«Вопль археоптерикса»

Вопль археоптерикса (fb2) - Вопль археоптерикса 1042K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Александрович Загородний - Татьяна Викторовна Тихонова

Андрей Загородний, Татьяна Тихонова Вопль археоптерикса

Серия «Наши там» выпускается с 2010 года

© Загородний А. А., Тихонова Т. В., 2019

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2019

© «Центрполиграф», 2019

* * *

Пролог

Штурвал от себя до упора… круче, скорость больше. Мессер на хвосте, не отстает. Цель, вижу цель! Подавись, сбивай… но я все равно успею бомбы положить. Внизу, поперек поля, двойная колонна на грунтовке. Нет, нельзя задешево умирать. Так я эту двойную нитку пополам разрежу, снесу грузовик, повезет – два. Но тогда будет неравный счет – две таратайки за мою птицу. Развернуться, зайти второй раз – вдоль. Не успею, черт!

В глазах темно, усталость, руки чугуном налиты, ступни… Надо машину точно вести, а я в небесах витаю… надо с небес на землю, огненным градом… а перед глазами девушка… кто она? Соня? При чем здесь Соня? Это, конечно, Иришка. Ведь перед смертью… перед глазами… не девушка, не только девушка, вся жизнь…

Нет, рано жизнь рассматривать, надо еще успеть умереть достойно. Взгляд под ноги, вниз – готов ли? Там никого. Где штурман? Где кресло штурмана? Пули стучат по фюзеляжу. Окно трескается. Где штурман! Нет, я не на бомбере, я на штурмовике, на Илюшине…

Почему на незнакомой машине?.. Горит правое крыло… где, где здесь сброс бомб? К чертям сброс, я сам уже горящая бомба. Хорошо, что штурмовик одноместный – носом в землю лучше без экипажа. Но лучше не в землю, лучше в цель… Пальцы намертво на штурвале… почему он за головой?.. Вижу – ногти синеют, провожу ладонью по волосам – кровь… где шлемофон… Голос Галюченко… почему на Илюшине Галюченко? Двухместная машина, новая?

Поднимаю нос, проскакиваю над грузовиком, кажется, метр до него, не больше. А в кузове… в кузове – успеваю заметить – сено. Таран получился бы записной. Оглядываюсь – мессер отстал, испугался, гад, а я с крыла огонь сбил… вроде. Поднимаюсь чуть выше, еще выше, сто метров, двести, резкий правый крен и вниз, в атаку. Как учили – бомбы класть вдоль колонны, не промахнешься.

Пора! Сброс, да еще полить гадов свинцом из всех стволов. Отдача – две пушки, как ни крути – трясет машину. Иду на бреющем, качусь над дорогой – выпустить все, до последнего патрона… Левый ствол замолчал – в нем пусто, за ним замолчал и правый.

А тряска осталась, оборачиваюсь – хвоста нет, как в воздухе держусь, непонятно. Да и не держусь, падаю. Прыгать? Я же на бреющем. Все! Теперь точно все. Подруливаю элеронами, от судьбы не уйдешь… колонна справа метрах в ста, дотянуть и еще фейерверк немцам устроить.

Низко, не дотягиваю, машина опять трясется, в последний раз!

…Просыпаюсь, вцепившись пальцами в перекладину за головой. Окошко не черное – светает. Надо мной лицо Алексея, это он меня трясет. Видит, что я глаза открыл и лицо разглаживается, ухмыляется. Машу рукой:

– Отвали, дай поспать.

Опять этот сон… чужой сон. Который снился мне много раз. Бред летчика с того Ил-2, умершего на соседней кровати.

Меня тогда зацепило совсем чуток, думал, перевяжут, да и все, а медицина сказала – в госпиталь, а то без руки останешься. Воспалилось что-то важное. А лейтенант со штурмовика уже лежал там, обгоревший, вместо лица – бинты, и на руках бинты. То ли спал, то ли бредил, и все время одно и то же… «Пикирую, скорость растет. Мессер на хвосте, не отстает. Цель, вижу цель!..» – и так от начала и до конца, одно и то же.

Рассказывали, что он протаранил немецкую автоколонну во время контрнаступления. Как Гастелло. И выжил. Штурмовики вылетали после артобстрела, а следом сразу пехота, пехотинцы его и подобрали. Живого. Живого, но не надолго. Времени ему досталось как раз, чтобы историю своей смерти рассказать мне и еще десятку соседей по палате. Но больше все-таки мне, я ведь летчик, не только слушаю, но и знаю, как это – ворочать штурвалом, тащить в брюхе бомбы – тонну и больше, аж до пяти тонн.

Или нет, это я опять засыпать начал и про себя думаю. До пяти тонн это мы возим, Ил-2 – он полтонны, наверное, поднимает. Но это ладно, чего считаться. Зато они врага в лицо видят, на бреющем, метрах на двадцати атакуют, я так не умею… или разве во сне.

Вот так – лица того лейтенанта я не видел, под бинтами много не разглядишь, только слышал. И так слышал, что снится он мне, и будет, наверное, сниться всегда. Как и крик этой птицы, не совсем и птицы, слышный даже через металл фюзеляжа.

Глава 1 Приезд физика

Почему нас решили на это задание послать, догадываться не возьмусь. Да и ни к чему знать, главное, по цели отбомбиться и на базу вернуться. Эскадрилья дальней бомбардировочной авиации, три звена по три Ер-2, располагалась, как ей и положено, далеко за линией фронта. Были мы с экипажем на этот момент безлошадные. Машина в ремонте, мы – на подхвате. Вылеты шли по большей части в немецкий тыл, сегодня ни меня, ни Алексея Морозова, штурмана моего, в другой экипаж не поставили, и выспались мы от души.

Дело шло к обеду. Жара не по сезону. Экипажи, отбомбившиеся ночью, до сих пор отсыпались. Остальные – при исполнении. Все как обычно, и хорошо, только ощущалась суета какая-то. На кухне с самого утра котлами гремели, будто гостей ждали. Порученец комэска Федин то выбегал из штабной землянки, то вбегал обратно.

– Ох, не к добру эта беготня, – буркнул подошедший вразвалку Галюченко, мой бортстрелок.

Смешной мужик. Невысокий, коренастый, с виду ничего особенного, обычный крестьянин, а как заголосит «Голова повязана, кровь на рукаве», так на столе кружки позвякивают. Все хорошо, только «заспивать» в последний раз его угораздило прямо возле палатки комэска, когда там совещание шло…

Бортстрелок доложил, что откомандирован к зампотылу на время ремонта машины. Попросил у меня папироску, дунул в нее, сплюснул коричневыми от махорки пальцами, прикурил.

Значит, безлошадность наша затягивалась. Жалко, когда слетанный экипаж вот так расползался по кусочкам. Но и рядового состава не хватало, те, кто есть, от усталости валились. То же и с механиками, ремонтом заниматься некому. Бывает, что сам лезешь помогать, лишь бы быстрее машину в строй поставить.

Мы стояли и молча наблюдали, как туда-сюда сновал взмокший Федин, вытирая пилоткой пот со лба.

Галюченко как в воду смотрел, точно не к добру вся эта суета оказалась. После обеда приехали два грузовика, в одном – штатский виднелся, а сзади два «виллиса» с энкавэдэшниками пылили. Появление синих фуражек само по себе у кого хочешь зубную боль вызовет, а тут еще и с помпой, на двух грузовиках и машинах ленд-лизовских. Минут десять прошло – эмка подъехала, лоснясь на солнце черными боками.

Штатский, сразу видно, не из их компании, но на первый взгляд ничего особенного собой не представлял, обычный гражданин из детского стишка про человека рассеянного с улицы Бассейной. Очки, короткие мятые брюки, шляпа. Разве что лет на двадцать моложе, чем можно от такого ожидать. Выбрался из грузовика, вытащил за собой дорожный саквояж. Полез в кузов, стал брезент ощупывать, проверять.

Кадровые с комэском честь друг другу отдали и в штабе эскадрильи заперлись. Охрана, которая с ними приехала, вокруг грузовиков расположилась, морды серьезные. Ну, это понятно, части не боевые, сторожа, да и только. А вот штатский – ни с одними ни с другими.

– Дело ясное, что дело темное, – сказал Алексей.

Мы с ним, не сговариваясь, закурили, нам сговариваться не надо, почти год как вместе летаем, и в задумчивом молчании двинулись в расположение собственной землянки.

Чую, что и приезжий движется за нами, мнется и хочет что-то сказать. Но не буду же я спрашивать: «Чего желаете, уважаемый?» Идем дальше.

– Товарищ капитан, извините, – окликнул человек рассеянный, и голос такой мягкий, будто шляпа эта его фетровая, – до наступления темноты хорошо бы машины разгрузить.

Я про себя чертыхнулся: весь день мечтал, как бы мне два грузовика на ночь глядя разгрузить.

– Есть, товарищ начальник, до наступления темноты, – отрапортовал я, развернувшись и вытянувшись по уставу.

– Ну что вы, в самом деле, не надо так официально. Я – Прохор. Прохоров Прохор Алексеевич, – сконфуженно потер он ладонью подбородок. – Мне бы еще побриться где-нибудь и вообще привести себя в порядок. Устал с дороги, двое суток ехали, а теперь ни слова не сказали, где мне разместиться можно.

– Добро, – махнул я рукой в сторону березок, на палатки хозчасти. – Насчет разгрузки – это к зампотылу, вон тот майор, в теньке своих солдат воспитывает. Побриться – рукомойники за домиком начсостава. И вообще все вопросы к зампотылу.

Приезжий снял очки и принялся их протирать. Светлые глаза близоруко щурились. Был парень моего роста, худой, да и лет ему, похоже, как мне и чуть больше, чем Алешке. Может, двадцать семь – двадцать восемь, не старше. А лицо выглядело таким уставшим, будто он не в машине перемещался, а вслед за ней пешком эти два дня шел.

Посмотрел я на него, и неудобно стало. Что он понимает в нашей жизни? Боевой экипаж о разгрузке спрашивает. Оглянулся на Алексея, вижу, ему тоже этого Прохора Прохорова вроде как жалко. Ладно, перегнул я:

– Подойдите к тому майору, а будут трудности, поможем. Вон угол нашей землянки торчит, заходите. Про ужин не знаю, наверное, с кем приехали, с теми и довольствие получите. Не удастся – тушенку, чай и галеты найдем, голодным не оставим.

Глава 2 Секретное задание

На штатского посмотрели, поговорили, да и отправились к себе, в землянку, чтобы поспать перед ужином, пока никто не трогает. Навстречу пронеслась Соня из медпункта. Софья Павловна, новенькая. Худенькая, лопатки торчат, будто крылышки, сложенные аккуратно так под белым халатом. Смотрит на тебя, словно ты фриц какой-нибудь. Вот и сейчас Софья Павловна даже не глянула в нашу сторону, но кивнула соседнему дереву. Поздоровалась, называется. А Морозов помрачнел еще больше. Его она вчера отправила ни с чем, вернее, с чем – с собственным веником из местных ромашек и васильков.

Мне же казалось, что на меня Софья Павловна смотрела не так строго. Скажем, не как на фрица, а только как на гражданина недружественной страны. Перейти границу? Но больно уж тихонькая, скучно, наверное, с ней, скулы сведет.

Раскланялись и дальше пошли. В землянке прохладно. Я снял фуражку, кинул ее от порога на гвоздь в стене, завалился на койку, свесив ноги в сапогах. И уставился в низкий потолок. Через незакрытую дверь донесся грохот, голоса. Внушительно разгружались, кирпичи у него там будто.

– Чего этого Прохора к нам прислали? – спросил Морозов.

Алексей всегда ясности добивается, оно и понятно, штурман, его дело – точность. Меня-то другое беспокоило.

– Здесь больше особисты вопрос вызывают, – ответил я, – на чью голову их принесло? Просто так эти ребята не появляются. Но раз со штатским да с грузовиками прибыли, значит, дело необычное. Похоже, по их части у нас все в порядке.

Долго разговаривать нам не дали. Явился посыльный, доложил, что срочно вызывает комэск. Мы с Алексеем переглянулись. Тут-то душа екнула, хоть и не числилось за мной ничего такого в последнее время, но мало ли. Приехали гости, и сразу я понадобился.

Делать нечего, застегнулся, китель дернул, фуражку прихватил, и до штабной землянки – бодрой рысью. Зашел, честь отдал – капитан Данилин прибыл. Осмотрелся ненавязчиво, насколько можно осмотреться, вытянувшись в «смирно» по прибытии к комэску. Два энкавэдэшника, Мухалев, его порученец, доблестный оруженосец Федин и наш новый знакомец справа у стола притулился, на руку оперся, глаза сонные. Бедолага, не привык без отдыха, штатский, одно слово…

Мухалев скомандовал «вольно» и представил:

– Капитан Данилин. Опыт полетов на восьми типах бомбардировщиков, включая трофейные и американского производства.

– Прочитано уже, – тихим голосом сказал приезжий майор, гладя по обложке мое личное дело. – Комэск, поставьте задачу перед капитаном.

От сердца отлегло, не по мою душу приехали, а с назначением каким-то. Вытянулся опять, слушаю.

Штатского представили по имени-отчеству, ну так мы и сами познакомились уже. Сообщили, что физик, зачитали приказ, в котором только туману нагнали. Испытания новой техники, строгая секретность, партия-командование, список наказаний за… Все как можно было ожидать, еще издали увидев эти «виллисы».

Спецзадание Верховного командования. Аж от Верховного! Но чем дальше я слушал, тем кислее становилось. Задача – быстро освоить модифицированную машину и произвести бомбометание новым типом оружия. Знакомое дело, бомбы новые получали уже. Правда, без физиков. Цели будут указаны позже. Ясно-понятно, что тут неясного. А пока поступаю вместе с экипажем под командование представьте кого? Этого самого Прохора! Получалось, штатский будет руководить, а мы слушаться.

Мухалеву я бы сказал, что об этом думаю, он мужик нормальный. Но не при синих же фуражках! Пришлось отвечать коротко:

– Есть, товарищ майор.

Комэск сдержанно покашлял, посмотрел на меня исподлобья.

– Повторяю, капитан, – задание Верховного командования! И смотрите мне, чтобы без этих ваших штучек. Окажите товарищу Прохорову всяческую поддержку.

Штучек… Забыть не может, как мы курсанта катали. С какой стати к нам в отдельную эскадрилью такого занесло, никто тогда не понял, но к делу приставили – приказали наносить камуфляж. Он взобрался с краской на крыло, а штурман один мотор запустил и покатил по рулежке. Курсант заорал благим матом, упал в полный рост, впился в обшивку насмерть, потом его еле отцепили.

Признаться, мне полегчало, когда я Прохорова представил орущего и на крыле. Опять сказал «есть», повернулся на каблуках и за дверь.

Иду, размышляю. А что остается? Оно ясно – таких штатских так просто не присылают, и от задания необычного нам точно не отвертеться. Неприятностей мы не ожидали, насколько можно их не ожидать на втором году войны в дальней бомбардировочной авиации. Но не из-за безлошадности ведь они на нас свалились. Да чего там, из-за меня они начались. Во всяком случае, без моей летной книжки не обошлось.

Боевых, да и прочих вылетов в ней не больше, чем у других, но дело, надо понимать, в том, что вылеты эти на восьми разных машинах. Даже на Ю-52 три раза бомбы кидать летали. Тогда, в тридцать восьмом году, нас в Испанию добровольцами послали – да мы и были, в общем-то, добровольцами – эскадрилья СБ и разведчик По-2. Из пилотов я самый молодой.

…Зима там – сплошные дожди. Только разместились, осмотрелись, механики наши полезли машины проверять. Испанцы скептически посмеивались. Переводчик, капитан Симакин, злился временами. Ему трудновато приходилось – дергали его и мы, и испанцы. По приказу, разумеется, все к поездке готовились, язык учили, но так себе учили. Я, например, считал, что достаточно знать машину как свои пять пальцев, а остальное – дело десятое. Глупо, конечно. Друг с другом объясняться могли, вроде на иностранном, но испанцы нас совсем не понимали. Вот Семакину и приходилось всякую ерунду переводить. Да еще один говорил одно, а другой – другое.

Небо затянуто сплошь снеговыми тучами, из которых днем льет дождь, а ночью валит снег. Погоды нет, полетов нет.

Сидели, с местными общались. Там вообще не понять было, кто в армии, а кто – местное население. Гражданская война – вот он, вроде боец, вечером смотришь – пошел домой корову доить. Ну, а нам что, подружились на уровне жестов.

Старик, помню, из местных, Хименес, притащил двух зайцев. Кухарку нашу звали Бланка, белая, значит, со слов переводчика. На самом деле она была черна как головешка. Суровая тетка, освежевала зайцев, нарубила на куски и в жаровню. Я прямо залюбовался этой ее работой. Они все там такие. Иногда слова не добьешься, а если разговорятся, то никакой переводчик не успеет, и половины не понимаешь, но видишь, что все смеются. Вино в мешках кожаных, мехах, много, никогда столько вина не пил.

Дождь с крупой моросит, пар изо рта. Холодно, сыро. Как весной у нас, дома, когда лед на реке только сошел. Погода дрянь, а мы, мальчишки, все равно – сразу на рыбалку. Я старику говорю:

– Рыбачить здесь есть где?

– Форели, – отвечает, – в ручье. Тридцать минут ходу вдоль ущелья.

– Отведешь?

– Отведу, – кивает, – до обеда штук шесть хороших рыбин поймаешь. Завтра и отведу.

А вскоре другой пришел, незнакомый. Сначала молчал долго, грелся, потом рассказал. Подорвался, говорит, Хименес. Там, на подходе к деревне, возле моста, заминировано было. Немецкие мины, немцы и минировали, когда наши наступали. А потом все там ходили, и Хименес ходил. К себе ведь домой шел и подорвался. Может, и не одна еще осталась. Симакин хмуро нам все это переводил: «…Война. Был Хименес, нет Хименеса. Будто чиркнуло. Иной сгорел – только дым пошел, другой – на прикурить, и думаешь, а что еще нужно, хороший человек. А бывает так, что всю жизнь… вспоминаешь, руки тянешь, как если бы к огню, и греешься. Хименес был такой…» Может, я не все понял, и не переспросишь, как тут переспросишь, но вот запомнилось.

А потом фалангисты аэродром вычислили и накрыли, почти все машины сгорели. Одну только этажерку механики починить сумели. Без дела сидеть в чужой стране – хуже некуда. Договорились, да и получили карабины. Один раз наш экипаж с разведчиками пошел, всего двенадцать человек. Сначала поднимались по узкой тропе, по лесу, в гору, потом – через перевал. Там видим – над городком дым. Легли в кустах, отдыхаем, двое, кто в штатском, вперед двинулись. Возвращаются, уже не прячутся, прямо по дороге. Вылезайте, говорят, городок наш, соседняя бригада его с утра заняла. Ну ладно, может, поесть разживемся?

И тут видим, полоса расчищена, а на ней – немецкий Ю-52. Штурман – заводной был парень, жаль, погиб в сорок первом, сигналит и нам, и испанцам – поехали домой, там и пообедаем. Забрались внутрь, а это не транспорт, а бомбардировщик. Ну да ладно, лететь недалеко, разместились. В общем, ту машину я и водил три раза легионеров бомбить.

Самым занятным третий вылет получился. Взяли две бомбы на подвеске и мешки с листовками, их тогда часто возили. Отбомбились без проблем и на город зашли листовки разбрасывать. В салоне загородку соорудили прямо у меня за спиной, чтобы груз центровку не нарушал, ответственным француза посадили, новенького. Почему уж послали его – не знаю, ни по-русски, ни по-испански не понимал тогда.

Не ожидаем ничего, и вдруг – вот они, появились. Выныривают будто ниоткуда два истребителя с эмблемами фалангистов. Не встречал я до того истребителей в бою, мы же на «юнкерсе» том только воевать и начали. Модель и ребенок определит – носы уточками, значит, «хенкели». Самолеты старые, тихоходные, но и у нас машина не гоночная. Кричу пулеметчикам, чтобы отгоняли их, пока до облаков доберусь, но куда там. Стрелками летали местные, ребята хорошие, один – Жуан, его мы в шутку Доном называли, а он не обижался – так с начала всей заварухи с пулеметом не расставался – но в воздухе, да по воздушным целям… без толку, в общем. Бьют прямо, без упреждения, а у «хенкелей» скорость за триста, они быстро сообразили, как от неумелых очередей уворачиваться.

Начинаю крутиться, даже не крутиться, а так – дергать машину то вправо, то влево. Слышу, Жуан шипит и ругается – ругань баскскую я тогда уже от обычных слов отличал. После посадки выяснилось – моих неуклюжих поворотов хватило, чтобы он на собственный пулемет налетел и два зуба выбил.

Дергаю то туда, то сюда, но не пилотажная же машина, того и гляди, развалится, а уворачиваться все равно не удавалось. Механики вечером два десятка пробоин насчитали, а в воздухе я и не чувствовал с непривычки, ну, тряхнуло слегка, не поймешь от чего. В облака бы уйти, так снизу у нас пулемета не было, вверх ползти – брюхо подставлять.

Тут наши стволы сразу все замолчали – расстреляли ребята боезапас длинными очередями. Смотрю на штурмана, а он в свой иллюминатор тычет. Там один из «хенкелей» высоту терять начал, удалось зацепить. А может, и сам закоптил, без нашего участия, фалангисты тоже на старье воевали.

Второй «хенкель» от нас отлепился, к своему подошел, смотрит, как у того дела. Ну, думаю, повезло, задрал нос и вверх ползу, в облачность, на полных оборотах.

Вижу, спохватился истребитель, догоняет. Все, теперь только держись! Оборачиваюсь к французу-листовкометателю, тычу вниз, в сторону земли, чтобы прыгать готов был.

Потом оказалось, сидел он в загородке этой и не понимал ничего. Бой видел, конечно. И ведь не боялся – думал только о том, как задание выполнить. Но учудил, решил, что бумажки из мешков вынимать – медленно получится, да и вывернул все упаковки себе под ноги, чтоб бросать быстрее.

Когда я ткнул пальцем вниз, он понял так, что листовки бросать пора. Распахнул дверь. А ветер подхватил весь наш бумажный груз и выбросил наружу одним залпом – и прямо «хенкелю» в морду. Тот, понятно, от неожиданности в сторону рванул – только что небо свободное, и вдруг все белое вокруг трепыхается. А пока он с бумажным оружием разбирался, мы как раз до облака дотянули, а там ищи нас на своем биплане сколько душе угодно.

Я, когда о полете докладывал, сказал, что наградить надо бы француза за находчивость. Потом поболтали с ним, попросил местных переводить – в баскских краях многие французский знали. Звали его Луи, папа с мамой в честь последнего короля Бурбона назвали, монархистами были, а сам он, несмотря на то что Луи, в интербригады записался. Рассказывал он это с улыбкой, и глаза теплели, когда о родителях речь шла. Но больше мы с ним не летали, да и вообще долго не летали, у «юнкерса» нашего карбюратор треснул, задело пулей. А где республиканцам новый карбюратор на немецкую машину найти? Так и стоял около летного поля.

А в сорок первом я уже старшего лейтенанта получил и летал на ЕР-2. Собственно, вылетов на нем сделал тоже только три, и все обошлись без проблем. Получили задание, вырулил, поднял. Потом четыре часа до места, сбросили груз, и столько же – домой. Вся работа на штурмане – и курс держать, и бомбы бросать – все его. Однажды, уже возле цели, захватили нас прожекторы, повели. Высота шесть триста, жалко терять. Чем ниже, тем легче достанут, но – резко на крыло. Крен больше допустимого. С элеронов пошел свист, почти падаем, но от прожекторов ушли. Высота пять тысяч. Отбомбились и домой.

Назад лететь – совсем мелочь. Посадил, и с души камень – вернулись. Но не все возвращались.

А потом наш ЕР-2 сгорел сам по себе. Стоял на дежурстве с полным боекомплектом, да и загорелся. Такое с ними бывало, даже особисты не очень усердно меня с механиком таскали – запросто халатность, а то еще и саботаж пропишут, или еще хуже – шпионскую деятельность углядят, дело известное. Но знали, что ЕР-2 не без врожденных проблем.

Пересели мы тогда на то, что было, на старый ДБ-3. Машина не современная, конечно, но и без детских болезней, на летном поле не загоралась. Однако и она долго не пролетала. Без нее меня уже в тыл отозвали, ленд-лизовские самолеты перегонял, и опять – на фронт, и опять – на ЕР-2. В общем, так уж сложилось, что у меня в полку самый длинный список освоенных бомбардировщиков…

Глава 3 Проша и бомбовоз

«Приказано перейти в распоряжение, и приказано „без этих самых штучек“, нравится тебе это или нет, приказ есть приказ!» – злился я, шагая к землянке. Пришлось позвать Алексея и отправиться-таки к новому начальнику. Нашли мы его возле кухни. Николай Семеныч, наш повар, махал половником над баком с гречневой кашей с тушенкой. Дух сытного мясного варева шел из кастрюли, лицо у Николая Семеновича было красное и умиротворенное. Все предвещало скорый ужин. Парень-физик сидел на лавке в ожидании раздачи.

На другом конце лавки восседал кот с обмороженными ушами. Кот этот был черный, облезлый и злющий. Звался Бомбовоз. Зверюга. Николай Семеныч его на таком пайке держал, что скоро морда треснет. А тот в ответ когтями по ногам лупил, когда повар мимо пробегал.

Уважал котяра только комэска. Мухалев каждый раз бесцеремонно брал его, трепал по огрызкам ушей, взвешивал на руке и говорил:

– Николай Семенович, думаю представить тебя к награде. Если Бомбовоза сбросить на головы противнику, урон будет как от тонной бомбы.

Сейчас Бомбовоз молчал, прижав уши и прищурив желтые глаза. Нехороший признак. Но и беседа с новым начальством в лице Прохорова вызывала во мне скуку. Я пробуксовал пару шагов из вредности. Кота за ухом почесал, на руки его взял. Чувствую, зря. Кот напружинился, когти мне под кожу всадил. И короткими очередями принялся издавать недовольные утробные звуки. Алексей в это время, естественно, вперед вылез:

– Товарищ начальник, разрешите доложить, капитан Данилин и старший лейтенант Морозов в ваше распоряжение прибыли. Сержант Климов прибудет завтра по причине нахождения в наряде. Ефрейтор Галюченко отбыл в распоряжение зампотылу.

Вот ведь, я этого Прохорова начальником в шутку называл, а теперь как накаркал. Между тем уже было не ясно, кто из нас кого держал, кот – меня, вцепившись в руку и подрыгивая задними лапами, или я кота – за загривок, который сначала мирно почесывал, а теперь ухватил намертво. Шкурой прочувствовал, что идея почесать зверюшку, пока мой штурман с физиком беседовал, была на редкость неудачной. А вопли Бомбовоз издавал все напряженнее.

– Да бросьте, пожалуйста, вы эти формальности. Я ведь говорил, меня Прохором зовут. – Приезжий мягко улыбнулся, посмотрел на меня: – Вы ведь Михаил Юрьевич?

Оказывается, уже и имя-отчество известно, мое дело ему еще до приезда показали. А может, и всех командиров экипажей, много ли нас в эскадрилье дальних бомбардировщиков? Черт… котяра обхватил передними лапами руку, как опытный борец, поудобнее, значит, залег, гад… Он мне начинал надоедать. Я оглянулся в поисках подходящего каземата для Бомбовоза.

– Так точно, Прохор Алексеевич, – бодро отвечаю.

Открываю стоявший на земле пустой бак, бросаю туда кота и накрываю крышкой. Все смотрят на меня.

– Ну не надо по отчеству. – Прохоров со своего насеста, снизу вверх, взглянул на нас, встал, неловко качнувшись на длинных ногах, подпертых лавкой. Уронил этот свой котелок и рассмеялся: – Нам ведь вместе работать.

Прохоров поднял котелок, подошел к баку с Бомбовозом и открыл крышку. Я так понял, что он вздумал животное спасти. Зря. Кот повис на нем и в два прыжка оказался на голове. Физик самую малость побледнел, погладил неуверенно Бомбовоза, получил лапой и растерянно рассмеялся, уставившись на красные полосы на руке.

– Зверюга, – уважительно сказал он.

И так по-доброму он это выдал с Бомбовозом на голове, еще и «зверюга», будто мысли мои прочитал. В общем, не Прохором он сразу стал, а Прошей.

– Ну и вы… меня Михаилом Юрьевичем не наворачивайте, – ответил я.

Морозов, наверное, то же самое почувствовал, потому что сказал:

– Вас где разместили? Если что, то лучше к нам. Все равно к кому-то подселяться, землянок свободных нет.

– Прохор, и на «ты», – протянул вдруг решительно руку Прохоров.

– Михаил, на «ты», – кивнул я и осторожно снял притихшего Бомбовоза с его головы.

Алексей, улыбаясь, тоже руку протянул.

Глава 4 Плавучий мотоциклет

Вечером Морозов начистился, побрился, воротничок свежий пришил, еще раз в зеркало на физию полюбовался, ладонью щетину попробовал. Кивнул сам себе. Годится, значит. Никак на свидание намылился, к ближнему бою готовился. А морда сияла, как чайник на кухне у Николая Семеныча. Гимнастерку дернул, увел за ремень. Да хорош, хорош, что суетиться-то, нервничает, что ли? Почему нервничает? Был он чуть ниже меня ростом, спортивный, отличная выправка, русые волосы под ежик. Подмигнул сам себе. Ну, мог бы медаль прицепить – «За боевые заслуги» он получил еще до того, как в мой экипаж попал, – но не стал. Одобряю, не на парад ведь. Алексей обернулся, фуражку надел и сообщил:

– Пройдусь. До медпункта, – откашлялся в кулак, глянул исподлобья.

– Выдвигайся, – усмехнулся я.

Сообщает черт предприимчивый, чтобы не встретиться там. Нет, а с чего бы это нам и не встретиться? Хожу к кому хочу… Сегодня я не собирался к ней, да. Даже вот не вспомнил. А Морозов отправился, и зло взяло. Я сел на кровати. Ну, что мне эта Софья Пална. Софья. Соня… примерился я. Подходит ей имя. Глаза большие, как у совы. Соня… Сонечка… Почему-то вспомнилось, как у землянки комэска опять ближе к вечеру пересеклись. Смешно встретились. Я туда, она – оттуда. Вылетела, снизу бежит, я не успел отступить. Ну, скажем так – будто не успел. Налетела на меня на верхней ступеньке, нос к носу, ладонью в грудь мне даже ткнулась, и близко так глаза ее эти растерянные. Серые или зеленые? Рукой пуговки на гимнастерке у себя поправила. Запястье тонкое. Пальцы в волосы запустила и губы скривила вопросительно. Потом вдруг улыбнулась, поняла, значит, что я дорогу-то перегородил, и пауза затянулась. Но не хитро улыбнулась, как Вера, не язвительно, как Анна обычно делала, будто без нее, понятное дело, жить не можешь. Не-ет, тут другое было, такое мелькнуло на ее лице, как если бы рада она мне одному, что ли. Что за улыбка такая? И дурацкая шутка моя показалась грубой. Опять чинно раскланялись, опять она дереву кивнула.

Я прошелся по землянке туда-обратно. Поднялся наверх. Закурил. Смотрю, Алешка у кухни с Верой-поварихой, помощницей Николая Семеновича, снисходительно беседует. Попробуй не увидь, да и смех Верин колокольчиком далеко слышно. Федин выскакивает от Мухалева и замечание поварихе делает, а сам все лысину нервно вытирает, ревнует он ее страшно. Но как говорит Галюченко: «Такой ширины организм женский тише смеяться и не может, ты хоть что ему делай, хоть сам комэск наряд вне очереди влепи!»

Ну, да Галюченко тоже неравнодушен к Вере. А Вера все Морозову борща подливает да второе с добавкой выдает, краснеет. А если он еще и пошутит, то ее на смех этот пробивает. Федин же облезть готов от злости. Такой вот треугольник с гипотенузой.

Морозов заметил меня, но сделал вид, что не видит. Только челюсть больно независимо вперед выехала. Я ухмыльнулся, вернулся в землянку, разделся, вытянулся на кровати и уснул. Пока проваливался в сон, успел решить, что во всем виновато ее имя. Соня. Мягкое чересчур. Вот меня и переклинило. Была бы она Фекла, например. Или Дарья. Да мне и так как-то все равно. Пусть хоть Айседорой Дункан зовется или Матой Хари… А вот Морозов пусть подальше от нее держится…

Проснулся я оттого, что кто-то меня тряс за плечо. Глаза открыл, темнотища. Тревогу проспал?!

– Тревога?! – рявкнул в темноту. – Проспали?!

– Тихо, не ори ты. Пошли поможешь, по дороге все расскажу, – приглушенно ответил штурман, а сам вроде бы уже у выхода топчется.

Я выскочил за ним, одеваясь на ходу, и мы побежали вприпрыжку. А вокруг тишина, ночь лунная, черные тени от деревьев протянулись по земле, в глазах от них мелькало. Алексей говорил на ходу:

– Федин меня у Веры застал…

Я хмыкнул, споткнулся, чуть не улетел. Тем временем уже подбежали к землянке комэска, сбавили ход. Пришлось уточнить для прояснения обстановки, за что отвечать придется.

– Шею тебе Федин намылил? Или ты ему?

– Да нет, – ухмыльнулся штурман. – Я к Верке в закуток за кухней зашел, а она целоваться ко мне. Тут Федин – схватил сзади и тащить, я еле вырвался. Хотел ему в морду дать, чтоб офицера не хватал, а он убежал. Расстроился сильно, надо понимать. Слышно было, как драндулет свой завел, я подумал: на таран пойдет, что ли? А он рванул с горя в поля, в сторону деревни. Потом возвращаюсь я к себе, и черт знает, откуда комэск узнал уже, стоит и курит у землянки. Говорит: «На ловца, Морозов, и зверь бежит. Что за ночь сегодня такая удивительная, что за хождения? Федин вот мотоциклет с мостков чуть не утопил. Бери кого-нибудь ему в помощь и отправляйтесь машину доставать, раз гуляете и спать вам не нужно». Вот я и подумал тебя на помощь позвать. Климова будить – болтать потом много будет, а Галюченко пусть отоспится, вкалывал весь день вчера.

– А Мухалев что? – переспросил я.

– Сказал: «Действуйте, вылетов у вас, – говорит, – все равно не было, а виноватых утром искать будем, если сами не объявитесь»…

Тут тень от землянки надвинулась. Оказывается, Федин ждал нас, чтобы идти дорогу показывать. Обида обидой, а мотоциклет доставать надо.

Старшина ни слова не сказал, молча рванул впереди нас, надо понимать, в сторону застрявшего транспорта. Мы за ним еле успевали.

Сумерки синюшные лунные над полем, сыростью потянуло от реки. Сосняк впереди чернел, от леса – туман, в тумане деревня виднелась избами и дымками над трубами. Хорошо! Свернули с дороги. Река здесь широко разливалась, детишки, наверное, по мосткам разбегались и в воду… Но мостки были сломаны, одна из опор выворочена, а на ней мотоциклет болтался, переднее колесо в воде, метров пятнадцать от берега.

– А глубины здесь приличные, – говорю. – Может, в деревню сходим за лошадью или хоть веревки попросим?

Но Федин уже скинул галифе, гимнастерку и брел по мелководью.

«Не слышит… Чтоб тебя с этим мотоциклетом, ординарец хренов!» – чертыхнулся я про себя.

Полезли в воду, течение начало сносить. Уже почти добрались до цели, когда вдруг опора хрястнула и мотоциклет погрузился в воду, одни рукоятки на поверхности остались. Его потащило к берегу, прямо на ветки ивняка.

– Черт, Верка эта, – отплевывался где-то впереди меня Алешка, он уже плыл к берегу.

Выбрались на песок. Федин полез в ивовые заросли, решив, что оттуда сподручнее достать будет, но скоро выбрался обратно.

– Не подойти, – хмуро бросил мне.

– Веревки нужны. Зацепим и вытащим, – сказал Алексей.

– Голова, – тихо, себе под нос, прошипел Федин.

На перекате вода галькой играла, уныло что-то брякало в качающемся на волне мотоциклете. Мне это брожение по берегу надоело.

– Я в деревню! – крикнул, и Федин мрачно кивнул. До деревни было рукой подать. Дорога шла вдоль берега, я и не заметил, как добежал. Возле деревни, из тумана, над полем, заячий треух выплыл. Потом лошадиная морда появилась, потом и вся лошадь. Но это туман полз от реки, а лошадь с пастухом на месте стояла.

Пастух мне лошадь и одолжил, и веревку отдал – отвязал корову. Я чуть не наступил на лежавшую в траве козу, она мекнула, ей ответила еще одна. Вот и все стадо. Война.

Как я на лошадь забрался, не помню. Помню, пастух что-то крикнул, показал, как вправо-влево поворачивать, как тормозить, и шлепнул крепко по крупу. Лошадь вздрогнула, фыркнула длинно и пошла, пошла…

Я сдуру наподдал пятками, ход прибавился. Рванули по кочкам рывками, вспомнилось, что должно бы быть седло, но седла не имелось. Мы с конем скакали в тумане, я видел только гриву, прядающие уши и слышал топот копыт. Вскоре показались прибрежные кусты, прямо по курсу. Натянув повод, я бормотал: «Стоять, стоять, мой хороший, кому сказал, мерин сивый, костей ведь не соберем…»

Что из всего этого сработало, не знаю, но лошадь встала посреди тумана. Ничего не видать. И тут хриплое дыхание, маты и топот заставили меня скатиться вниз на раз-два. Шагах в десяти на песке барахтались Федин и Морозов. Не понять, кто где. Вот Морозов извернулся, рубаха затрещала, и штурман сверху заехал кулаком в глаз старшине. Слабо заехал. Федин подскочил и с налету вроде как в зубы… нет, промазал. Но все равно молодец, отбивался, хоть я и за Лешку, но по справедливости – молодец. А Лешка прижал ординарца локтем мордой в песок.

– Каз-зел… – прохрипел Федин.

Морозов принялся лупить старшину молча, в лицо. Федин вывернулся, вскочил и отлетел прямо на меня, развернулся и с разворота врезал мне по скуле. Я – ему.

– Отставить! – прохрипел я сквозь смех, тут же поскользнувшись на мокрой глине и повалившись сверху на них.

– Есть отставить! – вразнобой отозвались участники побоища.

Федин сплюнул. Посмотрел на Алешку, на меня, махнул рукой и, качая головой, полез в воду. Приговаривал:

– Ну, Верка…

Я держал конец веревки – привязать ее было не к чему. Спросил:

– Что это ты его бить надумал?

– Да он сам налетел, сверху, так же как и ты, – ответил штурман. – Одурел совсем от ревности.

– Так я поскользнулся.

– Да? – Алексей даже веревку из рук выпустил. – Ну, может, и он поскользнулся.

Уже светало, когда мы вытащили «утопленника», отвели моего так и не пригодившегося Росинанта и почти шепотом катили мотоциклет мимо землянки Мухалева. Не вышло.

– Красавцы, – усмехнулся комэск, посмотрев на наши измазанные глиной рожи. – Вера у меня три раза за вас приходила, прощения просила. Эх, Федин, Федин…

Глава 5 Прошин «сервиз»

Обе трехтонки оказались разгружены под натянутый от дождя брезент. Ящики уже были открыты – какое-то оборудование, ни на что мне известное не похожее, и тем более на новые бомбы. Тут-то бы и ввести нас в курс дела. Но начальник, сразу чувствуется, штатский, начал не с того, чтобы задание объяснить, а с того, что с головой ушел в это свое оборудование.

На первом плане стояло что-то напоминающее небольшой генератор, несколько ящиков оказались полны метизов, ясное дело – крепеж и прочее, в это прочее я отнес глубокомысленно все не нашедшее у меня названия. Еще имелся железный шкаф, с начинкой и приборной панелью, напоминающей радиостанцию. Последний ящик, небольшой, был заклеймен строгим Прошиным: «Осторожно-осторожно, это хрупкое!» – там и правда было много стеклянного. Или не стеклянного. Не знаю, но ящик все время позвякивал, постукивал при каждом движении. Нести этот сервиз так никто и не взялся, и транспортировал его сам физик, осторожно вышагивая впереди всех к нашей землянке.

Проша объяснил, что это техническое великолепие вроде как его изобретение, и в глазах светилось, что изобретение – «гениальное». Выходило-таки, бомба, но особенная, чем особенная, не сказал. Ну, бомба и бомба – мало ли мы их побросали? Оказалось, не все так просто. Сбрасывать надо на парашюте, и он, Проша, для этого полетит с нами.

В бомбардировщик на задание пассажира брать – дело так себе. К тому же штатский: как еще себя поведет, летал ли он до этого вообще, может, у него морская болезнь случится, паниковать начнет, «выпустите меня отсюда» зарядит, бывали ведь и такие. Но приказ есть приказ, хочешь не хочешь, а выполнять придется. И я для самоутешения мысленно проскрипел старушечьим голосом «оказывать всяческую поддержку».

Подключились механики, за два дня собрали эту странную штуку, но как с ней лететь – в фюзеляж не поместится. Тяжелая, больше полной бомбонагрузки, под крыло не повесишь, машина с таким дисбалансом даже и не взлетит. Проша бросился объяснять, что проблем никаких нет, что ему совершенно новенький бомбардировщик обещали. При этом так упирал на слово «новенький», что мы от души посмеялись.

Эка невидаль – новенький бомбардировщик – он или новый, или сгоревший. У любого боевого самолета ресурс до капремонта – чуть больше сотни часов, но я и не припомню, чтобы хоть один в капремонт отправился. Точнее, наш ТБ-3 почти отправился, но тоже не сложилось. Вылетал свое, оба левых мотора чихали на высоте, но если спишешь до срока, так в саботаже обвинят. В общем, осталось разок на задание, и все, ресурс вышел, отправляй старушку в тыл…

…Тогда полетели поначалу спокойно. Три часа до цели, привет немцам доставили, можно и домой. Хорошая ночь, облачность низкая всю дорогу, ни одного зенитного разрыва не видели.

Уже на рассвете до линии фронта добрались, и две пары «мессершмиттов» – откуда ни возьмись. Все, думаем, хана. Аппарат у нас тихоходный, и только четыре пулемета. Заходят мессеры снизу сзади – разобрались, на чем летим и где у нас мертвая зона. Что тут поделаешь, кладу влево, чтобы стрелок из верхней кабины мог хоть очередью пугнуть. И тут он кричит – затвор заклинило. Точно хана! Но когда из правого крыла уже клочья полетели, появилось звено «Чаек». Не бог весть какая сила против четырех мессеров, но нас прикрыли и сами сумели не подставиться.

Отбились, пора домой поворачивать, крылом бы качнуть, спасибо сказать истребителям, так справа элероны измочалены. А тут из правого крайнего дым повалил, пришлось глушить. Истребители это заметили и уходить не стали, повели на свой аэродром, он совсем рядом оказался. Там и сели – один мотор заглушен, два чихали. У них и остался ТБ, кому он нужен в таком состоянии…

Не так просто вышло с «новеньким» Прошиным бомбардировщиком. Мы-то ждали, что очередную ЕР-2 получим. Казалось, пустая идея, не впихнуть в бомбоотсек то, что смонтировалось из секретных ящиков. Но все иначе обернулось – новыми трехтонками. Сначала из-под тентов этих трехтонок целый взвод энкавэдэшников вывалился, оцепили дальний конец аэродрома, маскировочной сеткой такую территорию затянули, на паровозное депо хватило бы. Потом грузовики пошли потоком, даже автокран прибыл.

Охраны понаехало – взвода три. Кого пугать? Во всей нашей эскадрилье людей меньше, даже если жителей соседней деревни прибавить. Понятное дело, на неприятности мы нарвались. Не всей частью, конечно, а только я и Алексей – планида у меня такая, неприятности собирать.

Отошел покурить в сторонку, никого не трогаю, слышу из-за деревьев голоса. Матюки. И вроде бы штурман мой участвует. Потом уже разобрался, что приезжий старлей у него спросил что-то вроде «Где бабы, которых вы здесь пользуете?». Грубо так спросил, вроде как все ему что-то должны. Алексей, понятное дело, ответил, слово за слово, тут я сквозь кусты на сцену и вышел. Вижу, держат друг друга за грудки. Приезжий подвизгивает скрипучим голосом, угрожает, а Алексей пытается ему в морду кулаком ткнуть, но так, чтобы и гимнастерку его из руки не выпустить. Командую:

– Отставить, лейтенант!

Приезжий сначала обрадовался, подумал, что я Алексею. Ну я придвинулся и шиплю уже тихо, так внушительнее у меня получается:

– Повторить приказ?

Тут он от Алексея отцепился и давай верещать:

– Ты мне? Да ты знаешь, кто я? Я тебя… У меня связи! Все завтра на передовой будете! – чуть не захлебнулся от злости.

Что отвечать ему, унижаться. Но Алексей не стерпел, вставил:

– Так мы и так на передовой. Это ты вот в тылу прячешься. Оно и понятно – связи.

Лейтенант жаловаться убежал, а мы пошли в землянку проблем ждать. Много времени не прошло, как Федин нарисовался, зовет к командиру. Заходим – Мухалев один. Уже хорошо. Похоже, приезжий начальник решил на тормозах дело спустить. Приказ от Верховного командования мы получили, теперь выполнять должны. Не переть же ему против. А так – командиру эскадрильи поручено разобраться, наказать. Не нашел как – его вина.

Мухалев на меня смотрит, но не командует, не ругает. Видимо, разобрался уже, с кем дело нам иметь пришлось. Только спросил:

– И как ты теперь, Данилин, выкручиваться будешь? Они ведь не отстанут.

– Не буду выкручиваться, товарищ майор.

Мухалев грустно усмехнулся, на том и отпустил нас. Алексей за все время ни слова не сказал. И правильно, так спокойнее обошлось.

Вряд ли после того случая, скорее по приказу, но к охраняемой территории близко никого не подпускали, приходилось наблюдать эту стройку века издали. Не понимали сначала, что там городят. Только день на четвертый сообразили – самолет. Побольше «Ермолая», покороче ТБ. Когда основные части на месте оказались, понятно стало – на «манчестер» похож. Не то чтобы мы этого англичанина хоть раз видели, но на инструктажах ведь профили зубрили, свой-чужой в воздухе не по звездам определяешь – когда там крылья рассматривать? Но не «манчестер» – у того два мотора, а здесь четыре, да и не поставлялся вроде тот по ленд-лизу, иначе бы он среди своих числился, а не как союзнический. Потом уже разобрались – «ланкастер». Тот же «манчестер», но четырехмоторный, новая модель. Как уж наши с англичанами договорились, что один сюда дали, нам точно не доложат.

Собирали его приезжие. Закончили, и в тот же день – в грузовики, под глухие тенты, прочь пылить. Только тогда нашему экипажу с машиной ознакомиться разрешили. С механиками чужими поговорить не дали, но, когда их команда отбывала, я уловил почему. Не по-русски они разговаривали, услышал краем уха. Как понял, англичане сами свою технику монтировать приезжали.

Облазили мы машину, конечно, от шасси и до киля. В ней, в самом хвосте, кстати, кабина стрелка – отличная штука, лети себе и о задней полусфере не беспокойся. И не только там – в носу сдвоенная турель, сверху на фюзеляже – еще одна. Я даже представил, как бегает Галюченко внутри этого толстого фюзеляжа от носовой турели к хвостовой, фрицев с трех позиций отстреливает. А что? Он может. Шутки шутками, а я думать начал, кого из стрелков нашего звена на какую позицию назначать.

Когда отсек и бомболюк осматривали, понятно стало, почему именно такую необычную машину получили. Места – полно, даже не места, а пространства, можно сказать. Прошина бомба и в отсек должна войти с запасом, и над целью через люк выйти без проблем.

Глава 6 Войну – одним ударом!

На следующий день начались, что называется, разочарования. Во-первых, машину облетывать запретили. Секретность. Приказ. «Ланкастера» ни наши, ни немцы в глаза не видели, в момент поймут – необычное затевается. Взлетать придется один раз, и сразу на задание. Причем вечером, в сумерках, но это как раз не проблема – полоса у нас с большим запасом, любую машину поднимем, не свалимся.

Комэск прекрасно понимал – на незнакомом аппарате просто так, без тренировок, не летают, но что он может сделать? Когда я настырно решил просить хотя бы об одном пробном, хотя бы в темное время суток, он сказал коротко:

– Отставить, капитан! Это приказ, – потом вздохнул и попытался смягчить шуткой: – Вернетесь, тогда и потренируетесь вволю. Специально полосу тебе выделю. На один раз.

А я что, не понимаю разве? Но и за моих, которым в эту машину садиться, никто больше слова не замолвит. Хотя бы попытался.

– Есть отставить, – ответил я. И добавил: – Не надо полосу. Еще вопрос, разрешите?

– Давай.

– На «ланкастере» три турели. Я стрелков из других экипажей звена возьму – ребята проверенные. А если новых прислать должны, пусть уж они у моих ведомых, пока не вернемся, поработают.

– По плану носовой и хвостовой пулеметы будут убраны. – Комэск обернулся к порученцу Федину.

Тот только что укоризненно качал головой, дескать, зачем всякую ерунду спрашивать. Под взглядом командира старшина закашлялся. Раздраженный румянец залил, кажется, даже его лысину. Он торопливо ответил:

– Работы еще ведутся, товарищ комэск. Сначала показалось, что хватит места под эту… хм. А потом оказалось, что не хватит.

– Э-эх ты, Федин, Федин. Во-первых, чуть не проболтался, во-вторых, когда кажется, креститься надо, а не рапортовать. – Комэск хмуро улыбнулся. – Ну, на этой ноте и закончим. Проверь на сто разов все, капитан. Словом, действуй, Миша. Держи меня в курсе.

– Есть держать в курсе, – ответил я, машинально кивнув.

Но разговор и так шел не по уставу, чувствовалось, что комэск переживал и за нас, и за это спецзадание. Вернулся я к черневшему в сумерках огромной глыбой «ланка-стеру». Забрался в кабину, сел в кресло. Попялился на панель приборов, отметил отсутствие пулемета в носовой части. Примерился в который раз к висевшему впереди меж двух иллюминаторов репитеру компаса – главный компас на этой машине сзади. С репитера – на указатель скорости, со спидометра – на авиагоризонт. Обратно на репитер, на другие приборы, с которыми еще разбираться надо. Крутанул штурвал. Тяжело провернулся, внушительно.

Еще раз прошелся по кабине. Большая, под стеклянным колпаком. Рядом с моим, похоже, кресло бортинженера. Прошину машину еще укрепляли. Физик с тревогой следил, что-то подхватывал, подпихивал, ругался уже почти в тон с ржущими над ним механиками.

– Да ты, наука, не суетись, – приговаривал один из них, – иди чайку попей.

Проша краснел ушами, но объяснял свое, показывая пальцем и чуть не забираясь в глубины смонтированного агрегата.

Я прошел в хвост. Точно, и хвостовая турель убрана. Зря мы планы строили полетать над фрицами, попугивая их восемью стволами. И тут – Прошино оборудование вроде антенн, разнесенных как можно дальше друг от друга, – за бомбой следить по радиосигналу, наверное. Так что экипаж наш не увеличится, и поедет Галюченко, как на ЕР-2, в верхней будке.

Ближе к ночи комэск вызвал меня с Прошей к себе, Федин буркнул: «Приказано сразу вести».

– Игорь Валентинович, к вам Данилин с Прохоровым.

Майор Мухалев лежал на кровати, скрестив руки на груди. Казалось, спит человек, вот прямо упал на секунду и выключился. Но глаза, плотно закрытые, жили своей жизнью, бегали, останавливались и опять что-то рассматривали. Брови сложили морщину на лбу. Но едва Федин умолк, комэск проснулся, сказал:

– Проходите, садитесь.

И быстро встал. Прошел к карте, разложенной на столе под лампой.

– Старшина, ко мне никого не пускай.

– Есть, товарищ комэск. – Федин скрылся за дверью. Прохоров разместился на трехногом табурете возле стола. Я присел на деревянный топчан за его спиной.

– Итак, что мы имеем, товарищи, на сегодняшний день? – сказал Мухалев, устало потерев лицо. – Имеем машину, собранную и готовую, по словам собиравших, к полету, что придется проверить, только непосредственно приступив к выполнению задания. Для обслуживания секретного оборудования в экипаж включен товарищ Прохоров. – Комэск посмотрел многозначительно сначала на меня, потом на Прошу, тот кивнул. Мухалев добавил: – План полета получите вместе с окончательным приказом.

Он сделал паузу, прикурив, помахал ладонью, разгоняя дым. Прохоров и я молчали, ждали продолжения, я-то знал, что Мухалев сам все доскажет, потом спросит. А полезешь сейчас уточнять, оборвет. Сидим, ждем.

– Время отлета по сигналу из ставки. Разведка отработает. Синоптики, опять же. Вдруг над Берлином хляби небесные разверзнутся или, например, главного фашиста кондратий стукнет от внезапного осознания содеянного. Тогда и нам незачем бензин ленд-лизовский тратить впустую. Три дня, Миша. Это время осталось до начала операции. Командование считает, что советскому опытному летчику это достаточное время для освоения новой техники. Причина торопиться веская. Возможность завершить войну. Через три дня в любую минуту может поступить сигнал. Вопросы?

После слов про Берлин и главного фашиста, а потом про «завершить войну» я посмотрел на Прошу, вернее, на его затылок. Что у него за устройство? Будто провалится Гитлер в тартарары в одночасье. Очень сильно похоже на дурацкий розыгрыш. Но мысли уже заработали в другом направлении. Чтобы освоить новую машину, принцип действия которой представляешь, а какой-то дядя подписал все на своем китайском, надо сначала узнать, что и где у нее находится. А куда и зачем – разберемся. И сказал:

– Переводчика бы, Игорь Валентинович.

– Сейчас подниму капитана Вяхирева, – кивнул Мухалев.

И при чем тут этот капитан? На кухню только ходит да книжки в теньке читает. Но, видимо, недоумение мое на лбу было прописано, потому что Мухалев добавил:

– Специалист по английскому, безопасники оставили. Прибудет в твое распоряжение. Федин!..

На следующий день, ближе к вечеру Вяхирев расклеил на основные узлы, приборы и указатели «ланкастера» бумажки с переводом. Я не отставал от него, просил уточнить то одно, то другое, и скоро уже запомнил почти всю начинку панели пилота. Усевшись в кресло, обвел аппаратуру другими глазами, понял, что все под рукой. Не все, конечно. Выходило, что «ланкастер» только из кабины не запустишь. Точно, вот переключение на внешние баки. Все четыре мотора «Мерлин» – здесь. Газ… на один дюйм вперед. Вяхирев пишет, что один дюйм – это 2,54 сантиметра, ох, ты ж, зануда, не промазать бы! Да не промажем… Рычаг тормозов на левой части штурвала…

Три дня махали закрылками, стрелками приборов, запуск двигателей произвели несколько раз. Газ. Тронулись. Посыпались с корпуса камуфляжные приспособления, ветки… Торможение… Нормально.

Комэск через Федина два раза в день справлялся, как у нас идут дела. Сам тоже по «ланкастеру» лазил, когда время находил.

Отведенные три дня закончились, и… ничего. Тишина. Я сидел как на иголках, дергался. Сказано же – войну одним ударом. Так чего ждать? Умом-то понимал – как только сложится, команда сразу и придет. Может, пакет уже в эскадрилье, в сейфе лежит, командир лишь сигнала ждет, чтобы мне его вручить? Понятное дело, но все равно мучился. И Алексей мучился – он ведь второй командир в экипаже, в курсе дела, хоть и в общих чертах. Даже Проша все время ходил на кухню Бомбовоза гладить. Смотришь, – идет энергично так, будто по делу. А обернешься вслед, так он возле котлов сел на корточки и котяру задумчиво по спине ладонью утюжит.

Только к вечеру, на четвертый день, комэск в штаб вызвал, на этот раз меня одного:

– Машина, бомба в боевой готовности. Это я не спрашиваю, а утверждаю. Ваша задача – доставить бомбу в означенную в приказе местность, после чего товарищ Прохоров приступит к выполнению своей части задания. Означенная местность – Берлин. – Комэск протянул мне конверт. – План полета вручить старшему лейтенанту Морозову. Прорабатывайте, готовьтесь, сигнал вот-вот поступит. Дальше за тобой дело, Миша.

И опять тишина. И только через два дня, в шестнадцать часов ноль минут, запыхавшийся Федин принес радиограмму, перед закатом Мухалев припылил:

– Радиограмму изучил, капитан? Задание назначено на сегодня, – и добавил, как в прошлый раз: – Дальше за тобой дело, Миша.

Глава 7 «Юнкерс»

На закате и вылетели. На незнакомой машине, зато экипаж слетанный. Сзади за штурманским столом Алексей Морозов, старший лейтенант, с которым не один месяц уже летаем и в одной землянке живем. Сержант Климов, радист. Смотришь на него, например, за обедом – длинный, нескладный, соломенные вихры в разные стороны, хоть приглаживай, хоть не приглаживай. Старается выглядеть бывалым, сдерживается, а взгляд отчаянный, веселый – мальчишка. Давно ли Костиком назывался, но дело свое знает, хоть и ершится иногда, главное, на земле, не в воздухе. Галюченко, ефрейтор, бортстрелок, немолодой человек, необычный, но надежный, а это главное. И Проша. Без звания и опыта полетов. Не знаю, может, он вообще впервые в жизни в воздух поднялся. Однако ко двору пришелся и не чувствовался здесь, в кабине, чужим человеком.

Душная хмарь повисла к вечеру, но грозе быстро не собраться, когда три недели пекло стояло. Проскочим через линию фронта уже по темноте и дальше на Берлин двинем.

Летим в облачности плюс ночь, одно занятие – за приборами следить да размышлять. Штурвалом пошевеливать, конечно, изредка по плану курс менять. Хоть машина и новая, непривычная, но, как только гул двигателей пошел, сразу все на свои места встало. Думается уже не о том, какой тумблер переключить или надпись вяхиревскую успеть разобрать, а лезет в голову всякая ерунда. Бомба эта…

Проша перед пультом сидит, а бомба как живая, приборов больше, чем у меня и штурмана, вместе взятых. И все эти приборы словно шевелятся, подмигивают… Нехорошее от этого чувство, лучше бы груз спокойно в отсеке лежал, а ожил уже на пару километров ниже нас. Чего Проша ее тревожит? Просто возится от волнения. И чувствую – переживает он не от того, что который час над фашистами летим, что первый боевой вылет у него. Волнуется, как его изобретение сработает. Сумасшедший ученый, что с такого взять?

На хронометре четвертый час полета. Скоро и Берлин, зигзагом подходить будем, чтобы ПВО не засекла. Облачность внизу не плотная, но земли не видно – значит, нас и подавно. Звезды – вот они, на радость штурману. Приборы – приборами, а астрономия всегда поможет цель найти. Впрочем, Алешка уже в кабину бомбардира перебрался – отдельная кабина для управления бомбометанием на «ланкастере». Оттуда ему и наземные ориентиры искать привычнее – с носа, как на ЕР-2.

Благодушное настроение вмиг снесло, когда по Млечному Пути тень мелькнула. Наших здесь быть не должно. Англичанин? Черта с два такое везение, наверняка немец. И бомберам немецким тут делать нечего. Вынимаю голову из песка – ночной истребитель, больше некому. Может, не заметит? Ага, идиот он, что ли? Мы под ним – на фоне облаков да при свете звезд, – как на ладони. И не подерешься – «ланкастер» у нас особенный, серьезно обезоруженный.

Кричу Алешке, сам – штурвал от себя, ручки газа вперед – хоть жидкая облачность, но в ней одна надежда. Оборачиваюсь, фриц уже на хвосте висит, рядышком, силуэт виден – Ю-88. Это над Москвой они бомбардировщики, а тут – ночные истребители.

Фашист очередь пустил и носом зарылся. Хвостовых пулеметов боится, отсутствующих. Англичанина в нас опознал. Неплохо, а то сшиб бы, будто на учениях – такую-то чушку: и нам не покрутиться, и ему не промахнуться. И Галюченко со своей верхотуры за оперением его не достать. Кладу вправо, можно в штопор влететь, черт знает, как этот «ланкастер» себя на больших углах поведет. «Полагайся, Данилин, на предыдущий опыт». Положишься тут – эта машина вообще ни на что раньше мной виденное не похожа.

Очередь стучит по фюзеляжу. Точно бьет, зараза. «Юнкерс» сделал новый заход – у него и скорость, и маневренность. А может, другой это – их истребители парами работают.

– Хана! – кричу. – Сбили!

Климов тоже кричит, что именно – не разобрать. Фриц справа заходит, но не видно ничего, я оглядываюсь, успеваю заметить только Прошину морду – в крови всю, а в окне – плексиглас в трещинах. Задело физика нашего. Но Проша не верещит и за голову не хватается – дергает свои переключатели еще быстрее, чем я штурвалом ворочаю.

– Падаем? – слышу его сосредоточенный голос. – Уже падаем?

Не визжит от страха – спрашивает. Тут до меня доходит, кричу:

– Алеха! Бомболюк!

– Замки в боевом.

Вот кто спокоен, когда работает, другой человек! Услышал его, и отлегло – значит, не зацепило штурмана.

– Сброс! – командую. И сразу лампочки у Проши почти все погасли.

Потом как в замедленной съемке пошло. В лобовом, не спеша, одна за другой, медленно-медленно дырочки появились. Одна… вторая… третья… Дырочки ровные, с просветом. Будто по линейке. Пулемет – отмечаю-раздумываю, словно не в мой колпак «юнкерс» очередь всадил, будто есть время думать… А пушка бы вдребезги разнесла… Светлеть начало. Так же медленно пули отрикошетили от Прошиной бомбы. По кабине плавно полетели искры. Оставляя прожженные дорожки на обшивке потолка и стен, каплями повисая на бакелите, взвизгивая и жикая о металлические поручни, панели приборов… Свет ослепил, заставил моргать. Горим? Даже в таком темпе искрам пора погаснуть.

Проморгался – свет никуда не делся. Свист из дырок в стекле, в ушах ломит. Поворачиваю штурвал, иду по дуге. «Юнкерса» не видно. Ни одного. Оторвались? Только куда они делись? Черт, голова, что ли, кружится? В глазах все плывет.

Медленно выравниваю, и «ланкастер» выходит в горизонтальный полет – не такая уж и чушка!

Похоже, оторвались. Далеко внизу плотный туман. Сплошная облачность – ни одного ориентира. Кажется или под нами море?! Да нет, лес. Душно, пот глаза заливает. Но небо спокойное, «юнкерс» куда-то делся, и почему-то вдруг наступил день.

– Что за место? – спрашиваю. – Ничего не понимаю… Алексей молчит. Плохой признак. Не знает, где мы?

Почему не знает? Панику сеять не хочет… Скорость падает… Прибавляю газу… машина почти не откликается на газ. Давление в левой магистрали у нуля! Перебило? Загоримся, раз топливо хлещет. Перекрыть подачу – дергаю кран. Правые моторы крутятся, и то хорошо. Садиться придется. Бомбу сбросили, задание выполнили и шлепнемся к фашистам?! Да какой садиться! Нет…

– Только мне в просветах мерещится вода? Много воды, – буркнул Алексей. – А моря здесь быть не может.

– Где ты увидел море? – огрызнулся я. – Туман сплошняком. Черт!

Штурвал тяну – нос еле шевелится, отпускаю – клюет пьяной курицей. Два двигателя отключены – это одно, но вроде как и аэродинамика поменялась. Бомболюк не закрылся? Воздух черпаем? Все, надо место искать для вынужденной, иначе плюхнемся где придется.

– Судя по влажности и туману, действительно можно предположить близость больших водных масс, – вдруг говорит Прохоров, медлительно так, будто гуляет по берегу Черного моря с собачкой и в белой панаме. – Или леса. Скорее джунглей…

Джунглей тебе… Или леса… Идиот…

– Товарищ капитан, – нудит тем временем Проша, – там, на горизонте, вода виднеется, а значит, может быть отмель, не обязательно же лес в воду сразу обрывается.

– Так точно, товарищ капитан, – рапортует Алексей, – Проша прав.

Проша-то прав… и Алешка прав… Галюченко сопит, в наушниках иногда слышно:

– Матерь Божия, Иисусе Христе…

А мне бы дотянуть. Командую:

– Штурман, отслеживай берег, тянем туда.

На всех парусах, всеми дырками в фюзеляже свистим вниз. Скорость падает. Туман рвется, внизу лес. Море леса. Да что мы, леса не видели… Куда ни глянь, везде шевелящиеся кроны, ни просвета. Полянку бы, хоть кустарник, по-тихому сверзиться, не в дерево лбом. Ни просвета. А высоту уже набрать не смогу, нет, не смогу.

Но ведь видели, почти видели – вода. Впереди повыше не холмы, но сопочка, как в Сибири бывают, может, за ней? На сопке елки уже видны отдельные – ярко-зеленые, у нас не такие. Высота падает – не удержать. Кусты, берег? Не дотяну. А! Была не была, деваться некуда! Пройду фюзеляжем по верхушкам, может, дотянем и не развалимся.

– Садимся! Вариантов нет. Аварийно!

– Есть аварийно, – откликнулся штурман.

– Есть, – сдержанно отозвался Галюченко. Проша – взглянуть некогда, а он кивает, наверное. Сосредоточенно нахмурив брови, глядя куда-нибудь в свои приборы, будто там формула нашего спасения пропечатана. Или его машины.

Вот они, верхушки деревьев! Гашу правые моторы, и будь что будет. И тут перемахнули через сопку, за ней обрыв, и ниже – берег, настоящий широкий пляж. Пришлись на него наискосок. Подправляю чуть, обрыв позволил, подарил метров двадцать высоты, касаемся песка… сядем, нормально сядем!

Воздушные тормоза, элероны на полную, тормоза колесные без пользы по песку. Катимся, подпрыгиваем, не опрокинуться бы. И тут только понимаю, что пляж-то сужается, джунгли к морю выходят. Все равно конец, не в лепешку об стенку, так вокруг дерева обернемся! Все! Грохот, ветки в стекло, трясет и мотает, как в мясорубке. Сок зеленый через пулеметные дырки в кабину бьет. Сейчас как в какую-нибудь елку!.. Нет, тормозимся, не видно ничего, по звуку – замедляемся. Точно замедляемся! Свет резкий зеленый, встали…

Глава 8 Ботанический сад

– Я бы сказал, что перед нами гинкго, – протянул Проша. Растерянно хохотнул и прилип носом к иллюминатору.

– А по-моему, обычная пальма. – Алешка встал и проверил кобуру с пистолетом.

Лес, окружавший нас, был непривычен, полон стройных елок, похожих на кипарисы в Ялте да на Прошины гинкго.

– Не-ет, – протянул наш зануда, – видите, лист у нее развернут ребром к солнцу.

– Твою же мать, – тихо выругался я, разглядывая в иллюминатор непролазную чащу.

Куда мы попали? Почему день, если летели ночью? Были на подлете к Берлину, значит, скоро нарисуются немцы. И убраться по-быстрому не удастся. Попробуй уберись, когда лес перемолочен в кашу и ты посреди этой каши. Но убираться надо, машину осмотреть и вокруг осмотреться не мешало бы, что за место такое. И добавил:

– Оружие к бою.

Вынул табельный ТТ. Открыл закрасившийся зеленым травяным мусором иллюминатор – так, чтобы и выглянуть, и ствол высунуть. Оттуда как в лицо ударило, обожгло – жара несусветная.

– А-а! – вскрикнул Алексей.

– Летучие мыши какие-то, – отмахнулся добравшийся до нашей кабины Галюченко.

В окошко забралась тварь, голая, крыластая, перепончатая, с клювом, страшная, мама не горюй. Следом лезла, цепляясь когтистыми лапами за обшивку, еще одна.

– Задраить форточки и люки! – кричу.

Задраили, сидим. Выбитый иллюминатор Алексей курткой заткнул, задумчиво сказал:

– Читал, что у фрицев в ботаническом саду, в Берлине, всякое водится. Оно и понятно, почему бы таким не водиться у фрицев, в самый раз.

– Получается, приземлились вслед за бомбой, – ответил я. – Сейчас шарахнет, Прош, или подождет твоего указания? Хотелось бы, чтобы подождало.

Мы сидели, прилипнув к окнам, в фюзеляже, нагревающемся почему-то все сильнее, а то, что удавалось разглядеть за иллюминаторами, совсем не казалось окрестностями Берлина.

– Рамфоринхи? Или птеродактили? – говорил между тем Проша, будто не слыша мой вопрос. – Насколько я помню, и те и другие могли быть небольшими. И все они, как ни странно это сейчас звучит, давно-давно вымерли. Но выглядят очень живыми.

Да уж, определенно живые. В иллюминатор буцкнулось существо и теперь сползало, приплюснувшись и повернув голову. Оно сглотнуло, жрать хочет. Кого? Ясное дело, меня, кого же еще. Маловата будешь, обожрешься ведь. Разве в наше время такие водятся? Кажется, я таких тварей в Большой советской энциклопедии видел. Мозг выдал паническую дробь: «Рамфо… кто?! Твою мать! Куда мы попали?!» Однако я слизал с губ пот, катящийся градом, и твердо произнес:

– Штурману определиться с местонахождением. А ты, Прохор, давай докладывай все известное о Берлинском зоопарке.

– Есть хочется, – невпопад вставил радист.

– Да нет, не зоопарк это, – виновато протянул Проша. – Ну что вы, какой же это зоопарк? Где же аллеи, вольеры, наконец? Нет, это дикий лес. Да и не держат таких зверей в клетках, говорю же, вымерли они. Мне кажется… мы ведь хотели Гитлера в прошлое отправить… машиной времени. Мы с вами машину времени везли. А вот так интересно получилось – сами здесь оказались.

Я даже не нашелся, что сказать. Интересно получилось! Детский сад на прогулке. Сейчас экскурсия закончится, сядем в автобус и домой поедем или попутку поймаем… Эх, Проша, Проша. Вот оно откуда чувство, что немцев нет поблизости… Машина времени? Прошлое, говоришь?

– Галюченко, доложи обстановку сверху, – сказал я, прикинув, что он повыше сидит. Ну, какая-никакая высота, начинать с чего-то надо.

– Есть доложить. – Галюченко исчез в своей верхней будке. Крикнул оттуда: – Лес, товарищ капитан, кругом лес! Противника не наблюдаю. Но и не видать ничего.

Немцев не видно, это отлично… Лес… Но почему светло-то?!

Прошлое… Может, физик ошибается и мы вообще на том свете?! Черт. Сбили ведь нас. Может, нам только кажется, что мы живые? Ржем сидим, елки разглядываем… а только что ведь темно было. Наверное, в раю, раз светло. А физики в рай не верят, поэтому Прохор и молотит про прошлое… Вот откуда точно не возвращаются. Мороз по коже. Стало не по себе от этой мысли. Я посмотрел на экипаж.

И рассмеялся – стоп! А Константин про покушать-то не забыл! Я перевел дух. Нечего тут панихиды разводить, – одернул я себя и скомандовал:

– Галюченко, прикрываешь сверху из своей будки. Остальные – выходим, осматриваемся, радист выдвигается к хвосту, штурман – к носу. Я выхожу замыкающим. Сразу докладывать обстановку. Прохоров в фюзеляже остается.

Мы осторожно выбрались из люка. Константин стал пробираться через завалы направо, Алексей – влево. Да, ни души вокруг. И жарко, будто вошли в парную. Морды у нас, в полном нашем летном обмундировании, красные и хмурые. Я видел, как вокруг Алешки закрутились какие-то насекомые, мохнатые и веселые – судя по их пляске.

Подозрительный лес звенел подозрительным звоном. Раздался утробный длинный рев. Порадовало, что издалека. Но ему ответил другой. Голые крыластые твари носились с криками над «ланкастером».

Как-то сразу стало понятно – не ошибся Проша. Нет здесь никаких немцев, только проблем от этого меньше не стало. Я пытался осмотреться, но сквозь зелень много разглядеть и не удавалось. Лес стеной. Я сплюнул. Черт бы побрал этот лес! Машину надо поднимать, вот удастся ли…

Но не так все плохо оказалось на первый взгляд. «Ланкастер» стоял на шасси – это очень хорошо. Но стоял, подгребя под себя мясистую, напоминавшую силос массу, въехав в нее всей тушей, что уже хуже – как теперь из нее выбираться, спрашивается. Похоже, растительность здесь пусть и высоченная, но мягкая. Когда садились, самолет смял ее фюзеляжем в кашу, не получив видимых повреждений. Ну и спружинило на последних метрах, что немаловажно, а то пробороздили бы вон до тех елок – совсем недалеко от носа «ланкастера» росли частоколом высоченные деревья. Просто повезло в такую гущу сесть.

Я приказал Галюченко спускаться, раньше его из люка выбрался жизнерадостный Проша.

Взглянул на экипаж – все по местам, как приказано, похоже, только один я стоял и глазами хлопал, но пора бы уже определиться, что делать. Н-да. А что делать, это вопрос.

– Немцев, похоже, нет, – сказал я. – В охранении остается Галюченко. Мы с Морозовым осматриваем машину, Климов – назад в «ланкастер», проверяешь состояние рации. Проша…

А Проша уселся рассматривать какой-то куст особо ядовитого цвета. Пусть сидит, какая от него польза? Но физик тут же вскочил и двинулся вслед за нами.

Пробравшись через травяной заслон, держа ТТ наготове, мы обошли вокруг фюзеляжа и обнаружили за ним целую просеку. Точнее, сразу за самолетом открытое место выглядело как заваленная буреломом поляна. Сколько метров мы так по лесу пропахали? Ну да потом посчитаем, сейчас главное – машина. А вот ее крепко все-таки англичане построили – стоит среди кустов почти целехонькая. Если и были где повреждения, то в глаза не бросались. Дырки в плоскостях – это да, их мы сразу заметили – «юнкерс» постарался. Но разворочено не вдребезги, может, набор крыла и не пострадал слишком сильно.

Подошел Климов:

– Рация проверена. Исправна. Только не ловит ничего.

– Так как же она исправна, когда не ловит? – возмутился штурман.

Но осекся, посмотрел на Галюченко, стоявшего тут же, у хвоста, с пулеметом, потом на Прошу, опять на Климова. Действительно, если все, как обрисовал Прохор, то чьи передачи слушать? Птеродактилей? Наверное, чтобы скрыть свой конфуз, Алешка разгреб руками ветки и забрался под фюзеляж. Крикнул оттуда:

– Бомболюк открыт!

Мы с физиком тоже полезли в гущу. Рядом с люком валялась помятая серая жестянка, в которой только Проша смог узнать боковину своей машины.

– Как же так? Она же сработала? Как же могла развалиться еще в самолете, если сработала? И что с заданием? – растерянно засуетился он, схватив жестянку.

– Да ладно, – попытался ободрить его Алексей. – Может, зацепилась сначала, обшивка отлетела, а остальное в целости осталось.

Проша согласился, хотя, наверное, только чтобы отвязались. А нам было не до его машины, мы подтащили подходящий обломок и полезли на крыло. Здесь разрушения выглядели посерьезнее. В одной из пробоин виднелся разорванный бензопровод – вот оно, почему левые моторы глушить пришлось. Задет фонарь кабины – иллюминаторы какие выбиты, какие в трещинах, сколько – потом посчитаем. В общем, ремонт совсем не маленький требовался. Ну а на что мы рассчитывали? Что в джунгли свалимся и тут же к полету готовы будем? Это вряд ли.

Н-да. Разбитые иллюминаторы, порванный бензопровод, обшивка, особенно на плоскостях, дыры по фюзеляжу, клепать, менять… По всем раскладам получалось, что вернуться домой нам будет непросто. Ботанический сад в центре Берлина «отменяется ввиду всякого отсутствия правильности и упорядоченности, характерных для парковых зон и вольеров», как туманно сказал Проша. Поэтому надеяться нам не на кого, а самолету надо обеспечивать ремонт и взлетную полосу, значит, вставать на довольствие здесь все равно придется. Значит, еда и вода – задача номер один. Вот и получается, что надо заниматься ремонтом, а будешь заниматься черт знает чем. Я с тоской посмотрел в небо, в котором мельтешили и кувыркались эти странные голые твари. Их визг не прекращался ни на секунду.

– Экипаж, слушай мою команду, – сказал я в спины уставившихся на порванный бензопровод Кости и Алексея.

Они повернулись, Галюченко высунулся из-под крыла. Проша обнаружился поблизости, с зажатой под мышкой жестянкой. Лица кислые, оно и понятно.

– В связи с ремонтом приказываю разбить лагерь. Это задача первоочередная. Науке и штурману – определиться с местонахождением… и временем пребывания. Похоже, время пребывания – вопрос тоже актуальный. Галюченко – устройство на ночлег и кухня. НЗ раздавать буду, только если никого не поймаем. На разносолы силы не тратить, бросать в котел что под руку подвернется. Радист и я займемся латанием дыр в буквальном и переносном смысле. Галюченко, песни в неразведанной местности не распевать.

– Есть не распевать, – ответил очень по-деловому Петр Иваныч.

…Но что с него взять – пехота. Их полк сильно потрепало, отправили на переформирование, а он давай в летчики проситься. В небо, говорит, хочу. А с писарями, настойчиво так поясняет, контакт налажен, договорюсь, чтоб оформили, если возьмете. Наши долго тогда смеялись, но взяли. В стрелки. Стрелок – он что, лишь бы стрелял метко да не испугался, когда мессеры снизу заходят. Место в экипаже было… было место… Перед этим мы нашего Цыгана потеряли – Ваньку Цыганенко. Одна-единственная пробоина в фюзеляже, и как раз на уровне его кабины…

Принялись растаскивать завалы вокруг «ланкастера», но работа подвигалась медленно. Все отвлекало, было чужим и непонятным. Доносившиеся из леса вопли, трубные, будто вылетающие из огромной луженой глотки, заставляли экипаж чертыхаться и хвататься за оружие. А Петр Иваныч напряженно следил глазами за роем больших насекомых.

– То ж разве ж комары, то ж… – бортстрелок поискал слово, – колибри какие-то.

Над нами вилась целая стая перепончатых. С длинными голыми шеями, противные и почти лысые – будто змееныши с крыльями. Все небо над нами, казалось, кишело ими. Они визжали, кувыркались, снижались, с криком пикировали на нас. Особенно они раздражали штурмана, но и остальные постоянно бросали взгляды вверх.

– Я даже не припомню, кровожадные или нет эти твари? Из истории Древнего мира? В тропиках? – сказал штурман, глядя на прыгающего над ним перепончатого. Обычно непроницаемая физиономия его раздраженно прищурилась.

– Они разные, наверное, бывали, – рассудительно ответил Проша. – Не стоит, Алексей.

Алешка вдруг выставил указательный палец, направив его в змееныша, плясавшего у него над головой. Тот мигом сориентировался, разинул серо-зеленую глотку и ринулся на палец.

– Отставить! – рявкнул я. – Отставить совать пальцы! Ну не придурок ли, а!

– Точно кровожадная тварь, – буркнул Алексей, отходя от нас, и начал полоскать руку в какой-то луже. Появилась кровь. – Значит, кровожадная, так и запишем. Вот кого будем жарить на завтрак. Только кто же такого есть захочет, крыса с клювом и крыльями, зеленая и… ворсистая. Тьфу ты.

– Жалко, – улыбнулся Проша, – никто их не видел вживую, а мы видим. Можно сказать, исторический момент. Рану надо бы обработать, всякое может быть.

– Про исторический момент хотелось бы подробнее, – сказал я и приказал Алексею: – Возвращайся на борт, там аптечка. Еще не хватало… тут нам, – закончил я невразумительно и разозлился: – А в этом историческом моменте есть нам все равно придется! Ну, Петр Ива-аныч…

Галюченко тоже поднял указательный палец. Тварь ринулась на него. Петр Иваныч свободной рукой перехватил змееныша за шею, одно движение, и зеленому конец. Мы и рты разинуть не успели, а тушка величиной с голубя, в кургузых перышках, сквозь которые просвечивала кожистая перепонка, уже не трепыхалась.

– Завтрак. – Круглое лицо бортстрелка расплылось в довольной улыбке, он подмигнул Климову и строго уточнил: – На одного тебя, Костя. А вот если из пулемета моего пальнуть…

– Я это есть не буду, – буркнул Костя, разглядывая тварь в руке бортстрелка. – Надо поймать… зверя… на завтрак.

– Отставить «не буду»! Действовать придется по ситуации, а пока в наличии только этот… зверь. На поиски другого провианта времени нет, первоочередная задача – выбраться отсюда, – сказал я не очень внушительно. Вид возможной еды и у меня не вызывал аппетита, прозрачные перепонки у существа обвисли, бугристая кожа да кости.

– Есть действовать по ситуации, – кисло отрапортовал радист.

Но даже думать не хотелось, что здесь придется завтракать. И ночевать?! Под ногами бегали двуногие ящерицы, попискивали, деловито что-то тащили. Растительность буйная, душная напирала со всех сторон. Парило. Пахло влажностью, болотцем, маревом травяным, но не как пахнет в хорошем лесу средней полосы, чистым духом, которым не надышаться. Здесь все было не так.

Я видел, как Проша с безумными глазами скакал по бурелому, произведенному «ланкастером». Галюченко застыл в позе Зверобоя, опершись на сук, время от времени он принимался отмахиваться от кружащих над нами визгливых тварей. Климов почему-то смотрел почти неотрывно под ноги. А Алексей пытался перевязаться. Придавил локтем отмотанный конец бинта и накручивал его на палец, как на бобину. Я подошел к штурману, видя, что палец уже в профиль и анфас похож на осиный улей, оторвал бинт и завязал.

– Жаль, все запасы перевязочного материала смотать не успел, – пробормотал я, но голова была занята другим.

Думать серьезно о ремонте самолета не получалось. Мысль все время возвращалась к этому простому слову «прошлое». И становилось не по себе. Необходимо было для начала определиться, где мы.

Пока бороздили, падая, над этим местом, прошли скалы, значит, естественные высоты остались в стороне. Я поискал глазами дерево повыше и уставился на одно, которое стояло на самом краю образовавшейся посадочной полосы и чудом оказалось не задето. Дерево походило на развесистую елку, возле него кружил сейчас физик, разглядывая то ли гигантского клопа, то ли блоху, как он оповестил всех минуту назад. Тут Проша вернулся на землю и крикнул с совершенно счастливым видом:

– Надо забраться на самое высокое дерево! Все нормальные люди так делают, оказавшись на необитаемом острове, чтобы определиться, как все обстоит вокруг.

Галюченко кивнул:

– Добре.

– Тут не поспоришь, это, наверное, единственное, что сейчас можно предпринять. – Алексей сидел на ступеньке трапа, мрачно глядел на всех, держа перевязанный палец вверх. – Может, через пару километров, например, стоит себе автобусная остановка. Или городок какой завалящий. А мы тут бивуаком встанем, как те папуасы.

Да, экипаж растерялся. Раньше бы Алешка доложил, разложил все по полочкам, а теперь: может… наверное… папуасы эти. Полная растерянность. Мы только несколько часов в этом месте. А как взлетать будем?

– Как следует из четкого рапорта штурмана, – сказал я строго, – для разрешения вопроса о местонахождении надо забраться на дерево. Разведчиком-верхолазом назначим сержанта Климова. Задача, Климов, набросать план местности. Определить, есть ли населенные пункты поблизости, реки, озера. Как сумеешь, ну, на географии все в школе рисовали. А мы уже тут сверимся по нашим картам.

Климов оторвал глаза от земли. Его вспотевшее лицо было серьезно.

– Есть в верхолазы! – ответил он.

Глава 9 Климов лезет на дерево

– Ты, Константин, осторожно там, наверху. Может, птеродактили не любят, когда на их деревья взбираются, – напутствовал Алексей, вручая радисту собственный планшет.

Верхолаз похлопал ладонью по кобуре, перебросил планшет за спину и стал лезть наверх, как на какой-нибудь тополь или клен. Хватался за лианы, мох, висевший паклей, чертыхался, отбиваясь от крупных, с фалангу, мух, больше похожих на блох. Забрался уже высоко. Несколько раз попытался нам что-то крикнуть, но было не разобрать. Потом раздались выстрелы, сначала пистолетные, потом, неожиданно, винтовочные – с земли. С верхушки посыпалась труха, с треском свалилось бревно, едва не задев Прошу с его блокнотом, и зацепилось в расщелине дерева.

Бревном оказалась огромная змея метра три длиной. – Анаконда, что ли? – пробормотал Проша, глядя на хвост, покачивающийся перед его носом. – Дохлая.

– Костя! Цел? – закричал я.

– …а… а… о …е! – донеслось сверху.

Я перевел это как «хорошо все». Обернулся к Алешке, но там оказался вооруженный трехлинейкой Петр Иванович.

– Ты стрелял, что ли?

– Та хто ж еще? Если здесь прошлое, товарищ капитан, то винтовка Мосина поди одна на всей Земле сейчас, – ответил Галюченко, привычно ввернув украинское слово.

Винтовку хозяйственный мужик как-то ухитрился присвоить, еще переводясь с прошлой, пехотной, службы. Так и возил с собой на каждое задание. Спрашивали – зачем? А если пулемет поломается? И то правда, винтовка Мосина – неломучая штуковина и по пробойной силе даже посильнее ШКАСа, при тех же самых патронах. Вот, пригодилась в совсем неожиданных обстоятельствах.

– А почему не из пулемета? – встрял Проша.

– Так як же из него прицелишься точно? А там, на ветке, Константин до сих пор сидит.

С этими словами Петр Иваныч деловито потянул трехметровую «колбасу» вниз.

– Не ядовитая, не? – посмотрел строго он на Прошу. Ну, Петр Иваныч, вот хозяйственная хватка, будто всю жизнь змеи огромные на него падали.

– Питоны не ядовиты, – завороженно сказал Проша, не отводя глаз от продырявленной змеиной головы размером с его собственную голову.

– Завтра можно не охотиться. Потом стухнет, це жарища адова.

– Почему, Прош, ты решил, что питон-то? – спросил я, помогая бортстрелку складывать в бухту кольца змеи, изо всех сил делая вид, что мне раз плюнуть сворачивать этого червяка гигантского, мясистого и вихляющегося, будто толстенный канат. И зло рявкнул: – Первоочередной задачей является выбраться отсюда, отставить «потом»!

– Есть отставить «потом»! – вытаращил на меня глаза Галюченко, в руках его уже был хвост. – Так что? Бросаем, что ли? Столько еды!

– Не бросаем, но и оставаться здесь дольше, чем того потребует ремонт машины, не планируем.

– Есть не планируем и не бросаем! – пряча усмешку в усы, ответил бортстрелок.

Чушь несу, конечно. Какой ремонт, если все вокруг так, как говорит Проша, но и смириться с тем, что тебя выкинуло куда-то, куда ты и представить себе не мог, не так-то просто. В голове не укладывалось. И народ, я видел, молчал, держался, но глаза-то, глаза шальные. Еще змеища эта.

– А ядовитых рептилий тогда не было, точно помню. Они позже появились, – разъяснил между тем Проша.

Костя повис на нижней ветке на одной руке, раскачался и спрыгнул.

– Маугли. – Петр Иваныч улыбнулся, глядя на радиста. Костя молча отряхнулся, за метр обошел кругом змею, сложенную бухтой, вытер локтем пот на лбу и неожиданно ехидно сказал:

– Вот как ты, Петр Иваныч, цивилизованный человек ведь, в Бога веришь иногда, несмотря на линию партии, когда особо прижмет, и собираешься змею есть, экипаж ею кормить?

Константин отчего-то завелся. Н-да, на Маугли, что ли, обиделся.

– Это ничего, – стал зачем-то оправдываться Галюченко. – К нам в село лектор приезжал, рассказывал про нации разные. По его выходит, китайцы змей вовсю едят и очень даже уважают это кушанье.

– Так ты же не китаец, я тебя вообще-то украинцем считал. Ну-ка, сощурь глаза! – говорил Костя нехорошо, цеплялся, а Галюченко улыбался, но было видно, что он обижается.

– Эх, Костя, совсем забыл ты, где находишься. – Галюченко с досадой отвернулся от радиста, но пытался еще отшучиваться, принялся собирать ветки, снял гимнастерку, отбросил в сторону. И продолжил: – Видно, в школе ты, как Сашко мой, любил только пение и физподготовку. В доисторические времена не было китайцев, украинцев, даже тебя, Костя, не было. Каждый за все нации одновременно. А мы сейчас где? Там и есть, в доисторических временах. Значит, мы и есть и китайцы, и не китайцы, – вздохнул бортстрелок и хитро добавил: – Но за то, что ты помощи не ждал и сам из ТТ отстреливался, я тебе птеродактиля испеку. Вместо змеюки. Если хочешь.

А радист вдруг выдал:

– С детства змей боюсь. А тут такая болванка на тебя сверху прет.

И рассмеялся.

Картина прояснилась, кажется. Ну, кто в детстве червяков не боялся, зубы сцепишь и не боишься, ясное дело. Галюченко с уважением сказал:

– Точно испеку. За вредность.

Я сидел, уставившись в планшет, в Костины каракули, Алешка забрался на «ланкастер». По крылу расхаживал, гремел. Слышно было, как он чертыхался. Крикнул оттуда, что у одного из «Мерлинов» крепежные винты срезало, а в первый заход мы не заметили.

– А это у тебя что за посадки капусты, Костя?

Я пытался разобраться с наброском, который Константин сделал, восседая на дереве. Если этот крест означал «ланкастер», то что означали точки, понатыканные по прямой от него? Овал в левом нижнем углу мог быть озером.

– Головы, – пожал плечами Костя, – вроде как у тех, кого в Плутонии называли диплодоками. – Костя посмотрел на Прошу, тот внимательно слушал, загнав очки на лоб. – Головы маленькие, шеи тонкие, листья с верхушек щиплют, а лес там пониже, их хорошо видно.

Плутония, значит. Если речь пошла о головах над деревьями, то сомневаться уже не приходится, подумал я. Взглянул на Алешку, тот угрюмо сидел на краю крыла «ланкастера» и слушал. Посмотрел на меня, выдохнул зло.

Проша принялся перерисовывать набросок в дневник. – Эти не опасны, – улыбнулся он, – лишь бы их кто-нибудь не спугнул и они не рванули сюда. Места живого не останется. По-хорошему, убираться надо, любой трицератопс или стегозавр или эти трехэтажные коровы сомнут самолет, Миша.

Я молча кивнул. Сам знаю.

По наброскам радиста получалось, что на юго-востоке среди крон наблюдались скалы – они тянулись вихлястым пунктиром вдоль правого края листа, там же отмечены треугольниками вулканы, две штуки. А дальше лист был чист.

– Торчат один за другим, оба дымят, лава ползет из того, что справа, – сказал радист, когда я ткнул в треугольники и посмотрел на него.

– А пустое поле? Больше у тебя ничего не отмечено, почему половина листа чистая?

– Море. До самого горизонта море! – Климов взмахнул руками. – И здесь, и дальше вдоль пляжа, и там, за лесом.

– Море, говоришь? Так и запишем – до самого горизонта море, – сказал я.

Море, значит. И диплодоки, и Плутония. Вот так влипли, а могли закончить войну одним махом.

– Что не отменяет ремонт машины, – добавил я притихшему экипажу.

Подумал про себя, что, если обратно из этого странного места выбраться не удастся, будем летать на «ланка-стере» на рыбалку, пока топливо не кончится, но вслух этого не сказал.

Я полез на «ланкастер» к Алешке. Говорить не хотелось. Внизу разговор тоже вскоре стих. Только Галюченко, разводя костер, обращался между делом то к дохлому птеродактилю, то к голове питона, то к мелкой шустрой твари, подбегавшей на двух ногах к костру совсем близко. Ласково обращался:

– Ошпаришься, хлопец. Не маши крылышками, в суп угодишь.

Голове же он сообщил, что мы не вернулись домой вовремя, пропустили банный день, и ефрейтор, соответственно, остался без чистой рубашки.

Проша ходил по периметру поваленной просеки и что-то отмечал в своем блокноте. Константин проверял приборы, слышно было – вновь и вновь пытался запустить рацию, выцепить что-нибудь из эфира. Но вскоре бросил это дело и полез на помощь к нам. Потом забрался сюда и Прохор. Вдруг он подскочил и со словами «я же видел» бросился обратно на просеку. Подались за ним и мы, очень уж заволновался наш физик. Он добежал до большого завала и начал его разбрасывать. Тут и мы принялись растаскивать сучья. Не возились и двух минут, как среди подвядшей листвы обнаружилась сброшенная нами на Берлин бомба.

– Тэ-экс, а она-то как сюда попала? – протянул штурман.

– Наверное, бомбу створкой бомболюка заклинило, – сказал я, – а когда трясло при посадке, вывалилась. Понятно теперь, почему «ланкастер» перестал рулей слушаться – и аэродинамика нарушилась, и развесовка.

– И нас с собой поэтому утянула, – добавил Климов. Слышал ли Проша наши разглагольствования? Надо было видеть его физиономию в этот момент, ну как можно выражать сразу и разочарование, и радость? Получалось, бомба не сброшена, задание не выполнено, по факту вместо Гитлера вывалились в другое время мы, но оборудование-то с нами. Все это смешалось на его лице, он то хмурился, то улыбался. Сунул голову в отверстие, оставшееся от сорванной панели, потом выбрался и запустил туда руку. Пробормотал:

– Дверцы до конца не раскрылись, вот и зацепилась. Только как ее теперь к самолету тащить? Она здесь, а самолет там?

– Ничего, – пожалел его Галюченко. – Из бревнышек катки сделаем, вагами подтолкнем, доставим в целости и сохранности.

Но Проша немедленно побежал в «ланкастер» и отыскал в нем кусок брезента. Стал закутывать свою машину от дождя. Брезент был маловат, закрепить его не удавалось. В конце концов согласился с бортстрелком, говорившим, что железным крышкам дождь не страшен, укрывать нужно только там, где щели и разные дырки.

Так до вечера мы и осматривали то самолет, то вдруг нашедшуюся Прошину машину с перерывом на ужин из змеи. Пока совсем не стемнело.

Радости от неожиданной находки надолго не хватило, и к вечеру настроение упало окончательно. Что нам теперь от нее, от этой помятой машины времени? Приходилось признать, что мы в совершенно первобытной местности. В придачу живность здешняя к ночи активизировалась настолько, что хотелось стать подводной лодкой. Задраить люки и залечь на дно. Утром поднимаешься, а ты опять в землянке, на аэродроме нашей дальней бомбардировочной авиации. Темно, душно, и за стенкой слышится, как на кухне котлами гремят… комэск вызывает… приказ… и ты в небе… замки в боевом… сброс… полетели бомбы на головы фрицам… ты нужен. Да… Но еду и воду мы уже нашли, не сдохли и не собираемся, а что еще нужно, если ты оказался в таких местах, что дальность в километрах уже не имеет значения?

Глава 10 О птеродактилях и карандашах

В школе я зачитывался «Плутонией» Обручева, да кто ей не зачитывался? Книжка ходила из рук в руки, на ночь давали друг другу почитать. Мечтали попасть в такую страну, к мастодонтам с динозаврами. Ну вот, попали, и зачем нам теперь эти динозавры? Нет, на вкус-то они вполне съедобные. Не курятина, конечно, жестче и жилистее, но съедобные. Почему – Галюченко сразу объяснил, недаром он из села, из Винницкой области, да и вся родня его там, в оккупации, то ли жива, то ли нет.

Курица, разъяснял бортстрелок, ничего не делает, только клюет да кудахчет, оттого мясо у нее и мягкое, а если бы ей летать приходилось да зерно по одному искать, была бы жилистой, не хуже лошади. Логично изложил бравый ефрейтор.

Кстати, не только изложил, но и кормежку нам, городским недотепам, организовал. Здесь, в кустах, птеродактили толпами гнездились. Гадость, конечно, но голод не тетка. Змеи-то мы много заготовили, да в этой жаре уже к утру от нее такой дух пошел, что остатки пришлось подальше от лагеря уносить.

И Галюченко, как и обещал, в поход собрался. Бережливо свернул и сложил обмундирование, сварганил себе юбку из местного, давно вымершего сена и повязал ее на манер папуасовой. Пулемет с турели снял и через некоторое время вернулся со связкой дичи. Вчера мы не особенно и поняли, что за дичь, уже по сумеркам полусырую поедали, да и оказалось, что на месте посадки мелкие экземпляры вились. А эти – килограмма по три птички – то ли в пуху, то ли в перьях недоразвитых. Галюченко их выпотрошил и в глине запек. С краю подгорело, в середине сыровато, но слопали за милую душу. И не зря он столько их наловил – с виду птичища большая, а мяса – чуть, одни кости да перепонки.

Костя не преминул привязаться к бортстрелку:

– Скажи, Галюченко, ты ведь с пулеметом своим охотился, грохот в чаще стоял, аж шишки с яблонь падали. Почему в твоей добыче дырок от пуль не наблюдается?

– Та ни, не из пулемета, – отмахнулся Галюченко.

Но отмолчаться ему не дали. Выяснилось, что попасть из штатного ствола по птеродактилю труднее, чем по «мессершмитту». Пара очередей – только деревья в щепу, а никакого толку. И перешла охота в тихую фазу. Знай петли вяжи. Перепончатые оказались достаточно глупыми и лезли в силки не глядя. Впрочем, откуда им знать про то, что веков так за сто до нашей эры изобрели и веков так через тысячу после их эры изобретут. Где шнурок на силки взял хитрый бортстрелок, мы сразу и не поняли. Потом только выяснилось – кант оторвал, тот, что по низу гимнастерки идет. Приладил петлю к тонкой ветке – вполне себе рабочая ловушка получилась.

Физик подлил масла в огонь:

– Да, из пулеметов по птеродактилям – это как из пушки по воробьям, в буквальном смысле слова.

Получил укоризненный взгляд бортстрелка за насмешку, мол, «от тебя не ожидал, парень».

– Силки – это вы здорово придумали, – сказал физик, краснея.

Бросился помогать, но больше мешал. И вспомнил, как читал где-то, что корейцы из папоротника салат делают. Не из такого папоротника, который во времена динозавров рос, но и этот мы потом все равно употребили. Молодые листья вполне съедобными оказались, не зря птеродактили ими закусывали. Хвощи тоже попробовали. Выжить, наверное, можно на некоторых, но по своей воле есть их больше не тянуло.

Проша, чудак-человек, похоже, был единственным из нас, кого необычная провизия нисколько не смутила. А может, не обратил внимания, голова была другим занята? И вчера уже к вечеру экспроприировал у нас все карандаши и планшеты. Сказал, что нужно вести дневник, что просто не имеет права не вести его. И стал записывать все о нашей посадке в Юру, – так он ее назвал, хотя, прибавил восторженно, что, может, мы оказались не в юрском, а в меловом периоде. Вперемежку с описаниями природы в его дневнике шли непонятные формулы и расчеты. Кроме того, физик сказал, что надо изучить ландшафт. И это предложение Проши больше походило на ультиматум.

– Потом мне спасибо скажете. А может, и воду повкуснее найти удастся, – выдал он и выжидательно уставился на меня, вытянув шею из-за Галюченко, сложившего губы трубочкой и дувшего на ложку. И застывшего теперь так, скосив глаза на соседа.

Облупившийся нос Проши, светлые настырные глаза из-за очочков, майка, повязанная на манер платка, – все это будто с укором смотрело на меня, замершего с обглоданной костью в руке возле костра.

Куда идти в этих непроходимых джунглях?! Зачем? А как же мечты, Плутония, мастодонты? – одернул я себя. Мещанское мировоззрение. Что ты сюда – жрать приехал? Но мозг настырно не давал проходу заблудившимся детским мечтам. Дело надо делать, думать, как бензопровод починить. Некогда в таинственный остров играть. Да и кому это надо?! Наши дневники? Сумеем ли мы вообще когда-нибудь что-нибудь рассказать? Выбраться сумеем? Если я еще надеялся поднять «ланкастер» в чертово чужое небо, то дальше даже думать не хотел. Дальше дело за Прошей. Говорил, надежда есть. Может, есть. А может, врал и не моргал, поди разбери его. Воду повкуснее! Не до этого, совсем не до этого, задачи важнее есть. Но, честно говоря, вода из озера, вонявшая тухлыми яйцами и названная Костей с ехидцей «Ессентуками», уже начинала лихорадить экипаж суетливым посещением кустов. Я зло сказал:

– Аргументируй.

Проша вздохнул и обвел нас улыбающимся взглядом. Я вдруг понял, кого он мне все это время напоминал. Щенка. Рослого, на длинных мосластых ногах, зубастого, с умными глазами, но щенка. Потому что добрый, ну просто безобразие, какой добрый. Вот бежит по дороге и тычется во всех этой своей добродушной мордой, и никто ведь ему отказать не может. А порой возьмет и тяпнет, прикусит. Вот как сейчас.

– Ну, что за смешные люди! Когда вернетесь, вам какой вопрос первым зададут? Правильно, почему вы так долго пробыли на вражеской территории?

Я отвернулся. Прав он, черт побери. А Проша разглагольствовал:

– Поэтому нам надо собрать отчет о том, в каком месте мы оказались.

– Гербарий, что ли, собирать будем? – скучающе протянул Алексей.

– Чучело набьем… змееныша, – прищурясь на дым от костра, сказал Петр Иваныч.

– И чучело не помешает, – согласился нехотя Проша и уточнил: – Одно. Образцы растений, обитателей моря. И карту, карту местности, звездного неба…

Детская затея, конечно. Ну зачем все это? Гербарии, образцы. Но… Он, может, диссертацию потом защитит на этих мотыльках и бабочках, черепках от птеродактилей. Нет, он же физик. Может, книжку напишет. Сидит сейчас перед нами будущий Обручев, а мы над ним ржем.

– Я не нахожу Ригель, и Плеяд нет, – вставил Алексей. – А небо ясное между тем. Сегодня полночи не мог уснуть.

– А их и не должно быть здесь, насколько я помню, это молодые звезды, – неожиданно для себя сказал я, – помню, это меня тогда, в школе, особенно поразило, когда наша Прецессия Ивановна выдала, что динозавры жили под другим небом.

Проша прямо-таки расцвел:

– Алексей, буду просить тебя набросать карту звездного неба.

– Будет сделано. – Чувствовалось, Алешка был доволен, об этом он мог говорить бесконечно.

Однажды он как-то рассказал, что иначе штурманить мечтал – на морском флоте по звездам ходить. А записался в аэроклуб потому, что аэроклуб при мореходке организовали и в него на год раньше записывали. «Думал, буду и летчиком, и моряком. Ага, держи карман шире», – смеялся Алешка, когда рассказывал об этом.

Глава 11 Что говорит наука

Темнело, как оказалось, здесь быстро. Будто колпаком, совсем не плексигласовым, накрывало, и все, джунгли начинали затихать. Помню, моя тетка по маминой линии так клетку с щеглами платком накрывала. Надоели, говорила. Только что щеглы трещали и шелухой плевались, а заглянешь под платок – они все по полочкам расселись, сунув головы под мышку. Однако тишина у нас держалась лишь несколько минут – часть лесной живности к этому времени как раз «вынимала голову из-под мышки», и вскоре крик поднимался по новой.

Нам тоже не спалось. Но мы-то сидели молча, прибитые фактом, что вот она, другая жизнь, и все тут. Араукарии, гинкго, хвощи и папоротники, под ногами рыщут кусающиеся мелкие твари на двух лапах, над головой – те, что побольше, маячат… Средней величины еды мы так пока и не обнаружили, да и не было времени ее искать. Кроме того, нужна ли она? Как ее сохранить в этой жаре, непонятно, опыт с заготовкой анаконды, или как ее назвать, не радовал. Папирос нет, хлеба нет, людей, помимо нас, нет. Одни ящеры. И войны нет. Что, с одной стороны, хорошо, всегда хорошо, когда войны нет. Но с другой стороны, ты знаешь, что она есть, а ты здесь сидишь у костра и мух лениво отгоняешь. Возвращаться надо. Но без Прошиной машины нам нечего об этом и мечтать.

Вечером, еще засветло, он, пощелкав тумблерами, прислонив ухо к генератору, пожужжав верньерами и помахав стрелками приборов на своей приборной панели, выдал:

– Думаю, если точно рассчитать, то в наше время вернуться возможность остается. – Проша нацарапал что-то в полевом блокноте огрызком карандаша.

Закончил эту радостную речь и склонился к костру, который у нас вместо светильника. Спать было неохота, а в темноте сидеть тоскливо, да и звери, считается, огня боятся. Но толку от такого освещения было маловато: то разгорался, то еле тлел, сырое все вокруг, водянистое. Из-за жары мы сидели, как в бане на полке. Только веника не хватало.

– Отлично! – среагировал на слово «рассчитать» Алешка. – Помогать надо?

Мне вообще кажется, что возможность логарифмической линейкой пощелкать любого штурмана из уныния выведет.

– Да ладно, я сам, – ответил Прохор. – Понимаешь, без ошибки не обойтись, но постараемся сделать ее минимальной. Чтобы практически в тот же момент вернуться, откуда нас сюда выбросило. Ну, или чуть позже.

– Или чуть раньше, – вставил потрошивший птеродактиля Климов.

Проша прищурился на дым, мотнул головой:

– Нет, раньше не получится. Временной парадокс преодолевать придется.

Временной парадокс?.. Я дотянулся до сваленных в кучу дров, подкинул в прогорающий костер и сказал:

– Рассказывай, Проша, что за парадокс и какая нам от него польза?

– Пользы, наверное, никакой. А парадокс… Алексей, во сколько точно мы сюда перепрыгнули?

– В четыре часа ноль две минуты. Секунды не запомнил, не до того было.

– Вот представьте, возвращаемся мы назад раньше. Например, в четыре ноль одну. Окажется, что совсем рядом два одинаковых самолета летят. В них два одинаковых экипажа. Только один с ужином от повара эскадрильи Николая Семеныча, а другой – с ужином из птеродактилей. Но их два! И нас всех по два. Даже тебя, Михаил, два экземпляра. Но такого ведь не было? Не было. Парадокс: сюда летели, не было, а если вернемся, то уже было.

– Весело, – протянул Костя, – представляю, что начнется, когда оба «ланкастера» на базу прилетят и на посадку пойдут. Под трибунал парами и пойдем. Интересно, а у первых нас в том варианте есть шанс выполнить задание?

– Понятно, раньше вернуться невозможно. – Галюченко туманными предположениями с курса не собьешь.

– Подожди, как же невозможно? – ухватил суть Алексей. – Вот мы сидим, индюка местного лопаем, ну или если с уважением, то орла. Пока летели, здесь у динозавров нас не было. Мы ведь все родились в цивилизованном двадцатом веке. – Он запнулся, взглянул на Галюченко, родившегося немного раньше начала века нашего, но поправляться не стал: – А теперь мы здесь есть. Получается, когда вернемся, окажется, что мы существовали в далеком прошлом.

– Прав Алексей, – продолжил лекцию Проша. – Опыты я не ставил, но, если судить по расчетам, и то и другое вполне осуществимо. Только огромная разница в требующейся энергии. Два самолета рядом – это очень сильный конфликт прошлого с настоящим. Преодолеть – реально, но, наверное, источник мощностью с Днепрогэс задействовать надо.

– Я ездил на Днепрогэс. Грандиозная плотина, только где она сейчас? – вздохнул Костя.

– Взорвана, – помрачнел Алексей. – Сам видел. До того как в бомбардировочную перевели, на разведчике летал в том районе. Два раза над самой плотиной проходили, смотрели, не восстанавливают ли немцы.

Вот ведь, а я и не задумывался, где Алешка штурманил до того, как к нам в эскадрилью попал. Похоже, не одна моя летная книжка нашу компанию на «ланкастер» посадила.

– Ладно, выполним задание, фрицев добьем. Мир настанет – восстановим. Сами смастерили, сами и починим.

– Восстановим, – поддержал экипаж.

А без планов на нормальную жизнь – как воевать?

Помолчали, но вопрос-то с машиной времени ответа не получил. Радист толкнул Прошу в бок:

– Ты продолжай, Проша, объясняй, почему сюда попасть ГЭС не понадобилась?

– По расчетам, конфликт совсем маленький. Побывали мы здесь, не побывали, для нашей действительности, которая сейчас в далеком будущем, разницы никакой. Все наши следы сотрутся, птеродактили, которых мы лопаем, вымрут. За миллионы-то лет. Так что хватило одних батарей, даже генератор не раскрутился – аппаратуру ведь из самолета сбросить не вышло, набегающего потока воздуха не было.

– Ничего себе – набегающего потока не было! – удивился я. – Скорость под 450 километров в час, бомболюк открыт – заклинило ведь, да там так дуло! И не хватило?!

На этом я осекся. Да мало ли как дуло, на пропеллер генератора, может, и не попало ничего. А может, и не мог он крутиться в транспортном положении – пока парашют не раскрылся, – чтобы самолет не зацепить в поле действия машины этой, я ведь не знал – секретность, мать ее! Спросил уже спокойнее:

– А обратно батарей хватит?

– Конструкция такая. – Проша педантично начал с моего первого вопроса. – Пожалуй, что не хватит батарей. Но можно запустить установку, как в прошлый раз. Взлететь и сбросить. Во время падения набегающий воздух раскрутит пропеллер, сидящий на валу генератора, а генератор даст ток. В установку ни одна пуля не попала. Генератор должен отработать, как и было задумано. Только в тот раз нам самим не нужно было попасть в зону действия, а теперь это как раз и требуется.

– Подожди, Проша, согласно заданию ведь бомба должна сработать над Рейхстагом. Это он должен был в тартарары убраться. «Юнкерс» бомболюк пушкой обработал, его заклинило полураскрытым, и вот теперь мы здесь гнезда птеродактилей рассматриваем. А по заданию эти самые птички должны сейчас гнездо фашистское обгаживать. Если взлетим и бомбу кинем, получается, джунгли в наше время прилетят? Откуда она, машина, знает, что именно самолет надо в будущее возвращать?

– Да не на самолет она действует, а на все вокруг. Время смещает и пространство перемешивает, но немного. Рейхстаг бы не весь в прошлом оказался, а кусками, какой куда провалился. Самолет маленький, целиком, в одном куске, сюда попал.

– А остальные куски где?

– Так вокруг же ничего не было. Воздух. Где-то здесь он. – Проша покрутил рукой над головой.

– Где-то здесь, – повторил Алексей, озадаченно взглянув на Прошу, – так и «юнкерс» могли с собой сюда притащить. Какой радиус действия у машины? Соседи с автоматами точно не заглянут? На огонек?

Мне тоже про это подумалось, «юнкерс» тогда совсем близко шел. А Проша будто и не слышал вопроса, шпарил про свое:

– А после сброса вы постараетесь самолет к парашюту поближе держать, чтоб в зону действия попасть.

Самолет к парашюту поближе держать… Не стал я расстраивать Прошу, да и остальных, хотя остальные-то сами были способны догадаться. Скорость у меня минимальная под двести километров в час, даже с потерей высоты. Как я буду машину на одном месте удерживать? Только кругами ходить и надеяться, что бомба сработает, когда близко окажемся? Но я-то промолчал, а Галюченко не удержался:

– Ты, Проша, никогда в кабине стрелка не сидел, парашютиста из нее не бачил. У нас же скорость – тильки купол здесь, змигнув, и мы в километре!

– Решим эту проблему, – вмешался Костя. – Можно круг описать и в расчетный момент команду на срабатывание рацией подать. Вон у тебя, Проша, антенны какие. Аж две пулеметные позиции освободить пришлось – и в носу, и в хвосте.

– Нет с машиной радиосвязи, – огорчился физик. – Это не антенны, а бесконтактный емкостной контур. Как предохранитель работает, чтобы процесс внутри самолета не включился. – Проша оборвал себя на полуслове, покраснел и промямлил: – Я думал, что как предохранитель. А она все равно включилась.

– Ничего, – не сдавался Климов. – Рация на «ланкастере» раздельная – передатчик себе оставим, приемник к бомбе прикрутим, а таймер на ней отключим.

– Круг описать, – проворчал я, – к бомбе прикрутим… Дырки латаем… А никто не заморочился, как взлетать будем.

Замолчали. Проша на меня удивленные глаза уставил. Алешка отвернулся. А, тоже, значит, думал уже, Костя скривился и бровки домиком сделал, прикидывал, поскольку эту проблему с кондачка не решишь. Петр Иваныч смотрел, а сам будто пересчитывал что-то. А что тут пересчитывать, лес валить придется, но это ж целая просека нужна.

– Сколько потребуется для взлета? – откликнулся первым Проша.

– По-хорошему этому кораблю нужно не меньше метров семисот твердого покрытия. В длину. И в ширину метров восемьдесят, а лучше – больше. На кочке вильнешь, крылом в фарватер не впишешься и в елку.

Проша помрачнел.

– Ух ты, семьсот метров! Семьсот на восемьдесят – больше пяти гектаров рубить, – уныло восхитился Костя, повернувшись к джунглям. – А может, по пляжу разгонимся?

– Не получится. – Я даже удивился несообразительности радиста. – Видел, какие борозды пропахали, когда садились? Этот песок ногой ткнешь – по полколена закапываешься.

– И чего ухать, як филин, – сонно проворчал Галюченко, – козу бы найти. Какой тут птеродактиль, Проша, по твоим приметам к козе ближе? Молочка бы.

– Да какие козы, Петр Иваныч, – физик удивленно потер облупившийся нос, – ни одного молоконесущего животного на весь меловой период. Не произошли они еще.

Нас разобрал хохот, такое удрученное лицо стало у бортстрелка.

– Тьфу ты. Вот ведь занесло так занесло, – покачал головой Галюченко. – Гитлер – подлюка, все наперекосяк из-за него. И сюда свалились, и в баню не попали, даже рубаху сменить не получается. Полосу рубить надо, выбираться, я завтра два этих гинкги свалю.

И так он это ровно сказал, что мы забыли смеяться и уставились на него. Проша первым очнулся:

– Правильно, Петр Иваныч, и я два.

– Ох, держите меня семеро, – хохотнул Алешка, – чем валить-то будете? Топоры чи есть, чи нет? – ехидно выдал он.

Ишь как раззадорило, по-украински шпарит не хуже Галюченко.

– Один есть! – сказал я, рассмеявшись и зевнув. – В аварийном «ланкастера» лопата даже имеется. Слышал, аварийку так собирают – попал один в переплет, в тундре, скажем, приземлился, в следующий раз обязательно сухое горючее в НЗ воткнут. Нам-то в ЕР-2 не повернуться будет с топором, да еще и с лопатой, а в «ланкастере» их и не заметишь. Петр Иваныч прав, его и топор завтра. Но извини, только на один день, дальше жребий тянуть придется. Всем, включая меня. Да и намахаешься так, что к обеду взвоешь.

– Не взвою, чи я дрова ни разу в жизни не рубил? Ну ладно, значит, отдохну в принудительном порядке, а остальные завтра на подхвате. Я спать, что-то засыпаю уже, – потянулся Галюченко. – По уставу положено.

– Устав еще не написали здесь, неграмотные, всеобуч у динозавров не вводили, – пробубнил радист. – Не положено спать ефрейторам.

– Нет устава, нет и службы. Так спать буду, – пожал плечами Галюченко.

– Проша, а что говорит наука про каменные топоры? – отвернулся от стрелка Костя, его конопатое лицо было сонным, но решительным.

Что говорит наука, я уже не слышал, решив, что ничего хорошего она про это говорить не могла. Какие они там были? Кремниевые? Или, к примеру, обсидиан имелся у индейцев кроу? Вот ведь в непутевое же место попали, даже кремния на топоры в местный сельмаг не завезли, ни захудалого обсидиана, думал я, уже засыпая. И воды-то нашли, да только тухлой и мутной, будто по ней стадо коров этих здешних бродило. Теперь животы у всех болели и есть не хотелось, хоть и еды в виде зеленых полно… Перед глазами почему-то проплыла прозрачная Соня. Сквозь нее проступил Алексей, что-то жарко рассказывавший динозавру. Не местному, а тому, морщинистому, из Плутонии… Динозавр не отвечал, но сально ухмылялся…

Глава 12 Мамаши с колясками

К концу первой недели подтвердились опасения, что зверье совершенно диких размеров встречается и поблизости. На рассвете из «ланкастера» выбираешься, а оно, высотой с соседнюю елку, стоит боком и, будто вошь, тебя рассматривает. Однако мы уже разобрались, что эти огромные твари, если им не попадаться под ноги, вреда не принесут.

Проша постоянно рисовал их в своем блокноте, отмечал. Часто там появлялись лапа, или клюв, или гребень. Иногда – наброски звездного неба. Иногда на полях возникал профиль девушки. Рисовал физик довольно криво, но видно было, что девушка будто бы оглядывалась. А я, один раз столкнувшись с ее строгим взглядом, в Прошин блокнот наведываться перестал.

Сейчас физик сидел справа от меня, и я не мог не видеть, как он задумчиво заштриховывал очередной профиль. Девчонка теперь смотрела, как если бы сквозь сетку дождя. Физик сказал:

– Седьмой наш день у динозавров. И кажется, прошлой ночью наблюдалось новолуние. Небо ясное, а луны нет, – пояснил он, видимо, на всякий случай, потому что воцарилась тишина после его слов. – Скоро узнаем, сколько дней в неделе у динозавров.

– Поди больше, чем у нас. День-то точно короче. Не хотелось бы узнать, сколько в году, – пробурчал радист.

– Не хотелось бы, – согласился Проша. – Но можно будет предположить и так.

– У динозавров ни одно созвездие не похоже на себя, – сказал Алешка, усмехнувшись. – Небо совсем другое. Могу только догадываться, где сейчас Ковш Большой и где Малый. Они здесь есть – их звезды, в смысле, но я не уверен… и Полярная звезда теперь не полярная.

Алешка их в первую очередь на карту поместил. Поместить-то поместил, но смеялся: «Я разведку произвел, дальше дело за Прошей данные обрабатывать». Нам со штурманом сведения требовались больше по провианту и ремонту машины. Провианта ходило рядом много, и нам уже не хватало пальцев, чтобы объяснять, кого встретили в чаще.

Поэтому мы постоянно спрашивали Прошу, как называется тот или другой зверь. Отвечал физик охотно, но расплывчато. А Галюченко оказался самым интересующимся из нас, поскольку за добычей ходил чаще других:

– Ты, Проша, определенно скажи, как они называются. А то таскаю я, таскаю в котел этих гадов зеленых, а они у тебя то рамфоринхи, то птеродактили. Одно название нужно, чтоб не путаться, с чем суп варить.

Проша взял у Галюченко недавно добытую зеленовато-коричневую зверюгу, оттянул ее перепончатое крыло, вздохнул:

– Что сказать? Ты ему, Петр Иванович, хвост вроде не отламывал, пусть будет птеродактиль, рамфоринхи – с хвостом.

– И нарекаю тебя птеродактилем! – голосом протодиакона пропел Костя, дал петуха и закашлялся.

– Ну ладно, – решил стрелок, – тогда те, которые желтые, с этого дня считаются рамфоринхами…

Каждый день привычно начинался со сбрасывания разных гадов с машины и из нее. Потом кто-нибудь уходил на просеку, наряд по кухне разрабатывал план кормления экипажа, а остальные забирались наверх и принимались стучать. И к концу этой первой недели кое-как заклепали уже почти все отверстия. Во всяком случае, на рассвете солнце не било мне в глаз в ровный полукруг из семи дыр под правым передним иллюминатором.

Надо было еще изобрести, чем закрыть два разбитых окна. Когда садились, осколки держались в раме и даже защитили нас от первой атаки гостей-птеродактилей. Но назойливым тварям понравилось ковырять битый плексиглас, и он вскоре полностью высыпался на пол. Что интересно, более-менее целые стекла зверье не трогало, а вот лучащиеся на солнце кусочки не давали им покоя, как бриллианты – капиталисту. Ночами мы закрывали выбитые форточки ненужными сейчас гимнастерками, а от земли оторвемся, и гимнастерочки посрывает, как не бывало.

Это если удастся взлететь, но если не думать, то никогда и не взлетишь. Еще пробитый бензопровод, но его я, кажется, нашел чем заменить. Да и с окнами Алешка хорошую идею подкинул, что можно оставшиеся осколки плексигласа попробовать смолой от араукарии склеить. Вот только половину плексигласа за борт выхлестнуло, получилось бы здорово, если бы он весь в кабину ссыпался, но так ведь не бывает.

Ночевали все в «ланкастере», по-прежнему валявшемся посреди джунглей, как огромная рыбина, запутавшаяся в сети. Спать внутри было проблематично, так накалялась машина к ночи, несмотря на сомкнувшуюся над самолетом зеленую крышу. И оставаться снаружи было глупо – зверье в округе не дремало. То и дело кто-нибудь из нас вскакивал и с руганью открывал форточки и иллюминаторы. Мы пытались соорудить решетки, но и те летели в сторону, казалось, что даже они перекрывали доступ прохладе. Через пару минут форточки захлопывались потому, что местная фауна лезла внутрь.

– Задраить люки, – сонно бормотал Алексей из своего угла.

Утром просыпаешься мокрый от пота. За обшивкой – вой мечущихся перепончатых. Глухой удар по фюзеляжу, и слышно, как сползает тварь. В небе – вопли местной почти единственной почти птицы – археоптерикса.

Закрываешь глаза и представляешь, что вернулся домой, открываешь – нет, все еще в джунглях. Надо опять есть зеленую похлебку из птеродактиля, экзотика, видите ли. Но сегодня я собрался пойти на пересохшее болото за другой добычей, тогда, если повезет и кладка будет еще цела, пожарим яичницу из огромного яйца на огромном камне.

Определить название хозяина кладки Проша сразу не смог. Он все время твердил, что никого из учебников на сто процентов опознать не может. У одного перья вместо голой шкуры, у другого габариты мощнее, чем он ожидал, и он теперь не уверен, как его называть. Мы же ему надоедали с вопросами: относятся ли эти габариты к травоядным? Потому что плотоядных, как их описывал Проша, не хотелось бы встретить даже в интересах науки.

Несмотря на его неуверенность, мы все равно решили пользоваться Прошиными терминами, как бумажками с переводом, которые нам нашлепал в машине Вяхирев. Похож на птеродактиля – будешь птеродактилем. Вот и кладку яиц, еще вечером безымянную, утром назвали сте-гозавровой. Проша вернулся от родника с котелком воды и сказал:

– Как-то бы нам емкость побольше найти, сколько можно с котелком ходить на целую… роту.

Рота в числе четырех человек, только проснувшаяся и выбравшаяся из самолета, на него уставилась с недоумением. И Проша на всякий случай добавил:

– А кладка-то действительно стегозавровая. Наверное… Я не помню, когда они вымерли. Видел там, в араукариях, несколько махин ростом метра три в холке, с гребнями.

– Вчера ночью сунулась одна такая с гребнем к костру, у которого я засиделся, – невозмутимо сказал Петр Иваныч, прищурившись, прикуривая козью ножку от тлеющего прута. – Ну и морда, думаю, никак смерть моя пришла. Самое обидное, что с гребнем. Все не как у людей. Так я ее головешкой в морду-то. Заверещала, что твоя свинья, и убежала.

Мы помолчали. Только физик дара речи не лишился:

– Хорошо, что убежала, могла ведь вперед пойти, танк на четырех ногах, живого места не останется.

– Не, свинья и есть свинья, Проша. Головешками и отобьемся.

– Ну, не знаю, – сказал Костя. – Несознательная ты личность, Петр Иваныч, за тобой, понимаешь, люди спящие.

– Ну-ну, прямо чуть не мамаши с колясками, – хмыкнул я. – А про котелок верно, Прош, сообразим что-нибудь.

– Плохая примета, командир. – Алексей повесил на огонь кипятиться воду – для чая, выкатил из золы глиняные чушки печеных птеродактилей. Сказал: – Только ведь заклепай бочку, тут на всю жизнь с этой бочкой и останешься. А что? Как на курорте. Море под боком. Хочешь – лежи загорай, хочешь – физзарядкой занимайся, просеку руби.

– Ну, вот к обеду и соорудим ведро, – усмехнулся я. – Канистру не отмоешь, бочку таскать не с руки. Ведро в самый раз. И не железное, обшивку отдирать на него, что ли? Кожаное будет, с сиденья. Индейцы такие делали. Я – за яйцами стегозавровыми. Петр Иваныч, ты яичницу обещал?

– Будет.

Петр Иваныч придумал вместо сковородки положить в костер плоский камень, ошпарить его кипятком для чистоты. Ну и что, что яйцо больше походило на вареное, блюдо назвали яичницей. Потому что привычное, родное слово. Потому что хотелось выбраться. Потому что время будто остановилось. И ты радовался привычному, знакомому слову, радовался, что Галюченко звал тебя помогать ловить птеродактилей. Потому что охота – это понятно, это – ты, а не тебя плохо изученная современной наукой тварь скушает за милую душу. Поэтому мы радостно вешали пояс с кобурой, совали ножи в сапоги. В трусах, с кобурой на поясе и в сапогах. По джунглям без сапог и кобуры передвигаться не с руки…

Вот где Петр Иванович в своей Виннице мог охотиться научиться? Нигде. Нет у них лесов, сплошные поля да села – не поймешь, где одно кончается, где другое начинается. Самое большое – хряка в сарай загнать да лису из лаза в курятнике подловить на воротник. Правда, и про зайца он мне сам рассказывал. Не иначе, умения от предков по наследству достались, что бы там ни говорили о роли воспитания и средней школы. Попал в доисторический лес, и вот он – главный охотник, весь экипаж мясом обеспечивает.

Глава 13 Пятилетку – в четыре года!

С утра пораньше мы с Алексеем занялись планированием. Что-то нехорошо на душе было, чувствовалась неправильность поставленных задач. Два дня назад, когда решили рубить взлетную полосу, все казалось ясно: расчистим просеку, где ямы попадутся, камнями засыплем, где бугорки – сроем, чего уж там. Даже притча про мужика, который костром камень с дороги убрал, вспомнилась – нет ничего невозможного. А теперь сомнения взяли. Энтузиазм энтузиазмом, а цели надо ставить реальные. Вот и решили пройтись еще раз вдоль намеченного фронта работ, оглядеться.

Оглядеться – мягко сказано. Это только когда полосу расчистим, можно сделать. А так – направление в лесу не потерять, с компасом не сверяясь, – уже задача. Лес многослойный, не то что возле «ланкастера». Там даже не джунгли, а будто опушка, травка росла, мягкая такая, высоченная, голову задирать приходилось. Может, конечно, растения эти к траве никакого отношения не имели, но в этом ботаникам разбираться. Нам же оставалось радоваться, что, когда садились, в эту мягкую гущу въехали и ни одного настоящего дерева не встретили – редко они на опушке росли, а может, на берегу моря их семечки не принимались, но про моря я не особенно знаю.

А глубже в джунгли – совсем иначе. По виду – тот же травянистый подлесок, и не очень густой, метров на пять поверху просматривался. Выше – кроны небольших деревьев, и тоже реденько росли. Над всем этим, метров от пятнадцати, была зеленая крыша. И солнце, и ветер, все – там, на высоте, а внизу – сумрак и баня. Перепончатые разных размеров порхали, близко подлетали, воздух от крыльев шевелился иной раз как от веника в парилке. Банщики чертовы!

Итак, нам требовалась прямая полоса метров в семьсот длиной. Должно было хватить, хотя наверняка мы этого и не знали, взлетали-то единожды и с полосы бетонной. Здесь же – мох и почва пружинили, когда идешь. Но под ними и твердая подложка чувствовалась, ноги по колено не проваливались, и на том спасибо. Ладно, будем считать, что с поверхности этой взлететь можно. И будем считать, что семисот метров хватит.

– Алексей, как думаешь, сколько времени рубить придется? – Я оперся рукой об уходящий в зеленую высь ствол. – Хорошо, что деревья редко растут, внизу больше трава мягкая. Но все равно ведь рубить, с пнями что-то делать, срубленное с полосы оттаскивать.

– Не знаю. – Настроение у штурмана было явно не оптимистичное. – Я все считаю в уме. Как бы пятилетку в четыре года объявлять не пришлось.

Невеселые шутки. Не пятилетку, конечно, но за пару недель полосу не построить. И не за четыре, и не за шесть недель. Однако рубить имело смысл. Алексей продолжил:

– Но можно посмотреть и с другой стороны, с хорошей, так сказать. Вот мы уже километра полтора зигзагами намотали, а я только одну яму заметил, да и то небольшую – вмятина. И валуны не торчат. Пожалуй, саперный батальон для проведения дорожных работ вызывать не придется?

Действительно, не придется. Тут и я спохватился:

– Проша с нами не пошел, он бы придумал объяснение, почему земля ровная. Давай палками поковыряем, посмотрим, что там подо мхом.

Особо трудиться не пришлось, расчистили с полметра квадратных, потом еще, рядом… потом отошли подальше и еще верхний слой сняли – везде будто плита растрескавшаяся тянулась. Трещины землей забиты, в одной дерево росло. Я попробовал камень ногтем – что-то он мне напоминал:

– Слушай, на асфальт похоже? Откуда здесь асфальт? Алексей наклонился, тоже потыкал палкой, нашел обломок потверже, ударил несколько раз:

– Пемза! Вулканы же рядом. У нас на рынке почти такую же продают, чтобы в бане пользоваться.

– Пемзу птеродактили у торговок купили и полосу замостили, чтобы взлетать легче было, – хмыкнул я. – Получается, лава текла, поэтому и плоско – застывшая жидкость всегда плоская. А пемза легкая, пена. Если дальше копать в глубину, наверное, камень потверже найдем, только нам и этого достаточно.

Повезло? Однако рубить здесь сколько! Я вздохнул:

– При всем везении, которое нам вулканы предоставили, работы на месяцы и месяцы.

Мы опустились на замшелый ствол, посидели. Не было у меня настроения речи толкать, хоть мысленно, хоть вслух. И так понятно, что надо рубить, понятно, что это мы все понимаем. Но черт, подниматься с грунта на таком самолете. Даже Алешка, наверное, до конца не осознает, насколько нелегко эту тушу здесь разогнать будет, если это вообще возможно. Рубить просеку и потом проорать, что у тебя не получается поднять машину в небо. За секунду до того, как гробанемся и запылаем на дальнем конце вырубки! Только все равно надо что-то делать.

Алексей, как мысли мои прочитал, сказал:

– Все равно надо шевелиться, командир. Если здесь долго сидеть, в питекантропа превратишься. Или вон, – штурман махнул на особо близко порхавшего перепончатого, – в птеродактиля.

В птеродактиля, это точно. Не знаю, но от слов Алешкиных отлегло у меня от сердца. Есть дело, которое будем делать. Пусть тяжелое и небыстрое, но, главное, есть цель.

– Рубим просеку, – подвел я итог, повернувшись к нему.

– Рубим, – ответил штурман.

Отправились назад. Дело шло к обеду, пахло костром. Не дойдя до него метров тридцать, не больше, я хрястнулся в полный рост, оступившись в яму. Вывернул нехорошо руку.

– На самой тропинке к лагерю! – чертыхнулся я. – А ты говорил, ровно везде. Надо ее заделать в первую очередь.

– Понятное дело, от обжорства центр тяжести сместился. – Алешка ухватил меня за другую руку, увидев, что я не могу опереться на правую.

Пришлось перевязать запястье потуже и назначить себя легкотрудницей на весь день. К тому же Петр Иваныч как зарядил махать топором, разошелся не на шутку! Я же болтался туда-сюда, подкидывал ветки в костер и донимал вопросами Прошу, который после обеда попытался поработать со своим дневником. Жаль, не понятно ничего с его формулами, а то бы, наверное, интересно было. В конце концов получил от Константина:

– Знаете, товарищ капитан, вы сейчас не командир экипажа, а госпитальный больной. Не мешайтесь под ногами, спать ложитесь. Вот воду закипячу, тогда позову.

Не мешайтесь! Выцыганил у меня по полбанки тушенки на нос и сгущенку с галетами к чаю, ужин-то ему вместо Галюченко-лесоруба готовить неохота. А теперь – не мешайтесь. А подремать действительно хотелось, давненько не доводилось днем поспать. Тем более что по жаре местная летучая живность угомонилась, и не надо было закутываться с головой. Пляжный отдых, можно сказать.

Проснулся от хохота, продрал глаза – вокруг костра на полусогнутых прыгал Костя, вооруженный каменным топором. Примотал лианой камень к палке и развлекается.

– А что, – кричит, – чем не питекантроп? Я такого в краеведческом музее видел.

Проша поддакнул, всхлипывая от смеха:

– Чучело видел или живого?

– Чучело, конечно, он ведь до нашей эры еще жил.

Отгоготали, Алешка слезу утер, но Костя не унимался:

– Вы не понимаете. Нам полосу для взлета расчистить надо? Надо. Топор есть? Нет. Разве ж это топор, когда он один? Чем деревья рубить, если за ним очередь? Вот!

Он подошел к зеленому сочному стволу и с размаху ударил наискось. На удивление, древний инструмент с хрустом вошел в водянистую древесину. Еще удар, еще, на третьем лиана, скреплявшая топор, порвалась, и… камень улетел в заросли, оставив Косте одну корявую рукоятку.

– Хосподи, – сказал Галюченко, – хорошо, что не в лоб.

– Ничего, – Костя не полез разыскивать инструмент, – питекантропы тоже не сразу топор придумали. Можно примотать получше.

Оказалось, что самое главное я пропустил. Костя изготовил чудо доисторической техники втихую и невинно дожидался момента. Бортстрелок сделал перерыв в рубке леса, хозяйственно положил топор в мутную лужу, чтобы топорище набухало, и отправился к костру прикурить. Радист тихонько заменил нормальный инструмент своим каменным изделием. Галюченко вернулся, поплевал на ладони, ухватился за ручку, замахнулся и озадаченно уставился на оказавшийся у него в руках прибор. По весу понял, что держит что-то не то.

Алексей невозмутимо поведал мне предысторию со словами:

– Напрасно ты смеешься, между прочим. Полет в кусты – случайное дело, и… э-э… топор Климова КЛ-1 прошел испытание.

Потом он передал словесный портрет Константина, обрисованный в сердцах Галюченко, из которого самым приличным было «на мою лысину, дубина».

Я представил себе Галюченко. Серьезного, с его нахмуренной левой бровью, в юбочно-лиственном камуфляже, с каменным топором в руке. Заржал. И тут же замолчал, глядя на довольные лица, которые, видно было, ждали, ждали, гады, восторженно затаившись. И опять захохотал, своим одиночным ржанием забавляя весь экипаж…

Глава 14 Как Костя Климов в экипаже оказался

Костя к нам из другого экипажа перешел. Точнее, я его перетащил. Произошло это после, можно сказать, самого дурацкого воздушного боя, который я видел. А может быть, самого дурацкого за всю войну.

До этого радистом у меня был старшина Слесарчук. Не так чтобы совсем радист поганый – связь держал нормально, но не пришелся ко двору совершенно. Мутный какой-то человек, себе на уме. Во всем подвох искал. Вроде и не дурак, а чувствовалось, ищет, на что бы обидеться, и повода ему не надо. Мне-то все равно, подчиненный что обиженный, что нет, лишь бы в кабину быстро забирался. А кто с ним поближе дело имел, тех он кошмарил по полной. К тому же единственный старшина в летном составе, остальные радисты и стрелки не выше сержантов, потому-то Слесарчук легко находил возможность кошмарить.

В тот раз вылетали всей эскадрильей. Отбомбились по цели без проблем, хоть и было подозрение, что по пустому месту – очень уж жидко немецкие зенитки стреляли, у серьезного объекта их в разы больше обычно размещалось. Но нам-то откуда знать? Получили задание – выполнили. Отбомбились, перестроились и домой. Лето, погода полосами, то в молоке летели – по приборам, то будто обрезало – чистое небо, земля в шести тысячах видна как на ладони. Зашли в облачный фронт, комэск курс задал, приказал рассредоточиться, потому как очень плотно шли. Но дважды соседние фюзеляжи мелькали совсем близко. Я даже ругнулся про себя – так и столкнуться не долго.

Часа полтора прошло, в очередной раз выскочили на солнышко – мать честная! Эскадрильи-то две летят. Где-то в облаках мы с немцами перемешались – эскадрилья «Дорнье-217» с нашими прямо через одного. Мы, значит, с задания, а они, полные, – к нам. Сначала ни мы, ни они толком не осознали, что случилось, – пялились друг на друга, головами крутили, глазами хлопали. Потом очухались и давай друг друга пулеметами поливать. Комэск кричит – ниже идти. Правильно, мы их лучше достанем. Я думал, немцы то же самое сделать попытаются, ан нет, заметили наш маневр, и хоть бы что. Оказалось, у них под фюзеляжами тяжелые пулеметы, никакой мертвой зоны. В общем, порешетили друг друга беспорядочно, мы – верхним тяжелым вооружением, а они – нижним, да и потеряли, что называется, контакт с противником после входа в следующий облачный фронт.

Потерять потеряли, но и связи у меня не стало. Ни с эскадрильей, ни внутренней. Толкнул Алексея – доберись до радиста, что там случилось? Вернулся за пакетом первой помощи, сам весь в крови.

– Плохо! – кричит. – Куски от Слесарчука.

Но потащил медпакет обратно – значит, было что бинтовать.

Сели, моторы заглушил, проорал механикам: давайте носилки. Медбрат прибежал. Не опасно, оказалось, только выглядело страшно. Очередью рацию разворотило, даже кабели замкнуло. Лампы вдребезги, и стеклом Слесарчуку всю грудь нашпиговало. Не глубоко, под кожу только. Но крови! Истек бы, если бы Алексей его бинтами не перетянул.

Раны пустяковые, но много. Да и стекло засело под кожей. Отправили старшину в госпиталь. Он оказался единственным, кого в той суматохе зацепило. А еще одна машина до дома не долетела – сели ребята на вынужденную посадку, хорошо, что уже на нашей стороне.

И тут так совпало, что Сергей, командир того экипажа, Красную Звезду получил. Пока самолет тыловики притащат да пока механики починят – выписало начальство ему две недели отпуска.

У меня наоборот – машина в порядке, а экипаж некомплектный. Вот я и выпросил у комэска их Костю к себе, вроде бы временно. А сам только и думал, чтобы это временно в постоянное превратить. Мальчишка, конечно, – девятнадцать лет, дисциплины никакой, зато не подлый, а остальное не важно. Но не пришлось перетаскивать, получилось само собой. Отправились на переформирование, причем машины с экипажами в одном направлении, а весь некомплект в другом. Куда уж Серега после отпуска попал, куда экипаж его – не знаю. И про Слесарчука ничего больше не слышал…

Глава 15 Диверсант от науки

– Что-то мне наши ессентуки уже вот где, – сказал я, проведя рукой по горлу.

Местная вода вызывала проблемы у всего экипажа. И не то чтобы она была совсем уж плохая. Мутноватая, это да, пить неприятно – не знаешь, какую гадость с этой мутью пьешь, но ничего. Однако действовала она подобно плохонькой касторке, медленно и верно. И кипячение лишь немного отдаляло эффект.

– Нельзя ли как-то улучшить? Петр Иваныч, что обычно делают, если в колодце вода плохая? Может, туда что-нибудь бросить можно?

– Оставляют этот колодец и роют другой, – пожал плечами Галюченко. – Когда весной колодец заливало, мать складывала тряпицу и цедила для младшего брата. Потом кипятила. Живот у него сильно пучило, орал ночами.

– Может, она страшно полезная, вода эта, самогон тоже младенцам не наливают, а мы ничего, за милую душу употребляем! – крикнул Алексей с крыла «ланка-стера». И в мою сторону доложил: – Левый двигатель на трех винтах еле держится, я говорил уже. Как не отвалился, когда падали? Проша, ну, ты нашел? Сколько я тут буду скворцом на жердочке сидеть?!

Я глянул мельком на люк «ланкастера». И правда, Прохора давно было не видать. Он некоторое время назад по просьбе Алексея ушел искать отвертку. Я усмехнулся. Похоже, Прохор опять сидит возле своей машины, переключает, прислушивается. И там внутри что-то попискивает, лампочками моргает, а физик завороженно губами шевелит и на листочке пишет-пишет.

В люке показался Проша. Лицо такое, будто с луны свалился. Выбрался с удрученным видом и противогазом в руке. Нет, отвертку точно не нашел, зато вот что приволок.

– Можно воду попробовать очистить, – сказал Проша, махнув противогазом, и тихо добавил: – Он меня сейчас убьет, я отвертку потерял.

– Не, не убьет, Проша, – ободрил Костя, – пригвоздит словом.

Алексей сидел на крыле и ждал, уставившись в небо. Припекало его там, должно быть, как на сковородке.

– Ну?! – резко повернулся штурман.

– Так нет отвертки-то, – развел руками Проша.

– Да твою же… А сказать нельзя сразу?! Опять возле своей машины сидел!

Уши физика принялись медленно багроветь. Но штурман больше ничего не добавил и спрыгнул с крыла. Константин разочарованно пошурудил в костре.

– Вон она торчит, – сказал Галюченко спокойно и между делом, как если бы сказал: «Садитесь кушать, все остыло», и кивнул на рукоятку, видневшуюся чуть поодаль на вытоптанном месте. – Сам же вчера бросил в мелкого, того, что из костра ужин утащил. Не стыдно, не?

– О! Она, – невозмутимо выдернул из земли отвертку Алексей и как ни в чем не бывало спросил Прошу: – А чего противогаз притащил?

Тот сопел и пытался отсоединить заклинившую крышку фильтра. Открыл. Понюхал. Покачал головой.

– Вкусно это точно не будет, слышал, такая вода напоминает фурацилин. Но хоть травиться перестанем.

Мы молчали. Фурацилин употреблять тоже как-то не тянуло, хотя, наверное, именно он и был бы к месту после употребления местной воды. Проша оторвался от противогаза, обвел нас глазами, восторга не увидел.

– Коробки-фильтра надолго не хватит, но попробуем хотя бы.

– Мне это нравится, – не очень уверенно сказал Галюченко. – А куда воду лить-то?

– В маску, – еще неуверенней сказал Проша, взял блокнот, карандаш и посмотрел на нас.

Написал «фильтр» и нарисовал перевернутый противогаз.

Костя заглядывал через плечо, Галюченко даже привстал. Я со своего места видел рисунок перевернутым, и это вдруг напомнило детство.

…Мама рисует брату зайца, я напротив нее стою. Мне-то давно понятно, что это заяц, еще только уши показались. Я этому мальку подсказываю. А мама говорит: «Нет, это не заяц, Миша» – и рисует кота вверх ногами. Ноги у кота толстые, как уши у зайца, и спина дугой. Мама смеется.

Как они там сейчас с бабушкой в Ленинграде? А мы как идиоты здесь, в прошлом, застряли. Хоть Мухалев и сообщал, что самое страшное позади. И мама написала наконец-то письмо: «Миша, у нас все хорошо, жизнь налаживается», так и я ей написал: «Мама, не переживай, у меня все отлично».

Написал после того, как экипаж Рябцева подбили, ребята свалились далеко за линией фронта. Ничего о них не известно. Вот такое получалось «отлично»…

А иначе нельзя, иначе как? И здесь тоже. Все молчат, будто и нет войны, но она есть. Знает экипаж друг про друга все. Что у меня отец, мостостроитель, где-то на Западном фронте, не слышно о нем вот уже полгода; Колька, брат, связист новоиспеченный, только окончивший курсы, последний раз писал – отправляют на Северный фронт.

Галюченко вообще ничего не знает про своих. А что там знать, там немцы. Из оккупации писем не пишут. Костя говорил, его семья за Урал должна была с заводом уехать. А добрались ли, неизвестно. Ну, да завод пока доедет… Алешка тоже про своих ничего не знает, только сестренку повидал в Курске в начале войны. Там госпиталь стоял, в котором она работала, а авиаполк Алексея эшелоном передислоцировали. На въезде в город он из вагона выпрыгнул. Пока поезд по городу все железнодорожные стрелки проходил, пока вагоны-паровозы цепляли-отцепляли, и найти сестренку успел, и поговорить. Рассказывал, что те три дня будто отпуском обернулись…

Я увяз в воспоминаниях, которые навалились как-то совсем неподъемно, потянулись одно за другим. Пытаясь переключиться, все смотрел на рисунок Проши и вроде ничего не видел. Но смотрел. И улыбнулся наконец. Противогаз его был похож на воздушный шарик, который почему-то перевязали шлангом.

А Прохор тем временем очень серьезно рисовал и говорил:

– Удобно, он резиновый. Правда, мелковат, мало воды войдет. Вот сюда, где шланг, прокладываешь ткань, сверху – песок, потом угли, еще кусок ткани воронкой.

– Как творог бабы сцеживают, – кивнул Галюченко. Как эти самые бабы творог сцеживают, я не видел.

Поэтому активное участие принял только на самой последней стадии, когда Проша уже собственный носовой платок в озере выстирал, покрутил над головой, как бы проветривая, расправил и засыпал сверху песком. Заняло все это половину противогаза. Физик недовольно моргал:

– Песка много насыпали, воды мало войдет.

– Ничего, понемногу наливать будем, – выставил на него ладонь Петр Иваныч, – зато чище получится. Пробуем, товарищ капитан?

– Давай заливай, Петр Иваныч.

– А емкость! – торопливо крикнул Проша. – Емкость для очищенной воды забыли.

– Костя, дай-ка мою емкость, вон, на пеньке, – сказал Алексей, кивнув на свою кружку, еще утром бывшую банкой с тушенкой.

Я хмыкнул. Думаю, смотрелись мы со стороны, как пятеро обезумевших робинзонов с этим противогазом и тряпками. Бортстрелок торжественно влил воду из кожаного ведра в резиновую маску. При этом морды у всех были серьезные, как при пуске Днепрогэса или еще серьезнее.

Вскоре в кружку потекла тоненькая мутная струечка. Цедилась вода медленно.

– Отфильтровалась, называется, – сказал в тишине Константин. – Мутная же.

– Ну, не знаю, – ответил Проша, – чуда я не обещал. Песок должен убрать мусор, а фильтр от противогаза – вредные примеси. Наверное, и обеззаразит воду. Но посмотрим.

Воды набралось с полстакана. Петр Иваныч скомандовал:

– Нужна проба.

Пробовали по очереди, причмокивали губами.

– Микробы точно все сдохли, – сказал Костя глубокомысленно.

– Пить неочищенную приятнее было, – кивнул я. – Пожалуй, эту водичку только в виде лекарства употреблять можно.

Все согласно заговорили хором.

– Тут и так не знаешь, отчего кони двинешь, еще вода ваша! – услышал я Алешку.

Точно, редкостная гадость, сплошная химия.

– Предлагаю делать именно это – употреблять ее в виде лекарства, – вклинился Прохор.

– Хорош горланить! – крикнул через этот хор радист, ткнув ножом одну из птичек, запекавшихся в углях. – Будто водки по полстакана на нос жахнули! О! Может, вода так действует, Проша, это надо изучить! – и покосился на меня. Артист, одно слово. – А птеродактиль в стадии готовности. На обед!

Водки по полстакана… Нет, хоть и жаль. Но выглядим мы точно как водки шарахнули. Видел бы кто нас, в трусах, сапогах и с коробкой от противогаза! Красавцы, сказал бы Мухалев. Это как однажды по улице шел, а мальчишка кораблик пускал в ручье. Я отчего-то шел и за корабликом глазами следил, отпустить не мог. Загляделся. Кораблик хорошо так летел, как на парусах, не вляпался в грязь, прошел быстрину, мальчишка его подхватил, а я рассмеялся. И потом еще долго шел по улице и улыбался, как дурак. Может, кто и за пьяного принял.

– А что, Проша, – тихим голосом за моей спиной обратился к физику Алексей, – какова формула получения самогона в условиях, крайне приближенных к диким?

Тут Костя опять заголосил:

– Обед!

И я не услышал, что ответил Проша по поводу получения самогона. Петр Иванович настырно нацедил воды целый котелок, и чай теперь сильно отдавал лекарством. Правда, физик сказал, что фильтр, может быть, промоется и вода пойдет лучше. Костя недовольно прогундел, что простит какому-нибудь местному гаду, если он прокусит эту чертову противогазную коробку. Алексей хмыкнул, но ничего не сказал. Мне же не давала покоя одна мысль.

– Проша, – обратился я к физику, – а если это твое устройство придет в негодность? Любой фильтр приходит когда-нибудь в негодность.

– В негодность он придет, когда выработается активированный уголь, – быстро ответил физик и выглянул на меня из-за головы Кости.

– То есть? Давай по порядку.

– Уголь забирает растворенные вещества из воды не бесконечно, – принялся разворачивать мысль Прохор.

Я подумал, что не зря, похоже, беспокоюсь, вот точно он у меня еще один противогаз экспроприирует. А лекция о фильтрах тем временем обрастала подробностями, Проша увлеченно рассказывал:

– У него максимум есть. Чтобы понятно объяснить – ну, как тряпкой руки масляные много раз подряд вытирать. Руки чистые, чистые, и вдруг тряпка уже вся в масле и только пачкает. Просто меняешь фильтр.

– Который из них? – опять спросил я. – Тряпку, уголь или труху внутри противогаза?

– И то, и другое, и третье, – кивнул Проша.

Точно физик задумал второй противогаз умыкнуть, понял я. Диверсант от науки.

– Не будем тряпку менять, – почти хором сказали мы с Алексеем и заржали, переглянувшись. Эк нас от воды этой переклинило.

Вижу, Петр Иванович нос почесывает, силится не поддержать нас. Но плохо получается – смеется и отворачивается, чтобы Прошу не обидеть, наверное.

– Ни фильтр, ни уголь менять смысла никакого, – махнул рукой штурман, – раз угля все равно надолго не хватает.

– Н-да, водица так себе, – сказал все-таки бортстрелок.

– Да! – торжественно выпалил радист.

– На лекарство ее, – подвел итог я.

Проша покраснел, засмеялся, обвел наши лица взглядом и сказал:

– Так я же предупреждал. Будто мне она нужна сто лет. Взял водоочистительный прибор и спрятал позади бревна, сев на бревно сверху.

Воцарилась тишина. Надо было выдвигаться на просеку, но все сидели притихшие. Неудобно было, что мы так ополчились на эту воду, я ведь сам и просил что-нибудь придумать.

Да и, признаться, противогаз меня волновал меньше, чем эта противная вода. После чая вспотели совсем как в бане. А может, это от лекарства, которым фильтр воняет? – насторожился я, прислушиваясь к организму. Нет, мой организм просто хотел спать. Джунгли исходили полуденным зноем, одуряющим звоном и треском, иногда раздавался тяжелый шаг пасущейся поблизости туши.

– Игуанодон, наверное, – известил нас полусонно Прохор, нарушив молчание и разрядив обстановку.

– Не опасен, не? Игуанодон этот? – подхватил борт-стрелок, сидевший рядом, уткнувшись подбородком в ладонь. Потряс головой, просыпаясь, и взялся за винтовку. – Пойду поохочусь. Завтра мое дежурство. Подай-ка мне патронташ, Костя.

Патронташем у него был подсумок из-под противогаза, похоже, самая полезная его часть.

Петр Иваныч в трусах, в сапогах, с кобурой и подсумком на поясе и винтовкой на плече пошел по тропинке, уходящей к берегу. Там, в низинке, много кустов с птеродактилями. Но в луже, что оставалась после прилива, водились руконогие рыбы. Только поймать пока ни одной не удавалось. Издали видишь – сидят у берега, головы наружу выставили, подойдешь, и нет их, как ни бывало. Пробовали в воде шарить, гимнастеркой ловить – ничего. Костя высказал предположение, что они в ил зарываются, как караси. Но не лопатой же ил копать.

Может, в этот раз нам повезет, и в меню на ужин появится что-то еще, кроме крылатых. Хотя сомнительно, до сих пор подстрелить никого не удавалось. Седая голова стрелка скрылась в лесу. Вслед ей поднялся рой пляшущей мошкары.

– Чертовы джунгли, – вдруг сказал Костя, – попали мы в переплет так попали. Даже Галюченко больше не поет.

– Какой же охотник голосить будет, когда дичь вокруг, куда ни плюнь, – ответил я, слушая, как в зарослях шумно выдохнул зверь, судя по выдоху, крупный. – Ну и сам тоже дичью может стать. Что нельзя не учитывать. Однако пора на работу выдвигаться.

Глава 16 За «говядиной»

Те два вулкана, которые Костя нанес на карту еще в первый день, постоянно оживляли нашу жизнь. Один из них будто дремал, а второй примерно раз в сутки выплевывал черное облако пепла. Ветер приносил эту тучу мусора в лагерь. Каждый раз пепел попадал в котелок с варевом, и каждый раз Петр Иваныч потрясал руками в небо. При этом земля чуть вздрагивала под ногами, а может, просто казалось – вулкан все-таки. И бортстрелок начинал ходить на полусогнутых.

Так было и сегодня. Петр Иваныч широко расставил ноги и согнулся над котелком. Алешка с Костей издыхали от смеха, а Проша улыбнулся и протокольным голосом сказал:

– Петр Иваныч, сила выбросов пепла такова, что можешь не волноваться.

– Да чтоб тебя перекособочило, – ответил без указания адресата Галюченко, по-прежнему стоя на полусогнутых, снимая пену и пепел с похлебки на потрошках, как он называл это блюдо.

Варево это, что с пеплом, что без пепла, пахло курицей, а на вкус напоминало куриные яйца.

– Иваныч, – вдруг обратился к нему Костя, – ты вроде мужик возраста не призывного. Вон – по отчеству тебя называем. Иногда. Как в пехоте-то оказался?

– Та я к свояку в гости поехал, выпили маленько, так и получилось.

Мы окончательно проснулись от дремы – послушать про заезд в пехоту по пути к свояку не каждый вечер приходится.

– Не увиливай, – подхватили Алексей с Прохором, – давай подробности.

– Свояк у меня в Ростовской области, давно не виделись. Как прополка закончилась, дай, думаю, навещу, пока уборка не началась. Выгнал самогону побольше, да и сменял его в сельсовете на справку. Председатель у нас хороший, за первач обо всем договориться можно. Бумага – честь по чести, неделя отпуска с разрешением отбыть в Ростовскую область.

Доехал, встретились. Поговорили, как полагается, выпили чуть. Просыпаемся дней так через пять, выходим на улицу, а уже и войну объявили. Ну, надо похмелиться, потом на посошок и до дому. Как там мои, когда война в стране? Да не получилось по придуманному. Попутку день ловил. Пока до Ростова добрался, пассажирские уже не ходили. Понемногу стал двигаться до Киева, где подъеду, а где по-нашенскому, пешком, – месяца будто не бывало. Гутарят – немцы в Житомире уже. Про Винницу спрашиваю – не знают, но человек нашелся – и в Виннице, говорит, и в Белой Церкви немцы. Куда податься? Поспал пару раз на вокзале, народу там все больше, суматоха. Одни в Казахстан бежать хотят, другие только до Киева и добежали. Мне-то домой надо, но не попасть никак. Помозговал я, да и пошел военкомат искать, получалось, с оружием-то побыстрее до дому доберусь, чем с бабками на узлах сидючи.

– И что, взяли? Без прописки?

– Не зараз, но взяли. Сначала лейтенант, вертлявый, меня в комнату позвал. Давай кричать, вроде я шпионом на фронт пробираюсь. Я и спрашиваю – чего это ты такой испуганный? До немцев, говорю, далеко еще, не бойся. Он громче орать, а зря – на крик военком зашел, совсем старый майор. Спокойный. Как, говорит, я тебя возьму? Без документов, да и год рождения твой не призывается? Вот справка, показываю, у вас же в руках, на селе других документов не бывает. А года в ней не написано. Зачем мне год рождения – к свояку съездить, в самом деле. Я и двадцать пятый говорить буду всем, если надо. На том и порешили, что лет поменьше напишет.

– Получается, ты, Петр Иванович, доброволец? – с уважением подвел итог Костя.

– Та какой? Добровольцы – они партийные. А мне так, для себя – немцев прогнать побыстрее, чтоб домой вернуться. – Петр Иваныч помолчал, щурясь на дым, и вдруг спросил: – Завтра воскресенье?

– Вроде да. – Я начал вспоминать, сколько дней мы в этих джунглях от жары дохнем.

– Не уверен, – вмешался Алексей. – Я не смог дату вычислить. Думал, получится, но знаний не хватило, не помню таблиц собственного движения звезд. Учили, но кто же в штурманской школе гадать мог, что по звездам время больше одной ночи считать придется?

– По-нашему, по-советскому, суббота, – не согласился бортстрелок, – и, если по-старому считать, до сорокового года, получается выходной. Можно же год перепутать, когда столько лет назад. Пойдем-ка поохотимся.

– Далась тебе эта охота! Вон каждый день перепончатых таскаешь, надоели уже…

– Так где они? Второй же день не ловятся. Был сушеных запас, а сегодня последние в золе пеклись. С одним чаем просеку не расчистишь. Я тут следы видел – за озером, пройти немного. Покрупнее зверюга будет. И старые следы, и свежие в одном месте. Значит, всегда там ходит, подкараулить можно. Возьмем оба пулемета, прогуляемся с ними. Куры приедаются, если жрать каждый день. А свининка-то кому ж надоест?

Какие выходные! Работали так, что уходили с просеки уже по темноте, когда дерево от человека отличить нельзя было, и костры не помогали. Одно только в голове – выбраться скорее, там война, а он про субботу. Хотя и злости на бортстрелка не было – вымотались все, а он постарше, как ни крути.

– Отставить выходные, – сказал я. И добавил: – Топор один, кто еще раз про отдых вспомнит, накажу. Из очереди за топором выкину.

– Есть отставить выходные! Пошутил я, товарищ капитан, вот только есть нечего будет. Надо идти на охоту.

– Двое на просеку в обязательном порядке, сегодня очередь Прохорова и Климова. Трое – на охоту, – сказал я очень серьезно. Даже пожалел, что не остался сам, такое было кислое лицо у радиста. С другой стороны, мне завтра после обеда выходить. – И рассмеялся: – Откуда здесь свинья возьмется, Петр Иваныч?

– Они не произошли, и еще десятки миллионов лет не произойдут, – отказал размечтавшемуся о свинке украинцу Проша.

– Ну, свинья не свинья, но большая и толстая. Пусть корова.

Взглянули мы друг на друга – почему не разжиться местной говядиной?

…В детстве – лет десять нам было – отец Витьки, одноклассника моего, взял нас с собой на взрослую рыбалку. У них был собственный мотоцикл – трехместный, немецкий, «Марс» назывался. Поехали с вечера – мы с Витькой в люльке, отец его за рулем, друг отцов сзади. К ночи добрались до знакомых в деревеньке, глубоко в лесу. Осень поздняя, изба с печкой натоплена до духоты. Помню картошку разваристую, а вот ни названия той деревни не помню, ни имен ничьих. Спали вповалку, на полу, только долго заснуть не могли. Витька мне шепнул, что у батиного друга ружье есть и что пострелять даст, если очень попросить. Так и лежали, разговаривать хотелось, аж мочи не было, но не одни мы на полу, начнешь про пострелять, взрослые рассердятся – не дадут завтра ружья в наказание.

Как нас утром расталкивали, чтоб на зорьке к озеру выйти, как спать хотелось! Только в войну, да не в Испании, а в сорок первом уже, так по утрам проснуться не мог. Но что мы, сонные мальчишки, против взрослых – поднялись. В лесу темно, над озером плывут клочья тумана, у берега ледок кое-где схватился, и вода журчит. В озере журчит и в лесу тоже журчит – ручейки, зимой только замерзнут. И светлее становится, по чуть-чуть, а светлее. Удочки забросили, еще поплавков не видно. А только присели – кто на чурбачок, кто на корточки, и вот они – уже видно, темнеют на светло-серой глади воды. Хорошо было сидеть, рыба не клевала, но спать все равно уже не хотелось. Просто сидеть и смотреть на воду и на осенний облетевший лес.

А ружье нам дали, только оказалось оно совсем маленьким, мельче мелкашки современной. По очереди с Витькой уходили в лес, недалеко, охотиться будто бы. Но в кого в осеннем лесу стрелять? В ворон только. Стрелял. Они, обиженно каркая, улетали. Может, не попадал я, а может, и не сбить ворону такой пулькой – они ведь на верхушках сидели, далеко. Я был не я, разрушитель и повелитель, человек с оружием, или не знаю, как определить. А сейчас думаю – хорошо, что не сбил…

В эту ночь, в «ланкастере», среди джунглей, мне не спалось. Как тогда ждал пострелять из ружья в первый раз, так и сейчас – поохотиться. Сколько мы уже у динозавров? Неделю, десять дней? А надоело до чертиков. Ворочался я на клепаном полу. И Алексей ворочался, и что за воспоминания ему спать не давали, я не знал. Радист тоже вздыхал время от времени.

Отправились поутру, опять же – традиция. Здешнему зверью, судя по птеродактилям, безразлично, утро или вечер. Только ночью спят гроздьями, как летучие мыши. А днем летают, но не все, некоторые по нескольку дней висят. Примерно в километре от лагеря было такое место, где их всегда куча – кубометров пятьдесят клубок, не меньше. Вони там!..

Вскоре мы оказались на месте, куда проводник – Петр Иванович – привел. Петляли, петляли среди деревьев и выбрались на тропку звериную. А тропки звериные здесь некоторые, будто локомотив прошел, и сплошь навозом заминировано. Это если прошел, если поезд прибыл по расписанию, так сказать. А если стоп-кран сорвало, к примеру, у локомотива, ну, заглотила местная корова птеродактиля вместо араукарии, или стегозавр на ногу наступил? В этом случае тебе сразу вместо тропинки просека готовая.

А Петр Иваныч пальцем тычет: – Следы, каждый день свежие.

– Какая же это корова? – засомневался я. – Когти – дай бог медведю такие, а то и льву с тигром.

– На льва вы бы со мной не пошли…

И не возразишь. Хотя я, наверное, и на льва пошел бы. Надоело в зеленой гуще сидеть, одним и тем же заниматься. Где-то там война, родные, Соня – не знаю, почему я о ней все время вспоминал. Возможно, из-за заброшенности этой. В эскадрилье, наверное, она так и осталась бы девушкой, которая смотрит мимо меня. Потому что слишком серьезная, этого не надо, война, сошлись – разбежались, остались друзьями. Нет, в эскадрилье я бы так и наблюдал издалека за штурманом, поржали бы с ним, а вскоре и он бы на кого-нибудь еще переключился. А здесь вспоминаются… серьезные эти глаза и насмешливые. Что я, глаза красивые не видел, и глаза, и вообще? Вдруг возникла мысль, что штурман ведь тоже, наверное, о Соне вспоминает, и мысль эта разозлила… Я машинально что-то ответил бортстрелку, пропустил мимо ушей разглагольствования Проши по поводу соотношения следов и размеров дичи…

Место, куда нас привел Галюченко, напоминало вытоптанную коровами лесную дорогу. Только теперь я заметил, что ребята осматривают большой камень, скалу метров в пять высотой.

– Давайте заберемся, – предложил Петр Иванович, – пулеметы разложим, будем сверху в дичь стрелять.

Забрались. Получилось, что сверху, в кронах, окошко, и мы под солнцем как на сковородке. И главное, светило нас достает, а ветерок где-то поверху без толку листьями шелестит. Жара. Зато высоко сидим. Вот только птеродактили над нами чиркают. Оно, пожалуй, не бывает таких перепончатых, чтобы на людей, пулеметами вооруженных, нападать, а все равно неуютно, демаскировочка налицо, как сказал бы Федин. Но ничего, сидим, охотимся.

Внизу, по тропе, пробежала стайка небольших двуногих, числом в два неполных взвода. Строй плохо держали, конечно, где по шесть в шеренге, а где – только по три. Что с них взять – древность, до строевой подготовки им еще далеко. Кто, кстати, строевую придумал? Филипп Македонский, может, или кто-то еще… но подозреваю, что не динозавры.

Часа два мы молчали. Казалось бы, почему и не поговорить? Мелкая живность на голоса внимания не обращает, крупной – с чего бы нас бояться? Но молчали. Каждый, наверное, ощущал – сейчас нужна тишина, мы в засаде, мы на охоте.

Зашуршало в лесу, не громко, но не ошибешься – большая зверюга выдвигается. Вылезла. Мать честная! Туша метра три в холке, толстая, пух на ней, как на наших птеродактилях, разноцветный. На спине вроде бы шипы в несколько рядов, а между ними перепонки. Зачем – непонятно, не плавники же! Сверкает, куда там твоему попугаю.

Мы об охоте забыли, смотрим во все глаза. А туша подпрыгивает весело, ветки с деревьев клювом срывает. Клюв у нее, а не зубы. Срывает и выплевывает, балуется, значит. Тонн пять в ней, а балуется. Аж залюбовались, даже Галюченко не сразу пулемет поднял. Но как поднял, так и опустил. Что-то обернуться заставило. Над папоротниками, которые в этом месте – лес и которые мы елками называли, – голова. Точно такая же, тоже с клювом, но размером… оценить невозможно. Какая же под ней туша спрятана, если голова выше леса торчит? Смотрит сверху рыбьим взглядом.

И тут до нас доходит, что первая – это и не зверюга вовсе, а так – щенок, детеныш. Мамаша его погулять выводит. Вот эти щенячьи следы Галюченко за корову нам продать и пытался.

Сидим, языки проглотили. Звереныш бегает, за ветки дергает, аж деревья трещат, клювом легкий танк пробьет, если ткнет посильнее. И мы в первом ряду зрительного зала.

Внизу, по тропе, отряд мелких обратно марширует, и как-то у них получается под копыта нашей корове не попадать. Мамаша на них ноль внимания – не опасны для ребенка. А нам пошевелиться страшно, мы крупнее, а то бы пристроились в хвост колонны, да и убрались прочь строевым шагом, на цыпочках.

Нам показалось, что до вечера сидели, спины намертво застыли, пошевелиться страшно. Потом посмотрели по часам – двенадцать минут только прошло.

Убралось звериное семейство, тогда мы и отдышались. Шли домой, в лагерь, радовались, что не успели говядину подстрелить. Не дала бы нам ее мамаша слезть с того камня.

По пути Алешка сказал тихо:

– Да-а. Наступила бы ногой, та, что покрупнее, и не видать Соне чучела птеродактиля в подарок.

– Сам ты чучело, – почему-то огрызнулся я.

Глава 17 Лошади, жареный функционер и кот

Вечером не спалось. Сидели вокруг костра, подбрасывали сухие ветки. Или, может, это листья такие? Веселая у нас компания – военный пилот, штурман – то ли по морю, то ли по небу, мальчишка-связист, крестьянин и физик в придачу. А вот ботаника ни одного.

Странная растительность динозаврам досталась, для костра совсем неподходящая. То колючая, а то водянистая, ткни пальцем – сок липкий течет. Сохнут дрова долго, а высохнут – так закостенеют, что не переломить. Зато горят как порох, только успевай подбрасывай.

Весь вечер в игру играем «подбрось ветку в костер». По кругу. Я положил, потом Костя, потом Алексей, он следующим сидит, Проша, Петр Иванович, и опять я – по кругу. И сидеть вот так тошно, душно, и спать еще рано. А от костра отойди или дай ему погаснуть, и стаи насекомых начинают расправляться с тобой, темнота дышит в спину, подползает, подходит к тебе и обнюхивает. И ты опять оказываешься у костра.

Не в первый раз эта игра, каждый вечер. Уже и переговорили почти обо всем.

– Узнать бы, как там дела, – нарушил тишину штурман.

– Может, погнали уже фрицев, – сказал Костя.

Опять замолчали. А что тут скажешь? Каждый только об этом и думал.

– Гонят, – сказал я. – Гонят, даже если отступать приходится, все равно сил набираются и гонят. Это как просека. Кажется, не по силам то, что свалилось, не выбраться. Но надо выбираться.

Опять повисла тяжелая тишина. Я рассмеялся и сказал:

– А если бы задание выполнили, то какая радость была бы.

– Никто бы больше не умирал, – кивнул Прохор. И встрепенулся: – Но все ведь могло получиться, ведь могло!..

– Могло, – решил поддержать упавшего духом физика Костя и мечтательно прищурился: – Красную Звезду бы, наверное, дали…

– Бери выше! Героя! – строго сказал бортстрелок, глаза его смеялись, глядя на радиста.

– Ох ты, не может быть!

– А от девушек, Константин, отбоя не было бы, – вставил Алешка.

– О! Это хорошо, – приподнявшись на локте, ответил радист.

– Старшего сержанта, может быть, дали бы, а мне, получается, младшего, – рассуждал Галюченко.

Все рассмеялись. И опять замолчали. Подумалось – сейчас бы назад, в эскадрилью. Объявили бы вылет. Долетел до цели, отбомбился. Ты в строю, вместе со всеми, каждый делает свое дело, и победа, она все ближе.

А Прохор – персонаж бесцеремонный – вдруг спросил:

– А почему ты, Михаил, до сих пор майора не получил или подполковника? В Испании ведь воевал, много ли таких опытных?

Ну что ответишь? Не получил, да и все.

– Знаешь, Проша, мне в кабине как-то больше нравится, чем людьми командовать.

– А комэск ваш разве не летает?

Да, от физика не отвяжешься.

– Летает. Но и командует.

Думал, закончили разговор, но Алексей объяснять взялся. Зря.

– Знаешь, Прохор, что такое дисциплинарный залет?

– Ну, в принципе знаю.

– А я все равно объясню. Вот, скажем, ты лейтенант и хочешь стать старшим лейтенантом. Нет, для тебя понятнее так – ты профессор и хочешь стать старшим профессором.

– Я не профессор, – застеснялся Проша.

– Не важно. Все документы собрал, в папку подшил, а тут раз, и по пьянке в милицию попал. Или даже не ты, а студент, за которого отвечаешь. Каково развитие событий? Правильно. Партсобрание, выговор по линии, и папочка твоя идет прямиком в мусорную корзину.

– Так ты что, с водкой… того? – выпучил на меня глаза непрофессор.

Ответ подобрать мне Алексей не дал:

– Не понимай слова буквально, это не физика, да и про студента я не зря вспомнил. В общем, до Петра Ивановича летал в экипаже цыган. Так и звали его все Цыган, даже комэск так называл. Хороший парень, какой за своих последнее отдаст и сам костьми ляжет, а вот с дисциплиной не дружил. Кто в авиации с ней дружит, кроме начальства? Пока на земле, мы не при деле, а после взлета – и захочешь, не нахулиганишь. Тем более если стрелок – сиди в своей будке, хвост разглядывай, пулеметами ворочай. Даже ноги вытянуть негде.

– Про ноги это точно. Но бомбардировщик без стрелка, что хата без собаки… что язык без мата, не подраться, не побрехаться, – проворчал Петр Иваныч, лежавший на боку, опершись на руку. – Ишь, хво-ост разглядывай, много ты там, в своей нижней кабинке, понимаешь.

Он плеснул из кружки в костер. Полено лопнуло с треском. В кустах зашуршала с перепугу какая-то живность. Взлетели искры, и жирные хлопья пепла стали оседать в котелок с закипавшим будущим чаем. Чай гоняли непрерывно – пить хотелось, воду эту некипяченой лучше было не употреблять, а теплой – не напьешься.

– Фигура речи, Петр Иваныч, фигура речи! – Штурман засмеялся, подался вперед и помахал ладонью над котелком, разгоняя пепел. – Так вот, Цыган пару раз залетал, но по мелочовке. То самогон у кого-то местного выжулил, не заплатил. Хорошая, кстати, выпивка оказалась, мы оценили. Местный – жаловаться, а замполит ему – самогон-то у вас законный, товарищ штатский? В общем, прикрывали Цыгана в эскадрилье.

Но один раз зашкалило. Осень дождливая, погода всю авиацию надолго приземлила. Цыган и пропал куда-то. Два дня не показывался, вернулся довольный. А через час синие фуражки пожаловали. Шум, скандал. Оказалось – у обозников конский табун одолжил, целых одиннадцать штук, и гонял их по полям в окрестностях. Спрашиваем: «Зачем тебе лошади?» – «А! – рукой машет. – Вы не поймете. Я душой отдохнул. Все равно ж убьют, так теперь и не жалко». Но это он потом сказал, а сначала молчал, только улыбался.

Михаила, естественно, как командира звена, в штаб полка потащили. Он сориентировался и вину на себя взял. «Перестарался, – говорит, – рядовой. Нам надо было самолет неисправный вдоль поля перетащить, почти двадцать тонн с грузом. Я и дал подчиненному задание – обеспечить транспорт, а он перестарался. По малограмотности». В общем, остались приезжие ни с чем, Цыган на губе по приказу комэска посидел, да и все. Только когда Михаила к званию представили, документы сразу и вернулись. Вроде как не пойман – не вор, но осадок-то остался.

– Цыгана как заставить под уздой ходить? Никак, – рассмеялся Петр Иванович, когда замолчал Алексей, – все равно на волю захочет.

Вскоре все отправились спать. Мне не хотелось, сидел и вспоминал. Приврал штурман, почему я не майор. Хотя приятно, когда тебя в самом приличном свете выставить стараются. По совести, проколов у меня было больше, чем одно то прикрывание цыганской натуры, еще и в Испании проявить себя успел.

Там у них хоть и холодно, а печек в домах нет. Зима короткая, с дровами туго. Оденутся, как матрешки, и клацают зубами, пока не потеплеет. Ну, мы-то сразу сообразили, что такая жизнь не для нас, северян. Пошли по округе бочку железную искать. Нашли даже лучше – кованый ящик. Механики повозились, трубу присобачили, отличная буржуйка получилась.

Установили буржуйку в столовой, которая и классная комната, а заодно и клуб с дворцом культуры. Стоял себе сундук, помещение отапливал, заслонка сзади и не видна совсем. Чистота. Крышка толстая, двойная, суп на ней сварить не удавалось, но, когда огонь горел, чай теплым подолгу держался. А подостывала печка – даже садились сверху погреться после уличной промозглости.

Это все предисловие. Тогда приехал на аэродром агитатор, большая шишка. По слухам – правая рука Андре Марти. Рука ли, правда ли – неизвестно, но что француз – точно. Построились мы на полосе перед машинами, так он речь задвинул на два часа с четвертью. Гость в кожаном плаще, шляпе, над ним адъютант зонтик держит. Тот как флаг развевается, а мы в парадках мерзнем.

Агитатор соловьем поет на своем французском. Красивый язык. Вот только переводчик их по-русски не очень – даже не переводит, а, скорее, вольным пересказом шпарит. Это ладно, что мы, речей не слышали? Но холодно же!

Когда прекратили из него слова литься, зашли мы в столовую. Не все, только начальство и командиры экипажей. Гость благостный, будто после эдакой речи мы его друзья как аж с младшей школы. По плечам легко так, покровительственно похлопывает, помещение осматривает и вальяжно спрашивает:

– И где же у вас здесь самое теплое место?

Вроде бы мы от желания лопаемся угодить лучшему другу. Я и махнул рукой на сундук:

– Вот, теплее не придумаешь.

И правда, натопили прибор по этому случаю по полной.

Француз пригрелся и не заметил, как от штанов пар пошел. Подпрыгнул, завизжал. Свита понять не может, чего он себя по заду шлепает? Наши – и русские, и испанцы – улыбки прячут. Уехал гость, даже не пообедал.

Дело тогда замяли – будто я вопрос не понял, а переводчик жест мой неверно истолковал, но, когда из Испании вернулись, мне этот случай припомнили.

В другой раз, уже в войну, заместитель по тылу в эскадрилье был – капитан Васильев. Толстый и рыжий. И не просто рыжий, а с роскошными, зачесанными наверх волосами. Любил на корне большого дуба расположиться. Мы тогда на другом аэродроме базировались, а вокруг – красивейший лес. Дубы старые, раскидистые, корни узловатые, выпирали поверх земли. Белых грибов там было хоть косой коси.

Любил присесть Васильев под дубом. Сидит, как на сцене оперного театра, шевелюра на солнце медью отливает, что твои литавры, а столовая – под навесом, напротив. Экипажи ложками борщ наворачивают и обсуждают – свои волосы у зампотыла или парик.

И именно в те дни кто-то раздобыл «Приключения Тома Сойера». Книга детская, но смешная, да у нас любую до дыр зачитывали. Был там эпизод – дети кошку на веревке спустили, чтобы парик с учителя снять. Прочитано – сделано.

При кухне всегда какая-нибудь кошатина паслась, не Бомбовоз, его на том аэродроме с нами еще не было. Смастерили зверю обвязку, будто заправскому парашютисту, и неделю тренировали не мяукать. Как? Да просто. Внизу – вкусные обрезки, а сверху котяру на старом фале спускали. Научилась! Десантировалась молча и цепляла мертвой хваткой первое, что в когти попадется.

Прошла кошка учебку. Перекинули тот же фал через ветку, эскадрилья вокруг стола расселась, все в курсе либретто, кроме рыжего тыловика. И операцию «захват» при полном аншлаге провели.

Только ни с чем десантура вверх на фале вознеслась – волосы свои оказались. Хотя Цыган потом ворчал, что тыловик про засаду прознал и парик на клей посадил. Тогда не одно мое звено, а вся эскадрилья развлекалась, но мне и за него прописали, уже до кучи…

Долго я в эту ночь просидел, не хотелось спать. Дома бы к утру замерз, а здесь как стояла духота, так никуда и не делась. Не потянуло прохладой, не выпала роса. Черная махина леса казалась тем самым родным сосняком за околицей в деревне у бабушки, но вдруг взрывалось что-то в дальнем вулкане и сыпало пеплом, а на рассвете подул ветер с моря, и пепел стал походить на снег…

Все это казалось дурным сном. Ночью смотришь на звезды в иллюминатор, ждешь, пока чиркнет по черному небу метеор, вспомнишь это «будто чиркнуло… а ты потом всю жизнь руки тянешь, греешься». Лица, лица, слова, будто из другой жизни. А ты здесь лежишь на полу чужого «ланкастера» под чужим небом в чужом лесу. Даже в Испании лес и то не был таким чужим. Вернемся ли мы когда-нибудь? Как там мои, лишь бы все с ними было хорошо… эта война, каждый день, каждый час гибнут люди, а мы здесь на просеке топчемся.

И никогда раньше я столько не вспоминал. Раздражало всегда, когда дед принимался рассказывать свои длинные-предлинные истории, а теперь сам… как дед, выковыривал, рассматривал. Мелькали лица. Изредка вспоминалась Мария. Встречались с ней до войны. Но от той девчонки в памяти осталось только имя, черные пряди волос, смеющиеся глаза. Машкой ее никогда не хотелось назвать. Зима тридцать восьмого, Ленинград… жива ли она теперь? А вот Соня… все время думается про нее. Разозлило прямо, что Алексей про подарок ей сказал, когда с охоты шли.

Глава 18 Камневращатели

Рубить просеку после обеда должны были идти мы с Прошей. С утра там трудились Алексей с Константином, вернулись они какие-то не такие, а из-за чего – непонятно.

– Что плохого? – вопросил я командирским голосом. Радист помялся и кисло доложил:

– Валун пытались откатить, не получилось. Целый час зря потратили.

Жалко, конечно, целый час, сколько мы уже часов потеряли, то здесь, то там. И еще потеряем – не отлаженный конвейер у нас, а чужие джунгли. Устал экипаж.

– Давайте ешьте, – подбодрил я. – Если мы с Прошей не справимся, вас позовем, вместе откатим.

– Во! И я ему говорю, командир после обеда разберется. – Алешка кивнул и отвернулся к котелку, потянулся ложкой.

– Ну, – повернулся к еде и я, – посмотрим. Может, что-нибудь придумаю.

Валун – круглый как голова, немаленькой величины – лежал как раз на пути нашей рубки, не обойти, не объехать. Откуда он здесь взялся, непонятно. Ледниковый период булыжники обкатывал, но до ледникового еще жить да жить. Однако всех загадок не разгадаешь, убирать камешек надо. И хорошо, что он круглый, слегу подвести, да и откатить – казалось просто, а вот два крепких парня не справились…

Похлебка в этот день получилась у Петра Иваныча особо наваристая и особо зеленая, кстати, но к этому привыкли. Черпали ложками да нахваливали, после еды работать совсем не хотелось, спать, только спать. Но я заставил себя подняться, за мной потянулся и Проша, Алексей полез винты крутить на крыле «ланкастера».

Вокруг валуна было вытоптано, подлесок выворочен, будто в дело впрягалось стадо слонов. Или мамонтов, что, впрочем, глядя отсюда, одно и то же. Рядом валялось переломленное бревно, которым, надо понимать, штурман с радистом пытались решить задачу. Мы притащили другое, потолще, поддели, поднавалились – куда катить, было понятно с самого начала, да и куда слегу подсовывать – ребята удобно камень подкопали. Пошло на удивление легко – да я бы и один справился, наверное… Тут физик заверещал и ткнул пальцем в открывшийся низ каменюки.

Я присел на корточки, Проша чуть ли не лег, опасно подставляя себя под круглую махину. Там отчетливо виднелись кривые рисунки. Только контуры – неправильные, рваные, но узнаваемые. Вот диплодок шею вверх вытянул, рядом двуногий, но не понять – то ли тираннозавр огромный, то ли один из тех, что у костра шныряют. Нет, наверное, все-таки тираннозавр. Оба перечеркнуты короткими штрихами. Копья? Стрелы? Откуда здесь такое?

– Ну, Прохор, давай это дело к свету повернем, рассмотрим?

– Подожди, осторожно ведь надо, не повредить бы. – Физик места себе не находил около камня – то на корточки сядет, то ляжет, чтобы лучше разглядеть находку. – Давай всех позовем и понемногу поворачивать будем.

Народ собрался быстро. Петр Иваныч силки еще утром проверил, теперь хозяйством занимался, двое менее удачливых камневращателей тоже из лагеря не отлучались – «ланкастер» чинили, придумывали, из чего заклепки сделать взамен тех, что сорвать пришлось, когда боковую панель вскрывали.

Собрались и начали осторожно поворачивать валун. Под руководством Проши, конечно, который суетился, хватался за камень с разных сторон, а один раз, случайно мазнув ладонью по рисунку и стерев какую-то черточку, чуть в обморок не упал.

Открылась еще часть древней картины – человечек. Человечек! Работа опять остановилась, Проша прилип к камню. Петр Иваныч пытался выяснить, почему такая суета из-за такой мелочи. Алешка человечка рассматривал, Костя с бортстрелком препирался, объясняя важность находки для науки. А я прикидывал, что физик потребует грузить весь булыган в «ланкастер».

– Это не человек, – еще более растерянно произнес наш ученый. – Смотрите, какие челюсти.

Я наклонился. Действительно, зубы у размахивавшего топором охотника подходили даже не питекантропу, а, скорее, крокодилу.

– Да ладно, – протянул немного издали радист. – Может, они в масках охотились. Ритуальных, как негры в Африке.

Мы потолкались перед камнем, потом перекатили его еще чуть-чуть. Открылись новые линии, в первый момент показавшиеся беспорядочными – как рисуешь в блокноте во время скучных политзанятий. И только через минуту… твою ж мать… Климов! Морозов! Линии складывались в слова «Даешь „ланкастер“, смерть фашистам».

Получается, эти поганцы-шутники откатили камень перед обедом, нацарапали на нем всю эту ерунду, да и вернули на место. А Проша сидел на земле и, казалось, чуть не плакал. Петр Иванович гладил его по голове и приговаривал:

– Не грусти, зачем нам еще и обезьяны с палками по соседству. Без них обойдемся. Да и что с каменюкой этой делать, не в самолет ж такую грузить, когда все дела здесь переделаем.

Глава 19 О щах из крапивы и бомбах

К ужину я первый в лагерь вернулся, подошел к Проше – его очередь была кашеварить. Прошины обеды и ужины вечно состояли из какого-нибудь хвоща или папоротника. Сейчас он опять самозабвенно резал зелень и совал ее в кипевший котелок. Как это все пахло? Однажды меня бабушка кормила супом из крапивы. Пока это варилось, пахло так себе. Но она только посмеялась, посмотрев на меня, и сказала: «Вот сейчас мучкой забелю, и за уши не оттащишь, как будет вкусно. Потом еще яичко». Вот сейчас так и пахло, только муки не было.

Лицо, наверное, у меня было в этот момент не очень вдохновляющее к занятию кулинарией, потому что Проша пожал плечами извинительно и сказал, посмотрев поверх очков:

– Мясо надоело, Миша, щей охота или борща. А вдруг коровы эти жуют, например, дерево, а оно на капусту по вкусу похоже или на свеклу, а мы и не знаем.

– Ну, теоретически я за щи, – сказал я, как мог, ободряюще и посмотрел на зеленоватую пену в котелке – от травы, и серую – от птеродактиля, нарубленного Прошей на куски.

– Вот я и решил это опробовать на практике, – раз-улыбался физик.

– Тогда я за благополучный исход. Мало ли, может, эти зверюги ядовитые деревья уважают вместо перца или горчицы, – буркнул я.

Все-таки не вызывало оптимизма у меня его варево. Проша возмущенно поднял вверх руки, приготовившись, видимо, доказывать, что все нормально, он исследовал и все такое… Это надолго, понял я и торопливо перевел разговор на интересующую меня тему:

– Вообще-то я к тебе по делу. Сам знаешь, только ведь про возвращение и думается.

– Только про него, – кивнул Прохор, посерьезнев еще больше, чем при обсуждении борща.

– Не нравится мне это, Прохор. Если бомбу здесь бросим, значит, к Берлину без нее перенесемся?

– Получается, без нее. Жалко, конечно. – Физик не понял, к чему я клоню.

– Значит, задание не выполним?

– Не выполним, – помрачнел Проша.

– Надо что-нибудь изобрести, чтобы бомбу назад вернуть. Нужна она нашей стране.

Прохор нахмурился, покривился, головой покачал. Очень серьезен был физик.

– Нет. Ее никак не увезем. Чтобы обратно вернуться, надо больше энергии, чем сюда провалиться. Все-таки самолет да нас пятеро, не так и мало.

– А без самолета, просто бомбу в СССР перебросить?

– Не получится. Наибольшая вероятность – вернуть на старое место. С ошибкой, конечно, но точно в Германию. Сколько там километров до Берлина оставалось? Плюс высота над поверхностью.

– Да-а, – протянул я. – Что же делать?

– Возвращаться, – твердо сказал Проша. – Новую установку собирать. За два месяца сделаю. Вы ведь подтвердите, что принцип работает, отсюда какую-нибудь мелочь легкую прихватим для доказательства. Дадут и детали, и мастерскую. Кто же знал, что мы ночью на их самолет напоремся? А со второго раза получится обязательно.

Пожалуй, Проша был прав, пробовать надо еще и еще. Только был у нас секретный инструктаж – немецкие ночные истребители начали оснащать радарами. Что-то вроде ночного зрения фашисты получат. А раз начали такое ставить, значит, через два месяца их столько понаклепают! И встретиться с «юнкерсом» придется уже не случайно.

– Бабушка в щи из крапивы яйцо добавляла, – сказал я невпопад.

Проша посмотрел на меня озадаченно, видимо соображая, как ввести в его щи яйцо. Эта новая переменная ему была явно не по зубам.

– Она его разбивала и быстро-быстро размешивала в кипятке.

– Неожиданно, – покачал головой физик и почесал нос.

– Вкусно, я бы так сказал.

А физик уже поскакал к берегу, перепрыгивая через завалы веток и сучьев на просеке. Ну а как иначе, яйца у нас водились только там, и то не всегда попадались, а в лесу – и того реже.

Глава 20 Какой сегодня день?

Во время очередного ужина я обратил внимание на необычно хитрую физиономию Проши. Честно говоря, не сам обратил, наломался за день – только бы заснуть побыстрей. Не тут-то было, Алексей ткнул меня локтем в бок и показал глазами на ученого. Тот ерзал на месте, косился на Петра Иваныча и, похоже, что-то прятал за бревном, на котором сидел. Я в мыслях махнул рукой – сам расскажет, в чем дело, не удержится.

Понемногу все заметили суету нашего физика, а когда дошло и до Петра Иваныча, он объявил без церемоний:

– Ну, давай, Прохор, не томи. Вижу, ведь затеял что-то. Проша отнекиваться не стал:

– Итак, какой сегодня день?

Вопрос, видимо, ставился риторически, но вмешался Костя:

– Какой-то мильенов лет назад до нашей эры. Если ты не скажешь, мы не знаем.

– Нет, я спрашиваю по нашему летоисчислению. А по нашему летоисчислению сегодня – день рождения Петра Иваныча.

Вот черт! Командир, называется! Командир по уставу обязан помнить анкетные данные подчиненных, а я и свои забыть готов.

Проша продолжил речь:

– С днем рождения тебя, Петр Иванович! И вот подарок, ты давно хотел.

Под эти слова из-за бревна появился маленький сверток, и в Прошиных руках оказался белоснежный мешок, отдаленно напоминающий рубаху.

Театральная пауза удалась – чего не ожидали, так это обновок. На растроганного бортстрелка было больно смотреть, он светился от счастья и смущения. Первым отозвался Алексей:

– А из какого материала ты, Проша, смастерил это чудо портновского искусства?

Бортстрелок застрял на половине проникновения в «чудо», натянул рубаху на голову, да так и остановился – слушать.

Тут физик промямлил, косясь на меня:

– Да из парашюта. Подумал – зачем он? Я ведь все равно прыгать не умею.

– Твою ж мать, Проша! – Я взорвался, забыв и об усталости, и о праздничном настроении. – Ты какое имел право! Ты теперь будешь на каждый шаг у непосредственного начальника разрешения спрашивать…

На этом я и заткнулся. Вспомнил, что это он мой непосредственный начальник, а не я – его. Я сидел в растерянности, а Проша, чудак, смущенно улыбался. Экипаж меня вроде бы не слушал, все глаз не сводили с бортстрелка. И хорошо, что ребята не слышали. А может, притворялись – из вежливости или не желая принимать участия в конфликте. По сути, ничего не произошло, ну, ошибся я в ситуации, что такого… но все равно чувство дурацкое осталось. Оставалось усмехнуться и вместе со всеми смотреть на новую рубаху.

Петр Иваныч, уже натянувший обновку, топтался, задумчиво крутясь вокруг собственной оси. Все пытался дотянуться левой рукой до кармана. Карман оказался пришитым почему-то на спине. Так же задумчиво посмотрел на улыбающегося счастливо физика.

– Ошибся, – сказал Проша.

Тут мы покатились со смеху. Петр Иванович тоже засмеялся и махнул рукой.

А я сейчас уже, задним числом, вспомнил, что исчезал Проша время от времени, отлучался. Как теперь понятно стало – рубаху шить уходил. Я же и внимания не обратил, слушал песни археоптерикса. Проша, конечно, человек не военный, не член экипажа, но на просеке вкалывает не хуже других. Только вечером у костра его не всегда увидишь. Я-то думал, что он все какие-то свои черепки собирал, за насекомыми гонял. А Проша, чудак, получается, подарок придумал. Но лучше бы нам все-таки знать, где из нас кто находится, хотя бы для того, чтобы успеть помочь, если вдруг что-то случится.

Глава 21 Настюха – Верочка – Соня

В первые дни, проснувшись и уставившись в потолок кабины, мне приходилось лихорадочно вспоминать, почему я сплю в машине. Почему со мной рядом храпит в полном составе экипаж, зачем мы все забрались сюда… или еще не выбрались? Но спустя неделю привык…

Проснувшись и сощурившись на солнце, я закрыл глаза и где-то глубоко внутри злобно сказал сам себе – мне никуда не нужно спешить. Никуда. Зачем? Здесь вообще все потеряло свой прежний смысл. И я, как командир экипажа, совершенно бессмысленная единица. Почему все до сих пор держались как экипаж и слушались меня? Привычка, коллективное бессознательное, стадное? Боязнь остаться в одиночестве в этой проклятой доисторической местности, где тебя просто могут сожрать? Чувство локтя? Или и то и другое, вместе взятое? Не друзья, не соседи по площадке, не одноклассники. Экипаж. Боевая единица в мире, где нет войны. Все теряло свой прежний смысл, потому как машина если даже и взлетит, то в небо, которое не удастся покинуть никогда. Почему-то именно утром, в это раннее время, если не видел Прошу, не слышал Алешку, Галюченко или Костю, это ощущение безнадеги особенно накатывало. Мы одни здесь, пять человек в мире, где людей быть не должно, и нам не вырваться отсюда.

Опять завывал археоптерикс. Закружил над самолетом…

Хочется назад… Но если так раскисать… если мы все так будем раскисать, то станет еще хуже… Отставить, капитан!

Я бодро сказал вслух:

– Экипаж, подъем! Нас ждут великие дела. Продолжаем рубить просеку под взлетную полосу – это раз. Ремонт машины – это два. А также замечательный завтрак из местной дичи, – буркнул я уже не так жизнерадостно.

Н-да… ответили не сразу. Вот оборвался храп, у кого-то даже со всхлипом. И тишина. Тишина длится… О чем думают?

«Да на хрена нам этот подъем, думают, и на хрена эта местная дичь!»

Вот о чем. Но молчат. Да и мне хотелось не дичи, а хлеба. И каши, пусть и не такой вкусной, как в эскадрилье у Николая Семеновича.

Наконец Константин сказал сонно:

– Вернусь – от Настюхи выползать не буду. Неделю. Месяц… Уйду в крутое пике. Между боевыми. Прошу прощения, товарищ капитан, это я во сне, если что. Брежу.

Хах, разговорчики какие. Проша, слышу, ворочается и сопит. Есть ли что ему сказать по этому поводу? Мыслишки-то никуда не денешь, тоже тревожат, поди, спать не дают, чего уж там.

Лежу, молчу, ухмыляюсь, разговор-то по существу, что и говорить. Враз тумблер переключается с философий упаднических всяких.

– Из такого пике можно и не выбраться. Только с печатью в паспорте, а на кой она, когда война. – Алешка пошарил в поисках папирос. – Черт, курева не осталось, а я все ищу! Настюха – девушка серьезная, как я по твоим отрывочным воспоминаниям понимаю. А я вот думаю, от кого лучше не выползать? От Сони из медпункта или от Верочки? Соня… интеллигентная больно, будем ходить вокруг да около, время тратить, еще стихи потянет читать… А Верочка что-то надоела. Даже отсюда, от птеродактилей, вот такой вот взгляд на наши, значит, отношения…

«Соня… Да Соня на тебя как на ежа смотрит…» – возмутился я внутренне, вслух же сказал:

– Софья Павловна мужчин пока еще, по всем приметам, как подвид не различает. Мы для нее потенциальные раненые, не больше. Придется тебе, Алексей, ранение получить и в ее распоряжение для начала поступить.

– Голова повязана, кровь на рукаве, – ухмыльнулся Галюченко. – Был я как-то, в самом начале войны, несильно раненный. В мякоть, в плечо споймал пулю. В лазарет определили, лежу, мух не давлю, знай обеды с ужинами да завтраками лопаю. Была там одна, глаза тревожные, глянешь, беда, ох привык я тогда к ней, руки золотые, как перевязки делала…

Народ, лежа на полу «ланкастера», глядя в потолок кабины, заржал. Посыпались уточнения о частоте и дислокации перевязки.

– Вот дураки-то, – заложил мечтательно руку за голову Галюченко, – я ж к ней как к дочери.

Градус смеха повысился. А Константину неймется:

– Проша, а ты чего молчишь? Тебе стихов много знать надо, вокруг, поди, одни профессорши?

К Проше подбирается. Тот молчит.

– Оставь парня, – встревожился Галюченко.

– А я чего, я ничего, – хитро отступил Константин. Лица его я не видел, но представлял: глаза шальные, по потолку бегают, а еще – нога на ногу… Поднялся, посмотрел – точно, в позе мечтателя лежит, по груди пальцами барабанит и говорит: – Привередливые они, эти профессорши. И дочки профессорские. На дачи к нам приезжали, жили все лето. Сестры. Ох, старшая красивая была, и шляпа с ремешком тоненьким на шее. Соломенная, она у нее слетала всегда. А младшая тоже ничего, только больно щуплая, наверное, умная очень, любила рыбачить с отцом. Профессор на стульчике усядется, а она по колено в реку войдет и удочку, что наш дядя Миша, боцман на буксире «Яростный», закидывает. А платье мокрое облепит ее всю. Просвечивает.

– Я всегда думаю, что они это специально делают, – вставил Алешка. – Ну что она, не знает, что платье намокнет? И прозрачное будет? Засада это, Константин, засада.

– Да нужен он ей был, профессорской дочке-то, – усмехнулся Галюченко. – Зачем ей на него силки расставлять?

– Значит, поблизости был какой-нибудь ассистент, – невозмутимо возразил Алексей.

– Да плевать она хотела на всех, – вдруг раздался голос Проши, – если она так замечательно рыбачит. Рыбак же он про все забывает, вот и она забыла.

– Ишь ты, психология, значит, – уважительно сказал Галюченко.

– Вот ты, Проша, ушел-таки от ответа, увильнул, – продолжил Костя, но уже не очень настырно.

– Оставь, – вдруг строго сказал Алешка, – у человека, может, все серьезно, а ты донимаешь.

– Серьезно, – сказал в наступившей тишине Проша и улыбнулся.

И мы все как придурки разулыбались. Отчего так получилось, не знаю. Искренне он так это сказал. И ржать расхотелось. Вспомнилось что-то школьное, далекое, утреннее и выпускное. Настоящее. Наверное, каждому свое вспомнилось. Никто не сказал больше ничего, стали вставать. А на душе тепло еще долго было от этого Прошиного «серьезно».

Выбрались на площадку перед «ланкастером». Жарища уже адская. Сегодня особенное пекло, но наконец-то собирались тучи. На востоке туманом заволокло, хмарь душная повисла. И насекомые совсем одурели.

– Я на озеро, кто со мной? – спросил я.

Пошли все. Искупаешься и человеком себя чувствуешь. Вода в озере теплая, пахнет так себе, зато пресная. До моря шагать далековато, каждый раз не находишься, и, даже если забыть про зверей плавучих, купаться в соленой воде – себе дороже, соль на таком солнце кожу разъедает.

Выбрались из воды и пошли назад. Пять минут ходу, как раз к завтраку.

Галюченко накануне приготовил пяток лишних тушек печеных птеродактилей, которых я взялся разогреть, когда придет время. Их и холодными можно слопать, но особенно холодного в этой местности не бывает. А вот сладкого – охота, и соли нет – с этим ничего не поделаешь, морской полно вокруг, но она горькая, как хина. Сгущенку из запасов уже ликвидировали…

Смотрел я иногда на экипаж свой и думал, что мне здорово повезло свалиться сюда именно с ними. Вот посмеялись, и легче на душе стало. Можно дальше идти просеку эту рубить.

Глава 22 Полет шмеля

Проша с Петром Иванычем работали с утра на просеке. Топор-то один – приходилось меняться. С утра двое уходили на вырубку, остальные – на «ланка-стер». Мы, вместе с Алексеем и Костей, в шесть рук попытались разогнуть порванную обшивку и залатать дыры. Штурман с радистом – на крыле, а я соорудил подобие стремянки и подхватывал снизу. С «ланкастера» хорошо было слышно, да и видно неплохо, как работали дровосеки – работали тихо и слаженно, срубали и оттаскивали в сторону небольшие деревца. Но вдруг Проше показалось, что одно дерево упадет не так, как надо. Петр Иваныч вот уже с полчаса отмахивался от него словесно, как мог, и уже, видно, был не рад, что позвал физика подсобить с его научными методами.

– Да засунь ты его в… – в сердцах воскликнул борт-стрелок в итоге и пояснил это решение убедительной нотой: – Чи я деревья не рубил, ляжет за милую душу, куда скажем!

И продолжил как ни в чем не бывало махать топором, ловко срубая ветки одну за другой. Проша покосился в нашу сторону, будто прислушиваясь. Ржем мы или нет? Я усмехнулся – ну как ребенок, честное слово, его обозвали, а он переживает, что все слышали, да пошли ты его подальше в ответ и забудь… Нет, пожалуй, Петра Иваныча неохота посылать куда подальше. Ну, поржал бы хоть, что ли, от сердца бы сразу и отлегло. «Эх, Проша, Проша», – думал я, наблюдая краем глаза, как машет топором бортстрелок. Физик же потоптался и ничего не сказал. Ухватил кучу веток, закинул их на горбушку, потащил с просеки. Смотрю, далековато ушел, мы ближе ветки и стволы сваливали. Но у Прохора свои причуды, может, что-нибудь «по пути» рассмотреть решил, отвлечься.

Вылетел оттуда Проша через секунду. Со скоростью и звуком уходящего от зениток истребителя. Руки его совершали какие-то махи вокруг головы, звук при этом значительно усиливался.

Проша пролетел мимо Галюченко, споткнулся о бревно, рухнул, перевернулся и застыл безмолвно вверх ногами в ботинках. Петр Иваныч суетливо закружил вокруг торчавших неподвижно ног Проши.

Мы еле сползли с машины, Костя приговаривал непрерывно «ой, не могу больше». Было боязно Прошу переворачивать с ног на голову. Как он там? Но ничего. Только лицо его было опухшее, со сжатыми губами. Он открыл глаза.

– Ты чего не поднимался-то? Лежишь, народ пугаешь, будто дохлый, – спросил осторожно я, еле сдерживая смех.

– Ждал.

– Хосподи, чего ждал-то?! Ну, думаю, все, шею себе сломал, не меньше! – возмутился Петр Иваныч.

– Пока пчелы пролетят, ждал.

– А-а, – простонал Константин, – это он в засаде сидел. Вверх ногами!

– Ох, Проша, как ты шел. Просто полет шмеля, – выдавил Алексей.

– Хорош глумиться-то, – еле выдохнул я.

Но Проша смеялся, и мы, глядя на него, тоже. Ну что за человек, легко с ним было, что бы ни произошло.

– Пчелы?! Это добре, – вдруг сказал Петр Иваныч и оглянулся на кусты.

Однако мы тогда еще не поняли, что означали эти слова и взгляд.

Осмотрели Прошу, дружелюбно смеющегося опухшими губами и раздирающего пальцами заплывавшие прямо на глазах веки. Я боялся, что он сломал себе что-нибудь. Так свалиться с разбегу – мало хорошего. Однако больше покусали – по лицу и по телу три попадания уже он сам насчитал. Но это мелочи, главное, кости целы. Так что оказалось – в тех зарослях пчелы гнездились. «Большие, сантиметра четыре в холке», – с азартом рассказывал Прохор.

Вечером, отужинав, мы по десятому разу лениво и сыто перебирали подробности этого дня. Костя показывал, а Алексей больше изображал звук вылетающего из кустов Проши. Птеродактили от нашего хохота с визгом поднимались и кружили над «ланкастером». Солнце уже садилось, сумерки душные и липкие опускались над лесом.

Из люка «ланкастера» выбрался бортстрелок. У него в руках были летная куртка, шлем, штаны, майка и рубаха. Гимнастерка уже почти надета, но не полностью, а странно – задом наперед и со спущенными рукавами. Петр Иванович принялся экипироваться дальше.

– Ты, Петр Иваныч, никак в поход на ночь глядя собрался, – озадаченно сказал я. – Боишься обморозиться?

– Лучше помогли бы, чем скалиться, – укоризненно сказал он, когда застрял при надевании куртки задом наперед. – Застегните кто-нибудь гимнастерку-то.

Первым отмер Алексей. Он подошел и потянул куртку с Галюченко:

– Так тут разве поймешь, Петр Иваныч, в какую сторону тебе помогать? Может, требуется воспрепятствовать? По причине буйного, точнее – излишне энергичного, помешательства? Нет?

– Э-эх, надевай давай! Помешательства тебе! Вот так, и рукава рубахи тащи побольше, чтобы руки скрыты были. Факел мне запали, да посырей дровину выбери, вон ту, да!

Я вдруг увидел, что Проша улыбается. Получается, ему понятно, что стрелок затеял.

– Я с тобой, Петр Иваныч, можно? – сказал он.

– Нет, в этом деле одному сподручней, – строго отрезал Петр Иваныч и добавил, стоя в куртке, надетой задом наперед, с торчавшими из ее рукавов рукавами гимнастерки и с коптившим вовсю факелом: – Шлем надень. Сперва майку намотай, платком. Знаешь, как тетки старые некрасивые ходят или иногда особливо красивые, скрываются… во-о… теперь шлем нахлобучь.

– Нет, надо не так, – возразил Константин и повязал майку очень, на мой взгляд, неудачно, будто воронкой на нос, но я промолчал.

– О! Подходяще, – прогундел в воронку Петр Иваныч, покрутил головой в майке и пошел.

Тут, кажется, и до меня стало доходить. Бортстрелок удалился в сумерках по просеке, а мы молча расселись у костра и сидели, ждали, переживали. Проша взялся шагать вокруг костра.

– Не мельтеши, – буркнул Алексей. – Потревожишь раньше времени.

– Отсюда не потревожит, – серьезно возразил Константин.

– Да они, поди, чувствительные. Как звери перед землетрясением, – ответил Алешка, уставившись на огонь.

Мы сидели и вглядывались в густеющие сумерки в сторону кустов с пчелами. Прошло с полчаса.

Вдалеке, на уровне конца просеки, появился огненный круг в воздухе. В кругу черная фигура. Мы встали. Круг приближался достаточно быстро. Стало видно, что Петр Иваныч крутит своим факелом что есть силы. В тишине леса послышались треск сучьев и отборный мат, затем – крик:

– Ребята, не подходи!

Потом круг улетел в сторону, а черная фигура зигзагами понеслась на нас.

– Молодец, – пробормотал Алешка, хрюкнув, – правильно идет, по-нашему.

Галюченко пошел тише. Потом остановился и крикнул:

– Щас тут перекурю, а то вас задолбят! Меня, кажись, уже за своего признали. И не каждый раз… пошла, проклятая.

Потом мы до самой ночи пили кипяток с медом, и он нам показался самой вкусной едой, которую когда-нибудь ели.

– Хлебца бы раздобыть, – вздохнул Петр Иваныч, когда собрались спать.

– Я уже сомневаюсь, что вы что-нибудь можете не раздобыть, – улыбнулся криво на один глаз Проша.

Глава 23 Мокрый песок и Сахалин

Сегодня исполнилось две недели, как мы здесь, можно сказать, встали лагерем. Если забыть, что это обстоятельства нас поставили. Перед «ланкастером» образовалась целая мастерская. Вчера уже над местом ремонта натянули полог из парашюта, порезанного Прошей по доброте душевной. Попытались из листьев что-то похожее на шатер соорудить, но не вышло, пальмы попадались все сплошь с мелкокалиберным оперением. Плести было некогда, лучше быстрее машину починить да полосу для взлета расчистить. Однако и в фюзеляже работать днем было почти невозможно, жара невыносимая. На улице же всякие гады норовили то гнездо свить в ящике с инструментами, то в разобранном шасси яйца отложить, то нагадить в самое чистое место – в генератор от Прошиной машины. Вот и стали мы на ночь тент опускать.

Хозяйственный Галюченко уже и второй парашют стал выклянчивать – для кухни.

– Кухня – один из стратегически важных объектов, солдату без кухни смерть, – отбивался он от насмешек Кости и Алексея, которые встречали в штыки все поползновения Петра Ивановича к одомашниванию.

Второй парашют я ему не отдал. Попил водички и сказал:

– Отставить! О возвращении домой думать не отменялось. Назад с чем лететь будешь?

– С самолетом, – миролюбиво ответил Петр Иваныч. Я уставился на него в замешательстве. И бортстрелок сориентировался тут же и сказал, строго сведя брови:

– Есть отставить.

Я хмуро кивнул. Н-да. С самолетом. Вообще-то, по честности, если собьют, то парашют – это как монетку бросать, то ли поможет, то ли нет. Однако он должен быть! А мы расслабились, рассуждаем, разбрасываемся парашютами, надо, не надо… а мне что делать, не наряды же вне очереди раздавать! Не к месту сейчас такие вещи.

Но полог все-таки пришлось перетягивать, чтобы и кухню охватывало. И ведь Костя сам полез помогать. Хитрый Галюченко знал, чем нас взять на крючок. Не поленился отмахать километра три вдоль моря и нашел кладку черепашьих яиц. Прикатил раковину обхватом с метр, добыл моллюска. Нарубил его и залил яйцами. Поначалу-то мы посчитали этих двустворчатых несъедобными – резина, она и есть резина. Но Петр Иванович не сдавался, экспериментировал, приговаривал:

– В тридцать третьем кору ели, а тут звирюка. Разобраться надо.

И разобрался. Провел с десяток опытов – на нас, на ком же еще. Ведь на просеке так намахаешься, хоть что слопаешь, лишь бы горячее было и мясом называлось. Оказалось, чем дольше моллюска варить, тем он тверже становится. А бросишь в кипяток, только чтоб побелел, и вполне себе съедобно, грибы напоминает.

Запах пошел от сковороды нашей доисторической такой, что вскоре мы все вокруг нее собрались. Конечно, в первую же минуту Костя был в руках бортстрелка. Лицо его вытянулось, как у сироты казанской, хоть я и не видел никогда эту самую сироту. Но думаю, глаза у сироты были именно такие, как сейчас у Кости.

– Чем это так пахнет, Петр Иваныч? – поинтересовался, сглотнув слюну, и я.

– Слышал, морские гады – очень полезная еда, – сказал Галюченко и вдруг неподдельно так заторопился:

– Быстро за стол! Сейчас пеплом от Винницы как накроет, вон уже с верхушки несет. Вот если бы крышу сделать…

Мы все невольно посмотрели в сторону вулкана. Самого его не было видно, лишь струйка дыма курилась над лесом. Плевался он нерегулярно, но пару раз в день обычно отмечался. Потом еще долго доносило пепел. Хлопья черной жирной сажи вылавливали пальцами из чая, а то и совсем не замечали.

Винницей Петр Иваныч в шутку именовал левый вулкан. «Мне, – говорит, – само слово сказать, что утром в родной хате проснуться, занавесочку отдернуть, только-только рассвело, а я малой еще… мне подоконник по грудь, я на цыпочках». С легкой руки Алексея правый вулкан стал Ленинградом, а Константин присвоил название озеру – Ессентуки. Проша лишь посмеивался и наносил эти слова на карту.

Петр Иваныч очень обрадовался навесу, сначала даже ночевать под ним предложил. Но мы ночевать там не решились, перепончатым вредителям навес не помеха, да и поблизости кто-то крупный пастись повадился. Слышали несколько раз фырканье, треск деревьев. Но «ланкастер» они пока обходили стороной. Похоже, уважали, как своего.

Наступила моя смена топором махать, но не сложилось. Точнее, махать-то было можно, но… Утром я выбрался из фюзеляжа и заметил, что вокруг уже не просто травка. Выросла подножная зелень до того размера, что мы вдруг сразу осознали – растут гады, как бамбук. Нет, конечно, бамбук, согласно школьному учебнику, метр в день выгоняет, но нам и метра в неделю много – поднимается быстрее, чем рубим.

Можно сказать, рухнули надежды. И так проблема, что дело движется медленно, но тут вдруг стало ясно, что в разы медленнее. Придется возвращаться, и если не рубить, то срезать высоченные дудки, тянущиеся прямо из земли вокруг сожженных пней, да и пни, которые не сожгли, за эту неделю обросли молодняком. Мудрствования Проши лишь подливали масла в огонь: «Надо было этого ожидать, тропический климат способствует, вулканический пепел стимулирует».

Неужели мы так и будем сидеть в самолете, застрявшем в доисторических джунглях? Глядишь, они и сквозь фюзеляж прорастут. В памяти всплыла южная какая-то казнь – растущим бамбуком. Превратимся понемногу в питекантропов, по деревьям запрыгаем, заглатывая птеродактилей прямо на лету. О родине забудем, Прошу домой не привезем, и новую машину он там не построит.

Ночью не спалось из-за этих мыслей, а под утро совсем тошно стало. Я тихонько выбрался наружу и двинулся к морю голову в порядок приводить. Так уж я устроен – ходьба в норму вгоняет. Шагал, почти маршировал. Постепенно мысли в тот же ритм входили, иногда даже идеи нужные возникали.

Под конец похода я еле продрался сквозь колючие заросли. Здесь, в низинке, всегда стояла вода, прыгала и верещала живность. Миновать это место лучше быстро, иначе местные комары сожрут заживо.

На берегу было прохладно, полоса отлива блестела влажным песком, пустынное море оживляла лишь маленькая голова морского зверя. Зверь плыл, рассекая беззвучно водную гладь. За ним ползли ровные борозды, как от небольшой лодки. Хорошо. Идти в удовольствие, тихо. Если не считать визга перепончатых, но они давно уже стали частью этой тишины, в которой нет нормальных человеческих звуков.

Я шагал вдоль берега, как по плацу, минут сорок. Отлив, запах гнили, водорослей, гадов водяных. Пару раз, не глядя, наступил в разоренные кладки черепах. Попалась под ноги и целая – подавил немало, но и за пазуху насобирал. Повезло, обычно захочешь – не найдешь ни одну. Поймал себя на слове. Смешно. Здесь, в приблизительно меловом периоде, и вдруг – «обычно».

В духоте тяжелый запах разлагающихся отложений стоял маревом. Оно и хорошо, не то настроение, чтобы розы нюхать. Нам надо двигаться вперед во что бы то ни стало. Рубить метр за метром. Ну и что, что заросли вновь вырастают… Просто усталость какая-то нечеловеческая наваливается, когда видишь опять этот радостный зеленый подлесок с тебя ростом…

Собственно, ничего толком я и не придумал, а пора уже было возвращаться к завтраку. Ноги вязли в песке, хрустели осколки раковин.

Раковин здесь прилив выбрасывает много и разных. Есть небольшие, с мою ладонь, а есть и просто огромные – если вдруг решил наступить на нее, надо как на ступеньку подниматься. Но море и не таких веками крошило. Может, и песок весь из перетертого ракушечника.

Устал я, будто шел по пухляку на лыжах, когда ноги вместе с лыжами проваливаются по колено. А питекантропы на лыжах не ходят. Я рассмеялся. Один на этом пустынном пляже. Вспугнул пару местных стервятников – археоптериксов, копошившихся в кучах морских отходов, которые вялый прибой выплевывал на берег.

Как ни торопился, к завтраку все-таки опоздал. Уже все поели. Радист повязал голову майкой – необходимая вещь на просеке, иначе в этой жарище пот глаза заливает. Алексей сидел сонно с пустой кружкой, на которой еще болталась обгорелая этикетка. Прохор подкармливал мелких ящериц, сновавших у ног.

– Ну что же вы, товарищ капитан, – укоризненно протянул Галюченко, повернувшись от костра. – Я вам двух птиц в золу закопал, но все равно остыли уж, а дров подбросишь – высохнут и не разжевать.

Пришлось извиниться:

– Не рассчитал, Петр Иваныч. Ушел по отливу, размахался, иду и иду, не замечаю, прохладно, главное. А назад что-то увяз, долго брел по песку.

Я принялся добывать из золы свою порцию завтрака. И правда, остыли, ну и ладно.

– А туда по песку быстро? – прищурился Алексей, наливая себе кипятка.

Не понял, что он имел в виду.

– Казалось, быстро. Пока ноги не устали.

– Точно ноги? – Штурман еще и наклонил голову к плечу, будто птеродактиль. – Туда ты по мокрому песку шел, сразу после отлива. Обратно – по сухому. Полчаса, и все – высох песок по жаре. Замечай.

Алексей замолчал, отхлебнул чай.

Прилив, отлив… Действительно, не обратил внимания, и тут у меня в голове что-то сложилось.

– Точно, Алеха! – Я хлопнул его по плечу. – Как по плацу маршировал. И «ланкастер» по мокрому, как по плацу, поедет.

Алексей подмигнул, и показалось – не так запросто он догадался про мокрый песок. Что же тогда раньше не сказал? Но цепляться к нему не хотелось, решение-то нашлось. Поэтому я спросил мирно, просто из любопытства:

– Так ты знал, что по мокрому песку взлетать можно?

– Нет, конечно, сейчас только догадался. Будто щелкнуло в голове, твое это «размахался» и некоторые семейные воспоминания совпали. – Алексей пожал плечами. – Я не говорил раньше, но теперь что толку таиться? Выберемся или нет, неизвестно.

Я молча на него взглянул. Штурман сидел уставившись в одну точку на углях. Лицо серьезное. Таким его не часто увидишь. Видно было, Алешка тянет, сомневается, рассказывать или нет, но не мне за него решать. А он вдруг опять заговорил, сухо и отчужденно, так, когда не знаешь, что тебе прилетит в ответ.

– Я совсем маленький был, когда брата матери, дядю Севу, в начале двадцатых решением ревтрибунала отправили на Сахалин. Как раз туда, куда Макар телят не гонял, то есть чуть севернее от японцев. – Алешка сделал паузу, но и мы молчали, я дров подбросил, будто в этом была необходимость, но хотелось просто не спугнуть. Штурман решительно продолжил: – Но родственник сказал, повезло, лагерь нормальным оказался. Жили, работали, если, говорит, мерли, то больше от обычных причин. Уже в тридцатых дядька вернулся, и с тех пор никто его не дергал почему-то. Рассказывал про Сахалин много. Место интересное…

– Мне тоже хотелось на Сахалине побывать, – сказал Костя, – сосед туда заготовителем ездил перед войной. Все вспоминал, как горбуша горбатая вверх по реке прет, а икры в ней – во! – Он вскинул руки, растопырив ладони загребущими пригоршнями.

Алешка взглянул на него быстро, усмехнулся, и я увидел, что отпускает его – глаза оттаяли. Он кивнул:

– И про лопухи – под каждым пять человек от дождя могли спрятаться; и про медведей, которые по лагерю ходят, и все равно им – люди здесь или нет; и про рыбу, которая в путину вверх по реке идет так, что вилы воткнешь, и вилы стоя плывут. А главное, рассказал, что вокруг лагеря леса строевого не было, на лошадях возили за десять километров. И эти двадцать километров занимали ровно полтора дня. Утром по руслу ручья на берег спустились – туда уехали, там еще русло, по нему поднялись, погрузились, и – отдыхать, костер жечь до следующего утра. Потому что по отливу, по мокрому песку, лошади телегу тащили легко. А подсыхал песок, и что в пустую телегу, что в груженую впрягать бесполезно. Колеса вязли, с одной стороны вода, с другой – скала. Не успеешь до прилива, и все, крышка. В прилив океан метра на три по стене поднимался. Раз новичков начальник послал, и им не объяснил никто. Из всей бригады один и спасся…

Я помнил, что в анкете у нашего штурмана какой-то дядя присутствовал, но помнил без подробностей. Теперь понятно стало почему – мол, мало ли, что произошло в семье, когда совсем маленький был, мне и не рассказывали. Правильно, что не писал про дядю, а то летали бы мы сейчас с другим штурманом.

– Удачно вспомнил, – сказал я, рассмеявшись, хотя смеяться, по совести, не хотелось, – мысль хорошая. Думаю, так и сделаем. А вот про то, что вряд ли выберемся, это ты зря.

– Зря, – кивнул Алексей. – Накатило просто.

Мы замолчали. Ничего говорить не хотелось. Звон стоял уже полуденный.

Глава 24 Гнездо

Сегодня Проша попросил помочь перенести гнездо. Он горячился, толковал про то, что «управимся быстро, что не надо даже тратить на это обеденный перерыв», потом сбивался на то, что «перетащим, когда совсем стемнеет». А дело все было в том, что посредине намеченной просеки, в зарослях, он обнаружил немаленькое такое гнездо. Как уцелело, когда над ним «ланкастер» джунгли крушил, почему хозяева не эвакуировались – непонятно.

Физик, оказывается, это гнездо сразу заметил, но нам ничего не сказал, чтобы омлетом не побаловались. Теперь, когда фронт работ развернулся в направлении пляжа и мимо мы не пройдем, пришлось ему объявить о своем секрете.

– Вы не понимаете, – горячился свежеиспеченный биолог-исследователь. – Яйца динозавров окаменевшие находят. Никто не знает, как долго они инкубируются, охраняют их старшие особи или нет. А тут их жилище, в нем две наседки – родители. Нельзя шанс упускать обогатить научные знания…

Конечно, тащить никто не собирался. Даже говорить об этом не хотелось, времени просто не было. И сначала все переругались, а потом уставились на меня.

– Проша, это чересчур, – как можно мягче высказался я против его затеи, – может, ты и не догадываешься, но работы выше головы, а ты… Хотя, признаю, они симпатичные, эти твои зверюшки.

– Глупо, – сказал решительно Константин. – Целый день тратить на них.

– Ну, несерьезно, – укоризненно возразил Алексей, – в конце концов, просто дичь, яичница, одним словом, обед. Нет, когда-то мой предок, конечно, отказался от дичи, и эта дичь стала псом, но я еще не созрел. Недостаточно цивилизован, получается.

– Это еда, – с улыбкой подтвердил Петр Иваныч.

Когда бортстрелок улыбнулся, я понял, что гнездо мы потащим. И остальные, наверное, тогда же поняли. То ли эта Прошина идиотская доброта заползала в нас, то ли мы сами при посадке головой стукнулись и теперь всерьез обсуждали перенос кучи мусора.

Вообще-то Климов, конечно, преувеличил. Много ли работы – лесной хлам перетащить, кроме того, делать что-то с ним все равно придется. И ящеры эти были необычные. Точнее, похожи-то на обычных крокодилов. Но было в них что-то плюшево-заячье. Лапки передние коротковатые, и, чуть что, крокодильчик перед тобой вдруг присаживался на задние лапы, опирался на хвост и смотрел. И что характерно, не боялся. Неведомые их миру мы звери.

Вот и теперь они просто встали в гнезде на задние лапы и стояли. Это было странное ощущение. Проша, не отводя глаз от двух замерших неподвижно рептилий, сказал:

– Мне кажется, они не бросят гнездо, если мы их перенесем.

– А если бросят? – возразил Алексей, стоя рядом и устало разглядывая «семью». – Нет, нельзя переносить. Семья – это святое. – Тут он не сдержался, хрюкнул, едва пересиливая смех.

– Нет, – не сдавался физик, – я наблюдал. Они ни разу из гнезда не ушли. Даже не кормятся, наверное. Как рыбы… есть такие рыбы, которые во рту икру берегут, а потом мальков. И пока те растут, не едят ничего. Наверное, эти тоже не едят, детей охраняют. И нас совсем не боятся.

Твою мать, во рту икру берегут… ни разу не слышал. Мы все выстроились перед гнездом.

– Проша, ты еще переговоры устрой, может, усыновят, – сказал Алексей. – Сколько здесь детей? Двадцать четыре? О! Двадцать пятым, значит.

– Переживаю, они до нас не доживут, – проворчал радист, качая головой.

Чувствовалась издевка в этом его «переживаю».

– А как же они охраняют, если тебе на руки… мм… первенца отдали и не возражают? – спросил я, так и не определившись, как их назвать.

– Не знаю, – смутился Прохор. – Наверное, не охраняют, а греют, например. Чтобы не простудились…

Наши потные лица тут же разгладились – точно греют. Жара день и ночь такая, что этих самых зайцев печь можно, не заморачиваясь изобретением огня, а он – чтоб не простудились. И что интересно, такой человек, так сказал, что после этой дурацкой фразы всем зайцев стало жалко, да и самого Прошу тоже.

Не охраняли, сидели и грели.

Эти двое «родителей» из крокодило-ящеров все время смотрели на нас из своего жилища. Пока мы промеряли длину борозды, вспаханной «ланкастером» при торможении по джунглям, пока решали, что нужно сделать в первую очередь, а что можно отложить на потом, пока размечали ширину просеки, которую теперь будем рубить к пляжу. Сидели, смотрели и грели.

В этих играх со зверушками виноват, конечно, Проша, но семья, ворочавшая вслед за нами головами, к вечеру сидела у меня в печенках. Мне их жалко, что ли?! И похоже, не только мне, потому что за ужином решили, что завтрашнее утро посвятим гнезду.

Утром бортстрелок по воду ушел, за дичью, силки проверить. Вернулся – улыбка во все лицо – лыбится и ничего не говорит. Сколько ни спрашивали, молчит и смеется, смеется и молчит.

После завтрака вышли на просеку, пять минут, и мы на диспозиции. Проша летел первым как на парусах, майку на голову на ходу повязал, приговаривая:

– Да мы быстро, тут работы-то…

Вдруг затормозил и в наши лица пристально так принялся вглядываться. Петр Иваныч смеялся уже вслух. Алексей ржал:

– Я же говорил, усыновят.

Два крокодило-зайца сидели и смотрели, а между ними – яйцо в очках и майке на голове… то есть на яйце… ну я даже и не знаю, как это назвать. Я, еле сдерживая смех, спрашиваю:

– Кто… значит, этого… слепил?

Радист шею вытянул, глядя на Прошино лицо. А Проша улыбался, очки подоткнул. Молчит, а морда довольная вроде как. Значит, не обиделся, и то хорошо.

Это радист вчера, похоже, придумал. Он возле костра до поздней ночи сидел. Очки – из местной травы, из дров – чурбачок покороче, пожертвовал даже своей майкой и повязал ее на манер Проши. Может, даже кто помогал. Больно хитрые рожи и довольные.

Перетаскивали, матюкаясь и удивляясь, как вообще могли на это согласиться. Сооружение содержало в себе пару-тройку сгнивших сто лет назад бревен, лесной мусор, чьи-то кости, ветки и камни, лежавшие здесь – было такое ощущение – со дня сотворения Земли.

– Это же надо, ну як дети, – ворчал Петр Иваныч, таща солидный кусок постройки. – Ну, Проша, ну, Проша, семья тебе! Но жалко ведь, черт возьми, как ты сумел нас разжалобить, мы переносим гнездо нашей еды… Неправильно все это.

Было не по себе, конечно. Стыдно, что мы тут дурью маемся, когда дома война. А в глазах стоял отец. Вспомнилось, как ездили в деревню, к маминым бабушке с дедушкой. Дед, наверное, в шутку, попросил его помочь на покосе. Человек городской, отец косил редко, может быть, не очень умело, уставал быстро, но с удовольствием отправился рано поутру, я тоже с ним… И отец вдруг косой гнездо снес, не заметил. Расстроился ужасно, аккуратно сложил мелкие, в серую крапину, яйца в прямо какое-то игрушечное гнездышко, сплетенное из травинок. Подвесил на куст и долго еще оглядывался, но птицы так больше и не появились.

– Потратили два часа, – усмехнулся Костя, отходя от гнезда, устроенного теперь в стороне от просеки.

Куча веток выглядела именно той кучей, найденной в зарослях. Даже обрывки нашей ветоши, которую успели стащить сюда крокодило-зайцы, Проша положил с того боку, где они и были размещены родителями первоначально.

Самих зайцев Проша никому не доверил, передислоцировал и их, и даже скорлупу от старых яиц.

– Чудак-человек, – рассмеялся штурман. – Войдет в историю динозавров как Миклухо-Маклай какой-нибудь.

Мы с Алексеем и бортстрелком взялись уже растаскивать нарубленное с вечера, радист подтесывал очередной гинкго. Видно было, что Проша спешил, оглядывался на нас. Вот он уже схватился помогать тащить Петру Иванычу…

Бюст Прошин незаметно перекочевал в лагерь. Кто его притащил, я уж и не знаю. Только крыло «ланкастера», на которое водрузили статую, теперь напоминало капище доброго божка, потому что на следующее утро перед ним появилась гроздь местных плодов малосъедобного вида…

Глава 25 Костерная вулканизация

Наконец Алексей взялся чинить разбитые иллюминаторы – его идея, ему и осуществлять. Как только выдавалась свободная минута, штурман уходил под навес. Осколки плексигласа он собрал давно и теперь складывал их вместе, разбирался, какой к какому подходит и где не хватает. Заняло это у него больше двух часов, мы поглядывали, старались не мешать, своими делами занимались. Только Петр Иванович усмехнулся, остановившись рядом.

– Моему младшему на именины свояк из района игрушку привез. Мозаика. Кусочки разноцветные, а из них надо курицу сложить. Так младший быстро справился.

Штурман буркнул:

– Так твой свояк, наверное, ни одного кусочка не заныкал. А здесь непонятно, что «юнкерс» нам оставил, а что в порошок размолол.

– Це правда, – согласился стрелок и ухмыльнулся так, будто не «юнкерс» нам, а это он своими пулеметами «юнкерсу» окна продырявил.

Наконец внятные осколки кончились, остались только ни к чему не подходящие. На земле образовались два хоть и ущербных, посеченных паутиной трещин, но окошка. Смолу араукарии Алексей собрал еще накануне – ходил вокруг лагеря, отковыривал от стволов янтарные капли, пришел измазанный, со слипающимися пальцами, но с завернутым в местный лопух комом природного клея.

Кусочки норовили объединяться не друг с другом, а с руками мастера, благодушно-сосредоточенное настроение штурмана понемногу улетучивалось, он злился. Но дело двигалось, и наконец работа оказалась закончена.

– Все, – объявил Алексей. – Теперь пусть сохнет.

И тут только до нас дошло. Наверное, до всех одновременно – время приближалось к ужину, и около костра все собрались.

– Сколько сохнуть? – в один голос спросили Костя и Петр Иваныч.

– Не знаю, – неуверенно ответил Алексей. – Пока не затвердеет. Янтарь твердый, а он именно из такой смолы получается, из доисторической.

– Та-ак, – включился Проша. – Янтарь получается за миллионы лет, если не ошибаюсь. Надо подумать.

– Ничего себе, – растерянно протянул радист. – И что тут думать? Найдет какой-нибудь археолог иллюминатор этот и будет голову ломать, кто янтарем плексиглас…

– Инкрустировал, – буркнул Алексей.

– Вот! Вот так и входят в историю…

– …дураки, – заключил хмуро штурман.

– Но мы-то не хотим в историю!

Пока Костя возмущался на тему миллионолетнего ожидания, Проша размышлял. Я же взялся помогать Петру Иванычу с ужином. Наконец физик спросил:

– Ты, Алексей, когда смолу ковырял, трудно поддавалась? Одинаково трудно?

Что значит одинаково, сразу не дошло, но оказалось важным. Все наплывы в разных местах вокруг лагеря ковырялись одинаково, были вязкими, но не больше и не меньше.

– Вряд ли смола из всех деревьев вытекла одновременно. Где-то вчера, где-то – месяц назад. Если не затвердела, значит, процесс этот очень медленный. Смола призвана лечить повреждения, закрывать их от паразитов и гниения, но механической прочности она не создает, – закончил рассуждения Проша. – Может, и за год не застынет, для дерева это не обязательно.

– Як же клею получше зробити? – заволновался Галюченко.

Проша скорчил физиономию, будто думает, но неубедительно. Понятно – придумал уже, только вопроса ждал:

– Резину делают из латекса, что тоже древесный сок. Для этого его вулканизируют.

– В кратер не полезу, – опасливо оглянулся бортстрелок на столь немилые ему дымящиеся конусы Винницы и Ленинграда.

– Не нужно. Простейшая вулканизация достигается нагреванием с серой. Можно попробовать просто нагреть. Обмажем глиной и закопаем под угли на ночь. Глиной – чтобы окисления не было, то есть ничего не сгорело…

Птеродактилей за ужином глодали, поглядывая в костер. Всем было интересно, как там себя наши форточки чувствуют. Всем экипажем переживали за процесс вулканизации. И обмазывали глиной всем экипажем. А забравшись в фюзеляж, долго не могли уснуть, ворочались. Кто уж о чем думал, не знаю, но мне этот примитивный промышленный процесс напомнил, что там, где-то далеко, есть цивилизация. И резина изобретена сто лет назад, и шины из нее делают… для самолетов. Тот же плексиглас кто-то придумал и все другое. А здесь, здесь до колеса еще миллионы лет. Чужое небо, через которое летит планета, так далеко летит, что даже звезды местами меняются. А это значит, не только миллионы лет до нашего времени, но и миллионы километров… или триллионы. Представить себе такое невозможно, но вот ощутить… что мы очень-очень далеко…

Проснувшись, все собрались у костра. Проша с Алексеем разворошили остывшие угли и вынули потрескавшиеся глиняные лепешки. Освободить стекла от оболочки оказалось не так просто – глина крошилась без труда, но страшно было повредить то, что внутри.

– Точно как археологи, которые кости динозавров откапывают, – усмехнулся радист.

– Не археологи, а палеонтологи, – разулыбался Проша, продолжая осторожно убирать глиняные кусочки. – Костей динозавров у нас предостаточно, а стекло у самолета должно быть… – оторвал особо сильно припекшийся кусок и, оправдываясь, добавил: – Должно быть прочным. Если его нельзя очистить от глины, то полета оно не выдержит.

Стекло вроде выдержало, и мы, плюнув на осторожность, распотрошили остатки глины довольно быстро. Куски плексигласа действительно склеились, но сами изрядно помутнели. Кроме того, янтаря из смолы не получилось, она не затвердела, стала похожа на обещанную Прошей резину. Все вместе потеряло форму самолетных форточек, скорее напоминало пожелтевшие куски плексигласа, кое-как скрепленные липкими перемычками. Только научный руководитель остался доволен:

– Все как я предполагал. Нам удалось провести полимеризацию с первой попытки, в отсутствие химического оборудования, да просто в костре! Видите, смола почти не липнет, зато тянется и потом возвращается в исходную форму. Это резина. Да, плохая, да, некачественная, но резина. Кстати, индейцы Южной Америки наверняка так же каучук обрабатывали и резину получали.

– Замолчи, Проша, – вздохнул Алексей. – Не долдонь: резина-резина. Резина – это здорово, но окна-то с дырами.

– Ничего, – не унывал изобретатель костерной вулканизации. – Придумаем еще что-нибудь. Человеческий мозг – самый мощный мозг в мире.

Да, самый мощный, согласились мы кисло. Особенно в меловом периоде.

Глава 26 Куда летят рамфоринхи?

Когда появился Петр Иваныч, я сидел у костра и чистил пистолет, Костя занимался дровами, Проша отправился проведать гнездо, Алексей давно уже забрался в «ланкастер», спать, наверное, завалился. Бортстрелок заметно прихрамывал, но внимание привлекало странное выражение его лица – удивленно-растерянное. После обеда он ушел на заготовку перепончатых, сказав, что прогуляется вдоль берега, левее от лагеря, охота посмотреть, куда это они всей командой с утра кормиться улетают.

– Вот, взгляни, капитан, – позвал меня он, вытаскивая из мешка рамфоринха, помятого, в запекшейся крови, но живого.

– Подстрелил? – удивился я.

Галюченко с того первого дня пользовался силками, сворачивал головы, и пойманная таким образом «птичка» выглядела совсем иначе.

Петр Иваныч придавил полудохлую добычу к земле, расправил правое крыло. У одного из тонких отростков-пальцев в середине не хватало около сантиметра – остаток болтался на рваной, скомканной перепонке.

– Споймав, – объявил Галюченко, заметно волнуясь. – На стенке увидал, сидит на выступе, притулился. Все хвостатые летят, а этот не летит. Дерево там есть, прямо ложится на скалу, я на него забрался, шуганул – нет, сидит как пришитый. Ухватив, а он крыльями мне по носу, я ж сорвался. Не высоко, как со стола сигануть, а то б ноги поломал.

Хромота охотника объяснилась – неудачно поскользнулся, снимая добычу с карниза. Галюченко продолжал:

– Это не я его. Ты, Костя, пистолетом баловался?

– Нет, зачем мне? Не настрелялся, что ли? – Костя уже сидел на корточках возле нас и разглядывал дырку в крыле. Рамфоринх дергался всем телом и пытался тяпнуть зубастым клювом за руку.

Я с неприятным ощущением рассмотрел его – кровь запеклась, но наверняка недавно. Точно, пулевое ранение. Похоже, сегодня подстрелили. Алексей весь день на глазах, Костя не стрелял, говорит. Да и Галюченко с чего врать? Получается, не в меловом мы периоде, а где-то в заповеднике? Фашисты, получается, рядом. Но зачем им в собственный экспонат из винтовки или пистолета стрелять? Непонятно. Охотились бы, так дробью, это ж тыл у них – значит, выбор есть, из какого оружия развлекаться. А тут… Да какой к черту заповедник!

– Как думаешь, Петр Иванович, винтовкой подбили или из пистолета? Из пистолета не попасть, наверное.

– Штучно не попасть, – подтвердил стрелок, – а если в стаю, то можно. Они через ту скалу плотненько летят, один к одному, как в строю.

Выяснилось, что совсем недалеко джунгли перегорожены каменной стеной, может, пятнадцать метров высотой, а может, и двадцать. Каменную гряду выперло, так и тянулась на несколько километров до самого моря, а то и дальше. Костя, когда рекогносцировку с дерева проводил, скалы, из джунглей торчащие, обозначил. И объяснить толком тогда не смог, почему вихлястой линией они идут, – в зелени не видно, и все. На том и остановились.

Оказалось, стена почти отвесная. Галюченко рассказал, что рамфоринхи красиво, потоком, подлетают к скале, собираются плотнее и всей этой рекой огибают сверху, переваливают через нее.

– Получается, с другой стороны его подстрелили?

– Выходит, что так, – растерянно подтвердил Петр Иванович. – Я туда не полез, никак без лестницы. Да и лестниц таких длинных в жизни не видел.

Какая уж лестница – через скалу высотой метров в двадцать, по его же описанию, но придираться я не стал. По всем раскладам надо на разведку идти. И нашим будет что доложить про это странное место под самым Берлином, о том, что вокруг творится. Да и самим, может, удастся понять, как отсюда выбираться. Мы ведь даже координаты вычислить не смогли. Только вот скала… надо на ту сторону попасть. В обход?

Я и не заметил подошедшего Алексея. Экипаж весь постепенно подтянулся к костру – на рамфоринха посмотреть. Морды хмурые, понятное дело, чем такое открытие обернуться может. Я стал прикидывать, сколько патронов осталось. Галюченко доложил об остатке боезапаса. Получилось, что от изначального комплекта больше половины в наличии. Но это если в воздухе, где бой обычно короткий. А если на земле оборону держать? Расслабились. Отдыхаем в полный рост.

Доклад Галюченко Алешка слышал и будто прочитал мои мысли:

– Скала – не стена, трещины там, ступеньки. Веревки возьмем и переберемся. Строп парашютных у нас – хоть на Монблан собирайся, хоть такелажем каравеллу оснащай.

На Монблан не нужно совершенно, да и не хотелось. А идею бредящий морем штурман подал здравую.

– Завтра на разведку. Командует Морозов, он же узлы морские вяжет, Галюченко – проводник, Климов – член разведгруппы.

Тянуло, конечно, самому пойти, да и у меня с наземной разведкой какой-никакой, а испанский опыт, но комсостава всего двое в наличии, а в веревках Морозов специалист, значит, оставаться в лагере мне.

Уже все спать ушли, а я сидел, привалившись к дереву. Привыкли, что вокруг никого нет, кроме зверья. Теперь этот выстрел. Ничего совсем уж неожиданного, война, но эти три недели в джунглях, неизвестно где, – не ожидали мы врагов так близко.

Темно, угли костра в черноте красным пятном, будто подвешены в ночной темноте. Спать никак не тянуло. Мысли, приходящие после отбоя, бессонница стали уже делом обычным. Плохо это, и настроение себе поганить, и не высыпаться к утру. Солнце встало – работать надо, а не зевать и потягиваться. Мысли одни и те же – Ленинград, как там мои, эскадрилья, где нас похоронили давно, конечно. Хотя мы вроде бы и вне календаря – сколько здесь прошло, ко времени, там прошедшему, отношения не имело. Но все равно чувствовалось, что похоронили. Вернулось ли звено Шабанова, вылетали мы с ними той ночью почти одновременно. Испания вспоминалась, Хименес, не долго его и знал, а запало. Соня, с чего бы Соня? Но тоже…

Послышались шаги, рядом присел Алексей, я-то думал, дрыхнет давно.

– Чего не спишь?

– А ты? – спросил штурман, оно и понятно, что отвечать – не спится, и все, но он продолжил: – Мысли. Лезет в голову всякое.

– Вот и мне… – Я поелозил, плотнее вминаясь в корни дерева, вздохнул и вдруг выдал: – Ленинград, эскадрилья, Соня…

– Соня? – подозрительным тоном переспросил Алексей.

Зря я про нее сказал. Зачем? То, что было дома, – ерунда, дружеское, если получится – здорово, нет – ей же хуже без такого красавца, как я… или как Алексей… или даже мы оба. Сейчас все не так, сейчас кажется, с ней вышло бы иначе, по-настоящему, что ли. Так люди и влюбляются? Или это растерянность, минута слабости? А может, все проще и грубее? Чем меньше удобств, тем больше хочется домашнего уюта, чего уж от себя прятаться. Нет семьи – хочется семью, а появится семья – и вдруг мысли про не догулял, с другой было бы иначе. Вот и кажется, что Соня – та самая, единственная, на всю жизнь. Но ведь только кажется… или не кажется…

Алексей сидел рядом. Молчал, но ответа на свой вопрос уже не ждал, наверное. Да и вопрос был – так, в воздух, мысли вслух. Проболтался я, зря проболтался. Наверное, у него те же мысли – о семье, о тихой, демонстративно не интересующейся мужчинами девушке. О жизни после войны… Война… Тут я рывком встал.

– Спать пойду…

Каждый раз одно и то же. Кончится ли для нас эта самая война? Может, мы так и не узнаем никогда… так и будем думать, что там гибнут люди. Хоть узнать бы как-нибудь… Нельзя, об этом нельзя, нет ответов, просто нет ответов на эти вопросы… Соня. Я вдруг понял, что не могу вспомнить ее лицо. Только волосы светлые, пушистые, и все. Как-то слышал, что, если человек по-настоящему нравится, происходит странное – невозможно представить лицо. А если не нравится – то запросто. Я обернулся. Костер прогорел, а штурман все не уходил. Однако будто почувствовал мой взгляд и тоже встал.

– Ты прав, капитан, спать надо, ничего этим великим сидением не высидишь, – сказал он, потянувшись, однако голос был совсем не сонный, злой, что ли, голос. Тут штурман вдруг выдал: – А Соня крови боялась, представляешь? Один раз даже в обморок упала. Мы тогда отсыпались после вылета, я и не знал, что Коренко обгорел. Она его к отправке в госпиталь готовила, а я в это время с цветами пришел. Она рану открыла, а там до кости… Ну и поплыла, смотрю, осела… Мне на руки.

Точно зря проболтался про Соню, зачем он мне это сейчас говорит? А Алешка продолжал:

– Но в себя быстро пришла. Цветы мои выкинула и приказала освободить помещение. Вот так.

Штурман забрался раньше меня в «ланкастер». А я еще постоял. Типа на свежем воздухе, но разве этот липкий душный воздух можно назвать свежим… И рассмеялся. Отлегло, кажется. Сам себя испугался, так мне штурмана тряхнуть захотелось.

Глава 27 Поход за скальную стену

Наутро все изменилось – нога у Галюченко раздулась и посинела. Петр Иванович был тих и виновато вздыхал. Сложив вместе наши познания в медицине, решили, что растянута связка. Выбрали пару сучьев, прибинтовали так, чтобы сустав не двигался.

– Полегче, чай, ногу мою, не штурвал крутишь, капитан, – кряхтел шепотом Петр Иваныч, пот градом катился по вытянувшемуся от боли лицу, когда его конечность между сучьев укладывать стали. – Полегче, скильки ж говорить.

Что еще поделать можно? Холодный компресс здесь отменяется за полным отсутствием такового. Покой да вот эта шина, как мы величали наше сооружение из сучьев. Получалось, что проводник отправиться в разведку может разве ползком. Оно для кинохроники подошло бы – там разведчики всегда только по-пластунски и двигались. Но мы ведь не кинохронику снимаем, больше метров ста не проползешь, если, конечно, ты не потомственный пластун гвардии его величества, да и то, скорее всего, сказки – ходит разведка, долго, далеко и скучно топает ногами.

Получалось, что идти Алексею с Костей вдвоем, но не лежала у меня к этому душа, тревожно было. И третьим с ними не пойдешь. Проша за лагерем присмотрит, конечно, а вдруг немцы? Галюченко – какой из него боец, когда нога будто в гипсе. И лагерь в джунглях, заранее противника не увидишь, от пулемета, если в последний момент врага обнаружишь, толку мало. Плюнул я на устав, пойду с Алексеем.

– В разведку пойдем мы с Алексеем, – сказал я. – В лагере – Галюченко, Климов, Прохоров. Старший – Галюченко.

– Почему? – возмутился Костя. – Я сержант, а он ефрейтор.

Надо было, конечно, и оборвать, скомандовать, но как-то сжились мы уже. Плохо это, но пропало привычное ощущение субординации. Я ответил:

– Тебе сколько лет, Костя? Петр Иваныч старше? Старше. Вот и слушайся его.

Радист надулся, но и до него дошло уже. Понял, что до этого нашего странного доисторического приземления он сам бы такой вопрос не задал – мигом бы схлопотал наряд вне очереди.

Вышли позже, чем планировали, но, по словам Галюченко, до стены всего километра четыре. Идти по джунглям было даже приятно. Под ногами пружинило расползшимися корнями, стеблями лиан, насекомые в этот день казались особо ленивыми и, похоже, не успевали впиться в шкуру быстро шагающего человека. В кронах покрикивало что-то летающее, считавшееся у нас археоптериксами. Из-под ног пару раз метнулись врассыпную стайки ярко-зеленых ящериц, выполняющих, как объяснял Проша, работу наших современных мышей. Вовсе и не ящерицы они, смешно сказать, те же динозавры. Но не ложился образ гигантов на масляно-блестящих травянисто-зеленых зверушек, шмыгающих под ногами и – если замереть на пару минут – выбирающихся из листвы, норовя утащить что-нибудь съедобное. Однако замирать на этот раз времени у нас не было…

Расслабились, сидя у костра в безопасном, казалось бы, прошлом, а кто-то спокойно постреливает совсем рядом. И теперь возможная встреча с вооруженным этим «кем-то» обострила восприятие, заставила замечать каждую мелочь. Ветка хрустнула. Тень скользнула по обочине узкой тропы, чужая тень, не моя и Алешки. И рука тянется к пистолету. Шли молча, старались лишний шум не производить. К тому, кто с оружием, всегда лучше зайти с тылу. И навык хождения по лесу, где живут огромные, местами опасные твари, явно в этом деле на пользу. Ближе к цели стало труднее продираться сквозь заросли – подлесок стал выше.

К месту вышли сразу, можно было и не расспрашивать Петра Ивановича о дороге. Джунгли вдруг оказались отгорожены от моря стеной. В какой точке он отловил рамфоринха, установить, конечно, не удалось, но это и не имело значения.

Алексей медленно двинулся вдоль препятствия, ища глазами трещины и уступы. Взгляд его ощупывал стену, словно пробуя на прочность. Взрослый мужик, а появилась возможность поиграть в скалолаза – вот он, уже и лицо серьезное, и глаза сощурены. Наверное, воображает себя бывалым альпинистом. Только не был он альпинистом, иначе имелась бы запись в его личном деле, так что не меня обманывать – командир звена личные дела подчиненных знает наизусть… хоть и забывает про дни рождения ефрейторов, н-да.

Наконец очередная трещина получила добро. По мне, мы таких уже штук пять видели, но Алексею понравилась эта, в полуметре от земли. Штурман обвязался стропой вокруг пояса и взялся командовать:

– Следом не лезь, а то, если сорвусь, на тебя упаду, вместе свалимся.

Карабкались долго, не знаю, как уж там, надо мной, штурман себя чувствовал, а я только и старался, чтобы не упасть. Хотя под конец приспособился, быстрей пошло. Гребень скалы оказался зазубренным, перебираться через него было больно. Перевалился вслед за Алешкой, не зная, куда приземлюсь, а может, на веревке повисну, как мешок.

Осматриваюсь, тихо матерюсь. Все, что вижу вокруг, занято морем и небом, и ветер завывает. Рубаха надулась пузырем, ощутимо стало сдувать. Парусность такая, что только одно на уме – спуститься бы как-нибудь с этой Шипки. Штурман рядом тоже крутит головой. Лежим на каком-то карнизе. Гребень, торчащий со стороны джунглей, со стороны моря сразу переходит в карниз, плоский, тянущийся по всей длине и резко обрывающийся к пляжу и морю. Ширина местами метра три, наверное.

Действительно – стена, будто вдоль берега крепость стояла, блокировала пляж, защищала джунгли от нападения снизу. Хм… диплодоки, таскающие огромные камни, тираннозавры и стегозавры, мешающие раствор, готовящиеся обороняться от плезиозавров, ихтиозавров и кого там еще, в море живущего. Война циклопов. Но стена цельная, природная, а не сложенная каменщиками, и динозавры поглупее какого-нибудь аллигатора будут. Вспомнилось почему-то: «Мой милый, хороший, пришли мне галоши, и мне, и жене, и Тотоше». Тотоша. Точно. Дай рамфоринху галошу – наверняка будет грызть, дурень, и радоваться.

Полежав наверху, мы немного отдышались, детские стишки ушли из сознания туда, где, по ситуации, им быть и положено. В глазах перестали мелькать разноцветные зайчики.

На стене росли пучки травы, было пустынно и голо, ветер свистел, поднимая пыль. Алексей приподнялся первым, затормошил, вытащил из-под меня подсумок:

– Бинокль давай, наши перелетные птички на пляже кормятся, наверное.

Оказалось, я лежал на подсумке, в котором и нес бинокль. Устал с непривычки по горам лазить, даже и не заметил, на что улегся. Ну, кто первым очухался, тому первому и оптикой пользоваться. Кроме того, штурман раньше на разведчиках летал, а оно тоже чего-то стоит. Алексей долго шарил биноклем по пляжу, крутил фокус, потом присвистнул и протянул мне прибор:

– Вон, видишь, над стеной дерево выше других, там, за бухтой? Полтора градуса вправо от него, у самой воды.

– Что там? – Я навел объективы.

– Сам смотри. Глазам не верю, поэтому тебе подсказывать не хочу.

Присмотрелся. Засвистишь тут! На камнях вырисовывался фюзеляж самолета. Слишком четко вырисовывался, чтобы оказаться просто нагромождением морского мусора.

Алексей шагнул к краю карниза, тому, который с нашей стороны, и, судя по лицу, что-то принялся подсчитывать.

– Вдоль этой кромки можно идти в полный рост. Только осторожно, чтобы не сверзнуться с высоты, гребень-то не по всей длине торчит, – сказал он.

Я кивнул. Теперь приходилось думать, как бы хозяева фюзеляжа не сняли со стены очередью, поэтому лучше не упускать из вида противоположную кромку.

Быстро сообразили, что там, где волны без барашков, глубоко и оттуда нас увидеть нельзя. А если пошла по ним белая пена, значит, в этом месте берег от стены отходит, мелководье, стоящий человек заметить может. Тут нам – на карачки, и дальше по ситуации. Я предложил связаться на манер тех же альпинистов, но Алексей резонно возразил, что тогда улетим в пропасть оба. Вроде бы альпинисты веревку между камнями как-то пропускают, а без этого человек упавшего товарища все равно не удержит.

Так и двигались, постоянно вертя башкой, – взгляд на одну кромку, взгляд через другую. Винтовку, позаимствованную для похода у Галюченко, несли по очереди – наперевес, чтобы не торчала над головой, привлекая внимание возможных часовых, расположенных на берегу. Два или три раза спугивали сидящих на скале перепончатых, но это как раз не волновало – мало ли из-за чего дурные птицы срываются с места, вон их сколько в небе летает, пикируют на мокрый песок, а больше в море, тащат съедобное.

По мере движения раз за разом ложились на камень, подползали к краю и рассматривали самолет. «Юнкерс», Ю-88 не вдребезги разбился, а сел вынужденно, но плохо сел, крыло подломлено, рядом лежит. Задний стабилизатор как ножом срезан. И законцовка крыла странная, наискось. Не встречались такие ни в небе, ни на учебных картинках, а ведь характерная деталь самолетного профиля. Алексей из планшета кусок бумаги достал, набросал вид «юнкерса» сверху.

– Взгляни, правильно я вид сверху начертил? – спрашивает.

Как по линейке обрезано, подумал я, разглядывая в бинокль остов «юнкерса». Посмотрел на Алешкин самолетик, точно, штурман тоже заметил.

– Теперь смотри. – Алешка провел прямехонькую линию через законцовку крыла и левый стабилизатор.

Вот именно. У машины, которая внизу, на пляже, лежит, обе эти плоскости по прямой укорочены. Не на заводе так построили, в бинокль незакрытые нервюры видны. Что за нож такой, как по чертежу самолет укоротил?

Переглянулись мы с Алексеем – Прошиной машины дело. Это тот «юнкерс», что нас сбил. Или другой, его напарник. Физик же говорил – пространство вокруг на куски режется. Вот и прошло ему по законцовкам. Как сел – непонятно, попотел его пилот, попотел. И все опять на круг возвращается – не в Германии мы, а в королевстве динозавров. И не у немцев, а… теперь и с немцами.

А где он, пилот-то? И остальной экипаж? Людей не просматривается ни одного. Узкая полоса пляжа пустынна. Ни на правом фланге, ни на левом врага не видно. Ни мертвого, ни живого. В море – шаром покати. На Ю-88 в разных модификациях по три или четыре человека в экипаже. Куда они все подевались?

Тихонько двинулись вдоль стены ползком да на карачках. Хоть внизу и прибой, нас не услышать, а не шуметь себе спокойнее, только камень местами под нами осыпался. Метров двести пробирались, пока рассмотрели – с другой стороны, в тени человек сидит. Или лежит. Не движется. Алексей винтовку потянул, но я остановил – один выстрел, один фашист, и все, мы себя обнаружили. Хоть и есть подозрение, что врагов здесь не больше четверых, но действовать наверняка надо.

– Отставить демаскировку, – шепотом командую. – Доложи лучше, сможем ли туда спуститься.

– Да запросто. – И улыбается, будто я ему подарил что хорошее. – Беседочный узел, и в нем как на лифте. Мы ж наверху, карабкаться не надо.

– Тогда отдыхай, темноты дождемся и вниз.

Глава 28 Пляж мертвецов

Только теперь мы почувствовали, как проголодались. Достали вяленых птеродактилей – заботливый Галюченко выдал каждому по две неприятно пахнущие тушки. Успел хозяйственный крестьянин придумать способ заготавливать впрок зеленокожую пищу, несмотря на сырость местную. Я бы и обычную рыбу завялить не взялся в таких условиях, а он птеродактилей ухитрился.

Птички на вкус были отвратительны, запах пускали такой, что мы уже боялись, не почуют ли фрицы. Но голодный желудок порой хуже фрица, да и нет проблем после такого кормления, Галюченко на себе проверял, прежде чем остальным в довольствие выдавать.

Наконец небо посчитало, что динозаврам пора спать, и выключило свет. Но глаза, привыкшие к свету звезд, видели достаточно, чтобы даже и не спотыкаться. Алексей уже закончил все приготовления, связал двойную петлю из стропы, другую стропу перекинул между камнями. В обвязку я полез с чувством, что сую голову в петлю буквально. Но она надежно охватила спину и ноги, и я, слегка отталкиваясь от скалы, опустился к подножию. Почти не исцарапавшись, если не считать пару касаний мордой о камень, когда неудачно оттолкнулся. Здесь было душно и темно, как в колодце, пахло сыростью. Глухо бил прибой.

У Алексея путь занял времени больше, я медленно стравливал скинутую сверху стропу, но спуск контролировал он сам.

Двинулись вдоль скалы по каменной осыпи, почти на ощупь, понимая, что идти тише по этому крошеву невозможно, и надеясь на прибой – прикроет.

Сколько их там? Может, подойдем, а они из машины… Пустить людей цепью, заходить на самолет полукругом – хорошая тактика. Но цепь из двух бойцов – мероприятие так себе.

Приблизились, держа ТТ на боевом взводе. Трехлинейка у меня на левом плече – в темноте издали не постреляешь, вблизи пистолет надежнее. А если вплотную подберемся, то и пистолетами опять же шуму наделаем, а сюрпризов неохота, так что и нож я нащупал.

Подошли действительно вплотную. И темнота – глаз выколи, только нечеткие очертания машины и тела угадывались. Похоже, немец сидел в той же или почти той же позе, как и увидели его со скалы.

– Дохлый, – прошептал Алексей.

Слова заглушал прибой. Кажется, ни одной живой души, если не считать нас с Алешкой.

Я шагнул немцу за спину, приставил к горлу вынутый нож. Фашист шевельнулся. Не дернулся, а именно шевельнулся. Чуть-чуть. В нос ударил запах давно не мытого больного тела. Вдруг немец заговорил, громко, неразборчиво, путаясь. Язык его я бы все равно не понял, в школе учил, конечно, только успехами похвастаться не мог, а тут… Но ясно, что не в себе немец, – то быстро говорил, то медленно, какого-то Дитриха все время звал – это любой разберет.

– С ума сошел, – заключил штурман.

– Нет, бредит. – Я только сейчас понял, что тощая фрицева шея у меня под рукой сухая и горячая, очень горячая.

Немец просидел не двигаясь не меньше чем полдня. Значит, больше никого рядом нет.

– Уходим? – спросил Алексей.

– А что мы узнали? Нет. Сначала в самолете пошарим.

Не нашли ничего интересного, карты посмотрели при зажигалке – немецкие, но штурман район Берлина сразу опознал. Карты нашим пригодятся, когда вернемся. Те, кто не только сверху на Германию смотрит, у кого «глаза» и на земле имеются, разберется в секретных объектах, здесь наверняка обозначенных. Если вернемся, конечно.

– Слушай, капитан, – зашептал Алешка. – Может, немца с собой утащим? Языка возьмем?

– Не дойдет, и без того к утру на небе будет. – Я пожал плечами, хоть в темноте этого Алексей увидеть не мог.

– Ну, тогда режь ему горло и полезли наверх? – прошептал штурман.

Режь горло… Надо же. Резать горло я, как оказалось, был не готов. Сколько на них бомб побросал, поубивал, но вот так – больного и потного, издыхающего. И что-то под ложечкой так скрутило, что я обернулся и сказал:

– Сам режь.

– Паскудно полудохлого.

– Вот и я о том же.

И заткнулись. Я опять посмотрел на немецкого летчика, стало совсем темно, силуэт, ничего больше. Чувствовал – штурман тоже на него смотрит, наверное, и с мыслями теми же.

Что было бы, если бы фашист свою машину в джунгли посадить сумел, а я на пляже у разбитого «ланкастера» сейчас валялся? Что было бы? Да ничего. Ну, прирезал бы он меня, и что? Все равно нет у фашистов людей наших, народа, Проши, такого умного, чтобы всю войну враз попытаться закончить. Да, «юнкерс» хорош, мы до немецких самолетов недотягиваем. Пока недотягиваем… но заводы за Волгой запустили уже, вон штурмовики Ил-2 не из Воронежа по одной штуке на фронт идут, а из Куйбышева – сотнями. Не одноместные, как вначале, а с пулеметчиком. Да и Воронеж немцы взять не смогли – остановили их там летом, так и держим. С ребятами со штурмовиков недавно на земле встретиться довелось – спирт, слово за слово. Рассказали, что завод авиационный остался на нашей стороне. Руины, конечно, бомбежки каждый день, артиллеристы долбят, но все равно – не отдали! Пожалуй, и без Прошиной машины обойдутся… и без нас… но сколько же еще погибнет…

Сидел и размышлял, политинформацию вроде сам с собой проводил, от души получалось. Выходит, не просто так я над немцем завис, сейчас я победитель, мы с Алешкой… с Петром Иванычем, Костей, Прошей. А ты, гад, дохнешь здесь на камнях… Вот только что с тобой, гадом, делать, мне непонятно.

Штурман пошевелился, легонько тронул сбоку, будто боясь разбудить:

– Устал? – и уже о себе: – Я засыпаю что-то уже.

– Устал, да, – говорю. – А этого здесь бросать нельзя – вдруг очухается, через стену переберется, вредить начнет. Так и будешь ходить, оглядываясь, бояться, что где-нибудь фриц в кустах сидит. Ладно, утром берем языка. Сдохнет – туда ему и дорога, оклемается – на просеке помогать назначим.

Я взглянул на часы – куда время ушло, сам не знаю, но рассвет уже вот-вот должен был наступить. До него точно на стену не забраться, а уж с немцем…

– Давай в фюзеляж, поспим по полчасика, в очередь, пока светло не станет. Нас не заметят, если что – отобьемся, но похоже, здесь нет больше никого.

В «юнкерсе» было тесно – не «ланкастер» уж точно, – но, кое-как скрючившись на полу, я заснул, не успев почувствовать впивающиеся в ребра головки болтов. А вот тычки в плечо почувствовал сразу.

– Капитан, твоя очередь дежурить, почти час прошел. Алешка дал мне даже больше времени, чем договаривались, но и ему пора отдохнуть. Спать хотелось зверски, прибой размеренно накатывал, монотонность эта действовала усыпляюще, да и устали смертельно. Я забрался в кресло пилота, взглянул на различимую в свете сереющего неба доску. Нехорошее ощущение, сосущее – мертвая машина, хоть и вражеская, но летавшая, отрывавшаяся от земли и возвращавшаяся назад. А сейчас приземлившаяся навсегда. Эта уже точно не взлетит, только с гребня скальной стены казалось, что «юнкерс» более-менее цел, здесь вблизи видно – фюзеляж вспорот снизу, а правое крыло просто лежит, повторяя изломами форму грунта.

Рассвело, я несколько раз обшарил биноклем каждый камень и каждую кочку – никого. Однако спустя минуту вернулся к двум небольшим возвышениям, едва выделявшимся и показавшимся не такими, как все вокруг, и кивнул сам себе. Алексея будить не стал, и так понятно. За самолетом около хвоста две насыпи – похожие встречались тут и там по пляжу. Этих вечером касался прилив, издали кучи и кучи. Сейчас разглядел – могилы, на одной крест, связанный кабелем из пары прутьев, на другой косая палочка осталась.

Похоже, двое не пережили посадки или от ран умерли. Это только оставшийся немец знает, но уже вряд ли скажет. Он сейчас ближе к ним, чем к нам, а до переводчика с немецкого ему вообще миллионы лет.

В самолете заскрежетало, захрустел ракушечник под скорлупой качнувшегося фюзеляжа, из люка вывалился полусонный Алексей. Пора было двигаться в лагерь.

Однако опустившийся на корточки штурман шевелиться, похоже, не собирался. Так и сидел, как выпрыгнул из самолета, – упершись руками, уставившись в море. Я тоже обернулся – вот это зрелище! Птеродактили, так вот зачем они по утрам сюда всем кагалом выбираются!

Метрах в ста от берега и дальше в море плавали комья водорослей, где помельче, а где и целые острова. Надо понимать, ночью их к берегу приносит, а ближе к вечеру прочь тянет, во всяком случае, вчера мы ничего такого не видели. Гниловатый йодистый запах. В гуще водной растительности, видимо, кишела мелкая живность – птеродактили, рамфоринхи пикировали вниз, что-то выхватывали, на лету запрокидывали головы, глотая. Интересно работали, не по одному, как птицы, а слаженно, звеньями. Вспомнилась атака полка пикировщиков – видел с воздуха, когда на прорыв в сорок первом всю авиацию одновременно кинули. Звено за звеном, с четкими интервалами… я бы так не смог, я тяжеловозы в тыл к врагу доставляю. А они порхают, сверху на эшелоне следующие заходят, отбомбившиеся не улетают, по кругу идут, оборону держат. Пара немецких истребителей в небе появилась – даже не сунулись, куда им против такого количества пулеметов. А внизу разрывы – бог войны резвится. Красиво. Как радовались тогда… а потом немцы опять в наступление перешли.

Интересно, у птеродактилей тоже звеньевые, комэски, комполка? Да и сами звенья постоянные или в каждом пике новые складываются? Не узнать. Ну, да на вопрос Галюченко ответ нашелся – зачем летучие сюда по утрам отправляются.

Немец сидел так же, как мы его оставили вечером. Я сам себе удивился – ведь даже руки ему связать не сообразили. А есть смысл связывать? Даже и смотреть на него с утречка было страшно – почти скелет, через тонкие впалые щеки каждый зуб посчитать можно, пальцы в суставах вдвое толще, чем между ними. Почему, интересно, он заболел здесь? Алексей будто услышал и задал тот же вопрос:

– Что за болезнь? Не заразимся?

Его слова подтолкнули мою соображалку.

– А что он ел здесь столько времени? На стену взобраться не мог, да и не знал, что там, с другой стороны, наверное. По пляжу улиток собирал? И сколько насобирал?

Штурман вернулся в кабину «юнкерса», высунулся, держа в руках «вальтер» с ушедшим назад затвором, бросил его куда-то внутрь машины, вылез обратно и усмехнулся:

– Все оружие пустое, наверняка расстрелял по птеродактилям. Даже пулеметы. Голод, – подвел черту штурман. – Галюченко в немецких экипажах не встречаются.

Немец чуть пошевелился – жив еще, Алексей вынул вяленого птеродактиля и поднес к его носу. Тот, видимо, понял, почувствовал, вцепился зубами в жесткое мясо, но откусить сил не хватило, разжал челюсти и отвалился назад.

– Что делать? – поднял глаза Алексей. – С голоду сдохнет, а у него, может быть, сведения.

Слетанный мы экипаж – мысли одинаковые, я тоже придумал для себя, что горло резать фашисту нельзя, наверняка секретные сведения рассказать может. Опять залез в фюзеляж «юнкерса» и вытащил замеченную еще во время ночевки железку, пригодную под котелок или кастрюлю. Алексей уже разжег костер из плавника. Суп вонял так, что сами мы про завтрак забыли полностью. Но фашисту пойдет, на то он и фашист. Когда варево остыло, штурман понемногу влил его в рот немцу. Тот глотал с трудом, но видно было – есть он готов что угодно, несмотря ни на вкус, ни на запах.

– Идти сможет? – с сомнением спросил Алексей. И сам же ответил: – Сможет, если под руки поддерживать, всего полсотни метров до стенки.

Я махнул рукой в сторону скалы и изложил все, что вспомнилось из немецкого, одним махом:

– Шнель!

Немец поднял глаза. Вряд ли он знал русский и тем более понял двусмысленность фразы Алексея, но во взгляде я уловил готовность ко всему. Готовность человека, который пережил собственную смерть и теперь равнодушно ждал воплощения того, что для него было уже в прошлом. В голове закрутился корявый каламбур – немец в прошлом переживает о прошлом.

– Взяли, – скомандовал я, и мы подсунули головы под вяло висевшие руки фашиста.

Глава 29 Возвращение в лагерь

Дотянуть немца пятьдесят шагов до нашего подъемника по пляжу оказалось делом нехитрым. Дошагали быстро. Немец висел, иногда перебирая ногами, почти всю дорогу до скалы несли его на себе. Но в какой-то момент он вышел из забытья и оглянулся. Черная высохшая рука вцепилась в плечо, глаза впились в «юнкерс», блестевший на солнце и видный издалека. Немец перевел взгляд на меня и прокаркал, еле ворочая языком:

– Wohin ziehst du mich? Wohin?[1]

– Не нравится ему пешком, автомобиль, поди, требует, – пропыхтел Алешка.

– Да и черт с ним. Интересуется, наверное, куда тащим.

Я покосился на фрица. Тот опять каркнул, но что-то короткое, будто выругался:

– Scheiße…[2]

Вскоре его голова повисла. Мне стало не по себе. Может, зря мы его в лагерь волокем? Тряпка-то тряпка, обессилел здорово, но фриц – он и есть фриц. Вон как вцепился. Опять же, а если бы я своих всех похоронил и просидел на этом жутком пляже, да так, что живым бы от закопанных не отличался… И меня фашист бы потащил? Я бы тоже, пожалуй, вцепился. Сколько он так просидел? По идее смог сколько-то продержаться, находил какую-то еду. Своих ведь зарыл, сил хватило.

Пленный выплюнул еще несколько немецких слов, отрывисто, бессвязно. Я их все разобрал, мог, наверное, и повторить, но не помнил, что они означают. Нет, два-три слова из его болтовни показались знакомыми. Wohin… du mich… Ты? Меня? Почему? Или куда? Скорее, куда. Не помню. Немецкий… если бы я его еще учил. На уроках тех было время списать математику или дописать по русскому. Хотя математику я любил, но и мяч попинать ведь нужно. Да и не хотелось мне фашиста понимать, зачем мне его понимать? Разве сведения какие он мог бы рассказать.

Добрались до веревки, остановились. Первым пошел я. Вторым поедет немец, а я его приму. Подниматься сегодня легко, с моря дул прохладный ветер, свистел в расщелинах. Слегка закручивало на стропе. Я понемногу отталкивался ногами от скалы, сам выбирал веревку, Алешка там, внизу, за мной присматривал. Дело шло медленно, спешка ни к чему. Под скалой еще прохлада радовала, пахло морем. Чем выше, тем сильнее припекало. Видно было далеко. Горизонт окрасился розовым, солнце наполовину сидело в пустынном море.

Следующим поднимали немца, он так и не открыл глаза. Лишь один раз, когда его здорово проволокло по скале, очнулся и отшатнулся, уставив перед собой руки. Шевельнулись губы – ругался, наверное, кто его знает.

Показалась макушка с развевающими сальными паклями волос. Подтянув немца к себе, я подхватил под мышки, положил. Нет, мешок мешком, уставился в камни. Даже не повернулся больше в сторону моря. А может, ему интересно было, что за стеной, и его уже не тянуло смотреть на свой пляж мертвецов.

Ветер усилился. Крепкие порывы, завывало хорошо, поставь фрица на ноги – сдует точно. Скала в этом месте осыпалась, крошилась, ветрами и дождями подпорченная, чем черт не шутит, оступиться легко. Я сел, чтобы заземлиться. Стал подтягивать понемногу стропу – штурман и сам шел неплохо, однако сильный ветер мешал.

Фриц лежал не шевелясь, а я ждал Алешку, поглядывал на море, белесое, будто меловое. Меловой период, меловое море, меловые крошащиеся скалы, или из чего они здесь… я не геолог. Как же надоела эта доисторическая Плутония со всей ее экзотикой. Позабористей, чем какая-нибудь Африка. Древний грек на коне и наш порученец Федин на мотоциклете отсюда современниками кажутся. Доберись до древних греков, от которых только статуи в музеях, и до дому рукой подать.

Алешка появился совсем взмокший, видно было, что торопился. Я бы тоже торопился, если бы знал, что он тут с фрицем, один на один, на горбушке этой. Добрался, ухватил меня за руку, выбрался. Сел на краю.

– Красотища, аж дух захватывает, – сказал он. – А море другое. Даже цветом.

– Будто мела намешали, – добавил я и начал сматывать стропы.

– Ну что, дальше двинем?

– Передохни. Смотри-ка.

В море с воплем спикировала большая кожистая птица. Очень похожая на наших птеродактилей, но крупнее. Птица вынырнула, заверещала пронзительно, бросилась опять в воду. И тут же вылетела, закружила. Невдалеке показался горб зверюги. Гладкая спина мелькнула, исчезла, вымахнула вдруг длиннющая, сверкающая на солнце шея с маленькой головой и пошла в сторону берега. Я разочарованно следил за ней – думал-то, что сейчас и сцепятся. Вода – воздух, кто кого. Но вот огромная туша с малюсенькой головой опять показалась над поверхностью и медленно двинула на мелководье. Пикирующий бомбардировщик носился с криками вокруг зверюги.

– Завтрак уходит, переживает, – усмехнулся Алешка.

– С калибром промахнулся, – ответил я, – ну что, ты за ноги, я за руки, в ширину втроем здесь не пройдем.

Так и двинулись. Ветер мешал, но идти по стене недалеко, это на карачках долго получилось. Спустились в том же порядке. Я уже стоял на земле, оттягивал веревку, чтобы окончательно не прикончить немца о стенку. Он, похоже, давно без сознания – крутился в своей петле и больше походил на груз какой-нибудь, чем на человека. Развязывая узлы, Алексей сказал:

– Давай одну стропу на стене оставим. Кто его знает, вдруг придется опять на ту сторону отправиться, пригодится. Понадобится – вернуться за ней не долго.

– Да, надо оставить, – кивнул я. Здесь, под кронами деревьев, уже казалось, лагерь совсем рядом.

Привычные места, не то что на берегу – там не оставляло неприятное ощущение, что ты с любой точки как на ладони. Теперь дело пойдет быстрее, прогулка по джунглям по сравнению со скалолазанием – ерунда. Но это только показалось так, когда вниз спустились. Сюда ведь без груза шли. Однако в лагерь-то все равно двигать надо, и раз немца через гребень перетащили, то не бросать же его. Глотнули теплой вонючей воды из фляжки, все той же, что из самого лагеря с собой несли, на берегу свежей взять негде. Немца развязали и напоили, но ему много и не надо. Начал жадно, пара глотков, и все, отвалился.

Фриц особенных признаков жизни не подавал: дохлым не казался и идти самостоятельно стремления не обозначал. Ехать, значит, желает. Алешка будто мысли мои прочитал:

– Тащить его под руки по джунглям? Нет уж.

Он пошарил глазами вокруг тропы. Уставился на толстую ветку араукарии, затянутую лианами и мхами.

– Топор зря не взяли. Но просека – это дело государственной важности.

Он подпрыгнул и повис на ветке, раскачался, попружинил вверх-вниз.

– Ну, держись. – Я ухватился за него, поджав ноги. Алешка матюкнулся, но удержался. Раздался треск.

И мы свалились.

Ветка оказалась подходящей, нашли другую такую же. Повторили маневр. Переплели ветки лианами. Устали как черти, облепленные мухами и смолой. Лианы то рвались, то путались, но носилки получились хорошие. Я улегся в них – для проверки, а если сказать честно, отдохнуть. И прорвал все, что мы плели, высунув языки от старания, наверное, полчаса.

– Ты, капитан, отъелся на птеродактилях, фрицев против тебя штуки три надо, – расхохотался Алешка, наблюдая мои барахтанья в стянутых лианами силках-носилках.

Фриц вроде бы спал. Как ни взгляну на него, все глаза, запавшие в глазницы, будто у мертвеца, закрыты.

Перетянули перекладины еще раз. Проверять больше не стали – провалится фашист, ну и ладно. Загрузили его в травяную люльку и пошли. Я впереди, Алешка сзади.

Дорога неблизкая, иди и иди, знай от веток уворачивайся, руки заняты. Носилки то под колени тыкались, то назад тянули. Один раз тропу перегородил огромный тепловоз с гребнем и выводком. Нас он попросту не заметил, понятное дело. А тут стоишь истуканом со своим грузом – хоть бы рулевой, сидящий в малюсенькой головенке этого аппарата, свернуть в нашу сторону не решил.

Потом начинает шею ломить, руки резать, перехватываешь поудобнее. Фриц пару раз на повороте из люльки своей вывалился. Поржали из последних сил, подняли да дальше пошли. Жарища, под деревьями духота страшная и тучи насекомых, обрадовавшихся нам, как второму горячему.

А долго мы уже тут, у динозавров, находимся, какие дороги протоптали. Сумерки вовсю, а идем прямо по курсу. Но почти стемнело, значит, назад шли вдвое дольше, чем вчера утром к «юнкерсу».

Вот и озеро… окунуться бы.

– Купаться будем? – говорю.

– Будем, – доносится усталое сзади.

Точно, кто же откажется. И до лагеря рукой подать, и ночь уже, а мимо озера пройти никак не хочется. Положили носилки на землю. В темноте слышно, как волна мягко накатывает на глинистый берег. Черт. Как этого оставлять рядом с оружием? А с пистолетом в зубах разве купание? Я, наполовину сняв гимнастерку, натянул ее обратно, разочарованно скомандовал, садясь на песок:

– Отставить купаться.

Из-за немца не окунемся? Много чести.

– Двигай в воду, – говорю. – Не оставлять же ТТ рядом с фрицем. Я после тебя.

Тьфу ты, то отставить, то не отставить… Метания устроил.

Слышно было, как в темноте штурман счастливо шуршит к воде. Тут меня осенило, взял обе кобуры и закинул на соседнюю араукарию. Не доберется, не в той кондиции вражина. Меня прямо распирало от радости, что сейчас плюхнусь в эту теплую лужу. Взглянул на винтовку, которую давно уже прикрутили к носилкам с целью их укрепления. Не распутает и за час своими дрожащими руками.

В воду. Песок узкого пляжика, протянувшегося вдоль кромки леса, прохладный. Здесь, у берега, мелковато, нырнешь – головой в дно войдешь. Я перемахнул озеро на три раза, слышу, в темноте Алешка где-то вынырнул, отплевывается. Но на поверхности быть долго местные истребители не дают. Едва покажешься, он шлеп в щеку или в шею, присасывается намертво, отваливается только сытым или дохлым. Однако я назло всем врагам заплыл на середину, руки раскинул и уставился в небо. Как в детстве, ночью всегда уходили на озеро звезды смотреть. Ляжешь вот так, а небо тебя куполом звездным будто накроет. Но хватило меня минуты на две, и я ушел на глубину.

– Выходим? – вынырнул я свечкой на поверхность и опять плюхнулся в теплую воду.

– Выходим, – гулко раздался голос Алешки из темноты от другого берега.

Я чуть не наткнулся на фрица. Он сидел на отмели, по пояс в воде, прямо в форме, просто сидел.

– Тоже мыться полез, что ли? Или топиться? И не дополз, – чертыхнулся Алешка из-за спины.

Я отправил его на елку за оружием, а сам упаковал фрица на носилки. Он даже и не сопротивлялся, похоже, на этот марш-бросок к озеру у него ушли все силы.

Собрались и пошли дальше, Алешка теперь впереди встал. С носилок капала вода. Вскоре надвинулся светлым пятном «ланкастер». В привычную, взревывающую на разные дикие голоса тишину вклинился Галюченко:

– Да ведь уже никакой мочи нет ждать!

Он вынырнул из темноты с горящим поленом в руке и сразу оказался перед носилками.

– Ох ты ж… – выразился тихо и непечатно Петр Иваныч. Рядом с ним уже стояли Проша и Константин. – Ребята, не суетись, – сказал он и покачал головой. – Так это что же получается, может, кто-то из его приятелей нам фюзеляж в дуршлаг превратил, форма-то летная, а его на носилках несут? Наши его на землю опустили, как понимаю. Истребители или зенитчики. А вдруг кто из эскадрильи, из своих экипажей – шкасом? Долетался голубец.

– Расстрелять гада, разрешите, товарищ капитан! – Костя крутанулся в сторону «ланкастера».

– Отставить, Константин, – сказал я.

Все пять пар глаз уставились на меня – немец тоже. Я видел, как он смотрел, лежа в люльке, скрестив руки на груди. Мертвец и мертвец. Очухался, похоже, после купания. Или сообразил, что судьба его решается. Страха в его глазах не было, мертвый взгляд, но и странное было в нем. Интерес. И тут я понял – он на «ланкастер» за моей спиной смотрит. Запутался, наверное, русские или англичане перед ним или и те и другие. Интересно ему. Мне вот интересно, что бы ты сделал, если бы я к тебе в руки попал.

Мы с Алексеем выгрузили фрица у дерева. Тот ткнулся лбом в землю, потом все-таки выправился и кое-как сел.

– Не думаю, что он бы с нами церемонился, – сказал Константин.

– У нас нет задачи действовать, как он, – ответил я, не обращаясь ни к кому, потом посмотрел по очереди на каждого. – Если удастся быстро выбраться, сдадим командованию. Про ПВО Берлина он должен много интересного знать. Если не удастся, будем решать по ситуации. Он бы, может, и не церемонился, Костя, но он – это он, а мы – это мы.

Радист промолчал, просто ушел к костру. Проша некоторое время стоял рядом, потом растерянно покачал головой:

– Подумал – раз не расстреливать, значит, надо покормить. Мороз по коже.

– Надо! Покормить надо, – громко сказал Алексей, словно стараясь разогнать тяжелый осадок от разговора. – Весь день тащили, жара, воды поцедишь и дальше, вроде бы и есть неохота. А сейчас чувствую, живот подвело. Поесть-то хоть дадите?

– А ты покатай там, в углях, – ответил бортстрелок, – еще горячие должны быть. Курицы, значит, сегодня и куски от морской улитки. Константин на рыбалку ходил, на море. Рыбы нет, одни раковины, моллюски, говорит Проша. Да зверюги неохватные, которые и рыбой-то не назовешь. Тебя вместе с удочкой, лодкой и гарпуном проглотит, с чем придешь, с тем и проглотит. По другую сторону стены ходил от вас, коса эта далеко в море и под водой тянется, Костя сплавал. Совсем с ума сошел – к гадам морским лезть.

Галюченко говорил, а сам старался на немца не смотреть. Будто не было его. А немец смотрел на нас, то на Алешку, то на Прошу, то на Галюченко. Взгляд его заметно менялся. Проше доставался небрежный взгляд, вскользь. А зря, фриц, зря, он тебя один тут пожалел.

– Свяжи ты его на ночь, Петр Иваныч, от греха подальше. А утром разберемся, – сказал я.

– Свяжу, надо связать, иначе как, иначе нельзя. Враг – он и есть враг, ты к нему спиной, а он тебе в спину хрясь нож, – ответил Галюченко.

– Нога-то твоя болит?

– Ничего, бывало и хуже, – рассмеялся он и захромал к «ланкастеру».

Я выкатил печеную почерневшую раковину, но жевать стал птеродактиля, привычнее все-таки. Спать хотелось, глаза слипались, даже голод почти не чувствовался. А Алешка лопал с азартом. Обчистил одного, принялся за следующего.

Вернулся Петр Иванович и пошел на немца с веревкой. Тот отшатнулся от надвинувшейся на него в темноте фигуры коренастого бортстрелка. Да и лицо Галюченко, заросшее бородой, в отсветах костра добрым вряд ли казалось. А на какую доброту ты здесь рассчитывал?.. Да ни на что он не рассчитывал, сидел на своем пляже и местную фауну готовился кормить. Нас он точно не рассчитывал увидеть. А что почувствовал, когда увидел? Обрадовался? Обрадовался, точно. Люди ведь. Люди… А потом выяснилось, что враги. Но сначала, получается, все-таки люди.

Я лег возле костра, поджал ноги, подложил руку под голову. Алешка еще хрустел чем-то. К рассвету лес затихать стал. Длинношеие умотались головами крутить, крылатые – крыльями махать, все спали. Просеку надо быстрее рубить, до берега всего ничего осталось. Охота было попробовать взлететь и помахать рукой этому месту.

Страшный крик Алешки подбросил меня на моей лежанке.

– Костю фриц порезал, ножом, гад, почему не связали?!

Костя лежал спиной вверх, из-под ножа сочилась кровь. Кажется, живой, вон рукой загребает.

– Тих, тих, не шевелись, держи, Алешка, – прошептал я.

Трясущимися руками я стащил с себя рубаху, зажал рану, стал вытягивать нож. Крикнул изо всех сил:

– Соню зови, Алеха! Она медсестра!

И проснулся от собственного голоса мокрый как мышь. Немец спал под деревом, тщательно спеленутый по рукам и ногам Петром Иванычем.

Глава 30 Изделие КЛ-1 и Малюта Скуратов

Утро началось с того, что Петр Иваныч, встав пораньше, захватил топор. Я уже сидел у костра – фашиста караулил в свою очередь, помогал Алексею кашеварить. Честно говоря, не знал, что делать теперь с пленным, сон этот из головы не шел. Немец за ночь чуть оклемался, поэтому оставлять его без надзора не хотелось, а туго связанным держать нельзя – околеет от застоя крови, зачем тогда, спрашивается, тащили? И как он себя поведет, если развязать совсем, еще неизвестно. Вот распутал я его немного – ноги освободил и петлю с шеи снял, воды дал и прислушивался к шуму. Галюченко ушел на просеку, даже солнце толком не появилось над лесом. Тюканье раздавалось размеренно и агрессивно, и становилось ясно – бортстрелок топор, захваченный вне очереди, так просто не отдаст. Я усмехнулся, раньше бы не задумываясь влепил бы тебе, Петр Иваныч, наряд, и именно вне очереди, как положено, за нарушение приказа. Но не влеплю. Да чего там, положено мне сейчас сидеть и за фрицем наблюдать, а так я лучше бы сам там, на просеке, топором по сосне этой лупил.

Костя, едва выполз из нашего многоместного спального железного мешка, схватился за пулемет. Немца аж приподняло прямо на лежанке, так он подсобрался, увидев это. Видимо, решил, что сейчас тут его и порешат. А Костя вдруг мне доложил по всей форме противным протокольным голосом:

– Товарищ капитан, разрешите приступить к осмотру силков?

К осмотру силков, значит. Артист нашелся. С рыжей бородой, с вихрами во все стороны, в майке в зеленых разводах, галифе и сапогах. Глаза злющие. Ну-ну, а то мне в удовольствие тут с фрицем оставаться. Но пусть промнется – может, остынет.

– Разрешаю.

А что я мог сказать? Смотрю, и Прохор за ним потянулся. И на нас с Алексеем поглядывает.

– Пойду помогу, – говорит нерешительно и настырно одновременно, вот как такое возможно?

– Иди, Проша, – отвечаю.

И к Алешке поворачиваюсь, спокойно так спрашиваю, а самому материться охота:

– Ну, а ты куда пойдешь?

– Я вот думаю, почему на «юнкерсе» топора не нашлось? – Алексей сонно поворочал ложкой в котле, снял его с огня и побрел умываться.

Отлегло немного: хоть этот остался. Петр Иваныч из сломанной канистры, на которую ночью какой-то местный диверсант наступил, умывальник устроил. Пробил сбоку дыру так, что чуть наклонишь – струйка воды течет. Очень удобно получилось.

– А я на озеро, – сказал независимо Константин тогда, но уже на следующий день толокся в очереди.

– Тю-ю, – подначил Петр Иванович, – никак в озере воду диплодоки вылакали.

– Жарища, идти неохота, решил по блату в твоем умывальнике сполоснуться, – ухмыльнулся Костя.

Дежурный с утра должен залить ведро, а потом, по уговору, доливал тот, на ком вода кончилась. Дежурный сегодня радист, и вода залита, как положено. Когда только успел. Но из вредности всегда производительность повышается. Помню, бабушка Паша в мой летний приезд задание дала грядку моркови очистить от сорняков. Так грядка была очищена в два счета. И от моркови тоже…

– Почему топора, говоришь, не нашлось? – сказал я вслух. – Мне оставь, лейтенант, всю выльешь, хорош, полоскаться, как дома.

Алешка плескался в умывальнике. Фашист сидел, привалившись к дереву, серо-синяя фрицевская рубаха, висевшая балахоном, покрылась пятнами соли. Солнце поднялось выше над самолетом и теперь жарило немца беспощадно.

– На черта мы с тобой его притащили, – сказал я, – одни проблемы. Даже по нужде его отпустить одного и то боязно. Сбежит и будет вредить из кустов, нелюдь.

– Тоже вчера об этом подумал, когда уже в лагерь вернулись. – Алексей подошел к костру и оглянулся на пленного. – Пусть бы за стеной своей валялся.

– Надо бы все-таки отпустить. Да и куда он здесь пойдет, дохлый совсем, – ответил я, наклонился к немцу и стал развязывать оставшиеся веревки.

Воняло от него нехорошо, мыть вести придется, черт бы побрал этот «юнкерс». А! Топор… Мне пришла одна идея. Ведь общались мы в Испании знаками. Да, там доброжелательность зашкаливала, народ смеялся, глядя на наше ни бе ни ме, и все, кто поблизости оказывался, пытались понять, что ты говоришь, подсказывали тому, кому ты маячил. Правда, больше получался глухой телефон. Помню, я Пабло долго Амиком называл, пока до меня не дошло, что амик тот же амиго, только по-каталонски, и у Пабло есть еще и имя.

Развязывая веревки, я все время чувствовал настороженный взгляд фрица. Оно и понятно, следит за мной, страшно. Вдруг сейчас горло ему перережу. Ведь видит – в лагере раскол из-за него. А может, не видит, так зенками зыркает. Мельтешим перед ним, недолюди, недочеловеки. Одна опасность, больше-то что в нас интересного? Тьфу ты, вот ведь дурацкая натура, ведь точно знаю, окажись опять мы там, на этом берегу, и опять потащили бы его сюда. Прибить безоружного в этих странных меловых джунглях не по душе и бросить подыхать вроде бы не по-людски. Я посмотрел на немца, раздумывая, как бы лучше сказать, чтобы быстрее покончить с этим.

– «Юнкерс», – говорю.

Он уставился на меня, выпрямился. Перевел глаза на Алексея, застывшего с усмешкой у костра, и опять – на меня. А я лихорадочно вспоминал, как по-испански дерево.

– Арвооль! – воспроизвел наконец.

И, подойдя к соседней араукарии, взмахнул сцепленными в замок руками. Алешка расхохотался. Ну, рублю я, рублю как могу, чего ржать-то как конь, – плюнул я с досадой, повторив «дерево» и свой маневр.

– Подожди, – сказал штурман.

Он схватил Прошин блокнот и набросал нечто похожее на корявого человечка с флажком на палочке. Ткнул пальцем во флажок:

– На «юнкерсе» есть топор?

Немец перевел взгляд на меня. Но кажется, там, в его пустом взгляде, что-то забрезжило. Тут и у меня забрезжило. Костино изделие ведь валялось в зарослях возле самолета. Я рванул туда, порыскал в траве по пояс, здорово приложился ногой о камень и понял, что это оно и есть, изделие КЛ-1. Но улетело-то оно тогда без палки, палку потом Костя сюда закинул… О! Нашел и палку. Оборванная веревка болталась здесь же. Радостный, я замотал ее, выбрался из травы и, как тот же питекантроп, выскочил на поляну с каменным топором в руках.

И увидел, что на меня смотрит весь экипаж. Когда только успели, вернулись? Проша смотрел с недоумением и неловкостью, Петр Иваныч – чуток смущенно, с птеродактилем в патронташе. Константин с придыханием от сдавливаемого смеха сказал:

– Явление второе, сцена третья.

Понятно, что выглядел я как идиот в галифе, шляпе из папоротника, с каменным топором и взглядом злобного капитана, отмечающего расхлюстанный вид и вольное обращение младших по рангу, но мне-то было не до них. Сунув фрицу под нос топор, постучал по нему пальцем и сказал заветное слово:

– «Юнкерс». Dort ist?[3]

Вроде бы правильно спросил «там есть?». Фашист смотрел на меня. Глаза перебегали с одного моего глаза на другой, так всегда взгляд бегает, когда очень близко стоишь. Он посмотрел на топор, на экипаж, выстроившийся с интересом тут же. Лицо исказилось то ли от страха, то ли от злости, не поймешь. Мотнул головой и дернул воротник рубахи. Дурень, оторвал воротник.

Черт! Он решил, что я его казнить сейчас буду? Не капитан ВВС, а Малюта Скуратов перед ним в наряде аборигена Новой Зеландии. Точно аборигена – босиком, в листьях, а штаны со съеденного европейца снял. Злость прошла, я ткнул в сторону, откуда мы его притащили – хоть вряд ли он направление запомнил в том состоянии, – показал пальцем на топор и повторил:

– «Юнкерс». Dort ist?

На этот раз до немца, похоже, дошло что-то более мирное, он точно понял, что еще чуть поживет, – глаза его беспомощно дернулись по нашим лицам. Он утвердительно мотнул головой и прокаркал:

– Ja. Ich habe mit der Axt ein Grab für meine Kamaraden ausgehoben[4].

Н-да, ни слова не понятно, только это «их» значит «я».

– No entiendo, – разочарованно протянул я чаще всего употреблявшееся в Испании «не понимаю» и выпрямился.

Черт, я и правда ничего не помню из немецкого. Да и что мы на тех уроках изучали, Берлин, Роза Люксембург… спасибо, здравствуйте, как пройти. Кто там машет топором?

Немец вдруг скрестил руки, и не просто перед собой, а в виде правильного креста.

Мы с Алешкой переглянулись.

– У могил оставил, копать-то, наверное, нечем было, – выдохнул Алексей.

– Точно! – кивнул я.

Чувствую, кто-то мне тычет чем-то в плечо. Проша. Опять блокнот и карандаш подает.

– Я вообще английский учил, – сказал он. – Пусть нарисует, где топор.

Дали фрицу лист бумаги и карандаш. Тот, полусидя, полулежа, трясущейся рукой нацарапал холм и крест на нем.

– Dort, – проговорил он и откинулся назад. Посмотрел на меня. Даже где-то и с интересом гад посмотрел, дошло или нет.

«Там», значит. Я кивнул.

– Товарищ капитан, можно я за топором пойду? – спросил Костя, он сидел у костра, подтесывая картинно полено на щепу для растопки.

Петр Иваныч тихо, отвернувшись от фашиста, сказал мне:

– Пусть идут, Миша, за топором этим. Одним рубить не дело. Там махины в три обхвата остались, непонятно, как не зацепились за них, когда садились. Мелочь-то всю поваляли. Сегодня вокруг такой елки пропрыгал часа два и плюнул, что понадкусал. А они ведь растут, быстрее надо.

Я посмотрел на радиста. Прислушивается, ухо навострил.

– Пойдете, Костя, со штурманом пойдете. Алексей, окинь там еще хозяйским глазом. Ножи… может, лебедка найдется.

– Рубаху еще одну бы свежую соорудить. – Петр Иваныч почесал бороду, потом поскреб себя по груди, завшивленность демонстрирует, что ли. – Парашюты их приволочь бы. А разрешите, товарищ капитан, и я пойду. У меня взгляд-то этот, хозяйственный, острее будет, и унесем поболе.

– Останься в лагере, Петр Иваныч, а то еще тебя транспортировать придется с ногой больной. К тому же я уйду на просеку, а Проша тут один. Не военный человек.

– Я могу, – встрял Проша, оглядываясь на всех, – я могу остаться один.

– Можешь, но лучше не надо. С утра выдвигайтесь, – сказал я Алешке. – До вечера вернетесь. К вечеру я вам навстречу пойду, помогу тащить.

– Поклажу на спины приторочим, как вещмешки, нормально дойдем, не суетись, – ответил Алексей.

Штурман сидел напротив у костра. И он, и Петр Иваныч, Константин, и даже Проша, и я сам – все держались напряженно, усмешки, ухмылки, черт знает что такое. Алексей отвел раздраженный взгляд от согнувшейся в корнях гинкго фигуры и сказал:

– Пойду и я после обеда отмечусь на просеку. Которое ты, говоришь, дерево понадгрыз, Петр Иванович?

До обеда еще было далеко, птеродактилей сырых мы глотать пока не научились, и все разбрелись по делам в ожидании.

Костя развел огонь, повесил котелок, опалил горящим суком птеродактиля и принялся ощипывать тушку. Петр Иваныч с печальным видом сидел рядом.

– Махорка кончилась, – сказал он и встрепенулся:

– Может, у фрица есть?

Он, выхватив пустую папиросную пачку, странным образом завалявшуюся в кармане, потряс ею в воздухе, ткнул в нее пальцем.

– Есть?

Немец вдруг улыбнулся и протянул руку, потом понял, что пачка пустая и что это его о куреве спрашивают, помотал головой. Пошебуршал щетиной, провел трясущейся рукой по затылку, потер шею. Оторванный воротник торчал теперь у него слева, как заломленное собачье ухо. Немец нащупал его, дернул и оторвал совсем, посмотрел с недоумением и сунул в карман штанов. Нервничает, тоже курить хочет. А кто здесь не хочет?

Поэтому вечером, вернувшись в лагерь, застав Галюченко за изготовлением широкой короткой доски, я не удивился. Заметил – он так от тоски по куреву отвлекается, что-нибудь да затеет. В последние три дня резко прибавилось домашней утвари. Может, точно помогает? Надо попробовать. Правда, Алексей и Костя, да и я сам, чего уж там, злились, как огня боялись этих бытовых улучшений, окапываний здесь. Страшно, как задумаешься, что обустраиваешься навсегда. Навечно. Но отлет так сильно затягивался, от работы валились с ног, а когда можно было бы и отдохнуть, получалось так, что и отдыхать-то ты здесь не хочешь. Надо было просто что-то делать, чтобы не сорваться, не свихнуться. Я видел, как зависает иногда Костя у костра, штурман кораблики принимается мастерить, Петр Иваныч строгает и строгает ножом. Нарезал нам ложек, как дураки, черпаем суп из птеродактилей деревянными ложками. Нет, это все замечательно, но хочется туда. Пусть там война, пусть даже, может, убьют в первый же боевой. Но туда. К людям.

На вопрос, чем это он занимается, вместо того чтоб дело делать, бортстрелок ответил длинным вступлением:

– Вот ты, товарищ капитан, без бани воевать можешь? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Можешь, если не долго. А долго, так ночью вшей колотить придется, на войну сил не останется. Чем лучше солдату живется, тем больше у него сил на главное дело. Да и не только солдату. Любой человек жизнь обустраивает и благодаря этой обустроенности дело делает лучше. А в яме грязной только свинья живет, так она и не делает ничего, только сало растит.

При воспоминании о сале украинец вздохнул, но делиться гастрономическими мечтами не стал. Посчитал объяснения достаточными.

– А доску где взял? – уже мирно поинтересовался я. Такую доску из ствола дня два топором тесать, не меньше.

– О! – обрадовался Галюченко. – Сам посмотри, откуда взял, здесь недалеко – пошел и уже пришел.

Оказалось, что совсем рядом с лагерем он наткнулся на интересное растение. Вроде бы трава и трава, листья плоские зеленые. Только высотой они метров по десять. Понятное дело, что прочные, иначе как бы вес свой стоймя держали. В общем, почти готовые доски. Остается срубить и край стесать – край острый, с зазубринами, не дай бог на такой ночью наткнуться.

Я поднял с земли кусок сухого листа – легкий, будто бальса, но гораздо прочнее на ощупь, сразу чувствуется. Вернувшись к костру, все еще крутил его в руках, потом ухватил обеими руками, как двуручный меч, такими предки немцев гоняли в фильме про Александра Невского. И со всей дури рассек воздух. Короткий свист, и обрывок полога кухни повис на кусте за спиной Петра Ивановича. Почувствовал, что краснею, скомкал ткань и сделал вид, что испытанием доволен.

– Срубить зеленый лист, – сказал я как ни в чем не бывало, – высушить, готовое крыло получилось бы, легкое и надежное. Был бы у Можайского такой материал, он бы на своей лодке крылатой в Америку слетал посмотреть, как братья Райт в школе учатся.

– Зачем в Америку лететь, вот чудак-человек, – быстро сказал Петр Иваныч, не поднимая глаз, продолжая что-то вырезать ножом. – Лететь надо до дому.

И не поспоришь. Отсюда, из мелового, все маршруты назывались одним только этим словом.

Глава 31 Диплодоки

На следующий день Костя с Алексеем прихватили с собой паек, выданный Петром Ивановичем, набрали воды во фляжки, захватили вновь одолженную у борт-стрелка трехлинейку и, только светать стало, ушли к «юнкерсу». Хоть я и сам уже ходил туда, но кошки на душе скребли, пока провожал их. Все-таки лес здесь дикий, размеры зверей, мягко говоря, превышали рост человека. У винтовки Мосина сила, конечно, невероятная, но броня у некоторых зверюг такая, с разбегу и не пробьешь, разве что попадешь в какое-нибудь неукрепленное место, глаз, наверное, или глотку.

И это мы еще не видели ни одного плотоядного. Но рев иногда слышался странный и визг, будто свинью резали. Может, трицератопсы подрались, говорил Проша, а может, и слопали кого на обед. В общем, лучше бы сам десять раз сходил, чем теперь ждать.

Мы по очереди полили на себя водой из жестянки, подвешенной на лиане и назначенной умывальником. Фриц сидел на месте, обхватив колени руками, уставившись в одну точку на своей штанине. Потом он кое-как поднялся и тоже промаршировал, занял очередь. Галюченко покосился на меня.

– А что вы все на меня коситесь? – рявкнул я.

Немец вздрогнул. Его потрескавшееся, черное от загара лицо ничего не выражало, кроме смертельной тоски и этого «да откуда вы все взялись, сидел я там один и сдох бы один».

– И то дело, пусть моется, а то завоняет, – сказал бортстрелок. – Нет, ты тильки посмотри, до чего вороватая натура!

И запустил комом земли в двуногого предприимчивого «хлопца», который деловито расхаживал по кухне с не доеденной Константином костью в зубах, с видом «а чего бы мне здесь еще прихватить». Эти небольшие бескрылые, размером с ворону, зверюги тащили все, что плохо лежит, что надо и не надо, исчезала даже техническая мелочовка. Приходилось рассовывать запчасти по закуткам, банкам консервным, закрывать и прятать.

Немец наклонил умывальник, потряс, раздалось пустое бряканье. Прохор и Петр Иваныч опять хмуро уставились на меня. Вода кончилась. Я раздумывал недолго. Сам все равно не дойдет, да и с какой стати еще нам из-за него ругаться. Взял ведро и уже с тропы сказал:

– Сам не дойдет. Сожрут доходягу заживо игуанодоны эти, а я не люблю, когда едят что попало. Искупнусь заодно.

– Игуанодоны травоядные, – язвительно усмехнулся мне в спину Прохор.

– Так в траве и сожрут, – откликнулся я, оборачиваясь уже от кустов, – и не заметят. Как вшу!

– А капитан прав, чем крыть будешь? – прищурился на Прохора бортстрелок.

– Да не должны, травоядным это невкусно.

– Невкусно, наивная ты душа, Проша, вот рот разинешь порой, муха залетит, сожрешь за милую душу ведь, – ответил Петр Иваныч.

Их голоса донеслись уже издалека. По тропе я быстро шел к озеру. Вслушивался привычно в звуки и шорохи, но все равно отшатнулся, когда перед носом из зелени на высоте двух метров вытянулась голова. Выдохнула, окатила слюнями. Захватила ветку через дорогу. Жует и чавкает. Морщинистая шкура в пуху была совсем рядом.

Они нас совершенно не замечают. А мне что делать? Если решит вдруг шагнуть, от меня мокрое место останется. Голова убралась. Однако я слышал – их тут не один и не два. Треск. Вымахнул огромный хвост, такой, что мне не обхватить. Точно диплодок, так, кажется, он называется.

Опять твари совсем близко от лагеря, надо возвращаться, предупредить, а хотелось искупаться. Каждый раз одно и то же, так и тянет их к «ланкастеру».

Набрав воды, я быстро пошел назад. Ох, черт! На тропе паслось два великана. Пришлось возвращаться по кустам. Свернул и стал, чертыхаясь, продираться сквозь колючие заросли. Крепко унавожено, и кусты объедены. Значит, здесь они уже были. Когда я вышел к лагерю, Петр Иваныч с тревогой спросил:

– Много их там? Этих образин? Один сюда выехал корпусом, я заругался на него, он ушел.

– Да он тебя, поди, и не слышал, – сказал я.

Тут два очень крупных диплодока очень медленно выдвинулись из леса. Я отчетливо почувствовал себя вошью. В арьергарде маячили еще такие же. Мы застыли, где кто стоял. Немец, откуда прыть взялась, подскочил на своем месте и к нам ближе переместился.

Вроде все рядом, если что – до «ланкастера» два шага. Невероятно, какие они огромные, аж дух захватило. Привыкнуть к этому никак не могу. Нет, привыкнуть-то можно, конечно, но это так – видимость одна. Пока они далеко, ты привыкаешь. Как только приближается махина, так сразу забываешь, что привык.

– Не должно им тут понравиться, растительность на просеке низковата, шею тянуть, – сказал Проша задумчиво и не очень убедительно.

Сзади еще головы появились. Глаза пустые как блюдца, шеи морщинистые покачиваются.

– Вот черти, – пробормотал бортстрелок, – что им тут, медом намазано?

Прямиком к лагерю двигались из подлеска две огромные туши. До нас им оставалось метров двадцать, не больше. Просека враз стала тесной и незначительной, будто это не сто метров в длину, а танцплощадка в деревне, на которую коровы зашли, забор поломали… ну что за бред лезет в голову!

Хорошо бы их пугнуть. Сколько раз уже так было, стучишь, клепаешь заплаты на фюзеляже, а по лесу слышится удаляющийся топот. Но теперь опасно, ведь попрут вперед, сзади свои же отступить не дадут. Двигатель запустить? Даже если не заведется, так все равно шум. Тогда, может, прочь побегут от «ланкастера», экипаж в безопасности останется.

Стоим.

А стадо выдвигается, шагает на просеку. Что им полсотни метров! При такой шее противоположная сторона в шаговой доступности.

– Все в фюзеляж забирайтесь. Проша, включи там первый двигатель, помнишь, показывал, – сказал я тихо, будто диплодокам было дело до моих слов.

Когда и немец забрался в люк, я отошел к шасси и не торопясь начал запуск. Машина вздрогнула, двигатель чихнул.

Диплодок, стоявший ближе всего, шарахнулся в сторону.

– Испугался, подлюка! – хохотнул внутри «ланкастера» Петр Иваныч.

Ребенок ростом с танк подпрыгнул, наступил в костер, затоптав его одним движением левой задней, не дав мне испугаться, что сейчас этот полог из парашюта таки загорится. А детеныш, задрав голову вверх, проложил курс прямо по нашей кухне, сорвал парашют и так и побежал в нем. Следом мамаша, вытянула, как гусыня, шею и раскрыла пасть. Запыхалась?

Двигатель дернулся, и тут я его заглушил. Прыгнул в люк, забрался к своим, а они возле иллюминатора, того, что на кухню нашу смотрел, сгрудились.

Один зверь остановился, самый огромный и морщинистый, в складках бурой то ли кожи, то ли брони. Вытянул шею и издал тонкий рев.

– Хосподи, как орет, как орет-то потешно, – покачал головой бортстрелок.

Немец из-за спины Проши и Петра Иваныча тоже смотрел в иллюминатор и беззвучно смеялся.

Я подумал вдруг, стоя позади всех, глядя на их затылки, на край окна и на фрица. Вот ведь гад, валялся бы там у своего «юнкерса», а то стоит, смеется, живой.

Проревевшись, диплодок величественно двинулся, хвост его торчал слишком воинственно – лишь бы он на «ланкастер» с боевым своим кличем не попер. Но он поплыл в сторону от лагеря. Семейство отправилось за ним, тоже выставив хвосты пистолетом. Шли и шли, четверо взрослых и детеныш, но казалось, конца и края им не было.

Последний зверь покинул просеку. Вскоре в джунгли втянулся и его хвост.

– Твою же мать, – простонал бортстрелок.

Костер втоптан в землю на полметра. Лагерь как после бомбежки. Инструменты, еда, драгоценные банки с медом – все растоптано в кашу, сплющено, полная разруха. Одно хорошо – парашют слетел с головы детеныша, зацепившись за сук. Как панамка. Проша озадаченно стоял одной ногой в следе диплодока.

– Можешь встать обеими, вдруг будет впору, – усмехнулся я.

– Вот это бы сфотографировать, – сказал физик, – из меня художник никакой.

– Ой, Проша, скоро простые карандаши исчезнут, как и не бывало никогда, а ты сфотографировать, – зло ответил я, оглядывая разбросанные инструменты, – а может, вообще смысл вести дневник отпадет.

Бортстрелок кружил вокруг костра, тихо матерился, потом ухватился за доску от стола, торчавшую из ямы. Фриц потащил другую. Петр Иваныч покосился на него. Немец остановился с доской в руках.

– А что он, лежать будет, когда мы корячимся тут?! Поди, тоже с нами в самолет полез. Ну уж нет, руки нам не лишние. Арбайтен! Тебя как звать? – сказал я немцу. – Name?

– Юрген.

Голос человека решившегося. Приемлемо. Имя назвал, будто руку протянул, по-человечески желает, значит, общаться.

– Михаил Данилин, капитан ВВС РККА, – говорю.

– Ми-ка-ил, – по слогам повторил немец, попытался продолжить, но на большее его не хватило.

Я хмыкнул – ну, имя так имя, черт с тобой, раз выговорить не можешь, – и согласился:

– Ладно, пусть Михаил.

Фриц перевел свои запавшие тоскливые глаза на борт-стрелка. Лицо костлявое и высохшее было растерянным и злым одновременно. Бортстрелок буркнул:

– Петр, – и добавил: – Иванович.

– Прохор, – подоткнул очки Проша.

– Работать, всем работать! – рявкнул я зло. И тут же разозлился сам на себя: чего кипячусь? Обратился к борт-стрелку: – Помнишь, Петр Иваныч, ты сказал, кажется, в самый первый день? Что здесь не было ни китайцев, ни русских, ни немцев – никого. Здесь не было людей. А теперь есть. Люди. Ну, вот и все. Плясать будем от этого. Руки нам нужны.

Работали молча. Растащили завалы. Галюченко сходил за водой к озеру, доложил:

– Образин больше нет, все за просеку ушли.

Мы устало поржали. Есть хотелось, а птеродактиля ни одного запасенного не осталось. Даже в форме раздавленного блина. Идти на охоту? Смотрю, Петр Иваныч из-за пазухи яйца выгружает – что бы мы без него делали, в самый нужный момент и деликатес где-то раздобыл. Сунул в угли запекать.

Потом, вытянув губы трубочкой от старания, он ножом расковырял консервную банку с медом и заглянул в нее в ожидании чуда. Чуда не произошло, банка оказалась набита землей. А во второй банке мед, запасенный бортстрелком, оказался чистый.

Расклепали две погнувшиеся кружки, остальные пережили нашествие без ущерба. Сели. И затихли. Знойно, сами все в поту, в грязи. Но к озеру идти мыться – время тратить, пора на просеку. Все время надо двигаться к берегу, хоть по метру, хоть по полметра.

– Семнадцатый день, – сообщил Прохор, его светлые глаза за очками казались бесцветными на загоревшей физиономии, в светло-желтой бороде застряла трава. – Может, немца за стол позвать?

Я покосился на пленного. Он валялся, скорчившись. Ненависти у меня не было, это точно, но и звать не хотелось, попозже поест, голодным не оставим. Потому что за едой охота говорить по-людски, а с какой стати с ним по-людски? Но и собачиться – сколько ж можно.

Петр Иванович поймал мой взгляд и вдруг выручил:

– Фашист пусть тоже пожрет, – и, повернувшись к тому, махнул рукой: – Эй, Йорген, шнель к столу. Я эту ленту про святого Йоргена одиннадцать раз в клубе смотрел, – сказал бортстрелок то ли мне, то ли Проше.

Потом застеснялся, видимо, своей доброты, обернулся:

– В самолет своими ногами влез, пусть сам и за едой ходит. А то подавать ему, как официант в столовой комсостава.

Немец подошел к столу, его сильно занесло, и он чуть не завалился на Петра Иваныча. Тот удержал за локоть.

– Тихо будь, – сказал строго. – Вон на чурбачок си-дай.

Чурбачок валялся в стороне. Фриц примостился на него, опасно покачался, но усидел. Я протянул ему кружку, ложку деревянную. Он ее покрутил в руках, вдруг посмотрел на Галюченко, поднял ложку вверх и хрипло сказал:

– Гут.

– Хорошо, говорит. – Проша взглянул на Петра Ивановича.

Тот строго кивнул немцу, принялся тереть нос, доволен, но улыбаться не хочет, слабину показывать.

Ели зеленую похлебку с тем, что после разора собрали. Молча и наскоро. Было вкусно, привыкли к этой еде, может, и хотелось картошки и хлеба, мяса с поджаркой в сковороде, а привыкли и хлебали суп имени Галюченко, неизвестно из чего, только за ушами свистело.

– Сейчас на просеку? – спросил Петр Иваныч, деловито облизывая ложку.

– Да, пора, – сказал я, допивая чай, за который у нас был кипяток с медом. – Думаю, пни, торчащие по прямой против шасси, попробуем пожечь. Легче будет, чем выкорчевывать. Пока выровняем площадку метров десять. Завтра, если Алексей с Константином не сильно устанут, попытаемся передвинуть хотя бы на эти метры.

– Это дело, – кивнул Петр Иваныч.

День уже шел к вечеру, а мы с Прошей едва на просеку вышли. Такими темпами к морю можем вообще никогда не выбраться. Было ощущение, что сегодня только молотили языками да завалы на кухне разбирали. Вдруг поймал себя на том, что опять вижу лицо Сони, быстро целую ее. Это выходит как-то само собой, все уже понятно, что-то где-то сказано, нам не надо ничего объяснять друг другу… мы просто случайно оказались одни. Где? Наверное, у нее в медпункте. Или в землянке хозчасти. Да, в хозчасти. «Сейчас кто-нибудь войдет», – говорит она. «А вдруг не войдет?» – самонадеянно улыбаюсь я…

– Ты улыбаешься, капитан, дереву, как девушке, – сказал Прохор и рассмеялся. Но смешался и без всякого перехода добавил: – Гнездо опустело. Вчера еще было трое детенышей. Сегодня никого.

Смутился Проша. Видимо, лицо мое не располагало к дальнейшим шуткам, подумал я и усмехнулся. Да, похоже, голова защищается вот таким странным образом от всего, что происходит, от ерунды этой, нашел себе вот такую лазейку. Соня – как спасательный круг.

– Гнезда, они, Прош, не вечные. Все птенцы когда-нибудь разлетаются, – сказал я просто для поддержания разговора, – но на будущий год эти крокодилозайцы могут вернуться сюда. Люди вот, разбежавшись, редко возвращаются в старое гнездо. Чтобы только завести потомство, значит. Это, наверное, от большого ума. Что нам говорит наука по этому поводу, Проша?

Прохор растерянно подоткнул очки.

– Э-э, люди относятся к высшим приматам и образуют более устойчивые пары, – сказал он. – Но некоторые птицы и животные тоже выбирают себе пару на всю жизнь. Например, врановые или лоси.

Я хмыкнул. Лось меня как-то особенно рассмешил. И понял, что отлегло, да и неприятный осадок от нескончаемых разговоров о фрице улетучился, растворился или хотя бы просто отошел на второй план.

– Получается, не сильно от большого ума, так и лоси могут.

Проша тоже рассмеялся, снял очки и принялся протирать их гимнастеркой. Надел. Посмотрел на меня, как учитель:

– И лебеди.

– О! Лебеди – это хорошо, – сказал я неожиданно для себя очень серьезно. – Жаль, что тебе не удастся определить, к каким из них всех относятся наши крокодилозайцы.

– Это да. У нас на озере, на даче, гнездились лебеди. Такие красивые, а петь не умеют. И на птенцов будто лают. Звук такой издают…

Ну и что, что не умеют петь. Я улыбался, слушал Прошу и думал… Если бы их тут не было, Проши, Петра Ивановича, Кости, Алешки, я сошел бы с ума. Мне бы просто незачем было не сойти.

Глава 32 Фотография

Алексея с Костей я ждал к вечеру, собирался пойти навстречу. Кто их знает, может, нужного на «юнкерсе» окажется слишком много, и бросить будет жалко. Хотя можно и бросить, а забрать в другой раз. Здесь людей не водится, кому нужны наши железяки и тряпки. Только нам. Это полное отсутствие людей сначала было забавным, а потом превратилось в «не очень смешно». Первыми стали угнетать вопросы, а где мне взять нож, когда этот… не знаю, выйдет из строя, потеряется, утонет. Или как сделать ту же гайку, если, например, какой-нибудь зверь деталь на сувенир утащит…

Очередной пень хорошо занялся, смолистые араукарии горели быстро. Сожгли сегодня с Прошей пять крупных пней. Он мне уже рассказал про всех обнаруженных им новых тварей, про то, что если бы сейчас оказался в нашем времени, то занялся бы, пожалуй, не физикой или не только физикой. Но вот уже с час, как мы молчали. Машинально перемещались, делали каждый свое дело и молчали. Это нормально. Мы ж не идиоты, все время болтать.

Смотрю, физик сидит сзади меня на бревне. Брови поднял удивленно, очки на лоб загнал, в одну точку уставился. Вымотался. Я подошел к нему, дал фляжку. Он отхлебнул.

– Отправляйся, Проша, отдыхать, а ко мне Петра Иваныча отправь. Фриц вроде как опасности не представляет.

Проша встряхнулся, потер устало лицо.

– Хорошо. Да и с машиной надо кое-что проверить, попробовать бы ее запустить. Вдруг контакт какой-нибудь отошел от тряски, когда на деревья садились. Нет, я еще и еще проверять буду, но батареи пустые совсем. Понимаешь, чтобы наверняка, требуется полный ток подать, значит, нужно запустить самолет, а для этого нужно топливо. Так?

– Так.

– Замкнутый круг какой-то. В который раз кружу по нему, опять подведу вас. – И Прохор так же отрешенно уставился в землю.

– Опять. А когда в первый раз было? – спросил я, садясь рядом на бревно.

– Ну, а сюда по чьей вине мы свалились, – совсем не вопросительно спросил в ответ Проша, прищурился и скучающе стал смотреть на верхушки деревьев, – только не надо мне ничего говорить.

Я провел рукой по лицу, смахивая пот. Градусов под пятьдесят в тени.

– Знаешь, Прош. Я все-таки скажу, разрешаешь? – спросил тоже не вопросительно я, уставившись на те же самые верхушки наших джунглей. – Ты хотел войну закончить. И мы хотели. Да, в общем-то, и все на этой войне оказались потому, что закончить ее хотят. А уж кого и как она приложит, тут не угадаешь. Если бы не «юнкерс», ведь все могло получиться. И он нас не сюда отправить пытался, а в землю носом. Но мы вот тут неплохо устроились, живые.

– Мне иногда кажется, что ничего не получится, – перебил меня вдруг Прохор, – что мы, наверное, и не выберемся отсюда.

Ох, Проша, мне, может, тоже много чего кажется. Но вслух я бодро сказал:

– Вероятность такая есть ведь, так? Самолет, твоя машина, топливо – все есть. Я тебя как научную сторону нашего экипажа спрашиваю.

– Да-а. – Физик повеселел, уловил мою мысль.

– Ну и вот, расклад такой. Пока вероятность есть, будем рубить просеку. Машину проверяй как хочешь. Просто, Прош, сделай все возможное. Иначе будет обидно, если над Берлином без бензина свалимся с заглохшими моторами.

– Сделаю, – очень серьезно посмотрел физик.

Смешной он, вот смотрит, а уже сквозь меня, будто уже циферки там свои считает-считает. Я встряхнул фляжку, булькнуло на дне – почти пустая.

– Пусть Петр Иваныч водички захватит.

– Передам. А тебе приказываю, капитан, лечь на бревно…

Я повернулся к Проше и уставился на него. Это что-то новенькое. Тот мягким своим голосом с довольной мордой доброго пса все нерешительнее продолжал:

– …вытянуться в полный рост, значит, и отдыхать до прихода ефрейтора Галюченко…

Тут только до меня стало доходить, что Проша-то назначен командиром нашей экспедиции и сейчас, похоже, пытается продемонстрировать это. А тот еще нерешительнее добавил:

– Во избежание теплового удара. У тебя, Миша, лицо красное.

– Слушаюсь, товарищ командир, – с серьезной мордой ответил я.

Физик довольно рассмеялся и пошел.

А я последовал его приказу. Вылил оставшуюся воду на голову, лег и вытянулся. Небо это чужое при взгляде с просеки, в узком пространстве между кронами деревьев, казалось вполне себе своим. Если не смотреть на кружащих над сырой низиной перепончатых и не слушать их визг.

Пусть физик своей машиной времени занимается, такое у нас расписание. Чтобы и просеку не запускать, и с ремонтом «ланкастера» не затягивать, и Прошину машину к взлету иметь в рабочем состоянии.

Я закрыл глаза, устал как черт. Уже проваливался в сон, когда послышались шаги. Смотрю, из-за кустов вывернул Галюченко с фляжкой воды. Протянул мне. Я сел и подвинулся.

– Давай, Петр Иваныч, твое дерево сегодня свалим. Хоть далеко от центра просеки, но оставлять опасно, мотнет машину в сторону, и зацепим, – сказал я. Взял фляжку, сделал пару глотков. Теплая вода, а как холодной хочется! Да нет здесь холодной и не будет. Что-то сегодня особенно на тоску потянуло. Я усмехнулся устало: – Как военнопленный?

– Сидит, лежит, в кусты ходит, воды дали, – сказал Петр Иваныч, шлепнув себя по шее, сняв кровососа. Выдернул топор, торчавший в пне. – Давай свалим, капитан. Сейчас еще пройдусь по нему.

– Там немного осталось, с Прохором думали, прикончим его, – сказал я. – Но нет, отступили, намахались так, что решили отдохнуть, хотели попозже еще один заход сделать. Давай приступай, я вон тем пнем займусь. Высоковат, лучше убрать. А то, когда «ланкастер» к нему подтянем, жечь опасно будет.

– Понял. А там и хлопцы придут, будем чаи гонять, я меда набрал опять, повезло, рядом второй улей прятался. – Бортстрелок пошел враскачку по просеке.

Дерево, которое мы рубили уже второй день, росло по краю намеченной полосы. Чудом не зацепили, когда садились. Петр Иваныч его вчера хорошо подтесал, я тоже больше чем на две трети прошел. Но великан стоял крепко и не собирался падать.

Я возился с не желавшим разгораться пнем, смотрел, как остервенело машет топором Петр Иванович. Беспокоится, потому и работает без отдыха. Да чего там, и я места себе не находил из-за того, что ребята задерживались. Стараешься вида не подавать, сам понимаешь – и остальные тоже делают вид, что все хорошо, а разговор возьмет и заглохнет на полуслове. Петр Иваныч уже второй раз рассеянно хлопнул себя по лбу и пробормотал:

– Это про что же я? Не помню.

Наверное, так же переживал, когда мы с Алексеем ходили «юнкерс» искать. Может, и больше – сейчас-то понятно, куда ребята пошли, а тогда отправились в неизвестность. Тепло на душе от этого понимания. Если о тебе кто-то беспокоится, то и чувствуешь себя нужным. Не вообще нужным, как солдат, например, на войне, а нужным именно этому конкретному человеку, чужому мужику из никогда не виденной мной Винницкой области… Получается, не чужому, какой же он чужой, если заботится и беспокоится.

Уже сумрачно становилось, а мы все какую-то работу находили или просто сидели на бревне.

– Моя очередь, дай помашу немного, отдохни, Петр Иваныч.

– Да чего отдыхать, – отмахнулся было от меня хмуро бортстрелок, пот с него катился градом.

Но топор отдал. Задрал рубаху, вытер лицо.

– Проша мне прописал отдых, – усмехнулся я, прошел вокруг дерева, размахнулся, ударил, лезвие звякнуло будто вхолостую, – чтобы теплового удара не случилось. Говорит, лежать, капитан, у тебя морда красная. Вот теперь и я тебе прописываю. Ступай в лагерь отдыхать. Что мы с тобой тут до полночи вокруг этой елки скакать будем? Иди, я скоро следом двинусь.

– Проклятущее, будто резиновое, – с досадой сплюнул Петр Иванович, потер ладони, машинально пошарил по карманам, сплюнул еще раз. – Курить охота. Проша лучше бы табак нашел! А никуда я не пойду. Хлопцев почему нет, как думаешь, капитан?

– Идут, – коротко сказал я, посмотрел на Петра Иваныча, тот ждал. – Идут, Петр Иваныч. Думаю, через стену с грузом за один раз не переправишься. Время ушло на спуск и подъем. Вот и задерживаются.

Бортстрелок кивнул:

– Вот и я тоже думаю, что из-за стены это, чтоб ее перекособочило.

– Лишь бы не под ними, – добавил я.

Мы устало рассмеялись. Опять разбрелись в разные концы просеки. Он взялся резать ножом поднявшуюся поросль на делянке, которую определили под завтрашнюю попытку. Я топором махал. Казалось, что подается, долбил, как тот дятел.

Пронзительные крики перепончатых стихали, утробно взревел и затих в ближнем логу зверь покрупнее. А Алексей с Константином все не возвращались. Проша бы уже дал отмашку от лагеря, однако сигналов с кухни никаких не поступало.

– Давай толкнем, Миша! – крикнул за спиной Петр Иваныч.

– Давай толкнем, – сказал я, в голове аж звенело.

Уперлись жердиной. Никакого движения. Стоит, зараза, как каменное.

– Не-ет, кажись, пошло.

– Показалось.

– Точно пошло. Отходь!

Дерево захрустело, затрещало, неожиданно не переломилось по надрубленному месту, а выкорчевало само себя и хрястнулось, проложив просеку в зарослях по правую руку от нас. Вот это да, получается, махали два дня топором, а оно едва держалось. Мы переглянулись с бортстрелком. Из-за этого торчавшего в разные стороны огромного корневища, казалось, стало еще темнее.

– Зверюга, метров сорок будет, – покачал головой Петр Иваныч, взмокший и растерянный. Вздохнул:

– Что же мы, як дити малые, стволюку столько часов рубили-корячились, коли у него корни гнилые совсем. Сразу подналечь бы… да как узнать, эта елка первая такая попалась.

– Как же определишь? Тут низина, вода, наверное, стоит подолгу. Может, еще вчера нашей с тобой силы мало было бы свалить его. Подраскачали, пока рубили. Здесь, поди, половина таких. Теперь корневище это с просеки уволочь как-то надо, – рассмеялся и обернулся я.

Галюченко перевернул фляжку, а воды уже и нет в ней.

– Суши весла, Петр Иваныч, как говорил мой сосед, кронштадтский моряк дядя Коля. Давай заканчивать на сегодня, а то мы с тобой всю работу переделаем. Пошли к озеру напрямик, в лагерь заходить не будем.

– Да пока руки делают, голова меньше мается, – хмуро сказал Галюченко. – Не будем, раз Проша нам не маячит, значит, наших все нет. Пошли, Миша.

Как мысли мои прочитал – не вернулись еще штурман с радистом. Проша бы уже позвал, что толку заходить, крюк делать и новости спрашивать.

Петр Иваныч выдернул топор. Мы пробрались кустами, потом – чуть по тропинке. Потянуло сыростью. Занырнули, подняли волну и шум. Двуногие «хлопцы», прямо-ходячие ящерки, бродившие по колено в воде и промышлявшие у берега, бросились врассыпную. У самой скалы торчала, как перископ, голова и объедала листья кустов, свесившихся в озеро.

Я ушел на глубину, сделал пару гребков и наткнулся на тушу, понял, что стою на ней, а туша на меня ноль внимания. Диплодок в озеро забрался. Маленький еще, взрослый не поместился бы. Вот так – ходишь по лесу, опасаешься, что наступит на тебя такой, а потом сам на него наступаешь.

Вынырнув, поискал глазами бортстрелка, конечно надеясь увидеть там Костю с Алешкой, но увидел только Петра Иваныча, стирающего песком рубаху. Он мне махнул и крикнул:

– Хороша водичка!

Голос его раздался гулко. Я поплыл к берегу. Выбираться не хотелось, вот уже илистое дно под коленями, охота лечь и лежать. Но пора идти, потому что рубаху Петр Иваныч постирал, на сук перебросил и на плечо его положил – готовность налицо. Я быстро натянул штаны на мокрое тело, сожрут ведь, гады, пока дойдешь до костра.

К лагерю двигались молча. И тут от «ланкастера» крик раздался. Вопль какой-то короткий. Он совпал с криком археоптерикса. Мы переглянулись.

– Фриц! – в один голос проговорили мы и дернули бежать.

Петр Иванович сильно отстал, а я, как лось, ломанулся сквозь завалы веток. В голове крутилось черт знает что. Ушел, оставил Прошку, вот придурок, это ведь надо было додуматься, кому доверять, фашисту!

Вывернул на нашу кухню, которую с просеки не видно, лишь дымок обычно вился над зарослями. Теперь почти темно. Или я бежал так, что в глазах потемнело. Черт, казалось, рукой подать до кухни…

Уже метров за пять, в отсветах костра, увидел макушку Прохора, мечущуюся нелепо, вверх-вниз, вправо-влево. Слышались глухие удары. Крики. Ругаются? Матом. Кажется, штурман. Если штурман там, то уж он-то фрица приложит. Голос Алексея перекрыл топот и ругань:

– Отставить, сказал, паразит, что ж ты делаешь!

Я выскочил на поляну перед «ланкастером». Алешка стоял ко мне спиной. Фриц валялся на животе, влипнув лицом в землю, Костя сидел на фрице верхом и лупил его кулаком сбоку, в морду, по голове. Проша мельтешил рядом, пытаясь оторвать радиста от немца. Радист подскочил и, схватив в кулак рубаху, одним движением перевернул немца, и опять в морду. Тот только уворачивался.

Я крикнул:

– Твою же мать, отставить расправу! – Черт, голос пропал с этой пробежки. Но я видел, что Костя притормозил от неожиданности. – Слышишь, ты! – рявкнул я.

Но радист улучил момент и опять принялся лупить со всей силы в правую часть лица немца, фриц увернулся носом в землю.

Я подскочил, схватил сержанта за шкирку, оттащил. Тот зло вырывался. Дернулся на меня. Еще чего не хватало! Я рванул его так, что Костя отлетел на пару шагов.

Сел, уставился. Наступила тишина. Штурман отошел к костру.

Тяжело дыша, за спиной показался Петр Иваныч.

– Зря ты, капитан, – сказал Алексей. – Мы стали искать перочинные ножи, думали, вдруг – бритвы. Ну, и там конверт и фотографии. С повешенными.

Фриц сидел на земле, сцепив пальцы в замок, обхватив колени. Его хорошо освещало костром. С носа капала кровь.

Радист лег на спину и закинул руку за голову. Протестует. Я тоже сел возле костра прямо на землю, уставился в огонь. Устал. Ноги и руки гудели.

– Ну, давайте все на одного навалимся, камнями закидаем, как там в Средние века было, – огрызнулся я. И спросил: – Что за фотографии?

Штурман достал конверт и отдал мне.

– Хотел сразу порвать, но принесли. Как вещественное доказательство.

Я вытащил письмо – мелкий почерк, написано по-немецки, ничего не понятно, конечно. И фотокарточка – четыре эсэсовца в полевой форме, изба с вывеской. Изба-то наша, а вывеска четкая, ровная, немецкая. И сбоку виселица – человек на ней и еще один чуть-чуть виден, рамкой кадра обрезан. Тошно, сразу жалость вся слетела к этому полудохлому фрицу, к погани фашистской. Перевернул снимок, на обратной стороне надпись: то ли Дитриху от Лаута Ф., то ли Лауту Ф. от Дитриха – поди разбери, да и разбирать не хочется. Но я взял себя в руки:

– Подписано Дитриху от Лаута Ф.

– Так, может, другим именем назвался, – сказал Петр Иванович, взяв снимок, наклонился к огню. Лицо борт-стрелка стало жестким.

Он подошел к фрицу, протянул ему фотографию, подержал, перевернул. Тот поднял на него глаза. Скрестил руки перед собой:

– Dietrich starb. Beim Absturz[5].

Тут фриц взмахнул рукой и изобразил пикирующий самолет, воткнул ладонь со сжатыми жестко пальцами в землю. Потом схватился ладонями за лицо и принялся раскачиваться.

– При посадке, стало быть, разбился Дитрих этот, – догадался штурман.

– Нашли кого спросить. Да какая разница, – сказал Костя сквозь зубы. – Пришел на нашу землю – получай.

«Пришел на нашу землю – получай!» Я уставился на сцепленные в замок руки. Хотелось плюнуть на все и убраться куда-нибудь в чащу, в дебри эти меловые или юрские. Окопаться, занять круговую оборону, чтобы никто не лез… Почему я должен это решать? Будь мы там, на родине, было бы все просто и понятно. В бою. Так нет ведь! Занесло к черту на кулички, да еще и немца для развлечения подбросило. Не знал я, что сказать. Выходит, говорил до этого, распространялся… все зря. Не знаю, как объяснить. И радист прав, сил нет даже думать о том, что творится там, дома. Но и душа не лежала – полудохлого пускать в расход.

Вслух медленно сказал, гася злость, подкатившую опять к глотке:

– Отставить «пришел – получай», самосуда не будет. Одно дело – в бою, врага, другое дело – вот так, в мирное время. А здесь время мирное. Здесь законы другие. А по законам мирного времени суд полагается и сбор доказательств. Ты, Костя, остынь, – я посмотрел в его сторону, он уставился, прищурясь, будто цену каждому моему слову высчитывал, – нам, может так случиться, навек здесь остаться придется.

– Да понял я, товарищ капитан, – отвернулся Костя и вдруг расхохотался: – Чую, вот немку мне легче было бы во всех грехах простить, чем немца, чтобы, значит, навек здесь остаться.

– Ну-у… – протянул я, чувствуя, как теплеет на душе от его дурацких слов в самый ответственный, можно сказать, момент.

– Баранки гну, капитан, что замолчал-то? – силясь быть серьезным, сказал штурман.

Посмеялись. Не очень весело, правда, посмеялись. Случается так, смех, когда смеяться нечему, сквозь слезы называется. Нет, рыдать никто, судя по этим упрямым рожам, заросшими бородами, не собирался. Но сидит вот фриц в крови, экипаж дружный, отличный экипаж, идет вразнос из-за этого фрица, «ланкастер» тащить надо, выжить тоже не мешало бы в этих джунглях, и не знаешь, получится или не получится. Ходишь, делаешь вид, что все по плану, говоришь об этом настырно, как я сегодня – Прохору, и понимаешь, что иначе не можешь, и он ведь понимает, что я должен это говорить. И опять смеемся. С тоской во взгляде, потому что все все знают, понимают, молчат, да, иногда прорывается…

– Фрица звать Юргеном. Пока он по-человечьи с нами, и разговор с ним будет человечий, а дальше жизнь покажет. Руки нам нужны, очень нужны, – сказал я, когда смех затих, и сам я кое-как ржать перестал, и на душе полегчало. Фашист на меня глаза вскинул. – Иди, Юрген, в умывальник.

Я ему рукой махнул в сторону бадейки с водой. Юрген, ни на кого не глядя, поднялся, пошел.

Глава 33 Самая гигантская рыбалка

Несмотря на произошедшее, все упали спать как убитые. Так бывает, злость – она улыбкой хорошо гасится. Посмеялись, и вроде бы отпустило, даже какая-то апатия навалилась. Не осталось сил больше ни что-то обсуждать, рассуждать, ругаться, а тем более разглядывать добычу, которую притащили с «юнкерса» штурман с радистом. Вспомнил я про их груз только утром и сразу начал выбираться из «ланкастера», чтобы посмотреть.

Все три парашюта, два ножа, топор, фляжки, две куртки. Зачем тащили? Хотя правы ребята, немца к нам доставить надо, а взлетим, в рубахе своей он уже на трех тысячах в сосульку превратится… к тому же ветошь не помешает, на заплатку для штанов парашют резать, что ли… Вот же местность – тряпку простую взять негде. А это что такое? Аптечка! Еще бы разобраться в надписях, ну, да прижмет, – разберемся. Чемодан с инструментом – отлично… Два плексигласовых окна?! Надо же, хорошо, что снять их удалось. Винты у нас в раме до сих пор торчат, прикрутим. Подогнать бы только – изгиб не тот. Жаль, фонарь у «юнкерса» меньше, подумать придется, но лучше с такими стеклами, чем без них.

– Готово! – крикнул Алексей.

Была его очередь кашеварить. Штурман вызнал у бортстрелка самый простой рецепт – тушки перепончатых, запеченные в листьях, которые больше всех других жуют местные травоядные, – и с видом знатока первобытной кухни готовил каждый раз это блюдо.

– Слушай, – спросил я его, – думаю про бензин. Может, остался на «юнкерсе». Забыли мы посмотреть.

– Да посмотрели в этот раз, – пожал плечами штурман. – Пусто. В обломленном крыле бак лопнул, а машина той стороной вниз наклонена, вытекло горючее. Наверное, давно вытекло, даже запаха почти нет.

Он наклонился над разложенными на земле чуть подуглившимися птеродактилями, подровнял рядок, продолжил:

– Да и была бы горючка, что толку. У «ланкастера» часовой расход больше тонны, что мы своими двумя канистрами оттуда притащим, ровно на одну минуту хватит, да и то не на полном газу. Одна ходка – одна минута. Даже остался бы там бензин, все равно не забрали бы.

Сегодня Петр Иваныч рубил просеку в паре с Костей. С утра они разложили на земле оба топора и решили бросить жребий. Я видел, как были отвергнуты спички. Понятное дело, редкий в этих местах товар, я бы, например, свои тоже не отдал, даже в отсутствие папирос, мало ли что – ливень, потоп, костер по нечаянности игуанодон затоптал, и все – не на чем мне приготовить несчастного птеродактиля.

Бросили жребий пуговицей Петра Ивановича, которую тот выудил из содержимого карманов галифе. Косте достался немецкий топор. Петр Иваныч, увидев, что «у радиста лицо скучное», рассмеялся и отдал ему свой.

За провизией отправился Алексей. Сказал, что пройдется вдоль берега, вдруг какое-нибудь новое съедобное обнаружит. Ушел и не возвращался долго. Не так чтобы серьезно волноваться и тем более на поиски идти, но так, что все заметили – застрял где-то штурман.

Зато вернулся улыбающийся, на плече палка, прямо копье, а на ней здоровенные куски, как на шампур нанизаны. Прислонил добычу к дереву, сел, и тут мы по запаху поняли – рыба. Да такие куски разве что из белуги вырезать можно или из акулы…

Все на Алексея уставились, ждем отчета, а лучше рассказа – с подробностями. С рыбалкой-то не очень здесь разбежишься. А он смеется, любопытство разжигает:

– Проша, тащи свою бумагу. Я такое видел, что записать для науки надо обязательно.

Проша бы и так все интересное потом записал, но тут и блокнот у него сразу появился, и карандаш. Только тогда Алексей взялся рассказывать:

– Я вдоль пляжа пошел, думал, может, съедобное чего-нибудь встречу, надоело птеродактилей жрать. Километра через полтора вижу, дорога перегорожена, бронтозавры, две штуки. Ну, или диплодоки, ты, Проша, их лучше различаешь. Стояли на берегу, морды в море, сначала показалось, воду пьют. Не дурные ли, соленую-то воду! Поближе подошел, все равно не услышат, раз головы в водолазном положении. Сами диплодоки топтались на мелководье, а головы на длиннющих шеях опускали на глубину. Время от времени выдергивали их на поверхность, и видно – жуют водоросли. Сразу понятно, зачем диплодок так устроен, передок легкий, а зад тяжеленный. Да еще и хвост как противовес. Стоит он, и будто детская доска-качели – туда-сюда.

– А мясо рыбье откуда? – спросил Петр Иванович. – Кушали они красиво, это понятно. Дальше рассказывай.

– Дальше – еще интереснее. Тот, что ближе ко мне стоял, вдруг дернулся и как подпрыгнул на всех четырех. Голова вверх из воды, а на шее – рыбина. Тонны полторы, зубастая. Не очень большая по сравнению с динозавром. Как только на воздухе оказалась, сразу отвалилась. Ворочалась на песке, подпрыгивала – в воду старалась попасть.

– Тонны полторы… ничего себе, – сказал я. – Не окунек какой-нибудь. Поди поскачи, когда вес как у бегемота.

– Это да. Тем временем динозавры убрались куда подальше. Я жердиной рыбину и добил. Потом сидел, вырезал ножом филе. Нож коротковат для этого дела.

– Надо же, получается, они паслись так, – заключил Проша и добавил тихо, глядя в джунгли, в сторону моря:

– Головы суют. И пасутся. В море. Кому расскажи, засмеют.

– А в Плутонии они в воде жили. Вроде как им тяжело было по суше ходить. – Костя не спорил, скорее вспоминал любимую книгу.

– То художественная литература, – лекторским голосом ответил Прохор.

Алексей добавил:

– Забыл я сказать этой покусанной парочке, что им тяжело по пляжу ходить. Так и удрали непросвещенные.

Мы поржали и вдруг поняли, как же хочется рыбки. Стали наперебой предлагать помощь Петру Ивановичу, который под интересный разговор уже нарезал один из кусков тонкими пластами и прикидывал, как удобней раскладывать их на его жарительном камне.

Глава 34 Архимед обещал

Заводить двигатели каждый раз, когда надо передвинуть машину на пару десятков метров, – не выбор. Топлива сожжем столько, что не на чем взлетать будет. Оставалось одно – тянуть. Это впятером и не по бетонной полосе, а по пружинистой сырой подстилке. Даже если разгрузить все, что можно, и то получалось двадцать пять тонн на трех колесах. Хорошо хоть, не в гору, да не против ветра.

После обеда собрались попробовать, пока мы только расчищали и утаптывали землю прямо перед дутиками, чтобы с места тронуться легче было. Привязали канат из парашютных строп – Проша долго считал, прикидывал и объявил, что одна стропа не выдержит, надо вместе складывать. Кто бы сомневался – одна стропа и двух человек не выдержит, для того их на парашюте и двадцать восемь. А Петр Иванович посоветовал не складывать, а сплетать – так прочнее. Почему прочнее, он не знал, но уверен был в этом стопроцентно.

– Да вы сами когда-нибудь видели веревку, чтоб не сплетена? – настаивал он. – Делов-то, девке косу заплести – не ленитесь, зробим как надо!

Прав он, наверное, так и сделали, пустив на стропы один из немецких парашютов – оставшихся от того, порезанного Прошей на рубашку, никак не хватало. Сплели и вдвойне выиграли – тянуть толстую плетенку сподручнее, чем тонкую стропу дергать.

– Что, бурлаки, взялись! – радостно объявил Костя и даже попытался запеть «Дубинушку».

Затянул со всей дури и затих. Не получилось, ни слуха у него, ни голоса.

Навалились мы изо всех сил. Поначалу пошло, потом назад потянуло, будто мы «ланкастер» из ямы тащим, а он обратно скатывается. Из незаметной такой ямы. Но нет, оказалось, стоял как вкопанный. Это канат наш растягивался и пружинил. Не получилось с первого раза ни певца из радиста, ни бурлаков из экипажа.

Неунывающий Проша тут же объявил:

– Архимед, слышали, Землю обещал рычагом перевернуть.

Я даже удивился, что он про слово «обещал» вспомнил. С него сталось бы и «переворачивал» сказать. А Петр Иванович тихо повторил:

– Землю. А у нас «ланкастер», – и совсем шепотом:

– Всего лишь.

Проша с Алексеем отправились искать подходящую лесину. Удаляясь, физик непрерывно бормотал про длину плеча и коэффициент усиления. Мы же вернулись в лагерь – всякие мелкие дела поделать, время не терять.

Рычаг штурман с физиком нашли отличный, срубили и даже ошкурили – так хвататься удобнее. Бороздки прорезали – чтобы стропы не соскальзывали. И получилась из этого занятная картинка. Стоим мы впятером, готовые подналечь изо всех сил. И рычаг есть, и самолет подцепить запросто. Только во что лесину нашу упирать? Вспахивает жердина рыхлый грунт, камни выворачивает или скользит по ним, крошит. Пни все поблизости мы же сами предусмотрительно убрали.

Да и с ними… не так часто они торчали, чтобы в каждом месте подходящее дерево для упора нашлось. Со словами: «Вот и Архимеду точки опоры не хватало!» – Проша опустил дальний конец лесины в зеленую поросль.

Я объявил, как говорят в театре, творческий перерыв. Думать. Крутилось что-то в голове, и казалось, рычаг с этим «чем-то» связан. Но там, в голове, отрывки из обрывков… Посидели. Ребята разговаривали, но я и не слушал, вспоминал, да путного не выдумывалось, только гипотенуза с биссектрисой и Пифагоровы штаны. Через полчаса сдался:

– Алексей, учебную программу про рычаг не забыл? Если он не помнит, то, может, и никто не вспомнит.

Проша, мне кажется, скорее сам изобретет, чем выученное повторит.

– Не много, но помню. Если серьезно, то смутно, да и трояк я тогда получил. Сначала люди придумали палку-копалку, потом рычаг, потом колесо и лук со стрелами…

На подмогу пришел Костя:

– Мне на экзамене этот билет попался, про простейшие механизмы. Там было про рычаг, колесо и блок.

Вот оно! Мысль уцепилась и понеслась. Блок, конечно, блок! Точней, не блок, он усилие только в два раза увеличивает, а полиспаст. Как я сразу не сообразил? Да и остальные чего зевали – все видели, чем в мастерских двигатели с кронштейнов вытягивают. Надо строить полиспаст.

Вроде бы все просто – несколько колес с желобками, пять или шесть штук нам хватить должно. Но как их, колеса эти, смастерить? На «ланкастере» ничего подобного не найти. Выручил Петр Иваныч.

– Мы, – объяснил он, – в селе, когда круглое что сделать надо было, колодец пересохший использовали. С соседями собрались, ворот обновили, а колодец взял да и пересох. Так мы приладились на нем деревяшки точить. Один ручку крутит, а другой ножом режет там, где раньше цепь наматывалась. Потом уже – в мастерских – токарный станок видел, похоже работает.

Галюченко ворот и соорудил. Выбрали полено подходящее, закрепили, да и начали по очереди ножом скрести. Один ручку крутит, другой в упоре нож держит. Упор простенький – перекладина, но много ли нам надо, чтобы по дереву желобки резать. Вот только времени ушло уйма – три дня мастерили, хорошо хоть, нашлось, из чего оси сделать металлические, на них все усилие, подручные материалы вряд ли способны такое выдержать…

Наконец сгородили полиспаст и понесли его на просеку. Впереди шагал Проша, считавший своим долгом побыстрее определить, к какому дереву мы устройство привяжем. Выглядело оно, прямо скажем, не как верх инженерной мысли, а скорее как обычное корявое бревно с прорезями. К нему предполагалось вязать все части, включая и нас, и «ланкастер». И тянуть, тянуть. Но главенствовали, конечно, разложенные на травке шесть блоков со сплетенными стропами, которые и должны были делать работу.

Костя запрокинул голову и долго выбирал дерево, залез наверх по веткам и скинул несколько хороших лиан. Чем не веревки, если строп от двух парашютов маловато, а остальные губить никак не хотелось. Ребята, конечно, принесли три немецких парашюта, но один я вредоносно вручил Проше, а второй, чего уж там, решил оставить для фрица. Подумал, как чувствовать себя будем, если немец единственный в машину неукомплектованным погрузится.

Мы еще раз проверили, как разложено на земле все принесенное, соединили, где надо – привязали, где надо – пропустили через блоки. Система напоминала первобытную воловью упряжку – располагать блоки пришлось горизонтально, не вверх же поднимать «ланкастер», а вперед тянуть. Первобытная упряжка в допервобытные времена. А впрягается в нее боевой экипаж. И наверное, не самый плохой, раз ему поручили особое задание. Которое он же и провалил.

Но вот Проша взялся за конец лианы, мы придержали блоки, чтобы ничего не соскочило, а потом тоже присоединились к физику.

– Цоб-цобе! – причмокнул Петр Иваныч. Волы, надо понимать, вспомнились не только мне.

Дерево заскрежетало о металл, тянуть оказалось легко – не так, как в игре с перетягиванием каната, а споро, переступая ногами и не отдавая ни сантиметра назад. Все складывалось хорошо. Хорошо, но только в первую пару минут, пока стропа не соскочила с бороздки и намертво не перекосила всю машинерию. Ну, ничего, метров тридцать мы прошагали, не меньше. Алексей начал распутывать, но вскоре объявил, что сделать это невозможно, не поломав блок. Взялся за нож, а Костю послал за новой веревкой. Проша в первую очередь осмотрел шасси «ланкастера».

– На пятьдесят сантиметров сдвинули! – радостно объявил он. И прибавил: – Может, на сорок.

Мы переглянулись – да, все понятно, на одном конце легко, но шагать много, другой конец движется медленно, зато там сила. Но впечатление-то было, что вот оно – тащим! Однако Алексей успокоил:

– Ничего. Сколько мы тянули? Пару минут. Сейчас починим и дальше пойдем.

На починку ушло около получаса. Но обидно, что в следующий раз упряжь подвела, не успел «ланкастер» сдвинуться и на десять сантиметров. И как только мы все собрались возле шасси, он со скрипом откатился назад, в наезженную колею, на тот же дециметр.

Часа четыре мы трудились как заведенные – поправляли соскакивающие стропы, заменяли, где можно, лианами, резали, если они безнадежно застревали, гоняли Костю по деревьям за пополнением расходного материала. Злились, ругались, но машину перетаскивали понемногу…

Обед прошел без разговоров. С одной стороны, не терпелось двигать «ланкастер» дальше, с другой – в каждом кипела злость на неприятные задержки. Вот, построили наконец механизм. И работает он, а неприятности сыплются ежеминутно.

Один из блоков с громким треском развалился. Как полено под колуном, если его, полено, выдержать на морозе. Шесть почти одинаковых кусков, годных разве что в костер.

– Ну и што тут поделаешь, пойдем новый точить, – заключил Петр Иванович. – Пойдем, Костя, ручку покрутишь, потом поменяемся.

За ними понуро двинулся и Проша. Алексей же махнул мне рукой, мол, смотри. Другой блок покрылся трещинами, понятно – развалится следующим, и очень скоро. Рассмотрели остальные – все четыре долго не проживут. Получается, тянули меньше пяти часов, и снова два дня ворот крутить? А что делать? Варианты исчерпаны – рычаг, блок – оба опробованы. Там еще колесо было, но вот они, колеса, хорошие, надежные дутики, на них «ланкастер» стоит.

Глава 35 За Петром Ивановичем

Утром, едва вставало солнце – его еще не было видно над лесом, только-только светлело небо, – мы были уже на просеке и, если бы не усталость, наверное, вообще бы не возвращались к «ланкастеру», но к вечеру валились с ног. А с утра работалось хорошо.

До обеда протащили «ланкастер» еще на несколько метров и остановились перетянуть стропо-лианный такелаж – так называл его Алексей. Разложили конструкцию на земле, проверили узлы, работали себе, горя не знали, за исключением жары и пота. И тут треск…

Я обернулся и замер от неожиданности. То ли Змей Горыныч из сказок, то ли китайский дракон из школьного учебника… Из кустов на нас выскочила зверюга невообразимая. Низ толстый, на двух ногах, сверху узкое тело, и голова плоская с цветным капюшоном. Выскочила и давай оглядываться. Ну – курица курицей, ростом повыше твоей коровы. Взглянула на нас, испугалась и деру. Но не обратно, в кусты, а наискось, через просеку. Бежала странно – то прыгала, то переступала, капюшон, как флаг, развевался, насквозь просвечивал, карикатура, да и только.

Зацепилась за нашу стропу, всю систему за собой потащила.

– Лови гадину! – закричал Костя и бросился наперерез.

Мы повскакали, но черта с два – одна из лиан, закрепленная над передней опорой шасси, натянулась, и похитительница такелажа, преследуемая радистом, понеслась по кругу, как привязанная к колышку коза. Алексей растерянно подпрыгнул над лианой – по-девчоночьи, будто через скакалку, Петр Иваныч не успел, его ударило над коленями, сбило с ног. Проша сам кувыркнулся под веревку – вот ведь цирк! Я стоял дальше, до меня не дошло.

Гонщики почти закончили полный круг, повторять бы акробатам номера на бис, но Алексей рубанул по лиане топором, она лопнула, и зверюга покатилась кубарем. Костя издал победный клич, но вдруг упал навзничь – ногу захлестнула петля. Поехал за вскочившей зверюгой на спине, считая кочки.

Юмор закончился, до нас это сразу дошло. Любой пенек и…

Я рванул за Костей, но куда там! Петр Иваныч стоял ближе, упал на радиста, обхватив обеими руками, пытаясь удержать, тоже проехал пару метров и остался лежать в луже. Алексей с Прошей схватили свободную стропу, побежали, держа ее на растяг – то ли поймать зверя хотели, то ли смутить.

Дело, наверное, обернулось бы совсем нехорошо, но курица отцепилась от веревок сама и удрала в джунгли, мелькая цветным капюшоном. Мы бросились к Косте – вроде цел, рожа вся в грязи, глаза злые.

– У, гадина, – опираясь на руку Проши, поднялся радист.

– Спина цела? – откликнулся физик, озабоченным лицом напомнивший в тот момент доктора Айболита.

– Эх, какая добыча ускользнула, – прихрамывая, подошел бортстрелок.

– Ладно, – объявил я, окинув взглядом экипаж. – Делаем перерыв на полчаса в связи с благополучным избавлением от непонятной зверюги. Помоемся, попьем чаю, а потом будем думать, как упряжь нашу веревочную чинить.

Жара, а чай горячий, из местной травы, пьется за милую душу. Сидим, консервными банками брякаем, упряжь из головы не выходит, время терять жалко, все ведь уже готово было.

– Странное животное, и капюшон такой тонкий, зачем он? – задумчиво пробормотал Проша.

– Тоже, как увидел, сразу подумал, что ни в одной книжке такой нет, – согласился я. – Парашют этот вокруг головы – на всю жизнь запомнишь.

– В природе просто так ничего не появляется, – начал лекцию наш ученый. – Каждый орган для чего-то нужен. Не могу понять, зачем эта кожная складка. Если для устрашения… Так она ведь почти прозрачная, через нее видно было. Будто пленка или сетка мелкая.

– Может, она ею мух ловит? – усмехнулся Алексей и невозмутимо добавил: – Почему нет? Мух здесь много, – прихлопнул шедшего на посадку кровососа, добавил: – И комаров тоже ловит.

– Ну что ты, – возразил физик. – Разве такая мухами прокормится? В ней килограммов триста, по самым скромным оценкам.

– Она не кормится, она коллекцию собирает, – скривился Костя. – На иголки накалывает, а потом любуется. Я в Костроме такую коллекцию видел. Бабочки. Красота. И жуки там были.

Вот ведь радист, и еще в одном городе успел побывать. Алексей тоже заметил новую географическую точку в истории самого молодого члена экипажа:

– А что ты в той Костроме делал?

– Да так, – оскалился Костя. – В музей ходил.

– Понятно, так и скажи, девушка любила бабочек.

– Сеструха в музее работала…

Он как раз поднимался с бревна, резко повернулся, и радостная его улыбка сменилась гримасой.

– Ох! – Радист ухватился за бок, потом оглянулся на полосу. – На взгляд вроде ровная… Пока за упряжной курицей ехал, все бугры пересчитал. Как взлетать будем?

– Как-как… С криками и матами, – усмехнулся я и повернулся к штурману. – Придется, Алеха, тебе за новой лианой лезть, Константин временно освобождается от верхолазных работ, еще сверзится оттуда…

К вечеру с моря поползли тучи. Стало пасмурно. Тучи висели над лесом черные и тяжелые. Особенно сильно пахло серой от вулканов и душным маревом из джунглей.

Пора было заканчивать на сегодня. Жара неимоверная, кажется, и дышать нечем. Воздух замер, ни ветерка. Весь день готовили блоки. Сдвинули «ланкастер» на метр. Такими темпами мы до здешней зимы дотянем. Проша говорил, что в меловом в наших широтах сезонные холода уже должны быть. Хотя, пожалуй, в этих местах зима смешная окажется. Слякоть и грязь, как в Испании, – промозгло. Это в горах там рассказывали, что в снегопад лучше в дорогу не отправляться. Я рассмеялся сам с собой, странно в такую духоту про снегопад думать, кажется, и быть не может, что где-то идет снег, снежинки падают на лицо, а если мокрые хлопья – то тебя облепит всего, как снеговика.

– Ты чего ржешь? – мельком спросил Алешка.

– Вспомнилось, если снег мокрый, хлопья крупные, а ты идешь на лыжах, прешься вокруг города – там лыжню школьную проложили, – то скоро превращаешься в снеговика.

Мы двинулись к лагерю. Настроение было явно не боевое. Унылое настроение. Алексей шел, сосредоточенно глядя перед собой. Костя плелся сзади. Вымотались совсем. Пожрать и спать упасть – одна мысль.

– Самое время про снежок, освежает. Сейчас, наверное, все пятьдесят градусов будет. – Штурман вдруг оживился: – Меня как-то на районные от школы отправляли. У нас со снегом не очень, не каждую зиму удавалось побегать на лыжах…

– На районные! – буркнул Константин, прислушивавшийся к нашему разговору. Догнал нас: – Я в область ездил в десятом классе.

И замолчал.

– Ну? – спросили мы в один голос с Алешкой.

Остановились уже перед лагерем и уставились на радиста. Самое главное не сказал, ну как так можно хвастаться?

– Да ладно, ездил и ездил, – рассмеялся радист, – там такие лоси собрались, пытался за ними угнаться, думал, сдохну! А вы, товарищ капитан?

– Один раз в межшкольных только участвовал, по гимнастике. По нашей школе вторым выступил, а там – вторым с конца, – хмыкнул я. – Лыжи, борьба, все остальное – только нормы ГТО сдавал, правда, на золотой значок. А потом руку сломал. Пока в гипсе ходил, Неверова, староста наша, привлекла к театральному кружку. Сказала, что у них в «Носе» главный герой в больницу попал. Я ей говорю: «Какой же из меня Нос со сломанной рукой?» А она: «Плащ наденешь – незаметно получится. Учи слова, репетиция в пятницу». Кажется, в другой жизни все это было. Теперь одни диплодоки и птеродактили на всех ролях.

– Ты еще и театрал, – усмехнулся штурман. – Я однажды на пение записался, в хор… А где кашевар-то?

Странное дело, Петра Иваныча и правда не просматривалось на поляне, которая теперь выглядела сиротливо без «ланкастера» по левому флангу. Сегодня дежурный Петр Иванович, а это всегда запах вкусной еды на километр в округе. Вечно что-нибудь новенькое затеет из обычного перепончатого. Как же хотелось есть, но едой даже и не пахло.

Проша пришел раньше нас и теперь озабоченно сновал по кухне с листками из своего блокнота.

Юрген притащился с дровами, бросил их возле костра. А Петра Ивановича не было. Мы потоптались неприкаянно по лагерю. Штурман обследовал пустой котелок, там валялись пара кусков мяса в остывшем буром бульоне.

– Думал, может, хоть что-нибудь осталось, – сказал с сожалением Костя, поворошив угли, чихнул от поднявшейся золы.

Увидев фрица, ломающего ветки для костра, он тут же отошел. Радист теперь будто не замечал военнопленного, который время от времени пытался шевелиться, что-то делать. Сегодня утром он принес воды в умывальник. Мы с Алексеем молча переглянулись. Выходит, силы появились у фашиста, и не сбежал никуда. А теперь за костер взялся. Причем никто его за дровами не посылал. Хорошо это или плохо, не знаю. Пока не знаю, поживем – увидим.

– Прохор! Мог хотя бы кипяток сделать, сейчас бы чего-нибудь туда бросили, – раздраженно буркнул Алексей, следя глазами за тощей шатающейся фигурой в серой рубахе.

Фриц попробовал переломить руками толстенный сук, безуспешно, разумеется. Наступил и попытался прыгнуть на нем. Ухохочешься, едва не завалился.

– Чтобы туда что-нибудь бросить, надо это что-нибудь поймать, – сказал радист, тоже хмуро следя за немцем, и махнул ладонью на пробежавшего «хлопца». – Обнаглели. Ну, чисто крысы, только на двух ногах.

Штурман не выдержал, протянул топор немцу. Посмотрел на меня. Я едва заметно кивнул. Чего нам бояться? Уж как-нибудь справимся, если начнет топором махать. Фриц взял топор все с тем же мертвым выражением лица. Приноровился, махнул. Слабовато махнул, так себе. И довольно умело, в два захода, расправился с веткой. Ты смотри-ка, оживает немец-то.

– Никто не знает, куда Петр Иванович отправился? – спросил я. – Ведь хромает еще марафонец этот.

Посмотрел вопросительно на Алексея. Тот в недоумении скривился и развел руками. Алексей перевел взгляд на Прохора, возившегося с планшетом. Физик раскладывал на земле около десятка листков в разном порядке и стоял над ними на четвереньках. Опять перекладывал. Витал где-то в своих научных дебрях. Я присел возле него на корточках. Тот, видно, почуял повисшую тишину и поднял на меня глаза. Сдвинул очки.

– Проша, – спросил я, – Петр Иваныч ничего не говорил, в какую сторону сегодня пойдет на заготовку провианта?

Физик обвел нас озадаченным взглядом:

– А что, его до сих пор нет?

– Лунатик приземлился, – сказал и зевнул в голос Константин, – а ты и не заметил, что костер погас. «До сих пор нет», ну ты даешь!

Но физик обладал какой-то удивительной пуленепробиваемостью, когда его что-то занимало, вот и сейчас он пропустил мимо ушей Костин выпад и сказал мне:

– Тут такое дело, никак не могу посчитать. Где мы? Семьдесят миллионов лет назад, или семьдесят пять, или… Не хватает данных. По одним приметам мы в первой трети, по другим – это время можно отнести даже к последней… А что Петр Иваныч? Он говорил, хочет яйца поискать и силки проверить.

– К морю, значит, отправился, – сказал я, разозлившись и тоже пропустив его эти временные исчисления мимо ушей, да и откуда мне было знать, сколько миллионов лет назад мы барахтаемся!

– Нет, он собирался на юг пойти, по ложбине в сторону вулканов. Там мы с ним видели старые гнезда небольших динозавров. Я уже и не знаю, как они называются. Ростом с теленка. Для дичи тяжеловатые, кило на семьдесят потянут, как определил Петр Иванович. Мы их видели, когда на юг ходили.

Проша постоянно увязывался в походы с бортстрелком. Шел он с остановками, вечно принимался изучать то чьи-то заброшенные гнездовья размером с наш лагерь, то лез на дерево. Ни радист, ни штурман не хотели каждый раз останавливаться, а Петр Иванович терпел, а то и тащил какие-нибудь ценные образцы.

– На юг, говоришь? – Я прикинул, где бортстрелок мог задержаться. – А ты сегодня почему с ним не пошел?

– Петр Иванович сказал, что сегодня ждать меня не будет. – Проша рассмеялся. – Сказал «выхожу поздновато, одна нога там, другая здесь». Я и не пошел. А мне хотелось там один скелет рассмотреть.

Один скелет рассмотреть… так ведь и свой очень легко ненароком оставить. В той стороне вечно крики истошные слышались. Проша и говорил, что там могут «обитать хищные виды ящеров, потому что встречаются небольших размеров травоядные», подходящих размеров еда, значит, в переводе на наш, мещанский.

Бортстрелок сказал, обернется быстро. Но у него же нога больная. Правда, хромал он не сильно, на роль охотника годился, а вот на роль убегающей дичи – нет, скорее на роль пасущегося мирно обеда. Я поднял глаза, увидел, что Алексей смотрит на меня.

– Давай пройдем вдоль лощины по тропе, – сказал я. – Может, дичи набил – никак не дотащит.

Но смеяться никому не захотелось. Проша так и застыл с листком в руке, дошло наконец, что Петр Иваныч пропал. Немец следил за нами и вслушивался. Костя коротко спросил:

– Какие приказания будут, товарищ капитан?

– Готовьте ужин. Остаешься за старшего, Костя. Подбейте кого-нибудь и слопайте его, – улыбнулся я. – За нами, если задержимся, пойдешь только утром, не раньше.

Понял, что получилось слишком трагично, и добавил:

– А то так и будем друг за другом ходить впотьмах. Мы, если что, где задержимся, там и заночуем.

Собрались быстро. С трехлинейкой ушел Петр Иванович, поэтому нам из вооружения остались пистолеты и пулемет. Пулемет решили не брать. Тащить его не хотелось, местную трехэтажную тварь трехлинейкой или пистолетами не возьмешь, только пощекочешь, но и с пулеметом на ходу, с рук, особо не управишься. Прихватили моток строп на всякий случай. Думать о таком случае не хотелось, но немца-то без строп не вытащили бы.

Костя ушел в сторону зарослей с птеродактилями – за ужином. А мы с Алешкой – вглубь леса. Звериная тропа уходила под кроны высоких деревьев, очень высоких. Темнело, вдалеке прокатился гром.

Эту часть окрестностей мы почти не знали, потому что в паре километров от лагеря начинался бурелом и старый пал. Лощина шла в гору и скоро превратилась в пологое ущелье. Местами еще оставались следы пожара, проплешины без джунглей – застывшая лава, по склонам торчали реденькие кривые деревца. Мы время от времени выкрикивали «Петр Иваныч!» и прислушивались. Отвечал нам гундосливо какой-то зверь.

– Черт, лучше бы до утра подождать, скоро темно будет, – сказал Алексей после очередной переклички.

Шли мы уже около часа. Расходились в разные стороны, сходились.

– Это да, – ответил я и больше ничего не сказал.

И Алешка молчал.

Кто его знает, как лучше. Когда слышишь эти звериные завывания и рев, раздававшиеся по джунглям, и все твои – вот они, рядом и в относительной безопасности, то ничего, даже смешно. Различаешь орущих даже по воплям. Думаешь: «О, длинношеее орет, а это парень с гребнем на спине, а вопль археоптерикса, если выберемся, сниться мне будет, похоже». Теперь же все время крутилась мысль, что там, среди этих дебрей, где-то скитается Петр Иванович. Совсем один, уставший, голодный, пожилой мужик, – это к тому, что сил у него поменьше, чем у меня или у Алешки. Скитается, бедняга, а выйти к лагерю почему-то не может.

Идти было все труднее. Поднимался ветер. Вроде бы и выбрались из чащи, но теперь тут и там торчали огромные валуны в застывшей лаве. Местность смахивала на поле боя.

– Куда он мог двинуться? – крикнул Алексей, пытаясь перекрыть шум леса и вой ветра в камнях. – По курумнику искать – сам черт ногу сломит.

Мы остановились. Впереди, совсем недалеко, были вулканы. Винница и Ленинград – прямо по курсу. С того места, где мы остановились, виднелся еще один. Три вершины вырисовывались на сером небе, подсвечивались и курились. Идти к ним не хотелось, да и не думалось, что Петр Иванович отправится в самое пекло за дичью.

Где-то, похоже над морем, громыхал гром, и шторм набирал силу. Шум деревьев, скрип веток и стволов стал заглушать остальные звуки. Молния прочертила небо. Головы диплодоков вдалеке испуганно поднялись над деревьями, дернулись в нашу сторону, их туши двинулись, вспахивая собой черноту джунглей.

Еще поорали: «Петр Иваныч! Галюченко!»

– Пойду к Виннице, ты двигай к Ленинграду! – крикнул я. – Может, где расщелина есть. Иначе времени много уходит, совсем стемнеет. И вот-вот гроза накроет.

Алешка молча кивнул. Мы разошлись.

– Подожди! – не сделав и пары шагов, остановился штурман. – Слушай!

Я обернулся, Алешка замер, вскинув руку. И точно. Через некоторое время к шуму ветра и скрипу деревьев, реву далекому испуганного животного добавился какой-то лишний прерывающийся звук. Я посмотрел на штурмана, пошел к нему.

– Кричит, что ли? – сказал он.

– Похоже.

Двинулись на звук, но он пропал. Стали кружить по камням, без конца крича: «Петр Иваныч!» Охрипли. Сумерки сгущались быстро. Я уже еле различал Алексея. Постоянно цеплялся за откуда-то взявшиеся ветки, за вдруг попадавшие под ноги камни, спотыкался.

Потом сошлись на том, что звук становился слышен каждый раз, когда мы поворачивались к третьему вулкану. Пошли к нему. Высота у него побольше, чем у Винницы и Ленинграда.

Свернули в сторону джунглей.

Опять в вое ветра послышалось тоненькое «а-а-а», будто на излете, но уже ближе к нам. Ветер вдруг стих. Мы с Алешкой переглянулись и, не сговариваясь, заорали одновременно во всю силу:

– Петр Иваныч!

Замолчали. Прошли еще пару десятков метров к лесу, местность показалась больше похожей на ту, где располагался лагерь.

– Ох, да здесь я, скильки можно орать, – раздалось вдруг, – снимите меня отсюда, бога ради, укачало, як на пароходе…

Новый порыв ветра унес обрывок фразы. Темнота под кронами была почти полной, только силуэты крайних деревьев выделялись на светлой полосе на горизонте.

Бортстрелок лежал на ветке гинкго, обхватив ее руками и ногами, примерно метрах в двенадцати над землей. Удивительно, что вообще его разглядеть удалось.

– Как ты сумел туда забраться? – крикнул Алексей. Тот что-то ответил, но ветер вновь начал усиливаться, деревья раскачивались, и мы ничего не разобрали. В сумерках виднелись вытоптанные вокруг заросли, будто прошло стадо слонов. Это очень нехорошо. Я, конечно, не видел, как проходит стадо слонов, но уже знал – мирное семейство любых местных зверушек движется, как танковая рота.

– От кого он туда забрался, вот что интересно? Может, и нам не мешало бы? – сказал я.

Мы не спускали глаз с плохо просматриваемого борт-стрелка. Сумерки становились плотнее. Иногда Петр Иванович появлялся в зоне видимости, когда ветер стихал и мотание веток замедлялось. Тогда и слышался его голос. Правда, теперь он громкость сбавил, оно и понятно, его ведь нашли. А вот что нам делать? Как его оттуда снимать? Только если привязать и, как на страховке, понемногу спускать. А может, он почувствует себя увереннее со страховкой и спустится сам.

На том и порешили. Попрепирались, кто полезет наверх.

– Я пойду.

– Нет, я.

– Что я, по деревьям не лазил? – сказал я, обходя ствол и сбрасывая моток строп на землю, привязывая концом за ремень. Подпрыгнул, ухватился за ветку, раскачался и, толкнувшись ногами в дерево, перевалился.

– А кто эту каравеллу поднимать в воздух будет, если свалитесь оба? – крикнул мне в спину штурман, стравливая веревку. – Я не сумею.

– Там Вяхирев все по-русски подписал, – огрызнулся я, подыскивая глазами подходящие ветки, но они, как назло, росли без понимания того, что кому-то придется взбираться наверх. – Читать умеешь – поднимешь.

Одолел яруса три. Усевшись в развилке, я крикнул болтавшемуся в паре метров надо мной бортстрелку:

– Вот как, скажи, Петр Иваныч, ты туда взобрался, ведь ветки тонкие здесь? Взлетел, что ли? Лови моток, сам пойдешь. Перекинь для страховки через сук, обвяжись и давай двигайся помаленьку.

Петр Иваныч, кряхтя и матерясь, вытянул руку вниз, что-то там изобразил пятерней в воздухе. Ловит.

– Ох и мотает, мотает и мотает. О! Есть попадание.

Он ухватился за веревку. Я видел, как он, беспомощно удерживаясь одной рукой и коленями, перекинул моток через сук и стал цеплять к себе кое-как свернутую петлю.

– Ты как, Петр Иваныч? Помогать?

– Сиди уже, помогальщик, с веревкой-то и дурак сумеет… поди… а, черт…

Темнота уже была полная. Кроны раскачивались, завывал ветер. Где-то над головой возился бортстрелок, как большой жук, запутавшийся в паутине. Но не оставлять же его наверху на ночь.

– Ну, вы там уснули? – снизу подал голос штурман. – Лучше бы сам сто раз забрался.

– Вот-вот, посиди, будешь знать, как ждать, – съязвил я в ответ.

Алексей не ответил. Почему-то ругнулся. Раздался сильный хруст. Ветер, что ли, усилился? Да нет, даже стих ненадолго. И хруст какой-то направленный шел, приближался.

– Кто-то прется прямо на нас, кажется! – сказал Алешка.

– А? – крикнул Петр Иваныч, возясь с веревкой. Похоже, он уже обвязался, перекинул стропу, потому что теперь кряхтел, повиснув на ветке и дотягиваясь ногой до нижнего сука. Молния била часто, тогда я его и видел.

– Петр Иваныч, не обращай внимания. Кто тебя на дерево загнал-то? Спасался от кого?

– Та зверюга меня одна одолела. – Бортстрелок охотно откликнулся, чередуя рассказ матами в адрес веток и сучьев. – Стадо вдруг через лес рвануло, этих, что с гребнем. Топот стоял, будто армия на прорыв вышла. Как на дерево взобрался, сам не соображу. Опомнился, когда одна взялась дерево бодать. Разбежится, как даст лбом-то. Уж с жизнью прощаться начал…

Пошел дождь, брызнул вначале, а потом ливанул как из ведра. Сквозь шум обрушившейся с неба воды продолжал слышаться треск. Что-то определенно двигалось со стороны моря. Большое. Фыркнуло совсем рядом. Снизу, в ветках, тоже пошло движение.

– Алешка, двигай наверх! Что наблюдаешь? – сказал я более-менее спокойным голосом, хоть и вертел лихорадочно башкой.

– Да под тобой я уже, – тихо ответил штурман. – Ниже веткой. А, черт! Откуда они взялись…

Жар пошел как от печки. Опять фыркнуло. Ветка подо мной заходила ходуном. Блеснула молния.

– Диплодоки, – сказал я.

– Они, – еле слышно отозвался Алешка.

– Хосподи, думал, качка эта прекратится. Откуда они взялись? – Петр Иваныч уже стоял в развилке чуть выше меня, крепко обняв ствол.

– Ну, Петр Иваныч, теперь у тебя более устойчивая позиция, до утра продержимся, – сказал я, еле сдерживая смех.

– А что, стропой привяжемся и спать заляжем, куда в такую темень идти, – деловито ответил бортстрелок.

– Вкусный дождь-то, – сказал штурман.

Я подставил лицо дождю и рассмеялся:

– Сладкая, тысячу лет такой не пил.

– Проша бы сейчас посчитал сколько, – донеслось от Алешки.

Сверкнула очередная молния. Прямо передо мной висела мокрая морда диплодока. Он срывал листья с дерева. Морда спокойная и сонная. Шелестела вода по веткам и листьям. И в темноте этой казалось, что я дома. Идет дождь, в комнате выключен свет, слышен шорох мокрых кустов сирени за окном… Нет, это диплодок щиплет зелень. Фыркнул и двинулся дальше. Вымокшая его голова блеснула тускло в свете очередного разряда, вздрогнула, дернулась конвульсивно вперед от прокатившегося над лесом грома.

– Кажись, уходят, – тихо сказал бортстрелок.

– Да, уходят.

– Все-таки придется, как предложил Петр Иваныч, дождаться утра, – решил я. – Экипаж, выбираем удобную позицию. Я караулю первым, второй – штурман, ты, Петр Иваныч, следующий.

– Понял. И то верно, а то коленки уже дрожат, – одобрил бортстрелок. И зашуршал в ветках, начав устраиваться на ночлег.

– Я, пожалуй, тогда дислокацию сменю на этаж повыше, – ответил снизу штурман.

Мы немного еще попрепирались, у кого место выгодней оказалось, потом принялись уступать друг другу свою развилку, которая каждому казалась более удобной. Подергали веревку, распределяя ее между собой. Через полчаса на дереве стояла тишина. Шелестел дождь, и в стороне гор громыхал далекий гром.

В этой тишине Алешка громко зевнул и сказал:

– А ты заметил, фриц-то все больше оживает?

– Заметил, – ответил я. – Кстати, очень удачно ты сегодня ему топор подсунул. Интересно было, что делать станет.

– И что Йорген с топором? – спросил бортстрелок.

– Дров нарубил, – ответил Алексей.

– Ну-у, – протянул Петр Иваныч, – значит, добре.

– Может, тактика такая со стратегией? – спросил штурман. – Переждет, а потом покажет всю свою сущность?

– Тут одно из двух, – послышалось сверху, – либо покажет, либо не покажет. А охотник что делает? Правильно. В засаде сидит.

Мы поржали. В засаде. Тут тебе и тактика, и стратегия, и психология противника.

– Дров нарубил, воды сегодня принес, – сказал я, – завтра возьму его заросли валить.

– О! Думаешь, пора?

– Пора, – коротко ответил я, и Алешка не стал переспрашивать.

Понимает, что я и сам не знаю – пора ли. Но и в лагере оставлять врага, входящего в силу, не хотелось, а так на глазах будет. Да и не только топором махать надо, срубленное в сторону оттаскивать, расчищать. Руки хоть и немецкие, а пригодятся.

Казалось, все равно, идет дождь или нет, потому что вымокли мы моментально. К тому же было тепло. Сквозь шорох капель слышалось, как шагали через джунгли диплодоки. Вскоре и они остановились на ночлег, потому что гроза закончилась и ветер стих. Только дождь все молотил.

Я попытался думать о просеке, стал прикидывать, не пора ли рубить заросли между пляжем и лесом. За них еще не брались, потому что не было смысла. Вообще зря я сказал Косте идти искать нас утром. Подстраховался, конечно, – раз до утра нет, вдруг мы тоже во что-то вляпались. Но зря сказал. Теперь надо встать затемно и вернуться в лагерь до рассвета, а то разойдемся. Да и вообще, как он пойдет? Прошу с фрицем оставит? Не оставит Костя нашего профессора один на один с фашистом, если только… да, точно, он его привяжет. Тут я рассмеялся.

– Ты чего, як еж, там фыркаешь, капитан? – сонно спросил Галюченко со своей развилки.

– Вставать затемно придется, чтобы Костя не успел на поиски пойти. Разойдемся – день потеряем.

– Не впервой, – ответил Петр Иваныч. – А Костя пойдет. Немца привяжет и пойдет.

– Вот и я так подумал, что выход у него один. Спи, Петр Иваныч.

Алешку не слышно через шорох дождя и листьев. Хотелось спать, но сидеть неудобно, терла стропа где-то на спине – сильно затянул. Ну да не каждый день вот так на ночевку гнездишься. Может, правильнее было в лагерь пойти. Наверное, дошли бы. Опять же нога больная у бортстрелка, как по темноте отправляться? Нет, лучше до рассвета пересидеть…

Заявились мы в лагерь еще по сумеркам утренним. Серо было, душно и мокро. Дождь шел и шел. Мы выдвинулись быстро – по-настоящему на дереве все равно не поспишь. Спустились, десять минут на сборы, стропы смотали, обернулись на вулканы вблизи полюбоваться и пошли. Разговаривать особенно не хотелось, торопились домой. Я поймал себя уже несколько раз, что машинально думаю про лагерь как про дом. Так человек и живет, вроде бы и нет, и не может быть здесь дома, а говоришь «домой».

Добрались быстро. Напрямую, без поисков бортстрелка, получилось минут тридцать ходу. Плюс пятнадцать на проверку силков и снятие двух тушек на завтрак. Остальные силки оказались пустыми.

К лагерю подошли тихо, зачем будить, до подъема еще время есть, пусть отдыхают. Теперь, когда «ланкастер» перетащили, кухня размещалась отдельно, а казарма в виде фюзеляжа торчала посреди просеки. Вот мы и решили – сейчас костер раскочегарим, чаю попьем, как раз и завтрак подоспеет. Проголодались – хоть сырыми перепончатых грызи!

Дождь все шел. Поднимался пар над лесом. Тихо, безветрие, только шелестела вода по листьям. Все как обычно – джунгли, духота, но вот этот дождь, почему-то в голове так и крутилось «хочу домой», и точно не в лагерь возле «ланкастера».

Глава 36 О трубках медных и трубках мира

Дождь зарядил надолго. Нам удалось-таки протащить машину аж на два метра. Не верилось, что «ланкастер» медленно, скрипя всем фюзеляжем, но ползет к пляжу. Умотались, даже не замечали дождя, к тому же, когда начинает получаться то, над чем бьешься так долго, это здорово ведет вперед. Но дождь делал свое дело – к вечеру землю совсем развезло, вода хлюпала под ногами, и «ланкастер» увяз в грязной жиже окончательно.

К утру ничего не изменилось. С неба поливало, казалось, с той же силой.

– Тропические дожди быстро не заканчиваются, нет, – сказал Прохор, высунув нос из-под навеса и спрятавшись обратно.

– Значит, сегодня все силы на ремонт, – сказал я.

Обшивку левого крыла пришлось поднять – иначе к перебитой магистрали не добраться. Да и вокруг пошарить-проверить тоже пришлось – вдруг еще где фашист трубопровод прострелил. Вон он, гад, сидит с кружкой у костра, скорчившись, назначен ответственным за сбор и сжигание веток. Стаскал очередную партию, сидит-работает, сжигает, чай заодно горячим держит и сам прихлебывает. Вроде и не помирает больше, а все равно больной – трясет его, несмотря на жару и духоту. А может, от жары и духоты трясет? Черт их, немцев, разберет, все у них наоборот.

Я сообразил, что думаю в рифму, плюнул с крыла на землю, целясь в пробегавшего мелкого зеленого, и вновь опустил ноги в пространство между нервюрой и бензобаком. Медная трубка была перебита почти у самого насоса, но хвостик небольшой остался – есть за что цепляться. Однако даже ладонь просунуть не получалось – так, чтобы по уму ухватиться. Поначалу мы липкой лентой замотали, и хорошо, что крыло не закрыли. А то полетали бы… минут пятнадцать, не больше. Дней за десять пары бензина ленту разъели – Алексей заметил, и двигатели заводить даже не пришлось. Один выход – разорвать трубку совсем и шлангом подходящим соединить. Так и сделали, вот только единственный подходящий шланг никак не хотел натягиваться на трубку. На взгляд – именно тот размер, а ни в какую.

Я махнул Алексею, он забрался на крыло, попытался помочь. Куда там. Тут и две руки еле-еле подсунуть удается, а четыре – совсем никак, только придержать чуть, чтобы магистраль меньше вихлялась. Минут двадцать пыхтели, потом Алексей разогнулся, кивнул в сторону немца:

– Смотрит, гад, как мы мучаемся, – и, перейдя с тихого голоса на крик, ткнул пальцем в глубину крыла: – Чего уставился? Видишь, что натворил, из-за тебя все!

Тот, конечно, ничего не понял, а решил, что Алексей его зовет. С трудом поднялся и понемногу заполз по приставленным бревнам к нам на крыло. Что тут оставалось делать? Только ткнуть еще раз пальцем в разорванную магистраль да показать на обрезок шланга, который так и не удалось натянуть.

Немец ничего не сказал, а просто повернулся и отправился восвояси, к костру. Там поднял с земли свою кружку, подлил в нее кипятку и вновь полез на крыло.

– Ну, гад же, говорю же, гад, – возмущался штурман. – Чаек попивать будет да наблюдать, как мы мучаемся. Эсэсовец, одно слово.

Оказалось, немец чаек попивать не собирался. Взял у Алексея шланг и сунул в свою кружку. Вынул, обжигаясь, и надел на конец трубки. Совсем без усилий – какая уж тут сила, если руки у него тряслись, будто у старика столетнего.

– Опля! – Настроение Алексея враз поменялось. – Как же мы забыли про расширение от тепла!

Он с размаха хлопнул по плечу помощника, который едва устоял на ногах, расплескав чай.

– Стоя-ять, не падать! – протянул штурман, ухватив немца за рукав, свалился бы доходяга с крыла.

Оставалось натянуть другую сторону шланга, и тут мы вернулись к исходной позиции – остыла резинка за полминуты, с кружкой к ней не подберешься, не нагреешь. Что делать? Но немец лег на крыло и еще раз намочил шланг водой, теперь уже почти холодной. Попробовал натянуть – куда там, с его-то куриной хваткой. Показал мне – попробуй. Шланг туго, но пошел. Трубки соединились намертво, вода как смазка сработала.

С крыла спустились в обратном порядке и в молчании. У костра расселись кругом, кипятку налили. В голову мысль пришла – как индейцы с трубкой мира. Пришла и настроение убила – курить хотелось, хоть кричи.

Глава 37 Перевод с немецкого на английский

Два плексигласовых окна, принесенные с «юнкерса», произвели на нашего немца не меньшее впечатление, чем взбучка, заданная радистом. Когда добычу распаковали, по лицу фашиста впервые прошли эмоции. Понятные – его машину-то разобрали. Да, поломанную, да, валявшуюся на пляже, но валявшуюся так, как упала. А вот растаскивание на куски – это приговор, сейчас, в этот момент, приводимый в исполнение.

Немец – немцем, его переживания нас волновать не должны, главная проблема плексиглас с немецкого на английский перевести – окна «юнкерса» к «ланкастеру» приладить. После неудачи со склейкой осколков страшноватым казалось снова в лужу сесть.

– Ты, Алексей, человек опытный, – вздохнул Галюченко. – Стекла новые приспособишь.

Вздохнул он так, что сомнения улеглись сразу. И подкалывать штурмана на тему изготовленного окна, больше похожего на мутноватый студень, в голову не пришло. Не удалось в первый раз – во второй получится, на ошибках учатся, как говорил… не помню, кто говорил.

– Давай, Алексей, соображать, как подгонять иллюминаторы, – огласил я очевидное.

А радист добавил:

– В детстве иногда пластмасски мягкие находил, гнули их в горячей воде. Просто так гнули, играли. Может, пригодится.

Прав Климов, пластмасса плавится, если нагреть, – видел, когда из училища домой в отпуск приезжал. Мои-то на примусе только готовили, а рядом соседский примус стоял, и еще у них электроплитка была. На одной ножке красивая красная спираль, не нарисована, а как бы вылеплена, вроде змеи на медицинской эмблеме. Оказалось, сосед-умелец раздобыл кусок ярко-красного шнура и поставил его вместо старого, для красоты. Плитка нагрелась, пластмассовый шнур расплавился, пробки выгорели вместе с подпробочниками. Зато красота появилась на кухонном приборе.

Так что с обработкой пластмассы у нас хорошо сложилось, аж три специалиста: Алексей – по склейке, Константин – по нагреву и я по украшательству и взаимодействию с электроплитками. Сразу прикинули – слишком выпуклые окошки, надо распрямлять. Радист предлагал в кипяток сунуть, но как? Нужен котел больше, чем окно в «юнкерсе». Не завезли таких в местный магазин.

Пришли с просеки, поужинали. Сидим, первую проблему решаем. Привлекли всех, кроме немца, ему задачу не поставишь – руками махать да картинки рисовать до второго пришествия придется. Разговариваем, чаек чинно попиваем. Рабочее совещание называется. Только Проша не как все, не сидится, в костре палочками ковыряется, сразу двумя, будто китаец в миске с рисом. Выудил камешек и себе в кружку бросил – пар, пузыри.

– Видите! – И улыбка у него до ушей.

– Здорово! – Алексей ближе к нему сидел. – И как на вкус?

– Не поняли ничего, – огорчился физик. – Жидкость можно нагреть и без котла. Калить камни и бросать в воду.

А ведь идея! Командую:

– На первый-второй рассчитайсь! По желанию, кто камни собирать, кто яму для воды рыть.

– Подожди, – встрял хитроумный бортстрелок. – Подожди, капитан, пойдем-ка на просеку.

Вижу, затеял что-то дельное. А Петр Иваныч уже шагает во главе отряда. Подходим к яме, оставшейся от самовыкорчевавшегося комля.

– Дивитесь. – Крестьянин светился от удовольствия.

Действительно, и копать не надо, и носить не много, яма, полная воды, готова. А бортстрелок в сторону пальцем тычет:

– Яму дождем наполнило. Рядом огонь запалим, камни притащим с пляжа, они нагреются.

И дров полно – жги не хочу, сами и нарубили, просеку расчищая. Костер развели пионерский – в небо. Птеродактили носились вокруг как угорелые.

Огонь пылал, мы подбрасывали ветки. Собрались все, фриц тоже притащился, хоть и держался настороженно. Почему нет, не аутодафе же мы для него соорудили, пусть участвует, дрова подкидывает.

Только Алексей делом занялся, привязал одно окно к жердине. Голова у штурмана в порядке. В яму плексиглас засунуть – секунда, а вынимать? Как Иван в «Коньке-Горбунке» в кипяток нырять? Хоть даже и глубина там сантиметров двадцать, все равно добровольцев не нашлось бы.

Через полчаса терпение лопнуло, мы быстренько раскидали еще горевшие поленья. Петр Иванович уперся бревном, толкнул, и нагретые камни полетели в яму. Шипение, пузыри, пар.

Алешка, прямо как металлург в кинохронике, шагнул вперед и опустил окно в воду. Подержал, чтобы успело нагреться, вынул. Заранее договорились, кто с какой стороны давит-распрямляет, окошко маловато, а распрямив, чуть больше площади выиграем. Я слева, Алексей – напротив, Костя, Проша. Гимнастерку кинули, через нее ухватились, чтобы не обжечься. Ни малейшего результата. Не поддается стекло, броня танковая, да и только. Радист перехватил разок, потом рукой прямо за плексиглас взялся. Чертыхнулся, бросил свой край и к яме пошел. Сунул руку:

– Вода почти холодная!

– Как? – Петр Иваныч даже обиделся. – Шипела ведь.

– Сам попробуй. – От злости радист плюнул. – Не нагрелась.

Но действительно шипела. Тут я к Проше повернулся:

– Проша, проясни как физик, миллионы лет назад температура кипения воды могла быть другой?.. Так сказать…

Сам знаю, не могла, но и предположить нечего. Прохор же потянул руку к уху, растерянно подергал очки за дужку:

– Надо подумать. Теплоемкость? Нет, камней много, что-то вроде гранита, теплоемкость большая у него должна быть… Теплопроводность? Наверное, она. Понимаете, теплоперенос внутри тела имеет конечную скорость, зависящую от градиента, и для гомогенной среды описывается простыми дифференциальными уравнениями…

– Короче, – перебил Алексей. – Так ты будешь студентов зубной болью мучить. Когда до них доберешься. А сейчас сразу к выводам переходи.

– Не мешай, это я вслух размышляю, – не сдался физик. Но рассуждать непонятными публике словами перестал. – Мало костер жгли. Камни нагрелись только на поверхности, а надо, чтобы на всю глубину.

– Так скильки ж можно! – воскликнул бортстрелок. – Полчаса ведь дрова кидали.

– Не знаю, часов шесть, наверное, – обреченно ответил Проша. Поднял лесину метра четыре длиной и сунул ее одним концом в яму.

– Куда ж ты в мокроту-то! – заголосил Петр Иваныч. Мы быстро собрали костер по новой. Потоптались немного вокруг и пошли каждый свое дело делать, оставив греть камни специалиста по дифференциальным градиентам.

Через полчаса Проша нарисовался в лагере – я как раз крутил ворот, а Константин точил новый блок.

– Что, шести часов не понадобилось? – ехидно спросил он.

– Юргена на работу назначил, – с умным видом ответил Прохор. – Дров мы нарубили на год вперед, пусть при деле себя почувствует – всего-то ветки подбрасывать.

Оно и хорошо. После первой неудачи мне не хотелось даже думать о том, как там идет разогрев камней. Да и остальные, похоже, страдали тем же настроением. Лишь когда Проша сверился с часами и объявил – пора, мы потянулись к яме. Юрген сидел на обрубке ствола, закопченный, одни глаза светились. В костер он смотрел пустым взглядом, каким обычно упирался в землю или в дерево, да во что угодно. Время от времени механически брал ветку из аккуратно сложенной поленницы и совал в огонь.

– Шабаш топить, – объявил Константин. – Теперь здесь плексигласовая фабрика будет.

Но никто не рассмеялся, наверное, спугнуть боялись. Что делать, если сейчас не получится?

На этот раз первый камень пихнул Алексей, и яма взорвалась столбом пара. Мы прыгнули в разные стороны, как от противотанковой мины. Даже Юрген слетел со своего бревна. В яме клокотало, но внутри ничего не видно – только белый пар. Да и близко не подойти. Столкнули остальные камни, и Проша скомандовал:

– Алексей, опускай стекло.

Привязанная к окну палка оказалась коротковата, мы по очереди перехватывали ее и отбегали в сторону – выдержать около ямы больше секунд тридцати было невозможно. А Прохор значительно смотрел на часы, сказал, что ждать надо ровно восемь минут. Хотя я подозревал, что точную цифру он назвал просто так, для важности. Наконец взмах рукой, стекло выдернуто из ямы и вновь закрыто гимнастеркой. Черта с два – на этот раз такое горячее, даже через ткань жгло. Посбрасывали с себя все, завернули. Гнется. С трудом, плохо идет, но чувствуется, идет под ладонями. Ура!

– Проша, а оно не спружинит? Когда остынет? – забеспокоился Константин. – Вдруг как раньше изогнется.

– Нет, – пропыхтел физик. – У материалов памяти о прошлой форме не бывает. Надо только удерживать, пока совсем не остынет и не перестанет гнуться.

Довольно быстро руки почувствовали – стекло больше не поддается, вроде и горячее еще, а не согнуть. Перевели дух, Алексей сказал:

– Ну что, отпускаем? Теперь или готово, или опять не получилось.

Сбросили гимнастерку, ошибся штурман – ни то ни другое. Плексиглас-то распрямился. Более-менее, волной, но распрямился. Вот только помутнел, пошел молочно-белыми пятнами. Алексей вздохнул:

– И какие теперь варианты?

А Петр Иваныч поднес лист к глазам, долго вглядывался сквозь него:

– Такие варианты, Алеша, что с таким окном лучше, чем без окна. Если совсем близко, то смотреть можно, там, где не очень побелело. А без него – только ветошью дырки затыкать, а через ветошь еще меньше увидишь.

– И дуба дашь на пяти тысячах, когда ветошь эту к черту выдует, что немаловажно. Остается первый вариант, – рассмеялся я.

Так и порешили – лучше с недоделанными окнами, чем совсем без них. Теперь второе разогнуть и оба в рамы вставить. Но это проще, где надо подрезать чуть, подрежем – это мы попробовали на осколках. Лезвием не получится, а если нож обернуть, в кулак взять, то можно острием канавки процарапать по любой форме. Ну и дырки под винты – раскаленным гвоздем. Не бог весть какая технология. А уж что останется незакрытым – куртку немецкую располосуем и заткнем, выдержит, наверное.

Глава 38 Крыса

Сегодня Константин, едва выбрался из фюзеляжа, хмуро спросил у Проши:

– Какой сейчас день, Проша, там, в той жизни?

Прохор сидел на чурбачке возле Петра Иваныча и озадаченно взглянул на радиста, потом на блокнот, на обложке которого рисовал свои зарубки – сколько мы здесь пробыли. Физик что-то пересчитал, загнал очки на лоб и сказал:

– Двадцатое сентября.

– А-а, завтра, значит.

– Что завтра?

– Мамин день рождения.

Проша посмотрел на радиста, как на новый вид бронтозавра какого-нибудь. И вдруг с растерянной улыбкой сказал:

– У моей – в июле. Их в семье восемь детей было, так все-все собирались. – Он говорил быстро и будто одному Косте. – Вечером на веранде чай пили до ночи, младших всех спать отправляли. А я в гамак забирался, он у нас на веранде висел – от дождя… и про меня забывали. Гитару достанут, а я на мотыльков под абажуром смотрю. Лампа у нас под плетеным абажуром, большая.

Костя Прохора слушал внимательно, не перебивал. Потом зло так ответил:

– Я ей перед войной обещал осенью, на день рождения, приехать. А мама сказала – яблочный пирог испеку, приезжай. Яблок осенью много. Вкусный он у нее получался, большой. Второй год еду. Эта война…

Покосился на немца, замолчал. Петр Иваныч улыбнулся в усы и отвернулся к костру.

– Готова еда, ребятки. Налетай. Будут еще на нашей улице и пироги с яблоками, и… эти…

– …мотыльки, – добавил штурман. – С вишнями вареники, ох, не оторвешься. Со сметаной. Ели?

– Нет, – сказал я, подойдя к столу, – приеду – попробуй не угости. Костя, у меня мама тоже пекла с яблоками, с сеточкой сверху…

– Да! Сетка такая из теста, по яблочному варенью. Эти палки – они самые вкусные, – разулыбался радист. Ну, наконец-то оттаял.

– Яблочный вкусный с корицей, – сказал Проша, разглядывая без энтузиазма подгоревшего птеродактиля.

– С вишнями ко мне приезжайте пробовать, – возмущенно перебил бортстрелок, – а вечером после бани сало с горилкой, вот это дело.

Сели есть, но ели торопливо. Про дом как-то резко замолчали, радист первый и перевел разговор на какую-то ерунду. Редкий разговор-то, редкий, черт знает, почему он произошел. Как они все там? Тоска давила, и тоска по тому, чего здесь не могло быть никогда. Эти дурацкие пироги, абажуры, гамаки, яблоки… семья… этого здесь нет и не будет. Если не выберемся, не будет…

До обеда пахали как ненормальные, больше – молча. После дождя земля подсохла, и хотелось наверстать упущенное. В обед решили передохнуть, пекло, казалось, еще сильней, чем прежде, душное марево испарений шевелилось над джунглями.

Все разбрелись вокруг лагеря. Костя заснул под навесом, Алешка сидел на пне вдалеке и строгал кораблик из куска дерева, таких на стоянке было уже штук десять разных модификаций. Прохор упаковывал очередной экспонат. Обычное дело. Я как раз срезал плоский лист, чтобы сделать еще одну доску, столешницу обновить – не доходили до нее руки после визита диплодоков. Неподалеку в кустах шебуршился Петр Иванович, кажется, проверял на зуб мелкую растительность. Табак придумал отыскать. Еще вечером он почему-то лизнул срез свежей ветки и объявил, что язык щиплет. Стал искать сок со вкусом перца, а объекты исследования, по совету Проши, выбирал попробованные местным зверьем, чтобы не наткнуться на растение ядовитое. Но скоро выяснилось, что деревья, зверьем любимые, сплошь имели приторный сладковатый вкус. Не одобряла местная фауна острую пищу, что поделаешь. И Петр Иваныч направился к деревьям ненадкусанным.

Проша замахал руками на бортстрелка и предложил сок растения брызгать сначала хотя бы на руку, а потом добавил нерешительно: «Однако и в этом случае риск очень большой. Я предпочитаю видеть Петра Ивановича перед собой живым и здоровым, а не есть птеродактиля с перцем, так что не надо… а то… да и вообще», – невразумительно закончил он.

Петр Иванович очень внимательно выслушал лекцию и вернулся к тому, что травоядные пожевали, огласив вслух намерение отыскать табачное дерево. Мы же пробовать не хотели, но с интересом наблюдали за его поисками. Вот и сейчас он сорвал лист с куста, потер в ладонях, нюхнул, куснул, отбросил, потянулся к лиане.

Вдруг со стороны поляны послышалось:

– Ratte! Riesenratte! Gehe weg, Scheiße Ratte![6]

Я обернулся, за кустами ничего не увидел, побежал, перепрыгивая через ветки и корни, добрался до лагеря. Но поучаствовать в действии не успел, Костя опередил, мне же досталась роль зрителя.

На сидевшего под деревом фрица напала какая-то серая зверюга ростом с раскормленную таксу. На своих коротких лапах агрессор кружил вокруг немца и бросался на него, энергично подпрыгивая. Добыча отмахивалась и пыталась подняться, но нападающий норовил вцепиться в руки, не давая упереться в землю. Подбежавший радист огрел зверушку поленом, пнул и, убедившись, что зубастая тварь не шевелилась, поднял за короткий толстый хвост.

Животное выглядело неприятно. Узкая морда с пастью во всю длину, из которой беспорядочно торчали тонкие острые зубы. Маленькие, близко посаженные глазки, круглые, ничего не выражавшие. Крепкие когтистые лапы.

– Крыса, – заключил Костя и, провернув тушку левой рукой вокруг хвоста-оси, определил: – Женщина.

На грязно-белом брюхе неизвестного зверя виднелись два рядка сморщенных черных сосков.

К этому моменту на поляне собрался весь экипаж, и Проша, приняв лекторский вид, объявил:

– Поздравляю! Это первое млекопитающее, которое нам довелось встретить. Возможно, предок всех современных млекопитающих, и человека в том числе, – потом смущенно добавил: – А я говорил, млекопитающих нет еще.

– Вот, Костя, – не упустил случая Алексей, – предок, можно сказать, с врагом сражался, а ты не ту сторону занял. Теперь вообще не родишься никогда.

– Очень надо. – Радист не считал убийство крысы большим ущербом для будущих поколений. – Я уже родился, мне второй раз ни к чему.

Перепалка эта только порадовала – шутим, значит, все в порядке, а зверюга, зверюга… что там кричал немец? Ratte? По-испански крысы – ratas, очень похоже.

…Это слово я запомнил точно. В том месте казарма стояла посреди луга, а раньше она была загоном для скота. Накинули брезент на дырявую крышу, повесили гамаки – гамак обычное дело в Испании. А стены – не стены даже, а плетень из толстых веток, дырка на дырке. Не холодно, зима прошла давно. Спим, середина ночи. Тут крик, часовой, местный камрад, орет:

– Ratas! Ratas!

Спросонья не понимаем, что случилось, обычно-то при подъеме кричали «солдатос» или «камарадос». Ну, не важно, вскакиваем в ружье, черт их разберет, какая напасть. Не напасть, а гадость – крысы. Ночь, темно, фонариками светим, у кого нашлись, а земля вокруг как ковром крысами покрыта. И в казарму через все дырки лезут. Съедят, запросто съедят. Хоть стреляй в них, хоть ногами дави, ничего не боятся. Конец, думаем, нам бесславный, но обошлось. Что за чудо – ни мы не поняли, ни местные не объяснили, а может, и сами не знали. Не нападали крысы, а просто бежали, можно сказать, мимо. Прошли по полю, на котором казарма наша временная стояла. Откуда взялись, неизвестно, куда убрались – тоже. А слово ratas я на всю жизнь запомнил, да все, наверное, запомнили, кто в ту ночь его услышал…

Воспоминания не страшные, скорее неприятные. И немец ratte выкрикивал – чуть-чуть мне не хватило, чтобы сразу понять, о чем он, хоть и звучало не по-испански, а по-немецки. Наверное, потому не хватило, что часовой тогда кричал, нас предупреждая, а фриц испуганно, обескураженно – совсем другой голос.

Можно сказать, установилось понимание. Будто мостки хлипкие, никому вроде бы не нужные, сами по себе выстроились, ненавистные мостки какие-то, хотелось их взорвать, но продвигаешься по ним все дальше. Хочешь не хочешь, а приходилось общаться. Слово общее нашлось, пусть даже это и крыса. И Костя, который фрицу морду бил и больше всех других хотел уничтожить, его же от напасти и избавил.

Глава 39 Лианы, стропы и колодезные блоки

Через неделю работы, при которой тащили чуть, а чинили полиспаст все время, результат мог вызвать только слезы сожаления. У Господа Бога. Если бы он существовал и наблюдал для развлечения за советским экипажем, пытающимся с помощью лиан, строп и колодезных блоков тащить тяжелую военную технику. Ну и техника нам самим уже казалась не самолетом, а как минимум танком или, скорее, вкопанным в землю бетонным дотом. И тяжелый, и дутики постоянно пытались зарыться в грунт, и амортизаторы шасси скрипели. Приходилось подкапывать, делать выезд с наклоном, укладывать деревяки. В таких случаях нагрузка увеличивалась, веревочная механика наша ломалась в разы чаще, а «ланкастер» откатывался и откатывался назад, с каждым разом больше углубляя натоптанную выбоину. К тому же выяснилось, что, чуть подсохнув или, точнее сказать, подвянув, лианы теряли гибкость, строп не хватало. Сержант уже срезал все лианы, до которых мог добраться на ближних деревьях, и с каждым разом вынужден был уходить дальше. Он легко подтягивался, перенося вес с ветки на ветку, мы только следили снизу. Когда он картинно провисал на одной руке, я орал:

– Отставить цирк, твою мать!

Костя довольный смеялся, что-то отвечал, вскинув в рапорте руку, и начинал подниматься дальше.

Перепончатые с визгом кружили вокруг радиста.

– Ты, Костя, так совсем в рамфоринха превратишься, за веревками лазая, – усмехнулся Галюченко, присаживаясь отдохнуть.

Уважительно назвал, рамфоринхом, не мартышкой, не Маугли, на которого радист обижался, а доисторической зверюгой со сложным латинским именем. Хотя, если вдуматься, для нас-то вполне себе исторической и не зверюгой, а курицей, в зубах навязшей.

Костя, похоже, решил не превращаться прямо сейчас. Примостился рядом на поваленный ствол:

– В рамфоринха… Вот скажи, Петр Иваныч, – хитро ухмыльнулся, с удовольствием уцепившись за слова борт-стрелка. – Слов научных ты больше меня знаешь, даже, может, почти столько же, сколько Проша. Откуда в своей деревне нахватался?

Мы с Алешкой и Прохором готовили нашу конструкцию к новой попытке, но на время перестали распутывать оборванные стропы. Штурман кивнул в сторону радиста и бортстрелка. Подмигнул – лицо у радиста было довольное. Куражится, видно сразу.

– Сам ты деревня, – огрызнулся бортстрелок. – Села у нас повсюду.

Потом решил, что обижаться не стоит, и ответил уже мирно:

– Во-первых, я в гимназии учился, два класса. Еще при Николае. Кровавом. Мы ведь солдаты, вся семья. Правило такое имелось – солдатскому сыну в рекруты идти. А когда отслужил свое, к пенсии давалась земля от общины и образование детям бесплатное. Отец мой учился, вот и я тоже. У нас негде было, только при церкви учили читать да считать немного, но я через два села в гимназию топал каждый день. Хорошо, учителя не злые, когда опаздывал, не ругались.

Петр Иваныч вздохнул, вспоминая. Продолжил:

– Но из гимназии я мало помню. А в прошлую зиму служили в нашем отделении студенты из Москвы – Зобов и Кацман. Вместе держались и меж собой все словечки непонятные так и сыпали. Я сначала злился, а потом… Потом ранило осколком сержанта Лопатина, мне ефрейтора и дали – пока он в медчасти лежал, стал отделением командовать. Что там командовать, боев не было в ту неделю, а в окопе сидеть все и без меня умели. Холод да скукота. Но одно я приказал – как скажет студент слово непонятное, пусть сразу и объясняет самым дотошным образом, что оно означает. Много интересного тогда узнал. И я, и бойцы все.

Бортстрелок еще помолчал и закончил историю:

– А Зобова и Кацмана через два месяца убило. В один артобстрел. Кацмана сразу, а Зобову весь живот вывернуло – помучался до медсанбата, да и все. Остались от них только слова. Скажу что-нибудь такое научное, посмеюсь, вроде и они со мной смеются.

Помолчали. Радист покачал головой:

– Хорошо ты про это сказал, Петр Иваныч, что вроде и они с тобой смеются. Теперь и я про ребят, про Зобова и Кацмана, знаю.

Вот так шутка обернулась. Молча занялись каждый своим делом. И радист пошел за новой лианой.

Мы тоже пытались на деревья лазить, но если Алексей с грехом пополам ухитрился добыть пару веревок за заход, то я, добравшись до верхушки, сразу же понял – не мое, не ориентируюсь в зеленой гуще. Может, лиану рублю, а может, сук, на котором сижу. Петр Иваныч же вдруг объявил, что высоты боится и выше сеновала даже в детстве не лазил, а в тот раз, когда на верхушке ночевали, так это по угрожающей жизни необходимости.

– Как же так? – мотнул головой Алексей. – Ты ж, Петр Иваныч, сам в бортстрелки просился? Восемь километров для нас с тобой не высота, а тут метров двадцать, не больше.

– Не понимаешь, Алеша. Чего не сделаешь, чтоб домой попасть! Да и сверху не страшно, земля далеко, ее будто и нет совсем, не на что падать. А здесь вот она, сорвешься с ветки и костей не соберешь.

Интересный взгляд на порядок вещей, но не поспоришь. Да и зачем спорить, каждый человек имеет право по-своему на мир смотреть, со своей ветки.

Петр Иваныч крутил ручку, Костя вытачивал очередной блок, Алексей кашеварил, остальные – мы с Прошей – таскали дрова впрок. Вдруг дровина, которую мы держали, ударила концом в землю, да так задрожала, что меня по рукам будто током шибануло, еле отскочил, а то бы еще и по ногам получил. Проша же, выронив бревно, как ни в чем не бывало подошел к бортстрелку и сказал:

– Ручка зачем?

Какая ручка – никто не понял. От чего ручка? А физик вошел в раж, кричал «вот я дурак!», хлопал самого себя по лбу, начал расчищать ногами площадку и одновременно с расчисткой рисовал на ней веткой:

– Вот я дурак! Ворот – это ведь комбинация рычага и блока. Меньше диаметр барабана, больше длина ручки, больше коэффициент усиления. И зачем полиспасты городить!

Постройка нового механизма заняла всего день. Обычное бревно с дырками, в которые вставлялись бревнышки поменьше – ручки, они же рычаги. На главное бревно наматывалась лиана, а за тонкие мы крутили. Выбрали два дерева сбоку от просеки, зацепили так, чтобы веревка между опорами проходила, да и потянули. Даже легче, чем с полиспастом шагать, и, главное, ничего не путается, заклинивать нечему, знай крути.

Лиана лопнула с треском, и мы повалились, как дети, играющие в кучу-малу. Из последних сил поржали, матюкаясь и выбираясь друг из-под друга. Невелика беда, тросу нашему самодельному теперь по блокам не скользить, можно связать и дальше двигаться. Вот только еще проблема обнаружилась – деревья, как назло, в джунглях росли как попало и не там, где нам надо. Через просеку ворот чаще таскать приходилось, чем тянуть. Но в первый же день четыре метра сделали, если по прямой считать. Успех.

После ужина я ворочался с боку на бок и чувствовал не пол под ребрами, а радость во всем теле. Дело делается, кажется, все преодолено, дальше-то пойдет как по маслу. Что нам вытащить машину к пляжу, разогнаться, а там часов восемь и дома. И не думалось ни о взлете по мокрому песку, с которого, наверное, никто никогда машину не поднимал; ни о горючем, которого едва осталось, даже и до линии фронта не дотянуть, скорее всего; ни о зенитках и истребителях в небе – дневном небе, по которому возвращаться.

Думалось, как вернемся в эскадрилью, а не о том, как будут нас особисты таскать в хвост и в гриву. О Прошиной науке, о его коллекции черепушек и засушенных перепончатых крыльев, а не о том, как он будет доказывать, не знаю уж кому, что надо строить новую машину, что нужна вторая попытка…

А больше всего мысли о Соне спать не давали. Колеса касаются полосы, штурвал в руках дергается назад, тормозим, разворачиваемся и медленно выруливаем к стоянке, глушим моторы. А там Соня в чем-то белом. Не в гимнастерке и юбке, а в легком воздушном платье, как в фильмах. Да какая разница, в чем… нет, лучше в белом…

Ну почему об этом думается без конца. Глупость ведь. Да, сядем, если дотянем, да, вырулим. Но с чего бы ей нас на аэродроме встречать? Нас? Так кого она в моих полусонных мечтаниях встречает, меня или Алексея? По-нормальному – ни того ни другого. Не давала она повода на первый-второй рассчитываться. Но все-таки?

Алексей тут же в кабине, дышит тихо, только ворочается иногда. Наверное, тоже не спит, притворяется. И как я, посматривает время от времени. Почему мне кажется, что ему тоже снится Соня? А кто же еще? Кто еще может сегодня сниться? Тем более он говорил про нее… и я, дурак, тогда проболтался…

Из-за всей этой ерунды, муторной, скорее приятной, чем наоборот, заснул я позже обычного. Не выспался. И экипаж показался невыспавшимся, разболтанным, несобранным. Штурман вон тоже выбирается из люка медленно и сонно. Не зря я подозревал его в похожих на мои вечерних размышлениях. А вот Проша вообще сбежал из казармы. Не подумав, как всегда с ним случается, про общее дело, костер и чай, убыл прочь из лагеря. Куда? Я обернулся и заметил физика копошащимся посреди просеки перед носом «ланкастера». На мой окрик он отозвался невнятным и радостным воплем «сейчас-сейчас», при этом пыхтел громче, чем говорил. Да что он там делает, ничего не понимаю?

Мы прошли под фюзеляжем и увидели физика, трудолюбиво ошкуривавшего круглое бревно.

– Прохор, что нового затеял, расскажешь? – спросил Алексей, сонно щурясь.

Шкурить бревна сегодня никак не планировалось, знай перекидывай ворот с одной стороны просеки на другую да подтаскивай «ланкастер», пока вырубленный участок не кончится.

– Нужен второй ворот, – гордо объявил изобретатель, – чтобы не таскать с места на место.

– И много так сэкономишь? – Штурман нахмурился и пожал плечами. – Все равно зигзагом двигаться, отцеплять от одного, прицеплять к другому, много времени не сэкономим.

– Ну, неужели непонятно? – сказал Проша терпеливо, как объясняют задачу первоклассникам. – Мы сразу с двух сторон просеки тянуть будем. Треугольником. Самолет по прямой поедет, а не зигзагом. И тащить меньше, и сил больше тратится, когда мы туда-сюда его поворачиваем…

– Ладно, Проша, ты прав, – оборвал Алексей, взъерошив волосы пятерней.

Лицо его было растерянным и будто обиженным. Факт собственной непонятливости, похоже, заставил штурмана проснуться окончательно. А я добавил, обращаясь к подтянувшейся публике, состоящей из бортстрелка и зевающего радиста:

– После завтрака делаем второй механизм – основа, всем видно, уже заложена штатским добровольцем. А там действуем, как наука велит.

После завтрака соорудили еще один ворот, зацепили «ланкастер» на растяг и сразу задали нужное направление. До обеда работали в удовольствие, только перекрикивались, с какой стороны сильнее крутить. Проша едва успевал подыскивать по бокам просеки опоры, которые подходили для нашей механизации. Скрипело дерево по дереву, натягивались лианы, и почему-то вспоминалась не картина «Бурлаки на Волге», а фильм с забывшимся названием – парусник, ветер, море… сам не знаю почему. Скрип весла в уключине, натягивается парус, высоченные мачты-араукарии, уходящие в небо, и море, оно уже рядом. Не знаю, но хорошо работалось, да и все.

Глава 40 Тираннозавр и авиация

Часам к трем по моим, командирским, как их называл Петр Иваныч, жара и сырость добили настолько, что я объявил перекур. Сели на срубленный ствол в конце просеки, в самом настоящем конце, том, когда делу – венец. И притихли, потому что не верилось. До пляжа совсем немного оставалось. Сидели и смотрели в ту сторону – еще чуть, и на просвет море будет видно, уже и песок под ногами. И просекой нашу вырубку уже назвать нельзя – проплешина, травкой подернулась, молодой порослью. В центре торчал перетянутый сюда мелкими шажками «ланкастер». Осталось всего ничего… Побросаем вещички в самолет и… Дальше мысли прыгали одна за другой.

Сидим, перекуриваем, хотя какой может быть перекур, когда и махорки третью неделю ни крупинки, и Петр Иваныч так и не обнаружил табачное дерево. Сидим всей командой, в лагере только фриц остался, еду варит. Привыкли уже к нему, понятно – вреда не сделает. Да и зачем ему? В плен нас не возьмет, один здесь не выживет.

Алексей поднялся:

– Пойду по пляжу прогуляюсь, какой-то скрип странный идет, не слышите? Что там такое?

Пошел и пошел, мне – так и пошевелиться было невмоготу, разжарился. Смотрю, даже Проша ухом не повел. Петр Иваныч дремал, а радист, как и я, разморенно просекой любовался или спал с открытыми глазами.

И тут Алешка обратно бежит и руками машет:

– Открывайте ворота, цирк приехал!

Ну как такое объявление пропустить? Повскакали и к пляжу. Алешка впереди всех, мы за ним. Вывернули из-за кустов, а там гвалт, крик, рев. Сто метров от нас, не больше. Что-то вроде представления о недружественной встрече Гулливера с лилипутами, и этот самый Гулливер с лилипутами так друг другом заняты, что на нас, зрителей, никакого внимания.

Пустынное море, белый песок, огромный зверь и десятки, сотни верещащих птеродактилей вокруг него. Проша остановился и ахнул, от счастья, наверное, что такое видит. Руки раскинул и нас давай оттеснять назад, тут и мы соображаем, что зрители зрителями, и мы, вот они, радостные лилипуты, но зубы-то у Гулливера тоже гулливерские. Тираннозавр или кто-то из его родственников? На пляж забрел. Большой, метров восемь с хвостом, а то и десять. Зря забрел – перепончатые тучей вокруг вьются, клюют и скрипят как-то особенно громко. Гигант лапами помахивает, во всю правду зубами щелкает, но куда ему! Зубы имеет на дичь покрупнее, поди ухвати такой вот маленький верткий штурмовик. Во всяком случае, мы не заметили, чтобы птеродактили или рамфоринхи урон несли. Причем обе модели летательных аппаратов заодно работали, с полной тактической слаженностью.

А тираннозавр вдруг повернулся и большими прыжками поскакал вдоль пляжа, как Петр Иваныч от тех пчел. Зигзагами. Но не совсем так же, Петр Иваныч с медом удирал, а зверюга без трофеев ретировалась.

Вернулись мы обратно на пни, сидим от смеха давимся. Идиотство какое-то тираннозавр этот. Ведь здоровенная дура, мог бы развернуться и за нами рвануть, разорвал бы на клочки, но мы даже испугаться его забыли. Ну, кроме Проши. Все потому, что просека к концу подходит и самолет тяжеленный подтянут почти к намеченной точке. Я опять и опять оглядывал экипаж. Самое смешное, что говорили все про другое, про что угодно, только не про то, что не сегодня, так завтра, ну, послезавтра… попробуем поднять «ланкастер».

– Птичий базар, – сказал Алексей, улыбнувшись.

– Какой базар? – спросил Петр Иваныч.

Слова эти ему, наверное, ярмарку напомнили. Проша рассмеялся и тут же вежливо закашлялся. А бортстрелок продолжил:

– В кино видел, в кинохронике о героях Севера кадры были. На севере чайки так на хищников нападают, от мест своих гонят. Забредет песец или медведь белый, а они всей стаей, тысячами на одного. Так и выглядело. Только медведь, по сравнению с нашим, медвежонок.

Тут Проша смеяться перестал:

– А ведь правильно. Инстинкт, значит, у перепончатых и у пернатых одинаковый, хищников к своим гнездовьям не подпускать. Поэтому близко от лагеря одни травоядные и прохаживаются. Наверное, этот тираннозавр издалека пришел, а местные территорию знают и даже не приближаются. Чтоб не связываться с летучими гадами. Так что нам птеродактили не только пищу предоставляют, но и оборону держат.

– Полезнейшая, оказывается, штука – птеродактиль, а ты, Галюченко, их в котелок, – ехидно ввернул Костя.

Петр Иванович вдруг обиделся:

– Ты шути, да не зашучивайся, радист. Есть захочешь – приходи извиняться.

Веселое настроение сразу и улетучилось, устали мы все, нервы на пределе.

– Экипаж, отставить ругаться! К перетаскиванию «ланкастера» при-иступить! – громко скомандовал я.

Глава 41 Проша, на тебя вся страна смотрит!

Сегодня решили начать с уничтожения зарослей перед пляжем. Помятые во время нашей аварийной посадки деревца давно поднялись, будто мы здесь и не бороздили на двадцатитонном «ланкастере».

Это больше походило на какой-то безумный марш-бросок. Алексей и я рубили кустарники, лианы, все, что подворачивалось под топор. Немец с радистом очищали площадку, оттаскивая подальше ветки. Петр Иваныч срезал дудки, между делом запустил ножом в руконогую рыбину, высунувшуюся над водой, и сам удивился, что попал. Да еще и наповал – кажется, в наше время рыбы будут более живучи.

– О! Еда есть, – пробормотал он, забираясь за добычей в неглубокую заводь.

В воду пришлось лезть и мне, рыбина оказалась тяжелой, скользкой, покрытой слизью – не ухватишься.

Заросли были уничтожены уже к обеду. Направо – море, налево – просека. Мы переглянулись.

– Обедаем и загружаем машину багажом, – сказал я, обводя глазами экипаж, затихший и столпившийся вокруг меня. Добавил, улыбнувшись, уже не в силах сдерживать радость, потому что просто этот момент наступил, пусть неизвестно, как выйдет, но сейчас-то еще неизвестно, и надежда, получается, пока есть: – Проша… вспоминай, все ли проверил.

Загалдели хором не понять что, слышно было радиста больше всех, он кричал не очень вразумительно, но отчаянно:

– Проша, ты это… смотри… на тебя вся страна смотрит! Уже глубокой ночью сели, притихшие, у костра.

Побросали, что увидели и что вспомнили, в «ланка-стер».

То ржали как ненормальные:

– Оставь, Петр Иваныч, котелок, куда тащишь, с утра завтрак по расписанию!

То ругались из-за пустяков.

И теперь сидели молча. Проша время от времени бросался к своей машине. Я увидел, как фриц стоит у раскрытого бомболюка, смотрит на едва помещающийся в фюзеляже Прошин агрегат. Юрген обернулся на меня, опять на машину. Понял ли он, что здесь мы все из-за нее? Может, и понял.

Немец отошел к костру, сел. Держался он вроде бы и особняком, но, когда помощь нужна была, каждый раз рядом оказывался. Тащишь из последних сил, а рука его тощая уже вцепилась и тоже тянет. Молча. Может, это молчание посильнее всякого разговора и оказалось…

Не помню, как уснул. Все старался ничего не забыть – и взять с собой самое нужное, и небо это над темнеющими джунглями, в котором мелькали птеродактили, будто стрижи, тоже в памяти унести.

Глава 42 Адьес, амигос, адьес

Для нормального взлета наземный персонал с собой завезти мы не догадались, и динозавров надрессировать тоже как-то в голову не пришло. Значит, самим выкручиваться, нашим малым составом, «ланкастер»-то с трех точек запускается, одновременно из кабины и от стоек шасси.

Пришлось провести пару тренировок, моторы не заводили, конечно, только работу экипажа оттачивали. Проша, не военный человек, сначала понять не мог, зачем это – бегать вокруг машины с воплями и матами, с побагровевшим от гнева и обиды Галюченко, который постоянно кричал: «Ведь скильки раз можно повторять!» А после первого раза, когда ясно стало, что машину нам без тренировок не запустить, так и Проша уже не метался, а весело и разумно бегал от стойки к стойке, подчиняясь Петру Ивановичу, поставленному перед носом сигнальщиком. И Юрген, казалось, понимает русский командный…

В кокпите я один остался, остальные топтались на земле, каждый на своем месте, переговариваясь и потея.

Открутить ручку топливного насоса и подкачать топливо, восемь – двенадцать качков. И так на каждом двигателе, на каждой стойке. Запустили вчера их все, на полминуты, чтобы топливо зря не тратить.

Взлетали в шесть утра по местному, хронометр показывал восемь вечера московского, а какого дня, мы даже и не пытались угадать. Вернее, дни-то мы считали, но Прохор сказал, что при переходе в прошлое мог произойти сдвиг и нельзя надеяться, что количество дней, проведенных здесь, совпадет с тем, сколько мы отсутствовали.

Встали затемно. Было душно. Пыхнул красным заревом вулкан. Вспышка озарила небо и скоро погасла. Джунгли привычно переговаривались на разные голоса.

Очередь Константина за водой идти, Галюченко перед костром шаманить примется, Юргена за дровами пошлет, перекусить все равно надо. Проша с Алешкой вчера долго звезды пересчитывали, теперь их не добудишься… нет, выползли, морды сонные, но решительные. Отправка все-таки намечена.

Обычное утро, но нам было немного не по себе. Машинально наскоро умываешься, наскоро глотаешь холодный кусок руконогой рыбины. Отмечаешь мелочи, которые, наверное, отпечатаются в памяти…

Спикировал рамфоринх в прогоревший ночью костер, возится в золе, ищет еду, верещит. Кричит археоптерикс. Значит, солнце скоро встанет над лесом, пойдет жара. Виднеется голова диплодока, по-утреннему приветливо маячит на светлеющем небе. Близко подошел, опасно… а может, уже и не опасно… А море – спокойное, только темная туша замерла неподвижно невдалеке от берега, и не поймешь, где у нее шея, а где хвост. Спит, наверное, на рассвете всем хорошо спится, и морским тварям в меловом периоде тоже…

Да, думается о всякой ерунде. Я включил питание на своей приборной панели. Даже не верится, что пытаемся отсюда убраться. Перегнулся к пульту бортинженера – наддув… выключатель вниз. Индикатор закрылков… Переключение на внешние топливные баки… Магнето третьего двигателя… Сейчас дело за Прошей.

Смотрю в окно: насупленный Петр Иваныч сверлит суровым взглядом пространство под брюхом «ланкастера». Наверное, Проша-чудак медлит. Вечно что-то его занимает вдруг, он начинает это что-то будто мельчить, раскладывать по полочкам, а ты пытаешься не вскипеть, глядя на его довольное, увлеченное лицо. Вот Петр Иваныч пытается. Или уже орет? Точно, доносится зычный ор с матами.

Чувствую, что улыбаюсь. Да, все как обычно.

Третий «Мерлин» наконец раскрутился, за ним зачихали, потом запели и остальные. Пасть у диплодока, выглядывавшего из-за елки метрах в пятидесяти, открылась, кричит с перепугу, наверное, бедняга. Крик у него тонкий, неподходящий для такой туши. Тучей поднялась в небо летучая фауна окрестностей. Гвалта их уже не слышно из-за «Мерлинов». Ребята выбили башмаки из-под колес и по очереди запрыгнули в люк. Башмаки не бог весть что, камни подходящие, однако без них машина поскрипывала бы и на месте елозила – тормоза колесам крутиться не дают, но винты все равно тянут даже на самом малом угле атаки. Плохо, бревна, которые под дутики подложили, трещат, а раскрошатся, так зароются колеса в песок, не взлетишь.

Все, экипаж внутри, кабели шлемофонов в розетки воткнули, доложились. Снимаю тормоза, катимся по сырому, после отлива, песку. Не высох, мокрый еще, все равно вязнет. На штурвале чувствую – подпрыгнули с хрустом на чем-то. Раковины, наверное. В два обхвата, зараза, растут, по отливу в песок зарываются.

Разгоняемся, песок уже не чавкает, а визжит. В открытые форточки залетают перепуганные насекомые и твари, мечутся по салону. Ракушки в стороны. Не самолет, а бульдозер, мать твою!

Закрылки, штурвал на себя. Набрать высоту. Торопливо выставляю кремальерой непривычные 29,92 дюйма ртутного столба на альтиметре…

Оторвались от нашей Плутонии!

Сказать бы динозаврам и елкам – адьес, амигос, адьес, это я помню совершенно отчетливо из испанского, но как бы не сглазить. Не сработает Прошина машина или еще что случится – останемся до конца жизни птеродактилей гонять. Пока какой-нибудь диплодок не раздавит левой задней. А там, дома, без нас воевать будут. Нет, пусть будут мирно жить!

Проша дергает за рукав, назад тычет. Точно, расслабился я, замечтался. Надо ведь держаться над тем же лесом, где мы из своего времени выпали. Да просто свалились, чего уж там.

Иду кругами, Алексей ориентиры засек, можно высоту набирать. Потом бомбу отправим в подарок динозаврам… защемило аж от злости – с заданием не справились.

Проша что-то переключает, с Костей по интеркому говорит непрерывно – тот на рации, готов команду дистанционно подавать на бомбу.

Земля внизу в облачности, в разрывах облаков – море, справа джунгли наши. Восемь тысяч метров, взяли с запасом. Холодом потянуло зверски из всех щелей. Около минус сорока. Даже не верится, что тридцать минут назад было душно.

Вижу только Прошу, торопливо застегивающего куртку.

Пора сбрасывать. Алексей готов.

Сброс!

Иду по дуге, засекаем внизу купол раскрывшегося белым облачком парашюта. Кричу:

– Первый заход! Пробный!

Заранее договорились с первого раза бомбу не активировать, примериться. Потому и зашли на высоту побольше. Надо к ней точно подойти, чтобы «ланкастеру» в зону действия попасть. На этот раз «юнкерса» нет, чтобы пулями замок номер два заклепать. Бомба в люке не сидит – она уже вниз летит, сама по себе, на рабочей скорости.

Второй заход. Алексей отсчитывает в интеркоме:

– Пять, четыре, три, две…

И тут Проша начинает еще раз объяснять Косте, как на кнопку нажимать. На его, Костиной, собственной рации!

Проскакиваем мимо, ясное дело, на такой скорости даже думать некогда. Сдвигаю наушники назад – нет сил матюки слушать. А на Прошу злиться толку мало, все равно сделает по-своему. Ладно, еще заход.

– Пять, четыре… две…

Штурвал дергается – воздушная яма, нисходящий поток. Обычное дело. Я-то выправил, но опять промахнулись. Хорошо, Костя на клавишу не нажал, отправили бы туда, в наше время, один воздух, воздушный поцелуй. Хватит ли еще на заход? Высоты нет! Разворачиваюсь круто, как могу, веду над самой зеленью… Аж представляю, как машина вновь проламывается, садясь, сквозь зеленую кашу… Сто. Пятьдесят метров. Темнота! Ночь?! Сработало? Сработало! Ура-а!

Глава 43 Пассажиры

Поднимем бокалы за возвращение и Победу? Потом поднимем, когда до дома доберемся!

– Давай! – кричу. – Алешка, ищи ориентиры!

Чего их искать-то? Небо звездное. Внизу тоже ни облачка – поверхность видна. Хоть и высоко мы, альтиметр показывает двадцать четыре тысячи футов – на семь триста опять закинуло, но огоньки внизу. Тут соображаю:

– Проша? Когда к динозаврам отправлялись, облачность была. Куда теперь занесло?

Хотя не волнуюсь особо. Огоньки реденько так проскакивают кое-где, затемнение, получается, не соблюдается. Но время наше. В джунглях точно ничего не светилось, кроме вулканов. А тут и Алексей подоспел:

– Звезды наши. Точняк! – сквозь слова смеется.

– Так что, небольшая ошибка? – спрашиваю я все-таки.

– А с чего ей большой быть? Проша же говорил о промахе до десятитысячной процента.

– Ну, это мелочи, какая-то десятитысячная.

– Та я ее, родимую, пешком пройду, на брюхе проползу! – взахлеб кричит Галюченко со своей верхней турели.

– Я с тобой, пожалуй, Петр Иваныч, – поддержал я, – только, чур, не на брюхе. Я по реке сплавляться буду, так и пойдем. Ты – пехом, я на бревне, например, хоть поговорить можно будет, а то скучно одну десятитысячную-то, сейчас Алешка нам вот посчитает, сколько это в километрах…

– Думаю, фриц, глядя на это, – подключился Константин, – со смеху подохнет.

– И конец войне этой наступит, Костя, – ответил я. Я взглянул на немца. Сидит, к иллюминатору отвернулся, только вряд ли что там видит. Смотрит так – в одну точку будто. Перестали мы его пленным ощущать. А он? Кто ж ответит? Вроде по-людски на нас смотрит, а может, это такая тактика со стратегией, как сказал Алешка тогда, на дереве? И дальше что? Опять за Гитлера воевать пойдет. Или не пойдет. Вот сейчас видно, что тошно ему. Но отчего тошно-то? Оттого что свои рядом? Вон, рукой подать, а мы его в плен везем.

– Алексей, координаты посчитал?

– Есть координаты. Если кратко, мы намного юго-западнее Берлина.

– Города есть поблизости?

У них ведь что ни город, то везде ПВО по полной программе.

– Мюнхен, – не говорит, выдыхает Алексей.

Плохо. Заводов там много, в школе еще учили, значит, без надзора не оставят. Хорошего надзора, а может, уже и радары имеются, засекут в два счета – аж мороз по коже. Да и где он, Мюнхен этот? Ведь самый юг, кажется. Настроение упало. Переть придется через всю Германию – что ни городишко, то зенитки, истребители прикрывают. Но не облетишь, зигзагом между городами не пойдешь, только напрямик. А что делать? Немцы то ли собьют, то ли нет. Да и Галюченко не зря пулеметы обратно на турель прикрутил. Указатель топлива – вот он, неизбежность в чистом виде отмеряет белой стрелкой по черному полю.

Все равно до наших не дотянуть, горючего не хватит. К англичанам? Можно попробовать, но ведь пока там до наших доберешься, пока объяснишь, что к чему. А когда не имеешь права ничего объяснять, потому что секретное задание, то это как разговор глухого с немым, и законы военного времени никто не отменял. Трясти будут по всем правилам: где находится аэродром, какова цель полета, по какой причине отклонились от курса, откуда машина, союзникам не поставлявшаяся. Так глубоко могут упрятать, что и свои не найдут. Да и на юге Германии мы. Получается, до Англии тоже не близко. Мюнхен… черт бы побрал это отклонение. Хотя… что нам Мюнхен после ужина под диплодоками. Летим не спеша, горючее экономим. Высота семь триста.

Тут Алексей говорит:

– Слушай, пикировщики, штурмовики сюда не долетают, и немцы точно ждут нас на высоте от пяти тысяч.

– Понятное дело, – отвечаю, – по дальним бомбардировщикам бить готовы, что по английским, что по нашим. «Ланкастер» для них самая ожидаемая цель.

– Давай-ка попробуем у города пониже спуститься и на бреющем. В центр не попрем, смысла нет, мы же без груза, бомбить нечем – курс проложу по касательной. С юга зайдем и низко – авось не сразу заметят с такого необычного ракурса, глядишь, проскочим, пока очухаются? А засекут – все Галюченко работы меньше.

– А что? Столько уже сумасшествий с нами случилось, одним больше – только на пользу. Чтобы не нарушать традицию, так сказать.

Километров за сто я начал плавно высоту сбрасывать. Ближе к земле – в теплый слой вошли, и расстегнул комбинезон. Летим. Внизу и впереди город большой, и, что удивительно, огнями вроде бы сверкает.

– Странно, никакого затемнения. Три часа ночи по местному времени, а свет горит тут и там, – раздался беспокойный голос Алексея.

Значит, не померещилось мне. И правда, цепочки огоньков могли быть только улицами. Со стороны центра города светило как днем. Совсем обнаглели фрицы – оборона сильная, это понятно, и от всех фронтов далеко. Погода безоблачная – не подберешься незамеченным. Но мы-то подобрались! И ни одного выстрела, тем более ни одного самолета в воздухе. Хотя…

– Алексей, Прохор, что вверху видите по правому борту?

В небе быстро ползла зеленая точка. Алексей дальномер навел:

– Вне пределов измерения. Похоже, тысячах на десяти – одиннадцати идет. И скорость…

Для самолета слишком быстро. «Фау»? Секретный приказ слушали – немцы ракетные снаряды на Англию запускать готовятся. Но почему здесь, около Мюнхена? Полигон испытательный? Вернемся – доложим. Если дотянем…

Указатель топлива шевельнулся и сполз на деление влево. Слишком быстро, слишком часто скачет. Почему? Заплатка наша прохудилась? Двигатели жрать больше стали? Тогда конец, точно не дотянем. В придачу к этим неприятностям появился странный звук. Я прислушался. Посмотрел на Прошу. Сидит спокойно.

– Мне одному слышится? – спрашиваю.

Экипаж молчит. Что-то будто болтается в фюзеляже. Не пойми что. Люк до конца не закрылся? Нет, я бы это ощутил на штурвале.

– Костя, – кричу, – спустись, взгляни, что в бомбоотсеке мотыляется?

Пошел. Назад – по проходу, как влетел, ржет, довольный, будто старого друга встретил:

– Там отсек птеродактилями набит! Шевелятся! Не сосчитать. Хорошо, что дверь только чуть приоткрыл – боялся, вдруг ветер свистеть будет. Полезли, еле захлопнуть успел.

Алексей к Прохору поворачивается:

– Откуда птички?

– Я им не разрешал. – И глаза у физика испуганные, как у первоклассника.

Я не удержался и рявкнул:

– А они тебя спрашивали?!

– Не-а, – головой мотает и смеется, – сами залезли. Из боевой кабины Галюченко подтянулся, как прознал про события, непонятно.

– Зайцы, – говорит, – безбилетники.

Откуда только слов таких у себя в деревне набрался? А птеродактили отогрелись, надо понимать, уже вовсю шебуршатся. Обшивку внутреннюю сгрызут – это ладно. Что там важного по стенам у нашего аппарата проходит? Не перекусили бы.

– Что делаем? – спрашиваю. – Поднимаемся, чтобы они примерзли опять?

А Проша не слушает, рассуждает:

– Аппаратуру активировали над джунглями, гнездо в самолет турбулентностью засосало…

– Да заткнись ты, – беззлобно ворчит Костя, – думай не о том, как они сели, а как их высаживать.

– А чего высаживать? Откройте дверь, они и выйдут. У них же крылья.

Да-а, ученый он таки гениальный. Крыльев-то мы и не заметили. Оно и без крыльев не жалко было бы эту гадость выбросить. На головы немцам.

– А ну! – кричу. – Зря меня все время за ваши веселухи чистят? Сейчас вместе хулиганить будем. Даешь гадам гадов на головы!

– А чего? – раздался голос Галюченко. – Все равно помирать, давайте птичек на Рейхстаг сбросим. Хоть запомнят нас немцы.

– Давай, – вразнобой три голоса.

Ну и мне такое больше по вкусу, чем шкуру спасать. Веду штурвал левее, только потом спохватываюсь:

– Алексей, давай новый курс. Только с горючкой не знаю, как впишемся.

– До Рейхстага, до Берлина то есть, не дотянем, я горючку посчитал. Давайте здесь бросать. Штурвал держи пока на два градуса левее. Потом уточню, не получается по карте к местности привязку сделать.

Интересная картина открывалась под нами. Мало того что дома без затемнения, машины тоже кое-где фарами подсвечивают – видно, как ползут огоньки. Будто и нет сверху нашего бомбардировщика, да еще и одного из самых больших.

Слышу в наушниках, штурман говорит:

– Знаете, отбомбимся птеродактилями, и давайте на запад поворачивать, до Франции. Авось дотянем, а там маки́, партизаны, – замполит рассказывал. Глядишь, прибьемся. До наших отсюда никак, даже до Польши вряд ли получится.

– Ты что, Алексей, с ума сошел? Какая Франция?

– А что? – встрял Костя. – Фашисты нас ловить будут по дороге домой, но другой дорогой, потому что примут-то за англичан. – Рассмеялся и добавил: – А я в Париже никогда не был.

– И я не был, – прогудел Петр Иванович.

– Да где ты был-то со своей деревней, интурист хренов? – не выдержал я.

– Где, где, в меловом периоде был, вон у Проши спроси.

Уел ведь! Да и идея вроде здравая. Глядишь, и не попадем гестапо в лапы. Подхватываю:

– Следующая остановка Мюнхен, высадка безбилетников. Конечная – Франция.

Еще пять минут по хронометру – и мы почти над центром, освещенным по полной. Красота, аж загляделись. И народу на улицах много – человека не различишь, а если много людей, движение видно. Совсем с ума посходили – три часа ночи ведь!

Вдруг, как рубильник опустили, свет погас везде. Засекли! Беру левей – там площадь виднелась со зданием каким-то большим. Рейхстага лучше не найдем уже – сейчас прожектора начнут по небу ходить, и все – обстрел.

– Бомболюк!

– Замки в боевом. – Алексей уже в кресле бомбардира.

– Сброс!

– Полетели птички.

И тут – взрыв, все горит вокруг. Красные, зеленые, желтые всполохи. Ничего не вижу. Ослеп? Убили? Но машину вроде держу как обычно. А вспышки снова – серия за серией.

– Достали? – кричу.

– Та здесь все цело, – первым отзывается Галюченко.

– Приборы в порядке, – докладывает Алексей.

Что за черт? Все от разрывов горит – и снизу земли не видно, и сверху все в искрах, – а у нас, похоже, ни одного попадания. В рубашке родились специально для этого случая? Валить надо от такого неожиданного везения.

Газ всех четырех моторов до упора и влево, курс на запад. А ребята, что машину для задания собирали, молодцы, головы на месте правильно прикручены. «Ланкастер» наш без звезд – секретность. Немцы на земле машину обнаружат – английский экипаж искать начнут. Пока разберутся, глядишь, и до партизан доберемся. Жаль, летать не придется, линия фронта на другом конце Европы, пешком не дойдешь. Но хоть так…

Глава 44 Сельский капиталист

Рассвет. Сзади, на востоке, оранжевый шар выкатывался из-за горизонта, впереди, на западе – ночь. Небольшая облачность подсвечивается красным. Соскучился я по этой картинке, на земле такое не увидишь.

От города подальше отлетели, высоту набрали. Нормально. Здесь, западнее, облачность очень подходящая пошла – плотная, но не грозовая. Мы никого не видим, нас никто не видит – красота, почти пляжный отдых. Правда, о жаре после экскурсии к динозаврам вспоминать не хотелось. Приятнее было думать о хорошей зиме под Ленинградом, на лыжах бы да по снежку. Чтобы пот не от душных джунглей, а от бега, почти того же полета по белой хрустящей лыжне. Ну да ладно, в кабине тоже не жарко, так что желания тем или иным способом исполняются.

Неспешные покачивания штурвала – руки работают автоматически, перед глазами впереди то совсем молоко, то рвется облачность, каждые сорок секунд глаза пробегают по приборам. Бегут чуть дольше, чем привычно, – бортинженера рядом нет, его панель тоже я осматриваю. Но приспособился, еще когда на Берлин летели. Вроде не так много времени прошло, а кажется, что в другой жизни было. Хотя как считать – туда десятки миллионов лет, обратно – десятки.

Положил пальцы на кран бензобака – чтобы вовремя уловить, когда первый раз мотор чихнет, и сразу ручку перекинуть. Топливо надо до капли высосать, прежде чем на другой бак перейти. Рассчитал довольно точно – десяти минут не прошло, и по корпусу дрожь – четвертый «Мерлин» затроил. Переключаю. Подергаемся чуть, пока магистрали завоздушены, да и запоют двигатели вновь. Потеряем сотню метров высоты, не больше.

Минуты идут – все четыре мотора сбоить продолжают. Давление на входе в магистраль нормальное, а у двигателей – ой-ой-ой – почти и нет его. Что может быть? Кран. Кран в промежуточном положении остался, как жиклер работает – топлива мало пропускает. Тянусь к пульту бортинженера, уменьшаю подачу воздуха. Двигатели почти на холостых крутятся, но чуть ровнее. Высота падает. Что делать? Пробую отключить два крайних – средним вдвое больше топлива, пусть не на полную мощность, но в рабочем диапазоне крутятся.

Лучше пошло, высота теряется, но совсем по чуть-чуть. Не падаем, и на том спасибо.

Эх, тренировались мы когда-то на планерах. Зайдешь в восходящий поток, и несет он тебя вверх без всякого «Мерлина». Как захотелось такой поток поймать, закинуть «ланкастер» повыше, через полчасика еще поток, опять поток, опять высоту набрать… мечты, мечты. Да, высоту теряем даже меньше, чем тот планер, но бомбардировщик природа сама вверх не забросит, не подхватит, не та весовая категория. Самим выкручиваться.

– Штурман, – говорю, – высоту теряем, садиться придется, ищи место для вынужденной. Мы над Германией еще?

Алексей по голосу моему неспешному понимает, что контролирую ситуацию, не падаем или падаем подконтрольно.

– Есть искать место. К границе подходим. – И после паузы со вздохом: – Но что граница, там Франция оккупированная.

– Ничего, сядем, починимся, да и дальше полетим, поближе к горам, где маки́, – успокаиваю, конечно. Как знать, за какой горушкой партизан прячется?

Понемногу пробили облачность – садись не хочу, тут и там поля, земля – будто пирог, нарезанный на аккуратные куски. Крыши домов видны – не соломенные, а под жестью или шифером – не разглядеть с высоты. Чистенько, выверенно, ровненько, прилично. Хорошо живут фашисты, награбили по всему миру.

– Выбирай место, где домов поменьше, да и сядем. Глядишь, на военную часть не нарвемся, а с крестьянами справимся как-нибудь. – Командую уже всем: – Приготовиться к посадке!

Алексей перебрался в кабину бомбардира – оттуда долго место присматривал. Я тоже иногда поглядывал, да чего там, все к иллюминаторам прилипли.

– Еще Германия, – доложил Алексей.

– Ясно, – сказал я. – Ну да садиться все равно придется.

Вроде бы поля повсюду, но смотришь – или дом рядом, или огороды. Нехорошо для посадки. Между ними, может, ровно, а может, и канава дренажная или межа, влетишь колесом и кувыркнешься без шансов живым на ноги встать. Но все-таки присмотрел штурман и подходящее место – поле черное, чуть с зеленцой, длинное, по бокам – лесополосы, домов нет. Будто специально для нас, чтобы сесть незамеченными, починиться и улететь подобру-поздорову.

Закрылки – вниз, на полную. Вписались в узкую полосу, встали, будто всю жизнь на «ланкастере» это проделывали, а ведь первая посадка, если не считать того, как в древние джунгли хлопнулись. Из машины выбрались, озираясь, руки на кобурах. Следом из люка выкатился Галюченко с винтовкой наперевес. Юрген нерешительно остановился на полпути, оглядывается. Тишина, почти безветренно, облачно, но солнце в просветы бьет яркое, будто и не осень вовсе. Хотя мы ведь куда как южнее нашей средней полосы забрались, может, здесь такая благодать аж до конца ноября держится.

Действительно благодать – деревья зеленые, узкое поле, из бурой земли ровными рядами ростки проглядывали. И воздух чистый, легкий. Даже не верилось, что только вчера мы спать ложились в джунглях, осыпаемых пеплом, с тянущимся с моря гнилым маревом.

Расползлись мы от самолета. Бортстрелок ростки эти самые щупал, Константин буквой Ф встал и, как конь, ноздри раздувал, только копытом не бил. Юрген с тоской вдаль уставился.

– Озимые? – Алексей тоже внимание обратил.

– Го-ород, – с укором протянул Галюченко. – Какие озимые в такую теплынь! Они ж до снега вершков на пять вымахают, померзнут в зиму. Кто ж так сеет?

Спорить с бортстрелком по крестьянским вопросам желающих не нашлось – только дурнем себя покажешь. А он наклонился, посмотрел вдаль над самой землей:

– Трактором сеяли. Вручную линий не получится, – и вздохнул: – Я в другом районе, на Ростовщине, видел, у нас-то трактора отродясь не было.

– Так что же, трактор у немцев в наличии, а с головой плохо? – Костя перевел разговор с нашей деревенской скудности. – Сеять умеют, а что повымерзнет, невдомек?

Галюченко помял в ладони землю.

– А почва бурая, с камнями, расчищена только, – махнул рукой в сторону лесополосы, где была заметна груда булыжников. Потом ответил: – Не озимые это, а яровые.

– Это как? – Костя аж подскочил. – Весна, что ли?

– Получается, весна, – подвел черту Алексей.

Мы все одновременно повернулись к Проше, тот грустно пожал плечами. Действительно, что он теперь-то мог поделать? Да и говорил о возможной ошибке. Но я все-таки спросил:

– Проша, весна сорок второго или сорок третьего?

Он совсем уж развел руками, виновато так:

– Не сорок второго. Я ведь говорил, раньше, чем улетели, вернуться энергии не хватит. Значит, не сорок второго.

Только теперь я заметил ничего не понимавшего Юргена. Зло выдохнул. Расслабились, от динозавров-то выбравшись. Забыли, где находимся.

– Отставить курортный отдых, мы на территории врага. Вспомнили?

Алешка так невыразительно-кисло поморщился, на Петра Иваныча зачем-то покосился. Проша взгляд отвел. Я почуял, как холодком и отчужденностью повеяло. Костя – вон оловянными глазами смотрит. Раскомандовался. Сбавь обороты-то. Ну, услышишь ты сейчас «слушаюсь, товарищ капитан», тебе что, легче станет? Или быстрее у своих окажетесь? С людьми, ставшими друзьями, зачем так-то? Стало неловко, и я просто сказал:

– Сам вот только сейчас и сообразил. Давай-ка, Петр Иванович, в свою верхнюю кабину, наблюдай, но без команды огня не открывай. Если немцы большой силой не попрут, может, по-тихому справимся, пистолетами. Ты ведь своей пулеметной спаркой так грохотнешь, что весь округ на ноги поднимешь.

Галюченко полез обратно в фюзеляж, за ним я послал и Костю – в качестве связного, хоть надевай шлемофоны, хоть снимай, а с земли до розетки проводом не дотянешься, – так что будет голосом оповещать.

Мы с Алексеем начали вскрывать крыло. Юрген забрался к нам помогать. Впрочем, дела ему было не много, подходящие отвертки имелись только две.

Хорошо, что у динозавров еще разобрались, что как устроено, где кран заклиненный искать. Пару панелей сняли – и часа не провозились. Кран – вот он, целехонький, и поворачивается легко, а на полдороги застрял потому, что тяга лопнула. Похоже, ее Юрген своим пулеметом и подрезал. Юрген кивнул на тягу и произнес совсем непонятную фразу:

– Kein Kanone. Ein Maschinengewehr[7].

Мы переглянулись, пожали плечами. Я уставился на тягу, машинально отвечая Алексею. В голове крутились вопросы, что будет, когда придет время… Что делать с Юргеном? Вот он сейчас стоит на земле, в своей Германии, и не бежит. Почему не бежит? Не дошло еще, что дома? То-то и оно… Там, в джунглях, можно было отбросить многое, отложить на потом, просто люди – просто выживают. Когда спасаешь тонущего, ты его цепляешь и тащишь на берег. Просто человек спасает другого человека…

Тяга. А тяга-то и не нужна больше. Без нагрузки она еще держалась, но лопнула, когда я повернул кран. Только вот чинить ничего не пришлось, потому что горючее в одном баке и осталось, больше кран поворачивать не придется – кончится топливо, и отправимся носом в землю.

Долго везение продолжаться не могло, немцы должны были появиться. Утро еще раннее, может, поэтому нас и не замечали. Обшивка уже почти стояла на месте, когда из фюзеляжа вынырнул Костя и махнул рукой в сторону дороги. Но мы и сами уже услышали: то ли трактор, то ли грузовик не спеша тарахтел за деревьями. Спрыгнули с крыла, отступили под него.

Юрген же отстал и оказался аккурат нос к носу с подъехавшим человеком. Может, и хозяин этого поля. Ярко-красная спецовка – не спецовка, и больно уж отутюжен – точно хозяин, батрак так наряжаться не стал бы, а здесь все по моде, богатей чертов.

Сельскохозяйственный богатей подступил к Юргену и начал на него орать, показывая рукой на колеи, оставленные колесами при посадке, на помятые ростки. То ли за ростки переживает, то ли что его поле помяли. Я даже знакомое слово уловил – швайн, свинья, значит. А Юрген молчит, его свиньей обзывают, а он молчит. И еще одно слово показалось знакомым – ферзукерунг или что-то в этом роде. Где я его слышал? Точно, в интербригадах был один голландец, у себя он коммерцией занимался, а вот за свободу Испании воевать пошел добровольцем. И как воевал! Жаль, не знаю, что с ним теперь, и страна его под немцами, да и вообще. Этот голландец, если одежду рвал или пуговицу терял, одну и ту же фразу приговаривал. Потом перевели нам: «Этого мне страховка не покроет». Ферзекеринг – страховка по-голландски. Вот ведь, война, самолет вражеский на его поле сел, сверху пулеметы такие, что и самого, и трактор, и всю эту лесополосу в силос смешают. А он о страховке ругается, ему, главное, свое не помять, с кулаками на самолет боевой лезет. Гитлера потому и вырастили, что свое помять боялись. Его бы еще здесь остановить, в пеленках.

Юрген ожил, ответить пытается. Но не ругается, а спрашивает как-то растерянно. Тут понимаю, что и Юрген ничего не понимает. А сельскохозяйственный капиталист с издевкой у виска крутит и кулаками уже размахивает.

Месяц назад с большим удовольствием посмотрел бы, как два фашиста меж собой дерутся, а тут не пошло мне это зрелище. Ткнул стволом ТТ в ребра буржую. Тот дернулся, замолчал на половине своего «швайна». Вижу, и Алексею с Костей те же мысли пришли – ремни снимают, немца вязать. Так синхронно снимают, будто солдаты показательной роты. Через мгновение буржуй уже сидел, обхватив себя связанными руками. Ремень тратить не пришлось – оторвали помочу от его модной спецовки, буржуйского не жалко.

– Что делать с ним будем, командир? – спросил Алексей.

– Штатский, – отвечаю, – не убивать же. Да и прав он, всходы топтать – последнее дело, только бесстрашный какой-то, без ТТ не угомонился. Привяжем перед взлетом к дереву, ты, Алексей, и придумаешь морской узел, чтобы часа два просидел. А потом мы далеко будем, пусть тревогу поднимает, не страшно. Взлетаем. Каждый к своему двигателю. Все как вчера или сколько там миллионов лет назад. А то скоро к этому землевладельцу прибавится еще, и не один – на всех ремней не хватит.

Юрген повернулся ко мне и сказал, медленно подбирая слова:

– Er ist verrückt… oder ich bin verrückt[8].

Он поморщился, видя, как я уставился на него. Потом покрутил пальцами и повторил фразу. Похоже, с буржуем что-то не то, не то, что Юрген мог ожидать.

– Er weiß über den Krieg gar nichts[9], – добавил Юрген. Криг – это война. Нет войне?.. Как не вовремя его потянуло поболтать. Что же такого мог сказать этот буржуй? Да черт с ним, штатский все равно ничего важного знать не может. Потом разберемся.

Но здесь задерживаться больше нельзя! Пока еще одного сельскохозяйственника не пришлось к березе привязывать…

Понял, что стою и смотрю на Юргена. Тот настойчиво ждет ответа. А у меня не было ответа. Непонятно, что он сказал, и нет времени разбираться. Но мне это не давало покоя.

– Криг, говоришь, – сказал я зло. – Что – криг?

– Er verstehet nichts vom Krieg, – настойчиво повторил Юрген, отступив от меня на шаг, оглянулся на экипаж.

Экипаж наблюдал за нами из-под брюха «ланкастера». Алексей со скрещенными на груди руками – спокоен, как Чингачгук. Проша прислушивался и краснел, ну прямо «опять двойка» какая-то. Константин с интересом уставился на буржуя, у которого что-то не так с войной, пригорюнившегося со связанными руками. Петр Иваныч философски сплюнул под ноги. Я перевел как «где наша не пропадала» и усмехнулся.

– Надо убираться отсюда, Юрген, – сказал, даже не пытаясь найти немецкие слова.

Юрген напряженно смотрел мне в лицо, я махнул на дорогу, на сельскохозяйственника, тот зажмурился и вжал голову в плечи, будто в него бросили гранату.

– Мм… надо… – я опять махнул, теперь на «ланка-стер», – шнель! Их шнель, – я ткнул себя в грудь, – ду шнель, – ткнул его в грудь, – вир… мы? Шнель, алле шнель! – Я взмахнул руками, будто собрался обнять все стойки шасси сразу.

Тут до меня дошло, что он может именно сейчас попытаться отстать. И что? Прикладом его в люк загонять? Я зло махнул вокруг рукой:

– Или ты хочешь остаться? Оставайся!

И пошел. Уже в люке оглянулся. На лице Юргена мелькнула улыбка, его глаза потеплели, он усмехнулся, резко кивнул, прошел к своему второму двигателю. Мы как-то особенно слаженно завелись. Ребята попрыгали в фюзеляж. Приказ отдан – взлетели. Быстро и без проблем. Все молчали. Было ощущение, что сказано много и важное, но понято с середины на половину, и поэтому может оказаться совсем не тем, что понято. Просто я отпустил Юргена, а Юрген остался.

Молчание прерывалось шебуршанием Кости, хождением неугомонного Петра Иваныча и пощелкиванием приборов.

Глава 45 Истребители

– Что там с нашим вторым пленным, отвязался, надеюсь, уже? – спросил я Алексея через полтора часа полета.

– Думаю, да, пленный наверняка уже сбежал. – И радость в его голосе. – С собственного поля.

Понятно, почему радость, не из-за немца и его поля, а потому, что Франция под нами, пусть и фашисты здесь, но все-таки не Германия, дышится лучше.

А у меня все крутились мысли о Юргене. Как я мог его оставить? Война же! Это ведь собственными руками боевую единицу в фашистский строй вернуть. В строй встанет, может, на отца моего пушку наведет, на Алешку, Петра Иваныча, Костю. Вот если бы он отказался. Сказал бы это их «нихт шлиссен». Нет, «нихт шлиссен» – это «не стрелять». Но в военное время все просто: не хочешь стрелять – трибунал и высшая мера. К нам бы попал – его сразу в лагерь, без разговоров. Да что за черт, сколько можно про этого немца думать?! Но ведь работали вместе, тащили, держи, Юрген, хватай, Юрген, а сейчас я его в лагерь… Но решать-то мне, кому еще.

От размышлений меня оторвал голос бортстрелка, жесткий, сразу, как тряпкой со школьной доски, стерший мои размышления:

– Товарищ капитан, по правому борту цель.

Оборачиваюсь – точно. Истребитель метров на сто ниже, параллельным курсом идет, сближается постепенно. Вот молодец Галюченко, первым врага засек. Но почему истребитель один? С задания возвращается? Нет для него задания в глубоком тылу. Скорее все-таки посыльный – один идет. Или перегоняет его пилот. Может, и без боекомплекта летит, но все равно – нас заметил, уже на землю рапортует, наверное. Хотя, может, и обойдется.

– Подожди, – говорю, – Петр Иваныч, побереги патроны, пока он не нападает. Посмотрим, что делать будет.

Сам сразу не сообразил, почему такой приказ отдал, потом понял. Заметил он нас, но не атакует. Непонятно, что летчик задумал. Если не узнал бы «ланкастер», так по своим делам бы продолжил двигаться. Если наблюдать приказ бы получил – строго параллельно шел бы. А он вел себя, будто мы из одного звена – то сойдемся, взглянем друг на друга поближе, то опять в стороны разойдемся, но спокойно движемся, от курса почти не отклоняясь.

Ладно, пока все нормально, он у нас в секторе обстрела, а мы у него – нет. Может, конечно, вильнуть в любой момент носом, но попробуй попади в нас с поворота и на поперечном курсе. Да и Галюченко с него глаз не спускает.

Сошлись понемногу – мать честная! Это же наш Як, и на крыльях звезды. Но у Яка дальность триста километров в один конец, фронтовой истребитель, как он сюда добрался?! Это что же, к весне наши аж до Франции дошли?! Без нас, без Прошиной бомбы! То-то крестьянин Юргена свиньей материл – нет там больше фашистов, а остальным, поди, Гитлер самим поперек горла стоял. И спецовку его красную мы зря порвали. Эх, без нас отвоевали, позорище!

Лечу, размышляю, будто и не родной истребитель на параллельном курсе! Покачал крыльями, Як ответил. И тут только я спохватился, что Галюченко его на мушке держит.

– Петр Иваныч! – кричу. – Это наш! Наш истребитель! Наши здесь!

Я захлебываюсь от страха, страшно стало, что он вот сейчас на гашетку жмет, а в шлемофоне спокойно так:

– Та вижу я, товарищ капитан, мне ж с верхотуры звездочки виднее.

Тут я тумблер на общий переключил:

– Экипаж! Здесь наши, параллельно идет советский истребитель.

– Ура! – Так закричали, что в ушах заломило, показалось, что и барабанные перепонки лопнули, и железные мембраны наушников.

Алексей в нижнюю кабину скатился – с его места вправо плохо видно. А я, я представил, как он там, на мутный наш иллюминатор лицом лег, сплюснулся и смотрит. Порадовался. Сижу, улыбаюсь сам с собой, как дурачок деревенский.

Жаль, радиосвязь наша улетела вместе с Прошиной бомбой – и поговорить хотелось, и узнать координаты аэродрома для посадки. Но Як будто мысли прочел, еще раз покачал крыльями и сменил курс, я понял, повернул плавно на сорок шесть градусов и за ним пошел. Недолго и летели, он высоту сбрасывать начал, – значит, полоса близко. Следую как ведомый.

И тут совсем непонятное в небе началось, из облаков звено вынырнуло в том же направлении, только звено уже фашистов… Да нет, вообще непонятно кого! Идут тройкой, клином, как наши ястребки, но ведущим – американский «томагавк» с белыми, американскими же, звездами, а ведомыми – немцы с крестами люфтваффе, что за машины, я опознать не смог. И это в одном строю!

На нас внимания не обращают, тоже на посадку заходят, перестраиваются – не тройкой же сразу садиться.

Оборачиваюсь на Як – летит как ни в чем не бывало. Но этот клин с «томагавком» во главе у него прямо по курсу! Пилот не мог их не заметить… Да нет, заметил. И становится за ними четвертым в очереди! Неспокойно мне стало что-то.

– Видишь, Алексей? – спрашиваю. А сам слышу, как голос дрожит, после того как победу-то почувствовал. – Военная хитрость, может? Заманивают?

– Не знаю, – отвечает. И, подумав немного, добавляет: – Вряд ли. Не могли они знать, куда мы полетим и в какой день вернемся. Даже Проша посчитать не сумел.

Что тут поделать – я командир, мне и решать. А, будь что будет, да и вариантов у нас нет, горючего на час полета осталось. Встаю следующим за Яком! Начинаю циркуляцию – пятым в очереди садиться, это еще не один круг над полем сделаешь.

Тут только время нашлось взлетную полосу рассмотреть. Коротенькая, как в аэроклубе, но ухоженная. Сесть-то сядем, раз в джунглях получилось, на поле в Германии садились, здесь уж, на утрамбованном грунте, проблем не будет.

Но вот что меня занимало больше всего, это уже следовало за мной неотвязно – вокруг… не война, не война точно. Два самолета стоят на поле – что за машины, не узнал. Биплан, на По-2 похож немного, и моноплан серебряный, весь зализанный. Что-то вроде него я на картинке видел про достижение рекорда скорости еще после империалистической войны. Огляделся – по дороге машины пылят, но не грузовики, поменьше. Легковушки разноцветные, мелкие, даже и не разберешь какие. Штук тридцать видно, и по пыли колонна издали тянется. Все сюда, к аэродрому. Что за наваждение?

Ладно, решил садиться, так садись. Выпустил я элероны, шасси и притер машину к полосе строго, как в кинохрониках показывают, сам не думал, что сумею так «ланкастер» посадить. Привык к нему, сколько всего с ним пережили… черт, а ведь только один вылет и сделал, на одно задание.

Погасил скорость, развернулся носом к стоянке – с той стороны даже домика не оказалось, разноцветные палатки только.

Тут же под нос нырнул мужичок-сигнальщик, но сообразил, что я его из кабины не вижу – не истребитель ведь мелкий, а тяжелый бомбардировщик. Он отбежал подальше. Странный такой мужичок, в тонкой жилетке, ярко-желтой и блестящей. Хорошо придумано, такую жилетку и в сумерках, наверное, видно, и в тумане. В руках флажки – красный и синий, отмахал, показал, куда становиться.

Еще и винты не замерли, а к сигнальщику другой человек подошел, в шапчонке с козырьком, в руках бумага. На наш «ланкастер» показывает и в бумагу тычет. Ну, понятно, не ждали нас здесь, в списках не значимся. А мы, может, уже и нигде не значимся, обожгло вдруг нерадостной мыслью.

Вышли из машины. Впереди Костя – самый прыткий, я – последний. Тут от одного из немецких истребителей фашист идет. На голове шлемофон, а китель парадный, оберстлейтенант люфтваффе. Спокойно так улыбается.

Сейчас этот оберстлейтенант сигнал своим подаст… Да нет, вот он ведь, Як наш, наш, со звездами. Тоже стоим, улыбаемся. Нам-то после динозавров ничего не удивительно, а на Юргена посмотреть стоило. Он сначала свою рвань одернул, вытянулся – сам-то званием младше. И тут лицом перекосился, руку, честь уже пошедшую отдавать, вниз бросил. Посерел весь. Тут только и мы обратили внимание – под кителем у оберстлейтенанта штаны парусиновые синие, по лампасам крупные стежки прострочены белыми нитками, а на ногах носки желтые и обувь чудная. Клоун, не пилот. Но самолет-то вел и посадил профессионально, мы видели. А клоун подходит ко мне – как-то понял, что я старший, хоть кожанки летные у всего экипажа одинаковые, машет на «ланкастер»:

– Nice exemplar… Excuse me, do you speak English? My French is really bad indeed[10].

Из-за спины раздался негромкий голос Прохора:

– Yes. I speak English[11].

Я обернулся. Но Проша лишь невозмутимо скользнул по мне взглядом и что-то протарабанил, надо понимать, на английском. Вид у него был довольно независимый, он качнулся с носков на пятки, с мягким прищуром подождал ответа, с улыбкой, внятно так, какой-то «есофкос»[12] вставил, опять слушает. Опять «есофкос», «ланка-стер» на этот раз прозвучал. В драных штанах, с соломой в шевелюре. Только шляпы его не хватает для полноты картины. Алешка, как мысли мои прочитал, говорит вполголоса:

– Профессор. Жаль, шляпу в землянке оставили.

Костя хмыкнул, Юрген вглядывался в лица говоривших и тоже вслушивался. Но видно было, что ничего до него не доходит, потому что глаза его нет-нет да и обращались к заходящим на посадку машинам.

Вообще было ощущение, что физик не очень понимал, что ему тараторил «клоун». Но держался хорошо паразит, улыбался. Пилот истребителя обувкой шаркнул, с приветливой улыбкой с нами раскланялся, его круглое лицо сияло так радостно, что и мы, как шуты гороховые, раскланялись тоже, не понимая ни одного слова. Но вот оберстлейтенанта кто-то под руку взял и в толпу потянул, лопоча быстро и непонятно.

Странное ведь дело, немец во Франции, и по-английски говорит. Или нас за англичан принял из-за «ланка-стера»? Ну так машина новая, секретная, опознавательных знаков никаких.

Проша обернулся к нам, потер ошалело шею и улыбнулся:

– Фух, ничего не понял, слишком быстро говорит. Я больше переводил тексты технические, где мне за ним угнаться.

– Но выглядел ты на все сто, – похлопал его с одобрением Константин.

– Да, – подтвердил я. – Главное, фриц ничего не понял, ну и мы как бы тоже ничего. Но есть ощущение, что встреча на высшем уровне прошла успешно.

Мы расхохотались. Однако народ уже вокруг собираться начал – все на «ланкастер» глазеют, некоторые руки нам жмут – знакомятся. По-французски, по-испански говорят, я, может, пару слов и разобрал бы, но когда все разом – не понимаю ничего.

Тут сигнальщик вернулся – руками замахал, погнал всех с поля, я поднял голову – следующая машина садится. И что за машина! Триплан! Думал, такие много лет не строили, а вот ведь летает, оказывается.

И что здесь за зоопарк собрался, если немец в одном звене с американцем летает и нам, советским солдатам, руку жмет? Хотя он-то и не жал, только разговаривал по-английски.

Мы в растерянности посмотрели на Юргена – иностранец, может, он вникает. Но у того на лице растерянности еще больше, чем у нас всех, вместе взятых.

Последнего ротозея регулировщик от нашего шасси еле оттащил. Тот руками машет, лопочет:

– Caoutchouc!.. Tant d’années… Nous nous sommes assis sur elle, sans crainte![13]

Каучук, каучук… резина, по-моему, ну и что с этой резиной не так?

Тут он посмотрел на нас, в глазах уважение и даже некоторый страх. Интересно, что он там углядел около наших грязных колес? Птеродактиля нечаянно задавили и расплющенного привезли? Непонятно.

Мы с Юргеном переглянулись. Юрген показал на резину и выставил вверх большой палец. Подлетел толстый мужик в коротких штанах с помочами – у меня такие были, кажется, в детстве, года в четыре. За собой он катил тележку, еще издалека заорал:

– Bonjour![14]

Французское «здрасте» все понимаем, но Юрген первым отозвался:

– Guten Morgen![15]

– Oh, du bist Deutsch! Wunderbar! – Толстяк прямо чуть не заплясал. Немец, похоже, ишь сияет как. – Ich bin Münchener! Und du? Oh, igal! Bier für diсh und deine Kamaraden![16]

Юрген усмехнулся и махнул рукой куда-то мне за спину. Толстяк тоже ткнул пальцем в ту сторону. Огромный грузовик стоял на краю поля – в суете мы и не заметили, откуда он взялся. На зеленом боку красовалась большая кружка пива, как настоящая нарисована. С шапкой пены и запотевшая. Капли эти были как живые, переливались на солнце, и я подумал: «Ледяное, зараза, сейчас бы, не отрываясь, за один присест пару-тройку таких кружек выпил». К тому же над полем потянулся запах, давно забытый, то ли пирожков жареных, то ли колбасы.

Пока мы рассматривали произведение художественного искусства, толстяк откинул крышку тележки, где оказались ящики с ячейками. Вынул несколько пестрых цилиндров, сунул каждому по одной штуке и начал молотить нас ладонями по плечам. Алексей себе не отказал в ответном жесте, толстяк покачнулся, расхохотался и закивал, как китайский болванчик:

– Ха-ха! Gut! Sehr gut! Trinken sie! Keine Sorge! Für jeden Teilnehmer kostenlos![17]

«Зер гут» твое мы все знаем. Гетрэнк, говоришь? Юрген показал мне, что это надо пить. Фриц наш улыбался, улыбался как-то неуверенно, растроганно, что ли, будто боялся признаться, что рад. Да кто же не понимает, что рад. Тут я сам рад, что к людям выбрались и что войны этой проклятой здесь, похоже, нет, ну нет ведь ее, черт возьми!

Я повертел доставшийся мне прибор – на боку надписи и кружка те же, что и на грузовике. Сверху колечко жестяное, зачем оно? Смотрю, толстяк и себе взял цилиндр, потянул за кольцо и повернулся боком, стало не видно, что он делает с этой штукой.

Ну что ж, и я потянул. Вдруг зашипело. Граната?! За кольцо сдуру дернул! Стою, держу чеку, аж колени подвело – четыре секунды и рванет, народу-то вокруг сколько положит. На Юргена глянул, тот тоже с опаской открывает. Но нет, с чего бы? Мужик, который мне банку эту ледяную дал, рядом приплясывает. Да и Юрген перевел, что это пьют. Вода полилась, пенится. Пиво? Ого, да это пиво! Глотнул. Слабенькое, но вкусное-е!

Ребята тоже, глядя на меня, с опаской свои жестянки открыли, тоже пьют.

– Прошенька, – Петр Иванович облизнул усы от пены, вытер ладонью для верности и ласково посмотрел на Прохора, – а ты точно нас не в рай отправил?

Да, вид у экипажа неумеренно счастливый, подумал я, усмехнувшись. Глаза всех нахально следили за толстяком, раздающим свой товар направо и налево. Но буржуй больше пива не уделил.

– Пиво на халяву, – подвел черту Алексей. – А действительно, очень даже рай.

– Не, в рай мы бы попали через зубы динозавра, – сказал Костя. – А сейчас – победа. Видите, ведь никакой войны, немцы, французы, англичане, мы, русские, все вместе пиво пьем. Победа! Мир!

Вот! И Костя, значит, почувствовал. Говорил Проша про ошибку во времени. Только мир-то мир, это замечательно, но… кто победил? Может, нашу страну победили, народу погубили тьму, а мы здесь пиво распиваем. С этими, твою мать, победителями?

– Так-то оно так, – протянул штурман, – узнать бы, не на своей ли могилке пиво распиваем?

Я обвел глазами экипаж. Молчат растерянно. Алексей прищурился, на взлетную полосу уставился. Самолет над ней на бреющем проходил, белый и красивый. Только штурман куда-то сквозь него смотрел, Петр Иваныч хмуро оглядывался, Проша, видно было, глазами что-то будто ищет, флаги разглядывает, надписи на них разобрать пытается, что ли.

Я посмотрел на Юргена, на толстяка. Опять на Юргена. А про войну ни одного слова по-немецки не помню, только криг этот их, потому что блицкриг-то не забудешь уже. А спросить не знаю как. Так и не спросил ничего. Только пиво мне больше в глотку не полезло.

Надо это как-то узнать. Но как? Отправить Прохора на переговоры с тем англичанином? Пусть все разузнает. Но мне мешало одно странное ощущение. Мне казалось, что здесь, в этом месте, куда мы попали теперь, войны не было давно. А может, была, но еще какая-нибудь, другая. Хватит ли нашего умения говорить на этих языках, чтобы выяснить хоть что-то? Опять же начнутся расспросы. А рассказывать о путешествии к динозаврам не хотелось совсем. Тут я увидел вывеску на машине с пивом «Drei Jahrhunderte – ein Geschmack»[18], и ниже «1721 Darenbräu 2021». Тысяча семьсот двадцать первый? Две тысячи двадцать первый? Это то, о чем я подумал?! Черт. Я поднес банку к губам и вытянул болтавшиеся там остатки.

Ни черта мы в этой Франции не понимаем… своего бы кого найти… И тут я аж хлопнул себя по лбу и пришипел:

– Вот растяпа!.. Сидим, пиво пьем, ничего не соображаем. Константин, обходи толпу по правой стороне… советского пилота искать будем, не сам же Як сюда прилетел!

Алешка кивнул и уже пошел влево. Костя скрылся в толпе по правую руку. Я сказал:

– Петр Иваныч, посторожи у стоянки, вдруг он к своей машине вернется.

И двинулся прямо…

Но поиски длились недолго, меня самого нашел Костя.

– Отбой, товарищ капитан, – сказал он грустным голосом. – Нашли мы летчика – ни бельмеса по-русски не понимает. Что за черт! Машина наша, звезды, а форма на нем странная – вроде наша, но с погонами, как у белогвардейцев. – Потом вздохнул тяжело и повторил тихо:

– Ни бельмеса по-русски не понимает.

Глава 46 Одна десятитысячная

Наверное, впервые за много недель, да что там недель, с лета сорок первого, мы чувствовали себя совсем-совсем расслабленными, немного растерянными, но спокойными. Да, иногда издалека возникала мысль, что надо бы уже определяться с местонахождением, с ночлегом. Но мы продолжали стоять, грелись на солнышке, заглядывали в пустые жестянки из-под пива.

Вокруг шла какая-то своя жизнь. Флаги, вымпелы, яркие одежды мелькали перед глазами. Вдалеке двигались автомобили, каких я никогда не видел. Орали громкоговорители, гремела музыка. Обрывалась, и тогда монотонный голос диктора что-то принимался объявлять. Нам было все равно, мы ничего из этого не понимали, лишь переглядывались иногда. Прохор то и дело выкрикивал какие-то вдруг опознанные им слова, тут же смущенно смеялся, потому что толку от этого не было. Невозможно понять, что происходит. То ли действие уже началось, то ли оно начнется завтра и сегодня только все собираются.

А я не мог оторвать глаза от летного поля. Удивительное дело, такое не часто увидишь. Там стояли совсем разные машины. Да, война, понятно, уже закончилась, мы победили. Разве можно в этом сомневаться, видя рядом мессер и Як. Не надо никого бомбить, не воют сирены, не работают зенитки, прожектора больше не прощупывают ночью небо над городами. Ни над нашими, ни над Берлином, ни над Мюнхеном. А Юрген из какого города? Это не важно сейчас. Но вот стоят самолеты, самолеты разные и построенные, чтобы жечь друг друга. И эти, которые созданы, чтобы жечь друг друга, не только стоят рядышком, но и летают в одном звене. А ведь хорошо.

Вот один завел двигатели. Французский «потез», видел такие в Испании. Небольшой двухмоторный бомбардировщик. Различать-то, кого встретил в небе, учат еще на земле. Да и с вылета вернешься порой и рассказываешь, если машину незнакомую встретил, что за зверь, спрашиваешь, кто видел? Тогда в Испании их механик мне коротко ответил «Франсе, „потез“». Ну, франсе я уже к тому времени знал, что такое, стало быть, «потез» и есть сама машина.

Самолет пропрыгал мимо нас по летному полю, оторвался от земли. Вечер уже, значит, домой подался. Но похоже, не все разбегутся – палаток понаставили вокруг поля, будто цыганский табор. Только с флагами и вымпелами.

– Как машину поднимать будем? Бензина-то не осталось совсем, – протянул Петр Иваныч, кивнув в сторону «ланкастера», бросил куртку на траву и сел, обхватив руками колени. – Устал, будто по джунглям целый день за дичью отмахал.

Был он в Прошиной рубашке, с карманом на спине, который, надо понимать, из уважения к физику, не отпорол. Теперь бортстрелок выделялся среди нас ярким белым чудны́м пятном. Мы вообще торчали посреди цветной празднующей толпы этим самым чудным пятном – загоревшие до черноты, бородатые, в полинявших застиранных гимнастерках.

– Теперь только вспоминать будешь про джунгли, Петр Иваныч, – сказал штурман, приземляясь рядом.

– Не знаю, Петр Иваныч, не знаю, – сказал я. – Может, разживемся здесь топливом-то? Как-нибудь договоримся?

Петр Иваныч рассмеялся:

– Вот скильки отсюда до Советского Союза будет? Может, хватит нам горючего, по местам попрыгаем и смотаемся, рукой не помахав даже, ну их, авиапарады эти. Дома всяко лучше. Я-то теперь до Винницы прямиком.

– Не хватит, Петр Иваныч, топлива, – ответил Алексей. – Тонны три хотя бы надо, чтобы до советской границы дотянуть.

Все покосились на меня. Константин шею вытянул из-за плеча Алексея. Я промолчал, и никто больше ничего не сказал.

Вскоре полеты закрыли, приземлились все, можно сказать. Мы тоже встали лагерем. Дело привычное. Но на самом деле боялись сами себе признаться, что пора думать, куда идти. Я видел, как озирается Константин шальными глазами, Алексей тоже нет-нет да и скучающим взглядом прошаривал тылы. Прохор походил все на того же щенка, только восторженного. Он сел, оперся о колени, свесив схваченные в замок руки, а глазами лихорадочно прыгал с одного на другое, стараясь не упустить, рассмотреть все вокруг.

Минут через двадцать я заметил, что Юргена рядом нет, и немедленно гаркнул:

– Экипаж, куда Юргена подевали?

Весь военный состав, включая меня, проворонил, прохлопал ушами, только Проша оказался на высоте:

– Он с пивным коммивояжером болтать стал, с ним и ушел. По языку немецкому соскучился, надо понимать.

Ага, соскучился. Сбежал! Франция – не СССР, и даже не меловой период. Отсюда до Германии рукой подать. Сядет на поезд – тот добрый дядька ему и билет купит, плацкартный – недели не пройдет, как в Берлине окажется. Кого винить? Я сам виноват, ответственного не назначил. Стоп! А сколько ты таскать его за собой собрался? Ответственного не назначил… Да ведь давно он перестал быть для нас пленным, он просто с нами. Вот и ищешь его, как и всех, по привычке, по головам считаешь, все ли рядом, не случилось ли что, не надо ли бежать спасать. Черт бы побрал этот меловой! Выбрались оттуда, сбились в кучу, как овцы… вот мы, кто там побывал, а вокруг остальные – чужие. Не выбросили бы птеродактилей – и их бы сейчас в свои приняли.

Мы все так же сидели на поле, любовались машинами, что-то обсуждали в их странной форме, выискивали новые и новые значительные мелочи, и очень важные пустяки и словно все оттягивали момент, когда придется что-то делать с этим нашим великим сидением.

Подходили странно и непривычно одетые люди, что-то спрашивали. Но немец от нас сбежал, а англичане больше не появлялись. Мы улыбались и разводили руками. Проша больше не порывался признаться в знании английского, лишь устало мотал головой, и нас оставили вскоре в покое.

Часам к четырем по солнцу желудки подвело. Каждый уже по два раза спросил Петра Иваныча, не завалялся ли в загашниках сушеный птеродактиль. Стрелок только отмахивался. Потом ворчать начал:

– Вишь, проголодались, бездельники. Это вы на Украине не были ни в тридцать втором, ни в тридцать третьем. Эх!..

Что там тогда творилось, представление мы имели. Война ведь всю страну перемешала. Кто откуда ехал, шел, добирался ли до своих, с Украины ли, с маньчжурской границы, с Ямала. Если освобождалась минута, каждый рассказывал о себе. Как бывало, что пережилось. Я тоже – и про Ленинград, и про Страну басков, про все. Фронт, смерть рядом ходит, хоть про нее-то поминать нельзя. А расскажешь одному, другому, даже не друзьям, а так, знакомым, и вроде если что случится, то хоть немного от тебя останется. Кто-то запомнит частицу тебя. Не весь ты целиком костлявой достанешься, память о тебе походит еще по земле. Не имя твое, а ты сам, поскольку человек, душа, состоит из того, что мы пережили. А может, еще из чего. Душа, она такая. Никто ее еще не пощупал, в руках не подержал, но каждый про это слово что-то свое понимает.

Из мыслей этих грустных меня выдернуло ощущение, что кто-то сзади стоит, совсем близко. Так бывает, я давно заметил. Иногда, в трамвае, например, давка, люди ногами-руками чуть не переплетаются, и ничего. А иной раз подойдет, даже и не близко, и чувствуешь, как недовольство накатывает – что это ты здесь встал, парень, тебе места мало?

Вот и сейчас, кто-то стоял слишком близко, так, как только своим можно. Но свои-то, вот они все, на глазах, вокруг Галюченко, обсуждают, как еду доставать. Динозавров уже не наловишь, последних мюнхенцам сбросили.

Я обернулся. Не резко, чтобы в историю какую не влипнуть, но руку у кобуры держу. И рассмеялся. Юрген. Стоит, мнется. Вот ведь чудак, вернулся. Я уже внутренне согласился, что он ушел. Не надо решать – и гора с плеч. Еще подумал, что хоть один из нас скоро дома окажется, с женой, с детьми… если есть у него жена. Но все равно дома. Это нам еще непонятно, как добираться, как отчитываться, ему-то проще, они войну проиграли… капитулировали наверняка… начальства нет, пришел, да и все…

Я понял, что стою и смотрю на Юргена, он же смотрел на меня. Нет, зря не пошел он домой, зря. И такой взгляд у него – мороз по коже… С чего? Все хорошо ведь? Или новости плохие? Может, спросил того мужика, который с пивом, а тот рассказал, что Берлина нет совсем, разбомбили в щебенку? Я бы сам и летал, и бомбил бы с радостью, пока весь этот поганый город с землей не сровнял…

– Что у тебя? Плохое случилось? – спросил я, даже не пытаясь искать понятные слова.

Молчит, смотрит. Да что случилось-то, ничего не понимаю?! Достает бумажку. Листовка? Беру. Нет, таких роскошных листовок не бывает. Глянцевая, цветная. На ней – Як, который нас в воздухе встретил. Номер совпадает – на летном поле стоит, отсюда видно. Сзади, на картинке, еще силуэт – вроде бы «Мессершмитт-109», но не разглядеть. Сверху и снизу надписи. Французские, конечно. И мелко под ними – английские. Только какая в этом польза? Никто из нас языков не знает. Нет, Прохор английский знает, да только через пень-колоду.

А Юрген на эту картинку рукой показал, потом вокруг помахал. Афиша? Афиша вот этого мероприятия, где мы все сейчас находимся. Повертел бумагу – на обратной стороне списки. Получается, не афиша, потому что афиши клеют, а эта листовка с двух сторон пропечатана. И что за мероприятие? Выставка авиатехники? Тогда где военпреды? Инженеры? Конструкторы? Тут Юрген бумагу у меня из рук взял, к моему же лицу поднес и пальцем в цифры ткнул – «22–23 mai 2021».

Та-ак, значит, точно год на машине с пивом нарисован был. А я все пытался себя убедить, что ошибся. Теперь вот Юрген… Сесть захотелось куда-нибудь, еле удержался. Никогда не думал, что ноги могут подкашиваться. Выдохнул, потер лицо ладонью. В голове не укладывалось. Нашел глазами Прошу. Он топтался возле «спитфайра» – английского истребителя. Я пересек поляну в два счета, поймал физика за плечо и отвел в сторону:

– Ты меня прости, Проша, что прерываю экскурсию. Дела обсудим. Вспомни-ка, про какую ошибку ты говорил, когда время возвращения рассчитывал?

Проша жареное почувствовал сразу, морду скорчил виноватую:

– Маленькая ошибка, что-то около одной миллионной, это около десятитысячной доли процента.

– И от чего процент? – злобно навис я над физиком, навис в переносном смысле, длинноват он для буквального.

– От разницы. Между нашим временем и тем, куда попали. – Проша уже деловито подоткнул очки и начал входить во вкус.

– И?! – рявкнул я по-дурацки вполголоса и отпустил его плечо, поняв, что только что встряхнул физика как грушу.

– Ну, если мы в меловом периоде были, то это миллионов семьдесят… или сто сорок. Если в юрском, то побольше, до двухсот. Но, наверное, семьдесят.

Я не удержался, ткнул ему в нос бумагой, зашипел:

– Семьдесят девять лет! На семьдесят девять лет ошиблись! Мы в двадцать первом веке!

– Семьдесят девять? – повторил Прохор спокойно. – Тогда не семьдесят миллионов лет назад мы были, а больше. Восемьдесят примерно… или еще больше.

Вот зануда! Ну, какая разница, семьдесят или семьдесят девять миллионов. Динозаврам от этого легче, что ли? Так они вымерли. Все. По-го-лов-но!.. Стоп. Отставить, капитан. Для расчета нужна была эта цифра, для расчета, вот и рассчитали. А мы все ржали, что он сидит, свои циферки кропает. А надо было от работы освобождать, кабинет ему отгородить, на цыпочках ходить и материться даже шепотом… Черт, ну ведь это цифра какая-то неподъемная. Все, кого ты знал, уже ушли. Ты уже никого не встретишь, родных, знакомых, никого. Хорошо, если удастся найти их, очень старых, тех, кто дожил до сегодня. Захотят ли они поверить, что тот Мишка Данилин жив, и не дезертир он какой-нибудь, а вот так просто вывалившийся в прошлое вместе со всем экипажем. Да, так и скажи им, им, которым теперь за девяносто, а то и больше, а потом посмотри, поверят ли они тебе, да и вообще, захотят ли слушать!..

Лучше ничего не говорить. Ничего. Я подумал об этом как-то очень тихо. Больно стало… Но выбираться-то надо, барахтаться дальше, проблемы решать здесь и сейчас. Экипаж вот голодный, того и гляди, населенный пункт искать начнет, на охоту выйдет.

А экипаж скучающе смотрел на меня.

Я зло выдохнул. Понятное дело, самолеты всем надоели. Мы же не идиоты машинками любоваться. Ну, по-удивлялись, и хватит. Наверное, уже часа три-четыре одна и та же мысль у каждого – как теперь отсюда выбираться домой? Небо – чужое, страна чужая, люди… люди как люди. Но когда после долгого отсутствия все ближе к дому подъезжаешь, всегда так. Охота как можно быстрее в нем оказаться. Окопаться, занять круговую оборону, задернуть шторы и пропасть для всех… Да нет у нас дома, ни у кого из нас нет. Ни у нас, ни у Юргена. Но будет…

Глава 47 Следы в небе

Пошел к своим. Травка под ногами ровная, зеленая и будто искусственная, ты по ней идешь, а она ровными рядами вслед тебе поднимается. Такая скука меня вдруг взяла, как же хочется до настоящего добраться.

Я изо всех сил бодро сказал:

– Экипаж, удалось определиться со временем прибытия. Год 2021-й. – Я увидел, как распахнулись сонные глаза Константина, как штурман уставился на меня исподлобья, Петр Иваныч зашевелил губами и закрутил пальцами. – Пальцев не хватит, Петр Иваныч, сразу предупреждаю. Немного не хватит. Семьдесят девять лет, как кончилась война, или около того. Сегодня переночуем в машине, а завтра будем выбираться.

Они окружили меня. Как дети. Кто-то кого-то толкнул, наступили на ногу, матюкнулись. Юрген вытянул шею из-за Проши. Я вытащил его в один ряд.

– Юргена и Прохора попрошу, – посмотрел я на Юргена, а говорил больше для Проши, – используя свой инглиш или дойч, разузнать, как мы можем выбраться отсюда домой. Нам всем надо дас хаус. Не знаю. Может, теперь уже и поезда не ходят. Поезда, чух-чух. – Я промаршировал на месте, изображая, как в детстве, паровоз, показал ладонью с сжатыми пальцами самолет, планирующий в небе, засмеялся, когда немец очень серьезно кивнул. – Дас хаус, Юрген. Пройдите по палаточному городку, поговорите осторожно, не надо ничего пояснять. Нихт ферштеен, да и все, если сильно любопытствовать станут.

– Я понял, Миша, – тихо сказал Прохор, – я попробую. Но не обещаю. Вся надежда на Юргена, что он найдет немцев. Вот в этом я и попробую ему помочь.

Он обернулся к Юргену. Тот напряженно вглядывался в наши лица и лишь кивал.

– И воды, попросите воды, без жратвы обойдемся, а вот без воды плохо дело, – добавил я, рассмеявшись.

Они пошли через поле к видневшимся разноцветным палаткам.

На поле было пустынно. Ездили машинки-уборщики. Самолеты черными глыбами высились вокруг. Экипажи давно разошлись. Нам что-то кричали и куда-то звали. Знать бы, еще что кричали и куда звали.

– Я похожу погуляю, – сказал Петр Иваныч. – Ты меня, Миша, не теряй.

– Далеко не забредай, Петр Иваныч, здесь не джунгли, здесь может быть и опасно, – сказал я машинально.

Показалось, что ерунду сказал, а потом дошло, что не ерунду. В джунглях все ясно и понятно, а от людей порой не знаешь, что ожидать. Вот и Петр Иваныч меня понял, очень серьезно сказал: «Есть, товарищ капитан» – и пошел.

– Костя, ты в карауле. А я пойду машину проверю. Но боюсь, никто через границы «ланкастер» не пропустит. Сюда, похоже, только за счет этой выставки и прошли без проблем. Есть у меня одна идея – здесь же капитализм, ну вот мы и будем завтра деньги зарабатывать себе на билеты домой.

Костя с Алексеем опешили и на меня удивленно уставились. Костя отмер первым:

– Как это мы будем зарабатывать?

– Да вот думаю на «ланкастере» народ покатать. Как вам такая идея?

Брови Кости поползли на лоб. Алешка хмыкнул.

– Здорово! Только бы горючки хватило, – покачал головой радист.

– По идее должно хватить, – сказал штурман.

– Ну и салон почистить надо, – рассмеялся я. – Особенно бомболюк. Алешка, поможешь?

– А то!

Машину проверять и не надо было, зачем ее проверять, если только несколько часов назад в небе были. Мыть и чистить фюзеляж – дело муторное. К тому же улетали мы в спешке, побросав внутрь то, что попало под руку. Поэтому на наших «кроватях» валялись инструменты, топоры, юнкерсовские парашюты, Прошины экземпляры, которые он бросал в то время, когда мы закидывали свое. Н-да. Было это еще сегодня утром. Или когда утром? Утром, когда все было неясным.

Вот все и объяснилось самым неприятным образом. Хотя, может, и не самым – мы все-таки не с динозаврами общаемся, а с людьми говорим. Хотя и не говорим, языка-то не понимаем, но все равно так лучше.

И странному собранию самолетов объяснение простое – выставка антиквариата. И триплан, и Як, даже наш «ланкастер» с налетом меньше десяти часов, и даже мы сами – все антиквариат. Но только думается мне, что многие из этих пилотов, может, даже и просто любителей, в воздух поднимут такие машины, которые я и в глаза не видел. Хотя бы вон ту стрекозу…

Алексей и Костя лежали на траве и смотрели в небо, на белые облачные росчерки – следы самолетов, идущих на высоте. В наше время такие следы были редкостью, а сейчас, похоже, к ним привыкли. Обыденное небо сейчас, в будущем, перечеркнуто такими вот следами.

Там, в высоте, настоящие самолеты. И пассажирских, наверное, много, почтовые, военные, само собой. Интересно, как высоко сейчас летают? Наверное, в стратосферу каждый авиатор поднимался… туда, куда у нас – только ценой жизни. Сколько Осоавиахим-1 взял? Двадцать тысяч шестьсот метров, рекорд высоты. Все погибли тогда.

Ребята смотрели вверх, то ли мечтали, то ли завидовали, а я, сам не знаю почему, не мог оторвать взгляд от машины, легкой, будто игрушка, похожей на стрекозу, которая и не летала почти – поднялась метра на два от земли, сделала круг и села. Но как она это сделала! Застрекотала, и – вертикально, без разбега. Круг небольшой, метров двести. И села так же вертикально, строго на прежнее место. Что ей джунгли, зачем ей полоса!

Пока не взлетела, я думал – автожир, в авиашколу привозили маленький. Планировалось по одному полету на курсанта, но до меня очередь тогда не дошла – поломался, хорошо хоть, никто не разбился. Оказывается, не автожир, а вертолет, в эскадрилье только слухи ходили, вроде у немцев на флоте есть такие машины. Нам даже профилей не показывали, а может, и не добыла разведка их профили. Вот увидел теперь. Странная штука. Два винта синхронизированы, вверх смотрят, пилот сидит не в кабине, а на носу. Именно не внутри, а сверху, как на картинках про первых авиаторов. Вся машина трясется, подпрыгивает, но маневрирует так, как обычный самолет не сможет.

Хотел поговорить с пилотом, хоть на пальцах, но тот убежал, а мне только листовку сунул, на ней табличка – тактико-технические данные, судя по всему, – и заголовок с названием Flettner-282. Немецкий, значит. Прочитать невозможно, но цифры же, спрятал в карман, чтобы потом со словарем разбираться, а пока только и понял, что скорость мизерная, меньше двухсот. Но видел ведь, сам видел, как он с места, без разбега, взлетал, чудеса!..

Когда начало темнеть, зажглись огни над палаточными улицами, мы забрались в фюзеляж. В открытый люк светил огроменный фонарь.

Вернулись Юрген и Проша. Они шли взбудораженные, у каждого была в руке прозрачная большая банка с водой, литров, наверное, на пять или шесть. Слышно было, как каждый говорил на своем языке и, казалось, понимал другого, кивал и что-то добавлял. Я сидел в люке «ланкастера», смотрел на них. И чем небо становилось темнее, тем привычнее становилось нам. Мы опять в том же составе, опять в «ланкастере». Тусклый свет от фонаря освещал нутро самолета, как сегодня ночью луна, когда поднялась высоко над лесом. Внутри фюзеляжа сильно пахло смолой, за месяц он пропитался этим запахом, и летучие мыши мелькали в ночном небе, совсем как птеродактили.

Мы потолкались внутри, поругались, но как-то вяло. Расселись по своим спальным местам и притихли. Потом стали рассматривать банки с водой. Похоже на плексиглас, но мягкие, тонкие, вода не проливается. Напились. Мне показалось, ничего слаще и быть не может.

Прохор начал рассказывать, но смог сказать лишь, что их накормили очень хорошо. Поржали. И вдруг вклинился Юрген. Затараторил прямо. Все растерянно рты раскрыли. Немец рассмеялся и неловко принялся махать руками, пояснять.

Лучше, конечно, не становилось. Они невразумительно и наперебой рассказывали, но понимали мы, конечно, только Прохора, да и то через раз. Вообще, похоже, все самое интересное было у Юргена. Скорее всего, и разговаривал-то с окружающими он, и поэтому сейчас рассказ не очень клеился, и донести до нас сумел только, что городок очень маленький – изобразил пальцами щель на пару сантиметров. Лишь Костя сделал вид, что все ему ясно, и взялся расспрашивать, какой он – этот город. Проша с Юргеном переглянулись. Проша-то не знал, а Юрген только плечами пожал, он и вопрос толком не понял.

– Ладно, завтра, если все нормально пойдет, – сказал я, – после обеда разведку в город отправим. А оттуда уже маршрут до дома будем разрабатывать. Так, короткими перебежками, глядишь, и доберемся. Давайте спать.

И стал укладываться. Все были какие-то притихшие. Тоска в глазах. А как иначе. Идти-то, ехать, спешить… некуда, никто не ждет, никто. Враз как-то всех наших отрезало, не стало никого из родных, друзей.

Я подумал и передвинул от своей «кровати» в углу чучело птеродактиля, замотанное Прошей для сохранности в листья. Вонял этот экспонат сильно.

Алексей нахмурился, возясь на своем лежаке, и невозмутимо двинул мумию птеродактиля дальше.

Делая вид, что сплю, я следил глазами за путешествием экспоната, надеясь успеть увидеть, где он финиширует. Уже проваливаясь в сон, заметил, как Костя, обнаружив посторонний предмет у себя под носом, чертыхнулся беззвучно и бережно положил его отвернувшемуся Проше вместо подушки, за которую была летная куртка. Слегка развернул листья. И стало тихо. Я блаженно улыбнулся.

Проша близоруко поднес смердящую «подушку» к глазам, расправил осторожно листья. И быстро завернул.

– Что т-такое, ничего не понимаю… – заикаясь, сказал он. – Я же ее…

Посмотрел в темноте в мою сторону. Я сделал вид, что сплю. Костя жалобно всхлипнул. Юрген выдохнул что-то тихое и длинное навроде «иы-ых». Петр Иваныч, услышав этот жалобный звук, принялся занудно кашлять в кулак, не в силах сдержать смех.

Прохор встал, подошел к люку и, высунув руку, положил тушку на фюзеляж.

– Вот гады, – с улыбкой сказал физик, – куда бы вас в следующий раз отправить?

«Ланкастер» вздрогнул от хохота. С фюзеляжа скатился птеродактиль. Физик чертыхнулся и бросился наружу поднимать драгоценный сверток.

Глава 48 Домой контрабандой

Весь экипаж собрался в нашей с Алексеем комнате отеля. Без Юргена – он домой убыл уже неделю назад. Если, конечно, можно назвать его домом Германию этого времени. Даже и языка не зная, мы разобрались, как изменился мир. Оказалось, газеты на русском во Франции – не проблема. И туристов из России здесь больше всех, сравнивай и с соседями-испанцами, и с соседями-итальянцами. Америка и Англия теперь нашей стране не друзья, а Германия хоть и тоже не друг, но даже и не скажешь точно. Чуть меньше не друг, чем союзник. СССР нет, вместо него Россия, но не царская империя, а другая, пока непонятная. Поймем. Вернемся – разберемся.

Именно по этому поводу и собрались. Обсудить, как дальше жить, во Франции погостили, пора и честь знать. Недели, что здесь провели, странными показались. И не только из-за чужой страны – из-за нас самих. Костя, мальчишка почти, если по совести, но таланты проявил и снабженца, и переводчика, и дипломата. Быстро навострился с местными объясняться, не французский выучил, конечно, а больше жестами и по-русски справлялся. Научился ловить похожие слова в чужом языке и догадываться кое-как. Сам на нашем долдонил, одно и то же и так скажет, и иначе, пока не добьется своего.

Подхватил идею «ланкастер» с пассажирами поднимать, сам все организовал. И топливо подвезли, и даже кассовым аппаратом маленьким электрическим снабдили – билеты продавать. На жизнь сразу хватило, да и на проезд домой быстро заработали.

Вот только с границами вопрос возник. С одной границей. В Европе-то никто ничего не проверяет, из Франции в Германию – как у нас из Ленинградской в соседнюю область съездить. Даже и деньги у них общие. А из Польши в Россию – уже вопрос.

Так радист русских шоферов нашел. Теперь грузовики, оказывается, через весь континент почти без остановки гоняют, и не в агитпробеги, а товары возят. За рулем – по очереди. Там же, в кабине, и кровать – сменщику отсыпаться. Так вот, нашел Костя двоих шоферов, переговорил с ними, потом меня позвал.

Темные мужики эти автомобилисты, но что делать, если домой контрабандой добираться приходится. Сговорились, что до границы доберемся на поезде, там встретимся, останется только в опломбированный кузов залезть. Им весь наш заработок и пошел, часть – задатком, остальное потом, когда сделано все будет. Неспокойно на душе стало. Не похожи они на честных людей, хоть и нужны именно бесчестные, но неспокойно. Как быть? Деньги уже отдал, уходить пора было, я невзначай замок куртки расстегнул. Под полой ТТ в кобуре мелькнул, чтобы вникли – на дурачка не прокатит.

Шофер постарше заметил, но и сказать, что понял намек, не постеснялся:

– Не боись, клиент. И не пугай. Через границу мы вас доставим, а вот пушечку здесь, в заграницах, оставишь. Если накроют, то это для нас совсем другая статья. – Потом подмигнул и добавил: – Плати вдвое, и мы не знаем, что у тебя за поясом заткнуто.

– Вы и так не знаете, а я не сберкасса, чтобы деньги снимать. Не нравится, возвращай задаток, – усмехнулся я, терять мне нечего было. Вот чего точно не хотелось, так это использовать оружие. Из-за денег. Но, кроме этих денег, у экипажа ничего нет.

Расчет простой был – я при ТТ, они – нет. Через границу все время ездят, им оружие с собой иметь ну никак нельзя. Поторговались, сошлись, что наброшу двадцать процентов и по прибытии. Жадные мужики, задаток в руки взяв, отдать не могли. Только где мне эти двадцать процентов добывать, непонятно. Чем больше времени проходит после выставки, тем желающих полетать меньше.

Но и тут Костя выручил, прибежал впопыхах:

– Я «ланкастер» продал!

Мы с Алексеем просто остолбенели:

– Как?

– Ну как, с собой его взять не получится, здесь владеть – тем более. А я в клуб, который выставку организовывал, сгонял, с главным их поговорил, нашли покупателя. Зато денег хватит не только проблемы решить, но и на первое время жизнь всем нам обустроить.

Поговорил он! На пальцах, что ли, невесело усмехнулся я, глядя на довольное лицо радиста. Но и правда, без него мы еще долго бы здесь осматривались. Появилось в нем что-то такое, движущее, такое, что в любой темноте выход найдет. И фрицу морду набьет, и его же от крысы спасет. Человек, короче.

Костя бороду уже уничтожил, подстригся и галифе на джинсы сменил. Джинсы нам всем понравились. Их и футболки закупили «оптом на распродаже», как сказал Климов, притащив ворох одежды. На следующий день после очередного катания он принес мобильные телефоны. Новое слово, машинка новая, в ладонь помещается. Мы долго тыкали пальцами в кнопки, ругались «какую хрень Костя опять притащил», пока наконец не осознали, какая удобная штука. Петр Иваныч невзлюбил телефон, потому что все время попадал сразу по двум кнопкам, но прибрал его в свой вещмешок. А на следующий день, принеся снизу, из кафе, какую-то китайскую еду, строго сказал мне:

– Косте звони, обедать будем.

Оценил бортстрелок новшество, хоть и пользоваться отказался, но заметил я, как он его понемногу изучал.

Сегодня у Кости, вижу, морда довольная – «ланка-стер» он продал, бизнесмен нашелся. Я остановился посреди номера, оглядел ребят. Да, жалко самолет-то, может, в последний раз в жизни я на взлет рулил. Как тут еще все сложится с летной моей деятельностью, неизвестно. Алешка, вижу, молчит, мрачный, стул задом наперед оседлал, в пол уставился. Бортстрелок в кресле с газетой замер, приподнявшись на локте. Прямо как филин на нас смотрел поверх газеты укоризненно. Проша у стола с телефоном в руке застыл, калькулятор он освоил, опять что-то считал.

Да и Костя, наверное, тоже подергался. Знаю я уже эту его манеру что-нибудь серьезное для себя выдавать вот так наспех, будто это ему ничего не стоило.

– Все спешишь, Константин! – сказал я, и какая-то апатия навалилась, расхотелось говорить вообще.

– Да твою же мать, радист, – покачал головой штурман, – жалко машину.

И смолкли.

Потому что правильно. Пока мы пассажиров катали, Проша считал и все грустнее становился. Не смог придумать, как обратно в нормальное наше время перенестись. Слишком малый промежуток, слишком много энергии, говорит. А попросить у правительства российского? Смешно даже звучит, кто мы такие, да никто и не поверит, у виска пальцем покрутят.

Так «ланкастер» и улетел. Вот и сидели мы теперь в гостинице всей компанией, делать нам здесь больше нечего. За отель заплатить, на вокзал, взять билеты и домой.

Интересно устроено – когда мы в город ближайший перебрались, портье ни документов не спросил, ни задатка. Приезжай – живи, хочешь – в дешевых комнатах, хочешь – в королевских покоях. Еще и булочками с кофе на завтрак бесплатно кормят. Мы постеснялись, конечно, в двухместных номерах поселились, оно и всем вместе вповалку на полу пошло бы нормально после «ланкастера», но скромнее варианта, чем двухместный номер, здесь не оказалось. Так и сидим – Петр Иванович в кресле, мы трое – по койкам, Проша ушел куда-то. Как куры на насесте.

– Нехорошо мне тут, – вздохнул Петр Иванович. – Сам не понимаю почему, но нехорошо. То ли боюсь я этих французов, а может, просто потому, что все чужое, машины эти разноцветные, столько машин!

– С чего бы? – обернулся Алексей. – Динозавров не боялся, а здесь – люди. И не древние, какие-нибудь с дубинами, а вовсе наоборот – люди будущего.

– Сам не знаю. Там не страшно было, и непонятно почему. Вокруг лес непривычный – у нас-то, дома, на сто верст леса не сыщешь. Зверюги такие… ну образины просто, не звери. Но не страшно, даже и без пулемета не страшно.

– А ведь да, – вдруг согласился штурман. – Действительно. Зелень, смолой пахнет, птица кричит. Иногда такое умиротворение накатывало. Казалось, все утрясется, делай свое дело, работай, и все будет в порядке. Не может не быть в порядке.

Мне тоже вспомнилось. Ночь, душный «ланкастер», пахнущий хвоей, заклепки, впивающиеся в спину. Снаружи, в джунглях, – тишина, не шелохнется ничего, бывали такие минуты затишья перед рассветом. И вдруг высоко, в кронах, археоптерикс кричит. Рядом друзья, именно друзья, а не экипаж, не подчиненные. И отступают плохие мысли, все плохое отступает. Я еще помолчал, потом не удержался, сказал:

– Мне ведь тоже вспоминается. Запах хвои, елок тех доисторических. Или это смола так пахла? А может, все вместе. Нет войны, безветрие, тишина и археоптерикс этот.

– Думаешь, действительно запах на нас действовал? – Алексей шутливо покрутил пальцем у виска. – Отличное оправдание! Ведь как ненормальные гнездо ящеров перетаскивали. Они-то вымерли, а мы-то перетаскивали. И до сих пор не стыдно.

– А! Все равно, – перебил бортстрелок. – От запаха или нет, не знаю. – Он помолчал. И продолжил: – Жаль, Проша Интернет читать ушел, он бы объяснил.

Вместо гуляющего где-то физика опять ответил Алексей:

– Проше не говорите, а то изведется ведь, что не догадался образцы смолы захватить. Может, из нее питьевой спирт выделялся или кофеин какой-нибудь.

– Такая, значит, картина, отдыхаем мы в фюзеляже, вокруг первозданный рай, звери забавные гуляют, как в зоосаде. Над всем парит накативший полтораста неразбавленного археоптерикс. И орет, орет от радости. А мы слушаем… – подвел черту под нашей ностальгией молчавший до того Костя.

– Это он накатил и орет, а мы люди, нам мало. От нашей дозы он бы такие кренделя выкидывал, – возразил, улыбаясь, Алексей.

Помолчали. Потом Петр Иваныч прослезился вдруг. Достал пачку одноразовых платков из кармана, пошуршал, глаза вытер:

– Извините, ребята. Привык я к вам, вместе сколько пережили… А теперь у нас разные страны. Но вы не забывайте, и я не забуду. Встретимся, вон жизнь пошла – и грузовики всюду ездят, и поезда быстрые, но я в гости по-простому, по-родному, на самолете, – усмехнулся, будто забыв, что только что слезы текли, добавил: – Тильки без пулеметов.

– Ты, Петр Иваныч, в Винницу, я в Ленинград с Михаилом, – вздохнул Алексей. – Знаешь, я то же самое чувствую. Но времена другие, телефоны у нас с радиосвязью – вон, каждый второй по улице идет и болтает. Не потеряемся. Да и ехать еще вместе, рано грустить, пошли за билетами.

– Не надо. – Костя полез в сумку, он быстро обзавелся странной ярко-красной сумкой с белыми полосками и надписями. – Купил я уже. Прямой вагон отсюда и до Восточной Польши. Поезд-то до Москвы идет, но на нем не пытайтесь, пограничники снимут.

На стол легли четыре ярко раскрашенных прямоугольника.

– Почему четыре билета? – первым среагировал штурман. – И почему «не пытайтесь»?

– А я останусь пока. Не все здесь посмотрел. Что мне там делать? Матери нет, да и сеструхе, когда меня призывали, под тридцать было – вот посчитайте. Жили то в одном месте, то в другом, ностальгия мучить не начала. Покручусь здесь немного, а там решу, куда двинуть. К той же Дениз.

Слышали мы уже эту Дениз. Телефон как-то его звонил и звонил, радист в душе полоскался, я и ответил, дурная привычка за все отвечать. А там женский голос стрекочет как из пулемета.

– Это Дениз, она внизу, в парикмахерской, работает, – объяснил тогда, высунувшись из ванной, мокрый Костя, выхватив у меня трубку.

– Да ты что!.. – аж заорал я. – А присяга! Родина! СССР! Дениз тебе!

И Алексей тоже заорал, меня перекрикивая… и заткнулись оба одновременно. Нет СССР. И нет у нас права насильно с собой тащить взрослого человека. И что такое Россия теперь, так это еще понять надо. Сам Костя решит, люди-то все разные, разберется, где ему жить. А родина – она и есть родина, она от места жительства не меняется. Хоть у динозавров живи, хоть во Франции, родина – она одна. А надо будет, приедет к нам радист. Мы-то на что, мы теперь, можно сказать, не чужие.

Эпилог

Сегодня я получил письмо от Юргена по электронной почте. Первым освоил ее, конечно, наш Прохор. Он бывает у меня иногда, обучил и заставил приобрести ноутбук. Общаться проще, сказал.

Он вообще здорово помог всем нам. Отыскал в Ленинграде старого друга, в родной Москве у него не осталось никого. Конечно, не в Ленинграде – теперь это Санкт-Петербург. И не старый друг, а так, знакомец, мальчишка, которого Проша встретил в 1939-м на физической олимпиаде школьников, и получается, что, по нашим меркам, произошло это всего пять лет назад. А теперь Женька, как назвал его Прохор, тянул только на обращение Евгений Владимирович. Видел я его однажды, приглашал нас на чай. Профессор – за девяносто лет мужик, но ничего, крепкий, и с умом у него порядок. Листал Прошин дневник, расспрашивал, крутил в руках наши собранные факты и доказательства, то немногое, что удалось из Франции довезти.

Он и помог нам стать живыми, потому что здесь мы были давным-давно без вести пропавшими. Устроил меня электриком в своем университете, а Алексея – в архив определил. Решили, что на первое время, а потом что-нибудь придумаем. Сам Прохор пропадал теперь на даче, оставшейся от умершего брата, и с головой ушел в книгу. Внуки брата пустили его туда, поскольку жить особенно ему было негде. Кормился с популярных лекций, которые читал в университете по протекции все того же профессора. Надо сказать, на палеонтологические лекции нашего физика народ валил толпами.

Я же ко всей этой современной жизни долго не мог привыкнуть. Но похоже, приспосабливаемость у меня теперь как у птеродактиля – такая, что в любой среде выжил бы. Как-то поехал на аэродром ближайший, от самолетов нынешних у меня аж дух захватывает. Попросился на работу, пусть даже в механики – не взяли. И в электрики не взяли.

– Группа по безопасности есть? – первым делом спросили меня.

– В органах не состоял, – отвечаю осторожно, не очень понимая, причем тут энкавэдэшники. – А с работой в университете справляюсь, никто не жалуется.

– Это вам не в университете лампочки на переменах менять. – Кадровик, сытый и гладкий, как нэпман, в кожаном кресле покручивается передо мной. – Нужно удостоверение, господин Данилин.

– Нет удостоверения, – говорю, а себя внутренне от-материл в самых несдержанных выражениях: «Вот ты идиот, господин Данилин, в органах не состоял». – Но не боги горшки обжигают, выучусь.

– Есть место уборщика в ангаре, – сообщил кадровик, пощелкав по клавиатуре. – Все в высшее образование ринулись, в бизнес подались, работать некому. Через три месяца хотя бы на первую группу сдадите – приму. А так – не могу.

Я тогда пошел еще в уборщики на полставки и стал учиться. Мужик один меня приметил.

– Ох, и любишь ты, парень, эту летучую технику, – сказал Сергеич. Хороший мужик, чем-то мне Галюченко напомнил. Вот по кому точно скучаю, так это по Петру Иванычу. И переживаю что-то, как он там. Звонит редко, а если сам звоню – или гудки долгие, или номер недоступен. Когда я в первый раз услышал его голос, вот ей-богу, сам не ожидал, таким он родным показался…

– Ну, здравствуй, Петр Иваныч, как же я рад тебя слышать!

– День добрый, Миша, – ответил бортстрелок, слышу по голосу, тоже дыхание ему перехватило. – Вспоминаю птеродактилей этих. И вас, черти полосатые, среди них…

Добравшись до своей Винницы, дальше он не поехал, пристроился сторожем в кинотеатре, «все фильмы мои» два раза повторил, но грустно повторил, не нравились ему, похоже, эти фильмы. Потом, больше чем через год, опять позвонил, теперь уже из своего села – добрался-таки. А недавно фотку на телефон скинул.

– Посмотри, – сказал, – какой я пан с сыном и внуком.

Сколько ни увеличивал я снимок на компе, разобраться не мог. Нет, Петра Ивановича узнал – как не узнать. Радостный, в футболке, на животе кружка пива нарисована, похожа на ту, что на грузовике во Франции была, – специально, наверное, надел ее для меня сняться, напомнить. А вот сын и внук никак в картину не вписывались. На фотографии пенсионер с младенцем на руках, но на вид и семидесяти нет. Какой он Петру Иванычу сын? Даже если в сорок втором родился и бортстрелок о нем ничего не знал, не сходится возраст. Да и младенец – какой он внук, при тех же подсчетах.

Собрались с Прошей и Алешкой, посидели у меня на кухне, физик сразу объявил, что машина времени ни при чем, а штурман расхохотался:

– Провел он тебя, Мишка, ой провел! Показал больше, чем рассказал, не понимаешь до сих пор?

Я так и сидел, пытаясь вникнуть, что же на фотографии несказанного показано? Сдался:

– Давай, Алексей, объясняй, не томи душу.

– Внук у него на пенсии уже. А сын – вот он, родился. Женился наш бортстрелок, первый из всего экипажа уже здесь детьми обзавелся.

Ох, черт! Не сообразил я! А ведь действительно, зачем ему в старых девах сидеть? Мужик на выданье, руки на месте, голова тоже. Да и работа в деревне знакомая, чем не завидная партия для молодой домовитой казачки?

Теперь понятно, почему на связь не выходит. Но увидеться с ним надо, только как? Ничего, вместе придумаем способ его перехитрить. А не получится – сами к нему в отпуск рванем. В Винницу, и гори они огнем эти границы, границ мы не видели, что ли?

Сегодня у меня выходной, и в университете, и на терминале. Улегся на диване, ноутбук на пол положил, не люблю, когда он на животе жужжит, ощущение недобро-ты какой-то. Сам свесился головой, набрал пароль «рамфоринх» и забрался в почту. А там письмо от Юргена. Интересное дело, у динозавров мы на пальцах объяснялись, твоя-моя-подай-принеси, а тут вернулся, и что-то у него переклинило – за два года у себя в Германии взял и русский выучил вполне прилично. В первом же своем более-менее связном письме он рассказал, как сидел на том пляже один, глядя на птеродактилей и море, как казалось ему, что сошел с ума. А когда мы появились, а потом и «ланкастер», совсем не знал, что и думать. Потом только заметил среди нас нашего чудака Прошу, что техника какая-то странная в фюзеляже смонтирована. Решил, может, русские или англичане новое супероружие изобрели. В общем, получалось, что без нашего участия все окружающие чудеса не обошлись. Посмеялись в скайпе, вспоминая мои прыжки с топором, его попытки подставить шею. Больно было слушать, когда он рассказывал о своем безумии, когда коротко поблагодарил, что не пристрелили в первую же минуту, да и потом… Писал и говорил он тогда путано и смешно, но было совсем не до смеха, все могло обернуться и по-другому.

Я поржал над фото Юргена. Наш фриц за эти два года закабанел и стал истинным бюргером. Нашел потихоньку родных, полюбовался на внуков сестры, а своей семьи у него и восемьдесят миллионов лет назад не было, так пока и не обзавелся. Открываться внукам, говорит, не стал. Оно и правильно, кому охота, чтобы за идиота приняли с этими нашими птеродактилями. Пошел ремонтировать автомобили, с детства дело знакомое, у его отца была, как выяснилось, маленькая мастерская. Только думаю, что не пригодились ему те умения, очень уж сильно техника поменялась, разве что колес у лимузинов все еще по четыре. Но наверное, лучше начинать там, где не совсем чужим себя чувствуешь. И Юрген, на удивление, в дело влился, год проработал и свою фирму завел, буржуй.

Сегодня Юрген прислал какую-то статью. «Пожалуйста, прочитай, Миша. Тебе это будет весело». Статья оказалась той еще, двухлетней, давности. Как я понял, корреспондент бегал по улице и брал интервью у расходившихся с праздничного гуляния прохожих. Каждому один и тот же вопрос – обычное дело. Попался им и аспирант-палеонтолог, какой-то Ханс фон Визен – вот ведь удача.

«– Сегодня мы празднуем 900-летие родного Мюнхена. Ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов по этому радостному событию. Знаете ли вы, почему именно этот день принято считать днем основания нашего города? Например, почему салют пускали уже под утро?

– Понимаете… сижу в лаборатории весь день, как в склепе… среди костей разных… интересные кости, но все равно как в склепе. Людей пришел посмотреть, порадоваться вместе со всеми. Признаюсь, этот день запомнится мне надолго. Что знаю об истории города? Ну, дело было так. По ночному времени король убегал от собственного старшего брата, тоже считавшего себя королем. Лошадь не выдержала этих разборок, и наездник влетел головой в дерево. Да так удачно, что на рассвете и обрел благодать Божью, пожелав удалиться от мира в уютный монастырь. Желание это ему помог сформулировать старший брат, вовремя прибывший на место дорожно-транспортного происшествия. Он и организовал немедленное основание обители на святом месте – благодать снизошла как-никак. Понемногу первого ушибленно-озаренного настоятеля подзабыли, а монастырь оброс городком Мюнхеном».

Я отвлекся от чтения и хмыкнул про себя. Не встретил ли палеонтолог на празднике нашего давнего знакомого с бесплатным пивом? Кстати, тот, кажется, тоже был из Мюнхена. Очень уж задорно свою городскую историю описал. Но не из-за юмора же мне Юрген статью переправил. Или это он специально так весело для меня перевел? Дальше читаю:

«– Чем запомнится вам празднование дня города в этом году? Вы были с друзьями или гуляли в одиночестве?

– Да, – с восторгом ответил нам Ханс, – фейерверк был просто замечательный! С птеродактилями! Это незабываемое событие, знаете, я ведь долго изучал их останки, а здесь увидел воочию! Потрясающее зрелище! Было что-то готическое в этих монстрах, садящихся людям на головы. Мои восхищения организаторам праздника и изготовителям этих игрушек. Они были совсем как живые. Но все-таки лучше чуточку меньше увлекаться натуральностью игровых симуляторов, они изгадили мне рубашку, и я с трудом отмыл очки! Из чего изготовлен их помет?!

Наш корреспондент побывала у устроителей праздника и задала им вопрос Ханса фон Визена. На что представитель фирмы лишь посмеялся, сказал, что пиво было отменное, как и всегда, впрочем, на праздновании Дня славного города Мюнхена. Ответил уклончиво, что фирма не собирается открывать свои секреты, и заверил, что порадует нас вновь незабываемым зрелищем на будущий год».

Я еще раз перечитал письмо, теперь уже без улыбок, почти с исследовательским интересом. Наверное, сам вряд ли смог бы выдать что-нибудь столь же веселое о Питере, о Ленинграде, спроси меня вдруг его историю, хоть и знаю немало. А может, немец тот бекал-мекал только, а журналист все сам и сочинил да слов посочнее навтыкал.

Получается-таки, оставили мы след со своими птеродактилями. Тогда почему Прохор Прохоров до сих пор не академик и почему нас ученые не затаскали? Подумал – что это мы все на Прошу надеемся? Интернет есть, искать в нем я научился. Много пишут про наших птеродактилей, только где и что!.. На сайтах криптозоологов. Кто такие? Тоже нашел. Насочиняли, мол, в Германии, в малонаселенных местах, – и где там малонаселенные места, спрашивается, – сохранилась фауна мелового периода, а глобальное потепление вызывает миграции этой самой фауны. Например, в Мюнхене в 2021 году жители наблюдали стаю небольших птеродактилей.

Это правда, должны были наблюдать, я поклясться в этом могу. И Проша поклянется, и Алексей, и Петр Иваныч, и Костя там, во Франции. Юрген опять же. Вот только серьезные ученые криптозоологам не верят. И смешно сказать, если до спора доходит, ссылаются на авторитетного специалиста, на ту самую статью, интервью с палеонтологом Хансом фон Визеном. Который столько пива на празднике выдул, что птеродактиля от подделки отличить не смог.

Понятно теперь, кто на Прошины платные лекции ходил и почему забыли про нас. И хорошо. Проше давно деятельность эта надоела, в лабораторию ходит, что-то там делает со своей физикой, а лекции – это так, для заработка. Ну а нам популярность и совсем ни к чему. Правда, Прохор не оставляет надежду собрать экспедицию по поискам нашей стоянки. А узнать ее он планировал каким-то новым прибором – по плексигласовым окнам, которые он в последний вечер закопал вместе с другим мусором под елкой, слева от «ланкастера».

Штурман сказал, что с удовольствием проверил бы готовность янтаря в швах иллюминаторов. Так что, собравшись вместе, мы теперь не чай пьем, а движение континентов и горообразование обсуждаем.

Посмеялся я над письмом. Сначала один, потом позвонил по сотовому Алешке и прочитал статью. Тот расхохотался:

– А-ха-ха, из чего изготовлен их помет?! Только из натуральных компонентов, – с томным придыханием дикторши из рекламы сказал он. – Слушай, самое смешное, что я скучаю по всем нам, дуракам, вместе с птеродактилями, с топорами этими, а казалось, что, как выберусь оттуда, видеть никого больше не смогу. И в небо хочу.

– Та же история, – усмехнулся я. – Ну, нет повода не собраться всем вместе. Да и Прохор все зовет к себе на дачу. Юргену я позвоню. Галюченко бы от родной Винницы оторвать. И Константина найти.

– Он появляется в «Одноклассниках». Там обитает один древний старикан из Твери. Оказывается, Костя в Твери перед войной поучиться успел. Трещат без умолку по два-три часа, как встретятся. Костя треплется про жизнь во Франции, а как поддаст, так то про «ланка-стер», то про стегозавровые яйца пытается сострить. А старикан не верит ему. Нет, что это и есть Костя, верит, но считает, что тот тоже внуков нянчит, а в Интернете прикалывается просто.

– Надо Юргена направить по его следу. Во Францию с моей ветки поезда не ходят, – сказал я. – Напишу ему, а ты поищи там поточнее координаты Кости.

– Ок…

Пошли короткие гудки. Я усмехнулся на это «ок» и тоже отбился, невесело уставившись в стену. Выходной, могу себе позволить и отдохнуть. На двух работах так намотаешься, что вечером остается «тильки спати», как говорил иногда Петр Иванович. Да и не тянуло меня никуда. Первый год мы с Алексеем все архивы ворошили. Про войну, про Победу, про своих искали информацию. Теперь так говорят – искать информацию.

Четыре года… Столько народу погибло, а если бы мы задание выполнили, все закончилось бы в сорок втором. Бабушка блокаду не пережила, мама умерла в шестьдесят третьем. Про Николая, младшего брата, ничего не нашел. Отец погиб в сорок первом, я и не знал. Да в таком водовороте много что поздно доходило, а то и не доходило никогда.

Вспомнилось, как во Франции, когда первые деньги заработали и в гостиницу перебрались, остались в номере. Надо было это, надо. Соорудили закуску, еще в обед купили водки. Накупили тогда много всего, хоть после птеродактилей даже самый простой хлеб был в радость. Все не по-нашему подписанное, чужое. Но сосиски жареные пахли вкусно, хлеб наломали кусками. Водку в супермаркете искали долго. Нашли, Костя и нашел, быстро у него общение налаживалось – смеется, объясняет что-то, а его понимают, с улыбкой отвечают. Мы бы сами еще долго бродили – вином все заставлено. Но не хотелось ни вин заморских, ни коньяков. Потому что помянуть собрались.

Я смотрел на своих и совсем не знал, что сказать. Может, оттого все запомнилось так отчетливо. Алешка грустно в центр стола уставился, Петр Иваныч сидел, уткнув подбородок в кулак, с кофейной чашкой в другой руке, Костя смотрел на меня как-то отчаянно, Прохор застыл, выпрямившись. Все свои, родные лица. Понимаешь, что они чувствуют то же, что и я. Радость и слезы рядом. Сколько погибло – мы уже прочитали. На дворе ведь стоял месяц май, когда мы вернулись от динозавров. День Победы праздновался недавно, и цифры эти страшные быстро попались на глаза. Не могли не попасться, мозг сам цеплялся за все русское – за похожее слово, послышавшееся в толпе, за русскую газету в дальнем углу журнальной стойки. В газете и прочитали. Долго потом молчали…

Все встали.

– Помянем, – сказал я. – Слава погибшим… слава победителям… светлая память.

Помолчали. Выпили. Я разлил по полной:

– За победу! Троекратное! – дальше, помню, и говорить не смог, дыхание перехватило. Да и что говорить, слезы у всех на глазах.

– За победу! Ура! Ура! Ура! – гаркнул экипаж, казалось, дрогнули стены.

Выпили. Сели, растерянно молчали. И горе, и радость рядом, и слов не найдешь сразу, что сказать. Не сговариваясь, полезли в коробки. Хлеб вкусный, белый, сначала накинулись на него, а потом захотелось того, черного, из эскадрильи.

– Наша победа, – сказал я, и больше ничего, ком в горле.

– Наша! – коротко откликнулся Алешка.

– Задавили гадов! – сказал Костя. – Эх… а мы…

– Радость какая, победа, – грустно, со слезами, улыбнулся Петр Иваныч, – только ведь своих никого. Может, и живые они были, а только никого не увижу. А может, какой племянник дожил?

– Война закончилась, – улыбался Прохор, всю водку он сразу не осилил и допил потом, принявшись лихорадочно ловить сосиску вилкой в банке.

– Да ты ее руками, руками, Прош, – посоветовал Петр Иваныч, смеясь.

Я разлил остатки водки. И сказал то, о чем думал много раз там, в меловом:

– Повезло мне свалиться в джунгли именно с вами. За вас!

Все загалдели, засмеялись, а я, перекрикивая их, добавил:

– Домой теперь надо, домой, из джунглей выбрались и домой доберемся!

– Доберемся! – ответили тогда вразнобой…

Вот добрались, живем, нормально живем, не жалуемся. Но не туда добрались и не там живем.

А тогда… мы, конечно, оказались в числе без вести пропавших. Уже после войны зачислены в боевые потери. Удивительно, но «ожить» нам удалось без труда. Журналисты помучили, конечно, однако Проша сказал, что будет писать книгу, что для книги лучше только немного рассказать, как мы попали в меловой период. Ну, мы потрепались для журналов фантастики, а потом замолчали. Пусть пишет, может, деньги большие заработает. Проше надо, ему жить негде. Да и мне негде, и Алексею, но я снимаю однушку на окраине, мне пока хватает.

Пока. Вот утрясется все самое срочное, и пойду на летные курсы. Никаких тебе рекомендаций и характеристик для аэроклуба, автобиографий. Возрастных барьеров нет. Пройду медкомиссию, а уж я-то ее пройду, заплачу, отучусь и получу хоть какую-нибудь бумажку, потом дальше двинусь. Не получится, так хоть в сельхозавиацию устроиться попытаюсь. А может, с Алешкой заработаем и на двоих самолет подержанный купим. Будем Прошу в экспедиции катать, туристов всяких. А может, и француз наш тоже присоединится…

Пора и завтрак сообразить. Кухня у меня небольшая и светлая, девятый этаж. На окне девятиэтажки напротив неподвижно сидел крупный котяра, черно-белый. Пока закипал чайник, я отправил яйца на сковородку, нарезал хлеб. Вспомнил суп из зеленых и ни одного сухарика. Теперь часто вспоминается, когда режу хлеб. И опять посмотрел на кота. Каждый день появляется на этом окне и сидит. Сидит, не шелохнется. Как копилка. Такая была у моей бабушки – гладкая, в глазури. Только бабушка никогда ею не пользовалась, не бросала в нее денег. Вспомнилось, как нашел могилу матери. Это оказалось непросто, а потом со сторожем кладбищенским посидели-поговорили, он и помог. С ним и помянули, хожу туда, хоть и не часто.

Да, хожу. В метро вот езжу. Привык я, наверное, здесь. Не озираюсь уже по сторонам, не теряюсь, свои, удобные только мне, маршруты знаю, прямо как в наших джунглях, когда диплодоков уже не замечаешь, идешь по делам, силки какие-нибудь проверить. Только панаму из листьев не наденешь. Вокруг все спешат, машин на дорогах столько, что на автобусе, случается, дольше ехать, чем пешком… а лучше всего – на метро. Жизнь эта новая поначалу казалась то смешной, то странной, то зло брало. Иной раз выйду на улицу – чужое все, все не так, все не по мне. Лагерь наш возле этого пустынного мелового моря вспоминается часто. Вопль археоптерикса бы утром услышать. Мне порой кажется, там и были самые счастливые мои дни. Не погибают каждый день друзья, не горят в небе и не разваливаются на куски машины, а я был нужен, была цель – мечтали выбраться. Теперь мечтать хотелось о том, как в небо поднимаюсь, облачность плотная, летишь – будто над снежной долиной, на горизонте ярко-желтый диск солнца. И о Соне. Только о ней больше не мечтается.

Понятно, что, даже если бы мы тогда в эскадрилью сумели-вернулись, это ведь трибунал. Явились не запылились, загоревшие, как с Ялты только что… нет, это точно трибунал. А может, и вышка. Все-таки задание от правительства было. А может, и поверили бы нам…

Спасался я от этих мыслей, подолгу оставаясь на аэродроме, в мастерских, или уходил к Алексею, в архив, часам к пяти – чаю попить. Покупал в супермаркете пирожных и печенье с корицей. Не Алешке, его, можно сказать, начальницам. Одна из научного отдела, дама немного за сорок, Галина Игоревна, с амбициями и комплексами несостоявшейся завкафедрой, как Проша охарактеризовал. В споре никакой холерой ее не перешибешь. Ты ей что птеродактили пухом покрыты, а она тебе – научно доказано, что перьями… Потом подумал – ладно, будем считать, нам неизвестный науке вид встретился. Ну, понятное дело, что неизвестный, так ты фиксируй, – ерепенился внутренне я. И не понимал, верит она в наше путешествие или нет. Смотрел на разгневанное лицо Галины и останавливался. Смешно. Амбиции не нужного никому командира экипажа? Переводил взгляд на Ксению, другую сотрудницу. Она с усмешкой взглядывала и качала удивленно головой:

– Какие страсти из-за птеродактилей.

Она работала в архиве и к науке отношения не имела. Все бегала в свой клуб исторического фехтования. Лет двадцать пять, вечно в джинсах, с хвостом, заправленным под свитер. Но мелькало в ней что-то от той далекой Сони – здоровалась она всегда не со мной, а со шкафом за моим плечом. Потом я понял, почему они так делают, что Соня, что Ксения. Закрываются потому, что, когда взгляд сталкивается, слишком близко получается и ясно все становится. С Алешкой она здоровалась персонально, и это меня устраивало. Сегодня она в платье, не в джинсах, и кажется, что для меня. Я улыбнулся:

– Расскажите про успехи в историческом фехтовании.

– Готовимся к турниру, – улыбнулась Ксения, мягкая улыбка, тепло от нее, и тоже улыбаться тянет, идиотство такое вот. – Будет три направления: высокое и позднее Средневековье и наполеоника.

– Надо же, даже интересно стало, и что, таких, как я, туда принимают, в Средневековье? Или наполеонику?

– Питекантропов в рыцари не принимают, – раздраженно расковырял пирожное Алексей.

– Питекантропы в латах, я бы на это посмотрела, – хохотнула игриво Галина.

– Примут, там всех принимают. Вас не тянет вернуться назад, в прошлое? – спросила Ксения.

Тянет ли нас всех вернуться в прошлое? Я видел, как уставился в стол штурман.

– Тянет, – сказал я.

Да только прошлое – оно и есть прошлое, туда не вернешься, хоть оно всегда с будущим кусками перемешивается, как от Прошиной бомбы. Из прошлого надо выбираться. Кажется, теперь смогу.

Примечания

1

Куда вы меня тащите? Куда? (нем.)

(обратно)

2

Немецкое ругательство.

(обратно)

3

Там это? (ломаный немецкий).

(обратно)

4

Да. Топором я вырыл могилу для моих товарищей (нем.).

(обратно)

5

Дитрих погиб. При аварии (нем.).

(обратно)

6

Крыса! Гигантская крыса! Поди прочь, дерьмовая крыса! (нем.)

(обратно)

7

Не пушка. Пулемет (нем.).

(обратно)

8

Он сумасшедший… или я сумасшедший (нем.).

(обратно)

9

Он совершенно ничего не знает о войне (нем.).

(обратно)

10

Прекрасный экземпляр… Извиняюсь, вы говорите по-английски? Мой французский очень плох (англ.).

(обратно)

11

Да, я говорю по-английски (англ.).

(обратно)

12

Есофкос – исковерканное выражение «Yes, of course» – да, конечно (англ.).

(обратно)

13

Резина! Столько лет… Сели на ней, не боясь! (фр.)

(обратно)

14

Добрый день (фр.).

(обратно)

15

Доброе утро (нем.).

(обратно)

16

О, ты немец! Чудесно! Я – мюнхенец. А ты? О, какая разница! Пиво для тебя и твоих товарищей! (нем.)

(обратно)

17

Хорошо! Очень хорошо! Пейте! Не волнуйтесь! Для каждого участника – бесплатно! (нем.)

(обратно)

18

Три столетия – один вкус; рекламный слоган (нем.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Приезд физика

Глава 2 Секретное задание

Глава 3 Проша и бомбовоз

Глава 4 Плавучий мотоциклет

Глава 5 Прошин «сервиз»

Глава 6 Войну – одним ударом!

Глава 7 «Юнкерс»

Глава 8 Ботанический сад

Глава 9 Климов лезет на дерево

Глава 10 О птеродактилях и карандашах

Глава 11 Что говорит наука

Глава 12 Мамаши с колясками

Глава 13 Пятилетку – в четыре года!

Глава 14 Как Костя Климов в экипаже оказался

Глава 15 Диверсант от науки

Глава 16 За «говядиной»

Глава 17 Лошади, жареный функционер и кот

Глава 18 Камневращатели

Глава 19 О щах из крапивы и бомбах

Глава 20 Какой сегодня день?

Глава 21 Настюха – Верочка – Соня

Глава 22 Полет шмеля

Глава 23 Мокрый песок и Сахалин

Глава 24 Гнездо

Глава 25 Костерная вулканизация

Глава 26 Куда летят рамфоринхи?

Глава 27 Поход за скальную стену

Глава 28 Пляж мертвецов

Глава 29 Возвращение в лагерь

Глава 30 Изделие КЛ-1 и Малюта Скуратов

Глава 31 Диплодоки

Глава 32 Фотография

Глава 33 Самая гигантская рыбалка

Глава 34 Архимед обещал

Глава 35 За Петром Ивановичем

Глава 36 О трубках медных и трубках мира

Глава 37 Перевод с немецкого на английский

Глава 38 Крыса

Глава 39 Лианы, стропы и колодезные блоки

Глава 40 Тираннозавр и авиация

Глава 41 Проша, на тебя вся страна смотрит!

Глава 42 Адьес, амигос, адьес

Глава 43 Пассажиры

Глава 44 Сельский капиталист

Глава 45 Истребители

Глава 46 Одна десятитысячная

Глава 47 Следы в небе

Глава 48 Домой контрабандой

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg