«Сопротивление бесполезно!»

Сопротивление бесполезно! (fb2) - Сопротивление бесполезно! [Litres, СИ] 501K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Павел Федорович Парфин

Павел Парфин Сопротивление бесполезно!

Кровь — Млечный Путь ваших желаний.

Поляриз

* * *

В окно кухни заглянуло пышущее здоровьем банановощекое солнце. Эх, не вовремя заглянуло! Застигло Людку Гриценко врасплох. Взяв нож, чтобы накрошить репчатого лука, та вдруг порезала палец на левой руке. «Ой!!» — взвизгнула она.

За полминуты до этого несчастья Серега Гриценко, сидя в соседней комнате, сапожным ножом вырезал из полиуретана набойки для туфель жены. Высунув язык, приговаривал: «Сопротивление бесполезно… Сопротивление… твою мать… бесполезно…» Полиуретан был твердючим, как камень. И вдруг за стеной на кухне: «Ой!! Черт бы побрал этот нож!» От неожиданности Серега вздрогнул и полоснул ножом по левой руке — точно по безымянному пальцу.

— Шо ж ты, мать твою, так орешь!! — в сердцах рявкнул он и выбежал из дома. В траве возле подъезда нашел покрытые пылью листья подорожника. Поплевав на них, прижал к кровоточащей ране. Приложил рану к уху, будто к чему-то прислушиваясь: нет, не слыхать тока крови… Потом, спеша, поднялся в дом — на пороге стояла Людка с красными от слез глазами. Марлевая повязка на ее раненом пальце сочно набухла от крови.

— Кто ж так кровь останавливает?.. — начал было воспитывать Гриценко, но Людка, махнув на него рукой, мол, у каждого свои секреты, жалостливо разрыдалась:

— Дурак ты, Сережка, вместо того чтобы пожалеть…

— Эх ты, горе мое луковое, — Серега виновато улыбнулся и, легко подняв на руки жену, понес в спальню. — Я тебе сейчас песню спою.

— Такую, как в детстве Машке пел? — спросила жена, быстро успокоившись в мужниных крепких руках.

— Нет, другую — от которой ничего не болит.

1

…Серегу Гриценко вчера уволили с завода. Кому сказать — не поверят! Ведь Гриценко — кузнец от Бога!.. Люди о Сереге так говорят, да и сам он не прочь похвалить себя: мол, блоху, может, и не подкую, но иголку в рубль перекую запросто.

И вот нежданно-негаданно остался Гриценко без работы. Сидел сейчас на скамье у подъезда пятиэтажного панельного дома, в который впервые вошел почти двадцать лет назад. Сверху нещадно жарило августовское солнце, будто силилось докричать до Сереги с высоких небес: «Ату его, ату!!» — да сердобольная абрикоса, растопырив пятерни листьев, как могла, спасала мужика от прямого солнечного удара. Ох и жара!

Тыльной стороной ладони Гриценко вытер пот со лба, а другой рукой поднес к губам бутылочку пива. Отпил и вместе с теплым пивом проглотил очередную порцию горьковатых на вкус воспоминаний. Ну и жара! Ну и говно же мастер Приходько!..

…Три дня назад к Гриценко, внимательно изучавшему технологическую карту нового заказа, подошел мастер. Сереге неизвестно было, разменял ли Приходько полтинник, но выглядел Борис Савелии молодцом. Чуть ниже среднего роста, плотный, подтянутый, с едва-едва наметившимся животиком, но по-прежнему живыми, можно сказать, блудливыми глазами, слащавым фейсом и прямо-таки актерским носом, мастер «подобався» половине завода. Разумеется, половина эта была бабьей. Гриценко чувствовал: нравился Савелии и его, Серегиной, жене Людке.

Так вот, подошел мастер и, не глядя Гриценко в глаза, негромко сказал:

— Надо, Сергей Иванович, срочно сделать. Здесь их, — показал взглядом на контейнер с заготовками, — тысяча семьсот штук. Это под фланцы.

— Сам вижу, — кивнул Гриценко.

— Надо к вечеру наковать. За внеурочные плачу по двойной ставке.

Гриценко рад стараться: деньги-то нужны каждому… Ковал всю первую смену, остался на вторую. Благо кузнец, который должен был сменить его на второй смене, сговорчивым оказался: согласился поработать на молоте, пустовавшем на соседнем участке.

Короче, наковал Гриценко, как и договорились, в аккурат к десяти вечера. Спецовка на Сереге насквозь от пота промокла, лицо горело от шестнадцатичасового кузнечного солнца, даже руки немного дрожали, что никогда за ним не водилось. «Устал малость», — вздохнул Серега, стоя нагишом под заводским душем.

А поутру, явившись как огурчик на первую смену, услышал от мастера такое, за что чудом не дал ему в морду.

На этот раз, нагло глядя в глаза Гриценко, Приходько огорошил:

— Вижу, постарался, слово свое сдержал. Только… Я вчера, Серега, пошутил, что за срочность отдельно заплачу. Просто хотел проверить тебя, а ты и в самом деле… Тебе ж скоро на пятый разряд сдавать… Нет у меня денег за внеурочные!

— Так какого ты хрена?!.. — начал закипать Гриценко.

— А ты остынь. Хочешь, я за тебя слово скажу начцеха?.. Может, премию когда получишь, — мастер ухмыльнулся с издевочкой, не отводя взгляда от явно офонаревшего кузнеца.

В тот момент Серега стерпел обиду. Но потом, часа через два, пошел в комнату мастера, где сидела крашенная под жгучую южную ночь Верочка-припевочка — секретарша Приходько. Любопытства ради пошел, а не из-за жадности: чтобы у стервозной Верки узнать, сколько денег на самом деле закрыл ему мастер. Может, Савелии пошутил, что он… пошутил?

Но мастер, скотина, Сереге не то что внеурочные не учел — он ему вообще только первую смену закрыл! Паршивых 850 фланцев!

Смяв пышногрудое сопротивление Верочки, с восьми до пяти стоявшей горой за любимого начальника, Гриценко с шумом ворвался в кабинет Приходько. Ворвался и встал молчком, не зная, то ли нос разбить мастеру, то ли просто плюнуть в его холеную харю. Но Савелии предупредил:

— Не рыпайся. Сопротивление бесполезно! А попытаешься стучать на меня, немедленно подниму на совещании у начцеха вопрос о твоей профпригодности и дисциплине труда. Надеюсь, не забыл свой недавний грешок?

Гриценко поморщился. Еще бы, разве такое забудешь!.. Месяца два назад Серега пил с сотоварищем, работавшим рядом на гидромеханическом прессе. Пили, как говорится, не отходя от пресса. Отмечали вполне безобидную дату — день рождения племянника сотоварища. И выпили-то всего по полторы бутылки «розового»… То, что потом выкинул Гриценко, ему самому, наверное, и в страшном сне не привидится. Вскарабкавшись по стене на второй этаж, Серега проник через окно в стеклянную будку — кабинет начцеха (в тот час Егор Палыч, кажись, в горсовете депутатствовал). Ничего не взял с роскошного, под красное дерево стола — прихватил лишь дорогущую, тысячи на полторы, модель «Нокиа», которую начцеха презентовали во время последней зарубежной поездки. Спрашивается, на хрена кузнецу мобила?.. Вот то-то и оно.

Конечно, Серега не вел счет тому, сколько раз он опустил молот на несчастный телефон. Но та лепешка, которая осталась после «Нокиа», ужаснула всех на участке. Кроме мастера. Приходько с интересом повертел в руках Серегин «шедевр», даже цокнул языком. Затем долго-долго глядел на поникшего, будто проштрафившийся школьник, Гриценко.

— Силен, мужик. На такую ударную нагрузку финны вряд ли рассчитывали… Ладно, на первый раз отмажу тебя.

Позже Гриценко узнал, что мастер, явившись к начцеха с безобразной лепешкой, доложил, что, по всей видимости, Егор Палыч обронил телефон во дворе завода, а потом по «Нокиа» груженый «КрАЗ» проехался. Причем не один раз. Может, пять-шесть… Тогда Сереге, слава Богу и спасибо Савеличу, сошло с рук. Но сейчас Гриценко упрямо отказывался, чтоб сошло с рук мастеру.

— Ну, что стал как столб? Пошел вон! — неожиданно грубо выставил кузнеца Приходько. Ну Гриценко и пошел… прямиком в кладовую, куда со всего участка свозится готовая продукция.

Кладовщице Марье Николаевне Гриценко нежно навесил лапши на уши:

— Марья Николаевна, дорогая, выручай! Я там фланцы тебе сдал…

— Как же, помню, — не отрывая глаз от вязания, подтвердила пожилая кладовщица. Спицы быстро плели из серой шерсти рисунок — такой же незатейливый, как жизнь кладовщицы.

— Вот, сдать-то сдал, а заусенцы с фланцев не снял. Мне за это мастер голову оторвет.

— Не оторвет, — не поверила Марья Николаевна.

— Правильно. Но премии лишит.

— Лишит, — сухо согласилась кладовщица. — Чего тебе нужно? — подняла взгляд поверх очков в дешевой оправе.

— Забрать хочу фланцы. Чтобы заусенцы, значит, того…

— Как-то ты косноязычно выражаешься, Сергей Иванович. Бери, но не все. Все не дам, а то Приходько часто заглядывает, хватиться может. Половину бери. И чтоб мигом заусенцы свои снял!

Эх, добрая душа Марья Николаевна и… неграмотная. Тридцать лет на заводе работает и не знает, что заусенцы всякие должен токарь Бойко снять, но никак не кузнец Гриценко.

Серега старательно отсчитал 850 фланцев, погрузил на тележку, но повез не к молоту своему, а к пятидесятитысячетонному прессу. Подвалил к сотоварищу, чесавшему язык с симпатичной девчонкой-технологом, наврал ему, что жена его звонит, что трубка ждет в кабинете мастера… А сам, пока сотоварищ бегал рыкнуть на жену, чтоб от работы не отрывала, вывалил на пресс все до единого 850 внеурочных фланцев да одним махом, в один присест могучего пресса превратил их в стальную лепешку. Гораздо больше, чем та, что из финской «Нокиа» вышла. Проделал этот акт вандализма прямо на глазах молодой технологши, но та, вместо того чтобы сексуально побледнеть и справедливо возмутиться, вдруг заметила: «Да вы, Сергей Иванович, нигилист!»

Приходько, позже познакомившись с Серегиным безобразием, жутко психанул и в тот же день наклепал гневную докладную на имя начцеха: мол, уважаемый Егор Палыч, должен сообщить вам, что кузнец Гриценко С.И. — злостный вредитель, нанес непоправимый урон родному заводу, поэтому гнать надо Гриценко в три шеи, чтоб духу его не было на заводе и прочее и прочее. А скользкий и лысый, как подшипник скольжения, заммастера Фомич при этом мерзко подгавкивал…

Вот и погнали Гриценко с завода, на котором он отбарабанил неполных 12 лет… Ну и шут с ним! Не с заводом, конечно (к заводу Гриценко всей душой привязался), — шут с мастером Приходько!

Правда, такую, прямо сказать, пацифистскую позицию в отношении воинствующего мастера Серега занимал недолго, а если точно — 18 часов. И не мудрено: в среду в три часа пополудни Серегу с треском уволили, а уже на следующий день в девять утра от него ушла жена — Людмила Гриценко. И к кому? По злой иронии судьбы или, чего еще хуже, по большому обоюдному согласию Людка досталась… все тому же Приходько!

Смылась вертихвостка, а пятнадцатилетнюю Машку как ни в чем не бывало бросила. Перед тем как хлопнуть дверью, сказала Гриценко: «Ведь в ней твоя кровь, не моя. Ты с ней лучше ладишь. Вот и воспитывай! А я Борису, даст Бог, еще рожу». И ушла. А что Сереге — до дочери ли сейчас?

Пиво в его руках пенилось слабо, зато душа клокотала, как густой кипяток, угрожая того и гляди хватить через край и ошпарить отчаянием вперемежку с сердечной яростью. Самого Серегу и ошпарить…

Над ним, будто мим в неудобной позе, застыла кривая абрикоса, продолжая безропотно защищать его макушку от палящих солнечных лучей. В ту минуту Серега чувствовал себя таким обиженным, таким обделенным, так ему было себя жалко, что он не в состоянии был воспринять ни чужую любовь к себе, ни чужую жалость. Ну разве что чужое горе могло отвлечь его от невеселых мыслей о себе…

2

«Ладно, чего там, пойду напьюсь», — просто, как, наверное, любой бы в его ситуации, решил Гриценко и отправился на завод. Не доходя 30 метров до проходной, свернул влево в проулок, под сень старых лип, мирно пахнущих пылью и необлетевшим липовым цветом. Ноги привычно несли Гриценко в пролетарское кафе «Поричка», расположенное на первом этаже одного из панельных домов. Стеклянные двери, поставленные еще в советские времена, отбрасывали на тротуар щедрую россыпь солнечных зайчиков, путавшихся под ногами прохожих. Нащупав в заднем кармане брюк небрежно сложенные десять гривен, Гриценко подмигнул своему отражению в кафешной двери и вошел внутрь.

Кафе «Поричка» в народе беззлобно называли «парной». Здесь всегда было душно, накурено, наполнено хмельным гомоном, вскриками, покрякиванием, звоном бутылок, шелестом полиэтиленовых пакетов, треском пластиковых стаканчиков, вонью липких луж под ногами… — даже тогда, когда во всем кафе пила лишь одна продавщица за стойкой.

Сегодня в «парной» было людно. Гриценко многих узнал, вежливо кивнул с безопасного расстояния. Вслед за одобрительными возгласами вроде: «Молоток, Серега, забил х… на их брудни гроши!» или «Гриц, ты б еще под пресс мастера яйца засунул, шоб меньше пялился на наших баб!» — с разных сторон посыпались полупьяные приглашения выпить. Но на Серегу что-то нашло, пока еще смутное и без имени, что так же не просто сразу уловить и назвать, как идущую ночью на город грозу.

Недолго выстояв в очереди, доверительно пахнущей табаком, машинным маслом и отчего-то домашним борщом, Гриценко взял полулитровый полиэтиленовый стакан «Черниговского» и встал за столик… напротив мастера Приходько. За столиком, кроме них, — ни души.

Увидев такое, народ в «парной» притих. Растерялся, видать, и мастер, потому как заговорил первым, несмело глядя поверх Серегиного левого уха:

— А ты здесь никак герой, Сергей Иваныч. Вот наш человек-то какой: подавай ему в герои исключительно пьяниц и вредителей! Что скажешь, Иваныч?

Серега молча пил, удивляясь своему поступку: и на хрена он раздавил те фланцы? Ведь не стоит, не стоит того этот жалкий человечишка!

— Хм, считаешь теперь ниже своего достоинства вести со мной беседу? — насупился мастер. Затем, вдруг резко перегнувшись через стол к Гриценко, забрызжал слюной, зашипел зло, как гусь: — Да мне твоя жена знаешь до какого места?! Она… Как материальная и моральная компенсация урона, который ты мне, козел, нанес! Я из-за тебя, мудака, четыре тысячи потерял! А ты мне про свою жену…

В следующую секунду мастер Приходько потерял свой актерский нос. Ну, почти потерял. Врезал Гриценко мастеру так, что Савелич взлетел, будто от прыжка на батуте, и спиной рухнул на соседний стол — тот под мастером и сложился. Чем не кино!

Но Гриценко даже бровью не повел. Равнодушно вытер о штанину руку, испачканную Приходьковской кровью, допил не спеша пиво. Потом, правда, заметил:

— Вчера ты, Борис Савелич, пытался меня стращать. «Сопротивление бесполезно», — говорил. Как видишь, не бесполезно. Я за себя всегда смогу постоять, а вот тебе посоветую… Поверь, без злобы посоветую. Хотя, ты знаешь, мне есть за что с тобой поквитаться. Я… я даже не советую, а прошу: не попадайся больше на моем пути, а то… А то придет мой черед сказать тебе: сопротивление бесполезно!

Последние слова Гриценко были адресованы кому угодно, но только не мастеру. Приходько помогли подняться и, поддерживая под руки, вывели из кафе. Мастер вышел, не обернувшись. «Ну и черт с тобой! — плюнул под ноги Гриценко. — То же мне фрайер — от одного удара раскис!»

В тот вечер раскис и Серега. От пива он перешел к портвейну… А вот чем угощали его знакомые слесари из 16-го цеха, могла рассказать разве что грязная, бомжарского вида луна, с завистью заглядывавшая в окно «парной».

Но Гриценко в упор не видел никакой луны. Он вообще мало что разбирал на своем пути, возвращаясь домой. Говорят, у пьяного вдруг просыпается шестое чувство, которое, связавшись невидимой нитью со звездами, безошибочно выводит гуляку, точно опытного лоцмана, к нужной цели. Да, много о чем говорят.

В ту ночь Гриценко лишь слышал крики и проклятия над своей головой и терпел нестерпимую боль. Шестое чувство нежданно-негаданно подвело Гриценко, вывело его, поймавшего хмельную нирвану, черт знает куда и к кому — в лапы четырех парней — оголтелых, безжалостных, будто сорвавшиеся с цепи псы, налетчиков. Звезды мигом бросились врассыпную, луна перекинулась на сторону врага, влупив фару дальнего света… А Серегу били…

Чем его только не били! Били даже такой штуковиной, назначение которой ему было неизвестно. Гриценко запомнил, так же чудом запомнил, как выжил в ту ночь: один из налетчиков замахнулся на него металлической клюкой или клюшкой. Серега едва успел разглядеть загнутый конец у той железной палки, зловеще блеснувшей в лунном свете, как в следующую секунду получил сокрушительный удар в голову. Вот так, ни с того ни с сего металлической клюшкой — и точно в левый висок…

Еще Сереге врезался в память один эпизод. Глубоко врезался, хоть и пьянючим был Серега и били его в ту ночь — били быстро и с четырех сторон. Поди запомни среди такой котовасии!.. А Гриценко, гляди-ка, выжил и запомнил, как кто-то крикнул ему… Нет, язык не поворачивается повторить те слова…

На следующий день, придя в себя после побоев, он решил найти место бесславного своего падения. Не давала ему покоя та фразочка, причем очень знакомая, отпечатавшаяся в памяти одновременно с ударом в висок. Однажды он ее уже слышал… от мастера Приходько. Хуже трехэтажного мата показалась Гриценко та обидная фразочка. Пулей пробила хмельные заслоны Серегиного сознания и точно в яблочко поразила не тронутый алкоголем умишко. Вот почему она так возмутила его: он уловил ее смысл с невиданной для пьяного трезвостью. «Сопротивление бесполезно!!» — заорал парень, внезапно выскочивший со стороны луны-перебежчицы, продолжавшей лить мертвенный свет. Крикнул — и ударил Серегу металлической палкой с загнутым концом. Как в блядском голливудском боевике!

Тот удар Гриценко перенес, устояв на ногах. Так, пошатнулся чуток. И тут же пропустил второй удар, третий… пятый!.. Гриценко, здоровый рослый мужик — кузнец ведь, черт побери! — правда, немного сутулящийся, со слегка покатыми плечами, в те минуты был похож на загнанного медведя, которого обложила свора гончих… Это сравнение впоследствии возникало у Сереги еще не раз.

А четверка была как на подбор — все красавцы и звери. Даже в тусклом лунном свете было заметно, что ребята ни в чем себе не отказывают да к тому же привыкли, что им тоже ни в чем не отказывают. Одним словом, лихие парни били Серегу Гриценко!

Поначалу он разглядел более-менее только одного из них — того, что безжалостно крикнул ему в лицо: «Сопротивление бесполезно!» Ругань и крики остальных нападавших слились в сплошной непереводимый гул. Серега не смог разобрать ни одного их слова, ни одного проклятия. Как не в силах был разглядеть их мельтешащие лица — от них у Гриценко зарябило в глазах…

Сейчас Серега стоял в том самом месте — в узком проходе между двумя кирпичными пятиэтажками, — где этой ночью произошло его посрамление. Гриценко стоял, облокотившись о холодную, еще не нагретую солнцем кирпичную стену, напрягал память, пытаясь вспомнить лица тех гадов…

Сначала припомнились лишь смутные серые пятна… потом огромные черные, будто нарисованные углем, глаза (Гриценко вспомнил: как у жертвы-мстителя из фильма «Ворон») и… разные, совсем разные волосы. У того, что больше других запомнился, — черное каре; у толстяка (ага, значит, среди них был толстый!) — совершенно голый череп; у третьего (кажется, он невысокого роста) — волосы цвета светлой соломы и прилизанные, точно смоченные водой; у четвертого…

Серега вспомнил бейсболку на голове четвертого, надетую козырьком назад. Как же он сумел надеть ее на такие пышные кудри?! Все!! Довольно! Сил больше нет вспоминать!..

…Серега отбивался неловко, не отбивался даже, а отмахивался, будто жалел нападавших.

Лишь однажды, скорее всего по случайности, чем намеренно, он поймал ту металлическую клюшку. Поймал и машинально дернул на себя — и тут же близко-близко, на расстоянии согнутой в локте руки, перед ним выросло искаженное злобой и яростью молодое лицо.

Серега почувствовал, как от ступней к голеням и выше — от коленей по бедрам, позвоночнику — к голове — покатилась ледяная волна, не обещавшая ничего хорошего ни самому Гриценко, ни тому парню, упрямо вцепившемуся в металлическую клюшку. А лицо у парня было, как у молодого Дидье Маруани — музыканта из старинной группы «Спейс». И волосы такие же — черные, прямые, постриженные каре. Надо же — такое сходство!

— Ну, шо ты там щас лепетал? У?! — мягко рыкнул Серега и вырвал-таки металлическую клюшку. Вырвал и хотел было выкинуть прочь, да хулиган «Маруани» опередил — со всей дури ударил головой Серегу в лицо. У Сереги аж искры из глаз посыпались, из носа хлынула кровь. Гриценко невольно отпрянул и тут же получил удар сзади. Удар был такой силы, что немедленно свалил Серегу с ног.

Потом его просто били ногами. Линялая луна меркла, меркла в Серегиных залитых кровью глазах, пока не погасла…

Гриценко в который уж раз обошел куцый клочок земли между двумя домами (кстати, в них до сих пор живут люди, которые не пришли ему на помощь). Той земли едва-едва хватило бы Сереге на могилу.

Он в сердцах плюнул… и в тот же миг нашел металлическую клюшку. Как будто, не отдавая себе в том отчета, он все это время только и делал, что искал ту чертову клюшку!

Она валялась в затоптанном, местами забрызганном черной кровью подорожнике. Клюшка оказалась нетяжелой, довольно аккуратной, приятного серебристого цвета — можно сказать, фирма. Серега поднес клюшку к глазам: «Шо-то там нацарапано… На английском: „Маде ин…“ Гарненька клюшечка, ничего не скажешь, но почему мала така? Ан нет, хорошо, что мала! А то забили б меня, как мамонта!..» Гриценко никак не мог взять в толк, для каких она предназначена целей. «Хм, может, ею лилипуты гоняют в хоккей?.. Или Спинов все ж таки прав, шо клюшка для этого… как его… гольфа? — гадал Серега. — Ладно, прихвачу домой. Дочка наверняка шо-нибудь дельное скажет. Спинов, конечно, голова, но Машка, хоть и мала еще, иногда как выдаст шо-нибудь, так только держись! Спинов тогда говорит: „Ну, Маруся, у тебя не голова, а „Пэнтиум“!“ А шо цэ за шткука така — „Пэнтиум“ — не объясняет…»

Проблема клюшки сразу же была забыта, стоило лишь Гриценко увидеть зареванное дочкино лицо.

— Ну, не ночевал одну ночь… — попытался оправдаться Гриценко.

— Папа… меня… чуть не изнасиловали, — сдерживая рыдания, прошептала Маша и вновь разревелась.

— Изнасиловали? — опешил Гриценко.

— Чуть… не… — всхлипывала дочь.

— Чуть… Кто?! — наконец дошло до Сереги, и он, швырнув на пол клятую клюшку, схватил в охапку содрогающееся от рыданий родное тельце. — Когда все это случилось?

— Этой ночью. Они будто знали, что тебя нет дома. Ну почему тебя не было со мной, папа?!

— Я… меня… Будь проклята эта ночь!

3

…В ту ночь, избитый и пьяный, в крови и собачьем дерьме, которым щедра полуночная городская земля, Гриценко застыдился в таком виде возвращаться домой. Он только представил себе укоризненный взгляд дочери…

Сашка Спинов не был Сереге таким уж близким приятелем, зато ни в чем не отказывал. Вот и тогда, увидев потерянного, избитого товарища, промолчал, лишь сочувственно покачал головой. Затем приказал:

— Быстренько в ванную! Сейчас чистое полотенце принесу.

Уже закрывая за собой дверь в ванную, Серега услышал ломающийся мальчишеский голос:

— Папа, кто там?

— Дядя Сережа пришел. Гриценко. Ему нужна моя помощь…

Гриценко встал под душ и открыл воду. Теплые, холодные, теплые посыпались сверху прозрачные ломкие стрелы…

Спинову было меньше сорока, но волос на голове осталось совсем немного. Зато был Сашка рассудителен и всегда трезв. Жил он не то чтобы богато, но деньги у него водились, и этого он не скрывал. Работал Сашка начальником на одной компьютерной фирме, поэтому неудивительно, что у сына был свой компьютер. Спинов-младший на год-два был старше Серегиной Машки, но девчонками интересовался мало, все больше за компьютером просиживал, строил какой-то сайт и искал единомышленников во всемирной паутине. Ту паутину Гриценко в глаза ни разу не видел, но отчего-то был уверен, что Спинов-младший мозговитый — ой-ой-ой!..

«Ой-ой-ой, как же рожа болит!» — морщась, Серега машинально попытался уклониться от колких стрел воды. Но она, казалась, лилась отовсюду и находила его — настигала его раны.

Теплые, холодные, теплые… Шершавые быстрые струи, как заботливые руки матери, вместе с грязью и кровью смывали Серегину боль и позор. Не стыдился Гриценко в те минуты растворять редкие свои слезы в щедрой воде душа.

«Вот же есть другая молодежь, — размышлял Серега Гриценко, вытираясь белым махровым полотенцем. — Ведь сын Спинова наверняка ровесник тем оболтусам, что меня отметелили. И, главное, за что? Деньги вроде на месте… Вовке Сашкиному, кажись, шестнадцать или семнадцать, но голова у него как варит! Конечно, таких, как Вовка, по пальцам можно пересчитать. Из-за компьютера не вылазит, знает эту чудо-технику, как я… Нда-а, в его возрасте я хорошо разбирался лишь в розовом портвейне».

В комнате, куда мимоходом заглянул Гриценко, творилось невообразимое. Комната была отдана под фантазии и невиданные эксперименты Вовки Спинова. В центре возвышалась пирамида из черных плоских ящиков, подмигивавших Сереге красно-зелено-желтыми огоньками. Удивительную электронно-архитектурную композицию венчали компьютер, вращающийся на оси пластиковый стул и юный Спинов на нем — неожиданно плечистый и крепкий хлопец. «Хм», — глядя на такого орла (Вовка и в самом деле был похож на орла, восседавшего на вершине горы), удовлетворенно хмыкнул Гриценко.

— С легким паром, Сергей Иванович, — бодро обратился к нему Спинов-младший, лишь на секунду отвлекшись от светящегося монитора.

— Да я, в общем-то, и не парился… — начал было объяснять Гриценко, но тут со стороны кухни, где хозяйничал старший Спинов, повеяло таким аппетитным духом, что Вовку как ветром сдуло с его компьютерной пирамиды.

— Пойдемте ужинать, Сергей Иванович, — весело предложил он Гриценко. — Чувствуете, какой аромат?

— Так ведь время-то — три, небось… ночи?

— A-а! Отец — мастак готовить всякие легкие вещи.

На кухне чудес было не меньше. Главные из них — белый фартук на Спинове-старшем и тостер. Не отрывая восхищенного взгляда, Серега следил за тем, как из тостера выскакивают поджаристые, с румяной корочкой хлебцы. «Ну, точно салют на день освобождения Сум от немецких захватчиков!..» Чок — есть! Чок — еще, чок — и очередная гренка готова. Теперь Серега мысленно сравнивал тостер с бывшим своим молотом: раз — поковка, два — следующая, три… Сердце заныло…

Гренки аппетитно хрустели на зубах и были… невыносимо перченными. Серега спасался холодным светлым пивом, а хозяева — ничего, знай поливают сверху ядерным кетчупом «чили» да похваливают. Вовка пил томатный сок из литровой пивной кружки. Все было по-домашнему — просто нереально по-домашнему.

— А где жена-то? — начал первым разговор Гриценко.

— В деревню уехала, к матери. Консервация полным ходом идет, сенокос — так надо помочь. Я вот тоже, может, дней через пять соберусь.

— А у меня Людка…

— Знаю, не продолжай. Что у тебя вообще творится? Слышал, на заводе ты больше не работаешь. И что это? — Сашка кивнул, показывая взглядом на синяки и кровоподтеки, «украшавшие» Серегино распухшее от побоев лицо. — Ты запил что ли?

— Да малость сорвался. А тут еще четыре каких-то молодых козла подкараулили. Даже не знаю, чем я им насолил.

— Сергей Иванович, давайте я вас перевяжу? А то кровь действительно… — предложил румянощекий Вовка. Губы у него, как у ребенка, смешно были выпачканы в томатном соке. — Только… Можно, я прежде… анализ вашей крови возьму?

— Чего?! — несколько оторопел Гриценко.

— Оставь, Володя, — поморщился Спинов-старший.

— Погоди, папа, я сейчас все объясню. Ты же знаешь, я хочу организовать чат на уровне молекул дезоксирибонуклеиновой кислоты…

— А? — окончательно ошалел Гриценко.

— Ну да — молекул ДНК, — как ни в чем не бывало продолжал Вовка. — По моей теории, в контакт лучше всего вступают те «юзеры», у которых спирали ДНК закручены в практически идентичные «червяки». Такие молекулы способны создать идеальное коммуникативное соединение. Вот если бы удалось по сети слить хромосомы двух «юзеров»…

Вовка бережно промочил марлевым тампоном рану на левом виске Гриценко — рана безостановочно кровоточила.

— Ого! Чем это вас, Сергей Иванович?

— Железякой, — Гриценко шмыгнул носом. — Один молодой подонок.

— Железякой? — переспросил Спинов-старший, присутствовавший при перевязке. — Прутом заехали?

— Да нет. Железяка — это я так, к слову сказал. Та штука из какого-то другого сплава, легче стали будет. Короче, палка с загнутым концом, на клюшку очень смахивает. Только маленькая какая-то, детских размеров. Клюшка для лилипутов, как я ее окрестил.

— Та клюшка совсем не для лилипутов, — сразу сообразил Вовка, — а для игры в гольф. Я как раз недавно о нем читал.

— Неужели у нас в городе кто-то играет в гольф? — удивился даже Спинов-старший.

— Да, а ты что не знал, отец?.. Продвинутые, кажется, создали даже свой гольф-клуб.

— Продвинутые?

— Это те парни, которые ездят по городу в иномарках с откидным верхом, курят трубки, играют в гольф и еще борются с гопниками.

— Так я шо, получается, гопник, мать их! — возмутился Гриценко. А Спинов-старший недовольно заметил: — По-моему, продвинутыми всю жизнь называли таких, как мы с тобой, сын, — программистов и спецов по «железу».

— Брось, папа! Таких, как мы, давно зовут «псами». От слова «писи».

— Это что еще за неучи посмели?!..

— Погодите вы, Спиновы! Вот завелись! — неожиданно повысил голос Гриценко. — Потом разберетесь, кто из вас пес, а кто — так себе… Скажите лучше, где искать тот самый клуб, где гоняют хоккей металлическими клюшками.

— Да не хоккей, Сергей Иванович, — гольф!

— А, один черт! Моя голова не мяч, штобы бить в нее со всей дури!

4

— …Папа, это и в самом деле для гольфа, — повертев в руках клюшку, признала Маша. Она уже немного успокоилась после рассказа о том, что с ней случилось ночью.

Гриценко, пряча слезы, отвернулся к окну, из которого в комнату лился обычный солнечный свет. Как день может сменяться ночью, а рядом с хорошими людьми уживаются подонки?.. Эх, ну почему Гриценко не ночевал в ту ночь у себя дома?! Ишь ты, неловко ему стало за свою расквашенную морду! А то, что дочь чуть не изна… Считается, считается, считается любое «чуть», когда речь идет о жизни и чести!

Из Машиного рассказа он узнал следующее: по всей видимости, молодые подонки, бросив его избитым, направились прямиком к нему домой. Под предлогом, что «отец срочно просил передать», вынудили Машу открыть дверь. Тот, что похож на француза Маруани, с ходу ударил Машу по лицу, бритоголовый толстяк потащил девушку к кровати, кучерявый попытался сорвать одежду, а плюгавый блондин с мерзкими прилизанными волосами заорал, что будет первым…

Неожиданно Машу выручила соседка по лестничной площадке — вездесущая и скандальная Валентина Сидоровна. Вечно сексуально озабоченная, караулящая любого, кто пересекает их лестничную клетку, и особенно тех, кто разговаривает мужским голосом, она подглядела в глазок, как ни свет ни заря в квартиру Гриценко ввалилось четыре чужих хлопца. Тут же там поднялся сумасшедший гам — ругань, жуткие вопли, грохот падающей мебели, девичий визг, рыдания и отчаянные крики о помощи… Что уж там подумала Валентина Сидоровна, испытывавшая постоянную нехватку мужчин… Неважно, что подумала она, главное — подоспела вовремя.

— …А я им кричу не своим голосом: «Что это вы, насильники, делаете?! Прочь от моей любимой Машеньки!» И они убежали, — громко сербая, Валентина Сидоровна пила чай на кухне у Гриценко. Как подглядела, что Сергей Иванович явился, так сразу же не заставила себя ждать. Продолжала, лукаво поглядывая на осунувшегося Гриценко: — А один из насильников — хам последний, но до чего хорош собой, стервец! Волосы черные, как смоль. Глазища наглые горят — попробуй перед такими устоять!.. Сергей Иваныч, слыхала я, от вас жена подалась… — вдруг безо всякого перехода спросила Валентина Сидоровна. Глаза у соседки хищно блеснули.

— Ну все, вам пора! Приходите в следующий раз, еще чаю нальем, а на сегодня довольно, — бесцеремонно начал выпроваживать соседку Гриценко. Когда они с дочерью опять остались вдвоем, Машка сказала, расставляя на полке вымытые чашки:

— По-моему, я знаю того, кто меня ударил. С ним встречается девчонка в моем классе…

— Он тоже учится в школе? — почему-то удивился Гриценко.

— Нет, где-то работает и… Да, припоминаю, Инка рассказывала: он заядлый игрок в гольф. Ходит по вечерам в какой-то клуб, который совсем недавно открылся.

— Гольф-клуб, — подсказал Гриценко. — Маша, узнай у своей подружки, где этот клуб. И еще спроси, как зовут ее парня. Как бы между прочим спроси.

— Зачем тебе, папа? Ты хочешь его проучить? Не надо, прошу тебя! Ему все сходит с рук…

— Маша, дочка моя, так надо! Я слишком долго всем все прощал.

Вечером, когда сумерки слизали с неба, фасадов домов и пыльных крон деревьев последние краски дня, Гриценко отправился на поиски пресловутого гольф-клуба. Судя по информации, которую выведала у подружки дочь, клуб находился в той части старого города, застроенного одноэтажными частными домами, где еще сохранились особнячки постройки начала прошлого века.

Отыскать гольф-клуб оказалось несложно. Он находился почти у самой реки, в начале поднимавшегося от серебристо-зеленого Пела тихого Чугуевского переулка, прямо поперек него, образовав таким образом тупик. Еще издалека Гриценко увидел решетчатый металлический забор, пустырь за ним и смутные в сумерках очертания большого одноэтажного дома. Когда Гриценко наконец подошел и вблизи рассмотрел место, где должен был совершить свою месть, его поразили три вещи. Во-первых, забор. Решетки, из которых он был собран, представляли собой фрагменты разных заборов или оградок, отличаясь между собой высотой и толщиной прутьев, количеством и формой стальных и чугунных кренделей, розеток, спиралей и прочих финтифлюшек, одновременно украшавших и укреплявших решетки. Здесь были ковка и литье. Чувствовался стиль, точнее, смешение стилей, кое-где, правда, выглядевшее несколько тяжеловато и бестолково из-за избытка вычурных завитушек и розеток. Но в целом забор впечатлял. «Старая работа, — одобрительно отметил про себя Гриценко. — Ручная… Я так, мабуть, сразу и не смогу. Денек-другой понадобится, чтобы приноровиться».

Второй вещью, изумившей Серегу, была лужайка перед зданием клуба — то, что издалека он принял за пустырь. Ох и травка росла на той лужайке! А как дивно она была пострижена!.. Сумерки были еще светлы, что давало возможность разглядеть и оценить ту степень совершенства, с которой был пострижен газон за решетчатым забором. Вот только что это за норы или колдобины, которыми местами была изрыта ухоженная лужайка?

Гриценко, подчиняясь невольному порыву, приник к прутьям забора, дабы получше рассмотреть странные ямки, назначение которых он не мог объяснить. Но стоило ему дотронуться до забора, как тут же в глаза ударил слепящий свет прожектора, внезапно ожившего на крыше клуба. Почти в ту же секунду откуда-то сбоку на газоне вырос охранник. От застигнутого врасплох Гриценко его отделяла лишь кованая решетка. Охранник, одетый, по Серегиным меркам, в экстравагантную широкополую шляпу, наподобие той, что в вестернах носят лихие ковбои, оказался третьим элементом, всерьез озадачившим Серегу Гриценко.

Охранник спросил: — Ну шо, доплюнешь до лунки? — и кивнул в сторону ближайшей ямки в газоне. — Бьюсь об заклад, шо если даже доплюнешь, то сомневаюсь, шо попадешь точно в лунку. А? Шо скажешь?

Гриценко не сразу ответил. Он смерил взглядом с ног до головы охранника и, остановившись на его упитанной физиономии, стараясь быть вежливым, произнес: — А на фига мне харкаться в забор? Я што — верблюд, да еще с оптическим прицелом?

Охранник широко и самодовольно улыбнулся.

— Правильный ответ.

Потом, вдруг состроив злобную гримасу, он прорычал: — Потому как независимо от того, куда бы ты плюнул, ты бы в тот же сек схлопотал по мордасам. Усекаешь, братела? В тот же сек и ни часом позже! Проваливай отсель!

И, не дожидаясь, когда Гриценко провалит, повернулся к нему спиной и зашагал к клубу. Серега и так собирался отчаливать отсюда, но тут из дверей клуба вышли люди и, о чем-то оживленно беседуя, закурили на крыльце. Очень кстати над их головами зажглась лампочка, осветив их лица. Гриценко вздрогнул: он узнал среди куривших парня, как две капли воды похожего на Маруани. Рядом с ним смоктал короткую трубку бритоголовый толстяк. «Вот черт!» — Серега в сердцах ударил по решетке — так двинул по ней, что та загудела.

— Не понял?! — охранник резко обернулся, рука его потянулась к дубинке, висевшей слева на поясе. — Я ж тебе внятно все разбазарил!

— Так разве через такой забор плюнешь? — сокрушенно покачал головой Серега.

— Не понял? — повторил охранник.

— Узко прутья стоят. У меня плевок застрянет. Надо раздвинуть чуток.

— A-а, так ты еще шутник. Вали, пока я тебе ребра не раздвинул. Ну!

Гриценко сделал вид, что испугался, и отошел шагов пять влево, пока не наткнулся на калитку в заборе. Она была довольно широкой. На ней висела полированная стальная табличка с выгравированной надписью: «Клуб „Новые арии“».

— Этого только не хватало! — присвистнул Гриценко. — Ишь ты — новые арии. Мать их!..

Погасла лампочка на опустевшем крыльце, сомкнул злобный глаз прожектор на крыше клуба. Серега тихонько разорялся себе под нос, как вдруг из заметно сгустившихся, точно обойный клей, сумерек вынырнул мужичок. В первый момент Гриценко не заметил его, погруженный в строгие размышления о самозваных «новых ариях», увлекающихся игрой в чужеземный гольф, о необходимости взять штурмом их клуб и надрать им всем задницы… Гриценко пристально и совершенно напрасно всматривался сквозь кованые ребра забора, прикидывая в голове различные варианты штурма. Напрасно старался, потому как нахлынувший прилив ночной мглы накрыл с головой и здание клуба, и аккуратный газон перед ним, и даже широкополую ковбойскую шляпу охранника, вздумавшего помочиться прямо на ступенях крыльца… Охранник, сделав мокрое дело, минут через пять вновь зажег лампочку над крыльцом, опять представ в шутовской своей красе.

Тем временем мужичок вернулся, зыркнул подозрительно на Серегу, но закурить попросил почти вежливо: — Слышь, сигаретки не найдется?

— Найдется, — Гриценко, не глядя, быстро протянул незнакомцу пачку «Примы», лишь бы тот отвязался. Но мужичок, как нарочно, не спешил. Ленивым движением вставил правой рукой в рот сигарету и той же рукой легонько щелкнул ее по кончику, словно дал ей щелбан. В ту же секунду сигарета, задымившись, засветилась малиновым огоньком. Краем глаза Гриценко увидел этот фокус, но особого значения не придал.

— Меня, между прочим, Коровиным зовут, — мужичок с удовольствием выдохнул через нос две струйки серебристого дыма. Дым сверкал, переливался, точно звездный шлейф сказочной принцессы из какой-нибудь детской мультяшки. Видимо заметив, с каким изумлением Гриценко уставился на светящийся дым, Коровин сказал:

— Люблю делать все с удовольствием. Тогда даже такая мелочь, как дым, по-другому смотрится. Поэтому если ты что-то задумал… вон с тем дядькой сделать, — Коровин кивнул в сторону крыльца, — постарайся сделать это с большим аппетитом.

— О чем это ты? — прикинулся Гриценко.

— Да все о том же. Между прочим, ты так и не назвал своего имени.

— Ну, Серега я, Гриценко. На кой оно тебе?

— Слишком длинно. Я буду звать тебя просто: Гриц.

— Сдается мне, парень, ты много на себя берешь. Я хоть и бывший кузнец, но удар у меня поставлен.

— Ладно, Гриц… енко, не кипятись! Разве я виноват, что воспринимаю тебя не как Гриценко, а как Грица?

— Слушай, как там тебя… Коровин! Что ты все вокруг да около? — повысил голос Серега. — Я тебе прикурить дал? Дал. Так вали подобру-поздорову! А то ведь не ровен час лопнет мое терпение, тогда не обессудь!

В глаза ударил едкий электрический свет. То охранник, по всей видимости, услышав возню за забором, снова врубил прожектор, направив его в сторону подозрительного места.

— Эй, кто там?! Гэть отсюда! — донесся его крик. — А то постреляю всех, как бездомных кошенят!

Гриценко закрылся ладонью от слепящего света, отвернулся и в тот же миг сквозь неплотно сомкнутые пальцы увидел Коровина. Да так живо, как в ясный солнечный день!

В Коровина прицельно бил мощный прожектор, но странный человек даже не думал жмуриться. За те несколько секунд, в течение которых Гриценко смотрел на незнакомца, тот показался ему мужчиной лет пятидесяти, возможно, одного года с мастером Приходько (чтоб тому пусто было!). Да и роста мужик был похожего, и даже телосложения — плотный, коренастый, широк и крепок в плечах… Правда, кажется, без левой руки… Да, в самом деле — рукав ниже локтя пустой, безжизненный, как рукав пожарного шланга, по которому уже никогда не пустят воду… Но лицом Коровин был бодр и приятен. Так поначалу воспринял Гриценко. Лицо у мужика круглое, раскрасневшееся, здоровьем светится (назло злому прожектору светится!), да к тому же к полноте расположено. Смотришь на него и думаешь: «А ведь точно Коровин! Не рожа, а коровье вымя, полное молока». Да, кабы не густые черные бакенбарды, выглядевшие двумя строгими стражами на одутловатых щеках, ясен пень, расплылась бы физиономия Коровина до неприличных размеров!

И еще губы. Неприятно на них смотреть. Словно с чужого лица сняты: непропорционально тонкие и длинные, такое впечатление, будто насильно растянутые. Так непонятно, что при этом получилось: полуулыбка, полуусмешка, полуужимка. Такие губы в жизни поцеловать не захочется. Да что там поцеловать — ударить рука не поднимется! Страшно отчего-то.

Гриценко невольно передернул плечами, будто от внезапного озноба.

— Что, не по себе? — кажется, искренне посочувствовал Коровин. — Жарит прожектор, сволочь! Давай в сторону отойдем.

— Че здесь топчешься? Деньги что ли отняли? — полюбопытствовал Коровин, когда они вновь оказались в спасительной ночной темноте. Говор у мужика был ближе к российскому. Гриценко шумно втянул носом воздух, будто пловец, готовящийся к заплыву, но промолчал. Коровин был ненавязчиво настойчив.

— Меня, когда руку оттяпало, без всяких компенсаций выкинули на улицу.

— Деньги тут ни при чем, — наконец сдался Гриценко. — У меня другое… С потерей работы я смирился. Но эти гады с моей дочерью сделали… такое… сделали! — голос Гриценко звенел.

— Пустыми руками ты с ними не совладаешь. Пойдем со мной — у меня есть то, что тебе нужно. Потом вместе вернемся. Я помогу тебе, Гриц.

Серега стоял, опершись спиной на забор, не двигаясь, будто прилип к липким влажным прутьям.

— Знаешь, — решил он поделиться сомнениями, — сдается мне, в очень нехорошее место я забрел. Мрачно все и по-жлобски выглядит, несмотря на газон и табличку. Прямо притон какой-то!

— Э-э, да ты притонов не вид… — оборвал себя на полуслове Коровин, но уже в следующую секунду нашелся: — Прочь сомнения! Вон они — твои «герои»!

Прожектор потух минуты три назад, горела лишь лампочка на крыльце. Вдруг в неровный круг ее слоистого света из дверей шагнула бравая четверка — красавчик «Маруани», толстяк с лысой головой, кучерявый в бейсболке и коротышка-блондин, чьи волосы казались прилизанными. Они и сейчас выглядели такими же точно, словно смоченные водой или смазанные жиром. Гриценко подивился про себя, как же крепко он запомнил молодых гадов, но, вздохнув, сказал:

— Эх, а ведь и правда придется возвращаться.

И они пошли прочь. Под ногами смачно трещал щебень (рассыпанный здесь, возможно, под новую дорогу), в виске горячо стучала кровь, кончики пальцев жгло, как перед большой дракой.

5

…Ох уж эти бывшие уездные города! Невоспитанные, лишенные должного барского лоска и благородства. Невоспитанные в том смысле, что до сих пор незнакомы с правилами цивилизованного общежития, которых испокон веку придерживаются в промышленных губернских городах. Говоря простым языком, в уездном городе (бывшем, разумеется) еще всякое можно ожидать, о чем уже стыдно подумать большому городу. К примеру, вы можете степенно и вальяжно фланировать по центральной улице Сум (типичный уездный городок!) или лететь по ней, как потерпевший, опаздывая на деловое свидание или брифинг в облгосадминистрации, а в это время во дворах домов, обновленными фасадами выходящих на эту самую центральную улицу, их жильцы справляют нужду, традиционно присев над вонючими дырками в дощатых уборных, ходят по воду к чугунным колонкам, на убогих кухнях жгут газ из баллонов и моются раз в месяц в городской бане или у друзей, живущих в «хрущевке» в одном из «спальных» районов…

Не меньше часа водил Коровин неизвестно отчего подчинившегося его воле Гриценко. Водил по черным подворотням, вдогонку лягавшимся звонкими цинковыми ведрами и наполненными мусором картонными коробками. Водил по черным проулкам, бросавшимся под ноги пудовыми булыжниками, кирпичами или кусками арматуры, торчавшей из разбитого асфальта. Водил по черным подвалам, шуршавшим мокрыми крысами, рыгавшим пьяными ртами, стонавшим влажными, предсмертными голосами…

Внезапно мытарства кончились. Когда Гриценко вытащил из-за пазухи очередную летучеползучую тварь, укусившую его до крови, когда у Коровина появилась частая одышка, вот тут-то все и закончилось. Коровин привел совершенно измотанного, проклинавшего себя и дорогу Серегу к двухэтажному деревянному строению, по всей видимости потерявшему счет годам, такому ветхому, что опасно накренившийся вперед его фасад пришлось подпереть, словно костылями, тремя ржавыми трубами. В таком чудо-тереме могли жить разве что неудачливые художники, тормознутые наркоманы или перешедшие рубеж отчаяния старики. В громадных окнах на втором этаже, вставленных в мелкорешетчатые рамы (потому напоминавшие разлинованные в клетку тетрадные листы), горел свет, метались силуэты и тени людей. Оттуда слышались танцевальная музыка, удалой свист и, казалось, нетрезвые крики.

— Ну, че стал? — Коровин обернулся к не решающемуся войти Гриценко.

— Да шо мне там делать? Никак свадьбу гуляете?

— Ну, выдумал. То просто танцы. Что-то вроде вечера для тех, кому за тридцать. Не дрейфь, заходь в дом. Познакомлю со своими. Винца заодно выпьешь…

Коровин закурил, вновь щелкнув пальцами по кончику сигареты, и подмигнул Сереге. Деревянная лестница круто уходила вверх, в непроглядную темноту, словно вела вовсе не на второй этаж, а мимо него сразу на чердак или, чем черт не шутит, и того выше — прямиком в черное, как свежевырытый колодец, небо. При этом лестница скрипела чуть тише переляканных автомобильных тормозов и была ужасно скользкой. Словно на нее уронили трехлитровую банку олии. Но воняло вокруг далеко не подсолнечным маслом — таким воняло нехорошим и до боли знакомым…

В затылок, казалось украдкой посмеиваясь, влажно дышал Коровин. Вот проныра! Когда это он оказался сзади? Эх! Гриценко решил, что терять ему все равно нечего, и толкнул дверь, за которой резвились голосистые трубы и скрипки.

На него глянуло, наверное, с полсотни лиц. «Вот дауны», — тут же промелькнуло в Серегиной голове любимое Машкино словечко. В самом деле физиономии уставившихся на него людей были премерзкими — подозрительно безжизненными, с неправильными чертами лица, желтыми и блестящими, будто деревянные чушки, вскрытые лаком. «Боже, какие они все потные!» — поморщился от брезгливости Гриценко, но вслух предложил: — Может, я внизу подожду?

Коровину это не понравилось, он насупился:

— Брезгуешь моей компанией? Да и потом… кого ты, интересно, собираешься ждать? А? Мы все уже здесь — Ведем, Миц, Шабар, Чарод, Колдак, Ягра…

Собравшиеся, не отрывая от Гриценко туповатых и одновременно беззастенчиво-жадных взглядов, игнорируя продолжавшую надрываться музыку прошлого (не иначе, пятидесятых-семидесятых годов), по очереди раскланивались или делали реверанс, стоило лишь Коровину назвать чье-нибудь имя.

— Миц, поди сюда! — Коровин вдруг позвал худенького, плюгавенького человечка неопределенного возраста в ярко-красной ковбойке и мешковатых, травянистого цвета штанах, сильно смахивающих на солдатские галифе. Коровин весело цокнул языком, словно предвкушая какое-то удовольствие, и похвалил подошедшего Мица:

— Это наша гордость. За версту учует чужую кровь! Почище любой собаки…

— Шо? — машинально переспросил Гриценко, особенно не вдумываясь в то, что сейчас сказал Коровин. Не до того было: Серегу не на шутку озадачил вид Мицевых рук. А тот не знал, куда их деть, все норовил за спину спрятать, да куда там! Вдруг руки его как бы сами собой оказались перед самым Серегиным носом. Вздрогнув, Гриценко попятился — ногти на руках плюгавенького человечка были просто неприличной длины!

«Не нравится мне все это», — подумал было слегка струхнувший Гриценко, но Коровин мягко и настойчиво подтолкнул его в спину.

— Опять стушевался?.. Как же ты собираешься мстить тем желторотым пацанам, если испугался обыкновенных…

— Никого я не боюсь! — фыркнул Гриценко и недовольно скинул с плеча руку Коровина.

— Ну, если не боишься, тогда присоединяйся к нашему веселью. Ягра, Шабар, принесите гостю вина! Чарод, поставь новую пластинку. Моему другу нужно расслабиться.

Ягра, пышечка сверхбальзаковского возраста, была в парике времен короля Людовика XIV… Впрочем, кузнецу Гриценко было невдомек, на что могло быть похожим седое воронье гнездо на голове нелепо молодящейся Ягры. Непрерывно улыбавшаяся Сереге черными очами Шабар была не намного моложе подружки. Разве что талия уже… От обеих жутко несло карболкой.

— Погоди, Коровин, не гони лошадей, — сделав вид, что абсолютно спокоен, Гриценко усмехнулся. — Успею и выпить, и сплясать с твоими подружками. Дай хоть немного освоиться, осмотреться… Ага, вон вижу картины висят. Так я пойду погляжу, а то после вина могу и забыть про высокое искусство. А, Коровин?

— Ну-ну, сходи приобщись к… высокому, как ты сказал, — Коровин проводил Серегу долгим испытующим взглядом. Если бы в этот момент Гриценко вздумал обернуться, он к большому своему изумлению обнаружил бы, как в коричнево-зеленых Коровинских глазах подозрительно дрожат зрачки. Они колыхались так же отчаянно, как колышется на ветру пламя свечи. Зрачки опасно вздрагивали, грозя погаснуть, но так и не погасли.

— Назвался зверем — не отказывайся от жребия, — произнес вдогонку Коровин.

Какая-то сила внезапно увлекла Гриценко в глубь громадной неприветливой комнаты, не просто увлекла, а как бы подтолкнула изнутри, отвесила невидимый тумак, мгновенно сломив Серегино сопротивление. Да Гриценко, в общем-то, и не сопротивлялся. Напротив, почувствовав странное влечение (к чему — пока еще неизвестно), он с бездумной радостью пошел на поводу у темной силы. Зачем-то прислушивался к собственным шагам по скрипучим половицам, не мигая глядел на голую двухсотваттку, палившую в центре с потолка, на ее вольфрамовое сердце, с нездоровой жадностью рассматривал каждую нитку паутины, каждую трещинку в старой штукатурке, то там то сям облупившуюся, надувшуюся смертельными пузырями… Как вдруг — графические и фотопортреты, в рамках из потемневшего от времени дерева, под желтоватым стеклом и просто нанизанные на нитку… Но все необычайно выразительные, пробирающие душу пронзительными, глядящими исподлобья или по-кошачьи цепкими, царапающими ум и сердце взглядами.

Под некоторыми портретами стояли подписи: имя и фамилия, даты рождения и смерти, какая-то краткая справочная информация… Под другими также был помещен столь же лаконичный текст, но при этом отсутствовал… сам портрет. Просто чистый или запачканный грязными руками прямоугольный кусок картона! Или наоборот: чей-то мужской или женский портрет, под которым не стояла строка-подпись или же она была, но неполной, с набором каких-то непонятных иероглифов или букв.

Гриценко почти сразу узнал в смазливом молодом человеке, портрет которого открывал необычную галерею, известного американского киноактера: «Цэ ж… як его?.. Круз, мабуть. Точно! Вот же написано: „Круз Том (наст, имя Томас Круз Мэпотер IV) (р. 3 июля 1962, Сиракузы, шт. Нью-Йорк), американский актер. Фильм „Интервью с @@@@@@@@“ (1994)“. И того хлопца я знаю, шо рядом висит: „Бандерас Антонио (р. 1960), испанский актер. Фильм „Интервью с @@@@@@@@“ (1994)“. Шо за фигня? „Интервью“ с кем? Какие-то буковки, на „а“ схожи. И вот тоже: „Интервью с @@@@@@@@“, мистический фильм с элементами эстетизма, снятый по романам Энн Райс. Режиссер Джордан Нил (Ирландия). Только шо-то этого Жордана ни хрена не видно! Какая-то мазня вместо фотки…»

В самом деле именем Нила Джордана был подписан совершенно невнятный, с расплывчатыми чертами лица портрет. И таких портретов было немало. В недоумении (переросшем затем в сильное раздражение) Гриценко рассматривал размытые разноцветные или черно-белые пятна причудливых форм, подписанные лаконично и однообразно: «Элизабет Батори (1560–1614), венгерская графиня, прославившаяся как женщина-@@@@@@», «Нодье Шарль (1780–1844), французский писатель. Пьеса „@@@@@@“ (1820)»; «Маршнер Генрих Август (1795–1861), немецкий композитор. Романтическая опера „@@@@@@“ (1827) по одноименной пьесе Шарля Нодье»; Стокер Брэм (1847–1912), ирландский писатель. Роман «ZZZZZZZ» (1897); Страшимиров Антон (1872–1937), болгарский писатель. Социально-бытовая пьеса «@@@@@@» (1902); Мурнау Фридрих Вильгельм (1889–1931), немецкий кинорежиссер. Фильм «@@@@@@ Носферату» (под таким названием шел в советском прокате, 1922)…

— Ну, как тебе — впечатляет? — внезапно за спиной Гриценко раздался голос Коровина. От неожиданности Серега даже вздрогнул.

— Не. Какие-то буковки, рож не видно. Кругом кляксы уродливые! Зачем все это?

— Какой же ты, парень, ограниченный!.. Ну да ладно. Со временем все поймешь, а пока… Что тебя не устраивает? Что не можешь узнать некоторых людей, чьи портреты здесь висят?

— Да каких «некоторых»! Их тут тьма! И потом, разве ж то портреты? Курица лапой лучше нацарапает!

— Ты не прав, парень. Это великолепные, серьезные работы, очень ясно и глубоко передающие характер изображенных на них людей. А то, что отдельные портреты кажутся тебе безобразными пятнами… Так это твои проблемы, парень! Виной тому — твое невежество и ограниченность.

— Шо это ты вздумал меня оскорблять? — обиделся Гриценко и, набычившись, поднял кулак.

— Остынь! — немедленно осадил Серегу Коровин. Приказал таким властным тоном, что Гриценко не посмел ослушаться, тут же разжал кулак. Снисходительно ухмыльнувшись, Коровин спросил: — Скажи честно, кого из этих людей ты знаешь — Нодье, Маршнер, Мурнау? А?.. Вот видишь — никого. А раз не знаешь, то и представить себе не можешь! Портреты эти не на стене висят, а… Короче, они как бы всплывают из твоего сознания, становятся объектом твоего воображения, но при одном важном условии.

— Яком?

— Я же тебе сказал: ты должен знать эти людей.

— Шо — лично? — испугался Серега, глянув на даты рождения и смерти неизвестных ему людей.

— Балбес! — перехватив Гриценковский взгляд, вспылил Коровин. — Ты должен знать их по их книгам и фильмам!.. Лично — чего захотел! Лично знаю их только я…

— Шо? — Гриценко с недоумением уставился на Коровина, но тот быстро перевел все в шутку:

— Каждую ночь они являются мне во сне, спать не дают.

Сделав несколько шагов вдоль стены, Гриценко вдруг радостно оживился:

— Во! Этого мужика в парике я где-то видел!

— Еще бы! — хмыкнул Коровин. — Это ж Гете.

— Точно, — согласился Гриценко и прочел вслух надпись под портретом: «Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832), немецкий писатель. „Коринфская невеста (поэма о @@@@@@@)“ (1797)». Опять эти чертовы буковки! Шо они значат, Коровин?

— Придет время, и ты узнаешь. Кстати, с тем, как ты говоришь, «мужиком», ты тоже должен быть знаком.

— Это с каким же? С бородой што ли?.. A-а, ну да. Это ж он «Золотой ключик» написал?

— Нет, он Козьму Пруткова придумал, дурак, — поправил Коровин, но Гриценко не услышал, углубившись в чтение:

— «Толстой Алексей Константинович (1817–1875), русский поэт, прозаик, драматург. Повесть „&&&&&“ (1841)». О, а здесь уже другие буковки!

Пройдя еще немного, Гриценко так и обмер. За его спиной, зло прищурившись, тихонько посмеивался Коровин.

— Какой портрет… — наконец произнес Серега.

— Нравится?

— Ты шо?! От него ж смертью несет, как из мусорного бачка дерьмом!

— Разве? По-моему, весьма представительный господин. Вон как изысканно одет! Возможно, даже царский вельможа. Точно! Гляди, что написано, — и Коровин, приблизившись к портрету, прочел: — «Влад Тепеш-ZZZZZZZ (1428/31-1476), князь Валахский».

Гриценко не ответил, не обратив внимания, какой скороговоркой Коровин произнес второе имя князя. Ошарашенный, Серега разглядывал портрет незнакомца. Из-под шапочки, украшенной громадной восьмиконечной золотой звездой и щедрой россыпью белого жемчуга, на Гриценко глядели холодные, неестественно выпученные глаза. Пышные черные усы, маленький жесткий рот, оттопыренная нижняя губа и ужас, совершенно непреодолимый ужас, излучаемый всем обликом князя Валахского… Ужас вдруг проник в сердце Гриценко и парализовал его волю.

— Прямо чудовище какое-то. Но я ж не знаю его! — воскликнул Серега.

— Влада Тепеша?! Не смеши! Его нельзя не знать! — Коровин топнул ногой, будто точку поставил в их разговоре.

Отвернулся в сердцах… пряча злую усмешку. И тотчас, словно подгадав, перед Гриценко громоотводом выросла черноокая Шабар, прижимая к груди пластиковый поднос. По-прежнему улыбаясь Сереге, она взглядом предложила вина, налитого в два прозрачных бокала.

Вино было классным. Темно-рубиновое, щедро переливавшееся в электрическом свете, отбрасывавшее тонкие чистые лучики, словно искусно обработанные грани принадлежали не хрустальному бокалу, а самому вину. Терпкое, с кусочками виноградной мякоти, сладко вяжущей язык… Гриценко оценил его. Осушил бокал, поставил на обычный общепитовский поднос с обгрызенными краями (так не вяжущийся с роскошным бокалом), вытер рукавом рот, взялся за второй бокал… Но остановил голос Коровина за спиной:

— Погоди, Гриц, успеешь еще. Повеселись сначала, потанцуй с дамами. А потом… Будет еще время испить. Сколько пожелаешь! Сколько потребует от тебя твоя жажда! Вот тогда и поглядим, захочешь ли ты после этого еще… вина.

Гриценко, по правде говоря, ничего не понял, зато все, кто стоял рядом, рассмеялись при этих словах Коровина. Особенно развеселилась полненькая Ягра. Смех у нее оказался препротивный. Она безудержно не то икала, не то квакала, отчего ее белокурый парик сполз немного набок. Ее тонкая, растянутая так же неестественно, как у Коровина, верхняя губа, вздрагивая от приступов смеха, вдруг поползла вверх и обнажила крупные некрасивые зубы. «Ну и зубки! — ужаснулся про себя Гриценко. — Такими только орехи колоть! Щелкунчик в натуре…»

Но Ягра оказалась вовсе не такой уж простушкой. Прочтя по Серегиным глазам все, что он сейчас о ней подумал, она неожиданно мило улыбнулась ему:

— А что, это и в самом деле неплохая идея. А? Потанцуем, касс-с-са-тик? — последнее слово она произнесла по слогам, сделав акцент на букве «с».

— Разве белый танец объявили? Я шо-то не слыхал, — попытался сопротивляться Гриценко, но получилось это у него крайне неуклюже и неубедительно. Кроме того, все вокруг замолчали и со странной, пронзительной укоризной уставились на Гриценко. Коровин окончательно пристыдил Серегу:

— Ах, как нехорошо отказывать даме, Гриц! Дама желает с тобой потанцевать. Это же так естественно! Негоже такому кавалеру, как ты…

Во время танца Ягра томно прижалась к скованному внутренними цепями Гриценко.

Макушка ее пахнущего духами парика едва-едва доставала до Серегиного подбородка, зато грудь у нее была на редкость упругой, что никак не вязалось со сверхбальзаковским возрастом. Она еще пару раз хищно улыбнулась Сереге, показав зверь-зубы. Гриценко же, не в силах устоять от искушения, то и дело поглядывал поверх парика Ягры на настенные часы. Они висели в левом углу на противоположной к двери стене и мирно тикали. Пожалуй, в этом странном доме часы были единственной вещью, не вызвавшей у Гриценко тревоги. Часы и темно-рубиновое вино во втором, не тронутом Гриценко бокале.

— Молодой человек, вы так спешите от меня избавиться? — поймав Серегин взгляд, насмешливо укорила Ягра. Тот исправно кружил ее в быстром танце, отчего на лице ее, желтом и лоснящемся, словно от пота, появился румянец. Нездоровый, цвета печеного яблока. Но Гриценко не успел как следует его рассмотреть. Отвлекли одобрительные возгласы и шумные хлопки, адресованные ему Коровиным.

— Браво, браво, Гриц! Так держать! Ты отменный танцор! Выше всех похвал! Дамы от тебя в восторге!

Гриценко встал как вкопанный, когда до него дошло, что он видит: Коровин вдохновенно аплодировал ему… двумя руками.

— Коровин, а шо у тебя… с рукой? У тебя ж ее не было…

— Брось, Гриц, не омрачай праздника! Нашел о чем говорить за минуту до полночи.

«До полночи…» — повторил про себя, плохо понимая, о чем идет речь, Гриценко.

— Ну, так мы будем еще танцевать? — с едва скрываемой угрозой напомнила о себе Ягра. Но Гриценко, будто кролик на удава, не отрываясь смотрел на часы: 40 секунд… 25 секунд… 12 секунд до полночи… Когда три стрелки встретились в верхней точке круглого, ничем не примечательного циферблата, Ягра мягко поднялась на носки и в одно мгновение перегрызла Гриценко горло. Ее клыки увеличились, наверное, втрое, если не впятеро… Слабеющее Серегино сознание ужаснулось от того, как же жадно и шумно пьют его кровь. «Сопротивление бесполезно!» — фраза, сказанная голосом Коровина, — последнее, что запомнил Гриценко из той жизни.

6

…Его привели в чувство жуткий, нечеловеческий смех над головой и ощущение страшного дискомфорта во рту. Будто засунули ему в рот против воли горсть камней, и теперь ему с ними жить… Жить! Как ужаленный, Гриценко вскочил на ноги. Сон, прочь дурной сон!.. Ан нет — все те же безобразные хари вокруг. Ржут, потешаются над ним что есть мочи. «Тьфу, вот напасть какая!» — хотел было плюнуть на них Гриценко, да посторонние предметы во рту не дали. Серега открыл рот, давай спешно его ощупывать — а там зубища, как у волка! Братия, собравшаяся вокруг, еще пуще заливается. Гриценко кинулся к громадному, от пола до потолка, окну, словно тетрадный лист, в частую клетку. А в тех клетках — мозаичное отражение комнаты, ее простоватого убранства: голые, в неопрятных пятнах стены, с десяток обычных кухонных столов со стульями, расставленных в беспорядке по комнате, тумбочка с допотопным проигрывателем «Аккорд-301», круглые часы в левом углу, показывающие двадцать минут первого… И хоть бы одно отражение кого-нибудь из тех, кто сейчас присутствовал здесь! Хоть бы одного его, Гриценко, отражение…

— Как же я теперь бриться буду? Ни черта ведь не видно! — всерьез озадачился Гриценко, чем вызвал новый приступ веселья у собравшейся возле него братии. И людьми-то их язык не поворачивался называть. Голые, все сплошь в продольных, точно лампасы, красных полосах. Глаза белые, без зрачков, клыки белые, без грехов… Коровина Серега опознал по черным густым бакенбардам. Остальное все то же — клыки и продольные красные полосы. У-у-у! Голова у Гриценко резко закружилась, очертания лиц и предметов поплыли, будто от внезапной потери сил или крови, и он рухнул к ногам нелюдей.

— С пробуждением, Гриц! — ухмыльнулся Коровин, и все в который уже раз захохотали.

— Шо цэ було? — только и смог вымолвить еще не до конца пришедший в себя Гриценко. Он лежал на дощатом полу, над ним опрокинулось с полтора десятка препротивных харь, разукрашенных красными полосами. Все неузнаваемо изменились. Так, Гриценко едва узнал Ягру: парик на ее голове приобрел красновато-розовый оттенок и теперь стал похож на капроновые волосы старой дочкиной куклы. У Шабар вообще пропали волосы. Точнее, исчезли под ярко-красной шапочкой, плотно обтягивающей ее голову. Вдобавок шапочка была щедро усыпана белыми крапинами, отчего стала похожа на… «Ну вылитый мухомор!» — кисло усмехнулся Гриценко. Улыбка у него вышла на редкость жалкой и вымученной. Да и до веселья ли ему, когда вокруг столько жутковатого народца, среди которого все поголовно — с клыками, торчащими из-под тонкой верхней губы?

Коровин, усмехаясь на свой лад — нагловатой, самодовольной улыбочкой, — протянул руку и помог Гриценко подняться.

— Ну, как первые ощущения, Гриц?.. Шея не болит?

Гриценко отрицательно помотал головой: нет, шея не болела. Серега ее вообще не чувствовал. Хуже — он не мог понять, что происходит со всем его телом. Оно казалось ему замороженным, как десна после обезболивающего укола. Все тело — сплошная замороженная десна. Полное отсутствие каких-либо ощущений, кроме… Да, ему это не кажется, он отчетливо уловил это нечто, казалось, едва-едва зародившееся в нем, а теперь растущее с пугающей скоростью. Страшно! Ощущение такое, будто тебя изнутри гложет… пустота. Пустота, требующая срочного выхода наружу или срочного самоустранения. Или заполнения чем-то. Как голод, как жажда! Но, боже мой, Гриценко понятия не имел, чем нужно заполнить его пустоту — неведомую, таинственную, алчную… Серега схватился за голову.

Ему вдруг пришла мысль, что возникшее в нем необычное ощущение пустоты… эта странная довлеющая над ним изнутри пустота имеет имя. Имеет смысл, каким бы он ни был абсурдным и жестоким. И этот смысл — в утолении… В Гриценко продолжала крепнуть уверенность: пустота в нем сродни голоду.

Гриценко был твердо уверен: его пустоту нужно немедленно накормить, ублажить, принести ей в жертву кого угодно, что угодно, но как можно скорей заткнуть ей глотку, набить желудок, иначе Гриценко несдобровать, не спастись, не унести ноги, иначе его я-пустота сожрет его со всеми его страхами и потрохами, с его душой и его кровью. Его пустота…

Гриценко чувствовал, смутно догадывался, как его предупреждают о смертельной опасности, что если он вздумает и дальше медлить, телиться, волынить, шланговать, тормозить, забивать х… на эту свою пустоту, она неминуемо разорвет его в клочья и заявит миру, что она, исключительно она, а не кто-либо другой и даже не сам Гриценко (то есть вовсе не тот, кого за Гриценко традиционно принимает его разум, рассудок, сознание и т. п.), и есть истинная Серега Гриценко — порожденная его пустотой…

Короче, голод кровожадной пустоты нужно было срочно утолять. Поэтому Гриценко, повинуясь чувству, с каждой секундой крепнущему в нем, чувству, сравнимому с инстинктом самосохранения, сказал с легким хрипом в голосе: — Крови мне.

Сказал, сам не поняв смысла сказанного. Зато вокруг все опять дружно грохнули от хохота, видимо прекрасно поняв, о чем идет речь.

— Крови Грицу! — насмешливо воскликнула Ягра.

— Крови!! — нарочито грозно закричала Шабар.

Хохот не утихал. Смеялся даже Коровин, отчего бакенбарды на его полных щеках ходили ходуном.

И тогда Гриценко осенило. Он вздрогнул, опустил голову, потом вдруг вскинул ее, немного ссутулившись, и ненавидящим взглядом ошпарил Коровина:

— Ты хочешь сказать, сволочь, шо я теперь вампир?

— Нет, ты вурдовамп, — спокойно возразил Коровин, никак не отреагировав на оскорбительный Серегин тон. — Только в грубом приближении нас можно причислить к вампирам — мы так же, как они, питаемся кровью людей. Но такое сходство можно принять, повторяю, только в грубом приближении…

Коровин неожиданно наотмашь ударил по лицу близко подошедшего к нему Гриценко. Удар оказался настолько сильным, что Серега, как мячик, улетел в противоположный конец комнаты и неловко плюхнулся на пол. Пока он, невнятно бормоча, очухивался, вставал на ноги, Коровин как ни в чем не бывало продолжил: — И все же мы высшая раса. В отличие от вампиров мы не боимся солнечных лучей, потому что днем, подобно оборотням, принимаем людское обличье, усваиваем привычки и наклонности тех, кто ночью становится нашей пищей…

Во второй раз Коровин не стал бить шагнувшего к нему Гриценко. Коровин сказал:

— Во мне не течет кровь, которой ты жаждешь, Гриц. Во мне вообще нет крови… в традиционном смысле. Ведь я, как и ты, вурдовамп. Но если ты так голоден, что бросаешься на своих, то я напомню тебе: ты хотел вернуться в гольф-клуб. Уверен, там будет чем поживиться!

— Гольф-клуб! — вскрикнул явно обрадованный Гриценко. — Гольф-клуб!! — он сочно рыкнул, из разинутой пасти тускло сверкнули два громадных клыка.

— Гольф-клуб! — одобрительно вторили ему со всех сторон. — Кровин, ты поведешь нас!

— Кровин, ты поведешь!! — восторженно завопил Гриценко и, лишь сбежав по черной лестнице в ночь, осекся: «Кровин?!»

В гольф-клубе «Новые арии» еще полным ходом шла вечеринка. На крыльцо то и дело выбегали покурить молодые люди в белых рубашках с расстегнутыми воротниками и спущенными галстуками. Тут же толкались полуголые девицы, чей загар, сгущенный красками ночи, издалека можно было принять за темную обтягивающую одежду — топик, кофточку, блузку, — а тонкие шнурки и бретельки казались кокетливыми украшениями. Девушки нарочито громко смеялись, курили, дерзили, позволяли молодым мужчинам вести себя с ними вольно и без лишних церемоний, а сами при этом ничего не боялись, в том числе выглядеть полными дурами, поскольку им было невдомек, что выглядеть можно еще как-то иначе, но достойней даже не выглядеть, а быть самим собой…

Девицы так ужасно громко гоготали, икали, рыгали, что ни один житель близлежащих домов в Чугуевском переулке не посмел выглянуть в окно и толкнуть в знак протеста бранную речь. А разгоряченные парни в белых рубашках, не то охренев от бабского пьяного орева, не то возбудившись от их пьянящих загорелых тел, затыкали рты девицам своими быстрыми ртами, пуская глубоко-глубоко яд поцелуя.

Повернувшись спиной к решетчатым воротам, за непринужденной ночной вакханалией наблюдали двое охранников. Один из них (тот, что намного моложе, с гладко выбритым черепом, с которого, казалось, чудом не соскальзывал надетый набекрень франтоватый черный берет с двумя короткими белыми ленточками), не отрываясь, пялился на юных развратниц, улыбаясь блаженной, идиотской улыбкой. Другой, одетый в лихую широкополую шляпу, едва скрывал гримасу презрения.

На крыльцо вышли четверо разбитных малых, и бедлам резко прекратился. То были знакомые Гриценко налетчики — «Маруани», Лысый-толстый, Прилизанный и Бейсболка, как их успел окрестить про себя Серега. При появлении бравой четверки девицы, тут же заткнувшись, прыснули кто в ночь, кто в дом. Следом за ними, втянув голову в плечи, ретировались мальчики-«клерки» в белых рубашках. Увидев такое, молодой охранник разочарованно вздохнул и надвинул на глаза берет. Его напарник в ковбойской шляпе отвернулся к забору и презрительно плюнул под ноги.

В этот момент он заметил за забором пьяного, которого не очень умело пытался изображать Коровин.

— Муж… ик. О, что это значит? Ик — твоя жена, а ты… ик… ее муж. Так что ли, муж… ик?

— Проваливай, — беззлобно послал Коровина охранник.

— Погоди… Я те глаза открыл… на твою настоящую супру… ик! А ты: «Проваливай!»

— Что за чушь ты несешь? — начал злиться старший охранник. — Мою жену отродясь Ик не звали, а ты все про какую-то… ик! Вот черт, я от тебя икотку подхватил! Вали по-быстрому, я сказал! А то щас выйду… ик… так огрею!! Мало не покажется… ик!

— Хоро… ик! Только закурить дай и кати к своей бабе ко всем чертям!

— Шо?! — угрожающе звякнув ключами, старший охранник направился к калитке.

— Алексеич, тебе подсобить? — крикнул вдогонку молодой, до этого молча наблюдавший за перепалкой своего старшого с пьянчугой.

— Не надо, Андрюха. Стой и не спускай с алкаша глаз. Если вздумает деру давать, постарайся достать его дубинкой.

— По башке можно бить?

— Бей, по чему же еще!

Сделав несколько шагов вдоль забора, Алексеич исчез — его черная спецформа слилась с антрацитовым воздухом ночи. А Коровин внезапно «протрезвел». Без особых усилий он внезапно раздвинул стальные прутья забора и, схватив за горло молодого охранника, окаменевшего при виде вспышки нечеловеческой силы алкаша, одним рывком выдернул Андрюху за забор. Хруст — и перекушено горло бедного парня. Коровин давился, сербал, сося его кровь. К ногам вурдовампа тяжело упал промокший от крови черно-бордовый берет с двумя короткими, как язычки огня, алыми ленточками.

Тем временем четверо приятелей развлекались: гоняли клюшками по ночному газону гамбургеры и фиш-маки, по всей видимости доставленные из местного «Макдоналдса». А было так: официант в непомерно длинном, волочащемся по земле белом фраке вынес на крыльцо поднос с шайбообразной снедью (в центре был воткнут флажок с названием ресторана «Макдоналдс»), лихие парни мигом расхватали гамбургеры и принялись под свист и улюлюканье загонять их в лунки…

Алексеич, насвистывая что-то себе под нос, не спеша открыл ключом калитку, встроенную в ворота, крепко сжал пальцы на резиновой дубинке и уже было поднял ногу, собираясь шагнуть через нижнюю планку калитки, как вдруг что-то промелькнуло ему навстречу, с глухим шумом стукнуло по лицу, голова охранника резко запрокинулась, ковбойская шляпа слетела… От второго удара Гриценко Алексеич мешком повалился на спину (при этом поднятая нога смешно подкинулась кверху, словно ее дернули за веревку), так и не сделав шагу за калитку.

Толпа вурдовампов, едва не сбив с ног самого Серегу, почувствовавшего нечеловеческую силу в кулаках и остальном организме (вроде бы и не его организме), набросилась на старшего охранника и в считанные минуты растерзала его.

В нос ударило свежей кровью. «Сопротивление бесполезно!» — вспомнил Гриценко. Он увидел, как сначала попятились, а потом, побросав клюшки и фиш-маки, побежали к крыльцу те четверо, по вине которых он… Да Бог с ним, тем избиением! По большому счету Сереге стало наплевать даже на то, что из-за этих придурков он угодил в лапы вудо… вардо… короче, вампиров. Но Грицу, именно Грицу, а не Гриценко или почившему вечным сном Сергею Ивановичу, сейчас было совершенно не все равно (даже напротив — ой как зудели десны в тех местах, где проклюнулись волчьи клыки!) — Гриц озаботился совсем по другому поводу… Он вдруг жутко разозлился из-за того, что до сих пор не напился ничьей крови. Их крови!

— Сопротивление бесполезно!! — истошно вопя, Гриценко ломился в запертые и, видимо, забаррикадированные изнутри дубовые двери, пытаясь плечом вышибить их. В жизни Серега был здоровым мужиком — все ж таки кузнец, — а тут еще вурдовампской силы добавилось немерено… Короче, после шестого удара дверь хрустнула, как сломанная в кости рука, и со страшным грохотом рухнула внутрь, подмяв собой обломки стула.

По длинному, плохо освещенному коридору вурдовампы ломанулись вперед, вдогонку за стремительно удалявшимися от них голосами и криками. Гриценко, мчавшийся в первой десятке нелюдей, пару раз чиркнул плечом по стене. Он удивился тому, что стены коридора были совершенно неоштукатуренными, отчего-то напомнив ему стены тюрьмы или крепостного каземата. В самом деле зрелище было не из приятных даже для вурдовампа: с двух сторон тесными щербатыми шеренгами протянулась довольно высокая голая кирпичная кладка, в которой местами, на уровне чуть выше Серегиной головы тускло светились крохотные, наподобие тюремных, зарешеченные окошки. Гриценко, подпрыгнув, заглянул в одно из них: за решеткой, казалось, на последнем издыхании мерцала розовая лампадка.

Вурдовампы неожиданно расступились, и Серега оказался впереди кровососов. Перед самым входом в какое-то помещение, начинавшееся сразу за коридором, ожидали несколько ступеней, ведущих вверх, точно на подиум или эшафот. С разгону, в два прыжка Гриценко преодолел ступени, рывком дернул дверь на себя и… тотчас зажмурился, машинально заслонился рукой от ядовитого, атакующего света.

Но уже в следующую секунду — грубая вспышка, звон вдребезги разбитого стекла, почти одновременно с этим — колючий мрак, ощутимый даже сквозь плотно сжатые пальцы, сухой град осколков, душераздирающий победный клич, топот, грохот опрокидываемых тяжелых предметов и, наконец, сквозь шум и гам — пронзительный девичий крик: «Адольф, на фиг ты цих пацанов привел?» — «Я?! Шо ты мелешь, Ева?! Я тих лохов перший раз бачу!» — «Так мочи их!!»

Гриценко отнял от лица руку: под потолком неслышно раскачивался крест из двух клюшек для гольфа, под прямым углом скрепленных друг с дружкой… Нет, то, скорее, была неправильная или незаконченная свастика: в глаза бросилось отсутствие еще двух загнутых концов. Их не доставало там, где, в общем-то, и не должно было быть, — на рукоятках клюшек.

Внизу завязалась кровавая драка, а под потолком, точно маятник Фуко, продолжала бесшумно раскачиваться странная импровизированная свастика — не то вольный знак давно минувшей войны, не то вызывающий фетиш новой, исподволь пробуждающейся силы… Однако Гриценко, став вурдовампом, казалось, не способен был воспринимать и должным образом реагировать на что-либо другое, кроме как на зов крови. Поэтому он не увидел в двух скрещенных клюшках ни креста, ни свастики. Вместо этого, будто автомат или вампир-зомби, с машинной дотошностью он фиксировал расположение и убранство комнаты: крестовину из клюшек, рядом — уродливые обломки люстры, обуглившиеся, видимо, в результате короткого замыкания, внизу в центре, вдоль практически всей комнаты, — заставленные бутылками и тарелками столы. Столы настолько низкие, что за ними можно только полулежать, растянувшись на толстых черно-красных коврах, расстеленных по обе стороны столов. Полулежали неглиже девицы и парни в распахнутых на груди белых рубашках, одетые в нелепые, на первый взгляд, черные галифе. Были там еще другие люди, много разного сброда, но их лица выглядели смазанными отпечатками пальцев в приглушенном свете высоких торшеров, стоявших по углам комнаты. Торшеры в плоских черно-зеленых отражателях, похожих на солдатские каски, точно часовые, охраняли пиршество «новых ариев».

Гриценко жадно втянул носом немного спертый воздух, проглотил голодную слюну, проведя языком по громадным клыкам: сколько вокруг человечьей крови! Даже улыбнулся при мысли о таком доступном кровавом обеде.

Наконец-то он очнулся от прострации! Сознание включилось, принявшись бурно реагировать на происходящее вокруг. Что тут началось! Визг, вопли, ругань, проклятия, крики о помощи, хруст перекушенных шейных позвонков и мерзкое, вселявшее смертельный ужас в тех, до кого оно еще не дошло, — звериное хлюпание и сербание. Вурдовампы, урча, точно дикие коты, пили кровь «новых ариев».

Они легко настигали жертву, едва успевшую оторвать зад от ковра, — молоденького крашеного блондина в черных галифе (ну вылитого выходца из «гитлерюгенд»!), или полупьяную ярко-розовую девицу, или не первой молодости даму в боевом шиньоне, раздетую еще вызывающей, чем юные шлюшки, или ее представительного, респектабельного вида спутника, чей жизненный опыт спрятан в брюшке, нависшем над брючным ремнем… Легко настигая любого, кто первым попадался под ноги, под когти, под клыки, вурдовампы втроем-вчетвером набрасывались на беднягу… нет, на того, кого даже беднягой нельзя было назвать. Поздно называть: за считанные секунды жертва переставала существовать. Его или ее просто не было. Лишь немыслимо плоские, будто раздавленные чудовищным катком или прессом, останки людей. Лишь тошнотворный дух свежей крови поднимался к потолку с того места, где кровососы кончили очередную жертву.

В первый момент Ериценко растерялся. А все потому, что сноровки должной еще не было. Стоит, головой по сторонам без толку крутит, глазами, налившимися кровью, лупает, а не знает, кому первому в шею впиться. Глядь — перед ним «Маруани» вырос, нос к носу с ним Серега столкнулся. Лицо у «Маруани» под шапкой черных волос белое-белое, словно ненастоящее, наподобие Людкиной косметической маски, которую жена втирала себе перед сном. Короче, неживое у парня лицо. Только и осталось в нем живого — вороного отлива каре да медно-зеленые, цвета пистолетных гильз, глаза с черными зрачками-капсюлями. Кажется, двинь по ним кулаком со всего размаху — глаза и дадут залп по дурной голове самого «Маруани»! Вон как они округлились от страха — не промахнешься!

— A-а, это ты, сволочь, ударил меня клюшкой в глаз?! — рыкнул Гриценко.

— А… у-у… м-м… — замычал «Маруани», дернулся было в сторону, но Серега поймал его за руку, а дальше… А далыне-то и не знает, что делать. Пошире рот разинул, будто собрался целиком откусить голову обидчику, клыки навострил, с них слюна капает ядовитая… Вдруг в нос ударил зловонный запах. Гриценко невольно отпрянул.

— Ты шо это… обосрался, что ли?

Пятясь, Гриценко столкнулся с бритоголовым грузным парнем с одутловатым лицом и мощной, накачанной шеей. Никогда так близко Серега не стоял с Лысым-толстым. Тот не растерялся, успел двинуть кулаком Гриценко в левый глаз.

— Ты хоть понял, гад, кого ударил?! Вампира!! — взвыл Серега.

— Да мне насрать, кто ты! — огрызнулся Лысый-толстый. Морда у него раскраснелась, точно он пару раз поднял стопятидесятикилограммовую штангу.

— Нет, вот этого делать не надо! — ощерившись, Гриценко, спеша, впился в сочную шею здоровяка. Обливаясь кровью, разбрасывая вокруг куски кожи и мяса, Серега бубнил с набитым ртом: — Сопротивление бесполезно! Бесполезно!!

Когда все закончилось и громадная комната при полной, беспомощной тишине оказалась во власти кровавого половодья, а на обескровленных телах недавних ее обитателей уселась передохнуть часть вурдовампов, другая их часть, переведя дух на ногах, обступила Гриценко, тупо уставившегося на труп Лысого-толстого.

— Ну, ты как с цепи сорвался! — Коровин одобрительно похлопал Серегу по плечу.

— А шо он дерется?

— Да правильно! Так его! Молодец, Гриц!

Гриценко важно приосанился, приняв за чистую монету похвалу нелюдей.

— Со всеми разделались? — ковыряясь когтем в клыках, Гриценко огляделся. В трех метрах от него на ковре, бездумно залитом кровью, распростерлось тело Бейсболки. Неизменной шапочки на нем не было, непокорные кудри, видимо, от ужаса встали дыбом, да так и застыли, придав парню совершенно дикий вид.

Серега еще поискал глазами… Наконец увидел среди разбросанных, застывших в самых нелепых позах тел «новых ариев» — и старых, и молодых их членов — труп Прилизанного. Вместо каскообразного отражателя тот был насажен стойку торшера. Волосы на третьем обидчике были по-прежнему идеально причесаны.

— Так я не понял, со всеми разделались? — отчего-то с угрозой во влажном хриплом голосе повторил Гриценко, обведя вурдовампов гневным взглядом.

— Как же со всеми, когда ты сам одного упустил! — ехидно ухмыляясь, вдруг выступила против Сереги Ягра.

— Да-да, упустил, Гриц — гнилой клык! — принялся поддакивать ей трусливый Миц. (Сам же он все кровавое побоище отсидел в углу под торшером, лишь изредка, точно шакал, бросаясь подбирать последние капли крови, вытекшие из растерзанных жертв, которыми уже насытились его более сильные собратья.)

— Цыц! Что за чушь? — ощерился по-волчьи Коровин.

— Тот красавчик, которого Гриц пожалел, крестом защитился, — продолжая ухмыляться, пояснила Ягра.

— Тем что ли? — Коровин с недовольным видом кивнул в сторону висевшей неподвижно свастики.

— Нет. Из ножек стола, сволочь, крест сложил! Увел, гад, с собой трех девиц. Одна с такой длинной шеей… На хрена, Гриц, ты его пожалел?

— Отвечай, Гриц! — зло потребовал Коровин.

— Да никого я не жалел! Он от страха в штаны наложил, вот я…

— Так ты ж за шею кусаешь? — Коровин будто не понимал, что имеет в виду Гриценко. Уголки тонких губ старого вурдовампа изогнулись в едва сдерживаемой улыбке.

— Ну так шо! Воняло, знаешь, как от этого подонка!

Все вокруг грохнули от развеселого хохота. Дребезжал лишь, будто ложечка, стучащая о стенки стакана, противный тонкий голосок Мица.

Коровин неожиданно посерьезнел, посуровел: — Лохонулся ты, Гриц. На первый раз прощаю, но… Делай, что хочешь, из-под земли того парня достань, но от свидетеля избавься! Да и лишний раз докажешь нам свою верность.

— Разве я вам присягал на верность? — неумно съязвил Гриценко, но тут же пожалел: разинув клыкастые пасти, вурдовампы молча шагнули к нему, немедленно сжав вокруг него кольцо. Серега приготовил к бою пудовые кулаки и молодые клыки, но Коровин опередил, философски заметив:

— Насколько я помню, для тебя было делом чести расквитаться с этими четырьмя паршивцами, надругавшимися над твоей дочерью?.. Ну, тогда нет ничего разумней, чем объединить твою жажду мести с необходимостью доказать нам свою верность! Что на это скажешь, Гриц? По рукам?

Гриценко не оставалось ничего другого, как пожать черные от засохшей крови когти Коровина. Сделал он это с большой осторожностью и недоверием. В этот момент за Серегиной спиной кто-то презрительно хмыкнул, Гриценко вмиг обернулся, чтоб тут же дать отпор… но вместо обидчика, будто впервые, увидел комнату, в которой еще четверть часа назад безмятежно хозяйничали «новые арии».

Комната представляла собой кошмарное зрелище: столы и диваны разгромлены и разбиты, ковры залиты на глазах чернеющей кровью, по ним удивительно правильными кругами размазаны человеческие внутренности и мозг, вид растерзанных тел был безобразен и ужасен… Неизвестно отчего Гриценко засмотрелся на Прилизанного, продолжавшего висеть на торшере: «Каково ему было, когда эту гадость ему в задницу впихнули?» Серега застыдился внезапной жалости к тому парню, имя которого он так и не узнал, как вдруг тело бедолаги сильно вздрогнуло, волны судорог прокатились по нему снизу вверх, запрокинутая назад голова качнулась раз… другой… поднялась над плечами, уставившись на тотчас оцепеневшего Гриценко невидящим взглядом; руки Прилизанного, словно сами собой, опустились и принялись медленно, сантиметр за сантиметром, стаскивать тело со стойки торшера. Гриценко аж подпрыгнул от удара по плечу — то сзади хлопнул его Коровин.

— Пошли отсюда. Не стоит смотреть на этот театр.

— Театр?

— Театр возвращения. Так я называю процесс регенерации вурдовампов. Его зрелище небезопасно для остальных вурдовампов: оно убивает жажду крови в тех, кто его наблюдает.

Гриценко пожал плечами и направился к выходу. Серега увидел, как слева и справа от него начинают шевелиться, вздрагивать, дрыгать руками-ногами и остальные мертвецы. Жуть! Неужто и он так ужасно регенерировался?!

По пути, еще будучи в комнате, он поднял с липкого пола куртку из тонкой черной кожи. Зачем-то обнюхал ее.

— Что, человеческим духом воняет? — рассмеялась рядом Ягра.

— Это куртка «Маруани» — того парня, что смылся.

— Я поняла. Так ты теперь, как собака, хочешь взять след?

Гриценко не ответил. Обыскал карманы куртки и к своему удовольствию вынул на свет божий маленький прямоугольник из плотной бумаги — визитную карточку. «Артем Бойко. Менеджер по продажам. Мебель для офиса и дома. „Бокс Лтд“, ул. Первомайская…» — прочел вполголоса Гриценко и вышел во двор, на лужайку для гольфа. В потухшем глазе прожектора отражался мертвый свет луны. Серега, слепо пробираясь к калитке, вдруг угодил ногой в лунку, ступив на что-то омерзительно мягкое. «Вот чертов гамбургер!» — ругнулся он, да тут же рассмеялся.

7

Весь последующий день Гриценко провел в компании новых приятелей-кровопийц. С рассветом, как и предупреждал Коровин, они не сгорели от жгучих солнечных лучей, зато в вурдовампах заметно поубавилось кровожадной активности, да и вид их перестал вселять ужас и омерзение: клыки спрятались, как телескопические антенны, с физиономий исчезли продольные красные полосы. Откуда ни возьмись на вурдовампов напала повальная зевота, движения стали замедленными и неточными. Подопечные Коровина с большой неохотой ворочали языками, лениво и совершенно бессмысленно пересекали туда-сюда комнату с высокими клетчатыми окнами на втором этаже старого деревянного дома. Их бесплодные шатания заканчивались тем, что вурдовампы один за другим падали куда ни попадя и засыпали мертвым сном. Ягра, продолжавшая подтрунивать над Гриценко и в обители вурдовампов, сдалась-таки дневной дреме, уснув в обнимку с проигрывателем «Аккорд-301». Пластинку на нем заело, и минуты три еще голосом Андрея Миронова неустанно повторялась команда: «Вжик! Выноси готовенького! Вжик! Кто на новенького?..»

Один Коровин держался молодцом. Непонятно с какой стати он сжалился над засыпающим на ходу Гриценко и отвел его в одну из трех комнат, расположенных внизу под черной лестницей. В комнате среди громадных стеклянных сосудов, пахнущих старой засохшей бражкой и мышиным пометом, Серегу и свалил шальной и дурной, как удар судьбы, сон.

Вот что приснилось неопытному вурдовампу Сереге Гриценко. Будто превратился он в своего бывшего обидчика Лысого-толстого и случилось с ним странное приключение…

…Элизабет Батори была трансильванской графиней. Клубничным бисквитным пирожным она предпочитала горячий кусок плоти, откушенный ею у какой-нибудь нежной служанки или хорошенькой валахской крестьянки. Элизабет Батори слыла самой известной женщиной-вампиром. Она жила на сто лет позже еще более знаменитого и ужасного кровопийцы — графа Дракулы. Но это совсем другая история.

Вернемся к нашей красотке — жгучей брюнетке с лицом безгрешного ребенка — белым, как молоко, с глазами желто-зелеными, как у уличной кошки. А какая чувственная фигура была у той трансильванской графини!

Однажды… Такое может случиться только в час гольф, когда в настоящее сквозь чащобу безвременья прорываются энергичные и упругие мгновения-мячи. Они врываются из прошлого или будущего и, точно кометы, тянут за собой шлейф фантастических событий, идей и людей. Такой удивительный шанс, который однажды дается нам, называется часом гольф.

…Однажды в час гольф в замок манерной и кровожадной графини Элизабет Батори ввалился Бритоголовый Здоровяк (тот самый молодой человек, которого Гриценко прозвал Лысым-толстым). Вот так — взял и ввалился в XVI век из века XXI. Едва равновесие удержал!

С ног до головы в фирмовой джинсе, с «Мальборо» в зубах, в ультрамодных солнцезащитных очках. В одном уголке рта жевачка катается, в другом — сигарета дымится. А вокруг — не то кино снимают, не то стены всамделишного склепа выросли. Бр-р-р!!

Неизвестно, кто от неожиданности больше обалдел: наш герой, вдруг оказавшийся в сумрачной комнате с допотопным убранством и столь же нелепой теткой, давящейся сырым мясом, или графиня Батори, в тот самый миг лакомившаяся сочными кусками своих подданных.

— Погоди, доем, — жуя, сказала Элизабет Батори и отщипнула серебряными щипцами от роскошной ляжки служанки добрый шматок сала. — Будешь мне на десерт.

— Ты че — спятила?! Людоед, что ли?! — возопил Здоровяк. — Блин, куда я попал?!

— Молчи, дурак! На дух не переношу вас, мужиков! Торко, обыщи незнакомца!

От стены отделился громадный космач — косматыми были даже волосы, торчавшие из его ушей. Седые крупные брови были похожи на два миниатюрных топорика. Торко оказался намного внушительней нашего Здоровяка. При виде гориллоподобной махины юношу охватил ужас…

— Это че еще за обезьяна?

Космач легонько двинул Здоровяку в челюсть, быстренько обыскал его и вместе с ключами, пачкой сигарет, мятыми гривнами и какими-то записками достал… презерватив в прозрачной упаковке. Графиня Батори долго вертела в руках диковинную вещицу.

— Чья… кожа? — наконец молвила она.

— Кожа? — переспросил Здоровяк и вдруг быстро нашелся: — Это не кожа, мадам, это — кишка!

— Так, значит, ты тоже того?.. — от удивления брови мадам Батори взлетели, как два топора перед тем, как опуститься на плаху. — Негодник, ты охотишься на молоденьких девушек?!

— Ну что вы, мадам! Я предпочитаю исключительно женщин в соку. Таких… как вы, мадам.

— А-ха-ха! — Элизабет Батори расхохоталась, едва не подавившись последним кусочком девичьей плоти. — Не хочешь ли ты сказать, что десертом будешь не ты, а я? Ну?!.. А что, это занятно: неотесанный проходимец, одетый хуже моего последнего крестьянина, намеривается угоститься мной в моем же фамильном замке. А-ха-ха!

— Мадам, вы меня не так поняли, — чуть смутившись, обратился к графине наш Здоровяк. — Я имел в виду совсем другое…

— Так что же? — сразу же потеряла к нему интерес кровожадная графиня Батори и потянулась к серебряным щипцам.

— Я хотел вам… хотел…

— Ну?! — крикнула графиня, схватив с блюда, забрызганного алой кровью, вместо серебряных щипцов черный длинный нож. Здоровяк, набрав полные легкие воздуха, выпалил залпом:

— Мадам, я хотел вам скормить самого себя!!

— Да? — несколько обалдела графиня.

— И для этих целей мне понадобится, как вы выразились, вот эта кожа, — Здоровяк кивнул на презерватив. — Я натягиваю ее на те части тела, которыми готов добровольно пожертвовать.

— Так приступай немедленно! — снедаемая любопытством, приказала мадам Батори. Ей ни разу не приходилось лакомиться мясом мужчин. О том, что с мужчинами можно еще и спать, она и вовсе не подозревала — графиня была лесбиянкой.

— Я готов, — Здоровяк принялся было стягивать с себя штаны, как вдруг вспомнил о косматом. — Пусть сначала эта обезьяна выйдет. Мадам, это большое таинство — мое жертвоприношение. Не гоже всякому встречному-поперечному о нем знать.

— Он мой слуга!.. Ну хорошо, — согласилась Элизабет Батори, в последний раз пригубив кубок со свежей кровью. — Торко, покинь нас… Пока я не позову.

…Не скоро графине Элизабет Батори удалось позвать верного слугу. Натянув презерватив, Здоровяк сначала «скармливал» свое мужское естество вампирскому ротику графини. Затем юноша как бы между прочим вспомнил, что у мадам должен быть еще один рот — там, ниже живота, и принялся щедро «кормить» и его. Но когда наш герой перевернул графиню на живот и уже собрался было «скормить» свой член незнакомой с таким «блюдом» заднице мадам, Элизабет Батори наконец поняла, что ее грубо надули.

— Сволочь, ты все это время трахал меня!

— Фи, мадам! Откуда вы знаете это слово? — опешил Здоровяк.

— С кем поведешься, того и наберешься! — парировала графиня Элизабет Батори и, с презрительной миной отвергнув мужское богатство нашего героя, хладнокровно перегрызла ему глотку.

Когда Торко вернулся в комнату хозяйки, мадам Батори с задумчивым видом помешивала в кубке с кровью коротким, чуть больше ее ладони, продолговатым предметом, сильно смахивающим на мужской член. Не глядя на слугу, графиня философски заметила:

— Никогда не доверяй другому то, что можешь сделать сам. Особенно, если это касается твоих дурных привычек.

…Пробудился Гриценко где-то часа в два пополудни. Солнце назойливо лизало его левый глаз длиннющим, на восемь минут полета, языком. Озадаченный сном, Серега поспешил поделиться впечатлениями с Коровиным. В тот момент Коровин занимался своими бакенбардами — подбривал их и подкрашивал черной тушью.

Когда Гриценко закончил рассказ, Коровин ничего не ответил, лишь многозначительно повел разлапистой бровью да подтолкнул Серегу в сторону, где висела удивительная галерея портретов — еще та мешанина из поэтов, композиторов и подозрительных личностей.

В первый момент Гриценко сначала почувствовал, а потом уже углядел изменения, которые произошли с чудаковатыми, как ему казалось, портретами. «Ну и ну! Это, значит, пока мы сосали кровь з тих клятых фашистив, здесь такое!.. У-у-у!» — поражался увиденному Серега, да и было от чего обалдеть.

Лица изображенных на портретах людей больше не напоминали размытые пятна и уродливые кляксы — все до одного портреты выглядели необыкновенно живыми и ясными. И слова под ними были написаны на понятном языке. А там, где раньше стояли чертовы буковки, Серега прочел одно-единственное слово: «вампир».

— «Исповедь с вампиром». Ну и ну! Я и не знал, шо Круз вампиров играл…

А дальше Серегу ожидал вообще полный мрак — вереница интернациональных портретов тех, кто в разные века, невесть чем озабоченный, творил поэмы о вампирах, пьесы о вампирах, оперы о вампирах, фильмы о вампирах или был сам таковым. Как, например, графиня Элизабет Батори. А ведь какая милая мордашка!..

Портрет князя Валахского был последним в той загадочной галерее. Проходя мимо него, Гриценко не удержался, ткнулся носом в короткую надпись:

— «Влад Тепеш-Дракул (1428/31-1476)…» Дракула!! Е-мое!..

Коровин молча сопровождал Гриценко, жарко дышал Сереге в затылок, а когда тот прочел надпись под портретом Валахского князя, неожиданно вцепившись в Серегины щеки, повернул к себе его голову. Затем Коровин поведал такое… И с чего это он вздумал откровенничать перед Гриценко? Кто его знает. Может, хотел его еще крепче опутать. Ведь правда и кровь — две жилы из одного каната. А поведал Коровин историю бессмертия своего.

…Отсчет своего бессмертия я веду от жаркого, изрыгающего кровь 15 июля 1410 года. Будь проклят тот день!.. Я встретил его верхом на коне — облаченный в тяжелые латы, рассекающий густой знойный воздух ленивым мечом. Жаворонок жалобно звенел над правым виском. Над лугом, которым мы шли, поднимался острый дух скошенной травы и свежего коровьего навоза. Пот ручьями катился из-под тесного шлема, сквозь открытое забрало я с восторгом смотрел на мир.

Слева тихой речной водой манила узкая полоска неба, облака казались песчаными берегами… Господь даже не намекнул, что этот благодатный мирный луг вот-вот обернется кровавым полем битвы.

Одним ударом чего-то очень тяжелого и тупого, ударом, пришедшимся мне в затылок, меня свалили с коня. Я потерял сознание, и это спасло мне жизнь.

…Я служил в войске Тевтонского ордена; в составе его передового отряда стремительно продвигался на восток, когда под прусской деревенькой Грюнвальд, щедро залитой июльским солнцем, нам пришлось принять бой. Дорогу на восток нам преградила разноголосая армия под командованием польского короля Ягайло, состоявшая из пестрого сброда — польских, литовских, белорусских, русских и украинских воинов. Этот «сброд» окружил наше доблестное войско и разбил.

О разгроме своего отряда я узнал потом, когда очнулся от беспамятства среди сотен трупов и раненых, созывающих птиц душераздирающими стонами.

Вместе с тремя рыцарями, чудом оставшимися в живых, мы бежали на северо-запад, углубились в леса, которых не знали, и вскоре заблудились среди янтарно-зеленых болот… Мои путники все до единого утонули, испустив беспомощный дух над обманчивой гладью бездонной топи.

Я должен был утонуть одним из первых, но случайно меня спас старик, назвавшийся лесным рыбаком. Он появился с восходом луны. Не издав ни единого треска, старик возник из мрачной чащобы, где может пробраться лишь лесная тварь и нечистая сила. Увидев, как я погибаю в болоте, он закинул рыбацкую сеть и вытянул меня к своим ногам. Взвалив на спину, отнес меня к озеру, спрятавшемуся за ужасными болотами, на краю прекрасной земли. То озеро звалось Илиаком, а имя старика звучало еще более странно — Тамриэль.

К Илиаку мы подошли на рассвете. Словно от чего-то спасаясь, Тамриэль бросился в пещеру, выходившую к самой воде. В пещере было мерзко и сыро, но старик запретил мне выходить из нее. Да я бы и не сделал этого, даже если бы захотел: казалось, я лишился последних сил. Я лежал в холодной сырой пещере, сверху капала студенистая дрянь, иногда с каменного свода срывались вниз сонные летучие мыши, норовя кривым длинным зубом пропахать на моем лице кровавую борозду. Я давно бы утратил всякую надежду, что когда-нибудь этот ужас кончится, если бы… не озеро.

Сквозь неплотно прикрытые веки я видел незамутненный голубой взгляд Илиака. «В Илиаке слилась сила нашего рода», — тяжело дыша, повторял Тамриэль, но так и не признался, кем был его род. А стоило луне вновь взойти на ночном небе, как старик в мгновение ока прокусил мне горло и высосал кровь. Не успев дать отпор, я потерял сознание — второй раз после обморока на грюнвальдском поле.

…Несмотря на густую, как деготь, ночь, мое отражение в прозрачном зеркале Илиака казалось белым, как китайское фарфоровое блюдо. Я пришел в ярость: из меня сделали вампира!

— и, оскалив клыки, кинулся на кровопийцу. Но Тамриэль, остановив меня взглядом, заявил, что он даровал мне бессмертие: «Теперь твоя душа не принадлежит ни Богу, ни дьяволу — ее не принял ни рай, ни ад. Отныне и навеки веков душа твоя принадлежит твоему нетленному телу. Ты — бессмертен! Тебе здорово повезло: ты принят в племя новых ариев — монталионов, поклоняющихся святому имени Крови. Ментором этого племени являюсь я, Тамриэль… Твоя миссия — увеличить ряды новых ариев за счет лучших носителей крови. Помни: кровь — молоко твоего бессмертия и одновременно духовный источник, питающий воды Илиака. Помнишь, я рассказывал тебе, что в Илиаке собирается сила нашего племени?..»

И тут только я разглядел, как к озеру нитями, лентами, рукавами сбегают кровавые реки. Коснувшись вод Илиака, кровь десятков тысяч новых ариев приобретала кристально чистый голубой цвет — цвет духовной силы, цвет разума новой расы.

Старик с удивлением обнаружил, что я не боюсь солнечных лучей. Для него же они были сущей угрозой, оставляя сильнейшие ожоги на его высохшем от времени теле. Напротив, я по-прежнему любил солнце, любил задремать под его теплыми лучами на пустынном берегу Илиака. За это Тамриэль назвал меня вурдовампом — вампиром-оборотнем, лишенным тех слабостей и недостатков, которые были свойственны обычным монталионам. В ответ я равнодушно пожал плечами, продолжая безмятежным взором озирать тихую гладь Илиака.

Но вскоре мое безоблачное существование прекратилось: Тамриэль, подробно рассказав о моей миссии охотника за лучшими носителями человеческой крови, дал мне первое задание. Я должен был переправиться через Па Манш и в угрюмой горной Шотландии раздобыть душу и кровь одного дерзкого графа… Прошло несколько десятков лет, пока мне поручили привести первого среди нас — князя Дракула.

Его подлинное имя было Влад III. Он происходил из прославленного рода Басараба Великого, деда звали Мирчей Старым (тот был отважным и мудрым воеводой, правителем Валахского княжества), а отец Влада, тоже Влад, но II, входил в орден Дракона (по-валахски — «орден Дракула»), основанный венгерским королем Сигизмундом Люксембургом для борьбы с турками… Мне надлежало завладеть Владом III Дракулом, юным князем валахским, обязанным воинственным прозвищем своему отцу.

Маленькое православное княжество, зацепившись за склоны Карпатских гор, вздрагивая по ночам от воя ветра в ущельях, не смея в полную силу насладиться красотами редких в этих краях лугов и речных пойм, на протяжении столетий переходило из рук в руки от одного правителя к другому — от венгров-католиков к туркам-мусульманам и снова к подданным папы римского…

У семнадцатилетнего Влада III, пол года назад впервые захватившего трон валахского господаря, было по меньшей мере два прозвища. Первое — «Дракул» — он получил по наследству от отца, смысл второго — «Тепеш» или «Цепеш» — я понял не сразу…

Наемником в войске венгерского короля я отправился в Валахию. Король намеривался свергнуть строптивого, несговорчивого князя и посадить на валахский трон своего ставленника. Наш путь проходил по земле богатой, хлебной и ремесленной Трансильвании — «страны по ту сторону лесов», или, как называли ее жившие там купцы, — Семиградья.

Семиградские купцы, льстиво улыбаясь, стелили нам под ноги фальшивые турецкие ковры, которые научились ткать так искусно, что даже турки диву давались. Нас щедро угощали яблоками, орехами и вином, но от трансильванского вина я молчаливо отказывался, храня жажду до назначенного часа.

На границе Трансильвании с Валахией, там, где стволы сосен превращаются в камень, а трава начинает расти корнями вверх, мы в прах разбили передовой отряд валахского воинства. Солдаты врага умирали с презрительной улыбкой на устах, будто делали нам одолжение.

С гор дул холодный пронизывающий ветер. Я упрямо карабкался по крутому склону, обмотав шею куском кожи валахского воина. Лошадь подо мной волком скалила зубы.

Уже было далеко за полночь, когда в двух или трех милях от Тирговишта — столицы Валахии — наша конница внезапно напоролась на засаду. Веревками и сетями опутали нас и, беспомощных, поскидывали с лошадей. На пеших обрушили град камней и град каленых стрел. Спины оставшимся в живых исполосовали железными плетьми, а потом, согнав в кровоточащее стадо, погнали в Тирговишт.

Дорога в маленькую столицу Валахского княжества вела такая узкая, стиснутая с обеих сторон черными, неприветливыми горами, что конвоирам пришлось построить пленных в длинную, как кишка, колонну с шеренгами всего в три-четыре человека. То тут, то там безжалостно врезались в воздух железные плети, коротко вскрикивали люди, а в высоком небе, величаво распластав широкие крылья, кружила хищная птица. Колонна неудачливых венгерских солдат и наемников-чужестранцев растянулась на добрую милю. Я шел среди тех, кто замыкал ту колонну.

Мы брели остаток ночи, не ропща и даже не пытаясь бежать, а на рассвете показались первые шесты с заточенными концами, на которых, проткнутые насквозь, в ужасных муках корчились люди. То были воины некогда непобедимой армии его величества короля Венгрии… Я спросил у молодого венгра, всю дорогу шедшего рядом со мной, что это за страшные пытки. Юноша, у которого непокорная шевелюра торчала из-под шлема, а усы от слез стали похожими на клок собачьей шерсти, отвечал, что это сад пыток, что он дело рук князя Тепеша.

— Тепеша? — переспросил я.

— Да. Тепеш означает «колосажатель». Искусству сажания на кол князь Влад научился у турков.

Мне стало не по себе. Я должен был выполнить свою миссию и уж никак не предполагал, что мне уготована такая участь. Но как Тепеш мог прознать, что кол — единственная смерть, перед которой я слаб?!

От волнения я почувствовал нестерпимую жажду и, проходя мимо одного очень высокого шеста, на котором в предсмертных судорогах вздрагивало тело несчастного, кинулся к нему. Конвоиры опомниться не успели, как я жадно приник ртом к столбу, по которому струилась теплая кровь.

Меня избили до крови, но на кол сажать не стали, а приволокли к князю Тепешу, кинули к копытам его коня.

— Ты кто? — спросил князь, неотрывно глядя сверху вниз на мой окровавленный рот (то ли разбитый валахским солдатом, то ли испачканный кровью жертвы). Я решил открыться владыке: сказал, что я монталион-вурдовамп, что прислан сюда, чтобы поведать бесстрашному князю о существовании нашего племени, что ментор Тамриэль ждет его на берегу озера Илиак, чтобы посвятить его, господаря княжества Валахского, в высшие таинства нашей веры.

— Кто твой бог? — спросил Тепеш и неожиданно предупредил, что если я солгу, то он прикажет посадить меня на кол. Рядом истошно орал пленный венгерский солдат — двое валахцев, грязно ругаясь, молотком вбивали несчастному в задницу кол. Я не знал, что сказать, но мне очень был нужен князь Дракул.

— Наш бог — это кровь. Она дарует нам вечную жизнь.

— Кровь не может быть ни богом, ни дьяволом. Потому что кровь — это слово, некогда сказанное богом. Кровь ни с чем нельзя сравнить и обменять на что-либо тоже нельзя. Не успеть! А знаешь почему?.. Мои люди поднаторели в сажании на кол!

— А-ха-ха!! — расхохотались рядом палачи. Князь не повел даже бровью, продолжая буравить меня взглядом темно-зеленых, как лесная топь, когда-то едва не поглотившая меня, глаз. Видя, что Тепеш непоколебим и умен, я отважился на последний шаг — пообещал приобщить его к мудрости монталионов здесь, в Тирговиште, в тысячах миль от священного озера Илиак.

Тепеш согласился, но при одном условии: сначала я должен был сотворить второе озеро Илиак в его родной Валахии.

— Ты говорил, что вы племя всесильных, новых ариев. Вот и докажи это! Бери сколько надо тебе людей, бери все! Но чтобы завтра озеро было!

Князь Дракул пожелал, чтобы второе озеро Илиак было вырыто не в столице княжества, а в замке Познари — личной цитадели Тепеша, однажды на Пасху построенной им на крови валахских богомольцев…

Мне дали в помощь триста пленных и с полсотни валахских солдат. День и ночь мы копали узкие каналы-арыки (я встречал их во время крестового похода в Аравию). Из растерзанных тел жертв, с шестов и мечей палачей в арыки стекала кровь, которой не суждено свернуться. Исступленный, я шептал над кровью заклинания монталионов, посыпал ее порошком, смолотым стариком Тамриэлем из сухих илиакских трав, пел рыцарские песни, которые знал с раннего детства… Чего я только не делал, чтобы избежать кола!

И — о чудо! — кровь не свернулась! Мурлыча о чем-то сокровенном, родовом, она стремительно неслась по узким арыкам к стенам замка Познари. По сотням арыков, как по артериям и венам, кровь спешила к месту, где она должна была слиться в единый мощный разум.

…Я и князь Дракул. Мы сидели одни в Круглом зале замка Познари, когда под ударами сотен кирок и топоров в окружавших нас стенах были пробиты торопливые бреши. Вместо дневного света в них хлынула кровь.

С ней происходило что-то невообразимое. Она менялась прямо на глазах! Кровь точно линяла, как большая красная кошка, линяла…

Совсем скоро жидкость, кристальной чистотой и неярким синим цветом похожая на воду, поднялась до середины щиколоток. Князь Влад, макнув руку в воду, мирно колышущуюся посреди его замка, коснулся своих губ.

— В ней больше смысла, чем в жажде власти, — признался он. — Я чувствую, как мой разум насыщается, а воля успокаивается. Я причастился к главному — крови. Но меня тревожит одно предчувствие, будто бы мне суждено расстаться… Обними меня и пообещай, что мое могущество не иссякнет, а кровь не выродится.

— Нет. Ты всегда будешь полон мощной крови, как бог полон любви. А когда сила ее будет ослабевать, ты найдешь возможность ее заменить. В тебе столько мудрости и греха, что ты обречен на бессмертие!

На прощание я сказал князю Владу: — Был ты князем Тепешем, а теперь станешь князем Дракулом.

С этими словами я порывисто обнял князя, но, почувствовав вблизи теплый запах живого тела, вмиг прокусил ему горло и долго пил кровь…

С того дня много воды утекло. А сколько крови вокруг убыло! Сейчас я точно уж не скажу, что стало тогда со мной, а что — с князем Владом. Времясмешенье, крововременье…

8

…У хозяйственного Коровина нашлась телефонная карточка. Гриценко сходил за квартал, позвонил дочери. Таксофон смотрелся грязно-серебристым грибом-трутовиком на обыкновенном бетонном столбе с кланяющимся фонарем наверху. Какой-то шутник опустил металлический обруч, к которому крепился таксофон, почти до самого низа столба, до краев дымящейся урны. Вот и пришлось Гриценко крутить номерной диск, сидя на корточках, и, морщась, нюхать смрад тлеющих окурков и прочего мусора. Серега хотел соврать Машке, что, мол, занят по горло, мол, во всю ищет работу, поэтому раньше ночи не жди и ложись спокойно спать, не волнуйся, мол, за отца… но дочери не оказалось дома.

Возвращаясь в обитель вурдовампов, он подобрал с дороги, среди листьев, замоченных с мокрой пылью (рядом сочилась, подтекая, колонка) три краснобоких яблока. Сполоснул под шумной струей воды и, пока шел, ни о чем не думая, съел их. При этом не понял ни вкуса, ни смысла такой пищи.

К вечеру, около пяти, когда солнце, будто передумав садиться, замерло на высоте птичьего полета и теперь с близких небес дарило наугад бесхитростное тепло и нежность, Гриценко отправился на Первомайку.

«Надкушенным яблоком август темнеет в ночи за окошком…» Нет, до наступления ночи оставалось не меньше четырех часов неги и ленивого покоя — милых каждому живому атрибутов последнего месяца лета. Да и денек, незаметно оборачивавшийся вечером, больше походил на целое яблочко, желтолобую антоновку. Скорее, даже на златоглавую луковицу — таким же запашком тянуло вокруг, сладковатым и острым одновременно, как от свежеочищенной цибули. Вдобавок из-за чьего-то стального забора в нос пахнуло пряным дыханием кориандра. Гриценко подивился своему обострившемуся, точно у собаки, нюху. Но главного запаха, который Серега безотчетно искал, нигде не было.

Наступила пора последних возвращенцев из летних отпусков, начиналась дружная копка картошки и время всяческих солений и маринадов. Август, точно ангел, спустился с небес и, на подлете благословив на подготовку к зиме, мягко подталкивал людей к участию в круговороте хозяйственно-обрядовых дел, повторявшемся вот уж какой десяток тысяч лет. Но Гриценко так далеко был от этого. Сейчас им двигало незнакомое чувство, которое бы в жизни он назвал жаждой мести.

Гриценко укрылся в сухом, казалось, безвоздушном сумраке кирпичной арки. Та находилась в доме, стоявшем почти напротив, под небольшим углом к офису фирмы «Бокс Лтд». Офиса-то, по сути, никакого и не было. По крайней мере снаружи не видать было. Лишь выкрашенная в черный цвет кованая решетка, огораживающая вход в полуподвальное помещение в двухэтажном особняке. Недавно его стены покрыли сиренево-розовой фасадной краской, и теперь домик сверкал в красноватых лучах заходящего солнца, точно свежеотчеканенная копейка.

С четверть часа пристально всматриваясь через дорогу — не показался ли за решетчатой дверью злыдень Артем Бойко, Гриценко вдруг сделал открытие: «Так то ж моя решетка! Ну и ну! Я ж ее полгода назад ковал!» В момент наивысшего изумления Серегу и застигла серо-голубая «пятерка». «Жигуленок» подъехал со стороны центра, резко припарковался справа от красной «дэу», заглушил мотор, но уже через три-четыре минуты завелся, когда, осоторожно отворив решетчатую дверь, на пороге показался Артем Бойко. Гриценко, разинув рот, успел только заметить, что «Маруани»-то теперь больше не «Маруани»: «Боже правый, в якой же перукарне его так обкорнали?!» — как в следующие десять секунд безжалостно стриженный Артем шмыгнул в «жигуленок», машина резво подала назад и, по-кошачьи взвизгнув тормозами, умчалась в центр. «Мать их!! Шо ж за гады мне дорогу перешли?!» — ругнулся вдогонку Гриценко.

Совсем стемнело. Серега бесцельно бродил по городу. Вздумал купить пива — передумал. Жажду испытывал, но хотелось не пива, иного… Вдруг вспомнил, что дома есть телефонный справочник. «По номеру телефона несложно адрес вычислить». И Серега махнул домой, вошел за полчаса до полуночи.

В доме было темно, лишь светился экран телевизора — шел какой-то триллер: вот на весь экран показали ужасно свирепую морду с могучими клыками. «Тьфу, как Машка такую гадость может смотреть!» Неслышно застыл на входе в комнату.

Дочь, почувствовав его присутствие, повернула к отцу лицо — даже в полумраке было заметно, какие у нее воспаленные, вспухшие от слез глаза.

— Привет, Марусь. Не знаешь, где телефонный справочник? — осторожно из темноты спросил Гриценко.

— Зачем он тебе?.. Там, в тумбочке под телефоном… Папа, где ты столько времени был? Опять ты, как той ночью… Я даже дяде Саше Спинову звонила…

Смутившись, Гриценко не ответил, вернулся в коридор, в темноте оступился, неловко покачнулся и дотронулся рукой до стального рожка для обуви, висевшего на гвоздике. В тот же миг Серегу будто током ударило: «Скоро двенадцать! Значит, я снова нечистью стану. А как же Машка?! Она же до сих пор ничего не знает! Шо будет, когда она увидит меня таким, с клыками? Мабуть, расстроится… Е, какое там „расстроится“! Я ж захочу ее… того самого!.. Может, и вправду сделать ее вампиром? Или, как там, вурдовампом? Шоб не мучилась. Боже, шо за мысли!»

А есть уже хотелось жутко. Но не борща, которым пахло с кухни, или картошки с грибами, или макаронов по-флотски… «Сейчас бы стакана три свежей крови, — глотнул мечтательно слюну Гриценко. Посмотрел на часы. — Еще пятнадцать минут, а уже как крови охота! Шо ж будет дале, когда стукнет двенадцать? Эх, мать их!»

И тут Серегу прямо-таки осенило, вовремя, можно сказать, осенило: станция переливания крови! «Есть же такая! Кажись, на Двадцать лет Победы. Там-то кровь должна быть обязательно! И грызть никого не нужно. Съезжу… нет, лучше схожу дворами, а то, не ровен час, загрызу кого-нибудь по дороге».

— Скоро буду, — Серега невнятно буркнул дочери — отвернувшись, та в отчаянии уткнулась лицом в ладони.

Гриценко стыдился своих намерений. Он жил на Красногвардейской, в квартале, который граничил с рядом магазинов, торговавших продуктами, обоями, шкафами-купе и компьютерами. Через семь минут Гриценко вышел к Дому связи. Навстречу попадались редкие прохожие — в основном выпивший народ, бабки, наконец свернувшие всепогодную торговлю семечками и цигарками, да зевающие мордастые таксисты, больше похожие на ночных рэкетеров, чем на услужливых водителей. Не оборачиваясь и не глядя по сторонам, Серега поднялся к спящему ЦУМу (стены его, с двух сторон обставленные лесами, находились во власти строительной лихорадки), оттуда минут за двадцать, если идти быстрым шагом, он должен достичь конечной цели. «Как же я проберусь на эту самую станцию, когда там на окнах и дверях наверняка решетки?» — внезапная тревога охватила Серегу. Однако не успел он толком поломать над этим голову, как ему буквально на голову упали какие-то парни.

Гриценко был на подходе к Липкам — части Петропавловской, называемой так из-за растущих вдоль улицы старых лип и еще из-за какой-то неизвестной Сереге традиции. Он хорошо запомнил тот момент: Серега как раз проходил мимо могучего дуба, рядом с которым была вкопана табличка: «Природно-заповідний фонд України. Дуб. Охороняється законом». Дуб, неслышно похрапывая, подпирал металлическую ограду, за которой укрылся вымирающий детский садик…

И тут на голову Гриценко, будто желуди, с дуба упали двое парней и еще трое перелезали через ограду. «Вы шо, хлопцы, — з дуба впалы?!» — с некоторым испугом возмутился Серега, стряхивая с себя нападавших. «Щас ты, бл…, побазаришь у меня! Кровью, сука, умоешься!» — кто-то, разя луковым перегаром, выпалил ему в лицо. И хотя мгла стояла почти что кромешная (ни одного горящего фонаря поблизости), Гриценко со всей ясностью разглядел, что нападавшие — далеко не «новые арии», а скорее всего дети пролетариев с какой-нибудь полу бандитской Баумановки, Косовщинской или Роменки. А судя по их крепкой комплекции и басовитым голосам, налетчиков смело можно было отнести к эдаким «сборовцам»-переросткам… Когда Гриценко увидел их, ему стало страшно. Не к месту вспомнил он боль и стыд недавних побоев, когда его ногами и клюшкой, клюшкой, клюшкой… Вдруг он углядел в руках одного из хулиганов черенок от лопаты. «Ох, заточили! Точно осиновый кол…»

И побежал трусливо вверх по Петропавловской, вдоль всякое видавших лип, прямиком к старому кладбищу. А те пятеро — следом за ним. Пыхтят, матерятся… Бах — в Серегину спину угодил камень, острючая боль поясницу пронзила, даже по ногам ударила. Гриценко и остолбенел. Чего это он в самом деле бежит, как поганый пес?..

Казалось, всего-то на миг смутила Гриценко та стыдливая мысль, и вот уже он сам себе ответ приготовил, как вдруг всколыхнулась топкая его память и вызвала из неразборчивых глубин своих образ… Лысого-толстого (первого, из кого вурдовамп Гриц высосал кровь). И не просто напомнила о нем — поведала новую историю, да с такими неожиданными подробностями…

…В замок трансильванской графини Элизабет Батори, родившейся черт знает когда — в 1560 году, внезапно ввалился Бритоголовый Здоровяк (знакомый нам по другой истории под именем Лысый-толстый). Свой девятнадцатый год рождения он отпраздновал накануне — 16 августа 2001 года.

— Опять ты, — поморщилась графиня. — Глаза бы мои тебя не видели!

В ответ Здоровяк лишь обреченно застонал. Мадам Батори, нехотя отложив в сторону недоеденную ногу молодой служанки, тихо приказала: — Поди сюда!

— Постойте! — Здоровяк принялся судорожно рыться по карманам.

— Зря стараешься. Больше не поймаешь меня… на резиновую кожу.

— А это? — Здоровяк предложил графине початую бутылку водки, прихваченную на похмелье. Понюхав, мадам Батори с отвращением оттолкнула бутылку:

— Как вы в будущем пьете такую гадость?!

— Тогда жевачку? — наш герой неуверенно протянул графине «Дирол».

— Зачем это?

— Чтобы жить с усмешкой.

— Что?! Да как ты смеешь! — закричала графиня, презирающая беспричинный смех и бестолковую радость. — А что это у тебя в том коробке? — вдруг заинтересовалась она.

— В каком? Вот в этом — спички, — и Здоровяк продемонстрировал мадам Батори, как зажигается спичка. Графиня вмиг обомлела от такого чуда.

— А вот в этом… Хи-хи-хи, — юноша глупо захихикал. — Здесь, мадам, колдовское зелье.

— Так уж и колдовское, — скептически отозвалась графиня, знавшая толк в черной магии. — Дай сюда… Трава. Опять вздумал меня дурачить?!

— Это не просто трава. Мадам, это марихуана, — оглянувшись по сторонам, заговорщическим шепотом выдал наш герой.

— Так что с того?

— Ну… Можно косячок курнуть.

— Зачем? — графиня сняла со стены плеть со стальными шариками на конце и приготовилась хлестнуть Здоровяка.

— Я же сказал вам: это колдовская трава. Она поведет вас в другие миры, раздвинет границы сознания…

— Если в тех мирах водятся молодые упитанные крестьянки, которые, увы, с некоторых пор перевелись у меня… Гони свой косяк!

Здоровяк курил марихуану, с упоением выдыхая дым в рот графини. Наш герой курил и одновременно целовал красивую мадам Батори, уже порядком прибалдевшую. Незаметно от нее юноша лишал ее одежды… Но представлялось ему совсем другое.

— …Такое даже под кайфом не привидится! — Здоровяк покрутил головой и побежал что есть сил.

Он бежал по пустынным ночным улицам маленького провинциального городка, разгоняя руками водянистый свет фонарей. Накрапывал дождь. Чугунные тела фонарей стояли, будто в поту, в мириадах черных капель. Фары авто алчно сверкали из ночи. Вокруг не было ни души, ни деревца…

…Элизабет с изумлением озиралась: вокруг было столько разноцветного света, невообразимого шума, музыки и чужих волнующих запахов. Тело само отдавалось новому ритму.

Лысый парень с красным камнем в мочке левого уха, назвавшийся ди-джеем Славко, командовал тусовкой, облаченной в блестящий шелк и искусственную кожу. По лицам танцующих стекали капельки пота.

Элизабет захотелось писать. Выйдя из туалета, где даже бумага была синтетической, она подошла к барной стойке и заказала бокал мартини. Фи! От мартини несло нашатырным спиртом! На голове бармена хорошо были заметны рожки, сзади между ног телепался черно-бурый хвост.

К своему стыду Элизабет почувствовала острый приступ голода. Ей казалось, что если сейчас же она ничего не съест, то непременно пропустит что-то очень важное, не узнает главного…

— Мистер дьявол, не найдется ли у вас чего-нибудь… настоящего? — с таким вопросом Элизабет обратилась к бармену.

— Настоящего? — ухмыльнулся бармен с рожками и хвостом. — Разве тебя зовут Ева?

— Нет. Я Элизабет Батори, продлившая свою молодость, купаясь в крови девственниц.

— Это круто. Тогда держи, — бармен протянул Элизабет яблоко…

…Кто-то дышал Здоровяку в затылок, кто-то наступал ему на пятки, а вокруг как назло — наглухо закрытые двери подъездов и ночных магазинов, ни души, ни деревца.

И вдруг впереди — какой-то одинокий ствол, мокрые ветки совершенно без листьев, будто на дворе конец октября.

Здоровяк с разбегу прижался к одинокому дереву, почувствовал беззащитный ток его сока. Подняв к ночному небу взгляд, полный слез, Здоровяк увидел яблоко. Единственное яблоко на случайном дереве. Юноша потянулся к нему всем телом, всей душой…

…Есть! Элизабет с оглушительным хрустом откусила добрую треть яблока — из него в лицо бармена брызнул алый сок.

— Ну и что теперь тебе ведомо? — вкрадчивым голосом спросил бармен, наливая Элизабет второй бокал мартини. Сейчас от вина пахло редким букетом трав.

— Не твое чертячье дело! Пора с этим кончать!! — угрожающе рыкнула Элизабет, показав бармену клыки…

…Они давно выкурили марихуану. Когда Здоровяк поцеловал графиню, та аккуратно отстранила его голову и со словами «Пора кончать!» впилась в горло.

Торко, равнодушно наблюдая за привычным зрелищем, громко, громче сосавшей кровь графини, грыз яблоко.

…Гриценко круто развернулся и хотел было с разворота заехать в переносицу первому «сборовцу», сломя дурную голову летевшему навстречу, да тот, гад, ловким оказался — под рукой проскочил. Зато второй налетел на Гриценковские клыки. Серега клацнул ими — и черенок для лопаты жалко звякнул об асфальт. Клацнул другой раз — и черная кровь фонтаном ударила из перекушенной молодой шеи. Но ни одной капли не обронил Серега, не дал пропасть кровушке, всю выпил без остатка. А мятое тело, будто пустую «тетрапаковскую» коробку из-под томатного сока, откинул прочь.

Ох и бежали от Гриценко, увидев такое, оставшиеся четверо! От одного из них явно воняло говном. «Сопротивление бесполезно!!» — вопил вдогонку как резаный Серега и ржал, ржал, сумасшедший…

Гриценко вмиг успокоился. И на хрена ему теперь та станция? Сыто икнув, пошел обратно домой. Потом, будто что-то вспомнив, вернулся, склонился над трупом, порыскал в карманах — нашел наполовину пустую пачку сигарет. Там же были спички. Мокнув спичку в каплю крови, сиротливо выступившую из раны на шее, написал на бумажной пачке адрес двухэтажного дома с клетчатыми окнами и запихнул обратно.

9

На подходе к своему дому Гриценко неожиданно невесть отчего забеспокоился, решил позвонить дочери. Благо забыл отдать Коровину телефонную карточку. Позвонил от Дома связи.

— Маруся, добре запри дверь и не пускай меня. Чуешь? Шо бы я тебе не говорил — не пускай… Нет, подожди, шо я несу? Закройся в туалете и… Меня сильно избили, Марусь, так я не хочу, шоб ты видела меня таким. Тьфу, вот беда, господи!

В коридоре было темно и тихо, слышалось лишь ровное мурлыканье работающего холодильника. Включив свет, Гриценко впился взглядом в телефонный справочник. Насчитал сорок две фамилии Бойко, сокрушенно покачал головой: «Мать честная, как же мне всех прозвонить?»

Набрал номер Сашки Спинова.

— Саня, ты спишь? У меня новая беда. Нет, Людка не вернулась. Я скажу. Только ты не смейся и не думай, шо я псих какой-то. Хорошо? Саня… Короче: меня укусил вампир. Слышишь — вампир! И теперь я сам стал вампиром, точнее, як его… вурдовампом. Мне тоже несмешно. Я уже загрыз двоих, Саня…

За спиной Гриценко раздался испуганный вскрик. Враз обернулся — дочь! В больших глазах — ужас, по лицу волнами пробегают то свет, то тень… Серега, рыкнув сначала нерешительно, потом, обнажив желтоватые, как у заядлого курильщика, клыки… Зверь восстал в Гриценко, он кинулся, ощерив клыки, на дочь, та, пискнув, шмыгнула в туалет, щелкнула изнутри щеколдой. Серега со всей дури забарабанил кулаками по двери, стал рвать ее когтями, пинать, биться плечом и орать не своим голосом: «Обмажься какашками, тогда я тебя не трону!!»

Давясь слюной, с треском выломал дверь — и тут же ему залепили глаза говном! Подавив в себе всхлип, дочь прошмыгнула под слепой рукой отца и, уже оказавшись за его спиной, дала волю чувствам. Рыдая и голося во весь голос, Машка выбежала из квартиры.

Сколько с того момента прошло времени — десять минут, полчаса, час… Сильно ссутулившись, тяжело дыша, точно зверь, который только что ушел от собачьей облавы, Гриценко поплелся прочь из коридора. Как вдруг ожил, застучал в спину частой пулеметной очередью телефон.

— Ты что ж делаешь, идиот?! — на том конце провода раздался возмущенный голос Спинова. — Дочь до смерти напугал!

— Я тебе говорил, а ты не верил: я вурдовамп!! — пришел в бешенство Гриценко и едва не разгрыз телефонную трубку.

— Лечить тебя надо! — не сдавался Спинов.

— Чем, осиновым колом?!

— Не знаю… Что ты собираешься делать? — Сашка неожиданно заговорил тихим, усталым голосом.

— Мстить.

— Что?! — вновь сорвался на крик Спинов. — Вампиры мстят?!

— Мне плевать на остальных! Для меня это… Як его?.. Во! Дело чести — перегрызть горло тому подонку, шо бил меня клюшкой по башке!

— Ты уверен, что хочешь смер… отомстить тому мальчику? — подумав минуту, спросил Спинов.

— Мальчику?! Бачил бы ты того мальчика! — Гриценко орал, словно лаял. Потом вроде как успокоился, царапнув клыком по пластмассе, недовольно засопел в трубку: — Шо ты имеешь в виду, Спинов?

— Ну, может, ты на нем хочешь сорвать злость, а виноват по-настоящему другой?

— Шо-то я тебя не пойму, Спинов. Ты шо, хочешь выгородить того ублюдка?! — рявкнул Гриценко и, в сердцах двинув пудовым кулаком по несчастному телефону, продолжал орать в испуганно запипикавшую трубку: — Только потому, шо я вурдовамп?! Не мешай, Спинов! Не вздумай вставать мне на дороге! А то я и твою кровушку высосу!..

…На солнце словно вспышка случилась: глаза Сереге выжигал ядовитый желто-зеленый свет, от которого, точно круги на воде, разбегались радужные кольца. Они засоряли собой Серегин взгляд, разбивали его ясную целостность, явившуюся ему всего на несколько дневных часов, но, столкнувшись друг с другом, тонули во взгляде, раскаленными обручами падали на дно и без того воспаленного Серегиного сознания.

Вурдовампы, взяв Гриценко в кольцо, посадили его лицом к будто разлинованному в клетку окну. Солнце и в самом деле жарило нещадно, чтоб ему пусто было! А может, во всем виновато окно? Может, в нем не простое, а увеличительное стекло? Тьфу, вот напасть! Тут еще Коровин с дурацкими угрозами…

— Где твоя дочь, Гриц? — Коровин подошел сзади к Гриценко, неподвижно сидевшему на стуле. Старый вурдовамп склонился над Серегой, коснувшись бакенбардой его левой щеки. — Где твоя дочь, я тебя спрашиваю?! — Коровин зашипел громко-громко, как гусь.

— В надежных руках, — ляпнул невпопад Гриценко. Наверное, жгучее солнце так на него подействовало.

— Что?! Ты пренебрегаешь нашим обществом?! Все слышали: Гриц презирает нас! — Коровин грозным взглядом обвел присутствующих — его глаза сверкнули радостным яростным огнем, не обещавшим ничего хорошего не только Гриценко, как изваяние, застывшему на стуле.

В полуденный час среди собравшихся здесь, на втором этаже старого деревянного дома, было немало тех молодых и праздных, что позапрошлой ночью были загрызены вурдовампами в гольф-клубе на Чугуевском. Теперь они сами стали нелюдями, теперь они сами были не прочь напиться человеческой крови, дай только дождаться ночи…

На вид еще совсем молодой, толстый здоровяк с бритой головой (на самом деле — почти двое суток как мертвец, которого Гриценко в жизни окрестил Лысым-толстым) ковырялся в носу. Значит, где-то рядом должны были ошиваться еще двое — Прилизанный и Бейсболка.

Тем временем, не вынимая пальца из носа, Лысый-толстый вдруг выпалил:

— Это Грицу дорого будет стоить!

— Дорого?! — взорвался Коровин и, обежав стул, чуть не впился хищным поцелуем в отмороженную физиономию Гриценко. — А ты знаешь, Гриц, что этой ночью мы напоролись на засаду?.. Трех наших какие-то козлы проткнули кольями! — Коровин вдруг как завизжит: — Это твоя дочь навела!! Да!!

— Чушь, бред! — закрылся рукой от Коровина Гриценко. — Я же сказал: она в надежных руках!

— Так, значит, это правда? — глаза Коровина были совсем близко, они расширились до невиданных размеров и налились желтоватым белком, став похожими на растекшуюся по сковороде яичницу. В желтой студенистой массе ужасных глаз вурдовампа пульсировала красная жилка. — Это правда, Гриц? Твоя дочь сбежала от тебя и настучала ментам… Нет, менты слабы против нас. Ну, я не знаю, кто были те гады, что закололи наших! Но твоя дочь ответит за это! Или погоди-ка… Вот что я скажу, Гриц: ты должен доказать нам свою преданность. Да, доказать! Приведи ее к нам или… выпей из нее кровь. Сам выпей!!

— Рехнулся?! — Гриценко, как ужаленный, вскочил со стула. Куда только девалось его напускное безразличие! (В ответ раздался угрожающий ропот и дружный рык вурдовампов.) — Это ж моя дочь, Коровин!

— Уже не твоя. Ты покойник.

Гриценко стремительно обернулся к тому, кто бросил эту фразу, прозвучавшую точно приговор, и встретился взглядом с Лысым-толстым — первым, из кого вурдовамп Гриценко высосал кровь. Тонкие бледные губы бритоголового толстяка искривила мерзкая улыбка, полная ненависти и презрения. «Все-таки я прав, — ухмыльнулся про себя Серега. — Месть существует и среди вурдовампов. Вот засранец — решил мне напакастить!»

— Ну так что — по рукам? — Коровин смотрел на Гриценко пронзительным, выжидающим взглядом.

— Что «по рукам»? — решил тянуть время Серега.

— Ты дураком-то не прикидывайся! — Коровин зло сжал длинные плоские губы, да так, что из нижней брызнула кровь. — Повторяю для особенно хитрых: или ты ведешь ее к нам, или…

— А если не то и не другое? Шо тогда, Коровин? — с нарочитым смешком перебил Гриценко.

— Тогда мы сами найдем твою дочь и прикончим! — звенящим, леденящим душу шепотом зашипел Коровину. — А потом загрызем твоих друзей. Как там его?.. Спинова. Да-да, Алекса Спинова и его башковитого сыночка! Ну?!

— Ладно, твоя взяла, — устало сдался Гриценко.

— Смотри, попробуй только схитрить!

Слова эти были сказаны не Коровиным, а вновь все тем же толстяком с выбритой наголо головой. Отныне на ней не вырастет ничего.

10

Вместо того чтобы сразу ехать домой и доказывать свою преданность, Гриценко махнул на Первомайку, к офису фирмы «Бокс Лтд». Решил еще раз попытать счастья: может, удастся-таки подкараулить того подонка — Артема Бойко, «золотого» юноши с лицом известного в прошлом французского музыканта.

«Погоди, „Маруани“, я еще отправлю тебя в космос!» — шагая к заветному двухэтажному особняку, Гриценко курил, не вынимая сигареты изо рта. Курил и совершенно не чувствовал вкуса… Как вдруг углядел метрах в тридцати впереди себя, как раз перед зарешеченным входом в «Бокс Лтд» знакомые серо-голубые «жигули». «Вот черт! — Серега зло посмотрел на часы: полпятого. — Опередили! Шо ж это за конкуренты, шо норовят мне дорогу перейти?»

Щелчком отбросив наполовину недокуренную сигарету, Гриценко подошел к машине, приник к неплотно поднятому боковому стеклу. На заднем сиденье, помахивая, будто веером, свернутой в трубку газетой, сидела жена. «Людка!! Вот те на! — изумлению Серегиному не было границ. — То-то, я вижу, тачка знакомая! Конечно, это же самого…»

— Ну, чего уставился? — Людка, развернув газету, до самых глаз закрыла ею лицо. Взглядом, настороженным и беспощадным, она следила за тем, что предпримет ее муженек. Тот молчал, не отводя глаз от газеты, словно нашел в ней нечто сенсационное.

— С чего это ты решил следить за мной? Неужто соскучился? — жена невесело ухмыльнулась.

— Ага, соскучился, — хриплым голосом соврал Гриценко.

— Давай проваливай, Сергей, пока Борис Савелии не вышел!

— Слушай, а он-то как раз мне и нужен! — снова соврал Гриценко.

— Это еще зачем? — Людка недоверчиво глянула на мужа.

— Да я у него, когда еще работал, денег занимал. Вот хочу вернуть, — Серега показал мятую пятерку.

— Дай, я ему отдам, — Людка протянула руку.

— He-а. Ты ему уже и так дала… шо хотела.

— Подумаешь, — Людка презрительно поморщилась. — Жди тогда. Он сейчас с Артемом выйдет.

— С кем?! — непроизвольно подавшись вперед, Гриценко навалился крупным грузным телом на дверцу машины.

— Что ты так орешь? Оставь в покое машину!.. С Артемом, племянником своим. Охраняет его Борис Савелии.

— Господи, от кого можно охранять молодого здорового хлопца?

— А я откуда знаю? Трое его друзей пропали… после одной драки, — Людка виновато-стыдливо отвела взгляд.

— Ну-ка, ну-ка, какой еще драки? — Гриценко чувствовал, как в нем, не подчиняясь его воле, поднимается неукротимая волна жгучей, точно влажная соль, ненависти. Затрещало, утопая в двери, под Серегиными пальцами стекло.

— Да одного мужика побили… кажись, даже до смерти, — Людка не смела посмотреть в глаза мужу.

— Кто убил? Те четверо придурков?

— А я почем знаю?! — Людка истерично взвизгнула. Вытерла выступившие слезы. — Я что, там свечку держала?

— Так откуда ты знаешь, что до смерти?! — Серега брызгал слюной в щель между верхней кромкой стекла и рамой дверцы.

— А-ха-ха! Ну, видать, не до смерти! — Людка вдруг хохотнула совершенно безумно и вызывающе.

— Это потому, шо я живой? — Гриценко сильно побледнел, внезапно на его лице выступили красные продольные полосы. — Стою щас перед тобой?

— М-м-м, — замычала жена. Она вздрогнула всем телом, быстро прикрыла рот рукой. Казалось, еще секунда — и Людку вырвет. Ее спасло только появление Приходько. Под руку с жутко бледным, прямо-таки сияющим мертвенно-бледным светом Артемом мастер возник на крыльце фирмы «Бокс Лтд». Их сопровождал плечистый охранник.

Гриценко успел шепнуть Людке: «Гляди-ка, не попадайся на моем пути. Ты хоть и сволочь, но жена. Не хотел бы я тебя…» — как услышал гневный окрик Приходько:

— А ты что здесь делаешь?! У?!

— Его вот жду, — кивнув на непрерывно вздрагивавшего Артема, честно признался Гриценко. Только вблизи он смог разглядеть источник чрезмерной, неестественной бледности парня: на его шею был надет довольно широкий, от ключиц до подбородка, металлический браслет. Кажется, на нем был выгравирован какой-то крошечный знак. «Неужто свастика? Нацист паршивый! Мать твою трижды в задницу!» — выругался про себя Гриценко, а вслух презрительно усмехнулся: — Бедный, как же теперь тебе девушки засосы будут ставить?

Усмешка у Гриценко вышла такой, что Артем в диком испуге шарахнулся в сторону. Приходько немедленно заслонил грудью племянника. (Охранник к тому времени спустился обратно в офис.)

— Прочь с дороги! — стараясь оставаться спокойным, потребовал Борис Савельевич. — Иначе…

Приходько распахнул полы пиджака — в глаза Сереге блеснул свежеоструганный осиновый кол. Гриценко инстинктивно попятился, но затем, сунув руки в карманы, заметил с иронией:

— Оставь его на ночь. Днем он тебе ни к чему. А то, не ровен час, посадят еще… за умышленное…

Когда Борис Савельевич, сидя за рулем, с хладнокровным видом поворачивал ключ зажигания, а Артем, усевшись рядом с дядькой, дрожащими руками застегивал ремень безопасности, Гриценко не сдержался. Лицо его исказила гримаса ненависти и ненасытной злобы.

— Все равно его достану! И тебя заодно…

Будто с охапкой хвороста, со связкой металлических прутов за плечами Гриценко поднялся на свою лестничную площадку. Полуденное августовское солнце, разморенное самим собой, лениво заглядывало в узкое лестничное окошко, точно сонный солдат в амбразуру дота.

…Ночь напролет, боясь зова дочериной крови, Гриценко пробродил по опустевшему, будто враз вымершему, городу. Никто не приставал. Один раз, правда, остановился рядом милицейский «бобик», и сержант, поленившись даже открыть дверцу, спросил, зевая, чего, мол, шатаешься без дела. «С гостей иду», — соврал-отмахнулся Гриценко и побрел дальше, не оборачиваясь. Но мент, неизвестно чем спровоцированный, нагнал его и потребовал дыхнуть. «На шо? Я ж не за рулем?!» — искренне удивился Гриценко и стал всматриваться в назойливого сержанта — на шее у того аппетитно пульсировала синяя вена. «От тебя не пахнет совсем!» — теперь пришла очередь удивляться сержанту. «Ну?» — не понял сначала Серега. «Ты ж в гостях, говоришь, был», — напомнил милиционер. «Ну так шо? Я не пить ходил, а бабу трахать.» — «А-а», — понимающе протянул сержант и резко сорвался с места. Только ментовский «бобик» и видели!.. Если бы сержант протянул еще несколько секунд, Гриценко не смог бы совладать с собой: так его возбудила аппетитная ментовская вена.

Провожая взглядом машину, он заметил на столбе не раз уж читанный указатель: «Ну зовсім задарма! Пиво, цигарки, горілчані вироби. 350 м». «Пиво, горилка. Задарма. Тьфу! На шо они мне? — Серега сокрушенно покачал головой. — Щас бы пол-литра крови!.. Или литр».

Возле мусорных баков Сереге повстречался бомж неопределенного пола и возраста. «Подь сюда, куманек», — позвал его бомж. «Шо надо?!» — беззлобно рыкнул на него Гриценко. «Местечко есть.» — «Какое еще местечко?» — «Ну и тупорылый ты! Вот здесь, в бачку-то! Подвинусь я, и соснем вместе. Вместе теплей, небось».

Хоть от бомжа воняло старой мочой, Гриценко, подавив в себе брезгливость, перегрыз ему месяцами не мытую шею. Но крови в бомже, к большому Серегиному разочарованию, оказалось ничтожно мало, точно кот наплакал. Если кот вообще умеет плакать кровавыми слезами.

Зато сон Гриценко приснился вполне кровавый и даже более того — постмодернистский. Не сон, а бессознательный перформанс! И опять на ту же трансильванскую тему (которая звучит значительно круче, чем тема трансвеститов) — о ненасытной кровопийце графине и ее назойливом друге, Бритоголовом Здоровяке. Так вот, стоило Сереге прикорнуть, прижавшись щекой к шершавой холодной стенке бака, как вдруг он услышал знакомое…

— …Ты просто невыносим! — воскликнула трансильванская графиня Элизабет Батори, когда Бритоголовый Здоровяк в третий раз возник в сумрачных апартаментах ее замка. — Кто только придумал этот час гольф!

— А как вы меня достали! — огрызнулся юноша, потирая шею. Он прекрасно сознавал, чем закончится очередной визит к кровожадной мадам. — Почему я реинкарнирую исключительно в вашем замке?! Причем постоянно в одну и ту же жертву!

— Ладно, не умничай! Выкладывай лучше, что принес! Марихуана есть?

— Да вы с ума сошли!! Какая марихуана?! Я из «Детского мира» иду! Вот, игрушку брату приобрел.

— Чего?

— Ваш юный друг хочет сказать, что в его руках вы видите «Гейм бой» — некую электронную игрушку, которую он захватил из будущего, — внезапно пояснил незнакомый мужской голос. Он принадлежал человеку, которого Здоровяк сразу и не разглядел. Незнакомец сидел на узком деревянном диване с невероятно высокой медной спинкой, достававшей до крошечного зарешеченного оконца. Человек сидел справа от графини, точно шахматный король рядом с ферзем. На лицо незнакомца падала такая густая тень (в отличие от мадам Батори, чье лицо прекрасно было освещено лунным светом, лившимся из окна), что наш герой, как не тужился, разглядел лишь бледную щеку мужчины да его пышные усы.

Тогда Элизабет Батори, словно прочтя мысли юноши, зажгла шесть свечей. В их вздрагивающем время от времени свете стало ясно видно лицо незнакомца — обескровленный лик призрака со следами жуткой-прежуткой красоты.

— Да вы никак покойник! — невольно воскликнул Здоровяк, пятясь к двери.

— Полноте, юноша, — миролюбивым тоном остановил его призрак. — Дайте-ка лучше вашу игрушку.

— А ну-ка немедленно отдай графу свой «гейм»! — потребовала мадам Батори.

— Графу?.. Это привидение — ваш муж?!

— Бестолочь! Мой муж воюет с врагами венгерского короля, а это… это…

— Граф Дракула, честь имею! — привстав, несколько церемонно поклонился призрак. — Не желаете: кровь турецкого янычара розлива 1461 года? — граф кивнул на бутылку, наполовину полную темно-рубиновой жидкости.

— Дракула! Вот те на! — обалдел Здоровяк. И вдруг у него ни с того ни с сего вырвалось: — Фак ю!

— Ну вот, не успели познакомиться, как уже на хер посылаешь! — обиделся Дракула, продемонстрировав тем самым знание современного разговорного английского. — Ладно, гони игрушку, иначе сейчас же горло перегрызу!

Повертел в руках «Гейм бой», потыкал на кнопки.

— Я чувствую с ней родство. Игрушка тоже питается кровью?

— Да вы что?! Какая кровь?! Это же игра про покемонов!

— Покемоны? — переспросил Дракула. — Карманные монстры? А-ха-ха! Как мило! И ты с ними сражаешься? О-хо-хо!

— Мы превратим тебя в покемона! Вот что мы с тобой сделаем! — выпалила графиня Батори. Ее грудь бурно вздымалась.

— Мадам, вы определенно перевозбудились! Так я непрочь… — съязвил Здоровяк, показав недвусмысленным взглядом на ширинку.

— А что если мы сами станем покемонами, а вас, мой мальчик, попросим убить нас? Если не убьете — пеняйте на себя. А? Элизабет, как тебе моя идея?

— Влад, я всегда доверяла тебе, но эта идея… По-моему, она слишком абсурдна.

— Элизабет, в жизни нет ничего абсурдней живого Дракулы!.. Итак, приступим…

…Без труда Здоровяк победил Бульбозавра — растительного покемона с мордой жабы, а ногами черепахи. Наш герой атаковал Бульбозавра, отхлестав его плетью из дубовых веток.

Дракула ловко перескочил из тела сдыхающего Бульбозавра в тело грозного дракона Чармандера — огненного покемона. Наш герой отважно дрался с Чармандером. До тех пор, пока неуловимый граф снова не поменял свою сущность — не принял обличье еще более могущественного дракона Драгонайта.

Мадам Батори тоже не дремала. В образе психических покемонов она напала на юношу, к этому времени только-только разделавшегося с Драгонайтом. Одну за другой Здоровяк уничтожил все три ипостаси графини — Абру, Кадабру и Апаказам. Тогда мадам Батори превратилась в громадного, размером со слона, кота-монстра по имени Спорвекс…

Бой продолжался. Здоровяк умело сражался волшебными зернами, способными отбирать у врага его энергию. Впереди оставалось совсем немного: овладеть чудесной дудочкой Покефлаут, которая поможет одолеть оставшихся покемонов. Но Покефлаут надежно охранялась ужасным психо-призраком Спетро. Как нетрудно догадаться, им обернулся вездесущий оборотень — граф Дракула.

Но наш герой не падал духом, держался молодцом. Можно только удивляться его самообладанию и находчивости! Здоровяк прознал, что оружие против Спетро называется спетротондо, и вот-вот должен был его раздобыть… Как вдруг в игрушке сели батарейки.

В первый момент Здоровяк ужасно обрадовался. Еще бы: ведь вместе с игрой прекратили существование и зловредные вампиры! Но потом, когда до юноши дошло, что отныне и до самой смерти ему суждено торчать в этом мерзком замке, в этой дикой, глухой Трансильвании… Одним словом, когда наш герой понял, что его ждет, он сильно психанул и швырнул игрушку о стену.

«Гейм бой» вдребезги разлетелась. Разбилась — и освободила вампиров. Граф и графиня — больше по долгу службы, нежели из-за ненависти или злобы, накинулись на несчастного юношу и тотчас лишили его жизни и крови.

11

Поднявшись из мусорного бака ни свет ни заря, умывшись из ближайшей колонки, Гриценко бодрым шагом направился на завод. На проходной охранник, которому Серега по пьяни не раз бил морду, забыв потребовать пропуск, спросил: «Че, забыл что?.. Тебя ведь турнули… того… с завода? А? Ха-ха-ха!» — «Турнули. Но представляешь, заставляют гады день отработать!» — поделился сокровенным Гриценко. «Да ну! — разинул рот охранник. — Проходь тогда».

В цеху по-прежнему пахло родным и надежным. Оказавшись под его высокими закопченными сводами, Гриценко первым делом отыскал Митьку Козлова, слесаря четвертого разряда и неплохого газосварщика. Не приятель, но в деле сгодится.

— Мить, не в службу, а в дружбу. Подсоби шабашку сварганить.

— Шо за шабашка-то? — спросил Козлов, осторожно оглядываясь по сторонам. — Щас Приходько нагрянет и тебя и меня за яйца возьмет.

— Не возьмет. У мастера две руки, а у нас-то яиц — четыре!.. Ну, если серьезно, есть возможность заработать.

— Ладно, говори, что нужно.

— Клетка нужна, разборная, из круга диаметром не меньше 24 мм, да еще с дверкой. Но это не все. Надо, Митя, еще челюсть сделать, вставную, из корундового сплава.

— А это еще на что? — удивился Козлов.

— Лучше не спрашивай, Митя. Сам не знаю.

— Ну а размеры-то… челюсти?

— С меня снимешь, Митя, с меня.

Вот и принялись за работу. Часа через два с половиной с шабашкой было покончено. Из соседнего цеха, натерпевшись насмешек, Козлов принес новехонькую вставную челюсть, не из корунда, но тоже из очень прочного и твердого сплава. К тому времени Гриценко закончил с клеткой — отдельные ее фрагменты были сложены в углу, подальше от любопытных глаз.

— На, примеряй, — оставаясь совершенно серьезным, Козлов протянул Сереге челюсть. Тот примерил — челюсть отлично села сверху на его здоровые зубы.

— Ну, прямо как на меня шили, — пошутил Серега.

— Теперь деньги давай, — не глядя в глаза, потребовал Козлов.

— Погоди, будут деньги. Клетка-то не готова! Приедешь сегодня после работы ко мне домой, сваришь эти куски. Я у знакомых сантехников возьму аппарат, электроды и баллон с газом.

— Да никуда я не поеду! — возмутился вдруг Козлов. — Мне лопаты готовить надо. Послезавтра картошку копать!

— Не приедешь — денег не получишь! — пригрозил Гриценко.

…И вот Гриценко со связкой будущей клетки за плечами и вставной челюстью в кармане стоял на родной лестничной клетке. Спиной к Сереге, немного нагнувшись, прижавшись ухом к Гриценковсой двери, замерла соседка из квартиры справа. У соседки — вдовы лет сорока пяти-пятидесяти — был замечательный зад, чью порочную привлекательность не смог скрыть даже просторный халат. Над этим задом работал и в итоге сдавался не один мужчина. Вот, к примеру, муж рано сошел с дистанции…

— Шо там, Валентина Сидоровна? — уважительно поинтересовался Гриценко, опуская на бетонный пол металлические прутья.

— Шумит у вас в квартире, Сережа, будто вода хлыщет, — даже не моргнув глазом, сообщила соседка. Всю сознательную жизнь Валентина Сидоровна прожила в обществе интеллигентных, вялых мужчин, а к Гриценко после ухода от него жены начала проявлять прямо-таки нездоровый интерес.

— Все мотет быть, Валентина Сидоровна. Щас мы эту воду мигом заглушим, — пообещал Гриценко, вступая в темноту своего коридора. — А вы как-нибудь заходите на чай… Нет-нет, не сейчас. Вы ж знаете: делу время, потехе час.

— Всего час? — разочарованно переспросила соседка и развела руками, когда Гриценко бесцеремонно захлопнул перед ее носом дверь.

Дома было тихо и сухо. Свалив в кучу стальные ребра клетки, Серега сбегал к сантехникам, одолжил на час все, что необходимо для газосварки, на горбу притащил на четвертый этаж и стал, немного нервничая, дожидаться Козлова. Вскоре тот появился, уже слегка навеселе. «О, да тут все готово!» — похвалил Серегу. Митька быстро сварил стенки клетки, установил дверцу.

— А замок? — Козлов повернул голову к Гриценко.

— Держи.

— Зачем тебе все это? — не выдержал, полюбопытствовал таки Митька.

— Не твоего ума дело! — Гриценко неожиданно психанул, когда все было готово и клетка «украсила» центр его комнаты. — Давай проваливай! Разговорчивый какой нашелся!

— А деньги? — напомнил несколько опешивший Козлов.

— Деньги?! — рявкнул Гриценко — А этого не хочешь?! — Серега широко разинул пасть — на Митьку Козлова нацелились черные резцы и клыки, сделанные им же самим из суперпрочного сплава.

— Не дури, — струхнул Козлов, вспомнив страшные истории, которые с недавних пор поползли по городу. — Нечего из себя вампира строить!

— А я и есть настоящий вампир! — хохотнул Серега и для острастки клацнул твердосплавными зубами. Козлова словно ветром сдуло.

Гриценко, довольный собой, обошел клетку, поглаживая еще теплые после сварки прутья. Зазвонил телефон.

— Я узнал его адрес, Сергей! — голос Спинова на другом конце провода был заметно взволнован. — Более того… я выяснил одну очень важную вещь…

— Шо Артем племянник Приходько? Гы! — Гриценко непроизвольно рыгнул в телефонную трубку.

— А, так ты уже знаешь? — голос Спинова оживился.

— Да, но сейчас мне нужен не этот поганец, а… моя дочь.

— Ты с ума сошел!! Ты хочешь ее погубить!

— Заткнись!.. Извини. Я хотел сказать… Саня, я не могу без ее любви!

— Да ты спятил! Какая любовь?! Ты же вурдо… Да ты же вампир!! — Спинов истошно орал. Чувствовалось, он был одновременно в ярости и отчаянии. Оба чувства мгновенно передались Гриценко.

— Ха, Спинов! Вчера ты посмеялся над моим желанием мстить!

— Месть еще куда ни шло, но любовь…

— Чем хуже мести любовь?! — Гриценко рассвирепел.

— При чем тут хуже!.. Любовь вампира… Это слишком, Серега, слишком!

— Брось, нечего из себя строить!

— Ну что ты задумал, о Господи?!

Наступила пауза. Не отрывая трубки ото рта, Гриценко глянул в открытую дверь, ведущую из коридора в комнату, в их с Людкой бывшую комнату, глянул на стоявшую там клетку — в сером сумеречном свете наступившего вечера клетка приобрела мрачноватый свинцовый оттенок.

— Саня, я хочу разделаться с ними всеми скопом, а дочь использовать, как приманку.

— Да ты настоящий изверг! Бога в тебе нет!

— Не болтай чепухи! Дочь будет надежна защищена. Я придумал гарный план, а сегодня привез с завода клетку.

— Клетку?

— Да, сварил из 24-миллиметровых прутьев. Ни один гад не разогнет!.. Даже я.

— И все же это большой риск. Я думаю, все равно нужно…

— Не сомневайся! Ключ только у дочери. А замок я так установил, шо его фомкой ни за что не сорвешь! Кровососы обязательно клюнут, а тут охотники за вампирами с осиновыми колышками!.. Саня, ты должен их найти.

— Где? Впервые слышу, что есть такие охотники.

— Позвони Женьке Безсонову. Он все ж таки в газете работает, пусть наведет справки. Только быстро давай!

— Погоди, — в голосе Спинова послышалось отчаяние. — Мне кажется… Я должен проверить надежность клетки. Вдруг ты что-то не учел?

— Смеешься, Спинов?.. A-а, ладно, если не лень — валяй! Я сейчас уйду ненадолго, ключ под ковриком оставлю.

— Спасибо, Серега, но…

— Ну шо еще? — Гриценко явно терял терпение.

— Какой ты замок поставил?

— В клетке что ли? Не боись, приятель! Замок просто класс! Бельгийский, «Кале»…

Гриценко вернулся, когда Машка уже была дома. Отчего-то не смея глянуть отцу в глаза, она быстро накрыла на стол. Встав на входе в кухню, опершись плечом о дверной косяк, Гриценко залюбовался дочерью. Тонкая, как стебелек, в вареных джинсах и топике цвета осоки, еще больше усиливавшем сходство с молодым побегом или стебельком, в эти минуты Маша была тиха и проворна. Ее движения, быстрые и точные, будто убаюкивали взгляд Гриценко, отвлекая от тех мыслей, с которыми он сюда пришел. Длинноногая, с тонкой талией, уже волнующими мужской взгляд кувшинками грудей… Затаенный страх, который угадывался в несколько напряженной ее мимике, делал юное лицо дочери еще красивей.

Они молча и скромно поужинали. Серега, к которому вновь вернулась темная его дума, рассеянно ковырял вилкой в тарелке. Со все возрастающим страхом дочь смотрела на нетронутый ужин отца.

Маша молча вымыла посуду и наконец обратила на отца немой взгляд.

— У нас нет другого выхода, Машенька! — начал было оправдываться Гриценко, но тут же взял себя в руки: — Все будет хорошо. Полезай в клетку, там тебя никто не тронет.

Маша, опять потупив взгляд, вошла в клетку, стоявшую посредине родительской комнаты, и замерла, не зная, что дальше делать. Гриценко быстро, даже суетливо, запер за ней дверь ключом, торчавшим в замке. Немного помедлив, протянул ключ дочери.

12

Через четверть часа пришел первый вурдовамп. Это был Миц. Низкорослый и тощий, зато необыкновенно вертлявый, подвижный, он ринулся в комнату с клеткой, но на пороге замер и, точно голодный пес, жадно втянул носом воздух. При этом глаза его хищно заблестели. В предвкушении скорой жертвы Миц в течение нескольких секунд быстро-быстро извивался тонким телом, еще больше став похожим на собаку, виляющую хвостом.

Затем Миц буквально впрыгнул в комнату, не глядя на оцепеневшую от ужаса девушку, три раза обежал вокруг клетки и вдруг с диким визгом кинулся на нее, словно бешеная обезьяна, повиснув на стальных прутьях. В ответ звонкой шрапнелью ударил девичий визг — зажмурив глаза и зажав руками уши, Машка что есть мочи визжала и топала ногами. Закончилось все так же неожиданно, как и началось: взбешенный Гриценко влетел в комнату и ни слова не говоря выволок за шиворот Мица. Тот совершенно опешил от такого отношения к себе. В доме Гриценко опять наступила тишина, но ненадолго.

За полчаса до полуночи стянулись все вурдовампы. Пришли и два неразлучных приятеля — Лысый-толстый и Бейсболка. Правда, на этот раз кучерявый юноша пришел без привычной шапочки. Зато на голове Коровина глубоко сидел громадный трехзубчатый колпак с тремя кисточками. Дурацкий колпак поразил даже Гриценко: согнутый пополам набекрень, он потешно кивал-покачивался при каждом шаге Коровина. Вдобавок из-за этого странного, напяленного почти на самые глаза головного убора у предводителя вурдовампов идиотски топорщились густые и жесткие, как проволока, бакенбарды. Коровин расхаживал взад-вперед, быстро-быстро щелкал языком, свистел искусно и целыми звонкими россыпями, точно молодой соловей, и нес всякую белиберду.

Однако впечатление шута и пересмешника, которое поначалу произвел вид Коровина, немедленно развеялось, стоило лишь на его лице мелькнуть знаменитой зловещей улыбке. Гриценко вмиг стало не по себе, когда он невзначай задержал взгляд на длинных и тонких, вытянутых в струну Коровинских губах. Серега уже видел, какое страшное оружие скрывается за ними.

Вурдовампы, переговариваясь между собой на шелестящем и беглом, как степной пожар, языке, не совсем понятном Гриценко, принесли с собой какие-то пакеты и торбы. Выяснилось, что нелюди неожиданно решили устроить пир. Они вынимали из пакетов разную снедь, никак не сочетавшуюся между собой по вкусовым качествам, зато объединенную одной идеей, точнее, одним цветом (красным, красно-оранжевым) и формой (каплевидной, шарообразной). Гриценко во все глаза глядел, как Ягра и Шабар расставляли на столе, принесенном в комнату из кухни, тарелки и судки с красной икрой, клюквой в сахаре (сахарная глазурь треснула, из нее, словно птенцы из скорлупы, вылупилась рубиновая ягода), большими круглыми пирогами, сверху по кругу украшенными красной ягодой — поричкой, калиной и нездешней брусникой.

Никто из вурдовампов даже не притронулся к этой драгоценной пище, подобно тому, как актеры не спешат закусывать бутафорскими окороками и яблоками, а посетители музеев — пригубить тамошнего вина (даже если бы такое и позволялось), выставленного в качестве экспоната. Все как будто чего-то ждали, продолжая обмениваться фразами на непонятном Гриценко, шелестящем языке.

Наблюдая это странное сборище, Маша сжалась в дрожащий комочек, в испуге забилась в угол клетки, самый дальний от зловещего застолья. Дочь безуспешно пыталась привлечь внимание отца, то и дело бросая в его сторону немые, проникнутые безграничным отчаянием и мольбой о помощи взгляды. Однако Гриценко не реагировал ни на какие сигналы дочери. Словно очарованный, убаюканный неизвестной речью, он сидел, слегка сгорбившись, за столом, уставившись в какую-то его точку неподвижным, неживым взглядом.

С пиром раз и навсегда покончил Коровин. Из небольшого темно-синего флакона он облил блюда прозрачной жидкостью и, чиркнув зажигалкой, поднес ее к ближайшему пирогу с калиной. В тот же миг стол охватило шустрое пламя, вурдовампы одобрительно загалдели, Коровин властно щелкнул пальцами, и бритоголовый толстяк и его кудрявый приятель послушно схватили полыхавшую скатерть и, выскочив на балкон, кинули вниз. Когда они вновь садились за стол, пробило полночь.

Как по команде, будто телескопические антенны из радиоприемников, из длинногубых ртов вурдовампов вылезли клыки. Клыки-антенны, настроенные на одну-единственную волну — ту самую, что генерируется человеческой кровью.

Коровин, азартно потирая руки и в то же время не смея оторвать глаз от пола, обошел раза три клетку. Колпак на его голове послушно кивал, спеша согласиться с его темными мыслями. Вдруг Коровин резко крутанулся на каблуках, повернувшись к Гриценко.

— Гриц, отдай ключ, — с мягкой угрозой потребовал предводитель вурдовампов.

Гриценко, продолжавший сидеть за голым, оставшимся без скатерти столом, еще ниже опустил голову. Маша же, услышав, чего хочет этот ужасный дядька в шутовском колпаке и с косматыми бакенбардами, задрожала с новой силой. Точно птица, порывисто взмахнув руками, она прижала их к заплаканным глазам.

— Ты зачем нас позвал, Гриц?.. Ты хочешь отдать ее нам? — сведя, как филин, брови, Коровин низко-низко наклонился к Гриценко.

— Нет, — тихо ответил тот.

— Тогда зачем?! — Коровин зашипел. Казалось, вот-вот он перейдет на свой шелестящий, как плащ смерти, язык.

— Она моя, — по-прежнему не поднимая головы, сказал Гриценко. — Она моя кровь. Нет ничего желанней родной крови! — Серега в сердцах стукнул кулаком по столу. Все вокруг оцепенели. Дочь сквозь пальцы со страхом наблюдала за отцом. Даже Коровин задумчиво так спросил:

— Хм, ты хочешь доказать, что ты наш?

То, что произошло в следующую секунду, привело в сильное замешательство уже настроившихся на легкую кровь вурдовампов, а Коровина заставило невольно отпрянуть. Гриценко вдруг заорал, завопил ужасным голосом, впившись сумасшедшим взглядом в покрывающегося красными полосами Коровина:

— Плевать мне на вас!! Я хочу одного — крови! Чтобы этой крови было как можно больше!..

Гриценко смолк так же внезапно, как начал орать. Прищурившись, он глянул из-за плеча Коровина, продолжавшего медленно пятиться, в сторону клетки — туда, где умирала от страха бедная девушка.

— Когда-то… пятнадцать лет назад я одолжил ей кровь, — едва слышно произнес Гриценко и вдруг вновь как с цепи сорвался. — А сегодня я собираюсь забрать свою кровь назад!!

— Отец, ты предатель! — вскрикнула Маша и заплакала, но не пуская слюни и не голося, а тихо и не по-детски кротко. В ответ Гриценко дико расхохотался и, опрокинув на сидевших напротив вурдовампов стол, кинулся к клетке. В руке безумного Грица сверкнул ключ. Коровин во все глаза глядел на Серегу, во взгляде главного нечеловека читалось высшей степени изумление и восторг.

Гриценко попытался с ходу вставить ключ в замок — безуспешно.

— Гриц, не спеши, мы с тобой! — раздался позади подбадривающий голос Коровина. Гриценко еще раз нацелился на крошечный замочный паз, пихнул в него ключ — опять не идет.

— Вот зараза! Машка, что с замком?! — по-звериному взревел Гриценко. — Я же сам его за тобой запирал!.. Постой, это что же… — до Сереги наконец дошло. — Дрянь, ты поменяла секрет замка!!

— Это Александр Васильевич! — закричала Маша — Я… нет, я верила тебе, а ты!.. Откуда он знал, что ты вместе с ними?! Я ненавижу тебя! Ты вампир!

Вурдовампы бросились на штурм клетки. Расталкивая друг друга, злобно сопя и сыпля неизвестными проклятиями, они принялись безудержно трясти клетку. Однако все их усилия разогнуть 24-миллиметровые стальные прутья ни к чему не привели. Тогда, ужасно тараща на Машу глаза (краснючие, точно клюква, вылупившаяся из бледной глазури), они стали просовывать между прутьями непомерно длинные руки (Маше казалось, они и дальше продолжают расти) с крючковатыми когтями. Что вурдовампы только не делали, как только не изворачивались, силясь дотянуться до вконец обезумевшей девушки! Наконец они опрокинули клетку.

Машу прорвало. Больше не стыдясь своих чувств, наконец вытесненных на поверхность сознания ее страхом, густым и крепким, как крещенский мороз, она звонко заверещала. Вспыхнувшая в ней жажда жизни придала ее голосу не замеченную в ней раньше страсть и силу. Маша громко, как позволили ей легкие, позвала на помощь: — Мамочка, где ты?! Боже, спаси меня!! Ну где же охотники за вампирами?!

Коровин, гневно сверкнув очами, немедленно отреагировал на зов девушки:

— Ишь чего захотела! Думала, что спасут?! Хотела нас подставить?! В засаду заманить хотела?! У-у-у, не выйдет! Вон он, погляди, твой охотник, спаситель твой, ха-ха-ха! Видишь, как пытается перегрызть прутья! Зачем?! Чтобы вернуть себе свою кровь!! Ха-ха-ха!

«Перегрызть прутья! — будто током ударили Гриценко эти слова Коровина. — Перегрызть? Как я мог забыть?!» Гриценко выхватил из нагрудного кармана рубашки вставную челюсть из твердосплавного материала и со второй попытки насадил на свои клыки. Как одержимый, Серега бросился грызть решетку. В стороны, точно из-под мощной фрезы, полетели стальные опилки. Обступив тесным кольцом Гриценко и решетку (Маша, увидев такое, к своему счастью, тут же потеряла сознание), вурдовампы одобрительно щелкали клыками, свистели, улюлюкали и харкали под ноги чужой, давно проглоченной кровью. «А ты, Гриц, не такое уж и чмо!» — похвалила по-своему Ягра.

— Сопротивление бесполезно!! — отплевываясь металлической стружкой, исступленно ревел Гриценко.

Неизвестно, сколько еще оставалось неперегрызенной стали, когда в комнату ворвался Сашка Спинов. Перед собой он держал два белоснежных свежевыструганных кола, кое-как сложенных крест-на-крест. Руки Спинова заметно дрожали.

В этот момент большая часть вурдовампов была увлечена атакой на клетку, и появление непрошеного гостя заметило лишь двое-трое кровопийц, бесновавшихся возле двери в комнату. Они яростно работали локтями, пытаясь прорваться сквозь толпу собратьев к вожделенной клетке, когда за их спинами вырос человек с осиновыми кольями. От неожиданности кто-то из вурдовампов возмущенно-испуганно ахнул, беспомощно клацнул клыками, попятился в страхе, наступая на ноги собратьям… Но уже в следующую минуту кровопийцы пришли в себя: вслед за ропотом раздались проклятия, угрозы, призывы «пустить на сок засранца!»

Сам же Спинов встал как вкопанный на пороге. Мягко говоря, он оробел, увидев толпу бесновавшихся клыкастых людей. Однако призыв пустить его на сок внезапно разозлил Сашку, и он, жутко матерясь (может быть, впервые в жизни) и непрерывно осеняя кровопийц осиновым крестом, кинулся в их гущу и продырявил первого же вурдовампа, попавшегося ему на пути. Кол легко прошел насквозь: проткнув ткань какой-то одежды, он вышел между лопатками кровопийцы в виде громадного алого маркера. Разинув рот (с клыков закапала зеленая слюна), вурдовамп пару раз вздрогнул, будто его ударило током, покачнулся… и вдруг разлетелся на куски в разные стороны. Словно его не колом проткнули, а взорвали противопехотной гранатой, которую Спинов вместе с колом умудрился запихнуть в живот кровопийцы.

От такой лихой кончины врага Спинов растерялся, зато вурдовампы еще больше озверели. Враз отхлынув от клетки, клыкастой оравой бросились на Сашку. Вперед вырвался Гриценко, вид его был ужасен и мерзок — подлинно нелюдь! — в особенности глаза: не красные, наполненные кровью, а матово-черные, цвета застоявшейся таежной воды, заживо захороненной в дремучей чаще… Глаза Гриценко приобрели громадную шарообразную форму, вмиг напомнив Спинову шарики от «мышек», встроенных в ноутбуки.

Увидев, как его дружно атакуют, Спинов не на шутку струхнул, даже пукнул нечаянно и, позабыв про второй кол, кинулся наутек. Но тут же споткнулся о порог и едва не параллельно бетонному полу вылетел на лестничную площадку. К счастью, приземление 36-летнего Александра Спинова прошло более-менее удачно: прямо на вздымавшуюся волнами (по всей видимости, от бушевавших внутри душевных циклонов) грудь Валентины Сидоровны. Соседка по обыкновению как бы невзначай оказалась перед дверью Гриценко. В качестве оправдательного документа или, точнее, улики в правой руке Валентины Сидоровны был зажат веник. Якобы Валентина Сидоровна подметала лестничную площадку, а тут на нее налетел хулиган… Но когда вдове на грудь упал еще довольно молодой мужчина, она, не раздумывая, отшвырнула прочь веник и с чувством дернула Спинова за руку, как это обычно делает при вывихах ортопед. От резкой боли у Сашки случился обморок…

Очнулся Спинов уже в душных объятиях Валентины Сидоровны в ее большой, давно не мятой телами любовников постели. Вампир Валентина Сидоровна пила из Спинова любовь.

13

Машку, с лицом белым, как факсовая бумага, со странными красными полосами на лбу и щеках, всю трясло и лихорадило. Девушка беспрерывно плакала и икала. Сейчас Машка была в безопасности. Поджав к подбородку колени, уронив на руки голову, тихонько скуля, она пыталась спрятаться в углу старого уютного дивана. Оба Спинова нежно хлопотали над ней: отец укрыл вздрагивающие плечи девушки теплым пледом, сын принес стакан чаю с лимоном. Напротив мирно бубнил телевизор: шли утренние новости.

Маша жалостно всхлипывала. Почти час назад, чудом сбежав из своей квартиры, она примчалась к Спиновым. Сейчас она не могла внятно объяснить, почему она вдруг осталась одна в своей комнате, в жуткой стальной клетке, спасшей ей жизнь. В тот миг, когда сознание, высвободившись из тисков страха, вновь вернулось к ней, Машка увидела сквозь бурые, покрытые грунтовкой, прутья решетки разгромленный свой дом: вокруг разбросаны клочки бумаги и обломки кухонного стола, густо витает пух, будто распотрошили все разом подушки, на ковровом покрытии у входа в комнату растеклось громадное, повторяющее контуры человеческого тела пятно. Оно было грязно-черным, словно выжженное утюгом. А рядом кол деревянный валяется…

Отомкнув ключом, спрятанным под сердцем, замок, она осторожно шагнула из клетки, но уже в следующую секунду, подгоняемая новым приступом страха, сломя голову кинулась из ада.

Таксист, лет пятидесяти дядька в синей сатиновой капелюхе, согласился под честное слово отвезти к Спиновым. Глянув на бледнючую, явно напуганную до смерти девушку, спросил со вздохом: «Шо, мабуть, пацаны силком взяли? Вот кляты подростки!» На что Машка испуганно промолчала.

И вот сейчас, обливаясь сладким чаем, она медленно успокаивалась в кругу близких друзей отца. А сама о нем говорила такое:

— Вампирище!! Господи, он чуть не загрыз меня! Если бы не вы, Александр Васильевич!..

Спинов-старший, сам не так давно вернувшийся домой (нелегко было вырваться из хищных объятий Валентины Сидоровны; казалось, она лишила Сашку на ближайшую пятилетку не только мужского семени, но и жизненных сил) устало успокаивал девушку:

— Ладно, чего там. Все позади уж, Маша…

— Он больше мне не отец! Вампирище проклятый! Его надо колом проткнуть!.. Александр Васильевич, убейте отца!

— Ну что ты, Маша! — Спинов-старший машинально отстранился от девушки, отрицательно покрутил головой. — Сергей… Мы столько с ним пережили…

— Нет! Вы сделаете это!! — Маша истерично взвизгнула и едва не кинула в Вовку стакан с недопитым чаем. Юноша сидел на полу у Машиных ног, с нежностью глядя на нее снизу вверх.

— Погоди, Маш, не кипятись, — вытерев рукавом рубашки лицо, обрызганное чаем, Володя постарался как можно теплей улыбнуться. — Есть шанс спасти твоего отца. Правда, шанс очень слабый и я не уверен в окончательном результате.

— Если не уверен, зачем обнадеживаешь? — недовольно нахмурил брови Спинов-старший. Он хотел поправить плед на плечах девушки, но та неожиданно зло скинула его руку:

— Господи, о чем это вы?! Мой отец — вампир!! Я его так ненавижу, а вы тут… Осиновый кол — вот какое лекарство ему нужно!

— Перестань, Маша! Послушай хоть минуту и… и пожалей отца, — Вова встал и, протянув девушке руку, заставил ее подняться с дивана и повел в свою комнату. Та по-прежнему была напичкана электроникой, завораживала взгляд, точно змея, красно-желто-зелеными огоньками, путалась под ногами плетьми черных проводов… Но Машке было наплевать на Вовкины компьютерные джунгли.

— Ну? — она недружелюбно уставилась на парня. А тот, захваченный пока одному ему известной идеей, включил компьютер и набрал что-то на клавиатуре.

— Помнишь, я взял анализ вашей крови? Твоей и твоего папы? — Вовка поднял на девушку глаза. Они были желто-зеленые, как лампочки в его странных приборах.

— Ну? — Маша подозрительно следила за действиями приятеля.

— Ваша кровь почти идентична! Совпали и резус-фактор, и группа крови… Поэтому я подумал: чтобы спасти твоего отца, его кровь нужно вернуть в первоначальное состояние. Сейчас у него кровь вурдовампа, это мертвая кровь, а нужно, чтобы она стала по меньшей мере как у тебя.

— Так ты хочешь сделать переливание крови? — воскликнула Маша. Она впервые с интересом смотрела на Вовку.

— Что-то вроде этого. Маш, наберись терпения, я попытаюсь по порядку объяснить тебе свою идею.

— Валяй.

— В общем, я создал веб-поляризатор крови. Уже и имя придумал — Поляриз. По идее, он должен превращать кровеносную систему любого теплокровного существа в некую сеть. Условно я назвал такую поляризованную кровеносную сеть Гемоглобов…

— Гемоглобов? Почему Гемоглобов?

— Какая разница?! Слушай дальше! — неожиданно раздраженно отмахнулся от вопроса Вовка, будто спросили его о чем-то слишком сокровенном. — Слушай, Машка, и не перебивай, — уже спокойно повторил он. — Волнуюсь я. Тебе ведь первой рассказываю.

— Ладно, ничего, проехали уже.

— Ну тогда… Короче, придумал я веб-поляризатор довольно давно, около года назад, когда шел на экзамен по химии.

— Ты хоть покажи его. А то я и представить себе не могу, о чем идет речь, — Машка, подбоченясь и слегка пританцовывая (в комнате из невидимого источника едва слышно доносилась музыка), расхаживала по компьютерному миру Спинова-младшего, этого странного чудака, собравшегося спасти ее отца. Ненавистного ей вурдовампа.

— Хорошо, — Вовка подошел к низкому стеклянному столику, стоявшему в изголовье кушетки, заправленной пушистым вишневым одеялом. Со столика Вовка поднял не замеченный девушкой плоский серебристый предмет. Вещица была невелика, чуть больше машинописного листа, и имела пятиугольную форму. На нее параллельно друг другу были натянуты, точно струны, пять золотистых нитей, продетых одним концом в черные, размером с крупную пуговицу кружки.

— На гусли похоже, — неожиданно сравнила Машка. — В древности с ними былинники по Руси ходили, народ поучали. А когда праздник какой наступал, скоморохи за гусли брались, танцорам подыгрывали.

— Надо же! — с неподдельным восхищением воскликнул Вовка. Неясно было только, чему он больше удивился — не то Машкиному знанию, не то той манере, с которой она сейчас говорила. — Откуда знаешь?

— А! Я историей немного увлекаюсь, — Машка с нарочитой небрежностью махнула рукой. — Расскажи лучше, как им пользоваться. Что это за струны?

— Это нерводы. Их столько же, сколько у человека органов чувств, — пять. Нужны они…

— Да, для чего эти… как ты их назвал, нерводы?

— …Нужны они для того, чтобы привести мозг человека в специальное гармоничное состояние. Это очень важно. В противном случае веб-поляризатор не сработает или, что гораздо хуже, кровь может свернуться, как прокисшее молоко…

— И ты тогда не сможешь сделать из моего отца Интернет?

— Да. Молодец, быстро схватываешь, но…

— …Никаких «но»! — Машка капризно надула губки. — Немедленно расскажи, как управлять твоими «гуслями»! — и вдруг девушка закричала не своим голосом: — Я хочу забыть отца!! Ненавижу его, ненавижу!!

У Маши была истерика. Закрыв руками лицо, безутешно всхлипывая, вздрагивая худенькими плечами, она встала посреди комнаты. Со всех сторон на нее равнодушно смотрела мертвая техника. Точнее, совершенно чужая, такая же чужая, каким предстает перед нами любой, даже очень близкий покойник… А ведь это была техника пока еще безымянного будущего!

— Ты че это, Маш? — пришел наконец в себя Вовка. — Сказал же тебе: я постараюсь спасти твоего отца. Расслабься, а я… Да, я ж так и не рассказал, какой номер выкинул тогда на химии! Так я продолжу?

— Валяй. Только скажи сначала… Что это еще за «специальное гармоничное состояние», в которое ты собираешься привести папин мозг? На что оно похоже? На кайф?

— Ну ты спросила!.. Когда я впервые попробовал… Это как раз был экзамен по химии, — Вовка ухмыльнулся, отчего-то невесело так ухмыльнулся. — Жара стояла бешеная. Не помнишь ту весну, Маш? Короче, жарища, а мне так кайфово! Я чувствовал… нет, я сам был источником прохлады, которая находилась внутри меня, точнее, в моей башке. Это была нирвана!

— Нирвана?! — с явной завистью в голосе воскликнула Маша.

— Вот как это было, — Вовины глаза опасно заблестели, голос зазвенел высоко, грозя сорваться на фальцет. — Сначала я разместил шпаргалки в Интернете, на своей страничке. Потом… — Вовка осторожно, будто боясь обжечься, коснулся гуслевидного веб-поляризатора. — Когда мне в первый раз удалось поляризовать свою кровеносную систему, я скачал экзаменационные билеты из Интернета в кровь. И что ты думаешь! Кровь мгновенно разнесла «шпоры» по всему телу! Естественно, информация попала и в мою непутевую башку. Зато… зато — ха-ха-ха! — я отбарабанил экзамен по химии не хуже Менделеева! Кровь, Машка, это идеальная сеть! Мой Гемоглобов — это вау!

— Ну а я тут причем? — Машка недовольно насупила брови, тут же опустив на землю разошедшегося не на шутку Спинова-младшего.

— Как «причем»? Но это же так… Прости, я так долго рассказываю, чтобы ты поняла, как я хочу спасти Сергея Иваныча. Вчера мне удалось записать цифровую модель твоей молекулы ДНК. Она станет основой довольно простого вируса, который я назвал гемовирусом. Теперь, если я запущу гемовирус в заранее поляризованную кровеносную систему (иначе говоря, Гемоглобов), он, по идее, должен переструктурировать кровь. Разумеется, «под себя». То есть прежние молекулы ДНК исчезнут, а на их месте… Они как бы мутируют после обработки их гемовирусом. В итоге человек обретет новую кровь.

— Это не опасно?

— Не знаю, но… Если бы речь шла о совершенно чужой крови, но у твоего отца кровь хоть и отравленная, кровь вурдовампа…

— Мы с ним одной крови, — тихо произнесла Маша и отвернулась.

— Вот и я об этом же. Наверняка в крови твоего ужасного папаши сохранилась прежняя структура, ну хотя бы ее отдельные фрагменты. А у того гемовируса, который мне удалось создать, твои молекулы ДНК. Значит, если вирус закачать в Сергей Иваныча… Короче, Маш, есть шанс!

— Надо сейчас же позвонить отцу!

— Подожди, не гони лошадей. Не забывай: твой отец как-никак вурдовамп. Точнее, им он становится лишь после полуночи. До этого он вроде как нормальный. Ненормальна лишь его кровь. Она настоящий оборотень.

— Кровь — оборотень?!

— Очень на это похоже. Днем кровь у Сергея Иваныча нормальная, а ночью превращается в кровь вурдовампа. Могу предположить, что это основное преимущество вурдовампов, укусивших твоего отца, перед, так сказать, классическими вампирами, не один раз описанными в литературе.

Это качество позволяет вурдовампам не бояться дневного света и многих других вещей, перед которыми бессильны вампиры… Но сейчас я хотел сказать о другом. Только после того как пробьет полночь и кровь Сергея Иваныча вновь станет кровью вурдовампа, я смогу подключить к нему вебполяризатор. А днем — без толку!.. На поляризацию кровеносной системы и превращения ее в Гемоглобов уйдет, думаю, не больше десяти минут. Затем я закачаю гемовирус. Еще, наверное, минут сорок-пятьдесят понадобится, чтобы по полной программе обработать зараженные молекулы ДНК, перестроить их на свой лад. На твой лад, Машка. И тогда неясно будет, кто кем рожден: ты отцом или он тобой.

— Боже, как страшно! — девушка вдруг оступилась, зацепилась ногой за какой-то провод — в тот же миг в комнате погас свет. — Вовка, обними меня скорей! Чувствуешь, как я вся дрожу?

Может, и во мне уже течет кровь вурдовампа?

— A-а! Какого черта ты меня укусила?!..

14

Под вечер, словно притянутый магнитом, Гриценко снова оказался на Первомайке, поблизости от фирмы «Бокс Лтд». Как бы гуляя, совершенно бесцельно фланируя по залитому августовским теплом центру города, Серега забрел в знакомую арку в жилом доме, стоявшем наискосок к полуподвальному офису. Зашел как бы от нечего делать да и остался торчать в арке на добрых полтора часа.

Справа садилось грузное красновато-лиловое, будто вобравшее в себя всю жизненную силу, всю кровь уходящего дня солнце. Слева в красно-оранжевой палатке торговали «Ахтырским». Пиво было на разлив.

Чтобы не вызывать у жильцов дома подозрения (чего это, мол, мужик чужой встал в проходе, как маньяк какой-то?), Гриценко время от времени покупал прозрачный полулитровый полиэтиленовый стакан чуть водянистого «Ахтырского светлого». «Странное дело, но днем мне вовсе не хочется крови, — лениво потягивая пиво, размышлял Гриценко. — Вот пива — совсем другое дело!» И злости у дневного Сереги совсем не было, не токмо жажды крови. Он, в общем-то, давно простил Артема-«Маруани», этого засранца… Зато не простил другой Гриценко, ночной — вурдовамп. У Гриценко-вурдовампа злости и ненависти было хоть отбавляй!.. Но время его еще не пришло.

А пока в ставшей уже привычной засаде притаился дневной Гриценко, предпочевший человеческой крови «Ахтырское светлое», пусть даже такое разбавленное, каким сейчас торговала в красно-оранжевой палатке усатая толстая тетка. Дневной Гриценко выглядел обычным мужиком, безразличным, казалось, абсолютно ко всему и даже к тому, кто мог бы посягнуть на его свободу. Оттого-то был дневной Серега Гриценко таким беззащитным.

Переминаясь с ноги на ногу в пахнущей сырым кирпичом тени арки, Серега рассеянно поглядывал на противоположную сторону улицы, на стеклянную дверь, ведущую в офис «Бокс Лтд». Еще полчаса назад из нее должен был выйти злейший враг ночного Гриценко. Но Артема все не было, а пиво уже давало о себе знать. Черт бы побрал это «Ахтырское»!

Сейчас Гриценко не радовало даже отсутствие «жигуленка» Приходько. В самом деле среди припаркованных авто не видать было «тачки» Савелича. В этот вечер мастер почему-то не приехал за племянником. Может, бдительность ослабил, а может, Приходько не было в городе. А, один фиг!..

Вдруг, беззвучно хлопнув стеклянной дверью, показался Артем. Чтобы убедиться, как сильно напуган парень, Гриценко понадобилось пару секунд. Семимильными шагами перемахнув через улицу, Серега схватил Артема за грудки. Тот побелел, как анальгин.

— Ну, засранец, шо мне с тобой робыть?

Серега поднял за ворот дорогого, вызывающе пахнущего пиджака обидчика и… теперь не знал, что с ним делать. «Впиться что ли в горло да высосать кровь?..» Нет, такие мысли могли прийти только больному на голову. Серега чувствовал себя совершенно здоровым. Здоровым!

— Был бы ты девкой, я б тебя трахнул. Люблю черноволосых…

— Пидор… — едва слышно выдавил из себя Артем. Он продолжал беспомощно дрыгать ножками, повиснув в сильных, соскучившихся по тяжести руках Гриценко.

На странную парочку начали обращать внимание. Кто-то крикнул охранника. Серега поймал на себе уже не один гневный взгляд, но никто из прохожих не рискнул вслух выразить негодование или тем более поносить и пугать милицией здоровенного мужика. А того вдруг начал разбирать пьяный смех: сколько ждал этой встречи, представляя во всех подробностях, как расквасит нос этому ублюдку, и вот на тебе!.. Бить Артема по-прежнему не хотелось.

Зато тот внезапно изловчился и, оставаясь в подвешенном состоянии, ударил коленом в переполненный пивом мочевой пузырь Гриценко. Серега только ахнул!

На свое счастье, Артем мгновенно поймал такси и, испуганно оглянувшись из-за заднего стекла, укатил.

Серега хохотал во всю глотку. Стрельнув сигарету у щуплого охранника (пока Гриценко держал на весу своего обидчика, охранник неуверенно подпирал двери офиса), Гриценко вернулся в арку. Там он минуты три поливал тугой струей грязный камень. И опять ему никто не посмел сделать замечание. Серега весело кончил мочиться, и солнце с облегчением провалилось за горизонт. Спустились теплые августовские сумерки.

Но Гриценко уже знал, где живет Артем. Как знал и то, что молодой человек не рискнет выйти из дома до самого утра. Поэтому в начале первого ночи, вооруженный коротким ломом, завернутым в кухонный Людкин фартук, Гриценко стоял возле дома Артема. С таксистом Серега успел расплатиться за две минуты до полуночи, поэтому желания перегрызть водиле горло у Сереги не возникло.

Семья Артема Бойко жила в элитной трехэтажке на Новоместинской. Напротив подъезда в тесной компании «опелей», «дэу» и «шкод» стоял знакомый приходьковский «жигуленок». К его крыше прижался пятерней почерневший в ночи кленовый лист.

На пути всерьез настроенного Гриценко встала дверь с кодовым замком. Снисходительно хмыкнув по поводу надписи «Новые арии — в аду и раю!», красной краской (видимо, из пульверизатора) выписанной прямо над замком, Гриценко ломиком взломал дверь. Даже в коротком тамбуре подъезда, вылизанном по последним причудам евроремонта, был установлен подвесной потолок. Молочный свет лил с него светильник, напомнивший Сереге перезрелый огурец.

Гриценко, словно юноша, легко взбежал на третий этаж. Дверь под номером «18». Даже не удосужившись нажать кнопку звонка, Серега принялся деловито высаживать шикарную, цвета вишневого варенья дверь. Раз ломик сорвался и грубо свез фрагмент вычурной резьбы, оставив глубокий шрам на лакированном теле двери…

Наконец дверь поддалась и неуклюже повалилась набок. В ярко, до рези в глазах, освещенном коридоре стоял угрюмым истуканом мастер Приходько. Савелич был бледнючим, с черными мешками под глазами. Наперевес, нацелив в грудь Гриценко, он держал черную охотничью двустволку. Глядя на замешкавшегося Серегу неподвижным взглядом, Приходько дал залп одновременно из двух стволов. Крупная дробь (может, даже картечь) пробила насквозь грудную клетку Гриценко, щедро прыснув алым соком на поваленную красно-вишневую дверь. Мощь выстрела была такова, что Гриценко, словно мячик, выбросило на лестничную площадку. Но ни боли, ни страха, ни жалости к себе он не почувствовал. Запрокинув голову, ощерив черно-желтые, будто вскрытые морилкой, клыки, Гриценко издал истошный грозный рык. Серега снова стал вурдовампом. Чудовищем, жаждущем крови и мести.

У мастера вздрогнул, мелко запульсировал нерв на небритой левой щеке. Судорожным движением Савелич вытащил из брюк патрон, но перезарядить ружье не успел. Гриценко так двинул мастеру в челюсть, что тот, пролетев вдоль длинного коридора четырехкомнатной квартиры, с ужасным грохотом вышиб спиной дверь в туалет.

— Сопротивление бесполезно!! Помоги мне, боже… — вспомнил страшную молитву Гриценко-вурдовамп. С клыков на роскошный желто-синий ковер капала вязкая, концентрированная Серегина ненависть.

Он нашел Артема в комнате с необъятной, как любовные фантазии, кроватью. В спальне сладко пахло духами и уютным грехом. Серега одним рывком вытащил из-под кровати за ногу Артема. Юноша дрожал крупной дрожью, точно отбойный молоток в руках дорожного рабочего. На Артеме был дорогой блестящий костюм «Adidas».

— Кто носит фирму «Адидас», тот родину… — сырым басом загоготал Гриценко и вдруг, доверительно шепнув: «Гляди фокус-покус» — одним движением могучей руки кузнеца насадил на свои крепкие, здоровые зубы чудо-челюсть из сверхтвердого сплава. Напрасно забился в истерике «новый арий» Артем Бойко, фантастически похожий на легендарного Маруани. За семь секунд Гриценко перегрыз стальной браслет на горле обидчика и меньше чем за секунду — тонкое его горло.

Но кровь юноши Серега выпил потом, когда разделался со всем его семейством. А в Артемовом семействе собрались еще те типажи! Да вот они — еще дергают ножками: начальственного вида отец, потрясающе смахивающий на Михал Михалыча Жванецкого (и тоже не лишенный чувства юмора — защищаясь от кровопийцы, папа Артема схватил ножницы и изобразил из них крест), молодящаяся, кокетливая мамочка, эдакая Мерилин Монро с платком пани Солохи на голове (мамочка до последнего дралась раскаленными электрощипцами и отчаянно поливала Гриценко едким лаком для волос, и только тогда, когда зубы чудовища сомкнулись на ее красивой длинной шее, она вдруг с такой страстью прижала Серегу к груди, что едва не задушила) и, наконец, бабушка, кругленькая, крепкая еще старушенция, у которой был шанс проткнуть вурдовампа Серегу клюкой. Гриценко повезло: на конце клюки был надет резиновый колпачок. Он-то и самортизировал удар. Зато Серега действовал без жалости и промаха: так лязгнул зубами по бабкиной шее, что голова ее снегирем слетела со старушечьих плеч и, надо ж, точно в открытую форточку! То-то было веселья слонявшимся под окном от нечего делать подросткам!..

Но что самое удивительное, что так изумило разошедшегося не на шутку вурдовампа Гриценко, так это отсутствие в доме Бойко даже малейшего намека на принадлежность домочадцев к неизвестной элите — «новым ариям». «Ну да, сразу видать, не из бедных, — поглядывая на раскиданных по комнате мертвецов, размышлял Гриценко. — Папаша — начальник какой-нибудь или бизнесмен. Мамка тоже не из простых — грудь как у царицы. Про старуху вообще молчу — ведьма еще та! — Серега погладил грудь там, куда пришелся удар клюкой. Вздохнул почти сокрушенно: — Но какие они, к е… матери, арийцы?! Или, шо хуже, фашисты? Кровь-то у них не чище, чем у бомжа из мусорного бака…»

И тут Гриценко вспомнил про Приходько: «Ах ты! Савелии точно на фашиста похож! Уволил меня, зараза! Не прощу!..» Но в туалете мастера не оказалось — смылся. Бачок унитаза был густо забрызган кровью. «Ты гляди, как мастер долбанулся о дверь! Не иначе как головой…» Оторвав кусок туалетной бумаги, Серега вытер кровь, а бумагу не выкинул — сунул в карман.

15

Гриценко искренне недолюбливал Мица — этого вурдовампа-доходягу без клыков. Ничтожество, коровинский лизоблюд!.. Зато с удивительным, волшебным обонянием. Любая собака могла бы позавидовать остроте его нюха!.. Вот Мицу Гриценко и нес окровавленный кусок туалетной бумаги. Через половину ночного города нес. Шел и боялся наскочить на случайного прохожего или ватагу пьяных подростков. Не их самих, конечно, боялся, а их крови, перед которой наверняка бы не устоял, которую пил бы без остатка… А выпивая из них кровь, мог ненароком запачкать ею кусок туалетной бумаги. Смешалась бы тогда кровь, поди после этого разбери, где кровь ночного козла, а где — мастера Приходько. Вот этого и боялся Серега-вурдовамп.

Но все обошлось, и Гриценко благополучно добрался до двухэтажного деревянного дома с большими клетчатыми окнами. Коровина там не застал — с дюжиной клыкастых гвардейцев он отправился на шальной ужин: пощекотать до смерти чьи-нибудь нервы да досыта напиться жаркой кровушки. Остальные вурдовампы, руководимые писклявым голосом Мица, готовились к какому-то веселью — бегали туда-сюда с красными и желтыми лентами, наобум расставляли на длинном, занявшем место вдоль всей громадной, залитой сумасшедшим светом комнаты столе тарелки с красно-рубиновой пищей, расплескивали на пурпурную скатерть малиновое вино из черных точеных рюмок, уносили прочь алые объедки… Никто ничего не ел. Над пищей просто измывались: крошили, растирали, безбожно смешивали….

Гриценко определенно позабавил вид Мица. В поварском колпаке, все норовящем съехать на крючковатый нос, в идеально накрахмаленном халате Миц с несколько вытянутой, сосредоточенной физиономией — эдакой худенькой мордочкой хорька — готовил бутерброды. Захватив на кончик ножа слой масла из масленки, он ловко растирал на ломте белого хлеба. Потом, зачерпнув тем же ножом из двухсотграммовой баночки оранжевой желевидной массы, он, чему-то улыбаясь, размазывал желе поверх масла. Не проходило и пяти секунд, как оранжевая масса на бутерброде чернела и сворачивалась, как человеческая кровь.

Ягра громко фыркала, наблюдая столь чудовищные метаморфозы, происходившие со смородиновым джемом.

— Миц, в тебе говорит нереализованный вурдовамп. Ха-ха-ха, любая летучая мышь даст тебе фору в сто очков! — смеялась она над неполноценным кровопийцем Мицем. В неизменном парике, облаченная в тугой, цвета мякоти спелой сливы комбидресс, Ягра лениво разминалась на небольшом возвышении, покрытом блестящей черной тканью. Рядом Миц готовил бутерброды со свернувшейся кровью. С проникновенной хрипотцой на тумбочке пел «Аккорд-301», накручивая чей-то незнакомый голос. Ягра садилась в шпагат, делала мостик и вдруг выхватывала из-под себя то красно-желтые ленты, то черных, совершенно прямых, будто одеревеневших, змей с узкими красными языками. Одну из таких змей Ягра в отчаянии метнула в Гриценко, но, тут же смутившись, убежала в дальний конец комнаты.

Как раз в этот момент Гриценко взял в рот сигарету. Серега ловко поймал на лету черную змею и с невозмутимым видом прикурил от ее красного языка. Отбросив ее за ненадобностью в сторону, он уже не видел, как змея, ударившись об пол, разлетелась на сотни мелких черных осколков, точно стеклянная шпага.

— Ягра от тебя без ума, Гриц, — не поднимая глаз от обреченных бутербродов, бесцветным голосом заметил Миц. Гриценко пропустил его фразу мимо ушей.

— Где Коровин, а? — плюнув под ноги, спросил он.

— Тут одна бабка объявилась. Новенькая. Час назад ее кто-то из наших укусил, — нехотя, явно делая над собой усилие, произнес Миц. — Бабка жутко свирепствовала, все грозилась кому-то кровавой расплатой… — Миц боялся взглянуть на Гриценко. — Вот Коровин и повел ее да еще с пяток лохов на боевое крещение. Чтобы старая карга пары выпустила. Негоже нам, вурдовампам, междоусобицы устраивать. Так я говорю, Гриц?

Вместо ответа Серега взмахнул рукой и вдруг сунул под нос Мицу кусок туалетной бумаги. Тот самый, которым Гриценко вытер приходьковскую кровь.

Миц резко потянул носом воздух, колпак немедленно съехал ему на глаза, вурдовамп в бешенстве скинул его с головы. Яркие красные полосы прочертили ото лба до лысой макушки его непутевую голову.

— Этой крови полчаса, от силы час! — со знанием дела сообщил возбужденный Миц.

— Верно, — ухмыльнулся Гриценко и поводил перед носом маленького вурдовампа окровавленной бумагой. — Найдешь? Надо добить…

Миц, будто пес, спущенный с поводка, несся на несколько шагов впереди Гриценко. Маленький вурдовамп то и дело спотыкался, падал, сбивал в кровь локти и колени, бежал дальше и, казалось, улицы шарахались и разбегались в стороны, едва завидев столь резвого ночного хищника. Миц сразу же вывел к цели.

Как ни странно, Приходько не стал хитрить и плутать, заметая следы. Савелич укрылся у себя дома за стальной бронированной дверью. На этот раз Гриценко не стал взламывать дверь — не успел.

Миц не дал. Неожиданно он напомнил, что они как-никак вурдовампы, а значит, могут обращаться в разные интересные вещи. Например, в дым.

Сине-зеленым, точно боевой зарин, газом они по очереди просочились сквозь замочную скважину в дом мастера Приходько. А материализовались уже в дикой, как характер самого мастера, спальне, где тот трахал жену Сереги Гриценко. Лежа сверху, голый Савелич напоминал рубанок.

Тот с таким же упрямством и жадностью врезается в тело доски.

Не заметив (а может, делая вид, что не замечает) появления Гриценко и Мица, Приходько-рубанок продолжал яростно водить туда-сюда голым торсом. Из-под него вместо стружек разлетались в стороны густые горячие стоны Серегиной жены.

Застигнув Людку и Приходько вдвоем в постели, да еще в момент совокупления, Серега не сразу пришел в себя, поражаясь тому, с какой жадностью и спешкой эти сволочи занимаются любовью. «Прямо как перед смертью, — подумал Серега, но сам же себе и возразил: — Почему как?»

Жену Гриценко не тронул. Даже обернувшись вурдовампом, он продолжал испытывать к ней крайнюю неприязнь. Или… затаенную симпатию, чудом сохранившееся чувство родства, в котором боялся себе признаться… Зато с удовольствием перегрыз горло мастеру Приходько. С раскачивающимся, как маятник, членом Савелич носился по спальне в надежде спастись. Гриценко играючи сгреб его в охапку и безумно долго сосал его кровь. Когда Приходько, издав последний хрип, за ненадобностью был брошен на пол, Серега весело изрек: «Нашего полку прибыло!» А пнув ногой пока еще бездыханное, не налившееся новой, ядовитой кровью тело мастера, добавил: «Вот теперь ты полный кровопийца!» Гриценко знал: меньше чем через четверть часа мертвец очнется и покажет миру клыки.

Пока Серега, посмеиваясь, на клочке бумаги рисовал схему, как от дома Приходько пройти к двухэтажному логову вурдовампов, Миц за широкой спиной приятеля неслышно загрыз его неверную жену. Можно сказать, впервые благородный поступок совершил в своей жизни. Или смерти… Короче, вытащил Людку за ногу из-под кровати, куда она залезла со страху, и, даже не взглянув, не облапав взглядом ее белое, теплое, вдоль и поперек выглаженное и обласканное любовью тело, прокусил ей горло. Тьфу, мальчишка!

Засунув за пазуху мертвому мастеру схему, с полминуты сокрушенно повздыхав над обескровленным Людкиным телом, Гриценко вытолкал в шею Мица да подался с ним в вертеп кровопийц. «Эх, чтоб им пусто было!.. Нам было пусто!..» Позади семенил утративший девственность Миц.

Августовская ночь беззвучно строчила швы вдоль всей дороги к злосчастному двухэтажному дому. «Внизу покойницкая, и вверху то же самое», — невесело размышлял Гриценко, наступая на швы, оставленные ночью. Нити в них то мерцали холодным лунным светом, то начинали вздрагивать и искриться, стоило Гриценко пересечь перекресток с испуганно мигающим светофором. Лишь изредка швам удавалось поймать робкий отблеск огня в случайном окне — в чудом не уснувшем окне.

Теми светящимися швами были беспокойные Серегины мысли. Они-таки довели его… Опять возникли те голоса. Откуда-то изнутри. Нарастая, они угрожали вырваться из тесной Серегиной черепной коробки. Вырваться на ночную влажную улицу и, может быть, взорваться безнаказанной милицейской сиреной!..

— …Все!! Клянусь усмешкой Дракулы, ты здесь в последний раз! Или наоборот: я тебя здесь заживо замурую! — трансильванская графиня Элизабет Батори визжала как резаная. — Если ты сейчас же не отгадаешь, в каком гробу лежит покойник…

— …Да вроде как в обоих, — перебил Бритоголовый Здоровяк, уже в четвертый раз очутившийся в знакомых стенах средневекового замка. Наш герой случайно оказался свидетелем похоронного обряда: наблюдал, как три хорошенькие служанки готовят в последний путь двух мертвецов.

— …Не перебивай!! — еще истошней завизжала мадам Батори. (Здоровяку даже немного жаль ее стало.) — В одном гробу лежит обычный покойник, в другом — вампир. Не угадаешь, кто есть кто, — тебе конец!

— Это что значит? — решил уточнить Здоровяк.

— Не прикидывайся! Оборву цепочку твоих дурацких реинкарнаций — и прощай тогда, мама! Останешься возле моей юбки на веки веков!

— Аминь. Ладно, валяй. Ну и какая тут разница между твоими покойниками?..

…Рыжая девушка вообще ничего не делала — лишь строила глазки Здоровяку. В гроб первого покойника белявая служанка, смиренно потупив очи, опустила зубок чеснока и веточку боярышника. Потом положила на грудь серебряное распятие. Ее подружка — чернявая красуня — вдруг обернулась кошкой и трижды перепрыгнула гроб со вторым покойником. Затем проделала то же самое, превратившись в черного пса. А потом и в смоляную курицу — та как закудахчет над гробом!.. Но большего страху наш герой натерпелся, когда из гроба вдруг вылетел коршун — и прямо Здоровяку клювом в лоб! Юноша едва увернулся. Спасаясь от страшной птицы, он поскользнулся и чуть не угодил в гроб. Глядь — а второй покойник лежит розовый, как младенец. Вдруг его левое веко как вздрогнет, вот начало открываться, а изо рта во все стороны — кровь!

— Да че тут гадать! — заорал Здоровяк. — Вон в том гробу вампирище лежит!!

— А в этом кто же, по-твоему? — ехидно так спрашивает графиня Батори.

— Да вроде жмурик нормальный. Вон сколько чесноку напихали. И крест на груди. Все путем.

— Ты уверен?.. Ай нет, ошибаешься!

С этими словами мадам Батори перевернула гроб с первым покойником — тот мешком плюхнулся на пол. — Все, свободно место! Не догадываешься для кого?! А-ха-ха!

— Вот дура! — только и мог сказать наш герой, после чего графиня с привычной жадностью набросилась на него…

…А вот и Коровин! Гриценко мигом очнулся, едва перешагнув порог дома кровопийц. «Эх, чтоб им пусто было!.. Мне было пусто!..»

Пир у Коровина шел горой, когда прибыли Серега и Миц. Ягра уже не в комбидрессе, а в умопомрачительном черно-красном, с золотыми блестками платье танцевала вамп-танго. Танцевала одна, с отрешенной, грустной улыбкой на губах. Но стоило появиться Гриценко, как Ягра немедленно преобразилась… Заметив это, Шабар, неразлучная Ягрина подружка, глупо хихикнула в кулачок. А потом, подняв на Серегу колючие черные очи, как выпустит в его сторону когти!

Несколько вурдовампов, которых Гриценко видел впервые, сложили громадную пагоду из бутербродов со свернувшейся кровью, облили сверху подозрительного вида бледно-красным кетчупом или сиропом и подожгли. Вскоре горящие бутерброды начали издавать невыносимо громкие, хлесткие звуки, наподобие тех, которые издают патроны, брошенные в костер. Началась дьявольская пальба, сопровождаемая ликующими воплями вурдовампов. Но даже она не смогла заглушить звонкий старушечий голос. Гриценко диву давался: бабка, что едва не проткнула его клюкой, теперь как ни в чем не бывало распевала частушки:

— Закохалась в лейтенанта, Думала — любовь. Ночью стал он вурдовампом, Выпил, гад, всю кровь!

С непривычки язык ее то и дело цеплялся за молодые клыки, и бабка временами шепелявила. Ей старательно подпевали отец и мать Артема Бойко. При этом двойник Жванецкого самозабвенно стучал алюминиевыми ложками, а копия Мерилин Монро лихо наяривала на губной гармошке. Самого Артема нигде не было видно… Да вот же он!

Коровин, видимо, сытый кровью, отвязывался на полную катушку — изображал матерого мамонта. Клыки у него и в самом деле были ого-го! Да и бакенбарды вполне смахивали на шерсть первобытной зверюги… А «охоту» на него устроили… Кто бы мог подумать! Те четверо Серегиных обидчиков — Артем-«Маруани», Лысый-толстый, Прилизанный и Бейсболка, как в свое время окрестил их Серега. Они тыкали в Коровина-«мамонта» какими-то жалкими прутиками (в руке Прилизанного — коротышки-блондина с вечно набриолиненными волосами — кажется, мелькнула даже клюшка для гольфа), но Коровин, войдя в роль, разбрасывал их, как котят.

И тут Гриценко перевел взгляд на Ягру — и вовремя! Женщина-вурдовамп вдруг выхватила откуда-то между ног прямую, как копье, черную змею и зло метнула в Серегу. Как и в прошлый раз, Гриценко ловко поймал на лету гадюку, но прикуривать не стал от ее огненного языка, а швырнул в Коровина. Тот чудом углядел змею, увернулся, и змея досталась Артему — бахнула ему прямо в лоб! Голова Артема так и покатилась, дымясь, по полу. Вокруг все стихло, поцарапанная иглой, истерично взвизгнула пластинка на «Аккорде-301», вурдовампы недовольно зароптали, а Коровину вмиг опостылело играть роль мамонта.

— Гриц, ты отомстил дважды. Это слишком, — насупившись, Коровин встал посреди комнаты. Рядом, склонившись над Артемовой головой, тихонько подвывали Ягра и Шабар.

— Да ну! — с напускным безразличием попытался отмахнуться Гриценко. — Ему просто не посчастыло!

— Ты говоришь ерунду, Гриц! Мы каста единомышленников, а не свора враждующих между собой кровопийц!

— Я уже слыхал об одной такой касте. О «новых ариях», — усмехнулся Гриценко, обведя взглядом притихших вурдовампов. Никто не решался взглянуть Сереге в глаза.

— Ты перечишь мне, Гриц. Я опять начинаю сомневаться в твоей преданности. Знаешь что… Приведи свою дочь!..

— Дочь!! — в тот же миг взорвались вурдовампы, впившись в Гриценко ненавидящими взглядами.

— …Иначе мы сами разделаемся с ней. А потом подумаем, как поступить с тем, кто вносит раскол в наш древний союз, — грозно закончил Коровин.

Гриценко глянул на часы: до рассвета оставалось еще полтора часа — должен успеть.

16

— Успеем? — Машка озорно и в то же время с обожанием смотрела на Вовку. Ее голая нога была игриво закинута на его голую попу. Лицом к лицу они лежали в постели, наспех сооруженной среди бесполых черных ящиков, компьютера, проводов, лампочек, по соседству с удивительным гуслевидным прибором с необычным названием «Поляриз».

— Успе… А ты знаешь: успех — от слова успеть? — Вовка потянулся губами к девушке и нежно поцеловал грудь. — Куда нам спешить?

— Так ведь кто-то пришел! — рассмеялась Машка и вдруг оказалась сверху на юноше. Они куда-то помчались — лихо, не разбирая дороги, не оглядываясь, не пожертвовав целомудрию и пяди постели…

Приехала из села Ольга, Вовкина мама. Спинов-старший встретил жену в дверях, забрал из рук кучу свертков и пакетов. Ноши было столько, что Спинов даже присвистнул, а затем глянул, нет ли кого позади Ольги. Никого. Отнес пакеты на кухню. Чего в них только не было: меднобокие огурцы и совсем уж медноголовый репчатый лук, ведро розовой картошки, двухлитровая банка с малосольными огурцами, пахнущими укропом и чесноком. Были даже живые раки, варенье из алычи, пять вяленых лещей, лукошко пахучих, аппетитных маслят… От самой Ольги пахло нездешним, загородным летом, привыкшим к воле и работе на свежем воздухе.

— От тебя пахнет сеном, — поцеловав волосы жены, улыбнулся Сашка. — Пахнет, как от…

— Как от лошади? — фыркнув, насмешливо повела бровью Ольга. С ней что-то происходило, пока невидимое Сашкиному взгляду.

— При чем тут лошадь? Как от букета твоих цветов, — Спинов осторожно расправил в керамической вазе пучок желтых, розовых и фиолетовых цветов, привезенных женой.

— Ты какой-то озабоченный. Такой ты мне не нравишься, — продолжала дуться Ольга. — Я по-другому представляла нашу встречу. Думала, приеду, приму душ, мы выпьем кофе, поделимся впечатлениями и… займемся любовью. Нет, лучше сначала займемся любовью, а потом поделимся впечатлениями. А ты какой-то… Ты что, не рад мне?

— С чего ты взяла? Конечно, рад! Я тоже по тебе очень соскучился… Просто столько событий за последнее время. Мысли разные лезут в голову…

— Тогда зачем ты говоришь глупости: «От тебя пахнет сеном…»? От меня пахнет женщиной, которая две недели пробыла на солнце и свежем воздухе, среди такой красоты! Сашка, а какая в деревне река! — вдруг Ольгу понесло, точно щепку, угодившую в скрытое от глаз течение. — Решила я искупнуться, думала, никто не увидит, разделась догола и — бултых! А дядя Миша углядел, паразит такой, и давай кричать на весь берег: «Олька, конец тебе! Здесь рыба голодная ходит, как зверь! Рыбаками приучена жрать чужих голых баб!» На крик дети сбежались, а среди них такой мальчик, прелесть… А после работы, когда уж с сеном покончили, затеяли зачем-то хоровод водить. Там же, на лугу. Все дядя Миша, баламут. Старики посходили с ума и вроде не пили, а как дети малые стали, скачут, прыгают через костер, хотя Купала-то когда был!.. А когда поужинали, песню затянули, я раньше такой не слыхала, а у того мальчика голос-то какой оказался — серебряный, Сашка, голос. А заночевала прямо в свежей копне. Прохладно, правда, было, да ничего — не замерзла. Сено как обняло, как проглотило в свои объятия — аж дух захватило! Знаешь, до рассвета, думала, не до живу. Так сердце билось от счастья.

— Ты случайно не влюбилась? — Спинов улыбнулся, нежно провел пальцами по жениной щеке, взъерошил слегка ее локоны над левым виском. — Прямо как девчонка. Сразу вспомнил, как мы семнадцать лет назад… Помнишь: парк, метро, сотни маленьких солнц в лужах, а ты скинула туфли и босиком шагаешь по площади Ногина… А как мы ели мороженое, смазывая им шестерни в паровой машине! Помнишь наше первое свидание в Политехническом музее?

— Нашел, что вспомнить! Это было так давно… А сейчас, как наяву, — трава по пояс, молодая, зеленая, как в июне, жаворонок над головой звенит, ситцевая косынка норовит сползти на глаза, и я — с косой! Заправски так кошу: раз — вжик, два — вжик!

— Так ты теперь профессиональный косарь?

— Не язви. Выходить косить нужно не позднее трех утра, когда только-только забрезжил рассвет. Тогда большая роса стоит. Трава в это время необыкновенно мягкая, сочная, легко подрезается косой, коса аж поет!.. Косят обычно до одиннадцати, а то и раньше бросают, потому как солнце высушивает траву, та становится жесткой и быстро тупит косу. Я косила косой-шестиручкой, а дядя Миша — девятиручкой. Один раз я умудрилась порезаться, так тот мальчик… Ты чего замолчал?

— Любуюсь тобой. Ты сильно изменилась. Когда же это произошло? Жаль, я пропустил этот момент.

— Разве это плохо?.. Теперь ты меня разлюбишь?

— Размечталась! Просто буду любить как другую женщину. Которая пахнет сеном, купалась голой в реке, разбирается в косах и… Про какого там мальчишку ты сейчас рассказывала, а? Ну-ка иди сюда! Немедленно! Задам тебе…

— Что же ты мне задашь?

— Порки тебе задам, хорошей порки!

— Неужели?

Спинов схватил ее на руки, поднимая, опрокинул стол, ваза разбилась, и розовые, желтые, фиолетовые цветы смешались с глиняными черепками.

— Это тебе надо задать порки! — закричала Ольга и схватила Сашку за щеки. Потом крепко и долго целовала в губы…

— Что там у вас происходит? — тяжело дыша, спросила Маша. Она с трудом сдерживала в себе ликование: «Боже, как хорошо!»

— Родители чудят. Что-то уже уронили. А это сигнал к тому, что сейчас они закроются в спальне и папа полюбит маму.

— Так это же здорово! Они там, а мы здесь! Прямо оргия!

— Дурочка, что ты такое говоришь?! То кусаешь меня до крови, то глупости несешь. Причем тут оргия?

— Ладно, не дуйся. Давай лучше еще раз…

— Не хочу. Пора…

— Никаких «пора»! Принеси еще вина, включи музыку и иди ко мне. А то щас привяжу к кровати и так… так затрахаю!

— Ха-ха-ха, во напугала! Машка, я тебя не узнаю!

— Кончай трепаться, понял! Врубай музыку и лезь быстро в постель!

— Слушаюсь, товарищ командир! — Вовка отдал шутливо честь, встав голым по стойке смирно. Потом лукаво так улыбнулся: — А хочешь, вместо музыкального центра я включу Поляриз?

— И что будет?

— А черт его знает! По идее… Я люблю читать вслух. Есть такой недостаток. Как-то я готовился к экзамену, материал не шел, часа четыре я до одури барабанил по учебнику, потом кинул его и, не знаю уж зачем, полез к веб-поляризатору. И что ты думаешь? Минут десять повозившись с ним, я вдруг понял, что могу спокойно идти на экзамен. Все параграфы, над которыми я корпел битых четыре часа, как по полочкам, встали в моем сознании.

— Не понимаю, о чем ты?

— А это значит, что вон та штука, — Вовка кивнул на Поляриз, загадочно блестевший из темноты струнами нерводами, — настраивает некоторым образом не только мозг и кровеносную систему, но и информационные потоки, замкнутые в определенном объеме. Поляризованная информация легче усваивается человеком. Уж не знаю, посредством чего — органов чувств или еще чего. Но результат налицо: в тот день, когда я сделал это открытие, я мгновенно выучил треть учебника и стал прекрасно разбираться в предмете!

— Но ты же рассказывал, что когда готовился к экзамену по химии, то скачал шпаргалки из Интернета в кровь. Вводил в вену иглу… Потом говорил про какой-то Гемоглобов…

— Ну, так это случилось гораздо раньше! Потом… Повторяю: мне пришлось около четырех часов читать вслух, наверное, десять параграфов…

— Слушай, неужели ты такой тупой? Я бы и без твоего Поляриза выучила параграфы.

— Может, и тупой. Но будь я в тот момент другим, нормальным, я бы вряд ли сделал то открытие. Ведь тогда… Я как бы наводнил информацией свою комнату. Насытил ею до предела, понимаешь? Мне кажется, если бы я читал меньше по времени, а потом включил Поляриз, эффект был бы совсем иным. Или его вообще бы не было. Как ты думаешь?

— Не знаю и знать не хочу! — у Машки лопнуло терпение. — Включай быстрей свою адскую машину! Иначе… Короче, если ты сейчас же не ляжешь, я пойду к твоему отцу и… и… соблазню его. Вот!

— С ума сошла?! Там же мама!

— Мама?! Вот был бы прикол!..

Вовка и Машка, как одержимые, занимались любовью, будто и не было позади четырех часов упорной любовной игры.

А в соседней комнате жарко стонала в объятиях мужа Ольга. Внезапно что-то произошло с ней — с ее зрением, слухом, со всеми ее ощущениями… Будто кто-то подменил мир, в котором она жила. Она так крепко держала мужа, а он взял — и исчез. Зато тот мальчик возник, что бесстыже щекотал ее пятки зеленой травинкой. Боже, а это что за девушка? Так ведь это Маша Гриценко, Вовина подружка. Почему она так на нее смотрит? А Вовка тоже хорош! Занимается сексом с девушкой на глазах матери, и хоть бы прикрылся что ли!.. Боже, так это ж не Вовка! Спинов, сволочь, трахается с девчонкой!! Что они себе позволяют?!.. Так Сашка с ней никогда не занимался любовью. Правда, она ему многого и не позволяла… Что надо, Вова? Видишь, я не одета? Отвернись! Лучше пойди отбей у отца свою подружку. Ох, и похотливые эти молодые девушки! Вовка, убери руки! Боже, где тебя учили целоваться? Вот так надо, дурачок. Дура, что я делаю?! Он же мой… Но когда еще такое возможно? Сопротивление бесполезно! Иди сюда… Мы должны успеть. Что-то мне подсказывает: нам надо успеть…

Из постели протянулась рука, устало нащупала на тумбочке гуслевидный предмет, провела по тонким холодным струнам и после десятисекундного колебания выключила Поляриз.

17

Гриценко глянул на часы: остался всего час — надо успеть. Небо над головой неотвратимо наливалось лиловым соком… затем синим… становилось еще светлей… В том небесном соке созревал золотой плод — солнце. Гриценко позвонил домой из знакомого автомата — трубку никто не взял. Тогда решил идти к Спиновым. По привычке прихватил с собой лом, но тот ему не пригодился. Дверь в квартиру Спиновых оказалась вдруг незапертой. В коридоре кромешная темнота пахла жареной картошкой.

Последнее, что Гриценко запомнил из той своей жизни-смерти, — громадная тяжелая паутина, откуда-то с потолка обрушившаяся ему на голову и плечи, резкий, болезненный укол в шею, колонки оранжевых цифр в левом глазу и неожиданно приятный запах человеческого тела. Гриценко потом вспомнил: так пахла в детстве его маленькая дочурка…

…К Коровину Серега Гриценко возвращался не один, а в компании четырех верных друзей — дочери, программиста Сашки Спинова, его сына Вовки и журналиста Женьки Безсонова, вызвавшегося вместе с ними идти в логово вурдовампов. У Женьки был настоящий, по его словам, времен аж Столетней войны арбалет, очень смахивающий на ножку от старого письменного стола — такой же потертый, поцарапанный, с жалкими остатками лака. Арбалетом вооружила Женьку его жена Вера. Она принесла чудо-оружие из краеведческого музея, где работала старшим научным сотрудником.

Гриценко молча вел отважных охотников на вурдовампов. Ссутулившись, закинув на спину мешок из-под сахара, плотно набитый сырыми осиновыми кольями, он шел, почти не оборачиваясь. Шагал по городу, с нетерпением ожидавшему наступления нового дня. Выглядел Гриценко очень утомленным, но на душе у него было необыкновенно легко и чисто.

Вот и старый двухэтажный дом — прикинувшийся немощной овцой притон вурдовампов. Друзья бесстрашно взбежали по скрипучей лестнице. Ни звука, ни вздоха. Лишь Машка внезапно вскрикнула, да тут же подавила крик, зажав рот ладошкой. (Как потом выяснилось, она налетела на крошечного длиннохвостого зверька.)

Первым делом на счет раз-два-три Серега и Сашка Спинов кинули в кровопийц по увесистому обломку кирпича. Серега кидал в дальний левый угол, Сашка — в правый. К кирпичам были привязаны концы капроновой рыбацкой сети. Вурдовампы опомниться не успели, как оказались под ней. Что тут началось! Кровопийцы барахтаются под сетью, брыкаются, как сумасшедшие, молотят руками, пытаясь ее разорвать, еще крепче запутываются, ревут, грязно ругаются, лезут из кожи, чуть ли не наизнанку выворачиваются, лишь бы вырваться… Вот уже двум-трем удалось освободиться от капроновых пут. Вурдовампы тотчас встрепенулись, по-волчьи ощерились… но уже в следующую секунду их разнесло на сотни склизких кусков. Никому не уйти от возмездия!

Бедовая Машка и Женька Безсонов устроили кровопийцам настоящий артобстрел: Машка палила в них из Вовкиной рогатки, Женька расстреливал из антикварного арбалета. Гриценко и Спинов ринулись в самую гущу чудовищ. Отважные друзья лихо скакали, точно по болотным кочкам, по вурдовамповским головам, норовящим зацепить их клыками, и безжалостно протыкали нелюдей кольями, как хирург протыкает иглой чирь, чтобы выпустить гной. Чвяк! — с мерзким звуком лопались кровопийцы! Чвяк! — сколько же гадости вываливалось из них!..

Один Вовка стоял в нерешительности, с перекошенным от страха и брезгливости лицом. Вдруг он схватился за живот, повернулся к столу, на котором еще дымились обугленные бутерброды, и, громко рыгнув, вырвал на неубранную посуду. В этот момент кто-то сзади цапнул Вовку за ногу. Содрогнувшись от второго приступа рвоты, Спинов-младший схватил со стола нож и, не оборачиваясь, ударил им наугад. Отрубленная рука вурдовампа осталась висеть на Вовкиной правой штанине. Глухо рыча, раненый кровопийца на четвереньках пятился прочь…

Коровин достался Сереге Гриценко. На предводителя вурдовампов столбняк напал, когда Гриценко хладнокровно приставил к его груди осиновый кол.

— Ты ж наш, Гриц! — лежа среди поверженных собратьев, с притворным изумлением завопил он, но тут же, принюхавшись, поморщился, зашипел с ненавистью: — Нет, ты не наш-ш-ш! От тебя пахнет теплой кровью. Живой кровью… Что они с тобой сделали, Гриц?! Ты продался им!!

Коровин пришел в ярость. Выбив у Гриценко кол, он вскочил было, но тут же снова рухнул на пол, сбитый с ног мощным ударом в голову.

— Придурок, друзья вернули мне мою кровь! — Гриценко, став ногой вурдовампу на грудь, отчего-то медлил, тянул с расплатой.

— Я разделаюсь с тобой, парень! Ты будешь мой!! — словно невидимая пружина подкинула кверху Коровина. Еще не став окончательно на ноги, вурдовамп сделал прицельный выпад в сторону Гриценко. До Серегиной шеи оставалось сантиметров десять-пятнадцать, которые Коровин с легкостью преодолел бы… если бы не осиновый кол. «Дядя Сережа, держите!!» — Вовка вовремя кинул кол, и Гриценко ловко поймал его на лету.

— Куда тебе, мерзкое отродье! Получай!!..

После Серегиного удара Коровин превратился в зловонное месиво.

Час за часом разделались и с остальными. Ягру Безсонов пригвоздил стрелой к стене. Прежде чем лопнуть со звуком раздавленного моченого помидора, Ягра минуты две жутко визжала!.. В следующую секунду, зазевавшись, Безсонов получил сильнейший удар в челюсть. В этот момент Женька стоял у клетчатого окна. Разбив спиной стекло и кусок прогнившей рамы, Безсонов с арбалетом в обнимку вылетел во двор. Бог его знает, на что он упал, но, видимо, благополучно, потому что довольно быстро пришел в себя и немедленно устремился наверх. Битва людей с вурдовампами была слышна далеко окрест.

Безсонов вбежал вовремя. Как раз в эту секунду коротышка с прилизанными волосами, изловчившись, запрыгнул Вовке на спину, но, слава Богу, не успел впиться в шею. Безсонов буквально на миг опередил — отбросил Прилизанного метким выстрелом из арбалета. Машка, что-то процедив сквозь зубы, добила вурдовампа из рогатки.

От Машки никто не ожидал такого бесстрашия и умения обращаться с рогаткой. Она расстреливала из нее кровопийц, как мальчишки бьют из рогаток воробьев или жаб. Стреляла серебристыми алюминиевыми пуговицами, отрезанными от старых Вовкиных школьных костюмов. И хотя известно, что вампира (раз так, то и вурдовампа) можно убить лишь серебряной пулей, алюминиевая пуговица убивала не хуже. Вон глядите, как Машка всадила пуговицу в лоб загнанного в угол Мица — лоб маленького вурдовампа разлетелся вдребезги, будто разбитое фарфоровое блюдце! Вот такие удивительные пуговицы на старых советских школьных формах.

У Безсонова стрелы кончились раньше, чем в доме вурдовампы. Поэтому пришлось отложить арбалет и взяться за осиновый кол. Правда, Женька опять зазевался (ох уж эти творческие люди!): он замешкался, поднимая с пола кол, и это ему едва не стоило жизни. Здоровенный вурдовампище с голым черепом и необъятным, точно бочка с пивом, животом (определенно, это был бритоголовый здоровяк, тот самый Лысый-толстый, поправившийся на человеческой крови) откуда ни возьмись подлетел (что никак не вязалась с его внушительной комплекцией) к Безсонову и — бац! — наступил ему на руку тяжелым солдатским ботинком. Резко потянул Женьку за волосы, со звериным рыком распахнул клыкастую пасть… Но уже в следующую секунду из пуза бритоголового громилы ударил фонтан какого-то дерьма и с ног до головы окатил Безсонова. То Сашка Спинов подоспел кстати, ударив вурдовампа в спину, с трудом пробил насквозь добросовестно выструганным колом. Это ж надо, какие здоровенные экземпляры иногда попадаются среди кровопийц!..

Бой с вурдовампами продолжался около двух с половиной часов. В комнате стоял жуткий смрад, стены были обрызганы какой-то красно-коричневой гадостью, над останками кровопийц поднимался зеленоватый вонючий дым, вскоре вызвавший дружный кашель у охотников на вурдовампов. По полу катались остекленевшие глаза кровопийц (наверное, единственное из их плоти, не подвергнувшееся распаду), глаза были разные, но во всех читалась одинаковая лютая ненависть, залитая напоследок, точно смолой скорпион, холодным багрянцем смерти. Вовка Спинов, пару раз поскользнувшись на тех мертвых-живых глазах, едва не шлепнулся на вонючую трупную кучу.

Под конец с Машкой случилась истерика. Наткнувшись где-то среди мусора, обломков мебели и кусков мерзкой плоти на клюшку для гольфа, она не долго думая разбила два стекла в высоком клетчатом окне. В тот же миг спасительная предрассветная прохлада хлынула в старый, умирающий дом.

Затем Машка, войдя в раж, набросилась на странную галерею. Казалось, портреты великих и не очень людей, так или иначе причастных к мифу и жизни упырей, вампиров, вурдовампов и прочих нелюдей, с немым укором взирали на Гриценко и его бесстрашных друзей… Девушка сокрушила все до одного портреты. Не пощадила ни Гете, ни Толстого, а бумажный лоб князя Дракула трижды рассекла стальной клюшкой.

Рассвело. Казалось, разделались со всеми. Не все убитые вурдовампы растекались на полу зловонными кляксами. Некоторые, почернев, медленно оседали, словно мартовские сугробы. Гриценко трижды обошел поле битвы, с отвращением заглядывая под сеть, но так и не нашел, кого с такой настойчивостью искал. Не было мастера, да и жена куда-то пропала.

— Так Приходько здесь не было с самого начала! — с уверенностью заявил Спинов-старший.

— Маму я тоже не видела, — со слезами в голосе призналась Маша. — Может, она еще жива?

— Жива, конечно, жива, — попытался успокоить дочь Гриценко. — Грызет сейчас кого-нибудь в подворотне.

— Ну, папа, какой же ты! — обиделась дочь.

— Да чего там, Маш, все путем. Мамке твоей никакие злыдни не страшны. Лишь бы она сама… того самое… Короче, дочь, ты поняла.

На следующий день все сумские газеты протрубили об отважных самоучках — охотниках на вурдовампов, о грандиозной битве на втором этаже старого, не зарегистрированного ни в одном жэке дома, о причастности к мистическим кровопийцам известного в городе человека — мастера Бориса Савельича Приходько… Никто газетной шумихе не поверил или сделал вид, что не верит, а кто-то, напротив, рассказывал, что Приходько встречали живым и здоровым, и не в компании кровожадных вурдовампов, а под ручку с вполне привлекательной женщиной. По словам других очевидцев, сразу после обеда мастер неожиданно появился на заводе, быстро оформил увольнение и исчез. В конце того же дня в заводском сортире нашли мертвым скользкого и лысого, как подшипник скольжения, заммастера Фомича, закадычного дружка Бориса Савельича. Фомич лежал в луже крови с перекушенным горлом… Но Гриценко этому не поверил. Отныне Серега верил только своим глазам: мастер пропал из города, а мужика, очень похожего на Фомича, Серега пару раз замечал в толпе в центре города… Но вот куда подевалась жена?

…В то утро, когда друзья только-только отмыли под колонкой руки от крови, было на редкость тихо и спокойно. Белые рыхлые облака, точно губки, увлажнили несколько вогнутый лоб неба и послушно разбежались к линии горизонта. Теперь небосвод сиял, как чисто вымытое оконное стекло. Со дворов, мимо которых проходили Гриценко и его друзья, аппетитно тянуло запахом кориандра и мирным, домашним дымком. Никому не хотелось расходиться. Давно уже люди и машины включились в ежедневный, порой не поддающийся никакому осмыслению ритм. Давно открылись магазины. Друзья взяли в гастрономе пива, Маше — колу и вышли на улицу. Уселись под желто-белым полиэтиленовым зонтом отмечать победу.

— Нет ничего проще, чем разделаться с вурдовампами! — сказал вдруг Серега и, сделав два длинных глотка, продолжил: — Но совершенно непонятно, как вы меня… переделали?

— А ты разве не помнишь? — с доброй ухмылкой спросил Спинов-старший.

— He-а. Помню только: крови хотелось ужасно. Зашел к тебе в дом, сделал пару шагов по темному коридору, на голову упала какая-то скользкая дрянь…

— Это сеть, — подсказал Вовка.

— …Да, наверное, и… Черт его знает, шо потом было!

— Ну что, Вовка, говорить ему? — продолжая улыбаться, Спинов повернулся к сыну.

— Думаю, не стоит, — подмигнул Вовка.

— Да, пусть это останется нашей тайной, — поддержала Маша. — Хорошо, пап?

Глядя на мужчин, она вдруг расхохоталась. Так беззаботно, так легко, будто и не пережила она недавний кошмар, будто не отделял ее от смерти один укус чудовища… Вслед за девушкой рассмеялись и ее спутники.

— Ну ладно. Ваша взяла, конспираторы, — улыбаясь, сдался Гриценко. Потом почесал затылок. — Но хотя бы скажите, где моя жена?

18

…Через два дня жена Гриценко ждала его дома. Около десяти утра Серега вернулся с биржи по трудоустройству, где встал на учет. Зашел в дом, а тут на тебе — Людка собственной персоной!

— Машка к Вовке Спинову поехала, — не отрываясь от телевизора, ни с того ни с сего сообщила Людка. Она сидела в кресле и ела свежесваренный рис. На ней был обычный домашний халат с изумрудными лилиями.

— А ты разве… не того? — обалдевший до крайности, уставился на жену Гриценко.

— Чего это ты день с оскорбления начинаешь? — обиделась Людка, нервно поправляя на груди халат. Гриценко, продолжая глупо пялиться на жену, обошел кресло, снова встал, как остолоп, против нее. С испугом почувствовал, как холодная струйка пота скатилась между лопаток.

— Ну ты же вроде как… вурдовамп?

— Уже нет, — не согласилась Людка, подбирая вилкой последние рисинки.

— Как это?! — не понял Серега. Радость внезапной волной захлестнула его, брызнув из глаз двумя нечаянными слезинками. Но жена молчала.

— У каждого свои секреты, — сделав трехминутную паузу, наконец заметила Людка. Выдержка у нее была что надо. — Вот в церковь ходила… Знаешь, давай оставим этот разговор!

Но Гриценко все никак не удавалось справиться с волнением. В задумчивости он походил по комнате.

— Так ты, значит, меня и грызть не будешь?

И снова жена ответила не сразу. Смерила Серегу долгим оценивающим взглядом.

— Хм, вот доживем до ночи, а там поглядим.

Гриценко уже был готов все забыть и простить, как вдруг ему привиделся пятый, последний сон о графине Батори…

— …Наказание есть функция времени, вины и милости божьей, — говорила графиня Элизабет Батори, вытаскивая из черной шляпы голову Бритоголового Здоровяка. — Но на бога тебе глупо надеяться. Посмотри, сколько вокруг вампиров! Скоро и ты станешь одним из нас.

В очередной час гольф Здоровяк оступился в прошлое и снова очутился в мире кровожадной графини. Как ни странно, его здесь ждали.

Поскольку Здоровяк был абсолютно лысым, мадам Батори пришлось вытягивать его из черной шляпы за ухо. Элизабет играла роль фатальной фокусницы. На графине были высокие черные сапоги, черные галифе и черная мужская рубашка с накладными карманами. В глазах мадам горел, разумеется, красный, кровавый свет. Она остановилась в пяти-шести шагах от шляпы, опершись о стальную клюшку для гольфа.

Шляпа имела классическую форму цилиндра (странно, каким ветром занесло ее в средневековую глушь?). Когда-нибудь в будущем ее, возможно, станет носить какой-нибудь респектабельный миллионер-кровопийца, предпочитающий пресному поцелую жены стакан пролетарской крови, гавайскую сигару и сомнительный бутон крашеной шлюшки. Но это случится когда-нибудь… может быть. Сейчас же шляпа стояла посреди старой театральной сцены, чьи подмостки пахли гниющим деревом и лошадиным потом. Из шляпы, недоуменно озираясь, высунулась голова Здоровяка. А ведь еще минуту назад графиня Батори, артистично покачивая бедрами, вытягивала красно-черную ленту. И вдруг — голова Здоровяка. За ухо ее, за ухо!

Появившись на белый свет, лившийся черт-те сколько столетий назад, Здоровяк не сразу смог отвести обалдевшего взгляда от публики, собравшейся в зале. Кого здесь только не было, какие только титулы и типажи — графья, князья, маркизы, бароны и герцоги… в прошлом. Еще более прошлом, чем то, в которое по дурацкой случайности оступился Бритоголовый Здоровяк.

Сейчас на него, ожидая развлечений и зрелищ, пялились мерзкие хари вампиров. Ох и ублюдки, бр-р!.. А это еще кто?

В первом ряду, зловеще подмигивая Здоровяку, ковыряясь в темно-желтых, как плавленый сахар, клыках, сидел граф Дракула. «Мое почтение», — машинально шепнул ему Здоровяк.

Увлекшись ненавистью к вампирам, Здоровяк не заметил, как началось действо. Присвоив себе полномочия бога, графиня Батори взялась приводить в исполнение приговор. Слева от нее встал вечно угрюмый и косматый Торко. Из его клыков торчал кусок почерневшей плоти. Торко подал графине первый мяч. Элизабет замахнулась клюшкой и, не целясь, ударила. Бах! Удар клюшки пришелся в пяти дюймах от мяча. Удар по сцене вышел необыкновенно сухим и звучным, как огнестрельный выстрел. Здоровяк испуганно встрепенулся в шляпе, точно птица в гнезде.

— А-ха-ха-ха! — казалось, беззлобно расхохоталась Элизабет Батори. — Ну что ты так дергаешься, мой мальчик? Я же сказала тебе: одним из аргументов функции наказания является время. А время, мой любимый враг, не плоская копейка. Оно имеет форму шара. Наказание направлено по касательной ко времени. Направлено точно в твой лоб, дружок!

В зале раздался дружный хохот, зрители одобрительно застучали клыками.

— Ну, а если… — Здоровяк, дрожа от страха, проглотил соленую, как кровь, слюну. — А если ты промахнешься, как сейчас? Что тогда?

— Ах ты, дрянь! Сидишь в шляпе и вякаешь! — вдруг взорвалась графиня. — Как же ты меня достал за четыреста лет!.. Ну хорошо. Я отвечу тебе… а потом прикончу. Слушай, недоносок, и хоть приклей мои слова к лысой своей башке. Во-первых, даже если я сейчас промахнусь… Да ты же взвоешь!! Станешь канючить, умолять меня, чтобы я скорей тебя кончила! Потому как, промахнувшись, я заставлю тебя испытать муки ада! А ты знаешь, что такое муки ада? Нет?! Сейчас, сейчас ты огребешь их по полной программе!.. А во-вторых, хи-хи, — Элизабет мерзко хихикнула, — повторяю: время имеет форму шара. Из этого, придурок, следует, что выпущенное в тебя наказание рано или поздно облетит время-шар и, вернувшись, разнесет тебе башку. Причем, заметь, наказание может возникнуть в самом неожиданном месте — слева, справа от тебя, позади. Ты даже не подозреваешь о нем, а наказание тут как тут! Для него нет преград. Наказание, как самонаводящаяся ракета: есть цель, и ее надо поразить любым путем… Однако хватит трепаться. Торко, мяч! Ну, засранец, держи лоб шире!!..

И мадам Батори ударила во второй раз.

Увидев, как мелькнула клюшка, коротко щелкнув по мячу, Здоровяк инстинктивно вжал голову в плечи и… утонул в шляпе…

…Утонул с головой в говне. Даже хлебнуть успел. И тут же выблеваться. Тьфу, что за наказание?!

Точно пробка из бутылки, голова Здоровяка вылетела из фекалий. Взлетела бы в небо, спасаясь от невыносимого смрада, если бы не плечи. Они помешали. Плечи Здоровяка уперлись в пропитанные дерьмом доски. Но все равно — свобода! Здоровяк, разинув, как большая рыба, рот, задышал быстро и глубоко… И только спустя минуты три, отдышавшись и смыв слезами дерьмо, прилипшее к ресницам, смог разглядеть окруживших его людей. Прежде всего поразила речь: рубленые, грубоватые на слух фразы на немецком и невнятный, испуганный ропот. Увидел: группа смеющихся офицеров в черной форме войск СС (знакомой по фильму о Штирлице), толпа изможденных, скелетоподобных людей в полосатых робах, то там то сям солдаты в грязно-зеленых касках, с автоматами наперевес и черными громадными псинами, на удивление спокойно взирающими на происходящее. Странным игрищем (или тем, чем все это было на самом деле) руководила статная дама с внешностью мадам Батори. Черная форма СС шла ее бледному лицу и белокурым локонам. «Ты смотри, какая немка породистая!» — невольно отметил про себя Здоровяк. В одной руке Элизабет Батори держала блестящий пистолет, в другой — стек или металлическую трость, которой игриво постукивала по голенищу сапога. Улыбаясь, лениво отвечая на шутки мужчин-офицеров, затянутых в сексуальные, стильные кители и галифе, Батори подняла пистолет… И тогда Здоровяк понял, что он по уши в дерьме.

Злой рок, чья-то не менее злая воля или само наказание Господне засунули его в отхожее место посреди неизвестного концлагеря времен второй мировой войны. Сейчас голова Здоровяка торчала из вонючей дыры, с ужасом наблюдая этот жалкий, не знающий пощады и любви мир.

Смолк ропот, замолчали офицеры, пару раз нервно тявкнули псы… Прежде чем выстрелить, фрау Батори сказала:

— Закон сохранения энергии распространяется и на механизмы наказания. Естественно, в видоизмененной форме. Наказание равно произведению вины на квадрат времени, деленному на божью милость. Если милость является константой, а точнее — равна единице… Короче говоря, если тебе, мой враг, удастся улизнуть, избежать наказания в одном времени, кара настигнет тебя в другом. Я уже говорила тебе, что время имеет форму шара. Однако я еще не сказала главного: таких сферических времен неисчислимое множество, а сообщаются они между собой посредством лабиринтов. Каждый такой лабиринт — сущий ад!.. Да вы, люди, так и называете их — адом, заблуждаясь лишь в том, что ад не конечный мир (или антимир, пристанище душ умерших, как вы чаще его называете), а один из путей в другой, третий, четвертый и прочие миры.

Зачем я все это говорю, когда можно легко и без лишних слов прострелить твою непутевую голову?.. Ну, прими это за мой каприз. В общем-то, я уже заканчиваю. Жизни и смерти нет. Есть цикл побегов от наказания. Человеку суждено бежать из одного времени в другое, потому что он слаб, лишен воли. Человек априори наказан. Бог и сверхлюди стоят над человеком. Мы, арийцы, и есть те сверхлюди. Наша миссия, назначенная нам богом, — наказывать.

— Что же вас, арийцев, отличает от остальных людей? — едва слышно спросил Здоровяк.

— Ясное самосознание и железная воля, — сказала Элизабет Батори и без предупреждения выстрелила. Здоровяк успел-таки нырнуть в дерьмо. Пуля в сантиметре прошла от бритой его головы (на которой уже пророс седой ежик щетины) и отправилась облетать время-шар…

…Шляпа с шумом выплюнула голову Здоровяка. Зал мигом оживился, заулюлюкал, защелкал клыками. Здоровяк быстро-быстро задышал, спеша набрать полные легкие воздуха, но графиня Батори уже кричала: «Торко, мяч!! Мне нужно наказать этого подлеца! Наказание — функция времени и вины, но скоро я лишусь и того, и другого!» Торко бросал мяч, Элизабет била по нему на лету, метя в лоб Здоровяка. Но тот опять оказался проворней: спрятал голову в шляпе раньше, чем мяч коснулся ее черного бархата…

Никто не считал, сколько раз удалось Здоровяку уйти от наказания, которое, возможно, он и не заслужил, но которое было ему предопределено. Так считала трансильванская графиня Батори. Того же мнения придерживалась и арийка Батори… Точно мышь в сырой норе, мотался Здоровяк по аду-лабиринту, спасался бегством из одного времени в другое, от театральной сцены к отхожему месту и обратно.

Кто назначил ему именно этот путь наказания? Почему он был одним и тем же, а не другим или третьим, и не закончился лишь однажды начавшись? Неужели такой неверной была рука графини Батори или сбит прицел у фрау Батори?.. Но какое это имеет значение, когда важен не результат и не процесс, не наказание и даже не бегство от него, а случай, который вдруг открывает человека (так настойчиво уходящего от наказания) с неожиданной стороны…

Однажды Здоровяк не вынырнул из деревянной параши. Как не высунулся из тесной шляпы фокусника. Первой забила тревогу арийка Батори. Она склонилась над вонючей прорубью, тыча стеком в дерьмо. «Это отродье вздумало меня обхитрить! — брызгала слюной Батори. — Я знаю, ты где-то здесь, недоумок!» От волнения и спешки фрау Элизабет мигом взмокла. Скинув с себя черный китель с эмблемой «СС», она осталась в роскошной белой блузке.

Внезапно кто-то снизу схватил за стек и сильным рывком послал вверх. Стек, несмотря на плоскую рукоятку, легко проткнул шею мадам. Алые кляксы расплылись на ее белоснежной блузке.

Смерть трансильванской графини была еще ужасней. Здоровяк вдруг разнес в клочья черную шляпу и, разворотив гнилые подмостки, вырвался на сцену. Зал ликовал! Вы бы видели, что там творилось!!.. Графиня и пискнуть не успела, как Здоровяк выхватил у нее клюшку для гольфа. Одним махом человек снес вампиру голову с плеч.

Сомнительные на первый взгляд высказывания графини Батори в отношении того, что время имеет форму шара, а когда-либо выпущенное наказание, если по какой-то причине не настигнет цели, обязательно вернется в исходную точку, оказались не пустыми словами. В самом деле, пистолетная пуля, невесть как залетевшая в средневековый замок вампиров, поразила насмерть косматого Торко, а тяжелый мяч для гольфа убил наповал немецкую овчарку, охранявшую безымянный концлагерь. За что был наказан пес, неизвестно.

…Когда они проснулись, солнце садилось, подпалив безвредным закатным огнем краешек шторы. Тишину нарушало лишь мерное тиканье кварцевого будильника.

— У-у-у! — замычал спросонья Гриценко.

— Что, до сих пор болит? — посочувствовала Людка и потянулась к мужу теплыми со сна губами.

— Да нет. Ты у меня на руке заснула. Отлежала ее немного… Знаешь что, перевяжи мне палец, а я тебе повязку сменю.

Они с удивлением смотрели на безымянный палец на Серегиной левой руке. Тот самый, что Гриценко хватил сапожным ножом. Палец был цел и невредим.

— Ничего не понимаю. А ну-ка давай твою руку!

Ни малейшего намека на рану — Людкин палец тоже совершенно здоров!

— Ну и ну! Как это тебе удалось? Мне, наверное, подорожник помог…

— У каждого свои секреты… Сережа, а может, и не было ничего? Может, все это нам приснилось?

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg