«Распылитель Пухольского»

Сон, приснившийся под утро, был мутным и страшным. В нем Игнат просыпался, ворочаясь на чем-то жестком и влажном, никак не мог разлепить век, пытался кого-то звать, но в ответ слышал только тающее в камнях эхо. «Откуда камни?» — думал он, и уже боялся открыть глаза, чтобы не увидеть страшное. Во сне он провёл рядом с собой рукою и ощутил под нею что-то отвратительно липкое — кровь! В ужасе вскочил, бросился вперед, натыкаясь на стены. За ним кто-то гнался, громко дышал в затылок, то настигал, то отставал. Игнат чувствовал, как колотящееся сердце разрывает грудь, и знал, что его ожидает впереди — яма, провал, куда он будет долго падать, бессмысленно крича. Но вместо этого за очередным поворотом его подстерегал взгляд. Он так и не понял, чей — проснулся в поту и ещё долго лежал, вытирая краем простыни сползающие по вискам капли. Потом встал и впотьмах нашел на столе жестяную кружку с водой. Выпил залпом, во рту остался металлический привкус, но сразу же полегчало. Это был сон, всего лишь ночной кошмар.

Больше он не ложился, зажег керосиновую лампу и читал какую-то книжонку, найденную среди вещей ТЕХ. Книжка была про убийство, но не страшное — буржуйское убийство какого-то богатого паразита. Про сыщиков Игнат читать любил, жаль, что такие книжки редко ему попадались, все больше стишки про любовь-морковь.

Утро наступило тусклое, в воздухе висела липкая морось, оседающая влагой на одежде и холодящая лицо. Путь до «барака», как он называл место своей службы, Игнат преодолел в два приёма: вначале спустился по Большой Дмитровке, миновал тихое, замершее здание театра с тачанкой на крыше, потом зашёл в служебную столовую, поел пшенной каши, запил морковным чаем. Выйдя, обнаружил, что морось превратилась в холодный редкий дождик. Ругнулся про себя, остановил извозчика. «Ваньки» в последнее время стали осторожны, завидев фигуры в кожаных куртках и фуражках, придерживали лошадей, пропускали. Но этот вывернул из-за угла и тут же попался. Помрачнел, зная, что от «комиссара» платы не дождешься, но смирился и молча стегнул вожжами гнедого, лоснящегося чистыми боками меринка. Игнату отчего-то стало стыдно. Вот уже и их начали считать какими-то лихоимцами, а не защитниками трудового пролетариата. Эх…