх-вниз.

— А теперь — прочь! — закричал он.

Поток загадочной силы, пропитавшей воздух, вынес меня из помещения. Потрясённый беседой и всем происшедшим, я остался стоять у порога.

Между тем, железный номер на доме, освещённом выпростанной из облаков луной, скрипнул и улетел под стену. Рухнул вслед за ним порог (я едва успел отпрыгнуть назад.) От окон отвалились ставни, крыша просела, стёкла прыснули из рам, и стены, словно куски льда на летней дороге, ушли под землю, распадаясь на тающие щепки. Одинокое дерево колыхнуло кроной, и передо мной образовался пустырь, который нельзя было отличить от других пустырей города.

Несколько минут я был неспособен совершать какие-либо движения, стоял словно околдованный, не чувствуя, как замерзают мои руки.

Брать извозчика здесь негде, и я побрёл по дороге к более оживленным улицам, редко встречаясь с одинокими прохожими. Голова моя занималась странными, путающимися мыслями. Я вспоминал фразу за фразой, произнесённую Шутом, и мне становилось то беспокойно, то жутко. И что значит странное сообщение от матери?

Холодало. Лохматые тучи ползли по небу. Я ускорил шаг, чтобы не продрогнуть. Спустя полчаса я сумел взять извозчика, который домчал меня до дома за пять минут. За это я сунул ему в три раза больше, чем принято.

Оглянувшись во двор, я подумал, что, наверное, пойдет снег.

— Я дома, — сказал я, коснувшись угла, и начал подниматься по ступенькам.

— Батюшка мой! — донёсся взволнованный голос Тихона. — Батюшка!

— Что стряслось? — внутри похолодело.

— Беда, беда… — Тихон подбежал ко мне и сунул маленькую бумажку. Я бросил на нее короткий взгляд. Большего не требовалось: эту бумагу я уже видел у Шута.

Свиток четвёртый Смерть и арест

Минута пролетела как мгновение. Я уже знал, что делать.

— Тихон, я иду на Площадь Призраков.

В залитых слезами глазах Тихона полыхнул страх.

— Для чего же терпеть ужасы, батюшка, и подвергать себя такой опасности?

— Нет там никакой опасности, Тихон, а если бы и была, как ты думаешь, надо рискнуть ради того, чтобы оказаться возле умирающего отца сегодня же?

Старик разрыдался, но кивнул. Он понимал мою правоту, а всё-таки не мог её принять.

— Передай привет Эсфири Юмбовне и Агнии Парамоновне. Сам выедешь завтра. Прощай.

— Как?! — воскликнул Тихон. — Не евши?

— В своём ли ты уме? Какие тут кушанья! Прощай.

Я спрыгнул со ступеней и за пять минут добрался до оживлённой улицы. Там не составило труда взять извозчика, который домчал меня до Площади Призраков.

Грохот экипажей, хриплые выкрики торговцев оглушили меня. Пройдя каких-нибудь пять шагов, я увяз в толпе, которая несла меня к одному из четырех входов на Площадь. Жандарм, проверяющий документы, оказался сорокалетним плотным господином с вислыми поседевшими усами. Дело своё он знал прекрасно, и перо его бешено носилось по широким страницам учётной книги.

— Вечер добрый, — произнёс он, когда очередь подошла ко мне. — Ваше имя, сударь.

— Переяславский Николай Иванович.

— Мы знакомы, сударь? — поднял он глаза.

— Едва ли. Вы могли слышать имя, потому что я сыщик.

— Верно. Формуляр при вас?

— Я по личному.

— Тогда паспорт-с.

Я подал документ. Жандарм быстро внёс какие-то записи.

— Куда?

— В Кытляр.

— Причину путешествия можете назвать?

— Отец при смерти, — произнёс я и почувствовал, что во рту стало сухо и гадко.

— Сожалею и более не задерживаю. Будьте осторожны. Всего доброго.

Идти на середину Площади я не решился. В этот тревожный час ожили с невероятной силой детские воспоминания и страхи.

Мне было года четыре, когда мы с отцом возвращались в Кытляр. Считая себя уже достаточно взрослым, я вытащил свою руку из руки отца и слишком близко подошёл к переправлявшемуся в другое место незнакомцу. По странной случайности, меня затянуло в образовавшуюся воронку, и я оказался в чужом городе рядом с незнакомцем, который, разумеется, ничего не подозревая, тут же направился по своим делам. Двое суток потребовалось отцу, чтобы, подключив все знакомства, магическими приёмами вычислить, в какой из двух сотен городов перенёсся его сын, и двое суток я провёл в приюте.

Боль пронзила сердце, и тоска свинцовыми кольцами ложилась на грудь. Невидящими глазами я посмотрел на Площадь. Как она была красива, но я не замечал красоты! Когда одни люди переносились в нужный город, на их месте оставался светящийся клочок тумана; когда другие прибывали в Альбург, с них сыпались искры, которые долго не гасли на камне, из-за чего вся Площадь казалась усыпанной мелкими тлеющими угольками.

Я сделал глубокий вдох, поднял ногу для шага и прошептал:

— Кытляр.

В теле почувствовалось онемение и покалывание, как будто все члены вдруг потеряли вес. Слух наполнилсяшумом сотен городов, а перед глазами за секунду пронеслись сотни Площадей. Потом разом всё оборвалось. И тут же из пустоты соткалась другая Площадь, а с шинели посыпались негаснущие искры. Грудь вобрала другой воздух, кажется, более теплый и родной.

— Довезу куда хош! — услышал я зычный голос и обернулся.

Это извозчик зорко следил за передвижениями на Площади, под одиноким фонарём кутаясь в тулупчик.

— Имение Переяславских знаешь? — крикнул я в ответ.

— Вёрстах в тридцати к юго-западу!

Я спешно прошёл мимо дремавшего жандарма.

— Мне бы скорее.

— По ночам езжу, недавно заступил, стало быть, лошадка свежая, почему бы не довести и поскорее? Только… — извозчик поглядел на меня очень внимательно, — погодите, кажется, вы в форме.

— А вы тех, кто в форме, не возите?

— Вожу, — улыбнулся мужик, — просто я подумал: если нашлась форма, авось найдётся и пистолет.

— Есть и пистолет.

— Тогда я покоен.

— Заплачу вдвойне.

— Об этом опосля. Будет ли где заночевать?

— Как в имении не найтись тёплому уголку?

— И то верно.

Я сел. Лошадь всхрапнула и понесла кибитку по мощеным улицам.

Я плотнее закутался в шинель и стал глядеть за тёмнеющие силуэты зданий. Начал гадать, бывал лито здесь, то там, если бывал, то с какой целью. Вскоре воспоминания далекого прошлого уступили место тяжёлым мыслям об отце.

Моё удивление было велико, когда взор упал на темнеющие громады деревьев. Я не заметил, как мы покинули город.

— И много разбойников по дорогам? — обратился я к извозчику.

— Довольно.

— Значит, здесь плохо работает жандармерия.

— Да где она в Рании хорошо работает?

Вопрос имел все шансы называться риторическим, поэтому я лишь пожал плечами.

Извозчик был обрадован возможностью поговорить.

— А вы какой профессии будете, позвольте спросить?

— Сыщик.

— О! — воскликнул извозчик. В голосе звучало смущение.

— Будь спокоен, — усмехнулся я, — сыщики к жандармам не относятся.

— Да я и ничего, — пробормотал извозчик. — А вы, простите, по какому делу в имение Переяславских?

— Мой отец при смерти.

— О! — снова воскликнул мужик, — Так вы, стало быть… того… или я ошибаюсь?

— Да, я сын, Николай Иванович Переяславский.

— Простите, барин… тревожу беседой…

— Оставь, мне скучно. Скажи, ты в городе живёшь? Кытлярский?…

Беседа продолжилась до тех пор, пока справа от дороги не засветился синими огнями столб и прямоугольная доска с надписью: «Родовое имение Переяславских».

Я больше говорить не мог. Извозчик, видно, понял это, и оба замолчали. Вывеска, сияющая во тьме, проскользнула и осталась позади. Мне стало и радостно, что я, наконец, дома, и снова тяжело, ведь отец…

Дорога несколько раз повернула, и скоро блеснул фонарь над крыльцом. Треть многочисленных окон усадьбы брезжила жёлтым светом. Похоже, никто не спал.

«Неужели умирает?» — скользнуло в голове, и ещё большая тяжесть опустилась на плечи.

Первыми нас встретили оглушительным лаем собаки.

— Свои, свои! — закричал я собакам, которые, издав напоследок по паре «гав», замолчали; одна из сук даже радостно тявкнула. Я обратился к извозчику: — Сейчас распоряжусь, чтобы устроили ночлег. Одному назад ехать не стоит.

— Благодарствую, — извозчик спрыгнул, собаки снова подали голос.

Я оглянулся вокруг и улыбнулся. Здесь прошло моё детство, отсюда берут начало почти все мои воспоминания. Слишком много в имении было прожито прекрасных дней и ночей, чтобы возвращение не трогало моё сердце радостью даже в эти страшные минуты.

Ноги сами тянули к крыльцу, с которого, в армяке на голое тело, в широченных ватных штанах, с фонарём в руках, уже спускался Никодим.

— Батюшка Николай Иваныч, вы ли? — вскричал он.

— Я, Никодим, я.

— Ах, поспешайте, поспешайте, отец ваш…

Слова его глухо отозвались в голове. Происходящее словно бы погружалось в какую-то муть.

Я сглотнул и с трудом проговорил:

— Никодим, позаботься, пожалуйста, о Павле, извозчике, который меня привёз. Негоже его одного пускать в обратную дорогу.

— Сию минуту исполним.

Едва я вошёл в помещение, как на меня тут же бросилась матушка, начав целовать. Глаза её были залиты слезами.

— Мама, как отец?

— Пойдём к нему скорее.

Я зашагал по тёмным коридорам, куски которых выхватывало трепещущее пламя свечи. Я знал здесь каждый поворот, каждую трещинку в краске и мог бы пройти вслепую. А сейчас мне казалось, что стены ходят ходуном и плывут, стекают на пол под собственным весом. Если бы меня оставили одного, я бы не знал, в каком направлении двигаться. Хотелось съёжиться в холодном углу, сдувая с плеч длинноногих пауков, согревать руки собственным дыханием и оставаться невыносимо долго в том времени, где все просто и понятно, где отец здоров и весел, и рассказывает в гостиной очередной анекдот, закручивая короткими полными пальцами усы. Больше всего на свете хотелось вцепиться в ускользающее время, которое ещё пахло милым запахом детства, и не отпускать, не отпускать его, лелея на ладонях пушистые обрывки младенческих воспоминаний.

Мы подошли к спальне родителей. Я первым очутился в комнате и увидел отца, лежащего на широкой кровати. Под его голову намостили несколько подушек, и на верхней рассыпались седые отцовские волосы. Лицо светилось восковой бледностью, и от этого черты казались ещё более строгими. Великолепные усы его теперь топорщились клочками бело-серых волос и выглядели до того нелепо, что я — ей, богу! — едва не прыснул от смеха. И прыснул бы, кабы не почувствовал, что слезы катятся по щекам.

Рядом с отцом сидела сестра Лида, девушка девятнадцати лет, тоже смертельно бледная, с выплаканными провалами глаз. В углу суетилась служанка.

Увидев меня, сестра вскочила и замерла возле стула, не сумев сделать и шага.

— Пришёл… — прошептала она, не спуская с меня глаз, — пришёл, папа, — добавила она громче.

Отец повернул голову и улыбнулся, причём, в улыбке этой не было мучительности, которой я так опасался. Я быстро приблизился и схватил его руку, прижал к груди.

— Пришёл… — повторил отец. — Я думал, ты не успеешь…

— Как ты, папа?

— Со мной всё хорошо, за исключением одного: я умираю…

Голос его дрогнул. Даже сейчас шутит!

— Что с тобой случилось? Я не вижу ран.

— И никто не увидит. Но раны есть… Раны… я от них умирю.

— Что же случилось, папа?

— Я ожог душу, — выдохнул он почти с гордостью.

— Не понимаю, — покрутил головой я.

— А есть ли кто, способный понять? Едва ли… Я столкнулся с тем, чего не мог вместить… Глубины тёмной магии открылись передо мной и я… — отец как бы задохнулся. Моя рука крепко сжала его руку, — я оказался слабее, чем думал, и так ожог душу. Для меня отныне нет спасения, смирись, мой сын. Я, ничтожный человечишка, ступил на путь, где плата оказалась больше, чем я мог дать…

Он замолчал, а я, стараясь не замечать своего колотящегося сердца, задал ещё один, пожалуй, самый важный вопрос:

— Папа, каким последним делом ты занимался?

Отец неуклюже усмехнулся.

— Гляжу, сыскная практика научила тебя задавать вопросы… Дело, которым я занимался, как ты понимаешь, до конца невозможно довести. Смерть скоро поставит точку. Сначала я хотел взять с тебя слово никогда не продолжать моего дела, но сейчас думаю: пусть судьба, если ей угодно, уведёт тебя в сторону, либо вернёт на моё место, и тогда ты продолжишь начатое мной. Отцовское чутьё подсказывает, что тебе предначертаны великие свершения, а ведь есть на свете вещи, для которых надо быть рождённым. Не больше и не меньше. Если не дано свыше, ни за что не выполнишь, как бы ни был самонадеян.

Я спрятал документы, но, признаюсь, не только потому что они могут тебе пригодиться. У меня не хватило духу их сжечь, хотя это и было бы вернее. Я прошу тебя сразу после моей смерти. Послушай сердце, пусть оно тебе подскажет: надо ли продолжать начатое мною. Ты… о чем-то ещё хочешь спросить?

Меня терзали сомнения, но я всё-таки решился:

— Что ты знаешь о Шуте?

Едва прозвучал последний слог, в глазах отца уже читался ужас. Отец весь подтянулся, руки ухватились за простыни.

— Это имя… имя… где ты его слышал?

Реакция отца испугала меня, ибо значила, что между моей встречей с Шутом и тяжелым положением отца есть связь.

— Кто-то упомянул об этом прозвище, — солгал я без запинки. — Уж забыл и кто.

Но спокойствие не вернулось к отцу. Он долго молчал. Грудь его судорожно вздымалась.

— Он как-то связан с твоим последним делом? — довершил я вопрос.

— Я не должен отвечать. Скажу лишь, что Шут — злодей, ужасный человекоубийца и один из самых мерзких преступников, каких когда-либо носила земля. Те, кто попался ему, не выживают. Тех, кого он пригласит на Бал, ждёт страшная участь.

«Вот, значит, что…»

— Об одном сожалею: что вынужден умирать с этим именем на губах. Но ничего… ничего… я люблю вас, — вдруг заговорил отец почти яростно. Я понял, что его охватило предчувствие близкого конца. — Я люблю тебя, Лида, и тебя, Николай. Варенька… — Отец тихонько прикрыл глаза и одними губами прошептал: — без вас мне будет трудно.

Его тело дёрнулось. Лида закричала в исступлении. Он сделал глубокий вдох и затих, успокоившись навсегда.

Я смотрел во все глаза, просто смотрел, не шевелясь, словно я тоже умер. Кажется, в те десять минут я даже не понял, что отец умер. До меня лишь потом дошёл смысл его абсолютного спокойствия.

Мать и сестра бросились к кровати. Их лица были искажены ужасом. Они плакали навзрыд, я спрятал лицо в ладонях.

Дальнейшее плохо помню. Совсем не отпечаталась в памяти та страшная ночь и серое утро уже без отца. Слуги готовили усадьбу к похоронам, а у нас всё из рук валилось. В воспаленном мозгу носились какие-то странные, витиеватые мысли о смерти, о жизни, о суете, которой полна эта жизнь, о том, как один миг ставит крест на всех твоих печалях и заботах, радостях и бедах.

На дворе холодало, земля бралась коркой, а небо заволокли пепельного цвета тучи. Я замёрз, рассылая родственникам, знакомым, друзьям отца письма о его преждевременной кончине.

В каждой старой усадьбе имелась почтовая комната, непременными атрибутами которой была пара диванов, удобной высоты стол и вместительная узорчатая чаша, размером с ведро. В чаше день и ночь тлел холодный огонь, предназначенный для пересылки телеграмм и срочных писем. Кроме того, была гербовая печать, после удара которой весь написанный текст исчезал и появлялся на листе адресата.

«С прискорбием сообщаем, что преждевременно скончался наш любимый отец и муж, Иван Никифорович Переяславский, выдающийся сыщик и достойный сын своего Отечества. Приглашаем вас на прощальный обед, который состоится послезавтра, 28 ноября. С уважением семья Переяславских».

Я отсчитал стопку из шестидесяти листов и на верхнем написал эти слова. Все листы оказались заполнены. Сверху на каждом листе я вывел фамилии, имена и адреса, после чего опустил стопку в чашу. Та, задрожав, пыхнула пламенем, который без остатка пожрал гербовые листы.

Две срочные телеграммы я отправил, бросив вместе с ними пару серебряных монет — за доставку почтальоном.

— Коля, — произнесла матушка после долгого молчания, — прости, что задаю тебе вопрос в такой час, но… ты оставишь службу или продолжишь? Или ты не думал об этом?

— Я не думал, мам, — признался я, потрясённый, что и впрямь не догадался подумать о том, что теперь сестра и мать остаются одни в усадьбе.

— Как бы ни было мне тяжело, я за то, чтобы ты продолжал карьеру сыщика. В нашей глуши ты увянешь, тебе нужен простор. У тебя много дарований. Впрочем, у матери её ребёнок всегда самый талантливый… — грустная улыбка коснулась белых материнских губ.

— Спасибо, мама, за поддержку. Я подумаю обязательно.

— Я знаю, ты примешь правильное решение.

Она направилась к выходу.

— Мама…

— Что, сынок? — она остановилась и пристально поглядела на меня.

— У меня предчувствие, что я не смогу с вами остаться.

Матушка снова улыбнулась, теперь намного свободнее.

— Рада, что ты сказал мне это, Коля. Я не первый год живу на свете и знаешь… В общем, семья отнимает много времени и сил, так что некогда собой и заниматься, но с молодости я замечала за собой дар провидения.

Мои брови поползли вверх.

— Я могу смотреть в будущее, Коля. И вижу, что ты будешь с нами, но… но не здесь. Я вижу Лидочку хозяйской усадьбы Переяславских.

— Почему же ты не говорила…

— Не говорила, что у меня дар? О, представляю, как долго смеялся бы твой отец… — она осеклась и побледнела, но всё-таки с поднятой головой покинула почтовую комнату.

Я смутился. Столько лет рядом, а не догадывался. Нет, я просто не думал, что у такой женщины, с её заботами, могут быть какие-нибудь способности. Я думал, что способности и дарования — это удел мой и сестры, а матушка… Как эгоистично!

День продолжался. К вечеру стали приезжать родственники, которые могли расположиться в усадьбе. Гости прибыли на следующий день, их кареты и кибитки заполнили весь двор. В результате за гробом шли две сотни человек. Среди них много было чиновников, сыщиков. Несколько журналистов сочли смерть отца событием важным для столичных кругов и теперь шептались в сторонке, внимательно наблюдая за окружающими.

На меня сыпались типичные фразы соболезнований, от которых становилось ещё хуже и тяжелее на сердце. Я тревожился за здоровье матери, ужасно побледневшей. Сестра не переставала плакать, но она была молода, и я не сомневался, что она найдёт в себе мужество вынести погребение.

Далее я писать не способен, потому что и сейчас из глаз катятся слёзы. Отец был для меня личностью великой и даже более близкой, чем мама. Когда я был маленький, отец проводил со мной долгие часы, так что даже друзья обижались, дразнили его нянькой. Мать бранила его, что совершенно забросил усадьбу. Он махал на неё рукой. Родилась Лида, и отец стал делить время так: час проводил с Лидой, два часа — со мной, объясняя это тем, что Бог сотворил женщину лишь из одного бедра Адама, а «если б он взял кусочек и со второго, глядишь, и получилось бы что-нибудь путное, а так вышла всего лишь баба». В общем, любил он меня до безумия. Я отвечал тем же, и на похоронах не сумел сдержать слёз. Более того, я так разрыдался, что меня увели, посадили в карету и отвезли в усадьбу, прочь из родового кладбища. Перед собой я до сих пор вижу смеющееся бородатое лицо моего отца, Ивана Никифоровича Переяславского.

Гости отобедали. Я ещё раз предстал перед ними, чтобы выслушать соболезнования. Потом они стали разъезжаться, а я взял ключ от отцовского кабинета. Мне почему-то не терпелось в нём побывать.

Светлое просторное помещение. В правой части стоит друг против друга пара красивых диванов с резными ножками, между диванами поблёскивает лаком низкий журнальный столик с несколькими книгами. В левой части — внушительный стол. В детстве он казался мне таким огромным, что я ни на минуту не сомневался: когда-то он принадлежал древнегреческим богам и уж точно был замечен на Олимпе. На этом столе разбросаны документы и папки. У стены, увешенной саблями и оружием, высится кресло отца. На окнах висят шторы, подобранные декоративными бечёвками с кистями.

Я беспокойно оглянулся и закрыл за собой дверь, после чего осторожно, будто делаю шкоду, опустился в кресло.

«Когда-то, Коля, оно станет твоим», — говорил отец. «Скорей бы», — вздыхал я. Отец лишь загадочно улыбался. А теперь это кресло принадлежит мне, Николаю, мальчику, который вырос и который теперь отдал бы очень многое, чтобы это кресло вновь стало отцовским.

Я провёл ладонью по скользкой поверхности стола, на которую ещё не успела сесть пыль, приоткрыл обложки нескольких тетрадей, оказавшимися дневниками и журналами расследований. В своё время я ознакомлюсь с ними.

Дверь тихонько скрипнула. Я вздрогнул. По возникшей в проёме широкой физиономии я узнал Михея Михайловича Бочкина. Гость, не спросив разрешения, внёс в кабинет своё полное тело.

— Я решил, что ты будешь здесь, Nicolas, и не прогадал. Как тебе кабинетик? — спросил он, усаживаясь на стул по другую сторону стола.

Я нахмурился и не ответил.

— Понимаю, — сказал Михей Михайлович, — зря только ты ушёл, там такие речи замечательные говорят.

— А почему вы ушли? — спросил я в свою очередь.

— К тебе, Nicolas, пошёл, поддержать хотел морально, так сказать.

— Премного благодарен.

— Трудно будет нам без Ивана Никифоровича, — вздохнул Бочкин, сделав вид, что не заметил холодка в моей речи. — Это был замечательнейший тип в своём роде. Такого не сыскать. Меня, знаете ли, считают чудакам, а он не считал. Мы с ним не одну сотню сигар выкурили и не одну сотню вечеров проговорили. Он знал чрезвычайно много всяких интересностей и в самых разных областях был сведущ, начиная с географии и заканчивая теологией.

Я слушал, крутя в руках перо.

— От него я почерпнул множество интереснейших сведений и научился очень многому практически. Он был сильным магом, владел магией блестяще. Не понимаю, что могло случиться, какое зло способно было стать на его пути и уничтожить? Понимаю, он с недавних пор интересовался тёмной стороной…

— Тёмной магией? — резко спросил я.

— Да, — кивнул несколько смутившийся Михей Михайлович, — я, как бы это сказать, расстроился, когда узнал о его наклонностях. Я сказал тогда, что до добра это не доведёт, он ответил в свойственной ему манере, что как раз к добру он и идёт тропой тьмы, что всякий, уничтоживший хотя бы одно зло, освобождает место для добра.

— А с какой поры он стал интересоваться тёмной магией?

— Ну, я точно не знаю, мне кажется, года два назад. С тех пор у него в библиотеке появились соответствующие книги…

— У нас в доме нет книг о тёмной магии, — твёрдо сказал я.

Михей Михайлович снова вздохнул, словно от усталости.

— Это ты так думаешь, Nicolas.

— Я знаю, что у нас в библиотеке нет места для подобных книг, — сурово повторил я.

— Пожалуйста, не сердись на меня, Николай, ты уже не тот мальчишка, что голышом сидел у меня на руках и щипал мою бородку. Ты взрослый мужчина и, мне кажется, после преждевременной смерти отца должен знать некоторые тайны, которыми он делился со мной. Как полагаешь, я прав?

Я оказался сбит с толку, вдобавок покраснел после упоминания о мальчишке, сидевшего голышом.

— Думаю, правы.

— А я думаю, что твой отец не был бы против того, чтобы ты знал некоторые тайны своего же имения. Скажи лишь, он успел взять с вас какое-либо слово?

— Хотел было, да сам передумал, — кивнул я, немало удивлённый.

«Что же он ещё знает, чего не знаю я?»

— Хм, — задумался Михей Михайлович, — в таком случае, я скажу лишь то, о чём вы уже догадались: в библиотеке есть скрытый заклинаниями отдел, где содержаться книги о тёмной магии, весьма редкие экземпляры. Право, недоумеваю, где он их доставал. Вот так. На этом всё. Пойдем же, Nicolas, нечего тебе здесь одному грустить. Беду нужно делить со всеми.

Я остался недвижим.

— Скажите, отец не делился с вами подробностями своих расследований?

— О нет, — усмехнулся Бочкин, — Ваня отучил меня от любопытства через неделю после нашего знакомства. Шрам до сих пор остался. — Михей Михайлович поднялся. — Кабинет хорош, только, по правде говоря, мне не по себе от мысли, что в нём никогда больше не будет Ивана Никифоровича…

Голос Бочкина сорвался, и рука потянулась за платком.

— Прости, Коля. Признаюсь, я рыдал уже… Это, видно, остатки…

Он содрогнулся и хорошо протёр глаза.

— Будь же хорошим хозяином, каким был Иван Никифорович. Ты на него очень похож, в детстве и сейчас… О, Лидочка.

Михей Михайлович в дверях едва не столкнулся с девушкой.

— Там люди приехали, — взволнованно сказала она, — тебя спрашивают. В форме.

Я направился к выходу. Гости глядели на меня с любопытством. Выйдя на порог, я узнал сотрудников и начальника одного из отделений столичной жандармерии.

— Позвольте представиться: Фотий Константинович Улевский, подполковник.

— Добрый день, если так можно сказать.

— И правда, примите наши соболезнования. Имел честь знать вашего батюшку, достойный был человек, великолепный сыщик.

— Спасибо, Фотий Константинович. По какой же причине пожаловали? — спросил я. — Судя по форме, едва ли за стол.

— Так точно-с, не за стол, а как мне кажется, по недоразумению. Будьте добры, — Улевский протянул вынутый из-за пазухи свиток.

Я прочёл и поднял брови.

— Какое странное совпадение. Куда могло исчезнуть дело?

— Это мы и выясняем, Николай Иванович. К сейфу, кроме шестерых сотрудников, имели доступ и вы. К вам мы и приехали после четырёх проверок, не давших результатов.

— Уверен, их и сейчас не будет. Но прошу…

Я показал на входную дверь.

— Благодарю. Мы начинаем обыск с личных кабинетов.

— Тогда, господа, направо, там, в конце коридора, моя комната.

Пятеро жандармов грохотали сапогами.

— Прошу, — я распахнул дверь, — только прошу быть аккуратнее.

— Ну, разумеется, — кивнул Улевский, и он, и его подчинённые набросились на вещи.

Прикроватные тумбочки оказались пусты, на полках шкафов одиноко лежали свитера и ставшие маленькими сорочки. Немного прошло времени, прежде чем подполковник разогнул спину.

— Здесь нет. Пойдёмте в следующую комнату.

Спустя час утомлённый Улевский попросил воды.

— Подождите минуту…

— Разрешите воспользоваться ключом от кабинета Ивана Никифоровича.

Я нахмурился. Ему показалась неприятной мысль, что в день похорон чужые люди будут рыться в вещах отца.

— Помилуйте, господа.

— Я сожалею, Николай Иванович, но приказ есть приказ. Я вынужден провести обыск во всей усадьбе.

Я с неохотой открыл отцовский кабинет.

— Мы будем особенно аккуратны, — пообещал подполковник и прошёл к столу. Скрипнул высунувшийся ящик, хрустнула бумага. — Господи…

Я обернулся, как на выстрел.

— Господа, — голос полковника стал звонок, и на него отозвались все жандармы. Рука Улевского подняла в воздух серую папку с печатями. — Господа, вот же оно.

Все пятеро недоумённо переглянулись, потом посмотрели на меня.

— Простите? — проговорил я.

Сам подполковник был в таком смятении, что позволил выхватить из рук папку, которая действительно показалась мне знакомой.

«Дело? 592. Секретно. Выносить из кабинета, за которым дело закреплено, запрещается».

— Я не понимаю, — прошептал я. — Совершенно ничего не понимаю.

Улевский отобрал папку и ослабевшим голосом проговорил:

— Но вы должны понимать, что я обязан препроводить вас в Наружный острог для дачи показаний.

Я ещё минуту стоял потерянный, потом с горечью хохотнул и проговорил:

— Позвольте перекусить вместе со мной и поедем.

Жандармы переглянулись.

— Господин Переяславский, я закрываю глаза на вашу молодость и надеюсь, что вы так же честны, как и ваш покойный батюшка, и не будете пытаться бежать.

— Однако ж я откровенно заявляю, что скоро сойду с ума! Но слово даю.

Улевский улыбнулся.

— В таком случае, с почтением помянём вашего батюшку.

И они направились в столовую, где их ждала матушка.

— Здравствуйте, сударыня. Примите мои соболезнования… — склонил голову Улевский.

— Дорогие гости! — заговорил я. — Прошу вас оставаться здесь и с теплотой вспоминать всё новые и новые прекрасные черты моего отца. Он достоин этих воспоминаний.

— Кто эти люди? — спросила матушка, когда я опустился рядом.

— О, это из жандармерии. Они обнаружили неизвестно откуда взявшееся дело и везут меня в острог. Я пригласил их к столу.

Матушка сделалась ещё бледнее.

— Не понимаю…

— Я тоже, мама, ничего не понимаю. Поверь мне, совсем ничего не понимаю.

— Ты ведь шутишь. Кто они?

— Где твой дар провидения, мама? Я не шучу. Мне действительно подкинули дело, и теперь я взят под стражу. — Я говорил, наполняя рот едой. Я успел проголодаться, а новое событие как бы пошатнуло горечь поминок и немного заслонило его.

Гости смотрели на меня с любопытством, некоторые дамы и девушки с усмешкой. Им казалось, что я — большой шутник и нарочно набиваю рот и вдобавок пытаюсь говорить. Я встретился с одной из девушек взглядом и подмигнул ей. Щёки бедняжки тут же заалели, и она поспешила вступить в разговор с подругой.

— Да, теперь я вижу, — медленно произнесла мама, выйдя из забытья.

— Мама, это очень грустно, но всё будет хорошо.

— Я знаю. В остроге ты пробудешь недолго. — Она поднялась и подошла к жандармам. — Господа, вы плохо кушаете. Берите пирожки, вон поросёнок в сметане. Маша, налей господам грибного супа.

— Сударыня, не беспокойтесь, — заговорил Улевский, — мы лишь присели с позволения Николая Ивановича почтить память Ивана Никифоровича, но вовсе не затем, чтобы набивать животы…

— Всё равно, господа, всё равно кушайте. Столько осталось еды, пропадёт ведь без пользы.

— Благодарю, сударыня…

Спустя полчаса, насытившись, они поднялись, и я вместе с ними. О многом я успел за это время подумать, но реальность творившегося вокруг меня действа всё равно теряла очертания.

— Простите великодушно, дорогие гости, — сказал я, — необходимо срочно выехать по делам.

Ещё спустя полчаса я с помощью матушки был собран (впрочем, вещи брать не полагалось). Когда мы ещё находились в коридоре, выскочил запыхавшийся Тихон.

— Батюшка мой! — вскричал он, размахивая руками, — слуги такие страсти рассказывают, будто вы уезжать собрались куда-то.

— Да, Тихон, — я обернулся. — Срочные дела.

— Так я же с вами. Минуточку, манатки захвачу только…

Синие губы сестры тронула улыбка.

— Нет, Тихон. Туда, куда еду я, тебе дороги нет.

— Как так нет? — озадачился старик. — Если болота, я пешком пойду.

— Тихон, Тихон, тебя не проведёшь. В острог меня забирают.

— Как в острог? — опешил старик, руки его бессильно повисли вдоль тела.

— Кто-то подкинул мне папку с секретными бумагами, а эти господа провели обыск и обнаружили злополучную папку. Скоро всё проясниться.

Тихон несколько секунд переводил взгляд с меня на жандармов, потом вдруг с необычайной ловкостью и злобой бросился на стоящего рядом служаку, так что едва не сбил его с ног.

— Стой, Тихон! — закричал я и бросился спасать жандарма от стариковских кулаков.

— Вот тебе, проклятый жамдар! Не смей забирать моего батюшку, ворюга, нечестивец!

Жандарм не сопротивлялся, потому что был так велик, что, наверное, не чувствовал ударов. Я с трудом отодрал от него махавшего руками Тихона.

— Успокойся же ты, успокойся, Тихон. Ну, стой!

Улевский и его коллеги только хохотали. Даже матушка с сестрой улыбались.

— Батюшка мой, они ведь вас забрать хотели. Я не позволю! Ух-х, морды хворменные, поганки столбовые!

— Ну, довольно, Тихон, не ругайся. Так надо. Я не сопротивляюсь, значит, и ты не должен.

— Вы добрый, поддаётесь.

— Успокойся, Тихон. Слушай, что я говорю. Я на несколько дней, только на несколько дней. Со мной ничего не случится. Ты ведь знаешь, я себя в обиду не дам.

— Я знаю, — Тихон утёр слезу. Он понял, что я не шучу и действительно уезжаю.

— Вот и хорошо. Всего доброго, Тихон. Жди, я скоро буду.

— Если что, тегераму шлите. Я разберусь! — и старик пригрозил Улевскому кулаком.

— Ох, простите, — смутился я.

— Даю слово, Тихон, с Николаем Ивановичем ничего не случится, — сказал серьёзно Фотий Константинович.

Старик заглянул ему в глаза и покраснел, признав, что всё-таки перегнул палку и зря пустил в ход кулаки.

— Ладно, — буркнул он и затянул меня в объятия.

Матушка не плакала, держала себя твёрдо; глаза её изредка сверкали, губы плотно сжались. Лида казалась рассеянной, происходившие события явно казались ей сновидением; смерть отца и неожиданный арест брата, то есть меня, стёрли с её лица последнюю краску, отчего выглядела она мраморно-бледной. Тихон, пристыженный, последним выбрался на порог.

Прощаясь с ними, я участливо посмотрел на свою крупную родинку в том месте, где заканчивается большой палец левой руки и начинается предплечье. Она выручит, если надо. Она не предаст.

Я помахал родным и залез в карету. Справа и слева от меня разместились жандармы, а на противоположной лавочке — Фотий Константинович с ещё одним помощником.

— Простите, Николай Иванович, но меры предосторожности превыше всего, — сказал Улевский и вынул из-под сидения стальные кандалы.

— Воля ваша, только Тихон ещё может услышать мой крики, и тогда вам не поздоровится, — пожал я плечами и протянул ноги, которые тут же были стиснуты скрипящим о кожу сапог металлом.

«Чья воля движет мной?» — спросил я себя и остался без ответа.

Слишком многое произошло за последнюю неделю. Заколдованное письмо, встреча с Шутом, смерть отца и, наконец, арест. Что будет дальше?

Свиток пятый Комната с маленьким человечком

Когда-то острог Центрального округа был заметно удален от города N и утопал в лесах. Но за две сотни лет город N увеличился чуть ли не вдвое и захватил прилежащие к острогу территории, и это несмотря на всяческое нежелание горожан селиться вблизи подобного учреждения.

Острог этот в своем роде удивительный, не похожий на прочие остроги Ранийской империи. Главное отличие — архитектура, которой он напоминал, по ловким замечаниям тех же горожан, круги ада. Высокая черная каменная башня, суживающаяся кверху, со светящимися по вечерам окнами, обнесена круговым замком, вмещающим до пятисот арестантов. Замок же этот надежно защищался другим замком, способным лишить свободы уже до двух тысяч ранийцев. Окружал эти строения третий замок на шесть тысяч человек, защищенный десятиметровым каменным забором.

Не трудно сделать вывод, что при великолепной защите каждого замка, при колоссальном количестве заклинаний, при отрядах охраны, не имеющей связи друг с другом, но владеющей архивом по всем острожцам, побег практически невозможен. А между тем, попыток выйти на свободу здесь случалось на порядок больше, чем в других острогах Империи. Но только попыток. Реально свершившихся побегов было одно-два в столетие.

Чтобы завершить необходимый экскурс, скажу, что в центральной башне содержались самые отъявленные преступники, по счастливой случайности избежавшие виселицы; в следующих крепостях томились преступники с менее кровавыми делами, а у внешнего забора выстроили прямоугольную тюрьму — Наружный острог — для тех ранийцев, над которыми ещё не свершился суд. И теперь острог напоминал кольцо с маленьким камушком.

В этот «камешек» меня и доставили поздним вечером того же дня.

Ввиду барского происхождения мне выделили отдельную камеру с покушениями на удобства, такие как: умывальник, лампа на столе, бумага, карандаш, отдельная туалетная комнатушка и кровать, снабженная магической защитой от клопов. Под потолком коптила масляная лампа, которая давала слабый желтоватый свет, волнами ложившийся на немногочисленные предметы. В камере отсутствовал специфический тюремный запах, и я с более ли менее довольным видом оглядел свое новое жилище.

Рядом стоял надзиратель наружного острога, господин П.В. (после дальнейших событий, плохо отразившихся на его карьере, он просил не разглашать полного имени).

— Позвольте полюбопытствовать, — заговорил он, — по какой причине-с улыбка?

— Просто не вижу причин для скорби, — ответил я.

— Для такого благородного человека, как вы, арест — уже несчастье.

— Не арест, а чистейшее недоразумение, — поправил я.

— Будь по-вашему, — склонил голову надзиратель.

— Да как ни крути, всё одна глупая ошибка.

— До свидания, — поклонился П.В. и вышел.

Я с хладнокровием выслушал щёлканье замка и растянулся на кровати, заложив руки за голову. Оставшись в одиночестве, я вспомнил всё происшедшее со мной за последние дни: встречу с Шутом, смерть отца и, наконец, удивительную находку в ящике стола. В моём воображении возникла цепь событий, которые и привели меня сюда, в тюрьму. Кто же виноват в случившемся? Совесть моя чиста. Боялся я только одного: неизбежного допроса. Хватит ли у меня душевных сил ответить на отменно-колкие вопросы и сберечь тем самым свою честь — честь одного из лучших сыщиков Ранийской империи?

Через полчаса раздумий, когда веки отяжелели и мысли все меньше слушались меня, забредая в чудные дали воспоминаний и фантазий, я приподнялся и сел, прислушавшись к своему телу. Одно из множества ощущений было лишним. Некоторое время я сидел не шевелясь, переводя рассеивающееся внимание с одной части тела на другую, потом повернул левую руку ладонью к себе и улыбнулся.

«Как я не догадался?»

Под большим пальцем, там, где ладонь начинает переходить в запястье, пёком пекла родинка. Я нажал на неё безымянным пальцем правой руки и прошептал:

— Выйди из самой себя…

Я тут же ощутил за пазухой тяжесть и с редким благоговением вынул оттуда Ламбридажь в чёрной кожаной обложке. Долго глядел на неё, потом подошёл к столу и сел. Трепетно откинув обложку, вместо страниц я увидел красивое перо и золотую чернильницу. Снова закрыл записную книгу, затем вновь открыл. На этот раз вместо провала для пера, шелестели пустые страницы. На первой странице, в самом верху, едва разборчивым почерком было написано:

«Николай! Отзовись».

Я ухмыльнулся и написал ниже:

«Отзываюсь. Что стряслось?»

Прошла, наверное, минута прежде, чем появились слова:

«Я хочу, чтобы ты подстраховал меня. Где находишься?»

Я со смаком представил физиономию друга, и перо с азартом вывело:

«В тюрьме».

И снова ответ:

«Брось шутки. Вопрос жизни и смерти».

«Я не шучу, Денис. Я действительно угодил за решётку. Мне подкинули дело и обвинили в похищении».

Чёрные строки возникали одна за другой:

«Как может сыщик сесть в тюрьму? На что связи? Ты подводишь меня — знай это! Я рассчитывал на тебя. Впрочем, это ерунда, мой друг. Как только я закончу одно дело, я помогу тебе покинуть душные тюремные покои. Если, конечно, тебя к тому времени не повесят».

Я засмеялся и поторопился написать:

«Не надейтесь, господин Ярый! А за спасение буду благодарен. Что ещё?»

«Ничего. Спи, если на нарах это возможно. До связи».

Я спрятал перо и чернильницу в Ламбридажи и положил на неё левую руку.

— Спрячься в самой себе!

Чёрный том превратился в облачко дыма, которое тут же втянулось в родинку. Моя рука хлопнула по столешнице, потеряв опору.

Я снова лёг и, утомлённый впечатлениями, уснул. Не помню ни одного сна, который снился в ту ночь. Казалось, я только смежил веки, как в них ударил жёлто-оранжевый луч, вырвавшийся из-за облаков.

Громыхнул замок, и в проёме показался П.В… Я перевернулся на бок и только потом сел.

— Доброе утро, господин Переяславский. Благоприятно изволили почивать?

— Отлично.

Один помощник налил в умывальник свежей воды, другой поставил на стол тарелки и приборы, выглядевшие очень даже сносно для острога. Простого человека так уж точно не накормят, сразу подумал я.

— Наверняка, вы изволили взалкать?

— Чуть-чуть, — признался я.

— Тогда прошу присесть. Приятного аппетита.

П.В. удалился вместе с помощниками, оставив меня пожинать плоды острожской кухни. Эти плоды оказались приятными на вкус. Вероятно, готовились они отдельно.

Через час вновь явился надзиратель и пригласил прогуляться:

— Вас вызывают на допрос, господин Переяславский.

Столовые приборы пересчитали, вежливо загородившись спиной. Потом (уже менее вежливо) обыскали с ног до головы и провели по унылым коридорам в тусклое неуютное помещение с единственным запылённым окошком.

За пустым столом сидел главный следователь Западного отделения (я догадался, что это он, по мундиру, а также учитывая собственную должность). На мгновение показалось, что это упитанный сынишка одного из начальников забрёл в комнатушку, но потом я разглядел морщины, вислые щеки, неестественно большие для мальчика руки и понял, что передо мной зрелый, лучше сказать, полностью вызревший и начинающий потихоньку стареть мужчина. Веки его почти закрывали зрачки, и невольно создавалось впечатление постоянной дремоты.

В углу стоял дяденька богатырского телосложения, с неприятнейшей миной и красными, торчащими из-под соломенных волос ушами. Я сразу догадался, для чего он здесь.

— Садитесь, господин Переяславский, — сказал главный следователь. Голос у него был сладко-приторный, бархатный, с женскими нотками. — Меня зовут, если вы ещё не знаете…

— Увы, не знаю, — перебил я самым неделикатным образом, чтобы показать: имена начальников только потому, что они начальники, я знать наизусть не обязан.

Следователь приподнял веки, обнажив в глазках мышиного цвета искорки удивления, переходящего в раздражение и желание поквитаться.

— Меня зовут Эраст Владимирович Рубовский. Я главный следователь Западного отделения.

— Так и думал, — пробормотал я не без намерения.

— Простите?

— Весьма рад встречи, — я опустился на стул.

— Я тоже. Да, как видите, обстановка не радостная.

— Ага. Цветочков маловато, — кивнул я. — Люблю цветочки.

Мой лёгкий, беззаботный тон не понравился Рубовскому: я почувствовал, как воздух стал плотнее.

— Неловко говорить, но такова моя жестокая обязанность. Я возглавляю, как вы догадались, дело по злостному хищению ценных документов, на которых стоит гриф «Секретно».

— Догадаться не трудно, — вставил я.

— Это хорошо. Однако вы должны так же догадаться, что являетесь главным подозреваемым. И пока единственным.

— Значит, писарь Дмитрий, с которым я работаю, уже дал показания?

Рубовский медленно моргнул и ответил, глядя мне в глаза:

— Сразу. Он подтвердил свою невиновность и освобождён.

— При помощи какого же способа вы убедились в невиновности Дмитрия? — не повышая голоса, но с силой спросил я.

— А вам бы хотелось, чтобы он разделил с вами вину, господин Переяславский?

Я скривился и, не поворачиваясь, указал пальцем на угол помещения.

— Разумеется, я рад, что Митя невиновен. Просто тип, стоящий позади меня, навевает мысль, что ваши методы получения правды от подозреваемых противозаконны.

— Что вы говорите?… — голос Рубовского был мягок до безобразия. Ему бы веер в руки, и вышла бы дама приятная во всех отношениях, которая первой услышала новость о похищении губернаторской дочки.

— А то и говорю, что пока этот молодец не покинет помещение, я говорить не буду.

Рубовский хмыкнул, но промолчал.

— Отвечайте, что вы делали с Дмитрием!

— О, не кричите на меня…

— Знаете что, господин Рубовский, — зашипел я. — Вы, конечно, ведёте это дело, в коем я по нелепой случайности оказался обвиняемым, но вы не должны забывать, что вы ниже меня по сословию. Ни-же, — добавил я с нежностью, а потом с упоением заметил, как задрожала у Рубовского челюсть и звякнули зубы.

— Мы ему дали эликсир правды, — с улыбочкой, скрывающей тик, ответил Рубовский.

— Я запомню, — я тоже улыбнулся и незаметно надавил на родинку: теперь, даже если меня будут поить уничтожающими память зельями (в чём я не сомневался), то всё происшедшее запомнит книга.

— Попробуйте, — согласился Рубовский, и веки ещё сильнее опустились на зрачки, — однако нам пора перейти к делу. Как вам известно, при внеплановой проверке выяснилось, что в архиве нет важной папки. Члены комиссии вызвали сотрудников нашего отдела, после чего были проведены обыски у работников всего отдела, в котором вы работаете. Похищенные документы нашли именно у вас, поэтому вам и представлено обвинение. Однако вы смеете отрицать попытку хищения, не так ли?

— Совершенно верно, — кивнул я.

— И это, я должен сказать, весьма неразумно, ибо все доказательства против вас.

— Простите великодушно: какие доказательства?

— Документы в ящике отцовского, а теперь вашего стола.

— А вы не допускаете мысль, что их могли мне подкинуть?

— О, вероятность сия невероятно мала, ибо ваш отец умел пользоваться магией, и охранных заклинаний, даже при поверхностном обзоре, наши жандармы обнаружили больше сотни.

— Зачем же мне класть документы не куда-нибудь, а в ящик отцовского стола? Вам не кажется это глупым для человека, который служит…

— Лучше — служил, — вставил Рубовский.

— …служит в сыскном агентстве?

— Вы просто не думали, что кто-то будет проверять наличие документов. К тому же, зачем их забирать навсегда, если можно сделать копии?

— Для чего же? — устало поинтересовался я.

— Это вам лучше знать.

— Мне?

— Вы — преступник, а преступник всегда лучше следователя знает, для чего ему нужны гадкие результаты его мерзких преступлений.

— Преступник, — задумчиво проговорил я. — Роль, конечно, заманчивая, но я не буду её играть.

От бешенства Рубовский затрепетал:

— Так я, по-вашему…

— По-моему, вы вообразили себя Шекспиром, во власти которого раздавать роли.

— Пусть будет так, — подумав, выдавил из себя Рубовский. — Но всё-таки приготовьтесь петь. — Он положил на стол лист пергамента, перо и чернильницу. — Это ваше признание, самое чистосердечное признание на белом свете. Оно уже готово, вам остаётся только подписать.

Я весело посмотрел на коллегу.

— Моя подпись к вашим услугам, — и я плюнул прямо на слово «признание».

Рубовский, внешне спокойный, как древняя гора Уральского хребта, поднялся и постучал в дверь. Снаружи её открыл П.В.

— Будьте добры, верните господина Переяславского в его камеру, но через час вновь доставьте ко мне. Мы выпьем с вами чаю, а Николай Иванович хорошо подумает над всем, что было предложено ему с такой добротой и обходительностью.

Меня провели мимо главного следователя, которого я не оставил без внимания и скривил презрительную рожу.

Прошедший час, разумеется, ничего не дал. Мне сознаваться было не в чем. Я пытался подавить страх перед избиением, которое было так же неизбежно, как падение камня из разжатой ладони.

На этот раз П.В. шепнул мне при выходе:

— Слушайте Эраста Владимировича. Делайте все, что он вам говорит-с. Так лучше будет-с.

— Для кого лучше? — вспыхнул я, отступив от надзирателя на пару шагов, как от больного проказой.

— Для вас, для нас, для всех, Николай Иванович.

— Нет, П.В., лучше будет только для господина Рубовского, а мне, видите ли, не хочется, чтобы ему было хорошо. Такая вот у меня маленькая прихоть.

Надзиратель надул усы, обиженный тем, что я не оценил его доброе намерение защитить меня. Впрочем, я сомневаюсь, что он ничего не знал о тех способах, которыми Рубовский делал себе блестящую карьеру. Просто из-за трусости желал остаться в стороне. Уж простите, дорогой мой П.В., если эти воспоминания вы изволили прочесть, и они обидели вас, но таково моё мнение о вас. От труса до предателя — один шаг, так я думаю.

Меня вновь завели в комнатку. Маленький Рубовский ждал, переплетя над столом коротенькие полные пальчики. Великан-помощник всё так же стоял в углу, словно и не покидал его.

— Уверен, вы хорошо подумали.

Следователь наклонился и протянул было руку под стол, но я остановил его.

— Нет, нет, лишняя трата времени, — заверил я. — Вы получите тот же автограф, что и прежде. Я своих слов не бросаю на ветер. Что сказал, то сказал.

— Вы так молоды и не всего понимаете в этой жизни, — картинно вздохнул Рубовский.

— Не смею отрицать, господин следователь. Зато я точно знаю одно: вы заставляете меня признаться в том, чего я не совершал, а значит, вы преступник, мерзавец и клеветник, и место ваше там, где находятся ныне жертвы вашей блестящей карьеры.

Трудно описать, какие изменения произошли с лицом Рубовского. Он посерел, как зимнее небо в ненастный день, черты исказились, нижняя губа отвисла и на ней показалась слюна.

Прошла, наверное, целая минута прежде, чем Рубовский кое-как справился с собой и обратился к помощнику звенящим голосом:

— Захар, объясни этому юноше, что думать, конечно, не запретишь, но говорить вслух такое никто не смеет, даже такой зазнавшийся мальчишка, как он.

Припасённый для этого случая помощник в три шага преодолел полкомнаты и ударом в ухо повалил меня вместе со стулом на пол. Схватив за шиворот, Захар угодил мне в солнечное сплетение. Я лишился воздуха и снова растянулся на полу.

— Ждать, что вы попросите прощения за нанесённое мне оскорбление, я полагаю, бессмысленно, — нежным голоском пропел Рубовский, — но признание вы подпишите.

Я не спеша поднялся.

— А ты подлец, Эрастушка.

Рубовский закатил глаза.

— Захарушка, в слове «подлец» шесть букв. Пожалуйста, начисли столько же.

Детина пустил в меня кулак, но я отразил его заклинанием и сам ударил в живот. Захар согнулся, а я мановением пальца пустил в Рубовского стул, который рассёк ему щёку и повалил под стол. Мой удар, налитый яростью и презрением ко всякой подлости, повалил даже такого огромного мужика, как Захар.

— Ваши методы я презираю! — крикнул я и направил руку на дверь.

Но она не поддалась.

Огненная верёвка вырвалась из-под стола и обвила меня. Я тут же рассёк её клинком серебряного луча и, нагнувшись, приложил ладонь к затылку Захара и шепнул:

— Долой сознание!

Гигант рухнул без чувств.

Стол скрипнул, сделал сальто и чуть не сбил меня с ног. За ним воздух разрезал поток пламени, от которого я заградился невидимым щитом, и поток опалил крашеные стены. Поднявшийся Рубовский выглядел и рассерженным и потрясённым. Вероятно, ещё никто не сопротивлялся при дознании.

— Вы заплатите, юноша! — Рубовский отразил молнию, пущенную мной, и та вырвала из стены куски камня.

— Я ли должник? — удалось мне сострить и вытереть выступивший на лбу пот.

Я, став прозрачным, пропустил сквозь себя световой клинок следователя и оживил стул, который схватил Рубовского за лодыжку. Он пошатнулся, но успел что-то каркнуть.

Звериный то был язык или нет, я так и не понял, но на мгновение ослеп. Этого мгновения хватило, чтобы услышать хлопок и страшный удар и скрежет. Я ощутил за спиной холод стены, а когда зрение вернулось, увидел, что прижат к стене огромной железной скобой, вошедшей острыми концами в камень.

Руки мои оказались свободны для заклинания, в результате, Рубовский кувыркнулся и ударился головой о пол. Сильным был удар или не очень, но следователь выпустил ещё одну огненную бечеву, которая оплела мои запястья.

Вероятно, толстым стенам не удалось сдержать грохот, сопровождавший этот бой, поэтому дверь распахнулась, и в помещение ворвались охранники. Они замерли, не понимая, что произошло, и стояли так, пока не протиснулся надзиратель.

— Что такое… — он испуганно озирался, и жирные щёки его дрожали. — Эраст Владимирович, что с вами?

Рубовский принял помощь охранников, которые подняли его. П.В. с недоумением уставился сначала на меня, потом на Захара, лежащего на полу без движения.

— Это нападение на следователя, — прохрипел Рубовский, который едва держался на ногах. Кровь струилась по его лицу, волосы слепились в кокон.

П.В. некоторое время бестолково разевал рот, пытаясь сложить какую-то фразу.

— Господин Переяславский, — наконец проговорил он, — я обязан перенаправить вас в специальную камеру.

Я был сражён морально, однако нашёл в себе силы, чтобы сказать Рубовскому:

— А ты, Эрастушка, не думай, что мы с тобой рассчитались.

П.В. даже хрюкнул от изумления, услышав мои слова.

— Я и не думаю, — сказал Рубовский, уводимый из помещения, — ты полжизни просидишь в камере ещё и за то, что посмел поднять на меня руку.

— Моя карьера падёт только с твоей карьерой, обещаю…

— Посмотрим, юноша. Но владеете вы магией слабо.

Я задохнулся от последних слов.

«Иногда только враг скажет правду», — говорил отец.

Только теперь мне стало по-настоящему тяжело на сердце, не просто тяжело, а как-то гадко.

А П.В. качал головой:

— Я-то думал, что вы… приличный молодой человек… А вы вот как…

— Вы, в самом деле, думаете, что я, носящий фамилию Переяславских, стал бы нападать на следователя?

Надзиратель похлопал ресницами.

— Но ведь вы…

— Этого молодца, — я взглядом указал на лежавшего Захара, — Рубовский держал, чтобы выбивать правду или заставлять принять его мнения о виновности подозреваемого. И не стройте, пожалуйста, удивлённую физиономию: я сомневаюсь, что вы не знали о его методах.

Надзиратель смутился, покраснел и жестом приказал охранникам освободить меня.

— В спецкамеру. Ах, да, извините, господин Переяславский, но вам я не могу больше верить…

Он достал пузырёк, отвинтил крышечку и поднёс к моему лицу. Я знал, что так будет, и со смирением вдохнул голубоватый дымок. Сознание тут же покинуло меня.

Свиток шестой Опасная роль лучшего друга

А теперь, с вашего позволения, перенесёмся на сотню вёрст восточнее центрального острога и узнаем о тех событиях, которые происходили почти одновременно с приключениями Николая. Эти события за полями Николаевых воспоминаний, но они являются непосредственной частью всей истории, а потому, положившись на собранные материалы, рассказы потомков и собственное воображение, мы их опишем ниже.

* * *

Только вчера скользили колёса, а сегодня земля оказалась схвачена морозцем и припорошена хлопьями снега. Изменения в природе были столь велики, что путники, выйдя из частной горницы, долго озирались.

— К вечеру можем не успеть, господа, — поторопил кучер Лаврентий с козел.

Двое мужчин (один молодой, стройный и щегольского вида, другой с небольшим животом, разменявший пятый десяток, но сохранивший военную выправку) спустились с крыльца и пошли по расчищенной дорожке. Старший пропустил молодого, и скоро генеральская карета неслась за тройкой свежих тёмно-гнедых лошадей.

Путники молчали. Они вчера на славу попарились, а банька, как известно, прекрасное место, чтоб наговориться вдоволь. Теперь, кажется, они знали друг о друге всё, и беседа не завязывалась.

Молодой человек скользил взглядом по белоснежным полям, плавно переходящим в серую пелену зимнего неба. Лицо его выражало полное равнодушие и к сильной тряске, и потоку холодного воздуха вдоль оконного стекла, и к своему путнику. Причин для волнения не было, однако мизинец левой руки едва заметно вздрагивал, выдавая скрытую обеспокоенность каким-то предметом.

Пожилой путник с военной выправкой скоро отодвинулся от окна и стал дремать. По шевелящимся губам, которые пытались сложиться в улыбку, можно было предположить, что думал он о чём-то хорошем. О нём самом можно сказать следующее: он носил генеральское звание и слыл безудержным селадоном, грозой всякой порядочной женщины. И друзья, и просто знакомые звали его так: Сан Саныч.

Справа потянулся лесок. Генерал лениво приоткрыл один глаз и пробасил:

— По дороге поедем.

И действительно, ухабов поубавилось. Кучер тряхнул вожжи, и карета покатила быстрее.

Местность становилась всё более холмистой. Слева обозначился склон, а под ним в овраге торчали кущи сломленного ветром камыша. Это выдавало низменность и близость реки. Справа на дорогу напирал всё более густеющий лес. Голые ветви тысяч деревьев часто переплетались, точно объединяясь в единую силу, способную по велению невидимого владыки сокрушить всё, что есть на земле.

Путников уже захватила дорога, каждый уже погрузился в свои мысли, но карета начала замедлять ход и вскоре совсем остановилась. Сан Саныч открыл дверцу.

— Што такое? — басом спросил он.

Уже спустившийся Лаврентий виновато поклонился.

— Позвольте-с нужду справить.

— Чёрт с тобой, справляй, — громыхнул генерал и повернулся к скучавшему спутнику. — А вас ещё не пришпорило?

— Нет-с.

Сан Саныч поглядел на обочину и крикнул кучеру вслед:

— Быстрей! Следы есть. Видать, разбойники рыщут. Кабы не нарваться.

— Может, показалось? — спросил молодой человек, и в его голосе скользнуло недовольство.

— Нет, Денис Тимофеич, не показалось.

Сан Саныч хлопнул дверцей и потёр большие ладони.

А кучер шагал между деревьями, вглядываясь в каждый ствол. Он проделал приличный путь, сворачивал то в одну сторону, то в другую, глядел под ноги в поисках следов или каких примет. Наконец он довольно крякнул: на коре величественного кедра белела глубокая зарубка.

Лаврентий, не мешкая ни секунды, вытащил из-за пазухи щепку с выведенными на ней рунами и вставил в зарубку. Дерево вздрогнуло, и едва уловимый шепот могучих исполинов пронёсся по лесу, подобно дуновению ветра. Кучер заметно трухнул и побежал в сторону кареты. Впрочем, одно задание Дениса Тимофеевича он уже выполнил.

— Пошевеливайся, — гаркнул Сан Саныч. — Сам же трещал добрые полчаса, что можем не успеть до сумерек.

Лаврентий разинул в улыбке рот с большой недостачей зубов, и то ли просто так, то ли со злым умыслом ответил с ударением на первое слово:

— Мы успеем, ваше высокоблагородие.

— Вот и славно, миазмы тебе в нос, езжай! — велел Сан Саныч.

На губах молодого человека впервые за поездку появилась лукавая улыбочка, которую он поспешил скрыть.

Карета понеслась дальше. Из-под колёс рвались комья повлажневшего снега, смешанного с грязью. Кучер правил лихо, так что деревья за окном струились единым серым потоком.

— Грустный вы сегодня, Денис Тимофеич.

— Отнюдь. Я думаю, день будет отличным.

Сан Саныч раскатисто засмеялся.

— А вечер будет каков! Друг мой Лев, уж поверьте, умеет принимать гостей.

— Он богат?

— Знаете, что я скажу? К таким людям, как Лев, нельзя применить понятие богатый-бедный. Он живёт таким удивительным образом, что ему всего хватает, а большего — не надо.

— Редкое нынче качество — быть довольным тем, что имеешь.

— Вы правы, Денис Тимофеич, но следует учесть, что он не жмот и не душит семью постом, он живёт размашисто и скромно одновременно. Вы сами увидите: стол будет ломиться от яств, а между тем всё будет съедено за один вечер, потому что лишнему нет места. А банька у него такая, что не тело (куда ему бедному!), — душа раскрывается, грешки в ней твои перемываются, а кости, и те, кажись, разбухают от пару да жару.

— Ну, вы так его расхваливаете, что я теперь ехать к нему боюсь, — улыбнулся Денис.

— Не бойтесь, — тоже улыбнулся Сан Саныч, но больше от воспоминаний, — к нему не со страхом, а с радостью великой ехать нужно. И не хвалю я его, а правду говорю…

Он осёкся. На какой-то миг ему показалось, что слух обманывает его, но нет, в воздухе действительно висел нарастающий разбойничий свист. Сан Саныч выхватил из кармана пистолет и щелкнул пальцем предохранитель.

— Ложитесь, Денис Тимофеич!

Но спутник тоже достал до блеска начищенное оружие, с отполированными втулками на ручке.

Свист не прекращался. Карета замедляла ход.

Громыхнул выстрел, и Денис увидел в окне вылетевшего из козел Лаврентия, чьё тело кубарем покатилось по снегу.

Пассажиров ударило о спинку кресла: это понесли кони, испугавшиеся выстрела. Карета рассекла шайку беснующихся разбойников. Несколько человек пришпорили коней и двинулись вслед. Самый лихой из них поднялся в стременах и соскочил на козлы. Путники тряслись в карете, готовой развалиться от бешеной скорости, пока разбойник не усмирил разгорячённых животных. Потом с руганью и гомоном, разодетые в порванные тулупы, широченные грязные штанищи, взлохмаченные шапки, разбойники окружили карету.

Сан Саныч ударил по дверце кулаком, высунулся на половину, бахнул в воздух и заорал так, что звякнули стёкла:

— Гони своих прочь!

Он взял на мушку голову разодетого разбойника, сидящего на самом высоком и стройном коне, и нажал на курок. Грохнул выстрел, и шапка главаря сделала в воздухе изящный пируэт.

Шайка притихла. Приземистый мужичонка соскочил с коня, подобрал шапку, отряхнул её от снега и подал главарю, который с непоколебимым достоинством водрузил её вновь. Надо лбом теперь зияла дыра.

— Грозный ты дюже, — сказал спокойно главарь, — уважаю таких. Бросай рэвольвэр, и я сохраню тебе жизнь.

— Как ты смеешь, ворюга и бесчестник, дарить мне жизнь?! — закричал Сан Саныч. — Мне, генералу великой ранийской армии?!

Денис давно опустил оружие. И теперь он холодным взором наблюдал в окошко за разбойником, который, крадучись, лез на карету. Денис надеялся, что Сан Саныч его не увидит.

— Отвечай же! — крикнул генерал.

Крыша прогнулась и скрипнула. Денис громко шаркнул сапогом по полу. Главарь усмехнулся в усы. Тут же прозвучал глухой удар, и Сан Саныч повалился лицом в снег.

Разбойничья шайка загикала, засвистела, конь главаря вздыбился. Ударивший генерала мужик заорал громче всех и победителем спрыгнул с кареты.

Генерала ссунули в сторону. Дверца кареты распахнулась, и по ступеням, в начищенных до блеска сапогах, спустился Денис.

— Сказано — сделано, барин, — пробасил главарь, кивнув Денису. — Давай обещанную долю.

Молодой человек сунул револьвер во внутренний карман френча и улыбнулся.

— Разве мы договаривались с тобой, Емельяныч, что доля твоя будет после дела?

— Видишь ли, я передумал, — хохотнул главарь, а вместе с ним и вся шайка.

— А я нет, — сказал Денис, и прозвучало это столь просто и уверенно, что главарь призадумался.

— Ну… если есть, — попросил он.

— Есть, — и Денис достал перевязанную пачку денег.

Шайка зашумела.

— Цыц!

Конь тонкими изящными ногами поднёс главаря к Денису. Разбойник провёл когтистым пальцем по краям хрустящих купюр.

— Неплохо, — выкрикнул он, чтобы все слышали.

Разбойники одобрительно загалдели.

— Вели помочь, — сказал Денис и стал раздеваться догола.

Главарь движением глаз подозвал своих друзей. Те резво стащили одежду с генерала и подали Денису. Денис, чтобы не мёрзнуть, принялся тут же её натягивать.

— Великовато, — усмехнулся главарь.

— Минуту, господа, — отозвался Денис и опустился на колени.

Он достал из тёмной бархатной коробочки маленькую обоюдоострую иглу — она блеснула на свету — и аккуратно вонзил в ладонь Сан Саныча. Потом, стиснув зубы, накрыл его ладонь своей ладонью, прошептав:

— Возьми образ мой, а я возьму твой.

Каждая клеточка Денисова тела будто вскипела. Ему стало ужасно жарко. На лбу выступила испарина, несмотря на мороз.

Тело разбухало, цвет волос и кожи изменялся, свисавшая одежда принимала строгую форму.

Прошла минута. Теперь на снегу лежал голый Денис, а над ним склонился Сан Саныч.

Кое-кто из разбойников первый раз наблюдал за превращением. Их грязные, заросшие лица выражали удивление и потрясение.

Генерал, который был на самом деле Денисом, поднялся с колен, спрятал иглу в складки одежды.

— Оденьте его, — велел он мощным басом и прокашлялся: разум Дениса ещё не полностью завладел новым телом. — И храните как зеницу ока. Вот тебе кольцо, Емельяныч, держи его при себе. Да не пропей. Когда камень начнёт светлеть, знайте, я близко и близка ваша доля. Если моё тело раньше времени обретёт черты генерала Зотова, значит, случилось непредвиденное, и вам следует ехать мне на выручку.

— На выручку? — вскинул бровь главарь.

— За это вы получите ещё треть от согласованной суммы.

— Половину.

— Треть, — стоял на своём Сан Саныч (то бишь Денис).

— Но в таком случае мы вынуждены будем думать, стоит ли овчинка выделки, — сказал главарь.

Генерал махнул рукой:

— Чёрт с тобой, Емельяныч! Половину за то, что спасёшь меня.

— Приятно слышать, братец, — кивнул разбойник. — Но каким образом мы найдём тебя?

— Ах да. Башка у генерала пустая, чуть не забыл. Кольцо надень, оно укажет путь.

Конь главаря ступил несколько шагов назад, давая возможность друзьям поднести тело кучера.

— Что с этим делать?

— Минуту, друзья, — заговорил Сан Саныч. — Вы стреляли именно тем пистолетом, который я вам дал?

— Тем самым. Я стрелял, — молодой краснощёкий разбойник поднёс Зотову пистолет.

— Тогда проблем не будет.

Сан Саныч сунул руку в отверстие под сиденьем и вынул оттуда крошечный граненый бутыль.

— Живая вода нынче в цене, — проговорил генерал и влил кучеру в рот меньше четверти прозрачной, дымящейся, почти невидимой жидкости.

Кучер дёрнулся, глубоко и часто задышал и распахнул глаза. Настороженный взгляд этих глаз тут же остановился на Сан Саныче.

— Мы успели к вечеру, — медленно, выделяя каждое слово, проговорил генерал, и Лаврентий блаженно улыбнулся.

— Вы, Дени… то есть ваше высокоблагородие, — облегчённо выдохнул он и движением руки просил поднять его.

Сан Саныч одним рывком перевёл тело кучера в вертикальное положение, и кучер, шатаясь, взобрался на козлы.

— А больновато, — признался он с виной в голосе.

Откровение вызвало у разбойников дикую волну хохота.

— Где и через какое время тебя ждать? — спросил главарь.

— В случае успеха, ждите меня ровно через неделю в селе Медвежьем. Там я рассчитаюсь за все долги.

Емельяныч кивнул, махнул рукой и помчался прочь, подстёгивая коня. Разбойники подобрали бесчувственное тело генерала, имевшее все признаки тела Дениса, и шайка двинулась за главарём, быстро исчезнув за изгибом дороги.

— Ну, поехали, братец, — сказал Сан Саныч кучеру и залез в карету.

Лошади, наверное, были по-своему рады, что избавились от грязных и вонючих разбойничьих сородичей, и резво тронулись в путь.

Теперь генерал, в голове которого билась мысль Дениса, трясся в карете один. Он то на целые минуты обращал взор на уплывающие размашистые поля, то впадал в подобие транса, и тогда на лоб его ложилась полоса морщин, и ни у кого не возникло бы сомнений, что он сильно задумался.

А думать было о чём. Он под видом генерала направлялся в усадьбу к человеку, которого никогда не видел, но многое о нём слышал, чтобы, сыграв опасную роль его друга, выкрасть наиболее ценные семейные реликвии. И сейчас он старался вспомнить обо всех сторонах грядущего дела.

К обеду перед ними выстроились избы малочисленной деревни, и Сан Саныч решил, по совету кучера, сменить лошадей (хоть они и заслуживали похвалы) и плотно отобедать, поскольку желудок уже неприятно подтягивало.

Жители деревушки оказались людьми гостеприимными, что для Рании не редкость. Сан Саныч не согласился на полуденный сон, поэтому на остановку ушло чуть больше часа.

Их провожала хозяйка постоялого двора. Лошади перетаптывались, ожидая дороги. Они выглядели куда более скромно, чем предыдущие, но были сыты — об этом побеспокоился Лаврентий — и свежи.

Потеплело так сильно, что в некоторых местах карету заносило на скользкой снеговой кашице. Но Лаврентий правил умело. И к вечеру, когда снежные поля и небо стали единым полотном тёмно-серого цвета, и на сердца путников опустилась тоска и желание найти какой-либо приют в этом кружащем голову пространстве, — тогда-то они заприметили далеко впереди зеленеющую полосу изгороди.

Кони, почуяв жилище, припустили. Полоса быстро приближалась, и скоро, как и ожидал генерал, они увидели, что у полосы нет ни правого края, ни левого.

У неё вообще нет краёв…

— Что делать, ваше высокоблагородие?

Сан Саныч сердито крикнул, всё ещё входя в роль:

— Первый раз замужем? Вперёд!

Кучер полоснул лошадей, и те, пустив струи пара, хватанули копытами снег, который ввечеру начал хрустеть.

— Гей-гей!

Путешественники неслись на зелёную еловую изгородь высотой около четырёх аршин. Ранийские кони не испугались, — они были приучены к магическим барьерам с детства, — лишь прижали уши и вытянули шеи. Сначала исчезли их морды, потом туловища, затем изгородь поглотила кучера, а за ним и всю карету.

Сан Саныч почувствовал, как магическая длань тронула его сердце и задела самые тайные мысли и желания. Ещё одно колебание магической защиты — и он бы пропал, и он был бы раскрыт.

Но Денис не пожалел пару месяцев на изучение подобной защиты. Денис знал, что нужно для обмана. И в ту секунду, когда зелёная мантра заволокла окна, он вспомнил забавный случай, происшедший с настоящим генералом, и расхохотался во всю силу голоса, откровенно, без принуждения. Это воспоминание поведал ему генерал Зотов, когда они парились в бане, и теперь Денис смехом занял место Сан Саныча, представил себе тот случай столь ярко, что защита не смогла узнать правду его существа.

Генерал ещё смеялся, а в окне уже показалась усадьба. Она была расположена у поворота реки, и с одной стороны её соседство составляли высоченные дубы и тополя, похожие на белых медведей невиданной величины, а с другой — пологий склон холма.

Теперь карета тряслась по дороге, спускающейся к дому. Белые ветви деревьев не скрывали его красоты: ни чёрного цоколя, ни широких пилястров, ни каолиновых карнизов. Окна манили светом, домашним теплом и обедом.

Но у Сан Саныча было тяжело на сердце. Он впервые, без поддержки и какой-либо помощи, ввязывался в столь серьёзную игру. Да, жизни его ничего не угрожает, но уж очень многим господам он был должен денег, а значит, непременно много надо было взять в этой усадьбе. Денис мог лишь надеяться на решительные действия хозяина, которые должны привести сначала к его провалу, а потом — большой победе.

Наконец, лошади остановились возле полукруглых ступеней, похожих на съехавшие коржи торта. На крепчающем морозе от тел животных вился пар.

«Итак. За дело», — подумал Сан Саныч и выбрался наружу. От парадного входа усадьба выглядела ещё внушительней.

Двери распахнул одетый в чёрный строгий камзол и белые лосины лакей, и Сан Саныч, чуть сильнее выпятив генеральскую грудь, поднялся по ступеням.

— Как житьё-бытьё, Борис? — генерал хлопнул лакея по плечу.

— Не жалуюсь, — улыбался лакей, принимая одежду.

— Насчёт кареты смекнёшь?

— Разумеется, выше высокоблагородие. И за овсом проследим, и за кучером вашим прослежу.

— Его не обижайте…

— Как можно!

— …он славный малый.

— Лев Сергеевич ожидает вас, — сказал Борис, смахивая веником прилипший к сапогам генерала снег.

— Ничуть не сомневался, — хохотнул баском Сан Саныч и зашагал по гулким полам коридора.

Прошло, наверное, секунды три, и из распахнувшихся дверей со стеклянными ромбическими вставками вышел мужчина лет сорока, ниже генерала и тоньше, одетый в мягкие туфли, широкие штаны и вязаный свитер.

— Изволил-таки явиться, наш чиноносец! — воскликнул он и ускорил шаг.

— Я-то изволил, — проговорил Сан Саныч, когда они оказались в объятиях друг друга, — а вот ты изволишь ли как следует меня накормить да в баньке попарить?

— Что за вопрос? — Лев Сергеевич оглядел лицо друга. — Постарел ты за прошедшие три года — ужас!

Генерал дёрнул плечами и хохотнул.

— Слава требует нервов, — сказал он.

Лев Сергеевич скривился, потом взял под руку генерала и повёл в залу.

— На твоём месте я бы сказал: «женщины требуют нервов». Не думаю, что у «Ранийских ведомостей» столь богатая фантазия на твои ежемесячные любовные похождения.

— Гляжу, язык твой со временем только становится острее, — ответил Сан Саныч.

— Да, это моя вечная беда.

— По мне так достоинство. С тобой говорить интересно.

— Правда? Многим не нравится, когда их жалишь. Присаживайся.

— Спасибо. А кожа у меня, как у слона, любое жало отвалится.

Сан Саныч опустился в кожаное кресло и оглядел средней роскоши залу, затем посмотрел на хозяина, севшего напротив. Щёки у того алели здоровым румянцем, глаза сияли из-под тёмных бровей; короткие щетинистые волосы торчали и переходили в смоляные бакенбарды, а те — в аккуратную бородку и усы, между которыми розовели обращённые в улыбку губы. Так вышло, что в сорок с лишним лет шевелюра Льва Сергеевича осталась нетронутой сединой, а лицо выдавало здоровый дух и согласие с собой.

— А ты каким был, таким и остался, — с искренностью проговорил Сан Саныч.

— Ну-ну, не будем о грустном!

— О грустном для меня? — ухмыльнулся генерал.

— Нет, не только для тебя. Ведь мы все стареем.

— Но ты медленнее других. Изволь сейчас же поделиться секретом!

— Секрета нет и быть не может, — отмахнулся Лев Сергеевич. — Я живу спокойно, но не бездельничаю, поскольку у меня есть супруга, дети, усадьба. Нельзя уставать от жизни, пресыщаться ею, как это делают некоторые селадоны, — и он скосил глаза на гостя.

— Не нашёл я свою единственную, — оправдывался Сан Саныч. — Так что ж мне сохнуть, как траве без дождя?

— И то правда! Помнишь, какими неутомимыми были?

Генерал ответить не успел, поскольку в залу вошла женщина, на вид просто девушка, в скромном, но красивом платье. Сердце Сан Саныча затрепетало, ведь разум по-прежнему принадлежал молодому Денису. Генерал вскочил так быстро, насколько позволяла полнота.

Поскольку он выглядел уж очень внушительно, женщина решила, что книксен не будет лишним.

— Полно, полно, Настасья Никитична, — Сан Саныч по привычке обольщения до невозможности снизил тембр голоса и коснулся губами невесомой ручки. — Я давно говорил, что нужно запретить людям брать в жёны ангелов, — добавил он, поглядев на друга.

Лев Сергеевич засмеялся, и в смехе его звучала гордость.

— Вы всё такой же шутник, Сан Саныч, — заметила Настасья Никитична.

— Чему не научишься для женщин!

— Ой, — махнула ручкой Настасья Никитична, — как послушаешь, так вся жизнь мужчины — сплошное доставление удовольствий женщинам. А на самом деле…

— Что на самом деле? — Сан Саныч сотворил испуганное лицо, будто жуткое беспокойство за судьбу близкого человека вдруг овладело им.

— Что женщины созданы исключительно для мужчин.

— Хм, неплохая арифметика. Наше к нам возвращается…

Тут в залу стал доноситься звон детских голосов, и скоро в комнату ворвались дети: мальчик лет десяти и девочка пяти. Они замерли, увидев пугающих размеров человека. Потребовалось некоторое время, чтобы они узнали его.

— Подойдите, поздоровайтесь с дядей, — ласково велела Настасья Никитична.

Сан Саныч с трудом опустился на корточки и вынул из кармана припасённые гостинцы.

— Я не кусаюсь, ребятки, — улыбнулся он.

— Александр, — обратился к мальчику отец, — подойди же к крёстному.

Мальчик набрал грудь воздуха и решительно шагнул вперёд.

— Здравствуйте, — сказал он и наклонил голову.

— Здравствуй, Саша, здравствуй, — растрогано проговорил генерал и прижал мальчика к себе, потом погладил по волосам и вручил гостинец. — На отца похож очень. А растёшь как! Скоро будешь такой же большой, как я.

— Любовь, — указал Лев Сергеевич на трепещущую девочку.

— Любочка, — вновь повторил генерал и так же вручил гостинец. — Представить нельзя, до чего ж гарно звучит: Любовь Львовна Волконская! Будет первая барышня во всём уезде.

Настасья Никитична увела детей.

— Славные ребята, — умилённо проговорил Сан Саныч, глядя на кружева исчезающего платья.

— Не хочешь, чтоб и у тебя были такие малыши?

— Поздновато уже — вздохнул генерал.

Волконский расхохотался.

— Тебе-то поздно? Не смеши!

Генерал скромно улыбнулся:

— Я, конечно, догадываюсь, что не меньше десятка моих ребят топает ножками по свету. Да, кто ж докажет, что они истинно мои?

Взгляд Волконского на секунду затуманился, словно он вспомнил какую-то свою тайну.

— Взаправду, не узнаешь.

— А ты, смотрю, крепко взялся за хозяйство. Не скучно ли?

— Вовсе нет. Мне нравится. Я понял, что нашёл своё призвание.

— Призвание — быть хозяином усадьбы и примерным семьянином? — удивлённо уточнил Сан Саныч.

— Да.

— Ох, братец. Я бы помер от скуки, — признался генерал.

— Фокус в том, что не хватает времени на скуку. Потому и не скучно и не от чего умирать. О, я тебе покажу ремонт в нашей комнате.

— «Нашей»? — лукаво переспросил Сан Саныч.

Волконский улыбнулся и кивнул.

— Это страшное нововведение прокралось и в наши забытые угодья. Кто-то восхищается тем, что муж и жена всё время спят в одной комнате, — тут Волконский понизил голос, — а старые кочерги, вроде моей тёщи, не находят слов дабы выразить своё негодование.

— Но ты относишься к этому положительно, не так ли?

— Совершенно верно.

— Я рад, — генерал огляделся. — Однако, ну и темнотища у тебя!

Хозяин крякнул и направил указательный палец на люстру.

— Огонь да развеет мрак!

Тридцать три свечи ярко вспыхнули. Объёмные тени сжались и крохами юркнули под мебель.

«Сильный», — заметил Денис внутри Сан Саныча, но тут же спросил:

— Что ещё делаешь, кроме как заботишься об усадьбе?

Волконский помолчал, а потом прищурил один глаз.

— Если скажу, будешь смеяться.

— Нет, не буду, — заверил генерал.

— Знаю тебя: будешь, — отмахнулся Волконский.

— Пожалуй, ты прав. Конечно, я буду смеяться, но только если это будет действительно смешно.

— Эх, ну тебя! Я пишу мемуары.

— Что? Я не ослышался? Пишешь мемуары? Ты? — округлил глаза Сан Саныч.

Волконский виновато пожал плечами.

— Да, я пишу мемуары. Но что в этом плохого? Не удивляйся так.

Генерал завертел головой.

— Прости, но я не могу не удивляться. Неужели та сорвиголова отрублена, а новая марает пергамент своими воспоминаниями?

— Совершенно верно. Ты помнишь, как мы смеялись над поэтами, как мы называли их блудницами перьев? И клялись как, что никогда не будем тратить драгоценное время единственной жизни на подобную чепуху?

— Помню.

Волконский поднял левую штанину, обнажив голень, покрытую волосами.

— Видишь, Саша? Клятвы я не нарушал. Я просто удалил наш знак так же, как люди стирают память о глупой самонадеянной юности. Теперь я другой. Ту клятву давал другой Лев Сергеевич Волконский. У него не было будущего. Теперь перед тобой человек, сильно смахивающий на него, но не он, совсем не он, особенно, если посмотреть в сердце.

— Когда же ты это сделал? — спросил чуть растерянный Сан Саныч.

— Удалил знак? Сразу после рождения Любы.

— Хм. Хм. Двое детей у тебя, Лёва. Не мало ли для порядочного семьянина?

— Настя ждёт ребёнка.

— Ах, вот почему она так ангельски похорошела!

— Она всегда была такой, — заметил Волконский.

— Да, всегда, — подтвердил Сан Саныч, едва заметно улыбнувшись.

— Но женщины, ожидающие ребёнка, всегда хорошеют. В этом ты прав.

— Но куда уж больше!

Снова вошла Настасья Никитична. Сан Саныч мигом покраснел и не заметил, что Волконский пристально на него смотрит.

— Простите, что прерываю вашу беседу, но ужин готов, и можно садиться. Лёва, пожалуйста, распорядись насчёт вина. Я никак не могу разобраться в ваших винах.

— Я пью любое, — вставил Сан Саныч.

— Не думай, что я забыл твою особенность хлестать всё, что кружит голову, однако к твоему приезду я приготовил «Монтре Артнуччи».

— Оно же, сантим тебе по загривку, целое состояние стоит! — воскликнул Сан Саныч.

— Плох тот хозяин, что не может удивить гостей.

— Его речи лучше записывать, — обратилась к генералу Настасья Никитична. — В последнее время из его уст вылетают сплошные мудрости!

— Да я уж заметил, — пригрозил другу Сан Саныч.

— Раз так, — хмыкнул Лев Сергеевич. — Во избежание появления на свет очередной мудрости прошу дорогого гостя пройти в столовую.

Вскоре семейство Волконских и Сан Саныч сидели за большим, блестяще, но без жеманства сервированным столом. Саша и Люба были просто очаровательны в завёрнутых за ворот платочках. Они ещё стеснялись гостя, но уже не боялись отвечать улыбкой на улыбку.

— Угощения как всегда прелесть, — проговорил Сан Саныч.

— Ты бываешь у нас не так часто, как хотелось бы, поэтому тебе вряд ли стоит говорить такие комплементы, — шутливо заметил Лев Сергеевич.

— Стоит, братец, ох, стоит! Кстати, изволь поинтересоваться: чей это прибор пустует?

— Это мой, — раздался голос за спиной.

Сан Саныч обернулся и увидел молодого человека, направлявшегося к столу.

— Простите за опоздание, зачитался.

Волконский объявил генералу:

— Знакомься: учитель Саши Андрей Егоров.

Услышав эти слова, молодой человек подтянул очки.

— Если не ошибаюсь, то имею честь видеть Зотова Александра Александровича, славного генерала великой армии Ранийской Империи? — усаживаясь, скороговоркой произнёс Андрей.

— Не ошибаетесь, друг мой, — Сан Саныч сделал польщённый вид.

А Егоров уже повернулся к Настасье Никитичне.

— Тёмная магия так интересна, что оторваться не возможно. Правда, после неё плохо сплю: кошмары мучают.

— Ещё бы! Я же вас однажды пыталась образумить, утверждая, что чтение книг о тёмной магии — уже занятие ею.

— Вовсе нет. Причина в моей расстроенной психике.

— Сомневаюсь, что лишь в ней причина.

— А моё мнение таково, — вставил Сан Саныч. — Эти книги давно нуждаются в хорошем, согревающем костре.

Лев Сергеевич засмеялся, маленький Саша улыбнулся, Андрей же с ужасом обратил взор на гостя.

— Жечь… книгу?!

— Вот так — «пых»! — и Сан Саныч своими ручищами показал громадный костёр.

— А вы не смейтесь, — пригрозил учитель детям. — Тут жаждут совершить ужасное смертоубийство — кого? — книги!

— «Чего», — поправила Настасья Никитична.

— Нет-нет, именно «кого». Это для вас книга — картонная обложка, набитая страницами. Для меня она — живое существо, она друг.

— Ну что ж, — вздохнула Настасья Никитична, — друзьям ничего плохого делать нельзя, поэтому никто не будет жечь ваши книги.

— И славно, а то я уж думал совершить побег из этого дома.

— О! — воскликнул, жуя, Сан Саныч. — Бежать из этого дома ни в коем случае не следует, — здесь так прекрасно кормят.

Лев Сергеевич поднял взгляд на Андрея, ожидая от него философских изречений.

— Не отрицаю, — согласился Андрей, — однако для меня пища души важнее всех блюд мира.

Генерал улыбнулся лоснящимися жиром губами.

— Мне остаётся только посочувствовать!

Андрей обиделся, уткнулся в тарелку и более не произнёс ни слова.

Трапеза закончилась осушением бокалов и поглощением всего съестного, что имелось на столе. Сан Саныч не уставал хвалить и поваров, и хозяйку, и хозяина, держащего в таком безупречном порядке усадьбу.

Теперь они сидели в креслах в гостиной.

— А у меня, извольте верить, мышь повесится. Мот я страшный. Генеральской пенсии и той не хватает.

— Какая же пенсия? — поинтересовался Лев Сергеевич.

Генерал шепнул на ухо сумму. Волконский похлопал себя по животу, которого не наблюдалось.

— Что б я так жил!

— М-да, Рания неплохо заботится о своих защитниках.

Хозяин усадьбы вздохнул, предвкушая действие остроты.

— Враг, небось, с удивительной ловкостью побивается… пузом?

— Обижаешь! — пригрозил кулаком Сан Саныч. — Моя сила — в голове. Мы ж с тобой, гляди, стройные старички.

— В особенности ты.

— Да что я? Я люблю плотно позавтракать, плотно пообедать и ещё плотнее поужинать. Откуда, кобза тебе по рёбрам, тут быть фигуре? А вот ты остался прежним, только внутренне изменился.

— Оставь, — смутился Волконский.

— Душой вырос что ли.

— Все растут…

— Может быть, магически растут все, а душою — единицы. Ладно, оставим тему… Настасья Никитична, вы б сыграли что-нибудь эдакое.

Женщина без возражений, ни на кого не глядя, оставила вязание в своём портшезе, легко перепорхнула на стульчик, открыла пианино и виртуозно прошлась пальчиками по клавишам. Музыка рассыпалась по комнате и, тронув сердца слушателей, вмешалась в ход мыслей.

Слегка пьяненький Сан Саныч украдкой перехватил взгляд хозяина усадьбы. Взгляд этот был полон любви и ловил каждое движение супруги. Разум Дениса отметил, что важнее всего на свете для Волконского жена и дети, а потом погрузился в музыку.

Настасья Никитична играла умело, соскальзывая с одного отрывка на другой. Сначала были вещи, знакомые всем, но после зазвучали такие, которых Сан Саныч никогда не слышал. Он решил, что Настасья Никитична играет собственные сочинения, играет удивительно прекрасно, и Денис, скованный плотью генерала, сожалел, что на его пути не встретилась такая женщина.

— Брависсимо! — воскликнул Сан Саныч и бросился к ручке Настасьи Никитичны.

— Однако вы становитесь сентиментальным, — заметила она.

— Иногда находит, — признался генерал и, со схваченными краской щеками, опустился в кресло.

— А я глух к музыке, — вставил Лев Сергеевич.

— Ты ещё молод, Лёва, — сказал Сан Саныч. — Это я — большая куча старого тряпья.

— Не говорите так! — возмутилась Настасья Никитична.

— Пардон, не буду, — склонил голову генерал.

— Вы, наверное, уж спать хотите?

— Да, пожалуй…

— Что?! — воскликнул Лев Сергеевич. — Ты ложишься в такую рань?!

Сан Саныч растеряно молчал.

— Ни в коем разе, господин Зотов! — продолжал Волконский. — Я ещё хочу потрепать с вами языком пару часиков да покурить трубку.

— Ну, разумеется, — через силу улыбнулся генерал. Ему казался чрезвычайно опасным этот ночной разговор, который, разумеется, будет откровенным.

Пришли дети и, расцеловав щёки, пожелали отцу спокойной ночи. Настасья Никитична так же сказала, что хотела бы лечь, и увела детей.

В доме стало тихо. В люстре потрескивали свечи, половина которых была нарочно погашена. В камине алели рассыпавшиеся угли; от них по комнате расплывалось усыпляющее тепло. В чёрные, чуть запотевшие стёкла начала стучать пурга.

Мы не будем приводить длинный разговор двух друзей, а скажем лишь, что, когда часы тяжело отбили двенадцать, трубка Сан Саныча грозила выпасть из его скользких от пота рук. Беседа, как он и полагал, была откровенной и для него весьма напряжённой. Разум Дениса бешено работал, потому что настоящий генерал, несмотря на болтливость, очень мало рассказал о своей прежней жизни и, особенно, о службе. Денис не сомневался, что разоблачён Волконским.

«Каким же будет его ход? — размышлял Денис в минуты затянувшегося молчания. — Или он предоставит ходить мне?»

— Уже поздно, — наконец произнёс генерал. Это вырвалось само собой.

Лев Сергеевич поднялся и кочергой пошевелил угли, отбросив самые крупные и пышущие жаром от края.

— Пожалуй. Я тебе покажу комнату, чтобы ты знал, где кровать, а где утка.

Сан Саныч тихонько хохотнул (разбудить домочадцев своим басом ему едва ли хотелось) и зашагал за Волконским.

Друзья попрощались.

Сан Саныч быстро разделся при свече и оглядел своё большое голое тело. Никаких иных знаков, кроме печати на левой голени, он не обнаружил. С мыслями о том положении, в котором он оказался, об игре, в которой Волконский теперь принимал самое активное участие, потому что знал правду, а если не знал, то уж точно догадывался, — с такими мыслями Сан Саныч юркнул в постель, дунул оттуда на свечу и заставил себя уснуть.

Лев Сергеевич осторожно прошёл в спальню, поглядел на жену. Послышался одинокий удар часов. Волконский махнул рукой в сторону двери и прошептал заклинание, потом разделся и лёг. Настасья Никитична повернулась к нему.

— Ты думаешь это Саша?

— Пожалуй, нет.

— А кто же, Лёва? И зачем он пробрался к нам под видом генерала?

— Ты задаёшь чисто женские вопросы, Настя. Я ведь знаю не больше тебя. — Волконский поцеловал жену в тёплые сладковатые губы. — Но я навёл защитные чары на детскую и нашу спальню.

Вихры снега за окном были светлы от пробивавшейся сквозь тучи почти полной луны. Свет этот, едва уловимый, чертил мутноватые тени и двух влюблённых людей.

* * *

Зимний рассвет занимался долго. Облака не покидали неба, и от этого тьма развеивалась медленно, обнажая заснеженные ветви и замёрзшую реку, для глаз неотделимую от земли.

По привычке хозяева проснулись рано. Они откушали кофей, запах которого разнёсся по усадьбе, будоража тягучие утренние мысли. После кофе Настасья Никитична занялась составлением меню ужина, а Лев Сергеевич пошёл открывать ставни. Когда у него имелось свободное время, он делал это сам, без прислуги и с огромным удовольствием. За ночь снега намело порядочно, кое-где высились сугробы, поэтому Волконскому пришлось применить магию, чтобы очистить прилежащую к зданию дорожку. На это он потратил примерно час, после чего вернулся вспотевший, подуставший, но весёлый.

— Стоило б так мучиться? — спросила Настасья Никитична.

Лев Сергеевич кивнул:

— Стоило. Наш гость не проснулся?

— Ещё нет. Ты же знаешь, он любит поспать.

— Но не до такой же степени!

— Так ведь полдевятого только.

— Всего лишь полдевятого, а меня разбудил жутким стуком кто-то жутко не гостеприимный, — донёсся голос из коридора, и в дверях показался Сан Саныч в бархатном халате. Его лицо было помято до такой степени, что создавалось впечатление, будто на нём давили картофель для крахмала. — Доброе утро, Настасья Никитична.

— Доброе…

— А с тобой, Лёва, я не здороваюсь.

— Не велика потеря, — ухмыльнулся Лев Сергеевич.

— Настасья Никитична, будьте добры, поставьте самовар.

— Хорошо.

— И не выглядывайте в окно, пожалуйста. Я завёл привычку обтираться снегом.

— Ты — и обтираться снегом?! — воскликнул со смехом Волконский.

— Не вижу поводов для удивления, — строго повёл бровью генерал. — Ты склонен к полноте, — добавил он, оглядев стройного друга, — а обтирание здорово нагоняет аппетит, так что не советую…

И Сан Саныч скрылся из виду.

— Если я склонен к полноте, то ты — к обету целомудрия! — хохотал Волконский, выходя вслед за генералом, чтобы воочию наблюдать за обрядом.

Настасья Никитична без улыбки покачала головой. Её догадка получила ещё одно подтверждение, ибо тот разнеженный генерал, который приезжал три года назад, и привычки которого она прекрасно помнила, не мог ни под каким видом решиться на обтирание снегом.

В ту же гостиную друзья вошли вместе. Генерал дрожал под халатом.

— Самовар… — начал Лев Сергеевич, но Настасья Никитична его перебила:

— Уже стоит.

— Ты — золото, Настасья Никитична! — воскликнул Сан Саныч.

— Кстати о золоте, — почти перебил Лев Сергеевич, которому показались неприятными такие слова, и который на удивление самому себе, почувствовал вдруг укол ревности. — Ты, Саша, до сих пор не смотрел мою реликвотеку.

— О! — в глазах генерала блеснул огонёк. — Я хотел тебя как раз спросить, будешь ли ты мне показывать свои сокровища. И ещё: как там мой кучер Лаврентий? Хорошо он устроился?

— Не беспокойся, кухарочка Татьяна на него уже положила глаз.

— Лёва, как ты можешь! — вспыхнула Настасья Никитична, трепетно относившаяся к теме женской чести.

Лев Сергеевич подскочил к жене и поцеловал её ручку.

— Прости, родная, но мне действительно кажется, что Татьяна влюблена в его…

— Лаврентия, — подсказал генерал.

— Вот. В его Лаврентия.

— Да это ничего! — заверил Сан Саныч. — Я переживаю лишь о том, как бы ваша кухарочка не забрюхатела.

Настасья Никитична была поражена.

— Мужчины ужасно грубы!

Друзья призадумались.

— Какие есть, — ответил Лев Сергеевич.

— Если б мы были не грубые, нам осталось бы только юбки натянуть, — добавил Сан Саныч.

Настасья Никитична поджала губки и пошла к детям, которые должны были проснуться.

— Самовар готов, господа, — сказала явившаяся горничная.

* * *

— Теперь в реликвотеку? — спросил Лев Сергеевич, отдуваясь после основательного чаепития.

— Да, — кивнул Сан Саныч, и левый мизинец его незаметно дрогнул.

Волконский вынул ключ, на который генерал украдкой скосил глаза.

— За прошедшие три года я успел собрать около пятнадцати экспонатов, так или иначе относящихся к моему роду.

Дубовая дверь отворилась. Сан Саныч вошёл первым. Реликвотека представляла собой средних размеров комнату с тремя окнами, выходящими на север. Все три стены, включая стену с дверью, были заставлены шкафами со стеклянными фасадами. На полках громоздились самые разные вещицы: книги, монеты, медальоны, кубки, хрустальные шары, внутри которых парили амулеты. Многие спокойно занимали свои места, иные же посвистывали и поскрипывали, пребывая в постоянном движении.

— Гобелен! — удивился Сан Саныч, указывая на потолок.

— Да, тогда его ещё не было.

— У твоего рода большие планы, — заметил Сан Саныч.

И действительно, имена, связанные золотыми нитями, занимали только половину потолка.

— Если хочешь посмотреть, к твоим услугам летающие кушетки, — сказал Лев Сергеевич.

— Нет, нет, и так прекрасно видно, — торопливо отмахнулся Сан Саныч и принялся ощупывать взором шкафы. Глаза его сияли, и блеск их казался Волконскому странным и как будто инородным. — Расскажи что-нибудь о некоторых, Лёва.

— Ну, — Лев Сергеевич огляделся. — Ты ещё не видел вот этот экспонат. Чёрная роза — символ вечного раскаяния. Она оказалась у моей прабабушки, когда та потеряла мужа. Кстати, ходили слухи, будто она прикончила его.

— За что же?

— За измену. Но ничего не доказано. А роза, как видишь, стала как бы стеклянной, но по-прежнему имет две особенности: во-первых, она чёрная, смоляного цвета, а стекло таким не бывает; а во-вторых, она пахнет…

— Пахнет?!

— Представь себе, — кивнул Волконский, — пахнет как настоящая роза. В новолуние бутон сжимается, так что почти закрывается, а в полнолуние раскрывается полностью. Так что скоро раскроется…

— Ничего себе экспонатики! — вставил Сан Саныч.

— Это колечко, с виду ничего особенного собой не представляющее, якобы принадлежало царю Соломону. Впрочем, доказать или опровергнуть эту теорию мне не удалось. Остаётся хвастаться. А вот самая что ни на есть настоящая волшебная палочка из Британской империи, кажется одного из первых студентов Хогвартса.

— Как? — переспросил Сан Саныч. — Ховгарса?

— Хог-варт-са. Об этой школе мне не известно ничего, кроме того, что в числе основателей был некто Гриффиндор и что там изучаются волшебные искусства. Что касается палочки, то без руки хозяина она значительно ослабла, а на ранийской земле и вовсе не работает, только пускает искры.

— Жаль, — разочарованно протянул Сан Саныч.

— С каких это пор ты полюбил магию? — спросил Волконский.

Генерал растерялся и, в конце концов, лишь ляпнул:

— С некоторых… О, неужели это зуб Чуда-Юда?!

— Абсолютно верно. Отрядом, с успехом уничтожающим наплодившихся существ подобной масти, командовал мой… так, пять раз… мой прапрапрапрапрадед. Говорят, они ещё обитают в потаённой области нашего мира.

— Наверное, их тогда хорошо отодрали.

— Да, ты прав. Так хорошо, что до сих пор не суются. Ну, палантин ты уже видел, часы прорех тоже. Жменя вечных семечек у меня появилась, но тебя она вряд ли заинтересует.

— Почему же? Вовсе нет.

— Да брось! Генерал, который щелкает изо дня в день семечки, — такого Рания не перенесёт.

Генерал сделал задумчивый вид.

— Может ты и прав, Лёва.

— Я прав, если ты — это ты, — сказал Волконский, не глядя на друга, который, услышав эти слова, побледнел и как бы сжался.

— Что з-за странное выражение! — удивился Сан Саныч.

— Не обращай внимания, — небрежно отмахнулся хозяин усадьбы. — Просто во всякого человека может вселиться злой дух, верно ведь?

Генерал кивнул, но чересчур резко, так что получилась некая конвульсия. Волконский сделал вид, что не заметил это странное движение. Он пальцем, точно целясь, указал на золотистую вещицу, вставленную в прозрачный хрустальный шар.

— Это Якорь Удачи. Не представляешь, какое великое множество всякого рода нечестивцев и жаждущих лёгкой наживы охотится за Якорем. С его помощью можно обрести сокровища несметные, потому что в его власти указывать на зарытые клады. Владея ним, кроткий священнослужитель, однажды решившись, легко обчистит любую усадьбу. Всё потому, что Якорь — владыка Удачи.

— Забавная вещица, согласен, — как можно спокойнее и непринуждённее сказал Сан Саныч. — Но как она у тебя охраняется?

— Пара-тройка несложных заклинаний — и всё.

— Кадью меня по черепку! Неужели и всё? — удивился генерал как будто с радостью.

— Снаружи, понятно, защищена вся усадьба, а рекликвотека особенно. Во внутренней защите толка не вижу.

— Однако если я не ошибаюсь, такая вещь должна находиться на особом контроле у империи.

— Она и находится на особом контроле, — кивнул Лев Сергеевич. — Да только Якорь, так или иначе, ко мне вернётся, а я дал клятву не использовать его в корыстных целях.

Генерал завертел головой.

— Не понимаю, как это вернётся?

— Он вернётся, потому что я — единственный и законный владелец Якоря. Завладеть им вполне возможно и, зная, что он у меня, не так уж сложно. Но, всегда есть «но»: любого, возомнившего себя хозяином, Якорь предаст, предаст в самый страшный, самый ответственный момент жизни. Удача отвернётся, чтобы дать дорогу Смерти.

— А если владелец одолжит на время Якорь своему знакомому?

— Это тебе, что ли? — хохотнул Лев Сергеевич. — Нет, Саша, закон Ранийской Империи запрещает давать подобные вещи кому-либо для активного пользования. Якорь может быть только музейным экспонатом, каковым у меня и является.

Сан Саныч покряхтел.

— Жутко интересные вещи ты мне рассказываешь, да правдивы ли они?

— Ну, я ничего противоречащего не вижу в этой теории, поэтому и считаю полученные сведения верными. Впрочем, пошли, Саша. Гляжу, моя реликвотека подействовала на тебя не лучшим образом.

Волконский взял генерала под руку и вывел его из помещения. Сан Саныч решил не сопротивляться, только сказал:

— Если позволишь, я ещё раз взгляну на неё сегодня вечером.

— Да пожалуйста. Я и закрывать тогда не буду.

Разум Дениса возликовал: «Болван отменный! Похоже, Якорь вознамерился сменить хозяина».

— Сыграем в бильярд? — предложил Волконский.

— Давай! — согласился Сан Саныч, даже не заметив, как изменился взгляд хозяина усадьбы.

Сам Волконский не любил играть в бильярд, наверное, потому что играл магически. Лучшие мастера восхищались его умением распознать комбинацию шаров и загнать эти шары в лузы. Всех удивляли его карамболи и то, что ему подвластно загнать, порой, три шара одним ударом.

А Сан Саныч владел кием не лучше, чем лошадь латынью, и всегда отмахивался от приглашений разделить партийку.

«Отмахивался настоящий Сан Саныч», — подчеркнул в уме Волконский, проходя в бильярдную.

На этот раз генерал играл намного лучше, чем обычно. Так, что едва не выиграл.

— Кто ты? — спросил вдруг Волконский, и кий в его руках превратился в шпагу.

Генерал судорожно вдохнул и подошёл к другу вплотную.

— Неужели я мог настолько измениться, что даже лучший друг меня не узнаёт?

Скорбь читалась в глазах генерала, и Волконский растерялся. Шпага приняла вид кия.

— Понимаешь…

— Понимаю, — Сан Саныч положил руку на плечо, — я понимаю, что качусь со всей генеральской удалью в пропасть. Я стал скрытым, унылым, злым… Но если ты хочешь, я уеду. Сейчас же.

— Нет, что ты. Я не хотел тебя обидеть.

— Обида тут не причём. Ты ждал своего доброго друга Сан Саныча, а приехал чёрт знает кто. Так не лучше ли мне покинуть твою гостеприимную усадьбу? Уеду и дело с концом.

— Ни в коем случае, дружище. Если ты решишься бежать из моего дома, мне придётся прострелить тебе ногу, чтобы ты остался здесь ещё на месяц-другой.

Сан Саныч улыбнулся.

— Считай, уговорил. Ковылять с простреленной ногой мне ох как не хочется — даю слово генерала.

Они посмотрели друг другу в глаза и разошлись. Сан Саныч зашёл в свою комнату, и губы его вдруг исказились хитрой, дьявольской ухмылкой.

* * *

Маленький Саша старательно отвечал на вопросы по истории. Увидев отца, мальчик немного растерялся, но быстро справился с собой и закончил ответ.

— Отлично, Саша, отлично, — похвалил Андрей и покосился на Льва Сергеевича. — И вы отвечать?

Сынишка рассмеялся. Отец вытолкал его за дверь.

— Подожди, дружок, чуточку. Только не подслушивай, это нехорошо.

— Да знаю.

Волконский заложил руки за спину.

— А я к вам скорее спрашивать, нежели отвечать. Скажите, Андрей, чем смывается магия?

— Магия не смывается, — покачал головой учитель.

— Ну, хорошо, — терпеливо уточнил Лев Сергеевич, — следы магии.

— Ах, следы… Следы смываются или горячим, или холодным.

— А снегом, самым обычным снегом следы магии можно удалить?

— Ну… Успех зависит от того, насколько профессионально была установлена магическая защита, — подтянул очки Андрей.

— Если магия для вида?

— Тогда легко. А смытая магия, как известно, способна возвращаться на то место, где была нарушена целостность магического щита.

— Про эту особенность я слышал. Большое спасибо. Главное я узнал. Сашенька, заходи. И будь умницей.

— Вы тоже, папа.

Лев Сергеевич улыбнулся, но сыну для порядка пригрозил.

— Отшлёпаю, Александр.

— От меня три уравнения по математике, — строго прибавил Андрей.

— Ладно, — мальчик покорно опустил плечи, но по лицу его было видно, что он рад собственной выходке.

Волконский-старший направился к управляющему. Тот старательно делал записи в учётную тетрадь.

— Разреши полюбопытствовать, Кирилл. Овса у нас достаточно?

— Нужды никогда не было и, даст Бог, при мне не будет, — почтительно и не без гордости ответил Кирилл.

— Я думаю совершенно как ты, однако, что ты скажешь, если тройка лошадей уважаемого генерала вдруг задержится?

— Должен заметить, что даже десять лошадей нашего чудного гостя не смогли бы нанести сколь значимый урон нашим, с Божьей милостью нажитым запасам.

— Почему «чудного гостя»? — поинтересовался Лев Сергеевич как бы вскользь.

— Простите за невежество, но не всякий барахтается в сугробах, когда и солнце-то не разговелось.

— М-да, — задумчиво протянул Волконский, — на чудачества у генерала гораздо больше причин, чем кажется на первый взгляд.

После того, как маленький Саша отзанимался положенное время, отец решил отправиться с детьми на улицу, дабы поиграть в снежки.

— Пойдёшь с нами? — спросил Волконский генерала, который тут же закрутил головой.

— Нет-нет, я лучше почитаю, — ответил он, имея вид радостный, словно его тайная мечта исполняется.

— Твоя воля. Только не зачитайся.

Друзья встретились глазами. Сан Саныч не выдержал взгляда. Лев Сергеевич резко поднялся и крикнул:

— Дети, на улицу!

Топот ног сотряс усадьбу.

— Настасья Никитична, и вы, небось, идёте? — поинтересовался Сан Саныч.

— Что ты, Саша! — махнула рукой женщина. — Я прилягу. Потом будем подавать обед.

Она вышла вслед за мужем, оставив генерала один на один со своим ликованием.

* * *

Когда дети набросали отцу за шиворот достаточное количество снега, все трое вернулись горящими от возбуждения.

— Хорошо, — протянул Волконский и начал раздевать дочку, которая всё время вертелась и непрестанно отдувалась, как запыхавшаяся старушка.

Плотно и весело отобедав, семья вместе с генералом разместилась в гостиной. Сан Саныч клевал носом в одном кресле, Лев Сергеевич в другом, дети прижались друг к другу на диванчике и уснули, Настасья Никитична играла на рояле каприччио. Её красивые руки плясали на клавишах, и плясала по комнате музыка.

У Льва Сергеевича было странное ощущение финала какого-то действа, но какого именно — он и сам не понимал. Сердце упорно билось в груди, мысли пульсировали с необыкновенной ясностью.

Он успел побывать в реликвотеке после игры с детьми. Он обнаружил там великолепно сооружённую обманку Якоря.

Наконец, Лев Сергеевич решил, что настал черёд наступательных действий с его стороны. Он огляделся, стянул туфли и стремительно и бесшумно покинул залу. Он прошёл по коридору, пальцами создал защитный знак и распахнул дверь в комнату гостя.

Все вещи, насколько он помнил, остались на своих местах, что ещё раз подтвердило туманные догадки. Волконский оглядел шкафы, тумбочки, поднятые портьеры на окнах и, словно прося чего-то, протянул руку.

— Иди ко мне, Якорь мой и только мой!

Книга в чёрном переплёте бросилась на закрытое стекло шкафа, словно раненая птица. С каждым шагом Волконского содрогание книги ослабевало, и наконец она покорно легла ему на ладонь.

«Том второй» — гласили хитроумные руны на форзаце. Остальные страницы были пусты и выглядели они так же, как глаза мраморных статуй, — непривычно, неприятно, юродиво.

Музыка перестала доноситься до его уха.

Спустя минуту Волконский обнаружил слегка загнутый краешек страницы, на которой действительно оказалась запись обыкновенными чернилами: «Якорь». За словом следовала жирная точка. Она-то, как догадался хозяин усадьбы, и была спрятанным Якорем.

В дверь постучали. Сердце Льва Сергеевича единожды дрогнуло, а потом он просто распахнул дверь и обмер с книгой в руке.

В коридоре стояла обезумевшая от страха Настасья Никитична. Её рот был прикрыт огромной ладонью Сан Саныча, который стоял позади, а в правый висок ей упиралось тёмное дуло пистолета.

Свиток седьмой Побег через небо

— Позволь мне уйти, Волконский, — басом сказал генерал.

— Уходи. Только оставь в покое мою супругу, — спокойно ответил Лев Сергеевич.

— Прости, не могу. Едва ли ты так просто отпустишь меня.

— Ты прав. Так просто я тебя не отпущу.

— Вот видишь. Я же знаю, что не фамильные побрякушки сейчас дороги тебе, а правда. Тебе хотелось бы знать, кто я на самом деле.

— И тут ты тоже прав. Что тебе?

Сан Саныч скривил губы в подобие улыбки. На самом деле волнение заметно трепало его сердце и сбивало дыхание.

— С тобой можно работать, Волконский. Сначала книгу.

Лев Сергеевич протянул ему книгу. Генерал той рукой, которой зажимал рот Настасье Никитичне, быстро схватил том и сунул себе за пазуху.

— Теперь прикажи моему кучеру запрягать.

— Хорошо, — кивнул Лев Сергеевич. — Жди здесь или возле той двери. Кучер зайдёт лично и скажет, что можно ехать. Осторожнее с пистолетом. Вероятно, он заряжен.

— Ты смеешь шутить, Волконский? Поторапливайся, я долго ждать не буду. Пристрелю твою женушку, да и тебя заодно. Много ль надо? Две пули.

— Очень трудно решиться. Может, пропустишь?

Генерал отступил на два шага. Лев Сергеевич, торопясь, зашагал по коридору. Движения его были тверды и выдавали какую-то устойчивую мысль. Он дошёл до двери на другом конце коридора и взялся за ручку левой рукой, но рука эта не толкнула дверь, а сдвинула в сторону.

Так бывает, что секунда решает всё.

Под тоненькой доской в двери открылся портрет женщины во весь рост. Волконский выкрикнул:

— Будь моей!

А правой вытащил пистолет.

И когда его губы коснулись губ женщины на картине, Настасья Никитична, схваченная генералом, обратилась в облако тумана. И Волконский, целуя уже не образ, а супругу, выстрелил в пол-оборота.

Звякнуло железо, и пистолет вылетел из рук генерала. Спустя мгновение грохот вторично прокатился по усадьбе. Теперь генерал охнул, покачнулся на простреленной ноге и упал на спину.

— Посмотри за детьми, — тихо сказал Лев Сергеевич испуганной жене, которая всё ещё стояла в раме картины, а сам стремительно зашагал к лежащему генералу. По пути он спрятал пистолет, погладил потрясённых детей и обул туфли.

— Что случилось? — высоким дрожащим голосом спросила прибежавшая горничная, а за ней слышался топот десятка ног.

— Всё хорошо! — крикнул Лев Сергеевич и поймал прыгнувший в руку пистолет Сан Саныча. — Кто-то принял образ генерала и воспользовался нашей гостеприимностью. Но я уже поймал пройдоху.

Волконский скрутил пальцами знак, и возле двери реликвотеки открылся вход в подвал. Потом он схватил генерала за грудь и потащил по полу, помогая себе магией.

— Тебе лучше отпустить меня, Волконский… — прохрипел Сан Саныч. — За мной придут… Я учёл и провал дела…

Он попытался вырваться, но хозяин усадьбы заехал ему кулаком в челюсть.

— Придут — встретим.

— Я не шучу, Волконский…

— Не беспокойся, я тоже.

Они спустились в подвал. Ноги обманщика грохотали о лестницу. В подвале царили прохлада и сырость. Факелы были зажжены.

Волконский кинул генерала на свободный стол. Зазвенели ожившие цепи.

— Так, так, так, — пробормотал Лев Сергеевич, оглядывая полки, — О!

Он открыл пузырёк, понюхал, скривился, потом поднял мокрую от крови штанину раненой ноги и плеснул жидкость.

— Что ты делаешь, гад?! Эскулап чёртов! — заорал Сан Саныч.

— Ну, ну, не ругайся, не прилично, ты ж в гостях.

— Зря… зря ты это затеял, Волконский… Оч-чень зря!

— Я делаю это, чтобы моему другу Сан Санычу не было больно и чтобы, не дай Бог, не пошло заражение.

Кровь засыхала на глазах, рана затягивалась.

— Это из давних, очень давних запасов, — Лев Сергеевич показал генералу пузырёк, словно тому было чрезвычайно интересно. — Ну, а теперь… Приступим-с, — он взял пустую банку. — Иди ко мне, оборотная игла!

Сан Саныч зашевелился под цепями, задрожал, будто его щекотали. Что-то упорно пробивалось из наслоений одежды, пока банку не царапнула двухсторонняя игла.

— Да, я так и думал…

Лев Сергеевич бросил иглу на пол и стукнул каблуком.

Гость в ту же секунду ссохся, и на его месте в одеждах Сан Саныча, явно ему великоватых, лежал молодой человек, тщетно пытавшийся вырваться из ослабившихся цепей.

— Тише, убежать всё равно не удастся, — Лев Сергеевич склонился над человеком. — Рожа-то у тебя знакомая… Как зовут?

— Лучше отпусти. Советую… Иначе не пощажу никого, даже детей…

Лев Сергеевич пошлёпал человека по щекам, тот отчаянно вертел головой.

— Заметь, у меня хороший слух, — сказал хозяин усадьбы. — Я прекрасно слышал все твои угрозы, принимаю их и ценю. Но…

— Я советую меня отпустить…

— Хватит, — рявкнул Лев Сергеевич. Голос его отразился от стен, звуча угрожающе. Молодой человек замер. — То, что сейчас происходит, совсем не смешно, понимаешь? Ты забрался в мой дом в обличии лучшего друга, сыграл более ли менее сносно его роль, но теперь разоблачён. И, скованный цепями, смеешь угрожать?! Лучше отвечай на мои вопросы, иначе завтра же будешь в остроге. Итак, мой первый вопрос: как тебя зовут?

Незнакомец стиснул зубы.

— Денис.

— Фамилия?

Молчание.

— Я спрашиваю: фамилия!

— Ярый.

— Замечательно, Денис Ярый. Хочу сказать, что жандармы мне, как, наверное, и тебе, не очень нравятся. Поэтому, если ты ответишь мне чистосердечно, я отпущу тебя. Не сразу, но отпущу.

— Слово… Дай мне слово.

— Я должен дать слово? — удивился Лев Сергеевич. — Но слово — вещь очень серьёзная. А если я не дам слово, что ты тогда будешь делать, а? Молчать как пень? Но пень можно рубить, резать по кусочкам… Понимаешь?

Их глаза встретились.

— Ты на это не пойдёшь, — скривился Денис.

— Уверен?

— Кишка тонка…

Лев Сергеевич вдруг положил тяжёлую руку обманщику на шею, сжал пальцы и зашипел:

— Пожалуйста, не берись решать за меня, что я могу, а что нет.

Молодой человек уже начал хрипеть.

— Ты не представляешь, на что способен человек, судьбою поставленный в тупик, человек, отчаявшийся найти близкого человека… Лучше не испытывай меня, — продолжал тихо, но с яростью, почти задыхаясь, говорить Волконский. — Я ведь уничтожу, сотру тебя… Я зарою куски твоего тела по углам этой комнатушки… — он выпрямился, отпустил руку и закончил: — Друг ли тебе Николай Переяславский, знаменитый сыщик?

Денис долго откашливался, с уголков глаз стекали слёзы, испарина на лбу обратилась в крупные капли пота. Наконец, он выдавил из себя:

— Да… друг…

— С каких пор между вами дружба?

— Мы учились вместе в Академии внутренней безопасности.

Волконский улыбнулся.

— Ты определённо начинаешь мне нравиться, Денис. Теперь я вспомнил, что про тебя и Николая писали в газете. Осталось за малым: ты должен пригласить сюда своего друга, Николая Переяславского, поскольку у меня к нему есть дело.

— В таком случае, вы должны отпу…

— Вовсе нет, — покрутил головой Лев Сергеевич и вытащил из-за Денисовой пазухи книгу. — Ты позовёшь его этим.

— Я не знаю, как она работает! — выкрикнул Денис и снова попытался вырваться.

— Прекрасно знаешь. Тут написано «том второй». А первый где?

Денис отвернулся.

— Я спрашиваю, где первый том?

Молчание.

— Ты хочешь, чтобы я подумал, что ты пень? Хорошо. — Волконский потянулся за кинжалом. — Будешь кричать, но тебя никто не услышит.

По велению мысли вход в подвал закрылся.

— Первый том у Переяславского, — выпалил Денис.

— Вот это я и хотел от тебя услышать. Такие книги не часто встретишь, в них заключена магия страшной, потрясающей силы. Вытащить человека она может откуда угодно, только, пожалуй, с того света не вытащит. Ну, ладно, теперь слушай: ты с помощью книги зовёшь сюда своего друга Николая Переяславского, я с ним обсуждаю дело, он его выполняет…

— А если не выполнит?

— Значит, он тебе не друг! — выкрикнул Лев Сергеевич. — Итак, он выполняет моё поручение, и вы отправляетесь на все четыре стороны. Думаю, это понятно?

Денис набросил на лицо разочарование.

— Значит, мне тут торчать?

— А ты хотел в гареме миловаться? Посидишь и здесь с месяц-другой. Всё будет зависеть от скорости выполнения моего поручения Николаем.

— Один-два месяца?!

— Это мелочи, поверь. В остроге ты просидишь не меньше года, и то в случае, если на тебе нет других грабежей, в чём я очень сомневаюсь. А сейчас я тебя развяжу, и мы в непринужденной обстановке обсудим кое-какие детали.

* * *

Я пришёл в себя за какую-то долю секунды и втянул тяжёлый воздух, разбавленный омерзительным запахом.

«Где?… Ах, да…»

Первое, что я ощутил, — тяжесть во всех членах, словно я располнел до безобразия и променял упругие мышцы на жир, более подходящий слизняку, нежели человеку. Открыв глаза, я обнаружил над собой низкий серый потолок, от которого, я тут же это понял, люди и сходят с ума. От стены с дверью до стены с крошечным зарешёченным чёрными прутьями окном была всего пара шагов. Я попал даже не в тюремную камеру, а каморку для пса. Неужели все узники проводят в таких конурах годы и десятилетия? Или только для меня сделали столь приятное исключение?

Потом я заметил, что на меня надели форму, по размеру большую и дурно пахнущую. И по этой форме понял: началась настоящая острожная жизнь.

К сожалению, я знал принцип: если буян, то на родословную не смотрят. И теперь, если быть откровенным с собой до конца, у меня осталось два пути: провести десять, двадцать, а может, и более лет в остроге, или бежать. Рубовский, наверняка, возьмется за моё дело из принципа: слишком много дерзостей услышал он от меня, да и посадить сыщика с блестящей карьерой за решётку — это лакомый кусочек. Он упадёт в собственном мнении, если не воспользуется шансом.

Тихонько пропела задвижка в двери, и в оконце появилась пара глаз надзирателя. Я поднял руку и показал кулак. Задвижка закрылась.

Я попытался подняться, но тело отзывалось на каждое движение нестерпимой болью. Наконец, я поднялся и едва не задел макушкой потолок.

«Что теперь?» — спросил я себя, ведь в комнатушке даже ходить не представлялось возможным.

Я снова сел и горько вздохнул. Я находился во внутренних отделениях острога, а поэтому вопрос абсолютно уместен: возможен ли побег? Какая там статистика беглецов?

А Ламбридажь? По правде говоря, я до этого времени не задумывался о магической составляющей Ламбридажи. Я знал, что она переносит человека из любой точки мира к другому экземпляру, где бы тот ни находился. Но сможет ли она вытащить меня из тюрьмы, стены которой хранят не сотни, а тысячи, десятки тысяч охранных заклинаний, и пробить их ещё никому не удавалось?

Да, в лицее они изучали остроги. Сыщик должен знать, как устроены те места, где лишают свободы преступников, которых он поймает. Я вспомнил удивление студентов, когда им сообщили, что все состоявшиеся побеги из острога Центрального округа строились на физической силе и выносливости, а не на магии. «Как же так? Почему без помощи магии?» Преподаватель усмехнулся.

«Вы не учли, во-первых, что сама по себе тюрьма защищена множеством заклинаний, которые наложены были сотни лет назад. А заклинания со временем, как и вино, становятся крепче, подпитываясь энергией мира. Кроме того, стены острога сложены из камня, добываемого в одной из гор Уральского хребта, славящегося своими удивительными минералами. Древнейшие наслоения хранят в себе неисчислимое количество тайн. И камни, на которых зиждется острог, не проницаемы для магии. Все заклинания покрывают их подобно краске. Стены делают невозможным невербальное общение арестантов. Вы ещё совершите поездку в острог и сами попробуете связаться друг с другом из разных камер. Уверяю, у вас ничего не получится. Ни одна мысль не выходит за пределы камеры».

«Вы сказали «во-первых», — заметил кто-то. — А во-вторых?»

«Благодарю за внимательность к моим словам. Да, я действительно сказал «во-первых», чтобы потом произнести «во-вторых». А во-вторых, друзья мои, даже самые сильные маги теряют свои способности после пяти лет ареста».

Все в ужасе притихли.

«Вот вам и пример, друзья мои. Если хотите остаться магами и людьми, не совершайте преступлений. Нет пути ужаснее и больнее, чем путь крови».

Я очнулся от воспоминаний, потому что рука нестерпимо жгла. Я положил Ламбридажь себе на колени.

«Николай, ответь. Ты всё ещё в тюрьме?»

«Не в бане же!»

Слова исчезли, на их месте возникли другие:

«Скоро будешь в бане. Со мной приключилась занятная история. Когда ты прибудешь ко мне, всё поймёшь. Поспеши. Пароль: «Шаловливая дама». Жду!»

Я засмеялся было, но улыбка тут же стёрлась с лица.

«Мы не учли одно немало важное обстоятельство: я в тюрьме, ограждённой заклинаниями. Буду пытаться».

Спустя минуту:

«Не дрожи! Мой новый знакомый, г-н Волконский, с коим я тебя познакомлю и с коим ты, я чувствую, сойдёшься, ибо я уже вижу вашу схожесть в благородном нахальстве и глупом удальстве, говорил, что книжицы наши уникальны и способны вытащить человека откуда угодно. Или тебе понравились мужественные охранники, так что о женщинах уже не вспоминаешь?»

Я как следует выругался, чтобы от души посмеяться.

Я спрятал в Ламбридажи перо и чернильницу и услышал металлическое звяканье замка.

«Нельзя медлить!» — и я развернул Ламбридажь, опустил на неё ладони.

— Что такое, господин Переяславский? — удивлённо пролепетал начальник, за которым теснились стражи.

— Пошёл вон! — гаркнул я и расхохотался, как припадочный. Сомнения уничтожены: всё получится! — Шаловливая дама! — выкрикнул я.

По ладоням хлестнул жар, дрожь пробрала меня всего. Ламбридажь стала беловато-серой, как кусок раскалённой стали. Я почувствовал такое, о чём достоверно сказать не могу и сейчас: молния восхищения, азарта и трепета пронзили меня, и от этой внутренней бури я закричал. Стены острога дрогнули, посыпалась пыль. Зазвенело высыпавшееся из окна стекло.

— Боже мой! — и надзиратель в ужасе ступил назад.

По Ламбридажи прошлась волна белого пламени, и книга растворилась в моих ладонях: она влилась в мою кровь, проникла во все кости и мышцы, она заполнила мозг и разом очистила от сомнений.

Дрожь повторилась, рёбра захрустели. Я одним махом стащил с себя тюремную рубаху и оглянулся: из моей спины, на ходу облачаясь перьями, вырывались крылья. Они мгновенно возвысились надо мной и скоро упёрлись в потолок. Оперение их становилось всё гуще и отдавало серебром. Мышцы на груди и руках увеличились. Я ощутил в них крепость закалённого металла.

Сердце уже билось сумасшедшей радостью. Так чего же я жду?

Моя рука выхватила из воздуха посох, усыпанный драгоценными камнями и украшенный золотом.

— Взять его… — выкрикнул тонким голоском надзиратель, но его подчинённые были настолько поражены, что не спешили исполнять приказ.

Я засмеялся, глядя на их растерянность. Мой смех пригвоздил надзирателя к стене.

Серебристое сияние посоха наполнило комнатушку. Я опустил его горизонтально и вонзил в ту стену с окошком.

Вся миллионнопудовая плоть острога содрогнулась от этого удара. Стена рассыпалась, точно была выстроена на берегу моря из пахнущего солью песка, мелкие куски полетели вниз (этаж оказался третьим).

Едва дневной свет хлынул мне в лицо, посох вырвался из стиснутых пальцев и превратился в голубя, устремившегося в вышину неба.

Я понял, что мой путь лежит туда же, в это серое зимнее небо.

Надзиратель бросился ко мне, но я схватил его за ворот шинели и легко вышвырнул в коридор, в кучку подчинённых.

— За ним же, олухи!

Но я, лишённый страха и сомнений, сделал прыжок. Крылья ударили о воздух, так что хрустнули лопатки, и вознесли меня над острогом. Я бросил взгляд на острог и полетел за голубем. Я знал, что птица приведёт к тому месту, где находится Денис со вторым экземпляром Ламбридажи.

Свиток восьмой У господ Волконских

Летать прекрасно! Тогда я первый раз ощутил, насколько это сказочно и захватывающе! Тот, кто не летал, прожил жизнь напрасно, уверяю вас.

Подо мной скользили поля, перетекающие с одного холма на другой, гигантские ковры лесов, крошечные деревушки с игрушечными избами и большие селения с коричневым узором улиц. Кое-где отливали золотом купола, кое-где лентами вились речушки и кляксами отражали пасмурное небо озерца.

Тогда многое изменилось в моём существе, потому что я не чувствовал холода. Ледяной воздух давил на лицо и лизал грудь и живот, трепал волосы на голове. Широкие тюремные штаны хлопали как бабье тряпьё на пронизывающем осеннем ветру. Крылья, чей размах поражал меня самого, твёрдо держали над землёй. О том, что я могу упасть, мыслей вообще не было. Впереди всё той же, едва заметной точкой, порхал голубь, хотя я сомневаюсь, что голуби летают с такой стремительностью.

Я наслаждался полётом, забыв обо всех проблемах: о совершённом побеге, о смерти отца, о разрушенной карьере сыщика. Всё осталось на земле. Со мной было только бьющееся от радости сердце. В тайне я хотел, чтобы полёт длился вечно.

Через некоторое время я заметил, что земля покрылась снегом, а воздух стал ещё холоднее. Ламбридажь подсказывала, что путь скоро закончится.

Но минуло ещё полчаса, прежде чем голубь начал терять высоту. Птица сделала большой круг над усадьбой у замёрзшей реки и потерялась из виду. Я решил, что лучше опуститься на землю без задержек: я мог потерять крылья в любой момент.

Мои попытки благополучно закончить воздушный побег потерпели крах: в неподобающей приличному господину позе я уткнулся головой в сугроб. Вылезая из него, я как следует ругнулся, но быстро прекратил это бесполезное занятие, поскольку пришло время сожалеть об исчезающих крыльях. Я успел отметить их большие достоинства, полностью соизмеримые с размерами, и теперь грустно было смотреть, как они теряют перья, рассыпающиеся серебряным дождём.

Потратив минуту на это невесёлое зрелище, я вдруг понял, что меня пробирает холод. К тому же я представил, как глупо выгляжу со стороны в тюремных штанах, но без рубахи в такой морозец. Я поковылял по расчищенным дорожкам к крыльцу, успев заметить, что в окне мелькнул ребёнок, а значит, совсем скоро о моём интригующем прибытии узнают взрослые.

Я не успел добраться до первой из ступеней, как парадная дверь распахнулась, и в её проёме появился лакей. Лицо его совсем ничего не выражало. Я удивился и даже бросил взгляд на плечо: вдруг магия Ламбридажи внезапно соткала одежду. Но нет.

— Милости просим, — лакей отвесил сдержанный поклон. — Вы, должно быть, господин Переяславский?

— Совершенно верно, — кивнул я, стуча зубами. — Позвольте узнать: куда я попал?

— Вы находитесь на пороге усадьбы господ Волконских. Лев Сергеевич ждёт вас.

— В таком случае, буду рад немного злоупотребить гостеприимством.

— Пожалуйста, проходите. Вы, должно быть, замёрзли.

— Самую малость, — поскромничал я.

За дверным стеклом мелькнула фигура, и навстречу вышел моего роста мужчина с приветливым лицом, которое несколько секунд выражало глубочайшее удивление. Мужчина приостановился, а потом с улыбкой протянул руку.

— Николай Иванович Переяславский, если не ошибаюсь?

— Он самый. Прошу прощения за наряд.

— Ничего страшного, просто обещайте утолить моё любопытство в течение дня.

— Обещаю. Это не так сложно. Денис у вас?

— Да.

— Что же он сделал? — спросил я.

— Позвольте утолить ваше любопытство в течение дня, — улыбнулся Волконский. — А пока вам нужно одеться. Фигурой вы походите на меня, поэтому одежду подобрать будет легко.

— Благодарю, я успел немного замёрзнуть.

Пройдя в коридор, мы заметили мальчика, высовывающегося из кабинета.

— Саша, ты маму видел? — спросил Лев Сергеевич.

— Тс, — мальчик прижал палец к губам. Глаза его не сходили с меня.

— Почему я должен говорить тихо?

Саша вышел из комнаты и тихонько прикрыл за собой дверь.

— Потому что Андрей спит, — шепотом ответил мальчик.

— Как так спит? — удивился отец. — Если не ошибаюсь, вы должны заниматься географией.

— Так мы и занимались. Он учил меня, учил, учил, пока не заснул. Давай дадим ему отдохнуть.

— Ох, Сашка, тебе лишь бы отлынивать! — засмеялся отец.

— Да я тут не причём, — развёл руками мальчик. — А мама возится с Любкой. Женщины, — подвёл он итог трагичным тоном, так что я усмехнулся.

В этой усмешке мальчик нашёл повод обратиться ко мне с волнующим вопросом:

— Скажите, пожалуйста, почему вы голый?

— Саша, — возмутился Волконский. — Никто не спрашивает о таких вещах. Это бестактно.

Мальчик склонил голову.

— От одной волшебной штуковины у меня выросли крылья, и я смог пролететь две сотни вёрст часа за полтора, — ответил я.

Глаза мальчика превратились в шары. Его отец даже присвистнул.

— Это надо было видеть. Неужели всё Ламбридажь?

— Я думаю, она не смогла пробить защиту острога обычным способом, вот и подарила мне крылья.

— Как же стены? — поинтересовался Волконский.

— Наружную стену я пробил посохом, который потом превратился в путеводного голубя.

— Как в сказке! — протянул Лев Сергеевич.

Саша был заворожен моей коротенькой историей побега.

Какая-то женщина вышла из комнаты. Она заметила меня и остановилась.

— Наш гость, Николай Иванович Переяславский, — сказал Волконский, — нуждается в каком-нибудь платье, в рубашке и штанах.

Я был смущён красотой Настасьи Никитичны, поэтому ляпнул:

— Штаны у меня есть.

Она улыбнулась. Лев Сергеевич прыснул.

— Но вид у них так себе.

— Согласен, — я точно разучился говорить.

— Интересно, где вы потеряли рубаху?

Последний слог ещё летал в воздухе, а Саша уж был возле матери.

— У них выросли крылья, и они прилетели к нам! — закричал восторженно мальчик.

— Тебе всё бы выдумывать!

— Но мам! Это правда!

— Вы, должно быть, замёрзли?

— По правде говоря, в небе я не чувствовал холода. А уже при посадке…

— Минуту, — и она бросила мне улыбку, от которой я ослеп и не нашёл ничего лучше, как спросить у хозяина усадьбы:

— Я не вижу Дениса.

Волконский усмехнулся.

— И не увидите. Жена улыбнулась вам одному, а, как показывает жизнь, для гостя этого бывает достаточно, чтобы пасть замертво.

Я почувствовал, что слегка покраснел. Очень проницательный человек, решил я о Волконском.

— Если же серьёзно, — продолжил он, — то Денис в подвале.

— Что он там делает? — удивился я.

— Как что? Сидит! Вы знаете, чем занимается ваш… мм… друг?

— Я знаю, что он вор.

Лев Сергеевич поднял брови.

— Так просто вы это говорите! Не странно ли для сыщика?

— А вы считаете, я мало твердил ему, чтобы он бросил своё занятие? Да при каждой нашей встрече, так что он начал на меня сердиться.

— По-моему, такие люди, как он, неисправимы. Настя принесёт одежду, вы оденетесь, и мы спустимся к нему.

— С удовольствием… — Я уже заметил хозяйку с одеждой в руках.

— Да. Переоденьтесь вот в этой комнате. Пусть она будет вашей на несколько дней.

— Благодарю, только я сомневаюсь, что мне можно задерживаться более чем на пару суток.

Я принял одежду и скрылся в комнате. Я переменил свой убор, оказавшийся точно в пору, и поспешил выйти к хозяевам, ждавшим у двери.

— Что я говорил? Один размер! — усмехнулся Волконский.

— Бывают в жизни совпадения, — добавила улыбнувшаяся Настасья Никитична. Она собралась уходить, но вдруг вспомнила. — Простите, Николай, вы голодны?

— Пожалуй, что так, — кивнул я.

— Тогда я приготовлю. Саша, ты куда?

— Я с ними, мама.

— Нет, нельзя. У папы с этим господином будет серьёзный разговор.

— Папа! — у мальчика осталась одна надежда на отца, который, как правило, был мягче матери.

Но Лев Сергеевич покачал головой.

— Мама права.

— Разговоры между взрослыми тебе рано слушать.

Саша сделал грустную физиономию.

— Следуйте за мной, — обратился ко мне Волконский.

Мы прошли до конца коридора. Там хозяин усадьбы открыл тайный ход в подвал, и мы спустились в освещённое лампой холодное помещение. Фигура за железной решёткой вскочила с узкой кровати.

— Давно прибыл? Я уж заждался. Что на тебе за тряпьё? Где ты так вырядился? — затараторил Денис. Он схватил решётки руками, сунув в щели лицо. — А, принял в дар от этого господина?

— Лучше здравствуй, — усмехнулся я.

— Здравствуй? Ты хочешь сделать вид, что ничего не произошло? Ты подвёл меня, так и знай. Если бы ты не вкушал сладости острожской жизни, я был бы уже далеко с приглянувшейся вещью. Кстати, кого ты там придушил?

— Никого, я ж тебе писал, — я растеряно оглядывался, — простите, нельзя это убрать или открыть? — указал я на решётку.

Волконский сделал отрицательный жест, не прибегая к словам.

— Этот злющий помещик хочет заморить меня голодом, — вставил Денис.

— Ты сидишь здесь не больше двух часов! — с улыбкой заявил Лев Сергеевич и обратился ко мне. — А то, что господин Ярый находится за решёткой, пусть не смущает вас, Николай: он пробрался в моё имение под обличием лучшего друга и пытался похитить мои семейные реликвии.

— Ах, ясно! — протянул я и сунул руки в карманы. — Ты всё за старое, дружище?

— Как видишь, дружище. Жить на что-то ведь надо?

— Нашёл бы приличное место с хорошим жалованием, — заметил Волконский.

Денис махнул рукой.

— Эта скука не по мне, увольте. Я люблю, чтобы кровь кипела в жилах, чтобы азарт день и ночь.

— Вы ему хоть книжки принесите, — обратился я к Волконскому, — Впрочем… я не до конца понимаю значение произошедшего оборота. Денис вызволил меня из острога, хотя сам находится в плену. Зачем?

— Вот что значит сыщик, — с улыбкой сказал Лев Сергеевич. — О причинах и следствиях ваших перемещений я намереваюсь поговорить с вами, Николай, сначала в кабинете, а потом в бане.

— Сколько же времени Денис будет здесь находиться? — спросил я.

— Уместный вопрос, — вставил Денис.

— Господин Ярый будет находиться в подвале до тех пор, пока вы не выполните мою просьбу. Как сыщику, вам она не доставит особых хлопот. Возможно, уйдёт месяц.

— Бедняга будет здесь сидеть целый месяц? Учтите, что моё передвижение по Империи затруднено одним щекотливым фактом: за мою поимку объявят вознаграждение, поскольку я избил следователя…

— Что?! — воскликнули Денис и Волконский одновременно.

— Так получилось, — пожал я плечами.

— Первый раз вижу сыщика, который… — Волконский просто развёл руками, не найдя подходящих слов.

— Моя школа, — гордо произнёс Денис и захохотал.

— Смешного мало, Денис.

— Брось, Колька! Теперь мы с тобой на равных. Ты преступник, я преступник. Со мной будет безумно весело!

— Ты полагаешь, весело угрожать людям расправой? — рыкнул Волконский. Признаться, я не ожидал этого. — Господин Ярый, — он указал кивком головы на Дениса, — не просто пытался украсть ценные для меня вещи, но и нанёс оскорбление, притворившись моим другом, и подверг риску здоровье моей беременной жены, приставив ей к виску пистолет.

Я нахмурился. Денис театрально опустил голову.

— Я надеюсь искренне поговорить с вами, Николай Иванович, потому что весьма редко полностью порядочный человек попадает в острог. Полагаю, вы расскажете мне, как всё произошло, и ничего не скроете. Господин Ярый, если не желает оказаться в руках жандармов, должен будет отдохнуть здесь около месяца, пока вы не выполните мою просьбу. Если вы откажетесь выполнить мою просьбу, я вызову жандармов и сдам Дениса. Всем понятно?

Я кивнул. Денис картинно отвернулся.

— Вот и замечательно. Терять время не будем. План такой. Сейчас, уважаемый Николай Иванович, мы с вами поговорим об одном срочном деле, а так же я узнаю причины вашего ареста, потом мы пообедаем, а вечером попаримся в бане. После нашей беседы с вами, Николай, станет ясно, нужно ли забирать у вас Ламбридажь.

— О, — я склонил голову, — вы уже сейчас должны знать, что Ламбридажь я добровольно никогда не отдам.

Волконский улыбнулся.

— Поживём — увидим. Всего доброго, Денис.

— Поговори с этим живодёром, чтобы он выпустил меня досрочно, нето дела его будут плохи, — сказал Денис, глядя мне прямо в глаза.

— Опять за старое, — буркнул Лев Сергеевич.

Я пробормотал невнятно:

— Поговорю.

Волконский провёл меня в свой кабинет, просто, но со вкусом меблированный, и указал на стул около стола. Сам сел в кресло под стеной, увешанной шпагами и ножами.

— Прежде всего, я бы хотел спросить разрешения для простоты обращаться к вам, Николай, на «ты».

— О, разумеется.

— Ты тоже можешь оставить наше привычное чинопочитание.

— Нет-нет, — завертел я головой, — это не чинопочитание, а обычная учтивость. Я на «ты» не перейду.

— Как знаешь, Николай. Теперь к делу, пока ты не обедал. Потому что satur venter non studet libenter [сытое брюхо к учению глухо]. Не мог бы ты здесь обрисовать причины твоего задержания? Мне, понимаешь ли, важно, кого я держу в своём доме.

Я кивнул и заговорил вполне откровенно:

— С удовольствием. Началось всё с того, что я в срочном порядке прибыл в родовое имение Переяславских, так как мой отец был при смерти. Отец умер, а в день похорон приехали жандармы с приказом на обыск. И, представьте себе, нашли пропавшее секретное дело в ящике отцовского стола.

— Ваш покойный отец имел доступ к делам?

— Что вы, он был уже года четыре на пенсии. В сыскном отделе он и не появлялся. Кроме того, не состоящие на службе господа не имеют ни малейшего шанса запустить руки в сейф.

Волконский сузил глаза.

— Значит, для тебя является загадкой, как дело попало в ящик отцовского стола?

— Да. Полагаю, его мне подбросили. Но кто и зачем, понятия не имею. Во всяком случае, моя совесть чиста.

— Хм, говоришь ты красиво. Так ли это на самом деле?

— Вы не тот человек, перед которым я должен исповедоваться, — спокойно и твёрдо заметил я.

— Это верно, — согласился несколько удивлённый моим тоном Волконский.

— По правде говоря, в моём распоряжении ещё не было времени всё как следует обдумать, но даже поверхностный взгляд позволяет определить, что положение моё далеко от благополучного. Меня обвиняют и в похищении дела, и в нападении на следователя, а такое жандармы не прощают. Я уверен, уже дан приказ о моём розыске по всем губерниям Империи. Так что в пору мылить верёвку.

Лев Сергеевич расхохотался.

— Ну, это ты зря! Не всё потеряно. Ты готов выслушать моё предложение?

— Конечно.

— Я знал, что ты согласишься. У тебя есть голова на плечах. Пока есть.

— Пока? — переспросил я. — Неужели общество, мечтающее лишить меня головы, только что пополнилось ещё одним членом?

— И да и нет. Причин, по которым можно потерять столь ценную часть тела, чрезвычайно много. Одну из них я хочу назвать прямо сейчас.

— Какую же?

Хозяин усадьбы качнулся в кресле, выбросил руку назад и схватил шпагу. Металл вжикнул о скобы. Лезвие коротко свистнуло и коснулось моего подбородка. Но я даже не дрогнул.

— Видишь ли, Коля, причина, по которой ты можешь потерять голову, не покинув моей усадьбы, до смехоты проста. Моя жена — женщина, а опыт мой учит никогда не доверять женщинам. А ты красивый, даже очень красивый молодой человек. И вот печальный вывод моей тирады: я тебе снесу голову в ту же секунду, как только увижу, что ты отвечаешь взаимностью на любезности моей жены. Смекаешь?

Я опустил глаза на лезвие и улыбнулся:

— Благодарю за комплимент, Лев Сергеевич. Но вот вопрос: я должен быть груб?

— Не-ет, — протянул Волконский, — ты просто должен быть холоден, как металл этой шпаги.

— Всё ясно. Но, простите, у вас рука не устала держать столь прелестное оружие у моего подбородка?

Опять неуловимое движение, и шпага повисла на стене.

— Что ты, она необычайно лёгкая, — небрежным тоном ответил Волконский, по лицу которого было видно, что он доволен моей выдержкой.

— Слава Богу, а то я уж подумал, что вы решили побрить мою трёхдневную щетину, притворившись цирюльником.

Хозяин усадьбы вновь расхохотался и встал.

— Пройдём в столовую, я притворюсь поваром, — смеясь, он вывел меня в коридор.

* * *

За окнами серело, когда Волконский и я вышли из чёрного хода и зашагали по вычищенной дорожке. Остатки снега хрустели под нашими сапогами, а из глубины сада, на фоне угасающего неба, вился дымок.

Мне, как всегда вечерами, было чуть грустно и одиноко. Время от времени, оставляя мысли и воспоминания, я приходил в себя и снова и снова удивлялся, находя себя в саду незнакомой усадьбы.

— Этой бане почти триста лет, — Лев Сергеевич указал на избушку, полностью сложенную из брёвен и укрытую соломой.

— А сколько лет вашему роду?

— Точно неизвестно, но я докопался до 5 веков.

— Неплохо.

— Да, — кивнул Лев Сергеевич, — гордиться есть чем. Однако род Переяславских древнее.

— Вас это тревожит? — усмехнулся я.

— Рождает ма-аленькую зависть. Но… вот и пришли.

Мы поднялись на крыльцо, и Волконский толкнул дубовую дверь. Слуги завершали последние приготовления.

— Располагайся, Николай Иванович. Жаль, что Андрей не согласился, а впрочем, это даже хорошо: я смогу тебе поведать всё, не таясь, — сказал Волконский, когда они оказались в предбаннике. — И не стесняйтесь: мы все одного сорта, — он первым начал стягивать рубаху.

Когда я разделся, он присвистнул.

— Кто же тебя так помял? И почему в коридоре я не заметил ссадин?

— Насчёт того, почему ссадин не было сразу после полёта, я ничего сказать не могу, вероятно, магия Ламбридажи. А помял меня помощник следователя. Надеюсь, вы не думали, что я первый полез драться? Я не терплю несправедливости, а следователь просил подписаться под готовым признанием. Извольте знать, просил не очень вежливо, кулачками помощника. Я просто дал сдачи.

— Дела, — протянул Волконский. — Думаю, я сумею залечить твои раны.

Я рассыпался было в благодарностях, но хозяин усадьбы только отмахнулся.

Всякий из нас по-разному ощущает, что же такое баня. Для жителя Рании баня — это не просто помещение для мытья, это свой мир, сотканный из запахов, ощущений, разговоров и мерного стука в голове.

С меня потоками струился пот: по вискам и скулам, по груди и ногам. Я дышал глубоко и свободно. Ступая в баню, я поклялся себе не вспоминать о невзгодах, постигших меня.

«Ничего уже не изменить, — решил я, — будь что будет».

И вместе с потом, казалось, уходила тяжесть.

Волконский, обливая себя, заговорил:

— Николай, тебе не кажется, что пора заговорить о деле?

— Давно не терпится, — признался я.

— Тогда для начала ответь: была ли у тебя любовь, которая убивала рассудок, сводила с ума, терзала сердце, и день и ночь мучила тебя?

— Это не любовь, а ужасы какие-то, — усмехнулся я. — Нет, я так не втрескивался.

— Дай Бог тебе любить так, как я сейчас люблю Анастасию. Люблю тихой, надёжной, твёрдой как скала любовью. Я жить без неё не могу и испытываю к ней подчас такую жалость и нежность, что готов лишить себя жизни, если бы в трудную минуту ей это помогло.

Он замолчал, утирая пот со лба.

— Но то была женщина демоническая. Она владела мной, как владеют вещью. Её власть надо мной была непоколебимой. Наш совместный путь оборвала война. К счастью. Я писал ей частые письма, а она отвечала пару раз в месяц. Представь, что такое для солдата месяц! Это тысяча мгновений, когда жизнь висит на волоске. На войне, когда идёшь на взятие крепости, не знаешь, вернёшься назад или твоё тело будут клевать вороны.

В общем, я не вытерпел и написал другу. А тот и отвечает, что не намерен скрывать правду, что всегда говорил мне о безумстве, которое я совершаю, любя такую женщину. Он сообщил, что моя возлюбленная поселилась у такого-то князя через четыре дня после моего отъезда и что она брюхата.

Ты можешь представить, как я был опустошён, разбит, раздавлен. С тех пор я стал искать смерти, участвуя в самых безнадёжных вылазках, самых беспощадных боях. Но смерть бежала меня, а сослуживцы начали называть везунчиком. Тогда-то в голову всё чаще стала приходить мысль, что возлюбленная не такая уж и красавица. И вот однажды я сказал себе, что она не достойна моей любви. В тот же миг стало легче, а вечером меня ранили, и я попал в госпиталь. Когда вернулось здоровье, война кончилась. Я приехал в имение, где меня ждали родители. Там я зажил спокойной жизнью и больше о женщине той не вспоминал.

Однажды на станции я услышал заинтересовавшую меня беседу. Две женщины обсуждали смерть жены некоего князя. Имени его я сразу не разобрал. Сначала подсел ближе, а потом и вовсе спросил в открытую.

— Да тут недалеко случилось такое, Боже сохрани! — запричитала одна из женщин. — Князь-то женушку свою пристрелил.

— За что же? — спросил я.

— Она беспутная была с самого начала, но видно держаться старалась скромно, пока не раскусила, что князь от неё без ума и на всё готов ради её капризов. А когда поняла, потеряла всякую меру стыда. Говорят, каждый день пила и напивалась, танцевала до упада и на столе даже.

— Доплясалась, — вставила другая.

— Так оно и бывает на свете, ничего не проходит просто так, за всё суждено человеку монетку бросить.

— Так дальше что?

— Ох, быстрый какой! Ладно. Напилась она однажды сильнее обычного и давай бушевать, требовать, чтобы ей привезли бамбуковое кресло. Диву даюсь, для чего ей понадобилось пьяной кресло бамбуковое, да только как раскричалась она, бестия, на всю усадьбу, так что муж начал её успокаивать, корить, что дочь пьяную мать услышать может. А ей хоть бы хны. Она рассудок, видать, совсем потеряла, бросилась на князя. Такой, мол, сякой. Да и припадок случился. Она в припадке как закричит, что дочь не его, а барина, который её любил, и что сейчас же она вернётся к нему. Никто не мог ничего поделать с ней, бросились связывать, а она всех ругает грязными словами, а более всех князя. Но видно у князя терпение кончилось. Он достал пистолет из ящика, да и пристрелил пьяную княжну, чтобы не позорила его. Слуги-то знали, будто догадывался он, что дочь не его, потому что не похожа она была и всё тут. Ни на мать, ни на него. Но церемониться князь и с малюткой не стал. За неделю князь нашёл ей приёмных родителей из зажиточных крестьян и отдал им.

— Такая вот побасенка.

Я был ошёломлён. Много мне потребовалось сил, но я всё-таки отыскал ту деревню, и тех крестьян и посмотрел на девочку. Она походила на меня.

Лев Сергеевич замолчал. Я крутил в руках веник, словно не зная, что с ним делать.

— Как же вы поступили?

Волконский вздохнул.

— Не хватило у меня смелости. Под пулями и штыками я был смелее, а тут… Не сказал своим родителям ничего о дочери, утаил это от них. Сразу думал, что, найдя жену, объясню ей всё, и мы возьмём дочь к себе. Но время летело, я женился через лет шесть. И снова у меня не хватило смелости сказать правду. Правду о том, что Саша и Люба — не единственные мои дети, что у меня есть взрослая дочь… Ладно, ложись, Николай, я тебя веничком отмашу.

Я послушно лёг. Тело и болью и сладостью отзывалось на удары. Тут я начал догадываться, куда ведёт наш разговор.

— Вы хотите, чтобы я нашёл вашу дочь?

— Соображаешь, — улыбнулся Волконский.

— Разве вы не следили за ней после того, как узнали о её существовании?

— Следил, конечно.

— Но потеряли след?

— Не совсем. Я не ощущаю, что она в нашем мире.

— Ах, вот в чём дело, — удивился я и слез со стола. — Теперь вы.

— Хорошо ведь?

— Хорошо, — я кивнул и взял веник. — Так значит вы циркусфилер? Ощущать родственную связь не каждый может, это редчайший дар.

— Я ощущал. Все эти годы. Но месяц назад связь стала иной.

— Как это — иной?

— Не могу объяснить. Только знаю, что она не умерла. Но наш мир покинула.

— Полагаете, с вашей дочерью что-то случилось?

— Возможно так. И я искал человека, который смог бы мне помочь. Однако связи прежние я в большинстве своём из-за закрытого образа жизни растерял. А ведь светскую жизнь держат три вещи: вино, карты и пошлые шутки. Я же всё это разлюбил… Впрочем, у меня уже голова кружится от жары. Пойдём в предбанник.

Мы вышли. Приятно было сидеть на прохладной скамейке.

— В общем, подходящих людей не находилось. А тут вдруг ваш друг Денис решается на авантюру и под видом генерала Зотова пытается украсть у меня семейные реликвии. Всё сложилось удачно, я обезоружил его и вернул настоящий образ. Его лицо сразу показалось знакомым, а через минуту я вспомнил, что читал о вас обоих в газете. Ангел и бес. Блестящий сыщик, снопами ловящий преступников, и вор, следы которого в десятке преступлений, учились в Академии в одном классе.

— Теперь я буду зваться падшим ангелом, — усмехнулся я.

— И крылья были…

Мы засмеялись.

Волконский склонился ко мне.

— Я щедро награжу вас, если вы поможете мне найти дочь.

— Награда — это последнее, о чём я думаю.

— Похвально. Однако жизнь есть жизнь. Всем нам надо что-то кушать и что-то пить. Во всяком случае, я своё слово сказал и за мной не постоит.

— Мне всё равно некуда идти.

— Я помогу собраться в дорогу. Она будет дальней и очень трудной.

Тут я вспомнил о друге.

— У меня есть к вам не то, что просьба, скорее совет. Отпустите Дениса.

Волконский шаркнул по полу босой ногой.

— А вот этого я, признаюсь, не ожидал от тебя услышать.

— Вы не так подумали, — мягко заметил я. — Я беспокоюсь не о Денисе, а о вас.

— О нас? — удивился Лев Сергеевич.

— Ваша семья мне пришлась по душе. А я знаю, как работает Денис. Он не может быть один. С ним кто-то есть. Это или один помощник, или целая банда. Вполне вероятно, что они придут за ним. Поэтому я и советую отпустить Дениса.

— Но у меня нет уверенности, что вы продолжите поиски моей дочери, когда Денис выйдет на свободу.

— Полагаю, моего слова недостаточно, чтобы эта уверенность появилась?

Волконский сжал кулаки и как-то умоляюще пробормотал:

— Прости, Николай, но я за свою жизнь так много раз ошибался в людях, что не могу взять с тебя слово, ибо его будет мало.

— Что ж, я не обижаюсь. Но я вас предупредил, и моя совесть чиста. Будьте осторожны.

— Благодарю. Ещё по разу? — спросил Волконский и направился в парилку.

Через час мы пропарили все кости и, чистые и сонные, пришли в дом. Лев Сергеевич, недолго думая (Настасья Никитична неодобрительно покачала головой, Андрей вновь отказался от нашей компании, сославшись на головную боль), достал пару бутылок вина, которые мы к полуночи осушили.

— Кажется, я совсем пьяный, — беспричинно улыбаясь, пробормотал я.

— О нет. Если вы можете определить своё состояние, значит, вы ещё не пьяны, — заявил Лев Сергеевич и с трудом поднялся с кресла. Пытаясь выйти из комнаты, он ударился плечом в дверной косяк.

— Осторожнее, — предупредил я, и моя голова упала на спинку кресла.

Потом я вдруг почувствовал ломоту в теле и тяжесть в голове и открыл глаза.

— У…

Я лежал поперёк кровати в комнате, которую мне вчера выделили Волконские. Левая рука находилась под неестественным углом и затекла. Сквозь занавески рассеивался белый свет давно начавшегося дня.

В эту минуту меня больше всего занимал и удивлял тот факт, что я всё-таки напился. Со мной такое случалось всего несколько раз, обычно, в отменно хорошей компании.

Я, пыхтя и бурча о крепости вчерашнего вина и странного объёма бутылей, проявил невероятные усилия и сел на кровати. О том, чтобы сделать первые шаги, речи пока не заходило. Я оглядел себя и отметил, что одежда на мне вчерашняя и что я, стало быть, и не раздевался. Кто-то лишь стянул домашние туфли.

— Ох-х, — тяжелый вздох вырвался из моей груди.

В дверь постучали.

— Да-да, — громко откликнулся я, но быстро пришло раскаяние: голова оказалась не готова принять такой громкий звук и раскололась болью.

В дверях показалась Настасья Никитична. Я поспешил спрятать свои босые ноги, но сделать это на кровати оказалось не так-то легко.

— Вы как себя чувствуете? — спросила женщина, улыбаясь и показывая взглядом на мою шевелюру.

Я решил не скромничать, слез с кровати и присмотрелся к зеркалу. Волосы были взлохмачены до такой степени, что казалось невероятным, как на столь малом объёме волос может образоваться такой хаос. Глаза отдавали краснотой и ощущались стеклянными. Лицо было помято.

— Но-нормально, — только и ответил я, стойко выдержав подобное зрелище.

— Я вижу, — хохотнула Настасья Никитична. — Уже десять часов. В столовой вас ждёт лёгкий завтрак и огуречный сок.

— Э… спасибо. Лев Сергеевич как?

— Он проснулся час назад и чувствует себя хорошо. У него опыт большой.

— Везёт, — усмехнулся я и, не зная, что делать, подумал, почему она не уходит.

Настасья Никитична словно поняла, о чём я думаю, и посмотрела мне в глаза.

— Я хотела бы с вами поговорить.

— Я слушаю.

— Видите ли, обстановка такая…

— Другой может и не представиться, — пожал я плечами.

Настасья Никитична заломила руки. Она нервничала.

— Я правильно догадываюсь: Лев просил вас отыскать его дочь?

Я растерялся. Глупо уставился на пальцы ног.

— Вы знаете?

— Тайну о первой дочери? Да, знаю. Я бы хотела попросить вас не выполнять его просьбу.

«Вот те раз!» — я горько вздохнул.

— Конечно, у вас могут быть и другие причины, обязывающие искать дочь Льва, но я прошу вас, умоляю, попытайтесь, но не сильно.

— Попытаться, но не сильно? — переспросил я, не веря своим ушам.

Настасья Никитична побледнела.

— Она куда-то исчезла и слава Богу. Дорога ей туда, на край. Пожалуйста, я умоляю вас не утруждаться. Эта девица разрушит нашу семью. Ради всего святого…

Казалось, ещё мгновение и она упадёт на колени.

— Я всё, что угодно для вас сделаю. Всё, что попросите… — она тяжело задышала, и я подумал, а не ляжет ли она со мной в постель для того, чтобы спасти семью.

— Мне ничего не надо. Это дело чести.

— Значит вы… — мёртвым голосом протянула Настасья Никитична, уже взявшаяся за одно из своих колец, чтобы стянуть его и дать мне.

— Да, я дал слово, — солгал я, и мне стало тошно.

Настасья Никитична с болью заглянула мне в глаза.

— Врёте вы всё. Не давали вы слова. Ну, ладно. С вами не договориться.

— Пожалуй, так, — сказал я несколько веселее. — Я не могу поступить иначе. Да, с меня Лев Сергеевич не брал слова, но я обещал ему! Разве мало простого обещания? И я найду ему дочь даже ценой своей жизни.

— Одевайтесь и выходите, — холодно произнесла Настасья Никитична и сделала шаг к двери.

— Что вы, смерти моей хотите? — воскликнул я. — Нельзя служить двум богам…

— О да, вы мужчина, вы как всегда правы, — уже теплее сказала Волконская и вышла.

Этот день я и Лев Сергеевич провели за планами дальнейший действий и уточнением моего пути. Мне предстояло перебраться незамеченным через пять губерний и оказаться поблизости от Уральских гор. Там, среди лесов, населённых опасными для человека существами, раскинулся городок Савирь. В ближайшей к нему деревне до последнего времени жила дочь Волконского.

— Вот тебе плащ. Он не делает невидимым, но хорошо маскирует, перенимая цвет окружающей среды, — Лев Сергеевич протянул мне свёрток. — Это клинок с тех самых Уральских гор, куда ты и отправляешься. Он пронзит сердце любой твари, так что у неё не будет шансов. Вечером Настасья Никитична приготовит напиток для согрева…

— Простите, — смущённо проговорил я. — Не могли бы вы сами приготовить этот напиток. Знаю, мне без него не выжить, такие снегопады и морозы…

— Я? — удивлённо спросил Волконский.

— Мой опыт подсказывает, что женщинам нельзя доверять, — значительно сказал я и перехватил взгляд хозяина усадьбы.

— Хорошо, — кивнул тот, — я приготовлю его сам. Сегодня я напишу вам письмо, в котором изложу все приметы, как местности, так и человека, которого вы будете разыскивать. С собой вы возьмёте так же три-четыре заряженных пистолета, пороху и гильз. Справитесь?

— Ну, разумеется.

— Там вы должны будете у кого-нибудь устроиться, иначе в суровую зиму не выживете. Для изменения внешности, я дам вам умывальную воду. Конечно, вы могли бы взять тело Дениса, но в такую пору и за ним могут охотиться.

Я покачал головой.

— Надежно человека не спрячешь, а это лишний риск для вашей усадьбы. Она ведь находится, я полагаю, недалеко от столицы?

— Двести вёрст с лишком.

— Могут проводиться обыски.

— Но Ярый ведь всё равно у меня, — вставил Волконский.

— Вы правы, но… Я не уверен, что он у вас надолго задержится. Слишком хорошо я его знаю.

— Ладно, ладно, — махнул рукой Лев Сергеевич. — Я подумаю над тем, чтобы его выпустить. А насчёт замены тел ты со мной согласен?

— Абсолютно, — кивнул я. — Моё тело должно быть со мной, когда я отправляюсь в столь дальний путь. Единственная проблема — документы. Настоящие остались в остроге.

— Тогда мы придумаем тебе имя и впишем его здесь. У меня, кажется, была подходящая бумага.

— Что у вас ещё есть, о чём я не знаю? — усмехнулся я.

— Если ты найдёшь мою дочь, я расскажу и покажу всё, что знаю и имею. А пока мне кажется, мы обсудили все наиболее важные стороны предприятия.

— Думаю, так.

— Когда думаешь выходить?

— Завтра на рассвете.

— Считаешь, успеем тебя собрать? — спросил Волконский.

— Успеем, — сказал я и подошёл к окну.

Проглядывающее из-за рваных туч солнце и лежащий на земле снег слепили глаза. Мир был светлым и праздничным. А моё будущее ещё никогда не было скрыто такими плотными туманами.

Свиток девятый Гробовщик

Чтобы обезопасить имение от обысков, холодным ранним утром, когда во тьме поблёскивал снег и заря ещё даже не занималась, Волконский отвёз меня к Большому Перекрёстку. Вёрст пятнадцать мы тряслись в кибитке, сильно продрогнув к концу пути.

Прыгая в снег, Лев Сергеевич буркнул:

— Чёрт возьми! Правильно ли я делаю, что отправляю тебя в такой мороз?

— Всё решено. Стоит ли менять?

— Но я не прощу себе, если такой славный парень, как ты, замёрзнет в каком-нибудь сугробе.

— Вы же знаете: этого не случится.

Волконский пожал плечами и направил взгляд на светлеющий восток.

— Прости. Надо было это дело как-нибудь замять.

— И вы готовы жить, ничего не зная о положении дочери? — спросил я и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Если мне будет очень туго, я смогу воспользоваться Ламбридажью. Вы только следите за страницами.

— Хорошо. Держись!

Пожимая руку Волконского, я с удивлением обнаружил на его лице смущение и вину.

Лев Сергеевич залез в карету. Она тронулась. Я разок оглянулся и махнул рукой. Наше расставанье запало в душу, не знаю почему. Вероятно, именно тем утром я до конца осознал, как круто и бесповоротно изменилась моя жизнь.

* * *

Я побрёл напрямик через поля, укрытые неглубокими снегами. За плечами серая кожаная сумка особого пошива, предназначенная для ношения на груди. Я не просто так выбрал её из десятка предложенных. Я отлично знал, что придётся прибегнуть к превращениям. А сумка была способна вместить не только магические инструменты, взятые со щедрой руки Волконского, но и всю одежду, включая сапоги на меху.

Я шёл уже полтора часа. Небо за это время посветлело. Справа тянулся берег реки, впереди темнел лес.

Мороз упрямо лез в рукава и за воротник. Ноги окоченели, и я решил, что пора прибегнуть к трансгрессии: сбросил наземь сумку, вынул деревянный, покрытый узорами цилиндр с картой внутри. Цилиндр был запечатан двумя пробками с выжженными рунами. Одна пробка утонула в снегу, другую я накрыл ладонью и прошептал:

— Две тысячи.

Упавший с неба вихрь поднял снежную пыль. Ветер засвистел в ушах, белая пелена накрыла глаза. Меня едва не свалило с ног. Ещё секунда, и ненастье прекратилось также неожиданно, как и началось.

Довольный, я потёр руки. Поле вокруг меня теперь было покрыто снежными валунами и рытвинами. Это карта, запечатанная в цилиндр, сотворила себя из снега. Две тысячи вёрст отобразились на одной версте. Такой я выбрал масштаб.

Я закинул сумку на плечо, поднял цилиндр и побрёл на восток, осторожно ступая по уменьшенной земле Рании. То там то сям над картой висели сгустки белёсого тумана, из которого были сотканы названия городов, крупных деревень, рек и озёр.

Мне нужно было трансгрессировать в место, расположенное примерно в пятидесяти верстах от деревни Савкиной. Переноситься ближе я считал небезопасным, поскольку всякое частное перемещение вне специальных площадей запрещено законом Ранийской империи. Видно, судьба не лишена иронии, раз я, ловец преступников, сам вынужден нарушать закон.

Я знал, что перенос отзовётся колоссальной вспышкой магии и будет замечен и взят на контроль Министерством внутренней безопасности. Кстати, дело сыщика, бежавшего от следствия и избившего следователя, наверняка передадут туда же и будут связывать с ним каждое незаконное перемещение.

Вскоре я обнаружил местонахождение деревни и вернулся на некоторое расстояние назад (те самые пятьдесят вёрст). Здесь я туже затянул ремень сумки, чтобы она не слетела от вихря, засунул в карман компас и поставил цилиндр в снег другим концом. Судя по рытвинам, недалеко раскинулся лесок, в котором можно укрыться на случай погони.

— Сюда! — твёрдо произнёс я, и в ту же секунду сильнейший поток воздуха сбил меня с ног.

Рукой я вцепился в драгоценный цилиндр (ведь это он меня перебрасывает, а не я переношусь). Все части света смешались в голове, тошнота подступила к горлу. Меня раскрутило ужасно, ледяной воздух сбил дыхание. Серая мгла охватила плотным кольцом, крупные хлопья снега, обжигая, били по лицу. Но через секунду мгла посветлела, поток воздуха начал стихать, и вскоре я упал грудью на схваченную морозцем землю.

«Здесь совсем нет снега!» — приятно удивился я.

Но как только я поднялся и оглянулся вокруг, улыбка моя увяла.

«Откуда взялась река?», — спросил я себя. С этого вопроса начались мои несчастья.

Я поднялся, почесал ушибленные грудь и колени, смахнул с лица пыль и огляделся. Точно: лесок совсем не там, прямо передо мной река, справа через неё переброшен разбитый мостик с гнилыми досками. Мостик вёл к деревушке, дымари изб которой вычерчивались на фоне темнеющих облаков. Я был уверен, что на карте реки не было. Почему же я трансгрессировал именно сюда?

Версию о жандармском перехвате я отбросил сразу: на ногах уже сомкнулись бы колодки. Осталось одно: цилиндр промахнулся. «Такое бывает», — решил я, впрочем, неуверенный в том, что это действительно бывает.

Однако на долгие размышления не было времени. Трансгрессией не обогреешься, а я порядочно замёрз. Я поглядел на небо и заметил, что оно стремительно темнеет от набегающих туч. Это сразу отозвалось тревожными нотками в душе, но я решил, что прислушиваться к ним — невиданная роскошь во время любого путешествия. Я быстро, с некоторой опаской, но всё же благополучно перебрался через хлюпкий мостик.

«Что же это за деревня такая с никуда не годными мостами? — спросил я себя. — И почему из труб дым не идёт?»

Я поднимался по дороге, с которой время стёрло следы повозок. Мороз крепчал с каждой секундой, но я почувствовал и внутренний озноб.

«Тьфу ты!»

И вот я на главной улице деревни.

«Так и есть, заброшенная!»

Ни один звук не тревожил меня. Я поднял голову и ещё раз посмотрел на небо. Свинцовое, оно кишело вьющимися облаками, будто в его выси рождался ураган.

Да, я должен был уйти. И я мог бы уйти тысячу раз, но остался. Зачем? Никто не знает. Влекли пустые улочки, покосившиеся изгороди, тёмные избы, позади которых высились кучи хвороста и заготовленных на зиму дров.

Я закутался плотнее и решил, что нужно зайти в одну из изб, дабы точно знать, что происходит. Может, на жителей деревни наложено заклятие?

Перебросив сумку с уставшего плеча на другое, я выбрал избу посвежее и несколько раз постучал по забору. Ответом была лишь тишина да неожиданно сильный порыв ветра, засвистевший в голых ветвях деревенских осин. Я толкнул калитку и быстро перешёл по каменной дорожке к низенькому крыльцу.

На мой настойчивый стук вновь никто не отвел.

Тогда я твёрдой рукой потянул на себя резную ручку. Дверь бесшумно поддалась. В крошечные сенцы почти не проникал свет тусклого осеннего дня.

Распахнув вторую дверь, я шагнул на скрипучие половицы и замер поражённый. На табуретах, прямо в центре сумрачной комнаты, стоял недавно сбитый из толстых светлых досок гроб. В нём покоилась длинная фигура.

И вновь я должен был уйти, но вместо этого сделал шаг вперёд. Позже я понял, что в ту минуту более не владел собой. Трансгрессировав не в том месте, я сразу оказался в мерзких лапах одной загадочной, но беспощадной твари.

Дверь позади меня сама собой захлопнулась. Я невольно вздрогнул. Нервы натянулись до предела тонкой звенящей струной. Я не видел ничего, кроме гроба, который как бы вырос до невероятных размеров, заполнил весь мир, вытеснив из сознания все предметы, все мысли и воспоминания. Теперь во вселенной остались только два выражения бытия: я, теряющий всякое самосознание и самоопределение, превращающийся в бесконечно малую точку, и этот странный, прямоугольный предмет — гроб, в котором лежала девушка.

Да, то была девушка лет восемнадцати. Черты лица её выражали торжественный, даже царственный, непоколебимый покой. Волосы накрывали округлые плечи, на бледном лбу ни одной морщинки, тонкие безупречные линии чёрных бровей окаймляли закрытые глаза с длинными невесомыми ресницами, алые губы сложены так прелестно, что всякий смертный муж не отказался бы от поцелуя.

Я лишился всяких сил и понимания действительности и склонился над покойницей. Мысли одинокими искорками вспыхивали и гасли в тёмной мгле одержимости. В секунды просветления я пытался уверить себя, что хочу внимательнее разглядеть прекрасное лицо незнакомки. Но это был самообман. Губы — вот то, чем я хотел владеть, и за владение этим готов был отдать жизнь.

Я наклонился ещё ниже и почувствовал запах девушки. Не было ни одной нотки разложения. Девушка пахла чем-то густо-сладким, медовым. То был запах желания. И я поддался.

Мои губы сомкнулись с губами незнакомки. Холод мраморной статуи на секунду отпечатался на сердце и исчез. На смену холоду пришло тепло, чарующее, оживляющее. Тепло это заполнило каждый сустав, каждую кость и все мышцы, оно стало моей плотью, неразрывной и всемогущей. Лучшего нельзя было и желать. То был сияющий рай на холодной грешной земле.

Прошло несколько минут, а может, целый час, а я не мог разорвать прочную невидимую нить, связавшую меня и незнакомку. Я мог прекратить поцелуй, но это казалось диким первобытным невежеством, преступлением перед всем святыней. Всё тело протестовало против конца наслаждений. Поток струящегося тепла не может и не должен иссякнуть!

Так думал я какое-то время, а потом что-то случилось. То было странное ощущение одиночества и забвения, вдруг нахлынувшее на меня. Я понял, что незнакомка тайной властью отторгает меня.

Сердце забилось, лоб покрылся испариной. Я поднял голову и задышал глубже, пытаясь успокоиться. Тут мой взгляд упал на губы незнакомки. Они блестели от влаги. Они стали ещё более алыми, а по мраморной щеке вдруг соскользнула тонкая струйка. То была кровь.

По спине пробежали мурашки. Я вскочил на ноги и тыльной стороной ладони коснулся своих губ. Кожа вмиг стала влажной и чуть липкой. На губах незнакомки моя кровь!

За стенами избы послышалось множество шагов. Сквозь маленькие оконца я едва разглядел толпу шагающих людей.

«Необходимо убираться отсюда», — пропел вернувшийся ко мне разум, но было поздно. На запястье я ощутил прикосновение холодной руки. Мгновения хватило, чтобы обернуться и вскрикнуть: незнакомка смотрела на меня ужасными пустыми хрустальными глазами. Лицо её было лишено всякого выражения, но ненависть и коварная злоба её хозяина, казалось, сочилась по ледяным пальцам.

Я изо всех сил дёрнул руку, но незнакомка сначала вывалилась на пол, загрохотав перевернувшимся гробом и табуретами, и лишь потом отпустила запястье. Одержимый всеми страхами ада, я метнулся в коридорчик, чтобы вырваться наружу, но другое препятствие, ещё ужаснее, остановило меня в нерешительности и смятении.

Люди. Кругом люди. Людей было много, несколько сотен. Они запрудили весь огород, двигались по улице. Головы их были чуть подняты из-за того, что смотрели они только на меня. А взгляд… Дело было во взгляде. Холодный, пустой, лишённый всякой эмоции, движения и чувства, взгляд этот мог бы лишить всяческих сил самого крепкого и смелого ранийца. Это были не люди. Уже не люди. Окружили избу полтысячи мертвецов, управляемых злой волей.

Я потянул дверь, но пять или шесть рук алчно проникли в проём, не дав двери закрыться. Холодная ладонь опустилась на плечо — то незнакомка звала меня к повтору смертельного поцелуя. Я заставил себя забыть, что передо мной девушка, сбил её с ног одним ударом кулака и кинулся в помещение.

А что дальше?

Запасной двери не было. Я понял: тройка крошечных комнатушек скоро станет моей могилой.

Стёкла разбивались и в оконные проёмы лезли люди с теми же пустыми взглядами, теснясь и толкая соплеменников, глухо шагали по деревянному полу. Они заполняли комнаты, отрезая путь к отступлению.

Я собрался с мыслями, насколько это было возможно, сделал глубокий вдох, пытаясь усмирить рвущееся из груди сердце, и резко дёрнул рукой. Тугая волна воздуха сорвалась с моих пальцев и впечатала в стену десяток человек. Потом я махнул в сторону окна, которое тут же освободилось. Послышался ропот. Я воспользовался сумятицей и развернулся к стене, сгрёб одним заклинанием шкаф, прошептал другое над своим кулаком и выбросил этот кулак вперёд.

Удар сотряс избу, часть стены вывалилась наружу, подняв облако пыли. Ни секунды не медля, я прыгнул в дыру, но не успел сделать и пяти шагов, как наткнулся на какое-то препятствие. Толчок был так силён, что я завалился на бок. Пыль развеялась. Я вскочил и увидел, что это было за препятствие.

Сердце моё упало.

Я надеялся, что хотя бы сзади изба будет свободна. Но полтысячи душ сжали своё смертоносное кольцо. Они двигались всё теснее, молча прижимаясь друг к другу. Те, что находились ближе всего ко мне, схватили меня за одежду и за руки, другие упали, чтобы вцепиться в ноги, а сзади напирающие зашагали по упавшим.

Я так растерялся от безысходности, что не пытался даже применить какое-либо заклинание. Теперь я увидел в их глазах больше, чем пустоту. Там было желание, единственное, непобедимое желание овладеть мной, Николаем Переяславским. Сегодня я был целью их существования, их смыслом околосмертной жизни.

Они подняли меня и понесли. Их руки стали шевелящейся постелью, с которой не было возможности упасть и на которой не найдутся силы очнуться от холодного, всепоглощающего кошмара.

Поток понёс меня по улицам, уходящим вниз. Промелькнули последние пустые избы, и деревня закончилась. Серое небо тяжёлой глыбой повисло над головой. Такими же тяжёлыми были обрывки мыслей в голове.

Есть ли надежда? Надежды нет никакой. С такой массой не то живых, не то мёртвых не справится никто. Только полёт мог быть спасением, но в остроге крылья мне дарила Ламбридажь, охваченная зовом. Конечно, существует заклинание, с помощью которого можно взлететь. Но толку в нём не было никакого, так как сотни когтистых пальцев держали мою одежду. Я попытался дёрнуть рукой, в которой была спрятана книга, но всё оказалось тщетно. Меня распяли на толпе мертвецов.

Поднесли к реке, но с другой стороны деревни. Те, кто держал меня, пошли по скрипящему и шатающемуся мосту, остальные, беззвучно и безропотно, зашагали вброд. Повернув голову, я краем глаза видел, как дети исчезали под водой на одном берегу и через три минуты появлялись на другом, с той же размеренностью перебирая мокрыми ногами, как до этого сухими.

Дорога опять начала подниматься, но теперь я заметил не избы, а потемневшие от дождей и солнца надгробия. Меня несут на кладбище.

«Для чего?»

Ответом стала молитвенная речь, которую подхватил и донёс до меня ветер. Я начал различать отдельные слоги. Они походили на латынь. Голос человека дрожал, то повышался до крика, то рушился на куски от хрипотцы. И чем ближе был тот, кто пел, тем более сильная дрожь охватывала тело. Звучало нечто древнее, страшное, явно вырвавшееся из душных казематов Моргота или иных юдолей ужаса, страха и мучений.

Со мной случилась как будто парализация. Даже чувства притупились, и мысли стали покидать голову, в которую вцепилось несколько рук. Каждое слово древнего наречия стирало во мне личность. Я всё более и более становился вещью и всё менее человеком.

— Сюда! — крикнул поющий.

Опустив голову, вверх ногами я увидел кипящее свинцовое небо и старика, повисшего в воздухе, источающем яд. Костлявые чёрные руки метались из-под рукавов тряпья, в которое старик был замотан.

Прочие пали на колени, а те люди, что несли меня, продолжили путь к огромному плоскому камню, на который я скоро и был положен.

Надо мной опустился старик. Глаза обжигающе сверкали на худом, вытесанном лице. Пустой рот изрыгал мучительное наречие.

Я уже был лишён жизни и поэтому не сопротивлялся, просто лежал на ледяном камне с раскинутыми в стороны ногами и руками и смотрел без страха, без ненависти, без всего того, что присуще человеку.

Старик перешёл на шёпот, едкий, такой же дурманящий и опустошающий, как и крик. Холодные руки коснулись моих висков, и последняя мысль этого мира покинула меня.

Но пустоты не оказалось. Одно бытие заменилось бытием другим.

Я почувствовал холод, нестерпимый, убивающий, но, по какой-то ужасной насмешке, оставляющий быть! Чёрная пустыня возникла перед глазами. Не было ни неба, ни ветра, ни самого дыхания, а только леденящий подошвы босых ног песок выделялся материей чуть более светлой, чем непроглядная тьма вокруг.

Я стал наблюдать.

Барханы, барханы ледяного песка… Ах да, ещё тени. Много теней блуждало кругами, сталкивались на несколько минут, чтобы выжать друг из друга пару простых, ничего не значащих слов, и снова разойтись.

Я попытался закутаться, но одежды на мне не оказалось. Да и сам я себе едва был виден: только клок тумана, более густого, чем тьма, да неизвестно откуда взявшееся осознание того, что я и есть этот клок.

Я заметил приближающуюся тень. Словно удерживаемая гравитационной силой, она двигалась, постоянно смещаясь влево, и должна была неизбежно столкнуться со мной.

Я бросился ей навстречу, но прошёл томительный, ужасающе длительный час прежде, чем мы оказались на расстоянии вытянутой руки. Я уже устал, проголодался, замёрз. За это время я пытался лечь, но лёжа было ещё тяжелее, голоднее, холоднее. Решил, что надо двигаться. Только в движении я смогу не сойти с ума.

— Простите…

Я хотел сказать это так, как всегда говорил в гостях, на службе, дома, словом, в своём мире, а получилось иначе. На последнем слоге сбилось дыхание. Тень неизбежно проскальзывала мимо меня, а надо было много чего спросить.

— Где мы и как…

Опять кончилось дыхание, голова закружилась от нехватки воздуха, но тень уже поняла меня:

— Старик Валериан… Вспомните…

«Старик…»

И я вспомнил всё, что со мной произошло после того, как я опустился на берег реки. Деревня, девушка в гробу, люди-мертвецы…

— Там… были вы? — обернувшись, спросил я у исчезающей тени.

— Да, — таков был ответ.

Так вот оно что! Старик отнял у жителей деревни и заблудших путников души и заточил их в единую темницу. Для чего? На этот вопрос не было ответа, и я вытянул вперёд руку, не веря, что рука эта и правда существует и что она осязаема.

— Выйди из самой себя!

Мимолётное жжение хоть как-то согрело меня. А когда на песок упал отливающий серебром томик, я исполнился истинного благоговения перед дедом Переяславскими его удивительным подарком. Я опустился и по-восточному подогнул под себя ноги. Холода теперь я почти не ощущал. В сердце не осталось для него места: теперь там жила вера в спасение.

Тени перестали двигаться. Я чувствовал на себе их поражённые чудом взгляды. Я положил на ноги Ламбридажь, щедро обмакнул перо в чернила и вывел на светящейся бумаге:

«Хочу спастись и спасти остальных».

Слова исчезли, как будто их не было. Прошло несколько секунд, показавшихся пятью минутами, но ничего не произошло.

«Не так скоро», — решил я и подождал ещё минуту.

Увы, никакого действия.

Я написал те же слова ещё раз, и они тоже исчезли, и тоже ничего не произошло.

«Может, их уже нельзя спасти? — подумал я, и от этой мысли ему стало противно, будто я проглотил слизняка. — Ламбридажь твоя и только тебя способна вызволить из юдоли вечного холода».

Я отбросил Ламбридажь и поднялся. Стал бродить, но вскоре напал страх, что песок, находящийся во власти старика, может поглотить томик. Я поднял книгу и повертел в руках. Далёкие тениза стыли в сумраке и казались такими одинокими, что сердце моё рвалось от боли и сострадания. В эти мучительные мгновения я вдруг до конца осознал, что должен совершить один удивительно безрассудный, но неизбежный поступок…

Я оглянулся вокруг, как бы обращаясь взглядом ко всем теням, вдохнул как можно глубже и закричал:

— Я вас спасу!

Пески словно зашипели от моего сорвавшегося голоса.

«Да, я должен… я не могу, просто не могу иначе…»

— Клянусь!

От этого простого слова содрогнулась твердь, созданная злодеем Валерианом.

Чувствуя, как пылают щёки в стране вечной мерзлоты, я схватил книгу и черкнул:

«Спастись».

Боль вонзилась в тело, словно молния заживо сожгла кожу. Я закричал, выронил Ламбридажь, чернильницу и перо и упал на бок. В глазах исчезла даже тьма. Я решил, что это настоящий конец, но всё равно нашёл в себе силы прошептать:

— Спрячься… в самой… себе…

Я перевернулся на спину, мечтая о скором завершении мучений, и втянул воздух, который стремительно наполнялся не мёртвым холодом юдоли страданий, а живым, колким морозцем. Вдруг какая-то сладкая жидкость скользнула по губам и намочила щёки. Песок подо мной сбился в камень и вытолкнул в небо, которое начало сереть и вскоре обрело очертания мазаного потолка крошечной деревенской комнаты.

— Подъём, сударь, и позвольте представиться: Рыцарь Ночи.

Свиток десятый Рыцарь ночи

Такого не приходилось ощущать. Изнутри, с желудка, по холодному телу растекалось тепло. Сердце билось быстро-быстро, колотилось с надрывом, пытаясь прогнать по жилам застывшую кровь.

На столе трепыхалось пламя свечи.

Я хотел подняться, но это не удалось. Ни руки, ни ноги не слушались меня. Было ужасно тяжело, точно вновь родился я слабым, ни на что не способным малышом. Только мысль пружинила в кружащейся голове.

— Вы несколько часов пролежали без жизни, поэтому дайте руку, я вас подыму, — сказал незнакомец и, не дожидаясь каких-либо действий с моей стороны, выволок из гроба и посадил на стул. Затем, придерживая меня шатающегося, плеснул немного воды в деревянную кружку и влил мне в рот. — Неприятно быть мертвецом, не так ли? Благо, у меня всегда с собой живая вода. Нет, нет, — поспешил он, читая недоумённое выражение на моём лице, — сейчас вы пьёте обычную воду, родниковую. Ещё несколько часов, и живая не спасла бы вас.

— Там… много… не смог их вытащить… — пробормотал я, словно пьяный. Голова болталась в разные стороны под собственной тяжестью: мышцы ещё не обогатились кровью.

— Вероятно, вы были по ту сторону смерти и там…

— Да, там много людей… песок… холод… трудно говорить…

— Это страшное место, созданное стариком, который живёт у погоста. Злобная мерзкая тварь, с которой я не могу совладать, — говорил незнакомец с выражением. — Значит, там много людей?

— Да, да… Я хотел их спасти своей книгой, но… почему-то не удавалось… Я поклялся их спасти.

По лицу незнакомца промелькнуло удивление.

— Уверяю вас, только самая сильная магия способна спасти блуждающего по той стороне жизни. А книга… про какую книгу вы говорите?

Сердце билось всё медленней, теплота жизни охватила тело. Я обрёл способность держать голову и теперь внимательно разглядывал Рыцаря.

Передо мной стоял в чёрном плаще до земли и в широкополой шляпе молодой человек лет тридцати, высокий, статный, с залихватски закрученными усами. Плоский лоб, который даже под тенью шляпы виделся плоским, ровные брови, точеный нос, тонкие губы и выдающийся вперёд подбородок — всё отдавало мифичностью и средневековой доблестью.

— Подарок моего деда… — и я, уязвлённый красотой Рыцаря, протянул руку ладонью вверх. — Родинка — это на самом деле Ламбридажь. Она прячется сама в себе. Я написал «спаси меня» и… Как вы узнали, что я здесь?

— Ну, это было не трудно. Из этой избы в небо уходил столб света, видимый за несколько миль. Я, как Рыцарь ночи, обязан знать, что это такое и не нужна ли кому моя помощь. Оказалось, что очень даже нужна. По первому взгляду я определил, что вы — недавняя жертва старика, что вас можно спасти.

— Значит, столб света…

— Да, огромный, как эта комната. Чем ближе я подъезжал, тем слабее он светился. Вероятно, он ждал меня.

— Точнее, Ламбридажь ждала, — усмехнулся я. — Только там произошло всё очень быстро.

— Что ж, ещё раз поблагодарите своего дедушку. Кстати, как вас зовут?

— Николай Переяславский, с… — тут я задумался, стоит ли называть свою профессию.

— Что «с»?

— Да так.

— Не скромничайте. Неужто «советник его величества»?

Я через силу хохотнул.

— Было бы неплохо, но на самом деле я только сыщик.

— О, это ещё удивительнее, чем Ламбридажь. Что же вы делаете в этих краях? Не ищите ли какого злейшего преступника? Так, смею заверить, я их всех… ну, почти всех, продырявил своей шпагой. По дыркам вы и сможете отличить их от порядочных людей.

— Благодарю. Я ищу дочь моего знакомого. Кажется, она проживала в деревне Савкиной.

— Я знаю такую деревню. Она отсюда недалеко, вёрст семьдесят. Я укажу вам направление. Я бы рад вас провести, да только такое уж имею свойство: Рыцарь ночи может передвигаться только ночью. А вы едва ли способны совершать длительные прогулки.

— Да… Я как-то разленился…

— Разленился! — захохотал Рыцарь. — Вы несколько часов были мертвы и ещё удивляетесь, что ноги и руки плохо вас слушаются? Удивительный человек! Но, право, я вижу, вы слегка собрались с силами.

— Пожалуй, так, — я сделал рывок и стал на ноги.

— Замечательно. Здесь задерживаться не стоит, несмотря на то, что старик откровенно страшится меня… Много раз я портил ему праздник.

Тем временем я оглядывался по сторонам, ощущая покалывание, как в жарко натопленной комнате после мороза.

— Знаете, я…

Рыцарь уже стоял около двери.

— Что-то забыли?

— Сумка, — пробормотал я, взял свечу и обошёл все углы крошечной избы. — Сумки нет.

— Скажите, не таясь, что было в вашей сумке?

— Амулеты, умывальная вода во фляжке, травы, ещё свиток для трансгрессии.

Рыцарь махнул рукой.

— Поминай как звали.

— То есть как? — опешил я.

— А вот так.

— Нужно вернуть. Если совсем откровенно, там ещё с десяток очень полезных и ценных вещиц моего знакомого.

Рыцарь окинул меня оценивающим взглядом.

— Шпагой дерётесь?

Я хмыкнул.

— Ясно, — Рыцарь достал из распахнутого плаща шпагу — Держите, мне хватит и двух.

Я моргнул и взял протянутую шпагу.

— Куда мы идём?

— Как куда? — удивился Рыцарь. — Конечно, отнимать у злобного старикашки вашу сумку.

Я, готовый задушить любого, кто лишь намекнёт на мою трусость, вновь ощутил слабость в ногах.

— Или вы передумали? — спросил Рыцарь с едва заметной улыбкой.

Я и бровью не повёл.

— Разумеется, нет. Идите вперёд, я потушу свечу.

Рыцарь, гремя сапогами, вышел наружу. За ним последовал я, но остановился на пороге, с удивлением озираясь.

— Как, уже ночь?

— А что думали?

— Ну, — я пожал плечами.

Действительно, стоило бы догадаться: время здесь идёт быстрее, поэтому и ночь успела наступить, и Рыцарь успел увидеть знак, который послала Ламбридажь, и проскакать несколько вёрст.

Тучи рассеялись (думаю, они навевались заклинаниями старика), высыпали крупные звёзды. Я поймал себя на мысли, что давно не видел звёзд: в столице их затеняют фонари. Да и луну редко увидишь из-за высоких деревьев, а здесь поднимался над лесом её огромный, чуть неполный, оранжевый диск.

— Ещё час и будет светло, — сказал я.

— Но часа у нас нет, — добавил Рыцарь.

— Нет, — согласился я и увидел, что на дороге перетаптывается с ноги на ногу конь. Он был так высок и ладно сложен, так гордо держал большую голову, резко очерченную невесомым лунным светом, что я невольно загляделся на него, хотя и не являлся поклонником этих умных, охотно отзывающихся на ласку прекрасных животных.

Рыцарь погладил его и шепнул пару слов, указав рукой вниз, в сторону кладбища. Конь мотнул головой и умчался.

— У вас замечательный товарищ, — сказал я, глядя вслед коню.

— В этой жизни у меня остались три вещи: мой конь, моя шпага и моя доблесть.

— Так у вас не жизнь, а сказка.

— Это как посмотреть, — вздохнул Рыцарь. — Вы, Николай, хороший собеседник. Однако на одних словах мы не доберёмся до старика.

Мы зашагали по сухой земле, схваченной морозцем. Избы, избы… Пробирало до костей, когда я вспоминал, что в каждой из них лежит по мертвецу.

— Вы не опасаетесь, что старик нашлёт своих подопечных? — спросил я, отводя глаза от чёрных окон.

— А вы?

Редко встречаешь человека, который отвечает вопросом на вопрос и делает это безо всякого стеснения. Я даже растерялся.

— Да, опасаюсь, откровенно говоря.

— А я — нет, потому что мертвецам тоже нужен покой. Он не может их постоянно тревожить. Они должны храниться под надёжной сенью смертельного холода. Он использует их только для завладения новыми душами, такими случайно забредшими, как вы. Поэтому будьте спокойны, старикашка встретит нас только своей древней магией.

— Меня это не очень радует, — признался я, глядя на далёкие созвездия.

— Меня тоже, но я верю своим шпагам, — спокойно заметил Рыцарь. — Они только с виду самые обычные, на самом деле, я люблю их за то, что они умеют рубить заклинания.

— Неплохо!

— Но я так же верю, что Академия не выпускает простецов, неспособных отразить более ли менее сильные заклинания.

— Спешу заверить вас: это так, — я склонил голову, и сердце моё обдалось теплом гордости.

— Давайте кое в чём разберёмся, так как мы близко. Существование места, где испытывают страдания мертвецы, наталкивает на мысль, что старик получает от страдающих некие силы. Стало быть, он уже знает, что один из его подопечных ожил и теперь далеко не мертвец. Кроме того, владея такой древней магией, старик, вероятнее всего, способен чувствовать наше местоположение в деревне, а значит, подкрадываться бесполезно. Надо идти напрямик, на крыльцо. Пусть убегает, совладать с ним я всё равно не способен, для нас главное — взять вашу сумку.

Мы шагали вниз по улице, выходящей к мосту. Здесь и несли меня сегодня днём. Теперь луна поднималась над лесом, стремительно бледнея. От ухабов на дорогу ложились длинные тени. В окнах изб играл серебристый свет.

Конь топтался неподалёку от крайней избы, посматривая в поисках травы на голую, схваченную лёгеньким морозом землю. Завидев хозяина, он громко заржал.

— Ах, чудо! — воскликнул в азарте Рыцарь. — Представляю, сколько удовольствия доставляет эта мелодия нашему милому старичку.

Я не думал, что веселье уместно в то время, как до последней избы оставалась минута ходьбы.

— Вам не кажется, что вон там, возле забора, что-то блестит?

— Наконец, — хохотнул Рыцарь, — а то я уж думал посоветовать вам показаться глазному доктору. Да, действительно поблёскивает какая-то потерянная безделушка. Однако пора.

Он вынул за эфес шпагу. Металл блеснул в лунном свете.

— Вы пойдёте просто так, а я несколько иначе…

Рыцарь постучал кончиками пальцев по лезвию. Сталь блеснула ярче и вдруг занялась голубым пламенем по всей длине лезвия.

— Никогда не видел подобного! — вырвалось у меня.

— Ведь не голыми руками я должен спасать погибающие души, — улыбаясь, ответил Рыцарь. — Кажется, я знаю, что блестит, — добавил он спустя некоторое время. — Да-да! Это…

— Это моя подкова! — воскликнул я, и меня охватила радость. Я побежал вперёд, забыв об опасности, и подобрал у калитки старика серебряную подкову. — Моя подкова!

— Ваша?

— Ну да, мне её Волконский сунул.

— Ваш знакомый? — полюбопытствовал Рыцарь.

— Да.

— Хороший у вас знакомый. И подкова хороша. Дайте-ка сюда.

Рыцарь ласково взял подкову и повертел в одной руке.

— Чиста как дева.

— Должно быть, старик случайно потерял её.

— Нет, — отрезал спутник. — Как угодно, только не случайно. — Он повернулся лицом к тёмноликой избе, самой крайней в деревне. Справа, по другую сторону моста, мрачно раскинулся погост. — Эта красавица не пускала его в собственный двор, наполненный злыми чарами. Лир! — обратился он к коню. — Сюда, Лир! Бей копытами эту рухлядь! — его рука указала на калитку.

Конь шагнул несколько назад, весь вздыбился, ударом копыта поднял пыль на дороге и бросился на калитку. Секунда, и Лир встал на дыбы и заколотил передними копытами по воздуху. Калитка, до которой он и не дотронулся, упала наземь и рассыпалась чёрными хлопьями пепла.

Рыцарь махнул пылающей шпагой и быстрыми шагами направился к крыльцу. Я, сжав волю в кулак и выбив из головы страхи, двинулся следом.

Пламя на лезвии разгорелось и окрасилось в красный бодрящий цвет. Крыльцо прекрасно освещалось.

— Вор и похититель человеческих душ! Открывай сейчас же или беги: мы пришли за своим добром! — закричал Рыцарь на всю округу и забарабанил в дверь. — Достань находку, — обратился он ко мне. Я тут же поднял левой рукой подкову. — Свет с нами, мы пришли за своим добром!

Ответа не было. Вдруг в глаза бросился чёрный дым, выползающий из-под двери.

— Внизу! — крикнул я, и Рыцарь сделал едва уловимое движение шпагой. С лезвия сорвалось пламя и не только поглотило дым, но и, разрастаясь, проникло в избу.

Послышался крик. Рыцарь шагнул в сторону и бросил на меня красноречивый взгляд. Я понял, что от меня требуют, опустил на землю подкову и шпагу, сотворил в руках сгусток заклинания и пустил в дверь.

Красное летуче пламя осветило улицу, грохот прокатился по деревне. Рыцарь прянул назад и правильно сделал. Заклинание вышло настолько сильным, что передняя стена исчезла: она с треском рухнула внутрь избы.

Затхлый, отравленный воздух волной окатил нас, так что мы едва не потеряли сознание. Злоба, животная ненависть к людям — вот что вырвалось наружу из повреждённого заклинанием жилища. Но шпага Рыцаря мгновенно дала отпор светом и теплом. Я почти ослеп, но успел увидеть того самого старика, что висел над кладбищем. Он и сейчас, в дыму и пыли, бубнил что-то под нос, собирая чёрную мощь.

Вероятно, то, что я недавно был убаюкан заклинаниями старика, помогло мне справиться с потрясением перед его кожей ощущаемой злобой. Рыцарь качнулся и опустил шпагу, а я наоборот поднял своё оружие и бросился вперёд, закрывая нового знакомого от мчащегося проклятия.

Я со свистом рассёк перед собой воздух, и чёрная мгла заклинания потянулась за лезвием. Ещё движение, но всё без толку: заклинание точно прилипло к шпаге. Тогда я развернулся и выбросил руку с такой неистовой быстротой, что заклинание слетело с лезвия и направилось в старика, который не ожидал от бывшей жертвы такой прыти и потому не успел увернуться. Он завопил от боли.

— Получай! — закричал я едва ли не громче старика и одной левой рукой пустил заклинание смертоносных серебряных игл.

Следующий вопль не меньше потряс округу, чем первый. Старик привык быть царём мертвецом, но давно разучился сражаться.

— И ещё! — я пустил стрелу полного обездвиживания, которая застрекотала как молния и вонзилась в пустую стену, заставив даже клубы пыли зависнуть в воздухе.

Я глядел во все глаза, пытаясь понять, куда же делся старик. Но его нигде не было. Тогда я обернулся вокруг себя, без труда схватил светящуюся подкову и запустил вглубь избы. Подкова, — и такого я ещё никогда не видел! — влетев под крышу, как будто в несколько раз снизила скорость. Воздух, пропитанный человеконенавистничеством, воспламенялся сам собой по траектории падения подковы. А когда она упала на пол, взрыв обрушил заднюю стену избы.

Краем глаза я заметил маленькую тёмную фигурку у моста, но меня волновало сейчас другое: сумка, висевшая на боковой, пока ещё целой стене. Изба могла рухнуть с секунды на секунду, но я бросился под кров, перепрыгивая горящие обломки. Одно движение руки — и сумка у меня. Но пол заскрипел и потянулся вниз, затягивая меня в подвал, чья глубина была неизвестна. Сверху начали падать обгоревшие обломки досок. Стены содрогнулись, крыша разверзлась. Чуть-чуть, и я был бы погребён под рухнувшей избой. Однако в последнее мгновение сильная рука схватила меня за шиворот и выбросила наружу из-под падающей крыши. Невообразимый грохот оглушил нас. На месте избы образовалась куча деревянного хлама, освещенная луной.

Я, сжимая пальцами сумку и шпагу, лежал на животе, дыша холодной землёй, пылью и гарью. Поспешил подняться, бросил шпагу и вытянул руку. Надо же спасти то, что спасло меня и Рыцаря.

— Иди ко мне, моя подкова! — и серебристая вещица, высунувшись из-под обломков, бросилась мне в ладонь.

Я забросил сумку на плечо и погладил спасительницу, которая осталась такой же сияющей, как и в начале путешествия.

— Первый раз обязан кому-то жизнью, — сказал Рыцарь задумчиво.

— А я вам второй, — признался я, и оба захохотали, смехом смягчая оголённые нервы.

Мы поглядели на обломки избы, постояли немного, сами не зная зачем, и двинулись прочь.

— Всё-таки здорово мы пощекотали старикашку, — с наслаждением проговорил Рыцарь, ведя коня по окружной дороге в сторону от кладбища. — Правда, после того, как вы снесли переднюю стену, меня хорошенько обдало зловонием. А вы не растерялись!

Я пожал плечами.

— Сумку проверили? Ничего не оставил себе старикашка?

— Всё на месте.

— Вот и славно. Только жаль, что старик так и остался непобежденным.

Услышав эти слова, я даже остановился.

— Я поклялся спасти людей, который были там, в том месте, которое сотворил старик. Я должен был бы убить этого старика, а вот иду с вами… А они там.

— Вам стыдно? Но ведь вы не обещали спасти их сегодня, не так ли? Каким бы храбрым вы ни были, скажу честно: старик вам ещё не по зубам. Как и мне. Просто не пришло время.

— Когда же оно придёт? — спросил я и только сейчас заметил результат внутренней работы.

Я уже не был столь уверен в себе и своих силах, а ведь недавно, всего три-четыре дня назад, раскрывая преступление за преступлением, видел себя в рядах сильнейших волшебников Рании. Моя гордость смирялась обстоятельствами.

— От вас зависит, когда вы сможете сразиться со стариком лицом к лицу. Я видел, вы многое умеете и для сверкающей столицы этого более чем достаточно. Но здесь, у края равнины и вблизи Уральских гор вы столкнулись и ещё столкнётесь с такими вещами, о которых девять из десяти придворных ротозеев и слыхом не слыхивали. Может быть, вам станет досадно на меня, но я, видя в вас не пустого человека, всё-таки смею сказать: вам надо познавать магию и мир. Заранее прошу прощения, ибо по схожести возраста, я не вправе говорить, что вы похожи на малыша, которого первый раз вывели за ворота. Отваги у вас достаточно, теперь к ней нужно приложить умения.

— Благодарю за искренность.

— Очень надеюсь, что вы не обидитесь.

— О, ни в коем случае. Хоть слушать мужчине это тяжело.

— Представляю, — улыбнулся Рыцарь. — Но меня удивляет другое: я вас веду куда-то, а вы не поинтересовались, куда именно.

— Это из-за вашей искренности: она располагает к доверию.

— Спасибо! Я думаю, вы не против небольшого привала вон за тем холмом?

— Вовсе нет.

— Славно. Я укажу вам направление на деревню Савкину. Завтра утром вы без труда её найдёте.

Если бы я смотрел в глаза спутнику, заметил бы в них вспыхнувший задорный огонёк.

— Даже не верится, что смогу добраться до этой деревни живым, — проговорил я. — Сегодня утром пустился в путь, а уже побывал на том свете.

— Во всём надо уметь видеть хорошее. Сейчас трудно и даже немножко боязно, а потом будет что рассказать детям. Может, проедемся верхом?

— Не против. Если честно, слегка устал.

— Слегка! — воскликнул Рыцарь, запрыгнув на коня. — Да вы сражались, как лев, если учесть, что за полчаса до того были мертвецом.

Спорить я не стал, хотя и не оправдывал мелкую дрожь в коленях одним пребыванием по ту сторону жизни. Я сел позади спутника, который, склонившись, шепнул на ухо Лиру несколько длинных фраз. Конь, свободный от узд, шпор и седла, помчал нас вдоль берега реки, загремел подковами по деревянному мосту (сердце моё замерло на секунду) и пустился дальше, по каменистому берегу.

Теперь я полностью представил себе расположение деревни: она находилась между берегом одной реки, текущей как латинская буква «U». Теперь мы двигались на юг.

— Не скромничайте, я не дама, — крикнул Рыцарь, — можете держаться за меня крепче.

Я, чувствуя болтающуюся за спиной сумку, мысленно поблагодарил спутника за предложение и сильнее вцепился в его одежды.

В лицо бил холодный, сырой воздух. Луна освещала местность и тени облаков над горизонтом. Остались позади и деревня, и чудной поворот реки. Вокруг — бескрайняя зимняя нива, постепенно поднимающаяся на холм.

Что может чувствовать человек, скача на коне ночью, в холод, по дороге, край которой исчезает там, за холмом? Наверное, сначала азарт с замиранием сердца, потом желание найти теплый угол, а уж потом — сон.

Когда мы оказались на вершине холма и внизу раскинулась громадная ложбина, утопающая в свете луны и окаймлённая лесами, я уже дремал. Лир, единожды всхрапнув, мчал во весь опор. Схваченная морозом земля скрипела под копытами.

Прошло чуть менее получаса, а мы уж были на опушке леса. Конь остановился. Я очнулся и спрыгнул наземь. Но тут же пожалел о собственной резвости: затёкшие ноги плохо слушались, мышцы мелко дрожали, а место, название коего не употребляется в уважаемой литературе, ощутимо болело.

— Как вы ездите без седла? — полюбопытствовал я, перетаптываясь с ноги на ногу.

Рыцарь похлопал коня по шее.

— Покопайся в подлеске, — сказал он коню, а потом обратился ко мне. — Привычка, Николай. А если вам интересно, почему мы остановились здесь, то причина проста: нет сквозных ветров. Я часто тут останавливаюсь. Сейчас разожжём костёр. Вам хочется есть?

— Да. У меня еда с собой.

— Позволите разделить с вами скромную трапезу?

— Конечно. Только вот у меня не много…

— Вы завтра будете в деревне, которую ищите. Там можно будет пополнить запасы продовольствия. А сегодня всё взятое можно съесть. Я, право, тоже очень голоден.

Я оставил сумку под крайним деревом и огляделся.

— Нужно хворосту набрать?

— Позвольте сделать это мне.

— Но ведь я замёрзну от безделья.

— О, я быстро.

Рыцарь скинул шляпу и плащ и бросился в лес с неподходящей к рыцарскому образу прытью. Я поглядел ему вслед с удивлением, потом посмотрел на луну. Вторая четверть подходила к концу, близилось полнолуние. Вдалеке от дома, от места постоянной работы, я вдруг ощутил громадную силу этого светила. Сейчас оно было со мной и светило для меня. Тут, у леса, луна стала символом изменившейся раз и навсегда жизни.

Я опустился на корточки и начал выкладывать из сумки артефакты и, выложив половину, добрался до еды. Тут были пирожки, грудка дикой птицы, колечко колбасы-кровянки, кусок сладкого пирога и, конечно же, хлеб, чёрный и белый. Всё отдавало холодком, но я знал, что это всего лишь действие заклинания, благодаря которому даже в летний зной мясо будет пригодно для употребления не меньше недели. Без заклинания остался только бумажный пакетик индийского чая — вдруг отсыреет на холоде.

«Как там мама и сестра? — вспомнил я о родных, и сердце сжалось от грусти. — Конечно, они узнали, что я бежал из тюрьмы, и жандармы, наверняка, повторно обыскивали имение в поисках беглеца», — я ухмыльнулся, представив разочарованные жандармские рожи.

Зашуршали кусты, и на опушку с крупной охапкой хвороста выбежал Рыцарь.

— Я быстро? Отвечайте!

— Конечно, быстро. Вы повсюду делаете запасы хвороста или это чужой?

— Ну-ну, моё прозвище исключает второй предложенный вами вариант. Да и первый не до конца верен. Я просто здесь часто останавливаюсь. Бросьте же огонь, я не могу пользоваться заклинаниями.

Я закрыл глаза и тряхнул руками над хворостом. С пальцев сорвались клоки пламени, и сухие ветви тут же затрещали.

— Похоже, вы хворост прятали под листвой, чтобы не отсырел, не так ли?

— Совершенно верно. У вас тёплая одежда?

— Не жалуюсь.

— Хорошо, значит, заночуем под сенью здешних дерев.

— Заночуем? — уточнил я. — Разве вы не говорили, что я завтра же буду в деревне, которую ищу?

— Говорил и от своих слов не отказываюсь, — кивнул Рыцарь, усаживаясь на простеленный плащ. — Подавайте же ваши припасы. Мы вынесем им смертный приговор. Ах, да, я забыл про чай. У вас есть чай?

— Есть.

— А не могли бы вы наполнить так же припрятанный мною котелок водой? Не хочется идти к ближайшему ручью.

— Пожалуйста, — пожал я плечами и провёл рукой над поданным котелком, в котором тут же заблестела вода.

— Премного благодарен, — сказал Рыцарь и ткнул по обе стороны костра рогатины, протянул длинную ветку через душку котелка и опустил котелок на рогатины. — Мм, хорошая хозяйка готовила, дичь — просто чудо.

С набитым ртом я не стал ничего говорить, однако в душе был полностью согласен. После пребывания на том свете, я особенно остро чувствовал к пище не то чтобы любовь, а какое-то благоговение, как постившийся человек, который невольно улыбается в рождественское утро, когда ест то, чего лишал себя долгие сорок дней.

Молча мы жевали мясо и хлеб, глядя на пляшущее пламя костра и слыша неподалёку от себя неспешные шаги Лира. Сейчас ничто нас не тревожило, особенно меня, так как я чувствовал полное излечение от тёмных чар гробовщика.

«Как-нибудь доберусь до деревушки», — решил я и указал на котелок с закипевшей водой.

— С чего же мы будем пить? — спросил Рыцарь.

Я встал и порылся в сумке. Через минуту протянул две фарфоровые чашки.

— Да это не хозяйка, а золото! — воскликнул он. — Правда, они могли бы раздавиться.

— Берите пирог с яблочным вареньем.

— С чаем самое то. Спасибо.

Рыцарь залил насыпанный чай кипятком и вздохнул.

— Кажется, мы слишком размолчались. Не хотите ли узнать кое-что о моём прошлом?

Я пожал плечами.

— Я не любопытен. Если же вам хочется рассказать о себе, расскажите, я не против и с удовольствием послушаю.

— Я считаю несправедливым то, что я знаю о вас многое, а вы обо мне — почти ничего. Берите чашку и не удивляйтесь: я был в разбойничьей шайке.

Этого-то я и ожидал: борец за справедливость с тёмным прошлым. Сколько их таких?

— Родители мои умерли с горя, потому что я был их единственный сын, а имение, оставшееся от них, я прокутил, — продолжал Рыцарь ровным голосом. — Я грабил, насиловал и убивал вместе со всеми, но, как это часто бывает, однажды понял, что живу не так, как следовало жить, и что мне стыдно смотреть людям в глаза. Меня стала мучить боль в сердце, вина душила. В одну из тёмных ночей я бежал из шайки. Пустили погоню, решив, что я захотел предать их жандармам. Я убил четверых, долго прятался, пока не отыскал одного старца. Он объяснил, что грехи можно замолить тяжёлыми испытаниями. Он назначил наказание, вроде епитимии: я буду страдать от солнечного света, пока не спасу ночью сто семнадцать душ. Вы — сто третий, то есть мне осталось не так уж много.

Рыцарь скромно, будто стесняясь, улыбнулся. Я был довольно сильно потрясён его откровением.

— Неужели ещё есть такие старцы? — спросил я.

— Не много их, но, как видите, они есть. И поверьте, старец Авенир много знает, а не только выслушивает россказни мелких людишек, вроде меня, о своих мерзких преступлениях.

— Значит, если у меня будут вопросы, я могу обратиться к нему?

— Обратиться к нему с вопросами? — засмеялся Рыцарь. — Вероятно, я плохой рассказчик, потому что вы неверно представляете себе старца Авенира. Он прост, как степь, но горд, как скала. К нему за простым советом не придёшь. Для встречи с ним должна быть веская причина. Если поймёте, что причина такая появилась, ищите меня, и я укажу путь.

— Это возможно?

— Да, — Рыцарь наклонил голову и вынул из кармана тёмный плоский камешек. — Возьмите это и бросьте, когда понадобится помощь. Я приду во сне или наяву.

— Благодарю вас, Рыцарь.

— Ладно, уж очень поздно. Я схожу ещё за хворостом, а вы ложитесь.

Наши взгляды пересеклись, и веки у меня отяжелели.

— О, вы заставляете меня спать, а сами говорите, что не можете пользоваться заклинаниями! — воскликнул я заплетающимся языком.

— У меня несколько иные силы, — сказал Рыцарь и, поднявшись, ушёл за хворостом.

А я неловкими движениями сполоснул чашки и спрятал их в сумку, потом собрал бумаги, в которые заворачивалась еда, и положил их в огонь. И, наконец, подстелил под себя одну сторону полушубка, укрылся другой и не забыл заклинанием увеличить толщину меха.

Голова была чиста от мыслей. Последнее, что я слышал, — это тихие, неразборчивые слова Рыцаря, обращённые к своему коню.

А слова, как мне потом удалось выяснить, были весьма любопытные:

— Знаю, знаю, нам пора. Мы скоро уйдём, Лир. Но пусть наш собеседник уснёт покрепче. Пусть набирается сил: завтра он сильно удивится!

Свиток одиннадцатый Тайна исчезновения

— Ой! — воскликнул кто-то высоким девичьим голоском.

Я пошевелился и попытался натянуть на себя заиндевевший полушубок.

— Погляди, Зоя, там спит какой-то господин!

— Я… я боюсь! — выкрикнула в ответ другая девчушка.

Не открывая глаз, я подумал про себя, что столь чёткие, живые фразы едва ли могут сниться, а следовательно, они доносятся из яви. Скорее всего, несколько молодых сударынь, прогуливаясь, набрели на меня утром. Странным казалось то, что Рыцарь не предупредил о близости деревни, да и я сам вчера ночью не заметил огни.

— Я побегу, расскажу старшим.

Но девчушка убежать не успела. Её заворожили и лишили возможности бежать мои движения: я резко сел, протёр глаза и огляделся.

— Маша, отойди. Надо рассказать старшим.

— Дура ты! Не видишь? Он же проснулся! — крикнула Маша.

— Вдруг бросится.

— Пугливая ты, тебя никто до сорока лет и на сеновал не затащит, — хмыкнула Маша, не сводя с меня глаз.

Тем временем голова моя была занята поиском ответа на один простой вопрос: где я нахожусь? Местность вокруг была неузнаваема. Впрочем, это не удивительно, ведь ночью фантазия рисует пейзажи даже более живописные, чем они есть на самом деле.

— Простите, сударыни, — заговорил я и поднялся.

Должно быть, я сделал движение чуть резче, чем следовало бы сделать в присутствии столь пугливых существ, поскольку одна из девочек по имени Зоя подхватила пальтишко и бросилась наутёк.

— Простите, — повторил я с чувством, теперь обращаясь к одной лишь Маше, которая героически стояла на одном месте и не делала никаких движений, показывающих намерение совершить побег; лишь только в глазах пылал страх, поддерживаемый искорками любопытства. — Простите, я ничего плохого вам не сделаю, я хочу лишь спросить лишь, где нахожусь.

— Как где? — удивлённо переспросила Маша, тряхнув головой. — Разумеется, возле нашей деревни!

Я не смел сделать лишнего шага.

— Это очень хорошо, просто замечательно, я столько лет мечтал оказаться возле вашей деревни. Только скажите, сударыня, как зовётся ваша деревня?

— Савкина.

Я оцепенел от неожиданности, но потом повернулся кругом и свободным ото сна взором окинул местность. Я не мог с уверенностью утверждать, что заснул не там, где проснулся. И, однако же, до меня как будто доносились обрывки фраз и далёкий стук молота, а рядом с распахнутым полушубком, из которого я только что вылез, лежала только сумка: ни остатков костра, ни следов от лошадиных копыт.

«Ай да Рыцарь ночи!»

— Вы уверены, сударыня?

Маша хмыкнула и обижено бросила:

— Я здесь живу, стало быть, знаю, — и двинулась прочь.

— Подождите, подождите! — заторопился я и побежал за ней следом.

Девочка оглянулась и остановилась. Теперь не только в глазах, но и на её лице, потерявшем обиду и серьёзность, читался страх.

— Вы не подскажите, живут ли у вас Кожевины?

— Кожевины? Да, живут, конечно. Я слышала, улицу не помню, дом — тем паче.

— Спасибо… Маша.

Девочка распахнула глаза.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Ваша подруга Зоя в разговоре с вами употребляла это имя, стало быть, вас и зовут Маша.

— Хм, — и важно пошла прочь.

Я поглядел ей вслед с иронической улыбкой. Сама не Бог весть что, а уж про себя думает, что королева мужских сердец.

Савкина оказалась деревней очень крупной, с множеством улиц, мельницей у реки, амбаром для хранения зерна и длинным рядом лавчонок, где в одних продавалась различная утварь, верёвки, дёготь, в других — продукты, в третьих шились лапти, валенки, меховые одежды и пышные наряды для невест. Главные улицы здесь были вымощены булыжником, по которому бренчали повозки и шагали туда-сюда прохожие.

Само собой разумеется, мне не составило труда спросить у первого попавшегося на пути савкинца о том, где проживают Кожевины. Мужчина в изрядно поношенном тулупчике и с искажённым оспой лицом посмотрел на меня с любопытством и указал на противоположный конец деревни.

— Кожевиных у нас несколько, но живут они рядом. Первые, кажется, в избе осьмой аль десятой от края. По улице Рыбацкой.

— Благодарю.

Мне потребовалось полчаса, чтобы добраться до указанной улицы. Во избежание ошибки, я спустился до последней избы с полуразрушенным дымарём и начал подниматься вновь. Отсчитав семь изб, я остановился напротив восьмой. Звать не пришлось, так как справа от избы молодец накладывал сам себе на руки дровишки. Я облокотился на крепко сбитый забор.

— Простите!

Молодец повернул голову, не переставая накладывать головешки.

— Чего?

— Не подскажите, здесь ли живёт Кожевина Авдотья Парамоновна?

Молодец подбородком указал на соседнюю избу.

— Мы с ней соседи.

— Благодарю.

Я уже отошёл от забора, как парень счёл нужным заметить:

— Только зовите погромче: туга стала на ухо.

Я кивнул, и, оказавшись у калитки, закричал:

— Хозяйка!

Но вместо отклика Кожевиной до меня вновь донёсся голос парня:

— Эдак вы и собаку их не разбудите. Взойдите на крыльцо, да кулаком. Она по звону стёклов определяет, что кто-то пришёл.

Я усмехнулся и, взойдя на крыльцо, начал стучать в двери и звать хозяйку.

Слова парня подтвердились. Женщина, если она только была дома, явно имела проблемы со слухом. Я, напрасно убив пять минут, наконец, так трахнул кулаком, что зазвенели стёкла в четырёх рамах. Тогда-то и послышались шаги, после которых отворилась внутрь дверь и показалась в проёме полная женщина в старом, но опрятном платье и новом платке с красными и синими узорами. Она широкими глазами уставилась на меня, как будто зрением хотела возместить то, чего могла не услышать.

— Здравствуйте, — сказал я.

Женщина резко дёрнула головой и продолжала глядеть в лицо гостя.

Я понял, что она не услышала, с внутренним вздохом решил, что всё будет не так просто, как хотелось бы, и громогласно повторил приветствие, чуть выдвинувшись вперёд:

— Здрав-ствуй-те!

— Драствуйте, драствуйте, сударь, — закачала головой женщина. — Что угодно?

— Вы Кожевина Авдотья Парамоновна? — прокричал я.

— Я. Рада буду сполезновать.

— Я хотел бы с вами поговорить о… — я обернулся и убедился, что каждое моё слово долетает до любопытных ушей прохожих, без стеснения остановившихся напротив двора Кожевиной. — О деле, — прибавил я с особым выражением на лице.

Тогда женщина склонила голову и уступила проход.

«Не всё так запущено», — решил я, проходя сени.

Я оказался в просторной комнате с печью, на которой какое-то варево пускало довольно приятный аромат, чисто убранным столом и двумя высоченными кроватями с перинами, взбитыми с примерным усердием.

«Всё совсем неплохо», — подытожил я, оглядевшись. На меня огромное влияние оказывало внутреннее убранство жилища, оно располагало к хозяевам или не располагало. А частое крестьянское пренебрежение чистотой всегда вызывало внутреннюю дрожь. Здесь я почувствовал себя спокойным. Даже решил, что в ближайшие два-три часа моей жизни ничего не грозит, кроме вкусного обеда.

— Простите, я готовлю, — сказала женщина и начала мешать, крошить и пробовать готовившееся блюдо большой деревянной ложкой.

— Ничего, ничего. Меня зовут Николаем Переяславским. Я добрался сюда издалека. Я от Волконского Льва Сергеевича.

Женщина вздрогнула и, резко обернувшись, посмотрела на меня испуганными глазами.

— Для чего же? — спросила Авдотья Парамоновна с давно свершившейся, но только теперь выбравшейся наружу болью.

— Видите ли, Лев Сергеевич очень обеспокоен тем, что не ощущает присутствие Ольги Павловны, — гласил я на всю комнату, понимая, что намного лучше было бы говорить тихо.

— Она пропала, — сказала Авдотья Парамоновна и с повлажневшими глазами занялась обедом.

Я растерялся и не знал, что прибавить. Мне очень не хватало простого зрительного контакта.

— Она пропала месяца два назад, — ровным тихим голосом проговорила Авдотья Парамоновна. — С тех пор я не знаю, где она. И вы не знаете, сударь?

— Я сюда явился затем, чтобы узнать, где ваша дочь.

Рука женщины остановилась на секунду, а потом вновь продолжила работу. Вероятно, Кожевину поддержали слова «ваша дочь».

— А вы знаете… историю? — спросила она.

— Да, Лев Сергеевич вкратце рассказал мне печальную историю Ольги Павловны.

Женщина вздохнула.

— Так вы приехали, чтобы узнать, здесь ли Оля, или чтобы найти её?

Я посовестил себя тем, что пытался увидеть в Кожевиной глупую крестьянку, какой она, судя по задаваемым ею вопросам, не является, и ответил так:

— Я приехал, чтобы в случае отсутствия Ольги Павловны, найти её и передать приглашение отца, то есть господина Волконского.

— Тогда оставьте вашу суму вон в той комнате (она будет ваша), мойте руки и садитесь. Простите, ваше отчество запамятовала.

— Иванович. Николай Иванович. Впрочем, я его и не называл.

— Хорошо, Николай Иванович, садитесь, будем обедать. И ещё: не нужно так кричать. Я прекрасно слышу.

Я остолбенел.

— Почему вы сразу не сказали?

— Так я не знала, кто вы. Теперь знаю. Я притворяюсь глухой с того вечера, как исчезла Ольга, чтобы наши савкинские сплетницы не спешили ко мне с расспросами.

«Ну и ну!» — подумал я.

Скоро я сидел с вымытыми руками за столом, а ещё спустя минуту хлопнула калитка, и послышался топот ног.

— Мои дети. Давно уж пора, — сказала Авдотья Парамоновна.

Не успел я обернуться, как в комнату влетели мальчишка и девчонка. Увидев незнакомца, они замерли, точно врезались в невидимую стену.

— Кирюшка, Анютка, поклонитесь гостю. Это Николай Иванович Переяславский. Они ищут нашу Олю.

— Приятно познакомиться, — улыбнулся я, глядя на детей.

И Кирилл, и Анна — оба были плохо одеты, но красивы лицами. У мальчика, которому я дал лет двенадцать-тринадцать, уже обозначились правильные черты лица, а тёмные волосы прибавляли строгости. У младшей девочки щеки алели сами собой, глаза сияли особенным женским светом, по спине каталась соломенного цвета коса, едва не достававшая до пояса.

— Мойте руки, — приказала Авдотья Парамоновна и принялась расставлять миски с едой.

Дети выполнили приказание и сели за стол. Вели они себя очень тихо, стесняясь нового человека. Я беседу не навязывал, спросил о том о сём, чтобы не казаться невеждой.

— После обеда можете ещё пошалить.

Дети были удивлены. Их никогда не отпускали играть после полудня.

— Только не долго, — прибавила Кожевина, — вы должны как всегда накормить курей. Выпускать их не надо: земля мёрзлая. И не забудьте собрать яйца, — женщина посмотрела на бледно-голубое небо за окном, — скорее всего, ночью будет морозец.

Я хлебал горячий суп и был доволен тем, что оказался, наконец, в месте, где жила дочь Волконского. А это значит, что большую или меньшую часть пути я прошёл и, несмотря на скверный характер судьбы и её малопривлекательные гостинцы, был всё-таки жив-здоров. Я догадывался, что Кожевина разрешает детям играть после обеда только потому, что нашлась возможность серьёзно поговорить о старшей дочери.

Достался мне огромный кусок невероятно вкусного пирога с яблоками. Чтобы хоть немного воздать благодарность, я заварил индийский чай, о котором здесь только слышали и вместо которого пили отвар коры и трав. Чай привёл в восторг детей, Кожевина тоже была чрезвычайно довольна, в общем, обед прошёл как нельзя лучше и подготовил благодатную почву для откровенной беседы. Ко мне прониклись полным доверием.

Наконец, дети убежали, стол был убран. Кожевина достала было из сундучка вязание, но, поглядев на него, сунула обратно. Я заметил, что она сама не своя от волнения.

— Да вы садитесь на мою кровать, — сказала Кожевина, — а я присяду тут.

И она опустилась на лавку. Я запрыгнул на высокую кровать, и ноги мои болтались как у мальчишки.

— Так вы, Николай Иванович, прибыли сюда, чтобы узнать, где Оля? — взволнованно спросила Авдотья Парамоновна.

— Да, но не только. Я сразу решил для себя, что если Ольга Павловна действительно пропала, я отыщу её.

Кожевина вздохнула.

— Нелегко будет. Конечно, я в тайне верю, что она вернётся, но… сами понимаете, материнское сердце стремится к счастью детей, оно может и обманывать. Оля была мне как дочь. Хотя — что это я? — она была мне дочерью!

— Господин Волконский надеется, что она жива. Он даже уверен в этом.

— Так почему он сам сюда не приехал?

Я не сразу решился ответить.

— У него семья… Крепкая семья.

— Сколько у него детей?

— Двое.

Авдотья Парамоновна хмыкнула.

— Но скоро родится третий, — поспешил я добавить. Прожив на свете двадцать с лишним лет, я убедился, что женское несчастье очень эгоистично.

— А я сама с двумя вожусь. Мой муж умер полтора года назад. Ольга очень помогала. А как пропала, тяжело нам стало… Она была умницей, всё мечтала навестить Льва Сергеевича, дабы тот сосватал её какому-нибудь богатому помещику. Она хотела, чтобы я и дети жили в достатке…

Я ссунул ноги на пол и выпрямился.

— Авдотья Парамоновна, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вернуть вам дочь. Но мне нужны подробности её исчезновения.

— Да вы сыщик что ли? — горько усмехнулась Кожевина.

— Как вы угадали? — спросил я с самой кроткой улыбкой, какую только мог изобразить. — Да, я сыщик. Такая у меня профессия. Поэтому господин Волконский и попросил меня разыскать его дочь.

Авдотья Парамоновна смотрела на меня во все глаза.

— Вы настоящий сыщик? — тихонько спросила она, точно боясь спугнуть неожиданно впорхнувшую в её сердце надежду.

— Самый что ни на есть настоящий, Авдотья Парамоновна. Не обращайте внимания на мои годы, на то, что я молод. В столице я был одним из лучших сыщиков.

— Так, значит, вы отыщите Олю? — радость звучала в каждом слове, произнесённом Кожевиной. Даже некоторые морщины разгладились.

— Приложу все усилия для того, чтобы Ольга Павловна увидела мать, то есть вас, и… и отца, Льва Сергеевича. Только при одном условии.

— Каком? — с испугом спросила Кожевина. — У меня нет ни одной золотой монеты, так что я не смогу…

— Я не о деньгах. Они меня не волнуют.

— Ой! — воскликнула женщина, так для неё были странны мои слова.

— Я смогу отыскать вашу дочь, если вы мне расскажете все подробности последних дней пребывания Ольги Павловны.

— Да что тут рассказывать? Жила, жила да вдруг и исчезла.

Я покачал головой.

— Так не бывает. В этой местности не водятся султаны. Есть только разбойники.

— Да и разбойников не бывает, если честно. Мужики у нас, знаете, какие? Кому хош шею свернут, а ноги в узелок завяжут.

— Радует, что хоть где-то простые ранийцы живут в безопасности. Скажите, в какое время суток пропала Ольга?

Кожевина призадумалась и с уверенностью сказала:

— Вечером.

— Поздно?

— Нет.

— Что она делала вечером на улице осенью?

— Гуляла.

— У неё была такая привычка? — уточнил я.

— Да. Я ругала её, а она всё равно любила гулять.

— Одна?

— Нет, с подругами.

— В тот вечер она пошла одна или с подругами?

— Я ведь за ней не слежу. Кирюха говорит, что одна бродила у реки. Знаю, сердце у неё было не на месте, переживала она, всё ждала чего-то…

— Ольга Павловна делилась с вами переживаниями?

— Часто, только беда в том, что я не понимала и половины того, о чём она говорила. С детства такой была: как начнёт что-нибудь тараторить, так не остановишь. Я думала, она выдумывает, словно сказки пишет. Думала, пройдёт это, но не прошло. Выросла, а такой и осталась. Иногда с ней словно припадки случались, видела что-то, потом пыталась нам с отцом доказать, что видит будущее. — Авдотья Парамоновна помолчала, слёзы душили её. — И она не лгала, она говорила правду. Теперь-то я знаю! Да поздно… Поздно уж!

— Вы убеждены в том, что ваша дочь может видеть будущее, предсказывать его?

— Умерла бы, но не отреклась от этого! — воскликнула женщина и с вырывающимися рыданиями постучала себя в грудь.

— Как же вы убедились в правоте Ольги Павловны?

— А так. Вот как, — проговорила яростным шёпотом Авдотья Парамоновна, поднялась со скамьи и перешла в соседнюю комнату. Оттуда доносились звуки возни и похожие друг на друга причитания. — А вот так-то я и убедилась, да позднёхонько уже. После драки кулаками не машут. Смотрите, это оставила она в стопке своей одежды, знала, что я буду перебирать её, оплакивая мою дочурку!

В моих руках оказался самый обычный лист бумаги, сложенный вчетверо, с типичным женским почерком, полным разных завитушек. Встречались и ошибки, впрочем, тогда я на них внимания не обращал, ибо занят был содержанием, ради которого, уверяю вас, можно было простить и тысячу тысяч грамматических ошибок!

«Дорогая мама!

Я прошу у Вас прощения за свою очередную «сказку». Как жаль, что не могу передать Вам на словах всё, что у меня лежит на сердце. У меня каждый вечер оно болит, предчувствуя беду. Знаю: скоро меня не будет с вами.

Вот что я не говорила Вам, вот что утаивала от Вас, чтобы Вас не тревожить: ко мне сватались. Мне предлагал руку и сердце странный человек. У него в мыслях недоброе, я знаю: дела его черны как сажа, и он готовит преступление. Этот человек не из нашего мира, его далёкой страной правит ночное светило, луна. Он подарил богатое ожерелье против моей воли, я вынуждена принять его. Несколькими днями позже я догадалась отнести его к местному ювелиру Бергу, чтобы он заменил один камешек ожерелья на стекло. Камешек остался у меня. Я прошу Вас, мама, отдать этот камешек тому человеку, что займётся моими поисками. Путь эта часть ожерелья поможет ему отыскать меня.

Я уверена, я знаю, что этот страшный человек скоро украдёт меня. Какое счастье, что выдалась тихая минутка, и я смогла написать эту записку! Надеюсь, что разлука с вами будет не такой уж долгой, и мы вместе вынесем её тяжкое бремя.

Скажите, дорогая мама, Кирюшке и Аннушке, что я их люблю. И Вас тоже.

Прошу Вас: помните об этой записке, и когда настанет час, покажите её человеку, который будет искать меня, и отдайте ему камень. Да поможет ему Небо!

Не говорю «прощай», говорю «до свидания».

Ваша Оля».

Я прочёл трижды и только потом с трудом оторвал взгляд. Сердце моё переполнялось удивлением, граничащим с потрясением. В то же время, ей-богу, чем-то близким дышало это короткое письмецо.

Авдотья Парамоновна тихонько рыдала.

— Камень… О каком камне идёт речь?

Кожевина медленно, словно в забытьи, подняла своё тело (вероятно, ноги не совсем повиновались ей) и вновь скрылась в соседней комнате. Оттуда она вынесла небесного цвета платочек с тремя узелками, которые могли завязать только умелые женские руки, и подала мне, произнеся глубоким охрипшим голосом только одно слово:

— Вот.

Я принялся развязывать узелки, но женщина, принуждённо улыбнувшись, отняла у меня платочек.

— Так-то это делается, сударь.

— Благодарствую.

Края платочка соскользнули с моей ладони, и я увидел тотчас поразительной прозрачности камешек. Он был настолько прозрачен, что увидеть его помогали только ровные грани с прыгающими по ним отблесками света. Однако ничего другого примечательного в этом ювелирном изделии не наблюдалось.

— Значит, сей камень надобно отнести к ювелиру — как его? — Бергу?

— Видать так, — шевельнула плечами Авдотья Парамоновна.

— Что ж, возможно, ювелир мне расскажет что-нибудь интересное. Но пока… пока сведений у меня чрезвычайно мало. Их недостаточно, чтобы начать полноценные поиски Ольги Павловны. Следует опросить жителей деревни, видел ли кто…

— Николай Иванович! — воскликнула молящим голосом и едва не упала передо мной на колени. — Батюшка, голубчик мой! Опросите, помогите, спасите. Говорите всем, что вы сыщик и что ищите дочь мою, Оленьку Кожевину. А то ведь языками погаными своими какой месяц треплются: мол, сбежала с женихом, мол, видели её до этого с господином каким-то, миловалась она с ним. Да не может этого быть! Богом клянусь — не может сего быть! Ольга не такая!

— Верю вам, Авдотья Парамоновна, верю как самому себе, — отвечал я тоже довольно сердечным тоном. — Если желаете, пойдёмте со мною вместе, чтобы ваши глаза видели, как ниспровергает клеветников слово правды.

— Да, батюшка, я с вами.

— Тогда одевайтесь. Медлить не будем. Камень позволяете с собой взять?

— Берите, берите. Можете его всегда при себе держать, если мы сегодня Оленьку не отыщем.

Не мог я не улыбнуться, услышав эти наивные слова. На поиски людей уходят месяцы, а порой годы. Я поспешил разрушить идиллию, чтобы она не захватила весь разум и воображение женщины и не обратилась в привычку, от которой избавиться потом гораздо сложнее, нежели от курения сигар: удаление счастливой, но глупой мысли, ни на чём не основанной веры, пустившей в человеческом сознании глубокие корни, приносит невыносимую боль. Но я тут же раскаялся, что поспешил: Кожевина замахала руками, из глаз её брызнули слёзы.

— Месяцы? — судорожно переспросила она. — Годы? Но ведь я не перенесу… Олечка не…

— Поверьте, Авдотья Парамоновна, я приложу все усилия, чтобы сократить время вашего трагического расставания. Доверьтесь мне и моему опыту, и не смотрите, что я молод. Вы полагаете, что я недостаточно знаком с сыскным делом, а меж тем, есть устоявшиеся приёмы, очень эффективные при поиске людей. Моя молодость не должна вводить вас в заблуждение. Слабая вера в мои способности и знания — это не очень хорошая благодарность за мои труды!

Я сознательно повторялся, чтобы Кожевина отбросила мою фразу о месяцах и годах и занялась своей виной за недоверие ко мне.

— Нет, я не сомневаюсь… я верю… вы сыщик опытный.

— Тогда вперёд! Одевайтесь. Вы покажете мне, кто живёт ближе всего к тому месту, где пропала Ольга Павловна, и кто мог видеть её в тот злой вечер.

Вот уж не ведаю, в глубокую ли бездну ниспровергались клеветники, стыдились ли они того, что обсуждали между собой длинными вечерами, плюя семечки на глиняные полы, но кто-то опускал глаза и прятал руки в карманы с засаленными отворотами, кто-то наоборот глядел с удивлением и замешательством на меня и с ещё большим удивлением и с большим замешательством на стоящую рядом Авдотью Парамоновну, на чьих щеках тлели угольки тихой ярости победителя и суровое знание справедливости рока. Впрочем, меня более беспокоило не внутреннее страдальческое ликование вдовы, оправдывающей потерявшуюся дочь, а то, что и короткие отрывистые фразы одних жителей деревни Савкиной, и длинные витиеватые речи других, и скупые жесты третьих, в сущности, дали итог один: никто ничего не видел и точными сведениями похвастаться не может, но все без исключения слышали множество толков и пересудов, эхо которых ещё звучало на улицах и в домах деревни.

— Не кажется ли вам, любезная Авдотья Парамоновна, что из этих опросов толку не будет и что надобно идти к Бергу?

— Как хотите, но к Бергу я не пойду, — конфузливо заметила женщина.

— Отчего же?

— Он жид!

— И что же?! — воскликнул я, невольно улыбнувшись.

— Ей-богу, поделать с собой ничего не могу: у меня от ихних, то бишь жидовских рож, прям эта — как её? — мигрень начинается!

— Шутить изволите, дражайшая Авдотья Парамоновна! — засмеялся я. — Впрочем, с вашего позволения я сам зайду к ювелиру, вы только будьте любезны сообщить мне, где он проживает.

— До шуток ли мне, Николай Иванович?! Как есть говорю: не выношу я их, жидов этих! А живёт он… как бы объяснить? Да вот поднимайтесь на холм по этой улице, на которой стоим, и смотрите всё время вправо. Как увидите на углу с чудачествами расписанную избу с красными ставнями, поверните в эту улицу, отсчитайте — так, так, так — четыре улицы и на пятой сверните влево. На этой улице слева, точно не припомню, второе или третье строение с вывеской «Ювелирная Берга» и будет ювелирной. Других нету. Кто у нас тут золотом да каменьями балуется? Все и так диву даются, как он сводит концы с концами, да более того, живёт лучше иных купцов. Жид одним словом!

— Авдотья Парамоновна, ждите меня через час. Кажется, я запомнил, где вы живёте, и быстро найду дорогу.

— Да уж расскажите, Николай Иванович, что вам Берг поведает. Очень уж любопытно!

— Я понимаю. До встречи.

Не оборачиваясь, я быстро зашагал по ухабистой, полупустой дороге. Моя собственная тень, брошенная наискось, переползала с кочки на кочку: солнце за левым плечом незаметно подбирало под себя серые облака, клонясь к горизонту. День здесь был очень короток. И почему я проснулся так поздно, почему девчушки не могли набрести на меня раньше?

Я часто прикладывал руку к карману, в котором находился платок с камнем, и мысли мои заняты были грядущим разговором с ювелиром. Я был уверен, что Берг располагает любопытными и очень важными для поисков сведениями.

Крепко сколоченный забор напирал с обеих сторон на деревянное строение, напоминающее коробок, с крупной железной вывеской под козырьком, вероятно, защищавшем её от ржавчины. На вывеске краской было аккуратно выведено: «Ювелирная Берга». Широкий ставень, в тёмное время суток спасающий чистое стекло витрины от хулиганских камней, сейчас был открыт и прихвачен крючком. На витрине одиноко красовались дешёвенькие бусы, бронзовые колечки, которые хозяину или его слуге приходилось каждый день протирать шерстью от потемнений, пара карманных часов с остановившимися стрелками и подобные, мало кого интересующие безделушки.

Я вошёл в каморку и увидел стоящего за прилавком молодого человека лет тридцати. Вид у мужчины был весьма серьёзный, а пышные бакенбарды и усы тщательно причёсаны.

— Добрый день, — кивнул мужчина, когда увидел меня. — Я вас слушаю.

Я поздоровался и с сомнение проговорил:

— Я ищу ювелира Берга. Это вы?

Мужчина покачал головой с волосами каштанового цвета.

— Нет, я зять Моисея Эмильевича. Сам он в доме. Вы по какому вопросу?

— Видите ли, мне в руки попал драгоценный камень, я бы хотел узнать, к какому виду он принадлежит и какова его примерная стоимость.

— Будьте добры, покажите мне, — сказал мужчина и, усмехнувшись, добавил: — я тоже кое-что понимаю в ювелирном деле.

— Ничуть не сомневаюсь, — с улыбкой сказал я, вынул из кармана платок и развернул его. Свет от большой витрины упал на камень, и на нём тотчас обозначились идеальные грани.

— Хм, — мужчина вынул из ящика под прилавком пенсне в золотой оправе и внимательно посмотрел на камень. Лицо осталось невозмутимым. Если есть на свете алчность, то она обошла стороной этого человеку.

Я молча следил за неторопкими движениями держателя ювелирной лавки.

Через полминуты пенсне было возвращено под прилавок. Мужчина тронул бородку.

— Берите камень и ступайте за мной. Я не могу ничего сказать. Такого камня в своей практике я ещё не встречал.

Он захватил с собой ключ и, пропустив меня, запер ювелирную лавку.

— Сюда, — он нырнул в калитку и двинулся по вымощенной камнями дорожке к резному крыльцу широкого ухоженного дома.

— Будьте добры.

— Благодарю.

— Здесь можете разуться.

Я оставил свои сапоги на коврике для обуви.

— Сразу направо. Это и есть кабинет тестя.

Навстречу нам выскочил черноглазый малыш лет пяти с кудрявыми волосами, который тут же закричал мне:

— Здрасьте!

— Привет! — отозвался я.

Молодой человек схватил бросившегося мальчугана на руки и чмокнул в щёку.

— Мой сын, — сказал он. — Но вы постучитесь и заходите. Он принимает всех без церемоний.

Я кивнул в знак понимания, постучал и вошёл.

На мой стук обернулся приземистый моложавый старик с обширной сверкающей лысиной над овальным, покрытым мелкими морщинами лицом. За стёклами очков всё видели и замечали внимательные глаза. Поверх этих очков старик бросил на меня любопытный взгляд.

Я поклонился и проговорил:

— Здравствуйте, Моисей Эмильевич. Позвольте представиться: Николай Иванович Переяславский, сыщик центрального района.

— Здравствуйте, — старик приподнялся над своим креслом и указал на кресло для гостей, стоящее по другую сторону рабочего стола. — Присаживайтесь. Чем я могу быть полезен?

— Совсем недавно я приступил к поискам одной девушки, Кожевиной Ольги Павловны, пропавшей два месяца назад. Вы слышали, конечно, эту историю.

— Разумеется, доводилось слышать пересуды, которых всегда много при таком чрезвычайном для нашей глуши событии, как исчезновение красивой молодой девушки.

— Ольга Павловна оставила письмо своей матери. В этом весьма любопытном послании она сообщает о том, что прибегала к вашей помощи.

Я остановился и внимательно посмотрел на Берга. Мне хотелось быть свидетелем каждого его движения после сказанной мною фразы.

— Мне действительно выпала честь оказать бескорыстную помощь этой достойнейшей девушке, — проговорил ровным открытым голосом, безо всяких ужимок, Моисей Эмильевич и замолчал, с таким же усердием глядя на меня, как и я на него.

— В каком состоянии была Ольга Павловна, когда обратилась к вам?

— В подавленном. Её что-то чрезвычайно тревожило и огорчало.

— Такой вы её видели впервые?

— Я вообще её видел впервые. До этого наши пути не пересекались. Она лишь слышала обо мне. Впрочем, мы единственные ювелиры… обратиться к кому-нибудь за помощью подобного рода она не могла.

— Ольга Павловна сказала вам что-либо любопытное?

— Её трудно было понять, речь была путаной, словно у неё помутился рассудок. Она лишь спросила меня, имею ли я возможность заменить в одном украшении камень на стекло. Я сказал, что имею и пригласил в свой кабинет. Она показала мне украшение и тотчас заявила, что стыдится того, что ей нечем заплатить и что она сразу в этом не созналась. Я успокоил её, уверив, что работа эта не сложная и что я могу выполнить её менее чем за полчаса. Она обрадовалась и начала меня весьма усердно благодарить. Меж тем, сами понимаете, любопытство терзало меня, но я не решался спросить её, откуда это украшение, ибо золота в нём было чрезвычайно много. Ольга Павловна, наверное, прочла это любопытство у меня на лице и, скромной грустной улыбкой расположив меня к откровенности, сообщила, что украшение подарил ей жестокий и бессердечный молодой человек, которого она подозревает в приобщении к магии, находит его настойчивость и намерения злыми; заверила меня, что как могла отказывалась, но молодой человек, считавший себя её женихом, с ужасной наглостью предуведомил её, что хочет она того или нет, а украшение сейчас же окажется у неё дома. Он приказал девушке всегда носить это украшение.

Берг прервал свою речь и вздохнул.

— Разумеется, я тут же спросил, почему она не откажет наотрез этому наглецу, чтобы и след его простыл. Ольга Павловна ещё раз улыбнулась, в уголках её глаз засияли слёзы, и ответила, что давно бы так поступила, но какая-то страшная сила заставляет её бродить на окраине деревни, а противиться этой силе она не может.

— Это весьма полезные сведения, благодарю вас, Моисей Эмильевич. Я принёс камень, чтобы вы взглянули ещё раз.

— И напрасно, — раздосадовано и раздражительно сказал Берг и отвёт взгляд.

— Почему же?

— А вот можно вас спросить: вы много видели ювелирных изделий?

— Случалось видеть, но редко, — признался я, немного удивлённый внезапной переменой, случившейся с Бергом.

— И когда-нибудь вы видели камень такой чистоты?

— Нет.

— Вот и я нет.

— Моисей Эмильевич, в том, что вы не сталкивались с подобным камнем, ничего удивительного, а тем более предосудительного нет.

— Напрасно, напрасно вы так жалеете меня, молодой человек. А мне вот, скажу вам, очень стыдно. Даже после сделанной работы для меня осталось загадкой происхождение этого камня, несмотря на мой богатый опыт. Получается, что я не смогу вам помочь. А ведь вы, я думаю, пришли бы ко мне, даже если бы Ольга Павловна и не упоминала обо мне в своём послании, не так ли?

— Вы угадали, Моисей Эмильевич. Я бы непременно пришёл, надеясь получить сведения не только о вашей встрече с госпожой Кожевиной, но и о находящихся в моих руках камне.

— Да, да, да. К сожалению, я не знаю, что вам посоветовать. Пожалуй, вы можете обратиться к ювелирам в столице, там работают великие мастера ювелирного дела, например, Пашев, Фахтенбраун, Кольц, Вяловский. Они подскажут.

— Благодарю, — кивнул я Бергу, решив не стращать его собственными проблемами с законом. Положение моих дел было такого, что я и мечтать не мог в ближайшие месяцы вернуться в столицу.

— Не за что меня благодарить, — махнул рукой Моисей Эмильевич. — Я бы хотел вам помочь, да не могу. Позвольте задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Владеете ли вы сведениями, достаточными для успешного завершения поисков Ольга Павловны?

— Нет, — вздохнул я и начал подниматься. — Узнать что-либо новое и важное от жителей деревни не удалось и едва ли удастся. Мы с Авдотьей Парамоновной, матерью Ольги Павловны, изучили место, на котором якобы в последний раз видели девушку, но ничего примечательного не нашли. Если честно, я в замешательстве.

— Но возможно ли вообще отыскать госпожу Кожевину? — осторожно спросил Берг.

— Разумеется, возможно. Тем более, некоторые обстоятельства указывают на то, что она жива. Поиск Ольги Павловны — это всего лишь очередное трудное дело на посту сыщика. Рад был встречи с вами.

— Взаимно, господин Переяславский. Позвольте проводить вас.

— Благодарю.

Я быстро обулся, и мы распрощались.

Солнце уж начало длинными мазками рисовать неповторимый закат очередного дня, мороз крепчал и начинал по краям оконных стёкол класть узоры; из дымарей потянулся серый вихрастый дым; почва твердела с каждым шагом и, крошась под ногами, обращалась в пыль.

Авдотья Парамоновна встретила меня с беспокойством и сразу же заявила, что готова слушать. Я поделился с ней тем, что поведал ювелир, и, услышав в ответ тысячу восклицаний, решился спросить, как она отнесётся к тому, что я возьму камень для продолжения поисков Ольги Кожевина без промедления согласилась, однако её быстрое согласие выдавало лишь всем знакомую ранийскую доверчивость к каждому прохожему. Я предложил составить своеобразный договор, утверждающий мою ответственность за судьбу найденного ею камня, но Кожевина решительно запротестовала и даже состроила обидчивую физиономию.

— Такого стыда я ещё не видывала: чтобы честным людям на слово не верить! — заявила она и о подробностях договора не захотела и слушать.

— Боюсь, камень может пригодиться, когда я обращусь к всеведущему человеку.

— Так берите! Он мне вовсе не нужен. Вы, главное, постарайтесь найти Оленьку!

Я глянул в окно, за которым только-только начал угасать короткий день поздней осени, и решил, что нужно сейчас же обратиться за помощью к Рыцарю Ночи. Я был уверен: этот достойнейший господин вновь сможет помочь.

Разумеется, остаться на ночь в деревне Савкиной было благоразумней по двум причинам: во-первых, ночью я мог хорошо всё обдумать, во-вторых, на следующий день я мог бы узнать ещё кое-что любопытное и важное для поисков. Но эти простые доводы разрушались совершенно ясным осознанием, граничащим с предчувствием того, что место, где исчезла Ольга Павловна, исчерпало себя и более никоим образом поискам не поможет. А предчувствие порой играет великую роль в выборе моих поступков.

— С вашего позволения, я продолжу своё путешествие без промедления. Благодарю за гостеприимство.

— Как же… на ночь глядя…

— Я приложу все усилия, чтобы вы снова увидели дочь, — искренне и твёрдо заявил я.

На полчаса растянулось долгое слёзное прощание. В конце концов, Авдотья Парамоновна выпроводила меня на крылечко и даже помахала платочком, которым вытирала слёзы.

Свиток двенадцатый Едва не съеден

По черному куполу бездонного неба медленно плыли освещенные восходящей луной облака. Морозец, крепчающий с каждой минутой, разлился в ночном воздухе. Ветерок то лениво замирал, то легким порывом трепал волосы и пытался залезть за воротник.

Я спустился по широкой спящей улице под редкий лай собак, покинул деревню и зашагал к опушке леса. Не хотелось мне, чтобы чьи-нибудь любопытные глаза заметили позывное заклинание.

Довольно плохо разбирал я дорогу, часто спотыкался через кочки и пеньки, и потому путь, на который я мысленно отводил не больше пятнадцати минут, растянулся на полчаса, а то и больше. Когда окраина леса надежно скрыла меня от посторонних, я зашвырнул камешек, подаренный Рыцарем Ночи, поднял указательный палец над головой и сказал во всю грудь:

— Рыцарь Ночи, взываю тебе! — и чуть тише прибавил. — Приди, если не занят доблестным делом спасения погибающих душ!

Молочный свет пущенного луча упал на лесную опушку, осветив изогнутые ветки деревьев, которые в этот миг напоминали многоруких уснувших великанов; голос прокатился по невидимым тропам и ложбинам, норам и кустарникам и затих в навалившейся тьме.

Я решил ждать. Прохаживаться из стороны в сторону было делом хоть и приятным и располагающим к раздумьям и поэзии, однако же требовало ровной земли, камня мостовой или паркетного пола. После того, как я пару раз споткнулся и едва не клюнул носом, я по-мальчишески забрался на первое попавшееся дерево, удобно расположился на крупной ветке, улыбнулся самому себе, приподнял воротник и уперся спиной в шероховатый ствол.

На удивление быстро я уснул, и явился мне темный всадник на громадном коне, из ноздрей которого вырывались серебристые струи пара. Всадник несся по бескрайней долине, освещенной яркой луной. Над долиной висело беззвездное небо с клочками плывущих облаков.

— Это опять вы, сударь? — спросил всадник с дружеской усмешкой, которую я не видел, а чувствовал сердцем.

— Да, я. В беду еще не попал, но в совете вашем нуждаюсь, — ответил я, хотя во сне меня не было.

— Смею вас заверить, еще попадете, если продолжите свое путешествие в сторону Уральских гор.

— Уж не отговаривать ли меня решили?

— Что вы, господин Переяславский! Как можно?

— Извините, что беспокою вас, но я в тупике. Мне нужна помощь человека, знающего горы как самого себя…

— Такого человека нет, уверяю вас. Урал непостижим!

— И все же. Не могли бы вы познакомить меня со старцем, о котором упоминали в беседе прошлой ночью?

— С удовольствием, господин Переяславский! С превеликим удовольствием, но… я могу лишь указать вам путь. Сам же я связан долгом, о котором вам прекрасно известно, и не имею возможности покидать те месте, где обитают люди, нуждающиеся в помощи.

— Я понимаю.

— Вы не поверите, насколько я счастлив, что нашёлся человек, который может передать мой поклон и горячий привет дорогому Авениру! Я укажу вам дорогу. Спросите как, сударь? Что ж, не скрою, есть у меня на вооружение одно хитренькое заклинание, которому меня обучил Авенир. Оно дарит знание.

— Знание? — переспросил я.

— Совершенно верно, уважаемый Николай Иванович. Я передам вам знание о том, где находится старец. И вы найдете его без труда. Вы будете чувствовать, в верном ли направлении двигаетесь, нужную ли тропу выбрали, сама местность будет вам подсказывать. Только погодите, не просыпайтесь несколько минут.

— Продолжительность сна — в нашей ли она власти? — улыбнулся я. — И ещё вопрос: как же смогу вас отблагодарить?

— Вы отблагодарите меня тем, что передадите мой привет. Правда, я считаю нужным напомнить, что Авенир — сложный человек в нашем светском понимании. Вы перед ним, как букашка на ладони. Только вы посмотрите ему в глаза, а он уж про вас и ваш характер, ваши привычки и манеры всё знает. Удивительный человек! Я уверен: вы понравитесь ему.

— Благодарю. Почту за честь познакомиться с такой великой личностью.

— Да, да, вы верно выразились: великой, именно великой личностью! Итак, прощайте. Я спешу приступить к волшбе.

— Прощайте, Рыцарь. И огромное спасибо!

Ведение распалось, а вместо него подступила боль в спине. Я проснулся и испугался, что слишком рано пришёл в себя и что Рыцарь Ночи не успел поделиться со мной знанием. Но как только я вспомнил об Авенире, мне стало совершенно очевидным его местонахождение. Перед взором пронеслась гора, около которой я будто бы бродил много раз, хорошо знакомые деревья, спускающиеся по крутому склону, озеро с темной ледяной водой. Да, теперь я знал, где живет Авенир и как добраться до него, но я также знал, что не быть моему пути легким.

Оглядевшись вокруг и увидев всю ту же ночь, я спустился на землю и почувствовал силу внутри себя и желание немедленно продолжить путь. Я ни на миг не сомневался, что Авенир — тот человек, который сможет помочь, откроет тайну странного камня, а значит, я доведу свое дело до конца, отыщу пропавшую Ольгу Кожевину.

Но как добраться до старца, ведь между ним и мной лежит добрая тысяча верст? Конечно, можно трансгрессировать, но безопасно ли это делать в крупной деревне? И я решил, что куда вернее будет воспользоваться оборотным зельем и некоторое расстояние преодолеть в теле волка. А впрочем… откуда я знаю, что через двадцать-тридцать вёрст не раскинется другая деревушка, ещё крупнее этой? Быть может, Рыцарь Ночи потому и путешествует в этих краях, что они полны разным людом, расселившимся здесь пять-шесть столетий назад.

«Была — не была! — сказал я сам себе, выбрался из чащи, скинул сумку и вынул из нее трансгрессионную карту. — Заодно проверю, насколько правдивы слухи об отличной работе отдела внутренней трансгрессионной безопасности Ранийской империи».

Я думал, что во тьме будет тяжело пользоваться картой, но узкие бороздки, которые покрыли всю поляну, светились мягким голубым светом. Я укорил себя за безрассудство, (свечение могли заметить из крайних изб) и все же продолжил изучать карту.

Довольно быстро я нашёл искомое место: я знал, что там живет Авенир. Я опустился на одно колено и резким движением поставил деревянный цилиндр на мерзлую землю.

Поднявшийся вихрь толкнул меня в грудь, перехватил дыхание и засвистел в ушах. Я несколько раз перевернулся в воздухе. Из темного, стремительно движущегося хаоса вдруг проступили тонкие дрожащие сияющие золотые линии. Подобно той короткой, едва уловимой, но ясной и навсегда запоминающейся мысли, что похожа на прекрасную обнаженную женщину, показавшуюся из-за портьеры и сейчас же скрывшуюся за ней, в голове мелькнуло удивление.

«Значит, хорошо работают», — подумал я со злорадной насмешкой над самим собой.

Я упал на бугристую землю, а в правый бок уткнулась острая ветка. Открыл глаза (я закрыл их невольно, чувствуя, что падаю) и увидел, что золотая трансгрессионная сеть сковывает меня. Она и явилась причиной падения.

Кто-то с глухим ударом опустился около меня и, тяжело дыша, произнес прерывающимся, но хорошо поставленным голосом давно заученную фразу:

— Вы задержаны за незаконное применение трансгрессионного заклинания на территории Ранийской империи и будете доставлены в Министерство внутренней безопасности. Назовите свое имя.

— Позвольте до времени отклонить вашу просьбу, — сказал я сквозь сеть.

— Это ваше право, сударь. Прошу не выказывать сопротивление законному задержанию. Сие действие будет бесполезно и, более того, может нанести вред вашему здоровью.

— Я начинаю сомневаться, что опутан сетью на территории Ранийской империи.

— Отчего же, сударь?

— При задержании со мной ещё столь галантно не обходились.

— Стало быть, вы уже задерживались?

— К сожалению.

Ко времени окончания этого блистательного диалога, достойного кварталов далекого Парижа, я стоял на ногах, более не опутанный сетью, но с деревянными колодками на руках.

— Приготовьтесь, сударь, к трансгрессии. Я полагаю, вам это не составит труда?

— Что вы, совсем нет.

Я даже заразился какой-то веселостью.

— Вот и отлично. Погодите. С вами еще кто-то? — спросил жандарм изменившимся голосом.

— Я один.

— Тогда кто же… Сударь, прошу вас выйти на свет! — крикнул жандарм кому-то за моей спиной. Он вынул из кармана стеклянный молочного цвета шарик и поднял над головой. Я обернулся, и мы оба увидели нечто ужасное.

То был не просто волк. Я уверен, что таких огромных волков не бывает на свете. Неподалеку от нас на мощных кривых ногах стояло чудище, чья голова с полуоткрытой пастью и сияющими глазами находилась на уровне моей груди.

— О, Небо… — краем рта шепнул жандарм.

Чудище смотрело на нас, не двигаясь. Так прошло несколько долгих секунд, а потом громадный волк резко присел, собравшись прыгнуть. Жандарм выкрикнул незнакомое трансгрессионное заклинание. Он крепко держал меня одной рукой, но я не приготовился к трансгрессии: взгляд страшных волчьих глаз словно завладел мной. Я оставался на месте телом и сознанием. Магия, привлеченная жандармом, потянула и меня, но стрела, пущенная из зарослей, вонзилась жандарму в руку, которой он держал светящийся шар. Меня подняло в воздух, но поток магии вдруг оборвался. Свет шара померк, и я упал в куст, разодрав себе лицо.

«Раз, два, три…» — посчитал я. Что-то острое вцепилось в ногу и одним сильным движением выдернуло из куста. Я перевернулся на спину и увидел над собой зверя, чья зловонная пасть освещалась взошедшей луной. Это существо, выпущенное не иначе как самим Аидом из подземного царства своего, стояло неподвижно и смотрело поверх деревьев. Ужас, который сковал моё сердце и тело не хуже колодок, только нарастал, ибо я понимал, что чудовище одной лапой раздавит меня, если станет на грудь.

Потом я услышал скрипучий голос, и луна бледным светом отделила от тьмы сгорбленную фигуру человека с кривой палкой в руке. Не сразу я понял, что это лук, из которого была пущена стрела, пробившая руку жандарма. Человек двигался боком и шатался, словно только учился ходить, а говорил медленно, растягивая слова, и казалось, будто он пытается кричать, но изо рта вырывается только натужный шепот.

— Хр… хорошо… наконец-то. Шилиарр обрадуется… кровь нам как раз кстати… Давно наш Ярыг не пил настоящую человеческую кровь…

— Давно… — к моему пущему ужасу согласился громадный волк.

Неужели мне посчастливилось столкнуться с оборотнями?! Если так, то шансов уйти живым почти нет.

— Отойди! — велел человек волку, медленно доковылял до того места, где я лежал, и согнулся надо мной.

Я в свою очередь увидел довольно ясно то, что лицом почти нельзя назвать. На меня смотрели жуткие светящиеся желтым светом глаза с узкими вертикальными зрачками, нос был вытянут и тонок, а по маленькому, почти отсутствующему подбородку текло нечто серебристое, похоже, слюна. Человек был весь покрыт шерстью, одежда на нём отсутствовала. Он издавал терпкий запах мужского семени, смешанный со сладковатым запахом крови. У меня закружилась голова, и тошнота подступила к горлу. Пожалуй, смерть не так страшила, как близость с этим порождением тьмы.

— В нем крови хватит, чтобы задобрить Ярыга до весны. Нам повезло!

Человек вытащил из-за спины стрелу и тщательно облизал ее, прошептав едва различимые слова:

— Ярыг великий и зловещий, владыка мести и боли, отчаяния и ужаса, возьми эту жертву и перенеси к своему жертвеннику, дабы могли мы подарить ее тебе всю до последней капли крови, до последнего лоскутка кожи.

Человек вставил стрелу в лук, выпрямился и нацелился на меня. Я закричал что было сил и не услышал, как загудела тетива. Мгновение, и стрела вонзилась в меня. Огонь полыхнул в груди и быстро разлился по телу. Кровавое зарево окропило ночное небо, и я задохнулся.

Но дыхание быстро вернулось, а вместе с ним боль усилилась во стократ. Тьма вновь навалилась, но на этот раз она не была такой плотной. Рядом потрескивал костер и слышался говор. Я закричал вновь.

— Гляди! Гляди! — загоготали вокруг. — О, ужасный Ярыг! Ты добыл себе жертву!

Тут же подбежал низкий и сутулый человек, обросший черной шерстью, и выдернул моей из груди стрелу. Боль была такой нестерпимой, что я на какое-то время потерял сознание.

Оно вернулось ко мне, когда с меня начали стаскивать одежду. Все, что я видел, плавилось и двоилось. Явился громадный волк и с удивительным проворством раскусил колодки. Принесли закопченный чан, из которого меня начали обмазывать густой зловонной жижей.

В голове почти не было мыслей, за исключением двух: где сумка с камнем и волшебной утварью, и смогу ли я пускать взрывающиеся сгустки магии, если ужас и боль высосали всю волю?

Впрочем, по мере того как меня покрывали каким-то составом, боль утихала и утихла до такой степени, что я стал оглядываться по сторонам и наблюдать за происходящим.

Да, я оказался в племени оборотней. Эти люди-волки собирались принести меня в жертву своему божеству. И они не спешили, ждали, когда луна поднимется выше и займет достойное место на небосклоне.

Мои руки приложили к бедрам и перетянули бечевой, а потом перенесли на огромный камень перед устрашающим деревянным идолом. Я с омерзением глядел на безобразную каменную его голову. В пустых глазницах, словно предвещая мучительную гибель, красными змеями копошилось пламя.

Неподалёку от камня, на котором я лежал, трещал сухими поленьями костёр. Правым боком я ощущал идущий от него жар. Вокруг костра собирались оборотни. С каждой минутой их становилось все больше. Одни оставались людьми, другие обернулись волками и глядели то в огонь с грустью, то на меня с интересом. Наряженный в лохмотья человек, вероятно, жрец, перебирал металлические крючья, вытаскивая и снова опуская в шевелящееся пламя. Я только потом догадался, что это были орудия, которыми жертву разделывали на куски.

Лежа на спине, пока никем не тревожимый, я усмирял боль в груди холодом камня, черпал силы в самом себе, стараясь заглушить сомнения и страхи. Я очищал разум перед последним рывком, который должен спасти меня или погубить окончательно. Дрожь пробегала по телу, но я старался не обращать на нее внимания, как и на звериные вопли, хриплый хохот и визг задравшихся волков.

И вот с черного неба упала тишина, неся новую удушливую волну страха. На краю поляны показался громадный, невиданной величины волк, голова которого могла соперничать по размерам с головой быка. Зверь неспешно перебирал лапами, а прочие волки склоняли головы, расступались, высвобождая путь. Гигант обошел костер и замер, а потом припал грудью к земле, не смея взглянуть на грозного идола, из-за спины которого сияла полная луна.

Тень идола вплотную подползла к моим ногам. Лютый холод охватил меня, и я почти потерял надежду вновь собрать свои силы. Казалось, что в деревянной фигуре божества воплотилась моя смерть.

А волк поднялся, встряхнул головой и кувыркнулся. Потрескивание костра слилось с треском костей и звуком сухой лопавшейся кожи. Через минуту вместо волка с земли поднялся ужасный получеловек. Он повернул морду к идолу и сказал громко, но всё равно как бы шипя:

— Ярыг великий и зловещий, владыка мести и боли, отчаяния и ужаса! Взываю к тебе! Видишь, мы помним о тебе ежечасно, мы дарим тебе жертву полнокровную, жертву человеческую. Не забудь нашей любви к тебе и прояви милость к нам и всю злость и ярость к нашим врагам. Защити нашу волчью кровь, а в ответ прими кровь человека. Пусть его вопль будет тебе сладкой музыкой, его агония — танцем умирающей плоти!

Вождь протянул когтистую руку, и подоспевший слуга положил на его ладонь топорик. Слуга хотел было убежать, но вождь прошипел:

— Стой…

Человечек замер на месте и слезы побежали по его грязной физиономии.

— Я должен проверить, хорошо ли ты нагрел их…

— Да, господин, — содрогаясь, согласился слуга и, когда вождь прислонил обух к его спине, заверещал так громко, что у меня зазвенело в ушах.

— Хорошо. Отныне ты у меня в милости. Ступай.

Человечек, хныча, упал на землю и пополз прочь, сопровождаемый завистливыми взглядами. Возможно, этой же ночью его растерзают соплеменники.

А я уже давно лежал с закрытыми глазами, вспоминая все, чему нас учили в Академии по части защиты. В одном месте я уже прожег веревку. На кончиках пальцев уже зрело, пощипывая кожу, заклинание.

Вождь подошел к камню, на котором я лежал, с равнодушием оглядел меня и замахнулся, чтобы отрубить мне ногу. Сквозь полуопущенные веки я видел, как раскаленное до красноты лезвие топора медленно опускается на меня. В последнее мгновение, чтобы выиграть время, я убрал ногу и выстрелил крошечным комочком огня в лицо вождя. Тот пошатнулся и замычал, пытаясь смахнуть особое липнущее пламя. Топор звякнул о камень и лопнул. Поляна сотряслась от единого возгласа удивления.

В ту же секунду я вскочил. Веревки лопнули. Пока я собирал в ладонях мощный заряд, вождь, все-таки смахнул огонь волосатой ручищей, а другой потянулся ко мне. Я пустил клокочущий шар белого пламени в идола, и тот взорвался, словно кучка хвороста. Я протянул ладони, пристально глядя на крутящуюся в воздухе каменную голову. Вождь вцепился мне в ногу и дернул. Я потерял равновесие из-за размазанной по камню жижи и упал на спину. Боль сковала меня, но я знал, что сейчас самое главное — поймать каменную голову.

— О, Ярыг! — зарычал вождь.

Он рванул меня к себе, чтобы вцепиться зубами, но я уже поймал каменную голову идола. Со всей той яростью, которая появляется, только когда человек вырывает жизнь свою из цепких объятий смерти, я опустил её на голову вождя. Камень разлетелся на мелкие осколки словно стекло — такова была сила удара. Из ушей вождя фонтаном брызнула кровь, и он скользнул под камень, выпуская мою ногу.

И тут громыхнул вопль ярости и гнева. В едином порыве оборотни бросились ко мне. Те, что были в волчьих телах, мгновенно опередили прочих. Но я был страшен как они. Ударами ладоней я ковал молнии и сражал одного волка за другим. Их тела взрывались в прыжке, и кишки тяжелыми влажными лентами вились в душном воздухе.

— Ко мне, моя сумка! — закричал я. — Ко мне, моя одежда!

Два темных комка послушно поднялись с края поляны. Они летели секунды три, а я успел за это время убить четверых оборотней. Стая обезумела, и вспыхивающие заклинания более не пугали людей-волков, жаждущих расправы надо мной.

Я поймал сумку и одежду, свернутую в большой клубок, и произнес невербальное заклинание трансгрессии. От его силы камень под ногами взорвался, тысячи острых камней брызнули во все стороны и добили стаю оборотней.

Свиток тринадцатый Отнятое сердце

Я пролетел между ветками, сильно оцарапавшись, и угодил со всего маху в мелкий ручей. Вставать я не спешил, даже шевелиться не хотелось. Просто лежал в ручье, едва чувствуя через стену боли, как течение смывает зловонную жижу оборотней. Лежал до тех пор, пока не увидел загадочное существо, которое осторожно выглянуло из-за ствола ближайшего дерева.

Впрочем, выбираться из ручья надо было в любом случае, ведь я рисковал не на шутку замерзнуть и простыть. Из плотно сжатых губ вырывались тихие стоны, когда я поднимался на скользких камешках ручья и выравнивался, расправляя плечи. Одежда моя намокла, ее надо было сушить или на костре, или заклинаниями. Я выбрал последнее, потому что мог из ручья напиться (заклинание просушивания мгновенно вызывает жажду, ибо магическая сила произнесенных слов частично испаряет воду и из самого человека). Сначала я порылся в сумке, достал оттуда хрустальную пташку и подбросил в воздухе. Она заработала крылышками и осветила ближайшие деревья и ложбину, в которую я попал.

— Эй, кто здесь? — громко спросил я. Никто не ответил, хотя я чувствовал чье-то присутствие, да и вообще, не могло же мне привидеться маленькое тёмное существо, любопытно взиравшее на меня целую минуту? — Не выйдешь сейчас, худо будет.

Кто-то коротко хихикнул.

Я решил времени зря не терять, а на скрывающегося наблюдателя махнуть рукой. Быстро развесил одежду на ближайших кустах, сцепил руки и по очереди направлял невидимое заклинание. Быстро высох сам и даже чуть-чуть согрелся. Чтобы не замерзнуть вновь, меньше чем за минуту натянул на себя одежду, перебросил сумку через плечо и поплелся сам не зная куда.

Странное дело, птичка порхала неподалеку, то улетая вперед, то ожидая меня; ее хрустальные крылышки заставляли дрожать на предметах белый искристый свет, льющийся из брюшка и спинки; а я позабыл, что держу путь к старцу Авениру.

Изредка я почесывал себе лоб, ероша еще влажные волосы, пытаясь вспомнить, зачем я шагаю по лесу вблизи Уральских гор. Но сколько я ни напрягал голову, все было напрасно. Какая-то пелена преграждала путь моим мыслям и воспоминаниям. Даже кровожадные оборотни отступили в далекое прошлое и казались героями услышанной где-то истории.

Наконец, присущее каждому человеку желание разобраться с тем, что было, попытаться разгадать то, что будет, заставило меня остановиться. Я с удивлением обнаружил себя в густой лесной чаще. Я был уже настолько околдован, что не помнил, ни откуда пришел, ни куда иду, ни кто я на самом деле. Наверное, назвать свое имя было бы для меня непосильной задачей в те странные минуты.

И тут я резко обернулся и заметил слева от себя движение. Серый комок легко спрятался за деревом в полутьме ночной лесной чащи. Хрустальная пташка не могла осветить всё до последней детали.

— Кто здесь? — вновь спросил я высоким громким голосом.

— Тут, тут, тут… Тута я, — щелкнуло из-за дерева. — Я туточки!

В неверном свете я увидел, как существо, едва достающее мне до колен, выпрыгнуло на дорожку, замахало тоненькими ручками, похожими на веточки, и вдруг плюхнулось мне под ноги. Я отшатнулся.

— Милостивый государь! — пискнуло существо и слегка приподняло свою трясущуюся голову, тёмную, корявую, словно покрытую древесной корой. — Рад, несказанно рад видеть вас! О повелитель мой, как долго я мечтал о встрече с вами!

— Да? — глупо шепнул я, оставаясь недвижимым и прикованным взглядом к этому странному жителю лесной чащи.

— О разумеется, сударь, разумеется, дражайший, любезнейший, сладчайший Ни… Николай Иванович. Как можно в этом сомневаться?

— Как же… Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Я… я… да я откручу нос всякому, кто скажет, что не знает славнейшего Николая Ивановича! Тут, тут, туточки вас все знают. Вы тут дорогой гость. Вас тут, тут вас ждут!

— Кто ждёт? — с сомнением спросил я, хотя в душе мне было совершенно всё равно, кто меня и сколько ждёт и ждёт ли вообще.

— Несравненная Уральта, сладкоустая Пиренея, златовласая Карпата, большегрудая Кавказа, смешливая Анда, жаркая Кордильера и другие, другие, другие. Все ждут вас! Идемте за мной, медлить нельзя!

— С этими сударынями непременно следует познакомиться, — заметил я, находясь как в чаду.

— Непременно, благороднейший Николай Иванович, ваш честнейший долг познакомиться с ними. Так шагайте же за мной и не отставайте. Я приведу вас в обитель, где скучают без вас эти сударыни, которых вы ласками сможете утешить.

Сказав это, существо выпрямилось и с поразительной ловкостью бросилось по тропинке. Я побежал за ним, спотыкаясь о рытвины и кочки, сдирая ветвями кожу с лица. Птичка летела над нами, светом выхватывая из тьмы деревья, кусты, тропы, валуны и глубокие ложбины, из которых я с трудом выбирался, возбуждённый сильными чарами лесного жителя. Кажется, не раз падая, я даже понимал, что околдован, иду на погибель, но это была мысль маленькая, прозрачная и быстро погибавшая в пучине дикого бега.

— Ещё чуточку, чуточку, светлый государь Николай Иванович, — иногда бросало существо, останавливаясь и оборачиваясь, чтобы подождать меня. — Совсем чуть-чуть осталось. Скоро ваши мышцы отдохнут, а сердце утешится.

Но мы продолжали бежать, то поднимаясь на ветреные пригорки, то скатываясь в пологие сырые ущелья. Я не ведал, сколько времени прошло от начала нашего путешествия; казалось мне, что минул с лишком целый час.

— За мной, храбрейший Николай Иванович, мой ранийский рыцарь! — запищало существо. — Мы на месте. Да, да, на месте. Тут, тут, туточки, великодушный князь Николай Иванович!

Мы остановились у круглого чёрного камня, который почему-то напомнил громадное надгробие. Существо начало обстукивать его деревянными пальчиками и прислушиваться к исходящему от камня звуку, а я поймал птичку, усыпил её в ладонях и сунул за пазуху. Едва я успел это сделать, как земля под нашими ногами задрожала и зашевелилась, начала осыпаться. Я покачнулся и охнул: загрохотавшая воронка потащила меня под землю. Я увидел, что камень взметнулся в небо, и смежил веки, боясь замусорить глаза пылью. Мгновение я чувствовал свободное падение, словно стал истинно свободным, но потом пребольно упал на что-то твёрдое. Не став медлить, я тут же вскочил на ноги.

— Сюда, мой государь! Тут, тут, туточки ступенечки!

И точно, сквозь серую пелену оседавшей пыли я заметил широкие каменные ступени и поспешно сбежал по ним. Круглое каменное кольцо, на котором я только что стоял, закрутилось и поднялось под потолок, преградив собой путь наверх. Пламя многочисленных факелов на стенах заколыхалось от мощного движения воздуха. И тут же навалилась тишина, стало слышно откуда-то доносившееся журчание воды.

— На месте, сударь мой Николай Иванович. Туточки вы отдохнёте. Своей деревянной пиписькой клянусь: вы расслабитесь как нельзя лучше! — пищало существо, дрожа своим тщедушным тельцем от восторга.

Оно подбежало к запертой деревянной двери, несколько раз подпрыгнуло, пытаясь ухватиться за высокую ручку (я уж хотел помочь), наконец, ухватилось и каким-то образом потянуло на себя дверь.

— Привёл! — заверещал мой маленький проводник в образовавшуюся щель. — Я привёл его, красавца!

Ещё не заглох этот возглас, а чары уж рассеялись: до того громадной мне показалась разница между безразличием, царившим в моей душе минуту назад, и нынешним твёрдым осознанием того, что я попал в западню.

— Куда же ты меня привёл? — спросил я довольно-таки сурово.

Существо спрыгнуло на пол и бросило на меня ничем не прикрытый, злобный взгляд, а гадкий коричневый рот растянулся в самодовольной ухмылке.

— Увидишь, красавчик.

— Эдак ты меня теперь называешь, маленький пакостник? — гаркнул я.

— У тю-тю! Испугал! Я тебя не боюсь, Николаша! Тут, тут, туточки я в полной безопасности и могу называть тебя как хочу!

— Что?! Ну-ка, иди сюда! — я щёлкнул пальцами, и существо мигом подскочило и зависло в воздухе, пронзительно запищав. — Будешь ещё обзываться, мерзкая ты деревяшка? Переяславский тебя сейчас манерам хорошим учить будет.

Я хотел применить заклинание немоты, но не успел: в помещение вошла девушка, посмотрела на меня, на кричавшее существо и едва заметным движением губ разрушила мои чары. Маленький проводник упал на пол, тут же вскочил и разразился в мою сторону какой-то пещерной руганью на неизвестном мне шипяще-щёлкающем языке.

— Хаштырь, замолчи, — небрежно сказала девушка.

Существо повиновалось беспрекословно: в молчании бросилось на колени и морщинистым лбом прижалось к полу.

Девушка даже не посмотрела вниз, она сразу перевела взгляд на меня.

— Добро пожаловать, сударь, в гостеприимную обитель уральских фей. Вы будете здесь дорогим гостем.

Я счёл нужным склонить голову в знак почтения.

— Что же явилось причиной вашей ссоры? — спросила девушка с полуулыбкой.

Существо приподняло свою голову и пропищало:

— Сударь грозился расправой, он хотел отрубить мне голову, если я не отведу его обратно, туда, где он заблудился!

— Так? — и снова взор пронзительных светлых глаз пал на меня.

— Это ложь, — ответил я кратко и твёрдо.

— Ты смеешь лгать?!

Существо, которое оказалось способным плакать, брызнуло слезами и подползло к ногам девушки, невнятно моля о пощаде.

— Довольно, надоел мне сей спектакль. Ты обижаешь моих гостей. Сегодня же я прикажу распилить тебя на ветки.

— Госпожа, о, госпожа! Пощадите! — помещение наполнилось воем и стонами. — Всегда служил вам, всегда приводил вам…

— Довольно! Замолчи! — особенно резко и холодно оборвала девушка.

«Приводил вам» — эти слова осели у меня в голове. Они были подозрительны. Впрочем, тогда ещё ничего не предвещало беды, которая случилась далее.

— Сейчас же исчезни с глаз моих. Я не накажу тебя на этот раз за твои полезные дела.

— О, госпожа!..

— Пошёл!

Пятясь, не поднимаясь во весь рост, а скорее ползя, существо добралось до противоположной стены и скрылось в норе.

— Прошу простить за сцену. Характер невыносимый.

— Кто же он?

— Правду сказать, я никогда не интересовалась этим вопросом, знаю только, что Хаштырь — один из лесных духов, в великом множестве обитающих в этих местах. Он слуга, и его происхождение мало нас заботит. Гораздо важнее для нас гости, редкие путники вроде вас. Кстати, узнать ваше имя было бы для меня большой наградой.

Говорила девушка плавно и мягко, слова её тихо текли, следуя одно за другим. Создавалось впечатление, что она не только говорила, но ещё и пыталась околдовать собеседника.

— Переяславский Николай Иванович, — я сделал маленькую паузу, — сыщик.

Что-то похожее на удивление мелькнуло в глазах девушки и быстро исчезло. Привычная, даже, на мой взгляд, несколько заученная улыбка не отпускала бледно-розовых губ.

— Сыщик — отважная должность. Позвольте называть вас Николаем.

— Разумеется…

Девушка поняла причину:

— Меня зовут Капския, и я вышла сюда за тем, чтобы проводить вас к моим сёстрам. Они уже знают о внезапно нагрянувшем госте и больше всего на свете желают с ним познакомиться.

— С удовольствием, — склонил я голову и поправил на плече сумку.

— Следуйте за мной, Николай.

Девушка сильнее открыла дверь и начала спускаться по узким крутым ступеням в каменном ходе, освещённом частыми, но через один потушенными факелами.

Теперь я могу сказать, что Капския была светла и бледна, льняные распущенные волосы накрывали ровную гордую спину. На ней было надето странное, светло-голубое платье из грубой ткани, а на ногах — плетёные туфли без каблука. Она походила бы на простолюдинку, деревенскую девушку на выданье, если бы не княжеская стать, взгляд, свободный от чувств, белые с большими металлическими браслетами руки, не тронутые заботами, неспешные законченные фразы, быстро ковавшиеся в голове, не отягощённой мыслями о суетном. Да и то, как она шагала по ступеням, предавало её образу сказочность и мифичность.

Проход повернул влево и стал чуть менее крутым. Постепенно я начал различать женский смех и возгласы, а вскоре совершенно убедился, что мы подходим к помещению, в котором весело проводят время какие-то девушки.

И вот факелы на стенах стали совсем не нужны, ибо из проёма падал яркий золотой свет. Мы сделали последние шаги, и я ступил на пол, устланный коврами. Огромная зала с драпированными алой материей стенами, с шестью сверкающими люстрами на золотых цепях, с европейской модной мебелью, представленной диванами и стульями, обитыми узорчатой тканью, круглыми столиками и трельяжами с зеркалами, с пальмами в кашпо с изогнутыми лакированными ножками, — эта огромная зала, вдруг явившаяся среди осенней серости и холода каменистого предгорья, ошеломила меня. Также поразило меня количество женщин, в большинстве своём молодых и совсем ещё девочек, которые действительно играли, гоняясь друг за другом, прячась за многочисленными диванами и кое-где расставленными комодами, запрыгивая на стулья.

При моём появлении, сопровождавшемся великим удивлением и смятением, вероятно, ярко отразившемся на моём лице, прелестные обитательницы этой замечательной в своём роде комнаты застыли на месте, оглянувшись в мою сторону, а потом разом, словно услышали строгий наказ матери, оправив подолы платьев, уселись кто на диваны, кто на стулья, а кто на качающиеся плетёные кресла.

— Сударыни, знакомьтесь: Николай Иванович Переяславский, сыщик и наш дорогой гость, — произнесла громко и всё также текуче и немножко бесчувственно Капския. — Будем любить его и жаловать.

Я поклонился, но от меня не ускользнул огонёк, полыхнувший в глазах девиц при слове «любить». Девушки шептались друг с другом, хихикали, поглядывали на меня, но ни одна из них не смутилась и не раскраснелась.

— Вы желаете отобедать? — спросила меня Капския.

— Не откажусь и буду весьма признателен.

— В таком случае, продолжим наш путь.

Мы пересекли залу (мне было неловко ступать сапогами по коврам) и оказались на расстоянии вытянутой руки от величественной золоченой двустворчатой двери, когда Капския снова обратилась ко мне:

— Будьте внимательны и строги к проказникам-купидонам, которые могут быть весьма заносчивы, ежели вы проявите к ним в первую минуту слабость. А впрочем, просто старайтесь не обращать на них внимания.

— Хорошо, — кивнул я, а про себя подумал: «Ну и ну! Здесь ещё и купидоны водятся!».

Вторая комната по размеру была такой же, как и первая, только здесь вдоль стен лежали высокие перины, а скамьи были подвешены на отливающих золотом цепях разной длины, отчего одни скамьи висели под потолком, другие — на середине, а третьи — почти у самого пола. Но моё удивление вызвала не мебель, а существа, её использующие.

То были купидоны, которых я видел на зарисовках в книгах по древнегреческой истории: полные розовощёкие младенцы, летающие не столько при помощи крыльев, сколько благодаря магии, потому что крылышки у них были маленькими, не способные выдержать вес в полпуда. А летали они чрезвычайно быстро, сбивая друг друга, цепляясь за цепи, гоняясь за противником. Гам стоял невозможный, но причиной удивления был не шум, свойственный детям, а странные забавы этих голых сорванцов. Оказавшись разнополыми, они прижимались друг к другу, при этом купидоны-мальчики совершали ряд резких движений нижней частью туловища, отчего купидоны-девочки звонко хихикали и пищали, но чему никак не противились, наоборот, они становились ещё веселее, когда сзади к ним приставал ещё один купидон-мальчик и совершал такие же движения, а над этим мальчиком сзади в такой же мере подшучивал другой разгорячённый малец. В результате получались целые хороводы до десятка купидонов, совокупляющихся друг с другом по-взрослому.

От подобного зрелища у меня даже лоб вспотел, я едва разбирал дорогу. В какую подземную обитель разврата я попал, и что меня ждёт? Я поглядел в красивый высокий затылок впереди идущей Капскии, и мне почему-то захотелось грубо остановить её, положив руку на плечо, развернуть к себе и спросить, что здесь, наконец, происходит и куда она меня ведёт. Но если быть предельно честным, у меня в голове промелькнул и второй вариант: тут же, не медля ни секунды, отбросить в сторону свою сумку, сорвать с девушки платье и овладеть ею на одной из перин, да так, чтобы она кричала на весь Урал, и крик её был слышен аж до старой чопорной Европы.

Она словно бы уловила эту мысль, с задорной улыбкой оглянулась, пригрозила пальчиком и толкнула двери.

Мы оказались в суровом каменном коридоре с тремя проходами.

— Не кажется ли вам, уважаемый Николай Иванович, что следует пройти в покои нашей госпожи и познакомиться с нею?

— Ээ… пожалуй, это замечательная идея.

— Значит, сразу налево.

Мы прошли немного и остановились посередине круглого помещения с диванами вдоль стен. Это помещение было чем-то вроде коленной чашечки в человеческой ноге: оно соединяло два прохода: один холодный каменный, а другой, как потом оказалось, блистающий уютными восточными тканями.

— Николай Иванович, я должна вам кое-что сказать. — Капския выглядела смущённой и как бы сомневающейся в известном ей предмете. — Видите ли, наша госпожа — великая фея Тауфтанского предгорья много лет назад завела такой обычай… как вам это сказать… все гости её не зависимо от возраста и положения… давний обычай, традиция, которую никто не смеет нарушить… все гости её входят в её покои без одежды.

— Что вы, это не страшно, я оставлю свой полушубок и жилет там, где вы укажете, — быстро произнёс я, хотя в глубине души и сам не верил в то, что угадал направление её мысли и мигом оборвал все сомнения.

— Нет, Николай Иванович, — продолжила Капския, заламывая руки, — благодарю за покорность, но… она требует уже много-много лет и даже десятилетий, чтобы входили к ней без одежды вообще.

— Постойте, — нахмурил я лоб, — я не понимаю.

— Вы как гость великой феи Тауфтанского предгорья должны снять всю одежду перед тем, как входить в покои госпожи.

— Но как же…

— Умоляю вас! Заклинаю! Все без исключения так входили.

— Это чья-то злая шутка, и я отказываюсь принимать в ней участие.

Едва я это договорил, Капския распахнула дверь и с не девичьей силой втолкнула меня в другой коридор.

— Идёмте скорее, она ждёт! Скорее же!

Капския шагала рядом, вся взволнованная и бледная (уж после я понял, что это была лишь актёрская игра), изредка подталкивая меня и, вероятно, околдовывая, потому что я чувствовал совершенно ясно, что иду против своей воли.

Скоро мы увидели свет, прямоугольником ложившейся на каменный пол, и оказались в другом помещении, небольшом и чрезвычайно уютном. Я не успел и глазом моргнуть, как возникли неизвестно откуда две девицы в странных полупрозрачных платьях и сначала сорвали с меня сумку, потом ловко расстегнули и швырнули на диван полушубок, затем одна стащила жилет, другая посадила на стул, а Капския рванула сапоги и чулки. Я пытался бороться, но не столько волшба, сколько простая магия женских рук, раздевающих мужчину, оказалась во сто крат сильнее меня.

— Довольно! — рыкнул я и поднялся.

Девушки воспользовались этим и вмиг освободили меня от нижнего белья.

— Хорош, — сделала итог Капския, окинув меня похотливым взглядом.

— Жаль, не моя очередь зачинать, — с грустью и со вздохом добавила другая девица.

Двери распахнулись, и в широком проёме показалась ещё одна девушка, совершенно нагая, с ослепительными формами и льняными волосами до округлых матовых бёдер.

— Госпожа ждёт, — сказала она, глядя только на меня.

Я запротестовал было, но Капския и её подруги толкнули меня к нагой девушке, а та быстро закрыла двери, отрезав, таким образом, путь к отступлению. Разумеется, я бы мог применить магию и одним движением руки перебить половину мебели, занимающей эти подземные хоромы, но останавливали меня эти фокусы с раздеванием и пьянящая бессонная ночь. Поэтому я, как послушный мальчик, босиком шагал по толстым коврам, текущим своими бесконечными узорами по коридору.

Снова дверь. Господи, сколько же сегодня было дверей!

— Прошу.

Створки открылись. Смущенный своей наготой я шагнул в странное многогранное помещение, в котором было по меньше мере пять стен (точно я не смог посчитать), увешанных картинами, изображающими интимную обстановку и в различных позах совокупляющихся мужчин и женщин. Прямо напротив меня стояла огромная кровать с алым подобранным пологом, а на кровати полулежала на левом боку женщина, на вид зрелая, но ещё не ведавшая старости. Копна чёрных волос падала на плечи, а крайние пряди при каждом движении катались по большим, налившимся грудям.

Женщина повернула голову, когда я уже был на середине комнаты, словно до этого не заметила открывшихся дверей. Её взгляд, доселе наполненный какой-то тихой грустью, а точнее, скукой, сразу загорелся и стал живым. Она улыбнулась мне, приподнялась на левой руке и слегка приподняла верхнюю правую ногу. От её просто движения у меня перехватило дыхание, судорожный ком свился в груди.

— Здравствуйте, Николай Переяславский, — сказала она дрожащим, низким голосом, и голос этот выдал её пылкость и самоотверженность в любви. Я сразу понял, что она вся, от волос до пальцев ног, являет собой всепоглощающую страсть, она рабыня этой страсти, она и госпожа. — Что же вы стали? Садитесь ко мне.

Я не двигался.

— Садитесь, я вас не укушу, — она хохотнула и добавила тише, — и вашего… мм… сударя буду трогать, только когда вы разрешите.

Что же я, в самом деле, мальчишка какой, ни разу не видевший обнажённой или не ласкавший женщину? Кто кого должен смущать и ставить в неловкое положение, кто кого должен компрометировать и совращать? Может ли мужчина позволить женщине, какой бы опытной она ни была, насмехаться над собой?

Подумав столь критически, я резко подошёл и сел на край кровати, устланной бархатным покрывалом.

— Меня зовут Уральта. Я госпожа фей и здешняя владычица. Мой слуга привёл вас сюда, приворожив. Буду откровенна: он удивлён, что вы так легко поддались на волшбу, он полагает, что вы до этого были в какой-то передряге. Не так ли, Николай Иванович?

— Это верно. Мне трудно пришлось в схватке с оборотнями, но ещё труднее выносить мысль, что ваш слуга, действуя обманом, привёл меня в место, о котором я ничего не знаю, и странности которого дают мне понять, что мои передряги, как вы изволили выразиться, ещё не закончились.

Женщина с возросшим вниманием заглянула мне в глаза.

— Я знаю, вы сыщик, но я не могу поверить, что в вас нашлось столько храбрости, чтобы вступить в бой с оборотнями. Эти кровожадные твари достойны целого отряда хорошо вооружённых воинов. Как же вы справились?

— Моя заслуга не велика. Я всего лишь не медлил, использовал наиболее подходящие моменты для ударов. Не думаю, что даме это сколь-либо интересно.

— Почему? Разве дама не может интересоваться храбростью такого сильного мужчины, как вы?

Я промолчал. Уральта разглядывала меня, и от её взгляда тоненькая струйка возбуждения опускалась всё ниже, грозя переродиться в мощный, неудержимый поток.

— Вы очень красивы, Николай. Ещё я вижу вашу странную судьбу.

Тут я усмехнулся.

— Уж никогда не думал, что у голого мужчины узор на ладонях — место, наиболее достойное внимания.

— Разве судьба только на ладонях пишется? Мы все — картины своей судьбы. Наше тело, особенно глаза, носит отпечаток прошлого и будущего.

— Я буду рад, если мои передряги оборвутся простым гаданием.

— Значит, вам суждено огорчиться, — вздохнула с улыбкой Уральта. — Дел у нас много, а у вас ещё больше. Я буду руководствоваться вековыми обычаями фей, обещаю вам. Но давайте сначала поговорим о судьбах. Я вижу в вас интересного собеседника.

— Предпочёл бы перейти сразу к делу, но раз вы настаиваете…

— Вы уже бывали у гадалки, Николай?

— Если мой ответ приблизит развязку, то я вынужден ответить утвердительно на ваш вопрос.

— Что же вам сказала гадалка?

Уральта говорила со всей серьёзностью, и я вынужден был с должной внимательностью относиться к её словам.

— Она несколько раз разложила карты, а потом сказала, что не видит моей судьбы, и приказала помощнице отдать мне деньги назад.

Женщина приподнялась от удивления.

— Не увидела судьбу… — повторила шёпотом Уральта, глядя в никуда. — Это говорит он об исключительности вашей судьбы, Николай. В вашей жизни много было и будет страданий, но все они будут вознаграждены. Я вижу — не знаю, как тогда, а теперь ваша судьба открыта — необычную женщину, судьба которой пересекается с вашей судьбой. Женщина эта… о, да! Она воистину велика! Владычица жизни… Вы желаете слушать дальше? — спросила Уральта, очнувшись.

— Отвечу без утайки: нет.

— Как? Вы не хотите узнать свою судьбу?

— Мне это совершенно безразлично. Я надеюсь, что буду готов отразить обрушившийся на меня удар, но не хочу смотреть подозрительно на каждого встречного, гадая, несёт ли он меч, которому уготовано прогудеть над моей головой.

Уральта почти не слушала меня, лицо её было разочарованным и злым. Она спрыгнула с кровати и уселась в кресло, наминавшее трон. Я видел её волшебный стан, и тревожный страх снизошёл на меня.

— Ты отверг мои пророчества по неверию в них, а неверие это рождается самонадеянностью. Ты — самонадеянный мальчишка. Таких, как ты, я за сотни лет поведала множество, и все они уходили в никуда, все они становились тенями, о которых более никто не помнит. Но у каждого из нас есть право сделать выбор, и такой выбор я сейчас тебе предоставлю. Смотри. Калхея! — позвала она служанку. — Калхея, сюда!

Та девушка с белыми волосами, которая вела меня к Уральте, предстала перед ней и поклонилась.

— Зови, — только и сказала госпожа, а когда Калхея исчезла, перевела взгляд на меня. — Нынче ты будешь вершить свою судьбу.

— С великой радостью, — холодно ответил я.

Минута молчания. Мне становилось зябко, и пару раз я даже вздрогнул, и оба раза Уральта презрительно усмехалась.

Наконец, вошли пять обнажённых девиц, совсем юных. Они со стеснением стали друг возле друга и, поглядев исподлобья на меня, розово покраснели.

— Итак, уважаемый Николай Иваныч, сударь ты мой. Погляди на этих красавиц. Знаешь, откуда они? Из земли этой они. В ней они родились и вечно пребывать здесь будут. Они феи, духи этих гор. Но по традиции каждая из них должна родить купидона, зачав его от путника, попавшего в наши сети. Ты понимаешь?

Я кивнул. Конечно, я понимал. Понимал, что меня призывают участвовать в ещё одной оргии, которая разыграется в этом страшном храме страсти.

— Хорошо, что понимаешь. Я же говорю тебе, что ты должен на этом ложе овладеть каждой из них по очереди, совокупиться с нею и семя своё оставить в ней. Таково условие. Если же ты по какой-то причине не можешь, — тут Уральта усмехнулась вновь, посмотрев на низ моего живота, — или же не желаешь, то я отниму у тебя сердце, дам тебе короткий меч и отпущу тебя через единственный проход, ведущий из подземелья наверх. В этом проходе живут твари, справиться с которыми поможет лишь бесстрашие и твёрдая рука, но и тут я не уверена: ни один грозный муж не вышел живым на свет.

Я стоял неподвижно, чувствуя, как на сердце опускается груз, а в голове гулко застучала кровь. Госпожа фей не сводила с меня глаз.

— Не молчи, господин Переяславский, ответь что-нибудь да скорее: эти юные невинные тела ждут твоей грубой ласки, они в томлении, их лоно хочет принять твой эликсир новой бушующей жизни. Решай скорее!

Холод пробирал меня, и скоро внутренности мои оледенели настолько, что я смог говорить спокойным ровным голосом, который несколько удивил госпожу фей.

— Разве ты оставляешь мне выбор, несравненная Уральта — так ведь тебя величают? Твой прихвостень заманил меня сюда лживой волшбой, а значит, и ты обманула меня, заранее не предупредила, какие условия поставишь мне. А теперь, обманув раз, ты предлагаешь мне совокупиться с чередой девушек, ни одна из которых не пришлась мне по сердцу. Что же получается? Ты унижаешь моё мужское достоинство. Предлагая свои условия, ты допускаешь мысль, что я отдам чуждым сердцу девушкам свои ласки, предназначенные, быть может, для избранной, любимой женщины, испугавшись — и опять унижение! — твоего сурового гнева. Разве я могу принять твоё предложение? Разве после этого я смогу называть себя мужчиной, который имеет право презирать юношей, вступающих в неравные браки ради наследства, презирать распутных женщин, торгующих своим телом, как какой-нибудь солониной? Хоть чуть-чуть зная меня, ты бы, не прибегая к пророчествам, могла бы сказать, что мой отказ — это единственно возможный ответ.

И я замолчал, чувствуя на себе горячий взгляд удивлённой и раздражённой Уральты и восхищённые взгляды девиц и служанки.

— Ты мастак говорить, а знаешь ли ты, как я забираю сердце? — зашипела Уральта.

— Пока нет, но я трепетно отношусь к каждому открытию в своей скучной жизни.

— Но готов ли ты к такому открытию, господин Переяславский? — захохотала госпожа фей.

Мурашки пробежали по коже от её хохота.

— Калхея, свободную шкатулку.

— О, госпожа, позвольте мне не видеть… — вскричала служанка.

— Ступай за шкатулкой, а другим скажи, чтобы меч наготовили: он пригодится господину Переяславскому. А вы… вы стоите на своём?

— Увы, мы далеко от Англии, но всё же я помню, что джентльмены не бросают слов на ветер.

Уральта искоса поглядела на меня.

— Вы упрямый мальчишка, который не понимает, что может заслужить благосклонность феи Тауфтанского предгорья, обласкав пять славных девушек. Так нет, вы поступаете вопреки здравому смыслу, обрекаете себя на гибель.

— Это замечательно. Мне казалось, что это вы обрекаете меня на гибель.

— Довольно, гнусный мальчишка!

— А вот сие, извольте сказать, свинство, — молниеносно вставил я.

Уральта как-то резко обернулась, и на миг мне показалось, что на её месте стоит высокая страшная старуха в плаще. Видение исчезло, но успело засесть в моей памяти, и я решил, что надо действовать, пусть и вслепую.

Заклинание родилось в голове за секунду, потом в руку скользнула огненным ручьём магия, и я одним движением швырнул Уральту на край кровати, откуда она свалилась и скрылась из виду. Вторым движением я расшвырял девушек по полу, третьим взломал дверь, разлетевшуюся в щепки. Я удивился своей силе и побежал по коридору. Когда я влетел в помещение, где лежала на диванах моя брошенная одежда, я невольно замер от странного зрелища: непристойные картины вдруг лопнули, холсты порвались, а через секунду на пол спрыгнула пара нагих силачей, готовых растерзать меня. Я послал в них заклинания, но мужи оказались неуязвимы: они шагали на меня с холодной яростью. Попытки драться тоже не увенчались успехом: меня швырнули сначала на один диванчик, потом на другой (этот не выдержал удара и развалился), а совсем скоро я был схвачен за руки и плечи и уж не имел возможности сопротивляться.

— Ты отдашь мне сердце, — с силой в голосе сказала явившаяся Уральта.

Я понял, что это не угроза и не изъявление собственной воли, это заклинание.

Щёлкнула крышка шкатулки.

Пламя полыхнуло перед моими глазами, острая боль мечом рассекла грудь, и каким-то осколком я мысли пожалел, что не теряю сознание. Силы разом истекли из меня, я обвис и упал бы, если бы меня не держали явившиеся из картин господа.

— Ты отдашь мне сердце, — повторила госпожа фей.

Сквозь туман, окутавший глаза, я видел, что одна рукаеё держит шкатулку с откинувшейся крышкой, а другая — облекается серебряной перчаткой.

Раздираемый болью я мечтал умереть, но жизнь не уходила в этот скорбный час.

— Я забираю твоё сердце, — сказала Уральта.

Её серебряная рука прикоснулась к моей груди, а потом вошла в неё. Я заскрипел зубами. Рука шевелящимися в моей плоти длинными пальцамиохватила сердце, сжала его и вырвала. Мой вопль эхом прокатился по стенам, а я почувствовал, как образовавшуюся пустоту заполняет колючий холод, как он растекается по моим жилам, как пьянит и усыпляет. Я увидел своё сияющее сердце, которое упало на дно шкатулки и скрылось за звякнувшей металлом крышкой.

— Ты ещё придёшь за ним, я клянусь, — проговорила ровным каменным голосом Уральта. — Ты придёшь, и тогда я буду первой в очереди и выкачаю из тебя семя до капли, ты будешь молить о пощаде, будешь просить умерить свою страсть, но я не услышу тебя, а потом ты станешь всего лишь образом на одной из бесчисленных моих картин. Так и знай.

Я слышал каждое слово, падающее на меня. А боль не угасала, она всего лишь скрывалась под наводняющим меня равнодушием и бесчувствием, грозя через некоторое время вернуться с новой силой, чтобы жечь меня и мучить.

— Калхея, одень его и дай ему меч, которым он должен будет сражаться в проходе. А вы, — обратилась Уральта к нагим силачам, — подождите, пока Калхея справится, а потом в её сопровождении отведите его к вратам, открывающим подземный путь наверх. Как выполните это поручение, приходите ко мне оба, потешите меня, обласкаете вдвоём: мне скучно.

— Да, госпожа, — кивнули силачи и оторвали меня от земли, чтобы Калхея могла через ноги надеть мне нижнее бельё.

Голова моя болталась на груди, и с трудом приподняв веки, я увидел, как Уральта уходит.

— Ведьма, — прошептал я сухими губами, и шёпот мой оказался неожиданно громким.

Калхея ахнула, а Уральта остановилась, обернулась, презрительно посмотрела на меня и залилась низким удушающим смехом.

— Это всё, на что ты способен, малыш? — весело спросила она. — Что ж, я уверена, что через полчаса тебя загрызёт одна из множества обитающих в проходе тварей, и тогда ты приползёшь ко мне за сердцем, приползёшь на коленях и будешь умолять быть не такой жестокой, какой я бываю в гневе. Я жду тебя, господин Переяславский. Калхея, поторопись. Довольно ему тут болтаться, меня воротит от его бессилия.

Фея-служанка справилась быстро, ловко действуя своими маленькими белыми ручками, силачи подхватили меня и потащили через коридоры и многочисленные двери. Но в комнате с купидонами они остановились, дав возможность этим маленьким любвеобильным существам как следует поглумиться надо мной. Скоро лицо и волосы стали мокрыми и липкими, потому что я не имел сил сопротивляться их унизительным забавам. Когда я перестал быть предметом веселья, силачи поволокли меня дальше, и скоро я увидел перед собой каменную плиту, которая сейчас же была сдвинута. Нас окатило сыростью и гнилью.

— Сражайтесь, господин Переяславский, — сказала мне с некоторой теплотой Калхея, — сражайтесь, пока у вас будут силы.

Силачи занесли меня в тёмную комнату, с которой начинался мой путь наверх, бросили меня на холодную землю и задвинули плиту. Надо мной сомкнулась тьма, и последние звуки стихли.

Позади страшная бездна разврата и оргий, но я не знал, ведёт этот проход на поверхность, где светит солнце и где существует между людьми чистая любовь, или с каждым шагом я буду всё ближе к бездне, из которой не возвращаются.

Свиток четырнадцатый Опасности и встреча

Трудно сказать, сколько времени я пролежал, уткнувшись лицом в землю. Я потерял счёт минутам, которые были наполнены видениями и ужасными сценами страсти, сменяющими одна другую до бесконечности. Знаю только, что продрог и тело моё задеревенело. И всё же я не сразу ощутил даже эту одеревенелость, не говоря уж о более сложных чувствах. Я понял, что лежать более нельзя, что если я нынче, сейчас же, в эту секунду не поднимусь, то уж более не поднимусь никогда. Где-то на краю сознания вспыхнула уверенность, что у меня хватит сил перевернуться на бок, а уж потом, движение за движением, сесть.

После нескольких попыток мне это удалось. Это был мой первый праздник, моя первая победа. Потом, провозившись минут пять, я стряхнул со спины сумку (руки двигались плохо, я не мог их заломить так, чтобы ухватиться за ремни на плечах). Помогая себе ладонями и ногами, я повернулся и на ощупь (липкая тьма давила на глаза) стал искать милую сердцу пташку.

Сердце… В груди уже не было той раздирающей сознание боли. Грудь саднила подобно тому, как тлеют угли отгоревшего костра, напоминая о пламени, что совсем недавно пылало, устремляясь в небо. Саднящая боль переплеталась с ощущением холода, словно в грудь вложили кусочек льда. «Неужели я могу жить, дышать, ходить без сердца? Разве люди могут жить без сердца? Или то, что сделала со мной Уральта, всего лишь магическая уловка?» — так спрашивал я сам себя и не находил ответа.

Тем временем, я достал пташку, повертел её в руках, отыскивая у неё спинку. Скоро маленький летающий фонарик вздрогнул, тряхнул крылышками и поднялся в воздух. Тьма бросилась в углы. Я улыбнулся: от света стало легче дышать.

— Что ж, Николай, — сказал я вслух, чего раньше не делал, — надо идти.

Слева от меня непреступной крепостью высилась плита, освещённая до последней песчинки, а справа — чёрный, угрожающий, высотой в человеческий рост, проход, с которого начинался лабиринт, ведущий, если верить Уральте, наверх, под осеннее небо. Один вид этого прохода вызывал дрожь.

«Уральта — коварная ведьма, но и у неё есть границы коварства и понятия чести. Она не должна лгать о том, куда выведет эта опасная дорога. Во всяком случае, камень этот не разрушить, я чую на нём следы магии. Остаётся выбирать: остаться здесь и умереть от холода и жажды или идти вперёд и сражаться с тварями, о которых она упомянула. В любом случае, едва ли я буду с барышом».

Я напряг все силы: сначала стал на колени, а потом, задрожав всем телом, поднялся на ноги. Мне пришлось опереться рукой о камень, чтобы не упасть. Совершив эту маленькую победу, я острее почувствовал ледяной комок в груди, словно на него каплей за каплей намерзала вода. Правда, вместе с холодом во мне пробудилось ощущение силы и уверенность в себе. Немного потоптавшись на месте, размяв конечности и чуточку согревшись, я нагнулся, подобрал сумку и закинул её на плечо.

— Ну, птаха, идём вперёд, — вздохнув, сказал я и перекинул с одной ладони в другую рукоять меча. Летающий фонарик сделал надо мной круг, точно понимал человеческую речь, и полетел навстречу опасностям, отбрасывая тьму дальше и дальше.

Я шагал пока по твёрдому дну канала, но сырость становилась всё пронизывающей, а почва под ногами всё рыхлее. Я свернул за первый поворот, и теперь сырость липла к лицу, мешала идти. С потолка гулко срывались капли. Скоро я начал разбирать не только звук собственных шагов и разбивающихся капель, но шорохи и шелест.

«Какие твари могут здесь шуршать?» — спрашивал я себя, останавливаясь и пристально вглядываясь во тьму.

Наконец, по прошествии десяти минут неспешного пути, я заметил первый раз, что от света убегают странные существа. Глаза не сразу смогли уловить резкие движения загадочных животных, и всё-таки однажды, когда пташка задержалась над моей головой, а потом резко упорхнула вперёд, я к своему ужасу увидел тараканов и сороконожек, во множестве бегущих по полу и стенам. Но что это были за сороконожки! Судорога прошла по телу, и меч готов был выскользнуть из ослабевшей руки. Твари, которые первый раз в своей ничтожной и полной презрения жизни видели свет и трепетали перед ним, имели размеры гигантские. Иные особи, сметавшие ногами более мелких сородичей, были длиной, как моя кость от локтя до плеча.

— О, Небеса! — закричал я и остановился в каком-то исступлении. Мне требовалось время, чтобы прийти в себя.

«Так вот о каких тварях говорила Уральта! Неужели жизнь столь неразборчива и жестока, что может обитать и в таких мерзких существах?!»

Но назад не пойдёшь, это я понимал со всей горькой полнотой. Путь к отступлению закрыт, да и не по-мужски это. Надо идти только вперёд, более того, идти с гордо поднятой головой, словно ты идёшь по своей доброй воле, сделав единственно правильный выбор, даже если выбора этого не было.

Я двинулся дальше, справившись со своими страхами. Ноги держали крепко, а пальцы железной хваткой вцепились в рукоять меча.

«Я могу сражаться, хотя твари так бояться света, что до меня им никакого дела нет».

Так я думал. Так глубоко ошибался!

Я брёл уже полчаса. Местами ходы так сужались, что приходилось боком протискиваться меж стен из липкой грязи, вымазывая живот и спину, а бывало, и лицо. Где-то наоборот ширина оказывалась невероятно большой, а высота такой, что я ложился и полз, втягивая спёртый воздух, потом разворачивался, чтобы достать оставленную позади сумку.

Однажды я увидел рядом с собой скелет какого-то несчастного животного. Как оно сюда попало? Неужели его убили и растащили по кусочкам эти сороконожки? Мне вновь стало дурно, а тяжёлый мёртвый воздух подземелья только усугублял это тревожное, удушающее состояние. Птаха зависла под потолком, трепеща полупрозрачными крылышками, чтобы дождаться меня.

И вот, в роковой час, в одном из бесчисленных, но коротких и глухих ответвлений заурчала и захлюпала жижа. Я снова остановился и прислушался. Птичка беспокойно застрекотала, словно призывая меня спешить, и унеслась далеко вперёд. Я помчался за ней.

Отовсюду сочившаяся вода, торчащие слизкие корни мешали бежать. Сапоги вязли, отчаянно желая сползти с ног. Я воззвал к Небесам и собрал все силы, которые ещё не успели растратиться за длительный и тяжёлый путь, и насколько мог ускорил шаг.

Странные страшные звуки повторились, эхом прошлись по узким проходам. Мне показалось, что я услышал движение позади себя, и обернулся. Свободная рука тут же полыхнула волшебным не жгучим пламенем, которое коснулось сырого потолка.

Нечто похожее на гигантского крота, размером с полугодовалого поросёнка, с вытянутым рылом, оканчивающимся сверху и снизу торчащими беломраморными клыками, плюхнулось в грязь и скрылось в ней. Проклятая жижа и тварь стали единым существом. Теперь оно казалось всего лишь серым камнем.

Я стоял, в груди что-то — неужели сердце? — тяжело ухало. Тварь лежала неподвижно, словно её нет. Я двинулся дальше, не решаясь тушить огонь, постоянно оглядываясь и судорожно вслушиваясь в бульканье жижи под моими ногами. Тварь не двигалась.

«Померещилось?» — мелькнула спасительная мысль.

Но она тут же была опровергнута пронзительным визгом, от которого у человека подкашиваются колени и теряется последняя надежда и самообладание. Тварь, прыгая подобно моржу и расплёскивая жижу по стенам, за несколько секунд добралась до меня и вновь залегла в считанных метрах. От этого манёвра меня как будто схватил паралич. Я стоял лицом к твари, глядел на горбатую спину тёмно-серого цвета, на чёрные злобные глазки и слышал позади себя стрекот пташки. Что я мог сделать? Только нападать.

Тяжёлым мечом я рассек воздух. Тварь завизжала, подпрыгнула, окатив меня жижей, и снова легла, медленно двигая задом, словно готовилась к прыжку.

«Нельзя отступать! — кричала здравая мысль. — Эта мразь нападает только со спины, если сама прячется».

Резким движением я воткнул меч в грязь, потушил огонь и создал между ладоней подобное молнии лезвие, которое, сорвавшись с пальцев, со свистом рассекло проход и унеслось вдаль. Короткий визг оглушил меня. Вспыхнувшим пламенем я помог себе увидеть рассечённый надвое труп мерзкого существа. Его сильные, но обречённые на разложение мышцы мелко вздрагивали.

Постояв с минуту и даже не пытаясь понять всех одолевавших чувств, я вырвал меч из грязи, развернулся и поплёлся к пташке. Пару раз я оглянулся, но мой приговор уже не мог быть отменён. Какой бы живучей эта тварь ни была, до птицы Феникс ей далеко.

Внезапно накатила жуткая усталость. Ноги едва слушались, будто грязь с каждым шагом становилась всё гуще. Я облокотился о стену, и это едва не стоило мне жизни.

Насекомые, которые изредка сняться нам в липких кошмарах и которые, наверное, обитают в аду, чтобы мучить грешников, создали в проходах своё царство, где гостям грозит опасность вне зависимости от того, какими размерами они обладают. Слизни, сороконожки, мокрицы здесь вырастают до невероятных размеров и пожирают всякого заплутавшего в лабиринте.

Итак, обессилев, я прислонился к стене, и в это мгновение на плечо упало нечто ужасное, многоногое, извивающееся. Оно сразу учуяло тепло плоти и вонзило в меня челюсти. Я коротко вскрикнул, сбил тварь рукой, но не удержался на ногах и упал. Адские создания тотчас кинулись на меня, мечтая об одном: утолить вечную жажду, на день или два унять вечно алчущее чрево.

Нельзя описать тот ужас, что охватил меня, ибо в тысячу раз отраднее были мертвецы Гробовщика, чем многоногие, слизкие жители подземных лабиринтов. Они вцепились во все открытые места моего тела: в пальцы, в щеки, пытались проткнуть жалами плотно сжатые веки, грызли уши.

Я зажёг пламя на обеих руках, и твари бросились врассыпную, но недалеко. Подобно вампирам, они уже не могли устоять, вкус плоти для них стал дороже жизни. Одержимее одержимых, ненасытнее ненасытных, они взлетели на стены и потолок, чтобы через секунду спрыгнуть оттуда и разорвать мою плоть, расчленить, растянуть по закоулкам горячими кусками.

Они набросились вновь. Опухшее от укусов лицо я погрузил в созданное мной пламя, окунул в него волосы, чтобы согнать тварей, но они поняли, что огонь этот холодный, а может, ничего не понимая, просто кидались, шелестя ножками по полушубку, взбираясь всё выше и выше.

Я схватил меч и просто побежал, неся на себе тех, кто уже впился и наслаждался сочащейся из моих ран кровью. Я слышал движение на стенах, я видел, что стены эти движутся, ибо каждый их выступ, каждое углубление и корешок покрывали полчища насекомых.

«О, Небо!»

Хлопнув в ладоши, я магической волной стряхнул тварей с себя и со стен. Вдруг впереди восстала из жижи сороконожка размером с дворового пса. Ничего не понимая, существуя отдельно от разума, я в одно мгновение создал лезвие и пустил его вдоль прохода. Но твари только срезало десяток левых лап. Передние клыки её защёлкали, и она побежала на меня.

Что я мог сделать? Я почувствовал удар в грудь и опрокинулся на спину. Сверху прыгнула гигантская сороконожка. Под её весом я застонал, а потом услышал тонкий писк. Это тварь, поднявшись на дыбы, заявляла остальным, что она претендует на первую порцию съестного.

Пальцы правой руки ощутили жжение от укусов и ледяной холод металла.

«Что это? А… меч».

Тварь посмотрела на меня чёрными алчными глазками. Ещё мгновение, и она вцепилась бы в шею. Я схватил меч, развернул его и в последний решающий миг вонзил в сороконожку. Тварь выпрямила конечности, задрожала, по её мерзкому телу прошли судороги, в её груди заклокотало, и она повисла на острие, поверженная.

Издав вопль отчаяния и надежды, я одним могучим рывком поднялся и завертел во тьме нанизанное тело. Скольких тварей я сбил, не знаю, но они отступили. Тогда я ударил о стену мечом. Тело сороконожки соскочило и плюхнулось в грязь. Секунда, и твари бросились на то, что недавно было их властелином.

Я зажёг пламя на левой руке, держа меч в правой, и побежал, обливаясь потом, чувствуя скатывающиеся по щекам слизь и кровь от укусов. Я бежал и бежал, не замечая, гонится за мной кто-то, или я оставлен в покое. Пташка летела впереди, целёхонькая и всё такая же прекрасная.

Вдруг ноги поскользнулись и сорвались в пропасть. Пташка нырнула вниз. Я попытался за что-то ухватиться, но лишь потушил пламя. Меч ударился о стену, срезав грунт, который твёрдыми мелкими камушками брызнул мне в лицо. Спиной я коснулся грязи и полетел вниз, скользя и ударяясь боками о выступы. Насекомые прыгали надо мной и подо мной, ломая хребты, но теперь я знал, что твари не опасны.

На одну минуту проход стал почти отвесным, и я летел, иногда цепляясь локтями за стены. Потом летающий фонарик обогнал меня и скрылся из виду. Я понял, что пташка освещает стремительно приближающийся крутой поворот и успел применить заклинание левитации, смягчил неизбежный удар. Поскользнувшись на сырой почве, я головой стукнулся о стенку прохода и покатился по пологому склону. Потолок удалялся, становился всё выше и выше, и вдруг я заметил, что воздух обрёл свежесть, а вокруг проступили очертания разбросанных всюду камней.

Тело страшно ныло и едва слушалось, но я нашёл силы вскочить и побежать навстречу горному простору.

«Неужели я на свободе?!» — мысленно воскликнул я, и счастье жизни захлестнуло меня такой огромной и всепоглощающей волной, что я едва не зарыдал.

Я остановился на склоне и понял, что надо мной висит холодная свежая ночь, переходящая в длинный томительный зимний рассвет. Бледная луна скрывалась за невысокой горой, в небе разливался мягкий свет, звёзды гасли, оставляя лишь скелеты созвездий.

Птаха села на ладонь, и я усыпил её и спрятал в сумке. Теперь надо было лечь где-нибудь самому, так как я чувствовал, что не сделаю и сотни шагов. Я увидел дерево, растущее у гигантского валуна, подошёл к нему, шатаясь как пьяный, стащил с себя полушубок, ставший в три раза тяжелее от налипшей грязи, лёг и накрылся его же краем. Сумку и меч я положил рядом, руки сунул под голову и тотчас же уснул глубочайшим сном.

* * *

Я проснулся от удара палкой. Не понимая, что происходит, я попытался подняться одним рывком, но напряжение ушедшей ночи отняли силы, и я вынужден был сначала стать на четвереньки, громкопротяжно покряхтеть, а уж потом принять вертикальное положение. Веки отяжелели, и глаза с трудом различили на фоне слепящего света высокую тонкую фигуру в длинной серой одежде.

— Чего разлёгся, сударь? День-деньской, негоже валяться, — сурово проговорила фигура прерывающимся, словно высохшим от времени голосом.

Покачнувшись, я уцепился за дерево.

— Да ты пьян, что свинья. И в грязи извалялся не хуже жабы, — с ехидством заметил незнакомец.

— Простите, — пробормотал я и только сейчас убедился, что передо мной не покойник, завёрнутый в саван, а старик с белоснежной лохматой бородой и такими же лохматыми бровями. Волосы, разумеется, были тоже поседевшими, но они почти все были спрятаны под капюшоном. В костлявой руке старик держал кривую, но выглаженную ладонями палку, на которую опирался при ходьбе.

— Простите, — повторил я, — но вы не имеете права оскорблять меня.

— Разве трезвый воспитанный человек не может ради науки начистить бока толстому пьяному поросёнку?

Пусть я с трудом стоял на ногах, но возмущению моему не было предела.

— Во-первых, я не поросёнок, во-вторых, я не пьян, в-третьих, я не толстый, а в-четвёртых, я сильно сомневаюсь, что вы можете хвастать своим воспитанием.

— Даже так? — проскрипел незнакомец равнодушно.

— Именно. За ваши слова я бы мог требовать удовлетворения, но, делая скидку на ваш преклонный возраст, считаю достаточным укоротить вашу бороду на пару дюймов.

В подтверждение серьёзности своих намерений я быстро нагнулся за лежащим у моих ног мечом, но меч в ту же секунду чудесным образом отскочил в сторону старца. Я посмотрел на незнакомца и прочёл в его глазах простую беззаботность, не имеющую ничего общего с насмешкой.

— Удовлетворение получишь от смешливой юной девы, но не от меня. Впрочем, насколько я могу судить по мечу подземных фей, удовлетворение ты уже получил.

— Ну, это уж всякие границы переходит! — вскричал я и сжал кулаки, готовый в любое мгновение применить какое-нибудь заклинание против заносчивого старикашки.

Но старец обезоружил меня самым простым манёвром: не спеша повернулся и пошёл прочь, а я стоял и смотрел ему в след. Пройдя шагов двадцать, старец вдруг остановился и обернулся.

— Идёшь или дерево будешь держать, чтобы не упало? — бросил он и продолжил свой неторопливый путь вдоль склона, сплошь усыпанного мелкими камнями.

Я подхватил сумку, подобрал меч и быстро нагнал старца. Вероятно, небольшая словесная перепалка предала мне сил и освежила после непродолжительного сна. Я шёл рядом, пытаясь заглянуть незнакомцу в лицо, но капюшон мешал этому. Много противоречивых чувств испытал я в следующие десять минут безмолвного похода. Заговорить не удавалось, все слова, которые толкались в голове, казались ущербными и не подходящими. Наконец я решился.

— Позвольте спросить ваше имя.

— Сначала вы назовите своё, — отрезал старец.

— Что ж, — мягко и с удивлением проговорил я, — если вы желаете… Меня зовут Николай Иванович Переяславский. Я сыщик, работаю…то есть работал в сыскном отделе в столице.

— Хм, — только и был ответ.

Я подождал минуту, оглядывая местность и занимая себя этим простым делом. Но старец молчал.

— Простите, вы не назвали себя.

— Разве? — недоверчиво спросил мой спутник.

— Так и есть.

— А мне кажется, назвал.

— Нет же.

— Быть может, вы прослушали? — подбросил догадку старец.

— Исключено. Впрочем, если вы не желаете называть своё имя, я могу высказать предположение, что вы — старец Авенир.

— Не дурно, — заметилспутник. В голосе его звучало нечто, похожее на похвалу.

— Что?! — невольно вырвался возглас. Я попал в точку!

— Если ты туг на одно ухо, перейди на другую сторону и впредь будьвнимателен. Полагаю, виной может быть сера или грязь, забившая ушные раковины.

— Да нет же, нет! — снова воскликнул я, но тут же заставил себя успокоиться. — Вы сказали, что вас зовут Авенир, а это значит, что вы тот самый великий старец, к которому я шёл за сведениями.

— Сведения ищут в библиотеке, мой дорогой, — едко заметил старец.

— Я шёл к вам за советом…

— Советы раздают направо и налево холёные мужи в накрахмаленных сорочках, с надушенными бакенбардами и с дымящимися трубками в зубах.

— Хорошо, — быстро согласился я, окрылённый встречей, — если вы всё отвергаете, то я пришёл к вам просто так, ценя ваш опыт и ваши знания.

— Вот уж не знал, что нуждаюсь в оценки моих знаний каким-то мальчуганом.

«О, Небо… Но меня предупреждал о характере Рыцарь ночи», — подумал я и выпалил:

— Велел кланяться Рыцарь Ночи.

— О, этот повеса всё такой же задира, болтун и пьяница?

Я был ошеломлён мнением старца о собственном ученике.

— Вы изволили сказать «задира»? Он храбр, как лев, и скромен, как весенний луч. Болтун? Он интереснейший рассказчик и к тому же честен. Пьяница? Его твёрдая натура едва ли позволит ему испить лишнюю чашу вина.

Старец тихонько засмеялся.

— Нет на свете людей, которые бы совмещали все описанные тобой качества, сударь мой. Ты сам ещё тот сказочник и тоже, видать, болтун, задира и пьяница.

— Мнение о людях — отражение наших собственных качеств, — не выдержал я.

— Однако, сударь… — старец несколько растерялся, а мне стало страшно, что разгневается. — За такие слова я должен был бы гнать тебя в три шеи, а меж тем, язык твой не даст мне скучать. И ты напрашиваешься ко мне в ученики?

— Вероятно…

— Вероятно?

— Полагаю, так…

— Полагаешь?

— Я не уверен…

— Если ты не уверен, что хочешь быть учеником, значит, ступай прочь! — Авенир махнул палкой в сторону одной из гор. — Убирайся с глаз моих!

Признаюсь, я струхнул.

— Нет, Авенир, постойте, послушайте. Мне нужна ваша помощь, но время не ждёт. Я не уверен, что могу стать вашим учеником только по этой причине.

— Что ж поделаешь, — вздохнул старец. — Ты просто выбираешь спешку, а не меня и мою помощь. Лети, пылай, греми дальше.

— Но мне нужна ваша помощь! Скажите, что я должен делать, и я буду это делать.

— Ох, юноша, почему же все с такой радостью накладывают на себя цепи? Почему сразу «должен»? Хочешь — делай, не хочешь — не делай. Твоя воля. Хочешь обрести знания — ступай за мной. А если тебе важнее галопом проскакать по Уралу — проваливай и не отвлекай меня от созерцания мирного жития.

— По-вашему, так всё просто! — воскликнул я. — А ведь я ищу девушку, и должен найти её в кратчайшие сроки. Каждый день дорог… Это мой долг — найти пропавшую.

По тропинке мы неожиданно вышли к озерцу, находящемуся меж двух склонов. Поверхность воды казалась свинцовой.

— Человек ничего никому не должен. Всё, что он делает, по его воле. Ты ищешь девушку, потому что так желаешь в глубине души своей, а долг здесь совершенно не при чём. Запомни это. Нам только кажется, что мы связаны какими-то обязанностями и долгами, но подует слабый ветерок, и от этих обязанностей останется пустое место. — Так говорил ровным голосом Авенир. — Давай начистоту: я нужен тебе, а ты нужен мне. Но я не выношу спешки. Если хочешь, чтобы я тебе помог, то ты должен подстроиться под меня, должен вести такой образ жизни, какой веду я. Ты должен называться моим учеником. Я не энциклопедия с ногами, сыплющая умными словесами. Я отшельник, который больше всего ценит золото одиночества и тишины. Ты хочешь, чтобы я помог тебе? Тогда забудь о времени. Признаюсь, ты мне интересен и… нужен. Я ведь вижу, что с тобой случилось. У тебя отняли сердце, а значит, ты можешь помочь мне раз и навсегда покончить с одним весьма сложным делом. Так.

Я не мог поверить своим ушам, и при первой возможности повторил:

— И что же я должен делать?!

— Пока лишь одно, юноша: не думать о времени.

— Это трудно, ибо…

— Я не спорю: очень трудно. Но это единственное требование и условие, которым я поступиться не могу. Принимаешь ли ты его?

«Авось как-нибудь его потороплю», — подумал я, и тут же убоялся собственных мыслей: а вдруг старец читает их?

— Да, принимаю, — вымолвил я, полностью не осознавая, что значат сказанные мною слова.

— Готов во всём повиноваться мне?

— Готов.

Старец протянул руку и посмотрел мне в глаза длинным глубоким взглядом. Наши руки сомкнулись, и тело моё содрогнулось. Я почувствовал головокружение.

— Что это, Авенир?

— Клятва, Николай, — тихо и серьёзно ответил старец. — Теперь мы связаны. Ты — мой ученик, я — твой учитель.

— Вот как…

— Теперь слушай. Ты не можешь зайти в мой дом таким грязным. От тебя исходит ужасная вонь.

— Серьёзно?

— Я едва держусь на ногах.

Мы немножко посмеялись.

— Ты должен искупаться…

— Не против, если честно…

— Искупаться в этом озере.

— Что?! — воскликнул я. — Но ведь холод собачий!

— Он-то и зажжёт в тебе огонь, которого ты лишился вместе с сердцем.

— Огонь?… — лишённым уверенности голосом переспросил я и поглядел на спокойную водную гладь и небо, затянувшееся серыми облаками. Мурашки пробежали по телу. — Я не уверен, что…

— Ты не уверен? — несколько с ядом спросил Авенир. — Ты полагаешь, что твоя уверенность имеет какое-либо значение после того, как ты стал моим учеником? Уверен я, остальное неважно. — Он помолчал. — Снимай сумку и сапоги. Я знаю пару заклинаний, которые воду сделают тёплой.

Я вздохнул. По поводу купания поздней осенью у меня были большие сомнения.

Скинув сумку и стянув сапоги, я замер, ожидая своей участи. Ноги сразу ощутили идущий от земли холод.

Авенир ухмыльнулся сквозь усы, присел, окунул палец в воду и снова выпрямился.

— Отставь сапоги и сумку немного дальше. Вот так. Готов?

Я судорожно кивнул. Старец щёлкнул костлявыми пальцами, и нечто, мягко говоря, неожиданное. Я ко всему был готов, но не к тому, чтобы одежда моя покрылась плотным шипящим пламенем. Я оказался весь охвачен огнём! Я опустил глаза и увидел, как пылает моя грудь, пылают ноги и руки. Я закричал изапрыгал на месте.

— В воду, болван! — хохотнул Авенир, указывая корявой палкой на озеро.

Вот он единственно спасительный выход — кинуться в ледяное озеро!

И я прыгнул.

Хотя огонь на одежде мгновенно потух, меня охватило ещё более горячее пламя ледяной воды. От дикого восторга я зарычал, как зверь, убивший смертельного врага и ликующий над его распростёртым телом.

Вода сомкнулась над головой. Я нырнул ещё глубже, потом вынырнул и увидел, что одежда тает, расползается, и отвалившиеся куски подхватываются водой и уносятся прочь. Я вновь нырнул, потеребил волосы, сделал большой круг, дыша тяжело, но сладостно, и выбрался на берег. Слабый ветерок, которого я до погружения и не замечал, лизнул моё мокрое тело, и оно тотчас покрылось пупырышками. Я задрожал, зубы застучали, но в груди, в подтверждение слов старца, стало горячо и приятно, как будто сухой растрескавшийся кувшин наполнился вдруг тёплым парным молоком.

— Хватай сумку и сапоги и ступай за мной, — велел Авенир, стоявший здесь же и внимательно наблюдавший за мной.

— Э, как вы поступили, — с укором заметил я, но старец только рассмеялся.

— Я зажёг в тебе огонь. Не отставай!

Тропка, по которой мы шли, поднималась по склону, изредка виляя меж больших серых камней и невысоких молодых сосенок. Авенир, как только проговорил последнее слово, совершил такое, отчего у меня открылся рот: без каких-либо признаков приготовления, резких движений и — что самое удивительное — без магии взял да и растворился в воздухе, появившись далеко впереди, перед крутым поворотом тропинки. Я на минуту замер, поражённый, сбитый с толку, а потом бросился вперёд, чтобы не потерять старца из виду.

Я совершенно запыхался, когда догнал его.

— Как… вы… это…

— Что?

— Транс… гре… ссировали…

— Да, я трангрессировал, но в толк не возьму, что же в этом удивительного? Уверен и ты умеешьэто делать.

— Но магии… не было — как это называется? — волнового маг… магического удара…

Авенир покачал головой и с некоторым самодовольством заявил:

— Всё оттого, что ваш волновой магический удар — это пустая трата сил. Силы надо беречь, молодой человек, поэтому я давным-давно изобрёл свой способ трансгрессии.

Надо ли говорить, что я был покорён!

— Погодите, — сказал я через несколько минут, — значит ли это, что вас не могут поймать жандармы?

— О, совершенно верно! — добродушно хохотнул Авенир. — Эти господа доставили множество неприятностей, когда я только изучал корни трансгрессии, её природу, экспериментировал, пытался воплотить новые идеи в жизнь. Теперь же они никакими академическими штучками не могут меня перехватить. — Он помолчал, потом прибавил. — Я люблю делиться своими секретами, но из сотен только единицы готовы покорно слушать и овладевать моим искусством.

— Вы научите меня? — с благоговением уточнил я.

— Если ты будешь достоин.

— Я постараюсь.

Авенир кивнул и снова переместился на сотню шагов выше, а мне вновь пришлось бежать. Правда, именно благодаря бегу я не замёрз, ведь стоит заметить дорогому и уважаемому читателю, что я бежал нагишом.

Столь стремительное передвижение предрешило наше скорое появление на широкой площадке, окаймлённой густой изгородью тёмно-зелёных сосен. Эта площадка упиралась в крутой, почти вертикальный склон холма, на котором висели клочками веток редкие, потрёпанные ветром деревца и кустарники.

Старец раньше меня оказался на площадке, и терпеливо ожидал, пока я нагоню. Увидев меня с перекошенным от бега лицом, он провёл ладонью по воздуху и на распев сказал:

— Хозяин пришёл домой, а с ним его друг.

Воздух сгустился, задрожал и покрылся рябью. Явились полупрозрачные очертания низенькой изгороди, которая медленно вращалась по кругу до тех пор, пока перед Авениром не оказалась калитка с металлической щеколдой. Старец толкнул калитку и пропустил меня.

Мы сделали несколько шагов, и перед нами возникли низкие ступени и дверь, сотканная из тумана. Эта дверь открылась в пустоту, но едва я шагнул за зыбкий порог, боясь упасть в пустоту, как в воздухе возникли доски, устилавшие пол, явились и стены, и застеклённые оконца, и потолок, и мебель, словом, настоящее жилище.

— Это же удивительная магия, Авенир! — воскликнул я, оглядываясь вокруг. — Магия, которая и не снилась нашим профессорам в Академии!

— Ну-у, — протянул старец, направляясь к одной из трёх внутренних дверей. — Пошёл сыпать сахарком, вымащивать себе дорожку…

— И в мыслях не было льстить, Авенир! Всё от чистого сердца чистая правда.

Я искренне был изумлён и потому ничуть не лукавил. Оглядывал огромную комнату, которую ну никак не представишь в одинокой хижине отшельника. Комната таких размеров пришлась бы к месту в богатой усадьбе какого-нибудь помещика или дворянина. Напротив входной двери находились три внутренних, оконца с полупрозрачными короткими занавесками тоже располагались одно против другого. В центре комнаты высился исполинский стол персон эдак на двадцать, но поверхность его была завалена отнюдь не съестным, а книгами, свитками, картами, перьями, бесчисленными безделушками. Всё это высилось небольшими горками и в целом производили впечатление ужасного беспорядка. В стене с тремя дверями, точно напротив стола, белела небольшая печурка, возле неё — пара кресел и маленький столик с какими-то кружками. Над столом висела люстра с семью потушенными свечами.

Но самыми удивительными были стены. Каждый их дюйм был закрыт полками, на которых громоздились книги. Тысячи корешков, по преимуществу посеревших от времени, глядели на меня. Создавалось впечатление, что, кабы не потребность в солнечном свете, тепле и других помещениях, Авенир оставил бы одни книги, но, скрепя сердцем, всё-таки выделил место для крошечных окошек, низеньких дверей и печи.

— Вы их все прочли? — спросил я старца, который показался в комнате со стопкой одежды.

— Полагаю, так, но полной уверенности нет. Зато есть уверенность, что, если ты не оденешься, то отморозишь свои… принадлежности. А они тебе пригодятся, когда ты отыщешь эту самую девушку.

Я округлил глаза.

— Что?! Всё совсем не так! Это не моя девушка. Как вы могли такое подумать? Я её ни разу не видел!

— Вот те на! — повёл бородой Авенир. — Ладно, одевайся. Расскажешь потом, что и как. Во-он твоя комната. Ступай. Нет, погоди! Одевайся, да не медли. Тебе надо ещё дров натащить для печи, а то околеем. И вообще, лучше не воображай лишнего: для тебя настала тяжёлая пора. Так и знай.

Свиток пятнадцатый Старец Авенир

Надивиться не мог я тому, что с того утра, как я покинул Волконских, минуло всего двое суток с лишком. Мне казалось, что прошла целая неделя: настолько часто чередовались друг с другом в эти два дня и две ночи опасности и приключения. Теперь же, полагал я, наступит пора отдыха и дурманящей голову скуки. Но судьба посмеялась надо мной, вынудив признать ошибочными мои предположения.

Жизнь моя у старца началась с обеда, потому что я был голоден. Авенир наложил в большую плоскую тарелку кучу разных кореньев самого неприглядного вида. Я с таким удивлением поглядел на это сомнительное кушанье, что Авенир счёл нужным заметить следующее:

— Мясо я позволяю себе один раз в неделю, в воскресный день. Но поскольку ты — человек молодой, я сделаю ещё один мясной день, скажем, в четверг. Два дня, когда на столе будет лежать мясо, — более чем достаточно. В остальное время будет пища исключительно растительная. Привыкай.

Коренья звонко хрустели на зубах и выделяли то кислые, то горьковатые, то вяжущие соки. Порой я не мог сдержать судорогу, проходившую по лицу, и тогда Авенир подозрительно косился и тихо хмыкал.

— Они полезны, — сказал он, как бы между прочим.

— Хоть это утешает и как-то покрывает страдания, — не выдержал я.

— Ещё благодарен будешь.

— Эх, я бы не рассчитывал…

— Язык же у тебя, сударь! — погрозил пальцем Авенир.

— Я бы и не то сказал, да от ваших кореньев язык отнялся, не чувствую совсем и гадко так… — я сделал пару глотков какого-то пойла из деревянной кружки и поднялся. — Благодарю за чудесный обед!

— Далеко не уходи.

— Жаль, а я собирался для лучшего моциона прогуляться…

— Будешь учить мой метод трансгрессии.

— Как?! — вздёрнул я брови в приятном удивлении. — Прямо сейчас? Я готов.

— Жди в библиотеке.

— В библиотеке? А где это?

— Там где книг много, сударь, — язвительно заметил старец, убирая немногочисленные столовые приборы.

— Стало быть, первая большая комната — это и есть библиотека?

— Вы — настоящий сыщик, господин Переяславский!

— Вам всё шутить… — пробормотал я на выходе из крошечной кухни, в которой мы обедали.

Авенира ждать не пришлось. Он явился с мелом в руках и прочертил на полу линию.

— Освободись от старых навыков трансгрессии, — сказал он (я со страхом глядел на меловую линию в пяти шагах от меня). — Если ты ошибёшься и сделаешь всё по-старому, тебя схватят жандармы, и делу конец. Хочешь этого? Думаю, нет.

Мой способ трансгрессии заключается в том, что я применяю заклинание собственного изобретения и вообще смотрю на мир другими глазами. Тебя учили рассекать пространство, рвать его. В итоге получается сильный магический взрыв, будто пушечное ядро упало. Я же говорю, что человек — часть мира, часть пространства, в котором он находится. Человек должен не рассекать воздух, а перетекать по нему, сначала распадаясь на атомы, потом собираясь заново. Тебе надобно представлять не место твоего прибытия, а путь.

— А если я не знаю местности? — спросил я.

— Кто же от тебя требует представлять каждую ветку на ёлке, сударь? Пусть воображение твоё рисует небо, колыхаемый воздух, горы, луга, леса, поля внизу. Мелочи не имеют значения, главное — общие черты окружающего мира. Они-то и помогут заклинанию. Ты понимаешь, что от тебя требуется?

— Пожалуй, понимаю.

— Тогда повтори главное: представлять не место прибытия, а…

— А само перемещение, — продолжил я и, когда Авенир довольно кивнул, с облегчением выдохнул. — И чем красочней, тем лучше. Позвольте ещё вопрос. Мне уже посчастливилось лететь по воздуху как птице, благодаря одной любопытной магической вещице. Могу ли я использовать запомнившееся мне ощущение полёта?

Огонёк блеснул в глазах Авенира.

— Можешь. Я только похвалю тебя, Николай, — ответил он с едва заметной ноткой гордости. — Рад, что ты замечаешь такие детали. Мысли для того и нужны, чтобы рождать ощущения. Воображение, которое будет рисовать яркие штрихи перемещения, и трепет сердца, который рождает воспоминание о полёте, сделают твоё заклинание сильным и точным, а трансгрессию быстрой и лёгкой. И всё же, — усмехнулся старец, — не надо возносить себя на облака, если ты перемещаешься в пределах одной комнаты.

— Хорошо, — кивнул я с улыбкой, испытывая маленькую гордость за свою догадливость.

— Теперь о заклинании. Оно сравнительно простое, но невербальное. Более того, оно совершенно невербальное или, как я говорю, квазиневербальное.

Авенир сделал паузу, в течение которой мои брови ползли всё выше и выше, потом он подошёл к столу, с трудом отыскал обрывок листа и, смочив перо в чернилах, набросал коротенькую строчку. За это время я вспомнил, что в Академии нас знакомили с этим уникальным видом заклинаний, которые применяются чрезвычайно редко из-за сложности выполнения. Совершенно невербальные заклинания невозможно передать на словах, для их воспроизведения используют разработанную средневековыми алхимиками магопись.

— Сможешь прочесть? — спросил старец, сунув мне в руки обрывок, на котором были написаны странные, то увеличивающиеся, то уменьшающиеся знаки.

— К сожалению, нет, — вздохнул я. — Мне известно только, что каждое слово начинается с большой буквы, которая ставится в середину. Вторая буква чуть меньшего размера располагается справа от заглавной буквы, третья слева, четвёртая — справа от второй и так далее.

— Ясно, — Авенир отнял у меня обрывок. — И чему вас только учат в этих Академиях!

Я вспыхнул.

— Вы полагаете, что студент Академии, будущая профессия которого, например, жандарм или сыщик, или юрист, должен знать магопись? Это, по меньшей мере, странная мысль.

— Обсуждать мои мысли — это последнее, на что ты будешь тратить время, сударь. Так и знай. А сейчас… если ты не умеешь читать магопись, стало быть, у нас есть только один выход: поместить знание о заклинании в твою голову. Знаешь, как это делается или тоже не…

— Разумеется, знаю. И не в восторге от этой затеи, честно говоря.

— А кто в восторге? Это противный способ познания, но без трансгрессии на Урале не обойтись. Тебе надо выучиться моему методу.

— Хорошо, я готов.

— Сядь в кресло и представь себе что-нибудь. Да хотя бы и то, как по печи ползёт мышь. Только обращай внимания на детали.

Я опустился в кресло и откинулся на спинку. Постарался как можно ярче представить себе не передвижение мыши, а сутолоку на городских улицах. Рисовал блестяще одетых кавалеров, красивых высоких женщин, причём, на них не было ни украшений, ни платьев, ни туфель, словом, вообще ничего не было. Дамы грациозно шагали под руку с кавалерами, из проносившихся экипажей с возгласом удивления высовывались пожилые чопорные старушки, а кучера, извозчики и прочий мелкий люд с усмешкой приглаживали усы и бороды, чесали затылки.

В мою дерзкую картину ворвался голос Авенира:

— Сожми руки на подлокотниках и упри ноги в пол. Не думай, а представляй, иначе будет худо.

Старец прижал свою прохладную ладонь к моему лбу и повелел:

— Знай!

Будто витиеватая молния воткнулась в макушку и силой своей потрясла тело, напрягла каждую мышцу. В голове поднялся гул, но он быстро утих. Я ощутил, что новая мысль, пришедшая извне, засела в мозгу. Она пока в стороне, она затаилась. Эта новая мысль похожа на пугливого тёмного зверька, которого сунули в клетку, и он забился в угол. Нельзя понять, кушает этот зверь только травку или может с ловкостью и опытом выпотрошить глупую курицу.

— Куй железо пока горячо, — сказал Авенир.

Я понял это как совет немедленно попытаться трансгрессировать по его методу. Вытянувшись как жандарм на параде, я вдруг понял, что не знаю, с чего начать. Как применить заклинание, которое нельзя произнести? Как заставить напуганного зверька делать то, что надо мне?

Я развёл руками и едва ли не со слезами от стыда сказал:

— Простите, не могу.

— Что ты не можешь? — удивился Авенир.

— Не могу… мм… задействовать ваше квазиневербальное заклинание.

— И он ещё обижается за мои слова об Академии! — воскликнул старец и погрозил мне пальцем. Он помолчал немного и продолжил спокойным уверенным голосом. — Вдохни глубже и сосредоточься на желании перенестись за эту черту, а заклинание само придёт. Пробуй. Главное, чтобы желание трансгрессировать было острым и больше всего остального занимало тебя.

— Понял, — сказал я и сжал кулаки.

— Не напрягайся, — тут же заметил Авенир. — Напряжение превращает тебя в каменную глыбу, которую ни одно заклинание от земли не оторвёт. Почувствуй лёгкость.

Честно сказать, я начал волноваться. Желание не осрамиться перед столь строгим учителем было настолько велико, что, пожалуй, перевешивало желание трансгрессировать. «Николай, держи себя в руках», — велел я себе, и тотчас волнение немного утихло. «Думать о том, как перенестись через черту. Думать о том, что перенестись…»

Прошла в тишине длинная минута. Я краем глаза наблюдал за старцем, но тот, так и не дождавшись в первые секунды чуда, занялся бумагами и как будто за мной не наблюдал. Я воспользовался благоприятными условиями для того, чтобы окончательно подавить страх, и полностью сосредоточился на процессе переноса, заставив себя думать лишь о маленьком полёте в другую половину этой большой комнаты. У меня получилось охватить собственное тело лёгкостью и в какой-то момент, очень важный, но ускользнувший от меня, я ощутил покалывание в руках и ногах и небольшое головокружение.

До чего же я обрадовался, когда понял, что стою на другой половине комнаты! Мне хотелось окликнуть старца, но он сам поднял взгляд и будничным тоном, который опустил меня с небес на землю, сказал:

— Так и тренируйся, пока заклинание не будет применяться скорее по привычке, чем по требованию головы.

Сначала я почувствовал лёгкую обиду на старца за то, что он так равнодушно отнёсся к победе, давшейся мне с большим трудом, но потом я укорил себя за ребячество и принялся укреплять полученные навыки.

Не всё шло гладко, однако через полчаса, благодаря усилиям, от которых я даже вспотел, я свободно перемещался по комнате, причём, с каждым разом всё меньше уходило времени на подготовку. Казалось, что мне достаточно представить себя стремительно пересекающим пространство, как мои ноги упирались в пол у противоположной стены комнаты.

— Ну, братец, довольно. Возьми книгу, почитай. А то радость от успехов пьянит тебя, и ты можешь сбиться и будешь делать что-нибудь не так. Потом попробуй войди в правильную колею.

Спорить с учителем в ту минуту мне совсем не хотелось, поэтому без каких-либо возражений я пошёл в свою комнату и лёг на кровать. Ещё раз я подивился умению Авенира простыми краткими словами выразить то, что я чувствовал и испытывал на себе много раз. В детстве я и писать-то сам выучился и раньше других и страшно гордился своим умением, правда, отец и учитель много часов потратили, чтобы исправить мою манеру держать перо и выводить буквы. Мой первый опыт вошёл в привычку и был дорог мне, и как трудно было отказаться от него в пользу правильного письма!

* * *

В послеобеденный час, когда до сумерек ещё далеко, но над горизонтом уже собирается сероватая дымка, мы, подкрепившись и одевшись, вышли на морозный воздух. Кожа на лице сразу начала легонько пощипывать, а из ноздрей потянулись струйки пара.

— Ты хорошо изучил карту? — спросил меня Авенир.

— Надеюсь.

— Никудышный ответ, сударь. Впрочем, оставим. Ты учишьсятрансгрессировать не только для себя, но и немножко для меня. Нам придётся часто перемещаться, а мой способ трансгрессии не позволяет тащить за собой человека, который болтается как мешок гречихи. Оба путешественника должны прикладывать усилия к трансгрессии, пойми это.

— Я понимаю.

— Надеюсь, — язвительно буркнул Авенир. — Возьми меня за руку, крепко возьми и трансгрессируй вместе со мной, когда я досчитаю до пяти. Итак, один…

Я вцепился в руку старца и устремил взор на небо, пытаясь как бы погрузиться в него, стать таким же лёгким, как облака, которые весной с бешеной скоростью несутся в объятьях прохладной синевы.

— Два…

«Я лечу, и подо мной проносятся серовато-белые зимние пейзажи. Холмы за холмами, одни низкие, обветренные горы сменяются другими».

— Три…

Это слово прозвучало издалека и оборвалось. Я почувствовал, как рука моя напряглась и затрещала, словно я подхватил пудовую гирю и с ней устремился вверх. Выпрыгнуло из тёмного угла дикое невербальное заклинание и на мгновение овладело сознанием. После мелькнула мысль, что я успешно трансгрессировал, правда, немного раньше, чем того хотел Авенир.

Бешеным вихрем завертелась вокруг меня пыльного цвета мгла, мир лишился звуков, и я провалился в давящую бездну беззвучья: чувство было такое, как будто выкачали из ушей весь воздух. Но явления, присущие всем видам трансгрессии, быстро исчезли. Их сменила дорога с колеями в снегу, чугунная изгородь с чугунными же распахнутыми воротами, а за изгородью двухэтажный длинный дом с голубыми, но очень грязными стенами и бесчисленными окнами. Перед домом стояли экипажи.

— Сударь, — воскликнул побледневший Авенир с неподдельной досадой, — извольте знать: вы своей спешкой едва не лишили меня руки!

— Простите, — пролепетал я, со страхом глядя на то, как странно держится за свою руку старец. — Простите… я…

— Пойдёмте скорее в тепло, — с перекошенным лицом предложил старец.

Мы быстро пересекли площадку с экипажами и, провожаемые безразличными взглядами уставших и прозябших кучеров, взобрались на невысокое грязное крылечко, распахнули дверь и пробрались в прихожую.

К нам сразу обратился сидящий за столом камердинер в истасканном костюме и с несколько одутловатым лицом, вероятно, с похмелья:

— Вы — Авенир, — сказал мужчина, и в голосе его не было ни одной вопросительной нотки, — а вы…

— Николай Переяславский, — бросил я по привычке и тут же задохнулся: вспомнил, что нахожусь в розыске.

— Николай, — повторил камердинер и кивнул. — Повесьте свои одежды в гардероб и возьмите соответствующие номерки. Не потеряйте их, судари, я уж устал их рисовать по три раза на день. Делать мне нечего, как только рисовать эти номерки…

— Помоги, — дрожащим голосом сказал Авенир.

Я помог учителю снять прохудившийся полушубок. Старец охнул — резким движением была задета рука. Это ужасно расстроило меня и огорчило. От стыда лицо моё пылало.

— Как зовут господина, к которому вы направляетесь? — спросил нас камердинер, когда мы вышли из гардероба.

— Олег Филиппович Дутов, — ответил Авенир.

— Сожалею, что раньше не спросил. Олега Филиппыча нынче нет, изволили отлучиться на часик.

— Нам может помочь его ассистент, юноша по имени… как его? Запамятовал.

— Лазарь Максимович, — подсказал камердинер.

— Именно.

— Они туточки, судари.

— Благодарю, кабинет знаем.

Из прихожей мы попали в длинный узкий коридор, начинавшийся большим окном с одной стороны дома и заканчивающийся таким же окном с другой стороны. Но эти окна были столь далеки друг от друга, что в коридоре стоял вечный полумрак, и только открывавшиеся и закрывавшиеся двери бросали белый дневной или жёлтый свечной свет на потёртый скрипучий паркет. В этом полумраке мы с трудом отыскали узкую лестницу и поднялись на второй этаж с таким же длинным коридором, только более светлым за счёт имеющихся открытых комнат, из которых доносились голоса господ, так громко споривших о малопонятных мне предметах, что, казалось, вот-вот их беседа сменится кулачным боем.

— Вот, — сказал я, резко остановившись перед дверью с висевшей на ней прямоугольной позолоченной вывеской, сообщающей следующую, довольно краткую информацию: «Дутов Олег Филиппович. Анализ минералов».

— Бери письмо, стучись и заходи, а я вынужден пойти к знакомому доктору, чтобы он посмотрел мне руку, — Авенир протянул мне обожжённый конверт, который я уже имел счастье лицезреть.

— А… а вы?… — спросил я, сбиваясь как мальчишка, покидаемый заботливым отцом.

— Сам виноват, не надо было мне руку выкручивать. Я едва успел трансгрессировать вслед за тобой. Иди, иди. Там тебя никто не съест. Лазарь — парень твоих годков, только малость умнее тебя будет… Чай, не выкручивает руки своему учителю.

Возражать на последнее замечание я не стал, хоть оно и задело меня чрезвычайно.

— Где же мне искать вас, когда… когда мы закончим?

— Я буду ждать тебя, Николай, в одном из залов для бесед.

Старик удалился, я постучал в дверь, услышал «войдите» и вошёл. В нос мне ударил сильный запах спирта, смешанный с целым букетом различных запахов. У меня даже закружилась голова, но я всё же смог удостовериться, что нахожусь в просторной комнате о четырёх высоких окнах с тёмными, вероятно, от пыли, шторами и чахлыми цветами на подоконниках. Многочисленные столы здесь образовывали ряды, на которых громоздились удивительные приборы: одни покоились и были неподвижны, другие вертелись и насвистывали трудноуловимую мелодию. Стены от пола до потолка были заставлены шкафами, каждая полка которых гнулась под тяжестью сотен стеклянных сосудов вроде колб, баллонов и котелков с крышечками. Один высокий аппарат, сильно смахивающий на самовар, пыхтел и выбрасывал в воздух клубы белоснежного пара, разлетающегося по комнате и мешавшего мне в деталях разглядеть человека, который, будучи одет в длиннополый халат, метался между рядами столов, хватая то одну колбу, то другую, то третью.

— Кхм, — издал я звук, дабы известить о своём присутствии Лазаря Максимовича, похожего в час моего визита на взбудораженный призрак какого-нибудь одержимого средневекового алхимика.

— Минуту! — отозвался ассистент господина Дутова.

Через какое-то время загадочный аппарат начал пыхтеть тише, клубы пара выпускать реже, пока наконец совсем не затих по велению властной руки Лазаря Максимовича, который ещё минуту постоял над ним, дёрнул рычажки, покрутил зажимы и, обогнув столы, подошёл ко мне.

— Вы по какому вопросу? — спросил он после того, как мы поздоровались.

— Думаю, в этом письме всё изложено, — ответил я и добавил, сострадательно глядя на его молодое, но совершенно измождённое бледное лицо: — Простите, что приходится беспокоить вас… крайняя нужда… безвыходное положение заставляет обращаться к вам за помощью.

— Хм, — отозвался Лазарь, пробегая глазами по бумаге, — это пятиминутное дело, поэтому не стоит извиняться. Право, ерунда.

— Рад, что не слишком обременяем вас.

— Если вы не против, можно на «ты». Меня зовут Лазарь.

— Меня Николай. Очень приятно, Лазарь.

— Где камень, который нужно анализировать?

— Вот он, — и я достал из кармана маленький прозрачный камень.

— Хм, — снова отозвался Лазарь. — Любопытный экземпляр. Едва ли мне приходилось встречать что-нибудь подобное. Где ты его нашёл?

— Мне его… оставила девушка при обстоятельствах, о которых позволь мне умолчать.

Парень пожал плечами.

— Его можно использовать для опытов?

— Разумеется. Для этого мы сюда и прибыли.

Лазарь опустил камень под маленькую резку. Он сделал несколько попыток отделить от камня какую-либо часть.

— Разрешаешь использовать весь?

— Ээ… а что с ним будет? — спросил я и добавил: — прости за глупый вопрос.

— С большой вероятностью можно сказать, что он полностью уничтожится.

— А что мы узнаем?

Тут Лазарь усмехнулся.

— Мы узнаем лишь то, из чего он состоит.

Я почесал лоб.

— Видишь ли, Лазарь, я сыщик, и этот камень должен помочь найти пропавшего человека.

— Шутишь? — с удивлением спросил парень.

— Никак нет. Говорю вполне серьёзно. Я действительно сыщик и действительно ищу человека.

В это мгновение открылась дверь, и в комнату вошёл высокий сутулый господин и с грохотом бросил на крайний стол нечто тяжёлое, завёрнутое в тряпицу. Он подозрительно посмотрел на меня и обратился к ассистенту Дутова:

— Милейший, очень большая просьба: сделайте по форме номер пять дробь два. Вы это умеете, — и не успел Лазарь открыть рот, как господин продолжил с сияющим видом. — Спасибо огромнейшее, милейший. Я приду через час.

И снова бросив на меня пронзительный взгляд серых глазок, господин удалился.

— Нет, вы видели? Вы видели это? — воскликнул Лазарь с мольбой в глазах. — Безумие! Сделать анализ минералов за час! И так всегда! Это не лезет ни в какие ворота. Уволюсь, уйду, брошу им в лицо…

Лазарь поглядел на меня, ища поддержки, которую я не преминул выразить, но в особой форме.

— Увольняйтесь, уходите, — твёрдо сказал я.

— Что? — пролепетал парень.

— Сыщиком я работаю только по одной причине: я люблю работать сыщиком. И каждый должен делать то, что любит делать, что ему нравится и отчего он испытывает наслаждение. В этом я уверен. И никакая деятельность не должна лишать человека свободы и радости от осознания собственного бытия. Единственное, что имеет право портить нам настроение и расстраивать наши планы, — это судьба. Но, я уверен, из любой каверзы фортуны можно извлечь выгоду и признать жизнь довольно-таки милой.

Лазарь был поражён моим горячим высказыванием и сбит с толку. Вероятно, он никогда не слышал таких фраз, а собственным умом никогда до них не добирался, привыкнув мыслить лишь в тех рамках, которыми сам себя оградил.

— Но… ну… давай того… анализ…

— Давай, — кивнул я. — Что ж, уничтожится камень, значит, так тому и быть.

Тут я неожиданно для себя ощутил перемену. От одной смело брошенной мысли я сделался хозяином положения, из гостя превратился в человека, советами которого Лазарь не может пренебречь.

Дрожащими руками парень положил камушек на металлическое зеркало, потом начал собирать множество бутылей, из каждого капая по капле в большую мензурку. Смешавшись, жидкости начали менять цвет, а после добавления какого-то фиолетового раствора содержимое мензурки задымилось.

То ли нечаянно, то ли для того, чтобы не смущаться, Лазарь повернулся ко мне спиной, и я больше не мог наблюдать за его загадочными действиями. Я хотел было переменить положение, но передумал. «Он мастер своего дела. Зачем я буду мешать?».

— Может, мне лучше подождать за дверью?

— О, нет, нет. Уже… почти… готово. Да! — воскликнул Лазарь, но потом от него начало доноситься странное мычание. — Не… что?… не пойму…

— Что не так?

— Посмотри… Честное слово, это удивительно!

— Что удивительно?

— Камень, который ты мне дал, состоит из небольшого количества серебра, но главная его составляющая… хм… да… вода!

Лазарь смотрел на меня рассеянным и даже немного виноватым взглядом. На зеркале поблёскивали в свете ламп шесть крошечных капель: четыре из них были окрашены в различные оттенки синего и красного, одна легонько дымилась, а ещё одна находилась под стопкой наложенных друг на друга и закреплённых на стойке линз.

— Вода? — переспросил я, ещё не понимания, какими последствиями для поисков Кожевиной грозит сделанный вывод.

— Именно что вода! Представь себе, вода! Это говорит о том, что перед нами был не минерал, а какая-то странная штуковина с колдовством.

Мы постояли минуты две, глядя то на зеркало с каплями, то друг на друга, причём, от Лазаря с завидной регулярностью доносилось слово «вода», а потом я понял, что от анализа ждать больше нечего, результат уже получен, и надо рассыпаться в дружеских благодарностях, может, даже с похлопыванием по плечу, и откланяться.

Всё вышеназванное я проделал с усердием, достойным похвалы, тихо шмыгнул за дверь, оставив Лазаря в несколько возвышенном состоянии духа и с осознанием выполненной миссии. Авенира я нигде не мог отыскать до тех пор, пока он сам не вышел из кабинета доктора в его сопровождении.

— Используйте ваши удивительные настойки, дорогой Авенир, и за пару дней ваша рука станет как новенькая… Все-таки напрасно вы так себя надрываете. В вашем возрасте надо быть осторожнее.

— По правде говоря, осторожнее следует быть молодому человеку, записавшему ко мне в ученики, — громко сказал Авенир, чтобы я, шедший с другого конца коридора, слышал его.

— Что вы говорите… — покачал головой доктор.

— Так и есть. Вон он идёт. Буду рад, если вы пропишете ему какую-нибудь микстуру из волчьей ягоды и полыни… для осторожности…

Доктор и старец рассмеялись.

«Ну и язык!» — обиженно подумал я, и мы с доктором поклонились друг другу. Доктор оказался высоким стройным мужчиной с черными, зачёсанными назад волосами и чёрной же окладистой бородой, делавшей его весьма солидным. Мне тотчас же захотелось иметь такую бороду и такие замечательные бакенбарды.

— А вот и он, «вывихатель».

— Авенир, не будьте так строги. Я же попросил у вас прощения, — сказал я мирным тоном.

— Что же результат?

— Вода.

— Как?

— Вода. Я и сам ещё не понял, что это всё значит.

— Драгоценный камень из воды? — спросил старец, обращаясь более к себе, нежели ко мне, но спохватился. — Простите, Андрей Бенедиктович, мы задерживаем вас. Прощайте. Рад был поведать вас.

— И вам удачи. Будьте внимательны к себе.

Так мы распрощались, но покинуть Laboratorium быстро нам не удалось, потому что внизу мы встретили самого господина Дутова, уже почти старика, но ещё прекрасно державшегося и помнящего светские манеры до последнего штриха.

Дутов осведомился о результатах анализа и крепко задумался, с поэтическим видом закинув голову и прикрыв глаза.

— Да, весьма необычная ситуация. Драгоценный камень, состоящий из воды… Интересно… Про и контра… Полагаю, такое удивительное явление может быть результатом исключительного действия какого-нибудь заклинания.

— Лазарь Максимович сказал тоже самое.

— Правда? — с гордостью спросил Дутов, легонько шевельнув одной бровью.

Я кивнул.

— Умнейший парень. Находка.

— Только весьма замучен своей работой.

— Вы находите? Да… я тоже того же мнения… Но… во всём нужен подвиг.

Меня немного покоробил лирический тон, которым были произнесены эти слова.

— Я посоветовал ему послать всё к чёрту и уйти. Нельзя позволять себя гробить, — довольно резко сказал я.

Дутов поглядел на меня как бы свысока, потом на Авенира. В его взгляде ясно выделилась одна мысль: «А, каков наглец? Как вы его держите подле себя?»

— Молодой человек, — протяжно начал Дутов, — позвольте вас спросить: вы имели счастье хотя бы единожды бывать в сияющей столице нашей великой Рании? Печально, если…

— Я там работал пару лет.

— Кем же? — с недовольство спросил Дутов: ему хотелось унизить меня в своём мнении, услышав совершенно иной ответ.

— Извольте знать, это не тайна, — пожал я плечами, — я работал там сыщиком.

— Так что же сейчас?

— А вот сейчас тайна, — поэтически вздохнул я, едва не облизнувшись от удовольствия, — очередное дело, о котором я не имею право разглашать. Я поверить не мог, что оно занесёт меня на Урал, в этот благословенный край.

— Так? — как бы между прочим спросил Дутов, обратившись к Авениру. Ученый муж цеплялся за мечту унизить меня, мечту, которая рушилась. И хотя она была воздвигнута за одну минуту его лукавым самолюбием, она имела для него большое значение и, наверняка, засыпая, он будет рассматривать неудавшееся унижение, как маленький проигранный бой ушедшего дня.

— Так, — подтвердил Авенир. — Этот наглец, как вы ловко выразились, Олег Филиппыч, потребовал от меня слово не лезть в его дела. Что ж, — сокрушался старец, — пришлось пообещать…

Я с трудом смог скрыть удивление той ловкости, с какой Авенир провёл этого напыщенного господина, ведь, разумеется, никакого «слова», равно как и «дела» ни у меня, ни у него не было.

Дутов снова призадумался. Он размышлял над тем, стоит ли делиться с нами важными сведениями. В итоге желание показать свои большие связи перевесило желание отказать нам в помощи.

— Молодой человек, вам нужно обратиться к опытному ювелиру. Быть может, такой мастер встречал в своей практике драгоценные камни, состоящие из воды. Впрочем… знаете… у меня есть один хороший знакомый, по выходу на пенсию он живёт в столице, но по-прежнему его услугами пользуется Министерство внутренней безопасности. Беда в том, что к нему трудно пробиться на приём. Вам придётся сильно постараться, если вы захотите попросить у него аудиенцию.

Я воспользовался паузой Дутова и спросил:

— Кто же этот великий муж?

— Кирилл Александрович Рудовский — один из крупнейших специалистов по Большому Камню, в том числе, по минералам. Он увлекался раскопками, изучением отложений, добыванием драгоценных металлов. Кстати, нажил неплохое состояние, — Олег Филиппович вздохнул и обратился к старцу. — Дорогой Авенир, я спешу, поэтому вышлю визитную карточку Рудовского позже. Если сегодня позабуду, то обождите до завтра. С вашим замечательным способом трансгрессии, о котором я слышал, посетить столицу ничего не стоит.

— Вы совершенно правы, — сказал Авенир таким голосом, как будто он глубоко польщён.

Раскланявшись, мы вернулись в свою скромную обитель, причём, тишина и стены подействовали на меня далеко не лучшим образом. Я сразу оказался под властью одной жгучей мысли: драгоценного камня, вынутого из украшения Ольга Павловны Кожевиной, больше нет, с нами только печальный итог исследования: странный камень состоял из воды, форму которой поддерживало неизвестное заклинание.

Да… В каком направлении двигаться, от чего отталкиваться и как распознать стороны света, если небо заволокла плотная непроглядная мгла?

Свиток шестнадцатый Якорь Удачи меняет хозяина

Странный сон явлен был Волконскому в ту ночь: будто он стоит неподалёку от усадьбы и видит, что его магическая защитная ограда объята пламенем, языки которого высоко вздымаются в серое небо. И вдруг из пляшущего огня вырываются тёмные силуэты на чёрных конях. Незнакомцев всё больше и больше, и всё сильнее охватывает Волконского ужас.

Тут он и проснулся. И в миг, когда сознание вернулось в плывущую реальность, Лев Сергеевич понял, что явившиеся ему образы не принадлежат сну, что незнакомцы в полутора верстах отсюда действительно скачут на конях и что желания их темны и ужасны.

Волконский вскочил подобно солдату, разбуженному далёким призывом к битве, и обратился к супруге, которая проснулась от резких движений мужа.

— Настя, скорее вставай, накинь что-нибудь. Вместе с детьми я закрою вас в убежище.

— Что случилось?

— Ярый не попусту грозился: нашу границу пересекли разбойники.

Настасья Никитична испустила сдавленный крик.

Одевшись за минуту, супруги бросились в детскую. Лев Сергеевич зажёг свечи. Настасья Никитична одевала сонных, ничего не понимавших детей.

— Я разбужу Андрея.

Но того будить не пришлось. Он, качаясь из стороны в сторону, брёл по коридору.

— А вы корили меня за чтение книг о тёмной магии, — крикнул он. — У нас, как я понимаю, гости?

— Да. Помоги Насте провести Сашу в библиотеку.

— Конечно.

Лев Сергеевич перебрался в крыло, где жила прислуга, и разбудил всех, приказав не сопротивляться, а если будет возможность, спрятаться: это шайка отменных головорезов, если верить тому, как полыхала защита. Потом он вернулся в библиотеку с лампой в руке и открыл потайной ход, ведущий в каменное убежище.

— Я наложу заклятие недосягаемости. Андрей, вы сможете его убрать, когда я подам сигнал?

— Обижаете, Лев Сергеевич.

— Что ты задумал? — с тревогой спросила Настасья Никитична. — Ты ведь будешь с нами в убежище?

— Нет.

— Нет?! — воскликнула Волконская.

— Это не по-мужски.

— О, Господи! Да ведь тебя могут убить!

— Не убьют. К тому же изнутри нельзя наложить заклинание недос…

— Я тебя не пущу! — закричала Настасья Никитична и бросилась на мужа.

Тот поднял лампу, осмотрел поверх головы бьющейся супруги просторное убежище, стены которого сплошь выложены из камней, и спокойно обратился к Андрею:

— Возьмите, пожалуйста, лампу.

Андрей выполнил просьбу.

А Волконский тряхнул хорошенько супругу и поцеловал её в губы.

— Я не могу сидеть здесь как крыса, пока мою усадьбу разбирают по кусочкам. Ты ведь это понимаешь. Я скоро вернусь. Андрей, знаком моего возвращения будет три быстрых удара и вслед за ними через десять секунд ещё два.

— Хорошо. Удачи.

Волконский кивнул, посмотрел на дрожащих детей и, не дав жене броситься на него снова, вышел из убежища и навёл заклинание на каменную дверь, которая стала частью стены. Потом он оглядел библиотеку в поисках того, что могло бы выдать существование потайной двери, передвинул на пару шагов диван и спустился в подвал.

— За тобой пришли, — громко сказал Лев Сергеевич.

— А? — спросонья спросил Денис, жмурясь от света лампы.

— За тобой пришли.

Денис не спеша потянулся.

— Так ты меня освобождаешь?

— Когда это мы успели перейти на «ты»? — со злостью полюбопытствовал Лев Сергеевич.

Денис усмехнулся, глядя в глаза хозяину усадьбы.

— А, — протянул он тихо, — нервничаешь? А я ведь тебя предупреждал, Лёва.

Волконский дрожащими руками открыл замок, распахнул решётчатую дверцу и вцепился в руку Денису, приставив к виску пистолет.

— Ещё раз ты назовёшь меня иначе, чем господин Волконский или Лев Сергеевич, и содержимое твоей головы обретёт независимое от тебя существование.

— О! Я прям волнуюсь.

Волконский тащил Дениса по ступеням, ведущим в коридор.

— А почему, уважаемый Лев Сергеевич, вы так не переносите фамильярности? Может, вас в детстве дразнили мальчишки? Или первая девушка не захотела раздвинуть ноги, потому что вы были просто «Лёвой»?

Волконский ударил Дениса головой о стену. Висевшая позади них картина упала на пол, рамка разлетелась. Денис съехал вниз, но Волконский заклинанием швырнул его в другую часть коридора, так что тот, пролетев метров десять, пробил собой дверь.

Но Ярый оказался куда более выносливым, чем можно было предположить. Он не стал отлёживаться, а сразу попытался подняться. Правда, это у него не получалось.

Волконский приближался, ступая тяжело, словно отмерял каждый шаг.

Денис, собрав последние силы, стал на четвереньки и так, по-звериному, долез до дверей. А хозяин усадьбы одним махом зажёг всюду свечи и выстрелил в стену, впрочем, сквозь неё не надеясь попасть в беглеца. Потом Волконский нагнал его в сенях, где обычно камердинер забирает у гостей одежду, схватил за шиворот, приставил пистолет к виску и так вышел, толкнув дверь ногой.

Свет от фонаря над головой освещал ступени и часть дороги.

— Вы не боитесь простудиться, господин Волконский? — вложив в голос как можно больше ехидства, спросил Денис.

— Что ты! Твои дружки будут с минуты на минуту.

— Значит, подождём.

Совсем скоро послышался топот конских ног. Разбойники явно не спешили. Они заглядывали в окна, удивляясь, как быстро хозяева подготовились к их приезду.

Неспешно вырисовались фигуры коней и наездников. Вне сомнений, это была знакомая читателю шайка. Впереди ехал главарь. Его конь, ничуть не устав за долгий путь, изящно подбирал ноги.

Разбойники резко остановились, когда увидели на крыльце Волконского и находящегося у него в плену Ярого. Главарь снял шапку и пару раз ею махнул.

— Разреши-ка переночевать, добрый барин, да хлебом-солью полакомь, — нараспев произнес главарь.

— Боюсь, что для ужина уже слишком поздно, а для завтра очень рано, — ответил Волконский и сошёл вместе с Денисом на первую ступень.

— Вы, братцы, как думаете: стоит ли нам спрашивать разрешения и выслушивать отказы? — обратился главарь к шайке.

Разбойники почти единодушно крикнули:

— Нет!

— Не стоит?

— Нет!

— Подведи! — крикнул главарь крайнему мужику.

Тот спрыгнул со своего коня и вывел из тени другого.

Сердце Льва Сергеевича оборвалось, рука с пистолетом задрожала. В седле качался связанный и одетый в лохмотья Сан Саныч.

Главарь достал пистолет и приставил его к генеральской голове.

— Пусти Ярого! — велел он.

Волконский в один миг убрал дуло, приставил носок сапога к заднице Дениса и так дёрнул ногой, что Денис слетел с высокого крыльца, не коснувшись ступеней.

Разбойничья шайка не отличалась тактичностью. Как только Ярый мешком повалился в снег, громыхнул дружный хохот. Один лишь главарь остался хмур и серьёзен. Он подождал, пока Ярый отряхнётся, потом обратился к нему с нехитрым вопросом:

— Где доля?

— Доля?! — Денис сделал изумлённое лицо. — Ну, разумеется, я не мог её тащить с собой: она слишком велика.

— Неужто?

— Да.

— Так где же она?

— Погоди, ты слишком быстр, если что-то касается твоей прибыли, Емельяныч. Останови свою прыть, доля твоя от тебя не убежит: она не заяц и лап у неё нет, — Денис качнулся, но удержался и изящным движением указал на усадьбу. — Здесь твоя доля. Всё, что найдёшь, будет принадлежать тебе, Емельяныч. Даю слово.

Шайка встрепенулась и алчно загалдела.

— Да, да, я не оговорился, господа. Вы явились сюда, значит, с вами можно иметь дело. И я вас вознаграждаю. Кстати, — добавил Ярый, уцепившись за поводья главаря, — у хозяина, который так небрежно выпустил меня на свободу, есть прекрасная жена. Правда, она беременна. Но срок не тот, чтобы живот мешал делу.

Разбойники переглянулись и захохотали.

— Но довольно слов. За дело! — крикнул Денис. — Реликвотека ждёт вас. Снимите с седла нашего достопочтенного генералишку, и пусть его сопровождает надёжный человек. Уверен, господин Волконский устроит нам достойный приём.

Главарь оглянулся к шайке.

— Господа, часть из вас пусть останется со мной. Остальные могут лезть в окна и забирать всё, что душе угодно. А если ничего не нужно, бейте и жгите.

Тем временем Лев Сергеевич стоял на крыльце и слышал все слова, брошенные в ночь. Но что он мог сделать один против двух десятков разбойников, в плену которых его друг?

Охранять Сан Саныча вызвался огромный парень со сверкающим тесаком. Холодное лезвие тесака тут же коснулось шеи генерала.

— Итак, дорогой хозяин, — обратился к Волконскому главарь, спрыгнувший с лошади, — бросай пистолет и открывай нам двери. Геннадий, — кивнул он парню, который впереди всех стал подниматься по ступеням.

Волконский увидел серое опухшее лицо настоящего генерала и отбросил в сторону пистолет, который тут же утонул в снегу. Потом глубоко вдохнул, чтобы попытаться успокоиться, и распахнул одну створку двери, дернул защёлку и открыл другую. Бежать из собственного дома Волконский не мог.

— Где же твоя красавица-жена? — сверкая глазами, нараспев произнёс главарь.

— Разве ты не заметил изгороди? Я был предупреждён, и она далеко отсюда.

— Врёшь!

— Нет.

— Врёт, — издевательски улыбаясь, сказал Денис. — Женщина в положении не может трансгрессировать. Она где-то здесь. Ищите. Ещё есть маленькая девочка и мальчик. Но это на любителя.

— Обожаю мальчиков, — прошептал худой мужик с синяками под глазами. — Такая нежная кожа внизу живота.

Шайка, разбредшаяся по дому, загоготала. Лицо Волконского сделалось серым.

Из конца коридора донёсся голос Дениса.

— Емельяныч, прихвати с собой пару молодцов и сюда. Здесь сокровищница.

Он легко снял заклинание, проник в реликвотеку и теперь оглядывал полки. Глаза горели жаждой наживы.

— И не забудь привязать Волконского, — прибавил он.

Со стола, стоящего в гостиной и накрытого узорчатой скатертью, сгребли всю посуду и побрякушки, а сам стол перевернули на бок. Добытой неизвестно где верёвкой они связали Льву Сергеевичу руки и ноги, а потом перехватили вдоль туловища, не забыв с другой стороны столешницы посадить так же связанного генерала.

Разбойники разглядывали картины и тут же резали их ножами. Бродили по комнатам, срывая шторы, выбивая стёкла в шкафах, хватая всё, что отливало золотом. Впрочем, последнего было немного.

— Что за нищая усадьба! — воскликнул один. — И поживиться нечем.

— Да, Ярый, ты завёл нас не в то место, — подтвердил другой, крича через весь дом.

— Господа, вы не там ищите. Сюда! Все сюда немедленно.

Не прошло и десяти минут, как вся шайка находилась в реликвотеке. Полки были пусты. Проворного черноволосого разбойника послали разыскать мешки, потому что некуда было ссыпать добро.

— Что же мы получим за это хламьё? — спросил главарь.

Шайка поддержала его одобрительными возгласами, так как лица большинства выражали недовольство.

— Сотни тысяч.

— И себе ты ничего не возьмешь?

— Я возьму единственное, что меня заинтересовало. Вот этот Якорь.

Главарь сузил глаза.

— Нет, его я выбрал.

Денис поднял взгляд на разбойника.

— Ты не знаешь, что именно ради этой вещи я и шёл сюда, из-за неё я погорел. Она была бы у меня, если бы Волконский не оказался таким проворным.

— Пустое. Давай мне!

— Назови сумму. Я через неделю заплачу, — сказал Денис.

— Десять тысяч.

Ярый пожал плечами.

— Десять так десять.

Емельяныч спохватился, опасаясь, что продешевил, и выкрикнул:

— Пятьдесят.

— Согласен.

— Сто!

— Емельяныч, будь благороднее! Сто тысяч за безделушку?

— Раз это безделушка, отдай её мне, и покончим с этим. Ты же знаешь, я не отступлюсь.

Денис подошёл к главарю вплотную.

— Ты умеешь ею пользоваться? Даю руку на отсечение, что нет. А я умею. Я заплачу тебе сто тысяч через неделю и ещё двести через месяц. Устроит?

Губы мужика растянулись в улыбке.

— Сойдёт.

— Вот и славно, — сдержано сказал Денис, боясь вызвать новый приступ жадности у того, с кем он только что заключил очень выгодный договор.

Отойдя в сторону, он вытер со лба выступившие капли пота и сунул Якорь за пазуху.

Мужик принёс три мешка, которые дал ему кучер генерала, и разбойники начали их наполнять.

— О, Лаврентий, как жизнь? — спросил Денис, видя своего старого знакомого. — Я думал, ты уже давно удрал.

— Как можно, барин.

— Ладно. За верность бери карету, только довези имущество наших партнёров туда, куда они попросят.

Емельяныч кивнул в знак согласия.

— Кстати, Емельяныч, отдай мне кольцо. Я хочу быть свободным.

Главарь шайки вернул Денису кольцо, которое тот надел себе на указательный палец левой руки.

— Благодарю и на сим прощаюсь. С вами можно иметь дело, дорогой друг.

— С тобой тоже, Денис.

— Одолжи коня, на котором привезли генерала.

— Изволь. А что сделать с генералом и Волконским?

Денис подумал ровно секунду, а потом небрежно бросил:

— Да убей.

И вышел. Шаги его гулко отдавались в коридоре.

У гостиной он остановился и посмотрел через отрытые двери на Волконского. Ни капли жалости не отразилось на молодом лице, только губы сложили слово, которое понял лишь хозяин усадьбы.

На улице Ярый отвязал коня, резво запрыгнул на него и помчался прочь, увозя главную реликвию усадьбы Волконских. Поднимаясь на холм, он был уверен, что слышал глухой удар и грохот падающей стены и видел слабую вспышку, которую тут же поглотила зимняя ночь.

Скоро облака разлетелись по чёрному небу, и скатывающаяся на запад луна бросила свой бледный свет на холодную землю. Выступила пахота, лента дороги, тёмный ковёр леса. К рассвету Денис был далеко.

А через неделю он принёс Емельянычу мешочек, в котором находилось ровно сто тысяч.

Блестяще одетый, пахнущий модными духами, явился Ярый и через месяц с двумястами тысячами на руках. Емельяныч не мог найти слов, чтобы выразить те противоречивые чувства, что томили его душу. Как большинство ранийских разбойников, Емельяныч относился к деньгам без трепета, но с азартом пропивал их, раздавал крестьянским девицам, дарил им камни и золото, ничуть не разбираясь в драгоценностях и потому платя перекупщикам вдвое больше, чем они стоили. И тем не менее, мысль, что он ошибся, отдав Якорь, неотступно следовала за ним, словно тяжкий, не дающий покоя, вечно преследующий рок. Увидев двести тысяч, он позволил себе вздохнуть, чего никогда не позволял ни себе, ни другим из своей шайки.

— У тебя невесёлый вид, — заметил Денис.

— Не больно расположен шутить, — ответил Емельяныч, растянувшись на сене и не глядя товарищу в глаза.

— Нет, я думаю, ты просто не решил для себя, правильно ли сделал, отдав мне Якорь, — проникновенно сказал Денис.

— Откуда тебе знать?

— Да по глазам вижу.

Емельяныч молча ломал кривыми пальцами соломинку.

— А хочешь, — тут Денис оглянулся на запертые ворота сарая и продолжил тихим голосом, — хочешь, ровно через год я тебе его верну?

Разбойник приподнялся на руках и удивлённо посмотрел на товарища.

— Я не шучу, — заверил его Денис, имея самый серьёзный вид. — Эта вещь гнетёт. Я постоянно вижу видения, сны, а во снах — клады и местность, где эти клады зарыты. Я каждую ночь плохо сплю. Я всё время брожу, с одной тропы перехожу на другую, просыпаюсь, засыпаю и снова шагаю или скачу на коне. Я устаю, Емельяныч, правда. Акогда я забываю о Якоре, мне становится легче.

— Ты хочешь меня отговорить, — резко сказал Емельяныч, но в голосе не было уверенности.

— Совсем нет. Я спрашиваю: хочешь ли ты, чтобы ровно через год, день в день, я отдал тебе Якорь навсегда? И ты станешь его полноправным хозяином. Хочешь?

Разбойник сел, и в глазах его заплясал алчный огонь.

— А что если хочу? Страстно хочу, аж сил нет! Что скажешь, а?

— Скажу, что твоя воля. Через год и не днём позже Якорь будет в твоих руках! А до этого веселись и пей. Двести тысяч — они твои, я их назад требовать не буду.

— Что же ты будешь делать?

— А за целый год я смогу накопить достаточно средств ижить безбедно до самой смерти. Я сменю имя, куплю титул, скажем, графа. Как тебе: «граф Ярский»?

— Ляпота! — захохотал Емельяныч, у которого поднялось настроение.

— Я буду графом и буду жить припеваючи в своём роскошном имении, буду всеми любим и уважаем, завистники, глупцы и подлизы будут слагать обо мне стишки, воспевать в романсах. Славы я хочу, славы! Любыми путями.

— Как ты тараторишь, аж чудно слушать!

Денис махнул рукой в сладостном порыве мечтаний.

— Ничего, привыкнешь. И сам понимаешь, через год мне Якорь будет совсем не нужен. А пока…пока я вижу по ночам какую-то крепость. Знаешь, она чёрная, со сверкающими скользкими стенами, потрясающей воображение громадой купается в лунном свете. Это ведение не оставляет меня последние несколько дней. Я должен попасть в эту странную крепость, наверное, там много сокровищ, о которых и не слыхало человечество…

Емельяныч уже не слушал: он забылся безмятежным разбойничьим, но чутким сном. На посту в разных местах стояли трое, они всматривались зорким глазами во тьму и острым слухом улавливали любой шорох. Четвёртый миловался с женой какого-то работника, уехавшего по делам, и приглушённые стоны её доносились в сарай. Пятый крутил усы, потягивал водку из железной кружки и беспокойно переминался с ноги на ногу, ожидая своей очереди на любвеобильную девицу.

Денис улёгся рядом с Емельянычем на пахучую солому, но через минуту приподнялся и затушил свечу. Едва он закрыл глаза, как во тьме с кружочками от задутого огонька возникла крепость, ещё более сияющая и более холодная, чем прежде.

Единственное, что никогда ему не снилось, и к чему он ни разу не возвращал свою мысль, — это пылающая усадьба Волконских.

Свиток семнадцатый Лунное Древо

Карета, запряженная тройкой лошадей, подкатила к порогу дома. Несмотря на позднее время, перевалившее за полночь, большие окна дома все до единого бросали на искрившийся снег жёлтые прямоугольники света.

Из дверей вышел среднего роста человек в длинной шубе и с шапкой на голове и, провожаемый громкими возгласами, сколь восторженными, столь и нетрезвыми, с трудом спустился со ступенек. Впрочем, надо отдать должное этому незнакомцу, он чувствовал свою слабость и потому спускался очень осторожно, переставляя каждую ногу так, словно ступени были стеклянные, и любой поспешный шаг грозил неминуемой гибелью.

Кучер вытянул задвижную лесенку у кареты и распахнул дверцу. Человек неразборчиво пробормотал слова благодарности, свидетельствующие о хорошем расположении духа, с вздохами взобрался в карету и буквально упал на скамью, ощущая, что силы покидают его, а голову наполняет уже не только гул от выпитого спиртного, но и ватные объятия сна. Звук захлопнувшейся двери был далёк и глух. Карета покатила, плавно раскачиваясь из стороны в сторону, а человеку казалось, что стены прыгают, а он сам переворачивается с одного бока на другой.

Так он бы и заснул, и пришлось бы камердинеру вместе с кучером вытаскивать своего барина из кареты и нести под руки по спящим коридорам, распугивая шуршащих мышей, чтобы кое-как раздеть его и уложить на взбитую перину. Но эта ночь не походила на другие разгульные ночи: она готовила ему сюрприз.

Человеку даны не только чувства, которыми пользуется самое юное и самое старое и немощное тело. Ещё у человека есть бессмертная душа, не редко «чувствующая» близость другой такой души. Ведь каждый хотя бы раз оглядывался и действительно ловил на себе чей-то пристальный взгляд, хотя за секунду он понятия не имел, что кто-то на него смотрит.

Наш герой резко вынырнул из своего полузабытья, словно его толкнули локтём в бок. Но его никто не толкал, в этом мы можем быть уверены. Ощущение, что кто-то находится рядом, потревожило человека, и он, благодаря своей опытности, без труда перевёл глаза в такое состояние, при котором можно видеть ауры всех разумных существ. В ту же секунду он коротко вскрикнул, но, по причине сильного опьянения, лишь безнадёжно откинулся на спинку каретной скамьи.

— Вася, — раздался негромкий голос с противоположного угла кареты, — это я, Николай Переяславский.

Человек, чьё похмелье постепенно рассеивалось, внимательнее пригляделся к ауре.

— Ну? — вновь прозвучал тот же голос. — Узнал?

Прошло ещё полминуты, прежде чем человек, которого мы теперь должны называть Василием, выдохнул.

— Фу… чёрт… напугал!

— Ну, прости, — хохотнул я (а это без сомнений был я, и голос принадлежал мне). — Раньше я не знал, что ты способен испугаться.

— Не ехидствуй. Ещё раньше, быть может, мне нянюшка нос утирала, так что с того?

— Ты часто так?

— Что? — буркнул Вася, но по его голосу было понятно, что он знает, о чём его спрашивают.

— Набираешься до ослиного шепота.

— Как всегда, — отмахнулся Вася и сказал очень серьёзно. — А вот ты зря тут.

— Почему? — спросил я, невольно напрягшись.

— В определённых кругах ты стал большой знаменитостью, как со знаком плюс, так и со знаком минус. Надо сказать, что куда чаще — со знаком минус. От слухов трещит по швам сыскная и жандармская столица.

— Да ну?

— Я не шучу. Если верить тому, что болтают, ты с помощью магических приёмов отвесил приличную пощёчину самому Рубовскому, а за это он объявил тебя величайшим злодеем века и спустил всех собак, каких только можно спустить.

— Судя по тому, что я живу и здравствую, у этих пёсиков с нюхом сплошная беда, а лаять они так и не научились.

— Я удивляюсь тебе, Николай…

— Вас не допрашивали на предмет общения с Николаем Переяславским?

— Допрашивали. Рубовский обещал приехать черездня три и допросить вновь.

— Неужели? — воскликнул я.

— Скрыться нельзя, Коля. Поэтому я весь разговор с тобой буду вынужден открыть ему.

— Не проблема. По этому поводу ты не должен переживать или суетиться. Передай каждое моё слово. Пусть думает, что я в столице, и что он, Рубовский, отстаёт от меня всего на один тёмный переулок.

Василий негромко хохотнул. Карету занесло на повороте, и он сделался серьёзным.

— Это ещё одна пощёчина Рубовскому. Я не знаю, что ты задумал, Николай, но будь осторожен. Задержаться в столице на пару дней для тебя всё равно, что пустить пулю в лоб.

— Я хотел спросить напоследок, что ты и другие мои… друзья… думают обо мне.

Василий положил ладони на колени и приблизился ко мне. Я ощущал его хмельное дыхание.

— Кто-то тебя подставил…

Я пожал ему руку.

— Спасибо. Теперь я знаю, чего и сколько мне следует опасаться. — Я нехотя выпустил его горячую руку и добавил кованым голосом: — Клянусь честью, Вася, вы не ошибаетесь.

Через секунду карета распалась, по глазам мазнули ночные огни, тёмная земля скользнула подо мной тысячью замёрзших селений, рек, болот и лесов, и ноги опустились на камни перед жилищем Авенира.

* * *

Я поднялся на крыльцо и дёрнул позолоченную цепочку. Во чреве дома запел колокольчик. Я стал ждать. Скоро дверь распахнулась, и камердинер с лягушечьей физиономией и в напудренном парике спросил меня, что надобно.

— Николай Иванович Переяславский. Доложи, что по срочному делу, — сказал я и сунул слуге визитную карточку.

Лицо камердинера как-то даже позеленело и вытянулось. Он судорожно кивнул и захлопнул дверь.

Минута тянулась очень долго. Я не раз похолодевшими пальцами нащупывал сквозь одежду пистолет. Наконец, дверь приоткрылась, но не сильно. Цепочка пересекала лицо камердинера.

— Кирилла Александрович изволили сказать следующее: как вы смеете являться к столь честному господину, как Рудовский? Он требует, чтобы вы немедленно удалились, а не то он оповестит жандармерию.

— Рубовский, Рудовский… — с усмешкой пробормотал я.

— Что? — спросил слуга и ахнул.

От лёгкого движения моего пальца цепочка слетела с петли. Я толкнул дверь и шагнул в помещение.

— Как вы смеете…

Фраза оборвалась, потому что я щёлкнул камердинера по лбу. Человечек зашатался, но я, будучи джентльменом, с заботой усадил его на диванчик у стены. Можно было подумать, что слуга решил вздремнуть. Никому и в голову не придёт, что он без сознания.

Не снимая одежды, я зашагал по коридору. Он вывел меня в гостиную, в которой за столиком в гордом одиночестве раскладывала пасьянсы пожилая дама, сразу же оглянувшаяся на звук моих шагов и охнувшая от неожиданности.

— Сударыня, — раскланялся с важностью и поспешностью, — прошу прощения за беспокойство. Срочнейшее дело, сударыня. Кирилл Александрович дожидаются…

— Что ж, — пролепетала дама, не спуская с меня больших удивлённых глаз, — муж мой у себя.

— Благодарю, сударыня. Спешка-с, вечная погоня… — со вздохами я покинул гостиную и проследовал в другой коридор, опираясь на собственное чутьё.

И вот перед глазами заветная дверь с золотой табличкой (иные себялюбивые господа даже в доме таблички вешают). Пистолет скользнул в руку.

«А всё-таки я стал хладнокровнее, — подумалось мне, — когда… когда потерял сердце».

Я толкнул дверь и сделал шаг.

Как и случается в важные моменты жизни, время почти остановилось.

Небольшая бумажка сначала находилась в воздухе, потом погрузилась в пламя камина, упала на лопнувшие от жара поленья, съёжилась и распалась. Рудовский выпрямился, повернулся в мою сторону и отшатнулся.

— Сядьте, — приказал я и движением пистолетного дула указал на большой чёрный кожаный диван.

Кирилл Александрович, не сводя с меня глаз, медленно прошёл к дивану и сел.

— Вы не успеете скрыться, — сказал он спокойно, хотя нижняя губа отчаянно дрожала. — Жандармы сейчас будут здесь…

— Через минуту? Сойдёт. Мне-то она и нужна, эта минута. Вы знаете, кто я?

Рудовский кивнул.

— И вы полагаете, что знаете, зачем я пришёл?

— Если преступник врывается в дом честного человека среди бела дня с оружием в руках, то можно ли надеяться, что он пришёл с добрыми намерениями?

— Я не собираюсь убивать вас, Кирилл Александрович. Если бы я хотел причинить вам вред, то ваша супруга, раскладывающая пасьянсы в гостиной… — Рудовский побледнел, — была бы мертва. Но она вместо свинца приняла мой вежливый поклон… А теперь к делу…

Моя рука, державшая пистолет, опустилась, но Рудовский теперь смотрел на меня почти с изумлением.

— Я пришёл к вам только как к большому специалисту по Уральским горам. Вы поделитесь со мной кое-какими сведениями, я же клянусь, что они не будут обращены во зло. Если же вы откажитесь отвечать на мой вопрос, мне придётся угрожать вам и, быть может, даже убить вас.

Рудовский вновь судорожно кивнул.

— Мне попал в руки небольшой драгоценный камень, настолько прозрачный, что при ином освещении есть вероятность не увидеть его. Но у него прекрасно обработанные грани. Самое же удивительное, что, когда мы провели некоторые химические опыты, дабы выявить состав камня, он превратился в воду с примесями серебра. Если вы знаете или догадываетесь, какого происхождения этот камень или знаете лиц, владеющих подобными драгоценностями, прошу вас, умоляю вас, ответьте!

Я сделал несколько невольных шагов к Рудовскому, а тот изменил своё положение, выпрямившись и прижавшись к спинке дивана. По его взгляду трудно было определить, понимает ли он хотя бы одно моё слово.

— Молодой человек, — медленно проговорил Кирилл Александрович, — молодой человек… мне кажется… — тут он вдруг поднялся и грозно посмотрел мне в глаза, — я думаю, вы блефуете.

— Что… — сорвалось с моих губ, и теперь пришёл черёд удивиться мне.

— Я думаю, сударь, что вы больны, вы бредите, а пистолет… дайте его сюда… пистолет не заряжен, если он вообще настоящий. Дай сюда! — заорал Рудовский мощным баритоном так, что звякнул в шкафу хрусталь.

Ещё одно мгновение, и Кирилл Александрович бросился бы на меня и попытался бы разоружить. Я уже чувствовал, как тело его теряет равновесие, устремляясь вперёд. Я поднял пистолет, направил его на окно и нажал на курок. Грохнул выстрел, посыпались стёкла, а за стенами завизжала женщина. Рудовский вздрогнул то ли от выстрела, то ли от поданного женщиной голоса.

— Вы забываете, — прошипел я, бросая на пол один пистолет, выхватывая другой и направляя в грудь Рудовского, — забываете, что своими необдуманными действиями можете лишить жену мужа и дочь любящего отца. Отвечайте! — голос мой пылал гневом. — Говорите, что вы знаете о камне, состоящем из воды! Немедленно!

— Я… я… — заикаясь, начала Кирилл Александрович.

— Сядьте! — рявкнул я.

Не дожидаясь, пока Рудовский упадёт в изнеможении на диван, я с помощью заклинания передвинул тяжёлый комод под дверь.

— Мне кажется… кажется…

— Пустите! — послышался испуганный голос за дверь, сопровождаемый ударами слабых женских кулаков.

Рудовский заворожено смотрел на дверь.

— Говори! — зашипел я и со щелчком снял пистолет с предохранителя.

От щелчка Рудовский задрожал мелкой дрожью. На морщинистом лбу его выступили капли пота.

— Мне кажется… — сухими губами проговорил Кирилл Александрович, едва слышно, — вы говорите о… о росе Лунного Древа.

— Роса Лунного Древа? — переспросил я.

— Пустите, пожалуйста, умоляю вас! Кирюша… тут… стреляли. Кирюша! — рыдали за дверью.

— Я слышал о ней… давно, но ни разу не видел.

— Где же растёт Лунное Древо?

— Разумеется, в Лунном Царстве.

— Где это?

— Я не знаю, — скорчился Рудовский. Он был уверен, что я начну кричать и угрожать ему, пытаясь вырвать у него то, чего он не знает. Слёзы брызнули у него из глаз, и теперь он совсем не походил на грозного специалиста по Уралу. — Не знаю… Прошу вас…

В коридоре послышался шум.

— Тут! Тут! — закричала в припадке женщина и, наверное, упала на пол без чувств.

— Я верю вам, — сказал я.

Коридор наполнили какие-то люди.

— Откройте! — рыкнул голос, привыкший повелевать.

Рудовский ещё сильнее прижался к спинке дивана. Он полагал, что я буду прикрываться ним. Но я только отошёл на середину комнаты.

В дверь ударили, и комод ссунулся по ковру. Этого оказалось достаточно, чтобы незнакомец в жандармской форме прошмыгнул в кабинет.

— На месте! — крикнул человек, нацелив на меня пистолет.

Но какое мне дело до угроз? Меня занимало уже только одно — полёт.

* * *

Авенир остался доволен тем, как я пользовался его способом трансгрессии, выпутываясь с его помощью из самых безвыходных ситуаций. Он пребывал в хорошем расположении духа, потому что с усмешкой и только для порядка погрозил пальцем, когда я рассказал ему, как, воспользовавшись умывальной водой, я изменил себе внешность и пару раз хорошенько подкрепился в харчевнях своими любимыми сытными блюдами.

— Лунное Древо? — как и я, переспросил старец, услышав это диковинное название, и долго шкрябал толстыми ногтями подбородок. — Должно быть, так зовётся некая магическая вещь, а впрочем, утверждать не буду. Лунным Древом действительно может оказаться дерево, только какое-нибудь не обычное.

— Где же мне найти о нём сведения? В Императорской библиотеке?

— Попробуй, — пожал плечами Авенир. — В противном случае, у меня есть на примере один сударь, который точно ответит на наш вопрос.

— Так давайте…

— Нет, нет, нет! — запротестовал старец. — Сначала попробуй в библиотеке разузнать. Заодно и потренируешься в трансгрессии. Возблагодари Небо, если не придётся обращаться к этому любопытнейшему субъекту!

Меня озадачила фраза Авенира и заинтриговала. Я решил сначала отдохнуть, а уж во второй половине дня, ближе к сумеркам, отправиться в Императорскую библиотеку.

Но там меня ждал провал.

В тёмном каменном переулке, где не было ни одной живой души, я плеснул себе в лицо умывальной водой, вытерся платком, вынул из кармана крошечное зеркальце и кивнул, довольный произошедшей переменой. После этого я хорошенько отряхнулся и под видом добродушного господина, беззаботно прохаживающегося по расчищенным от снега тротуарам, добрёл до библиотеки. Войдя в хорошо натопленное просторное помещение, я лениво огляделся и подошёл к единственно свободному работнику библиотеки.

— Добрый день, сударь.

— Добрый, — отозвался библиотекарь и поднял своё веснушчатое лицо. — Чем могу служить.

— Видите ли, сударь, научная работа, за которую я, к несчастью своему, взялся, требует кое-каких сведений. Но я не знаю источников, — тут я кашлянул, — книг, где бы содержались эти сведения. Не могли бы вы…

— Посмотреть в картотеке? Пожалуйста. Сведения о каком предмете вас интересуют?

— О Лунном Древе, сударь.

— Ещё раз, — нахмурил лоб работник библиотеки.

— Лунное Древо.

— Минуту.

Мужчина поднялся, подошёл к шкафу и вытащил увесистый том. Он открыл его, держа на одной руке, а другой пролистал страницы, изредка поплёвывая на пальцы, потом покачал головой, захлопнул книгу, вставив меж нужных страниц палец и внимательно посмотрел на меня.

— Вам нужно предъявить официальное разрешение на работу с тайными сведениями. Оно выдаётся начальником или руководителем. Если у вас есть с собой, прошу предъявить.

Я состроил виноватую улыбку.

— К сожалению… — сказал я, пожав плечами.

Тоже самое сделал библиотекарь. Он вытащил палец, сомкнув страницы, и поставил том на полку.

— Всего доброго, сударь, — простился я и вскоре был у Авенира.

* * *

— Тебе доводилось встречать духов? — в лоб спросил тот, завидев мою несколько огорчённую мину.

— Каких?

— Самых обыкновенных духов, которыми пугают детей и девушек.

— К сожалению, нет.

— Надеюсь, ты хотел сказать «к счастью, нет», — слабо улыбнулся Авенир и принялся искать что-то в самодельном шкафу и за книгами.

У меня мелькнула догадка.

— Вы хотите сказать, — начал я тихим голосом, — что любопытнейший субъект, которому нам надо теперь посетить, не человек, а…

— А ты сможешь найти другое объяснение того, зачем я тебя гнал в городскую библиотеку, где на каждый угол приходится по дюжине жандармов?

— Я полагал, что у вас просто сложные отношения с тем субъектом. А если учитывать ваш характер…

— Мой характер не тронь — это раз, и предположение твоё неверно — это два.

Авенир сунул мне в руки деревянный амулет на почерневшей от времени цепочке и сказал с лёгким оттенком раздражения:

— Надень. Так, на всякий случай.

Да, теперь он был явно не в духе.

— Разве ты не можешь подделать документы? — спросил старец, и этим поверг меня в крайнее изумление.

— Как?! — воскликнул я. — Вы, порядочный гражданин в летах, советуете мне…

— Послушай, дружок, — криво усмехнулся Авенир. — Если бы я был порядочным гражданином в летах, ты бы никогда не узнал о моём способе трансгрессии. Этот способ помог тебе ускользнуть прямо из лап жандармерии, а так как ты для правосудия являешься преступником, справедливым будет считать, что от меня ты получил знания, помогающие таким негодяям, как ты, нарушать закон и бежать от возмездия. И я со всеми правами далеко не порядочного гражданина в летах повторяю свой вопрос: разве ты не мог подделать документы?

— Что ж, укрыватель закоренелого преступника, то есть вы, отстали от сегодняшнего дня и не берёте в расчёт новые приёмы, которыми пользуются служащие разных учреждений, дабы проверить подлинность предоставляемого документа. Нынче очень трудно провести даже библиотекаря. А где я возьму чернила, печать и кто поставить подпись должностного лица? Эх, давайте оставим этот пустой разговор и посетим духа, который, наверняка, соскучился по гостям.

— Ты считаешь, что у духа, перед которым открылась новая вселенная и преобразилась старая, есть время скучать? Боюсь, мы лишь прервём неиссякаемый, днём и ночью льющийся поток размышлений, и тем вызовем его гнев.

— Гнев духа? Звучит заманчиво!

— Тьфу ты! — отмахнулся Авенир, а я по-мальчишески хихикнул.

Старец склонился над картами, начал перебирать их, ища нужную. Наконец, он довольно хмыкнул, поёрзал по расписанной знаками бумаге когтистым указательным пальцем и разогнул спину.

— Одевайся и на улицу.

Через минуту мы трансгрессировали, взявшись за руки, причём, Авенир подставил больную («Если ты окончательно её сломаешь, так у меня будет хотя бы одна совершенно целая рука» — сказал он). Мы выпрыгнули из воздуха подле большого валуна со снеговой шапкой наверху и начали пробираться через заросли кустарника, натыкаясь на похожие валуны и глыбы камня. Я заметил, что мы движемся по пологому склону и что слева от нас медленно поднимается каменная стена.

Через несколько минут Авенир повернул налево, и мы быстро упёрлись в стену.

— Там, — указал старец на вход в пещеру.

Нам оставалось сделать несколько шагов, но от пещеры уже веяло сыростью и особым, пробирающим до костей холодом. Мы пригнули головы и вошли под каменные своды, хорошо освещённые светом, отражающимся от снега. Но свет этот быстро угас, и наши глаза с трудом вырывали из мрака очертания неровных стен и сталактитов на потолке. Споткнувшись пару раз, Авенир решил, что пора задействовать свой источник света, и поднял правую руку, которую тотчас обхватило жёлтоепламя, разбросавшее клочки тьмы по закоулкам и глубоким провалам в камнях.

Пещера изогнулась и повела нас направо. Воздух сжимался всё сильнее, и пламя как будто тускнело. Спустя минуту ходьбы наш путь преградила гладкая тёмная стена.

— Что же дальше? — поинтересовался я.

— Подними руку, — велел Авенир, не отвечая на мой вопрос, — любую.

Я повиновался, и старец передал своё пламя, коснувшись моей ладони. Словно почувствовав молодые силы, огонь вспыхнул игриво и ярко.

Авенир же сразу обратил внимание на стену, начал гладить её и щёлкать пальцами. В тех и других случаях на пол сыпались быстро гаснущие крупные искры различных цветов. Наконец, старец удовлетворительно крякнул, плотно приложил ладони к стене и резко дёрнул руки в левую сторону. Каменная глыба повиновалась и ссунулась, высвободив место, достаточное для прохода даже нескольких человек одновременно.

— Когда я поклонюсь и дотронусь правой рукой до твоего колена, ты должен немедленно потушить пламя, — шёпотом сказал Авенир.

— Хорошо, — кивнул я.

— Умеешь тушить это пламя? — скривившись, уточнил старец.

Я нахмурился.

— Тогда не отставай и будь начеку, — подвёл итог Авенир и первым шагнул в тёмную расселину.

Последовав за ним, я сразу почувствовал нечто большее, чем просто холод камней, находящихся под землёй, холод руин, на которые никогда — никогда! — не падал тёплый солнечный луч. Ледяное дыхание скользнуло по лицу и проникло в грудь, раненную феями. Заныло место, где должно было быть сердце, словно ощутило родство с неким существом, принадлежащем не нашему миру. Я понял: дух рядом, и в это мгновение Авенир согнул спину и коснулся моего колена.

Я сжал руку в кулак, и пламя погасло. Потом я решил, что раз уж Авенир с его самолюбием выразил своё почтение усердным поклоном, то мне тем более надо следовать всем правилам светского такта. Во тьме, напомнившей тьму при встрече с Шутом, я пригнул колени и услышал тихий, бестелесный, но от этого ещё более ужасающий голос:

— Вы… тревожите… мой дух-х-х… Отвечайте, кто вы, или лишитесь жизни…

— Приветствую тебя, дух Феоктиста, — прозвучал ясный и твёрдый голос Авенира, отразившийся от стен и заигравший эхом. — Имя ты моё знаешь.

— А… Авенир… — точно выдохнув поток воздуха, сказал дух. — Но ты… ты не один…

— Верно, со мной ученик. Юноша сей нуждается в твоих широчайших познаниях. У него есть к тебе вопросы. К тому же… погляди на него внимательно… Он пустился в долгий, опасный путь ради девушки, а теперь сам будет рад любой помощи. О, несчастный юноша, стал он жертвой злых чар! Его сердце… да, впрочем, ты и сам свидетель ужасного коварства, мудрый Феоктист.

Прошла, наверное, целая минута в давящей на глаза тьме и звенящей тишине.

— Да, я вижу… Феи — опасный народ, Николай Переяславский, а ты поступил слишком гордо и был наказан.

«Ну и ну!» — восхитился я силой внутреннего ока этого духа.

— Что ж, садитесь…

На стенах справа и слева от нас полыхнули факелы, но пламя их лишь миг было ослепляющим, затем оно померкло и теперь едва озаряло громадную комнату. Сразу мне показалось, что комната совершенно пустая, но тут же нашлись полусгнившие деревянные чурбаки, на которые мы и присели с великой осторожностью, дабы под нами не рассыпался этот вульгарный предмет мебели.

Я огляделся, стараясь не крутить головой и тем самым не выдать терзающего любопытства. Вдоль стен — открытые шкафы, а на полках — книги с покосившимися, кое-где отрывающимися корешками, полуистлевшие и сырые. То были книги, к которым я вдруг почувствовал почти мучительную жалость. Они гибли в этом мрачном плену.

И тут я вздрогнул, потому что заметил на каменной скамье в десяти шагах от нас сгорбленную прозрачную фигуру, сияющую мертвенным болотным светом. То был сгусток воздуха, от которого — я ощущал это — струился по полу холод и терзал мою ноющую грудь. Голова призрака была наклонена, казалось, он всегда, день за днём и год за годом, только и делал, что смотрел в каменный пол.

Не меняя своего положения, он сказал:

— Что же ты, Николай Переяславский, жалеешь бездушные книги, а не их хозяина, пусть и не здравствующего, но всё же существующего?

Меня охватило чувство неловкости и даже страха, хотя страх я тут же подавил в себе, желая больше всего на свете убежать отсюда.

— И почему ты не прибегнул к познаниям своего учителя Авенира, а пришёл ко мне?

Я повернулся к старцу, моля взором о помощи.

— Признаюсь, сведениями, коими я овладел за многие годы отшельничества, всё ещё достаточно скудны, — ответил за меня Авенир, — и я заранее отказываюсь меряться с тобою силами познаний, мудрый Феоктист.

— Ценю твою честность, Авенир. Ты ещё молод, у тебя есть время, а я вынужден пить терпкое вино утраты, и силы покидают меня. Правда, — тут дух как будто встряхнулся и засветился ярче, — юного Николая Переяславского я всё ещё смогу удивить.

О, Небеса, что же случилось? Что замогучий чародей взмахнул своей чудотворной дланью? В какую пропасть рушатся эти на первый взгляд извечные стены, в какую даль унёсся тяжёлый мрак и в какую зиму убежал проникающий под одежды холод?

Я быстро-быстро моргал, не сразу поняв, что произошло, и ещё не задаваясь неразрешимым вопросом, как это вообще могло произойти.

Я сидел в плетеном кресле, рядом со мной — Авенир. Мы находились на уложенном мрамором полукруглом балконе с белым ограждением. Возле ног — пушистый кот, свернувшийся в клубок, чуть поодаль — керамический расписанный горшок с заморским цветком. Перед нашими глазами — сияющая лазурь морской дали, а выше — голубое бездонное небо без единого облачка, в небе — горячее солнце, в которое я с первого взгляда влюбился. Это солнце грело меня всего, от чубчика надо лбом до ног, а лучи, казалось, проникали в самую плоть.

Я вскочил, руками вцепился в ограждение и увидел внизу плещущую на камнях воду, шум которой и её солоновато-терпкий, освежающий запах доносились до нас. Я обернулся, но не мог ничего сказать. За Авениром, спокойно сидящем в кресле, одетым в яркий хлопковый костюм, у круглого столика с кувшинами и закусками на сверкающих блюдах стоял Феоктист. Я не мог узнать его, но почему-то понял, что это он: седовласый старец в богатом халате и с мягкими тапками на ногах.

— Что это? — только и вопросил я прерывающимся голосом.

Старец разлил алое вино по кубкам с инкрустированными рубинами, со звоном поставил на поднос хрустальный кувшин и воткнул в горлышко хрустальную же пробочку в виде кристалла. Наконец, он неспешно обернулся и посмотрел на меня проницательным взором тусклых глаз, которые уже не могли быть согреты никаким солнцем.

— Всего лишь сон, милый мальчик. Я накрыл вас покрывалом, сотканным коварным воображением недремлющего мозга. Но лучше поговорить здесь, не правда ли, друзья? Это прекрасная часть какого-то мира. С тех пор, как я стал духом, я ношусь по свету и брежу и уже разучился угадывать, где сон, а где действительность, перестал отличать придуманное от настоящего.

— Я полагал, что для духа это не столь удивительно, — полуобернувшись в кресле, сказал Авенир.

Феоктист, который держал в руке кубки с вином, чтобы отдать нам, замер. Жгучие взгляды старцев скрестились. Потом наш новый знакомый (возможно, только для меня он был новым, я не знаю) посмотрел на меня и шепотом, как бы по секрету, проговорил над головой Авенира:

— Убей его, Николай.

Я оторопел.

— Убей, и тогда мы вместе будем познавать вселенную по обе стороны человеческой жизни.

Мне пришлось выдавить из себя улыбку.

— Хорошая шутка…

— Это не шутка, — отрезал Феоктист несколько сурово, — это просьба.

Я вопросительно посмотрел на Авенира, но его лицо было спокойно и не проницаемо, лишь слабо заметная ухмылка затаилась в бороде.

— Хм… да… ээ… Мне кажется, вы обратились не к тому. Я не преступник. Я сыщик.

— Для многих первое убийство — дело времени. Он составит мне прекрасную компанию. Если ты пообещаешь привести его ко мне, я смогу тебе помочь… В противном же случае, сам понимаешь, мы напрасно тратим время.

Вот тут-то у меня, как говорится, отвисла челюсть. Рука по наитию подхватила кубок с виной, который мне протянул Феоктист. Я смотрел на духа и не верил в то, что услышал.

Пролетела минута безмолвия.

— Хорошо, — кивнул Феоктист, словно я проронил какую-то фразу, хотя я стоял в оцепенении, — скажи, что тебя интересует? Что привело тебя сюда? Что ты желаешь узнать?

— Лунное Древо, — сказал я слабым голосом, но тут же повторил яснее, — девушке, которую похитили, подарили украшение с камнем. Мне довелось узнать, что камень тот — роса Лунного Древа. Не уверен, что это так, но…

Дух отпил из кубка, пожевал губами, будто пытаясь продлить наслаждение, подаренное хорошим вином, и ответил с задумчивым выражением лица:

— Очень может быть, что украшение состояло из камней, который на самом деле являются росой Лунного Древа, ибо Лунное Древо — отнюдь не выдумки бойких фантазёров. Я читал о нём, но глазами своими не видел, потому что место, на котором оно растёт, давно сокрыто от людей.

— И от духов? — кратко и с издёвкой спросил Авенир.

— Да, сударь, и от духов, — сухо сказал Феоктист и вдруг улыбнулся, — но меня более поражает тот факт, что ты, Авенир, о нём не слыхал. Куда катится мир, если господа, смеющие называть себя просвещёнными старцами, не сведущи в столь простых предметах? Или ты, Авенир, всё ещё чей-то зелёный ученик?

Но Авенир ничего не ответил, он только пригубил кубок, прищурив блеснувшие пламенем глаза.

Молчал и я, выжидая. Лицо моё обдувал тёплый мягкий ветер с моря. Часть меня всё ещё была поражена той могучей силой магии, что погрузила меня и Авенира в сказочный мир южного моря, а часть до дрожи боялась и с трепетом ждала каждого слова, сказанного этим странным духом, встречи с которым Авенир так предусмотрительно пытался избежать. В голове до сих пор отдавалось тяжёлым эхом ужасное слово «убей».

— Я бы и далее продолжил делиться с вами сведениями, почерпнутыми в дни моего существования во плоти, — продолжил Феоктист, и от голоса его по спине забегали мурашки, хотя солнце палило лицо, — но не могу это сделать по причине вам, Николай, уже известной.

Я резко обернулся и усмехнулся со всей весёлостью, на которую в данную минуту был способен.

— Полноте, милостивейший государь, вы говорите это всерьёз?

— Разумеется.

— Сомневаюсь. Мне кажется, вы пытаетесь странным способом подшутить над нами. Учитывая вашу бескорыстную заботу о ближнем, честность и добросердечие, я не могу не…

— Вот именно, — рыкнул Феоктист, и я мгновенно осёкся, — вы не можете говорить ни о моей бескорыстности, ни о честности, ни о добросердечии, потому что ещё час назад вы обо мне и слыхом не слыхивали. Более того, сударь, существование ни первого, ни второго, ни третьего никто подтвердить не может. Я требую от вас решения: либо вы выполняете мою просьбу, дав клятву убить Авенира, и тогда получаете от меня все сведения, коими я владею по вопросу, связанному с Лунным Древом; либо вы отказываетесь выполнить просьбу и немедленно убираетесь из моей обители. Думайте, Николай, наслаждайтесь прекрасной погодой и отличным вином и думайте.

Я не смотрел напризрака, в эту минуту я его ненавидел всеми силами души. Мой взгляд упёрся в Авенира, который с отсутствующим видом увлечённо рассматривал свой опустошённый кубок. Мне хотелось тряхнуть его, потребовать мнение о безумных речах сумасшедшего духа, услышать возмущение и справедливый гнев. Но он молчал, как будто наш разговор его не касался.

Я отвернулся, сначала выплеснул в обрыв вино, а потом закинул и кубок. Сверкающей точкой он сделал полукруг, коснулся камней, поскакал по ним навстречу волнам, которыми и был поглощён.

Тяжело дыша, медленно, с расстановкой я произнёс:

— О чём думать, сударь? Я думаю только о том, что каждый мерит по себе. Но если бы вы заглянули в меня, вы бы поняли, что я никогда не приму ваших условий. Я не убийца, а вы не самый умный смердящий дух в Ранийском Империи, найдутся и другие, кто поделится сведения, не требуя расправы. А теперь я откланиваюсь.

Тяжёлая пауза.

— Постой, Николай.

Я содрогнулся от спокойного голоса Авенира.

— У вас есть предложения? — закричал я в бешенстве.

Старец поднял руку.

— Мудрейший Феоктист, — обратился он к духу, поднявшись с кресла и поставив на стол кубок, — а не думал ли ты, что между мной и Николаем может существовать свой договор, который мы не в силах нарушить? Или ты полагаешь, что меня радует мысль обучать зазнавшегося юнца собственному методу трансгрессии, а потом лечить свою грудь живительным воздухом твоего подземелья? Напрасно, Феоктист. Я помогаю Николаю, сводя его с моими старыми знакомыми, не ради простого времяпрепровождения, а потому что он должен помочь мне в праведном мщении, о котором ты узнаешь, если заглянешь мне в глаза…

— Да, — вздохнул Феоктист и опустился в кресло, — я знаю о твоей мести.

Я слушал, переводя ошеломлённый взгляд с одного на другого.

«Что они вообще несут?!»

— Ты уверен, что ему это будет по плечу? — спросил дух, посмотрев на меня.

— Полной уверенности нет, но его сердце не с ним, и разве можно найти более подходящее оружие возмездия в человеческом обличии, чем юноша, стоящий перед нами?

Феоктист издал короткий смешок, в котором слышалась похвальба.

— Ты растёшь в моих глазах, Авенир. Но сказанной тобой не отменяет моего маленького каприза. Наоборот, только разжигает моё желание видеть тебя рядом летящим в ночных небесах и познающим далёкие вселенные. Это будет прекрасно!

— В таком случае, будь готов ждать, мудрейший Феоктист.

— Я готов ждать хоть тысячу лет, Авенир.

— Боюсь, так долго я не протяну.

— Рад слышать.

— Что ж, Николай, — обратился ко мне Авенир, — тебе остаётся только дать клятву, что ты убьёшь меня. Поверь, это не трудно, ведь я заранее даю своё согласие.

— Вы сумасшедшие! — закричал я, в припадке безысходности хватаясь за виски. — Старые сумасшедшие пердуны!

Но они только рассмеялись, наполнили бокалы и чокнулись.

— Тебе решать, Николай, — спустя минуту заметил Авенир.

— Ничего не хочу решать! — снова выкрикнул я. — Убирайтесь вы оба!

И вдруг Авенир резко дёрнул рукой. Вино покинуло его кубок, красными каплями пролетело по воздуху и растеклось у меня по лицу и груди. От неожиданности я даже сделал шаг назад.

— А ты решай, — сурово рявкнул Авенир, — решай, юноша, прикинув своим скудным умишкой, что выбор у тебя такой: согласиться на условия Феоктиста и пойди дальше или отказать ему и проиграть. Вот весь твой выбор, понял? Так и решай.

Молчанием старцы дали мне отдышаться и смахнуть с лица липкое и быстро сохнущее на ветру вино.

— А вы подумали, что делаете меня убийцей?

— Нет уверенности, что тебе придётся меня убивать. Может, я сам к тому времени умру.

— К тому времени? — с горечью повторил я. — Может, я через неделю найду похитителей Ольги, а ещё через две недели выполню наш уговор.

— Что-то подсказывает мне, две недели — слишком малый срок на выполнение моей просьбы, — ответил Авенир.

— Значит, вы меня и в этом облапошили? — взвизгнул я. — Прекрасно! Только воспитание не позволяет мне назвать вас мерзавцем, коим вы, вне сомнений, являетесь.

— Очень хорошо, что оно не позволяет, — с расстановкой произнёс Авенир, — иначе я бы спустил вас с этого балкона одним движением пальца.

— Это магия, — хохотнул я, — сделаю вид, что испугался.

— Вы уверены? — прищурившись, уточнил старец. — Я бы на вашем месте не рискнул приземлиться на острые камни воображаемого мира, который таковым может и не быть.

— Ах, что б вас! — я отвернулсяс тупой болью в груди, обессиленный, словно без передышки пробежал с одного конца города в другой.

— Мы никуда не денемся, Николай. Если ты так зол на меня, протяни Феоктисту руку, и тут же узнаешь о Лунном Древе и похитителях Ольги всё, что хотел знать.

— Но это ловушка, как вы не понимаете!

— Ловушка, которая может оказаться дверью, ведущей к успеху.

— Знаете что? — я вдруг обернулся и направил свой гневный взор на Авенира. — Вы дождётесь, что я придушу вас собственными руками!

— Не спеши, сударь! — захохотал Феоктист так заразительно, что даже я почувствовал, как в улыбке тянутся мои губы. — В настоящий момент, за это не лишённое для вас приятности действие можно получить сведения, которые вы ищите. Итак? — он протянул руку.

Я сначала долго смотрел на его руку, а потом перевёл взгляд на Авенира. Я заглянул ему в глаза и сразу понял по спокойствию и холодному расчёту, наполнявшему их, что у него есть план, как помочь мне дважды: заставить Феоктиста поделиться знаниями о Лунном Древе и не позволить мне пасть в бездну смертоубийства.

Авенир смежил веки и отвёл взгляд. Более прочесть я ничего не мог. Это был знак, по которому я должен был действовать.

Наши с Феоктистом руки соединились без единого слова. Жар принятого договора проник в меня и заставил содрогнуться. На мгновение в глазах моих потемнело.

Я остался стоять на месте, чувствуя себя преданным и оплёванным, а Фектист, усмехнувшись, подошёл к столику и плеснул себе вина.

— Так что же ты хочешь услышать? — спросил он, и я со злостью заметил гадливую улыбочку на его тонких губах.

— О Лунном Древе, — буркнул я, с трудом выдавив эти простые слова.

— Мм, — старец медленно испил из кубка, наслаждаясь, — видишь, старичок Авенир, как бывает: сведения могут стоить жизни. Если бы ты знал то, что я знаю, тебе не пришлось бы умереть.

Авенир улыбнулся, кротко, но побеждающе.

— Ты и впрямь думаешь, что я не смогу что-нибудь придумать? Слишком низкого, однако, ты обо мне мнения.

Лицо Феоктиста стало злым.

— Не проведёшь.

— Надейся, — кивнул Авенир и приказал: — рассказывай!

Я был горд за моего учителя, и на душе заметно полегчало, но я решил потушить разгорающийся пожар взаимных упрёков между старцами.

— Прошу вас, Феоктист, поведать мне о том, где произрастает Лунное Древо.

— Что ж, — скривившись как от боли, сказал старец, — Лунное Древо — дитя Луриндорского королевства, земли, на которой испокон веков проживали луриндорцы. Это были храбрые воины и прекрасные искатели сокровищ. Но отличались они чрезвычайно гордым нравом, из-за которого им всё время казалось, что люди Ранийской империи притесняют их, насмехаются над ними и пытаются завладеть их сокровищами. Кровавы были войны между ранийцами и луриндорцами и много нечестности с обоих сторон и жестоких предательств было. Так много, что в библиотеках закрыт доступ к летописям, касающимся этих войн.

— Да, это так, — кивнул я.

— Недолгим было затишье, и император — запамятовал его имя — собрал войско, чтобы окончательно разгромить луриндорцев. Но ему не удалось это по одной простой причине: он не смог найти королевство, с которым воюет. Он прочесал Уральские горы вдоль и поперёк, но без результатов. С тех пор луриндорцы скрыты от людей. Некоторые источники сообщают, что они возвели волшебную стену, которая делает их государство недосягаемым. Как бы там ни было, но я знаю примерные границы Луриндории.

Феоктист подошёл к ограде балкона и положил на неё руки. В ту же секунду по земле прошла дрожь, море зашипело, вздыбив высокие волны. Солнце в небе потускнело. Из пучины, сбрасывая с себя потоки вод, вырывались покатые каменные глыбы. Они росли до тех пор, пока не оказались на одной высоте с нами, после чего начали двигаться в нашу сторону, врезаясь в берег, ползя по нему и исчезая в горе, на которой был возведён дом с балконом.

Глыбы двигались до тех, пока старец не оторвал правую руку от ограды. Теперь вместо моря перед нами стелилась каменная карта Урала.

— Вон там, — сказал он, указываю на низменность между двумя грядами, — протекает река. Сначала вдоль неё, а потом по Ведольским хребтам идёт граница Луриндории. Я могу ошибаться, напрасно доверяя слабеющей памяти. Это западная граница. Северная идёт по Хромым впадинам, южная — почти у Каспия, а восточная — на равнине. О тех границах я мало что читал, поскольку люди нападали в основном с запада, да и Большой Камень куда более знаком учёным мужам, чем далёкие равнины Сибири.

— Ведольские хребты… — повторил Авенир задумчиво.

— Да, сударь, там и нужно искать волшебную стену, если она, конечно, существует. А ежели нет…

Глыбы начали тонуть и вскоре скрылись под водой. Но солнце уже было не то. Небо померкло, и сумрак начал опускаться на затихшее море.

Я понял, что мы возвращаемся в подземелье, и действительно через минуту над нами висели только суровые камни, освещённые несколькими трепещущими факелами. Но удручающая обстановка менее теснила грудь, чем разочарование от услышанного. «Ведольские хребты» — повторил я вслед за Авениром и с досадой усмехнулся.

Свиток восемнадцатый Потерянный и найденный

Луна всходила поздно. Только за полночь её оранжево-красный ущербный круг загадочным камнем поднимался над лесами, и казалось, что камень этот с одной стороны оплавился. Его скользящие дымчатые лучи рождали трусливые тени, а морозный воздух замирал в тишине, которую нарушала изредка вскрикивающая птица, чей странный, надрывный, тревожный крик эхом разносился по округе.

Мир спал, и тем более удивительны были неслышные крадущиеся шаги человека в усыпанном снегом саду. Он пробирался меж чёрных голых веток уснувших на зиму деревьев, несколько раз останавливался и прислушивался, а потом продолжал свой загадочный путь.

Человек добрался до тёмной каменной глыбы жилища, безошибочно нашёл низкое крыльцо и постучал часто-часто в гулкую деревянную дверь. Он стал ждать, не шевелясь, и только струйка пара резко отрывалась от его лица, искрилась в лучах луны, разбитых зарослями, и растворялась в воздухе. Прошла минута, звякнул металлический засов, с мольбою запели навесы, отворилась дверь, и в проёме человек увидел высокую женскую фигуру.

— Заходи, — кратко велела женщина, пропустила человека и быстро закрыла за ним дверь, не забыв прошептать пару заклинаний.

Когда они оказались в промозглой комнате с одиноко коптящей свечой на столе и завешенными окнами, человек прерывающимся от волнения голосом заговорил:

— Ириада… я долго думал… и решил…

— Сядь, Назир, — снова велела женщина, а сама продолжала стоять, опершись рукой о стол.

Мужчина, именуемый Назиром, опустился на край скрипнувшего стула.

— Знаю, о чём ты думал и что решил. Всё знаю, Назир. Это мой дар и моё проклятье — знать судьбы и мысли луриндорских отпрысков. Мне известны твои сомнения и тревоги.

— Тогда почему вы не скажете Исларду, что задумал Рид? Почему вы допускаете, чтобы всё повисло на волоске?

— Твои вопросы, Назир, — это вопросы несмышлёныша, который едва научился топать по земле. Я и так слишком много сделала. Я увидела твой подвиг и поделилась с тобой мыслями. А это очень много. Я вмешиваюсь в грядущее слишком часто и дерзко.

— Но вы должны обезопасить короля и трон!

— Король выбросил меня из дворца, словно кошку, начавшую терять шерсть и слепнуть, — обиженно произнесла Ириада, — даже я имею право на… маленькую месть королю.

Жёлтый свет едва выхватывал из тьмы удивлённые черты гостя.

— Я… я…

— Ты не можешь выразить своё разочарование? — подсказала женщина и приглушённо засмеялась.

— Да, — вздохнул Назир с некоторым облегчением.

— Но ты не думал, что моя маленькая месть — только крошечная и мне одной принадлежащая вещица, которая не будет и не может быть важным предметом? Ты не думал, что моя маленькая месть — единственный мазок на всеобъемлющей картине грядущего? А я тебе говорю: это так. Кому ты поверишь, если не мне, всевидящей Ириаде? Я вижу, что всё мелкое сложится в целое, и каждый человек сыграет отведённую ему роль безупречно.

— И тот, кого я встречу?

— О, да, — шепнула радостно и самозабвенно Иринада, — особенно тот, кого ты встретишь. Это человек удивительной судьбы. Человек без сердца.

— Без сердца? — с ужасом переспросил Назир. — Что же с ним случилось?

— Я не знаю, но мы услышим историю из его уст.

— Хочется верить.

— Верь! — шёпотом крикнула Ириада и глаза её блеснули ярче свечного пламени. — Верь и будь мужественным. Мы уже говорили с тобой, что тебе нужно сделать, и ты сделаешь это. Да, ты пострадаешь, но твои страдания обернутся благодатью для тебя, потому что ты найдёшь цель своей жизни, и для короля, потому что поступки твои спасут трон. Это случится в следующее полнолуние.

— Всё произойдёт в ночь свадьбы?

— Да.

— Вы думаете, что дева доживёт до этого часа?

— Уверена.

— Зачем же Рид похитил её? — спросил Назир почти молящим голосом.

Ириада покачала головой.

— Эту тайну ты узнаешь вместе со всеми, чтобы не искуситься тебе. А сейчас я покажу, как всё должно произойти в ту благословенную ночь…

Тугие чары поплыли от рук женщины, чтобы наполнить тишиной всякое ухо, которое могло подслушать их беседу. Она сокрыла слова такой сильной искусной магией, что мы вынуждены оставить её хижину и вернуться к Николаю Переяславскому.

* * *

Ламбридажь звала, и на запястье схваченной силками птицей билась боль. Сразу по возвращении я забрался в келью и, упрямо уставившись на родинку, велел:

— Выйди из самой себя!

Ламбридажь упала на колени и сама развернулась на странице, вверху которой небрежным почерком было выведено:

«Николай! Был бы не прочь встретиться».

На это лаконичное выражение я ответил вопросом:

«Денис, ты не у Волконских?»

Семья Волконских за краткое знакомство успела запасть в душу, поэтому я с внутренним волнением прочитал проступившие чернила:

«Я в гостинице. Напиши, когда надумаешь проведать меня, — я сообщу пароль».

«Сейчас» — расчертил я пером и удивился своим чувствам: в эту минуту за судьбу Волконских, которая могла оказаться злой, учитывая братание Дениса со всяким быстрым на расправу отребьем, тревожился я много больше, чем за исход поисков Ольги Кожевиной и свою собственную будущность.

С книгой в руках я вышел из комнатки, чтобы уведомить Авенира о скором моём отбытии. Старец засыпал меня вопросами, от которых я не был в силах отмахнуться, а потом он выхватил Ламбридажь и долго крутил её, осматривая со всех сторон, листая страницы и даже нюхая корешок.

— Поразительная вещь, — сказал Авенир с нескрываемым восторгом, — ты знаешь её историю?

— Нет, — покачал я головой, — мне известно лишь то, что два экземпляра мне завещал дедушка.

— А откуда она у него оказалась, ты, конечно, не знаешь?

— Увы.

— Ну и болван.

— Весьма благодарен, — обиделся я. — Хотел сообщить, что вернусь, быть может, завтра. Хотя бы утолю свой вечный голод вкусными горячими блюдами, вроде свиных окороков, колбас, паштета. А ещё я мечтаю пропустить полдюжины стаканчиков вина… — эти слова я произнёс уже у двери.

— Чревоугодничай, сударь, только помни: обхаживать тебя с похмелья не буду, — махнул рукой Авенир и добавил отеческим голосом «ступай!», будто я целый час только и делал, что молил его отпустить меня, как мальчика, на прогулку.

* * *

Взамен рассыпавшейся в прах крошечной кельи на меня упала просторная комната. Стены её покрылись пёстрыми обоями, на полу развернулся богатый восточный ковёр, в один угол прыгнула высокая, холостяцки измятая кровать, в другой — тусклый, с замасленными дверцами шкаф. У маленьких оконцев разместился длинный, покрытый яствами стол, а возле него — полдюжины стульев. С одного стула поднялся Денис и, размахнувшись, захватил в объятия.

— Ну, братец, — говорил он, похлопывая меня по спине, — как-то ты поживаешь?

— Пока в уме и здравой памяти, — ответил я, соображая, что могло стать причиной столь крепких дружеских излияний.

— Чай, ты исхудал маленько, — заметил Денис, разглядывая моё лицо, а руками держа мои плечи.

— Есть отчего, — усмехнулся я и вкратце поведал историю моего жития у старца, обильно приправляя шутками.

Ярый не дослушал рассказ, расхохотался и лакейским движением рук указал на стол.

— Прошу… и без церемоний.

— А ты?

— Сам, сам. Я уж набил брюхо до отвала. По пять раз на дню набиваю, так что аж тошно. Но других развлечений нету. Скука. Изредка, правда, бывают барышни, но такие, чёрт их дери, что скулы сводит: за версту до избы начинают чулки стягивать, а уж что творят, что творят…

Я усмехнулся и поморщился одновременно, запихивая в рот громадный кусок ветчины, один запах которой кружил мне голову.

— Видать, тебя и впрямь готовили к причастию месяц, держали на воде и хлебе, — продолжал говорить Денис, — ну, ничего, разговляйся. Я придерживаюсь того скромного мнения, что не велик грех — хорошо покушать, а тем более, на дармовщину. Вина? У меня прекрасное вино, заморское.

Я сделал несколько глотков отменного напитка, протолкнув мякиш ещё тёплого хлеба, и был способен говорить.

— Откуда у тебя всё это, Денис? — спросил я с некоторой строгостью в голосе. — Небось Якорь?

— Он самый, мой дорогой сыщик. Но ты ешь, ешь на здоровье, — Денис проявлял особую настойчивость, видя моё покачивание головой, — и пей. После хорошего вина не бывает тяжёлого похмелья. Головная боль — признак дурного вина или без души сваренной водки.

Когда я снова начал есть, мой друг продолжил:

— Якорь — самая изумительная вещь, которую я когда-либо встречал, Коля. Он дарит мне сны, в которых я вижу схороненные столетия назад сокровища, он указывает дорогу к золоту, томящемуся без хозяина. Теперь я больше не преступник, Коля, я никому не делаю зла, я только ищу потерянное. Мне нравится такая жизнь. Скоро я найду столько золота, что смогу купить титул графа и слитками замолить все прежние проступки.

Мой рот был набит едой, я попытался возразить Денису, но не смог.

— Нет, нет, нет, — замахал он руками, — ничего не хочу слышать! Я уж узнавал. Ты думаешь, нет? Я узнавал, Коля, и убедился, что в нашем дорогом государстве всё покупается и всё продаётся. Я даже фамилию могу не менять, стану просто графом Ярым, а император перевяжет меня лентой и повесит какой-нибудь орден на мою доблестную грудь, — Денис усмехнулся, но с какой-то затаённой горечью. — У кого есть золото, у того и правда. А впрочем, всё это ерунда, сударь мой! Найду девушку из знатной семьи, и она нарожает семерых детишек.

Я даже поперхнулся от изумления. Денис заботливо постучал ладонью по спине и, как-то извиняясь, пробормотал:

— Ну-ну, братец.

— Ты и детишки?! Это тянет мистикой или жёлтым домом. С каких пор ты стал размышлять о детишках и законной супруге?

— Не надо думать, Коля, что мы прежние. Мы меняемся. Я тоже изменился, стал вдумчивее и даже сентиментальнее.

— Сентиментальнее? — скривился я. — Скажи лучше, что ты сделал с Волконскими?

— Ничего я с ними не делал, — закатил глаза Денис.

— Не лги. Ты ведь каким-то образом сбежал. Кто тебя освободил?

— А почему ты думаешь, что кому-то надо было меня освобождать? Может, мне хватило ловкости самому бежать?

— Мне кажется, что Волконский не такой человек, от которого можно запросто улизнуть.

— Хм… а я думал, о тебе пустая слава ходит. Но ты и впрямь обращаешь внимание на детали. Одним словом, осыщикился. Мне аж страшно находится рядом с тобой, с таким матёрым сыщиком.

— Ну тебя… — с горечью отмахнулся я, — разве ты не помнишь, что теперь я такой же преступник как и ты?

— Ах да, ах да. Ты поэтому скрываешься у старца этого…

— Я ни от кого не скрываюсь! — зашипел я.

Денис с улыбкой отодвинулся от меня и проговорил:

— Ладно, ладно…

— Я ищу пропавшую дочь Волконского, и старец помогает мне в поисках. Я только потому терплю его, что он мне нужен.

— Брось это дело.

— Что?

— Больше нет нужды стараться, Коля. Если я не ошибаюсь, ты дал слово этому Волконскому найти его дочь, потому что я был у него в подвале. Теперь я на свободе, стало быть, тебя ничего не обязывает морить себя голодом у выжившего из ума старикашки.

Я внимательно посмотрел на друга.

— Странные ты говоришь вещи, Денис.

— Говорю, потому что не знаю вообще, живы ли твои Волконские.

В мой желудок как будто опустился камень.

— Да, ты был прав, меня действительно освободили, — продолжал Денис, крутя в руках бокал с вином, — за мной пришла кучка разбойников. Кажется, дом горел, когда я скакал прочь с Якорем. Может быть, и нет на свете твоих Волконских.

Едва ворочая сухим языком, я ломано спросил:

— Денис, ты бы не мог… узнать… выведать, живы ли они?

— Оставь, зачем тебе это надо? — воскликнул Денис, удивлённо глядя на меня.

— Можешь считать это моей прихотью, — холодно проворил я. — Но исполни, если ты мне друг…

— Хорошо, ладно, решено, — Ярый был сражён последними словами, — считай, что уже выполнил.

Я принялся жевать какие-то овощи, но голод исчез. Просто надо было чем-то заняться.

— Я, конечно, узнаю, что стало с Волконскими, но советую тебе бросить эти никому не нужные поиски.

— Я дал слово, — проскрежетал я зубами ложь, которую и сам уже стал считать за правду.

— Эх… тоска…Кому нужны эти данные обещания?

— Мне нужны.

— Эка, братец, тебе втемяшило. Спорить с тобой бесполезно.

— А ты и не спорь, если знаешь, что я не передумаю. Я уже много что узнал.

— Небось, опять какая мистика? — спросил Денис, хлебнув из бокала.

— Мой друг, такой мистики я ещё не встречал. Вот послушай, — я оживился и начал рассказывать Ярому детали моих поисков.

— М-да, гляжу, тебе скучать не приходится. Однако же и я не живу султаном в гареме, — тут облако пробежало по лицу друга. — Беспокоит меня с некоторых пор одна странная вещь, не даёт покоя…

Денис поведал о мучившем его сне, в котором он видит стены, залитые лунным сиянием.

— Это крепость, понимаешь? Какая-то крепость. Она мучает меня. Сердце от неё болит. Но я знаю, — огонь вспыхнул в глазах друга, — я уверен, что за этой стеной — сокровища, страшные, несметные.

— Оставил бы ты это, — сказал я, несколько взволнованный рассказом Дениса, голос которого и резкие, неосознанные движения показывали абсолютную искренность всего, что он говорил.

— Что ты, что ты! — вскочил Денис, и от него откатилась едва уловимая волна безумия. — Я не могу… я не имею права… это невозможно, совершенно невозможно. Нет, Николай, эта крепость завладела всем моим существом! Я более не принадлежу себе, нет!

Он вдруг бросился к шкафу, распахнул дверцу, начал рыться в ящике, выбрасывая на пол скомканное бельё и приговаривая «Сейчас. Вот увидишь. Я тут такое покажу! Находка, да. Ты ещё удивишься». Наконец, он вскрикнул, найдя то, что искал, и побежал ко мне, неся на руках вещь, смахивающую на шкатулку. В этот миг я понял, что он болен.

— Гляди, Коля, это она! — Денис одним движением сдвинул тарелки и бокалы к центру стола, причём, несколько из них раздавились, но он не обратил на это внимание, и осторожно поставил на край вещь, оказавшуюся действительно шкатулкой. Вероятно, она когда-то была инкрустирована драгоценными камнями, но теперь от них остались только тёмно-серые уродливые шрамы на полусгнившей, подточенной сыростью обивке. — Это она, шкатулка, которую я отыскал благодаря Якорю и которая — я знаю, уверен в этом! — приведёт меня в крепость.

— А что в ней?

— Что? — переспросил Денис, и голос его был полон мольбы и просьбы о сострадании. — Ах, кабы я знал, что там, Коля! Кабы я знал…

Я повернул шкатулку другим боком и увидел отверстие странной, крестообразной формы.

— У тебя нет ключа, — догадался я.

— Нет, — выдохнул Ярый, склонив голову.

— А сломать?

— Пробовал, — покачал головой друг, — но безуспешно. Она заколдована.

— Где же ты нашёл её?

— Там, — Денис неопределённо махнул рукой. Я понял, что уточнять нет смысла.

— Что ж, как только я отыщу дочь Волконского (думаю, это случится скоро), я помогу тебе найти ключ.

— Правда? — Денис поднял глаза как ребёнок, которому отец только что обещал купить на ярмарке самую дорогую и удивительную на свете игрушку.

— Даю слово Переяславского.

Он схватил меня за руки и начал трясти.

— Помоги, помоги! Отблагодарю, отплачу, отдам половину того, что найду!

— Ладно, Денис, ладно. Не будем делить шкуру неубитого медведя.

— Тогда выпьем!

— Выпьем, — согласился я.

Денис выхватил из-под стола новую бутылку, сделал несколько неудачных попыток вынуть пробку, рыкнул, после чего замахнулся и отбил горлышко о край стола. Красный сияющий напиток забурлил в бокалах.

Выпив, я не сдержался и начал осторожно говорить.

— Денис, послушай. Мне кажется… ты только не обижайся… я думаю, что Якорь — эта странная штуковина — начинает предавать тебя.

Денис нахмурился, но спустя мгновение лицо его залилось пьяной весёлостью.

— Предаёт? Ты так думаешь? Мне тоже иногда приходит в голову эта мысль, но я так: ну и пусть!

— Якорь может не только оставить тебя ни с чем, но и погубить!

— То-то и оно: и пусть! — Денис осушил бокал, запустил его в стену, отчего тот брызнул фонтаном заблестевших осколков, и приблизил ко мне своё лицо и сказал горячим шёпотом: — я должен туда попасть, понимаешь? Должен попасть в эту чёртову крепость или куда там…

В глазах друга не было ничего, кроме чёрной воронки безумия.

* * *

Я думал, что мне не будет стоить труда найти луриндорское царство, ибо невозможно спрятать целую страну, не оставив следов. Всё оказалось иначе. Я уже четвёртый день без толку бродил по Ведольским хребтам, трансгрессируя по методу Авенира рано утром и возвращаясь поздно вечером, голодным, измотанным, раздражённым. На третий день поисков я высказал Авениру сомнения в правдивости слов Феоктиста, но старец зарычал как старый лев и приказал выбросить эту дурь из головы.

— Вернее будет утверждать, что я — невинная девчушка пятнадцати лет с косой до пояса, нежели предполагать, что Феоктист солгал, — отрезал Авенир и воткнул нос в карту Уральских гор.

И вот, на четвёртый день я шёл едва заметными звериными тропами по склону хребта. Я был тепло одет. Время от времени из руки в руку я перекладывал целый жгут ниток с болтающимися на них амулетами. Подобные деревяшки с загадочными символами и самых разных форм спрятаны у меня за пазухой. Они часто дрожали, грелись, потрескивали, словно их бросали в огонь, а не далее, как вчера, один амулет сгорел дотла, даже руку обжог. Авенир объяснил это большим количеством магических камней, древних ритуальных захоронений, мест волшбы и жертвенников.

— Земля, по которой ты ходишь, содержит столько тайн, что на разгадку их потребуется сотня моих жизней. Но будь осторожен, далеко не всё на Урале может причинить вред только амулету.

— Это я уже понял, — кивнул я, вспомнив Гробовщика, оборотней и фей.

— Если видишь, что на твоих глазах происходит какая-нибудь странность, немедленно трансгрессируй. Есть такие магические болота, из которых выбраться можно только с помощью трансгрессии и только так, как я учил.

После этого разговора я стал более собранным, внимательнее следил за тем, что происходит вокруг, обходил стороной изредка встречающиеся полуразрушенные каменные идолы, от которых амулеты начинали сходить с ума. Когда протяжно вскрикивала сорвавшаяся с ветвей одинокая птица, по телу пробегали мурашки. Под вечер я стал чувствовать непреодолимый страх и решил раньше закончить свои бесплодные поиски.

«Нет, что же я, в самом деле, мальчик? — подумал я. — Ещё совсем светло, надо пройти хотя бы до того валуна».

Взяв себя в руки, я зашагал меж низких деревьев и кустарников, пересёк мелкий, полный снега овраг и вскоре приблизился к серому валуну, поросшему почерневшим от холода мхом. На валуне лежали остатки снеговой шапки, почти полностью сдутой ветром. Амулеты в руках и на груди покоились. В груди что-то сжалось от ясного чувства, что в этой мёртвой тишине накатывающего зимнего вечера должно случиться какое-то событие.

И оно случилось.

Вся моя дальнейшая жизнь была бы иной, не случись тогда того, что случилось.

Я услышал стон и замер, потом осторожно приподнял края шапки, освободив уши. Звук повторился. Это был человеческий стон, похожий на скрип сухой ветви.

Странно, но мне ни разу не пришла в голову мысль, что это может быть магический обман, ловушка для простеца, подстроенная коварной тварью. Я пошёл на повторяющийся звук, а значит, спускался под уклон, который с каждым шагом становился всё круче. Если бы и захотел, я бы не смог мгновенно остановиться. Собственный вес влёк меня вперёд.

Какой-то зверёк бросился прочь, заслышав тяжёлые скорые шаги, мелькнул пушистым хвостом и другой. Тут я увидел фигуру человека под самым высоким деревом, заметил, что вокруг ствола этого дерева полностью растоплен снег. Оказавшись совсем близко, я с трудом остановился и окончательно убедился, что передо мной всего лишь человек, по какой-то причине привязанный к дереву. Человек сидел на земле, раздвинув ноги, под которыми находились две продолговатые ямы, (вероятно, он вырыл их своими ногами, суча ими в бессильной ярости); подбородок опущенной головы упирался в редко вздымающуюся грудь; меж сухих, в кровоподтёках, губ вырывался стон, теперь похожий на стихающий крик раненной стрелой птицы, давно упавшей на землю.

Я стал перед человеком на корточки и тихо спросил:

— Вы слышите меня?

Человек продолжал стонать, не обращая на меня внимания.

— Вы слышите меня? — повторил я громко и дотронулся до его ноги.

Тогда он вздрогнул, поднял голову, но взгляд его был направлен сквозь меня, в бесконечность, которой он уже наполовину принадлежал, потому что его миром был мир видений и бреда.

Я продолжил говорить с ним почти во всю силу голоса, но человек (теперь я также приметил его высокий, просто громадный рост) не отзывался, он был один на один с собой и своими кошмарами. Я схватился за голову, начал ходить то в одну, то в другую сторону, отчаянно соображая, что можно сделать, чтобы помочь несчастному. Сразу было ясно: человека нужно доставить в жилище Авенира.

— Трансгрессия? — спросил я вслух сам себя, но отмёл это предположение: рисковать было нежелательно, тем более, один раз меня едва не схватили. — Нет, нельзя. Нужно… да, именно!

И я немедленно трансгрессировал по методу Авенира, чтобы испросить у него совета.

Через пять минут мы вдвоём находились на Ведольских хребтах. Авенир со знанием дела осматривал человека, которого мы только что отвязали.

— Очень странный субъект, дорогой мой ученик, очень странный. Заметил его рост? А снег растоплен вокруг дерева лишь по одной причине: он способен согревать себя. Но кто его привязал? Вероятно, соплеменники за какую-нибудь провинность. Ага, ага… Что ж, могу с уверенностью сказать: это не человек.

— А кто же? — опешил я.

— Погоди, придёт в себя, расскажет.

— Выживет?

— Как пить дать. Он далеко не так прост, как кажется на первый взгляд. Ему до кончины так же далеко, как тебе до седины.

— Ну, а переправить каким образом его можно? Не на руках нести же?

Авенир насмешливо посмотрел на меня.

— Ох, глуп ты, Николай, как винная пробка глуп.

— А вот оскорблять не надо! — вспылил я.

— Да кто ж тебя оскорбляет? Я всего лишь озвучиваю прискорбный факт. Но-но, погоди отворачиваться и в низкой мести поносить меня грязными словами, — усмехнулся старец. — Сделаем мы так. Кто-то из нас возвращается домой и создаёт мощную трансгрессионную воронку, скажем, за десять минут. Тот, кто остаётся здесь, отсчитывает десять минут (я взял часы, ибо предполагал, что они понадобятся) и трансгрессирует с этим молодцом обычным способом.

— Меня точно схватят, — буркнул я, глядя в землю.

— Тогда создавай воронку.

Молчание. Я весь кипел.

— Ну?

— Не умею, — промямлил я.

— Что? — переспросил Авенир, хотя, уверен, он прекрасно слышал мои слова.

— Не умею, — прорычал я и почти с ненавистью посмотрел на старца. В его глазах играли огоньки.

— Ах, вот оно что… Полагаю, ты вообще не знаешь, что такое воронка и для чего она нужна?

— Не знаю, — сказал я ровным, металлическим голосом. — Что дальше?

Авенир понял, что очередной урок по обузданию моей гордости провалился, что он подошёл к той черте, за которой я перестану отвечать за свои слова и поступки, и заговорил без усмешки и превосходства опытности.

— Воронка — это прекрасная защита от перехвата при трансгрессии. Неужели вас такому не учили в Академии? Ах, да, это снова не законно. Воронку мало кто умеет делать, это достаточно хитроумная магия. Воронка, созданная в месте, куда человек хочет прибыть, засасывает этого человека, уменьшает время трансгрессии, почти сводит на нет возможность перехвата. Если воронка мощная, закрученная умелыми руками, она может стать своеобразным мостом, а мост, как тебе известно, чертовски удобная вещь. Достаточно одной поверхностной мысли о месте пребывания, и ты уже на другой стороне. Воронка действует один раз и мгновенно разрушается. Ах да, не советую создавать воронки, особенно мощные, вблизи междугородних портов, потому что туда может затянуть человека совершенно постороннего.

— Затянуть? — переспросил я, задумавшись о причине, по которой я оказался у Гробовщика.

— В этой местности исключено. Держи вот часы, засекай десять минут. А то пока мы болтаем, наш молодец совсем закоченеет.

После трансгрессии мы уложили незнакомца на сооружённую в первой комнате кровать, раздели, подмыли, одели в чистое исподнее и накрыли одеялами. Авенир залил ему в рот пахучий отвар, после которого «наш молодец» быстро затих и уснул.

Он пришёл в себя через сутки. Туманным взглядом мазнул по комнате, по Авениру и мне. Остановившись на моём лице, он почему-то улыбнулся вымученной улыбкой.

Мы накормили его мясным бульоном (даже мне досталась пара ложек). Он снова уснул.

Проснулся к вечеру и зашевелил губами. Я понял, что он хочет что-то сказать, и приблизился к нему. До меня донеслась лишь одна фраза, после которой незнакомец крепко уснул здоровым сном:

— На… зир…

Свиток девятнадцатый Беседа на пользу дела

Следующим вечером этот человек устроил мне бессонную ночь, и выбрал он для этого самый простой способ: схватил за руку и умоляюще прошептал:

— Скажите только да или нет. Понимаете? Да или нет, — он сделал паузу, чтобы судорожно втянуть в себя воздух. — Ответьте, это вы ищете потерявшуюся девушку? Вы?…

Я уставился на него во все глаза. Изумлению моему не было предела.

— Да, я ищу девушку, но…

Судорога отпустила лицо незнакомца, красивые черты его обрели покой.

— Да… да… — продолжил шептать он, но в голосе больше не было страдания, наоборот, в нём теперь звенела радость.

— Скажите, почему вы предположили, что я должен кого-то искать? — спросил я.

Незнакомец закрыл глаза. Его безмолвие разозлило меня.

— Кто вы такой и откуда вообще взялись? Почему молчите? Задавать вопросы у вас есть силы, а как отвечать, так сразу нет. Говорите, живо!

— Ну-ну, полегче, — с укором сказал сидящий за столом Авенир, — а то, глядишь, изобьёшь того, кого мы с таким усердием лечим.

Я подбежал к старцу.

— Нет, вы слышали, что он сказал? Он спросил…

— Я всё слышу, потому что нахожусь в своём доме, — Авенир зевнул. — Уже поздно, пора спать. Иди.

Я поплёлся к спальне, но вернулся и сердито посмотрел на старца.

— А если я предположу, что вы уже нашли с ним общий язык, то…

— Предположение твоё не имеет под собой никаких оснований, сударь. У тебя бред сонливого хомячка.

— Аа… Мне всё ясно! — и я зашагал в спальню, но по пути услышал равнодушный говор Авенира.

— Зуб даю, ничегошеньки тебе не ясно.

С этим я и растянулся на постели.

Раздражение на учителя быстро заменилось щекочущим любопытством. Рой мыслей зажужжал в голове. Предположения и догадки дикими лошадьми понеслись по бескрайней степи ночной тьмы. Я вертелся с одного бока на другой, время от времени приходя в себя, не понимая, спал я минуту назад или нет. Час уходил за часом, и похожий на патоку сон смешивался с реальностью, наполненной раздумьями. В могильной тишине иногда я слышал мерный стук своего плотского сердца, тогда как на месте другого, отнятого феями сердца я чувствовал ледяное спокойствие пустоты с притаившейся, как змея, болью.

На другой день я проснулся поздно. Мне захотелось быть отчуждённым, и я надел маску недовольства и холодности. Оделся теплее, прошёл мимо незнакомца, сделав вид, что не заметил его, лежащего с открытыми глазами и провожающего меня взглядом, и выбрался на свежий воздух.

Долго бродил по знакомой местности, усыпанной свежим снегом, пока, наконец, не почувствовал тяжесть голода. За это время голова прояснилась, раздражение улеглось, как стихают к полудню морские волны от далёкого ночного шторма.

— Наш молодец давно хочет говорить с тобой, — встретил меня серьёзным взглядом Авенир, — но ваш разговор состоится только после завтрака.

— У меня нет особого желания вести беседы с тем, кто притворяется спящим, когда ему задают серьёзные вопросы, — надулся я как мальчишка.

— Эх, сударь, — вздохнул старец, — до этого часа у меня была хоть какая-то надежда, но теперь я руку дам на отсечение, что взял в ученики круглое дурачьё.

— Да, ладно, шучу, шучу, — усмехнулся я. — Нынче я уверен, что этот молодец, как вы изволите выражаться, может рассказать нам множество любопытных вещей.

Мы наскоро позавтракали, накормили Назира (как он официально нам представился), причём он впервые, с болезненным выражением на лице проговорил:

— Вот совсем скоро я буду сам вставать, и тогда вам не придётся тратить на меня своё драгоценное время.

— Что за ерунда! — отмахнулся Авенир.

— Нет, право же, я вам нельзя сказать как благодарен…

— Лучше скажите, вкусно ли?

— Очень вкусно, Авенир.

— И сытно?

— Силы прибавляются с каждым часом, Авенир. Конечно, сытно.

— Меня так не кормят, — вставил я мечтательно.

— Ещё бы тебя, буйвола, так сытно кормить, совсем думать перестанешь, жиром заплывёшь, — отчитал Авенир, дал пить Назиру, проследил, как он вытер губы, и направился прочь с посудой.

Я подсел ближе. Назир смотрел на меня с любопытством и благодарностью.

— Я прежде не имел возможности благодарить вас за то, что вы не оставили меня там, у дерева, — начал молодой человек, но я перебил его.

— Это пустяки и давай на «ты». Мы ведь, наверное, одного возраста.

— С удовольствием, как вам… то есть тебе будет угодно. Только вот спасение жизни — это не пустяк. Кто знает, что бы случилось дальше. А если бы путь звёзд переменился? Такое бывает, мне кажется.

— Путь звёзд?

— Судьба. Предопределение. Но нынче это неважно. Теперь я понял, что Ириада во всём, во всём права, — глаза Назира слегка увлажнились. — Она великая! Да, да, великая! Теперь я верю…

— Ты говоришь загадками, — заметил я с мягким укором.

— Прости…

— Кто такая Ириада? И вообще, кто ты такой, из какого племени? Ты… человек?

— Я луриндорец, житель Луриндории. Мы, луриндорцы, внешне похожи на людей, но внутренне совсем другие. Наш срок отмерян.

— Да наш, в принципе, тоже, — усмехнулся я.

— Но ваш не так, — покачал головой Назир. — Прости, я мало наблюдал за людьми, мало с ними общался, но мне кажется, что у вас слишком много случайностей. Вы можете умирать… случайно.

— А вы?

— У нас неуязвимость до смертного часа. Иными словами, нас нельзя умертвить ранее срока. Мы бессмертны до смерти.

Я поморщился, с трудом разгадывая смысл одновременно простых и невыносимо сложных фраз.

— Плохо понимаю, Назир.

— Это не так уж и важно.

— Нет, ты объясни, мне ведь интересно.

Назир улыбнулся.

— Ну, хорошо, — он помолчал. — Представь, что у нас обоих спрятаны под одеждой ножи. У тебя нож и у меня. Если я выхвачу свой нож и ударю тебя в сердце, полагаю, ты умрёшь. А если мне суждено умереть в — пусть это мало — двести десять лет, как бы ты не старался, ты не сможешь меня убить. В любом случае, моя рана заживёт, а голова, отрубленная мечом, прирастёт вновь. Это и есть неуязвимость до срока.

Я слушал с громадным любопытством.

— Поэтому тебя и привязали к дереву, зная, что ты луриндорец?

— Меня луриндорцы и привязали.

— Как? За что?

Назир улыбнулся светлой улыбкой.

— Не «как» и «за что», а «для чего». Я был привязан, чтобы встретиться с тобой. Ради нашей встречи и этой беседы я пострадал. Теперь-то я всё понял. Ох уж эта Ириада, настоящая волшебница!

Заметив на моём лице недоумение, Назир поспешил всё объяснить.

— Ириада — гадалка, прорицательница, оракул, наша Пифия. Когда-то давно она была при короле главной прорицательницей, называла тем, кто хочет, срок, отмеренный им. Но уже много лет она живёт одна, сверженная со своего престола, и на её месте другая прорицательница, глупая французская ведьма, обворожившая короля. Ириада носит в своём сердце обиду на короля, но обида эта не затуманила её внутреннее око. Она почуяла опасность для трона и всей Луриндории, начала собирать сведения и через таких людей, как я, вскоре узнала, что младший сын короля замышляет переворот. Ириада переманила меня на свою сторону, и я делился с ней всем, что слышал среди охраны Рида. А совсем недавно она предрекла мне, что я должен буду пострадать за её дело. По её наущению я пошёл к Риду и объявил, что не намерен больше охранять предателя, что я всё знаю и завтра иду к королю. Рид обрадовался моей глупости, услышав, что я собираюсь идти к королю на следующий день, и ночью подослал своих верных слуг. Они схватили меня, избили, тихо выволокли из Крепости и за несколько десятков вёрст от неё привязали меня к дереву.

— Погоди! — вскричал я. — Ты сказал «Крепость»?

— Крепость Луны или Луриндория — это одно и тоже, — удивлённый моим внезапным порывом, ответил Назир. — А что такое?

— Нет… ничего… — пробормотал я, безуспешно пытаясь привести в порядок мысли. Я был поражён тем, что в эту историю со своими снами или видениями попадает ещё и Денис Ярый.

«А если это только совпадение? Я ведь не знаю, какую крепость видит Денис. Быть может, Якорь ведёт его в совсем другую крепость или замок?»

— Тебя пытались убить, оставив привязанным к дереву? — продолжил я разговор, но мысли всё равно бросались из стороны в сторону.

— Да. Надо сказать, это самое лучшее и самое страшное средство умерщвления. Плоть, которая всё-таки более уязвима, чем дух, отделяется от него и поддаётся тлению. А дух, расставшись с плотью раньше срока, начинает свой долгий путь в сумраке, лишь через сотни лет обретая истинный покой. — Назир помолчал. — Но Ириада ободряла меня. Она говорила, что я буду спасён человеком, который ищет пропавшую девушку по имени Ольга.

— Так и случилось, — улыбнулся я. — Мне нужно найти девушку по имени Ольга. Стало быть, ты знаешь, где она?

— Она у Рида. Рид похитил её.

— Зачем же? — воскликнул я.

— Чтобы жениться на ней.

— Жениться?! Разве у вас мало девушек? Неужели ему надо было… Постой! Он ведь — сын короля, верно я понял?

— Совершенно верно, Николай.

— Сын короля не может жениться на простой девушке, а Ольга…

— Здесь есть тайна, — перебил меня Назир, — тайна, которую мы пока не можем знать. Так мне объяснила Ириада.

— Тайна, которая связывает Рида и Ольгу?

— У меня рука не поднимается обвинять эту несчастную девушку в чём-то преступном. Судя по тому, как о ней говорила Ириада, Ольга ни в чём не виновата и не догадывается, почему выбор пал на неё. Это тайна, которую знает только Рид.

— Рид похитил её два с лишним месяца назад.

— Да.

— И до сих пор не женился на ней?

— Он ждёт третьего полнолуния.

— А что будет после третьего полнолуния?

— Её сердце вернётся к ней.

— Сердце вернётся? — я почесал лоб.

— Это долгая история. Ольга — простая смертная, а простые смертные могут попасть в Крепость только через Зал Оставленных Сердец. Местонахождение этого Зала известно лицам королевской крови и никому более. Я тоже о нём не ведаю. Ириада, если и знает, то не сочла нужным об этом говорить. А ведь и тебе, Николай, придётся через него пройти.

— Что ж это за Зал такой?

— Говорят, он принадлежит, как и весь замок, одному древнему духу, проклятому Небом за какое-то страшное предательство. Дух этот является стражем Зала. Дух забирает сердце у простого смертного, чтобы тот обретал уязвимость…

К нам подсел Авенир.

— Чтобы обретал уязвимость? — переспросил он и тут же продолжил. — Так вот к чему относится одна любопытная легенда о царстве, в котором люди становятся бессмертны до поры!

— Боюсь, что так, — отвечал Назир с некоторой гордостью. — Впрочем, не мне, простому глупому солдату, рассуждать о таких вещах. Я слышал в детстве о редчайших случаях, когда, войдя с сердцем в Луриндорию, люди обретали неуязвимость и великую силу, но случаи эти происходили задолго до рождения моего прадеда.

— Как же человек попадёт в Луриндорию, если только членам королевской семьи известно, где находится единственных вход в неё? — спросил я.

Назир смутился.

— Ну… по правде говоря, мы не так уж гостеприимны. Во время разрушительных войн мы закрылись от людей стеной и более не желаем их видеть.

— Выходит, мне надобно будет проникнуть в Луриндорию, населённую недружелюбным народом, и выяснить, по какому праву Рид, сын короля, пленил Ольгу? — ухмыльнулся я.

Назир смутился ещё больше, но потом открытым взглядом посмотрел мне в глаза.

— Доверься Ириаде так, как доверился я. Мы разработаем план, помня заветы Ириады. И всё получится.

— Если ты думаешь, что я смущён или напуган, то ошибаешься. За последний месяц я испытал столько, сколько иному хватит на целую жизнь. Уверяю тебя, что от поисков Ольги Кожевиной я не отступлюсь ни за что. А сейчас выходит, что я выполню одновременно ещё одну миссию: спасу короля и его трон… Тьфу ты, как высокопарно звучит!

Я и Назир засмеялись, но Авенир сохранил задумчивое выражение лица.

— Николай, — обратился ко мне старец тихим и немного взволнованным голосом, — ты уж решил, что пройдёшь через Залу Оставленных Сердец, но не обратил внимания на одну прелюбопытнейшую деталь: сердца-то у тебя и нет…

Смех оборвался и угас в вышине комнаты. В широко раскрытых глазах Назира смешались ужас и восторг.

— Человек без сердца… — прошептал он, — без сердца…

— Прорицательница и на этот счёт позаботилась? — с облегчением спросил Авенир.

— Да… То есть нет… Ириада говорила, что я услышу историю того, как человек потерял сердце, из уст самого человека, но она… её не смутило… она не обратила внимание на этот факт. Не могла же она просто позабыть об этом, в самом деле? — усталым голосом проговорил Назир. — Ириада столько всего мне объяснила, на многое открыла глаза, предсказала то, что сбылось и сбывается. Я не имею права, то есть мы не имеем права сомневаться. До полнолуния всё успеется. У нас ещё есть время обдумать наш план до мельчайших деталей.

Мы помолчали.

— Странно видеть, как обычный поиск девушки превращается в настоящее дело, — прервал я тишину и усмехнулся. — А мне казалось, всё будет так просто и понятно.

— Тебе нужно отдохнуть, — обратился Авенир к Назиру. — Ты слишком много работал языком для первого дня.

— Да, да, я лягу, но позвольте мне в нескольких чертах объяснить Николаю, как всё-таки можно найти Залу.

— Нет, нет и нет, — запротестовал старец, — ты сам сказал нынче, что есть время. Вечером расскажешь или завтра утром. Николаю и самому надо отдохнуть, если не телом, то душой. Мысли ему надо привести в порядок.

Я кивнул в знак согласия и покосился на Назира, чьё лицо выражало лёгкое разочарование. Он перехватил мой взгляд и улыбнулся.

— Время есть, — сказал он и этими словами как бы подвёл черту под всем разговором.

Со мной случилось то, что давненько не случалось: среди бела дня я повалился на кровать и заснул мёртвым сном.

Свиток двадцатый Что хранят мертвецы

Зима устала ждать. Она обрушилась на Урал молодыми декабрьскими силами, под вой ветра устлала его снегами, заполонила непроходимыми сугробами, наломала тысячи сучьев. День она превратила в короткий сумрачный промежуток времени между двумя невыносимо длинными ночами. Мне казалось, впрочем, что дня не было вовсе, а был только томительный рассвет, три часа серого низкого давящего неба над головой и грустный стремительный закат.

Между тем, надо было искать древнюю обитель старца, создавшего стены Крепости, потому что в обители могло находиться нечто, способное указать на местонахождение замка с Залой Отнятых Сердец. И я искал, следуя указаниям Назира, который сам не был уверен в том, что говорит. Я бродил по крутым и пологим склонам, вдоль ущелий и оврагов, прятал руки в карманах, и только изредка доставал карту, сверялся с ней, пытаясь, чаще всего безуспешно, узнать, где я нахожусь. После обильных продолжительных снегопадов местность изменилась до неузнаваемости: белое покрывало спрятало многие детали, оставив только общие черты. Руки и ноги нещадно мёрзли, не помогал даже изготовленный по рецепту матери согревающий напиток, зелье, от которого по телу расходятся волны жара, но не затуманивается рассудок, как от вина или водки. Я путешествовал по два часа в день и трансгрессировал обратно, тщетно пытаясь согреться и понять, где я только что был.

Валил крупными хлопьями снег, а я брёл по пологому склону к очередной горе, которую не было видно за пеленой снега, но я по карте знал, что она есть, широкая, покатая, разрушающаяся под гнётом минувших тысячелетий. Рук я уже не чувствовал, да и ног тоже. Пора было возвращаться, чтобы не слечь от переохлаждения, но раздражение, клокочущее в груди, тащило вперёд, сквозь пушистую снежную стену. И вдруг я увидел силуэт.

«Нет, показалось».

Силуэт на миг распался, подхваченный порывом ледяного ветра, но вскоре образовался вновь, плотный, чёткий, реальный. Я сделал пару шагов и понял, что вылепившаяся из снега согбенная фигура хромает навстречу. Она смотрела себе под ноги, не поднимая головы, потом отстранила руку, поймала из воздуха костыль и зашагала быстрее.

Остановившись, я стал ждать с любопытством и едва уловимым страхом. Встретить в этих краях простого жителя какой-нибудь деревушки было событием практически невозможным. Что-то подсказывало мне: это необычный незнакомец и встреча наша неслучайна.

Расстояние между нами сокращалось. Теперь я видел впереди себя хромающего старика в тёмной поношенной тёплой одежде с подвёрнутой шапкой-ушанкой на голове. Ещё секунда — и в груди моей что-то оборвалось. Я узнал в старике слугу Шута, прежде открывшего мне тайну ведьм.

Он подошёл почти вплотную, со вздохом поднял голову и вперил в меня долгий взгляд чёрных бездонных глаз.

— Ну-с, сударь, добрый день. Не ждали? Холодно-то как! Аж косточки мои могильные продрогли. — Старик замолчал буквально на мгновение. — Что ж вы не приветствуете старого знакомого, не здороваетесь? Это нехорошо. А впрочем… да-с… вы правы: зачем желать здравия тому, кому оно уже отслужило давным-давно и кто в этом здравии более не нуждается? Совершенно излишняя трата времени и сотрясание воздуха! Однако ж, приглашаю вас на очередную встречу с моим досточтимым хозяином, коего, я надеюсь, вы не успели забыть.

— Да! Я не забыл его! Не забыл, потому что он каким-то образом замешан в смерти моего отца, и я должен непременно выяснить каким именно.

— Будьте благоразумны сударь, мой хозяин — далеко не тот человек, что прощает колкости и обиды в свой адрес. Ни одну пощёчину, пусть даже словесную, он не оставляет без ответа.

— Держите страшилки при себе. Ведите к нему, — велел я с дрожью в голосе.

Старик молча поклонился и пошёл прочь. Я кинулся за ним. Он шагал с костылём так быстро, что вскоре мне пришлось бежать, чтобы держаться вблизи его. Снег становился всё плотнее, почти ничего не было видно, однако же старик, очевидно, знал, куда идёт. В какой-то момент я почувствовал дрожь под ногами. Ветер с яростью ударил в лицо, и я понял, что с помощью чар мы перенеслись в другую местность.

И вот из завесы падающего снега выплыл огромный белый силуэт валуна. Мой провожатый остановился, обернулся ко мне и махнул костылём в сторону валуна.

— Вы должны коснуться его правой рукой. Тогда вы попадёте к моему хозяину и мило с ним побеседуете.

Я молча преодолел оставшийся десяток шагов и с тяжёлым предчувствием коснулся рукой облепленного снегом камня. Предчувствие не обмануло меня. Земля вздрогнула и с низким рокотом и шелестом соломы начала быстро проваливаться подо мной. Секунда, я только вскрикнул и полетел вниз в вихре деревянных обломков и кусков мёрзлой земли.

Падение было недолгим. Я растянулся на твёрдой поверхности, ушиб левый бок и колено, но тут же вскочил, хотя и не готовый к бою. Щепки, камни, какая-то труха и снег — всё взлетело с пола, на котором я теперь стоял, и восстановило ранее рухнувшую подо мной поверхность, теперь ставшую потолком и закрывшую от меня свет.

Тьма, непроглядная густая тьма вокруг. Как в первую нашу встречу с Шутом. Кто же он, в самом деле, если так боится света? Или это свет страшится его?

— И вновь мы с вами лицом к лицу, господин Переяславский, — прозвучал голос, коротким эхом отразившись от пустых стен. Теперь это был голос, которому нельзя было верить, но не верить которому было невозможно: он наполнял смыслом каждое слово до краёв, а смыслом этим была ложь. — Меня огорчает тот неприятнейший факт, что я не могу пригласить вас присесть и дать отдохнуть вашим натруженным ногам, но моей вины здесь нет: увы, в обители, в коей мы находимся, напрочь отсутствует мебель. Посему буду краток. Впрочем… Я чувствую, что вы хотите спросить меня о важным вещах. Прошу.

Но произнести слова, которые я готовил, пока шёл вслед за стариком, оказалось делом не таким простым. Возможно, виной тому была неуютная, холодная тьма, царившая вокруг; возможно, сбивало с толку падение в подземелье; возможно, присутствие Шута, который излучал невидимую, но ощутимую недобрую магию, укрощало меня и предостерегало от вспышки гнева. В любом случае, мне потребовалась почти минута, чтобы начать говорить слегка прерывающимся голосом.

— Не подумайте, что я с первых же слов намерен вас оскорблять или в чём-то обвинять, просто мне хотелось бы знать, каким образом вы связаны со смертью моего отца. Прошу не отрицать эту связь. Вы сами прекрасно знаете, что это бессмысленно. Вы прежде меня завладели запиской, присланной матерью, сделали её копию так тщательно и быстро, что никто не заметил пропажи, а потом…

— Оставьте, господин Переяславский, — умоляюще протянул Шут, но в этой просьбе была только насмешка. — Ваше воображение заведёт вас так далеко, что мы и в три недели не выберемся. Ничем я не завладевал и никакой копии не делал, это было бы чрезвычайно утомительно. Магия — вот краеугольный камень всего, что происходило с вами и происходит. Магия — причина, по которой вы смогли прочесть записку матери даже раньше своего слуги. Магия — причина смерти вашего отца, которому не хватило мудрости и смекалки остановится перед запретной дверью. Он почерпнул то, что не может вместить. Не сам ли он сказал, что опалил душу? Что же вы от меня хотите узнать? Придёт час, и вы спросите его самого, в чём состояла его ошибка. Тогда вы сможете узнать всё, потому что знание ваше нельзя будет ни к чему применить. Там, где вы будете беседовать с вашим отцом, знания являются лишь игрушкой, вроде бы и яркой, притягательной, но такой ненужной.

— Я хочу знать, есть ли ваша вина в смерти отца, — сурово сказал я.

— Только и всего? — усмехнулся Шут. — Что это изменит? Разве вы ещё не поняли, на чьей я стороне? Ведь вы прекрасно знаете то, чему детей учат с детства: свет — это хорошо, а тьма — плохо. А что вы видите вокруг себя? Не тьму ли? Тьма является ответом на все ваши вопросы по отношению ко мне, прошлые и будущие.

Шут замолчал, а я чувствовал, что падаю в бездну, из которой не возвращаются. Если раньше, после первой встречи, я смутно представлял себе Шута, как злого, помешанного и могущественного мага, то теперь его фигура вырисовывалась чётче. Но чем ярче становился образ, тем страшнее он казался. Речи Шута не были речами сумасшедшего, наоборот, его рассуждения твёрдо стояли на логике, логике зла. А есть ли на свете что-нибудь ужаснее зла, которое хладнокровно принимает и понимает, что оно является злом, не тяготится своим состоянием, а намеренно развивает его, растит в себе и удовлетворяется им?

Гнев, который я готовился излить на Шута при встрече, рассыпался в прах. Гнев казался теперь затеей бессмысленной, надо было только выслушать этого страшного господина.

— Ясно. Хорошо, — сказал я, когда ко мне вернулась способность говорить. — Больше не будет вопросов. А впрочем, вопрос будет, но лишь один: зачем вы позвали меня?

— Другого я от вас и не ждал, господин Переяславский, — сразу же откликнулся Шут у противоположной стены. — Вы мне даже нравитесь, извольте знать, хотя я не совсем доволен тем, как продвигаются поиски госпожи Кожевиной. Медленно, сударь, очень и очень медленно…

«Обо всём он знает», — в моей груди оборвалась ещё одна струна.

— Думаю, вам прекрасно известно, как я стараюсь, — скромно пошутил я.

— О, конечно известно! Такого самоотверженного сыщика, как вы, надо поискать. Однако же, при всех ваших талантах, на вашем пути встречаются преграды, которые без посторонней помощи вам не преодолеть. Я хочу вам помочь.

— Из ваших уст звучит не очень обнадеживающе. Уж простите.

Шут расхохотался.

— Увы, увы, горе мне, господин Переяславский. Вы зрите в корень. Эта помощь не бескорыстная.

— Что же я должен отдать взамен?

— А что вы готовы отдать?

— Сначала позвольте узнать, что вам нужно, — ответил я.

— О, да, я не промахнулся! — воскликнул Шут. — Вы будете блистать на Балу. Ваша находчивость и остроумие бесподобно.

— Захвалили…

— Говорю сущую правду.

— Вы умеете?

— Иногда.

— Ба! День открытий.

— Обожаю словесные перепалки с достойным оппонентом, однако нынче их надо отложить в сторону — дела. Так знайте: моя помощь не бескорыстна, но вам не нужно считать себя должником и чем-то отплачивать. Поверьте, всё само собой будет отплачено. Я много размышлял над своим прошлым, которое каким-то образом связано с вашим будущим. В этом хитросплетении трудно разобраться, но кое-что я разгадал, и теперь мне нужно, чтобы будущее наступило быстрее. По этой причине я помогаю вам. Вы должны найти госпожу Кожевину, потому что за ней по пятам следует тайна, сокрытая от меня до времени, потому что после вашей встречи обязательно что-то произойдёт. За этой встречей что-то следует, но пелена… пелена…

Последние слова Шута закончились стоном злобы и отчаяния.

— Я не вижу, — проскрипел он и тут же оправился. — Впрочем, это мои личные заботы. Пусть они обойдут вас стороной, господин Переяславский, у вас полно своих.

Знаете, ведь мы встретились в этом месте не случайно. Мой слуга привёл вас сюда по той простой причине, что — только не сильно удивляйтесь! — именно здесь находилась обитель старца. Та самая обитель, которую вы ищите. Как вам моя скромная помощь? Вы находите её уместной и целесообразной?

— Ещё бы! — вскричал я, пригвождённый к месту.

— Мои расчёты оказались верными. На сим я хочу откланяться, но вижу необходимым также предупредить об опасности. За моей спиной дверь, которую нужно взломать: силой или заклинанием. За дверью вас ждёт, если я не ошибаюсь, старый-старый неприятный субъект. Не берусь сказать, живой он или мёртвый, но у него есть плохая привычка убивать всякого, кто пытается найти ключ. Ах, да, ещё одни любопытный факт: ключ у субъекта внутри.

— Внутри? — прохрипел я ошеломлённо.

— Проблема тут небольшая: пока он будет искать отрубленную вами голову, вам следует вскрыть ему живот. Перебрав внутренности, вы отыщите ключ.

— Ключ от чего?

— Разумеется, от… впрочем, это другой акт вашей пьесы. Позвольте опустить занавес, пожелать вам удачи и откланяться. Меч вы найдёте на полу этой комнаты. Уверен, вам он пригодится.

Я лишь успел открыть рот, как услышал шум, похожий на внезапный порыв ветра. Лицо обдало горячей волной, потолок надо мной затрещал, а потом всё стихло. Я остался один в пустой тёмной комнате.

С минуту я стоял, слушая мерный стук сердца и собственное дыхание. Надо было что-то делать. В соседней комнате, если верить Шуту, находится то, что я ищу. А почему бы ему не поверить? Если бы он хотел меня прикончить, он бы сделал это ещё в том странном доме в столице. Вероятно, Шут что-то выжидает, а значит, пока беспокоится не о чем. Почти не о чем.

Щёлкнув пальцами, я зажёг на руке холодное пламя, которое осветило высокую мрачную комнату с чёрными каменными стенами. С земляного пола я поднял меч и двинулся к стене, у которой прохаживался Шут. В ней действительно была дверь, наискось забитая полусгнившими досками. Оторвать их не составило труда. С самой дверью я возился до тех пор, пока не ударил по ней ногой: тогда она вывалилась в соседнюю комнату, превратившись в груду щепок.

На меня сразу повеяло тяжёлой затхлостью и мерзкой сладковатой гнилью. Я сунул руку во тьму, и тьма убежала в углы. Я бросил невнимательный взгляд и сделал шаг. Под ногами захрустели щепки. Комната была пуста. Под стенами грудами лежали давным-давно рухнувшие полки, кое-где виднелись корешки, обложки и коричневые листы погибших книг. Неподалёку валялась столешница, что-то похожее на кубки, подсвечники. Всё разрушилось под гнётом столетий.

Я не шёл дальше, потому что в груди росло предчувствие чего-то страшного. Это предчувствие сковало меня до такой степени, что дышать стало тяжело, а пламя на руке почти потухло. Тьма, которую я потревожил визитом, возвращалась из закоулков и расселин, клубясь, сердясь и хмурясь.

А потом я услышал тихий продолжительный стон. Это был стон, который мог родиться только в груди мертвеца, стон, похожий на скрип и на плач одновременно.

На меня словно выплеснули ведро ледяной воды. Я задрожал, так что зубы застучали, и сразу потекли по спине струйки холодного пота. А ужасный звук тянулся и тянулся, казалось, ему не будет конца. Я чувствовал, что ещё секунда, и я закричу, брошу меч, потушу пламя и закрою уши, лишь бы не слышать этого мёртвого стона.

Наконец, существо затихло. Я смог перевести дыхание, в голове родилась одна-единственная мысль: бежать! Я хотел повернуться, но тут на моих глазах куча у стены зашевелилась, щепки поползли на пол, освобождая нечто. Теперь, даже если бы я приложил все усилия, если бы собрал всю волю, я бы всё равно не смог убежать. Я стоял на месте и смотрел. В ту минуту для меня ничего не существовало, кроме руки цвета гноя, появившейся из-под груды обломков. По этой руке бежали туда-сюда насекомые, какие-то каракатицы; они боялись огня и прятались внутри гниющей плоти. Потом я увидел лысый череп, спину, в которую вросли щепки, и ноги. Существо поднялось на четвереньки, потом медленно, минута за минутой, цеплялось за выступы каменной стены, пока не выпрямилось. Теперь оно стало выше меня. Оно дышало со свистом, потому что часть воздуха вырывалась через дыры в разорванной груди. Из этих дыр сочилась коричневая слизь. Существо, будучи когда-то давно мужчиной, судя по ошмёткам плоти между ног, втянуло воздух через сгнившие ноздри и повернуло голову в мою сторону.

Я пошатнулся не то от ужаса, не то от тяжести, возникшей в груди. Взгляд пустых глазниц был страшным до исступления. Я смотрел в провалы под покатым лбом, готовый лишиться рассудка. Я был близок к агонии, но какая-то живая сила помогала стоять на ногах, поддерживать пламя на левой руке, а правой — сжимать от пота выскальзывающую рукоять меча.

«Он слеп, это хорошо», — решил я, чуть приободрившись.

Но я поторопился, потому что существо вдруг открыло рот, причём нижняя челюсть опустилась так низко, как не смог бы опустить лучший фокусник Ранийской империи, запустило в рот пальцы и, дёрнувшись, отрыгнуло на ладонь вместе со слизью два желтоватых шарика, которые оно вдавило себе в глазницы. Последовавший за этим хрип, вероятно, означал ликование. Но не для меня.

Меня вырвало. Жгучая рвота потекла из носа по подбородку, на глазах выступили слезы. Я пошатнулся и упал на колени. Меч глухо звякнул о щепки и выскочил из ладони. Пламя почти погасло, и в наступающей тьме я услышал тяжёлые скорые шаги и треск ломающихся под ступнями вещей. Я бросился назад, в комнату, в которой я беседовал с Шутом, но мертвец так цепко ухватил меня за плечо, что я под собственным весом развернулся и, вырвавшись, упал на бок.

Я находился на земле всего секунду, но существу этого оказалось достаточно, чтобы наступить на голень. От боли я заревел, как медведь, пронзённый копьём. Звук собственного голоса придал мне сил. Я откинулся на спину и хлопнул в ладоши. Пламя буквально взорвалось на обеих руках. Слёзы в моих глазах заискрились, а мертвец одним звериным движением отскочил назад. В ярости он сжал челюсти, и зубы, крошась, полетели во все стороны. В его восковых жёлтых белках без зрачков играли отблески преисподней.

Я поднялся так быстро, словно ноги превратились в пружины. Со всех сторон меня окружали стены. Единственный способ скрыться от мертвеца — трансгрессия, но и трансгрессировать не было возможности, потому что надо было иметь время для сосредоточения внимания. Шанс вернуться из обители старца живым — сражаться и победить.

Мертвец подкрадывался, подходил всё ближе. В его движениях теперь было столько гибкости, что казалось, будто он сплетён из ивовых веток. Тёмная магия делала его подобным пантере; магия рождала в его мёртвом сердце лютую ненависть.

А я отступал к стене, и опустошающие волны отчаяния начинали захлёстывать меня, вытесняя страх и отвращение. Мертвец продолжал двигаться, шаг за шагом приближаясь ко мне. Он загонял меня в тупик, а я держал пылающие руки перед собой.

Не знаю, могла ли в его голове зародиться какая бы то ни была мысль, но вскоре он понял, что ему не надо бояться огня, который не терзает меня самого.

Это был нечеловеческий прыжок, но я успел отскочить в сторону. Мертвец ударился о стену, а я бросился за мечом. Я услышал хрип отчаяния, словно он полагал, что я могу убежать и убегаю от него. Когда я протянул руку к мечу, его воняющая плоть обрушилась на меня. Мы вместе упали. Я лицом воткнулся в землю, от удара из меня вышел весь воздух. Секунда, две, три. Я задыхался.

Его пальцы обхватили моё горло, но я уже взялся за рукоять меча. Теряя сознание от боли, чувствуя, что мои позвонки начинают хрустеть, слыша его дрожащий от нетерпения хрип, я с огромным трудом поднял тяжёлый меч и буквально бросил его на мертвеца, не заботясь о том, что могу поранить себя.

Хватка его мгновенно ослабла. Я поджал под себя руки, одним мощным рывком стряхнул его с себя и поднялся. Он бесновался рядом, пытаясь выдернуть торчащий в спине меч, но это сделал я со всей стремительностью, на какую был способен. Дождевая капля не успела бы, сорвавшись с крыши, разбиться на крошечные атомы за то время, которого хватило мне на молниеносное движение. Свист воздуха, и голова отлетела в сторону. Глаза покатились по полу. На секунду мертвец рухнул наземь, но потом приподнялся и, хрипя теперь через кусок шеи, забрызгивая стены и пол зловонной жижей, пополз за головой.

Меня охватила дрожь, граничащая с конвульсией. Я понял, что надо действовать быстро, как советовал Шут, иначе я останусь здесь навсегда. Силы покидали меня, если не физические, то духовные. Я чувствовал, что теряю последние капли самообладания.

Я вытер рукавом нос, умыл пламенем лицо. Ударом ноги я перекинул мертвеца на спину, рассёк ему живот и отошёл. Долго ждать не пришлось. Мертвецу надо было найти голову, и он перевернулся набок, а потом снова начал подниматься. С бульканьем внутренности вывалились из него и кучей взгромоздились на полу. Мертвец продолжал идти за головой, таща за собой кишки.

Я снова вырвал и, качаясь, зашёл к нему из-за спины и, чтобы прекратить это ужасное зрелище, рассёк его надвое. И опять меня стошнило.

Острием меча я начал перебирать внутренности, пытаясь их размотать. Вонь бросалась мне в лицо, словно желала повалить меня, лишить чувств. Наконец, я услышал тихий звон металла. В куче внутренностей блеснуло что-то золотое. Я нагнулся, положил рядом меч, запустил руку в кишки и вытащил ключ, покрытый вязкой коричневой слизью.

— Да, — выдохнул я и обернулся.

Две половины мертвеца сучили ногами и руками, пытаясь доползти друг до друга и соединиться в единую плоть.

Я опять посмотрел на ключ и только теперь заметил, что он был сложным, с четырьмя гранями.

— Шкатулка Дениса! — воскликнул я, ошеломлённый открытием.

Внезапно рука моя стала сухой. Слизь обратилась в мелкий пепел, сдувшийся с ладони моим тяжёлым дыханием. Я опустил взгляд сначала на кучу внутренностей, которые тоже обратились в пепел, потом на две затихшие половины мертвеца, похожие теперь на обгоревшие брёвна.

— Покойся с миром, — произнёс я, и собственный голос удивил меня спокойствием. — Ты выполнил своё предназначение.

Я сунул ключ в карман, подобрал меч и стал в середине комнаты, освещённой пламенем руки. Теперь самое время успокоиться, собраться с мыслями и трансгрессировать домой. Разумеется, неделю я не смогу думать о еде, но выпить горячего Авенирского напитка я совсем не прочь.

Свиток двадцать первый Мы рождены выбирать

Денис встретил меня суровым взглядом из-под сбившихся, давно не мытых волос. Судя по бледному, усталому лицу, уже несколько часов он сидел, склонившись над столом и строя домики из рыбных костей. Я помешал ему.

— Ну, говори скорее, по какому делу хотел меня видеть. Я занят.

— Вижу.

Денис усмехнулся с горечью и злобой, но промолчал.

— Кажется, ты упоминал в последнем разговоре некую Крепость…

Пламя свечи заиграло в глазах Дениса. Он выпрямился. Рыбьи кости зазвенели о тарелку.

— Так вот, кое-что мне удалось узнать.

— Говори! — Ярый едва усидел на стуле, в любое мгновенье готов был вскочить и приняться трясти меня. — Слушаю!

— Погоди. Я бы с радостью пропустил стаканчик вина, закусив икоркой. Слишком аппетитно у тебя тут на столе разложено. В иных случаях кусок в горло не лезет.

Я договаривал последние слова, а Денис уж метался по комнате, искал запасы вина.

— Секунда, друг, секунда и всё будет!

— Да не спеши, — я раздевался.

— Нет, нет, мне не терпится услышать о Крепости. Ты знаешь, для меня это крайне важно. Угощайся, пожалуйста. Если что надо, мне только свиснуть, мигом притащат. Я тут на барской ноге.

Вино приятно согрело и почти сразу упростило мысли, отогнав лишние мелкие, осветив главные. На белый хлеб я намазал жгуче-солёную икру и не торопясь сжевал. Второй осушенный стаканчик вина подвёл черту под всеми желаниями сегодняшнего дня.

— Благодарю, Денис. Порой думаешь: как же просто обрести счастье бытия! — Я вытер губы. — Но не буду мучить тебя, перейду к делу.

Ярый не сводил с меня алчущий взгляд, подобный тому, какой устремляет затерявшийся в пустыне путник на синюю гладь пресного озера.

— Я выяснил, что на Урале действительно существует Крепость Луны. Но это не крепость в привычном смысле слова. Это целое царство, страна, государство. Луриндория. Есть ли там сокровища, за которыми ты охотишься, я не узнавал. Но я точно знаю, что именно там находится дочь Волконского.

— Ишь ты!

— Не понимаю, с какой целью, но судьба сводит нас вместе, Денис. Конечно, нет полной уверенности в том, что Крепость луны — это именно та крепость, которая тебе снится. Но есть способ проверить.

— Какой способ? — прошептал одними губами Денис.

— Ты пойдёшь вместе со мной. Если, конечно, захочешь.

— Дурак! Разумеется, хочу!

— Отлично. Для начала покажи шкатулку, которую ты показывал в прошлый раз. Надеюсь, ты от неё не успел избавиться?

Вместо ответа Денис кинулся под кровать. Не прошло и минуты, как шкатулка с глухим ударом была водружена на стол.

— Она приведёт нас обоих в Крепость, — я пригляделся к замку и крякнул.

— Нужен ключ, — вздохнул Денис.

— Не этот ли?

Ужас и восторг одновременно полыхнули в глазах друга. Едва ли найдётся поэт, который в самых ярких и глубоких строках сможет описать то, что происходило в душе Дениса, только во взгляде я заметил едва уловимую боль ожидания. В это мгновение ему хотелось быть в Крепости, а не смотреть, как чернеет на моей ладони корявый ключ.

Я не хотел быть невольным палачом больного человека, каким, безусловно, являлся Денис. Я действовал быстро.

Ключ провалился в замочную скважину, для которой и был создан. Из шкатулки донёсся долгий упрямый щелчок. Уснувший на столетия механизм не желал движения. Крышка недовольно скрипнула и плавно откинулась под слабым действием полуразрушенной временем пружины.

Мы склонили свои лица над шкатулкой и увидели то, что предполагали: два свитка грубой почерневшей бумаги, а под ними небольшой, почти истлевший листок.

— Вот так, — сам не зная зачем, вымолвил я. — Доставай, только осторожно.

— Давай ты.

— Почему я?

— А почему я? — упрямился Денис.

— Ты хозяин шкатулки.

— А ты сыщик. Вдруг на свитки наложено заклятие. Ты сможешь его обезвредить.

Я громко усмехнулся.

— Умно. Я превращусь в горсточку пепла, а ты сдуешь её и спокойно воспользуешься записями старца.

— Вовсе нет. Я действительно думаю, что ты опытнее меня.

Я понял — спорить бесполезно, провёл ладонью над шкатулкой, но ничего не почувствовал. Похоже, старец рассчитывал, что спрятать ключ в мертвеце, который способен убивать, — достаточная мера для сохранения в тайне собственных записей. Надеюсь, это действительно так, иначе…

Но ничего не произошло, по крайней мере, в тот миг. Я достал один из свитков и осторожно начал разворачивать, чувствуя, как крошится на пальцах сухая бумага. Свет выхватывал нанесённые на поверхность руны, прочесть которые я был не в силах.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Денис, заглядывая через плечо.

— Нет. А ты?

— Как думаешь?

— Мало ли. А вдруг ты чередовал свои тёмные воровские делишки с изучением древних пергаментов?

— Не до шуток мне, Николай.

— Если серьёзно, то могу показать эти свитки старцу, у которого живу. Есть надежда, что он сможет понять написанное здесь.

Лицо Дениса стало серьёзным до отвращения.

— Ты же не думаешь…

— Нет, не думаю, — перебил я. — Разумеется, мы вместе трансгрессируем по моему… то есть по Авенирскому методу.

Пока Денис собирался (мы решили отправляться немедленно, потому что ему не терпелось узнать, что поведают свитки), я вкратце рассказал о новом методе путешествия.

— Здорово каждый раз оставлять жандармов с носом! — подвёл итог Ярый, воровато оглянулся и сунул за пазуху шкатулку с таким видом, будто я давал повод думать, что хочу отобрать её.

* * *

Хорошо помню эту встречу, то, как я представлял их друг другу. Назир, который уже мог ходить, приблизился к Денису, сияющими глазами посмотрел в лицо и крепко пожал руку как старый знакомый. Подошёл и Авенир, но этот был хмур, словно его оторвали от важного дела. Старец бросил на моего друга короткий, пронизывающий взгляд, сунул костлявую пятерню и тут же выдернул. Денис был как будто напуган, загнан в угол, молча кивнул обоим и уставился на меня.

— Авенир, я был прав: ключ от шкатулки. Она открывается. В ней свитки и, похоже, какие-то карты. Мы не можем прочесть. Поможешь?

Старец ответил, не сводя взгляда со стола, на котором расчищал место:

— Напрасный вопрос. Ежели ты притащил сюда… друга, то уверен, что я помогу. Зачем спрашивать?

— А как же такт и приличия?

— И то правда. Без приличий и церемоний в уральском лесу никуда.

— Не в духе, — процедил я сквозь зубы так, чтобы слышал только Денис.

Ярый едва заметно усмехнулся и, кажется, расслабился, но шкатулку доставать не торопился. Пришлось вмешаться.

— Давай, — я протянул руку, но Денис сам обошёл стол, поставил шкатулку на расстеленную Авениром бумагу и отомкнул, потом со вздохом отступил назад. На какое-то мгновение показалось, что Ярый с ненавистью наблюдает за тем, как руки старца теребят свитки.

— Мы не понимаем, — сказал я, чтобы разрушить тяжёлое молчание.

— Ещё бы, — крякнул Авенир. Его глаза жадно выхватывали строку за строкой.

— Мы не глупцы.

— Я вижу.

Я подмигнул Назиру, он улыбнулся в ответ. В себе я уже не увидел раздражения, досады, гнева. Наконец я начинал понимать, что Авенир такой, какой есть, его не переделаешь да и не за чем переделывать. Пусть язвит, если старику язвительность доставляет удовольствие.

А вот Денис… Что с ним сделал Якорь? Или он всегда был таким? Я уже не знал. Пытался заглянуть в прошлое, но только пустота тяжелела в груди. Пелена закрывала образы из ушедших дней, как будто судьба закрывала путь назад, оставляя пребывающий во мраке лабиринт грядущего.

— Это действительно карты, друзья мои, — проговорил Авенир. — В них указывается местонахождение замка с Залой Отнятых Сердец, если я правильно толкую инсемтутлепту.

— Правильно, — сказал Назир. — Зала Отнятых Сердец.

— А что такое инсе… лупта… как там? — вопросил я.

— Ты имеешь в виду инсемтутлепту?

— Да.

— Что «да»? — с невинным видом уточнил Авенир.

— Да, интус… мепту… Вы издеваетесь надо мной!

— Только самую малость.

Назир не удержался, и смех его покатился по комнате. Я тоже засмеялся, исподтишка наблюдая за Денисом, который в мучениях тянул побелевшие губы. Старец остался серьёзен, но вскоре с азартом воскликнул:

— Вот теперь всё ясно! Замок не стоит на месте, он передвигается.

— Как?! — немало удивились я и Назир.

— Он медленно движется на восток. Вот почему, друзья мои, это замок, а ведь замки нашей местности не свойственны, слишком холодно в Рании зимой. Замок европейский, он построен в Европе.

Карта, которую вы нашли в шкатулке, нарисована живыми чернилами, благодаря чему она не устаревает и по ней всегда можно ориентироваться. Замок сокрыт магией и появляется каждую ночь перед полнолунием, в само полнолуние и после полнолуния. В остальное время он недоступен. Чтобы замок появился, надо поднять с земли камень, искупать его в лунном свете, смочить собственной кровью и бросить как можно дальше. Замок явит себя.

— Получается, надо ждать полнолуния? — угрюмо спросил я. Мне хотелось скорее закончить дело.

— Знаешь, я почему-то так и думал, — пробормотал Назир. — У нас всё связано с луной. Да и Рид привёл Ольгу в Луриндорию в полнолуние. Наверное, даже он, августейший сын, не способен провести обычного человека через заколдованные стены Крепости, обойдя Залу Отнятых Сердец.

— Раньше полнолуния попасть в замок не получится, — подытожил Авенир, не отрывая взгляда от бумаг. — А вот когда ты попадёшь туда, Николай, тебя встретит хозяин замка, чтобы отнять сердце. Если простой смертный войдёт в Крепость с сердцем, он станет всесильным и неуязвимым.

— Едва ли мне так повезёт, — усмехнулся я. — Наверное, когда войду в замок, его хозяин в недоумении разведёт руками. И что-нибудь предпримет.

— Возможно, — промычал Авенир. — Довольно любопытная история… Во что же ты, Николай, ввязался?

— Не знаю. Но мне известно одно: я должен вытащить оттуда Кожевину.

Назир дёрнулся.

— Ну и рассказать королю о заговоре. Если получится.

Мы встретились с луриндорцем взглядом и поняли друг друга без слов.

Да, если получится…

В следующее мгновение произошло нечто лишённое всякого здравомыслия и порядка. Мы ждали, что Авенир продолжит передавать содержание записок старца, а в это время Денис сделал несколько шагов назад, его рука скользнулся за спину и выхватила пистолет. Я даже рот открыл от изумления, но друг не шутил. Чёрное дуло со всей серьёзностью глядело то на Авенира, то на меня, то на замершего неподалёку Назира. Авенир, который сразу не увидел оружие, а почувствовал кожей, как налился тяжестью воздух комнаты, медленно поднял голову, равнодушно и даже с усмешкой поглядел на Дениса, почти сказал «ну-ну» (с его губ не слетело ни звука, но я словно услышал это вызывающее «ну-ну») и рукой продолжал разглаживать карту и записи.

— Довольно болтовни, я услышал всё, что желал услышать. Теперь, старик, живо собирай бумаги в шкатулку. Живо, я сказал!

— Денис!

Пистолет нацелился на моё лицо.

— Помолчи, друг.

— Ярый, ты ошибаешься…

— Заткнись! Шевелись, старичьё!

Авенир уже неспешно сворачивал свитки.

— Поднимите-ка руки, чтобы я их видел. И ты! — шикнул Ярый на Назира. — Дважды повторять надо? Башку продырявлю.

— Тебе Якорь давно мозги высушил, — сказал я.

— Я сказал: заткнись! Здесь тот говорит, на чьей стороне пуля. Быстрее, старик! Костяшки свои отморозил, что ли?

— Ты бредишь, — от злости и обиды я опустил голову. — Это просто невозможно!

— А ты уже подумывал, как присвоить шкатулку? Привёл в логово обманщиков и притворяешься невинным агнцем? Думаешь, я тебя не раскусил?

— Ты идиот, Денис! Идиот! — закричал я. На моих глазах выступили слёзы. — Свихнулся… Как же я, Николай Переяславский, буду обманывать друга? Ты забыл, кто я такой?

— Закрой рот! — Денис повернулся к Авениру. — А теперь, старик, вставь ключ в замок и закрой, потом вытащи ключ и положи рядом со шкатулкой, а сам отойди к Николаю. Ну же!

Улыбка таилась в бороде Авенира, но он послушно исполнял всё, что приказывал ему Денис. Через минуту Ярый спрятал за пазухой шкатулку и велел нам отойти к стене с кроватью.

— Если кто сделает хоть шаг, тому вышибу мозги. Николай, ты меня знаешь, я на ветер слов не бросаю. Я всегда возьму своё и постою за него. Руки! И ты, старик. Руки выше! Я должен их видеть. Так. Прощай, Николай. Ах да, кое-что… — Ярый сделал едва уловимое движение, и на пол упала чёрная тоненькая книжка в кожаной обложке. Это была Ламбридажь. — Кажется, твоё. И не преследовать! Аревуар.

Дверь грохнула, и наступила тишина.

Я последним, пьяный от обиды, опустил руки. Всё ещё не верилось, что Денис мог так поступить. Он забрал последнюю надежду.

— Почему вы ничего не сделали? — я набросился на Авенира, подходившего к столу.

— А ты почему ничего не сделал?

Эта игривость отняла у меня все силы и вызвала раздражение.

— Он мой друг!

— Да, друг…

— Да, друг! — твёрдо, с каким-то горьким наслаждением выкрикнул я. — По крайней мере, был другом. А теперь… — я поднял Ламбридажь, и мне стало дико жаль эту чёрную книжонку, даже в груди защемило.

— Теперь ты будешь умнее. Я надеюсь на это.

— Прости, Николай, мне он… знаешь, я почувствовал… не понравился он, — смутившись, пробормотал Назир.

Авенир с любопытством поглядел на него.

— Да вы, луриндорцы, не так просты, как кажетесь на первый взгляд.

— Что же? Я ведь ничего такого…

— Подойди, Николай, — велел Авенир.

— Теперь у нас ничего нет, — вздохнул я. — Едва ли есть другой путь в Крепость.

— Подойди, говорю! — старец поднял со стола большой кусок бумаги и расположил его между глазами и свечами в люстре. — Ну-ка, прежде чем укорять меня в бездействии, погляди. Что видишь?

Я присмотрелся, повертел головой и так и эдак.

— Ничего не вижу.

— Так ли ничего?

— Ну да.

— Ничегошеньки совсем?

— Бумага, как бу… погодите, Авенир! А это… линии… не могу разобрать… погодите. О, Небо!

В одном месте на листе проступали серые контуры карты, в другом — письмена, которые мы с Денисом не могли разобрать.

— Что это?

— Не догадываешься?

— По-моему, карта и записки старца.

— Именно, друг мой, именно!

Авенир расстелил бумагу, погладил её ладонью, словно лаская, потом с усмешкой поглядел в моё, вероятно, перекошенное от изумления лицо и прибавил:

— Отпечаток всего, что я доставал из шкатулки. Назир, изволите и вы убедиться?

Я упорно стоял на месте, не давая Назиру пройти к чудесной бумаге.

— Но как?… Как вы догадались, что Денис… что он так может поступить?

— Глаза, Николай.

— Что — глаза?

— Прочёл в глазах безумье и обман. А отпечаток проявится сильнее, и тогда всё будет чётко видно. Да, эта копия лишена живых чернил, но я более чем уверен, что до ближайшего полнолуния замок далеко не убежит.

* * *

Время летело, будто своенравный конь, закусивший удила, и дни рассыпались мимолётными искрами из-под его копыт. Многими часами мы сидели в обители Авенира за составлением плана, пытались продумать каждую деталь, предвосхитить каждую минуту моего пребывания в Луриндории. Меня не покидала мысль о приближении к чему-то судьбоносному. Мучила бессонница, а порой по телу пробегала дрожь, и я сжимался от пронизывающего холода.

Назир оказался замечательным наблюдателем с цепкой памятью, и мы с его помощью рисовали подробные карты, испещренные прямоугольниками домов и лентами извивающихся улиц. Я пытался запомнить месторасположение как можно большего числа выдающихся построек, дворцов богачей, памятников и даже пары театров, о которых Назир с таким жаром рассказывал.

Вечерами мы бродили по склонам гор, пытались угадать положение молодого месяца, скрытого тучами. Но вскоре на Урал обрушились снег и ветер, завьюжило, и прогулки пришлось прекратить. Пару раз от скуки я трансгрессировал в столицу, щедро платил ямщику, и тот лихо прокатывал по заснеженным улицам, улюлюкая и свистя кнутом над головами пугливых прохожих. После такой непродолжительной погони, хотя и чувствовал вину перед усталыми парующими лошадьми, всё же ощущение причастности к городской круговерти успокаивало меня: я заставлял себя верить, что не выброшен на обочину жизни, не покинут человеческим обществом и всё ещё являюсь его неотъемлемой частью.

А теперь я на месте. В самом деле, на месте. Кожей чувствовал: это здесь. Трансгрессировал на плоскую вершину горы, и ноги ступили на скользкие обветренные камни, между которыми набился снег. Кое-где в свете луны отливали желтизной корявые ветки повалившихся на бок деревцев.

Луна… Чуть примятым блином она висела меж вершин далёких гор и щедро лила в морозную тьму свой жёлтый, обманчивый свет, который тушил слабые звёзды в чуть искрящемся небе. Ветер трепал воротник, и этот шелест был единственным звуком в горной тишине Урала.

Я достал карту и сверился. Да, неопровержимый факт: я на месте! Крошечная точка почти слилась с размашистым иксом, означавшим замок. Кровь зашумела в голове, и хотя надо было думать о другом, я в сотый раз поблагодарил Авенира за совершенное чудо. Старик геройски смирился с тем, что замок на копии карты не оживить, но с помощью хитроумных заклинаний даровал капле чернил на бумаге возможность следить за местоположением лишь одного человека — Николая Ивановича Переяславского. Таким образом, я мог видеть, где нахожусь в настоящую минуту. Ах, Авенир!

Я сунул карту за шиворот и принялся искать на земле небольшой камушек. Нашёл довольно быстро, но, крутя его в руках, задумался. «Искупать в лунном свете» — так перевёл древний текст Авенир. Как это? Мудрить я не стал, просто вытянул руку, зажмурил один глаз и закрыл камнем луну. Потом острым лезвием короткого ножичка провёл по запястью и выступившей кровью смочил камень. Тряпкой, заботливо положенной Авениром, перевязал жжением охваченное запястье, замахнулся и что было сил запустил камень на запад. Он засеребрился в воздухе, плавно опустился на землю, с короткими ударами несколько раз подпрыгнул и скрылся из виду.

«И?» — спросил я у себя.

Миллионами пудов ответила дрогнувшая гора. Заскрипели камни. Воздух наполнился упругими волнами, катящимися во все стороны и в бездонное небо. С дыханием, перехваченным судорогой, я наблюдал, как из земли начали подниматься чёрные глыбы, выворачиваться с мукой, протяжным глухим стоном и рокотом. Каменный пузырь стремительно разрастался, земля качалась под ногами так, что я едва удерживал равновесие. Вскоре мне пришлось отбежать назад, чтобы не быть погребённым под скатывающимися камнями.

Я был сражён удивительным и страшным зрелищем. Я лицезрел роды земли. Твердь разрешалась уродливым каменным младенцем, тёмной ледяной плотью, с громоподобным воплем неудержимо выходящей из утробы под мёртвый свет ночного светила. Наверное, если бы это продолжалось вечно, я бы умер, но не двинулся с места.

И вот всё кончилось. Последний валун откатился и затих. Чёрные стены средневекового замка исчезали в морозной выси. Окна светились длинными серебряными прямоугольниками. Высокие ступени вели к громадной деревянной двери с золотой ручкой.

От замка веяло вековым холодом. Я поёжился, огляделся и прислушался — никого. Подумал о Денисе. Что-то подсказывало: мы ещё встретимся.

Волнение клокотало в груди, отнимало силы, но я поступил так, как всегда поступал в подобных случаях: решительно пошёл вперёд, буквально взлетел по ступеням и постучал в дверь. Удары кулака потерялись в морозном воздухе.

— Да! Да! Да! — гулко донеслось из замка, и безумный этот возглас как будто обжёг меня. — Входи, Николай Переяславский!

Дверь так и осталась в проёме, запертой, просто она в одно мгновение превратилась в подобие облака, надулась и взорвалась серебряными искрами, которые обдали моё лицо колким дыханием льда. Я невольно зажмурился, а когда отрыл глаза, увидел, что стою на пороге узкой, невероятно длинной комнаты. Она была пуста, а каменный пол и разбросанные на нём цепи серебрились под лунным светом.

Я стоял, окоченев от холода.

— Ну что же ты, входи, — прозвучало эхом со всех сторон, но намного спокойнее. Мне почудилось, что говорят камни замка.

Я шагнул, раздумывая над тем, что будет, если замок вновь уйдёт под землю. Едва ли бездна поглотит меня, ведь замок — это своего рода портал в Луриндорию, а владелец замка выполняет своё предназначение. Откуда-то я твёрдо знал, что Хранитель замка угрозы не несёт. Я опасался обстоятельств.

В отдалении звякнул металл. Это и не удивительно, ведь вокруг всё было увито цепями с крупными кольцами. Ими же был устлан пол. Не отдавая себе отчёта, я перешагивал через эти цепи, боялся наступить на них. На одних виднелась ржавчина, другие поблёскивали от частого трения.

«А если это обман зрения, магия? Если цепи не настоящие?» — такая мысль закралась в голову. Мне так захотелось проверить, из настоящего ли металла скованны эти цепи, что не удержался и нагнулся. В это мгновение одна из цепей дёрнулась жирной смолянистой змеёй, жутко зазвенела и оборванным концом скрутилась вокруг ноги. Могучим рывком я попытался освободиться, и выставил руку, чтобы удержать равновесие, но другая цепь исподтишка вцепилась в эту руку, а третья перехватила живот.

Волна ужаса окатила меня, когда я понял, что бессилен против ожившего металла, ибо скован по рукам и ногам. Чёрная масса нескольких сотен цепей пришла в движение, подхватила меня и понесла в противоположный конец комнаты. Скрежет был таков, что воздух сделался упругим. Я решил, что оглохну навсегда.

Через несколько секунд я был у дверей. Бурлящей волной цепи нахлынули на высокие деревянные створки и распахнули их, а потом вдруг подобострастно рассыпались на камнях круглой залы, в центре которой высился человек. Его поддерживали в воздухе цепи, и хотя внешне это походило на домашний театр, в котором куклу дёргают за верёвочки, заставляя совершать движения, по тёмной фигуре, по истекавшей силе можно было безошибочно угадать в нём властелина замка и то, что все цепи повинуются ему по первой же скользящей мысли.

— Дайте поглядеть на вас, Николай, — возбужденно произнес незнакомец. Цепи дёрнулись, и через секунду я мог вглядеться в серое, как будто пыльное лицо и чёрные пронзительные глаза, которые за минувшие века сделались бездонными. — Вот вы какой. Рад вас видеть.

— И я рад, — я лишь кивнул головой. — Рад и надеюсь до того, как лечь в могилу, побродить по земле без этих цепей.

— Мне глаза ваши нравятся, — по слогам проговорил задумчиво человек, словно и не слышал моих слов. — У того, другого, нехорошие глаза, злые.

— У другого? — насторожился я, как будто предчувствуя что-то.

— Я за вас буду переживать, Николай, — вновь очень медленно сказал человек. — Так уж сложилось. Судьба. Фатум. Или звёзды, — глаза его вдруг полыхнули огнём радости. — Да только я сегодня освобожусь! — Цепи понесли его по зале под самым полотком. — Я буду свободен, а мою ношу примет другой.

— Вы знаете, как зовут другого человека? — спросил я громко.

— На что мне имя, коли он станет Хранителем, коли цепи его скуют на десятки лет, пока он не научится держать власть над ними.

— Вы Хранитель?

Человек подлетел и протянул руки, на которых болтались железные обручи.

— Не я ли? Не моя ли ноша? Ах, ах, друга предать, убить, и на сотни лет. Тяжело, тяжело, только я искупил, легко вот тут, в груди. Искупил!

Поняв, что передо мной сумасшедший, я решил перейти к делу.

— Вы Хранитель и должны по правилам пропустить меня в Луриндорию, прежде забрав сердце.

Человек всплеснул руками, цепи зазвенели.

— Вот те раз! Да как же? Вот объясните: как?

— Я должен рассказать, как забирать сердце? — усмехнулся я.

— Нет, батюшка. Коль вы утверждаете, что я должен забрать сердце, то я вынужден со своей стороны, отринув всякую гордыню, самохвальство и опыт, полученный мной на протяжении нескольких веков, просить у вас разъяснений по поводу того, как забрать сердце у того, у кого этого сердца — вот незадача! — не наблюдается по причинам, от меня сокрытым. Так вы изволите удовлетворить мою жажду познаний?

«Принимать ли эту ахинею в шутку? А если нет?» — поразмыслил я, уставившись в окно.

— Я уклонюсь. Как Хранитель, вы сами можете менять правила.

— Как бы так! — вскричал человек. — Но хватит, довольно! Вперёд навстречу свободе!

Цепи ожили, завизжали, подхватили меня и его и вынесли прочь из залы в тёмный, ещё более холодный коридор, а из него — в великолепные покои с дюжиной колонн, огромной кроватью и столом, за которым разместилась бы добрая сотня широкоплечих молодцов.

Меня опустили на пол и освободили, а Хранитель рухнул на кровать, из которой тут же клубами вырвалась пыль. Ещё секунда, и Хранитель взвился к узким верхним оконцам под каменными сводами замка, сделал круг, крича «Свобода! Свобода!», а потом замер на месте, точно врезался в стену, обернулся, захохотал диким хохотом и хлопнул в ладоши.

Не успел я посчитать до пяти, как послышался звон металла, возня и отборная ругать. По спине пробежал холодок, и комок нехорошего предчувствия сплёлся в груди. В распахнувшиеся створки дверей цепи швырнули Дениса. Он закувыркался по полу, потом вскочил, зарычал как загнанный в клетку зверь, выхватил из-за пояса пистолет и начал палить в Хранителя. Но цепи закрыли собой властелина, а другие слепыми, но чуткими змеями подкрались сзади, опутали беснующегося Дениса и вырвали пистолет с такой лёгкостью, словно на месте взрослого мужчины и опасного преступника вдруг оказался пятилетний мальчуган.

— Убей меня на месте, если не хочешь пропустить в Крепость! — кричал Денис. — Убей же! Зачем мучишь?

— Не лги, я тебя не мучил, а лишь сковал до времени, — спокойно ответил Хранитель. — И время пришло. Обернись, а то в припадке ярости ты не заметил, что кроме нас с тобой здесь присутствует ещё один человек. Узнаёшь?

Страшными глазами Денис посмотрел на меня. Во взгляде этих глаз было всё: и радость встречи со знакомым, и потрясение, и ненависть, и ревность.

— Узнаёшь ли своего друга?

— Не друг он мне давно, — прохрипел Денис.

Из груди Хранителя исторгся такой вопль отчаяния и ярости, что по камням пробежала дрожь. Мы едва устояли на ногах. Половина кубков взорвалась, содержимое их дождём закапало на пол.

— Как?!

В мгновение ока цепи подняли Дениса и поставили перед Хранителем.

— Ты лжёшь! Лжёшь, лжёшь! Я не мог ошибиться!

Цепи коротко звякнули. Денис закричал от боли.

— Нет! — вступился я. — Послушай меня, Хранитель. Денис не прав, мы друзья. Мы были друзьями, а сейчас… небольшие разногласия.

— Это правда? — обратился Хранитель к Денису.

— Как бы так, — простонал тот.

Цепи тут же бросили его на кровать.

— Вот и славно, — Хранитель плавно опустился передо мной. — Я слишком долго ждал этой ночи, чтобы вынести разочарование. Перейдём к делу. Денис, подойдите сюда и послушайте.

Железные слуги послушно расставляли вдоль стен брошенные там и сям стулья и посеревшие от пыли предметы гардероба. Хромая, Денис приковылял к нам и бросил на меня угрюмо-злобный взгляд.

— Господа, не имею права вас задерживать. Однако нынешние чрезвычайные обстоятельства позволяют мне разыграть здесь и сейчас маленькую импровизацию, от исхода которой зависит будущее вас обоих. Не уверен, что вам, особенно вам, Николай, придётся по душе то, что я задумал, но…

Хранитель оборвал фразу и поднял руку. Чёрная, особенно походившая в эту минуту на змею, цепь вытащила из-под кровати продолговатый предмет, торжественно пронесла его через комнату и осторожно протянула владыке. Тот перехватил узкий кожаный мешочек, из которого торчали два эфеса шпаг.

— Но, клянусь, сама фортуна ставит вас лицом к лицу. Это шпаги, друзья мои. Прошу вас, Николай, возьмите вы одну.

Со свинцовым комком в груди я коснулся холодного металла.

— И вы, Денис. Вот так, — цепь услужливо унесла мешочек. — Вы уж догадались, господа? Нет? Какие же вы однако недогадливые…

Голос Хранителя стал звонким как у безбородого юноши.

— Лишь один из вас попадёт в Крепость Луны. Решать вам, кто сегодня же окажется в Луриндории, а кто на века станет пленником сего замка.

Эти слова резанули меня кинжалом. Чтобы сделать шаг к намеченной цели, я вынужден буду убить человека, которого любил, с которым провёл столько часов за дружеской беседой, который не раз выручал меня и вызволил, в конце концов, из тюрьмы. Невозможно! Невыносимо!

Я заскрежетал зубами.

— Вы мерзкая, низкая, подлая тварь! — выдохнул я в лицо Хранителю.

— Кабы вы знали, какая цена заплачена за гибель одного из вас! — ответил тот с искажённым страданием лицом.

— Я не буду драться с другом.

Брошенная мною шпага зазвенела на камне. Я смотрел на Дениса. Тот стоял, опустив голову, но крепко сжимая оружие.

— А если я тоже скажу, что не буду с ним драться?… — пробормотал Денис, рассеяно взглянув на Хранителя.

Цепи прежде хозяина отозвались тревожным гулким перезвоном колец.

— Вы не представляете, против какой силы пытаетесь идти, — с усталостью сказал Хранитель.

— Не представляем, — кивнул я, с вызовом глядя ему в глаза. — Поделись.

— Вы оба попадёте в Луриндорию, ибо я не могу препятствовать желанию путника. Но разве я обещал, что вы попадёте в Луриндорию сегодня или завтра, или через месяц, или через год, или через десять лет? Я буду терзать вашу плоть со всей яростью, на которую только способен дух, лишённый возможности обрести свободу. Эти цепи на десять-двадцать лет станут вашим проклятием. Безумными стариками, поседевшими от пыток, вы переползёте границу Луриндории и будете рады, что можете умереть.

Цепи подставили стул, и Хранитель в изнеможении опустился на него. Речь лишила его сил.

Мы молчали, потрясённые. Руки дрожали, челюсти сводила судорога.

Молчание длилось несколько минут. Первым его нарушил Денис.

— Мне надо попасть в Крепость, — твёрдо произнёс он. В голосе звучала вина. И словно застыдившись собственной слабости, Ярый взмахнул шпагой, вслушался в короткий точный свист и прибавил твёрдым голосом: — Хороша!

— Смело идти к намеченной цели — разве это не заслуживает похвалы? — просиял Хранитель. — Поднимите же, Николай, своё оружие и смело, как подобает мужчина, посмотрите в глаза противнику.

— Я не буду драться с другом, — процедил я сквозь зубы и сделал шаг назад.

— Давай, Коля. Сильнейший попадёт в Крепость, ты ведь слышал. У нас нет выхода, — сказал Денис.

— Ошибаешься.

— Ой ли? А я вижу другое: если ты будешь упираться, мы задержимся здесь надолго. Мне позарез надо попасть в Крепость.

— Даже убив меня?

— Пожалуй, даже и так…

— Так чего ты ждёшь? — прошипел я. — Проткни меня, как кусок ветчины, и дело с концом.

Наши взгляды пересеклись, и в этот миг мы как будто впервые заглянули друг в друга и разочаровались. Пытались найти какие-то общие черты, но не находили. Видели жалкие тени путей, которые окончательно разошлись когда-то давно. Читали на страницах прошлого нами же сочинённую сказку о двух неразлучных друзьях.

Мы отвели глаза, и каждый из нас уже не был прежним. За три пролетевшие секунды разрешилось всё: и прошлое, и будущее. Я понял, что не найду силы убить друга и надо тянуть время и выкручиваться, а Денис окончательно решил, что моя жизнь не стоит уготованных в Крепости сокровищ и светлого будущего.

Я подобрал шпагу.

— Вот и славно, — презрительно ухмыльнулся Денис. — А то я было подумал, что придётся перерезать тебе горло, как жалкой блеющей овце.

Он сделал пару слабых выпадов, которые я без труда отразил, потом начал теснить меня. Мы закружились по комнате.

— Браво, господа! — воскликнул Хранитель. — Но что же это? — разочарованно спросил он через минуту. — Вы только играете, господа. Эдак вы и без моей помощи протопчитесь добрые десять лет. Один должен остаться, другой — лечь на камни. Денис, сердце ваше пылает жаждой наживы, так почему рука скована леностью? Вы ли тот вор и разбойник, о котором слух долетал даже в эти забытые края, или глаза мои ошибаются?

— Вы слышали обо мне, о Яром? — вскричал Денис и даже замер со шпагой в руке.

— Несомненно!

Я слышал неприкрытую ложь, но Денис уже пал. Он искусился и не мог более отличать правду ото лжи, белое от чёрного. В его затуманенных алчностью глазах потухли все краски.

Звон шпаг усилился. Я держал оборону, и честь Переяславского не позволяла перейти в наступление. Даже мысль о Кожевиной, о цели и смысле всего путешествия в Крепость не могла потушить муки совести. Тугой болью что-то рвалось во мне, но я не смел сделать шаг к убийству друга.

А Денис наступал всё яростнее, сыпал коварными приёмами и пару раз доставал и рвал одежду. Я чувствовал, как холодные капли пота скользили по горячим вискам. Ярый выглядел бодрым, словно злость питала его силы. Двигался стремительно и чётко. Губы его тянулись в презрительной, насмешливой улыбке, в которой всё более и более проглядывало коварство змея и предателя. Я невольно содрогался, видя, как меняется его лицо, терявшее одну человеческую черту за другой.

Хранитель жадно следил за каждым нашим движением. Он был бледен и напряжён до предела. Руки с посиневшими пальцами неистово сжимали деревянный подлокотник кресла, в которое он упал минут десять назад и не шевелился.

— Давай отдохнём, — предложил я.

Денис захохотал и рассёк воздух, заставляя меня отпрянуть к стене.

— Когда отделываешь девку, ты тоже говоришь ей «давай отдохнём», не дожидаясь конца пиесы?

— Но ты не девка. Или я ошибся?

Денис побагровел.

— Мы доведём дело до конца, Коленька, — фальшиво пропел Ярый.

— Сегодня не будет по-твоему! — я отразил мощный удар друга, выпрямился и…

Хранитель вскочил на ноги. Протяжный скрип старого кресла оказался единственным звуком в тяжёлой тишине замка.

Минула секунда. Вторая. Третья.

Я опустил шпагу.

Четвёртая. Пятая.

Глаза в глаза.

Металл блеснул в лунном свете, и лезвие шпаги вошло глубоко в грудь.

«А ведь и не больно».

Я опустил глаза и долго-долго смотрел на серебристое лезвие, торчащее из груди, на эфес шпаги, которое крепко сжимал мой друг Денис Ярый.

Когда он второй раз проткнул меня, жжение разлилось в области сердца, живого, плотского, бьющегося сердца. Ещё мгновение, и пришла боль, острая, как заточенный хорошим мастером кинжал. В голове полыхнули какие-то липкие мысли. Я услышал звон шпаги, выпавшей из моей руки, восторженный вопль Хранителя, а потом и гулкий звук собственного тела, повергающегося на камни. Высокие своды кувыркнулись, и выкатился огромный шар полной луны.

С этого шара лился свет, расплёскивался по комнате и вскоре затопил всё вокруг. Порывы серебряного ветра гнали на меня шипучие волны света, и я захлёбывался, пытался подняться, но волны вновь и вновь добирались до подбородка, вливались в рот, перетекали в лёгкие.

Борьба была недолгой. Свет безжалостно сомкнулся над лицом, посерел и сгустился. Из света родилась тьма и поглотила меня.

Свиток двадцать второй Хранитель и принц Луриндорский

На лице Дениса можно было прочесть отражение двух далеко не самых высоких чувств: удивления и досады. Он удивлялся, как же легко, оказывается, убить человека, который на протяжении восьми лет считался лучшим другом. А досадовал исключительно на обстоятельства, которые поставили в безвыходное положение. Да, он искренне верил, что не мог поступить иначе, и в глубине души считал убийцей не себя, а эти самые обстоятельства.

— Свершилось! Свершилось! — кричал в это время Хранитель. — Дух мой чует свободу, кости мои трепещут перед дуновением свежего ветра!

— Это всё? — спросил Денис и отвернулся от тела Николая, распростёртого на камнях. — Всё?

— Почти. Тебе жаль?

— Едва ли, — твёрдо выговорил Ярый после минутного молчания. — Он мог бы убить меня десять раз, но сам выбрал смерть.

— Почему же?

— У него спроси.

— Что ж, спрошу, — быстро кивнул Хранитель, словно разговаривать с мертвецом было для него будничным делом. — Но я не могу так оставить… Событие надо отметить.

Дениса передёрнуло.

— Ты должен пропустить меня в Крепость. Сейчас же.

— Как скажешь, — пожал плечами Хранитель. — Только я не откажусь от пары глотков превосходного вина из собственных припасов, — он хмыкнул и прибавил: — себя не похвалишь, никто не похвалит…

Ярый прохаживался по комнате, пока Хранитель откупоривал бутылку и разливал густой напиток тёмно-вишнёвого цвета в золотые кубки.

Цепи, которые до сего времени лениво шевелились по углам, словно о чём-то тревожно переговариваясь, вдруг подползли к Николаю, бережно подняли и вынесли из помещения.

— Куда они его?

Хозяин замка помолчал немного, а потом серьёзно, даже как-то сурово ответил:

— В Залу Отнятых Сердец.

— Разве не я должен там быть?

— Пока я здесь, мне решать, где тебе быть.

Денис нахмурился.

— Опять что-то замышляешь?

Хранитель беззаботно расхохотался.

— По правде говоря, да, замышляю. Задумал страшное: угостить тебя вином. Прошу, — он протянул кубок.

— У меня одно желание — попасть в Крепость. Не хочу пить. Благодарю.

— Очень жаль. Такое вино человеку достаётся раз в жизни. Да и победу свою отметить — это ведь чертовски приятно, согласитесь хотя бы с этим.

Хранитель осушил кубок и тут же принялся за другой. Украдкой он бросил взгляд на Дениса, и тот сейчас же облизнулся.

— Ну вот, вас мучит жажда. Что же вы? Разве есть преграды, которые стоят на пути удовлетворения желаний? Хочется пить — пейте. Если кто-то может руководствоваться принципами, условностями или необходимостью беречь время, то только не вы. Не разочаровывайте меня.

Денис ухмыльнулся и рассмеялся.

— И право, что же я, как девчонка?

Он стремительными шагами подошёл к столу, схватил протянутый Хранителем кубок и глоток за глотком влил в себя, ожидая тепло, которое разольётся по телу живительными струями.

— Пью вино свободы! — торжественно произнёс Хранитель и тоже пригубил.

Денис поставил кубок на стол и вдруг пошатнулся. Холод обхватил его тело каменным панцирем, губы посинели и покрылись инеем.

— Отравил! — прохрипел Ярый, с лютой ненавистью глядя на хозяина замка и безуспешно пытаясь поднять зажатую в левой руке шпагу.

— Умоляю! — откликнулся Хранитель. — Мне ли тебя убивать, когда долг — открыть двери в Крепость?

— Тогда… что… — выдохнул Денис, схватился за край стола, но не удержался и упал. Шпага покатилась под стол.

— Всё просто, дурачок! Это я пил вино свободы. Понимаешь? — махнул руками Хранитель, склонившись над Денисом. — Я, но не ты! — он ткнул себя пальцем в грудь. — Я. Мне дозволено. А ты… ты испил вино плена.

Цепи отнесли хозяина замка на середину комнаты, при этом кольца их звенели свежо и радостно. Хранитель подставил ладони под свет луны, вобрал в грудь воздух и закричал:

— Тимофей Кочевряжин испил вино свободы!

Слова сотрясли замок, послышался отдалённый звон разбившегося стекла.

— Денис Ярый испил вино предательства и плена!

Кольца на руках Хранителя лопнули и плавно опустились на камни.

— Да… — одними губами прошептал человек. — Свершилось…

Он закрыл глаза, отдавшись ощущениям, которые с каждой секундой становились всё ярче, наполняли тело до краёв, играли и томили. Он с волнением и радостью слышал, как дребезжат по камням цепи, подкрадываются к новому Хранителю замка. Потом слышал короткие щелчки сомкнувшихся колец, шуршание одежды и звон металла, беспокойный возглас Дениса.

— Загляни в себя, — ответил человек, некогда бывший хозяином замка. — Первый раз в жизни загляни в себя и прочти. Ты поймёшь, что случилось.

Вопль ненависти, отчаяние и злобы прокатился по комнате.

— Что ты сделал?!

Человек открыл глаза и спокойно посмотрел на Ярого, который бесновался, всё ещё чая освободиться от цепей.

— Моё время закончилось, а твоё пришло. Когда-то давно я убил друга и был проклят. Нынче ты убил друга, и проклятие перешло на тебя. Я отдал все долги, и в полах моих ветхих одежд не найдёшь ни копейки. А твоя расплата впереди. Впереди у тебя века. Осмотри-ка свои владения.

Из уст Дениса полились проклятья и ругань. Он брызгал слюной, прыгал и выкручивался, словно демон, скованный праведным гневом небес. Но цепи, которыми он ещё не учился владеть и которые по-прежнему слушались бывшего хозяина, потащили его прочь из опочивальни. Створки дверей захлопнулись, но выкрики и завывания нового Хранителя были ещё долго слышны.

Тимофей нагнулся и поднял вместе с порванной цепочкой предмет, который напоминал корабельный якорь. Сунув находку в карман, он подошёл к столу и заглянул во множество кубков по очереди.

— Кажется, этот, — пробормотал он, пару раз тряхнул почти пустой кубок и направился в Залу Отнятых Сердец.

Там посреди круглой комнаты на боку лежал человек. Он был положен так бережно, что казалось, будто он уснул. Тимофей опустился на колени, перевернул человека на спину, пальцами приоткрыл рот и влил содержимое кубка.

— Пей вино свободы, Николай Переяславский!

Невидимая, но ощущаемая волна прокатилась по Зале. Лежащий на полу человек всхрапнул, бешено втянул воздух и задышал. Конечности его зашевелились.

— Не вставайте, вам нельзя, — поторопился предупредить Тимофей.

Николай открыл глаза и с ужасом огляделся вокруг.

— Где я? Что со мной? Мне показалось…

— Не показалось. Вы были мертвы.

— Был?

— Были.

— А теперь?

— Если задаёте вопросы, значит, живы.

— Да, действительно… Я…

— Нет, не вставайте, лучше послушайте, что я вам скажу. Я больше не Хранитель. Вы помните, что случилось в последние мгновения перед вашей смертью? Денис Ярый убил вас, также как я когда-то давно убил своего друга. Несколько столетий я нёс на себе проклятие, которое нынче перешло на Дениса. Теперь он Хранитель замка. Да-да, слушайте, не перебивайте, дайте мне сказать.

Денис пока не способен отнимать сердца, зато я ещё не потерял силы и хочу сделать кое-что для вас. Я бы мог этого не делать, но вы полюбились мне, и я буду действовать по закону Хранителей, который звучит так: «Кто имеет сердце, у того забери его. Кто не имеет сердце, тому дай его». Я не награждён даром провидения и не могу сказать, что с вами случилось, но вы удивительны тем, что сердце у вас нет. Вы явились сюда без сердца, стало быть, я должен по закону дать вам его. Я прозябал в скуке десятилетия из-за крайнего недружелюбия луриндорцев, но — вот чудо! — три месяца назад сын короля Рид провёл через замок смертную девушку, сердце которой находится в этой комнате.

— Ольга Кожевина! — воскликнул Николай.

На лице Тимофея отразилось крайней степени изумление.

— Вы знаете её?

— Это девушка, которую я ищу и ради которой я направляюсь в Крепость.

— Чудо! Чудо! Чудо! — закричал поражённый Тимофей. — Из этого непременно выйдет история, уверяю! Я отдам вам сердце этой девушки!

— А я могу отказаться? — спросил с сомнением Николай.

— Пожалуй, можете. Но какая выгода идти без сердца? Вы друг короля или его сыновей?

— Нет.

— Вы идёте с миром?

— Мм… нет.

Тимофей склонился над Переяславским и прошептал одними губами:

— С сердцем вы станете бессмертным.

— Шутите…

— Не мне ли знать? — весело усмехнулся Тимофей. — Сердце забирают, чтобы оставить смертного человека таким, каков он есть за стенами Крепости, — смертным. В Лунном Царстве сердце смертного обретает неуязвимость, и никакой меч не сразит его. Учтите это при своих расчётах.

Николай молчал, вероятно, от изумления потерявший дар речи.

— Если же вы откажетесь, — продолжил Тимофей, — сын короля завтра на закате заберёт сердце девушки, а своё отдаст ей: так свершается брак у луриндорцев.

— И Ольга станет бессмертной?

— Она станет дочерью луны, бессмертной до времени.

— А я?

— И вы, если встретите в Луриндории три полнолуния. Но сейчас надо спешить, Николай, я чувствую, как силы Хранителя покидают меня.

— Я согласен.

— О, стоило бы трещать битый час! — засмеялся Тимофей, вскочил с колен и побежал к полкам, заполненным хрустальными шкатулками.

Он подтянул ветхую, готовую в любой момент рассыпаться лестницу, взобрался по ней едва ли не под самый потолок, выхватил шкатулку, скатился вниз и через мгновение был подле Николая. В руке Тимофея мерно бился сгусток алого света.

— Задержите дыхание, Николай. Необычное ощущение, правда?

Бывший Хранитель положил сердце на грудь Переяславского и резким ударом ладони вогнал в тело. Искры, похожие на капли крови, брызнули во все стороны и тут же погасли. Николай охнул и пружиной вскочил на ноги.

* * *

Я стоял посреди круглой комнаты и бешено озирался вокруг, словно трансгрессировал, сам не зная куда. Пекла левая часть груди, носились перед глазами обрывки чужих воспоминаний. Тоска и безысходность, которые могли принадлежать только женщине, тонкими ядовитыми струями лились в душу.

Пока я приходил в себя, Тимофей успел убрать шкатулку на место и занять выжидательную позицию у двери.

— Всё хорошо, Николай, идём скорее, — махнул он рукой и шагнул в коридор. — Вы должны покинуть замок раньше, чем я потеряю всякие права и превращусь в обычного гостя.

Мы довольно долго блуждали по тёмным переходам, порой пробирались на ощупь, порой смело топали под прямыми лучами луны, и тогда я видел, что мой проводник стремительно превращается в призрак, обретает прозрачность и ступнями едва касается пола.

В одном из коридоров донеслись до нас отдалённые звуки громыхающих цепей. Новое сердце моё сжалось от боли при воспоминании о Денисе.

— Ах, да! — воскликнул Тимофей. — Едва не забыл. Впрочем, давайте выйдем на крыльцо.

Он толкнул громадную дверь, и та распахнулась, представив нашим взорам лесок и одинокую тропку, старательно выложенную по обеим сторонам сияющими в лунном свете камнями. Я со сладкой истомой набрал полную грудь морозного и, вместе с тем, необычайно свежего воздуха, как бы хрустального в этой сияющей ночи.

— Прежде чем вы ступите на тропу, которая приведёт вас к вратам Крепости, я должен отдать вам одну вещь. Её мог потерять только Денис. Держите.

Тимофей протянул мне Якорь Удачи.

— Это благородно с вашей стороны, — с грустью проговорил я. — Оставили бы себе.

— Зачем? Тело моё давно истлело, а дух просится на свободу. Желаний больше нет, они — удел смертных.

Я заглянул в его сияющие глаза и спросил:

— Страшно?

— А разве нужно чего-нибудь страшиться?

— Ну, не знаю… Пустоты, например. Небытия.

— О, пустота — гениальнейшее изобретение развращённых умов! — по-доброму усмехнулся Тимофей. — Умножать на нуль порождённое тобою зло — что может быть удобнее? Нет, Николай, — восторженным и немного грустным голосом продолжил он. — Дух мой чует продолжение жизни, уходящее в вечность. Чует и жаждет бытия. Пойдёмте, я провожу вас.

Мы спустились по ступеням и неспешно зашагали по тропинке. Точнее, шагал уже один я: Тимофей летел рядом над примёрзшей травой. На его губах играла улыбка.

— Вам грустно, Николай? Вам жалко Дениса? И правильно, жалейте. Жалость и сострадание к павшим делают человека человеком. Живое сердце то, что болит. Но позвольте спросить: девушка, ради которой вы идёте в Крепость, — кто она вам? Родственница, любимая?

— Никто. Я не знаю её.

— Но как же?!

Я вкратце поведал о своих приключениях, встрече с Волконским и данном ему обещании найти дочь.

— Ах, Николай, скромная вы душа! — засмеялся Тимофей. — Всю правду выложили, а про слово солгали. Я ведь вижу. Покраснели? Не давали вы слова, стало быть, вас ничего не связывает, никакого обязательства нет. Что же вас влечёт в Крепость? Эх, глупый вопрос. Вы ведь и не знаете, а кабы знали, так и не пошли бы на такие жертвы и опасности. Однако же, сколько загадок у вас, и как сплелось всё!

— Да, сплелось, — вздохнул я. — Меня беспокоит вот что: назад-то как? Тоже через замок проходить нужно будет?

— Полагаю, что так, хотя в вашем случае затруднительно ответить наверняка.

Тропинка резко уходила вниз. Я едва не скатился. С трудом остановившись, я увидел, что Тимофея рядом нет. Он стоял на краю обрыва и смотрел вдаль.

— Вижу стены Крепости, — крикнул он. — Удачи вам, Николай! Ухожу к праотцам.

Его фигура, теперь почти прозрачная, поплыла над верхушками деревьев.

— Прощайте! — махнул я рукой.

Я посмотрел себе под ноги, чтобы не споткнуться о неровности, а когда поднял взгляд, Тимофея уже не было. Он исчез. Ушёл навсегда.

* * *

Уже полчаса я брёл на север, а неподалёку от меня величаво плыла громадная стена Крепости. Её камни переливались белёсым свечением, словно полупрозрачной жидкостью. То была магия, которую я начал видеть после того, как побывал в Зале Отнятых Сердец. Обычный раниец даже не слышал о существовании Луриндории. Лишь единицы лицезрели своими глазами величественную цитадель древности, в таинственности сохранившуюся до наших дней.

Я старательно прислушивался к звукам, устав оглядываться. С той минуты, как из-за верхушек деревьев первый раз показались зубчатые края крепостной стены, меня преследовало тревожное ощущение, что за мной наблюдают. Если это луриндорские стражники, то сопротивляться бесполезно, так, по крайней мере, объяснял Назир. За столетия мирной жизни мужчины Крепости не потеряли навыков ведения боя и выслеживания врага.

Скоро мне пришла в голову мысль, что неплохо было бы трансгрессировать по методу Авенира. Это поможет оторваться от возможных преследователей. Я остановился, переводя дыхание, закрыл глаза и собрался с мыслями. Передо мной стоял вопрос, как будет выглядеть местность через вёрст десять, не окажется ли там какое-нибудь ущелье.

— Стой, как стоял, и подними руки, — разбил тишину ровный властный голос.

Возможно, старый метод трансгрессии и был плох тем, что жандармы легко перехватывали ранийцев, трансгрессирующих без разрешения и вне установленных территорий, но он позволял переноситься из одного места в другое без концентрации внимания. А метод Авенира требовал едва ли не минутного ухода в себя и спокойствия. Это был, пожалуй, единственный недостаток вышеупомянутого метода. Он и подвёл.

Слова, прозвучавшие за спиной, вырвали из сосредоточения. Меня будто окатили ледяной водой. Я медленно обернулся, чувствуя, как надежда, а вместе с ней и силы, покидают меня.

— Брось оружие, если оно у тебя есть, — прибавил очень высокий стройный человек в чёрном поблёскивающем плаще. Глаза незнакомца сверкали в лунном свете. Натянутая тетива готова была в любое мгновение пустить в сердце стрелу.

— Нет у меня оружия, — ответил я глухо и тоже спокойно.

Из лесного сумрака неспешно выплыли двое луриндорских наездников (вне сомнений, это были они) на высоких поджарых конях.

— Опустись на колени.

Я повиновался, и тут же один из наездников бесшумно спешился и накинул мне на голову мешок. Ткань оказалась лёгкой, но совершенно непрозрачной. Потом руки заломили за спину и туго связали. Одним рывком подняли, усадили на коня, привязав к наезднику, и пустились вскачь.

Меня нещадно трясло, бросало из стороны в сторону. Я чувствовал, как мы то поднимаемся вверх по крутому склону, то бросаемся вниз. Копыта животных гулко, почти не слышно, отзывались в лесной пуще. Луриндорцы изредка переговаривались на загадочном наречии.

Погружённый во тьму, я лихорадочно думал о своей участи, о том, куда меня везут. Если бы у луриндорцев был приказ убивать всякого, кто приблизится к Крепости, то они сделали бы это на месте. Более того, в таком случае терялся смысл существования замка и Залы Отнятых Сердец. Нет, жители Крепости явно желали допросить странного путника, выведать его цели.

Скоро звук лошадиного бега изменился. Почва стала более плотной. Ещё минута, и на удары копыт начали отзываться камни. Потом послышался крик, понять значение которого я не мог, скрипнули засовы и надрывно запели металлические петли дверей или ворот.

Короткие переговоры, и мы поскакали дальше. Теперь мы неслись, наверное, час без перерыва. Я успел почувствовать головокружение и подкатывающую тошноту, несколько раз впадал в тревожную дрёму прежде, чем кони остановились, зафыркали, а меня вынули из седла и, не снимая мешка, под спешный говор повели куда-то по мощёной дороге.

Я услышал звук открывшейся двери, и свежий морозный воздух сменился тяжёлым, застоявшимся. Мы спустились вниз по крутой лестнице.

— Без шуток, — приказали из-за спины.

Я почувствовал, как от жёсткой верёвки освободили затёкшие руки, и с удовольствием потёр запястья. Вот сорвали и мешок, и я понял, что не ошибся: вокруг пустые тёмные стены подвала, освещённого парой факелов, а впереди две большие клети. Одну из них сейчас же открыли, втолкнули меня и закрыли. Руки невольно вцепились в толстые холодные серебристые прутья.

— Куда меня привели, и что всё это значит? — крикнул я.

Луриндорец, который пленил меня, скривил губы.

— Не тебе задавать вопросы.

— А кому?

— Его высочеству Риду, принцу Луриндорскому.

— Когда он поговорит со мной?

Но луриндорец не ответил: с лёгкостью взбежал по лестнице и скрылся за дверью.

Итак, я взаперти. Вероятно, пленён охранниками Рида, того самого, что желает жениться на Ольге Кожевиной и силой взять трон Луриндории. Такого человека стоит опасаться.

Кстати, где я нахожусь? Можно предположить, что под домом, принадлежащим частному лицу. Это точно не острог. Что ж, так даже хуже. Со мной могут расправиться, оставив в стороне законы Крепости.

И всё же, заглядывая в себя, я ощущал, что далёк от паники. В груди неукротимым огнём пылала надежда. Сколько случайностей, часть из которых были совсем не случайны, ставили меня лицом к лицу со смертью, а я оставался жив? Вера в то, что события совершают просто ещё один размашистый виток, не позволяла страху своей тысячепудовой глыбой задавить меня.

Пока я мерил шагами клетку, присматривался к доскам под ногами, косился на прутья, уж слишком ярко блестевшие в свете факелов, мне пришла в голову простая мысль: иметь перед разговором с Ридом точное знание о том, можно или нельзя отсюда трансгрессировать. Я прислушался. Гулкая тишина висела в воздухе; ни отдалённые шаги, ни обрывки речей сюда не доносились. Это позволило мне обуздать свои чувства и сосредоточиться, ярко представить себя стоящим за прутьями. Ещё мгновение и…

Я открыл глаза и прошёлся по клетке, пытаясь усмирить растущее раздражение. Я не смог трансгрессировать, потому что магия, нанесённая на прутья, выталкивала сознание из представленной точки, ограничивала мир до размеров клетки. Пришлось смириться с неудачей и при попытке заглянуть под пол, а ведь я имел навыки наблюдения за происходящим сквозь стены.

В бешенстве я опустился на пол, поджав под себя ноги, и тут же понял, что ужасно голоден. «Почему бы нет?» — подумал я и достал из внутреннего кармана крошечный мешочек, в котором один мудрый человек по имени Авенир спрятал кое-что из съестного, например, хлебцы и свиное сало. За считанные минуты я прикончил половину запасов, но заставил себя остановиться, завязал мешочек и спрятал. Пришлось побороть и желание растянуться на полу, поскольку он был далёк от чистоты да к тому же очень холоден. «Уж не знаю, насколько я стал неуязвимым, но едва ли подаренное Хранителем сердце защитит от такой вредной мелочи как насморк».

Я побродил туда-сюда по клетке ещё немного времени и начал различать приближающиеся шаги. Действительно, дверь вскоре распахнулась, и по лестнице спустились четверо луриндорцев. Трое из них тут же застыли, как статуи, у стен, и только один, в алом плаще, подбитом мехом, с широким роскошным воротником, величавой поступью подошёл к прутьям. В его манерах была толика неестественного для мужчины жеманства.

— Кто ты и почему пытался попасть в Крепость? — на чистом ранийском языке проговорил луриндорец. В голосе звенели властные ноты.

— Привет, Рид, — я протянул сквозь прутья руку.

В ответ на моё движение один из луриндорцев молниеносно выхватил меч и сделал шаг вперёд. Но господин мотнул головой, даже не оборачиваясь, и охранник остановился.

— Ты ведь Рид, не так ли? — я растягивал улыбку, как только мог, хотя меня била мелкая дрожь.

Луриндорец внимательно посмотрел на мою руку, потом заглянул в глаза, а потом вдруг сделал нечто такое, чего я никак не мог ожидать. Он железными пальцами вцепился в запястье и одним расчётливым движением так вывернул мою руку, что я едва не взбежал по прутьям, подобно опытному акробату. Свет померк в глазах. Крик сорвался с губ. Казалось, что тысяча раскалённых игл вонзилась в плоть.

— Надо говорить так: «Ваше величество Рид, принц Луриндорский», — спокойно произнёс луриндорец, не ослабляя хватку. — Тебе понятно?

— Да! — простонал я.

— Не слышу.

— Да, ваше величество Рид, принц Луриндорский!

— То-то же, — Рид разжал пальцы.

Я упал на колени и принялся баюкать руку. Слёзы невольно текли из глаз.

— Начнёт сначала, коль уж я изволил тратить на тебя драгоценное время. Кто ты и с какими намерениями пытался попасть в Крепость?

Я помолчал немного, растирая плечо, потом отполз подальше от прутьев и начал:

— Знаешь, дружок… Даже если бы в тебе было столько же благородства, сколько спеси, в чём я сильно сомневаюсь…

— Ваше величество! — взмолился охранник, трепеща всем телом и едва не падая к ногам господина. — Позвольте наказать его! Отрежем ему гнусный язык!

Рид усмехнулся.

— В целом идея хорошая, Аттир, но в ней присутствует изъян: если ты отрежешь нашему гостю язык, как же он сможет ответить на мои вопросы?

Я отметил, что Рид произнёс речь на ранийском, то есть с расчётом на меня.

— Ваша правда, ваше величество. Каюсь, глуп и не отёсан.

Принц благородно кивнул в знак согласия и повернулся ко мне.

— Что же? Мне повторить вопрос?

— Пожалуй, что так.

— С какой целью…

— Ах, этот вопрос… — перебил я и отмахнулся. — Я думал, вы спросите, голоден ли я, не замёрз ли…

— Аттир, друг мой, — вздохнул Рид почти театрально, отвернувшись от меня и не слушая. — Этот человечишка не желает отвечать на вопросы, стало быть, нам незачем слушать его. Позови меня на рассвете и казни его через отсечение головы. Я должен быть свидетелем.

Моё сердце ухнуло вниз.

— Погодите, ваше величество. Я готов ответить на все ваши вопросы, если вы только предоставите мне шанс…

— Боюсь, слишком поздно.

Рид зашагал прочь. Он был на середине лестницы, когда остановился и повернулся к охранникам.

— Я понимаю ваше негодование от нанесённой обиды вашему господину, но нынче не время для возмещения обид. Не надо издеваться над пленником, хотя бы это было для вас прекрасным развлечением. Будьте благороднее.

Он прибавил ещё что-то на луриндорском наречии, и в голосе я услышал налёт тревоги. Аттир кивнул, спрятал меч и поклонился вместе с друзьями уходящему господину.

Уж не знаю, как я пережил эти последние часы, ведь они сами по себе были казнью, долгой и мучительной. Одна часть меня рвалась вперёд, искала выход, терзалась, но всё-таки порождала надежду, основанную на упоминании Хранителем неуязвимости и слепой человеческой вере, что не может так просто оборваться моя жизнь. А другая часть топила в мутных водах безысходности, тисками сдавливала грудь чёрными мыслями о грядущем конце, и когда она одерживала победу, я опускался на пол и прятал пылающее лицо в коленях.

Пару раз я пытался заговорить с охранниками Рида, но они отвечали молчанием. Тогда я начинал грубить и поносить и Крепость, и Рида, и всех на свете. Луриндорцы стояли как каменные до тех пора, пока Аттир не отлучился на несколько минут и, вернувшись, не сказал по-ранийски: «Рассвет».

Меня вывели во двор. На востоке занималась алая заря. Сумерки таяли, уступая свету. Я едва держался на ногах от усталости, но всё же резко оглянулся на приближающиеся шаги и жадно вгляделся в равнодушное лицо Рида.

— Послушайте, вы лишаете жизни невиновного, — начал было я.

Плашмя ударили мечом, и я повалился наземь.

— Ты просто человеческое отродье, букашка из дикой страны, — проговорил Рид с презрением, от которого у меня поползли мурашки. — Ты ничто. Минет год, и о тебе никто не вспомнит.

— Заплатишь, гнусная тварь! — прошипел я в ответ.

— На колени! — рявкнул Аттир.

Мне наклонили голову. Сердце бешено билось.

— Ты не будешь королём, предатель! — выкрикнул я.

Рид подался вперёд и выкрикнул:

— Нет!

Но было поздно. Стремительно падая, меч Аттира блеснул в первых лучах восходящего солнца и отсёк мне голову.

Свиток двадцать третий Крепость Луны

Ольга жесткого страдала так, как может страдать женщина, чья жизнь лишена смысла. Её не плен душил, а одиночество, отсутствие любви, по которой тосковала душа, невозможность радовать близких людей и отдавать себя. Рядом она не видела никого, кто бы мог отзываться на ласку, любовь, привязанность. За ней ухаживали, купали, расчёсывали, одевали в яркие дорогие наряды, но она чувствовала, что слуги презирают её, чужеземку, и насмехаются над её незнанием традиций и луриндорских правил приличия. Августейшая семья возненавидела её, ведь на Рида возлагались большие надежды: ему в жёны прочили первую богачку Луриндории, наследницу древнего рода купцов, пятнадцатилетнюю Патрис. Один только король Ирл смотрел на неё более чем снисходительно, даже ласково. Но причина такой доброты скрывалась не в Ольге, а в нашёптываниях советников, которые с тревогой пытались разгадать замыслы Рида.

А Рид что-то замышлял. Чтобы немного освободиться от подозрений и расчистить поле для действий, принц пустил слух о том, что желает стать управляющим Дальних земель. Ему почти поверили, хотя так и не смогли понять, какую роль в этом может сыграть чужеземка. Кто-то ждал от неё великих способностей пророчицы, в тиши полуденного отдыха просил погадать на руке, но Ольга пожимала плечами и принималась извиняться «на этом варварском ранийском наречии». Одна часть дворцовых интриганов и нахлебников решила, что Ольга притворяется, другая часть (больше женская) утверждала, что Ольга влюблена в Рида, как кошка.

Но никто не подумал, что это сердце Рида пылает страстью. И правильно. Рид сразу понял, что не сможет играть роль влюблённого молодожёна, и был откровенно холоден и даже груб с Кожевиной. Он не бил Ольгу только потому, что не прилично было бы видеть подле себя избитую невесту, хотя руки у него чесались.

Ольга видела Рида насквозь, уж в этом она преуспела. Её представления о нём, как о тщеславном, не в меру гордом, самолюбивом, жестоком проходимце, только укрепились за время пребывания в Крепости. Его тёмное сердце было полно коварства и подлости, которые пустили глубокие корни в детстве и юности, в те далёкие годы, когда он начал понимать, что не может быть королём Луриндории: старший брат стоял преградой между ним и престолом. Чувства Рида огрубели, совесть зачахла, пока он взращивал план мести и захвата трона.

Всё начинается с мыслей. Всякие великие и ужасные деяния начинаются с головы. Так, теша себя надеждами и мечтами о власти, однажды ночью Рид увидел себя стоящим на тропе измены. Ему стало страшно, но самолюбие чёрной гадюкой извивалось от ожогов совести, корчилось от мысли о покаянии хотя бы перед самим собой. Жалость к себе окончательно растлила его. Рид решил, что пути назад более не существует, и начал действовать осторожно, не спеша, рассчитывая каждый шаг. Он быстро вошёл в согласие с собой, совесть умолкла, подавленная, и план начал воплощаться в жизнь.

Рид был хитёр и изворотлив настолько, насколько может быть хитёр и изворотлив человек, у которого за спиной только что обрушился мост, а впереди — скользкие камни среди кипящей лавы. Он стал причиной падения Ириады. Место главной ведуньи заняла француженка, телом которой он утолял похоть, с ранней юности терзавшую его. Жизель быстро смекнула, что может иметь больше, чем предлагает ей принц, и совратила короля. Впрочем, она была под стать Риду: смекалистость, не обременённая совестливостью и какими-либо нравственными границами, помогла ей добиться удивительных результатов, и никто, кроме немногочисленных и терзаемых сребролюбием, а потому покорных слуг, не знал о связи Жизель и Ирла. Даже дворцовые сплетники считали её примером добродетели и невинности, а меж тем, с яростью тигрицы она скакала на обессиленном короле, пока тот не впадал в блаженное беспамятство и не становился негоден для утех.

Но француженка и не думала отказываться от Рида. Во-первых, она считала опасным иметь такого человека в числе врагов; во-вторых, она была всё-таки благодарна за счастливую жизнь; а в-третьих, она видела в нём, что называется сейчас, перспективы. Возможно, она даже любила его. Знаем точно, что Жизель помогала любовнику и рассказала однажды весьма интересную древнюю легенду о трёх Владыках.

Пусть француженка была не лучшей пророчицей в Луриндории, но умела слушать и извлекать из услышанного пользу. Не давая себе скучать, она в свободные часы разгуливала по библиотеке и краем глаза выхватывала название фолиантов. Так она быстро раздобыла необходимые сведения и поняла, что Владыки — не герои сказок, их можно отыскать среди людей.

С той ночи, когда состоялся её разговор с Ридом, последнего не покидала надежда разыскать девушку, которая могла бы подходить под звание одного из Владык. Путешествовал он месяц за месяцем, посетил множество городов и деревень Ранийской империи, пока не нашёл Ольгу Кожевину. В сердце своём он заключил, что она возведёт его на трон.

* * *

Мир настиг меня внезапно, подобно порыву холодного ветра перед грозой, ворвался в сознание звуками хлюпающей воды, тихого говора на луриндорском наречии, жаром в шее и горле. Я закашлял и открыл глаза.

Над головой висел тёмный деревянный потолок, а сам я лежал на большом столе совершенно голый.

На мой кашель повернулась женщина, выжимавшая тряпку, вскочил со стула высокий мужчина.

«Они меня не убили, — подумал я. — Решили пытать».

— Очнулся, голубчик, — сказала женщина, среднего роста, чуть полноватая, с огромной высокой грудью. Чёрные, чуть тронутые сединой волосы кольцами падали на плечи. Смоляные глаза горели.

«Нет, не может быть!»

— Ириада… — прошептал я утвердительно.

— Речь при тебе, это уже хорошо, — женщина принялась вытирать грудь и рёбра тряпкой.

— Не надо…

— А вот командовать не смей, — отрезала пророчица. — Завтра своей жене будешь приказы отдавать, — она вновь простирала тряпку, вытерла живот, по-хозяйски нырнула между ног и тщательно там всё обтёрла. — Нечего стыдиться, всем хорош.

Уж насколько я плохо себя чувствовал, но щёки всё равно запылали.

— Винар, — обратилась она к луриндорец. — Что стоишь как пень? Принеси кружку воды, дай отпить молодцу пару глотков и ушат подставь: пусть сплюнет. Ему надо промочить горло. Не каждый же день ему отрубают голову, в конце-то концов!

— Слушаюсь, — Винар бросился исполнять приказание.

Ириада предупредила:

— Может быть больно, потерпи.

Она перевернула меня набок. Боль в шее окрасила комнату беловатым сиянием. Я замычал.

— Сейчас полдень, юноша, а к вечеру ты должен быть как огурчик. Полагаю, знаешь зачем?

— Да.

— Назир здоров?

— Да.

— Рада. Признаюсь, волновалась за него. Одно дело — видеть будущее, другое — воплощение пророчеств. Порой око лицезрит ложные пути.

Я жадно потянул воду и сплюнул в ушат.

— Земля… во рту?…

— А ты как думал? Сначала Винар — поблагодари его как следует — откопал из земли тело, а уж потом нашёл-таки голову.

— Правда?!

Удивление было настолько сильным, что придало сил. Я попытался подняться.

— И не вздумай вскакивать! — прикрикнула Ириада. — Едва шея срослась, а он уж бежать хочет. Что откопали тебя, истинная правда, не время шутить. Принц Луриндорский велел тебя казнить, и его слуги прекрасно исполнили приказание. Но, говорят, в последний момент ты ужасно испортил ему настроение, признавшись, что тебе известны его тайные намерения.

— Он в бешенстве оттого, что не догадался вас пытать, а потом уж казнить, — вставил со смущением Винар.

— Само проведение оградило его от этой мысли, — продолжила Ириада. — Принц жесток, он всего боится, всюду чует измену, поэтому он пытал бы тебя изощрёнными способами. Я не знаю, выдержал бы ты. Впрочем, моей жизни это едва угрожало, а вот все наши планы рассыпались бы. Но ты у нас, а значит, судьбе угодно покарать изменника и сохранить правление в руках нынешнего короля.

— Вы думаете, я смогу?

— От моего ответа зависит твоя решимость? — вопросом ответила пророчица.

Я подумал.

— Не решимость, но спокойствие и уверенность.

— Хорошо сказано, юноша. Я вижу твой путь и пути других людей и луриндорцев. Эти пути пересекаются сегодня ночью, а что будет — то никому не дано знать.

— Я встречусь с Ольгой?

— Я забываю, что Ольга для тебя важнее короля Луриндорского, — глаза Ириады сверкнули. — Да, встретишься. И даже больше, чем просто встретишься.

— Как это?

— Ты не готов вместить.

— В смысле?

— Какой же любопытный, — нежно проговорила пророчица, окинув меня, нагого, взглядом. — Пора одевать, Винар. Помоги.

Она принесла стопку одежды. Они начали меня одевать. Руки у Ириады оказались удивительно горячими, и всякий раз, когда она касалась тела, по мне катились волны жара. Винар по-прежнему выглядел смущённым и бросал на меня подобострастные взгляды, словно я был оживший герой древних сказаний.

Вскоре я был одет. Ириада принесла в миске какой-то пряный отвар, смочила белую ткань и начала растирать шею.

— Ты ступай, Винар, да осторожнее. Службу не забуду.

— Благодарю вас, Ириада.

Они кивнули друг другу, и луриндорец быстро покинул комнату.

— Больно?

— Не очень.

— Славно, Николай. Так ведь тебя зовут?

— Так.

— Но ты должен знать, что мне известно и твоё первое имя.

— Вы не единственная, не считая родителей и сестры, кто знает его.

Ириада остановилась и внимательно поглядела мне в глаза.

— Провидец или маг?

— Полагаю, и то и другое. Он предрёк смерть отца, и к этой смерти, вероятно, причастен. Он и Крепость упоминал.

— Ну, пока не он должен тебя заботить, а успех нашего предприятия. Я чувствую, что у нас всё получится. Не зря ведь судьба привела тебя в Лунное Царство. Твой путь был нелёгок, не так ли, Николай?

— Совершенно верно.

— Ты потерял сердце и вновь обрёл его, благодаря чему стал неуязвим в стенах Крепости.

Я ухмыльнулся.

— Мне отрубили голову. Это и есть неуязвимость?

— А ты бы предпочёл, чтобы меч разлетелся на кусочки от прикосновения к твоей божественной шее, а Рид пал на колени, моля о пощаде?

— По правде, было бы неплохо.

Ириада коротко, но искренне засмеялась. Я застенчиво улыбался.

— Пожалуй, уже можно попытаться встать, — объявила пророчица и горячими руками накрыла мои уши. — Давай.

Я начал осторожно приподниматься на руках. Лицо Ириады находилось совсем близко с моим, взгляды пересекались, кончики её волос то и дело скользили по щекам. Странные мысли роились в голове, странные желания разгорались внутри.

Пророчица, безусловно, поняла, что рождает во мне желание. Когда я сел, она отпустила голову, приказала придерживать её, а сама опустилась в кресло, стоявшее в углу комнаты, и погрозила пальчиком.

— Ты — шалун, мой мальчик.

Я готов был провалиться сквозь землю от стыда.

— Все мужчины одинаковы — так мне мама говорила три сотни лет назад. Ой, и не надо смотреть на меня такими удивлёнными глазками! Я хоть и выгляжу, как ранийская женщина в сорок лет, но гораздо старше любой долгожительницы. Ко мне не подходят человеческие мерки. Но довольно болтать попусту, перейдем к делу. Ты умеешь переноситься с одного места на другое?

— Трансгрессировать? — уточнил я.

— Ты умными ранийскими словечками не щеголяй, всё равно их не знаю и знать не хочу. Так умеешь или нет?

— Умею. И превосходно, — как только я проговорил последнее слово, краска залила лицо.

— Да ты в самом деле соблазнить меня решил? — вскрикнула Ириада.

Её глаза в эти мгновения походили на угли.

— Вовсе нет, вам показалось, — принялся я оправдываться, но пророчица только рукой махнула.

— Для жены себя сохрани.

— Я ведь и не…

— Так будешь, будешь женат. Не говорю — через неделю, а завтра — точно.

— Как же так? — опешил я.

— Будет болтать, довольно! Послушай, что тебе надо делать сегодня вечером, — Ириада заговорила почти шепотом. — Прежде всего, мы с тобой проберёмся в числе прочих многочисленных ротозеев к дворцу, потопчемся там, приглядимся. Потом я подам тебе знак, и ты перенесёшься в замок, спрячешься где-нибудь.

— Где-нибудь? — переспросил я. Уж больно не нравилось это расплывчатое, неопределённое слово.

— Не перебивай. Главное — не быть схваченным до определённого момента, до того, как Рид задаст вопрос о правах на невесту. Такая луриндорская традиция, — перехватила вопрос Ириада. — Тогда ты и выступишь, победишь Рида в честном бою и…

— Что?! — возопил я и соскочил со стола, забыв поддерживать голову. — Сразиться с Ридом?

— А что? — грозно вскинулась пророчица. — Наш мальчик струсил?

Её слова задели, я гневно отвечал:

— Разумеется, нет. Просто у меня нет шансов победить такого врага.

— Да что ты говоришь? Нет шансов! Ты не представляешь, какую силу даёт сердце человеку.

— Силу? Почему же я не чувствую её?

— Слишком мало времени пребывало в твоей груди сердце. Ночью тебя смогли казнить, сегодня — уже не смогут. Магия Крепости такова, что ты через пять-семь ночей будешь кулаком разрушать каменные стены и пальцем отражать удары меча.

Ириада поднялась с кресла, тяжело дыша.

— Человек, который попал в Крепость, имея в груди сердце, станет луриндорским богом, если захочет. Но ты вынесешь это искушение, я знаю.

Молчание длилось недолго.

— Мне нужна только Ольга, — сказал я тихо, глядя на пол.

Ириада подошла ко мне и положила руку на плечо. Я поднял глаза.

— Ты заберёшь её, — проговорила она тихо и вдруг вскрикнула, пронзённая внезапной болью. — Он пришли за мной! Ты должен бежать.

Раздались удары в дверь.

— Именем короля Луриндорского откройте.

Пророчица схватила меня за руку и потащила через тёмные коридоры. Многочисленные двери распахивались сами собой. Совсем скоро мы стояли у задней двери.

Ириада поглядела в щель и коротко ругнулась сквозь зубы.

— Окружили, но ты ничего не страшись, — шептала она с жаром. — Здесь всего один страж. Держи меч, с ним ты победишь. Брось его, как окажешься неподалёку от дворца или даже раньше. Верь сердцу и надейся на ноги — теперь они не подведут. Дыши глубже луриндорским воздухом, он наполнит тебя силами быстрее, чем ты думаешь. Ступай, Николай!

Ириада бесцеремонно вытолкнула меня из жилища и захлопнула за собой дверь.

Я не успел ничего спросить! Тысячи вопросов продолжали вертеться на языке. Столько деталей мы не обговорили, пропустили столько важных мелочей!

Обида и растерянность заволокли глаза дымкой, которая, впрочем, тут же рассеялась, потому что луриндорец, стоявший неподалёку, увидел меня и закричал то ли мне, то ли соратникам. Его крик словно пробудил меня.

Я почуял опасность. Не умом понял угрозу жизни и пленения, а как зверь почувствовал всей кожей, всем существом своим. Рука крепко сжала рукоять меча. Я двинулся на луриндорца, который тоже выхватил меч.

Расстояние между нами стремительно сокращалось. Я почти бежал, ощущая холодную расчётливую ярость. Ещё секунда, и я обрушил на противника такой удар, что меч вылетел из его рук. Не дожидаясь, пока луриндорец придёт в себя, я перехватил меч и правым кулаком сбил его с ног. Когда он упал, я пустил лезвие его же меча возле спины, пригвоздив одежду к земле.

Я бросился прочь, не заметил, как перемахнул через невысокую ограду, и понёсся по садам. Далеко позади что-то кричали луриндорцы, но я не оглядывался, сберегая каждую секунду. У них в распоряжении кони, а я могу надеяться только на свои ноги, которые, правду говоря, дивили меня всё больше.

Ветер бил в лицо, трепал волосы. Лёгкий морозец делал воздух необычайно свежим. Я уж пробежал, наверное, добрых пару вёрст, а дыхание всё не сбивалось. Мешал только меч, зажатый в одной руке. Он был тяжёлым и немного тянул в сторону.

Наконец, я понял, что надо остановиться. Нет, я не устал, просто следовало понять, в каком направлении движусь. Одежда новая, даже Якорь остался у Ириады, хотя…

— Да! — воскликнул я, но тут же поспешил треснуть себя по лбу.

Маленькая родинка там, где начинается большой палец левой руки, — Ламбридажь.

Я прислушался и, не заметив подозрительных звуков, сел под ближайшим деревом и произнёс знакомые слова:

— Выйди из самой себя!

Изучение карты Авенира ни к чему не привело: точка (икс), обозначающая меня, исчезла. Впрочем, даже самые хитрые заклинания не пробились бы сквозь крепостную стену. Тогда я посмотрел на зарисовки Назира, но толком ничего не понял, а ведь ещё вчера устало кивал головой, убеждая луриндорца в отличном знании всех деталей местности, на которой находится Луриндория. Впрочем, через несколько минут кое-что прояснилось, но немногое, потому что я не мог установить, где нахожусь сам: плотная серая дымка заволокла небо, и можно было только догадываться о положении солнца.

Что-то мне подсказывало, что бежал я в правильном направлении. Мне пришло в голову взойти на ближайший холм, но вскоре с этой идеей я вынужден был проститься: луриндорец уже стоял на вершине холма и зорко глядел по сторонам.

«Как всполошились-то, — подумал я. — Наверное, решили, что у пророчицы гостевал какой-нибудь воин из их когорты».

Спрятав карты и отныне надеясь только на собственное чутьё, я помчался дальше. Меч пока был при мне, но я знал, что когда выберусь на какую-нибудь дорогу, его придётся оставить.

Одежда была не из тёплой, но я не мёрз. Стремительное движение согревало и прогоняло грустные мысли и сомнения. Раз за разом я воскрешал в памяти короткое сражение с луриндорцем.

«Экий удар!» — восхищался я, и дрожь юношеского восторга пробегала по телу. Отныне я доверял Ириаде как самому себе. Нет, больше чем себе!

Луриндорцы настигли меня внезапно. Всё-таки они были изумительными воинами и охотниками. В одно мгновение к едва слышному топоту моих ног добавился топот нескольких лошадей, луриндорские возгласы и даже улюлюканье, и я увидел всадников, несущихся в одном со мной направлении.

Я остановился, как вкопанный, и притаился за деревом. Луриндорцы окружили со всех сторон. Их луки были натянуты.

— Брось меч и выйди на середину поляны.

Я послушно оставил меч у дерева.

— Мой хороший знакомый? — спросил я Аттира, который спрыгнул с коня и направлялся ко мне.

Другие луриндорцы чуть слышно переговаривались. Голоса их звенели от волнения, а лица были бледны. Аттир выглядел неустрашимо до тех пор, пока не услышал мои слова. Он остановился, глаза его широко открылись.

— Я ведь тебя…

— Ты отсёк мне голову, совершенно верно, — кивнул я. — И если сейчас, немедленно, вы не уберётесь с моего пути, я прикончу вас всех.

Мой голос был спокоен и твёрд. На лицах охранников тенью мелькнул суеверный ужас.

— Воин Луриндории не может принять твоего предложения, чужеземец. Не знаю, с помощью какой магии ты возродился, но наши стрелы причинят тебе невыносимую боль.

— Не уверен, — пробормотал я, думая про себя: «Что я несу?!»

Аттир смутился, но быстро поправился и продолжил:

— Пока ты будешь корчиться и скулить как собака, мы свяжем тебя и бросим в клеть, из который ты, если не ошибаюсь, все-таки не смог выбраться.

— Ну, — я развёл руки в стороны. — Попробуйте.

Луриндорец как-то странно поглядел на меня, точно начал сомневаться в правдивости собственных слов, и сделал неуловимое движение кистью руки. Шесть стрел почти в одно мгновение сорвались с луков, коротко запели и тут же настигли меня.

Но случилось нечто, превосходящее человеческое воображение. Мышцы на моём теле напряглись, и стрелы точно врезались в статую, отлитую из железа. Некоторые из них вырвали клоки одежды и разлетелись в стороны, более не неся угрозы, а те, что коснулись меня под прямым углом, жалобно хрустнули и щепками закружились в воздухе.

Аттир стоял на месте, но лицо его перекосилось от ужаса. Я выдохнул, словно скинул невидимый панцирь, спокойно пошёл к дереву, поднял меч и направился к Аттиру. Он не двигался.

Не могу сказать, что я чувствовал. Вероятно, ничего не чувствовал. Во мне жил только разум, логика. Я понимал, что Аттир — воин до мозга кости, и если однажды начал служить принцу Луриндорскому, то и в смертной агонии это имя будет на губах его. Он не предаст идола, в которого уверовал, которого полюбил всем своим простым и отчаянным сердцем. Поэтому выбора у меня не было…

— Сразимся, — сказал я, но Аттир всё держал меч опущенным. — Один из нас умрёт.

— Это буду я, — болезненно усмехнулся луриндорец.

— Тогда прости, — шепнул я, глядя воину в глаза, и вонзил меч в его грудь.

Аттир сжал челюсти, медленно соскользнул с лезвия и рухнул на землю так же ровно и гордо, как стоял.

Луриндорцы смотрели на меня, как на демона, явившегося покарать их за грехи отцов. Луки в их руках превратились в жалкие игрушки мальчишек.

— Я не могу вас отпустить, вы это знаете. Но и убивать вас я не хочу. Берите верёвки, что у каждого за седлом, вяжите коней так, чтобы осталась верёвка для вас.

Воины слушались беспрекословно.

* * *

Ольга была готова. На лице разлилась нездоровая бледность. Слуги открыли окна настежь, а ей всё равно казалось, что она вот-вот упадёт без чувств. Корсет сдавил грудь, Ольга едва дышала. Тяжёлые серьги оттягивали уши, а презрительно ухмыляющийся мастер снял с ноги неправильные мерки, и теперь пёком пекли пальцы.

Она сделала круг по комнате, и на глазах выступили слёзы.

— Ты прекрасна, — ледяным голосом произнёс Рид, как всегда внезапно явившийся, словно из преисподней. — Но что это? Ты ревёшь? Немедленно прекрати.

— Да, ваше высочество, — быстро проговорила Ольга, вытирая слёзы.

— Я же просил называть меня на «ты» и «мой дорогой», — рыкнул принц. — К сожалению, пока не все болтливые языки вырваны из глоток, и начнут болтать о том, что ты глубоко несчастна. Мне хватит, что тебя считают дурочкой. Сделай хотя бы сегодня вид, что достойна быть моей невестой.

— Да, дорогой.

— Едем. Бездельники давно собрались, чтобы поглазеть на нас.

— Карета готова, мой господин, — вставил камердинер.

— Славно.

Скоро карета неспешно катила по мощёной дороге. Улицы, по которым они ехали, справа и слева были забиты народом, кричавшим «Да здравствует принц Луриндорский и его супруга!».

— Ротозеи, — промычал сквозь зубы Рид. — О, как я ненавижу весь этот сброд!

Ольга боролась с подкатывающей тошнотой, закрывала глаза, чтобы не видеть качающиеся шторы кареты, а когда открывала, взгляд её падал на жениха, одетого в удивительные по роскоши одежды, поблескивающие в сумраке. Если бы эта девушка умела ненавидеть, она из ненависти выжимала бы по капле терпкое наслаждение. Но душа её была чиста и невинна и страдала невыносимо. Через час Ольга станет женой злодея и предателя, который в порыве ярости уже обещал избавиться от неё через месяц после женитьбы.

Возгласы за окном становились всё громче. Скоро послышались крики охраны и свист кнута, разгоняющего толпу. Карета замедлила ход. Так они ехали минут десять. Ольга сквозь штору видела, как сгущается сумрак, и с ледяным ужасом ждала восхода луны, этого проклятого, страшного светила, которое приносит ей только муки.

Карета совсем остановилась. Дружно щёлкнули каблуки всадников, замерших в строю.

— Последний раз предупреждаю: не смей позорить меня, — с пылающими злобой глазами сказал Рид. Дверца распахнулась, слуга откинул лесенку, и Рид по улюлюканье топы выбрался наружу, подал руку невесте.

Ольга, почти ничего не видя, едва не ступила мимо лесенки и пошатнулась. В ужасе она поглядела на звериное лицо Рида и, боясь, что разрыдается и тем убьёт себя, вдруг улыбнулась и неуклюже помахала народу. Чернь только того и ждала: свист и восторженные вопли оглушили молодожёнов. Едва заметное довольство проступило на лице принца, когда они поднимались по высоким, почти бесконечным ступеням замка.

«Да здравствует принц Луриндорский и его супруга!» — ответила толпа на их поклоны у распахнутых дверей.

Наконец, они вошли в длинную залу, освещённую тысячами свечей. Ольга почти ослепла от блеска золота. По обеим сторонам знатные вельможи склонили головы, приветствуя их. Стража, одетая в торжественные доспехи, шагала впереди и сзади молодожёнов. Рид был доволен в эту минуту, потому что тщеславие его было хоть немного, но всё же утолено.

О, кто бы знал, что чувствовала Ольга, когда вдруг улыбнулась сквозь слёзы и едва не засмеялась! Она израненным, измученным существом своим до дрожи в коленях, до мурашек, бегущих по спине, ощутила его присутствие. Она поняла ясно: он здесь! В этих стенах находился тот, для кого она писала письмо в деревне Савкиной, кого после трёх месяцев заточения уже не чаяла встретить. Ольге вдруг открылось: он не пришёл раньше просто потому, что час не пробил, а сегодня, в эту страшную и удивительную ночь, под злым беспощадным светилом, которое пугало её и манило, свершится всё задуманное, развяжется всё сплетённое, витиеватые пути звёзд пересекутся, чтобы воздать каждому по делам.

Грудь её вздымалась свободно, словно корсет исчез, голова невольно поднялась, глаза загорелись загадочным огнём. Она вошла в следующую залу, в которой ей ещё не приходилось бывать. Она изумилась.

Отдалённые стены громадной залы погружены в полумрак. Их частично закрывала толпа роскошно одетых сановников и вельмож. Ближе к центру образовывали полукруг двенадцать толстых колонн, которые держали свод. Пространство свода было заполнено парящими в воздухе зеркалами, а прямо под ними находился пустой овальный бассейн, обложенный позолоченными камнями. На противоположной двери стороне возвышался трон, весь отлитый из золота. В центре сидел могучий, всё ещё полный силы старик-король Ирл; рядом с ним, но чуть ниже — королева, моложавая, не очень красивая женщина; по другую сторону — старший сын короля Нард, а за ним — несколько советников. Внизу на ступенях полулежала француженка с личиком кроткой послушницы.

Жизель вскочила, взгляд её вдруг сделался почти безумным (так она выдавала себя за ведунью). Пробежав два или три раза вдоль трона, она как бы вспомнила, наконец, что нужно делать, упала на колени, ударилась головой о золотые ступени и закричала:

— Час пробил, государь! Муж да обретёт жену, жена да обретёт мужа! — обернулась на молодожёнов и поманила их. — Сюда, сюда немедленно. Приложимся к стопам государевым, испросим благословения, испросим! — она опять стукнулась лбом о ступень. — Позволяешь ли, владыка мой, сыну твоему, принцу Луриндорскому Риду, взять в жёны Ольгу, дочь знатнейшего господина, владыки краёв северных Ранийских Волконского?

Никто из гостей и не подумал ухмыльнуться, все приняли слова, вылетевшие из уст главной пророчицы Луриндории, за чистую монету. Лишь только у некоторых советников предательски дрогнули губы.

Ирл едва скрыл вздох, поглядел на жену и сказал медленно:

— Позволяю.

— Даёшь ли, владыка мой, сыну твоему, принцу Луриндорскому Риду, благословение на брак с Ольгой, дочерью знатнейшего господина, владыки краёв северных Ранийских Волконского?

— Даю.

— Внесите чаши, — велела Жизель, держа руки Рида и Ольги.

Француженка старалась не смотреть принцу в глаза, поскольку боялась собственных чувств, бурливших в ней. Она была почти в исступлении. Ох, кабы она заглянула в будущее хотя бы на десять минут, то упала бы от ужаса без чувств или заколола себя первым попавшимся кинжалом!

А Ольга была спокойна. Страх ушёл, и в душе воцарился покой. Девушка взяла поднесённый ей кубок и осторожно напоила вином Рида, а Рид напоил её, дивясь спокойствию, которое читалось на лице невесты. Вино подарило ей уверенность и разрушило последние сомнения.

Жизель надела венцы на головы жениха и невесты, защёлкнула на руках браслеты из росы Лунного Древа.

Рид с глухо бьющимся сердцем схватил Ольгу за руку так, что ей стало больно, обернулся лицом к присутствующим в зале и громогласно произнёс давно заученные слова, древние, как сама Луриндория:

— Есть ли среди вас тот, кто готов оспорить в честном бою моё право на невесту?

Веками мёртвая тишина следовала за этими словами королей и принцев. Веками, но не в эту ночь.

Ольга давно закрыла глаза. И сейчас в томительной неге, утопая в волнах жара, она вбирала в себя твёрдый голос, поразивший всех, от короля до слуги, голос, заставивший содрогнуться само основание луриндорского дворца:

— Да, есть!

Свиток двадцать четвёртый Лицом к лицу

Если бы король Луриндорский сейчас же пустился в пляс, на ходу стягивая исподнее и крутя им над головой, то и тогда изумление было не столь велико. Публика, готовая ко всему, оказалась оглушена, советники и августейшая семья оцепенели, лицо Рида перекосилось и стало страшным, как в припадке падучей; Жизель превратилась в статую, а король Ирл невольно привстал на троне, изумлённо глядя на смельчака. То был я.

Слова ещё блуждали в высоте свода, а я успел занять позицию напротив молодожёнов. Все взгляды впились в меня, но я ничего не чувствовал, кроме решимости, и смотрел лишь на Ольгу. Она была настолько прекрасна по моим меркам женской красоты, что дух захватывало, и на минуту я забыл, где нахожусь. Даже издалека я жадно ловил её простые небесные черты, перехватывал радостный и словно знакомый взгляд.

Между тем, Рид справился и с первым изумлением от произнесённых слов, и со вторым, ещё большим, — лицезрением живого человека, которому сегодня утром на его глазах отрубили голову. В Рида на минуту вселился суеверный страх, но скоро был заглушен яростью.

— Взять его! — взревел принц по-луриндорски, но теперь я странным образом понимал речь Лунного Царства.

Десятка два стражей выступили из молчаливой толпы, но вскоре остановились, заметив поднятую руку короля. Рид не сразу понял причины промедления и обернулся на отца.

— Постой, Рид. Надо послушать гостя.

Принц заскрежетал зубами.

Я низко поклонился и молвил на луриндорском наречии, в душе дивясь тому, как язык складывает новые звуки в слова и фразы:

— Благодарю, ваше величество. Я прошёл долгий и опасный путь, дабы заявить своё право на эту девушку, Ольгу Волконскую, и в честном бою отстоять это право. Верю, что в великой Луриндории ещё чтят традиции предков, — и я вновь отвесил поклон.

— Что ж, — пробормотал несколько изумлённый король, — поскольку случай редкий… я полагаю… Жизель… — правитель казался растерянным и обессилевшим.

Француженка быстро нашлась.

— Вздор! — вскричала она. — Всё это вздор, выдумки древних глупцов.

— Глупцов… — повторил чуть слышно король, словно пробуя слово на вкус.

Но тут за дверями послышался нарастающий шум, а потом высокие золоченые створки распахнулись настежь. В дверном проёме, к всеобщему потрясению публики, стояла Ириада, разъярённая и неукротимая, как морская стихия. Позади неё толпились стражники, не способные даже коснуться пророчицы, не говоря о том, чтобы схватить её.

— Ты ли обвиняешь в глупости славных прародителей Луриндории? — закричала Ириада, указывая вытянутой рукой на француженку. — Ты, подлая заморская ведьма, ещё вчера блудившая с принцем Луриндорским Ридом!

Над толпой пронеслось неуловимое «ах». Рид покачнулся, выронил руку Ольги и с посеревшим лицом вдруг кинулся к одному из охранников, выхватил меч и побежал к Ириаде. Внутреннее чутьё подсказало ему, что только пророчица способна разрушить все планы.

Но я повторил его манёвр, забрав у онемевшего охранника оружие, и бросился наперерез. Едва ли кто сомневался в победе величавого, громадного Рида над бедно одетым маленьким незнакомцем. Но публике суждено было в третий раз до крайности изумиться, потому что мечи наши не только сошлись со звоном, но принц Луриндорский отскочил назад, чтобы не быть сбитым с ног. Я сделал ещё один мощный выпад, но Рид ушёл от удара и через секунду едва не ранил меня.

Гости оставались на своих местах. Стража застыла в нерешительности, ожидая знаков короля, который так и стоял у трона. Правитель не сомневался в победе сына, но не спешил с арестом Ириады. И хотя пророчицу едва ли можно было схватить в ту минуту, король чувствовал, как теряет твёрдость и уже прощает изгнанницу, которая совсем недавно огласила порочную связь Рида, но скрыла его собственный блуд, безусловно, известный ей.

Наш бой продолжался. Мы, как вихри, метались по зале. Рид был ужасен и свиреп, подобно загнанному зверю, но я ощущал, что силы вливаются в меня, и разил всё сильнее. Пару раз я ударил Рида в грудь, а потом едва не выбил меч. Принц начал слабеть. Я теснил его то к одной колонне, то к другой.

Ириада захохотала и вдруг выкрикнула:

— Вижу: срок предателя не отмерен. Рази!

Я понял, что слова предназначены мне. Я отшвырнул меч и сделал шаг вперёд. Рид секунду смотрел на меня безумным непонимающим взором, а потом зарычал и замахнулся. Лезвие сверкнуло в лучах только что взошедшей луны и упало в протянутую левую ладонь. Среди тишины раздался возглас женщины, теряющей чувства, и под этот крик я сжал пальцы. Лезвие хрустнуло и распалось. Рид хотел вынуть кусок меча из моей ладони, но не смог. Ударом правой руки я отшвырнул Рида, и он рухнул на пол. Я метнулся к нему, присел на одно колено и вонзил обломанное лезвие в середину груди.

— Сын мой! — закричал Ирл и бросился вниз по ступеням.

Королева давно лежала без сознания.

— Стойте, ваше величество, — приказала Ириада голосом, которому и стены повинуются.

Король замер, широко отрытыми глазами глядя на пророчицу.

— Ваш сын — предатель. Он готовил заговор против вашего величества и старшего брата. Ольга — Владычица Жизни, и для осуществления своего чёрного замысла Риду надо было взять сердце ни в чём неповинной девушки.

— Это ложь, отец, — сквозь клокотанье крови пробормотал Рид.

— Ложь?! — вскричала Ириада, и кудри её разметались. Она сделала глубокий вдох и громоподобно провозгласила: — Да падёт наземь оружие предателей, и падут они сами, клятвопреступники!

В тот же миг лязг мечей оглушил находящихся во дворце. Металл звенел о камень и здесь, в зале, и позади пророчицы. Новая — какая по счёту? — волна изумления прокатилась по публике. Поражённые стражники с ужасом глядели друг на друга и на короля, удивлённого не меньше их, пошатнулись и, упав на колени, зарыдали, как дети. Слёзы лились по их бледным, испуганным лицам.

Я поднялся, потрясённый всеобщим раскаянием.

— Теперь ты видишь, Ирл? Уши твои слышали правдивые опасения советников, но сердце не желало верить им. Нынче же и глаза увидели, что сын твой Рид желал свергнуть тебя с трона, желал заковать тебя и старшего брата, и мать свою в железо и запереть в темнице.

Король зашатался и схватился за голову.

— Не верю! — возгласил он. — Позор… О, Небо, какой позор!

— Француженка была любовницей принца, — с ядом продолжила пророчица, испепеляя взглядом соперницу. — Она создала коварный план с Волконской, это её рук дело. Глупый принц никогда бы не додумался до такой хитрости, никогда бы не пал до такого коварства без помощи этой заморской шлюхи.

Король, уже оказавшийся внизу, чтобы скрыться с глаз публики, вдруг остановился и посмотрел на Жизель, которая уже пала на колени, готовая умыть слезами его ноги. Сожаление можно было прочесть на лице повелителя Луриндории, но губы произнесли:

— Схватить её и держать до суда Совета.

— О, мой повелитель! За что, за что?! — кричала француженка, беснуясь в руках охранников.

— Его в военный госпиталь, — мучительно проговорил отец, глядя на сына глазами, полными слёз. — Держать до суда Совета.

Рид вдруг отхаркнул кровь на пол и с отчаянием выкрикнул слабым, хриплым голосом:

— Чтоб ты сдох! — и видя, как отец содрогнулся от его слов, состроил полную ненависти улыбку и прибавил: — Чтоб вы все сдохли!

Король направился дальше, и толпа у дверей послушно расступилась, словно невидимая сила расчищала путь августейшей особе. Люди пали на колени.

— Я и этот юноша спасли тебя, — притворяясь возмущённой несправедливостью, громко сказала Ириада. — Что ты на это скажешь?

Усталый, раздавленный и как будто постаревший на десять лет король бросил пустой взор на пророчицу.

— Будь завтра рядом, — потом он посмотрел на меня. — А ты, иноземец, не жди благодарности, беги, пока я не передумал и не казнил тебя только потому, что у меня плохое настроение.

Я несколько театрально поклонился:

— Благодарю, ваше величество.

Король ушёл, влача за собой царственную накидку. Стражи потащили Рида и Жизель, принц Нард взял на руки мать и в сопровождении советников покинул залу.

Ириада посмотрела на сияющие зеркала и пальцем указала на топчущихся и не желающих уходить вельмож.

— Чего ждёте? Зачем слюни пускаете? Насмотрелись, позабавились? То-то будет о чём судачить. Вон! Все вон! Моё время пришло, я пророчица Луриндории, я тут главная. Все вон!

Вдруг Ольга, которая до этого тихонько стояла, сквозь слёзы глядя на происходящее, проговорила тихим, робким голоском:

— Там столы накрыты, угощение… Не пропадать же…

Публика только того и ждала! Вельможи и сановники, один толще другого, рванулись в проход, и произошла бы давка, если бы часть благоразумных луриндорцев не осталась на местах, позволяя самым голодным толкать друг друга. Минут пять понадобилось, чтобы опустела зала.

Ириада прикрикнула на последних выходивших, сомкнула створки двери и обернулась. Неподалёку от неё стоял я, а по другую сторону бассейна — Ольга.

— Что ж, друзья мои, — произнесла пророчица торжественным голосом. — Когда Лунное Царство спасено от тирана, можно подумать о делах более прозаичных, но не менее достойных внимания. Николай, ты удивил даже меня. Меч… — она взяла с пола кусок лезвия, подошла к бассейну и подставила под лунный свет, падавший со свода. Металл вдруг обмяк и серебряным песком просыпался сквозь пальцы. — Ольга, дай посмотреть на тебя. Красавица. Правда, она красавица, Николай?

Комок застрял в горле, и я пробормотал что-то непонятное.

— Мужчины все такие: когда ждёшь от них прекрасных слов, они молчат, как рыбы. Знаешь, Оля, у меня есть одна задумка, которая должна тебе понравиться. Я могу выдать тебя замуж во-он за того господина, — пророчица показала на меня пальцем. Я едва не задохнулся. — Что ты думаешь по этому поводу?

Щёки Кожевиной залились румянцем, и она проговорила едва слышно:

— Я была бы не против.

И куда подевались силы, которые одолели Рида? У меня подкашивались ноги.

— Что ж, решено! — махнула руками Ириада. — Николай, да подойти же сюда, — она повернулась к Ольге и тихо сказала: — буду откровенна, он — странный юноша: то сражается, как лев, то трусит, как мышь.

— Я не трушу, — буркнул я, всё более ослепляясь красотой Ольги. — Просто для меня это очень неожиданно.

— Будто ты умирал от скуки, считая дни до сражения с принцем! — хохотнула Ириада и тут же посерьёзнела. — Слушай, Николай. Перед тобой девушка, которую ты так долго искал. Она оставила своё сердце в Зале Отнятых Сердец. Теперь её сердце — в тебе.

Ольга ахнула и прикрыла губы ладонью. Её жест и глаза, сверкнувшие изумлением, сразили меня. Я ощущал, как в груди сплетается какое-то новое чувство, нежное и неукротимое, робкое и настойчивое. Это чувство начало наполнять меня, заставило сердце биться чаще, а голову кружиться в лёгком опьянении.

— Да, Оленька, в нём. Будто ты не догадывалась, будто не чувствовала! — прищурилась Ириада. — И часа не пройдёт, как сердце вернётся к тебе, и ты станешь луриндоркой.

— О, нет! — вскрикнула Кожевина. — Я хочу остаться обычной девушкой.

— Ну, обычной девушкой тебе никогда не быть, а вот человеческой женщиной — вполне можно устроить.

— И как же?

— Выйти замуж за человеческого мужчину.

Ольга внезапно бросилась ко мне и схватила обе руки, сжала их с силой.

— О, Николай, может это безумие, но я прошу вас, — шептала она, глядя мне в глаза, — я умоляю вас помочь мне. Я, быть может, долго не проживу… освобожу вас…

Я потерял всякое самообладание, сделался безумен. Я высвободил руки из её горячих ладоней, чтобы заключить эту замученную, отчаявшуюся девушку в объятия. Я прижал её к себе и почувствовал, что она дрожит.

— Не надо говорить так, не надо… я согласен… я так долго искал… тебя, так долго искал тебя, что не могу позволить отпустить. Ты моя, моя, моя.

Я шептал ей на ухо и прочие безумства, не помня себя, страдая от её страданий, мучаясь её мучениями. Сердце моё болело, но вместе с болью там была и радость, и счастье. Я вдыхал её аромат, нарочно окунал лицо в её волосы. Всем существом она принадлежала мне, и когда я понял это, объятия наши распались.

— Час пробил, друзья мои! — возвестила Ириада и указала на бассейн, в котором бурлил лунный свет. — Вас соединит ночное светило Луриндории. Николай, ты согласен взять в жёны Ольгу Кожевину?

— Да, — сказал я твёрдо, как будто это было давно принятым решением и другого быть просто не могло.

— А ты, Ольга, готова взять в мужья Николая Переяславского?

— Да.

Зала задрожала, зазвенели стёкла в продолговатых окнах, залитых луной. Из камней с обеих сторон и внутри бассейна выросли ступени.

— С запада на восток ты, Николай, должен провести невесту через бассейн, держа правой рукой её левую руку.

— Как же одежда? — робко спросила Ольга.

— Она всегда мешает!

Я посмотрел в глаза Ириаде и спросил:

— Да?

Она ответила с кивком:

— Да.

Я взял Ольгу за руку и повёл к другой стороне бассейна, ближе к двери. Когда девушка повернулась на восток, я заглянул ей в лицо. Она состроила такую милую девчачью физиономию, в которой мешались растерянность, озорство и счастье, что я засмеялся и принялся дрожащими руками расстёгивать пуговицы на платье.

— Волосы…

— Да, да, — Ольга перебросила русые кудри через плечо.

Кое-как я расстегнул платье, расшнуровал и бросил на пол корсет. Девушка задышала полной грудью. Я, меж тем, осторожно стянул платье, и она вышла из него. Я принялся снимать ей туфли; она держалась за мою голову, и от рук её исходило нежное материнское тепло. Потом поднял голову и поглядел ей в лицо, пылающее кротостью и смущением, но ни в одной черте не проглядывал стыд. Она не стыдилась меня, потому что уже чувствовала: я стал самым близким человеком на свете.

Мои пальцы потянули трусики вниз, и теперь я видел её всю, прекрасную, нагую, беспомощную, уязвимую. Я боролся с огнём, который возрастал в груди, пытался умерить биение сердца, заглушить шум в голове. Я старался не глядеть на её налившиеся от волнения груди, на маленький, почти ровный животик, стремительно уходящий вниз. Там, где начинались прелестные ножки, находилось то, что пронимало меня до дрожи, сушило рот и губы.

Я находился в такой степени пленения наготой Ольги, что она сама вынуждена была взять мою руку. Она взошла по ступеням, похожая на богиню, и спустилась в бассейн, наполненный не то водой, не то сгустившимся лунным светом. Тело Ольги засияло, сама она охнула и, вероятно, почувствовала то же, что и я: толчок и потерю сознания на краткий миг. Я пошатнулся, но удержался на ногах, поддержал невесту, которая в эти мгновения становилась моей женой.

Ольга вышла из бассейна и как-то странно поглядела на меня, как будто впервые видя. Вероятно, испуг отразился на моём лице, потому что Ольга вдруг засмеялась и впилась губами в мои губы, не заботясь о том, что одежда моя намокает. Потом она резко оторвалась, опять засмеялась и, как зайчонок, побежала вприпрыжку за одеждой.

Мы с Ириадой залились смехом.

— Чего вы? — возмущённо крикнула Ольга, в спешке натягивая платье, липнущее к мокрому телу.

Но вдруг она остановилась. Лицо её стало серьёзным.

— Я теперь знаю, где мой отец, — тихо сказала она. — И я чувствую, что могу сейчас же увидеть его.

Ириада подошла ко мне и протянула руку, в которой лежал Якорь Удачи.

— Бери это и ступай. У тебя более нет неуязвимости, лучше здесь не задерживаться.

— Спасибо, — проговорил я.

— Меня ли благодаришь? За что? Это тебе спасибо за спасение Луриндории.

— Спасибо вам, Ириада, — сказала пришлёпавшая Ольга.

«О, Небо, у неё и ступни как у Венеры!» — пронеслась глупость в голове.

— Ступайте, — махнула рукой пророчица.

— Погодите, что это значит? — спросил я, сжимая руку Ольги. Мне стало ясно, что она хочет трансгрессировать. — Сквозь стены Крепости невозможно…

— Владычица Жизни, — многозначительно перебила Ириада.

— Мы туда, — тихонько подсказала Ольга, вся сияя и тыча пальчиком в залитый лунным светом дворцовый свод.

И в тот же миг мы, словно жёлтый листок, подхваченный порывом осеннего ветра, взметнулись в холодные пустые небеса.

Свиток последний Визиты и новые открытия

Меньше всего мы хотим, чтобы читатель заскучал, и потому не будем воспроизводить слово за словом удивительную встречу Николая, Ольги и Волконских. Да, герои наши живы и, если не считать ссадин, ожогов и расстроенных нервов, то и здоровы. А тех, кто, начитавших жестоких романов, желал бы найти на страницах повести как можно больше смертей, или кого смущает счастливый финал, мы спешим разочаровать: такова история, и мы склонны полагать, что она правдива.

Волконские поселились у дальней родственницы и живут со всеми удобствами, никем не притесняемые, но Лев Сергеевич каждый день, а то и по два-три раза на дню повторяет мечтательный рассказ о восстановлении усадьбы, дополняя всё новыми подробностями, расписывая всё новыми красками. Он достиг таких высот в своём красноречии, что у всякого слушателя невольно перехватывает дыхание. Лев Сергеевич по-прежнему добр, щедр и в целом приятный душевный человек, но в его характере обнаружилась какая-то странная подозрительность, недоверие к гостю, в его глазах зажёгся и не тухнет огонёк разочарования в людях.

Нельзя не отметить также, что Волконские стали чрезвычайно и до крайности популярны в городе. За неделю, прошедшую после пожара, у них перебывала едва ли не половина всех горожан. Дальние родственники или знакомые, которые десять лет могли не показываться на глаза, вдруг сочли за святейшую обязанность разделить горечь утраты имущества, расспросить о подробностях, мучительно повздыхать и откланяться. И когда на пороге дома появились Николай и Ольга, Волконские вынуждены были впервые наказать слуге никого не пускать.

Настасья Никитична, которая кое-как справилась с одной истерикой, едва не впала в другую, по случаю приезда старшей дочери Льва Сергеевича. Но всё обошлось. Сердцем своим она не могла полюбить Ольгу, потому что ревновала к мужу, но сделала всё возможное, чтобы не возненавидеть. Она вся отдалась мыслям о будущем ребёнке и удвоила уход за подрастающими детьми.

Лев Сергеевич встретил Николая как сына, а когда тот объявил, что они с Ольгой сочетались луриндорским браком и задним числом просят благословения, долго стоял с открытым ртом, а потом спросил ошеломлённо:

— И когда это вы успели?

Все рассмеялись, а Настасья Никитична почти громче всех, ведь она сразу смекнула, что замужняя дочь не может нести той угрозы их семейному равновесию, какую несёт одинокая девушка, и в смехе Волконской звучали победные нотки.

Начался разговор, поставили самовар, за ним второй. Нескончаемой вереницей сыпались вопросы, звучали по-девичьему невинные ответы. Льву Сергеевичу казалось, что невозможно быть более счастливым, иначе сердце человеческое просто разорвётся.

Побыв один день у Волконских, Николай и Ольга отправились к Авдотье Парамоновне Кожевиной. Тут надо заметить, что Николай никак не мог свыкнуться с мыслью, что его жена не трансгрессирует, а всего лишь желает куда-то попасть и попадает. Ольга сама была проста и перемещалась с простотой, которая поразила бы величайших магов.

— У батюшки испросила благословения, теперь надо у матушки испросить, — полушутя сказала девушка и начала было легонько постукивать в дверь избы, но её остановил Николай.

— Нет, здесь не так делается, — с усмешкой проговорил он, и от его ударов стёкла зазвенели.

— Ах, что ж ты делаешь!

— Я знаю.

Дверь распахнулась, грянула минута замешательства и изумления, а за ней — радостное восклицание и брызнувшие слёзы.

Следующими, кого они навестили, были мать и сестра Николая. Бывший сыщик осторожно подкрадывался к усадьбе, опасаясь слежки. Ольга успокаивала его, утверждая, что никакой угрозы нет.

— Откуда знаешь-то?

— Знаю, Коля, — ответила она просто, и Николай поверил ей.

Они постучались в парадную дверь, и вновь их ожидала сцена из романа для любвеобильных и мягкосердечных дам, которые обожают плакать в уютном будуаре над пахучими страницами только что разрезанной книги.

В пылу сестра поделилась последними новостями, и Николай с трепетом в сердце узнал, что дело его закрыли, а Рубовского распекли не на шутку.

— Как?!

— Ему крепко досталось, милый брат. Начальство едва не съело его, ведь он без их ведома так дело раздул, что едва совместными силами удалось потушить. Начальство боится скандалов. Даже если генералы да полковники и не верят в твою честность, Коля, то им всё равно выгоднее не судить тебя, а сделать вид, что ничего не случилось. Зачем такой шум? Как же они борются с преступниками, если среди них самих преступники и воры водятся? Нет, они хотят, чтобы ранийцы спали спокойно, думая, что их охраняют порядочные жандармы, а жуликов подстерегают сыщики с безупречной репутацией.

— Да, ты права, — произнёс Николай задумчиво. Его душа жаждала прощения и чужой веры в его честность. Но возможно ли этого добиться? Он будет думать.

Они простились и отправились к Авениру. Сразу Николай хотел навестить его один, но Ольга сказала, что тоже хочет «посмотреть на старца, о котором ты столько говоришь».

Старца не оказалось дома, зато был Назир. Высокий луриндорец украдкой утёр слезу и с восторгом слушал рассказ Переяславского. Несколько раз Назир вскрикивал и просил повторить. Радости его не было предела.

Через час явился Авенир. Этот был скуп на чувства, даже показался Ольге суровым и слишком строгим, но под конец рассказа начал потирать руки и крякать от удовольствия. «Н-да», «Ой ли?», «Так-то!», «Ну, брат, заливаешь» — такие словечки срывались с его тонких бледных губ, а Николай, горячась, уверял наставника в искреннейшей честности, начинал носиться по комнате, хватать себя за волосы.

— Ну как, как вам рассказать, чтобы вы поверили?! — кричал он, и тем ещё более веселил хитрого Авенира.

Смеялась и Ольга, наблюдая за Николаем и чувствуя, как любовь к этому живому, открытому, порывистому человеку крепчает в её сердце. Авенир украдкой следил за ней и посмеивался над ними обоими, разделяя радость и счастье молодости.

— Хороша побасенка, — подытожил старец и поднялся с табуретки. — Слушать тебя, что мёд пить, но дело надо делать. Назир, — обратился он к луриндорцу, — погуляй с дамой на свежем воздухе. Нам с Колей надо серьёзно пошептаться.

Ольга послушно встала и вышла с Назиром из комнаты, успев с любопытством переглянуться с мужем.

«Мне было тоже хотелось послушать».

«Если старец приказал, надо выполнять».

«Понимаю. Расскажешь потом?».

«Конечно, дорогая».

Таков был безмолвный разговор, длившийся секунду, пока взгляды их пересекались. Они быстро учились общаться невербальным способом, понимая друг друга с полуслова.

— Итак, Николай, — вздохнул старец. — Скажи для начала: помог я тебе отыскать Ольгу?

— Конечно! Без вас я бы не справился, вы столько всего… столько всему…

— Тю-тю-тю, застрочил, братец! Охолонь. Помог малость — это факт. Ты это хотел сказать, я правильно понимаю?

— Ещё бы не правильно! Да я по гроб вам обязан!

— По гроб… — повторил по слогам Авенир. — Ты так быстро женился, что я и глазом моргнуть не успел. Теперь уж и не знаю, как обстоит дело с нашим договором.

— Разве его можно расторгнуть? — удивился Николай. — Я пришёл сюда с мыслью, что он в силе.

Взгляд старца потерял остроту, обрёл мягкость.

— Стало быть, ты готов выполнить свою часть договора?

— Несомненно.

— И выполнишь, сколь трудна она ни была бы?

— Да.

Авенир вздохнул, как будто готовясь к чему-то.

— Тогда я должен спросить тебя, удивительный юноша, слышал ли ты что-нибудь о Гробовщике?

В глазах Николая читалось потрясение.

— Так вторая часть договора касается Гробовщика?!

— Полагаю, ты слышал о нём.

— О, да! Я был в его лапах…

— Что?!

— Меня вызволила из плена Ламбридажь и Рыцарь ночи, который и подсказал обратиться к вам за помощью.

Судорога охватила конечности Авенира.

— Воды? Вам воды? — Николай побежал в соседнюю каморку и принёс оттуда кружку воды.

Авенир так разволновался, что вынужден был отдохнуть прежде, чем продолжить беседу. Страшное беспокойство терзало его.

— Значит, ты был по ту сторону смерти?

— Я был в плену у Гробовщика и видел мучения людей, — тихо ответил Николай.

— Ужасная преисподняя, созданная великим злодеем.

— Я обещал людям вызволить их оттуда.

— Глупец! — взревел старец так, что Николай в страхе даже отпрянул от него. — Болван! Как ты мог давать такое обещание, если сам ещё несмышлёное дитя?!

Сыщик молчал, не зная, что отвечать. Он ещё никогда не видел старца таким разъярённым.

Но злоба и раздражение быстро схлынули.

— Что бы случилось, если бы наши пути не пересеклись, если бы ты не встретил меня? Страшно подумать! И отчего мне везёт на безголовых учеников? Ну, ладно, это выдумки, бесконечные разглагольствования на тему: «А что было бы, если…» Надо жить сегодняшним днём. Ты рядом, ты мой ученик, а стало быть, обещание дано не напрасно, хоть и не обдуманно.

Старец долго молчал. Николай и не пытался заговорить.

— Вторая часть нашего договора вот какая: я жду помощи от тебя в поимке и откручивании головы этому злодею. — Парень не удержался и прыснул. Авенир не заметил этого. — Задача трудная, но вполне выполнимая. Кое-какие детали я ещё не обдумал, подготовку не завершил, поэтому у тебя с Ольгой есть некоторое время на нюни.

— Знаешь, чего я боялся, пока ты путешествовал в Крепость? — вдруг спросил старец, поглядев Николаю в глаза. — Я боялся того, что ты обретёшь сердце. С сердцем ты перестал бы настолько подходить к моему плану, насколько подходишь сейчас. Ты удивительный, Николай! На тебе сошлось столько случайностей, что найти человека лучше тебя во всём мире невозможно. Ты поможешь мне сразить братца!

Брови Николая взметнулись вверх:

— Что…

Авенир осёкся, как-то сжался, но потом выпрямился и твёрдо, с хрипотцой вымолвил:

— Гробовщик — мой родной брат. Его надо убить во что бы то ни стало.

Он вскочил с кресла и подошёл к столу, начал барабанить пальцами по дереву.

— Ах, да… Ещё я нашёл одну вещь, — Авенир, хмуря брови, протянул Николаю вскрытый конверт. — Не удержался, вскрыл.

— И? — совершенно разбитый известием о родственной связи Гробовщика с учителем, Николай даже не стал заглядывать внутрь.

— И там самое худшее, что может быть: приглашение на Бал Огня.

Оглавление

Свиток первый Холодный вечер ноября

Свиток второй Сила клятвы

Свиток третий Шут

Свиток четвёртый Смерть и арест

Свиток пятый Комната с маленьким человечком

Свиток шестой Опасная роль лучшего друга

Свиток седьмой Побег через небо

Свиток восьмой У господ Волконских

Свиток девятый Гробовщик

Свиток десятый Рыцарь ночи

Свиток одиннадцатый Тайна исчезновения

Свиток двенадцатый Едва не съеден

Свиток тринадцатый Отнятое сердце

Свиток четырнадцатый Опасности и встреча

Свиток пятнадцатый Старец Авенир

Свиток шестнадцатый Якорь Удачи меняет хозяина

Свиток семнадцатый Лунное Древо

Свиток восемнадцатый Потерянный и найденный

Свиток девятнадцатый Беседа на пользу дела

Свиток двадцатый Что хранят мертвецы

Свиток двадцать первый Мы рождены выбирать

Свиток двадцать второй Хранитель и принц Луриндорский

Свиток двадцать третий Крепость Луны

Свиток двадцать четвёртый Лицом к лицу

Свиток последний Визиты и новые открытия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg