«Банда профессора Перри Хименса»

Банда профессора Перри Хименса (fb2) - Банда профессора Перри Хименса 1475K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - А. И. Вороной

А. И. Вороной Банда профессора Перри Хименса

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЛУЧАЙНЫЕ ДЕЙСТВИЯ

Глава 1. ЭКСКУРС В РОДОСЛОВНУЮ

Длинный допотопный деревянный паром, чернеющий одной трубой, возвышающейся над палубой, и платформой со скамейками, как‑то нехотя и лениво дернулся, отчалил от пристани острова Лонг‑Айленд, засопел натужно двумя дизельными двигателями, выбросив наверх клубы разноцветного дыма, завращал боковыми лопастными колесами и стал медленно пересекать наискось Ист‑Ривер.

Туман и пелена дождя, начавшегося еще с раннего утра и теперь моросившего с упорной настойчивостью, не усиливаясь и не ослабевая, отрезали сразу же оставшийся за кормой берег с серыми складскими домами, образовав белую сплошную непроницаемую стену. Такая же белая стена подымалась и впереди парома, и казалось, что тот плыл в каком‑то ином пространстве, ином измерении, чужом, плыл как обломок покинутого привычного и знакомого мира. Когда же эти две белые стены тумана и дождя смыкались близко у парома, — точно пластины огромного конденсатора — вдруг возникало ощущение, что они плывут уже давно, целую вечность, и что никогда уже не достигнут противоположного берега.

Но вот спереди и чуть правее по борту прорисовалась вытянутым пятном громадина здания ООН, за ним, намного выше появилось очертание трехсотэтажного Центра мировой торговли, похожего по форме на гигантскую зубочистку, поставленную тупым концом на землю, и уже где‑то в самом небе, пронзив тучи, растолкав их своими боками, как бы паря в невесомости, оторвавшись верхней частью от основания, глядя с нескрываемым превосходством вниз, взлетевшие почти на километровую высоту верхние этажи штаб‑квартиры компании «Реклама и бизнес». Другие небоскребы по сравнению с этим колоссом строительной индустрии выглядели маленькими тоненькими спичками, уродливыми карликами, еле достающими своими крышами‑головами до пояса великана.

Разноязычный говор, гортанный смех и дикий хохот, грубые шутки и похлопывание по спинам разнеслись по всей палубе. Основная часть пассажиров была цветной и безработной: эмигранты из Китая и Кореи, Индонезии и Сингапура, Мексики и Южной Америки, Египта и Палестины, Ливана и Союза. И только на четырех просторных скамейках, — расположившись далеко друг от друга, изображая темными своими фигурами, как ласточки на проводах, нотную запись унылой осенней песенки — сидело с десяток белых, сиротливо поглядывающих на эту разношерстную самоуверенную толпу, зашевелившуюся и ринувшуюся уже к выходу с парома.

Дик Ричардсон все еще продолжал сидеть на скамейке, тупо уставившись слипавшимися от недосыпания глазами на эти широкие спины, на поблескивающие дождевым лаком пестрые зонтики, и так же тупо думал, что и он, если копнуть поглубже, является в некотором роде тоже эмигрантом: его дед, Фил Ричардсон, перебрался в Америку из Англии, надеясь здесь стать не то очередным президентом, не то профессором Чикагского университета, а скорее всего претворить в жизнь свои «гениальные», свои «нобелевские» открытия, свои «космические» проекты.

Ричардсон криво усмехнулся, встал, подошел к борту и сплюнул со злостью в мутную воду, по которой плавали пустые сигаретные пачки и обрывки газет. «Да, гениальные изобретения, — хмыкнул Дик, почему‑то поругивая про себя деда, да заодно и себя тоже, обзывая себя кретином, хлюпиком, несостоявшимся анархистом. — А не лучше ли было сидеть в Англии, там хоть родовой замок, хоть внешний лоск преуспевающего и самодовольного обывателя сохранялся. А здесь что?…»

Еще он подумал, что вот уже более полугода как он живет в каком‑то оцепенении, в каком‑то безразличии к окружающим предметам и людям, что почти каждое утро он механически встает, механически проглатывает сандвич, выпивает чашечку кофе, механически целует в дряблую щеку свою бабку, механически одевается, куда‑то идет, едет, плывет, что‑то ищет. И еще он подумал, уже с иронией, что и сам основатель их рода, клана Ричардсонов, когда‑то знатного и богатого, потом обедневшего и захиревшего, тоже был эмигрантом в той же Англии…

* * *

Родословная по мужской линии уходила в далекое прошлое, тянулась к русскому инженеру и авантюристу Петру Гарину. Подобранный английским военным судном на коралловом острове, затерявшемся среди вод Тихого океана, и доставленный в Британию, во дворец короля, он был помилован. Слабовольный и рахитичный король завидовал в душе русскому авантюристу, которому удалось некоторое время властвовать над Америкой и всем миром. Прощение его королевского величества пошло впрок Гарину. Тот вскоре остепенился и с большим усердием занялся деятельностью, направленной на благо приютившей его новой родины.

Очень много и плодотворно он поработал над улучшением конструкции радарных установок, что в несколько раз повысило их эффективность и разрешающую способность. Негромоздкие приставки к радарам, тепловые излучатели и локаторы дали возможность англичанам обнаруживать подлетающие к острову немецкие бомбардировщики — в начавшейся немного погодя Второй мировой войне — на дальних подступах. Получившие заблаговременно нужную информацию английские летчики успевали забраться в свои истребители «Харрикейны» и «Спитфайеры» и вылететь на перехват стервятников. Операция «День орла» была практически сорвана. Фашистам не удалось нанести внезапный удар по аэродромам страны и вывести из строя всю авиацию Англии. А в самый напряженный момент битвы, 15 августа 1940 года, когда в налете участвовало до тысячи самолетов люфтваффе, посланных по приказу Геринга, за один из собранных подпольно небольших гиперболоидов стал сам Петр Гарин.

В тот день он был таким же неистовым, как и в те далекие славные времена своего взлета к вершине власти, к диктаторскому креслу. Он сбил 17 груженных бомбами «Хейнкелей». Те, попав под смертельный и невидимый луч, вспыхивали и взрывались в воздухе, напоминая яркие фейерверки. При каждом удачном попадании Гарин подпрыгивал, что‑то орал, размахивая руками, сплевывал, добавлял еще непонятные три русских слова и опять наклонялся над прицелом гиперболоида. Еще 6 истребителей «Мессершмитт» нашли свой вечный покой на земле его королевского величества. За вторым гиперболоидом стояла чуть состарившаяся, располневшая и подурневшая, но все еще такая же очаровательная и неукротимая, его жена Зоя Монроз.

Король Англии, возглавлявший оборону Большого Лондона и показывавший во время бомбежки из башни дворца кукиш немецким, еще уцелевшим, но уже изрядно потрепанным «орлам», — Георг VI, наградил Петра Гарина «Орденом Подвязки», даровал ему титул лорда Ричардсона, много земель в лесистой и холмистой местности и в придачу старинный большой замок.

Сидя длинными зимними вечерами внизу в просторном зале у камина, погружаясь то в думы о прошлом, то о будущем, то бросая изредка настороженный взгляд на светившийся экран телевизора, ровно в двадцать, когда начинали показывать зарубежную военную хронику, марширующие колонны одетых в черное эсэсовцев, их бесноватого фюрера, Гарин кричал:

— Да выключи ты его! Терпеть не могу этих диктаторов!

И неразговорчивая Зоя Монроз, еще и сейчас увлекающаяся парижскими модами, тут же покорно выключала. И она терпеть не могла диктаторов. Вытерев сопливые носы младшим сыновьям, ползавших тут же рядом на толстом персидском ковре и забавляющихся игрушками, сделанными по своим чертежам Гариным, она бралась за вязание, заканчивая штанишки для меньшего, для Федрофа. Из всех наград, дарованных королем Англии ее мужу, она предпочитала лишь коротенькую приставку к его титулу, слово «сэр». Ей очень нравилось произносить это слово.

По утрам, отыскав с трудом спрятанные детьми свои шлепанцы, надев розовый пеньюар, она выходила на площадку и кричала на весь замок:

— Где сэр Ричардсон? Слуги, поищите его в парке! Сэр Ричардсон, конечно, возится в розарии! Скажите сэру Ричардсону, что я жду его в голубой спальне!

И слуги отыскивали его. И недовольный Петр Гарин, то есть лорд Ричардсон, недовольный тем, что его оторвали от такого увлекательного занятия, перепачканный в земле, с исцарапанными шипами руками, нехотя поднимался в голубую спальню.

Обнищали они потом. И уже Дику Ричардсону в наследство достались лишь часть заросшего бурьяном розария да еще — что не исключалось вовсе — некоторые гены авантюриста Петра Гарина. Но в отличие от своего далекого предка Дик уже не обладал таким напористым нравом в достижении своих целей. Более того, от матери он унаследовал мягкий и флегматичный характер и даже некую застенчивость и нелюдимость.

Часто трогая пожелтевшие страницы книги историка и писателя Ч. Нормана[1], очевидца последнего межгосударственного катаклизма, Дик с огромным упоением вглядывался подолгу в старинные фотографии, дорисовывая в голове своим воображением события. На одной из них были запечатлены П. Гарин и З. Монроз в тот самый ответственный в обороне Англии и Большого Лондона день. Вымазанное в саже — вероятно, от копоти некачественных свечей — пирамидок гиперболоида — лицо Зои Монроз светилось бесшабашной удалью, было счастливым и радостным. Петр Гарин, такой же возбужденный и грязный, подмигивал фотографу левым глазом, как тот школьник, списавший контрольную по математике.

И, вчитываясь еще и еще в строки этой книги, Дик Ричардсон, с его затянувшейся инфантильностью — так говорила его бабка, миссис Сабрина Ричардсон — очень жалел, что родился так поздно, родился в этой стране, где города застроены густо небоскребами, а не в лесистой Англии тех времен, что родился в такой скучной и напичканной разными роботами и автоматами тек[2], что уже давно канули в Лету все войны, давно кончилась эра сражений и подвигов, давно миновала эпоха приключений и фантастических изобретений, эра гениев и ученых одиночек. Тому пример судьба деда, Фила Ричардсона. Приехав в Америку с кучей гениальных проектов, — у деда все проекты были «гениальными» — он не пожал плоды своей научной деятельности, не стал профессором какого‑либо университета, не разбогател, а лишь превратился в неврастеника, скрягу, брюзжащего противного старикашку.

Компании и концерны использовали его идеи, выплатив тому жалкие гроши. И сколько он ни тягался по судам, сколько ни нанимал адвокатов, так ничего и не добился. Как говорят русские в таких случаях — ободрали деда как липку. Так ему и надо! Нечего было соваться в эту Америку.

Дик удивился, что произнес про себя это слово, наименование своей страны, как‑то отчужденно, будто со стороны, будто она ему и не родина, будто он и не полюбил уже ее, ее сохранившиеся еще в глубинке леса и реки, луга и горы. А все от того, догадался он, что у меня чертовски плохое настроение. Оно плохое вот уже полгода, как остался без работы… И что ждет меня сегодня? Не наврал ли этот Грорэман? Мог и наврать. Он ведь не обязан говорить мне всю правду.

Раздался паромный свисток. Дик вздрогнул, очнулся, попытался припомнить лицо того человека, полного, с жиденькой черной бородкой, и весь разговор с ним на мосту.

Глава 2. ВСТРЕЧА НА БРУКЛИНСКОМ МОСТУ

Все произошло как‑то неожиданно, случайно. Так, по крайней мере, казалось ему. Четыре дня назад, во вторник, когда под вечер он переходил через Бруклинский мост и остановился посредине, чтобы полюбоваться открывшимся видом, поглазеть на проплывавший внизу океанский танкер, вдруг раздался скрип протекторов, резко затормозила машина. Из нее выбрался грузный человек в сером буклированном пальто и торопливо направился к Дику.

Автомобиль был дорогой, и Дик понял, что его, видимо, приняли за очередного самоубийцу, пришедшего сюда сводить счеты с жизнью. Он скривился, предчувствуя, что сейчас этот тип начнет читать ему лекцию о жизни, начнет доказывать, как хорошо жить, что и в лишениях есть какая‑то своя прелесть, что и борьба за существование была заложена с самого рождения еще их господом богом, Иисусом Христом.

Незнакомец извинился, попросил разрешения постоять рядом. Дик что‑то буркнул. Тот наклонился и попытался заглянуть в лицо Дику, и тому стало неприятно, он хотел уйти. Но толстяк, назвавшийся Гарфи Грорэманом, остановил его, придержав за плечо.

— Не спешите, мистер Ричардсон, — сказал он.

И Дик понял, что эта, показавшаяся ему сначала случайной, встреча является на самом деле не такой уж и случайной. Грорэман вынул тонкую сигару, угостил Дика, сам закурил такую же, выпуская вверх с наслаждением кольца дыма. Он спросил, как чувствует себя мистер Ричардсон. Тот промямлил, что неважно, сказал это как‑то неопределенно, махнув рукой.

— Мы вам можем помочь, — ответил тип и наклонился опять к Дику, как к своему хорошему знакомому; по мосту как раз проезжала медленно полицейская машина. — Но вы должны ответить на мои вопросы, — добавил Грорэман, внимательно изучая лицо Дика.

Взгляд его был цепкий, пристальный, Дику никак не хотелось сейчас болтать здесь на мосту, с незнакомым человеком, никак не хотелось откровенничать. Но каким‑то внутренним чутьем он уловил, что, возможно, от этого разговора зависит его будущее, что, возможно, это и есть та соломинка, за которую ему следует уцепиться.

— Что вас интересует?

— Все. Расскажите все о себе.

Дик помолчал немного, собираясь с мыслями, прикидывая, что же ему сказать, какие данные из своей биографии.

— Окончил колледж в Чикаго. Холост. Тридцать два года. Живу с бабкой на Лонг‑Айленд. Играл за команду факультета в бейсбол. Физически здоров. Онанизмом не увлекаюсь…

— Не надо таких подробностей, мистер Ричардсон, — прервал его Грорэман. — И не бойтесь откровенничать. Я ваших идей не украду. Моя специальность — психология. Поведение человека в экстремальных условиях… Что вы безработный, я знаю. За что вас уволили из компании «Электронный мозг»?

Меньше всего ожидал Дик услышать этот вопрос от незнакомца. Он постарался сосредоточиться, замешкался, подбирая правдоподобные аргументы, но ничего подходящего не приходило в голову.

— Я уволился сам… Поругался с шефом.

— Вы говорите неправду, мистер Ричардсон! Сейчас никто сам не увольняется. Сорок миллионов безработных. За что вас выгнали?

Грорэман уставился на Дика своими выпуклыми как у совы черными глазами, замерев в ожидании. Дик все молчал.

— Я вам подскажу, — не выдержал Грорэман. — Вы что‑то изобрели. Фирма потребовала ваши чертежи. Возник конфликт. Вы еще что‑то натворили и вас уволили. Не так ли?

— Да…

— Как называется ваше изобретение? Отвечайте!

— Генератор случайного действия, — пробормотал Дик, впадая снова в уже знакомое ему безразличие и апатию. — Точнее, приставку к генератору биоволн.

— Тогда вам и повысили зарплату?

— Не только мне, но и другим служащим… Возможно, это случайное совпадение, но кто‑то донес на меня шефу. Тот потребовал представить ему весь генератор ГСД в формулах и чертежах. Я послал его к черту… И вот никто не хочет брать меня на работу, как только узнают, откуда меня уволили…

— Достаточно, мистер Ричардсон! Достаточно! — зарокотал Грорэман и вдруг засмеялся, показывая крупные прокуренные зубы, дергаясь своим животом. Смех его чем‑то напоминал выступление актера в провинциальном театре.

— Вы… как я понял, — сказал Грорэман, вытирая слезы платочком, — смогли управлять на расстоянии поступками своего шефа? Его поведением. Не так ли, мистер Ричардсон?

Дик молчал, насупившись, уже жалея, что сболтнул лишнее.

— Вы молодец, мистер Ричардсон! — снова пророкотал Грорэман, убирая с лица улыбку.

— Думаю, что вы понравитесь моему патрону. Да, должен вас немного проинформировать. Он тоже помешался на всяких фантастических идеях.

Грорэман дал Дику телефон, попросил позвонить завтра.

И он звонил по нескольку раз в день. Грорэман вел себя как‑то странно, то никак не мог вспомнить, кто такой Дик Ричардсон, то переспрашивал, откуда у него этот телефон, то ссылался на свою занятость, то обещал с кем‑то переговорить и тут же клал трубку. Наконец вчера вечером он назвал один адрес, по которому следовало явиться Дику. Еще он предупредил, чтобы мистер Ричардсон не выпендривался там сильно, так как профессор этого не любит.

Глава 3. ДОМА У ПРОФЕССОРА

Сбавив ход, паром начал неуклюже разворачиваться для швартовки у причала Манхэттена. Толпа вынесла Дика на асфальт и, также сжимая со всех сторон, понесла к входу к метро.

Поеживаясь от холода, от сырого и порывистого ветра, вот уже минут десять Дик переминался с ноги на ногу перед металлической оградой. На начищенной до ледяного блеска медной пластине было выгравировано крупными буквами «ПРОФЕССОР ФИЗИКИ ПЕРРИ ХИМЕНС». Сквозь решетку забора зеленел ухоженный дворик с подстриженной аккуратно травой, красным выделялся в глубине двухэтажный добротный особняк, выложенный из кирпича. У пожелтевшего клена стояла черная машина, мощный «кадиллак». На капоте был оранжевый круг, предупреждающий, что в конструкции автомобиля применен гравитр. Такая же машина была у того незнакомца, у Гарфи Грорэмана.

Который уже раз Дик протягивал руку к звонку и одергивал. Легкий озноб проходил по телу. Ему было сейчас как‑то боязно и тоскливо. Вероятно, оттого, что все эти дни он находился в предчувствии, что его вот‑вот ждут удача и интересная работа, что вот‑вот все его беды и мытарства останутся позади, уйдут в прошлое. И теперь ему никак не хотелось оказаться опять обманутым в своих надеждах, получить очередной отказ. Наконец он заставил себя нажать кнопку и сказать в микрофон:

— Я прибыл по рекомендации Гарфи Грорэмана! Моя фамилия Ричардсон! Дик Ричардсон!

Его, кажется, ждали, так как замок тут же щелкнул и решетчатая калитка отворилась. Вымощенная мраморными голубыми плитами дорожка вела вдоль кустов жасмина к дому. Во дворе никого не было. Массивная дубовая дверь особняка оказалась незапертой. Витые ручки, сверкающие позолотой, отдавали холодом.

В просторном холле ему навстречу вскочил с обитого зеленым бархатом дивана рыжеватый коротышка. Изобразив на своей плутоватой физиономии радушие, промычав сипло что‑то наподобие извинения и брякнув короткое: — «Майкл», — он взял плащ и шляпу Дика. Бросив их на диван и снова промычав извинения, он пошарил по бокам Ричардсона, провел ладонью по спине, даже попытался отыскать что‑то у потомка лордов подмышками.

Майкл слегка побаивался безработных из породы ученых, навещавших изредка его хозяина. Какие‑то они были не такие, как все. И вот этот, стоявший перед ним субъект, вовсе не похож на тех, кто по целым дням околачивается на бирже труда. Белое холеное лицо, нос прямой, лоб высокий, волосы светлые, зачесанные наперед, глаза голубые, рот небольшой, губы узкие, подбородок чуть тяжеловат, возраст за тридцать, одет прилично, смотрит уверенно, холодно, с презрением, рост выше среднего, худощавый.

Как бы давая понять, что досмотр окончен, Майкл толкнул в спину Дика и указал на широкую с перилами букового дерева лестницу, устланную зеленым ковром.

На площадке второго этажа его уже поджидала стройная девушка лет 25, появившаяся откуда‑то из боковой комнаты, Она была хорошо сложена, просто и со вкусом одета. Красивые вьющиеся волосы каштанового цвета ниспадали на кофточку, оттеняя чистоту кожи и шеи и создавая темный фон, на котором ярко выделялись свисавшие с ушей сережки, сделанные в форме застывшей капли золота. Пухлые губы были накрашены. А большие светло‑карие глаза грустны, и правый чуточку косил.

— Кэти Орен, секретарь профессора Перри Хименса, — сказала она, мило улыбаясь и протягивая Дику маленькую нежную руку.

Дик чувствовал теплоту и мягкость ладони, — почему‑то вдруг вспомнил первую любовь, девочку из четвертого класса, вспомнил тот случай, когда он отнял у нее конфету и она заплакала, — и боясь причинить Кэти боль, продолжал держать ее, не зная, пожать или нет. Кэти высвободила руку и пригласила Дика следовать за ней. Она шла немного впереди, легко ступая по коврику и покачивая чуть‑чуть бедрами. Ричардсон старался не смотреть на них, для чего‑то начал считать шаги.

В конце коридора Кэти постучала кулачком в обитую красной кожей дверь и, не дождавшись ответа, толкнула ее.

* * *

— Дик, я о вас все знаю. Есть работа. Интересная работа. Садитесь.

Эти слова произнес мужчина лет пятидесяти, широкоплечий, восседавший в высоком кресле, похожем на королевский трон. Жилистыми руками он держался за подлокотники. Он будто сросся с этим креслом. Потертый кожаный пиджак, коричневый пуловер, синяя клетчатая рубашка, никак не гармонировавшая с остальным. Грубое загорелое лицо, греческий нос, обильно тронутые сединой черные волосы, жесткие и густые.

Если бы Дик встретил профессора в другом месте, то принял бы его за энергичного страхового агента, а то и за менеджера, уставшего менеджера, только что закончившего подготовку команды по боксу какого‑нибудь городка к предстоящим соревнованиям.

Голова Хименса была чуть наклонена набок, и он вглядывался в Дика одним глазом, как тот петух, нашедший в пыли сельской дороги крупное зернышко. Полноватое лицо немного портила кривая улыбка, как бы говорящая: я знаю, парень, чего ты стоишь, за что тебя выгнали из солидной фирмы.

«Все не все, а кое‑что, видимо, и знает», — подумал Дик, присаживаясь с противоположной стороны стола. Вслух же произнес:

— Я очень рад, мистер Хименс, что вы знаете обо мне все.

Дик отвел взгляд и принялся изучать обстановку: он не любил, когда его рассматривают в упор, когда долго глядят тебе в глаза. Ему, с болезненной мнительностью, которую он скрывал, напуская иногда на себя бравурную развязность, тогда начинало казаться, что его видят насквозь, читают все его мысли. А последние были не всегда идеальными. Нет, он не был мизантропом, не был и отъявленным кругликом. Но не всегда мог заставить себя думать о собеседнике хорошо. Что‑то часто не нравилось. К примеру, у того же Хименса, кривая улыбка, короткая шея, засаленный воротничок рубашки, ямка на подбородке… Да мало ли что может не соответствовать его, потомка далеких лордов, эстетическим вкусам и понятиям.

Стены кабинета были украшены картинами, выполненными в модернистском стиле. Над головой у профессора висела больших размеров цветная фотография. Юноша с волевым лицом, схожий чем‑то с Перри Хименсом, рядом обаятельная женщина. Фотограф уловил момент, когда женщина шутя трогает пушистые волосы мальчика, а тот пытается уклониться от ее ласки. Лицо женщины притягивало к себе какой‑то внутренней одухотворенностью, теплотой и счастьем.

Стол был завален чертежами, бумагами, журналами. Среди всего этого «хлама» выделялась модель длинного однопролетного моста. Шесть крошечных обезьянок в зеленых мундирчиках, в ботинках, замерли в походном строю в самом начале моста.

Профессор раздвинул на столе книги, подтолкнул Дику банку с пивом, спросил, растягивая слова:

— Если не ошибаюсь, то вы, Дик Ричардсон, являетесь специалистом по слабым взаимодействиям? А еще увлекаетесь биоволнами?

— Да.

Хименс горделиво улыбнулся. Он словно нахваливал себя, свое чутье.

— Три тысячи восемьсот долларов! В месяц! И хватит! — громко сказал он; ударив ладонью по столу. — Потом добавим!

— Что я должен делать? — Дик обдумывал, что означают слова Хименса «хватит» и «потом добавим»? Следует ли поторговаться, ведь это почти на пятнадцать процентов меньше того, что он получал в компании «Электронный мозг». На всякий случай выдавил из себя: — Мне бы не хотелось заниматься разработкой роботов для мойки посуды и домашнего сервиса.

Брови профессора полезли вверх. Он молча поднялся, швырнул пустую банку в урну, заковылял к холодильнику. Не дойдя остановился, обернулся и выкрикнул:

— Не считайте нас глупее себя, мистер Ричардсон!

На обратной дороге к столу, придерживая в руках и подмышками банки с пивом, Хименс качнулся и задел плечом шкаф с книгами, большая китайская ваза покачнулась и свалилась Хименсу на голову. Гулкий удар, профессор чуть согнулся, сморщился, посыпались куски фарфора на пол.

Дик не удержался и озорно рассмеялся. Сказалось, вероятно, нервное напряжение. Он хохотал от души. Более смешной сценки, как казалось ему сейчас, он еще не видел.

Перри Хименс некоторое время с удивлением таращился на Дика, потом, плюхнувшись в кресло, начал и сам смеяться.

В кабинет вошла Кэти, собрала обломки вазы, что‑то взяла со стола с пишущей машинкой, покосилась любопытно на Дика, на профессора, и тихо вышла.

— Так говорите, роботы для мойки посуды? — переспросил профессор. — Ну не совсем так. Хотя мы и выполняем некоторые мелкие заказы… Вот съездите со мной на побережье, посмотрите, ознакомитесь, и ваши увлечения пойдут и вам и нам на пользу… Но не это главное!

— А что же?

— У нас вы займетесь моделированием физических полей, — произнес Хименс голосом ректора, ощупывая все еще голову, приличную шишку. — В природе все устроено намного проще… Мы с вами, Дик, физики! Я работаю всю жизнь на стыке механики и теории поля. Казалось бы, что общего между ними? Но, как я уже сказал, природа сотворена намного проще, чем это думают многие ученые.

Профессор отхлебнул пива, кивнул Дику, мол, пей, не стесняйся.

— Мы выдумали квантовую механику, благодаря гению Н. Бора и М. Планка. И это был шаг вперед, шаг в глубины материи. Затем появился А. Эйнштейн, этот гений‑еврей с его чрезмерным самолюбием; и нате вам теорию относительности! А вместе с ней — и «Малыша», унесшего, как вы знаете, не менее двухсот тысяч жизней ни в чем неповинных перед его величеством Эйнштейном… Скорость света постоянна? Так решил Эйнштейн! Так ему было удобно в его теории. Нужно же было ее утвердить. Ничто не может двигаться быстрее света. И это его постулат. Время — относительно! Вот это уже неплохо, хотя это предсказали еще задолго до Эйнштейна…

Хименс потряс над столом очередной пустой банкой, поднялся. Его уже немного покачивало. Дик был не лучше. В холодильнике нашлось еще две банки.

— Пей, Дик! Пей! Я тебе скажу сейчас еще одну истину. Так вот, еще английский физик Исаак Ньютон, этот гений механического периода в естествознании, предсказал этот парадокс: сила гравитации определяет ход времени. — Профессор отхлебнул из банки, пиво полилось на подбородок, на рубашку. — Мы отмахнулись от Исаака Ньютона как от мухи. О каком слабом взаимодействии тогда могла идти речь? А ведь он все понял. Я повторяю, Дик, все понял!.. И хватит! — выкрикнул Хименс, смахивая со стола чертежи и подтягивая к себе модель моста.

Он нажал кнопку и обезьяны‑солдатики, поднимая высоко ботинки, пошли к мосту, чеканя шаг. Мост начал вибрировать, а когда взвод вояк достиг середины пролета, вдруг рухнул вниз, сложившись буквой V. Перри Хименс с азартом мальчишки нажал другую кнопку, и мост восстановился, зеленые фигурки отодвинулись на исходный рубеж, замерли. Профессор опять нажал кнопку, и все повторилось.

— Слабое взаимодействие! Вот оно, Дик! Вот где таится разгадка тайны и мгновенного перемещения в пространстве и, если я не ошибаюсь, во времени! Металлический гигант, подвесной Анжерский мост, как вы знаете, рухнул в 1850 году. И от чего рухнул? От каких исполинских нагрузок? От чего развалилась конструкция, выдерживающая по расчетам миллионы тонн?

Как опытный лектор профессор сделал паузу, не длинную, но и не короткую, а точно выверенную, а потом взревел:

— От равномерного шага солдат! Взво‑о‑ода, Дик! Со‑о‑олдат!

В дверь просунулась голова Кэти. Секретарша испуганно поводила глазами, не требуется ли вновь ее помощь, сообщила, что профессора вызывают по тевиду Грей.

— Занят! Занят! Пусть завтра позвонит! — отмахнулся Хименс. — Это сын, ищейка, работает в ФБР. Говорят, неплохой специалист. Уже стал большим начальником, — объяснил он Дику.

Они беседовали еще часа три, спорили, кричали, когда профессор тяжело вздохнул, стукнув кулаком по столу, что аж обезьянки запрыгали по мосту, выкрикнул:

— Хватит, Дик! Хватит!

И выбравшись из‑за стола, махнув рукой перед носом Дика, пробормотал:

— Мы с тобой, Дик, можно считать, кол‑ле‑ги по несчастью… Хе‑хе‑хе. Меня тоже… попросили в одно прекрасное время из университета, из Колумбийского. Видите ли, хе‑хе, им не понравилось… — слюнтяи! — что я высказался перед студентами о преимуществе сильной власти в Штатах, сильной личности… Еще сказал, что не советую уничтожать «Вдовушку». Фашистом обозвали… И этим, как его, ква… квадриком! Да, я член партии «Сильная нация»!.. И сочувствую квадрикам!.. Но прокатить из‑за этого на переизбрании?… Вот тогда и… — Хименс ткнул заскорузлым пальцем в сторону цветной фотографии, — и ушла жена, с сыном…

Пожимая сильно на прощание руку Дику, обнимая его и похлопывая по спине, профессор как бы в шутку попросил:

— Будем надеяться, мистер Ричардсон, что вы не станете самовольно применять у нас свой ГСД, с целью воздействия на меня. Установим, дорогой коллега, модус вивенди[3], хотя бы на год.

Дик смутно помнил, какие плоские комплименты говорил в коридоре Кэти, та поддерживала его за талию, чтобы он не свалился на ковер и тут же не уснул. Смутно он помнил, как пытался поцеловать Кэти, а она уклонялась, но продолжала вести его к лестнице. И уж вовсе не помнил, как его усадили в «Кадиллак», как он порывался из него выбраться и снова подняться к профессору и сказать тому что‑то очень важное. Но а что высказывала ему бабка, когда его втаскивал Майкл в дом на Лонг‑Айленд, она ему напомнила утром.

Глава 4. СУД В КЕЙПТАУНЕ

Биолаборатория «Послушные животные», принадлежащая военно‑морскому ракетному центру № 23 со штаб‑квартирой в Солсбери, заказы которого выполняла фирма «Хименс и Электроника», располагалась на восточном побережье штата Мэриленд, включая в себя бухту Сики‑Тана и несколько пустынных островов в Атлантическом океане.

Дик Ричардсон еще ни разу не был в ракетном центре, хотя и проработал уже у профессора Хименса более пяти месяцев. И каких месяцев! А чего заслуживали эти, предкомандировочные дни?…

Машину остановил военный патруль километров за тридцать от лаборатории. Рослый сержант, одетый в маскхалат желтого цвета с зелеными разводами, обшарил багажник, проверил тщательно документы Дика, сверяя упорно фотографию с подлинником, мельком пролистал удостоверение Перри Хименса и легким кивком поздоровался с Майклом. Тот, видимо, уже примелькался здесь.

Вся эта унизительная процедура раздражала Дика. Кроме того, он чувствовал себя неважно. Вид за окном нагонял тоску, песчаные дюны, поросшие кое‑где колючками, чахлые кустики. Дик ерзал на сидении, в голове туманилось, изредка проносились какие‑то видения, слышался в ушах истерический крик Кэти: «Без тебя я не уеду отсюда!», возникали какие‑то лица. Среди них, отодвигая остальных на задний план, ширилась физиономия прокурора А. Согхеке.

Когда они отъехали с милю от секретного поста, Дик саркастически прошептал на ухо профессору:

— Я думаю, шеф, если они уж меня впустили на территорию базы, значит, я для них не опасен! Оборона Америки от этого не пострадает!

— Не опасен, Дик. Это не Кейптаун, — ответил холодно Хименс.

— Извините, — буркнул Дик.

— Э, пустяки.

Дик малость успокоился, подумал, что профессор прав, что нечего так нервничать, что Хименс, вероятно, о чем‑то догадывается…

— Должен ли я выказывать им свои знания? — спросил снова Дик.

Профессор молчал, делал вид, что не слышит вопроса.

— Ну, могу ли я расспрашивать о параметрах их генератора? — уточнил свой вопрос Дик.

— Все, что тебя интересует, спрашивай, — ответил как‑то нехотя, не поворачиваясь и почти не разжимая губ, Перри Хименс. — Спрашивай, Дик, но помни уроки прошлого! Логические построения пропущенных связей делай сам, в уме. Не возвращайся никогда к спрошенному ранее. Это настораживает отвечающего. И еще вот что запомни: гидами на базе работают не представители от какого‑то варьете с полуголыми девицами!

Хименс повернулся грузно к Майклу, уставился на круглую мордашку того.

— А может быть, Дик, ты круглик, как вот Майкл? — засмеялся он на всю кабину, откидываясь назад. — Кругликов здесь боятся как внезапных подводных мелей и коралловых рифов… Им везде мерещатся то круглики, то коммунисты… Хотя, по правде говоря, я и сам не знаю, чем они их пугают? Я вот лет пять назад познакомился на симпозиуме физиков в Женеве с одним коммунистом. Тоже профессор, Колотаев Андрей Васильевич. Приятнейший и умнейший человек! И вовсе не демагог! Мы долго дискутировали о проблеме мгновенного перемещения в пространстве и во времени. И знаете что, вы не поверите, он подробно объяснил мне конструкцию разрабатываемого ими… О черт, Майкл! Ты разучился тормозить! — возопил Хименс, чуть не врезавшись головой в лобовое стекло.

«Кадиллак» еще некоторое время ехал рывками. Конопатая потная физиономия Майкла насупилась, сморщилась. Только сейчас, наверное, он что‑то понял из сказанного ему на заправке Бобом Дауди.

— Господи, Майкл, да ты никак обиделся за сравнение с кругликом! Да ты взгляни, взгляни на себя в зеркало! Вылитый круглик!.. Хе‑хе! Да, на чем я остановился, Дик?

— Вы говорили о животных, — напомнил ему Дик, замечая, как настороженно косится на него Майкл.

— А, да, это наши «малютки», — засмеялся Хименс. — Но я не об этом. Обрати внимание на доктора Мак‑Кея! Дональд Мак‑Кей! Знаменитый бихевиорист. Преподает в университете Филадельфии. Крупнейший специалист по моделированию психической деятельности человека.

— Человека?… Но ведь лаборатория «Послушные животные»…

— Да, да, Дик! Животные! Ты прав. И хватит!

Дик попытался изобразить улыбку, но не получилось. Сказывались и усталость, и переживания, и недосыпание.

Профессор поднял брови, рот его начал кривиться сам собой, спросил, глядя внимательно:

— Никак, дорогой Дик, ты объелся в Кейптауне бананами?

И, отвернувшись, уже хохотал на всю машину. Казалось, что та и сама начала смеяться, чуть сотрясаясь. И коротышка Майкл захихикал, хотя ничего и не понял.

— Я… я вам не «дорогой»!..

* * *

Профессор был не так уж и далек от истины. Дик и в самом деле объелся в аэропорту Кейптауна. Но объелся не бананами, по той причине, что те а Африке не культивировались, а ананасами. Так и Кэти тогда сказала: «Ты, Дик, обожрался ананасами!»

Все, собственно, и началось из‑за нее, из‑за этой ненормальной секретарши профессора, из‑за Кэти Орен. В Кейптауне он побывал как репортер из США, мистер Артур Дюрант. Не меньше и не более! Мистер Артур Дюрант!

Так вот, эта Кэти выпросила у Хименса на недельку отпуск и куда‑то исчезла. И эта неделя показалась Дику очень длинной. Последнее время они часто встречались с Кэти. То ездили смотреть киношку, приключения путешественников, драки с животными — Дику очень нравились подобные фильмы, — то носились как бешеные по штатам, не забывая целоваться до одури. Дик чувствовал, как быстро начинает влюбляться в Кэти. Но она порой вела себя как‑то странно. Кому‑то звонила, уезжала куда‑то, внезапно появлялась.

Вот и на этот раз она исчезла. Прошла неделя, вторая, третья, а Кэти как сквозь землю провалилась. Они бы ее еще долго ждали, лет десять, а то и двадцать, если бы Дик совершенно случайно не наткнулся на ту телепередачу. Он хотел посмотреть встречу двух университетских команд по бейсболу, часы чуть спешили, включил телевизор. Гнали какую‑то судебную хронику из Кейптауна.

Набитый до отказа зал, африканцы и негры, судья в черной мантии, белый, присяжные, дамочки в белом, тоже белые, внизу полицейские с дубинками у пуленепробиваемой перегородки. На скамье подсудимых сидят два прилично одетых джентльмена среднего возраста и женщина. И вот когда камера уперлась крупным планом в террористов, он и узнал Кэти.

Дик подавился яблоком, которое грыз, развалившись в кресле дома. Он так закашлялся, что поднялась наверх миссис Сабрина Ричардсон и стукнула костлявым кулачком внука по спине. Он не ошибся. Это была Кэти. И ей грозил срок до двадцати лет! За вмешательство во внутренние дела суверенного государства, Южно‑Африканской республики. За подстрекательство к бунту черного населения, за бросание бомб в блюстителей порядка, за убийство полицейского, отца пяти детей, белого, хотя жена его и была метиской. Ее тоже показали крупным планом. Заплаканное одутловатое лицо, черная шаль на голове.

Один из террористов был француз, второй — итальянец. Адвокаты говорили об их невиновности, о том, что они не бросали бомб, что кто‑то из студентов бросил самодельный пиропатрон, тот угодил в ноги полицейского, последний испугался, попятился, наступил на мандариновую корку, поскользнулся, неудачно упал, ударившись головой об асфальт.

Все адвокаты говорили хорошо.

Прокурор, лысый, бочкообразный и добрейший на вид мистер А. Согхеке, поминутно протирал белым платочком лысину, задавал вопросы свидетелям, вставлял реплики, что вот к чему приводит мягкотелость властей, отменивших буквально месяц назад смертную казнь за такие провинности. Самое большее, что они могут сейчас дать, так это 20 лет.

Но ему, Дику Ричардсону, почему‑то вовсе не хотелось ждать ровно 20 лет, — тогда Кэти выйдет на свободу — чтобы продолжить с ней так внезапно прервавшийся роман.

Брюс Дженки уже давал справку — численность коренного населения Южно‑Африканской республики, численность белых, состав правительства. Высказал причины недовольства кейптаунских студентов, те требовали установить еще один выходной, день свободной любви и увеличить численность черных в парламенте. Дженки выдвинул предположение, что террористам‑мужчинам дадут лет по 15, а женщине — увы, эмансипе, нашей соотечественнице — лет 10.

Но и эта цифра показалась Дику чрезмерно большой. И он тут же вызвал Хименса по тевиду. Тот был не лучше. Смотрел мрачно, недовольно бормотал: «И это наша Кэти! Милая тихоня Кэти!» Дик его прервал, сказал, что он срочно уезжает, что его не будет на работе три дня. Хименс снова забормотал: «И это наша Кэти! Милая тихоня Кэти!» Дик поспешно выключил тевид.

И он вылетел в Кейптаун. Суд был справедлив. Никаких расовых предрассудков. И французу, белому, и итальянцу, желтому, дали поровну, по 15 лет. Должна, судя по речи прокурора Согхеке, подтвердиться и вторая цифра, приведенная Брюс Дженки.

Сейчас разбирали дело Кэти Орен, гражданки США, пособницы террористов. Распихав толпившихся в проходе, Дик, то есть Артур Дюрант, протиснулся к самой кафедре, с которой вещал прокурор. Бесцеремонно сунул тому под нос свой микрофон на длинной никелированной ручке. Согхеке недовольно покосился, прервав свою речь, собираясь отдать, видимо, распоряжение, чтобы вывели из зала «посторонних», но, углядев на лацкане пиджака вновь прибывшего молодого корреспондента, — одетого с иголочки, по последней парижской моде, как обычно одевается и их президент X. Тоба, когда принимает иностранных послов, светящую бирку — «США, репортер Артур Дюрант, радиостанция «Вуман» — осекся, полез за платочком, вытер вспотевшую лысину.

Воспользовавшись паузой, Артур Дюрант задал прокурору несколько простых вопросов. Тот ответил на них, еще раз повторил свои же слова, произнесенные ранее:

— У нас давно покончено с апартеидом. И суд у нас, вы в этом и сами могли убедиться, мистер Дюрант, самый справедливый. Для нашей Фемиды что белый, что цветной, что черный — все равны перед законом. И мы не потерпим никакого терроризма у себя в стране.

Дик во всем почти соглашался с прокурором, говорил, что терроризм — это позор не только Африки, но и Америки, что терроризм нужно искоренять сообща, всем миром, и что он, без сомнения, выразит здесь взгляды всех честных граждан США, потребовав, чтобы суд Кейптауна по всей строгости законов их страны наказал виновных.

Кэти таращила на Дика свои покрасневшие от слёз глаза, сжимала кулачки, вскакивала со скамейки, готовясь как кенгуру перепрыгнуть через заградительный барьер и разорвать на кусочки этого типа, этого репортеришку Артура Дюранта, — интересно, с чего это он так вырядился и так себя назвал, — исцарапать ему всю его нагловатую рожицу. И этого типа, этого фарисея, этого хамелеона и обманщика — как ей недавно казалось — она любила?…

Но тут, ее ухажер, теперешний Артур Дюрант, притворился глухим. Он не слышал покашливаний Кати, ее вздохов. Он все подсовывал и подсовывал прокурору под нос свой идиотский старинный микрофон на длинной никелированной ручке. И у Согхеке будто открылось второе дыхание, будто возникла какая‑то новая версия, будто он недавно и не собирался заканчивать свою речь обвинительным приговором — он как бы пошел на новый круг, проявляя удивительные способности в риторике. Теперь уже Согхеке утверждал, что эта хрупкая девушка, гражданка США, оказавшись на скамье для подсудимых, была втянута в банду помимо своей воли. И посчитав, видимо, что этого мало, что эти доводы неубедительны, тут же выдвинул свою новую версию, обвинив во всех грехах социалистическую партию «Умконто ве сизве»[4], ее левацкое крыло, не раз устраивающее подобные демонстрации и митинги, выражая, таким образом, оппозиционное отношение к правительству.

Заполнившие галерку студенты, набившиеся туда как сельдь в бочке, засвистели, затопали ногами, размахивая плакатами. Передние же ряды, где разместились преуспевающие бизнесмены и нувориши, дружно захлопали в ладоши. Прокурор выжидал тишины. И тут вдруг в зал вбежал клерк‑негр в белоснежной рубашке и таких же штанах — и выкрикнул: «Бвана репортера Дюранта вызывает Нью‑Йорк!»

Звонил Перри Хименс. Профессор, глядя поверх головы Дика, просил, чтобы тот немедленно возвращался в Штаты, нужно срочно ехать в командировку. Срываются сроки выполнения ответственных работ по одному из дорогостоящих контрактов. Еще он задал несколько вопросов по ходу судебного процесса, потом начал что‑то говорить о своем сочувствии, о том, что он будет молиться богу, чтобы все закончилось удачно для Кэти Орен. На это тевидное рандеву ушло пять минут.

Когда Дик вернулся в зал, прокурор успел уже поменять свое мнение, успел уже перестроить свою речь и сейчас требовал приговорить террористку к 5 годам лишения свободы.

И эта цифра, увы, молодому влюбленному, Дику Ричардсону, опять же показалась слишком большой. Он снова ринулся к кафедре и опять подсунул прокурору под нос свой микрофон на длинной никелированной ручке, опять начал задавать прокурору вопросы, смущаясь и краснея.

Заканчивая свою речь, Согхеке договорился до того, что эта «невинная овечка» — он указал на Кэти; та смотрела не на прокурора, а на Дика, вытаращив вопрошающие и заблестевшие радостно глазки — была, по его твердому убеждению, лишь случайной зрительницей среди демонстрантов и арестована полицией по ошибке.

Пыхтя и отдуваясь, прокурор сошел с кафедры и потопал к пуленепробиваемой стеклянной перегородке, никак собираясь поцеловать ручку такой очаровательной мисс и высказать свои наилучшие пожелания.

Артур Дюрант не отставал от прокурора, громко высмеивал его речь, выражая свое недоумение, мол, как же так, суд должен быть справедливым, у себя дома, в Америке, они не терпят террористов, что будь он сам здешним прокурором, то приговорил бы эту Кэти Орен как минимум к 30 годам тюрьмы. Согхеке растерянно оборачивался к нему, кротко улыбался, вытирал пот с лысины, что‑то напевал тихо, что‑то национальное.

Не успели дочитать оправдательный приговор, как Дюрант — все находившиеся в зале видели собственными глазами — оттолкнув блюстителей порядка, вошел за перегородку, взял за руку плачущую террористку и силой увлек за собой к выходу.

Кэти слегка упиралась, но она уже поняла, что роль Дика Ричардсона здесь более сложная, чем видимые его паясничания перед прокурором, что ее освобождение каким‑то образом связано с ним, с его глупыми вопросами и таким же поведением. И она уже переживала за него, догадываясь, что ему грозит, хотя еще и продолжала чуть дуться на Дика. А когда на улице он затолкал ее в такслет, протягивая пачку билетов на разные рейсы и шепча, что ему нужно еще задержаться здесь, нужно еще что‑то выяснить у присяжных и судьи, она разрыдалась и стала кричать: «Нет! Нет! Без тебя я не уеду отсюда!»

Черные прохожие, да и те, кто выходил из здания суда, обращали на них внимание — какой там еще «Дик»? Это же Артур Дюрант, репортер из США!.. И надо же, вот они, янки, вот их нравы, перед самим Дворцом справедливости и равноправия устроили свои американские сценки, ссорятся, будто уже давно знакомы…

И он махнул рукой, была не была, авось и пронесет. А через полчаса они вылетели самолетом «Боинг‑1027» рейсом Кейптаун — Монреаль в Канаду. Перед этим, в аэропорту, он и — как говорила Кэти, поминутно беспричинно хохоча — и «обожрался» ананасами: за весь день и поесть было некогда.

Дик усмехнулся, припоминая, как злилась на него в суде Кэти, какой у нее был разъяренный вид и как она была в то время обворожительно хороша.

«Приеду из командировки, — подумал он, разглядывая появившиеся уже за окном машины кипарисы и платаны, — расскажу ей все. И неплохо было бы провести с ней денек на пляже. Но где‑нибудь подальше, чтобы не мешали наши воспитанные и чопорные обыватели, такие милые и такие дотошные…»

Глава 5. «ПОСЛУШНЫЕ ЖИВОТНЫЕ»

Патруль останавливал их еще несколько раз. Все проверяли документы, разрешение на въезд на территорию базы. За километр от лаборатории «Послушные животные» — вдали сверкало на солнце приземистое из бетона, алюминия и стекла здание, притулившееся между скал у самой воды, — их поджидал у шлагбаума еще один контрольный пост. Заставили выйти из машины, обыскали ее, порылись в портфелях.

Доктор Дональд Мак‑Кей, сутуловатый мужчина лет семидесяти, с морщинистой кожей и обвислыми щеками, принял их радушно у себя в большом кабинете. Широко поставленные глаза, спрятанные за стеклами очков, широкий рот и квадратная челюсть делали его лицо властным, бульдожьим.

Мак‑Кей приподнял очки и посмотрел на Дика Ричардсона, потом на Хименса, зашевелил губами.

— Я думаю, что ваш молодой коллега, — Мак‑Кей изобразил что‑то наподобие улыбки, включая деомаг, — не будет возражать против этой маленькой формальности. Должен ему напомнить, что запись идет на три кубика: один — для вас, для фирмы «Хименс и Электроника», второй — для спецслужб базы ВМС, третий — для отдела контроля за новыми разработками АНБ[5]. Начнем, Перри?

— Да, Дональд.

— Что меня волнует? Наши подопечные, — он кивнул на бухту, — стали вытворять что‑то непонятное. Многие, получив еду, тотчас же уплывают в океан. На сигналы биогенератора с вашей приставкой, Хименс, не реагируют. Нам кажется, что ваша приставка излучает не те волны, которые бы нам хотелось иметь.

Мак‑Кей посмотрел на Дика, на этот «черный ящик», подсунутый несговорчивым Перри Хименсом. Дик уткнул свой взгляд в противоположную стену, на картину. Хаотически пересекающиеся линии, квадратики и ромбы, собранные вместе на полотне, сложились в очертания «Вдовушки». Он сдвинулся корпусом чуть в сторону, и картина «рассыпалась». Дик подумал, что это, возможно, игра света, игра его воображения.

— Излучаемые пси‑волны не соответствуют нашим целям, — конкретизировал сказанное Мак‑Кей. — Мощность вашей приставки мизерная!

Дик не подал виду, что слова доктора Мак‑Кея «нашим целям» его заинтересовали, что ему хотелось бы узнать об этих целях побольше. Уроки психологии, даваемые Дигеном и его помощником Грорэманом, не прошли даром. И чтобы испытать себя, он уставился на Мак‑Кея тем ничего не выражающим стеклянным взглядом, подчеркивающим оскуденностъ эмоционального нутра личности. Высвеченная на экране схема биогенератора была ему знакома. Ее он видел в статье одного из сотрудников лаборатории «Послушные животные». Перри Хименс так о ней отозвался тогда: «Писанина для домохозяек, страдающих синдромом повышенной сексуальной активности».

— И как он работает? — спросил Дик, принимая правила игры, продиктованные доктором Мак‑Кеем.

— В сигналы основного биополя вносятся команды, превышающие общий фон по мощности на два‑три порядка, — ответил Мак‑Кей, улавливая, что беседа пошла в нужном ему направлении. — Какие команде? Назовите фазовые и амплитудные характеристики, мощность нашей приставки, замеренную вашими сотрудниками.

Ричардсон задавал те вопросы, на которые заранее уже знал ответы. В лаборатории профессора Перри Хименса он много занимался разработкой и наладкой приставок нового поколения к генераторам биоволн ВМС.

Хименс кашлянул, как бы предупреждая Дика, чтобы тот не увлекался, не переигрывал. Он попросил у Дональда, если, конечно, можно, бутылку минеральной воде: что‑то пересохло в горле, объяснил профессор.

Мак‑Кей зашевелил челюстью, но ничего не сказал, недовольно сверкая линзами очков и поводя дремучими бровями.

«Лицо бульдога», — снова подумал Дик. — Потерпите немного, уважаемый Перри. Мы скоро закончим совещание. Я отвечу на вопросы Дика Ричардсона. Наш генератор излучает общепринятые для подобных устройств пси‑волны, — он пододвинул к Дику чертежи генератора; тот заметил стоявшую внизу дату пятилетней давности. — Вот общий вид установки, — доктор поводил пальцем с золотым перстнем по пожелтевшей синьке. — Нас не совсем устраивает конструкция вашего излучателя, — речь Мак‑Кея все убыстрялась. — Действует он на незначительном расстоянии, с перебоями. Не проще ли вернуться к старой модели, зарекомендовавшей себя более выгодно. Работу «старой» вашей приставки с нашим генератором биоволн, с нашим ГБВ, вы сможете сейчас посмотреть.

Мак‑Кей стремительно встал и пригласил жестом руки следовать за ним на террасу. Окаймленная скалами обширная бухта открывалась под ними. Вдалеке чуть перемещались какие‑то черные точки. Киты лениво погружались, всплывали, выбрасывая фонтанчики брызг. Пологий и песчаный берег был пуст. Красный катер застыл у причала. Дональд откинул прозрачный колпак с устройства, напоминающего гарпунную старинную пушку со стволом, обмотанным фокусирующими проводами, включил питание и повел излучателем по глади воды.

Черные, блестевшие под лучами солнца спины китов задвигались, стягиваясь в одну точку бухты. Вот они собрались, выстроились в одну линию, замерли на месте.

Дональд что‑то покрутил на шкале ГБВ, и двадцать китов, набирая с каждой секундой скорость, устремились к берегу. Двадцать гигантских живых торпед, двадцать древнейших млекопитающих, разойдясь в своем интеллектуальном развитии с человеком от одной жизненной ветви, сейчас подчинялись ему, исполняли его требования, рассекали своими телами синюю воду залива. Уже можно было различить невооруженным глазом их чуть раскрытые пасти.

До берега оставалось метров 800. Киты неслись на него, казалось, обезумев от страха, будто за ними гнались сотни касаток. Пятьсот метров. Четыреста. Триста. Двести. Гибель китов была практически неминуемой.

«Еще одна заметка появится в газетах о таинственном выбросе на сушу стада китов‑самоубийц», — мелькнуло в голове у Дика. Он был не в силах оторваться от воды. Вдруг — краем глаза Дик заметил — Дональд легонько стукнул скрюченным пальцем с золотым перстнем по ручке частот. И в тот же момент кашалоты резко затормозили свое движение, погнав на берег высокую волну. Затем, ударив хвостами об воду, нырнули, развернулись под водой и вынырнули уже метров за 500 от гибельного для их жизней места. Выбросив высоко фонтаны воды, продув свои чудо‑легкие, они медленно и величаво поплыли в сторону океана.

Сколько раз профессор не наблюдал эту картину, столько же раз и восхищался ею. И сейчас не удержался, громко кашлянул, высморкайся. Дик же, как ни пытался управлять своими эмоциями, с восторгом глядел на генератор, на доктора Мак‑Кея.

— Поразительно! — воскликнул Дик.

— Так можно управлять и человеком! — поддержал его Мак‑Кей.

— Да, несложно поменять приставку к излучателю и подобрать частотную модуляцию для альфа‑волн, — выпалил Дик, находясь все еще в сильно приподнятом и возбужденном состоянии.

— Но защитные центры мозга человека блокируют внешние воздействия биоволн, — возразил так же быстро Мак‑Кей. — Можно, конечно, увеличить выходную мощность генератора…

— Ерунда! — прервал доктора Дик. — Это не поможет! Главное — совместить ритм альфа‑волн со случайными, самонаводящимися волнами участка воспоминаний.

— Мне думается, дорогой Дональд, что вы зря нас вызвали, — вмешался в разговор Хименс. — Наша приставка, вы ведь, если я не ошибаюсь, показали работу новой модели, отвечает предъявленным требованиям.

— Да, мой друг Хименс, вы как всегда чертовски проницательны. Действительно — это ваша новая приставка, помещенная в старый корпус. Но нам хотелось бы увеличить дальность ее действия, увеличить мощность излучателя пси‑волн… К нам обращаются за помощью многие компании, занимающиеся освоением дна океана на больших глубинах. И наши «малютки» оказывают им существенную помощь.

Они беседовали еще минут двадцать о проблемах управления китами, о параметрах новой приставки, о заключении нового контракта, о дополнительных финансированиях, о безработице, кризисе в промышленности, о климатических особенностях бухты Сики‑Тана, о погоде на Гаваях.

Дональд Мак‑Кей умел заставить нужных ему собеседников, физиков, бионщиков, электронщиков высказаться в споре, в дискуссии по интересующему его вопросу. Мак‑Кей просеивал потом сказанное, выуживая ценные советы, необходимые для решения своей научной задачи. Хватка у Дональда Мак‑Кея была цепкой. И никто после не мог доказать, что это его, собственно, идея воплощена доктором в той или иной конструкции биогенераторов. Придав оригинальной мысли завершенный вид, Мак‑Кей пожинал плоды своей словесной ловушки, расставленной для ученых.

«Что полезно Пентагону, — любил часто повторять доктор Мак‑Кей, — то полезно и мне». И он не ошибался. Получал он от ВМС много, очень много. За последние пять лет, — как рассказывал уже сидя в машине на обратном пути профессор Хименс, с завистью в голосе, — военно‑ракетный центр удвоил Дональду ставку, доведя ее до 80 тысяч долларов в год.

«Все же — бульдог», — подумал Дик, расстегивая еще одну пуговку на рубашке. Кондиционер в машине по‑прежнему барахлил, шипел тоненькими холодными струйками воздуха.

Глава 6. ДИК ИСПРАВЛЯЕТ СВОИ ОШИБКИ

После тех событий в Кейптауне они встречались редко. Кэти продолжала почему‑то на него дуться, будто это он был виноват в ее бедах, будто это он посадил ее на скамью подсудимых, а не наоборот, вытащил оттуда. И он себя чувствовал не лучше Кэти, а еще во много раз хуже, проклиная свои мнительность и застенчивость.

Может Кэти и вовсе не думает, что она ему чем‑то обязана, должна все время благодарить его. Исчезли почему‑то те чистые отношения, что сложились у них до Кейптауна. Он наговорил ей много лишних резких и грубых слов, не разделяя ее «террористических увлечений». Кэти, в свою очередь, ответила ему не лучшим образом, обозвав «воспитанным мальчиком» и «мечтательным утопистом».

Неизвестно, сколько бы еще длилось это их разногласие, если бы в пятницу Брант Уорден не намекнул Дику, что тот ведет себя глупо. «Ее, твою девушку, — сказал он, — вчера катал на шикарной «тойоте» какой‑то прыщеватый кретин из управления партии «Сильная нация». Даю тебе три минуты. Иди в мой кабинет, звони, договаривайся».

И он подумал, что нужно исправлять свои ошибки. Кэти обрадовалась его звонку, смеялась, блестя глазками, болтала о разных пустяках, о погоде, театре, теннисе. Она не возражала против того, чтобы провести уик‑энд на побережье Лонг‑Айленда.

* * *

Дика разбудила бабка, миссис Сабрина Ричардсон, по его же просьбе. Она почему‑то заметно волновалась, боялась, что внук проспит. В окно уже врывались лучи солнца.

Сабрину Ричардсон радовала спешка, с которой ее «перезревший» внук собирался сегодня на свидание. Никак он по‑настоящему влюбился. Никак наступает крах его холостяцкой жизни. Так она подозревала. И этот крах, Сабрина посмеивалась исподтишка, будет самым желаемым, в карьере Дика.

— Как ее зовут, Дик? — закинула она удочку, возясь с сандвичами.

— И откуда ты все знаешь? Как да как?… А может быть я еду с приятелями!

— Дик, ты стал невыносимым. Я с пяти часов готовлю тебе еду, а ты насмехаешься надо мной… Рад, что я ослабла после гриппа… Вот я бы тебе показала!..

Он чмокнул бабку в щеку, схватил пакет с сандвичами, прихватил из холодильника бутылку сухого вина и выбежал во двор.

* * *

Кэти не захотела, чтобы он подъезжал к ее дому. И сейчас, наряженная в оранжевую теплу курточку, ожидала его возле газо‑заправочной станции, прислонившись спиной к стене и о чем‑то нехотя переговаривалась с Бобом Дауди. Поздоровавшись с подбежавшим к машине Бобом, он попросил заправить оба баллона. Сонное лицо Кэти было припухшим, капризным. Она улыбнулась ему как Мона Лиза, приподняла ресницы, с опаской забралась в машину, будто зная, что та сейчас развалится. Она всегда так в нее садилась. И одно время Дик даже начал подумывать, а не купить ли новую, более современную, но было жалко расставаться с этой, повидавшей виды, колымагой. Тем более, что он внес в ее механизмы кое‑какие усовершенствования. Кэти прислонилась к Дику и уже опять спала. От нее еще веяло теплом постели, домашнего уюта и дорогими бразильскими духами.

Остались позади жилые кварталы Куинса; старенькая «ясура» неслась по скоростной автомагистрали, приподнятой над низменностью, когда Кэти открыла глаза, взглянула на Дика, потом в окошко. Справа открывался берег океана, желтый песок, разноцветные грибки, тенты, натянутые над летними барами и кафе. Над некоторыми уже подымался к небу сизый дымок: подогревались завтраки и готовились бифштексы для застрявших где‑то на паромной переправе горожан.

— Куда мы едем, Дик? Не хочешь ли ты завезти меня подальше и там изнасиловать?

— Угу, соня, — засмеялся он, краснея и обнимая ее одной рукой за плечи. — Тебя не каждый сможет… Вот Брант Уорден, тот горазд.

— А, этот верзила в очках. Он так на меня пялится, что к вам и заходить страшно.

— Толковый ученый. И кроткий, как ягненок.

— Как же, так я тебе и поверила.

Она еще что‑то промычала и опять задремала. Он открыл окошко. В машину ворвался свежий воздух, наполняя ее запахами водорослей, йода. Двигатель посапывал, сжимая в двенадцати керамических цилиндрах водород, ритмично перерабатывал энергию взрыва в механические поступательные и круговые движения. И Дик радовался, что не продал ее, что «ясура» может послужить еще не один год, так как цены на водород опять упали.

Эта оконечность острова Лонг‑Айленда, его восточная часть, была почти совершенно пустой. Раздевалки из пластика, будто поссорившись, отстояли далеко друг от друга, чуть ли не на целую милю. Возле одной из них копошились фигурки взрослых, бегали дети. Пока он переносил из машины кульки с едой, Кэти скрылась в стоявшей поодаль раздевалке, а погодя плавно и грациозно вышла из нее в купальнике. Дик впервые увидел ее в таком одеянии. Золотистый, как чешуя у рыбы лифчик, такие же и трусики.

— Не смотри на меня так пристально, Дик, — застыдилась Кэти, чему‑то улыбаясь. — Будь примерным мальчиком, — она погрозила ему пальцем и растянулась на коврике, уткнувшись в него носом.

Они лежали, касаясь плечами, слушали крик чаек, тихо переговариваясь.

Потом они долго купались, заплывали далеко от берега, ныряли и дурачились. Он нахлебался соленой воды, пообещав Кэти достать дна. Совсем уставшие они выползли на песок и тут же свалились. Волны набегали на их ноги, перекатывались через головы, но им лень было передвинуться дальше.

— А ты помнишь, Кэти, как я первый раз пришел к Хименсу? Как… приставал к тебе в коридоре.

— Ты не приставал, Дик. Ты был пьян в стельку.

— Случайно как‑то получилось… — смутился Дик.

— Ну, не красней, Дик. Ты очень хорошо воспитанный мальчик, — с иронией сказала Кэти, прищурив глазки. — Ведь ты уж и не такой и паинька. Я немного знакома с твоими анкетными данными.

— И что же вы, мисс Орен, там такого нашли?

— Ты знаешь, Дик, чего мне сейчас захотелось? — Кэти повернулась к нему, пропуская мимо ушей его вопрос, почувствовав своей женской интуицией, что эта тема ему почему‑то неприятна. — Я бы не отказалась… от мороженого.

Дик с недоумением посмотрел на эту милую особу: до ближайшего ларька было километра два, одеваться ему не хотелось, чтобы переться туда на «ясуре», и завезли ли туда мороженое уже, тоже было под сомнением.

Он надел брюки, закатал их до колен и, помахав рукой Кэти, побежал в направлении города по самой кромке воды. Кэти стала кричать, что она пошутила, что ей не хочется мороженого, но он не остановился. Дик ощутил какую‑то внутреннюю потребность побыть одному, пробежаться: уж слишком на него подействовали слова Кэти, ее слова о том, что она заглядывала в его досье. Ничего, конечно, компрометирующего там не было, да и не должно быть.

Глава 7. РОЗОВЫЕ КАМУШКИ

Возвращался он шагом, не спеша.

Поравнялся с бредущей навстречу пожилой парочкой. Строгий мужчина в старомодных шортах и пробковом шлеме манерно нагибался, что‑то отыскивал и показывал своей подружке, напудренной женщине. Оттопырив мизинец, она несла полиэтиленовый кулек, на одну треть наполненный розовыми камушками. Не белыми, не черными, не плоскими, не круглыми, а именно розовыми, как рубцы от ожога на теле, и продолговатыми.

И он почему‑то вспомнил, что вот такие же примерно камушки привезла ему мать. Это было давно, очень давно. Он тогда ходил не то в пятый, не то в шестой класс второразрядной школы в штате Иллинойс. Матери не было дома уже года два. И сейчас он с тоской подумал, что тогда больше обрадовался этим камушкам, чем появлению в комнате матери. А та смотрела на него как‑то снисходительно, лицо ее, постаревшее и почерневшее, было печальным, глаза блестели и слезились.

Намного позже, года через четыре, Дик узнал, что мать была осуждена и отрабатывала наказание где‑то в Калифорнии. Местный судья, их хороший знакомый, не разобравшись в сварганенном правлением фабрики «Верхняя одежда» деле, — на той произошла забастовка, окончившаяся пожаром — присудил мать за порчу имущества к крупному штрафу. Денег взять было неоткуда, и его заменили двумя годами тюрьмы с отработкой на сооружении нужного очень для страны военно‑морского объекта. Отец был чем‑то занят, Дик уже не помнит, и слабо вмешивался в ход разбирательства, а может быть, доверял судье и даже не нанял адвоката.

Дик сплюнул, пнул ногой попавшую консервную банку. Та запрыгала по гальке, задребезжала, зазвенела. Чопорная парочка нервно вздрогнула, замерла на месте, опасливо оборачиваясь. Он извинился, обругав в душе себя кретином.

Километра с полтора еще оставалось до их стоянки. Широкий пологий берег уходил изогнутой полосой, чуть ли не до самого горизонта. Слева, метрах в трехстах от пляжа, на холмах зеленели причудливые кактусы, стройные кипарисы. По шоссе изредка проносились машины. Кто‑то, видимо, уже спешил домой, торопился обхитрить всех, прорваться по свободной пока дороге к паромной переправе.

Дик посмотрел на часы. Было без двадцати три.

С этого, наверное, все и началось — снова вернулся он мыслями к тому далекому прошлому. Мать после заключения сделалась тихой, робкой, почти ни с кем не разговаривала, ушла вся в себя, на фабрику не захотела устраиваться, хотя профсоюз и пообещал ее восстановить; нанялась мыть посуду в доме для престарелых. А спустя год бросила и эту работу и, ничего и никому не сказав, куда‑то уехала. Через полгода вернулась, снова начала искать работу. Так повторялось каждый год. Ее уже в городке все знали и никто не брал на работу.

Он окончил школу, год проработал в мастерских Питерсона и ушел в армию. Их часть перебросили на Хоккайдо, на усиление военно‑воздушной базы челночных истребителей типа «земля‑космос». На ней и прошли два года монотонной скучнейшей армейской службы. И он уже оформлял документы на увольнение, получив даже благодарность и знак отличия от бригадного генерала, когда пришло письмо от отца. Тот писал, что мать пыталась поджечь их дом и застрелить его, и что ему пришлось отправить ее в пансионат для граждан, имеющих отклонения в психике. Тогда ему подумалось, что хорошо, что он сдал карабин, сдал еще неделю назад, а то бы что‑то натворил. Осталось одно — пойти и напиться. И вечером он нализался в баре корейца Кима, и его привезли на джипе дружки на базу, дотащили до постели. Дик Ричардсон уже не числился в штате роты, и капрал только выругался грубо и рявкнул: «Присмотрите за этим лордом, не то он облюет всю казарму!»

Мать он увидел спустя шесть лет после армии.

Он подался сначала на север Штатов, промышлял на Аляске у эскимосов, потом перебрался на юг, в крупный город, окончил краткосрочные курсы и встал за конвейер, собирал роботов. Более нудной работы он еще не видел.

И его потянуло опять на свежий воздух, снова очутился на севере Больших Штатов, гонял рефрижератор от Северной Дакоты до скотобоен в Чикаго. Тогда он и познакомился с «Дже» и его группой… А что было дальше?… Бегство на Луну, где вспыхнула известная сейчас всем Лунная золотая лихорадка.

Неподалеку от одного из карьеров в «Море Дождей» экскаваторщик Матуро нашел кусок золота. «Море дождей»! Они животы надрывали со смеху над этим названием. «Море», да еще и «Дождей»! И это там, где нет ни капельки вода, не то что пресной, но и соленой нет, ни тучки, ни росинки, ни тумана, ни моросящего летнего дождика! Пыль, кратеры, камни, днем жара неимоверная, ночью такая же холодина; даже обогреватели в скафандрах не помогали.

А что то была за дорога к тому «морю»! Вдоль обочин валяются перевернутые сломанные вездеходы, отбрасывают устрашающие тени, застыли, будто готовясь на тебя прыгнуть, настоящие монстры. И они, вытянувшись на много миль, блестя скафандрами, все прыгают и прыгают в одном направлении, как те кузнечики, все удаляясь и удаляясь от основной базы. Безумцы! Так их окрестило объединенное правительство Луны. Самоубийцы! Авантюристы!

Почти все найденное золото уходило на оплату воздуха и воды, не говоря уже о жалких тюбиках с кашей. Кто ж нажился на золотой лихорадке, так это торговцы.

Дик усмехнулся, припоминая, как задыхался поляк Хендрик. Уже синея без воздуха, он продолжал требовать, чтобы уменьшили цену. Ему пришлось делать искусственное дыхание, всунув шланг с кислородом прямо в рот. А очнувшись, тот отпихивал его, визжал, что у него нет таких денег и столько золота, чтобы оплатить расход воздуха. Остальным пришлось сброситься, иначе Хендрик так бы и не захотел дышать, прожив с месяц в лагере золотоискателей, покрывшись сажей из кратера Ильфонр, выбрасывавшего на них тучи черного вулканического газа, разъедавшего постепенно металлическую оболочку скафандров. Он попытался отделиться от всех ушел незаметно в другое место, еще более богатое. Но его притащили в лагерь, хорошо поколотили. Он попытался возражать, наладить порядок, руководить этим сбродом, но опять был бит.

И он вернулся снова на Землю, вернулся с одной единственной целью — он хотел учиться. Трудно сказать, он и сам в то время не мог понять, отчего зародилось это желание. А что он поступит в колледж, и обязательно в Биоволновой центр в Чикаго, у него не возникало никаких сомнений.

Мать умерла, когда он учился на третьем курсе, о чем сообщал отец той же дрожащей рукой. Рука стала дрожать еще сильнее, и почерк был совсем непонятным; он с большим трудом читал письмо. «Ты прости меня, Дик, — писал отец фиолетовыми чернилами, с помарками на дешевой почтовой бумаге с гербом штата Иллинойс, — но я вынужден тебя огорчить снова, — Дик подумал, что имеет ввиду отец, что он считает за первый раз, писем от него он не получал уже почти два года, — но у нас случилась беда». И дальше на четырех страницах рассказывал о случившемся.

Мать умерла не дома. Умерла за околицей, в поле, умерла под утро, в стогу сена. По ее виду было похоже, что она ничего не ела уже несколько дней, моталась по оврагам и лескам, уходила от людей и умерла от истощения сил. Сердце ее не выдержало, перестало биться, остановилось. И ее лицо, бывшее до этого напряженным, за много лет впервые стало естественным, умным, и улыбка застыла на губах, как будто мать, наконец, обнаружила, что обрела то, к чему стремилась так безалаберно всю жизнь, и что оно находится неподалеку, здесь же, рядом с городом, в этой заброшенной прерии, в пахнувшей весной и полынью скирде сена.

Глава 8. ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ДНЯ

Уже издали он увидел, что Кэти ходит взад и вперед по пляжу, поглядывает в его сторону. Заметив его, она побежала ему навстречу.

Он снова подумал, что же она могла узнать из его досье и из какого досье. Кроме тех фактов из его биографии, которые он указал в анкете для профессора Перри Хименса, и считал нужными, ничего больше не было. Не могло там быть и его участия в подготовке выступлений на заводах Чикаго, не было там и его участия в организации «Всеобщий социализм», так как к тому времени он был уже кое‑чему обучен.

Он обратил внимание на ее испуганное лицо. Кэти подходила к нему грациозной походкой. Распущенные сухие волосы, оригинальный купальник, красивое тело, чуть прищуренные глаза.

— Дик. ты изверг! — воскликнула Кэти и отвернулась, готовая расплакаться.

— Ох, изверг! Какой изверг! Как же, обидел маленькую девочку!

— Изверг и чурбан!

— Полегче, мисс Орен! Полегче!.. Там была большая очередь, — соврал Дик, успокаивая Кэти.

Они подошли к коврику. На нем был уже приготовлен обед, разложены бумажные мисочки, стаканчики. Он разлил вино, посмотрел на Кэти.

— Дик, что‑нибудь случилось? Поругался с кем‑то?

— Прости, Кэти. Вспомнилось кое‑что.

— А ты не думай о плохом, Дик. Нам сейчас хорошо, и будь только со мной, здесь…

— Здесь я, дорогая мисс Орен, здесь. Весь ваш, — неизвестно почему начал он злиться.

— Не рефлектируй, Дик! Нужно быть проще. Женщины любят сильных и уверенных. Не нужно копаться в самом себе. Тебе не хватает самоуверенности! Са‑мо‑уве‑рен‑ности, Дик! Среди нас ты бы не выжил!

— Среди кого это «вас»? Среди террористов?

— Не придирайся к словам, Дик!

— Самоуверенным!? Не сомневаться!? Только животные не сомневаются. Спроси вон хоть у Джун. Она тебе скажет.

— Джун! Джун! Все Джун! Она крутит тобой как своими подопытными кроликами. А тебе это, наверное, нравится?

— Нравится. Я ее больше знаю, чем тебя.

— Меня, значит, лорд Ричардсон, вы не знаете, — прошипела разъяренная Кэти. — Так кто же я по‑вашему? Закоренелая террористка, хобби которой взрывать самолеты и убивать полицейских?…

Рассерженное лицо Кэти было обольстительным. Дик притянул ее к себе и поцеловал; губы были мягкими, влажными, солоноватыми.

— Дик, милый, успокойся, — отпихнула его осторожно Кэти. — На нас смотрят. Ты на меня сердишься за досье? Я просто хотела узнать о тебе чуточку больше.

Он покраснел, — Кэти прочла его мысли — примолкнул и думами своими, ведь не дай бог она и дальше отгадает, какую чушь он возгородил на нее. Еще он припомнил, что Кэти ему еще в первые дни их знакомства рассказывала, что она окончила курсы психологии творческой личности, что профессор ее интересует как «материал», который она собирает, проводя свои научные исследования. И он понял, что Кэти и его, как и Хименса, хочет взять под свое заботливое крылышко и создать и ему, неврастеническому типу — как выражается иногда бабка — необходимые условия для работы.

Вино было выпито сразу. Потом они накинулись с жадностью на курицу, захваченную из дому Кэти, на сандвичи, на мороженое.

— О, Дик, я обо‑жра‑лась! — простонала Кэти, сползая с коврика. — Больше не могу. В школе так пирожными объедались… Мальчики угощали…

Она чему‑то засмеялась, катаясь по песку, что‑то, видимо, вспоминая.

— А я отличаюсь от них, от твоих мальчиков, Кэти?

— Отличаешься, Дик. Ты большой мальчик. Тебе все время, как мне кажется, хочется всем нравиться. Но так не бывает… Ты и присяжным, дамочкам в сером, в Кейптауне, подмигивал.

— Подмигивал? Кэти, ты прелесть!

Они снова долго бегали по холмам, по пляжу, целовались, смеялись, купались до самой темноты. А когда уже выруливали на скоростное шоссе, Дик предложил заехать к нему.

— А не поздно ли для визита, Дик?

— Нет, я уверен, бабка дожидается нас.

Кэти вдруг разволновалась, прижалась к Дику, попросила включить в машине свет, начала расчесывать густые волосы, прихорашиваться. Дик и сам чуть волновался. Бабка давно просила привести в их дом хозяйку, ей хочется нянчить внуков, если, конечно, они не сдадут ее в пансионат для престарелых.

Не доезжая до окраин Куинса, машина свернула вправо на узенькое шоссе, уходящее к темным силуэтам высоких деревьев.

* * *

Миссис Сабрина Ричардсон прохаживалась возле дома. Старомодно кланяясь, она пригласила Кэти во двор. И уже когда они шли по дорожке, усыпанной белым ракушечником, она забегала то с одной стороны, то с другой, стараясь разглядеть получше Кэти.

Большой двухэтажный деревянный особняк был окружен старым садом. Лунный свет высветил столик, плетеные кресла, кроны фруктовых деревьев, аккуратные газончики.

В гостиной миссис Ричардсон еще раз окинула внимательным взглядом Кэти, и, кажется, осталась довольной. Вот только лицо у нее какое‑то заплаканное. Ни обидел ли чем‑то Дик, этот псих и неврастеник.

— На первом этаже у нас столовая, гостиная, подсобные помещения. На втором — спальни, ванные комнаты, кабинет Дика и небольшой спортзал, — объясняла она Кэти, констатируя про себя, что на вертихвостку девушка не похожа, серьезная и, наверно, робкая и пугливая. — Жаль, что я не могу показать вам сейчас наш сад, — с обидой в голосе добавила миссис Ричардсон. — Вот утром!.. Солнце поднимается из‑за лазурного океана. Легкий ветерок, его называем бризом, шевелит листьями. Вы бы видели, Кэти, как он изумителен. Раньше всех солнце красит верхушки вязов, потом касается яблонь, перескакивает на апельсины. И те, вы не поверите, загораются как игрушечные фонарики, подвешенные к веткам. Сад оживает, будто та оркестровая яма перед спектаклем, наполняется писком, свистом, трелями птиц.

— Ба, ты так красочно описала наш сад, что я должен задержать у себя Кэти до утра.

— Не паясничай! — обозлилась бабка, замахнувшись кулачком на Дика.

— А как же восход солнца?

— Я заеду к вам как‑нибудь потом, утром, — смутилась Кэти, слегка краснея.

— Вы его не слушайте, Кэти. Он у меня совсем одичал. Ему нужна твердая и волевая рука… Дала бы я тебе, — разошлась миссис Ричардсон, — если бы не прогрипповала! Грубиян! И чему только тебя учили в колледже?!

Дик обнял бабку за плечи, потерся щекой о ее нос. Сабрина Ричардсон слабо вырывалась, махала кулачками. Ее морщинистое лицо сморщивалось еще больше. Она уже улыбалась. Спросила у Кэти, где та живет. А когда узнала, что на пятой авеню, в фешенебельном квартале, от зависти присвистнула, уставившись на Дика — мол, почему же ты не предупредил меня заранее, а я тут хвастаюсь нашим старым домом.

Кэти было здесь по душе. Просторный деревянный дом, большой сад, много деревьев, чистый морской воздух, не тот, что в центре Нью‑Йорка. «Хорошо бы летом жить тут, — думала она. А на зиму перебираться к нам. О, господи, — всполошилась она, — я думаю так, как будто уже стала женой Дика».

Пока миссис Ричардсон возилась на кухне, приготовляя свои угощения, они поднялись по витой лестнице на второй этаж, вошли в комнату Дика. Письменный стол, два компьютера, шкаф с книгами, на креслах валяются журналы, выделяется пестрой обложкой «Фридом»[6], рулоны пожелтевших, чертежей, подвешенные на проволоке к потолку, у стены телевизор, напротив тахта. Большое окно выходило в сторону океана. Дик распахнул его. Вдали светились огнями надстройки субмарин, всплывших на поверхность в бухте. На восточном мысе Лонг‑Айленда чернел высокий маяк, поглаживая воды светлым лучом.

Заглянули в спортзал. Всевозможные гантели и штанги, предназначенные больше культуристам, чем простым спортсменам, боксерская груша на крюку, шведская стенка, брусья, перекладина.

Они вернулись в комнату и еще долго беседовали у распахнутого окна. А снизу чуть слышно доносилось поскрипывание половиц: миссис Ричардсон волновалась почему‑то, переживала за своего вспыльчивого внука. Тому ничего не стоило обидеть своей напускной надменностью человека, как она считала, и не заметить даже этого.

Глава 9. ПЕРЕД СОВЕЩАНИЕМ

Специалисты разных профессий собрались в спецзале фирмы «Хименс и Электроника», собрались ровно в девять. И каждый раз перед совещанием Тони Эдкок проверял зал на внешнюю изоляцию. Два раза за последний год ему удалось обнаружить в тевидах трех «хамчиков»[7]. Тевиды из зала убрали. Сегодня Тони извлек «хамчика» из‑за грифельной доски, причуды профессора, без которой тот не мог обойтись. Запершись в кабинете, Перри Хименс и Тони вот уже пять минут обсуждали случившееся. Тони предполагал, выдвинул такую гипотезу, что кто‑то сотрудничает с АНБ, или подсобляет, — не безвозмездно, конечно, нашему конкуренту на выживание, могущественной корпорации «Электронный мозг». Что вызвало у профессора бурю негодования. За отдельными столиками сидели участники сегодняшнего «коллективного сумасбродства», как окрестил про себя эти совещания Дик, Морисон, чернявьй, начальник отдела «Шумовые корреляции», о чем‑то переговаривался с Джойсом, примерно, его же возраста мужчиной, с начальником отдела «Трансформации времени». Джойс контрастно отличался от своего товарища цветом шевелюры. Огненно‑рыжие волосы были уложены в модную и замысловатую прическу. За ними сидели два ведущих конструктора, Олсон и Хейс, постарше первой пары, уже джентльмены в зрелом возрасте, лет под пятьдесят. Олсон был совершенно лысый, с крупной головой на бычьей шее, угловатый. Хейс же — наоборот, овальный, кудряшки на голове, как у овцы, бородка жиденькая. Главный психолог фирмы Уильям Даген изображай учтивость и внимание к своему соседу, нейрофизиологу Эрику Тэйту, сухопарому педанту, серому и безликому. Грегори Волкер, вакуумщик, плечистый, принципиальный физик, примерный семьянин; поговаривали, что он коммунист и круглик, сидел один. Слева от него, с другой стороны прохода, сидела как королева красивая женщина в белом халатике, заведующая отделом «Четвероногие мутанты», остренькая на язычок Джун Коплинз. И конечно, как всегда, рядом с ней за одним столом примостился молодой и способный математик Ленг Мун. Очки он носил с простыми стеклами, придавая себе солидный вид. Мун был влюблен в чудную Джун Коплинз. Впереди возвышался своей богатырской фигурой Брант Уорден. Он пощипывал свою шкиперскую бородку и был спокоен, как бог на Олимпе. Чем занимался его отдел, носящий ортодоксальное название «Мгновенное перемещение», никто толком и не знал. Моделировали в нем условия существования «черных дыр», условия существования «белых дыр», изучали последовательно взаимодействие их с различными органическими и неорганическими материальными телами, записывали краткие отчеты лично для Перри Хименса. Сзади же, по тому ряду, на чуть приподнятом помосте, мрачно посматривая в зал, критически как бы оценивая всю эту ученую братию, зависящую как‑никак от них, молча сидели недолюбливаемые многими начальник координационного центра фирмы «Хименс и Электроника», выглядевший солидно как сенатор, Стэнли Пакард и его заместитель Дэвид Кэшон, старый еврей, носивший всегда на лице, как маску, какое‑то сонно‑безразличное выражение.

Каждому начальнику отдела, без исключения, чудилось, что им недостаточно выделяют финансов, что им недостаточно поставляют новейшую аппаратуру, а ведь его отдел на фирме самый важный, ведь они проводят самые нужные исследования. И во всем обвиняли Пакарда и Кэшона. И сейчас на них сыпался град колких шуточек и подковырок.

И еще две леди в белых халатах, две привередливые англичанки, миссис Кэрол Боумэн и Салли Клементс, как те наставницы и хранительницы своих подопечных девственниц в средневековом монастыре со знатной реликвией, магистры окультистских и медицинских наук, обводили строгим взглядом собравшихся в зале. Боумэн и Клементс восседали тоже на подмостках. В обязанность этих двух чопорных дам входило следить за ходом дискуссии, прерывать ее в тот момент, когда они посчитают нужным, чтобы не доводить того или иного индивидуума до рискованного состояния, до границы его умственных возможностей. Они знали о здоровье сидящих в зале всё. Их даже побаивался сам Перри Хименс.

Дик Ричардсон не переносил эти совещания. За два года работы в отделе «Мгновенные перемещения» фирмы Хименса он так и не привык к ним. После них чувствовал себя будто вывернутым наизнанку и выжатым. Единственным утешением было то, что подобные «коллективные сумасбродства», как он их именовал, устраивались редко, не чаще одного‑двух раз в месяц.

В зале присутствовала, по существу, элита фирмы, его, Перри Хименса, мозговой кулак, мощный неординарный привод. Но почти никто из них, возможно, кроме Гарфи Грорэмана, Пакарда, Кэшона и Дика, не ведал, да и не очень‑то и стремился к тому, откуда и каким образом поступают в лабораторию субсидии на научные исследования. На текущем счету фирмы в банке «Ферст нэшнл сити банк оф Нью‑Йорк» деньги пока еще были. Пока еще.

— Слыхали скабрезную новость? Гэлвин увел у сенатора Макдональда его молодую жену и сбежал с ней на Марс! — возмущенно произнесла миссис Клементс.

— Неслыханная дерзость и невоспитанность! Вот к чему приводит современная мораль, — поддержала ее миссис Боумэн.

Их лица покрылись розовыми пятнами. Зал и себе заволновался, зашумел, как растревоженный улей. Молодые ученые одобряли поступок Гэлвина, признанного всем миром специалиста в исследовании космоса, пожилые же брюзжали, осуждая его. С антресолей — он уже успел подняться к Гарфи и отдать какие‑то распоряжения — спускался Роберт Даген, импозантный, уверенный в себе.

— А вы помните, миссис Клементс, — обратился он, повернувшись всем корпусом к аристократической леди, — как фантасты прошлого века рисовали наше будущее? Как они представляли себе нашу мораль? Особенно — русские утописты и идеалисты?

— Мне некогда читать всевозможную белиберду! — парировала та, еще больше покрываясь красными пятнами.

— Если вы имеете ввиду писателя Н. Ефимова, уважаемый Даген, то он вовсе и не был идеалистом. Он был ученым, не то земледельцем, не то радиофизиком. И написал он прекрасные книги. Их и сейчас еще читают, — вмешалась Джун и тут же скорчила обиженную мордашку, надув губы. — И он сочинял не утопии, а это, как ее…

— Ну, ну, Джун! — подошел к ней Даген, — смелее, смелее! Что же вы замолчали? Я вам подскажу. Он занимался экстраполяцией. Ефимов провел борозду схожести от своего общества к будущему, натурально, подправив его по своему субъективному убеждению. И это и не удивительно. Ведь они тогда все предсказывали скорую гибель нашей системы, кричали в один голос, что похоронят нас, все люди братья, пролетарии объединяйтесь! Хо‑хо‑хо!.. Ну, почти как наши нагло‑экстремистские круглики. Эти бунтовщики, которым наплевать на интересы нашей нации.

— Подбирайте более точные слова, Даген! — сказал Грегори Волкер.

— Виноват, мой друг. Совсем забыл, — Даген контральто засмеялся.

— Какой вы, однако, Даген, злючка, — Джун отвернулась от него. Наклонив величаво голову, Даген жеманно взял руку Джун и поцеловал и тут же спросил:

— Сколько у вас в доме роботов, Джун?

— Роботов?… Зачем вам, Даген, мои роботы?

— А все же?

— Четыре. Квартиру нужно же кому‑то убирать. За покупками ходить. Готовить, стирать, подстригать траву в садике, следить за порядком…

— И ваши роботы не обижаются на вас? Не проявляют свое недовольство? Ведь вы их эксплуатируете.

— Не‑ет… Куда это вы клоните, Даген? — Джун растерянно взглянула на Ленга, прося глазками помощи, если этот зануда‑психолог еще задаст ей каверзный вопрос.

Все притихли, ожидая, что скажет Даген. Его здесь почти все опасались. Он числился знатоком человеческих душ и был непревзойденным полемистом и спорщиком.

— Довольны, значит? — процедил Даген. — Всем довольны? Не возмущаются?… Вот видите, Джун, этим все и сказано! И у вашего любимого фантаста, у Ефимова, в его «Зареве Андромеды» такие же люди будущего! Всем довольны, херувимчики, никто не желает жены ближнего, никакой преступности!..

Аплодисменты согласия раздались в зале. Даген продолжал развивать свою мысль:

— Только роботы могут быть всем довольны. А человек — на то он и гомо сапиенс — всегда чем‑то недоволен, всегда ему чего‑то не хватает, всегда он что‑то ищет, творит, ошибается. Но этим он же и хорош, наш злой, добрый, скупой, щедрый, честолюбивый, самоотверженный, ипохондрический, самоуверенный, часто рефлектирующий человек. У всех нас, в отличие от роботов, имеются нервы… И у вас, милая Джун, они есть… Вот, кстати, интересно, где вы будете в день «Т»? Как ваши нервишки, крепки ли?

— Причем здесь день «Т» и русский писатель? — удивился Ленг Мун, подымаясь, словно собираясь закрыть своим телом слабенькую Джун от натисков этого настырного психолога. — Русский ученый никакого отношения к нашей «Вдовушке» не имеет!

— Э, не скажите, не скажите! — завыл нейрофизиолог Эрик Тэйт, вскакивая и подбегая к ним. — Ученые всегда имеют самое прямое дело с достижениями науки. Разве не они, не мои далекие во времени коллеги в Германии, придумали о зависимости человеческого настроения от формы черепной коробки? Они! А что потом вышло? Одна раса начала превозносить себя до небес. Других начали считать неполноценными, отправлять в газовые камеры! Так что тут я с вами, Джун, не согласен. И с вами, юный наш математик, тоже. Ученый, даже если это и не его поле деятельности, за многое отвечает. За многое!

— Нас перебили, дорогая Джун. Вы так и не ответили на мой вопрос, где вы будете встречать день «Т»?

Мы с Ленгом заказали билеты в горный заповедник Колорадо… Я давно намеревалась отдохнуть там с денек, побродить по глубоким пещерам этого плато. Там, говорят, чуднейшие гроты, изумительные сталактиты, вырастающие прямо с пола пещеры, а сверху свисают бриллиантовые сталагмиты. Или наоборот. Я их всегда путаю. И еще мне говорили, что там очень целебный микроклимат. А у меня, вы наверно знаете, кашель давно не проходит, — Джун деланно закашлялась, краснея и тушуясь.

— Вам, милочка, повезло! — воскликнули в один голос миссис Боумэн и миссис Клементс. — А нам не досталось билетиков!

— Какое бескультурие! — сказала миссис Боумэн, опередив на мгновение уже открывшую рот миссис Клементс. — Какая бестактность у этих музейных, или как их там зовут, заповедных работников. Знаете, что они мне ответили?… Все билеты на день «Т» проданы! Вы только подумайте?! Миллион билетов, и все проданы! И все на этот день! Предложили на следующий. Так я выключила тут же тевид. Зачем нам на следующий день билеты? Ничего, господь бог нас не оставит беззащитными. Мы будем молиться в церкви святого Патрика. Хоть там успели заказать места.

Дик не встрявал в разговоры. Он думал, что и им с Кэти не мешало бы на этот день выехать из города, забраться куда‑нибудь подальше. И еще он подумал, что Даген, очевидно, передергивает карты, что нужно будет перечитать того фантаста. Но, вспомнив, что у сынишки прорезаются зубки, скривился. Опять будет весь вечер плакать, опять бабка будет ворчать на него.

* * *

В дверь ворвался профессор Перри Хименс. В левой руке он нес клетку с мечущимся по ней испуганным белым кроликом. Под мышкой придерживал свернутый лист ватмана. Поставив клетку на стол, профессор прикрепил к доске ватман. На аляповатом плакате был нарисован подозрительный тип — заросшие черной щетиной пухлые щеки, тяжелая квадратная челюсть, маленькие плутоватые глазки, одет в полосатую пижаму.

По рядам прошелся смех. Джун не удержалась и спросила:

— Перри, кто это вам позировал, если не секрет? Случайно — не Мун?

Дружный хохот заглушил её слова. Ленг Мун заерзал на стуле, краснея, как девица. От этой миловидной женщины, к которой он был неравнодушен, можно было ожидать всяких насмешек.

Я извиняюсь за свое опоздание, — прогремел в микрофон Перри Хименс, кланяясь и приветствуя сидевших в зале. — Но наша милая Джун явно сегодня не в духе, задавая такие вопросы. Я рисовал его, этого представителя рода человеческого, глядя в зеркало.

В зале снова разразился хохот. Профессор обождал, пока все утихомирятся, и снова продолжил:

— Как всякий художник, как всякая творческая личность, я, разумеется, вносил сюда элементы фантазии и воображения. Так вот, к нам обратился за помощью сам губернатор штата Пенсильвания, хорошо вам известный джентльмен, я не ошибусь, если скажу — первый претендент на будущий пост президента мистер Ральф Хилдбер. Его поверенный в таких делах, доктор Мак‑Кей, просит использовать наши открытия, наши ГСД, на благо всего их штата.

Хименс сделал паузу, давая всем переварить услышанное, продолжил через минуту свою чуточку напыщенную речь.

— По телевидению, да и по нашей вездесущей прессе, вы могли заметить, что преступность в штате названного мною губернатора растет бешеными темпами. За полгода она увеличилась более чем на пять процентов! Грабежи, избиения невинных, вандализм, драки в ресторанах, кафе, барах, на дансингах, на стадионах, на теннисных кортах, захват персональных звездолетов. Губернатор считает, так мне передавал Мак‑Кей, что наши ГСД могут оказать им существенную помощь. Воздействие на психику молодежи, еще не полностью сложившуюся, в русле нашей морали, позволит умножить количество честных сограждан, направить их на путь созидания и приумножения наших национальных богатств. Я сказал все! Теперь слово за вами!

Наступила тишина. Здесь сидели не дети, не юнцы в коротеньких штанишках, ничего еще не сведущих в делах государства и подводных политических течениях. И многие понимали, куда могут завести их дальнейшие разработки генераторов случайного воздействия.

— Мы затеваем новую Хиросиму, Перри! — сказан Волкер.

— Губернатор действует с дальним прицелом: сократить преступность в своем штате, свести ее к нулю. Неплохие дивиденды заработает перед началом избирательной кампании, — заметил Уорден.

— В этом нет ничего предосудительного, дорогой Брант, — поднял руку профессор, как бы удерживая других от подобных выступлений. — Все мы знаем, что партия «Сильная нация» хочет посадить в кресло президента своего человека, и не просто человека, а сильную и волевую личность. По их мнению, эта сильная личность и должна покончить с безработицей, анархией, терроризмом, ростом преступности в Штатах.

Хименс снова сделал паузу, выверенную паузу, помолчав с минуту, потом добавил:

— Но я вот что еще собирался вам сообщить. Наша фирма находится на грани банкротства. Через три месяца от нашего счета в банке останется лишь золотая пыльца. Чем будем платить рабочим? Чем будем платить городским властям за аренду помещений, за электричество, за воду, за газ?… И без нашей помощи силами лаборатории «Послушные животные», силами доктора Мак‑Кея и его коллектива, будет решена эта задача. А мы потеряем 800 тысяч долларов!

Очередная выверенная пауза. Пусть переносят такой удар в дых, распетушились, Хиросима, дивиденды!..

— Что он, Дональд Мак‑Кей, от нас требует? Ускоренными темпами разработать вместо приставки, излучающей пси‑волны, установку, генерирующую альфа‑волны. Вот и вся проблема.

И как бы преуменьшая риск, как бы заземляя конфликт, профессор отвлекся, что‑то записал в блокнотик, что‑то смахнул со стола, невидимую пылинку, кашлянул. В зале по‑прежнему было тихо. Новая техника, рассчитанная уже не на океанских «малюток», а на человека, требовала от каждого принятия решения, выбора, переступать ли эту черту, идти дальше, или остановиться. В то же самое время никому не хотелось остаться сейчас без дела, без средств к существованию, к неплохому существованию.

Смекнув, что не следует выпускать из своих рук вожжи правления, вожжи инициативы, Хименс открыл еще один свой козырь, бросив его на чашу весов, с одной стороны которых были «сомнения» и «риск», а с другой — «успех» и «наука». Он поднял клетку с белым кроликом высоко над головой и торжественным голосом сказал:

— Вчера нам впервые удалось перебросить этого кролика из восточного крыла лаборатории в западное. Перебросить мгновенно.

Ликующий крик огласил зал. Хименс дождался установления тишины, задал риторический вопрос:

— Я спрашиваю вас, что же нам теперь делать? Закрывать лабораторию или нет?

Глава 10. МОЗГОВАЯ АТАКА

Профессор кивнул Грорэману, мол, давай, включай свою аппаратуру. Из стереодинамиков негромко зазвучала музыка модного темпераментного танца. Сидевшие на стульях заерзали, подняли вверх растопыренные два пальца, одобряя эстетический вкус Гарфи Грорэмана и Дагена. Даже и миссис Клементс, находясь в задумчивости, машинально повела шаловливо плечами, заулыбалась как школьница. Но потом спохватилась и приняла снова гордую и строгую позу. А ноги ее подруги, миссис Боумэн, все еще продолжали под столом что‑то ритмическое отстукивать в такт музыке. Покосившись же на миссис Клементс, она затихла, воздерживаясь от проявления чувств.

— Сегодня нам предстоит решить несложную техническую задачу! — гремел уже в микрофон Перри Хименс. — Разработанный нами экспериментальный ГСД, излучающий альфа‑волны, к сожалению, маломощный.

Профессор, однако же, горделиво подмигнул Дику Ричардсону. Дружный гул восхищения пронесся по залу, раздались выкрики: «Ну и Перри! Нy и дока! Ну и бестия! Они уже с Ричардсоном сделали все, а нас просто дурачат!»

— Нам нужно увеличить радиус его действия, увеличить в несколько раз эффектность сигнала! Вот основная наша о вами задача на сегодня! Что может предложить отдел «Трансформации времени»?

— Увеличить мощность излучателя биоволн, — ответил Джойс, приподнявшись из‑за столика.

— Это не поможет! — выкрикнул Дик. — Нам все равно не заглушить помехи. Те на порядок выше полезного сигнала.

— Нужно в передатчик заложить свои дискретные помехи, — предложил начальник отдела «Шумовые корреляции» Моррисон.

— А как их будет расшифровывать наш «приемник»? — спросил с ехидцей Тэйт. — Это вам не малютки доктора Мак‑Кея, которые могут без большого труда отсеять ненужные сигналы. Это человек. У него мозг устроен по другому принципу.

— Я согласна с Эриком, — сказала Джун. — В опытах над кроликами мы получили аналогичные результаты. Кролики плохо воспринимают биоволны повышенной мощности. Они просто убегают от излучателя. Они не отсеивают шумовые сигналы. Иногда они приближаются к генератору, чтобы расслышать лучше.

— Особенно, когда вы им обещаете морковь! — воскликнул профессор.

Все засмеялись, оживились, зашушукались. Из стереодинамиков в зал ворвалась песня Кригера «Моя кобыла споткнулась у дома милой». Популярный певец Эл Бузер приятно хрипел, слышалось ржание лошади, женский смех.

Два больших экрана, расположенных по обеим сторонам грифельной доски, превращались постепенно из белых в голубые, свет в зале гас. На левом экране появилось голубое чистое небо, зеленоватая внизу морская вода, желтый песок берега. Загорелые мускулистые люди в одних набедренных повязках что‑то делали, пытались спихнуть в воду продолговатую деревянную лодку. Крик птиц, всплеск волн, сопение людей. Им мешает набегавшая на берег волна. И они снова и снова толкают лодку к морю.

— Что могут нам предложить ведущие конструкторы? — спросил профессор.

— Нужно перестроить форму изучающей антенны, — ответил вяло Хейс.

— Это не решение! — воскликнул Хименсю — Это доработки! Нам же нужны оригинальные идеи. Посмотрите на правый экран. Что вы там видите?… Вот именно, — загрохотал профессор, одобрительно помахав Дагену, поднявшемуся несколько минут назад на антресоли, — вот нетривиальное решение! Я имею в виду решение художника, а не конструктора. Его часы! Да, именно часы!

Даген вместе с Грорэманом демонстрировали картину Сальвадора Дали, гениального творца шедевров мирового искусства, по мнению одних, по мнению других — параноика и шизофреника. Яркими красками были нарисованы какие‑то камни, развалины фонтана без воды, везде лежали и стояли разной формы часы, старинные часы, механические со стрелками. Часы‑блины, растекшиеся, возможно, от жары, — солнце в зените — свесившись через край камня, не переставали идти. Такое было, по крайней мере, ощущение. Все эти предметы как бы переносили зрителей в другой мир, в другое измерение.

— Вот оригинальное решение, — снова повторил Хименс, ткнув указкой на свисавшие тестом с куба часы. — Какая раскованность, глубина проникновения в сущность предмета, в мир своего мышления, кажущегося необычным для нашего мышления, выработанного земной эволюцией и логикой того же Аристотеля. Но вещи художника кажутся нам необычными и абсурдными по той причине, что мы живем на Земле. Мышление определяет планета, ее гравитация, ее атмосфера, пути эволюции организма от простейшего к сложному. Мышление не может быть стандартным у всех гомо сапиенсов, у всех разумных существ, населяющих далекие галактики. Нам же нужно выйти из обычного мышления, заложенного в нашем мозгу.

— Но там же нет генератора случайного действия! — крикнул с места сиплым голоском проснувшийся Дэвид Кэшон.

— Нет там и животных. Там вообще нет ничего живого, — возмущенно заметила Джун Коллинз. — Вот только эти часы… Да, они кажется… живые… И не лучше ли показать нам мастеров эпохи Возрождения. Я не люблю всех этих авангардистов, прошлых и настоящих времен. Вот Джотто, Моне, Дега, Васнецов, Шишкин, Леонардо да Винчи, Рафаэль…

— Джун немного смешала в одну кучу художников, живших в разное время, — замычал с иронией Ленг Мун. — Это у нее от большой любви к природе.

Коллинз пнула сильно под столом ногой Муна. Тот отодвинулся, с трудом сдерживая смех. Потом начал успокаивать хорошенькую заведующую отделом, рисуя на бумаге забавных медвежат, забравшихся на поваленное дерево. Джун выхватила у него фломастер и дорисовала медведицу, мать этих зверушек. Та, задрав морду вверх, взирала на свое потомство.

Из динамиков снова послышался шум волн; на левом экране вновь засверкал бирюзой океан. И та же лодка в воде, те же загорелые люди, но теперь уже они работают веслами, продвигая лодку в безбрежную соленую пустыню. Навстречу лодке несутся, словно оторвавшиеся от кратера вулкана, огромные длинные океанские волны, окрашенные в багровый цвет. Из‑за кромки океана, из‑за темно‑синего горизонта выползает кровяное солнце. С шумом плеска о лодку волн сливается постепенно какая‑то неземная музыка. Набегающие волны вздыбливают лодку на огромную высоту, затем опускают в водяной каньон.

— С ними не надо бороться! — выкрикнул кто‑то в зале.

— Кто сказал, что с ними не нужно бороться? — спросил тотчас профессор. — Я понял, что не нужно бороться с шумами!

— Это я предложил, Гpeгopи Волкер. Можно попробовать как‑то использовать помехи для усиления наших же сигналов, — пояснил он свою мысль.

— Как это сделать? — спросил Хименс.

— Я пока не знаю… Вы видели волну, подхватившую сейчас лодку? — Гарфи уже повторял кадр. — Так вот, шумовые волны‑помехи должны подхватить, мне так думается, альфа‑волны ГСД.

— Идею Грегори можно выразить графически, — произнес, чему‑то улыбаясь, Ленг Мун, уже пробираясь к доске. — Вот, например, идет большая волна. Пусть это будет шум, — он провел сверху торчавших, как колья, огибающую эти штришки линию, поверх нее нарисовал синусоиду с маленькой амплитудой. — Как на воде, по большой волне бежит мелкая рябь! Так, по мнению Волкера, можно попытаться смоделировать этакий симбиоз биоволн с шумами.

— Здесь что‑то есть, но это «что‑то» нужно довести до конца! — вещал в микрофон Перри Хименс, вытирая вспотевший лоб. — И это нужно сделать сейчас же. Через час‑другой оно утратит свою новизну. Объявляю пятиминутный перерыв! Никому не выходить!

* * *

Тони Эдкок, толкая одной рукой тележку с бутербродами, пепси‑колой, пивом, бумажными стаканчиками, а другую, подняв с приветственно сжатым кулаком, улыбаясь и кланяясь во все стороны, вошел в спецзал.

Органная музыка, отрывок из «Пассакалии» Иоганна Себастьяна Баха, властно зазвучала в зале, разделяясь в стереодинамиках по тональности, множась и опять же сливаясь в неповторимое единое созвучие.

На левом экране появилось заснеженное пространство, и больше ничего. Ни скоростных дорог, ни домов, ни роботов‑дворников, ни деревьев, ни малейшего кустика. Камера неизвестного оператора как бы поднималась вверх, в само поднебесье, и белое пространство все увеличивалось и увеличивалось, убегая и растягиваясь во всю ширь, убегая до самого горизонта. И там, впереди, словно мухи поздней осенью, чуть копошились микроскопические черные точки. Камера подала крупным планом нарты, собачью упряжку, путешественника, очередного, вероятно, безумца, старавшегося добраться в одиночку до Северного полюса.

Лай собак, визг, скрип полозьев, хруст снега под ногами закутанного в меховую оранжевую курточку человека, лисья шапка на голове. И все звуки раздавались так отчетливо, будто тот, одиночка, чокнутый, брел где‑то совсем рядом, у самого экрана. Скрип снега напоминал, что мороз был сильный, не менее шестидесяти градусов ниже нуля.

— Кто это?… Кто это?… — послышалось в зале.

Все притихли, магически уставившись на экран. Даже и сейчас, в век космических пассажирских перелетов, в век атомных самолетов, такие вот походы одиночек к Северному полюсу, почти всегда совершавшиеся на санях конструкции времен Амундсена и Скотта, с собачьей упряжкой, без применения обогреваемой одежды, вызывают восхищение у людей. Часто такие броски одиночек к полюсам заканчиваются трагически, но число желающих испытать себя все росло и росло. И часто могилы их были там же во льдах, затеряны на огромном белом пространстве. Так пропал без вести пять лет назад и парень, которого любила Джун Коллинз, и который работал в этой же лаборатории, весельчак и отличный специалист по слабым взаимодействиям Семми Рикс.

И словно услышав вопросы из зала, невидимый оператор укрупнил кадры, опустившись на снег. Красное обмороженное лицо человека в черных очках, на бороде сосульки, незнакомец упирается плечом в шест, толкает нарты; рыжие собаки в упряжке выглядят злыми, тощими, уставшими. Путник останавливается, чтобы перевести дыхание, снимает очки, протирает стекла, медленно, медленно поворачивает голову назад, куда‑то смотрит в синюю даль.

— Семми! Это Семми! — вдруг закричала Джун и, опрокидывая стулья, побежала к экрану. Она водила руками по лицу Семми Рикса, пытаясь поцеловать того, обнять за шею. — Это Семми, — как‑то тихо повторила она, повернувшись к залу и глядя с немым укором на антресоль, на высунувшегося Дагена.

Тому почему‑то стало неуютно, он спрятался. Но тут же появился Гарри Грорэман, выпучив свои черные глаза на Джун.

— Останови его, Гарри! — попросила та, опускаясь на подставленный профессором стул. — Останови его, — опять прошептала Джун, и ее голова склонилась, плечи задрожали; плакала она не совсем красиво, по‑бабьи, навзрыд.

Даген продолжал крутить ролики, продолжал показывать последний день, скорее всего, именно последний, Семми Рикса. Миссис Клементс на своем табло высветила красный предупредительный сигнал, но профессор, кивнув ей, что, мол, вижу, не прерывал фильма. Да и на втором табло, у миссис Боумэн, светился зеленый знак, чуточку багровея с края.

Ни Даген, ни Грорэман не обязаны были докладывать Хименсу, что они будут транслировать в зал заседаний и как. Накануне совещания они обговаривали с профессором некоторые вопросы возникшей проблемы, уточняли, кто может выдать наилучшую идею, как могут влиять остальные на ход эвристического коллективного мышления. Даген знал всю подноготную, или почти всю, каждого. Знал привычки сотрудников, их увлечения, семейные затруднения, временные разногласия, планы на отпуск, увлечения спортом, хобби, характер и темперамент, волевые качества.

Снова камера стала подниматься вверх. Возможно, эффект создавался за счет применения объектива с переменным фокусным расстоянием. И на экране пространство белой пустыни разрасталось, заполняя собой всю его площадь. Бесконечность снежной западни, бесконечность еще непокоренного пространства, еще не пройденного пути. И все это, умноженное на мороз, сложенное с мыслью, что тебе никогда не дойти до цели, что еще нужно будет вернуться назад и опять пройти тот же бесконечный путь, а запас продуктов тает на глазах, может свести с ума и сильного человека. И трудно вдвойне тому, кто начнет так думать уже в начале пути к полюсу. Это гибель. И лишь уверенность, или, точнее, бесшабашность, помноженная на точный расчет, может спасти человека от разрушающей его изнутри, как червь, мысли, что он на тысячи километров в этот белой прорве один, что его шаг неизмеримо мал по сравнению с расстоянием до конечной цели.

Рыжие букашки‑собаки продолжают, как муравьи, продвигаться вперед; и снова человек останавливается, переводит дыхание, снова упирается в шест, прибитый к нартам. И, забегая далеко вперед, оператор показывает, что ждет путешественника дальше. Нагромождение льдов, торосы и опять та же белая бесконечная пустыня, дышащая семидесятиградусным морозом. И все, сидевшие в зале, уцепившись в стулья и столы, подавшись чуть вперед, как бы помогая толкать нарты Семми Риксу, почуяли этот холод.

Главный психолог фирмы «Хименс и Электроника» выключил кинопроектор, оставив Семми Рикса одного с его проблемами, оставив где‑то там, далеко внизу. Как удалось Дагену откопать это в архивах НАСА, в материалах, поступивших со спутников компании «Реклама и бизнес», никто не ведал. А что съемка велась именно со спутника, сомнений не возникало. Уже более пятидесяти лет район Северного полюса значился заповедной зоной, закрытой для всех видов транспорта. В этом, собственно, и был весь смысл для путешественников‑одиночек. Только на самого себя мог тот рассчитывать, на силу своих мышц, своего духа.

Джун успокоилась, вытерла слезы. К ней подошел Ленг Мун и, поддерживая ее под руку, увел к столику. Лицо математика было не менее осунувшимся.

«Немного они сегодня перестарались», — подумал Перри Хименс, хотя и ему было интересно посмотреть эти редкостные кадрики, до сих пор никем не обнаруженные. Семми был молодцом, думал Хименс, вспоминая своего коллегу по исследованиям поля пересекающихся пространств. Может, он и к полюсу потому пошел, что хотел до конца понять суть наших с ним открытий, суть пространства. Нужно будет повнимательней отнестись к Джун. Ей сейчас тяжело. Даген, наверное, подумал, что она уже его забыла.

А задача у них с Семми Риксом была одна и та же. Они вдвоем взялись первыми прощупывать резонансные свойства гравитационного поля, первыми уцепились за слабые взаимодействия, первыми стали задумываться над броском к звездам, но не на ракетах с тяговыми двигателями и за сотни световых лет, а над броском мгновенным, броском через искусственно созданные на Земле «черные дыры», через узловые точки пересекающихся пространств. Эти исследования приближали их также к преодолению косности в понимании времени, к скачкам через потенциальные временные ямы в прошлое, в будущее. Все должно быть подвластно человеку. Но на это требовались деньги, деньги и снова деньги. И свобода. Свобода их поисков, их труда, их разработок, свобода от сиюминутных выгодных работ, от сиюминутных заказов, от сиюминутных хлопот и забот. Семми Рикс от них освободился, освободился, очевидно, навсегда… А он, профессор Перри Хименс?… Он понесет свой альтруистичный крест — ведь он, собственно, и есть альфа и омега науки — свою тяжелую ношу до конца…

* * *

Из динамиков захрипел чарующе Эл Бузep. Он пел о малютке из штата Северная Дакота, о парне с кривыми ногами и в ковбойской шляпе, о том, как они контрабандным путем, облачив своего четвероногого друга в скафандр, переправили его на Луну, и как там скакали во всю, ха‑ха‑ха, хо‑хо‑хо, хи‑хи‑хи, прыть по пыльной дороге к «Морю Дождей». Еще он пел о том, как девушка, обхватив парня руками, прижималась к спине того маленькими упругими штучками, и как споткнулся конь о кусок золота, величиной с тыкву, что осталась у ковбоя дома в огороде.

Задиристый напев, ржание лошади, пощелкивание кнута заставили постепенно всех, сидевших в зале зашевелиться, задвигаться, заулыбаться.

Профессор постучал пальцем по своим часам, показывая их Дагену, но тот продолжал транслировать запись песен Эл Бузера, даже прибавив немного громкость.

К доске направился танцующей походкой конструктор Олсон, сверкая своей лысиной, и быстро, в унисон с ритмом песни, стал набрасывать на доске один из вариантов схемы симбиоза генератора биоволн с шумовым модулятором.

Хименс пригласил к доске и второго ведущего конструктора, Хейса. И тот, не меняя кроткого выражения лица, запрыгал по проходу как‑то боком, подергивая плечами и водя головой вверх‑вниз, как лошадь. Они минут десять о чем‑то совещались у доски, набрасывали разные схемы; те тотчас же записывались в памяти кассетного видмага. Профессор, было похоже, остался доволен результатами этого минисовещания, подал знак, что можно сесть за столики, и, взяв микрофон, громко спросил:

— Возможно, имеются еще некоторые идеи?

— Да, у меня, — поднялась Джун, направляясь к доске. — Я думаю, что следует вернуться к китообразным. Грегори хорошо сказал: «С шумами не нужно бороться».

Хименс незаметно помахал рукой Дагену, мол, убавь громкость, тише, еще тише. Он почувствовал, что намечается еще какая‑то новая, вероятно, и неплохая идея. И ее вот‑вот выдаст эта взбалмошная, еще заплаканная, миссис Джун.

— Так делают все киты и дельфины, — продолжила Джун Коллинз и начертила мелом на доске три прямые линии, обозначила их осями времени; на самой верхней она нарисовала хаотические сигналы помех, отстоящие на различном расстоянии друг от друга; ниже — правильной формы однотипные биосигналы, заданные с определенной частотой; на третьей оси, самой нижней, показала суммарную картину. — Я подумала вот о чем — между помехами должны проскакивать наши альфа‑волны…

— Помехи можно отнести к случайным функциям, со своими амплитудами и частотами. Это я перевожу мысль Джун на язык математики. Следует заложить в наш ГСД модулятор случайной выдачи частотных биосигналов, если его еще не заложили.

— Мун понимает меня с полуслова, — сказала Джун, чуть улыбнувшись. — Из моих рисунков видно, что при очень частых биопосылках нерационально используется временной интервал. Возможны такие случаи, когда ряд одинаковых биокоманд попадает на длинный шумовой сигнал. Это может привести к тому, что мозг «приемника», мозг мутанта, не успевает забыть предыдущий сигнал. Но нельзя делать и большие интервалы между биопосылками. Редкие сигналы могут «провалиться» в шумовые ямы. Оптимальным, на мой взгляд, является вариант, предложенный Муном. Биопосылки следует выдавать через интервалы, все время хаотически меняющиеся.

— Молодец, Джун! — выкрикнул нейрофизиолог Эрик Тэйт, да так громко, что, теперь уже чуть кунявшие без дела миссис Клементс и миссис Боумэн вздрогнули и вытаращили глаза на возмутителя спокойствия. Одна из них, кажется, миссис Клементс, спросонья нажала не ту кнопку, и загорелось красное табло. Но она тут же спохватилась и высветила зеленое. Хименс, кажется, ничего не заметил. А миссис Боумэн захихикала. Ей вторил булькающим смехом и Кэшон, будто он и сам не спал. Кэшон потер ладонь о ладонь, предвкушая ждущие его впереди еще некоторые забавные сценки.

— Да, еще, — добавила Джун, развивая свою мысль, — генератор ГСД должен выдавать не по одной биокоманде, а небольшим пакетом, в котором имеются несколько однотипных сигналов. А уж сколько, это нужно уточнить.

— Мне приходится только восхищаться женской логикой, — засмеялся довольный Хименс, постукивая кулаком по столу. — Вот самое простое, и в то же время самое неординарное решение задачи! Умница наша Джун! Разложила задачу по полочкам! Все этапы ее решения! Единственной теперь проблемой остается найти желающих принять участие в эксперименте. Но и это не проблема. На бирже труда за умеренную плату можно подобрать несколько человек.

— Я этим займусь, — предложил Тэйт.

— Да, я как раз вам и хотел предложить. Вам и Грореману. Вам, конечно, не нужно напоминать — максимум секретности, никаких лишних разговоров. Временные «кролики» не должны заходить в другие отделы. И постараетесь подобрать «кроликов» с разными интеллектами. Как вы считаете, Тэйт, не вредно ли альфа‑излучение для здоровья?

— Нет, Перри, если облучать непродолжительное время. Но все же нужно взять с них расписки о добровольном содействии науке и прогрессу.

— Это правильно, Тэйт. Я как‑то об этом и не подумал. Этим займется Тони Эдкок. Он у нас большой специалист по таким делам, — сказал Хименс. — И по «хамчикам» тоже!

Совещание в спецзале фирмы «Хименс и Электроника» было окончено. Профессор попросил задержаться начальника координационного центра Паккарда, начальника отдела «Шумовые корреляции» Моррисона, ведущего конструктора Олсона. Сотрудники повскакивали и с шумом стали пробираться к выходу. Джун Коллинз медленно поднималась наверх, к выглядывавшему с антресолей Гарри Грорэману. Она, видимо, хотела еще раз посмотреть тот фильм, те редкостные кадры, на которых были засняты последние, а может быть, и предпоследние дни Семми Рикса.

Дик Ричардсон продолжал сидеть за своим персональным столиком. Он нужен будет профессору, знал он, при обсуждении еще некоторых деталей разработки будущего ГСД. Все мышцы Дика подрагивали, как у той породистой охотничьей собаки, учуявшей за покрытой густой травой кочкой притаившегося бекаса и принявшей уже соответствующую стойку. Он чувствовал всем нутром, что с этого дня что‑то изменится, что начинается в его жизни новый этап, да и в работе фирмы «Хименс и Электроника», новый по содержанию, захватывающий и даже чуть рискованный и опасный. Но это его сейчас совершенно не пугало, а только радовало, наводило почему‑то на думы о его наивном деде, с его разными «гениальными» проектами, вело его дальше, к его далекому предку, к энергичному и буйному инженеру Петру Гарину, властвовавшему одно время над всем миром.

Глава 11. ХИМЕНС ИДЕТ НА РИСКОВАННУЮ СДЕЛКУ

Это будет уже не то четвертая, не то пятая их деловая встреча. И что на этот раз скажет друг губернатора Ральфа Хилдбера, его компаньон по фирме «Сверхточные приборы», изредка наведывавшийся в Нью‑Йорк и звонивший тут же ему, смуглый Вито Фелуччи было неизвестно. И эта неизвестность всегда нервировала и выводила из себя профессора.

Ему нравился Вито Фелуччи. Деловой, цепкий, тот лез стремительно по лестнице карьеры вверх, заправлял и в партии «Сильная нация». Но сколько он с ним не встречался, все время Фелуччи чего‑то не договаривал.

У профессора тоже были свои планы, свои потайные мысли. Не мешало бы, думал он, заключить с этой крупнейшей фирмой, выбрасывавшей на рынки сбыта миллионы роботов для домохозяек, солидный контракт. Но все их разговоры, обычно, сводились к научным открытиям, к внедрению их в промышленность, вокруг эффективности некоторых изобретений, экономического кризиса и тому подобного.

На этот раз он долго не соглашался на встречу, — было чертовски некогда, много работы — но Фелуччи настаивал, намекая, что это и в интересах фирмы «Хименс и Электроника», что дело пойдет о крупном контракте в 600–900 тысяч долларов.

«Что же он потребует от нас? — никак не мог домыслить Перри Хименс. — За так, за здорово живешь, такие деньги давать не станут. Речь пойдет, не исключено, о наших ГСД…»

Профессор криво улыбнулся, припоминая большую и пространную статью в «Дейли ньюс», появившуюся на той неделе. Какой‑то писака, некий Л. Дардик, сыпал словечками «потрясающие», «замечательные», «восхитительные», расхваливая успехи губернатора Ральфа Хилдбера в борьбе с преступностью в штате Пенсильвания. Упоминалась там и лаборатория Дональда Мак‑Кея, большие заслуги доктора по разработке «удивительных невидимых лекарств» по излечению порочных наклонностей отдельных членов нашего общества. И ни слова о фирме «Хименс и Электроника», ни слова о нем.

Хименс взглянул на часы. До запланированной встречи оставалось еще полчаса. Он специально выехал чуть пораньше, чтобы пройтись по свежему воздуху, подышать, еще раз обдумать детали щекотливого разговора с Вито Фелуччи.

— Где вас ждать, шеф? — спросил Майкл, высаживая профессора на углу Центрального парка.

Тот ничего не ответил, хлопнул сильно дверцей и, распрямляя плечи, убирая почти незаметную сутулость, направился к аллее.

* * *

Шелест листьев под ногами, желтых, оранжевых, красных, — их специально днем не подметали — создавал обстановку уединения, легкого контакта с этой частью природы, осмелившейся отвоевать себе кусочек земли у каменных домов, у небоскребов и асфальтовых катков. Легкий ветерок чуть шевелил кронами, сквозь них уже просвечивалось голубое небо. Лучи солнца проскакивали между веток, падали на лицо, попадали в глаза. Было приятно остановиться, будто у тебя и нет никаких важных встреч, и подставить лицо под эти лучи. Он так и сделал. И кожа лица тут же ощутила ласку осеннего солнца. И он, словно испарившись и поднявшись высоко в небо, улетел мысленно с этим ветерком очень далеко, в тот край, где было еще больше этого тепла, где солнце не спускалось на зиму от зенита, где среди вечнозеленой растительности, среди причудливых деревьев, выделяющихся пестро своей зеленью на фоне возвышающейся у горизонта розовой дымчатой стены, было их древнее семейное бунгало. И они с меньшим братом пропадали по целым дням в лесу, плескались на мелком в реке, спускали по воде бумажные и бальсовые кораблики. А устав, чуть живые, возвращались домой, и уже высохший как мумия худой прадед что‑то бурчал, а потом рассказывал уже в который раз им перед сном страшную историю, как возникло оно, то розовое сияние, как туда ушли его соплеменники и больше никогда не дававшие о себе знать…

Хименс медленно брел по аллее, с юношеской жадностью вглядывался в сидевших на скамейках молодых нянь с разодетыми в разноцветные курточки малышами. Те, маленькие изверги, а так их, конечно, обзывали про себя няньки, и себе таращили на редких прохожих глазенки‑пуговки. Одни уже научились ходить, но все продолжали по привычке цепляться за подол юбок, за ноги своих воспитательниц. Другие ползали среди листьев и каштанов.

Он присел на скамейку. С противоположного ее конца малыш пнул мячик; тот покатился к профессору. Хименс подал его няне. Девушка поблагодарила, покраснела, смутилась, настороженно окинув его взглядом. Ее нельзя было назвать ни белой, ни черной, в отличие от других нянь, склонявших свои добродушные негритянские физиономии над колясками, напевая что‑то малышам, поминутно улыбаясь и сверкая белыми зубами. Метиска, со смуглыми свежими щечками, симпатичная, с чуть длинноватым раздвоенным как у утки носом, с черными большими глазами. Она чем‑то напомнила ему его самый акафистский день, когда его чудесный картонный кораблик, — над ним он провозился тогда с месяц, устраивая мачты, паруса, ванты, прикрепив даже на баке длинный, раздвоенный спереди бушприт — подгоняемый ветром, уткнулся носом в высунувшуюся из воды бугристую пасть аллигатора. И тот проглотил его, а он потом весь день плакал, молился богу, расхваливая все того деяния, и просил наказать этого зубастого обидчика и утопить его в той же реке. Метиска, с монголоидным разрезом глаз, с широким ртом, скуластенькая, чувствовалась примесь индейской крови, без сомнения, была чем‑то напугана. Она, вероятно, приняла Хименса за налогового инспектора.

Профессор и в самом деле выглядел таковым, одевшись на скорую руку. Светло‑кофейный плащ, затянутый широким поясом, широкополая шляпа, башмаки на толстой кожаной подошве, потертый портфель в руках. «Наверное, подрабатывает, — подумал он. — Вот и пугается». Он и сам в бытность студенческого периода своей молодости старался утаить от городских властей свой приработок.

— И как же зовут этого маленького гангстера? — спросил Хименс.

— Он вовсе не гангстер, — буркнула обидчиво девушка, прижимая к себе малыша. — Это будущий наш президент, Билл Ванбрук…

Она снова покосилась на профессора, очевидно, теперь уже принимая его за какого‑нибудь комиссара из ФБР. Он понял, что пошутил неудачно, грубовато, собирался уже извиниться. Но метиска повернулась опять к нему, глазки ее заблестели, она открыла рот, намереваясь объяснить свои слова, но тут карапуз, уловил, что речь идет о нем, залепетал:

— Хочу быть плезидентом! Хочу быть плезидентом!

— Вот видите, сэр, — засмеялась та, — и так каждый день: «Хочу быть президентом! Хочу быть президентом!»

Она еще что‑то говорила гортанным голосом, с каким‑то знакомым акцентом, сообщала, что ее зовут Эхина Альфарес, что их род происходит из Эквадора, что у нее есть родители, но она сама хочет зарабатывать себе на образование, что учится она в колледже на врача, — тут Хименс подсознательно отметив, что он не ошибся, еще подумал, что и сел‑то он на эту скамейку не так уж и случайно: его поразила яркость наряда девушки, на плечах наброшена розовая накидка, юбка из красно‑желто‑зеленой полосатой ткани — он ее уже не слушал, поглядывал на часы. А Эхина, поборов робость, перестав дичится, чуть краснея спросили, а не в ФБР ли он работает.

— О, что вы, мисс Альфарес! Избавь меня бог от такой службы!.. — встрепенулся профессор, отгоняя невеселые мысли. — Мой сын работает в этом заведении. Вылавливает бандитов, — криво усмехнулся он, протягивая девушке свою визитную карточку.

— Это же опасная работа! — воскликнула с испугом Эхина, еще крепче обнимая малыша.

Тот вытаращил на профессора синие глазенки, скорчил на личике угрожающее выражение, почуяв, наверно, что незнакомый дядя чем‑то обидел его няню.

— Ого! Теперь я вижу, что он будет президентом, — пробасил Хименс, трогая сжатые в кулачки руки Билла, выставленные в его сторону; но храбрости малышу хватило ненадолго, он взял и как‑то совсем не по‑президентски разревелся.

— Вот те на! А еще хочешь стать президентом, — Эхина старалась утихомирить карапуза, но тот все ревел, настойчиво, требовательно, вероятно, самоутверждаясь таким образом. Она косилась на Хименса, ожидая от него помощи. — Ведь президенты никогда не плачут. Не так ли, мистер Хименс?

— Да, да! Никогда! Самые настоящие мужчины — это наши президенты!.. Вот хотя бы этот, наш настоящий, Джимми. Так тот один раз упал со стула… Вы верите мне, мисс Эхина, прямо при мне и с такого высокого‑превысокого стула, и набил себе шишку на лбу! И что же вы думаете? Ни слезинки! Ни единой слезинки! Даже и не захныкал!

Маленький Билл внимательно прислушивался к голосу профессора. Потом, видимо, решив, что будущему президенту не личит так долго находиться на руках у няни, сполз на землю, отошел от скамейки и, повернувшись к ним, заулыбался, сверкая молочными зубами.

И профессор, глядя на этого малыша, которого не касались никакие экономические кризисы, никакие заботы, на ковер из разноцветных опавших листьев, на гладкие и поблескивающие каштаны, только что народившиеся на свет и еще не успевшие обсохнуть, ощущал, как в него стало что‑то проникать, что‑то внешнее, бодрящее, вселяющее уверенность в завтрашнем дне и говорившее, что жизнь — прекрасная штука, прекрасная вот этим свежим воздухом, этим осенним днем, этой случайной встречей с Эхиной, этим карапузом‑президентом, что даже из самых сложных ситуаций всегда да найдется хоть бы один выход.

Потянуло почему‑то в горы, на природу, в прерии. «Взять бы с собой Дика, Грегори, Бранта, Ленга, Джун, Майкла… и махнуть бы куда‑нибудь. И им нужен отдых».

И как бы прочитав его задумки, Эхина Альфарес посоветовала профессору с женой и друзьями съездить на ранчо к ее отцу, в предгорья Северных Аппалачей. Она сказала, что тот держит там небольшую хижину, предоставит им за умеренную плату ночлег, все удобства, есть хорошая кухня, небольшой ресторанчик. Они смогут там отдохнуть и поохотиться на диких животных.

Хименс обрадовался такому предложению, пустился тут же в изъяснения, что он вовсе не женат, что он старый холостяк, что его жена давно сбежала от него с каким‑то политиканом в Вашингтон, брыкнув напоследок его копытом под дых, забрав с собой сына.

Эхина с минуту с недоумением смотрела на профессора, потом гортанно рассмеялась. И сам Хименс, обнаружив с некоторым запозданием свой юмор, сравнение жены с лошадью, удачной шуткой, тоже захохотал на всю аллею, чуть не напугав до смерти будущего президента. Все няньки на ближайших скамейках заулыбались, особенно выделялись лица негритянок, рот до ушей, зубы так и белеют, как фосфорические вставки. А Билл, набрав в руки каштанов, вернулся к скамейке с явным намерением запустить их в голову Хименса. Мисс Альфарес шлепнула «президента» под зад, посадила в коляску, — малыша пора было кормить — попрощалась и, помешкав, слегка краснея и сверкая черными светлыми глазами, зачем‑то сказала, что через неделю она едет к родителям и могла бы сообщить им о предстоящем визите группы отдыхающих, и те бы приготовили все необходимое.

* * *

Проводив взглядом удаляющуюся по аллее Эхину, — цветастая юбка широко развевалась и долго еще маячила среди деревьев — профессор минут пять еще сидел на скамейке. Он уже прикидывал, как наилучшим образом распределить деньги Фелуччи. В первую очередь нужно пополнить заработный фонд фирма; выдать ряду сотрудников премии, те их заслужили, хотя и небольшие. Это будет стимулировать дальнейшие исследования, и, что самое главное, покажет, что дела фирмы «Хименс и Электроника» пошли лучше, что они уверенно держатся на плаву. Остальные тысяч сто нужно оставить на «черный день». Тысяч 200 пойдет сразу же на оплату помещений, коммунальных услуг, на закупку нового оборудования. Работы по мгновенному перемещению двуногого мутанта следует формировать как можно более ускоренными темпами… Но нужна очередная встряска!

Хименс поднялся, сдвинул набок шляпу, направился к оранжевой будке, набрал номер отдела «Мгновенное перемещение», вызвал к тевиду Дика Ричардсона.

— Дик, как видимость? Узнаешь? Это я, Перри Хименс. Звоню тебе вот по какому поводу. Как ты относишься к двухнедельному отпуску? Не кривись! Не кривись! Отпуск будет оплачен мною! Это будет разгрузочная прогулка… Даген советовал ее устроить.

— Гранд каньон?

— Нет, не угадал.

— Йеллоуcтонский парк?

— Дик, да ты совсем потерял нюх! Я предлагаю немого размяться! — заревел, как бык, наливаясь кровью, Перри Хименс. — Ты понял? Размяться! Пройдемся по Аппалачской тропе километров 200–250, пока не выдохнемся. Ну как? Подходит?

— Согласен, шеф. Но не многовато ли? Не будем ли мы бежать все эти дни, как угорелые?

— Струсил, Дик, — засмеялся Хименс, довольный произведенным эффектом. — И еще свернем в одном месте и несколько дней поживем на ранчо, поохотимся там.

— Как бы нас не приняли там за дичь, — пошутил Дик, намекая на инцидент в Скалистых горах: их тогда обстреляли издали какие‑то «охотники» и скрылись.

— А Тони Эдкок зачем? А Майкл? Они тоже пойдут с нами? У Майкла, как я знаю, есть автоматический винчестер! Из него не то что пуму, а и медведя уложить можно. Да, Дик, слушай меня внимательно! Нужно сразу же закупить лицензии на отстрел диких кабанов, лосей и канадских оленей. Дик, это нужно провернуть быстро. Бросай все дела. Послезавтра мы выходим. Поговори с Грегори, Брантом, Ленгом, Джун… Пусть собирают рюкзаки!

— И откуда же мы начнем? — Дик ехидненько улыбался и смотрел куда‑то поверх головы профессора.

— Откуда?… Гм!.. Я думаю, от стоянки «Ущелье старой ведьмы». Это вштате Мэриленд… Ну а закончим… у «Вигвама индейца», штат Западная Виргиния. Да, вот еще что. Охотиться мы будем по‑настоящему, с егерем, в штате Oгaйo… Ну, это где ранчо Эхины!

— Странное имя, шеф. Вы и ее уже уговорили идти с нами?

— Гм… Не смейся, Дик! Я говорю серьезно… Уговорю, если надо.

— А как вы смотрите, если с нами пойдет и Кэти?

— Вот ты‑то, Дик, и есть самый, что ни на есть, самоуверенный тип! Она же, хи‑хи, на третьем месяце! Ты, как я посмотрю, времени зря не теряешь! Потому у нас и работа застопорилась. Не там ты выкладываешься, Дик! — захохотал профессор.

— Но… она сама попросится с нами. Она хочет больше двигаться.

— Ну, это твое дело, сам договаривайся с Кэти. И еще вот что, проверни‑ка маршрутный листок с охотничьими талонами. Эдкок тебе поможет… Передай это ему. Хотя нет, ладно, я ему сейчас сам позвоню.

Дик что‑то хотел еще спросить, наверно, поинтересоваться, как у профессора идут переговоры с Вито Фелуччи, он был в курсе дела, но Хименс поспешил, выключил тут же тевид. Ему было сейчас не до вопросов: он уже начал догадываться, какие услуги потребует от него этот представитель концерна «Сверхточные приборы», сцепившегося в схватке за рынки сбыта со своим конкурентом, с фирмой «Цейтис и Джексон».

* * *

Можно было подумать, глядя на сияющую физиономию Вито Фелуччи, прогуливающегося с небольшим лакированным чемоданчиком у входа в музей им. Н. К. Рериха «Красная птица», что тот специально прилетел из Питтсбурга в Нью‑Йорк, чтобы поглазеть па полотна великого художника. А почему бы и нет? Вот уже почти неделю подряд все газеты броско извещали об этой выставке. В просторных залах трехэтажного здания были собраны все картины русского художника Н. Рериха. Все! Так утверждали организаторы этого уникального шоу. И из частных коллекций, и из сверхсекретных комнат подозрительных меценатов, застраховавших свои шедевры на миллионы долларов, и из богатых коттеджей, где они хранились под многими замками, и из государственных музеев многих стран мира были доставлены сюда картины. Более тысячи картин прославленного художника, рисунков, эскизов, театральных декораций, иллюстраций к произведениям Блока, Метерлинка, виньеток, заставок украсили стены музея. Устроители оговорили и условие — никаких расспросов, никаких притязаний к ним, даже если кто и обнаружит в залах похищенные ранее картины.

И профессору давно хотелось побывать на этой грандиозной выставке, но проезжая бывало мимо этого, сверкающего стеклом и золотом, здания, он чуть ли не хватался за голову: очередь с километра два‑три, опоясав несколькими кольцами весь парк, тянулась к кассам. Так было и утром, так было и в обед, так было и поздно вечером. И за эти дни она не убыла нисколечко. А через три дня выставка должна закрыться.

Фелуччи крепко пожал ему руку, улыбнулся, помахав перед лицом профессора двумя билетами. Как ему удалось их достать, было уму непостижимо. Не мог же Фелуччи приехать сюда ночью и выстоять все это время в очереди. Одет тот был, как всегда аккуратно, но не броско. Светлое легкое пальто, с большими нашивными карманами, чуть темнее шляпа, оттеняющая красиво его загорелое смуглое лицо, подстриженные черные волосы, выбивавшиеся ровными прядями и из‑под шляпы. В руке небольшой лакированный чемоданчик. Шел уже третий час, а они все еще переходили от картины к картине. Фелуччи быстрее осматривал их, а Хименс задерживался возле некоторых минут по десять‑пятнадцать. И Фелуччи чуть ли не силой, дергая его за рукав, вел профессора дальше.

После Сальвадора Дали никто так не воздействовал своими картинами на психику профессора, как вот этот взрывокрасочный русский живописец Н. Рерих. Его картины как бы втягивали тебя в неведомый мир, в иное бытие, полностью поглощая и перенося тебя в загадочно‑фантастическое новопоселение, в мир красок, звуков, магии, таинств.

Уже минут двадцать профессор стоял около картины «Властитель ночи», и его правая нога подергивалась, сама собой собиралась ступить в ту «белую дыру», подернутую синевой, что открывалась между приподнятых тяжелых охристых занавесей в центре несложной композиции. И как бы продолжая его внутренний замысел, будто специально для него разместили чуть правее картину «Генисаретский лов». И она служила вроде доказательством, что он, шагнув в ту «сине‑белую дыру», смог попасть в иное пространство. Необозримое, чудное, вечное, безграничное. И фигурка в нижнем правом углу человека, застывшего у залива с нимбом вокруг чуть склоненной к воде головы, напоминала самого бога, тоже переселившегося в эти удивительные края и созерцающего деяние свое, созданных им же рыбаков в лодке.

Произведения Н. Рериха были дополнены картинами мексиканца X. Ороско, американца Р. Кента и другими последователями этого живописца. Вито Фелуччи рассматривал красочное полотно Ороско, отойдя от него чуть ли не на середину зала, где застыл, как монумент, полисмен, скорчив меланхолическую рожицу.

— Я вам очень благодарен, Вито, — сказал ему профессор, подходя. — Вам удалось вытащить меня сюда. Вы знаете, здесь все наши заботы и треволнения кажутся такими мелкими и утилитарными.

— Должен с вами не согласиться, — с иронией ответил Фелуччи. — Мелочные заботы не позволяют нам с вами находится в этом зале, постигать сущность бытия. Вы обратите внимание на публику, Хименс. Ни одного нищего или безработного. Цена билетов им недоступна. Вот вам и утилитарные заботы.

— Вы меня превратно поняли, Фечуччи. Мастера кисти, действительно, заставляют нас лучше ощутить все многообразие мира. Я вовсе не отрицаю фактора упорядочения взаимоотношений посредством денег. Хотя, уже давно от них можно было бы и отказаться.

Полисмен покосился на профессора, крякнул, кашлянул.

— Не нужно к художникам совать политику, профессор, — недовольно прошипел Вито и зло посмотрел на подвалившую к ним дамочку с черной сумочкой, та стала рядом и тоже начала разглядывать картину Ороско.

— Лет десять назад, — продолжил Хименс, не обращая внимания ни на полисмена, ни на дамочку — я летел с представителями вашей фирмы на Сатурн. Мы сделали промежуточную посадку на Марсе. Так я вам скажу, дорогой Вито, ничего подобного на Земле я не видел, кроме, возможно, картин Рериха. Необычный ландшафт Марса, его изрезанные трещинами в сотни метров высотные горы и равнины, почти абсолютно черное небо, покрытое звездами. И представьте себе, на этом фоне голубые купола поселений шахтеров с молибденовых рудников, красные стартовые площадки. Все это как‑то перекликается с картинами Рериха.

— Но вам еще больше, — Вито снова ехидненько улыбнулся, — я подозреваю, понравилось на нашей Земле, Хименс. Или я ошибаюсь? Как мне известно, вы после того больше не стремились на другие планеты!?

— Да‑а!.. Не стремился! Не стремился! Вы правы, Вито. Там я понял, как чертовски хорошо дышать без скафандра, вдыхать аромат опавших осенних листьев, смотреть на разукрашенные детские коляски и на ползавших у ног нянь малышей.

— Вы стали сентиментальным, Перри.

— Стал, Вито, стал! И хватит!..

— Цвет этих детских колясок, уважаемый мистер Хименс, обусловлен нашими земными потребностями. И наши доллары тоже имеют цвет. Предлагаю продолжить наш с вами разговор об особенностях восприятия цвета глазом человека на свежем воздухе. Не возражаете, Перри?

— Одну минуту, Вито! Одну минуту! Я только взгляну еще раз на картину Эль Греко, на его «Наводнение»…

* * *

Они свернули в боковую аллею. Позади них, метрах в тридцати, появились два типа в коричневых одинаковых плащах. Вероятно, люди Фелуччи по партии «Сильная нация». Возникшая откуда‑то дамочка с черной сумочкой ринулась было и себе в боковую аллею, но те бесцеремонно преградили ей дорогу. С противоположного конца аллеи замаячили еще два каких‑то рослых типа в таких же коричневых плащах.

Вито предложил сесть на скамейку, с ухмылкой покосился на метавшуюся дамочку и на своих ребят.

— Что же вы хотели предложить, Вито?

— Ну, сначала сандвичи с ветчиной, — ответил тот, открывая свой чемоданчик. — Надеюсь, у вас еще нет язвы, Хименс?

— Бог миловал, бог миловал! Спасибо, Вито. Я и в самом деле сильно проголодался.

Профессор чуть нервничал. Для него вся эта детская игра в разбойники была не совсем приятной. В то же время ему никак не хотелось упустить и такой куш, так необходимый сейчас фирме.

— Вы уж извините меня, Дока, но я, знаете, после сандвичей привык созерцать и слушать легкую музыку. Врачи говорят, так лучше усваивается пища. Вы верите врачам, Хименс? — спросил Вито, включая празистор.

— Как же не верить эскулапам, дорогой Вито? Вы ведь тоже обратились ко мне как к некоему «эскулапу». Чем же я могу помочь концерну «Сверхточные приборы»? — Хименс попытался взять инициативу переговоров в свои руки.

— Улучшить ее финансовое положение.

— Каким образом. Вито? Говорите яснее.

— При помощи ваших ГСД.

— Подавление забастовок? Самоубийства?…

— Зачем так заострять вопрос, Хименс? Поменьше эмоций.

— Что же тогда?

— Сбои в работе конкурента.

— Аварии?

— Случайные аварии, профессор! Случайные! Каждый день в мире происходит до тысячи аварий. Поверьте мне, наша затеряется среди них как песчинка в Сахаре.

— А человеческие жертвы?!

— Это уже ваша забота, Хименс. Но мой вам совет — нельзя все время оставаться чистеньким, если хотите добиться чего‑то в этом мире.

— Вы меня взялись перевоспитывать, Фелуччи?

— Извините, Перри. Я сказал банальную чушь… Знаете, наглость фирмы «Цейтис и Джексон», наших главных конкурентов, кого хочешь выведет из себя. А их еще и подкармливают эти болтуны от демократической партии своими бредовыми лозунгами о всеобщем благе. К тому же куча дел по подготовке к предстоящим президентским выборам… Тут хочешь ли ты того или нет, а станешь раздражительным… Но вы держитесь за нас, профессор. Не прогадаете.

— Ответьте, Вито, еще на один мой вопрос. Как вы узнали о наших работах в области биогенераторов? Если, конечно, это не секрет.

— Ну какие же это секреты, профессор. Вы сотрудничаете с лабораторией «Послушные животные», крупно помогли губернатору Ральфу Хилдберу, инрегиональные отклики на статейку доктора Мак‑Кея… А с другой стороны, профессор, я же вас не спрашиваю, о чем вы так мило беседовали с моим компатриотом Чезаро Кассини.

Хименс был не на шутку встревожен. Он заерзал на скамейке, поглядел то в одну сторону аллеи, будто ожидая, что там вот‑вот появится наряд полисменов и его арестуют тут же, то в другую. Но кроме тех типов в коричневых плащах, там никого не было. Профессору тогда думалось, что его случайная, конечно, беседа на скачках с молодым Чезаро осталась никем не замеченной.

— Мне что‑то угрожает в этом аспекте?

— Пока нет, — противно захихикал Фелуччи. — Но вам нужно быть поосмотрительней. Если мы вышли на вашу встречу с Чезаро, а он, надеюсь, вы догадываетесь, человек дона Лаки Дженовази, то то же самое могли проделать и мальчики из ФБР.

— Хорошо, Вито. Благодарю за предупреждение. И хватит! — профессор все еще никак не мог прийти в себя от сообщения Фелуччи.

А тот опять улыбнулся, поправляя пальцем усы. Он, очевидно, был доволен собой. Фелуччи пустил в ход свой основной козырь как‑то небрежно, под конец их разговора, но он дал понять Хименсу, что в случае отказа, может последовать непредсказуемое воздействие. Завуалированный, скромный, итальянский шантаж — так расценил эти слова Фелуччи профессор. И, наверно, не ошибся. В самый последний момент, когда он решал, принимать ли условия или отказаться, когда он задумался о морали, о человеческих жертвах, которые повлекла бы за собой авария, Вито и открыл припрятанный до нужного времени козырь… И свой мизер, казалось бы, с одним слабеньким проколом, был проигран Хименсом.

— Когда вы сможете приступить к «иглоукалыванию»? — нажимал уже открыто на психику Хименса итальянец.

— Через две недели.

— Кто примет участие в операции?

— Я должен перед вами отчитываться, Вито? — вскипел профессор.

— Не сердитесь, Перри. Это же в ваших интересах. Чем меньше людей будет задействовано, тем лучше. От нас буду я сам.

— Скорее всего, это будут Дик Ричардсон и Коннет Стерджен. Первого, я думаю, вам представлять не надо. Второй — из отдела «Четвероногие мутанты»… Да, вот что я хотел спросить. Кто будет осуществлять доставку аппаратуры, выбирать время и место?

— Пусть это вас не волнует, профессор, — ухмыльнулся опять Фелуччи. — Я беру все на себя. Но почему через две недели? Мы могли бы подготовить все и раньше… Улетаете на Цейлон?

— А вот этого я вам уже и не скажу, — засмеялся профессор, пожимая на прощание руку Вито Фелуччи.

Глава 12. СЛУЧАЙНОЕ БЕЗДЕЛЬЕ

Хименс попросил его задержаться после работы и зайти в шесть часов в спецзал для совещаний. Когда Дик Ричардсон поднялся на скоростном лифте на двадцатый этаж и пошел по коридору, то навстречу ему уже никто не попадался. Все разошлись по домам. В спецзале он увидел Хименса, сидевшего за первым столиком. Рядом с ним сидели Тони Эдкок и сотрудник отдела «Четвероногие мутанты», принимавшего участие в разработках ГСД, вялый и неповоротливый Коннет Стерджен. За другим столиком сидел, положив перед собой лакированный чемоданчик, смуглый брюнет, лет под сорок, уставившийся сразу же на Дика своими карими нагловатыми глазами, как только он вошел.

— Вито Фелуччи, представитель фирмы «Сверхточные приборы», наш новый друг и компаньон. Прошу любить и жаловать, — сказал профессор, подводя Дика к гостю.

Фелуччи привстал, улыбнулся, поздоровался с Диком за руку. Потом, считая, что вступительная часть окончена, открыл чемоданчик и бросил на стол пачку документов. Хименс уже информировал Дика о предстоящем щепетильном мероприятии. И сейчас, пока они с Коннетом выбирали из кучи бумаг свои разные паспорта и шоферские удостоверения, еще раз напомнил им, посматривая на Фелуччи, их задачу. Они отправляются разными путями в Хьюстон. Части генераторов с батареями питания упакованы в беспорядке в три разные чемодана. Там, на месте, и состыкуете. Неприбытие одного из вас влечет за собой автоматический срыв «научного эксперимента».

Коннет хихикнул как‑то невнятно, Дик был и сам готов разразиться глупым смешком. Фелуччи уже сально улыбался. Профессор еще раз подчеркнул, что они берут два биогснератора с излучателями альфа‑волн и пси‑волн. Этим он как бы поставил точку на сказанном.

Дик вспомнил как в Аппалачских горах профессор убеждал, скорее всего, себя, а не его, в пользе проведения операции «иглоукалывание». Два гиганта электронной промышленности вцепились друг другу в горло. И если они немного изойдут кровью, то это не повредит фирме «Хименс и Электроника», а даже напротив, улучшит ее финансовое положение. А значит, они смогут спокойно завершить начатые исследовательские работы по перебросу, мгновенному перебросу, человека уже в ближайшие три‑четыре месяца. И их разработки необходимы всему человечеству, а не только этим разъевшимся буржуям. Тут профессор, конечно, хватил лишку в своей агитации, как бы относя себя к пролетариям, к бедному классу.

Вито Фелуччи задал Дику и Коннету маршрут их следования, попросил держаться как можно более естественно, не опаздывать в Хьюстон.

* * *

В тот же вечер Дик Ричардсон с чемоданом выехал в аэропорт им. Дж. Кеннеди. Под именем Мериэна Фишера он отбыл в Канзас‑Сити на «Боинге‑1307». Там он, пересев на небольшой реактивный самолет компании «Текас эйруэйс», под именем Оуэна Плика вылетел в Даллас. И валясь уже от усталости, — небольшой чемодан с деталями генератора был все же тяжеловатым — он заказал тут же билет до Хьюстона на имя Клайда Гонсалеса. Уже поздно ночью его поджидали в аэропорту Хьюстона тот усатый итальянец с каким‑то низеньким аборигеном в кожаной замасленной курточке, не то китайцем, не то мексиканцем. Ткнув пальцем в кургузого, заулыбавшись, Фелуччи сказал: «Лим Чень — наш водитель. Свое дело знает хорошо».

Китаец, поблескивая плешью, поклонился, подхватил чемодан Дика и потащил его к машине. Пока Дик усаживался в старенькую снаружи «ясуру», без оранжевых кругов на дверцах, но по светящейся приборной доске он определил, что машина снабжена гравитром последней модели, Вито кому‑то позвонил, а потом грузно ввалился в кабину, сев рядом с китайцем.

Было душно как перед грозой. «Ясура» выехала на скоростную магистраль и понеслась к городу. Возле отеля «Прерия» их уже поджидал с чемоданом Коннет Стерд‑жен. Тот втиснулся на заднее сиденье к Дику, протянул тому пакет с сандвичами. «Ясура» снова выбралась на федеральное шоссе и со скоростью двухсот километров в час устремилась к мексиканской границе.

Ехали молча, не разговаривая. Темень сгустилась еще больше, и сзади, наседая им на хвост, приближался ураган. По стеклам ударили крупные капли дождя, вспыхнула молния, и сразу же загрохотало, словно кто‑то пытался расколоть шоссе надвое. «Как в преисподней», — подумал Дик.

— Заденет, заденет он нас, — лопотал китаец. — Нам будет совсем‑совсем плёхо. Он может поднять «ясуру» и унести в Мексиканский залив.

Лим Чень пронзительно засмеялся, зыркнул узкими глазками в боковое зеркало и нажал на акселератор. Стрелка поползла к отметке 220. И тотчас китаец включил гравитр. Машина присела, отяжелела, улучшив сцепление протекторов с асфальтом. Но и с гравитром их слегка покачивало. Одно неосторожное движение руля могло прервать их поездку. Спидометр уже показывал 250. Другого выхода, вероятно, у китайца не было. Шутки с ураганом на мексиканском побережье были «осень и осень» опасны, повторял все китаец.

— Тебе тоже будет плёхо! Совсем‑совсем плёхо! — не выдержал Вито Фелуччи, повернувшись к китайцу сердитым лицом. — Я тебе кишки выпущу здесь же, в машине.

Лим задиристо хихикнул, оценив весьма и весьма оригинальную шутку этого янки, и снова взревел мотор, увеличивая скорость «ясуры». Дождь приотстал от них, молнии продолжали вспыхивать, озаряя чернеющие островки деревьев на раскинувшейся вокруг необъятной прерии. Было похоже, что им все же удалось оторваться от тайфуна, что тот идет стороной, сметая на своем пути все живое и неживое.

Они ехали еще часа полтора, потом свернули с основной автострады вправо, на узкую дорогу и где‑то километров через пять подрулили к затерявшемуся среди мески‑товой рощи дому китайца.

Окна на первом этаже еще светились, и тотчас во двор на звук двигателя машины повыскакивали чумазые детишки. За ними как колобок выкатилась толстая неопрятно одетая женщина, загнала мальчиков в дом.

На втором этаже для них уже были приготовлены постели. Лим шустро затаскивал, скрипя половицами, чемоданы. Когда они немного отдохнули и привели себя в порядок, толстушка, скорее всего, мексиканка, жена китайца, внесла на подносе зажаренную большую индюшку, сложенные горкой пухлые белые тортильи[8], два пузатых графина с какой‑то розовой жидкостью, стаканы, вилки, ножи. Поводя по комнате черными глазками, толстушка не переставала улыбаться, повторяя: «Кушайте, господа! Кушайте!»

И на этот раз, почти как в Кейптауне, Дик чуть не объелся. Он все старался потушить вином пожар во рту от чиле[9], которым была посыпана густо индюшка. Коннету же показалось мало, и он подбивал Фелуччи попросить у мексиканки еще такую же живность и еще графинчик вина. Вито недовольно потопал вниз, там и пропал. Они уже и спать завалились, а тот все о чем‑то беседовал с китайцем, часто взвизгивавшим от хохота и лопотавшим что‑то неразборчивое. Видимо, Фелуччи что‑то смешное наговаривал коротышке, позабыв об индюшке. Да она уже и была не нужна. Стерджен, развалившись спиной на кровати, мощно похрапывал.

Как вспышки магния в распахнутое окно влетали всполохи далекой зарницы, раздавались глухие раскаты грома, долетавшие до стен гасиенды мексиканки, ударяясь об них, отражаясь и затихая эхом в мескитовой роще.

* * *

Дик открыл глаза, проснулся, уставился недоуменно на стропила, на свисавшие с них желтые связки лука, пучки какой‑то травы. В комнате было тихо. Кровать Вито была пуста. Коннет лежал на боку и не храпел. Снизу донесся неимоверный металлический стук. Поняв, что спать ему уже не дадут, Дик встал, выглянул во двор. Трое чумазых детей Лим Ченя, трое чернявых как цыгапчата мальчиков, забравшись на капот «ясуры», отплясывали никак харабе тапатио[10]. Заметив физиономию Дика, те чуть не свалились с машины, торопливо начали сползать, нащупывая грязными босыми ногами упоры. Дик рассмеялся, погрозил им пальцем, посмотрел на небо. Тучи, тяжелые, грозовые, надвигались откуда‑то с моря, затягивая все голубое серым, черным, мрачным. Накрапывал редкий дождик. Погода явно испортилась.

Дожди шли четыре дня. Как с самого раннего утра принималось моросить, так и до ночи. Выпросив у китайца плащ — тот чуть покрывал спину Дика — и резиновые сапоги, приличного размера, вероятно, мексиканки, он облазил уже все окрестности, всю мескитовую рощу, выбираясь за ее пределы, в овраги и прерию. Издали, в дымке дождя, роща была сходна с персиковыми зарослями. В неописуемый восторг Дика приводили коренья и сложенные полусухие стволы деревьев. А там, где они были сложены кучей, москитом топились печи, причудливые формы, причудливые изгибы, переплетения, создавали иррациональный хаос, черную сюрреалистическую скульптуру. Законченность же этого произведения, возникшего по воле случая, еще больше подчеркивал глянцевый блеск, этот лак дождя и воды.

Вот бы сюда Хименса, подумал Дик, радуясь, что идет дождь, что не надо куда‑то лететь, что у них возникло случайное незапланированное безделье. Рощу и прилегавшие овраги и прерии населяли разные животные, что‑то рыжее вдруг промелькнет среди деревьев, какой‑то зверек — не то земляная белка, не то кенгуровые мыши нырнут тут же в норку. А один раз — он сидел тогда за рощей на поваленном бурей дереве — подбежал большеухий заяц и замер, глядя на него. Заяц не мог, видимо, понять, что это там за изваяние в плаще, живое или неживое. Ветер подувал в сторону зайца, и если бы он не кашлянул, если бы Дик не рассмеялся и не засвистел, тот бы еще долго сидел рядом с ним. И тут заяц сорвался с места и огромными прыжками понесся в прерию. Дик видел его далеко, видел его желто‑коричневую спинку, мелькавшую между чахлой растительностью. Заяц бежал по прямой, но все же эта кажущаяся прямая, будто подчиняясь законам Лобачевского, где‑то там, далеко, в бесконечности прерии, сжималась, сворачивалась в дугу, забирая большим кругом влево. Возможно, — на охоте в штате Огайо, профессор ему рассказывал, посвящая во все тонкости мужского хобби, — заяц спустя час‑два выбежит на это же место, описав пустынный гигантский круг.

Вито Фелуччи ходил мрачный, злой. Все зло косился на них, будто это они с Коннетом накликали туман, дождь, все курил и бормотал под нос:

— Песте! Песте!..[11] Бастарди!..[12]

Держался он особняком, часто куда‑то уходил с китайцем, о чем‑то с ним совещался, размахивая руками, жестикулируя ими, как тот знаменитый дирижер в оперном театре, в «Метрополитене»…

Дик осклабился. Они тогда были в нем с Кэти. Он достал с трудом два билета в ложу бельэтажа. Колумбийская знаменитая труппа. Но Кэти музыка не понравилась. А вот певица — та изображала Джульетту и была как эта мексиканка толстая и жеманная — кажется, да. И Кэти на ухо ему с упоением шептала: «Ну и корова! Ну и жирнющая! Бомбу бы сюда! Бомбу бы в нее швырнуть!» И пнув локтем под бок прижимавшегося справа к ней какого‑то очкатого студентика, пропищала: «Из нее такая же Джульетта, как из меня кот Базилио». Почему‑то ей кот Базилио очень нравился. Она вообще обожала все мультики, старые и новые.

Жаль, что отсюда нельзя позвонить Кэти. А то бы вызвал ее сюда, по роще бы мескитовой погуляла, поносила бы важно свой живот. Он опять про себя фыркнул. Дик сейчас завидовал китайцу, завидовал этому щупленькому хитроватому человечку. Такой дом, такая роща, такие вокруг прерии, ни небоскребов, ни машин, ни шума. За эти четыре дня он даже посвежел, отдохнул, не вскакивал на малейший детский крик, спал после дневных прогулок, как убитый. А по вечерам было единственное развлечение — телепрограммы.

Вот и сейчас детишки тащат к телевизору стулья, шумно спорят, кто и где должен сесть. Спорят, пока не вмешается Лим Чень. Тот щедро, направо и налево, раздавал подзатыльники. Сначала все смотрели мультики, — то приключения тигренка на Луне, то космические войны с какими‑то прилетевшими из бездны страшилищами, то тот же кот Базилио, захватив чей‑то звездолет, подняв на нем пиратский флаг, высунув в иллюминатор когтистую лапу с пистолетом, носился от планеты к планете, разбойничая и грабя невинных жителей, с длинными, как у мышей, мордочками. Ну а потом слушали выступления политических обозревателей, и как и в тот вечер, обязательно показывали «Вдовушку». И как всегда в это время в этот импровизированный зал отдыха, расположенный в просторной гостиной первого этажа, входила миссис Чень. Все работы, возможно, были выполнены, и толстушка позволяла себе отдохнуть.

«Вдовушка» была еще наряднее. Ее комплекция была копией увеличенной в сотни раз фигуры мексиканки. Никакой совершенно талии, от ног и до головы, повязанной красным платочком, одни толстые бока, сверкавшие под лучами юпитеров. Коротенькие плоские ручки, растопыренные во все стороны, будто «Вдовушка» чему‑то удивлялась. Такие же плоские ножки, и тоже не двое, а много, сколько и рук. И они, эти плоские блестящие ножки, казалось, прочно вросли в землю и никак не соглашались с ней расставаться. А придется…

Комментатор с кислой миной на холеной мордочке уже в который раз сообщал, что до дня «Т» осталось столько‑то и столько дней и часов. Его физиономия как никак лучше подходила именно ко дню «Т», то есть к дню «Траура», как его окрестили некоторые политиканы из партии «Сильная нация». Так это слово и прижилось. Обозреватели говорили одни и те же слова, что, дескать, вот наш президент в последний год своего правления, в последние месяцы совершил такой мужественный поступок — ему удалось уговорить конгресс ратифицировать, наконец, тот уникальный договор. И, как вы знаете, по этому договору мы должны уничтожить нашу «Вдовушку».

Обозреватель, с длинной как у лошади головой, чуть не плакал с экрана. Дав, наверно, ему выплакаться в сторонке, его место занял другой политик, круглолицый. Но и у этого была такая же постная физиономия. Он минут десять восхвалял губернатора штата Пенсильвания Ральфа Хилдбера за заботу о «Вдовушке», за его преемственную старательность, что дало нашей «Вдовушке» прожить безбедно одной более полувека. Но теперь мы с ней прощаемся и навсегда.

Мексиканка захлюпала носом, вытирая слезы, Фелуччи вскочил, отшвырнув от себя стул, чуть не угодив им в аляповатое трюмо, доставая сигарету и выкрикивая: «Слюнтяи! Бастарди!»

Лим, подняв бровишки, вытаращился на Вито, не понимая того волнения. Детишки смеялись, толкаясь между собой, хотели переключить канал, но хорошо поужинавший Коннет, развалившийся в единственном во всем доме, в этой гасиенде, кресле и ковырявшийся в зубах зубочисткой, сказал: — нет! И те поняли — янки не разрешает.

По поводу уничтожения «Вдовушки» у Дика было двойственное мнение. С одной стороны, он не разделял того плебейского ликования, с которым лидеры кругликов в пространных статьях и выступлениях подводили итоги своей многолетней общественной борьбы, констатируя, что первая половина их программы выполнена. Они обещали добиться выполнения и второй, более грандиозной части своей программы. А с другой стороны — чего было ее, «Вдовушку», бояться. Что она одна могла сделать. Ведь вся научная документация на воспроизводство подобных реликвий, на технологию, все заводы, занимавшиеся этим, были давно уничтожены и переведены на выпуск детской продукции.

В то же время, копнувшись поглубже в своей душе, Ричардсон как‑то ехидненько, почти как иногда Фелуччи, посмеиваясь, был рад, что скоро не станет «Вдовушки». Он чувствовал в ней конкурента. Да, конкурента. Пока в мире есть «Вдовушка» им, с их ГСД делать нечего. «Вдовушка» на их биоволны никак не реагирует, хоть ты обойди ее со всех боков, хоть ты приблизься к ней, как к тому прокурору в Кейптауне, на метр, на полметра. Она из неорганики. Она не мыслит. У нее нет в башке ни одной извилины. Даже укороченной. И этим все сказано. Конечно, их генераторы биоволн — это не гиперболоиды далекого предка, лорда Петра Ричардсона, но все же, хи‑хи‑хи, с ними шутки плохи.

Еще один обозреватель протащил мысль о коварстве русских азиатов, взворошил и материалы чуть ли не двухсотлетней давности, когда те, подписав договоры, тут же их нарушали. И он высказался за то, что нужно быть осторожными, все еще раз взвесить и не допускать неблагонадежных военных спецов на похороны «Вдовушки».

Дик еще подумал, что в те далекие времена было намного проще, легче подняться наверх. А что бы он сделал, если бы стал властелином мира?…Он бы установил равноправие, искоренил бедность, с ней бы исчезли и преступность, коррупция, а следовательно, полицию можно бы разогнать, все карательные органы распустить, государственный аппарат упразднить. Он бы настроил везде колледжей университетов, музеев, филармоний, консерваторий, стадионов, теннисных кортов, бассейнов, разных спортивных площадок. Ибо только образованный и здоровый человек, гармонически развитый, способен творчески работать. И здесь, возможно, был прав Н. Ефимов, рисуя в своем романе «Зарево Андромеды» такое общество будущего. Но нельзя и не согласиться с Дагеном, что человека там изобразили послушным роботом. А уж что касается любви, отношений между женщиной и мужчиной, то и вовсе что‑то примитивное, рабское.

Дик подумал еще, что для Кэти он построил, конечно, бы хрустальный замок, с пальмами и павлинами, и обязательно, чтобы неподалеку от него был оборудованный полигон, где Кэти могла бы бросать свои бомбы в различные макеты… Вот до чего додумался я, сидя в этой, пропахшей чесноком и чиле, комнате. Еще он подумал, что если дождь будет идти и дальше, то он превратится здесь в философа и приступит к написанию трактата о влиянии окружающей среды на мозговую деятельность гомо сапиенса.

На пятый день проглянуло солнце, но Фелуччи, все еще такой же мрачноватый и злой, махнул рукой, мол, гуляйте, господа ученые, отдыхайте, дышите свежим воздухом, и куда‑то уехал с китайцем.

А в обед опять пошел дождь, и он изрядно промок в мескитовой роще. Появился насморк, кашель. Не хватало еще тут простыть и заболеть, а то и умереть. Ведь в доме нет ни одного тевида, ни одного лечащего компьютера. Он начал поругивать этого «макаронника», заманившего их в эту глушь. Мысль о том, что он может умереть, так его напугала, что он покрылся холодным потом, дрожащей рукой отыскивая пульс. Как это он может умереть? Ведь он еще даже не взошел на первую ступень власти, ведь они с Хименсом еще не закончили даже свои исследования! И вдруг — «умереть»! Нет, так нельзя! Он должен еще жить!

И он тут же спустился вниз, на кухню к миссис Чень, пару раз чихнул возле нее, шмыгнул носом. И толстушка тоже всполошилась, а не заболел ли сэр Ричардсон, а не простыл ли он. И давай его поить всевозможными настойками из трав, горячими и невкусными, противными. Но он пил, морщась от отвращения и обиды. Да и руки у мексиканки были грязные, черные, заскорузлые. И его чуть не стошнило. А она все подавала ему какие‑то микстуры, все вздыхая: «Как же это так, сэр Ричардсон? Где же это вы так простыли?»

На ночь она его укрыла ватным одеялом и еще чем‑то. Он пропотел и утром встал бодр и свеж, как огурчик. И даже иронизировал по поводу страхов мексиканки.

И день начинался лучезарным, пахнувшим прерией, скошенной травой. На небе ни облачка. Одна голубизна и бесконечность. Техас, самый большой штат страны, дышал озоном, полынью, пыреем. В листве деревьев пищала какая‑то пичужка, как бы спрашивая: «Кто вы? Кто вы?» Дик, в трусах и майке, стоял у окна и все смотрел на расстилавшийся перед гасиендой пейзаж, словно он видел его в первый раз.

Заскрипели половицы лестницы, кто‑то подымался к ним. Вошел Фелуччи, приветливо поздоровался, толкнул в плечо дрыхнувшего еще Коннета.

— Пора приниматься за дело, господа ученые. Спите много, — сказал он, шутя, подмигивая Дику. — Через два часа мы должны быть над заданным районом Мексиканского залива. Позавтракаете в самолете. Миссис Чень уже все приготовила. Опять индюшка…

Последние слова Вито подействовали на Стерджена лучше всяких тумаков под бок. Он тут же открыл глаза и стал водить ими по комнате, отыскивая зажаренную индюшку. Мясистые губы его уже сами собой шевелились, жуя что‑то воображаемое. Фелуччи с Диком разразились диким хохотом.

Глава 13. «ИГЛОУКАЛЫВАНИЕ»

Оранжевого цвета, с черными пятнами, разукрашенный как бразильский ягуар, двухмоторный самолет фирмы «Дуглас эркрафт» стоял за мескитовой рощей, у края бетонной двухсотметровой полосы. Около самолета в такой же оранжевой курточке с черными пятнами прохаживался низенький человечек с желтым лицом.

Дик с Коннетом поздоровались за руку с Лим Ченем, понимая, что с этой минуты многое зависит от китайца. И тот тоже это понял и дружелюбно щелился на еще невыспавшихся белых великанов. Он втащил в кабину чемоданы, начал помогать привязывать к сидениям биогенераторы.

— Быстрее! Быстрее! — подгонял его Фелуччи, поглядывая на часы.

— Моя самолета дает 500 километров час. Мы будем лететь осень шустро, — отшучивался Лим, показывая свои кривые зубы.

Двигатели прогревались минут пять, затем, набирая скорость, самолет понесся по бетонной полосе в сторону прерии. Плавно оторвавшись, он сделал крутой вираж, пролетел над гасиендой, почти касаясь колесами верхушек высоких мескитов. Шесть маленьких цветастых фигурок, отделившись от сверкающей крышей «ясуры» и выбежав на середину двора, махали руками, прыгали, что‑то выкрикивали им вслед, задрав к небу свои мордашки.

Солнце поднималось над лазурной поверхностью моря, проникало в кабину сквозь иллюминаторы, внося в этот наполненный гулом мирок что‑то призрачное, фантастическое, усиленное еще больше продолговатыми конструкциями биогенераторов, переплетением проводов, фокусирующих катушек.

Ровно в девять они кружились в трех километрах от оживленной морской трассы. Где‑то здесь должен пройти гигантский непотопляемый контейнеровоз «Форчун оптима» с грузом электронного оборудования фирмы «Цейтис и Джексон». Фирма «Цейтис и Джексон», во избежание всяких непредвиденных аварий, — самолеты часто взрываются, разбиваются, поезда сходят с рельс — пользовалась лишь надежным транспортом. Продукция фирмы доставлялась во все точки земного шара, на рынки Европы и Азии, Африки и Японии, доставлялась вот уже в течение многих лет без опозданий и сбоев. Заказчики сверяли свои часы по приходу в порт назначения этого исполина океанских вод. Упакованные в пластмассовые ящики миллионы электронных роботов экстра класса, этих незаменимых помощников всех домохозяек, разукрашенные под белых, желтых, черных жителей всех континентов с миниатюрными глазками‑лампочками тоже любого цвета, всегда послушные и приветливые, покоились пока в электронном сне в сотнях тысяч ящиков фирмы «Цейтис и Джексон», готовые исполнить приказ их будущего хозяина.

Фелуччи слегка осунулся, нервничал, курил одну сигарету за другой, обшаривая в бинокль пространство слева, откуда должен появиться контейнеровоз с ценным грузом. Дик Ричардсон уже настроил аппаратуру, встал за генератор пси‑волн, увеличил громкость приемника ультразвуков. И тотчас кабину захлестнули волны писков, визгов, скрежетов. Чудилось, что все море, весь Мексиканский залив, в радиусе десятков километров, вдруг ожило, радовалось теперь хорошей погоде, солнцу и торопилось сообщить об этом всем, торопилось посплетничать и поболтать.

Солидную громкую речь финвалов перебивали легкомысленные повизгивания дельфинов. Вито прильнул к стеклу — но под самолетом не было ни одного кита, ни одного дельфина. Дик ухмыльнулся, включил приставку излучения пси‑волн, кивнул повелительно Фелуччи на дверь, мол, давай, открывай. Тот тут же метнулся к китайцу. Лим, оставив без присмотра штурвал, актерскими чрезмерно замедленными шажками, подошел к люку, откинул его внутрь, высунул свою китайскую маску‑физиономию наружу, сплюнул вниз, прищурился и, захихикав, ткнул пальцем куда‑то на горизонт. Там возникла черная точка, увеличиваясь с каждой минутой в размерах.

Свежий воздух наполнил кабину, выветрил едкий дым, задышалось намного легче. Вито уже мог различить в бинокль, что то идет своим курсом «Форчун оптима». Он подскочил к Лиму, что‑то крикнул тому на ухо.

Заваливаясь на правое крыло, самолет развернулся и полетел низко над водой, придерживаясь курса контейнеровоза и удаляясь от него. Они сместились километров на десять от заданной точки, когда заметили идущее навстречу небольшое рыболовецкое судно.

— Дальше! Дальше! — орал на всю кабину Фелуччи, пытаясь перекричать гул двигателей. — Еще дальше! Черт бы их побрал! Не могли же они все забастовать! Анимали акорна[13].

Не выпуская из виду очертания контейнеровоза «Форчун оптима», Фелуччи гнал самолет все вперед и вперед, обшаривая биноклем трассу. И они еще километров на двадцать удалились от запланированного района.

— Стоп, Лим! Стоп! Вот он, песте! Идет, крошка! — заорал Вито, потирая руки и вытаскивая из своего чемоданчика плоскую бутылку.

Далеко впереди и чуть слева показался идущий под либерийским флагом мастодонт нефтяной промышленности, танкер «Пинта». Танкер «Пинта» вмещал в своих трюмах до миллиона тонн сырой нефти, выкачанной из скважин Гондураса. Раз в неделю «Пинта» доставлял нефть на перерабатывающие заводы Нового Орлеана, забирая из резервуаров Пуэрто‑Кортеса почти третью часть месячных ее запасов.

Дик повел генератор по поверхности воды. И вот со всех сторон потянулись киты. Они выныривали высоко над водой, неслись, словно наперегонки к какому‑то ведомому им центру. Он потрогал ручку частот, и киты вмиг остановились, заметались по сторонам. Дик снова изменил частоту, и вскоре киты нырнули, тут же вынырнули, выбросив фонтаны брызг. Они лениво переворачивались с бока на бок, показывала свое брюхо, били хвостами.

Лицо Фелуччи вытянулось от удивления и восторга. Он отвернул пробку, сделал хороший глоток, протянул Дику бутылку. Дик не увлекался спиртным, но чтобы не выглядеть перед Фелуччи мальчиком‑идиотом, и себе отхлебнул малость, сразу же поперхнувшись и закашлявшись. Зато Коннет Стерджен чуть ли не до дна осушил бутылку.

Стерджен сильно волновался и был недоволен сложившимся положением. Он стоял за вторым генератором ГСД, излучающим альфа‑волны. В этом и была вся загвоздка. Еще в Нью‑Йорке он прикидывал в уме всю ответственность их действий и не намеривался становиться за этот ГСД. Но этот Ричардсон как‑то случайно, или преднамеренно, занял первый генератор, оборудованный приставкой для выдачи пси‑волн, для воздействия на животных, а не на человека. И теперь ему, Коннету Стерджену, ничего другого не оставалось делать, как обслуживать генератор с альфа‑волновым излучателем. Требовать же от Дика Ричардсона поменяться с ним генераторами было неприемлемым и нетактичным. И Коннет лелеял надежду, что, возможно, в ходе операции «иглоукалывание», в самый ответственный момент ему удастся поменяться местами с Диком.

Вот здесь, примерно, думал Фелуччи, эти два гиганта и должны пройти на минимальном расстоянии друг от друга. А этот Ричардсон малый не промах, скосился на Дика он, словно пытаясь разгадать все того манипуляции с генератором. И Дик, как бы подтверждая мысли Фелуччи, что‑то изменил в настройке, и полосатые спины китов выстроились в один широкий ряд и поплыли ровным строем вслед за движением самолета.

Дик покрутил рукой, мол, вверх, вверх, и Вито уже отдавал распоряжения китайцу. Делая большие круги «Дуглас эркрафт» упорно лез вверх. Высота была уже порядка двух километров над уровнем залива. Расстояние по курсу между контейнеровозом и танкером продолжало сокращаться.

— Пора, Дик! Пора! — прохрипел Вито. — Или они через полчаса разойдутся, как два ковбоя в прерии Техаса. Тогда ищи их…

Киты плыли к танкеру, гоня перед собой высокую волну. Вдруг они притормозили свое движение, встали все сразу на головы, помахивая в воздухе хвостами, балансируя всем туловищем. Потом, выбросив из дыхала фонтаны воды, начали гоняться друг за другом по кругу.

С танкера углядели китов. Матросы размахивали шапочками, реготали, бегали по полубаку. Танкер взял чуть левее, чтобы команда смогла налюбоваться таким зрелищем. Команда несла службу отлично, и капитан танкера Смит Крафт был великодушен.

Контейнеровоз «Форчун оптима», не сворачивая с курса, тоже подходил к этому месту. И его команда тоже сгрудилась на палубе у левого борта, наблюдая пляску китов. Редко когда такое увидишь, любовная коллективная игра финвалов — явление уникальное.

— Стерджен, не спи! Не спи! Делай же что‑нибудь! — кричал чуть ли не в ухо Коннету итальянец. — Еще двадцать минут и будет поздно!

Коннет, потный и красный, водил своим ГСД по капитанской рубке контейнеровоза, целясь в нее через проем дверей. Но эффекта от воздействия биоволн не было. «Форчун оптима» продолжал идти своим курсом. Уже можно было и без бинокля различать лица моряков. Дик видел, как Стерджен будто менял частоты, увеличивал мощность альфа‑приставки, направляя дуло генератора в сторону контейнеровоза, но тот ни на йоту не отклонялся от заданного направления.

— Это провал! Провал! Бастарди! Бастарди! — бормотал Фелуччи, опустившись на пол и обхватив голову руками.

— Прикажи ему летать по треугольнику! — заорал Дик. — Я так работать не могу!

Вито пополз к китайцу, стал тому что‑то объяснять, жестикулируя руками. Дик в это время подтянул китов ближе к контейнеровозу, те начали закручивать замысловатую спираль. «Форчун оптима» дал протяжный гудок, не то намереваясь разогнать китов, не то предупредить капитана «Пинты» об опасном сближении.

Когда самолет пролетал над судами, перпендикулярно их курсам, Вито снова определил, что две прямые, пути следования объектов, разнесены друг от друга метров на триста и нигде не пересекаются. Он умоляюще уставился на Ричардсона, будто тот бог и сейчас вот сотворит чудо. Но чуда не было, все оставалось по‑прежнему, стрелка часов Вито отсчитывала последние минуты, последние мгновения удачи, упущенной ими.

И тогда Дик оттолкнул Коннета, встал за его генератор, что‑то изменил в настройке приставки, излучающей альфа‑волны, и, припав к окуляру прицела, полоснул по капитанской рубке «Пинты», затем по рубке «Форчуна оптимы».

— Давай, дотто! Давай! — стонал Фелуччя, вцепившись Дику в плечо.

Дик снова что‑то изменил в настройке и опять направил генератор на «Пинту», потом резко на «Форчуна оптиму». Опять — на «Пинту» и снова на «Форчуна оптиму».

Капитан танкера Смит Крафт вспомнил лицо жены, вспомнил шаловливые мордашки своих детей, вспомнил последний отпуск, проведенный с семьей на яхте в средиземноморских водах, вспомнил, как они там забавлялись с дельфинами, и еще круче свернул к этим малюткам, к этим полосатым безобидным животным.

Вэнс Мартин, капитан контейнеровоза, прослуживший до поступления на работу в концерн «Цейтис и Джексон» двадцать лет в военно‑морских силах США, увлекавшийся чтением исторических военных мемуаров, видел в этот момент перед собой боевой корабль противника, рвущегося к их стратегической базе. Он уже видел его черное угрожающее тело, ощерившиеся стволами орудия, нацеленные на их маленький торпедный катер. И он уже хотел отдать приказ выпустить торпеды, но тут вспомнил, что уже все израсходованы, принял мужественное решение и направил свое суденышко в бок эсминца самураев.

Сокрушительный удар потряс танкер «Пинту». Стальная обшивка разошлась, и из образовавшейся дыры на палубу «Форчун оптимы» хлынули потоки нефти, заливая ее черной рекой и проникая в машинное отделение, в трюмы. Из щелей повалил черный дым, где‑то внизу контейнеровоза бушевал уже огонь.

С самолета было видно, как за борт контейнеровоза полетели надувные спасательные плоты, тут же раскрывавшиеся на лету и принимавшие нужную форму, как следом попрыгали моряки, спеша уплыть подальше от своего судна, объятого пламенем, да и от этой нефтяной бомбы, уже тоже начавшей гореть. Танкер дернулся назад, пытаясь разъединиться с факелом огня, но «Форчун оптима» потащился за ним, глубоко застряв носом в пробоине.

Фелуччи, отхлебнув из новой фляжки, велел китайцу разворачиваться и лететь домой и поднес Дику свое питие. Тот взял чуть подрагивающими пальцами фляжку, сделал три глотка и опустился на сиденье, тяжело дыша и вытирая пот.

Лим Чень все еще оглядывался назад, высунувшись из кабины, поражаясь тому, что он недавно увидел — он был свидетелем случайного столкновения двух пароходов. Какую роль играли в происшествии белые янки и что это у них за установки, он не знал. Но ему и не нужно было это знать. Итальянец еще раньше ему вдалбливал, что они будут снимать любительский фильм о китах и что ему, Лим Ченю, однако же, не помешает держать язык за зубами. То, что они не бросали вниз бомб, он знал. Он бы заметил. Он следил за пассажирами все время. Такая уж была привычка. И из автоматов они тоже не стреляли. Их они и не брали с собой. И ему запретили брать. Вот только эти три чемодана…

Затем китаец сказал себе, настойчиво повторяя: «Лим, ты ничего не видел. Ты просто катал над морем этих белых туристов. Танкер ты не видел. Контейнеровоза ты не видел. Что же ты видел, Лим? Видел синюю воду внизу, солнце вверху, еще спины полосатых китов, финвалов и… будто какой‑то дымок, да, дымок, черный дымок далеко‑далеко на горизонте. Это так, на всякий случай, для полиции».

Чень стал думать о своей красавице, о старшей дочери Синь. Та в этом году перешла уже на третий курс Медицинской школы Техасского университета в Галвестоне, стал думать о том, что плата за обучение снова подскочила, о своей жене, хрупкой мимозе, об оставшихся с нею на гасиенде детях, о том, как стало «осень и осень» мудрено сводить концы с концами. Еще он подумал, что пора уходить на покой, пора превращаться в порядочного обывателя, пора открывать овощную добротную лавочку неподалеку от зимнего каменного бунгало в Сан‑Антонио.

Он вычислил, что для этого ему нужно еще собрать тысяч пятнадцать долларов и что у этих белых, в их карманах и кошельках, денег намного больше. Еще он растянул узкие губы, хихикнув, будто только что обнаружил, что под сидением у него лежит скоростной бесшумный пистолет‑пулемет, и подумал, что он сможет вытащить его шустро‑шустро, что залив огромен, и если кто‑нибудь и останется недобитым, то акулы завершат его дело.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. УБИЙЦА СКРЫЛСЯ

Глава 1. ДЕНЬ «Т» НАЧАЛСЯ

Возможно, это было случайное совпадение, а может и продуманное Хименсом, но еще за неделю он сообщил кому нужно, что первое официальное испытание генератора мгновенного перемещения (ГМП) состоится именно в день «Т» на плато Олбани, примыкающем к предгорьям Аппалачей, под видом веселого пикника. Сбор был назначен на субботу, на шесть утра, возле управления фирмы «Хименс и Электроника».

Желающих в этот день побывать на природе, покинуть Нью‑Йорк, было предостаточно. И уже чуть ли не с ночи, еще не успели развеяться утренние сумерки, город бурлил, гудел автомобилями, стрекотал с крыш вертолетами. Те, как стрекозы всех мастей, будто их, таких легких и изящных, сносил бриз, устремлялись на север, густо покрыв все небо, начавшее светлеть. Покидали город в основном, как предположил Хименс, очень впечатлительные и мнительные люди и квадрики. Убежденным в своей правоте толстокожим кругликам сейчас спалось хорошо. Те, вероятно, еще досматривали свои радужные кумачовые сны.

Многие подались в Пенсильванию, в этот образцовый штат, где губернатор Ральф Хилдбер свел преступность к нулю. Но обыватель торопился на своем вертолете, усадив в него всю семью, вовсе не убегая от своих американских гангстеров — а поглазеть на историческое событие, не теряя надежды, что и удастся купить кусочек «Вдовушки». Последнее предположение было очень хрупким, так как Ральф Хилдбер в интервью телекомпании Эй‑би‑си заявил, что он запретил это делать.

Рьяные поклонники «Вдовушки» надели черные галстуки, а некоторые — и черные ленточки, вставив их в петлицы, а то и черные повязки на рукава. День Траура есть день Траура. Так считали квадрики. Но ту же букву «Т» их противники, круглики, расшифровали по‑своему. День Торжества. Торжества их идей. И хотя круглики пока еще спали, но ровно в 13 ноль‑ноль, когда на обширной поляне под Питтсбургом начнется церемония уничтожения «Вдовушки», они займут свои места у телевизоров. Ведущие телекомпаний всего мира прислали своих репортеров, тысячи журналистов оккупировали все гостиницы столицы штата Пенсильвания еще за неделю до дня «Т».

И сейчас, подходя к длиннющему автобусу фирмы «Хименс и Электроника», большинство сотрудников — да что там большинство, почти все — задавали почти один и тот же вопрос.

— TV взяли?

— Взяли! — отвечал за всех Майкл, поглядывая на крышу автобуса: большой переносной телевизор был привязан к решетчатому багажнику, выделяясь своими формами, своим экраном, среди каких‑то ящиков.

— Когда будем на месте? — следовал второй вопрос, не менее существенный, чем первый.

— В десять! — опять же отвечал Майкл, у которого уже, наверное, и язык заболел говорить одно и то же.

Хименс и себе вдел в петлицу серого пиджака черный бант. Он подкатил не один, с Эхиной Альфарес. Эхина оделась опять же пестро, нарядно, преобладал красный цвет, мило улыбалась, изредка что‑то недовольно шепча профессору. И тот, будто оправдываясь, трогал свой черный бант, что‑то принимался рассказывать девушке, и та уже смеялась его шуткам. Чувствовалось, что Эхина имела над Хименсом какую‑то власть, он вел себя намного тише, уже не взрывался поминутно тем своим лошадиным смехом.

Эхина, грациозно покачивая бедрами, обширной полосатой юбкой с множеством складок, подходила к некоторым сотрудникам. Кое‑кого она знала по осеннему прошлогоднему отдыху в штате Огайо, на ранчо у отца. Она здоровалась с ними, перекидывалась парой словечек. Тони Эдкок, высунувшись из окна, окликнул ее, подмигнул. Его тут же одернула какая‑то женщина, видимо, жена, сидевшая рядом с ним на заднем сидении. Два мальчика, лет по десять, с характерными азиатскими личиками, прижались носами к стеклу, таращились на Эхину.

Лицо очкарика Ленг Муна было опечаленным. И все догадывались почему. Профессор не отпустил математика в Колорадо, в пещеры. И Джун улетела туда одна, точнее, с Уильямом Дагеном. Нет, он не ревновал ее к этому пожилому психологу фирмы. Но просто без Джун было ему немного скучновато и тоскливо. Патриция Мун, мамочка Ленга, дородная напудренная женщина, того успокаивала, поглядывая на Хименса тоже косо и недружелюбно. Подружку профессора она нашла не в меру экстравагантной, так вырядиться в такой день. И что это за наряд, что это за колумбийская или мексиканская накидка, красная как мулета, ею только быков дразнить. Патриция чуть наклонила голову, отвечая на приветствие Эхины, тряхнув крашеными синими волосами.

Грегори Волкер ехал тоже с женой, высокой женщиной лет тридцати, и с двумя девочками; старшей было лет двенадцать, вылитая копия мамочки, другой — не более пяти, похожей на Грегори, с черненькими глазками и пушистыми темными локонами. Девочки сразу же сдружились с Эхиной, уже о чем‑то своем шептались, посматривая на окружающих и прыская визгливым смехом.

Собирались уже часа два, но еще не приехал Дик Ричардсон. И профессор, поглядывая на часы, уже начал нервничать. Он то подходил к Майклу, спрашивал, все ли погрузили, что взяли, ничего ли не забыли, то пробирался по проходу к Тони и опять заводил разговор о том же. Волновался он и еще потому, что это был первый такой эксперимент — они хотели осуществить мгновенный переброс человека на столь большое расстояние, Аппалачи — лаборатория фирмы «Хименс и Электроника». Кроме того, они так и не договорились толком, кто же будет этим первым мутантом. Брать же с собой и сюда, на плато, нанятого на время безработного никому не хотелось. На всякий случай профессор приказал захватить и клетку с четырьмя кроликами. С этой клеткой, не зная куда ее наилучшим образом пристроить, и носился вокруг автобуса Коннет, никак не желавший с нею расставаться.

В главной лаборатории отдела «Мгновенное перемещение» остались по просьбе Хименса его заместитель Брант Уорден, начальник отдела «Трансформации временных интервалов» Рой Джойс и обслуживающие базовый комплекс ГМП ведущие конструкторы Олсон и Хейс. Еще по комнатам прогуливался пуэрториканец Чак Мартин, работавший у Тони Эдкока.

Чтобы чем‑то занять народ, Хименс стал выдвигать разные догадки — удалось ли миссис Боумэн и миссис Клементс занять лучшие места в церкви святого Патрика, или им пришлось преклонить колени у оградки, в тиши каштанов. Но его рассуждения ни Патриция Мун, ни остальные женщины не поддержали. Тема для шуток, уразумел Хименс, была выбрана им неудачно.

Профессор уже начал сомневаться, приедет ли Дик, отпустила ли его Кэти, как подкатило такси, и из него выбрался виновник волнений и переживаний. Дик, как всегда, одет был с иголочки, будто он ехал не на лоно природы, а шел на прием к президенту. Светлый костюм, светлая шляпа, светлые туфли, светлый теплый джемпер. И даже небольшой шрам, — как объяснял всем Дик, удар мескитовой ветки — на левой щеке около самого глаза, не портивший лица, а немного его огрубляя, был светлый, светло‑розовый. Подняв руку и поприветствовав всех, Ричардсон неторопливо открыл заднюю дверцу, и из нее выбралась вся красная от негодования, вероятно оттого, что пришлось так долго ждать, миссис Сабрина Ричардсон с большой плетеной корзинкой.

Миссис Ричардсон семенила за своим невоспитанным внуком, не доверяя ему своей корзинки, тяжелой на вид, так как одно плечо старушки опустилось, и она часто останавливалась передохнуть. Грегори подбежал к ней, пытаясь помочь, но и ему миссис Ричардсон не доверила свои домашние печеные пирожки и прочие сдобные булочки, не говоря уже о тортах и коврижках. Она сама их испекла, сама, а не с помощью этих механических, ничего не понимающих в домашней кулинарии, роботов. Сабрина Ричардсон могла бы и остаться дома, на Лонг‑Айленде, тем более, что там было сейчас с кем и поговорить, посудачить, — мать Кэти приехала к ним на несколько дней в гости, — но она боялась оставлять внука одного. За ним нужен глаз да глаз. Вон и в ту командировку, жаль, что она не полетела вместе с ним, ничего бы такого не случилось. А то надо же, и куда он только там глядел, чуть в самый глаз веткой не попал. Это ж надо как бегать по этой самой, по мескитовой рощице… Теперь же ее больше волновала не другая какая‑нибудь роща, а то, что в этой компании будет и та соблазнительница, та самая Джун. И хотя Дик сколько не объяснял бабке, что Джун с ними не будет, та не поверила. И сейчас все еще, подтаскивая к автобусу корзину, посматривала во все стороны, пытаясь отыскать ее. И когда Тони втащил корзину, она забралась в автобус и там выискивала Джун. Но там ничего подозрительного, окромя рыжей девицы, с которой обнимался в своей кабине и целовался Майкл, не обнаружила. Но и это ей показалось не совсем подходящим занятием на улице Нью‑Йорка, и она закашлялась, да так, будто у нее чахотка последней стадии.

Майкл оторвался от своего важного дела, с перепугу нажал на кнопку, завыла сирена, как у полицейских машин. Тут уж и миссис Ричардсон с испугу чуть не свалилась, хорошо хоть рядом было кресло.

Все приняли сигнал Майкла как приглашение в автобус, группками, не спеша, потянулись к нему. Эхина ушла вперед, и Хименс, обрадовавшись, что можно свободно поострить, прикидываясь, что не знает, какой у Кэти теперь живот, ухмыляясь, спросил, корча невинные глазки:

— А где же наша стройная Кэти? Она не поедет с нами, Дик?

— Она собиралась уже поехать, шеф, но я высказал опасения, что вы не успели еще вырезать в автобусе соответствующую дверь, и ее придется сажать на багажник, на крышу автобуса.

Дружный смех заставил обернуться удивленных женщин, а миссис Патриция Мун даже порозовела, так как посчитала выходку мужчин не совсем этичной. Вон и машины около них поостанавливались, и из них повысовывались любопытные рожицы, видимо, тоже не прочь посмеяться.

В половине десятого Майкл начал сбавлять скорость, убрал в передней и задней части автобуса небольшие крылья, и тот снова отяжелел, присел. Они свернули с федерального шоссе и подались по укатанной проселочной дороге к чуть видневшемуся вдали хребту Аппалачских гор. Хименс уже вытащил свой спиннинг, уже размахивал им, задел шляпу миссис Мун, та возмутилась. Профессор, ожидая упреков от Эхины, стушевался, извинился, принялся рассказывать всем, что он везет с собой уйму разных крючков, лесок, насадок, мушек.

Миссис Патриция простонала что‑то при слове «мушек», типа: «О, боже!» — поправила шляпку, сморщилась. Но чтобы и вовсе не расстраивать Патрицию, профессор тут же достал одну из своих мушек и сунул ей чуть ли не под нос, объясняя, что она сделана из синтетики и даже стерилизована. Но миссис отпрянула от этой страшной мушки, снова простонала: «О боже!» — наверно, уже жалея, что поехала на этот пикник.

* * *

Оставив и эту дорогу, автобус еще раз свернул и минут двадцать пробирался между камней, потом по ярко‑зеленой траве и остановился у невысоких разлапистых деревьев.

Выбравшись из автобуса, все разом заахали, втягивая в легкие воздух: «Какая прелесть! Ах, как здесь чудесно! Сколько травы!» Патриция Мун тут же поинтересовалась у профессора — настоящая ли это трава, или синтетическая? И тому пришлось нарвать охапку весенних цветов и поднести ей. Миссис улыбнулась, поблагодарила, сказав, что профессор настоящий кавалер.

С гор навевало запахами цветущей магнолии, рододендрона. Роса уже высохла, солнышко пригревало, детишки уже ползали по траве, боролись, не обращая внимания на окрики родителей, что сырая земля, что нужно переодеться, что вы вымажетесь.

Эхина успела уже где‑то сменить свой наряд. И теперь она была в коротеньких зеленых шортах, красиво выделяющих ее чуть полноватые ноги, и в плотно облегающей красной футболке, с надписью: «Голосуйте за сенатора Джонсона!»

И мужчины, исподтишка пялясь на Эхину, на ее ладную фигурку, как те старые кумушки, хихикнули, посплетничали: как это, мол, нашему шефу удалось разглядеть за разными там оборочками, складками широкой юбки такие бедра и такие ножки. Губа у нашего профессора, кажется, не дура.

Да и сам Хименс, не скрывая своего восхищения, застыл на месте, поглядывая на Эхину. А та, засмущавшись, убежала, вскоре она появилась с сачком. И они вместе со старшей девочкой Волкера начали гоняться за бабочками.

Профессор и себе, как тот мальчик в далеком детстве, пустился бегать по траве, описывая какие‑то замысловатые движения. Он то кидался в одну сторону, то в другую, то вдруг падал на живот, хлопая по земле ладонью. Хименс ловил кузнечиков. Их он заталкивал в банку, тут же закрывая сверху крышкой и подолгу наблюдая, как те скачут в этом замкнутом силовом пространстве. Кузнечики, конечно, видят траву, видят за стеклом и его, Хименса, глаза, но их носы упираются во что‑то твердое, во что‑то невидимое, и они не могут убежать из этой западни.

Хименс во всеуслышание объявил, что намеревается сегодня поймать самую большую форель. И как было ее не поймать. Ведь здесь самая хорошая горная река. И у него сейчас самое хорошее настроение.

В одной заводи, под обрывистым берегом, он их и увидел. Три крупные форели темнели спинками у самого каменистого дна. Пройдя чуть выше и зайдя по колени в воду, Хименс пустил крючок с кузнечиком по течению с таким расчетом, чтобы его отнесло к той заводи. И леса тут же натянулась, готовая лопнуть, он даже и не уследил, как форель цапнула наживку. Он сделал подсечку, кончик бамбукового японского спиннинга согнулся в дугу, начал подводить рыбу к подсаку. Сверкая пятнистой спинкой, покрытой черными и красными точка ми, и показывая серебряные бока, форель забилась в сетке. Хименс переложил ее в висевший на животе мешочек, наполненный снизу водой. Он бы выловил и тех, оставшихся, двух чуть поменьше первой рыбин, но тут из‑за кустов выскочили девочки Волкера, размалеванные губной помадой как индейцы, и стали визжать, бить палками‑томагавками по воде, обрызгивать его. За ними следом выбежала и Эхина, с таким же разукрашенным лицом и пером какой‑то птицы в волосах.

Профессор бросил спиннинг, схватил меньшую девочку, шлепнул ее легонько под зад. Та заверещала, вцепилась Хименсу в голову, собираясь содрать с него скальп.

Они отвели девочек к автобусу. Хименс положил на траву свою первую форель. Миссис Патриция осторожно потрогала ее пальчиками, воскликнула: «Профессор, это вы поймали рыбу?» — подняв брови так, будто совершилось при ней какое‑то чудо. Она никак не могла понять, как это можно выудить рыбу в реке таким маленьким крючком, ведь воды так много, так много, а рыбешка такая маленькая. Как можно попасть в нее этим почти не видимым без очков предметом.

Закатав еще выше штанины, обняв одной рукой за талию Эхину, профессор сказал, что они вернутся часа через два, отдал некоторые распоряжения. Они скрылись с удочками и спиннингом среди кустов, нависших над рекой, удаляясь вверх по течению.

Все отдыхали как могли, вырвавшись из шумного города на девственную природу, и лишь Дик, Волкер, Ленг, да еще Майкл, занимались делом. Перво‑наперво, снимали ящики с аппаратурой, развернули солнечные батареи, подключили питание к переносной радиостанции и связались с лабораторией в Нью‑Йорке. Дик сообщил важно, что шеф очень и очень занят научными исследованиями, что ему очень и очень в этом помогает наша Эхина. Брант засмеялся, посоветовал поберечь здоровье профессора, а то как бы тот не надорвал его на плато Олбани, как бы не переработался. «На этой природе не то что Хименс, а и сам Тэйт бы взбрыкнулся», — ответил Дик, намекая на аскетизм нейрофизиолога фирмы, подавшегося тоже в штат Пенсильвания.

Грегори запросил, что им перебросить туда, в лабораторию. Договорились на пойманной Хименсом форели. «А вам можем переслать ночные горшочки!» — сказал Брант, издавая в трубку непристойные звуки.

Переодетые в оранжевые комбинезоны фирмы, монтируя переносные ГМП, расхаживая вокруг поблескивающих голубизной шаров накопителей энергии, установленных среди зелени и камней, они, сотрудники Хименса, были похожи сейчас на каких‑то инопланетян, на пришельцев из глубин космоса, знакомившихся с фауной и флорой неведомой им планеты.

А поодаль, у автобуса, женщины готовили ленч, им помогал, одетый в такой же оранжевый комбинезон, давно уже проголодавшийся Коннет Стерджен, выхватывающий то пирог, то еще что‑нибудь, и отшучиваясь, и успокаивая сердившихся на него Сабрину Ричардсон и миссис Патрицию Мун. Потом они ставили палатки, одну большую, шестиместную, и четыре двухместных. Майкл свою разбивал подальше, ему помогала та грудастая девица. Не успели они натянуть тент, как уже юркнули с ней в палатку. И миссис Сабрине Ричардсон пришлось уже издали, метров за пять, топать ногами, кашлять: она шла звать их к завтраку.

Глава 2. СМЕРТЬ «ВДОВУШКИ»

К половине первого появились Хименс с Эхиной. Их тут же окружили сначала девочки Волкера, потом мальчики Тони Эдкока, а за ними и все остальные. Мешок на груди у профессора был набит рыбой. И профессор сиял весь, улыбался, вынул самую крупную форель, килограмма на три, помахал ее хвостом. И в сачке, который несла Эхина, сверкала серебристыми боками форель. Девушка была вся перемазана тиной, водорослями, травой, глиной. Не лучше. выглядел и Хименс. Но лица их были счастливы.

— Все в общий котел! И не забудьте мою приправу к ухе! Она в моей сумке! — гремел уже Хименс, отдавая своим хрипловатым голосом приказы, посвежевший, чистенький, вымывшись только что в реке. — И всем чистить рыбу!

И без этого его солдафонского распоряжения почти все кинулись к рыбе, кинулись помогать женщинам: ведь до начала исторической телепередачи оставались считанные минуты. И лишь один Майкл носился как угорелый от костра к автобусу. Он и подбрасывал дрова в огонь, и расставлял плетеные кресла, взбирался на крышу автобуса, крепил там один край широкого полотнища, мастеря импровизированный кинозал. Другой край полотнища он на высоких жердях закрепил над креслами. Ему помогали мальчики Эдкока. Один из них, старшенький, даже умело настроил переносной телевизор, с экраном метр на метр, поставленный у боковой стенки автобуса.

Первой прибежала к ним миссис Патриция и заняла лучшее место. Хотя до этого, как помнит Майкл, она всем говорила, что не будет смотреть эту ужасную экзекуцию. Она поправила прическу, не раз взглянув в зеркальце, вылила на руки чуть ли не весь флакончик дорогих духов. Эта рыба так противно пахла, так противно, что миссис и сказать не могла как.

За ней пришли и другие дамы; мужчины пропускали их вперед, тоже рассаживались, предвкушая сенсационное зрелище. Экран заполнила пока туповатая физиономия политического обозревателя. Тот зачитывал по бумажке этапы подписания этого договора, сообщал, кто да когда выступил против, приписав все заслуги нынешнему президенту Джимми. Затем он еще сообщил результаты предвыборного марафона, так накалившего страсти рядового обывателя. У губернатора Ральфа Хилдбера на три процента больше голосов избирателей, чем у его противника, у сенатора Джонсона. Но, — обозреватель закатил глаза — нашему губернатору предстоит выиграть последнее сражение. А оно должно состояться, напомню вам, дорогие телезрители, в родном штате сенатора Джонсона. Да поможет бог нашему губернатору, — вещал обозреватель, видимо, выходец из Пенсильвании. — Возможно и эти события, которые мы вам покажем через пять минут, принесут Ральфу Хилдберу дополнительные голоса жителей самого большого штата, нашего Техаса. Ведь никто иной, как сам губернатор Хилдбер принял самое активное участие в подготовке дня «Т».

— Сильная личность, — сказал Хименс тоном, не терпящим возражения.

— Выскочка и мужлан, — парировала миссис Патриция. — На чем он сколотил свое состояние? На спекуляции земельными участками.

— Говорят, от его денег попахивает травкой[14]… Вот увидите, станет он президентом и ослабнет борьба с этим злом, — добавила миссис Сабрина.

— Ральф Хилдбер взял всех своими обещаниями — сократить безработицу, покончить в стране с преступностью, сплотить нацию, вывести Америку опять вперед, — сказал Хименс, чуть сдавая свои позиции под напором всезнающих дам.

— И потворствует куклуксклановцам, натравляет их на кругликов, — возразила миссис Патриция Мун. — А еще они с Фелуччи проворачивают такие дела, такие дела… — она тактично замолчала, так как включили Пенсильванию.

Огромная зеленая площадка, поданная операторами с вертолета, была вся усыпана людьми. В центре ее на специальной платформе лежала «Вдовушка». Ее длинное сигарообразное белесое тело сверкало в лучах юпитеров. «Вдовушка» словно спала, словно и не помышляла о своей дальнейшей участи. Ряды полисменов в касках удерживали на расстоянии от нее, метрах в ста, собравшихся сюда из всех штатов квадриков, приехавших проститься с «Вдовушкой» и отдать ей последние почести. Тело ее было усыпано красными розами и тюльпанами, доставленными из Гренландии. По обе стороны у ног «Вдовушки» застыли два высоких робота. В своих руках они сжимали ручки лазерной пилы, чуть касавшейся сейчас пупка, нет, не совсем точно, тела спящей принцессы. Поодаль стояло какое‑то круглое, в диаметре превышающее метра три, металлическое сооружение с торчавшей вверху трубой. Ни иллюминаторов, ни окон, лишь по поверхности тяжелого металла, матового, были красным обведены контуры дверей, плотно закрытых. И здесь замерли два других робота, два низеньких существа, толстых и грубых. А еще дальше, у вытянувшихся в одну линию мощных самосвалов, около которых были сложены штабелями деревянные ящики, тоже замерли роботы, но уже другого цвета, красного. Первые же, что у тела «Вдовушки», ничем по цвету не отличались от нее. И если бы не их рост и длинные худенькие ножки, то их бы и не каждый мог заметить. А возле шара были голубые роботы, как синь неба рано утром.

Перед началом выступил Ральф Хилдбер. Он говорил минут пять, говорил о том, что они все прощаются с «Вдовушкой», что они очень ей благодарны, что ее присутствие на американской земле несло на протяжении многих десятков лет людям мир и покой. А теперь ее не станет.

Губернатор вытер платочком набежавшую на глаза слезу. Лицо его было печальным. Да и как было не печалиться губернатору, если «Вдовушка» приносила каждый год штату доход чуть ли не в миллиард долларов. Туристы со всех концов страны, со всех стран и континентов ехали сюда, чтобы поглазеть на последнюю реликвию, на «Вдовушку».

Женщины и себе зашмыгали носом, а миссис Патриция так и вовсе ушла куда‑то за автобус, но вскоре вернулась с покрасневшими глазами.

— Русские свою уничтожили еще тридцать лет назад, — сказал Волкер, он сидел на траве: ему, как и Дику, не хватило кресел.

— У русских есть Сибирь, мистер Грегори, — обиженно сказала миссис Патриция. — Это такие джунгли, такие джунгли… Там все можно спрятать.

— Ма, в каком теке[15] ты живешь, — возмутился молодой Ленг Мун.

— Не груби мне, мальчишка.

— От наших телерсов ничего нельзя спрятать, дорогая миссис Патриция, — утешал ее Хименс, разделяя ее горе и печаль.

Прозвучал гонг. Сам губернатор, спустившись с трибуны, включил роботов. И те шустро задергали к себе‑от себя лазерной пилой. И буквально через тридцать секунд — все это время роботы как бы уменьшались, опускаясь и приближаясь к земле; ноги их, телескопические, втягивались штоками внутрь гидроцилиндров, становились все короче и короче, пила все входила ниже и глубже в тело «Вдовушки» — отняты были ноги казненной, часть их, с куском туловища.

— Ха‑ха‑ха! Колбаса! Колбаса! — засмеялись пронзительно детишки Тони Эдкока, тыча пальцами в экран.

— О, я не могу это смотреть! — взмолилась миссис Патриция, прикрывая глаза ладошкой. — Какая мерзость!

И в самом деле, зрелище было не столь уж и приятным. От огромного, чуть ли не трех, а то и четырех, метров в диаметре остова «Вдовушки» отделилась кругляшка, покачнулась, роботы положили ее плашмя, и обнажилась внутренность, кроваво‑красная неорганическая требуха, переплетения проводов, трубочек, стержней, приборов, оплавленных лазерной пилой.

Камера выхватила из толпы лицо губернатора Ральфа Хилдбера. На диво, оно было веселым, вовсе не скорбным. Возможно, губернатор радовался успеху в предвыборной борьбе, все же обошел более 80 претендентов, и это было не легко сделать. Но тут он опять помрачнел, то ли казнь «Вдовушки» подействовала, то ли вспомнил, что еще предстоит самая ответственная схватка за будущий президентский пост, а деньги на рекламу, на все мероприятия, уходят как в прорву. И сейфы концерна «Сверхточные приборы», выпускающего домашних роботов и вот этих «палачей» тоже, положение которого значительно улучшилось после той случайной аварии в Мексиканском заливе, и который подкармливал его предвыборную кампанию, тоже не безграничны.

Но и сейчас задумчив облик губернатора, его властное, как у Юлия Цезаря, лицо, чуть одутловатое и с небольшими отеками под глазами, — выдававшими усталость и напряженность, как следствие проделанной циклопической агитации за самого себя — этого пятидесятилетнего отца четырех уже взрослых сыновей, страстно любящего и до сих пор свою жену, проводящего лето у себя на ранчо, укрощая на породистом жеребце годовалых бычков, приносивших ему немалую прибыль, притягивало к себе взгляды миллионов женщин, манило, требовало.

Другие роботы, красные, те, что стояли y caмосвалов, подошли к отрезанной кругляшке, взялись за нее дружно с противоположных боков и понесли. Упаковав кругляшку в ящик, опечатав государственной пломбой, роботы вдруг, как по мановению волшебной палочки, начали расти. Их толстые круглые ноги все удлинялись и удлинялись, цилиндры все выпускали и выпускали штоки. Погрузив в машину тяжелый ящик, роботы снова уменьшились до нужного размера.

В сопровождении полицейских и военных джипов первый похоронный кортеж проследовал к ближайшему небольшому металлургическому заводику, к сиюминутному крематорию останков «Вдовушки». Заводские роботы сняли ящик и тут же сунули его в печь.

И еще одна сенсация ждала зрителей: уму непостижимо, как это удалось сделать фирме «Реклама и бизнес», — собственно, была использована ее аппаратура, она финансировала эту передачу, не забывая показывать на спинах роботов надпись «Сверхточные приборы» — но уже мелькали кадры из этого ада, из печи, где бушевала плазма в миллион градусов, испепеляющая все органическое и неорганическое. Вспыхнули досточки ящика‑гроба, блеснуло на миг титановыми боками что‑то с красным внутри, и вот вся эта масса начала плавиться, пузыриться, расползаться.

И опять миссис Патриция простонала, что это ужасно, что она не может этого смотреть, но продолжала сидеть в плетеном кресле. И все сидели, не в состоянии оторваться от экрана. И опять же, лишь один коротышка, лишь Майкл, метнулся за автобус куда‑то, сбегал к костру, подбросил дровишек, вернулся, прошипел: «Кипит уже, кипит!» — и тут же смолк, вытаращившись в ту же сторону, куда и все таращились. Хименс хотел напомнить о своей приправе к ухе, но передумал, потом, потом, успеем.

Белесые роботы продолжали пилить тело «Вдовушки» той же пилой, из зубьев которой вырывались острые как лезвие лазерные лучи. Уже они отпилили десять метровых кругляшек; уже десять метровых кругляшек были упакованы в ящики‑гробы; уже десять метровых кругляшек исчезли в печах завода‑крематория. Последний, одиннадцатый, примыкавший к самой голове «Вдовушки», будет вот‑вот отделен от нее. Пила уже елозила по толстой шее реликвии. Когда было покончено и с этим огрызком, за дело принялись те два светло‑синие робота, что стояли все это время как истуканы у своего шара.

Они забрали себе лазерную пилу и начали пилить красную голову, последнюю и самую ценную часть «Вдовушки», пилить ее посредине, по перемычке буквы «А», нарисованной черной краской на поверхности металла.

Разделив ее, роботы разнесли эти части на концы платформы, окутали их толстыми свинцовыми одеялами, запеленали нежно, как тех младенцев, а потом уже поверху стали опять пилить каждую часть на более мелкие, и снова заворачивать куски в толстые свинцовые одеяла, скатывая с них небольшие шарики.

— Что они делают, мистер Хименс? — спросила миссис Патриция Мун, уже успокоившись, так как главная отвратительная картина уничтожения бедной «Вдовушки» осталась позади.

— Это как в цирке, миссис Мун, — брякнул Химене. — Они разрезали ее голову на части, а теперь уничтожат и их.

— О, боже! Перри! Перри! Вы такое говорите! — завопила миссис Патриция.

— Извиняюсь, миссис… Не так выразился, — крякнул профессор, получив под бок пинок от Эхины. — Они из одной головы нашей «Вдовушки» сделают сотни две новых, но чуть поменьше, и занесут их потом вон в тот огромный шар с трубой… Они упрятали ее в свинцовые шары…

— Вы так непонятно мне объясняете, Хименс… И как ваши студенты…

— Мама!.. — перебил ее Ленг Мун.

— В тех шариках упрятан мозг «Вдовушки», а точнее, дорогая миссис Патриция, ее душа, способная делиться ядерно…

— Ах, знаю, знаю! Это платина‑935!

— Вы почти угадали, миссис Мун, — криво улыбнулся профессор. — Конечно, не платина‑935, а скорее бы — плутоний, а еще точнее — уран‑235. На клипсы он не годится, но тоже уникальный металл. А теперь, вы видите, дорогая миссис Патриция, они исчезают с этими частями головы «Вдовушки» в этом огромном свинцово‑вольфрамовом блоке, сомкнулись створки дверей, из трубы пошел светлый дымок. Это уже невинная и чистая душа нашей мученицы, пройдя там, внутри, ускоренный распад и полураспад, взлетает к небу, хе‑хе‑хе, прямо к господу в рай. Ее нрав, разрушительный и мятежный, изменен этими роботами‑палачами. Как говорят в таких случаях — приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

И Хименс, не удержавшись, находясь еще под впечатлением увиденной экзекуции, грубой, жестокой, рассмеялся громко и не совсем пристойно. Но ни Эхина, ни другие, его не осудили. Они и сами понимали состояние профессора, его переживания, и были не менее шокированы.

А светло‑синие роботы, то выходили из шара, забирали с собой новые куски головы казненной, то снова скрывались внутри, опуская тяжелую металлическую дверь; и опять из трубы, спустя некоторое время, подымался прозрачный нейтральный дымок, унося душу «Вдовушки» куда‑то в рай, а может быть, и в ад. И когда были таким образом уничтожены все кусочки, красные роботы упаковали шар в ящик, погрузили на машину, и его, в сопровождении тех же полицейских и военных джипов, отвезли в тот же крематорий и сунули в ту же печь. За этим ящиком, уже как последний аккорд похоронной симфонии, светло‑синие роботы сами легли в ящики, их тоже опломбировали, и тоже отвезли на тот же завод и сунули в ту же плавильную печь.

У некоторых сотрудников были лица печальные, растерянные, но Дик, так же как и Волкер, улыбались, словно выиграли в лотерею по миллиону долларов. Коннет же был и вовсе безразличен, он то и дело поглядывал на котел, с которого подымался пахнувший аппетитно парок. И уже миссис Сабрина Ричардсон там возилась, уже сыпала в уху приправу Хименса. Уже детишки переключили канал и визжали, смотря забавные мультики. Это куда интереснее, чем эти роботы, эти полицейские, эти пилы. И их мамам пришлось долго кричать, звать детей к столу, к обеду на свежем воздухе, к ухе из пойманных самим профессором форелей. И сухое вино, марочное, выдержанное не менее пятнадцати лет, искрилось в бокалах и немного нервировало и распяливало родителей. Пора было начинать и самим, насмотревшись телепередач, приниматься за уничтожение домашних и полевых яств, но не все собрались, и Хименс все ждал.

Глава 3. ИСПЫТАНИЯ НА ПЛАТО ОЛБАНИ

После затянувшегося обеда Хименс вдруг спохватился, стал подгонять сотрудников, готовиться к эксперименту, к испытаниям автономного миниатюрного блока мгновенного перемещения в условиях прерии. Работу же гибких колец разрыва пространства обеспечивали из Нью‑Йорка, и их, расположенный там же, в лаборатории, базовый ГМП.

Прихватив блок и кольца, профессор с Диком двинулись вглубь прерии. Эхина тоже хотела пойти с ними, но Хименс сказал, что ей лучше остаться, принять участие в приготовлении шашлыков, так как близится вечер, и что, кроме того, ему нужно поговорить с Ричардсоном тет‑а‑тет, и что разговор этот будет не для ее прелестных ушек.

Рослый, широкоплечий профессор, чуть пониже и пожиже в плечах худощавый Дик шли рядом, шли уверенно, не спеша, о чем‑то переговариваясь. И посвежевшая на природе миссис Сабрина Ричардсон долго стояла в одной позе, глядя им вслед, пока фигурки не уменьшились в размерах, не стали крошечными, а ее глаза не стали слезиться. Что‑то тревожное и смутное копошилось у нее в душе. А тут еще и эта казнь «Вдовушки», хоть и не живое‑то оно существо, но зачем же так издеваться над ним. И этот возглас профессора, что нужно ее Дику опять в скором времени ехать в какую‑то командировку. От прежней‑то еле очухался, вон и шрам на лице, чуть без глаза не остался, а опять же туда, в эту анафемскую командировку. Еще она подумала, что нужно бы и себе съездить на могилу к дочери и положить весенние цветы, — она так делала каждый год — но вот уже стала стара, немощна, и уже боязно далеко уезжать, лететь самолетом, ехать автобусом.

Разложив на траве гибкий кабель, покрытый каким‑то зеркальным веществом, какой‑то плетеной блестящей сеточкой, подключив к микрокоординатору концы его, они опустились тут же рядом на землю, разлеглись, вытянувшись блаженно, уставившись в высокое‑превысокое небо. Жаворонки пели свою вечную песенку, их трудно было сразу отыскать взглядом. Но и не это было главным. Просто было сейчас как никогда хорошо, было ощущение простора, вечности, силы. Они долго лежали молча, уйдя в себя, в свои потаенные думы; и их души, будто покинув органическую бренную оболочку, летали тоже там, в поднебесье, возле тех жаворонков, и посматривали вниз, на чьи‑то два распластавшиеся тела.

Солнце, будто чего‑то устыдившись, розовело, краснело, опускаясь ниже, потом прикрылось белой тучкой, выбросив из‑за нее на разведку прямые жгуты лучей, и те, убежав во все стороны, коснулись земли, на мгновение замерли так, словно вбирая в себя все запахи прерии и передавая их вверх, по своим световым трубам самому солнцу.

— Я вот что хотел тебе сказать, Дик, — начал глухо Хименс, скосив глаз на своего коллегу. — Раза два‑три тебе звонили какие‑то мне незнакомые люди. Спрашивали мистера Лорда. А один раз какая‑то девица сказала, что она от «Дже». Я понимаю, разные там тайны, конспирации и прочие игры… Но ты же не наивная Кэти, Дик! И кроме того, наши тевиды могут прослушивать люди из АНБ. А те могут передать сведения и в ФБР…

— Спасибо за предупреждение, шеф. Я и не знаю, кто бы это звонил. Вы не запомнили их лиц?

— Они стояли все как‑то за осветителями. Свет обрисовывал лишь их темные контуры. Трудно было разглядеть. Может сообщить в ФБР? Я бы мог позвонить сыну и…

— Нет, спасибо! Пустяки! Давайте обождем еще немного.

— Ну гляди, тебе виднее!.. Но мне бы не хотелось терять такого специалиста как ты, Дик. Поверь мне, ты мне стал как Семми Рикс. Я… — профессор замолчал, потом вдруг поменял тему разговора. — Что‑то мы с тобой заболтались, Дик. Пора приступать к перебросу, а то будем ночью бегать по плато Олбани и искать наш автобус. Солнце вон уже коснулось гор.

Дик еще раз проверил настройку аппаратуры, вызвал по переносной рации Грегори Волкера. Тот связался с лабораторией в Нью‑Йорке; там его отругал Брант, почему, мол, так долго не было сигнала, приказал теперь ждать: они уже успели аварийно сбросить всю накопленную энергию.

Хименс, чуть сгорбившись, встал в центр согнутого кольцом гибкого волнового кабеля. На свежей ярко‑зеленой траве блочок совмещения пространств краснел как дикий загадочный цветок. Профессор опять немного нервничал, хотя подобные эксперименты они уже и проводили ранее, еще месяц назад. Но то было в городском парке, до базового ГМП было недалеко.

Выдернув бесцеремонно у Хименса из‑за пояса охотничий нож, Дик отрезал от клубка несколько двухметровой длины толстых лесок, попривязывал их к кабелю и блочкам, чтобы потом не возвращаться сюда в потемках, другие концы их прикрепил к своему ремню и шагнул к профессору. Дик делал все это заученными движениями, автоматически, а в голове все еще крутились слова Хименса. Он никак еще не мог понять, как люди «Дже» вышли на него в Нью‑Йорке, если это, конечно, не шантаж, и что им понадобится.

— Хватит, Дик! Хватит возиться! Быстрее! — подгонял его профессор, вероятно, переживая, как бы там без них не выпили все сухое вино, выдержанное пятнадцать лет, ведь за каждую бутылку было уплачено по две сотни долларов.

Ричардсон сделал вид, что не слышит профессора, неторопливым движением поднял черную коробочку с вмонтированным в нее приборчиком, и стал всматриваться в шкалу. И когда фосфорическая стрелка приблизилась к красной точке, прижавшись еще сильнее к спине профессора, нажал на кнопку.

Притаившаяся неподалеку за круглым камнем молодая пума, слившаяся цветом шкуры с ним, видела, как на том месте, где она обнаружила лакомую добычу, внезапно вспыхнула синяя молния, осветив окрестности и ослепив ее, и двуногие существа исчезли. Пума сначала прыгнула туда, унюхивая влажным носом еще носившиеся в воздухе запахи крупной дичи, но затем чего‑то испугалась и шарахнулась в сторону и понеслась большими скачками к подножью гор, к реке, к чернеющим кустам.

Хименс до последнего момента таращил глаза, примечая все тонкости эксперимента, и ему показалось, что и он успел заметить какое‑то голубое свечение, как бывает обычно в темноте, в палатке, ночью, когда разламываешь кусочек сахара, и на изломах половинок мелькнет это призрачное свечение и еще что‑то красное, подвижное. Но скорее всего, это ему почудилось, ибо Дик утверждал потом, что ничего подобного он не наблюдал.

Шутка миссис Патриции Мун удалась. Они возникли внутри автобуса, в центре кое‑как свернутого кольцом кабеля разрыва пространства. Дик одной ногой стоял на кожаном сидении, набил на затылке обо что‑то шишку, а другой ногой елозил по сковородке, блестевшей на резиновом коврике. Хименсу было легче, он стоял весь в проходе, но с потолка к его носу свисал на леске обглоданный скелет крупной форели.

Их оглушил дружный регот подвыпившей компании. Коннет, Тони, Ленг и Грегори, возбужденные и красные, похлопывали их по спинам, что‑то кричали, перебивая друг друга, смеялись, обсуждая подробности задуманной миссис Патрицией шуточки с рыбой.

У костра профессор ознакомил женщин с основными этапами завтрашнего ответственного испытания ГМП. Он сказал, что Дик Ричардсон и Ленг Мун просятся первыми переместиться мгновенно в Нью‑Йорк.

— Я ему не разрешаю! — воскликнула тут же миссис Патриция.

— И я не позволю, — поднялась бабка Дика, зачем‑то сжимая кулачки. — Я сама полечу к Кэти.

Она так и сказала: «Полечу к Кэти». И чтобы развеять все сомнения, Сабрина Ричардсон сослалась на то, что она плохо переносит поездки в автобусе, ведь ей уже как‑никак, а перевалило за восемьдесят. Ее поддержала и миссис Патриция, а жена Грегори отговаривала.

— Мы не можем гарантировать удачного стопроцентного исхода, миссис Сабрина, — сказал Хименс, считая про себя, что лучшего мутанта и не подберешь среди них.

— Нет. Раз я сказала что полечу, значит полечу!.. Меня вот что волнует, мистер Хименс, — бабка хитровато прищурилась. — А не помолодею ли я этак лет на шестьдесят? Не стану ли такой как Кэти?

— С таким же животом, баб, как у Кэти? — спросил быстро Дик, глядя с юмором на свою бабку.

Кулачки миссис Сабрины застучали по спине этого несносного внука. Сидевшие вокруг костра хохотали минут пять.

— Это мы узнаем завтра, миссис Ричардсон. А сейчас я предлагаю отправить в лабораторию кроликов.

Майкл вскочил и метнулся за клеткой. Он тут же скрылся в темноте.

— Двух оставь! — крикнул тому вдогонку Хименс. И пять раздался хохот.

— Перри хочет поужинать еще и крольчатиной, — сказал Грегори.

— Вы плут, мистер Хименс, — возмутилась Патриция Мун. — Я все расскажу Джун, как вы расправлялись с ее подопытными кроликами. Вы нарочно взяли на два больше. Вам от нее попадет, вот увидите.

— Надеюсь, леди и джентльмены, кроме этой вспыльчивой миссис меня никто не выдаст Джун? — криво улыбнулся Хименс. — Шашлыки шашлыками, но поджаренное на огне мясо кроликов нам не помешает. Особенно когда имеется еще в запасе ящик вина. А впереди целая ночь, целая вечность. Давно я так не отдыхал на природе…

Ночь надвигалась густо, наваливалась сверху всей Вселенной, высветив где‑то в бесконечности миллиарды звезд Млечного Пути. Оживал и животный мир прерии. За рекой в кустах что‑то глухо ухало, рычало, посмеивалось, шуршало прошлогодней листвой.

Все уже поняли, что и без «Вдовушки» можно неплохо жить. Из приемничка они узнали, что вот и в Нью‑Йорке ничего не случилось, и в других крупных городах, и в столице Штатов, в Вашингтоне, если не считать одного курьезного случая. Помощник министра обороны генерал Абрахамс с криком: «Мы теперь голые! Русские идут!» — выбросился из окна четвертого этажа Пентагона. Но его сотрудники, зная темперамент своего босса, заранее насыпали внизу кучу пустых картонных коробок высотой с метр. И пролетев в воздухе, как гордый ястреб, все этажи, генерал упруго приземлился, отряхнулся и, как ни в чем не бывало, снова поднялся в свой кабинет, взбодренный и остывший. Да еще совсем уже анекдотическое происшествие. В ту шахту, с которой вытащили «Вдовушку», упала коза местной жительницы Шерри Бриттон, и почтенная миссис подала в суд на Пентагон, предъявив ему иск на миллион долларов. Генерал Абрахамс чуть второй раз не сиганул вниз, в то же самое окно. Но опять же, его помощники его удержали, скинувшись по пять долларов, и сказали, что этого миссис Бриттон вполне достаточно. А шахту приказали тут же засыпать песком, так как дурной пример заразителен. И еще, как передали зарубежные ведомства, в Москве было организовано на их Красной площади стихийное народное гуляние. Пускали фейерверки, пели, танцевали и выкрикивали в мегафон интернациональные лозунги. А один кооператор продавал импортные моющиеся обои, сместив центр стихийного гуляния к переулку, и был задержан органами КГБ. Корреспондент Би‑би‑си говорит о нарушении в Союзе прав человека.

Оказалось, что профессор недурно играл на светобанджо. Он пел хрипловатым голосом, подражая Эл Бузеру, пошловатые песенки. Девочки Волкеров от пения Хименса были в восторге. Дамы считали, что, действительно, в исполнении что‑то этакое есть. А миссис Патриция сказала даже, что Хименсу нужно выступать в оперном театре, в «Ла Скала», исполнять партию Ромео. Ну а за Джульетту попробовала бы спеть она сама.

Вспыхивал свет, переливался радугой, освещая лица, подзагоревшие, посвежевшие, радостные. Девочки что‑то зашептали на ухо Эхине, потом все тихо поднялись и ушли к реке. Про них уже и забыли, как они вдруг с диким визгом, криком свирепых индейцев выбежали из темени к костру, напугав женщин до смерти. Патриция Мун даже всплакнула и попросила Хименса утихомирить этих краснокожих бандитов.

Искры взлетали высоко в небо, звучно потрескивали березовые поленья, — их, по приказу профессора, Майкл привез специально из самого Нью‑Йорка — и там, где‑то вверху, извиваясь в плавном танце, еще долго не гасли, становясь на короткие мгновения, а для них это целая вечность, крошечными звездами.

Подсунув в костер сразу несколько березовых чурбанов, рыжий коротышка, телохранитель Хименса, ушел к своей палатке, прихватив за руку свою подружку. Очевидно, Майкл не хотел терять на природе зря времени, а эти треньканья на банджо профессора и его бычий рев он уже слышал и не один раз. Подруга коротышки, кстати, неплохая девица, звали ее, оказывается, Аннемари, немецкое имя, училась в техническом лицее, на настройщика роботов‑фармацевтов. Единственным недостатком ее было то, что она — по мнению той же миссис Патриции Мун — никак не подходила Майклу: она была на две головы выше того. Но сам Майкл, кажется, так не думал.

Контурно обрисованные черные фигурки, окружившие костер со всех сторон, редко меняли свои очертания, сидели неподвижно, лениво переговариваясь, — то раздастся женский голосок, то мужской и опять все смолкнет — вслушиваясь в ночные звуки. И было необычно тихо, и лишь бульканье наливаемого изредка Хименсом в кружки вина да характерные запахи подгорающего мяса кроликов, нанизанного на заструганные с одного конца палочки орешника, перебивали остальные восприятия, навеваемые сонной прерией.

Глава 4. ГДЕ ВЗЯТЬ ДЕНЬГИ?

Все течет, все меняется. Так и деньги. Последние 50 тысяч долларов ушло на закупку уникального японского оборудования по извлечению высоких энергий из вакуума путем расщепления захваченных в нем планкеонов, и на внеочередное финансирование работ по монтажу еще одной новой подстанции. Зарплата не выплачивалась уж три месяца. Платить было нечем. Ни доллара, ни цента не было на текущем счету фирма в банке. Зарождался, как тот прыщ, готовый вот‑вот лопнуть, трудовой конфликт. Рабочих опытного завода фирмы «Хименс и Электроника», вздыбившегося корпусами вверх в Бруклине, и мастерских в Манхэттене сдерживало лишь то, что сам глава объединения, профессор Хименс, под честное слово — а он его всегда подтверждал — пообещал расплатиться в конце этого месяца, прибавив к зарплате еще и пять процентов неустойки. Вторым сдерживающим фактором было то, что фирма не производила сокращений, в то время как другие концерны спешили освободиться от лишних людей, выставляя их за порог, выбрасывая на улицы, как тот ненужный балласт, лишь бы удержаться на поверхности разбушевавшегося океана потрясений и экономических кризисов.

Грегори Волкер, по просьбе профессора, много времени проводил среди рабочих, убеждал их воздержаться от необдуманных выступлений, от забастовок, от анархических бунтов. И он заверял их, что профессор найдет выход из этой западни, что у их босса, у Хименса, чуть ли не собачий нюх и бульдожья хватка, что он обязательно отыщет новый источник финансирования их деятельности.

Сначала профессор звонил сам. Он связался о Вито Фелуччи, долго и спокойно беседовал с ним, требовал, просил, умолял заключить с фирмой небольшой договор, тысяч на 200. Обещал выполнить все работы быстро, качественно. Но итальянец, стараясь не смотреть Хиденсу в глаза, заверял, что они и сами в тяжелом положении, что почти все уходит на предвыборную борьбу, а впереди — он закрыл глаза, помотал со стороны в сторону головой, как быужасаясь предстоящей схватке — еще хуже; вы и сами знаете, Хименс, а шансы у Ральфа Хилдбера выиграть это сражение небольшие. Вот после, — и Фелуччи расцвел самой обаятельной улыбкой — когда Ральф станет президентом, мы с вашей фирмой заключим договорчик на двадцать‑тридцать миллионов.

— Мне сейчас нужны деньги, Витто! Сейчас!

— Извините, Перри! Никак не можем. Никак.

Потом к нему прибежал Дик Ричардсон, и как всегда, с дюжиной гениальных проектов по добыванию денег. И профессор, вызвав к себе, в третий уже раз, Дэвида Кэшона, заорал на весь кабинет громовым голосом:

— Я убью вас, Кэшон, если через час у меня не будет 400 тысяч долларов!

Кэшон испугался, или изобразил испуг, забежал за спину Дика и оттуда высунулся и стал поглядывать на разъяренною профессора — шутит ли тот, или и вправду у него в кармане спрятан револьвер, и тот начнет сейчас стрелять в него.

— Ах ты ж, боже мой! Ах ты ж, боже мой! Как же так, мистер Хименс, — запричитал гнусаво Кэшон, все еще прячась за Дика. — Я же для вас все делал. Ах ты ж, боже мой! Вот и мистер Ричардсон может подтвердить, все делал…

— Садитесь за мой тевид и звоните! Звоните всем, Кэшон! Всем! Обещайте самый высокий процент! Но деньги добудьте!

И Кэшон, шаркая подошвами, застегивая и расстегивая помятый серенький пиджачок, потопал к другому концу стола, занимавшего чуть ли не треть длины просторного кабинета профессора на двадцатом этаже в центральном здании фирмы, озираясь и по‑детски посмеиваясь. И глядя на него, Дик подумал, что Кэшон ломает какую‑то комедию, что у него уже есть что‑то на уме, что он заранее уже знает, чем закончатся все его переговоры.

Кэшон, нарочно картавя слова, громко, чтобы было, видимо, слышно и Хименсу, разговаривал со всеми директорами, обзванивая все банки. Он начал с гиганта, с «Чейз Манхэттен бэнк», в активах которого значилось более 50 миллиардов долларов, и кончил банком «Куинс каут и К°», с активом менее 80 миллионов. И хотя он, как и требовал Хименс, обещал весьма высокий процент, ни один из коммерческих банков не дал ни на три, ни на два, ни на год в кредит и 10 тысяч долларов, услышав, что речь идет о небольшой фирме. Львиную долю всех кредитов сейчас поглощали мощные концерны и заводы.

Все «гениальные» проекты Дика Ричардсона по добыче денег профессор отклонял. А когда он представил свой наилучший, как ему казалось, когда он предложил профессору при помощи их генераторов ГМП перебрасывать из Африки прошлых времен негров и продавать их фермерам Юга, на помидорные плантации, обработав пред этим их мысли, их головы, их души своими ГСД. Хименс минуты две молча смотрел на Дика, вытаращив глаза, потом заорал:

— Вы диктатор, мистер Ричардсон! У вас замашки диктатора! Как вы могли до такого додуматься? Я никогда не стану эксплуататором и работорговцем!

— Но это же совершенно безболезненно, шеф, — убеждал его Дик. — Они ведь уже давно все умерли… И зачем же мы тогда всё это затеяли? Для чего?

— Для науки, дорогой Дик! Для науки! — еще громче закричал Хименс и саданул кулаком по столу.

В конце стола, положив большую лысую голову, обрамленную как у пророка Моисея, венчиком седых волос, на скрещенные руки, за ними с нескрываемым азартом и иронией наблюдал Кэшон. Тот сейчас, видимо, был очень доволен, что сидит здесь, ведь ему показывают такую забавную и смешную сценку. И в театры там разные, дорогие, не надо ходить. Хименс сцепился с Ричардсоном. Потеха. Что будет дальше, что будет? Хе‑хе‑хе, профессор обозвал магистра диктатором.

— Я наукой могу заниматься… и в корпорации «Электронный мозг»! — в свою очередь закричал Дик Ричардсон, намереваясь уйти и хлопнуть что есть мочи дверью.

— Ну хорошо, Дик, хорошо, давайте спокойно все обсудим. Кому нужны сейчас ваши рабы? Своих безработных некуда девать… Вот если бы мы могли их мгновенно перебрасывать на другие планета. А что? А? Неплохо придумано. И Ральф Хилдбер обещает, как станет президентом, развернуть там строительные работы. Мы бы смогли качать тогда деньги. Это вы подсказали мне эту идею, Дик!

Дик малость остыл, с неприязнью уставился на Кэшона, мол, а что надо здесь этому старому хрычу, чего он здесь сидит. То же самое подумал и Хименс, уже сожалея, что при их размолвке с Диком присутствовал этот плут и мошенник, работавший с самого основания фирмы и неплохо умеющий раздобывать в нужный момент нужную сумму денег. Он, похоже, и теперь что‑то замыслил, вон рожица‑то какая хитроватая. Но не торопится сообщить, наслаждается своей властью, знает, что я в его руках…

И еврей, смекнув, что зрелище дармовое окончено, отвернулся к тевиду, быстро набрал на клавишах номер, на экране появилось чье‑то пухлое обрюзглое лицо. Кэшон затараторил что‑то по‑своему, по‑еврейски, ему что‑то ответили, он повысил голосок, взвизгнул как поросенок и тут же выключил. Затем вскочил и забегал по кабинету, забегал там, у того конца полированного стола, по обоим бокам которого теснились массивные стулья красного дерева. Кэшон похлопывал себя по толстому заду, выкрикивая и брызгаясь слюной:

— Еще чего вздумал! Кровопийца! Паук! Акула!

Хименс засмеялся, глядя на Кэшона, потом перевел взгляд на Дика, как бы удивляясь, а он чего это не смеется.

— Что он выкрикивает? — поинтересовался тихо у профессора Дик.

— Ругается, ругается наш Кэшон, — снова засмеялся Хиденс. — Значит, дело будет! Значит, мы с деньгами!

И он направился к Кэшону, а тот замер, растерялся, или снова изображал испуг, и забежал от профессора за другую сторону стола. Но Хименс подошел к нему, обнял невысокого и рыхловатого Кэшона, похлопал по спине, отстранил от себя, любуясь рожицей еврея.

— Ну что там, дорогой Кэшон? Выкладывай.

Нo еврей начал противно смеяться, с ним засмеялся Хименс, повеселев, ожив, будто что выплыв из затягивающего на дно глубокого речного круговорота.

— Ах ты ж, боже мой! — завопил еврей опять. — Они нас пустят по миру. Мы вылетим с вами, Хименс, в трубу. И мои детки будут просить у богатых милостыню на Бродвее. Ах ты ж, боже мой!..

— Не тяни душу, Кэшон! Не тяни! Выкладывай все. Кто дает и сколько?

— Ax ты ж… Он, конечно, этот кровопийца, Сэм Бершнет. Кто же еще? Но он требует не менее 15 процентов. И вы должны сами ему позвонить. Я уже для него, ах ты ж, боже мой, не авторитет. Он желает конфиденциально с вами побеседовать. Ах ты ж…

Хименс вежливо выставил их тут же за дверь и набрал номер тевида одного из директоров частного банка «Бершнет и Молер», и не успел тот и рот открыть, как попросил у него 300 тысяч долларов в кредит сроком на два года.

Бершнет, улыбаясь, как лиса, как старая обрюзглая и хитрая лиса, ответил, что он его уважает, но ни сотни долларов выдать фирме «Хименс и Электроника» не может. Деньги, хи‑хи, должны быть чем‑то подтверждены. А фирма «Хименс и Электроника», сообщил банкир «секретную» новость, находится на грани банкротства. Бершнет обещал об этом пока умалчивать, чтобы не узнали акционеры, и не поднялась паника на фондовой бирже.

Хименс сказал, что согласен платить 15 процентов годовых, но Сэм лишь опять по‑лисьи улыбался.

— У вас в активе, уважаемый профессор, не осталось ни цента. Чем же вы собираетесь платить нам через год? Или вы открыли новое Эльдорадо? — скривился Бершнет, понимая, что бизнесменовская песенка профессора спета. — Ведь вам, Хименс, никто не дал кредита. Ни один банк. Мой вам совет — укладываете чемоданы и уезжайте куда‑нибудь в Южную Америку. Авось там и затеряетесь.

— Я очень благодарен тебе, Сэм, за ценный совет. Но через час к твоему банку подъедет мой человек, и ты выдашь ему названную мною сумму. Пятнадцать процентов я гарантирую.

— Перри, вы видно меня не поняли. Я сижу на Уолл‑Стрите уже более тридцати лет. Ваши 15 процентов — заманчивая приманка. Но я‑то даю вам 300 тысяч, а вы собираетесь вернуть только 45. Что‑то у вас, Хименс, не ладится с арифметикой, — осклабился снова Бершнет.

— Послушай, Сэм, не скаль зубы. На днях мы заканчиваем важные исследования. Они принесут огромную прибыль государству и нам тоже. Что ты скажешь, если, к примеру, вместо… доставки танкерами нефти с Аляски за восемь дней, мы будем доставлять ее за час, за двадцать минут. Выгодно это или нет?

— Ну, знаешь, Перри, я в растерянности… Если это так, как та говоришь, то, разумеется, мы вложим в это дело свои деньги, и ты получишь кредит. Но опять же, Перри, где обеспечение?… Сколько стоит твоя загородная вилла в Нью‑Джерси?

— Тысяч девяносто, Бершнет, но я не собираюсь ее продавать. Она мне нужна. Там так хорошо отдыхается и работается…

— А твоя яхта в Нью‑Йоркском заливе, Перри? Тысяч на пятьдесят потянет?

— Да, Бершнет, мой дорогой ясновидец, потянет!

— Но у тебя кое‑что еще имеется и на Багамских островах, Перри?

— Имеется, Бершнет. Имеется…

— Еще тысяч шестьдесят, не так ли? Я думаю, если ты пришлешь мне завтра закладную на перечисленную мною «мелочь», то я выдам тебе 200 тысяч, с учетом, мой друг Перри Химинс, как мы и договаривались, 15 процентов годовых.

— Ты скверный человек, Бершнет. Ты взял меня за горло и душишь. Ты кровопийца и акула. Но… я согласен.

Бершнет самодовольно засмеялся, показав ровные фарфоровые зубы. Он эти слова уже слышал не один раз и не только от профессора Хименса. И они были ему приятны, были наилучшей похвалой его финансовой деятельности. Его банку, точнее, их банку, переживаемый Штатами экономический кризис был не страшен. И даже, улыбнулся Сэм Бершнет, отключаясь от Хименса, шел на пользу.

Глава 5. ЧЕЗАРО ПРОНИКАЕТ В ПРОШЛОЕ

Разговор с одним из директоров банка «Бершиет и Молер» подействовал на Хименса как красная мулета на разъяренного быка. Он тут же начал обдумывать, как получше использовать ту небольшую лазейку, которую он берег на «черный день», он уже по‑иному расценивал предложение Дика Ричардсона, он ощутил только что, как дуновение ледяного ветра, что его могут уничтожить, разорить, растоптать, что все его научные труды из— за каких‑то банковских бумажек могут пойти насмарку.

Еще год назад он присмотрелся к своему соседу по загородной вилле, к тихому и симпатичному итальянцу, к Чезаре Кассини. Он обхаживал его, как красную девицу, но все намеками да намеками, и лишь на скачках чуть раскрылся, но Чезаро, кажется, так ничего и не понял.

При встречах профессор вежливо кланялся соседу, будто того разговора между ними и не было. Он видел, как скромный итальянец подкатывал к своей красивой вилле на шикарном, последней модели, с оранжевыми кругами, ясно, с гравитром, черном «крайслере», как часто его машина гудела среди ночи, тот, видимо, куда‑то уезжал по делам. Мог не появляться по несколько недель, а то торчал целыми месяцами, водил по газонам своих смуглых двух мальчиков, о чем‑то беседовал с восхитительной стройной женой.

Вечером, подглядев, что жена Чезаро уехала куда‑то с детьми на такси, профессор пригласил того на чашечку кофе, объясняя что‑то насчет скуки, тоски и одиночества. Чезаро рассеянно глядел на профессора, лицо его было меланхолически и по‑детски беззаботным. Почему бы и не зайти к профессору? Почему бы и не выпить чашечку кофе, если жена увезла детей, а ему и самому сейчас так тоскливо и так скучно.

Они просидели у камина до поздней ночи. Чезаро был чуточку застенчив или так профессору чудилось. Мягкость и застенчивость итальянца открывалась его жене просто, он считал своего соседа, этого чудаковатого профессора, шизофреником, помешанным на своих фантастических изобретениях. Держался Чезаро скованно, но когда Хименс принес из погребка несколько бутылок «Вини деи кастелли», расслабился, разговорился. Оказалось, что он окончил лет десять назад университет в Палермо, факультет древних искусств, и работает сейчас консультантом, обслуживает богатых собирателей картин и меценатов. Естественно, еще ранее, по разговорам с соседом, Хименс догадывался, что профессия того как‑то связана с искусством, но чтобы так сильно, чтобы такая удача выпала ему, он и не надеялся. И снова, постепенно, осторожно, он начал доказывать итальянцу, что это совершенно безвредно, что ему нечего беспокоиться, а самое главное, что это возможно, что он, профессор, никакой там не шарлатан и не шизофреник.

Чезаро внимательно смотрел на Хименса, морщил чуть свой высокий лоб, силясь разобраться, что это, розыгрыш или и в самом деле достижения физики. После третьей бутылки «Вини деи кастелли» Чезаро не выдержал натиска профессора, сдался, махнул рукой — рисковать так рисковать, только ни слова Джулии. Возможно, здесь не последнюю роль сыграло и то, что Хименс предложил делить прибыль поровну.

Первый переброс в прошлое Чезаро Кассини был намечен на среду. И тот, шикарно вырядившись, пожаловал в лабораторию к профессору после обеда, как и было обусловлено. Посмотреть на красавца‑итальянца сбежались все юные лаборантки. Он и в самом деле был неплох. Улыбка, что миллион прибылей, белые здоровые зубы, шоколадный цвет лица и привораживающий блеск карих выразительных глаз. В них светилась жажда деятельности, приключений, риска.

Ричардсон, Волкер, Брант и Джойс осуществляли подготовку эксперимента. Профессор весьма туманно доложил цель переброса, кратко проинформировал их, что, дескать, вот нашел подходящего мутанта, желающего съездить в прошлое, повидать родную древнюю Италию.

Все прошло удачно. Отчасти удачно. Удачно для здоровья Чезаро. Но в системе трансформации временных интервалов что‑то сработало не так. И как потом рассказывал сам Чезаро, заливаясь смехом, — ему очень понравилось это путешествие — он оказался в Риме задолго до рождения великих мастеров живописи и архитектуры. Еще не появился на свет Рафаэль Санти, не было и Микеланджело Буонаротти, а великий Леонардо да Винчи еще где‑то бегал без штанов с другими оболтусами, валялся в пыли дороги на Пизу.

Второй заброс в прошлое Чезаро они осуществили в следующую пятницу. Чезаро соврал жене, что уезжает на недельку по делам в Чикаго, и поднялся в лабораторию к Хименсу, одетый уже намного поскромнее. Его переодели в соответствующий наряд.

И на этот раз не все прошло удачно. Они малость промазали, попали во Флоренцию, где расшитый золотом плащ Чезаро чуть не стоил ему жизни. Чезаро приняли за какого‑то дона Галло, зачинщика нового заговора, схватили и чуть не четвертовали на площади. Спасло итальянца его обаяние и хладнокровие. Когда его уже привязали к колесу, он все еще думал, что народ просто тешится. Но когда на шею набросили веревку, чтобы поменьше он водил головой и не строил женщинам непристойные мины, это, по‑видимому, ему не понравилось. Он вытащил свой кольт и выстрелил три раза вверх. Милые и добродушные жители Флоренции в панике бежали с площади, вопя: «Дьявол! Сатана!» И как большим зеленым горохом окрест все было усыпано плетеными корзинками и башмаками. Нет лучшего развлечения для обывателя Флоренции, как поглазеть на казнь несмирившегося еретика. И на тебе, зрелище было сорвано, и каким образом — средь ясного белого дня вдруг раздались удары грома.

Какая‑то молоденькая пухленькая монашенка, закутанная вся в черное, одни лишь жаждущие глазки сверкают, кинулась к нему, помогая развязывать веревки. Он пообещал зайти к ней попозже, никак, чтобы отпустить той все грехи, и в суматохе забрал с собой — разумеется, как некую материальную компенсацию за свои переживания и страхи — две картины начинающего маляра, полотномарателя Леонардо да Винчи, этого бездарного ученика знаменитого Веррокьо и слепого подражателя Сандро Боттичели. Так говорили почти все во Флоренции.

Но на этом злоключения Чезаро не закончились. И хотя он по своей рассеянности прихватил с площади и чью‑то корзинку и, достигнув ближайшей оливковой рощи — здесь он показал неплохой результат в забеге на длинную дистанцию — сначала хорошо пообедал, освежив лицо в журчащем рядом ручье, и даже запил божественным вином, отдавая дань изысканному вкусу владельца той корзинки, но его ждали новые неприятности. Во‑первых, оставленный под кустом сдвоенный кабель разрыва пространства и времени с корректирующими приборчиками и блочками, был обнаружен пастухом овец и тот его вертел и рассматривал, и оборвал проводок. И Чезаро, хотя и прошел у Хименса ускоренный курс подготовки не мог сразу сообразить, к какому контакту он тянулся. И ему пришлось методом «тыканья», методом проб и ошибок исправлять шалости таращившегося на него из‑за куста грязного, хромого на одну ногу, пастуха.

И пока он присоединял проводок чуть ли не ко всем клеммам, пастух куда‑то исчез. А вскоре привел за собой толпу крестьян, вооруженных вилами и палками.

Во‑вторых, возникли трудности и на базовом ГМП в Нью‑Йорке. И возвращение Чезаро слегка затянулось. Потребляемое лабораторией Хименса количество энергии было ограничено мэром города. Профессору прислали штраф на 20 тысяч долларов за создание аварийной ситуации в энергоснабжении Нью‑Йорка. И им пришлось возвращать к себе Чезаро, перебрасывая его этапами — сначала на двести лет, потом еще на двести, потом еще несколько раз по пятьдесят, пока перемазанный в чем‑то зеленом, оборванный и грязный итальянец не возник в кварцевой камере генератора.

Нужно отдать должное выдержке Чезаро. Белки его глаз сверкали. Он нашел в себе силы обаятельно улыбнуться и доковылять до подвозимого на маленьких колесиках ему навстречу мягкого дивана и тут же свалиться на него, прижимая к себе какие‑то свертки.

Ссылаясь на карантинные меры, пугая всех микробами и бактериями, Хименсу удалось выпроводить сбежавшихся опять к итальянцу сотрудниц лаборатории, других служащих, оставив рядом лишь Дика, Бранта и Грегори. Остался и Рой Джойс, обслуживающий временной генератор.

Профессор поздравил Чезаро, похлопал его по спине, потом пожал руку Рою Джойсу, отдел которого за короткий срок сумел подключить к генератору ГМП блок трансформации временных интервалов. Поздравил Бранта Уордена, Дика Ричардсона, поставил тут же перед Грегори Волкером новую задачу — перейти на автономное обеспечение энергией. Оборудование закуплено, деньги на него истрачены, пора вводить вакуумные установки в действие. Он всем доказывал, что нужно продержаться еще несколько месяцев, а потом деньги хлынут к ним. Можно будет организовать туристские маршруты в прошлое, хотя, неизвестно еще, как договориться с теми, куда будут перебрасываться эти группы отдыхающих.

Чезаро, приняв горячий душ и переодевшись, сидел в кресле, поглядывая на все и на всех очумело: он был еще под гипнозом случившегося. Усталое лицо итальянца — после первого бокала вина, они решили распить бутылочку за успех, прямо здесь, в лаборатории — ожило, повеселело. И он, размахивая руками, пытался что‑то сбивчиво рассказывать, все повторяя с упоением: «О, какие там женщины! Какие мадонны! Настоящие брачьери[16]».

Глаза его опять заблестели, он улыбался всем, с еще более забавной внимательностью изучал голубые шары, чуть мерцающую спонтанными всполохами кварцевую камеру, большие экраны, высвечивающие всю информацию об объекте, сплетение разноцветных кабелей, проводов. Чезаро с какой‑то нежностью погладил клавиши на пульте управления, рассматривал причудливые приборчики, отдыхающую в стороне мыслящую электронную машину, способную в считанные доли секунды выдать нужные параметры перемещения мутанта во времени и в пространстве.

Картины, доставленные сюда из прошлого итальянцем, по его же оценке, стоили, примерно, около 400 тысяч долларов. Половина из этих денег должна принадлежать Чезаро. Но узнав, в каком плачевном состоянии находится фирма «Хименс и Электроника», он отказался от пятидесяти и согласился на тридцати процентах.

Перри Хименсу пришлось посвятить участников эксперимента в «не совсем корректные» способы добывания денег на нужды науки. Скрывать дальше не имело смысла. Успех с перебросом Чезаро ставил их лабораторию на недосягаемую высоту.

Итальянец порывался опять переместиться во Флоренцию прошлых времен, что‑то невразумительное говорил о какой‑то монахине, что та его ждет сегодня вечером, что он обещал ей прийти. Он уже, не выпуская из рук бокала с вином, забрался в кварцевую камеру и там уселся прямо на пол, в ожидании, когда же его отправят в оливковую рощу. Он что‑то пел, потом стал заверять профессора, что скоро вернется, что он не обманет, не подведет их. Профессор громко смеялся, говорил Чезаро, что лабораторию ограничили в энергии, и что тот может и не вернуться из прошлого, и они ничем уже не смогут ему помочь, но Чезаро был невменяем. Обещал приехать сюда со своими друзьями и разбить их генератор, продырявить его насквозь.

Глава 6. РАЗМЫШЛЕНИЯ ХИМЕНСА

Много дней после этого профессор лично занимался устранением нестабильности и уточнением градировочной шкалы координатора пространств, приведением в соответствие временных периодов. Он сам забирался в кварцевую капсулу, брал с собой регистрационную аппаратуру, сверял показания, фиксировал при этот карту звездного неба, вносил поправки в модулятор временных интервалов. Раза два он просил Бранта Уордена забросить его лет на десять назад: ему хотелось встретиться там с самим собой, хотелось разрешить этот парадокс времени и пространства. Но ни разу это ему не удалось. И у них сложилось мнение, судя по поглощаемой генератором энергии, что в этом случае происходит скачок в иную точку, в точку минимальной энергии, где встреча с самим собой невозможна.

Чтобы встретиться с самим собой, как показывали прикидочные предварительные расчеты, нужна бесконечно большая энергия. Это была, на языке науки, на языке математики, сингулярная точка. Так что вопрос пока оставался открытым.

И пригласив на виллу сотрудников, Перри Хименс снова вернулся к этому парадоксу — к встрече с самим собой. Что будет, если участвующий во временном перемещении человек, мутант, убьет самого себя. Появится ли он вновь перед нами или нет?

— Все оказалось намного проще, — подвел черту под своими рассуждениями профессор, — чем многие еще сейчас думают. Таких встреч не происходит! Сколько раз я пытался забросить самого себя в свой кабинет на пять, на два года назад, и именно в то время, когда я находился дома. Ничего не получается.

Хименс сделал паузу, выверенную паузу, посмотрел на притихших в ожидании его дальнейших слов сотрудников, на Бранта, Дика, Грегори, Роя. Ричардсон изображал, что его нисколечко не волнует этот парадоксальный феномен. Грегори насупился. Брант казался спокойным, выдержанным. Джойс весь подался вперед, вслушивался. «Какие все они разные, — подумал Хименс, — и в то же самое время чем‑то схожие. Честолюбивые, уверенные, а то и рефлектирующие».

— Наш генератор работает по общим законам физики, — продолжил профессор, выпрямившись в кресле, вытянув ноги к камину. — По законам пересекающихся полей и пространств, зиждущихся на свойствах слабых взаимодействий. И чем ближе мы берем участок нашего времени для встречи с самим собой, то, как ни парадоксально это выглядит, но накопитель потребляет все больше и больше энергии и практически стремится к бесконечности, когда мы пытаемся перебросить себя в эту комнату, хотя бы вот к этому камину. Можете попробовать, коллеги.

Профессор хохотнул принужденно, распорядился, отдав приказания молчаливому слуге‑негру, толстому и добродушному, чтобы тот принес еще пару бутылок вина, сухого, марочного. Негр вышел, прикрыв осторожно массивную дверь букового дерева, волоча ноги по дорогому узорчатому ковру. А Хименс, по‑видимому, фундаментально оседлав своего научного конька, пустился дальше медленной рысью.

— Те же законы минимума энергии, то есть роста энтропии, проявляются здесь: двойник вытесняет мутанта в какое‑то другое, в какое‑то иное, пока неведомое нам, измерение. И вот нам бы и не мешало над этим и поломать голову. Куда девается двойник? Куда девается мутант? Кто из них настоящий? Если, вообще, это корректный вопрос… Мне кажется, что они оба настоящие, что они просто живут в каких‑то параллельных мирах, разделенных временными, гравитационными, пространственными и прочими полями, как те пластины гигантского конденсатора.

Хименс отхлебнул из бокала, забулькал горлом, вероятно, от жадности сделав большой глоток, вино пролилось на подбородок, он небрежно смахнул его рукавом, своей той же потертой кожанки. Слуга подал ему салфетку, но он отмахнулся, мол, не мешай, ступай. Поправил кочергой потрескивающие в огне березовые поленья. Выпучил на Джойса чуть осоловевшие от алкоголя глаза, выкрикнул:

— Я погиб! Представьте, в одном из измерений я вдруг погиб! Что тогда произойдет с моим двойником? Что произойдет с мутантом? Вот в чем еще следует нам разобраться. Но у нас все еще впереди, — захихикал он пронзительно. — Я еще жив! И мы проведем на днях в спецзале совещание и поставим на нем ряд проблем, которые должна решить наша лаборатория.

Профессор заметил, как скривилось лицо Ричардсона. «Ох уж эти аристократы, — недовольно кашлянул он, зная, что его норовистый молодой коллега плохо переносит мозговые атаки. — Им бы сразу на все готовенькое. Им бы сразу к власти прорваться, в президенты выбиться, а то и в диктаторы».

— Дик, у тебя зубы никак заболели? — съехидничал Хименс.

— Уry! — буркнул тот, отворачиваясь к камину.

Брант засмеялся, Грегори и себе, прикрывшись ладонью, заулыбался.

— Я не закончил свое маленькое выступление. Нам нужно будет на этом совещании определить задачи более низменные, более земные — как нам реализовать наши достижения в промышленности, конечно, не теряя ведущих позиций. Как нам заявить во всеуслышание о своих научных достижениях. Что можно, а что и повременит, с публикациями, что наиболее целесообразно разрекламировать.

— А не могли бы вы, профессор, более подробно рассказать о своих перемещениях во времени, о своем проникновении в далекое прошлое, — попросил Грегори Волкер; его, видимо, заинтересовали некоторые нюансы такого путешествия.

— С удовольствием! С удовольствием! — обрадовался тут же Хименс, скорчив самодовольную кривую ухмылку: он был польщен этим вопросом Волкера, подтверждающим, что эта проблема всех затрагивает. — Вас, конечно, увлек момент встречи с самим собой. Не так ли, дорогой Гpeгoри?

— Да, с самим собой, — промычал невнятно Волкер и кивнул бугристой головой, покрытой коротенькими черными волосами, как бы подтверждая ясновидение Хименса.

Прикрыв опять лицо ладонью, Грегори заулыбался; он был еще не в такой степени опьянения, чтобы тут же и раскрываться душой перед всеми, зная, как некоторые недолюбливают кругликов. Да и сам‑то профессор не лучше. Задавая этот вопрос, Грегори больше интересовался тем, как южно проникнуть в прошлое и убрать там некоторых одиозных исторических личностей, подправляя развитие общества в лучшую сторону. Ведь некоторые параноики прошлого, хотя бы вот и та, гавкающая в микрофон с трибуны, личность с коротенькими под носом усиками, объявившая тогда себя чуть ли не пророком ницшеанского мировоззрения, передового, прогрессивного, на Земле должны жить сильные и породистые люди, они дадут лучшее развитие будущей мировой культуре, а хилые и разные там больные должны уступить им место — а свой народ мессианским, божьим помазанником, принесли вместо счастья и гармонии, еще одну, уже последнюю, мировую войну. Сколько было уничтожено людей! Сколько их погибло в разных, разработанных учеными, камерах и лагерях… Даже наша старая ведьма, отправившаяся уже к своим близким в ад, наша «Вдовушка» и та бы погубила значительно меньше… Хотя, не приходится и сомневаться, последствия от взрыва ее были бы тоже огромные, непредвиденные, мрачные.

— Ха‑ха‑ха! Я угадал, — зареготал Хименс, чуть не погасив своим дыханием свечу на журнальном столике. — Да, я проделал уникальные опыты над самим собой. Я изучил свою родословную. И я понял, что с теми, кто дальше отстоит по времени от меня, требуется для встречи о ними все меньше и меньше энергии. Вероятность встречи с ними увеличивается, с незначительными флуктуационными отклонениями. И, по‑видимому, дальнейшая их жизнь, перемешанная случайными знакомствами, событиями, опять же приведет к тем же результатам, к тому, что в будущем, в нашем времени, буду существовать я! Да, я, профессор Перри Хименс!

С Хименса можно было сейчас рисовать императоров прошлых веков, самодержцев и вождей. Выставленный вперед квадратный подбородок, нос, греческий, задранный кверху, во взгляде решимость, властолюбие, уверенность в своей непогрешимости и гениальности. И Дик Ричардсон, а за ним и Грегори Волкер, дружно рассмеялись, немного смутив профессора. Тот принял обыкновенный, человеческий вид, даже наоборот, выражение его лица теперь было покорным и конфузным.

— Так, насчет встречи с самим собой. Я как‑то пытался перебросить самого себя на десять дней назад. Вы, наверное, помните тот случай, когда перегорели все предохранители в лаборатории…

— И погас свет во всем Манхэттене! — выкрикнул Брант.

— Да, Уорден, именно так.

— Это когда нам пришлось уплатить штраф в 50 тысяч долларов, — напомнил Грегори Волкер, загадочно улыбаясь.

— Да, Грегори, именно тогда. Спасибо всем за подсказку. Так вот, я специально в тот день, десять дней назад, просидел два часа за письменным столом, просматривая газеты. И при перебросе я не застал там себя. Мне почудилось, а может быть, это и было так на самом деле, что я успел заметить, как кто‑то, похожий на меня самого по очертаниям, вдруг растворился в каком‑то голубом свечении, как только я очутился в кабинете. И когда я опять мгновенно покидал комнату, перемещаясь в настоящее, мне снова показалось, в самый последний момент, что кто‑то то возник из голубого свечения у письменного стола с газетой в руках.

Грегори Волкер еще раз мысленно вернулся в те далекие времена и опять же ужаснулся — ведь и теорию‑то для того усатенького фюрера придумали не его забулдыги из баварских пивных, а ученые. Они, собственно, нейрофизиологи, опираясь на данные науки, на свой и чужой накопленный опыт, на знания, что от формы черепной коробки, от того, в каких условиях находится та или иная часть мозга, что и как на нее давит, зависит темперамент, настроение, а то и умственные способности человека. А он уже, тот параноик, вождь своей нации, взял это на вооружение, доказывая, что арийская нация самая умная, самая здоровая и прочую чушь. Куда бы ему, ефрейтору, с его куриными мозгами, без ученых — а они, к сожалению, находились и находятся во все времена, способные угодить власть имущему, сильному лидеру — додуматься до этого. А другие, тоже ученые, сидели в своих лабораториях и корпели над проектами своих «вдовушек»…

Профессор кашлянул, обвел взглядом коллег, почему‑то притихших, словно сейчас взвешивающих, — а следует ли им так далеко в своих исследованиях забираться в познании истины, а не пора ли прервать эти эксперименты, остановиться, а вправе ли они идти до конца, готовы ли они, да и их общество, к этому, — посмотрел на догорающие в камине поленья, бодреньким голосом предложил:

— Давайте лучше поговорим о будущем. Оно у нас, — он слегка стукнул кулаком по столику — завидное! Это мы уже все знаем. Но… как ни странно, оно же для нас, почему‑то, закрыто. Нe так ли, Брант? Сколько раз ты пытался перебросить в будущее хотя бы крошечную мышь, но она так и оставалась сидеть в кварцевой камере генератора, оставалась в настоящем.

— Но и вы, шеф, пытались забросить в будущее мутанта, забросить его по инерции из прошлого, чтобы проскочить наш порог, наше настоящее. И что же из этого вышло? А ничего, если я не ошибаюсь. Нас тyда кто‑то не пустил…

— Или что‑то, Брант! Что‑то не пустило! — выкрикнул Хименс.

Глава 7. ИТАЛЬЯНСКАЯ ПАСТОРАЛЬ

Итальянский квартал начинался сразу же за Гарлемом, за негритянским жилмассивом, подпирающим его с севера. С востока ограничивался пуэрториканским кварталом. С запада — рекой Гудзон, складскими помещениями внутреннего порта Нью‑Йорка, помпезной эстакадой скоростной надземной дороги, высоко приподнятой над береговой линией Гудзона. Справа от нее и примостились разноцветные виллы и домишки итальянцев, с небольшими двориками.

Квартал был таким же тесным и перенаселенным, как и соседний Гарлем, считавшийся второразрядным районом Манхэттена. Но среди этой сутолоки домов и магазинчиков попадались участки с парками и сквериками, с фонтанами и теннисными кортами. И мелькали заросли деревьев, где в тени утопали особнячки, дорогие, построенные в стиле сицилианских банкиров и миллионеров.

Дышалось в парках хорошо, ибо все деревья, эвкалипты и каштаны, акации и клены, магнолии и дубы, возвышавшиеся над аккуратно подстриженными кустами лаврового дерева, не забывали о своих обязанностях и, как и тысячи лет назад, продолжали выделять днем кислород. Изредка тишину тенистых аллеек нарушали ребячьи визги и крики.

В итальянском квартале было все, что и должно было бы быть в Италии. Ресторанчики с итальянской кухней, бары, кафе, итальянские кинотеатры, библиотеки, церкви, газеты и публичные дома. Все то, что как‑то могло принести деньги, эти центы и доллары, стояло здесь цепко, пустив корни в каменистую почву.

Семейство донны Марии Кассини было многочисленным: три внучки, две уже почти взрослые, студентки Бруклинского технического колледжа; два внука, самому старшему из которых было уже под тридцать, и он отделился от них, этот непослушный Чезаро, а самому младшему из внуков было семь лет. Все это семейство нужно было накормить, одеть и вывести в люди. Жили в доме и две сестры донны Марии, жили со своими мужьями, детьми и внуками. Вся эта шумная компания занимала двухэтажный особняк с длинным просторным портиком.

Сегодня о утра туман повис над кварталом, но, к счастью, легкий ветерок разогнал его, появилось солнце, деревья зажелтели своим осенним убранством. Носившаяся в воздухе паутина, цепляясь за бельевые веревки, попадала в глаза, на лицо, и тогда донна Мария почему‑то вспоминала свою Сицилию, ее осень, вот такую же теплую… Нет, намного теплее и мягче, и без этого рева проносившихся по эстакаде машин. Донна Мария уже несколько раз выходила на портик, щуря старческие глаза, вглядывалась в улицу, в ее конец, надеясь там кого‑то увидеть. И каждый раз там было пусто, и она, тяжело вздыхая, ковыляла к себе, в комнату.

И вот черный «Крайслер» выполз из‑за угла, проехал медленно по улочке и остановился у дома донны Марии. Из него выбрался молодой человек, стройный, подтянутый, в дорогом костюме в полосочку, с большим букетом красных роз и с множеством свертков подмышкой. Он привычным движением открыл калитку особняка, огороженного решетчатым невысоким заборчиком; звонок в доме известил — кто‑то вошел во двор.

Смешная девочка в коротеньком платьице выбежала навстречу Чезаро Кассини, своему старшему брату, смеясь и подпрыгивая, она не переставала кричать: «Чезаро приехал! Чезаро приехал! Баба Мария, Чезаро приехал!»

По широкой лестнице начали спускаться все родственнички, дяди, тети, галдя и сильно жестикулируя. Малышня, будто не замечая Чезаро, миновала его, выскочила на улицу и уже забралась в машину, сигналя и крича от радости. Из дома вышли и сестры Чезаро, нежно обняли его с обеих сторон, прижались щеками к его лицу.

Чезаро всегда приезжал сюда на день рождения донны Марии. И сегодня его здесь все ждали, все знали, что вот‑вот, с минуты на минуту он должен появиться, и поэтому стол был уже сервирован в большой комнате, но никто не притронулся к еде.

Донна Мария сидела в углу и смотрела телевидео‑объемное шоу. Показывали собачьи гонки. Она была почитательницей животных, особенно старых кошек и собак. Донна Мария делала вид, что не замечает вошедшего в комнату внука. И когда тот подошел вплотную к ней и поцеловал в кирпичного цвета щеку, она попыталась подняться, но Чезаро удержал ее.

Она кивнула на кресло напротив себя, он сел, и она долго‑долго внимательно его рассматривала слезившимися черными глазами.

— Как ты давно не был у нас, Чезаро, — простонала она. — Ты не жалеешь свою бабку. Вот умру, тогда будешь плакать, что не застал меня в живых. Мог бы приехать и просто так, тебя здесь все так любят…

— Баба Мария, что та говоришь? Я тебе желаю прожить еще сто лет. И вот привез тебе твои любимые орехи, прямо из Палермо.

— Чезаро, ты все такой же шутник. Что‑то ты плохо стал выглядеть. Бледный, под глазами синева. Тебе нужно отдохнуть, Чезаро. Все это твоя неспокойная работа. Ты чем сейчас занимаешься, Чезаро? Ходят слухи, что ты высоко поднялся. Сам дон Дженовази уважает тебя. Береги себя, Чезаро…

— Берегу, ба, берегу! И что тебе показалось неспокойным в моей работе? Работа как работа. Живопись, картины, консультации.

— Часто бываешь на родине, Чезаро?

— Да, вот недавно, как‑то был во Флоренции, ба. Туда‑сюда, быстро смотался, за пять минут.

— Ты неисправим, Чезарио. Я серьезно тебя спрашиваю, а ты все шутишь, насмехаешься над бабкой. А как мне хочется вернуться домой, на нашу солнечную Сицилию. Там бы и умереть…

— Я обещаю, баба Мария, скоро мы переберемся в Италию. Еще немного нужно подождать. Совсем немного. Мне нужно провернуть несколько дел, и мы будем богаты, мы переберемся все домой.

Донна Мария печально опустила глаза. Она чувствовала, что ей уже не перебраться через этот проклятый океан, что эта осень, скорее всего, последняя ее осень. Она снова стала рассматривать внимательно Чезаро.

«Лицо замкнутое, жесткие морщинки у рта. Правда, видно, говорят люди, что Чезаро связался с мафией, — подумала донна Мария, хотя она его и не осуждала: так живут многие итальянцу в Америке. Но ее внук, он же еще совсем ребенок. Спросить бы его об этом. Обидится…»

— Долго ты пробудешь у нас, Чезаро? Ceйчac тетя Эмилия приготовит твои любимые аньелотти[17]. Ты ведь знаешь, Чезаро, никто лучше ее не сможет так приготовить их. А какие у нас сегодня спагетти? Настоящие итальянские спагетти, а не эти проклятые маккерони[18], что продают здесь в ресторанах и барах.

В комнату вбежал Томас, младший брат Чезаро. Томас смотрел на Чезаро сверкающими глазенками, смотрел с завистью на своего брата. Он тоже когда‑нибудь станет таким же большим и тоже будет носить такую же шляпу и ездить в такой же машине, как у Чезаро. И он тоже будет носить под мышкой такой же большой пистолет, как и у Чезаро, который он успел уже углядеть.

Чезаро подхватил под руки брата, поднял высоко его над головой. И тот засмеялся, замахал руками, ухватился за уши Чезаро, изображая испуг. А ему не было страшно нисколечко. Но он хотел доставить удовольствие старшему брату. Он знал, что Чезаро ему что‑то привез. Чезаро всегда так делал.

Чезаро заменял ему отца и мать, так как первый был убит несколько лет назад, а мать умерла еще раньше при родах. Он же, Чезаро, оплачивал и обучение в колледже старших сестер. Где Чезаро берет деньги, никто не спрашивал. Это считалось неприличным. Чезаро взрослый мужчина, и он сам знает, как и где можно добыть деньги, эти зелененькие бумажки, на которые они и существовали вот уже не один десяток лет в этом большом городе. Чезаро опустил брата на пол, погладил по голове и вышел. Через пять минут он вернулся с большой длинной коробкой, подарил брату игрушечный автомат. Почти как настоящий. Именно то, что Томас и хотел. Автомат работал на воде. Нужно было только залить в него чуточку воды, и все. А потом катализатор быстро ее разложит на кислород и водород. Пузырьки водорода тут же поступят в камеру и там, как и в двигателе машины Чезаро, в его новеньком «Крайслере», подается от электронного устройства искра, и газ взрывается с шумом. Шум специально здесь не устранили, для большего эффекта. Дети это любят.

И мальчик тут же «застрелил» Чезаро, донну Марию и кинулся «убивать» поджидавших их в соседней комнате дядь и теть. Дом ожил от спячки, заговорил выстрелами, по одиночке и сериями. Никто не останавливал мальчика. Ведь это был брат самого Чезаро.

Букет роз вызвал у донны Марта такой же букет слез из глаз. Внук не забыл, что сегодня ее день рождения и привез те розы, которые она так обожала. И они напомнили ей её молодость. И она, уже чуточку успокоившись, опять заплакала.

* * *

Они, как те святые апостолы, только со своими женами и детьми, уселись за длинным столом, более двадцати человек. И в центре, рядом с донной Марией, сидел ее внук, сидел Чезаро. И на кого они смотрели, на донну Марию, или на ее внука, было не понять. Чезаро выделялся своим лоском, своим костюмом, своими золотыми запонками. И их пристальные взгляды немного смутили Чезаро. В их взглядах сквозила какая‑то детская зависть, раскрывающая их нищету, их бедственное положение. Но чем он мог еще им помочь? И так много денег уходило на учебу сестер, на поддержание в порядке этого особняка, да и ведь у него у самого была семья, и там были свои расхода и тоже большие.

— Как здоровье Джулии? Почему она не приехала с тобой, Чезаро? — спросила донна Мария, чтобы разрядить эту гнетущую тишину. — Как поживают там мои правнуки? Я хотела бы их видеть.

— Джулия занята, донна Мария. Я же вам об этом звонил. У нее много хлопот… Простыл малыш Джонни, и она не смогла его оставить на служанку. Она приедет на днях, как только поправится малыш.

— Надеюсь, с ним ничего серьезного не случилось, Чезаро? — всполошилась донна Мария, а с нею и все семейство.

— Так себе, простыл, наверное, свинка или коклюш. Врачи уже его обследуют. Ты напрасно так волнуешься, ба, — успокоил донну Марию Чезаро.

Внесли закуски и три бутылки хорошего вина, привезенного Чезаро. Мужчины оживленно заговорили, передавая из рук в руки бутылки, подолгу разглядывали наклейки. Это была настоящая «Марсала», изготовленная на Сицилии и выдержанная 90 лет. Дядюшка Альберти зацокал языком, подрагивающими руками стал открывать бутылку. Вино, действительно, было хорошим: чуточку терпким, искристым, в меру холодным. От него веяло запахами виноградников Сицилии, запахом земли, оставленной ими много лет назад, но так и не забытой. Тетушки и дядюшки, донна Мария и ее сестры всплакнули после первого глотка сухого вина, утирая платочками слезы.

Обед дальше пошел в более веселом настроении. Все только и говорили, что скоро Чезаро совсем разбогатеет, что скоро они все переберутся назад, в Италию, переберутся не как бедняки, а как богатые люди, переберутся под ласковое жаркое солнышко Сицилии, купят там большой дом, а то и несколько домов.

Обед подходил уже к концу, когда раздался звонок тевида. Вызывали Чезаро. Тот подошел к нему.

— Да, у донны Марии, девяносто. Хорошо. Передам. Так срочно? Буду через двадцать минут.

— Что случилось, Чезаро? — спросила, выжидательно глядя на него, донна Мария. — Ты уже покидаешь нас?

— Да, донна Мария. Срочно нужно ехать. Вас поздравляет с днем рождения дон Дженовази. Просил не волноваться и прожить еще сто лет.

— А может, ты не поедешь, Чезаро? — робко пропела бабка, понимая, что Чезаро не останется, если звонит дон Дженовази: с ним лучше не шутить. Но ей так не хотелось расставаться с Чезаро… эта боль в сердце, это щемящее предчувствие, что eй уже, вероятно, не увидеть больше Чезаро. Сколько eй осталось‑то жить? Месяц? Неделю? Старость есть старость, от нее никуда не уйдешь, от нее не спрячешься, разве что там, под каким‑нибудь бразильским колпаком. А их Чезаро так редко бывает здесь, так редко…

Глава 8. ПРОСЬБА ДОНА ДЖЕНОВАЗИ

— Чезаро! Ласкающие мой взгляд маленькие птички порхают в голубых небесах. Недосягаемость их полета и восприятие свободы обеспечены высотой и окружающим воздушным пространством. Но одна птичка, скажу тебе откровенно, паршивая птичка, сорока, так трещит сейчас в Лос‑Анджелесе, что эти звуки режут мой чуткий музыкальный слух. Не мог бы ты, мой юный друг и помощник, заткнуть ее пасть чем‑нибудь. Подошел бы и флакончик благоухающих духов сорок второго калибра.

Так изъяснил свою просьбу дон Дженовази, пригласив на свою виллу Чезаро, в свой просторный кабинет, обставленный кожаными мягким креслами, шкафами с книгами, десятком тевидов на массивном полированном столе, тремя компьютерами, что‑то подсчитывающими и мигающими неоновыми крошечными лампочками. Одетый в черный китайский халат дон Дженовази выглядел как умудренный опытом кардинал, отдавший всю свою долгую жизнь и все свои силы служению господу Богу. Сниспадающие длинные седые волосы, властное чуть продолговатое полное лицо. Его можно было заподозрить и в бумагомарательстве, и это не было бы и большим недоразумением. Он и в самом деле пописывал статейки на нравственную тему, стишки, и изредка печатался в разных литературных альманахах Нью‑Йорка. Некоторые его даже и дразнили, про себя, Поэтом. И это прозвище, как вы уже поняли, было взято не с потолка. Дженовази считался гармонически развитой яркой личностью. Любил живопись, музыку, театр, хорошие книги, а не какое‑то там детективное чтиво, где кого‑то прихлопнут еще вначале, а потом на трехстах страницах ищут, вылавливают. Нет мысли, ни философии, ни свежих чувств. Один туман, дождь и серость.

Если теперь перевести просьбу дона Дженовази с языка лирики, — а он часто пользовался ею, особенно, когда был не в духе — на язык скромного обывателя, то это означало следующее. В славном городе Лос‑Анджелесе в западню, расставленную ищейками ФБР, угодил их человек. И он дает показания, он разговорился. И тебе, Чезаро, нужно вылететь туда и там заткнуть рот болтуну. Разрешается пустить в ход и кольт сорок второго калибра, заряженный пулями‑ампулами, отбивающими у человека память лет на пять‑десять.

И молодой Чезаро правильно расшифровал замысловатый текст речи дона Дженовази. Он знал о поэтическом хобби своего босса. Изредка и в какой‑нибудь газете нет‑нет, а и появится виршик дона Дженовази, и все о птичках, об увядшей розе, об орхидеях в саду возлюбленной, о лазурном море у Гавайев.

— Дон Дженовази! Еще великий ученый и практик американец Тейлор, замечу вам, изобрел свой уникальный метод, позволивший повысить во много раз производительность труда, — начал, подыгрывая своему шефу в риторике Чезаро, и то же в необычной, напыщенной манере.

— И что же? Что же, Чезаро?

— Разделили все операции на составляющие. Каждый выполняет одну, освоенную им в совершенстве, узкую ее часть. То ли при сборке автомобилей, то ли при сборке тевидов, то ли при сборке роботов. Этой системой пользуются и до сих пор все грамотные и передовые люди.

— И что же? Что же, Чезаро?

— А то, что у вас есть специально обученные люди. Они делают свою работу хорошо. И мне бы не хотелось позорить их высокое мастерство. Ведь я дилетант в их деле… Как и они в моем.

— Но их нет! Их нет сейчас в Нью‑Йорке, мой славный Чезаро. А сорока все трещит! Я не могу сосредоточиться, не могу найти нужную рифму, не могу спать от этого треска. Мне кажется, что кто‑то вбивает мне в уши гвозди, которыми был распят Иисус Христос. О, эта непорядочность! О, эта невоспитанность! Так низко пасть, так низко!..

Дон Дженовази был взбешён и возмущен до глубины своей ранимой легко души, поднимал к небу руки, закатывал глаза.

— И как на грех куда‑то пропал Карло. Он всегда брал верные аккорды в таких поручениях. Он у нас и вправду мастер на все руки… Но и тебе, Чезаро, не мешает освоить смежную профессию.

— Я не пойду на это, дон Дженовази. Я вам сразу же сказал, еще семь лет назад. Я окончил факультет искусств в Палермо, как вы знаете. Моя специализация — живопись, древние мастера кисти и карандаша.

— Мой мальчик, та, видимо, не понял меня. Тебе нужно вылететь сегодня в Лoc‑Анджелес и там заткнуть рот крошке Жезино, этой болтливой сороке. Его хотят выставить свидетелем на судебном процессе. Ниточка потянется к нам. Ко мне, Чезаро. К другим. К тебе тоже.

— Пусть этим займется Джино.

— Джино? Ах, Джино! Он в Лиссабоне! Прекраснейший город, этот Лиссабон. Лазурный залив, жасминовые заросли, благоуханье жизни и розариев. И там наш худенький Джино схватился в поединке с семиглавым китайским драконом. Дай бог, дай бог ему выбраться оттуда без отрубленных крыльев. Но и самому поубавить у дракона несколько голов. Этот узкоглазый Юн Си, этот тигр джунглей, этот азиатский шакал, скажу тебе, Чезаро, по секрету, портит мне аппетит.

Лицо дона Дженовази, словно та маска, вдруг переменилось, исказилось злобой, ненавистью, презрением.

— Я почти 30 лет лелеял этот благодатный для миллионов туристов край. Я сделал все, чтобы они там не скучали, развлекались, играли в разные забавные игры. Не поверишь, Чезаро, но люди как дети. Нельзя на них даже сердиться… Но некоторые недостойны носить это гордое имя. И он, этот Юн Си, этот выскочка и невежда, с его кровожадной «триадой», с его желтыми рабами, этот мясник не может принадлежать к роду гомо сапиенсов.

И опять же Чезаро правильно расшифровал слова дона Дженовази. В славном Лиссабоне сейчас наводит порядок Джино, специализирующийся с давних времен именно по этому городу, имеющий там много знакомых мазуриков, отсекает головы у «триады» Юн Си, потеснившей в игорном бизнесе интересы клана дона Дженовази, интересы «Коза ностры»[19]. Дон Дженовази 30 лет устанавливал там контроль над игорными домами, над весьма прибыльным туристским делом, а этот выскочка‑китаец его оттирает.

— Это наш куш, Чезаро! Наш! И я его никому не отдам! — будто очнувшись от высоких поэтических дум, снова закричал Дженовази. — И Джино отрубит у этого дракона все головы!.. Но у тебя‑то, Чезаро, дело намного проще. Я думаю, ты справишься с ним.

— Я выхожу из игры, дон Дженовази. Я могу и сам зарабатывать неплохо.

Дон Дженовази уже утихомирился, уже высказал все, что у него наболело на душе, высказал именно тому, как ему казалось, кто его может понять наилучшим образом, этому интеллигентному Чезаро Кассини. И ему было не совсем приятно слышать такие перлы от прагматика, лишенного чувств юмора и реальности. И он немножко пожурил Чезаро.

— Чезаро! Не будь мальчиком! От нас можно уйти лишь в одном направлении, на северную окраину. И там, в тиши, среда лип и каштанов, на чудном лоне природы, — дон Дженовази, очевидно, был к тому же еще и романтиком — лежи себе спокойно в деревянном дорогом гробике. Лежи и лежи и ничего не делай, ничем не омрачай свою совесть, свой внутренний мир, а лишь слушай пение птичек, чириканье воробьев, да ангельские пения райского хора рано усопших девственниц.

— Не пугайте меня, дон Дженовази! Кто приносит вам миллионные доходы? Кто нашел вам профессора Перри Хименса? Карло, что ли? Или ваш любимчик Джино?

— Ну, полно тебе, полно, Чезаро! Успокойся! Я пошутил. Ты знаешь, разрази меня гром, только сейчас вспомнил — на днях из Бразилии возвращается наш ловкач Джузеппе Тисси. Он там малость подзадержался. И там мазурики нам мешают. Везде одни дыры, мой Чезаро. Одни дыры! И их нужно срочно штопать, и крепкими нитками, чтобы опять не расползлись. Да, кстати, как здоровье твоих детишек? Как поживает твоя Джулия? Я вижу, ты стал жить на широкую ноту, Чезаро?

— Спасибо, дон Дженовази, — ответил вежливо Чезаро, потягиваясь в кресле, смекая, что аудиенция подходит к концу; он даже повеселел. Они чувствуют себя хорошо. И надеюсь, с вашего разрешения, дон Дженовази, и дальше будут чувствовать себя так же. Вот только что‑то малыш Джонни простыл, по‑видимому, коклюш.

Чеэаре повеселел по той причине, что ему пришлось пережить томительные минуты, выслушивая вступительную увертюру дона Дженовази. И пуская в ход такие выражения как «я ухожу от вас», Чезаро, без всякой мнимой выгоды, блефовал. Но и сам дон Дженовази тоже вел свою игру по давно разработанной им же самим программе, по правилам, где допускается передергивание карт и объявление новых козырей. И уж кто‑кто, а он, Чезаро Кассини, давно уже изучил все повадки и творческие ходы дона Дженовази. Это была игра, это был театр двух актеров, а точнее, одного, но где сцена и зрительной зал, в котором сидел все время один человек, попеременно менялись местами. И теперь только, после этих ничего уже не значащихся вопросов, дон Дженовази и приступит к тому, ради чего и вызвал его к себе.

— Коклюш? — испуганно воскликнул дон Дженовази. — Ну, это ничего, Чезаро. Ничего. Коклюш можно быстро вылечить.

Испуг дона Дженовази на этот раз был настоящий, неподдельный, ибо он очень ценил свое здоровье и очень любил детей. К сожалению, своих у него не было. Ранняя импотенция, возникшая как следствие его рискованной работы — так говорили врачи — не позволили ему применить все свои возможности еще и в другой области человеческой, вернее, мужской деятельности. Возможно, из‑за этого он и начал рано полнеть, сделался солидным и импозантным. Но и здесь дон Дженовази нашел свои плюсы — его степенность и рассудительность приносили неплохие дивиденды, и он быстро и ловко лез наверх по лестнице успеха их клана. И никогда он не забывал о своём здоровье. По утрам, после зарядки, музицировал минут десять на скрипке, и все веселенькое, бодренькое, настраивая себя на нужный оптимистический лад. Здоровье превыше всего, думал дон Дженовази, набрасываясь потом сходу на овсяную невкусную кашу, удаляющую из организма — как пишут все эскулапы — вредные холестериновые шлаки. И запив чашечкой горячего шоколада, он опять улыбался, опять посмеивался над превратностями судьбы.

— Значит, у тебя дома все в порядке? — продолжил Дженовази. — Неплохо! Неплохо! Да, я, наверное, пошлю в Лос‑Анджелес ребят Антонио. Они прыткие. Могут там немножко в повыпендриваться, но уж сделают все по высшему классу, с гарантией… Да, вот еще что, Чезаро. Ты должен был привезти мне сегодня две картина Буонаротти. Заказчик ждет их с нетерпением. Они, я полагаю, у тебя в машине? Послать за ними мальчика?

— Вышла маленькая промашка, дон Дженовази. Что‑то не так сработало в их генераторе, и я появился во Флоренции слишком рано…

— Что? Там еще все спали, Чезаро? — перебил его восклицанием дон Дженовази. — И ты побоялся разбудить их? Или ты забыл снять башмаки, и они вскочили с кроватей раньше, чем надо? Ты, конечно, вел себя культурно, Чезаро? Ты постучался в дверь?

Юмор и оптимизм, вот те два качества, благодаря которым дон Дженовази и смог достичь высот правления одним из нью‑йоркских кланов мафии. Он никогда не терял чувства юмора. И даже когда сорок лет назад его застукали четверо полисменов за доставкой наркотиков, дон Дженовази внезапно рассмеялся. Он катался по земле от смеха, взявшись за живот. И полицейские не удержались и себе начали хохотать. А когда они прекратили это занятие, то дона Дженовази и след простыл. Он успел вскочить в моторную лодку и завести мотор. И рокот его был продолжением смеха дона Дженовази. Он еще, будучи тогда не так хорошо и учтиво воспитанным, показал на прощанье полисменам неприличный жест и что‑то не совсем поэтическое и литературное прокричал.

— Я появился во Флоренции за два года до рождения Микеланджело Буонарроти.

— А не мог ли ты там, в прошлом, Чезаро, встретить меня? Нy, еще маленького… И себя тоже, совсем‑совсем маленького? — спросил дон Дженовази, делая удивленное лицо. — Ты веришь в эту штуку, Чезаро? В этот генератор профессора Перри Хименса? Не шарлатан ли он, этот профессор?

— Я там был, дон Дженовази. Был в прошлом и прихватил две картины молодого Леонардо да Винчи.

— Это ценные вещи, Чезаро?

— Думаю, тысяч на 400 затянут.

— Долларов?

— Да.

— Каждая?

— Да.

— Хо! Что же ты молчал до сих пор, мой юный Чезаро! — рассмеялся дон Дженовази. — И их можно посмотреть?

— Они спрятаны.

— Я знаю. У донны Марии.

— Да.

— Лучше держать их в моем тайнике, Чезаро! Привези их сейчас же ко мне.

— Хорошо, дон Дженовази. Я так и сделаю. Кто будет вести переговоры с покупателем? Мне б не хотелось этим заниматься.

— Тебе и не нужно соваться в это дело, Чезаро. Главное — что картины подлинные! Набросай на страничку текстик, укажи даты, отметь мастерство художника. И не скупись! Не скупись, Чезаро! Побольше словечек из вашей терминологии, всяких там каламбурчиков, вроде «композиционная слаженность», «смысловая нагрузка», «гармоническое сочетание красок», «певучесть линий», «степень динамичности», «лаконизм рисунка» и другие атрибуты. Этим займется Марио. Он может обтяпать любое дельце. Кому хочешь повесит лапшу на уши.

— Картины будут проверять эксперты из мирового центра искусств. Они могут подумать, что картины похищены из частных коллекций. В музеях мира этих картин Леонардо да Винчи нет.

— Ну, это уже забота клиента. Наше дело достать товар, его — платить долларами! Больше всего мне нравится в этом деле то, что полиция не разыскивает эта картины. Наша полиция, а не та! Ха‑ха‑ха! — засмеялся дон Дженовази, представив себе, что где‑то бегают фараоны с дубинками и пытаются отыскать пропажу. — Ввек не найдут! Дело беспроигрышное!

Дон Дженовази подумал, что нужно будет присмотреть за этим Чезаро, что не имеет смысла на него так воздействовать, чтобы заставить работать лучше. Контакт с профессором Хименсом принесет им немалые барыши. Пятьдесят процентов нам, пятьдесят процентов профессору. Так они договорились с Чезаро Кассини. Ну и профессор! Интересно, как он познакомился с Чезаро?… Хорошо бы и себе приобрести такой генератор. Но, черт возьми, кто его будет обслуживать?! Своих мазуриков этому не научишь. Им бы автоматы в руки и грабить банки. Кретины! Не могли окончить хотя бы парочку технических колледжей. А теперь мучайся и возись с этим профессором. Чертовы умники! Понавыдумывают всяких машин, а не знают толком, как их использовать с максимальной отдачей. Вот и этот профессор мечется со своим изобретением…

И он пожалел уже, что сам не смог учиться в каком‑нибудь Кембридже или Оксфорде, а то и в Гарвардском университете. А то и он теперь бы в верхах отирался, в помощниках губернаторов ходил, как этот проныра Вито Фелуччи. Гляди, так и вице‑президентом станет… Что‑то он все берет и берет, все сотни и сотни тысяч, а когда же будет и должок отдавать? А придется ведь…

Когда Чезаро тут же привез ему те две картины, на радостях дон Дженовази решил наградить его небольшим своим концертом. Он приказал слуге подать в соседнюю комнату две чашечки кофе, а сам уселся там за рояль, сверкающий черными пузатыми ножками и клавишами из слоновой кости, и исполнил написанное им же самим скерцо. И на большом, чуть ли не во всю стену, экране напротив музыка давала жизнь импровизированному цветному кинофильму, созвучному по мажорному настроению самому скерцо. Какие‑то великолепные лагуны, чей‑то парусный фрегат, на берегу танцуют полуголые красивые женщины. Среди них можно узнать кинозвезд всех времен и континентов. Танцуют и те, которые уже давно перешли в мир иной. Выделяется своим бюстом звезда экрана прошлого тека, секс‑бомба номер один, как ее именовали почти все продюсеры, знаменитая Мэрилин Монро. И у запыхавшегося от быстрого бега по мpaмopной лестнице виллы Чезаро отвисла нижняя челюсть, и он, подойдя к экрану еще ближе, уставился на пышную красотку, не в силах отвести взгляда. И ему сейчас почему‑то хотелось, чтобы дон Дженовази все играл и играл на своем рояле, все ударял и ударял по клавишам, оглашая комнату не то пушечными выстрелами из того фрегата, не то проворачиванием маховиков камнедробилки.

На прощанье дон Дженовази пожал Чезаро руку, пригласил заходить к нему еще, а то ему иногда бывает так скучно, так скучно, что он и не знает, чем бы и заняться. И когда за Чезаро закрылась дверь, дон Дженовази кинулся рассматривать картины Леонардо да Винчи, увы, не находя в них ничего необычного. Так себе, какая‑то детская мазня. И он еще подумал, что этот генератор профессора Перри Хименса может оказаться ловушкой, мышеловкой, за веревочку которой держатся люди из ФБР, или вскоре будут держаться, и что надо поостеречься, а то как бы и самому в нее не угодить.

Глава 9. СВИДАНИЕ С БОЕВИЧКОЙ

Он собирался ехать в очередную командировку, в штат Пенсильвания. Хименс направлял его туда по просьбе администрации лаборатории «Послушные животные». С нею был заключен опять солидный договор на проведение научных исследований. Излагая цель командировки, профессор предложил Дику Ричардсону сначала заехать в главное управление военно‑морской базы № 23, потом к доктору Дональду Мак‑Кею, у него там что‑то не ладится с выпуском биогенераторов ГСД, и уже с рекомендациями Дональда отправляться в Питтсбург, в управление по борьбе с преступностью. И еще советовал, но уже на усмотрение Дика, после возвращения из Питтсбурга заехать в столицу штата, в Гаррисберг. Хотя, возможно, губернатору Ральфу Хилдберу сейчас и не до них, — через три дня он покинет свой знаменитый штат и отправится в другой, сразится там со своим соперником за голоса избирателей. Штат губернатора был по площади меньше того, меньше Техаса, родного штата сенатора Джонсона, его теперешнего конкурента на пост президента, но занимал второе место в стране по производству космической техники, по выпуску компьютеров, по изготовлению солнечных электростанций, по наладке и сборке бытовых и производственных роботов. И у губернатора, особенно после того, как он свел в своем штате преступность к нулю, были шансы победить в предвыборной борьбе. При одном условии, разумеется, если он в Техасе, в штате своего противника, наберет нужное количество голосов выборщиков и избирателей; а это, увы, было весьма и весьма сомнительным и шатким делом.

Дик припомнил свою первую поездку в лабораторию «Послушные животные», колючий взгляд доктора Мак‑Кея, его бульдожье лицо. Вспомнил, как он почему‑то тогда оробел, как попал под влияние доктора Мак‑Кея, как в пылу азарта выболтал секрет преобразования простого биогенератора в ГСД. Вспомнил он и абстрактный портрет «Вдовушки», висевший в кабинете доктора. Ехать почему‑то не хотелось. Но работа есть работа. И профессор Хименс не станет спрашивать, что ему приятно, а что неприятно.

Кэти укладывала в чемодан нужные вещи, под ногами путался меньший Ричардсон, сынишка Эрик, спрашивал шепеляво: «Папа, а что ты мне привезешь? Я хочу крокодильчика!». В кровати попискивала еще меньшая, Карен, тоже что‑то просила, не то «хочу по‑пу‑гайчика», не то «хочу пи‑пи». Миссис Сабрина Ричардсон возилась на кухне, готовила Дику на дорогу сандвичи, будто он ехал в какую‑то пустыню, и там нет ни ресторанов, ни баров, как вдруг зазвонил тевид. Потребовал кто‑то, стоявший спиной к экрану, Дика Лорда.

— Дик, с тобой кто‑то хочет поговорить! Похоже, что девушка! — крикнула Кэти.

Тоненький женский голосок настаивал на свидании, говорил, что он от «Дже».

— Но мне некогда. Я уезжаю сегодня в командировку.

— Мы знаем, в Пенсильванию. Поэтому мне и нужно с вами встретиться. В семь, в кафе «Монро». Это возле Таймс‑сквера.

— Так далеко? Мне нужно еще собраться. Нельзя ли где‑нибудь поближе?

— Нет. И у вас еще уйма времени. Сейчас только шесть.

— Хорошо. Я приеду. Как я вас узнаю?

— Не беспокойтесь, мистер Ричардсон. Я сама подойду к вам.

Кэти прислушивалась к разговору, посматривала на Дика. Тот надел белую рубашку, галстук, долго выбирая подходящий под костюм цвет. Она все молчала. Он старательно причесывался перед зеркалом.

— Дик, а не завел ли ты любовницу? — спросила она, обиженно надувая губы. — И ты поедешь к ней? К этой стерве?

— Да, поеду, Кэти. Мне нужно с ней поговорить. Это чисто деловое свидание… Ее прислал один… мой старый знакомый.

— А ужин? Все остынет.

— Ужинайте без меня. Я поем в кафе.

* * *

Он подъехал к кафе за десять минут до назначенного срока. Все столики были уже заняты. И лишь возле самой эстрады сидел за столиком какой‑то одинокий мужчина, допивающий через соломинку коктейль, и тут же расплатился с официантом и ушел. В кафе было уютно. Полукруглая стойка бара, мягкий свет, на стенах цветные фотографии кинозвезд и знаменитых кинорежиссеров. Слаженный небольшой оркестр: два толстых негра, саксофонист и ударник, три в летах уже белых музыканта, скрипач, гитарист и пианист. И еще один, щупленький, он его сразу и не углядел, низенький, чуть выше своего огромного контрабаса, примостившийся в уголке сцены. Видимо, этот столик, да и само кафе, были выбраны не случайно.

Здесь собрались деятели искусств, менеджеры и постановщики, артисты и наниматели, продюсеры и владельцы театров на Бродвее, собрались для того, чтобы заключить новые сделки. Они всегда здесь собираются, каждый вечер.

Три пары танцевали на небольшом пятачке. Холеные беломраморные плечи женщин, длинные декольтированные спереди и сзади платья, черные и белые костюмы у партнеров.

Он заказал подбежавшему официанту бутылку сухого вина, бифштекс с жареным картофелем и зеленым горошком, осетровый паштет с красной русской икрой, салат из свежих помидор и цветной капусты, а на десерт — бананы и пару апельсин. Официант, виновато улыбаясь, сказал, что бананы еще не успели подвезти, а вот ананасы, замечательные ананасы, прямо из Африки, есть. И что мистер не пожалеет, заказав их. И Дик согласно махнул рукой, хотя эти фрукты и вызвали у него не совсем приятные воспоминания. Одно его утешало, что здесь уж он не объестся ими.

Дик уже заканчивал расправляться с бифштексом, замечательно приготовленным, отбивным, когда из‑за соседнего столика поднялась миловидная девушка и направилась к нему. Наклонившись, она шепнула, что от «Дже», и, если господин не возражает, то она присядет за его столик.

Ее можно было охарактеризовать одним словом — «куколка». И он был немало удивлен, зная на чем специализируется организация «Дже», увидев эту хрупкую социалистку‑боевичку, юную веснушчатую бомбометательницу с курносым носиком, в кукольном парике.

Девушка сконфузилась от пристального взгляда Ричардсона. Ее щечки порозовели еще больше. Он извинился, спросил, что она будет пить, та сказала, что только мандариновый сок. Справившись со своим смущением, она тихо спросила, когда он едет в Пенсильванию.

— Что вас там так заинтересовало? — резко оборвал ее Дик, боясь, что в столике могут быть «хамчики».

Где же он ее уже видел? Нужно припомнить. Он видел не ее, он видел, ну конечно, ее отца. И видел его тут, когда входил в кафе.

Видел на стене его цветной портрет. Без сомнения, это была дочь известного кинорежиссера. И что ее занесло в организацию «Дже»? Романтика? Приключения? Убеждения? Или от скуки бесится?…

Девушка наморщила лобик, капельки пота выступили на веснушчатом носике. Она, видимо, растерялась от такого тона разговора мистера Ричардсона. Он проводил взглядом закончившую танцевать парочку, посмотрел в зал, знакомых не обнаружил, достал сигарету, прикурил, и, выпустив дым в свисавший с потолка на зеркальной трубочке дымоулавливатель, сделав безразличное выражение лица, спросил, как ее зовут, придя на помощь бомбометательнице, подыскивающей ответы на первый его вопрос.

— Луиза, — шепнула быстро та, улыбаясь и вытирая платочком пот с носика. — Луиза Смит, — добавила она, пытаясь унять волнение: это, наверное, было ее первое серьезное поручение от «Дже».

Дик кивнул, что, мол, принимает эту версию и снова подумал, что заставило их выбрать именно это кафе. Свой бармен? Привычная для девушки публика? Нет в столиках «хамчиков»?

— Так значит, вас зовут Луиза? — переспросил он.

— Да, зовите меня так, — процедила девушка.

— Так что же хочет от меня «Дже»?

— Нам стало известно, что вы едете в Пенсильванию, в этот образцовый штат, в эту гордость нашей Америки. Вы верите в эту гордость, мистер Ричардсон?

— А почему бы мне и не верить? Вот уже почти полтора года, если я не ошибаюсь, там не произошло ни одного преступления. Этим можно гордиться. Мне кажется, любая страна гордилась бы этим.

— Это ваши машины, эти ГСД делают так?

— Вы знаете и о них? — удивился Дик, ведь все работы по ГСД были давно засекречены.

— Да, нам все известно. И мы считаем, что применение их — не гуманно по отношению к человеку.

— Не гуманно? — воскликнул Дик, не ожидая такого поворота мыслей этой Лжелуизы‑экстремистки. — С ними, с этими отбросами общества так и нужно обращаться. А вы говорите «не гуманно», будто ваши методы более гуманны.

— Да, гуманнее, мистер Ричардсон. Гуманнее! Все знают, что их ожидает. И каждый имеет шанс бороться, сопротивляться, оставаясь самим собой. В ваших же ГСД этого шанса нет. И потом, не совсем я с вами согласна насчет, как вы выразились, «сброда», «отбросов общества». Преступность — это ведь социальное явление. А не только отклонение в деятельности мозга того или иного типа. И в этот «сброд» попали и многие круглики, выступающие за уничтожение настоящей «Вдовушки»…

— Что вы от меня хотите?

— Вы должны заснять на пленку все, что увидите там. Все, что вас там удивит. Все, чем вас поразит штат Пенсильвания. Заснять все, что относится к работе ваших ГСД. И записать все ваши разговоры на магнитофон.

— А не слишком ли много вы хотите, мисс Луиза? — чуть не присвистнул Дик. — Эти работы находятся под контролем правительства и АНБ… Хотите провалить на выборах Ральфа Хилдбера? Ну что, угадал я? А? Мисс Луиза! И чем это он так насолил вам?

— Нам нужен не такой президент, — покраснела девушка; очевидно. Дик попал в самую точку. — У него замашки диктатора и вождя своей нации.

— А вам кто нужен?

— … Интеллигентный космополит.

— А, быть может, космополитический интеллигент? — рассмеялся Дик, наливая себе в бокал еще вина; его уже начал забавлять этот разговор с прехорошенькой юной террористкой.

Та дождалась, когда мистер Ричардсон прекратит ржать на все кафе, затем обиженно процедила:

— Ваши установки, ваши ГСД вмешиваются в ход избирательной кампании!

— Уже вмешались, мисс Луиза, или только собираются вмешаться? — снова улыбнулся Дик.

— Ну, как вам сказать… — замялась Луиза, опять вытирая платочком с веснушчатого носика пот; ей заведомо было жарко в этом парике. — Точных данных у нас пока нет. Но нам стало известно, что их хотят использовать каким‑то образом в Техасе, в день голосования у них. У губернатора появились какие‑то фургоны с обозначением частной телекомпании «Кей‑кей‑си». Мы проверяли, такой телекомпании нет. Но и не это главное, а то, что… — она прильнула к самому уху Дика и зашептала.

И он опять чуть не присвистнул на весь зал. Вот это авантюра! Вот это размах! Ай да Ральф! Ай да Хилдбер! Если, конечно, девица не обманывает его. Но, зная самого «Дже», он понял, что в сказанном юной боевичкой содержится как минимум процентов 90 правды. Вот это двойник! Такого даже и далекий предок, Петр Гарин, не имел! Вот это губернатор!..

— А если я не соглашусь? — спросил Дик, уже чувствуя всем нутром, куда он может втянуться, в какую волчью нору, в какой капкан, уже, наверное, выставленный на той опасной дорожке для таких любопытных интеллигентиков, как и он сам.

— Вы согласитесь, Дик, — сказала Луиза, положив свою нежную ручку на его руку. — Вас знает «Дже». Он уверен в этом. Еще он сказал, что отказаться — это ваше законное право. И пока он просит лишь об одном — взять с собой нашу аппаратуру. А там, в штате, на ваше усмотрение. Если вы найдете нужным воспользоваться нею, если вы найдете, что не все вам нравится в применении ваших ГСД, вы поступите так, как я вас просила.

Социалистка расстегнула лакированную сумочку, выложила на стол золотой мужской портсигар, рядом положила золотую мужскую зажигалку. Он молча смотрел на эти дорогие старинные громоздкие вещи и ждал, когда же юная бомбометательница вытащит какой‑нибудь перстень, в котором вмонтирована вся принимающая и передающая телеаппаратура, все фотоаппараты и магнитофоны. Луиза, плутовато улыбнувшись, придвинулась ближе к нему и сказала:

— Вот и вся наша техника. Зажигалка — фотоаппарат с автоматической наводкой на резкость, пленка уже заряжена, четыреста кадров, работает бесшумно. Портсигар — магнитофон с двадцатью дорожками, работает восемь часов, запись производится с расстояния не более десяти метров. Качество записи всегда высокое.

Дик ошеломленно все еще глядел на эту доисторическую рухлядь. И он должен будет с ней работать, с этим всем и за пять метров видимым портсигаром; с этой примитивной газовой зажигалкой!..

Луиза снова захихикала, довольна, вероятно, произведенным эффектом. Он пытался улыбнуться, но это у него не получалось.

— Мы на это и рассчитывали, мистер Ричардсон, — сказала она тихо. — И никто в наше время не подумает, что в этих громоздких вещах спрятаны магнитофон и фотоаппарат. Так будет более безопасно для вас… Так сказал и сам «Дже».

Он прислушивался к ее певучему голоску, чуть заглушаемому саксофоном негра, и тоже уверовал, что не так уж эта затея и глупа.

— Но не могу же я все время прикуривать? — возмутился Дик.

— Вам и не нужно это делать, мистер Ричардсон. Вы можете просто вертеть зажигалку в руках. Это ни у кого не вызовет подозрения. Только слегка нажимайте вот здесь, на донышко, — рассказывала ему тонкости их ремесла Луиза, уже повеселев, догадавшись, что Дик берется выполнить их задание. — Разрешающая способность оптики очень высокая.

— Проявлять пленку будете вы?

— Да, если вы нам доверяете.

— У кого останется отснятый материал?

— Оригинал мы можем отдать вам, а сами снимем копии. Вас это устраивает?

— Да. Я хотел бы, чтобы оригинал был у меня, — ответил Дик, еще не зная толком, будет ли он вообще снимать и зачем ему понадобится оригинал пленки.

Юная террористка объяснила ему быстро работу портсигара‑магнитофона, стала прощаться.

— Мне пора уходить, мистер Ричардсон, — как бы оправдывалась она. — Но мы вас найдем, если… — она замолчала, подыскивая подходящее выражение и опять вытирая вспотевший носик, — если вы благополучно вернетесь из Пенсильвании…

— Что вы имеете в виду, мисс Луиза? — насторожился Дик.

— Ну, как бы вам получше сказать. «Дже» просил передать, что это рискованно и очень опасно.

— Но я еду как представитель фирмы «Хименс и Электроника», а не как частное лицо. Кроме того, у меня будут документы из штаб‑квартиры базы № 23, рекомендации лаборатории доктора Мак‑Кея.

— Мы только на это и надеемся, мистер Ричардсон. Желаю вам удачи. До свидания… Возможно, вас будет кто‑то подстраховывать из наших, так сказал «Дже». Но он еще не уверен в этом.

Она протянула ему пухленькую руку, снова чему‑то хихикнула и направилась к бару. Там что‑то купила и вышла. Те двое, что сидели с ней раньше за одним столиком, тоже покинули кафе «Монро».

Глава 10. В ОБРАЗЦОВОМ ШТАТЕ

Дик пробыл в лаборатории «Послушные животные» не более двух часов. Потом с сотрудником доктора Мак‑Кея, с высоким субъектом по имени Фрэнк Хейс, вылетели в Питтсбург, самый крупный город Пенсильвании, там зашли в управление по борьбе с преступностью.

Первой они посетили федеральную тюрьму номер три, расположенную а пригороде Питтсбурга. Дик Ричардсон проверил аппаратуру, обнаружил незначительные неполадки, устранили их За ним проверил генератор ГСД и Фрэнк Хейс.

А потом Фрэнк попросил вывести заключенных во двор, огороженный высоким бетонным забором. Заключенные, в большей массе своей цветные, индейцы, мексиканцы, арабы, негры, колумбийцы, одетые в арестантские полосатые пижамы, потянулись как те полосатые зебры цепочкой по кругу, понурив голову.

Фрэнк включил генератор биоволн ГСД и направил цилиндрический излучатель вниз, во двор тюрьмы.

И там внезапно произошли перемены: заключенные как по команде разбежались по двору и начали громко смеяться, тыча друг в друга пальцем, будто видели что‑то такое, что‑то умопомрачительно забавное.

Начальник тюрьмы, низенький субъект с красной физиономией и такой же лысиной, подобострастно смотрел на долговязого костлявого Фрэнка — тот был чем‑то похож не нейрофизиолога фирмы Тэйта — на Дика, на самоуверенных этих ребят шагающего быстрыми шагами к президентскому креслу губернатора Ральфа Хилдбера.

— А нельзя ли, мальчики, сделать так, — лысый заискивающе посмотрел на Дика, почему‑то, видимо, считая его старшим, — чтобы эти гниды, — он хихикнул раза два, указав вниз на сидевших, обессиленных от смеха, заключенных, — поколотили сами себя?

Фрэнк кашлянул, что‑то переменил в настройке генератора, поменял тип излучаемых альфа‑волн.

Заключенные снова, как по команде, как послушные электронные игрушки, тут же повскакивали, насупились, захрипели ругательства, уставившись злобно друг на друга. А потом сцепились как те дворовые собаки. И крик, визг был такой же. Кто‑то рвал ногтями кому‑то лицо, кто‑то кусал зубами за нос, кто‑то повалил более слабого соперника и уже лупил его головой о бетон, превращая ее во что‑то красное. Запахло мочой, кровью, фекалиями.

Дик не выдержал, попросил Фрэнка прекратить этот сеанс издевательства. Но тот его не слушал. Он щерился, водил излучателем по осужденным. Потом, насладившись зрелищем, выпрямился, отставил одну ногу в сторону, задрав подбородок, сложив руки чуть ниже живота, изображая какого‑то вождя прошлых времен, не то Маленького корсиканца, не то Бесноватого баварца, не то Диктаторского горца. Его туповатое лощадиное лицо выражало сейчас власть, силу, кичливость; в то же самое время оно не было лишено и более простых эмоций, было счастливым и самодовольным, как у кобеля морда после очередной случки.

Вынув портсигар. Дик достал сигарету, прикурил от золотой зажигалки. Начальник тюрьмы даже зацокал языком, увидев такие дорогие вещички в руках у Дика.

— Вот так мы их и усмиряем, — похвастался он, фыркнув голоском кастрата. — Да, с этими подонками иначе‑то и нельзя, мистер Ричардсон. Их бы давно пора всех передушить, чтобы и не воняли!

— А как же перевоспитание, гуманизм?

— Что? — переспросил лысый. — Здесь не детский садик, уважаемый мистер Ричардсон. — У нас свой метод воспитания.

Дик вертел в руках зажигалку, посоветовал Фрэнку закончить проверку биогенератора. Фрэнк сплюнул вниз, во двор, отвернулся от окна и выключил ГСД.

Тяжело дыша, заключенные медленно поднимались с земли, отходили как‑то боком, спинами к бетонному забору, прижались к нему. Что произошло с ними недавно, откуда выплеснулась эта звериная ненависть к своему ближнему, вряд ли они сейчас осознавали. Посреди двора так и осталось лежать неподвижно пятеро несчастных, безжизненных, с изуродованными лицами, залитыми кровью.

— Кхе‑кхе!.. Мистер Ричардсон, — начал робко, игриво робко, начальник тюрьмы, — нужно как‑то сообщить прессе, что заключенные подняли в моей тюрьме восстание, а то знаете… как у нас строго насчет этого. — Он вытер грязноватым платочком вспотевшую красную лысину, высморкался. — Ты ее, мистер Ричардсон, эту мразь, этих ублюдков, этот шлак нашего процветающего общества, этих желтых, черных, эмигрантишков и прочих кругликов и пальцем не тронь. Даже и не знаю, и как я теперь и выкручусь. И как я выкручусь…

Начальник тюрьмы ехидненько заулыбался: он, по‑видимому, был уверен, что ему и вовсе не придется выкручиваться. И даже, быть может, наоборот, эти господа ученые замолвят где‑то там, наверху, за него хорошее словечко, и его переведут в другое место, с повышением, куда‑нибудь на берег калифорнийского штата. А там назначат начальником комфортабельной тюрьмы для мафиози, там и оклад у него будет раза в два выше, и персональный коттеджик ему предоставят, и лимузин с шофером‑телохранителем.

— Мы все уладим, — сказал небрежно Фрэнк. — А восстание, о котором вы только что упомянули, подняли в тюрьме экстремисты‑круглики. У вас, надеюсь, есть среди них террористы?

— Да, мистер Фрэнк! Их в каждой тюрьме предостаточно. Этих мы в два счета найдем. Ими давно пора заняться всерьез. Я вот… и проектик кое‑какой уже составил, так сказать, мысли свои на бумагу набросал, да все как‑то совестно с такими пустяками к губернатору в его светлые камеры лезть.

— Я передам ваши слова губернатору, — сказал Дик, обдумывая, как бы этот разговор использовать для встречи с Ральфом Хилдбером; он должен высказать ему свое возмущение таким применением их биогенераторов ГСД. — У вас имеется с ним прямая связь? Есть здесь тевид?

— Есть, есть, мистер Ричардсон! Но, мы люди маленькие, и нам поставили только телефон. Вот этот, красный. Вы знаете, мистер Ричардсон, забавная это штука, наш телефон. Стоит мне только поднять трубочку, даже не набирая номер, как секретарша губернатора Доротти Рафи тут же поет дребезжащим голоском: «Белый дом губернатора Ральфа Хилдбера слушает».

Он подошел к телефону, осторожно, с трепетом поднял трубку.

— Да, мисс Доротти, это я, он самый, Берни Шенк, начальник федеральной тюрьмы в Питтсбурге… Да, если можно… Доброе утро, господин губернатор!.. Что, день уже?… Ха‑ха‑ха… Это я, господин Хилдбер, он самый, Берни Шенк, начальник федеральной тюрьмы в Питтсбурге. Как ваше самочувствие перед сражением?… Что? Отличное!.. Что?… Ха‑ха‑ха… Я рад, господин Хилдбер, очень рад. Простите, что вас побеспокоил. У меня ученые от доктора Мак‑Кея. Да… да… настраивали биогенератор. Да… да… с ними и мистер Ричардсон, представитель фирмы «Хименс и Электроника»… Да… да… Они еще собираются заехать в Джонстаун… Да… Да… Нет… Приехать к вам?… Да, передам, господин губернатор. Обязательно передам. Да… Да… До свидания.

Берни вытер вспотевшую красную лысину, отдуваясь, будто он вышел только что из парилки.

— Кажется, пронесло, — простонал он. — Губернатор очень занят, как я понял. Приглашает в свой Белый дом вас, мистер Ричардсон, и вас, мистер Хейс. Передайте от меня наилучшие пожелания нашему губернатору и его семье, если, разумеется, это вас не затруднит, господа.

* * *

Тюрьма в Джонстауне была добротной: два десятка бетонных бараков со всеми удобствами, разгороженных бетонными стенами на отдельные секции, чтобы, возможно, не так мешали прогуливающиеся внизу друг другу. У каждого свой нрав, свой характер, свои взгляды на низменное и возвышенное. Камеры были оборудованы кондиционерами, цветными телевизорами, многоканальными стерео‑динамиками, по которым можно было слушать и симфоническую музыку, и многоголосное церковное песнопение, и хоралы Баха, и камерную музыку, и даже легкую развлекательную в стиле рока, божьего рока. Так же хорошо были обустроены и вышки для стражей, летом в них не жарко, зимой не холодно. Вот только никаких там развлекательных устройств не было. Лишь пулеметы с лазерными приставками самонаводки на живую теплую цель.

Здесь содержались особо опасные государственные преступники: подстрекатели, поджигатели, террористы, экстремисты, взрывоопасные круглики, зачинщики беспорядков и погромов. Одним словом — всякий уголовный сброд, который нужно было перевоспитывать лет по восемь, по десять, от одного двухсрокового правления президента до другого двухсрокового правления другого президента. В перерывах правления объявлялась, как обычно, амнистия.

Биогенераторы ГСД лаборатории «Послушные животные» с приставками излучателей альфа‑волн фирмы «Хименс и Электроника» были проверены, настроены, испытаны. Но здесь уже Фрэнк спасовал, оробел. Заключенные в длинных черных пижамах держались степенно, словно на них и не арестантское одеяние, а мантии профессоров и епископов. Их, не спрашивая на то разрешения, какая‑то сила, что‑то неведомое заставило пробежаться по двору, лечь на землю, встать, попрыгать на месте. И все делалось без единой словесной команды. Чудилось, что внизу бегают не люди с индивидуальной психикой, а подопытные шимпанзе, какие‑то полуживотные‑полуроботы. Напоследок Фрэнк дал им возможность отдохнуть и посмеяться. Смех гремел минут десять, хохот, лошадиное ржание, хрюканье. Заключенные, будто обезумев от чего‑то неимоверно смешного, пронесшегося в их головах, катались по бетону, взявшись за живот, задыхаясь в неистовом веселье.

Когда был выключен ГСД, растерянные и опустошенные заключенные поплелись в свои камеры, волоча ноги, поплелись как послушные животные.

Начальник тюрьмы, высокий и тощий, с благородным и одухотворенным как у Дон Кихота лицом, увлекающийся в свободное время игрой на электронной флейте, остался доволен наладкой биогенераторов. Как и в тех, в предыдущих ГСД, вышли из строя фокусирующие головки излучателей альфа‑волн. Дик еще подумал, что нужно перестроить схему фокусировки, но что‑то внутри него уже противилось этому, что‑то уже протестовало, возмущалось, захлестывая его сомнениями и противоречиями.

«Что же мы разработали? — думал он. — И принесет ли оно всем равенство, а мне успех? Или мы начнем пятиться к первобытному строю, пойдем назад, опять к пещерам? А не права ли и та, юная боевичка? Ведь эти люди совершенно беспомощны! Они и не знают, с кем им бороться. А с другой стороны, если у них дурные наклонности, если вся их воля направлена на одно, на нарушение закона, на совершение преступления, то что же тогда плохого в наших ГСД?… Преступность‑то в этом образцовом штате и впрямь уменьшилась, и значительно… Разве это плохо?…»

* * *

В столицу штата Гаррисберг они приехали рано утром на следующий день. Это был всенародный праздник — День благодарения. Его отмечали все и во всех штатах, отмечали в последний понедельник ноября. В этот день граждане Штатов, богатые и бедные, благодарили свою землю за ее щедрость, благодарили за хорошие урожаи, за хорошее лето, за удачу.

Улицы города были усыпаны цветами. На площадях уже собрались к построению голенастые девицы в коротеньких белых юбках с булавами и жезлами в руках; толпились музыканты, сверкали начищенные старательно медные духовые трубы. Скоро вся эта пестрая толпа промарширует по центральной авеню, под грохот барабанов, музыку оркестра, вопли и аплодисменты жителей города.

Белый дом губернатора почти ничем не отличался от Белого дома президента в Вашингтоне. Такая же архитектура здания, такой же скверик перед ним, огороженный металлической решеткой, такой же фонтан перед главным входом, такая же форма у охраны, такой же государственный полосато‑звездный флаг на шпиле дома.

Ральф Хилдбер принял их в своем Овальном кабинете. По богатому и красивому узорчатому ковру ползал его сынишка, целясь в вошедших неизвестных джентльменов позолоченным кольтом. Губернатор был одет по последней моде, строго и со вкусом: двубортный коричневый шерстяной костюм, с пропущенной в материи часто золотой ниткой, переливающийся сейчас дорогой желтизной, светло‑голубая рубашка с тончайшей нитью серебра, гофрированный галстук, взявший на себя нагрузку соединить воедино оба эти цвета, создать единый гармонический ансамбль, полуботинки из кожи крокодила на толстой подошве. И губернатор казался еще выше, чем был на самом деле. Короткая стрижка выделяла большие уши губернатора, делая его загорелое лицо деревенским, открытым, спортивным, а седина на висках прибавляла солидности и степенности.

Дику губернатор понравился, он подумал, что и себе не мешало бы заказать такой костюм. И еще ему показалось сейчас маловероятным, чтобы он, этот человек, с такими умными и искренними карими глазами, так одетый, мог совершить ту аферу, о которой намекал через юную бомбометательницу «Дже».

Губернатор поздравил их с Днем благодарения, пожал руку, тут же миловидная Доротти внесла большой тыквенный пирог, — традиционное печение к этому дню — губернатор сам его порезал на пять частей, угостил всех, не забыв и своего маленького сынишку. И тот, отложив устрашающую игрушку, поглядывая снизу на Доротти, словно ожидая, сделает ли она ему замечание или нет, начал руками отламывать большие куски, выбрасывая тыквенную начинку прямо на ковер и запихивать их себе в рот.

Они поговорили минут пять о разных пустяках, потом губернатор извинился, сказал, что не может уделить им больше времени, пожелал им побыстрее справиться с работой и весело отметить праздник. Вечером они могут сходить в отель «Джокер», там будет банкет, соберется приличное общество, он выдаст им пригласительные билеты, но его самого, к сожалению, там не будет. У него дела, дела, дела. Ему нужно еще готовиться к выступлению по телевидению, поработать в библиотеке, ознакомиться более детально с проблемами, существующими в Техасе. Губернатор попросил передать привет и наилучшие пожелания доктору Мак‑Кею, профессору Хименсу, и еще, что сразу же после окончания избирательной кампании он хотел бы встретиться с главой фирмы «Хименс и Электроника». А пока успехов в науке на благо государства, на благо американской нации.

* * *

В левое крыло здания, где находились спецкомнаты, их провел угрюмый сотрудник из внутренней охраны. Проходя мимо окна, выходившего на задворки Белого дома, Ричардсон заметил внизу на заасфальтированной площадке с десяток оранжевых фургонов с закамуфлированными под антенны TV биоизлучателями на крышах. На задних дверцах стояли буквы: «Кей‑кей‑си».

Перед обитой сталью дверью с надписью: «Посторонним вход категорически воспрещен» — охранник нажал кнопку и назвал какие‑то цифры в микрофон.

Три генератора ГСД производства лаборатории «Послушные животные» были установлены прямо на столе. Попискивала морзянка, за пультами радиостанции сидело трое парней в наушниках; на них были светло‑голубые рубашки и гофрированные галстуки, такие же точно, как и у губернатора. Увидев среди вошедших Фрэнка Хейса, они встали с мест, загорланили приветствия, обступили их.

Худощавый, рослый, чуть смугловатый, с открытым доброжелательным взглядом, Генри — так он представился — тут же сообщил им, что в биогенераторах ГСД что‑то барахлит. Под рубашкой вздувались мышцы, выделялась накачанная спортивная фигура. А вот второй тип, Мюккель, ему не понравился. Тот хоть и был тоже высокий, но весь заплыл жиром, а грудь была как у женщины. «Интересно, — подумал Дик, разглядывая биогенераторы, чтобы не смотреть в глаза Мюккелю, — как он выглядит раздетый. Наверное, носит бюстгальтер». У этого феминизированного Мюккеля был тоненький бабий голосок и при том, кажется, он уже страдал одышкой. Прилизанный чубчик, ниспадающий на узкий лоб, маленькие черные глазки‑плошки на маленькой, как у удавчика, голове, не делали этого типа привлекательным, и уж совсем не интеллигентным. Третий же, Ларри, был по своей внешности ближе к Генри, но белобрыс, угловат.

Дик разделся, повесил пиджак на стул, принялся изучать первый генератор, подсоединив к его контурам измерительные приборчики. Было похоже, что ГСД просто где‑то растрясли, перевозя с места на место. Он хотел уже спросить об этом, но вовремя сдержался — не следует быть слишком любопытным. Мюккель наклонился тоже над генератором, заслоняя свет. Он мешал Ричардсону. Тот ему об этом и сказал. Мюккель недовольно засопел, отошел.

Фрэнк что‑то тихо рассказывал тем двум, изредка поглядывая на Дика. Потом к ним подошел и Мюккель. Они опять о чем‑то пошептались, и Фрэнк сказал Дику, что они будут пока в соседней комнате, если понадобится какая‑нибудь помощь, то чтобы он позвал его. Еще он сказал, что это его старые друзья, что они раньше работали в лаборатории доктора Мак‑Кея.

— Ладно, Фрэнк, валяй! — сказал Дик. — Здесь работы на час, не более. Что‑то сломалось в излучателе. Я проверю весь блок.

— О'кэй, Дик! Значит, вечером пойдем на банкет!

Дик проверил параметры выходного сигнала. Биорезистор БР‑21‑45 ухудшал работу всей схемы, вносил слишком большие искажения. Он уже заканчивал монтаж, как обнаружил чисто случайно два красных проводка, ведущих от альфа‑приставки к какому‑то новому, ему незнакомому, блочку. Да, к их биоприставке, изготовленной фирмой «Хименс и Электроника» и опломбированной, подключена какая‑то чужая схема. И он снова подумал, что спросить бы у кого, что это за новый блочок, кто его сюда поставил. И опять же сдержал себя: не торопись, Дик, не проявляй повышенное любопытство.

Он разложил приборчики. В комнату зашел Фрэнк, принес бутылку пива, что‑то сказал и вышел. Дик подключил быстро плоский небольшой биоосциллограф к схеме и вывел сигналы на экран. Всплески альфа‑волн говорили о том, что в память биогенератора записана чья‑то волевая, с явно выраженными чертами наступательного темперамента, психика. И что могут вызвать у успокаиваемого этим ГСД преступника эти альфа‑волны, он не знал. Они с профессором, настраивая первую партию ГСД, не раз проверяли своих биодоноров. Это были люди спокойные, выдержанные, люди из глубинки Штатов, люди, чья жизнь прошла на природе, в доставляющем им радость труде.

Ричардсон почему‑то вдруг вспомнил выступление по телевидению губернатора Ральфа Хилдбера. Его поразил тогда ритм речи. Хилдбер начинал говорить очень медленно, даже слишком медленно. Но чем дальше, тем речь его убыстрялась и убыстрялась. И в конце он уже почти выкрикивал отдельные фразы, отдельные слова. Он еще тогда подумал, что уже такую манеру выступления где‑то наблюдал, где‑то в старой хронике, что это похоже на выступление вождя.

Отхлебнув пива, ничего, холодное, хотя он им и не увлекался, — кто‑то опять же из них, из вождей прошлого века сказал, что пиво делает человека тупым и ленивым, — прикурив сигарету, он несколько раз щелкнул зажигалкой, снял экран с зеленоватыми импульсами, схему приставки крупным планом, всю комнату, снова экран. Анализ этих сигналов они смогут расшифровать с Хименсом у себя в лаборатории, и если есть какие‑то нарушения договора, в котором были обговорены все характеристики биогенераторов, то они могут и подать в суд на военно‑морскую базу № 23.

Из‑за дверей соседней комнаты доносились приглушенно голоса сотрудников Белого дома губернатора, видимо, взбодренных тоже пивом. И Дик, еще не сообразив четко, зачем он это делает, громко кашлянул и без стука вошел туда. Еще более просторная комната была вся заставлена по углам какой‑то аппаратурой. У экранов в полумраке сидело человек шесть. Красные и зеленые огоньки горели на индикаторных панелях. Бесшумно работали две мощные ЭВМ. В креслах у пультов сидели в таких же рубашках, как и у столпившихся вокруг круглого стола посредине комнаты, заставленного бутылками пива, Фрэнка, Ларри и Мюккеля; из‑за его спины выглядывал и Генри.

Из одного угла донеслась чья‑то речь, кто‑то звонил с Луны, с какого‑то заводика, просил что‑то передать губернатору Ральфу Хилдберу. Только смолк этот голос, как с противоположного угла, заставленного чуть иной аппаратурой, послышался чей‑то хрипловатый голос: «Белый дом! Белый дом! Я база «Лесной колодец»!.. Белый дом! Белый дом! Я база «Лесной колодец»! Прошу сообщить…» Сидевший за пультом рыжий детина, обернувшись, заметив постороннего, тут же перебросил тумблер в другое положение, оборвал тот хриплый голос.

Пустые бутылки валялись около круглого стола на полу, в пепельнице горы окурков, но дыма в зале не было, свисавшая с потолка вытяжка работала исправно. Эта четверка, кажется, о чем‑то спорила, но при появлении Ричардсона смолкла.

— Фрэнк, я забыл нож, — сказал Дик первое, что пришло в голову. — Кусачки туда не залазят. Нужно проверить контурные катушки резонаторов. Осталось работы минут на двадцать.

— Нате, вот, возьмите, — протянул Дику свой складной нож тот, феминизированный Мюккель с большим животом и такими же грудями; он нажал кнопку, выскочило длинное лезвие. Нож был именным. На перламутровой ручке стояла гравировка: «Примерному сыну своей нации».

— Угощайтесь, — предложил он, подсовывая Дику начатую бутылку пива.

Тот выпил, угостил всех сигаретами, положил портсигар около пепельницы, прикурил от золотой зажигалки, но что‑то огонек слабо горел, и ему пришлось щелкнуть раза три‑четыре, потом вернулся в свою комнату, к биогенераторам.

В двух остальных были такие же незначительные поломки, их он устранил минут за десять. Все, дело было сделано, с заданием по командировке он успешно справился.

* * *

Они вошли в комнату все сразу, минут через двадцать, как и было оговорено им, веселые, подвыпившие, уверенные в своем будущем.

— Ну, как там? — спросил, слегка пошатываясь, Фрэнк.

— Все в порядке, Фрэнк. Я выбросил биорезисторы БР‑21‑45. Они уже потеряли свои качества, сильно занижают сигнал на выходе излучателя.

— Он большой дока по излучателям, — хихикнул Фрэнк, обращаясь к своим приятелям. — Великий дока! — засмеялся опять он, и те тоже заржали.

— Губернатор останется доволен вами, — сказал Мюккель. — Я позвоню ему сейчас, — икнул он и подошел к тевиду.

Мюккель поднял трубку, набрал номер, все радисты вытянулись по стойке смирно, пытаясь удержать вертикальное равновесие и не шататься. Лицо губернатора было озабоченным и недовольным. Он невидящим взглядом уставился на них.

— Все ГСД работают отлично, господин губернатор! — отрапортовал Мюккель писклявым голоском.

— Уже начали отмечать праздник, Мюккель? — спросил губернатор.

— Дя, сэр, немножко, пива, сэр.

— Фрэнка попросите к экрану!

— Приветствую вас еще раз, сэр! Мы все сделали. Работают как новенькие. Биорезисторы забарахлили. Мистер Ричардсон нам очень помог.

— Пока не уезжайте, Фрэнк. Может быть, вы мне еще понадобитесь. Будьте в номере. Возможно, за вами заедут. Часов в восемь. Отдыхайте.

— Спасибо, сэр!

Фрэнк, напыщенно улыбаясь, повернулся к ним, подмигивая Дику, достал золотой портсигар, язвительно спросил:

— Подарок незабвенной женщины?

— Да, жена подарила на день рождения, — ответил зло Дик, опуская портсигар в свой карман. — И зажигалку тоже, — добавил таким же тоном он, прикуривая потухшую сигарету, ни у кого не спрашивая на то разрешения.

Те ничего не сказали, лишь Мюккель покашлял в кулачок. На всех стенах висели таблички: «Курить строго воспрещается!»

По дороге к машине, еще в коридоре, он перевел пальцем кнопку на золотом портсигаре вправо. «О чем же они там беседовали? — крутилось в его голове. — Не об одном же только пиве? Кто эти типы? Радисты? А те, в другой комнате? Чем они занимаются? Держат связь с Луной? И еще какой‑то базой «Лесной колодец»?… И куда это возили наши ГСД? Где это их так растрясли?…»

Бронированный лимузин со знаками Белого дома штата Пенсильвания несся по центральной авеню. Полицейские, завидев ее, выпрямлялись, вытягивались, каменели лицами. Водитель косился в зеркальце на Дика Ричардсона, на Фрэнка Хейса, как бы намереваясь запомнить этих важных персон, которых губернатор приказал отвезти в гостиницу «Империал», в самое фешенебельное заведение в городе, в Гаррисберге, в их Гаррисберге.

Глава 11. К ДЕВОЧКАМ ЗАХОТЕЛОСЬ, ДИК?

Их разместили по разным номерам. Фрэнка — в трехкомнатный номер с тремя цветными телевизорами и тремя тевидами. Дика — в двухместный с двумя цветными телевизорами и двумя тевидами. Бытовые комнаты сверкали глянцевой чистотой. Голубой унитаз, сделанный в форме макета первого американского корабля, доставившего космонавтов на Марс, со срезанной верхушкой. Он был поверху перевязан золотистой ленточкой с голубыми словами: «Стерилизовано. Обработка космическая.» Голубая ванна, с такой же ленточкой. Золотые трубочки, золотые краники, золотые полочки. Роскошная кровать, такой ширины, что на ней можно было лежать поперек. Дюжина полотенец с эмблемой отеля — золотой лев, привстав на задние ноги, застыл перед прыжком.

Дик продолжал все думать о неизвестном блочке, о тех двух красных проводах в ГСД, о десятке фургонов с эмблемой частной телекомпании Кей‑кей‑си, о словах юной боевички, о каком‑то, возможно, совещании, назначенном на вечер.

В номер без стука вошел Фрэнк, поцокал языком, постоял, вышел на балкон, посмотрел вниз на город.

— Дик, прекрасный вид открывается из твоего номера, — сказал он весело, чему‑то радуясь; и он не лгал. на самом деле, с десятого этажа гостиницы «Империал» город выглядел сказочным, фантастическим. — Но мне уже хочется домой, надоело что‑то…

И ему, Дику Ричардсону, уже тоже хотелось домой. Все уже было сделано, можно было бы и улетать. Но что‑то внутри не отпускало, сидело там, как заноза, что‑то напоминало — ты еще не попытался выполнить поручение «Дже», а ведь для тебя это пустяк, а ведь «Дже» тебе всегда верил, он ведь тебя и называл за это только кличкой «Лорд», он ведь где‑то волнуется, ждет, ведь нужно понимать, не в бирюльки же вы играете с ним.

— Я… ни разу не был в Гаррисберге, — ответил Дик, прикидывая в уме, как бы поубедительнее оправдать свое задержание здесь. — Говорят, в Гаррисберге имеются замечательные картинные галереи и музей эволюции роботов…

— Да брось ты, Дик! — хихикнул Фрэнк. — Скажи, что захотелось к девочкам! Здесь есть, где можно неплохо провести время. Я бы составил тебе компанию, но, сам понимаешь, губернатор может вызвать в любой час… Так что развлекайся пока без меня. Да, вот что, — Фрэнк сально ухмыльнулся, — могу дать один адресок. Запомни: «Мадам Нонг Ки». Ее заведение, официальное, находится на авеню «Большая долина», наисовременнейший отель‑бар «Плейфул». Передай от меня мадам привет. Скажи, что я рекомендовал тебя для ее девочек!» — засмеялся с иронией Фрэнк.

За окнами быстро темнело, вспыхивали разноцветные рекламы, зазывали, предлагали, обещали что‑то. Дик включил свет, походил по комнате, никак не решаясь, что же ему предпринять. Он достал портсигар, запер на ключ дверь, зашел в ванную комнату, разорвал золотистую ленточку, пустил на всю мощь воду. Потом сел на ванну, поднес портсигар к уху и нажал на кнопку.

«Ты возмужал, Фрэнк. Стал настоящим мужчиной, — раздался тоненький голосок Мюккеля. — А что это за парень с тобой? Он наш?

— Нет, не думаю, — ответил Фрэнк. — Мак‑Кей об этом мне ничего не говорил. Его прислала фирма «Хименс и Электроника». Он крупный спец по ГСД.

— Вы ему доверяете? Почему не перетянете к нам? — опять тоненький голосок.

— Он делает только свое дело. За это и получает бешеные деньги. Он, похоже, не увлекается политикой.

— А напрасно, — опять тоненький голосок. — За губернатора нужно держаться. Наша партия победит на выборах. Одна программа губернатора чего стоит. Уменьшить чуть ли не вдвое безработицу. Открыть новые базы по переработке сырья на Луне. Туда потребуются миллионы и миллионы рабочих рук.

— Мы построим там новый город, — послышался голос Генри, восторженный, захлебывающийся.

— И назовем его в честь нашего губернатора — Нью‑Хилдбер!

— Да, но доставлять на Луну рабочих и возвращать их в отпускной период — дороговатая затея. Так можно и в трубу вылететь, — заметил, кажется, Ларри.

— Наш губернатор не вылетит. Он и сам собирается вложить в этот проект не один миллион долларов. А с доставкой рабочих губернатор что‑то, с помощью того же Мак‑Кея, придумает. Он об этом уже намекал нам, сказал Фрэнк.

— Да, наша Америка снова вырывается вперед, снова станет самой могущественной державой! — пропищал Мюккель.

— И в этом поможет нам еще и наша «Вдовушка», — добавил Ларри.

— Тише, не ори! Может услыхать этот ученый, этот пижон из фирмы «Хименс и Электроника», — оборвал его Мюккель. — Давайте лучше выпьем за нашу нацию! За американцев! За настоящих американцев! За самую умную и предприимчивую нацию!

Кто‑то, похоже что Генри, рассмеялся.

— Не смейтесь! — остановил его тоненький голосок Мюккеля. — Я читал статейку одного нашего профессора, так он там объясняет наш феномен устройством нашей черепной коробки.

— Хо‑хо‑хо! Ты смешишь нас, Мюккель, — сказал Генри. — У тебя‑то она кругленькая, ну как маленькая тыква. А у Ларри в форме луковицы. А у меня чуть квадратная. Так кто же из нас гений?

— Хи‑хи‑хи. Хватит вам спорить. Давайте лучше еще выпьем за… за… Я предлагаю выпить за новую пусковую шахту для «Вдовушки», за наш глубокий «Лесной колодец», — предложил Ларри.

— Придержи язык, Ларри, — пропищал Мюккель. — Ты много выпил… Что у них там слышно? Как работают все службы?

— А что слышно? — хрюкнул Ларри. — Все в порядке. Солдат спит, а служба идет… А все же здорово придумал все это наш губернатор, — не унимался Ларри.

— Ну, я вам тоже кое‑что скажу, — голос Генри. — Я сам был на том историческом шоу, — он хихикнул. — Был в тот самый день «Т», в день похорон нашей «Вдовушки». Так вот что я вам скажу. Я стоял в тридцати, нет, стойте, нет, вру, в сорока шагах от ее двойника и… Ну, как тот близнец, родившийся на несколько секунд позже, точнее, та сестра нашей «Вдовушки». Не отличишь! Здорово все было сработано. Комар носа не подточит, как говорят русские.

— Бедолаги, — заметил Мюккель. — Они не успели оформить визы. Опоздали на два дня. Потом возмущались долго. Сами же виноваты. Конечно, наш департамент тоже не очень торопился. Мы даже потом и извинились перед русскими. Показали им уже пустую шахту, где была «Вдовушка», урну с пеплом от нее. Была, мол, «Вдовушка», а теперь ее и нет. Улетела на небо. Фюить! И нет ее, — пронзительно хихикнул Мюккель.

— Ну да, скажешь же ты такое, — возразил Генри. — Да ее к тому времени уже наполовину песком засыпали. Это после того, как в нее свалилась та коза, этой, как ее, миссис Шерри Бриттон, я запомнил все‑таки ее.

— И… и… и она подала в суд… на Пентагон, — смеялся Ларри. — На миллион долларов. И… и генерал Абрахамс… чуть не сиганул снова в окно…

— Попридержи язык, Ларри. Ты много выпил. Хорошо, что нам не надо ехать на совещание к губернатору.

— Да, это совещание, всех на него приглашают или нет? Я вот к чему: уезжать ли нам с Ричардсоном или повременить? — спросил Фрэнк.

— Не знаю, не знаю! — ответил поспешно Мюккель. — Губернатор скажет сам Жди Не торопись.

— А что делать с Ричардсоном?

— Я думаю, так мне кажется, он может улетать в Нью‑Йорк. Хотя, — Мюккель сделал паузу, — нужно уточнить у губернатора. Возможно, он захочет с ним еще побеседовать. Нам нужны такие специалисты по ГСД. Но не дай бог он круглик!

— Ты смешишь меня, Мюккель! — голос Фрэнка. — Такие кругликами не бывают. Ему нужны деньги, деньги! У него семья. Да и он погряз в своей науке.

— Как твои дела, Фрэнк? Как дети? Как бизнес? Небось, уже сколотил пару миллиончиков? — прыснул Мюккель. — Все вы там умники! Это нам приходится тут выполнять черновую работу, помогая Ральфу Хилдберу.

— Ну, Ганс, я тоже там не в управлении состою, ты это знаешь, — возмутился Фрэнк. — Хотелось бы подняться выше. Осточертело это прозябание у Мак‑Кея.

— Скоро все переменится, Фрэнк. Осталось подождать немного. Губернатор свою команду не забудет. Не такой он человек. Давайте выпьем за губернатора! Нет, за президента Ральфа Хилдбера!

— Ральф! Ральф! Ральф!

— Тише, разорались! — пискнул Мюккель. — Этот малый Хименса может подумать о нас бог знает что. А деньжата у него водятся. Вон какой портсигар. Не менее 10 тысяч стоит. Но ты все же, Фрэнк, не сильно откровенничай с ним.

Дик выключил магнитофон, сидел еще так долго, задумавшись. Он понимал, что этих данных для «Дже» недостаточно: мало ли что могут наговорить подвыпившие, рядовые, простые исполнители из службы губернатора. Где веские доказательства? «Вдовушка» мертва. Казнь ее наблюдали миллионы телезрителей, и сотни тысяч обывателей воочию видели на месте, как все это происходило. Ищи теперь призрак, где‑то канувший в воду, в какой‑то глубокий лесной колодец. Иголку в сене легче найти, чем его. Да и кто будет искать? Посчитают эти россказни за бред кругликов.

Нутром он чувствовал, что в нем просыпается ненависть к этому неорганическому конкуренту, к этой национальной реликвии, к обожествленной «Вдовушке». Еще он чувствовал, что, возможно, тайна ее исчезновения приоткроется на этом совещании, о котором упоминается в болтовне радистов губернатора. Но как попасть на то совещание? Не могу же я следом ходить, бегать, ездить за Фрэнком? Во‑первых, это быстро обнаружится. А во‑вторых, это несерьезно, смешно. Он, магистр наук, потомственный лорд Ричардсон, и в роли какого‑то филёра выступает. Если узнает об этом профессор, то будет смеяться до колик в животе. Я не наивная Кэти, и эта детская игра в сыщиков и разбойников, в заговорщиков и разоблачителей, не для меня… Чезаро бы, вот тот, он, кажется, уже один раз побывал в шкуре заговорщика, — смог бы сыграть эту роль. Что мне остается сделать, так это съездить в бар «Плейфул» и ретироваться, сохраняя джентльменскую мину на лице.

Он поплескался минут пять в ванне, пофыркал, как молодой жеребенок, оделся, достал из‑под уложенного аккуратно в чемодане белья кожаный футляр, извлек из него кольт сорок второго калибра, давний подарок Чезаро, — это когда тот благополучно вернулся из Флоренции и расщедрился на радостях — проверил барабан с патронами, сунул его в карман, выбрал галстук, покрасовался перед зеркалом. Хотя он и ехал в бар, но подсознание продолжало работать в одном и том же направлении, продолжало выдавать ему разные идейки, мыслишки, как бы подсказывая, что не все еще потеряно, что времени еще достаточно, что лучше что‑то делать, куда‑то идти, ехать, чем сидеть здесь, запершись в номере гостиницы, что должна же быть где‑то ниточка, за которую следует ему и схватиться. И еще, он ехал к мадам Нонг Ки, уповая на женскую болтливость, на ушки ее прелестных сотрудниц, повторяя про себя «да не может видящий не увидеть, не может слышащий не услышать». Губернатор и его команда не такие уж и конспираторы, не такие уж и профессионалы в подобных делах. «Дже» мог бы им дать фору в сто очков. И та маленькая веснушчатая боевичка, у которой так потел ее маленький носик. И ему опять стало неудобно, он опять почувствовал себя плебеем, неспособным оказать услугу Луизе, которая так смотрела на него, с такими широко открытыми доверчивыми глазами, будто он и в самом деле бог, настоящий маг, способный одним мановением волшебной палочки свалить неугодного кругликам претендента на пост будущего президента Штатов.

Маг? Бoг? Волшебник?

Он всматривался в свое лицо, безразличное, холодное, а этот почти уже и незаметный шрамик, след стычки с Лимом, делает его еще и гангстерским, жестким. Покривлялся себе, поулыбался, поскалил зубы.

* * *

Бар мадам Нонг Ки «Плейфул»[20] находился в самом центре города рядом с кинотеатром «Чико». Дик сунул в руку швейцару долларовую бумажку, спросил, где он может поговорит с мадам Нонг Ки. Тот кивнул на завешенную красными бархатными портьерами дверь.

Три кресла, диванчик, шкафы с книгами, большой полированный стол, за ним сидит женщина лет тридцати‑сорока, чуть слышно работает ЭВМ. На столе у нее деловые бумаги, какие‑то счета. Она оторвалась от них, подняла голову и уже улыбалась ему как хорошему своему давнему другу. Строгий бежевый костюм, уложенные аккуратно черные густые волосы, брошь в виде цветка лотоса, бусы из жемчуга, накрашенные великоватые губы. Черты лица мадам Нонг Ки раскрывали ее тайну, они предупреждали, что имя ее не соответствует национальности. Она, было похоже, происходила вовсе не из Китая или Сингапура, а скорее всего откуда‑то из Саудовской Аравии или Египта. Мадам была привлекательна, чуточку состарившаяся, как и все женщины ее возраста.

Дик поклонился, передал привет от Фрэнка Хейса. И мадам тут же заулыбалась еще сильнее, черные ее ресницы почти сомкнулись, обозначились у глаз морщинки.

— Ох уж этот Фрэнк, — заворковала мадам Нонг Ки. — Такой шалунишка, такой забывчивый, никак не принесет те двадцать пять долларов. Все ему некогда.

Ричардсон вынул бумажник, отсчитал двадцать пять долларов и протянул ей.

— Это от Фрэнка, — сказал он. — Фрэнк приносит свои извинения.

Мадам посмотрела на Дика блестящими глазками, на его набитый туго кошелек, чуть наклонившись к нему, спросила, какую девушку он желает — азиатку или европейку. Она включила стоявший рядом на столе дисплей. Картинки были одна лучше другой. Качество отличное, стереобъемное, голографическое изображение. Молоденькие девушки лежали на диванчиках в чем мама родила, на ярких цветастых ковриках, а то и просто на желтом теплом морском песке. А одна, мулатка, видимо, еще не успев обсохнуть после купания в ванной, лежала на голубой тахте животом вниз, повернув к зрителям голову и по‑детски высунув розовый язык, раскинув широко полные ноги; на бедрах, покрытая пузырьками воды, кожа выделялась относительно светлым треугольником. Хорошо сложенные фигурки девушек, их мордашки, все говорило о том, что мадам Нонг Ки имеет изысканный вкус и требует от посетителей такого же обращения с ее подопечными.

Дик остановил свой выбор на мулатке. Мадам самодовольно закивала головой.

— О, Росита, она многим нравится. Но она дорогая, мистер, не знаю, как вас звать.

— Дик Ричардсон, мадам. Извините, что не представился. Друг общего нашего знакомого, мистера Фрэнка Хейса, как я вам уже говорил.

— Да, наша Росита умница. Она имеет высшее образование. Окончила колледж в Хьюстоне, музыкальное отделение. Но вы же знаете, Дик, как сейчас трудно устроиться куда‑нибудь в приличную фирму.

— Я бы хотел поужинать с ней в баре, госпожа Ки.

— О, да, это ваше право, Дик. Но она очень дорогая, наша Росита. Вы такой милый мальчик, мистер Ричардсон, что мне кажется, Росита будет рада знакомству с вами. И так многие уважаемые джентльмены поступают, чтобы войти в контакт с девушкой. Я имею ввиду внутренний контакт, Дик. Это только солдафоны из команды губернатора набрасываются на моих девушек, как первобытные люди. Фу, как это грубо и пошло! — мадам слегка скривилась. — Вы знаете, Дик, — зашептала она, наклоняясь к его уху, — что они вытворяют с моими кpoшкaми! Они потом целую неделю не могут нормально работать. Они жалуются мне на них. Но люди губернатора, — она замолчала, как бы испугавшись, что наговорила лишнего.

— Но губернатору нужны помощники, мадам Нонг Ки. Ему нужны настоящие мужчины, — добавил в шутку Дик.

— Да, Дик, настоящие. Но разве только этим мужчина красив? Настоящие? Видели мы таких.

— Надеюсь, мадам Ки, их нет сегодня в баре, людей губернатора? И моя Росита свободна?

— О, да, сэр. У них какое‑то важное‑преважное, секретное‑пресекретное совещание, а, быть может, и учение. Опять будут бить друг другу лица и делать из себя настоящих мужчин, — рассмеялась мадам Нонг Ки.

— А, вы имеете в виду совещание на вилле? — спросил небрежно Дик, заглядывая вызывающе в глазки мадам Ки.

— Нет… — смутилась та. — Нет, Дик. Они уехали куда‑то в горы. Так говорила мне Росита. В какую‑то глушь. Там, кажется, находится второе ранчо Ральфа Хилдбера. Он уже помешался на этих секретных совещаниях, учениях, на муштре своих охранников. Одну мою девушку туда как‑то пригласили, так она потом и сбежала от меня, я ее потом уже и не видела. С кем‑то спуталась, шлюха…

— А, вспомнил, это около поселка лесорубов. Я там был несколько раз. Тогда еще Фрэнк ногу сломал там. А Мюккель схватил насморк.

— О, извините, мистер Ричардсон. Я не знала, что и вы тоже увлекаетесь играми губернатора, — сконфузилась мадам Ки. — Но, по‑моему, это не совсем там… Лили мне рассказывала, вот она, взгляните еще раз, Дик, ну сущее дитё, такая хрупкая, беленькая, нежная. А в постели, — мадам сделала глазками выразительный жест — настоящая тигрица. Такой темперамент, столько эмоций, такая чувственность. Многим это нравится. И откуда она только силы берет?… Так вот она, Дик, рассказывала, что они долго ехали по шоссе номер тридцати семь в сторону Чарлстона, а потом свернули на какое‑то плато у горки камней, сложенных крестом.

— А давно проверялась Росита, мадам Ки? — спросил Дик, взглянув незаметно на часы, неловко улыбаясь. — Вы уж извините меня, мадам… Но у меня двое детей, ревнивая жена, я порядочный семьянин, сами понимаете, чуть что и…

— О, мистер Ричардсон, у нас с гигиеной очень строго! — воскликнула мадам Hour Ки. А ваша Росита у меня самая‑пресамая чистюля… Но, я вас понимаю, конечно, береженого и бог бережет, зайдите лучше завтра, этак часиков в семь. Не хотелось бы такому милому мальчику подсовывать некачественный товар. Вы не похожи, Дик, на этих солдафонов губернатора… О, аллах, что я говорю. Я хотела сказать, на сотрудников нашего волевого сверхчеловека Ральфа Хилдбера и его плохо воспитанных вояк.

— Я очень вам признателен, мадам Ки, — сказал Дик, вставая, галантно раскланиваясь и целуя руку заулыбавшейся владетельнице отеля‑бара «Плейфул».

— Фрэнк говорил мне о вас много лестного. Что же касается Роситы, то у меня, мадам, слов нет. Она… она прямо чудо, куколка, настоящая шоколадка.

Глава 12. ГУБЕРНАТОР ПРОГОВОРИЛСЯ

Выходя из бара, Дик обнаружил за собой слежку. Два каких‑то типа потянулись следом за ним. Он остановил такси, попросил отвезти его к универсальному магазину. Сзади пристроилась чья‑то машина. Заскочил в магазин, нырнул в служебный отсек, пробежался по длинному коридору, сунул под нос охраннику удостоверение сотрудника Белого дома губернатора. И пока тот сонно что‑то соображал, выбежал в их дворик, заваленный ящиками, перемахнул через забор, снова поймал такси, поехал к ближайшему прокатному пункту.

Там сразу же взял спортивную «тойоту», предоставив удостоверение на имя Клайда Гонсалеса, — припрятанного от Фелуччи еще со времен проведения операции по «иглоукалыванию», припрятанного просто так, на всякий случай — потребовал заправить оба баллона и побыстрее, так как он очень торопится на свидание с любимой, и уже через пять минут выруливал на скоростное федеральное шоссе номер тридцать семь. Было без десяти восемь. Погнал на запад, в сторону Чарлстона, посматривая в боковое зеркало и на задний локатор. Тот зафиксировал на расстоянии более километра чужую машину, выдал ее параметры — «Форд», оборудованный гравитром, перемещается со скоростью ста восьмидесяти километров в час.

Он чуть не проскочил груду камней на обочине, если бы опять же, чисто случайно, не взглянул на индикатор обзора пространства. Зеленый крест высветился у него позади, метрах в трехстах. И не разворачивая «тойоты», Дик сдал назад. Никаких дорожных знаков, никаких указателей, литера «Г», выведенная белой краской на одном из камней, и все. Бетонное шоссе убегало белесо вправо, убегало куда‑то в темень. Включив подфарники и прибор для ночного вождения, он медленно продвигался вперед. И когда вдали, слева, в ложбине замелькали тусклые огни какого‑то ранчо, проехав еще километра три, свернул в лесок.

Тихо, особенно тихо, после рева мощного двигателя «тойоты». Звон в ушах. Подул ветерок, стало прохладно, он закутался сильнее в плащ, надвинул на лоб шляпу. Щербатая луна, зависшая над плоскогорьем, напоминала бумеранг. Кусты акации тянулись к самому ранчо. И он пробирался ими, колючки цеплялись за полы плаща, раздавался звук, будто материя рвется. И он останавливался, искал дыру, но нет, выдержал натиск колючек плащ. Слух улавливал какие‑то писки зверушек, их бег по сухим листьям, опавшим веточкам. А один раз ему почудилось, что за ним посапывает медведь, и он вытащил кольт, взвел курок, долго прислушивался, но ничего сзади не было.

Ранчо возникло неожиданно. Дик чуть не наскочил с ходу на забор. Отошел снова в кусты, прошелся чуть к столбам с фонарями, освещавшими ворота. Там, на заасфальтированной стоянке, поблескивали крышами автомобили, чернели два автобуса, ходили какие‑то люди с карабинами и автоматами. Он опять, крадучись, вернулся назад, подальше от ворот, встал на сук и заглянул через забор. Двухэтажный деревянный дом напоминал неприступную древнюю крепость. Узкие окна‑бойницы, чернеющие на втором этаже, высокая острая крыша, толстые сваи, на которых был установлен дом, чернели проемами, будто решетки мрачного подземелья. Но на первом этаже эту удручающую картину скрашивали широкие, кое‑где распахнутые настежь, окна, светившиеся ярким светом. От забора до дома было далеко, метров сто.

Дик поскреб ручкой кольта по забору, даже мяукнул пару раз, но ни одна собака не гавкнула. Он облегченно вздохнул, подумал, что хоть не напрасно гнал сюда машину. Зайдет в гости к губернатору, и ничего, что тот забыл его пригласить, ничего, что он перемахнет через забор. У него, быть может, еще с детства страсть к лазанью по кустам и чужим ранчо. Конечно, будет неприятно, тот начнет отчитывать его как мальчика, мол, как же вам, молодой человек, не совестно вторгаться в частные владения, да еще губернатора штата.

Что это ты, лорд Ричардсон, пустился в рассуждения? А не боишься ли ты? А не хочешь ли ты назад убежать, к своей машине? Ну, что же ты все мешкаешь?

Дик выдохнул, подтянулся на руках, перевалил через забор, полежал на земле. У забора сложенные штабелями дрова, какие‑то бочки, так что здесь незамеченным можно просидеть и всю ночь. Можно и поснимать, если не далековато. Что там говорила та юная боевичка? Я уже и не помню характеристик зажигалки‑фотоаппарата. Щелкну пару раз.

В комнате сидели какие‑то люди, сидели за длинным столом, во главе его восседал сам губернатор. Он, видимо, что‑то говорил, так как лица многих были повернуты к нему.

Перебежав к углу дома, где было темно, пригнувшись, он шажками засеменил к открытому окну. Присел у сваи, вытащил портсигар, передвинул кнопку, пошарил рукой по бревнам, нащупал у подоконника щель, засунул в нее магнитофон. Потом осторожно, отклонившись в бок от окна, заглянул в него. Посмотрел в правую сторону, вглубь длинной как казарма комнаты. Там тоже сидели люди, много одетых в светло‑голубые рубашки с одинаковыми гофрированными галстуками Сидели как в кинотеатре, рядами, кто на стуле, кто в плетеном кресле. Было накурено, сизый дымок выползал из окон, висел под потолком, неоштукатуренным, бревенчатым. Это, по‑видимому, была челядь губернатора и высокопоставленных его гостей, сидевших за длинным столом. Дику показалось, что среди них, среди водителей, радистов, охранников, специалистов по обслуживанию генераторов ГСД, начальников тюрем, их помощников он увидел и лицо Фрэнка. Тот, закинув ногу за ногу, сидел в первом ряду этих невоспитанных вояк, как их обозвала мадам Нонг Ки.

Доносился голос губернатора Ральфа Хилдбера.

— Да, мы покончим с терроризмом и преступностью. Покончим во всех городах и поселках, во всех штатах нашей страны. А то до чего уже дошло в некоторых штатах! Увозят у сенатора его же собственную жену, и все это совершается среди белого дня на глазах у полицейских! И куда увозят? На другую планету! Смешно? Нам с вами смешно, но не тому сенатору. И все из‑за мягкости наших законов! Да, из‑за мягкости! Я обещаю с этим покончить, безусловно, не нарушая и не ущемляя нашей демократии.

— А как быть с эмигрантами, губернатор? Нам от них уже и дышать нечем. Они уже и воздух весь наш сожрали, — раздался чей‑то голос.

Все засмеялись, дальние, правые засмеялись, прикуривая новые сигареты и выбрасывая окурки прямо в окно. И они пролетали над Диком ночными светлячками и падали на землю, отбрасывая в стороны искры.

— Мы уже с вами, Берни, обсуждали этот вопрос. Я вот что скажу. Хотя еще наши далекие предки провозгласили лозунг: «Пусть придут к нам все обиженные и голодные» — и так далее, но они, очевидно, не ожидали, что так много переселенцев хлынет в нашу Америку. Я обещаю провести через конгресс поправку к конституции, ограничивающую приток эмигрантов. А то и постепенное их выселение из страны!

— Правильно, губернатор! Браво, Ральф! — разнеслись крики приветствия и одобрения.

— Да, высылке из Штатов. Мы их обучили, накормили, у нас они приобрели необходимые деловые качества, так пусть же свои силы отдадут теперь на развитие и процветание своего отечества.

Сидевшие за столом негромко поаплодировали.

— Когда‑то Америка скупала чужие умы, — продолжал губернатор хорошо поставленным голосом оратора. — К нам со всех континентов ехали наилучшие специалисты, талантливые ученые. Пора и нам отдать долг развивающимся странам.

— Но это нанесет урон Америке, господин губернатор!

— Фрэнк, не перебивайте меня. Вы хоть и далеко сидите, но я вас вижу. Вот вы горячий какой и непоседливый! Нужно же, Фрэнк, и вам уже осваивать язык дипломатии, язык политики. А то вы все понимаете в буквальном смысле. Никто не станет, ни одна здравомыслящая страна, выгонять талантливых ученых, какой бы национальности и какого бы вероисповедания они не были. Это только наци в ту последнюю мировую войну повыгоняли ученых‑евреев. Я скажу вам больше — мы всегда создавали и будем создавать для талантливых ученых, откуда бы они не приехали к нам, хоть из Южно‑Африканской Республики, хоть из России, хоть из не совсем доброжелательно настроенной к Штатам республики, все необходимые условия и не будем жалеть денег на науку. Ибо если наши бизнесмены говорят, что деньги не пахнут, то я скажу вам, что и достижения ученого не носят оттенка второсортности. Никто не говорит, что вот то‑то и то открыл чилиец, проживающий в Америке. Нет, все говорят — это открыл американский ученый! Но забывайте об этом! Американский ученый! Ни в одной стране нет столько лауреатов Нобелевской премии, как у нас! Во всех областях науки!

Опять зааплодировали сидевшие за длинным столом, дружно, громко. С задержкой на секунды и те затопали ногами, что сидели рядами в правом конце комнаты, захлопали в ладоши. Губернатор обождал, пока спадет волна одобрения его речи, встал и сказал:

— Но я вас собрал сегодня не для того, чтобы прочитать вам еще раз некоторые пункты моей предвыборной программы. Мы должны обговорить конкретные вопросы. Мне нужна ваша помощь. Мы должны сделать последний рывок. У кого есть влиятельные знакомые в Техасе, друзья, бизнесмены, прошу еще раз связаться с ними, повлиять на них, перетянуть на нашу сторону. Моя победа — это ваша победа!

— Губернатор, до выборов остался один день. Я не успею перегнать фургоны с… с телеаппаратурой фирмы Кей‑кей‑си в города Техаса, — послышался знакомый голос с итальянским акцентом.

— Ну, Фелуччи как всегда сгущает краски! — рассмеялся губернатор. — С чего делать проблему, Вито? В вашем распоряжении три грузовых самолета. Я уж отдал приказ доставить вас с оборудованием и вашими специалистами прямо в Даллас. А там действуйте по инструкции. Напоминаю, всем сотрудникам телекомпании Кей‑кей‑си быть в три часа ночи в Питтсбурге. Туда доберетесь своим ходом. Времени у вас еще предостаточно. Все вопросы по погрузке в самолеты, а также контакты с офицерами базы, — ты слышишь, Вито? — решает на месте крошка Берни Шенк. Он будет ожидать вас в пяти километрах от базы ВВС номер одиннадцать. Я думаю, Фелуччи, вы знаете, где она находится. Все расходы покроете из бюджета фирмы «Сверхточные приборы»! И ни цента из государственной казны, из казны нашего штата!

И эти слова губернатора, его честность и щепетильность в денежных делах вызвали гул одобрений и возгласов. И, вероятно, кто‑то, ободренный такой щедростью губернатора, тут же сипло сказал:

— Губернатор! Мы уже понесли большие убытки. Строительство базы «Лесной колодец» и дороги к ней нарушило экологическое равновесие нашего района. Более трехсот деревьев было выкорчевано в урочище Бизоновая роща.

— Ох уж этот Швейцер! Он все уже подсчитал! — зapoкoтaл губернатор, посматривая не на задавшего вопрос, а на всех окружающих. — Ох уж этот Гобсек! И тут он хочет урвать побольше для своего округа куш. Нужно быть патриотом, Швейцер! Нам удалось сохранить для нации нашу «Вдовушку», нашу реликвию. Нация не пострадала! Не пала еще ниже! И кто, как не вы, предложили выбрать это место под пусковую шахту, уважаемый господин Швейцер?

— Да но я… — залепетал тот, опешив под натиском губернатора.

— Что же вы замолчали, Швейцер? Вам стало неудобно? Я успокою вас, вы все получите, но после выборов, после моей победы в штате Техас! Да я не мыслю будущего Штатов без «Вдовушки». Да, я пошел на риск, спасая ее. Но не вы ли все поддержали тогда меня? Не вы ли все помогали мне сохранить ее для усиления нации? Да, я думаю о будущем Америки, о сильной Америке! Мы снова должны вырваться вперед! Мы снова должны заставить считаться с нами! Мы должны сплотить нашу нацию! Сильная нация — превыше всего!

Ральф Хилдбер уже выкрикивал отдельные слова, уже вошел в раж, и Дику стало скучно. Главное, что он засек губернатора записал любопытную речь того. И уж кто‑кто, а «Дже» с нею разберется, и вряд ли это пройдет для Ральфа Хилдбера безнаказанно, вряд ли ему кто‑нибудь простит эту международную авантюру. О каком там кресле президента теперь ему думать? Ну и Ральф! Не угодил бы он лет на десять в тюрьму, а то и на электрический стул!

Дик отыскал портсигар, опустил его в карман брюк и, уже крадучись к забору, обернулся и щелкнул несколько раз зажигалкой в сторону окон ранчо. В поле его зрения только сейчас попал полосатый звездный флаг страны. Поверх звезд, рассмотрел он, была нарисована голова бизона, еще одно, подумал он, очередное новшество будущего президента.

У Дика просыпалась какая‑то завистливая злость к Ральфу Хилдберу, и не за его речь оракула‑вождя, а за этот гнусный обман — не уничтожить «Вдовушку»?! И что теперь его ГСД по сравнению с ней. Она даже своими размерами, своим телом, упрятанным сейчас где‑то в пусковой шахте, подавляет его. Такого конкурента Ричардсону никак не хотелось терпеть.

Ты смотри, «сильная нация», «Америка превыше всего», разболтался новоиспеченный фюрер… Нет уж, погоди, ты у меня попляшешь, распекал себя Дик. Я подыму всю общественность, всех кругликов, все газеты, всю прессу, телевидение, но заставлю тебя уничтожить «Вдовушку»…

Нет уж, погоди!..

Он автоматически перелез через забор, все еще понося губернатора в хвост и гриву. А когда его ноги коснулись на той стороне земли, он вдруг почувствовал, как кто‑то вцепился сзади ему в горло и начал душить. Дик попытался разжать пальцы напавшего, но тот не отпускал. И душил он по‑настоящему, не в шутку, сжимая все сильнее и сильнее руки. И он начал задыхаться. Растерянность от внезапного нападения уже прошла, но ее заменил страх. Страх, что ему не разжать этих цепких рук какого‑то маньяка‑убийцы. Силы покидали его быстрее, чем он гостеприимный двор ранчо губернатора. И тут он чуть согнулся, почувствовав как и тот, что стоял за спиной, навалился на него, а потом резко подогнул ноги и упал на бок. Но и тот, вцепившийся ему в горло, упал тоже, не разжимая рук. И он вспомнил про свой кольт, его можно было бы достать, но руки его не подчинялись ему. Они жили как бы самостоятельно, продолжали инстинктивно разжимать душившие горло клещи, не отзываясь на сигналы разума. Треснула где‑то в стороне ветка, потом его затуманенный мозг уловил какой‑то еще звук, какой‑то глухой удар, и после стало дышать легче. Охранник, теперь уже не казавшийся таким физически сильным и крепким, обмякнув, лежал рядом с ним.

Незнакомый мужчина в черном плаще, в черной широкополой шляпе, протянул руку и помог подняться Дику. Он подтолкнул Ричардсона легонько в спину, подтолкнул к кустам, а сам, подняв автомат охранника, неторопливо направился вдоль забора к воротам ранчо.

Плащ был немного измят, оторвалась одна пуговица, куда‑то закатилась шляпа. Перед глазами все еще расплывались кусты, ноги подворачивались, тошнота подступала к горлу. Он побежал кустами, не оборачиваясь, побежал так, будто за ним гнался опять тот охранник, а то и дюжина ему подобных. Где‑то в стороне, у ворот что‑то кричали, потом раздалась автоматная очередь, вторая, третья. Вокруг ранчо все зашумело, ожило, задвигалось, оглушая окрестности.

Он бежал, раздвигая на ходу кусты, обдирая до крови руки, лицо, бежал не останавливаясь, ибо уже познал, что такое порядки губернатора, что такое его учения, его команда, эти солдафоны, как говорила мадам Нонг Ки. Для него сейчас главным было отыскать свою машину, успеть выбраться на федеральное скоростное шоссе. А там он сможет затеряться среди машин, там вероятность уйти от погони увеличится в несколько раз.

* * *

Пристроившись в хвост несущейся со скоростью двухсот километров в час машины, красного двадцатицилиндрового «ярославца», он думал, что все уже позади, что он, кажется, немножко и испугался там, у забора, и чуть не намочил в штаны. И теперь еще где‑то там, под ним, было какое‑то неприятное теплое ощущение, и он приподымался и щупал рукой одно место, но нет, кажется, все в порядке, сух.

Шея побаливала, ныла поясница, из царапин на руках сочилась кровь. Он взглянул на себя в зеркало, ничего, терпимо, одна‑две царапины да взлохмаченные волосы. Можно и причесаться. Но что это? Кто‑то пристроился ко мне в фарватер. В зеркальце блеснули огоньки идущей сзади машины, мощного «форда». Тот не опережал его «тойоту», но и не отставал, выдерживая расстояние в 250 метров. Стрелка заднего локатора замерла на этой цифре.

Пустынное шоссе, ночь, звезды где‑то в вышине, а здесь, на земле, только эти три машины осиливают километры дороги, куда‑то спешат, торопятся. И в каждой из них, в каждой из машин, таких разных и непохожих, была своя жизнь, свои заботы, свои проблемы. И хотя они были все такими разными, но на поворотах вели себя одинаково. Передний «ярославец» чуть сбрасывал скорость, чтобы вписаться в заданную кривую и не вылететь на обочину. То же самое повторяли и две другие машины, следовавшие за ним как фантастические тени, оторванные от своего хозяина, от своего объекта, но не желающие его покидать.

Когда до Гаррисберга осталось километров пятьдесят, передняя машина внезапно начала резко сбавлять скорость. Дик бросил свою «тойоту» влево, пытаясь обойти «ярославца», но не тут‑то было. И тот в свою очередь подался влево, загораживая ему шоссе. Этот маневр был повторен еще раза два‑три, и опять же все осталось на своих местах — впереди красный «ярославец», за ним «тойота», а еще дальше сзади «форд». У возникшей вскоре развилки «ярославец» остановился как‑то чуть боком, словно загораживая ход другим машинам. Дик тоже нажал на тормоз и посмотрел в боковое зеркало, хотя мог это и не делать. Индикатор локатора высветил тоже остановившийся «форд». Опустив стекло, Ричардсон сплюнул, слюна была липкой, во рту почти пересохло. Покрутил зачем‑то барабан кольта, красным блеснули патроны. И когда из «ярославца» выбрался человек в светлом плаще и, отойдя чуть от машины назад, замер на шоссе, Дик тоже нехотя вылез, не пряча кольт.

Сзади противно скрипнули дверцы «форда», холодок пробежал по спине Ричардсона, легкий озноб охватил его, а там, внизу, опять возникло то же ощущение, что он опять обмочился. Но теперь уже он не стал щупать, не стал проверять, так как знал наверняка, что это обман, это нервы, это работа каких‑то внутренних желез. Он тоже чуть отошел от своей машины, приподымая кольт к животу, скаля зубы, как тот паршивый койот, когда не то злится, не то улыбается. И он отчетливо видел себя со стороны, видел, какую не совсем нравственную, эстетическую картину он дополняет собой, вырисовывая завершенную композицию на асфальте. И тогда тот, что стоял в ста метрах сзади, кашлянул, Дик обернулся, замер. Высокий мужчина в черном плаще и черной широкополой, уже чем‑то знакомой шляпе, тоже замер посредине шоссе, придерживая небрежно автомат.

— Без шуток, мистер Ричардсон! — прокричал человек, стоявший у «ярославца». — Вам нужно свернуть на это шоссе. Оно ведет в штат Мэриленд! Там имеется неплохой аэропорт!.. Сегодня вечером, в десять часов, в баре «Плейфул» была убита мадам Нонг Ки! Вас уже разыскивает полиция!

Дик опешил, мысли никак не хотели выстроиться в нужном логическом порядке. Но и этих слов ему оказалось вполне достаточно, чтобы сообразить, что он влип в дурную историю. Отдаться в руки полиции штата Пенсильвания, учитывая его проделки на ранчо губернатора, тоже не хотелось. Но кто этот в сером плаще? Почему он его предупредил? Вероятно, он видел, как я заходил в этот бар. Но он, похоже, так же знает, что я не убивал мадам Нонг Ки, знает где я пропадал все это время. На человека губернатора он не похож. Быть может, он от «Дже»? А кто же тот, что сзади? Кто же тот, в широкополой шляпе, что целится мне сейчас из автомата в спину? А не он ли помог мне у забора? Уж больно характерна его фигура. Что делать? Стрелять? В кого стрелять? В того, что спереди? Но он же предупредил меня об опасности? В того, что за спиной? Но он же спас меня, если это он.

Из оцепенения его вывел крик человека в широкополой шляпе. Что он прокричал, Дик не разобрал. Но, обернувшись, заметил там, далеко позади, на изгибе шоссе, блеснувший свет вынырнувших откуда‑то машин, целой кавалькады, несущихся с большой скоростью.

Глава 13. УБИЙЦА МАДАМ НОНГ КИ СКРЫЛСЯ

Газеты он просматривал вместе с профессором Перри Хименсом. Пестрели заголовки: «Убийца скрылся», «Маньяк из Нью‑Йорка», «Бандит в ученой мантии», «Гангстер профессора Хименса». Профессор крякнул, прочитав текст заметки. Автор описывал подробности изнасилования Ричардсоном девственницы мадам Нонг Ки. «Трагедия в баре Гаррисберга», «Личность преступника установлена». Под этой статьей была помещена фотография: Дик Ричардсон прижимается щекой к мадам Нонг Ки, под ней пояснение — «за пять минут до убийства». «Убийца пока на свободе», «Куда ведут следы маньяка?», «Почему медлит полиция?» И тому подобное.

С минуты на минуту ожидали появления репортеров, журналистов, полицейских чинов. Кэти сидела в углу кабинета профессора, сверкала хищно глазками, вся нахохлившаяся и злая. Хименс швырнул в урну все газеты, молча встал и вышел в агрегатный зал. Отдав там какие‑то распоряжения группе сотрудников, вялых и полусонных — среди которых были Брант Уорден, Грегори Волкер, Рой Джойс, Тони Эдкок и еще два специалиста по генератору ГМП, — и вернулся.

— Дик, ты с ней спал? — спросил профессор, когда выбежала из кабинета засопевшая и всхлипнувшая Кэти.

— Нет, Перри! Нет! Повторяю, нет!

— А откуда же эта фотoгpaфия? Монтаж?

— Нет… не думаю. Я беседовал с мадам Нонг Ки в баре.

— Мило, видно, беседовал, — хмыкнул Хименс. — Скверные твои дела, Дик. Давай говорить начистоту. Тебя ждет каторга на Сатурне или электрический стул, но зато намного ближе, у нас, на Земле. Безусловно, если не удастся адвокатам доказать, что это все кем‑то подстроено. Ты куда от нее потом пошел? И во сколько?

— По… по своим делам. Где‑то в девятом часу. Или чуть раньше, я уже не помню…

— Ее задушили, как пишут газеты, в одиннадцатом часу. Ты, вероятно, уехал в отель «Империал» и лег спать? Тебя кто‑нибудь видел в это неблагонадежное время в отеле?… В номере?… Да‑а! Плохи твои дела, Дик. Тебе лучше на время куда‑то скрыться.

— Куда, Перри? Куда? Посмотрите в окно! Пять полицейских машин у подъезда!

— Ну, исчезнуть бедному нашему мистеру Ричардсону все же придется, — Хименс ухмыльнулся, непонятно чему радуясь. — Мое имя тоже мелькает в газетах. Вы думаете, мистер Ричардсон, почему мы сидим здесь вдвоем, — профессор перешел на официальный тон, начал обращаться к Дику на «вы». — У вас не возникло подозрение — куда это подевались остальные сотрудники, поднятые мною из постелей в пять часов утра, как только вы позвонили из аэропорта? Вы думаете, я им не доверяю? Нет, мистер Ричардсон, нет! Доверяю, так же как и вам… Хотя вы и не все договариваете. А мне хотелось бы все же знать, куда это вы после бара ездили?

— В гости к губернатору, на его ранчо, Хименс. На ранчо будущего сильного президента. Если он им будет.

— Кто же этому помешает, мистер Ричардсон? Не вы ли?

— А почему бы и нет?

— Я так и предполагал, Дик, — опять профессор перешел на дружеский тон. — Ты полез не в свое дело. Сколько раз я тебе говорил — занимайся лишь наукой и оставь эти диктаторские замашки. Тебя раздавят! Отлаженная годами избирательская машина запущена! И не тебе ее застопорить!

Хименс подскочил к окну, выглянул наружу, вниз. К зданию фирмы подъехали еще две машины полицейских. Он опять ухмыльнулся, махнул шаловливо рукой, как бы говоря, брось, Дик, не нервничай, выкрутимся.

— Эти голубчики упустили время, мой дорогой Дик! — захохотал Хименс на весь кабинет. — Пока все идет хорошо, Дик. Как в том старом анекдоте, знаешь? Свалился с тридцатого этажа Джон и полетел вниз. Пролетая двадцатый этаж, у него из окна кто‑то спросил: «Как, мол, твои дела, Джон?» «Пока все идет хорошо», — ответил тот.

Хименс опять громко засмеялся, но, заметив, осунувшееся и мрачное лицо Дика, смолк, сообразив, что он, кажется, неудачно пошутил. Ведь и вправду у Ричардсона был один выход — выпрыгнуть в окно.

— Не нервничай, Дик! Все идет по плану. С твоего разрешения, — профессор жеманно шаркнул ногой — я позвоню в управление фирмы «Реклама и бизнес», на их телестудию Эр‑би‑си. Начинается неплохой спектакль, дорогой Дик!.. Да, еще, чуть не забыл. На твое имя в адрес нашей фирмы пришло письмо.

Профессор порылся в папке, вытащил помятый конверт и протянул начавшему уже кое о чем догадываться Дику. Тот с трудом разобрал знакомый корявый почерк. Отец писал на грубой пожелтевшей бумаге: «Ты извини меня, Дик, что приходится тебя снова огорчать. Но какая‑то падла срубила дерево на могиле твоей матери. Ты знаешь, конечно, что она не сражалась в войсках Джорджа Вашингтона под Йорктауном. Не избиралась и в конгресс. Не была и губернатором. Но это была твоя мать…»

Дик подумал, что на старости отец начал ругаться, раньше за ним этого не наблюдалось, что у него вот и юмор старческий прорезался. И бегло просмотрел еще две страницы, на которых дрожащей рукой отец описывал свое бытие, писал, что живет он неплохо, что три года назад женился на прелестной миссис Вустер, что он хотел бы увидиться с Диком, хотел, чтобы тот сам посадил новое дерево.

Срубили дерево… Кому оно мешало? Кому мешала мать? У нее‑то и врагов не было. Поругивалась иногда с соседями, как все, потом мирилась. Отец женился… Надо бы съездить к нему. Но когда? Здесь вот и домой, на Лонг‑Айленд, не выберешься. Жену по тевиду вызвал. Бабка не находит места, волнуется. Эрик все спрашивает, что привез папа… Кэти ходит злая, поверила, видимо, газетным сплетням… Что делать с материалами? Как передать их «Дже»? Как сообщить им, где они спрятаны?… Позвонить кандидатам от других партий?… Но кто поверит убийце?… Только «Дже» и его маленькая боевичка поверят? Но где их сейчас искать?… Быть может, они звонят мне домой?…

Дик набрал номер, подошла бабка, заплаканная, платочек у глаз, не могла и слова внятно выговорить. Он, как мог, успокаивал бабку, но та, казалось, и не слышала его, лишь все смотрела на него и смотрела. Подсадила к экрану Эрика, тот кривлялся, визжал, допытывался, что он ему привез из командировки, когда приедет домой…

* * *

Хименс отстранил его от своего тевида и тут же вызвал телестудию Эр‑би‑си, сказал им, что имеется интересный материал и попросил срочно прислать операторов и парочку телерсов[21]. Там сразу же смекнули в чем дело, так как переспрашивать не стали. Очевидно, достаточно было одной физиономии уже известного профессора Перри Хименса, чтобы понять — пахнет сенсацией.

Профессор повернулся к Дику, расцвел улыбкой, как та весенняя орхидея‑бабочка, нажал на клавишу магнитофона, и в кабинете зазвучали заразительные ритмы. Боб Кремер исполнял старинную шуточную песенку «Строптивая женушка». В ритме танца профессор задвигался по кабинету, выламываясь и размахивая неприлично руками. Туфли он сбросил и был в одних красных дырявых носках. Ричардсон чуть и себе не рассмеялся от вида профессора. Хименс танцевал с воображаемой партнершей, прижимал ее к себе, тискал. Мимоходом открыл бар в стене, достал две бутылки пива, передал Дику. Тот откупорил одну, передал профессору, вторую выпил тут же сам.

Ритм все убыстрялся, захватывая своей напористостью, оханьями бедного муженька, где‑то пропадавшего всю ночь, криками разъяренной женушки. Вошла Кэти, поставила перед Диком поднос с домашними сандвичами, все еще, видимо, сердясь на него. Он схватил сандвич, запихал чуть ли не весь его в рот, сбросил плащ и начал пританцовывать возле Хименса. Кэти присела, брови ее поползли вверх. Она таращилась на этих ненормальных двух придурков, вытанцовывающих в кабинете, на этих ученых, одному из которых, скорее всего ее муженьку, грозил электрический тепленький стульчик, а то и камера сублимации, — где, говорят, от осужденного ничего не остается, кроме атомов и розового пара — а другому, ее шефу, большие неприятности. И этот первый, ее муженек, еще смеет здесь танцевать и вилять своим тощим задом.

— Мне не выбраться отсюда, Перри! — прокричал Дик, прокричал чуть сипловато, но весело.

— А тебе и не нужно никуда выбираться, дорогой Дик! — пропел протяжно Хименс. — Ребята уже подготовили для тебя наш ГМП. Так что тебе придется немножко поразмяться. А то ты слишком засиделся, Дик! И глупые мысли полезли тебе в голову!

— К далекому прадеду бы, Хименс! К нему, к лорду Петру Ричардсону! В те времена!

Дик, не переставая танцевать и улыбаться, хотя улыбка его была сейчас и глупая‑преглупая, как отметила про себя Кэти, подкатил плавно к жене, обнял за плечи, чмокнул в припухшую щеку. Та нехотя отклонилась, шмыгнула носом.

— Да, вот еще что, Дик! — заорал опять Хименс, перебивая музыку. — Мы впихнем к тебе парочку телерсов! Для твоего же блага! Я понимаю, что это тебе не совсем приятно, как же, будут подсматривать все за тобой, но так нужно. И нам будет легче следить за тобой и помогать в нужный момент тебе!

— А не готовились ли вы, Хименс, заранее к моему путешествию?

— Ну, не совсем к твоему, Дик!.. Но раз уж так получилось, то почему бы и не использовать это в наших целях? Кроме того, лучшего мутанта и подыскать трудно. Ты проведешь там осмысленный эксперимент, проведешь все наблюдения как физик, как один из разработчиков ГМП, во времени и в пространстве.

Их веселые танцульки прервал вбежавший в кабинет Тони Эдкок. Тот сообщил, что подъехала машина телекомпании Эр‑би‑си. Операторы уже дожидаются в приемной. Не успел Хименс что‑то сказать Тони, как операторы уже ввалились к ним в кабинет, принялись снимать танцующую мужскую парочку, профессора Хименса и убийцу мадам Нонг Ки, его сотрудника Дика Ричардсона. Бритоголовый, похожий скорее на вышибалу, чем на оператора телестудии, выбирал удачные ракурсы, распихивая кресла, залазя чуть ли не с ногами на стол. Второй, пониже, нагловатый заморыш, тоже бегал по кабинету, отдавая команды, кому и где стать, начал снимать Кэти. Та чуть не заехала ему подносом по физиономии. Он отпрянул, переключился на Дика, на профессора. Тот, как был в одних дырявых носках, не выпуская руки Ричардсона, выскочил в коридор и потащил своего коллегу за собой, ворвался в агрегатный зал. За ними пустились и операторы, не отставая ни на шаг.

— Что вы собираетесь предпринять по поводу обвинения вашего сотрудника в убийстве мадам Нонг Ки? — задал вопрос бритоголовый, подсовывая под нос Хименсу микрофон; второй оператор, тот заморыш, снимал уже аппаратуру, генератор мгновенного перемещения, индикаторные экраны, пульты управления, обслуживающий персонал.

— Ничего! — гаркнул профессор, наклонившись к Грегори Волкеру и что‑то спросив его.

Волкер что‑то ответил, профессор тут же кивнул Дику, тот сразу же вошел в кварцевую камеру и стал ждать. Через прозрачные стенки он видел, как засуетились операторы телекомпании, как бритоголовый куда‑то выбежал, через минуту вернулся с двумя телероботами, круглыми как тазики, ощерившиеся объективами, как те старинные подводные мины своими короткими стержнями‑контактами, что‑то спросил у профессора, подскочил к камере — распахнулись защитные створки — и положил на пол этих немых соглядателей.

Кэти стояла около капсулы, смотрела внимательно на Дика. Ее лицо все еще носило следы переживаний, припухло от слез еще больше, чуточку осунулось. И ему было неприятно, что он доставил столько волнений Кэти, что не смог так толком ей всего и объяснить. Он еще попытался припомнить, какое же дерево росло на могиле его матери, но так и не смог. И это почему‑то удручало его больше всего.

Операторы все снимали лабораторию, бегали вокруг генератора, толкали Кэти, но та ничего не замечала, глядела на Дика. Ворвались какие‑то люди в униформе, никак полицейские и агенты ФБР. Профессор что‑то выкрикнул, оттолкнул от камеры бритоголового, махнул рукой Волкеру. Тот нажал на кнопку.

Голубое свечение вспыхнуло внезапно в камере, пронзило ее стенки, залило призрачным светом лабораторию. Агенты ФБР и полицейские тут же попадали на пол. А вот те двое, бритоголовый и заморыш, как ни в чем ни бывало, продолжали снимать все происходящее в зале, не позабыв захватить в кадр и распластавшихся со страху блюстителей порядка и законности.

Свечение погасло мгновенно, в лаборатории сделалось вдруг совсем темно, глаза постепенно привыкали к обычному свету. Сопели, подымаясь, полицейские, чертыхаясь и отряхиваясь.

Дик Ричардсон, убийца мадам Нонг Ки, исчез из капсулы. Куда исчез, этого, похоже, не знал точно и сам профессор, так как непредвиденный натиск полицейских заставил его ускорить события, не выждав требуемого времени. Заморыш уже окунулся в родную стихию, уже захватил тевид и что‑то передавал в студию. Ему что‑то ответили, и они вдвоем кинулись к выходу, словно опаздывали на пожар, к новой очередной сенсации.

Агенты ФБР вежливо что‑то спросили у Хименса, обошли вокруг генератора мгновенного перемещения, о чем‑то пошушукались. Делать им здесь будто бы было уже и нечего. И они направились к выходу, за ними гуськом последовали и полицейские. Но один, отличившийся во время поспешного выполнения заученного движения, — падая на пол, он набил себе на лбу шишку и теперь был зол и сильно раздосадован, находясь, возможно, еще в пылу погони за опасным преступником, — подбежал к ГМП и саданул изо всей силы по нему дубинкой. Что‑то зазвенело, откуда‑то посыпались цветные битые стеклышки. Полицейский еще раз замахнулся на виновника своей неудачи: ведь он‑то видел этого преступника здесь, он‑то первым ворвался сюда, он‑то сразу опознал того лицо, спрятанное за этими толстыми кварцевыми стенками, помешавшими ему схватить убийцу и получить внеочередное повышение. Но руку его перехватил ринувшийся сюда профессор, чуть не сбив того с ног. Они сцепились, их начали разнимать, Хименс орал громовым голосом:

— Я подам на вас в суд, паршивец! Да вы знаете, сколько он стоит? Хватит ли у вас денег оплатить поломки?

Эти слова о деньгах так устрашили полисмена, что тот, согнувшись и прикрыв лицо фуражкой, выбежал из лаборатории и учесал по коридору, топая гулко ботинками, спеша, наверно, вклиниться в ряды себе подобных, схожих в форме между собой какой‑то однотипностью, серостью, и там затеряться, раствориться, отдышаться.

И лишь один человек из прибывших чинов, следователь по особо важным поручениям из ФБР, подтянутый, элегантный, снисходительно посматривающий все это время на возню по задержанию убийцы, остался поговорить с Хименсом. Следователь, знавший сына профессора, мало верил в версию, что сотрудник фирмы, магистр наук, примерный семьянин, сторонник идей кругликов, Дик Ричардсон, мог убить какую‑то там весьма сомнительную личность, какую‑то не то сводницу, не то распутницу, мадам Нонг Ки. И где убить? В столице штата Пенсильвания, где вот уже более трех лет нет ни то, что убийств, а и солидной кражи, и где блюстители порядка весьма и весьма расторопны и могли бы его задержать там же, на месте, в Гаррисберге. Они еще долго о чем‑то беседовали с профессором в кабинете, когда заглянула обеспокоенная сильно чем‑то Кэти и чуть ли не сквозь слезы выпалила, что телекомпания Эр‑би‑си ведет прямую передачу о Дике, и что тому, как успела она понять, срочно требуется помощь.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОДИН НА ОДИН

Глава 1. СТЫЧКА В ПУСТЫНЕ

— Дик, ты плачешь? Мы видим, как слезы текут по твоим щекам, по твоему мужественному лицу. Вся Америка с тобой, Дик! Мы знаем, что ты невиновен в трагедии, разыгравшейся в баре «Плейфул».

Моложавый комментатор телекомпании Эр‑би‑си, с которой Хименс уже мгновенно заключил контракт на триста тысяч долларов, Брюс Дженки в этот миг упивался своим голосом, своей причастностью к этой сенсационной передаче века. В условиях контракта профессор оговорил, что телекомпания в своих высказываниях будет выступать в защиту Дика Ричардсона. Комментатор отключил изображение с Диком и, кокетливо улыбаясь подкрашенными губами, проворковал:

— Леди и джентльмены! С вашего разрешения, мы оставим на минутку Дика Ричардсона, оставим среди этих не совсем хорошо воспитанных ребят, как вы успели уже заметить, и покажем вам чудную рекламу шампуня фирмы «Поролок». Он отмывает все, и даже, я извиняюсь, некоторые заблудшие и замаранные души, — плоско сострил Брюс Дженки.

Экран заполнила в розовом купальнике, плотно ее облегающем, породистая блондинка. Она повернулась сначала в одну сторону, потом в другую, приняла одну позу, потом другую, дав возможность многим мужчинам оценить все ее пышные формы, соответствующие лучшим мировым стандартам.

Никто из телезрителей пока так ничего толком и не понял, что же собиралась показать им телекомпания Эр‑би‑си, предупредившая, что они увидят сенсацию века, что такого не показывала еще ни одна телекомпания. Им подсунули какие‑то желтые пески, какие‑то наваленные как попало мешки с чем‑то, какие‑то вояки с закатанными по локти рукавами, в расстегнутых чуть ли не до пупка желто‑зеленых рубашках, потные и чем‑то возбужденные. И все они почему‑то бегут в одну сторону, почему‑то прутся к этим мешкам, — может, они с золотом? — и все почему‑то стреляют из каких‑то коротких автоматов, и стреляют все в этого одного единственного преступника, в этого убийцу, в Ричардсона. И этого‑то парня разыскивает вся полиция? Что же его искать? Зачем морочить нам голову? Он‑то сейчас сидит на съемочной площадке в Голливуде, закамуфлированной под какую‑то там пустыню.

Публика недоуменно ожидала конца рекламы фирмы «Поролок».

Хименс и его сотрудники смотрели передачу у себя в лаборатории. Некоторые были заняты у аппаратуры: телекомпания Эр‑би‑си, собственно, используя их ГМП для ретрансляции, гнала информацию от своих телерсов. По контракту профессор подчинялся операторам Эр‑би‑си и не мог самовольно отключить рекламу. Но то, что Дик живой пока и невредим, он понял сразу же, как только появились первые кадры. Поняли это и его коллеги, занявшие места у пультов управления генератором и ожидавшие команд профессора. И лишь Кэти, не задействованная в эксперименте, то громко вздыхала, то всхлипывала, уставившись на Хименса. И тот не выдерживал ее взгляда, отворачивался, ерзал в кресле, потом подходил к ней, шептал на ухо, что не надо так волноваться, все пока идет хорошо, все пока в порядке.

Но он и сам волновался, сообразив, что они опять промазали, опять что‑то не сработало в корректирующем координаторе пространств, и они угодили не в то место, куда планировали заранее.

* * *

Дик очнулся от жары, от дурманящей духоты. Пот заливал глаза, волосы на лбу слиплись. Он снова посмотрел вперед через прицельную планку пулемета на этих озверелых солдат, вероятно, пьяных, на солдат какого‑то далекого прошлого, с которыми сражался где‑то сейчас и его далекий предок, лорд Ричардсон. Что это не Англия, он уже догадался, там нет такой жары, нет таких пустынь, там деревья, свежий, чистый и прозрачный воздух, там много цветов и розариев. Видимо, в результате случайных флуктуаций — от этого их ГМП не застрахован — он оказался где‑то совершенно в другом месте, возможно, в России или в Италии.

Вначале ему никак не хотелось стрелять в этих солдат, в этих, подобных тем обезьянкам в мундирчиках, что на игрушечном мосту у Хименса, дома, в кабинете, безмозглых и чем‑то напоминающих играющих в войну детишек. И он уже приподнялся из‑за мешков, выкрикнул им приветствие, но тут же схватился за плечо, оцарапанное пулей. И тут же кто‑то из тех, далеко что‑то швырнул в его сторону, и раздался взрыв рядом, подняв удушающую пыль, гарь. И он машинально упал, машинально повел в солдатиков каким‑то доисторическим пулеметом, машинально нажимая на спусковую скобу. И так же машинально и автоматически забухал пулемет, и солдатики вдруг начали валиться, будто наткнувшись на невидимую преграду.

Он никак не мог понять, почему это они так настойчиво прутся именно сюда, к нему, разве им мало вокруг места, кроме этой невысокой точки, обложенной мешками с песком. Еще он косился на араба, пытаясь не замечать того, словно тот тоже был неодушевленным, был тоже мешком.

Сдаваться в плен ему почему‑то опять же не хотелось. Он чувствовал каким‑то подсознанием, своими инстинктами, что убитые им солдаты пошли не в его пользу, что этого те, что лезут на эту высотку, ему не простят, а даже наоборот, могут запросто и пристрелить, и что будет сделано здесь же, в песках, без суда и следствия. И ни одного адвоката рядом нет. Он снова подумал, что лучше было бы сдаться там, в родном городе, в Нью‑Йорке, сдаться полиции, чем умирать здесь, среди каких‑то песков Италии или юга России, умирать от пуль этих подвыпивших головорезов.

И опять он поглядел искоса на араба. И теперь до него только дошло это несуразное сочетание — Россия и араб, Италия и араб. А что лежащий рядом голый человек был арабом, он почти и не сомневался, те же характерные черты, такой же нос и такие же губы. Копия мадам Нонг Ки, чуть изуродованная песками, жарой, пылью да еще чем‑то, какими то испытаниями, оставившими свои жесткие следы на этом грубом лице.

Дик припомнил, как он неожиданно оказался на этом месте, как навел страху на загорелого полуголого человека, раненого, стонавшего, но не выпускавшего из скрюченных рук гашетки пулемета. Но, увидев незнакомца, свалившегося к нему с неба, тот прохрипел: «О, аллах! Спасибо тебе!» — и, теряя уже сознание, указал Дику на пулемет, потом на зеленые бегущие к ним фигурки, и отпустил гашетку.

И вот уже почти двадцать минут он, магистр наук, мистер Ричардсон, потомственный лорд, тем только и занимается, что давит на гашетку, обливаясь потом, поругивая весьма сильно и где только он набрался таких нелитературных выражений — профессора и Волкера, не забывая, конечно, и Бранта Уордена. Он жмет на гашетку крупнокалиберного американского пулемета системы «Браунинг‑М2НВ», изредка высовываясь и что‑то крича тем, полупьяным идиотам, кретинам, безмозглым солдафонам. И они, эти тупицы, этот сброд, хотят взять его, хотят поиздеваться над ним, над лордом Ричардсоном, нет уж, на‑ка выкуси, а такого не бывать!

Дик опять быстро взглянул на стонущего араба. Кровь тонкой струйкой стекала у того с головы, пересекая щеку, капала на желтый, лежащий на песке, маскхалат. «Его нужно бы чем‑то перевязать, — дошло до Дика. — Но чем же его перевязать? — он соображал туго, голова трещала, как после выпитого пива на другой день. — Да, пива… Неплохо бы что‑нибудь выпить. Глоток бы воды сюда. Интересно, есть ли она у русского араба?…»

И его мысли будто передались арабу, тот приоткрыл глаза. Обломок бетона и мешок предохраняли его от пуль тех людишек, залегших в нескольких десятках метров. Араб попытался что‑то произнести по‑английски, но лишь бессвязное мычание вырвалось у него из глотки. Он опять потерял сознание.

Дик решил и себе малость отдохнуть, не должен же он из‑за этих зеленорубашечников так уставать. Нужно и осмотреться, природой полюбоваться, сделать кое‑какие выводы, все же он ученый, а не вымуштрованный дубоватый капрал. Шесть мешков с песком уложены неплохо. Пулемет, как было написано на табличке в музее истории в Нью‑Йорке, — последнее слово техники и военной мысли! Плевать бы я хотел на эту их военную мысль. Работает ритмично, в секунду выбрасывает дюжину маленьких свинцовых смертей. За арабом, за теми наваленными кучей мешками что‑то чернеет, никак вход в какой‑то бункер. Вот оно что! Бункер!.. Там, наверное, есть вода! Вот они почему сюда так рвутся! Но и мне бы она не помешала. Но не могу же я оставить без присмотра пулемет…

Пролетел низко один из телерсов, шипя всасываемым внутрь воздухом. Араб очухался, поводил руками, поправил ленту с патронами, пошарил по дну пустого деревянного ящика. Там еще звякнуло две‑три ленты. И араб, и Дик одновременно поняли, что этих лент им хватит ненадолго, что потом будет им очень плохо. И если Дик питал еще какую‑то надежду, что в бункере есть запасные ленты с патронами, то араб знал наверняка — их там нет.

Араб внимательно уставился на Дика. Кто этот человек? Он ведь из крови и плоти. Он не дух небесный. Он откуда‑то появился? Он белый. Но он не немец. Скорее, англичанин, тоже их враг. И даже больший враг, он их давний враг. Но этот враг стреляет в немцев, в нового их врага. И он, этот белый, спас его. Когда его ранило в голову и он уже терял сознание, белый занял его место у пулемет. а Но как он мог сюда попасть? Триста километров до Эль‑Аламейна! Никак сам аллах послал его мне за мои муки. Так думал араб. А значит я, Исмаил Башир, делаю правильно, убивая этих неверных в зеленых рубашках, хотя они и воюют с белыми, с англичанами. Но они уничтожают наши селения, разоряют кочевников, убивают женщин, детей. Но сколько же мы сможем еще продержаться?

Исмаил Башир с большим трудом вспомнил, что караван верблюдов с ранеными ушел в направлении Эль‑Аламейна еще часа два назад, а его оставили здесь, оставили как самою сильного, оставили прикрывать их отход и задержать немцев.

Араб поднес к слезившимся глазам старенькие стрелочные часы. Три часа дня. Он их задержал! Он мог бы и сейчас незаметно уйти, надев свой маскхалат, раствориться в песках, зарыться в них с головой, и эти иностранцы, эти завоеватели, прошли бы мимо и не обнаружили бы его!

И араб уже потянул к себе маскхалат, но боль в голове остановила его. А кроме того, он никак не мог решить, что же делать с этим белым. Бросить его здесь одного? Аллах не простит этого, думал араб, водя белками глаз и прислушиваясь к доносившейся из‑за мешка ругани белого. О, если бы найти еще один маскхалат! Но где его взять? Маскхалат один. Значит, и уйти должен один. А если я отдам его белому, то сам стану слишком заметен… А сейчас я не могу быстро бегать… Я бы мог уйти и голым, но рана и… белый не сможет сам спрятаться…

О аллах! Пошли мне еще какое‑нибудь решение. Подскажи мне выход!.

Араб отвлекся от своих размышлений. Его внимание привлекло что‑то странное, торчавшее на ушах белого. Какие‑то черные круглые чашечки. И это, блестящее и круглое, мелькавшее в небе, тоже отвлекало внимание. Что это? Оно будто живое, носится над нами и даже чуть слышно сопит.

Дик устало откинулся на мешок. В миниатюрных наушниках‑радиостанциях стоял треск, врывался разговор комментатора телекомпании Эр‑би‑си, какая‑то музыка. Дик никак не мог понять, почему же молчит Хименс. Он же должен видеть, в какой переплет они попали с арабом. Да и зависший над ними телерс передает туда изображение. А где же второй? Где‑то носится над фашистами. Оттуда доносится беспорядочная стрельба. По‑видимому, стреляют по тому телерсу, кретины. А этот вон опускается еще ниже, завращал объективами. Тоже ему любопытно увидеть, как меня здесь прикончат эти ублюдки.

И ему тоже почему‑то вдруг захотелось направить пулемет на телерс и выпустить по нему очередь. Ведь он надеялся получить от этого летающего телеробота какую‑нибудь помощь. Но где же она? И как бы сообщить профессору, что им с арабом нужны патроны. И еще, не мешало бы передать людям «Дже» координаты, где спрятаны интересующие их материалы на Ральфа Хилдбера. Тоже, конечно, сейчас, наблюдают эту комедию, за животы берутся, помирают со смеху. Как же, «Лорд» устроил небольшое военное шоу…

Глава 2. ЕГО НУЖНО КАСТРИРОВАТЬ, ОБЕР‑ЛЕЙТЕНАНТ!

Красная физиономия комментатора Брюса Дженки снова заполнила собой весь экран.

— Как вы видели, леди и джентльмены, разыскиваемый полицией Дик Ричардсон сражается сейчас в песках Африки! Да, дорогие мои соотечественники, вы не ослышались — в песках Африки! Наша передача ведется не из студии Голливуда, как многие из вас подумали, а прямо с места событий! Вот она, сенсация века! Смотрите же, леди и джентльмены! Впервые в мире телекомпания Эр‑би‑си ведет репортаж из прошлого века! Это пустыня Сахара! Год — 1942! Солдаты экспедиционного корпуса известного генерал‑фельдмаршала Э. Роммеля штурмуют эту высотку, которую удерживает наш, что ни на есть, простой, обычный парень! Да, ему не повезло малость. Они штурмуют ее уже более тридцати минут!.. А теперь уступаю экран нашим телерсам. Кто знает, чем закончится это сражение. Возможно, Ричардсон и погибнет. Тогда вопрос о его поимке разрешается сам собой.

Желтая пустыня внизу. Вверху голубое небо. Опять пустыня, мешки, полуразрушенное какое‑то укрепление, два человека, один полураздетый с перевязанной чем‑то белым головой. Второй вытянулся на животе у пулемета. Тоже уже полураздетый. Голая спина блестит от пота. А там, в стороне, зеленые солдатики перебежками приближаются к этой высотке. Человек за пулеметом не стреляет, он выжидает, медлит. Вот он поднял лицо к телерсу, что‑то злобно орет, скаля зубы, тычет пальцем в какую‑то пустую деревянную коробку, трясет затем в воздухе какой‑то металлической лентой. Увеличили громкость, и из динамиков телевизоров неистово раздалось:

— Патроны!.. Патроны давайте!.. Скорее, Хименс!

Телерс опять подал крупным планом пустую коробку, — потом выдал на экран глаза преступника, бешеные, затуманенные, злые. Казалось, не человек, воспитанный и цивилизованный глядит на вас, а какое‑то доисторическое животное, почувствовавшее, что ему грозит верная гибель. И вот оно, это животное, в отчаянии взывает к нам, просит, требует, чтобы ему помогли. Такой, без сомнения, и убить может, совершить преступление, недаром же он скрывается от полиции в какой‑то там Африке в какие‑то там далекие времена.

Крик звучит в динамиках, крик отчаяния, бессвязная речь, порой и непристойная ругань. К счастью, этот Ричардсон вскоре затихает, снова поворачивается к своему пулемету, смотрит на приближающихся к нему солдат с расстегнутыми рубашками.

Преступник снова резко поворачивается к летавшему низко телерсу, и опять же лицо его вызывает отталкивающее впечатление, перекошенное не то от злобы, не то со страху. Он что‑то опять кричит, но, слава богу, телекомментатор убирает звук.

— Леди и джентльмены! Это захватывающее зрелище происходит у вас на глазах. Для вас оно так же реально, как и для этого парня, для сотрудника лаборатории профессора Хименса. От вашего имени — я возьму на себя такую ответственность — передаю ему следующие слова:

«Мы рады за вас, мистер Ричардсон! Вы не струсили в данной ситуации! Вы настоящий мужчина Америки! И я не солгу, не преувеличу, если скажу, что вся Америка желает вам выбраться из этой новой западни, в которую вы снова угодили».

Брюс сделал nayзy, вытянул трубочкой губы:

— Удивительно, леди и джентльмены, как это получается. Есть же на свете такие у нас люди, которым часто не везет. Они… — он почему‑то скривился, поморщился, голос его стал глохнуть, кто‑то его глушил, перебивал.

Вдруг послышался чей‑то другой голос, хрипловатый. Кто‑то, видимо, взял на себя управление телепередачей.

— Заткнитесь там, на телестудии Эр‑би‑си! Заткнитесь на тридцать секунд! Это говорю я, Грегори Волкер, круглик из лаборатории Перри Хименса!

— Но… позвольте… я протестую, я… — Брюс Дженки открывал и закрывал рот, но Волкер, уловив его шоковое состояние, уже полностью вклинился в передачу.

— Слушай, Дик! Этот трепач из Эр‑би‑си тебе ничем не поможет! Это говорю я, Грегори Волкер! Продержись еще пять минут! Эдкок уже взялся за это дело!

— Я понял тебя, Грегори. Постараюсь продержаться. Но эти ублюдки, — прошипел тихо Дик, так тихо, что вся Америка могла услышать — эти подонки, эти педерасты прут на высотку уже сорок минут! У нас нет патронов! Хотя бы одну ленту, Грегори! Одну, образца где‑то 1940 года, для пулемета системы Браунинг!.. И почему вы меня не перебросите в другое место? Чем там занят Хименс?

— Дик, Тони уже везет патроны! Он достал их! Достал! Его машина внизу. У нас сломался координатор пространств. Джойс устраняет поломки!.. Дик! Осторожно! Эти свиньи обходят вас справа!.. Что с арабом?

— Я их вижу, Грегори. Нас им пока не взять. Араб ранен в голову. Уже очухался. Его нельзя оставлять здесь!..

Профессор сидел недоволен, мрачен. Он лихорадочно думал, как выпутаться из этой истории, боялся взглянуть на Кэти. Выходка такого всегда сдержанного и благоразумного сотрудника, выходка Грегори Волкера, ему не понравилась. Но он в то же время понимал, что тот и не мог поступить иначе. Вот только мог бы быть чуточку посдержаннее, повежливее. И надо же такому случиться? Заклинило пространственный координатор. А все это его, я так это не оставлю, этого полисмена, шуточки. Но и Дик тоже хорош! Нет бы обойти стороной араба, так вмешался в его дела. Мало ему своих забот, мало ему авантюрных приключений в Гаррисберге! Да и чего вмешиваться‑то? История уже давно сделана. И пусть там, в прошлом, арабы сами решают свои проблемы. Может быть, резонно сдаться ему в плен?… Но пойдет ли на это Ричардсон?…

Вбежал запыхавшийся Тони Эдкок с портфелем, извлек из него две ленты с патронами и тут же опустил в капсулу. Бранту не нужно было отдавать приказы. И Волкеру тоже. Они делали свое дело точно, аккуратно. Брант сверил с ЭВМ режим работы ГМП, та подтвердила все параметры. Волкер следил за накопляемой энергией. И когда стрелка коснулась требуемой цифры, нажал на кнопку и тут же снял блокировку сигналов телекомпании Эр‑би‑си.

Тевид на столике трещал звонком уже минуты две, не переставая. Никто не подходил к нему. Хименс знал, что могут последовать санкции концерна «Реклама и бизнес», но его теперь этим уже не запугаешь. В душе он был все же чуть‑чуть доволен происходящим. Реклама их изобретения, реклама достижений фирмы «Хименс и Электроника», шла полным ходом. Телекомпания Эр‑би‑си зарабатывала миллионы. Но и они уже могли подсчитывать дивиденды. Телетайпы отстукивали запросы ряда организаций, предложения на заключение выгодных контрактов. Уже запахло миллионными, а то и миллиардными прибылями.

Экраны телевизоров по этому каналу снова ожили, и комментатор с сияющей физиономией Брюс Дженки сообщил, что сотрудники лаборатории профессора Перри Хименса перебросили бандиту ленты с патронами для пулемета системы Браунинга.

Брюс кашлянул, улыбка сбежала с его лица. Он, вероятно, припомнил тот беспардонный выкрик какого‑то там Грегори Волкера, так нагло и так резко прервавшего его вещание. Но взял себя в руки, заставил вымученно улыбнуться и вежливо предложил джентльменам коротенькую рекламу.

— Дорогие телезрители! Дорогие джентльмены Америки! А я обращаюсь именно к вам. Послушайте весьма любопытную информацию:

«Крупнокалиберный пулемет «Браунинг‑М2НВ» весит 58 кг. Прицельная дальность 1830 м. Темп стрельбы — 600 выстрелов в минуту. Пуля весит 46,2 г. Емкость ленты — 110 патронов».

Тут же был показан и сам пулемет, установленный на зеленой подстриженной лужайке. Новенький, чистенький, привлекательный и без разной там электроники, прост в обращении и безотказен в работе.

— Если вам, наши настоящие мужчины, приглянулась эта игрушка, — продолжил Брюс, — то вы можете ее заказать по тевиду. Вам следует лишь набрать номер 88‑99‑88, назвать свое имя, номер вашего счета в банке, и фирма сама привезет вам его домой. Фирма гарантирует качество. Пулей такой массы можно убить в лоб слона, — Дженки хохотнул. — Если, конечно, он имеется у вас дома. Но лучше всего стрелять на ранчо в специально оборудованном стрельбище‑бункере. Благодарю вас за внимание.

* * *

Снова крупным планом высветилась распластанная на песке фигура Ричардсона. Тот что‑то поспешно делал, обматывал вокруг своего потного тела какой‑то черный кабель. Те же мешки с песком, а вот напарника жестокого бандита, того второго, желтого, с перевязанной головой, что‑то не видно. Наверное, уже успел куда‑то смыться. И правильно сделал. Нечего связываться с этим преступником.

Дика обступили немцы, позадирали вверх головы, что‑то там рассматривали. Переводчик из Эр‑би‑си чеканил слова:

— Этот англичанин обмочился, обер‑лейтенант! — гаркнул, по‑видимому, рослый рыжий немец, обращаясь к костлявому белобрысому типу в золотых очках.

— Они всегда так заканчивают, дорогой Винкель. Переверните его. Я хочу взглянуть на его рожу. Он уложил тридцать лучших наших солдат.

Тот, кого назвали Винкелем, подошел ближе к Дику и пнул его ботинком в бок. Потом ударил куда‑то в челюсть. Дик застонал, пошевелился, перевернулся на спину. Телерс высветил рыжего немца. Тот опять гаркнул:

— Этого типа нужно кастрировать, обер‑лейтенант!

— Да, Винкель. Так и сделайте. И отпустите. Посмотрим, как он побежит без лишнего груза к своей Мэри, ждущей его где‑то в Лондоне, в этом паршивом туманном городишке.

Обступившие Дика Ричардсона немцы зареготали, кто‑то уже нагнулся над ним, уже кто‑то стаскивал с него штаны. Дик уцепился в ремень. Чей‑то автомат бил его уже по рукам. Кровь окрасила в красное пальцы, стекала на живот.

— Леди и джентльмены, — вмешался Брюс Дженки, — небывалый успех! Все сорок пять каналов нашего телевидения транслируют сейчас программу телекомпании Эр‑би‑си!

Дженки смолк, будто захлебнувшись от восторга. Потом продолжил:

— Вы видите последние минуты преступника Дика Ричардсона. Он подозревается в убийстве девушки в Гаррисберге, в столице штата Пенсильвания, самого лучшего и образцового штата. Благодаря волевым действиям губернатора Ральфа Хилдбера, — пока губернатора, никто уже и не сомневается, что он скоро станет президентом, — там за три года не было ни одного преступления, если не считать этого. Дорогие телезрители! Напомню вам — телекомпания Эр‑би‑си впервые в мире ведет передачу из прошлых времен. В это прошлое лаборатория профессора Перри Хименса и забросила своего сотрудника, пытаясь спасти его от неминуемого электрического стула. И вот сейчас, как мне кажется, прошу прощения у леди, эти хулиганы фельдмаршала Эрвина Роммеля хотят ему что‑то отрезать. Мы не можем отключить нашу передачу. Мы просим слабонервных и брезгливых, а также женщин и детей, закрыть на некоторое время глаза. Только мужчины могут досмотреть печальные минуты жизни бандита Дика Ричардсона, его муки и страдания.

Брюс Дженки сделал паузу, как бы упиваясь сказанным и смакуя свою роль в этой сенсационной телепередаче. Что‑то сказал в микрофон, затем включил звук.

— Но, дорогие леди и джентльмены, Америка не покидает свою заблудшую овцу. И по просьбе кардинала Спелтмана мы передаем для Дика Ричардсона пятиминутную мессу из церкви святого Патрика, из его родной церкви, в которой он молился еще мальчиком, из Нью‑Йорка.

И он сложил перед пухлым круглым лицом ладони, как бы уже принявшись молиться, потом что‑то прошептав одними губами, извлек откуда‑то пластины‑кассеты, повернул их так, что стало видно название фирмы изготовителя: «Лоно божье».

— Уважаемые сограждане! Уважаемые граждане всей нашей необъятной Америки! Вы можете заказать и себе понравившуюся мессу фирмы «Лоно божье». Всего десять долларов и вы сделаете еще один шаг на пути к раю. Мессу можно заказать по тевиду 33‑99‑33. А теперь я обращаюсь к мистеру Ричардсону. Слушайте, Дик Ричардсон, святую мессу из церкви святого Патрика, слушайте и внемлите господу богу, ибо только он может спасти вашу душу!

Хор женщин вел мессу протяжно, отрешенно, самозабвенно. Камеры телерсов выдали на экраны Дика, фашистов, тянувшихся к нему, хватавших его за штаны и пытавшихся их стащить, расширенные от страха и ненависти глаза преступника. Кадр сменился пейзажной картинкой. Желтые пески на много миль вокруг, барханы, верблюжьи колючки, кое‑где серевшие среди песка. И снова зеленые мундирчики. Одна штанина была уже оторвана; бандита волочили по песку за другую штанину; он все прижимал к животу какие‑то оранжевые приборчики, болтавшиеся на концах черного кабеля, оставляя борозду в песке.

И когда рассвирепевший от настойчивого сопротивления этого паршивого англичанина рыжий немец замахнулся на того прикладом автомата, намереваясь, возможно, размозжить тому голову, — месса из церкви св. Патрика как раз достигла своего апогея; тоненькие женские голоса пели что‑то о роке, о конце света, а орган уже оседлал низкий регистр — Грегори Волкер опять сорвался и нажал на кнопку. Нажал он чуть раньше срока: накопитель энергии еще не вышел на заданную мощность. И застывшие у телевизоров зрители увидели, даже чуть отпрянув от неожиданности от экранов — как там, в пустыне, на том месте, где недавно лежал поверженный бандит, этот Ричардсон, вдруг ярко вспыхнуло бирюзовое свечение, не синее, не зеленое, а смесь того и другого, вспыхнуло и тут же погасло, а на песке уже никого не было. Бандит куда‑то исчез, словно провалился под землю или испарился на небеса. Еще с минуту телерсы показывали спины убегавших с высотки в панике фашистов, этих сверхчеловеков, сильных личностей, мечтавших когда‑то покорить весь цивилизованный мир.

Операторы Эр‑би‑си, бритоголовый и заморыш — выдали еще раз обстановку агрегатного зала, сверкающую никелем и кварцем конструкцию генератора ГМП, сидевших за пультами управления Уордена, Волкера, что‑то осматривающего Джойса. Потом камера перешла на профессора Хименса, тот склонился над лежащим на кушетке каким‑то загорелым полуголым человеком с перевязанной головой. Тот испуганно приподнялся, начал озираться, и все увидели, что это был араб, тот самый араб, что сбежал от Дика Ричардсона, оставив того одного у пулемета. Мелькнуло лицо жены убийцы, Кэти Ричардсон, бывшей террористки, как намекали некоторые газеты. Кэти, отворачивалась от камеры, заслоняла лицо рукой, потом вдруг разрыдалась и выбежала из лаборатории.

Телекамера как бы отдалялась от ГМП, люди уменьшались, обзор расширялся, но уже туманными расплывчатыми мелкими деталями, заполняя кадр. Раздался еще чей‑то приглушенный голос:

«Куда ты его отправил, Грегори?» «А черт его знает, куда!» — огрызнулся, видимо, тот, у кого спрашивали. Потом этот же голос начал бурчать, понося в хвост и гриву всех, и профессора Хименса, и кардинала Спелтмана, и губернатора Ральфа Хилдбера, и полицию, и даже комментатора Брюса Дженки. Но звучание все слабело и слабело, голос становился все тише и тише, пока и вовсе не пропал.

Глава 3. СИЛОВЫЕ КОЛПАКИ БРАЗИЛИИ

Преступник куда‑то пропал, и телекомпания Эр‑би‑си, чтобы чем‑то занять телезрителей, снова заполнила экраны рекламой зубного эликсира фирмы «Аполлон». Этот чудодейственный эликсир восстанавливает зубы, наращивает эмаль, залечивает все дырочки и шербинки. И другая девица, тоже с хорошо сложенной фигурой, поминутно улыбаясь, демонстрировала свои идеальные зубки. Она щебетала что‑то о своих зубах, заверяла всех, что пользуется только этим эликсиром, что… Она не досказала, как ее убрали с экрана, и появился опять Брюс Дженки.

Извинившись, он торопливо пролепетал, что быстродействующие ЭВМ телекомпании Эр‑би‑си приняли какую‑то важную информацию от летавших около наружных стенок бразильских силовых колпаков телерсов, обработали ее и выдали такое заключение — данные имеют отношение к исчезнувшему из Африки прошлых времен бандиту Дику Ричардсону.

Тут же студия переключилась на бразильских телерсов. Откуда‑то высоко сверху, с полета кондора, подавалась эта картина: сплошная зелень густого тропического леса, извивающаяся как удав полоса широкой реки с отдающей желтизной водой, на фоне этой желтизны выделяется какой‑то длинный предмет и притулившаяся к нему какая‑то круглая светлая точка. Телерс перешел на другой объектив, на длиннофокусный, и в очертании длинного предмета угадывается бревно, а светлая точка напоминает голову человека, плывущего рядом. Они приближаются к розовеющей невдалеке какой‑то дымке. Изображение на экранах становилось неустойчивым, подрагивало как то фруктовое желе, затягивалось красной пеленой. По‑видимому, телерс работал на предельном расстоянии от силового колпака, человек с бревном затягивался куда‑то под это марево.

И опять возникла счастливая физиономия комментатора Брюса Дженки, он кривлялся, то улыбался, то вытягивал трубочкой губы, то потирал руки. Наконец, поиграв на нервах телезрителей, выдержав запланированную паузу, сообщил, что с сегодняшнего дня телекомпания Эр‑би‑си начинает вести так полюбившуюся всем программу «Один на один». Лишь естественные драки гладиаторов с дикими животными в Древнем Риме могли бы сравниться по вызываемым ощущениям активного отдыха с нашей телепрограммой «Один на один». Через полчаса — а за это время бандит Ричардсон должен проскочить толщину стенок силового колпака номер 2, если, конечно, ничего не случится — мы возобновим программу телекомпании Эр‑би‑си. Не пропустите ее начало! Можете уже делать ваши ставки! Спешите! Работают все наши тотализаторы! Ставки принимаются и на весь путь скитальца, и на половину его! Осилит этот бандит полпути, и вы выиграете половину миллиона долларов. Осилит весь, и вы выиграете миллион долларов! А нет, выиграет кто‑то другой, кто поставил на поражение бандита!

* * *

Нужно сказать, что Брюс Дженки немного передернул тут карты. Он как бы агитировал всех поставить на «удачу» бандита, словно тот сможет пройти хоть полпути того участка, который его ждет там, под силовым колпаком. Они, эти дельцы из Эр‑би‑си, всегда так агитировали, заманивая простачков в свои сети. Они, эти из Эр‑би‑си, после такого марафона среди сельвы очередного безумца, сгребали в свою казну миллиарды долларов. Миллиарды! Ибо вероятность успеха равнялась нулю.

Сначала показали небольшой рекламный фильм. Мрачный пейзаж, дождь, слякоть, унылые дома, тусклые фонари, блестят зонтики. И конечно, зонтики фирмы «Поролок», самые надежные, самые удобные.

Потом на экране появился какой‑то моложавый тощий субъект, никак профессор Колумбийского университета. Тот что‑то проговорил глухим заунывным голосом, видимо, начав читать телезрителям свою лекцию. Но его тут же отключили. Тот занервничал, поминутно зачем‑то оглядываясь назад, что‑то без звука стал говорить кому‑то в сторону. Включили звук. Тип в очках начал со слов:

«Прошу не перебивать!»

Но кто его перебивает? Никто. Он немного успокоился, помолчал и уже более ровным и внятным голосом продолжил:

— Уважаемые телезрители. Компания Эр‑би‑си пригласила меня ознакомить вас с некоторыми вехами в истории возникновения и развития силовых колпаков на территории Бразилии.

Эту фразу Уильям Стил произнес на одном дыхании. И опять зачем‑то озирнулся. Затем задрал свой массивный подбородок вверх, уставился за кадр. Руки его, длинные и костлявые, не находили себе места. Они трогали нос, уши, жесткие волосы, поправляли очки, галстук.

Наконец кто‑то из‑за кадра догадался протянуть профессору указку, и тот обрадовался, уцепился за нее, повеселел. И тут же принялся тыкать ей бесцеремонно в бумажную школьную карту, намереваясь, вероятно, показать всем, где же находится та Бразилия. Но указка на конце оказалась острой, проткнула бумагу, застряла в ней.

Уильям Стил насупился, покраснел, выдернул указку, что‑то пробурчал, сверкнув очками на телезрителей. Те же, как сообщала обратная выборочная связь, подыхали со смеху. Они, видимо, посчитали, что телекомпания специально их веселит, выпустив на экраны этого чудаковатого лектора. Но с первыми минутами замешательства Стил все же справился, уткнулся носом вниз, в какие‑то бумажки, снова повернулся к карте, ткнул в нее указкой, но уже с осторожностью.

— Вот, на карте вы видите места, обведенные красной линией, — буркнул Уильям Стил. — Здесь расположены силовые колпаки. Самый первый зародился в окрестностях горы Рораима. Ее высота около 2780 м. Он зародился где‑то в восьмисотых годах прошлого тека. Это самая загадочная гора на земном шаре. Вот что писал натуралист К. Ауэлл[22], посетивший гору в 1834 году, посетивший ее последним, перед самым захлопыванием этого силового колпака, — профессор постепенно говорил более уверенно, волнение его проходило; глянув куда‑то вверх, он начал шпарить как по бумажке‑шпаргалке:

«Гигантская и естественная крепость с крутыми труднопроходимыми тропами, по которым нам удалось забраться на ее плоскую огромную вершину, была покрыта растительностью и изрезана глубокими расщелинами. На нас дыхнуло первобытной природой, непостижимым своеобразием животного мира и ужасом. Что‑то таинственное было в ее облике. Здесь попадались звери, вымершие на Земле еще два миллиона лет назад.

Мы начали спускаться с горы в пять часов вечера. Густой туман затруднял наше дыхание. Он накрыл участников экспедиции. У подножья нас ждали оседланные лошади с проводниками индейцами. Краснокожие тряслись от страха и не могли сказать ни слова. Они показывали, что‑то мыча, в сторону горы. Когда мы ехали по тропе, то на полном ходу лошади внезапно остановились, заржали и отпрянули назад, словно ударившись обо что‑то твердое. Мы попытались вести их под уздцы, но невидимая сила не пускала нас вперед, она отталкивала нас. Это было как сильный ветер! Мы едва не ложились на него, хотя стояла угнетающая тишина. Ни один лист деревьев не шелохнулся. И нам пришлось, бросив лошадей на произвол судьбы, пробираться через заросли, искать выход из‑под постепенно затягивающегося и уплотняющегося колпака. Уже под утро, обессиленные, еле держась на ногах, мы нащупали выход в районе границы с Гвианой и проскочили через еще не закрывшийся провал в силовом поле».

Стил облегченно вздохнул, ухватился за свой нос, подергал его, доволен, что прочел текст без заминки. Ободренный таким успехом, даже улыбнулся, задвигался.

— А этот, писатель прошлого, англичанин Артур Конан‑Дойл, ну этот, детективщик, так он после беседы с Ауэллом даже сочинил книгу «Затерянный мир». И позабыл включить в соавторы самого К. Ауэлла. Ну и нравы же были тогда, скажу я вам. Так вот, персонаж этой книги, профессор Челленджер, прообразом которого явился исследователь натуралист Ауэлл, находил на горе Рораима динозавров и человекоподобных обезьян. Возможно, — Уильям Стил «пустил петушка», взвизгнул пронзительно, и из его горла вылетел дисканточком этот звук, покраснел, видимо, и сам недоволен, что так получилось — возможно, это то утерянное промежуточное звено в происхождении человека от обезьяны, которое ученые не могут найти и до сих пор.

Он покрутил зачем‑то над головой указкой, не то намекая, что там, где‑то вверху есть боженька, не то разгоняя невидимые тучи силового поля, расположенного на севере Бразилии. Затем, посмотрев и себе в верхнюю часть экрана, как бы сверяясь, что тучи разогнаны, продолжил:

— Вот что говорят некоторые точные данные. Последний раз силовое поле горы Рораима открылось ровно 140 лет назад. И экспедиция зоолога Н. Пули проникла под силовой колпак. Но так и не смогла оттуда выбраться. Она бесследно растворилась там, в этой сельве. И сейчас сквозь стенки этого колпака, как показывают проведенные недавно исследования ученых из Всемирного института силовых полей в Женеве, не могут проникнуть не то что мыслящие существа, хе‑хе‑хе, гомо сапиенсы, значит, а и сами дикие животные. Колпак полностью закрыт для нашего внешнего мира!

Уильям Стил налил в стакан какого‑то бодрящего и тонизирующего напитка, осушил его тут же до дна, показывая всем свой гусиный кадык, бегавший вверх‑вниз, вверх‑вниз, потом хотел повернуть бутылку этикеткой к зрителям, — вероятно, его об этом попросили перед началом лекции — но та свалилась на пол, раздался звон разбитого стекла. Профессор пнул ногой что‑то под столом, опять зазвенело стекло, потом оглянулся растерянно, пробурчал: «Прошу не перебивать!» — запнулся, побагровел. Но, взглянув куда‑то на потолок, тут же затараторил:

— Второй силовой колпак, превосходящий по площади первый в 1,473 раза, возник на западе Бразилии в период строительства там Трансамазонской автомагистрали. Это было в последнем веке прошлого тека…

Он вдруг выпрямился, его лошадиное лицо приняло угрожающее выражение. Издав какой‑то звук, напоминающий лошадиное ржание, молодой профессор как‑то по‑детски подпрыгнул и пустился бегать по кругу, намереваясь выскочить из центра видимости телекамеры. Но, видимо, какое‑то силовое поле его отпихивало назад, и он, побегав так с минуту, подскочил к своему столику и почти на одном дискантовом писке выкрикнул:

— Куда мы идем? Куда? Что творит гомо сапиенс? Гибель ждет нас всех! Гибель! Он подталкивает сам себя к пропасти! Скоро на всей Земле не останется ни одного дерева! Ни одного!

Он зачем‑то сунул конец указки себе в рот и начал его грызть. Потом, наверно, проглотив кусочек дерева и сообразив, что он совершенно невкусен, совершенно не подходит для второго ленча, успокоился и уже более вразумительно и тихо возобновил свою лекцию.

— Вот, значит, так. В те времена там особенно усиленно начали уничтожать леса, вырубать их и выжигать, осушать болота, превращать легкие нашей Земли, — а так по праву называют эти леса Бразилии — в дырявое чахоточное ситечко. Вместе с растительностью погибали и животные. Но их, этих технократов, и тогда мало интересовали такие пустяки, как фауна и флора, как та среда, в которой родился человек. Они освоили с большим успехом, — Стил изобразил ироническую усмешку, — экскаватор, бульдозер и трактор. И начали рыть всевозможные котлованы, отчитываясь, сколько кубометров земли было выброшено наверх, на сколько процентов было перевыполнено задание, кого наградили и какой звездой. Об этом хорошо сказал еще русский писатель, запамятовал, к сожалению, его имя, не то Поливанов, не то Политонов, в своем романе «Траншея». Ну эти, бразильские варвары, хоть строили дорогу, оправдывались, она нужна людям. А те, другие, земляки того же писателя, — Стил снова скривил свою лошадиную физиономию, не то собираясь расплакаться тут же, в студии телекомпании Эр‑би‑си, не то разразиться хохотом, — гнали лес на бумагу, не на чем было печатать выступления их вождей и депутатов в парламенте. Они тогда говорили по часу, изрекая, разумеется, одни лишь истины, и, конечно, объективные…

Он почесал затылок, посмотрел на кого‑то, стоявшего за экраном с правого бока, кашлянул, что‑то тому ответил, но без звука, потом ему принес сам Брюс Дженки новую бутылку тонизирующей воды, поставил на столик этикеткой к зрителям.

— Вот так‑то, значит. Осушали они болота, выжигали леса. Первыми заметили силовой колпак строители, гегемоны, как именуют их в России. Прораб Г. Жасиниов своей небольшой книжонке[23] так описывает свои самостоятельные исследования силового поля:

«Самосвалы, грейдеры и тягачи двинулись по команде к силовому колпаку. На каком‑то расстоянии от него они остановились. Натужено ревели двигатели, выбрасывая клубы черного дыма. Но сдвинуться с места не могли, ни на метр вперед. Строительная компания «Бразилия‑Индастри», в которой я служил, прислала к нам своих специалистов‑проектировщиков. И им пришлось перенести дорогу в сторону. Какая‑то невидимая сила не пускала нас дальше в джунгли. Рабочие кидали в том направлении камни. И те летели по прямой, но затем, как бы наткнувшись на что‑то твердое, отскакивали назад, падали вертикально вниз. Наша старая «дакота», самолет компании, поднялась над этим местом на большую высоту. Но и там, по‑видимому, были стенки силового колпака. А когда Строуб Андреас, упрямый летчик, перед этим хлебнувший малость виски, попытался преодолеть розовую преграду, разогнавшись с большой скоростью, то самолет взорвался и сгорел».

Уильям Стил сделал паузу, снова оглянулся назад, потом зашелестел какими‑то бумажками, и тут, воспользовавшись этой паузой, к его столику подошел Брюс Дженки, улыбающийся, приветливый, с изысканными манерами.

— Давайте дадим профессору немножко отдохнуть, — сказал Брюс, вытесняя Уильяма Стила с экрана. — Лекция его, я с вами согласен, дорогие леди и джентльмены, очень увлекательна и познавательна. В свою очередь я приведу некоторые данные телекомпании Эр‑би‑си.

Брюс Дженки сделал паузу, дав возможность телезрителям перестроить свое внимание и свои эмоции на него, и чуточку их интригуя своим молчанием.

— Вы, наверно, не все знаете, дорогие телезрители, что за 200 лет под силовой колпак номер два, о котором начал вам рассказывать профессор Уильям Стил, проникало около сотни смельчаков, пытавшихся пройти через этот ад из зелени и воды, и которых поглотили джунгли. И вот уже более 50 лет наша телекомпания транслирует день за днем перемещение отважного безумца, вновь ринувшегося под этот силовой колпак. Телекомпании Эр‑би‑си удалось, каким образом — это ее секрет, протащить под силовой колпак трех своих телерсов. И за эти 50 лет из трехсот человек удалось лишь троим пройти весь путь и выбраться где‑то на восточной окраине из‑под силового колпака, оставшись живыми. Имя первого вам всем известно! Это наш национальный герой, награжденный золотой звездой с бриллиантом «Скорпион», наш красавец Барри Купер!

Ворвалась в студию, словно с улиц, переполненных веселящимися колоннами демонстрантов, вышедших добровольно приветствовать своего национального героя, бравурная музычка. И комментатор Брюс Дженки тоже прислушивался к ней. Это тоже была хорошо запрограммированная пауза. Те, кто ее программировал, по‑видимому, знали душу человека, душу простого американского обывателя, уже, наверное, в это время, пускавшего из глаз скупую слезу.

— Он вполз под силовой колпак нищим бродягой из трущоб Гарлема! — выкрикнул как тот вождь Брюс Дженки. — А выбрался из‑под него миллиардером! Его портрет можно увидеть на лучших изделиях многих фирм Штатов, на футболках и майках, на курточках и рубашках, на пеньюарах и панталонах. Да, дорогие леди и джентльмены, нашему Барри Куперу очень повезло… Но не всем так летит навстречу удача. Второй же, англичанин Ирвин Сток, сошел с ума. Третий, француз Мишель Жерар, организовал секту «Единение с природой». Они не признают нашей цивилизации, проповедуют отказ от прогресса, от всех благ, от телевизоров, от наших с вами телепередач. Выступают за уничтожение всех автомобилей, за употребление только растительной пищи, ходьбу босиком и нагишом…

Брюс передохнул, фыркнул как‑то не совсем пристойно.

— Его, Мишеля Жерара, скажу я вам, вы и теперь еще можете встретить в Париже бегающим голым по Елисейским полям, а то и в лифте Эйфелевой башни, куда он подымается, чтобы выпить чашечку горячего кофе. Да, далеко шагнула наша нравственность и демократия, убрав некоторые старомодные предрассудки. И там, наверху, в ресторане, он мог раньше заказать себе дюжину устриц и лягушек и быстро их проглотить. Но сейчас, когда официант вежливо говорит ему: «Мсье Жерар, есть нежнейшие ваши любимые квакушки из Байкала», — он только кривится, бормочет: «Сыт, сыт по горло! Бразильскими!»

Комментатор снова сделал паузу, потом, словно он только что очнулся ото сна, выкрикнул:

— Кто же станет четвертым? Не этот ли запутавшийся в своих делишках парень из лаборатории профессора Перри Хименса? Кто его знает! Но, тем не менее, более тридцати дней — и каких дней? — мы будем транслировать жизнь бандита в тропическом лесу. Он будет бороться там за каждый час своей жизни, за каждую минуту, за каждую секунду. И эта борьба будет проходить не по правилам, писанным нашей цивилизацией, а по жестоким законам джунглей! Миллионы лет эволюция природы создавала разных животных, приспосабливая их к выживанию, к сохранению вида своего. И теперь туда, в ту первобытную природу, проникает новый зверь, проникает со своими навыками, со своими повадками, со своими мыслями. Да, он будет располагать там таким оружием, как мозг гомо сапиенса. Но кто его знает, поможет ли там он ему или наоборот, навредит. Это у нас, здесь, имея в своем распоряжении кучу разных устройств, понавыдуманных человеком, он мог убить не одного дикого зверя, не одно животное, а то и целые виды их истребить, извести на нуль. А все для чего? Чтобы сшить себе модные туфли, портфель, чехол на сидения в машине. И даже было такое время, когда он, гомо сапиенс, разойдясь в этой драке, чуть не уничтожил, не свел к нулю, и свой вид. Но там ни одно животное, ни один зверь не может «додуматься» до этого, до истребления своего вида. Как сказал когда‑то канадский натуралист Фарли Моуэт — нет страшнее зверя, чем человек! И теперь Дик Ричардсон станет там этим зверем, станет на время частицей первобытной природы. Да поможет ему бог!

* * *

Брюс Дженки, наверно, удивившись и сам, что он так хорошо выступил, нехотя уступил экран снова Уильяму Стилу, уступил на пять минут. И тот, взглянув на свои часы, поспешно начал перечислять все данные и характеристики второго силового колпака, явно считывая текст откуда‑то с потолка.

— Границы силового колпака номер два вам видны. Это лесистая площадь, ограниченная замкнутым треугольником. Две вершины его берут начало от городов Баррас Арика и Орельяна, а третья вершина, вытянувшись, нацелена на город Эйрунепе. В верхней части этого силового колпака протекает Амазонка. Вот она, синяя полоса. Входы под этот силовой колпак, как и выходы из‑под него, часто мигрируют, если можно так выразиться. В настоящее время один вход открылся по течению Амазонки, в водах которой и барахтается этот парень, магистр Дик Ричардсон.

Стил осторожно обвел указкой место существования третьего силового колпака, самого большого по занимаемой им площади. Одна из овальных вершин треугольника упиралась в город Градаус, другая — вершиной касалась городка Редония, и третья, пересекая реки Шингу и Арагуая, вытянулась к Кокалинью.

Значительная часть территории бразильского плоскогорья Мату‑Гросу покрывалась силовым колпаком номер три.

— Первые признаки возникновения силового колпака номер три, — спешил уложиться в отведенное ему время Уильям Стал, водя по верху экрана бегающими туда‑сюда глазами, — появились где‑то в 1920–1930 годах. Я же считаю, что можно установить совершенно точно дату зарождения этого феномена. Это — 29 мая 1925 года. Тогда исчезла там экспедиция полковника Перси Фосетта. Место — последняя стоянка Фосетта, лагерь «Мертвая лошадь», с координатами 11°43′ южной широты и такая же точная цифра 54°35′ западной долготы. В свое время об этом писал один из участников экспедиции полковника П. Фосетта, некий Жоан Рапозо[24]. Он приводит примеры, подтвержденные фотографиями, свидетельствующие о возникновении силового колпака на Мату‑Гросу. Я вам покажу уникальный снимок. Вы видите на переднем плане полковника Перси Фосетта с сыном, а за ним, вон, в тридцати‑сорока метрах, розовеет стенка силового колпака, уходящая куда‑то ввысь. Так вот, этот Ропозо утверждает в своей книге, что полковник Фосетт со своим сыном проник под силовой колпак. Он надеялся обнаружить там затерявшуюся высокоразвитую цивилизацию. Он звал и его с собой, как пишет Рапозо, но тот отказался, струсил. Река Шингу, в переводе река Смерти, поглотила тайну полковника Перси Фосетта, поглотила и тайну исчезнувших под силовым колпаком десятков индейских племен, несмирившихся с вторжением в их владения белых людей. И в настоящее время ни один белый, с его развитым мышлением, не может проникнуть под этот колпак. И только животные да индейцы с их примитивным мышлением, как мы считаем, могут попасть под колпак.

Стил все поглядывал на часы, чувствовал, что пора закругляться, но зная, что у многих телезрителей имеется к нему почти один и тот же вопрос, задал его себе сам.

— Почему же возникли на территории Бразилии эти силовые колпаки? Ну, прежде чем ответить на этот животрепещущий вопрос, интересующий вас, приведу некоторые статистические данные. Небывалыми темпами технократы, дельцы, плантаторы уничтожали влажный тропический лес Бразилии. Лишь за один только год, за 1988, в бассейне Амазонки было сожжено более 200 тысяч квадратных километров леса. Это соответствует территории ФРГ без Нижней Саксонии. Но ведь это не простой лес, не хвойные посадки, однообразные и бедные! В районе Амазонки насчитывается до 3000 видов растительности! Тогда как в Европе, включая и Северную Америку, их не более 400! Из животного мира здесь сосредоточено около 35 % млекопитающих всей Земли.

И еще одна статистическая справка. К началу 19 века из 1000 племен индейцев в Бразилии после их планомерного истребления осталось только 200 племен. Затем за каких‑то 60 лет половина их вымерла, численность остальных племен резко сократилась. Так, в районе реки Шингу в 1900 году проживало свыше 4000 индейцев племени бороро. А спустя несколько десятков лет, в 1960 году их осталось только 150 человек. В 1982–1984 годах и мы внесли посильную лепту в уничтожение индейцев, наши технократы‑химики, наши химические концерны. Было истреблено свыше 10 тысяч этих беспомощных людей…

Реки этого района Амазонки кишат кайманами, стаями «водяных людоедов» — пираний, мгновенно обгладывающих до костей любое попавшее в воду животное. И еще много‑много других рыб обитает в водах Бразилии. Около 2000 видов рыб! Это почти треть пресноводной фауны всей Земли!

Последний раз силовой колпак номер три открыл свои некоторые входы в начале пятидесятых годов нашего века. Остатки племен бороро и камаюра первыми ушли в эти «двери» под силовой колпак. За ними ринулись туда племена журуна, куйкуру, авети, каяби и тхикао. Некоторые очевидцы говорят, что первые племена в проход в силовом поле повел полковник Перси Фосетт, почти нисколечко не состарившийся, лишь седина чуть‑чуть коснулась его усов.

Существует ряд гипотез о возникновении силовых колпаков Бразилии. Я назову вам одну, на мой взгляд, наиболее правдоподобную. Лауреат Нобелевской премии А. Гардашов из Ленинградского университета, СССР, и профессор П. Оргалл из Института биологических проблем в Сан‑Диего, США, считают, что наши соседи по Галактике объявили эти места на Земле заповедными зонами и запретили нам планомерно уничтожать, — Стал скривил свое лошадиное лицо, изобразив ехидненькую улыбочку, — животных и индейцев лишь потому, что мы считаем их неразумными существами, стоящими по своим мысленным характеристикам ниже нас. В подтверждение своей гипотезы эти ученые приводят доводы, что все живое на Земле пользуется одинаковым генетическим кодом, и мы не вправе на таком коротком отрезке времени в развитии Вселенной делать выводы о значимости того или иного существа, вида, племени на Земле.

Уильям Стил быстро извинился за свое длинное выступление, утомившее, вероятно, телезрителей своей ненужностью, поблагодарил за внимание, за то, что никто не перебивал его, не шелестел конфетными обертками и не чавкал громко, выразил еще свою благодарность и телекомпании Эр‑би‑си за предоставленное ему бесплатно время на телестудии, которое, судя по его сверхточным электронным часам фирмы производителя «Сверхточные приборы», уже истекло.

Глава 4. ПЕРВЫЕ ДНИ ПОД СИЛОВЫМ КОЛПАКОМ

Что он попал под силовой колпак номер два, Дик понял еще тогда, когда его тащило течение и что‑то прозрачное, невидимое, розовое прижимало его голову к поверхности воды, и он, теряя сознание и захлебываясь, успел привязать ремнем руки к бревну. Отошел лишь спустя час, лежа на песчаной мели с бревном в обнимку.

Он уже был рад, что покинул ту жаркую Африку, покинул то жаркое и дикое время, когда человек убивал человека. И если там у него нет‑нет и возникала мысль о встрече с далеким предком, с лордом Петром Ричардсоном, то теперь, здесь, он уже об этом скоро позабыл и не жалел. Нет, думал он, лучше жить в настоящем времени, в понятном для тебя, с более совершенной моралью и нравственностью. И хотя он находился сейчас в каком‑то все же двойственном мире, в двойственном и времени, но это его уже не пугало.

И даже более того, внутри у него уже где‑то теплилось чувство свободы, простора, природы. Он даже тихо про себя хихикнул, предвкушая незапланированный отпуск, предвкушая необычные и захватывающие впечатления, которые его здесь ждут, в этой первобытной лагуне этой первобытной природы.

Над ним завис телерс. Блестящая тороидальная поверхность его была густо усыпана различными объективами по всему кругу. Чуть выше чернели полуоткрытые окошечки, через которые робот всасывал в себя воздух, перерабатывая его внутри на энергию, вращая там же легчайшую турбину, оканчивающуюся множеством лопастей‑пропеллеров, слившихся сейчас в своем вращении в сплошной круг, высунувшийся над основным тороидом. Еще причудливо сверкали выставленные наружу на коротеньких блестящих стерженьках шары‑антенны приемо‑передающей аппаратуры.

Дик уже догадался, что телекомпания Эр‑би‑си начала очередную телепередачу «Один на один», и что, по‑видимому, он стал очередным «героем». И это его обрадовало, и он, повернувшись еще больше к телерсу, скорчил ему рожицу. Но в то же время он подумал, словно тут же из парной окунувшись в холодную воду, что эти передачи часто обрывались на первый день, на пятый, на десятый, на пятнадцатый, на двадцатый… Он много раз смотрел с неподдельным интересом путешествия этих одиночек, рискнувших пройти Амазонию под силовым колпаком номер два. И у него часто закрадывалось желание и себе повторить их путь, попробовать испытать себя, авось у него получится лучше, авось ему и удастся его пройти весь. И тогда он так отчетливо видел все их ошибки, и тогда он так обзывал их всех кретинами и дураками, что ему было просто непонятно, почему же они себя так ведут, почему же они не замечают всех тех опасностей, которые их подстерегают на каждом шагу, ведь ему‑то их видно очень хорошо.

Но теперь, оказавшись в их положении, он слегка растерялся. Он крутил по сторонам головой, пытаясь отыскать хоть один знакомый ориентир, хоть одно знакомое дерево. Но их не было. Все деревья были схожи как близнецы. И это его сильно напугало. И опять где‑то там, внизу, появилось то неприятное ощущение, немного скрадывающееся мокрыми брюками. Он начал бегать по берегу, кидался то вверх по течению, то вниз, отбегал от реки, но того характерного дерева не было. А ведь там, на голом суку было то, что ему так понадобится в его скитании по джунглям.

Темнело, серело, страх опять охватил его. Страх парализовал все мысли, парализовал всю его волю, превратив его в какое‑то низкоразвитое животное. Он говорил себе, что не нужно так волноваться, что нужно успокоиться, но это состояние не наступало.

Он опять забрался по грудь в воду, постоял так минут пять, потом лег на песок, уткнул лицо в ладони. И опять, осторожно‑осторожно начал приподымать голову, осторожно и внимательно оглядывая окружающее его вечернее пространство. И тут он его заметил, то дерево. Оно возвышалось в двадцати метрах впереди невдалеке справа от берега.

И, наконец, он полностью успокоился. Все было так, как в тех телепередачах. На ветке висел старый самодельный индейский лук. В самодельном кожаном чехле торчали стрелы. Шесть стрел. Кончики их были обмазаны красной краской, а точнее, ядом кураре. Тут же, в чехле, были и тридцать лучин, обмазанных наподобие спичек серой.

И эта помощь, этот признак заботы человека о человеке, этот приятный сюрприз, придали ему силы, уверенность, спокойствие. Так всегда повторялось, если кто‑нибудь проникал под силовой колпак, проникал не раньше, чем его покинет живой или мертвый предшественник. Эту загадку никто так и не смог разрешить. Откуда берется лук на этом полуусохшем дереве? Кто его туда вешает? Кто готовит эти стрелы? Эти спички‑лучины?

Одни считали, что этот шанс выжить в тропическом лесу дает им какое‑то племя индейцев, скрывающееся здесь, хотя их самих ни разу никто так и не видел. Другие утверждают, что это проделки телекомпании Эр‑би‑си, нашедшей способ протаскивания старых доисторических луков и стрел под силовой колпак. Ни один металлический предмет не может проникнуть под стенки силового колпака. Об этом все знали. И в конструкции телерса нет ни одной металлической детали, керамика, пропитанное смолой дерево, стекло.

И там, у себя на Лонг‑Айленде, в своем кабинете на втором этаже особняка, сидя у телевизора, подающего в наилучшем цвете все картины, жуткие сценки, при желании, можно было включать и запахи, он и не думал, что кроме всех тех больших животных здесь водятся еще и совсем крошечные твари, но такие злые, такие кусючие и наглые, что и слов не хватает их охарактеризовать. Москиты, комары облепили всю спину, забирались и под штанины, и все кусались и кусались. И он все хлопал и хлопал изо всей силы ладонью, все чесался и чесался, и как та лошадь, падал на спину и катался по песку, пытаясь сразу же передавить всех комаров Амазонии.

А что же будет ночью, думал он, теперь уже жалея, что так легко расстался со своей рубашкой, пожертвовав ее арабу на бинты. Они его сожрут! Они выпьют всю его кровь! Где бы раздобыть тунику или простынь?

Он вспомнил пустыню, там не было ни одного комара; вспомнил того араба, его черные выпуклые глаза, вспомнил, как тот таращился на него, когда он начал обворачивать его кабелем разрыва пространства. Тогда‑то они и проморгали немцев… Да, все обошлось, если можно так пока считать… Но рубашка мне все же нужна. Сшить бы ее здесь… Из листьев и травы сшить… Но уже почти совсем стало темно…

Напившись из прозрачного ручья, впадавшего в Амазонку, Дик Ричардсон, опять же, припомнив повадки своих предшественников и наставления некоторых биологов и натуралистов, пустился описывать вокруг торчавшей посреди небольшой поляны камней круг «почета», круг «детства». Он мочился под каждым кустом, под деревом, метил свои неприкосновенные владения, немного краснея и стесняясь подсматривающего за ним с небольшой высоты телерса. Но телерс телерсом, а жизнь жизнью! И мне, лорду Ричардсону, воспитанному и интеллигентному, и поступающему сейчас не совсем культурно, тоже не хотелось бы уже в первый день погибнуть от жадности какого‑нибудь животного. И когда ему уже не хотелось, сколько он не пил, выдавливая последние капли, он подумал, что можно пометить еще и экскрементами. Но не сейчас, не сейчас, ибо леди и джентльмены и вовсе его не поймут, а лишь ночью, когда совсем стемнеет. Но и удастся ли сделать то, ведь живот‑то его пуст. Пуст еще с самого утра, как он поел в лаборатории у профессора Хименса… Боже, как много событий было за один день! Я успел навоеваться в Африке, насмотреться на фашистов, а теперь уже здесь, в Бразилии…

Натаскав сухих веток к камням, обложив ими свое логово, он развел небольшой костер. И тут же к нему тихо спустился телерс, задвигал объективами, передавая информацию на Эр‑би‑си.

Из леса донесся чей‑то рев, потом послышался стон, сопение, будто два льва величиной со слона, сцепились в драке. Дик вздрогнул, придвинулся ближе к костру, взял лук, пристроил стрелу.

Этот самый первый день, знал он, был для многих скитальцев и самым решающим. Если человек смог продержаться эту ночь, не сойти с ума, не кинуться головой в реку, не утопиться в ней, не повеситься на свободе на собственной рубашке, то это уже процентов 10–15 залога успеха, он теперь сможет пройти как минимум четверть пути. И некоторые, не выдержавшие этой первой ночи, находили быструю смерть в реке, кидаясь в нее и ища выход из‑под силового колпака, ища его там, где его и никогда не было. Они погибали или от острых зубов аллигаторов, или в тесных крепких объятиях анаконд.

Телерс завис над костром, завис над Диком, высовывая и задвигая тубусы объективов. Болела искусанная пираньями левая нога, ранки чуть кровоточили, на них тут же садились москиты, комары. Но он нашел в себе силы улыбнуться в объектив, поднять руку с луком, как бы приветствуя зрителей, как те гладиаторы в Древнем Риме перед битвой с диким зверем.

Пламя костра делало его лицо сейчас ярко красным, индейским, кровожадным. Бандит, что есть самый настоящий бандит, убежавший от полиции и скрывающийся где‑то в джунглях Бразилии. Звуки тропического леса, усиленные аппаратурой телекомпании Эр‑би‑си, крики вышедших на ночную охоту хищников, стоны, хохот, скрежет вырывались из динамиков телевизоров, заполняя пространство уютных квартир и пугая обывателя. И он, рядовой обыватель, мог теперь и сам оценить все шансы того бандита на спасение. Их было мало, совсем мало. И тот бандит, видимо, и сам это понимал, так как; он согнулся в три погибели у своего маленького костерка, будто намереваясь вжаться в землю и там спрятаться. И как не защищал его костер, но бандит поминутно вздрагивал, крутил по сторонам головой, хватаясь за лук и стрелы.

Этими кадрами и закончилась первая передача Эр‑би‑си из серии скитальцев, из натуралистического цикла «Один на один».

Глава 5. НЕ ТАК ВСЁ И ПЛОХО!

Рассвет, долгожданный рассвет, наконец, наступил и дал тут же знать Дику Ричардсону, что он голоден. И сильно голоден. Со вчерашнего дня у него во рту не было и крошки. И он понял, что пора и себе, как тому зверю, приниматься за добычу пищи.

Голова побаливала, гудела: он так и не смог уснуть в эту ночь. Он так и не смог отключить в эту ночь свой слух, обостренный, болезненный. Организм, вступивший в борьбу за самосохранение, не позволил мозгу, не позволил человеческому логическому уму, сделать это. Слух все время улавливал какие‑то шорохи, писки, шаги, заставлял работать инстинкты. Урывками Дик проваливался в сон минут на десять, потом вдруг отчего‑то вздрагивал, просыпался, подолгу лежал с открытыми глазами, до боли в голове пробовал вспомнить, где же он находится, снова прислушивался к шорохам, смотрел в небо, покрытое звездами.

Он так же знал, что вечером, ночью, все трудности кажутся намного преувеличенными, и вот почему многие самоубийцы расстаются с жизнью именно ночью. Но стоит заставить себя переждать это время. и утром уже не все так и плохо выглядит, уже появляется тяга к жизни, к ее новым сюрпризам.

Он выбрался на поляну, потянулся, потом, набрав в легкие побольше воздуха, заорал во всю глотку, заорал что‑то несуразное, нечленораздельное: «А‑а‑а‑у‑у‑у‑о‑о‑о‑э‑э‑э!» Орал он еще несколько раз, и все то же дикое, звериное. И даже свистел, хрюкал, визжал. Этими звуками он попробовал дать знать обитателям джунглей, что и он заявляет свои права на жизнь под этим небом, среди этой растительности. Он как бы отрекался от своего человеческого образа, от своей гомо сапиенсовой сущности, переходя в другой разряд животных млекопитающих.

Утренняя прохлада, синева неба, трескотня птиц, нараставшая с каждой минутой, — все это как‑то взбадривало его, внушало теперь уже совершенно иные мысли, внушало какую‑то уверенность в том, что он сможет жить здесь, сможет пройти весь путь, сможет выдержать все испытания.

Опухоль на ноге спала. Дик поковылял к реке. Над поляной высоко в небе уже поблескивал округлыми боками телерс. Дик позавтракал черепашьими яйцами, бросив их в костер, запил этот заморский деликатес сырой водой из ручья и хотел уже приняться за работу, как подумал, а не попробовать ли с помощью этого телсрса сооблщть «Дже», где спрятаны те материалы. Тем более, что здесь тихо, никто в него но стреляет из автоматов, никто не прется на его высотку и никто не собирается отрезать ему кое‑что.

Ему нужно было передать номер камеры хранения, автоматической камеры хранения, притулившейся в самом углу спецзала аэропорта им. Дж. Кеннеди. Номер был несложный — «А. К. Р. 1478553». И там, в этой камере, лежали себе полеживали золотые вещицы той юной бомбометательницы с покрытым веснушками носом. Мысль, что «Дже» может посчитать его за забывчивого мальчишку, не способного сдержать свое слово, подгоняла теперь его. Он выложил на песке из кусков ветки «А. К. Р. 147…» — как тут же спохватился, сообразив, что делает он что‑то не то, что голова у него сейчас работает плохо, что ведь эту информацию могут прочесть и люди губернатора Ральфа Хилдбера, подстроившие, по‑видимому, и то убийство. И он накрыл всем телом прутики, накрыл от зависшего над ним телерса, смешал их в беспорядке, зашел в реку, сполоснул лицо холодной водой.

«Нет, — думал он, — нет, только не сейчас. Я что‑то не выспался, и что‑то мои мозги плохо соображают. Нужно будет передать эту информацию быстро, возможно, во время перемещения по реке на плоту. На плоту!..»

С него‑то мне и следует начать!

И весь этот день он мастерил себе плот. Как знал Дик. ему предстоит проплыть по Амазонке более 600 километров, потом там, впереди, у какого‑то места, за излучиной следует высадиться на сушу и уже по ней, бросив плот, пробираться сквозь джунгли, уклоняясь на юго‑восток. И там нужно будет пройти где‑то километров 500–700.

Далеко не забираясь в лес, он отыскал несколько старых поваленных бревен легкого как пробка дерева бальсы. Перетащил их к своей стоянке, разложил рядком на траве. Получилась площадка шириной метров в три и длинной около семи‑восьми. Поперек стволов бальсы положил три коротких бревна из более твердой породы, все это стянул лианами. Потом пристроил сверху еще площадку из коротеньких бальсовых деревьев, связал их, по бокам вколотил в мягкое бальсовое дерево колья. Набросал туда травы, сухого тростника. Поверх этой площадки соорудил невысокий навес, покрыв крышу пальмовыми листьями.

Таким образом, у него появилось помещение, капитанская рубка, хихикнул про себя Дик, где было достаточно места для него, для капитана и его вещей… Каких вещей?…

Главная проблема, как ни странно, была с водой, с питьевой подои. Мутную воду из Амазонки он пить не решался. Отыскав в лесу кусок коры в виде корытца, он наполнил его водой из ручья. Можно было бы уже и плыть, отправляться дальше в путь. Но тут он вспомнил, что позабыл сделать руль. И эта процедура отняла у него самое большое время. Во‑первых, нужно было чем‑то расколоть твердое бревно, затем его как‑то обтесать, пробить отверстие, закрепить прочно на плоту.

Уже совсем стемнело, когда он с трудом стащил плот на воду, проверил усадку и остался доволен своей работой. Как‑никак это был первый плот, сделанный лордом Ричардсоном. И как сделанный? Без единого инструмента! Без единого гвоздя! Без топора и молотка! И ни один робот не помогал ему!

Он привязал плот к дереву и заковылял к стоянке. Телерс выдал на экраны походку лорда Ричардсона, и миллиарды телезрителей схватились за животы и умирали со смеху, ржали на всю свою благоустроенную усадьбу, на весь свой коттедж. Сосед перекрикивал соседа.

Мистер Ричардсон и вправду в то время не отличался грациозностью, легкостью и изяществом. Спина его была сгорблена, одно плечо перекошено, руки опущены низко к земле. И у многих сложилось мнение, что магистр наук, этот бандит Ричардсон, начал перерождаться в обезьяну, что там, под тем силовым колпаком, эволюция пошла в обратную сторону. Но ему, когда болели все мышцы, когда ноги были все посбиваны, — так как свои модные штиблеты он позабыл еще в Африке, поспешно ретировавшись из нее — когда на руках тоже повздувались, а некоторые уже и полопались кровяные водянки, было сейчас не до этикета. Ему хотелось лишь одного — дотащиться до своего логова, легонько, — как и советуют эскулапы — поужинать на ночь и спать, спать, спать…

Днем в лесу он видел много птиц, пригодных, по его мнению, к употреблению. Но сейчас, когда ночь опустилась на джунгли, лес чернел отпугивающей непроходимой стеной, ощерившись угрожающими звуками, как тот раненый секач, залегший в высокой траве. Убив палкой небольшую змееподобную тварь, позванивавшую примерно так же, как и американская гремучка, он поджарил ее на костре. Более вкусного мяса он не ел за последние два дня. Обложившись торопливо горящими ветками, он тут же свалился на землю и уже через пять минут спал.

В эту ночь он спал хорошо. Он ни разу не проснулся, лишь изредка дергаясь отчего‑то во сне. И даже когда рядом с уже прогоревшим костром прошла бесслышно пума, задержавшись на миг и издав грозный рык на спящее безмятежно животное, так противно похрапывающее, он не проснулся. И куда уж было ему услышать опустившихся в тот момент к костру телерсов, гнавших на Эр‑би‑си кадр за кадром.

У многих телезрителей в тот вечер возникла нервная икота, многие повыключали телевизоры, убежали в другую комнату, особенно, мужчины, такие неженки и брюзги — те поминутно спрашивали у жен: «Ну, как он там? Жив еще? Или та кошечка его уже съела?» — и оттуда выглядывали с опаской, словно пума сидит уже в их доме. Другие ругались на всю комнату: «Черт с ним, с этим самоубийцей! Не хватало еще из‑за него себе нервы портить!» Но Дик спал, он не слышал этих возгласов, он со свистом похрапывал. И возможно он‑то, этот храп, отдающий какой‑то наглой самоуверенностью двуногого существа, заявившего о себе сегодня утром каким‑то непонятным криком, и заставил остановиться в прыжке ту пуму, засомневаться в своих возможностях.

* * *

Зеленое бескрайное пространство, синяя полоса извивающейся реки, множество синих речушек, впадающих в нее, заливов, рукавов, болот, поросших сусаком и стрелолистом. Посреди широкой синевы маленький плотик. На нем еще меньший предмет — человек. Тот вытянулся на бревнах, не то спит, не то дремлет.

Видимо, здесь недавно прошли обильные дожди, так как вода мутна, бег се стремителен. Но сверху, с высоты телерса, река кажется недвижной, мертвой. Для человека же это не так. Он прислушивается к раздающемуся из‑под плота шуршанию, когда тот быстро проносится над затопленным недавно островком. Воздух свеж, пахнет болотной растительностью, сыростью. Над водой кое‑где еще сгущается туман. Осевшие на листьях шалаша капли росы, напоминают бриллианты, удивительной прозрачности. Лучи солнца изредка нет‑нет да и пробьются сквозь кроны деревьев, высоко подымающихся по берегам. Нависшие над самой водой ветки рясно усыпаны обезьянками. Те издают рев, смех, так пугавший Дика в первую ночь. Тучи разноцветных попугаев носятся у берега. В одном месте к водопою вышло стадо оленей. На мелком белоснежные цапли о чем‑то уже спорили между собой, наверно, не поделив пойманную лягушку.

Плот легко слушается руля. Со скоростью, примерно, 6–8 километров в час он перемещается вперед, перемещается вместе с водой. Дик старается держаться подальше от берегов. Приходится зорко следить за поверхностью реки: удар о полузатопленное дерево может разбить его плот вдребезги.

В небе появился еще один объект, живой; этот уже машет крыльями. Молодой кондор подлетал к телерсу. Кондор еще ни разу не видел такой птицы, и он не знал, нападать ли на нее сходу или измотать длительной борьбой. На всякий случай он выбросил когти и попытался царапнуть ими странную птицу. Но та резко уклонилась от него, рванулась вверх и в сторону. Кондору это не понравилось, он не почувствовал ни запаха свежей крови, ни того характерного тепла, которым так приятно веет от упитанной птицы. Он медленно развернулся и полетел на северо‑запад, к Андам.

Дик Ричардсон наблюдал эту смешную сценку и похвалил ловкость робота‑телеоператора. Он подумал, что пока все идет неплохо, что у него пока нет никаких забот, что и волноваться‑то попусту не следует. Еще он подумал, что пора привести себя в надлежащий вид, пора искупаться, умыться, позагорать, ведь он‑то почти в отпуску, он‑то на Амазонке, на первобытной природе. Еще он подумал, что вот бы сюда и Кэти, и сынишку, Эрика, и дочь. Они‑то сейчас, видимо, тоже наблюдают за ним, пищат там, дома, у экрана телевизора. Как же? Их папа самый смелый, самый находчивый. Он перестреляет из лука там всех крокодилов и индейцев. И привезет им в подарок слона или ягуара. А бабка, конечно, переживает, как же, внучек остался один, без ее присмотра. Есть здесь кому за мной следить. Вот он, телерс, не отпускает ни на шаг. И правильно делает, так и дальше поступай, телерсик!

Дик был доволен неорганическим другом по той причине, что с помощью его он наловчился распознавать заблаговременно грозившую ему опасность. Робот есть робот! Он не мыслит, хихикал Дик. Он знает лишь одно — ему надо выдать на экраны наилучшие, самые рискованные, самые захватывающие своим трагизмом, своей ситуацией кадры из жизни очередного скитальца. И он, этот механический летающий человечек, наводил Дика на мысль, — зависнув на некоторое время над тем или иным местом реки — что там мель, или торчит бревно. И так оно получалось, когда он обходил подальше обозначенную роботом точку. Но еще двух телерсов, зависших уже над определенным участком Амазонки, он не видел…

* * *

А комментатор Эр‑би‑си Брюс Дженки уже напоминал телезрителям некоторые подробности хроники «Один на один». Вот здесь, говорил Брюс, на этом водопаде, на этих порогах погибли три путешественника, погибли, не вписавшись в нужное русло. Он перечислил их по номерам. Это были восьмой, тридцать первый и шестьдесят седьмой. Они, эти безвестные номера, остались там, под силовым колпаком навсегда, остались в водах этой реки.

Ниспадающий с высоты десятиэтажного дома водопад ревел, сверкал брызгами, переливался радугой, стоявшей в пыли воды внизу. Затем подали хронику, прокрутили последние минуты тех, названных под номерами. Искаженные страхом лица, какие‑то нечеловеческие лихорадочные действия, метания по плоту, белая пучина, щепки, головы, бревна, радуга.

— Леди и джентльмены, — вещал Брюс Дженки, — вы можете присылать к нам на телестудию свои догадки, где и когда погибнет этот новый скиталец, погибнет по воле рока, по воле господа бога. И если вы правильно отгадаете место и день, вам будет вручен фирмой «Реклама и бизнес» ценный приз. Ждем ваших писем. Вы видели, как сегодня ночью повезло этому бандиту, этому парню: мимо него прошла голодная пума. Что ее напугало? Это остается для нас с вами загадкой. Быть может, ей не понравился его запах? Или то, что он был без галстука? — острил Брюс, повторяя домашние заготовки юмора. — А теперь, дорогие телезрители, посмотрите коротенькую рекламу. Я ее сам прокомментирую:

«Ночные горшочки для самых маленьких! Очень удобно. Горшочки покрыты сверху мягкой резиной. Под небольшой нагрузкой она принимает форму пухленького места вашего ребенка. Самые удобные и гигиеничные изделия фирмы «От горшочка до президентского кресла». Цена — три доллара».

* * *

Бревен попадалось все меньше, мели исчезли, и Дик решил опять передать людям «Дже» свое сообщение. Телерс завис как раз над самым плотом, чуть справа. Дик выдернул из шалаша несколько прутиков, придерживая древко руля ногами, наломал веточек и начал выкладывать на бальсовых бревнах код камеры хранения. Ему осталось выложить последние три цифры, как плот тряхнуло что‑то и до ушей Дика донесся слабый глухой гул.

Он на некоторое время растерялся, кинулся сначала восстанавливать код, а затем работать рулем, поглядывая на телерс, не понимая, почему тот завис над ним и не летит вперед.

А когда на глади воды, прямо по курсу, вырисовались два островка, покрытые зеленью, увеличивающиеся с каждым пройденным метром в размерах, он начал лихорадочно вспоминать, куда же следует грести, в какое русло следует свернуть.

Сначала ему припомнилось, что нужно плыть левым руслом, и он, работая рулем как веслом, отклонял туда, ближе к левому берегу плот. Но вдруг он заметил над тем местом, вдали, сверкнувший своим телом телерс и он понял, что там как раз и опасность. И он начал править к правому берегу, но тут он углядел, что и над ним, там, вдали, тоже повис третий телерс. И они, эти два телерса, сбили его совсем с мысли, он уже не знал. что и делать. Плыть же посредине реки было бессмысленно, было подобно самоубийству, ибо там находился основной водопад. И лишь свернув в одно из русел, можно было проскочить эти пороги.

Опять ему припомнилось, что как будто спасительным является левое русло, и он, упершись ногами в бревна бальсы, начал изо всех сил работать рулем‑веслом, пытаясь опять свернуть в левое русло. Плот чуточку отклонился к берегу, но его уже подхватило убыстряющееся течение и понесло с большой скоростью вперед, навстречу с неизвестностью. Деревья слились в одну сплошную зеленую стену. Грохот водопада нарастал, усиливался. Свистящие звуки резали ушные перепонки, словно собираясь их проткнуть насквозь и разорвать.

Плот сделался практически неуправляемым.

Глава 6. БЕЗУСПЕШНЫЕ ПОИСКИ

Грей Хименс, следователь по особо важным делам из ФБР, вылетал из Майами как фотограф частного иллюстрированного журнала «Все о кинозвездах», приютившегося под одной крышей с редакцией газеты социалистов «Нью рипаблик».

Главным редактором «Нью рипаблик» был активный круглик Чарльз Банбрук, уже в летах седой мужчина. Казалось бы, в таком возрасте пора и остепениться, пора подумать и о покое, о тихой и беззаботной работе, но Банбрук выступал чуть ли не на всех митингах, призывая бороться за вступление страны в Единое мировое государство, защищал попавших по тем или иным причинам в опалу кругликов, критиковал позиции недальновидных квадриков. Теперь же, после казни «Вдовушки», за которую вот уже на протяжении чуть ли не тридцати лет чуть ли не в каждом номере ратовала газета, Банбрук мог бы и успокоиться. Но нет, не тут‑то было. Он опять принялся кого‑то разоблачать, принялся рыть подкоп под уважаемого всеми губернатора Ральфа Хилдбера, вот‑вот собиравшегося принести присягу на верность отчизне, вступая в должность нового президента. Он же, этот неугомонный Банбрук, обратился за помощью в ФБР. Две недели назад пропал сотрудник его газеты, корреспондент Поль Уэйн. Ну, пропал и пропал, чего тут так волноваться. Мог и сбежать и себе с какой‑нибудь смазливой милашкой на Луну, а то и на Марс. Сбежать просто так, проветрить свои мозги, да заодно и кое‑какой материальчик раскопать, поснимать там кое‑что. Но вот недавно стало известно, что этот самый Поль Уэйн малость переборщил — он взял да и выбросился с пятнадцатого этажа отеля «Фонтебло», что возвышается в спутнике‑городке Майами. Ну, местная полиция быстренько все расследовала и заявила, что Поль Уэйн наглотался наркотиков и в припадке буйного возбуждения, — а почти все круглики очень темпераментны, почему среди них так и много разных там экстремистов — покончил жизнь самоубийством.

А вот он, главный редактор «Нью рипаблик», круглик Чарльз Банбрук, увы, не согласился с этой версией. И теперь, глядя в глаза Грею Хименсу, восседая в своем кабинете редакции на 22‑стрит Нью‑Йорка, он доказывал, что его сотрудника убила мафия. Все преступления почему‑то приписываются или итальянской мафии, или китайским «триадам». Вот еще послал бог этих узкоглазых на нашу грешную землю. Своих гангстеров у нас предостаточно, а тут еще заезжие накрепко осели. Основным доводом Банбрука было то, что его корреспондент не просто отдыхал в Майами, как все нормальные люди, а собирал какие‑то улики против весьма и весьма приближенных людей Ральфа Хиддбера, что‑то пытался раскопать о причастности некоторых из них к контрабанде наркотиков.

Чтобы не обидеть старика, Грей делал вид, что внимательно слушает его болтовню. Тот вещал ему прописные истины, что, мол, Майами на протяжении сотен лет продолжает оставаться одной из крупнейших перевалочных баз торговли рокаином[25], что этому способствует рельеф побережья, пустынного, удобного для захода яхт и моторных лодок. Еще он начал посвящать Грея Хименса, будто перед ним сидел школьник в коротеньких синих штанишках, что выращивают наркотик на плоскогорьях Анд в Боливии и Перу, высоко в горах, что перерабатывают его потом в Колумбии в подпольных лабораториях, что килограмм рокаина там стоит 50 тысяч долларов, а привезенный в Майами, — никак не впитавший по морскому пути дополнительной прибавочной стоимости — уже продается по 50 миллионов!

Все круглики, как заметил Грей, любят цитировать Маркса, приводить выдержки из его титанического труда «Капитал». И он чуть не рассмеялся, когда Банбрук продолжил свою речь.

— Когда‑то К. Маркс сказал, — слегка напыщенно говорил главный редактор, — дайте капиталисту 100 % прибыли и он ни перед чем не остановится! А здесь, мистер Грей, в десятки раз больше! Здесь уже 1000 %. И помните эту цифру. Пусть она всегда будет стоять у вас перед глазами.

— Он звонил вам? Что‑нибудь передавал?

— Да, чуть не забыл, мистер Грей. Простите, заговорился. Он boт что успел сказать: «Яхта… владелец бара» — и связь прервалась. А на этой неделе мы получили любопытное письмо. Пришло оно к нам сразу же после начала передачи «Один на один». Неизвестный намекает на связь губернатора Хилдбера с торговцами наркотиками, уличает его в мошенничестве, в сокрытии доходов от налоговой компании. За один год губернатор сколотил состояние в двадцать миллионов долларов. На спекуляции одними лишь земельными участками такого не сделаешь. И мне кажется, — Чарльз Банбрук нагнулся к самому уху Грея, выпучив испуганно глаза, словно их кто‑то здесь подслушивает, и прошептал, — мне кажется, что и этот Дик Ричардсон потянул за какую‑то ниточку, ведущую к не совсем благородным делам губернатора Пенсильвании… И его хотели убрать люди нашего дорогого президента, новоиспеченного, нашей сильной личности. Жаль будет, конечно, если этого парня ухлопают уже при выходе из‑под силового колпака. Разумеется, дай боже ему, ежели он сможет одолеть весь маршрут, пройти сквозь джунгли.

Грей зевнул. Это получилось непроизвольно. Но домыслы этого круглика ему уже поднадоели. И главный редактор тут же умолк, слегка покраснев, потом спросил шутливым тоном:

— А у вас имеется соответствующая аппаратура, мистер фотокорреспондент?

— Да, вот японский «Никон», еще три авторучки, одна с фотопленкой, вторая с магнитным стержнем и микрофончиком и третья — с вечным пером. Ваши сотрудники всем меня снабдили. Даже подучили, как ими пользоваться… Но, однако же, мистер Банбрук, с меня фотограф неважный, так что я буду высылать пленку в ваш адрес, ну а вы здесь уже сами смотрите, что можно опубликовать в журнале «Все о кинозвездах». Если мы уж взялись играть эти роль, так давайте все делать по правилам мирового театрального искусства. Бывает, знаете, дело не стоит и выеденного яйца, а вот такие мелочи потом оборачиваются… провалом. И я бы попросил, чтобы этот разговор остался между нами.

— Да, да, обещаю. Привет передавайте профессору Перри Хименсу. Мои наилучшие ему пожелания. Поздравьте его с замечательным научным успехом.

— Господи, мистер Банбрук! Какие пожелания? Какие поздравления моему отцу? Я же вам говорю, все должно остаться между нами. Кто уехал в Майами и зачем — никто не должен знать! Я же лишь фотограф частного журнала и все!

— Да, понял, понял! Буду нем как рыба. Как акула. А вам будет кто‑нибудь помогать, мистер Грей? Ведь это очень опасно. Может быть, мы пошлем с вами своего сотрудника?

— Будет, мистер Банбрук! Будет! Пусть это вас не волнует

* * *

Он поселился в том же отеле, в «Фонтебло», на том же этаже, на пятнадцатом. Вид отсюда открывался чудесный, и было из‑за чего несчастному, наверно, подвыпившему корреспонденту вывалиться из окна. Городок находился в сорока километрах от Майами, ниже, ближе к южной оконечности полуострова Флорида. Тихий уютный городок. Море, гавань, сотни, а то и тысячи, разнокалиберных яхт. Одни под разноцветными парусами бороздят лазурь воды, уходят куда‑то к самому горизонту, другие пестреют на приколе, и там набережная напоминает шкуру ежа, растянутую в длину на добрую милю, а тo и две. О какой же яхте шла речь? Не могу же я обследовав их все. Как из этой длинной ежовой шкуры выдернуть одну единственную иглу и не ошибиться?

Он бродил вдоль набережной, рассматривал яхты, но все они, без парусов, с острыми мачтами, были похожи одна на другую, именно как те иглы ежа. Того парня из ФБР, молоденького лейтенанта, который был послан сюда еще три дня назад, и который должен был тут хоть немножко кое‑что разнюхать и подстраховать его, Грея Хименса, не было видно. Не вышел он ни в первый день приезда Грея, ни во второй, ни в третий на связь в заранее обусловленное место. Не вышел и бог с ним. Грей не очень‑то и расстраивался. Даже как‑то спокойнее, не нужно кому‑то читать прописные истины их профессиональной работы.

Уже три дня он шлялся по городку, наведывался от одного бара к другому, завел уже знакомства, такие же бездельники и зубоскалы, как и он сам, такие же любители дармовой выпивки. И хотя он терпеть не мог спиртного, приходилось изредка полоскать им рот, чтобы уже с утра изображать подвыпившего гуляку. Две‑три девицы затесались в их компанию, и они перед ними все по очереди выпендривались, смешили тех сальными анекдотами и пошлыми историями из жизни знаменитостей.

А потом они шумной компанией завалились к китайцу Юн Хо, низенькому толстому добрячку, владельцу ресторана «Шанхай», завалились на его двухпалубную дорогую яхту. И тот, поминутно улыбаясь, как та игрушечная фарфорово‑электронная узкоглазая дама, катал их все воскресенье, угощал хорошими винами и потчевал каким‑то национальным блюдом. Не то козьи кишки, не то толстые черви, голубого цвета, набитые вареным рисом, печенью трески и чесноком, поджаренные на сковородке, политые обильно острым соусом, были относительно съедобны. Но китаец их все нахваливал, говорил, что они специально разводят этих гигантских червей, что они богаты очень белками, полезны для здоровья, удаляют из организма холестерин, и что этой пищей они, его соотечественники, накормили всю свою страну и теперь собираются экспортировать в Японию и Россию. Китаец все повторял:

«Осень вкусно, господа! Осень вкусно!» — и запихивал себе в рот чуть ли не целого такого червя.

Ему же, Грею Хименсу, после китайского кушанья сделалось плохо, и он два дня провалялся в номере, не выходя из гостиницы. Пил слабительное, очищал желудок от «осень вкусной пищи».

А напарник, Джон Тэнди, так и не объявился. И тот мог чего‑то экзотического обожраться, смеялся Грей, глядя в зеркало на свое осунувшееся лицо. А ведь сколько здесь мексиканцев, греков, корейцев, иранцев, итальянцев? — Он ужаснулся. И у многих из них есть шикарные яхты, свои повара на них. И если все будут меня угощать своей национальной едой, то мне отсюда живым не выбраться.

И он сделал перерыв в посещении яхт. Держался уже от них подальше. Загорал на пляже и все щелкал фотоаппаратом, изображая из себя заядлого репортера. И один раз ему посчастливилось снять полуголую Дороти Колкон, восходящую кинозвезду. Та совершенно случайно, как это и бывает у женщин, высунулась, в чем мама родила, из раздевалки. И он успел ее щелкнуть. Вода в проливе еще не успела остыть, но купающихся было все же маловато. Летний сезон отпусков уже прошел. И те, что резвились в море, далеко не заплывали.

Он отослал пленку в Нью‑Йорк редактору Чарльзу Банбруку, и уже на следующий день во многих газетах запестрел этот снимок.

Кинозвезда на Грея не обиделась, а даже наоборот, завидев его с «Никоном» на груди, старалась устроить маленький скандальчик, дебошик, если не здесь, на пляже, то где‑нибудь в баре, в ресторане.

Реклама — двигатель торговли, говорят бизнесмены. Но она же и двигатель успеха, говорят дельцы и все те, кто связан хоть каким‑то образом с музыкой, театром, кино. И скандальная реклама, наверно, считается самой популярной среди американского обывателя. Особенно негодуют их сварливые женушки. Те думают, что вот теперь эта заносчивая красотка сойдет с экрана, как уже вечерняя звезда и тоже примется, наконец, за хозяйство, за домашние хлопоты. Но выходит новый фильм с ее участием, и успех был вновь обеспечен. Все спешили посмотреть последний фильм с этой кинозвездой. И так продолжалось до тех пор, пока виновница скандала не становилась настоящей актрисой, или пока она не надоедала продюсеру или режиссеру.

В свободное от Дороти время он опять начал прохаживаться вдоль берега, опять начал снимать яхты. На некоторые его приглашали подняться, угощали коктейлями и разными кушаньями, и все приготовленное в каком‑нибудь национальном кулинарном стиле. Он ел, снимал красоток, страдал, пил в номере слабительное, но все его поиски были практически безрезультатны. Ни одной ниточки, за которую следовало бы потянуть, не попадалось. Из разговора прислуги отеля он узнал, что мистер, который выпал у них из окна, был тогда хорошо подвыпившим, что он водил с кем‑то знакомства, часто они буянили в номере. А кто и не буянит здесь, уехав подальше от жены, от повседневных забот?…

И лишь на седьмой день он как‑то случайно услышал от одного матроса, что в двухстах милях от берега можно часто встретить яхту «Кристину». Он не придал этим словам большого значения, но так, чисто машинально, установил, что эта яхта принадлежит владельцу бара «Секко», некоторому мистеру Филлипу Клангу. Еще он узнал, что на этой яхте любит отдыхать дня два‑три наведывающийся сюда изредка по своим делам Вито Фелуччи.

Но и это никакого повода для подозрений не давало. Многие дельцы, как только выпадет свободный денек, спешили в Майами, подышать морским целительным воздухом. И он уже начал забывать об этом, как название этой яхты опять всплыло в пляжной трескотне мисс Дороти. Та что‑то рассказывала, — вертя его «Никон» во все стороны, то, направляя его чуть ли не в глаз Грею и щелкая затвором, то на ползущую по песку муху и снова щелкая, — как они катались на яхте «Кристина», как им было там весело, какой приятный ее владелец мистер Кланг, и как он их развлекал, подманив чем‑то к самой яхте двух небольших китов; они бросали им конфеты, а те вытворяли смешные штуки, забавно ныряли и как дрессированные собачки плавали по кругу. Он никак не мог вклиниться в болтовню Дороги, все почему‑то думалось, куда же запропастился его напарник, молоденький «Шерлок Холмс», где он прячется в засаде, и еще что‑то в речи этой болтушки было не совсем верным. Что же не понравилось ему?… А, да, вот что — «киты плавали, как дрессированные собачки». Никогда не видел, как плавают дрессированные собачки.

Еще вчера он крутился возле этой яхты, — та стояла в самом конце причала, что‑то сломалось, и производили несложный ремонт, — ну и тоже снимал ее, и тоже ему что‑то кричали приветливое с палубы.

На другой день он уже собирался наведаться на эту яхту, как почувствовал себя плохо: опять, видимо, что‑то непривычное для себя съел. Пришлось даже вызвать в номер доктора. И тот, осмотрев его, покачал головой и сказал, что мистер Грей не бережет себя, что следует с недельку, а то и две, полежать в постели и перейти на диету. Диету он закажет сам внизу, в ресторане, и ему не нужно туда спускаться. Все будут приносить в номер.

Он отправил пленки в Нью‑Йорк, переговорил по тевиду с Банбруком, попросил некоторые снимки показать профессору Хименсу, особенно те, где заснята красотка «К», и если тот найдет, что некоторые черты ему хорошо знакомы, то дайте мне телеграмму со словами «да, наши». И, кажется, старик его понял, так как почти ничего не переспросил.

А пока он решил перечитать некоторых классиков литературы да посмотреть на скитания того парня, сотрудника отца. «И ему сейчас приходится есть черт знает что», — усмехнулся Грей.

Глава 7. ОН ДОЛЖЕН КОГО‑ТО УБИТЬ

Шел восьмой день пребывания его под силовым колпаком номер два. И он не мог этому не радоваться, так как был жив, был способен двигаться, сопротивляться, идти дальше. Позади осталось уже более 500 километров водного пути Амазонки. Их, эти сотни километров, Дик Ричардсон преодолел относительно легко. Кроме тех неприятностей, секунд волнений, что он пережил у водопада, ничего серьезного больше не было. Но теперь, полеживая беззаботно на плоту, он уже не помышлял передавать людям «Дже» номер камеры хранения в аэропорту. Какой‑то суеверный подсознательный страх запрещал ему это делать на воде. Он даже боялся и думать об этих цифрах.

Дик все куда‑то торопился, все старался выгадать минуты, часы, все спешил как можно быстрее и дальше пройти на плотике по воде. И все, почти все эти дни он не останавливался на обед, не причаливал днем к берегу. И силы его уходили, и порой ему начинало казаться, что он сдохнет прямо на плоту с голоду, что он не дотянет до того места. А ему нужно было беречь силы. Они ему ой как пригодятся там, когда он сойдет на сушу у того места, когда он попытается преодолеть и вторую часть этого пути, более трудную, более выматывающую душу и нервы. Там уже будут настоящие джунгли, там уже, у того места, он познает по‑настоящему, что же это такое. Но и там, на суше, он, возможно, еще и попробует передать «Дже» оставшиеся неизвестными три последние цифры того кода.

Он подремывал на плоту, забравшись под навес шалаша, ногами чуть‑чуть подправляя руль. По ночам он спал плохо, недосыпал, голова уже от этого сделалась чужой, не своей, звон какой‑то стоял в ней, будто она превратилась в пустой котел и кто‑то бил по нему чем‑то твердым, деревянным.

Вдруг его подбросило на плоту, он вывалился наружу, плот накренился еще круче, сбросив его в воду. Стаи пираний тут же набросились на него, кусая руки, ноги, грудь, отрывая мясо кусочками. Он отбивался от этих водяных «людоедов‑москитов», барахтался в воде, сталкивая чудом не рассыпавшийся плот с торчавшего из воды тупого конца бревна. И когда он выбрался на плот, его живот и грудь окрасились в красное. Тучи москитов, уже других, воздушных, тут же облепили ранки и закопошились в них. И на ногах было то же самое. Пристав к песчаному берегу, он промыл ранки чистой водой, надел брюки, завязал их снизу у самых щиколоток травой, скрутив ее в жгут, к животу приложил лист кувшинки.

Вечером он подстрелил у самого берега обезьянку‑ревуна, хоть ему и не хотелось тратить стрелы, он и так одну уже потерял, выпустив ее еще три дня назад по крупному попугаю, и та пролетела мимо, исчезнув в мангровых зарослях. Поджарив обезьянку на костре, он наелся до отвала мяса. Но всю ночь болел живот, и его почему‑то немного поташнивало. А утром, набив палкой на отмелях скатов и черепах и прокоптив их на костре, он сделал запас на весь день, перенес все в шалаш, обвернув мокрыми холодными листьями водорослей, и поплыл дальше

* * *

Все чаще и чаще он поглядывал теперь уже на правый берег. Там, в определенном месте, должны показаться те три огромных дерева, три давно ухе усохшие пинейро[26], возле которых ему и нужно будет остановиться, бросить плот, а самому сойти на берег, ступить под своды мрачного тропического леса. И от тех пинейро ему нужно будет идти на юг, пробираться через жалящие, кусающие, стонущие джунгли, пробираться не менее 500–600 километров. И прикидывая в уме, что это будут за километры, он и берег стрелы, хотя и сильно страдал от недоедания. Но там, впереди, они ему еще понадобятся, ибо тот тропический лес, который вскоре поглотит его, как он знал, кишел животными, змеями и анакондами, пумами и ягуарами, мохнатыми капуцинами и паукообразными обезьянами саймири с раскраской морды, напоминающей череп, кишел тысячами видов пауков, от крошечного, со спичечную головку, и до гигантского паука‑птицееда, размерами с осьминога, готового опутать тебя липкой паутиной и впрыснуть под кожу яд, парализовав жертву, высосать затем теплую кровь, оставив болтаться среди кустов одну оболочку‑шкуру со скелетом.

И ему никак нельзя прозевать это место, никак нельзя не сойти с такого уже обжитого плота и не устремиться куда‑то на юг, ибо только в сотнях километров от реки, где‑то там, вдали, должен находиться тот выход, единственный лаз в силовом поле колпака. И плохо было тем безумцам, тем идеалистам‑фантастам, убаюканным плавным течением Амазонки, которые и дальше поверили этой реке и отдали свои судьбы в ее водянистые руки, отдали свои судьбы ему, господину Случаю, ей, Фортуне, надеясь выбраться из‑под силового колпака где‑нибудь ниже по течению. И там их ждала гибель, смерть. Плот разбивался там о что‑то невидимое, чуть отсвечивающее розовым туманом. И под водой стенки колпака выпускали наружу лишь рыб, животных, немыслящих существ. Обглоданные тысячами пираний и термитов белели скелеты в траве, выброшенные на берег по ту сторону колпака. Вот и все, что оставалось от этих скитальцев, не пожелавших расстаться в нужном месте с плотом. И лишь одному из тридцати, ступивших на этот путь, как зарегистрировали телерсы телекомпании Эр‑би‑си, удалось выбраться у восточной стены силового колпака. Это был японец Суори Мацуоки. Он выплыл из‑под колпака уже будучи сумасшедшим. Силовой колпак выпустил там его. Впоследствии врачам Всемирного центра мышления в Москве удалось восстановить тому разум, хотя и не совсем полностью, и тот даже написал потом свои мемуары.

А если кому и удалось соскочить с плота там, у восточной стены, и тот, одумавшись, наконец, решил все же идти на юг, искать выход из‑под силового колпака, не умничая сильно, то ему теперь нужно было пересечь сотни притоков Амазонки, сотни болот, сотни озер, И все они пропадали бесследно там, в этом водном аду, уже на шестой или восьмой день. Кто заканчивал жизнь в трясине, кто в более твердом месте, в пасти аллигатора. А пятеро покончили жизнь самоубийством, запутавшись окончательно в джунглях, в непроходимых болотах, не в состоянии их преодолеть.

Уже под вечер он заметил эти три сухих пинейро, росших невдалеке от берега на ровной площадке. И он оттолкнул плот тут же дальше, будто опасаясь, что сможет раздумать и не захочет сворачивать с реки на сушу. И тот, подхваченный течением, неуправляемый, завертелся и поплыл одиноко дальше, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, пока и вовсе не исчез, превратившись в комара. Но он еще долго стоял у воды и глядел туда, где скрылся его плот. А потом, обойдя вокруг сосен, как‑то дико взвизгнул, подпрыгнул и стал что‑то отплясывать, размахивая руками, кривляясь и корча кому‑то рожицы. Неистовое веселье овладело на некоторое время им, но так же быстро и прошло. Хотелось сильно есть, пить. Где‑то чуть ниже по течению раздавалось чавканье стада кайтиту[27], у него уже и слюни побежали, но было жалко терять еще одну стрелу.

* * *

Он спал почти до обеда. Ночью мешали обезьяны, выли, ревели, смеялись, и он часто вздрагивал и просыпался. А как взошло солнце, уснул уже по‑настоящему. И даже проснувшись так поздно, он не торопился, чего‑то выжидал, на что‑то еще надеялся, на какое‑то фантастическое чудо, будто вдруг в небе появится вертолет, сбросит ему веревочный трап и он подымется в кабину к летчику и тот доставит его, как же, лорда Ричардсона, важную персону, чуть ли не в саму Америку, чуть ли не в его дворец на Лонг‑Айленде. Но не было ни вертолета, ни какого‑нибудь другого постороннего летающего предмета, кроме этого, уже зависшего над ним, надоедливого телерса.

Ему никак не хотелось идти туда, в лес, идти под деревья, в ту угрожающую сумеречную область, наполненную шипением, свистом, какими‑то гудками, уханьем.

Телезрители опять схватились за животы и опять помирали со смеху. И было с чего помереть. Магистр паук, потомственный лорд Ричардсон, — на его фраке и галстуке лучше не останавливаться — оглядываясь назад, крутя головой во все стороны, выставив перед собой лук со стрелой с натянутой тетивой, начал углубляться в джунгли. Он продвигался вперед маленькими шажками, поминутно вздрагивая и шарахаясь в стороны. И, как засвидетельствовал пробравшийся под высокие деревья телерс, ему, Дику Ричардсону, было от чего вздрагивать. Какие‑то чудовищные твари сидели на деревьях, какие‑то хищники выглядывали из‑за кустов, раздавались то справа, то слева какие‑то скрипы, и он резко оборачивался то в одну, то в другую сторону, целясь в кого‑то из лука.

В этот день он прошел не более десяти километров, но так устал, что вечером не стал готовить и ужин, свалившись тут же у костра. И утром он сообразил, что нечего смешить публику, что нужно взять себя в руки, нужно что‑то придумать.

И он припомнил, как ходят в лесу те же индейцы. Они идут не спеша, не крутят по сторонам головой, а смотрят либо в землю перед собой, либо куда‑то вперед. И ходят так они не потому, что им не дорога их первобытная шкура, их жизнь. Просто все они знают, что в джунглях животные селятся по вертикали, разные животные сидят на разном уровне от земли. Не может же, к примеру, слон сидеть на самой верхушке тоненькой ветки. Это уже попытался сыронизировать над своим страхом Дик Ричардсон. Что главное в джунглях, — как считают индейцы, — так это движение! Присутствие зверя выдает только его движение! И если животное стоит на месте, то заметить его просто невозможно! Но и нечего его замечать. Значит, оно‑то и не угрожает тебе ничем. Окраска их шкуры так сливается с растительностью, что отличить их бывает порой весьма трудно. Я это знаю, и я должен заставить себя идти так, как ходят индейцы!

И он, постояв немного в нерешительности, прислушиваясь к звукам, шел потом по чуть обозначенной тропе, не глядя по сторонам. Идти стало намного легче, хотя страх усилился. Ему казалось — при возникновении шелеста в кустах, — что кто‑то крадется рядом, что вот там, справа, краем глаза он замечает, стоит ягуар, а вот за тем кустом, слева, притаилась пума.

Свет солнца просачивался сквозь густоту крон, на тропе играли причудливые тени. Птицы порхали с ветки на ветку. Где‑то слева, где среди деревьев блеснуло болото, раздались автомобильные гудки. И тут он расхрабрился, не удержался, и свернул с тропы, поглазеть видимо, какой же модели тот лимузин. И чуть не угодил в нежные объятия толстой как бревно анаконды. Хорошо хоть та уже успела сытно пообедать. Вздутый посередине ее тела бугор шевелился, наверно, все еще не теряя возможности выбраться из чрева удава на свет божий. И эти ее автомобильные гудки, по‑видимому, означали, что к ней лучше сейчас не подходить, что она занята важным делом, перевариванием какого‑то животного, не то тапира, дикого кабана, не то обезьянки.

Метров через триста из‑за куста вдруг раздался рык пумы, и он, выставив перед собой лук, замер, ожидая нападения. Но никто не выскакивал. И тогда он заглянул за тот куст. Там сидела здоровенная оранжевая лягушка. Это она наводила на всех ужас своим рыкающим кваканьем.

* * *

Десять дней уже отделяли его от того времени, когда он покинул у реки плот и делал первые шаги по сельве. Ричардсон уже научился неплохо различать голоса животных и птиц. Он уже шел беспечно, шел как настоящий индеец, костер разводил через день, экономя спички, ночевал на деревьях, привязываясь лианой к ветке, сильно исхудал, осунулся. И теперь, когда его показывали на экранах телевизоров, зрители делали ставки, дойдет ли он до выхода из‑под силового колпака или нет. Работали во всех городах Америки и Европы тотализаторы телекомпании Эр‑би‑си. Весь почерневший, исцарапанный, с обросшим черной щетиной лицом, с блестевшими как у сумасшедшего глазами, он напоминал настоящего бандита‑золотоискателя прошлых времен. И этот бандит с какой‑то дикой настойчивостью все пробирался и пробирался вперед, все продвигался ближе и ближе к югу, к тому единственному выходу из‑под этого силового колпака.

Его трясет лихорадка, трясет уже четвертый день, он плохо соображает, он не знает, где он находится, куда и зачем идет, и лишь белеющая изредка на коре дерева царапина, зарубка, задевает где‑то в подсознании ту мысль, на миг восстанавливающую всю картину его скитаний. Предшественники его сделали эти зарубки. Здесь шел человек. И он, Дик Ричардсон, тоже, значит, человек, и он, значит, тоже идет правильно. Идет куда‑то вперед, куда‑то на юг, где есть люди, где его кто‑то, возможно, там ждет, но кто именно, он не помнит. Он не помнит ни лица профессора Хименса, ни Волкера, ни Бранта, ни Эдкока. Изредка сквозь пелену тумана в голове мелькает чье‑то доброе лицо, какое‑то знакомое, лицо его матери. И тогда он останавливается и подолгу всматривается в джунгли, в это возникшее там изображение, опустив руки, получеловек, полузверь. И снова, издав не то крик, не то звериное рычание, он пробирается дальше сквозь заросли.

И вот сегодня он решил убить животное, убить ради мяса, ради пищи. Если он этого не сделает, если не напьется теплой крови, то упадет и уже больше не встанет. Перед глазами у него ходили круги. Его пошатывало. Он лег на траву и минут тридцать лежал неподвижно, отдыхал, собирался с силами. Потом вытащил одну стрелу, — две других оставил специально в чехле у дерева, чтобы не приводить себя в искушение, чтобы сохранить их‑и направился к кустам.

Шипы лиан обдирали ему кожу, цеплялись за волосы, но он ничего не замечал. Он вслушивался в звуки. Он во что бы то ни стало должен сегодня кого‑то убить. И он крался как индеец. Он осторожно заносил ногу, замирал, стоял на одной, челюсть у него была опущена, рот открыт, и лицо его напоминало лицо идиота. Но так делали все индейцы. Когда открыт рот, воздух при дыхании не мешает улавливать еле слышимые шорохи и писки.

И он уже отделил один характерный звук от других, не нужных сейчас ему — где‑то там, метрах в двадцати впереди, глухо разносились призывы самца индюка. И он снова замер, дождался нужного момента — индюк вновь стал подзывать самку — и чуть продвинулся дальше. На пути возникло болотце с высокой травой, и он, согнувшись, полез в него.

Коричневый индюк, самый крупный из всех лесных индюков, сидел на ветке в 5–7 метрах от земли. Натянув тетиву Дик старательно целился в птицу, руки подрагивали, глаза слезились. Затаив дыхание, он все же после долгого колебания выпустил стрелу. И, кажется, не промахнулся. Хлопая крыльями, индюк свалился с дерева, но тут же встрепенулся и, волоча перебитое крыло, запрыгал к кустам. Дик догнал его, упал на индюка всем телом, прижал к земле, вцепился зубами тому в горло. Сердце птицы еще часто‑часто стучало, лапы вздрагивали в судороге.

В эту ночь его несколько раз стошнило. Но он опять отдирал куски индюшатины и жевал их, чавкая, давясь и дико смеясь. Спрятав у себя на груди под травяной рубашкой тушку индюка, он засыпал. А через час опять просыпался, опять бережно извлекал тушку и впивался в нее зубами.

Телерс выдавал на экраны телевизоров эту картину в инфракрасных лучах. Теплая, зажаренная на костре индюшатина была совершенно белой, чуть темнее по цвету тела человека. Сверкают черные зубы, отдирая от костей мясо. Человек лежал в развилке ветвей на дереве, сопел, стонал. Затем, наевшись, он опять засыпал, некультурно похрапывая. И этот храп подтверждал, что человек еще жив, что он еще борется за местечко на этом свете, что он еще не торопится в иной мир, в рай, а то и ад. Он еще питает какую‑то надежду все же выбраться когда‑то из‑под этого силового колпака.

По статистике телекомпании Эр‑би‑си к этому времени из сорока человек оставалось в живых шестеро, из тех сорока, кто свернул на этот путь, кто рискнул пробираться джунглями. И шанс на выживание у всех, и тех, канувших в неизвестность, и у этого, еще сопротивляющегося, с каждым следующим шагом значительно уменьшался. Если кому и удавалось избежать зубов хищников, — а дальше пойдет их облюбованная территория, на ней наблюдается наибольшее сосредоточение крупных особей — то несметные полчища москитов, клещей, пауков, мух, переносчиков различных болезней, своей ежедневной монотонно‑убийственной деятельностью дозавершают упущенное другими тварями. Эти маленькие каннибалы способны привести человека в бешенство, свести с ума, разъярить, толкнуть на самоубийство.

Об этом писал еще в свое время и сам полковник Перси Фосетт, неутомимый путешественник и авантюрист: «Миллионы жалящих насекомых облепляют руки и сводят с ума. Даже накомарники не помогают».

Зачитав эту цитатку, Брюс Дженки пожелал телезрителям спокойной ночи, пообещав утром, как только взойдет солнце, возобновить эту телепередачу.

Глава 8. СЛЕД ВЕДЕТ НА ЯХТУ «КРИСТИНА»

Приятный бриз освежал лицо. Солнце, краснея и увеличиваясь в размерах, медленно опускалось к синеющему горизонту. В желтоватой дымке исчезала тоненькая полоса берега. Огни пограничного сторожевого катера были потушены. Капитан катера, Роберт Данфорд, молодой, подтянутый, в новенькой наглаженной форме, был счастлив. Его мужественное лицо, его портрет может появиться на страницах газет и журналов. Так сказал этот фотограф из Нью‑Йорка, этот мистер Грей.

Катер несся от берега, несся в сторону открытого океана. Где‑то там, примерно, в двухстах милях от суши, должна плавать яхта «Кристина». Этого фотографа она, почему‑то, заинтересовала. Вероятно, как и все остальные настырные журналисты, хочет прославиться, откопать какое‑нибудь крупное дельце и, конечно, связанное с наркотиками. Все писаки думают, что здесь, на побережье Майами, все только тем и занимаются, что одни привозят контрабандно рокаин, а другие за ними гоняются. Но он, Роберт Данфорд, разумеется, не станет переубеждать этого фотографа. Не мешало бы и на самом деле задержать какую‑нибудь фелюгу мексиканцев, тогда бы и текст под фотографией в газетах был бы весьма кстати и весьма уместный.

Грей Хименс мог бы и раньше наведаться на эту яхту, так как еще на той неделе получил ту телеграмму. Там были только те два слова: «Да, наши». Но болезнь его здорово прихватила. Дик Ричардсон, усмехнулся Грей, отделался после своей индюшки намного легче. Но там у него, к счастью, нет врачей. А здесь этот эскулап уложил его в постель и чуть не довел до дистрофии своей диетой. Но кроме этих неприятностей был и утешительный эпизод. Откуда‑то позвонил объявившийся напарник, Тэнди, и не успел еще полностью осветиться экран тевида, как Джон быстро пробурчал: «Яхта в море, яхта «Кристина»… — и тут же отключился.

Но и это хорошо, жив парень, где‑то прячется, играет в знаменитого сыщика. Так же как и этот молоденький капитан. Интересно, зачем он сунул мне свой пистолет. Проверяет, что я за птица? Или связан с местной мафией? Тогда смотри в оба. Веди себя как можно более естественно. Но не переигрывай. Все же ты журналист, тертый калач. С такой штукой должен уметь обращаться.

Когда катер подошел к яхте, на мостике показался ее владелец, грузный и высокий Филипп Кланг.

— А, капитан Данфорд, рад вас видеть у себя на яхте, — заулыбался он, приглашая их подняться. — И кто же это еще с вами? Никак фотограф, мистер Грей Хименс. Что‑то давненько вас не было видно.

— Приболел немного, мистер Кланг. Приболел!

— Ну, это мы бы поправили. Поживите у нас на яхте с недельку, и все болезни как рукой снимет.

— Грей тоже хочет построить себе такую яхту, — вмешался Данфорд. — И не прочь бы осмотреть ее.

Да, это они, биогенераторы отца, понял уже Грей Хименс, щелкая фотоаппаратом и освещая магниевой вспышкой надстройки яхты. Сверху капитанского мостика и были прикреплены два ГСД, закамуфлированные под антенны. И кого же они здесь усмиряют ими? Не членов же своей команды. Тех здесь раз‑два и обчелся. Кок, радист, три матроса, моторист.

Кают‑компания сверкала чистотой и дорогой мебелью красного дерева. Инкрустированный слоновой костью стол, шкафы с книгами, мягкие кожаные кресла, диван, ковры, телевизор на стене, большой экран.

Филипп Кланг достал из холодильника бутылку сухого вина, поставил на стол три фужера. Они выпили, вино было замечательным, утоляло жажду.

Потом Данфорд проверил судовой журнал. Все было в порядке. Попросил сводить их в радиорубку. Мигали лампочки, кроме радиста‑мексиканца рядом сидел у какой‑то аппаратуры еще один парень.

— Поддерживаете связь с берегом? — спросил Роберт Данфорд.

— Да, капитан, мало ли что может случиться, — ответил Кланг.

— А почему отдыхаете так далеко от берега?

— Здесь хорошее место, капитан. Идет крупная рыба. У берегов ее нет. Да вы и сами это знаете.

Грей, как и подобается нагловатому журналисту из Нью‑Йорка, тут же направил свой «Никон» на мексиканца, сидевшего к ним спиной, на того второго типа, стараясь захватить в кадр всю аппаратуру, щелкнул раз, второй, осветив вспышкой каюту.

— Нет, нет, мистер Грей! — заволновался Кланг, стараясь заслонить собой приборы. — Нельзя снимать. Вы знаете, какие мы суеверны, особенно, мексиканцы?… Они не любят, когда их снимают в море. Это может навлечь беду. Так они думают.

Грей изобразил вежливое недоумение, мол, что поделаешь, у меня работа такая, вы уж простите, мистер Кланг, больше не буду. На индикаторе все еще мелькали какие‑то зеленые пилообразные сигналы.

* * *

Когда они отошли от яхты мили на три, Грей попросил капитана остановить катер. Его помощник, плечистый негр, недоверчиво уставился на Хименса. Потом перевел взгляд на Данфорда. Тот кивнул, мол, выполняй. Данфорд ожидал этой просьбы, для него слова фотожурналиста не были такой уж неожиданностью. Сначала такие просят остановить пограничный катер, затем просят одолжить им на часик надувную лодку, затем просят и акваланг. Всем им подавай сенсационное разоблачение. И он многим и не отказывал. Но здесь было что‑то другое, он это уже почувствовал, здесь уже игра могла перейти в другое качество, из забавы в весьма опасное своими последствиями занятие. Он недолюбливал этого Филиппа Кланга, владельца бара «Секко». Тот перебрался сюда из Пенсильвании недавно, года два назад. В досье Кланга ничего компрометирующего не было. Так себе, второразрядный мошенник, делец, добывающий легкие деньга на торговле спиртными напитками, игорными автоматами, на тотализаторе. Как и все другие дельцы часто нарушал законы штата, утаивал доходы от налогового инспектора. Он несколько раз задерживал эту яхту в водах Мексиканского залива, но наркотиков в трюмах не было. Спиннинги и разные снасти для ловли рыб.

— Я бы не советовал вам, мистер Грей. Ночь, до берега миль двести, а их там человек восемь. Да и пустой это номер.

— А я и не намерен снова подыматься к ним в гости. Поплаваю рядом, понаблюдаю. И вот еще что, отправьте на всякий случай мой «Никон» в Нью‑Йорк, в адрес редакции «Нью рипаблик», Чарльзу Банбруку. И уезжайте, не стойте!

* * *

Катер снова затарахтел и вскоре растворился в ночи, совсем стих. И без него Грею стало в лодке как‑то зябко, неуютно. Но и держать поблизости пограничников не имело смысла, так как яхта «Кристина», как он успел заметить, была оснащена еще и мощным локатором, и их видели там, на экранах, как на ладони. Остановку катера, конечно, засекли, но это не так страшно. Мало ли что могло вынудить Данфорда остановиться.

Он потихоньку подгребал к яхте, стараясь не шлепать веслами. А за милю до нее, раздевшись, натянув на себя гидрокостюм, прикрепив хорошо акваланг и, поставив надувную лодку на плавучий якорь, тихо соскользнул в воду.

Ночью плавать под водой не каждый сможет. Здесь нужны крепкие нервы. Чудовищные рыбы надвигались на него. Они раззевали пасти, фосфоресцируя плавниками, отбрасывали громадные тени. И чудилось, что он сейчас окажется в желудке одной из них. Но ударившись носом о стекло маски, или проплыв рядом, они тут же превращались в безобидных рыбешек.

Он вынырнул в пяти метрах от яхты. Кто‑то ходил по палубе трехпарусного тендера, слышались голоса:

— Как там на берегу? — спросил Кланг.

— К приемке груза готовы, — ответил мексиканец, сильно картавя.

— Наши ГСД что‑то начали барахлить, — сказал кто‑то.

— Я напомню об этом Фелуччи, — ответил Кланг.

Разговаривающие ушли вниз, в каюты. Грей никак не мог понять, что за шум доносится с другой стороны яхты. Он обогнул ее у киля и высунулся из воды. В десяти метрах от яхты изгибалась горой какая‑то черная туша. Луна снова вышла из‑за тучки, и он разглядел эту черную гору. Чуть шевеля хвостом, кит пофыркивал, разрешая лазить по его телу людям. Те что‑то делали с резиновыми мешками.

Грей подплыл чуть ближе. Два человека сидели в лодке, уткнувшейся в бок кита. Они помогали тому, третьему, придерживали мешки. Работал на яхте компрессор‑насос. Шкуру кита чем‑то смазывали, потом крепили к тому месту вакуумными присосками мешок. Когда все тело кита было обследовано, — те люди, по‑видимому, проверяли качество выполненной ими же ранее этой работы — с лодки что‑то крикнули на яхту. Кит скрылся под водой, а на его место всплыл другой, тоже облепленный с двух боков резиновыми мешками.

Один из матросов вновь забрался на спину кита. От лодки к яхте тянулся резиновый шланг. Кто‑то, как показалось Грею, плавал возле кита в гидрокостюме. Вероятно, проверял крепление мешков на животе кита.

Вот почему Данфорду ни разу не удалось поймать их с наркотиками, подумал Грей Хименс, делая снимки микрофотоаппаратом, напоминающим авторучку, обыкновенную авторучку, которой пользуются все журналисты. И он еще подумал, что вот как применили эти люди достижения науки, разработки его отца, профессора Перри Хименса. Вдруг он почувствовал, как кто‑то схватил его за ноги и начал тянуть под воду. Он надел маску и взял в рот загубник. Огромный кальмар тащил его на дно. Дыхательные шланги были скручены щупальцами. Воздух поступал плохо. Выхватив нож, он полоснул по приблизившейся к нему голове кальмара, похожей на череп мертвеца. Затем ткнул ножом тому в глаз. Кальмар дернулся назад, отделился от него. Грей вынырнул, сорвал маску, вдохнул свежий воздух. И тут же кто‑то ударил его чем‑то тяжелым по голове. Теряя сознание, он снова погрузился в воду.

* * *

Очнулся он в кают‑компании. Руки были связаны за спиной. Наверху раздавались крики, ругань. Грей попытался встать. Болела голова. По лицу что‑то стекало, похоже, что кровь.

Как только закончат с китами, возьмутся за меня, подумал он. Устроят, наверно, коротенький допрос с пристрастием. А потом сбросят за борт. И, конечно, позабудут надеть на меня акваланг и ласты, а то еще в знак благодарности, что я посетил их яхту и похвалил ее, наденут не шею небольшое ожерелье из якорных цепей. Так что продержусь я на воде ровно столько, чтобы успеть еще раз оценить по достоинству конфигурацию «Кристины». Что‑то мне в моем юморе не нравится…

Скрипнули ступеньки трапа. В кают‑компанию спустился мексиканец, что‑то схватил, пнул ботинком под бок Грея и выбежал. Грей приподнялся. На столе было не убрано, та же недопитая бутылка вина, фужеры и еще стакан. Он столкнул носом стакан на пол. Тот угодил на ковер. С фужером у него получилось лучше. Послышался звон разбитого стекла. Зажав во рту осколок, он перенес его на ковер, перевернулся на спину и стал елозить веревкой по стеклу.

Заработал двигатель, заскрежетала цепь выбираемого лебедкой якоря. Грей почувствовал, как веревка ослабла, освободил руки, развязал ноги, встал. Заскрипели снова ступени трапа. Вбежал мексиканец. Грей свалил его на пол ударом по шее. Тот даже не вскрикнул.

Он выбрался наверх. Кланг позвал мексиканца. К яхте уже подплывала лодка. Шесть китов, застыв на воде, с облепленными мешками боками, сопели, дожидаясь какой‑то, видимо, команды. Грей пригнулся, прополз возле камбуза, за ним перевалился через борт и плюхнулся в воду.

Стало легче, но сразу же заныла рана на голове. Снова Кланг позвал мексиканца. С лодки поднялись на яхту. Через минуту по палубе застучали подошвы ботинок, включили прожектор. Кто‑то начал стрелять из автомата по воде. Вспыхнул лазерный луч и полоснул по резиновой надувной лодке. Та вспыхнула черным дымом. Раздалась ругань на палубе. В лодку снова полезли люди с автоматами. Грей вынырнул и поплыл от яхты. Последнее, что он услыхал, был гневный крик Филиппа Кланга:

— Вызывайте акул, Руди! Вызывайте акул, немедленно! Он от нас не должен уйти!

* * *

Он плыл уже часа три. Над головой была чернота неба, звезды по ней кем‑то разбросаны. Под ним была тоже чернота, провал глубины океана. Он стал все чаще и чаще отдыхать. Погружался с головой под воду, разбросав руки в стороны. В живот изредка тыкались тупыми рылами дельфины, принимая, видимо, его, одетого в гидрокостюм, за своего собрата, терпящего бедствие. Появившуюся около него одинокую акулу они отогнали прочь. И ему одно время даже захотелось лечь на них, на этих смирных и приветливых животных, но те легко избавлялись тут же от его телячьих нежностей и уплывали куда‑то во тьму. И он потом бранил себя, оглядывался, не появились ли рядом новые акулы.

Перевернувшись в очередной раз на спину, чтобы немного отдышаться, он вдруг опешил, вглядываясь в звездное небо. Созвездие Стрельца должно было бы находиться спереди и чуть слева, а оно, почему‑то, сдвинулось назад и вправо. И если с небом ничего не произошло, то это могло означать лишь одно — все это время он плыл в противоположную от берега сторону.

И он не знал, плакать ему или радоваться. Это, наверно, его и уберегло от угрозы Филиппа Кланга, а с другой стороны, теперь к тем двумстам милям следует прибавить еще как минимум тридцать. Дотянуть бы до утра, а там, гляди, кто и подберет.

Он развернулся и поплыл в другую сторону, поглядывая на небо. И часа через два ему показалось, что он уже увидел огоньки небоскребов Майами, увидел внизу, почти у самой поверхности воды. Не дотяну, подумал как‑то спокойно он, пытаясь сообразить, что бы такое предпринять. Снять гидрокостюм?… Полегчает, но можно замерзнуть… Еще ему показалось, что его слух улавливает еле слышимое тарахтение моторной лодки. И он закричал, позвал на помощь, но потом испугался своего крика, торопливо отплыл в сторону.

А вдруг это люди Кланга? Они подберут меня лишь для того, чтобы добить на яхте. И он теперь не знал, что ему делать. Затаиться или наоборот, дать обнаружить себя.

Мотор на лодке заглушили. Он нырнул и поплыл под водой. Вынырнул. А что если это пограничная служба, подумалось ему. Быть может, это капитан Данфорд кого‑то прислал ему на подмогу. И он опять закричал и позвал на помощь и опять тут же нырнул и отплыл далеко в бок. Двигатель снова заработал, лодка начала приближаться к нему. Чей‑то голос, знакомый, звал его: «Мистер Хименс? Мистер Хименс? Грей? Где вы?»

Он уже не помнил, как руки Джона Тэнди втащили его в моторную лодку, как тот оправдывался перед ним, все повторяя: «Я тоже вышел на них, мистер Грей! Вышел! Но мне пришлось уехать из Майами в рыбачий поселок. Меня засекли мафиози. Я их выследил, мистер Грей!»

Грею хотелось сказать молодому напарнику, что он на него вовсе не обижается, что верит ему, хоть тот и слишком уж законспирировался, вероятно, у какой‑нибудь смазливой молоденькой рыбачки в доме, но, переодевшись в сухое белье, подсунутое Джоном, и глотнув для согрева что‑то обжигающее, уже спал на корме, завалившись на сухие рыбачьи сети.

Тэнди же, сверившись с показаниями компаса, подумал, что пять часов поисков вымотали и его, а каково же было Грею, прибавил газу, и скоростная моторная лодка, свернув вправо, взяла курс на Кубу.

Глава 9. ИГРА ЯГУАРА

Он провалился в какую‑то глубокую яму, провалился на 23 день пребывания под силовым колпаком номер два. Сверху она была прикрыта полуистлевшими веточками и листьями. И он, упав вниз, пошарив по стенкам, начал хныкать:

— Кэти, нажми на кнопку! Кэти, нажми на кнопку!

И послушно вытянувшись как солдатик, сложил руки по швам и стал чего‑то ждать, поглядывая наверх. и никто, видимо, так и не понял, о какой кнопке там, в джунглях, идет речь, кроме, возможно, самой Кэти. Дику Ричардсону, с его помутневшим сознанием, чудилось, что он стоит в пусковой шахте ресторана «Трайдент». В нем они отмечали свою свадьбу. И когда взбодрились сухим вином, когда сильно развеселились, Кэти вдруг захотелось пошвырять бомбами. И они вышли в игральный зал, и она стала нажимать одну кнопку за другой. И старая атомная подводная лодка, давно переоборудованная в ресторан, примостившийся на дне океана, где‑то на глубине в 100–200 м, вздрагивала всем корпусом, имитируя запуск с нее очередной баллистической ракеты. И все 24 ракеты с 192 ядерными боеголовками, способными поразить цель на расстоянии более 7000 км, ушли на выполнение запрограммированного задания. И на огромном экране взрывались атомные бомбы, подымался к небу ядерный пылевой радиоактивный гриб, и рушились небоскребы, дома, упала уже и Эйфелева металлическая башня, оплавившись как воск, и превратился в кирпичи Нотр Дам, и был уничтожен Лондон, свалилась статуя Свободы в Нью‑Йорке, вокруг нее груды камней валялись, а в небе все еще стоял ядерный гриб, не стало Рима и Москвы, Токио и Сингапура и еще десятка самых крупных городов мира.

Игрушка эта была дорогая: запуск каждой баллистической ракеты обходился в 500 долларов, но, нажав на последнюю, на двадцать четвертую кнопку, Кэти требовала еще и еще ракет. И тогда они пустились бегать по отсекам, дурачиться, и он заскочил в какую‑то трубу, прокричал из нее, чтобы Кэти нажала на кнопку, что он теперь сам будет ракетой. И та нажала на красную кнопку. И его выстрелило вместе с мусором в воду. Оказалось, что Дик влез в установку для выброса отходов, напоминающую поставленный «на попа» торпедный аппарат. И попав в холодную воду, он быстро протрезвел, и устремился вверх, к свету, к поверхности океана. А чтобы не подхватить кесонную болезнь, все время пока подымался пулей, избавляясь от лишнего воздуха, орал в воду: «Кэ‑э‑э‑ти! Кэ‑э‑э‑ти!» И он улыбнулся, припомнив, что эта их забава обошлась родителям Кэти в весьма кругленькую сумму.

И погрузившись во всплывшие откуда‑то воспоминания, он сел на дне ямы, превышающей его рост раза в два, и так просидел всю ночь, то бормоча что‑то, то хихикая, вскрикивая, то принимаясь звать кого‑то на помощь.

Под утро он начал вырывать углубления в стенках ямы. Кровь сочилась из‑под ногтей, но он все долбал их и долбал. Он лез наверх, срывался вниз, падал на дно ямы, опять принимался долбить лунки. И теперь он уже жалел, что не остался там, в песках, там хоть нет этих ям, вырытых неведомо кем и когда, скорее всего индейцами еще сотни лет назад. Отвернувшись от телерса, он помочился в угол, отряхнул штаны и опять покарабкался наверх, ставя пальцы ног в лунки.

Сколько раз он срывался, трудно сосчитать, у него уже болело все тело, болели все кости, голова была черная от земли, глаза засыпаны песком, пылью, красные как у кролика.

И лишь к концу этого дня, под вечер, ему удалось все‑таки выбраться из западни. Он дополз на четвереньках до ближайшего дерева. Кое‑как забрался к нависшим над землей в метре веткам и там устроился на ночь. Уснул быстро, но ночью проснулся от какого‑то шороха. С дерева сползала какая‑то змея. Она миновала его, но он потом уже никак не мог уснуть снова. Мысли были тревожные, хаотические, перескакивали с одного предмета на другой. Но все они все же сводились к одному, к выходу из‑под силового колпака. Он уже, наверно, прошел где‑то километров 400, и если ему опять ничто не помешает, если его ничто не будет задерживать, а задерживать они не имеют никакого права, он будет жаловаться в ООН, то дней через 10 он должен выйти к южным границам силового колпака и где‑то там, пусть только его не будет, он опять же будет жаловаться в ООН, должен находиться этот мигрирующий выход. А что ему удастся его отыскать, он в этом не сомневался, ведь он все же магистр наук и у него есть между ног такая штучка, что он может ею размыть стенки силового колпака как ту, землю в яме. Что ему нужно пока сделать, так это, не мешкая, пройти эти последние 100–200 км. И не задерживаться везде по пустякам, на сидеть подолгу в каких‑то там ямах.

Его донимала малярия, но температура немного спала. Ему хотелось все время пить и есть. И еще — спать.

И он снова погрузился в дремоту, окунулся в полузабытье, в прострацию, гася заискрившуюся слабо здравую мысль, что уже редко стали попадаться по пути на деревьях зарубки‑царапины, что это должно говорить о том, что сюда уже мало кто добирался из скитальцев, и что это должно настораживать, предупреждать об опасности, подстерегающей его на каждом шагу.

* * *

На тридцать первый день его пребывания под силовым колпаком бабка Дика, миссис Сабрина Ричардсон, позвонила в церковь святого Патрика и попросила поставить там свечку святому, заступнику слабых и обездоленных, помолиться за ее внука.

К ней приехали и миссис Клементс с миссис Боумэн. Они утешали миссис Сабрину, молились вместе с нею, поили ее какими‑то лекарствами и просили так сильно не переживать и не плакать. А вот Эрик, так тот и не думал плакать. Он смотрел на папочку и заливался заразительным детским смехом. И на него косились две чопорные миссис, подумывая про себя, что это у него проявляется что‑то наследственное, от мамочки‑террористки.

А картина на экране, можно сказать не фарисействуя, была красочной и чуточку смешной. С самого утра по следу Дика Ричардсона потянулся ягуар. И телерс не скупился на кадры. Он выдавал эту крупную «кошечку» в самых наилучших ракурсах. Оранжевая шкура, вытянувшаяся чуть ли не на два метра, была покрыта черными кольцами. Вдобавок по ней еще были нашлепаны великим художником, ее высочеством Природой, черные пятна, как на картине русского абстракциониста Кандинского. И эта милая божья тварь поминутно жмурила раскосые глаза, шаловливо помахивала длинным хвостом, предлагая двуногому существу поиграться с нею, а то в этих джунглях такая скука, такая скука, что и никаких тебе развлечений. А ногатый почему‑то, видимо, не был настроен на такой игривый лад и все куда‑то торопился. И ей, этой «кошечке», никак не хотелось с ним расставаться. И она пасла его как самый лучший пастух, пасла как кабанчика, дикого кабанчика, к сожалению, тощего и сильно пахнувшего. Она пасла его для вечера.

Дик слышал рык ягуара, доносившийся откуда‑то издали, из‑за спины, прибавлял шаг, не теряя надежды все же оторваться от этого не совсем хорошо воспитанного животного. Он, наверно, слегка ошибался. Ягуар издавал рык вовсе не для того, чтобы попугать его, лорда Ричардсона, а предупреждал всех других зверей, что это его двуногий друг, это его давний приятель и он с ним сейчас играется.

Ричардсон дышал тяжело, запыхался от такой быстрой ходьбы, пот побежал по его лицу. Он обходил высокие заросли травы и такуара[28], оставляя вокруг себя свободное для обзора пространство. Теперь у него работала голова в одном направлении, работали все инстинкты — выжить, спастись, победить. Деревья уже росли не так густо, открывались обширные поляны, и это подсказывало ему, что близится конец леса, конец его скитаний по сельве.

Весь день он не шел, а бежал трусцой, еле держась на ногах. К малярийному ознобу прибавился еще и озноб страха. Сумеет ли он с двумя стрелами и допотопным луком одолеть ягуара? А что тот не выпустит его, не отстанет, уже не приходилось и сомневаться. И что обстановка складывается весьма драматическая, говорило и появление в небе еще двух остальных телерсов. По второму телерсу Дик определил, где залег сейчас ягуар. Сзади, метрах в пятидесяти. Тот не спешил, давал возможность своей жертве уйти дальше.

Эта игра в прятки длилась до вечера. А когда красно‑кровавый диск солнца коснулся верхушек деревьев, ягуар, по‑видимому, надумал опустить занавес и прекратить эту комедию.

Дик как раз выбежал на поляну. Посредине нее росла страдалица копаифера[29], старая и разлапистая. До других деревьев от нее было метров четыреста. И тут он заметил, как второй телерс начал быстро перемещаться в его сторону. Это могло означать только одно — ягуар устремился к нему.

Глава 10. НЕНОРМАЛЬНЫЙ ПОСТУПОК БАНДИТА

Эрик опять смеялся, глядя на папочку. А Дик Ричардсон, собрав последние силы, несся гигантскими прыжками к дереву. И как та проворная обезьяна вскарабкался на него, хватаясь за ветки руками, ногами, зубами.

Ягуар уже рычал внизу, поигрывая хвостом. Потом зевнул лениво, казалось бы, говоря, мол, это я так, попугать тебя захотел, вот и пробежался. Он даже отвернулся от дерева, лег на землю, игриво покачал головой, приглашая человека спуститься к нему и поиграть с ним.

Что этот хищник может лазить по деревьям, Дику было известно. Он так же знал, что ягуар хорошо плавает и может переплыть даже Амазонку. А один раз ему пришлось наблюдать и вовсе цирковой номер. Ягуар переправлялся через реку на спине крокодила. Когти ягуара застряли в глазницах речного хищника. Они, видимо, никак не могли разрешить небольшой конфликт, возникший между ними еще на берегу.

Так и не дождавшись, когда человек спустится к нему, ягуар полез на дерево, издавая уже вовсе не приветливое рычание, скаля зубы и выставляя клыки.

Два телерса зависли над поляной. К ним сверху спускался еще один, третий, спешивший к месту предстоящей драмы.

Крупным планом выдали они на экраны лицо бандита, его грязные дрожащие руки, лихорадочно отыскивающие стрелу, натягивающие тетиву лука. Потом — слезящиеся красные глаза обреченного, в них отчетливо было видно взывающее о помощи отчаяние. Потом крупным планом подали и ягуара, разинутую пасть, белые клыки. Из динамиков вырвался прерывистый рык голодного зверя, дохнуло запахом крови.

Ягуар подвигался все выше и выше, оставляя на коре дерева светлые царапины от когтей.

Дик все целился в него, выжидал, быстро задирал голову вверх, что‑то высматривая. Дальше подниматься ему было некуда.

Первая стрела воткнулась у самого глаза ягуара, но тот лишь злобно прорычал и так, с покачивающейся стрелой, продолжал ползти выше. Дик выхватил вторую стрелу, последнюю, и почти не целясь, выпустил ее прямо в морду зверю. Она пробила щеку ягуару, но — то ли яд кураре уже не действовал, то ли его уже смыло дождем, то ли он стал малотоксичным и мог проявиться спустя некоторое время — ягуар продолжал подбираться к Ричардсону.

* * *

Он сидел в развилке ветвей и кричал. Кричал он уже минуты две. Грегори предложил выключить телевизор. Кэти выскочила из лаборатории. Хименс выкрикнул: «Нет, Грегори! Нет!» — припал к экрану. Он вглядывался в лицо Дика, будто прощаясь с ним навсегда. Сменили кадры. Теперь телерсы показывали со всех боков ягуара. Тот полз вверх по стволу дерева. Полтора метра отделяли его от Дика.

Положение было безвыходным. Еще ни разу за все дни своего скитания по джунглям Амазонии он не попадал в такую ситуацию. Хотя бы достать где‑нибудь хоть плохонький нож. Они бы тогда еще потягались друг с другом. Хотя бы какой‑нибудь длинный гвоздь. Ему никак не хотелось умирать в когтях этой кровожадной скотины. Вон как таращится на него своими бесстыжими глазами. Прокусит сначала горло, сбросит с дерева и разорвет уже там, внизу, на земле мне брюхо, выпустит все кишки. Свою смерть он видел так отчетливо, словно она уже свершилась, а он стоял рядом и наблюдал ее как посторонний зритель. И это зрелище было отвратительным, неэстетичным, лишенным всякой романтики и героизма. И ему стало жалко себя, потомственного лорда Ричардсона. И от кого он, лорд Ричардсон, должен принять смерть? От этой безмозглой твари! От этой падали! От этого животного, стоявшего на несколько порядков в своем развитии ниже его, гомо сапиенса! И когда он должен погибнуть? Когда ему осталось пройти каких‑то еще 50–70 км! И эти его доводы, эти его аргументы, направленные против четвероногого оппонента, так разъярили, вовлекая в остервенение, что разум его прояснился, мысли начали работать четко и правильно.

И он начал сжиматься, убирая голову, тихо что‑то шептать, подтягивая ноги под себя, упираясь пятками в шероховатую поверхность веток.

«А эти жирные коты, ну те, что там сейчас сидят, в мягких креслах, в Америке, думают уже, что все, со мной все покончено. Нет уж, нате‑ка, выкусите! Дик Ричардсон есть Дик Ричардсон!.. Прости меня, Кэти… Прости меня, Кэти… Прости меня, Кэти…»

Он шептал слова все тише и тише, даже прикрывая глаза, оставляя одни китайские щелки. Но и этих щелок ему было достаточно, чтобы видеть, что происходит вокруг.

Ближайший к нему телерс засек тут же его предсмертный шепот и ринулся еще ниже, залетел сбоку. Он должен, во что бы то ни стало, передать в центр этот прощальный шепот двуногого субъекта. Он был так запрограммирован. Он мог бы отыскать свой объект даже и во тьме, отыскать его среди кустов и деревьев, в любом положении. И одно время он так и сделал. Это когда двуногий хотел его перехитрить. Он тогда зачем‑то лег на траву и пополз по земле, извиваясь как змея. Нет, его, телерса, так просто не проведешь!

Но сейчас он, телерс, не улавливал слов этого двуногого. Но губы‑то его шевелились. Значит, он что‑то говорит. И телерс выдвинул ближе к человеку свой микрофончик, но и этого оказалось недостаточно. Тогда он, соблюдая некоторую осторожность, спустился еще ниже, приблизившись к двуногому.

И здесь произошло что‑то непредвиденное. Дик резко выпрямился и прыгнул на телерса. И уже в полете, он почувствовал, как пальцы вцепились в антенны и объективы телерса, как тот, запоздав на мгновение, дернулся вверх, пытаясь освободиться от этого двуногого зверя, как усиленно заработала микротурбина, как быстрее завращались лопатки ее, как струи воздуха обдали его кожу, как телерс потащил его куда‑то в небеса. До его слуха донесся уже откуда‑то далеко снизу рев ягуара.

Под ними проплывали кроны деревьев. Телерс дергался во все стороны, порываясь сбросить тяжелого ездока. Ведь оно‑то, это вцепившееся в него существо, может и сломать что‑нибудь, а то и погубить его, такого исполнительного и умелого телерса.

* * *

Весь экран заполнил один глаз бандита. Глаз был большой и страшный. Все прожилки, все подтеки, все изъяны его были видны зрителям. Второй телерс потом выдал висевшего на первом телерсе бандита со стороны, наверно, применив для этого длиннофокусный объектив. Ему не хотелось и себе угодить в такую ловушку. Худющий, грязный, с ниспадающими с бедер рваными штанами, в рваной травяной жилетке, — и где только он ее раздобыл? — звероподобный тип болтался в воздухе. Третий телерс продолжал еще снимать бегущую внизу оранжевую тварь. Отсюда, сверху, она выглядела маленькой, красивенькой кошечкой, безобидной, которую этот бандит профессора Перри Хименса взял и так бессовестно обманул, совершив такой ненормальный поступок.

Все находились в шоковом состоянии. В том числе — и комментатор телепрограммы Брюс Дженки. Он лишь что‑то лопотал:

— Невидимый случай, леди и джентльмены. Этот ненормальный вцепился в наш телерс. Он вцепился в него грязными руками! Такого еще никогда не было! Он может повредить наш летающий телеробот! А он стоит миллионы и миллионы долларов! Как ему помочь сбросить этого безумца, мы просто и не знаем! Это не по правилам! Мы должны снизить ставки на наших тотализаторах! Неслыханная дерзость!.. Но мы не выпустим его из виду, дорогие телезрители! У нас есть еще два телерса. До них ему, этому невоспитанному бандиту, не добраться! Так что не волнуйтесь. Наша программа «Один на один» продолжается!

* * *

Дик заметил, что его телерс старается открыть окошки солнечных батареек, произвести подзарядку. А его руки ему мешают. Он перехватился по тороидальной поверхности дальше. Телерс в тот же миг рванулся в бок, но, опять же, чуть запоздал. Дик уже снова цепко держался за выступы на теле робота.

Что он не сможет так долго нести на себе этого человека, телерс уже сообразил. И он начал вести борьбу за свою жизнь. Он рванулся резко вверх, но это ничего не дало ему. Потом он поменял тактику. Спустился ниже, к самым деревьям, и попытался об них сбить с себя прицепившегося к нему двуногого.

Ветви больно хлестали его по ногам, по животу. Через час такого полета от него, от Дика Ричардсона, останется одно мясо, свисавшее кусками с костей. И тут он углядел впереди, прямо по их курсу, широкое озеро. Не сворачивай! Не сворачивай! — шептал про себя Дик. И еще он углядел с этой высоты, что там, впереди, вдалеке, уже простирается ровная равнина, почти без леса, что за ней розовеет стена силового купола.

До озера оставалось еще метров двести, а пальцы его уже разжимались, уже не держали тяжести. Телерс снизился еще больше, и когда под ним блеснула вода, он разжал руки и полетел вниз.

* * *

Брюс Дженки, комментатор Эр‑би‑си, вытер вспотевший лоб. Он был совершенно растерян. Что говорить‑то? И так все видели все сами. Видели кадры, переданные со второго телерса. Видели черную «кол6асу», отделившуюся наконец от телерса и свалившуюся в воду уже подернутого сумраком озера. Видели всплеск воды, и бросившихся на то место аллигаторов. Но этого бандита опять же спасло небольшое расстояние до берега, видели, как он выполз весь в иле и водорослях на траву, выполз не хуже тех самых аллигаторов. А теперь ночь поглотила его.

В этот же вечер представитель американского журнала путешественников «Нэшнл джиогрэфик» доктор Жак Кроссер заявил, что их журнал награждает Дика Ричардсона двумя дорогими призами. Первый — «Борьба до последнего». Второй — «За находчивость».

Дженки объявил, что телекомпания Эр‑би‑си вынуждена прервать на некоторое время передачу «Один на один». Им нужно с помощью тех двух телерсов обследовать пострадавшего в результате нападения бандита телерса. Передача возобновится завтра утром. Будем надеяться, дорогие леди и джентльмены, — Брюс Дженки изобразил что‑то наподобие улыбки — что за это время такой парень как Дик Ричардсон не пропадет.

Глава 11. ДОН ДЖЕНОВАЗИ СОГЛАСИЛСЯ

Уже полтора часа Дик Ричардсон рыскал у стены силового поля колпака, рыскал возле двух его выходов‑коридоров, выделившихся на розовом фоне более светлой окраской. Дик не знал, где он находится, далеко ли за этой силовой стеной расположен какой‑нибудь населенный индейцами поселок или цивилизованный городок. Но те, кто его уже поджидал снаружи, приехали с Эйрунепе, приехали на полицейских машинах, на военных джипах, накрутив на спидометрах чуть более ста километров. Аэропорт в Эйрунепе работал на пределе, успевая принимать в час до двадцати самолетов. Сюда летели со всех концов света, со всех континентов. Но большинство — из Америки. А еще точнее, прямо из штата Пенсильвания. И полиция бразильского города Эйрунепе одних пропускала дальше, других оттесняла, загоняла в бары и гостиницы, где для гостей были созданы все условия. Много среди прилетевших было весьма сомнительных типов. По данным Интерпола многих из пожаловавших сюда узкоглазых следовало бы отправить в другое место, за решетку, так как те, подозревали они, числились в сетях «триад», но сейчас было не до них, были заботы и поважнее. Много хлопот доставляли добровольцы из Пенсильвании. И почти у каждого приходилось отбирать или карабин с оптическим прицелом, упрятанный в какой‑нибудь футляр из‑под скрипки, или гранатомет, засунутый в кожаный чехол, предназначенный для чертежей и деловых бумаг. И все же многие из них просачивались дальше, добирались до стенки силового колпака, до тех выходов, из одного из которых должен вот‑вот выползти тот парень. Кто его знает, как там у них в Америке с законностью, но здесь, на территории Бразилии, они не допустят суда Линча, не допустят самовольной расправы над преступником. Так им хотелось бы сделать, но, увы, видимо, получится как‑то по‑другому. Никто не ожидал такого наплыва любителей охоты на «крупную двуногую дичь».

Дик рыскал внутри силового колпака у самых выходов, рыскал как затравленный зверь, как гиена, худой, издерганный, в лохмотьях, кое‑как прикрывавших грязное тело, рыскал с горящими от малярии глазами, не решаясь сунуться в один из этих проходов. Его подсознание напоминало то и дело ему, что он зверь, что он должен быть осторожным, что там, за непрозрачной розовой стеной может быть опасность, что ведь все: и зрители, и полиция, и люди губернатора, а сейчас уже, наверно, и президента, Ральфа Хилдбера, — наблюдают за ним, все они не могут оставить его без своего присмотра, и конечно, сейчас, находятся где‑то там, в окрестностях наружных стенок колпака, где‑то поджидают его. И, с одной стороны, ему хотелось скорее покинуть этот замкнутый мир, этот ад и выйти к людям, таким же, как и он сам, но, с другой стороны, инстинкты самосохранения подсказывали, что там его ждет западня. И голова его раскалывалась от противоречивых мыслей, и он снова удалялся от проходов, снова топтался в отдалении, изнывая от жары, голода, жажды. Он рисковал свалиться на землю, кишащую ядовитыми змеями, свалиться и уснуть, или потерять сознание, что было бы для него еще хуже.

Он не мог связаться и с профессором Перри Хименсом, так как вся та аппаратура, что была на нем в Африке, все это утонуло в Амазонке, все это не пропустило под силовой колпак это загадочное физическое поле. Как никогда ранее он был сейчас беспомощен, безоружен, слеп как несмышленый котенок, только что народившийся на свет божий. Но он все же не верил, что ни люди «Дже», ни профессор Хименс не примут каких‑нибудь мер, чтобы спасти его, чтобы смягчить его выход из‑под силового колпака, его встречу с полицией.

* * *

Два зеленых робота, манипулируя большими лопатами, заканчивали отрывать второй уже окоп. Забавно было наблюдать за их работой. Широкие окопы — в них уже установили и стулья — опоясывали чуть изогнутой дугой, отстоящей от розовой стены, примерно, на 200–300 метров, выходы. Первый рубеж был на два‑три десятка метров ближе к опасной зоне. И в нем уже шумно переговаривались и реготали засевшие там добровольцы из Пенсильвании. Все они имели на руках рекомендательные письма, подписанные самим президентом США Ральфом Хилдбером. Кроме этих писем у каждого имелась еще и винтовка с инфракрасным прицелом. Все они дали честное слово местным властям, что не будут первыми стрелять в бандита. Но не все там были и меланхоликами! Там были и сангвиники, вспыльчивые и очень нервные. И если кто из них случайно и прикончит этого преступника, считали высокие чины из ФБР, занявшие более отдаленный окоп и с иронией и отеческой лаской посматривавшие на молодых добровольцев, так что уж тут поделаешь. «Сэ ля ви!» «Такова наша жизнь, мосье!» — как говорил Мишель Жерар, спускаясь голышом в лифте из ресторана в Эйфелевой башне, после того как он выпил там чашечку горячего кофе, в котором плавала сварившаяся муха. Такова жизнь, всего не предвидишь!

Два поднятых на трехметровую высоту на металлических треногих подставках телевизора с экраном два метра на четыре, установленных слева и справа от второго окопа, и чуть спереди, метрах в пяти, позволяли видеть мечущегося по ту сторону розовой стены силового колпака преступника, видеть его слегка затуманенным оранжевой дымкой, чуть настораживаться, с учащением пульса, — а он всегда учащается у настоящих охотников, у крупных специалистов своего ремесла, и даже у их породистых легавых, учуявших зверя — когда бандит ложился на землю и начинал по‑пластунски вползать в проход. Сразу видать вояку, никак служил в нашей доблестной армии, но уже малость подзабыл, подзабыл. Уже не та выправка, его бы месяца на три к нам, в десантные войска, мы бы из него выбили всю эту дурь магистровскую…

Одно слегка раздражало полицейских и военных чинов, — они не предусмотрели такой жары и не захватили зонтики. Солнце палило по‑бразильски, нещадно, градусник в тени окопа, внизу, показывал тридцать шесть градусов. А тут еще и галстук нельзя снять, на тебя взирает с благоговением вся страна, вся Америка, и пот уже стекает по спине, и рубашка уже начинает прилипать к телу. И тот вон, робот зеленый с лопатой, взялся зачем‑то отрывать еще один окоп, позади них, и пыль летит сюда, им на головы, и так дышать нечем, отключить бы его, этого металлическо‑электронного истукана. Да, отключить, но как, никто не знает, а тот капрал, что их запустил, вот салага, куда‑то спрятался, где‑то, наверно, отыскал тень под кустиком и сейчас дрыхнет. Во, нате вам, и второй монстр к тому направился, и тот начал лопатой усердно работать, уже и не видно, одни плечи торчат, уже зарылся в землю, а пыли стало еще больше. Но остановит ли их кто‑нибудь? Сержант! Уймите их!.. Что, не ваша это специализация? Да, и чему вас только командиры учат?… О, кто это? Из этих мальчиков, из добровольцев? Отключил роботов? Молодчага! Молодчага! К награде его надо будет представить. Лейтенант, узнайте его фамилию и доложите мне!

Бригадный генерал Альфрен Силкуорт и был рад, что ему доверили провести эту ответственную операцию, и проявлял недовольство, брюзжание, так как в его подчинении находились не все военные, а еще и восемнадцать фебеэровцев, плохо знающих уставы и субординацию, и лезли все время к нему с глупыми вопросами. Разрешить ли и тем трем десяткам добровольцев установить такой же ленточный телевизор или нет? Разрешить, рявкнул Альфрен Силкуорт! Не видите, что ли, они лучше вас владеют военной техникой! Затребовать ли сюда из Нью‑Йорка или Вашингтона зонтики, или это будет нетактично? Какие зонтики? — взревел бригадный генерал. Вы хотите опозорить меня перед президентом! Где поставить переносной гальюн, впереди окопов или позади? К лейтенанту, к лейтенанту идите! — сердился бригадный генерал. Он вам укажет, где его ставить! Пусть уточнит розу ветров! Розу ветров! — кричал уже вслед спрашивающему Альфрен Силкуорт, не надеясь на умственные способности нижестоящих по званию подчиненных.

К его несчастью здесь были и гражданские лица, шесть человек. Те обслуживали перевозную телестудию компании Эр‑би‑си. Мало им, видите ли, двух телерсов в небе, так эти еще, цивильные, портят своим расхристанным видом всю панораму. Никакой тебе собранности, никакого тебе уважения к его погонам, к его званию. Ну, попадитесь вы мне в военном лагере, я вас быстро отучу от этих дурных привычек, быстро вымуштрую ходить строем, а не как попало.

Бригадный генерал снял фуражку, вытер мокрую от пота лысину белым и покрытым полосами со звездами платочком и тяжело вздохнул. Пить хотелось, но эти тупицы из ФБР даже не догадались захватить с собой хотя бы дюжину бутылок пива.

* * *

Что им там, у силового колпака в Бразилии, сейчас жарко, видели и в Америке, видели все телезрители, занявшие места у телевизоров, отпросившихся на вынужденный неоплачиваемый перерыв, жаждущие доглядеть, чем же все же окончится длительное путешествие этого бандита, Дика Ричардсона.

На экранах высвечивалась желтая местность, покрытая чахлой растительностью, разноцветные шапочки в окопе добровольцев, зеленые фуражки во втором окопе военных, черные — полицейских, и светлые шляпы — сыщиков и следователей ФБР. Поодаль, за вторым окопом, зеленел стальной обшивкой бронированный фургон, с решеткой на окошке. В нем, по‑видимому, увезут в тюрьму преступника. В стороне сверкала на крыше оранжевого фургона телекомпании Эр‑би‑си антенна, направленная на их телеспутник связи. Два телерса, носившиеся над позициями полицейских и военных подавали всю картину то крупным планом, то выхватывали отдельные лица, детали, револьверы и карабины, то гранатометы в руках у добровольцев, то сложенные на столике наручники.

— Через этот заслон, — вещал уже Брюс Дженки, — не проскочит даже и серенькая, крошечная мышь. Вы только посмотрите, дорогие телезрители, какая техника, какие лучшие специалисты нашей доблестной армии и нашего всевидящего ФБР собрались здесь. Это они, эти смелые и мужественные парни, станут грудью под пулю бандита, лишь бы защитить нас с вами. Это они, наши добровольцы из штата Пенсильвания, где была задета их честь, честь лучшего из всех штатов Америки, честь мундира правоохранительных органов, сидят там, в первом окопе, находясь ближе всех к выходу из‑под силового колпака. Это они примут первыми на себя удар бандита. А что он задумал, одному богу лишь известно. Я зачитаю вам послание директора ФБР, мистера Берни Шенка.

«Какой бы вы опасности не подвергались, мои верные рыцари справедливости и порядка, мои коллеги и подчиненные, но я требую соблюдения вами всех законов и всех параграфов нашей самой демократичной конституции».

— Эти смелые парни с минуты на минуту схватят опасного преступника, вооруженного до зубов, — чуть ли не выкрикнул Брюс Дженки, явно переигрывая в своем спектакле; он еще вскочил и что‑то брякнул, не то — «да здравствует наш президент!», не то «хайль, сильная личность!» — но звук тут же убрали и комментатора тоже.

Бывает, такая большая нагрузка на служащего телестудии не проходит бесследно. Ведь все эти тридцать четыре дня он вел час за часом передачу «Один на один», и он и сам зачастую оставался с тем преступником как бы один на один, оставался днем, оставался и ночью, когда все уже спали спокойным сном. Но и Брюс Дженки не такой парень, чтобы раньше времени сойти с дистанции. Через несколько минут он снова появится на ваших экранах, дорогие телезрители, объяснял чей‑то женский голосок из‑за экрана, закрытого красочной цветной заставкой — зеленая растительность тропиков, впереди бежит к дереву какой‑то оборванец, за ним позади крадется пятнистый ягуар.

* * *

В Нью‑Йорке в центральной лаборатории фирмы «Хименс и Электроника» собрались все, причастные косвенно или прямо к происходящему в Бразилии. Здесь были Волкер, Брант, Хименс, Эдкок, Джун, Майкл, Гарфи, Ленг и даже две пожилые леди, миссис Клементс и миссис Боу‑мэн. И всех их интересовал один вопрос — чем они могут помочь сейчас Дику Ричардсону?

Эту проблему они пытались разрешить еще с утра, с того самого времени, как Ричардсон выбрался к проходам в силовом поле, как снаружи их оцепили полицейские, военные и люди из ФБР. И все это время — они даже пытались провести мини мозговую атаку — не возникло ни одного более или менее реального плана. Применить свой ГМП для переброса Дика в другое место, как только он выйдет из‑под колпака, они не могли. Во‑первых, он шел без кабеля разрыва пространства, и во‑вторых, его схватят там раньше, чем он отойдет на нужное расстояние от стенки силового поля.

На Кэти было страшно и смотреть. Она вся осунулась, бегала по лаборатории, подолгу вглядывалась в лицо то одного, то другого сотрудника, будто от него зависело спасение мужа. Профессор старался не попадаться ей на глаза, уткнулся в экран телевизора, скрывая, таким образом, свое бессилие.

— Перри, сделайте же что‑нибудь! — простонала Кэти, подойдя к профессору. — Он же попадет в лапы ФБР! Они же засадят его в тюрьму на всю жизнь! Я не хочу этого! Не хочу!

Кэти разрыдалась. Ее усадили в кресло. Плечи ее вздрагивали, тряслись в истерике. Волкер подал ей стакан воды. В наступившей тишине было слышно, как стучат ее зубы о стекло.

— Вот где настоящие бандиты, — буркнул Грегори, ткнув пальцев на заполнивших весь экран добровольцев из Пенсильвании, те ухмылялись, корчили рожицы, махали руками. — Вот настоящие мафиози! Им убить человека ничего не стоит. Куклуксклановцы, наверно, новоявленные!..

— Идея! — воскликнул Тони Эдкок. Все обернулись к нему, но тот почему‑то замялся, вероятно, не зная, как поделикатнее изложить свою мысль.

— Ну, Тони, говорите, — сказал Хименс. — Здесь все свои. Выкладывайте, что вам взбрело в голову.

— Я так думаю, шеф. Не попытаться ли и нам воспользоваться услугами тех же бандитов… Разных там «триад», кланов мафии, гангстеров…

— Мафии, говорите? «Триад»?… Это мы‑то, ученые, обращаемся за помощью к «триадам», к этим «мясникам», подонкам. Да, будь у них маленькая атомная бомба, так они бы и ее сбросили там, на тех полицейских, на тех людей. За плату, разумеется, за большую плату. Это безнравственно, Тони! Безнравственно!

— Но, профессор, там гибнет Ричардсон, — вмешался Волкер. — Давайте отложим на время нашу нравственность, давайте мыслить трезво, давайте смотреть реальной жизни прямо в глаза, а не через розовые стеклышки. Мы должны все сделать, чтобы спасти Дика Ричардсона!

— Все так думают? — задал Хименс вопрос и обвел сотрудников тяжелым взглядом.

«Все, все, — раздалось вокруг него. — Бог нас простит, — добавила миссис Клементс. — Мы потом будем неделю замаливать наши грехи, — поддержала ее миссис Боумэн».

С минуту профессор колебался, потом набрал какой‑то номер, и тут же на экране тевида возникло спокойное, задумчивое, одухотворенное лицо дона Дженовази. Тот, было похоже, дописывал как раз последнюю строфу своего задушевного стихотворения, отложил ручку, перевернул лист бумаги — многие поэты не любят, когда кто‑то читает их незавершенное и еще не отшлифованное творение — поднял на экран чуть подернутые дымкой, а то и пылью, вылетевшей из‑под копыт его Пегаса, умные и чистые, как у младенца, глаза и сказал:

— О, профессор Хименс! Я узнал, как ловить уходящие тени потускневшего дня. Я все шел, и дрожали ступени под ногой у меня!

Он, видимо, находясь еще в каком‑то поэтическом трансе, продолжал декламировать не то свои стихи, не то у кого‑то позаимствованные.

— Дон Дженовази, вся надежда на вас, — кашлянул Хименс. — Вы догадываетесь, о чем я говорю?…

— Струны порваны! Песня умолкла теперь! Все слова мы до битвы сказали!.. Занятный парень, занятный! Я слежу за передачей.

— Нам предлагал свою помощь Гуань Бан, но, понимаете, эти «мясники» все могут испортить, — Хименс блефовал, рассчитывая на взаимную неприязнь и вечную конкуренцию кланов мафии «Коза ностра» и китайских «Триад», враждующих между собой. То верх берет «Коза ностра», то «Триады».

— Снова ожил дракон, издыхающий зверь? И мечи вместо струн зазвучали? Но там же, дон Хименс, три десятка черных птиц, черных ястребов. Они же заклюют моих птенцов!

— Мы могли бы прилично заплатить вам, дон Дженовази. Фирма располагает уже солидным капиталом…

— Заплатить мне, дон Хименс! Мне? — переспросил дон Дженовази, и его лицо начало наливаться кровью, как во время удушья, но потом разразился гомерическим хохотом. — Ско… Сколько?… Дон Хименс?… Двести тысяч?… Триста?…

Он долго еще смеялся, затем вытирал платочком слезы, смотрел на мокрые пятна на листах бумаги, перекладывая их подальше от своих глаз.

— Руку протянем друг другу, профессор. Руку братства, свободы и помощи… Но туда же очень долго лететь, можно по пути и крылышки опалить. Солнце вон в небе, печет и печет, и жажда нас мучит, и блеск золота куда‑то влечет.

— Мы могли бы их перебросить к самому куполу…

— Воздушный дворец, профессор! Дворец! — перебил его дон Дженовази. — Мне нужно еще подыскать одну рифму, а то и две. И выбрать правильный трехсложный или двухсложный размер. Возможно, я остановлюсь на дактиле… Нет, скорее всего, лучше подойдет хорей… Я вам позвоню сам, минут через десять.

Лица у сотрудников лаборатории посветлели, все зашевелились, заерзали, на экран телевизора многие из‑за суеверной боязни и не смотрели.

А он, Дик Ричардсон, в любую минуту мог сунуться в проход. Ему, этому скитальцу, чтобы выбраться наружу, нужно было лечь на песок, сильно прижаться к земле и ползти, ползти, и все ближе и ближе к розовому свечению.

И он уже не один раз ложился на землю, и уже не один раз полз к стенке купола, и уже не один раз передумывал. Что‑то его опять заворачивало назад, что‑то опять гнало от выхода. И каждый раз в окопах происходило оживление, каждый раз все ложились на бруствер и припадали своими подслеповатыми глазами к оптическим прицелам, а те, из ФБР, то расстегивали, то застегивали свои кобуры, спрятанные под мышками. Левая половина экрана была заполнена информацией, подаваемой на Эр‑би‑си телерсами, летающими над Диком там, с той стороны силовой стены, а правая высвечивала позиции полицейских, окоп любителей из Пенсильвании. И кто‑то из них уже не удержался и выпустил очередь по розовой стене, и тут же все военные, да и те, из ФБР, попрятались с головой в своем окопе, зарылись в землю, так как пули отрикошетило, и они засвистели над головой.

Перри Хименс что‑то шепнул Майклу, тот смотался куда‑то и вскоре притащил пять бутылок пива. Раздался звонок тевида, Хименс замер, не донеся стакан до рта, Кэти побледнела, Тони нервно застучал ладонью по ребру кресла.

— Задохнется дракон под железной рукой! Из когтей он уронит свободу! Я смрадный труп его брошу народу!.. Сколько людей вы можете перебросить в окрестности Эйрунепе, профессор?

— Двадцать! Тридцать! Сорок! — тут же ответил Хименс, подзывая рукой к себе Тони Эдкока.

— Куда должны прибыть мои музыканты?

— Фирма «Хименс и Электроника», центральная лаборатория. Адрес ее, я думаю, вы знаете.

— Это будет трио, два маэстро и одна певичка. Они изъявили желание дать концерт тем мужественным и славным фараонам. Они исполнят произведения Шопена, Моцарта, Вагнера, а также несколько военных маршей. Будьте любезны, дорогой профессор, распорядитесь, чтобы им помогли внести музыкальные инструменты и несколько ящиков с пивом и пепси‑колой.

Дон Дженовази благородно улыбнулся, раскланялся и тут же отключил свой тевид. Он, по‑видимому, торопился дописать свое стихотворение. Хименс уже что‑то объяснял Тони Эдкоку, тот выбежал из лаборатории. Брант, Волкер заняли свои места у генератора мгновенного перемещения. Джойс в последний раз проверял все узлы, обходил вокруг конструкции, все еще поругивая того полисмена, который ударил дубинкой по ГМП. Заработал японский вакуумный накопитель энергии, мерно вздрагивал трансформатор временных интервалов, чуть свистел координатор пространств.

Брант уточнял вместе с ЭВМ расположение северных окраин города в Бразилии, следя за поступающими от спутника данными.

Глава 12. «МУЗЫКАНТЫ» ЗА РАБОТОЙ

Жарища стояла неимоверная. Пыль, поднятая легким ветерком, носилась в воздухе. Дышать было нечем. Газовая колонка на северной окраине Эйрунепе оказалась весьма бойким и выгодным местом. Особенно последние два‑три дня. Машины разных марок, служебные и личные, полицейских и карманных воров, настоятельниц монастырей и проституток, бизнесменов и безработных, торопившихся поглазеть на выход из‑под силового колпака бандита, надвигались на колонку с самого утра. И владелец ее, индеец С. Морган, невысокого роста, с коричневым приветливым лицом, был доволен. Звенели доллары, шелестели купюры. И сейчас он с любопытством посматривал на шедших со стороны пустыря двух джентльменов, видимо, бросивших где‑то на произвол судьбы сломавшийся автомобиль. Они, конечно, попросят доставить его сюда, сделать срочный ремонт, заправить баллоны газом, а это все тоже деньги, и не малые.

Одеты они были шикарно. Тот, что повыше, чернявый, в белом дорогом костюме и такого же цвета шляпе. А вместо галстука, знаете, я тогда чуть не рассмеялся, объяснял индеец потом в полицейском управлении Эйрунепе, такая черная бабочка, ну как в тех уругвайский артистов. А в материи костюма поблескивала тончайшая металлическая нить охладительной сетки. Я тогда это сразу же заметил. Второй, так тот был чуть пониже, но тоже чернявый, а одет уже во все черное, и тоже с охладительной сеткой, и в шляпе, в черной шляпе. В руках у них были какие‑то фигурные продолговатые чехлы. Наверно, подумал я, там музыкальные инструменты спрятаны. И, знаете, даже чуть тогда не рассмеялся. И эти, думаю, артисты, туда же торопятся, к силовому колпаку. Мало им своих концертов, так еще и на наш поглазеть хотят. И все бесплатно, а у самих, наверно, набитые кошельки в карманах позвякивают. А у одного, вот уже не помню у которого, кажется у высокого, у того, что в белом костюме, еще был в руке и какой‑то плоский лакированный чемоданчик.

Так вот, эти два джентльмена направились прямо ко мне. Тот, ну что пониже, снял шляпу, стряхнул с нее пыль, затем ею стряхнул пыль с черных штиблет, блеснув плешью на макушке, вежливо со мной поздоровался, улыбнулся. У него еще был один зуб кривой, я это хорошо запомнил. Потом он, этот, что в черном, сунул мне под нос удостоверение сотрудника ФРБ, зачем‑то помахал перед моим лицом кольтом, спросил еще, как себя чувствуют мои дети, и приказал сидеть мне тихо и ни во что не вмешиваться. Затем они забрались в кабину заправляющегося здесь рефрижератора, вытолкали бесцеремонно водителя и куда‑то укатили в сторону города. Я пытался дозвониться до вашего участка, но мой тевид почему‑то не работал. А через двадцать минут тот рефрижератор вернулся, но, не заезжая на заправочную станцию, понесся в сторону силового колпака, оставляя за собой шлейф желтой пыли.

Я требую компенсации. Моей колонке нанесен большой моральный ущерб. Теперь некоторые водители боятся приезжать ко мне на заправку…

— Потом, потом! — отмахнулся комиссар полиции. — Как задержим этих двух гангстеров. А деваться им некуда. Весь район оцеплен. Да и военные с базы нам помогают.

* * *

Рефрижератор они заметили еще издали. Но тот не обращал внимания на знаки полицейских, не останавливался, пер все и пер к окопам. И лишь там развернулся и остановился. Он весь находился под прицелом агентов из ФБР, военных и даже добровольцев из Пенсильвании. Казалось, одно неосторожное движение, и он будет весь изрешечен пулями. Из кабины кто‑то выкрикнул: «Мы от президента Ральфа Хилдбера!»

Этот крик снял напряжение. Но агенты продолжали держать машину на прицеле.

— Мне нужно поговорить с бригадным генералом! — снова раздался оттуда крик. — Разрешите мне выйти?

— Пусть выходит. Но вы его на всякий случай обыщите, — распорядился Альфрен Силкуорт, отклоняясь в сторону, стараясь не высовываться из‑за спины своего адъютанта.

Toт джентльмен, что в белом костюме и белой шляпе, осторожно приоткрыл дверцу, с секунду выдержал, потом начал спускаться на землю. Ничего у него подозрительного не нашли. Кроме, того же удостоверения сотрудника ФБР, выданного на имя Паоло Инсакко.

— У меня письмо от самого президента! — выкрикнул этот синьор, выкрикнул так, чтобы его услышал сам бригадный генерал. — Господин президент попросил нас дать вам небольшой концерт.

И он, Паоло Инсакко, протянул подбежавшему к нему адъютанту генерала письмо с гербовой печатью США. Оно было подписано помощником президента, его сподвижником и другом, Вито Фелуччи.

Бригадный генерал раздраженно кивнул рукой, пусть, мол, пиликают. Он был польщен таким вниманием президента Ральфа Хилдбера, и чуточку раздосадован. Во‑первых, ему бы хотелось совершенно другого подарка, горло так пересохло, что и говорить было трудно. Во‑вторых, уже в третий раз какие‑то два самолета пытаются прорваться в эту зону, и бригадному генералу пришлось вызвать с военной базы звено реактивных истребителей, и те их отогнали, даже одного чуть не сбили нечаянно. И в‑третьих, этот бандит заставлял себя долго ждать, никак не выползал из своей норы, из‑под силового колпака. Можно было бы послать туда роту солдат, но толку‑то с нее: она все равно не сможет проникнуть через выход под колпак. Стенки туда никого не пропускают. Они работают лишь на выход. И еще связь с базой отвратительная, полная неразбериха. И все это очень нервировало бригадного генерала, лицо его краснело и делалось как у гипертоника, нажравшегося виски.

Выбрался из рефрижератора, из кабины, и второй тип, тоже мне, музыкант. Открыл задние двери рефрижератора. А это еще что? Никак баба? Быть беде! Бригадный генерал побагровел еще больше. «Это наша певичка», — тут же объяснил ему тип в белом. И певичка ножкой спихнула на землю какие‑то тряпки. Слава тебе богу, вздохнул бригадный генерал, хоть зонтики догадались привезти. Это и вправду были зонтики на высоких тонких стержнях. И их расхватали полицейские, военные и даже добровольцы. Хотя тем и не всем хватило. И теперь над окопами раскрылись разноцветные зонтики от солнца.

Они, эти музыканты, что‑то пиликали минут пятнадцать, певичка что‑то пела хрипловатым голосом, но от их пения не стало легче. А еще больше захотелось пить, вспомнился, почему‑то, гарнизонный бар, где в любую жару можно было выпить стакан холодного пива. У бригадного генерала начала побаливать уже голова. Другие, наверно, чувствовали себя не лучше. И тут этот длинный тип, одетый в белое, вдруг хлопает себя по лбу ладонью, восклицает, ба, я и забыл, вам прислали еще несколько ящиков пива и пепси‑колы.

Бригадный генерал чуть не подпрыгнул от радости, и тут же свалился опять на стул, и чуть не приказа расстрелять этого паршивого артистика, этого склеротика, забывшего о самом главном. Концерт был на время прерван. Девица, расстегнув свою шубку, ловко открывала бутылки с пепси‑колой, соблюдая все меры гигиены, тут же протирая стаканчики и горлышки бутылок смоченными в спецжидкости индивидуальными салфетками. Работала она очень быстро и профессионально. И пиво было тоже не в банках, а в бутылках. Бригадный генерал такое любил еще больше.

Первыми толпились военные, за ними выстроились спецы из ФБР, а уж дальше, в конце, добровольцы. Хотя тот, мордатый и краснощекий, в маскировочной курточке и желтых панталонах, что смог отключить копающих землю роботов, пытался пролезть первым, но был выведен за руку адъютантом генерала.

Девица приседала, подавая то пиво, то пепси‑колу, весьма и весьма красиво, коротенькая ее белая юбочка задиралась, и ее стройные ножки, пухлые бедра привлекали взоры и вояк, и агентов ФБР, и тех, ну что толпились позади, добровольцев. И даже ведущий телепрограммы Эр‑би‑си протиснулся к девице и выдал на экраны ее загорелые ляжки и розовые трусики.

Бригадный генерал, наверно, выпил больше всех. Но он был крепок и здоров как тот бык, что всю жизнь пробегал по вольной прерии. Уже почти все подремывали под тихое, убаюкивающее пение певички. И здесь из‑под розовой стенки силового колпака показалось какое‑то странное темное пятно. Что‑то перемещалось. Не то собака, не то обезьяна. Оно, это существо, ползло на четвереньках, и уже было видно, что это был человек. Но ему, этому существу, вероятно, так понравился этот способ передвижения, что оно и дальше продолжало ползти и не хотело вставать.

Это был бандит. Бригадный генерал уже узнал его. И он, очнувшись, рявкнул: «Одна дивизия справа, другая слева, обходи! Взять его в плен!» Но в ответ ему раздался лишь дружный храп. И тогда к генералу подошел тот, в белом костюме, и стал играть на скрипке. Исполнял он ноктюрн Шопена. Но бригадный генерал все порывался встать, все кричал: «Окружай! Заходи с тыла! Вперед, орлы! Ура‑а‑а!» И он даже хватался за свою кобуру, но там, кроме подсунутых женой двух сандвичей из красной икры и окорока ничего не было.

И тогда к нему подвалил второй мафиози и начал дудеть в старинную медную трубу, исполняя какой‑то военный марш. Бригадный генерал заслушался, притих и уже через пять минут мощно похрапывал, откинув голову назад, на спинку стула. Фуражка свалилась с его лысины, но музыкант с трубой ее снова надел генералу.

Артисты облегченно вздохнули, но тут что‑то уже начал орать тот, в маскировочной курточке и в желтых панталонах. Он тоже еще не спал, а все хихикал и дергал за затвор своего автоматического винчестера.

— Погладь ты его наконец, чем‑нибудь тяжелым по голове, Паоло! — нервно пискнул мафиози в черном. — Сколько можно с ним возиться? У меня уже лопается терпение.

— Не забывайся, Лючано! Не забывайся! Что было прочитано в патетическом панегирике нашим Поэтом? Никаких грубостей! Никаких нарушений нашей морали и прав человека! Мы должны показать этим узкоглазым вампирам из «триад», как надо работать!

И он снова раскрыл свой футляр, бережно извлек дорогую скрипку, и, подойдя к тому мордастому добровольцу, что выключил тех роботов, принялся с большим внутренним подъемом исполнять сонату до‑диез минор знаменитого композитора прошлых времен Людвига ван Бетховена.

Краснощекий перестал хихикать, звякать затвором винчестера, лицо его приняло более одухотворенное выражение, и он заплакал. А потом, склонив голову на бруствер, подложив под щеку винчестер, он уже спал. Спал он красиво, посапывая и раздувая щеки, спал как тот ребенок, шаловливый, уставший, набегавшийся за день по парку, в котором они играли в старинную игру, в палачей и жертву. В этой игре один мальчик изображал из себя нациста, второй — коммуниста, третий — полпотовца. Догнав каждый свою жертву, идеологического противника, они потом по очереди стреляли из пистолета жертве в затылок. Обычно, жертва должна была изображать из себя круглика. Никто не хотел быть жертвой, и им потом покупали по три порции мороженого. Выигрывал тот, кто большее количество раз попадет длинным патроном с резиновым набалдашником на конце по затылку жертвы. Сложность игры заключалась еще и в том, что они при этом должны одновременно выкрикивать смешные лозунги и строить на песке что‑то наподобие небольшого городка, взятого из описания в трактате Томазо Кампанеллы «Город Солнца». И там, на песке, обязательно должен быть хоть один дворец, не то «Дворец искусств», не то «Дворец просвещения», не то «Дворец гармонического развития личности». При подсчете баллов все учитывалось, и количество попаданий в затылок жертве, и оригинальность произнесенного лозунга, и архитектурные достоинства «Города Солнца» на песке.

Не спал теперь лишь оператор телекомпании Эр‑би‑си. Пиво он вовсе не употреблял, так как у него была больная печень, а от пепси‑колы всегда возникала изжега. Так что он потихонечку отхлебывал из своего термоса домашний компот и гнал все кадры, все происходящее у него на глазах на свою телестудию. А та уже выплескивала всю информацию на миллионы и миллиарды телеэкранов.

Оператор был, в общем‑то, безобидным малым, нейтральным. И ему никак не хотелось терять работу из‑за какого‑то там пива или небольшого конфликта между этими музыкантами и полицией. Да, собственно, его‑то, конфликта, и не было. И все же к нему подвалил тот, в черном костюме, помахал перед камерой своим кольтом, калибра где‑то сорок второго — сорок пятого, доисторического, шестизарядного. И оператор тут же выдал этот кольт на экраны. И все смогли увидеть, какое же все же огромное дуло у этого кольта.

Директор Федерального бюро расследования, всевидящего ФБР, сделавший неплохую карьеру при новом президенте, крошка Берни Шенк, не находил себе места, делал разгон всем сойм подчиненным, сам лично вот уже шестую минуту накручивающий диск тевида, пытаясь дозвониться до полицейского управления в Эйрунепе. И здесь кто‑то мешал, кто‑то забивал его волну, какой‑то стоял треск, шум, визг. Тогда Шенк связался с военно‑воздушной базой США в Перу и попросил срочно перебросить к силовому колпаку номер два, к выходам из него, три роты солдат военной полиции.

* * *

Бандит, наконец, встал на ноги. Теперь уже все его опознали. Это он. Дик Ричардсон, тот, кто задушил в баре «Плейфул» невинную девственницу, мадам Нонг Ки. И где задушил, в столице самого лучшего и образцового штата, в Гаррисберге. Президент, конечно, этого не простит, он, Ральф Хилдберг, конечно, этого просто так не оставит. Ему, этому бандиту, пока удавалось там, в той сельве, там, под силовым колпаком, скрываться на протяжении 35 дней! Но теперь‑то его вот‑вот схватят!

Оператор передвижной телестудии Эр‑би‑си показал спящих военных, перевел камеру на спящих агентов ФБР, на спящих полицейских. И даже сам бригадный геренал Альфрен Силкуорт спал. Объектив высветил его дряблое пухлое лицо с близкого расстояния, и на экране видны были даже черные волосы, торчащие из носа генерала.

Потом оператор умудрился показать себя самого, улыбающегося. Пусть все видят, кто ведет репортаж, ведь он‑то здесь остался совсем один с этим бандитом. Ну, еще, конечно, те трое, музыканты и певичка. Затем он перевел камеру на бандита.

Дик Ричардсон ничего не понимал. Сначала ему показалось, что это пришла какая‑то общественная делегация с плакатами и зонтиками, чтобы встретить его. Но приглядевшись, он все же нашел некоторое отличие. В позах, в форме, в оборудованных окопах. Но они, эти блюстители порядка, агенты и военные, видимо, сильно утомились, поджидая его, — как же, он столько промешкал перед выходом, все никак не решаясь в него податься — и сейчас, видимо, все проснутся. Вон те двое, кажется, уже и проснулись. Один, вырядился‑то как, сволочь, в белый костюмчик, идет к нему. Трахнуть бы его палкой по голове, чтобы так не пялил свои фэбээровские зенки на меня. И чего уставился так? Думает, что я буду в него стрелять? А из чего? Не из того же, что ниже живота?… И людей «Дже» не видно, бросили меня, попрятались по норам, как кенгуровые мыши… Тоже мне, экстремисты пугливые!..

— Синьор Ричардсон, вам передает привет профессор Хименс! — выкрикнул Паоло, продолжая внимательно следить за Диком, за его руками. — Он говорил еще, что ваш отец посадил новое дерево на могиле вашей матери! — снова прокричал тот, что был одет в белый костюм, наблюдая за реакцией бандита.

Дик криво улыбнулся, сделал еще несколько шагов к итальянцу, зашатался. Тот подхватил его, помог доковылять до уже выруливающего на дорогу рефрижератора.

* * *

Приятно покачивало, убаюкивало, монотонно работал двигатель. В кабине было не так жарко, чуть слышно посвистывал кондиционер. И его клонило в сон, но этот тип, этот кретин в белом костюме, не давал ему спать, он то и дело больно толкал его кулаками под бок. Потом подал Дику бутылку пива, какой‑то сверток. Там были манные лепешки, нарезанный тонкими ломтиками белый хлеб, пахучий и вкусный, его любимый, тонкие ломтики ветчины. И он, как голодный зверь, набросился на еду, стараясь запихать в рот как можно больше всего, будто кто‑то все это отберет сейчас. И этот «кто‑то» тут же и нашелся. Опять этот вырядившийся как на свадьбу кретин начал отнимать у него хлеб, ветчину.

— Так нельзя, синьор Ричардсон! Нельзя! Нужно тщательно пережевывать пищу! У вас может возникнуть заворот кишок! А мы должны доставить вас живым!

Вот падла, как говорил мой отец, привязался! Как же, о моем здоровье беспокоится! И пожрать не даст спокойно. И где это профессор их раздобыл? Никак из компании Чезаро эти ублюдки!.. Ну, не так сильно, Ричардсон! Они же спасли тебя! Или, по крайней мере, пытаются это сделать… Пытаются!..

Крутивший баранку плешивый мафиози косился на Дика, зажатого между ними, тоже толкал локтем под бок. И это его нервировало, но после выпитого пива, после того, как он перекусил лепешками, глаза начали сами собой слипаться.

Сквозь дремоту он слышал какой‑то бессвязный разговор этих двух мафиози, но ничто его уже не волновало, ни их слова, ни эти небольшие неудобства. Главное — он выбрался из‑под силового колпака, выбрался из того зеленого ада, выбрался в знакомый и привычный мир, выбрался к людям, к цивилизации.

— А что будет с нашей певичкой? — прогундосил кто‑то слева над ухом.

— Она медик. Ее наняли всего лишь на день, а заплатили почти за целый год. И она ничего не знает. Скажет: «Меня насильно заставили петь и продавать пиво», — вот и все оправдание. Да и знает она мало. Ничего не знает.

— Поэт приказал ее оставить?

— Да. Полицию нужно уважать, сказал он. И им нужно оставлять некоторые улики, а не то и обидеться могут. Да и скучно работать без вот таких маленьких улик. Так он сказал. Но мне кажется, он еще побаивался за свою скрипку, как бы я ее не потерял здесь. А так она ему передаст в целости и сохранности.

— А как мы отсюда выберемся, Паоло? — снова назойливо, ну как муха, пропищал у левого уха тот, в черном костюме.

— Поэт сказал — никакого риска. Гарантия сто процентов. О, мама мия! — возопил кто‑то у правого уха, этот, наверно, кретин в белом; и что его так укусило? — Я и забыл! Босс сказал, что потом за все отвечать будет этот бандит, мистер Ричардсон! А ну разбуди его ласково, Лючано!

Дик чуть не подпрыгнул от боли. Слева кто‑то саданул его локтем по ребрам. Он сонно поглазел на дорогу, на проносившиеся по бокам бурые холмы. Где‑то над кабиной что‑то загрохотало. Потом далеко впереди вынырнул низколетящий реактивный военный самолет. Снова загрохотало над кабиной. Еще один пронесся истребитель.

Плешивый высунул голову из кабины, настороженно посмотрел на самолеты.

— Не нравится мне все это, Паоло! Просто так над рефрижераторами не летают истребители.

— Не летают, Лючано! Не летают! И заткнись на минутку, Лючано! Заткнись! Дай поговорить с Ричардсоном!

Он извлек откуда‑то из‑под ног какой‑то плоский чемоданчик, положил его Дику на колени.

— Синьор Ричардсон, вот вам подарочек от профессора Хименса. Он говорил, что там есть все необходимое. Что теперь вы сами должны знать, что делать дальше… Мы думали там миллионы, — он подмигнул своему приятелю, — но там лишь какие‑то оранжевые приборчики, какой‑то блестящий черный кабель…

Дик снова прикрыл глаза, снова начал дремать. Мысли шевелились вязко, липко, лениво. Что там сказал этот мафиози в белом?… Оранжевые приборчики?… Гибкий черный кабель?… Ну и что, хи‑хи, кабель так кабель. Его не съешь. Его не выпьешь. Хи‑хи! Не выпьешь!.. Профессор сказал, что там все есть?… Что я сам теперь знаю, что делать дальше?… Хи‑хи! А что делать дальше? Едем мы и едем, и мне неплохо в кабине. Доедем, наверно, до Эйрунепе, а там пересядем на самолет. Если, конечно, нам не помешает там полиция. Полиция?… А, полиция!.. Гибкий кабель в чемоданчике?… Кабель разрыва пространства?!.. Разрыва пространства!..

Глава 13. ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ

Дик вцепился в руль, начал требовать, чтобы остановили машину. Но тот, плюгавенький мафиози, двинул его локтем в лицо, разбил нос, и магистр размазал кровь по подбородку, но опять попытался вцепиться в баранку, и опять мафиози его отпихнул, крича:

— Ты что, парень, рехнулся? Нам нужно уйти как можно подальше от фараонов! Они через десять минут все попросыпаются! Нам крышка будет! Всем нам! И тебе тоже!

— Останови машину, — шипел Дик, отплевывая капающую с носа кровь. — Останови, кретин безмозглый! Наше спасение в этом чемоданчике!

И сидевший справа мафиози все понял, он еще там, в лаборатории у профессора Хименса, наслушался интересных речей, они‑то, эти умники профессора, насобачились перебрасывать людей мгновенно не только в пространстве, но и во времени. И он тоже завопил на плешивого:

— Тормози, Лючано! Тормози!

— Как тормози? — все переспрашивал тот, морща низенький лобик. — Нам же нужно уйти подальше!

Инстинкт самосохранения, выработанный природой и дополненный еще и специфическими особенностями его профессии, требовали лишь одного — скорее и быстрее уходи от места преступления! И его разум был подавлен этим инстинктом.

— Ладно, Лючано! Останови на пару минут рефрижератор! Останови! Поглядим, что будет делать мистер Ричардсон.

Они выбрались из машины. Паоло ножом отковырнул замок на чемоданчике. Дик схватил гибкий кабель, разложил его в пяти метрах от машины на песке, согнул его кругом, подсоединив концы к координаторам и блочкам перекачки энергии, образовав, таким образом, зону разрыва пространства. Тут же настроил миниатюрную портативную радиостанцию. И из крошечного динамика загремел голос профессора Перри Хименса.

— Куда вы запропастились, Дик? Что это за автомобильные гонки? Вы что, перепились там все? Отвечай немедленно! И отрегулируй лучше свой координатор местности! Сначала давай тех, макаронников!

Плешивый аж подпрыгнул от радости, выхватил свой револьвер и уже хотел салютовать в небо. Но его остановил Паоло. Тот чуточку обиделся на мистера Хименса, зачем он обозвал их макаронниками? Но вскоре об этом забыл.

— Даю настройку, — ответил Дик, чуточку злорадствуя над этими кретинами, и думая, как бы проучить того, что пнул его локтем в нос.

А тот, в черном костюме, хохотал как дегенерат, подбрасывал в воздух свой кольт, ловил его, топтался по своей черной шляпе. Вдруг он перестал смеяться, издал какой‑то гортанный крик и указал кольтом куда‑то на запад. В небе, приближаясь к месту стоянки рефрижератора, поблескивали зелено‑оранжевой обшивкой и увеличиваясь постепенно в размерах, рокотали вертолеты военной полиции.

* * *

Стрелка накопителя энергии медленно приближалась к красной контрольной точке. Реактивные вертолеты полиции, сделав над ними круг, разлетелись по радиусам и начали приземляться в двух километрах от рефрижератора. Высокий мафиози забрался в кабину, потом выбрался из нее, но уже сжимая в руке свой револьвер, кольт сорок пятого калибра. Он небрежно отряхнул пыль с брюк, поправил шляпу и, повернувшись к Дику, осклабился.

— Нас засекли, Перри! — заорал Дик благим матом. — Девять вертолетов военной полиции приземлились вокруг нас! Из них выскакивают вояки! С автоматами! Направляются к нам, Перри!..

Он мог бы и не орать так громко. А то на телестудии Эр‑би‑си пришлось то убавлять громкость, то прибавлять. Их телерс и сам все видел, и сам все выдавал на экраны. И эти вертолеты в лаборатории профессора обнаружили еще раньше, еще когда эти типы, да и Дик вместе с ними, участвовали в гонках на рефрижераторе. Время, свободное время, тихое, спокойное, когда так беззаботно спали там, в окопах, было упущено. Но они делали все возможное, все что от них зависело. Чуть ускорили работу накопителя энергии. Но не могли же они за какие‑то минуты перестроить работу всей аппаратуры, всего комплекса.

Дик кивнул сначала высокому, тому, что в белом костюме, хотя ближе к кольцу разрыва пространства стоял плешивый. Нет уж, падла, ты у меня попляшешь, хихикал про себя Ричардсон. Нос еще побаливал, кровь запеклась по лицу мазками какого‑нибудь сюрреалиста.

И тот как мальчик прыгнул в центр кольца двумя ногами, застыл в нем, прижимая к животу кольт, посматривая все же на бегущих вдали полицейских. Вскоре он опять будет дома, в Нью‑Йорке, опять дон Дженовази будет его мучить. И тут он вдруг запричитал:

— В прошлое, синьор Ричардсон! В прошлое перебросьте меня! Куда‑нибудь на Сицилию!.. А то знаете, время сейчас пошло такое, что и обидеть никого нельзя! Скука, тоска! Ни пострелять тебе, ни убить кого‑нибудь. Крестный отец играет на скрипке. И нас заставляет играть. Я вот три года проучился в консерватории, а все по настоянию его, нашего Поэта! А теперь еще и стишки учит сочинять, осваивать разные там синекдохи и силлабизмы. Скука, синьор Ричардсон! Скука!

— И меня туда же! Туда же, синьор Ричардсон! — взмолился второй мафиози, но Дик сделал вид, что его не слышит, повернулся к тому спиной.

— Перри, объект в кольце! Координатор настроен! Он просится на Сицилию, в прошлые времена! Ну, в те, когда жил мой далекий предок!..

— Минутку! Вес объекта?

— Где‑то килограммов семьдесят два — семьдесят пять!

— Шестьдесят девять, синьор Ричардсон! Шестьдесят девять! — закричал высокий мафиози.

Дик подкрутил и у себя ручку настройки и тут же нажал на кнопку.

Когда вспыхнуло голубое свечение, он успел закрыть глаза, не предупредив того, второго мафиози. И тот, отпрянув в сторону, заорал потом: «Я ослеп! Я ничего не вижу! Помогите мне!» — но через минуту снова привык к дневному свету, чуть согнулся, уставившись на то место, где стоял его напарник. Лишь следы башмаков сорок третьего размера говорили о том, что тут кто‑то стоял.

Стрелка накопителя энергии сползла к нулю. Дик хотел поправить гибкий кабель, встал в центр кольца, как его в тот же миг сбил с ног плешивый. Они покатились по песку, сцепившись и пытаясь дотянуться друг другу до горла. Дик хрипел по‑звериному, кусался, чуть не цапнул зубами мафиози за нос. Над ними завис телерс компании Эр‑би‑си.

Теперь все люди и джентльмены воочию могли увидеть повадки этого бандита. Вот он хочет задушить теперь этого безвинного макаронника, и за что задушить? Видимо, этому бандиту не понравился костюм этого музыканта. Или его черная бабочка. Ведь он‑то, этот Ричардсон, вон как тянется своими грязными руками к ней. Вот он, этот опасный бандит! Он опять выбрал себе новую невинную жертву!

Плешивый изловчился и саданул Дика опять кулаком в нос. Ричардсон в отместку пнул мафиози пальцем в глаз. Тот взвыл от боли, отпустил Дика, сел на песке и, задрав голову к небу, начал моргать глазом, никак проверяя, видит ли он им или нет. Кажется, все обошлось благополучно, видит. И этот же глаз он тут же скосил на свой револьвер, валявшийся от него в каких‑то двух‑трех метрах. Он уже потянулся к нему, но Дик дернул его за ногу, зло прокричал:

— Сиди тихо, не двигайся! Иначе останешься здесь один!

И это подействовало успокаивающе на мафиози, он захныкал, загундосил:

— Вы хотели улизнуть от меня, синьор Ричардсон! Вам‑то ничего не будет, а меня заставят за все отвечать!

— Не скули! Становись в кольцо! Осталось тридцать секунд, — сказал уже как‑то равнодушно Дик, видимо, опять припоминая, что этому макароннику он все же многим обязан. Но его этого мафиози, нужно было заставить ждать, не суетиться.

А полицейские, одетые в зелено‑желтые маскхалаты, выставив перед собой прозрачные пуленепробиваемые щиты, уже приближались к рефрижератору со всех сторон.

* * *

К зависшему над рефрижератором телерсу присоединился еще и вертолет какой‑то местной телекомпании. Из распахнутых люков выглядывали операторы с камерами, среди них был и тот, с больной печенью, что‑то радостно кричавший Дику сверху, и все снимал и снимал эти редкостные сенсационные события.

Эр‑би‑си снова выдала на экраны телевизоров задранную вверх голову того мафиози, с синяком под левым глазом. Мафиози водил во все стороны дулом револьвера, махал им, будто отпугивая каких‑то надоедливых мух, но не стрелял, а лишь резко оборачивался к бандиту и снова задирал голову кверху. Он почему‑то ожидал неприятностей именно оттуда, сверху. Но полицейские обходили их понизу, чуть пригнувшись, подбираясь крадучись, молча, без лишнего шума.

Их видели и Дик, и многие телезрители, и специалисты в лаборатории профессора Перри Хименса. И все были заняты, каждый делал тихо и профессионально свое дело. Все службы были готовы, но нельзя было торопить накопитель энергии. И лишь одна Кэти носилась по лаборатории от одного к другому, подгоняла их, и те делали вид, что и на самом деле они вмиг что‑то и где‑то подкрутят и тут же включат ГМП, тут же нажмут кнопку. Она отходила от них, но на экране почти ничего не менялось, если не считать уменьшающегося расстояния между ее муженьком, тем дрянным мафиози, — и чего это Дик с ним возится, пусть бы он сам и выкручивался, с него‑то как с гуся вода, отсидит с месяц в тюрьме или уплатит большой штраф и все дела‑то — и цепью полицейских.

— Перри, ну не сидите же, ну делайте же что‑нибудь! Делайте! Скоты вы все! Скоты! — выкрикивала в истерике Кэти.

Она метнулась к Волкеру, наклонилась у него над пультом, вцепившись Грегори ногтями в плечо, простонала:

— Грегори, быстрее! Быстрее! Они же уже почти рядом, Грегори!

— Уберите ее! — попросил тот. — И дайте мне глоток пива!

— Я больше не буду, Перри! Не прогоняйте меня! — сникла как‑то сразу Кэти, опускаясь в кресло. — Я не знаю, что со мной творится. Но они могут убить Дика…

— Кэти, помолчите немножко! — приказал Хименс. — Всем приготовится! Осталось пять секунд! Этого типа тоже отправим в прошлое, на Сицилию! Там его никто не найдет. Они все там такие загорелые и однотипные!.. Макаронники! — засмеялся профессор, перебрасывая тумблер на пульт общего управления ГМП.

* * *

Зеленая точка высветилась на приборчике у Дика. Он кивнул головой мафиози на центр кольца разрыва пространства. Тот, схватив свой револьвер, заткнул его за пояс и тут же прыгнул в кольцо. Он успел еще прокричать: «Извините меня, синьор Ричардсон! Я погоря…» — как Дик нажал на кнопку.

— Катись, катись в свою Сицилию! Ешь там свои макароны! А я здесь позагораю. Ух ты, жарко что‑то становится! Жарко!.. Придется, видимо, мне и попотеть!..

Ему нужно теперь продержаться как‑нибудь ровно десять минут. Ни секунды больше, ни секунды меньше. Десять, значит десять! Дик мог и не глядеть на электронные часы, вмонтированные под шкалой перераспределителя энергии. Он и так, нутром всем почувствует ход времени.

Как же их задержать? И чем задержать? А мафиози этот все же сволочь. Унес с собой свою игрушку. И теперь я перед ними гол как сокол! Бери меня голыми руками! Бери! Может зарыться как тот страус в песок? Спрятать голову и подумать, что тот мир, который я вижу, создан моим воображением? Что нет рядом ни полицейских, нет рядом ни кабеля разрыва пространства, нет рядом ни фургона… Фургона!..

Он забрался в кабину, пооткрывал все ящики. Ничего подходящего в них не было. Под сидением нашел тяжелый гаечный ключ, выбрался наружу и изо всей силы саданул им по дверце рефрижератора. Звук, напоминающий выстрел, раздался в воздухе. И все полицейские повалились как подкошенные на землю, замерли. Дик чуть не рассмеялся, опять ударил гаечным ключом по металлическим дверцам рефрижератора. Зеленые фигурки нервно вздрогнули, попригибали головы еще ниже, уткнувшись лицами в песок. Но его хитрость скоро была ими разгадана. Они поднялись и не останавливаясь двинулись к нему, по‑прежнему прикрываясь щитами, выставив из‑за них дула автоматов.

Глава 14. КОНФУЗНЫЙ СЛУЧАЙ

Кэти подошла к профессору и уставилась на него таким взглядом, будто это и не Хименс, а сам Иисус Христос, и вот сейчас он должен, не то слово, он обязан совершить чудо, он обязан спасти Дика Ричардсона, своего лучшего сотрудника.

Тот отвернулся, уставился на экран.

— Они его схватят, Хименс! Он долго не продержится! — сказала Кэти.

Миссис Клементс, зашедшая в лабораторию, чтобы проверить настроение сотрудников, недовольно кашлянула. «Эта психопатка‑террористка уже всем все нервы здесь истрепала, — шепнула она сопровождавшей ее миссис Боумэн. — Вместо того, чтобы молиться богу о спасении его души, она сквернословит и богохульствует.

— Он должен что‑то придумать, — буркнул Хименс. — Он обязан что‑то придумать!

На экране произошла смена кадров. Снова возникла холеная и самодовольная физиономия комментатора Брюса Дженки. Тот вертеп у себя перед глазами какой‑то тюбик, никак зубную пасту фирмы «Аполлон». Все уже смогли прочесть достоинства ее.

— Леди и джентльмены! Дорогие телезрители! Вот и наступил час поимки бандита. Правильно говорит народная мудрость — как долго веревочке не виться, а конец будет. Как вы знаете, он подозревается в убийстве добропорядочной женщины из Гаррисберга, мадам Нонг Ки. Ему все это время удавалось ускользать от агентов ФБР. Но не они, не сменившие их военные полисмены, ни на минуту не теряли следа этого преступника.

Брюс Дженки ликовал, упивался звучанием своего хорошо поставленного голоса. Он говорил об опасной, но такой необходимой для всего общества, работе доблестных полицейских в зеленых маскхалатах. Делал точно рассчитанные паузы, ощущая свою власть над телезрителями. Вертел тот же тюбик зубной пасты, как бы показывая всем, что не стоит этот бандит того, чтобы из‑за него так переживать, не стоит он этого тюбика пасты фирмы «Аполлон». Дженки был на вершине своего торжества. Его час наступил. Теперь он может полностью отплатить этому грубияну Волкеру, какому‑то там электронщику профессора Хименса, тоже, наверно, круглику или бандиту, так бесцеремонно и нагло прервавшего его выступление и комментарии к хронике событий в Сахаре.

— Целых пять недель, дорогие телезрители, вы получали неописуемые, ни с чем не сравнимые впечатления от этого захватывающего зрелища! Целых пять недель, дорогие леди и джентльмены, наша телекомпания показывала вам час за часом, день за днем жизнь этого бандита под силовым колпаком в Бразилии, жизнь его в джунглях, среди зверей и анаконд, жизнь необыкновенную, полную опасностей и риска. И вот теперь вы присутствуете на таком блистательном финале этой самой правдивой пьесы. «Финита ля комедия!» — как сказал известный всем вам Мишель Жерар, когда его догнал на Елисейских полях полицейский инспектор Лебуаль, праправнук знаменитого когда‑то сыщика Мофрэ, и накинул тому на голое тело свой плащ: как‑никак, а вот‑вот должна была проехать мимо во дворец к президенту сама королева Англии леди Анна Виндзорская!

Брюс Дженки красиво улыбнулся, оценив свою шутку, снова показал всем телезрителям тюбик зубной пасты фирмы «Аполлон», секунды три‑четыре, а то и пять, высветился на весь экран коротенький рекламный текстик, были перечислены основные полезные качества этой пасты, потом подали панораму предстоящего сражения полиции с бандитом.

— Никто уже не сможет помешать им схватить его, — продолжил из‑за экрана Брюс Дженки комментировать события. — У него, по‑видимому, что‑то не ладится с этими приборчиками, что‑то, вероятно, в них сломалось. Даже люди профессора Перри Хименса, которым перед этим, как вы все видели, удалось куда‑то перебросить тех двоих хулиганов, подсыпавших снотворное в пиво и пепси‑колу и напоивших наших доверчивых агентов, ничем уже не смогут помочь Дику Ричардсону. Да, он мужественно вел себя там, в джунглях, но теперь ему вскоре потребуется еще большее мужество. Его ждет или камера сублимации, где от осужденного ничего не остается, или, если он пожелает сам, камеру могут заменить электрическим стулом.

Желто‑зеленые фигурки полицейских все подступали и поступали к застывшему в какой‑то окостенелой растерянности бандиту. Он стоял в центре какого‑то черного свернутого кольцом кабеля. До него оставалось метров десять, а то и меньше. Полицейские уже почти сомкнули щитами свой движущийся круглый забор.

Вдруг бандит ожил, зашевелился, стащил быстро с себя свою страшную травяную жилетку, выставив на обозрение всем искусанное, покрытое царапинами, шрамами, язвами тело. Потом, сняв порванные штаны, повернулся вызывающе спиной к объективам телекамеры оператора Эр‑би‑си, — какая невоспитанность, ведь он же видит, что тот снимает его, вертолет‑то спустился чуть ли не к самой земле, — и стал как‑то неприлично сгибаться, стаскивая — одновременно свои грязные трусы. Создавалось впечатление, что бандит хочет что‑то показать еще всем телезрителям. И тотчас на всех экранах появилась красочная заставка — реклама женских ночных рубашек «Все для тебя, мой милый», и, конечно, фирмы «Поролок».

Брюс Дженки поперхнулся словом, громко закашлялся, позабыв отключить звук.

Хименс у себя в лаборатории разразился хохотом, качаясь в кресле и выкрикивая: «Ну и Дик! Ну и лорд Ричардсон! Ну и бандит! Он чуть не показал всей Америке, какой у него белый зад!»

Скорее всего, профессор Перри Хименс немножко ошибался, касаясь некоторых аспектов нравственного воспитания мистера Дика Ричардсона. Конечно, это поведение на первый взгляд можно было считать недостойным звания потомственного лорда. Но, быть может, Дик Ричардсон собирался вот так, прямо там, у рефрижератора, прямо там, в песках Бразилии перед объективами телеоператора заявить всем, что и он теперь, по выходу из‑под силового колпака номер два, тоже вступает в секту «Единение с природой», основанную Мишелем Жераром, что и он тоже теперь будет бегать нагишом вместе с Мишелем по Елисейским полям, подниматься в лифте на Эйфелеву башню в ресторанчик, чтобы выпить там чашечку горячего кофе, а потом они будут вдвоем бегать по Бродвею, а то и по Пятой авеню, под окнами у его тещи. Но он, лорд Ричардсон, по‑видимому, слишком поторопился, даже не созвонившись с Мишелем Жераром и не узнав у того всех условий принятия в его секту. Трудно сказать, что подействовало на Дика Ричардсона, что заставило его так поступить. Возможно, сказались стрессовые нагрузки, перенесенные им там, под силовым колпаком в окружении диких зверей, а, быть может, и что‑то другое. Но в одном не приходилось сомневаться — он сорвал телепередачу! Или, точнее, вынудил телекомпанию прекратить ее. А это было чрезвычайное происшествие, ибо никому еще не удавалось сделать этого.

* * *

Миллионы телеграмм, миллионы тевидных звонков стали поступать на телецентр компании Эр‑би‑си. Зрители негодовали, зрители возмущались, зрители протестовали. Они платили деньги и они должны увидеть все!

Сама же телекомпания зарабатывала на этой передаче миллиардные барыши. Обыватель американского города, который с трудом мог выбраться раз в неделю «на природу», — как называли забитые до отказа в выходные дни пляжи Кони‑Айленда — хотел пощекотать свои нервы, не выходя из квартиры, не вставая с мягкого кресла. И он наслаждался этим зрелищем, даже сопереживал бандиту, даже и сам комментировал на всю комнату, как бы он поступил в том или ином положении, приводя в восхищение свою жену и своих деток. И его суперцветной объемный осязаемый телевизор фирмы «Мир в вашей комнате» гарантировал самые лучшие киноленты, самые последние и свежие новости со всех концов земного шара, самые пикантные подробности во всех цветах радуги из жизни его любимой кинозвезды. И он, этот, в общем‑то, нормальный обыватель, хотел сам видеть, как будет схвачен этот бандит, этот магистр Дик Ричардсон, этот чудак, чуть не показавший почетным гражданам США свои не совсем почетные места.

Глава концерна «Реклама и бизнес» дряхлеющий Гордон Линди поднял трубку своего красного тевида и набрал номер директора ФБР крошки Берни Шенка.

— Привет, дружище! — сказал дружелюбно Гордон своему товарищу по партии «Сильная нация». — Что, Берни, они уже его схватили, этого Ричардсона?

— Да, Линди, схватили.

— Нужно бы переиграть эту сценку, Берни.

— Но, Линди, там уже нечего смотреть. Кроме того, этот тип поцарапал лицо одному из моих парней.

— Берни, ты уж извини, что я беспокою тебя по таким пустякам. Но мы можем понести большие убытки. Ведь много ушло наших денег на финансирование предвыборной кампании президента…

— Я все понял, Гордон, все! Мы показывали вещи и похлеще этих. Они отойдут на двадцать метров. Устраивает это вас?

— На тридцать, Берни! На тридцать. И все чтобы было естественным!

— Но у моих служак, нервы на пределе, Гордон! Они могут его и прикончить!

— Не раньше, чем подойдут к нему, не раньше, чем схватят его! Это затянется еще минут на пять и не более!

* * *

Снова экраны вспыхнули желтой землей Бразилии, снова все увидели голого бандита, а на небольшом расстоянии от него подступающих к центру полисменов со щитами. Они передвигались тем же гусиным шажком, медленно, но уверенно и настойчиво.

И тут бандит, как бы одумавшись и устыдившись своего конфузного поступка, начал одеваться. Телезрители вздохнули облегченно: все, поимка бандита будет эстетической.

Хименс весь сжался, сцепив зубы, не шевелился: до полной накачки энергонакопителя еще требовалось секунд сорок. Джун сидела рядом с Кэти, удерживала ее и, кажется, зажимала той рукой рот. Волкер тихо посапывал. Брант не дышал. Полицейские уже отбросили в стороны свои пуленепробиваемые щиты и ринулись к сжимающему в руке какой‑то оранжевого цвета приборчик бандиту. И тут Хименс перебросил тумблер в другое положение. И как та цепная ядерная реакция послышались щелканья тумблеров на пультах у Бранта, Джойса, Волкера. Грегори последним нажал большую красную кнопку, включая блок перекачки энергии из центральной лаборатории на улавливатели, присоединенные к кольцу разрыва пространства, расположенного за тысячи километров от Нью‑Йорка, где‑то там, в Бразилии.

Присев на корточки, Дик Ричардсон вцепился одной рукой в кабель с приборчиками и глядел лишь в одну точку, не подымая головы. И там, на шкале вспыхнул зеленый огонек, и чувствуя уже на затылке дыхание полицейских, Дик тотчас же нажал на кнопку.

Прямо от земли, от желтого песка взметнулось вверх голубым колодцем яркое голофановое свечение, в котором тут же исчез бандит, словно растворившись в нем. Полицейские в панике шарахнулись во все стороны, попадали на песок, но потом подползли к тому месту и стали шарить по земле руками, некоторые даже и рыть ее, отыскивая преступника. Другие уже посылали куда‑то вверх свои проклятия.

Брюс Дженки все же, наконец, догадался убрать звук.

Глава 15. ЗАМЕРЗАЮ, ХИМЕНС!

— Где он, Перри? — простонала Кэти, вырываясь из объятий Джун. — Куда вы его на этот раз забросили? И долго ли вы будете еще над ним измываться? Он ведь не подопытный кролик! Я взорву всех вас к черту! И весь ваш ГМП!

— Кэти, Кэти, помолчите, пожалуйста! Помолчите! Мне тоже очень хочется знать, где он… Брант?

— Канада. В сорока пяти километрах от Калгари.

— Джойс?

— Наше время.

— Волкер?

— Не исключены флуктуации. Накопитель не вышел на заданный режим.

— Я думаю, ничего страшного не случилось. Все прошло удачно. Минуты через две мы должны его услышать. Моррисон, увеличьте чувствительность приемочных станций! Запеленгуйте точно его координаты!

* * *

Прошла минута. На экранах все еще маячила физиономия комментатора Брюса Дженки. Тот нехотя извинялся перед телезрителями, что опять им кто‑то сорвал это зрелище, кто‑то сорвал поимку бандита. Видимо, больше некому этим заниматься, это сделали сотрудники фирмы «Хименс и Электроника». Разыскиваемый полицией Дик Ричардсон провалился как под землю. Наши агенты даже вызвали экскаватор и начали рыть там яму, выбирая песок. Весь район оцеплен войсками. Подоспевшие сюда добровольцы из Пенсильвании, посвежевшие после крепкого и здорового сна в окопе, тоже принимают участие в поисках бандита. Они облазили уже все кусты, все овраги.

Специалисты из квантового центра в Карсон‑Сити считают, что его, этого бандита, снова забросили с помощью какого‑то нового оригинального оборудования, разработанного профессором Хименсом и его коллегами, в какое‑то другое измерение. По‑видимому, профессор Хименс подошел уже вплотную к разрешению проблемы мгновенного перемещения материи в пространстве и во времени. Ему удалось каким‑то образом миновать наше обычное евклидовое трехмерное пространство, скачком уходить в неевклидовое, и снова возвращаться в обычное.

Брюс Дженки прочитал по бумажке эти ему непонятные научные слова и стал еще раз перечислять некоторые эпизоды из скитаний бандита, показывая фрагменты записи фильма, наверно, все еще надеясь, что вот‑вот их телерсы обнаружат пропавшего бандита и выдадут информацию на экраны телекомпании Эр‑би‑си.

* * *

Прошла еще минута. Моррисон, начальник отдела «Шумовых корреляций», в сотни раз увеличил чувствительность приемника звуковых сигналов генератора ГМП. Из динамиков послышался какой‑то писк, треск, потом честить кто‑то взялся кого‑то, еле слышно, но каким‑то знакомым голосом, потом замолчал и загремел вдруг, что‑то бормоча, кашляя и заикаясь:

— За… За‑мер‑заю, Хименс!.. За‑мер‑заю!.. Черт… вас… побрал!.. Перри!.. Ско… Ско‑рее!.. За‑мер‑заю!..

— Где он, Моррисон? Быстрее!

— Аляска. Поселок Аната. В тридцати километрах от Форт‑Юкона.

— Живее, ребята, живее! Все теплые вещи быстро в кварцевую камеру генератора! Он может схватить воспаление легких!.. Брант, готов?

— Да, шеф.

— Джойс?

— Да, шеф.

— Волкер?

— Да, шеф!

— Включайте переброс!.. Тони, срочно звоните в магазин пушнины Уол‑форда! Шубу, унты, винчестер, побольше патронов, лыжи, шапку, ну и все остальное. Его засекут, я думаю, не раньше чем через двадцать‑тридцать минут.

* * *

Хименс самодовольно улыбнулся, скривив губы, победоносным взглядом обвел всех сотрудников. Он был доволен. Испытания их генератора ГМП и всей обслуживающей его электронной аппаратуры прошли удачно. Их генератор по переброске материальных тел в пространстве и во времени работал отлично. И уже некоторые оценили их достижения в научном поиске. Уже до многих дошло, что он, профессор Хименс, продемонстрировал могущество разума, могущество своего коллектива, могущество своего детища. Что же касается дела с преступлением Дика Ричардсона, то и тут он выполнил свою задачу: он не дал им схватить его, ибо в горячке могли произойти всякие непредвиденные трагические эксцессы. В Канаде у Дика Ричардсона много друзей, это он, профессор Хименс, знал. Вот почему он и метил в Канаду. Он мог отсидеться первое время там где‑нибудь на глухом ранчо. Лучшие адвокаты, которых наймет фирма, сделают свое дело. Но они опять чуть промазали. Главное — не дать ему сейчас замерзнуть! А там…

Хименс распрямил грудь, выставил ее вперед как тот старый бойцовский петух, громко крякнул. Да, он, Перри Хименс, поднялся теперь на много ступеней выше по лестнице социальных заслуг и знаний. С ним теперь будут разговаривать иначе. В штабах уже, кажется, сообразили, — что может дать армии он, Перри Хименс. Вон уже поступили на телетайп первые телеграммы. Уже предлагают заключить с ними договоры… Но он теперь не будет спешить. Он теперь может уже и выбирать. Прошли те времена, когда он хватался за любой договор, за любую соломинку, лишь бы удержаться на плаву, лишь бы не потерпеть банкротство.

— Кто у нас на Аляске, Тони?

— Я уже уточнил, шеф. Это старый друг Ричардсона, индеец Хитрая Росомаха, а короче — Дэнис Питерсон, скиталец, биолог, окончил Колумбийский университет, не захотел работать в Нью‑Йорке, преподавал в колледже на Аляске, бросил, подался в глушь.

— Свяжись с ним, Тони! И попроси помочь Дику. Его нужно переправить в Канаду. Дашь ему координаты Дика. Но только после того, как мы забросим ему снаряжение. И не раньше!

* * *

И чего это он замерз? И чего это он так орал, что чуть до смерти не напугал Джун и миссис Боумэн. Ну а миссис Клементс так та с перепугу чуть и юбку не сняла и не впихнула ее в кварцевую камеру ГМП. Спасибо Джун, та ее вовремя остановила. Небольшой морозец, градусов 5–7, белый приятный снежок чуть поблескивал в сугробах, где‑то невдалеке и музыкальное сопровождение разносилось, подвывали тоскливо волки. Но ему сначала показалось, что мороз здесь страшный, не менее 40–50 градусов по Цельсию. А теперь он малость очухался, начал приседать, делать зарядку, похлопывая себя по бокам руками, пританцовывая на снегу.

Но согреться так и не удалось. И теперь его даже уже не радовал и чудесный пейзаж. Удивительно высокие сосны, окружившие со всех сторон обширную белую пустыню, воздух свеж и им можно было бы легко дышать, если бы, конечно, не этот проклятый холод. И он проложил дорожку к ближайшему сугробу, быстро вырыл в нем нору и сунулся в нее. Но теперь что‑то холодное, что‑то обжигающее, побежало по макушке, затем начало скатываться по спине, и далее, и еще ниже. Но ему уже не хотелось выползать наружу, он привалился боком к снегу, глаза его сами собой начали слипаться, потянуло на сон. И он даже обрадовался, теперь уже было не так холодно, а даже наоборот, потеплело, и ему уже чудилось, что он опять там, в жаркой Бразилии, опять среди раскаленных песков, что в руках у него белый батон и чашечка с горячим кофе.

Он бы так, наверно, еще долго спал и грезил, если бы его вдруг не ударило что‑то по ногам, провалившись в снег и придавив их. И он возмутился, он выдернул ноги, мокрые, застывшие как льдинки, промычал на всю свою берлогу, с трудом выбрался наружу. Сверху сугроба чернел какой‑то узел тряпок.

Он смотрел на этот узел и ничего не соображал. Откуда он, что это за узел? Завыли опять волки; солнце, наглядевшись за день на эти сосны, на эти снежные пространства, скатывалось все ниже и ниже, торопилось и само в свою берлогу, возможно, к своему телевизору, поглазеть смешные мультики. И он наконец пришел в себя, до него наконец дошло, кто он и где он находится. И страх охватил его, ибо он уже не чувствовал ног, не чувствовал холода, руки у него озябли, не слушались его.

Зубами, как тот ягуар, он разорвал материю, сунул в дыру окостенелые ладони, еще больше разорвал что‑то черное, и там, внутри, показались вновь матерчатые черные вещи, красные, желтые, зеленые. И он начал все это вытаскивать, напяливать на себя. Сначала хотел надеть вместо пиджака брюки, но некуда было сунуть голову, потом спохватился, стал вести себя как и все хорошо воспитанные люди, как настоящие джентльмены. Среди вещей была одна бутылка со спиртом, другая с виски. Он долго думал, как наилучшим образом их использовать. Выбор его остановился на виски, и он отхлебнул из горлышка изрядную порцию, закашлялся, поперхнулся. Но это тепло, проникавшее все дальше и дальше по желудку, разносившееся уже по всему телу, его подбодрило. И он, усевшись на узел, стал растирать сначала снегом, а потом спиртом ноги, пока не почувствовал адскую боль. Обмотал брюками ноги, нацепив на себя чью‑то женскую кофточку, поверх надел чей‑то клетчатый пиджак, лорд Ричардсон пожалел, что те, там, в лаборатории, не догадались выслать ему и зеркало. Чего‑то еще, ощущал он, ему недоставало. Чего? Мог ли он в таком наряде пойти в ресторан? Нет, конечно, и еще раз нет. У него не было галстука! Галстука! Хотя бы бантик додумались переслать сюда.

Он опять порылся в тряпках и обнаружил чей‑то розовый бюстгальтер, обмотал его вокруг шеи, не то используя его как шарфик, чтобы не простудиться в этой Арктике, не то вместо галстука. Последнее, кажется, наиболее верно. Снова отпил из бутылки, выплюнув пробку куда‑то в белый сугроб. Заметил еще чью‑то сумочку, расстегнул ее, кольт, пачка патронов к нему, шпильки какие‑то, губная помада… и, хи‑хи‑хи, он по‑плебейски захихикал, фотография Кэти! Чего это она так на ней вырядилась?…

Дик опять отхлебнул из бутылки, напялил на голову чью‑то светлую модную шляпу, вогнал в барабан шесть патронов, выстрелил вверх, салютуя волкам. Те, сначала подбиравшиеся к нему, вдруг повскакивали и с позором кинулись назад, к спасительному лесу, к соснам. Им, видимо, никак уже не хотелось связываться с этим странным существом.

На него почему‑то напала вдруг икота. И он остановился и начал неприлично и громко икать. Попробовал избавиться от нее еще одним глотком виски, но икота не проходила. Икнув, он как‑то странно замирал, словно прислушивался к своим внутренним процессам, словно ожидая, последняя ли эта икота или еще за нею последует и другая. Лизнул даже с ладони талый снег, но тщетно. И тогда он махнул рукой, в которой была зажата бутылка, и побрел к росшей в двадцати метрах от него сосне, горланя похабную песенку о какой‑то милашке Фифи.

Слышала бы это его Кэти, она бы простонала с надрывом: «О господи! И что он тут поет?» Она бы ни за что не поверила, что ее Дик, ее муженек, потомственный лорд Ричардсон, способен на такое. И когда и где он успел ее разучить? Не тогда ли, когда сидел на дереве и поджидал ползущего к нему ягуара, или чуть ранее, когда свалился в ту глубокую яму и стал в ней мочиться!.. Или еще ранее, где‑нибудь на Луне, где‑нибудь у Моря Дождей, среди разного сброда золотоискателей и авантюристов?… Или, да, времени у него на эти штучки хватало…

Никто не знает, откуда у человека просыпаются эти низменные причуды, откуда он черпает эти вульгарные словечки, эти безыдейные куплеты, не отличающиеся ни духовной возвышенной сущностью, ни эстетическими и влекущими к подражанию образами, ни изысканным слогом и изысканной рифмой. И чтобы понять это, наверно, нужно побывать в шкуре поющего, лаящего, рычащего, пройти с ним весь его путь, от начала и до конца.

Возле сосны он снова глотнул виски, пробормотал что‑то насчет сандвичей и бифштекса, хотел прислониться к дереву, но промазал и свалился спиной в сугроб. Барахтаясь, приподнялся, недоуменно посмотрел на сосну, встал, обошел вокруг нее, разговаривая сам с собой.

Зацепившись за его ремень чем‑то, каким‑то приборчиком, за ним по снегу тащился вытянувшийся как черная змея кабель разрыва пространства, радиостанция с наушниками и микрофончиком. И те зарывались в снег, потом выскакивали на поверхность, скользя по снегу, виляя со стороны в сторону, словно детский кораблик, запущенный весной в ручеек, стекавший со склонов Аппалачских гор.

Он мог бы уже и покинуть это место, мог бы уже и пробиваться куда‑то к людям, но какое‑то подсознательное внутреннее чувство зверя, какие‑то инстинкты подсказывали ему, что не торопись, покружись еще вокруг этой сосны, вокруг этой поляны, выжди, пробудь здесь хотя бы до наступления сумерек.

Длинные черные тени наползали со стороны леса на него, худые и острые, наползали на эту полянку, перечеркивая прямыми линиями снег, создавая на нем подвижную решетку, и она пугала его, и он все отходил и отходил к восточной стене деревьев.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ОПАСНЫЙ ПОВОРОТ

Глава 1. РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН

На третий день судебного разбирательства по делу Дика Ричардсона на имя профессора Перри Хименса пришло напечатанное на государственном бланке письмо. Госсекретарь новой администрации Белого дома в Вашингтоне сэр Джеймс Сноуэлл просил приехать профессора в столицу, в Пентагон, для ведения переговоров о заключении с фирмой «Хименс и Электроника» контракта на изготовление и наладку устройств, способных мгновенно перебросить в любой район Земли военную технику, снаряжение и морских пехотинцев. Упоминалось также, что с ним желают побеседовать некоторые весьма высокопоставленные персоны правительства.

Совещание в спецзале проходило бурно. Грегори Волкер сразу же отверг даже саму идею сотрудничества с военными по проблемам ГМП. Он запальчиво доказывал, что их генераторы могут быть использованы против человечества, против инакомыслящих, против кругликов и коммунистов.

— Нужно быть патриотом, Грегори! — кричал в микрофон Перри Хименс, не понимая упрямства этого талантливого физика‑вакуумщика, отца троих прелестных воспитанных детей, неплохого семьянина.

«Бог с ними, с его политическими убеждениями, — думал профессор, ошарашенный таким резким возражением, — но как можно не знать элементарных истин — чем могущественнее будет их страна, тем лучше будет жить народ, тем лучше для всех, для сохранения мира и свободы на Земле и других планетах Солнечной системы. И Пентагон делает все, чтобы армия США была самой сильной в мире, самой подвижной, самой организованной. Что здесь плохого? Кроме того, Пентагон самый богатый заказчик и этот договор откроет перед ними необозримые перспективы развития, позволит им не дрожать над каждым долларом, над каждым центом, не бояться за завтрашний день. И это ведь не производство давно запрещенных во всем мире квантовых бомб…»

Хименс всматривался в зал, в лица сотрудников, с которыми он проработал не один год, с которыми он начинал делать первые шаги в конструировании биогенераторов ГСД, в нащупывании возможностей применения слабых взаимодействий и дискретных свойств времени для создания генераторов мгновенного перемещения ГМП, основанных на открытом пятнадцать лет назад русским ученым Колотаевым принципе «пространственного скачка». Их вероисповедование, их странности, их идеологические кредо, их политические взгляды его никогда не интересовали, за исключением неприемлемых для науки — фашистских и террористических направлений. Что он ценил в них? Профессиональное мастерство, неординарное мышление, способность самостоятельно решать поставленные задачи. И вот этот Грегори Волкер взбунтовался!.. Круглик по убеждениям, чуть прямолинеен, откровенен, грубоват. Может быть, его встревожила травля кругликов? Так те были уличены в организации уличных беспорядков, в необоснованных оскорбительных для президента Ральфа Хилдбера намеках, будто он что‑то смошенничал со смертью «Вдовушки», будто он что‑то смошенничал в своей предвыборной кампании. И все это без доказательств, все это без веских аргументов, все это возмутило квадриков, и не могло не возмутить, и снова же повлекло за собой столкновения, хаос, анархию.

— Вы слишком увлеклись вашим Единым мировым государством, Волкер! — воскликнул профессор, бегая у грифельной доски, сняв свой затасканный кожаный пиджак и бросив его на кафедру. — К чему привели ваши лозунги, ваши призывы? Я отвечу сам! К хаосу, забастовкам, терроризму! А президент Хилдбер сейчас наводит в Штатах порядок! И правильно поступает. Народу нужна сильная личность! Народ уважает таких! И хватит митинговать, Грегори! Хватит! Нужно работать. И как можно лучше! В работе человек находит счастье!

— Не только в ней, профессор, — возразил Грегори. — Работали и те, кто производил атомные бомбы для Хиросимы и Нагасаки! Но все ли они были счастливы? Не мучили ли их по ночам кошмары? Не подсчитывали ли они, сколько миллионов человеческих душ отправили на тот свет!

Он запнулся на мгновение, повернулся всем корпусом к сидевшим за ним сотрудникам — те притихли, вслушивались в полемику круглика с нейтральным Хименсом, а то и квадриком — и продолжил:

— Счастье в том, что ты знаешь, сегодня ты приблизил хотя бы на йоту нашу страну и ее сограждан к пониманию морали, духа, нравов других народов, пусть даже их численность будет в тысячи раз меньшей, пусть даже цвет кожи у них будет другой, пусть даже и строение лица будет у них неэстетичным, по нашим понятиям, и ум их будет примитивным. У нас со всеми ими общие задачи, общие цели — развитие личности, гармония в быту, экологические вопросы… Что же касается нашего сотрудничества с Пентагоном, с вояками, то… как бы наши ГМП в конечном счете не повлекли за собой новые беды, не уничтожили бы и нас с вами, мистер Хименс!

— Ну, вы и хватили, Грегори! Чего вы так испугались? — спросила его мило улыбающаяся Джун; она посматривала с иронией то на сердитое лицо Волкера, то на сидевшего рядом Муна, с последним она идет сегодня в театр и ей бы не хотелось задерживаться из‑за этого пустого совещания.

— Я боюсь того же, дорогая Джун, чего и вы боитесь. При помощи наших ГМП можно убрать не только ваших кроликов, но и неугодных лиц. Все решает тот, в чьих руках находятся генераторы. В данном случае они попадают к военным, а от них — полиции, ФБР, ЦРУ, тем же террористам, там глядите ими завладеют и мафии, а то и «триады». У военных все сейчас можно купить по спекулятивным ценам. Так почему бы им и не продать кому‑нибудь парочку ГМП?

— Это уж слишком, Грегори! — Хименс стукнул кулаком по столу. — Мы живем в демократическом обществе, в свободной цивилизованной стране, а не в какой‑нибудь там Южно‑Африканской республике. У нас не тоталитарный режим. У нас демократия! Настоящая демократия! И нам не нужно, как тем русским когда‑то, изобретать новый велосипед, эту самую гласность. У нас свобода слова, печати. Наши газеты, издательства, телевидение, радио не принадлежат монопольно одной партии, и их директора не заглядывают все время наверх, что там скажут по тому или иному вопросу в Белом доме. Любой факт нарушения демократии, законности тут же высвечивается на страницах газет. Это и есть настоящая демократия!

— Для кого демократия, мистер Хименс? — никак не мог успокоиться Волкер. — Это демократия для квадриков, для таких как вы патриотов! Но только не для кругликов!

— Грегори, это у вас заговорило больное самолюбие. У нас мало кто увлекается вашими теориями построения Единого мирового государства.

— А вы уверены, профессор, что мало? Будущее принадлежит кругликам! И весь мир насилия мы разрушим! Единое государство нужно всем! Мы выступаем за равенство, ликвидацию всех армий, границ, за подлинную свободу, а не мнимую. Как говорил еще Гегель, свобода — это осознания необходимость! Необходимость труда каждого и на благо всех, а не на благо только одной страны, только одной нации. Все должно принадлежать всем! Вот наш лозунг, который почему‑то так не нравится вам, профессор.

— Хорошо, Грегори, успокойтесь. Я ничего не имею против этого лозунга кругликов. Однако, по‑моему мнению, вступление нашей страны в Единое сообщество государств окажет плохое воздействие на нашу нацию. И она может превратиться в инертную, осредненную, серую толпу… И должен вам заметить, Грегори, у нас не съезд вашей партии, а научная лаборатория, далекая от политики. Главное для любого ученого — истина! Познай истину и ты будешь счастлив! Ты принесешь пользу своему народу! Разве этого мало, Грегори?

— А где гарантия, что ваше открытие принесет пользу людям? Вон хотя бы тот же Эйнштейн, создал стройную теорию, а она в свою очередь породила атомную бомбу, нашего «Малыша», а он в свою очередь породил смерть. А достижения генетиков? Что они дали человечеству? Уродливых животных, с огромным избыточным весом, а от них появились и уродливые люди, употреблявшие в пищу их мясо. А химические удобрения? А гербициды? Не они ли послужили толчком в уничтожении фауны и флоры? Не из‑за них ли и были закрыты для нас целые регионы в Бразилии, закрыты более разумными, чем мы, существами?

— Мы еще поговорим с вами на эту тему, Грегори! Поговорим после совещания. А сейчас я хотел бы обсудить со всеми, дорогие мои коллеги, перспективы развития фирмы «Хименс и Электроника», перспективы развития всех отделов нашей лаборатории.

* * *

Хименс включил диапроектор, и на экране возникли причудливые корпуса из стекла, алюминия и бетона, куполообразные, похожие на астрономические обсерватории здания, высокие зеркальные башни. Вокруг них зеленели деревья, кусты, белели выложенные плитами дорожки.

— Что нам даст Пентагон? — чуть ли не выкрикнул профессор. — Это как минимум 50–60 миллионов долларов в год! На эти деньги мы построим на новом месте наш научный центр. Новые лаборатории, конструкторские бюро, мастерские, заводы. Жду ваших предложений!

— Мне нужны новые первоклассные вольеры. Нам давно пора перейти от кроликов к шимпанзе. А то кроликов вы, мистер Хименс, часто используете не по назначению, — сказала, улыбаясь, Джун.

В зале раздался дружный смех. И лишь миссис Клементс переспрашивала у миссис Боумэн, отчего они все смеются. Но та и сама не знала и тоже выспрашивала у сидевшего впереди них Хейса. Но мысли того были где‑то далеко, и лицо его было опять каким‑то растерянным: у него снова родилась девочка. Он ничего вразумительного ответить им не мог.

— Больше этого не будет, дорогая Джун, — ухмыльнулся профессор. — Даю честное слово джентльмена! Часть денег мы обязательно выделим на расширение вашего отдела, дорогая наша кормилица.

Снова послышался смех. Джун покраснела, засмущалась, уткнулась лицом в грудь Ленга Муна, ставшего недавно ее мужем.

— Следует идти по пути микросхем, — сказал Дак Тапек, способный молодой электронщик, работавший в отделе Бранта. — Уменьшение габаритов ГМП имеет большое практическое значение для будущего. Генераторы должны стать карманными!

— Отлично, Тапек! — выкрикнул профессор. — Учтено! Открывается новый отдел. Его возглавите вы, Тапек! Если, конечно, вы согласны!

— Согласен!

— Нужны более тщательные исследования по проблемам коллективного мышления и поведения, — сказал Уильям Даген, красиво тряхнув своей импозантной головой. — Мой сектор нужно доукомплектовать кадрами.

— Учтено! Будет сделано и это. Ищите сами толковых бихевиористов и психологов!

— И нам бы хотелось кое‑что получить от вас, мистер Хименс, — приподнялась из‑за своего столика миссис Салли Клементс. — Нам нужна новейшая медицинская аппаратура, бесконтактная. Такую уже выпускают в Японии. Можно на расстоянии определять самочувствие человека, все его биоритмы и предстрессовые состояния…

— И еще нам бы хотелось построить рядом с центром небольшую церквушку! Совсем маленькую! — пискнула миссис Боумэн. — Мы бы могли молиться в ней и в обеденный перерыв, мистер Хименс. Молиться за процветание нашей фирмы, за наш такой хрупкий и ранимый мир.

— Все это будет сделано. Это хорошая идея. И в церковь, я думаю, могли бы ходить и другие сотрудники. Все, кто пожелает, кто верит в нашего бога. Единственно, чтобы я вас попросил, так это предоставить мне список медицинского оборудования и субподрядчика на строительство церкви. Вам поможет в этом деле Стэнли Пакард, наш начальник координационного центра.

— Мы должны наметить ряд проблем по фундаментальным исследованиям. Я считаю, что наши возможности не должны заканчиваться в пределах Земли, — сказал Брант Уорден, пощипывая свою шкиперскую бородку.

— Замечательно, Брант! Замечательно! Я тоже уже думал над этим! Наша глобальная цель — это выход в космос! Переброс материальных тел на большие расстояния. Мгновенный переброс! Здесь много проблем, много будет и трудностей с их решением. Ближайшая точка, ближайший приемник мгновенно перемещаемых нами тел — наш филиал на Луне! Наш будущий филиал! Со всем оборудованием, с обслуживающим персоналом, с лабораторией! Желающие могут уже записываться у меня. Ставки там будут вдвое выше, плюс надбавка за отдаленность. Всемирная фирма «Стройиндустрия» обещает построить там наш филиал и коттеджи для сотрудников за три месяца.

— Что вы, как руководитель фирмы, намереваетесь предпринять для возвращения в лабораторию сотрудника Дика Ричардсона? — спросил угрюмо Грегори Волкер.

— Это вопрос не по теме, Грегори! Мы сейчас обсуждаем планы развития нашей фирмы. Но я вам отвечу. Для его защиты наняты лучшие адвокаты.

— Но его содержат в тюрьме Питтсбурга! В той самой тюрьме, где установлены наши ГСД! И он угодил туда по вашей вине, мистер Хименс. Это вы ему посоветовали явиться на суд.

— Грегори, не надо так заострять вопрос! Не надо! Я не враг Дику Ричардсону. Я понимаю, что ему там трудно, что ему там тоже достается…

— Эскулапы пишут, что он свихнулся, мистер Хименс, — вставил слово важный как министр Даген. — Что вы думаете на этот счет?

— Да, я читал его статейки, читал. Возможно, есть там и доля правды. Все же такое путешествие под силовым колпаком не проходит бесследно… Но я допускаю и такой случай — Дик симулирует помешательство. Это ему выгодно… И нам тоже. Да, отвечаю на вопрос Волкера. Завтра мы с Тони Эдкоком вылетаем в Вашингтон. И одним из условий при подписании договора с Пентагоном будет освобождение Дика Ричардсона. Что он невиновен, я в этом нисколечко не сомневаюсь! Вас устраивает такой ответ, Грегори!

— Да, устраивает, — буркнул тот, не подымая головы.

— Планируете ли вы, мистер Хименс, опыты по мгновенной переброске человека на Луну! — спросил Рой Джойс.

— Нам нужно будет попробовать это сделать. Но мы еще не выяснили, как перенесет это путешествие живой организм. Как отразится на нем космический вакуум. Следует ли перебрасывать человека в автономной капсуле или можно обойтись и без нее. Здесь нам, я думаю, помогут подопытные животные Джун Мун.

— Только не кролики, шеф! Не кролики! — выкрикнула с места под общий хохот Джун.

— Нет, дорогая Джун, мы начнем сразу же с баранов, — прогремел в микрофон Хименс. — Шашлыки на Луне — неплохая мысль! Как вы считаете, дорогие коллеги?

— Отличная мысль, профессор, — раздался чей‑то возглас, кажется, Ленна Муна. — Но нужно эксперимент провести шире, комплексно! Нужно перебросить туда мгновенно и шампуры!

Шум, смех, споры, крики поднялись в зале. Профессор помахал рукой Гарфи Гроэману, и тот тут же включил музыку. В зал вкатил столик с сандвичами, холодными закусками, вином, бокалами, как всегда загадочно улыбающийся своими узкими глазами Тони Эдкок.

Импровизированный банкет закончился уничтожением десяти кроликов на ультразвуковой печи тут же, в лаборатории. И их отобрала сама Джун. По домам всех развозили специально заказанные профессором такси, развозили уже поздно ночью. Хименс теперь был щедр, теперь он мог позволить себе выбросить несколько сотен долларов на мелкие расходы.

Глава 2. В ГОРОДЕ НА ПОТОМАКЕ

Город на Потомаке встретил их солнцем, теплом, уже пришедшей сюда с гор весной. Но в глаза бросались не цветы, а обилие полицейских, военных. В городских парках и скверах стояли армейские грузовики, джипы. Вооруженные до зубов парашютисты расположились прямо на покрытой зеленью лужайке перед самым Белым домом. Из‑за кустов просматривались выкрашенные в зеленый цвет танки, на башнях их торчали пулеметы. На крышах сверкали никелем излучатели биоволн ГСД, направленные на прилегающие улицы и площадь.

Разношерстные толпы демонстрантов, прибывших в столицу со всех концов страны, плакаты, лозунги, с требованиями прекратить террор, прекратить преследование кругликов, свободу инакомыслящим.

— Тяжелое время наступает, шеф, — сказал тихо Тони Эдкок, как только они миновали дворец президента.

— И вы туда же. Тони! В стране наводят порядок! Усмиряют бунтовщиков и экстремистов! Преступность сократилась на 12 %! Безработица — на 16 %! Эти цифры говорят вам о чем‑нибудь?

— Не дорогая ли цена за эти проценты, профессор? Разгоняют митинги кругликов. Профсоюзы молчат. Тысячи граждан судят за бродяжничество. Скоро примутся и за социалистов и за коммунистов, за прогрессивно мыслящих людей.

— Тони, просто так у нас за решетку никого не сажают. Значит, они нарушили наши законы, выступили против законного правительства, избранного народом, готовили какой‑нибудь государственный переворот… И хватит о политике! Мы приехали сюда не для дискутирования! Работа, работа и еще раз работа! Вот наше кредо!

Они побродили часа два по набережной Потомака.

Воздух здесь был чистым, свежим, не таким как в Нью‑Йорке. Уже зацвели вишни. Пышные их наряды фламингового цвета разбрасывали вокруг себя ароматные запахи. Пчелы уже собирали на цветках нектар, жужжали, трудились, повторяя свой, запрограммированный генами, цикл вот уже ни один миллион лет.

Первым они навестили мемориал великого американца Авраама Линкольна, давшего свободу неграм. На тридцати шести ступенях мемориала сидели безработные, негры, бродяги, туристы, нищие. Много нищих. Поглазели и на обелиск‑карандаш первому президенту Джорджу Вашингтону. Лифт на смотровую площадку не работал, был закрыт на ремонт, как гласила надпись на табличке. Возле обелиска стояли два парашютиста с автоматами, расставив широко ноги.

Прошлись по широкой аллее к величавой двадцатиметровой статуе из черного гранита. Первый президент‑негр Айри Матба, остававшийся у власти два срока и принесший значительные улучшения социальных условий, смотрел куда‑то в голубое небо, гордо подняв подбородок. Поодаль от него, в засаженном белыми березами скверике играл в лучах солнца монумент из красного мрамора. Первый президент‑женщина Дана Коди, внесшая существенные поправки в конституцию, запретившие гонку вооружений, разработку и испытание атомного оружия, равноправие женщин с мужчинами. Легкое платье облегало плотно ее ладную фигуру.

И так же горел вечный огонь у могилы Неизвестного солдата на другом берегу Потомака, на военном национальном Арлингтонском кладбище с тысячами белых столбиков‑памятников, не изменивших своего количества за последние сто лет.

* * *

Возле Пентагона, раньше выглядевшего мрачным приземистым пятигранным зданием, а теперь облицованного сверкающей позолоченной плиткой, у входа как те попугаи, разодетые в броские и яркие униформы, прохаживались охранники‑рейнджеры. На стоянке много машин, много военной техники, джипов, фургонов телекомпании Кей‑кей‑си с их биогенераторами ГСД на крышах.

Сержант в белой портупее и белой каске с красными буквами «МР» — Военная Полиция — перепроводип их прибывшему откуда‑то сверху офицеру, и тот повел гостей по широченному коридору, шумному как базар в провинциальном городке. Такая же сутолока, такая же толчея, кто‑то продавал горячие бублички, кто‑то пирожки с мясом, кто‑то зазывал на чашечку кофе в сомнительной фанерной архитектуры бар, кто‑то толкал впереди себя тележку с горячими сосисками и сдобными булочками. И везде сувениры, сувениры, сувениры. И везде фотографы, фотографы, фотографы! Нужно вам сфотографироваться возле бюста известного русского шпиона — пожалуйте сюда, в этот салон! Желаете в обнимку с первой водородной бомбой — пройдите в этот павильон! Возомнили и себя фюрером — можете пожать ему руку, а фотограф вас запечатлит в тот самый исторически важный для вас момент! И профессор тоже уже ринулся к Адольфу Гитлеру, — почему‑то многих шокирует его усатенькая мордочка и многие почему‑то стремятся попозировать фотографу рядом с фюрером, а то и так же как и тот выбросить в приветствии вперед руку — но Тони Эдкок задержал его, ухватившись за рукав, сплюнул зло в урну. Тогда Хименс рванулся в другую комнату, сквозь огромное стекло была видна фигура тоже сильной личности, другой, не то Муссолини, не то Сталина. Но Тони Эдкок опять удержал профессора, и опять сплюнул зло в урну. «Слава богу, — подумал он, — что хоть урн догадались наставить в достаточном количестве и в нужных местах». Сопровождавший их конопатый офицер снисходительно улыбался: многие туристы, попавшие впервые в Пентагон, так себя ведут, как малые дети, им бы постоять рядом со знаменитостями, поиграть в войну.

На четвертом этаже в длинном просторном кабинете им оказали радушный прием три генерала. У всех у них были разные погоны, по‑видимому, они представляли разные рода войск Штатов. Лица грубоватые, обветренные, загорелые. И если бы не военная форма, то некоторые из них можно было бы принять за фермеров с Дикого Запада. Один мужчина, помоложе генералов, был в штатском. Морячки в белоснежных беретах вкатили столики с прохладительными напитками. Генералы сидели по одну сторону стола, профессор и Тони, а также и тот, в штатском, уселись по другую, напротив друг друга.

— Как вам нравится наша погода, мистер Хименс? — спросил широкоскулый подтянутый генерал с голубыми авиадесантными погонами; у него и глаза были такие же голубые‑голубые и чуточку наивные.

— Замечательная погода. Солнце, легкий теплый весенний ветерок, такой воздух, что мы, — он кивнул на Тони Эдкока — не удержались и часа три гуляли по Вашингтону. Давно я здесь не был, давно…

— Вам нужно приехать к нам еще раз, мистер Хименс, чуть позже, — сказал другой генерал; у того были зеленые общевойсковые погоны. — Сейчас у нас, в Вашингтоне, немного шумно. Но скоро мы наведем порядок… А вишни, кажется, уже зацвели на набережной?…

— Да, перво‑наперво мы направились с Тони на набережную Потомака. И не прогадали. Получили массу удовольствия. Таких вишен я не видел ни в одном городе. Настоящие сакуры!

Беседа велась непринужденно, велась почти с час и все вокруг погоды, весны, памятников столицы, и порой начинало чудиться профессору, что этих генералов вовсе не интересуют его генераторы ГМП, что они, эти вояки, располагают уймой свободного времени. Но все же между лирическими речами нет‑нет, да и были заданы ему три‑четыре наводящих вопроса о параметрах генератора, о его пропускной способности, о сроках изготовления первой партии установок. Еще генералы высказали свои пожелания дальнейшего сотрудничества с профессором. Сидевший с краю от Хименса человек в штатском, с отеками под прищуренными серыми глазами, спросил в конце беседы у Хименса, устраивает ли его сумма в 600 миллионов долларов на пять лет, по 120 миллионов в год?

Профессор, хотя и рассчитывал на солидный контракт, но такой большой суммы от Пентагона и не ожидал. Он что‑то промычал и сильно закивал головой в знак согласия. Тони Эдкок попытался сказать, что нужно еще обговорить некоторые детали, что для выполнения этого договора им будет нужен их сотрудник Дик Ричардсон, но генералы и тот, в штатском, дружелюбно заулыбались, мол, это пустяки, мелочи, это мы решим в рабочем порядке.

Когда они выпили еще по бокалу сухого марочного вина, третий генерал, молчавший все это время, спросил у Хименса, может ли он при помощи своего генератора ГМП перебросить в заданную точку Земли эскадрон всадников. У генерала были длинные пушистые усы, и он кого‑то профессору напоминал, тоже какую‑то сильную знаменитую личность. Хименс, икая и жестикулируя, ответил, что это ему ничего не стоит, что он вмиг доставит лошадей куда следует, что стоит только нажать ему на кнопку и все, они враз окажутся на поле боя. А там пусть машут шашками, это уже их дело, это уже их профессия, и не ему, профессору Хименсу, их учить, кому и как сносить голову. Еще он сказал, хотя его об этом и не спрашивали, что он патриот, что он любит очень Америку и что он будет усиленно трудиться на благо всей нации, на благо процветания Штатов. И он даже попытался спеть какой‑то куплетик военной песни. Но генералы затянули свою, бравурную, пошловатую солдатскую песенку «Ай да парень, этот Бобби!» Профессор подпевал, но из‑за того, что не знал ни одного слова из нее, часто сбивался и чуть‑чуть злил генералов.

Потом их проводил тот же конопатый офицер по всем залам. Хименсу не терпелось заглянуть в кабинет к генералу Абрахамсу, но офицер, снисходительно улыбаясь, сказал, что там сейчас большая очередь, слишком много желающих, и что вот в перерыв он их заведет туда через служебную дверь, и они смогут увидеть то окно, из которого генерал выбросился вниз головой, когда казнили «Вдовушку». Они спустились в подземные стратегические штабы, посмотрели там работу военных операторов, восседавших перед большими плоскими экранами во всю стену. Взлетали и садились реактивные истребители на аэродромах, удаленных от Пентагона на тысячи миль. Атомные подводные лодки типа «Трайдент‑2», переоборудованные давно в простые подводные лодки, выбрасывали из своих пусковых шахт баллистические ракеты в направлении Союза. Атомные подводные лодки типа «Тайфун‑2», переоборудованные давно в простые лодки, выбрасывали из своих пусковых шахт баллистические ракеты в направлении Штатов. И у первых, и у вторых все 192 ядерные боеголовки давно были заменены пиротехническими фейерверками. Те взрывались где‑то высоко в воздухе, пораженные ракетами противника, оставляя на экранах красочные следы. И те и другие военные при этом радовались и повизгивали как дети, тут же названивая или в Пентагон, или в Кремль, сообщая, что счет уже 18:19, и что они победят в этой игре, и предлагали даже заключать пари.

Профессор не любил эти игры, как ни странно, у него от грохота потом долго болела голова. Не любил он и самих военных, одетых в одинаковое обмундирование. Ему почему‑то казалось, что и в душе все они одинаковые, все они серые, блеклые, что и мыслишки у них у всех одинаковые, серые, ординарные, блеклые. И лишь только индивидуум с ярко выраженными чертами самобытности, со своей неповторимой психикой, заслуживал — по мнению Хименса — уважения и внимания. И он, профессор, никогда бы не надел на себя этот зеленый мундир с этими стандартными медными пуговицами, с этими стандартными погонами. Но, с ними можно неплохо сотрудничать. Такой договор!..

Здесь же внизу их познакомили с представителем ЦРУ, зашедшим сюда или случайно, или по заранее обговоренному плану. Он высказал пожелание тоже заключить договор с фирмой «Хименс и Электроника». Их отвезли в здание на авеню Пенсильвания, где и был подписан контракт на 80 миллионов долларов.

* * *

Под вечер они побывали и в Белом доме, встретились с самим президентом Ральфом Хилдбером. Тот, чуточку уставший, но no‑прежнему такой же подтянутый и с такими же большими ушами, принял их в Овальном кабинете. Модернистские картины на стенах, желтая обивка мебели, полукруглый диван, шкафы с книгами, дюжина тевидов — все было так, как и показывали не раз по телевидению.

Ральф пригласил профессора и Тони сесть с ним рядом на диване. Те и сели. Но профессор, видимо, сгорая от любопытства, тут же вскочил и подбежал к окну, вглядываясь в мрак сквера Эллипс. Действительно, из окна был виден памятник основоположнику билля о правах человека, признавшего право народа на революции, забастовки, на выступление против нарушения свободы слова, убеждений, печати, президенту Джефферсону. Но сейчас у памятника поблескивали касками парашютисты. А чуть ли не в голову Джефферсону целились ракеты типа «земля‑воздух», уставившись своими острыми носами куда‑то вверх. Под кустами сидели и лежали солдаты. Чуть левее светились на шпиле памятника Вашингтону красные сигнальные огни для самолетов.

Выпили с президентом по бокалу хорошего сухого вина, поговорили о погоде, о цветущих на набережной Потомака японских вишнях, подаренных когда‑то еще давно жителями Хиросимы. Хименс вставил словечко о своем сотруднике Дике Ричардсоне. Президент, словно ожидая эту просьбу, тут же сообщил, что все уже выяснилось, и, как передал ему пять минут назад по тевиду директор ФБР Берни Шенк, настоящий убийца мадам Нонг Ки был вчера схвачен полицией в Питтсбурге. Им оказался негр‑круглик некий Джекс Гэмс. Он уже во всем сознался. При перевозке его в другую тюрьму пытался бежать, и был застрелен полисменом. Завтра это вы прочитаете во всех газетах.

Ральф Хилдбер попросил профессора поторопиться с изготовлением двух мощных генераторов ГМП, мотивируя свою просьбу сложным положением в столице.

— За сколько недель вы сможете их сделать? — спросил он, глядя пристально в глаза профессору.

— Когда мы получим субсидии от Пентагона?

— На этой неделе фирме «Хименс и Электроника» будут переведены 120 миллионов долларов.

— Я думаю, что за месяц мы управимся, включая и наладку ГМП, — ответил Хименс.

— Вы настоящий американец, мистер Хименс, — сказал президент, похлопывая профессора по плечу. — Такие парни всегда приносили пользу отечеству.

— Благодарю вас, господин президент, — сказал профессор и чуть не прослезился.

Ральф Хилдбер умел говорить трогательные слова. Это осталось у него, по‑видимому, еще от предвыборной кампании. И сейчас он тоже встал, прошелся по кабинету и пустился в риторические речи. Он говорил почти как вождь, говорил о том, что им всем нужно лучше работать, что им всем нужно потуже затянуть пояса. Он жаловался, что нация захирела, а вот раньше было, вот их деды и прадеды как работали, это они все создали в Америке. А теперь обыватель обленился, оброс жиром, как снаружи, так и изнутри, что его нужно оживить, всколыхнуть. Что вот раньше были построены такие космические корабли, такие базы на Луне и на Марсе, что раньше народ думал о мощи государства, о его престиже, а теперь обыватель замкнулся в своем мирке, в своих заботах, в своих душевных переживаниях, мелких, без государственного размаха, что теперь уже никто не способен на трудовой подвиг, на самопожертвование…

При последнем слове профессор изобразил из себя какого‑то не то полуидиота, не то кретина, проревел как бык: «Ну, не знал, не знал, господин президент!» — и, наверное, немножко переиграл.

И президент заткнулся со своей проповедью, взглянул на часы, сказал, что его ждут важные дела, пожелал фирме Хименса процветания на благо Соединенных Штатов, на благо самого демократического государства в мире. И его слова, будто поддерживая и приветствуя, сопровождались долетавшими сюда из парка автоматными очередями, долетавшими откуда‑то со стороны памятника Джефферсону.

— Опять какой‑то террорист пытался взорвать памятник, — сказал президент, пожимая на прощание руки профессора и Тони Эдкока.

* * *

Уже в самолете профессор почувствовал, что отломил слишком большой кусок от пирога, называемого «финансы военно‑промышленного комплекса», что этим куском можно и подавиться. Договоры связали его по рукам и ногам. Особенно не понравился ему договор с ЦРУ. В пунктах того были не совсем приятные условия, разные требования о соблюдении тайны, о благонадежности персонала фирмы «Хименс и Элекроника», о соответствии их политических взглядов общему делу страны. Еще ему там вручили массу анкет, их следовало заполнить служащим его фирмы, ответить на ряд вопросов. И если они не нравились ему, то, думал Хименс, вряд ли и понравятся его сотрудникам. И опять придется их уговаривать, опять, видимо, придется устроить в спецзале совещание, опять, как всегда, начнет возмущаться этот круглик, Грегори Волкер.

Что‑то уже стало не так у него на душе, что‑то уже стало не так у него в голове, уже куда‑то начала исчезать та его раскованность, тот его бесшабашный подъем демосного духа, сил, порыва, которые были до заключения договоров. И хотя он сам стремился заполучить на нужды своей фирмы как можно больше денег, но с получением их он чувствовал, что из него что‑то постепенно уходит, выветривается, что‑то естественное, бесшабашное, людское. Он понимал, что теперь втягивается и сам вместе со своей лабораторией в этот государственный круговорот, в этот стремительный бег, в эту суетную катавасию, названную в мире бизнеса «борьбой за выживание», и что его чистой науке теперь придется уже как‑то отойти в сторону, потесниться.

Глава 3. МНЕНИЯ РАЗДЕЛИЛИСЬ

События в стране начали разворачиваться как‑то уж слишком быстро и совершенно по непредвиденному заранее плану. Кто‑то распространял слухи, что «Вдовушка» их не уничтожена, что она жива, но сейчас скрывается где‑то в другом месте. И мнение общества на это явление разделилось диаметрально противоположным образом. Круглики возмущались, неистовствовали. Квадрики же наоборот, восхищались, степенно посмеивались.

И в городах, словно и туда докатились бурные весенние потоки, сбежавшие с гор, вспыхнули волнения, демонстрации, шествия, митинги. Одни требовали правды, требовали отчета у правительства, другие же противились. То там, то здесь возникали стычки кругликов с квадриками. Масла в огонь раздора подлила еще больше и пресса.

Восемнадцатого апреля в газете социалистов «Нью рипаблик» была тиснута статья, подписанная инициалами «Т. Л.» под названием «Наркотики и первый помощник президента Вито Фелуччи». С фотографии смотрел улыбающийся Филипп Кланг, владелец бара в Майами, пожимающий руку Вито Феллучи. На другом снимке была запечатлена яхта «Кристина», принадлежавшая, как утверждает автор, Клангу. Поодаль от нее хорошо проглядывались туши китов, облепленные какими‑то резиновыми мешками, люди в лодке. И ниже приводились данные, говорившие о связях людей Ральфа Хилдбера с контрабандистами и торговцами наркотиками. И в этих мешках, что вы видите на снимке, сообщал неизвестный «Т. Л.», находятся наркотики.

Появление этой статьи вызвало шоковое смятение среди боссов партии «Сильная нация». «Нужно заткнуть им глотку!» — посетовал директор ФБР крошка Берни Шенк. Были направлены заявления в суд о привлечении газеты к ответственности за клевету на помощника президента и взыскания с нее штрафа в размере десяти миллионов долларов. Статья обсуждалась на заседании конгресса. Конгрессмен Альберт Скотт, член республиканской партии, потребовал создать комиссию по расследованию дела Вито Фелуччи. Его поддержали.

Спустя два дня в «Нью‑Йорк таймс» была опубликована статья сенатора Р. Джонсона — «Как был избран президент?» Сенатор приводил ряд фактов, свидетельствующих об использовании для массового облучения генераторов ГСД в предвыборной кампании Ральфа Хилдбера. На фотографиях, сделанных в Техасе, были засняты фургоны несуществующей телекомпании Кей‑кей‑си с излучателями биоволн на крышах. Почти рядом, на трибуне, выступает с речью Ральф Хилдбер. В той же статье приводилось интервью с Альбертом Тэйнером, крупным специалистом по созданию ГСД в лабораториях военно‑морской базы № 23. Тот, отвечая на вопросы корреспондента, подтвердил, что они собирали и монтировали генераторы ГСД на базе фургонов по заказу губернатора Ральфа Хилдбера, как передвижные средства по борьбе с преступностью. «Воздействуя на умы избирателей и выборщиков своими биогенераторами, партия «Сильная нация» вынудила жителей штата Техас поддержать кандидатуру Ральфа Хилдбера», — подытожил весь материал статьи сенатор Р. Джонсон.

Разразился очередной правительственный скандал. Начали всплывать некоторые нарушения в избирательной кампании Ральфа Хилдбера. Но это не было таким страшным, как та статейка о наркотиках. Всегда после выборов потерпевшие поражение еще долго машут кулаками, и к этому почти уже все привыкли, хотя и делают вид, что сильно возмущены, что они, дескать, разберутся во всем, накажут виновных и примут соответствующие меры. Но хлестанул снова газетный взрыв, хлестанул как тот длинный ковбойский кнут, больно ударяя кончиком по лицу, хлестанул громко, да так, что этот звук был услышан и за пределами Штатов, и чуть не вызвал международный скандал.

В газете коммунистов «Уоркер», подписанная не то именем, не то коротким псевдонимом «Дже», статья называлась «Кто сорвал договор по уничтожению «Вдовушки»?» В ней автор приводил ряд подробностей, раскрывающих махинации с двойником «Вдовушки», с заменой настоящей последней на Земле атомной бомбы ее подставным металлическим манекеном, который‑то и был уничтожен в день «Т». Приведены фотографии. На одной из них, будто выехав на воскресный пикник, губернатор Ральф Хилдбер и его окружение, стоят в зеленой роще и любуются новой пусковой шахтой, из открытого люка выглядывает красная ядерная боеголовка «Вдовушки». Дается и название этой местности, где сейчас прячут люди президента «Вдовушку». Еще «Дже» намекает в статье, что у него имеются также магнитофонные записи секретного совещания, проведенного на ранчо губернатора перед поездкой того в штат Техас, на последнее свое предвыборное сражение.

В тот же день разъяренный Ральф Хилдбер приказал крошке Берни Шенку во что бы то ни стало раздобыть эти записи. Вызвав к себе госсекретаря, президент заявил, что требует внести в конституцию поправку, запрещающую деятельность коммунистической партии. «Это они, они, — кричал президент, — бегая по Овальному кабинету и натыкаясь на кресла, — являются причиной всех бед в стране! Это они, они науськивают кругликов! Это они, они ратуют на вступление страны в Единое государство! Это они, они ратуют за проведение референдума!»

И хотя президент и не рассчитывал, что будет принята эта поправка, но ему нужно было выиграть время, нужно было собраться, сосредоточиться и выработать какую‑то единую, важную линию поведения его администрации. Он любил свой народ, любил свою нацию. Он считал ее самой мобильной, самой деловой, самой умной и способной. Но что‑то в ней разладилось, что‑то начало не так крутиться, не в ту сторону. И он ее, конечно, сплотит, он объединит всех, он поставит перед ними грандиозные задачи. Перво‑наперво он увлечет всех грандиозными планами строительства моста через Берингов пролив, крытого моста, с обогревом, со всеми удобствами. Это еще более улучшит их связь с пролетариями, с русскими, их культурные и торговые отношения. Он увлечет их строительством нового гигантского космодрома неподалеку от столицы, на плато Олбани, в каких‑то сотнях километров от больших городов. Он увлечет их строительством новых гигантских городов и поселений на Луне, на Марсе. И туда он перебросит в первую очередь всех этих безработных лентяев‑эмигрантов, всех этих приезжих желтых и черных. Пусть поработают там на благо нашей нации. Он… он еще много сделает для Америки. Но кто будет с ним, с президентом Ральфом Хилдбером, так считаться, если за его спиной не будет уже «Вдовушки», не будет уже такой мощи…

Дебаты в конгрессе были тоже бурными. Одни возмущались поступком президента, другие же восхищались. Ральф Хилдбер говорил, что он спасал «Вдовушку» не для себя, что он спасал ее для нации, что он поступил как настоящий патриот, бескорыстно, зная, чем он рискует. Шли сюда же, в конгресс, на имя Ральфа Хилдбера телеграммы от разных по рангу и положению в обществе квадриков, и все они поздравляли президента, все они высказывали свою поддержку ему, призывали держаться до последнего, бороться на «Вдовушку». Русский же посол вручил Белому дому ноту протеста, вручил утром, а в обед уже выступал с трибуны ООН, бичевал беспрецедентный поступок, расхваливал свое мудрое правительство, в одностороннем порядке уничтожившее своего дедка‑вдовца, своего атомного «Федора» еще двадцать лет назад.

Мнения в конгрессе опять же разделились, но все же, большинством голосов было постановлено — «Вдовушку», теперь уже настоящую, уничтожить, извиниться перед русскими, немедленно допустить к той пусковой шахте их военных экспертов и в ближайшие же дни исполнить все пункты того исторического договора.

И снова был проведен — с участием многих представителей из многих стран мира, многих военных, сотни две из них прилетели еще четыре дня назад из России — день «Т». И все повторилось как и в тот, в первый, в бутафорный день «Т». Те же, точнее, той же конструкции роботы‑палачи совершали те же движения, резали настоящую «Вдовушку» той же лазерной пилой, отделив перед этим красную боеголовку. И те же роботы грузили ящики с кусками тела «Вдовушки» на самосвалы, и в окружении военной полиции, в окружении русских экспертов, везли эти ящики на те же заводы, в те же плавильные печи. Вся разница была в том, что эта экзекуция совершалась теперь на другой поляне, неподалеку от урочища Бизоновая роща.

И опять же генерал Абрахамс сиганул в то же свое окно из своего кабинета на четвертом этаже Пентагона, и опять же угодил на набросанные его сотрудниками заранее пустые картонные ящики. Но на этот раз полет генерала прошел менее удачно, он сломал руку и потом долго бранил военным матом своих подчиненных. А русские опять же у себя на Красной площади организовали стихийное массовое гуляние, и опять же кто‑то выкрикивал в мегафон международные лозунги. И опять же тот самый кооператор пытался продавать импортные моющиеся обои, чем нарушил стихийное массовое гуляние, сместив центр его к переулку, и опять же был задержан — уже во второй раз — органами КГБ. И опять же корреспондент Би‑би‑си в своей статье возмущался нарушениями прав человека в России.

Но на этом страсти не улеглись. Круглики начали требовать отставки такого президента. И это снова взбесило Ральфа Хилдбера. И вечером того же дня была разгромлена какими‑то террористами штаб‑квартира коммунистической партии в Нью‑Йорке. Полиция подоспела к месту драки с небольшим опозданием, задержалась всего лишь на полтора часа. Был ранен секретарь партии, ранен тяжело.

Здание охватил пожар, который удалось с трудом потушить. Досталось и кругликам: многих за нарушение общественного порядка бросили за решетку.

Двадцать шестого апреля боевики‑социалисты взорвали бомбу под левым крылом Белого дома. Была разрушена стена и в туалете у президента осыпалась кое‑где штукатурка. Президент даже обрадовался. Теперь он с правом мог потребовать выделить из государственного бюджета две‑три сотни тысяч долларов на ремонт своего туалета.

В Вашингтон был вызван к Белому дому еще один полк парашютистов. Боевики требовали выпустить из тюрем их людей, схваченных полицией. Ни один эксремист, ни один круглик не был освобожден.

Двадцать восьмого апреля неизвестные позвонили в редакции газет «Вашингтон пост» и «Нью‑Йорк тайме» и пригрозили, что если не будут освобождены члены организации «Красная Америка», то они взорвут высотное здание Центра мировой торговли, все двести с лишним этажей, и статую Свободы, этот главный символ Америки.

Полиция выпустила одного больного экстремиста и двух кругликов и усилила охрану статуи Свободы. В здании Центра мировой торговли искали долго взрывчатку. Не нашли. Но торговый центр три дня не работал.

Тридцатого апреля объявили забастовку рабочие автомобильной и космической промышленности. Требовали повысить зарплату, улучшить условия труда и отдыха, восстановить ранее уволенных администрацией активистов, разобраться с делом об обмане народа во время фальсифицированной казни двойника «Вдовушки».

Первого мая колонны демонстрантов в Нью‑Йорке, Чикаго, Филадельфии, Сан‑Франциско и других крупных городах прошли с плакатами, на которых было написано: «Свободу кругликам!», «Повторить президентские выборы!», «Требуем вступления страны в Единое мировое государство!», «Протестуем против нарушения демократии!»

И хотя в этот день не было брошено ни одной бомбы, пятьсот кругликов, двадцать коммунистов, две тысячи анархистов, десять экстремистов и шестьсот бродяг вышли на свободу из тюрем.

Всю весну и лето вспыхивали то там то сям забастовки, негритянские бунты, волнения обслуживающего персонала в Вашингтоне. Полиция уже валилась с ног, никто не уходил домой, спали там же, в участке, или рядом с ним, на лужайке скверика.

На крыше Белого дома днем и ночью сидели парашютисты с пулеметами и подготовленные специально люди за биогенераторами ГСД. Днем еще нет‑нет и мелькнет шумная группа туристов, но в основном своих, приехавших из глубинки страны, а к вечеру столица словно вымирала, улицы пустели, становилось до жути тихо, и лишь изредка раздавались автоматные очереди да сверкал лазерный луч, выпущенный полицейским, да надрывно завывали проносившиеся на бешеной скорости джипы.

Глава 4. СТРАСТИ НАКАЛИЛИСЬ

К началу зимы в сторону Вашингтона потянулись безработные промышленных центров, оставшиеся не у дел сезонные рабочие с плантаций Юга, бродяги, анархисты, эмигранты, круглики, социалисты, разведенные коммунисты, участники движения «Неофашизм не пройдет!»

Вожаки кругликов сколачивали на дальних подступах к столице из этого разношерстного сброда, из этой неуправляемой толпы, армию повстанцев. Тут же наладили их обучение правилам уличных боев; вместе с разведенными коммунистами пытались читать основы построения бесклассового общества, общенародного государства, где все будет общим: и хлеб, и зрелище, и семья.

К ноябрю численность армии повстанцев уже достигла 160 тысяч. Были выбраны комитеты. В них вошли, в основном, круглики, социалисты и коммунисты, разведенные. Повстанцы жгли костры, митинговали, потихоньку мародерствовали, спорили, били друг другу физиономии. Но всегда не по пьяной лавочке, а за идейные разногласия. Одни предлагали двинуть на Вашингтон, двинуть немедля, другие предлагали обождать и надолго.

Первыми не выдержали бездействия сельские отряды. Вооруженные карабинами, револьверами, охотничьими ружьями, с тремя новенькими гаубицами, купленными по дешевке у одного спекулянта‑капрала, они выступили без разрешения Центрального комитета на Вашингтон.

Ральф Хилдбер хотел подтянуть к столице еще две дивизии морских пехотинцев, три танковые роты, но военные чины тоже, почему‑то, взбунтовались и отказались выполнять его приказ. Президент бегал опять по Овальному кабинету, натыкаясь и теперь на кресла, размахивал руками, кого‑то поругивая, становился перед зеркалом, подолгу всматривался в мужественное свое лицо, и тут же ехал в бронированном лимузине на правительственную телестудию и, пользуясь тем, что тут за время не надо платить, долго и яростно выступал перед своей нацией, призывал к спокойствию, к порядку, — выкрикивая последние слова так громко, что служащие студии даже незаметно убирали чуть‑чуть звук, — к самопожертвованию, к плодотворной работе, работе и еще раз работе. Еще он говорил, что его нация очень любит, что его программу борьбы с безработицей поддерживают все квадрики, что вскоре поддержат и все круглики, и что нация вот‑вот должна сплотиться в единый и мощный кулак.

А в это время в Нью‑Йорке круглики, рабочие и докеры порта уже сооружали на улицах баррикады, уже сколачивали вооруженные дружины, требуя отставки президента, уже раздавались выстрелы, уже заалели кумачовые плакаты с призывом всем объединиться и вступить в Единое государство мира.

* * *

И эти лозунги, а не выстрелы, напугали больше всего воротил крупного бизнеса, владельцев крупного капитала. Отсюда, из Нью‑Йорка, из небоскреба компании «Реклама и бизнес» во все концы страны полетели телеграммы. В них было всего два предложения: «Пожар нужно тушить сообща. Жду в банке «Морган и сын». Г. Линди».

Гидросамолеты садились прямо на воду Ист‑Ривер рядом с Уолл‑стритом. Слетались директора концернов по добыче нефти, урана, меди, совладельцы электронной промышленности, совладельцы космической промышленности, банкиры, земельные магнаты, члены династий Миллонов, Морганов, Фордов, Рокфеллеров.

Совещание длилось на удивление недолго. Вел его Гордон Линди. Все единодушно пришли к мнению, что если они хотят сохранить свои богатства, сохранить Америку такой, какая устраивает их, — так как победа кругликов и вступление страны в Единое государство мира влекут за собой автоматическую национализацию всего капитала, заводов, концернов, земли — то нужно объявить недоверие президенту Ральфу Хилдберу. Еще глава концерна «Реклама и бизнес» сказал, что этого недостаточно, что нужно начать строить тридцать заводов по производству детских игрушек, десяти заводов по выпуску цветных телевизоров, пяти заводов по штамповке жевательных резинок. И нужно привлечь на эти стройки безработных! Нужно повысить на 5 % зарплату, построить жилища для сезонных работников, для этих эмигрантов, бродяг и скитальцев.

— Мы должны потерять миллионы долларов, если не хотим потерять все! — сказал Гордон Линди, вглядываясь в сидевших в зале подслеповатыми старческими глазами. — Я беру на себя задачу по обработке и промывке голов телезрителей. И никаких запретов на митинги, на забастовки! Выполнять все требования рабочих! Только так мы можем спасти Америку от несносных кругликов! Только так мы можем спасти самих себя!

* * *

На следующий день палата представителей возбудила уголовное дело против администрации Белого дома. Семьдесят процентов сенаторов проголосовало за постановление — применить к Ральфу Хилберу и его помощнику Вито Фелуччи импичмент. Телеконцерн «Реклама и бизнес» транслировал по всем своим двадцати каналам выступления сенаторов от Демократической партии, транслировал их обращения к народу, их обещания назначить на ближайшее время новые президентские выборы, их комментарии по поводу возбуждения уголовного дела против Ральфа Хилдбера и Вито Фелуччи.

Нанятые концерном «Реклама и бизнес» двести грузовиков, загруженные доверху свежими номерами газет с постановлением о повышении зарплаты на 5 %, об увеличении ассигнований на социальные нужды, о создании комиссии по расследованию дела Ральфа Хилдбера и его помощника Вито Фелуччи, а также триста рефрижераторов с пивом, виски, продуктами, теплыми одеялами — под лозунгом заботы Демократической партии о своих заблудших сыновьях — вклинились в лагеря повстанческой армии.

Волна недовольства и бунтарства была сбита. Среди восставших росло, увеличивалось, расползалось разногласие. Цепочки повстанцев, сначала тоненькие, затем утолщаясь с каждым днем, потянулись от предместий столицы в родные штаты, к местам закладки новых заводов, где требовалась рабочая сила, к очагам тепла, к семьям.

Разведенные коммунисты не хотели уходить домой: там их ждало одиночество, горы немытой посуды на кухне, длинные и тоскливые чахоточные вечера, в которые и поругаться‑то было не с кем. И чтобы не расставаться с новыми идейными сотоварищами, чтобы не пропала зазря энергия тех, кто потянулся по домам, они возглавили одну из колонн, почти по численности целую армию, и повели ее на штурм Гаррисберга, на штурм вотчины президента Ральфа Хилдбера.

И они все‑таки ее взяли, эту вотчину, этот Гаррисберг, с его двумя миллионами жителей, хотя город и был хорошо укреплен и защищен полками и дивизиями добровольцев и дружинами квадриков. Они вошли в чистенький город, вошли с шумом, но жители, было похоже, так и не поняли, что они захватили их город. Возможно, это было вызвано тем, что к тому времени, когда они, эта повстанческая армия, добрались до Гаррисберга, столицы штата Пенсильвания, их численность несколько сократилась, и их осталось всего лишь шесть человек. Это был в основном весь комитет и еще один служащий, очкарик, какой‑то интеллигентик, у него в городе жила тетка, и он ее давно не видел, все было как‑то некогда навестить ее, и та очень за это в письмах на него обижалась.

Им пришлось доказывать на площади, что они захватили город, что теперь начнут проводить разные там социальные реформы и выпускать разные там приказы и постановления, но жители почему‑то им не верили и смеялись. И тогда эти шестеро, — ну, весь комитет и тот, у которого в городе жила тетка, интеллигентик, он ее давно не видел — сказали, что будут жаловаться, что подадут в суд, в международный, а то напишут и в ООН, в комитет по защите прав человека.

А вожаки кругликов, что остались под Вашингтоном, попытались поднять оставшиеся массы на штурм Белого дома. Успеху их могло способствовать и то, что две армейские дивизии и один полк парашютистов самовольно покинули столицу, отказавшись подчиняться Ральфу Хилдберу.

Вашингтон был похож на осажденную крепость, тонул в дыму, в пожарах, в грохоте взрывов, канонад, в стрельбе яростно сражающихся негритянских формирований кругликов и социалистов.

Ральф Хилдбер — чтобы заткнуть как‑то брешь в обороне — создал срочно из идейных неофашистов, куклуксклановцев, квадриков и мафиози новые полки, бригады. Хилдбер чувствовал, что это сражение он выиграет, что пройдет еще какой‑то месяц, второй, третий и все уладится, все станет на свои места, пар из котла общественного разногласия будет весь выпущен. Но опять же, он никак не мог представить себя сильной личностью, сильным президентом, без, теперь уже уничтоженной навсегда, «Вдовушки». Его бесили поступки предшественников: те, как правило, в конце своего правления, делали этакий миротворческий жест, махали оливковой ветвью, не думая уже о том, кто займет это высокое кресло. Зачем было подписывать тот договор? Зачем было соглашаться на уничтожение «Вдовушки»? Кто теперь будет считаться с ним, с президентом США, если за его спиной нет мощного талисмана, нет изобарической «Вдовушки»! А наши ученые? Ни одного патриота, настоящего патриота!.. Надо же, все подались в пацифисты! Чем заинтересовать теперь квадриков? Чем объединить теперь нацию? Чем доказать всему миру, что Америка самая мощная и сильная держава?… Чем?…

Еще он думал — а вдруг и русские его обманывают? А вдруг и они припрятали где‑то в шахтах Сибири своего последнего настоящего «Федора»? А вдруг и они уничтожили лишь его двойника? Этим азиатам нельзя доверяться? Они всегда отличались коварством, хитростью и предвзятостью.

* * *

По нескольку раз на день Ральф Хилдбер звонил на военно‑воздушную базу «Ральф», секретную, созданную недавно на Аппалачском плато, в сотне километров от ранчо президента. Он интересовался, как идут дела с наладкой генераторов ГМП, подгонял профессора Хименса с вводом установки в эксплуатацию, поторапливал, ссылаясь на нужды государства, на сложное положение в столице.

Начавшееся в Нью‑Йорке разбирательство по делу Вито Фелуччи широко освещалось прессой, транслировалось по телевидению. С обвинением выступили журналисты, некоторые сенаторы от Демократической и Республиканской партий. Теми были переданы копии документов, обличающих помощника президента. Судебный процесс затягивался, защитники и адвокаты предпринимали контрмеры, свалили все на неосмотрительность Фелуччи при выборе друзей, на порочные наклонности владельца бара в Майами Филиппа Кланга. И того собирались уже привлечь к суду, потребовать от него дачи показаний, но Кланг под воздействием наркотиков покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна высотной гостиницы.

Ральф Хилдбер предложил Вито Фелуччи подать в отставку. Новым помощником президента был назначен Фрэнк Хейс. И на следующий же день после назначения на этот пост тот распорядился установить на всех полицейских вертолетах — и военных, охраняющих подступы к столице — биогенераторы ГСД. Сам же отбыл с важным поручением президента на военно‑воздушную базу «Ральф».

Вертолеты с биогенераторами ГСД облетали позиции повстанцев, но ожидаемого эффекта не дали: кто‑то успел предупредить кругликов и остальных, и те сражались в зеленых военных касках, купленных у того же капрала‑спекулянта по дешевке. Повстанцы все же вели себя как‑то необычно: когда их ранили пули, выпущенные из автоматов парашютистов и полицейских, то вместо страданий, вместо боли на их лицах, там появлялась ребяческая улыбка.

Глава 5. ВСТРЕЧА С БОРМАНОМ

Первый генератор ГМП уже был готов к работе. Фрэнк Хейс вызвал в ангар профессора Перри Хименса, подал удостоверение сотрудника Белого дома, приказ президента Ральфа Хилдбера. В приказе указывалось время и место переброса — 1945 год, первые числа апреля, Германия, Берлин, окрестности имперской канцелярии. Хименс долго рассматривал приказ, подпись президента, гербовую печать Соединенных Штатов Америки, тиснутую в правом верхнем углу письма. Профессор понял, что это за время, понял, что это за место, догадался, примерно, к кому направляется представитель Белого дома. Четверо типов, видимо, из личной охраны Фрэнка Хейса, молча стояли чуть позади того, в одинаковых серых плащах и таких же шляпах.

Кварцевая камера нового генератора мгновенного перемещения в пространстве и во времени могла уже принять до сорока человек, или тяжелый груз размером с самосвал. Фрэнк Хейс, заметно побледнев, вошел в кварцевую камеру, вошел без телохранителей, вошел один, с небольшим плоским чемоданчиком. Грегори Волкер тщательно настроил накопитель энергии, Брант выставил координатор пространств, проверил показания временного индикатора. Все было еще раз апробировано и проверено на небольшом компьютере, тоже обслуживающем ГМП.

Хименс нажал на кнопку. Стенки кварцевого бункера полыхнули голубым светом, камера опустела. Фрэнка в ней уже не было. Лица его телохранителей вытянулись, окаменели.

* * *

Первое, что его ошеломило, оглушило — это грохот, свист, превышающий в сотни, а то и тысячи раз шум в осажденном Вашингтоне. Небо полыхало взрывами зенитных снарядов, черный дым подымался над окружающими его со всех боков развалинами города. Низко над головой проносились самолеты, гоняясь друг за другом, ухали дальнобойные орудия.

Он растерялся. Куда идти? Кого можно найти в этом пекле? В этом аду? И он уже стал подумывать, как бы выбраться назад, как бы вернуться на базу «Ральф», когда рядом вдруг оказался какой‑то человек в черной форме, с автоматом. Тот тут же направил его на Фрэнка. И так же быстро сам Фрэнк выбросил вверх правую руку и прокричал: «Хайль!» Это и спасло его.

Человек опустил автомат и спросил, кто он и что здесь делает? На скверном немецком языке Фрэнк объяснил, что ему нужно встретиться с господином Борманом. Немец снова наставил на Фрэнка автомат. Хейс пролепетал, что у него имеется важное письмо от Даллеса. Это снова его выручило. Немец махнул рукой и побежал. Фрэнк еле поспевал за ним, лавируя между воронками от авиабомб и грудами битого кирпича. Дышать было тяжело. Смрадный воздух, запахи горелой резины, разлагающих трупов, пороховых газов окутал все развалины.

Фрэнк все время думал, как представиться Борману, как объяснить и тому, что он прилетел к ним из будущего времени, из Америки третьего тека. Эти мысли отвлекали его, он спотыкался, падал. Мешал бежать и пустой теперь уже чемоданчик. В нем ранее была переносная аппаратура с кабелем разрыва пространства и времени. Но в этот момент, когда он смалодушничал и собирался уже возвратиться назад, домой, в свой мирок, привычный и такой знакомый, он разложил его на том месте, где возник он. И он уже жалел, что не оставил там и тот чемоданчик, а прихватил его для солидности. Выбросить же теперь его тоже не хватало смелости. А вдруг это немец подумает, что в чемоданчике что‑то такое, что компрометирует его, примет его еще и за шпиона, за русского шпиона, и гляди, сгоряча еще и расстреляет…

Борман встретил его приветливой улыбкой. Борман знал, что А. Даллес ему поможет выбраться из осажденного Берлина. Даллес поможет ему уйти от русских. Он нужен американцам. Нужны им и его сейфы, его бумаги, его секретные номера счетов в банках Швейцарии, его специалисты, обосновавшиеся уже в Южной Америке. Вот и пришел вовремя агент от Даллеса. Немного бледный, взволнованный, но все здесь бледнеют, все…

— Говорите, — сказал Борман.

— Уважаемый господин рейхсминистр, — начал напыщенно Фрэнк, чуть заикаясь от волнения. — Мы хотели бы, разумеется, с вашего, господин рейхсминистр, разрешения заполучить некоторых ваших ученых…

Фрэнк Хейс долго что‑то мямлил о своей партии, о своей нации, о несносных кругликах, об Едином мировом государстве, о верных президенту квадриках, о беспорядках в стране, о сильной личности и тому подобном.

Борман слушал его, не перебивая, минут десять, затем не выдержал, громко спросил:

— Вы шизофреник? Гомосек?

— Нет… Нет, господин Борман, — ответил Фрэнк, краснея и растерянно мигая глазами; он замолчал, не зная, как вести дальше беседу.

— Говорите, — сказал снова Борман. — Кто вам нужен? Конкретно?

— Мы хотели бы пригласить в Америку профессора Гюнтера Рунге, его помощника Шварца Фурстенберга, доктора Рудольфа Менгера и профессора Вилли Кампфа. Это личная просьба нашего президента.

— Какого президента? — спросил холодно Борман.

— Рузвельта? Трумэна? Или у вас уже появился еще один президент?

Борман смотрел выпученными глазами на Фрэнка Хейса. Охрана прислушивалась к их разговору. Бетонные перекрытия гасили раскаты взрывов, потолок с тусклой люстрой чуть дрожал.

— Да, господин рейхсминистр, нового…

— Зачем вам понадобились наши атомщики? Что, тот еврей не может сам создать бомбу? Или он сбежал к русским?

— Сбежал, господин рейхсминистр, — соврал Фрэнк.

— Я всем говорил — этот Эйнштейн, этот иуда продаст! — взревел довольный Борман. — Он и нашей нации изменил! Продался вам за тридцать сребреников!

Он смолк, опустив голову, долго о чем‑то думал, морщил лоб, потом сказал:

— Я дам вам наших ядерщиков. Вряд ли мы уже успеем создать оружие спасения нации. Вряд ли… Но для их охраны вы перебросите и полк людей из СС. Это наши лучшие и самые смелые вояки.

— Но… Но я, право, господин рейхсминистр, — замялся Фрэнк, — нужно бы проконсультироваться с нашим президентом.

— Что, струсили? — рассмеялся самодовольно Борман. — Такие вы все, янки, вояки! Дерьмовые вы вояки, скажу я вам прямо! Дерьмовые! Но не бойтесь, не бойтесь, не захватят они всю вашу Америку! Зато и мне будет спокойнее, и нашим ученым тоже. Они, знаете, уже так привыкли, чтобы их охраняли наши парни из СС, что без этого и работать не желают, нет вдохновения.

Борман опять улыбнулся. Он, видимо, ликовал в душе. Он знал, американцы его спасут, они придут к нему, к Борману. А эти ученые — лишь повод, хитрая игра Даллеса. Им нужны мои сейфы, мои вклады в швейцарских банках, мои люди в Латинской Америке. А кто лучше меня все это знает?…

— И как вы намерены перебросить их к себе, наших ядерщиков?

— Нашим ученым удалось создать оригинальное оборудование, господин Борман. Оно спасет вас… — произнес Фрэнк, обдумывая, как бы выкрутиться; если он сейчас опять начнет рассказывать Борману о назначении генератора ГМП, то его просто выведут наверх и расстреляют как шизофреника. — Оно вернет величие Германии, господин Борман…

— Где ваше изобретение? — прервал его резко Борман.

— Это неподалеку отсюда, сэр. Здесь рядом, за разрушенными домами… Я не знаю, как называется это место. Я могу его показать, господин рейхсминистр.

— Где его взяли, Каген? — спросил Борман у застывшего возле дверей немца с автоматом.

— На площади Адольфа Гитлера, партайгеноссе! Он остановил меня, когда я возвращался из рейхстага!

— Что было у него с собой?

— Там валялись на мостовой какие‑то приборы и оранжевый кабель. Я подумал сначала, что это наши связисты тянут новую линию. На всякий случай выставил там охрану.

Борман повернулся к Фрэнку, посмотрел на него тяжелым взлядом. Глаза его слезились. Борман перевел взгляд на свои сейфы, снова уставился на Фрэнка Хейса.

— Как работает ваш аппарат? — спросил он тише и пододвинул Фрэнку чистый лист бумаги и карандаш. — Нарисуйте схему!

— Я приношу извинения, господин рейхсминистр. Это сложный аппарат. Наши ученые его долго разрабатывали. Могу только доложить, что с его помощью мы перебросим из окруженного русскими войсками Берлина — он специально вставил эти словечки, и по тому, как перекосилось лицо Бормана, понял, что не ошибся — всех ученых‑атомщиков и роту СС.

— А мой кабинет?! А мои документы?! Мои сейфы! — закричал Борман; и хотя он не сказал: «А меня?» — но Фрэнк его правильно понял.

— Мы сделаем это, господин рейхсминистр, сделаем в первую очередь!

— А где гарантия того, что мои атомщики не попадут к русским? — спросил Борман, подозрительно глядя на Фрэнка; и опять же Фрэнк его правильно понял — он, Борман, заботился скорее всего о своей шкуре.

— Вот письмо нашего президента, сэр. Это все что я могу пока предоставить. И мое слово джентльмена! — выкрикнул Фрэнк, — заметив, как насторожился тот немец, с автоматом, — готовый выбросить вперед правую руку в фашистском приветствии.

— Этого мало, — сказал Борман, ерзая в кресле. — Мало! — добавил он, тарабаня пальцем по столу; охрана чуть ближе подступила к ним. Черная овчарка приподнялась, тоже повернула свою морду к Фрэнку. — Мало, — повторил уже более спокойно Борман. — Как мы можем проверить ваши слова?

— Можно! Можно, господин министр, — заторопился Фрэнк, косясь на овчарку. — Ваш человек может первым переместиться из Берлина в Америку и там лично побеседовать с нашим президентом, а потом вернуться сюда и доложить вам!

— Яволь! Это мне подходит! Пойдет Отто Скорцени. Его рост два метра и пять сантиметров. Он настоящий ариец!.. Не слишком ли он высок для вашей аппаратуры? — спросил Борман с иронией, как почудилось Фрэнку.

— Нет, ничего, господин Борман. Генератор позволяет перебрасывать и таких высоких людей, как генерал Отто Скорцени.

— Еще один вопрос, Фрэнк, — сказал Борман. — Для охраны наших ученых будут выделены солдаты с оружием. Не помешает ли оно им при переброске в Америку? Без охраны я не отпущу наших ядерщиков?

— Я думаю, что нет, господин Борман. Не помешает. Мы можем перебрасывать даже машины. А там металла предостаточно, — хихикнул Фрэнк.

— Я бы хотел взглянуть на вашу установку, — сказал Борман, грузно выбираясь из‑за стола.

— Если это действительно так, как вы мне рассказывали, то через час‑два сюда начнут подъезжать перечисленные вами ученые. Ну и… рота, или полк, да и дивизия тут бы не помешала, наших доблестных солдат СС.

Глава 6. НА ПЛОЩАДИ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА

Борману подали его парадную шинель с белыми отворотами. Он взял за поводок овчарку, и они пошли к выходу из бункера. Эсэсовцы из охраны рейхсминистра шли впереди с автоматами наизготовку.

Они миновали какой‑то полуразрушенный дом, свернули в переулок, и пробираясь еще минут двадцать среди развалин, окутанных не то туманом, не то дымом, вышли на площадь. Посередине ее на булыжной мостовой четко выделялся большим кругом оранжевый кабель разрыва пространства и времени. Концы его бьли подсоединены к каким‑то оранжевого цвета приборам. В пяти метрах от них стояли эсэсовцы в черных мундирах, с короткими автоматами.

Когда Борман подошел к ним, те вытянулись в струнку. Подбежал офицер и доложил, что охрана исправно несет службу, ничего подозрительного не было замечено. Вот только из тех оранжевых приборчиков доносится треск, писк и изредка местность освещается голубым сиянием.

Борман кивнул Фрэнку:

— Это?

— Да, сэр!

— Начинайте!

— Слушаюсь, господин рейхсминистр! — ответил Фрэнк и стал оглядывать стоявших солдат, примеряясь, кого бы первым поставить в центр кольца ГМП. Его взгляд остановился на помощнике Бормана по пропаганде. У того было неприятное крысиное лицо, точнее, лисье. «И у этого та же лисья морда, — подумал машинально Фрэнк Хейс. — Ну как и у нашего Мюккеля, заведующего отделом идеологии и печати, в кабинете Ральфа Хилдбера. Вероятно, это у них наследственное, заложено в генах. А может, я и ошибаюсь. Быть может, лица их потом уже приобретают такое выражение, когда они возгораются страстью к пропаганде гениальных идей своего господина, своего патрона, своего президента».

Фрэнк вопросительно посмотрел на Бормана, но тот закрутил головой:

— Нет, только не его! Возьмите кого‑нибудь из охраны. Вон того, с усиками!

Тип с усиками подскочил к Борману, выбросил руку в приветствии, гаркнул: «Хайль!» Лицо его побелело. Он, по‑видимому, уже догадался, что его хотят использовать в каких‑то научных целях. Этот тип, с усиками, всегда побаивался ученых, даже ненавидел учителей, их заумные разговоры. И сейчас он с нескрываемой злобой смотрел на Фрэнка. Он бы не задумываясь отправил этого жида в газовую камеру, как и тех, многих других вонючих интеллигентиков. Но присутствие самого рейхсминистра Бормана сдерживало его национальный порыв, его национальную гордость, его национальный патриотизм.

— Во имя Великой Германии, — начал высокопарно Борман, отставив чуть в сторону правую ногу в лакированном ботинке и выпятив живот, сложа руки под ним, — ты пойдешь первым, мой мальчик! Так нужно для нашей нации! Так нужно для нашей Германии! Тебя ждет железный крест! Иди!

Трясущийся как эпилептик эсэсовец, с такими же мутными и неврастеническими глазками, как и у его всеобщего фюрера, ступил в круг, очерченный оранжевым кабелем. Посиневшие губы его что‑то бормотали, шептали какую‑то молитву, взывая, наверно, уже не к фюреру, а к самому господу богу.

Фрэнк присел возле приборчиков, что‑то подкрутил, повернул голову к Борману — тот кивнул согласно рукой, мол, начинайте, не мешкайте — и тут же нажал на кнопочку. Ярко вспыхнуло голубое свечение над мостовой, вспыхнуло, вытягиваясь колодцем, куда‑то ввысь. Борман пригнулся, овчарка пронзительно взвизгнула, затем неистово залаяла, охрана тут же попадала на землю. Когда они приподнялись, то обнаружили, что их товарищ, тот, с коротенькими усиками, куда‑то исчез. Это видел и сам Борман. Он все еще вглядывался в центр круга. Что эсэсовец растворился вмиг, он знал. Но остался тот жив или сгорел в этом голубом сиянии, Борману было неведомо. И это сейчас его волновало больше всего.

* * *

Доносились раскаты взрывов, стрельба, рев бомбардировщиков противника, захлебывание зениток. Над ними пронеслись низко три самолета с крестами на крыльях.

Борман отдал какое‑то расположение стоявшему рядом офицеру. И тот, обойдя осторожно кольцо разрыва пространства и времени, побежал к рейхсканцелярии. Через десять минут он появился с тремя солдатами. Те тащили небольшой сейф. Борман указал им на центр оранжевого кольца.

Не нужно было что‑либо говорить Фрэнку. Тот сообразил все тут же. Он подстроил координатор, взглянул на шкалу накопителя энергии и, не дожидаясь команды Бормана, нажал на кнопку.

Сейф исчез. Исчез таким же образом, как и усатенький эсэсовец. Сейфа на площади не было. А значит, его не было и в окруженном русскими Берлине! Это подействовало на Бормана как чашечка настоящего бразильского кофе. Он заулыбался, засуетился, подозвал к себе эсэсовцев, что‑то им сказал, отдал какие‑то распоряжения, остался доволен. Подошел к Фрэнку, пожал тому руку, похлопал легонько — не снимая белой перчатки — того по лицу, громко сказал своему адъютанту:

— Доставьте сюда названных им ученых! И три роты СС! Они будут перерброшены в указанное этим офицером — он ткнул пальцем в Фрэнка — этим штурмбаннфюрером, мистером Фрэнком Хейсом, нужное место! Это мой приказ! Все должны выполнять все требования штурмбаннфюрера Фрэнка! Он заслуживает такого звания! Он сделает многое для спасения Великой Германии и нашей партии!

Борман еще постоял, потоптался вокруг оранжевого кабеля, но близко к нему не подходил. Потом, видимо, найдя, что он не все отдал еще приказы, снова сказал:

— Постройте над этим местом навес! Срочно! Вы отвечаете за это, Каген! — повысил голос Борман. — И за всю аппаратуру! Усилить охрану! Никого из посторонних сюда не пропускать!

* * *

Первые ученые‑атомщики, — а с ними и их помощники, ассистенты, с кипами бумаг, с набитыми документацией баулами, с женами и детьми, с родственниками и престарелыми лаборантами — в окружении эсэсовцев начали прибывать к месту переброса ровно через два часа. Но не все они сразу вошли в круг разрыва пространства и времени. Тот офицер, рослый и в пенсне, которого называл рейхсминистр Кагеном, устроил какую‑то сложную систему пропусков. Он ставил одного цивильного, то ли лаборанта, то ли ассистента, то ли профессора с седыми длинными волосами, выбивавшимися из‑под шляпы, а вокруг него заполнял пространство эсэсовцами. И ставил тех человек по двадцать‑тридцать сразу.

Фрэнку, конечно, было все это заметно, вся эта возня Кагена, но он не мог же ему приказать ставить в кольцо лишь одних ученых, без их помощников, без их родственников, без их ящиков с бумагами, да и без охраны тоже. Поди разберись, нужны ли они будут там, эти чернорубашечники! Но ведь он должен выполнить распоряжение своего президента, господина Ральфа Хилдбера. Почти всех перечисленных им Борману ученых он запомнил по фотографиям еще там, в Вашингтоне, в лицо. И теперь тщательно следил, уходят ли они в будущее и кто именно. Пока он отметил про себя, что ушел туда, в Америку будущего, только доктор Рудольф Менгер. Затем потянулись чьи‑то родственнички, затерявшиеся среди окруживших их со всех сторон эсэсовцев, высокие худосочные дамы, какие‑то фрау, снова один‑два невзрачных лаборантика, доходяги и куча эсэсовцев с автоматами.

С третьей группой ушел в будущее и специальный посланник Бормана к президенту Хилдберу обергруппенфюрер Отто Скорцени. И хотя эсэсовец не подошел к Фрэнку и не сказал, кто он, но по тому поведению, по тому, как властно, одним взглядом, он приказал солдату выйти из кольца и занял того место в группе двадцати других эсэсовцев, Фрэнк догадался, что через два‑три часа должна загореться лампочка возврата агента Бормана.

Отто Скорцени появился под вечер, кивнул Фрэнку, что все в порядке, и тут же направился с каким‑то очумелым и усталым лицом прямо к бункеру Бормана.

Фрэнк перебросил уже не то сороковую партию людей, не то пятидесятую, когда подъехали машины с сейфами Бормана. Отто Скорцени отдал немедленно распоряжение — пока не будут переброшены важные документы, ни один ученый, ни один его родственник, ни один солдат не ступит в круг оранжевого кабеля на мостовой.

За один раз перебрасывалось по нескольку сейфов. Наблюдавший за этой процедурой Борман что‑то отмечал в своей записной книжке. Потом он подозвал к себе Скорцени и что‑то сказал тому на ухо. Двухметровая фигура эсэсовца тут же растворилась в ночи среди развалин города. Он подкатил через полчаса на черном «мерседесе», помог выбраться из него тучному человеку. Тот был одет в шинель с белыми отворотами. При вспышке голубого свечения Фрэнк успел заметить, что вновь прибывший как две капли воды похож на подошедшего к нему Бормана.

С последним сейфом в кольцо разрыва пространства и времени шагнул и сам Борман.

Отто Скорцени и четверо эсэсовцев из охраны рейхсминистра увели куда‑то двойника Бормана, увели в направлении развалин у рейхсканцелярии.

Фрэнк уже валился от усталости, но Каген, завладев снова инициативой, продолжал следовать своей схеме распределения прибывающих сюда ученых, их помощников, их родственников, рот эсэсовцев. И было похоже, что этому не будет никогда конца. То поставит в центр какую‑нибудь белесую голенастую девицу, то еще какого‑нибудь киндера, а рядом с отпрыском ученого двадцать‑тридцать эсэсовцев, то дряхлого старичка, дедушку опять же какого‑нибудь ученого, а вокруг него двадцать‑тридцать эсэсовцев и требует срочно перебросить их в будущее. И когда Фрэнк попытался возмутиться, то обступившие его эсэсовцы его чуть не избили. Его теперь привязали скрученным в несколько слоев телеграфным проводом за талию, а другой конец удерживали отстоящие от кольца на расстоянии пяти‑семи метров дюжие эсэсовцы. Эти меры были предприняты Кагеным, как понял Фрэнк, для того, чтобы он не смог убежать, не смог смыться с этого места. И они все время натягивали эту проволоку, не давая ему ступить в кольцо, как только он подходил чуть ближе и наклонялся над приборами.

А когда он сказал, что он проголодался, ему притащили буханку хлеба, черствого, невкусного, кусок сала и бутылку пива. И опять же, когда он после пива сказал, что хочет сходить помочиться, то его отвели на привязи к развалинам и так же, на привязи, привели назад.

И все же Фрэнк продолжал отмечать, кто из ученых уже отбыл в будущее. Осталось переправить туда еще лишь одного профессора, но самого ценного, Гюнтера Рунге. И одно время он показался в толпе, но Каген его оттолкнул, и более того, куда‑то его увели.

Слух о спасительном коридоре в окруженном русскими городе, о каком‑то чудесном сверхновом оборудовании, позволяющем улизнуть к американцам, видимо, уже распространился далеко, распространился среди офицеров и солдат. И Каген, узнавая кое‑кого из знакомых, служивших в дивизиях «Викинг», «Адольф Гитлер», «Нордланд» и 20‑й пехотной дивизии СС, начал подумывать, — а не пора ли и ему самому покинуть Берлин? Все чаще и чаще на площади возникали потасовки, заканчивавшиеся всегда треклятой стрельбой друг в друга, все чаще и чаще стали появляться уже и грязные, обросшие щетиной, злые, раненые полевые командиры, покинувшие свои окопы.

Каген и тут установил систему, передав свои функции распорядителя злому, размахивающему шмайссером, выкрикивавшему поминутно: «Убью! Расстреляю всех, кто сунется вне очереди!» — раненому, с обожженным лицом танкисту из дивизии СС «Нордланд», невысокому обер‑капитану, сказав, что как только он пропустит триста человек, то может потом и сам смениться, найдя подходящую замену.

После исчезновения в кольце Кагена стало не легче. Фрэнк хотел малость вздремнуть, но ему обер‑капитан не разрешил. Он толкнул его в спину автоматом, бесцеремонно указывая на приборы. И Фрэнк никак не мог перевалиться в кольцо, все время его назад оттягивали за телеграфный провод.

Звуки сражения, взрывы авиационных бомб, пулеметные трели нарастали с каждым часом, приближаясь к развалинам, к площади Адольфа Гитлера. Но вместе с тем же с каждым часом увеличивалось количество желающих воспользоваться кольцом разрыва пространства. Все новые и новые эсэсовские части выстраивались в колонны перед выходом на площадь, дожидаясь своей очереди.

Глава 7. ВАЖНАЯ ВСТРЕЧА

После своих многодневных мытарств по джунглям Амазонии Дик Ричардсон изменился, стал неразговорчив еще больше, но лицо его приняло какое‑то добродушное, кроткое выражение, как у того херувима. И лишь месяцы, проведенные в тюрьме, и нервотрепка судебного процесса, на котором он был оправдан, немного отразились на нем. Он стал более покладист, исчез его диктаторский гонор. Его поначалу радовало обилие людей, обилие автомобилей, домов, шум, ритм цивилизованного современного большого города. Но вскоре он снова начал ощущать какое‑то неясное раздражение, и вскоре все это уже начало его злить. И он теперь, мысленно возвращаясь к тем дням своего скитания, к той дикой первобытной природе, напичканной дикими животными, к тем простым первобытным условиям и законам жизни почему‑то ощущал какую‑то тягу туда, какой— то зов сельвы, не желавшей отпускать его и здесь. Ему опять стали надоедать толпы себе подобных гомо сапиенсов, однотипных, похожих на заведенных роботов, запрограммированных кем‑то еще с детства; стали раздражать полчища автомобилей, таких же однотипных, почти ничем не отличающихся от этих роботов‑людей; не хотелось смотреть на этих высоченных каменно‑бетонно‑металлических истуканов, однотипных, неживых, серых, неорганических, в которых расположились разные там банки, офисы, завода, фирмы.

Его теперь многие узнавали на улицах, и это ему доставляло неприятные переживания, много хлопот, от которых он старался теперь избегать, он хотел опять уйти в себя, но здесь, в городе, этого сделать было почти невозможно. Он одно время перестал бриться, надеясь таким способом изменить свой облик. Но тогда его еще больше узнавали те, кто смотрел передачу «Один на один», его скитания под силовым колпаком номер два в Бразилии. Обросший щетиной он походил опять же на того бандита, как две капли воды. А когда он сбрил все, то его опять же узнавали все те, кто с не меньшим азартом смотрел передачу из зала суда в Питтсбурге.

И вот теперь, готовясь к этому важному свиданию, он прикрепил усы, бородку, жиденькую, клинышком, козлиную. Глядя в зеркало, он отмечал, что стал сильно похож на своего далекого предка, на Петра Гарина. Но не это его сейчас беспокоило, хотя Кэти и сильно хохотала, наблюдая за его маскарадными приготовлениями, а то, что ему нужно ехать на свидание в центр Нью‑Йорка, в кафе «Демпси», расположенное рядом с городским управлением ФБР.

И опять же, не соседство с ФБР его волновало, — он оправдан, все обвинения в убийстве мадам Нонг Ки с него сняты — а то, что там, в этом кафе, будет и тот человек, которого агенты ФБР, по всей вероятности, давно и безуспешно разыскивают, и которого они бы с большой радостью сцапали.

Что заставило этого сильного и умного человека назначить свидание в таком опасном месте, ему было пока неведомо. Но ему не хотелось и послужить причиной поимки того. И вот почему он так тщательно рядился, чувствуя подсознательно, что нужно надеть, как нужно выглядеть. Кэти ему помогала. Она, видимо, еще не потеряла хорошего вкуса к таким переодеваниям. Она, собственно, и подсказывала, какую шляпу выбрать, какой кожаный, чуть потрепанный, плащ, и даже приладила Дику под мышкой на ремешках игрушечную сынишкину кобуру, набив ее туалетной бумагой. «Авось она тебе и пригодится!» — визжала от смеха Кэти, привлекая на сборы детишек, и те тоже смеялись, глядя на папочку. Эрик все выспрашивал: «Папа, ты идешь бандитов ловить?» А меньшая, Карен, так та целилась в него из большого пластмассового кольта. И Кэти шлепнула ее под зад, обозвала «зас… террористкой» и, без сомнения, совершенно напрасно и несправедливо. Ибо девочка была весьма и весьма воспитанной и аккуратной и всегда в нужный момент пищала: «Баба, хочу пи‑пи!»

И теперь Дик Ричардсон, ни дать ни взять, был похож не то на приехавшего из провинции шерифа, прятавшего у себя под мышкой свой старенький «вальтер», не то на частного детектива, но тоже, пожаловавшего в большой город из провинции на какое‑нибудь важное совещание или на курсы повышения квалификации. А то и на помощь местным блюстителям порядка, столкнувшимися со многими трудностями в столь трудный для них период.

Еще он долго не мог решить вопрос — брать ли ему свою «ясуру» или взять Кэтиного «ярославца». Кэти настаивала на том, чтобы он ехал на ее «ярославце», но только сменил номер. Она уже и приладила другой, отыскав его где‑то на свалке.

* * *

И все же они сели ему на хвост. Уже с час ему никак не удавалось оторваться от мощного «БМВ», оснащенного, как показывали приборчики на передней шкале «ярославца», детектором взрывных устройств. «Тоже мне, охотнички за террористами», — скривился Дик, обдумывая, как бы избавиться от назойливых полицейских, работавших грубо, прямолинейно.

Он то несся с бешеной скоростью по федеральному шоссе в сторону Вашингтона, то разворачивался где‑нибудь и опять с такой же скоростью ехал к Нью‑Йорку. А там, лавируя между перевернутых автобусов и автомобилей, объезжая мешки с песком, тлеющую мебель, баррикады, снесенные в бок полицейским бульдозером, пробирался по улицам Бруклина на свою магистраль, и снова ехал к себе домой, на Лонг‑Айленд. И в который уже раз спрашивал бабку, что ей купить из продуктов. Та удивлялась, что это сталось с внуком, какой он сделался воспитанный и заботливый.

Кэти хохотала. Она догадывалась, как разворачиваются события, пыталась подсказывать ему, куда ехать, где свернуть, где оставить машину. При этом не забывала его подкармливать, все причитая: «Ну и худющий же та, Дик! И смешной! Ты похож сейчас на… — она не договорила, опять залилась смехом. Он молча жевал манные лепешки, вкусные, их он, почему‑то, сильно теперь полюбил. — Ты похож на… на Иисуса Христа, Дик! Ты вылитый боженька!» И она снова заразительно прыснула.

А Эрик уже спрашивал: «Папа, ты уже поймал бандита?» И лишь одна Карен вела себя тихо и пристойно, не надоедая папе и даже не целясь в него из большого пластмассового кольта. Она сидела на горшке и о чем‑то своем важно думала.

Он снова несся к центру города, к Манхэттену. До установленного времени оставалось чуть больше двадцати минут. Бросив машину на стоянке, заскочив в один бар, потом в другой, вышел к скверику, трусцой, как настоящий физкультурник пробежался по аллее, свернул к мюзик‑холлу, известному «Радио‑сити», забежал туда, там минут пять потолкался, выбежал как ошпаренный, снова побегал трусцой по аллее куда‑то в бок.

Как он и предполагал, бар «Демпси» был переполнен. Здесь собрались разные чины ФБР, согреваясь от холода за чашечкой кофе, были и солидные бизнесмены, напуганные уличными беспорядками, много разного рода ищеек, следователей, адвокатов, приехавших из провинций за соответствующими указаниями и инструкциями шерифов. За отдельным столиком тоже о чем‑то негромко спорили четверо не то агентов ФБР, не то провинциальных сыщиков. Один поднял руку, как только вошел в кафе Дик, и помахал ему, подзывая к столику. И теперь, протискиваясь к тем типам, а это, вероятно, и были люди «Дже», он уже нахваливал себя, нахваливал изысканный вкус Кэти — он ничем не отличался от остальной публики. И те четверо тоже были одеты примерно так же. И он бы извинился, что ошибся, неправильно расценив жест джентльмена, если бы не пожилой человек, с длинными свисающими черными усами, в черных очках, в потертом кожаном плаще, который сказал таким знакомым голосом:

— Присаживайтесь, Дик! Присаживаетесь! Наверно, сильно перемерзли! Погода чертовская, так и тянет к теплу, к уюту.

Он, поправив шляпу, снял на минуту черные очки и пытливо посмотрел на застывшего в растерянности Дика. «Рысьи глаза, вот что его выдает,» — подумал Дик, пожимая сидевшим руки и опускаясь в кресло. И то, что ни «Дже», ни его молодые помощники не снимали шляп, сидели в плащах, ели, курили, что‑то пили, создавало впечатление, что они заскочили сюда на несколько минут, заскочили по быстрому перекусить, чтобы снова куда‑то бежать, где‑то наводить порядок, где‑то вылавливать смутьянов кругликов, зачинщиков беспорядков и волнений.

— Рад вас видеть, Дик, — сказал этот пожилой «комиссар», снова рассматривая его. — А вы возмужали. Дик, возмужали… И похудели, сильно похудели. Что, сказалось пребывание под силовым колпаком?

— Сказалось, — буркнул Дик, поглядывая на молодых коллег «Дже».

— Вы на нас напрасно обижаетесь, Дик. Напрасно. Мы ничем не могли вам помочь.

— Я не обижаюсь.

— Вот и правильно делаете… Нам нужно с вами обсудить некоторые вопросы, Дик. Но сначала я хотел бы узнать, как здоровье миссис Сабрины? Как чувствует себя Кэти? Кажется, она снова собирается наградить вас мальчиком? — улыбнулся «Дже», и морщины густой сетью покрыли все его широковатое лицо.

— Спасибо, все здоровы. Вы, как всегда, очень наблюдательны, «Дже».

— А как там поживает профессор Хименс? Здоров ли он?

— Здоров, мистер «Дже». Даже загорел еще больше. Выполняет ответственное правительственное поручение.

— Правительственное, значит, вы говорите? То есть, если я вас правильно понял, выполняет заказ Ральфа Хилдбера? Перебрасывает в нашу страну этих недобитых эсэсовцев? Вытаскивает их из прошлых времен?

— Вытаскивает, господин «Дже». Вытаскивает. А что ему остается еще делать?… Они сами лезут к нам. Профессор запутался в своем патриотизме. Он не видит выхода из положения.

— Давно вы с ним виделись, Дик?

— Три дня назад я беседовал о ним на базе «Ральф».

— На секретной базе ВВС?

— Да, на секретной.

«Дже» провел рукой по длинным черным усам, погладил ладонью высокий морщинистый лоб.

— Выход всегда можно найти. Дик. Нужно только захотеть. Мы бы вам помогли.

— Профессор может отказаться от вашей помощи.

Слова Ричардсона вызвали среди молодых боевиков организации «Свободная Америка» ропот. Они отодвинули чашечки с кофе, недоверчиво уставились на Дика.

— Коричневая чума ползет в Америку, Дик, — прошипел, наклонившись к нему «Дже». — Коричневая чума уничтожит кругликов, коммунистов, социалистов, нас с вами! Вы хотите этого, Дик Ричардсон?… Можете не отвечать. Я вижу все по вашему лицу. Ваш далекий предок, лорд Ричардсон, боролся с ними! И нам нужно спешить, Дик! Эсэсовцы уже принимают участие в подавлении выступлений рабочих Чикаго.

«Дже» похлопал Дика по руке, снял черные очки и снова посмотрел тому в глаза.

— Надеюсь, мистер Лорд, вы не забыли наш город? Не забыли те замечательные кипучие дни? А теперь по нашим мостовым, по нашим улочкам, по нашим паркам бегают эти немецкие крысы, эта зверушки в черных мундирах, эти сверхлюди. Они уже добрались и до Вашингтона, до нашей небольшой столицы. Их и там уже видели. Скоро они будут и здесь, в вашем Нью‑Йорке. Они начнут наводить порядок, будут очищать нашу страну от евреев, негров, желтых, инакомыслящих. А что же делает наш дорогой президент? Что делает эта наша, сильная личность? Почему же она ничего не предпринимает?…

— У вас имеется реальный план, мистер «Дже»? — спросил с иронией Дик, которому немножко уже поднадоела высокопарная речь руководителя просоциалистической организации.

— Да, имеется, Дик! Имеется! Для этого я сюда и приехал. План довольно‑таки прост!

* * *

Он положил на столик перед Диком несколько цветных фотографий, голографических, объемных, не художественных, бытовых. Дик осторожно передвигал их, долго вглядывался в один снимок, отстранял его, снова пододвигал к себе. На нем была запечатлена красивая женщина, не молодая уже. Первый раз он ее видел на портрете в кабинете у профессора Хименса, в особняке на Пятой авеню, когда устраивался на работу в фирму «Хименс и Электроника». Там она стояла рядом с юношей, похожим на Хименса, там она была еще более привлекательна и естественна. Но та фотография была, по‑видимому, сделана лет 15–20 назад, а эта — недавно, не более нескольких дней тому. Женщина была вся в крови. И те, кто был с нею рядом, тоже были в крови.

— План мой прост, Дик, — повторил «Дже». — Вы вылетаете к Хименсу и уговариваете его уничтожить ваши ГМП! Другого пути у нас нет. Сообщите ему о крутликах, о социалистах, о коммунистах, о лучших людях Америки, погибающих в эти дни на баррикадах городов, поселков, сражаясь с эсэсовцами. Я думаю, что Волкера не нужно будет долго агитировать… А профессору можете показать эти фотографии, сделанные в Вашингтоне… Конечно, я понимаю, это немного жестоко по отношению к нему, но у нас нет другого выбора, нет другого плана…

— Как вы собираетесь уничтожить генераторы? — спросил тихо Дик, все еще находясь под впечатлением тех фотографий. — Там усиленная охрана, военные, агенты ФБР, эсэсовцы. На территорию базы «Ральф» не проскочит даже мышь.

— Мы и не думаем проскакивать туда как мыши, Дик! — удивленно сказал «Дже» и повернулся к своим людям; те заулыбались надменно. — Мы туда въедем через центральный пропускной пункт! Въедем с вашими документами, с вашими бумагами. Желательно, чтобы по ним мы числились в штате фирмы «Хименс и Электроника» как минимум года два‑три. И числились как крупные и добросовестные специалисты‑электронщики.

Он громко рассмеялся, его молодые боевики‑петушки и себе заржали на все кафе, на них оглянулись, но тут же и отвернулись, захихикав, что, мол, с них возьмешь, провинция, деревня. И это их поведение получилось естественным, непринужденным. Но все же «Дже» тут же подозвал громко официанта и попросил принести им чего‑нибудь такого, вкусного, дорогого, что бывает только в крупных городах. Икры осетровой, русской, или жареных глухарей, доставленных сюда прямо из Сибири. И эта его просьба была воспринята публикой кафе правильно, и снова все дружно хохотнули.

— А взрывчатка? — прошептал Дик, поражаясь выдержке и игре «Дже». — Ее‑то потребуется минимум 500–800 килограммов, если брать динамит?… Как вы его‑то провезете на базу?

— Мы доставим туда хоть тонну, хоть две! — сказал «Дже» и повернулся опять к своим коллегам, и те снова чуть не разреготались на все кафе, но он цыкнул на них: «Тихо! Тихо!» — Мы доставим его с вашей же помощью, мистер Лорд. Вы забыли про свой ГМП в лаборатории, здесь, в городе.

— Он должен остаться целым?

— Должен, но не долго. Пока мы будем перебрасывать на базу «Ральф» необходимый инструмент и динамит.

— Кто будет уничтожать лабораторию Хименса в Нью‑Йорке? Нужно ли сообщать об этом профессору? — Дик задавал вопросы как‑то равнодушно, будто он уже и не работает там, будто он какой‑то посторонний наблюдатель, будто ему теперь уже все до одного места, как иногда говорит его Кэти.

— Вопрос сложный, Дик. Очень сложный. Вы его задали, вы сами и ищите ответ. На мой взгляд, лучше вас никто с этим не справится. Я, конечно, мог бы приказать своим специалистам… Но, понимаете, это ваше детище, ваш многолетний труд, ваши исследования, ваши идеи…

— Как избавиться от ГМП лаборатории в Нью‑Йорке? Не поднимать же в воздух все здание фирмы?

— Ну, это уже мелочи, Дик. Мелочи! К вам приедет мой человек, и вы отвезете ГМП за город, там и взорвете.

— Я подумаю, — сказал Дик, поднимаясь.

— Думать некогда, Дик! — остановил его «Дже». — Некогда! Нужно все решить сейчас, тут же, иначе будет поздно!

— Когда я должен вылететь к профессору?

— Сегодня вечером. Вот вам два билета на рейсы до Гаррисберга. И будьте осторожны! Не попадитесь снова на крючок ФБР. За вами идет по‑прежнему слежка!

Глава 8. ПРЕДВИДЕНИЕ «ДЖЕ» СБЫВАЕТСЯ

Он не вылетел в Гаррисберг ни в тот вечер, ни в следующий. По‑видимому, он чем‑то отравился в кафе, что‑то не то съел и проболел почти всю неделю. Потом на него нашла какая‑то депрессия, и он никуда не ходил, никуда не ездил, даже на работу. Ему ничего уже не хотелось делать, не хотелось ни с кем разговаривать. Так прошел почти месяц, и когда в конце его он чуточку очухался, тут вдруг заболела Карен, где‑то простыла, у нее поднялась температура, был сильный жар. И он, учитывая состояние жены, снова сидел дома, помогал бабке, ухаживал за дочкой. Раза два‑три звонили люди «Дже», интересовались состоянием Карен, спрашивали, не нужна ли их помощь, какие лекарства нужно достать, кого из светил медицины прислать на Лонг‑Айленд. Дик отвечал коротко, глядя куда‑то в сторону, ничего не надо, все уже сделано, обойдемся и сами.

Карен поправлялась медленно, он как неприкаянный тынялся по дому, звонил на работу, узнать, не приехал ли Хименс. Но ему ответили, что вот уже более трех недель связь с профессором прекратилась. И вообще, оттуда никто не звонит.

Уже выздоровела и Карен, уже весело лопотала что‑то ужасно страшное, целясь то в него, то в мамочку из пластмассового пистолета, а он все еще находился в Нью‑Йорке. Здесь тоже уже появились эсэсовцы в черных мундирах, но они вели себя смирно, помогали полиции разбирать на улицах завалы, растаскивать баррикады, оттеснять, прячась за прозрачные щиты, вместе с полисменами толпы воинствующих студентов и бунтовщиков‑кругликов, загоняя одних в аудитории, а других в машины с решетками.

На свой страх и риск Дик взялся оформлять все бумаги на новых сотрудников, опять же удивляясь, что в группу вошел и сам «Дже», подолгу споря с администрацией фирмы, доказывая им, что это распоряжение профессора Хименса, что эти люди выполняли сложные задания фирмы дома, что они собирали уникальные электронные схемы и тому подобное. Он даже привлек к этому и Тони Эдкока. Но много тому не рассказывал, и Тони, вероятно, подумал, что это связано с той аферой, которую Ричардсон и Стерджен провели в Мексиканском заливе, осуществляя акцию «иглоукалывание». Тони тоже был недоволен, что прервалась связь с базой «Ральф», и обрадовался, узнав, что Дик Ричардсон туда едет, точнее, поедет, как только будут готовы эти документы. Еще с месяц Дик оставался дома, наведываясь изредка в административный корпус фирмы, названивая кому нужно, уточняя данные паспортов и шоферских удостоверений.

И ему называли эти данные, и он знал на все сто процентов, что все они липовые, что все они фальшивые, но сработанные по высшему классу, и это его теперь нисколько не волновало, и он все эти данные, все эти паспорта новых сотрудников передавал администрации фирмы «Хименс и Электроника». И все делалось быстро, без лишней волокиты, но опять же, месяца как и не бывало. И лишь к концу второго месяца он смог вылететь в Гаррисберг, а оттуда на базу «Ральф».

* * *

Ветер с океана задерживался Аппалачскими горами, и на плато еще стояла теплая погода. Редкие кустарники дуба и тюльпанового дерева выделялись зелеными пятнами среди каменистой почвы. Воздух был сух и наполнен запахами увядающих магнолий и платана.

За прошедшее время, с тех пор, как он видел профессора последний раз в Нью‑Йорке, тот сильно сдал, постарел, осунулся. Он был мрачен, сидел в стороне от развернутого под летним навесом генератора ГМП, сидел согнувшись, сгорбившись, метрах в пятидесяти.

— Вчера днем, — рассказывал Волкер, — к профессору подошел какой‑то только что выбравшийся из кварцевой камеры ГМП подвыпивший эсэсовец, офицер, с автоматом, и пнул им профессора в грудь, спросил: «Иудей?… Еврей?» — и, не дожидаясь ответа, дал очередь у самой головы Хименса. С большим трудом нам удалось их разнять. Профессор потом ходил злой, все спрашивал меня: «Грегори, я похож на еврея? Скажите, Грегори, я похож на еврея?» И он долго еще возмущался, откуда это у них, у чернорубашечников прошлого такая патологическая ненависть к евреям? «Откуда это, Грегори? Откуда?…»

— Почему вы не отвечаете на наши звонки?

— А мы здесь как в западне, Дик, — промычал недовольно Волкер. — Нас не подпускают к тевидам, нас уже отсюда не выпускают, мы здесь как заложники террористов. Но вот кто те террористы, мы никак понять не можем. И генератор остановить нельзя. Все еще не прибыл из прошлого какой‑то важный физик, не то Рамге, не то Рунге. Да и посланник президента еще остается там. Так что мы тут совсем запутались. А еще эти, ну что в мундирах в черных, эти обезьянки из прошлого, в спины свои автоматы тычут, чуть что. Они здесь уже главные. Они уже всем заправляют на базе. Крупные чины, прибывшие из Германии, так те все в Вашингтон улетают вместе со своими охранниками, чуть ли не по роте эсэсовцев на одного обер‑лейтенанта.

— Быть может, мне тоже имеет смысл слетать к президенту, к Ральфу Хилдберу и поговорить с ним обо всем?

— Не советую, Дик. Мне кажется, что он оказался в таком же положении, как и мы здесь. Это он перед нами всеми корчил из себя сильную личность. А у этих что‑то первобытное, что‑то звериное. Они подавляют тебя своей мизантропией, тебя словно захлестывает телепатическая волна ненависти, жажды убийств, принижений слабого, интеллектуального существа. Они не люди, Дик! Это я тебе говорю, Грегори Волкер. Не люди!

Хименс поглядывал в их сторону, ждал, когда же мистер Ричардсон наговорится с кругликом Волкером, как же, видимо, перемывают его профессорские косточки. Он чуть улыбнулся, скривив губы, молча кивнул головой, приглашая его сесть рядом.

Как ни странно, но профессор довольно‑таки быстро согласился на предложение «Дже». И Дик, не ожидая такой реакции Хименса, теперь не знал, что же ему делать с теми фотографиями, показывать их или нет. Все же сунул в дрожащие руки Перри Хименсу. Тот просмотрел их, задержался долго на одной, спросил: «Где?» Дик ответил, что на баррикадах в Вашингтоне, в отряде кругликов, попавшем в окружение. На этой фотографии, поразившей Дика еще там, в Нью‑Йорке, была заснята распластавшаяся на асфальте красивая женщина, мертвая, с повязкой кругликов на рукаве плаща; рядом с ней лежали два негра, тоже мертвые, молодые; на заднем плане, в нескольких шагах от убитых, стояли чему‑то улыбающиеся эсэсовцы в черных, расстегнутых мундирах со шмайссерами в руках. Женщина была небезразлична Хименсу, это была его первая жена, Лесли Клэр.

Не поднимая глаз на Дика, профессор попросил, если можно, конечно, не уничтожать всю их документацию по ГМП, все их исследования и записи, а перебросить их в Россию профессору Андрею Васильевичу Колотаеву, куда‑то под Калугу, в его центр по исследованию пересекающихся пространств. Дик сказал профессору, что на базу должны прибыть четыре сотрудника фирмы «Хименс и Электроника», что они работают у них в лаборатории вот уже четыре года, и вот их фамилии. Еще он сказал, что те будут иметь на руках все необходимые для командировки на эту базу документы. Профессор ничего не ответил, снова согнулся, задумался.

Дик покрутился еще с час возле генератора, поглазел на появлявшихся из кварцевой камеры эсэсовцев, на затерявшихся среди них каких‑то гражданских лиц с портфелями и чемоданами, поговорил с Брантом, еще раз с Грегори. Как он понял, Волкер снова поцапался с профессором и уже с неделю не разговаривал с ним. Но теперь, узнав, что тот дал согласие на проведение операции по ликвидации ГМП, повеселел, более дружелюбно поглядел на Хименса, даже попросил Дика быть с ним повнимательнее, так как тому, по‑видимому, сейчас очень тяжело.

Перри Хименс, когда Дик уезжал с базы, больше к ГМП не подошел, сидел там же, на камнях, так же сгорбившись и о чем‑то думая. Профессор безучастно смотрел изредка на всех входивших и выходивших из камеры ГМП людишек в черном обмундировании, с автоматами, смотрел на этих сверхчеловеков, на чистокровных арийцев. И ему чудилось, что все они тоже смотрят на него, что все они считают его евреем, что все они готовы тут же расстрелять его, убить, уничтожить его мозг, его мысли, его индивидуумную особенность.

* * *

Утром, к восьми часам, к зданию лаборатории профессора Хименса в Нью‑Йорке подъехали четыре рефрижератора. Их разгрузкой занялись тут же прибывшие на автобусе какие‑то люди в униформах фирмы «Хименс и Электроника». Они сгружали большие пластмассовые ящики голубого цвета. На стенках ящиков была нарисована эмблема — белый цветок лотоса с разлетающимися во все стороны лепестками. Словно ветер, словно ураган их вот только что оторвал от основания, от тычинок и они собрались улететь куда‑то в бесконечность.

Эти ящики вносили в кварцевую камеру лабораторного ГМП, рядом ставили такие же, но пустые, и наполняли их демонтированным оборудованием, вспомогательным, не нужным в данный момент.

Дик вместе с Тони Эдкоком укладывали в ящики своей уже фирмы всю документацию по генераторам ГМП, все чертежи, все пояснительные записки, все то, что подлежало переброске в Россию. Дик все еще продолжал удивляться, как эта идея по отправке документации в коммунистическую Россию пришла в голову не «Дже», не ему, не круглику Волкеру, а именно профессору Хименсу, ярому квадрику.

Основной персонал лаборатории был распущен на двухнедельные каникулы. Рабочим экспериментальных мастерских и завода было выплачено жалование за полгода вперед, что было расценено ими как уступки капиталиста Перри Хименса, напутанного волнениями кругликов и портовиков города. Лаборатория опустела. За пультами управления ГМП сидели Рой Джойс, начальник отдела «Трансформации временных интервалов», Мишель Морисон, начальник отдела «Шумовых корреляций» и молодой начальник отдела «Микрогенераторы» Дак Тапек. Узнав о закрытии лаборатории Перри Хименса, Дак Тапек сначала не поверил, а потом долго плакал, твердил все: «Не может быть… Я вам не верю… Не может быть…»

Тони Эдкок уже вместе с Гарфи Грорэманом, разложив на листе металла костер, жгли разные бумаги, бросали в огонь личные дела сотрудников, магнитные ленты, протоколы совещаний.

Уже стало известно, что некоторые специалисты перешли на работу в фирму «Электронный мозг» и были там приняты хорошо. Другие же еще чего‑то выжидали. Ленг Мун с женой, с Джун Коплинз и своей матерью, миссис Патрицией Мун, уехали во Францию, намереваясь остаться там жить надолго.

Глава 9. ИХ ПРИБЫЛО ЧЕТВЕРО

Их прибыло четверо, как и договаривались. Один грузный, с черной бородой, плечистый, в кожаной курточке, два чуть пониже, интеллигентного вида, в исключительно модных коричневых плащах и таких же шляпах, чем‑то они напоминали собой только что защитившихся молодых магистров наук. Четвертый же, пожилой, в черных очках, с обвислыми усами, был одет и вовсе как‑то необычно. На нем была маскировочная курточка желто‑зеленого цвета, и сержанты на КП посмеивались, переговаривались, мол, никак дядя позаимствовал ее у своего родственничка, тоже, видимо, где‑то совершающего военные подвиги. А если смотреть на этого пожилого джентльмена посторонним глазом, то складывалось впечатление, что он и сам служит на этой базе ВВС, что он лишь только что вышел за ворота прогуляться по плато, одному уйти куда‑нибудь подальше, чтобы отдохнуть от грохота реактивных самолетов как транспортных, так и истребителей, чтобы размять свои подагрические ноги после длительной сидки в штабе дивизии.

Когда были соблюдены все формальности при проверке документов прибывших на военную базу ученых фирмы «Хименс и Электроника» для ускорения пуско‑наладочных работ по вводу в действие второго генератора ГМП, как было написано в командировочном задании, их повел за собой к месту расположения ГМП дежурный по КП офицер с явно выраженной дистрофией. И не доходя до сверкнувшего своей причудливой конструкцией ГМП, своей кварцевой камерой, блестящими шарами‑накопителями энергии, с полкилометра, пожилой, по‑видимому, чтобы не утруждать дистрофика‑офицера, заботясь о его здоровье, об оставшейся в этом дистрофическом теле еще энергии, — ведь тому нужно было потом еще ковылять назад, к своему КП, а они уже протопали километра два‑три, — поблагодарил того, даже пожал ему руку, сказав, что теперь они и сами уже найдут дорогу. И дистрофик был очень обрадован, что хоть тут выгадал кое‑что, и, отдав честь, развернулся на каблуке, но так резко, что чуть не упал, зашатался, но все же удержался на ногах, — хотя при этом затратил слишком много энергии и покрылся потом — побрел назад, не оглядываясь. Его шея, как у ощипанного петуха, покраснела, видимо, дистрофик устыдился своей слабости.

А эти четверо дальше не шли, а стояли там же, наблюдали издали за работой генератора ГМП, о чем‑то переговаривались, решали какие‑то свои, научные проблемы.

— Я рад познакомиться с вами, профессор, — сказал пожилой, снимая очки и глядя на Хименса рысьими глазами. — Мы давно должны были бы с вами встретиться. Мое имя «Дже». Так меня все зовут. И ваш славный Дик Ричардсон тоже.

— Не могу разделить с вами радости от нашего знакомства, мистер «Дже», — ответил угрюмо профессор, отводя взгляд от рысьих глаз вновь прибывшего на базу своего сотрудника. — От нашего с вами знакомства может возникнуть лишь хаос, может зародиться лишь зло. И Дика Ричардсона вы втянули в свою организацию насильно. Он настоящий ученый, а не политик. Ученый!..

— Мы никого не втягиваем в нашу организацию, мистер Хименс. Здесь вы ошибаетесь. Добровольное участие людей, разделяющих наши взгляды, наши убеждения и выступающих за новую, более справедливую и гуманную социальную систему. Мы несем пользу Америке, я имею в виду Америку рабочих, кругликов, передовой интеллигенции, а не ваших, простите за грубость, жирных котов, буржуев, неофашистов, квадриков и теперь еще этих зверей, этих недобитых эсэсовцев. Все честные люди сейчас сражаются на баррикадах Вашингтона, Чикаго, Нью‑Йорка. Против них брошены и эти, в черных мундирах, выползших к нам из минувших времен.

— Давайте прервем эту дискуссию, — перебил его Хименс. — С Диком все уже обговорено. Так что приступайте к выполнению своей миссии. И спасибо за фотографии.

— Я понимаю, что причинил вам боль, мистер Хименс, но…

— Не нужно извиняться! Не нужно! Приступайте к работе!

— У меня к вам просьба, профессор. Не трогайте ящики, у которых на стенках нарисован лотос с разлетающимися во все стороны лепестками. Там взрывчатка. Ими будут заниматься мои люди.

— И сколько же будет таких ящиков с лотосом?

— Пятьдесят ящиков, мистер Хименс. Но в некоторых будет и демонтированное оборудование из вашей лаборатории.

— Как мы выберемся с базы? Разумеется, если это запланировано тоже…

— Этот вопрос мы решим сегодня же. Но мои люди должны ознакомиться с расположением ангаров, служебных помещений, караульных постов. Не могли бы вы устроить для нас что‑то вроде небольшой ознакомительной экскурсии?

Профессор повел их за собой к столовой, повел окружными путями, мимо взлетной полосы, — там к трапам самолетов выстроились колоннами чернорубашечники — мимо штаба, склада горючих материалов, гаража с машинами.

По территории базы свободно разгуливали высокие чины СС, держа в руках фуражку и отирая пот с лысин. «Дже» не удержался и, то ли от любопытства, то ли от неверия, что это настоящие люди, от нетерпения самому все проверить, подошел к одному, угостил того сигаретой, дал прикурить. Немец заулыбался, картаво заголосил: «О'кий, сэр! Все о'кий!» — затянулся сигаретой, закашлялся, задрал голову вверх, поглазел на чистое голубое небо, без дыма, без русских бомбардировщиков, снова прогнусавил: «О'кий, сэр! Все о'кий, сэр!»

— Да, они настоящие, — сказал зло «Дже», вернувшись к профессору. — Слишком настоящие, чтобы стрелять из своих шмайссеров и убивать людей.

* * *

Люди «Дже» сновали возле генератора ГМП, возле действующего, обходили с опаской сидевших за пультами управления Грегори Волкера и Бранта Уордена, укладывали в замысловатом порядке ящики с разлетающимися лепестками лотоса, ящики с демонтированным оборудованием, плели незаметно свои сети. Работали они хорошо, ловко, без лишней суеты. Для создания более реальной научной обстановки, профессор изредка подходил к ним, отдавал команды: «Подключить модулятор! Проверить выходную мощность генератора! Доставить из Нью‑Йорка дополнительные агрегаты! Наладить координатор пространств!» — и тому подобную ахинею. Он руководил этим небольшим коллективом, а сам, все же — хотя этого ему и не хотелось делать — подсчитывал ящики с разлетающимися лепестками лотоса, прибывшими из Нью‑Йорка.

Снова ушел в прошлое Фрэнк Хейс. Тот вернулся на базу «Ральф» месяца полтора назад, летал в Вашингтон к президенту, и теперь с недовольной постной миной на лице зашел в кварцевую камеру ГМП. И опять же на координаторе времени была выставлена та же дата и то же место. И опять, после длительного перерыва, начали появляться партии эсэсовцев.

Действующий генератор ГМП стоял на забетонированной площадке неподалеку от ангаров, окруженный охранниками базы и отрядами эсэсовцев. Небо было безоблачное, чистое, светило солнце, легкий теплый ветерок подувал над плато, приносил запахи трав, цветов, желтую пыль, и та, залетая под навес, оседала на деталях генератора.

Все новые и новые партии раненых и здоровых немцев, военных важных персон с портфелями, в пенсне, с домочадцами, с овчарками и телохранителями, выходили из приемной камеры ГМП. Суматоха, регот обрадованных свободой и тишиной немцев, хихиканья американских офицеров, глядевших с каким‑то подобострастием на рослых эсэсовцев, наполняли окрестности площадки. Многие вновь прибывшие вояки никак не хотели понимать, зачем им снова куда‑то лететь, ведь и здесь так хорошо, здесь можно отдыхать хоть неделю, хоть месяц. И многие разбрелись по базе, порасстегивали кителя, побросав свои шмайссеры на землю, что‑то лопотали американским солдатам, распивали уже с ними пиво, принимались даже горланить какие‑то свои песни. С трудом американским офицерам удавалось построить их в колонну и отвести к взлетной полосе, где тех уже поджидали транспортные самолеты.

К вечеру следующего дня вся аппаратура и документация лаборатории профессора Хименса были доставлены на базу «Ральф». Теперь действующий на базе ГМП выглядел чудовищным монстром: тысячи разноцветных проводов окутали его со всех боков, тысячи разноцветных проводов тянулись от ящиков с разлетающимися лепестками лотоса, распакованных, в которых сверкало тоже какое‑то оборудование, тысячи проводов тянулись к нераспакованным ящикам, и все это переплеталось, свисало, покачивалось на ветру. Непосвященному в происходящее невозможно было смекнуть, что же здесь монтируется. И лишь люди «Дже» среди всего этого кажущегося хаоса и нагромождения аппаратуры, проводов, ящиков улавливали четкую закономерность, плели свои сети разрушения, маркировочными красными проводами.

Осталось ждать лишь сигнала от Дика Ричардсона, означающего, что в Нью‑Йорке все ликвидировано, то есть, что лаборатория профессора практически перестала существовать.

Поздно вечером на базу опять пожаловал зачем‑то Отто Скорцени. В окружении двадцати эсэсовцев с автоматами он проследовал за полковником базы к джипу и небольшому автобусу, и их повезли к самолетам. Хименс внимательно разглядывал Отто Скорцени, когда тот выходил из их генератора, из кварцевой камеры, разглядывал того уже как некоторое животное, как представителя уникального вида млекопитающих, давно уже вымерших на Земле.

«Дже» уговаривал профессора, настаивал на немедленном уничтожении действующего ГМП и того, что стоял в пяти метрах, который еще только собирался, но уже тоже был обложен ящиками с лотосом. Он мотивировал свою просьбу тем, что время для этого очень подходящее, ночь, охрана наполовину разбрелась по казармам спать, намного будет проще и им, сотрудникам Хименса, да и его специалистам, скрыться. Но профессор все медлил, не соглашался, он все повторял:

«Давайте еще обождем! Давайте не будем пороть горячку! Еще не все поступило из моей лаборатории!»

Специалисты «Дже» сильно нервничали, тоже обступали профессора, но тот был непоколебим, и они зло сплевывали и куда‑то уходили к ангарам, растворяясь в темени, подолгу где‑то пропадали, возвращались, о чем‑то шептались с «Дже».

Звезды усыпали небо рясно, высветился и Млечный Путь. И профессор почему‑то подумал, что такое же, по‑видимому, небо и там, в прошлом, так же белеет и Млечный Путь, и так же крутится Земля, совершая вместе с Солнцем свой бег в бездне космоса, где холод, мрак, пустота.

На душе у него было тревожно, спать не хотелось, и он сидел там же, на камне, кунял и поглядывал на небо, на работавший генератор, освещенный подвесными лампочками на деревянных столбах. Волкер с Уорденом теперь делали большие перерывы, часа по три, чтобы поспать малость, прислонив голову к панели управления. Они тоже за эти два месяца сильно сдали, измотались, осунулись, но и на них уже нашло то безразличие, та апатия, что ведет к отупению, к деградации сознания личности, к деградации их неповторимых качеств, нивелированию, оскудению и надлому. Что его лаборатория перестала существовать, он уже знал. Он уже смог это познать по тому количеству ящиков, что было переброшено из Нью‑Йорка и открыто, по тем агрегатам, что находились в них. Что будет с ним дальше, что он будет делать дальше, Хименс пока не думал.

* * *

Тот необычный ящик, который и поджидал Хименс, фанерный с нарисованным на верхней крышке черным грифелем детским рисунком, — холмик, не то могила, не то бруствер блиндажа, над ним подымается вверх хилое голое дерево, но оно сломано у самой кроны, и та набок отбросила голые ветки, над деревом круг, будто нимб над головой какого‑нибудь пророка. Корявым почерком Дика нацарапано: «Посылка А. В. К. отправлена». Пришел этот ящик сразу же после обеда, когда они перекусили в столовой базы. Профессор долго и пристально смотрел на этот ящик, на этот детский рисунок, на холмик, на сломанное дерево, на черный грифельный крут нал ним, смотрел и мешкал, надеясь все еще на какое‑то чудо, которое должно свершиться вот‑вот и развеять этот сон, поставить все на свои привычные места, отменить предстоящие действия.

По тому, как Хименс внимательно изучал рисунок на этом невзрачном чужом ящике, явно не стандартном, «Дже» догадался, что решающая минута наступила. Он взял за плечи профессора, встряхнул его, проговорил:

— Пора, господин профессор! Пора! Поезд тронулся с места! Его уже не остановишь! Забирайте свою команду и уходите! Идите к тому ангару!

— А как же она?… Как же мой генератор?… Ведь я…

— Уходите, мистер Хименс! Прошу вас, уходите! Майкл, уведите его!

Первым скрылись за ангаром те двое, что были одеты в коричневые плащи, интеллигенты господина «Дже». За ними, поддерживая под руки Хименса, поддерживая легко и аккуратно, весьма деликатно, пошли Майкл и бородатый террорист. «Дже» похлопал по спинам Грегори, Бранта, мол, пора собираться, ребята, пора уходить.

Хименс еле переставлял ноги, и Брант с Грегори вскоре его догнали, спросили у бородача, не нужна ли их помощь. Тот ответил, что нет, он и сам дойдет, а они идут рядом просто так, чтобы мистеру Хименсу не было скучно. Профессор криво улыбнулся, вдруг остановился, обернулся и еще раз посмотрел на свое покинутое детище, на сверкавший никелем и кварцем ГМП. Около него ходил в пятнистой курточке один только «Дже». Тот что‑то там делал. Он, по‑видимому, что‑то объяснял охранникам и эсэсовцам, сильно жестикулируя, что‑то выкрикивал о вредном излучении, о том, что все должны пройти медицинское обследование, что вот и профессор из‑за него десквамацией заболел, из‑за этого генератора, а то и того хуже, быть может, даже и настоящую деспофобию[30] получил.

И те, вероятно, ему поверили и отошли от ГМП метров на двести и уже оттуда наблюдали за действиями этого пожилого ученого, отправившего всех остальных в медпункт, а сам еще возится, не боится.

Глава 10. СЕКРЕТНЫЙ ЗАСЛОН

Не доезжая до КП базы метров пятьдесят, сидевшие в кузове военного мощного грузовика вздрогнули, непроизвольно пригнулись, втянув голову в плечи: сильный взрыв раздался где‑то позади, за девятым ангаром, в том месте, где стояли генераторы ГМП. В небо взметнулся фонтан огня, черный дым, похожий на атомный гриб, за ним полетели куски исковерканного металла, дыхнуло гарью, по телу ударила взрывная волна. Уже из помещения КП повыскакивали охранники, с раскрытыми ртами, поджидая приближавшийся к ним грузовик, чтобы расспросить, что же там произошло, но тот, не сбавляя скорости, сшиб ворота, снова произведя неприятный грохот, и выскочив за пределы базы, помчался по усыпанной гравием дороге куда‑то на восток. Охранники выстрелили по грузовику несколько раз, но тут из кузова заговорил крупнокалиберный пулемет. Бородатый ученый в кожаной курточке водил им со стороны в сторону, заставив охранников залечь и пригнуть головы, что‑то выкрикивая бранное и не совсем научное.

И только охранники встали, как тут опять откуда‑то из‑за ангаров раздался новый взрыв, такой же мощный, как им показалось, и в небо повалил черный дым, а за ним опять послышались через некоторые интервалы другие взрывы, но уже намного потише. И они прикинули, что это в районе склада с горючими веществами и взлетной полосы. Что они не такие уж и глупые охранники, а смогли точно определить место взрыва, говорило и то, что зашедший на посадку самолет сделал круг и улетел назад, не смог сесть, а отдельные взрывы, никак бочки с водородом и спиртом, продолжали оглашать базу резкими хлопками.

И профессор Хименс и себе тоже оценил весь этот шумовой эффект, и он тоже понял, что перестали существовать два его генератора ГМП, а с ними и агрегаты из лаборатории, что взрыв произошел на той забетонированной площадке, на которой почему‑то остался «Дже». Ему стало жалко пожилого террориста, он хотел спросить у бородатого боевика с пулеметом в руках, почему остался там «Дже», но, взглянув сбоку на перекошенное злобой того лицо, промолчал. Еще профессор подумал, что, вероятно, все кончено, что вот теперь они куда‑то едут, убегают от кого‑то, что они теперь превратились в бандитов, и он в том же числе, что и он, как и Лесли, втянут в эти братоубийственные волнения, втянут крутликами, экстремистами, что сын его, по‑видимому, сейчас с такими, как он, борется, что нужно ему как‑то сообщить о смерти матери, ведь он ее так любил…

* * *

Что существует еще один заслон, секретный, невидимый со стороны, профессор вспомнил только тогда, когда где‑то в двадцати‑тридцати киломерах от базы дорогу им преградили выскочившие из‑за кустов две группы эсэсовцев в черных мундирах, с автоматами, со своими автоматами, и несколько американских солдат в желто‑зеленых маскхалатах. Дальше, по обеим сторонам дороги, тоже уже выскакивали из‑за холмов чернорубашечники с автоматами, густо покрывая своими фигурками песчаные холмы плато.

Они уже все бежали к грузовику, некоторые стреляли на ходу. Сидевшие в кабине интеллигентные террористы успели их заметить, и машина уже притормаживала, разворачивалась на узенькой площадке, натыкаясь на камни, сдавая назад и снова дергаясь вперед. Ярко блестел металл шмайссеров на солнце, яростно горланили что‑то вошедшие вновь в боевитый раж эсэсовцы, подступая к грузовику все ближе и ближе. Их разделяли уже пятьсот метров, четыреста, триста. А грузовик все никак не мог развернуться, все дергался то взад, то вперед, натужно урча мощными двигателями.

И тут с кузова спрыгнул Грегори Волкер, схватив лежавший на полу шмайссер бородатого террориста, а тот что‑то копался со своим крупнокалиберным пулеметом, что‑то в нем заело, и побежал навстречу немцам, стреляя короткими очередями и виляя со стороны в сторону. Что‑то орал ему вслед бородатый социалист, требовал вернуть его автомат, приказывал Грегори остановиться. Он никак не мог наладить пулемет, но уже тащил его к другому борту, дергал лихорадочно за затвор.

Эсэсовцы начали вести прицельный огонь, стреляли в основном по колесам грузовика. Шипел воздух, вырываясь из пробитых протекторов. Грегори перебегал от одного камня к другому, и все стрелял, все стрелял. Но вдруг он не добежал до следующего, раздалась очередь, и он как‑то неестественно споткнулся, делая какой‑то в воздухе разворот телом, будто намереваясь взглянуть назад, как там с грузовиком, и упал на землю спиной. Он больше не поднялся. Он больше не стрелял. Он больше не шевелился.

И это произвело на сидевших в кузове удручающее впечатление. Что‑то пропищал Майкл, что‑то невнятное, себе под нос. Еще громче ругнулся бородач, Майкл выстрелил из своего револьвера в тех, в эсэсовцев. Но что он мог сделать этим своим револьвером? Что он мог сделать этой детской игрушкой, этой «пукалкой». Он сейчас жалел, что у него нет хотя бы лазерного излучателя. Он бы всех пожег, всех этих эсэсовцев в их черных мундирах. А все виноват Хименс, все его мораль, его предрассудки, как же, нельзя, Майкл, нельзя, запрещено их носить и применять у нас на Земле, запрещено, вот и достукались. Майкл выстрелил снова в тех, в чернорубашечников. Потом выпрямился, уже занес ногу над бортом, хотел слезть вниз, но бородач стукнул его по плечу, дернул назад, осадил, что‑то закричал.

Грузовик все же развернулся, уезжал с этого места, понесся снова к базе, подальше он этой засады, от этого эсэсовского заслона. Хименс забарабанил кулаком по кабине, заорал:

— Остановитесь! Остановитесь! Заберите Волкера! Заберите Грегори! Он ранен! Помогите ему!

Тогда слез Брант, бородач не успел его схватить за плащ, от побежал назад, к Грегори. Он бежал тяжело, медленно. Террорист опять начал кричать, чтобы тот остановился. Снова забухал крупнокалиберный, сотрясая воздух. Грузовик сбавил скорость, но не остановился. Брант был уже около Грегори. Он наклонился над ним, замер в такой позе, потом побежал прыжками снова к машине. Водитель, один из боевиков в коричневой шляпе и таком же плаще, выбрался на подножку, что‑то спросил у Хименса, тот ничего не ответил, террорист посмотрел назад, на пытавшегося догнать машину Бранта, сбавил еще больше скорость. Наконец тому удалось схватиться за борт, Майкл с профессором помогли ему забраться наверх.

— Он мертв, — прохрипел Брант, переводя дыхание. — Ему снесло полчерепа. Это страшно. Я не узнал его. Я не мог найти его глаза, чтобы закрыть их.

Он пробрался к кабине, опустился на пол, прислонился к ней. Потом вдруг начал смеяться, бормоча:

— Ему снесло полчерепа… Я не мог закрыть ему глаза… Они висели на ниточках… Га‑га, на ниточках… Они вывалились из глазниц…

— Дайте ему глотнуть, — крикнул бородач, протягивая профессору плоскую алюминиевую фляжку. — Влейте в рот ему, это виски!

— Он не пьет, — сказал профессор. Террорист снова грубо выругался, присел, стукнул кулаком Бранта в челюсть, затем сунул тому в рот горлышко фляжки и перевернул ее.

— Пройдет! — прокричал он. — Смерть всегда поражает. Особенно — первая смерть! Лицо убитого первого человека. Потом привыкаешь. Ее не обманешь, эту дамочку с косой. Сама придет за тобой, не спрячешься.

Он снова схватил свой пулемет и снова забухало в кузове, оглушая сидевших в нем. Грузовик несся теперь уже к базе «Ральф», несся с такой скоростью, будто все спешили на ужин в столовую. Бежавшие следом эсэсовцы заметно приотстали. Их черные фигурки уже казались маленькими и безобидными, ну почти как те муравьи, что ползают в лесу, отыскивая какую‑нибудь мертвую муху или бабочку.

— Мы попали в хорошую ловушку, профессор, — прокричал бородач, опускаясь рядом с ним на пол. — Со стороны базы виднеется над дорогой желтое облачко пыли. Никак тоже уже к нам едут, черт бы их всех побрал, ваши эсэсовцы вместе с охранниками. Нам придется немножко помотаться. Авось что и выйдет!

* * *

Бородач не ошибся. Да, навстречу им уже неслись от базы джипы с солдатами, военными полисменами, эсэсовцами. На этот раз грузовик развернулся быстро и стал отрываться от этой новой погони. Забарахлил левый двигатель, зачихал, смолк; скорость заметно упала, но вскоре он снова заработал, и все облегченно вздохнули. Бородач обстрелял из пулемета джипы, но до них было уже далеко, кроме того, грузовик сильно трясло и подбрасывало, и, по‑видимому, вреда своим палачам они никакого не причинили. А то, что это были палачи, а они сейчас выступали в роли жертвы, сомневаться не приходилось. Игра затягивалась, становясь с каждым пройденным километром все опаснее и опаснее. Не доезжая до возникших вдали на дороге людишек в черном, эсэсовцев, они снова развернулись и поехали снова к базе. Эсэсовцы от секретного заслона уже продвинулись вперед километров на пять. Джипы от базы перемещались еще быстрее, перемещались к ним навстречу. Майкл предложил бросить грузовик и попытаться уйти по оврагу вглубь плато, к горам, но бородач наотрез отказался, сказал, что еще рано, что еще не все потеряно.

И они снова принялись за эту круговерть: подъедут к джипам, развернуться, обстреляют тех из крупнокалиберного пулемета, задержат тех на некоторое время, пока военные и полицейские не залягут, не начнут отвечать из автоматов, и снова несутся к эсэсовцам из секретного заслона, теперь здесь постреляют немного, развернуться и опять к базе.

Расстояние резко и быстро сокращалось, расстояние свободного пробега грузовика. Бородач все стрелял, все грубо ругался, те, что в кабине, молча делали свое дело, время шло.

Вертолет военно‑воздушных сил, прилетевший с базы «Ральф», завис над джипами, вниз что‑то черное полетело, раздались взрывы, полицейские побросали свои машины, кинулись от них в пески, подальше от дороги. Некоторые уже горели, другие перевернулись и торчали черными колесами вверх. Бородач засмеялся, похлопал профессора по плечу, положил на пол свой пулемет.

Он приземлился от них в двадцати метрах, Бородач приказал всем покинуть грузовик и идти к вертолету. Из вертолета выбралась чья‑то не очень поворотливая фигура в маскировочной курточке, но такая знакомая и живая, что Хименс даже пустил слезу, захлюпал носом.

«Дже» обнял профессора, спросил, все ли в порядке и, когда узнал, что погиб Грегори Волкер, очень расстроился, потускнел, сгорбился, побрел к вертолету. Плечи его вздрагивали, и «Дже», наверно, чтобы скрыть от остальных эту минутную свою слабость, побежал, как‑то боком, первым влез в кабину.

* * *

Красный кусок материи возник внизу через час, разостланный на земле возле какого‑то сарая. Их быстро дозаправили какие‑то люди в штатском, «Дже» о чем‑то поговорил с ними минут пять, и снова вертолет поднялся в воздух.

— Вас уже разыскивает полиция, мистер Хименс, — сообщил «Дже», крича на ухо профессору. — Нас они не знают. Они не знают наших настоящих фамилий. Будут искать террористов. И пусть ищут. Мы растворимся в Америке как песчинки в пустыне… А вам хуже, профессор. Да, еще одна не совсем приятная новость, — прокричал он всем. — Волнения в столице и Чикаго подавлены. Власти обещали провести через три месяца повторные выборы нового президента. Наобещали леденцов мальчикам в коротеньких штанишках. А те взяли и клюнули… Последними отступили круглики… Вам лучше отсидеться где‑нибудь за границей, профессор. Мы поможем вам перебраться в Европу, или куда вы пожелаете.

— Нет, мистер «Дже», я не побегу. И куда мне бежать? Я здесь вырос, прожил почти всю жизнь, состарился… Мне бежать некуда. И ничего они мне не сделают, ничего…

Профессор умолк, обвел взглядом сидевших позади Бранта, экстремистов, Майкла. Глаза его были затуманены, слезились.

— Я бы хотел, чтобы, если это можно, вы нас высадили где‑нибудь возле Питстона. Там останавливается экспресс «Даллас‑Вашингтон». Нам бы добраться до лесов Олбани. Там у меня есть хороший друг…

Он снова умолк, голова его опустилась низко, он опять начал о чем‑то думать. Потом тихо произнес: «Прости меня, Грегори, прости», — и снова умолк, заплакал.

Огромное красное зимнее солнце опускалось за видневшиеся вдали остроги Аппалачских гор, когда по курсу вертолета зачернел Питстон, утопающий в снежных заносах. Еще широкая, со стремительным течением Саскуиханна, не вся покрывшаяся льдом даже зимой, блестя черной поверхностью воды, серебрясь рябью, свернув круто на север, терялась среди невысоких холмов и островков хвойной растительности.

Глава 11. БЕГСТВО ПРОФЕССОРА

Их высадили в двух километрах от Питстона, высадили в поле среди редких зарослей платана. Тускло мерцали огни города. Майкл помог профессору выбраться из вертолета, не отходил от того ни на шаг, хотя и не понял так толком, зачем им нужно пересаживаться на экспресс. Некоторая логика в действиях Перри Хименса была: тот собирался исчезнуть в центре Америки, исчезнуть в глубинке, исчезнуть в сотнях километров от столицы, где их никто не будет и искать.

Уже на вокзале Майкл заметил тех троих типов, стоявших в толпе возле кассы. В помещении было темновато, но те были в черных очках, в не совсем обычных черных очках. И не им учить его, Майкла, как беречь от яркого света свои глаза. Такие штучки он знал. Эти очки‑фотоумножители, работавшие на крошечных батарейках, усиливали свет, примерно, в 80‑100 тысяч раз. И в них было отчетливо видно на большом расстоянии, были видны все мелкие предметы, даже если они находились в полной темноте. Кроме того, чуть выглядывавшие из‑под лацканов кожаных плащей коробочки уж больно напоминали переносные звуковые бесконтактные детекторы лжи. Обычно, если человек волновался и, находясь в стрессовом состоянии, пытался что‑либо соврать, те тихо попискивали.

Надвинув на глаза шляпу, Майкл протиснулся к окошку кассы и попросил два билета до Вашингтона. Краем глаза он уловил, как повернули настороженные мордочки те типы, вслушиваясь, как к ним подвалило еще два таких же, в темных шляпах и кожаных плащах. И по тому, как у них было чуть приподнято левое плечо, как оттопыривалась левая рука, он сделал вывод, что не ошибся, что у этих типов под мышками спрятаны револьверы, калибра где‑то тридцать седьмого, тридцать восьмого. «Не нас ли они разыскивают?» — подумал Майкл, небрежно засовывая билеты в карман и направляясь в бар промочить горло.

От тех субъектов отделился один и тоже потопал к бару. Душно. Пот побежал по лицу Майкла, но он так и не снял шляпу. Ищейка пристроился около него, заказал кружку пива, отпил полкружки, сипло спросил:

— Вы приезжий? Случайно не из Гаррисберга?

— Нет, — процедил Майкл. — Я здесь вырос. Мама нашла меня здесь же, неподалеку отсюда, под кустом чапарраля. Вот едем с приятелем в гости, в Вашингтон, к двоюродной тете. Она так ждет нас, так скучает, так тоскует, что слезы наворачиваются на глаза.

Детектор под лацканом у типа чуть пискнул и стих, и было не совсем понятно, врет ли этот коротышка, или говорит правду.

— Твой приятель молод?

— Не‑е‑е!.. Ты что? — закатил глаза Майкл.

— На целых два года старше меня. Сейчас сидит в туалете, мучается бедняга, живот прихватило.

Детектор снова чуть пискнул и стих, и опять же было непонятно, что несет этот заморыш, что он болтает, правду или ложь.

Майкл и себе решил порасспросить, а то все тот да тот тип вопросы задает, а он что, не может тоже задать какой‑нибудь каверзный вопрос.

— А ты кого ищешь? — брякнул Майкл.

— Да… как тебе сказать, — замялся тип с детектором лжи, — дядя мой, пожилой уже, должен вот‑вот приехать. Я его‑то видел всего лишь один раз, и то в детстве. Вот будет потеха, если не узнаю, — он захихикал, детектор тихо запищал.

— Узнаешь, чего там, брось, не переживай, — продолжал изображать из себя простачка‑идиота, словно ничего не понимающего, словно и уши ему заложило и он не слышит этого писка, доносившегося из‑под лацкана плаща ищейки. Майкл, для пущей схожести, еще и колупнул пальцем в носу. — Все же родной дядя, не двоюродный. Он тебя может узнать. Повезло тебе братишка, повезло. А тут двоюродная тетя… Ну, прощавай, мне пора. Не проморгай, смотри, своего дядю, — бросил уже на ходу Майкл, примечая, как вытянулась физиономия фебеэровца.

* * *

Хименс сидел на скамейке в скверике, в десяти минутах ходьбы от вокзала. Скверик был большим, многолюдным, некоторые коротали здесь время до отхода поезда. Тусклое освещение, кучи чемоданов, вещей, много негров с детьми и женами. Те, по‑видимому, бежали из Вашингтона и следовали куда‑то дальше, на север, к лучшим местам, к предполагаемой работе.

— Как там, Майкл? — спросил профессор. — Ищейки уже там?

— Там, шеф, там! Я засек троих. Но думаю, что их там намного больше. Купил вам небольшой подарок и модные черные очки. Сегодня на вокзале они очень в моде. Придется и вам их поносить немножко и помолодеть лет на тридцать.

— Что, нас ждут девушки, Майкл? Хорошенькие девушки, а?

— Ждут, мистер Хименс, ждут! Черт бы их всех побрал! Не открыли бы на вокзале пальбу…

— Ну как, Майкл, идут мне черные очки?… А мои седые волосы, Майкл?

— Я купил и краситель, шеф. Не знаю, понравится ли он вам. Но аптекарь заверял, что родная мама не узнает. Патентованное средство. Жгучий брюнет.

— Майкл, ты уверен, что это поможет? Не буду ли я смешон?

— Там вокзал, мистер Хименс, а не кафедра в Колумбийском университете. И там нет ваших бывших студентов. Мы появимся за пять минут до отхода поезда. Я взял последний вагон. Это как раз напротив кустов и роботного склада.

— Лезть под вагонами, Майкл?

— Нет, господин профессор, нет! Ни в коем случае! Мы перелетим над ними на крыльях, как баттерфляй.

— Не сердись, Майкл. Просто мне не приходилось лазить под вагонами… Да, ты поел на вокзале, Майкл?

— Поел, как же, шеф! Бифштекс с поджаренным картофелем, утка с яблоками, пирог с тыквой, двойной мартини, ну и на десерт охлажденные индонезийские бананы и бокал джина, смешанный с тонизирующим напитком… А теперь не мешало бы закусить все это каким‑нибудь сандвичем. А то, знаете, изжога меня мучает.

— Бери мой бутерброд с ветчиной. Я не голоден.

— Мне бы глотнуть виски, шеф. Дрожь в пальцах унять…

— Майкл, только в крайнем случае!.. А лучше и вовсе не вытаскивай. Нам они ничего не сделают. У нас нет убийств… Если, конечно, не считать тех, ну что в черных мундирах, что пожаловали к нам из прошлого. Но они не идут в счет. Не идут, Майкл! Они же не граждане Америки! Они вообще ничто! Их нет! Их давно уже нет! Они не существуют!

— Здесь другое, мистер Хименс. Вы слишком далеко зашли в дружбе с нашим президентом. Вы слишком много знаете о планах нашего президента…

— Но наша демократия! Наша свобода, наша конституция. И потом я…

— Нам бы спрятаться где‑нибудь, мистер Хименс, — перебил его Майкл. — Спрятаться где‑нибудь на ранчо, в глуши, отсидеться там, переждать…

* * *

В вагон они сели быстро, кажется, никем не замеченные. Хотя уже потом, когда экспресс тронулся с места, в вагон вскочило несколько субъектов в кожаных плащах. Профессор в окно увидел чье‑то лицо, показавшееся ему очень знакомым. «Не может быть, — подумал он. — А, собственно, почему не может быть? Он ведь служит в ФБР. Давно я его не видел, давно…»

Они не выходили из купе, сидели, закрывшись, тихо переговариваясь, а часа в три, когда все уже спали, и поезд пересек повернувшую снова на юг Саскуиханну, прорезавшую глубоким ущельем штат Нью‑Йорк, Майкл выскочил в ресторан. И здесь снова нос к носу столкнулся с тем типом, с сиплым. Майкл обрадовался ему как лучшему другу бесконечного детства, беззаботного и веселого.

— Что, встретил своего дядю? — спросил он.

— Да, мы направляемся с ним в Вашингтон, — ответил сипло тот тип. — У дяди там какие‑то дела.

Он косился на Майкла, наблюдая за ним, за его движениями. Взяв четыре бутылки пива, дюжину сандвичей с куриным мясом, Майкл хотел уже уйти, как в ресторан вошел мужчина с лицом молодого Перри Хименса. Он подошел к сиплому, что‑то у того спросил, тот что‑то ответил, кивнул на Майкла, успевшего отвернуться и уставиться в витрину буфета.

«Сели на хвост, черти, — выругался про себя Майкл. Он понял, что они теперь от них не отстанут, пока не проверят и его приятеля, старшего от Майкла всего лишь на два года. И если до появления этого мужчины Майкл еще на что‑то надеялся, то теперь его розовые мечты потускнели, поблекли, развеялись. И причиной тому был сынок профессора, видимо, важная весьма птица среди агентов ФБР. — Такие просто так среди ночи в экспресс Даллас‑Вашингтон не садятся. Интересно, узнал он меня или нет? Сказать ли о нем Перри Хименсу или нет?…»

Хименс старался не выходить из купе. И лишь после ужина, когда они с Майклом выпили пива и закусили сандвичами, побежал в туалет. В проходе столкнулся с каким‑то типом, тот сиплым голосом извинился, пропуская вежливо его, и быстро ушел в другой вагон.

Минут через десять в вагон ввалилось еще два типа в кожаных плащах, расположились неподалеку от их купе, приоткрыли окно и стали курить, что‑то сказав проводнику. Тот молча ушел в свое купе. Майкл понял — неспроста они здесь торчат, что‑то, по‑видимому, готовится. Он сказал об этом профессору. Было двадцать минут четвертого. За окнами мелькали заснеженные холмы, одинокие деревья, рощицы, какие‑то строения, дома. Майкл снова напомнил профессору — нужно что‑то делать, нельзя сидеть просто так и чего‑то ждать, надеяться на бога, нужно и самим подумать о себе.

— Давай спрыгнем на ходу, — сказал Хименс.

— Как спрыгнем, мистер Хименс? На каком ходу? Это же экспресс! Четыреста километров в час. Мы разобьемся в лепешку! От нас ничего не останется! Хотя, однако, вы правы. Нужно сорвать стоп‑кран! И это сделаю я. А вы выпрыгнете из вагона. Только незаметно. Ключ я достану. Мне бы раздобыть где‑нибудь долларов тридцать.

— У меня есть деньги, Майкл. Вот, возьми. Но как ты потом выберешься? Они схватят тебя, Майкл!

* * *

Они обнялись. Профессор снова заплакал. Заплакал громко, не стесняясь Майкла. Он рыдал минут пять, пока Майклу не удалось его успокоить. Застегнутый на все пуговицы, с надвинутой на самый лоб шляпой, с мокрыми от слез щеками, профессор стоял перед Майклом в купе, стоял весь сникший, тоскливо глядя на своего телохранителя. Смотрел он уже каким‑то отрешенным взглядом, видимо, уже поняв, что за этим поступком его ждет неизвестность, ждет опасность, ждет что‑то страшное, вероятно, не совсем и приятное. Ведь он останется один, совсем один, более того, он бросит Майкла на произвол судьбы, и тому, наверно, вряд ли удастся оторваться от своры агентов ФБР.

И сейчас, глядя на Майкла, профессор подумал, что все же поработали они неплохо, что все же его лаборатория была самой лучшей в мире по постановке эксперимента и по решению проблем пересекающихся пространств, что его телохранитель, парень из глубинки Америки, все же оказался неплохим, неподкупным порядочным человеком, верным ему, верным и делу фирмы «Хименс и Электроника», что все же жаль вот только, что не удалось заставить его учиться.

Майкл хлопнул Хименса сильно по плечу, показал на часы, дал тому пару минут на сосредоточение, и, рванув дверь, выскочил в коридор вагона. Он побежал к ресторану, словно жажда снова начала его одолевать и так сильно, что без пива он вот‑вот умрет и упадет на пол.

Он заварил «кашу» в следующем вагоне: сцепился с атлетического сложения агентом ФБР, выстрелил в окно, снова побежал дальше, в голову поезда, к ресторану, выстрелив еще раз. За ним погнались ищейки. Майклу удалось сбить с ног того, сиплого, пытавшегося не то загородить ему дорогу, не то спросить, чего это Майкл так шустро несется к ресторану, не замучила ли его жажда. Сзади кто‑то открыл пальбу, пули пробили дверь у головы Майкла. Он рванулся дальше, в другой вагон и там сорвал стоп‑кран.

Скрежет тормозных колодок, скрежет колес, стоны, ругань, кто‑то навалился на Майкла, кто‑то ударил его чем‑то по голове, кто‑то продолжал еще стрелять, все что‑то кричали, визжали, пинали его больно ногами в бока, кровь заливала ему глаза, стекая на подбородок, он отплевывался молча, фырчал.

Хименс все никак не мог попасть ключом в замок, руки дрожали, но вот дверь подалась, на него повеяло зимой, холодом, мраком. Он спрыгнул в снег и побежал, падая и вставая, побежал к лесу. Уже где‑то далеко, позади, раздался выстрел, один, второй, потом все смолкло, стреляли, наверно наугад, не видя его, так как он уже скрылся за кустами, растворился в ночи.

* * *

Снег хрустел под ногами. Он продолжал удаляться все дальше и дальше от железной дороги, от уехавшего уже экспресса, забирая вправо к освещенным луной хребтам гор.

Хименс идет уже давно, идет медленно, выискивая удобные проходы между скал, между нагромождением камней, глыб снега. Ближайшая цель его — перебраться через горы. А там, знает он, должна быть река, горная река, небольшая река, летом в ней водится форель, летом она хорошо ловится на кузнечиков, хорошо идет осенью на искусственную мушку. И эта речушка, горная речушка, в которой водится форель, должна вывести его к одному ранчо.

Черное демисезонное пальто и черная широкополая шляпа, из‑под которой выбиваются неопределенного цвета волосы, не то зелено‑рыжие, не то красно‑синие делают профессора похожим на золотоискателя прошлых времен, на опасного гангстера, на осужденного пожизненно и сбежавшего с каменоломен каторжанина. Хименс идет неторопливо, стараясь экономить силы, тщательно выбирает ближайший маршрут, в то же время и не выпуская из виду общего ландшафта, ориентировочного места, где, по его предположению, должен находиться перевал.

Он все время думает. Думает о талантливом ученом Дике Ричардсоне, о круглике Грегори Волкере, о его жене, детях, оставшихся без отца, еще, неверно, ждущих его возвращения из командировки, о своем телохранителе Майкле, остановившем экспресс, о биологе Джун Коплинз, о ее новом муже, о математике Ленге Муне, о ее первом муже, о Семми Риксе, погибшем в тисках белого молчаливого пространства Арктики, погибшего в одиночестве… Кто был с ним рядом?… Его собаки, ветер, белое пространство, мороз, его мысли, его надежды дойти до полюса и больше ничего… Но он все же знал, что его ждет Джун, ждет его там, далеко, в Нью‑Йорке, и поэтому он должен дойти, должен вернуться живым, должен пройти весь путь…

Мороз одолевает его все сильнее и сильнее, стынут руки, когда ему приходится цепляться за выступы камней, нащупывать ими расщелину, в которую можно просунуть пальцы. При подъеме тело согревается, и ему становится даже жарко, но он все никак не может добраться до перевала. Снизу, когда он смотрел на эти горы, ему казалось, что часа за три‑четыре он доберется до того перевала, до той ложбины между высоких снежных пиков. И ему казалось, что подъем будет несложным. Но теперь он уже думает, а хватит ли у него сил, а сможет ли он достичь перевала?

Светает. Мороз усилился еще больше. Профессор все еще продолжает подниматься в горы, все еще продолжает выискивать проходимые для ног и тела тропы, спускаться чуть ниже, если он не рассчитал и уперся в отвесную скалу, снова намечать новый маршрут.

Он уже ни о чем не думает. Сердце его бешено колотится. Хименсу приходится все чаще и чаще отдыхать, и тогда он быстро остывает, и тогда он чувствует, как усилился мороз, и снова начинает карабкаться куда‑то вверх. Один раз он прилег на камне, прилег на минуту, чтобы немного отдышаться, и уснул тут же. И ему тут же начал сниться хороший, теплый сон.

«Берег океана, желтый песок, лодка на берегу, в ней сидит Лесли, его жена, с мальчиком на коленях. Она машет ему рукой, он идет к ней, идет к лодке, рядом с ним появляется Эхина, берет его за руку, Лесли улыбается им. Откуда‑то набегает теплая волна, подхватывает его, Эхину, лодку с Лесли и мальчиком, похожим на него, и уносит их вдаль.

Они стоят в лодке, взявшись за руки, у штурвала возникает Андрей Колотаев, приподнимает белую шляпу, приветствуя его».

Он соскользнул с камня, скатился вниз метров на шесть, ударился о выступ скалы, расшиб колено. Рана кровоточила, но идти можно было. И он снова полез вверх, к перевалу, цепляясь за камни, осторожно ступая на пораненную ногу.

Глава 12. ДЕЙСТВИЯ НА СВАЛКЕ

Лаборатория профессора Перри Хименс в Нью‑Йорке выглядела сейчас как после налета на нее террористов с бомбами. Груды поломанных ящиков на полу, перевернутые кресла и стулья, опрокинутые вазы с цветами, битое стекло, хрустевшее под ногами людей «Дже», осуществляющих демонтаж и погрузку экспериментального генератора ГМП, оборванные провода, свисавшие со стен, словно остатки разоренного гнезда паука.

Кэти слонялась из комнаты в комнату, заходила в спецзал, садилась за стол Дика, вставала, шла в кабинет профессора, снова возвращалась в лабораторию, в машинный зал.

Беременность сделала ее потускневшей, подурневшей, притихшей. Дик уже в который раз просил ее уехать домой, но она продолжала оставаться с ним. Что лаборатория закрывается, что это крах фирмы «Хименс и Электроника», она знала и ни о чем не спрашивала мужа, почерневшего, издерганного, злого.

Уже приходили полисмены, агенты ФБР, шныряли по лаборатории, беседовали с Тони Эдкоком, кого‑то, наверно, разыскивали. Дик Ричардсон сказал им, что он здесь сейчас старший, что фирма производит замену оборудования, что через два дня сюда будет завезено новое, более совершенное. Планируемое им ранее с людьми «Дже» мероприятие по загрузке машины взрывчатым веществом возле здания фирмы было отменено.

Ящики с узлами разобранного экспериментального генератора ГМП затолкали в военный крытый фургон. Кэти снова спросила его, когда он вернется домой, тот ответил, что не знает и что не надо задавать ему глупых вопросов, опять попросил ее ехать к детям, к бабке, на Лонг‑Айленд, туда, вероятно, он вскоре и приедет. Специалисты из организации «Дже» ушли, исчезли на улицах, растворились в массе манифестантов, кругликов, безработных, продолжавших все еще требовать отставки президента Ральфа Хилдбера.

Телеконцерн «Реклама и бизнес» продолжал показывать судебную хронику, разбирательство по делу президента, его махинаций в предвыборной кампании, связей с мафией, с торговцами наркотиками, жульничество с «Вдовушкой». Демократическая партия уже выдвинула нового кандидата на пост президента, негра Джонсона, прогрессивных убеждений. Тот выступал по телевидению со своей предвыборной программой — сокращение ассигнований на военные нужды, повышение заработной платы, увеличение расходов на социальные цели, восстановление равноправия эмигрантов, борьба против мафий и «триад», строительство новых научных центров на Луне и на Марсе, создание космического корабля для длительных полетов к планетам, расположенных в туманности Андромеды, проработка проекта постепенного вступления страны в систему Единого государства мира.

* * *

При переезде через Гудзон, сразу же за мостом, в Бронксе, фургон остановили полицейские и агенты в штатском. Двое в штатском забрались в кузов, осмотрели ящики, проверили документы, спросили, куда везете этот хлам. Дик ответил, что на свалку, на джанк[31], что фирма выбрасывает старое оборудование. Агенты подозрительно покосились на водителя, на патлатого социалиста‑боевика из организации «Свободная Америка»; тот скорчил наивно‑глуповатую физиономию, вытянув губы трубочкой, словно приглашал полицейского поцеловаться с ним. Их пропустили. А через два квартала, свернув к парку «Независимости», они въехали во двор какого‑то склада, в фургон загрузили быстро еще с десяток ящиков, обложив те, с оборудованием. На этих ящиках красовались белые лотосы с разлетающимися лепестками.

Патлатый водитель гнал машину по скоростному шоссе, выжимая из нее все, что можно было выжать. Дика потянуло на сон, он подремывал. Почему‑то вспоминалось детство, проведенное в штате Иллинойс, вспоминалось, как он первый раз с отцом плыл на пароходе по Миссисипи. Пароход был стилизован под старину, с лопастными колесами по бокам, с трубой, возвышающейся над палубой. Из нее валил белый дым. Капитан в белой униформе, посматривал в подзорную трубу и покуривая трубку, расхаживал по капитанскому мостику, зычно отдавал команды, право руля, лево руля, так держать, полный вперед, свистать всех наверх! И гулко топали по трапам ботинками матроса, пронзительно свистел пароходный гудок.

Они подкатили к окраине Бронкса. Эта окраина была знаменита своей супершикарной автомобильной свалкой. При въезде в нее возвышались огромные скульптуры, не ниже десятиэтажного дома, сваренные из автомобилей разных марок. Эти скульптуры, творение великого скульптора‑модерниста Кобо Коала, изображали голых Адама и Еву. Груди Евы, размерами с бампер старенькой «торино» каждая, подмигивали красными сосками‑фарами. Что же касается ее бедер, то здесь японец — вероятно, чем‑то упрекающий свою нацию — материала не пожалел, постарался на славу. Они были необъятные, широкие, сверкали лаком и розовой краской. Рядом с Адамом воздвигнут был и щит, на нем приводились статистические данные — сколько погибло американцев за все время в автомобильных катастрофах. Число превышало в пять раз убитых во всех войнах граждан Америки.

Второй изюминкой джанка были расставленные на открытом пространстве модели почти всех машин, начиная от первых, выпущенных еще Генри Фордом, получившие название «жестяная Лиззи», простых и недорогих автомобилей начала девятисотых годов прошлого века и кончая современным дорогим автомобилем «Фэлкон», оборудованным двумя гравитрами, создающими искусственное поле тяготения, надувными сидениями‑кроватью «Все для любви», передними и задними локаторами, персональным компьютером, берущим в нужный момент управление машиной на себя, особенно когда пассажиры очень заняты неотложными делами и из‑за своего расположения совершенно не видят дороги.

Патлатый загнал фургон далеко на свалку, сунув охраннику пачку долларов, в самый центр старого металлолома, и тут же полез в кузов и начал подсоединять какие‑то провода, начал плести свою паутину, чтобы, как говорил он, скаля пожелтевшие от табака зубы, устроить небольшой фейерверк в честь своих предков, в честь Адама и Евы.

* * *

Пахло здесь так, как и должно было пахнуть на свалке. Пахло техническим маслом, разлитым по земле, смазкой, дохлыми кошками и собаками, по‑видимому, не выдержавшими яростной конкуренции в борьбе за место под теплым солнцем с многомиллионной армией крыс, отожравшихся на кожаных чехлах и сидениях. Какой‑то ученый сказал — будущее принадлежит крысам! Чем их только не травили, чем их только не жгли, а они все размножались и размножались, и они все грызли и грызли сидения, ремешки, превращая салоны автомобилей в усыпанные трухой свои дворцы, в которых они выводили потомство, еще более закаленное к разным невзгодам, с более приспособленным организмом, с здоровыми и крепкими зубами, с небольшой продолговатой головой и без всяких там ненужных извилин в том сером веществе, что господь бог зачем‑то напихал им в голову. Феномен жизнестойкости крыс вызывал у исследователей зависть, и некоторые спецы по переработке отходов занялись этими животными всерьез, намереваясь заставить их потрудиться на благо цивилизации.

Дик Ричардсон собирался взглянуть на выставку автомобилей, подошел к фургону, чтобы предупредить патлатого экстремиста, тот сказал, что все уже готово и спрыгнул на землю, когда раздался вой полицейских машин. Боевик метнулся к кабине, выбрался с автоматом, прокричал Дику, чтобы тот уходил, и начал стрелять по приближавшимся полицейским джипам.

Дик побежал, на ходу вытащил карманный биогенератор ГСД, сделанный в виде револьвера с длинным толстым дулом. Он попытался сориентироваться, прикидывая, как по свалке выбраться к Гудзону, надеясь по берегу уйти в город или отсидеться где‑нибудь дотемна. Сзади донеслась стрельба, автоматные очереди патлатого перехлестывались частыми пистолетными выстрелами. Вдруг мощный взрыв потряс воздух, вверх полетели колеса фургона, обломки генератора ГМП, схожие с падавшими с неба оплавленными метеоритами. Послышался вой вновь прибывших полицейских машин, ругань, стрельба.

Он споткнулся о какой‑то пустой бак, упал на него, загрохотал рукояткой биогенератора, снова побежал, лавируя между кучами ржавого металла, перевернутых машин. Выбежав из‑за автомобиля, он увидел бежавших ему наперерез полицейских, типов в штатском, людишек в черных мундирах. Кто‑то выстрелил в него, что‑то кольнуло в правое плечо. Он заметил, что его обходят и слева, два агента пробирались за наваленными горой протекторами. Он пригнулся, бросился вправо, перескакивая по кабинам автомобилей, стуча ботинками.

Снова кто‑то выстрелил в него. Резкая боль в левой ноге свалила Дика на землю. Он приподнялся и, прихрамывая и прячась за груды железа, пошел между штабелей спрессованных кузовов грузовиков. Он уже шел медленно, выбрался на открытое пространство и тут чуть не столкнулся нос к носу с теми, с четырьмя. В одном из них Дик узнал симпатичного и скромного Чезаро Кассини, чуть левее и ближе стоял плешивый итальянец, тот самый мафиози, что мелькал на снимках из дела по разбирательству о темных махинациях с наркотиками Фелуччи, третьим был воспитанный и щепетильный педант Тэйт, бывший сотрудник фирмы «Хименс и Электроника», нейрофизиолог, специалист по человеческой психике, и за ним, еще дальше, чернела фигура эсэсовца, того самого Кагена, что взялся наводить порядок на военно‑воздушной базе «Ральф», перед въездом на которую стояла надпись: «Собственность правительства США. Секретно. Посторонним вход категорически запрещен».

Чезаро держал перед собой шмайссер и то ли испугался, что интеллигент Дик Ричардсон первым нажмет на курок своего старинного усовершенствованного револьвера, то ли от неожиданности встречи, полоснул из автомата, не целясь. В грудь Ричардсону что‑то ударило, кольнуло так, как бывает, разъяренные осы налетят на тебя вдруг и незаметно жалят. Дик поднял свой биоизлучатель, нажал на кнопку. И тут как‑то мудрено взмахнул рукой тот, что стоял намного дальше, эсэсовец, и к ногам Дика, описав от Кагена по воздуху дугу, что‑то упало, какой‑то допотопный пест с деревянной ручкой.

А потом этот пест взорвался, и Дика ранило в живот, и из него вывалились кишки. Длинные кишки, очень длинные, он и не знал, что они у него такие длинные. Зацепившись за что‑то, они все вылезали и вылезали из живота, боль была адская, и его уже не интересовало, за что они зацепились, за деталь какого автомобиля. Была сильная боль, и он не знал, как от нее избавиться. Он все же отцепил кишки, длинные свои кишки, и пытался их затолкать назад. Руки у него стали все в крови, красные и липкие. Кишки были белые и липкие. И к ним приставал мусор, ржавые металлические крошки, и он еще пытался их с кишок убирать. И было опять сильно больно. И он закричал: «Больно!.. Больно!.. Хи‑менс! Больно!.. Хи‑менс! Спасите меня!..» Он сделал еще несколько шагов к Чезаро. Тот, бросив шмайссер, попятился, споткнулся, упал, на четвереньках пополз от надвигавшегося на него человека с болтавшимися у развороченного живота белыми кишками.

И остальных тоже охватил страх, то ли сказалось действие биогенератора ГСД, то ли общая неприглядная картина, то ли сознание содеянного ими преступления.

Дик прошел еще метра два, натыкаясь на обломки машин, свалился на металлический хлам, корчась от боли, подтягивая под себя ноги, хрипя и издавая какой‑то звериный, нечеловеческий крик.

Последнее, что увидел Дик Ричардсон, приподняв голову, в прорези искореженного металла, где‑то впереди себя, открывшийся кусок чистого голубого неба, на нем возвышающуюся статую Свободы с лицом своей матери, — нет, не той, сумасшедшей, а еще ранее, когда она вернулась из заключения и привезла ему те розовые гладкие камушки и смотрела долго на него — надпись у нее на груди на мраморной доске:

«Пусть придут ко мне Твои усталые, нищие, Твои мятущиеся толпы, Жаждущие дышать свободою. Отчаявшиеся отбросы Твоих переполненных берегов. Пусть придут бездомные, Разметанные бурей. Я поднимаю факел У золотых ворот».

— и себя, у матери на руках. Мать гладила его лицо теплой шершавой ладонью, легкий ветер Атлантического океана ласкал его волосы, а далеко на горизонте расстилался просторами полей, зеленью лесов и лугов, синел прожилками рек и озер, штат его детства, Иллинойс.

Потом он закрыл глаза, руки матери разжались, и он полетел куда‑то вниз, в бездонную пропасть…

Глава 13. ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На этом можно было бы и закончить свое повествование, если бы не появление три месяца спустя после краха фирмы «Хименс и Электроника» в газете «Дейли уорлд» сенсационной заметки, связанной с дальнейшей судьбой некоторых героев данного романа.

Вот что писала в утреннем выпуске газета:

«В ПЯТНИЦУ ИЗ ТЮРЕМНОГО ГОСПИТАЛЯ В ДЖЕРСИ‑СИТИ ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ СБЕЖАЛ БЫВШИЙ СОТРУДНИК ФИРМЫ «ХИМЕНС И ЭЛЕКТРОНИКА» ФИЗИК ДИК РИЧАРДСОН».

Газета тут же приводила эпизоды из жизни Дика Ричардсона, предъявленные ему обвинения, среди которых были и самые весомые — государственная измена, шпионаж, убийство мадам Нонг Ки; в статье сообщалось, что в камере заключенного были обнаружены два крошечных прибора, размерами не превышающие пуговиц от арестантского халата, соединенных тонким, как нить, черным кабелем.

В тот же день в вечернем выпуске «Дейли уорлд» поместили другую не менее сенсационную заметку.

«ИЗ ТЮРЬМЫ УСИЛЕННОГО РЕЖИМА В ПИТТСБУРГЕ БЕЖАЛИ ПРОФЕССОР ПЕРРИ ХИМЕНС И ЕГО ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ МАЙКЛ ДРАНК. В ИХ КАМЕРАХ ТОЖЕ БЫЛИ НАЙДЕНЫ СТРАННЫЕ КРОШЕЧНЫЕ ПРИБОРЫ, СОЕДИНЕННЫЕ ТОНКИМ, КАК НИТЬ, ЧЕРНЫМ КАБЕЛЕМ. НАЗНАЧЕНИЕ ЭТИХ ПРИБОРОВ ВЫЯСНЯЮТ СПЕЦИАЛИСТЫ ИЗ ЛАБОРАТОРИИ «ПОСЛУШНЫЕ ЖИВОТНЫЕ», ПРИНАДЛЕЖАЩЕЙ ВОЕННО‑МОРСКОЙ БАЗЕ № 23. ЧТО МОЖЕТ СКАЗАТЬ НА ЭТО НАШЕ ФБР?»

С ответом ФБР не заставило долго ждать читателей «Дейли уорлд». Через два дня в газете была тиснута пространная статья за подписью помощника президента по особо важным делам Фрэнка Хейса и директора ФБР Берни Шенка. Не имеет смысла приводить здесь всю статью полностью, я дам лишь некоторые выдержки из нее, кажущиеся мне наиболее интересными и объективными.

«ПО СВЕДЕНИЯМ ФБР ПОБЕГ ЧЛЕНОВ БАНДЫ ПРОФЕССОРА ПЕРРИ ХИМЕНСА И ЕГО САМОГО БЫЛ ПОДГОТОВЛЕН МЕЖДУНАРОДНОЙ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ «ЕДИНОЕ ГОСУДАРСТВО»… НА ЭТО НАВОДИТ ТОТ ФАКТ, ЧТО И В ДЖЕРСИ‑СИТИ И ПЯТЬЮ ЧАСАМИ ПОЗЖЕ В ПИТТСБУРГЕ В ДЕНЬ ПОБЕГА БАНДИТОВ БЫЛ ЗАМЕЧЕН ПРИЕХАВШИЙ В АМЕРИКУ ПО ТУРИСТИЧЕСКОЙ ПУТЕВКЕ БЫВШИЙ СОТРУДНИК ФИРМЫ «ХИМЕНС И ЭЛЕКТРОНИКА», МОЛОДОЙ УЧЕНЫЙ ДАК ТАПЕК, ЭМИГРИРОВАВШИЙ НЕ ТАК ДАВНО В РОССИЮ… НАМ СТАЛО ИЗВЕСТНО ПО НЕОФИЦИАЛЬНЫМ КАНАЛАМ, ЧТО ДАК ТАПЕК РАБОТАЕТ ТАМ ПОД КАЛУГОЙ, В ИНСТИТУТЕ ПРОСТРАНСТВ. У ПРОФЕССОРА А. В. КОЛОТАЕВА, ДАВНЕГО ДРУГА ХИМЕНСА… МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ БАНДИТОВ ПОКА НЕ УСТАНОВЛЕНО… ЕСТЬ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ, ЧТО ОНИ ПОПЫТАЮТСЯ В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ВЫЛЕТЕТЬ В ДРУГУЮ СТРАНУ… ПОЛИЦИЯ, ФБР И ЦРУ ДЕЛАЮТ ВСЕ, ЧТОБЫ ЗАДЕРЖАТЬ И ОБЕЗВРЕДИТЬ БАНДИТОВ… ВОЗМОЖНО, ОНИ ОКАЖУТ ВООРУЖЕННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ. ТОГДА И МЫ ПОЙДЕМ НА КРАЙНИЕ МЕРЫ».

Еще с месяц газеты муссировали подробности побега бандитов, печатали разные интервью со всевозможными «очевидцами», «друзьями», «свидетелями», «соседями» по камерам, выдвигались версии одна страшнее другой, что замышляют совершить бандиты, взорвать ли Вашингтон или Нью‑Йорк, где они отсиживаются.

Черту под всеми этими домыслами подвела телекомпания Эр‑би‑си, прервавшая в воскресенье вечером популярную программу «В мире домашнего уюта», выбросив на экраны на тридцать секунд заставку: «ОБНАРУЖЕНА БАНДА ПРОФЕССОРА ХИМЕНСА!»

Затем она показала десятиминутный фильм, снятый неизвестным до сих пор кинолюбителем Бобом Дауди, работавшим ранее на газозаправочной небольшой станции в Нью‑Йорке. Фильм комментировал он же, Боб Дауди, мечтавший давно, как потом выяснилось, о карьере на телевидении. С первых же слов новоиспеченного комментатора было похоже, что тот не профан в этом серьезном деле, что его кто‑то заранее и неплохо поднатаскал по постановке голоса, тона, интонации, по выдержке определенных пауз. Телезрители как загипнотизированные слушали тихий, чуть хрипловатый баритон Боба Дауди.

На миллионы телеэкранов выплеснулась, как океанская волна, голубизна высокого чистого неба, — в нем парил застывший на месте огромный кондор, — зелень тропического леса, желтизна грунта, видневшееся невдалеке розовое свечение силовой стенки, пять оранжевых палаток, примостившихся около кустов, какие‑то люди, дети, обступившие дымный костер.

— Дорогие телезрители! Вы видите базовый лагерь банды профессора Перри Хименса на плато Мату‑Гросу в Бразилии! — выпалил скороговоркой Боб Дауди. — Меня похитили, взяли в плен, взяли прямо ночью, с постели, месяц назад!.. Все это время я был их заложником! Они могли убить меня в любую минуту!

Боб смахнул пот со лба, сделал в меру длинную паузу, чтобы телезрители смогли переварить увиденное и услышанное, прийти в себя.

Снова замелькали кадры фильма.

Профессор Перри Хименс стоял в обнимку с Эхиной Альфорес. Худой, чуть поседевший, покрытый легким загаром Дик Ричардсон был окружен своими детьми. Самого младшего, которому исполнилось три месяца, держала на руках красивая женщина с припухшим и заплаканным лицом, да, та самая террористка, что бросала бомбы в Кейптауне. Майкл, телохранитель профессора Хименса, позировал перед самой кинокамерой вместе со своей грудастой подружкой, кривляясь и дурачась. Та даже его чуть подсадила на себя, чтобы он смог ее поцеловать. Пожилая седая женщина, никак бабка Ричардсон, тоже была бодренькой, изредка все же смахивала слезы, выставила в приветствии растопыренные буквой «V» коричневые морщинистые пальцы, заметив, что ее тоже снимают. Оно как бы сообщала всем: «Виктория! Мы победили!»

Камера подала крупным планом розовую стену силового колпака. И тут вдруг все увидели, как прилегающий к земле ее участок стал темнеть, из розового превратился в зеленый, и из этого провала вышли два человека, вышли к этим, собравшимся у палаток. Один был стар, с седыми усами, но стройный, подтянутый. Другой — молодой, не более тридцати пяти лет, лицом схожий на первого.

— Леди и джентльмены! — выкрикнул как‑то нервно Боб Дауди. — А теперь вы смотрите редкостные кадры! Два дня назад силовой колпак номер три открыл свой проход в стенке! Из него вышли полковник Перси Фосетт с сыном! Вот они разговаривают о чем‑то с профессором Хименсом!

Боб сделал еще одну паузу, самую короткую и напряженную.

— Они уходят! — рявкнул внезапно в микрофон он, прокричал так, что тот простой обыватель, собравшийся спокойно поужинать перед телевизором и не успевший проглотить кусок булки, вероятно, есть такие подозрения, все же подавился ею. — Их повел за собой полковник Перси Фосетт, пропавший, как вы все знаете, в джунглях Мату‑Гросу в начале девятисотых годов прошлого века, пропавший вместе с сыном. Он нисколько не состарился! Да, это он, так сказал и профессор Перри Хименс! — все еще выкрикивал Боб Дауди, войдя в раж и слегка переигрывая.

Цепочка людей устремилась за Перси Фосеттом к окну в стенке силового колпака. Перси Фосетт шел рядом с профессором Перри Хименсом и увлеченно о чем‑то с ним беседовал, слегка жестикулируя. Замыкал всю эту процессию высокий, чуть полноватый человек в дорогом модном костюме, ранее на экране не мелькавший. И вот он обернулся, плутовато скорчив рожицу. И все узнали, все ахнули, особенно женщины, Брюса Дженки, бывшего комментатора телекомпании Эр‑би‑си, пропавшего без вести в день побега из тюрем бандитов. Выглядел он веселым, посвежевшим, обновленным.

Что его заставило покинуть такую высокооплачиваемую работу, такую интересную и насыщенную всякими событиями жизнь в Нью‑Йорке, шикарную виллу, машину, любовницу, трудно сказать. Казалось бы, он и именно он был приспособлен к этой высокоразвитой цивилизации, к этому комфорту, к этому изобилию пищи, как материальной, так и духовной.

Все скрываются под силовым колпаком номер три, провал постепенно затягивается, из зеленого превращается опять в розовый, стена смыкается, проглотив людей. На экране остается лишь попавшая в кадр синяя детская металлическая коляска, ярко и красочно выделяющаяся на розовом фоне.

После фильма выступил еще Тони Эдкок. Тот тоже был в плену у бандитов и не захотел уйти вместе с профессором под силовой колпак, вернулся в родной шумный Нью‑Йорк.

Тони сообщил, что переброска людей банды профессора Перри Хиченса в Бразилию осуществлялась людьми из организации, возглавляемой неким господином «Дже», как они сами себя называли. Летели мы на небольшом двадцатиместном реактивном самолете, поднявшимся ночью с какого‑то частного аэродрома. Над Атлантическим океаном его шесть раз дозаправляли в воздухе самолеты неизвестной авиакомпании, барражировавшие в заданных районах, прямо по курсу.

Еще Тони Эдкок сказал, что профессору Перри Хименсу предлагали лабораторию и штат сотрудников в институте А. В. Колотаева, но он почему‑то отказался, отказался он и от своих исследований и, как все видели, исчез под силовым колпаком, исчез надолго, вероятно, навсегда. Закончил Тони Эдкок свое выступление небольшой речью, не лишенной некоторой патетики:

— Они оставили бетонные города и цивилизацию, ушли к первозданной природе, к первобытному образу жизни, ушли к племенам индейцев, ушли навстречу новым трудностям, новым испытаниям. Но это будут уже трудности иного рода, это будут уже трудности физические, естественные, знакомые человеку с давних времен. Сами же они опять стали частью природы, ее неотделимым элементом, возобновляя ими же самими прерванную связь.

Возможно, Перри Хименс и Дик Ричардсон и вернутся, появятся снова лет через двести‑триста, чтобы продолжить свои исследования, заняться научным трудом, разработкой новых ГМП, заняться ими в своей стране, в которой будет царить мир и справедливость, заняться на благо всего человечества, на благо всех стран и континентов.

Примечания

1

Ч. Норман. Битва за Великобританию. Лондон, Изд. «Клейтон», 1947 год.

(обратно)

2

Тек — тысячелетие (прим. авт.)

(обратно)

3

Модус вивенди — временное соглашение об урегулировании спорных вопросов (лат.)

(обратно)

4

«Умконто ве сизве» — «Копье нации» (прим. авт.)

(обратно)

5

АНБ — Агенство национальной безопасности (прим. авт.)

(обратно)

6

«Фридом» — иллюстрированный еженедельник, основанный еще русским князем П. Кропоткиным, революционером и теоретиком анархизма, издается в Лондоне.

(обратно)

7

«Хамчик» — миниатюрное подслушивающее устройство, его окраска изменяется, как у хамелеона (прим. авт.)

(обратно)

8

Тортильи — лепешки (мекс.)

(обратно)

9

Чиле — перец (мекс.)

(обратно)

10

Харабе тапатио — популярный танец (мекс.)

(обратно)

11

Песте — зараза (итал.)

(обратно)

12

Бастарди — ублюдки (итал.)

(обратно)

13

Анимали акорна — скот рогатый (итал.)

(обратно)

14

Травка — наркотик, марихуана (жаргон).

(обратно)

15

Тек — тысячелетие (прим. авт.)

(обратно)

16

Брачьери — жаровни (итал.)

(обратно)

17

Аньелотти — квадратные пельмени, начиненные фаршем из овощей и телятины (итал.)

(обратно)

18

Маккерони — собирательное название макарон (итал.)

(обратно)

19

«Коза ностра» — «Наше дело» (итал.)

(обратно)

20

«Плейфул» — «Шаловливый» (прим. авт.)

(обратно)

21

Телерс — телеробот‑спутник низкой ориентации с автономным питанием.

(обратно)

22

К. Ауэлл. Сельва замкнулась. Изд. «Мэдисон». 1837 г., Лондон (прим. авт.)

(обратно)

23

Г. Жасинио. Остановка у силового колпака. Изд. «Перес», 1978 г., Сан‑Паулу (прим. авт.)

(обратно)

24

Ж. Рапозо. Полковник П. Фосетт под силовым колпаком. Изд. «Диас», 1929 г., Лиссабон (прим. авт.)

(обратно)

25

Рокаин — сильнодействующий наркотик (прим. авт.)

(обратно)

26

Пинейро — бразильская сосна (прим. авт.)

(обратно)

27

Кайтиту — маленькие лесные свиньи (прим. авт.)

(обратно)

28

Такуар — вид бамбука с торчащими во все стороны ветвями (прим. авт.)

(обратно)

29

Копаифера — копаловое дерево (прим. авт.)

(обратно)

30

Деспофобия — по всей вероятности, «Дже» хотел сказать «деспотофобия», но, возможно, подумав, что среди эсэсовцев и охраны могут найтись и сообразительные люди, изменил в последний момент слово (прим. авт.)

(обратно)

31

Джанк — автомобильная свалка (прим. авт.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЛУЧАЙНЫЕ ДЕЙСТВИЯ

  Глава 1. ЭКСКУРС В РОДОСЛОВНУЮ

  Глава 2. ВСТРЕЧА НА БРУКЛИНСКОМ МОСТУ

  Глава 3. ДОМА У ПРОФЕССОРА

  Глава 4. СУД В КЕЙПТАУНЕ

  Глава 5. «ПОСЛУШНЫЕ ЖИВОТНЫЕ»

  Глава 6. ДИК ИСПРАВЛЯЕТ СВОИ ОШИБКИ

  Глава 7. РОЗОВЫЕ КАМУШКИ

  Глава 8. ВТОРАЯ ПОЛОВИНА ДНЯ

  Глава 9. ПЕРЕД СОВЕЩАНИЕМ

  Глава 10. МОЗГОВАЯ АТАКА

  Глава 11. ХИМЕНС ИДЕТ НА РИСКОВАННУЮ СДЕЛКУ

  Глава 12. СЛУЧАЙНОЕ БЕЗДЕЛЬЕ

  Глава 13. «ИГЛОУКАЛЫВАНИЕ»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. УБИЙЦА СКРЫЛСЯ

  Глава 1. ДЕНЬ «Т» НАЧАЛСЯ

  Глава 2. СМЕРТЬ «ВДОВУШКИ»

  Глава 3. ИСПЫТАНИЯ НА ПЛАТО ОЛБАНИ

  Глава 4. ГДЕ ВЗЯТЬ ДЕНЬГИ?

  Глава 5. ЧЕЗАРО ПРОНИКАЕТ В ПРОШЛОЕ

  Глава 6. РАЗМЫШЛЕНИЯ ХИМЕНСА

  Глава 7. ИТАЛЬЯНСКАЯ ПАСТОРАЛЬ

  Глава 8. ПРОСЬБА ДОНА ДЖЕНОВАЗИ

  Глава 9. СВИДАНИЕ С БОЕВИЧКОЙ

  Глава 10. В ОБРАЗЦОВОМ ШТАТЕ

  Глава 11. К ДЕВОЧКАМ ЗАХОТЕЛОСЬ, ДИК?

  Глава 12. ГУБЕРНАТОР ПРОГОВОРИЛСЯ

  Глава 13. УБИЙЦА МАДАМ НОНГ КИ СКРЫЛСЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОДИН НА ОДИН

  Глава 1. СТЫЧКА В ПУСТЫНЕ

  Глава 2. ЕГО НУЖНО КАСТРИРОВАТЬ, ОБЕР‑ЛЕЙТЕНАНТ!

  Глава 3. СИЛОВЫЕ КОЛПАКИ БРАЗИЛИИ

  Глава 4. ПЕРВЫЕ ДНИ ПОД СИЛОВЫМ КОЛПАКОМ

  Глава 5. НЕ ТАК ВСЁ И ПЛОХО!

  Глава 6. БЕЗУСПЕШНЫЕ ПОИСКИ

  Глава 7. ОН ДОЛЖЕН КОГО‑ТО УБИТЬ

  Глава 8. СЛЕД ВЕДЕТ НА ЯХТУ «КРИСТИНА»

  Глава 9. ИГРА ЯГУАРА

  Глава 10. НЕНОРМАЛЬНЫЙ ПОСТУПОК БАНДИТА

  Глава 11. ДОН ДЖЕНОВАЗИ СОГЛАСИЛСЯ

  Глава 12. «МУЗЫКАНТЫ» ЗА РАБОТОЙ

  Глава 13. ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ

  Глава 14. КОНФУЗНЫЙ СЛУЧАЙ

  Глава 15. ЗАМЕРЗАЮ, ХИМЕНС!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ОПАСНЫЙ ПОВОРОТ

  Глава 1. РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН

  Глава 2. В ГОРОДЕ НА ПОТОМАКЕ

  Глава 3. МНЕНИЯ РАЗДЕЛИЛИСЬ

  Глава 4. СТРАСТИ НАКАЛИЛИСЬ

  Глава 5. ВСТРЕЧА С БОРМАНОМ

  Глава 6. НА ПЛОЩАДИ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА

  Глава 7. ВАЖНАЯ ВСТРЕЧА

  Глава 8. ПРЕДВИДЕНИЕ «ДЖЕ» СБЫВАЕТСЯ

  Глава 9. ИХ ПРИБЫЛО ЧЕТВЕРО

  Глава 10. СЕКРЕТНЫЙ ЗАСЛОН

  Глава 11. БЕГСТВО ПРОФЕССОРА

  Глава 12. ДЕЙСТВИЯ НА СВАЛКЕ

  Глава 13. ВМЕСТО ЭПИЛОГА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg