«Куда исчез Филимор? Тридцать восемь ответов на загадку сэра Артура Конан Дойля»

КУДА ИСЧЕЗ ФИЛИМОР? Составитель Макс Фрай

Предисловие составителя

Артур Конан Дойл в эссе "Кое-что о Шерлоке Холмсе", датированном 1924 годом, рассказывает, в частности, следующую историю:

Я слышал об одном случае в Америке, так и оставшемся нераскрытым. Некий джентльмен безупречной репутации отправлялся со своими домочадцами на вечернюю воскресную прогулку и вдруг обнаружил, что кое-что забыл. Он вернулся в дом, дверь которого оставалась еще открытой, а его спутники остались ждать на улице. Но он исчез за этой дверью навсегда, и с того дня не нашлось ни единой зацепки, чтобы хоть как-то приблизиться к решению. Могу с уверенностью сказать, что это одна из самых таинственных историй, о которых мне когда-либо доводилось слышать.

Эта история, к слову сказать, мельком упоминается в рассказе "Загадка Торского моста"; Ватсон приводит ее в качестве примера одного из немногих дел, с которыми не удалось справиться Шерлоку Холмсу. У исчезнувшего господина появляется имя Джеймс Филимор, предмет за которым он вернулся, принимает очертания зонтика.

Меня совершенно захватила история о человеке, который на минуту вернулся в собственный дом за зонтиком и исчез навсегда. Мы прекрасно провели вечер дома, придумывая мало-мальски удовлетворительные объяснения этого происшествия, с огромным трудом изобрели четыре убедительных сюжета на двоих и с удивлением поняли, что уже очень давно так не развлекались.

По ходу стало ясно, что если втянуть в игру как можно больше участников, ее итогом может стать сборник рассказов, объединенных общим сюжетом: человек выходит из дома в сопровождении небольшой группы свидетелей, тут же возвращается в дом, объяснив это необходимостью взять некий забытый предмет, и исчезает навеки. Все остальное, начиная от декораций и заканчивая разгадкой тайны, было оставлено на усмотрение авторов.

По-моему, вышло очень здорово.

Что же касается гражданина США Джеймса Филимора, его мы так и не нашли. Но тут уж ничего не поделаешь.

МАКС ФРАЙ.

ДЖИНГЛ-КО

- Когда в прошлом году ты наотрез отказался изучать право и, вопреки здравому смыслу и нашим с мамой советам, все-таки поступил в этот свой дурацкий дизайнерский колледж... - брезгливо поджав губы, говорил мистер Джи Кей Бринкин.

"Бу-бу-бу, - думал Артур, - бу-бу-бу. Бу-бу! Бу-бу-бу-бу-бу". Такой, с позволения сказать, синхронный перевод всегда развлекал и поддерживал его в ходе переговоров с отцом.

Сейчас Артур страшно жалел, что принял приглашение родителей и приехал на каникулы домой. "Хорошо, что еще не разобрал рюкзак, - думал он. - По крайней мере, собирать не придется. А на что я, собственно, рассчитывал? Что этот зануда внезапно познал Дао и вызвал меня, желая срочно передать наследнику сей мистический опыт?.. Ладно, ладно, сам дурак, больше не повторится, а теперь надо рвать отсюда когти. И пусть сладкий папочка поцелует мою сладкую задницу; сладкая мамочка может присоединиться, если пожелает".

- ...я наконец-то понял, что с тобой вполне можно иметь дело, - неожиданно закончил отец. - По крайней мере, ты не из тех никчемных простофиль, которые в восемнадцать лет продолжают слушаться родителей. Приятный сюрприз.

- Чего? - изумленно переспросил Артур. Он ушам своим не верил. - Это ты меня хвалишь?

- Можешь считать, что хвалю, - ухмыльнулся мистер Бринкин. - А может быть, просто дразню. Я пока сам не решил.

Такой улыбки, жизнерадостной и недоброй одновременно, Артур никогда прежде не видел, даже в кино. И уж тем более не на отцовской физиономии, выражение которой на его памяти менялось всего несколько раз, причем исключительно с бесстрастного на недовольное.

- Мне, видишь ли, до одного места, где ты учишься и кем собираешься стать, - говорил отец. - Конечно, дизайнеров сейчас развелось больше чем мусора, из которого вы мастерите свои нелепые поделки, но меня это не касается. Твои проблемы. Я рад, что ты проявил упрямство, уехал из дома и поступил в этот свой колледж. Как ты зарабатывал на жизнь и учебу, я не знаю и знать не хочу, главное, что у меня не клянчил. Я думал, такие самостоятельные дети теперь исключительно в книжках встречаются... Ладно, а теперь давай поговорим откровенно. Вот ты проучился там целый год. Тебе по-прежнему кажется, что промышленный дизайн - это интересно? Хочешь заниматься этим дальше?

- Ну да, - буркнул Артур. - А то бы я бросил. У нас, знаешь ли, не принято преследовать отступников.

- Надо же, - пожал плечами мистер Бринкин. - Ну хорошо. Какие-то способности к этому делу у тебя, насколько я могу судить, есть, желание тоже, даже характер, как выяснилось, имеется. Сейчас проверим, есть ли у тебя удача. Без нее все остальное псу под хвост, такую уж дурацкую профессию ты выбрал.

- Вот интересно. А как это мы проверим? - опешил Артур.

- Как, как... Разрежем тебя и посмотрим. Ну что ты на меня так уставился? Шучу я, шучу. Есть и другие способы.

Отец немного повозился с сейфом и извлек оттуда старую деревянную шкатулку. Поставил на стол, открыл. В шкатулке лежали игральные кости, несколько дюжин кубиков разных цветов и размеров.

- Выбирай сам, - сказал он. - Пару для себя, пару для меня.

Артур глядел на содержимое шкатулки как зачарованный. Кто бы мог подумать, что в отцовском сейфе хранятся такие занятные штуки.

- Вот я, к примеру, очень везучий, - говорил тем временем мистер Бринкин. - Этого никто не знает, тебе первому рассказываю: свой стартовый капитал я добыл именно игрой. Не самый надежный способ, но я хотел быстро. Только это и было тогда важно.

- Так мы будем играть? - изумленно спросил сын.

К этому моменту Артур был почти уверен, что спит и видит сон. Это казалось ему единственным разумным объяснением. Но кости он все-таки выбрал. Ярко-красные деревянные кубики для себя и синие из муранского стекла для отца.

- "Играть" - это громко сказано. Просто бросим кости, каждый свою пару. Если ты везучий, выиграешь. И тогда все у тебя будет хорошо. По крайней мере, я оплачу твою учебу, даже если ты на радостях сменишь свой задрипанный колледж на какое-нибудь модное заведение для начинающих снобов... Где такие есть, не знаешь? Небось в Лондоне.

- Ну да, в частности, - смущенно кивнул Артур.

Он-то, конечно, с самого начала хотел учиться именно в Лондоне. Но губу особо не раскатывал даже до ссоры с родителями, которые, как выяснилось год назад, с какого-то перепугу решили, что их сын должен изучать юриспруденцию, экономику или еще какую-нибудь муторную хренотень в таком роде, все равно что, лишь бы тошнило.

- Короче, если выиграешь, учись за мой счет где захочешь, столько лет, сколько понадобится. А если проиграешь, все останется как есть. По-моему, это прекрасное предложение. Ты, в любом случае, ничего не теряешь. Я, впрочем, тоже ничего, кроме денег, но чем меньше их у меня останется, тем проще будет пересчитывать, а мой калькулятор как раз сломался, так что все к лучшему... Хочешь, бросим кости одновременно? Или предпочитаешь по очереди?

- Давай одновременно. Чтобы нервы зря не трепать.

- Согласен.

Красные кубики Артура легли в центре стола. Он выбросил две пятерки. Отец кинул кости с таким азартным размахом, что один синий стеклянный кубик укатился на край стола, а другой и вовсе улетел за его пределы.

- О, да у тебя шикарный дубль, - весело сказал мистер Бринкин. - А у меня? На этом тройка. А на втором? Вряд ли это имеет значение, но все равно интересно.

Он заглянул под стол, поворошил ногой ковер вокруг кресла, наконец достал второй кубик, положил его на стол и пожал плечами.

- Как видишь, шестерка. Но все равно я продул. Ты действительно везучий. Даже слишком. Что и требовалось доказать.

- И что теперь? - настороженно спросил Артур.

Зная отца, он не спешил радоваться. Не человек, а шкатулка с сюрпризами, по большей части неприятными, всегда так было. Хуже тирана с воображением может быть только тиран с безграничным воображением, а мистер Бринкин, безусловно, принадлежал именно к этой редкой породе.

- Как - что? Мы же договорились. Сейчас позвоню Ларри, попрошу его заняться переводом средств на твой счет. Думаю, к обеду все будет улажено; придется его пригласить, чтобы он передал тебе документы и все объяснил. А дальше живи как хочешь. До сих пор у тебя это худо-бедно получалось, так что не вижу проблем.

- Все так просто? - Артур ушам своим не верил.

- Все и должно быть просто. Ты честно выиграл эти деньги, я честно расплатился. Зачем усложнять? А теперь иди, мне надо работать.

- Спасибо, - растерянно сказал Артур.

- Не за что. Ты мне ничем не обязан. Это твой выигрыш.

- Ну, по крайней мере ты дал мне шанс выиграть. В смысле, если бы ты не предложил сыграть, я бы не смог выиграть.

- А, ну да, шанс. Но это обычное дело. Отношения между людьми представляют собой бесконечную череду попыток дать друг другу какой-нибудь шанс, по большей части тщетных... Кстати, знаешь, мне все-таки любопытно, чем ты весь год зарабатывал на учебу. Если это не секрет, конечно.

- Выступал в мужском стриптизе, - выпалил Артур.

Он сам не знал, какой черт дернул его за язык. Зачем дразнить отца в такой момент? Но удержаться было просто невозможно.

- Вот прекрасная иллюстрация к моим словам. Я только что дал тебе шанс соврать, и ты им воспользовался, молодец, - ухмыльнулся мистер Бринкин. - В то же самое время ты дал мне восхитительный шанс поверить в совершенно немыслимую ахинею, но я им, увы, не воспользовался. Объясню почему. После трех-четырех лет в спортзале у тебя, возможно, появятся минимальные шансы преуспеть в этой благородной профессии, а пока - извини. Впрочем, если хочешь, можешь опробовать свою версию на матери. Небольшая встряска ей не повредит. А теперь прости, я правда очень занят. Так что шанс похвастаться передо мной своими реальными достижениями ты упустил безвозвратно. Но это мы оба, не сомневаюсь, переживем.

Совершенно ошалевший Артур наконец выкатился из кабинета. Его отец запер дверь на ключ, уселся в кресло и фыркнул, как огромный кот, который только что поперхнулся краденой сметаной и еще не успел разобраться, нравится ему это или нет. "Мужской стриптиз, надо же! - думал он, силясь вообразить тощего долговязого Артура на сцене, в расшитых блестками плавках. - Что у этого ребенка в голове?.. Ничего, зато он, кажется, действительно везучий, дубль выкинул, ишь ты! Я его недооценил. Можно было расслабиться и не мухлевать, но кто же знал?"

Мистер Бринкин достал из портсигара черную английскую сигарету с золотым ободком, закурил и взял телефонную трубку.

- Ларри, - сказал он своему старинному приятелю и по совместительству личному адвокату, - ты мне сегодня нужен. Артур приехал. Ну да, да. Именно. Жду тебя в шесть. Поговоришь с ним, отдашь бумаги; если захочешь остаться на обед, Клара будет рада, чем больше жертв, тем приятнее отравителю... Да, только не вздумай рассказать, что я сделал распоряжения еще полгода назад. Мальчик должен быть уверен, что все случилось только сегодня. Это очень важно. Слава богу, он не знает, что за пару часов такие дела не делаются.

* * *

За обеденным столом собралась довольно большая компания. Клара Бринкин, в девичестве Ливингстон, все еще тешила себя надеждой спасти заблудшую сыновнюю душу от сумрачных соблазнов промышленного дизайна и вызвала подкрепление - младшего брата Джонатана, которому почему-то приписывала мистическую способность влиять на племянника. Сам Джонатан на свой счет не обольщался, но прибыл в назначенный час в сопровождении ослепительно рыжей, длинноногой жены Майры, урожденной О'Салливан, и четырех крошечных дочерей, которые немедленно облепили мистера Бринкина. Он, к изумлению окружающих, был их любимцем и, к еще большему изумлению все тех же окружающих, отвечал девочкам полной взаимностью, называл "лисичками", придумывал для них увлекательные игры и завиральные истории и вообще баловал как мог.

Артур, совершенно оглушенный свалившейся на него удачей, сидел, уставившись в белоснежную тарелку, и умирал от желания немедленно нарисовать на ней маки, алый, зеленый и черный. "Надо бы сделать эскиз, - думал он, - взять салфетку и набросать, но в кармане только черный маркер, а эскиз лучше сразу делать в цвете, рисовать контур бессмысленно, здесь важен цвет, а не форма..."

Адвокат Ларри Кроу сидел рядом и тоже умирал от желания, которое всегда испытывал в присутствии Клары, а тут еще ее сын, который с возрастом становился все более точной копией матери, и как, спрашивается, сохранить рассудок в одном помещении с этими двоими?! "Возжелать жену ближнего своего - обычное дело, - думал Ларри, - все через это проходят, или почти все, а вот возжелать сына ближнего своего - это уже ни в какие ворота, хоть бы он поскорее уехал, чертов мальчишка, новоиспеченный маленький богач, а то ходить к Бринкиным станет совсем невозможно, и как, интересно, я объясню это Джи Кею?"

Джи Кей Бринкин тем временем с отвращением разглядывал изумрудно-зеленую поверхность супа из протертого шпината и думал: "Удивительное дело, близкие считают меня взбалмошным тираном, а Клару - кротким ангелом, тем не менее мне бы никогда не пришло в голову подавать шпинатный суп в доме человека, который его ненавидит, а Клара уже столько лет с упорством, достойным лучшего применения, пытается накормить меня этой дрянью. Поразительно. Просто поразительно".

Малышки Ливингстон, надо сказать, взирали на своим тарелки с еще большим отвращением, к которому примешивались удивление и даже испуг. Их можно было понять: девочки видели шпинатный суп впервые в жизни. Мистер Бринкин решил, что обязан прийти им на помощь.

- Вам не нравится этот зеленый суп, лисички? - спросил он. - Тем не менее это просто замечательный суп. Самый лучший в мире суп, если, конечно, использовать его по назначению.

Он взял салфетку, сложил ее пополам, загнул углы, еще раз сложил, страшным голосом прорычал: "Абракадабра!" - и аккуратно опустил белоснежный бумажный кораблик на гладкую поверхность зеленого шпинатного болота.

- В мире вообще нет плохих вещей, - назидательно сказал он. - Зато есть великое множество вещей, которые используются не по назначению. Вот, к примеру, этот суп. Если мы станем его есть, он покажется нам ужасным. Но посмотрите, какое красивое море из него получилось! Самое время отправиться в плавание.

Если бы ангел-Клара обладала способностью убивать взглядом, мистер Джи Кей Бринкин тут же упал бы замертво. Но, к счастью, она так и не выучилась этому чрезвычайно полезному фокусу, поэтому обошлось без жертв.

Кандидат в покойники тем временем смастерил и отправил в плавание второй кораблик. Лисички Ливингстон визжали от счастья. Их мать косилась на побледневшую от злости золовку, прикусив губу, чтобы не расхохотаться. Добродушный Джонатан заранее прикидывал, как будет мирить сестру с мужем, зато на лице Ларри читалось искреннее желание арестовать всех присутствующих, тут же выпустить под залог и немедленно выслать на Аляску в рамках программы защиты свидетелей. Артур вдруг оживился и сказал отцу:

- Погоди. Можно сделать еще красивее.

Оторвал треугольный лоскут от бумажной салфетки, наколол его на деревянную зубочистку, воткнул зубочистку в хлебную корку, и изящный парусник закачался на шпинатных волнах.

- Проект утвержден, с тебя еще три таких же, - кивнул отец. - Дети, вы запомнили, как это делается? - спросил он взволнованных лисичек.

Старшая и самая младшая девочки горячо закивали, их сестры, напротив, отрицательно помотали рыжими головками.

- Артур, будь добр, устрой мастер-класс для юных леди, - распорядился мистер Бринкин. - Они должны покинуть наш дом опытными кораблестроителями. И будем считать, что с супом мы разобрались. Можно подавать настоящую человеческую еду.

Клара, опустив голову, разглядывала свою белоснежную скатерть. Скатерть дымилась.

* * *

- А теперь - фейерверк, - объявил мистер Бринкин, отодвигая тарелку с остатками вишневого пирога.

Лисички Ливингстон дружно заверещали от полноты чувств. Взрослые уставились на хозяина дома с нескрываемой тревогой. Никто не сомневался, что он вполне способен запустить петарду прямо из-под стола, а потом сурово отчитать всех присутствующих за неподобающее поведение за обедом.

- Да не здесь, на улице, - ухмыльнулся мистер Бринкин. - Когда Клара сказала, что приедут девочки, я подумал, что дети любят фейерверки, а до Дня независимости еще далеко, поэтому я позвонил специалистам и обо всем договорился. Фейерверк состоится через полчаса, только для нас, в овраге за ясеневой рощей, поэтому одевайтесь, пошли. Здесь рядом.

- Я, с твоего позволения, останусь дома, - сухо сказала Клара.

- И речи быть не может! - с несвойственной ему горячностью воскликнул муж. - Один залп будет сделан специально в твою честь, и если ты останешься недовольна, я съем свою шляпу, а потом твои новые туфли, на закуску.

- Ну ладно, - удивленно согласилась Клара. - Если тебе кажется...

- Мне кажется! - твердо сказал мистер Бринкин. - Более того, я совершено уверен. Одевайся!

Несколько минут спустя вся компания стояла у парадных ворот, а мистер Бринкин взирал на них с крыльца с видом полководца.

- Ну что, вперед?..

- А ты так и пойдешь? В рубашке, без пиджака? - нерешительно спросила Клара. - Я знаю, что ты никогда не мерзнешь, но вид у тебя, прямо скажем, довольно странный.

Она уже приготовилась к долгому, изматывающему и совершенно бессмысленному спору, но муж неожиданно кивнул.

- Ты совершенно права. Дурацкий вид. Сейчас исправлюсь.

И он скрылся в доме.

- С ума сойти, - вздохнула Клара. - Сразу согласился. Впервые за двадцать лет. Заболел, что ли?

Несколько минут спустя она начала думать, что Джи Кей просто изобрел новый способ ей досадить. Надеть пиджак - секундное дело. Если одеваться очень тщательно, оглядывая себя со всех сторон в зеркале, чего ее муж никогда прежде не проделывал, можно уложиться в две минуты. Так нет же, теперь этот чертов засранец будет надевать свой чертов сраный пиджак чертовы сраные полчаса, исключительно ради удовольствия ей досадить.

Клара была слишком хорошо воспитана, чтобы сказать все это вслух. Но порой ей казалось, она думает так громко, что муж превосходно ее слышит. И если бы только он! Вот и сейчас брат Джонатан сочувственно ей подмигнул.

- Ну что ты дергаешься, сестренка. Это же наш Джи Кей. Как будто ты его первый день знаешь. Сейчас он появится на крыше и невозмутимо скажет, что случайно ошибся дверью. Или вывалится из окна гостиной, притворившись мертвецки пьяным. Или выведет из подвала школьный хор, исполняющий рождественские гимны. Или еще что-нибудь. Сюрприз, сюрприз!.. Да, я понимаю, что тебе изрядно поднадоели сюрпризы.

Клара только передернула плечами. "Наш Джи Кей", подумать только. Брат честно старался оставаться на ее стороне, но она видела, что с годами ему все труднее скрывать возрастающую симпатию к зятю.

Так прошло еще четверть часа. Клара злилась, Джонатан с нетерпением ждал сюрприза, Ларри с досадой смотрел на часы, Артур, который так и не успел сделать вожделенный эскиз, напряженно вглядывался в разноцветные маки, полыхающие перед его внутренним взором, выводок лисичек Ливингстон, включая маму Майру, решил развлечься игрой в пятнашки и теперь с азартными воплями носился вдоль забора.

- Надо бы все-таки поторопить его, - наконец сказал Ларри. - Сам затеял этот фейерверк, а теперь тянет время. Опоздаем, все пропустим. Мне, положим, все равно, а вот дети...

И тут небо над их головами с грохотом взорвалось изумрудно-зелеными, как недоброй памяти шпинатный суп, сияющими брызгами. Тут же последовал новый залп, алые огни смешались с зелеными и, стремительно лиловея, с шипением посыпались на землю.

- Джи Кей говорил, фейерверк будет в овраге, за рощей, а стреляют где-то совсем рядом, - заметил Джонатан.

- Ну а чего еще от него ждать? - пожал плечами Ларри. - Лично я с самого начала был уверен, что мы пойдем куда угодно, только не к оврагу.

В небе тем временем происходили поразительные вещи. Жалкая бледная звездочка стремительно разрасталась в огромную огненную спираль; вскоре она погасла, уступив место ультрамариновому дракону, а тот, в свою очередь, превратился в сияющее ярко-алое сердце, которое, миг спустя, разлетелось на несметное число кровавых брызг. Лисички Ливингстон онемели от восторга, чего с ними никогда прежде не случалось.

- Какое сердце! Это, наверное, и был тот самый специальный фейерверк для тебя, Клара, - Джонатан улыбался до ушей.

Клара пожала плечами. Сердце в небе - что за немыслимая пошлятина. Даже для Джи Кея чересчур. А братец - сентиментальный болван, каких еще поискать.

- А дядя Джи Кей сейчас в Волшебной Стране, - шепотом сообщила матери старшая из лисичек. Остальные девочки улыбались до ушей. Перспектива долгой разлуки с любимым дядюшкой их явно не огорчала.

- Почему вы так думаете? - спросила Майра.

- А он говорил, что, когда уйдет в Волшебную Страну, мы увидим в небе синего дракона. Это значит, что у него все получилось, - объяснила дочь. Сестры подкрепили ее слова дружными кивками.

- Очень хорошо, - сказала Майра. - Но сперва надо проверить, может быть, он все-таки дома? Некоторые люди проводят в Волшебной Стране один час, а возвращаются через сто лет. А некоторые - наоборот. И никогда заранее не знаешь...

"Господи, - подумала она, - вот смеху будет, если Джи Кей действительно исчез!" Однако смешно ей вовсе не было. Скорее жутковато, как в самом начале страшного сна, когда еще ничего особенного не происходит, но уже ясно, что дело плохо и лучше бы проснуться прямо сейчас.

- Я все-таки схожу за Джи Кеем. - Джонатан не мог слышать, о чем шептались его девочки, но тревога Майры передалась ему, так с ними часто случалось.

- Я с тобой, - сказал Ларри. "Мало ли что", - хотел добавить он, но благоразумно прикусил язык. Чего зря пугать Клару.

- И я, - встрепенулся Артур.

Честно говоря, он просто решил воспользоваться предлогом и добраться наконец до своей комнаты, где лежали вожделенные цветные карандаши. Не видать ему покоя, пока он не нарисует эти чертовы маки, зато потом сразу отпустит и можно будет заняться другими делами, например, зайти в интернет и еще пару часов побродить по сайтам интересующих его учебных заведений, понять, что требуется для поступления и сколько у него осталось времени на подготовку. По идее, только об этом и надо сейчас думать, а не о дурацком эскизе, который вряд ли когда-нибудь пригодится, но тут уж ничего не поделаешь, сперва эскиз, потом все остальное. Артур хорошо знал это свое дурацкое свойство и в глубине души ужасно им гордился, полагая такую одержимость отличительным свойством всякого настоящего художника.

* * *

- И эти пропали, - раздраженно заметила Клара несколько минут спустя. - Что они там делают? Пьянствуют, запершись в кладовой, пока мы тут мерзнем?

- Пошли в дом, - предложила Майра. - Фейерверк вроде закончился.

И в этот момент небо словно бы раскололось пополам - такой оглушительный грохот сопровождал появление в небе гигантской бабочки, составленной из множества разноцветных огней. Какое-то время она трепыхалась, изменяя цвет и форму крыльев, но постепенно побледнела и с обреченным шипением рассыпалась, запорошив пурпурным пеплом далекий горизонт.

- Я не знаю и знать не хочу, для кого было то дурацкое сердце, - сухо сказала Клара. - Потому что для меня была вот эта бабочка. Теперь все более-менее понятно.

- Бабочка - для меня! - вмешалась одна из лисичек. - Потому что у меня есть карнавальный костюм бабочки, красные крылышки и шапочка с усиками. Для меня!

- Как скажешь, дорогая, - равнодушно согласилась Клара. - Пусть будет для тебя.

- Ты сердишься? - мягко спросила Майра. - И что тебе понятно? Бабочка - это плохо? Почему?

- У меня, видишь ли, фобия, - Клара перешла на шепот. - Ненавижу этих крылатых тварей, даже на картинке видеть не могу. И Бринкин прекрасно это знает.

Майра открыла было рот, чтобы сказать: "Наверное, он просто хотел показать тебе, что все наши страхи столь же недолговечны, как эта бабочка - сверкнула, громыхнула и погасла, нет ее, и больше не будет", - но решила, что лучше промолчать. И пошла в дом.

Как и предполагала Клара, мужчины - Ларри и Джонатан - действительно были в кладовой. Но вместо того чтобы пьянствовать, внимательно разглядывали дверь черного хода, ведущую в сад.

- Что-то случилось? - с порога спросила Майра.

- Мы не можем найти Джи Кея, - Джонатан развел руками. - Очень уж хорошо он спрятался.

- Или просто вышел из дома, - пожала плечами Клара. - Например, через эту дверь. Или из гостиной на веранду, а оттуда - в сад. Или из любого окна, он же лазает как обезьяна, вы не знали? Вариантов много.

- Конечно, ты права, - как-то чересчур поспешно согласился Ларри.

- Только одна проблема, - почти виновато вставил Джонатан. - Все окна заперты изнутри, мы уже смотрели. И дверь на веранду - тоже, на задвижку. И даже эта - на крючок. Не очень понятно, как он мог выйти.

- Ну хоть какая-то интрига, - вздохнула Клара. - Пойду, пожалуй, сварю кофе на всех. А девочкам - какао... Не нужно мне помогать, Майра. Прости, дорогая, я просто хочу собраться с мыслями, а для этого лучше побыть одной.

По гостиной с воплями носились маленькие лисички. Посреди этого хаоса восседал Артур с ноутбуком на коленях и такой довольной физиономией, что Майра на него почти рассердилась.

- Ты вообще в курсе, что твой отец пропал? - спросила она.

Артур улыбнулся еще шире.

- Пропал? Кто угодно, только не отец. Не такой он человек. Это все равно что сказать, будто луна пропала, заметив, что ее нет на небе. А она никуда не пропала, просто нам ее не видно, потому что новолуние, или затмение, или еще что-нибудь. Но луна-то при этом по-прежнему где-то есть и чувствует себя превосходно. А нам следует брать с нее пример. И не дергаться по пустякам.

- Так ты знаешь, где Джи Кей? - Майра перешла на заговорщический шепот.

- Понятия не имею. Но в чем я совершено уверен, так это в том, что он в полном порядке.

- Пожалуй, ты прав, - подумав, согласилась Майра. - Я тоже не могу представить Джи Кея в беде. Кстати, девочки совершенно уверены, что он в Волшебной Стране, представляешь? Он им, оказывается, заливал, что туда собирается. И обещал послать весточку в виде синего дракона. И ведь прислал. Ты же видел тот фейерверк?

- А, ну так это, наверное, специально для них спектакль, - почти беззвучно сказал Артур. - Тогда он не объявится, пока вы не уедете домой. А завтра зайдет к вам в гости с подарками, расскажет девчонкам, как гостил у фей, так и будет, попомни мои слова. - И он снова уткнулся в компьютер.

* * *

Он, конечно же, все продумал заранее. Просторная куртка и спортивные штаны, грязные, как помыслы одинокого педофила, давным-давно лежали в кладовой, среди промасленной ветоши и прочего хлама, натащенного сюда несколькими поколениями садовников и шоферов. Все это мистер Бринкин быстро надел прямо поверх брюк и рубашки - лохмотья они и есть лохмотья, никто не ждет, что тряпье будет элегантно облегать фигуру. Не разуваясь, сунул ноги в огромные тряпичные бахилы на резиновой подошве, которые еще в прошлом году выменял на полбутылки виски у какого-то бродяги в придорожной закусочной, за пять, что ли, сотен миль от дома. Там же, в груде тряпья, отыскал дурацкую шапку с козырьком, способную изменить до неузнаваемости даже самое примечательное лицо. Критически оглядел свое отражение в дверном стекле, остался доволен и дружески ему подмигнул.

- Привет, Джингл-Ко, - сказал мистер Бринкин своему зазеркальному двойнику. - Как же я по тебе скучал!

- Хорош копаться, - ответил он себе высоким, ломким, почти мальчишеским голосом. - Пошли уже отсюда, пока не застукали.

Джингл-Ко открыл дверь черного хода, установил крючок в вертикальной позиции, вышел в сад и коротким, резким, многократно отрепетированным движением захлопнул дверь, одновременно с силой ударив ладонью по косяку. Стук слился с грохотом фейерверка. Крючок послушно упал в петлю. Джингл-Ко удовлетворенно кивнул и неторопливо направился к задней калитке. Дождя давно не было, так что наследить он не боялся, а в возможность появления полицейских с собаками не слишком верил. "Во всяком случае, не сегодня, - думал он. - И не завтра. С моей репутацией можно хоть на год исчезнуть, все будут думать, что это в порядке вещей. И к тому же такое облегчение!"

Когда он вышел за ограду, в небе над его головой как раз полыхал синим пламенем дракон, специально, за двойную плату, заказанный у пиротехников, на радость лисичкам Ливингстон.

Теперь бывший мистер Джи Кей Бринкин выглядел как безобидный бродяга, слишком грязный, чтобы пробуждать милосердие, слишком жалкий, чтобы вызывать агрессию. И все же был предельно осторожен, выбирался из пригорода тщательно продуманным маршрутом, по самым темным закоулкам и чужим задворкам, прятался от немногочисленных прохожих за мусорными мешками и братски обнимался с огородными пугалами. При первой же возможности свернул с дороги в лес и уже под утро добрался до сгоревшего чуть ли не полвека назад охотничьего домика, в уцелевшем погребе которого заблаговременно припрятал рюкзак с одеждой, спальный мешок, небольшой запас продовольствия и двести долларов мелкими купюрами. На дорогу этого должно было хватить с лихвой, а больше ничего и не требовалось. Даже черные английские сигареты с золотым ободком были теперь без надобности: в отличие от мистера Бринкина, Джингл-Ко не курил.

* * *

Полтора часа спустя Майра, Джонатан и девочки все-таки поехали домой, Артур взял под мышку ноутбук и отправился в свою комнату, а Клара и Ларри остались в гостиной.

- Ты, пожалуйста, не расстраивайся, - осторожно сказал Ларри. - Уверен, с ним все в полном порядке. Не понимаю, как он вышел из дома, но ты же знаешь Джи Кея.

- Я не расстраиваюсь, я сержусь. Все это выглядит как совершенно ослепительное свинство. Как-то слишком, даже для Бринкина. Перебор. Еще эта гнусная бабочка...

- Какая бабочка?

- Последний фейерверк. А, ты не видел. Неважно.

- Послушай меня внимательно, Клара, - после некоторых колебаний произнес адвокат. - Джи Кей, конечно, меня придушит, если выяснит, что я тебе все разболтал, но мне кажется, ты должна знать.

- Какую еще пакость он затеял? Подготовил бумаги для развода? Придумал, как оставить меня без гроша?

- Вовсе нет. Скорее наоборот. В течение последних месяцев Джи Кей проделал ряд довольно странных, на мой взгляд, операций. Не буду углубляться в подробности, суть в том, что он аккуратно, не привлекая к себе внимания, избавлялся от своего бизнеса. Большую часть освободившихся средств он перевел на твои счета. Кое-что досталось Артуру, сегодня перед обедом я как раз вводил мальчика в курс дела. Кое-что он отложил для племянниц, в подарок к совершеннолетию. Но все это незначительные пустяки по сравнению с твоим нынешним состоянием. Ты удивлена? Я, честно говоря, тоже. Не знаю что и думать.

- Зато я прекрасно знаю что думать, - внезапно осипшим голосом сказала Клара. - Понятия не имею, как он выбрался из дома и куда потом делся, но мы его больше не увидим, Ларри, помяни мое слово. Никогда.

- Уверен, ты ошибаешься, - возразил адвокат. Однако особой уверенности в его тоне не было.

- Давай-ка лучше выпьем, - вздохнула Клара. - За Джи Кея, чтобы ему пусто было. Очень благородно с его стороны: сперва осточертеть мне как следует и только потом исчезнуть. Настоящий рыцарь. Я его недооценивала.

- В любом случае, если завтра он не объявится, придется сообщить в полицию, - сказал Ларри, принимая из ее рук бокал. - А то хороши мы будем, человек пропал, а мы не чешемся...

- Да уж, придется, пожалуй. Хотя Джи Кей этого бы не одобрил.

* * *

Вмешательство полиции, как и следовало ожидать, не принесло ничего, кроме дополнительных волнений. Следователь с первого взгляда невзлюбил откровенно равнодушную к судьбе мужа Клару, ее малахольного братца, смазливую ирландскую невестку, долговязого сына в недопустимо розовых джинсах и, в особенности, "мутную рыбу" адвоката. Он был совершенно уверен, что эта подозрительная компания, сговорившись, прикончила беднягу Бринкина, но не мог предъявить начальству ни мертвого тела, ни даже мало-мальски внятных мотивов предполагаемого преступления. Ситуацию спасла открытка с видом ночного Парижа, отправленная, впрочем, судя по штемпелю, из Рио-де-Жанейро, примерно через сутки после исчезновения мистера Бринкина. Надпись на открытке гласила: "Мне хорошо, чего и вам желаю". Экспертиза подтвердила, что почерк принадлежит пропавшему, после чего сконфуженный следователь с нескрываемым облегчением отправил дело на полку - до выяснения новых обстоятельств.

Вообще-то Ларри Кроу прекрасно знал, что именно в Рио у Бринкина полно деловых партнеров и просто приятелей; любой из них мог бы отправить заранее подписанную открытку в указанный день, но адвокат благоразумно оставил эту информацию при себе. Ситуация, когда человека, который хочет скрыться, ищут люди, отнюдь не жаждущие его отыскать, представлялась Ларри совершенно абсурдной. Он не желал в этом участвовать.

* * *

Питейные заведения, известные как немаловажная часть современной городской культуры под обобщающим названием "бар на окраине", делятся на несколько категорий. Есть бары, в которые просто заходят, полагая их чем-то вроде продолжения собственной гостиной. Бывают бары, куда заглядывают специально за новыми впечатлениями и знакомствами. Некоторые бары посещают, чтобы почувствовать себя героями; их не следует путать с заведениями, куда отправляются нерешительные самоубийцы, в тайной надежде на быструю, легкую смерть. А есть бары, куда начинают ходить только окончательно махнув на себя рукой. Атмосфера там, как нетрудно догадаться, самая умиротворяющая.

Бар "Дом койота", расположенный на окраине городка Нью-Хуанито, в семи милях от мексиканской границы, по всем признакам, принадлежал к последней категории. Столы и стулья были уже недостаточно хороши, чтобы их можно было предложить в качестве временной обстановки каким-нибудь несчастным погорельцам, но еще не настолько стары, чтобы заинтересовать археологов. Оконные стекла были выбиты так давно, что даже старожилы не могли припомнить, что послужило причиной катастрофы: смерч, перестрелка или просто пылкая ссора влюбленных. Одноразовые картонные тарелки мыть, конечно, никто не порывался, с них просто стряхивали крошки и снова пускали в дело. Единственный целый, без единой трещины стакан был личной собственностью владельца заведения и хранился под замком на тот случай, если Жирному Джеку придет охота посетить самое безнадежное из своих предприятий. Последний раз это случилось лет пять назад; все остальное время в "Доме койота" безраздельно хозяйничал Белый Хакон. Мать его была шведкой, отец - не то вождем шошонов, не то прямым потомком последнего ацтекского жреца, не то просто бездомным мексиканским бродягой. Хакону нравились все версии, и он с удовольствием их чередовал, а иногда сообщал интересующимся одновременно. Интересующихся, впрочем, находилось немного - гораздо меньше, чем постоянных клиентов, для подсчета поголовья которых вполне можно было обойтись пальцами на руках.

От своих шведских предков Хакон унаследовал бледно-голубые глаза и когда-то рыжие, а теперь соломенно-желтые волосы; индейский вождь, мексиканский бродяга и ацтекский жрец наделили его темно-красной кожей и надменным профилем, уродливым, как иллюстрации к майанским кодексам. Возраст его был одной из немногих неразрешимых загадок, возбуждавших любопытство жителей Нью-Хуанито. Городские патриархи утверждали, будто его мать-шведка умерла от старости еще в ту пору, когда их бабки готовились к свадьбам, остальные делали вид, будто не верят в эту чушь, но про себя думали: всякое бывает, кто его разберет, этого белоглазого, пришел невесть откуда, поселился в хижине давным-давно умершей сумасшедшей старухи, такой же белоглазой, как он сам, и вот, с тех пор прошло уже тридцать с лишним лет, а Хакон все тот же, стоит за стойкой в "Доме койота", улыбается, вроде, приветливо, а все-таки лучше с ним не связываться, все это знают.

В тот день Белый Хакон, как всегда, нес вахту в "Доме койота". Дело шло к полудню, и посетителей в баре не было. В этом время суток их и быть не могло. Поэтому за прилавком Хакон стоял на голове и развлекался созерцанием изумрудных, алых и черных языков пламени, плясавших под его опущенными веками. Это зрелище никогда ему не надоедало.

Услышав скрип расшатанной половицы у входа, бармен неторопливо изменил положение в пространстве, с достоинством выпрямился, положил кулаки на стойку, подбородок - на кулаки и адресовал посетителю самую приветливую из своих фирменных улыбок - ту, от которой шарахались не только пьяные подростки, но и видавшие виды пожилые водители грузовиков.

Но посетитель только широко улыбнулся в ответ.

Человек, переступивший порог "Дома Койота", был, можно сказать, негативной копией мистера Бринкина. Солнце до черноты опалило его бледную кожу и выбелило каштановые волосы. Еще светлее была многодневная щетина, без пяти минут борода, которая, удивительным образом, делала своего владельца не старше, как это обычно случается с бородачами, а гораздо моложе.

- А, - сказал Белый Хакон. - Да это же Джингл-Ко. Где тебя носило?

- Я выполнил твое задание, Хакон, - объявил гость. - Все сделал и, как видишь, вернулся.

- Задание? - флегматично спросил бармен. - Какое задание? Я посылал тебя за консервированной фасолью? Или просил увести корову у Люси Лей? Или отправил сторожить камни в Долине Смерти, чтобы не расползались куда попало? Что-то я запамятовал. Давно дело было. Лет двадцать назад.

- Двадцать два года, - уточнил Джингл-Ко. - Ровно двадцать два, день в день. Помнишь, я сказал, что хочу у тебя учиться, а ты сказал, что это не такое простое решение, как может показаться, потому что тогда придется все бросить и идти до конца, а я сказал, не вопрос, было бы что бросать, а ты сказал, вот именно, для того чтобы все бросить, надо хоть что-то иметь, а пока несерьезный разговор, а я сказал - ну и ладно, подумаешь, вот увидишь, заработаю кучу денег, построю дом, заведу семью, а потом все брошу и приду к тебе, а ты сказал, вот тогда и поговорим, а я...

- Все, хватит. Остановись. Ну и зануда ты, Джингл-Ко, - ухмыльнулся бармен, доставая из-под стойки грязный картонный стакан. - Хочешь колы?

ОДНА И ТА ЖЕ КНИГА

- Я хочу воооон тот кусок пирога, - сказал Мэтью.

- Это мой кусок! - насупилась Джина.

- С какой стати твой?

- Потому что он как раз напротив меня.

- Логично, - согласился Мэтью, ухмыльнулся и молниеносным движением развернул блюдо. - А теперь напротив меня! - торжествующе объявил он, перекладывая спорный кусок на свою тарелку.

Джина побледнела от злости, но ничего не сказала, только пожала плечами и демонстративно отвернулась. Зная дочку, Тимоти не сомневался, что месть вскорости воспоследует и будет воистину ужасна. Неделю назад Джина закончила читать "Графа Монтекристо" и на вопрос, понравилась ли ей книга, печально покачала головой: "Какой-то он слишком уж добрый". Поэтому задиристое поведение сына вызывало у Тимоти невольное уважение. "Будь у меня такая злющая сестра, я бы, пожалуй, не стал ее дразнить, - думал он. - Во всяком случае, не так часто".

- Вы бы все-таки придумали что-нибудь новенькое, - флегматично сказала близнецам Нора. - Как-то скучно вы в последнее время ссоритесь. И поводы для ругани у вас дурацкие - с утра из-за зубной пасты подрались, теперь вот пирог. Хуже взрослых, честное слово. Включите воображение!

Нора зарабатывала на жизнь, сочиняя увлекательные детские книжки, герои которых то и дело попадали в невероятные истории, так что угодить ей было непросто. По сравнению с придуманными персонажами собственные дети казались Норе исключительными занудами, а их постоянные ссоры и драки - чем-то вроде тягомотных заседаний суда по гражданским делам. Книга про Джину и Мэтью вряд ли стала бы бестселлером, и это всерьез тревожило их мать. "Когда вам было четыре года, Джина побила Мэтью подушкой за то, что он смотрел ее сны вместо своих, - то и дело вспоминала она. - Вот это, я понимаю, повод для драки! Такие были хорошие дети... И что с вами стало?!"

Дети, впрочем, относились к материнским причудам с несвойственной их возрасту и темпераменту снисходительностью: убийственное обаяние Норы, которое делало ее пребывание в человеческом космосе необычайно легким и приятным занятием, действовало и на членов ее семьи. На них, собственно, в первую очередь.

- Если они включат свое воображение, от нашего дома камня на камне не останется, - мягко сказал Тимоти. - Поэтому предлагаю всем быстренько доесть пирог и переместиться в какое-нибудь место, которое не жалко. Например, в кинотеатр. Сей удручающий образец современной архитектуры не заслуживает бережного отношения.

На этом месте его речь была прервана дружным "ура!". Еще утром совместный поход в кино был под вопросом. У Тимоти на работе полетела сеть, он с утра успел дать несколько консультаций по телефону, но опасался, что после обеда ему все-таки придется туда поехать, потому что без него, как обычно, все пропадут. Однако обошлось. Конечно, Нора с детьми могли бы пойти в кино и без него, но вместе гораздо интереснее, особенно обсуждать фильм после сеанса, по дороге домой, размахивая руками и перебивая друг друга, - ясно же, что четыре человека могут произвести гораздо больше шума, чем три, и это имело решающее значение.

Они уже стояли на крыльце, и Нора, как всегда, остервенело рылась в сумке, пытаясь нашарить там связку ключей, когда в доме зазвонил телефон.

- Это твой, - вздохнула Нора. - Ты его нарочно дома оставил? Чтобы тебя не дергали?

- Нет, просто забыл. Пойду возьму, заодно узнаю, что там еще стряслось, - сказал Тимоти. Взглянул на три вытянувшиеся физиономии, скомандовал: - Отставить панику! Марвин клялся, что они там уже все починили, а если соврал, сам виноват. К тому же если они до сих пор ничего не сделали, два часа уже ничего не изменят... Ладно, я сейчас. Заодно возьму свои ключи, можешь не мучиться, - он подмигнул жене и вошел в дом.

Через несколько минут Норе стало казаться, что пауза слишком затянулась. О чем можно так долго говорить? Или это он ключи ищет?

- Ключи можешь не искать, я уже свои достала, - сказала она, заглянув в приоткрытую дверь. - Эй, где ты там?

Тимоти не ответил. И вообще в доме было как-то подозрительно тихо. Ни шагов, ни шорохов, ни скрипов, ни дыхания.

- О господи, - сказала Нора и вошла в дом.

Близнецы переглянулись и взялись за руки. Они пока не понимали, что происходит, но чувствовали, что им это не нравится.

- О господи, - снова сказала Нора; голос ее был едва слышен, значит, она говорила не в гостиной, а где-нибудь на кухне.

Близнецы снова переглянулись и вошли в дом.

В холле и в гостиной было пусто. Нора стояла посреди кухни и растерянно оглядывалась по сторонам.

- Папы нигде нет, - сказала она детям. - Спрятался он, что ли? Нашел время! Мы же в кино опоздаем... Как вы думаете, где у нас дома можно спрятаться?

- У нас дома особо не спрячешься, - пожал плечами Мэтью. - На чердаке некуда, в подвале тоже все на виду. Ну, в шкафу, может быть. Или под кроватью.

- Под кроватью, кстати, можно, - согласилась Джина. - Туда даже папа поместится. И не разглядишь сразу, если, конечно, без фонарика...

- Ладно. Значит надо взять фонарик. Пошли его поищем, - сказала Нора. - А потом поищем папу. А потом вы на минуточку отвернетесь, а я его придушу. Потому что нельзя так пугать людей.

- Ну, наверное, он просто включил свое воображение, - предположила Джина. - Чтобы тебе не было с ним скучно, как с нами.

Нора изумленно посмотрела на дочь, но спорить не стала. Сначала надо было найти Тимоти. А когда он найдется, все будет забыто и прощено, даже его идиотская выходка. Есть такое слово "амнистия". Ее-то мы и объявим, думала Нора. Слова плохого не скажу, никому, никогда, не рассержусь, не буду обижаться, только ты давай найдись, пожалуйста, Тим, не нравится мне твоя шутка, совсем не нравится, и как же мне холодно стало, Тим, и почему-то кажется, что ты теперь не найдешься никогда, но это потому что я дура, только поэтому, а ты, конечно же, скоро найдешься, я не сомневаюсь... стараюсь не сомневаться.

Надежда ее была столь живуча, что даже после трех часов бессмысленных и безуспешных поисков Нора продолжала говорить вслух преувеличенно бодрым тоном: "Тим, ну хватит, вылезай, мы уже испугались, мы очень испугались, Тим, покажись, пожалуйста", - и, вполне возможно, твердила бы это до утра, и даже дольше, если бы не свалилась, потеряв сознание на пороге холла, где стояла вешалка с пальто, которую Нора сперва приняла за мужа, но тут же поняла свою ошибку, и это оказалось последней каплей. Близнецы очень хотели заплакать, а еще лучше - закричать, но только еще крепче вцепились друг в дружку и пошли в гостиную, где стоял телефонный аппарат. Мэтью держал трубку, а Джина набирала цифры: девять, один, один - и вежливо, как взрослая, говорила: "Будьте любезны, извините за беспокойство, у нас тут неприятности, отец исчез, мама упала в обморок, а мы стараемся сохранять спокойствие, но все же было бы неплохо, если бы кто-нибудь нам помог". Мэтью все это так восхитило, что он решил никогда больше не дразнить сестру, потому что она у него молодец.

Джина и дальше была молодцом. Даже на следующий день, когда, подремав чуть-чуть прямо в гостиной после бессонной ночи, они проснулись, все трое одновременно, вспомнили, что случилось накануне, и в комнате повисла нехорошая, влажная от непролитых пока слез тишина, именно Джина спокойно сказала вслух: "Кажется, я не зря училась заваривать чай" - и отправилась на кухню. И потом, позже, когда полицейская собака жалобно заскулила и попыталась спрятаться под диван после того как ей дали понюхать домашний блейзер Тимоти, Джина уважительно присвистнула: "Ооо, да наш папа, выходит, Нечистая Сила, круто!" - так что Нора, которая к этому моменту стала похожа на тень, улыбнулась от неожиданности. А через месяц Джина вдруг начала сочинять истории для новых Нориных книг, да так лихо управлялась с сюжетами, что матери, которая после исчезновения мужа думать не могла о работе, пришлось сесть за компьютер - из уважения к своему новому соавтору. Впрочем, как только Нора по-настоящему втянулась в работу, Джина с облегчением вышла из игры: выдумывать она, как выяснилось, умела, но очень не любила, полагая художественную литературу бесполезным излишеством. И без всяких глупых выдумок жизнь полна удивительных фактов и необъяснимых происшествий, взять хотя бы их исчезнувшего отца, а ведь кроме этого есть еще электричество, деление клеток, императорские пингвины и другие планеты, с этими тайнами разобраться бы как-нибудь прежде, чем тратить время на ерунду, сердито думала она, устраиваясь в кресле со свежим номером журнала "National Geographic".

Джина заплакала только однажды, примерно год спустя, когда впервые пошатнулась ее твердая уверенность, что отец может вернуться буквально в любой момент, так же внезапно, как исчез. Вернее, она вдруг поняла, что этот самый "любой момент" может наступить когда угодно, например, через сто лет, как обычно бывает в историях о людях, гостивших в Стране Фей; всевозможные мифы и легенды она в ту пору читала запоем, полагая научной, а не художественной литературой. Ее личный жизненный опыт наглядно показывал, что к историям о чудесах можно и нужно относиться чрезвычайно серьезно.

Но даже затосковав, Джина не стала терять голову, а специально отправилась в парк, спряталась в самой дальней беседке, где ее никто не мог увидеть, и уже там дала себе волю. А потом еще долго бродила по аллеям, старалась высушить остатки слез и успокоиться, чтобы мама ничего не заметила, а то как начнет реветь за компанию, ей только повод дай.

- И все-таки с папой нам повезло, - сказала она вечером Мэтью. - По крайней мере, он не умер от какого-нибудь скучного рака и не попал под машину. Просто исчез, и все. Но где-то же он есть, может быть, ему там даже хорошо, - это раз. И он необыкновенный - это два. Мы с тобой дети необыкновенного человека. Это, по-моему, очень круто.

Мэтью смотрел на сестру во все глаза. До сих пор ему в голову не приходило, что возможна и такая постановка вопроса.

- Еще как круто! - наконец выдохнул он. - Мы тоже однажды кааак исчезнем!

Джина хотела было сказать брату, что на его месте она бы не особо рассчитывала на такой исход, но в последний момент прикусила язык. Пусть мечтает, мне не жалко, решила она.

* * *

Телефон надрывался, звон становился все громче. Даже не так, звона становилось все больше. Сперва он заполнил голову, потом грудь и живот, в конце концов звон добрался даже до кончиков пальцев ног, Тимоти чувствовал, что еще немного, и он лопнет от этого звона, и лопнул бы, наверное, если бы не проснулся.

Наяву тоже звонил телефон. Но наяву, по крайней мере, понятно что с этим делать, наяву можно просто взять трубку, просто нажать нужную кнопку, просто сказать: "Алло", - наяву все очень просто, особенно первые несколько минут после пробуждения, пока ничего не понимаешь и действуешь автоматически.

- Привет, - сказала Лизелотта, - прости, мой хороший, но ты сам просил тебя разбудить в семь по вашему времени, говорил, у тебя утреннее заседание кафедры и это ужасно важно.

- Услышать тебя с утра - вот это действительно ужасно важно, все остальное ерунда, - искренне сказал он. - Ты прилетай уже давай из этой своей Африки дурацкой, а то я без тебя тут совсем пропаду. Все из рук валится. И снится черт знает что.

- Порнография? - обрадовалась Лизелотта.

- Это уже пройденный этап, - печально сказал Тимоти, нажимая кнопку кофейной машины. - Сегодня мне приснился самый длинный сон в мире, целая жизнь, прикинь.

Машина взволнованно зафыркала, а блудная валькирия немедленно преисполнилась сочувствия:

- Страшная?

- Да нет вроде. Хорошая даже. Только чужая. И очень длинная. Я тридцать с лишним лет за одну ночь прожил, если бы ты не позвонила, я бы там состарился и умер, наверное. А так ничего. Правда, жениться все-таки успел.

- Если бы я знала, чем ты там во сне занимаешься, я бы еще три часа назад позвонила, - грозно сказала Лизелотта.

- Вот я и говорю, приезжай уже скорей.

- Две недели всего осталось, - вздохнула она. - А ты ко мне сюда, конечно, не прилетишь.

- Только если меня нынче же утром вышвырнут из университета. А они, гады, не вышвырнут. Они без меня, напротив, совсем пропадут, и как же это вот прямо сейчас некстати... О, знаешь, что я вспомнил? Ты не поверишь, но во сне я работал с компьютерными сетями, крутой специалист был, на мне там все держалось.

- О! - восхитилась Лизелотта. - И ты наконец-то запомнил, где у компьютера USB-порт? Воистину великий день!

- Не уверен, что запомнил, - смущенно сказал Тимоти. - Но я проверю. Да, слушай, у меня же там еще и дети были. Близнецы, мальчик и девочка. Ссорились страшно. Но все равно классные. Смешные. Особенно девочка. Злющая такая!

- Ты же вроде никогда не хотел детей, - настороженно сказала Лизелотта.

- Ну да. Я и теперь не хочу. Тем не менее во сне они у меня были. Ты же знаешь, людям снится вовсе не то, чего они хотят наяву, а просто что попало. Дети, компьютерные сети - это еще что. Я в том сне еще и футбольным болельщиком был. Страстным. А это уже ни в какие ворота. Так что ты молодец, что меня разбудила. Как же хорошо снова оказаться в реальности, где нет ни компьютерных сетей, ни американского футбола!

- Ну, вообще-то они есть, - робко заметила Лизелотта. - Извини, если это плохая новость.

- Ничего, главное, что лично для меня их нет. В смысле, можно продолжать игнорировать их существование. И мне ничего за это не будет.

- У тебя сварился кофе, - сказала Лизелотта. - Пей давай.

- Откуда ты знаешь, что он сварился?

- Элементарно, мой дорогой Ватсон. Мне было слышно, как машина фыркает. Теперь она молчит. Я хочу услышать, как ты его наливаешь в чашку: буль-буль-буль! И пьешь: хлюп, хлюп. Меня это приободрит, и я оставлю тебя в покое, аж до полудня. Позвонить тебе в полдень?

- Обязательно, - сказал Тимоти. - Обязательно позвони. Я скучаю по тебе как последний дурак.

- Та же беда, приятель, - вздохнула она. - Ничего, еще две недели, а потом полгода из Окленда ни ногой. Веришь, нет?

* * *

- "Третьего мая тысяча семьсот пятьдесят третьего года ремесленник Альберто Гордони из сицилийского города Таконы шел по двору замка и вдруг неожиданно исчез на ровном месте, испарился на глазах жены, графа Занени и многих других сограждан, - читает вслух Мэтью. - Изумленные люди обыскали все вокруг, но не нашли никакого углубления, куда можно было бы провалиться. Ровно через двадцать два года Гордони появился опять, возник на том же самом месте, откуда исчез, - во дворе графского имения. Сам Альберто утверждал, что он никуда не исчезал, поэтому его поместили в дом умалишенных, где только семь лет спустя с ним впервые заговорил врач, отец Марио. Священник поверил Гордони и отправился с ним в Такону. Во дворе имения Альберто сделал шаг и исчез опять, теперь уже навсегда! Святой отец Марио, осенив себя крестом, приказал оградить это место стеной и назвал его Ловушкой Дьявола".

Нора тихонько вздыхает. После того как выяснилось, что объяснить исчезновение Тимоти не могут ни полицейские, ни вызванные ими фэбээровцы, ни хмурые типы, высокомерные, как европейские монархи, так называемые эксперты, Мэтью принялся коллекционировать истории о таинственных исчезновениях. То ли надеялся, что со временем сможет разобраться, что случилось с отцом, то ли просто утешался тем, что они не единственные люди в мире, которых постигло столь таинственное несчастье. Собственно, сама Нора тоже находила некоторое утешение в этих небылицах, поэтому выслушивала регулярные вечерние доклады сына с живейшим интересом.

- Или вот еще, - продолжает он. - "Дорога в Никуда". Послушайте! "Короткий участок автострады, уходящей от города Альбукерке в штате Нью-Мексико к горному массиву Сан-Матео. Жители Альбукерке уверены, что дорога "проглатывает" людей и автомобили. Только в 1997 году там бесследно исчезло семнадцать человек..." Представляете? А может быть, наш дом тоже построен на такой "дороге в никуда", просто никто об этом пока не знает? Его же совсем недавно построили, а раньше тут был пустырь, вот никто и не успел пропасть, папа первый. Может быть, мы все тоже скоро пропадем?..

"...и окажемся там же, где папа", - хочет добавить он, но умолкает под тяжелым взглядом сестры.

- Ты все-таки сначала думай, а потом говори, - шипит Джина. - Мама же!..

- Ничего, - говорит Нора, - ничего. Дай брату рассказать. "Дорога в Никуда" - это действительно очень здорово, может быть, я даже вставлю ее в новую книжку, как вам кажется, дети? Вам было бы интересно о таком читать?

Мэтью энергично кивает, Джина яростно мотает головой, Нора улыбается, и слеза, покатившаяся было по ее щеке, останавливается на полдороге и тут же высыхает.

* * *

- Жизнь и сновидения - страницы одной и той же книги, - говорит Лизелотта. Она сидит в шезлонге вытянув ноги, нежится под лучами выглянувшего наконец солнца, и выражение лица у нее при этом самое что ни на есть мечтательное.

- Что?!

Тимоти даже подскочил от неожиданности. Конечно, они прожили вместе четырнадцать лет и всегда отлично понимали друг друга, а все-таки отвечать вслух на его мысли - такого обычая у нее до сих пор не было.

- Это не я придумала. Это Шопенгауэр.

- Правда? С ума сойти, я на него по молодости сдуру только что не молился, а этой фразы не помню.

- А я, считай, только ее и помню. Наверное, потому, что все остальное не в моем вкусе, он для меня слишком пессимист, аж тошно делается... Но это, знаешь, очень полезная формула. Помогает трезво смотреть на вещи.

- Ты только на меня, пожалуйста, трезво не смотри, - говорит Тимоти. - Страшно подумать, что будет, если я перестану тебе сниться.

- Не перестанешь, - улыбается она. - Никогда. Слово скаута.

АЛЕКСЕЙ КАРТАШОВ

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ФИЛИМОРА-МЛАДШЕГО

Приступая к рассказу об этом происшествии, я осознаю, что могу нанести урон репутации моего выдающегося друга. Однако, поскольку в последнее время он твердо решил отойти от дел, я полагаю, что публика вправе узнать несколько больше об одной из редких неудач Шерлока Холмса.

История эта в свое время попала в наши газеты с большим запозданием и не особенно заинтересовала публику, взволнованную процессом Эдинбургского душителя. "Дейли телеграф" кратко сообщала в воскресном выпуске, что "мистер Холмс, будучи в Нью-Йорке, принял участие в расследовании исчезновения молодого м-ра Филимора, однако тайна остается нераскрытой". Впоследствии это так и не законченное дело исчезло со страниц газет вовсе, однако время от времени мои читатели обращаются ко мне с просьбой рассказать о неудачах Холмса; некоторые вспоминают и эпизод с мистером Филимором.

Я отчетливо помню день нашего прибытия в Нью-Йорк, 12 октября 189* года. Громада "Этрурии" осторожно продвигалась между островами, а в тумане перед нами возвышался лес мачт, подобного которому я не видел даже на Темзе. Через некоторое время, когда мы подошли поближе, туман слегка рассеялся, и еще более фантастическое зрелище предстало перед нашим взглядом: вдали уходили в небо здания, некоторые еще в лесах, превосходящие высотой самые громадные мачты. Помощник капитана, стоявший рядом, обратился к нам с довольной улыбкой:

- Видите, господа, это и есть знаменитые нью-йоркские высотные здания. Моряки называют их "небоскребами", так же, как грот-мачты.

- Не сомневаюсь, что это название привьется, - отозвался Холмс, внимательно наблюдавший за разворачивающимся пейзажем. Мне даже почудилась в его глазах искорка восхищения, но через мгновение мой друг вновь обрел невозмутимый вид.

Не буду описывать долгую процедуру маневрирования и швартовки, прохождения формальностей, - скажу только, что мне не терпелось скорее ступить на твердую землю после недели в довольно бурном море. Осенние шторма, хоть и не представляли опасности для нашего колосса, изрядно попортили мне настроение и самочувствие. Холмс, на которого качка не действовала, был настолько любезен, что почти не курил в нашей каюте. Однако и ему, несомненно, хотелось поскорее ощутить под ногами почву Нового Света, о котором мы все столько слышали с детства. Агент конторы Кука ожидал нас у причала, и вскоре мы уже ехали по просторным улицам Манхеттена.

Гостиница "Уолдорф" поразила мое воображение. Верхние этажи почти скрывались в наползшем с Ист-ривер тумане, и я не смог сразу сосчитать количество этажей, но их было никак не менее дюжины. Мы поднялись на наш девятый этаж в элеваторе - новое американское изобретение, чрезвычайно мне понравившееся. Роскошь наших апартаментов несколько меня позабавила: наши заокеанские кузены, видимо, полагали, что максимальное количество позолоты и драматические живописные полотна на стенах отвечают вкусам высшего общества. Однако спальня моя была вполне удобна, и, переодевшись с дороги, я присоединился к Холмсу в нашей общей гостиной.

Планов у нас было много. Мы рассчитывали около недели пробыть в Нью-Йорке, повидать моих добрых друзей, переехавших в Америку в поисках новых впечатлений, ознакомиться с местными достопримечательностями. Ждали нас и в Филадельфии, в университете Темпл, где Холмс непременно хотел послушать лекцию об акустических особенностях скрипки. Далее я собирался посетить Гарвардскую медицинскую школу в Бостоне, где меня с нетерпением ожидал мой старый друг д-р Робинсон. Холмс, полюбивший Нью-Йорк с его кипучей жизнью, колебался - побыть ли еще в этом новом Вавилоне или составить мне компанию, ознакомиться с гарвардской коллекцией тропических ядов. Однако ему так и не пришлось делать выбор: в наше расписание властно вмешались обстоятельства.

На третий день после нашего возвращения в Нью-Йорк из Города братской любви, как называют местные жители Филадельфию, когда мы поглощали в гостиной добротный американский завтрак, раздался телефонный звонок. Трубку снял я - Холмс без энтузиазма относился к новомодному изобретению.

Портье, извинившись, спросил, не согласится ли мистер Холмс принять посетительницу, мисс Сюзан Филимор, "премилую девушку, между нами говоря", - добавил мой собеседник с истинно американским простодушием. Я прикрыл трубку рукой, передал Холмсу вопрос, и мой друг коротко кивнул головой. Вошедший лакей забрал наши тарелки, подал, как здесь принято, виски и сифон с содовой, и мы расположились в креслах в ожидании гостьи.

Девушка, и правда весьма привлекательная, вошла в сопровождении джентльмена. На вид ей, пожалуй, можно было дать лет двадцать пять - двадцать шесть. Среднего роста, примерно пяти футов и двух дюймов, худощавая, с буйной рыжей шевелюрой, выбивающейся из-под шляпки. Одета наша гостья была скромно, но платье было пошито у хорошего портного. Из украшений у нее было лишь обручальное кольцо желтого золота с крупным бриллиантом, довольно безвкусное и не сочетавшееся с ее обликом.

Спутник ее был крупный мужчина лет тридцати с небольшим, с красноватым лицом, одетый в полосатый костюм, с тщательно выглаженной манишкой и широким, по последней моде, галстуком. В руке он держал трость с набалдашником, как мне показалось, из дутого золота, и поигрывал ею во все время беседы.

- Мистер Холмс, это огромная удача, что Провидение привело вас в наши края именно сейчас. Только вы можете помочь мне! - объявила мисс Сюзан Филимор.

Холмс сдержанно поклонился.

Она всхлипнула, достала платок и, промокнув глаза, продолжала:

- Мой младший брат Джеймс пропал вчера при совершенно необъяснимых обстоятельствах, среди бела дня, на глазах троих свидетелей.

- Как это произошло? Расскажите, пожалуйста, не упуская ни малейших подробностей, - попросил Холмс, устраиваясь поудобнее. Он чуть прикрыл веки, но я успел заметить, как в глазах у него вспыхнул знакомый огонек.

История, которую мы выслушали, и в самом деле, при всей внешней простоте, выглядела малообъяснимой.

Джеймс Филимор-младший был единственным братом мисс Филимор, и ему должен был вскоре исполниться двадцать один год. Мать их умерла очень давно, отец, весьма состоятельный человек, воспитывал детей один, но и он, к несчастью, скончался несколько лет назад, назначив мисс Филимор опекуном брата. Большая часть состояния Джеймса-старшего была помещена в фонд и должна была быть поделена между сестрой и братом после того, как мальчик достигнет совершеннолетия.

К сожалению, Джеймс-младший с детства был довольно странным мальчиком. Особенно это стало заметно после смерти матери. Он был тих и молчалив, не любил играть со сверстниками, зато часто сидел, задумавшись о чем-то, в полной неподвижности и никогда не отвечал на вопрос: "О чем ты думаешь, Джеймс?" В возрасте примерно десяти лет он упросил отца купить ему швейную машинку, якобы заинтересовавшись механикой. Однако затем он увлекся модой, не только мужской, но и женской, выучился шить и кроить, и даже стал сам изобретать новые фасоны. Отец, занятый в последние годы спекуляциями на фондовой бирже, пытался бороться с этим странным и не вполне приличным увлечением сына, но времени на детей у него не хватало, так что Джеймс-младший спокойно занимался своими выкройками. Отец смирился, подарил ему студию в дорогом районе на 34-й стрит, и Джеймс оборудовал ее для своего любимого дела.

Вскоре Джеймс-старший скоропостижно скончался от апоплексического удара, и молодой человек практически перестал общаться с окружающими. Он выписывал иностранные, главным образом французские, журналы мод, на все деньги, которые получал от сестры, покупал дорогие ткани и даже приобрел несколько манекенов, которые любовно наряжал в собственноручно скроенные и сшитые наряды. Он по-прежнему был неразговорчив, и в те редкие вечера, когда его удавалось вывести в люди, молча сидел в углу, думая о чем-то своем.

Спутник мисс Филимор - собственно говоря, ее жених Дэвид Хаксли - был чрезвычайно обеспокоен состоянием Джеймса. По его настоянию молодого человека обследовал доктор Паттерсон, старый знакомый Дэвида, и обнаружил тревожные симптомы душевного заболевания. По мнению доктора Паттерсона, Джеймс нуждался в лечении, пусть даже против его воли.

Мисс Филимор была напугана такой перспективой, но Дэвид убедил ее, что в интересах брата ей следует проявить твердость. После долгой душевной борьбы мисс Филимор согласилась, что следует в судебном порядке продлить опеку над Джеймсом и после его совершеннолетия, после чего направить его в замечательный, обустроенный по последнему слову науки санаторий в Саратоге, в двухстах милях от Нью-Йорка. Джеймса решили заранее не волновать, но все документы, включая свидетельства двух докторов, были подготовлены, и вчера должно было состояться заседание суда. За несколько дней до того мисс Филимор решила все же поговорить с братом и описать ему все выгоды такого решения. Джеймс воспринял новость довольно равнодушно, но Дэвид, узнав о беседе, отчитал мисс Филимор за неосторожность: ведь никак нельзя было предугадать, что решит сделать душевнобольной человек, обеспокоенный грядущими переменами.

Утром мисс Филимор, Дэвид и доктор Паттерсон подъехали к студии Джеймса. Доктор остался за рулем автомобиля, а мисс Филимор с женихом поднялись наверх. Джеймс встретил их приветливо. Вообще, в это утро он выглядел значительно живее обычного. Взволнованная сестра сообщила ему, что их ждут в окружном суде. Джеймс накинул пальто, надел любимое кепи, и все трое спустились вниз.

Уже подойдя к автомобилю, Джеймс вдруг остановился и смущенно извинился: "Что-то неладно с желудком, подождите меня!" - поднялся по лестнице, вверху хлопнула дверь. Мисс Филимор разговорилась с молочником, как раз проходившим мимо. Минут через пятнадцать она все же забеспокоилась и поднялась наверх. Дверь была заперта, но у нее был запасные ключи, которые она всегда носила с собой.

В студии Джеймса не было, и все было в страшном беспорядке. Мисс Филимор поспешно вернулась вниз и позвала жениха и доктора Паттерсона, они бегло осмотрели помещение, которое представляло собой одну комнату и туалет, совмещенный с ванной, и никого не обнаружили. Дверь черного хода была заперта, но по сдвинутым тряпкам на полу было понятно, что ее распахивали настежь. Оставалось предположить, что Джеймс вышел через черный ход. Ключ от черного хода, который тоже был на связке у мисс Филимор, не подошел, - очевидно, замок поменяли совсем недавно. Дэвид сбегал вниз, к выходу с черной лестницы с задней стороны дома, но, естественно, никого уже не застал. Обеспокоенные сверх меры, они немедленно поехали в полицейский участок, оставили заявление о бегстве Филимора-младшего и описание его внешности и вернулись в студию через двадцать минут. Шериф тем временем по телефону известил все соседние участки о происшествии и сообщил приметы Джеймса.

Обыск, на сей раз более тщательный, дал удивительный результат. Когда замок на двери черного хода взломали при помощи отмычек, дверь так и не открылась. Оказалось, что она была заколочена изнутри здоровенными гвоздями. Джеймс, тем не менее, исчез из студии бесследно, и поиски его в окрестных кварталах тоже не дали результата.

- Я думаю, - сказал Холмс, - нам следует направиться на место происшествия, и чем раньше, тем лучше. Газетчиков опередить нам уже не удалось, - добавил он, указывая на раскрытый номер "Нью-Йорк таймс". - Ватсон, вы знаете, как можно позвонить в полицию? Боюсь, что нам потребуется их разрешение на осмотр студии.

Телефон опять оказался чудесным средством: уже через пятнадцать минут мы подъезжали в автомобиле мисс Филимор к скромному зданию на 34-й стрит, а шериф Мак-Грегор, крепкий мужчина с квадратной челюстью, ждал нас на крыльце. Помощник шерифа, молодой парень, скромно стоял рядом.

Шериф сошел со ступенек на тротуар и приветствовал нас, каждого по-своему: сперва приподнял шляпу и произнес "мэм", обращаясь к мисс Филимор. Затем вернул шляпу на место и процедил "хау ду ю ду" в адрес мистера Хаксли. Повернувшись в нашу сторону, он приложил два пальца к тулье и заметно более приветливо сказал:

- Мистер Холмс, доктор Ватсон, рад знакомству. Наслышан о вас, не думайте, что мы тут не следим за успехами коллег. Решили тряхнуть стариной? Что ж, пошли глянем! - и, не дожидаясь ответа, повернулся и направился вверх по лестнице, к двери студии.

Я смотрел во все глаза, стараясь, по примеру моего друга, не упускать ни малейшей детали. Крыльцо в пять ступенек вело к входной, так называемой "штормовой" двери. Далее наверх, к двери студии, вело еще девять ступенек. Лестничный пролет был неширок, ни дополнительных дверей, ни окон в нем не было, и единственный путь вел в студию Джеймса. Все четверо свидетелей слышали звук захлопнувшейся внутренней двери.

Шериф отпер дверь, и Холмс попросил пока никого не входить. Мы осмотрели студию с порога, и недоумение мое усилилось.

Комната была довольно велика и вытянута в длину. В стене напротив двери было небольшое окно, забранное решеткой, за окном виднелся кирпичный брандмауэр. Слева в стене была дверца с прорезанным силуэтом полумесяца, ведущая в ванную, а рядом с ней злополучная дверь черного хода. В комнате не было практически никакой мебели, кроме низкой узенькой кушетки справа в дальнем углу, где Джеймс спал, длинного низкого сундука слева от окна и громадного раскроечного стола посредине.

Стол, заваленный разноцветными кусками тканей, портновскими инструментами, выкройками и журналами, был явно сдвинут и стоял несколько под углом. На паркете остались грубые царапины от ножек. На полу слева лежали кучей ткани, у двери черного хода они были ровно сдвинуты в сторону, как будто ее раскрывали нараспашку. У стены справа стоял манекен в пестрой одежде, изображавший женщину, в изящном черном парике, а еще один мужской манекен в бесформенной хламиде стоял у окна, блистая лысым черепом. Швейная машинка стояла рядом со столом, катушки ниток были рассыпаны рядом - часть из них раскатилась по углам. Несмотря на беспорядок, все описанное можно было охватить одним взглядом.

- Окно мы, конечно, проверили, - прервал молчание шериф, и мы все по очереди осторожно вошли в комнату. - Решетка вделана снаружи в стену, не повреждена, выломать ее и горилле не под силу.

- Не мог ли он спрятаться в сундуке или под кушеткой? - предположил я.

- Под кушетку, - ответил за шерифа мистер Хаксли, - я заглянул сразу же, пока доктор Паттерсон осматривал ванную. А в сундуке не спрячешь даже кролика.

- Тем не менее, - спросил Холмс, - вы заглянули туда?

- Не сразу, - признал мистер Хаксли. - Мы не нашли ключа. Но когда мы вернулись с полицией, мы вскрыли замок. Да посмотрите сами.

Сундук, который сразу вызвал мое подозрение - в нем вполне мог поместиться человек, вытянувшись в длину, - был внутри разделен на две части. Перегородка была около полудюйма толщиной и доходила доверху. Холмс вооружился лупой, внимательнейшим образом осмотрел сундук и остался, как мне показалось, доволен.

- Скажите, что обычно хранилось в нем? - обратился он к мисс Филимор.

- Ткани, по большей части шерстяные. Видите, он обшит изнутри кедровой дощечкой, она предохраняет от моли.

- Но сейчас сундук пуст, заметил Холмс. - Когда вы пришли за Джеймсом, все эти ткани тоже лежали на полу?

- Я точно не помню, но если и лежали, они были не в таком беспорядке, - отвечала мисс Филимор и опять всхлипнула.

- Ватсон, - попросил меня Холмс, - попробуйте залезть в сундук и закрыть за собой крышку.

- Помилуйте, это невозможно! - запротестовал я, но, вздохнув, шагнул в левое отделение. Мне удалось сесть, вытянув ноги, но плечи, руки и голова остались снаружи.

- Вы никак не можете еще согнуться? - разочарованно спросил Холмс. Я попытался - это было абсолютно безнадежным предприятием.

- Меня надо разрезать пополам, чтобы втиснуть туда, - заметил я, с облегчением выбираясь наружу. Мистер Хаксли, как мне показалось, вздрогнул.

Под кушетку Холмс заглянул, встав на колени, сделал несколько измерений с помощью карманной рулетки и записал результаты в блокнот. Затем он с лупой изучил подоконник, собрал что-то кисточкой в крохотный пакетик. Открыл обе створки окна, измерил рулеткой расстояния между прутьев и опять записал что-то в блокнот. Дверь черного хода Холмс осматривал очень долго, простукивал пальцами в нескольких местах, прислушиваясь к звуку, рассмотрел в лупу петли, ручку, замок, шляпки гвоздей и удовлетворенно хмыкнул. Парик с манекена Холмс снял и осмотрел подкладку, затем вернул на место. Довольно долго он изучал журналы и ткани, особенно лежавшие на полу. Он опустился на корточки, рассматривал их с разных сторон, осторожно приподнимал складки и, по всей видимости, остался доволен увиденным. Затем Холмс в сопровождении шерифа отправился осмотреть дверь черного хода с обратной стороны, попросив нас остаться внутри. Через пару минут мы услышали их шаги, негромкий разговор у двери и затем голос Холмса:

- Ватсон, вы слышите меня?

- Да, вполне ясно, - подтвердил я.

- А сейчас?

- Сейчас гораздо тише! - я непроизвольно отвечал ему, повысив голос.

Послышался странный звук, как будто крыса скреблась за дверью. Затем голос Холмса, опять ясный и громкий, произнес:

- Благодарю вас, Ватсон. А теперь попробуйте открыть дверь.

Я потянул за ручку - дверь подалась примерно на восьмую дюйма, но затем окончательно остановилась, упершись в шляпки гвоздей. Я доложил Холмсу о результате.

- Видите ли вы что-нибудь?

- Нет, - отвечал я, добросовестно тараща глаза на дверь.

- Теперь закройте ее, - скомандовал Холмс, и я снова плотно прикрыл дверь, при этом шляпки остались на месте, слегка выступая над поверхностью.

Послышался неразборчивый разговор Холмса и шерифа, потом голоса удалились и смолкли. Вскоре они вернулись, шериф выглядел несколько озадаченным, но продолжал невозмутимо жевать табак.

Холмс внимательно осмотрел дверь черного хода, взял со стола портновский деревянный ярд и приложил к двери - она оказалась ровно в ярд шириной. Затем он обратился к мисс Филимор:

- Скажите, вторая дверь ведет в ванную комнату?

- Да. Туда мы, разумеется, заглянули сразу.

Холмс отворил дверцу и зажег газовый рожок. В ванной комнате не было ничего, кроме обычных удобств. Холмс внимательно осмотрел полочку над умывальником, залез на край ванны и потрогал вытяжную решетку, затем мягко спрыгнул вниз и вышел в комнату, прикрыв за собой дверь.

- Да, дело сложное. Позволите ли вы мне задать вам еще несколько вопросов, мисс Филимор?

- Да, разумеется, - отвечала девушка порывисто. - Все, что вы сочтете необходимым знать, только помогите мне найти Джеймса!

- Скажите, какого роста и сложения ваш брат, - скажем, если сравнить его с доктором Ватсоном?

Я невольно приосанился.

- Он выше среднего роста, почти шести футов, но строен и довольно худ. Да, пожалуй, доктора Ватсона пониже, но шире в плечах.

- Был ли он спортсменом?

- Когда-то, еще в школе, Джеймс занимался выездкой, но забросил эти занятия после смерти отца.

Холмс задумчиво прошелся по комнате, рассеянно погладил мужской манекен по блестящей голове и продолжил расспросы.

- Какого цвета у него глаза и волосы?

- Он рыжий, как я, у него пышные вьющиеся волосы, глаза тоже голубые. Мы из Ирландии, мистер Холмс, - прибавила она с затаенным вызовом.

- Посещал ли ваш брат театры?

- Да, - слабо улыбнулась мисс Филимор. - Интересно, что вы спросили об этом. В последние несколько месяцев он стал иногда покупать билеты на представления на Бродвее.

- Брил ли он усы и бороду? - неожиданно спросил Холмс.

- Нет, он выглядел моложе своих лет и еще не брился, - отвечала мисс Филимор, и тут вдруг ей изменила выдержка и она расплакалась, упав на единственный стул. Шериф смущенно крякнул, мистер Хаксли подошел поближе к невесте, а Холмс тактично отошел в сторонку. Когда девушка успокоилась, он продолжил расспросы, но тон его несколько изменился, стал более сухим и деловитым.

- Как должно распределиться наследство вашего отца, мисс Филимор?

- Мой брат должен получить две трети, и я - одну треть. Это справедливо, поскольку я ведь женщина и обо мне есть кому позаботиться, - пояснила девушка. Я заметил тень, проскользнувшую по лицу м-ра Хаксли.

- Если бы вы оформили опеку, вы получили бы право распоряжаться фондом? - поинтересовался Холмс.

- Да, в интересах моего брата, разумеется, - отвечала мисс Филимор.

Холмс прошелся взад и вперед по комнате, наконец остановился и обернулся к паре, напряженно смотревшей на него.

- Мисс Филимор, мистер Хаксли! Дело ваше чрезвычайно загадочно. Я боюсь, что пока не могу помочь вам найти Джеймса. Могу только утверждать следующее: нет никаких причин полагать, что он был похищен или убит. Никто не мог проникнуть в дом снаружи или выбраться из него незамеченным. Никаких следов насилия или борьбы я не обнаружил, и шериф, по-моему, согласен с моими выводами.

Шериф веско кивнул, продолжая жевать жвачку.

- Остается уповать на Провидение, - бодро завершил Холмс, - и надеяться, что брат ваш даст о себе знать как только сможет.

Мисс Филимор смотрела на Холмса со страхом и надеждой, а мистер Хаксли - с недоверием. Холмс после паузы продолжал:

- Насколько я успел изучить законы штата Нью-Йорк, брат ваш будет считаться пропавшим без вести семь лет, после чего, если он не обнаружится, вам придется исполнить печальную обязанность - вступить в права его наследницы.

- Нет! Он найдется! - воскликнула девушка и опять разрыдалась. Холмс склонил голову и веско отвечал:

- Да, я тоже надеюсь на это. Я почти уверен.

- Господа, - вмешался мистер Хаксли, - Сюзанна скверно себя чувствует. Коли уж вы не можете сейчас помочь ей, давайте на этом и разойдемся по-хорошему.

Мы откланялись и вышли на улицу, оставив шерифа улаживать формальности. Холмс молча указал тростью дорогу, и мы зашагали в сторону Бродвея.

Холмс, казалось, твердо знал, куда мы идем, я же не задавал лишних вопросов, поскольку был смущен явной неудачей моего друга. Выйдя на Бродвей - шумную, узкую улицу, напомнившую мне Оксфорд-стрит, - Холмс сверился с листочком бумаги, который извлек из портмоне, и решительно повернул направо. Через пару кварталов мы остановились у входа в небольшую лавку с вывеской "Театральные принадлежности".

- Дорогой Ватсон, подождите меня здесь, - попросил Холмс. - Я хочу задать пару деликатных вопросов хозяину.

Через окно я видел, как Холмс беседует с хозяином лавки. Буквально через три минуты они распрощались, сердечно раскланявшись. Мой друг вышел на улицу и оглянулся по сторонам, как будто впервые заметил, что попал в новое место.

- А что, Ватсон, не послушать ли нам какую-нибудь игривую оперетку? - неожиданно спросил Холмс, и я увидел в его глазах знакомую хитринку. Я кивнул, не понимая, чем объясняется такая перемена настроения. Холмс же снял перчатки, сунул их в карман макинтоша, достал из другого кармана толстенную сигару, раскурил ее и двинулся вниз по Бродвею, сдвинув кепи на затылок и даже насвистывая что-то фривольное. Воистину, американский воздух сыграл с моим другом скверную шутку, подумалось мне, и я, несколько огорченный, зашагал рядом с ним.

Вечером, когда мы вернулись в отель, из кресла в лобби поднялся крепкий молодой человек в ладно сидящем мундире морского офицера, подошел к нам и представился.

- Лейтенант Теодор О'Нил, крейсер "Ньюарк". Имею ли я честь видеть мистера Холмса? - обратился он вопросительно. Холмс подтвердил, что молодой человек не ошибся.

- Я давний друг семьи Филиморов, - сообщил офицер, - и очень обеспокоен исчезновением Джеймса. Знаю, что вы занялись этим делом, и хочу спросить - есть ли успехи? Могу ли я помочь вам чем-нибудь?

- Увы, лейтенант, - отвечал Холмс серьезно, - похвастаться пока нечем. - Он вкратце изложил ситуацию и добавил: - Я вынужден завтра отбыть в Бостон, после чего вернусь домой. Отчего бы вам не навести дальнейшие справки у мисс Филимор?

Тень пробежала по лицу молодого человека, но он улыбнулся через силу и поблагодарил Холмса. Когда он уже повернулся и собирался уходить, Холмс вдруг кашлянул.

- Кстати, не сочтите за бестактность, но позволю себе дать вам один совет.

- Да? - Молодой человек подобрался и слегка насторожился, видимо, готовый ответить резко.

- Не упускайте мисс Филимор из виду. Она очень переживает, и у меня есть опасение, что ее личные дела теперь могут расстроиться. Так что поддержка... э-э-э... друга ее брата будет ей кстати.

Целая гамма эмоций отразилась на лице офицера, но он быстро собрался с мыслями:

- Благодарю вас, мистер Холмс! Разумеется, долг друга дома выше всего. - Тут он поклонился и быстро вышел из холла. Холмс, прищурившись, смотрел ему вслед, а затем повернулся ко мне и вздохнул:

- Ну что, Ватсон, довольно добрых дел на сегодня? Ложитесь спать, а я еще напишу пару писем.

* * *

Прошло около года. Однажды погожим майским деньком Холмс, когда я зашел пригласить на прогулку, обратился ко мне так:

- Ватсон, я вижу, вы снова вспомнили о деле Филимора? Да, да, и если вы думаете, что прошлогодний номер "Нью-Йорк таймс", торчащий у вас из кармана, можно перепутать с сегодняшней лондонской газетой, имейте в виду, это не так. Присаживайтесь, разделите со мной утренний кофе и спрашивайте, - теперь я имею право рассказать вам все, что относится к этому делу.

- Так вы все-таки знали ответ? И что же с ним случилось? И почему вы молчали?

Холмс одобрительно кивнул головой и остановил меня:

- Да, ровно те три вопроса, которые вам следовало задать. Ну и конечно, четвертый: как я догадался?

Я не удержался от улыбки и кивнул.

- С самого начала мне стало ясно, - начал Холмс, разливая кофе по чашкам, - что Джеймс Филимор одурачил родных и скрылся. В его положении это был наиболее разумный выход. Я не сразу понял мотивы поведения его сестры, но довольно быстро убедился, что она просто стала жертвой своего жениха.

Юный Филимор понимал, что вокруг него плетется заговор, в результате которого он вполне может закончить свои дни в сумасшедшем доме. Конечно, он мог бы просто бежать, но вероятность, что его поймают, была слишком велика, а сама по себе попытка побега стала бы дополнительным доказательством, что он ненормален и нуждается в лечении. Друзей у него не было, помощи искать было негде. Тогда его артистическая натура подсказала ему хитроумный план: он должен считаться бесследно исчезнувшим. Заодно это было своего рода местью сестре, которая, как он полагал, его предала.

- Так что же произошло в студии на 34-й стрит? - нетерпеливо спросил я.

- Давайте вспомним, что мы увидели, открыв дверь, - предложил Холмс.

Я добросовестно перечислил все, находившееся в студии, и мой друг энергично кивал головой.

- Прекрасно, Ватсон! Вы вспомнили практически все, необходимое для разгадки. Скажите, вы помните, какие ткани лежали на столе и на полу?

- Да, помню. Дорогие, яркие и - как бы поточнее выразиться?.. - экзотические.

- Великолепно! Это очень важное наблюдение. Теперь давайте я расскажу, что еще обнаружил. Собственно, три предмета: безопасную бритву в ванной с прилипшим к ней рыжим волосом. Чек из театральной лавки на Бродвее с надписью: "2 х $5.99". Обрезки простого синего сукна. Разумеется, вам этого достаточно, чтобы понять, что произошло?

Видимо, выражение моего лица подсказало Холмсу, что мне нужны дополнительные сведения.

- Когда мы дошли до лавки, я спросил хозяина, не заходил ли к нему недавно рыжий юноша и не покупал ли париков. Да, отвечал хозяин охотно, два парика, рыжий и черный, а за эту цену я продаю самые дорогие парики из натуральных волос. В то же время в студии мы обнаружили только черный. Как вы думаете, Ватсон, а где был рыжий?

Я подумал несколько секунд и уверенно ответил:

- Где-то еще!

- Совершенно верно, - отвечал Холмс, улыбнувшись каким-то своим мыслям. - Что ж, будем рассуждать дальше. Джеймс вошел в студию, тому было четыре свидетеля. И если первым троим, включая этого жулика доктора Паттерсона, верить нельзя, то молочнику определенно можно.

- Да, вошел.

- Как он мог выйти?

- Окно было забрано решеткой, и вы осмотрели ее, - я начал перечислять все возможности.

- Да, решетка была в порядке.

- Дверь была заколочена гвоздями, - продолжал я.

- Совершенно верно, причем гвоздей было в несколько раз больше, чем нужно, - чтобы у нас не осталось сомнения.

- Входная дверь?

- Можно ли выйти из нее незаметно для стоящих на улице?

- Разумеется нет.

- Следовательно, где был Джеймс в тот момент, когда сестра вошла в студию?

- В студии?

- Верно, Ватсон. Видите, вы способны не только к наблюдению, но и к логическому рассуждению, - заметил Холмс. - Теперь, было ли в студии место, где можно спрятаться, - кроме как под кушеткой, куда немедленно заглянули, и сундука, куда можно засунуть человека, только предварительно разрезав его пополам?

- Нет, - отвечал я, еще раз воскресив перед мысленным взором памятную картину.

- Следовательно, видели ли вошедшие Джеймса?

- Получается, что... да? - Тут у меня в голове что-то с хрустом повернулось и наконец встало на место. - Манекен?

- Разумеется.

- Тот, что стоял у окна, против света?

- Совершенно верно.

- Но ведь он был неподвижным... и лысым, в конце концов?

- Вы все уже сказали, - отвечал Холмс. - Вспомните, что Джеймс умел подолгу сохранять неподвижность.

- А волосы? Как он успел их сбрить за пять минут? И почему их не нашли?

- Полагаю, сбрил он их накануне. А гостей в то утро встречал уже в парике.

Я постепенно начал понимать.

- Итак, - подытожил Холмс, - восстановим последовательность событий. Манекен у окна стоит там довольно давно, так что к нему успели привыкнуть. Утром Джеймс надевает парик, встречает гостей и выходит на улицу. Затем, извинившись, бежит в студию, разделяет манекен пополам - все манекены, как вам известно, состоят из верхней и нижней половины - и убирает его в сундук. Ткани из сундука приходится вынуть и бросить на пол, но это вполне укладывается в замысел - создать картину беспорядка. С помощью деревянного ярда Джеймс имитирует след раскрытой двери, - вы помните, что дверь была ровно в ярд шириной. Он сбрасывает одежду и парик, тоже убирает их в сундук, надевает хламиду, снятую с манекена, и занимает место у окна. Теперь самое трудное - выдержать те пять минут, пока гости осматривают комнату. Однако он знает, что они пойдут по ложному следу - черный ход!

После их ухода Джеймс надевает заранее приготовленную, видимо, самолично сшитую одежду, собирает многострадальный манекен, ставит его на место и спешно покидает дом. Когда через двадцать минут на место прибывает полиция, все выглядит абсолютно так же. И кто теперь узнает рыжеволосого джентльмена в наголо бритом молоденьком матросе?

- Почему именно в матросе?

- Ватсон, ведь я напомнил вам про обрезки дешевого синего сукна среди дорогих и ярких тканей. А среди журналов "высокой моды" лежала книга с описанием формы американских моряков. Кроме того, моряки на берегу ходят с чемоданчиком вроде докторского саквояжа, куда удобно убрать костюм, в котором юного Филимора видели утром. И кто знает, дорогой Ватсон... - Холмс принялся неспешно набивать трубку. - Возможно, мы ехали обратно в Гавр на одном корабле с Джеймсом Филимором.

- В Гавр? - удивился я.

- У меня есть такая гипотеза, не более того, - отвечал Холмс, подвигая мне свежий номер "Фигаро". - Видите эту статью: "Кутюрье Ле Филье-Муар покоряет Париж"?

- Поразительно, - заметил я, проглядев заметку, снабженную портретом коротко стриженного молодого человека с рассеянной улыбкой. - Однако, Холмс! Вы были жестоки к юной мисс Филимор.

- Ватсон, - Холмс улыбнулся, - я отдаю должное вашему доброму сердцу. Позвольте мне зачесть вам письмо из сегодняшней утренней почты. Одну минутку... так... так... а, вот:

...и особенно благодарю Вас за то, что Вы открыли мне глаза на то, что такое истинно любящее сердце и что представляет собой холодный расчет. Я счастлива, что этот слизняк скрылся под покровом ночи, не утомляя меня никакими объяснениями. Но еще больше я счастлива потому, что наконец поняла, что я могла утратить навсегда. Мы отбываем завтра к новому месту службы Тедди, на Тихоокеанский флот. Прошу Вас, сообщайте мне об успехах моего брата и убедите его наконец объявиться и принять наследство, - я счастлива и без того, но мне не хватает его компании и доброго расположения.

Искренне Ваша,

Сюзанна О'Нил

- Скажите, Холмс, - наконец спросил я, когда мы в благостном молчании докуривали трубки, - а зачем вы так долго экспериментировали с дверью черного хода? При чем тут она?

- Не забывайте, - отвечал мой друг, окутываясь облаком душистого дыма, - что мы были там вместе с шерифом. Он должен был убедиться, что даже хваленый Шерлок Холмс с его наблюдательностью не может разгадать эту тайну. И кроме того, - добавил он меланхолично, - надо, чтобы ему было что рассказывать коллегам и друзьям.

КРЫСЫ ЖИВУТ ПОД ЗЕМЛЕЙ

- Скажите, полковник, а случалось ли, что вы знали о преступлении, а доказать ничего не смогли?

Полковник Рид Хиллман вздохнул терпеливо, вытер лоб салфеткой и отхлебнул из высокого запотевшего стакана.

- Жарко сегодня, - сообщил он.

Майкл из "Бостон глоба" подтолкнул меня локтем в бок, но я уже и сам понял, что сегодня не обойдется без истории.

В тот год мы собирались на веранде Гарвардского клуба каждую последнюю субботу месяца. Началось с семинара по борьбе с коррупцией, но потом семинар прикрыли. Оказалось, однако, что каждому из нас было что рассказать, особенно Риду, ветерану Бостонского отдела по расследованию убийств.

- Помните ли вы историю с исчезновением Джона Росси?

Мгновенное движение прокатилось по веранде: заинтересованные лица, недоумение, легкий ропот. Историю давно списали в архив неразрешимых загадок вроде пропажи янтарной комнаты или тайны "железной маски".

Джон Росси, уважаемый в городе человек, помощник казначея штата в начале семидесятых, член правления двух крупных компаний, периодически мелькавший на первых полосах газет, исчез из собственного апартамента на Коммонвелс-авеню в присутствии шести свидетелей, среди которых были его собственный зять, бродвейский актер Чезарио Стампа и два члена правления одной из его компаний, "Нью-Ингленд роуд констракшн".

Вся компания в этот дивный воскресный день собиралась играть в гольф в Бруклайнском клубе. На двух автомобилях подъехали к дому, где Росси занимал первый этаж. Побибикали, потому что время было ровно десять, а обычно пунктуального Джона все еще не было. Наконец он вышел, поздоровался. Приятели немного поговорили про вчерашнюю рыбалку на Кейп-Коде, где Росси был с зятем и другом зятя. Начали рассаживаться по машинам.

- Погодите, я забыл одну клюшку, вчера оставил ее в гостиной, - воскликнул Росси и поспешно направился в дом.

Больше его никто и никогда не видел. Тревогу подняли уже через десять минут, когда он не ответил ни на телефон, ни на звонки в дверь. Полиция обнаружила запертую изнутри на засов заднюю дверь, закрытые окна, - короче говоря, никаких путей для тайного побега.

Все мы знали, что развеселая компания гольферов подверглась многократным допросам и поколебать их первоначальную версию следователям так и не удалось. Росси бесследно исчез. Двое случайных прохожих подтвердили, что видели его в то утро на тротуаре, оживленно беседующим с товарищами. Никаких следов насилия в апартаменте не было обнаружено. Дело было закрыто. Росси до сих пор числится пропавшим без вести.

- Я участвовал в том расследовании, - пояснил полковник. - И знаю, что случилось. Знаю даже, где находится Росси сейчас. И все вы прекрасно знаете это место. - Он опять отхлебнул из стакана и неспешно принялся обстригать сигару.

- Не томите, полковник, - сдался наконец кто-то из профессуры. - Выкладывайте!

- Хорошо-хорошо, - покладисто отвечал Хиллман. - Если позволите, я начну с главного. Вы, конечно, все помните историю про Сусанну и старцев? Старцы, обвинявшие Сусанну в разврате, погорели на том, что на допросах поодиночке не смогли сказать, под каким именно деревом творился разврат. - Он не спеша разжег сигару и выдохнул струйку дыма.

- У нас народ богобоязненный и Библию читал хорошо. Если люди договариваются врать, они знают, что надо согласовать все, до мелочей. Но хороший следователь всегда найдет что-нибудь, о чем и в голову не придет договориться: с кем первым поздоровался исчезнувший, в какой момент снял шляпу, какими словами просил подождать. Если свидетели говорят правду, они не будут волноваться из-за мелочей. А если лгут, значит рано или поздно запутаются и выдадут себя. И исключений из этого правила не бывает, поверьте.

Я заподозрил нечистую игру с самого начала. Но эти шестеро, судя по всему, говорили святую правду. Да, Росси вышел из дома в десять часов три минуты, после двух сигналов клаксона. Да, он разговаривал о рыбной ловле, они вспомнили все его фразы до единой. Они помнили, во что он был одет, в какой момент надел темные очки, в какой поздоровался с прохожим и сказал ему: "Узнаете старика Росси?" Они помнили каждое его движение, каждое слово и улыбку до того момента, как за ним захлопнулась дверь.

Потом, когда дело попало на полку, а свидетели понемногу стали разъезжаться из Бостона, я узнал про Джона Росси много любопытного. Когда мы провели аресты среди нашей и род-айлендской мафии, выяснилось, что этот человек был одним из самых безжалостных и хитрых стратегов преступного мира. И что он имел компромат на всех крестных отцов и на всех молодых перспективных мафиози. И что в случае его смерти, по завещанию, должны были открыть сейф в Бей-Банке с этими компрометирующими материалами. Конечно, мы в конце концов получили разрешение вскрыть сейф. Но птички уже упорхнули. Между прочим, трое из них были среди свидетелей исчезновения Росси. - И полковник откинулся в кресле, как будто давая понять, что история закончена.

После минутного замешательства посыпались вопросы, и Майкл быстро навел порядок:

- Джентльмены, давайте задавать вопросы по одному. Надеюсь, полковник не откажется ответить?

Хиллман кивнул, окутываясь клубами дыма.

- Где же находится Росси?

- В бетоне, в стене тоннеля в Биг-Диге.

- А как он исчез из запертого дома? И как он попал в тоннель?

- Его не было в доме в то утро. А в стену или, может, в пол его замуровали накануне итальянские строители. Помните эти истории со взятками и хищениями во время прокладки Биг-Дига? Мафия работала там активно, вместе с профсоюзами.

- Так как же он мог выйти из дома в воскресенье?

- Он и не выходил.

- Хорошо, но почему свидетели помнили все детали?

Полковник аккуратно затушил сигару.

- Это долго было для меня загадкой, - признался он. - Но наконец я сделал одно любопытное допущение, и все сошлось.

Из дома выходил человек. Он беседовал о рыбной ловле, надевал темные очки, здоровался с прохожими - но это был не Росси. Потом человек вошел в дом и через минуту вернулся. Возможно, он в шутку хлопнул в ладоши и сказал: "Снято!" Пора было звонить, стучать в дверь и вызывать полицию.

- И кто же это был?

- Чезарио Стампа, актер на характерные роли с Бродвея. Недавно он умер, оставив жену и двоих взрослых детей. Так что теперь моя догадка уже точно никому не повредит. А Росси - что Росси? - Полковник задумался и неожиданно жестко закончил: - Он хотел быть самой главной крысой, но забыл, что место крыс - под землей.

СИМУЛЯНТ

Алексею Смирнову

- Ну, расскажите, как же вы исчезли? - Старший откинулся в жестком кресле, насколько было возможно, и сложил руки на уже заметном животике.

Товарищ его раскрыл блокнот и приготовился записывать. Сидел он как-то неудобно, оплетя ногой ножку стула, и грыз ноготь на левой руке. Заусенец никак не хотел откусываться, и он с раздражением понимал, что отвлекается, а ведь не надо бы, сейчас самое время сосредоточиться. Случай-то прямо учебный, - он вспомнил профессора Столбикова с его мхатовскими интонациями: "В этот момент устанавливается особое (пауза) драгоценное! (пауза чуть подольше) доверие".

- Это на удивление просто, - небрежно отвечал их собеседник, неопределенно пошевелив в воздухе костлявой ладонью. - Вы представляете себе устройство ванной комнаты?

Вопрос поставил коллег в тупик. Они переглянулись. Старший слегка кивнул головой, и младший отвечал, с несколько переигранным энтузиазмом:

- Да, разумеется! Унитаз, умывальник, ванна.

- Верно. А скажите... - Собеседник доверительно наклонился через стол, и оба спрашивающих слегка отпрянули. Старший протянул руку к кнопке, но он уже откинулся обратно и продолжал: - Так вот, знаете ли вы, какого года там модель ванны?

Старший оттопырил слегка нижнюю губу, помотал головой из стороны в сторону, - дескать, такой ерундой мы здесь не интересуемся. У нас не лавка древностей, а серьезное учреждение.

Младший, дописав строчку, отвечал с большей готовностью:

- Полагаю, того же времени, что и здание. Значит, конца шестидесятых.

- Опять верно. А какие тогда делали ванны?

- Чугунные, - терпеливо отвечал старший и незаметно глянул на часы.

- Так, а еще что? Ну же! - Клиент прямо подпрыгивал на месте от нетерпения.

- На ножках? - У младшего на лице нарисовалась работа мысли, а потом он радостно заулыбался: - Под ванной спрятались?

- Разумеется! И заложился снаружи тряпками!

- Послушайте, э-э-э... Винниченко! - рассердился старший. - Ну что вы такое несете? Какими тряпками, откуда они там?

- Ну не тряпками, хорошо. Халат там висел, - отвечал Винниченко, несколько сникнув.

- Да, конечно! И никто под ванну не заглянул. За кого вы нас принимаете? Иван, не записывай этого!

- Я уже записал, Антон Дмитрич, - понуро отвечал младший. - Зачеркнуть?

- Да, разумеется. И думай своей головой, пожалуйста! - Антон Дмитрич развернулся ко второму собеседнику, а тот уже с готовностью улыбался навстречу - чистый Николай-угодник. - Так как было дело?

- Хорошо, сейчас расскажу, - заторопился Винниченко. - Вот вы сами говорите - там висел халат, - сделал паузу, наблюдая за младшим. - Записали?

- Да.

- Погодите! Я говорил? Это вы сказали - висел халат! - Антон Дмитрич не выдержал, повысил голос, но тут же успокоился. - Иван, прекрати вообще записывать. Я тебе потом все продиктую.

- Ну, не так важно, кто первый сказал, - примирительно отвечал Винниченко, - главное, что висел.

- Так, и дальше что?

- Висел он на стене, там несколько здоровенных крюков. И доставал почти до пола.

- Ну и что вы хотите сказать? - Антон Дмитрич опять подпустил скептическую ноту, а Иван смотрел недоверчиво, соображая.

- Я человек некрупный, - со смирением отвечал Винниченко, - вешу немного. Уцепился за два крюка, халат на себя накинул - и вроде как нет меня. Ну, висит халат и висит, кто ж на него внимание-то обращает...

Антон Дмитрич кивал головой приветливо улыбаясь, наконец дождался паузы.

- А вот говорят, что стены там голые. То есть вообще ничего нет. Что вы на это скажете?

- Ну хорошо, хорошо. Стыдно было говорить, но скажу! - трагически приложил руку к сердцу, приподнялся.

- Сядьте! - в голосе у Антона Дмитрича наконец прорезался металл, Винниченко поспешно сел на место, продолжил уже без пафоса:

- Там стоял бак для грязного белья. Ну, преодолел я природную брезгливость...

- Да, уж у вас брезгливость, конечно, - иронически начал было Иван, но старший остановил его примирительным жестом, снова откинулся в кресле, сложил ручки на животе.

- Винниченко, вы ведь по образованию физик?

- Да, я физтех кончал.

- Вы знаете, что этот бак на шестьдесят литров?

- В первый раз слышу, - неохотно отвечал тот.

- Ну, тогда поверьте мне на слово. Шестьдесят литров. А вы весите шестьдесят пять килограммов. Удельный вес человеческого тела вам известен? Ну что вы молчите, дальше не надо объяснять?

Винниченко долго молчал понурившись, пару раз порывался заговорить, наконец поднял голову:

- Хорошо. Ваша взяла. Расскажу, но вы, пожалуйста, больше никому, ладно? - и искательно посмотрел в глаза.

- Разумеется, лишнего болтать не будем, - старший был сама любезность. Кивнул Ивану - пиши, мол, готов клиент.

- Ну так вот. Я запер за собой дверцу, - пишете?

- Пишу, пишу, вы не отвлекайтесь, рассказывайте.

- Сел я, извините, на унитаз и... Дальше рассказывать?

- Да-да, мы слушаем.

- Дернул ручку - и, вообразите, утянуло меня. Хорошо, успел задержать дыхание. Вылез уже за оградой, но в метро меня задержали, - дескать, в пачкающей одежде. Можно подумать, остальные прямо из химчистки! - Винниченко горько махнул рукой и отвернулся.

Наступил молчание. Иван писал высунув кончик языка.

- Иван Андреич, - обратился старший к коллеге, когда тот дописал последнее слово. - Вам все понятно с Винниченко?

- Боюсь, что да.

- Вы больше не будете настаивать на выписке?

- Нет, наверное. Позвать санитаров, или я сам его провожу?

- Проводите, проводите, голубчик, - с непонятной мстительностью отвечал Антон Дмитрич.

- Извините, доктор, - робко обратился больной, замялся.

- Да?

- Можно по-маленькому здесь сходить? - Винниченко кивнул на дверь санузла. - У меня цистит еще не прошел, прихватывает.

- Да идите, ради бога, - устало махнул рукой доктор, снял очки, потер с силой глаза. - Дверь не запирайте.

- Антон Дмитрич, так что случилось с ним все-таки? - спросил расстроенный Иван.

- Да ничего особенного. Шел с санитаром на процедуру. Попросился вот так же в туалет.

За дверью заурчала вода в унитазе. Антон Дмитрич поморщился, переждал шум и продолжил:

- Санитар отошел за угол, в пищеблок, там его любезная дежурила, Зоя. Слово за слово - а этот орел тем временем вышел, санитара не видно, с поста дежурная сестра отошла за чаем. Взял халат, шапочку из сетки с грязным, штатив с пробирками цапнул со стола, ну и вышел спокойно мимо охраны. Где-то все это выбросил, и хорошо, в метро сунулся, его задержали.

- А зачем он эту ахинею придумывает?

- Думаю, он сам в это верит. Это вообще случай интересный, - побарабанил пальцами по столу. - Да где ж он, елки?..

В наступившей тишине оба доктора смотрели на чуть приоткрытую дверь санузла, не решаясь встать с места.

АЛЕКСЕЙ К. СМИРНОВ

УТЮГ

Алексею Карташову

- Приведите его, - распорядился добрый следователь.

- Да, приведите, - удовлетворенно подхватил злой.

Добрый следователь сидел за столом, а злой - на столе. Мощная настольная лампа была развернута к табурету, стоявшему перед столом.

Конвоир втолкнул бритого налысо молодого человека, всем своим видом напоминавшего бочку. У молодого человека было имя: Кит. Скорее все-таки прозвище. Он уже сам не помнил, что это такое. По ходу беседы быстро выяснилось, что мыслями он тоже подобен бочке, равно как и словарным запасом. И голос был гулкий, а тон - сильно обиженный. И вообще он выглядел существом угрюмым от рождения.

- Ну что, Кит, - зловеще заговорил злой следователь, направляя ему в лицо поток света. Тот поморщился и отвернулся. - Допрыгался? Не вороти рыло, смотри на меня! Давай колись!

- Че колоться-то, - мрачно прогудел Кит.

- Тебе лучше знать. Как дружбана замочил, рассказывай.

- Не мочил я никого...

- Да? А ты вспомни хорошенько, рыло бандитское. Чмо! Все равно запоешь. На утюге чьи пальчики? Не твои ли?

Кит скосил глаза на свои пальцы-сардельки, но их не оказалось на месте. Тут он вспомнил, что руки у него заведены за спину и стянуты браслетами.

- Гад такой! - злой следователь замахнулся.

- Погоди, - сказал добрый. - Он умный парень, он все преотлично расскажет. Охрана!

Охрана вошла.

- Снимите с него наручники.

И Кит получил возможность ознакомиться с пальцами, по которым было затосковал.

- Расскажи нам, Кит, что ты делал во вторник вечером?

- Ночью, - грозно уточнил злой. - С полуночи где-то.

- Дома был, - буркнул Кит.

- Один небось?

- Не помню я.

- Постой, - снова вмешался добрый. - Я же не зря спросил его про вечер. Должно же было что-то случиться до этого страшного, ужасного несчастья. До этой невосполнимой потери. Ты же друга потерял, Кит! Дружбана! Кореша! Это же Каток был, твой корефан закадычный! И что с ним стало? Ты погляди, - он подтолкнул к арестанту фотографию.

- Гляди, тварь! - завелся злой. - Гляди хорошенько, что натворил! Черепушка-то проломлена! А на утюге твои пальчики!

Кит покосился на снимок.

- Не знаю я ничего, - пробормотал он. - Не я это. Я дома был.

- Ну хорошо, - уступил добрый. - Давай все-таки про вечер. Вы же виделись с Катком, правда?

- Ну, виделись, - согласился Кит.

- Так. Отлично. Лед тронулся. Где вы виделись? Когда? Чем занимались?

- Да чем они, падлы, могли заниматься! - возопил злой. - Это же ясно как день. Любуйся! Любуйся, отродье!

- Остынь. Так все-таки - чем, Кит?

Кит постепенно располагался к доброму следователю, а на злого начал посматривать с опаской.

- Мы к Бите пошли, - засопел он. - Должок стребовать.

- Славно! В котором часу?

- Я помню, что ли?

- Ты не хами, - злой погрозил пальцем, и Кит, позволь ему шея, втянул бы голову в плечи.

- Не помню, - повторил он упрямо.

- Ладно, замнем. Что же, Бита вам задолжал? - удивился добрый. - Он же тоже ваш дружбан.

- Какой он дружбан. Сука он.

- Точно сказано, - не удержался злой. - Такой же выродок. Отморозок.

- И много Бита задолжал? - спросил добрый.

Кит долго считал в уме.

- Два лимона, - подвел он итог.

- Ну-ну. Дальше. Пришли вы к Бите. Он же рядом с Катком живет, правильно?

- Ага. Многоэтажка.

- Хорошо, молодец. Дальше рассказывай.

- Чего рассказывать. Ну, пришли. Он говорит: бабла нет. Мы его припугнули маленько...

- Ангелы, - ехидно вставил злой.

- Маленько - это как? - заинтересовался добрый.

- Да как всегда. Привязали. Утюжок приготовили.

- Это чтоб на живот?

- Ага.

- С собой принесли?

- Зачем с собой? Кто ж с утюгом ходит. Это Биты утюг.

Следователи переглянулись. На утюге были пальцы не только Кита, но и Биты.

- Поставили?

- Не. Бита сказал, что отведет нас к дружбану. Тот ему столько же должен.

- Поверили?

- А чего.

- Но хоть побили Биту-то?

- Не, не успели. Он раньше успел сказать, что отведет.

- А дома-то у Биты хоть поискали?

- А как же. Поискали маленько.

- Маленько - это как?

- Ну, как положено. Перевернули все. Ничего не нашли. Даже пушку не нашли.

Добрый с торжеством посмотрел на злого. Тот закурил и начал целиться дымом в лицо Киту.

- Ну не тормози, - попросил добрый. - Начал колоться, так продолжай.

- А чего. Вышли. Хотели в тачку сесть. Тут Бита говорит: похезать хочу. На толчок ему надо, козлу. Перетрухал, понятно.

- Ну а вы с Катком? Вы же люди гуманные.

Этого слова Кит не знал, но ответил по делу:

- Повели его. Каток повел. Бита на втором этаже живет. Каток поднялся, зашел с ним в хату.

- А ты что ж?

- На шухере стоял. Мало ли.

- Понятно. Герой. Дальше, дальше, - нетерпеливо пригласил злой.

- Чего дальше... - Кит слегка разволновался, на лице начали проступать смутные подобия чувств. - Стою внизу, у лифта. Оттуда все слышно и видно. Курю. Их пять минут нет, десять нет. Пятнадцать нет, двадцать нет, двадцать пять нет...

- Тридцать нет, - передразнил его злой. - Не тяни волыну. - И выпустил в Кита очередную дымную струю.

- Я поднялся, заглянул. Каток стоит в коридоре, перед сортиром. Мается. Кивает - засел, мол, сволочь, - продолжил Кит. - Я дверь и открыл.

- И что же?

- А то. Не было там никого, внутри. У Катка вид сразу стал очумелый. Куда же он делся, говорит. Я же с ним разговаривал. Обыскали всю хату - никого. Каток божится - он не выходил.

- Но чудес-то не бывает. Значит, вышел. Каток его и выпустил, спелись. Или отошел куда, а Бита ваш вышмыгнул. И на лестницу.

- Нет. Я бы услышал, заметил.

- В лифт, к соседям...

- Нет. Не выходил никто, точняк. Пропал начисто. Сучара.

- Тогда в окно выпрыгнул. Второй же этаж, можно рискнуть.

- Не прыгал он. Каток поклялся, что никуда не отходил. И прыгнуть Бита не мог - у него страх высоты... Сучня.

- А страх утюга?

Кит огорченно умолк.

Добрый и злой переглянулись.

- Что же вы потом сделали?

Кит пожал плечами.

- Вышли и дверь захлопнули. Там замок такой, автоматический.

- Зачем?

- Сами знаете. Кто ж открытую дверь оставляет? Это стремак.

- Стремак, - задумчиво повторил добрый. - Куда ж вы с Катком подались после Биты? Сучары такого?

- А куда. Поздно уже. Сели в тачку. Я Катка довез до угла и двинул к себе. Спать хотел.

- С чего вдруг?

- Так сутки работали без продыху.

- Работали, - передразнил злой. - Воображаю. - Он повернулся к доброму: - Все у тебя?

Тот молча кивнул.

- Охрана!

Когда Кита увели, добрый вытащил стаканы и початую бутылку коньяка.

- Гнида, урод гребаный, - процедил он. - В следующий раз ты будешь добрым. У меня от этого мозги лопаются.

Они чокнулись, выпили, посидели в раздумье.

- Надо бы сгонять в адрес, - сказал наконец злой.

- Думаешь? По мне, так Бита договорился с этим дебилом Китом. Грохнули они Катка, а Кит за это Бите должок скостил.

Злой покачал головой:

- Нет. Кит Биту сдал бы не думая. Тоже друзья нашлись. И такую историю не сочинил бы. Не мыслитель, если ты заметил.

- Да в окно он сбежал, точно тебе говорю!

- А если нет?

- Ну, тогда поехали.

Оба выпили по второй и поехали в адрес к Бите. Перед уходом затребовали досье на Биту, благо тот тоже давным-давно числился по их ведомству вместе со своими друзьями Катком и Китом. За всеми троими было полным-полно славных дел и приключений.

Дома у Биты царил разгром. Входная дверь и в самом деле была заперта, пришлось соблюдать протокол и звать понятых да разводить волокиту.

Биты нигде не было.

Окна были наглухо закрыты решетками. Добрый рассеянно курил, а злой присел на тахту. Какая-то деталь не давала ему покоя.

- Утюжок, - пробормотал он.

- Что - утюжок? - не понял добрый.

- Этот придурок собирался поставить Бите утюжок на живот. Ты видишь здесь утюжок?

Добрый огляделся.

- Да, странно. Утюжка нету.

- Вот и я говорю. Куда он делся? Ну-ка, откроем окошки, которые во двор.

Вскоре злой уже наваливался на подоконник язвенным животом и сосредоточенно изучал кустарник под окнами.

- Помнишь, что эксперт говорил? - спросил он неожиданно.

- Помню. Крови вытекло мало.

- Именно. Давай спустимся, поглядим на месте.

Они проследовали во двор, где через пару минут злой удовлетворенно объявил:

- Вот сюда он и грохнулся. Видишь - ветки поломаны да кровища. А потом домой перетащили. Тут ведь близко, да еще ночь.

Добрый с ненавистью сплюнул:

- Значит, Бита все-таки спелся с Китом... Ну сволочь!

- Не думаю, - возразил злой. - Утюг. Его нашли рядом с Катком. Кит не взял бы утюг. Даже такой идиот сообразил бы, что это улика против него. И Бита не взял бы. Да и брать утюг было просто незачем.

- Я ничего не понимаю, - растерянно развел руками добрый. - Что же произошло? Где Бита?

- Надо подумать, - отозвался злой.

Вернувшись в Учреждение, они первым делом выпили по третьей и четвертой, а после этого злой изрек:

- Я знаю, как было дело. Вот как. Бита, когда они с Катком вошли в хату, понял, что с одним он справится. И треснул ему утюгом. Выкинул Катка в окно, запер решетки и встал в коридоре. Страх высоты. Зачем самому прыгать, когда можно Катка! Кит вошел, он стоит, караулит... ну, дальше ты знаешь. Кит подвез Биту, Кит высадил Биту, Бита вернулся, перетащил Катка к Катку на хату и прихватил утюг с пальчиками Кита. Ох, пальчики! - вспомнив сардельки, злой содрогнулся.

- А по мне, так все-таки они договорились, - обрадованно заявил добрый.

- Нет, - помотал головой злой. И стал вдруг чуть печальнее. - Они не договаривались. Я бы и сам так думал, если бы не утюг. Бита был один. Кит его не узнал. Он думал, что это Каток. На всех троих малиновые пиджаки. И потом...

- Что - потом? Нет, - добрый тоже затряс головой. - Этого не может быть. Как он мог его не узнать?

- Посмотри сюда, - злой раскрыл дела всех троих. - Гляди.

С фотографий смотрели бритые налысо дегенеративные рожи.

- Гляжу. И что?

- И то. Уроды. Они же все одинаковые.

КОНСТАНТИН НАУМОВ

ТИШЬ И ТИШИНА

Тишина начинается утром в пятницу, когда они пьют кофе. Длиннорукие джезвы, купленные на Стамбульском рынке, такой усатый продавал - две набором и чашки; на столе два бокала с охлажденной водой. Звякает ложечка. Шумное утро: кухонное окно в переулок, каждая машина притормаживает перед поворотом в соседний. А еще мальчик с няней из дома напротив торгуются на пороге между восемью и половиной девятого: одна сторона должна "быть хорошим мальчиком", другая - купить в парке мороженое. Рон и Тишь как-то спорили, дают на это деньги родители мальчика или няня платит ежедневный налог из собственной зарплаты.

Тишина обнаруживается вдруг: Тишь ставит чашку под капризный детский голос, а ложечка звякает уже в Тишине. Как ватой наполнили кухню - ни звука извне, дребезжание ложечки стихает долго, как колокольный звон. Тишь не пугается, протягивает руку к низкой форточке - впускает привычный переулочный шум. "И два мороженых! - Нет, одно. - Нет, два!" - слышат они и улыбаются мальчику, его няне и друг другу.

Снова приходит Тишина в обед, в сонное время, поэтому ее приход Тишь не замечает. Прозрачная вата снова заполняет дом, и где-то далеко поет женский голос. Тишь медленно встает - ни звука, вытягивает руку с книгой, отпускает ожидая: книжка будет падать медленно-медленно. Падает как всегда, только беззвучно; обложкой вверх, видно, что надорвался бумажный корешок. Тишь поднимает руки к вискам, на границе Тишины скрипит какая-то дверь, и все заканчивается, вокал смолкает, приходят привычные звуки, и топает по карнизу голубь.

Следующим утром Тишина уже ждет на кухне. Тишь смотрит, как Рон кладет специи в джезву: смело, щедро. У него в руке кофейная ложечка с историей, серебряная: тетка принесла ее "на зубок", кормить крошечную племянницу много-много лет назад. Он ставит кофе на горячий песок, по кухне разливается запах, и Тишина зазвенит еще громче. Ничего подобного нет в наборе специй, они куплены на гаражной распродаже, дорогой французский набор, в первый же день Тишь полезла в словарь и надписала аккуратно каждую баночку, сейчас она лихорадочно вспоминает, сколько же они заплатили - ну как-то очень дешево, ну очень! - а запах плывет по кухне, и Тишина победно звенит. Тишь перебирает гаражные покупки, когда ей становится страшно, она понимает, что это запах самой Тишины, просроченные французские специи ни при чем. Рон понял это раньше, думает она, понял и затеял возню с баночками. Становится еще страшнее. С чашкой в руке вон из кухни, вниз по лестнице, и он не окликает, это - самое страшное.

Остаток утра Тишь проводит в магазинчике за углом. Сначала хочет щенка: глупого, неуклюжего. Чтобы скулил, лез везде, лаял на солнечные зайчики. Такого, уверена Тишь, не выдержит никакая нечисть. Потом представляет испорченный ковер, кучки и хочет кошку, но вдруг сбежит? Нечисть - это же не мыши, в конце концов. И потом, ведь она будет драть мебель. Все кошки дерут мебель, не так ли? И Тишь заводит цветы, прямо с утра. Придирчиво перебирает с продавщицей горшки. Цветы должны быть самые что ни на есть домашние: фиалки, герань. Анютины глазки, душистый горошек. Фикус. Благопристойные, ответственные цветы - по горшку на каждый пролет стены, а на лестничную площадку вот этот большой вазон. По цветку в каждый угол, и каждый станет ее агентом влияния, в каждом углу пусть пахнет так, как выбрала она, никаких таинственных специй; будь Тишь кошкой, этого можно было бы добиться куда как проще.

Независимо от нее Рон тоже принимает участие в обживании углов: когда Тишь возвращается домой, у двери ждет заказанный через интернет сверток, в квитанции значится: "Репродукция 12"х16"", она решает не смотреть, что там, до прихода Рона.

С цветами получается хорошо, магазин прислал рабочего - прибить что нужно и помочь расставить тяжелое. Рону нравится чрезвычайно, после ужина он ходит по дому с чашкой чая и любуется, по глотку у каждого цветка - за его здоровье. Достают "репродукцию 12"х16"" - это Яцек Йерка "Обед с братьями Гримм". Тишь не сразу понимает, что там нарисовано: Тишина на картине притаилась под столом, спряталась в розовом бутоне. Рон смотрит на Тишь, герань в простенке, потом на "Братьев" и прячет репродукцию обратно, а вечером уносит сверток в подвал, все равно некуда повесить, - Тишь и герани победили.

Цветы предают ее через два дня - два спокойных дня, без Тишины, с нормальными, в меру шумными ночами. В горшке между ванной и туалетом, или это был горшок сразу за туалетом? - пробивается нечто синенькое с набухшим красным бутоном. Тишь хочет вырвать, но росток крепко зацепился внутри горшка, когда она тянет, угрожающе сыплется через край земля. Вернувшись с кухонными ножницами для птицы, Тишь стоит перед туалетом, готовясь заплакать: злополучного ростка нет. Она не помнит точно, в каком из двух горшков он появился, а теперь его нет ни там ни тут, нет и земли на полу, или она не высыпалась, а только могла высыпаться? Постояв, она уходит в спальню, оставшиеся цветы в тот день не поливает.

Тишина - как будто чужой дядюшка, доморощенный фокусник, вечно роняющий из рукава карты и забывающий фокус на середине. Он поворачивается спиной к вечеринке, а вы - вы сидите там, у буфета. Вам смертельно надоели и дядюшкины фальшивые фокусы, и вымученное удивление гостей, поэтому - "смотреть знаменитые бабушкины бокалы", дядюшка поворачивается, злосчастная карта оживает престарелой Дамой Червей, подбирая юбки, с трудом карабкается в рукав, из уголка дядюшкиного рта вырывается язычок радужного пламени. Язвительная усмешка - только вам, и сейчас он повернется обратно, опять станет мешковатым и неуклюжим, но в это мгновение вы знаете правду, только вы двое. Он величайший фокусник, маг. Схватить за руку, зашепчутся: сумасшедшая. Скажут: забавный одинокий старикан, причуды, а сколько коктейлей вы выпили, отличные коктейли, правда? - хозяину открыть бар - золотое дно. Знает все это, старый обманщик. Сейчас же неуклюже растопыривает пальцы, роняет волшебный пятак и уходит от вас безнаказанным. Каждый день уходит безнаказанной и Тишина - растворяется, прячется в шуме, стоит чихнуть, открыть форточку, хлопнуть дверью. Нет у Тишь ни улик, ни свидетелей, она боится спросить Рона, боится, что и он предаст, солжет, защищая Тишину, поднимет брови: о чем ты, глупенькая.

Ночью, во время привычного, в меру страстного супружеского секса, Тишина приходит опять. Тишь не слышит ничего, кроме дыхания, сначала Рона и своего, потом - только своего. И еще где-то на грани слышимости, как будто скребется мышь - совсем тихонько. Тишь смотрит в лицо мужа далеко вверху, стараясь двигаться в такт: не слыша, как он дышит, это не просто. Наконец мышь перестает скрести, и в Тишине что-то мягко падает. Синий росток выкопался, выбрался из горшка и медленно, поводя слепым бутоном, ползет по коридору - в кошачий лаз, в сад. Утром Тишь стирает шваброй след, закусив губу и стараясь не плакать. Цветы все равно надо поливать, в горшки не смотрит, вода льется на пол. Пожалуй, от щенка было бы меньше грязи.

В среду утром Тишина наглеет окончательно. Вчера Тишь оставила зонтик в прихожей, теперь его нет. Тишь ищет - излишне шумно, двигая предметы. Находит и зовет Рона в свидетели: как зонтик оказался в шкафу? И только охает: как - ты поставил, зачем? Поднимается с зонтиком в спальню, садится на уголок кровати. Точно врет, к чему только? Защищает проклятую Тишину, или ее успокаивает? Муж приходит к ней, забирает зонтик из рук, смотрит внимательно. Тишь соглашается идти к врачу: нервы, да, может быть. Идет к лору, тот лезет холодным в уши, все в порядке со слухом, нервы, да, может быть, давно вы замужем?

Зонтик Тишь относит на помойку, покупает взамен красивый, на длинной деревянной ручке; открываясь, он упруго хлопает, как птица крыльями. Выходит из магазина с новым зонтом, хочется в гости, она идет к кузине. В книжном магазине перечитывает знакомые с детства бессмысленные стихи, перебирает веселые детские книжки для племянников, покупает чуть не дюжину. Пьют чай, дети возятся на ковре, новый зонтик в углу. От кузины заказывает домой пиццу на ужин.

Просыпается ночью, в Тишине. Рон рядом, но дыхания не слышно. Лежит, слушает и догадывается: Тишина что-то прячет в доме. Прямо сейчас происходит нечто скрытое ею: шлепают босые ноги, или звонко катится из потайного сейфа позеленевшая тяжелая монета, что-то тайное живет тихонько. Встает, берет с тумбочки телефон - светить на лестнице. Больше не боится, знает: боятся как раз ее. Боятся, прячутся за Тишиной, скрываются где-то в доме. Проходит по комнатам не зажигая свет, потом первый этаж, коридор, чтобы не спугнуть - босиком по холодному полу. Нашла. Вот что пряталось в Тишине: дверь в подвал. Тишь знает, что за ней: туманный луг, речной запах, и что-то плещется в черных камышах; подходит, кладет руку на холодную ручку - страшно. Если собраться с духом, отодвинуть задвижку, открыть, там будут привычные ступени вниз. Третья скрипит, на последней засохла белая краска, но прямо сейчас, пока дверь заперта, даже сквозь доски чуть-чуть пахнет речной тиной. От бессилия Тишь злится, шагает мимо. Наверх, в спальню, к Рону под одеяло, в тепло. Обнимает, прижимается и понимает: он не спит, лежит с открытыми глазами, слушает, как в черных камышах у заливного луга за подвальной дверью плещется русалка. Тычет под ребра, очень натурально, спросонья, что случилось, а ответить нечего, и тогда она начинает плакать: горько, взахлеб.

Утром Тишины нет, взяла выходной, испугалась, что выдала себя, но Тишь уже решила: они поедут на озера, давно не устраивали каникул, и даже нечего тут обсуждать, звонит днем и договаривается, очень удачно и недорого, потому что не сезон. И день проходит, и ночь самая обычная, она спит без задних ног, и утром безо всякого завтрака вызывают такси.

Записную книжку, ну зачем тебе книжка, голос почти не дрожал, он смотрел в сторону, забыл книжку, поставил оба чемодана, пошел к дому, минуту, ладно, я сейчас. Она простояла эту минуту, ну не бросишь же чемоданы прямо на улице, минуту, не больше, а потом пришел настоящий страх, Тишина поползла из дома мимо нее и заполнила переулок. Она перестала слышать эту проклятую машинку для стрижки газонов через два дома, вечно она у них глохнет, бросилась к дому, тут уж не до чемоданов, и, кажется, слышала, как хлопнула дверь подвала, - полицейский потом все переспрашивал: вы слышали, или вам показалось, именно дверь в подвал, мэм? Помчалась сразу к подвальной двери. Ручка еще хранила его тепло, но там была лестница вниз, и свет зажегся автоматически, как положено, белое пятно на последней ступеньке, старые полки без стекол, сломанный тренажер. Никого там не было, только эхо ее крика, и пахло сухой пылью.

Полицейский не смеялся над ней, говорил: прочешем округу, соседей уже опрашивают, мэм, ваш муж никуда не звонил сегодня утром? Мотала в ответ головой, сил нет даже быть благодарной полисмену, такой внимательный. Записной книжки нет на столике, значит, уже лежала в кармане, когда он шел к дому. И никого не найдут: машинка назойливо стрекочет, голоса перед домом. Тишина ушла, ушла совсем, теперь за дверью всегда будет подвал. Тишь станет специально просыпаться ночью, без будильника, сама. Просыпаться и слышать привычные ступени за дверью внизу, и тишина будет самая обычная, она додумала до этого момента, и стало еще страшнее, тогда стала думать: а как же чемоданы? Чемоданы остались на улице! Мы занесли их в дом, мэм, можем мы посмотреть, что внутри чемодана вашего мужа, вы не против, мэм? И Тишь, стиснув виски руками, шептала в ответ: смотрите, смотрите, ничего там такого нет, смотрите, совсем нет ничего такого, и больше не будет, ну как вы не поймете.

ДМИТРИЙ ДЕЙЧ

DE PROFUNDIS

1

Накануне своего исчезновения, буквально за несколько секунд до этого прискорбного происшествия, г-н Андерсон, менеджер по рекламе, извинился перед собеседниками, сказав: "Прошу прощения, мне срочно нужно..."

"...в туалет", - подумала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта. Мысль ее проворно обежала высокое стеклянное здание "Королко", проникла внутрь, пользуясь одним из запасных выходов, шмыгнула по коридору и застопорилась напротив металлической дверцы со стилизованным мускулистым торсом на табличке.

"...отлить", - подумал г-н Фишер, менеджер по рекламе, коллега и близкий приятель г-на Андерсона. Как только поступившая информация была проанализирована и обработана, мысль г-на Фишера устремилась к цели в виде бегущей строки опорных сигналов: "Воскресенье >> Матч >> Девочки >> Пиво >> Похмелье >> Отлить". Г-н Фишер мыслил в высшей степени эргономично, за что не раз получал поощрения и бонусы от руководства компании.

- И никого не удивило, что ваш коллега и приятель, вместо того чтобы пройти в туалет, как поступил бы всякий мало-мальски цивилизованный менеджер по рекламе, направился в сторону ближайшего канализационного люка? - спросил полицейский.

Это был резонный вопрос.

Лиз и г-н Фишер переглянулись.

- Ну конечно, - досадливо морщась, ответил г-н Фишер, - разумеется... Я даже спросил его: "Пол, куда это ты собрался?"

- Безусловно, нас это сильно удивило, - сказала Лиз. - Особенно когда он сдвинул в сторону крышку люка.

- Крышка была тяжелая, - уточнил Фишер.

- К вашему сведению, - сказал полицейский, целясь в них пальцем, - прежде чем вы снова приметесь вешать мне лапшу на уши...

- !!! - вскричали подозреваемые. (О том, что они подозреваемые, догадаться было, увы, не сложно.)

- ...если вам хватит наглости упорствовать в том, что ваш друг и коллега, а также конкурент (палец метнулся в сторону г-на Фишера) и потенциальный конкурент (палец прицелился прямо в лоб бедной Лиз, коротко всхлипнувшей от неожиданности) сместил в сторону, каким бы то ни было способом удалил, отвалил или откинул крышку канализационного люка за номером 4354.ND-43 на углу 76-й и Второй, прежде чем вы снова посмеете...

- Но именно так все и было! - закричал г-н Фишер.

- ...лгать в присутствии должностного лица, я буду вынужден довести до вашего сведения следующее: крышку канализационного люка НЕВОЗМОЖНО - повторяю: НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО - открыть без специального приспособления, именуемого Универсальным Ключом, каковое приспособление находится в распоряжении работников Управления городских служб и выдается под расписку - исключительно и только сотрудникам Управления.

Г-н Фишер устало прикрыл глаза и откинулся на спинку стула - не самого удобного из всех, на чьи спинки ему приходилось откидываться. По его скованной, неловкой позе было совершенно ясно, что, будь его воля, он откинулся бы на спинку какого-нибудь другого стула, а то и не стула вовсе, а - кресла или диванчика, желательно - в холле небольшой уютной гостиницы на Багамах, где нет жирномордых полицейских, отвратительного горького запаха дешевых сигарет, отвратительного кислого запаха казенного форменного сукна, отвратительного, перекрывающего все остальные запахи, аромата подмышек перепуганного менеджера по рекламе.

- Чего вы от меня хотите? - спросил он, не открывая глаз.

- Вы уже задавали этот вопрос, - ответил полицейский.

- Чего вы от нас хотите? - спросила Лиз.

- Я хочу, чтобы г-н Андерсон вернулся на свое рабочее место.

- Это невозможно, - брякнул г-н Фишер.

В кабинете следователя воцарилась тишина. Наверное, ее следовало бы назвать "звенящей" или "гулкой". П. Ф. Браун, автор детективных рассказов, написал бы: "Гулкая тишина". А чтобы читателю стало ясно, что он не шутит, писатель сравнил бы эту тишину с пустой бутылкой, прозрачной, стеклянной, куда можно дунуть, и она произведет "прозрачный", "пустой" звук, напоминающий жуткий, не к ночи сказать - ЗЛОВЕЩИЙ - голос флейты Пана.

Вот какая тишина воцарилась в кабинете следователя.

* * *

- Итак, вы стояли на перекрестке, ожидая зеленого сигнала светофора. И говорили... о чем вы говорили, г-н Фишер?

- Я уже отвечал на этот вопрос. Но если вы настаиваете...

- Я настаиваю.

- Мы говорили о попках.

Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта, слегка покраснела. Она краснела всякий раз, как только всплывала тема утреннего разговора, в разгар которого Пол Андерсон, менеджер по рекламе, без предупреждения шагнул в круглое отверстие канализационного люка. Она краснела уже четвертый или пятый раз, но если бы в кабинете следователя оказался внимательный наблюдатель, еще лучше - настоящий знаток чел. душ, он заметил бы, что в первый раз она покраснела куда гуще, чем во второй, а к последнему, пятому, покраснению оттенок ее кожи изменился всего на 4-5 %, а это и покраснением-то назвать было нельзя.

- О каких именно попках?

- О женских попках.

- А знаете что? Мне ВНЕЗАПНО пришло в голову, что это как-то неестественно, - задумчиво сказал полицейский.

- Что именно? - уныло осведомился г-н Фишер.

- Я тут подумал... - полицейский хихикнул и застенчиво посмотрел на Лиз (Лиз вздрогнула). - Вот как-то не сходится...

- Что не сходится?

- Женские попки. Вот как-то подозрительно это.

Г-н Фишер вздохнул и в пятый раз принялся объяснять, что размышление о женских попках в данном случае не было предметом беседы с эротическим подтекстом, какая случается порой между мужчинами, но сугубо деловым, рабочим моментом. Менеджеру по рекламе приходится обсуждать с коллегами женские попки не реже, чем полицейским промеж собой...

- ...модели оружия? - робко подсказала Лиз.

- ...или, к примеру, мотивы преступления, пол, цвет кожи преступника и его... ммм...

- ...сексуальные предпочтения, - с удовольствием закончил полицейский.

* * *

- ...только не говори, пожалуйста, что эта корова снималась в рекламе "Смайлз"! С тех пор она набрала по крайней мере пять кило, а то и все семь! Она жрет как бегемот! Почему бы не поставить в кадр Быка Малиганна? Пусть тряхнет мошной! Или - лучше приведи свою бабушку! Ту, что играла у Гриффита... Кстати - хорошая идея. Нужно только найти выгодный ракурс... Все будет лучше, чем это! Честно говоря, просто с души воротит... - вот что сказал Пол Андерсон, менеджер по рекламе, имея в виду только что отснятый материал.

- Она не так уж плоха, - возразил г-н Фишер, менеджер по рекламе. - Черт возьми, Пол, тебе бы шампанское рекламировать, а не белье.

- Не пикируйтесь, мальчики, - сказала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта.

- Прошу прощения, мне срочно нужно...

- СТОП! - сказал полицейский. - Ну-ка, отмотаем назад!

- СТОП! - закричал режиссер. - Перекур - пятнадцать минут (время пошло)!

- Меня распнут! - сообщил коллегам Пол Андерсон, менеджер по рекламе. - Меня повесят на собственном галстуке - если мы немедленно, прямо теперь не придумаем, как убедить клиента в том, что эта сцена - не блевонтин! Мне нужны аргументы!

- Мне нужно проветриться! - сказала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта.

- Мне нужен кофеин, желательно - в невообразимых количествах, - заявил г-н Фишер, менеджер по рекламе, - как насчет накофеиниться по полной программе?

- ДАЛЬШЕ! - сказал полицейский.

- Только не здесь! Вон там, через дорогу, - протянул руку Пол Андерсон, менеджер по рекламе, - от здешнего капучино у меня...

- ДАЛЬШЕ! - сказал полицейский.

- ...не понимаю, почему ты так нервничаешь? - спросил г-н Фишер, менеджер по рекламе - По-моему, всё в пределах нормы...

- Пол - перфекционист, - сказала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта, - за это мы ему и платим.

- Да, но... - возразил г-н Фишер.

- Раскройте глаза, тупицы! - закричал Пол Андерсон, менеджер по рекламе. - Это же отвратительно! Вы только посмотрите на эту жирную сволочь! Она же меня убивает! Она душит меня! Где твои глаза, Фишер? Только не говори, пожалуйста, что эта корова снималась в рекламе "Смайлз"...

- СТОП! - закричал полицейский, - Я требую немедленного проведения СЛЕДСТВЕННОГО ЭКСПЕРИМЕНТА! Подать авто! Три минуты на сборы (время пошло)!

2

Если сесть в бомбардировщик, заправленный под завязку первоклассным топливом, в один из новейших засекреченных самолетов, который напоминает хищного черного ската, плоского, как древесный лист, невидимого для спутников и радаров, если захлопнуть полупрозрачный колпак, натянуть кислородную маску, запустить мощный реактивный двигатель и взмыть над миром, подобно безжалостному Ангелу Возмездия, если при всем при этом намеренно пренебречь гуманитарными идеями, плюнуть на все без исключения общечеловеческие ценности, похерить Заповеди и подпалить перышки Голубю Мира, если произвести все эти действия в указанной последовательности, рано или поздно в прицеле аппарата для бомбометания появится город Нью-Йорк - как нельзя лучше отвечающий критериям Истинного Алтаря Гнева Господня.

Размышляя об этом, полковник Уоллес, проводивший тренировочный полет, не мог не поддаться соблазну и, мысленно перекрестившись, заложил крутой вираж на высоте пятнадцать километров над уровнем моря. Поскольку самолет, которым он управлял, был невидим для радаров, вся королевская рать диспетчеров осталась в неведении относительно маневра, не предусмотренного штатным расписанием.

Полковник не собирался бомбить Нью-Йорк. Он всего лишь хотел увидеть улицы и башни Нового Вавилона на экране прицельного устройства. По правде говоря, он проделывал это каждый четверг вот уже два года кряду, и ни одна золотопогонная сволочь до сих пор не вычислила его.

Он был неуязвим для гнева свыше, равно как и для сотен радаров, сканирующих денно и нощно небо над Соединенными Штатами. Но даже если бы его вывели на чистую воду и однажды ему пришлось предстать перед Высшим военным трибуналом, он не знал, что ответить на вопросы, которые ему задали бы в первую очередь:

Зачем было менять утвержденный командованием маршрут?

Зачем было маячить над вечерним городом, рискуя столкновением с гражданским или полицейским вертолетом?

Зачем было пялиться на горожан, используя высокоточную секретную оптику?

Зачем было снимать кислородную маску, откидывать защитный колпак (за одно это грубейшее нарушение полагается пожизненное отстранение от полетов) и закуривать трубку, набитую крупнолистным табаком "Aero"?

Зачем было опускаться ниже допустимой техническими правилами высоты и заглядывать в окна высотных зданий, рискуя оборудованием стоимостью в миллиард долларов?

Зачем было устраивать гонки над нью-йоркскими улицами, лавируя между небоскребами?

Ни на один из этих вопросов полковник Уоллес, пилот секретного самолета, не знал ответа.

* * *

Первым на экране возникло лицо толстяка, которого полковник сразу окрестил про себя Жиряем. В соответствии с Классификационным Перечнем Толстяков это был человек из разряда Нудных Взрывоопасных Красномордых Толстяков. Такие толстяки, насколько было известно полковнику Уоллесу, живут в постоянной обиде на мир за то, что он не соответствует их представлениям о Лучшем Мире, и умирают от разрыва аорты или внезапного удушья во время принятия пищи.

Бледный красавчик, то и дело промокавший лоб бумажной салфеткой, был произведен - соответственно - в Жердяи (не то чтобы он был чрезмерно худощав, но - эти двое являли собой настолько разительный контраст, что полковнику ничего другого не оставалось, как подчеркнуть их различие при помощи единообразных, но разнонаправленных кличек). Человек этот выглядел подавленным, усталым, при этом все же пытался удержать на лице презрительно-надменную гримасу, что удавалось ему с каждой минутой все хуже и хуже.

Третьим персонажем трагедии (в том, что это - трагедия, полковник нисколько не сомневался) была худощавая блондинка, которую Уоллес без колебаний отнес в разряд Очкасто-Стервозных Офисных Блондинок Повышенной Слезоточивости и окрестил Барби (честно говоря, в последнее время он частенько злоупотреблял этой кличкой: если бы всех блондинок, которых он называл Барби, в самом деле звали Барби, нью-йоркские социологи, изучающие масштабные общественные процессы, от ужаса покрылись бы герпесом).

Первые две или три минуты Уоллес склонялся в сторону Шекспировской Драмы с Убийством (возможно - самоубийством) в финале: Жиряй - обманутый муж, Жердяй - горе-любовник, Барби - порочная (или - непорочная, в зависимости от обстоятельств и авторского каприза) Пенелопа, но, присмотревшись повнимательнее, понял, что Жиряй, судя по всему, человек служивый, и его натуральный апломб происходит из парадоксальной верности Долгу, которую толстяк, вероятнее всего, понимает превратно.

Впрочем, полковник взял за правило воздерживаться от этических суждений и воспринимать картины приватной жизни обитателей Вавилона в качестве объемной панорамы - как если бы на деле он продолжал свое боевое дежурство на дальних подступах, а вавилонские зарисовки ему лишь грезились (да, сэр, легкое кислородное отравление). Что до персонажей этих маленьких трагедий, комедий, мелодрам, сюрреалистических или откровенно порнографических сцен - он привык воспринимать их в виде далеких немых фигур (слышать он их не мог, если не подбирался слишком близко), порой - всего лишь силуэтов, то возникающих, то исчезающих на фоне городских сумерек.

Однажды он спас от неминуемой гибели пожилого служащего, которого подстерегли малолетние бандиты в темном переулке: самолет-невидимка бесшумно завис над полем проигранной битвы и принялся переливаться всеми цветами радуги. Все до единого, включая перепуганную жертву, благополучно ретировались. Позже, укоряя себя за неосторожность, Уоллес находил утешение в том, что уже в ранних греческих трагедиях появление Бога из Машины было приемлемым сценическим решением, кроме того - в данном конкретном случае он действовал строго по инструкции, предписывающей в случае непредвиденного снижения или аварии маскировать самолет под неопознанный летающий объект - точь-в-точь такой, каким его представляют себе фанаты сериала "X-Files". Для этого был предусмотрен специальный режим освещения, превращающий грозный боевой аппарат в летающий именинный пирог.

Полковник взглянул на часы.

Если верить расписанию, он теперь летел над Гренландией.

Тридцатью метрами ниже Жиряй усаживал Барби и совершенно размякшего Жердяя на заднее сиденье длинной полицейской машины.

3

- Прошу прощения, мне срочно нужно...

- ...в туалет, - сказала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта. - Я этого не говорила, но просто подумала.

- Ваши мысли в рапорте отмечены не будут. Говорите только то, что говорили, делайте - то, что делали. Исчезновение г-на Андерсона, дубль восемнадцать. Мотор!

Полицейский повернулся на каблуках, ухмыльнулся и театральным шепотом сказал:

- Прошу прощения, мне срочно нужно...

Слово "нужно" он произнес, страдальчески поморщившись, как школьник, демонстрирующий учителю, что если прямо теперь, немедленно не отпустить его за дверь - случится непоправимое.

Сказав это, полицейский опрометью кинулся к люку и принялся дергать крышку, которая - понятное дело - и не думала поддаваться. Толстяк попытался протиснуть короткие пальцы в отверстия для Универсального Ключа, но и это было ему не под силу. Запыхавшись, он вернулся к своим жертвам, истекая потом, излучая угрозу и самодовольство.

- А почему бы... - сказал г-н Фишер, менеджер по рекламе.

- ? - встрепенулся толстяк.

- Почему бы не вызвать сотрудника Управления с Универсальным Ключом и не пойти дальше? В смысле - глубже...

Сказав это, г-н Фишер слегка нахмурился, как бы сомневаясь в рациональности своего предложения. Толстяк ласково поглядел на него и сказал:

- Так ведь они уже всю канализационную систему перетряхнули: восемь часов подряд две сотни кротов рыли землю, без продыху. И - знаете, что мне ответили, когда я спросил: куда мог подеваться умный, молодой, симпатичный и преуспевающий менеджер по рекламе, если (решительно невозможно, но - предположим!) сумел без Ключа открыть люк и каким-то чудом все же спустился под землю?

- Что? - спросила Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта.

- Он не ушел бы дальше первой развилки. Под землей без фонарика делать нечего: темно, сыро. И крысы.

* * *

- Прошу прощения, мне срочно нужно... Топ-топ, динь-динь, шмыг-шмыг: спускаюсь, ухожу все дальше и дальше, все глубже и глубже, а что делаете вы, г-н Фишер?

- Я?.. Гм... ну... смотрю на вас... ах да, я говорю: "Пол, ты куда это собрался?"

- А я что говорю?

- А вы - ничего не говорите. Вы уходите - вниз, под землю.

- Вот такой я гадкий невежа? Коллега, товарищ и конкурент ко мне обращается по имени, а я в ответ - ни гу-гу?

- Кажется, он махнул рукой... - пробормотала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта.

- Как он махнул рукой?

- Вот так. - Лиз показала.

- Он махнул рукой в смысле "не мешайте" или в смысле "прощайте"? Или в смысле "поехали!"?..

- Он махнул рукой в смысле "сейчас вернусь, подождите".

- И не вернулся.

- И не вернулся.

* * *

- Прошу прощения, мне срочно нужно...

"...отлить, - подумал г-н Фишер, менеджер по рекламе, и вслед за этим: - Всё, кажется, пора закругляться... Господи, когда же это кончится?"

- Пора закругляться, - сказал полицейский, - кажется, я начинаю понимать, что тут произошло. Смотрите, вот я иду к люку, от... крываю его...

- Госсподи! - прошептала Лиз, начальник отдела рекламы и сбыта.

Полицейский неожиданно легко сдвинул в сторону крышку люка и принялся спускаться вниз.

- Куда? - закричал г-н Фишер, менеджер по рекламе.

- Прошу прощения, - ответил полицейский, - мне срочно нужно...

4

В последние годы полковник Уоллес все лучше и лучше понимал, что преимущества его ремесла не так велики, как ему прежде казалось. Человек - существо двуногое, без перьев. Поднимая глаза к небу, он видит больше, чем - глядя на мир сверху.

В конце концов это становится скверной привычкой: спускаясь с небес на землю, он продолжает смотреть вниз, день за днем рассматривая носки собственных ботинок, а жизнь тем временем, подобно перистым облакам, струится мимо.

Размышляя об этом, полковник откинул пневматический люк и достал из крохотного тайника под сиденьем голландскую вересковую трубку, которая обошлась ему дороже, чем теще - любимый испанский сервиз на восемнадцать персон.

На экране три фигурки суетились на "ничейной" территории крестообразного перекрестка. Справа и слева от них бушевали транспортные потоки, но ни запах бензина, ни шум двигателей, похоже, не волновал эту троицу. Снова и снова Жиряй бросался к канализационному люку, чтобы произвести загадочные манипуляции с крышкой, и тут же возвращался к Барби с Жердяем, потрясая кулаками и разевая рот, пытаясь перекричать гудящие, визжащие и рявкающие автомобили.

Эта история начинала нервировать полковника.

Он посмотрел на циферблат, маячивший в углу экрана. Оставалось семь минуть и тридцать четыре секунды запретной свободы. Минутой больше - и разоблачение неминуемо. Он был не готов к риску. Кроме того, требовалось дополнительное время - найти укромное местечко, чтобы слить излишки топлива.

И тем не менее... Он не мог позволить себе пропустить кульминацию.

Снизившись до пятнадцати метров, Уоллес озадаченно крутил джойстик оптического видоискателя, то приближая картинку - так, что можно было различить поры на коже блондинки, то - удаляя ее, чтобы поймать в кадр всю троицу.

* * *

Наконец, когда он уже собрался было отчаливать, произошло нечто заслуживающее внимания: в один из своих коротких стремительных заходов толстяк сдвинул в сторону крышку и принялся протискиваться в отверстие канализационного люка.

Барби (судя по разинутому во весь экран рту) пронзительно визжала, Жердяй бросился к люку, пытаясь ухватить Жиряя за рукав, но не успел: тот скрылся под землей раньше, чем Жердяй оказался на месте.

Полковник снизился до десяти метров. Самолет ощутимо качнуло.

* * *

Жердяй, наклонившись над открытым люком, что-то кричал в темноту. Барби, пригорюнившись, сидела на кромке тротуара.

"Где же толстяк? - недоумевал полковник. - Что он там делает?"

Он попытался снизиться до семи метров, но качка стала слишком сильной, и ему пришлось снова подняться до пятнадцати.

Наконец в отверстии люка показалось лицо.

"Ничего не понимаю", - прошептал полковник.

Лицо не принадлежало Жиряю.

"Ты кто такой?" - закричал Уоллес, чувствуя себя жестоко обманутым.

5

- Прошу прощения, что заставил вас ждать, - сказал г-н Андерсон, менеджер по рекламе.

На одно бесконечно короткое мгновение всем присутствующим почудилось, что над его головой шевельнулось Небо.

6

Самолет-невидимка набирал высоту. Полковник Уоллес последний раз - с глубоким сожалением - взглянул на экран прицельного устройства. На маленьком асфальтовом пятачке, со всех сторон окруженном потоками мчащегося транспорта, стояли три человека.

Они не говорили между собой и не смотрели друг на друга.

Все трое уставились в черное круглое отверстие канализационного люка, будто ответ на все мучившие полковника вопросы, должен был прийти оттуда - снизу, из глубины.

ЕЛЕНА БОРОВИЦКАЯ

НАСЛЕДСТВО СТАРОГО БОЛВАНА

Бесс вихрем носилась по своей крошечной бруклинской квартирке. Сумочка, красивые туфельки, ключи... Не забыть бусы! Мамины старинные бусы! Она аж подпрыгивала в предвкушении. Вчера они с Эндрю получили письмо от нотариуса. Два месяца назад скончался дальний родственник Эндрю. Пятиюродный дедушка или что-то такое. Они с Эндрю даже не подозревали о существовании этого дедушки, так что полагающейся скорби не ощущали. Но! Они были приглашены на оглашение завещания. В письме так и было сказано: "Мистер и миссис Эндрю Хендерсон приглашаются на оглашение завещания". Тут были две вещи, которые так радовали Бесс. Во-первых, конечно, "миссис Хендерсон". Она стала ею всего полгода назад, и ей так нравилось слышать эти слова! Миссис это тебе не какая-нибудь неудачница, никому не нужная мисс. А во-вторых, было сладко мечтать, что дедушка завещал им что-нибудь ценное. Бесс окинула критическим взглядом ободранный буфет и представила, что они получат какой-нибудь старинный сервиз. Или набор столового серебра. Лучше бы, конечно, с буфетом в придачу. Из мебели что-нибудь тоже не помешало бы...

Так. Попрыскаться духами, бросить корму крокодилу Пруденсу... Да-да, у Бесс был карликовый крокодил. Она называла его женским именем Пруденс, но считала мальчиком. Пруденс жил в огромном, сделанном на заказ (страшно вспомнить, сколько это стоило) террариуме под греющей лампой. В террариуме было даже углубление с водой - своеобразный бассейн. Пруденс рос медленно, как все карликовые крокодилы, и к настоящему времени был чуть меньше ярда в длину. Эндрю Пруденса не любил, но терпел, Бесс Пруденса почти любила. Крокодил Пруденс помогал в ее профессии: она была гадалкой. В Бруклине полно гадалок, достаточно раскрыть любое воскресное приложение к любой газете. Поэтому такая черта, как "та самая гадалка, с крокодилом", очень способствовало в бизнесе.

Во входной двери заворочался ключ, раздался голос Эндрю: "Пусик, мы тебя ждем в машине дяди!" Бесс мимолетно бросила взгляд в кривое зеркало в темной крошечной прихожей и пулей вылетела из квартиры. Прямо на полу валялась сумка почтальона - видимо, служивый, как всегда, бросил ее здесь и пошел относить письма на второй этаж. Район, где жили Бесс и Эндрю, знавал лучшие времена, но по-прежнему считался очень спокойным. Во всяком случае, почту тут не воровали. К тому же на втором этаже жила одинокая пожилая леди с толстой болонкой. Она любила побеседовать с почтальоном. А то и напоить его чаем. Поэтому сумка на полу у двери была для жильцов делом привычным. Бесс фыркнула, как всегда, чуть не споткнувшись о сумку, и выбежала на улицу.

Там хозяйничала золотисто-бордовая осень. Улицу, уставленную одинаковыми двухэтажными домами - две квартирки на этаже, четыре квартирки в каждом доме, - замело листьями. Бесс прыгнула в "тойоту", пристроившуюся во втором ряду машин прямо напротив их дома. Пол, дядюшка ее мужа, улыбнулся ей в зеркало и газанул. Ехать им было далеко - куда-то в дорогой район Лонг-Айленда. Бесс опять предалась приятным мечтам о наследстве. Интересно, а о чем мечтает дядя Пол?

Дядя Пол, родной брат покойного отца Эндрю, был веселым неунывающим холостяком, лет так под пятьдесят. Подтянутый, слегка седеющий, высокий, в общем, то, что называется "интересный мужчина". Бесс радовалась, что у них есть Пол. Родители Эндрю погибли в автомобильной катастрофе семь лет назад, а родители Бесс жили на Среднем Западе, видела они их нечасто: на Рождество да нa Благодарение. К тому же дядюшка, с его мудростью и обходительностью - тут Бесс улыбнулась своим мыслям, - очень хорошо влиял на Эндрю. Да, что скрывать, Эндрю был подчас патологически ревнив. Ну разве Бесс виновата, что она такая хорошенькая и все, буквально все друзья и приятели Эндрю пытаются с ней заигрывать? И не только приятели и друзья. Даже почтальон, которому она и в лицо-то никогда не заглядывает, и тот норовит отпустить ей комплимент. Конечно, когда она будет такой старой и страшной, как та леди со второго этажа, она будет рада и почтальону, а пока... Бесс вытащила зеркальце и не без удовольствия принялась изучать свою мордашку. Слегка смуглая кожа, персиковый румянец, карие глаза, про которые хотелось сказать "ягодные"... Ну что поделать, Эндрю, красивая жена - это не только лестно, но подчас и неудобно для мужа. Такая мысль витала в ее хорошенькой головке. Она закрыла сумочку, улыбнулась дядюшке Полу в зеркало заднего вида и принялась разглядывать пейзажи за окном.

Дом пятиюродного дедушки, а лучше сказать усадьба, поразил Бесс своей величиной и роскошью. Их привели в то, что прислуга называла "Бордовая гостиная". В центре стоял огромный, сделанный из ствола секвойи стол. Вокруг в легком беспорядке были расставлены стулья. Лакеи и горничные разносили чай, кофе и кока-колу. Приглашенных на оглашение завещания было человек тридцать. Бесс растерянно уцепилась за рукав Эндрю. Дамы вокруг были сплошь холеные и лощеные, ни грамма лишнего жира. Их неброская одежда, как моментально оценила Бесс, была с Пятой авеню, и любой скромный свитерок с легкостью тянул на квартирую плату Бесс и Эндрю за полгода.

Оглашение завещания заняло почти два часа. Дом на Лонг-Айленде отошел высушенной вобле и ее мужу с лицом, покрытым теннисным загаром. Старинная посуда раздавалась направо и налево. По улыбающимся лицам родственников можно было угадать очередного счастливчика. Бесс устала, ей начало казаться, что их просто обманули - позвали позавидовать чужой удаче. Но вот в самом конце нотариус провозгласил: "Моим племянникам, Полу Хендерсону и Стивену Хендерсону, за то, что они не оставили меня в тяжелый час, я завещаю... Полу Хендерсону - картонную коробку из-под клюшек для гольфа, со всем ее содержимым, Стивену Хендерсону - шкатулку девятнадцатого века для ювелирных украшений, со всем ее содержимым. Если на момент оглашения завещания кто-то из указанных племянников умрет, указанные предметы должны быть переданы их прямым наследникам".

На обратном пути Бесс чуть не плакала. Размечталась - старинный сервиз или набор столового серебра. Ободранная шкатулка с камушками из стекла! Правда, дяде Полу вообще досталась картонная коробка, перевязанная бельевой веревкой. Впрочем, коробка была явно очень тяжелой - дядюшка весь скособочился, пока тащил ее к машине. На просьбу Бесс посмотреть, что там внутри, дядя Пол сказал, что старый болван оставил ему кое-какие ржавые инструменты. В свою шкатулку Бесс решила заглянуть дома. Вдруг там все-таки что-то интересное? Ну хоть колечко с бриллиантом?

Но увы, когда шкатулка была торжественно открыта, в ней оказался лишь небольшой кусочек ветхого от времени шелка величиной с носовой платок, с вышитыми по краям цветами земляники. Да еще и с бурым пятнышком в одном уголке. Бесс с досады чуть не порвала древний носовой платок. Эндрю тоже выглядел разочарованным и сконфуженным. Дядя Пол, добрая душа, утешал их как мог.

- Хочешь, я заберу эту дурацкую шкатулку и этот платок? Чтобы ты не расстраивалась от такого напоминания, - предложил он.

- Ну уж нет! - Бесс в сердцах грохнула о стол чайником. - Я оставлю это у себя как напоминание, что я такая дура, такая дура... О, знаю, что я сделаю! Пусть хоть какая-то польза будет от этой дряни.

С этими словами она взяла несчастную шкатулку, сунула туда кусок шелка, захлопнула крышку и водрузила шкатулку в террариум, прямо около кормушки Пруденса.

- Будет у Пруденса мебель! И выглядит очаровательно. Клиенты будут думать, что Пруденс охраняет сокровища.

Дядюшка Пол только крякнул. Он осторожно подошел к террариуму, попытался просунуть туда руку. Крокодил клацнул зубами, и дядюшка заскучал. Пруденс подпускал к своей кормушке только руки Бесс. Все остальные могли остаться без пальцев.

Бесс переживала коварство пятиюродного дедушки мужа очень долго - дней пять. А потом смирилась, и ей даже стала нравиться шкатулка в террариуме. Тем более что Роза Корлеоне, ее самая видная клиентка, неожиданно сказала, что у Бесс хороший вкус. Да, вот так и сказала, выходя от Бесс после очередного визита и привычно переступая через почтальонскую сумку на площадке. А муж Розы Корлеоне владеет целым кварталом домов в Бруклине!

Однако примерно через неделю на Бесс навалилась другая проблема: Пруденс не в шутку занемог. Он и так не отличался живостью нрава, а теперь и вовсе лежал без движения, полуобернувшись вокруг шкатулки. Его обычно серо-зеленое тело покрылось розоватыми пятнами, и он явно страдал. Бесс бросилась звонить знакомому ветеринару из нью-йоркского зоопарка. Это был ее старый приятель, с которым после свадьбы она почти не общалась - уж больно ревниво относился к этому Эндрю. Но здоровье Пруденса - дело святое, так что Эндрю дал добро на звонок. Договорились, что Пруденса привезут в среду пополудни. Надо ж было тому случится, что дядюшкина машина некстати поломалась ("Всё! всё в одну кучу", - рыдала Бесс), так что для перевозки крокодила пришлось воспользоваться такси.

В ожидании дяди Пола и Эндрю, Бесс вытащила Пруденса из террариума и надела ему на пасть розовую резинку для волос. В сочетании с розоватыми пятнами на теле это выглядело так жалко, что Бесс всхлипнула. Эндрю и пять минут спустя появившийся дядя Пол помогли завернуть Пруденса в старое одеяло. Эндрю помчался ловить такси, крикнув Бесс и Полу, чтобы были осторожнее - скотина-почтальон опять бросил на площадке свою сумку.

Пруденса вытащили на улицу. В одеяле он выглядел как капризное бревно. Ну, такое бревно, которое недовольно, что его куда-то несут и поэтому извивается. Таксист, остановившийся, как всегда, во втором ряду, видимо, поначалу не разобрался, что это такое в одеяле. Эндрю сел на заднее сиденье, ему на колени просунули Пруденса, головой вперед, потом уселась Бесс.

- О черт! - сказал вдруг дядя Пол. - Холодает, как бы он у нас на обратном пути дуба не дал. Сидите, дети, я сейчас притащу плед из гостиной.

И он убежал обратно в дом, только свистнул на ветру его длинный развевающийся плащ. Таксист недовольно заворчал: отовсюду сигналили клаксоны. Желтый "чекер" оставил для проезда только одну узкую полосу. Машины протискивались мимо по очереди, из них слышались ругательства на всех возможных языках мира в адрес такси и его пассажиров. Бруклин... Эндрю опустил стекло и выставил морду крокодила в окошко. Ругательства стихли.

Дядюшки все не было. Бесс следила за дверью подъезда. Вот вышел почтальон с дурацкой сумкой, отметил что-то в своем списке и поспешил дальше. Вышла соседка сверху с болонкой в крайней степени ожирения. Дядюшка не появлялся. Бесс решительно вылезла из такси и направилась к дому. Дверь в их квартиру была заперта.

- Пол? Где ты? - Бесс пробежала через прихожую, заглянула в кухню и спальню. В квартире было пусто. Плед, который должен был принести дядя Пол лежал, нетронутый, на диване в гостиной.

Бесс выскочила на площадку, поднялась наверх, подергала все двери, они все были надежно заперты. Дядюшки не было. В раздумье она вышла на улицу. Там бесновались гудки машин.

- Дядюшка отмочил шуточку, - сказала Бесс. - В квартире его нет, нигде нет... Но надо ехать к ветеринару!

- Да найдется дядя. - Эндрю не оценил загадочности ситуации или просто не до конца ее понял. - Вернемся и разберемся.

Ветеринар сказал, что Пруденс отравился небольшим количеством мышьяка. Прописал какие-то лекарства и строгую крокодилью диету. Бесс расстроилась. Дня три назад к ней заглядывала Фиона, тоже гадалка, но не очень удачливая. И всё, дрянь такая, вертелась около террариума, восторгалась крокодилом. Ясно же, решила извести Пруденса, чтобы у Бесс не было такого подспорья в бизнесе.

Дядя Пол не нашелся ни вечером, ни на следующее утро. Он не появился ни в своей квартире, куда Бесс забегала по три-четыре раза за день, ни на работе. Через пару дней Бесс и Эндрю пошли в полицию. Там их выслушали, долго расспрашивали, не является ли их дядя нелегальным эмигрантом, вяло пообещали открыть дело. Потихоньку выяснили, что Пол Хендерсон не покидал страну и даже сам город Нью-Йорк ни через один из трех аэропортов. Несколько раз Эндрю вызывали в полицию для опознания трупов. Бесс всякий раз дрожала, боясь, что это окажется дядя Пол. Одна была радость - Пруденс выздоровел и продолжал охранять свою шкатулку.

Месяца через три после описанных событий Эндрю получил по почте письмо со штемпелем Аделаиды, Австралия.

Дорогой Эндрю,

я понимаю, что доставил вам с Бесс несколько неприятных минут. Но, к сожалению, у меня не было выхода.

Дело в твоем наследстве. В шелковом носовом платке с цветами земляники. Это тот самый носовой платок Дездемоны, который послужил поводом для ревности Отелло. С тех пор платок не раз переходил из рук в руки, и всем он приносил только несчастье. Я не знаю, как платок попал в руки нашему с тобой родственнику. Возможно, он просто украл его у другого коллекционера. Известно, однако, что вскоре после приобретения платка он задушил свою жену, за что и отсидел в тюрьме полагающийся срок. В нашей семье было принято скрывать этот факт, поэтому ты никогда об этом не слышал. Мы с твоим отцом, тогда еще совсем молодые люди, навещали деда, и он сохранил благодарность к нам в своем сердце.

Мы со Стивеном, твоим отцом, очень боялись, что платок перейдет к нам. Стивен, конечно, боялся больше: я-то холостяк, душить мне некого. Поэтому не раз Стивен требовал с меня обещаний, что если с ним, со Стивеном, что-то случится, а платок перейдет к тебе, я позабочусь о тебе и избавлю тебя от этой заразы. Стивен погиб, а ты унаследовал платок. Зная твой ревнивый нрав, я понимал, что времени у меня в обрез. Я видел, что ты ревнуешь свою юную Бесс - это прекрасное, чистое сердцем создание, ко всем, даже к почтальону, который бросает перед вашей дверью свою сумку. Я понимал, что трагедия не за горами.

К сожалению, этот платок нельзя просто попросить. Его можно только украсть или получить в наследство. И я бы украл его тихонько, вы бы даже не заметили. Но увы! Бесс положила шкатулку с платком в террариум к Пруденсу. Что мне было делать? Да, я совершил это: я подмешал в кашу Пруденса немного мышьяку. Крокодил захворал, и Бесс решила отвезти его к ветеринару.

Если ты помнишь, я появился в тот день через пять минут после тебя. Я бросил у вашего порога сумку, похожую на сумку почтальона. Когда я вернулся якобы за пледом, я забрал из шкатулки платок, скинул плащ, под которым была форма почтальона, купленная в магазине рабочей одежды, убрал плащ в сумку и вышел из подъезда. Я видел Бесс, которая равнодушно скользнула по мне глазами. Почтальоны, садовники, лакеи - люди-невидимки, как любил говорить отец Браун. После этого я поспешил в аэропорт, взял из камеры хранения заранее оставленный там нехитрый багаж и вылетел под вымышленным именем в Австралию.

Я выполнил просьбу твоего отца - увез заразу на другой конец земли. Мне этот платок не опасен: я убежденный холостяк. Я решительно настроен провести здесь остаток жизни. Теперь вы можете жить спокойно: проклятье над вами не властно. Люби Бесс, это чудное и верное тебе сокровище. И возможно, вы еще не раз вспомните

Вашего любящего дядю Пола.

Прочитав письмо, Бесс бросилась к террариуму, вытащила шкатулку и открыла крышку. Шкатулка была пуста. Эндрю представил себе Австралию, похожую по форме на трусы. Где-то там, далеко, сейчас пас баранов его самоотверженный дядя. Слезы благодарности навернулись на глаза Эндрю.

* * *

На следующий день после своего загадочного исчезновения Пол Хендерсон стоял на двадцатом этаже отеля "Мариотт" в Гонолулу. Из окна своего номера он задумчиво обозревал бухту Вайкики. Все это роскошно, но уж очень много народу. Да, конечно, лучше иметь собственный остров.

В дверь негромко постучали.

- Да-да, войдите, - крикнул Пол.

На пороге возник невысокий человечек с лицом холеной крысы. Такие лица получаются только путем долгого внутривидового скрещивания потомственных секретарей.

- Мой босс уже начал волноваться. Вы привезли платок?

- Да, конечно. - Пол небрежно бросил на стол носовой платок с цветами земляники.

Человек-секретарь снял телефонную трубку, быстро набрал номер и сказал куда-то "окей".

- Деньги только что переведены на ваш счет на Кайманах. Могу я полюбопытствовать, чем была вызвана задержка?

- Старый болван оставил платок в наследство не мне, а сопляку-внуку. Пришлось покрутиться.

- Я надеюсь, сопляк не пустит за вами полицию за кражу раритета? Мой босс не хотел бы...

- Нет-нет, не волнуйтесь. Я обставил все таким образом, что он мне еще и благодарен будет.

- Мой босс также просил полюбопытствовать, есть ли у вас еще какие-нибудь редкости? Вы знаете, как он щедр.

- К сожалению, для вашего босса больше ничего нет. Он же шекспирофил? Да, больше ничего.

- Приятно было иметь с вами дело, - человек-секретарь склонил голову в знак прощания и исчез за дверью.

В ожидании следующего посетителя Пол делал пометки в записной книжке. Попросить приятеля в Аделаиде переправить Эндрю письмо... Надо будет сочинить что-нибудь сентиментальное. Вроде: ах, прекрасная Бесс, твое верное сокровище... Пол усмехнулся. Сокровище, ага, верное, ага, как же! Насилу ноги от нее унес. Вбила себе в голову, что он, Пол, спит и видит, лишь бы увести ее у Эндрю... Ладно, теперь пусть поищет меня в Аделаиде.

Пора было доставать товар. Пол открыл створки огромного стенного шкафа и выкатил кофр на колесиках. Извлек из кофра коробку из-под клюшек для гольфа, снял крышку. Внутри лежал огромный, траченный ржавчиной меч, легко, как в кусок сливочного масла, воткнутый в камень. "Эскалибур", - ясно читалось у его основания.

ЗАГАДОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ЛИНДСБОРГЕ, ШТАТ КАНЗАС

31 октября 20** года, в канун Дня Всех Святых, городок Линдсборг, штат Канзас, был взволнован сразу двумя событиями. Во-первых, проректор Линдсборгского католического колледжа доктор Джеймс Сведен объявил название пьесы, которая силами самодеятельных актеров будет сыграна на Благодарение. А во-вторых, в маленьком, но дорогом B&B "Сезоны лисицы" поселился молодой и очень красивый гость из Манхеттена, Нью-Йорк. Да-да, из того, Настоящего Манхеттена, а не из его канзасского собрата, до которого всего два часа езды.

И если первое событие не носило в себе особой новизны: спектакли в Линдсборге ставили почти к любому празднику, и пьесы были довольно-таки однообразны, то второе взволновало сердца многих юных жительниц сего достойного города.

Тут надо все-таки сделать отступление: Линдсборг, конечно, городок невеликий, всего-то десять тысяч населения. Однако именно город, а не деревня вдоль хайвея, как прочая одноэтажная Америка. В нем есть тротуары и даже мощенная брусчаткой Главная улица. И жители Линдсборга - не дикари какие и к гостям из Манхеттена (штат Нью-Йорк) вполне привычные. Каждый год на Рождество и Пасху с Бродвея сюда приезжают певческие звезды, чтобы участвовать в спектаклях на религиозную тему. И эти спектакли транслируются на всю Америку. Так что Линдсборг о себе очень даже понимал, вы не думайте.

Но, к сожалению, жизнь в остальные десять месяцев, не занятых подготовкой к Пасхе и Рождеству, не баловала жителей разнообразием. Вокруг лежали кукурузные поля, все было плоско, сколько хватит глаз. Одно развлечение - спектакли "для себя", в которых принимал участие буквально весь город: кто шил костюмы, кто делал декорации, а самые счастливые - играли. Вот и в этот раз город обсуждал, как будут распределены роли. Ни для кого не явилось особым сюрпризом то, что главную роль пилигримки Сюзан получила очаровательная блондинка Эмили, дочь проректора Сведена. У нее был небольшой, но очень приятный голос, а внешность и вовсе - не придерешься.

Спектакли на Благодарение ставились обычно без привлечения художников или актеров со стороны. Но в этот раз первого ноября молодой человек, поселившийся накануне в "Сезонах лисицы", попросился на прием к проректору Сведену. Он представился Джеромом Кертисом, художником из Деревни (Гринвич-Виллиджа), который проводит здесь свой отпуск и будет рад помочь с декорациями. Секретарша проректора Кэтрин, которая слышала весь разговор через открытую дверь кабинета - в Линдсборге ни у кого не было секретов, - немедленно позвонила в "Сезоны лисицы". Хозяйка, Мэри Свенсон, радостно подтвердила, что да, Джером прибыл вчера в отпуск и занял комнату "Зима". Далее последовали всякие подробности о том, что молодой человек делал вчера и сегодня.

- Я всегда говорила, что Линдсборг станет курортом! - оптимистично завершила Мэри рассказ о том, что Джером ел на завтрак.

Меж тем мистер Кертис показал проректору свои эскизы и был благосклонно назначен главным художником. Доктор Сведен даже и не старался скрыть радость: эскизы были великолепны, и, без сомнения, участие Джерома должно было сделать спектакль куда более профессиональным. "А как засияет Эмили, в таких-то декорациях", - подумал любящий папаша.

Появление Джерома Кертиса в тот же вечер на читке пьесы "Пилигримы и принцесса Покахонтес" произвело фурор в женских рядах труппы. Он был неописуемо хорош собой. Высокий, стройный, златокудрый языческий бог. "Красивее, чем Бред Питт", - решили юные и легкомысленные девушки. "Ну ровно ангел", - подумали более умудренные и степенные матроны. Ему не были присущи ни излишняя развязность, ни высокомерие, которыми так часто грешат ньюйоркцы. Даже над нью-йоркским выговором Джерома никому не хотелось подшучивать: он был почти незаметен.

Юноша не только был хорош собой, но и явно не стеснен в средствах. От Мери Свенсон все уже знали, что он заплатил за месяц (месяц!) пребывания в "Сезонах лисицы" наличными (наличными!) Для Восточного Канзаса это были очень большие деньги: "Сезоны" обычно были востребованы только бродвейскими певцами и певицами, обеспечивая, впрочем, своей хозяйке безбедное существование на весь год. Фермеры из Западного Канзаса, навещавшие своих недорослей в колледже, предпочитали останавливаться в баракообразном "Мотеле 8" у хайвея 135.

Джером немедленно включился в работу и уже через три дня представил на суд импровизированной театральной труппы эскизы декораций. Такого Линдсборг еще не видел! Они казались живыми, объемными... Все говорило о том, что спектакль "Пилигримы и принцесса Покахонтес" войдет в историю Линсборга навсегда.

Все девушки в труппе и все девушки, помогавшие в пошиве костюмов, бросали на Джерома Кертиса томные взгляды. Но они понимали, что никаких надежд тут нет. С самой первой репетиции вниманием красавчика художника завладела очаровательная прима Эмили Сведен, дочь проректора. Увы, как шептались обиженные девушки, красота притягивает красоту, и ломаке и воображале Сведен опять достался лакомый кусок.

К чести Эмили надо сказать, что она не была ни особой ломакой, ни особой воображалой. Не без этого, конечно, но в меру. Она с благосклонностью приняла ухаживания молодого художника, и вскоре их стали с утомительной регулярностью видеть фланирующими вдоль витрин художественных салонов на Главной улице. В Линдсборге безумное количество художественных салонов на душу населения. А после того как Кэтрин застукала их за разглядыванием огромного - почти ярд в поперечнике - кованого репья в салоне Мозеса, все решили, что тут очень серьезно. Кованый репей покупают, только если имеют в виду приобрести к нему дом, сами понимаете.

* * *

Практически с первых дней своего визита молодой Кертис был принят в доме проректора Сведена, и даже больше - быстро успел стать там своим человеком. Резиденция проректора была одним из немногих архитектурных достоинств городка. Внушительное здание, с обязательной викторианской башенкой, было сложено из обычного в этих местах известняка.

В доме всего было с избытком: винтовых лестниц, чугунных решеток на воздуховодах и даже каминов. Собственно, каминов там было два. Один - в большой гостиной, действующий. Возле него так приятно было сидеть зимними вечерами. Второй камин, по величине не уступавший парадному, находился в крошечной комнатке позади библиотеки. Дом за свою историю не раз перестраивался, и эта комнатка возникла как результат безграмотной перепланировки. Она была несоразмерно крошечной по сравнению с камином. Камин же был огромен - почти в рост Эмили, и очень глубок. Увы, он не функционировал: труба была безнадежно забита какими-то культурными отложениями. В комнатке не было даже окон. Но именно этот архитектурный казус мисс Сведен облюбовала для своего будуара.

Комнатка, повторю, была крошечная, так что она смогла вместить в себя только небольшой диван, столик с компьютером и экзотического вида тумбочку. О тумбочке речь отдельная. Эмили купила этот странный предмет на какой-то гаражной распродаже за десятку и думала, что переплатила. Но уж очень смешной показалась ей тумбочка: она была сплошь зеркальной и производила впечатление совершенно бесполезной вещи, которую к делу приспособить никак нельзя. Эмили немного стеснялась этого уродца - ну, купила, ну, бывает, не в гараж же ее теперь. Но в крохотном будуаре тумбочка была более чем уместна: благодаря зеркальной своей природе, она зрительно увеличивала пространство.

Джером с самого начала проявил огромный интерес к зеркальному недоразумению. Долго разглядывал уродца, а потом сказал, что Эмили досталась раритетная вещь. Даже назвал имя дизайнера мебели тридцатых годов, которое Эмили тут же забыла. А еще Джером сказал, что за такую тумбочку люди в Манхеттене (штат Нью-Йорк) готовы заплатить не одну тысячу долларов, и похвалил Эмили за прекрасное вложение десятки.

- Я думал, что полюбил тебя за то, что ты такая красивая. Но оказывается, еще и за то, что у тебя чудесный вкус и безупречное чувство стиля, - сказал он.

Эмили зарделась от счастья. Она чувствовала, что совсем скоро Джером заговорит с ней о Важном. И не имеет значения, что они знакомы совсем недавно. Для настоящей любви без разницы - вечность или один день.

- Но знаешь, - продолжал Джером, - такая раритетная вещь требует соответствующего окружения, специального дизайна всей комнаты. Если бы мне было позволено, я бы немного переделал эту комнату. И она сразу засияет. И все увидят, что такое настоящий стиль!

Эмили позвала родителей. Ни доктор Сведен, ни тем более миссис Сведен, слушавшаяся во всем своего супруга, не имели ничего против переделки комнаты. Джером, воодушевленный разрешением, носился, насколько позволяли размеры помещения, по будуару с рулеткой, измеряя все подряд. Особенное внимание он уделил камину, померив его высоту, ширину, глубину...

- Этот камин безнадежно забит? - спросил он. И получив утвердительный ответ, с воодушевлением объявил: - Ну так мы заставим его работать! Но не как камин, а как стильную деталь интерьера.

На следующее утро весь Линдсборг знал, что жених мисс Сведен (его уже начали так называть) закупил в мебельном магазине большое количество зеркал. Все зеркала были вырезаны по меркам, все они были без рам. Подруги спрашивали Эмили, знает ли она, что задумал Джером. Но она лишь легкомысленно пожимала плечами и говорила, что ему виднее. Вообще весь этот шум вокруг нее в связи с красивым манхеттенцем чрезвычайно нравился Эмили. Это вам не какой-нибудь скучный ухажер, как у Кэтрин, которого Кэтрин знает с рождения. Потому что родились они в соседних домах, играли в одном саду и вместе ходили в школу, - какая тоска.

Предвкушая сюрприз, который готовил ей Джером, Эмили также не забывала строить планы на будущее. Она видела себя в Нью-Йорке, поющей на Бродвее. И Джером, божественно красивый Джером в первом ряду, с букетом... Обычно ясность мысли на этом этапе ее покидала. Далее в мечтах был сплошной сумбур из яхт, загородных домов, коктейлей и приемов.

Меж тем подготовка к спектаклю "Пилигримы и принцесса Покахонтес" двигалась полным ходом. Были изготовлены декорации по эскизам мистера Кертиса, и он лично нанес на них завершающие мазки. Что это были за декорации! Водопады на них журчали, птички чирикали в листве, а сама листва - шелестела и шепталась. Во всяком случае, именно такое впечатление возникало у зрителей. Генеральная репетиция, за два дня до Благодарения, прошла безупречно. Джером подарил своей Эмили огромный букет цветов, совершенно не убоявшись суеверий.

- А теперь, милая, я хочу показать тебе твою комнату, - сказал он, уводя ее за руку от группки подруг.

Подружки переглянулись и принялись сплетничать. Но увы, особо позлословить тут было не о чем. Если уж Джером принят в доме у проректора, известного консервативными взглядами на брак, значит, дело идет к свадьбе. Слегка добавлял перчику только тот факт, что Джером никогда не ходил в церковь, а терпеливо ждал Эмили после службы за оградой. Ну так он же из Манхеттена (штат Нью-Йорк), у них там небось в церковь ходить не принято. В общем, подружки пришли к выводу, что папаша доктор Сведен смирился с безбожием будущего зятя.

- Итак, обещанный сюрприз! - воскликнул Джером и распахнул перед Эмили дверь будуара. Она вошла и остолбенела. Комната волшебным образом преобразилась, теперь она казалась огромной! Эмили не сразу поняла, что этот эффект был достигнут множеством зеркал, отражавших все, что попадало в поле их зрения: пару торшеров, проливавших золотистый свет, диван, который почему-то оказался стоящим посредине комнаты, и саму Эмили.

- Но как это получилось? Ведь здесь не так много стен... - начала было Эмили и осеклась. Камин, это жуткое сооружение, занимавшее чуть не половину восточной стены, тоже изменился: все его стенки, приступка и даже - она заглянула, чтобы убедиться в этом, - внутренность камина были покрыты зеркалами. А рядом с камином стояла тумбочка, с которой все началось.

- Зеркала внутри, зеркала снаружи, - растерянно прошептала Эмили. Зеркала были и кое-где на стенах, неправильных форм, так что не возникало холодного ощущения гимнастического зала. А зеркальная глубина камина действовала на нее гипнотически. Хотя и камином-то это сооружение теперь было трудно назвать. Это было возбуждающе необычно, но жить в этой комнате, скажем прямо, не хотелось. Но зато ей очень хотелось немедленно продемонстрировать комнату подругам. И сказать им, что вот это и есть настоящий стиль.

- Тебе нравится? - Джером нежно обнял ее за плечи.

- Нравится. Но зачем? Это же так... расточительно, - в Эмили заговорила бережливая девушка из Восточного Канзаса.

- Мне хочется, чтобы тебе здесь хорошо работалось.

- Но не буду же я сидеть всю жизнь в Линсборге, штат Канзас, - Эмили вложила в последние слова немножко сарказма. - А тут столько денег потрачено.

- А где бы ты хотела жить?

Вот оно! Сердце Эмили переполнилось торжеством. Она скромно опустила глаза.

- Ну не знаю. Где-нибудь, где побольше культурных людей, где есть театры. В Линдсборге, согласись, такая скука...

- Везде скука, милая, - Джером улыбнулся. - Или нигде нет скуки, все зависит от угла зрения.

Эмили решила, что форсировать события с предложением руки и сердца еще рано. И, желая сменить тему разговора, показала на несколько зеркал, стоящих у стены.

- А это зачем? Лишние?

- Ты знаешь, я никогда прежде не работал с зеркалами. Вот и заказал с небольшим запасом. Клеить на камень зеркала нелегко. Подумал - пусть будут на тот случай, если я что-то испорчу.

- Ну, их можно отправить обратно в магазин, - ответила Эмили. Да, она, без сомнения, будет хорошей хозяйкой. - Но сейчас у нас столько хлопот со спектаклем, пусть уж стоят до Благодарения.

* * *

Спектакль в утро Дня благодарения прошел просто великолепно. Эмили блистала, и даже самые противные из подруг не смогли бы найти фальши в ее пении.

Джером, конечно же, был приглашен к Сведенам на индейку.

Обед проходил в узком семейном кругу: родственники мистера и миссис Сведен не приехали из Коннектикута, сославшись на грипп. Как всегда, впрочем.

Миссис Сведен очень волновалась за индейку, за клюквенный соус и даже за зеленый горошек, но волнения ее были напрасны, еда оказалась безупречной. Джером поглядывал на матушку своей Эмили с ласковой улыбкой: она так трогательно старалась угодить столичному гостю. Проректор Сведен был в благодушном расположении духа, гордый своим маленьким семейством: Эмили блистала утром, а теперь и миссис Сведен не ударила в грязь лицом.

Разговор за столом сперва крутился вокруг сегодняшнего спектакля, потом плавно перетек на нехитрые местные новости. Наконец, за чаем с тыквенным пирогом, мистер Сведен осторожно поинтересовался у Джерома его планами на будущее. Эмили с готовностью зарделась. Джером оживленно говорил о предстоящей выставке в Манхеттене в канун Рождества, о том, что вакации собирается провести на западном побережье Пуэрто-Рико, по слухам, еще не очень засиженном туристами. Но к делу, которого от него все ожидали, переходить явно не собирался.

Вконец исчерпав общие надежды, Джером вдруг вскочил со словами:

- Подождите секунду, я должен вам показать набросок к портрету Эмили. Я оставил папку в будуаре, - и выбежал из комнаты.

После минутного затишья разговор за столом возобновился. Миссис Сведен тихонько спрашивала Эмили, правда ли индейка хороша. Эмили отвечала рассеянно. Ей почему-то казалось, что в будуаре не было никакой папки. Молодой Кертис не появлялся. Прошло пять минут, десять, пятнадцать... Наконец проректор Сведен решительно направился к двери в библиотеку, а оттуда - в будуар. Он вернулся через минуту, ошарашенный.

- Там никого нет.

- Как никого? А Джером? - Эмили даже не поняла, о чем речь.

- Никого нет. Комната пуста. - Мистер Сведен выглядел заинтригованным, но не испуганным.

Эмили и миссис Сведен бросились в будуар. Так и есть - пустая зеркальная комната, освещенная торшерами, камин, который теперь, когда Эмили слегка попривыкла, уже не казался ей таким уж бездонным, да по-прежнему прислоненная к стене пара зеркал. И никого.

В этот момент в дверь позвонили. С традиционным визитом к уважаемым жителям города пришел шериф Линдсборга Смитсон. В сопровождении сержанта Райана Комптона. Эмили, несмотря на общую неразбериху обстановки, нашла время слегка покраснеть: Райан был ее давний поклонник, и, если бы не появление Джерома, она бы наверняка стала рано или поздно миссис Комптон. Сержант Комптон поглядывал на нее с обидой, которую он старался спрятать под показной суровостью.

- Тут такое дело, шериф, - нервно посмеиваясь, сказал папаша Сведен, - у нас, кажется, что-то по вашей части. Мистер Кертис пропал.

Семейство Сведенов относительно внятно изложило шерифу суть происходящего. Шериф Смитсон не любил загадок на своей территории. Впрочем, тут он мог быть спокоен: в Линдсборге никогда ничего криминального не происходило. Самым страшным преступлением, совершенным в Линдсборге и окрестностях за последние три года, была "попытка разбития ветрового стекла автомобиля посредством бросания в него твердого предмета (картофелины)". Машина принадлежала профессору биологии Католического колледжа, а рука, бросившая картошку, - студенту, отчисленному за неуспеваемость.

Но вновь скажу: шериф Смитсон загадок не любил и, позабыв даже об индейке, бросился обыскивать дом. Что было дело бесполезным, поскольку будуар ни с какими помещениями, кроме библиотеки, не соединялся. А библиотека, в свою очередь, выходила в столовую. Шериф и сержант обыскали также сад... и сад соседей... Но никаких следов мистера Кертиса не обнаружили.

- Ну вот что, док, - сказал шериф, покидая дом, предварительно таки отведав индейки, - я вам тут оставлю на всякий случай мальчонку. Пусть последит, мало ли что.

Что именно "мало ли что", шериф не уточнил. Но сержант Комптон с воодушевлением остался охранять Эмили. Она направилась в будуар со словами:

- Я буду ждать Джерома здесь. Отсюда он исчез, сюда и вернется.

И уселась на диван. Сержант, испросив разрешения, присел с ней рядом. Охранять так охранять, сами понимаете. Мистер и миссис Сведен, без толку потоптавшись на пороге, отправились спать. И уснули, надо сказать, очень быстро, несмотря на нервотрепку. Индейка известна своими снотворными свойствами. Впоследствии, правда, мистер Свенсон утверждал, что он слышал, как ветер протяжно выл в каминной трубе будуара. Но ему никто не поверил - труба-то была забита, это все знали.

Всю ночь Эмили и сержант не сомкнули в будуаре глаз. По их собственному утверждению. Поутру они выглядели неважнецки, так что в их словах никто не усомнился. Мери Свенсон сообщила, что мистер Кертис в "Сезоны лисицы" не вернулся.

В понедельник мистер Сведен отправил три лишних зеркала, стоявших в будуаре, обратно в магазин. Исчезновение молодого манхеттенского художника так и осталось неразрешенной загадкой.

* * *

Ангел Утренней Звезды неторопливо пил кефир. Он любил кефир. Он представил себе, как секретарша Гелла с невозмутимым лицом сообщает посетителям: "Минуточку, Мессир пьет кефир", - и усмехнулся.

На столе лежала стопка старательно подобранных Геллой земных газет. Так, нью-йоркские газеты сообщали о загадочном исчезновении в канализационном люке какого-то топ-менеджера.

- Нет, это не по нашему ведомству, - сказал Мессир и отложил газету в сторонку.

Центральный орган Канзаса "Вестник Вичиты"... посмотрим, что тут. Мессир мимолетно улыбнулся на слоган газеты "Вичита - столица мира". Ага. "Загадочное исчезновение мистера Кертиса из закрытой комнаты. Потусторонние силы выкрали манхеттенского художника". Утренняя Звезда нажал на кнопку селектора.

- Гелла, будьте добры. Агримана ко мне, срочно!

Агриман возник на пороге в считанные секунды. Мессир невольно залюбовался - ну до чего хорош! Высокий, стройный, златокудрый языческий бог. Ангел, а не черт!

- Тебе отпуск с каким условием дали? - он спросил ласково, но с грозовыми нотками. - Не помнишь? Так я напомню. Никакой чертовщины!

- Но, Мессир, никакой чертовщины и не было!

- А это что? - желтый ноготь начальства ткнул в листок Вичиты.

- Так это я им загадку предложил разгадать. Оптическую! - У юноши загорелись глаза. - Я в камине спрятался, а одно из запасных зеркал поставил перед собой, типа как задняя стенка. Камин получился не такой глубокий, конечно, но оптическая иллюзия идеальная! Хотите, нарисую ход лучей?

- Я тебе сейчас нарисую ход лучей! - Несколько шаровых молний прокатилось по кабинету, как бы иллюстрируя нешуточное намерение хозяина. - Как прикажешь это понимать?

- Я думал, они догадаются, Мессир. Там все довольно просто было...

- Ну и зачем тебе понадобилась эта загадка?

- Я хотел, чтобы они пошевелили мозгами, Мессир, - юный черт смутился. - Ну а зачем, иначе, мы создали их по образу и подобию своему и дали им мозги? Мозгами надо пользоваться!

- Положим, создали их по образу и подобию не мы. Я с самого начала не одобрял этой идеи, - задумчиво начал Утренняя Звезда, но вдруг спохватился: - Ты тут что, высшее руководство решил обсуждать?

- Да нет, Мессир, как можно, - Агриман повесил голову, но упрямо поглядывал на начальство сквозь золотой чуб. - Но что же это делается, а? Им дали Вселенную, полную тайн и правил, написанных высшими силами, - играйте, думайте, разгадывайте! А они даже подумать не хотят. Чуть что, так опять игра без правил, черт из машины, фантазии лентяя - все, лишь бы не думать! Скучно это, Мессир.

- Ну ладно, - Утренняя Звезда смягчился. Раз нарушений не было, чего шуметь. - Ну и сколько ты там сидел? До утра?

- Нет, часа три, - Агриману явно не хотелось об этом говорить.

- Подожди, как часа три? Там же девка была и сержант этот...

- Ну... там... В общем, она боялась, а он ее охранял. Она боялась, а он ее... гхм... охранял.

- Не мямли! - голос Мессира раскатился по кабинету.

- Ну, в общем, он ее охранял... очень настойчиво, ко взаимной радости. А потом они приморились и уснули. Ну, тут я вышел, зеркало к другим двум к стенке поставил да и вон подался.

- Ну а почему папаша говорит, что выл кто-то в трубе?

- Это я, Мессир. Тоскливо мне там было, в камине-то сидеть. Затянулась шутка, развлечься решил.

- Эх, молодость, молодость, - Мессир уже не сердился. - А что ж ты девке голову-то дурил? Знаешь же, что тебе ни у кого отказа нет.

- Да мне-то отказа ни у кого нет. Только мне хотелось самому узнать, как это - любить?

Мессир молчал, хмурился. Собрался было что-то сказать, но сдержался, крякнул тихонько. Молчание длилось. Агриман осторожно наблюдал за начальством. "Неужто правда, что сплетничают про Мессира и какую-то танцовщицу, из одиннадцатого века, что ли?" - пронеслось у него в голове.

- Ладно, иди, черт с тобой.

Утренняя Звезда подождал, когда за Агриманом закроется дверь, и нажал кнопку селектора.

- Гелла, проверьте, пожалуйста. Похоже, опять Данте с Петраркой агитацию развели. Скажите там кому следует, чтобы молодых чертей к ним не подпускали.

"Эх, молодо-зелено, оптик хренов нашелся, - думал Мессир. - Может, его в научный отдел сунуть, пусть теорией Всего занимается?"

Утренняя Звезда по-стариковски вздохнул и отхлебнул еще кефиру.

БЕЛОЕ РОЖДЕСТВО В АЭРОПОРТУ НЬЮАРК

В тот год традиционные моления "Let it snow, let it snow, let it snow!", похоже, были наконец-то услышаны. Вечером двадцать четвертого декабря на Восточное побережье обрушилась небывалая метель, побившая все рекорды за время наблюдений. Аэропорты от Филадельфии до Бостона были закрыты.

Арт Шульц хмуро брел по нескончаемым переходам терминала В аэропорта Ньюарк. Он возвращался из командировки, надо сказать, довольно удачной. Конечно, лететь к себе в Джорджию прямо к праздничному столу изначально было рискованной затеей, но бизнес есть бизнес. Казалось бы, он все посчитал правильно, но погода... Он давно забыл в своей Атланте, что такое снег.

Пытаясь чем-то себя занять, он поднялся в лифте на верхний уровень, подошел к огромным окнам. Картина удручала. Аэропорт обычно был похож на веселый футуристский муравейник: летящие по воздуху поезда между терминалами, циклопическая развязка хайвеев, неторопливые самолеты, крадущиеся к выходам. Теперь все остановилось. Все поглотил снег. Только нереально мутно светились желтые-желтые огни огромных снегоуборочных машин, непрерывно сражающихся с прибывающим снегом. Толпа страждущих осаждала хлипкие стойки контор по ренте автомобилей. Конечно, подумал Арт, если лететь недалеко, можно и на машине доехать. Хотя... в новостях передавали, что хайвеи закрыты и муниципальные власти махнули рукой на расчистку. Далеко не уедешь. Да и машин уже не было никаких, все разобрали еще до первой атаки шторма.

Время приближалось к десяти вечера. Надежды успеть в Атланту испарились еще два часа назад. Радио аэропорта туманно сообщало, что снег стихает, но за окнами по-прежнему бесновалась метель. Арт уже позвонил жене, предупредил. Оставалось только бессмысленное ожидание. Из всех репродукторов неслись рождественские мелодии. Арт усмехнулся, вспомнив, что один его русский друг любил повторять, что никогда до приезда в Америку не слышал столько "Щелкунчика". Традиционная песня "Я приеду домой к Рождеству" ("I'l be home for Christmas") звучала форменным издевательством.

Местные жители, махнув рукой на планы встретить Рождество в гостях, разъехались, вернее сказать - расползлись - на своих машинах по домам. Оставшийся народ в аэропорту подтягивался к многочисленным барам и ресторанчикам в терминале. Ну что делать, у природы нет плохой погоды, а Рождество никто не отменял. Пропорхнула, щебеча, стайка стюардесс Британских авиалиний. В своих красных костюмчиках девушки были похожи на диковинных птиц. У двух над головой светились розовые нимбы, а у одной на плечах топорщились смешные ангельские крылышки.

И вдруг Арт кожей почувствовал: Рождество. Оно сложилось из этой непроглядной коварной метели за окном, из надоедливой рождественской песенки... из ангела с крылышками. Как же давно я не видел Белого Рождества? Восемнадцать лет? Двадцать? Ну да, двадцать лет назад, в маленьком мотеле, затерянном в Кэтскиллах. Это был год его выпуска из Корнеля. Они собрались там пестрой студенческой компанией, убежав от настойчиво звавших к рождественскому столу родителей. Двадцать лет.

Арт давным-давно не вспоминал то Белое Рождество. Оно стерлось из памяти, как не было его никогда. Он усмехнулся - словно снегом замело ту странную ночь, когда он пережил самое большое счастье, от которого разорвалось сердце.

Их собралось там человек семь-восемь. Всех он толком и не вспомнит сейчас. Сам Арт был с Бекки. Собственно, они уже давно были вместе, но Арт все никак не мог поверить, что это - навсегда. Все крутилась в его голове мечта о нечаянной встрече, которая должна перевернуть его жизнь, о какой-то головокружительной любви. Когда он так мечтал, он о Бекки старался не думать. Нет, она нравилась ему. И конечно, была хорошей подружкой, да и женой со временем стала неплохой. Но какой-то искры, которой так хотелось, - не было.

С кем приехала Та Девушка, Арт так и не понял. У него вообще возникло ощущение, что она вышла из-за занавеса начинающегося снегопада сама по себе, ниоткуда. Словно Кэтскильские горы решили сыграть с их компанией незлую шутку. Как ее звали? Он окрестил ее про себя Энджел, а настоящее имя его никогда не интересовало.

Арт поежился, отвел глаза от снега за окном терминала. Мне придется это вспомнить сегодня, обреченно подумал он. Нет, не так! Он подумал с радостью: я вспомню сегодня ту ночь. Без помех, один, среди этой новой метели. Пытаясь убежать от людей, толпившихся у сувенирных лавок и баров, он поспешил в дальний конец терминала, к выходу 72, где никакой торговли не было и виднелось пустынное, унылое пространство.

Но увы! С легкой досадой он увидел женщину, стоявшую у черного окна. Она выглядела странно: в длинном светлом, почти белом пальто. Капюшон с меховой оторочкой был откинут, золотистые волосы рассыпались поверх. И вдруг Арт понял, что она тут не случайно, как не случайна эта метель и стюардессы с крылышками и нимбами. Она - еще одна вешка, чтобы помочь ему вспомнить.

- Энджел? - непроизвольно сказал он.

Женщина обернулась удивленно.

- Простите? Ах да... мое дурацкое пальто. Я собиралась ехать на ужин прямо из аэропорта, - она улыбнулась.

Это беззащитное, трогательное лицо. Он вспомнил все. Нет, они не были похожи механически - цветом глаз или овалом лица. Сходство было внутреннее. Его захватило то самое чувство, как двадцать лет назад, когда Энджел шагнула на веранду заснеженного домика. В ней было что-то до слез трогательное, пугающе беззащитное. Он вспомнил, как его сердце сжалось и ему захотелось посвятить всю оставшуюся жизнь тому, чтобы оберегать ее.

- Или вы решили, что меня зовут Энджел? Нет, меня зовут...

И он опять прослушал. Его новая знакомая была совсем не юной. Такой была бы сейчас та Энджел. В прелестном возрасте - чуть за сорок, - когда женщины особенно трогательны. Они оставили в прошлом броню своего молодого кокетства, а панцирь иронии еще не затвердел. Вернее, они еще не знают, насколько он крепок.

- Простите, - он смутился, смешался, потом быстро представился и попытался продолжить неловкий разговор, - просто эта метель, эти отложенные рейсы и сорванные планы. В голову лезут непрошеные мысли. И воспоминания.

- Белое Рождество? Не об этом ли все просят каждый год? - она улыбалась с той легкой доверительностью, которая допускает немедленное отступление, если не будет принята. - У каждого из нас было свое заветное Белое Рождество.

Ее слова, ее манера говорить напоминали танец снежинок за окном. В них не было ни жеманства, ни радости от возможности случайного флирта. Только ненавязчивая прелесть умной женщины, которая понимает, что ее свежесть и блеск уже в прошлом.

- Знаете что, - Арт неожиданно для самого себя решился, - Рождество есть Рождество. Давайте выпьем по рюмочке в ближайшем баре. Ну не торчать же здесь, в пустом зале...

Она на секунду замешкалась, взглянула на него с сомнением, а потом коротко кивнула.

Им повезло. В "TGI Friday's" нашелся столик. Причем у окна. Взмыленные официанты носились по залу, где-то в углу уже пели "Джингл-белл". Арт протянул Энджел (он решил называть ее так) карту вин.

- Я всегда хотела попробовать айсвайн, - она взглянула немножко робко. - Меня завораживает идея замерзшего винограда. В этом что-то есть странное. Но его так редко предлагают к обеду.

Арт вздрогнул. Узкая бутылочка айсвайн. Кто привез ее тогда, двадцать лет назад? Это вино было неоправданно дорогим, и студенты никогда его не покупали. Та Энджел попросила немного айсвайна и точно так же сказала, что это странно, когда замерзает виноград.

- Удивительно, вы тоже думаете, что у нас у всех было свое заветное Белое Рождество, - Арту хотелось выговориться, но он не знал, с чего начать.

- И что это было? Мотель в горах? В Вермонте? - она уловила его настроение. Энджел не смотрела ему в глаза с надоедливым вниманием. Ее взгляд скользил и отклонялся. Опять это ощущение, что она оставляла себе лазейку - уйти, исчезнуть, раствориться в метели.

И Арт не выдержал. Он принялся рассказывать про ту ночь в Кэтскиллских горах, двадцать лет назад. Когда снег падал бесшумно и ложился слой за слоем. И как на веранде возникла Та Энджел, трогательная, угловатая, в свитере с оленями. И, рассказывая, он опять переживал то страшное, что почувствовал, - как сжалось сердце, как захотелось посвятить ей всю жизнь. Вот так, на ровном месте.

Бекки моментально уловила перемену в нем. Попыталась дуться, танцевать с Дастином... или Дугласом? Бог его знает, как звали того, с кем танцевала Бекки, пытаясь вызвать его ревность. Арт почти ничего не замечал. Только Энджел. Она не была ни жеманной, ни кокетливой. Она была искренняя и немного колючая, как юная розочка.

А потом... потом наступило Рождество. А снег все падал...

- Посмотрите, как все затихло за окном, - вдруг сказала Энджел. И выскользнула за дверь, прямо в снегопад. Арт вышел за ней и остановился как вкопанный на веранде.

Энджел танцевала в снегу. Бесшумно, как сам снег. Тонкая, нескладная, смешная, беззащитная. Арт смотрел на нее, не в силах даже вздохнуть. Ощущение небывалого, острого до боли счастья звенело в нем, как перетянутая струна. И вдруг он понял, что больше всего на свете он боится потерять ее. Вот с этого самого мгновения и навсегда это станет для него самым главным страхом. И так это было больно, так его пронзило ощущение ее и его собственной смертности, что ему захотелось обратно. В тот мир, где он жил еще совсем недавно, когда не видел ее. Ему захотелось к Бекки, и пусть все идет как идет. Но только без этой невыносимой боли, без этого страха, от которого стынет кровь. Потерять, так уж прямо сейчас, а не когда Энджел прорастет в каждой его клеточке.

Благоразумная Бекки, конечно же, простила ему взгляды в сторону "новенькой", да там и прощать-то особо не было чего... Когда наутро они проснулись, Энджел уже исчезла, и он никогда больше о ней не слышал. То Белое Рождество он засунул на самую дальнюю полку своей памяти. Все занесло снегом.

По окончании Корнеля он получил неплохое место в Атланте, Джорджия, и перебрался туда. Через полгода к нему присоединилась верная Бекки, которая вовсе не собиралась терять Арта из виду. Еще через год они поженились. Вот уже сколько лет они живут ровно и спокойно, почти выплатили закладную за дом. Старший сын в этом году уезжает в колледж, младшая дочь о будущей профессии пока не задумывается. Но она хорошо играет на пианино и рисует.

Арт выдохся и замолчал. Ему казалось, что он прожил целую жизнь, пока рассказывал. Его новая Энджел задумчиво смотрела в темное стекло окна.

- Снегопад кончился, - осторожно, стараясь не обидеть его переменой темы, сказала она. - Скоро объявят вашу посадку.

- И вашу тоже.

Она лишь едва заметно повела плечами на эти слова.

- Знаете что, - сказал она вдруг решительно, - давайте я сделаю вам небольшой подарок на память. Вы же угостили меня?

Они выбрались из гомонящего ресторана. Народ разошелся не на шутку. Около барной стойки то ли братались, то ли собирались драться какие-то джентльмены техасского вида. В углу, в который раз уже, нестройным хором затянули "Джингл-белл". Рождество наступило, а снегопад, наоборот, кончился. Но это уже никого не волновало.

Когда Арт и Энджел подошли к дверям какой-то обычной сувенирной лавки, по радио объявили посадку на рейс в Атланту.

- Одну минутку, - сказала Энджел, - подождите меня у входа в магазин, я быстро! И вы пойдете на ваш рейс. Я очень хочу сделать вам сюрприз.

С этими словами она исчезла в магазинчике, откуда, конечно же, доносился "Щелкунчик".

Арт постоял минут пять, потом еще пять. Энджел не появлялась. Ему надо было идти на посадку в самолет. Он решительно зашел в магазинчик и удивленно обвел помещение взглядом: оно было невелико, без всяких закоулков. И оно было пусто. Пусто, если не считать кассирши-пуэрториканки, мирно дремавшей у входа.

- Merry Christmas, - обратился к ней Арт, - извините, сюда только что зашла дама... Энджел.

Пуэрториканка смотрела на него, пытаясь понять, что ему вообще нужно. Слово "Энджел", видимо, вызвало у нее в голове какую-то мысль. Она доброжелательно кивнула ему и показала на стойку:

- Merry Christmas to you too. All angels are here!

Арт остолбенело разглядывал ангелов. Вернее, одного. Фарфоровая фигурка в светлом, почти белом одеянии. Капюшон с меховой опушкой был откинут, золотистые волосы рассыпались поверх.

- Вы хотите эту фигурку? - пуэрториканка была сама любезность. - Он очень хорош.

Арт заплатил за ангела, которого положили в кокетливый пакетик, и пошел на посадку. Он пытался что-то понять, что-то додумать до конца. Но чувствовал, что с ним опять сыграло шутку Белое Рождество.

Уже в самолете он достал ангела из пакета. И долго смотрел на эти золотистые волосы, на приветливое, без жеманства и кокетства, лицо.

- Как странно, мне кажется, я знаю и теряю тебя всю жизнь... И как будто всю жизнь я провел в этом терминале.

Арт смотрел на ангела, ангел смотрел на Арта.

"Ничего невозможно изменить. Или поздно менять. Можно только превратиться в Ангела, - думал ангел. - Но теперь я всегда буду с тобой".

СВЕТЛАНА ДИЛЬДИНА

МОЖЕШЬ НИЧЕГО НЕ БОЯТЬСЯ

- Всегда знала, что ты слабак! - Она шагала целеустремленно, туфельки так и мелькали, совсем недавно лаково-блестящие, а сейчас густо покрытые пылью. Бант в волосах подпрыгивал, огромный, розовый, будто собирался взлететь и в последний миг передумывал, вновь опускаясь на макушку.

- Мы заблудимся...

- Мы уже заблудились! - возражений она не слушала.

Я плелся сзади, мечтая, чтобы она наконец устала и остановилась. Если сидеть на тропе, нас рано или поздно найдут. Лучше бы рано... Каждый раз, поглядывая на небо, я боялся увидеть его потемневшим. В тысячный раз давал себе слово быть хорошим, съедать пенки от молока и даже вернуть садовнику моток бечевки, который стянул, чтобы сделать воздушного змея.

Моя подруга и провожатая смотрела только вперед.

Так далеко в лес мы ни разу не забирались.

- Я тебя брошу, честное слово, брошу, - донеслось из-за ствола бука. Пока я оглядывался по сторонам, она уже свернула в сторону - по еле заметной тропинке, протоптанной скорее не человеком, а лесным зверьем. И остановилась, дожидаясь, глядя на мой страх с жарким презрением.

Звали ее Марта, и ей исполнилось десять лет - а мне, получается, девять.

То было лето персиков - огромные, бархатисто-оранжевые, они висели на ветках, лежали горкой на блюде в центре стола, на подоконнике и в корзине у торговки. Их сияюще-сладким соком были испачканы наши руки, губы, щеки и даже уши.

Мы жили в огромном доме посреди луга - две семьи; два крыльца с разных сторон и общий чердак. Когда-то стенка делила его на две части, но во времена наших дедушек кто-то сломал непрочную преграду, а может, дерево прогнило само. Так или иначе, теперь на чердаке лежал общий хлам, и, как утверждала Марта, жили общие привидения.

Я боялся подниматься туда: родители рассказывали, что под самой крышей сидит страшная ведьма, которая ест непослушных детей. По вечерам она выходит из дома и бродит вокруг, хватая всех зазевавшихся. А днем спит вполглаза и слышит все, что происходит вокруг.

Марту родители тоже пугали, только не ведьмой. В сознании моей подружки рассказанные взрослыми страшилки принимали причудливые формы, в которых было что-то от плодовых деревьев с зубами, что-то от хищных птиц, а еще больше неясного, вроде солнечного зайчика на стене - для слепого. Фантазии Марты внушали мне ужас куда больший, чем собственные, и я ненавидел разговоры о них. А Марта любила рассказывать, ей доставляло удовольствие видеть, что другой напуган еще больше, чем она сама.

Родители наши не то что дружили, но соседями были добрыми. Летними вечерами любили пить чай в саду, вести неспешные разговоры. Это время осталось в памяти как самое счастливое - на нас с Мартой попросту не обращали внимания, целый час, а то и больше мы были предоставлены сами себе.

Связанные в пучок соломенные волосы, блеклое лицо и узкие, острые ногти - такой была мать моей подружки. Отца ее помню хуже, в мыслях являются только его бесчисленные костюмы и галстуки - однотонные, полосатые, в мелкую и крупную клетку. Костюмы - или же галстуки? - ходили по лестницам, разговаривали, водили машину и давали указания по дому.

Тогда был июль.

Голоса старших растворялись в неподвижном, сладко пахнущем воздухе, как варенье в чае. Мы с подружкой сидели подле живой изгороди, стены из глянцевых острых листьев и мелких белых цветов. На лист запрыгнул кузнечик, закачался на шаткой опоре и только собрался покинуть ее, как очутился в кулачке Марты.

- Смотри! - прошептала она, чуть разжимая пальцы. - Он светится!

Я ничего не видел, но сразу поверил.

- Он живет на луне. - Марта мизинцем погладила пеструю спинку. - Видишь, будто искорки белые? Это лунная пыль.

- Что же он ест на луне?

Вид у кузнечика был обреченный.

- Нектар огромных цветов.

- Такой маленький? Как же он ухитряется?

Каждый раз, когда я позволял себе усомниться во всеведении подружки, она сердилась.

- Он специально стал маленьким, чтобы не поломать нашу изгородь. Если я попрошу, вырастет очень большим! Я привяжу тебя к спине кузнечика, он допрыгнет до луны и оставит тебя там, - отрезала Марта.

Моего раскаяния оказалось достаточно - пленник был отпущен на волю и мгновенно ретировался. Я с сожалением проводил его взглядом: оказаться среди сияющей лунной пыли было бы жутковато, но так заманчиво!

Марта уже забыла про кузнечика.

- А это знаешь что такое?

- Суслик. То есть его нора. - Я равнодушно склонился над круглым глубоким провалом в земле. - Только там давно никто не живет, садовник говорит, выгнал его...

- Враки! Этот ход ведет в подземную страну. Суслик остался в этой стране - зачем ему глупые люди, которые хотят разорить его дом? А там, внизу, вечное лето и радуги в небе.

- Откуда ты знаешь? Тебе туда не пролезть!

- Я там гостила, когда только родилась. Тогда я была очень маленькой, меньше ладони, но все помню... - Марта мечтательно прикрыла веки и продолжала таинственно: - Поначалу ход - простая пещера, совсем темная и тесная. Но если не испугаешься, попадешь в сад, где растут разные цветы и деревья. Многие из них разговаривают. Персики там тоже есть, - прибавила Марта, поглядев на меня, держащего косточку за щекой. - Они жалуются на садовника - зачем тот убивает гусениц? В подземной стране на гусеницах ездят, а потом, когда из них вырастают бабочки, все летают, - представляешь, как быстро?

- И даже суслики? - фыркнул я.

- Дурак. Бабочки там размером с дом... если нужно.

Я навсегда запомнил этот закат - темно-розовую полосу над синим лесом, и запах скошенного сена, и Марту, сидевшую на корточках над пустой норой.

Марта не обращала на меня внимания, водила пальцами по сухой земле, очерчивая круг. Ветер шевелил светлые прядки девочки, будто хотел найти один-единственный нужный ему волосок.

Потом наступила среда - да, точно, ведь по средам к нам всегда заглядывал почтальон. Покончив с завтраком и уроками, я помчался на поиски Марты - мне не терпелось услышать еще что-нибудь увлекательное и загадочное, переворачивающее с ног на голову привычный, совсем не волшебный мир.

Тогда я впервые увидел ее напуганной. Марта сидела сжавшись в комочек, вздрогнула, когда я остановился рядом.

- Они за мной придут, - сказала шепотом, и я заметил на ее щеках мокрые дорожки.

- Кто придет?

- Они, - Марта всхлипнула, опасливо оглянулась.

- Как их зовут? - Я почувствовал холодок, будто ледяные тысяченожки быстро-быстро забегали по спине и рукам.

- Не спрашивай. Тогда придут и за тобой! А пока о тебе не знают, ты хороший, а я хуже всех, я вазу разбила! - Она зарыдала в голос, я же стоял дурак дураком и не знал, как утешить. Меня тоже ругали, если я разбивал чашку или блюдце. Но ваза... это, конечно, серьезней.

После этого Марта и отправилась в лес. Теперь я понимаю, она приняла решение - посмотреть своим страхам в глаза. Отважилась на то, что вряд ли было ей по плечу, - бросить вызов кошмарам, поджидавшим девочку всюду. Хотела она победить или договориться? Не знаю.

Я, как верный оруженосец, плелся за своим рыцарем - маленьким, в платье, а не в доспехах, с розовым бантом вместо шлема на голове, и думал только о том, чтобы нас нашли побыстрее. Но Марта нарочно выбирала самые глухие тропинки.

Сумерки опустились, а подружка моя шагала вперед все так же неустрашимо. Она очень устала, но останавливаться не желала - а может, просто боялась. Лес давным-давно перестал быть знакомым, каждая ветка превратилась в когтистую лапу, и даже ослепительно-победительный бант поблек, будто цветок без воды.

- Нас найдут и спасут, - говорил я.

Марта возражала мне с особенным удовольствием:

- Нас никогда не найдут! Ни-ког-да! - подчеркивала слово и проводила языком по губам, будто собиралась съесть кого-то... меня?

Даже в полутьме я видел ее ликование.

Меня лишь отругали, Марту же заперли в комнате на целых четыре дня. Когда нас искали, прочесали весь лес до реки и хотели переправляться на ту сторону, а еще искать тела вниз по течению. Взрослые сначала думали, мы заблудились, потом - что нас украли цыгане, потом вспомнили, что намедни в окрестностях видели странного помешанного бродягу...

Мои родители считали Марту виновницей. Меня это огорчало - ведь я сам, добровольно пошел за ней и не испугался в темном лесу... по крайней мере, не очень боялся. А теперь она сидит под замком, мне же все улыбаются как ни в чем не бывало.

Наконец ее выпустили.

Подружка моя вовсе не выглядела раскаявшейся или поникшей. Только стала задумчивей и отказывалась играть в жмурки или кататься на качелях; забывала ловить мяч, останавливаясь с поднятыми руками и глядя на что-то, мне недоступное.

- Ничего не выходит, - сказала Марта. Стрекот заполнял сад, пахло сладко и умиротворяющее. - Я пыталась. Думала, они отстанут от меня...

- Кто?

- Они... помнишь, я говорила? Там, в лесу, я чувствовала их дыхание, видела горящие глаза. Зачем только нас отыскали!

- Неужели ты правда хотела, чтобы тебя сожрали в чаще? - меня передернуло, как наяву я увидел горку белых костей под кустом, непроходимую глушь, услышал зловещие крики совы...

- Если бы удалось не испугаться, они бы лопнули как мыльные пузыри!

- Но ты же боялась.

- Я думала о подземной стране, об огромных бабочках, у них крылья как радуга. Я стала бы там королевой!

- А родители?

- Что родители. Они - здесь, - равнодушно сказала моя подружка. - И знают, кто за мной охотится. Наверное, даже видят.

- Но они тебя любят! - В этом я не был уверен, но когда меня ругали мама и папа, потом всегда следовало: "Мы же любим тебя, все для твоего же блага!"

- Может быть. Но им приятней будет, если однажды меня заберут те, голодные, чем увидеть летящей в золотой короне под облаками. Потому что хорошие девочки так себя не ведут. Хорошие не летают, а чинно ходят, приседают перед старшими и не роняют варенье на платье. А когда за мной явится посланец с луны или из подземного королевства, он даже не заметит ваз и тарелок и перебьет все до одной. Представляешь гору осколков? Родители боятся этого больше всего на свете.

- А я? Я хочу играть с тобой вместе. Даже в лес ходить, если надо!

- Ты тоже не веришь в лунных кузнечиков, - Марта вздохнула, запустила персиковой косточкой в изгородь.

Когда в близлежащий городок приехал цирк, Марту простили окончательно: мои родители уговорили соседей не сердиться на непутевую дочь. Нас обещали свозить на представление, а старших интересовала ярмарка.

В этот вечер я приболел и не выходил из комнаты, предвкушая завтрашнее удовольствие.

Всю ночь мне снились акробаты, гибкие, будто жгуты из резины, тигры, похожие на зубастых бескрылых ос, танцовщицы на проволоке, держащие в руках крошечные зонтики из разноцветной фольги.

После завтрака, после ненавистного горячего молока подружка забралась в мою комнату через окно. Она редко так поступала - только когда хотела поделиться чем-то особенным и не желала ждать ни минуты. Мне пришло в голову: если ее увидят, все опять рассердятся. Но уже было поздно, девочка подтянулась и перевалилась через подоконник, не боясь ушибиться.

- Я расскажу тебя тайну, - Марта склонилась ко мне, глаза ее блестели, щеки раскраснелись. - Сегодня в зеркале я видела тех. Они подкрадывались сзади, думая, что я ничего не замечу. Но персики шепнули мне волшебное слово, теперь я ничего не боюсь! Ты рад за меня?

Я очень хотел обрадоваться, но мне стало так грустно, как не было никогда. И даже страшные существа, крадущиеся в зеркале за Мартой, не испугали.

- А что за волшебное слово? - спросил я, чтобы развеять грусть. Но моя подружка загадочно улыбнулась:

- Я скажу тебе после. Может быть. А может, и не скажу, но ты все равно поймешь. Только это секрет, понимаешь?

Потом ее позвали одеваться. В бледно-розовом платье с кружевным передничком подружка моя напоминала сахарную вату на палочке, а не живую, бойкую девочку.

За нами приехали родственники родителей Марты, на широкой и длинной машине. Сухопарые и вежливые, они близоруко щурились, разглядывая нас сквозь толстые стекла очков, и казалось, были удивлены тем, что дети прилично одеты, не кусаются и не бросаются грязью.

Уже по дороге к автомобилю Марта воскликнула, что забыла нечто очень важное, и помчалась назад, по квадратикам плитки и вверх по ступенькам крыльца. Миг - и она уже держится за ручку входной двери, еще миг - исчезает за дверью.

Приезжие родственники недоуменно переглянулись, родители Марты тщетно старались скрыть смущение.

Когда прошло пять или десять минут, за Мартой отправились в дом, но ее не нашли. Садовник, работавший на заднем дворе, клялся, что девочки не видал. Марты не оказалось ни на чердаке, ни в погребе.

- Я ожидала подобной выходки. - Мать моей подружки мяла в руках платок. - Зря вы уговорили ее простить. Это сущее наказание, а не ребенок. Пора отдать ее в закрытую школу.

Мои родители чувствовали себя неловко. Наверное, они думали, что уж их-то сын умеет себя вести и никогда не опозорит семью.

В цирк я тогда не попал. Но не слишком расстроился. Меня тревожило другое: вдруг до Марты все же добрались те, кого она так боялась? Потом вспомнил ее ликующий взгляд утром, когда она буквально свалилась в мою комнату, - и успокоился.

Полиция обшарила дом и окрестности, они вывернули наизнанку каждую травинку и каждый камешек, но следов Марты не отыскали. Я-то догадывался, куда она делась, но взрослым не говорил.

Деревья в саду молчали как рыбы; сколько б ни шелестели под ветром, стихали, стоило мне подойти. А я все ждал, что они шепнут волшебное слово и мне. Но, наверное, мне оно не было так отчаянно нужно - ведь за мной никто не охотился ни здесь, ни по ту сторону зеркала. И даже родители смирились с тем, что их сын так и не полюбил молочные пенки, а повзрослев, не научился завязывать галстуки.

Теперь у меня свои дети. Я не рассказываю им страшных сказок - ни днем, ни тем более на ночь. Про Марту не говорю тоже, но они откуда-то знают и про лунных кузнечиков, и про персики, и даже про норку суслика под холмом.

Мы живем в том же доме, чуть постаревшем, но по-прежнему бодром. На чердаке - дети боятся туда ходить - часто слышатся скрипы и шорохи. Но я однажды видел на чердаке солнечный зайчик: он крался по стенке, хитро улыбаясь, совсем как моя подруга детства.

Теперь я знаю, что она здесь, и порой, когда мы все уходим из дома, оставляю на подоконнике самые спелые фрукты и ягоды, иногда конфеты. И по возвращении нахожу подоконник пустым.

ЛЕЯ ЛЮБОМИРСКАЯ

EL-REI D. SEBASTIAO

ВОШЛА В ДОМ И НЕ ВЕРНУЛАСЬ

"Восьмилетняя Ваня Мейрелеш (1) зашла домой за курткой, пока родители ждали ее на улице. С тех пор девочку никто не видел", - сообщает агентство "Lusa".

На месте происшествия работает полиция.

* * *

...а я говорю, не надену, потому что жарко, ну не жарко, но тепло так, солнце и все такое, а она говорит, нет, наденешь, а я говорю, тебе надо, ты и надевай, а она, я кому сказала, а я, не знаю, кому ты сказала, а она как заорет, все, мое терпение лопнуло, а я, а чего на меня орешь, мое терпение, может, тоже лопнуло, но я же не ору, а она...

Королю Д. Себаштиану снилось, что у него над головой повисла муха и нудно жужжит про какую-то куртку и про то, что ее не берут в зоопарк. Король во сне махал на муху руками и беретом с пером, но муха не улетала и продолжала монотонно жужжать.

...а она говорит, все, я тебя поздравляю, доигралась, возвращаемся домой, а я, сама и возвращайся, а я пойду в зоопарк, а она меня за руку как схватит, вот, до сих пор, пятна, это она так вцепилась...

Король Д. Себаштиан (2) вздохнул и открыл глаза. Унылое жужжание не прекратилось, а наоборот, стало отчетливее, - кто-то, неразличимый в тумане, рассказывал детским голосом про куртку и зоопарк. Что ж вас всех сюда тянет, подумал Д. Себаштиан и зевнул. В последнее время его сильно клонило в сон, и он знал, что это означает, - туман потихоньку начал его есть.

...не переспоришь же, только себе дороже, ладно, говорю, не ори на меня, сейчас возьму, и пошла, открываю дверь и думаю, пожалуйста, пожалуйста, пусть я пропаду сейчас, куда угодно пусть пропаду, только отсюда, а она пусть сидит как дура со своей курткой, а я пусть пропаду и не вернусь...

Король вытянул перед собой руку. Нормальная королевская рука, розовая, пухлая, в меру ухоженная. С абсолютно четкими контурами, - видимо, туман пока только слегка его попробовал - понюхал или лизнул.

А я пусть пропаду и не вернусь, убежденно повторил невидимый ребенок.

Д. Себаштиан закрыл глаза и увидел желтую, растрескавшуюся от жары землю. Увидел мавров - сотни безжалостных, вооруженных до зубов воинов, и свое войско - разутое, практически безоружное, измученное долгим переходом, голодом и жаждой. Себя король не видел, но знал, что он там - безумный, заигравшийся в войну мальчишка.

Д. Себаштиан стиснул зубы и беззвучно застонал. Его опять накрыла та же смесь ужаса и стыда, которая четыреста лет назад заставила молодого короля отпустить поводья, сложить руки под грудью и взмолиться: пожалуйста, пожалуйста, пусть я пропаду, куда угодно, только отсюда и сию минуту!

...я думала, умерла и попала на небо, только это непохоже на небо, небо должно быть голубое, а тут все серое и клубится и не видно ничего...

Голос дрогнул, в нем зазвучали слезы. Король Д. Себаштиан поднялся и с хрустом потянулся. Действительно, сегодня как-то темновато. Обычно туман был приятного жемчужного цвета, довольно прозрачный, а тут как будто дождевой тучей накрыло. Король сделал несколько неуверенных шагов и немедленно на что-то налетел. Ой, сказало что-то детским голосом. Ой, согласился Д. Себаштиан, напряженно вглядываясь в туман. Ты кто? Вас тут сколько?

Я Вввв, сказал голос, Вввв...

Вввв - и всё? поинтересовался король. Странное имя.

Я Ввваня, выдавил голос. Ввваня Мейрелеш. Я тут одна, я просто с собой разговариваю. А вы кто?

* * *

Король Д. Себаштиан и Ваня Мейрелеш сидели друг напротив друга. Туман слегка развеялся, и королю была видна ядовито-розовая Ванина водолазка.

- И меня съест? - с ужасом спросила Ваня и схватила короля за руку.

- Тебя еще раньше, чем меня, - отрезал Д. Себаштиан. - Кто о тебя помнит? Только твои родители. Когда они тебя забудут... - король сделал многозначительную паузу и прищелкнул языком.

Ваня судорожно вздохнула.

- А... - начала она, но тут же замолчала.

- Вернуться? - спросил король. - Пока можешь. Но только прямо сейчас. Когда туман к тебе привыкнет, он тебя так легко не выпустит.

Ваня помрачнела.

- Я не хочу возвращаться, - мрачно буркнула она.

- Не возвращайся, - легко согласился король. - Вначале ты станешь бесцветной, потом прозрачной, а потом вообще исчезнешь. А твои родители родят себе новую дочку, милую и покладистую. И будут водить ее в зоопарк.

Ваня странно булькнула, как будто пила и вода пошла не в то горло, потом наклонилась и изо всех сил вцепилась в королевскую руку зубами.

* * *

ПРОПАВШИЙ РЕБЕНОК НАШЕЛСЯ В СОБСТВЕННОМ ДОМЕ!

"Я ПРОСТО УСНУЛА В ШКАФУ", - ГОВОРИТ ВАНЯ МЕЙРЕЛЕШ

"Восьмилетняя Ваня Мейрелеш, пропавшая недавно в Карнашиде (зона Большого Лиссабона), нашлась", - сообщает агентство "Lusa". Девочка рассказала, что она просто хотела напугать родителей и залезла в шкаф, где уснула и проспала две недели. Удивительно, что ни родители, ни полиция, расследовавшая пропажу Вани, не потрудились даже заглянуть в этот шкаф. Сейчас девочка находится в больнице, ее осматривают врачи.

Д. СЕБАШТИАН ВЕРНУЛСЯ?

Жительница Карнашиде, восьмидесятилетняя Деолинда Шавеш, утверждает, что видела в четверг на рассвете короля Д. Себаштиана. "Он выглядел точь-в-точь как на портретах, - говорит Деолинда, - а на руке у него была свежая повязка". Об этом и других таинственных возвращениях читайте на странице 8.

НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

...если резко повернуть голову, можно увидеть, как привычные вещи возвращаются на свои места. Не бегут, как описывают в сказках, не пихаются, не суетятся, а просто... проявляются. Вначале видишь такое прозрачное, почти бесцветное - оно все время колышется и подрагивает, как медуза или как не до конца застывшее желе, если потрясти мисочку. А потом это желе как будто наливается объемом и глубиной. Только очень-очень быстро. Случайно моргнешь, и все. Было желе, стало окно. На подоконнике фиалка, я ее чуть не уморила в прошлом году. Или стена в ванной. Белый кафель в синий цветочек, точь-в-точь фиалки, только потемнее.

- Юнис, что ты там делаешь столько времени? Быстро выходи!

Папа. В последнее время от него даже в ванной не спрячешься. Если бы он мог, он бы и душ со мной принимал. Я слышу, как он на кухне ругает Аурелию за то, что она меня оставила одну.

- Целый час там! - кричит папа. - Невесть чем занимается!

Это про меня. Это я невесть чем занимаюсь в ванной целый час. Спасибо, папочка.

- Он за тебя волнуется, - говорит Аурелия, подавая мне полотенце. (И когда только успела зайти?) - И абсолютно незачем делать такое выражение лица.

Аурелия говорит, что они с мамой вместе учились в школе. У нее на столе фотография стоит в рамочке: куча девочек в одинаковой форме одинаково глупо улыбаются в камеру. Только одна резко повернула голову, - видно, что резко, волосы от движения разлетелись и закрывают ей лицо. Аурелия говорит, что это она. А я думаю, это мама. Я даже знаю, на что она смотрит.

- Почему ты так решила? - удивляется Аурелия. - Вот твоя мама! - и показывает на какую-то улыбающуюся дуру.

Поворачиваю голову быстро, как могу, чтобы мои волосы разлетелись, как у девочки на фотографии. Комната за Аурелией превращается в бесцветное дрожащее желе. А сама Аурелия почему-то не изменилась.

- Зря ты все время дергаешь головой, - говорит Аурелия. - У тебя может заболеть шея. И папа будет ругаться, если узнает.

Конечно узнает. Папа всегда все узнаёт. И ругается. В этот раз, правда, не на меня, а с Аурелией, за закрытой дверью. Я подслушивала, но услышала не очень много. Только "мы же договаривались", и "мне что, пластмассовый воротник на нее надевать, как на собачку?", и "ты бы хоть объяснил ей, она же не понимает, почему нельзя", и "легко советовать, когда ребенок не твой". В этом месте Аурелия сказала "ну ты и скотина" и заплакала, и папа стал просить у нее прощения. А я повернула голову и посмотрела на колышущееся желе. А потом, пока оно не исчезло, взяла и ткнула в него пальцем.

* * *

Палец стал смешной, прозрачный и гнется во все стороны, как резиновый. Я его забинтовала на всякий случай. Думала, если папа спросит, скажу - порезалась. А папа не заметил. Зато я теперь этим пальцем на ощупь могу цвета различать. Прямо через бинт. И еще что-то, не то запахи, не то звуки, я пока не поняла. Очень слабое ощущение. А мама, я помню, вообще умела видеть руками. Хоть при свете, хоть в темноте. Интересно, если я руку целиком суну в желе, я тоже так научусь?

* * *

Сеньор Мигел Рейш похлопал себя по карманам пальто.

- Ключи от квартиры здесь, - сказал он сам себе, - ключи от машины здесь, документы на машину здесь, телефон здесь. - Потом повернулся к семье: - Идем?

Дона Аурелия кивнула и протянула руку Юнис. Хмурая Юнис в высоком ортопедическом воротнике демонстративно сунула руки в карманы.

- Как знаешь, - сказала дона Аурелия. - Упадешь - не жалуйся потом.

Юнис сделала вид, что не услышала, и стала осторожно спускаться по лестнице. На третьей ступеньке она остановилась.

- Я забыла перчатки.

- Зачем они тебе? - спросила дона Аурелия.- На улице тепло, в машине еще теплее.

- Я. Забыла. Перчатки, - с нажимом повторила Юнис и покрутила перед доной Аурелией забинтованными руками. На правом запястье повязка чуть-чуть сбилась, и между бинтом и рукавом черной водолазки неприятно мерцало что-то прозрачное и студенистое. Сеньор Рейш поморщился и достал из кармана ключи.

- Аурелия сходит с тобой.

- Спасибо. - Юнис попыталась вызывающе вздернуть подбородок, но воротник не позволил. - У меня есть свои ключи, и я вполне в состоянии сама сходить за своими перчатками.

- Или Аурелия пойдет с тобой... - Дона Аурелия сжала локоть мужа, и он резко замолчал, как будто его выключили. Потом пожал плечами: - Иди. Только очень быстро.

* * *

Через час, обыскав всю квартиру и опросив всех соседей, сеньор Рейш позвонил в полицию. Потом сунул телефон в карман, подошел к окну и начал размеренно бить кулаком по подоконнику.

- Ну что ты? - Дона Аурелия сняла с подоконника горшок с цветущей фиалкой и переставила его на стол. - Ты же знал, что раньше или позже это произойдет.

Сеньор Рейш перестал бить по подоконнику и посмотрел на дону Аурелию покрасневшими глазами.

- Конечно знал. - Дона Аурелия взяла со стола красивую резную рамку и попыталась вытряхнуть из нее какую-то фотографию. - С ее наследственностью...

НАТАЛЬЯ РУМЯНЦЕВА

ПОТОМ НИЧЕГО

- Да зачем тебе этот зонтик? На небе ничего кроме неба!

- Ну Лиза, я не знаю, мне нужно. Мне очень нужно за ним вернуться. Я на минутку, туда и обратно.

- Ты как всегда, я не могу... Какие-то лишние движения, лишние. На пустом месте.

- Лиза, ну что ты! Лишние движения на пустом месте - это знаешь что? Знаешь?

- Знаю - это ты. В этом ты весь.

- Ну не сердись, я быстро. Вы тут постоите?

Он не дождался ответа и повернул обратно к дому. Астры на клумбах понимающе смотрели вслед. Они теряли его, как лепестки по осени. Лиза пожала плечами и предложила спутникам сомнительное развлечение беседой. Спутникам ничего не оставалось.

Тем временем он осторожно вошел, вытер зачем-то ноги, поискал глазами злополучный зонтик.

Они немного сердятся, хотя никто никуда не спешит.

Он думал так и осторожно ступал по ковру, чувствуя, как ворс упруго сгибается под тяжестью его мыслей. Сделав то, чего делать вовсе не собирался, он будто порвал какую-то тонкую цепочку - стальную, как те, что удерживают кружки у бачков с водой.

Они, наверное, будут меня искать. Наверное, долго. Наверное, не найдут. И мне, кажется, хочется на это посмотреть.

Он аккуратно отодвинул штору и встал между ней и окном. За шторой было хорошо. Очень хорошо там было. Даже слишком хорошо. Бархатный запах пыли и подсохшей земли из горшков с комнатной зеленью. Тепло от батареи. Холод стекла. Прижаться лбом и ждать. Смотреть. Замедляться. Делать все меньше лишних движений. Перестать делать их вовсе.

Они, конечно же, искали. Лиза сначала злилась, потом кричала, потом попросила всех уйти. Потом плакала, но не от жалости. Потом ничего.

Когда следователь осматривал дом, он не сразу подумал о шторе. Только когда в комнате никого не осталось, он заглянул туда и встретился с ним рассеянным взглядом.

- Тссс, - сказал он. - Никаких лишних движений. Это место - пустое.

Следователь кивнул и не стал.

ТАНДА ЛУГОВСКАЯ

ЗАПЯТАЯ

- ...а еще есть забавная человеческая порода, - Айхр задумчиво потягивал медовый чай, - представители которой сводят все к простому объяснению. Например: если заниматься зарядкой и по утрам проходить километр пешком - никогда ничем не заболеешь. Примеры спортсменов, убитых, скажем, саркомой, их не убеждают и никогда не убедят. Потому что дело вовсе не в примитивности мышления - о, они бывают весьма изощрены... - Потянулся за чайником. Долил. Продолжил: - Нет, дело на самом деле в трусости. Такие люди боятся взглянуть на картину мира в целом и признать, что они на самом деле смертны. Ну или бессмертны, - Айхр посмотрел в ладонь, как в карманное зеркальце, - это уж как не повезет. Именно потому они цепляются за простые, по сути почти магические объяснения: я буду хорошим, и меня минует...

Насчет трусости - видимо, это ко мне. Простых объяснений вроде бы не ищу, но это совершенно необязательно. В другое время с удовольствием послушал бы разглагольствования умницы дьявола - но не сейчас.

Кажется, я пялился в чашку довольно долго и кусок монолога упустил. Жаль, потому что вот это - точно ко мне:

- ...сначала перестаешь чувствовать вкус хлеба. Это достаточно верный индикатор. То есть можно списывать на усталость, на болезни - но на самом деле ты должен понимать, что происходит. Потом язык становится все более равнодушным и перестает различать любые оттенки. Последнее, что он распознает, - как правило, кровь.

Говорят, что кровь похожа вкусом на железо. Как по мне, скорее на свинец. Тяжелая, неповоротливая. Жидкость жизни. Гумор. На одном из языков это означает "юмор". Никогда не знал, что юмор бывает настолько черным. Буквально.

Все-таки выпадаю из времени. Снова пропустил важный кусок монолога, обидно, такого разговора ведь больше может не быть, да точно не будет, не обманывай себя, старина. Старина, рухлядь, хлам старый, слушай, запоминай, пока можешь, пока не истончился в ниточку, прозрачную пленку, ничто.

- ...если сможешь, если успеешь, выбери то, за чем вернешься. Потому что вспоминать будут на самом деле эту чепуховину, а не тебя.

Когда спрашиваю, воздух в легких напоминает желе, и его приходится проминать языком:

- Айхр... это точно никак нельзя поправить?

Дьявол молчит, только медленно вращается в темно-синих губах веточка из медового чая. Потом нехотя отвечает:

- За тебя никто не просил - до того. За тобой никто не пойдет - потом. Не это править надо было, а прошлое, но время вышло.

Прошлое как прошлое, в общем. Не убивал, не грабил, обманывал - ну, как все...

Айхр вздыхает.

- Ладно. То, что влюбиться без памяти и вечного твоего расчета не успеешь, - это понятно. Но на закат и звезды хоть посмотри. Вот по-честному так - попробуй, а? Забудь, что надо глядеть под ноги, труху всякую подстилать... Вдруг получится. - Помолчав, итожит: - Засим - желаю удачи. Александра, доченька, проводи гостя.

Доченька? Странно. Молодая женщина. Человек - ни намека на синеву кожи. Падчерица? Приемная?

О чем ты думаешь, а? У тебя так немного осталось времени.

А о чем - думать?

* * *

День-когда. Я пробую эти слова. У них тоже металлический привкус, немного колокольный, нет, скорее колокольчиковый - недорогой такой звяк. Только намек на звон. Когда истончаешься, начинаешь чувствовать фальшь пупырышками кожи - как ножом или резиной по стеклу.

В картинке, кстати, нету фальши. Она достаточно небрежна, если придираться к линиям, но делалась под настоящим ветром, и под ногами были настоящие волны. Вот и хорошо. Сложенная пополам сотня - чашка кофе латте с пирожным, я еще не забыл! - и со мной аквамариново-сиреневый билет в один конец. Величиной в две ладони. То, что нужно.

По классике, возвращаться надо домой. Но тут мне точно никто не посмотрит вслед. А без взгляда - не уйти.

Можно встретиться с кем-то из тех, кого любил. Только это свинство - оставлять на память сожаление "я-могла-бы-если". Тем паче, что я ведь тоже мог бы.

Их было три. Можно уже говорить: "за всю жизнь", потому что день идет мелкими волнами и расслаивается на отмелях, и уже не захлебнуться, и мокрый песок под руками, за всю жизнь, карандаш скользит, оставляя линейный итог. Так что вспоминать и глаз не отводить в сторону.

Первая - старше меня, это льстило и страшило одновременно. Неправильная любовь, не как в кино и книжках, да. Родителям говорил, что в гостях у приятелей, с приятелями не вдавался в подробности. Просто приходил к ней когда хотел. Так тепло больше не было никогда. Но я твердо решил, что будущего у нас нет, - ну вот его и не было, как заказывали.

Вторая - королева, звезда. Тогда казалось, что весь университет оборачивается ей вслед, - а может, и вправду. Каким-то образом я угодил в ее свиту и неведомо почему вообразил, что окончательно выберут - тоже меня. Получилось иначе. Я в первый и последний раз плюнул на все, включая сессию, и уехал на четыре месяца в Крым. Это и спасло мне жизнь. Потому что когда королеве весело, все должны прыгать. А если королева желает средств, расширяющих сознание... Она, кстати, в порядке, даже на костылях не слишком долго ходила. Больше в катастрофе не выжил никто.

Третьей было всего пятнадцать. А мне - тридцать восемь. По нынешним меркам вроде нормально. Но когда я посмотрел ей в глаза, испугался, как никогда до того. Просто потому, что увидел ее - всю. Которая и впрямь за мной - хоть на Колыму, хоть на дно Марианской впадины. А на самом деле куда - в офис? Наговорил с три короба - стандартного, что для нее, такой замечательной, нужен не я, а (подставить идеал), ну и много чего по поводу оного идеала. Даже слегка гордился собой. Какое-то время. Нет, никаких попыток суицида или даже истерик не было. Просто погасла. Лучше бы плакала, что ли.

Нет. Пусть потом озираются растерянно те, кому все равно. Сослуживцы. Коллеги. Офисный... кто сказал "планктон" - двоечник. Приросшие к стулу на восемь рабочих часов, конечно же, бентос. Планктон - это ребята на роликах у фонтана. Нектон - содержимое вон того джипа "еду-на-красный-и-законы-физики-мне-не-писаны". А мы - бентос, ракушки, придонная фауна в настоящем и донные отложения в будущем.

Но не я. Растворюсь - раньше. Так выпало. Как подхватить в Москве не привычный грипп, а экзотическую малярию. Почти не бывает - а ведь на одиннадцать миллионов населения порядка сотни случаев в год. Рулетка русская, проворот барабана, пли.

Нет, Айхр, я не тяну время. Я не настолько трус.

* * *

- Ну че, ну да, он вернулся, ну я спрашиваю, рабочий день не кончился, что ли, ну он че, ну говорит, че-то забыл, ну а я че, у него пропуск есть, ну а надо было не пускать, да? Ну он че, он нормальный такой был, веселый даже, он последние дни смурной ходил, я че, я ему говорила, надо бы женьшеня попить да с медом, мне че, мне это доктор сказал, Виталина Максимна, ну которая в медпункте у нас, ну он мне че, ну все нормально, ну мало ли, с женщиной поругался или че. Нет, не видела, ну я че, я вахтер, а не Шерлок Холмс, ну, может, и встречался, не, я ниче не видела, к нам не приводил. Не, дома у него не была, мы че, мы не дружили, просто я че, я вахтер, ну че, ну знаю, кто какой, а то мало че, в Штатах, говорят, когда начальник достал, могут и пистолет принести, и полбашки потом у начальника нет, а че, а потому что сами без понятия, а вахтер потом отвечай, ну че, ну как сейчас, а я че, пришел человек, ну право имеет, ну пропуск-то есть, ну забыл че, а все забывают когда-нибудь. Не, если пистолет, я не отберу, конечно, я че, я старуха уже, в молодости бы отобрала, - че смеетесь? А личное дело мое читали? Ну че, ну в отделе кадров должно быть. Ну чаю да, спасибочки. Чай че, чай это полезно, и Виталина Максимна говорит, а она точно знает, она ведь из дьяволов наполовину, по матери, а че, а у нас работает, ну а что синие губы, так вокруг посмотрите, че девки с собой делают, страх один, а Виталина Максимна доктор душевный, у меня когда ноги отнялись, ну че, ну подняла мешок картошки, ну ведь хотела ж как лучше, чтобы разом, я че, я сказала: "Только к Виталине Максимне", ну че, меня к ней привезли, вот оба зятя взяли и привезли, они у меня дружные, особенно как на рыбалку ехать, так если один собрался, в три дня никого не дождесся, а рыбы привозят с гулькин хер, разве это рыба сейчас пошла, когда пигалицей была, помню, вооот таких окуней ловила, и всё ловили, и ниче, а сейчас только время тратить на ту рыбалку таскаться, вообще не щука, а один скелет обглоданный, че там есть, слезы одни, ни нафаршировать, ни в уху, я им уже талдычу-талдычу, да кто будет слушать тещу, но тут как такое, так оба помогли, ниче не скажу, привезли в лучшем виде, ну и я через неделю бегала уже, и на четвертый этаж без лифта, а че, только вот картошки больше не ем и не хочется, ну че, ну ерунда это, картошка, и без нее можно, вот макароны там, пельмени, гречка... Ну че, ну почитали, да? То-то. Я ведь из снайперов была, ну че, ну не в вахтеры же молодухе было идти? Две войны прошла, и ни царапины, че мне, я шустрая была и меткая, и награды дома в коробочке, а че, не ходить же во всякий день как витрина с подсветкой. Это уже на старости мы че, мы ведь пытаемся время устеречь, - ну че, ну не всегда выходит, да, а он-то че, это, характеризуется положительно, ну че ж делать, начисто исчез, все кабинеты обыскали, я и сама дважды прошла, а у меня че, у меня глаза еще почти молодые, если я не нашла, то нет его и не будет, вот хоть Виталину Максимну спросите...

* * *

Поговорили-поговорили - и забыли. Наверное, и правильно. Картинка какое-то время стояла у босса, потом при переезде конторы в новый офис - просто забыли, как и другой хлам. Какое-то время выпало: когда лежишь лицом в пол, перед тобой только пыль. И звуки тоже сквозь пыль, стекловату, колкое и мутное месиво.

Видимо, кто-то принес картинку Айхру. Может, и Сана. Она вообще часто глядит - туда.

- Айхр, а человек вообще может вернуться после такого вот... растворения?

Слова из внешнего мира, несмотря на шум прибоя, долетают прекрасно. Поговорить, правда, не получится - кто услышит, да хоть бы и увидит маленькую фигурку у камня, запятую, по сути - лишнюю закорючку?

Айхр чуть приподнимает брови:

- Не знаю. Если успел хоть немного пожить - своим, не заимствованным светом, - то может. Впрочем, успевшие обычно и не исчезают.

Помолчав, добавляет:

- Я говорил ему про закат. Мог успеть.

Надо мной - вечный закат. Времени - грузи вагонами, ешь половником. Хватит ли?

Хорошо, что я выбрал картину. Пусть, по сути, дешевую поделку, а все равно - и соленый ветер, и брызги, и черные скорлупки выброшенных мидий, и водоросли на камнях...

Даже не представляю, каково тому, кто вернулся за старым зонтиком.

МАРИНА ВОРОБЬЕВА

ВСЕ ПЬЮТ НАТУРАЛЬНЫЙ СОК

Все пьют натуральный сок,

и только я сожалею.

Коби Оз

Огни города то лезли на небо, то спускались в преисподнюю, вверх-вниз, луна в тумане, только огни. Гилад везет последнего пассажира в ночном такси. Все, последний, и пора спать, завтра с утра встреча с полицейским инспектором. Поворот, долгий подъем, остановка на узкой улице между соснами. Гилад оборачивается назад, пассажир, пожилой дядька с седой бородой, долго перебирает деньги в кошельке, прикрывая кошелек рукой. Гилад зажигает в машине свет и насвистывает популярную песенку: "Все пьют натуральный сок, и только я сожалею". Дядька с бородой и с кошельком, из которого никак не вынырнут деньги, скорей раздражает, чем располагает к беседе, но у Гилада сводит мышцы от постоянного молчания, спазм в животе поднимается к горлу, знакомым такое не расскажешь, от инспектора мало толка, он повторяет каждый раз одно и то же: "Понимаете, такая история, никаких следов, я такого не встречал за все десять лет работы в полиции". А в последний раз добавил: "Я полицейский, а не психотерапевт. Я вас слушаю каждый раз только потому, что мне неудобно за свой полный провал. Но уже прошел почти год, кажется, зацепок не будет. А вам надо взять себя в руки, эти разговоры выматывают нас обоих и ни к чему не приводят". Гилад взял себя в руки и держал почти месяц, а потом позвонил инспектору и сообщил, что у него опять появилась идея. На самом деле идеи не было, Гилад придумывал очередной повод для разговора по дороге в полицию, насвистывая песенки в своем такси.

- Я счетчик не включал, вы можете расплатиться временем, если у вас есть немного, - собственный голос показался Гиладу не просто чужим, а уже слышанным в каком-то телесериале, одном из тех, с помощью которых Гилад убивал вечера, когда не выезжал на работу.

Седобородый медленно замер, сначала его губы и рука где-то в глубине кошелька стали двигаться, как части разных паззлов, пока не остановились, сначала рука, потом, дернувшись, полные губы из-под усов.

- Нет, - продолжал Гилад сериальным голосом, уже не обращая внимания на его звучание, - я не покупатель времени, не пугайтесь. Вы лучше скажите, люди могут исчезать бесследно? Ну то есть совсем бесследно, так что полиция ни за что зацепиться не может? Прикиньте, выходит человек из дома, держит вас за руку, прячет лицо от ветра под вашей курткой, зябнет, поднимается в дом за шапкой, потирая замерзшие уши, говорит, что так и снег пойдет и мы не доедем, но я таксист, я доеду по любому гололеду, пусть все съезжают на обочину, но не я. Дурак, надо было сказать: "Нет, не доедем", надо было подняться с ней. Я курил, прикрываясь капюшоном, до машины надо было еще идти, спускаться по лестнице, я хотел идти вместе с ней. Задумался о своих делах, о неприятностях с начальством на работе, потом о снеге, что он стал выпадать каждый год, сигареты три выкурил. Замерз, поднялся посмотреть, что так долго. Ее там не было, понимаете, не было! Я еще подождал, может, к соседям зашла зачем-то. Потом бегал искал - ее не было нигде, ни записки, ничего. Потом полиция, и никаких следов. Все. Конец. Понимаете? Такое бывает?!

- Понимаю, бывает. - Рука в кошельке опять задвигалась и вытащила белоснежный носовой платок. - Вы плачете, вытрите слезы.

Вслед за платком из того же кошелька показалось горлышко бутылки виски, а за ним и вся бутылка и стакан.

- А почему один? - спросил Гилад. Остальные вопросы пронеслись в голове быстрой тучей и так и не вылились наружу.

- А потому что для вас это конец истории, а в конце человек всегда один. Не пейте сейчас, вы за рулем. Поезжайте домой, там выпейте и расслабьтесь. Завтра не надо ехать к инспектору, эта история не имеет к вашей жизни больше никакого отношения. У вас еще все будет, молодой человек. - Бородач медленно закрыл кошелек, вышел из машины и исчез в подъезде дома между высокими соснами.

Гилад сунул бутылку и стакан в бардачок и завел мотор. Нет, невозможно, руки трясутся, конец истории, один, откуда это все? Гилад достает стакан и пытается открыть бутылку одной рукой.

Короткий стук в окно машины.

- Ну что, шофер, поехали? - над машиной склонился прекрасный юноша.

Да, именно так Гилад и подумал - прекрасный юноша, иначе того, кто сейчас открыл дверь машины и сел на заднее сиденье, не назовешь. Широкая белая шелковая рубашка вилась на зимнем ветру. Больше ничего Гилад не запомнил.

- Нет, мы никуда не едем. - Гилад засунул бутылку обратно. - Я еду домой.

- Вот и поехали, нам по пути.

Гилад не решился ни обернуться, ни возразить, скорее бы уже домой, запереться и выпить. Червячок боли, мелкая гадюка, которая сидела в нем вот уже почти год и ела его изнутри, стремительно росла до размеров кобры, и если ее не заглушить как можно скорее...

* * *

Приехали. Прекрасный юноша в белом шелке оставил Гиладу сотенную бумажку, сдачи не взял.

Гилад вытаскивает бутылку и зачем-то стакан, чуть не забывает запереть такси, кобра внутри ворочается и пошевеливает жалом, в голове все еще вертится песня: "Все пьют натуральный сок, и только я сожалею", туман, бегом домой, навстречу знакомый, знакомый кто? - инспектор! дышать!

- Инспектор! Вы ко мне заходили? Есть новости?

- Да нет, не к вам, идите домой и выпейте, а я вам не психотерапевт, как я вас уже...

- Сука! - Гилад хочет схватить инспектора и трясти, пока тот не вытрясется весь, но хватает воздух. Судорожно оборачивается.

Инспектора не было нигде. Над головой прохлопали огромные крылья цвета тумана.

Хватит. Это уже глюки. Домой, виски и спать.

- Домой, виски и спать - повторил голос сверху, оттуда, где хлопали крылья и летело что-то, похожее на ящера. "Птеродактили вымерли", - подумал Гилад, но ящер не исчез, а продолжал говорить с ним: - Подумаешь, дракон твою девушку унес, ты не первый. Успокойся, будь мужиком, биться со мной ты все равно не сможешь, разве что веником. Прощай.

* * *

Между черепичными крышами, стукаясь о деревья, но ни разу не зацепившись, поднимался змей. Он был сделан в виде белого дракона с трехметровым размахом крыльев. Его тянули вверх три довольно толстые, но темные и почти незаметные в ночном тумане веревки. Дракон-марионетка долетел до края крыши и остановился. Он был очень тяжелым, этот трехметровый болванчик.

- Привет, дракоша, давай к нам!

Двое, мужчина и женщина, затащили дракона на крышу, быстро разобрали его на части и сложили в сумку. Две минуты спустя к ним присоединился продрогший юноша в белой шелковой рубашке. Впрочем, рубашка после чердачной лестницы перестала быть белой. Полицейский инспектор, который поднялся на крышу вслед за ним, выглядел еще более помятым. Он немного поцарапался о ветки, когда пришлось отпрыгнуть в сторону от удара. Отдышавшись, он заглянул в сумку, потрогал драконье крыло. Ну все, дело сделано. Сейчас он выпьет и успокоится. Надеюсь, он не придет завтра с похмелья рассказывать мне о драконе и обо всей этой странной истории. Действительно, никаких следов, как будто и впрямь девица на драконе улетела.

- Вот увидите, - говорил инспектор человеку с седой бородой, - люди всегда готовы объяснить необъяснимое колдовством, даже банальный сказочный дракон сойдет. Против колдовства не попрешь, тут не поможет ни полиция, ни логика, ничего, и бороться с неведомым невозможно. Сказка отодвигает от нас событие, мы сходим со сцены и смотрим на происходящее с галерки. Мальчик впечатлителен, он поверит. Поверит и отстранится, так ему будет легче. Должен же я хоть как-то ему помочь. Все, друзья, спасибо за помощь, давайте расходиться по одному через задний подъезд. Гилад сейчас вряд ли высунется, не до того ему.

- И все же зря мы это, - бородач покусывал губу и ежился от холода. - Почему ты решил, что так ему будет легче? Да ты на него сейчас мир обрушил, теперь он не знает, в своем ли он уме и чего следует ждать, какой там еще дракон или леший выскочит из-за угла. Не надо было этого делать, что теперь с ним будет, а?

- Перестань, я его знаю уже почти год. Он не только ко мне ходил, он бегал ко всяким гадалкам, они ему говорили, что темно все. Смерти не видят, но и присутствия ее в мире не видят, он все мучился, думал, что это может значить. Вот, теперь все станет понятней, все ж лучше, чем страшная неизвестность. Все будет в порядке, спускайся вниз.

* * *

Гилад действительно хорошо выспался после виски и почувствовал себя лучше. Он не знал, верить ли ему в то, что случилось вчера, но знал, что к следующей встрече с драконом, если таковая произойдет, он будет готов. В кармане куртки лежала повестка на ежегодные армейские сборы. Веником, говоришь, ага, веником! На выходные я приеду домой с автоматом, будет тебе веник, ящер козлиный.

* * *

В эту ночь дракону не спалось в собственной пещере. Он то расправлял, то складывал крылья, а как только удавалось задремать, в голове вертелась глупая песенка: "Все пьют натуральный сок, и только я сожалею". Песенка была совсем не похожа на боевые гимны рыцарей, которые всегда снились дракону, когда рыцари шли на поиски своих принцесс. Это беспокоило дракона, он слышал, что теперь и рыцари научились плеваться огнем, а он был стар и не так проворен, как раньше.

УЛИТА УВАРОВА

ЦЕПОЧКА

До чего же я это ненавижу.

Хуже только задержка рейса в аэропорту.

И то получше.

Там хоть конец виден.

А тут целый день - ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ! И неизвестно, когда закончится, - никогда, наверное.

И финальным аккордом, вечерним, когда конец уже виден, когда свобода уже манит, - будут удерживать, затягивать, оставлять ночевать - и надо будет мерсикать, отнекиваться и улыбаться, - а улыбка за этот день уже скулы сводит! Как меня от них тошнит!

Семейные праздники, блин!

Кто-то сказал, что эти чужие мне люди имеют ко мне какое-то ГЕНЕТИЧЕСКОЕ отношение и поэтому я им должна! Совершенно чужие люди, с которыми говорить не о чем и которых ничего не интересует, кроме жратвы и барахла! Мы пельменей накрутили, на рынке синеньких взяли, диван купили гобеленовый! А дядя Саша тебе с дачи варенья привез, ну и что из того, что сладкого не ешь, все равно съезди к нему и забери, а то он обидится. И в кого ты такая уродилась! Все для тебя стараются, а тебе на всех наплевать! А тетя Маруся так тебя любит! Ты же не можешь огорчить ее и не пойти на юбилей! Ну и что, что далеко ехать, аж в Коломну, - тетя Маруся будет так рада! Сама подумай, такая дата - восемьдесят лет!

Ей восемьдесят - а причем здесь мои выходные? Ох!

Вся славная семейка уже в сборе.

Программа известна.

Спиногрызы, и Сашины Миша с Женей, и Людины Варя с Ваней, будут носиться и орать, прыщавый Максим - бычиться и молчать, а все остальные говорить одновременно.

Саша, как ты растолстел, по Монтиньяку хорошо худеть, слышал? Людочка, ужасно выглядишь, совсем себя не жалеешь, так нельзя! Максимка как вырос, как в школе дела? Вы подумайте, в десятом классе, а уже на компьютере умеет, - ну они теперь все такие! Иринка, я там салат порезала, а ты заправь и мясо ставь в духовку, чеснок не забудь, как в прошлый раз! Коля, как всегда жуешь, а за стол еще не звали! Машенька, когда уже замуж выйдешь, рожать пора, годы-то идут! А чего, ты не фыркай, я правду говорю!

А потом жрать, жрать, жрать: заливное удалось, а пирог капустный не очень - вот и все разговоры. Ну и еще про то, что Машеньке замуж пора, - офигели совсем, чего мне это сдалось - мужу носки стирать, борщи варить, а потом спиногрызам вонючие памперсы менять, - счастье великое, конечно! Я уж так уж как-нибудь! Меня моя жизнь вполне устраивает. Потом, может, и придется, но не сейчас.

Так, теперь маменькина ария: дочь ее эгоистка безответственная, от рук отбилась совсем, квартиру снимает, чего с отцом-матерью не жить, комната же есть отдельная. Чувства долга у меня нет совсем по маменькиной версии, потому и замуж не выхожу.

А Маруся улыбается так сладенько и говорит матери: "Ничего, ты не огорчайся, еще будет у нее семья и чувство долга появится, она сама удивится, когда поймет, что долг - это удовольствие, долг - это выбор, а без выбора - это услужение, рабство. Она научится, а я подсоблю".

Ага, прямо сейчас. Как это она подсоблять вздумала? Проповеди, что ли, читать будет по телефону? Ну-ну, посмотрим. Я же работаю целыми днями, а она с курами спать ложится, так что мозги мне вправлять ей особо некогда будет.

Ой нет, Маруся нацелилась тост говорить. Что? Мне? Старшая внучка, наследница-преемница, наша кровь? О чем это она? Уже агитпропоганда началась? Она, сколько я помню, и родня-то нам какая-то непонятная - то ли мамина седьмая вода на киселе, то ли папин седьмой кисель из колбасной палочки. Но почему-то все считают своим долгом с ней носиться, почему - непонятно. Подарок? Какой еще подарок? Наверняка, дрянь, с которой неизвестно что делать - и выкинуть нельзя, и использовать невозможно. Футлярчик уродский, хоть небольшой, и на том спасибо.

Что? "Ты сейчас не меряй, дома посмотришь, а пока в сумку спрячь, чтобы не забыть". Да не забуду, не забуду, с вами забудешь. И мерить не буду. Никогда, скорее всего, мерить не буду.

Спасибо вам, спасибочки, дорогая Марусенька, так я тронута вашим подарочком, да я понимаю, старшая девочка в своем поколении, постараюсь непременненько, только отвяжитесь, да кончится это когда-нибудь или нет?

Ну все, отзавтракали и со стола убрали, треть программы уже позади. Сейчас развлечения и физические нагрузки.

Гулять пойдем. Опять кремль осматривать? В этом году уже третий раз! И Маруся с нами? Всем кагалом? Ну, это мы угуляемся, с бабкиными-то скоростями.

Прогулки по Коломне! Офигеть! Что тут гулять-то? Прекрасный город, сто первый километр, - и атмосферка соответствующая, наслаждайтесь! Угораздило же Марусю здесь оказаться. Какая-то была там история в незапамятные времена - но ведь это когда было, сто раз уже могла в Москву назад перебраться - так нет, упрямая бабка. Таскайся к ней теперь - два часа езды, если без пробок, а летать еще не выучились, кошмар какой-то! Ах, умела бы я летать! Полетела бы сейчас над зелеными лесами, над синими морями прямо домой в Москву, и кончилось бы мое мученье!

Ну вот, все собрались, двинулись вниз, слава богу, Маруся впереди, темп задает. Хоть воздуха свежего глотнуть. Нет, встали. Спиногрызам шарфы поправляют, Саша прикуривает, Ириша шнурки завязывает, и как они дома собирались!

Погода меняться начала. А ветер какой задувает, и облака набежали, как бы дождя не было. Зря я зонтик оставила, еще тушь потечет, волосы повиснут. Вернуться, что ли, за зонтиком? Ага, хор святого семейства: "Давай быстрее", "Вот тебе ключи, одна нога здесь, другая там", "Не заставляй всех ждать". Ага! Да пока вы все шарфы поправите и шнурки завяжете, я пятьдесят раз успею.

Тихо как, хорошо, когда никого нет. Ну ничего, полдня уже позади, скоро домой, потерпи немножко, дорогая.

Куда же я его дела?

А он в сумке, наверное.

Ага, вот он.

И футляр.

Что там Маруся мне подсунула? Небось фигню какую-то, которую сама носила сто лет назад.

О, медальон! Не такой уж уродливый. На черном, может, даже ничего будет. Ну-ка, где здесь зеркало?

Да, прикольно. С черным таким свитером и с высоким воротником вообще отлично будет. Что? Как это открывается? Черт, замок заело! Ну давай, расстегивайся! Они же ждут там, если я сейчас не спущусь, мне плешь проедят!

Да и вообще заставлять себя ждать это как-то... Невежливо, вот как!

Воспитанные люди ждать себя не заставляют, да.

Какой же тут беспорядок!

Никакой аккуратности ни у Саши, ни у Людмилы, ни у ее детей.

Если бы не Маруся, все бы тут погрязли в хаосе. Она все-таки умеет поддерживать дисциплину.

Ладно, медальон можно спрятать под блузку. И волосы поправлю.

Вот так, все аккуратненько.

Зонтик, вот он.

Зонтик!! Открывается!!!! В помещении!!! Почему?? Я ведь ничего не!!!

Нет!!!

Я не хочу!!!!

Зонтик, отпусти меня!

Я же разобьюсь!!

Не надо, очень высоко!

Нет, только не в окно!!

Аааа!

Оооо! Как здорово!!!

Красиво! Сверху даже очень красиво!

А это? А, река! Небольшой какой город!

А что если вертолет?

Да ладно, как-нибудь!

Как же приятно лететь надо всеми. Раньше только во сне...

Что-то я долго лечу.

Да и лечу ли я? Или несет меня ветром неведомо куда?

Усталости нет, и зонтик держит крепко.

Но лучше бы уже вернуться.

Домой.

Интересно, что они все подумали, когда не дождались, пошли меня поторопить и не нашли в квартире?

Ох, мама, наверно, напугалась.

Или рассердилась.

А Стас?

Лучше бы уже вернуться.

Эй, поворачивай назад!

Лети домой!

А если наклонить? А так?

Нет, я им управлять не могу.

Но и держать его так не нужно, он меня сам держит.

И как это меня угораздило так влипнуть?

С чего началось-то?

Я зашла - все было нормально, - нашла этот чертов зонт - но все было нормально, точно. А потом я медальон достала и примерила - вот оно! Я его не смогла снять - и что-то со мной случилось! Это медальон! Его надо снять!

Свободной рукой - так, достала!

Нет, замок не расстегнуть - да и замок ли это? Нет, цельная цепочка. Странно. Как же я его надела?

Через голову - нет, не снять! Придется цепочку разорвать

Ну!

Ну же!

Ну еще!

Какая крепкая!

Нет, не рвется никак.

Что это внизу? Море? Ой мамочки! Это я совсем далеко уже! Я не хочу! Мне страшно!

А, снижаемся. О, большой город! Красивый.

Как будто я его видела уже, на какой-то картинке.

Зеленое - это что, парк?

Да, парк, старинный, с прудом, и скульптура какая-то на пруду белеется. Ну хоть цивилизованное место. Сейчас на землю и быстренько домой. Скажу, что потеряла документы и деньги, - и пусть везут домой как хотят. Ой нет, только не вверх опять! Я поняла, поняла, домой еще не надо! Ну ладно, не домой, ну хоть на твердую землю, зонтик, медальончик, ну пожалуйста!

А это что? Сейчас столкнемся, эй! За зонт цепляться! Да что же это?

А, змей воздушный!

О, как этот змей хорошо к земле тянет, это потому, что он на бечевке. Ну скорей, скорее же!

Уффф!!

Хорошо на земле стоять! Теперь быстренько ищем телефон и звоним домой. Аааррхххх, да отпусти ты, побрякушка чертова. Ну не буду звонить домой, не буду. Но цепочку твою все равно порву - и все, не будет твоей власти.

Кто это в форме? Странная форма, похожа на картинки из английских книжек. Полицейский? Или почтальон какой-нибудь? Сейчас его спрошу.

Дети, двое, мальчик и девочка. Бегут сюда.

Кажется, ко мне? Да, ко мне, странно, зачем? Ах да, это их змей, наверное. Ишь, раскраснелись, потные, мокрые, воротники расхристаны, - фу!

Почему они кричат "Мэри"? Здесь же нет никого!

Мэри - это они мне? За кого они меня принимают?

Ну, чего уставились?

Пойдем домой?

Это куда домой?

За кого они меня принимают? У нас общий дом? Арххх, - да, да, цепочка, я все поняла.

Домой. К этим детям.

И как с ними идти, такими разболтанными? За кого меня примут?

Джейн, где твои перчатки? Майкл, застегнись.

Джейн? Майкл? С чего это я взяла? Но они не удивляются. Мальчик застегнулся, девочка перчатки достала, вихры свои оба поправили.

Идем.

Как все это странно.

А дети ничего, не удивляются, как будто так и надо.

"Мэри Поппинс, вы теперь с нами навсегда?", ага, как же, держи карман шире! Аааррхххх, да отпусти ты, цепочка.

Уйдешь от них, как же. Я бы ушла, хоть сейчас. И уйду попозже, только меня и видели. Цепочку эту порву и уйду.

"Останусь, пока цепочка не порвется".

"Тогда все в порядке, - успокоено шепнул Майкл Джейн, - я видел, цепочка крепкая".

КОГДА ИСЧЕЗ ПЕТРОВ?

Петровы

Петровы были очень приличной парой. Михаил Михайлович - серьезный бизнесмен, Галина Сергеевна - светская красавица. Детей вырастили, мальчика и девочку. Женатый сын живет отдельно, а дочь после неудачного брака вернулась с ребенком к родителям.

Все у Петровых как следует, качественно и с лоском. Сразу видно, люди умеют жить и жизнь свою впустую не тратят. Галина Сергеевна одевается хоть и по возрасту, но эффектно, и внучку наряжает как картинку, и Михаилу Михайловичу покупает прекрасные костюмы, в соответствии с его положением. И квартира чудесно обставлена, солидно и красиво, настоящей итальянской мебелью. И машина у них гладкая, лоснящаяся. Все стараниями Галины Сергеевны.

Когда-то Галина Сергеевна всю себя посвятила тому, чтобы муж занял подобающее ему положение с соответствующими доходами, солидно выглядел и научился вести себя дома прилично. Теперь можно было наслаждаться заслуженными плодами своих трудов: все в жизни прочно стояло на своих местах, и заведенный порядок поддерживался сам собой, не требовал ее неустанного внимания. Конечно, Михаил Михайлович много работал, на семью времени и сил у него почти не оставалось, но и сама Галина Сергеевна тоже сложа руки не сидела - занималась домашними делами, подругами, тем, чтобы выглядеть хорошо, - каждая женщина знает, что это ежедневный серьезный труд. А с тех пор как вернулась дочь-неудачница, с которой можно было в любой момент словом перемолвиться, перестало ее даже томить смутное чувство одиночества и желание поговорить с кем-нибудь близким, - кто лучше поймет мать, чем родная дочка.

Так что все было у Петровых как следует, просто образцово. До прошлой Пасхи.

Тогда на Пасху собралась вся семья: и Галина Сергеевна с Михаилом Михайловичем, и их дети с внуками. И еще гости были, супружеская пара из Томска, откуда Михаил Михайлович родом. Муж - студенческий приятель Михаила Михайловича, а жена - подруга Галины Сергеевны.

Пасху в семье, с тех пор как Галина Сергеевна стала верующей, отмечали традиционно. Правда, мужчины в этом, как и в других церковных делах, не участвовали, но и женщинам не мешали. Так что все было как полагается: и крашеные яйца, и кулич, и жареный поросенок. Пост Галина Сергеевна не соблюдала, но на праздничное богослужение ходила неизменно и меню составляла соответствующее случаю.

Когда женщины уложили детей и пошли в церковь, мужчины остались дома в ожидании праздничного позднего ужина.

Сын Петровых тут же завалился перед телевизором с журналом и пивком, а Михаил Михайлович с гостем открыли аппетитную бутылочку, выпили по рюмочке, и завязался у них душевнейший разговор о старых временах, - а о чем еще говорить бывшим однокашникам? Вспоминались студенческие подвиги и смешные истории и вольный дух, наполнявший тогда их юные головы. Немало было и шуток о том, что сделала с ними жизнь. Невеселых шуток, сардонических. Пошутили и о том, что Михаил Михайлович по настоянию Галины Сергеевны начал по-модному ходить в спортзал, похудел, помолодел и стал от этого немного авантюристом, даже недавно предложил мокнущей под дождем милой девушке ее подвезти. Девушка в машину села и даже телефончик оставила, правда, Михаил Михайлович так и не позвонил.

Когда дамы вернулись из церкви, они застали друзей в самом веселом и даже несколько буйном расположении духа. Но Галина Сергеевна не из тех, кто потерпит в доме непотребство в день святого праздника. Всех она призвала к порядку, мужьям сварила крепчайшего кофе, и все сели за стол, причем мужчины опять было потянулись к бутылкам, но под строгим взглядом хозяйки взяли себя в руки.

Галина Сергеевна была дамой умной и реалистичной, поэтому никогда не ждала и не просила у своего мужа ничего невозможного. И то, что Михаил Михайлович за пасхальным нарядным столом становился все более мрачным и желчным - сказывались возлияния в мужской компании, - переносила тоже спокойно.

Утром Михаил Михайлович встал мрачнее тучи - по выходным с ним это часто случалось, а после вчерашних рюмочек оно и вовсе неудивительно.

И стали все собираться в гости к матушке Галины Сергеевны. Ехать было решено двумя машинами: на одной старшее поколение, на другой - дети с внуками и невесткой. Галина Сергеевна начала раздражаться и даже покрикивать, потому что Михаил Михайлович как нарочно медлил, тянул, а матушка Галины Сергеевны ждать не любила, и ее испорченное настроение дорого всем обойдется. Особенно рассердило Галину Сергеевну то, что мужчины сели немного похмелиться. Тут уж она разгневалась всерьез, и пришлось мужьям быстренько сворачивать свои посиделки.

Когда выходили из дома, Михаил Михайлович был уже мрачнее некуда. Шел он последним и уже начал было запирать двери, как вдруг вспомнил что-то и вернулся в дом, к пущему неудовольствию супруги. Младшие спустились вниз, а Галина Сергеевна с друзьями остались ждать Мишу и второй лифт. Приехал лифт, похлопал дверями и уехал. И еще раз приехал и снова уехал, а Миша все не появлялся.

Потерявшая терпение Галина Сергеевна резко распахнула дверь и позвала мужа, однако ответом ей была тишина. Странная тишина, какая-то неживая. Тогда Галина Сергеевна влетела в квартиру с возмущенным возгласом на устах, а гости благоразумно остались на площадке. Но голос в квартире становился все более растерянным и встревоженным, и в конце концов обеспокоенные друзья осмелились заглянуть в дверь. Из глубины холла появилась Галина Сергеевна и придушенным голосом произнесла:

- Миши нигде нет!

- Что за глупости! - не поняли друзья. - Куда он мог деться?

Однако ни на ласковые, ни на возмущенные, ни на испуганные призывы никто не отозвался. И найти Михаила Михайловича (или - страшно выговорить - его тело!) нигде не удалось. Вернули с дороги детей, все перепроверили еще раз. Потом вызывали милицию, звонили в службу безопасности на работу к Михаилу Михайловичу, даже в справочную службу по несчастным случаям - но все усилия оказались тщетны. Михаил Михайлович исчез бесследно.

Соня

Утром первого пасхального дня Соня, радуясь теплу, открыла балконную дверь. Солнце светило как оглашенное, пахло талой водой, и все было синим от бездонного неба. Стояла в солнечном квадрате, всей кожей чувствовала живой ветер и горячий свет, напитывалась предчувствием предстоящего лета. Настоявшись всласть, отошла от балкона и осмотрела комнату. Доска для виндсерфинга, прислоненная около гардероба, чтобы не забыть в зимней вате о настоящей жизни, блестела на солнце как мокрая. Скоро уже можно будет ехать на водохранилище. Соня подошла к доске и потрогала рукой глянцевую поверхность. Уже совсем скоро!

И тут у нее за спиной кто-то вздохнул.

Обливаясь холодом, следуя за оборвавшимся сердцем, резко крутанулась на пятках испуганная Соня.

И увидела на балконе сконфуженного мужичка своих лет, в костюме и галстуке набекрень, застывшего в нелепом полупоклоне.

- Простите, девушка, - промямлил мужик, причем от него потянуло основательным перегаром, - можно я выйду через вашу квартиру?

Был он смешной и совсем не опасный.

- Проходите, - с недоумением сказала Соня, - а как вы сюда попали?

- Я? А я с соседнего балкона, знаете, вот оттуда, - и махнул рукой в сторону стены, - от соседки вашей. Такая, знаете, история глупая, - он замялся, - как в анекдоте: возвращается муж из командировки... Да, - продолжил он уже увереннее, - возвращается муж из командировки, а там я, - и он снова сконфузился, - так можно я пройду, выручите, бога ради, извините!

- Да идите, пожалуйста, - сказала Соня и боком повернулась, словно указывая направление, куда идти. "Вот, действительно, любви все возрасты покорны, - подумала она. - Седина в голову, бес в ребро, или как там говорят? Ему ведь лет пятьдесят, наверное. Интересно, а эта соседка молодая или как он?"

Мужик протиснулся в комнату, причем шел нерешительно, словно опасаясь, что из квартиры нет выхода.

Сделал несколько шагов в сторону Сони и остановился, уставившись сначала на нее, а потом, смутившись, перевел взгляд на доску.

- Что это? - спросил он. - На гладильную доску не похоже.

Соню его невежество рассмешило до глубины души, да и вся ситуация настраивала на веселье: солнце, незадачливый любовник на балконе, она сама в роли спасительницы и покровительницы влюбленных.

- Гладильная доска? Нет, конечно, это доска для виндсерфинга.

- Для серфинга? Это вот как эти, на волнах ездят, а сверху тоже волна ш-ш-ш, - он руками вдруг показал, как это волна накрывает серфингиста сверху.

- Да нет же, с волной это просто серфинг, у нас так кататься негде. А это для виндсерфинга, под парусом.

- А парус где? - с любопытством спросил мужик.

- Парус отдельно. Вот сюда крепится, видите, - и она показала пальцем.

- А вы во всем этом разбираетесь?

- Ну в общем да, я люблю.

- А где?

- На водохранилище езжу.

- А меня можете научить?

Так все и началось. Тогда разговор окончился чаепитием, причем странный любовник, казалось, совсем забыл о своих неприятностях и от души наслаждался происходящим. На следующий день он пришел снова, принес тортик и розочку - как бы в благодарность за спасение, - и наплел какую-то историю о потерянных документах, попросился переночевать. Соня удивилась и посмеялась про себя, ну типичное "спасибо вам, девушка, за спасение, а розочку возьмите, а чаем с моим тортиком не угостите, а то переночевать негде", детский сад, штаны на лямках, но почему-то его пустила. Оказалось, он ушел от жены. И жить ему негде, и паспорт потерял.

Переночевал раз, другой, и прижился как-то незаметно, само собой получилось. И как-то все наладилось постепенно. Привез свои вещи - небольшую сумку. Вещи все новые, наверное, к жене заходить не хотелось. Паспорт восстановил. Работал. Зарабатывал немного, но ведь это не главное.

Главное, что он был с Соней счастлив. И она это чувствовала, каждый день чувствовала. Да и так было видно. За этот год он похудел, загорел, помолодел. К тому же когда стал носить обычную одежду вместо того дурацкого костюма, в котором она его первый раз увидела, и стал собирать отросшие волосы в хвост, - вообще стал выглядеть как мальчишка.

Соня часто думала, как удивительна жизнь - встретить своего мужчину, когда уже все надежды позади, когда уже почти полтинник стукнуло, да еще на собственном балконе, - вот уж действительно, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

А еще говорили, что тогда же, на Пасху, у какой-то женщины из их дома пропал без вести муж - солидный состоятельный бизнесмен. Как Соня жалела ту женщину - она и подумать боялась, что с ней будет, если ее Миха однажды исчезнет.

А если какие сомнения иногда и закрадывались к ней в голову, она тут же гнала их прочь: какая связь между ее Михой и солидным исчезнувшим бизнесменом? Нет, нет ничего такого и быть не может. А то, что Миха не любит говорить о своем прошлом, - так, видно, сильно он обжегся в той семье, уход тяжело дался. Да и какая разница, что было в его или ее прошлом? Важно, что у них есть общее настоящее и его Соня никому не отдаст. Так что нечего тут сомневаться.

Петрова

Все проходит, и время лечит.

Прошло положенное время, и Михаил Михайлович был признан пропавшим без вести. Галина Сергеевна с дочерью вступили в права наследства. Сын от отцовских денег отказался, но забрал книги и мужские безделушки: часы, барометр и дорогущую, но абсолютно бесполезную подзорную трубу.

Галина Сергеевна стала уже задумываться, что она вовсе недурна и прекрасная хозяйка, а замуж теперь выходят в любом возрасте. Вот, например, старая дева из соседнего подъезда завела какого-то мужичка себе под стать. Галина Сергеевна иногда видит из окна соседкиного мужа, когда он прилаживает какую-то гладкую блестящую штуку, наверное, спортивный снаряд, на крышу их разбитой пятнашки. Конечно, Галина Сергеевна не понимает, как мужчина в годах может носить длинные волосы, джинсы и кроссовки. Сразу видно, голодранец и деньги зарабатывать не умеет. У нее, Галины Сергеевны, круг совсем другой. И муж ей нужен другой. Хотя и этот экземпляр выглядит недурно, худой, спортивный. Если попадет в хорошие руки, приодеть его и причесать, может получиться совсем неплохо. А дочка даже уверяет, что он чем-то отдаленно похож на пропавшего Мишеньку, но это она просто по отцу скучает, вот ей и мерещится всякая чепуха.

ЮЛИЯ СИРОМОЛОТ

ФЭН-ШУЙ

Кольцовы, Володя и Надечка, жили, в общем-то, хорошо. Сам Володя - руки золотые, блоху, может, и не подкует, но зато трубы проложить или, там, оградку сварить - всегда пожалуйста. Надечка в третьем городском лицее работала учительницей. Эстетику преподавала. Вот из-за этой эстетики все и закрутилось.

Хотя нет. Сначала Кольцов дом купил. Старушка у нас на пятом поселке жила. Уж пожила, чуть ли не гражданскую войну еще помнила. Долгожительница, в общем. Но пришел и ее век - померла. Приехали какие-то прапраправнуки, повесили объявление. За смешные деньги продавали домик. А Надечка Кольцову давно твердила, что хочет отдельно от родителей устроиться. И что вообще, у настоящих мужчин - как в песне поется: "Поставь хату из лебеды, а в чужую не веди". Кольцов только пальцем у виска крутил: где, мол, я тебе хату возьму, хоть бы и из лебеды, ведь не золотые унитазы починяю!

Надечка поворчит, иногда даже поплачет. Ну ведь и правда, две женщины на одной кухне - мучение, даже если вторая - твоя родная мамочка. До разводов же доходит! А разводиться Надечке не хотелось, Кольцов ей, в общем, нравился, только какой-то он был нерешительный, что ли, тяжелый на подъем.

Ну вот, говорю, поворчит да и перестанет, потом снова за что-нибудь зацепится. Так и катилось у них, как у всех, утро-вечер, месяц-год. А однажды Кольцов со смены домой шел - смотрит, на столбе это самое объявление. Оторвал телефончик, неделю думал. А когда обдумал все, домик жене к Восьмому марта будто на блюдечке положил - вот, устраивай свое хозяйство, дорогая.

Надечка подарку не слишком обрадовалась. Ее, конечно, понять можно: не хоромы, а даже совсем наоборот. Может, полвека назад и был приличный дом, но старушка вдовела долго, все там как-то покосилось, погнулось и скривилось. Всю весну и все лето они с Володей на новое жилище вкалывали - забор поправить, крышу заново перекрыть, чтобы по углам не текло, входную дверь перевесить... Кольцов воду заново провел, договорился с ребятами в мастерских - какой-то хитрый змеевик поставили в старенький котел, отопление наладили. Надечка хотела еще, чтобы муж полы перестелил, а она бы обои наклеила красивые, но за всеми заботами подступила осень, пора было отправлять дочку в первый класс, оставили уж как есть: стены оштукатуренные, полы скрипучие. Новоселье получилось на удивление хорошее, веселое. Механики с сортировочной принесли заводскую кошку Черноушку - чтобы первой вошла, обновила жилье. Черноушка бойко поскакала внутрь дома, а гости дотемна смеялись и чокались на веранде деревенским вином. Уже в сумерках дочка Оля подошла и спросила:

- Мам, а Черноушка теперь наша кошка?

- Наверное, - отозвалась Надечка рассеяно, собирая тарелки и вилки.

- Чего-то нету ее нигде, - жалобно вздохнула Оля. - Как зашла в дом, так и нету.

- Ну что ты, доча, тут и дверь не закрыта была, выбежала куда-то. Придет.

- Не придет, - отрезала вдруг Олюшка и расплакалась.

Пришлось тарелки оставить и укладывать спать новоселицу, приговаривая: "Сплю на новом месте, приснись жених невесте".

Кошку Черноушку Кольцовы больше не видели. Вместо нее в ближайшее после переезда воскресенье вдруг объявился кот Мартын. Уезжали всей семьей на Пески, заперли дом, вернулись - а в кухне рыжий толстый зверь лежит, пузо на солнце греет. Надечка осмотрела все окна, подергала все форточки на новых, только что поставленных рамах, поворчала немного на молдавских шабашников, которые все делают вкривь и вкось.

Ночью лежала, слушала старый новый дом и сердилась: на кота, на шорохи, на тихо сопящего Кольцова.

Утро, однако, оказалось вечера мудренее. Озарение пришло на уроке, посреди длинной фразы из учебника: "...стремясь во всем соответствовать природе, называли это принципом фэн-шуй".

Все ближайшие выходные Надечка Кольцова ходила по дому с компасом, потом со свечой. Сверялась с какими-то схемами из учебника. Звонила подругам, погнала Володю к одной из них через весь город - за толстой кипой глянцевых журналов. В конце концов купила три кактуса, заставила мужа передвинуть кровать так, что к двери в спальню приходилось добираться в обход комода, повесила в прихожей "музыку ветра" и связку ненастоящих китайских монеток на красной тесьме.

И стала спать спокойно.

Зато лишился покоя Володя Кольцов.

Не сразу.

Он работал посменно, то в три часа ночи домой приходил, то уходил рано. Надечкин "фэн-шуй" в прихожей был чуткий, звонкий, и Кольцов даже ботинки надевал, затаив дыхание и скрючившись, а разувался, балансируя на одной ноге, как плясун. Однажды так топтался-топтался, а тут еще половица особая, наступать нельзя - запоет, всех побудит. В общем, вывернулся как-то хитро, даже шею свело. Больно - до искр перед глазами. Проморгался Володя, шипя и охая, а все-таки жену, похоже, разбудил. Потому что дверь в спальню приоткрылась.

"Сейчас будет мне", - тоскливо подумал Кольцов.

И было ему. Надечка, сонная и теплая, выплыла навстречу, улыбнулась, как девочка, погладила по больной шее.

- Застрял? - прошептала в ухо.

Помогла снять тяжелую куртку, зимнюю шапку и шарф запихала куда-то на вешалку и потащила мужа за руку в теплое гнездо. Кольцов так опешил, что даже не стукнулся, как обычно, коленкой о комод. И вообще, ему показалось, будто кровать стоит так, как раньше, до "фэн-шуя", но это был, наверное, морок от усталости после смены. Потому что едва Кольцов улегся, устроился и умялся, ощущая ни с того ни с сего почти жениховскую радость, как в шее опять щелкнуло, скрежетнули позвонки, и благодать испарилась. Лежал Кольцов, безусловно, у себя в кровати, но только Надечка крепко спала лицом в подушку, и проклятый комод торчал поперек прохода, да и радости, собственно, никакой не было и в помине.

В другой раз это случилось утром, в выходной день. Сонный Кольцов осторожно шел в ванную, но где-то возле вешалки, под фальшивыми китайскими монетками, его качнуло, занесло в сторону. Он, правда, головой не ударился, но что-то определенно случилось, потому что с кухни больше не пахло раскаленной проволокой. Этот промышленный металлический запах устраивала Надечка, включая тостер. Кольцов, конечно, ел поджаренный хлеб, но яичница с салом была ему гораздо милее. И вот яичницей-то сейчас и пахло.

Кольцов задышал с открытым ртом.

Пахло яичницей. С салом.

Володя двинулся в кухню - куда ему, вообще-то, в трусах был вход запрещен. Наденька, правду сказать, даже не обратила на это внимания - ласково кивнула, и все. В одной руке у нее был сковородник, в другой деревянная лопатка.

Пулей метнулся Володя в ванную. Жизнь была прекрасна.

До тех пор, пока он не вышел опять в коридор - умытый-причесанный, предвкушающий редкостный завтрак, - и старым раззявленным тапочком зацепился за порог ванной.

Кольцова пронесло по коридору, он ухватился за телефонный столик на колесиках, проехался с ним немного. На шум из кухни выглянула Надечка. За ней тянулся шлейф сухого каленого запаха.

- Одевайся уже, - сказала жена. - А тапки эти выкинь. Убьешься еще.

Как он в тот день завтракал - Кольцов не помнил. Да и не старался вспоминать, если честно.

Надечку мужнины странности, конечно, тревожили. Или, сказать точнее, раздражали. Здоровый крепкий мужчина, а в коридоре на ровном месте спотыкается. Не болен ничем, не пьяница, но как-то это... странно, что ли. Пойдет куда - из кухни, из спальни, - шарахнется в прихожей, загремит, забрякает колокольчиком - и тишина, нету его, не слышно, что он там делает, где? Уже грешным делом подумывала - не запрятана ли у него где-нибудь бутылка, может, все-таки пьет украдкой? Принюхивалась: нет, водкой в неурочное время не пахнет, и вообще ничем подозрительным, только глаза какие-то после таких отлучек - ошалелые. И смотрит так, будто не туда попал или не узнает, сто лет не видал, здрасьте! А что высматривать да прислушиваться, и так в доме скрипит все, валится, и половица в прихожей шатается, скорей бы уже весна да тепло - занялся бы полами.

Но, конечно, Надечка старалась плохого не замечать, фэн-шуй не смущать, не портить дурацкими мыслями. Читала толковые советы в женских журналах. От советов, правда, облегчения не было: виду не показывать, расслабиться да не нервничать, да поговорить по душам. А как тут поговоришь, когда муж либо в ночь, либо с ночи, либо в выходной день на рыбалку поехал? Ну а не на рыбалку, так насчет шпал с приятелями из дорожных мастерских договариваться, чтобы выписали да на доски распилили. Ну а не доски или рыбалка, так еще найдется чем заняться: мужчина как-никак, и при хозяйстве. Да и о чем говорить? Зачем, мол, спотыкаешься да почему смотришь? Глупо как-то.

Так оно потихоньку и шло. Настала весна, в мае отвезли Олюшку к Володиным родителям в соседний городок, ободрали старую штукатурку в гостиной. Надечка изо всех сил старалась мужа не понукать, но ведь фэн-шуй есть что? Течение природных сил в прекрасной среде. А какое же течение, когда тут дранка валяется, там песок с цементом? Кольцов, правду сказать, в понуканиях особо не нуждался. Дело обустройства семейного гнезда двигал к завершению и на усталость не жаловался. Наоборот, сам стал как-то мягче и будто даже нежнее, что ли.

Надечку ремонт никогда к нежности не располагал. Тяжелая грязная работа - до того ли? А тут еще подруги, толковые советчицы, как нарочно заладили: не иначе кто-то его в хорошее настроение приводит. Кто-то другой. Вроде бы некому, да и когда бы успел, дом да работа. Ну, соседке улыбнется. Ну, улыбнется. Ну, соседке.

А, может быть, и не только соседке? И не просто улыбнется? А с чего бы тогда этой самой соседке приходить к Надечке за солью нейодированной для огурчиков и рассказывать, что вот-де она сама видела, как Володя своей бывшей однокласснице глазки строил, когда огурцы у нее на рынке покупал?

Доброжелательница?

Знаем мы таких доброжелательниц, сердилась Надечка, закусывала губу. Кольцовские улыбки повисали в пропахшем штукатуркой воздухе. Муж вздыхал и опять принимался за ремонт. Выходил на перекур через заставленную вещами прихожую, ровно так же цеплялся за половицу, взбрякивал колокольчик - и тишина, пока Надечка без устали затирает серую стенку.

И тишина.

Все как обычно, как привыкли уж.

А в июле месяце, когда осталось-то всего ничего - прихожую эту самую доделать, случилось решительно странное. Такое, что и ума приложить негде. Вышел муж ночью из спальни... и до утра ждала его Надечка: сначала придремала, потом забеспокоилась, потом растерялась и забеспокоилась вдвое сильнее. Поднялась, пошла по дому - нигде ни следа. В ванной темно и пусто. В кухне темно, в отделанной наново гостиной гулко и темно, да вообще весь дом, включая кота Мартына, мирно спит, а муж - муж неизвестно где.

Черные мысли тогда пришли в голову, что и говорить. И такие они были нелепые, вязкие и горькие, что Надя, будто сослепу, ввалилась опять в спальню, потрогала пустую захолонувшую постель, села на краешек и так, не помня толком себя, просидела до света. Часы наждачно тикали.

В половине пятого в прихожей брякнул колокольчик.

Надечка очнулась. То дрожала, зубами стучала - не согреться, а теперь бросило в приливной текучий жар.

Шорк-шорк.

Тапочками.

Скотина.

Мерзавец.

Сукин ты сын!!!

Кольцов нагло, счастливо ухмылялся и играл бесстыжими глазами. Надечкино вытиснутое сквозь зубы "ты... где... был?" его остановило, но глаза еще светились - невозможным, непотребным, краденым счастьем.

- Как - где был? Че ты, Надя? Я тебя разбудил? Да на минуточку ж вышел, покурить с утра, утро ж ты смотри какое!

Прекрасное было утро. Летнее. Теплое. Росное. Да только Надечке оно было черней зимней ночи.

- Разбудил? Покурить вышел? Ты, чертов сын, покурить еще в час ночи вышел, что можно было курить столько времени?!!

Надечка, конечно, видела, что у мужа отваливается челюсть, видеть - видела, но не понимала.

- К Ленке Майоровой, наверное... да не наверное, а точно, к Ленке побежал. Совсем с нею всякий стыд потеряли, сволочи! Люди же все замечают, рассказывают же... Господи, что, так в тапочках и ходил? В трусах? Конечно, фонаря нет... кустами, огородами... Боже, стыдно-то как! Уходи, Кольцов, уходи, видеть тебя не хочу!

И упала на пододеяльник в цветочек, и заплакала безвыходно.

Кольцову же, который из-под этого вот пододеяльника от милой сонной Надечки вышел по своему разумению не далее как четверть часа назад в палисадник, - Кольцову, в общем, плакать не полагалось.

Первая мысль была... Нехорошая первая мысль была у Володи. Плохо с Надечкой. Конечно, очень плохо, не может человек за пятнадцать минут из родной жены в бешеную мымру превратиться, разве что уж очень болен. От этого Кольцов чувствовал себя так, будто в грудину ему забили хороший крепкий гвоздь. И вытаскивать не собираются. И где-то там концом своим этот гвоздь тупо скреб кольцовское сердце.

Надечка проплакалась, умылась. Хорошо еще, Оли дома нет. Мужа она словно не видела: завтрак приготовила себе одной, и тот не ела. Отхлебнула чаю, машинально оделась-накрасилась, пошла в свой лицей. А что там делать в каникулы? Мух по кабинетам считать?

Что бы ни делать, видно, лишь бы в одном доме с этим... с этим - не быть.

А этот, он что же. Жалко было Кольцову Надечку, жалко и страшно: жена-то, если припомнить, не первый день будто сама не своя. То улыбается без повода, то злится без причины, и все как-то вперемешку.

Походил Володя по дому, подергал глупую китайскую погремушку: ну и где твой шуй-мэй? Записку Надечке написал, что поедет на пару дней к своему дядьке на другой конец города.

Сам решил: если у Надечки это помрачение не пройдет, бросать все к чертовой матери и лечить ее. Хоть бы и насильно. Страшно, конечно: что там при таких-то делах откроется? Но и мучиться ей так - нельзя.

Помрачение не прошло. Да и не было там, как выяснилось, никакого помрачения. Две недели Надя просто не пускала Кольцова на порог, потом вдруг смилостивилась. Кольцов обрадовался, а зря: в доме на кухне сидели жена и теща, обе злые, как февральская стынь, на столе лежала папочка с бумагами. У Кольцова сердце упало, но бумаги оказались пока что не разводные, а медицинские. Надечка в печали позвонила, понятное дело, маме, стала жаловаться на наглое мужнино вранье, и теща, женщина генеральской решимости, за какие-то десять дней прогнала дочку по всем докторам с приговором: здорова. Телесно, мол, и душевно, за исключением неврастении на почве семейных неурядиц.

- Здрасьте, женщины, - сказал Кольцов, обрадованный, с одной стороны, тем, что никакой страшной болезни у Надечки, слава богу, нету. С другой стороны, радоваться было рано.

- Вы это зачем вот всё? - спросил он.

- А затем, - сказала теща, - чтобы ты в суде не смог сказать, что дочка моя недееспособная.

- Знаешь, Кольцов, вот ты у меня где со своей подружкой, - вызверилась Надя. - Я давно уже подозревала, что ты не просто так на базаре с ней перемигиваешься! "Помидорчик, огурчик"! За ручку ее брал, скотина! И никуда ты теперь не денешься, и Олю я заберу, и тебе видеть ребенка не разрешу.

Так и не перестеленный пол поехал у Володи под ногами. Потянуло вдруг за сердце - до мути в глазах, до синих искр.

- Да что же это такое, Светлана Валерьевна! - заорал он, обращаясь к теще, зная ее трезвую голову и почти мужской характер. - Это что же такое?! Дочка ваша, а моя любимая жена сперва мне полночи спать не давала, оно и хорошо, дело молодое... но когда я, чтоб мне провалиться, всего на одну сигаретку в сад сходил, так она вдруг давай истерики закатывать? Какая еще подружка, какая Ленка - ну, в школе вместе же учились, могу я человеку на рынке "привет" сказать? Или мне уже на рынок не ходить, если там одноклассницы торгуют? Сама-то хороша, честное слово! Яичницей кто меня дразнил? А по ночам, как со смены прихожу, - то обнимать лезет, то вдруг как подрубленная - носом в подушку и фью-фью... Это, я вас спрошу, как понимать?! Кто из нас тут с приветом? Нашли себе Ваньку-клоуна!

И хотел было в гневе и обиде хлопнуть дверью - будь что будет, но теща не дала:

- Стоять! - и палец так в пуговицу на рубашке, будто наган, нацелила.

Посмотрела Кольцову в глаза:

- Ты тоже завтра с утра - в поликлинику.

Само собой, не нашли врачи у Володи ничего подозрительного. Ну, там, печень-поджелудка, песочек почечный, у кого его нет, но в смысле головного мозга написали, что все в полном порядке, опять же неврастения на почве семейных неурядиц и переутомления.

И прописали супругам две недели отдыха где-нибудь в тепле, на солнышке. Кольцов никуда ехать не хотел, томило его ехать вот так, по расписанию, а тут еще прихожая недоделанная... Но теща уже неслась на всех парах, как бронепоезд: не прошло десяти дней, как она властной рукой прекратила всякие работы в кольцовском доме и вооружилась профсоюзной путевкой в Крым на троих.

Себе, Кольцову и Надечке.

А чего же, сказала, я же тоже человек, да и за вами заодно присмотрю. Чтобы отдыхали с пользой. Развестись, сказала, всегда успеете, а так, может, еще какой-то толк из вас выйдет.

Нехотя собирался Кольцов к морю. Нехотя собиралась и Надечка. Мужу она не доверяла и почти с ним не разговаривала. А Кольцов и сам себе не доверял. И колокольчик в прихожей не брякал.

Наступил день и час отъезда на вокзал. Уже вышли, собрались, сели в такси.

- Билеты у тебя? - спросила Надечка, роясь напоследок в сумке.

Кольцов запустил руку в пиджак, досадливо крякнул.

Надечка пождала губы.

- Извините, - сказал Кольцов таксисту. - Я быстро. Я помню, куда их положил.

Второпях побежал через прихожую, подвернул ногу.

Брякнул колокольчик, стрельнуло в шее.

Ничего этого даже не заметив, Кольцов ворвался в гостиную, трясущейся рукой открыл секретер и стал рыться в пакетах, конвертах и пакетиках с квитанциями, фотографиями и прочей канцелярией.

- Па, - сказала Олюшка, заглянув в дверь, - а я ещё Ёжку плюшевую возьму и Розовую пантеру, хорошо?

- Ага, - отвечал Кольцов, и замер: Олюшка? Она ж у моих...

- Па, ну ты нашел уже, мама спрашивает!

- Нашел, нашел. - Он и в самом деле нашел билеты, раздвинул железнодорожную обертку: ТРИ БИЛЕТА, да, но один из них детский.

Детский.

А Олюшка-то у моих...

- Папа...

Таксист за окном посигналил.

- Иду!

Запихнул билеты во внутренний карман. На цыпочках вышел в прихожую. На мгновение - медлить-то нельзя, поезд, - прислонился к стене. Распахнулась уличная дверь, на пороге встала Надечка.

Та. Ласковая.

- Володь, ты что? Ты... что? Что с тобой?

Кольцов мотнул головой. Ему надо было еще только пару вдохов-выдохов, чтобы понять, что к чему.

Надечка...

Олюшка...

Из ванной с полотенцем в руках вышла теща, Светлана Валерьевна, а за ней кошка Черноушка.

А вдруг - пропадут??? Тут же шаг всего один!

- Светлана Валерьевна... Вы ж только осторожно. Там половица одна кривая какая-то, не дай бог споткнуться. Руки еще не дошли...

- Володь, ты и правда совсем заработался, - отмахнулась теща сочувственно. - Отдохнуть пора, а то с этим ремонтом уже совсем не в себе. Поезжай давай, за хозяйство-то не беспокойся. Услежу.

- Светлана Валерьна, - выдохнул Кольцов, - я вас очень люблю. И Надечку. И Олю.

Чмокнул женщину в щечку, сам осторожно, по стеночке, стараясь не ступать на коварные половицы, вышел во двор, сел с женой и дочкой в такси и укатил отдыхать на теплые моря.

А Надечке тут, конечно, несладко пришлось. Если бы не свидетели, матушка и шофёр, ославили бы сумасшедшей, честное слово. Ну что это такое: вошел человек в дом за билетами и назад не вышел?

Но не вышел, однако.

Так что Надечка поплакала и попила лекарств, повдовела, что ли, по-соломенному, не поймешь даже толком как. Оле маленькой правду говорить не стали, сказали - папа с мамой разошлись, уехал папа. Далеко-далеко. Первое время они с Надей вдвоем плакали - соберутся, поревут - и вроде ничего, полегче становится.

А потом Надя встряхнулась как-то, собралась, оформила по факту развод и, между прочим, довольно быстро снова замуж вышла, за учителя физики. Хороший человек, и Оле понравился. Физик первым делом ремонт до ума довел - нанял рабочих полы перестелить, а китайский колокольчик в переделках сам собою затерялся, да никто его и не искал особенно.

ОКСАНА САНЖАРОВА

DEUS EX MACHINA

"Deus ex machina" (лат. "Бог из машины") - выражение, означающее неожиданную, нарочитую развязку той или иной ситуации, с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора. В античном театре обозначало бога, появляющегося в развязке спектакля при помощи специальных механизмов (например, "спускающегося с небес") и решающего проблемы героев. Из античных трагиков прием особенно любил Еврипид, в Новое время он встречается, например, у Мольера ("Амфитрион"). В современной литературе выражение употребляется для указания на неожиданное разрешение трудной ситуации, которое не вытекает из естественного хода событий, а является чем-то искусственным, вызванным вмешательством извне.

Википедия

10.01.2008

Из заявления гражданина Ремизова В.С.

31 декабря я приехал к моей бывшей жене, Ремизовой Ларисе Андреевне, собираясь предложить ей совместно встретить Новый год. Моя жена на предложение ответила согласием и пригласила меня в квартиру, где я находился около полутора часов, пока она одевалась. Около 21 часа мы совместно покинули квартиру, но Лариса вернулась, чтобы покормить кота. После того как она не вышла через 15 минут, я неоднократно звонил в дверь, по городскому и мобильному телефонам. На звонки в дверь и по городскому телефону Лариса не отвечала, мобильный сообщал, что "аппарат абонента находится вне зоны действия сети". Я решил, что Лариса передумала, и один поехал в клуб, где у меня был заказан столик. В клубе я оставался с 22.30 31 декабря до 5.30 1 января. С 1 по 8 января я неоднократно звонил Ларисе на городской и мобильный телефоны, а 9 января, после окончания рождественских каникул, позвонил на ее служебный номер и узнал, что она не вышла на работу. 10 января, воспользовавшись собственным ключом, я открыл дверь квартиры и обнаружил, что с момента моего последнего посещения (31 декабря) Лариса, по всей видимости, не появлялась дома (в мойке находятся чашки из-под кофе, который мы с ней пили и т. д., также исчез ее кот (кличка Мист, порода "британский голубой")...

Конечно, он сказал им не все. А вот вы бы сказали все, если, позвонив в дверь, на мобильный и на городской (и послушав раз за разом приглушенный ДСП и пухлой обивкой звонок), открываешь дверь своим ключом, а там - никого? Никто не встречает в чулках с подвязками и длинных перчатках и не говорит томно: "Никуда не поедем, а будем трахаться и пить шампанское", или в халате: "Я передумала", или хотя бы: "Ты козел!", или даже: "Я жду другого". Нет ни жены, ни любовника, ни даже сволочного кота - только грязные следы от твоих же собственных ботинок, две чашки из-под кофе в безупречной мойке и пищащий приоткрытый холодильник, который ты машинально захлопываешь по дороге к балкону (снег на балконе девственно чист, никто не спускался к соседям по веревке в синем бархатном платье и туфельках с ремешками накрест, за которые ты платил два года назад в Испании).

14.10.2007

- Садитесь, - сказал он. И еще раз, настойчиво: - Садитесь же, - и чтобы она поняла - куда, похлопал ладонью по тканевой обивке приятного такого серо-зеленого цвета.

И она села. То есть сначала поставила на сиденье пятилитровую упаковку "Катсана", потом впихнула себя, а потом утвердила на коленях сумку, в которой легко терялась папка формата А4 и пакет с картошкой, яблоками, куриным филе, половинкой "Бородинского", сыром "Чечил", ну и что там еще по мелочи. Причем даже в ту секунду, когда захлопывала дверцу, краем сознания все еще была уверена, что так и бредет по Ярцевской с сумками в руках, каплет сверху, хлюпает снизу.

Никакой машины тут не могло быть. И не по какому-нибудь хитрому закону Мёрфи, а по элементарной логике: в полутора остановках автобус стоит впритирку с трейлером, слева забор, справа - стройка, боковых выездов и дырявых дворов нет, поэтому шагайте ножками, дамочка, если вам в автобусе не сиделось.

"Ну-у, - подумала она, - есть больница. А оттуда выезд как раз на Ярцевскую. Скажем, молодой хирург. Перспективный. Потому что обычные на таких машинках не ездят. Гинеколог экстра-класса", - добавила она, вспомнив специфику больницы, и посмотрела осторожно. В принципе - соответствовал. Лет тридцать, волосы светло-русые собраны в такой аккуратный, плотный хвост (машинально она отметила, что мужчины с длинными волосами у нее всегда вызывают больше доверия. К стриженому, возможно, и не села бы). Светлые ресницы, чисто выбритая щека, в ухе серебряное колечко, тонкий бежевый свитер с высоким воротом. Правая рука свободна, на безымянном левой - темное кольцо с буковками (она прищурилась), вероятно, молитвой, если, конечно не "Эш назг...". Очень приятный мальчик, и появился так чертовски вовремя - ровно в тот момент, когда среди "мокро сверху, хлюпает снизу - какого хрена? - не хочу ужинать в компании кота - ненавижу эту жизнь - можно я уже повешусь?" - последняя мысль превалировала.

- Вот тут у ларьков, пожалуйста.

- Вы же не в ларьке живете? Какой подъезд? Восьмой? - И аккуратно вписался в просвет на стоянке. - Кстати, совать полтинник мне не надо, но кофе я пью.

- Можно называть тебя Лар, - сказал он, оглядывая вылизанную кухню. - Очень тебе подходит.

"С машинкой у нас хорошо, с античной мифологией хорошо. - Она достала из шкафчика кофе. - А с чем, интересно, плохо?"

Через сто лет она сказала, устраивая голову поудобнее на его плече:

- Знаешь, ты только не уходи тайком. Давай сначала проснусь я и пожарю яичницу с ветчиной, луком и сыром сверху. Кофе сварю в большой джезве. Потом тебя разбужу, и будем завтракать. Если хочешь, даже в постели. У меня такой поднос есть, на ножках. И будем читать за завтраком. Я - глупый детектив, а ты - что хочешь. А потом, если захочешь, уйдешь. А то останься пообедать, я на рынок схожу. Завтра суббота, будет Формула-1. Все мальчики с такими машинами, как у тебя, смотрят Формулу-1. А я тут буду сидеть и спрашивать глупое. Например: "Как там Шумахер?" А ты мне скажешь, что он не ездит уже. А я тебе расскажу про то, что: "Мики Хаккенен - поссор на-ации", - видишь, я все знаю. Только ты мне не говори, кем работаешь, а то ты сейчас скажешь: "Я - менеджер" или "Я - журналист". Или даже наемный убийца, что, конечно, круче, но все равно не говори. Потому что когда ты вчера сказал: "Садитесь!", - я подумала: "О! Бог из машины". Знаешь, как звучала тема моего диплома? "Применение приема "Deus ex machine" в современной литературе".

Он медленно высвободил плечо и приподнялся на локте, нашарил на тумбочке сигареты, чиркнул колесиком. Она смотрела, как алый огонек отмечает путь от дивана к окну.

- Вероятно, тебя это опечалит, но я не менеджер, не журналист и даже не наемный убийца.

Огонек описал круг, потом длинно прыгнул, и она почти увидела, как выпячиваются навстречу сигарете губы - верхняя с давним шрамом, как дым плывет аккуратным колечком, и немедля расхотела слышать, что будет сказано после затяжки. Он говорил скучно, словно эти слова утомили его раз и навсегда:

- Я не покупаю души, не навожу порчу, не краду детей, не разжигаю костер саламандрой, не считаю ангелов, танцующих на острие иглы, не танцую с ними и не держу иглу. Я просто бог из машины.

- Хорошо, - послушно сказала она, - Бог из Машины, - потому что точно знала: спорить с мальчиками - глухое дело.

- Нет, - сказал он (и Ларисе показалось, что сейчас он тоньше и выше того, кто посадил ее в машину, а потом она вспомнила, что русые волосы на кухне выглядели рыжими, а сейчас, в коротком свете от зажигалки, - темными), - ты неправильно говоришь. Обе буквы маленькие: бог из машины. Ну, заурядный такой бог из "лексуса", к примеру. Хотя может быть и холодильник, и стиралка. Из микроволновки не люблю. Мне не сложно, но люди очень пугаются.

- Хорошо, - опять сказала она, поддерживая игру. - Ты - бог-из-машины-с-маленькой-буквы. Тогда рассказывай, от чего ты меня спас. От похищения картошки и курицы или от гнусного изнасилования в луже?

- От двух остановок пешком под дождем, ужина в обществе кота и одинокой ночи. А ничего другого ты и не просила. Понимаешь, - он сел на диван, опять щелкнул зажигалкой, сейчас профиль был резким, почти индейским (миллион лет назад его обладателя звали Леша, был он битник, циник и слаломист), - я не выбираю, куда идти. Все, что нужно, - совмещение вашего желания, моего наличия... как бы тебе сказать, - с изнанки, - и свободный механизм максимально близко. Этот "лексус" был на больничной стоянке. Собственно, он уже снова там.

Она потянулась к пачке и не слишком удивилась, ощутив в пальцах сигарету. Игра в "никак не могу прикурить" сработала странным образом: он отодвинулся и, держа зажигалку, как маленький факел, возле лица, продемонстрировал: левый-профиль-фас-правый-профиль. Сейчас мочки ушей были нетронуты, волосы подбриты на висках, а хвостик сократился до кургузого недоразумения, как у Николсона в "Иствикских ведьмах". "Миша", - подумала она, вытаскивая из памяти имя нереализованной студенческой любви.

- А что же ты делал, когда не было машин?

- Появлялся без машин. Строго говоря, я и сам не понимаю, как это случилось. Всего-то надо было забрать одного актера, и я решил, что появиться на трапеции во время его вознесения на Олимп будет забавно.

- И что?

- Понятия не имею. Неразрывная связка с техникой. Театральные механизмы, поворотные круги, мельницы. Кстати, ты не задумывалась, отчего мельники знаются с чертом? Трактирные вертелы, осадные башни...

- Игрушки Леонардо.

- Умница. Игрушки Леонардо. Я думаю, половину он сделал в надежде еще раз выловить меня.

- А просить можно что угодно? Ну, - она хихикнула, - до мира во всем мире включительно?

- Не знаю, пока никто не просил. Леонардо в первый раз достался кувшин холодного вина, а во второй - какой-то особо прочный приводной ремень. А то у него рвался то и дело.

- Слушай, я чувствую себя девочкой-дебилом из анекдота. Знаешь, да? Нет? Идет девочка-дебил, а навстречу ей ты, к примеру, и говоришь: "Повезло тебе, девочка, можешь загадывать три желания". "Ого", - обрадовалась девочка и заказала себе вот та-акой нос, вот та-акие уши и вот та-акой хвост. Получила и стоит довольная, а золотая рыбка, то есть ты, ее спрашиваешь: "Девочка, а почему ты не пожелала стать красивой, умной и богатой?" - "А что, можно было?!"

- Можно, наверно. - Сейчас у него были широкие плечи и очень крупные кисти рук. Я, пожалуй, позавтракаю тут. Яичница с ветчиной, и что там ты еще обещала? Да, и кофе.

31.12.2007

- Командовать парадом буду я, - сказал Слава, протягивая букет из пяти белых хризантем, и перекинул через плечо воображаемый шарф. - Радость моя, - он уселся в кресло, - ты привлекательна, я - чертовски привлекателен, кто у нас муж - мы в курсе, чего ж время терять? Машина внизу, столик заказан, играет "Несчастный случай", и не ври, что ты идешь к Тане, они это делают в Египте, я звонил. Шампанское, культурное общество - смотри, я даже побрился, интима не предлагаю, пока сама не попросишь. На сборы и все про все - час двадцать, ну полтора. Кстати, синее платье тебе а-бал-ден-но идет.

- Кот, - сказала она, стоя у лифта, в синем платье с неровным краем и замшевых туфлях с ремешками накрест. Я забыла покормить Миста. Ему тоже положен Новый год.

Лариса закрыла дверь и на секунду прижалась к ней спиной. Мист зевнул, медленно стек с кресла и, не оглядываясь, потрусил на кухню.

- И ты, мохнатая сволочь, мной помыкаешь, - обреченно сказала она, щелкая выключателем.

"Ненавижу, - подумала Лариса осторожно, берясь за ручку холодильника. И еще раз, уже увереннее: - Ненавижу. Куда угодно, как угодно, только подальше отсюда..."

Дверь холодильника подалась вперед, предваряя рывок.

- Лар, - произнес насмешливый голос, - пока я не вышел, не могла бы ты конкретизировать свое "подальше"? Хотя бы задать направление, время и имущественное состояние.

ЮКА ЛЕЩЕНКО

1/64

Алексей Михайлович жил очень хорошо, особенно летом на даче, где был кисель по утрам, гамак, лягушачий пруд, полуденный сладкий сон на пухлом животе подушки, от которого склеивались волоски на затылке и пахло во рту полынью. Прилетали нежные вечерние комары, целовали в плечи, луна всплывала из колодца и плеском будила кузнечиков, приходил клетчатый сосед, расставлял фигуры, кхекал и двигал локтями - левая, правая? - и когда выглядывал из его гладкой ладони белый шлем маленького солдата, Алексей Михайлович победно подмигивал своему отражению в зеркале. Дыша то окрошкой, то мятой, бродила вокруг жена Наталья Сергеевна, дети лежали, умытые и тихие, в кроватях, кошка пила молоко, и где-то за лугом гудела электричка.

Проводив понурого соседа, Алексей Михайлович еще немножко гулял, трогал пальцами воздух, тропинка завивалась, петляла, но всегда приводила обратно к двери, за которой опять была жена Наталья Сергеевна с вопросами в голове и словами на языке.

- Ну что ты маешься? - спрашивала она, взмахивая простыней, как крылом. - Что ты все ходишь, мычишь что-то? Что у тебя - бес в ребро? На сторону потянуло? Так ты ж все время под присмотром у меня.

Алексей Михайлович улыбался и шуршал газетами. В будильнике тренькали минуты, мотылек метался над оранжевым абажуром, ночь проходила за домом, задевая влажным от росы подолом оконное, со звонкой трещинкой, стекло, а Наталья Сергеевна не унималась.

- А что ты молчишь? И глаза как у спаниеля. Я помню эти глаза. Ты на меня этими глазами двадцать лет назад смотрел. А теперь на кого? Кто она, ну?

Наталья Сергеевна жужжала, жужжала, от нее чесалось в ушах и ныли зубы, но Алексей Михайлович только молчал и кивал лысиной, прятался в бумажную, словами простроченную норку, обкусывая мельком черствую горбушку новостных текстов. Под ложечкой, в этом детском месте, куда, помнил он, нажимали крепким кулаком больничные подростки, чтобы ты на коротенькую вечность потерял сознание и вернулся снова, жила у Алексея Михайловича тайная любовь, но никакая Наталья Сергеевна не смогла бы открыть эту дверцу - ни ржавым ключом, ни отмычкой, ни сварливым своим насекомым брюзжанием.

Потом подступил сентябрь, по ночам быстроногие гастарбайтеры красили листья в желтый и вывешивали туманы над прудом, где уже укладывались в зимний сон лягушки, и водомерки оставляли прощальные записи на рябой шкурке воды. Соседа первым унесло норд-вестом в город, шахматы заперли в коробке, Наталья Сергеевна, зудя, укладывала летние вещи в сумки, дети ловили шерстяную кошку, и Алексей Михайлович, уже обернутый удушливым шарфом и скользкой болонью, в последний раз пытался прийти по тропинке в другое место, но был схвачен опять у двери мягкими натальсергеевными руками.

- Опоздаем на электричку!

Возле калитки он остановился.

- А газ? Газ выключили?

- Побеги проверь, - закричала Наталья Сергеевна. - Да быстрей ты, куркуль неповоротливый.

- Да-да, - ответил разворачиваясь Алексей Михайлович. - Я буквально на секунду, дорогая.

Он разбил лужу торопливым башмаком, осколки серого неба звякнули разлетаясь. Ступени спели до-ре-ми, бахнула дверь, за окном пробежал торопливый призрак мужниного плаща, и Наталья Сергеевна, цокая от нетерпения, посмотрела на часы.

- Идиот, - сказала она через пятнадцать минут.

Пасмурные дети ходили вокруг, поджимая зябкие ноги, вокруг же ходил и дождь, а потом еще - трое человек милиционеров и служебная собака со скорбным выражением сморщенного замшевого носа. Ей говорили: "Бери след!" - она аккуратно брала и несла в зубах до комнаты, где стоял перед большим, в траурной витиеватой раме зеркалом низкий столик, а на нем - деревянно пахнущая гремучая коробка, лежал на боку опрокинутый стул и шарф цеплялся за занозистую ножку.

- Что-то вы путаете, - говорили милиционеры, - куда он мог подеваться из дома? Вы под кроватями смотрели? а в шкафах?

Но под кроватями лежала только пыль, а в шкафах - только моль и ворох невкусных газет.

Наталья Сергеевна рыдала в углу, служебная собака сочувственно дышала ей в ухо, дети оживленно спорили про НЛО и американских шпионов, кошка мыла лапу.

А Чиволйахим Йескела счастливо смотрел на них из зеркала и махал рукой. Он уже давно был влюблен в белую королеву и всю свою заамальгамную жизнь собирался посвятить только ей. И немножко - варенью на послезавтра.

ДМИТРИЙ ГУРИН

ПЯТЫЙ ЗОНТ

Первый раз в жизни Алик забыл зонтик, когда ему было одиннадцать лет.

Он оставил его в автобусе, на котором ехал домой из школы. Всего три остановки. Три остановки и прекрасная погода, Алик, сколько раз я тебе говорила, ходи пешком, это полезно, ты же только тогда и гуляешь, а то все за партой или перед телевизором, - так говорила мама.

Алик предвкушал, как мама будет ругаться: зонтик, разумеется, стоил денег; потеря зонтика, несомненно, сделает "дыру в бюджете" и всем докажет, что Алик растеряха и не понимает стоимости вещей. Поэтому Алик, съежившись, стоял на остановке, втаптывал в подошву кроссовка крышечку от пива и бормотал непонятное словосочетание "дыра в бюджете". Можно было выяснить, где у автобуса парк, добраться туда, расспросить всех водителей, очистить совесть. Но, во-первых, он не помнил номера автобуса: он всегда заскакивал в первый попавшийся, не глядя, потому что всего три остановки по прямой, - и хотя этой причины было самой по себе достаточно, была и вторая: Алик был ужасно нерешительным.

Мама знала про Алика всю правду, но все равно стала бы ругаться, как будто это что-то могло изменить. Алик тоже знал всю правду про маму и поэтому не торопился домой. Он просидел на автобусной остановке около часа, придумывая разные маловероятные приключения, в ходе которых он мог бы лишиться зонтика так, чтобы его не отругали, но в результате поплелся домой и рассказал правду. И мама ругалась.

Второй зонтик он эффектно подарил девушке на третьем курсе. Шел дождь такого напора и грохота, что прохожие улыбались друг другу, как люди, попавшие в общую беду. Алик шел домой от метро, а перед ним семенила босая и совершенно промокшая девушка. На ней было потемневшее от влаги красное платье. Туфли она держала в руках. Алик догнал ее и накрыл широким черным зонтом. Она обернулась, - у нее оказались очень ярко накрашенные губы, а по щекам текла тушь.

- Спасибо, но это, боюсь, уже не поможет, - сказала девушка. И засмеялась.

Она смеялась всю дорогу и продолжала зачем-то вяло отказываться от его помощи, пока они не дошли до ее подъезда. Тогда Алик сложил зонт и протянул ей со словами: "Берегите себя". Она сказала:

- Да ну, зачем.

Он проникновенно ответил:

- Я очень вас прошу.

И посмотрел ей в глаза. Он потом очень гордился этой своей импровизацией. Это было как в кино. Он протягивает ей зонтик и проникновенно смотрит в глаза; она вдруг перестает улыбаться, как бы осознавая всю важность момента, и повинуется этому взгляду, протягивая руку за мокрым зонтиком. Затем она поворачивается, чтобы уйти, но вдруг останавливается, поспешно роется в сумочке и протягивает ему какую-то монетку, что-то бормоча про примету, а потом убегает в глубь подъезда. А он идет под дождем к себе, поглаживая монетку большим пальцем, прокручивая в голове варианты возможного развития событий. Он идет по улице и узнает ее по зонтику. Она дает объявления в газеты и на радио, чтобы его найти и отблагодарить, и он случайно находит одно такое объявление на автобусной остановке, с фотографией зонтика. Он завтра придет к ее подъезду с большим букетом и будет ждать ее, а она выйдет с ярко-накрашенными губами и засмеется.

Но Алику не то чтобы понравилась девушка - его захватил сам сюжет. Так что если она потом и пыталась его разыскать, то он ничего об этом не узнал, а сам был, как уже говорилось, слишком нерешительным, чтобы воплощать свои романтические фантазии. Хотя нерешительность тут отходила на второй план, конечно: может быть, если бы девушка ему понравилась, он бы и совершил что-нибудь эдакое, прекрасное. А так - зачем.

Монетка оказалась английской. Он покрутил ее в руках и положил в стол, где у него валялась всякая всячина, а маме сказал, что забыл зонтик в автобусе - как много лет назад. Мама точно так же ругалась.

Потом времена изменились, мама бросила работу инженера и открыла точку на рынке. Алик закончил институт и пошел к маме торговать зонтиками. Зонтики покупали в основном женщины, скучного вида любительницы дешевизны, целевая аудитория брендов "Пер Кордон" и "Луй Воттун". Женщины были разного возраста, женщинам было важно, чтобы зонтики не выворачивало ветром, но ни у одной не было ярко накрашенных губ, и ни одна не смеялась. Не то чтобы Алик скучал по незнакомке. Он ничего о ней не знал, чтобы скучать. Но после встречи с ней он понял, что "хорошо" - это когда женщина рядом смеется. Да, думал Алик, проблема именно в этом: все эти женщины не смеются. У них нет повода красить губы, потому что им нечего подчеркивать. Брови многие из них исправно выщипывают, потому что брови - рабочий инструмент, они их хмурят, демонстрируя озабоченность, возмущение, недоверие, пристальность, гнев, обиду - кучу разных эмоций, с которыми смех или даже улыбка совершенно несовместимы. Поэтому когда у Алика появилась напарница Галя, хохотушка на каблуках, он сразу влюбился. Ведь что такое любовь? Это когда ты не можешь оторвать глаз от ее лица, пока она смеется. И пытаешься все время сделать что-то такое, чтобы она засмеялась снова. И тогда можно будет опять смотреть и не отводить глаз.

Мама была не слишком довольна выбором Алика, потому что Галя была без высшего образования и приехала покорять Москву из какой-то украинской глубинки, совсем как ее собственные родители. К тому же Галя на нее работала. Такой шаг назад в семье советских интеллигентов был крайне нежелателен. Но, присмотревшись к потенциальной невестке, она обнаружила, что Галя "бойкая и хваткая" - а значит, сын попал в надежные руки. И отвела Галю в сторонку, чтобы дать ей необходимый женский совет: милочка, если ты что-нибудь от него хочешь, бери все под свой контроль, сам он ни на что не решится. В отца пошел, такой же мямля и тютя.

Свадьба была скоропостижной. "Он женился, не приходя в сознание от любви", - рассказывала потом мать соседкам по подъезду. "Не приходя в сознание - это точно! - смеялась Галя. - Он забыл взять зонтик, хотя я его просила - привези в ЗАГС зонтик, обещали дождь! Я его специально еще месяц назад под прилавок отложила, он белый в маленькую розочку, то что надо для такого случая. А он забыл, и букет свадебный тоже забыл, пришлось в последний момент кого-то к метро посылать за цветами".

Алик чувствовал себя счастливым. Он еще подумал: вот, например, когда фильм хорошо заканчивается, обязательно звучит какая-нибудь проникновенная музыка, так что ты обязательно плачешь, и даже если очень постараться не заплакать, все равно немного коварной влаги выступит на глазах, а все почему? Потому что хеппи-энд не может не вызывать слез счастья. Так и со свадьбой: разве можно не чувствовать себя счастливым, когда вокруг столько нарядных людей и вкусной еды, как в детстве по праздникам?

Это был третий раз, когда Алик забыл зонтик.

Четвертый раз в некотором смысле можно считать продолжением третьего: дело было перед медовым месяцем, сборы были сумбурными, и Алик опять забыл зонтик, тот самый, белый в розочках. Хотя Галя несколько раз напомнила, что если он забудет, а дождь все-таки пойдет, им придется искать новый зонтик неизвестно где, за неизвестно какие деньги, а главное - даже с помощью разговорника она ни за что не сможет произнести слово "зонт" по-французски. И с чего его мать вообще решила, что Париж - это город любви? Вместо того чтобы ощутить себя счастливыми молодоженами, они будут чувствовать себя неуклюжими туристами. На них все будут смотреть как на идиотов. Может быть, стоит взять с собой свадебное платье и весь медовый месяц проходить в нем? Ну, чтобы люди с первого взгляда понимали, что они не идиоты, а молодожены.

В результате Галя все-таки не взяла платье, а Алик все-таки не взял зонт. Но решил изящно искупить свою вину, подарив ей новый. Он воображал, как будет шариться по Парижу с разговорником, заходить в маленькие магазинчики и приставать к усатым лавочникам, произнося с акцентом что-то вроде "Скажите, мсье, где я могу купить зонтик для моей жены?" - и все это ему почему-то представлялось под звуки гармошки.

В настоящем Париже были обычные городские звуки, не оказалось усатых лавочников, а зонтик по просьбе Алика купил экскурсовод. Это был изящный дамский зонт-трость, с видами Парижа и с рюшами по краям. Галя потом повесила его на самом видном месте в прихожей и на неизменные вопросы гостей отвечала: "А, это мне муж в Париже купил". Хотя, едва получив подарок, она принялась ругать Алика за дыру в семейном бюджете. Тогда Алик впервые подумал, что все женщины устроены одинаково. Что такое дыра в бюджете? Что это за страшный монстр, которого так боятся все жены и матери? Дыра в бюджете. Дыра в бюджете.

* * *

Алик зашел в подъезд, бормоча себе под нос: "Дыра в бюджете. Дыра в бюджете". Галя ждала снаружи, недовольно скрестив на груди руки. Все женщины устроены одинаково, они боятся дыр в бюджете и скрещивают руки на груди, когда недовольны. Они впервые собрались в настоящий семейный отпуск - Алик и три поколения его родных женщин: мать, жена и дочь тринадцати лет. Все три стояли сейчас у подъезда, похожие как матрешки, скрестив руки на груди, одинаково нетерпеливо вздыхая.

Он опять забыл зонтик. Значит, он в пятый раз за свою тридцатисемилетнюю жизнь слышит про забытый зонтик и про дыру в бюджете. Черт побери, почему дыру в бюджете проделывают именно зонтики?

Квартира встретила его непривычной тишиной. Перед ним, прямо напротив двери, висел парижский зонтик. Сколько лет он вот так открывает эту дверь и упирается взглядом в его рюши? Галя так ни разу и не использовала его по назначению. Точнее, она приписала ему совершенно новое назначение: восхищать гостей. Показывать, что у них в семье все хорошо. Однажды их дочь - классе в третьем - решила похвастаться перед одноклассниками и потащила зонтик в школу. Кажется, ровно после того случая она тоже усвоила словосочетание "дыра в бюджете" - хотя вернула зонт в целости и сохранности. Впрочем, Алик считал, что и без этого случая она бы усвоила мантру про дыру в бюджете - потому что все женщины устроены одинаково, и ключевые слова у них тоже одинаковые. "Ты поел?", "Ты поставил будильник?", "Закрой, а то простудишься", "Ну что ты как маленький", "Не трогай, сломаешь", "Ой, перестань", "Не говори глупости".

Может, плюнуть и взять сейчас парижский зонтик? Отпуск как-никак. Он вручит его Гале и скажет, что хочет видеть ее красивой. Правда, Галя с годами раздалась и превратилась в обыкновенную тетку; сама она, впрочем, утверждала, что это от дешевой одежды, в которой невозможно выглядеть как настоящая женщина. При этом продолжала одеваться в бюджетных магазинах и на уличных развалах. Она даже перестала носить каблуки: "Это же неудобно". Нет, зонтик был бы определенно не к месту. Придется брать черный, складной, подаренный ему матерью со словами: "Если ты его потеряешь, значит, материнская любовь для тебя пустой звук". Алик им и не пользовался никогда, точнее, демонстративно брал с собой, но никогда не доставал из сумки.

Так он думал, продолжая стоять на пороге и смотреть на парижский зонтик. Женщины ждали внизу, недовольно скрестив руки. Дочь, должно быть, выглядела сейчас особенно смешно, выпятив в разные стороны острые локти в полосатых рукавах. Может быть, взять парижский зонтик, чтобы с ним ходила дочь? Есть, черт возьми, что-то в корне неправильное в том, что зонтик висит в прихожей как украшение. Напоминание о медовом месяце. Зачем нужно это напоминание? Медовый месяц привел к рождению дочери. Они с Галей до сих пор женаты. Почему Галя всегда вздыхает с ностальгией, когда смотрит на этот несчастный зонт? Можно подумать, раньше было действительно лучше, чем теперь. Но это неправда. Было бы лучше, они бы не стремились жить вместе и рожать детей. Это какой-то разрыв логики, который Алик был совершенно не в состоянии пережить. Почему "где-то" или "когда-то" всегда лучше, чем сейчас? Сейчас они стоят там, внизу, и злятся, что он забыл зонтик и теперь долго не спускается. И мечтают, как будут сидеть в поезде, по дороге в Крым, и кушать вареную курочку, завернутую в фольгу, и помидоры из банки. Вот тогда-то им будет хорошо, да? Нет! Проводник или проводница обязательно окажется плохим человеком, и если это будет женщина - они начнут обсуждать "что женщины себе позволяют", а если мужчина - "как мужики опустились". Чай будет невкусным, постель слишком дорогой, а кондиционер, как все прекрасно знают, проводники не включают из чистой вредности - чтобы честные люди запарились. Но все-таки им будет хорошо в Крыму, когда они, наконец, доберутся до дома отдыха - там, по утверждению Аликовой мамы, "очень, очень достойно кормят". Да? Тоже нет. В Крыму будет слишком жарко, все удачные места на пляже будут заняты, вокруг будет слишком много женщин с неиспорченными фигурами и плохо воспитанных детей; дочь будет отказываться снимать полосатые рукава, кормить будут не настолько "достойно", как обещала мать. Нигде и никогда не бывает хорошо, а особенно нехорошо - сейчас. Внизу стоят три совершенно, кромешно, безнадежно несчастных женщины и ждут, когда он спустится с зонтом.

Так что, взять оба, парижский и черный? Алику страшно хотелось взять красивый зонт с рюшами, он, помнится, мечтал, как будет держать этот зонт над женой, а Галя - ступать рядом, держа в руках туфли на каблуках, и звонко смеяться.

Но Галя трясется над этим зонтом, а дочь, угловатый подросток с густо подведенными черным глазами, будет смотреться с ним комично. Алик взял зонт и раскрыл его. Жаль, что ему не хватало настойчивости убедить Галю пользоваться этим зонтом. А потом стало слишком поздно: зонт превратился в настенное украшение, а хохотушка Галя превратилась в жену, невестку и мать - и где-то между всем этим напрочь разучилась смеяться.

Он вспомнил девушку, которой подарил свой черный зонтик, - интересно, она тоже разучилась смеяться? Наверняка, если все женщины действительно устроены одинаково. Удивительная реакция на появление в жизни мужчины. Если подумать, все беды в жизни женщин действительно от мужчин: без мужчин они смеются, красят губы и вообще хорошо выглядят. Пока женщина не встретила своего мужа, она была, разумеется, умница-красавица, и вся округа у нее в женихах ходила. Эту историю он слышал уже дважды, от матери и от жены. Алик не знал, как это трактовать: считала ли Галя, что промахнулась с выбором, или же для женщины все хорошее по умолчанию заканчивается с браком? Зачем они тогда выходят замуж? Непостижимо.

Алик закрыл зонт и повесил его на место.

Он хотел снять ботинки, чтобы пройти в квартиру за черным зонтиком, но передумал. Их не будет дома целых две недели, а по возвращении мама все равно бросится драить полы. Если бы она стояла за его спиной, она бы, конечно, потребовала, чтобы он разулся, но ее не было. Она ждала внизу, с остальными. Он так долго стоял и размышлял про парижский зонтик и сложное устройство женской души, что наверняка они уже собираются пойти и узнать, почему он так долго возится. Но Галя не пойдет, потому что бабушка и дочь, оставшись наедине, все время грызутся; мама не пойдет, потому что давно считает сына безнадежным и предпочтет обсуждать его нерасторопность и рассеянность за его спиной; дочь не пойдет просто потому, что ей неинтересно, почему он задерживается. Да хоть бы его сейчас хватил удар, ни одна из его родных женщин не пойдет узнавать, что случилось. Так и останутся стоять у подъезда и сперва будут его проклинать, за то, что опоздали на поезд, а потом за то, что настала ночь, а потом пойдет дождь, и они припомнят ему все пять зонтиков...

Он прошел в комнату в ботинках, машинально нащупывая в кармане билеты и документы. Времени было еще навалом, мама всегда выходила с трехчасовым запасом, мало ли что, и страшно нервничала, если временной запас сужался до двух часов или, упаси бог, до часа. На три часа бестолкового сидения на вокзале у нее были припасены кроссворды, бутерброды и чаек в термосе. Отвратительный недослащенный жидкий чаек: "Так вкуснее всего". Крепкий чай - "потом не заснешь", сладкий чай - "пойло", чай без сахара - "гадость". А у золотой середины между всем этим - отвратительный вкус. Как, наверное, у всякой золотой середины. Тогда почему они всегда выбирали именно ее? Чтобы "все как у людей"? Да. Высший комплимент, какой можно было услышать от матери: "Все как у людей". Алик остановился посереди комнаты. В комнате было "все как у людей". Ковер на стене. Ламинат на полу. Покрывало на кровати - с кисточками. Цветы на подоконнике - алоэ и герань. Шторы на окне - в розочку. Короткие занавески на пол-окна - чтобы с улицы не заглядывали - из тюля. Люстра из стекла. Ни одной лишней вещи на поверхности. Все в глухом шкафу, разложено по полочкам. Как у людей. И где-то на этих полочках был черный зонтик.

Алик открыл шкаф. Комплекты постельного белья, запасные полотенца, "гостевое" покрывало, которым накрывали диван только в случае прихода гостей, а это был чертовски редкий случай. Чемодан с детскими вещами дочери: "Пригодятся". Кофточки и блузки жены. Его рубашки и галстуки. Каждая покупка была "не вовремя" и "некстати", но дети быстро растут, а взрослые снашивают вещи. Это был шкаф, битком набитый безликими вещами. Проявлениями золотой середины. Алик задумался, что даже не знает, какую одежду любит его жена. Она всегда покупала что-нибудь на распродажах - глядя на ценник и зачастую даже не примеряя вещь. А какой цвет рубашек он сам любит больше всего? Он никогда не обращал внимания на цвет рубашек. Он всегда смотрел в зеркало и видел там свое лицо и никак толком не мог оценить свой внешний вид. С годами он старел - это единственное, что ему было видно. Какого цвета его плавки, у него же наверняка есть плавки? Они едут в Крым, значит, будут купаться. Алик закрыл глаза - и не смог вспомнить. Память мучительно перебирала картинки каких-то чужих плавок: полосатых, в цветочек, с изображением волн. Они же ездили с Галей на море всего два года назад, в Сочи. Вода была довольно холодной, но он загорал. Значит, лежал в плавках. Что это были за плавки, и при каких обстоятельствах их ему купили, и присутствовал ли он при этом сам? Дались ему эти плавки. Но как можно не помнить таких простых вещей?

Он стал вспоминать, что было за последнюю неделю. "То же, что всегда" - было бы самым правильным ответом, но разве один день не отличается от другого? Разве не происходит каждую минуту что-нибудь, что можно было бы запомнить? Взять хотя бы вид за окном. Зимой там снег и слякоть, весной пробивается зелень, летом ничего из-за этой самой зелени не видно. Подумав про окно, он вспомнил традиционный спор про решетки, которые Галя страшно хотела поставить на все окна, опасаясь воров, но Аликова мама была категорически против: без решеток квартира была похожа "на частный домик", и она всячески поддерживала это ощущение, культивируя какие-то кусты под окнами. У Алика не было четкого мнения по поводу решеток, он всегда молча выслушивал жалобы жены и запомнил спор только потому, что она сказала: "Представь себе, что к нам залезут и украдут твой пиджак! Представляешь, как ты будешь переживать?" Алик попытался вспомнить, что это за пиджак. Если он был чем-то ценен, он должен был бы вспомнить, но не смог. Еще вспомнил ссору с дочерью, которая слишком густо красила глаза и воротила на голове "взрыв на макаронной фабрике", по выражению бабушки. Алик всегда считал это обычным делом: конфликт поколений, все дела. А сейчас задумался, что дочь единственная из всей семьи не выглядела золотой серединой между множеством маленьких зол. Она была яркой и нелепой. У нее был какой-то свой мир, тщательно оберегаемый от родителей, - еще бы, что она могла от них ждать, кроме постоянных упреков? Алику вдруг страшно захотелось узнать, что это за мир, и стало удивительно, почему он ни разу не говорил с ней о том, как она живет и как хочет жить. Тринадцать лет - это уже готовый человек. Алик помнил себя в тринадцать лет: уже не ребенок, еще не подросток, он никак не мог найти себе место - ни среди первых, ни среди вторых. Алика накрыла волна сочувствия к дочери, и вдруг он понял, что давно ей не нужен. Он вырастил дочь, не зная, кто она, не прилагая никаких усилий к тому, чтобы быть чем-то важным в ее жизни, а теперь она уже сделала какой-то свой потайной выбор: какой быть, какие отношения строить с миром. Вероятно, она сбежит из родительского дома при первой же возможности и, черт побери, будет права.

Шкаф был битком набит вещами, которые Алик помнил с детства. Его мать любила говорить с особенным умилением - например, про покрывало на их с Галей кровати: "Ты это с детства помнишь!" Это было поводом пользоваться вещью и дальше, ничего не вбрасывать, не покупать нового, кутаться в обветшавшее Аликово детство. Спальня раньше была комнатой Алика, он часто вылезал в окно, чтобы поиграть с мальчишками, потому что это был самый короткий путь, но мать всякий раз устраивала ему такие взбучки, что он сперва перестал лазить через окно, а потом, как-то незаметно, - играть с дворовыми друзьями. Непостижимым образом мать знала что-нибудь нелестное про семью каждого из этих мальчишек, ни один из них не был Алику "ровней". Алик не понимал, что значит "ровня", но посыл воспринимал верно: мать не одобряла этой дружбы. Боялась дурного влияния и грязи на полу, - конечно, если в ботинках-то, да через подоконник.

А потом она стала ругаться, что он часами сидит перед телевизором.

Среди прочих коробок с хламом отыскалась одна с бумажными архивами. Там была Галина переписка с подругой детства, фотографии, какие-то документы и поздравительные открытки. Прямо сверху лежала открытка с Лондоном: фонари и однообразные пешеходы с черными зонтами, отражающиеся в лужах. Единственное, что Алик твердо знал о Лондоне, - тамошние пешеходы предпочитают черные зонты, причем знание свое он почерпнул именно из этой открытки. Еще он знал, что на английских монетках - профиль королевы. Интересно, где монетка, которую незнакомка ему вручила в обмен на зонтик? Что можно было бы купить на нее в Англии? Алик никогда не собирался в Англию, да и языка не знал, но почему-то сейчас мысль, что он никогда в жизни не попадет в Лондон, его зацепила. Почему, собственно, никогда? С чего он это взял? Пусть он не знает английского, но это его не слишком смущало. Он надеялся, что сможет ориентироваться по путеводителю или с разговорником. Путеводители и разговорники, в конце концов, делают именно для таких, как он. Подумать только, он ни разу в жизни не воспользовался ни путеводителем, ни разговорником. Он вообще никогда не ездил один за пределы города. Сперва с матерью, затем с женой. Теперь вот - с обеими сразу. А казалось бы, что может быть проще? Доехать до вокзала. Сесть в поезд. Предъявить билет. И дальше будь что будет. Он никогда не боялся неизвестности, но только сейчас понял, что она ему нравится. Алик улыбнулся. Он целых две вещи знал про себя наверняка: ему нравилась неизвестность, и ему нравились черные зонты. Может быть, там, на открытке, среди пешеходов был кто-нибудь вроде него - впервые оказавшийся в чужом городе, далеко от семьи, без малейшего понимания, что будет дальше. Слился с толпой, как будто он часть толпы, а на самом деле...

Алик посмотрел на часы и понял, что торчит в квартире уже добрых четверть часа. Его передернуло от мысли, что сейчас все-таки кто-то придет и он будет оправдываться, что никак не может найти этот чертов зонт в отвратительной куче бесполезного барахла, которое мать все никак не соберется вывезти на дачу: "Вот была бы машина, а без машины-то как, людей просить неловко".

Но зонт внезапно нашелся. Он висел на перекладине с вешалками, без чехла, похожий на свернувшуюся в кулек летучую мышь. Алик решительно снял его. В подъезде хлопнула дверь и раздались шаги. Алик вздрогнул и замер с зонтиком в руке. Идиот. Как это на него похоже - стоять на месте и мечтать бог весть о чем. И зачем он вечно что-то придумывает, в его жизни и так все нормально, как у людей, все давно утряслось и сложилось, - что ему еще нужно? Нет, посмотрите на него, стоит и думает о каких-то лондонах, о какой-то неизвестности. Ну какая может быть неизвестность. Чего хорошего в неизвестности? Идиот, хватай зонтик и быстро назад к своим женщинам, езжай с ними в Крым, не заставляй их ждать, будь человеком. И поставь решетку в окне спальни, а матери купи ящички для цветов на внешний подоконник, и все наконец будут довольны, и никто не будет ругаться, и хорошо, и ладно.

Но в квартиру так никто и не зашел - наверное, дверью хлопали соседи. Алик выдохнул с облегчением и случайно нажал на кнопку, зонт с хлопком раскрылся. Повинуясь смутному побуждению и ни о чем больше не думая, он положил зонт на кровать, на ненавистное с детства покрывало с кисточками, и открыл окно. Что-то блеснуло под рамой, когда створки распахнулись наружу. На подоконнике лежала английская монетка. Он взял ее, погладил большим пальцем и улыбнулся. Снаружи было тепло, по двору бегали дети. Алик ловко перемахнул через подоконник и посмотрел в комнату с той стороны. Жутковатая люстра из стекла на фоне глухого темного шкафа. Какому идиоту может прийти в голову сюда залезать и что-нибудь красть? Какой идиот может здесь жить? Какой вопиющий, лубочный, но - нет, все-таки не законченный идиот. Алик покопался в карманах и достал зарплатную карточку. Она как раз поместилась в щель между рассохшейся нижней рамой и створкой окна. Окна у них, конечно, были "не как у людей". "Люди-то давно поставили стеклопакеты", - говорила мама. "И решетки!" - добавляла Галя. Но сейчас Алик был рад, что у них нет ни стеклопакетов, ни решеток, а есть только старые деревянные рамы с жуткими щелями. Открывающиеся наружу. "Как в частных домиках".

Он приподнял щеколду так, чтобы она оказалась вровень со створкой, прижал ее снизу карточкой, плотно прижал раму и вытащил карточку обратно. Раздался щелчок. Щеколда захлопнулась, как будто ее заперли изнутри. Получилось! Как в кино. Господи, почему ему всю жизнь казалось, что такие вещи легко делаются только в кино? Что вообще в жизни может быть сложного? Разве что не забывать зонтики.

Алик повернулся и дворами пошел к дороге - ловить такси до вокзала. В кармане приятно похрустывали билеты в пустое купе и дальше - в неизвестность.

САША СМИЛЯНСКАЯ

УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ПРО МЕЗАЛЬЯНС И ПАВЛИКА

- Крышка гроба захлопнулась, и больше эту девочку никто никогда не видел, - с облегчением закончил Павлик.

- Никогда-никогда? - шепотом спросила Варя.

- Никогда, - Павлик безжалостно кивнул, гипнотизируя дверь подъезда: жена обещала выйти пятнадцать минут назад. - И так будет с каждым, кто не слушается маму.

Варя с неожиданной для девятилетней девочки грацией подпрыгнула, сорвала цветок с тяжелой ветки старой акации, сжевала и убежденно заявила:

- С девочкой ничего страшного не случилось. А не вернулась она потому, что там прикольно.

- Где прикольно? - уточнил Павлик. - В гробу на колесиках?

- Ага, - кивнула Варя, прыгнула за следующим цветочком и проницательно заметила: - Да не дергайся ты так, мама скоро выйдет.

- Я не дергаюсь, - буркнул Павлик.

- Не ври.

- Ты как разговариваешь?

- По-русски, - ответила Варя, немного подумав.

"Я ее ненавижу, она меня раздражает", - привычно резюмировал Павлик. И привычно устыдился.

Из-за угла старой пятиэтажки вырулил роскошный мини-вэн.

- Смотри, бабушка, - Варя запнулась на непривычном слове, - бабушка приехала.

- Твою мать, - уныло выругался Павлик. - Где твоя мать, Варя?

- Сейчас придет, - пожала плечами девочка и весело помахала рукой. - Привет, бабуля!

"О господи, - похолодел Павлик. - Господи, ты все можешь, сделай так, чтобы мама не услышала про "бабулю"".

Судя по поджатым губам приближающейся Ольги Петровны, Господь отвлекся на вечное и просьбу Павлика проигнорировал.

- Мамочка! - Павлик расплылся в улыбке, принял приветственную позу и отстраненно подумал, что охотно бы сейчас сменял этот уютный цветущий дворик на горячий песок Колизея с двумя львами сверху. Или даже с тремя.

Ольга Петровна троекратно облобызала воздух в районе Павликовых щек и, не взглянув на девочку, уставилась на часы.

- Четырнадцать сорок пять? - вздохнула она, педалируя вопросительную интонацию.

- Она... - замялся Павлик. - Наташа забыла зонтик, она сейчас вернется.

Ольга Петровна заинтересованно задрала голову, с интересом изучая небо на предмет наличия тучки или на худой конец облачка.

- Мама ушла плакать, - сообщила Варя и ловко сплюнула несъедобную часть очередного цветка. - Она очень разволновалась, потому что вы ее ненавидите.

Ольга Петровна поморщилась. Конечно, слегка, почти незаметно.

- Ты как себя ведешь? - спросил Павлик.

- Я, - хлопнула глазами Варя, - говорю правду. Меня мама учила правду говорить, и ты тоже учил. А сами вы то одно говорите, то другое, когда никто не слышит.

Повисшую тишину можно было бы с успехом использовать в качестве снаряда тяжелой атлетики на следующих Олимпийских играх.

- Постоишь с Ольгой Петровной, - приказал Варе Павлик, - я схожу потороплю маму.

- А она не бросится? - громким шепотом спросила Варя. - Она у тебя какая-то бешеная, Павлик.

* * *

Ольга Петровна пыталась понять, почему она так волнуется, и не могла. Вроде бы все схвачено, сейчас сотрудница загса придерется к паспорту этой девки - мол, печати размыты, фотокарточка отклеивается, извините. Вот и все. А второй раз Павлик ее не ослушается, никакой свадьбы не будет, вернее - будет, но с наследницей ликеро-водочной империи, эта девка с детенышем уберется обратно в свой Ульянов-на-Крупск, или как там его, и всем будет счастье.

Почему же она так волнуется?

- Вон мама идет, - сообщила Варя. - И чего вы все так нервничаете?

Ольга Петровна обернулась к подъезду и с неудовольствием отметила, что девка не надела белое платье. Унижение будет неполным. Впрочем, и так сойдет.

- Здравствуйте, - Наташа постаралась улыбнуться вежливо. Вышло у нее паршиво.

- Опаздываете, - сообщила Ольга Петровна. - Во сколько у вас роспись?

- В смысле? - подняла брови Наташа. - Роспись утром была. Сейчас в ресторан поедем. Праздновать.

На этот раз улыбка Наташе почти удалась. Она не питала особых иллюзий насчет новоиспеченного супруга, но уесть старую суку - оно ведь всегда приятно, правда?

Ольга Петровна почувствовала, что Земля все-таки вертится и даже норовит выскользнуть из-под ног. Непослушный мальчишка. Он не любит эту продавщицу из Жопамира, или как его там. Он специально. Ей назло. Он обманул маму. Непослушный мальчишка.

- Где Павлик? - прошептала Ольга Петровна.

- Что? - непонимающе хлопнула глазами Наташа.

- Где он?! - теперь Ольга Петровна кричала.

Наташа растеряно посмотрела на дочь.

- Павлик за тобой пошел, - сообщила Варя. - Давно.

Девочка посмотрела на новенькие розовые часы с надписью "Barbie" и гордо добавила:

- Сорок две минуты назад.

* * *

Павлик выдохнул в сторону камина колечко дыма с расчетом, чтобы оно долетело до стены и наделось на левый рог головы оленя с неожиданно живыми глазами. Получилось. Ну, почти. А в соседней комнате надрывался Фредди, у которого явно не получалось. Фредди в сотый раз перепевал седьмую строку, что Павлика поначалу сильно забавляло, а потом уже не сильно. Очередное колечко дыма достигло цели, голова оленя явственно подмигнула, но по этому поводу Павлик уже недели две как не дергался.

- Что вы будете на ужин? - выглянула из-за двери симпатичная девушка и, разумеется - случайно, уронила с плеча бретельку платьица.

Девушка Павлику нравилась: она была удивительно похожа на Наташку, но без гадского прицепа в виде гиперактивного девятилетнего ребенка. Впрочем, Павлик был мужчина искушенный и решил раньше времени виду не подавать.

- Эм-м-м, - наморщился он, - лобстеры есть?

- Тут все есть, - осторожно улыбнулась девушка.

- А, - спохватился Павлик, - ну да.

Музыка в соседней комнате стихла, зато захлопали руки и бутылки.

- We are the champions - my friends, - сказал Фредди. - Cheers.

- Cheers! - отозвался дружный хор, а Павлик впервые пожалел, что не послушался маму, отчаянно пытавшуюся запихнуть его в иняз. Посидел бы сейчас с ребятами. Кстати, курить мама не разрешала тоже. Смешно, ей-богу, четвертый десяток пошел, а мама курить не разрешает. "И так будет с каждым, кто не слушается маму", - вспомнил Павлик, хмыкнул и выпустил в голову оленя очередное кольцо.

Нет, все-таки Варя была права. Здесь прикольно.

ГАЛА РУБИНШТЕЙН

МЕТОД АППРОКСИМАЦИИ ОДНОЙ НЕЛИНЕЙНОЙ ФУНКЦИИ

Я никогда не мог понять, как это у нее получается - внезапно исчезать? Вот, казалось бы, только что была тут. И вдруг нет ее, можете даже и не искать. С самого начала так повелось. Я с ней случайно познакомился, у Фукса на дне рождения. Нет, не у Фукса. У Фукса день рождения летом, а тогда была весна, я точно помню. Впрочем, нет, это я путаю. У Фукса зимой день рождения. Или весной? Нет, точно зимой. А тогда была осень, не весна. Листья падали, все такое. Мы сбежали со дня рождения и шли по бульвару, а она собирала букет из опавших листьев и венок плела. Потом надела его мне на голову и засмеялась. Надо мной девушки всегда смеялись - то пуговицы неправильно застегнуты, то ботинки разные, то свитер наизнанку надет. Я не обижался, просто как-то странно себя чувствовал. А она засмеялась так, как будто я ей понравился. Ну, потом она так и сказала - да, понравился, но я еще раньше понял. Хотя и странно - вид у меня, должно быть, дурацкий был в этом венке из одуванчиков. И я тогда подумал, что она когда-нибудь исчезнет. То есть это я не точно выразился. Я вообще часто неточно выражаюсь. Ну, не так часто, как другие, но все равно, надо за собой следить. Я не думал про "исчезнет", я думал про "уйдет". Мне и в голову не могло прийти, что она действительно исчезнет. Ничего не может исчезнуть, это закон сохранения энергии. А чтобы вот так, зайти в квартиру и раствориться... Она давно пыталась в астрал выходить, упражнения специальные делала, и вроде у нее даже получалось, но тело-то ее всегда на диване оставалось. Даже думать об этом не могу, сразу голова болеть начинает. У меня всегда голова болит, когда задача не сходится или ошибка в вычислениях. А когда ботинки разные, то не болит. Ее это почему-то всегда смешило, не знаю почему.

Я ее не сразу заметил. Мы там с Фуксом на кухне сидели, и я ему показывал, как аппроксимировать функцию методом наименьших квадратов. И тут все закричали, что надо это безобразие немедленно прекратить. Мол, с этими математиками вообще невозможно в одной квартире находиться. "Точно, - сказала жена Фукса, - давайте их расстреляем". Все засмеялись, а жена Фукса добавила: "А за каждый математический термин назначим штраф - квотер!"

И вот тут она появилась. Не знаю откуда. Просто материализовалась посреди комнаты. Открыла сумочку, покопалась в ней и вытащила носок, завязанный узлом. Шлепнула им о ладонь, и там внутри что-то звякнуло.

- Тут ровно сто штук, - сказала она. Положила носок на стол и повернулась ко мне. - Что такое "аппроксимация"?

Все молчали, и я тоже сначала молчал, а потом сказал, что это такой метод, когда один объект заменяют другим, более простым. Для удобства.

Она подумала немного и кивнула, как будто и вправду поняла.

- Действительно, - говорит, - так удобнее. Хотя и глупо.

И тут вдруг что-то зазвенело. Мы повернулись - а это жена Фукса носок развязала и монеты на стол высыпала. Не было там, кстати, ста монет. Девяносто шесть было, а четырех не хватало. Я точно запомнил, у меня вообще память очень хорошая. Но неважно, я и на девяносто шесть не наговорил, всего на двенадцать.

Все в комнату пошли, а она меня взяла за рукав и сказала:

- Давай сбежим.

И мы сбежали.

Только я сперва монеты пересчитал - а вдруг ошибся? То есть я знал, конечно, что не ошибся. Если бы ошибся, у меня бы голова болела, она у меня всегда болит, когда есть ошибка. Просто так пересчитал, на всякий случай. Действительно, девяносто шесть.

Я ее любил приблизительно. Я любить не умею, у меня не получается. Когда меня судья спросил, обещаю ли я любить жену, я сказал, что нет, не обещаю. Судья удивился, а она только засмеялась. "Продолжайте, - говорит, - все в порядке. У нас, - говорит, - брак по расчету". Что за расчет, я так и не узнал, она мне не рассказала. Но, наверное, правильный - если бы с ошибкой, у меня бы голова болела. Только немного странно, что проверить никак нельзя.

Я ей сразу сказал, что не люблю, не умею. Что такое "любовь"? Мы в Википедии нашли: "Высшее духовное чувство человека, богатое разнообразными эмоциональными переживаниями, основанное на благородных чувствах и высокой морали и сопровождаемое готовностью сделать все от себя зависящее для благополучия любимого человека". Про благополучие я еще кое-как понял, а все остальное... Что такое "разнообразное переживание"? А она мне тогда сказала:

- Ну не понимаешь и не нужно. А ты возьми и аппроксимируй. Замени сложное простым. Ну, там, вместо высокой морали давай в кино сходим. А вместо благородного чувства я себе браслет купила, как будто от тебя. Вот и получится функция.

- Да, - говорю, - получится, но приблизительно.

- Ну и пусть, - отвечает. - Я тебя тоже не точно люблю, а так... плюс-минус... Что-то вроде того, в общем.

И смеется.

Она очень долго тренировалась. Последнюю неделю вообще все время лежала, в астрал выходила. Не надо было разрешать, но я же не знал, что у нее получится. А во вторник мы в театр собрались. Нет, не во вторник. В среду. Число я точно запомнил, потому что тридцатое, а она мне сказала, что ненавидит тридцатое. Я тогда долго думал и решил, что это из-за того, что оно на все подряд делится. Но оказалось, что нет, просто она один раз в школе тридцатого числа получила три двойки. И с тех пор ей вообще никогда не везло тридцатого. Ну, не знаю. В астрал-то она вышла...

Мы спустились во двор, и тут она сказала, что забыла зонтик. Я ей на небо показал - ни единой тучки, а она на это:

- Мне тридцатого не везет. Если без зонтика выйду, то будет дождь, прямо посреди ясного неба, без всяких туч.

- Не бывает, - говорю, - дождя без туч.

А она рукой махнула и в дом пошла. Я не сразу понял, что ее нет. Наверное, много времени прошло. У меня в кармане черновик статьи оказался случайно, я его просмотрел, и у меня сразу голова болеть начала, - у меня всегда голова болит, когда ошибка в вычислениях. Ну вот, я и пересчитывал, пока не стемнело. Потом посмотрел на часы, но я не знал, сколько было, когда мы вышли, поэтому зря посмотрел. Сила привычки. Я часто делаю разные вещи просто по привычке. Даже чаще, чем другие, мне кажется.

Вернулся я в дом, а ее нет. Сумочка ее валяется на полу, и шубка тоже. По-моему, она в этой шубке была вечером, но я могу ошибаться, конечно.

А в полиции со мной даже разговаривать не стали. Сказали, что если всех сбежавших жен разыскивать, то больше ни на что времени не останется.

Странно, я же их не просил искать всех. Я просил только одну... И потом, даже если предположить - ну просто, как нуль-гипотезу, - что она действительно сбежала, то это просто невозможно. Технически невозможно. У нас решетки на всех окнах и только одна дверь. И перед этой дверью я сидел на скамейке. Ни разу не отошел. Так что остается только астрал. Но я все-таки не думаю, что она сбежала. Может, просто заблудилась.

Потом Фукс приехал, долго разговаривал с полицейскими, а потом отвез меня домой. Похлопал по плечу и сказал, что все будет хорошо, но только зря я им про астрал рассказывал. Может, и зря. Они же все равно ничего сделать не смогут.

Тогда я сел на диван и начал ждать. Долго ждал, но она не возвращалась. Я подумал, что зря я диван занимаю, может, ей это мешает вернуться. И пересел на ковер. Но она все равно не возвращалась. И я вдруг понял, что все. Что никогда ее больше не увижу. Наверное, я ее все-таки не любил, потому что мне не стало грустно, у меня только голова заболела. Сильно заболела, я принял таблетку, но она не помогла. Я еще одну принял и, наверное, еще несколько. Обычно я очень хорошо числа запоминаю, но тут почему-то не запомнил. А потом эти таблетки закончились, и я начал принимать какие-то другие, пока голова, наконец, не прошла.

* * *

Фукс вел машину по мокрой от недавнего дождя трассе, а его жена сидела рядом, сосредоточенно отгрызая кусок от круглого леденца, чтобы поскорее добраться до засахаренной вишенки.

- Ты что, не слышишь? - раздраженно повторил Фукс. - Я спросил, она уже знает?

- Не ори на меня, - спокойно ответила жена и критически оглядела леденец. - Ничего она не знает.

- Почему ты ей не сказала? Она же, наверное, с ума сходит. Не знает, куда он делся, почему не приходит?

Жена изумленно уставилась на него и рассмеялась.

- Она думает, что он свои матрицы пересчитывает, вот и все. А если я ей скажу, что его в реанимации откачивают после отравления черт знает какой хренью, - вот тогда она начнет с ума сходить, это точно.

- Ну что ты несешь, какие матрицы? Не говори о том, чего не понимаешь!

- Хорошо, не буду, - покорно отозвалась жена. И продолжила, медленно повышая голос: - Но тогда никто, слышишь, никто в этой чертовой машине не будет говорить о том, чего не понимает! Я не говорю о математике, а ты не говоришь о том, что чувствуют живые люди!

Фукс остановил машину на обочине и вышел, доставая из кармана сигареты.

- Подкурить тебе?

- Я же бросаю, - и она продемонстрировала ему обкусанный со всех сторон леденец.

Они уселись на капот, и Фукс закурил, краем глаза наблюдая за женой. Та несколько раз лизнула леденец, потом что-то пробормотала и не глядя, привычным движением вынула сигарету из его руки. Он открыл рот, чтобы напомнить ей о том, что она бросает курить, но тут же почувствовал на языке приторный вкус засахаренной вишни.

Жена хихикнула и придвинулась поближе.

- Ты мне другое скажи, - сказал Фукс, обнимая жену за плечи. - Я все понимаю. Ей стало плохо, пошла кровь. Она испугалась, что потеряет ребенка, вызвала "скорую" и потеряла сознание. Допустим. Но они же должны были мимо него два раза пройти. Один раз туда и второй - обратно. Не мог же он их не заметить, в самом деле?

Жена вздохнула, посмотрела на него с жалостью, выбросила сигарету и слезла с капота, отряхивая брюки. Потом еще раз вздохнула и сказала:

- Знаешь, я думаю, что тебе тоже пора бросать. Ничего хорошего в этих сигаретах, одна сплошная гадость.

СЕРГЕЙ КУЗНЕЦОВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ ФРОЙЛЯЙН ФУКС

С кем бы могла случиться эта история? Точнее, где - потому что место в данном случае задает героя, а заодно - и героиню, если она здесь вообще в самом деле появится.

Ну, например, пусть будет старый клуб. В девяностые он был дико модный, а потом захирел. И вот туда случайно попадает такой клубный персонаж, бывший рейвер и диджей, облысевший, с татуировками, растянутыми на постаревшей коже. Там, значит, как прежде, грохочет музыка, молодняк танцует, какие-то цветные дымы. Правда, дилеров нигде не видно, и герой, значит, идет к бару. И вот, сидя у стойки с бокалом чего-то там, он замечает на танцполе знакомый силуэт...

Цветные, подсвеченные тени на экране дымов - а мне кажется, я все время говорю с тобой.

Твои рыжие волосы чуть вспыхивают в луче прожектора - и твоя белая кожа окрашивается во все цвета радуги, словно в галлюцинозе.

Мне кажется, я зову тебя по имени: "Лиса, Лиса..." но на самом деле я не открываю рта. Впрочем, за музыкой все равно не слышно.

Твое имя всегда казалось мне дурным каламбуром. Рыжая маленькая Елизавета превращается в лисичку, в Лизу, в лису, в Л[и?]су. Когда Глеб представил нас, я сразу подумал - ты должна ненавидеть свое имя. Но ты только улыбнулась и протянула руку - белую, с просвечивающими ручейками вен.

Только потом я рассмотрел романтичные попилы на тыльной стороне. Только потом я губами узнал сухой вкус твоей кожи. Только потом ты созналась: да, ты всегда ненавидела свое имя.

Не, не годится. От iромантических попиловi меня стошнит раньше, чем я допишу рассказ. И к тому же, хочется сосредоточенности... интимности, что ли... танцпол слишком открытое место. И громкая музыка сбивает элегический настрой.

Попробуем что-нибудь другое. Скажем, пусть будет не клуб, а театр. Герой - старый театрал. Ну, не очень старый, лет тридцати пяти. Живет один, как инженер из анекдота про Колю из Бирюлево. Неопрятный такой, нечесаный. Откуда у него деньги, я и сам не знаю... работает где-нибудь. Когда-то работал ночным сторожем, потом - вахтером, теперь всюду украинцы и прочие гастарбайтеры... ну, короче, он устроился как-то по знакомству и с первой зарплаты решил пойти в театр.

В какой театр? А я почем знаю? Куда там надо было ходить лет двадцать назад? В Театр на Юго-Западе? Да, отлично. Значит, он идет в театр на Юго-Западе и во время спектакля видит эту свою Лису.

Как там? Только потом ты созналась: да, ты всегда ненавидела свое имя.

...Только потом ты созналась: да, ты всегда ненавидела свое имя.

Самым счастливым новогодним карнавалом твоего детства был тот, где ты играла снежинку. На всех остальных ты была лисичкой.

Ты, наверное, была хорошей снежинкой. Я до сих пор помню белизну и холод твоей кожи, матовое сияние в сумраке спальни, равнодушную прохладу под влажными от волнения пальцами...

Ну да, такая внутренняя рифма: театр и героиня на детсадовском утреннике. Или все-таки перебор? К тому же мне страшно нравится история про лисичку и снежинку, и я все хотел ее куда-нибудь приделать. С другой стороны - тоже не слишком-то удобно, историю мне рассказала вполне живая девушка, она и сама найдет, куда эту историю девать.

Да и театр я терпеть не могу, если честно.

То есть героя-задрота я еще могу пережить, но заставить его сидеть в театре - это уже какая-то тошнотная тавтология.

Так что пусть будет кино.

Герой, получается, примерно такой же, из постаревших киноманов. С работой у него чуть получше, раньше он занимался всякой версткой-дизайном, как честный фрилансер, а теперь вот уже несколько лет работает в какой-то конторе. Говорит что-то вроде: Вольные стрелки персональных компьютеров, фрилансеры-верстальщики не нужны больше - как в вестернах семидесятых становятся не нужны стрелки на Западе. Вот и мне пришлось пойти на службу, как Пэту Гарретту.

Да-да-да, он все время сравнивает себя с героями старых фильмов. И смотрит, соответственно, какой-нибудь старый фильм, например, в Музее кино... ну, то есть в "Фитиле" или в ЦДХ... где они сейчас гастролируют? Ладно, зайду на Гугль, проверю.

Неважно, что я там никогда не был, - все равно проще, чем про Театр на Юго-Западе.

Ну, значит, он сидит в зале и бормочет себе под нос... скажем, вот так:

Черно-белые тени на экране - а мне кажется, я все время говорю с тобой.

Твои рыжие волосы чуть вспыхивают в луче проектора, отраженном от белой плоскости, - и твоя кожа еще белей, чем в моей памяти.

Мне кажется, я зову тебя по имени: "Лиса, Лиса..." но на самом деле я не открываю рта.

Твое имя всегда казалось мне дурным каламбуром.

Фильм называется "Возвращение фройляйн Фукс". Октябрь 2007 года, ЦДХ, программа Музея кино. Что-то вроде: "Немецкий кинематограф: преодоление звукового барьера".

Претенциозное название, правда?

Если честно, с тех пор как их выгнали из старого здания, я ни разу не был на показах Музея кино. Не хотелось приходить - как не хочется идти в новую квартиру к старому другу, которого не видел много лет, не звонил, не писал... только иногда, проезжая его станцию, вспоминаешь, как сидели на кухне, смотрели по видику "Апокалипсис", "Седьмую печать", "Забриски-пойнт"... редкое хорошее кино, которое удавалось найти в Москве на видео.

Не хочется идти к нему в новую квартиру; невозможно представить его постаревшим, располневшим, седым. Вдруг все, что я заботливо хранил столько лет, развеется, как сигаретный дым в старых нуарах?

Помнишь, ты снимала квартиру и хозяйка запрещала убирать черно-белые семейные фотографии в узких медных рамочках? Тогда, в бледном утреннем свете, я увидел эти лица: они смотрели на нас, будто зрители - на экран.

У них был уставший взгляд, и я удивился: неужели им могла наскучить твоя смущенная улыбка, лисий проблеск волос, сияющая белизна обнаженного тела? Неужели самый прекрасный фильм приедается, если ты обречен смотреть его день за днем?

Я с горечью подумал, что в этом фильме я - один из многих, актер второго плана, проходной персонаж, даже не камео, скорее - статист.

Я вспоминаю твою спальню - и не могу представить тебя в какой-нибудь новой квартире. Ни тебя, ни Стаса, ни Вадима... Пусть уж все останутся в памяти как были - в комнатах, не тронутых евроремонтом, с обшарпанными оконными рамами, доживающей свой век совковой мебелью. Надписанные от руки видеокассеты, громоздкий телевизор, стопка пятидюймовых дискет, аудиодвойка... никаких айподов, mp3 и DVD.

Знаешь, я хочу сказать тебе, что с возрастом новое привлекает все меньше. Вечный герой-неудачник старого фильма-нуар, я - всего лишь маленькая мушка. И чем лететь на яркий свет электрической лампы, лучше навек застыть в янтаре.

Рыжем, как твои волосы, глубоком, как твои глаза.

А это - не перебор? Не слишком пафосно? Герой, конечно, довольно неприятный персонаж, зануда, эгоцентрик, эскапист - но все-таки не до такой степени карикатурный. То есть в разработке сюжета не удастся удержаться от роковых страстей, но надо постараться не перегнуть палку.

Пусть, например, он смотрит какой-нибудь нуар - и это подготовит читателя к неправдоподобности всей истории, которая неясно, случилась ли на самом деле.

Постой-постой, говорю я себе, мы же только что отправил его на немецких экспрессионистов. Ну, ничего, как-нибудь выкрутимся, чего-нибудь придумаем. Поговорим еще немного про Музей кино - для большей элегичности, - а потом и фильм сочиним.

Да, Музей кино был мне тем самым другом, в чью новую квартиру избегаешь идти до последнего.

До сих пор на "Баррикадной" или "Краснопресненской" мне кажется: выйду из метро - и через пять минут буду сидеть в зале. Глеб, Вадим, Стас, ты тоже придешь... Зал номер два, первая в Москве Dolby-система, помнишь? Годар подарил в конце восьмидесятых. Мы тогда еще не говорили: "Музей кино", говорили: "Киноцентр". Это позже они завели разные кассы, а потом пошло: "Арлекино", клубы, казино...

Вот и приходится теперь сидеть в незнакомом зале в ЦДХ.

Как я оказался здесь? На сайте "Афиши" увидел смутно знакомое название. Смотрю: так и есть, надо же - сам фон Гель, немецкий предшественник нуара, позабытый классик, человек, которого Орсон Уэллс, Билли Уайлдер и Джон Хьюстон называли своим учителем. Ни одного фильма его не видел! И не удивительно: раньше считалось, что сохранился - да и то не весь - только "Ночной кошмар", "Alpdrucken", а теперь imdb порадовала: пару лет назад в какой-то частной коллекции нашли "Возвращение фройляйн Фукс". Его, собственно, и показывают на этом фестивале про преодоление барьера.

К сожалению - в DVD-проекции. Оригинальная копия, небось стоит безумных денег, ее из Штатов вывести - как Джоконду из Парижа.

Смешно звучит: "оригинальная копия", да?

Помнишь, ты рассказывала когда-то про симулякры и Бодрийяра? Тогда все об этом говорили: симулякры, постмодернизм, деконструкция. Что важнее - копия или оригинал, пересказ или текст?

Может, потому я и пошел - вспомнил, как Глеб пересказывал сюжет этого "Возвращения", которого на самом деле не видел. Он любил так делать, - может, ты помнишь. Я недавно сообразил - на самом деле у него был настоящий дар предвидения, только мы тогда не понимали.

"Крестный отец" в его пересказе - это же "Выборы" Джонни То, один к одному, только лет на пятнадцать раньше.

Мы столько лет не виделись, я даже не знаю - ты любишь Джонни То? Вообще - любишь азиатов? Гонконг, Япония, Корея?

Я когда-то брал у тебя книгу Пу Сунлина о лисах-оборотнях, китайских призраках, губителях доверчивых мужчин. Этакие роковые женщины, как в классических нуарах. Эта книга до сих пор валяется где-то у меня дома. Все эти годы, глядя на нее, я вспоминал о тебе. Думал: хороший повод увидеться.

Вот видишь, обошлись и без повода.

Черно-белые тени на экране, тени давно умерших людей, образы, ничуть не изменившиеся за все эти годы.

Я смотрю на тебя, и мне кажется: ты тоже не изменилась. Даже кожа в полумраке зала отливает той же матовой белизной, что и в предрассветном сумраке под усталыми взглядами чужих фотографий, черно-белых, как старое кино.

Ты вошла, когда фильм уже начался; пока свет не погас, я оглядел зал - сплошь молодые, незнакомые лица. Мы, наверное, когда-то были такими же - разве что победнее и одеты похуже. И не так насмотрены: за каждым фильмом приходилось гоняться, а теперь в каждом переходе - "лучшие фильмы Ингмара Бергмана", "десять фильмов Вима Вендерса", "Коллекция нуара"... как оно все называется? Да еще и торрентом можно качать, если траффик дешевый.

Если бы мы заговорили об этом, я бы сказал, что не завидую им. Я думаю, мы были счастливей: мы любили кино сильней.

Помнишь, Годар говорил, что любой фильм - это фильм о любви. О любви мужчин и женщин, о любви мужчин к оружию. Мое поколение, говорил Годар, полюбило кино раньше, чем женщин или оружие. И все наши фильмы - фильмы о любви к кино.

Мне казалось когда-то - это сказано и про наше поколение. Правда, мы не снимали кино, только говорили о нем. А иногда пересказывали фильмы, которых сами не видели.

Я хотел бы посидеть с тобой в кафе, вспомнить нашу тусовку начала девяностых. Всегда опаздывали, встречались после сеанса. Дрейрер, Ланг, Мурнау, немецкий экспрессионизм, итальянский неореализм, американский нуар и вестерн, французская новая волна... Последние годы, когда в кино было больше классики, чем на видео! Еще звали в гости "на Фассбиндера" или "на Бертолуччи"! Специально из-за границы привозили кассеты в прокат на Маросейке - для перевода. До сих пор "Гражданина Кейна" только с такой озвучкой и могу смотреть: английский я довольно плохо знаю, если честно.

Немецкого я не знаю совсем - и потому промучился первые пять минут фильма. Пожилой полицейский листал какое-то старое дело. Во времена фон Геля зритель, привычный к немому кино, успевал прочесть готические буквы - но на американской DVD-копии английские субтитры сливались с белой бумагой, переводчик все время сбивался, и я не мог понять, что там случилось за тринадцать лет до начала фильма. Кажется, у главного героя погиб друг и та самая фройляйн Фукс была как-то в этом замешана.

Неудивительно, что фон Геля считают предтечей нуара. Фам-фаталь, олух-неудачник, соблазнение, падение, смерть.

Пытаясь разобраться в сюжете, я даже не заметил, как контролер открыл дверь, впуская опоздавших; даже не обратил внимания, что кто-то сел рядом со мной.

Я обернулся, когда чья-то холодная ладонь коснулась моей руки.

Я обернулся - и ты улыбнулась мне.

Мне кажется, я немного перебрал с кино. То есть я-то знаю, зачем я это сделал: трудно писать про персонажа, если нечего с ним разделить. У меня вот жена, дети, работа, бизнес, книжки опять-таки разные - а у него засраная квартира в обветшавшей новостройке семидесятых, скучная офисная жизнь, и похоже, даже друзей толком нет. Ну а кино мы с ним оба любим, поэтому про кино писать приятно. Читать, наверное, все равно будет скучно - ну что же, попробуем кино минимизировать.

Будем писать про любовь - ну то есть про секс, потому что любви у таких людей не заводится: они слишком увлечены своей богатой внутренней жизнью, замешанной все на том же кино.

Ладно, ладно, договорились: про кино - по минимуму.

И побольше пафоса, который всегда маскирует эгоцентричность и равнодушие к живым людям.

С первой встречи я помню твою улыбку. Глеб сказал: iэто Лиса,i - ты улыбнулась и протянула руку. Твоя улыбка словно говорила: да, я знаю, это дурацкое имя, в особенности - для красивой рыжей девушки, но что тут поделать, с моим именем, моими волосами, моей красотой. Твоя улыбка словно говорила: да, я знаю, я красива, но это не имеет значения, я такой же человек, как и вы, мне даже немного неловко, что имя, волосы, красота - это первое, на что вы обращаете внимание. Давайте познакомимся, поговорим, обсудим кино, - может, вы заметите что-нибудь еще.

Однажды ты скажешь: понимаешь, моя красота - не моя, она существует сама по себе. Мне нравится быть красивой, я много делаю, чтобы быть красивой. Я знаю: мне досталась такая отличная вещь, за ней надо присматривать, жалко ее загубить. Но эта вещь, моя красота, - она только досталась мне, она не моя, мне всего лишь на время дали ее поносить.

Пять минут назад ты улыбнулась мне, я прошептал: Лиса? - и ты кивнула в ответ, а потом белым длинным пальцем словно перечеркнула свою улыбку.

В свете проектора твой ноготь кажется совсем черным - и я молчу, но уже почти не смотрю на экран, сижу вполоборота к тебе, и рыжие волосы то и дело вспыхивают, как тем солнечным днем, когда мы встретились у метро, впервые вдвоем, без тусовки.

Кажется, тебе дал мой телефон Вадим... или Стас? Я помню, ты больше всего общалась с ними двумя. Ты попросила записать тебе словарь Webster для новых виндов - он казался огромным и занимал не то семь, не то девять трехдюймовых дискет. Убирая их в сумочку, ты удивилась: так много? Сказала: неудобно, мол, зайдем куда-нибудь, я тебе куплю чистых.

Интересно, ты это помнишь? Как мы ходили от ларька к ларьку, как наконец увидели дискеты между бутылкой паленого "Амаретто" и белыми кружевными трусами, растянутыми на витрине огромной снежинкой? Помнишь, сколько стоила коробка трехдюймовок? Я - нет, помню только, что это были заметные деньги. То есть для меня заметные.

Я тогда страшно гордился своей самостоятельностью: купил свой первый компьютер, верстал в "Вентуре" и "Пейджмейкере", много зарабатывал - по сравнению с тем, что было два года назад в аспирантуре.

По меркам Вадима и Стаса - копейки, конечно.

Только что подумал: я никогда не спрашивал, чем они занимаются. Ну, коммерсанты и коммерсанты. Купил-продал. Главное, в кино хорошо разбираются.

Что у них был свой банк, я узнал, когда Стас взорвался в своем "мерседесе" вместе с шофером и подругой, - я об этом прочитал на последней странице "Сегодня". Как сейчас помню: на обратной стороне написали, что Михалков проиграл Тарантино Пальмовую ветвь в Каннах.

Выходит, Стас так и не увидел "Криминальное чтиво". Интересно, ему бы понравилось? Все-таки он больше любил Бергмана - а погиб криминальной смертью, как в арт-хаусном фильме или трэшевом боевике.

К тому времени мы почти перестали встречаться. В Музее кино шли давно знакомые фильмы, прокат на Маросейке закрылся, все, о чем мы когда-то мечтали, можно было легко купить на Горбушке.

А может, ребята были слишком заняты своим бизнесом. Судя по газетам, времена наступили лихие. Оказалось, не так трудно заработать первый миллион - трудно его удержать.

Стасу это не удалось, да и Вадиму, кажется, тоже, - и я, похоже, никогда не узнаю, что у них был за бизнес.

Откуда у тебя деньги, я тоже не спрашивал. Было неловко. Я тогда думал, у красивых девушек деньги заводятся через постель.

Смешное было время. Я всерьез считал, что жизнь похожа на американское кино сороковых. Роковые красавицы, преступные страсти...

Если честно, мне до сих пор кажется: так было бы лучше. Честнее.

Красивые девушки не должны работать. Деньги должны доставаться им ни за что, сами по себе - так же, как досталась красота.

Черно-белый поцелуй на экране кажется почти порнографическим в своей страстности. Понимаю, почему в нацистской Германии "Возвращение фройляйн Фукс" разделило судьбу "Завещания доктора Мабузе". Фон Гель, правда, так и не уехал в Америку, - видимо, он тоже не любил смены декораций.

Я хочу спросить тебя: помнишь, как мы впервые поцеловались? Мы сидели у тебя на кухне, пили какой-то ликер - медно-рыжий, под цвет твоих волос. Ты рассказывала о своих мужчинах и, как всегда, улыбалась - иронично и растерянно, как будто извинялась, что ты - такая как есть, красивая, одинокая, несчастная. Улыбка словно говорила: ты не собираешься меняться, хотя понимаешь - ничего хорошего не выйдет из твоих бесконечных романов, увлечений, one night stands. Ты никогда не называла настоящих имен, - наверное, я знал героев твоих историй. Укрытые от моего любопытства, спрятанные за псевдонимами, один за другим они на мгновение возникали эфемерными призраками, струйками сигаретного дыма: случайные знакомые, старые друзья, верные возлюбленные, страстные любовники. У них были жены и дети, другие подруги, большие деньги, заграничные поездки, - они были влюблены в тебя годами, ждали твоего звонка, уходили из семьи, грозили самоубийством, бросали тебя одну, предавали в последнюю минуту, больше никогда не подходили к телефону, не отвечали на письма, лгали тебе, лгали своим женам, лгали самим себе.

Это был не первый такой вечер. Мы часто виделись в то время, и я до сих пор не понял, почему ты рассказывала мне так много. Ты говорила со мной, словно я был так близок тебе, что мне нужно было знать, как ты резала вены от несчастной любви, отходила после аборта от кетаминового наркоза, стоя на коленях умоляла: iне уходи, я не смогу жить без тебя.i Рассказывая, ты улыбалась и как будто говорила: ну да, вот так оно получилось, что же тут поделать, - ну да, это немного стыдно, но что уж тут скрывать. А я все время не понимал, чем я заслужил эту искренность, почему именно мне достались все эти истории, больше похожие на сценарии к фильмам, которые нам еще предстоит увидеть?

Наверное, мы напились в тот вечер. Оранжево-рыжий ликер кружил голову. Ты сказала: хочешь, я покажу тебе свое новое белье? Вчера купила, - а потом встала и медленно подняла юбку. Я сначала увидел узорную резинку чулка, потом - полоску матово-белой кожи, черные переплетения кружев. Я не мог отвести взгляд - но знал, что ты продолжаешь все так же улыбаться, смущенно, кокетливо и растерянно, словно спрашивая: ты знаешь, зачем я это делаю? Лично я - нет.

Я встал из-за стола, шагнул тебе навстречу - и тут зазвонил телефон. Все еще придерживая юбку одной рукой, ты сняла трубку и сказала: алле.

Твое лицо почти не изменилось. Ты все так же продолжала улыбаться, только отступила, одернула подол и приложила палец к губам - тем самым жестом, которым полчаса назад здесь, в ЦДХ, ответила на мое изумленное Лиса?

- Извини, - сказала ты тогда, повесив трубку. - Боюсь, тебе надо уйти: ко мне сейчас придет один мой друг, и я не хочу, чтобы вы встречались.

Ты опять улыбнулась, я ответил что-то вроде: да, да, конечно, мне и самому пора, пошел в прихожую, быстро оделся, сказал: я позвоню завтра, хорошо? - и только открыв дверь, снова посмотрел тебе в лицо.

И вот тогда ты шагнула ко мне и на секунду прижалась губами. Твой язык стремительно, почти неосязаемо, коснулся моего нёба.

Потом ты отстранилась и выпихнула меня. Перед тем как закрылась дверь, я увидел: ты не улыбалась.

Да, не так уж важно, кто там у нас герой. Мог быть и клаббер, и театрал. Клаббер, наверное, курил бы вместе с Лисой траву (и у нее был бы где-нибудь пирсинг, даже немного жалко, что я отменил этот вариант), а театрал мог бы пить тот же самый ядовито-оранжевый ликер. Ну а все остальное - богатые погибшие друзья, разговорчивые эгоцентричные девушки, чулки на кружевной резинке, полуночные телефонные звонки - ну, это уж точно могло быть у кого угодно. Со всеми случалось, если честно.

Но мне по-прежнему кажется, что с кино этот сюжет сочетается лучше. Скажем, если бы герой был вечно укуренный, с самого начала было бы понятно: ничего такого с ним не было, вся история ему померещилась или там - выдумалась.

Так что пусть уж останется ЦДХ и этот вымышленный черно-белый фильм.

Мне кажется, сюжет "Возвращения фройляйн Фукс" чем-то напоминает "Головокружение" Хичкока. Мертвая женщина возвращается, чтобы погубить героя, - или ему только кажется, что вернулась именно фройляйн Фукс, или фройляйн Фукс не умерла, или ее вообще никогда не было.

Я хочу спросить тебя: ты понимаешь, что там случилось за эти тринадцать лет? Ты расскажешь мне? Я слишком долго не видел тебя все эти годы, я слишком долго смотрел на тебя сегодня, я совсем запутался, расскажи мне - что там случилось, куда ты исчезла, почему мы так давно не виделись?

Я хочу спросить об этом, но только шепотом говорю: iЛиса, это в самом деле ты?i - и тогда ты сжимаешь своей белой рукой мою. Прохлада твоих пальцев - такая же, как много лет назад. Ты по-прежнему смотришь на экран, и я вижу только половину улыбки, игривой и грустной. Твоя рука соскальзывает на мое бедро и медленно пробирается к паху - тем же маршрутом, что тринадцать лет назад.

Ты помнишь, я не стал звонить тебе на следующий день, но через два дня мы все равно встретились в Музее кино. Ты села рядом со мной, и, честное слово, я не помню даже названия фильма - только профиль в полумраке, рыжие всполохи волос, прохладное касание твоих пальцев; возбуждение, изнеможение, дрожь. Ты не дала мне дотронуться до тебя, раз за разом решительно отстраняла мою руку, потом нагнулась так, что волосы коснулись моей щеки, и прошептала: iты хочешь меня?i Я прошептал в ответ: iда, а ты разве не видишь?i - и тогда ты улыбнулась и сказала: iэто хорошо.i

Ты была права: это было хорошо.

Я хорошо помню - и сегодня даже не пытаюсь прикоснуться к тебе. Закрыв глаза, я вспоминаю объятия на заднем сиденье такси, поцелуи в медленно ползущем лифте, одежду на полу спальни, твою матовую наготу, прохладу твоей кожи, усталые глаза на старых фото.

За эти годы я не раз пытался понять: что я сделал тогда не так, почему эта ночь так и осталась единственной. Мне кажется, однажды я даже спросил об этом - ты только улыбнулась, приложила палец к губам и сказала: я слишком хорошо к тебе отношусь.

Тогда я вспомнил, как ты улыбалась той ночью - и понял, чт[о?] ты говорила мне этой улыбкой: я знаю, я красива и умна, я сексуальна и раскованна, я знаю, что ты можешь полюбить меня, - но я ничем не могу тебе ответить. Моя красота и мой ум не принадлежат мне, я не могу разделить их с тобой. Моя любовь сама по себе, она - не моя, она не принадлежит мне - я не могу ответить на твою. А если так, чего стоит моя сексуальность и раскованность, что ты будешь делать с ней, что ты будешь делать с моим красивым телом, с моими рыжими волосами, прохладной кожей, опухшими от поцелуев губами?

Той ночью твоя улыбка словно говорила мне: посмотри, все это не принадлежит нам, все это происходит не с нами, мы только выполняем фигуры причудливого танца, обними меня, назови по имени, поцелуй и скажи, что любишь. Но это не ты любишь и не меня ты любишь - потому что меня здесь нет, разве ты не видишь?

Той ночью ты улыбалась, словно хотела сказать: ты хороший человек, мне неловко говорить тебе это. Но извини, мне нечего тебе предложить, нечего отдать взамен - и потому я не хочу ничего брать: ничего, кроме привычных касаний, объятий, поцелуев; кроме разменной мелкой монеты одноразового секса, кроме заученных движений, колебаний, содроганий; кроме обычных мизансцен, давным-давно отрепетированных перед усталыми глазами чужих черно-белых фото.

Я вспоминал рассказы о мужчинах, сходивших по тебе с ума, - и впервые в жизни почувствовал себя героем старого нуара. Как смешно: ты была роковой женщиной, но ничего от меня не хотела: ни денег, ни преступления, ни предательства, ни секса. Наверное, у тебя для этого были другие мужчины.

Я был не нужен тебе. Ты слишком хорошо ко мне относилась.

Я решил, что больше не буду звонить. Ты позвонила два-три раза - и опустилось безмолвие, как в немом фильме без тапера.

Я знал: ты не любишь звонить первой.

Не помню, в каком году это случилось. Кажется, еще до гибели Стаса, - да, точно, мы же с тобой никогда не говорили о "Криминальном чтиве". Об исчезновении Вадима и смерти Стаса тоже не говорили ни разу.

Мы вообще редко говорили о смерти - все больше о кино и о сексе.

Смерть и секс - главные темы нуара. Старый фильм фон Геля - не исключение: я успеваю открыть глаза и увидеть развязку.

Зритель всегда знает: не следует идти на зов фам-фатали. Герой тоже об этом знает, но в отличие от зрителя, укрытого спасительным сумраком кинозала, герой - пленник черно-белого экранного мира, он не может выбирать.

Но и у самой фам-фатали, зловещей роковой женщины, тоже нет выбора: с виноватой улыбкой она идет навстречу своей судьбе и ничего не может поделать: она такая как есть, красивая, одинокая, несчастная. Она не может измениться, хотя понимает - ничего хорошего не выйдет из ее бесконечных романов, увлечений и любовей.

В конце концов всем персонажам фильма нуар достается единая эпитафия: Der Ende, The End, La Fin. Последний кадр - их надгробная плита; свет в зале - чистый свет, посмертное приветствие для умерших черно-белых теней.

Когда-то призраки селились в заброшенных замках, оставленных домах. Для погибших героев нуара нет лучше места, чем опустевший кинозал.

И вот, значит, они встают. Безымянный герой снова смотрит на Лису, думает: неправда, что рыжие стареют быстрей, неправда, что тонкая сухая кожа идет морщинками, а волосы теряют былую яркость.

Они идут к выходу, друг за дружкой, по узкому проходу. Он смотрит на ее силуэт, и ему кажется: даже юбка не изменилась, тот же фасон, та же длина. Чуть приподними - появится узорная резинка чулка, полоска матовой кожи, черные переплетения кружев.

На выходе из зала Лиса ждет его, улыбается растерянно - и впервые в ее улыбке нет иронии или вызова.

- Ты совсем не изменилась, Лиса, - говорит он, а она отвечает: такие, как я, не стареют, - ну, или что-то еще в этом роде, тут уже не важно, реплики можно не прописывать, потому что действие близится к финалу, Лиса оборачивается, пожимает плечами, говорит: iпрости, я забыла в зале сумочку. Подожди, я сейчас,i - ну как-то так, а потом снова улыбается, словно говоря: как-то глупо вышло, прости меня.

Ну а потом она возвращаешься в кинозал, рыжие волосы вспыхивают последний раз перед тем, как за ней закрывается дверь, - и герой долго-долго смотрит (знать бы еще, какие там двери в ЦДХ?), значит, долго-долго смотрит, а минут через пять, а может десять, все-таки входит, зовет ее снова и снова этим дурацким именем Лиса, бегает по рядам, даже комично заглядывает под кресла, - и, разумеется, в зале никого нет, а дверь запасного входа закрыта изнутри.

Он снова кричит: Лиса! Лиса! - и матовый прямоугольник экрана чистым светом сияет ему в ответ.

1994 - 2008

ЮЛИЯ БОРОВИНСКАЯ

ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ДЕЛО

Лазать с палкой по горам - для молодого адвоката занятие странное и едва ли солидное, но Евгений Андреевич Воздвиженский пристрастился к альпинизму еще во время обучения в университете, в бытность свою на Урале. К тому же сия забава так широко распространилась по Европе - да еще и среди представителей лучших семейств, что вряд ли кто-то нынче возьмет на себя смелость поставить ее в укор. Впрочем, на путешествие в Альпы у Евгения Андреевича не было ни средств, ни досуга: окончив юридический факультет и уплатив вступительный взнос в адвокатскую коллегию, он намеревался не позднее чем через месяц открыть собственную практику - поначалу скромную, в захолустном Семипалатинске, где обосновались его родители. Да и к чему ехать в такую даль, ежели родной дядя по матери - священник Святоникольского прихода в форте Верном, что расположился у самого подножья Заилийского хребта. Казахские горы, как известно, ничуть не хуже Альп - разве что для гуляний куда меньше обустроены, ну да Евгений Андреевич - не какой-нибудь избалованный столичный житель, обойдется и без кофеен с беседками. Недаром еще в Екатеринбурге английский термос купил - хоть три часа с ним в кармане ходи, а чай горячий!

Как раз сладкий чай и прихлебывал из термоса горовосходитель, сидя на придорожном валуне, когда по мелкому гравию загрохотали колеса казенного экипажа, в котором, скинув жаркую шинель, развалился начальник местного полицейского управления - сухопарый скуластый мужчина лет сорока пяти с уныло свисающими светлыми усами. Напротив Воздвиженского коляска встала, и седок окликнул:

- Вы, часом, не отца ли Анатолия племянник?

- Я, - отозвался путник. - Воздвиженский Евгений Андреевич, приехал вот погостить.

- Ну а я Петр Григорьевич Остомыслов, местный, так сказать, блюститель закона.

- Рад знакомству.

- Взаимно. Что же вы, Евгений Андреевич, в ущелье ходили?

- Да. Люблю, знаете ли, по горам гулять, за тем, собственно, и приехал.

- Ну так нагулялись уже? Извольте до города подвезу? Заодно и побеседуем, дорога короче покажется.

Изрядно находившийся за день выпускник университета подхватил термос, трость и с благодарностью уселся в экипаж.

- А вас-то что ж в такую даль занесло? - спросил он без особого любопытства, скорее с целью поддержать разговор.

- Да киргизы, прах их побери! Примчался один, лошадь в мыле, убили, кричит, убили! Я - за расспросы, а он только свое "вай-пырмай" воет. Кое-как добился, что на джайляу - это луга такие горные, они там коней пасут, - пояснил Петр Григорьевич гостю, - один другому по голове рукояткой плети ударил, да неудачно так - в висок попал. А рукоятка-то тяжелая, свинцом залита. Чего уж там не поделили?.. Мне бы, дурню старому, урядника послать, а я вот сам потащился. А как же: убийство в наших краях - дело неслыханное, народишко тихий. А все ж ухо востро держать надо: не быть бы бунту. Киргиз ведь обмолвился, что убитый - орыс, русский по-ихнему, из семиреченских казаков.

- И что? - Евгений Андреевич даже подался вперед: истории с убийствами он любил, недаром же и пошел в свое время на юридический.

- А ничего! Ерунда и пустые хлопоты! Приезжаю я, а покойничек того... сидит, кумыс пьет, убийцу своего по матери костерит, но уже так, для порядку, без злобы. Башка и впрямь в крови, кожа у виска рассечена, а здоровехонек, меня переживет. Хотел я хоть киргиза в кутузку прибрать, так сам же казак и не дал. Наши дела, говорит, меж собой и разберемся, а полицию я не звал. Так я и уехал - весь день псу под хвост...

- Н-да, - вздохнул Воздвиженский. - Я ведь и сам, знаете ли, после университета думал в следователи податься. Но ведь в столицу на службу не устроишься, а здесь, в глуши, что расследовать? Один у другого хомут стянул, у третьего на базаре кошелек вырезали, а четвертого жена по голове чугунной сковородой огрела... Провинция!

- Э нет, не скажите! - лукаво сощурился Остомыслов, кивнув на обочину, вдоль которой уже потянулись окраинные кривые саманные домишки. - Случаются и у нас здесь дела загадочные, прямо сказать, нерядовые! Вот, изволите ли видеть, слева серый дом?

Широкое унылое строение и впрямь маячило впереди, украшаясь крупной вывеской "СКЛАДЪ. Торговый домъ Малинников и сынъ".

- Да, ну и что?

- А то, что торговый дом, конечно, крепкий, только вот ни Малинникова, ни сына там уже нет - вдова всем распоряжается. Сам-то купец Малинников Дмитрий Алексеевич осьмнадцать лет, как умре, а вот с сыном его как раз прелюбопытнейшая история приключилась. Представьте: вошел однажды этот молодой человек в свой же дом - на глазах у целой толпы, прошу заметить, вошел - и пропал бесследно.

- Как?!

- В комнатах его не оказалось, следов никаких, никто его больше не видел. Так с тех самых пор сыскать и не можем - четыре месяца уже!

У Евгения Андреевича загорелись глаза:

- Расскажите, пожалуйста, расскажите поподробней! Это же прямо для Шерлока Холмса дело!

- Для Холмса? Очень может быть... Читывал я Конан-Дойла во "Всемирном следопыте", тоже все про запутанные случаи пишет...

Суть же дела оказалась вот в чем:

Ясным днем 14 марта из дому вышли трое: вдова купца Малинникова Ванда Яновна, гостившая у нее сестра Станислава Яновна и сын Александр Дмитриевич. Их видели: соседская служанка Луша (Алия), шедшая мимо на базар, проживающий в доме напротив школьный учитель Алексин, его квартирная хозяйка Пыжова и казачий сотник Каргач, проезжавший по улице. В доме при этом оставалась дочка купца - девица Александра, ослепшая во младенчестве, и кухарка Алтын.

Взглянув на небо, Малинников сказал:

- Такое солнце, а вы, мамаша, без зонтика! Позвольте, я мигом! - и поспешно вернулся в дом.

Прождав молодого человека около четверти часа, обе дамы обеспокоились и вошли в комнаты, чтобы поторопить его. Однако Александра Дмитриевича нигде не оказалось. Александра сказала, что слышала торопливые шаги брата, но после они смолкли и уже не возобновлялись. Алтын, занятая на кухне, и вовсе ничего не видела и не слышала. Все окна были закрыты, из дверей как парадного, так и черного хода (выходивших все на ту же улицу) никто за это время не показывался. Обеспокоенная мать вызвала полицию. Прибывший урядник тщательно осмотрел дом, не пренебрегая чуланами и шкафами, опросил соседей и развел руками: деться пропавшему Малинникову было некуда - разве что вылететь в трубу. Через пару дней было дано объявление о розыске, но тщетно: ни трупа с подходящими приметами, ни самого Александра Дмитриевича так и не сыскалось.

- Вот так-то, - заключил Остомыслов, закуривая неровную и крайне вонючую сигару, похоже, скрученную из местного табачного листа. - Интересно, что бы тут предпринял ваш Шерлок Холмс?

- Даже и не знаю... - озадаченно протянул Воздвиженский. - Если убийство, так труп можно и вовсе не найти: кругом степь - рой где хочешь...

- А можно ли, позвольте поинтересоваться, убить молодого здорового человека, да так, чтобы сестра в соседней комнате не услышала? Ведь у слепых слух, сами знаете, очень тонкий! И как, любопытно, убийца вынес труп и вышел сам? Соседи-то глаз с улицы не сводили с того самого момента, как купчиха и ее сестра забеспокоились, - любопытные! А пока те у двери стояли, и вовсе прошмыгнуть не мог. Через запертое окно?

- Я у кого-то читал, что при захлопывании крюк может сам упасть обратно в петлю... - неуверенно промямлил молодой адвокат.

- А боковая задвижка куда может упасть? Там на всех окнах такие стояли. Да и шум бы сестра услышала...

- А может, она сама в сговоре с убийцей?

- Слепая-то? Ну и в чем ее интерес? Останься ей после брата наследство, она б им и распорядиться с толком не сумела.

- Она-то нет, а вот муж...

- Да какой там муж! Женихов у нее не было, и взяться им неоткуда: Александра из-за своего увечья из дому никогда не выходила, ее, кроме родственников, разве что доктор видел да поп. Вы, кстати, сами батюшку Анатолия и спросите, могла ли такая девица с убийцей связаться.

Эта мысль показалась Евгению Андреевичу настолько здравой, что, вернувшись домой, он немедленно подступил с расспросами к дяде, - кому же и знать своих прихожан, как не священнику?!

Отец Анатолий привычным жестом огладил свою черную клочковатую бороду, делавшую его похожим не столько на солидное духовное лицо, сколько на разбойничьего атамана, и неторопливо начал:

- Малинниковы? Знаю, знаю, многострадальное семейство. Посылает Господь иным испытания...

- А оттого и испытания, что не надо было Дмитрию Ляксеичу на католичке жениться! Тьфу, грех-то! - заметила маленькая, с полным добродушным лицом, но никогда не упускающая случая высказаться по поводу ближнего своего попадья.

- Молчи, Валя! - незло отмахнулся священник. - Католики, чай, тоже христиане, да и детки у них в православную веру крещены. Из Польши они обе-две, - пояснил он племяннику, - и купчиха, и сестра ее. Образованные, женские курсы в Варшаве заканчивали: Ванда бухгалтерии обучалась, а Станислава - акушерка. Как уж их в Казахстан занесло - того не ведаю...

- Говорят, сослали папашу их, они ж, поляки, вечно против царя бунтуют, отделиться хотят! - вставила свое Валентина Трофимовна.

- Может, и сослали, дело давнее. Я-то сам их родителя уже в живых не застал...

- Да бог с ним, с польским дедом, вы бы мне лучше про Александра и сестру его рассказали! - не выдержал Воздвиженский; манера дяди вести любой рассказ едва ли не от сотворения мира неизменно выводила его из себя.

Священник покашлял, прочищая горло, отхлебнул почти остывшего чая и продолжил:

- Когда младенцы родились, Дмитрий Алексеевич совсем уже плох был...

- А что такое? - поинтересовался племянник.

- Так ведь земли трясение случилось, - охотно пояснила попадья. - Ванда в ту пору уже в тягости ходила. Сам-то Малинников в лавке тогда был, под стол с перепугу полез, и свались тут на него с прилавка пудовая гиря. Так спину и переломила - говорить еще говорил, а уж ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог. С тех пор все и маялся, пока вовсе не угас.

- Ну хоть детишками его Господь порадовал, - вздохнул отец Анатолий.

- Его-то, может, и порадовал, зато Семена-то как огорчил!

Чутье редко подводило молодого адвоката - в детективных романах он обычно убийцу к середине книжки угадывал. Вот и сейчас в фигуре неведомого Семена, бог весть, с чего огорчившегося появлению на свет наследников Малинникова, забрезжила ему некая разгадка дела. Об этом стоило порасспросить подробнее.

Не чинясь, дядя с теткой на два голоса поведали ему историю купеческого семейства, хорошо известную в Верном. Основатель дела, Алексей Данилович Малинников начинал с самых низов, чуть ли не посыльным в чужой лавке, но со временем так расторговался, поставляя киргизам железо в обмен на лошадиные шкуры и сурочьи, лисьи, а вдругорядь и тигровые меха, что капитал нажил преудивительный. Однако же более всего купец был озабочен сохранением в потомстве своей фамилии, потому и завещание составил хитро, отписав все наследство - деньги, товар, каменный дом, склад, две лавки в Верном и одну в Илийске - не первому своему сыну Дмитрию, а его старшему потомку мужеска полу. А ежели такового не случится, имущество отходило ко второму сыну - Семену. Дмитрий же до времени считался хранителем и распорядителем семейных капиталов.

Семен Алексеевич - уже и в те времена известный пьяница и мот - завещанию, ясное дело, не обрадовался. Ни к какой службе он был непригоден, отошедшую ему денежную долю в несколько лет частью прогулял, частью проиграл в карты и жил с тех пор все больше братними вспомоществованиями. После случившегося с Дмитрием Алексеевичем несчастья Семен воспрянул духом и принялся вовсю занимать деньги, твердя, что его фортуна еще себя выкажет: вот, дескать, родит Ванда дочку, а брату-то жить недолго осталось - и станет он враз именитым купцом. Появление близнецов окончательно расстроило его планы, Семен запил пуще прежнего, окончательно опустился и, если бы не небольшая сумма, ежемесячно выделяемая ему по-родственному Вандой, должно быть, кончил бы тем, что нанялся к киргизам баранов пасти.

- Так вот же, вот оно, заинтересованное лицо! - запальчиво перебил дядюшкин рассказ Евгений Андреевич. - "Qui prodest" - "Ищи, кому выгодно", так ведь еще в Древнем Риме говорили. А кому же выгодней было исчезновение племянника, чем этому пьянице?!

Отец Анатолий хмыкнул, пододвинул чашку на блюдце под краник самовара и пустил в нее струю кипятку.

- Торопыга ты, Женюра, ох торопыга, - укоризненно покачал он головой, - давно я в тебе это замечал! Не дознавши порядком дела, враз рубишь. А ведь Семен-то к тому времени, как Александр исчез, усоп уже, от печеночной вроде как хвори. Аккурат на девятый день в церковь они собирались за упокой души помолиться, свечу поставить, нищим на помин подать - для того из дому-то и вышли.

Да... Чудная новенькая версия лопнула мыльным пузырем, однако университетский выпускник отчаиваться по сему поводу не собирался.

- Ну ладно, умер - и земля ему пухом! Ты же мне не про него, а про сестру рассказать собирался.

- А что сестра? Девица тихая, боязливая. Она пяти недель от роду ослепла, так нашим врачам Малинниковы не доверили, по теткиному наущению в Акмолинск повезли, к глазному доктору. Она ж сама в Акмолинске живет, Станислава-то...

- И правильно, что не доверили! - вновь встряла тетка. - Гарнизонному лекарю только лошадей пользовать да солдат, когда с каши животом маются, а штатский-то врач, хоть и диплом у него на стенке, совсем уж старый был, два лекарства признавал - валерьяну и салицилову кислоту. Дескать, может, и не поможет, а все не навредит!

- И что акмолинский доктор? - не сдавался Евгений.

- Сказал, мол, мозговая это слепота. Сами глаза, значит, целые, а нерв какой-то воспалился или что... Ну да всяко не понимаю я, - развел ладонями поп. - Так она, бедная, в дому и сидела, на улицу - ни ногой. Я уж заходил к ней несколько раз, беседовал, мне об убогих печься сан велит. Сидит, то бусы нижет, то подушку на ощупь шьет, лицо вуалькой занавешено.

- И правильно! - перебила попадья. - Слепым-то в глаза ох как неприятно глядеть: пустой взгляд, бессмысленный, блуждает как ни попадя. Вот, помню, был у нас столяр...

- Я ее спрашиваю, что ж ты к обедне никогда не придешь, - громче загудел отец Анатолий, перекрывая густым басом голос жены. - Помолилась бы Господу - глядишь, и послал бы он тебе исцеление. А она: нет, батюшка, не могу. Боюсь, говорит, людей, и злобы их боюсь, и сочувствия... Я уж, дескать, здесь помолюсь, Господь, он всюду услышит...

- И то сказать, тряслась над детьми Ванда, особливо с тех пор, как Дмитрий Алексеевич помер, - прорезалась ничуть не смутившаяся вынужденной паузой тетка Валентина. - Не то что дочку увечную, сына со двора редко выпускала. Даже в гимназию не отдала, на дом учителя-то ходили. А уж за год до того как сгинуть, он разом все экзамены сдал, как там они говорили... екс... екс...

- Экстерном, - нетерпеливо подсказал Евгений Андреевич. - Так, значит, не выходила дочка Малинникова на улицу?

- Нет. Все-то время в комнатах, не прогуляется, воздуху не вдохнет, и неотлучно при ней киргизка эта, которую они перед тем, как ей ослепнуть, подобрали.

- Та самая Алтын, что у них в кухарках?

- Она, она, и кухарка, и горничная, даже за кучера с ними ездила: не любят Малинниковы чужих в доме. А Алтын - та преданная, добро крепко помнит.

- Зима тогда лютая была, - принялась рассказывать попадья, - а летось у киргизов мор случился, почитай, весь скот полег. Голодали сильно, кто-то вот и в города за куском хлеба забредал. Алтын-то Ванда прямо у себя на пороге нашла: тощая, одежонка худая, а в руках - сверток, в тряпки замотанный. Не бросила помирать, в кухню привела, обогрела, накормила. В уборщицы ее по первости взяла. А на другой день выяснилось, что в свертке-то у киргизки - мертвый младенчик. То ли от голода помер, то ли дорогой померз. Так Ванда ему и похороны справила, сама к нам пришла, дескать, крещеный ребенок, на христианском бы кладбище его положить... И то - одна мать горе другой всегда поймет!

- В Илийске будто Алтын его крестила, - неуверенно передернул плечами священник. - Не поеду ж я проверять! Кто его знает, может, и сама Ванда ему крестик из жалости повесила. Ну да все одно - дитя безгрешное...

И дальше заговорили уж вовсе о другом. Впрочем, Воздвиженский в расспросах упорствовать более не стал, ясно было, что от дяди вряд ли удастся услышать еще что-нибудь полезное.

На следующий день Евгений Андреевич в горы не пошел, а, все еще находясь под очарованием загадочного дела, направился прямиком в полицейское управление.

- А, господин дипломированный адвокат? Здравствуйте, здравствуйте, присаживайтесь, - добродушно, но не без иронии приветствовал его Остомыслов. - Ну как, поговорили с дядюшкой?

Евгений пожал протянутую ему руку и сел на жесткий казенный стул.

- Поговорил, а как же. Наслушался с три короба: и про деда-самодура, и про дядю-пьянчугу, и про верную киргизку... Но что сестра из дому не выходит, мне действительно подтвердили. Эдакая таинственная затворница - всю жизнь при закрытых ставнях. Просто интригует воображение! Вот бы поглядеть на нее одним глазком!

- Да хоть двумя! - усмехнулся начальник полиции. - Легка на помине, сама по улице идет. Вон та, в салатной юбке и белой блузе, видите?

Гость посмотрел в окно. Через дорогу от полицейского управления по тротуару в тени карагачей и впрямь неторопливо шли две стройные дамы, постарше и помоложе. Молодая, в светло-зеленой юбке и такого же оттенка шляпке на темных, отливавших в красное волосах, показалась Евгению Андреевичу довольно хорошенькой, разве что некоторая угловатость движений портила ее.

- Но как же так?! - прошептал он пораженно. - Вы же сами говорили, что она слепая...

Остомыслов, казалось, хотел было улыбнуться еще шире, но вместо этого внезапно посерьезнел:

- Э нет, батенька, я сказал, что на момент исчезновения брата она была слепа. И - представьте - на следующий же день прозрела. Доктора говорят, от нервного потрясения. Дескать, слепота с самого начала была истерическая, вот и излечилась сама по себе.

- Истерическая - у младенца? - Евгений покачал головой. - Я, конечно, не врач, но странно как-то все это. И подозрительно...

Петр Григорьевич вытянул из кармана корявую сигару - точь-в-точь, как вонючая давешняя, - повертел ее в руках, но закуривать покуда не стал.

- Все еще думаете, что она в сговоре с любовником брата извела? Отчего же тогда, позвольте спросить, они до сих пор не поженились?

- Осторожничают. Время выжидают.

- Э, сударь, плохо вы молодых девиц знаете! - фыркнул Остомыслов. - Скорей под моим креслом в одночасье вулкан вырастет, нежели какая из них по доброй воле согласится четыре месяца не то что с венчанием, а даже и с помолвкой протянуть! Да и сам женишок рисковать бы не стал: мало ли кто еще на богатую невесту позарится.

- А вы-то сами что думаете? - вырвался у Воздвиженского мучавший его со вчерашнего вечера вопрос. - Не может же быть, чтобы у вас за столько времени ни единой версии не возникло! Ладно я, я здесь приезжий, ни нравов ваших городских не знаю, ни жителей, что-то важное запросто упустить могу. Но ведь Вы над этой задачкой не первый день бьетесь!

Начальник полиции встал из-за стола и принялся складывать в сейф какие-то папки.

- Дела, дела заедают, пустые хлопоты, - бросил он через плечо. - А впрочем, вы правы, кой-какие мыслишки на сей счет и у меня имеются. Только вот чтобы проверить их, время надобно. А время это... - тут он обернулся и посмотрел на Евгения Андреевича в упор. - Время это у меня теперь есть. Сегодня с утра письмо пришло - удовлетворяют мое прошение о десятидневном отпуске. Вот и съезжу кое-куда, переговорю кое с кем... Так что если вы, господин адвокат, здесь задержитесь, то, возможно, как раз развязку этого таинственного случая и застанете.

- Задержусь, отчего же, - пробормотал Евгений, - я на целый месяц сюда приехал.

- Вот и славно, - широко улыбнулся Остомыслов. - Перед знающим-то человеком всегда приятно похвастаться!

Неделю Воздвиженский провел в обычных занятиях, ради которых, собственно, и отправился в Верный, - лазил по горам, несколько раз поднявшись до самых ледников и жестоко обгорев на солнце. Особенно обидно пострадал при сем его нос, приобретший ярко-алый оттенок, как у заправского пьянчужки. Вечерами же молодой адвокат пытался продолжать собственное расследование загадочного дела, осторожно расспрашивая о семействе Малинниковых городских жителей. Надо заметить, что особого толку от его усилий не было. Городской врач, пожав плечами, заявил, что девица Александра Дмитриевна наблюдалась у другого специалиста. Разумеется, случай чудесного самоизлечения его заинтересовал, и доктор даже добился разрешения на осмотр, но, не имея данных о предшествующей клинической картине, выводы делать невозможно. Нынче зрение восстановилось полностью, разве что легкая близорукость да повышенная реакция зрачков на свет, что неудивительно при столь долгом пребывании в сумраке, - вот и все.

Учитель физики из дома напротив, к которому Евгений Андреевич заглянул под нехитрым предлогом знакомства с городской интеллигенцией, охотно пересказал все виденное им в день исчезновения младшего Малинникова: как вошел в дом и более уже не выходил молодой человек, как ждали его дамы, какая суматоха поднялась чуть позже... От скучающего взора педагога и мышь не ускользнула бы, так подробно перечислил он всех проходивших в то время по улице, и даже урядника с двумя полицейскими вспомнил по имени-отчеству. Самого исчезнувшего он также знал неплохо: несколько лет давал ему частные уроки. По словам учителя, отроком Александр был послушным, к шалостям не склонным, хоть и несколько непоседливым, учился прилежно, знания имел твердые, разве что планиметрия (Алексин преподавал также и некоторые разделы математики) давалась ему с трудом. Несколько раз педагог, хоть плата за уроки была для него вовсе нелишней, пробовал переговорить с Вандой Яновной о том, что неправильно и нездорово держать мальчика вне общения со сверстниками и обычных детских забав, а экзамен в гимназию в нужный класс он выдержит с легкостью, но та лишь испуганно прижимала сына к себе и качала головой. Что поделаешь: экзальтированная особа, материнский психоз...

Сестру же Алексину и вовсе никогда не приходилось видеть до тех самых пор, пока она не начала выходить. Он был немало поражен, когда однажды девица Александра сама поздоровалась с ним на улице и поблагодарила за уроки, которые, как выяснилось, слушала из соседней комнаты и, благодаря изрядной памяти, многое усвоила.

От всех прочих, расспрашиваемых Евгением Андреевичем, толку было и того меньше: обычные городские сплетни. На все лады костерили пьяницу Семена Алексеевича, а то подозрительное обстоятельство, что сын Малинникова исчез почти сразу же после устранения основного претендента на наследство, принимали за знак судьбы, не пожелавшей окончательно обидеть вдовицу с дочерью.

Вскоре Воздвиженский уже утомился бессмысленными разговорами и вечерами сидел дома, обмазав сожженный на солнце нос сметаной, ел тетушкину ледяную окрошку и ждал возвращения начальника полиции.

Тот объявился на восьмые сутки пополудни и сам заглянул во флигель дома отца Анатолия, где остановился начинающий адвокат. В тот день Верный накрыло редким по летней поре ливнем, хлынувшим после короткой, но яростной бури. Светлый мундир Петра Григорьевича промок насквозь, а покрывавшая его пыль расплылась грязными разводами, но сам начальник полиции вид имел чрезвычайно довольный, словно не вынырнул только что из лютой грозы, а нежился на теплом пляже.

- Ну же! - немедленно приступил к нему Евгений Андреевич, едва дав гостю стянуть с себя сырой китель и подхватить чашку горячего чаю. - Как съездили? Что узнали?

Остомыслов шумно отхлебнул, вытащил свою неизменную сигару, но, как видно, найдя ее слишком отсыревшей, удовлетворился папиросой из лежавшего на столе портсигара хозяина.

- Успешно. Все мои подозрения абсолютно подтвердились, и теперь я готов изложить вам разгадку этой тайны... при условии, конечно, что все сказанное останется между нами.

- Разумеется, разумеется! Вы уж простите мое нетерпение, но эта задачка мне который день покоя не дает!

- Ну так все очень просто, господин адвокат. Юноша Малинников исчез из дома... - Петр Григорьевич хитро прищурился и сделал многозначительную паузу, - потому что его там и не было!

- Как?! - обмяк в кресле потрясенный Воздвиженский. - Но ведь столько свидетелей...

- История эта, Евгений Андреевич, - строго сказал начальник полиции, - долгая и запутанная, и чтобы раскрыть ее перед вами во всей полноте, мне придется вернуться почти на два десятилетия назад. Итак, случилось это в конце января...

Гость говорил сухо и сжато, но молодой адвокат слушал как завороженный, и живое воображение рисовало ему картину во всей полноте...

...В ту морозную ночь Ванда Яновна проснулась не от детского плача, а напротив - от тишины, необычной и пугающей тем более, что с момента рождения близнецов молодой матери редко выпадала возможность насладиться ею. Явившаяся на свет первой, девочка была довольно спокойной и подавала голос только когда была голодна или мочила пеленки, зато сын, рожденный двадцатью минутами позже, хныкал почти непрерывно, постоянно будя мать, которая, измучавшись за месяц с лишком такой жизнью, постоянно бродила полусонная. Но сейчас в комнате царило молчание. Ванда поднялась с кровати. Сколько же она спала? Три часа? Четыре? Нашарив в тусклом свете лампадки спички, она зажгла свечу и склонилась над детской кроваткой. Маленькая Александра безмятежно дремала, смешно шевеля пухлыми губенками, но ее брат... Ванда стремительно выхватила из колыбели и прижала к груди крошечное, еще теплое тельце, размотала пеленку, нажимала сыну на грудь, растирала ручки и ножки, звала по имени, но тщетно: посиневшее личико, сведенное в страдальческую гримасу, так и не расправилось, младенческое сердечко не забилось.

От шума проснулась Сашенька, зашлась требовательным плачем, и несчастной матери пришлось оставить свои бесплодные усилия, чтобы поднести к груди другого своего, живого и нуждающегося в пище ребенка. Накормив и уложив дочку, Ванда вышла из комнаты, осторожно притворила за собой дверь, добрела до комнаты мужа и только там, внезапно лишившись последних сил, упала на колени перед его кроватью и неутешно разрыдалась.

Дмитрий Алексеевич, уже некоторое время не спавший, понял все мгновенно.

- Сашу, сыночка, Бог прибрал, - вымолвил он и, не имея сил обнять жену, постарался хоть голосом высказать ей все свое сочувствие и ласку: - Горе, родная, горе...

- Я, я недоглядела! - выкрикнула Ванда полубезумно. - Проспала! А он в это время...

- Не терзай себя, не вини. Слабенький Саша был, Станислава-то мне рассказывала, как роды у тебя принимала, а он и кричать не хотел, кой-как задышать заставили. Не спасла бы ты его, хоть все ночи напролет над ним стой. Словно затем и явился на свет, чтобы на родителей взглянуть да крещение принять...

Мать рыдала, да и по щекам отца катились невидимые в темноте слезы, которые параличный не мог даже смахнуть.

Наконец Дмитрий Алексеевич сдавленно произнес:

- Призвал к себе Господь невинную душу, веселится сейчас сыночек наш в раю. А ведь у нас теперь и иная беда. Не сегодня-завтра помру я, и останетесь вы с Сашенькой горькими сиротками, без денег, без пристанища. Уж я-то Семку знаю: враз за долги дом продаст, да и не нужны ему такие хоромы, а вас - на улицу. Куда пойдете, чем жить будете?

- К сестре уеду. - Ванда выпрямилась, и ее мокрое лицо блеснуло в заоконном отсвете уличного фонаря.

- Эва! Станислава-то твоя безмужняя, у чужих людей комнатку снимает, - пустят ли они еще и тебя с младенцем? Да и с деньгами... Кой-что я, конечно, после отца наработал, так ведь у хорошего купца капитал не в мошне лежит. В товаре-то деньги мои, а товар только по весне прибудет, боюсь, не доживу... Без меня не шибко расторгуешься, лавки ведь тоже Семену отойдут.

- Что же делать? Судьба!

- А судьба тоже в человеческих руках. Вот что, жена, ты хоть бей меня, хоть кричи, но только я уж не первый день думаю, как быть, если Саша преставится. А вчера, как услышал я про киргизку, что ты подобрала, так мне все ясно стало. Слушай...

Купец зашептал прерывающимся голосом, но твердо, а его жена охала, негодовала, сникала, бурно возмущалась и вновь затихала. И текли, текли по лицам обоих слезы...

- В общем, сговорились они смерть сына ото всех скрыть, - говорил Остомыслов, временами отхлебывая чай из чашки. - Дочку мальчиком одеть, волосы ей стричь, как отрастать будут, а если к доктору - так только к верному человеку, есть у Станиславы такой. Дитя-то еще неразумное, неловкости не почувствует, оттого что ее в мужском роде зовут, а постарше станет - и поговорить можно, объяснить все, словом заручиться...

- Но как же мертвый младенец? Неужели родное дитя в степи закопали?

- Нет, такой грех на себя брать не стали, обошлись. Случай помог. Я ведь не поленился, съездил в тот аул под Илийском, откуда Алтын прибрела, нашел там бабку, которая ее хорошо помнит. И сказала мне она, что у Алтын детей отродясь не было. Как же так, говорю, ее ж все со свертком, в тряпки замотанным, в руках видели, - ну в точности младенец! И знаете, что в том свертке было? Домбра!

- Домра? - переспросил Евгений Андреевич.

- Нет, домбра. Тоже музыкальный инструмент, только нашей домры подлиннее, поуже, и струн поменьше. Знаменитый певец, оказывается, у этой киргизки отец был, так она все бросила, а с домброй его расставаться не захотела. Или, может, продать думала? Ну да неважно. Главное, что все этот сверток за ребенка приняли. Вот под видом киргизкиного-то младенца и похоронили Александра Дмитриевича.

- А как же дядя, он ведь отпевал, как же русского от киргиза не отличил?

- Думаю, отец Анатолий и не вглядывался. Волосики у покойника темные были, глазки закрыты, личико посинело... М-да... - Начальник полиции отставил чашку и потянулся за новой папироской:

- А дочку они за слепую выдали, чтобы был предлог ей из комнат на люди не появляться, иначе рано или поздно заметили бы, что сестра с братом - все порознь, вместе ни в церкви, ни в гостях не увидишь. Я ведь и в Акмолинске побывал, встречался с доктором, что ее лечил, сестриным знакомым. Никакой он не окулист, обычный детский врач. Тот, правда, крепко заперся: знать ничего не знаю, была слепая, стала зрячая. Ну, думаю, у них там со Станиславой свои шуры-муры...

- Так, значит, оттого Ванда сына в гимназию отдавать и не хотела? Ну да, там бы быстро все прояснилось... - задумчиво проговорил Воздвиженский. - Но как же они собирались дальше? А если б дядька-пьяница еще двадцать лет прожил? Неужели ради денег были готовы всей жизнью девушки пожертвовать?!

- Ну зачем же? - усмехнулся Остомыслов. - Через годик-другой стал бы этот мнимый Александр постарше, так они бы очень просто его отъезд разыграли. Или в Санкт-Петербуржский университет уехал учиться, или на Камчатку подался новую концессию открывать, - пойди проверь. А тут фортуна: дядя умер! Вроде уже и неважно стало, сгинул Александр или странствует где-то. Вот девица и поспешила прозреть, думаю, и девяти дней-то с трудом дождалась!

Долгожданная разгадка тайны была перед ним, но вместо облегчения душу Евгения Андреевича теснили печаль и жалость.

- Несчастные женщины! - едва выдавил он. - Столько лет лгать, притворяться, жить в страхе ежеминутного разоблачения... А ведь хороший адвокат в два счета доказал бы, что наследование обратной силы не имеет, а значит, все имущество покойного купца отошло к Александру при его рождении, а по смерти ему законным порядком унаследовали уже родители, и дядя тут вовсе ни при чем!

- И-и, сударь! - протянул Остомыслов. - Да где же его взять в нашей провинции, адвоката-то хорошего?! Вот и мне такая простая мысль даже в голову не пришла! А ведь, кажется, день изо дня с законом дело имею!

- И что же теперь? - дрогнувшим голосом поинтересовался Воздвиженский. - Арестуете вы их? Обман, подлог документов...

- Ну, положим, всех документов - аттестат гимназический... Да и с доказательствами туго. Врач упирается, старая киргизка для суда и вовсе не свидетель, а кто в гробу на кладбище лежит, уж и не опознаешь. Так что мой живописный рассказ о том, как молодой человек, войдя в дом, живо переоделся девицей и превратился в собственную сестру, разве что судью посмешит. Да и кому от такого суда радость и облегчение?

Ливень меж тем стих, и тучи расползлись в стороны, выпуская солнце, которое тут же принялось нестерпимым сиянием сушить мокрые дороги и деревья. Захлопали, открываясь, окна в домах, и терпкий запах влажной зелени поплыл над городом. Скоро, скоро покажутся на улицах и жители, и среди них - наверняка! - девица Александра, истомившаяся за много лет добровольного заключения и одиночества.

- Да, пожалуй что, никому, - проговорил Евгений Андреевич и повторил: - Ни-ко-му.

ИСЧЕЗНУВШИЙ СТУДЕНТ

В годы Спокойствия и Процветания династии Сун жил в уезде Сюйань судья Го - человек проницательного ума и тончайшей культуры, о котором люди шептались, будто бы в его телесном облике к народу вернулся сам судья Бао. Впрочем, кое-кто считал, что судья Бао воплотился не в самого Го, а в крохотную собачку, которую он всегда носил в рукаве и имени которой никто и никогда не слышал. Но писать об этих слухах мы более не будем.

Однажды судья Го отправился на озеро Сиху, дабы навестить родственника по материнской линии - уездного правителя Ли Цзихуа, а заодно и порадовать глаз окрестными пейзажами. Ли Цзыхуа со всеми положенными почестями принял своего знаменитого родича, велел накрыть пышный стол и созвать музыкантов и певичек, но судья, известный своей скромностью, отказался от всех излишеств, сказав, что единственное его желание после долгой дороги - полюбоваться ночными кувшинками при свете восходящей луны.

И вот хозяин и гость удалились в павильон Возвышенного Созерцания, где принялись пить вино и слагать стихотворные строки на мотив "сянь-шэн", причем судья потребовал кисть и собственноручно изволил начертать на белом экране, стоявшем у стены, два двустишия. Однако вскоре гость заметил, что, несмотря на красоту ночи и изящество дружеской беседы, лицо хозяина словно бы омрачает некая смутная тень.

- Что с вами, брат мой? - спросил судья Го. - Неужели во вверенном вам уезде зреют беспорядки? Или, может, Государь изволил на время отвратить от вас лицо своей цветущей милости? Я вхож ко двору и мог бы поговорить с ним...

- О нет, брат мой, - отозвался Ли Цзихуа. - Легкая печаль вашего жалкого слуги не стоит беспокойства! Государь милостив ко мне, а народ в уезде послушен и благоденствует. Право, мне даже неловко говорить с вами о пустяках, занимающих мой ничтожный ум!

- Если столь великий ум, как ваш, не находит покоя, причина должна быть достойной внимания даже небожителей с горы Ланькэшань!

- Это всего лишь некая загадка, разгадку которой я тщусь найти вот уже три месяца.

Судья Го привстал и поклонился:

- Ваш покорный слуга создал себе имя как раз разгадыванием тех загадок, которые иной раз преподносит нам сама жизнь. Возможно, я сумею помочь разрешить и ваши недоумения.

Тогда правитель Ли Цзихуа поведал о таинственной истории, случившейся в его уезде.

В местности Гаою проживал некий студент Сюй Фэн. Сюй Фэн был юношей прилежным и почтительным и не только выбивался из сил на клочке каменистой земли, чтобы прокормить престарелую мать, но и занимался так усердно, что получил степень сюцая. Решив, что даже самый ничтожный шанс все же лучше, чем ничего, он увязал в узелок "три сокровища" и отправился из уезда на экзамены в провинцию.

Вскоре после его отъезда мать Сюй Фэна серьезно заболела. И без того небогатый дом истощился совершенно, так что не было даже щепотки риса для того, чтобы сделать отвар. Ее сосед Лун Третий был человеком богатым, но жадным и жестоким и отказывался дать ей в долг, говоря, что ни ветхая хижина, ни жалкий надел не возместят в случае чего его убытков. Тогда доведенная до крайности мать Сюй Фэна в надежде на скорое и благополучное возвращение сына подписала бумагу о том, что если она не вернет денег в срок, то и сама, и весь ее род навсегда перейдут в услужение к Луну.

Сюй Фэн же, не ведавший о болезни матери, не только блестяще сдал экзамены в провинции, завоевав степень цзеюаня, но и был рекомендован на экзамены в столицу, куда и отправился с легким сердцем. Путешествие его затянулось на несколько месяцев, но увы, когда преисполненный надежд студент вернулся домой ждать результатов экзаменов, мать его уже умерла, а срок платежа был просрочен. Несчастный юноша разодрал на себе одежды в знак скорби и несколько часов рыдал над гробом матери, а после, собрав последние деньги, отправился к геоманту, чтобы узнать, где и когда ему надлежит устроить последний приют своей родительнице. (3)

На следующий же день Лун Третий с двумя свидетелями, скрепившими его договор с матерью Сюй Фэна, явился к нему домой, чтобы описать имущество и забрать его самого в услужение. Студент встретил их в трауре, на пороге дома и со слезами на глазах молил отсрочить уплату долга до тех пор, пока не придут известия из столицы о выдержавших экзамен. Но Лун был непреклонен. Тогда Сюй Фэн пал ему в ноги и стал просить подождать хотя бы назначенного геомантом срока, чтобы предать земле свою дорогую матушку. Однако его сосед только смеялся говоря:

- Ничего, если будешь расторопным слугой, сумеешь как-нибудь вечерком выкроить время и похоронить старуху! Ступай за мной немедленно!

Бедный студент горько вздохнул и согласился, попросив лишь разрешения вернуться в дом за зонтом. И хотя Лун крикнул ему вслед:

- Все равно все в этом доме принадлежит мне - даже твой дырявый зонт! - но дверь за несчастным уже захлопнулась.

Лун и два его приятеля подождали несколько минут, а после сами вошли в дом, намереваясь вытащить Сюй Фэна хоть бы и силой. Однако в комнате, тщательно обысканной, никого не оказалось. Окна плотно затянуты рисовой бумагой, второй двери нет, подпола тоже нет... Раздосадованный и встревоженный, Лун Третий подал жалобу в ямынь, тем более что гроб с телом матери остался стоять в доме, а хоронить ее за свой счет жадный богач не собирался. Сюй Фэна тут же внесли в розыскные листы, однако никто его больше так и не видел. А в народе меж тем поползли слухи о том, что Сюй Фэн за сыновнюю добродетель и усердие к знаниям удостоился стать Совершенномудрым и попросту прошел сквозь стену своего жилища, оседлал желтого журавля и улетел.

- И что же вы, брат мой, не верите в Совершенномудрых? - усмехнулся судья Го.

- Разумеется, верю, досточтимый гость! - откликнулся правитель уезда. - Но юношу Фэна я немного знал лично и сам подписывал ему рекомендацию для столичных экзаменов. Он, несомненно, человек живого и ясного ума, больших знаний и светлых добродетелей, но боюсь, что к совершенной мудрости-Дао он стоит ничуть не ближе, чем мы с вами. А его исчезновение терзает мне душу уже не первый месяц, хотя еще менее я хотел бы, чтобы он вернулся и угодил в вечное услужение к своему бессердечному соседу.

- Надеюсь, мы сумеем найти способ и раскрыть тайну, и оградить этого студента от неприятностей, - заметил Го. - Не угодно ли вам будет с утра сопроводить меня к его дому?

Ли Цзыхуа согласился, и остаток вечера они провели в умиротворении и тонкой беседе.

Наутро начальник уезда приказал подать паланкин, чтобы их вместе с гостем доставили к дому пропавшего студента. Сосед, Лун Третий, понемногу вытаскивавший оттуда вещи, которые давно уже считал своими, завидев столь важных господ, в испуге повалился на землю и не поднимал головы. Судья Го вошел в комнату, где кроме гроба матери, жаровни с остывшими углями и постели, в изголовье которой все еще вместо подушки по траурному обычаю лежал камень, почти ничего не было. Маленькая собачка выскочила из его рукава, тут же одним прыжком взобралась на гроб и подняла острую мордочку, однако, вместо того чтобы завыть, как это обычно делают собаки вблизи покойников, несколько раз звонко тявкнула и выбежала за двери.

- Скажите мне, высокочтимый собрат, а что стало с отцом Фэна? - осведомился Го у правителя, поспешая за своей любимицей.

- Во времена бесчинств чжоуского Чжу Цзе в дом Фэна ворвались разбойники и увели отца с собой. После, так и не сумев склонить его вступить в их банду, они убили несчастного и закопали где-то в лесу. Увы, позже ни один из схваченных разбойников так и не сумел указать его могилу, хотя мать Сюй Фэна до последнего дня верила и надеялась на то, что когда-нибудь удастся достойно упокоить его кости, и даже выкупила место под могилу, поставив на нем памятный камень.

- Не здесь ли это место?

И точно: маленькая собачка привела их к старому надгробному камню, надпись на котором давно уже забилась грязью и пылью. Судья Го, не чинясь, обмахнул иероглифы рукавом своего халата и всмотрелся в них.

- Хорошо, хорошо, - пробормотал он, а после обратился к Ли Цзыхуа: - Вас, дорогой брат мой, наверняка ждут важные дела, от которых я не смею вас больше отвлекать. А я, ничтожный, должен еще побродить тут, поговорить с людьми.

Правитель выразил ему свое почтение и уехал в управу, где его действительно уже заждались, а Го принялся обходить соседей, минуя лишь дом жадного Луна. Узнав, что Фэн был в большой дружбе с сыном служителя почтовой станции Мо Яном, который помогал отцу, заботясь о сменных лошадях, судья поспешил к нему, но был горько разочарован, узнав, что Мо Ян вот уже месяц, как уехал в округ Цинчжоу. Зашел он и к геоманту, но о чем говорил с ним за закрытыми дверями, неизвестно.

Вернувшись в дом своего родственника, судья Го первым делом потребовал себе принадлежности для письма, набросал на свитке несколько строк изящным почерком, свернул, запечатал и приказал гонцу как можно скорее доставить это послание правителю округа Цинчжоу.

Вернувшийся вечером Ли Цзыхуа приступил к нему с расспросами, но Го отвечал только:

- Подождем.

Несколько дней пролетели легко и беззаботно. Судья Го катался на лодке по озеру Сиху, любовался цветущими лотосами и, казалось, совершенно забыл о деле студента Фэна. Когда шестой день склонился к вечеру, на взмыленном коне прибыл гонец из Цинчжоу и с поклоном подал письмо для Го. Тот внимательно прочел его, на секунду задумался и оповестил:

- Немедленно идем в дом Фэна! Да, и не забудьте привести туда же Луна Третьего, впрочем, рук ему не связывайте.

Когда все собрались в назначенном месте, судья Го приказал слугам:

- А теперь вскрывайте гроб!

Лица присутствующих исказила гримаса отвращения, а Ли Цзыхуа направился было к выходу, но Го остановил его, поймав за рукав халата:

- Останьтесь, достопочтенный брат мой! Обещаю: ваши чувства не будут оскорблены.

И в самом деле, когда открыли гроб, вместо покойницы в нем оказалось множество связок монет, поверх которых лежало письмо: "Вот мой долг с процентами. На оставшиеся деньги Лун Третий сможет нанять слугу до конца своих дней. А еще одну связку монет пусть возьмет себе тот, кто отчистит от грязи могильный камень моего отца".

Пока пораженный Лун ощупывал и пересчитывал свое богатство, судья и правитель поспешили вернуться домой. Как только удалился слуга, разливший по их чашкам горячее вино, Ли Цзыхуа в нетерпении воскликнул:

- О высокомудрый мой брат! Объясните же мне все это!

- Ну что ж, - начал судья Го. - Ваша история сразу заинтересовала меня тем, что в ней упоминались столичные экзамены, а я весьма наслышан о том, что именно в этом году там раскрылась целая плеяда блестящих талантов, получивших высокие должности. Вполне разумно было бы предположить, что цзеюань, удостоившийся рекомендации такого мудрого человека, как вы, мой брат, вошел в их число. Однако же ни вы, и никто другой не упомянули о том, что вашего уезда достиг посыльный из столицы, несущий благую весть, пусть и не нашедшую уже своего адресата.

- Но ведь Фэн мог попросту не выдержать экзамена...

- Мог. А мог и перехватить послание, скрываясь в доме своего друга - сына начальника почтовой станции. Ведь тайная надежда не могла не привести его искать убежища именно там!

- Да, но как же он вообще выбрался из дома?

- Для того чтобы это понять, мне пришлось послушать двоих: мою собачку и геоманта.

- Собачка несколько раз пролаяла, вскочив на гроб. Но неужели ваша мудрость столь высока, что вы понимаете ее язык?

- Нет. Мне было довольно того, что она указала на некий предмет, а после привела нас к могиле. Зато с геомантом я вполне мог поговорить по-человечески. Он рассказал мне, как, открыв Восемь знаков матери Фэна, произвел вычисления и с изумлением увидел, что студент Фэн должен похоронить свою мать немедленно, в одиночестве и ночью, причем рядом с надгробным камнем своего отца. И знаете, что я прочел, смахнув грязь с этого камня?

- Полагаю, старую надпись: "Место упокоения Вань Фэна"...

- Нет! "Место упокоения жены Вань Фэна". Предусмотрительный юноша, в точности последовав рекомендациям гадателя, добавил к надписи всего один иероглиф, да еще и постарался залепить ее сырою землей, уже догадываясь, что вскоре ему предстоит скрываться от жадного соседа. Оказаться же в вечных слугах раньше, чем придут известия об его успехе на экзаменах, представлялось ему самой страшной, самой горькой участью.

- Но если мать он похоронил сразу после приезда, чей же гроб стоял в доме?!

- Гроб, предназначенный для отца! Старуха соседка рассказала мне, что давно, еще когда семейство не обнищало вконец, мать Сюй Фэна купила два одинаковых гроба: один для себя, а другой - чтобы упокоить в нем кости мужа, когда их найдут. Увы, этого так и не случилось. Зато второй гроб пригодился для спасения ее сына. Зайдя в дом, якобы за зонтиком, умный юноша нырнул в заранее выставленный на место материнского гроб и задвинул над собой крышку. А на то, что щель не залита лаком, никто, разумеется, не обратил внимания. Как ни бессердечен Лун Третий, но тревожить последнее обиталище покойной и он не стал бы. А ночью, когда все разошлись по домам, Сюй Фэн вылез из гроба, вновь прикрыл его крышкой и бежал к своему другу, у которого и жил в ожидании вестей из столицы. Известия же пришли самые благоприятные.

- Откуда вы это знаете?

- Недаром ведь сын начальника почтовой станции так поспешно перебрался в округ Цинчжоу! Я слышал о том, что там недавно сменился начальник, но как его имя, не знал. Подозревая, что это и есть бывший студент Фэн, я написал новому начальнику округа такое письмо:

Птица пэн (4) гордая в небе парит, Солнце собой затмевает. Жаль, что крупинка жабьей икры Царственность перьев пятнает!

- Да, я понимаю, многочитмый брат, в этих четырех строках вы не только поздравили молодого человека с прекрасной карьерой, но и намекнули ему на то, что неуместно начальнику округа ходить в должниках у простого уездного богача, - задумчиво произнес Ли Цзыхуа.

- Совершенно верно. Бывший сюцай оказался человеком тонким и ответил мне также стихами. Вот что я получил от него сегодня.

Судья Го взял со стола свиток и с чувством прочел:

В сторону сдвиньте последний покров, Вскройте шкатулку рыданий - Жаба найдет золотое перо И обретет воздаянье!

Так я и понял, что возмещение долга следует искать в гробу. Должно быть, Сюй Фэн уже некоторое время назад нашел способ переправить деньги, но до сих пор не знал, как об этом сообщить, не подвергаясь риску преследования со стороны Луна Третьего. Но теперь, когда кредитор получил свои деньги, а несчастный сирота занял столь высокую и почетную должность, я думаю, брат мой, что мы с вами можем считать справедливость восстановленной и не станем более ворошить пепел прошлого. Пусть ничто не напоминает новому начальнику округа Цинчжоу, какое море бед ему пришлось преодолеть прежде, чем воссиять в славе!

Ли Цзыхуа был настолько поражен всей этой историей и мудростью своего родственника, что, не имея возможности никому поведать об этих удивительных событиях при жизни, записал их на свиток, который завещал своему внуку, и так, лишь спустя сорок лет, люди узнали о том, как справедливый судья Го сумел раскрыть еще одну тайну. А некий поэт сложил по этому поводу такие строки:

Ни в небесах, ни в гробу расписном От взора судьи не укрыться, Но невиновный в умысле злом Мудрого Го не боится. Если умру, и, напялив кангу, В суд повлекут мою душу, Пусть меня судит там только Го-гун, Праведный, великодушный!

ПЕРВЫЙ НАСТОЯЩИЙ РОМАН

Дина Вадимовна Задымова, кассир ТОО "ООТ" и начинающая писательница, вошла в кабинет редактора издательства "Лучше некуда!" с безразличием человека, у которого всего-навсего решается судьба, и, не дожидаясь приглашения, плюхнулась в полукруглое, обтянутое кожзаменителем кресло.

- Здравствуйте, Дина Вадимовна! - коротко улыбнулся редактор. - Курите?

Был он солиден и седоват, с таким усталым и ответственным лицом, словно всю сознательную жизнь занимался изданием печатного органа областной партийной организации, специализирующегося на перепечатках из "Правды" и острой критике отдельных недостатков в работе Горводоканала. Задымова на его фоне смотрелась не дважды разведенной пожившей женщиной, а легкомысленной девчонкой из другой эпохи.

- Нет, спасибо, то есть здравствуйте, - отозвалась она, судорожно пытаясь принять независимый вид и одновременно отскрести невесть откуда взявшееся пятнышко на юбке.

- Роман мне ваш понравился... - Тут редактор сделал многозначительную паузу, во время которой Задымова успела дважды пожалеть, что не закурила. - Естественно, понравился, иначе мы бы с вами здесь не разговаривали. Насыщен событиями, хорошо читается, органичное сочетание элементов боевика, детектива и мелодрамы... И главная героиня очень яркая. Прямо скажу: это неплохая заявка на серию. Вы думали о серии? - строго вопросил он.

- Да-да, - оживилась дебютантка, - у меня вот наброски...

- Отлично. Но это уже дальние планы. А вот этот конкретный роман нуждается в некоторой доработке. Ну, с отдельными блохами мы разберемся потом, но вот есть один вопрос, можно сказать, принципиальный.

- Да?

Слово "принципиальный" в исполнении редактора звучало пугающе: невольно мерещились в нем персональное дело и строгий выговор с занесением в учетную карточку.

- Да, - увесисто припечатал он. - Вот смотрите: начало действия у вас относится к постперестроечным временам, так? И первые... ну, почти сто страниц все крутится вокруг некоего Олега, верно? Как он решил организовать свою фирму, занял деньги у влиятельного человека, прогорел, не смог вовремя вернуть долг, был поставлен на счетчик... А потом влиятельный человек дает распоряжение бандитам захватить Олега, заставить его подписать бумаги на новый банковский кредит, перевести эти деньги на нужный счет, а после - убить. Я точно излагаю?

- Абсолютно. - Дина Вадимовна была слегка поражена тем обстоятельством, что редактор не только ознакомился с ее романом, но даже запомнил фабулу. Сама она подобное чтиво тут же выкидывала из головы, едва перевернув последнюю страницу, и если бы не осточертевшая работа за 300 долларов в месяц, писать такую ерунду ни за что бы не взялась.

- Теперь дальше. Один из бандитов, которым поручено это дело, - жених сестры Олега, только она думает, что он - менеджер по продажам. Втроем они собираются идти в театр. Как раз после спектакля Олега и должны незаметно схватить. Они выходят из дома все вместе, Олег вспоминает, что забыл взять бинокль, возвращается в квартиру и...

- И исчезает.

- Именно. Необъяснимо пропадает, буквально растворяется в воздухе. Пятый этаж, выход из подъезда один, все соседи опрошены, все комнаты обысканы... Причем заметьте, Дина Вадимовна, разгадки этого исчезновения в вашем романе нет. Поискали - и забыли. Ну, с милицией-то все понятно, у них как раз именно так обычно и бывает. А сестра, которая, казалось бы, к нему очень привязана? А бандиты, наконец? Да, конечно, дальше разворачиваются гораздо более интересные события, но все равно читатель остается в некотором недоумении. А это досадно. В жизни-то неприятно, когда концы с концами не сходятся, а уж в художественном произведении...

- Но ведь...

- Погодите. Поймите, пожалуйста, я вовсе не собираюсь как-то сковывать вашу творческую фантазию или ограничивать ваше право на поиск. Пусть даже Олег улетел на самодельном воздушном шаре или перебрался по крышам на соседнее здание. Но хоть какой-то намек на то, что с ним случилось, нужен. Где-нибудь ближе к концу, например, после убийства того самого влиятельного человека можно было бы сделать вставочку, как Олег, скажем, в далеком сибирском селе читает криминальную хронику в столичной газете и вспоминает, как он через стенной шкаф ускользнул в квартиру старушки соседки... ну или что-нибудь в этом духе. Да мне и самому, в конце-то концов, интересно, что с ним стало!

Задымова вздохнула, дунула по старой привычке вверх, на прикрывавшую лоб челку, и начала объясняться.

- Понимаете, поначалу я так и планировала, что Олега захватят, заставят взять кредит, а после убьют. И тут уже его сестра начала бы подозревать, что ее жених бандит, и попыталась бы выйти на заказчика, и... В общем, все обошлось бы без подруги, проданной в Иорданию. Но потом... Вот начала я описывать этого Олега, и он мне самой понравился. Вам ведь тоже понравился, верно? Ну не деловой он, невезучий, но ведь и умный, и добрый, и симпатичный, и порядочный... Мало таких мужчин, вообще-то. Мне вот за сорок лет ни одного не попалось. Жалко убивать.

- Ну ясно, женская аудитория была бы разочарована. И вы решили устроить ему побег.

- А с другой стороны, куда он побежит? Денег у него нет, фальшивых документов тоже нет, и где их взять, понятия не имеет. По специальности - учитель этики и психологии семейной жизни в средней школе. Куда ему в сибирскую деревню? Его за десять километров от большого города отвези - он в первом же сугробе утонет! Или любому встречному все о себе разболтает, потому что доверчивый очень. Так что бегай не бегай - все равно найдут и убьют... если сам голову не сломает, конечно.

- Ну так и напишите тогда, что убили! - раздраженно бросил редактор.

- Жалко. Что же получается: я его сама в эту историю с кредитом втравила, я же и убью?!

Редактор нервно раздавил сигарету в черной мраморной пепельнице.

- Ну и где же он тогда, по-вашему, Олег этот?!

- Олег? - Задымова легко соскочила с кресла. - Да вот он, в приемной дожидается. Не привык еще без меня в реальном мире обходиться.

И высунув голову за дверь, писательница ласково позвала:

- Заходи, Олежек, познакомься с нашим редактором!

АШЕ ГАРРИДО

РОМАН О ТОМAСЕ

Меня зовут Ильдефонсо Кунц, и я намерен рассказать вам подлинную историю моей женитьбы.

Да, я писатель. Нет, я не имею никакого отношения к "тому самому" Кунцу. Совсем. Совсем-совсем. И даже не родственник.

Больше мое имя вам ни о чем не скажет, но спросите вашу жену, вашу любовницу, вашу невесту, в конце концов, - я совсем недавно понял, что на самом деле означает это слово. Невеста... Кхм. Так вот - спросите, спросите, что она думает о романах Марии Сьюдадес. Да, я пишу женские романы, - разве не логично издавать их под женским псевдонимом? Такова традиция, она освящена временем: женщины пишут для женщин. Нет, я не стану делать рекламу конкуренткам, но спросите у вашей жены, с десяток имен она вам точно назовет.

Если быть точным, я пишу дамские романы. То самое, что ваш взгляд брезгливо минует: запечатленный на обложке финальный поцелуй, обнаженный торс героя, приспущенный с плеч пеньюар героини... розовые сердечки, кружева, пылающие уста. Сиськи. Сиськи слегка прикрыты упомянутыми кружевами. Прелесть что за дамочка - вот о таких я пишу, об их нелегком жизненном пути, о судьбе игрушки в жестоких мужских руках, щепки на волнах жестокого мира мужчин, ну и так далее. Безумно интересно. Нет, вы у жены спросите, что она в этом нашла. Я же не могу сказать вам в лицо, что вы совершенно не похожи на мачо с обложки, вы же драться полезете. А мне это зачем? Я сочинитель дамских романов, а не их герой. Не рыцарь в сверкающих доспехах. И у меня завтра свадьба. Сами понимаете, не время для потасовок.

Это очень важный момент, что я не рыцарь, а свадьба все же у меня. Вы пока не понимаете, но это ничего. Я сейчас все объясню.

Впервые я увидел ее на прогулке, окруженную девицами и дамами согласно ее сану. Вооруженная охрана следовала за ними, чуть поодаль. Гуляющие были в ярких одеждах, в венках из кудрявой петрушки и ажурного укропа поверх вуалей, укрывающих нежные лица от солнечных лучей. Звонкие женские голоса легко летели над полем, взмывали ввысь, им отвечал невидимый в жаркой синеве жаворонок.

Быстрой уверенной походкой она шла впереди своих дам, владетельница и госпожа. Ветер колыхал ее покрывало, небрежно откинутое за плечи, - высокие скулы были румяны и смуглы. I znoi dyshal ot ust ieio i schek - пришла мне на ум строчка, которую так часто повторяла когда-то моя русская подруга. Тогда эта фраза казалась мне не только довольно бессмысленной, но и совершенно непроизносимой. Обычно Masha повторяла ее, глядясь в зеркало: последние искусные штрихи нанесены, золотисто-смуглый тон растушеван по скулам, умелый росчерк помады на губах - как вишенка на торте. И неловко переведенная фраза - смысл весь здесь, как на ладони, но очарование утрачено.

Теперь же это очарование само собой проступило сквозь туман памяти, и мимолетный образ бывшей подруги растаял в его лучах.

И зной

Дышал от уст ее и щек.

Да, именно так: и зной дышал от уст ее и щек, темные кудри обрамляли смуглое лицо, грудь ровно вздымалась под расшитой туникой, тонкие ноздри трепетали, вдыхая ароматы полевых цветов. Улыбка цвела на ее устах темно-красной розой, и каждая ее черта была так мила моему сердцу, что у меня перехватило дыхание. Потрясенный, я впился в нее взглядом.

Нельзя, нельзя пристально всматриваться в гостей, приглашенных вольным вдохновением. Прямой взгляд - гиблое дело, крушение надежд и конец всему. Нельзя стараться разглядеть их до мелочей - так мы неизбежно замалюем их подлинные живые черты грубыми красками собственного воображения.

Лишь взгляды, брошенные вскользь, способны достигнуть цели и ухватить истинный облик этих призрачных пришельцев из неведомых краев за границами яви.

Едва я поймал ее взгляд, она исчезла, исчезло все: золотящееся в солнечных лучах зеленое поле, там и сям покрытое россыпями цветов, легкие вуали, летящие по ветру, яркие платья, веселые звонкие голоса, вооруженные стражи с насупленными бровями и тщательно скрываемыми улыбками на небритых лицах... все исчезло.

Я остался один над недопитым кофе и остывшими тостами. Как дурак.

Но кое-что осталось со мной. Я знал ее имя.

Ну вот не спрашивайте меня, откуда берутся имена персонажей. Как-то вот сразу складывается: брюнет, толстяк, зовут Матиас, жена на сносях; или какой-нибудь Ригоберто образуется из ниоткуда, - ну, вы представляете себе Ригоберто, да? И никак иначе он зваться не может.

Бывают приятные имена. Бывает, однако, что главный герой приходит с таким именем, что неделю плюешься. А к концу книги, глядишь, это имя уже в любимые записано, и не верится, что могло быть по-другому. Был у меня один такой Джонатан. Как же я плевался! И так, и этак пытался откреститься, имена предлагал - одно другого лучше. А вот не его, и хоть тресни. Так и остался со своим именем, и мне оно с тех пор и до конца жизни, наверное уже, слаще меда. Потому что такой человек был. Уж я постарался, чтобы у него в книге все хорошо сложилось. Надеюсь, и там, откуда он ко мне пришел, с ним тоже все в порядке. Шансов мало, но я надеюсь, что тем, как я рассказал его историю, я что-то в его судьбе изменил к лучшему.

Глупости, я понимаю. И тем крепче держусь за них. Когда не на что надеяться, кроме глупостей, выбора нет.

Итак, она звалась Томaса.

Решение пришло мгновенно - не успела разгореться от поднесенной спички новая сигарета, как я уже знал, что буду писать роман, роман о Томaсе, даже не так - "Роман о Томaсе", как "Роман о розе" Гильома де Лорриса и Клопинеля или "Роман о Трое" Бенуа из Сент-Мора. Да, конечно, я их всех знаю, не сомневайтесь. Я много чего знаю. Но... Я ведь пишу романы для женщин... то есть для дам. Для прекрасных дам - такая поправка будет более чем уместной.

Прекрасной даме не пристало придираться к мелочам. Что ей до соответствия наряда героини описываемой эпохе? Тонкости кроя и выделки тканей - ничто; правда сердца - все. Что ей до блио и котт, туник и сюрко, коттарди и камис? Что ей до того, что максимилиановский доспех невообразим на артуровом рыцаре? Как раз таки - вообразим, и очень ему к лицу. И на этом воображение и сердце настаивают и готовы настаивать до окончательной победы. Над разумом ли? Всего лишь над прозаической мелочностью реализма. Ему вовсе не место в любовном романе... в романе о любви. Только правда сердца, она одна может осветить страницы из дешевой бумаги. А венки из петрушки и устланный сеном пол в замке, коптящий очаг и заколоченные на зиму окна - это так, штришки, увиденные мельком, боковым зрением, - условия игры, не более того.

И я принялся за роман. Выкрутился, называется. Писать роман о ней, чтобы видеть ее, все о ней узнать, чтобы надолго сохранить возможность оставаться поблизости от нее. Или ее удерживать поблизости от себя. Я не знаю, как движутся друг относительно друга миры автора и персонажей, который к которому приникает - этот ли к тому, чтобы подслушивать и подглядывать, тот ли к этому, чтобы нашептывать заветные истории. Так или иначе, начав писать роман, я связал миры один с другим, сделал из них сиамских близнецов, слитых воедино. Как мыслящий мозг и говорящие уста... В общем, я сделал все, чтобы видеться с девушкой ежедневно по несколько часов. Ромео с отставанием в умственном развитии не придумал бы веселее: я собрался писать о ней роман - дамский, любовный! С непременной свадьбой и поцелуем на полстраницы в конце. А? Ну не идиот ли?

В первые же мгновения зарождающейся вечной любви я с огромным энтузиазмом размахивал лопатой и примеривался, как бы поглубже вырыть себе яму.

Видите ли, если история начата, ее уж придется рассказать до конца. Это как расклад Таро - нельзя бросить не закончив. Себе дороже. И еще нюанс: отсебятиной не отделаешься. Рассказывать истории надо правдиво: так, как они происходят. Не солгать ни о событиях, ни о живых людях, с которыми они приключаются у тебя на глазах. Тебе доверили увидеть и рассказать, вот что это такое. А не так, чтобы побаловаться, потешить самолюбие и деньжат подзаработать. Тебе доверили даже не жизнь, а нечто большее - сокровенный смысл ее. Рассказать, о чем была эта жизнь. Вот что такое - рассказать историю.

И я взялся, понимаете ли, рассказать историю о том, как моя любовь вышла замуж. Ну, понятное дело, за другого. Откуда ж я возьмусь в рыцарском романе?

Вижу, вы в недоумении. Взрослый мужик, достаточно циничный для того, чтобы писать дамские романы, прикрываясь женским именем, и вдруг влюбляется с первого взгляда, да еще тут же себе в этом признается. Понимаю вас. Сам бы не поверил. Но у меня, видите ли, не было выбора. В главном выбора и нет никогда, на самом-то деле. Главное - оно такое большое и круглое, не за что ухватиться, зато само оно катится на тебя с грацией и неотвратимостью чугунного шара с дом величиной. Ну какие препятствия могут его - не остановить даже, а задержать хоть на долю секунды? Катит-катит, накатит, нависнет над тобой, загородив половину мира. Какой уж тут выбор? Что выбирать? Ровно одну половину тебе и оставили, бери, пока дают.

Но я сейчас не о главном, я о Томасе. О том жаре, что дышал от уст ее и щек, - он был как взгляд, который видишь, не видя смотрящих глаз. Я не увидел щек, не увидел уст. Я почувствовал жар. Это было как удар под дых. Сколько-то времени я не мог дышать, а когда очнулся - впился в нее взглядом. И она тут же исчезла, как всегда бывает с теми, кто увиден краем глаза.

А жар все еще опалял мое лицо и легкие. И я сразу знал - не понял, а именно знал, как бывает, что знаешь, как будто знал всегда, - здесь подобное исцелимо лишь подобным. Парацельса мне не хватало в качестве семейного доктора, да? Но я и без него знал рецепт. Я должен был видеть Томасу, дышать этим жаром, а вне его я и жить теперь не мог. Со мной произошла как бы мгновенная трансмутация, из человека я превратился в саламандру и отныне мог жить только в огне.

В общем и целом можно сказать, что прекрасной даме - той самой, для которой я пишу романы, - нужна возможность денек-другой пожить в шкуре героини. И с этим все ясно: реалий собственной жизни ей хватает с головой. Ей нужно отдохнуть в объятиях прекрасного принца, и никто не походит на него менее чем настоящий средневековый рыцарь. Бррр. Даже не говорите мне об этом. Видите, как меня передернуло. Это я представил себе читательницу "Cosmo" в объятиях средневекового рыцаря. Он и с виду-то не очень, а уж что у него внутри... Черви ленточные, черви круглые, разнообразные сосальщики и, страшно сказать, солитеры... Нет, нет, увольте! Никаких настоящих средневековых рыцарей, пусть остаются где были, вместе с их кольчугами-хауберками, круглыми и миндалевидными щитами, шлемами, личинами, пластинами и чешуей, наколенниками и сабатонами и прочим, прочим, прочим железом, прикрывающим их ноги, головы, плечи и кишащие червями животы.

Тут у вас, конечно, вновь возникают вопросы. Например, такой: а как же правда сердца? Если я рассказываю утешительно-развлекательную историю для офисной золушки, если героиня предполагается просто вешалкой для эмоций читательницы, а герой насквозь фальшив и все подтасовано, - откуда же взяться правде? И как насчет сакральной составляющей, насчет сиамского родства миров?

Скажу честно: я сам каждый раз удивляюсь. Но все это есть. Это происходит как-то... как-то помимо.

Что такое сны? Кто насылает на нас эту напасть? Томaса заговорила со мной во сне, и проснувшись, я не знал, куда себя девать от стыда. Она всего лишь спросила: "Кто ты такой?" и: "Почему ты заставляешь меня лгать?"

Как вы понимаете, яму себе я вырыл со всей сноровкой плодовитого писаки. Это был любовный роман. Героиня непременно шла замуж в конце. Но мучения мои начались еще на первых страницах. Это логично: в любовном романе все не как в жизни, девушка должна влюбиться, прежде чем идти замуж, желательно - в жениха. Представить себе Томасу изменяющей супругу у меня бесстыдства не хватило. Только не она - и не в силу моих иллюзий, а в силу ее собственной природы, того самого жара, который, понимаете ли, не зависел от погоды, а был ее неотъемлемым свойством, ее существом и сутью. Значит, Томаса должна была полюбить того, с кем пойдет под венец, - и никого иного. Вопрос был сложным, с какой стороны ни взглянешь. Я вскоре узнал, что Томаса - сирота, по праву наследования получившая немалые земельные владения и стратегически важный замок Ла Бруска, тот, что неподалеку от Испанских гор, а значит, и от враждебных мавров. При всем уважении к крови и добродетелям девицы король требовал от нее скорейшего замужества. В сложившейся ситуации короля можно было понять. Свобода выбора оставалась при ней - кто посмел бы принуждать знатную девицу? Только не у нас в Хеоли! Но сроку ей было дано всего ничего. Да и выбор был невелик. Среди тех, кому она могла отдать руку вместе с Ла Бруской, не нанеся урона своей чести, было несколько вдовцов, отменных воинов, плюс один наследник младшей королевской линии - и ни одного молодого парня, наделенного вежеством и приятной внешностью.

Мне пришлось вмешаться. Своими руками, вот этими, я выстукивал на клавиатуре его черты и повадки, сочиняя их на ходу, наслаждаясь полетом вдохновения и скрипя зубами от ревности. Одно чувство совершенно не мешало другому.

Ну, тут вы опять спросите: какая же правда, какие доверенные героями истории, если самого героя выдумывает писатель?

А вот так оно и есть. Пока я его не придумал - его нет, и не было никогда. Когда я собрал его образ при помощи ритмичного постукивания клавиш, уловил его в частую сеть черных буковок - он уже есть и был всегда раньше. Не я один это знаю, по чести сказать. Но мало кто об этом говорит. Однако я сейчас о другом. Может быть, мы и не придумываем ничего, а только направляем волшебный прожектор, становимся частью играющих вероятностей того мира, обращаем внимание происходящего то на одного человека, то на другого... Если бы мы на него не указали, может быть, он так и остался бы в стороне. Но мы смотрим на него, называем по имени. И вот он делает шаг в освещенный круг, поднимает взгляд, видит Томасу - и его уже не выковыряешь из этой истории никаким ломом. Точно так же, как и меня. Понимаете, я сам, сам привел его к собору, усталого путника по дороге домой, героя войны с маврами, молодого, красивого, такого, каким я сам хотел бы быть.

Да, если я его и не придумал, то выбрал его все равно я, я сам.

Или все-таки придумал?

Вы помните, я привык мухлевать с рыцарями. Но с Томасой этот номер не прошел. Настолько она была настоящая, что и рыцари вокруг нее могли быть только самыми настоящими. Никаких подделок. Все в этой истории и в этом мире было безобманное, подлинное до... до последнего червя. Я скоро понял, что придется говорить правду и только правду. Я не первый год топчу клаву, я вижу, когда фальшь и отсебятина - а это в моем понимании синонимы - овладевают текстом и высасывают из него всю живую кровь. Но я, повторюсь, не первый год... Я умею обходить такие ловушки. Говорить только правду - не значит говорить ее всю. Невозможно избавиться от червей? Забудем о них. Позаботимся об остальном.

Я придумал - или нашел - младшего отпрыска знатного, но обедневшего рода и отправил его в монастырь еще подростком, на послушание с перспективой пострига. Это был бенедиктинский монастырь. Мальчика научили читать, писать - кстати, очень красиво - и петь псалмы. Мальчик был уже готов совершить решающий шаг, почти гарантированно вычеркивающий его из генофонда... но тут один за другим погибли его отец и трое, нет, лучше четверо старших братьев, а следом от горя скончалась мать.

Как вы думаете, сколько дней после этого я ходил небритым, просто потому что мне было стыдно смотреть на себя в зеркало?

Зато какого жениха я обеспечил моей возлюбленной! И тебе рыцарь, и вежества хоть в какой-то мере не чужд.

И я стал бойко излагать незамысловатую фабулу. Они полюбили друг друга с первого взгляда. Их души потянулись друг к другу. Оба сироты, они искали друг в друге утешения, а обрели страсть. И все такое. Конечно, в событиях участвовали несколько соперников, одним из которых была нужна сама Томаса, другим - замок и земельные владения, а третьих одинаково влекло и то и другое. Были и соперницы, потому что Адальберто был и в самом деле чрезвычайно привлекателен. Уж я не поскупился, вкладывая в него все свои тайные мечты о совершенном себе.

Я писал о внезапно возникавших препятствиях и преодолении их, о предприимчивости и отваге жениха, о верности Томасы...

Тут-то она мне и приснилась.

- Да, - сказала она. - Он милее их всех, и я с радостью пойду за него - мне не из чего выбирать. Я буду ему верной супругой, преданным другом и заботливой матерью его детям. Но не заставляй меня лгать, не вынуждай меня лгать самой себе. Это не мои слова - те, что я шепчу наедине с собой. Чуждая сила заставляет меня произносить их, но это не мое. Сегодня я долго не могла заснуть, размышляя о том, чья же это тайная власть неволит меня. Кто принуждает меня думать то, чего я не думаю, говорить о чувствах, которых во мне нет и следа? Сьер Арауский приятен и даже... мил... и не противен мне. Нет, не противен. Но это все, что у меня есть для него. Для других - и этого нет. Я пойду за него. Но я его не люблю. Чьи же это слова, такие нежные и грустные, такие волнующие? Кто говорит моими устами, чей голос звучит в моей голове?

Я думала об этом почти до рассвета. И мне приснился ты. Кто ты, я не знаю, но уверена: ты связан со всем этим, ты имеешь власть. Не заставляй меня лгать самой себе. Я готова отказаться от свободы и надежды на счастье, но не заставляй меня отказаться от себя самой!

И знаете, что я решил тогда?

Что нужно как можно быстрее закончить проклятый роман, отправить его издателю и хорошенько отдохнуть. С женщинами. Чтобы мозги встали на место.

То есть я решил отодвинуть главное - помните масштаб, да? - я решил его отодвинуть, расчистить обзор. Не люблю, когда нет выбора. Я только одного не учел: если эту махину толкать и раскачивать, она действительно может сдвинуться. Только неизвестно, в какую сторону. Вот в чем вопрос, как говаривал один принц. Он плохо кончил.

Я начал отдыхать, не дожидаясь окончания романа, я стал водить в дом женщин. Хороших. Действительно хороших, порядочных женщин. В наше время они и есть порядочные. Они не виноваты. У них у всех был единственный общий недостаток, и я не буду его называть - вы сами догадались.

А Томаса тем временем, принуждаемая моей авторской волей, шептала в уединении слова любви, которой не чувствовала. Она не плакала. Но лицо ее день ото дня становилось все жестче, взгляд - упрямее. Она снилась мне еще несколько раз за тот кошмарный месяц, но разговаривать не пожелала. Видимо, ее затягивало в мои сны против ее воли, и она покидала их, словно бы хлопнув дверью. По утрам у меня жестоко болела голова.

Вот таким я был.

С другой стороны - а что мне оставалось?

Я влюбился мало того что в литературный персонаж, так еще и в собственный. Когда я об этом задумывался - что называется, с холодной головой, - мне становилось страшно.

И от безнадежности. Если бы даже я написал удивительную историю, в которой Томаса выходит замуж за меня самого, разве от этого что-то изменилось бы на самом деле?

И от того, что я оказался способен на такое. Понимаете, всегда знаешь, что эти люди, персонажи, они где-то есть. Но это "где-то" настолько расплывчато и недостижимо, что лучше не связываться, лучше даже не думать. Я и не думал, я просто влюбился, а думать я стал уже потом, и мне было откровенно страшно. Я никогда не испытывал подобных чувств к настоящим, реальным женщинам. И теперь не представлял себе, как это может развиваться. Куда это заведет меня. Не стану ли я в итоге уродом, выскакивающим из кустов со спущенными штанами, пугая малолеток?

Смешно. Вам смешно. Мне, признаться, тоже - теперь. Но мне не было так весело тогда.

Когда не знаешь, что такое с тобой происходит, невозможно знать, и что будет дальше.

Такая вот простая мысль.

Но Томаса дала мне еще один шанс. Сама того не желая, конечно. Она приснилась мне еще раз. Сидела под пологом своей кровати, обхватив руками колени поверх стеганого одеяла, и изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать. Почувствовала мое присутствие и подняла на меня взгляд.

- Ты маг? Тебе нужна моя душа, чтобы творить злые чары?

И тут я не выдержал. Я стал говорить и говорил долго, много, путано рассказывал ей о себе, о том, что если бы я был магом... О, если бы я был магом!.. О том, как впервые ее увидел, что чувствовал, что думал, отчего так мучительно мне продолжать рассказ о ней... Все, я сказал ей все. А она пугалась и удивлялась, плакала, бранила меня, переспрашивала, требовала разъяснений, оскорблялась, заливалась смехом, не верила, верила, снова сомневалась, гнала меня прочь - а я все говорил и говорил и не мог остановиться. Я покрывался холодным потом от мысли, что могу проснуться, не закончив своей речи, которая давно превратилась в беседу, сначала лихорадочно-торопливую, потом задумчиво-доверительную. Я уже сидел с нею рядом, не касаясь, впрочем, ни ее, ни даже той части одеяла, которая непосредственно прилегала к ее телу. Жар, исходивший от нее, не затмевал рассудок, а напротив, прояснял его, одновременно обостряя чувство. Она была в высшей степени настоящей и делала таковым все, что к ней приближалось. И всех. Я сказал ей об этом. Я сказал, что она огонь, а я - саламандра. Я сказал, что умру без нее или, по крайней мере, не буду жить. Она спросила, что это значит. Я поэтическим языком описал разницу между жизнью и существованием - так, как я это понимаю. Она горько улыбнулась: думаешь, все знаешь, волшебник? Я иду замуж за нелюбимого, потому что таков мой долг. Но я собираюсь жить. Не существовать, а жить - всеми теми частями сердца, которыми это будет возможно. Я видела одну женщину, она, несомненно, святая. У нее отнялись ноги, но она была жива - всем сердцем, всей душой. Она творила добро как могла, утешая и подбадривая ближних, не отказывая им в совете, когда ее просили о нем. Она не жаловалась на свою беду, она шутила над ней. Ее мучили боли. Но она была ангелом для всех, кто ее знал. Я верю, что смогу так, сказала она. Это - не существование. Это жизнь. Я намерена жить.

Я тут же проснулся, чтобы она не видела моих слез.

Мы виделись еще дважды. Один раз молчали весь сон. Я попытался заговорить, но она прервала меня, покачав головой, и у нее был такой взгляд, что я сразу заткнулся.

Не знаю, что тогда творилось в ее душе. Я не написал ни строчки за два месяца. Я боялся засыпать: а вдруг она приснится мне? А вдруг не приснится? Я сам не знал, чего хочу.

Но она приснилась и строго сказала: не тяни с этим. Разве ты не понимаешь, что мы ничего не можем изменить и нет смысла продолжать мучение?

Тогда я поцеловал ей руку и пообещал закончить роман так быстро, как только это возможно.

Все препятствия были устранены довольно скоро: я подыгрывал Адальберто Араускому как только мог. "Роман о Томасе" на глазах превращался в худший из моих романов, столько в нем было подтасовок и передергивания в пользу жениха. Я думал только о кареглазой девушке в высокой башне, ожидающей скорейшего решения своей судьбы: ну пусть бы уже все случилось необратимо, чтобы жалеть было поздно.

На самом деле жалеть было поздно с самого начала. Даже если бы Томаса и решилась отказаться от своего положения и обязанностей владелицы Ла Бруски, даже если бы согласилась отдать руку ничтожному простолюдину, нас все еще разделяла бездна. Как говорил один мой друг, которому я по большой пьяни все рассказал, ответвления фрактала могут подходить друг к другу вплотную, но между ними - бесконечность. А если напролом, спросил я. Если перепрыгнуть? Перепрыгни, пожал плечами друг, подливая мне "Smirnoff".

Жалеть было не о чем. На словах, поэтическими образами все решалось легко. Раз плюнуть с одной ветки до другой. Не доплюнешь.

Томаса больше не снилась, но я видел ее каждый раз, когда возвращал своих читательниц в ее спальню или в сад, где она, как велит обычай, посвящала некоторое время воздыханиям у ручья. Золотое колечко обручения свободно вертелось на смуглом пальчике, лицо осунулось, нарядное платье служанки спешно ушивали к свадьбе.

Я остервенело молотил по клавишам, изо всех сил стараясь приблизить роковой день и последнюю страницу, ту самую, с поцелуем.

Я вынужден был следить за происходящим очень внимательно, рассмотреть во всех подробностях, не скомкать заключительных сцен. Читательницы мне этого не простили бы. И я прилежно выписывал наряды и прически.

Прости, Томаса, шептал я под стрекот клавиш. У тебя есть твой долг, у меня - свой. Я привел всех этих женщин гостьями на твою свадьбу - она же свадьба их мечты. Они должны радоваться, торжествовать и веселиться на этом пиру. Должны почувствовать себя счастливыми. Я только исполняю свой долг. Еще немного, любовь моя. К закату ты будешь... "свободна", хотел закончить я фразу, но язык не повернулся. Свободна от надежды, через силу выдохнул я, зная, что она, как и я, до последнего мгновения надеется и будет надеяться, не надеясь. Без причин и оснований, кроме одного единственного: что вот так, как оно есть на самом деле, быть не может, быть не должно.

Хотя никакого спасения для нас не существовало во всем множестве соприкасающихся, но не пересекающихся, непроницаемых миров.

Я сглатывал и откашливался, я, сам не замечая, вздыхал и бормотал ругательства, я старательно описывал приготовления и сборы. И вот уже невеста, прикрывая невесомой фатой строгое лицо, спустилась по лестнице вниз, в сопровождении своих дам, девиц и служанок. Венчание должно было состояться в замковой капелле - пятнадцать минут ходу всей процессии. Всего-то, дорогая. Потерпи еще.

Итак, она вышла - со своими дамами, девицами и прочими лицами женского полу. На голове золотой обруч с яркими камнями, тонкое покрывало окутывает кудри полупрозрачной дымкой, нарядное платье ярко-красное, пояс богато украшен, и все такое. Красавец жених ожидает возле часовни со своими вассалами и друзьями.

Скажу откровенно, руки у меня тряслись, пальцы заплетались, я путался в клавишах, как будто впервые сел за компьютер, а ведь я начинал еще с пишущей машинкой... Но об этом в другой раз, конечно. Я набивал букву за буквой, складывая слова и предложения. И все это виделось мне, и я не могу сказать, что происходило раньше: воплощалось ли в реальности то, что я описывал; описывал ли я уже происходящее. Так или иначе, в какой-то момент мои пальцы выстучали по клавиатуре: "Невеста вскрикнула: кольца обручения не было на ее руке".

Я этого не планировал. Но надо было как-то выкручиваться. Я понимал, что не могу вернуться и переписать абзац. Все уже произошло и продолжало происходить - только успевай фиксировать. Вернуть Томасу в ее покои, где она кольцо забыла, или на лестницу, где оно скользнуло с исхудавшего пальца, было бы жестоко. Ей пришлось бы заново пережить последние минуты сборов и еще раз спуститься по лестнице, с каждым ее витком приближаясь к невозвратной черте.

Не буду ничего менять, решил я. Еще немного, девочка, любовь моя, сокровище, воплощенное пламя. Держись, уже недолго.

Тут же нашлись желающие немедленно побежать, найти и принести либо отправить слуг с тем же поручением. Но Томаса остановила их резким окриком. Хотела ли она оттянуть окончательное решение судьбы еще на несколько минут или просто должна была сама вернуть себе обручальное кольцо, чтобы чувствовать себя достойной супругой и вершительницей собственной судьбы? Может быть, в самом деле она хотела доказать себе, что этот выбор она сделала сама и готова его повторить. Не знаю. Она велела всем оставаться на месте и отказалась от сопровождающих. Только я незримо для всех следовал за ней. Она об этом знала. Она не видела и не могла слышать меня, я - видел ее и слышал. Более того, мои пальцы послушно скользили по клавиатуре, отмечая каждый ее шаг, воспроизводя каждое ее слово. Что же ты, чародей, шептала она, поднимаясь по ступеням, что же ты. Я не возражал ей - меня не было там, я не мог возразить. Сам же я и без слов знал и помнил, что ничего чародейского, магического, волшебного во мне нет и не было никогда.

Кольцо блеснуло вверху на ступеньке. Томaса замедлила шаги, наклонилась, протянула руку... Я записывал все это слово за словом, буква за буквой, не глядя в монитор. Зажмурившись, я видел, как ее пальцы дрожат, почти касаясь золотого блика на красноватом камне. Руки мои дрогнули в очередной раз и сместились чуть правее, а я не заметил и продолжал стучать по клавишам. Не знаю, что за абракадабра вышла из-под моих пальцев, не помню, какое движение или мысль преобразились в таинственное чародейское слово, не имеющее смысла, но имеющее силу. Томаса резко выпрямилась, потеряла равновесие, пошатнулась, я рванулся к ней - не дать ей упасть на крутые каменные ступени, - успел, подхватил, прижал к себе.

Все кофейные чашки, коробки от пиццы и прочей готовой еды с доставкой на дом, все переполненные пепельницы, что скопились за последнюю неделю на моем столе, были сметены подолом ее платья. Поскользнувшись на кофейной гуще и картоне, я упал не выпуская ее из рук, и кто-то из нас, брыкаясь в испуге, пнул системный блок моего компьютера. Он упал с подставки, шнур питания выдернулся. Последние пять минут текста, начиная с пропажи кольца, слизнула языком священная корова мироздания.

Потом я, конечно, восстановил заключительные сцены. Томасы там уже не было. Была составленная из букв героиня романа, красивая бойкая девушка, в высшей степени привлекательная и милая. Томасы там не было. Она сидела на подоконнике, наморщив лоб, наблюдала за потоком автомобилей далеко внизу и требовала вернуть ее обратно во имя долга. Единственная ее просьба, которую я наотрез отказался выполнить. Я не чародей, не маг и не волшебник. И теперь это обстоятельство делает меня насквозь, без опаски, счастливым. Я наскоро закончил роман пышной свадьбой, ни словом не упомянув о растерянности свиты и разочаровании жениха, случившихся, когда невеста не вернулась с обручальным кольцом. Ее, конечно, искали, но не нашли - ни в замке, ни под окнами замка, ни в саду, ни в садовом пруду, ни в соседней реке, и слухов о ней не дошло больше ниоткуда и никогда. Все это я утаил от моих дорогих читательниц - что им до того, как оно было на самом деле? Получилось красиво, и я усилил эффект, посвятив последние полстраницы замечательному поцелую - я писал его почти с натуры.

Вот, собственно, и все. Как уже сказал, я женюсь. У меня будет лучшая жена в мире. Ей повезло значительно меньше. Но я буду стараться, честное слово.

И ДВА РУБЛЯ АВТООТВЕТЧИКУ

В жизни Вероники Мармаревой были две большие проблемы: ее собственное имя и то, что она была хорошей, старалась изо всех сил.

Правила она усвоила отчетливо и твердо: нельзя никого обижать, особенно маму, со всеми надо делиться и всем уступать, особенно маме. Другим нужнее, и для себя просить - некрасиво, и не спорь со старшими, и не выпендривайся, мама расстроится, что соседи скажут, и у других дети как дети...

А с именем тоже все просто: имя свое считала Вероника очень глупым и напыщенным, похожим на гибрида какого-то или мутанта. То ли овцебык, то ли камелопард. Не Вера и не Ника, а нечто между, серединка на половинку.

Наличие в мире таких выдающихся Вероник, как Тушнова, Долина и мексиканка "Дикая Роза" Кастро, не спасало: они-то - во! А она что? Одно слово, бестолочь.

Маме Вероники имя, наоборот, очень нравилось. Гораздо больше, чем сама дочь. Имя-то мать сама выбирала, со значением, для успеха в жизни: "приносящая победу" - чтобы дочь матери в нелегкой жизненной борьбе победу принесла. Раз уж самой Виктории Александровне громких побед не выпало, так пусть доча расстарается, мать утешит и порадует. Со значением имя, полезное, тут уж мать не подвела, выбирала осмотрительно, не торопясь.

А дочь - другое дело. Какая родилась, такая и родилась, тут ничего не поделаешь. Бери что дают, как говорится.

Еще в Никусином детстве начала Виктория Александровна подозревать неладное. Бывало, показывают по телевизору юное дарование: малявочка, из-за рояля не видно, а играет на международном конкурсе. Тут Виктория Александровна Никусю за рукав дерг: смотри! Вот чего люди достигают в твоем возрасте, а ты до сих пор гаммы да упражнения. А у дочи на лице ни энтузиазма, ни упрямства не засветится, а так только, слабая извиняющаяся улыбка. Пустышка в жизненной лотерее. Но ни от музыкальной школы, ни от художественной, ни от хореографического кружка доча не отказывалась и ходила на занятия прилежно. Потому мать долго еще лелеяла сладостные надежды - сама себя обманывала, конечно, но горечь разочарования так сразу ведь не проглотишь, вот и подслащивала себе пилюлю. Нигде никаких успехов Никуся не добилась, в международных конкурсах не участвовала, государственной стипендии не получала и мать никак не прославила.

Порой Виктория Александровна корила себя за недостаток материнской любви. Ведь понятно - лучше всего было бы назвать дочь так же точно Викторией: римская победа посильней греческой оказалась даже исторически. Но смалодушничала в свое время Виктория Александровна. Вроде никогда не была суеверной, наоборот, партийная была, но дочери свое имя дать побоялась. Говорят же, что в семье нельзя двоим с одним именем быть, плохая примета. Особенно нельзя младенца в честь живого родственника называть: младший старшего сживет со свету.

Вот и не поделилась победным именем с дочерью, может, этой малости как раз и не хватило Никусе, чтобы стать утешением и гордостью матери.

Что у самой Виктории Александровны с таким именем жизнь не сложилась, так на то у нее были уважительные причины. А дочь - дочь на всем готово росла, ей и оправдаться нечем.

Ты просто мутант какой-то, часто говорила Веронике мать, учительница биологии. А еще называла ее "рецессивной формой" и поясняла: от нас, мол, с отцом в тебе только слабые черты, нежизнеспособные. В процессе эволюции, в борьбе за существование такие вымирают - и поделом. Потому что естественный отбор всегда прав.

Отец давно ушел из семьи, поэтому мама была особенно ранима и беззащитна, расстраивать ее было нельзя. Тем более что если бы Никуся была ребенок как ребенок, то и отношения в семье были бы здоровые. А так мать все силы положила на Никусино воспитание, потому и мужа удержать не смогла.

Чтобы мама не расстраивалась, она и школу без троек закончила, и в вуз поступила, но не по стопам матери, а на филфак, потому от что резаных лягушек Веронику тошнило до истерики.

Так и замуж вышла.

Все равно ее первые любови все как одна случались безответными, да и мать объекты не одобряла. Хотя переживать ей особо не пришлось, потому что на девичью честь Вероники никто никогда не покушался. Уж больно невзрачная она была. Не красивая, не страшненькая, совсем никакая. Ее даже вовсе не заметить запросто можно было. На школьные дискотеки она приходила в купленных Викторией Александровной нарядных платьях. Это могло бы превратить ее в мишень для насмешек, но даже в этих нелепых тряпках Вероника оставалась совершенно незаметной.

Мать была недовольна даже тем, что Никуся с ней никогда не спорит. Вот ведь безответная! - ругала она дочь. Тебя так и в жизни заклюют и затрут, а ты за себя постоять не сможешь. Дочь не возражала и на это.

Так что и насчет жениха не возразила. Конечно, Виктория Александровна не сама его нашла. Просто помогла бестолковой дочери не упустить момент.

Дело было так. Девчонки с факультета по праздникам и прочим выходным бегали на танцы в военно-морское училище. Вероника не очень понимала, зачем ей тоже нужно с ними ходить, но мать настояла на своем, как всегда, без особых усилий. А в том году в училище приехали на практику выпускники аж из Питера. И один из них, парень серьезный, на вид старше своих лет, с усатым, но немного рыбьим профилем, почему-то из всех филологичек выбрал невзрачную Никусю. Он вообще практичный парень был, увидел, что в городе К. подушки дешевле, и купил пару, домой отвезти. А может, и не потому. Может, в тот год подушки дефицитом были. Уже и не вспомнить. Так или иначе, купил он эти подушки, как раз когда шел в гости - с Викторией Александровной знакомиться. Ну и конечно, девать их было некуда, так с подушками и цветами он в первый раз в доме и появился. Цветы будущей теще вручил, а подушками произвел на нее же неотразимое впечатление. Они быстро поладили и обо всем договорились.

- Да вы не беспокойтесь, Виктория Александровна. Я же понимаю, что Никуся не такая, как все...

Весь позор матери заключался в этих словах. "Не такими, как все" могли быть выдающиеся пианисты или другие великие люди. За славу и всенародное признание им можно было многое простить - так понимала Виктория Александровна. А недотепе Веронике, которая звезд с неба не хватает, странностей не положено. И кто виноват? Мать виновата, не на школу же валить, если мать сама педагог с большим стажем.

- Она же совсем как ребенок, - продолжал раскрывать душу будущий зять. - В детстве застряла. Но я Никусю по-настоящему люблю, и терпения мне хватит. Не переживайте, Виктория Александровна. Перевоспитаем.

Понимание и сочувствие со стороны зятя Виктории Александровне радости не доставило. Как будто пониманием и сочувствием зять покрывал педагогические просчеты самой Виктории Александровны.

Сколько раз сама она говорила непутевой дочери: ты неподдающаяся, с тобой никакие педагогические методы не работают, я уже все перепробовала! А тут самоуверенный мужик вдвое моложе Виктории Александровны снисходительно обещает выправить все ее провалы и недоработки.

А Никуся и на самом деле была мутантом. Только никаким не камелопардом, конечно. Просто у нее в организме развилась особая, неизвестная науке железа, и никакие УЗИ и рентгены эту железу не показали, и никакие анализы ее деятельности не обнаружили. А эта железа постоянно, все годы недолгой и тусклой жизни Вероники Мармаревой вырабатывала особое вещество. Это вещество накапливалось в ее организме, откладывалось в костях и мягких тканях. Все тело Никуси было буквально пропитано им.

И никто не знал.

Жизнь шла своим чередом, Никуся взрослела, Виктория Александровна старилась, Сергей Иннокентьевич создал успешный бизнес буквально на пустом месте, и стали они жить-поживать и еще больше добра наживать.

- Вы мне как родная мама, - говорил Сергей Иннокентьевич Виктории Александровне.

А у Вероники еще со школы одна-единственная подруга осталась. Маша.

- Понимаешь... Ну да, я знаю, что Сережа мне изменяет, - говорила ей Вероника. - Но куда я от него? Маме нужно лечение. Я столько не заработаю. Никак. Да и привыкла она к такому уровню жизни. Она всегда считала, что должна так жить. А теперь у нее эта жизнь есть. Домработница, spa, машина с водителем. Сережа для нас ничего не жалеет. Ну и как я буду жить, если от него уйду?

- Ты-то? Прекрасно. Вот мать твоя, вампирица...

- Не надо так. Она добрая в душе. Она просто не смогла стать хорошей, ей жизнь не позволила. А я могу. Я выдержу. Должна же моя жизнь иметь хоть какой-то смысл, вот пусть такой.

- Это не смысл. Это издевательство над собой. И ты просто мазохистка, если в этом видишь удовольствие.

- Не удовольствие, Маш. Удовлетворение. Я хорошая. Так правильно.

- Никище, ты же можешь такое... Эти рисунки твои. Это же полный крышеснос. Туда проваливаешься - и летишь, и предела нет душе. Ты должна и есть, и спать с карандашом в руках. Ты воруешь у мира свои чудеса, это же грабеж, это немилосердно в конце концов!

- Ну, мир большой и без меня справится. А мама... Да и Сережа, знаешь. Он почему девок этих... Устает он очень, даже спать не может по ночам - так устает. Ему расслабиться надо.

- Ага. А с родной женой, значит, расслабиться уже никак?

- Да ну что я! Разве я умею, как эти... Во мне легкости нет, необязательности. Понимаешь? Вот он им ничего не должен, и ему с ними легко. Заплатил и забыл. Сводил в клуб, свозил на Майорку - и забыл. Понимаешь? Ему с ними жизнь не жить.

- Ну вот и пусть расслабляется, а ты на развод подай да отсуди кусок поприличнее - вот матери твоей и будет на красивую жизнь, как старушка ни болеет, а всех нас переживет.

- Ну, Маш. Они же его... истратят, понимаешь? Не поберегут. А ему покой нужен, мир в доме. Да и как мне с ним судиться? Он меня сколько лет обеспечивает и маму тоже. Ни в чем не отказывает.

- Ей.

- Да какая разница. Это же моя мама.

- Бесполезно с тобой разговаривать. Ты же от такой жизни загнешься.

- Не загнусь. Я им нужна, я выдержу.

- А что ж они?

- Они не могут. Значит, и не должны. А я могу. Могу - значит должна.

- Дууууура.

И все оставалось по-прежнему.

Маша и сама бы с радостью с Сергеем Иннокентьевичем закрутила роман, ну хоть разок на Майорку съездить, а то все в Турцию да в Египет. Но она знала, что Никуся сразу поймет, водилось за ней такое. Сделать блаженненькая, конечно, ничего не сделает, а только смотреть будет так, что, мол, я все знаю и прощаю. А тогда уже Маша к ней в гости ходить бы не стала. Ведь Маша, хоть Никусю и подбивала развестись с почти олигархом, но, пока суд да дело, следила, чтобы Никуся посещала бассейн, салоны и бутики, да и присматривала там за ней. Потому что Никуся сама себе правильно одежду ни за что не подберет да и внешность в порядок привести поленится. Конечно, Никусе одной скучно было во всех этих местах, вот она Машу с собой и брала везде: и в бассейн, и в спортклуб, и в spa-салон, и по магазинам... А чтобы как-то отблагодарить подругу за хлопоты и потраченное время, предлагала и ей присмотреть себе обновку и сделать ногти по последней моде.

- Я ведь все равно не так много трачу, - объясняла она Маше, не желая ставить ее в неловкое положение. - Сережа, наоборот, обрадуется. Его совесть мучит за девиц. Вот пусть и успокоится.

Так что своими разговорами разводными Маша сама же себе яму и рыла. Но загадочна женская натура, что тут еще скажешь!

- Ты так всю жизнь просрешь!

- Это хорошая жизнь.

- И ты хорошая?

- Да. Я хорошая.

- Настоящей надо быть, на-сто-ящей! Не хорошей. А настоящей. А ты... тебя же просто нет.

- Я есть. И все на мне держится. И я не могу уйти, я должна держаться сама и держать все.

- Дууууура.

Запишите пропорцию: звездное небо, которое мы видим, относится к истинному Звездному Небу так же, как карта звездного неба - к тому, что мы видим по ночам над головой.

Однажды совесть все-таки доела что-то в Сергее Иннокентьевиче, и он решил съездить на Майорку с женой и тещей. Маша немедленно подключилась к Вероникиным сборам - купальник, загар, пляжный костюм, стрижка - и поделилась заветной мечтой, не упоминая, естественно, о своих планах относительно Сережи. Да и что там за планы были? Так, пустопорожние мечтания, подруга - дороже. Вероника вздохнула: ну когда еще Маша сможет на Майорку попасть? Да и самой Веронике веселее.

- Сереженька, мы совсем скромненько, ну правда же. Ты же меня знаешь.

Муж махнул рукой: и правда, девки дороже обходились.

На радостях Маша протащила Веронику по новому кругу лихорадочного шоппинга. И оставшуюся до отъезда неделю места себе не находила, так что Вероника почти пожалела, что пригласила ее, хотя и стыдно ей было от этого. Но все-таки пожалела, и когда в назначенный час Маша с вещами не приехала, внутренне содрогнулась. Бывало у нее такое, у Вероники, если сильно чего-то не хочется, значит, и не будет. Как бы беды какой не случилось. Стала Маше звонить - телефон отключен.

Уже из квартиры вышли, муж насупленный: бестолковая ты, даже подругу с собой взять и то без приключений не можешь. Виктория Александровна деликатно молчит, чтобы в супружескую ссору не вмешиваться, но всем видом любимого зятя поддерживает.

Вызвали лифт, и тут в квартире, за запертой дверью, заголосил телефон.

- Это Маша! - встрепенулась Вероника.

- Пусть на мобильный звонит, - проворчал Сергей Иннокентьевич.

- Я сейчас, я очень быстро, три секундочки. - Вероника, опустив глаза, чтобы не спорить, метнулась к двери. Ключом еле попала, замки заедали как назло, Веронику била дрожь, когда она наконец впрыгнула в квартиру и захлопнула за собой дверь - поленятся с ключами возиться, подождут... Ну нельзя же так просто бросить человека!

Вызванный лифт приехал и распахнул двери в зеркальное нутро. Там стояла нарядная Маша с кокетливой сумочкой через плечо.

- А я чемодан у машины оставила, водителю, - виновато улыбнулась она Сереже. - Извините, что задержалась, пробки... А где Вероника?

Вероника подвернула ногу и едва не упала: у новых туфель, купленных на Машин вкус, каблук был непривычно высокий. Но это задержало ее на секунду, не больше, и вот она уже схватила трубку и затараторила:

- Ты живая? Ну слава богу, я думаю, что случилось... Быстро-быстро давай на такси прямо в аэропорт, я там встречу и с таксистом рассчитаюсь...

Механически монотонный голос перебил ее.

- ...компании МГТС. Напоминаем вам, что ваш долг за услуги междугородной и международной связи составляет... кшшшш...

- Что? - опешила Вероника.

- ...Два. Рубля. Семнадцать. Копеек... кшшшш... Вы можете оплатить...

Тут и сработала химическая бомба, скрывавшаяся в организме Вероники Мармаревой.

Она с ясностью небывалой увидела себя и окружающее. Она должна всему миру. Она должна все и всем. И еще два рубля автоответчику.

И под воздействием этого обжигающего отчаяния вещество, пропитавшее Веронику до последней клеточки, вступило в мгновенную реакцию окисления и вспыхнуло, подобно магнию, или горькоземию, как его называли в старину.

Одной вспышки внутреннего невидимого огня хватило, чтобы высветить все складки и заломы окружающей реальности.

Видели старые платяные шкафы, в которые плотно вбиты ряды пиджаков и кримпленовых платьев? Не видели, конечно, но представьте себе: висит такой пиджак между убогими собратьями, и складки заутюжены теснотой, и моль в них год за годом проедает знатные прорехи.

И реальность наша так же стиснута и искорежена нашими правилами и привычками. Попадешь в такую складку - а там прореха с тебя ростом. А сквозь прореху просвечивает истинное Звездное Небо. И Альдебаран с Арктуром приветствуют тебя, руками машут, зовут. Один шаг - и ты уже где-то там. Где-то в таком месте, про которое и "там"-то не скажешь. Для оставшихся здесь это, пожалуй, уже совсем нигде и никогда.

Миг был настолько краток, что превратился в свою противоположность. Целую вечность стояла Вероника в прихожей, с телефонной трубкой в руке, исторгая из себя космическое сияние.

Звезды видели ее и посылали ей в ответ улыбки и радостный смех. Все обсерватории Земли засекли их перекличку - в виде вспышек, пучков жесткого излучения и электромагнитных волн.

Только за дверью, у лифта, никто ничего не увидел, никто ничего не услышал.

А как же они без меня? - подумала Вероника, истекая сиянием. А что ты можешь сделать? - спросила себя, глядя на свои ослепительные руки. - Ничего не могу. Им же теперь со мной... опасно?

И всегда было, поняла тут же Вероника. Потому и сложила так свою жизнь, чтобы как в скафандре, только не от окружающей среды защититься, а окружающую среду от себя уберечь. Но сносился скафандр, как снашиваются и железные башмаки в сказках.

Все.

Конец. Пора.

И Вероника шагнула в прореху, слегка опалив ее края, и обнялась с Арктуром - он оказался ближе всех.

АЛЕКСЕЙ ТОЛКАЧЕВ

ФОТОГРАФИРОВАТЬ УДИВЛЕННЫХ

он любил больше всего на свете. Ведь в моменты сильных эмоций мы не контролируем свои лица. Нам не до того: мы в это время заняты поиском нужных слов. Мы вообще любим говорить слова, а уж в моменты сильных эмоций - и подавно! А вот слова не любят, чтобы их произносили в таких ситуациях. Для слов это вредно: они от этого сильно изнашиваются, блекнут, трутся на сгибах и линяют. Поэтому, как только слова чувствуют повышение эмоционального градуса, они тут же прячутся по норам. И самые глубокие норы - у самых нужных слов. А на поверхности остаются лишь никчемные и легкомысленные. Они бестолково шатаются туда-сюда, приходят в голову и подворачиваются под язык. Их мы обычно и произносим, будучи во власти чувств. Те же из нас, что в принципе не лезут за словом в карман, - вообще в такие мгновения молчат. Потому что принцип есть принцип, а все слова у них прячутся именно в карман! (Принципы хозяина им известны, так что они прекрасно знают, куда бежать в минуту опасности.)

Так или иначе, оказавшись под воздействием сильных эмоций, мы на какое-то время умолкаем. И тогда, пользуясь долгожданной паузой в нашем постоянном тарахтенье, начинают говорить наши лица. Язык лиц прост и эффективен. Он оперирует древнейшими категориями, проверенными временем. Что, например, написано на лице любого разгневанного мужчины? "Я убью тебя, съем твою женщину и совершу половой акт с твоей собакой!" Даже если это всего лишь пожилой профессор-музыковед не сошелся с коллегой во мнениях по поводу поздних квартетов Бетховена.

Но удивление - это совершенно особенная эмоция. Что конкретно написано на физиономии удивленного человека - не понятно.

Он начал увлекаться удивленными лицами, еще когда работал в "Фотографии" на улице Лесной. Однажды к нему привели фотографироваться совсем маленькую девочку. Приготовившись сделать снимок, он произнес традиционное заклинание: "Внимание, сейчас вылетит птичка!" - и нажал на кнопку. Девочка восприняла его слова буквально и была очень удивлена, что никакой птички не появилось. Выражение ее лица было при этом таким ярким, искренним и интересным, что он тут же нажал на кнопку еще раз. Позже он долго рассматривал эти два снимка. Было совершенно очевидно, что настоящее лицо - на второй, "удивленной" фотографии. А на первой что-то вроде маски. И он понял: удивление - вот направление, в котором стоит работать!

Отсутствием птички можно было удивить только самых маленьких детей. Зато, наоборот, реальное появление обещанной птички прекрасно срабатывало на любых клиентах! Он приобрел волнистого попугайчка и клетку с ним поставил в фотостудии. В рабочие часы, когда в студию заходили желающие сфотографироваться, клетка была накрыта материей. Каждый раз, когда очередной клиент располагался перед камерой, фотограф говорил: "Внимание, сейчас вылетит птичка!" В следующую секунду он делал снимок, а потом сдергивал материю с клетки. Птичка вылетала, клиент удивлялся, а фотограф делал второй снимок, уже, чисто, для себя.

Скоро у него накопилась целая коллекция фото с удивленными лицами. И почти каждое из них было бесконечно интересным! Их можно было рассматривать и рассматривать. Казалось, их можно было даже читать: что за человек, добрый или злой, умный или глупый, легко ли у него на душе, и все такое. Фотограф стал подумывать о том, чтобы устроить где-нибудь выставку этих портретов.

А меж тем популярность "Фотографии" на улице Лесной стала расти. Многим было любопытно зайти сфотографироваться в студию, где вылетает настоящая живая птичка. Во всяком случае, от посетителей с детьми отбою не было. И это, в финансовом смысле, выходило очень даже хорошо. Но вот в смысле искусства неожиданно стало плохо. Все знали, что птичка вылетит, за этим и шли... и никто больше не удивлялся! Он стал иногда не выпускать птичку, говорил, что сегодня попугайчика в студии нет, - но удивления этим не добивался. Только разочарования. Фотографировать разочарованные лица было не интересно. Что написано на лице разочарованного человека? "Я весь день охотился, но не убил ни одного зверя!" Не интересно.

Тогда он сменил заклинание. Он стал говорить: "Внимание, сейчас... выбежит обезьянка!" Некоторое время это действовало. Само слово "обезьянка" удивляло людей, а поскольку они знали, что от этого странного фотографа можно в принципе всякого ожидать, на их лицах появлялось выражение со знаком вопроса: "Что, неужели вправду сейчас появится обезьянка?" И в эту секунду фотограф совершал снимок. Теперь уже этот, первый, снимок шел в коллекцию удивленных лиц, а для клиента приходилось делать второй - когда тот уже успокаивался и ни о какой обезьянке больше не думал. Разумеется, эта хитрость действовала не долго. Скоро фотографу перестали верить, и никто больше не удивлялся никаким его словам. Фотограф загрустил.

И тут ему помогли друзья, с которыми он поделился своими огорчениями. Один из приятелей явился как-то раз в "Фотографию" на Лесной и сказал:

- Твоя проблема не в том, что люди перестали удивляться птичке. Проблема в том, что у тебя нет настоящего желания удивлять. Ты слишком спокойно относишься к этому, вот ничего и не выходит. Если бы ты очень горячо пожелал удивить клиента, он бы удивился. И если бы для этого потребовалась обезьянка - она бы появилась! Просто из ниоткуда. Все зависит только от силы твоего желания.

После этого друг попросил сфотографировать его, только непременно с искренним желанием удивить. Фотограф сказал: "Внимание, сейчас выскочит обезьянка!" - и тут же в комнату вбежала настоящая мартышка! Фотограф застыл с открытым ртом! Сидевший напротив друг вытащил из кармана свою собственную камеру и сделал снимок фотографа. После чего, с ехидной улыбкой на лице, на пороге появился их третий приятель. Он и впустил только что обезьяну в комнату. Все было специально подстроено. Друзья не пожалели денег, купили мартышку и разыграли такую вот сцену в "Фотографии".

После этого случая дела пошли замечательно. Во-первых, сама по себе обезьянка. Когда она неожиданно выскакивала, удивлению клиентов не было предела! Снимки получались интереснейшие. В конце концов фотограф решился-таки устроить выставку своих работ. И она имела успех. При этом главной жемчужиной в коллекции портретов удивленных людей был снимок лица самого фотографа, сделанный его другом в тот момент, когда в помещение студии вбежала мартышка.

Но главное, фотограф понял, что вызывать удивление это само по себе - отдельный вид искусства, причем куда более увлекательный, чем фотография. Он пришел к выводу, что ремесло удивления аналогично ремеслу скульптора, работающего по камню. Человеческое лицо в обычном своем состоянии не более интересно, чем бесформенная глыба мрамора. И лишь удивление, подобно резцу скульптора, способно обнажить спрятанную внутри красоту.

Вскоре ему стало не интересно удивлять посетителей студии. Это был уже пройденный этап. Искусство требовало развития, и он стал работать на улице. Первый его трюк был таким. Примерно напротив окна "Фотографии" на тротуаре находился канализационный колодец. В этом колодце фотограф спрятал динамик, подключенный к магнитофону в его студии. В окне он установил фотокамеру. Открыл крышку люка и поставил для безопасности надлежащее заграждение.

Когда мимо люка двигался какой-нибудь прохожий, фотограф, сидевший у окна с камерой наготове, включал фонограмму. Из люка звучали шум поезда и голос: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - Маяковская!" Прохожий останавливался, начинал заглядывать в люк. "Неужели тут так близко к поверхности проходит метро?" А фотограф делал снимки его лица. Серия этих фотографий составила основу его следующей выставки. О нем уже стали писать газеты.

Идея с люком имела, впрочем, существенный недостаток: многие не столько удивлялись, сколько пугались, услышав неожиданные звуки из колодца. А испуганные лица фотографа не привлекали. Ведь что написано на лице испуганного человека? "Меня убьют, мою женщину съедят, с моей собакой совершат половой акт!" Это еще у самых мужественных людей так написано. У большинства же - несколько иначе: "Хозяина убьют, хозяйку съедят, со мной совершат половой акт!" Словом, эмоции не интересные.

Зато прямо на своей выставке "Звуки из-под земли" он осуществил следующую затею. В почтенной тишине выставочного зала, нарушаемой лишь шепотом посетителей, обменивающихся впечатлениями, внезапно раздавался громкий, жизнерадостный голос фотографа:

- Уважаемые гости! Вашему вниманию предлагается удобная и практичная сумка для постельного белья. В ней также можно хранить детские игрушки, которые обычно валяются по всей комнате и занимают много места. При необходимости сумка легко складывается и помещается в карман. Имеются разные расцветки. Стоимость такой сумки - сорок рублей. Кто заинтересовался, можно взять в руки, рассмотреть подробнее!

И, держа в одной руке образец товара, а в другой - клетчатый баул торговца, фотограф проходил через весь зал.

- Также могу вам предложить холодное баночное пиво, баночный квас, минеральную воду, мороженое! Владельцы приусадебных участков могут приобрести популярные и очень полезные издания "Шесть соток" и "Консервируй с нами!"

Это было неожиданно. До того неожиданно, что некоторые даже приобретали предлагаемые фотографом сумки. И просили его поставить на них автограф.

А лица посетителей фиксировались при этом камерами, расположенными в определенных местах выставочного зала. И эти снимки, в свою очередь, послужили материалом для следующей концептуальной выставки.

За одной выставкой следовала другая. За ней - еще и еще. Его работы печатались в журналах. На него посыпались заказы рекламных агентств. Финансовое положение позволило ему оставить работу в "Фотографии" и полностью отдаться своему искусству. Он арендовал маленький домик в одном из кривых переулков старого квартала и организовал там мастерскую. Вскоре он и вовсе перебрался туда со всеми своими пожитками, и мастерская сделалась его домом. Да, он стал популярен. И, как это нередко, увы, случается, талант и успех заставили его потерять осторожность. И однажды дело дошло до того, что он удивил сам себя, да так, что...

У фотографа был секрет... Тут надо вернуться к тому дню, когда друзья принесли в "Фотографию" мартышку. В те недолгие мгновения между появлением в комнате обезьянки и разъяснением этого чудесного происшествия фотограф был искренне уверен в том, что хвостатая бестия материализовалась в студии исключительно благодаря его воле. Его горячему желанию удивить друга. Он поверил в это. И, несмотря на прозаическое разоблачение фокуса, которое не замедлило воспоследовать, часть той веры осела на дне души фотографа. Где-то там, в темных глубинах, среди ила и водорослей, где ползают черепахи инстинктов и клубятся щупальца подсознания, в створках одной из ракушек поселилась маленькая жемчужина. Сверкающая крупица уверенности в том, что если когда-нибудь, во имя великого удивления ему надо будет совершить настоящее, волшебное чудо - он его совершит!

Однако же в жизни, чтобы вызывать у людей удивление, фотографу вполне хватало неволшебных методов. Он затеял очередной концептуальный проект под названием "Математическая аномалия". Съемки проходили на одном из бульваров в центре города. Здесь фотограф работал уже не один, а с ассистентами. Собственно, фотосъемку выполняли именно ассистенты, а сам он уже занимался чисто своим искусством - удивлением. Выглядело все это так. На асфальте мелом были начерчены концентрические круги, в самом центре которых стоял красный куб. Неподалеку от куба размещались всякие бессмысленные предметы научного вида: теодолит, параболическая антенна спутниковой связи, столик с компьютером. С деловым видом, с какими-то приборами в руках прохаживались актеры, изображавшие ученых. Тут же с камерами суетились фотографы, изображавшие самих себя.

А он был главным действующим лицом. Он обращался к прохожим с такими словами:

- Прошу прощения, мы здесь проводим исследование уникального природного явления. На этом месте обнаружена математическая аномалия. Эпицентр - вон там, где стоит куб. Обнаружен странный эффект: на этом месте семью восемь составляет не пятьдесят шесть, а различные другие величины, в разбросе от четырнадцати до семидесяти трех с половиной. Мы сейчас набираем статистику, будем вам благодарны, если вы встанете на этот куб и скажете, сколько, по-вашему, будет семью восемь. Только надо называть не значение, известное из таблицы умножения, а то число, которое первым придет вам в голову!

Если прохожий велся на этот абсурд, вставал на куб и называл какое-то случайное число, фотограф брал его в оборот:

- А теперь отойдем от эпицентра на два метра и проверим, как здесь... По идее, должно уже стать ближе к пятидесяти шести...

Если же попадался скептик, то и тогда фотограф отпускал его не сразу:

- Но вы же, наверное, слышали об открытии субъективности натурального счета? Нет?! Это же Нобелевская премия в области арифметики! Вы знаете, к примеру, что у собак нет цифры три? Да, а у лошадей есть две цифры восемь: одна западная, другая восточная. У кошек - все цифры, как и у людей, но черно-белые...

В общем, там было что фотографировать.

Выставка "Математическая аномалия" проводилась в Доме художника. В день открытия (оно было назначено на 16.00) у фотографа в мастерской веселилась компания друзей. Собрались еще около полудня. За вином и разговорами засиделись и из дома вышли в самый последний момент. Пора уже было спешить в Дом художника. На крыльце фотограф вдруг вспомнил, что не взял какой-то журнал, который он обещал подарить кому-то на выставке. Сказав, что вернется через минуту, он исчез в дверях мастерской. Прошло пять минут. Десять минут... Друзья стали с недоумением поглядывать на окна.

- Ну что он там копается? Найти, что ли, не может? Опоздаем ведь! - забеспокоился один из друзей. - Пойду потороплю его...

Съемки этой сцены производила в автоматическом режиме скрытая камера, установленная над крыльцом. Не то чтобы фотограф рассчитывал сейчас на какой-то особенно богатый улов удивленных лиц. Просто это были его друзья, и ему хотелось, шутки ради, испробовать их в качестве моделей. Но вот один из друзей, тот самый, кстати, что когда-то принес ему обезьянку, возвращается сейчас за ним в мастерскую. Фотографа он там не найдет! А лицо его при этом уж скорее всего попадет в поле зрения хотя бы одной из двух камер, установленных здесь, в помещении. И вот тут уже, чем черт не шутит, могут получиться по-настоящему интересные кадры. Еще бы не удивительно: все окна заперты изнутри, другого выхода из мастерской нет... Куда же подевался хозяин? Фотограф, спрятавшийся в шкафу для одежды, едва не выдал себя: чертовски трудно было сдержать смех! Вообще, он предполагал, что рано или поздно друг заглянет в шкаф. Тут он и сделает свой кульминационный снимок - лицо друга, который только что открыл шкаф и обнаружил, что... А впрочем... Ну и что в этом такого? Ну, найдет друг его в шкафу. Много ли будет удивления на его лице? Только сейчас фотограф с огорчением осознал, что удивления будет мало. Собственно, ведь понятно - кроме шкафа тут больше деваться некуда. Открывая дверцы шкафа, друг уже будет знать, что он - тут. И на лице его вместо удивления будет написано: "Шутник доморощенный, ты не забыл, что на свою собственную выставку опаздываешь?" Вот если бы... Если бы друг распахнул дверцы, а шкаф оказался пуст! Вот это была бы мимика! Вот это было бы кадр! Так, пожалуй, мог бы выйти лучший снимок из всех, что он сделал в своей жизни...

Судя по звуку шагов, друг направился наконец к шкафу. Исчезнуть бы сейчас как-нибудь! Сделаться невидимкой... Или во что-нибудь превратиться... Например, в пиджак, висящий на вешалке!

В глубине души, там, где ил, черепахи и щупальца, приоткрылись створки маленькой раковины. Спавшая там до поры до времени жемчужина услышала зов. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стала она подниматься к поверхности - туда, где сияло сознание. Жемчужина веры в возможность волшебства, - чем ближе к уровню сознания она поднималась, тем крупнее становилась в размерах. Величиной с теннисный шарик, с яблоко, с футбольный мяч... Когда эта штука выскочила на поверхность и закачалась на волнах, она уже больше всего походила на колючую морскую мину. Еще мгновение - и в сознании фотографа раздался взрыв.

С грохотом растворились дверцы шкафа.

Друг заглянул внутрь. Никого. Только пиджак на вешалке.

Пиджак посмотрел на друга. Да, физиономия - что надо! Удивление бьет через край, это просто необходимо сфотографировать! Камера в нагрудном кармане... Вот только рукава не слушаются...

Другу показалось, что пиджак пошевелился. Нет, не показалось. Действительно, покачивается на вешалке, очевидно, от сквозняка... Но где же, в конце концов, фотограф?!

Рукава не слушались его. Кроме того, из головы как-то уже почти вылетело - чего, собственно, он хотел от своих рукавов? Совсем вылетело. Только не из головы, ведь у пиджака ее нет. Тогда откуда же? Откуда ж? Откуда? Откуд? Отку? Отк? От? О? О О О о о о . . .

Мысли улетели, слова убежали, чувства ушли. Лишь любимое чувство удивления задержалось еще на некоторое время в пустом пиджаке.

Друг захлопнул дверцы шкафа. На одной из них с внутренней стороны было зеркало, и в нем пиджак увидел свое отражение. Это было удивительно. В зеркале отражался удивленный пиджак. Человек, который раньше тут жил, непременно сфотографировал бы это отражение. Тот человек любил фотографировать удивленных. Больше всего на свете.

ЛЕНЯ КОРНЕЕВ

ТОРТ

Лекстер подходит к столу, садится в старенькое глубокое кресло, закуривает. На столе стоит широкая чаша с песком, в который наполовину закопан круглый прозрачный сосуд. Наверное, очень горячий, потому что красно-оранжевого свечения хватает, чтобы рассеять вечерний комнатный сумрак. Лекстер берет со стола потрепанную книгу, листает рассеянно, разглядывает испещренные записями поля. На каждой странице встречаются даты, оставленные чернильной ручкой: 1943... 1958... 1998. Он пролистывает почти до конца и останавливается на знакомом абзаце:

Все содержимое сосуда походит теперь на жидкое солнце. Когда достигнешь ты этого, да возрадуйся! Ибо час бессмертия близок. Прими внутрь три части славной материи, затем еще три и, наконец, девять частей, чтобы закрепить и возвысить результат. И волосы твои станут пламенем, кости и зубы обретут невероятную крепость, и все болезни мира удалятся от тебя. Но не спеши, дело твое длится уже пять лет...

- Тридцать семь, - пробормотал Лекстер, укутался в плед и задремал.

Снились драконы, красные львы и загадочный "двойной огненный человек", который сидел под столом и шептал: "А я не огненный совсем и не огненный..."

Лекстер проснулся, услышав щелчок дверного замка. Кто-то пришел. В старости сон становится хрупким и ненадежным, как стариковское тело. Кто-то старался не шуметь, двигался осторожно, но быстро. Он хорошо знал квартиру и складывал продукты в холодильник: шуршание пакетов, бутылочный звон, глухой удар упавшего мандарина. Лекстер представил именно мандарин, потому что вроде бы уловил терпкий цитрусовый аромат. И в тот же момент из-за кухонной двери выкатился маленький рыжий фрукт, с листиком.

За ним появился Тарас, почти такой же рыжий и круглый.

- О, дед, так ты не спишь?

- Как видишь. Вызываю мандарины силой мысли.

Тарас непонимающе сморгнул.

- Дед, тебе определенно стоит прогуляться, давай одевайся, там Катя на улице ждет.

- Думаешь, стоит?

- Ну конечно, там хорошо - тепло, ветерок, а то ты со своими колбами вечно. Скоро грибы на голове вырастут.

Лекстер обулся, накинул зеленое пальто и вместе с внуком вышел на улицу.

Ослепляющий солнечный свет, рычание машин, множество лиц - невыносимых, ярких, пепельных.

- Лучше бы они прятали свои лица, - сказал Лекстер.

- Что? - спросил Тарас.

- Мне нужно вернуться, шапку возьму, а то холодно, - ответил Лекстер.

- Мы подождем, не торопись.

Лекстер вошел в дом, подошел к столу, вытащил сосуд из песка и выдернул пробку. Глубоко вздохнул, совершил три глотка, затем еще три и, наконец, девять.

Кисти рук почти сразу побелели и потеряли чувствительность. Испугавшись, Лекстер поднес их к глазам. Ванильный аромат. Осторожно лизнул большой палец - сладкий, как тростниковый сахар.

Лекстер сел и принялся хохотать, в то время как кровь его становилась виноградным соком, волосы - сахарной ватой, кости - зефиром. И перед тем как стало совсем темно, он мог поклясться, что видел толпы мышей. На одной из них была корона.

Лекстер висел в темноте, как небывалый мыслящий фрукт. А потом он сорвался и полетел вниз, а может быть, и вверх, но направление не имело никакого значения. Ему было страшно и любопытно: а что теперь? Неожиданно вспомнилось одно ветреное утро, тогда Лекстер был молод и полон надежд. Тучи неслись как взбесившиеся зверьки, девятибалльные травяные волны пугали птиц, и воздух пах электричеством.

Лекстера затопило чувство гармонии и буйное, радостное настроение, которое раньше случалось только во сне. "А ведь возможно все, кроме шуток, возможно все. И я знаю, как оно будет, уже давно знаю. Будет так, как мне хочется".

- Давай посмотрим в шкафу? - предложил Тарас.

- Ты игнорировал мой вопрос о том, откуда все эти крошки и остатки торта, - ответила Катя.

- Я не знаю. Просто хочу найти Лекстера.

- То есть ты думаешь, что он утаил торт, вернулся, чтобы сожрать его в одиночку, а теперь прячется в шкафу, снедаемый чувством вины?

Тарас поднял кусочек зефира.

- Знаешь, эти следы зубов... Совсем не похоже на деда.

В лужу сел пушистый воробей. Весенняя чистка - солнце, перья и вода. Птичка взъерошилась и строго посмотрела, мол: "А что такого?" Да ничего, я понимаю, сам бы с радостью искупался. Мне бы лужу побольше. Найти глубокую водяную кляксу не так-то просто. В первое время и не пытался. Бывало приземлишься, крылья раскинешь и - плюх на спину. Потом отряхиваешься, смотришь, а вокруг сухо. А сам мокрый, грязный, как колесо, зато искупался. Люблю чистоту, линяю часто, чтобы без хлопот. Раз и все, как колечко новенькое, золотое. Колечки тоже люблю, когда-нибудь их накопится столько, что можно будет украсить гнездо. Украшать гнезда - это мое любимое занятие, даже чуток таланта есть... Ну, говорят, что есть. Я собираю всякую ненужную красоту вроде бусин, монеток, часов, стекляшек и создаю уютные птичьи домики. Однажды даже машинку нашел, модельку, клевую такую, синенькую. Долго подыскивал ей место, а потом, представляете, наткнулся на синий скворечник. Синий! Подумать только. Здорово там машинка смотрится, будто с самого начала была. Еще еду ворую, когда делать нечего. Булочки, например, или мандарины, но вот всякие пирожные, зефир, мармелад терпеть не могу, а почему - не помню уже. Но об этом, наверное, не стоит. Так вы какое гнездо хотели - с окошками, чтобы вниз смотреть можно было?

ОЛЬГА ЛУКАС

ОДИН ПРОПУЩЕННЫЙ ТРЕНИНГ

Ходить куда-нибудь всей командой - это целая история: собраться, пересчитаться, еще раз пересчитаться, убедиться, что кто-то успел потеряться - а нет, он не потерялся, он просто за сигаретами отошел! - еще раз пересчитаться, обнаружить в своих рядах парочку чьих-то незапланированных друзей, которые шли мимо и тоже решили присоединиться, снова пересчитаться, плюнуть на все и пойти туда, где уже давно ждут. В это воскресенье, например, мы с коллегами решили пойти на тренинг, который ведет наш хороший друг, Дмитрий Б. На этот раз мы решили несколько упросить себе задачу. Поскольку за сигаретами у нас отлучается обычно Серега, и друзья к нам примыкают чаще всего Серегины, и особо злостно опаздывает на общие встречи тоже опять-таки Серега, то надо - решили мы - просто зайти за ним всем вместе - и под конвоем доставить по назначению. Так мы, собственно, и сделали, тем более что от Серегиного дома до места этого самого назначения - десять минут ленивым шагом.

Слава Дмитрию Б., назначающему свои замечательные тренинги на 12.00: некоторые из нас проснулись еще до того, как прибыли к Серегиному жилищу. Но только не я. В это время я еще сплю, поэтому окружающая действительность заботливо оберегает меня от лишней информации: я все равно не смогу ее воспринять.

- Без пятнадцати, - говорит Шаши, посмотрев на часы. - Ну, кто пойдет выковыривать из ванной нашего моллюска?

Тут как раз дверь Серегиного подъезда распахивается и моллюск появляется сам - довольный, сияющий, с ног до головы натертый гелями, муссами, кремами и средствами для повышения тонуса и привлекательности.

- Ну что, мои дорогие, вы готовы познать истину? - интересуется он. - Лично я готов.

- Всегда готовы, - угрюмо отвечаем мы с Темой. Нам можно, мы еще спим.

- Пойдемте тогда скорее, чтобы не опаздывать, - говорит Ира. - А то в прошлый раз получилось некрасиво.

В прошлый раз мы выбрали неправильную стратегию - решили добираться на тренинг по отдельности. Так и шли друг за другом, до самого перерыва, - кто проспал, кто заблудился.

- Ну-ну, - сказал на это Дмитрий Б. - Вы как маленькие. В следующий раз опаздывайте группами не меньше пяти, а то выгоню вон из класса и с родителями к директору!

Мы успеваем пересечь двор и даже дойти до детской площадки, как вдруг Серега вспоминает, что он что-то забыл.

- Погодите-ка, я забыл шапку-невидимку, - говорит он. Делает всем ручкой и удаляется в сторону своего дома.

- Опять двадцать пять, - качает головой Шаши. - Ну, давайте на качельках, что ли, покачаемся, раз у нас есть такая возможность.

От такой неожиданно прекрасной перспективы просыпаюсь сначала я, а потом даже Тема, который всю ночь что-то верстал и поэтому просил разбудить его, как только начнется тренинг, не раньше, а вот же, пробудился сам и тут же полез на самые лучшие качели.

На детской площадке никого, кроме нас, нет по случаю приятного летнего воскресного дня, то и дело грозящего превратиться в неприятный: по небу перемещаются крупные облачные батальоны, где-то на севере уже ливануло, но у нас, на западе, пока тихо. Тихо, но тревожно. Мы успеваем покачаться на всех качелях и даже пару раз взобраться на горку, а Серега все не появляется.

- Да позвоните ему кто-нибудь! - теряет терпение Тема и сам лезет в карман за телефоном. - Опа, абонент не отвечает. Сюрпрайз?

- Не отвечает - в смысле, трубку не берет или телефон отключил? - уточняю я.

- А вот ты попробуй ему позвонить - узнаешь! - мрачно говорит Тема. - Предлагаю его не ждать.

- Так, сейчас я сама ему позвоню, - угрожающе говорит Шаши и отходит в сторону, чтоб никто не отвлекал. Тем временем к нам на всех парусах подруливает Наташа. Вообще-то она не собиралась с нами заранее встречаться, ей удобнее добираться от дома на троллейбусе - остановка как раз напротив бизнес-центра, в котором проходит тренинг, - но, не обнаружив нас внутри, она решила разобраться, в чем же дело. Ручаюсь, что долго ломать голову ей не пришлось.

- Ну вы даете, - говорит Наташа. - Мы там с Сашкой сидим, ждем вас, а вы еще тут!

Сашка, еще один наш коллега, с утра ездил по каким-то своим делам, освободился раньше, чем планировал, и решил с нами не связываться, а прямиком поехать на тренинг - что, в целом, правильно.

- У нас Серега потерялся, - поясняет Ира. - Чего-то забыл, вернулся домой, попросил его подождать.

- Не отвечает, - говорит Шаши, возвращаясь к нам. - И как это прикажете понимать? О, привет, Натаха.

- Сейчас вот мы за ним сходим, - начинаю заводиться я. - Если он там сидит и тупит в интернете, то я, как абонент, за себя не отвечаю!

Мы с Темой и Наташей, как самые нетерпеливые, подрываемся, бодрым маршем проделываем путь от детской площадки до Серегиного подъезда, поднимаемся на девятый этаж и обнаруживаем, что входная дверь в квартиру нашего друга открыта.

- Заходи кто хочешь, бери что нравится, - бурчу себе под нос я и захожу внутрь. Пока что ничего не беру, хотя мне нравится тут многое.

В квартире привычный живописный бардак, на кухне - полная бычков пепельница и недопитая чашка кофе. Тема с видом специалиста опускает в кофе палец.

- А вдруг там кислота и ты в ней тоже растворишься? - успеваю крикнуть я. Но это все же просто кофе.

- Судя по температуре, - с видом киношного детектива произносит Тема, - он вернулся сюда, выпил кофе - и только потом ушел. Напиток еще не остыл.

Очередной порыв ветра, гоняющего по небу дождевые облака, с грохотом захлопывает окно в Серегиной спальне.

- Ах! - хватается за сердце Наташа. - Неужели он...

- Да ну, брось, - говорю я. - Среди нас он самый вменяемый.

Осторожно, чтобы не затоптать ненароком что-нибудь нужное из того, что валяется на полу (а оно у Сереги все нужное, иначе бы на полу не валялось, а лежало, скажем, на антресолях или давно отправилось на свалку), мы гуськом входим в спальню. Тема решительно пересекает комнату, подходит к окну и храбро из него выглядывает. Окна Серегиной берлоги выходят во двор, - если бы он и выпал по случайности наружу - ну мало ли что сейчас в магазинах продают под видом кофе, - мы бы об этом уже знали.

Шаши с Ирой по-прежнему сидят на скамейке и нетерпеливо болтают ногами - это означает, что никаких вестей от Сереги не поступало.

- Эй, эй, дверь же в туалет закрыта, - говорю я. - Он скрывается там!

Но дверь просто плотно прикрыта, и за ней никого. В ванне, кладовке, шкафу и под кроватью - тоже.

- Эй, Серега, мы уходим, - кричу я на прощание. - Когда надоест играть в прятки, позвони кому-нибудь из нас!

- Давайте ему оставим записку, - предлагает Наташа. - А то вдруг что-то случилось? Может быть, соседке стало плохо, она его позвала на помощь, а он так торопился, что даже входную дверь не закрыл.

- Вариант, - говорю я. - Тогда давайте его подождем еще немного. А ты, Тем, набери Сашку, вдруг все же Серега как-то хитро мимо нас просочился и давно уже на тренинге, а мы тут торчим как стадо идиотов.

- Он не мог так с нами поступить! - говорит Наташа.

- Он-то? - с сомнением говорит Тема, быстро набирая SMS. - Он мог. Я в него верю.

- Ну что? - накидываются на нас Шаши с Ирой. - Он спускается, или идем без него?

- Его там нет, - отвечаю я. - И дверь открыта.

- А он вообще просил, чтобы его подождали? - неожиданно интересуется Наташа. - Как он это сформулировал?

- Он сказал - "погодите", - припоминает Ира. - Можно понимать как "подождите меня", а можно - "остановитесь и обратите внимание".

- Получается, что он не просил нас его ждать, - взрывается Тема. - Тогда какого фига мы тут торчим? Пока он там соседку лечит?

- Какую еще соседку? - удивляется Шаши.

- Ну, мы решили, что у него заболела соседка, - пересказываю я рабочую гипотезу. - Он к ней побежал на помощь, даже дверь не закрыл.

- А вы точно знаете, что у него есть какая-то больная соседка? В какой она квартире живет? - напирает Шаши. - Зайти к ней и спросить, делов-то.

- Мы этого не знаем, - отвечает Наташа. - Просто предположили. Что первое в голову пришло.

В этот момент Темин телефон издает предсмертный писк Бэтмэна, столкнувшегося с Годзиллой, - это ему SMS пришла.

- Ну, это он? - хором кричим мы.

- Это от Сани, - разочарованно говорит Тема. - Зачитываю. "Никакого Сереги тут нет. А вы - прогульщики и дураки".

- Сам дурак, - автоматически отвечаю я.

- Ну-ну, - успокаивает меня Наташа. - Он в шутку. А зачем Сереге возвращаться-то понадобилось, он не сказал?

- Сказал, - отвечаю я. - За кепкой.

- За шляпой! - тут же поправляет Тема.

- Я услышала, что за какой-то шапкой, - говорит Шаши.

- Он сказал, - Ира поднимает указательный палец вверх, и мы все замолкаем, - что забыл шапку-невидимку.

- Это многое объясняет, - серьезно кивает Наташа. - Особенно если он не просил его подождать.

- Действительно, - вторю я, - зачем человеку в шапке-невидимке какая-то там компания? Он послушал, что мы о нем говорим за глаза, и решил, что больше не станет с нами водиться.

- Нешто он нас впервые в жизни видит, - ухмыляется Тема. - Но с шапкой - это хорошая тема, да.

- Ну, тут у нас версии расходятся. Либо больная соседка, либо ненаучная фантастика. Кто что выбирает? - спрашивает Шаши. - Я пока что за соседку.

- И я за соседку, - поддерживает ее Наташа.

- А я - за шапку-невидимку, - говорит Тема.

- Да, я тоже, мне нравится эта версия, - улыбается Ира.

- А мне знаете какая версия не нравится? - мрачно вопрошаю я.

- Ну? - интересуются наши.

- Что при любом раскладе на тренинг мы опоздали капитально и насовсем. Можно уже не идти туда, а пойти, наоборот, в кофейню на углу, Серега ее хвалил, да и вообще.

Возражений нет. Стоит нам всем двинуться в сторону укрытия, как облака, которым надоело совершать бесконечные отвлекающие маневры, решительно принимаются поливать нас частым дождичком, так что мы все ускоряем и ускоряем шаг и в кофейню вбегаем чуть ли не рысью.

Через пару часов (от Сереги по-прежнему - никаких вестей) к нам присоединяется и Саша, честно высидевший весь тренинг.

- Вы почти ничего не пропустили, - сходу успокаивает он нас и заказывает себе во-от такенный багет с колбасой, сыром, огурцами и зеленью. - Там только одна занятная игра была. На умение слышать то, что имеет в виду твой собеседник и переспрашивать, если непонятно. Оказывается, кучу времени можно сэкономить!

- Это как, например, если человек говорит: "Я пошел за шапкой-невидимкой", то надо уточнить - действительно ли у него есть шапка-невидимка, собирается ли он ее применять, снимет ли когда-нибудь, и вообще? - спрашиваю я.

- Что-то в этом роде, ага. Ну ладно, дайте поесть, я вам потом расскажу. Кстати, а Серега-то где?

- Пошел за шапкой-невидимкой, - разводит руками Тема. Официанту кажется, что его опять зовут, поэтому, чтобы его не обидеть, мы заказываем еще кофе, еще апельсинового сока, еще шоколадного мороженого, еще профитролей и один гигантский багет для Саши. Для Сереги мы тоже что-то заказываем, в надежде, что он рыщет неподалеку и соблазнится своим любимым ристретто, но Серега либо выше этого, либо давно уже и думать о нас забыл, изучая свои новые возможности. Скорее всего, второе, потому что с тех пор его так больше никто и не видел.

СЕРГЕЙ МАЛИЦКИЙ

ПОЛНОЕ ДОЗНАНИЕ

1

Кунж не был служакой, но, оказавшись под началом лощеного болванчика из министерства, понял, что попотеть придется. Господин специальный советник Марцис появился в участке минута в минуту в семь часов утра и сам выбрал из десятка заспанных полицейских раздосадованного Кунжа, одним движением холеного пальца лишив седого ветерана пивных посиделок и нескольких обязательных партий в круглые кости в прохладе местного бара. Огорчение Кунжа неудачным развитием субботнего утра было настолько велико, что он даже не задумался над тем, по какой причине столичная штучка почтила присутствием пыльный степной городок и чем мог заинтересовать советника страдающий одышкой полицейский. "Еще два года, - раздраженно думал Кунж, выгоняя из-под навеса двухместный веловоз, - два года унижений, чтобы получить в итоге более чем скромное содержание. И все только из-за паршивой второй степени!"

- Вторая степень? - как показалось Кунжу, участливо спросил Марцис.

- Так точно, господин советник! - не слишком усердно вытянулся Кунж и скользнул взглядом по рукаву белого костюма нового начальника. Манжеты его были подвернуты, и разглядеть цвет ранга не удалось, но он не мог быть ниже четвертого.

- Хорошо, - кивнул советник и забрался на заднее сиденье.

"Вот ведь сволочь! - подумал Кунж, занимая седло у руля. - Понятно, что я не рассчитываю, будто он наколдует дорогу под гору, но сесть при этом на первую передачу - все равно что нагрузить меня вдвое!"

- Деревня Свекольная балка, - назвал пункт назначения Марцис. - Недалеко. Всего лишь четыре мили.

"С подъемами и пылью, - мрачно заметил про себя Кунж, страгивая с места незатейливое транспортное средство. - И черта с два я смогу выколдовать себе облегчение со второй степенью. Ничего, вымотаюсь, зато поджарю и его на утреннем солнце".

Против ожидания веловоз двинулся довольно легко, а потом уж и вовсе бодро покатил вдоль тщательно наколдованных цветастых палисадников зажиточных горожан. Кунж привычно принюхался к дорожной магии, не обнаружил ее следа и, недоуменно опустив взгляд вниз, поразился. Цепь, ведущая от звездочки заднего сиденья, натужно скрипела. Марцис усердно крутил педали! Это настолько удивило Кунжа, что он сам перестал работать ногами и тут же услышал сдавленный голос:

- Прошу вас не останавливаться, господин Кунж. Нам следует попасть в Свекольную балку как можно раньше, а без вас я не смогу поддерживать нужную скорость.

Кунж тут же надавил на педали, но только на окраине городка решился спросить.

- Простите, господин советник, но я не слышал ни о каких происшествиях, связанных со Свекольной балкой!

- Неправда, - спокойно ответил Марцис, хотя дыхание его было затруднено.

- Помилуйте... - затрепетал Кунж.

- Знаете, почему я выбрал вас, господин Кунж? - остановил оправдания полицейского Марцис. - Вы не глупы, но не спешите высказывать собственное мнение, быстры, но не суетливы, не старательны, но точны, не сделали ни одной процедурной ошибки за последние десять лет, к тому же не колдуете над собственной внешностью. У вас всего лишь вторая степень, но чутье к магии развито на уровне пятой. К сожалению, это не помогло вам построить карьеру полицейского, но вы ведь не очень этого и хотели? И главное, именно вы выезжали месяц назад на происшествие в Свекольную балку!

- Вы об исчезновении господина Питера? - напрягся Кунж. - Я что-то сделал тогда не так? Я уж думал, что дело давно закрыто, ведь магии при его исчезновении не применялось! Мы все решили, что он подстроил какую-то шутку и теперь разгуливает где-то в дальних краях...

- Он не разгуливает, - вздохнул Марцис. - К тому же, если вы помните, у господина Питера была редкая нулевая степень. Редчайшая! Он вообще не был способен к магии. Он не просто исчез, Кунж. Питера больше нет.

- В самом деле? - полицейский почувствовал, что по спине бегут струйки пота и они никак не были связаны с работой педалями. - И что же вы собираетесь делать?

- Полную процедуру дознания, - объяснил Марцис. - Заодно и проверю вашу работу. Вдруг вы что-то упустили? У меня седьмая степень, господин Кунж.

Полицейский испуганно обернулся. Лицо Марциса тоже покрывали капли пота.

- Устал, - сказал советник и щелкнул пальцами, отчего педали под ногами Кунжа зажили собственной жизнью, и веловоз покатил вдвое быстрее. - Не люблю излишней магии. Все должно быть по-настоящему, господин Кунж. Но мы в самом деле торопимся.

2

- Здесь все и произошло, - прошептал запыхавшийся Кунж у причудливого крыльца маленького, но красивого домика, когда обежал всю деревню и расставил по ее периметру отбойники.

- Всего шесть домов, - пробормотал Марцис, слезая с веловоза. - Сколько жителей?

Кунж окинул взглядом выстроившиеся вдоль проселка и похожие друг на друга, словно близнецы, пять добротных домов.

- Пятнадцать. Хотя теперь уже четырнадцать.

- И кто же из них это сделал?

Марцис посмотрел на Кунжа так, словно тот должен был сию секунду или сделать ему искреннее признание, или выудить из кармана сногсшибательную улику. Кунж наморщил лоб, зажмурился и сокрушенно развел руками.

- Никто.

- Значит, - Марцис встал на ступеньку крыльца, - господин Питер исчез самостоятельно?

- Не знаю, - постарался сделать еще более виноватый вид Кунж.

- Я тоже, - неожиданно согласился Марцис. - Но узнаю. Запомните, господин Кунж, я всегда получаю ответ.

- Очень рад, - постарался улыбнуться полицейский. - Но здесь... особый случай.

- Что же в нем особого, кроме самого исчезновения? - нахмурился Марцис.

- Свидетели, - причмокнул губами Кунж. - Их, по крайней мере, пятеро. Старик Клавдий, он в полдень всегда сидит на скамье. Вот его дом, напротив. Мена, невеста Питера. Она из семейства Больб, их дом самый дальний, ее сестра Ева. Они как раз втроем вместе с Питером возвращались с реки. Местный староста Фукс, он ждал Питера, чтобы договориться с ним о ремонте изгороди у дома. У парня были золотые руки, по общему мнению. И мать Питера, Сандра. Она редко выползает из дома, он второй с дальнего края, поговаривали, что она в ссоре с сыном, но тут вышла на улицу...

- И что же? Я читал отчет, Кунж, но вы рассказывайте, рассказывайте, истина имеет свойство ускользать из официальных отчетов вместе с интонациями и ударениями.

- Солнце палило нещадно, - пожал плечами Кунж, - но Питер не задержался с девушками на реке. У него должен был состояться разговор с родителями Мены насчет ее замужества. Собственно, они и шли туда, когда Питер увидел собственную мать. Он даже не ответил на приветствие Фукса, взглянул на часы, сказал то ли в пустоту, то ли сам себе странную фразу: "Без трех минут двенадцать, заодно и проверим".

- Слово в слово? - нахмурился Марцис.

- Да, - кивнул Кунж. - Выяснить это оказалось не сложно. Разговаривать с Меной мне было нелегко, она не могла прийти в себя от горя, но Ева рассказала все сразу, а впоследствии и несостоявшаяся невеста подтвердила ее показания. Они, правда, отметили, что Питер был рассеян последнюю неделю, а в интересующий нас день вообще то беспричинно замирал, то не слышал обращенных к нему слов, то странно смеялся. Сестры списывали рассеянность Питера на его волнение. То есть он увидел мать, посмотрел на часы, сказал те самые слова, поцеловал Мену в щеку, подмигнул ей и побежал к двери.

- Сюда? - Марцис поднялся еще на три ступени и протянул руку к покрытой изысканной резьбой двери, поверх которой были наклеены цветные ленты городской полиции.

- Да, - вздохнул Кунж. - Вошел в эту дверь и не вышел из нее.

- Продолжайте, - сосредоточился Марцис.

- Как видите, дом небольшой, - пояснил Кунж. - Питер работал местным землемером, согласитесь, отличная работа для человека с нулевым уровнем. Смею заверить, что землемером он был хорошим. Так или иначе, но едва он стал самостоятельным молодым человеком, тут же купил у старика Клавдия крепкий сарайчик и, как видите, превратил его в уютный домик. И отделился от матери. В домике всего одна комната, которая одновременно является и кухней. Дверь одна, вы ее тоже видите. Окон всего два, и все они перед вами. Подполья в доме нет, пол сплошной, так же как нет и выхода на чердак. Стены монолитные, тайников или укромных мест не имеется так же. Я обшарил строение несколько раз, простучал и прощупал каждый кирпич в его стенах. Питер исчез, господин советник.

- В двенадцать? - уточнил Марцис.

- Точно сказать невозможно, - почесал подбородок Кунж. - И Ева, и Мена, и Фукс прождали Питера минут десять, после чего девушки начали ему кричать, а потом пошли в дом уже вместе с Фуксом и никого там не обнаружили.

- Только одежду? - уточнил Марцис.

- Да, - заторопился Кунж. - Одежда, включая и плавательный костюм Питера, была брошена посреди комнаты, но в остальном в домике сохранился порядок. Питер отличался аккуратностью...

- Выходит, что он исчез голым? - прищурился Марцис.

- Я бы так не сказал, - сморщил нос Кунж. - У него оказалось достаточно костюмов, хотя он любил и серый, и бежевый цвет. В платяном шкафу я нашел по две пары каждого цвета, но там оказалось достаточно пустых плечиков. Я встречал Питера на окрестных полях, уверен, что с его работой поддерживать безупречный вид даже двумя парами одинаковых пиджаков и брюк он бы не сумел. Так что он мог и переодеться. Или вы считаете, что голым ему ускользнуть было проще?

- Не знаю, - покачал головой Марцис и, постелив на ступенях носовой платок, присел. - Но он спешил?

- Да, - кивнул Кунж. - Мена сказала... что он никогда не бросал одежду, даже когда... Ну, вы понимаете...

- А его мать?

- Она двинулась к своему дому до того, как девушки с Фуксом ринулись вслед за Питером.

- И больше ничего? - спросил Марцис.

- Дед Клавдий сказал, что она пошла домой сразу после хлопка.

- Какого хлопка? - не понял Марцис.

- Просто хлопка, - пожал плечами Кунж. - Я не писал о нем в отчете, тем более что хлопка не слышал никто, кроме Клавдия. Он ведь слепой. Сказал, что слышал со скамьи все слова Питера, затем его шаги, стук двери, шаги в доме, хлопок, словно кто-то ударил в ладоши, и почти сразу же шаги этой ведьмы.

- Ведьмы? - не понял Марцис.

- Госпожи Облдор, - объяснил Кунж. - Матери Питера. Ее недолюбливают в деревне из-за скверного характера. Хотя, я думаю, скорее из-за внешности. Она очень страшна, господин советник.

- Интересно, - задумался Марцис и вытащил из кармана часы. - Уже начало девятого, господин Кунж. Ставьте вертушку. Дознание начинается.

3

Кунжу не часто приходилось ставить отбойники, а уж тем более вертушку, заставляющую их работать, но всякий раз он запоминал надолго. Среди полицейских годами ходили байки, сколько обнаженных женщин можно обнаружить на главной площади города, если огородить ее отбойниками и запустить вертушку. Кунж в подобное не слишком верил, но то, как роскошные платья превращаются в ветхое тряпье, видел неоднократно. Вот и теперь, едва древко вертушки воткнулось в запущенный газон и ее серебряные лепестки поймали ветер, как вся Свекольная балка лишилась всякой магии, пусть даже она была наведена лучшими мастерами из самой столицы и имела гарантию не на один год.

Пять добротных домов оказались ветхими особняками прошлого века с осыпавшейся штукатуркой, из-под которой краснел выщербленный кирпич. Кованые ограды обратились гнилыми изгородями, а цветастые палисадники непролазным бурьяном. На дороге обнаружились груды мусора, и ветерок немедленно донес ощутимый запах помойки.

- Не завидуйте мне, господин Кунж, - грустно заметил Марцис. - Я со своим седьмым уровнем вижу подобное всюду. Магия для меня подобна гриму, который бросается в глаза и не только не скрывает истинное лицо, но еще и уродует его. Даже в столице, хотя там зрелище бывает и хуже. Особенно в ресторанах. А знаете, сколько стоит действительно вкусная еда? Очень дорого!

- Но ведь вы можете не пользоваться чужой магией, если уж она плывет под вашим взглядом, - не понял полицейский. - Разве вас затруднит щелкнуть пальцем и превратить постную кашу в аппетитное жаркое?

- Не затруднит, - согласился Марцис. - Но обманывать самого себя не хочется. Кстати! Готов поспорить, что к нам идет староста.

4

Староста Фукс, который семенил по неприглядной деревенской улице, напоминал кого угодно, но только не старосту. Он не был одет в рваное, но его порты и камзол оказались застираны до потери цвета и формы. Непрезентабельный облик дополняли хлюпающие оторванными подметками ботинки, краска с которых слезла, возможно, еще до рождения старосты.

- Кунж! - Фукс смахнул на ходу пот с морщинистого лба, который переходил в розовую лысину. - Черт возьми, Кунж! А предупредить? Мне плевать на одежду, на волосы, но мой бекон? Как вы думаете, каково это - положить в рот поджаренный бекон, а разжевать пареную свеклу? Э-э-э, господин...

- Специальный советник Марцис! - представил начальника Кунж.

- О! - Староста вытянул руки по швам. - Очень-очень рад! Староста Кобр Фукс к вашим услугам! Майор подземных войск, да! В отставке!

- Спелеолог? - сдвинул брови Марцис.

- Извините? - не понял Фукс.

- Ладно, - Марцис махнул рукой. - Подкопы и подрывы. Понятно. Как вы уже поняли, в вашей деревне проводится полное дознание, поэтому в ближайшие часы магией воспользоваться не удастся. Но, если отсутствие утреннего бекона вас удручает, вы можете выбраться за околицу и отдать ему должное там.

- Нет, - замялся Фукс. - Как можно! Служба! Я ж понимаю... Вы ведь по поводу исчезновения этого славного малого?

- Что вы думаете о нем? - спросил Марцис.

- Думаю? - недоуменно сморщил лицо Фукс. - Так ведь не было никаких... оснований для беспокойства? Исчез и исчез. Может быть, он жениться раздумал? Знаете, главное, что не убит. Кровь там, подозрения - это самое плохое дело для такой маленькой деревни, как наша. Он еще не нашелся?

- Его нет, господин староста, - ответил Марцис. - Поверьте мне, министерство с достаточной долей уверенности может зафиксировать факт бытия любого из подданных нашего короля. Или факт небытия.

- То есть как? - не понял Фукс. - Что же тогда, выходит, что он все-таки убит?

- Не знаю, - покачал головой Марцис. - Но непременно выясню. Сегодня же.

- Но если его нет... - совсем уж растерялся Фукс.

- Знаете, господин староста, - поднялся со ступенек Марцис, - однажды в центре столицы исчез трехэтажный особняк. Нет, заботливо выращенный вокруг него сад, чугунные скамьи, качели, даже краска с его стен - никуда не делись, но особняк исчез. Бесследно. Вместе с фундаментом. На его месте осталась куча мебели и вещей владельцев, включая и их самих, но особняк растворился. Как вы думаете, можно ли сказать, что он был разрушен?

- Простите, - замялся староста. - Но ведь достаточно высокой степени магистра, чтобы манипулировать не только образами, но и самими предметами?

- Согласен, - удовлетворенно кивнул Марцис. - Вы не так просты, господин Кобр, как показались мне на первый взгляд, правда, таких магистров и в нашем, да и в соседних королевствах можно пересчитать по пальцам, да и разрешения на подобную магию выдаются на уровне правительства, и требует она иногда не только сил, но и жизни магистра, так что скорее всего даже при наличии соответствующего специалиста мы бы здесь имели или банальную невидимость, или перенос на несколько метров, хотя бы за дом.

- Подождите! - нахмурился староста. - Но ведь Питер, как бы это сказать...

- Я знаю, - кивнул Марцис. - Парень не владел магией ни в малейшей степени. Я так понял, что не мог даже пользоваться амулетами? Выходит, что у него был сообщник. Впрочем, сейчас мы это проверим. Кунж, распечатайте дом.

Полицейский тут же принялся обрывать не так давно им же наклеенные ленты, и Фукс замер с выражением сосредоточенности на лице. Наконец черты лица его прояснились, но секундой позже напряглись еще больше.

- Господин советник! Так выходит, что его убили позже? После того, как он исчез. И этот сообщник...

- Господин Кобр, - Марцис грустно вздохнул. - Кто это мог сделать? Я имею в виду жителей деревни.

- Да вы... - губы Фукса затряслись. - Да вы что? Нет, ну госпожа Больб могла в запальчивости сотворить какую-нибудь гадость, но не в такой же степени, да и при чем тут Питер? Парня обожала вся деревня! Он был умницей, хотя из-за некоторой бездарности и вызывал жалость, но он умел себя поставить, да и... Даже после ссоры с матерью, хотя...

- Вы меня не поняли, - покачал головой Марцис, с улыбкой глядя на растерявшегося старосту. - Кто в деревне в состоянии выполнить перенос, невидимость, отвод глаз и зачистку следов магии? Чтобы вам было легко ответить, скажу, что убрать следы магии полностью невозможно, и я... - советник отвернул манжет и показал лиловый значок, - все равно их увижу.

- Ну, - Фукс принялся вращать глазами. - Отвод глаз всякий может, но тогда ж на улице старик Клавдий сидел, он слеп, так что... Он этот отвод не только видит, он его за милю чувствует!

- А остальное?

Марцис оставался терпеливым, хотя Кунж уже открыл дверь домика.

- Остальное? - Фукс смахнул со лба пот. - Остальное мог бы совершить я, кроме переноса, потом еще мать Питера - Сандра, Лизи, мать дочек Больб, наверное, Ева Больб, она пошустрей, да и как можно рассуждать об этом, если та же третья степень у меня с утра выглядит как первая, а к вечеру, да после хорошего ужина и стаканчика розового, и до четвертой дотягивается?

- Что ж, господин староста, - Марцис махнул рукой в сторону двери. - Тогда пожалуйте осмотреться!

5

Со времени последнего посещения Кунжом домика Питера в нем почти ничего не изменилось, разве только пыль легла на подоконники, на пол, на неказистую мебель, на покрывало узкой кровати, да легкомысленные голубоватые обои словно выцвели. Парень жил скромно, но аккуратно, именно поэтому кучка одежды на полу выглядела странно, несмотря на затягивающий ее плекс. Марцис медленно прошелся по комнате, наклонился над кроватью, провел ладонями над покрывалом, откинул его и пощупал подушку, затем открыл шкаф, погремел плечиками, всмотрелся в стекло буфета и наконец подошел к одежде. Плекс оказался безжалостно отброшен в сторону, а все предметы одежды тщательно подняты и изучены.

- Что видите странного? - спросил Марцис Кунжа.

- Я уже писал, - закашлялся полицейский, но тут же расправил плечи и доложил: - Все пуговицы застегнуты, насколько я мог разглядеть, не касаясь улик, предметы одежды тщательно вложены один в другой.

- И носки, - задумался Марцис.

- Так это, - Фукс переступил с ноги на ногу. - Перенос?

- Нет, - дернул подбородком Марцис.

- Я проверил не только дом, но и участок за ним, - заметил Кунж. - Там не было ничьих следов. Грядки, овощи. Кстати, не только свекла. И тоже никакой магии.

- Тут была магия, - пробормотал Марцис. - На кровати и здесь.

Советник бросил одежду обратно.

- Кто-то искал парня. И искал уже после посещения домика вами, Кунж. Фукс, скажите, кому вы позволили войти в дом?

- Господин советник, - нахмурился Кунж. - Но ленты...

- Они прекрасно отклеиваются и без помощи магии, - улыбнулся Марцис. - Обычный пар и все. Ну, Фукс? Кто здесь был?

На старосту было больно смотреть. Его лицо покраснело, губы побледнели, и он хватал ими воздух так, словно не дышал, а пытался наесться. Но Марцис не спускал со старосты взгляда, и тот судорожно выдохнул.

- Лизи.

- Еще кто?

- Ева.

6

На Лизи полное дознание повлияло самым незначительным образом. Явно перешагнув сорокалетний рубеж и не имея особой красоты, она таинственным образом оказалась преисполнена живого обаяния и ума. Войдя в дом, Марцис и Кунж обнаружили чистоту и уют. Лизи не злоупотребляла магией, хотя лак на ее мебели облупился, а побелка на потолке и стенах змеилась трещинами. Сама хозяйка встретила гостей сидя в кресле и закутавшись в длинную, до пола, шаль.

- Чем могу служить, полицейский?

Кунж помнил низкий голос Лизи и, как и при собственном дознании, почувствовал, что мурашки торопятся из-под лопаток к середине спины.

- Лизи, с вами хочет поговорить господин советник. У него есть вопросы по поводу исчезновения Питера. Вы согласны ответить на несколько вопросов?

- Разве я могу отказаться?

Она отвернулась к окну, но сделала это именно так, чтобы показать и линию шеи, и маленькое ушко, украшенное рубиновой сережкой, и острый, без малейшего намека на дряблость подбородок.

- Нет, - строго проговорил Марцис и коснулся спинки стула. - Я присяду?

- Прошу вас.

Она продолжала смотреть в окно. Неожиданно Кунж догадался, что под шалью на Лизи одежды нет и, почувствовав слабость в ногах, тоже присел на стул, переведя взгляд на советника, который рассматривал Лизи не стесняясь.

- Ну. - Она повернулась, и Кунж вновь отметил, что и в этот раз движение женщины было выверено до миллиметра. Голова чуть наклонилась, глаза блеснули отраженным светом, с округлого плеча на ладонь съехала шаль. - Я жду. Спрашивайте.

- Вы любили Питера?

Неожиданный вопрос заставил ее вздрогнуть, но она взяла себя в руки почти мгновенно. Повела плечами, снова отвернулась к окну.

- Его все любили.

- Вы любили Питера?

- Отчего вы спрашиваете? - Она оставалась неподвижна, но из ее позы исчезла легкость. Скрытое складками ткани тело напряглось.

- Вы живете одна? - дополнил цепочку вопросов Марцис.

- С сыном. - Лизи обмякла, но продолжала смотреть в окно. - Ему двенадцать, он в колледже. Скоро приедет на каникулы. Огорчится, что Питера уже нет. Они дружили.

- Вы искали Питера, - объяснил Марцис. - Я почувствовал ворожбу. У вас четвертый уровень, не так ли?

- А у вас... - она прищурилась. - Неужели шестой?

- Седьмой, - вздохнул советник.

- Тогда я не понимаю, зачем вы отменяли магию в деревне? - усмехнулась Лизи. - Вы ведь и так всех видите насквозь? И мои временно исчезнувшие платья, пусть они и изготовлены в хорошей мастерской, для вас были бы прозрачны. Скажите, как это, видеть людей теми, кто они есть?

- Теми, кто они есть, я не могу их увидеть, - пожал плечами Марцис. - Сущность скрыта у людей внутри.

- Обычно то, что скрыто внутри, написано на лице и на теле, - сухо заметила Лизи и потянулась к бокалу с водой.

- Простите, - проговорил Марцис.

- За что? - не поняла Лизи.

- Вы пили розовое?

- Ах, это? - Она глотнула воды, рассмеялась. - А знаете, так забавно. И даже полезно. Хотя бы иногда надо отменять магию. Трезвость наступает быстро. Вы правы, я любила Питера. И он любил меня. Всегда. Потому что я не хотела от него ничего, кроме его самого. Когда муж умер, сыну было два года, а Питеру девятнадцать. В двадцать он стал мужчиной. С моей помощью. Но между нами оставалось пятнадцать лет. Теперь ему двадцать девять, а мне по-прежнему на пятнадцать больше. Было двадцать девять... Его больше нет, советник. Я... почувствовала пустоту. Не тогда, когда он сказал, что женится на старшей пустышке из дома Больб, а когда исчез. Я уговорила сластолюбца и добряка Фукса, он разрешил мне войти в дом за поцелуй в щеку, но я ничего не трогала в доме. Я искала следы...

- И кое-что нашли? - сузил глаза Марцис.

- Не больше чем нашли вы, - отрезала Лизи. - Не хочу об этом говорить. Но я поняла главное - Питера больше нет. Он ни переместился куда-то, ни скрылся, он просто исчез. Навсегда!

- Такого не бывает, - рассмеялся Марцис.

- Вы всегда пытаетесь обобщать? - она посмотрела на советника с иронией. - Откуда я знаю, что бывает? Я оцениваю не лес, а одно единственное дерево, под которым стою, до ствола которого могу дотянуться. Так вот - не могу дотянуться. Его нет, и вы это знаете лучше меня.

- Предположим. - Марцис достал из кармана перо и принялся покручивать колесико, меняя цвет наконечника. - Но даже предположив невозможное, мы все равно вернемся к вопросу, как это произошло.

- Там не было магии, - вздохнула Лизи. - Если только что-то старое и затертое, но никак не связанное с возможным воздействием на мальчика.

- Вы видели все? - спросил Марцис.

- Да. - Лизи облизала губы. - Я всегда сидела у окна, когда Питер мог пройти по улице.

- Как вы объясните поведение его матери?

- Они поссорились, - шевельнула пальцами Лизи.

- Насколько серьезно? - нахмурился Марцис.

- Настолько, чтобы Питер переехал в отдельный домик, - снова уставилась в окно женщина. - Там нет тайников. И запасных выходов. Ваш полицейский напрасно простукивал стены. Я помогала Питеру когда-то даже клеить обои. Он просто исчез. Его мать странная женщина, но она никогда не желала ему зла. Думаю, что просто она не сумела полюбить его больше себя. С женщинами это бывает, особенно когда они не избалованы любовью. Поэтому он и уехал от нее. А ей ведь приходилось нелегко, знаете, вырастить парня, не имея поддержки... Я никогда не бедствовала, приехала в Свекольную балку к мужу, так что не смотрите на мой интерьер, у меня достаточно денег, чтобы жить так, как мне хочется. Так вот, я не знаю подноготной матери Питера, но Сандра... своеобразная женщина. Говорят, что у нее никогда не было мужа. Впрочем, не знаю. Питер не любил говорить об этом.

- Отчего вы остались здесь, в глуши? - спросил Марцис.

- Вопрос, вероятно, должен был звучать иначе? - рассмеялась Лизи. - Чем меня привлек Питер, и на что я рассчитывала? Так вот, ни на что. Я просто любила. И он любил. Меня и больше никого. Знаете почему?

Лизи наклонилась над столом, и в складках ткани мелькнула крепкая грудь.

- Потому что я настоящая. И он был настоящим. Или зеркалом для меня. Пусть без степени, но он был как... - Она провела пальцем по краю бокала. - Как вода. Ведь пить можно что угодно, но напиться только водой.

7

- Что вы можете сказать по этому поводу, господин Кунж? - спросил советник, присаживаясь на скамейку старика Клавдия.

Деревня по-прежнему казалась вымершей. Ленты на дверях домика Питера колыхались на ветру. Фукс завязал дверные ручки, но не стал наклеивать их на дверной проем.

- Ну, - Кунж поерзал усаживаясь. - Допускаю, что парень и в самом деле мог любить эту женщину. Я, например, мог бы. Конечно, дочки Больб смазливы, но до Лизи им далеко.

- А главное? - перебил полицейского Марцис.

- Главное одно, - отчеканил Кунж. - Вы все еще не знаете, как исчез Питер.

- Я уже знаю, что он все-таки исчез, - пробормотал Марцис. - Но вы правы: не знаю как.

- Пойдем к старику Клавдию? - спросил Кунж. - Или к матери Питера? Обычно первыми проверяют родных. Или отправимся к несчастной невесте?

- Навестим-ка еще раз старосту, - решил Марцис.

8

Жену Фукса Кунж при первой встрече едва не принял за его сестру. И теперь она отличалась от мужа только тем, что носила платье и имела на голове вместо лысины гладко зачесанные и собранные в пучок редкие волосы. За столом у нее сидели четверо белобрысых мальчишек, возраст которых колебался между десятью и четырнадцатью годами. Одеты они были в обноски, которыми явно обменивались в процессе подрастания, но теперь обнаружили на их месте сущие лохмотья, поэтому предложение "погулять" приняли не слишком радостно. Впрочем, свекла, наструганная и нарезанная ломтями в их тарелках, выбора им не оставляла. Фукс развел руками.

- Угощать нечем!

- И не собирались угощаться, - замахал перчатками Марцис. - Переговорить надо. И чем быстрее мы закончим наши разговоры, тем быстрее вы вернетесь к привычной жизни.

- Так ведь обо всем уже говорили, господин советник? - развел руками Фукс и сердито цыкнул на жену, но Марцис остановил ее.

- Подождите. Как вас зовут?

Женщина обернулась на Фукса, словно ей требовалась подсказка, и неуверенно выговорила:

- Камилла Кобр.

- Советник Марцис, - склонил голову ее неожиданный собеседник и обернулся к Фуксу. - Где бы мы могли присесть?

Староста скривился, словно продолжал набивать рот свеклой, но Кунж уже пододвинул стулья.

- Вы нисколько не мешаете, - успокоил оторопевшего хозяина советник и обратился к его жене, которая замерла на краешке стула, словно проглотила металлический штырь. - Госпожа Кобр, что вы думаете об исчезновении Питера Облдора?

Камилла растерянно поискала глазами мужа, тот подпрыгнул вместе со стулом, намереваясь дать понять присутствующим, что если бы его жена умела думать, то... но Марцис снова поднял руку и повторил:

- Госпожа Кобр! Я отправлен в вашу деревню из-за неординарности произошедших здесь событий и не смогу покинуть ее, пока не разберусь в них. Мне придется встретиться со всеми или почти со всеми вашими соседями. Но сейчас я говорю с вами. Ведь вы жена самого уважаемого человека в деревне? Недаром же он избран старостой?

- Фукс - мой муж, - у женщины оказался неожиданно приятный мягкий голос. - Он всегда был старостой. Почета не так уж много, да и хлопот хватает, но зато и уважение...

- Питер ведь был хорошим парнем? - спросил Марцис.

- Да, конечно, - торопливо закивала Камилла. - Правда, безотцовщина, никто не знает, кто его отец, но он добрый мальчик и очень похож на Сона Сонга. Слышали о таком певце? Он был популярен лет так сорок назад. Я девочкой была на его концерте в честь ежегодной лотереи. Знаете, в молодости это не так было заметно, но теперь Питер с ним одно лицо. Кстати, нас возил на концерт отец Сандры, матери Питера. Сорок лет прошло, а я все еще помню, как потерялась в рядах сладостей...

- Ками... - Фукс снова загремел стулом. - Тебя спрашивают, что ты думаешь о...

- Ничего, - чуть резче, чем следовало, оборвала мужа госпожа Кобр. - Что я могу думать, если я ничего не знаю? Об исчезновении ничего не знаю. Но у нас маленькая деревня, и зато все известно о том, чт[o] никуда не девается, чт[o] не исчезает. Например, о сестричках Больб. И об их матушке. Их папочка безобидный малый, вечерами только и думает, как бы пропустить лишний стаканчик, что и сотворяет с помощью моего Фукса. Но их матушка...

- Ками! - простонал староста.

- Я поздно вышла замуж, - коснулась грубыми ладонями глаз Камилла. - Но Бог послал мне четырех ребятишек, пусть и в зрелом возрасте не так легко рожать. Но теперь я радуюсь, что они еще малы, иначе Лера Больб точно так же попыталась бы окрутить моих парней, как она сделала это с Питером. Если бы он мог видеть то, что видят другие!

- А что видят другие? - заинтересовался Марцис.

- То, что ее старшая дочка уродина и круглая дура! - выпалила Камилла. - А младшая - ведьма, как и ее мамаша! И если Питер действительно исчез, то для того были причины! Возможно, что кто-то открыл ему наконец глаза!

Камилла умолкла, покраснев от возмущения, а Фукс тяжело вздохнул и попытался объяснить.

- Господин советник, поймите. У нас и в самом деле маленькая деревня, и пост старосты не так важен, как где-нибудь в приличном поселке, но мы тут так сговорились между собой, что не стоит дурить парня. Когда он был еще мал и цеплялся за юбку Сандры, все решили, что не надо ему намекать на отсутствие отца, тем более что дед его вскоре умер и он остался только с матерью, да и колдовать на него не надо. Ну, это как прыгать и бегать возле безногого, понимаете? Так вот, Камилла огорчена тем, что дочки Леры Больб оказались не слишком честны.

- Не слишком честны? - фыркнула госпожа Кобр. - Да они наглы и беспардонны! Я не удивлюсь, кстати, если они заморочили голову не только парню, но и друг другу!

- Но как это могло повлиять на исчезновение Питера? - спросил Марцис.

- Откуда я могу это знать? - удивилась Камилла. - А что если проклюнулся в нем этот самый дар? Он ведь правда отличный парень. Всегда всем помогал, словно чувствовал какую-то вину, что он не такой как остальные. Вот, обещал забор нам поправить. Забор наш, конечно, околдован, но когда забор падает, чего уж его приукрашивать его магией, об него и споткнуться можно! Скорее бы уж возвращался Питер!

- Он не вернется, - строго сказал Марцис.

- Как же это? - испуганно поднесла ладонь к губам Камилла.

- Пока не знаю, - признался Марцис. - Но должен узнать. Скажите, кто-то из деревни мог желать ему зла?

- Так кто же? - испуганно прошептала Камилла. - Никто. Деда Клавдия он на реку водил, рыбу ловить помогал, мальчишкам моим свистульки вырезал, да и те же Больб большего вреда, чем родней стать, не могли замышлять против парня. Он же хороший был.

- Хороший, - в тишине повторил Марцис. - А его мать? Что за ссора случилась у него с ней?

- Да разве то ссора? - раздраженно махнула рукой Камилла. - Размолвки были. То она ему отказалась имя отца назвать, то торопила его с женитьбой, словно опоздать в бабки боялась, то ходила за ним как тень. Знаете, внимание, конечно, дело хорошее, но если свекольную грядку каждый день рыхлить, то и свекла усохнет. Устал он, вот и съехал от матери, так ведь все равно все делал для нее. Да и теперь, ей же за него пенсия причитается! Конечно, если он и вправду не вернется.

- И большая? - спросил Марцис.

- Сто пятьдесят монет, - поторопилась ответить Камилла. - Она же одна, без отца его вырастила. День и ночь в земле копалась, чтобы хоть что-то заработать, особенно когда отец ее умер, да вы сами посмотрите, мы же ровесницы, а на вид-то она лет на десять старше. Она, правда, никогда красотой не отличалась...

- Да ладно! - раздраженно вмешался Фукс. - Говори как есть - страшна она, как стог сена из-под дождя. Одного не могу понять - кто ж позарился на нее да слепил ей этакого красавца? Если только этот самый Сон Сонг с большой пьяни!

- Нет, - мотнула головой Камилла. - Певец этот за пять лет до рождения Питера умер. Другой кто-то. Не говорит она, молчит, и очень не любит, когда с ней об этом разговор заводят. У нас даже говаривали, - Камилла понизила голос, - что сам ее папочка ей сына и слепил. Хотя, опять же, в кого Питер таким красавцем уродился?

- Да брось ты болтать что не попадя! - возмутился Фукс. - Как он мог слепить? Да он уже в год рождения Питера еле ноги переставлял после королевской темницы! Да и не было его еще дома, когда понесла Сандра!

- А ты не дергай меня, - почти закричала Камилла. - Что знаю, то и скажу! И то, что ты с соседкой закручивал, тоже! Пусть спасибо скажет, что воли тебе не дала, а то я б не только тебе волосы повыдирала, но и ей...

9

У входа в дом семейства Больб стояла точно такая же скамья, как и у дома старика Клавдия. Марцис провел пальцами по гладкому, украшенному резьбой дереву, спросил у смуглой девчушки лет шестнадцати, оседлавшей резную спинку:

- Питер скамейку ставил?

Девчушка усмехнулась, подобрала под себя ноги и ехидно скривила губы:

- А кто ж еще? У нас тут руками работают только в крайнем случае. Хотя теперь придется, Питер-то исчез. Или вернется?

- А ты не знаешь? Тебя ведь Евой зовут?

- Точно так. - Девчушка скосила глаза на замершего в паре шагов Кунжа и снова обратила взгляд на советника. - А ты кто?

- Советник Марцис, - ответил тот и присел на согретое солнцем дерево. - Сестра дома?

- И сестра, и мать, - хихикнула Ева. - Отец свеклу вчера еще на рынок повез, а мы теперь дома. Куда ж теперь в таком виде?

Она приподняла подол платья, демонстрируя заплаты, и тут же натянула его на колени и погрозила Кунжу, маявшемуся под полуденным солнцем, пальцем. Тот смущенно вытер со лба пот.

- Здесь все свеклу выращивают? - спросил Марцис.

- Не все, - замотала головой Ева. - У Питера на огородике много чего росло, да и мать его разное сажает. Каждый день по грядкам ползает, хотя зачем теперь, пенсию будет за сына получать. Можно и не работать. Сплавила сыночка и довольна.

- Куда ж это она его сплавила? - заинтересовался Марцис.

- А куда бы ни сплавила, - огрызнулась Ева. - Говорила сыну глупости всякие, вот он и пропал. Колдовство не колдовство, но всякий знает, одно дело колдовать, другое - судьбу править. Недоброе слово - не магия, просто так не отмахнешься. Мне дела нет, сестру жалко, теперь она в девках надолго, других парней в деревне нет.

- А парня тебе жалко не было? - сплел пальцы Марцис.

- А его-то мне зачем жалеть? - фыркнула Ева, и Кунж разглядел злость в темных глазах.

- Да все затем же, - вздохнул Марцис. - Я так понял, что тут в деревне любили парня. Даже оберегали. Все, кроме тебя. Иначе зачем же ты Фукса уломала в дом тебя запустить? Зачем наколдованное скоблить начала?

- Не делала я ему зла! - поджала губы Ева.

- Кто знает, что есть зло? - пожал плечами Марцис. - Вот смотри, парня вроде ты околдовывала, на себя его на постели ворожила да тянула опять ты, память ему переплетала потом тоже ты, а если я об этом сестре твоей расскажу, вроде и зло я сотворю, хотя все тобой сделано. Как же это так выходит? Что молчишь?

Замерла девчушка. Стиснула зубы так, что желваки на скулах зашевелилась. Пальцы побелели, которыми в спинку скамьи вцепилась. Сказать что-то хотела, да только молча сползла на сиденье да глаза закрыла. Сухие ресницы захлопнула, и только тут Кунж разглядел - не шестнадцать ей, а года на два больше.

- Отчего пропал Питер? - спросил Марцис.

- Не знаю, - холодно вымолвила Ева. - Он говорил много, улыбался еще больше, а внутрь не всякого пускал. Только и поняла, что ждал чего-то. Сестре-то моей уж двадцать три, мамка моя пять лет ее к нему приспосабливала, говорила, пусть без магии, зато человек хороший, не обидит. Привораживала его, да, не без этого, но легко. В пределах положенного, когда ворожба не на парня ложится, а на девку, чтобы милей казалась. И все одно, оторвать не могла от Лизи этой, что б ей... Но потом он возьми да скажи, если тот день переживет, то женится на сестре. Тот самый день, когда в домик свой забежал. И все спрашивал, до того еще, как бы я жила, если бы знала, что срок мне еще лет десять, не больше. Я сначала смеялась, говорила, что оторвалась бы по полной, а потом так и сказала ему: как ты, Питер, живешь, так и я бы жила. Если бы смогла. Он промолчал, а потом уж, перед полуднем, на часы посмотрел и... Ну а дальше я рассказывала уже.

- Значит, больше ничего сказать не можешь?

- Да не знаю я ничего, - вздохнула Ева. - Мать его ему чего-то такое сказала, что он как на ровном месте споткнулся. Она же у него... Уж на что Менка моя страшна, а Сандра так вообще. Я, кстати, долго удивлялась, что у такой страшилы красавец родился. Моя мать говорила, что он на какого-то певца похож...

- Ева!

Голос прозвучал от дома. Кунж повернулся и увидел сестру. Она уже была ему знакома, но теперь, когда магия не прикрывала ее, Кунж вздрогнул. Половину лица девушки занимало отвратительное красное пятно.

- Зря вы все это затеяли, - буркнула Ева и пошла к дому.

- Ну что? - кашлянул Кунж. - Господин советник? Вторую дочку да мать ее - будете опрашивать?

- Нет, - отряхнул костюм Марцис. - Да и не о чем спрашивать их. Всю магию, что в доме парня обнаружил, я для себя разъяснил. Но к загадке не приблизился. Понимаете, господин Кунж, главное - технология, а мы все занимаемся персоналиями.

- Так, может, закончить с персоналиями? - поморщился Кунж от напекшего голову солнца. - Если остальных Больб не теребить, то остаются дед Клавдий и мать парня.

- К матери пошли, - поднялся Марцис. - Отложим пока Клавдия. Стариков надо в последнюю очередь слушать, чтобы их науку собственными мыслями не перебить.

10

Дверь в дом Сандры была распахнута настежь, словно хозяйка ждала гостей. Кунж постучал деревянным молотком и, дождавшись невнятного возгласа, шагнул в дом. В отличие от дома Фукса у Сандры было не в пример уютнее. На стенах висели детские рисунки и портрет симпатичного молодого парня с мандолиной в руках. Мебель укрывали салфетки и циновки. Сандра сидела у стола и смотрела в окно на дом сына. Ее большие руки казались прокопченными в дыму и маслянисто поблескивали на белой скатерти, но Кунжа пугали не руки. Еще с первого приезда в деревню он избегал смотреть на лицо Сандры. Оно вызывала дрожь, почти ужас. По отдельности все в ее лице - и прямой большой нос, и тонкие губы, и чуть выкатившиеся глаза с выступающими зрачками, и маленькие веки, и расширяющиеся книзу щеки, и отсутствие морщин на широком, словно высеченном из камня лбу, и не менее десятка подбородков за первым, крохотным и острым, - не вызывало отторжения, но вместе эти черты соединялись в какое-то колдовское заклятье, вызывающее ужас и дрожь. Сандра была по-настоящему страшна. Ее глаза оставались безучастны, но Кунж неожиданно подумал, что если она попытается поселить в них доброту или участие, то в туже секунду станет страшнее в тысячу раз.

Марцис взглянул на Сандру мельком, как будто видел ее давно и привык к страшному облику, и остановился у портрета.

- Ваш сын?

- Похож, - проскрипела Сандра, затем облизала губы, и Кунж убедился, что у нее не раздвоенный язык. - Но это не он. Это Сон Сонг, певец. Он умер до рождения Питера. Задолго до его рождения.

- Вы были знакомы с певцом? - спросил Марцис.

- Нет, - покачала головой Сандра. - Иначе бы он умер от разрыва сердца. Говорят, что в девчонках я была еще страшнее, чем теперь.

Марцис ничего не ответил, только недоуменно поднял брови, сел напротив женщины и коснулся ее руки тонкими пальцами. Она вздрогнула и посмотрела на него с удивлением.

- Я советник Марцис, вашего сына нет больше. Он действительно исчез.

- Я знаю.

Она бросила быстрый взгляд на советника и тут же уставилась на свои руки.

- А мы все еще нет, - вздохнул Марцис. - Мне хотелось бы понять, как это произошло.

- Я... - Она нервно сглотнула. - Я не знаю.

- Но ведь вы что-то сказали ему? Чего он ждал?

- Ничего. - Она помолчала и добавила: - Он не поверил.

Сандра закрыла глаза. Кунж ждал, что из-под крохотных, без ресниц век потекут слезы, но слез не оказалось. Марцис принялся рассматривать свои пальцы.

- Как собираетесь жить дальше?

- Как жила, так и буду, - обронила Сандра.

- Почему не плачете? - спросил Марцис.

- А почему я должна плакать? - Она посмотрела на советника с вызовом, и Кунж понял, что она и не собиралась плакать. - Я уже давно все выплакала. Когда еще была молода. У зеркала.

- Но ведь Питер ваш сын? - уточнил Марцис.

- Да, - Сандра вздохнула и снова стиснула губы в узкую полоску. - Он мой сын. Кто же он, если я его родила? И я любила его. Так, как могла. Тем более что и он был уродлив по-своему. Он ничего не умел.

- Не согласен. - Марцис продолжал рассматривать пальцы. - Он умел быть добрым, умел любить, помогать людям. Его любили. Я в этом уверен.

- А я - нет. - Она снова закрыла глаза.

- Отчего вы поссорились? - спросил Марцис.

- Я хотела, чтобы он сошелся с Лизи, - выдохнула Сандра. - Она, конечно, старше его, но очень уж хороша, да и любила его. Я хотела, чтобы у меня были внук или внучка. А он не хотел. Он все пытался разобраться с самим собой.

- Но ведь он решил сойтись с Меной? Или нет? - не понял Марцис.

- Слишком поздно, да и не дала бы мне ее мать заниматься с ребенком.

- Что значит "слишком поздно"? - не понял Марцис.

- Он исчез в тот самый день, когда должен был исчезнуть.

- Что это значит? - не понял Марцис.

Сандра промолчала.

- Вы понимаете, что можете попасть под подозрение, если не будете отвечать на мои вопросы? - спросил советник.

- Ваши подозрения беспочвенны, - наконец вымолвила Сандра. - Насколько я знаю, никакой магии при исчезновении Питера не применялось. То есть постороннего воздействия не было. Таким образом, любые разговоры вы можете списать на дар предвиденья, который у меня мог проявиться.

- Кто был его отцом? - встал из-за стола Марцис.

- Никто, - отрезала Сандра.

- Ладно. - Марцис поднялся. - Хотел бы попросить вас, госпожа Облдор, об одолжении. Разрешите снять со стены портрет Сона Сонга. Я закажу нашему художнику копию. Это пригодится для дела. Портрет верну. Или вот господин Кунж вернет.

- Берите, - она вновь смотрела в окно. - Мне он не нужен.

11

Веловоз стоял на прежнем месте, а на скамье сидел бледный, как пук прошлогодней соломы, старик и жмурился на солнце белыми зрачками.

- Вас зовут Клавдий? - спросил Марцис.

- А вас - советник Марцис? - просипел старик.

- Да, - кивнул советник и присел рядом. - Вам уже доложили?

- Мальчишки, - улыбнулся старик. - Детишки Фукса бегали. Деревня маленькая. Ничего не спрячешь, даже если захочешь. Кунж, я вас слышу. Подходите, садитесь. Или садитесь на ваш веловоз, ведь ваши дела заканчиваются уже? Кстати, советник. Это правда, что у вас лиловый значок на рукаве?

- Да, - ответил Марцис

- Тогда зачем все это? - старик махнул рукой в сторону вертушки. - Зачем отбивали магию? Ведь вы и так всех видите почти насквозь.

- Почти насквозь и насквозь - не одно и тоже, - улыбнулся Марцис. - К тому же весь секрет полного дознания в том, что люди сами видят себя такими, какие они есть.

- Вы бы сразу подошли ко мне, - усмехнулся старик. - Я уже давно вижу людей такими, какие они есть. С тех пор, как потерял зрение. Могу сказать про каждого. Я сам - как осенний лист, случайно не облетел с дерева и теперь болтаюсь на черенке, жду, когда раскрошусь и исчезну. Мать Питера - самое несчастное существо в округе. Она обманута. И почувствовала, что обманута, в тот самый момент, когда поняла, что видит в зеркале саму себя.

- Но ее сын... - нахмурился Кунж.

- А что сын? - удивился старик. - Если навозная птица, ковыряясь в дерьме, обнаруживает драгоценный камень, она же не перестает быть навозной птицей? Она не превращается в лебедя. Она даже не может проверить, не стекляшка ли ей попалась вместо посуленного бриллианта.

- Дальше, - попросил Марцис.

- Лизи - это солнце нашей деревни, - продолжил старик. - Если бы она чаще выходила из дома, я бы поставил скамейку напротив ее крыльца и грелся бы об нее, как о солнечные лучи. Фукс - отличный староста, поскольку не старается казаться умнее, чем есть, а просто живет. Он никуда не стремится, ничего не добивается, он живет. Кто его знает, если бы так жил и Питер... но мальчишка слишком близко принял к сердцу глупые слова...

- А Больб? - спросил Марцис.

- Просто люди, - пожал плечами старик. - Мена - несчастная, плывет по течению вроде Фукса, но не имеет ни паруса, ни якоря, ничего. Набухает и тонет. Ей бы уцепиться за кого-нибудь. И ее мать - обычная женщина, вздорная, как и все женщины, которых обманул муж. Обманул уже тем, что оказался никем, к таким как ни прижимайся, все не согреешься. Наверное, и Ева станет такой же, хотя она может стать такой, как Лизи. Они обыкновенные.

- А Питер? - спросил Марцис.

- Питер... - старик задумался. - Хороший был парень. Ягодка без косточки. Яблочко без червячка. Небо без тучки. Сам страдал из-за этого. Потому и от матери ушел, что от собственной ясности самому тошно стало.

- А мы слышали, что он просто хотел знать имя своего отца, - заметил Кунж.

- А был у него отец-то? - спросил Клавдий.

- То есть? - нахмурился Марцис.

- Ну, я не уверен, что был, - пояснил старик. - Отец самой Сандры как раз в тюрьму очередную загремел, так она без него и понесла, и родила, ей еще жена моя покойная помогала, а виновников-то у нас в деревне не оказалось. Не то, что не нашли, а не оказалось. Тут уж и я раскинул гадалку, не отыскал отца-то.

- Что же это тогда? - раздраженно бросил Кунж, которому уже порядком надоело топтаться по Свекольной балке. - Непорочное зачатие, что ль?

- А вот не знаю, - пожал плечами старик. - Одно только известно, что когда отец Сандры из тюрьмы вышел да пришел к моей повитухе справиться насчет ребенка, так он только одно и сказал ей. Мечты сбываются, сказал, даже у самых несчастных, главное захотеть, да постараться, да далеко не заглядывать. Например, за такое-то число.

- За какое число? - не понял Марцис.

- За то самое, - вздохнул старик. - За тот день, когда Питер исчез. Хороший он был парень, но... пустой. Без недостатков. Лизи жалела его, жалость свою к нему и любила, а он метался, все понять не мог, отчего в нутре у него сквозняк гуляет.

- Подождите, - поморщился Марцис. - Я все-таки должен разобраться. Что ж, выходит, что отец Сандры был провидцем или магом? Вы уж простите, но главное остается: как он исчез? Это же не заклинание какое, что без следа от времени истаивает! Как, черт меня возьми?!

- Так, может, черт и взял? - сморщил лоб слепой. - Черт дал, и черт взял. Или Бог. Дал, а потом забрал. Ну не король же?

12

Обратно в город веловоз катил уже после полудня. Марцис наколдовал легкую дорогу, и Кунжу почти не приходилось крутить педали.

- Неудача? - спросил полицейский не оборачиваясь.

- Бывает, - бросил Марцис.

- Но ведь что-то все-таки произошло, господин советник? - не унимался Кунж. - Вот вы про дом рассказывали, который исчез, только мебель да краска осталась. Там тоже не было магии?

- Не было, - вздохнул Марцис. - Только с тем домом все было ясно. Слышали о новогодней лотерее?

- Так кто ж о ней не слышал? - усмехнулся Кунж. - Все жители королевства складывали свои желания в Новый год и отправляли королю, а выигрышный билет доставался одному. Он загадывал желание, и оно сбывалось. Так ведь не проводится она уже много лет. Да я еще пацаном был, как перестала проводиться. Кстати, почему?

- Желания перестали сбываться, - ответил Марцис. - Постепенно люди и перестали загадывать. Вот лотерея и рассосалась. Только это все не то.

- Ну как же не то! - оживился Кунж. - Вот тот же дом. Я ведь так понял, что хозяин получил его в лотерею?

- Да, - зевнул у него за спиной Марцис. - И дом вырос на нужном месте сам. Мгновенно и чудесным образом. И был зафиксирован королевской налоговой службой. И ровно через тридцать лет исчез. И так все выигрыши. Правда, когда счастливчики выигрывали значительную сумму денег, то, пустив ее в рост, имели шанс остаться с прибылью. Если же деньги оказывались промотаны, то на нет, как говорится, и суда нет. Случались и трагедии. Как-то один получил выигрышный билет и загадал яхту, потом продал ее, второй хозяин тоже перепродал яхту, пока, наконец, она не исчезла прямо в море, оставив экипаж бултыхаться в волнах.

- Упущение, - пробурчал Кунж. - Только я вижу, вас такая версия не занимает? Смущает то, что Питер живой человек?

- Нет, - вздохнул Марцис. - Меня ничто не смущает. Просто лотерея не проводится уже больше сорока лет, а Питеру не было и тридцати. Наконец, я знаю наизусть все последние пятьдесят выигрышей, фамилии выигравших и судьбу призов! И уж поверьте мне, господин Кунж, как специалисту - даже вкладов всех подданных нашего королевства не хватит, чтобы создать что-то похожее на живого человека.

- А за несколько лет? - спросил Кунж.

- Я не понял? - переспросил Марцис.

- За несколько лет, - повторил Кунж. - Ведь несколько лет желания не сбывались? И еще. Господин советник. Скажите, а вы знаете имена тех, кто ничего не выиграл? Кстати, тот портрет певца, он ведь с концерта, на который ездила юная Сандра вместе с отцом и Камиллой? Если она загадала сына, ведь она не могла его родить раньше восемнадцати лет? Должна же лотерея соблюдать королевские законы! Эй! Господин советник, что-то педали не могу провернуть!

- Черт возьми вашу вторую степень, Кунж! Отчего вы сразу не подключили чутье? Разворачивайте!

13

Сандра ждала их в дверях. Теперь, когда отбойники уже не работали, а мирно лежали на багажнике веловоза, она уже не казалась столь страшной. Да и сама деревенька стала яркой и праздничной, как и тысячи подобных деревенек, в которых жили верноподданные магического королевства, довольствующиеся свеклой и брюквой, потому что магия позволяла раскрашивать им собственные ощущения в любые краски.

- Госпожа Облдор! - закричал Марцис ей еще издали. - Мы не собираемся инициировать лишение пенсии, но подскажите, ваш отец ведь выиграл тогда, он выиграл на том концерте? Мы правильно поняли, отчего исчез Питер?

- Он просто кончился, - прошептала госпожа Облдор. - Вытерся, стерся, исчерпался. Ему пришел срок. Я сказала ему заранее, но он не поверил. Наверное, я не была достаточно убедительна, может быть, сама не слишком поверила объяснениям отца. Но главным было другое. Это было не мое желание, а маленькой девочки, которая ничего еще не понимала в жизни. Она просто стояла на пьедестале, смотрела на замечательного певца и изо всех сил желала живую куклу, точь-в-точь похожую на него.

МИХАЭЛЬ ШТРАУХ

НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ

Это было лучшее лето в его жизни. Так Миша думал тогда и даже потом, пятьдесят пронзительно звонких лет спустя, мог подтвердить: действительно самое лучшее, вне конкуренции, хотя началось оно с разочарования, а закончилось вообще черт знает как.

Ну то есть началось с того, что Анита, с которой он собирался ехать автостопом в Париж, в последний момент передумала и укатила туда с каким-то толстым старшекурсником, владельцем ослепительно-красного джипа. "Дура, - сказал ей Миша, - от него же пахнет просроченными сосисками", - но, в общем, не обиделся. Он и сам в ту пору руководствовался принципом "все что угодно, с кем получится, и будь что будет", - глупо было бы требовать иного поведения от подружек, даже от тех, кого он знал по именам, - а это уже, как ни крути, близкие, доверительные отношения.

Миша сперва немного растерялся: у всех свои планы, искать компанию поздно, одному, что ли, теперь стопом ехать? А потом подумал - какого черта, почему бы просто не отправиться домой. Если уж родился в городе у моря, глупо проводить каникулы где-то еще, а мама... ну что мама, вполне можно пережить.

Мама, впрочем, вела себя вполне по-человечески, только кормила как на убой, но тут у Миши как раз не было возражений, за год самостоятельной жизни его отношение к домашней еде дивным образом переменилось. А как-то за ужином она, смущенно потупившись, призналась, что еще весной решила поехать в круиз с Юргеном, - ты же помнишь Юргена, тот самый, который с моей бывшей работы? Я тут думала-думала, все-таки он симпатичный, и такой круиз - сперва по Средиземному морю, потом через Атлантику в Лиссабон, я еще никогда не была в Лиссабоне. А ты сперва писал, что не собираешься приезжать на каникулы, но в последний момент все-таки приехал, и я теперь не знаю, что делать, как-то неудобно тебя одного тут бросать, все-таки почти три недели, но так хочется, и Юрген обидится... Миша с изумлением понял, что она отпрашивается, как он сам когда-то отпрашивался в кино или в поход с ночевкой, сердце его сжалось от нежности, и он сказал - конечно, поезжай, и Юрген твой клевый, я его помню, он меня на пикнике все время в "дартс" обыгрывал и радовался как маленький, а потом спохватился и стал поддаваться, ужасно трогательный, а Лиссабон это круто, у нас одна коза учится, десять лет там с родителями жила, фотки показывала - вообще улет. Сказал все это и только потом обрадовался, осознал, наконец, что сулят ему мамины романтические планы: три недели в совершенно пустой квартире, офигеть, вот уж повезло так повезло.

Он настолько ошалел от незапланированной свободы, что первые четыре дня вообще ничего не делал, только курсировал между домом и пляжем, обжирался мороженым, поливая его ликерами из материнского бара, чуть-чуть, для вкуса, чтобы, ощутив нёбом горечь алкоголя, окончательно убедиться, что детство кончилось, со спокойной совестью включить "Cartoon Network", вытянуться голышом на ковре, уставиться на экран, безмятежно заснуть задолго до полуночи и вскочить на рассвете.

А на пятый день, рано-рано утром, он встретил на пустом еще пляже Надю. То есть сперва увидел чуть ли не полтора метра ослепительно-шоколадных ног, заинтересовался, пригляделся повнимательней, обнаружил густую пепельную челку, ореховые глаза, восхитительно длинный лягушачий рот - и не устоял, то есть натурально не устоял, плюхнулся на песок в опасной близости от прекрасной незнакомки и, ощущая себя полным идиотом, спросил: как тебя зовут?

Надя, сразу сказала она.

Вот это да, обрадовался он, мою бабушку, мамину маму, тоже звали Надя, она была наполовину русская; кстати, это из-за нее меня так по-дурацки назвали - "Миша", но я не в обиде, она такая добрая была, все понимала, никогда не ругалась, читала вслух книжки про рыцарей и мушкетеров, хотя я уже сам умел, а когда она умерла, я ревел как маленький, несколько часов не мог успокоиться, даже кровь носом пошла, чуть "скорую" не вызвали, но все само прошло, неважно, в общем... Я что хотел сказать, бабушка Надя говорила, что по-русски ее полное имя означает "надежда", и твое, значит, тоже. Надежда. Круто, да?

Круто, согласилась шоколадная-длинноногая, дунула, убирая с глаз мокрую пепельную челку, поглядела на него очень внимательно, и Миша вдруг понял, что она согласится на все, то есть вообще на все, не только в постель к нему прыгнет не задумываясь, но и в космос с ним полетит, если вдруг выяснится, что срочно надо в космос, а если не надо, обойдется без космоса, не будет ныть - когда уже, когда, мне на земле скучно... Но решил, с космосом потом разберемся, начинать надо с малого, например, с мороженого; судя по выражению ее лица, это был хороший выбор. Мороженое, как потом выяснилось, Надя любила даже больше, чем он сам.

Они отправились к Мише домой еще до полудня; у подъезда столкнулись с глухонемой карлицей Верой из соседней квартиры. Миша очень боялся ее в детстве, в ту пору Вера была помоложе, выступала в цирке и каждый вечер водила к себе любовников, таких же лилипутов, как сама, а потом часы напролет страшно-страшно выла и мычала за стеной, пока Миша трясся под одеялом, прокручивая перед внутренним взором все памятные сцены из ужастиков, которые мама запрещала смотреть, зато папа, когда забирал его на выходные, обязательно показывал - не то назло маме, не то сам их так любил, что ни дня вытерпеть не мог, этого Миша до сих пор точно не знал.

Ни цирковые карлики, ни тем более любовные стоны уже давно не пугали Мишу, но Веру он все еще по привычке побаивался и встречу с ней считал чем-то вроде дурной приметы; она отвечала ему равнодушной неприязнью. Обычно у Веры было такое выражение лица, словно она с детства питалась дохлыми собаками и твердо знала, что делает это ради спасения человечества, но, увидев Надю, она вдруг заулыбалась до ушей и сделала какие-то свои глухонемые знаки, Надя ей ответила такими же знаками, и тогда Верина улыбка стала по-настоящему ослепительной, даже Мише достался ее край, жгучий, как солнечный луч, проникший в темную комнату сквозь невидимую прежде щель. У меня тетка глухонемая, объяснила потом Надя, мамина сестра, она со мной сидела, пока родители были в разъездах, вот я и выучилась - ну как, не то чтобы выучилась, но, по крайней мере, вежливо поздороваться могу, а для них это знаешь как важно, их же обычно никто не понимает, совсем.

Потом уже, позже, до Миши дошло, что это был единственный случай, когда Надя что-то рассказала о себе - в смысле, о своей прошлой жизни. Это не казалось ему странным, даже нравилось - ясно же, что раньше у нее была совсем другая жизнь, и у него тоже, хорошая, конечно, но бессмысленная, а теперь они встретились, и все это не считается, потому что наконец-то началось настоящее. Он был настолько в этом уверен, что никогда не спрашивал Надю, как теперь все будет. Как-нибудь будет, думал он, самое трудное мы уже сделали, встретились, остальное само уладится, потом, не сейчас, сейчас - каникулы.

До возвращения матери оставалось два дня, но беспокоиться было не о чем, Надя сказала, что сняла комнату возле моря до конца лета, хозяйке все равно, одна она там будет жить или не одна, да хоть впятером, вот он и не беспокоился, только решил, что надо перебраться заблаговременно, а то с мамы станется приехать на день раньше, прежде за ней такой водилось: скажет, что вернется из гостей около полуночи, а сама в десять тут как тут, с проверкой, нечестно, ну кто так делает. Но теперь он был умный, так что они с Надей как следует прибрались в маминой квартире, Миша положил в рюкзак лэптоп, плавки, зубную щетку, пару футболок и запасные джинсы, и они отправились обживать Надину комнату. Практически на пляже, говорила она, давно надо было тебя туда утащить, но у вас такая ванная, такая! И стиральная машина, а там нет, ужасно лень руками стирать, даже когда только купальник...

Ой, купальник, виновато сказала Надя, когда они вышли на улицу, Мишенька, я же купальник постирала, и теперь он висит у вас в ванной, твоей маме это вряд ли понравится, давай я вернусь, возьму, нет-нет, ты тут постой, ты же на лифте любишь кататься, а я пешком, бегом, быстро, да?

Она всегда поднималась на шестой этаж пешком, и Мишу за собой тащила, не давала вызвать лифт; носиться туда-сюда по лестницам ему было лень, а запасной ключ от квартиры он выдал Наде на второй, что ли, день, поэтому кивнул, присел на ступеньку, достал из кармана телефон и принялся набивать дежурную эсэмэску для мамы: "Погода хорошая, я загорел, а ты как, Юргену привет". Немного подумал и написал университетскому приятелю; телефон тем временем утробно захохотал, оповещая о новом сообщении, мама сразу же ответила, можно подумать, что ни черта она не гуляет и не купается, а сидит целыми днями в каюте с аппаратом в руке, приготовившись оперативно отреагировать на всякий экстренный вызов традиционным: "Я тебя люблю". Пришлось написать: "И я тебя тоже", - чтобы не обижалась; короче, пока он разбирался с записками, прошло минут десять, даже немного больше, и Миша не то чтобы забеспокоился, просто подумал, что Надя, по идее, уже давно должна была вернуться, она же как молния носится, перепрыгивает через три ступеньки, и еще вопрос, можно ли обогнать ее на лифте; кстати, вот надо было воспользоваться случаем и проверить, а не строчить тут эсэмэски эти дурацкие, пока она там зачем-то одна, без него.

Еще через пять минут он набрал Надин номер: "Абонент недоступен, попробуйте позвонить позже", - сказал противный механический голос, и вот тогда Миша начал беспокоиться по-настоящему, потому что телефон она с утра зарядила, вернее, он сам зарядил ее телефон, так что батарейка сесть никак не могла. Что там у нее происходит, какого черта.

Он вернулся в подъезд, вызвал лифт, дождался, а потом все-таки пошел пешком, чтобы не разминуться с Надей, которая наверняка сейчас выйдет. А телефон - ну что телефон, она, между прочим, сесть на него могла или даже в унитаз уронить, всякое случается; потому и задержалась, наверное, что спасает сейчас пострадавший аппарат, не знает, что я могу ей свой старый отдать, все равно не нужен, ну или даже отдам этот, а себе возьму старый, думал он; где-то в районе четвертого этажа Миша уже искренне верил, что поломка Надиного телефона - единственная неприятность, которая грозит им обоим сегодня и вообще всегда. К шестому этажу оптимизм его окончательно окреп, но, охваченный каким-то суеверным предчувствием, он не стал звонить, открыл дверь своим ключом, немного удивился: вместо того чтобы просто захлопнуть дверь, Надя заперлась изнутри, на все четыре оборота, интересно зачем. Вошел и нетерпеливо позвал с порога: эй, где ты там? Что стряслось? Служба спасения прибыла! Но ответом ему была тишина. Даже не столько сама по себе тишина, сколько хорошо знакомое с детства, а потом благополучно забытое чувство пронзительного одиночества, которое всегда появляется, если окажешься один в пустой квартире, еще не знаешь, что она пустая, а уже ощущаешь, и это, казалось ему в детстве, самое страшное, что только может быть. Позже он, конечно, пересмотрел эту свою позицию. Но мало ли что он там пересмотрел, сейчас Миша оказался один в пустой квартире, и твердо знал - это и есть самое страшное, что только может быть. Почти не осознавая, что делает, он заглянул в ванную, обошел комнаты, распахнул все шкафы, добросовестно заглянул под все диваны - никого, но это было ему известно и до осмотра. Он вернулся в холл, некоторое время тупо разглядывал ключ, брошенный на виду, в самом центре ковра, вышел в подъезд, убедился, что их шестой этаж как был последним, так и остался, и никаких тайных ходов на крышу, о которых он мечтал в детстве, по-прежнему нет, огляделся, зачем-то прижал ухо к соседкиной двери, прислушался - гробовая тишина, всегда бы так, - зашел обратно, запер дверь, сел на пол, набрал Надин номер, и когда из трубки опять зазвучал вежливый скрежет автоответчика, заплакал как маленький, горько, навзрыд. Плакал, но телефон из рук не выпускал, нажимал кнопку снова и снова, в тайной надежде, что, проявив непростительную, позорную слабость, каким-то образом оплатил счастливый конец этой идиотской истории, так что сейчас Надя возьмет трубку, и все как-нибудь разъяснится, по крайней мере, он узнает, что она жива и здорова, а это главное, остальное как-нибудь уладится само.

Часа через три аппарат пискнул и умер - батарейка разрядилась окончательно. Пришлось брать себя в руки, доставать из рюкзака зарядное устройство, возиться с проводами и розетками, потому что без связи нельзя оставаться ни на секунду: вдруг Надя позвонит сама? Или хотя бы включит свой чертов телефон, ну же, ну, давай, пожалуйста.

Ближе к вечеру Миша понял, что так не годится, еще немного, и он, чего доброго, по-настоящему сойдет с ума; вряд ли это будет так же забавно, как в анекдотах про психов. Он ничего не мог делать, только сидеть на полу, крутить в руках телефон, набирать Надин номер, ждать ответа, давать отбой, снова нажимать кнопки, снова ждать. Тогда он решил для разнообразия набрать какой-нибудь другой номер и долго думал чей. Обсуждать происшедшее ему не хотелось - вообще ни с кем. Но и молчать было невыносимо, поэтому он позвонил отцу, все-таки родной человек и одновременно почти незнакомый, темная лошадка, никогда не знаешь, о чем с ним говорить и как он отреагирует; сейчас, с удивлением понял Миша, это, наверное, лучше всего.

Папа, сказал он, тут такое дело, я даже не знаю, с чего начать. Но все-таки как-то начал и рассказывал долго, путаясь и сбиваясь, перескакивая с одного на другое, но главное отец все-таки понял, потому что спросил: ты где? Дома? Один? Мама еще не вернулась? Только послезавтра? Ладно, тогда я сейчас приеду, я тут рядом совсем, нормальный кофе в доме есть? Растворимый?! Поразительно. Куда катится мир.

Явился через четверть часа, собранный и деловитый, с бутылкой коньяка под мышкой, пакетом молотых кофейных зерен в кармане и курительной трубкой в зубах, тут же отправился на кухню варить кофе, дескать, целый день об этом мечтал, не могу больше ждать, а ты рассказывай давай, с самого начала. Что за девочка? Где ты с ней познакомился? Документов, конечно, не видел, дома у нее не был, с родственниками не знаком? Ясно. Даже не буду говорить, что ты дурак, потому что сам такой же - был, есть и буду. Еще ни у одной барышни ни разу документов не потребовал, веришь, нет? Ладно, теперь выпей пятьдесят граммов коньяку, больше не дам, но пятьдесят граммов обязательно, и кофе возьми, мало ли что не любишь, считай - лекарство. Пей, а я пока посмотрю, что у вас тут делается. И ты тоже посмотри как следует, в доме ничего не пропало? Не рычи на меня, еще и не такое бывает, ну что ты как маленький, ей-богу. И учти, чем скорее ты все проверишь, тем раньше мы с негодованием отметем мою циничную версию. Давай, давай, это в твоих интересах.

Конечно, в доме ничего не пропало, кроме пульта от телевизора, который, впрочем, нашелся потом в маминой пантуфле. Мише показалось, отец рад этому даже больше, чем он сам, хотя виду не подает. Хорошо, говорит, извини, пожалуйста, знал бы ты, сколько я за свою жизнь прочитал детективов, а там загадочные красавицы почти всегда оказываются аферистками. И кстати о детективах, когда ты вошел, окна были открыты, или это уже ты их открыл? Это важный момент.

Окна были закрыты, мы их вместе закрывали, когда уходили, все... или не все? Не знаю, не помню. Неважно. Даже если бы она вылезла в окно, что потом? Это шестой этаж, папа, и если бы она стала спускаться во двор по веревке, сплетенной из рваных простыней, я бы заметил, верь мне.

Отец слушал, кивал, соглашался, был задумчив и даже рассеян, таким Миша его еще никогда не видел, прежде ему казалось, отец - человек-стрела, вечно летит куда-то, увлекая за собой любого, кто оказался рядом, даже его, не делая скидки на возраст; разговаривать с ним было непросто и вполне бессмысленно, в зависимости от настроения, отец соглашался не вникая или возражал не дослушав. Но сейчас он слушал очень внимательно, а сам помалкивал, разглядывая то свои руки, то стремительно лиловеющее небо за окном.

Ну, смотри, наконец сказал он, мертвого тела здесь совершенно точно нет, ни в доме, ни внизу, ключ на ковре, все вещи на месте. Это уже хорошо, никакой уголовщины, сплошная безнадежная мистика, потому что лично я совершенно не понимаю, куда могла деться твоя Надя, даже если окна были открыты, шестой этаж это действительно серьезно, задача для Человека-Паука, ну не смотри на меня так, я просто стараюсь тебя развеселить, я не знаю, как себя вести и что говорить, я впервые в жизни в такой ситуации, у моих сыновей никогда раньше не исчезали девушки, у меня и сыновей-то никаких нет, кроме тебя, так получилось.

Миша не улыбнулся, но подумал: как же все-таки хорошо, что я ему позвонил.

Полицию вызывать, по-моему, бессмысленно, говорил отец, особенно с учетом того, что ты не знаешь ни имени, ни адреса своей пропажи, вообще ничего, за что можно было бы зацепиться; в лучшем случае они тоже глупо пошутят про человека-паука, а с тебя на сегодня хватит. Поехали лучше ко мне, что скажешь? Я бы не хотел в такой момент остаться один и тебе не советую.

Спасибо, сказал Миша. Я, да, не хочу один. Не хочу здесь оставаться. Она же позвонит, если появится, правда?

Отец кивнул и одновременно пожал плечами, честно давая понять, что не верит в такой исход, но вслух ничего говорить не стал, и за это Миша был ему благодарен даже больше, чем за гостеприимство.

Дома у отца было непривычно чисто и пусто. Уезжаю, сказал он, в Африку, предложили смешную работу, скоро уже, собирался на днях позвонить, рассказать, все откладывал, ты же знаешь, как я не люблю звонить. Они допили откупоренный коньяк, но Миша вообще ничего не почувствовал, хотя обычно пьянел быстро, зато отца под конец немного развезло, он окончательно утратил сходство с летящей стрелой, развалился в кресле, мышцы лица расслабились, речь стала медленной, а логика - вполне очевидной, Миша никогда прежде его таким не видел; собственно, ничего удивительного, они выпивали вместе в первый раз.

Я прожил на свете пятьдесят два года, говорил отец, и знаешь, твоя история - это, пожалуй, первое совершенно необъяснимое событие, произошедшее - ладно, пусть не на моих глазах, но почти. Я же вижу, что ты меня не разыграл, какой из тебя актер, ты врать-то до сих пор толком не научился и не научишься уже, я так думаю. Но я о другом хотел, сейчас, дай сосредоточиться, - а, вот. Твоя девушка исчезла, была - и нет, никакой Нади, никакой, стало быть, надежды хоть что-то понять, зато ты теперь совершенно точно знаешь, что чудеса случаются, не ухлопаешь, как я, всю жизнь на сомнения. Это какое-то неправильное, дурацкое чудо, возразил Миша. Тогда уж лучше вообще никаких чудес не надо, обойдусь. Это, понимаешь, просто нечестно, когда так: утро, солнце светит, мы рюкзак к ней домой отнести собирались, а потом на пляж, ничего особенного, просто еще один хороший летний день, и тут вдруг такое, как выстрел из-за угла, бах - и ничего нет, никакой Нади, никакой надежды, вообще ничего.

Ну как ничего, заулыбался отец, солнце все-таки осталось, и пляж на месте, даже лето еще не закончилось, и ты сам тоже есть, хоть и не слишком сейчас этим доволен, я понимаю, но ты учти, жизнь длинная, и когда-нибудь она тебе снова понравится, я точно знаю.

Я и сам знаю, что когда-нибудь понравится, согласился Миша, но не завтра и не послезавтра... слушай, неужели такое может быть, что она просто исчезла? Надя, я имею в виду. Куда-то же она все-таки делась. Где-то она сейчас есть?

Может, есть, а может, и нет, пожал плечами отец, а может, она просто была бессмертная фея, как в средневековых китайских новеллах, ты небось не читал, я тебе сейчас дам, все равно ведь не заснешь. Все равно не засну, согласился Миша, но, прочитав первые четыре истории про бессмертных китайских фей, бесстыдно соблазнявших способных студентов, уснул как миленький и спал почти до полудня.

* * *

- Надя, - говорит он. - Надя?

А сам белый как стена, и губы дрожат. А бабка Рада смеется, заливается, так что склянки на полках звенят. Говорит: "Что, не ждал?" - и опять смеется, и этот турист в бейсболке тоже улыбается, криво, неуверенно, краешком рта, и тогда бабка Рада говорит: "Хорош, хорош, еще краше, чем был!" - и ведь не врет, действительно красивый старик, как из кино, приятно на него смотреть, особенно теперь, когда глаза больше не пучит и губы подобрал.

- Ну, чего уставились? - говорит бабка Рада покупательницам. - Это мой старинный дружок. У всех людей есть старые приятели, и у меня есть, что тут удивительного?

Удивительного, конечно, ничего. Но поговорить теперь еще долго будет о чем - вспоминать, рассказывать, показывать в лицах, всплескивать руками, гадать, шептаться: "Он ее Надей назвал! Представляете, нашу Раду - Надей?! А она даже бровью не повела. И что теперь думать?" Годами можно судачить об этом происшествии, а кумушкам только того и надо, ну и пусть их, лишь бы в лавку заходили почаще, хотя бы из любопытства, благо от бабки Рады еще никто с пустыми руками не уходил, она свое дело знает.

У бабки Рады волосы в юности были пепельные, а теперь светятся, как белое золото. У бабки Рады желтые глаза - прежде были карие, а с годами выцвели до прозрачной янтарной желтизны. У бабки Рады тонкие руки, длинные ноги, гибкое тело, смуглая кожа и пронзительный птичий голос, стоит ей заговорить - на другом конце улицы слышно. Никому в голову не пришло бы называть ее "бабкой", если бы не четверо взрослых внуков, - поглядишь на них, и ясно, кто же, как не бабка, даром что скачет козой по горам и по деревьям лазает как мальчишка, когда черешня поспеет.

В лавке бабки Рады всегда сумрак, всегда прохладно. Это хорошая приманка, большой соблазн для покупателей, жителей города, где солнце светит триста дней в году, а все шестьдесят пять ливней приходятся на короткую зиму - они, собственно, и есть зима. В лавке бабки Рады пахнет можжевельником и сандалом, здесь всегда есть домашний лимонад, в жару - со льдом, в дождь - с барбадосским ромом. На полках шкатулки с чаем и склянки с бальзамами, на стенах расписанные вручную шали и тяжелые низки самодельных бус, на прилавке пирамиды темного сахара, свежее печенье, коробки с шоколадом и марципанами. Но все это пустяки, не товар - так, баловство, просто что-то должно быть на виду, вот она и выставила, а главная сокровищница бабки Рады - в задней комнате, куда никому хода нет. Там, уверены соседские дети, под половицей зарыт пиратский клад. Там, утверждают их матери, вход в катакомбы, прямиком к тайникам контрабандистов. Там, шепчутся их бабки, стоит сундук, в сундуке сидит пленный албанский экстрасенс, все ее желания исполняет, ясно же, кто такая Рада и чем она занимается, когда никто не видит.

Тем не менее в задней комнате, за лавкой, просто склад. Бабка Рада не любит пускать туда посторонних. Никаких тайн, ни лазеек в катакомбы, ни клада под половицей, ни даже плохонького пленного экстрасенса, просто это ее территория, а значит, чужим тут делать нечего. От них только суета и беспорядок. Рада запаслива и умна, она прожила долгую жизнь, она хорошо знает своих соседей и вообще всех жителей городка, она догадывается, что им может понадобиться в ближайшее время, и никогда не ошибается, или почти никогда. Поэтому когда очередной покупатель спрашивает: "А нет ли у вас, часом, полосатых чулок (пуговиц красного стекла, шотландского виски, электронной карты города Мюнхена, доски для игры в маджонг с невидимыми партнерами, соленого арахиса, венецианской маски, зарядного устройства для электрофольксвагена, синей шерсти, золлингеновских ножей, зеленого берилла на десять гигабайт, желательно в кольце, размер семнадцать с половиной)?" - Рада идет в заднюю комнату и какое-то время спустя появляется с искомым товаром. Все думают, чудеса, ан нет, просто коммерческое чутье, умелая работа с информацией и житейская сметка.

- Садись, - говорит она гостю, ласково подталкивая его к плетеному стулу. - Сюда садись. В стакане лимонад, пей. Рому плеснуть? Куришь? Смотри-ка, выучился. Тогда кури, у меня можно. Погоди, я сейчас. Да ну тебя, куда я денусь? Никуда не денусь. Ну мало ли, что тогда. У меня тут лавка, внуки, розы не политы, ты что. Ну вот те крест, не исчезну. Клянусь.

Идет в заднюю комнату, подносит ко рту ладонь с вживленным коммуникатором. Несколько секунд раздумывает: кого из внуков вызвать? Яся, понятно, в Риме, у Матиаса экзамены скоро, не надо его дергать, Анна хвасталась вчера, ей заказ дали, занята девка по горло. Остается Миша. Приехал, называется, отдохнуть, бедный ребенок.

- Миша, - говорит она, почти касаясь ладони губами, - у меня тут такой гость, такой гость. Твой тезка, между прочим. Долго объяснять, потом расскажу. А пока поверь на слово, такой гость раз в жизни бывает, да и то не у всех. Посидишь в лавке до вечера? Если не можешь, я выкручусь, но... Спасибо, ребенок. Ты моя радость. Проси что хочешь.

- Ловлю на слове. Разрешишь мне еще и завтра в лавке посидеть? - спрашивает внук. - Ну что ты смеешься, я серьезно говорю. Твоя лавка - лучшее место в мире. Когда я остаюсь там на хозяйстве, чувствую себя великим волшебником, тайным агентом и наследным принцем одновременно. Я сейчас.

- Видишь, - говорит Рада гостю, - никуда я не делась, не сбежала и не собиралась, ты что. Сейчас внук придет, Мишенька, твой тезка, в честь тебя назвали, еле-еле детей уломала, говорили, дурацкое имя, что они понимают, ну вот, он посидит тут, а мы в сад пойдем, у меня там розы цветут, кресла удобные и стол, давай-ка я кофе сварю, пока все равно ждем, ты же пьешь кофе? Доктора не запретили? Вот и правильно, что не ходишь к ним, нечего тебе у докторов делать, у тебя на лбу написано, что здоров как бык, а что нога болит, так ты не беспокойся, это ничего страшного, это ты в свое время спортом перезанимался, уж не знаю каким... Ну как - откуда знаю? Вижу. Да ну тебя, сам ты колдун. Просто некоторые вещи сразу видно, а другие тоже видно, но не сразу, ты поживи с мое, поймешь. Что значит - уже пожил? Держи карман шире. Я почти на девять лет старше. Ну мало ли, что ты не знал, ты вообще ничего про меня не знал и до сих пор не знаешь. Не обижайся, я же не говорю, что не узнаешь. Узнаешь. Сейчас, сейчас, кофе сварится, Мишенька придет и... А вот и он.

Тощий долговязый юноша с выбеленными солнцем волосами, глазами цвета штормового моря и облупленным носом стоит на пороге, улыбается до ушей.

- Печенье грязными руками не брать, малышне не больше одной ириски на рыло, деду Иштвану ром в долг не давать, калейдоскопы лежат под шкафом, если будут спрашивать рубиновые словари, сказать, что привезут на следующей неделе, - скороговоркой рапортует он. - Видишь, я все помню.

- Мишенька, - говорит Рада, - чудо мое, если бы ты был чужой ребенок, я бы тебя украла.

Уже потом, в саду, разлив по чашкам кофе, раскурив короткую черную сигариллу, говорит гостю так же ласково, как внуку:

- Мишенька, как же я рада, что ты меня нашел.

- Да я, в общем, давно перестал искать, - вздыхает тот.

- Потому и нашел, что перестал. Это же верный способ: когда что-то потеряется, надо сперва поискать немного, для очистки совести, а потом махнуть рукой, наплевать, забыть. И тогда оно непременно найдется, рано или поздно...

- Так или иначе, да-да, - недобро ухмыляется гость. - Я все твои присказки дурацкие помню до сих пор, представляешь? Куда ты тогда исчезла, Надя?

- Я вообще-то Рада, имей в виду. Ну что ты так смотришь? Можно подумать. Когда ты спросил, как меня зовут, мне вдруг захотелось сказать "Надя". Я, может, только потому и ответила тебе тогда, что ужасно хотела сообщить всему миру свое новое имя. И решила начать с тебя, раз уж спрашиваешь. Я бы, может, на месте умерла, если бы промолчала. Лопнула бы - пум! - и все.

- Чучело ты все-таки, - нежно говорит гость. - Самое прекрасное в мире чучело. Никогда больше ничего подобного не видел. Хотя искал, как ты понимаешь, целеустремленно. Куда ты тогда исчезла? Я же с ума сходил, а может, и сошел, не знаю, такие вещи со стороны виднее.

- Не было тебе тогда с чего сходить, - смеется бабка Рада. - Какой ум, откуда? Тебе же семнадцать лет было, Мишенька.

- Почти восемнадцать. Две недели всего оставалось до дня рождения. Я думал, мы его вместе отметим.

- Прости, мой хороший. Но мне все равно уезжать надо было. Не исчезла бы в тот день, уехала бы на следующий. Ничего не могла поделать, такая жизнь. Это я только с виду была такая волшебная девочка, вертихвостка, ветер в голове, а от работы никуда не денешься, и сына надо было от бабушек-дедушек забирать, ему же в школу... Ты бы упал, наверное, если бы тогда узнал, да?

- Я и сейчас упал бы. Но уже сижу. Хорошие у тебя кресла. Ты мне скажешь, куда ты тогда исчезла? Я так ничего и не понял. Потом отец приехал и тоже не понял. Сперва думал, в окно, но потом увидел, что оттуда никак не выберешься. Шестой этаж все-таки.

- Тем не менее он угадал. Подумаешь, шестой этаж, ты просто не знал, а я же цирковая девочка была, Мишенька, воздушная гимнастка, мне этот твой шестой этаж - тьфу. Я бы и сейчас с закрытыми глазами все повторила, только где он, твой дом, снесли уже небось или стоит?

- Стоит, что ему сделается. Так ты циркачка? С ума сойти.

- Не с чего тут с ума сходить, Мишенька. Подумаешь, циркачка. Еще и не так люди на хлеб зарабатывают. Мы в твой город на гастроли приехали, а я потом осталась еще на месяц, договорилась, что без меня обойдутся, я перед этим пять лет без отпуска, света белого не видела, ай, неважно! Важно, что они уехали, а я осталась, сняла комнату, валялась на пляже, а тут вдруг ты, такой красивый. Какой же ты красивый был, Мишенька, никогда таких не видела, ни до, ни после, я по уши втюрилась, сразу и навсегда, сказал бы: летим со мной в космос, - и полетела бы не раздумывая.

- Как же, в космос. Ты на земле-то со мной оставаться не стала, сбежала. Неужели просто по стене вниз спустилась? Как-то не могу представить.

- Да ну тебя, зачем вниз. Я к твоей соседке Вере в окно залезла, вернее, в форточку, у нее форточка была открыта, я заранее посмотрела. Ее, слава богу, дома не было, а если бы и была, не стала бы шум поднимать, она же меня знала, ни одного нашего выступления не пропустила, потом за кулисы приходила знакомиться, тосковала без цирка, а я одна из всей труппы язык глухонемых знаю, - представляешь, как она меня полюбила? Ни за что не выдала бы, хоть режь ее. Она вечером домой вернулась, я ей все объяснила, мы посидели тихонько, до ночи, и я пошла к себе, собираться, у меня же билет на поезд был, отпуск заканчивался, а тут еще Тима в школу надо отдавать, в первый класс, значит, дома без меня никак, и что прикажешь делать?

- Например, все это мне рассказать. Не приходила в голову такая идея?

- Приходила, конечно. Я собиралась и все откладывала, потому что - ну, расскажу я тебе, и что дальше? Ты же маленький еще был, Мишенька. И глупый. Потому что умных семнадцатилетних мальчиков вообще не бывает.

- Глупый так глупый. И что? Все равно не понимаю, зачем было убегать?

- Ну как - зачем. Ты сам подумай. Все равно ничего бы у нас не получилось. Такие романы хороши, если вокруг вечное лето и мама никогда не приедет, а в кармане всегда есть мелочь на мороженое. Или на необитаемом острове - о, на необитаемом острове мы были бы очень счастливы... и умерли бы в один день, так и не справившись с постройкой хижины. А в реальной жизни все закончилось бы быстро и печально, а даже если не очень быстро, все равно печально, поверь мне на слово. Я все время об этом думала, хорошо, что ты мысли читать не мог, потому что безмятежно улыбаться я, знаешь, приучена в любой ситуации, даже когда висишь под куполом цирка вниз головой и готовишься прыгать на другую трапецию... Неважно, Мишенька. Важно вот что. Меня вдруг осенило: если я ничего не стану объяснять, а просто исчезну, так будет лучше для всех. Ты был такой красивый и такой глупенький, я любила тебя больше жизни и хотела - раз уж все равно ничего нам не светит - остаться в твоей памяти необъяснимым чудом, а не симпатичной взрослой теткой, с которой было прикольно трахаться, пока не закончились каникулы.

- Ерунду ты говоришь. Ты осталась бы в моей памяти необъяснимым чудом, даже если бы выяснилось, что у тебя пять классов образования, три мужа, семеро детей и свиноферма под Брауншвейгом. Ты - это ты, достаточно было на тебя посмотреть, и все остальное утрачивало значения.

- Это ты сейчас так говоришь, - смеется Рада. - После того, как пятьдесят лет вспоминал девочку Надю, которая была прекрасна, как волшебная фея, и исчезла бесследно, как фее и положено.

- Мне, между прочим, в ту ночь отец дал почитать китайские народные новеллы. Про бессмертных фей, лисиц-оборотней и прочую прекрасную нечисть. Сказал, может, это и есть разгадка. И кажется, не шутил. Я, знаешь, тоже поверил, или почти поверил, по крайней мере, к концу книги окончательно понял, что ты не вернешься, нет у меня больше никакой Нади, и никакой надежды тоже нет. Но к тому моменту так влюбился в эти китайские истории, что перевелся в другой университет, где была хорошая кафедра востоковедения. Кстати, ни разу об этом не пожалел.

- Ну и дела, - смеется Рада. - Так и знала, что от моего исчезновения тебе будет больше пользы, чем вреда! У тебя же была хорошая жизнь, правда, Мишенька?

- Хорошая, да. Была и до сих пор есть. - И, помолчав, добавляет: - Никакой надежды, но очень, очень хорошая жизнь.

- Вот видишь, - говорит она. - Вот видишь.

ТАТЬЯНА ЗАМИРОВСКАЯ

ПРЕКРАСНЫЙ И РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ

Каждое утро, проходя мимо их квартиры, он слышит запах лимонного пирога; наверное, снова Эльза испекла пирог, думает он, и наверняка в связи с этим Ида скоро потеряется навсегда, исчезнет и начнет доставлять им страдания своим небытием, и что тогда?

"Что тогда?" наступает уже вечером - следовательно, это утро было не "каждым", а вполне конкретным.

- Ида носила синий пуховый платок, желтые цыплячьи носочки и сарафан в разноцветные жирафики, - диктуют они.

- Дорогой, дорогой Ээ! - всхлипывает Анна, обмакивая выпачканные в слезах тоненькие мушиные пальчики в сахарную пудру, оставшуюся от утренних блинчиков с абрикосовым джемом. - Вы должны, должны найти ее, она старенькая, она может выйти за угол и потеряться под колесами грузовика, превратиться в огромную глупую птицу и улететь на северный конец города, чтобы сидеть там под мостом и ждать, пока приплывет баржа, которая никогда не приплывет; нам без нее ох, нам без нее о господи, еще утром она пекла лимонный пирог, а сейчас лежит на дне замерзшей реки и улыбается форелям.

Ээ - полицейский. Он не может игнорировать подобные заявления. Несмотря на то что он точно знает, что именно происходит на дне замерзшей реки, водится ли в этой реке форель (ловили прошлым летом там с сотрудниками златокудрого сазана), вернется ли Ида (в этом месте он хватается за голову потными, пухлыми руками и начинает тоненько рычать) и кто исчезнет следующей, - они вечно исчезают, они вечно теряют друг друга, и это нормально, это жизнь.

- Вернулась, вернулась! - приветствует его Мармла, встреченная на лестнице с букетом фиалок, откуда фиалки, думает он, тоже небось набрали их в замерзшей реке.

- Утром вышла просто как ни в чем не бывало из своей комнаты, - улыбается Мармла. На ее плечи накинут синий пуховый платок. Ээ вымученно улыбается: я за вас так рад, говорит он, так счастлив, ну конечно же, приду на пирог, ну да, одному тяжело и грустно, о да, приду на пирог, приду, скучно разумеется, а у вас там ого-го, балаган, тра-ла-ла, Мармла исчезает наверху, Ээ открывает дверь подъезда и выходит во двор. Идет дождь. Ээ думает: можно гадать по исчезновениям. Например, если следующей исчезнет Цесла - дождь перестанет идти, и целый месяц не будет дождя. С другой стороны, это не очень хорошо для рыбной ловли, - поэтому если пропадет Анна, дождь будет моросить раз в неделю, как раз перед выходными, снова поедем на озеро, может, щука попадется. Постучат в дверь в семь утра с тихим скорбным: "Пропала, куда-то пропала Эльза, пожалуйста, зайдите к нам и составьте какой-нибудь протокол, объявите ее в розыск, сделайте для нас хоть что-нибудь" - жди внезапных заморозков, готовь сани. Что же будет, если потребуют разыскать Мармлу, самую добродушную и музыкально одаренную ("Она так и ушла со своим любимым ирландским свистком, о господи, в каких темных ночных парках она играет звездам грустные северные песни, а если какие-нибудь мальчишки отнимут у нее инструмент и сломают его, она и сама сломается, она ведь и есть самый хрупкий музыкальный инструмент в мире, каждый человек в принципе жутко хрупкий инструмент!"), - возможно, Ээ повысят, и он переедет в другой дом, где под ним не будет жить пять старушек, одна из которых, шестая, постоянно куда-то девается.

Ясное дело, она постоянно куда-то девается, потому что ее нет.

Тем не менее Эмму искали всем двором, - Мармла решила, что Эмму угнал маньяк: "Был такой маньяк, я читала в газете, который угонял старых женщин в рабство, - он держал их, кажется, в подвале и заставлял их вязать и штопать какую-то несусветную дрянь; вроде бы его поймали, но я уверена, несмотря на это он по-прежнему орудует где-то неподалеку; даже если бы его расстреляли, а его наверняка расстреляли, он бы все равно - он бы все равно, - потому что Эмма прекрасно вяжет, и не только вяжет, вообще ее выгодно держать в подвале и заставлять заниматься таким-сяким рукоделием, вы должны забежать к нам посмотреть, посмотреть, посмотреть".

Слово "посмотреть" звучит страшно, потому что у Ээ невыносимо болят глаза от чтения медицинской энциклопедии (он пытался справиться с возложенной на него ответственностью за исчезновения именно таким радикальным образом). Тем не менее по какому-то врожденному добродушию Ээ спускается на этаж ниже, идет длинным, тошнотворным, как послесмертный тоннель, коридором, сидит на кухне и пьет чай, записывая на салфетках показания зеленым фломастером, вместе с тем он наверняка пришел смотреть на рукоделие талантливой, безвременно исчезнувшей Эммы. Оставшиеся пять старушек скорбно раскладывают на его коленях свинцовые, налитые коллективным горем гобелены, вышитые убористыми крестиками портреты лошадей и американских писателей ("Эммочка так любила Хемингуэя, что вышила его в виде африканского царя!") и небольших тряпичных кукол без лиц, будто сошедших с картин Малевича.

Ээ вымученно улыбается и звенит чайной ложечкой. Он, несомненно, их друг. Несомненно, они тоже друзья ему, - у него вообще мало друзей, а они это чувствуют, они вообще все обо всех чувствуют, только самих себя не видят совсем. Раньше у него иногда возникало дурацкое желание сказать что-нибудь искреннее и унизительное. Например: "В прошлый мой визит, когда мы оплакивали исчезнувшую Цеслу и объявляли ее в национальный розыск, Эмма сидела в кресле и вышивала портрет Цеслы неоновыми нитками, и Эмму тогда играла нынешняя Анна, разве нет? А Цесла выглядела как пропавшая Эмма, - ага, получили?" Ээ пытался как-то намекать, но безрезультатно.

- Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, - просит он и почти не волнуется, но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта - аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов, "она вообще любила Африку", мямлит кто-то из осиротевшей пятерки; и сарафанчик для Иды в жирафики вышила, еще кто-то бубнит в надломленное ушко из фарфора.

- Вот смотрите! - рисует он над портретом что-то своей серебряной ложечкой (Ида тут же вынимает ложечку из его рук, чтобы он не залил чайными капельками работы пропавшей подруженьки). - Это лицо Цеслы - правильно? В смысле - Эмма вышивала Цеслу, да? Там даже вот вышито внизу "Це-сла", не подкопаешься. А теперь давайте ответим на вопрос: у кого из вас такое же лицо, как на портрете? Родинка на щеке - выпуклая, лимонного цвета (здесь у него изо рта вылетает еще один кусочек лимонного пирога, но уже почти специально, гастрономическая аналогия подкосила впечатлительный организм добродушной полицейской машины). Крашеные хной рыжие волосы, - вы же все седые, да? Одна Эльза последнее время какая-то русоволосая. Получается, что среди вас этого человека нет, правильно? Человек с портрета - пропал! Получается, что пропала Цесла! Но пропала-то (торжествующе обводит их взглядом) Эмма! Что это значит?

- Эмма все чувствовала, - шепчет Ида, самая набожная из шестерых. - И поэтому вышила свой собственный портрет. На добрую память оставшимся.

Ида плачет. Ида задыхается. У Иды - артрит. На прошлой неделе, когда Ида пропала, у нее не было артрита. Артрит был у Мармлы. "Значит, теперь Иду играет Мармла, - думает Ээ. - С другой стороны, разве не Мармла играет Иду?"

Когда Ээ приходит домой, он все записывает - кто в прошлый раз был Идой, кто в позапрошлый, у него для этих случаев заведена отдельная тетрадь. Протоколы и прочие бумаги он выбрасывает в мусорную корзину: он знает, что наутро старушки проснутся заново перемешанными (теперь седенькая с букольками будет Анной, а плачущая Ида проснется старушкой по имени Мармла, обожающей фиалки, игру на ирландском свистке и дешевый мистицизм), пропавшая Эмма неожиданно вернется домой (все решат, что она вернулась ночью, на самом же деле Эммой в собственной же постели проснется вчерашняя Цесла), но на этот раз подружки недосчитаются Эльзы, самой тихой и доброй из них.

Эмма, Мармла, Эльза, Цесла, Ида и Анна. Все листы тетради расчерчены на шесть узеньких вертикальных полос. Ээ считает, что старушки сошли с ума. Старушки уже давно живут в этой квартире впятером - три из них, как ему помнится, друг другу кузины, еще две - чьи-то стародавние подруги, возможно, когда-то забежавшие на чай побалагурить; остаться в гостях навсегда - обычное дело в таком возрасте. Держатся они прекрасно: пекут пироги, слушают радиоприемник и смотрят по телевизору передачи о животных и черно-белые фильмы про инопланетян, иногда высаживают в садике около дома цветы или поливают деревья, отлично варят кофе и очень тепло относятся к Ээ. Они интеллигентны, они не расспрашивают его, почему он живет один и был ли он когда-нибудь раньше не один; с ними можно побеседовать о Боге или о книгах Достоевского, что для Ээ по сути одно и то же; они прекрасно следят за собой и деланно хихикают от неповоротливых комплиментов Ээ. Они ему очень нравятся. Возможно, он ценит их дружбу даже больше еженедельных выездов на рыбалку с сотрудниками. Тем не менее старушки сошли с ума.

Потому что их iпятероi, а они думают, что их шестеро.

И несмотря на их практически ежеутренний обмен ролями, именами и даже функциями (лимонный пирог авторства Эльзы в образе худышки с буклями ничем не уступает лимонному пирогу Эльзы-следующего-дня, толстенькой плаксивой брюнетки, которой раньше была, допустим, Ида), они обладают фиксированными именами: Ээ видел, как они ходят получать пенсию, у каждой есть свой собственный паспорт с именем. Или они ими меняются? "Покажите мне паспорт пропавшей Иды", - говорит он невыносимо звонким апрельским утром, размешивая в кофе густую, гигантскую каплю малинового меда, наваренного свежепропавшей утренней жертвой, как мы теперь понимаем, на прощание, из своего скорбного чувства предвидения и некоего количества цветов и ягод. "Она ушла с паспортом", - поджимает накрашенные гуашью губы вздорная, задумчивая Эльза, на этой неделе живущая исключительно телесериалами (гуашь осталась со вчерашнего вечера, когда все пятеро - ох, простите, милые подруги мои, - шестеро, шестеро, шестеро, шестеро, шестеро, шестеро - играли в театр и показывали осоловевшему от круглосуточной весенней рыбалки Ээ какие-то надуманные батальные сцены из, уверяли они, Шекспира). Если уж человеку суждено пропасть, думает про себя Мармла, то он пропадает вместе с паспортом, какая ирония судьбы. Ее мысль бьется, как крошечная птица, в чашечке Ээ, и он выпивает ее до дна, морщась от ощущения какой-то бесхитростной, абсолютной в своей искренности, ложности всего происходящего.

Ээ раскланивается с ними в подъезде и обещает непременно найти Иду-медиума, Иду-кудесника, мучающуюся предчувствиями скорой смерти Иду найти где-нибудь на пустынном хайвее, растерзанную воображаемыми танками. Ему неловко из-за того, что он спрашивал Идин паспорт. Разумеется, понимает он, на их реальную жизнь эти паспорта никакого влияния не оказывают. Скорей всего они вынимают их из пыльных чайных шкафчиков исключительно в честь пенсионных праздников и, не сверяя фотографии, все впятером выбегают из дома, облаченные в парадные белые шляпы, сплетенные кем? Кто из них лучше всех плетет пляжные шляпы? К черту, Ээ не может вспомнить, они ему предельно симпатичны, но кто из них сегодня кто, а кто из них сегодня исчез навсегда - вещи, которых он не в силах уразуметь.

Да и всю вышеописанную концепцию, если честно, он выводил на протяжении целого года. До этого ему казалось, что:

а) старушки затеяли какую-то веселую игру в исчезновение;

б) у них старческая амнезия (версия очень вероятная: на его дурацкие, как он потом понял, шутки в духе "А вы помните, как на прошлой неделе Эльза уже пропадала в качестве больной артритом и мучающейся от оторвавшегося тромба бабушки-смертницы?" они смертельно обижались - смотрели на него такими цепкими, возмущенными лицами, что Ээ даже опасался, что они в отместку начнут пропадать парами-тройками);

в) кто-то из них на самом деле исчез, и пора бить тревогу (к счастью, эта теория продержалась крайне недолго);

г) он в принципе очень одинок; возможно, ему следует завести собаку, невесту или аквариум с говорящими червями;

д) про червей он написал предыдущей ночью, когда был очень пьяный, - ездили на озеро наблюдать нерест, что-то пили, жгли костер, а потом все разъезжались, уже утром, к своим женам и детям, и притворно злились: вот мне моя задаст, а! А мне ничья не задаст, записал Ээ той ночью прямо под червями, мне ничья - в смысле, я сыграл с небытием в какую-то нехорошую игру, и теперь ничья, мне полная ничья.

Закончилось все это в конце апреля, в день рождения Шекспира. Ида тогда собиралась ставить небольшой домашний спектакль "Жить и умереть в один день" по собственному сценарию, интерпретирующему жизнь и увлечения великого британского драматурга (Шекспиром и театром в принципе увлекались то Ида, то Цесла, с опасным безразличием и даже каким-то бесшабашным задором меняясь творческими биографиями). По всему подъезду были расклеены афиши, которые Ээ помогал Иде раскрашивать и украшать бумажными цветами (Ида - специалист по бумажным цветам, записал он перед сном в своей тетради, в разбухших хитросплетениях которой он уже не пытался разобраться, но по привычке записывал всю информацию о новых привычках и интересах своих туманных, непостоянных подруг) в ту ужасную ночь, когда Мармла пошла в магазин за скотчем и пропала навсегда (в данном случае "навсегда" обозначало душный, опасно августовский вечер 22-го апреля). "Навсегда в любом случае длится один-единственный вечер, просто этот вечер никогда не заканчивается", - записал он чуть ниже, зная, что никогда не перечитает ни одного собственного слова, и лег спать, распахнув все форточки.

А утром исчезла Эмма.

Хотя вообще-то по всем правилам была очередь Анны.

Что-то здесь не так, понял Ээ, когда пришел к ним на кофе и узнать, как дела со спектаклем и много ли соседей пожелало приобрести билет (цена была символическая - какие-то фрукты, возможно, конфеты или дешевый грушевый чай в пачках, продающихся за углом на восточном базарчике).

"Эмма ушла и..." - подумал Ээ, но Эмма не ушла, Эмма была здесь, рядом, он чувствовал ее хрипловатое дыхание (когда-то Эмма злоупотребляла курением трубки), но не понимал, где она сейчас, кто из них Эмма, и это неожиданное неумение отличить, разобраться, его подкосило, как предательство.

"Прекрасный, замечательный день!" - напевала Цесла (???), копошась у плиты.

- Эмма ушла? - тихо спросил он, трогая ладонями скатерть.

Они загалдели, никто не ушел, вы что, мы все тут, все в порядке, дорогой Ээ, вот, собственно, и печенье готово, это, между прочим, именно что Эммочкино фирменное печенье в виде различных птиц, она в юности была орнитолог, а потом стала просто любитель птиц, такое иногда случается, когда мы предаем свои научные интересы, мы потом обречены их до глубокой старости выпекать, грустное дело, да.

Ээ почувствовал, что ему не хватает воздуха.

- Давайте выйдем, прогуляемся, сходим в парк, - сказал он умоляющим голосом. - Давайте выйдем, ну пожалуйста. Давайте выйдем, и вы все поймете. Пойдем в парк, в парк кормить уток, вы ведь без меня часто ходили все вместе кормить уток, а теперь вот и я с вами пойду, давайте пересыплем печенье в кулек и пойдем, потому что я все понял, я наконец-то все понял, но мне надо показать, показать...

Его никто не слушал. Старушки на удивление быстро собрались, похватали разноцветные сумочки и весенние шляпы и, заполнив каменное русло подъезда своим тихим щебетанием о том, какой сегодня прекрасный, замечательный день, высыпались на улицу, как янтарный песок.

Ээ вышел последним. И снова почувствовал, что задыхается.

- Итак, - начал он, - вот что я вам скажу. Посмотрите сейчас на меня внимательно. И на себя тоже посмотрите. Пускай вообще каждая посмотрит на ту, которая стоит рядом, и можно даже не думать об именах, это не важно. И не притворяйтесь, очень прошу. И я ведь, я ведь хочу вам помочь, потому что я ВАМ же это пытаюсь как-то объяснить. Спокойно. Спокойно. (На самом деле, он сам себе говорил "спокойно", испытывая невыносимое желание упасть на асфальт и начать грызть его и перебирать его руками как некую монолитную драгоценность.) Я все понял. Вот в чем дело, хорошие мои. Я все понял. Про эти исчезновения и вообще. И почему вас всегда пять, а надо, чтобы шесть. И вообще шесть. Действительно, шесть. Вот сейчас давайте, давайте я вам покажу: вот Анна, так? (Кивок.) Вот - Ида, правильно? Я хорошо знаю Иду, вот она (кивок). Цесла, милый дружочек мой, это ты (кивок). Мармла, привет, это ты (кивок). Эльза держит в руках кулек с печеньем, разумеется (кивок). Пять. Все. Посмотрите по сторонам. Вас пятеро. А где Эмма? Эмма где, спрашиваю я вас?

Старушки просияли и даже умолкли на несколько секунд, прогремевших в сознании Ээ подобно трубе Судного дня (ему даже стало немного неловко), и вновь принялись щебетать: ой, а мы-то забыли Эммочку, какая чушь, совсем не обратили внимания, а Эммочка, видимо, не успела собраться, как странно, выходила же вместе с нами вроде бы, в коридорчике вместе толклись, надевала эти свои глупые синие сандалеты, которые у нее еще со времен Первой мировой, солдат какой-то подарил, или сменяла на кулек сахару у спекулянта какого-нибудь, она всегда самая предприимчивая была, из любой ситуации выкручивалась, видимо, она шаль найти не может, ветрено же, мечется сейчас по дому и ищет шаль, мы сейчас за ней сбегаем (скрип двери подъезда).

- Нет. Не надо, - сказал Ээ, понимая, что говорит что-то бесповоротно страшное, возможно, самое страшное, что он вообще когда-либо говорил. - Я сам схожу за ней. Подождите пять минут, хорошо? Я сейчас сбегаю за Эммой - наверняка она и правда ищет шаль - и вернусь. А вы подождите.

Ээ вошел в дом. Поднялся по лестнице. Зашел в квартиру старушек (действительно, она даже не была заперта, будто кто-то и впрямь остался там, внутри). Прошел через все комнаты. Никого. Заглянул в кладовку - нет. Спальня. Ээ заглядывает в спальню, закрывает дверь. Потом снова заглядывает в спальню, снова закрывает дверь. Потом говорит: "О господи". Потом говорит "ох" - и заходит в спальню зажмурившись.

На кровати лежит что-то не совсем понятное. Скорей всего, это и есть Эмма, - но понять довольно-таки сложно, потому что Эмма, возможно-Эмма, скорей-всего-Эмма пришла в относительную негодность. Прекрати врать себе, думает Ээ, в абсолютную, в абсолютную негодность. Эмма лежит здесь уже давно, - боюсь, страшным шепотом думает вслух Ээ, уже несколько лет лежит. А ведь надо вызвать полицию, понимает Ээ. Ну, по сути, я ведь и есть полиция, вдруг вспоминает он, и его начинает трясти. Стараясь не смотреть на то, что, несомненно, и есть Эмма, и стараясь не думать о том, как им это удалось, Ээ подходит к окну. Его душат слезы, - видимо, из-за слез ему так тяжело, невыносимо тяжело дышать.

- Я подозревал, что все именно так, - сказал он Эмме. - Это же проще простого - шесть и пять. Шесть минус один - будет пять. Но когда при этом вас по-прежнему шесть, можно эти шесть довольно-таки просто включить в пять, только соблюдать какую-то очередность. Я по очередности этой вас и вычислил, понимаешь? Правда, я не подозревал, что все вот так вот грубо и прямолинейно: уложили, заперли, не хотели прощаться, остались все вместе, неразлучные и прекрасные. Эмма, ты меня слышишь? Слышу, сказал он вслух. Точно? - переспросил он. Точно, ответил он. Я ужасно одинок, говорит он Эмме. Мне смешно это слушать, говорит он. Он пожимает плечами и выходит из комнаты, запирая дверь на спрятанный под ковриком ключ.

Эльза, Ида, Цесла, Мармла и Анна видят Эмму, выходящую из подъезда, и говорят ей:

- Прекрасный, радостный день!

- Прекрасный, радостный день, - повторяет Эмма. - Девочки, вы уж извините. Я просто шаль искала - копалась, копалась, все перерыла, нет шали, а потом поняла, что шаль-то эту мы еще прошлой весной выкинули, ну и вышла вот просто так.

Эмма спрашивает у остальных старушек, куда делся Ээ, который так зазывал их на эту прогулку, а теперь куда-то делся. Старушки объясняют, что Ээ вернулся в дом за ней, за Эммой, но Эмма-то теперь вот тут, здесь, а Ээ куда-то запропастился.

Они ждут его десять, пятнадцать, двадцать минут. Через час Мармла начинает задумчиво теребить пальцами края своей оранжевой шляпки.

- Ээ пропал, - говорит она. Все с ней соглашаются: вот незадача, был такой обходительный, такой внимательный, настоящий друг, всегда выслушивал, всегда все запоминал, смешной такой, пухлый, добрый и одинокий, но при этом была в нем какая-то внутренняя твердость, какой-то стержень был, а теперь вот нет ни Ээ и этого стержня, теперь этим стержнем, наверное, кто-то пишет романы и повести в сумрачной книге небытия, а сам Ээ, - а где он сам, собственно?

Проходит еще час. Они поднимаются в квартиру, старательно обыскивают каждый ее угол, потом заходят в квартиру к Ээ (какой он доверчивый, грустят они, даже квартиру не запирал), бродят по комнатам, читают пресловутую тетрадь с его записями, вспоминают, как им было хорошо всем вместе, когда они сидели на кухне и пили чай с лимонным пирогом, но, как ни прискорбно, Ээ куда-то запропастился, придется признать невероятное и пойти, как и договаривались, все вшестером в сад кормить уток печеньем.

- Как это страшно, как это нереально! - хныкала Анна всю дорогу, притворно хромая на правую, более юную ногу. - Пропал, исчез, сгинул! Я теперь боюсь, что мы его вообще никогда в жизни не увидим!

Анна оказалась права: они больше никогда не видели его, но как-то достаточно быстро пережили эту трагедию неожиданного исчезновения, потому что на этом все исчезновения в принципе закончились. Каждое утро по их огромной летней квартире распространялся ослепительный запах свежего лимонного пирога, и каждый день, каждый их новый день был по-настоящему прекрасным и радостным.

ЮЛИЯ БУРМИСТРОВА

ТАЙНА ЧАРЛЬЗА ФИЛИМОРА

ИЗ ВЕЧЕРНИХ ГАЗЕТ, 6 сентября 1976 года

Наконец поставлена точка в самом загадочном происшествии, случившемся в нашем городе. Напомним уважаемым читателям, что больше года назад Чарльз Филимор исчез из собственного дома при загадочных обстоятельствах. Сегодня суд постановил, цитируем: "Признать Чарльза Филимора, пропавшего 21 июня 1975 года, погибшим; принадлежащее ему движимое и недвижимое имущество разделить в равных долях между женой Мэри Филимор, несовершеннолетними сыном Майклом Филимором и матерью Джейн Филимор, так как погибший не оставил завещания".

1975 год, 25 июня

Да, господин полицейский, когда Мэри завела мотор, Чарльз сказал, что оставил дома нечто важное. Нет, мы не спросили, что именно. Он вечно что-то забывал, терял и вообще был страшно рассеянный. Я тысячу раз говорила, что когда-нибудь он потеряет голову и даже не заметит, и, как видите, я оказалась права. Потому что мать всегда права!.. Да, извините, господин полицейский, я опять отвлеклась. Он вышел из машины, сказал, что сегодня прекрасная погода, потом сказал, чтобы мы не забывали выгуливать Пирата... Нет, это не было похоже на прощание. Понимаете, он всегда говорил и делал странные вещи, невпопад, с самого детства. Даже во время похорон отца он, будучи еще ребенком... Да-да, конечно. Мы думали, что он быстро вернется, и Мэри не выключала мотор, но его все не было и не было. Нет, мы не волновались, потому что Чарльз никогда ничего не делает быстро. Когда он учился в университете... Нет, господин полицейский, не сразу. Мэри сказала, раз он такой тормоз, поедем без него, но я настояла, что следует еще подождать. Все-таки я мать и должна защищать своего сына, даже от его собственной жены... Что? Через полчаса где-то. Не могу точно сказать, мы беседовали с Мэри о современных методах воспитания детей. Она, видите ли, считает, что детям необходимо...

1975 год, 25 июня

Я знала, знала, что не нужно выходить за него замуж! Ах ну что вы, господин полицейский, конечно, я не желала ему смерти. Мы живем в современном обществе, где развод уже никого не шокирует... Нет, брачного договора не было. Он слишком благороден для таких бумаг. Вот мать его, старая мегера, та всю дорогу жужжала: "Надо составить брачный договор, надо составить..." Нет, у нас нормальные отношения. Я не вмешиваюсь в ее дела, она в мои. Так, поспорим иногда... Да, мы вместе вошли в дом. Я бы даже сказала, чуть ли не бежали наперегонки. Почему позвонили только на следующий день? Мы решили, что он просто куда-то ушел и к вечеру вернется. Ну, он иногда уходит, никого не предупредив, говорит: "Прогулка - это беседа с судьбой..." Нет, другой женщины у него не было. Он просто любит гулять, может часами шляться по улицам туда-сюда без всякого дела как последний... Да, впервые. Он всегда ночевал дома. К тому же он не взял даже деньги и документы, поэтому мы вам и позвонили... Скажите, а если его не найдут, то все достанется мне или нужно будет делиться с Джейн?

1975 год, 22 июня

Вещи, деньги и документы пропавшего Чарльза Филимора на месте. Запасного выхода из дома нет. Я обследовал весь дом - никаких следов под окнами, в подвале и на чердаке. Ощущение, что Чарльз Филимор испарился. Я считаю, господин инспектор, что необходимо допросить мать и жену как единственных заинтересованных лиц в исчезновении Филимора.

1975 год, 16 июня

Да, господин Филимор, все готово. Хорошо, господин Филимор, я все понял - через четыре дня никого не будет дома начиная с пяти вечера. Не волнуйтесь, господин Филимор, я успею. Да, я положу туда только то, что вы сказали. Но вы уверены, что это именно то, что необходимо человеку, собравшемуся?.. Хорошо, господин Филимор. И вот еще что, я вам завидую, господин Филимор, и да хранит вас небо. Прощайте.

1975 год, 12 марта

Столько лет гуляю по этой улочке, а никогда прежде не замечал вашего магазинчика. А кто обычно покупает у вас? Только по праздникам? Мне всегда казалось, что люди хотели бы... Да, к сожалению, вы правы. Когда умер мой отец, мне было одиннадцать лет. Шел дождь. Первый по-настоящему осенний дождь. Когда проходит пора бурных летних ливней, с грозными черными тучами, когда осени уже не нужно бороться, доказывая свое право на природу, дожди становятся тихими, нежными. Капли мягко стучат по карнизу, опавшая листва замедляет бег ручейков вдоль обочин. И совсем нет облаков, кажется, будто дождь идет из самого неба. Священник сказал, что отец был хорошим человеком и поэтому небеса оплакивают его. Потом помолчал и добавил, что он теперь там, в небе. И тогда я перестал плакать. Мать говорила мне перед церемонией, чтобы я побольше плакал, иначе люди скажут, что я недостаточно любил отца. Но шел дождь, и никто не заметил, что я перестал плакать. А потом все стали кидать по горсти земли в яму, где стоял гроб. Когда пришла моя очередь, я улыбнулся и... Да, наказали, вы угадали. Вы очень приятный собеседник, и ваш магазинчик... Я бы назвал его "Магазин, торгующий..." Простите, я забыл представиться: Чарльз Филимор.

1974 год, 6 сентября

Черт, опять эти дожди. Ну почему на земле есть места, где даже не знают, что такое дождь, а у нас... Что - "Мэри"? Что значит - "потише"? Кто-то спит? Я не понимаю... Чарльз, может, ты оторвешься от окна и все-таки ответишь мне? Что значит - "в чем хочешь"? Ты понимаешь, что сегодняшнее собрание очень важно для меня и я должна выглядеть лучше всех? А после рождения Майкла моя фигура никак... Да, я считаю, что с ребенком можно было и подождать... Да, я помню, что сегодня за день. И заметь, не уговариваю тебя пойти со мной, уважаю твои чувства. А ты можешь уважать мои чувства?.. Чарльз, я с кем разговариваю? С тобой, стенкой или с этим дурацким дождем? Ты всегда в самых простых вещах видишь то, чего там нет... Нет, мне тогда просто тушь попала в глаза.

1963 год, 22 мая

Да, я сказал маме. Глупенькая, ну чего ты боишься, я же люблю тебя. Потому что ты самая удивительная девушка в мире. Когда я впервые увидел тебя, ты стояла, глядя в небо, не замечая, как... И в этом нелепом, как ты говоришь, платье ты была очаровательна. У меня есть тайна, заветная мечта, и я хотел бы... Не бойся, любимая. Моя матушка, конечно, консервативна, но она меня любит, она поймет и примет мой выбор.

1953 год, 6 сентября

Чарльз, что за цирк ты сегодня устроил на похоронах? Смотри в глаза, когда с тобой мать разговаривает! Избаловал тебя отец, избаловал. Но ничего, я займусь твоим воспитанием. Я отдам тебя в школу с жесткой дисциплиной, и ты мне потом еще спасибо скажешь. Там тебя отучат от... Это ж надо такое выдумать! Отца еще не успели закопать, а он... Что? Запомни, твой отец в земле, а не... Господи, ну за что мне все это? Он еще спорит со мной! В такой день!

1948 год, 21 июня

Папа, а какие облака на ощупь? Вот бы подняться высоко-высоко в небо и полежать в облаках.

1975 год, 21 июня

Он до последнего момента боялся, что его кто-то заметит, начнет показывать пальцем, кричать: "Держите, хватайте, он сейчас сбежит!" Но люди редко смотрят в небо. Воздушный шар быстро набирал высоту, унося Чарльза Филимора все выше и выше. К облакам.

(1)

Да-да, есть такое имя Vania. Женское.

(обратно)

(2)

4 августа 1578 года на территории современного Марокко произошла битва, известная как битва при Алкасер-Кибире. Португальские войска под предводительством молодого короля D. Sebastiao потерпели сокрушительное поражение, сам король, по всей видимости, погиб, что имело самые печальные последствия для Португалии. Однако народная легенда гласит, что в утро битвы на португальское войско опустился туман невиданной плотности. Когда он рассеялся, оказалось, что D. Sebastiao пропал. В народе его тут же окрестили desejado, то есть "желанный", и принялись ждать его возвращения. Некоторые, особенно терпеливые, ждут до сих пор.

(обратно)

(3)

В средневековом Китае процедура похорон была, как правило, долгой и сложной. Место и время для захоронения указывал гадатель-геомант. Поэтому китайские гробы изготавливались из очень прочного дерева и заливались специальным лаком, не пропускавшим жидкость и газы. Такой горб с покойником мог стоять дома месяцами. Кстати, из-за дороговизны подобных гробов их зачастую приобретали заранее.

(обратно)

(4)

Пэн - мифическая птица, упоминаемая Чжуан-цзы, символ талантливого человека, делающего блистательную карьеру.

(обратно)

Оглавление

Предисловие составителя

МАКС ФРАЙ.

  ДЖИНГЛ-КО

  ОДНА И ТА ЖЕ КНИГА

АЛЕКСЕЙ КАРТАШОВ

  ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ФИЛИМОРА-МЛАДШЕГО

  КРЫСЫ ЖИВУТ ПОД ЗЕМЛЕЙ

  СИМУЛЯНТ

АЛЕКСЕЙ К. СМИРНОВ

  УТЮГ

КОНСТАНТИН НАУМОВ

  ТИШЬ И ТИШИНА

ДМИТРИЙ ДЕЙЧ

  DE PROFUNDIS

ЕЛЕНА БОРОВИЦКАЯ

  НАСЛЕДСТВО СТАРОГО БОЛВАНА

  ЗАГАДОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ЛИНДСБОРГЕ, ШТАТ КАНЗАС

  БЕЛОЕ РОЖДЕСТВО В АЭРОПОРТУ НЬЮАРК

СВЕТЛАНА ДИЛЬДИНА

  МОЖЕШЬ НИЧЕГО НЕ БОЯТЬСЯ

ЛЕЯ ЛЮБОМИРСКАЯ

  EL-REI D. SEBASTIAO

  НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

НАТАЛЬЯ РУМЯНЦЕВА

  ПОТОМ НИЧЕГО

ТАНДА ЛУГОВСКАЯ

  ЗАПЯТАЯ

МАРИНА ВОРОБЬЕВА

  ВСЕ ПЬЮТ НАТУРАЛЬНЫЙ СОК

УЛИТА УВАРОВА

  ЦЕПОЧКА

  КОГДА ИСЧЕЗ ПЕТРОВ?

ЮЛИЯ СИРОМОЛОТ

  ФЭН-ШУЙ

ОКСАНА САНЖАРОВА

  DEUS EX MACHINA

ЮКА ЛЕЩЕНКО

  1/64

ДМИТРИЙ ГУРИН

  ПЯТЫЙ ЗОНТ

САША СМИЛЯНСКАЯ

  УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ ПРО МЕЗАЛЬЯНС И ПАВЛИКА

ГАЛА РУБИНШТЕЙН

  МЕТОД АППРОКСИМАЦИИ ОДНОЙ НЕЛИНЕЙНОЙ ФУНКЦИИ

СЕРГЕЙ КУЗНЕЦОВ

  ВОЗВРАЩЕНИЕ ФРОЙЛЯЙН ФУКС

ЮЛИЯ БОРОВИНСКАЯ

  ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ДЕЛО

  ИСЧЕЗНУВШИЙ СТУДЕНТ

  ПЕРВЫЙ НАСТОЯЩИЙ РОМАН

АШЕ ГАРРИДО

  РОМАН О ТОМAСЕ

  И ДВА РУБЛЯ АВТООТВЕТЧИКУ

АЛЕКСЕЙ ТОЛКАЧЕВ

  ФОТОГРАФИРОВАТЬ УДИВЛЕННЫХ

ЛЕНЯ КОРНЕЕВ

  ТОРТ

ОЛЬГА ЛУКАС

  ОДИН ПРОПУЩЕННЫЙ ТРЕНИНГ

СЕРГЕЙ МАЛИЦКИЙ

  ПОЛНОЕ ДОЗНАНИЕ

МИХАЭЛЬ ШТРАУХ

  НИКАКОЙ НАДЕЖДЫ

ТАТЬЯНА ЗАМИРОВСКАЯ

  ПРЕКРАСНЫЙ И РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ

ЮЛИЯ БУРМИСТРОВА

  ТАЙНА ЧАРЛЬЗА ФИЛИМОРА . . . .

Реклама на сайте