Теодор СТАРДЖОН Избранные произведения в одном томе
СИНТЕТИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК (роман)
Горти — странный ребенок, возможно даже не совсем нормальный. Угнетаемый злым отчимом, он бежит из дома с бродячим цирком, которым управляет злой деспот. К счастью Горти оказана поддержка со стороны Зины, карлика. Зина и сама испытывает насмешки и отчуждение из-за того, что она карлик. Горти встречает среди артистов, помешанных на цирке, чутких людей.
Роман биографичен — Старджону не надо было много напрягаться, чтобы описывать отчима, он его списал с собственного…
* * *
Они поймали мальчишку, когда он делал нечто отвратительное там под трибунами на школьном стадионе и отправили его домой из находившейся через дорогу средней школы. Ему было тогда восемь лет. Он занимался этим годами.
В какой-то степени его было жаль. Он был славным ребенком, и внешне симпатичным ребенком, хотя и ничем особо не выделявшийся. Были другие дети и учителя, которым он немного нравился, и некоторые, которым он немного не нравился, но все набросились на него, когда об этом стало известно. Его звали Горти — то есть Гортон — Блуэтт. Естественно ему досталось, когда он пришел домой.
Он открыл дверь так тихо, как только мог, но они услышали это и вытащили его в самую середину гостиной, где он и стоял краснея и опустив голову, с одним носком спустившимся на щиколотку. В руках у него были книги и бейсбольная перчатка. Он хорошо брал подачу, для восьмилетнего мальчика. Он сказал:
— Я…
— Мы знаем, — сказал Арманд Блуэтт. Арманд был костлявым индивидуум с маленькими усами и холодными влажными глазами. Он ударил себя ладонями по лбу, а затем воздал их вверх. — О Боже, мальчик, что во имя Всевышнего заставило тебя делать такую мерзкую вещь?
Арманд Блуэтт не был религиозным человеком, но он всегда разговаривал подобным образом, когда хлопал себя ладонями по лбу, что он делал достаточно часто.
Горти не ответил. Миссис Блуэтт, которую звали Тонта, вздохнула и попросила виски с содовой. Она не курила и ей нужна была замена задумчивой паузе, в течении которой курильщик зажигает спичку, когда у нее не хватало слов. Ей так редко не хватало слов, что бутылки виски хватало на шесть недель. Она и Арманд не были родителями Гортона. Родители Гортона были наверху, но Блуэтты не знали об этом. Гортону было позволено называть Арманда и Тонту по имени.
— Могу я спросить, — сказал Арманд ледяным тоном, — как давно у тебя эта тошнотворная привычка? Или это был эксперимент?
Горти знал, что они не будут стараться облегчить ему жизнь. На лице Арманда было то же раздраженное выражение, как когда он попробовал вино и нашел его на удивление вкусным.
— Я не часто это делаю, — сказал Горти и ждал.
— Пусть Господь смилуется над ним за нашу щедрость, за то что мы взяли к себе эту маленькую свинью, — сказал Арманд, снова хлопая себя по лбу. Горти медленно выдохнул. Ну с этим было покончено. Арманд говорил это каждый раз, когда он был зол. Он вышел, чтобы смешать Тонте коктейль.
— Почему ты это делал, Горти? — голос Тонты был более нежным только потому, что ее голосовые связки были более нежно устроены, чем у ее мужа. На лице ее был такой же неумолимый холод.
— Ну, мне просто захотелось, наверное.
Горти положил свои книги и бейсбольную перчатку на скамеечку для ног.
Тонта отвернулась от него и издала непередаваемый звук, как будто ее тошнило. Вернулся Арманд, неся стакан, в котором позвякивал лед.
— Никогда в жизни не слышал ничего подобного, — сказал он презрительно. — Я полагаю вся школа знает об этом?
— Думаю, да.
— Дети? Учителя тоже без сомнения. Ну конечно. Тебе кто-то что-то говорил?
— Только Доктор Пелл. — Он был директором школы. — Он сказал, сказал, что они могут…
— Говори громче!
Горти уже прошел через это однажды. Почему, ну почему нужно проходить через все это снова?
— Он сказал, что школа может обойтись без мерзких дикарей.
— Я могу понять, что он чувствовал, — вставила самодовольно Тонта.
— А что другие дети? Они что-нибудь говорили?
— Геки принес мне червяков. А Джимми назвал меня Липким языком.
А Кей Хэллоувелл смеялась, но он не упомянул об этом.
— Липкий язык. Неплохо для ребенка. Муравьед. — Вновь ладонь хлопнула по лбу. — О Боже, что я буду делать, если мистер Андерсон поприветствует меня словами «Привет, Липкий язык!» Сегодня утро понедельника? Об этом будет знать весь город, это так же верно, как и то что Бог создал маленькие яблоки. — Он остановил острые влажные острия своего взгляда на Горти. — Ты что собираешься сделать поедание жуков своей профессией?
— Это были не жуки, — уточнил Горти робко. — Это были муравьи. Такие маленькие коричневые.
Тонта поперхнулась своим коктейлем.
— Избавь нас от подробностей.
— О Боже, — снова сказал Арманд. — Что из него вырастет?
Он упомянул две возможности. Горти понял только одну из них. Вторая заставила подпрыгнуть даже всезнающую Тонту.
— Убирайся отсюда.
Горти пошел к лестнице, когда Арманд в отчаянии тяжело опустился рядом с Тонтой.
— С меня довольно, — сказал он. — Я сыт по горло. Это отродье стало символом неудач для меня с тех пор, как мой взгляд упал на его грязное лицо. Этот дом недостаточно велик — Гортон!
— А?
— Вернись и забери с собой свой мусор. Я не хочу, чтобы что-то напоминало, что ты в доме.
Горти медленно вернулся, оставаясь вне досягаемости Арманда Блуэтта, поднял свои книги и бейсбольную перчатку, уронил пенал — на что Арманд опять сказал «О Боже» — поднял его, чуть не уронил перчатку и в конце концов взбежал по лестнице.
— Грехи отчимов, — сказал Арманд, — падают на головы отчимов, вплоть до тридцать четвертого раздражения. Что я такого сделал, чтобы заслужить это?
Тонта вращала свой стакан, не сводя с него глаз, понимающе поджав губы. Было время, когда она не соглашалась с Армандом. Затем было время, когда она не соглашалась, но ничего не говорила. Все это было слишком утомительно. Сейчас она сохраняла понимающую оболочку и позволяла ей проникать так глубоко, как это было возможно. Так в жизни было намного меньше проблем.
Оказавшись в своей комнате Горти опустился на край кровати, все еще держа книги в руках. Он не закрыл дверь, потому что ее не было в результате убежденности Арманда, что уединение вредно для подростков. Он не включил свет, потому что он знал все в комнате, знал это с закрытыми глазами. Вещей было достаточно мало. Кровать, туалетный столик, шкаф с треснутым зеркалом. Детский столик, практически игрушка, из которого он давно вырос. В шкафу было три пластиковые чехла доверху набитых одеждой, которую не носила Тонта, так что для его одежды почти не оставалось места.
Его…
Ничто из этого в действительности не было его. Если бы была меньшая комната, его бы засунули туда. На этом этаже были две гостевые спальни и еще одна этажом выше, и у них почти никогда не было гостей. Одежда, которую он носил, не была его; она была уступкой тому, что Арманд называл «мое положение в этом городе»; если бы не это, то сошли бы и лохмотья.
Он встал и в результате этого осознал, что все еще держит в руках кучу вещей. Он положил ее на кровать. Да, перчатка была его. Он купил ее за семьдесят пять центов в магазине Армии Спасения. Он заработал деньги болтаясь вокруг супермаркета Демплдорф и помогая людям донести покупки, десять центов за ходку. Он думал, что Арманд будет доволен, он всегда говорил о находчивости и способности зарабатывать деньги. Но он даже запретил Горти когда-либо еще делать это. «Мой Бог! Люди подумают, что мы нищие!» Так что перчатка осталась единственным свидетельством этого эпизода.
Это было все, что принадлежало ему в этом мире — кроме, естественно, Джанки.
Он посмотрел, через полуоткрытую дверь шкафа, на верхнюю полку и лежавшую там елочную гирлянду (рождественская елка всегда ставилась перед домом, где ее могли видеть соседи — никогда в доме), старые ленты, абажур и — Джанки.
Он вытащил слишком большой стул из-под слишком маленького стола и понес его — если бы он тащил его, Арманд бы примчался наверх, перескакивая через две ступеньки, чтобы посмотреть, что он собирается сделать, и если бы это было весело, запретил бы это — и поставил его осторожно в двери шкафа. Став на него, он порылся за всяким хламом на полке пока не нашел твердого квадратного тяжелого Джанки. Он вытащил его, деревянный куб, грубо раскрашенный и сильно облупившейся, и отнес на стол.
Джанки был тем типом так хорошо знакомой и такой старой игрушки, когда нет необходимости видеть ее часто или часто к ней прикасаться, чтобы знать что она на месте. Горти был найденышем — его нашли в парке однажды поздним осенним вечером, завернутым только в одно одеяло. Он приобрел Джанки, когда был в Приюте, и когда он был выбран Армандом в качестве приемыша (во время выборной кампании Арманда на должность Городского Советника, которую он проиграл, но которой по его мнению помогло бы, если бы стало известно, что он усыновил «бедного маленького бездомного беспризорника) Джанки был частью сделки.
Горти осторожно поставил Джанки на стол и дотронулся до потертой кнопки сбоку. Сначала решительно, затем с нерешительностью ржавой пружины, и наконец дерзко возник Джанки, попрыгунчик, оставшийся от более мягкого поколения. Это был Панч, с облупившимся носом крючком, который чуть не касался торчащего вверх острого подбородка. В ущелье между ними протянулась понимающая улыбка.
Но вся личность Джанки — и вся его ценность для Горти — была в его глазах. Казалось, что они были вырезаны, или вылеплены, грубо отшлифованные, из какого-то свинцового стекла, что придавало им странный сложный блеск, даже в самой темной комнате. Снова и снова Горти убеждался, что эти глаза обладают собственным свечением, хотя он и не мог быть убежден в этом наверняка.
Он пробормотал:
— Привет, Джанки.
Попрыгунчик кивнул с достоинством и Горти протянул руку и коснулся его гладкого подбородка. «Джанки, давай уйдем отсюда. Никому мы не нужны. Может, нам ничего будет есть, и, может быть, нам будет холодно, но послушай… Только подумай об этом, Джанки. Не бояться, когда мы слышим его ключ в замке, и никогда не сидеть за ужином, когда он задает вопросы до тех пор, пока приходится лгать, и — и все такое.» Ему не приходилось должно объяснять Джанки.
Он отпустил подбородок и улыбающаяся голова качнулась вверх и вниз, а затем кивнула медленно, задумчиво.
— Они не должны были так вести себя из-за муравьев, — признался Горти. — Я никого не тащил смотреть. Пошел туда один. Но этот вонючий Геки, он следил за мной. А потом он побежал и позвал мистера Картера. Так нельзя делать, разве нет, Джанки?
Он коснулся головы, постучав по ее крючковатому носу, и она закачалась соглашаясь.
— Я ненавижу ябед.
— Ты имеешь в виду меня, конечно, — сказал Арманд Блуэтт от двери.
Горти не шелохнулся, и в течение долгого мгновения его сердце тоже не шелохнулось. Он наполовину согнулся, наполовину сжался за столом, не поворачиваясь к двери.
— Что ты делаешь?
— Ничего.
Арманд ударил его ремнем через щеку и ухо. Горти ойкнул, один раз, и закусил губы. Арманд сказал:
— Не лги. Ты совершенно очевидно что-то делаешь. Ты разговаривал сам с собой, явный признак дегенеративного ума. А это что — о. О да, детская игрушка, которая была с тобой. Твое приданое. Она такая же отвратительная, как и ты.
Он взял ее со стола, бросил на пол, вытер свою руку о брюки и расчетливо наступил на голову Джанки.
Горти пронзительно закричал, как будто Арманд давил и его собственную голову, и прыгнул на Арманда. Нападение было таким неожиданным, что тот был просто сбит с ног. Он тяжело и больно ударился о ножку кровати, попытался схватиться за нее и промахнулся, и упал на пол. Он сидел там какое-то мгновение мыча и моргая, а затем его маленькие глазки сузились и остановились на дрожащем Горти.
— У-гу! — сказал Арманд с глубоким удовлетворением в голосе и поднялся. — Тебя следует уничтожить. — Он схватил Горти за рубашку и ударил его. Пока он говорил, он бил мальчика по лицу, снова и снова, снова и снова, вместо пунктуации. — Потенциальный убийца, вот ты кто. Я собирался. Отослать тебя. В школу. Но это небезопасно. Полиция будет. Заботиться о тебе. У них есть место. Для малолетних правонарушителей. Грязный маленький. Извращенец.
Он протащил обмякшего ребенка через комнату и швырнул его в шкаф.
— Здесь ты будешь в безопасности до приезда полиции, — проговорил он запыхавшись и захлопнул дверцу. Та сторона, где были дверные петли, прижала три пальца левой руки Горти.
Когда мальчик издал крик самой настоящей агонии Арманд снова рывком открыл дверь.
— Можешь не орать. Ты — о Боже! Какой кошмар. Я думаю, что теперь мне придется вызвать врача. Нет конца, совершенно нет конца проблемам из-за тебя. Тонта!
Он выбежал из комнаты и сбежал вниз по лестнице.
— Тонта!
— Да, лапонька.
— Этот маленький дьявол засунул свою руку в дверь. Нарочно это сделал, чтобы вызвать сочувствие. Кровь хлещет, как из заколотого поросенка. Ты знаешь, что он сделал? Он ударил меня. Он напал на меня, Тонта! Его небезопасно держать в доме!
— Мой бедный малыш! Тебе было больно?
— Удивительно, что он не убил меня. Я собираюсь вызвать полицию.
— Я лучше поднимусь наверх пока ты звонишь, — сказала Тонта. Она облизала губы.
Но когда она вошла в комнату, Горти там не было. Какое-то время после этого было много возбуждения. Сначала Арманд хотел заполучить Горти в свои руки в собственных целях, а затем он начал бояться того, что могут сказать люди, если мальчик представит свою собственную искаженную версию инцидента. Так прошел день, и неделя, и месяц, и было безопасно смотреть на небо и говорить таинственно: «Он теперь в хороших руках, бедный маленький дворняжка», — а люди могли отвечать: «Я понимаю…» В конце концов все знали, что он не был ребенком Арманда.
Но Арманд Блуэтт аккуратно отложил одну мысль в уголок своего сознания — в будущем опасаться любого молодого человека, у которого на левой руке не хватает трех пальцев.
Хэллоувеллы жили на окраине города в доме, который имел только один недостаток: он стоял на перекрестке основной магистрали штата с Главной улицей города, так что транспорт ревел день и ночь как мимо парадной, так и задней калиток.
Дочка Хэллоувеллов Кей так заботилась о своем месте в обществе, как это может только семилетний ребенок. Ее попросили выбросить мусор и как обычно она чуть приоткрыла заднюю калитку и выглянула на шоссе, чтобы посмотреть не увидел ли кто-нибудь, кого она знает, ее за этой черной работой.
— Горти!
Он отпрянул в загазованную тень светофорного столба.
— Гортон Блуэтт, я тебя вижу.
— Кей… — Он подошел к ней, стараясь держаться поближе к забору. Послушай, не говори никому, что ты меня видела, ладно?
— Но — ой. Ты убегаешь! — выпала она, заметив сверток у него под рукой. — Горти — тебе плохо? — Он был бледным и уставшим. — Ты поранил руку?
— Слегка. — Он держал свое левое запястье правой рукой, крепко. Его левая рука была замотана в два или три новых платка. — Они собирались вызвать полицию. Я выбрался через окно на крышу сарая и прятался там весь день. Они искали по всей улице и везде. Ты не скажешь?
— Я не скажу. А что в свертке?
— Ничего.
Если бы она потребовала, или схватила сверток, он бы наверное никогда больше ее не увидел. Вместо этого она сказала:
— Пожалуйста, Горти.
— Ты можешь посмотреть. — Не отпуская свое запястье он повернулся так, чтобы она смогла вытащить сверток у него из-под мышки. Она открыла его — это был бумажный мешок — и вытащила страшное разбитое лицо Джанки. Глаза Джанки сверкнули ей и она пискнула:
— Что это?
— Это Джанки. Он был со мной еще до моего рождения. Арманд, он наступил на него.
— Так ты из-за этого убегаешь?
— Кей! Что ты там делаешь?
— Иду, мама! Горти, я должна идти. Горти, ты когда-нибудь вернешься?
— Никогда.
— Ой… этот мистер Блуэтт, он такой злой…
— Кей Хэллоувелл! Сейчас же иди сюда. Дождь идет!
— Да, мама! Горти, я хотела сказать тебе. Я не должна была смеяться над тобой сегодня. Геки принес тебе червяков и я подумала, что это шутка, вот и все. Я не знала, что ты действительно ел муравьев. Знаешь… Я когда-то съела сапожный крем. Ну и что.
Горти поднял свой локоть и она осторожно подложила под него пакет. Он сказал, как если бы только что подумал об этом — и действительно так оно и было.
— Я вернусь, Кей. Когда-нибудь.
— Кей!
— Пока, Горти.
И она ушла, мелькнули ее волосы, желтое платье, кусочек кружева, все это превратилось перед его глазами в закрытую калитку в деревянном заборе и в звук удаляющихся быстрых шагов.
Гортон Блуэтт стоял в темноте под моросящим дождем, замерзший, но с жаром в покалеченной руке и другим жаром в горле. Этот жар он проглотил, с трудом, и, подняв глаза, увидел широкий приглашающий кузов грузовика, который остановился перед светофором. Он побежал к нему, бросил на него свой маленький пакет, и извиваясь пытался забраться наверх, ухватившись правой рукой и пытаясь не задеть левую. Грузовик сдал назад; Горти отчаянно карабкался, чтобы остаться на нем. Пакет с Джанки начал скользить к нему, мимо него; он схватил его, теряя собственную устойчивость, и начал сползать назад.
Внезапно он увидел неясное движение изнутри грузовика и почувствовал вспышку ужасной боли, когда его разбитую руку сильно схватили. Он чуть было не потерял сознание; когда он снова смог видеть он лежал на спине на подпрыгивающем полу грузовика, снова держал свое запястье, и выражал свою боль выступившими слезами и тихими короткими стонами.
— Послушай, малыш, тебе что все равно сколько ты проживешь? — Над ним наклонился толстый мальчик, очевидно его возраста, наклоненная голова которого покоилась на трех подбородках. — Что с твоей рукой?
Горти ничего не сказал. Он пока еще был совершенно не в состоянии разговаривать. Толстый мальчик с удивительной осторожностью убрал здоровую руку Горти от носовых платков и начал снимать слои ткани. Когда он добрался до внутреннего слоя, он увидел кровь при свете от уличного фонаря, мимо которого они проезжали, и он сказал:
— Боже.
Когда они остановились перед еще одним светофором на освещенном перекрестке, он посмотрел внимательно и сказал: «О, Боже!», при этом все эмоции были где-то глубоко внутри него, а его глаза превратились в два сочувствующих узелка морщинок. Горти знал, что толстому мальчику было его жаль, и только тут он начал открыто плакать. Он хотел бы остановиться, но не мог, и не стал, пока мальчик снова бинтовал его руку, и потом еще какое-то время.
Толстый мальчик сидел облокотившись о рулон нового брезента и ждал пока Горти успокоится. Однажды Горти немного притих и мальчик подмигнул ему, и Горти, невероятно чувствительный к малейшей доброте, снова разрыдался. Мальчик поднял бумажный пакет, заглянул в него, что-то проворчал, аккуратно закрыл его и убрал его на брезент. Затем к удивлению Горти он достал из внутреннего кармана пиджака большой серебряный портсигар, такой, в котором пять металлических цилиндров соединены вместе, вытащил сигару, взял всю ее в рот и повернул ее, чтобы смочить, и закурил, окружив себя сладко-едким голубым дымом. Он не пытался разговаривать и спустя какое-то время Горти должно быть задремал, потому что когда он открыл глаза пиджак толстого мальчика был сложен как подушка у него под головой, а он не помнил, как его туда клали. Было уже темно. Он сел и тут же из темноты донесся голос толстого мальчика.
— Не волнуйся, малыш. — Маленькая толстая рука поддержала Горти под спину. — Как ты себя чувствуешь?
Горти попытался заговорить, поперхнулся, сглотнул и попытался снова.
— Все в порядке, я думаю. Есть хочется… ой! Мы за городом!
Он осознал, что толстый мальчик сидит на корточках возле него. Рука оставила его спину; через минуту пламя спички заставило его вздрогнуть, и какое-то мгновение лицо мальчика плавало перед ним в колеблющемся свете, похожее на луну, с нежными розовыми губами вокруг черной сигары. Затем отработанным щелчком пальцев он отправил спичку и ее сияние в ночь.
— Куришь?
— Я никогда не курил, — сказал Горти. — Кукурузные рыльца, один раз. — Он смотрел с восхищением на красный драгоценный камень на конце сигары. — Ты много куришь, да?
— Из-за этого и не расту, — ответил он разразился пронзительным смехом. — Как рука?
— Намного болит. Не так уж плохо.
— У тебя много мужества, малыш. Я бы кричал и требовал морфий, если бы я был на твоем месте. Что с ней случилось?
Горти рассказал ему. История получалась отрывками, непоследовательная, но он выслушал ее всю. Он задавал короткие вопросы, и по существу, и совершенно не комментировал. Разговор прекратился после того, как он задал столько вопросов, сколько очевидно хотел, и какое-то время Горти казалось, что его собеседник задремал. Сигара светилась все тусклее и тусклее, иногда вспыхивая по краям, или вдруг становилась яркой, когда случайный поток воздуха из-за грузовика касался ее.
Неожиданно, абсолютно бодрствующим голосом, толстый мальчик спросил его:
— Ты ищешь работу?
— Работу? Ну — я думаю наверное.
— А что заставило тебя есть этих муравьев, — был следующий вопрос.
— Ну, я — не знаю. Я думаю я просто — ну, мне хотелось.
— А ты часто это делаешь?
— Не очень. — Это были совершенно другие расспросы, чем те, через которые он прошел с Армандом. Мальчик спрашивал его об этом без отвращения, с любопытством не большим, чем когда он спросил его сколько ему лет и в каком он классе.
— Ты петь умеешь?
— Ну — я думаю да. Немного.
— Спой что-нибудь. Я имею ввиду, если тебе хочется. Не насилуй себя. А — ты знаешь «Звездную пыль»?
Горти посмотрел на освещенную звездами дорогу, убегавшую вдаль под громыхающими колесами, вспышку бело-желтого света, которая превратилась в уменьшающиеся красные глаза подфарников, когда машина проносилась мимо по встречной полосе дороги. Туман рассеялся, и сильная боль ушла из его руки, и, самое главное, он ушел от Арманда и Тонты. Кей дала ему легкое, как перышко, прикосновение доброты, а этот странный мальчик, который разговаривал так, как он никогда раньше не слышал чтобы мальчики разговаривали, дал ему другой вид доброты. Внутри него начиналось чудесное теплое сияние, чувство, которое он только раз или два испытывал за всю свою жизнь — в тот раз, когда он победил в беге в мешках и ему подарили носовой платок цвета хаки, и в тот раз, когда четверо мальчишек свистели бродячему псу, а пес подошел прямо к нему, игнорируя других. Он начал петь, и из-за того, что грузовик так громыхал, ему приходилось петь громко, чтобы его было слышно; а из-за того, что ему приходилось петь громко, он опирался на песню, отдавая ей часть себя, как монтажник высотник отдает часть своего веса ветру.
Он закончил. Толстый мальчик сказал: «Эй». Этот слог без восклицательного знака был теплой оценкой. Без каких-либо дальнейших комментариев он прошел в переднюю часть кузова и постучал там по квадратной стеклянной панели. Грузовик немедленно замедлил движение, съехал на обочину и остановился. Толстый мальчик подошел к краю кузова, сел и соскользнул на дорогу.
— Ты оставайся здесь, — сказал он Горти. — Я немного поеду впереди. Ты меня слышишь — никуда не уходи.
— Не уйду, — сказал Горти.
— Как, черт побери, ты можешь так петь, когда твоя рука превращена в пюре?
— Я не знаю. Она уже не так болит.
— А кузнечиков ты тоже ешь? Червяков?
— Нет! — воскликнул Горти, в ужасе.
— Ну хорошо, — сказал мальчик. Он подошел к кабине грузовика, дверь захлопнулась и грузовик опять тронулся.
Горти осторожно продвинулся вперед пока, сидя на корточках возле передней стенки кузова грузовика, он не смог смотреть через квадратное стекло.
Водителем был высокий мужчина со странной кожей, бугристой и серо-зеленой. У него был нос как у Джанки и практически не было подбородка, поэтому он был похож на старого попугая. Он был такой высокий, что ему приходилось сгибаться над рулем, как листу папоротника.
Возле него сидели две маленькие девочки. У одной был круглый куст белых волос — нет, они были платиновыми — а у другой были две толстые косы, челка и красивые зубы. Толстый мальчик был рядом с ней и оживленно разговаривал. Водитель казалось не обращал никакого внимания на разговор.
Голова Горти была не совсем ясной, но и больным он себя не чувствовал. У всего было волнующее качество, как во сне. Он вернулся обратно в кузове грузовика и лег, положив голову на пиджак толстого мальчика. Он тут же сел, и пополз между вещами наставленными в грузовике пока его рука не нашла толстый рулон брезента, подвигалась вдоль него, пока он не нашел свой бумажный пакет. Затем он снова лег, его левая рука лежала у него на животе, а правая рука была в пакете, его безымянный палец и мизинец были между носом и подбородком Джанки. Он уснул.
Когда он снова проснулся, грузовик стоял, и его сонные глаза смотрели на извивающееся сияние света — красного и оранжевого, зеленого и голубого, на фоне ослепительного золотого.
Он поднял голову, моргая, и выяснил, что свет идет с массивного основания, на котором были неоновые надписи: «Мороженое двадцати видов», и «Коттеджи», и «Бар — закусочная». Золотое сияние исходило от прожекторов над участком обслуживания заправочной станции. За грузовиком мальчика стояло три тягача с трейлерами, и у одного из них трейлер был сделан из ребристой нержавеющей стали и он был очень красивым при этом освещении.
— Ты проснулся, малыш?
— А — привет! Да.
— Мы собираемся перекусить. Пошли.
Горти поднялся с трудом на колени. Он сказал:
— У меня совсем нет денег.
— К черту, — сказал толстый мальчик. — Пошли.
Твердой рукой он поддержал Горти под руку, когда тот слезал вниз. На фоне монотонного звука качающего бензин насоса было слышно музыкальный автомат, а под их ногами приятно похрустывал гравий.
— Как тебя зовут? — спросил Гроти.
— Все называют меня Гавана, — сказал толстый мальчик. — Я там никогда не был. Это из-за сигар.
— А мое имя Гроти Блуэтт.
— Мы тебе придумаем новое.
Водитель и две девочки ждали их у дверей ресторана. У Горти практически не было возможности посмотреть на них до того, как они все прошли вовнутрь и уселись возле стойки. Горти сидел между водителем и девочкой с серебристыми волосами. Вторая девочка, с темными косами, заняла следующий стул, а Гавана, толстяк, сидел с краю.
Сначала Гроти посмотрел на водителя — посмотрел, уставился, и отвел глаза, все в одно напряженное мгновение. Обвисшая кожа водителя действительно была серо-зеленной, сухой, рыхлой, жесткой как изделие из кожи. У него были мешки под глазами, красными и казавшимися воспаленными, его нижняя губа отвисла и видны были белые нижние резцы. На тыльной стороне его рук была такая же рыхлая серовато-зеленая кожа, а пальцы были нормальными. Они были длинными и на ногтях был аккуратный маникюр.
— Это Солум, — сказал Гавана, наклоняясь над стойкой и говоря через двух девочек. — Он Человек с Крокодильей Кожей, и самый уродливый человек в окрестностях. — Он должно быть почувствовал мысль Горти о том, что Солуму могло быть неприятно такое описание, потому что добавил: — Он глухой. Не понимает, что происходит.
— Я Кролик Банни, — сказала девочка, сидевшая возле него.
Она была пухленькая — не жирная, как Гавана, а кругленькая кругленькая как шарик масла, кругленькая с упругой кожей. Ее тело было цвета плоти и цвета крови — совершенно розовое, без примеси желтого. Ее волосы были белыми как вата, но блестящими, а ее глаза были удивительно красными как у белого кролика. У нее был тихий тоненький голосок и только что не ультразвуковой смех, которым она сейчас и смеялась. Она едва доставала до его плеча, хотя они и сидели на одной высоте. Единственная непропорциональность ее фигуры состояла в том, что у нее был длинный торс и короткие ножки. — А это Зина.
Горти повернулся и посмотрел на нее и у него перехватило горло. Она была самым красивым маленьким произведением искусства, которое он когда-либо видел в своей жизни. Ее темные волосы сияли и ее глаза тоже сияли, а ее головка скользила от виска до щеки, закруглялась от щеки до подбородка, мягко и гладко. Ее кожа была загоревшей поверх глубокого свежего сияния, похожего на розовые тени между лепестками розы. Губная помада, которую она выбрала, была темной, почти коричнево-красной; это и темная кожа делали белки ее глаз похожими на маяки. Она была одета в платье с широким отложным воротником, лежавшим на ее плечах, и с глубоким вырезом чуть ли не до талии. Этот вырез впервые подсказали Горти, что эти дети, Гавана и Банни и Зина, были совсем не детьми. Банни была кругленькой как девочка или мальчик. Но у Зины были груди, настоящие, тугие, упругие, отдельные груди. Он посмотрел на них, а затем на три маленьких лица, как если бы лица, которые он видел раньше исчезли и вместо них появились новые. Грамотная, уверенная речь Гаваны и его сигары были его признаком зрелости, а альбиноска Банни конечно продемонстрирует какую-нибудь подобную эмблему через минуту.
— Я не скажу вам его имя, — сказал Гавана. — Отныне он собирается обзавестись новым. Правильно, малыш?
— Ну, — сказал Горти, все еще боровшийся со странным перемещением тех мест, которые эти люди успели уже занять внутри него, — ну, наверное.
— А он смышленый, — сказала Банни. — Ты знаешь об этом, малыш? — Она издала свой самый неслышный смешок. — Ты смышленый.
Горти обнаружил, что он снова смотрит на груди Зины и его щеки вспыхнули.
— Не подкалывай его, — сказала Зины.
Она впервые заговорила… Одной из самых ранних вещей, которые мог вспомнить Горти был камыш, который он увидел лежа на берегу ручья. Он был тогда совсем ребенком и темно-коричневая колбаска камыша, прикрепленная к его сухому желтому стеблю показалась ему жесткой и колючей вещью. Не срывая его, он пробежал пальцами по всей его длине и то, что это оказалось не твердое дерево, а бархат, было трепетным шоком. Он испытал такой же шок сейчас, впервые услышав голос Зины.
Официант, молодой человек с похожим на пирожное лицом, уставшим ртом и смешливыми морщинками вокруг глаз и ноздрей, ленивой походкой подошел к ним. Он явно не был удивлен при виде карликов и уродливого зеленокожего Солума.
— Привет, Гавана. Вы что, ребята, устраиваетесь поблизости?
— Не в ближайшие шесть недель. Мы сейчас в районе Элтонвилля. Подоим Ярмарку Штата и вернемся обратно. У нас сейчас масса предложений. Чизбургер для этого милашки. А вам что будет угодно, леди?
— Яичница-болтунья на ржаном тосте, — сказала Банни.
Зина сказала:
— Поджарьте немного бекона пока он почти пригорит…
— …И посыпьте им пшеничный хлеб с арахисовым маслом. Я помню, принцесса, — заулыбался повар. — Твое слово, Гавана?
— Бифштекс. Для тебя тоже, а? — спросил он Горти. — Нет, он не может его разрезать. Рубленое филе, и я застрелю тебя, если ты добавишь туда хлеб. Зеленый горошек и картофельное пюре.
Повар сложил колечко большой и указательный пальцы и пошел выполнять заказ.
Горти спросил, стесняясь:
— Вы работаете с цирком?
— Карни, — сказал Гавана.
Зина улыбнулась увидев выражение его лица. От этой улыбки у него закружилась голова.
— Это карнавал. Ну ты знаешь. Болит рука?
— Не сильно.
— Это меня убивает, — взорвался Гавана. — Вы бы ее видели. — Он приложил свою правую руку к пальцам левой и сделал движение, как будто измельчал крекеры. — Кошмар.
— Мы ее вылечим. Как мы будем тебя называть? — спросила Банни.
— Давайте сначала подумаем, что он будет делать, — сказал Гавана. Мы должны сделать Людоеда счастливым.
— Об этих муравьях, — сказала Банни, — ты бы стал есть слизняков или кузнечиков или еще что-нибудь?
Она спросила его об этом прямо и на этот раз она не хихикала.
— Нет! — сказал Горти одновременно со словами Гаваны: — Я уже спрашивал его об этом. Это отменяется, Банни. И потом, Людоед все равно не любит использовать фигляров.
С сожалением в голосе Банни сказала:
— Ни один карнавал не имеет карлика-фигляра. Это был бы выигрышный номер.
— А что такое фигляр? — спросил Горти.
— Он хочет знать, что такое фигляр.
— Ничего особенно хорошего, — сказала Зина. — Это человек, который ест всякие неприятные вещи и откусывает головы у живых цыплят и кроликов.
Горти сказал:
— Я не думаю, что я бы захотел это делать.
Да так рассудительно, что три карлика взорвались пронзительным смехом. Горти посмотрел на них, на одного за другим, и почувствовал, что они смеются с ним, а не над ним, и поэтому он засмеялся тоже. И опять он почувствовал тот прилив тепла внутри. Эти люди делали все таким легким. Они похоже понимали, что он мог быть немного непохож на других людей и это было не страшно. Гавана очевидно рассказал им все о нем и они стремились помочь.
— Я сказал вам, — сказал Гавана, — он поет как ангел. Никогда не слышал ничего подобного. Подождите пока услышите.
— Ты играешь на чем-нибудь? — спросила Банни. — Зина, ты можешь научить его играть на гитаре?
— Не с такой левой рукой, — сказал Гавана.
— Подождите! — воскликнула Зина. — А когда вы решили, что он собирается работать с нами?
Гавана беспомощно открыл рот. Банни сказала:
— О — я думала… — а Горти уставился на Зину. Они что собирались одновременно дать и отобрать все обратно?
— О, малыш, не смотри на меня так, — сказала Зина. — У меня сердце разрывается… — И снова, несмотря на его страдание, он едва ли не чувствовал ее голос кончиками пальцев.
Она сказала:
— Я сделаю все что угодно для тебя, дитя. Но — это должно быть что-нибудь хорошее. Я не уверена в том, что это будет хорошо.
— Конечно это будет хорошо, — насмешливо сказал Гавана. — Где он будет есть? Кто его возьмет? Послушай, после того, через что он прошел, ему нужен перерыв. В чем дело, Зина? Людоед?
— Я справлюсь с Людоедом, — сказала она. Каким-то образом Горти почувствовал, что в этом будничном замечании было то в Зине, что заставляло остальных ждать ее решения. — Послушай, Гавана, — сказала она, — то, что происходит с ребенком его возраста, делает из него то, что из него получится, когда он вырастет. Карнавал подходит для нас. Для нас это дом. Это единственное место, где мы можем быть такие как мы есть так, чтобы нам это нравилось. А что это будет для него, если он будет в нем расти? Это неподходящая жизнь для ребенка.
— Ты говоришь так будто в карнавале нет ничего кроме карликов и уродов.
— В какой-то степени так оно и есть, — пробормотала она. — Извини, добавила она. — Я не должна была так говорить. Я что-то плохо соображаю сегодня. Есть что-то… — Она вздрогнула. — Я не знаю. Но я не думаю, что это хорошая мысль.
Банни и Гавана переглянулись. Гавана беспомощно пожал плечами. А Горти ничем не мог помочь себе. У него на глаза навернулись слезы и он сказал:
— Ой.
— Ой, малыш, не надо.
— Эй! — рявкнул Гавана. — Держите его! Он теряет сознание!
Лицо Горти внезапно побледнело и исказилось от боли. Зина соскользнула со своего стула и обняла его за плечи.
— Тебе плохо, дорогой? Твоя рука?
Хватая воздух Горти затряс головой.
— Джанки, — прошептал он, и застонал так, как если бы у него сдавило горло. Он показал замотанной рукой в сторону двери. — Грузовик, прохрипел он. — В — Джанки — о, грузовике!
Карлики посмотрели друг на друга, а затем Гавана спрыгнул со своего стула и, подбежав к Солуму, ударил его кулаком по руке. Он делал быстрые движения, показывая на выход, вращая воображаемый руль, кивая в сторону двери.
Двигаясь с удивительной быстротой великан скользнул к двери и исчез, остальные последовали за ним. Солум был возле грузовика чуть ли не раньше, чем карлики и Горти вышли на улицу. Он согнулся, как кошка, проходя мимо кабины и бросая в нее быстрый взгляд, и в два прыжка был возле кузова и внутри. Послышалось пару глухих ударов и появился Солум, в его разноцветных руках болталась фигура оборванца. Бродяга брыкался, но когда яркий золотистый свет упал на Лицо Солума, он издал истошный вой, который должно быть было ясно слышно на четверть мили кругом. Солум уронил его на землю; он тяжело приземлился на спину и лежал там извиваясь в ужасе, стараясь опять вдохнуть воздух в свои отбитые легкие.
Гавана отбросил окурок сигары и набросился на распростертую фигурку, грубо обыскивая карманы. Он сказал кое-что непечатное, а затем добавил: «Смотрите — наши новые столовые ложки и четыре компактные пудры и губная помада и — ты, маленький подлец», — зарычал он на человека, который не был крупным, но был почти в три раза больше него. Мужчина вертелся, чтобы сбросить с себя Гавану; Солум немедленно нагнулся и прошелся большой рукой по его лицу. Мужчина снова заорал и на этот раз ему удалось подняться и сбросить с себя Гавану; однако не для того, чтобы атаковать, а для того, чтобы убежать, рыдая и путаясь в соплях от страха, от ужасного Солума. Он исчез в темноте с другой стороны дороги, Солум его преследовал.
Горти подошел к кузову. Он сказал, смущаясь, Гаване:
— Ты не поищешь мой пакет?
— Тот старый бумажный пакет? Конечно.
Гавана вскочил в кузов, появился минутой позже с пакетом и подал его Горти.
Арманд разбил Джанки очень основательно, отломав голову попрыгунчика от остальной игрушки, и топтался по ней пока единственным, что удалось спасти Горти, не осталось лицо. Но теперь разрушение было полным.
— Ой, — сказал Горти. — Джанки. Он совершенно разбит. — Он вытащил две половинки страшного лица. Нос был разбит в грубый порошок папье-маше, а лицо треснуло на две части, большую и маленькую. В каждой был глаз, мерцающий. — Ой, — снова сказал Горти, пытаясь соединить их одной рукой.
Гавана, занятый складыванием добычи, сказал через плечо:
— Очень обидно, малыш. Он должно быть стал коленом на него, когда перебирал наше барахло. — Он бросил странный набор покупок в кабину грузовика, пока Горти снова заворачивал Джанки. — Пошли обратно, наш заказ сейчас будет готов.
— А как же Солум? — спросил Горти.
— Он подойдет.
Внезапно Горти осознал, что глубокие глаза Зины смотрят на него. Он чуть не заговорил с ней, не знал что сказать, покраснел от смущения и первым пошел в ресторан. На этот раз Зина села возле него. Она потянулась мимо него за солью и прошептала:
— А как ты узнал, что кто-то был в грузовике?
Горти поправил бумажный пакет у себя на коленях и увидел, что она смотрит как он это делает.
— О, — сказала она; и затем совершенно другим тоном, медленно: — О.
У него не было ответа на ее вопрос, но он вдруг понял, что он ему и не понадобится. Не теперь.
— Как ты узнал, что там кто-то был? — спросил Гавана, занятый бутылкой с кетчупом.
Горти начал говорить, но Зина прервала его.
— Я передумала, — сказала она вдруг. — Думаю, карни может принести малышу больше пользы, чем вреда. Это лучше, чем прокладывать себе путь вне его.
— Ну вот и здорово. — Гавана поставил бутылку и просиял.
Банни захлопала в ладоши.
— Здорово, Зи! Я знала, что ты это поймешь.
Гавана добавил:
— Я тоже знал. Я… также вижу кое-что еще.
Он показал пальцем.
— Кофейник? — тупо сказала Банни. — Тостер?
— Зеркало, глупенькая. Видишь? — Он близко наклонился к Горти и обнял его за шею, приблизив друг к другу лица его и Зины. Отражения смотрели на них — маленькие лица, оба коричневые, оба с серьезными глазами, овальные, черноволосые. Если бы у Горти была губная помада и косы, его лицо отличалось бы от ее — но очень незначительно.
— Твой давно потерянный брат! — выдохнула Банни.
— Моя кузина — я имею в виду девочка кузина, — сказала Зина. Послушайте — с моей стороны вагончика две койки… прекрати хихикать Банни; я ему по возрасту в матери гожусь и кроме того… ой, заткнись. Нет, именно так это и надо сделать. Людоеду совершенно не нужно знать, кто он. Все зависит от вас двоих.
— Мы ничего не скажем, — сказал Гавана.
Солум продолжал есть.
Горти спросил:
— Кто такой Людоед?
— Босс, — сказала Банни. — Он когда-то был доктором. Он вылечит твою руку.
Глаза Зины смотрели на что-то, чего не было в комнате.
— Он ненавидит людей, — сказала она. — Всех людей.
Горти вздрогнул. Это был первый намек на то, что этим странным людям было чего бояться. Зина, понимая, коснулась его руки.
— Не бойся. Его ненависть не причинит тебе вреда.
Они добрались до территории карнавала ранним утром, когда было еще темно и дальние холмы только начали отделяться от бледнеющего неба.
Для Горти все это было волнующим и таинственным. Он не только встретил этих людей, но и впереди было возбуждение и тайна, и то, как ее надо было начать, играя, в которую он должен был сыграть, слова, которые он никогда не должен был забывать. А теперь, на рассвете, сам карнавал. Широкая темная улица, посыпанная древесными стружками, казалась слегка светящийся между рядами киосков и подмостков. Здесь темная неоновая трубка создавала призраки случайных лучей света в наступающим рассвете; там одна из каруселей вытянула вверх голодные руки костлявым силуэтом. Были также звуки, сонные, беспокойные, непонятные звуки; и это место пахло влажной землей, кукурузными хлопьями, потом и сладкими экзотическими испарениями.
Грузовик пробрался за западный ряд центральных киосков и остановился возле длинного дома-трейлера с дверью с каждой стороны.
— Дома, — зевнула Банни. Горти на этот раз ехал впереди с девочками, а Гавана свернулся калачиком сзади.
— Выходим. И бегом прямо в ту дверь. Людоед спит и тебя никто не увидит. Когда ты выйдешь, ты будешь другим человеком и тогда мы вылечим твою руку.
Горти встал на подножку грузовика, огляделся, а затем стремглав бросился к двери трейлера и проскользнул внутрь. Там было темно. Он отошел от двери и подождал пока Зина вошла, закрыла ее и задернула занавески на маленьких окошках прежде чем включить свет.
Свет показался очень ярким. Горти обнаружил, что он находится в маленькой квадратной комнате. С каждой стороны находилась маленькая койка, компактная кухонька в одном углу и то, что оказалось встроенным шкафом в другом.
— Хорошо, — сказала Зина, — раздевайся.
— Совсем?
— Конечно совсем. — Она увидела его удивленное лицо и рассмеялась. Послушай, малыш. Я тебе расскажу кое-что о нас лилипутах. А — сколько ты сказал тебе лет?
— Мне почти девять.
— Ну ладно, я постараюсь. Обычные взрослые люди очень осторожно относятся к тому, что видят друг друга без одежды. Есть в этом какой-то смысл или нет, но они так устроены потому что существует большая разница между взрослыми мужчинами и женщинами. Большая, чем между мальчиками и девочками. Ну а лилипут остается похожим на ребенка, в большинстве случаев, всю свою жизнь, кроме может быть пары лет. Поэтому большинство из нас такие вещи не заботят. Что касается нас, тебя и меня, нам надо прямо сейчас решить, что это не будет иметь никакого значения. Во-первых, никто, кроме Банни и Гаваны и меня не знает, что ты мальчик. Во-вторых, эта маленькая комната просто слишком мала, если в ней будут жить два человека, которые собираются наклоняться и ежиться и прятаться друг от друга из-за чего-то, что не имеет значения. Понятно?
— Н-наверное.
Она помогла ему снять одежду и он начал тщательное обучение искусству быть женщиной от кожи и дальше.
— Скажи мне кое-что, Горти, — сказала она, когда выдвигала аккуратно сложенный ящик, что бы подобрать ему одежду. — Что находиться в бумажном мешке?
— Это Джанки. Это попрыгунчик. Я имею в виду, был. Арманд разбил его — я говорил тебе. Потом этот человек в грузовике разбил его еще сильнее.
— Я могу посмотреть?
Натягивая на себя пару ее носков, он кивнул головой в сторону одной из коек:
— Давай.
Она вытащила разбитые кусочки папье-маше.
— Их двое! — воскликнула она. Она повернулась и посмотрела на Горти, как если бы он вдруг стал ярко-лиловым или у него вдруг выросли бы кроличьи уши.
— Двое! — снова сказала она. — Мне показалось, что я видела только одного там за обедом. Они действительно твои? Оба?
— Это глаза Джанки, — объяснил он.
— А откуда взялся Джанки?
— Он был у меня до того, как меня усыновили. Полицейский нашел меня, когда я был ребенком. Меня поместили в Приют. Джанки появился у меня там. По-моему у меня никогда не было никаких родных.
— И Джанки оставался с тобой — подожди, давай я помогу тебе надеть это — Джанки оставался с тобой с тех пор?
— Да. Он должен был.
— Почему должен?
— Как это застегивается?
Зина сдержала что-то похожее на порыв затолкать его в угол и держать его там, пока не добудет из него информацию.
— О, Джанки, — сказала она терпеливо.
— О. Ну, я просто должен иметь его возле себя. Нет, не возле себя. Я мог бы отойти на большое расстояние, если с Джанки все было бы хорошо. Я имею в виду пока он мой. Я имею в виду, что даже если бы я не видел его целый год, это было бы нормально, но если бы кто-нибудь передвинул его, я бы знал, и если бы кто-то причинил ему боль, мне бы тоже было больно. Понятно?
— Конечно понятно, — к его удивлению сказала Зина. И снова Горти почувствовал тот сладкий радостный шок; эти люди похоже так хорошо все понимали.
Горти сказал:
— Я раньше думал, что у всех есть что-то похожее. Потеряв которое, они бы заболели. Мне даже приходило в голову спросить кого-нибудь об этом. А потом Арманд, он дразнил меня Джанки. Он иногда прятал Джанки, что бы я волновался. Однажды он положил его в мусорную машину. Я так заболел, что пришлось вызвать врача. Я продолжал кричать и звать Джанки пока доктор не велел Арманду достать мне этого Джанки или я умру. Сказал, что это какой-то фикс. Ация.
— Фиксация. Я знаю эту всю историю, — улыбнулась Зина.
— Арманд был в бешенстве, но ему пришлось это сделать. Но в конце концов ему надоело приставать к Джанки и он положил его на верхнюю полку в шкафу и в основном забыл о нем.
— Ты выглядишь как настоящая девочка из мечты, — сказала Зина, любуясь им. Она положила руки ему на плечи и серьезно посмотрела в глаза. — Послушай меня, Горти. Это очень важно. Это касается Людоеда. Ты увидишь его через несколько минут и мне придется рассказать ему историю, придуманную историю. А ты должен помочь мне. Он просто должен поверить в нее, или ты не сможешь остаться с нами.
— Я очень хорошо запоминаю, — сказал Горти встревоженно. — Я могу запомнить все, что захочу. Только скажи мне.
— Ладно. — Она на минутку закрыла глаза, задумавшись. — Я была сиротой, — сказала она спустя какое-то время. — Я стала жить с тетей Джо. После того как я обнаружила, что я буду карлицей я убежала с карнавалом. Я была там несколько лет до того, как меня встретил Людоед и я стала работать на него. Так… — Она облизала губы. — Тетя Джо снова вышла замуж и у нее было двое детей. Первый умер, а ты был второй. Когда она обнаружила, что ты тоже вырастешь карликом, она стала очень плохо относиться к тебе. И поэтому ты убежала. Та работала какое-то время с летней группой. Один из рабочих сцены — плотник — проявлял интерес к тебе. Он поймал тебя прошлой ночью, затащил тебя в столярную мастерскую и сделал с тобой ужасную вещь — такую ужасную, что ты не можешь даже говорить об этом. Понятно? Если он спросит тебя об этом, просто плачь. Ты все запомнил?
— Конечно, — сказал Горти будничным тоном. — А какая койка будет моя?
Зина нахмурилась.
— Дорогой — это ужасно важно. Ты должен запомнить каждое слово, которое я сказала.
— О, я помню, — сказала Горти. И к ее явному удивлению он воспроизвел все, что она сказала, дословно.
— Ну даешь! — сказала она и поцеловала его. Он покраснел. — Ты быстро запоминаешь! Это чудесно. Ну тогда хорошо. Тебе девятнадцать лет и тебя зовут — м-м — Гортензия. Это на тот случай, если ты однажды услышишь, как кто-то сказал Горти и Людоед увидит, что ты оглянулся. Но все называют тебя Малышка. Запомнил?
— Девятнадцать, Гортензия и Малышка. А-га.
— Хорошо. Черт побери, дорогой, мне жаль, что приходится заставлять тебя думать сразу о стольких вещах! Теперь только между нами. Прежде всего, ты никогда, никогда не должен говорить Людоеду о Джанки. Мы найдем здесь для него место и я не хочу, чтобы ты когда-либо разговаривал с ним, только со мной. Обещаешь?
Горти кивнул с широко раскрытыми глазами:
— А-га.
— Хорошо. И еще одна вещь, такая-же важная. Людоед вылечит твою руку. Не волнуйся, он хороший доктор. Но я хочу, чтобы ты передал мне каждый кусочек старого бинта, каждый кусочек ваты, который он использует так, чтобы он не видел. Я хочу, чтобы ни одной капли твоей крови не осталось в его трейлере, понимаешь? Ни капли. Я собираюсь предложить ему убрать потом — он будет рад; он терпеть не может это делать — а ты поможешь мне насколько сможешь. Хорошо?
Горти пообещал. Тут как раз постучали Банни и Гавана. Горти вышел первым, держа руку за спиной, и они назвали его Зиной, а затем танцуя вышла Зина, смеясь, когда они таращили глаза на Горти. Гавана уронил свою сигару и сказал:
— Ну-ну.
— Зи, он красивый! — воскликнула Банни.
Зина подняла крошечный указательный палец.
— Она красивая, и не забывайте об этом.
— Я чувствую себя очень странно, — сказал Горти, поправляя свою юбку.
— А где, скажи, ты взяла эти волосы?
— Две накладные косы. Нравятся?
— А платье?
— Я его купила и ни разу не одевала, — сказала Зина. — Оно мне тесно в груди… Пошли, ребята. Идемте разбудим Людоеда.
Они пошли между вагончиками.
— Иди более мелкими шагами, — сказала Зина. — Так лучше. Ты все помнишь?
— Да, конечно.
— Это хорошо — хорошая девочка, Малышка. А если он задаст тебе вопрос, а ты не будешь знать, что ответить, просто улыбайся. Или плачь. Я буду рядом с тобой.
Длинный серебряный трейлер был припаркован возле тента с ярким изображением человека в цилиндре. У него были длинные острые усы и из его глаз вылетали зигзаги молний. Ниже пылающими буквами было написано:
О ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ?
МЕФИСТОФЕЛЬ ЗНАЕТ
— Его зовут не Мефистофель, — сказала Банни. — Его зовут Монетр. Он был врачом, до того, как стал работать в карнавале. Все называют его Людоед. Он не возражает.
Гавана постучал в дверь.
— Эй, Людоед! Ты что, собираешься спать до вечера?
— Ты уволен, — прорычал голос из серебряного трейлера.
— Ладно, — сказал Гавана спокойно. — Выходи и посмотри, что у нас есть.
— Если только вы не собираетесь включить это в ведомость на получение зарплаты, — сказал сонный голос. Внутри послышалось какое-то движение. Банни подтолкнула Горти поближе к двери и махнула Зине, чтобы та спряталась. Зина прислонилась к стене трейлера.
Дверь открылась. Человек, который стоял там был высоким, бледным с впавшими щеками и длинной синеватой челюстью. В раннем утреннем свете его глаза казались просто черными впадинами на лице, глубиной в дюйм.
— Ну что?
Банни показала на Горти.
— Людоед, кто это?
— Кто это? — Он всмотрелся. — Зина, конечно. Доброе утро, Зина, сказал он, его голос вдруг стал вежливым.
— Доброе утро, — засмеялась Зина и танцуя вышла из-за двери.
Людоед переводил взгляд с Зины на Горти и обратно.
— О, мой худеющий счет в банке, — сказал он. — Выступление сестер. И если я не возьму ее, ты уволишься. И Банни с Гаваной тоже уволятся.
— Ты телепат, — сказал Гавана, подталкивая локтем Горти.
— Как тебя зовут, сестричка?
— Папа назвал меня Гортензией, — продекламировал Горти, — но все называют меня Малышкой.
— Я их не виню, — сказал Людоед добрым голосом. — Я тебе скажу, что я собираюсь сделать, Малышка. Я собираюсь назвать это блефом. Убирайтесь отсюда, и если всем остальным это не нравится, вы можете отправляться вместе с ней. Если я не увижу никого из вас на центральной аллее в одиннадцать часов сегодня утром, я буду знать, что вы решили.
Он закрыл дверь бесшумно и решительно.
— О — ну вот! — сказал Горти.
— Все в порядке, — заулыбался Гавана. — Он говорил это не серьезно. Он увольняет всех почти каждый день. Когда он действительно имеет это в виду, он платит деньги. Иди позови его, Зин.
Зина постучала костяшками пальцев по алюминиевой двери.
— Мистер Людоед! — пропела она.
— Я считаю ваше жалование, — сказал голос изнутри.
— Ой-ой, — сказал Гавана.
— Пожалуйста. На минуточку, — закричала Зина.
Дверь снова открылась. В одной руке Людоеда была пачка денег.
— Ну?
Горти услышал, как Банни пробормотала:
— Постарайся, Зи. Ну постарайся!
Зина кивнула Горти. Он растерянно сделал шаг вперед.
— Малышка, покажи ему свою руку.
Горти протянул свою искалеченную руку. Зина снимала грязные, пропитанные кровью носовые платки один за другим. Самый нижний прилип намертво, Горти вскрикнул, когда она прикоснулась к нему. Однако и так было видно достаточно, чтобы тренированный взгляд Людоеда увидел, что трех пальцев совсем не было, а остальная рука была в плохом состоянии.
— Как ты умудрилась сделать такое, девочка? — рявкнул он.
Горти отпрянул, перепугавшись.
— Малышка, пойди туда с Гаваной, угу?
Горти отошел, с радостью. Зина начала быстро говорить, тихим голосом. Он мог расслышать только часть того, что она говорила.
— Страшный шок, Людоед. Никогда не напоминай ей об этом, никогда… плотник… и отвел ее в свою мастерскую… когда она… а ее рука в тиски.
— Не удивительно, что я ненавижу людей, — сердито проворчал Людоед. Он задал ей вопрос.
— Нет, — сказала Зина. — Она вырвалась, но ее рука…
— Подойди сюда, Малышка, — сказал Людоед. На его лицо надо было посмотреть. Кнут его голоса казалось исходил из ноздрей, которые вдруг из прорезанных щелочек превратились в раздувшиеся, круглые отверстия. Горти побледнел.
Гавана тихонько подтолкнул его.
— Давай, Малышка. Он не злится, он жалеет тебя. Иди!
Горти прошел вперед и стесняясь поднялся на ступеньку.
— Заходи сюда.
— Встретимся позже, — крикнул Гавана. Он и Банни ушли.
Когда за ним и Зиной закрывалась дверь, Горти оглянулся и увидел, как Банни и Гавана серьезно пожимают руки.
— Садись там, — сказал Людоед.
Внутри трейлер оказался удивительно просторным. У передней стенки была кровать, частично закрытая занавеской. Там была чистая кухонька, душ и сейф; большой стол, шкафчики и больше книг, чем можно было ожидать увидеть в таком маленьком пространстве.
— Болит? — пробормотала Зина.
— Не сильно.
— Не беспокойся об этом, — сказал Людоед. Он поставил на стол спирт, вату и коробку со шприцем. — Я тебе расскажу, что я собираюсь сделать. (Просто, чтобы не быть похожим на других врачей). Я собираюсь блокировать нерв во всей твоей руке. Когда я воткну в тебя иголку, будет больно, как от укуса пчелы. Затем в твоей руке будет очень странное ощущение, как будто это воздушный шар, который надувают. А затем я почищу твою руку. Больно не будет.
Горти улыбался ему. В этом человеке, с его пугающими переменами голоса, его изменчивым настроением, его добротой и его аурой жестокости, было что-то, что очень привлекало мальчика. Его доброта была, как у Кей, маленькой Кей, которой было все равно ест ли он муравьев. И была жестокость, как у Арманда Блуэтта. По меньшей мере Людоед послужил бы для Горти связующим звеном с прошлым — во всяком случае на какое-то время.
— Давайте, — сказал Горти.
— Хорошая девочка.
Людоед склонился над своей работой, а Зина, зачарованная, смотрела, ловко убирая вещи, которые ему мешали, делая все, чтобы ему было удобнее. Он был так поглощен делом, что если он и собирался задать еще какие-нибудь вопросы о «Малышке», он забыл о них.
Затем Зина убирала.
Пьер Монетр окончил колледж за три дня до того, как ему исполнилось шестнадцать и медицинский факультет, когда ему было двадцать один. Человек умер под его руками, когда он удалял простой аппендицит, и умер не по вине Пьера Монетра.
Но кто-то — может быть член попечительского совета госпиталя — как-то намекнул на это. Монетр пошел к нему, чтобы выразить свой протест и остался, чтобы сломать ему челюсть. Ему немедленно закрыли доступ в операционную, и по слухам виной тому был только аппендицит. Вместо того, чтобы доказать всему миру вещи, которые по его мнению не нуждались в доказательствах, он ушел из госпиталя. Затем он начал пить. Он не скрывал от людей свое пьянство, так же как не скрывал свое дарование и умение — он выставлял его вперед и в центр, и пошли они к черту со своими комментариями. Комментарии о его даровании и его умении помогали ему раньше. Комментарии о его пьянстве исключили его из общества.
Он бросил пить; алкоголизм — это не болезнь, а симптом. Существует два способа покончить с алкоголизмом. Один — это устранить расстройство, которое является его причиной. Другой — это заменить его каким-нибудь другим симптомом. Пьер Монетр выбрал второй путь.
Он предпочел презирать людей, которые изгнали его, и позволил себе презирать остальное человечество, потому, что это были родственники этих людей.
Он наслаждался своим отвращением. Он построил себе башню из ненависти и, стоя на ней, глумился над всем миром. Это обеспечило ему ту высоту, в которой он нуждался в то время. Пока он занимался этим, он голодал; но так как богатство представляло собой ценность для мира, над которым он насмехался, он также наслаждался и своей нищетой. Какое-то время.
Но человек с таким отношением к миру, как ребенок с кнутом или страна с военными кораблями. Какое-то время достаточно стоять на виду, чтобы все могли видеть твое могущество. Однако вскоре кнут должен свистнуть и ударить, орудия должны выстрелить, человек должен сделать больше, чем просто стоять; он должен действовать.
Какое-то время Пьер Монетр работал с подрывными группами. Ему было неважно какая группа, или за что она выступала, лишь бы ее целью было уничтожение имеющейся структуры большинства… Он не ограничивался политикой, но также делал все возможное, чтобы продвинуть современное нереалистичное искусство в традиционные галереи, агитировал за атональную музыку в струнных квартетах, разливал говяжий бульон на подносы в вегетарианском ресторане, и устраивал множество других дурацких, мелких бунтов — всегда бунтов ради самих бунтов, не имеющих никакого отношения к ценности любого искусства или музыки или ограничений в пище.
Его отвращение тем временем разрасталось само по себе, пока не стало ни дурацким, ни мелким. И снова он растерялся и не мог найти способов выразить его. Он становился все более желчным по мере того, как его одежда изнашивалась, как его выставляли с одного грязного чердака за другим. Он никогда не винил себя, но чувствовал себя жертвой человечества, которое было, все до единого, ниже его. И внезапно он получил то, что хотел.
Он должен был есть. Все его разъедающие ненависти сфокусировались на этом. Избежав этого было нельзя и какое-то время не было другого способа обеспечить себе пропитание кроме как выполняя работу, которая имела какую-нибудь ценность для какой-то части человечества. Это раздражало его, но не было другого способа вынудить человечество платить ему за его работу. Итак он вступил в этап своего медицинского обучения и получил работу в биологической лаборатории, где занимался клеточным анализом. Его ненависть к человечеству не могла изменить характеристики его блестящего ума; он любил работу, ненавидя только тот факт, что она приносит пользу людям — работодателям и их клиентам, которые были в основном врачами и их пациентами.
Он жил в доме — бывшей конюшне — на окраине маленького городка, где он мог подолгу гулять один в лесу и думать свои странные мысли. Только человек, который сознательно отворачивался годами от всего человеческого, заметил бы то, что он заметил одним осенним днем, или был бы достаточно любопытен, чтобы изучить это. Только человек с его необычным сочетанием подготовки и способностей имел бы оборудование, чтобы объяснить это. И конечно только такое социальное чудовище могло бы использовать это так, как это сделал он.
Он увидел два дерева.
Каждое из них было деревом, похожим на любое дерево — молодой дубочек, искривленный из-за какого-то случая в прошлом, молодой и зеленый. Он бы никогда в жизни не заметил ни одного из них, если бы увидел его отдельно. Но он увидел их вместе; его взгляд пробежался по ним, он поднял брови в легком удивлении и пошел дальше. Затем он остановился и вернулся и стоя глядя на них. И вдруг он застонал, как если бы его ударили и стал между деревьями — они росли на расстоянии двадцати футов — и глазел то на одно, то на другое.
Деревья были одинакового размера. У каждого был узловатый ствол змеей изогнутый к северу. У каждого был извилистый шрам на первом побеге от ствола. В первой группе листьев на стволе каждого дерева было пять листьев.
Монетр подошел и стал ближе, переводя взгляд с дерева на дерево, вверх и вниз, одно, затем другое.
То, что он видел, было невозможно. Закон средних величин допускает такую вещь, как два абсолютно идентичных дерева, но при астрономических величин. Невозможно, это было самое подходящее слово для такой статистики.
Монетр протянул руку и сорвал листок с одного дерева, а затем с другого сорвал соответствующий ему.
Они были идентичны — жили, форма, размер, строение ткани.
Этого было достаточно для Монетра. Он снова застонал, внимательно осмотрел вокруг, чтобы запомнить место, и бегом направился в свою лачугу.
Он трудился над двумя дубовыми листками до глубокой ночи. Он смотрел через увеличительное стекло пока у него не заболели глаза. Он сделал растворы из того, что было у него в доме — уксус, сахар, соль и немного карболки — и замариновал части листков. Он покрасил соответствующие их части разведенными чернилами.
То, что он узнал о них, проверялось и перепроверялось, когда он принес их в лабораторию утром. Качественный и количественный анализ, высокие температуры и температура горения, и специальный тест на силу тяжести, спектрографические и рентгенографические характеристики — все говорило одно и тоже; эти два листка были невероятно и абсолютно идентичными.
В последующие месяцы Монетр лихорадочно работал над частями деревьев. Его рабочие микроскопы говорили о том же. Он уговорил своего нанимателя разрешить ему пользоваться микроскопом с увеличением в триста раз, который лаборатория хранила под специальным колпаком, и он сказал то же. У деревьев были идентичны не все листья, а все клетки. Кора и камбий и сердцевина, они были одинаковы.
Непрекращающееся взятие образцов дало его мысли следующий толчок. Он брал образцы с деревьев после тщательнейших измерений. Проба, высверленная из сердцевины Дерева А воспроизводилась на Дереве Б, с точностью до доли миллиметра. А однажды Монетр сделал отметки для сверления на обоих деревьях, взял образец с Дерева А, и, доставая его, сломал дрель и не смог взять образец со второго дерева.
Виновата, конечно, была дрель, и следовательно те люди, которые ее сделали, и следовательно те люди, которые ее сделали, и следовательно все люди; и он отправился домой, кипя от злости, то есть находясь в своем обычном состоянии.
Но когда он вернулся обратно на следующий день, он обнаружил отверстие в Дереве Б, точно соответствующее его отметке на Дереве А.
Он касался пальцами необъяснимой дыры и долгое время его ищущий ум не мог сдвинуться с места. Затем, осторожно, он достал свой нож и вырезал крест на Дереве А, а на том же месте на Дереве Б треугольник. Он вырезал их глубоко и отчетливо и снова ушел домой, чтобы прочитать более сложные книги о клеточной структуре.
Когда он вернулся в лес, он обнаружил, что на обоих деревьях был крест.
Он провел еще множество опытов. Он вырезал произвольные фигуры на каждом дереве. Он наносил на них образцы краски.
Он обнаружил, что наносное, такое как краска и прибитые гвоздями кусочки дерева, оставалось в том виде, как он это делал. Но все, что воздействовало на структуру дерева — порез или царапина или разрыв или прокол — воспроизводилось, с Дерева А на Дерево Б.
Дерево А было оригиналом. Дерево Б было какой-то… копией.
Пьер Монетр работал над Деревом Б в течение двух лет пока он обнаружил, с помощью электронного микроскопа, что если не считать функции точного воспроизведения, Дерево Б было другим. В ядре каждой клетки Дерева Б была единственная гигантская молекула, родственная углеводородным белкам, которая могла преобразовывать химические элементы. Три клетки, удаленные из кусочка коры или ткани листа означали замену этих трех клеток в течение часа-двух, а затем медленно начинал восстанавливать себя, захватывая атом за атомом из окружающей ткани.
Управление восстановлением поврежденной ткани это тонкое дело, мягко говоря. Любой биолог может дать ясное описание того, что происходит, когда клетка начинает размножаться — какие факторы метаболизма присутствуют, какой кислородный обмен происходит, как быстро и насколько большими и с какой целью развиваются новые клетки. Но они не могут сказать вам почему. Они не могут сказать, что дает сигнал «Начали!» полуразрушенной клетке и что говорит «Стоп». Они знают, что рак это нарушение этого механизма управления, но в чем суть механизма они не говорят. Это относится к нормальным тканям.
А что же Дерево Б Пьера Монтера? Оно никогда не восстанавливалось нормально. Оно восстанавливалось только, чтобы воспроизвести Дерево А. Сделайте зарубку на прутике на Дереве А. Сломайте соответствующий прутик Дерева Б и возьмите его домой. За двенадцать — четырнадцать часов этот прутик пройдет трудоемкий процесс преобразования себя так, чтобы на нем была метка. После этого он остановится и будет обыкновенным куском дерева. Затем вернитесь к Дереву Б и вы увидите еще один восстановившийся прутик, и на нем зарубка тоже будет точно воспроизведена.
Здесь застопорилось даже умение Пьера Монетра. Регенерация клетки это загадка. Воспроизведение клетки — это шаг за пределы непостижимой загадки. Но где-то как-то это фантастическое воспроизведение управлялось и Монетр упорно занялся поисками того, что это делало. Он был дикарем, слышащий радио и ищущим источник звука. Он был собакой, слышащей как ее хозяин вскрикнул от боли, потому что девушка написала, что не любит его. Он видел результат, и он пытался, без соответствующих приспособлений, без умения понять это, даже если оно было прямо у него перед носом, определить причину.
За него это сделал пожар.
Те немногие люди, которые знали его в лицо — а никто не знал его по-другому — были удивлены, когда он присоединился к добровольцам, которые тушили пожары той осенью, когда дым поднимался над холмами, гонимый подстегиваемым ветром. И потом много лет еще рассказывали легенды о худющем человеке, который сражался с огнем как душа, которую пообещали выпустить ее из ада. Они рассказывали о том, как в лесу прокладывали новую противопожарную просеку и как худой человек угрожал убить лесника, если он не сдвинет эту противоположную линию на сто ярдов к северу от того места, где она была запланирована. Худой человек вошел в историю своей борьбой с пламенем, которое он заливал своими собственным потом, чтобы не допустить его в определенный участок леса. А когда пламя подошло к краю защитой полосы и люди побежали от него врассыпную, худого человека с ними не было. Он остался, скрючившись на дымящемся мхе между двумя молодыми дубками, с лопатой и топором в его кровоточащих руках и с огнем в глазах, который был жарче, чем любой огонь когда-либо касавшийся дерева. Они все это видели…
Они не видели как начало дрожать Дерево Б. Они не были с Монетром, который всматривался сквозь жар и дым и клубы разреженного воздуха, которые научились над ним, и не видели как мозг ученого пытался понять тот факт, что дрожание Дерева Б точно совпало со временем с бушующими языками пламени на прогалине в пятидесяти футах от него.
Он смотрел на это красными глазами. Пламя коснулось скалистого участка и дерево дрогнуло. Пламя прошлось по земле, как ураган по волосам, снимая скальп, и когда пламя поднялось волной и устремилось вверх, Дерево Б прочно стояло. Но когда истерзанный порыв холодного воздуха ринулся внутрь, чтобы заполнить образовавшийся из-за жара вакуум, а его преследовали вдоль земли пальцы огня, дерево вздрогнуло и напряглось, закачалось и задрожало.
Монетр дотащил свое полуобгоревшее тело до прогалины и смотрел на пламя. Красно-оранжевое буйство там; дерево стояло прочно. Огненный язык, лизнувший здесь, и дерево дрогнуло.
И так он нашел его, в центре вышедшего на поверхность базальта. Он перевернул обломок скалы пальцами, которые зашипели, когда он прикоснулся к нему, и под ним он обнаружил грязный кристалл. Он засунул его под мышку и пошатываясь побрел обратно к своим деревьям, которые находились теперь на маленьком островке, построенном из земли и пота и огня его собственной демонической энергией, и рухнул между дубками, пока пламя бушевало мимо него.
Перед самым рассветом он шатаясь дошел через кошмар, плюющийся умирающий ад, до своего дома и спрятал кристалл. Он протащился еще четверть мили в сторону города прежде, чем свалиться. Сознание вернулось к нему в больнице и он немедленно начал требовать, чтобы его выпустили. Сначала они отказывались, потом привязали его к кровати, и в конце концов он ушел ночью через окно, чтобы быть со своей драгоценностью.
Может быть это было потому, что он был на самой грани помешательства, или потому, что слияние между его сознательным и подсознательным умом было почти завершенным. Более вероятно, что он был более приспособлен к этому, с его целеустремленным ищущим умом. Конечно очень немногие люди делали это раньше, если вообще делали, но ему это удавалось. Он установил контакт с кристаллом.
Он сделал это при помощи дубинки своей ненависти. Камень пассивно смотрел на него во время всех его опытов — всех, которым он решился его подвергнуть. Он должен был быть осторожен, после того, как он понял, что он живой. Его микроскоп сказал ему об этом; это был не кристалл, а переохлажденная жидкость. Это была единая клетка, с граненными стенками. Отвердевшая жидкость внутри была коллоидом, с коэффициентом отражения сходным с полистиреном, и там было сложное ядро, которое он не понимал.
Его настойчивость боролась с его осторожностью; он не решался подвергнуть его чрезмерному нагреванию, коррозии или опытам по бомбардировке атомными частицами. Будучи страшно разочарованным он послал ему удар своей чистой ненависти, которую он вырабатывал годами, и эта вещь — закричала.
Звука не было. Это было давление у него в мозгу. Слова не было, но давление было яростным отрицанием, отрицательно окрашенным импульсом.
Пьер Монетр сидел потрясенный за своим потертым столом, глядя из темноты своей комнаты на камень, который он поместил в пятне света под настольной лампой. Он наклонился вперед и сузил глаза, и абсолютно честно — потому что он неистово ненавидел все, что отказывалось подчиняться его пониманию — он послал импульс снова.
— Нет!
Вещь реагировала этим беззвучным криком, как если бы он уколол ее горячей булавкой.
Он был, конечно, достаточно знаком с явлением пьезоэлектричества, когда кристалл кварца или сегнетовой соли создавал небольшой потенциал при сдавливании, или слегка изменял свои размеры, когда через него пропускали электрический ток. Здесь было нечто аналогичное, хотя камень и не был истинным кристаллом. Его мысль-импульс очевидно вызвала реакцию камня на «частотах» мыслей.
Он задумался.
Существовало неестественное дерево и оно было связано каким-то образом с находившимся в земле на расстоянии пятидесяти футов камнем; потому что когда пламя приблизилось к камню, дерево задрожало. Когда он стегнул камень пламенем своей ненависти, он отреагировал.
Может быть камень построил то дерево, используя первое как модель? Но как? Как?
— Какая разница как, — пробормотал он. Со временем он это выяснит. Он мог причинить боль этой вещи. Законы и наказание причиняют боль; угнетение причиняет боль; власть — это способность причинять боль. Этот фантастический предмет сделает все, что он от него потребует, иначе он запорет его до смерти.
Он схватил нож и выбежал на улицу. При свете ущербной луны он выкопал побег базилика, который рос возле старой конюшни, и посадил его в банку от кофе. В такую же банку он насыпал земли. Занеся их в дом, он положил камень во вторую банку.
Он сел за стол и успокоился, собираясь с силой. Он знал, что он обладает необычной властью над своими собственным умом; в чем-то он был похож на «человека-змею», который может заставить мышцу плеча или бедра или части руки, вздрагивать и дрожать отдельно. Он настраивал свой мозг, как настраивают электронный прибор. Он направил свою умственную энергию на особую «длину волны», которая причиняла боль камню, и внезапно, резко, изрыгнул ее.
Снова и снова он наносил удары по кристаллу. Затем он дал ему передохнуть, пока он пытался внести в жестокие психические удары определенные команды указания. Он зрительно представил себе поникший стебель базилика во второй банке.
Вырасти его.
Скопируй тот.
Сделай еще один.
Вырасти его.
Вновь и вновь он хлестал камень этим приказом. Он чуть ли не буквально слышал, как тот хнычет. Однажды он различил, глубоко в своем сознании, калейдоскопическое мелькание впечатлений — дуб, огонь, черная полная звезд пустота, треугольник, вырезанный на коре. Это продолжалось очень ненадолго, и ничего подобного не повторялось долгое время, но Монетр был уверен, что впечатления исходили от камня; что он протестовал против чего-то.
Он сдался; он чувствовал, как он капитулирует. Он еще пару раз ударил его дубинкой на всякий случай, и лег спать.
Утром у него было два растения базилика. Но одно было поддельным.
Карнавальная жизнь шла своим чередом, новый сезон почти без перерыва продолжал предыдущий. В предстоящие годы для Горти было три вещи. Это были свое место, Зина и свет с тенью.
После того, как Людоед вылечил его — «ее» — руку и появилась розовая ткань шрама, новая лилипутка была принята. Возможно чувствовалось желание, восторженное искреннее стремление стать частью этой жизни и приносить настоящую пользу, а возможно это была беспечность со стороны Людоеда, но Горти остался.
В жизни карнавала дурачки и подсобные рабочие, зазывалы и их подручные, танцоры и пожиратели огня, и люди-змеи, и механики аттракционов, люди работающие на виду и в тени, имеют нечто общее, стирающие различия цвета кожи, пола, расы и возраста. Они все были карнавальщиками, заинтересованными в том, чтобы собирать чаевые и тратить их — собрать толпу и убедить ее пройти мимо билетера — для этого и только для этого они работали. И Горти был частью этого.
Голос Горти был частью Зины в их выступлении, которое было после выступления Бетси и Берты, еще одно пары сестричек общим весом в семьсот фунтов. Обозначенные в афише как Маленькие Сестрички, Зина и Малышка выходили после шумного бурлеска предыдущего выступления и начинали свое собственное, умное выступление с песнями и танцами, которое заканчивалось удивительным пением — гармоничным йодлем. Голос Малышки был чистым и ясным, и сплетался как звуки органа с глубоким контральто Зины. Они также работали в детской деревне, миниатюрном городке со своей собственной пожарной станцией, муниципалитетом, и ресторанами — все детских размеров; взрослых туда не пускали. Малышка подавала слабый чай и печенье большеглазым веснушчатым детям на деревенских ярмарках, и чувствовал себя частью их восхищения и частью их веры в этот волшебный город. Часть… часть… это была глубоко волнующая тема всего, что Малышка делала; Малышка была частью Горти, а Горти был частью мира, впервые в своей жизни.
Их сорок грузовиков покружили среди Скалистых гор и вытянувшись вдоль Пенсильванской магистрали вползли затем на Ярмарку в Оттаве и смешались с Четвертой Всемирной Выставкой. Однажды, когда ему было десять, Горти помогал гигантской Бетси родить ребенка, и считал это нормальным, потому что это в такой большой степени было частью предсказуемой и непредсказуемой жизни с карнавалом. Однажды дурачок, счастливый безмозглый карлик, который сидел бормоча что-то хихикая от радости в уголке выставки уродцев, умер на руках Горти после того, как выпил щелок, и шрам в памяти Горти об этом страшном алом рте и глазах, полных боли и удивления — этот шрам был частью Малышки, которая была Горти, который был частью мира.
А второй вещью была Зина, которая была для него руками, глазами и мозгом пока он не вошел в курс дела, пока он не научился быть, совершенно естественно, девочкой-лилипуткой. Именно Зина сделала его частью этой жизни, и его истосковавшееся я впитывало все. Она читала ему десятки книг, десятки видов книг, своим глубоким выразительным голосом, который совершенно автоматически исполнял роли всех действующих лиц в рассказе. Она ввела его при помощи своей гитары и пластинок в мир музыки. Ничто, что он узнавал не изменяло его; но ничто, что он узнавал не забывалось. Потому что у Горти-Малышки была фотографическая память.
Гавана часто говорил, что жаль, что так случилось с его рукой. Во время выступления Зина и Малышка носили черные перчатки, что казалось немного странным; и потом, было бы хорошо, если бы они обе играли на гитарах. Но конечно это было исключено. Иногда Гавана говорил Банни, ночью, что от пальцев Зины так ничего не останется, если она будет играть целый день на сцене и всю ночь, чтобы развлечь Горти; потому что гитара плакала и звенела часами после того, как они ложились спать. Банни говорила сквозь сон, что Зина знает, что делает — что, конечно, было совершенно верно.
Она знала, что делает, когда добилась, чтобы Хадди убрали из карнавала. Какое-то время это было плохо. Делая это, она нарушила карнавальный кодекс, а она была карни до мозга костей. Это было нелегко, особенно потому что Хадди был безвреден. Он был рабочим сцены с могучей спиной и широким нежным ртом. Он обожествлял Зину и с радостью включил Малышку в свое молчаливое поколение. Он приносил им пирожные и дешевые украшения из городков, и сидел на корточках в тени, прислонившись к основанию сцены, восхищенно слушая пока они репетировали.
Он пришел в трейлер, чтобы попрощаться, когда его уволили. Он побрился и его готовый костюм не очень хорошо сидел на нем. Он стоял на пороге, держа потертую соломенную шляпу и пытался прожевать какие-то полу-оформившиеся слова, которые он никак не мог произнести.
— Меня уволили, — сказал он наконец.
Зина дотронулась до его лица.
— А — а Людоед сказал тебе за что?
Хадди покачал головой.
— Он просто вызвал меня и вручил мне мою зарплату. Я ничего не сделал, Зи. Но я — я ничего ему не сказал. Так как он смотрел, он готов был убить меня. Я — я просто хочу… — Он моргнул, поставил свой чемодан и вытер глаза рукавом. — Вот, — сказал он. Он засунул руку в нагрудный карман, ткнул Зине маленький сверток, повернулся и убежал.
Горти, сидевший на своей койке и слушавший с широко открытыми глазами, сказал:
— Послушай… Зи, что он сделал? Он такой славный!
Зина закрыла дверь. Она посмотрела на сверток. Он был завернут в золотую подарочную бумагу и завязан большим бантом из красный ленты. Большим рукам Хадди должно быть понадобился час времени, чтобы завязать его. Зина сняла ленту. Внутри была шифоновая косынка, яркая, дешевая, именно такой яркий подарок, который Хадди выбрал бы после долгих старательных поисков.
Горти вдруг понял, что Зина плачет.
— Что случилось?
Она села возле него и взяла его за руку.
— Я пошла и сказала Людоеду, что Хадди пристает ко мне. Вот почему его уволили.
— Но — Хадди никогда ничего тебе не делал! Ничего плохого.
— Я знаю, — прошептала Зина. — О, я знаю. Я солгала. Хадди должен был уйти — немедленно.
Горти смотрел на нее.
— Я не понимаю этого, Зи.
— Я собираюсь объяснить это тебе, — сказала она осторожно. — Будет больно, Горти, но может быть это поможет не случиться чему-нибудь другому, от чего было бы намного больнее. Слушай. Ты всегда все помнишь. Ты разговаривал с Хадди вчера, помнишь?
— О, да! Я смотрел как он, Джемми, Ол и Стинкер забывают стойки. Я люблю смотреть на них. Они становятся вокруг со своими большими тяжелыми молотами и каждый легонько стукает — плип-плип-плип — а затем каждый замахивается молотом прямо над головой и ударяет со всей силы блэп-блэп-блэп! — так быстро! И эта стойка, она просто тает в земле!
Он замолчал, его глаза сияли, он слышал и видел пулеметный ритм команды молотобойцев во всех подробностях своего кинематографического мозга.
— Да, дорогой, — сказала Зина терпеливо. — А что ты сказал Хадди?
— Я захотел потрогать верхушку стойки внутри железного кольца, там где все расщепляется. Я сказал: «Господи, да оно все здесь раздавлено!» А Хадди, он сказал: «Только подумай как раздавлена была бы твоя рука, если бы ты поставила ее, когда мы загоняли ее». А я засмеялся и сказал: «Это беспокоило бы меня недолго, Хадди. Она бы снова выросла». Это все, Зи.
— Больше никто не слышал?
— Нет. Они начинали следующую стойку.
— Ну так вот, Горти. Хадди должен был уйти, потому что ты сказал это ему.
— Но — но он подумал, что это просто шутка! Он просто засмеялся… что я сделал, Зи?
— Горти, милый, я говорила тебе, что ты не должен никогда никому говорить малейшее, крошечное слово о своей руке, или о том, что что-то растет обратно, после того, как его отрезают, или вообще что-нибудь подобное. Ты должен носить перчатку на своей левой руке днем и ночью, никогда ничего не делать…»
— …моими тремя новыми пальцами?
Она закрыла ладонью его рот.
— Никогда не говори об этом, — прошипела она, — никому кроме меня. Никто не должен знать. Вот. — Она встала и бросила яркий платок ему на колени. — Сохрани это. Посмотри на него и подумай об этом и оставь меня на какое-то время, Хадди был — я… я не могу относиться к тебе хорошо какое-то время, Горти. Извини.
Она отвернулась от него и вышла, а он остался, ему было больно и очень стыдно. И когда, очень поздно той ночью, она пришла к нему в постель и обняла его своими теплыми маленькими руками и сказала ему, что все хорошо, ему больше не нужно было плакать, он был так счастлив, что у него просто не было слов. Он зарылся лицом в ее плечо и дрожал, и он пообещал искренне пообещал, себе, а не ей, что он всегда, всегда будет делать так, как она сказала. Они больше никогда не говорили о Хадди.
Зрительные впечатления и запахи были сокровищем; он хранил как сокровище книги, которые они читали вместе — фантазии, также как «Червяк Ауроборус» и «Меч в камне» и «Ветер в ивах», странные, загадочные, глубоко человечные книги, каждая единственная в своем роде, такие как «Зеленые усадьбы», «Марсианские хроники» Брэдбери, «Война с саламандрами» Чапека и «Путешествие дилетанта».
Музыка была сокровищем — смеющаяся музыка, такая как полька из «Золотого Острова» и какофонические изыски Спайка Джонса и Реда Ингалса; глубокий романтизм Кросби, поющего «Адесте Фиделес» или «Жаворонка» как если бы каждое из этих произведений было его любимым, и ажурная звонкость Чайковского; и архитекторы, Франк, строящий из перьев, цветов и веры, Бах — из агата и хрома.
Но больше всего Горти ценил полусонные разговоры в темноте, иногда на затихшей ярмарочной площади после выступлений, иногда трясясь по залитой лунным светом дороге.
— Горти…
Она была единственным человеком, который звал его Горти. Никто не слышал, как она это делает. Это было как тайное уменьшительное.
— Ммм?
— Ты не спишь?
— Думаю…
— Думаешь о своем детстве, дорогой?
— Откуда ты знаешь? Эй — не подшучивай надо мной Зи.
— О, извини, дорогой.
Горти сказал в темноту:
— Кей была единственным человеком, который сказал мне что-то хорошее, Зи. Единственным. Не только в тот вечер, когда я убежал. Иногда в школе она просто улыбалась, и все. Я — я ждал этого. Ты смеешься надо мной.
— Нет, Малышка, нет. Ты такой милый.
— Ну, — сказал он защищаясь, — иногда мне нравится о ней думать.
Он действительно думал о Кей Хэллоувелл, и часто; потому что это была третья вещь, свет и тень. Тенью был Арманд Блуэтт. Он не мог думать о Кей не думая о Арманде, хотя и пытался. Но иногда холодные влажные глаза оборванной дворняжки на какой-нибудь ферме, или четкий, объявляющий о его прибытии звук ключа в замке, приводили Арманда прямо к нему в комнату. Зина знала об этом, вот почему она всегда смеялась над ним, когда он упоминал о Кей…
Он узнал так много во время этих полусонных разговоров. О Людоеде, например.
— А как он вообще попал в карнавал, Зи?
— Я точно не знаю. Иногда я думаю, что он ненавидит карнавал. Похоже, что он презирает людей, которые сюда приходят, и я думаю, что он в этом бизнесе главным образом потому, что это единственный способ для него держать своих…
Она замолчала.
— Что, Зи?
Она молчала пока он не повторил вопрос.
— У него есть некоторые люди, о которых он — много думает, объяснила она наконец. — Солум, Гоголь, Мальчик Рыба, Маленький Пенни был одним из них. Маленький Пенни был дурачком, который выпил щелок. Несколько других. И некоторые животные. Двуногий кот, и Циклопы. Он — любит бывать возле них. Некоторые из них были у него до того, как он попал в шоу-бизнес. Но должно быть это дорого обходилось. А так он может делать на них деньги.
— А почему они особенно ему нравятся?
Она беспокойно заворочалась.
— Потому что он такой-же как они, — выдохнула она. А затем: — Горти никогда не показывай ему свою руку!
Однажды ночью в Висконсине что-то разбудило Горти.
ИДИ СЮДА.
Это был не звук. Это не было словами. Это был зов. В нем было что-то жестокое. Горти лежал неподвижно.
Горти сел. Он слышал, как в степи шумит ветер и звенят цикады.
ИДИ!
На этот раз это было по-другому. В нем была сверкающая вспышка злости. Она была подконтрольная и директивна, и в ней был оттенок удовольствия Арманда Блуэтта, когда он ловил мальчика за чем-то явно недозволенным. Горти вскочил с постели и стоял, хватая воздух.
— Горти? Горти — что с тобой?
Зина, голая, выскользнула из смутной белизны своих простыней, как сон о морском котике в пене прибоя, и подошла к нему.
— Я должен — идти, — сказал он с трудом.
— Что это? — прошептала она взволнованно. — Похоже на голос внутри тебя?
Он кивнул. Яростная команда ударила его снова и у него исказилось лицо.
— Не ходи, — прошептала Зина. — Ты слышишь меня, Горти? Не смей двигаться. — Она завернулась в халат. — Ложись обратно в постель. Держись; чтобы ты не делал, не выходи из этого трейлера. Э-это прекратится. Я обещаю тебе, что это скоро прекратиться. — Она прижала его спину к койке. — Не иди, что бы ни случилось.
Ослепленный, оглушенный этим настойчивым, болезненным давлением, он рухнул обратно на койку. Призыв снова вспыхнул у него внутри; он содрогнулся.
— Зи…
Но она ушла. Он встал, держась за голову, а затем вспомнил яростную настойчивость ее приказов, и снова сел.
Это пришло снова и было — неполным. Прерванным.
Он сидел совершенно неподвижно и нащупывал это своим сознанием, осторожно, как проверяют языком больной зуб. Его не было. Измученный, он упал на кровать и уснул.
Утром Зина была на месте. Он не слышал, как она пришла. Когда он спросил ее, где она была, она странно посмотрела на него и сказала:
— Выходила.
Поэтому он ее больше ни о чем не спрашивал. Но за завтраком с Банни и Гаваной она внезапно схватила его за руку, пользуясь моментом, когда остальные отошли к плите и тостеру.
— Горти! Если ты когда-нибудь снова получишь такой приказ, разбуди меня. Разбуди меня сразу же, ты слышал?
Она говорила так страстно, что он испугался; он успел только кивнуть до того, как вернулись остальные. Он никогда не забывал об этом. И после этого было не много случаев, когда он будил ее и она выскальзывала, без слов, чтобы вернуться через несколько часов; потом, когда он понял, что звали не его, он их больше не чувствовал.
Проходили времена года и карнавал разрастался. Людоед по прежнему был вездесущ, наказывая работников сцены и людей, ухаживавших за животными, смельчаков и водителей своим оружием — своим презрением, которое он демонстрировал открыто, как обнаженный меч.
Карнавал становился — больше. Банни и Гавана становились — старше, и Зина тоже, в каких-то мелочах. А Горти не менялся совсем.
Он — она — был на своем месте сейчас, с его чистым сопрано и черными перчатками. Его терпел Людоед, который сдерживал свое презрение говоря:
— Доброе утро. — Высокая честь — и которому больше нечего было сказать. Но остальные любили Горти-Малышку, искренне и небрежно, как это свойственно карнавальщикам.
Шоу теперь представляло собой сооружение на железнодорожной платформе, с пресс-агентами и бегающими по небу лучами прожекторов, танцевальными павильоном и сложными эпициклическими каруселями. Общенациональный журнал напечатал о них большую статью с иллюстрациями, особо выделяя «Странных Людей» (выражение «Выставка Уродов» было непопулярно). Теперь здесь был пресс-офис, и были менеджеры, и ежегодные повторные заказы от больших организаций. Была система громкоговорителей на платформах для выступлений и более новые — не новые, а более новые трейлеры для сотрудников.
Людоед давно бросил свои занятия чтением мыслей, и все в большей степени просто присутствовал для тех, кто работал на площадке. В журнальных статьях он был «партнером», если его вообще упоминали. У него редко брали интервью и никогда не фотографировали. Он проводил свое рабочее время со своими сотрудниками и расхаживая по площадке, а свое свободное время со своими книгами и своей передвижной лабораторией и своими «Странными Людьми». Рассказывали истории о том, что его видели в темные предутренние часы стоящим в темноте, заложив руки за спину и ссутулившись, и смотрящим на Гоголя в его баке, или всматривающимся в двуглавого змея или лысого кролика. Сторожа и смотрители животных знали, что в такое время от него лучше держаться подальше; они молча отходили в сторону, качая головами, и оставляли его одного.
— Спасибо, Зина. — Тон Людоеда был вежливым, медовым.
Зина устало улыбнулась, закрыла дверь трейлера, спрятав за ней черноту снаружи. Она подошла к креслу из хрома и пластика возле его стола и села в него с ногами, прижав пальцы халатом.
— Я выспалась, — сказала она.
Он налил вина — искрящегося мозельского.
— Не совсем подходящее время для него, — заметил он, — но я знаю, что ты его любишь.
Она взяла стакан и поставила его на угол стола. Она научилась ждать.
— Я нашел сегодня несколько новых, — сказал Людоед. Он открыл тяжелую шкатулку из красного дерева и вынул из нее бархатную подставку. — В основном молодые.
— Это хорошо, — сказала Зина.
— И хорошо и нет, — сказал Людоед раздраженно. — С ними лучше управляться — но они не много умеют делать. Иногда я думаю зачем я этим занимаюсь.
— Я тоже, — сказала Зина.
Ей показалось, что его глаза метнулись к ней и обратно в своих глубоких глазницах, но она не была уверена. Он сказал:
— Посмотри на эти.
Она взяла подставку к себе на колени. На бархате лежало восемь кристаллов, тускло мерцая. Они были только что очищены от слоя пыли, похожей на засохшую грязь, которая всегда покрывала их, когда их находили — слоя, который делал их похожими на комья земли и на обычные камни. Они были не совсем прозрачными, однако ядро мог увидеть человек, который знал какую внутреннюю колеблющуюся тень искать.
Зина выбрала один из них и посмотрела на свет. Монетр что-то проворчал и она встретилась с ним взглядом.
— Мне было интересно какой ты возьмешь первым, — сказал он. — Этот очень живой. — Он взял его у нее и посмотрел на него, сузив глаза. Удар ненависти, которой он направил на него заставил Зину вздрогнуть.
— Пожалуйста, не надо…
— Извини… но он так кричит, — сказал он мягко и положил его обратно с другими. — Если бы я только мог понять как они думают, — сказал он. — Я могу причинить им боль. Я могу направлять их действия. Но я не могу разговаривать с ними. Но когда-нибудь я узнаю…
— Конечно, — сказала Зина, глядя на его лицо. Будет ли у него сейчас один из его приступов ярости? Ему пора бы уже было…
Он тяжело опустился в свое кресло, зажал руки между коленями и потянулся. Она могла слышать как хрустнули его плечи.
— Они видят сны, — сказал он, его громкий голос упал до пылкого шепота. — Пока что описывая их я смог приблизиться только к этому. Они видят сны.
Зина ждала.
— Но их сны живут в нашем мире, в нашем типе реальности. Их сны — это не мысли и не тени, не картины и звуки, как наши. Они видят сны во плоти и крови, дереве и кости. А иногда их сны не закончены, и поэтому у меня есть кот с двумя ногами и безволосая белка, и Гоголь, который должен был быть человеком, но у него нет рук, нет потовых желез, нет мозга. Они не закончены… им всем не хватает муравьиной кислоты и ниацина, среди прочих вещей. Но — они живые.
— И вы еще не знаете — пока — как кристаллы делают это?
Он глянул на нее, не поворачивая головы, так что она увидела, как его глаза блеснули под насупленными бровями.
— Я ненавижу тебя, — сказал он и улыбнулся. — Ненавижу тебя, потому что вынужден полагаться на тебя — вынужден разговаривать с тобой. Но иногда мне нравиться то, что ты делаешь. Мне нравится, что ты сказала пока. Я не знаю, как кристаллы осуществляют свои мечты — пока.
Он вскочил на ноги, стул грохнулся о стену, когда он двинулся.
— Кто понимает воплощенный сон? — заорал он. Затем тихо, как будто бы в нем не было никаких эмоций, но продолжал, ровным тоном: — Поговори с птицей и попроси ее понять, что башня высотой в тысячу футов — это завершенная мечта человека, или что набросок художника — это ее часть. Объясни гусенице структуру симфонии — и мечту, которая стала ее основой. К черту структуру! К черту способы и средства! — Его кулак обрушился на стол. Зина молча убрала свой стакан с вином. — Как это происходит неважно. Почему это происходит неважно. Но это происходит и я могу управлять этим. — Он сел и сказал Зине, вежливо:
— Еще вина.
— Нет, спасибо. Я еще…
— Кристаллы живые, — сказал Монетр обыденным тоном. — Они думают. Они думают способами, которые совершенно чужды нашим. Они находятся на этой земле сотни, тысячи лет… комья земли, галька, обломки камней… думая свои мысли по-своему… не стремясь ни к чему, чего хочет человечество, не беря ничего, в чем человечество нуждается… ни во что не вмешиваясь, общаясь только с подобными себе. Они обладают могуществом, о котором ни один человек и не мечтал раньше. И я хочу его. Я хочу его. Я хочу его, и я собираюсь его получить.
Он сделал глоток вина и смотрел на него.
— Они размножаются, — сказал он. — Они умирают. И они делают вещь, которую я не понимаю. Они умирают парами и я их выбрасываю. Но когда-нибудь я заставлю их отдать мне то, что я хочу. Я делаю совершенную вещь — мужчину или женщину… человека, который сможет общаться с кристаллами… который сделает то, что я захочу.
— Как, как вы можете быть так уверены? — спросила Зина осторожно.
— Маленькие впечатления, которые я получаю от них, когда причиняю им боль. Вспышки, осколки мысли. Годами я пронзаю их, и за каждую тысячу ударов, которые я им наношу, я получаю фрагмент. Я не могу выразить это словами; это вещь, которую я знаю. Не в деталях, не вполне ясно… но есть нечто особенное во сне, который осуществился. Он не оказывается такой, как Гоголь или Солум — незавершенным или неправильно сделанным. Он больше похож на то дерево, которое я нашел. И такая завершенная вещь возможно будет человеком, или похожа на него… и если она существует, я могу управлять ею.
— Однажды я написал статью о кристаллах, — сказал он, спустя какое-то время. Он начал открывать ключом глубокий нижний ящик стола. — Я продал ее в журнал — один из этих литературных ежеквартальных обзоров. Статья была чистым предположением, для всех намерений и целей. Я описал эти кристаллы со всех точек зрения, только не сказал, как они выглядят. Я продемонстрировал возможность других, чуждых форм жизни на земле, и как они могут жить и расти вокруг нас и мы не будем об этом знать — при условии, что они не будут с нами конкурировать. Муравьи конкурируют с людьми, и сорняки конкурируют, и амебы. Эти кристаллы нет. Они просто живут своей собственной жизнью. Возможно у них есть коллективное сознание, как у людей — но если оно и есть, они не пользуются им для выживания. И единственным свидетелем их существования, которое есть у человечества, являются их сны — их бессмысленные, неоконченные попытки скопировать живые существа вокруг них. И каким как ты полагаешь было ученое опровержение, вызванное моей статьей?
Зина ждала.
— Один, — сказал Монетр с пугающей мягкостью, — возразил неостроумным заявлением, что в поясе астероидов между Марсом и Юпитером находится тело размером с баскетбольный мяч, которое сделано из шоколадного торта. Это, сказал он, является заявлением, которое должно считаться истинным, потому что оно не может быть опровергнуто с научной точки зрения. Черт бы его побрал! — взревел он, а затем продолжал, так же мягко, как и раньше. — Еще один объяснял всякое существование уродливых существ пустой болтовней о мушках-дрозофилах, рентгеновских лучах и мутациях. Это именно то слепое, упрямое, проклятое отношение, которое приводило такую массу доказательств того, что самолеты не будут летать (потому что, если бы кораблям нужна была энергия, чтобы держать их на плаву, а не только чтобы двигать их, мы не имели бы кораблей) или что поезда непрактичны (потому что давление вагонов на рельсы превышало бы трение локомотивных колес и поезд никогда не двинется). Тома логических, объективных доказательств показывали, что земля плоская. Мутации? Конечно существуют природные мутации. Но почему один ответ должен быть единственным ответом? Мутации под воздействием жесткого излучения легко демонстрируемы. Чисто биохимические мутации очень вероятны. А сны кристаллов…
Из глубокого ящика он вытащил помеченный кристалл. Он взял со стола серебряную зажигалку, щелкнул ею и провел желтым пламенем по кристаллу.
Из темноты донесся слабый агонизирующий крик.
— Пожалуйста не надо, — сказала Зина.
Он пристально посмотрел на ее искаженное лицо.
— Это Моппет, — сказал он. — Ты что, даришь свою привязанность двуногой кошке, Зина?
— Вы не должны причинять ей боль.
— Не должен? — Он снова коснулся кристалла пламенем и снова до них донесся крик из вольера для животных. — Я должен был пояснить свою мысль. — Он погасил зажигалку и Зина заметно расслабилась. Монетр уронил зажигалку и кристалл на стол и спокойно продолжал: — Доказательства. Я мог бы привести этого дурака с его звездным шоколадным тортом сюда в этот трейлер и показать ему то, что я только что показал тебе, и он скажет мне, что у кошки болит живот. Я мог показать ему электронную фотомикрографию гигантской молекулы внутри красных кровяных клеток этой кошки, которые действительно преобразуют атомы — а он обвинит меня в подделке пленок. Человечество было проклято в течение всей своей истории своим упрямством в том, что то, что оно уже знает должно быть правильно, а все что отличается от этого, должно быть неправильно. Я присоединяю свое проклятие к проклятию истории, от всего моего сердца. Зина…
— Да, Людоед. — Его внезапная перемена тона заставила ее вздрогнуть; она так и не привыкла к ним.
— Сложные вещи — млекопитающие, птицы, растения — кристаллы только копируют их, если хотят — или если я порю их до полусмерти. Но некоторые вещи делаются легко.
Он встал и отдернул занавеску, открыв полки у себя за спиной и над головой. Он взял оттуда подставку, на которой был ряд химических предметных стекол. Поставив их под лампой он нежно прикоснулся к покровному стеклу.
— Культуры, — сказал он, голосом любовника. — Простые, безвредные, сейчас. Палочки здесь, а спириллы здесь. Кокки растут медленно, но тем не менее растут. Я могу вырастить сап, Зина, если захочу, или чуму. Я устрою почти бесплатные эпидемии по всей этой стране — или сотру целые города. Все, что мне нужно, чтобы быть в это уверенным, это этот посредник — эта осуществленная мечта кристаллов, который может научить меня, как они думают. Я найду этого посредника, Зи, или создам его. И когда я это сделаю, я поступлю так, как захочу с человечеством, в мое собственное время и моим собственным способом.
Она взглянула на его темное лицо и ничего не сказала.
— Почему ты приходишь сюда и слушаешь меня, Зина?
— Потому что вы зовете. Потому что вы причините мне боль, если я не приду, — ответила она прямо. — Почему вы разговариваете со мной?
Внезапно он засмеялся.
— Ты никогда не спрашивала меня об этом раньше, за все эти годы. Зина, мысли бесформенны, закодированы… импульсы без образа или субстанции или направления — пока ты не передашь их кому-нибудь другому. Тогда они осаждаются и становятся идеями, которые можно разложить на столе и изучить. Мы не знаем о чем мы думаем пока не расскажем об этом кому-нибудь другому. Вот почему я разговариваю с тобой. Вот для чего ты. Ты не выпила свое вино.
— Извините.
Покорно, она выпила его, глядя на него широко раскрытыми глазами поверх края стакана, который был слишком большой для того, чтобы быть ее стаканом.
После этого он позволил ей уйти.
Времена года сменялись друг друга и были и другие изменения. Зина теперь очень редко читала вслух. Она слушала музыку или играла на своей гитаре или возилась с костюмами и сценариями, молча, пока Горти растянувшись на своей койке положив подбородок на одну руку, другой перелистывал страницы. Его глаза двигались от силы четыре раза, чтобы пробежать страницу, и они переворачивались с ритмичным шорохом. Книги выбирала Зина, но сейчас почти все они были выше ее понимания. Горти проглатывал книги, вдыхал знания, хранил их, сортировал их. Она иногда смотрела на него с глубоким удивлением, поражаясь, что он был Горти… он был Малышка, девочка-ребенок, которая через несколько минут будет петь на эстраде «Йодль в джазе» вместе с ней. Он был Малышкой, которая хихикала над грубыми шутками Каюна Джека на кухне и помогала Лорелее надеть ее короткие костюмы наездницы. Однако все еще хихикая, все еще болтая о бюстгальтерах и блестках на платье, Малышка была Горти, который брал романтическую повесть в соответствующей суперобложке и погружался в эзотерические вопросы, которые под ней скрывались — тексты спрятанные под фальшивыми обложками — книги по микробиологии, генетике, раку, диететике, морфологии, эндокринологии. Он никогда не обсуждал то, что читал, и очевидно никогда не оценивал его. Он просто хранил это — каждую страницу, каждую диаграмму, каждое слово каждой книги, которую она ему приносила. Он помогал ей надевать на них фальшивые оболочки, и он помогал ей тайком избавляться от книг, когда он прочитывал их — ему никогда не надо было заглядывать в них потом за справкой — и он никогда ни разу не спросил ее, зачем он это делает.
Дела человеческие отказываются быть простыми… цели человеческие отказываются быть ясными. Задачей Зины была самоотверженность, однако ее цели были испещрены пятнышками подозрений и незнания, и ноша была тяжкой…
Как-то в темные предутренние часы дождь злобно бил по трейлеру, и в августовском воздухе была октябрьская прохлада. Дождь разбрызгивался и шипел как пенящаяся мешанина, которую она так часто чувствовала в сознании Людоеда. Вокруг нее был карнавал. Он был и вокруг ее воспоминаний, в течении большего количества лет, чем ей хотелось бы считать. Карнавал был целым миром, хорошим миром, он взыскал горькую плату за то, что предоставил ей там место. Сам факт, что там было ее место, означал поток изумленных глаз и указывающих пальцев: ТЫ НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ. ТЫ НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ.
УРОД!
Она беспокойно заворочалась. Кинофильмы и песни о любви, романы и пьесы… в них была женщина — ее тоже называли изящной — которая могла пересечь комнату за пять шагов, а не за пятнадцать, которая могла взяться за дверную ручку одной маленькой рукой. Она поднималась в поезда, а не карабкалась в них, как животное, и пользовалась вилками в ресторане, не перекашивая при этом рот.
И их любили, этих женщин. Их любили, и они могли выбирать. Их проблемы выбора были трудно уловимыми, легкими — различия между мужчинами, которые были столь незначительны, что они едва ли могли иметь значение. Они не должны были смотреть на мужчину и думать прежде, прежде всего. Что значит для него то, что я урод?
Она была маленькой, маленькой в очень многом. Маленькой и глупенькой.
Единственное, что она могла любить, она подвергала смертельной опасности. Она сделала все, что могла, но никто не мог знать было ли это правильно.
Она начала плакать, тихонько.
Горти не мог услышать ее, но он пришел. Он скользнул в постель рядом с ней. У нее перехватило дыхание и какое-то мгновение она не могла выдохнуть воздух из горла. Затем она взяла его за плечи, отвернула от себя. Она прижалась грудью к его теплой спине, скрестила руки у него на груди. Она прижала его близко, близко, пока не услышала, как дыхание со свистом вырывается из его ноздрей. Они лежали неподвижно, свернувшись, прижавшись друг к другу, как две ложки.
— Не двигайся, Горти. Не говори ничего.
Они молчали долгое время.
Ей хотелось говорить. Она хотела рассказать ему о своем одиночестве, о своем желании. Четыре раза она уже сложила губы, чтобы заговорить, но не смогла, и вместо этого слезы намочили его плечо. Он лежал тихий, теплый и с ней — просто ребенок, но так сильно с ней.
Она вытерла его плечо простыней и снова обняла его. И постепенно неистовство ее чувства оставило ее и только что не жесткое давление ее рук ослабело.
Наконец она произнесла две вещи, которые похоже означали давление, которое она чувствовала. Потому что своими набухшими грудями, своим жаждущим лоном она сказала:
— Я люблю тебя, Горти. Я люблю тебя.
И позже, объясняя свою страсть, она сказала:
— Как я хотела бы быть большой, Горти. Я хочу быть большой…
После этого она смогла отпустить его, повернуться на другой бок, уснуть. Когда она проснулась в смутном полусвете она была одна.
Он ничего не сказал, он не шевельнулся. Он дал ей больше, чем любое другое человеческое существо дало ей за всю ее жизнь.
— Зи…
— М-м-м?
— Я сегодня разговаривал с Людоедом пока они натягивали тент.
— Что он сказал?
— Ничего особенного. Он сказал, что горожанам нравится наше выступление. Я думаю, это настолько близко, настолько он может себе позволить приблизиться к тому, чтобы сказать, что ему самому оно нравится.
— Ему не нравится, — сказала Зина уверенно. — Что-нибудь еще?
— Ну — нет, Зина. Ничего.
— Горти, дорогой. Ты просто не знаешь, как лгать.
Наступила тишина. Затем:
— Я думаю тебе лучше будет рассказать мне, Горти.
— Ты не думаешь, что я смогу с этим справиться?
Она повернулась и посмотрела на него через трейлер.
— Нет.
Она ждала. Хотя было абсолютно темно она знала, что Горти закусил нижнюю губу и вскинул голову.
— Он захотел посмотреть мою руку.
Ее подбросило на кровати.
— Нет!
— Я сказал ему, что она меня не беспокоит. Боже — когда же это он лечил ее? Девять лет назад? Десять?
— Ты показал ее ему?
— Успокойся, Зи! Нет, я не показал. Я сказал, что я должен привести в порядок костюмы и ушел. Он окликнул меня и велел прийти к нему в лабораторию завтра до десяти. Я просто пытаюсь придумать что-нибудь, чтобы не ходить туда.
— Я этого боялась, — сказала она, ее голос дрожал. Она обхватила колени руками и положила на них подбородок.
— Все будет в порядке, Зи, — сказал Горти сонным голосом. — Я что-нибудь придумаю. Может он забудет.
— Он не забудет. У него мозг как арифмометр. Он не будет придавать этому никакого значения до тех пор, пока ты не придешь; а затем — держись.
— Ну, а предположим я покажу ее ему.
— Я тебе говорила неоднократно, Горти, ты не должен никогда этого делать!
— Ну, ладно, ладно. Почему?
— Ты что, не доверяешь мне?
— Ты же знаешь, что доверяю.
Она не ответила, а сидела неподвижно, задумавшись. Горти задремал.
Позже — наверное часа на два позже — он проснулся от руки Зины у себя на плече. Она присела на полу возле его кровати.
— Просыпайся, Горти! Просыпайся!
— Что?
— Послушай меня, Горти. Ты помнишь все, что ты мне рассказывал пожалуйста проснись! — помнишь, о Кей и всем остальном?
— Да, конечно.
— Ты помнишь, что ты собирался сделать, когда-нибудь?
— Ты имеешь ввиду вернуться туда и снова увидеть Кей, и поквитаться с этим старым Армандом?
— Правильно. Ну так вот, именно это ты и сделаешь.
— Ну конечно, — он зевнул и закрыл глаза. Она снова потрясла его. — Я имею ввиду сейчас, Горти. Сегодня. Прямо сейчас.
— Сегодня? Прямо сейчас?
— Вставай, Горти. Одевайся. Я серьезно.
Он сел с сонными глазами.
— Зи… сейчас ночи!
— Одевайся, — сказала она сквозь зубы. — Давай, Малышка. Ты не можешь оставаться ребенком всю свою жизнь.
Он сел на краю постели и стряхнул последние туманные остатки сна.
— Зи! — воскликнул он. — Уйти? Ты хочешь сказать, уйти отсюда? Оставить карнавал и Гавану и тебя?
— Правильно. Одевайся, Горти.
— Но — куда я пойду? — Он потянулся за одеждой. — Что я буду делать? Я там никого не знаю!
— Ты знаешь, где мы находимся? Это всего лишь в пятидесяти милях от городка, из которого ты родом. В этом году мы ближе не будем. В любом случае, ты здесь уже слишком долго, — добавила она, ее голос вдруг стал нежным. — Тебе следовало бы уйти раньше — год назад, может быть два года.
Она подала ему чистую блузку.
— Но почему я должен это сделать? — спросил он жалобно.
— Назовем это интуицией, хотя на самом деле это не так. Ты не сможешь пройти через встречу с Людоедом завтра. Ты должен уйти отсюда и оставаться в стороне.
— Я не могу уйти! — по-детски протестуя в то время, как он подчинялся ей. — А что ты скажешь Людоеду?
— Ты получил телеграмму от своей кузины, или что-нибудь в этом роде. Оставь это мне. Тебе не нужно беспокоиться об этом.
— Никогда — я что, никогда не смогу вернуться?
— Если ты еще когда-нибудь увидишь Людоеда, разворачивайся и беги. Прячься. Делай что угодно, но никогда не подпускай его к себе сколько будешь жить.
— А как же ты, Зина? Я тебя никогда не увижу! — Он застегнул молнию на боку серой юбки в складку и стоял неподвижно пока Зи умело подводила ему брови карандашом.
— Увидишь, — сказала она мягко. — Когда-нибудь. Как-нибудь. Напишешь мне и сообщишь, где ты.
— Написать тебе? А если мое письмо попадет Людоеду? Разве это можно?
— Не попадет. — Она села, по-женски отвлеченно, аккуратно оценивая Горти. — Напишешь Гаване. Почтовая открытка ценой в один пенс. Не подписывай ее. Напечатаешь ее на машинке. Рекламируй что-нибудь — шляпы или прически, или еще что-нибудь. Напишешь свой обратный адрес, но переставишь каждую пару чисел. Запомнишь?
— Я запомню? — сказал Горти рассеянно.
— Я знаю, что ты запомнишь. Ты никогда ничего не забываешь. Ты знаешь, чему тебе придется научиться теперь, Горти?
— Чему?
— Тебе придется научиться пользоваться тем, что ты знаешь. Ты сейчас просто ребенок. Если бы ты был кем-нибудь другим, я назвала бы это случаем остановившегося развития. Но все книги, которые мы прочитали и изучили… ты помнишь свою анатомию, Горти? И физиологию?
— Конечно, и физику и историю и музыку и все остальное. Зи, что я буду там делать? Там некому будет мне говорить, что делать!
— Ты теперь будешь говорить сам себе.
— Я не знаю с чего начать! — завопил он.
— Дорогой, дорогой… — Она подошла к нему и поцеловала в лоб и кончик носа. — Выходи на шоссе, слышишь? И держись в тени. Пройди по дороге примерно четверть мили и останавливай автобус. Садись ТОЛЬКО на автобус. Когда приедешь в город, подожди на автостанции примерно до девяти часов утра, а затем найди себе комнату в меблированных комнатах. Тихих, на маленькой улице. Не трать слишком много денег. Найди себе работу как только сможешь. Тебе лучше быть мальчиком, так чтобы Людоед не знал, где искать.
— А я вырасту? — спросил он, высказав профессиональный страх всех лилипутов.
— Может быть. Поживем — увидим. Не отправляйся искать Кей и этого Арманда пока не будешь готов к этому.
— А как я узнаю, когда я готов?
— Узнаешь. Чековая книжка с тобой? Чеки сплавляй по почте, как всегда. Денег у тебя достаточно? Хорошо. У тебя все будет в порядке. Горти. Ни у кого ничего не спрашивай. Никому ничего не рассказывай. Сам решай свои проблемы, или обходись без каких-то вещей.
— У меня нет своего места в том мире, — пробормотал он.
— Я знаю. Будет, так же как оно появилось у тебя здесь. Вот увидишь.
Двигаясь грациозно и легко на высоких каблуках Горти пошел к двери.
— Ну, до свидания, Зи. Я — я бы хотел — а ты не можешь пойти со мной?
Она покачала своей блестящей темной головкой.
— Я не рискну, Малышка. Я единственное человеческое существо, с которым Людоед разговаривает — действительно разговаривает. И я должна следить, что он делает.
— О. — Он никогда не спрашивал того, о чем не должен был спрашивать. По-детски беспомощный, безусловно подчиняющийся, точный, функциональный продукт своего окружения, он испуганно улыбнулся ей и повернулся к двери. — До свидания, дорогой, — прошептала она, улыбаясь.
Когда он ушел, она рухнула на его кровать и зарыдала. Она проплакала всю ночь. И только на следующее утро она вспомнила про драгоценные глаза Джанки.
Прошло двенадцать лет с тех пор, как Кей Хэллоувелл видела из окна, как Горти Блуэтт забрался в ярко раскрашенный грузовик однажды туманным вечером. Прошедшие годы не были добры к Хэллоувеллам. Они переехали в меньший дом, а затем в квартиру, где умерла мать. Ее отец продержался немного дольше, а затем последовал за своей женой, и Кей, в девятнадцать лет, оставила колледж на младшем курсе и пошла работать, чтобы помочь своему брату окончить подготовительную школу для поступления в медицинский институт.
Она была спокойной блондинкой, аккуратной и уравновешенной, с глазами похожими на сумерки. Она несла нелегкий груз на своих плечах и она держала их расправленными. В душе она боялась быть испуганной, боялась быть впечатлительной, поддаваться чьему-то влиянию, волноваться, так что внешне она носила тщательно построенное самообладание. Она должна была делать свою работу; она должна быть пробиваться вперед сама, чтобы помочь Бобби преодолеть трудный путь и стать врачом. Она должна была поддержать свое самоуважение, что означало приличное жилье и приличную одежду. Может быть когда-нибудь она сможет расслабиться и развлечься, но не теперь. Не завтра или на следующей неделе. Просто когда-нибудь. Теперь, когда она ходила куда-нибудь потанцевать или на спектакль, она могла радоваться только осторожно, до той точки, когда позднее время, или сильное новое увлечение, или даже сама радость могли бы помешать ее работе. А это было очень обидно, потому что у нее были глубокие и полные до краев резервуары смеха.
— Доброе утро, Судья. — Как она ненавидела этого человека с его подрагивающими ноздрями и мягкими белыми руками. Ее босс, Т. Спинни Хартфорд, из фирмы Бенсон, Хартфорд и Хартфорд, был достаточно неплохим человеком, но конечно водил дружбу с разными типами. Ну да ладно; в адвокатском деле по-другому нельзя.
— Мистер Хартфорд примет вас через минуту. Пожалуйста, присаживайтесь, Судья.
«Не сюда, Масляные-Глаза! О Боже, прямо возле ее стола. Ну, он всегда так делает».
Она одарила его ничего не значащей улыбкой и пошла к шкафам с папками у противоположной стенки до того, как он начал проводить свою частично слабую, частично приводящую в смущение линию. Она ненавидела попусту тратить время; в папках ей ничего не надо было. Но она не могла сидеть там и игнорировать его, и она знала, что он не будет кричать через весь офис; он предпочитал метод, описанный Торном Смитом как «голос такой же низкий, как и его намерения».
Она почувствовала его липкий взгляд на своей спине, на своих бедрах, как он прошелся вверх и вниз по швам ее чулок, и у нее по коже пошли мурашки, которые только что не чесались. Так дело не пойдет. Может быть близкое расстояние будет лучше; может быть она сможет парировать то, от чего не сможет заслониться. Она вернулась за свой стол, еще раз улыбнулась ему одними губами, и пододвинула к себе пишущую машинку, развернув ее на легко вращающихся шарнирах. Она вставила бланк для писем и стала печатать с деловым видом.
— Мисс Хэллоувелл.
Она печатала.
— Мисс Хэллоувелл. — Он протянул руку и дотронулся до ее запястья. Пожалуйста, не будьте такой уж слишком занятой. Мы так мало времени бываем вместе.
Она позволила своим рукам упасть на колени — одной из них, по крайней мере. Она оставила вторую руку не сопротивляясь в безвольном белом пожатии судьи пока он не отпустил ее. Она сложила свои руки и смотрела на них. Этот голос! Если она поднимет глаза, она была уверена, что увидит струйку слюны у него на подбородке.
— Да, Судья?
— Вам нравится здесь работать?
— Да. Мистер Хартфорд очень добр.
— Очень приятный человек. Очень приятный. — Он подождал пока Кей не почувствовала, что глупо сидеть так, глядя на свои руки, и не подняла лицо. Затем он сказал:
— Значит вы планируете остаться здесь на какое-то время.
— Я не понимаю почему — то есть, я бы хотела.
— Благие намерения… — пробормотал он. Это еще что? Угроза ее работе? Какое отношение это слюнявое напыщенное ничтожество имеет к ее работе? «Мистер Хартфорд очень приятный человек». О. О Боже. Мистер Хартфорд был юристом и чисто вел дела по наследству и опеке. В некоторых из них принятие решения зависело от мельчайших деталей, а зависело от них многое. «Очень приятный». Конечно Мистер Хартфорд был приятным человеком. Ему надо было на жизнь зарабатывать.
Кей ждала следующего шага. Он последовал.
— Вам ведь не придется работать здесь более двух лет, насколько я понимаю.
— П-почему? О-откуда вы об этом знаете?
— Моя дорогая девочка, — сказал он, с безжизненной скромностью. — Я естественно знаю содержание своих собственных дел. Ваш отец был крайне предусмотрительным, и очень мудрым. Когда вам исполнится двадцать один год, вы получите вполне приличную сумму денег, а?
«Это не твое дело, ты старая рысь».
— Ну, я едва ли замечу это, Судья. Эти деньги предназначены Бобби, моему брату. Это даст ему возможность заниматься два последних курса и год специализации, если он захочет. И нам не придется больше не спать ночами, думая об этом. А до тех пор мы просто держимся над водой. Но я буду продолжать работать.
— Похвально. — Его ноздри дрогнули при взгляде на нее и она закусила губу и снова смотрела вниз на свои руки. — Очень мило, — добавил он оценивающе. Она снова ждала. Последовал Шаг Три. Он вздохнул. — Знаете ли вы, что существовала закладная на поместье вашего отца, из-за вопроса старого партнерства?
— Я — я слышала об этом. Старые соглашения были разорваны, когда было расторгнуто партнерство в отцовском бизнесе грузоперевозок.
— Один комплект документов не был уничтожен. Они все еще у меня. Ваш отец был доверчивым человеком.
— По этому счету заплатили уже дважды, Судья! — Глаза Кей могли иногда приобретать синевато-серый цвет грозовых туч. Они приобрели его сейчас.
Судья откинулся на спинку стула и сложил перед собой кончики пальцев.
— Это вопрос, рассмотрением которого может заняться суд. Суд по рассмотрению дел о наследстве, кстати.
Он мог лишить ее работы. Может быть он мог лишить ее денег, а вместе с ними Бобби карьеры. Альтернативой… да, она могла ждать этого сейчас.
Она оказалась абсолютно права.
— С тех пор как умерла моя дорогая супруга — (Она помнила его дорогую супругу. Жестокое пустоголовую существо, у которой мозгов хватало только для того, чтобы потакать его эго до того, как он стал судьей, ничего большего), — я очень одинокий человек Мисс Хэллоувелл. Я никогда не встречал никого похожего на вас. У вас есть красота и вы умеете быть умной. Вы можете далеко пойти. Я бы хотел лучше с вами познакомиться, жеманно улыбнулся он.
«Через мой труп»
— Да, — сказала она глупо, оцепенев от отвращения и страха.
Он подчеркнул это.
— Такая милая девушка, как вы, с такой хорошей работой, с таким лакомым кусочком, который вы получите, если ничего не случится. — Он нагнулся вперед. — Я собираюсь отныне называть вас Кей. Я уверен, что мы понимаем друг друга.
— Нет!
Она сказала это, потому что она поняла, а не потому что не поняла.
Он предпочел истолковать это по-своему.
— Ну тогда я с удовольствием объясню подробнее, — хихикнул он. Скажем сегодня вечером. Довольно поздно вечером. Человек в моем положении не может… э… позволять себе легкие фантазии там, где ярким свет.
Кей ничего не сказала.
— Есть одно маленькое местечко, — хихикнул судья, — которое называется Клуб Немо, на Оук Стрит. Знаете его?
— Мне кажется, что я — замечала его, — сказала она с трудом.
— В час, — сказал он бодро. Он встал и склонился над ней. От него пахло прокисшей водой после бритья.
— Я не люблю не спать допоздна без причины. Я уверен, что вы будете там.
Ее мысли прыгали. Она была в бешенстве и она была испугана, этих двух эмоций она избегала годами. Ей хотелось сделать несколько вещей. Во-первых ей хотелось закричать, и избавиться от своего завтрака там же и теперь же. Ей хотелось сказать ему о нем пару слов. Ей хотелось ворваться в офис Мистера Хартфорда и узнать входит ли то-то и то-то в ее обязанности стенографистки.
Но был Бобби, и он был очень близок к карьере. Она знала как это, быть вынужденными бросить все на финишной прямой. И бедный, беспокойный, взволнованный мистер Хартфорд; он не хотел сделать ничего плохого, но он не будут знать, как справиться с такой ситуацией. И еще одна вещь, вещь, о которой судья очевидно не подозревал — ее проверенная способность приземляться на лапы.
Поэтому вместо того, чтобы сделать все те вещи, которые ей хотелось сделать, она застенчиво улыбнулась и сказала:
— Посмотрим.
— Посмотрим друг на друга, — поправил он. — Мы будем часто видеться друг с другом.
Она снова почувствовала этот влажный взгляд у себя на затылке пока он уходил, почувствовала его у себя под руками.
У него на столе зажглась лампочка.
— Мистер Хартфорд примет вас сейчас, Судья Блуэтт, — сказала она.
Он ущипнул ее за щеку.
— Ты можешь называть меня Арманд, — прошептал он. — Когда мы одни, конечно.
Он был там, когда она пришла. Она опоздала — всего на несколько минут, но они дорого стоили. Они были минутами добавленными к часам кипящей ненависти, отвращения и страха, через которые она прошла после жеманного ухода судьи из офиса Хартфорда в то утро.
Она стояла минуту у самого входа в клуб. Он был спокойным приглушенный свет, спокойные цвета, тихая музыка, которую играл оркестр из трех исполнителей. Посетителей было очень мало и только один, которого она знала. Она заметила седые волосы в углу, противоположном углу с эстрадой для оркестра за находившемся в тени столиком. Она пошла туда больше потому, что она знала, что он выберет такое место, чем потому что она узнала его.
Он встал и отодвинул ей стул.
— Я знал, что вы придете.
«А как бы я могла этого избежать, ты жаба?»
— Конечно я пришла, — сказала она. — Мне жаль, что вам пришлось подождать.
— Я рад, что вам жаль. Мне пришлось бы заставить вас пожалеть, если бы это было не так. — Он засмеялся, когда говорил это, и этот смех только подчеркнул удовольствие, которое он чувствовал при этой мысли. Он провел тыльной стороной ладони по ее предплечью, оставив новое пятно гусиной кожи. — Кей. Красивая маленькая Кей, — простонал он. — Я должен сказать тебе кое-что. Мне действительно пришлось оказать давление на тебя сегодня утром.
«Не может быть!»
— Да? — спросила она.
— Вы должны были понять это. Ну, я хочу, чтобы вы знали прямо сейчас, что я ничего этого не имел ввиду — кроме того, что я так одинок. Люди не понимают, что я не только судья, я еще и мужчина.
«В таком случае я одна из этих людей».
Она улыбнулась ему. Это был очень сложный процесс. Он включил тот факт, что во время этой убедительной, полной жалости к себе речи его голос стал подвывать, а черты его лица вытянулись вниз и стали похожи на морду спаниеля. Она прикрыла глаза, чтобы избавиться от этого образа и получила такую удивительную копию скорбной собачьей головы над его воротником, что ей вспомнилась когда-то услышанная фраза:
— Он такой потому, что в детстве его постоянно беспокоил лай матери.
Отсюда улыбка. Он неправильно истолковал ее и взгляд, который ее сопровождал и снова погладил ее руки. Ее улыбка исчезла, хотя она все еще показывала зубы.
— Я вот что хочу сказать, — ворковал он, — я просто хочу, чтобы вы любили меня ради меня самого. Мне жаль, что мне пришлось применить какое-то давление. Просто я не хотел проиграть. И потом все приемы дозволены… ну вы знаете.
— …в любви и в бою, — сказала она послушно.
И это означало войну. Люби меня ради меня самого, а иначе…
— Я не стану просить от вас многого, — произнес он своими мокрыми губами. — Просто каждый человек хочет, чтобы о нем заботились.
Она закрыла глаза, так чтобы он не мог увидеть, что она подняла их к небу. Он не станет просить многого. Просто доносить и прятаться, чтобы защитить его «положение» в городе. Просто это лицо, этот голос, эти руки… свинья, шантажист, трясущийся старый волк с липкими пальцами! «Бобби, Бобби», подумала она в отчаянии будь хорошим врачом…
Это было не все, далеко не все. Подали напитки. Его выбор для очаровательной молодой девушки. Флип с хересом. Он был слишком сладким и пена на нем неприятно цеплялась за ее помаду. Она прихлебывала и позволяла сентиментальным излияниям судьи стекать с себя, кивала головой и улыбалась, и, так часто, как только могла, выключала звук его голоса и слушала музыку. Она была умелой и чистой — синтезатор Хаммонд, контрабас, гитара — и какое-то время это была единственная вещь в целом мире, за которую она могла держаться.
Как оказалось у Судьи Блуэтта была маленькая квартирка над магазином в районе трущоб.
— Судья работает в суде и его палатах, — нараспев произнес он, — и у него хороший дом на Холме. Но у Блуэтта человека тоже есть местечко, удобная квартирка, бриллиант в грубой оправе, место, где он может сбросить черную мантию, свои титулы и степени, и снова узнать, что в его венах течет алая кровь.
— Это должно быть очень мило, — сказала она.
— Там можно спрятаться, — сказал он откровенно. — Я бы сказал двое могут спрятаться там. Все удобства. Винный погреб под рукой, кладовая с продуктами по первому зову. Цивилизованная глушь для ломтя хлеба, кувшина вина и д-в-воих.
Он закончил хриплым шепотом, и у Кей возникло безумное ощущение, что если его глаза выпучатся еще на один дюйм, то можно было бы сесть на один и смотреть как другой выпал.
Она снова закрыла глаза и провела смотр своих ресурсов. Она чувствовала, что у нее осталось вероятно секунд двадцать терпения. Восемнадцать. Шестнадцать. Вот и славно. Вот дымком поднимается карьера Бобби — облачком в форме гриба за столиком на двоих.
Он подтянул свои ноги и встал.
— Вы извините меня на минутку, — сказал и только что не щелкнул каблуками. Он коротко пошутил по поводу дамской туалетной комнаты и о том, что все мы люди. Он отвернулся и повернулся обратно и заметил, что это только первая из маленьких интимных подробностей, которые им предстоит узнать друг о друге. Он отвернулся и повернулся обратно и сказал:
— Подумайте об этом. Может быть мы сможем ускользнуть в наше маленькое царство грез еще сегодня ночью!
Он отвернулся и если бы он снова повернулся обратно, он получил бы французский каблук-шпильку в область своего кармана для часов.
Кей сидела за столиком одна и заметно теряла присутствие духа. Гнев и презрение помогали ей продержаться до сих пор; а теперь, на какое-то мгновение страх и усталость заняли их место. Ее плечи опустились и ссутулились, а подбородок опустился, и слеза сбежала по ее щеке. Это было на три градуса хуже, чем ужасно. Это была слишком большая плата за Клинику Майо полную врачей. Она хотела вырваться отсюда. Что-то должно произойти, прямо сейчас.
Что-то произошло. Пара рук появилась на скатерти перед ней.
Она подняла глаза и встретила взгляд молодого человека, который стоял там. У него было широкое непримечательное лицо. Он был почти такой же светловолосый, как и она, хотя глаза у него были темными. У него был хороший рот. Он сказал:
— Многие люди не видят разницы между музыкантом и пальмой в кадке, когда им нужно излить свою душу. Вы в опасности, Мадам.
Часть ее гнева вернулась, но он стих, поглощенный волной неловкости. Она смогла только сказать:
— Пожалуйста, оставьте меня.
— Я не могу. Я слышал этот разговор. — Он махнул головой в сторону туалетов. — Выход есть, если вы доверитесь мне.
— Я предпочитаю держаться того дьявола, которого я знаю, — сказала она холодно.
— Вы послушайте меня. Послушайте, пока я не закончу. А затем сможете поступить, как сочтете нужным. Когда он вернется, избавьтесь от него на сегодня. Пообещайте встретить его здесь завтра вечером. Только сыграйте все действительно хорошо. Затем скажите ему, что вы не должны уходить отсюда вместе; вас могут увидеть. Он все равно об этом подумает.
— А потом он уходит, а я остаюсь в вашем заботливом распоряжении?
— Не будьте такой тупицей! Извините. Нет, вы уходите первой. Идете прямо на вокзал и садитесь на первый отходящий поезд. В три часа будет на север, и в три двенадцать на юг. Садитесь на любой из них. Отправляйтесь в другое место, заройтесь в нору, найдите себе другую работу и не попадайтесь на глаза.
— На что? На безумную сумму в три доллара?
Он достал длинный бумажник из внутреннего кармана своего пиджака.
— Вот три сотни. Вы достаточны умны, чтобы прорваться на этом.
— Вы сумасшедший! Вы меня не знаете, я не знаю вас. Кроме того, я ничего не могу предложить вам на продажу.
Он сделал отчаявшийся жест.
— Кто говорил что-нибудь об этом? Я сказал садитесь на поезд — любой поезд. Никто не будет вас преследовать.
— Вы действительно сумасшедший. А как я вам их верну?
— Вы об этом волнуетесь? Я работаю здесь. Зайдете когда-нибудь днем, когда меня здесь нет, если хотите, и оставьте их для меня.
— Что заставляет вас делать это?
Его голос был очень нежный.
— Ну, скажем это то же, что заставляет меня приносить сырую рыбу бродячим котам. О, перестаньте спорить. Вам нужен выход и это выход.
— Я не могу это сделать!
— У вас хорошее воображение? То, при котором возникают зрительные образы?
— Я думаю — да.
— Тогда, извините меня, но вам нужно дать по зубам. Если вы не сделаете то, что я вам только что сказал, тогда этот козел… — и несколькими простыми, краткими словами он сказал ей точно, что этот козел собирается делать. Затем одним ловким движением, он опустил купюры в ее сумочку и вернулся на эстраду.
Она сидела, испытывая тошноту и потрясение, пока Блуэтт не вернулся из туалета. У нее было необычайно живое зрительное воображение.
— Пока меня не было, — сказал он, усаживаясь на свое место и показывая официанту, чтобы тот принес счет, — знаете что я делал?
Это, подумала она, как раз тот вопрос, который мне сейчас нужен. Слабым голосом она спросила:
— Что?
— Я думал о той маленькой квартирке, и как чудесно было бы, если бы я мог улизнуть туда после тяжелого дня в суде и найти там вас, ждущей меня. — Он улыбнулся бессмысленно. — И никто бы никогда не узнал.
Кей мысленно произнесла:
— Господи прости меня, я не знаю что делаю, — и сказала отчетливо: Я думаю это очаровательная идея. Просто очаровательная.
— И это не было бы — что?
На мгновение ей стало его почти жалко. Вот он уже размотал свои удочки, наточил и смазал крючки, его рука приготовилась к аккуратной подсечке, а она украла у него весь его спортивный интерес. Она подъехала к нему сзади с полным грузовиком рыбы. Она капитулировала.
— Ну, — сказал он. — Ну, я, хм. Хм-м-м! Официант!
— Но, — сказала она лукаво, — не сегодня, Ар-манд.
— Сейчас, Кей. Просто поднимемся и взглянем на нее. Это не далеко.
Она в переносном смысле поплевала на руки, сделала глубокий вдох и нырнула — слабо удивляясь в какой именно момент она решила выбрать этот фантастический путь. Она деликатно моргнула глазами, всего дважды, и сказала мягко:
— Ар-манд, я не такой опытный человек, как вы, и я… — она заколебалась и опустила глаза, — я хочу, чтобы все было безукоризненно. А сегодня, это все так неожиданно, и у меня не было возможности подготовиться к чему-либо, и сейчас ужасно поздно и мы оба устали, и мне завтра на работу, а послезавтра не надо, кроме того… — и тут она перещеголяла все. Тут она выдала, не задумываясь, самое расплывчатое и яркое заявление все своей жизни. — Кроме того, — сказала она, ее руки красиво подрагивали, — я не готова.
Она глянула на него уголком глаза и увидела, как его костлявое лицо сменило четыре отчетливых выражения, одно за другим. И снова у нее внутри было то, что способно было удивляться; она в состоянии была придумать только три возможные реакции на подобное заявление. В тот же самый момент у гитариста у нее за спиной, посреди льющегося глиссандо, мизинец застрял под струной ля.
Пока Арманд Блуэтт не успел отдышаться, она сказала:
— Завтра, Ар-манд. Но… — Она покраснела. Когда она была ребенком, то читая «Айвенго» и «Охотника за оленями» и, бывало, тренировалась, как краснеть перед зеркалом. Она никогда не могла этого сделать. Однако сейчас она это сделала. — Но раньше, — закончила она.
Ее датчик удивления снова щелкнул, на этот раз от мысли, почему я попробовала сделать это раньше?
— Завтра вечером? Вы придете? — сказал он. — Вы правда придете?
— В котором часу, Ар-манд? — спросила она послушно.
— Ну. Хм. А, скажем, в одиннадцать?
— О, в это время здесь будет полно народа. Десять, до того, как закончатся спектакли.
— Я знал, что вы умница, — сказал он восхищенно.
Она крепко ухватилась за эту мысль и развила ее.
— Здесь всегда слишком много народа, — сказала она, оглядываясь. — Вы знаете, мы не должны уходить вместе. Просто на всякий случай!
Он покачал головой от удивления и просиял.
— Я просто… — она сделала паузу, глядя на его глаза, его рот. — Я просто уйду, вот так. — Она щелкнула пальцами. — Никаких прощаний…
Она вскочила на ноги и выбежала, сжимая сумочку. И когда она проходила мимо края эстрады, гитарист, говоря голосом достаточно громким только для того, чтобы она услышала его, и едва шевеля губами, сказал:
— Леди, вам надо прополоскать рот бурбоном.
Его Честь, Судья по делам о наследстве Арманд Блуэтт покинул свою работу пораньше на следующий день. Он был одет в темно-коричневый деловой костюм и посматривая в разные стороны уголками глаз он на такси доехал на другой конец города, расплатился с водителем и прокрался по узенькой улочке. Он дважды прошел мимо нужной двери, чтобы убедиться, что за ним не следят, а затем нырнул вовнутрь, держа ключ в руке.
Наверху прошелся по компактной двухкомнатной квартирке с кухонькой частой гребенкой. Он открыл все окна и проветрил квартиру. Он нашел засунутый между подушками на диване шелковый шарф всех цветов радуги, благоухающий дешевыми стойкими духами. Он фыркнув бросил его в мусоросжигатель.
— Это мне больше не понадобится.
Он проверил холодильник, полочки на кухне, шкафчик в ванной. Он открыл краны и проверил газ и свет. Он проверил настольные лампы, торшер, радио. Он прошелся маленьким пылесосом по коврам и тяжелым шторам. Наконец, похрюкивая от удовольствия он пошел в ванную, побрился и принял душ. Затем последовали облака талька и легкая дымка одеколона. Он подрезал ногти на ногах, после чего стоял перед большим зеркалом в различных ненормальных позах, выпятив грудь, любуясь своим отражением сквозь розовое эго.
Он тщательно оделся в приглушенную мелкую клеточку и выбрал галстук, специально предназначенный для ученика, ищущего работу, вернулся к зеркалу и провел там пьянящие пятнадцать минут, сел и покрыл ногти бесцветным лаком и прохаживаясь мечтая по комнате, размахивая своими дряблыми руками и думая подробные мысли, декламируя вполголоса короткие реплики остроумного интеллектуального диалога.
— Кто отшлифовал твои глаза? — бормотал он. — Мое дорогое, дорогое дитя, это было ничто, просто ничто. Урок гармонии перед сложной инструментовкой плоти… нет, она недостаточно взрослая для этого. Хм. Ты сливки в моем кофе. Нет! Я недостаточно стар для этого.
И так он провел вечер, действительно очень приятно. В восемь тридцать он вышел, чтобы роскошно поужинать в ресторане, готовящем из морских деликатесов. В девять пятьдесят он сидел за угловым столиком в Клубе Немо, полируя свои блестящие ногти об отвороты пиджака и поочередно облизывая губы и промокая их салфеткой.
В десять часов она появилась.
Прошлым вечером он встал на ноги, когда она пересекла площадку для танцев. Сегодня он вскочил со своего места и был возле нее до того, как она подошла к ней.
Это была преобразившаяся Кей. Это было воплощение его самых буйных мечтаний о ней.
Она убрала волосы с лица и мягкие маленькие волны обрамляли его. Ее глаза были умело оттенены и казались у их синевы появился фиолетовый оттенок. Она была одета в длинное пальто из какого-то тяжелого материала, а под ним в скромный но облегающий тело жакет из черного атласа и черную юбку с разрезом.
— Ар-манд… — прошептала она, протягивая обе руки.
Он взял их. Его губы раскрылись и закрылись дважды прежде, чем он смог вообще что-то произнести, а затем она прошла мимо него, идя к столику широким легким шагом. Идя за ней он увидел, как она замерла когда заиграл оркестр, и бросила презрительный взгляд на гитариста. За столиком она расстегнула пальто у горла и сознательно позволила ему упасть. Арманд Блуэтт подхватил его и она скользнула на свое место. Он стоял глядя на нее так долго, что она рассмеялась над ним.
— Вы что, вообще ничего не собираетесь говорить?
— У меня нет слов, — сказал он и подумал, честное слово, это прозвучало впечатляюще.
Подошел официант и он заказал для нее. Дайкири, на этот раз. Ни одна женщина, которую он когда-либо видел не напоминала ему меньше о флипе с хересом.
— Я очень счастливый человек, — сказал он. Это был уже второй раз подряд, когда он сказал что-то неотрепетированное.
— Не такой счастливый, как я, — сказала она, и она казалась вполне искренней, когда говорила это. Она высунула самый кончик розового язычка; ее глаза сияли и она смеялась. У Блуэтта комната начала кружиться перед глазами. Он посмотрел на ее руки, игравшие с застежкой маленькой косметички.
— Я не думаю, что я когда-либо раньше замечал ваши руки, — сказал он.
— Пожалуйста заметьте, — она подмигнула. — Мне нравятся вещи, которые вы говорите, Ар-манд, — и она положила свои руки в его. Это были длинные сильные руки с квадратными ладонями и тонкими и длинными пальцами и наверняка самой гладкой кожей в мире.
Подали напитки. Он нехотя отпустил ее руки и они оба откинулись на спинки стульев, глядя друг на друга. Она сказала:
— Рады, что мы подождали?
— О, да. Хм. Да конечно.
Внезапно ожидание стало непереносимым. Почти не замечая он взял свой стакан и осушил его.
Гитарист взял фальшивую ноту. Она выглядела, как будто ей стало больно. Арманд сказал:
— Сегодня здесь не слишком приятно, не правда ли?
Ее глаза заблестели.
— Вы знаете лучшее место? — спросила она мягко.
Его сердце поднялось и билось снизу в его адамово яблоко.
— Конечно знаю, — сказал он, когда смог.
Она склонила свою голову с удивительной, контролируемой уступчивостью, которая была для него почти как сильная боль. Он бросил банкноту на стол, накинул ее пальто ей на плечи и вывел ее.
В такси он ринулся к ней чуть ли не до того, как машина отъехала от тротуара. Было почти незаметно, что она шевельнулась, но ее тело ускользнуло от него внутри пальто, и он оказался с пригоршней ткани, в то время как профиль Кей слегка улыбнулся, качая головой. Это не было произнесено, но это было однозначное «нет». Это было также подтверждением низкого коэффициента трения атласа.
— Я никогда не думал, что вы такая, — сказал он.
— Какая?
— Вчера вечером вы были не такая, — запутался в словах он.
— Не какая, Ар-манд? — поддразнила она.
— Вы не были такой — я имею в виду, что вы, похоже, совсем не были уверены в себе.
Она взглянула на него.
— Я не была — готова.
— О, я понимаю, — солгал он.
После этого разговор прекратился пока он не расплатился с такси на перекрестке улиц возле своего убежища. Он начинал чувствовать, что ситуация выходит из-под его контроля. Однако, если она будет контролировать ее так, как она контролировала ее до сих пор, он будет более, чем рад следовать за ней.
Идя по грязной узкой улочке, он сказал:
— Не смотрите на все это, Кей. Наверху все совсем по-другому.
— Это не имеет значения, когда я с вами, — сказала она, переступая через какой-то мусор. Он был очень рад.
Они поднялись по лестнице и он открыл дверь широким жестом.
— Входите, прекрасная леди, в страну мечтателей.
Она впорхнула вовнутрь и поворковала по поводу штор, ламп, картин. Он закрыл дверь и запер на засов, уронил свою шляпу на диван и направился к ней. Он собирался обнять ее сзади, когда она ускользнула.
— Ну кто же так начинает! — пропела она. — Положите там свою шляпу. Вы что не знаете, что класть шляпу на кровать — это плохая примета?
— Сегодня мой счастливый день, — провозгласил он.
— Мой тоже, — сказала она. — Поэтому давайте не будем его портить. Давайте притворимся, что мы были здесь всегда и будем здесь всегда.
Он улыбнулся.
— Мне это нравится.
— Я рада. В таком случае, — сказала она, выходя из угла, когда он приблизился, — нам некуда спешить. Мы могли бы выпить?
— Вы можете получить даже луну, — нараспев произнес он. Он открыл кухоньку. — Что бы вы хотели?
— О, как чудесно. Позвольте мне, позвольте мне. Вы идите в другую комнату и сидите там, мистер мужчина. Это женское дело. — Она вытолкала его и принялась смешивать, с деловым видом.
Арманд уселся на диване, положив ноги на кленовый кофейный столик и слушал приятные позвякивающие и булькающие звуки из другой комнаты. Он лениво подумал, сможет ли заставить ее приносить его комнатные тапочки каждый вечер.
Она вплыла, балансируя двумя высокими стаканами на маленьком подносе. Одну руку она держала за спиной пока опускалась на колени и ставила поднос на кофейный столик и усаживалась в кресло.
— Что вы прячете? — спросил он.
— Это секрет.
— Давайте сначала немного поговорим. Пожалуйста.
— Немного. — Он хихикнул. — Это твоя вина, Кей. Ты такая красивая. Хм. Ты заставляешь меня чувствовать себя безумным — импульсивным.
Он начал потирать руки.
— Да, моя маленькая, — ответил он, покровительственно.
— Вы, когда-нибудь причиняли кому-нибудь боль?
Он сел.
— Я? Кей, ты что боишься? — Он слегка выпятил грудь. — Боишься меня. Послушай, я не сделаю тебе больно, малышка.
— Я говорю не о себе, — сказала она немного нетерпеливо. — Я просто спрашиваю — вы когда-нибудь причиняли кому-нибудь боль?
— Ну конечно же, нет. То есть не намеренно. Ты должна помнить, что мой бизнес — это справедливость.
— Справедливость. — Она сказала это слово, как будто оно было вкусным. — Существует два способа причинить боль, Арманд — снаружи, где это видно, и внутри, в сознании, где остаются шрамы и гноящиеся раны.
— Я не понимаю о чем ты говоришь, — его напыщенность возвращалась по мере того, как росло смятение. — Кому я причинил боль?
— В частности, Кей Хэллоувелл, — сказала она отвлеченно. — Тем давлением, которое вы на нее оказывали. Не потому, что она несовершеннолетняя; за это вы преступник только на бумаге, и даже это не будет принято во внимание в некоторых штатах.
— Послушайте, молодая леди…
— А потому, — продолжала она спокойно, — что вы систематически разрушили ее веру в людей. Если существует высшая справедливость, то по ее меркам вы преступник именно поэтому.
— Кей, что на тебя нашло? О чем ты говоришь? Я больше не стану это терпеть!
Он откинулся на спинку дивана и сложил руки на груди. Она сидела молча.
— Я знаю, — сказал он, наполовину обращаясь к себе, — ты шутишь. Да, малышка?
Тем же ровным отстраненным тоном она продолжала говорить.
— Вы виновны в причинении боли другим людям обоими упомянутыми мною выше способами. Физически, так что это видно, и психически. И вы будете наказаны обоими этими способами, справедливый Блуэтт.
Он выпустил воздух через ноздри.
— Этого вполне достаточно. Я привел тебя сюда не для этого. Возможно мне следует напомнить тебе, в конце концов, что я человек, с которым шутки плохи. Хм. Вопрос о твоем наследстве…
— Я не шучу шутки, Арманд. — Она наклонилась к нему через низенький столик.
Он поднял руки.
— Что тебе нужно? — выдохнул он, прежде чем смог остановиться.
— Ваш носовой платок.
— Мой н-что?
Она вытащила его из нагрудного кармана.
— Спасибо.
Говоря это она встряхнула его, соединила два конца и связала их. Она продела левую руку в образовавшуюся петлю и закрепила платок высоко на руке.
— Я собираюсь наказать тебя сначала способом, который не виден, проинформировала она, — напомнив тебе способом, который ты не мог забыть, о том, как ты однажды причинил боль другому человеку.
— Какая чепуха…
Она вытащила из-за спины свою правую руку и то, что она прятала новый, острый, тяжелый нож для мяса.
Арманд Блуэтт отпрянул, откинулся на подушки дивана.
— Кей — нет! Нет! — задыхался он. Его лицо позеленело. — Я не дотронулся до тебя, Кей! Я просто хотел поговорить. Я хотел помочь тебе и твоему брату. Положи это, Кей! — Он нес какую-то чушь от ужаса. — Разве мы не можем быть друзьями, Кей? — хныкал он.
— Прекрати это! — прошипела она. Она высоко подняла нож, положив левую руку на стол и наклонившись к нему. Ее лицо превратилось, каждая линия и поверхность и вырезанная округлость, в маску полного презрения. Я сказала тебе, что твое физическое наказание наступит позднее. Подумай об этом, пока будешь его ждать.
Нож описал дугу и спустился, каждая унция маленького тела была вложена в этот удар. Арманд Блуэтт закричал — нелепый, хриплый, высокий звук. Он закрыл глаза. Нож обрушился на твердую поверхность кофейного столика. Арманд извивался и забивался обратно в подушки, он двигался в сторону и назад вдоль стены, пока ему некуда больше было двигаться. Он остановился нелепо, на четвереньках, на диване, попятился в угол, пот и слюна бежали у него по подбородку. Он открыл глаза.
Очевидно ему понадобилось только доля секунды, чтобы сделать это истерическое движение, потому что она все еще стояла у стола; она все еще держала ручку ножа. Его лезвие застряло в толстой доске, пройдя через плоть и кость ее руки.
Она схватила бронзовый нож для разрезания бумаги и засунула его под платок на своей руке. Когда она выпрямилась яркая артериальная кровь била из обрубков трех отрубленных пальцев. Ее лицо под косметикой было бледным, но ни один мускул не дрогнул; на нем все еще было написано гордое, чистейшее презрение. Она стояла стройная и высокая и накручивала носовой платок на ручку ножа, накладывая жгут, и смотрела на него сверху вниз. Когда он опустил глаза, она с презрением сказала:
— Разве это не лучше, чем то, что вы планировали? Теперь вы сможете всегда хранить часть меня. Это намного лучше, чем использовать что-то и потом вернуть.
Струя крови уменьшалась до отдельных капель по мере того, как она скручивала жгут. Потом она подошла к стулу, на котором она оставила свою косметичку. Из нее она вытащила резиновую перчатку. Прижимая жгут к боку, она натянула перчатку на руку и расправила ее на запястье.
Арманда Блуэтта начало рвать.
Она накинула пальто на плечи и пошла к двери.
Когда она отодвинула задвижку и открыла ее, она окликнула его соблазнительным голосом:
— Это было так чудесно, Ар-манд, дорогой. Давай сделаем это снова скоро…
Сознанию Арманда потребовался почти час, чтобы выкарабкаться из колодца паники, в который оно свалилось. В течении этого часа он сидел на корточках там на диване в своей собственной блевотине глядя на нож и на три все еще белых пальца.
Три пальца.
Три левых пальца.
Где-то глубоко в его сознании это что-то для него значило. Пока что он не разрешал этому подняться на поверхность. Он боялся, что это произойдет. Он знал, что это произойдет. Он знал, что когда это произойдет, он почувствует всепоглощающий ужас.
«Дорогой Бобби, — писала она, — я не могу думать о том, что мои письма будут возвращаться с пометкой «адрес не известен». У меня все в порядке. Это первое и главное. У меня все в порядке мартышка, и тебе не нужно волноваться. У твоей старшей сестры все в порядке.
У меня сплошная путаница, может быть в этом твоем правильном госпитале ты сможешь лучше все понять. Я постараюсь все объяснить кратко и просто.
Однажды утром я работала в офисе, когда пришел этот ужасный Судья Блуэтт. Ему нужно было подождать несколько минут, прежде чем он мог увидеть старого Уоттла Хартфорда, и он использовал это время для серии своих обычных мерзких словесных пассов.
Мне удавалось отделаться от него до тех пор, пока этот старый лис не заговорил о папиных деньгах. Ты знаешь, что мы получим их когда мне исполнится двадцать один год — если та старая сделка снова не всплывет. Тогда она снова должна будет рассматриваться в суде. Блуэтт не просто был партнером — он судья по делам о наследстве. Даже если мы сможем добиться его отстранения от слушания этого дела, ты знаешь что он сможет найти кого-то другого, кто сможет занять его место. Ну, так вот, идея состояла в том, что если буду доброй и ласковой с Его Честью, любым мерзким способом каким он пожелает, то завещание не будет оспорено.
Я ужасно испугалась, Бобб! Ты знаешь, что твое оставшееся обучение предполагается оплачивать этими деньгами. Я не знала что делать. Мне нужно было время, чтобы подумать. Я пообещала встретиться с ним той ночью, действительно поздно, в ночном клубе.
Бобби, это было ужасно. Я чуть было не взорвалась, там за столиком, когда старый слюнтяй на минутку вышел из зала. Я не знала сражаться или бежать. Я испугалась, поверь мне. Внезапно кто-то стоял возле меня и разговаривал со мной. Я думаю, что это был мой ангел хранитель. Похоже, что он слышал, что судья говорил мне. Он хотел, чтобы я убежала. Я боялась его тоже сначала, а затем я увидела его лицо. О, Бобби, это было такое хорошее лицо! Он хотел дать мне денег еще до того как я сказала нет, он сказал мне, что я смогу вернуть их когда захочу. Он сказал мне, что нужно выбираться из города немедленно — садиться на поезд, на любой поезд; он даже не хотел знать на какой. И прежде чем я смогла остановить его он успел засунуть триста долларов в мою сумочку и отошел. Последнее, что он сказал — было назначить свидание судье на следующий вечер. Я ничего не могла сделать, он был там всего две минуты и говорил практически каждую секунду. А затем судья вернулся. Я хлопала глазами глядя на старого дурака как отчаявшаяся женщина, а затем удрала. Двадцать минут спустя я села на поезд до Элтонвилля и даже не регистрировалась в гостинице, когда добралась туда. Я подождала пока открылись магазины и купила чемоданчик и зубную щетку и сняла комнату. Я поспала несколько часов, и в тот же самый день я нашла работу в единственном в городе магазине грампластинок. Платят там двадцать шесть долларов в неделю, но мне хватит.
Я пока что не знаю, что делается дома. Я как бы затаила дыхание пока не услышу, что нибудь. А пока я собираюсь подождать. У нас есть время и пока, что у меня все в порядке. Я не сообщаю тебе свой адрес, дорогой, хотя буду часто писать. Не исключено, что Судья Блуэтт сможет как нибудь заполучить наши письма. Я думаю, что не помешает быть осторожной. Он опасен.
Вот такая, дорогой, на сегодняшний день сложилась ситуация. Что дальше? Я буду просматривать домашние газеты и искать все заметки о Его Бесчестьи Судье и надеяться на лучшее. Что касается тебя, пусть твоя маленькая квадратная головочка не волнуется обо мне, дорогой. У меня все в порядке. Я зарабатываю только на несколько долларов в недель меньше, чем дома, и я здесь в гораздо большей безопасности и работа не тяжелая; музыку любят некоторые хорошие люди.
Извини, что я не могу сообщить тебе свой точный адрес, но я действительно думаю, что сейчас лучше этого не делать. Мы можем протянуть эту историю и год, если нужно, и ничего не потеряем. Учись хорошо, малыш; я поддерживаю тебя тысячу процентов. Я буду писать часто.
Любящая тебя Большая сестра Кей.»
Это письмо, которое нанятый Армандом Блуэттом человек нашел в комнате старшекурсника Роберта Хэллоувелла в Государственной Медицинской Школе.
— Да — я Пьер Монетр. Входите.
Он отступил в сторону и девушка вошла.
— Вы очень любезны, мистер Монетр. Я понимаю, что вы должно быть ужасно заняты. И возможно вы совершенно не сможете мне помочь.
— Я возможно не помогу если и смогу, — сказала он. — Присаживайтесь.
Она села на простой фанерный стул, который стоял в конце наполовину стола, наполовину лабораторной полки, которая занимала почти всю торцевую стену трейлера. Он смотрел на нее холодно. Мягкие светлые волосы, глаза временами синевато-серые, временами немного темнее, чем небесно-голубые; нарочитая холодность, сквозь которую он, с его отработанной проницательностью, легко мог видеть истинную суть. Она была встревожена, подумал он; испугана и стыдится этого. Он ждал.
Она сказала:
— Есть одна вещь, которую я должна выяснить. Это случилось много лет назад. Я почти забыла об этом, а потом увидела ваши афиши и вспомнила… Может быть я ошибаюсь, но только…
Она сплела пальцы. Монетр посмотрел на них, а затем вернул свой холодный взгляд на ее лицо.
— Извините, мистер Монетр. Я похоже непонятно говорю. Это все так неопределенно и так — ужасно важно. Дело в том, что когда я была маленькой девочкой, мне было семь или восемь лет, в моем классе в школе учился мальчик, который убежал. Он был примерно моего возраста, и у него была какая-то жуткая ссора с его отчимом. Я думаю, что он был ранен. Его рука. Я не знаю насколько серьезно. Я вероятно была последним человеком в городе, который его видел. Никто его потом не видел.
Монетр взял какие-то бумаги, полистал их, снова положил на стол.
— Я действительно не знаю, чем я могу вам помочь, мисс…
— Хэллоувелл. Кей Хэллоувелл. Пожалуйста, выслушайте меня, мистер Монетр. Я проехала тридцать миль только, чтобы увидеть вас, потому что я не могу позволить себе упустить даже минимальный шанс.
— Если вы расплачетесь, вам придется убраться, — проскрежетал он. Голос был настолько грубым, что она вздрогнула. Затем он сказал, мягко: Пожалуйста, продолжайте.
— Спасибо. Я быстро… Только стемнело, была дождливая туманная ночь. Мы жили возле шоссе, и я зачем-то вышла на заднее крыльцо… я не помню… не важно, он был там, возле светофора. Я заговорила с ним. Он попросил меня никому не говорить, что я его видела, и я никогда не говорила, до сих пор. Потом, — она закрыла глаза, очевидно пытаясь восстановить в памяти каждую деталь, — мне кажется кто-то позвал меня. Я вернулась к калитке и оставила его. Но я снова выглянула, и увидела как он залезает в кузов грузовика, который остановился у светофора. Это был один из ваших грузовиков. Я уверена в этом. То, как он был раскрашен… и вчера, когда я увидела ваши афиши, я подумала об этом.
Монетр ждал, его глубоко посаженные глаза ничего не выражали. Вдруг он похоже понял, что она закончила:
— Это случилось двенадцать лет назад? И, я полагаю, вы хотите узнать добрался ли этот мальчик до карнавала?
— Да.
— Он не добрался. Если бы он добрался, я бы наверняка знал об этом.
— О… — Это был слабый звук, огорченный, но покорный; очевидно она и не ждала ничего другого. Она заметно собралась и сказала:
— Он был маленьким для своего возраста. У него были очень темные волосы и глаза и удлиненное лицо. Его звали Горти — Гортон.
— Горти… — Монетр порылся в памяти. В этих двух слогах было знакомое звучание, почему-то. Так, где… Он покачал головой. — Я не помню никакого мальчика по имени Горти.
— Пожалуйста постарайтесь. Пожалуйста! Вы понимаете… — Она посмотрела на него испытующе, вопрос застыл в ее глазах.
Он ответил на него, сказав:
— Вы можете верить мне.
Она улыбнулась:
— Спасибо. Знаете, есть один ужасный человек. Он когда-то был ответственным за этого мальчика. Он ужасно обращался со мной; это связано со старым судебным делом, и он может суметь сделать так, что я не смогу получить деньги, которые мне причитаются после достижения совершеннолетия. Они мне нужны. Не для меня; для моего брата. Он собирается стать врачом и…
— Я не люблю врачей, — сказал Монетр. Если существует большой колокол ненависти, такой как большой колокол свободы, он звонил в его голосе, когда он говорил это. Он встал. — Я ничего не знаю ни о каком мальчике Горти, который исчез двенадцать лет назад. Я не заинтересован в его поисках во всяком случае, особенно если поступая таким образом я помог бы человеку стать паразитом и дурачить пациентов. Я не похититель детей и ничего общего не буду иметь с поисками, которые пахнут этим шантажом в довершение всего. До свидания.
Она встала вместе с ним. У нее были круглые глаза.
— Я — мне очень жаль. Действительно…
— До Свидания.
На этот раз это бал бархат, использованный с тщательностью, использованный, чтобы показать ей, что его мягкость это виртуозное мастерство, притворство. Она повернулась к двери, открыла ее. Она остановилась и оглянулась через плечо.
— Могу ли я оставить вам свой адрес на тот случай, если когда-нибудь, вы…
— Не можете, — сказал он. Он повернулся к ней спиной и сел. Он услышал, как дверь закрылась.
Он закрыл глаза и его ноздри щелочки расширялись пока не стали круглыми отверстиями. Люди, люди, и их сложные, бесполезные, неважные махинации. В людях не было никакой тайны; никакой загадки. Все человеческое может быть выведено на свет, если спросить просто:
— А что это вам дает?…
…Что могли люди знать о форме жизни, для которой идея приобретения была чужда? Что мог человек сказать о своих родственниках-кристаллах, живых камнях, которые могли общаться друг с другом и не решались, которые могли действовать совместно друг с другом и не снисходили до этого?
А что — он позволил себе улыбнуться — что люди будут делать, когда им придется бороться против чуждого? Когда им придется столкнуться с врагом, который нанесет удар, а потом не сочтет нужным закрепить его — а затем нанесет другой тип удара, другим способом, в другом месте?
Он погрузился в понятливые лишь избранным мечты, идя со своими кристаллами против суетливого, глупого человечества; забыв в своих мыслях бессмысленные волнения девушки, ищущей давно потерявшегося ребенка, по каким-то собственным мелким корыстным причинам.
— Эй, Людоед!
— Черт побери! Еще что?
Дверь робко приоткрылась.
— Людоед, там…
— Зайди, Гавана, и говори громче. Я не люблю, когда бормочут.
Гавана бочком вошел, после того, как притушил свою сигару об порог.
— Там человек, который хочет увидеть вас.
Монетр сердито посмотрел через плечо.
— У тебя волосы седеют. Те, которые остались. Покрась их.
— Хорошо, хорошо. Прямо сейчас, сегодня днем. Извините. — Он жалко шаркал ногами. — А что с этим человеком…
— С меня на сегодня достаточно, — сказал Монетр. — Бесполезные люди, которые хотят невозможных вещей, которые не имеют никакого значения. Ты видел ту девушку, которая выходила отсюда?
— Да. Именно это я и пытаюсь вам сказать. И этот парень тоже видел. Понимаете, он ждал, чтобы повидаться с вами. Он спросил Джонварда, где он может вас найти, и…
— Пожалуй, я выгоню Джонварда. Он вышла, а не швейцар. Что это за дела, зачем он приводит людей, которые меня раздражают?
— Я полагаю, что он подумал, что вам следует встретиться с этим человеком. Важная шишка, — сказал Гавана застенчиво. — Так когда он подошел к вашему трейлеру, он спросил меня заняты ли вы. Я сказал ему, что да, вы с кем-то разговариваете. Он сказал, что он подождет. И тут открывается дверь и выходит эта девушка. Она держится рукой за дверной косяк и поворачивается, чтобы что-то вам сказать, а этот человек, эта важная шишка, его просто закоротило. Я не шучу, Людоед, я никогда ничего подобного не видел. Он хватает меня за плечо. У меня там синяк будет еще неделю. Он говорит: «Эта она! Это она!», а я говорю: «Кто?», а он говорит: «Она не должна меня видеть! Она дьявол! Она отрубила эти пальцы, а они снова выросли!»
Монетр резко выпрямился и повернулся на своем вращающемся стуле так, чтобы быть лицом к лилипуту.
— Продолжай, Гавана, — сказал он ласковым голосом.
— А это все. Кроме того, что он спрятался за платформой Гоголя и скрылся из виду, и только поглядывал за девушкой, когда она проходила мимо него. Она его не видела.
— Где он сейчас?
Гавана выглянул за дверь.
— Все еще здесь. Выглядит скверно. Я думаю, что у него что-то типа припадка.
Монетр оставил свой стул и выскочил через дверь, оставляя на усмотрение Гаваны убираться с его пути или нет. Лилипут отпрыгнул в сторону, с прямого пути Монетра, но недостаточно далеко, чтобы уклониться от костлявого бедра Монетра, которое сильно задело полную щеку лилипута.
Монетр подскочил сбоку к мужчине, который скорчился позади платформы для выступлений. Он опустился на колени и положил уверенную руку на лоб человека, который был липким и холодным.
— Уже все в порядке, сэр, — сказал он глубоким успокаивающим голосом. — Со мной вы будете в полной безопасности. — Он подчеркнул мысль о «безопасности», потому что, какой бы ни была причина, мужчина был мокрым, дрожащим и только что не в исступлении от страха.
Монетр не задавал никаких вопросов, а продолжал уговаривать:
— Вы сейчас в хороших руках, сэр. В совершенной безопасности. Теперь ничего случится не может. Идемте со мной; выпьем. Вы будете в порядке.
Водянистые глаза мужчины сфокусировались на нем, медленно. В них появилось сознание, и некоторая неловкость. Он сказал:
— Мм. А — легкий приступ — хм… головокружения, вы знаете. Извините, что я… хм.
Монетр вежливо помог ему подняться, поднял коричневую мягкую шляпу и стряхнул с нее пыль.
— Мой офис прямо здесь. Пожалуйста входите и присаживайтесь.
Крепко держа мужчину под локоть, Монетр подвел мужчину к трейлеру, помог подняться на две ступеньки, протянул руку мимо него и открыл дверь.
— Может быть вы приляжете на несколько минут?
— Нет, нет. Спасибо; вы очень любезны.
— Тогда садитесь сюда. Я думаю, вам здесь будет удобно. Я дам вам кое-что, что поможет почувствовать себя лучше. — Он набрал цифры простого замка, выбрал бутылку темного портвейна. Из ящика стола он вынул маленький флакон и капнул две капли жидкости в стакан, наполнив его вином. — Выпейте это. Вы почувствуете себя лучше. Немного амитала натрия — только чтобы успокоить ваши нервы.
— Спасибо вам, спасибо… — он с жадностью выпил, — вам. Это вы мистер Монетр.
— К вашим услугам.
— Я Судья Блуэтт. По делам о наследстве, знаете ли. Хм.
— Я польщен.
— Ну что вы, что вы. Это я… Я проехал пятьдесят миль, чтобы повидаться с вами, сэр, и с радостью проехал в два раза больше. Вы широко известны.
— Я этого не осознавал, — сказал Монетр, и подумал: «это жалкое существо такое же неискреннее, как и я». — Что я могу сделать для вас?
— Хм. Ну, знаете. Это вопрос… э… научного интереса. Знаете, я читал о вас в журнале. Там говорилось, что вы знаете больше об ур-э, странных людях, и всяких таких вещах, чем кто-либо из живущих.
— Я бы этого не сказал, — сказал Монетр. — Я конечно проработал с ними очень много лет. А что вы хотели узнать?
— О… вещь, о которой нельзя прочитать в справочниках. Или спросить любого так называемого ученого, если на то пошло; они просто смеются над вещами, которых нет в какой-нибудь книге, где-нибудь.
— Я сталкивался с этим, Судья. Меня нелегко рассмешить.
— Великолепно. Тогда я спрошу вас. Конкретнее, знаете, ли вы что нибудь о регенерации?
Монетр прикрыл свои глаза. Этот дурак когда-нибудь доберется до сути?
— Какого типа регенерация? Пояс нематод? Заживление клеток? Или вы говорите о старых радиоприемниках?
— Пожалуйста, — сказал судья, и сделал слабый жест рукой. — Я совершенный профан, мистер Монетр. Вам придется пользоваться простым языком. Что я хочу узнать — настолько серьезное восстановление возможно после сильного пореза?
— Настолько серьезного пореза?
— Хм. Назовем это ампутацией.
— Ну, знаете. Это зависит от обстоятельств, Судья. Может быть кончик пальца. Раздробленная кость может вырасти удивительно. Вы — вы ведь знаете о случае, когда регенерация была, скажем так, несколько больше обычной?
Последовала долгая пауза. Монетр заметил, что судья бледнеет. Он налил ему еще вина, и себе тоже наполнил стакан. У него внутри нарастало возбуждение.
— Я действительно знаю такой случай. По крайней мере, я имею в виду… хм. Мне так показалось. То есть, ампутацию я видел.
— Рука? Ступня, может быть, нога?
— Три пальца. Целых три пальца, — сказал судья. — Похоже, что они снова выросли. И всего за сорок восемь часов. Хорошо известный остеолог отнесся ко всему этому, как к шутке, когда я спросил его об этом. Отказался поверить, что я говорю серьезно. — Внезапно он наклонился вперед так резко, что висящая кожа на его челюсти натянулась. — Кто была девушка, которая только что вышла отсюда?
— Охотница за автографами, — сказал Монетр скучающим тоном. — Не имеет никакого значения. Продолжайте пожалуйста.
Судья сглотнул с трудом.
— Ее зовут Кей Хэллоувелл.
— Может быть, может быть. Вы что, изменили тему разговора? — спросил Монетр нетерпеливо.
— Нет, сэр, — горячо ответил судья. — Эта девушка, это чудовище — при свете и прямо у меня на глазах отрубила три пальца своей левой руки!
Он кивнул, выпятил нижнюю губу и откинулся на спинку стула.
Если он ждал бурной реакции, он не был разочарован. Монетр вскочил на ноги и зарычал:
— Гавана! — Он шагнул к двери и снова заорал. — Где этот маленький жирный — о; ты здесь, Гавана. Пойди и найди девушку, которая только что вышла отсюда. Понял? Найди ее и приведи обратно. Мне все равно, что ты ей скажешь; найди ее и приведи обратно сюда. — Он оглушительно хлопнул в ладони. — Марш!
Он вернулся на свое место, его лицо двигалось. Он посмотрел на свои руки, потом на судью.
— Вы абсолютно уверены в этом?
— Да.
— Какая рука?
— Левая. — Судья провел пальцем вокруг ворота. — Э… мистер Монетр. Если этот мальчик приведет ее обратно сюда, ну, э… я, то есть…
— Насколько я понимаю вы ее боитесь.
— Ну, э… я бы этого не сказал, — сказал судья. — Поражен, да. Хм. А вы бы не были?
— Нет, — сказал Монетр. — Вы лжете, сэр.
— Я? Лгу? — Блуэтт выпятил грудь и уставился на хозяина карнавала.
Монетр полуприкрыл свои глаза и начал считать пункты на пальцах.
— Похоже, что несколько минут назад вас испугал вид левой руки этой девушки. Вы сказали лилипуту, что пальцы снова выросли. Очевидно, что вы в первый раз видели регенерацию руки. И однако вы рассказываете мне, что вы консультировались с остеологом по этому поводу.
— Здесь нет никакой лжи, — сказал Блуэтт напыщенно. — Действительно, я видел восстановленную руку, когда она стояла здесь в двери, и это было в первый раз. Но я так же видел, как она отрубила эти пальцы!
— Тогда зачем, — спросил Монетр, — приходить ко мне и задавать вопросы о регенерации? — Глядя как судья с трудом подыскивает ответ, он добавил: — Давайте, Судья Блуэтт. Либо вы не назвали изначальную цель своего прихода сюда, либо — вы видели случай такой регенерации раньше. Ага. Значит в этом дело. — У него загорелись глаза. — Я думаю, вы лучше расскажите мне всю историю.
— Дело не в этом! — запротестовал судья. — Послушайте, сэр, мне не нравится этот перекрестный допрос. Я не вижу…
Будучи человеком проницательным, Монетр протянул руку и коснулся страха, который так близко навис над этим человеком с влажными глазами.
— Вы в большей опасности, чем вы подозреваете, — прервал он. — Я знаю в чем состоит эта опасность, и я пожалуй единственный человек в мире, который может помочь вам. Вы будете сотрудничать со мной, сэр, или вы уйдете отсюда немедленно — и будете расхлебывать последствия. — Когда он говорил это, его гибкий голос был настроен на мягкий, резонирующий диапазон, который явно напугал судью до полусмерти. Цепочка воображаемых ужасов, которые отразились на бледнеющем лице Блуэтта, вероятно была цветистой, мягко говоря. Слегка улыбаясь Монетр откинулся на спинку стула и ждал.
— В-вы позволите… — Судья налил себе еще вина. — Э… Значит так, сэр. Я должен сразу же сказать вам, что все это просто… э… предположение с моей стороны. То есть, вплоть до того момента, когда я сейчас увидел девушку. Кстати — я не хочу, чтобы она меня видела. Не могли бы вы…
— Когда Гавана приведет ее обратно, я вас спрячу. Продолжайте.
— Хорошо. Спасибо, сэр. Так вот, несколько лет назад я привел в дом ребенка. Уродливое маленькое чудовище. Когда ему было не то семь, не то восемь лет, он убежал из дома. С тех пор я о нем ничего не слышал… Я думаю, ему сейчас должно быть около девятнадцати — если он жив. И похоже есть какая-то связь между ним и этой девушкой.
— Какая связь? — подсказал Монетр.
— Ну, она похоже знает о нем кое-что. — Поскольку Монетр беспокойно заерзал ногами, он выпалил: — Суть в том, что с ним были кое-какие неприятности. Мальчишка был однозначно буйным. Я его выпорол и запихнул в кладовку. Его рука — совершенно случайно, как вы понимаете — его рука была раздавлена дверью. Хм. Да — очень неприятно.
— Продолжайте.
— С тех пор я… э… ищу, ну вы знаете, то есть, если этот мальчик вырос, вы понимаете, он может быть обижен… кроме того, он был крайне неуравновешенным ребенком, и неизвестно как такие вещи могли повлиять на слабый ум…
— Вы имеете ввиду, что вы чувствуете себя чертовски виноватым и душа у вас в пятках, и вы искали молодого человека, у которого не хватает нескольких пальцев. Пальцев — переходите к сути! Какое отношение это имеет к девушке? — Голос Монетра был как удар кнута.
— Я не могу сказать точно, — пробормотал судья. — Она похоже что-то знает о мальчике. Я имею ввиду, что она намекнула на кое-что о нем сказала, что она собирается напомнить мне как я причинил когда-то боль другому человеку. А затем она взяла нож и отрубила свои пальцы. Она исчезла. Я нанял человека, чтобы он нашел ее. Он узнал, что она должна приехать сюда — и послал за мной. Это все.
Монетр закрыл глаза и задумался.
— Когда она была здесь с ее пальцами все было в порядке.
— Черт побери, я знаю! Но я говорю вам, я видел, собственными глазами…
— Хорошо, хорошо. Она их отрубила. А теперь скажите конкретно, зачем вы сюда приехали?
— Я — это все. Когда случается что-нибудь подобное, то забываешь все, что знал, и начинаешь с самого начала. То, что видел, было невозможно, и я начал думать способом, который допустил возможность… всег…
— Переходите к сути! — заревел Монетр.
— Ее нет! — заревел в ответ Блуэтт. Они уставились друг на дуга и между ними пробегали искры.
— Именно это я вам и пытаюсь сказать; я не знаю. Я вспомнил этого ребенка и его покалеченные пальцы, и была эта девушка, и то, что она сделала. Я начал думать, а может быть она и мальчик были одним и тем же… Я сказал вам, что слово «невозможно» больше не имело значения. Знаете, у девушки была абсолютно здоровая рука перед тем, как она ее отрубила. Если, каким то образом, она была этим мальчиком, то он должен был заново отрастить эти пальцы. Если он мог сделать это один раз, он мог сделать это и снова. Если он знал, что сможет сделать это снова, он бы не боялся отрубить их. — Судья пожал плечами, его руки поднялись и упали. — Итак я начал интересоваться какой вид существ может отращивать свои пальцы по желанию. Это все.
Монетр сделал широкие навесы из своих век, его горящие темные глаза изучали судью.
— Этот мальчик, который мог быть девочкой, — пробормотал он. — как его звали?
— Гортон. Мы его называли Горти. Злобный маленький звереныш.
— Подумайте, сейчас. Было ли в нем что-то странное, когда он был ребенком?
— Еще бы! Я не думаю, что он был нормальным. Он цеплялся за свои детские игрушки, такие вещи. И у него были мерзкие привычки.
— Какие мерзкие привычки?
— Его выгнали из школы за то, что он ел насекомых.
— Ах! Муравьев?
— Откуда вы узнали?
Монетр встал, прошел до двери и обратно. У него в груди начало биться возбуждение.
— За какие детские игрушки он цеплялся?
— О, я не помню. Это не важно.
— Это мне решать, — огрызнулся Монетр. — Подумайте! Если вам дорога ваша жизнь…
— Я не могу думать! Я не могу! — Блуэтт посмотрел на Монетра и сник перед этими горящими глазами. — Это был какой-то попрыгунчик, отвратительная штука.
— Как она выглядела? Говорите же, черт побери!
— Как она — о, хорошо. Он был такого размера, и у него была голова как у Панча — ну вы знаете, Панч и Джуди. Большой нос и подбородок. Мальчишка едва ли вообще смотрел на него. Но он должен был держать его при себе. Однажды я его выбросил и врач заставил меня найти его и принести обратно. Гортон чуть не умер.
— Правда, а? — проворчал Монетр возбужденно, с триумфом. — А теперь расскажите мне — эта игрушка была с ним с самого рождения, — не правда ли? И в ней было что-то какая-нибудь драгоценная пуговица, или что-нибудь блестящее?
— Откуда вы знаете? — снова начал Блуэтт и снова сник под излучением бешеного, возбужденного нетерпения, исходившего от хозяина карнавала. Да. Глаза.
Монетр бросился на судью, он схватил его за плечи и начал трясти.
— Вы сказали «глаз», правда? Там был только один камень? — он задыхался.
— Н-не надо… — прохрипел Блуэтт, слабо отталкивая цепкие руки Монетра. — Я сказал «глаза». Два глаза. Они оба были одинаковые. Отвратительные глаза. Казалось, что они светятся сами по себе.
Монетр медленно выпрямился и отошел.
— Два, — выдохнул он. — Два…
Он закрыл глаза, в голове у него гудело. Исчезнувший мальчик, пальцы… покалеченные пальцы. Девочка… тоже подходящего возраста… Гортон. Гортон… Горти. Его память петляла и катилась по прошедшим годам. Маленькое коричневое лицо, заострившееся от боли, говорящее: «Мои родственники назвали меня Гортензия, но все называют меня Малышка». Малышка, которая появилась с покалеченной рукой и покинула карнавал два года назад. Что же случилось, когда она ушла? Он что-то хотел, хотел посмотреть ее руку, и ночью она ушла.
Эта рука. Когда она только появилась он вычистил рану, удалил поврежденные ткани, зашил ее. Он обрабатывал ее каждый день неделями, пока полностью не сформировался шрам и больше не было опасности инфекции; а затем как-то так получилось, что он больше никогда на нее не смотрел. Почему? О — Зина. Зина всегда рассказывала ему, как дела с рукой Малышки.
Он открыл свои глаза — сейчас это были щелочки.
— Я найду его, — прорычал он.
Раздался стук в дверь и голос.
— Людоед…
— Это карлик, — залепетал Блуэтт вскакивая. — С девушкой. Что я куда?
Монетр бросил на него взгляд, который заставил его поникнуть и снова упасть на стул. Хозяин карнавала встал и шагнул к двери, чуть приоткрыв ее.
— Привел ее?
— Господи, Людоед, я…
— Я не хочу этого слушать, — сказал Монетр ужасным шепотом. — Ты не привел ее обратно. Я послал тебя привести девушку, а ты этого не сделал. Он очень осторожно закрыл дверь и повернулся к судье. — Убирайтесь.
— А? Хм. А как насчет…
— Убирайтесь! — Это был вопль. Если его взгляд сделал Блуэтта безвольным, то от его голоса он оцепенел. Судья был на ногах и двигался к двери еще до того, как этот вопль перестал звучать. Он попытался заговорить и смог только пошевелить своими мокрыми губами.
— Я единственный человек в мире, который может помочь вам, — сказал Монетр; и по лицу судьи стало видно, что этот непринужденный тихий разговорный тон был для него самым страшным. Он подошел к двери и замер. Монетр сказал: — Я сделаю, что смогу, Судья. Вы скоро получите от меня весточку, можете в этом не сомневаться.
— Э… — сказал судья. — М-м. Все, что я смогу, мистер Монетр. Располагайте мной. Абсолютно все.
— Спасибо. Мне точно понадобится ваша помощь. — Черты костлявого лица Монетра застыли в тот момент, когда он перестал говорить. Блуэтт бежал.
Пьер Монетр стоял, глядя на то место, где только что было размытое лицо судьи. Внезапно он сжал кулак и ударил им по ладони.
— Зина! — произнес он одними губами. Он побледнел от бешенства, почувствовал слабость и подошел к своему столу. Он сел, положил локти на журнал для записей и подбородок на руки, и начал посылать волны ненависти и требований.
ЗИНА!
ЗИНА!
КО МНЕ! ИДИ КО МНЕ!
Горти рассмеялся. Он смотрел на свою левую руку, на три обрубка пальцев, которые поднимались как грибы от костяшек, потрогал шрам вокруг них другой рукой и рассмеялся.
Он встал с дивана у себя в студии и прошел через просторную комнату к большому зеркалу, чтобы посмотреть на свое лицо, отойти назад и критически осмотреть свои плечи, свой профиль. Он удовлетворенно заворчал и пошел в спальню к телефону.
— Три четыре четыре, — сказал он. Его голос был звучным, подходящим очертаниям его сильного подбородка и широкого рта. — Ник? Это Сэм Гортон. О, хорошо. Конечно, я смогу снова играть. Врач говорит, что мне повезло. Перелом кисти обычно плохо заживает, но с моим все будет в порядке. Нет не волнуйся. Хм? Около шести недель. Точно… Золото? Спасибо, Ник, но я обойдусь. Нет, не волнуйся — я докричусь, если мне нужно будет. Тем не менее, спасибо. Да, я буду заходить время от времени. Я был там пару дней назад. Где ты нашел этого болвана, который умеет брать на гитаре только три аккорда? Он случайно делает то, что Спайк Джонс делает специально. Нет, мне не хотелось его ударить. Мне хотелось ободрать его. — Он рассмеялся. — Я шучу. Он нормальный. Ну спасибо, Ник. Пока.
Подойдя к дивану в студии он растянулся на нем с уверенным расслаблением сытой кошки. Он с наслаждением прижал плечи к поролоновому матрасу, перекатился и подтянулся за одной из четырех книг на тумбочке.
Это были единственные книги в квартире. Давным-давно он узнал о физическом нагромождении книг и о книжных шкафах, из которых они вываливаются. Его решением было избавиться от них всех, и договориться со своим продавцом, чтобы он присылал ему четыре книги в день — новые книги, на обмен. Он прочитывал их все и всегда возвращал на следующий день. Это было удовлетворительное решение, для него. Он помнил все. Так для чего тогда нужны были книжные шкафы?
У него было две картины — Маркел, тщательно несоответствующие неправильные формы, так что цвет каждой влиял на остальные, и так, что одна на другую, так что цвет фона влиял на все. Второй картиной был Мондриан, точный и уравновешенный, и передающий почти впечатление чего-то, что никогда не сможет до конца быть чем-то.
Ему принадлежали, однако, мили магнитофонной ленты, на которую была записана великолепная коллекция музыки. Удивительный мозг Горти мог сохранить полное ощущение от книги и воспроизвести любую ее часть. Он мог сделать то же самое с музыкой; но восстановить музыку это значит воспроизвести ее в какой-то степени, а существует однозначное различие в окраске сознания, которое слышит музыку, и сознания, которое создает ее. Горти умел делать и то, и другое, и его музыкальная библиотека позволяла ему выбирать, что делать.
У него была классическая и романтическая музыка, которую предпочитала Зина, симфонии, концерты, баллады и виртуозные пьесы, которые были его введением в музыку. Но его вкусы расширились и углубились, и сейчас включали Хоннегера и Копленда, Шостаковича и Уолтона. В мире популярной музыки он открыл мрачные аккорды Татума и невероятного Телония Монка. У него была периодически полная вдохновения труба Диззи Гиллеспи, удивительные модуляции Эллы Фицджеральд, безупречное исполнение голоса Перла Бейли. Его критерием во всех этом была человечность и проявления человечности. Он жил с книгами, которые вели его к новым книгам, искусством, которое вело его к новым предположениям, музыкой, которая вела его к мирам, находящимся за пределами познаваемых миров.
Однако при всех этих богатствах комнаты Горти были очень просто меблированы. Единственным необычным предметом мебели был магнитофон и колонки — массивное воплощение высокоточных компонентов, которое Горти пришлось собрать, потому что его слух требовал каждого нюанса, каждого обертона, каждого музыкально инструмента. Во всем остальном его комнаты были такими же как у любого другого, удобно обставленными и со вкусом украшенными. Ему приходило в голову, мельком и с очень большими перерывами, что с его доходами он мог бы окружить себя роскошными автоматическими машинами, такими как массирующие спину кресла, кондиционированные комнаты, где можно сохнуть после душа. Но он никогда не двигался в этом направлении. Его мозг просто и постоянно познавал. Его аналитические способности были феноменальны, но у него редко возникала потребность активно их использовать. Поэтому приобретение знаний было достаточным; их применение могло подождать своего времени, потребность применять их плохо сосуществовала с его полной и явной уверенностью в своей силе.
На середине книги он остановился, с удивительным выражением во взгляде. Как будто бы его слуха достиг специфический звук, но его не было.
Он закрыл книгу и поставил ее на место, встал и стоя прислушиваясь, слегка поворачивая голову, как будто он пытался определить источник этого ощущения.
Позвонили в дверь.
Горти перестал двигаться. Это не была застывшая, удивленная неподвижность испуганного животного. Скорее это была управляемая, расслабленная доля секунды для размышлений. Затем он стал двигаться снова, гармонично и легко.
У двери он остановился, глядя на нижнюю панель. Его лицо напряглось, быстрые морщины пробежали по его лбу. Он распахнул дверь.
Она согнувшись стояла в прихожей, глядя на него снизу вверх. Ее голова была повернута набок, и немного вниз. Ей приходилось болезненно напрягать зрение, чтобы встретиться с ним взглядом; она была высотой только четыре фута.
Она сказала, слабым голосом:
— Горти?
Он издал хриплый звук и стал на колени, беря ее на руки и обнимая с силой и нежностью.
— Зи… Зи, что случилось? Твое лицо, твое…
Он поднял ее и ногой захлопнул дверь и отнес ее на диван в студию и сел там, усадив ее на колени, обняв руками так, что ее голова опиралась на его теплую сильную правую руку. Она улыбнулась ему. Только одна сторона ее рта двигалась. Затем она начала плакать и собственные слезы Горти скрыли от него вид ее искалеченного лица.
Ее рыдания скоро прекратились, как если бы она была слишком уставшей, чтобы продолжать. Она смотрела на его лицо, все лицо, каждую часть. Она подняла руку и коснулась его волос.
— Горти… — прошептала она. — Я так любила тебя таким, как ты был…
— Я не изменился, — сказал он. — Я сейчас большой, взрослый мужчина. У меня есть квартира и работа. У меня такой голос и такие плечи и я вешу на сто фунтов больше, чем три года назад. — Он наклонился и быстро поцеловал ее. — Но я не изменился, Зи. Я не изменился. — Он коснулся ее лица, осторожное воздушное прикосновение. — Тебе больно?
— Немного. — Она закрыла глаза и облизала губы. Похоже ее язык не мог дотянуться до одного уголка рта. — Я изменилась.
— Тебя изменили, — сказал он, его голос дрожал. — Людоед?
— Конечно. Ты знал, не правда ли?
— Не совсем. Я подумал однажды, что ты меня зовешь. Или он… Это было далеко. Но в любом случае никто другой не стал бы — не стал… что случилось? Ты хочешь рассказать мне?
— О, да. Он узнал о тебе. Я не понимаю как. Твой — этот Арманд Блуэтт — он сейчас судья или что-то в этом роде. Он пришел повидаться с Людоедом. Он думал, что ты девушка. Я имею ввиду взрослая девушка.
— Я был ею, какое-то время.
Он натянуто улыбнулся.
— О, я понимаю. Ты действительно был на карнавале в тот день?
— На карнавале? Нет. В какой день, Зи? Ты имеешь ввиду, в тот, когда он узнал?
— Да. Четыре — нет, пять дней назад. Ты не был там. Я не понимаю… Она пожала плечами. — Так или иначе, девушка пришла поговорить с Людоедом, а судья следил за ней и думал, что это ты. Людоед тоже так думал. Он послал Гавану найти ее. Гавана не смог ее найти.
— А затем Людоед взялся за тебя.
— Мм. Я не собиралась говорить ему, Горти. Я не собиралась. Во всяком случае долго. Я — не помню.
Она снова закрыла глаза. Горти внезапно задрожал, а потом смог дышать.
— Я не… помню, — сказала она с трудом.
— Не пытайся. Не говори больше, — пробормотал он.
— Я хочу. Я должна. Он не должен найти тебя! — сказала она. — Он охотится за тобой прямо в эту минуту!
Глаза Горти сузились и он сказал:
— Ладно.
Ее глаза были все еще закрыты. Она сказала:
— Это длилось долго. Он говорил очень тихо. Он дал мне подушки и немного вина, у которого был вкус осени. Он говорил о карнавале и Солуме и Гоголе. Он упомянул «Малышку», а затем говорил о новых вагонах-платформах и о продовольственном складе и проблемах с профсоюзом подсобных рабочих. Он сказал что-то о профсоюзе музыкантов и что-то о музыке и что-то о гитаре и затем о выступлении, которое у нас когда-то было. А затем он снова говорил о зверинце и конферансье, и снова вернулся к тебе. Ты понимаешь? Просто упоминал тебя и уходил в сторону и возвращался обратно снова и снова. Всю ночь, Горти, всю, всю ночь!
— Ш-ш-ш.
— Он не спрашивал меня! Он разговаривал отвернувшись и наблюдая за мной уголком глаз. Я сидела и пыталась пить вино и пыталась есть, когда Кухарка принесла обед и полуночный завтрак и завтрак утром, и пыталась улыбаться, когда он замолкал на минуту. Он не дотронулся до меня, он не ударил меня, он не спросил меня!
— Он сделал это позже, — выдохнул Горти.
— Гораздо позже. Я не помню… его лицо надо мной, как луна, однажды. У меня все болело. Он кричал. Кто такой Горти, где Горти, кто такая малышка, почему я прятала Малышку… Я просыпалась и просыпалась. Я не помню времени, когда я засыпала или теряла сознание, или что это было. Я проснулась с глазами залитыми моей кровью, подсыхающей, а он говорил о механиках каруселей и электроснабженцах для прожекторов. Я проснулась у него на руках, он шептал мне на ухо о Банни и Гаване, они должны были знать, кто такой Горти. Я проснулась на полу. У меня болело колено. Был чудовищный свет. Я подпрыгнула от боли, которую он причинял. Я выбежала из двери и упала, мое колено не сгибалось, это было во второй половине дня и он поймал меня и приволок обратно и бросил меня на пол и снова включил этот свет. У него было зажигательное стекло и он заставил меня выпить уксус. У меня распух язык, я…
— Ш-ш-ш. Зина, дорогая, тише. Не говори больше ничего.
Ровный, лишенный эмоций голос продолжал:
— Я лежала неподвижно, когда заглянула Банни и Людоед не знал, что она видела, что он делает и Банни убежала и пришел Гавана и ударил Людоеда куском трубы, а Людоед сломал ему шею он теперь умрет, а я…
Горти почувствовал, что у него сухие веки. Он поднял осторожно руку и ударил ее расчетливо по неповрежденной щеке.
— Зина. Прекрати!
После этого удара она издала громкий крик и закричала:
— Я больше ничего не знаю, правда я не знаю! — и разразилась болезненными рыданиями. Горти попытался говорить с ней, но его нельзя было услышать сквозь ее плач. Он встал, повернулся, осторожно опустил ее на диван, побежал и намочил полотенце холодной водой и вытер ее лицо и руки. Она резко прекратила плакать и уснула.
Горти смотрел на нее пока ее дыхание не убедило его, что она успокоилась. Он положил свою голову медленно возле ее став на колени возле дивана. Ее волосы были у него на лбу. Скрестив руки он взял себя за локти и начал тянуть. Он сохранял это напряжение пока его плечи и грудь не стали пульсировать от боли. Ему нужно было оставаться возле нее, не двигаться, но в то же время снять черное напряжение ярости, которое нарастало в нем, и работа, которую выполнял ли его мускулы спасла его рассудок без малейшего движения, которое могло бы разбудить спящую девушку. Он долго стоял так на коленях.
За завтраком на следующее утро она снова могла смеяться. Горти не сдвинул ее и не дотронулся, только снял с нее обувь и накрыл пуховым одеялом. В предутренние часы он принес подушку из спальни и положил ее на пол между диваном в студии и дверью, и растянулся там, чтобы слышать как она дышит и с кошачьей внимательностью прислушиваться к малейшему шороху с лестницы и лестничной площадки.
Он стоял склонившись над ней, когда она открыла глаза. Он сразу же сказал:
— Я Горти и ты в безопасности, Зи.
Нарастающая паника в ее глазах умерла, не родившись, и она улыбнулась.
Пока она купалась он отнес ее одежду в ближайшую автоматическую прачечную и через полчаса вернулся с выстиранной и высушенной одеждой. Еда, которую он купил по дороге была не нужна; она уже вовсю была занята приготовлением завтрака, когда он вернулся — яичница «как на автозаправке» (жареные яйца в центре кусочков хлеба, из которых серединки выдавлены стаканом для молока) и хрустящий бекон. Она забрала у него продукты и проворчала на него.
— Копченая рыба — сок папайи — датская колбаса. Горти, здесь еды на роту!
Он улыбался, больше ее смелости и ее способности быстро восстанавливать силы, чем над ее протестами. Он прислонился к стене скрестив руки, наблюдая как она прихрамывая ходит по кухне, завернутая с головы до пят в то, что для него было плотно облегающим банным халатом, и пытался не думать о том факте, что она вообще им воспользовалась. Однако он понимал, видя ее хромоту, видя, что случилось с ее лицом…
Это было веселый завтрак, во время которого они счастливо играли в игру под названием «А помнишь…», которая, если разобраться, является самой захватывающей игрой в мире. Затем был молчаливый период, когда для каждого из них вида собеседника было достаточно для общения. Наконец Горти спросил:
— Как тебе удалось вырваться?
Ее лицо потемнело. Усилие справиться с собой было очевидным — и успешным. Горти сказал:
— Тебе придется рассказать мне все, Зи. Тебе придется рассказать мне и обо мне тоже.
— Ты много узнал о себе.
Это был не вопрос.
Горти отмахнулся.
— Как ты выбралась?
Подвижная часть ее лица сморщилась. Она посмотрела на свои руки, медленно подняла одну, положила ее на и вокруг другой, и когда говорила, сжимала ее.
— Я была в состоянии комы несколько дней, я думаю. Вчера я проснулась на своей койке, в трейлере. Я знала, что я сказала ему все — кроме того, что я знаю, где ты находишься. Он все еще думает, что ты та девушка. Я слышала его голос. Он был с другого конца трейлера, в комнате Банни. Банни была там. Она плакала. Я слышала, как Людоед увел ее. Я подождала, а потом, вытащила себя наружу и к двери Банни. Я зашла вовнутрь. Гавана лежал там на кровати с жесткой шиной вокруг шеи. Ему было больно говорить. Он сказал, что Людоед лечит его, лечит его шею. Он сказал, что Людоед собирается заставить Банни сделать работу для него.
Она быстро посмотрела на Горти.
— Он может, ты знаешь. Он гипнотизер. Он может заставить Банни сделать все, что угодно.
— Я знаю.
Он посмотрел на нее.
— А почему, черт побери, он не воспользовался этим с тобой? — выпалил он.
Она потрогала пальцами свое лицо.
— Он не может. Он — на меня это так не действует. Он может воздействовать на меня, но он не может заставить меня ничего делать. Я слишком…
— Слишком что?
— Человеческая, — сказала она.
Он погладил ее по руке и улыбнулся ей.
— Это точно… Продолжай.
— Я вернулась в свою часть трейлера и взяла немного денег и кое-какие вещи и ушла. Я не знаю, что сделает Людоед, когда узнает, что меня нет. Я была очень осторожна, Горти. Я проехала автостопом пятьдесят миль, а затем села на автобус до Элтонвилля — это в трестах милях отсюда, а затем ехала оттуда поездом. Но я знаю, что он найдет меня как-нибудь, рано или поздно. Он не сдается.
— Здесь ты в безопасности, — сказал он, и в его мягком голосе послышался металл.
— Дело не во мне! О, Горти, неужели ты не понимаешь? Ему нужен ты!
— Зачем я ему нужен? Я оставил карнавал три года назад и не похоже, чтобы это очень его беспокоило. — Он поймал ее взгляд; она смотрела на него с изумлением. — В чем дело?
— Тебе что, совершенно не любопытно узнать о себе, Горти?
— О себе? Ну да, конечно. Всем интересно, я полагаю. Но о чем, конкретно?
Она молчала минуту, задумавшись. Вдруг она спросила:
— Чем ты занимался с тех пор, как оставил карнавал?
— Я рассказывал тебе в своих письмах.
— Внешнюю сторону, да. Ты снял меблированную комнату и жил там какое-то время, много читая и нащупывая свой путь. Потом ты решил вырасти. Сколько у тебя ушло на это времени?
— Около восьми месяцев. Я снял эту квартиру по почте и переехал сюда ночью, так что никто меня не видел, и изменился. Ну, я должен был. Как взрослый мужчина я мог найти работу. Какое-то время я выступал на сцене ну ты знаешь, играл в разных клубах, за те подачки, которые перепадут мне от посетителей — и купил действительно хорошую гитару и стал работать в «Счастливых часах». Когда они закрылись я перешел в Клуб Немо. И я тех пор был там, ожидая счастливого случая. Ты сказала мне, что я буду знать, когда будет пора… Это всегда было верно.
— Это так и должно было быть, — кивнула она. — Пора перестать быть лилипутом, пора начать работать, пора браться за Арманда Блуэтта — ты должен был знать.
— Да, конечно, — сказал он, как если бы этот факт не нуждался больше ни в каких комментариях. — А когда мне нужны были деньги, я писал кое-какие вещи… несколько песен и аранжировок, статьи и даже пару рассказов. Рассказы не были такими уж хорошими. Вещи легко собрать вместе, но очень трудно их придумать. Эй — ты не знаешь, что я сделал с Армандом, не правда ли?
— Нет. — Она посмотрела на его руку. — Это как-то связано с этим, да?
— Да. — Он посмотрел на свою руку и улыбнулся. — В прошлый раз ты видела мою руку в подобном состоянии примерно через год после того, как я пришел в карнавал. Хочешь узнать кое-что? Я потерял эти пальцы ровно три недели назад.
— И они уже так выросли?
— Это не занимает так много времени, как раньше, — сказал он.
— Это действительно начиналось медленно, — сказала она.
Он посмотрел на нее, по-видимому, собирался задать вопрос, а затем продолжал. — Однажды вечером в Клубе Немо он зашел вместе с ней. Я никогда не мог представить себе, что увижу их вместе — я знаю о чем ты думаешь! Я всегда думал о них одновременно! Да, но это была проверка и равновесие. Добро и зло. Итак… — Он выпил кофе. — Они сели прямо там, где я мог слышать о чем они говорили. Он был скользким волком, а она была девушкой в беде. Все это было весьма отвратительно. И поэтому, когда он вышел, чтобы попудрить нос, я поступил как Лохинвар. Я вмешался. Я вкратце побеседовал с ней и дал ей немного денег на дорогу, и она ушла, пообещав ему прийти на свидание на следующий вечер.
— Ты имеешь ввиду, что она ушла от него на минутку?
— О, нет. Она ушла насовсем, уехала поездом. Я не знаю куда она отправилась. Я сидел там играл на гитаре и размышлял. Ты говорила, что я всегда буду знать, когда наступит пора. Я понял в тот вечер, что пора браться за Арманда Блуэтта. То есть, пора начинать. Он однажды обошелся со мной так, что это продолжалось шесть лет. По меньшей мере я мог тоже обеспечить ему долгий воспоминания. Итак я составил свой план. У меня были трудные ночь и день. — Он остановился, улыбаясь без юмора.
— Горти…
— Я расскажу, Зи. Это очень просто. Он получил свое свидание. Отвел девушку в нежное маленькое гнездышко, которое он спрятал среди трущоб. Его было очень легко вести по пути, устланному примулами. В критический момент покоренное им сердце произнесло несколько тщательно подобранных слов о жестокости по отношению к детям и оставило его переваривать их, глядя на три пальца, которые она отрубила ему на память.
Зина снова посмотрела на его левую руку.
— Ох! Ну и урок! Но Горти — ты подготовился за одну ночь и день?
— Ты не знаешь, что я могу делать, — сказал он. Он завернул рукав. Смотри.
Она смотрела на коричневое, слегка волосатое правое предплечье. На лице Горти была глубокая сосредоточенность; его глаза были спокойными, а лоб гладким.
Какое-то мгновение рука оставалась без изменений. Внезапно волосы на ней шевельнулись — скорчились. Выпал один волос, еще один, маленький дождь волос, падавших на маленькие клеточки скатерти. Рука оставалась неподвижной и, также, как и на его лбу, на ней не было видно никаких следов напряжения, кроме полной неподвижности. Она была теперь голой и сливочно-коричневого цвета, который был типичным как для него, так и для Зины. Но — что это? Был ли это результат того, что она смотрела так сосредоточено? Нет, она была действительно бледнее, более бледной и также более тонкой. Ткани на тыльной стороне руки и между пальцами сжались пока рука не стала худой и узкой, а не квадратной и толстой, какой она была.
— Достаточно, — сказал Горти буднично и улыбнулся. — Я могу восстановить ее за такой же промежуток времени. Конечно, кроме волос. На это потребуется два или три дня.
— Я знала об этом, — выдохнула она. — Я знала, но я не думаю, что я когда-нибудь действительно верила… твой контроль над собой действительно такой полный?
— Вполне. О, есть вещи, которые я не могу делать. Нельзя создать или уничтожить материю. Я могу уменьшиться до твоих размеров, я думаю. Но я буду весить столько же, сколько и вешу, довольно много. И я не могу за ночь стать двенадцатифутовым гигантом; не существует способа, позволяющего набрать необходимую массу достаточно быстро. Но та работа с Армандом Блуэттом была проста. Тяжелая работа, но простая. Я уменьшил свои плечи и руки и нижнюю часть лица. Ты знаешь, что у меня все это время было двадцать восемь зубов? Я отбелил свою кожу. Конечно, на голове был парик, а что касается божественных женственных форм, об этом позаботились те, кого Эллиот Спринг называет «ремеслом большого бюста и искривленного торса».
— Как ты можешь шутить?
Его голос стал ровным, когда он сказал:
— А что я должен делать; скрежетать зубами каждую минуту? В такое вино нужно периодически добавлять пузырьков, дорогая, иначе много не проглотишь. Нет, то что я сделал с Армандом Блуэттом было только начало. Я собираюсь заставить его самого это сделать. Я не сказал ему кто я. Кей вне игры; он не знает, кто она и кто я или, кстати, кто он сам. — Он рассмеялся; это был неприятный звук. — Все, что я дал ему, это была мощная ассоциация с тремя давным-давно покалеченными пальцами. Она будет работать у него во сне. Следующее, что я с ним сделаю будет таким же хорошим и совершенно непохоже на это.
— Тебе придется несколько изменить свои планы.
— Почему?
— Кей не вне игры. Я теперь начинаю понимать. Она приехала в карнавал, чтобы повидаться с Людоедом.
— Кей? Но почему?
— Я не знаю. В любом случае судья последовал за нею туда. Она ушла, а Блуэтт и Людоед встретились. Однако, одну вещь я знаю. Гавана сказал мне судья панически боится Кей Хэллоувелл.
Горти хлопнул по столу.
— С ее неповрежденной рукой! Ох как чудесно! Ты можешь представить, что это должно было быть?
— Горти, дорогой — это совсем не смешно. Неужели ты не понимаешь, что с этого все и началось — что именно это заставило Людоеда заподозрить, что «Малышка» была не просто девочкой-лилипуткой? Ты что, не понимаешь, что Людоед думает, что ты и Кей это один человек, что бы ни думал судья?
— О, Боже.
— Ты запоминаешь все, что слышишь, — сказала Зина. — Но ты не слишком быстро соображаешь, дорогой.
— Но — но — то, что тебя так избили… Зина, это моя вина! Это как если бы я сам это сделал!
Она обошла вокруг стола и обняла его, притянув его голову к своей груди.
— Нет, дорогой. Это ожидало меня, уже много лет. Если ты хочешь обвинять кого-то — кроме Людоеда — обвиняй меня. Это я виновата в том, что взяла тебя к себе двенадцать лет назад.
— Зачем ты это сделала? Я ведь никогда толком не знал.
— Чтобы уберечь тебя от Людоеда.
— Уберечь ме… но ты держала меня прямо возле него!
— Это было последнее место в мире, где он стал бы искать.
— Ты говоришь, что он искал меня уже тогда.
— Он ищет тебя с тех пор, как тебе исполнился один год. И он найдет тебя. Он найдет тебя, Горти.
— Надеюсь, что найдет, — проскрипел Горти.
Позвонили в дверь.
Последовала ледяная тишина. Снова прозвенел звонок.
— Я пойду, — сказала Зина, поднимаясь.
— Черта с два, — сказал Горти грубо. — Сядь.
— Это Людоед, — вскрикнула она. Она села.
Горти стоял там, где он мог смотреть через гостиную на входную дверь. Изучая ее он сказал:
— Нет. Это — это — ну, кто бы мог подумать! Встреча старых друзей!
Он подошел к двери и распахнул ее.
— Банни!
— Пр… Извините ме… я могу здесь в… — Банни не слишком изменилась. Она была немного круглее и может быть чуть-чуть застенчивее.
— О, Банни… — Спотыкаясь выбежала Зина, споткнувшись о подол купального халата. Горти подхватил ее до того, как она упала. Они с Банни стали обниматься, как обезумевшие, раздавались их радостные восклицания на фоне голоса Горти, который с облегчением смеялся.
— Но дорогая, как ты нашла… Как хорошо, что… Я думала, что ты… Куколка моя! Я никогда не думала, что я…
— Хватит! — проревел Горти. — Банни, заходи и будем завтракать.
Испугавшись, она посмотрела на него своими круглыми глазами альбиноса. Ласково он спросил:
— Как Гавана?
Не отводя глаз от его лица, Банни нашла рукой Зину и ухватилась за нее.
— Он знает Гавану?
— Дорогая, — сказала Зина. — Это Горти.
Банни бросила на Зину взгляд, как у кролика, вытянула шею, что бы заглянуть за Горти, и вдруг похоже поняла, что именно сказала Зина.
— Это? — спросила она, показывая. — Он? — Она смотрела. — Он и «Малышка», тоже?
Горти заулыбался.
— Правильно.
— Он вырос, — сказала Банни глупо. Зина и Горти зашлись от смеха, и, как это делал Горти когда-то очень давно, так Банни переводила взгляд с одного на другого, почувствовала, что они смеются с ней, а не над ней, и присоединила свое звонкое хихиканье к общему шуму. Все еще смеясь Горти пошел на кухню и крикнул оттуда:
— Ты все еще пьешь сгущенное молоко и пол чайной ложки сахара, Банни? — и Банни начала плакать.
У Зины на плече, и слезы эти были счастливыми.
— Это Малышка, правда, правда…
Горти поставил горячую чашку на тумбочку и сел возле девушек.
— Банни, каким образом тебе удалось найти меня?
— Я не тебя нашла. Я нашла Зину, Зи, может быть Гавана умрет.
— Я помню, — прошептала Зина. — Ты уверена.
— Людоед сделал, что смог. Он даже позвал другого врача.
— Он? С каких пор он стал доверять врачам?
Банни сделала глоток кофе.
— Ты просто не можешь знать, как он изменился, Зи. Я сама не могла в это поверить, пока он это не сделал, я имею ввиду, не позвал доктора. Ты же знаешь обо мне и Гаване. Ты знаешь, что я чувствовала, когда Людоед сделал это с ним. Но — это выглядит так, как будто бы он вышел из-под тучи, под которой жил многие годы. Он действительно изменился. Зи, он хочет, чтобы ты вернулась. Он очень сожалеет о том, что случилось. Он совсем разбит.
— Не достаточно, — пробормотал Горти.
— А он хочет, чтобы Горти тоже вернулся?
— Горти — о, Малышка. — Банни посмотрела на него; — Он сейчас не сможет выступать. Я не знаю, Зи. Он не говорил.
Горти заметил быструю удивительную морщинку на лбу Зины. Она взяла Банни за предплечье и похоже нетерпеливо его сжала.
— Дорогая — начни с начала. Это Людоед послал тебя?
— О нет. Ну, не совсем. Он так изменился, Зи. Ты не веришь мне… Ну ты сама увидишь. Ты нужна ему и я пришла, чтобы вернуть тебя, сама по себе.
— Почему?
— Из-за Гаваны! — воскликнула Банни. — Может быть Людоеду удастся спасти его, разве ты не понимаешь? Но не тогда, когда он весь расстроен из-за того, что он сделал с тобой.
Зина повернула озабоченное лицо к Горти. Он встал:
— Я приготовлю тебе поесть, Банни, — сказал он. Легкое движение головы в сторону было предназначено Зине; она опустила веки, показав, что поняла его и повернулась обратно к Банни.
— Но как ты узнала где я, дорогая?
Альбиноска наклонилась вперед и коснулась щеки Зины.
— Бедняжка. Сильно болит?
Горти, из кухни, крикнул:
— Зи! Куда ты дела табаско?
— Сейчас вернусь, Бан, — сказала Зи. Она поковыляла в кухню. — Он должен быть прямо на… да. О — ты еще не начал делать тост! Я сама сделаю, Горти.
Они стояли рядом возле плиты, занятые делом. Чуть слышно Горти сказал:
— Мне это не нравится, Зи.
Она кивнула.
— Есть что-то… мы спросили ее два, три раза, как она нашла это место, а она не сказала. — Она добавила громко: — Понятно? Вот как надо делать тост. Надо только смотреть.
И мгновение спустя:
— Горти. Как ты узнал, кто стоит за дверью?
— Я не узнал. Не совсем. Я знал, кто там не стоит. Я знаю сотни людей, и я знал, что это не один из них. — Он пожал плечами. — Оставалась Банни. Понятно?
— Я этого не умею. Никто, кого я знаю, не умеет. Может быть за исключением Людоеда. — Она подошла к раковине и загремела посудой.
— А ты не можешь сказать, о чем думают люди? — прошептала она, когда снова подошла близко к нему.
— Иногда, немного. Я никогда не пробовал, особенно.
— Попробуй сейчас, — сказала она, кивая в сторону гостиной.
На его лице появилось то спокойное, глубоко сосредоточенное выражение. И в тот же момент какое-то движение промелькнуло мимо двери в кухню. Горти, который был спиной к двери, повернулся и прыгнул через нее в гостиную.
— Банни!
Розовые губы Банни искривились и обнажили ее зубы, как у животного, она бросилась к входной двери, распахнула ее и скрылась. Зина закричала:
— Моя сумочка! Она забрала мою сумочку!
В два огромных прыжка Горти был в холле. Он бросился на Банни на верхней площадке лестницы. Она завизжала и зубами впилась ему в руку. Горти зажал ее голову у себя под мышкой, прижав ее подбородок к своей груди. Сделав укус она была вынуждена сохранять его, а тем временем это был эффективный кляп.
Внутри он ногой захлопнул дверь и бросил Банни на диван, как мешок опилок. Ее челюсти не разжались; ему пришлось наклониться над ней и раздвинуть их. Она лежала с красными сверкающими глазами, у нее на губах была кровь.
— Ну вот, как ты думаешь, что заставило ее убежать так? — спросил он, почти небрежно.
Зина стала на колени возле Банни и прикоснулась к ее лбу.
— Банни. Банни, с тобой все в порядке?
Ответа не было. Она казалось была в сознании. Ее безумные рубиновые глаза остановились на Горти. Ее дыхание выходило ритмичными мощными толчками, как у медленно идущего товарного поезда. Ее рот был открыт и неподвижен.
— Я ничего ей не делал, — сказал Горти. — Просто поднял ее.
Зина подняла с пола свою сумочку и порылась в ней. Похоже удовлетворенная, она поставила ее на кофейный столик.
— Горти, что ты только что делал в кухне?
— Я как бы… — Он нахмурился. — Я думал о ее лице, и я заставил его открыться как дверь, или ну, улететь, как туман, чтобы я мог заглянуть внутрь. Я ничего не увидел.
— Совсем ничего?
— Она побежала, — сказал он просто.
Зина начала растирать свои руки.
— Попробуй еще раз.
Горти подошел к дивану. Глаза Банни следовали за ним. Горти скрестил руки. Его лицо расслабилось. Глаза Банни немедленно закрылись. Ее челюсти расслабились. Зина предостерегла:
— Горти будь осторожен!
Не делая никаких других движений, Горти кивнул.
Какое-то мгновение ничего не происходило. Затем Банни задрожала. Она выбросила руку, крепко сжала кулак. Между ее веками появились слезы, и она обмякла. Через несколько секунд она начала двигаться слабо, бесцельно, как если бы незнакомая рука проверяла ее моторные центры. Дважды она открывала глаза; один раз наполовину села, а затем легла обратно. Наконец она издала долгий, сотрясающий тело вздох, почти такой же низкий, как голос Зины, и лежала неподвижно, глубоко дыша.
— Она спит, — сказал Горти. — Она боролась со мной, но сейчас она спит.
Он упал в кресло и закрыл лицо руками на мгновение. Зина смотрела, как он восстанавливается, также как он восстановил свою отбеленную руку раньше. Он бодро сел и сказал, его голос был снова сильным:
— Это была не только ее сила, Зи. Она была до краев полна чем-то, что не было ее.
— А сейчас оно все ушло?
— Конечно. Разбуди ее и увидишь.
— Ты никогда ничего такого раньше не делал, Горти? Ты кажешься таким же уверенным в себе, как старый Айвазян.
Айвазян был фотографом в карнавале. Ему нужно было только сделать снимок, чтобы знать удался ли он; он никогда не смотрел на фотографию.
— Ты продолжаешь говорить такие вещи, — сказал Горти с оттенком нетерпения. — Есть вещи, которые человек может делать и вещи, которые он делать не может. Когда он что-то делает, какой смысл интересоваться делал или нет он это раньше? Неужели ты думаешь, что он не знает?
— Извини, Горти. Я продолжаю недооценивать тебя. — Она села возле лилипутки альбиноса. — Банни, — позвала она. — Банни…
Банни повернула голову, повернула ее в другую сторону, открыла глаза. Ее взгляд казался рассеянным, несфокусированным. Она посмотрела на Зину, и в них появилось узнавание. Она оглядела комнату вскрикнула от страха. Зина крепко обняла ее.
— Все в порядке, дорогая, — сказала она. — Это Малышка, и я здесь, и с тобой теперь все в порядке.
— Но как — где…
— Ш-ш-ш. Расскажи нам, что случилось. Ты помнишь карнавал? Гавану?
— Гавана умрет.
— Мы попробуем помочь, Банни. Ты помнишь, как ты пришла сюда?
— Сюда. — Она огляделась вокруг, как если бы одна часть ее мозга пыталась угнаться за остальными. — Людоед велел мне. У него были одни глаза. Спустя какое-то время я даже не могла видеть его глаза. Его голос был внутри моей головы. Я не помню, — сказала она с сожалением. — Гавана умрет. — Она сказала это, как будто в первый раз.
— Мы лучше не будем задавать ей сейчас вопросов, — сказала Зина.
— Нет, — сказал Горти. — Мы лучше спросим и побыстрее. — Он наклонился над Банни. — Как ты нашла это место?
— Я не помню.
— После того, как Людоед говорил у тебя в голове, что ты делала?
— Я была в поезде. — Ее ответы были почти неслышными; казалось, что она не скрывает информацию — скорее казалось, что она не может извлечь ее. Ее нужно было добывать.
— Куда ты пошла, когда сошла с поезда?
— В бар. Ой, Клуб… Немо. Я спросила человека, где я могу найти парня, который поранил руку.
Зина и Горти переглянулись.
— Людоед сказал, что Зина будет с этим парнем.
— Он сказал, что этот человек Малышка? Или Горти?
— Нет. Он не говорил. Я есть хочу.
— Хорошо, Банни. Через минуту мы принесем тебе большой завтрак. Что ты должна была сделать, когда найдешь Зину? Привести ее обратно?
— Нет. Камни. У нее камни. Их должно быть два. Я получу в два раза больше, чем Зина, если я вернусь без них. Но он убьет меня, если я вернусь только с одним.
— Как он изменился, — сказала Зина, с презрительным ужасом в голосе.
— Как он узнал, где я был? — спросил Горти.
— Я не знаю. О, эта девушка.
— Какая девушка?
— Она блондинка. Она написала письмо кому-то. Своему брату. А этот человек раздобыл письмо.
— Какой человек?
— Блу. Судья Блу.
— Блуэтт?
— Да, Судья Блуэтт. Он получил письмо, а в нем говорилось, что девушка работает в магазине грампластинок в городе. Там был только один магазин грампластинок. Они ее легко нашли.
— Они нашли ее? Кто?
— Людоед. И этот Блу. Блуэтт.
Горти стукнул кулаком о кулак.
— Где она?
— Людоед привез ее в карнавал. Я теперь могу позавтракать?
Горти ушел.
Он надел легкое пальто и нашел свой бумажник и ключи, и он ушел. Зина кричала на него. Так сильно, что в ее бархатном голосе появилась хрипота. Она схватила его за руку; он не стряхнул ее, а просто продолжал двигаться, как будто она была дымом, вившимся за его движениями. Она повернулась к столу, схватила свою сумочку, нашла два блестящих камня.
— Горти, подожди, подожди! — Она протянула два камня. — Разве ты не помнишь, Горти? Глаза Джанки, кристаллы — они ты, Горти!
Он сказал:
— Если вам что-нибудь понадобится, все равно что, позвоните Нику в Клуб Немо. Он в порядке, — и открыл дверь.
Она ковыляла за ним, схватила его за пальто, потеряла равновесие, шла держась за стенку.
— Подожди, подожди. Я должна сказать тебе, ты не готов, ты просто не знаешь! — Она рыдала. — Горти, Людоед…
На середине лестницы он обернулся.
— Позаботься о Банни, Зи. Не выходите, никуда. Я скоро вернусь.
И он ушел.
Держась за стенку Зина вползла обратно в холл и в квартиру. Банни сидела на диване, рыдая от страха. Но она прекратила, когда увидела искаженное лицо Зины, и подбежала к ней. Она помогла ей сесть в кресло и уселась у ее ног, обняв ее за ноги, положив свой круглый подбородок на колени Зины. Живые краски оставили Зину; она смотрела вниз сухими глазами, черные глаза на сером лице.
Камни упали из ее рук и мерцали на ковре. Банни подняла их. Они были теплыми, может быть от руки Зины. Но маленькая рука была такой холодной… Они были твердыми, но Банни чувствовала, что если она сожмет их, они будут мягкими. Она положила их на колени Зине. Она ничего не сказала. Она знала, почему-то, что это было неподходящее время для того, чтобы что-то говорить.
Зина что-то сказала. Это было нечленораздельно; ее голос только хрипел, и все. Банни издала вопросительный звук, и Зина прочистила горло и сказала:
— Пятнадцать лет.
После этого Банни молча ждала, минутами, удивляясь, что Зина не моргает глазами. Должно быть ей было больно… потом она протянула руку и коснулась ее век. Зина моргнула и зашевелилась.
— Пятнадцать лет я пыталась сделать так, чтобы это не случилось. Я знала, кто он, в тот момент, когда увидела эти камни. А может быть даже раньше… но когда я увидела камни, я была уверена. — Она закрыла глаза; это похоже придало ей сил, как если бы ее сосредоточенный взгляд обессиливал ее.
— Я была единственным человеком, который знал. Людоед только надеялся. Даже Горти не знал. Только я. Только я. Пятнадцать лет…
Банни погладила ее колено. Прошло много времени. Она уже думала, что Зина спит, и начала думать свои мысли, когда глубокий, уставший голос зазвучал снова.
— Они живые. — Банни подняла глаза; рука Зины была на кристаллах. Они думают и они разговаривают. Они спариваются. Они живые. Эти двое это Горти.
Она села ровно и откинула волосы.
— Вот как я узнала. Мы были в том ресторане, в ночь, когда мы нашли Горти. Какой-то мужчина грабил наш грузовик, помнишь? Он поставил колено на кристаллы и Горти стало плохо. Он был в помещении и на большом расстоянии от грузовика, но он знал. Банни, ты помнишь?
— Угу. Гавана, он часто говорил об этом. Просто не с тобой. Мы всегда знали, когда ты не хотела разговаривать, Зи.
— Сейчас я хочу, — сказала Зина устало. Он облизала губы. — Ты давно выступаешь с нами, Банни?
— По-моему восемнадцать лет.
— Я двадцать. Во всяком случае почти двадцать. Я работала с Братьями Квелль, когда Людоед купил у них дело. У него был зверинец. У него был Гоголь и дурачок и двуглавая змея и лысая белка. Он часто выступал с чтением мыслей. Квелль продал свое дело за бесценок. Две поздние весны и торнадо научили Квелля всему карнавалу, который он когда-либо хотел знать. Неурожайные года. Я осталась в шоу в основном потому, что я там была, в основном. Как если бы никакого другого места не было. — Она вздохнула, вспоминая эти двадцать лет. — Людоед был поглощен тем, что он называл своим хобби. Карнавал это не его хобби. — Она подняла кристаллы и встряхнула их в руке, как игральные кости. — Вот они — его хобби. Эти вещи иногда производят странных людей. Когда у нас появлялся новый урод… (Это слово заставило их обеих вздрогнуть, когда она произнесла его) — он держал его при себе. Он и занялся этим бизнесом, потому что он мог держать их и делать на этом деньги тоже. Это все. Он держал их и изучал их и производил все больше их.
— Странные люди действительно берутся отсюда?
— Нет! Не все. Ты же знаешь с железах и мутациях и всем таком прочем. Эти кристаллы тоже их делают, вот и все. Они делают это — я думаю, что они делают это — нарочно.
— Я не понимаю тебя, Зи!
— Господи, благослови тебя! Я тоже не понимаю. И Людоед тоже не понимает, хотя он знает о них уйму всего. Он может разговаривать с ними, в некотором роде.
— Как?
— Это похоже на чтение мыслей. Он воздействует на них своим сознанием. Он — причиняет им боль своим сознанием, пока они не делают то, что он хочет.
— А что он хочет?
— Много всего. Однако, все сводится к одному. Он хочет — посредника. Он хочет, чтобы они сделали что-нибудь, с чем он может быть сможет разговаривать, отдавать приказы. А затем посредник повернется к ним и заставит кристаллы делать то, что он хочет.
— Мне кажется, что я немного глупа, Зи.
— Нет, ты не глупенькая, дорогая… О, Банни, Банни, я так счастлива, что ты здесь! — Она подняла альбиноску в кресло и страстно обняла ее. Позволь мне говорить, Бан. Я должна высказаться! Годы и годы и я не сказала ни слова…
— Я могу поспорить, что я не пойму и одного слова из десяти.
— Ты поймешь, лапушка. Тебе удобно? Так вот… ты понимаешь, эти кристаллы они похожи на животных, в какой-то мере. Они не такие как все остальные животные, которые когда-либо жили на земле. Я не думаю, что они появились где-то на земле. Людоед рассказал мне, что иногда он видит картину белых и желтых звезд в черном небе, похоже на то, как выглядит космос вдали от земли. Он думает, что их принесло сюда.
— Он рассказал тебе? Ты хочешь сказать, что он разговаривал с тобой о них?
— Часами. Я думаю, что всем нужно с кем-то разговаривать. Он разговаривал со мной. Он угрожал убить меня, снова и снова, если я произнесу хоть слово. Но я хранила это в секрете не потому. Понимаешь, он всегда хорошо относился ко мне, Банни. Он злобный и сумасшедший, но ко мне он всегда относился хорошо.
— Я знаю. Мы всегда этому удивлялись.
— Я не думала, что это имеет для кого-нибудь какое-нибудь значение. Сначала не думала, первые годы. Когда я узнала, что он на самом деле пытается сделать, я не могла никому сказать; мне бы никто не поверил. Все, что я могла сделать, это узнать как можно больше и надеяться, что я смогу остановить его, когда придет время.
— Остановить его от чего, Зи?
— Понимаешь, послушай; давай я расскажу тебе немного больше о кристаллах. Тогда ты поймешь. Эти кристаллы раньше копировали вещи. Я хочу сказать, что если кристалл оказывался возле цветка, он делал еще один цветок, почти такой же. Или собаку, или птицу. Но чаще они получались неправильными. Как Гоголь. Как двуглавая змея.
— Гоголь один из них?
Зина кивнула.
— Мальчик-рыба. Я думаю, что из него должен был получиться человек. У него нет рук, нет ног, нет зубов и он не может потеть, поэтому его все время приходится держать в банке с водой иначе он умрет.
— Но зачем кристаллы это делают?
Она покачала головой.
— Это одна из вещей, которую пытается узнать Людоед. В вещах, которые делают кристаллы нет ничего постоянного, Банни. Я хочу сказать, одна вещь будет выглядеть как настоящая, а другая получится вся странная, а третья вообще не выживет, настолько она неудачная. Вот почему ему нужен был посредник — кто-то, кто умеет общаться с кристаллами. Он сам не мог, только моментами. Он мог понять их не больше, чем ты или я можем понять современную химию и радиолокацию или еще что-нибудь. Но одно было не ясно. Существуют разные виды кристаллов; некоторые более сложные, чем другие и больше умеют делать. Может быть они одного вида, но некоторые старше. Они никогда не помогали друг другу; казалось, что они не имеют никакого отношения друг к другу.
Но они размножались. Людоед не знал этого. Он знал, что иногда пара кристаллов переставала реагировать, когда он причинял им боль. Сначала он думал, что они мертвые. Он разделил одну пару. А однажды он отдал пару старому Уорблу.
— Я помню его! Он когда-то был сильным, но он был слишком стар. Он когда-то помогал повару, и вообще. Он умер.
— Умер — это один из способов назвать это. Ты помнишь вещи, которые он строгал?
— О, да — кукол и игрушки и все такое.
— Правильно. Он сделал попрыгунчика и использовал эти кристаллы вместо глаз. — Она подбросила кристаллы и поймала их. — Он всегда отдавал игрушки детям. Он был славным стариком. Я знаю, что случилось с тем попрыгунчиком. Людоед так и не узнал, но Горти рассказал мне. Так или иначе он переходил из рук в руки и попал в приют. Туда, где находился Горти, когда он был крохотным ребенком. Через шесть месяцев они были частью Горти — или он был их частью.
— А как же Уорбл?
— О, может быть год спустя Людоед начал интересоваться размножаются ли кристаллы, и что происходит, когда они это делают. Он испугался, что он отдал два больших, хорошо развитых кристалла, которые в конечном счете не были мертвы. Когда Уорбл сказал, что он вставил их в игрушки, которые он делал и что они сейчас у какого-то ребенка, он не знает где, тогда Людоед ударил его. Он потерял сознание. Старый Уорбл так больше и не проснулся, хотя умер он только через две недели. Никто не знал об этом, кроме меня. Я была там, за столовой. Я видела.
— Я никогда не знала, — выдохнула Банни, широко открыв свои рубиновые глаза.
— Никто не знал, — повторила Зина. — Давай выпьем кофе — послушай, дорогая! Ты так и не дождалась своего завтрака, бедняжка!
— Это ерунда, — сказала Банни, — это не страшно. Говори.
— Пошли на кухню, — сказала она с трудом поднимаясь. — Нет, не удивляйся, когда Людоед кажется бесчеловечным. Он — не человек.
— А что же тогда?
— Я дойду до этого. О кристаллах; Людоед говорит, что максимально точное определение того, как они делают вещи, растения и животных и тому подобное, это сказать, что они видят их во сне. Ты же видишь сны иногда. Знаешь, как предметы во сне иногда бывают ясными и отчетливыми, а иногда неясными или непропорциональными?
— Да. А где яйца?
— Здесь, дорогая. Ну так вот, кристаллы иногда видят сны. Когда их сны ясные и отчетливые, они делают довольно хорошие растения и настоящих крыс и пауков и птиц. Однако обычно это не так. Людоед говорит, что это эротические сны.
— Что ты имеешь ввиду?
— Они видят сны, когда они готовы спариваться. Но некоторые из них слишком — молодые, или неразвитые, или может быть просто не могут найти подходящую пару в это время. Но когда они видят при этом сны, они изменяют молекулы в растении и делают его похожим на другое растение, или превращают кучку земли в птицу… никто не знает, что они решат сделать и почему?
— Но почему они должны делать предметы для того, чтобы совокупляться?
— Людоед не думает, что они делают это, чтобы они могли совокупляться, не совсем так, — сказала Зина, терпеливым голосом. Она ловко перевернула яйцо на сковородке. — Он называет это побочным продуктом. Это как если бы ты была влюблена и не могла бы думать ни о ком, кроме того, кого ты любишь, и ты написала песню. Может быть песня была бы совсем не о твоем любимом. Может быть она была бы о ручейке или цветке, или еще о чем-нибудь. О ветре. Может быть была бы даже не целая песня. Эта песня была бы побочным продуктом. Понятно?
— О. А кристаллы создают предметы — даже сложные предметы — так же, как Тин Пен Элли сочиняет песни.
— Что-то вроде этого. — Зина улыбнулась. Это была первая улыбка за долгое время. — Садись, дорогая; я сейчас принесу тост. Так вот — это моя догадка — когда спариваются два кристалла, происходит кое-что другое. Они создают цельную вещь. Но они не делают ее из чего угодно, как это делают одиночные кристаллы. Вначале кажется, что они вместе умирают. Они лежат так неделями. После этого они начинают видеть совместные сны. Они находят возле себя что-то живое, и переделывают его. Они производят в нем замену, клетки за клеткой. Нельзя увидеть изменения, происходящие в предмете, который они заменяют. Это может быть собака; она будет продолжать есть и бегать вокруг; она будет выть на луну и гоняться за кошками. Но в какой-то день — я не знаю, сколько на это требуется времени — она будет полностью заменена, каждая ее часть.
— И что потом?
— Потом она сможет изменять себя — если она когда-нибудь до этого додумается. Она сможет превратиться практически во что угодно, если захочет.
Банни перестала жевать, подумала, проглотила и спросила:
— Как измениться?
— О, она могла бы стать больше или меньше. Отрастить новые конечности. Перейти в странную форму — тонкую и плоскую или круглую, как шар. Если ее ранят, она сможет отрастить новые конечности. И она может проделывать с мыслью вещи, которые мы не можем даже представить. Банни, ты когда-нибудь читала о вервольфах?
— Эти отвратительные создания, которые превращаются из волков в людей и обратно?
Зина отпила кофе.
— Угу. Так вот, в основном это легенды, но они могли начаться после того, как кто-то увидел подобное превращения.
— Ты хочешь сказать, что эти кристаллы не новички на земле?
— О, нет, конечно! Людоед говорит, что они прибывают и живут и размножаются и умирают здесь все время.
— Просто для того, чтобы создавать странных людей и вервольфов? выдохнула Банни с удивлением.
— Нет, дорогая! Изготовление этих вещей не имеет для них никакого значения! Они живут своей собственной жизнью. Даже Людоед не знает, что они делают, о чем они думают. Предметы, которые они делают, они делают несознательно, как машинально сделанные рисунки на листке бумаги, который потом выбрасывают. Но Людоед думает, что он сможет понять их, если сможет получить того посредника.
— А для чего ему нужно понять такую дурацкую вещь?
Маленькое личико Зины потемнело.
— Когда я узнала об этом, я стала слушать внимательно — и надеялась, что когда-нибудь я остановлю его. Банни, Людоед ненавидит людей. Он ненавидит и презирает всех людей.
— О, да, — сказала Банни.
— Даже сейчас, при том, что он слабо может управлять кристаллами, ему удается заставить некоторые из них делать то, что он хочет. Банни, он поместил кристаллы на болоте, там где вокруг них полно яичек малярийного комара. Он поймал ядовитых коралловых змей во Флориде и выпустил их в Южной Калифорнии. Такие вещи. Это одна из причин, почему он держит карнавал. Он движется по всей стране, одним и тем же маршрутом каждый год. Он возвращается снова и снова, находя кристаллы, которые он оставил, изучая, сколько вреда они принесли людям. Он находит все новые кристаллы. Он находит из везде. Он ходит по лесам и прериям и время от времени он посылает что-то типа мысли, он знает как это делать. Она причиняет боль кристаллам. Когда они испытывают боль, он знает об этом. И он ходит вокруг пока боль кристаллов не приводит его к ним. Но в любом случае их вокруг много. Они похожи на гальку или комочек земли, пока их не очистишь.
— О, как ужасно! — Слезы сделали глаза Банни ярче. — Его следовало бы убить!
— Я не знаю можно ли его убить.
— Ты хочешь сказать, что он на самом деле один из тех предметов, которые создают кристаллы?
— А ты думаешь человек может делать то, что он делает?
— А, что он будет делать, если у него будет этот посредник?
— Он вымуштрует его. Те существа, которые созданы двумя кристаллами, являются тем, чем они думают быть. Людоед скажет посреднику, что он слуга; он должен подчиняться приказам. Посредник поверит ему и сам так будет думать о себе. При его помощи Людоед получит реальную власть над кристаллами. Он возможно даже сможет заставлять их совокупляться, и смотреть вместе сон о любой ужасной вещи, которую ему захочется. Он сможет распространить болезни и губить растения и отравлять все, пока на земле не останется ни одного человеческого существа! И самое ужасное в том, что кристаллы похоже даже не хотят этого! Они довольны и согласны жить как живут, создавая цветок или кошку время от времени, и думая свои собственные мысли, и живя той странной жизнью, которой они живут, какой бы она ни была, Они ничего не имеют против людей! Им просто все равно!
— О, Зи! И ты все это носила в себе годами! — Банни обежала вокруг стола и поцеловала ее. — Ой, маленькая, почему ты не рассказала кому-нибудь.
— Я не могла рисковать, милая. Подумали бы, что я выжила из ума. И кроме того — существует Горти.
— А что Горти?
— Горти был младенцем в приюте, когда туда каким-то образом попала игрушка с глазами-кристаллами. Кристаллы выбрали его. Все совпадает. Он рассказывал мне, что когда попрыгунчика — он назвал его Джанки — забрали у него, он чуть не умер. Врачи думали, что это какая-то разновидность психоза. Конечно, это был не психоз; ребенок был каким-то странным образом связан с женатыми кристаллами и не мог существовать вдали от них. Похоже, что было гораздо проще оставить игрушку с ребенком — это была уродливая игрушка, Горти рассказывал мне — чем попытаться вылечить психоз. В любом случае Джанки отправился с Горти, когда он был усыновлен — кстати этим Армандом Блуэттом, судьей.
— Он отвратительный. Он выглядит весь мягкий и — влажным.
— Людоед искал одного из таких существ, порожденных двумя кристаллами двадцать лет или больше, только он не знал этого. Самый первый кристалл, который он нашел был вероятно одним из пары, просто он не осознал этого. Никогда — пока он не узнал о Горти. Он догадывался об этом, но он никогда не знал до сих пор. Я узнала в ту ночь, когда мы подобрали Горти. Людоед отдал бы все, что у него есть на свете за Горти — человека. Не человека; Горти не человек и не был им с тех пор, как ему исполнился год. Но ты понимаешь, что я имею ввиду.
— И это был бы его посредник?
— Правильно. Вот почему, когда я увидела, что такое Горти, я воспользовалась шансом спрятать его в последнем месте на земле, где Пьер Монетр стал бы его искать — прямо у него под носом.
— О, Зи! Но ты ужасно рисковала! Он должен был узнать!
— Шансы были невелики, Людоед не может читать мои мысли. Он может уколоть мое сознание; он может позвать меня необычным образом; но он не может узнать, что в нем. Не так, как Горти сделал с тобой. Людоед загипнотизировал тебя, чтобы ты украла кристаллы и принесла их назад. Горти вошел прямо тебе в сознание и очистил его от всего этого.
— Я понимаю. Это было безумие.
— Я держала Горти при себе и постоянно работала над ним. Я читала все, что могла достать, и скармливала это ему. Все, Банни — сравнительную анатомию и историю и музыку и математику и химию — все, что по моему мнению могло помочь ему лучше узнать человеческую сущность. Существует старая латинская поговорка, Банни: «Cogito eugo sum» — «Я мыслю, следовательно я существую». Горти это сущность этой пословицы. Когда он был лилипутом, он верил, что он лилипут. Он не рос. Ему не приходило в голову изменить свой голос. Ему не приходило в голову применять то, что он знал о себе; он позволял мне принимать за него все решения. Он переваривал все, что узнавал в резервуаре, из которого нет выхода, и это никогда не касалось его, пока он сам не решил, что пришло время использовать это. У него абсолютная память, ты знаешь.
— А это что?
— Фотографическая память. Он прекрасно помнит все, что он видел или читал или слышал. Когда его пальцы начали отрастать — они были безнадежно искалечены, как ты знаешь — я держала это в тайне. Это было то, что рассказало бы Людоеду, чем был Горти. Люди не могут регенерировать пальцы. Однокристальные существа тоже не могут. Людоед бывало проводил часы в темноте, в зверинце, пытаясь заставить лысую белку отрастить шерсть, или пытаться приделать жабры Гоголю, мальчику-рыбе, воздействуя на них своим сознанием. Если бы хоть один из них был двукристальным существом, они бы самовосстановились.
— Мне кажется, я поняла. А то, что ты делала, было для того, чтобы убедить Горти, что он человек?
— Правильно. Он должен был идентифицировать себя всегда и во всем с человечеством. Я научила его играть на гитаре по этой причине, после того, как у него отросли пальцы, для того, чтобы он мог научиться музыке быстро и хорошо. Можно узнать больше музыкальной теории за год игры на гитаре, чем за три года игры на пианино, а музыка это одна из самых человеческих вещей… Он полностью доверял мне, потому что я никогда не позволяла ему думать самому.
— Я никогда раньше не слышала, чтобы ты так говорила, Зи. Как в книгах.
— Я тоже играла роль, дорогая, — сказала Зина ласково. — Во-первых я должна была прятать Горти, пока он не узнает всего, чему я могу научить его. Затем я должна была разработать план, чтобы он смог остановить Людоеда и избежать опасности превращения его в слугу Людоеда.
— Как он может это сделать?
— Я думаю, что Людоед это творение одного кристалла. Я думаю, что если бы только Горти научился пользоваться тем умственным кнутом, который есть у Людоеда, он смог бы уничтожить его с его помощью. Если бы я и смогла убить Людоеда пулей, это не убило бы его кристалл. Может быть этот кристалл найдет себе пару, позднее, и создаст его заново — со всеми могуществом, которым обладают двукристаллические существа.
— Зи, а откуда ты знаешь, что Людоед это не двукристаллическое существо?
— Я не знаю, — сказала Зина просто. — Если это так, то мне остается только молиться, чтобы восприятие Горти себя, как человека было настолько сильным, чтобы сражаться против того, что захочет сделать из него Людоед. Ненависть к Арманду Блуэтту это человеческая вещь. Любовь к Кей Хэллоувелл это еще одна. Это те две вещи, которые я внедряла в него, которым дразнила его, пока они стали частью его плоти и крови.
Банни молчала, слушая этот поток горьких слез. Она знала, что Зина любила Горти; что она была достаточно женщиной, чтобы ощущать появление Кей Хэллоувелл, как глубокую угрозу себе; что она боролась и победила искушение забрать Горти у Кей; и что, больше всего остального, она была перед лицом ужаса и раскаяния теперь, когда ее долгая кампания подошла к завершению.
Она смотрела на гордое избитое лицо Зины, губы, которые слегка опустились вниз с одной стороны, болезненно наклоненную голову, плечи, расправленные под просторным халатом, и она знала, что перед ней картина, которую она никогда не забудет. Человечество — это понятие близкое не таким как все людям, которые тоскуют по нему, которые утверждают свою принадлежность к нему со сбившимся дыханием, которые никогда не устают протягивать к нему свои коротенькие ручки. В сознании Банни отпечаталась эта искалеченная и мужественная фигура — символ и жертва.
Их глаза встретились и Зина медленно улыбнулась.
— Привет, Банни…
Банни открыла рот и закашлялась, или зарыдала. Она обняла Зину и уткнулась подбородком в прохладную смуглую шею. Она крепко зажмурила глаза, чтобы остановить слезы. Когда она открыла их, она снова могла видеть. А затем она потеряла дар речи.
Она увидела, через плечо Зины сквозь открытую кухонную дверь, там в гостиной огромную худую фигуру. Его нижняя губу отвисла, когда он наклонился над кофейным столиком. Его ловкие руки вытащили один, два кристалла. Он выпрямился, его серо-зеленое лицо послало ей взгляд вялого сожаления и молча вышел.
— Банни, дорогая, мне больно.
— ЭТИ КРИСТАЛЛЫ ЭТО ГОРТИ, — подумала Банни. — А СЕЙЧАС Я СКАЖУ ЕЙ, ЧТО СОЛУМ ЗАБРАЛ ИХ ОБРАТНО К ЛЮДОЕДУ. — Ее лицо и ее голос были одинаково сухими и белыми как мел, когда она сказала: — Тебе еще не было больно…
Горти вбежал по лестнице и ворвался в свою квартиру.
— Я хожу под водой, — запыхался он. — Все к чему я тянусь, у меня выхватывают. Что бы я ни делал, куда бы я ни пошел, либо слишком рано либо слишком поздно либо… — Он увидел Зину в кресле, с открытыми и невидящими глазами, и Банни сидящую у ее ног. — Что здесь происходит?
Банни сказала:
— Пришел Солум, когда мы были в кухне, и забрал кристаллы, а мы ничего не могли сделать и с тех пор Зина не сказала ни слова, а я очень боюсь и я не знаю, что делать — у-у-у… — И она начала плакать.
— О Боже! — В два шага он пересек комнату. Он поднял Банни, быстро обнял ее и усадил. Он стал на колени возле Зины. — Зи…
Она не шевельнулась. Ее глаза были сплошными зрачками, окнами в слишком темную ночь. Он поднял ее подбородок и посмотрел ей в глаза. Она задрожала, а затем закричала, как если бы он обжег ее, начала извиваться в его руках.
— Не надо, не надо…
— О, извини Зи. Я не знал, что тебе будет больно.
Она откинулась назад и посмотрела на него, наконец-то его увидев.
— Горти, у тебя все в порядке…
— Да, конечно. Что тут с Солумом?
— Он забрал кристаллы. Глаза Джанки.
Банни прошептала:
— Двенадцать лет она прятала их от Людоеда, а теперь…
— Ты думаешь, что Людоед послал его за ними?
— Должно быть. Наверное он выследил меня и ждал, пока ты не уйдешь. Он зашел сюда и снова вышел так быстро, что мы смогли только повернуть голову и посмотреть.
— Глаза Джанки…
Было время, когда он чуть не умер, в детстве, когда Арманд выбросил игрушку. И другой раз, когда бродяга раздавил их коленом, а Горти, в столовой в двухстах метрах, почувствовал это. А теперь Людоед мог бы… О, нет. Это было слишком.
Банни вдруг прижала ладонь ко рту.
— Горти — я только что подумала — Людоед не послал бы Солума самого. Он хотел эти кристаллы… ты знаешь, какой он становится, когда что-то хочет. Он не может ждать. Он должен быть сейчас в городе.
— Нет. — Зина неловко поднялась. — Нет, Бан. Если только я не ошибаюсь, он был здесь, а сейчас отправляется обратно в карнавал. Если он считает, что Кей Хэллоувелл это Горти, он захочет, чтобы кристаллы были там, где он сможет воздействовать на них и наблюдать за нею в то же время. Я готова поспорить, что в эту минуту он мчится по дороге обратно к карнавалу.
Горти застонал.
— Если бы я только не ушел! Может быть мне удалось бы остановить Солума, может быть даже добраться до Людоеда и… Черт побери! Машина Ника в гараже; сначала мне нужно было найти Ника, чтобы одолжить ее, а потом нужно было убрать грузовик запаркованный напротив въезда в гараж, а затем оказалось, что в радиаторе нет воды, а — о, ну вы знаете. В любом случае, сейчас у меня есть машина. Она внизу. Я собираюсь ехать прямо сейчас. За триста миль я должен догнать… как давно здесь был Солум?
— Час или около того. Ты просто не успеешь, Горти. А о том, что будет с тобой, когда он начнет работать с этими кристаллами, мне страшно думать.
Горти вытащил ключи, подбросил их и поймал.
— Может быть, — сказал он вдруг, — я не уверен, но может быть мы сможем… — Он бросился к телефону.
Слушая, как он быстро говорит в трубку, Зина повернулась к Банни.
— Самолет. Ну конечно!
Горти повесил трубку, глядя на часы.
— Если мне удастся добраться до аэропорта за двенадцать минут, я смогу успеть на дополнительный рейс.
— Ты хочешь сказать «мы».
— Ты не едешь. С этой минуты это моя вечеринка. Вы ребята уже достаточно пережили.
Банни натягивала свое легкое пальто.
— Я возвращаюсь обратно к Гаване, — сказала она непреклонно, и несмотря на детские черты ее лица, оно выражало железную волю.
— Одна я здесь не останусь, — сказала Зина спокойно. Она пошла за своим пальто. — Не спорь со мной, Горти. Мне нужно о многом рассказать тебе, и может быть много сделать.
— Но…
— Я думаю, что она права, — сказала Банни. — Ей надо о многом рассказать тебе.
Самолет выбирался на взлетную полосу, когда они прибыли. Горти выехал прямо на летное поле, отчаянно сигналя, и он подождал. И после того, как они уселись на свои места, Зина постоянно говорила. До цели их полета оставалось десять мину, когда она остановилась.
После долгой задумчивой паузы Горти сказал:
— Так вот кто я такой.
— Таким быть совсем непросто, — сказала Зина.
— Почему ты не рассказала мне об этом давным-давно?
— Потому что было множество вещей, которых я не знала. И сейчас есть… Я не знаю как много Людоеду удастся вытащить из твоего сознания, если он попробует; я не знала, как глубоко должны были укорениться твои представления о себе. Все, что я пытался сделать, это заставить тебя принять, без вопросов, мысль о том, что ты человеческое существо, часть человечества и чтобы ты вырос в соответствии с этой мыслью.
Он вдруг повернулся к ней.
— Почему я ел муравьев?
Она пожала плечами.
— Я не знаю. Может быть даже два кристалла не могут выполнить работу безупречно. Во всяком случае у тебя не было уравновешено количество муравьиной кислоты в организме. (Ты знал, что по-французски муравей называется «fourmi»? В них полно этой кислоты). Некоторые дети едят штукатурку, потому что им не хватает кальция. Некоторые любят подгоревший пирог, потому что им нужен углерод. Если в организме существует дисбаланс какого-то элемента, можно поспорить, что это будет серьезно.
Закрылки были опущены, они почувствовали торможение.
— Мы прибываем. Как далеко отсюда карнавал?
— Около четырех миль. Мы сможем взять такси.
— Зи, я собираюсь оставить тебя где-нибудь вне его территории. Ты слишком много пережила.
— Я иду с тобой вовнутрь, — твердо сказала Банни. — А Зи — я думаю, что он прав. Пожалуйста останься в стороне пока — пока все не закончится.
— Что ты собираешься делать?
Он развел руками.
— То, что смогу. Вытащу оттуда Кей. Помешать Арманду Блуэтту сделать те мерзости, которые он собирался делать с ней и ее наследством. И Людоед… Я не знаю, Зи. Мне просто придется играть в зависимости от обстоятельств. Но я должен сделать это. Ты сделала все, что могла. Давай говорить откровенно; ты сейчас не можешь быстро ходить. Мне придется все время присматривать за тобой.
— Он прав, Зи. Пожалуйста, — сказала Банни.
— О, будь осторожен, Горти — пожалуйста будь осторожен.
«Никакой дурной сон не мог быть страшнее этого», — подумала Кей. Запертая в трейлере с перепуганным волком и умирающим карликом, с сумасшедшим и уродом, который должен был вернуться в любую минуту. Дикие разговоры об отсутствующих пальцах, о живых кристаллах, и — совсем уже дикость — о том, что Кей это не Кей, а кто-то другой.
Гавана застонал. Она намочила тряпку и снова вытерла ему лицо. Снова она увидела, как его губы задрожали и зашевелились, но слова застряли в горле, забулькали и остались там.
— Он что-то хочет, — сказала она. — О, если бы я знала, что он хочет, если бы я знала, и могла бы побыстрее достать это…
Арманд Блуэтт прислонился к стене возле окна, высунув туда один свой локоть в пальто. Кей знала, что ему там неудобно и что, вероятно у него болят ноги. Но он ни за что не хотел сесть. Он не хотел отходить от окна. А вдруг ему понадобится позвать на помощь. Старый мерзавец вдруг начал бояться ее. Он все еще смотрел на нее маслянистыми глазами и пускал слюни, но он был в ужасе. Ладно, ну его. Никому не нравится, когда ему говорят, что он это другой человек, но в данном случае ее это устраивало. Все что угодно, чтобы сохранять расстояние равное ширине комнаты между нею и Армандом Блуэттом.
— Ты не могла бы оставить это маленькое чудовище в покое, огрызнулся он. — Он все равно умрет.
Она бросила на него недобрый взгляд и ничего не сказала. Молчание продолжалось, прерываемое только болезненным шарканьем ног судьи. Наконец, он сказал:
— Когда мистер Монетр вернется с этими кристаллами, мы быстро узнаем, кто ты такая. И не говори мне снова, что ты не понимаешь о чем идет речь, — рявкнул он.
Она вздохнула.
— Я не знаю. Я бы хотела, чтобы вы перестали так кричать. Вы не можете вытащить из меня информацию, которой у меня нет. А кроме того, этому маленькому человеку плохо.
Судья фыркнул и еще ближе подошел к окну. У нее возник порыв подойти к нему и зарычать. Наверное он пройдет прямо сквозь стену. Но Гавана снова застонал.
— Что ты хочешь, милый? Что ты хочешь?
И тут она замерла. Глубоко внутри своего сознания она почувствовала чье-то присутствие, концепцию связанную каким-то образом с нежной скользящей музыкой, с широким приятным лицом и с хорошей улыбкой. Как если бы ей задан вопрос, на который она молча ответила:
— Я здесь. Со мной все в порядке — пока.
Она повернулась и посмотрела на судью, чтобы узнать было ли у него такое же ощущение. Он казался напряженным. Он стоял положив локоть на подоконник и нервно полируя свои ногти об отворот пальто.
И тут через окно появилась рука.
Это была изуродованная рука. Она поднималась в трейлер, как ищущая голова и шея водяной птицы, миновала плечо Арманда и остановилась перед его лицом. Большой и указательный палец были нетронутыми. Средний палец был отрезан наполовину; остальные два были просто бугорками шрамов.
Брови Арманда были двумя вытянутыми полукружьями, торчащими над выпученными глазами. Глаза были такими же круглыми, как и раскрытый рот. Его верхняя губа загнулась вверх и назад, чуть ли не закрывая ноздри. Он издал слабый звук, задохнулся, визгливо вскрикнул и упал.
Рука в окне исчезла. Снаружи раздались быстрые шаги возле двери. Стук. Голос.
— Кей. Кей Хэллоувелл. Открой.
Не понимая, она заколебалась.
— К-кто это?
— Горти. — Дверная ручка завертелась. — Поторопись. Людоед сейчас вернется, быстрее.
— Горти. Я — дверь заперта.
— Ключ должно быть у судьи в кармане. Быстрее.
Она неохотно подошла к распростертой фигуре. Он лежал на спине, голова опиралась о стену, глаза были плотно закрыты и отчаянном психическом усилии отгородиться от мира. В левом кармане пиджака были ключи на кольце — и один отдельный. Этот она взяла. Он подошел.
Кей стояла моргая от света.
— Горти.
— Правильно. — Он зашел, дотронулся до ее руки, улыбнулся. — Тебе не надо было писать писем. Заходи, Банни.
Кей сказала:
— Они думали, что я знаю где ты.
— Ты знаешь. — Он отвернулся от нее и излучал распростертое тело Арманда Блуэтта. — Ну и зрелище. У него что, непорядок с желудком?
Банни стрелой бросилась к кровати, стала возле нее на колени.
— Гавана… О, Гавана…
Гавана неподвижно лежал на спине. Его глаза были бессмысленными, а его губы пересохшими и надутыми. Кей сказала:
— Он — он… Я сделала, что могла. Он что-то хочет. Я боюсь, что он… — Она подошла к кровати.
Горти последовал за ней. Бледные полные губы Гаваны медленно расслабились, затем напряглись. Послышался слабый звук. Кей сказала:
— Если бы я знала, что он хочет!
Банни ничего не сказала. Она положила руки на горячие щеки, нежно, но так, как будто бы она хотела вытащить из него что-то грубой силой.
Горти нахмурился.
— Может быть я могу узнать, — сказал он.
Кей увидела, как его лицо расслабилось, разгладилось глубоким спокойствием. Он низко наклонился над Гаваной. Внезапно наступила такая полная тишина, что звуки карнавала снаружи казались обрушились на них, ревя.
Лицо, которое Горти повернул к Кей минутой позже, было искажено горем.
— Я знаю, что он хочет. Может быть не хватит времени пока Людоед придет сюда… но… Должно хватить времени, — сказал он решительно. Он повернулся к Кей. — Я должен пойти на другую сторону трейлера. Если он шевельнется, — имея ввиду судью — ударь его своей туфлей. Желательно с ногой в ней. — Он вышел, его рука как-то странно поглаживала его горло.
— Что он собирается делать?
Банни, не отрывая глаз от коматозного лица Гаваны, ответила:
— Я не знаю. Что-то для Гаваны. Ты видела его лицо, когда он выходил? Я не думаю, что Гавана успеет…
Из-за перегородки послышался звук гитары, легонько пробежались по всем шести струнам. Прозвучало ля, его чуть подняли. «Ре» было чуть опущено. Прозвучал аккорд…
Где-то под гитару начала петь девочка. «Лунная пыль». Голос был звучным и чистым, лирическое сопрано, ясное, как голос мальчика. Может быть это и был голос мальчика. На конце фраз был след вибрато. Голос пел подчиняясь стихам, только едва следуя за ритмом, не совсем импровизация, не вполне стилизация, просто пение свободное как дыхание. На гитаре играли не сложными аккордами, а в основном быстро и легко обыгрывали мелодию.
Глаза Гаваны были все еще открыты, и он все еще не двигался. Но его глаза теперь были влажными, а не остекленевшими, и постепенно он улыбнулся. Кей стала на колени возле Банни. Может быть она стала на колени только, чтобы быть ближе… Гавана прошептал, сквозь улыбку:
— Малышка.
Когда песня закончилась, его лицо расслабилось. Совершенно отчетливо он сказал:
— Эй.
В этом единственном слове был целый мир благодарности. После этого и до того, как вернулся Горти, он умер.
Входя, Горти даже не смотрел на койку. У него похоже были проблемы с горлом.
— Пошли, — хрипло сказал он. — Нам пора выбираться отсюда.
Они позвали Банни и направились к двери. Но Банни осталась возле кровати, ее руки на щеках Гаваны, ее мягкое круглое лицо оцепенело.
— Банни, пошли. Если Людоед вернется…
Снаружи раздались шаги, удар кулаком по стенке трейлера. Кей развернулась и посмотрела на внезапно потемневшее окно. Огромное грустное лицо Солума закрыло его. И тут Горти пронзительно закричал и извиваясь рухнул на пол. Кей повернулась и увидела открывающуюся дверь.
— Спасибо, что подождали, — сказал Пьер Монетр, оглядываясь.
Зина свернулась калачиком на краю неровной кровати в мотеле и тихо плакала. Горти и Банни не было уже больше двух часов; за последний час депрессия нарастала в ней, пока не стала как горький дым в воздухе, как одежда из свинцового полотна на ее избитом теле. Дважды она вскакивала и начинала ходить, но ее колено болело и ей пришлось вернуться на кровать, бессильно уткнуться в подушку, пассивно лежать и рассматривать сомнения, которые бесконечно вились вокруг нее. Должна ли была она рассказывать Горти о нем? Может быть ей нужно было дать ему больше жестокости, больше жестокости по отношению к другим вещам, кроме мести Арманду Блуэтту? Как глубоко то, чему она учила, проникло в податливую сущность, которая была Горти? Не сможет ли Монетр с его жестокой, направляющей силой разрушить двенадцать лет ее работы в один момент? Она знала так мало; она чувствовала, что она так мала, чтобы предпринять изготовление человеческого существа.
Она желала, страстно, чтобы она могла проникнуть своим сознанием в странные живые кристаллы, как пытался делать Людоед, но полностью, так чтобы она смогла узнать правила игры, факты о форме жизни настолько чуждой, что логика похоже не срабатывала здесь вообще. Кристаллы были очень жизнеспособными; они творили, они размножались, они чувствовали боль; но с какой целью они жили? Раздави один, а остальные казалось не обращали внимание. И зачем, они творили эти свои «сны», старательно, клеточку за клеточкой — иногда для того, чтобы создать только чудовище, урода, незавершенную, неработающую безобразность, иногда, чтобы скопировать природный объект так тщательно, что не существовало практически никакого отличия между копией и ее оригиналом; а иногда, как в случае с Горти, чтобы сотворить нечто новое, нечто, что не было копией, но может быть нечто среднее, нормальное существо на поверхности и совершенно жидкое, полиморфное существо внутри? Как они были связаны с этими существами? Как долго кристалл сохранял контроль над своим творением — и как, построив его, мог он внезапно оставить его и позволить идти своим путем? И когда происходит такое редкое совпадение, при котором два кристалла создают нечто вроде Горти — когда они отпустят его и позволят жить самому по себе… и что тогда с ним станет?
Возможно Людоед был прав, когда он описывал творения кристаллов, как их сны — цельные фрагменты их чуждого воображения, построенные любым случайным способом, основанные на частичных предположениях, нарисованных ошибочными воспоминаниями о реальных предметах. Она знала — Людоед с готовностью демонстрировал — что существовали тысячи, может быть миллионы кристаллов на земле, живущих своей странной жизнью, не обращающих никакого внимания на них, потому что жизненные циклы, цели и намерения этих двух видов были совершенно различны. Однако — сколько по земле ходит людей, которые совсем не люди; сколько деревьев, сколько кроликов, цветов, амеб, морских червей, красного дерева, ужей и орлов, росло и цвело, плавало и охотилось и стояло среди своих прототипов и никто не знал, что они чей-то сон, не имеющий кроме этого сна никакой истории?
— Книги, — презрительно фыркнула Зина. Книги, которые она прочитала! Она читала все, что попадалось ей под руки, что могло бы привести ее к пониманию природы живых кристаллов. И на каждую каплю информации, которую она добывала (и передавала Горти) о физиологии, биологии, сравнительной анатомии, философии, истории, теософии и психологии, приходились галлоны самодовольной уверенности, абсолютной уверенности, что человечество было венцом творения. Ответы… в книгах были на все вопросы. Появляется новая разновидность и какой-нибудь ученый муж притрагивается пальцем к носу и провозглашает: «Мутация!» Иногда конечно. Но — всегда? А как насчет спрятавшегося в канаве кристалла, смотрящего сон и рассеянно творящего, при помощи какого-то странного телекинеза, чудо творения?
Она любила, она поклонялась Чарльзу Форту, который отказывался признавать, что любой ответ был единственным ответом.
Она снова посмотрела на свои часы и заплакала. Если бы она только знала; если бы только она могла направлять его… если бы ее саму кто-то направлял, куда-то, куда-то…
Ручка двери повернулась. Зина оцепенела, глядя на нее. Что-то тяжелое надавило на дверь. Стука не было. Щель между дверью и рамой, вверху, стала шире. Затем задвижка подалась и Солум ввалился в комнату.
Его лицо, с отвисшей зелено-серой кожей и болтающейся нижней губой, казалась больше чем обычно нависло над маленькими воспаленными глазками. Он сделал полшага назад, чтобы захлопнуть за собой дверь, и через комнату подошел к ней, его огромные руки были отведены от тела, как бы для того, чтобы предупредить любое движение, которое она могла бы сделать.
Его появление сообщило ей ужасные новости. Никто не знал, где она была, кроме Горти и Банни, которые оставили ее в этом туристическом домике прежде чем перейти через дорогу к карнавалу. А когда последний раз слышали о Солуме, он был в пути вместе с Людоедом.
Итак — Людоед вернулся и он столкнулся с Банни или с Горти, или с обоими и, хуже всего, ему удалось получить информацию, которую покорности и нарастающего ужаса.
— Солум…
Его губы зашевелились. Его язык прошелся по блестящим острым зубам. Он протянул к ней руки и она отпрянула.
А затем он упал на колени. Медленно двигаясь он взял ее крошечную ногу в одну из своих рук, склонился над ней с выражением, которое без сомнения было почтением.
Он поцеловал ее подъем, удивительно нежно, и он заплакал. Он отпустил ее ногу и сидел там, погрузившись в сильные, беззвучные, сотрясающие все тело рыдания.
— Но, Солум… — сказала она, ничего не понимая. Она протянула руку и коснулась его мокрой щеки. Он крепче прижал ее. Она смотрела на него в полном недоумении. Давным-давно она бывало интересовалась, что происходит в сознании, спрятанном за этим уродливым лицом, сознании запертом в молчаливом, лишенном речи пространстве, когда весь мир проникал внутрь через наблюдательные глаза и оттуда никогда не выходило ни выражения, ни вывода, ни эмоции.
— Что случилось, Солум, — прошептала она. — Горти…
Он посмотрел на нее и быстро кивнул. Она уставилась на него.
— Солум, ты слышишь?
Он казалось колебался; затем он показал на свое ухо и покачал головой. И тут же он показал на свою голову и кивнул.
— О-о-о… — выдохнула Зина. Годами в карнавале шли ленивые споры о том, был ли Человек с кожей аллигатора действительно глухим. Были случаи, которые подтверждали и, что он был и что не был, Людоед знал, но никогда не говорил ей. Он был — телепатом! Она покраснела, когда подумала об этом, о тех случаях, когда карнавальщики наполовину шутя оскорбляли его; и что еще хуже, о реакции посетителей, охваченных ужасом.
— Но, что случилось? Ты видел Горти? Банни?
Его голова дважды кивнула.
— Где они? Они в безопасности?
Он показал большим пальцем в сторону карнавала и грустно покачал головой.
— Людоед схватил их?
Да.
— А девушку?
Да.
Она соскочила с кровати и стала ходить взад вперед, игнорируя боль.
— Он послал тебя сюда, чтобы привести меня?
Да.
— Тогда почему ты не схватишь меня и не потащишь обратно?
Нет ответа. Он слабо задвигался. Она сказала:
— Давай разберемся. Ты забрал кристаллы, когда он послал тебя…
Солум постучал себя по лбу и раздвинул руки. Вдруг она поняла.
— Он загипнотизировал тебя в тот раз.
Солум медленно покачал головой.
Она поняла, что это было ему безразлично тогда. Но в этот раз было по-другому. Что-то произошло, что изменило его решение, и радикально.
— О, как было бы хорошо, если бы ты мог говорить!
Он сделал быстрые, горизонтальные и круговые движения своей правой рукой.
— Ну да, конечно! — воскликнула она. Она бросилась к потертому бюро и своей сумочке. Она нашла свою ручку; у нее не было никакой бумаги, кроме чековой книжки. — Вот, Солум. Скорее. Расскажи мне!
Его огромные руки охватили ручку, полностью скрыли узкую бумагу. Он быстро писал пока Зина нетерпеливо сжимала руки. Наконец он передал написанное ей. Его почерк был аккуратным, почти микроскопическим, и аккуратным как гравировка.
Он написал, кратко:
— М. ненавидит людей. Я тоже. Не так сильно. М. нужна помощь, я помог ему. М. нужен был Горти, чтобы он мог причинить больше зла людям. Мне было все равно. Еще помог. Люди никогда не любили меня.
Я человек, немного. Горти совершенно не человек. Но когда Гавана умирал, он хотел, чтобы спела Малышка. Горти прочел его мысли. Он знал. Времени не было. Была опасность. Горти знал. Горти не спасал себя. Он сделал голос Малышки. Он пел для Гаваны. Потом было слишком поздно. М. пришел. Схватил его. Горти сделал это, чтобы Гавана мог умереть счастливым. Это не помогло Горти. Горти знал; все равно это сделал. Горти это любовь. М. это ненависть. Горти больше человек, чем я. Мне стыдно. Ты сделала Горти. Теперь я помогу тебе.
Зина прочитала это, ее глаза сделались очень яркими.
— Значит Гавана мертв.
Солум сделал выразительный жест, повернув свою голову руками, показав на свою шею, громко щелкнув пальцами. Он погрозил кулаком в сторону карнавала.
— Да. Людоед убил его… Откуда ты знаешь о песне?
Солум постучал себя по лбу.
— О. Ты узнал это у Банни и этой девушки Кей; из их мыслей.
Зина сидела на кровати, сильно сжав голову костяшками пальцев. Думай, думай… о, подскажи; дай совет обо всех этих враждебных вещах! Людоед, обезумевший, бесчеловечный; безусловно извращенный кристаллический продукт; должен быть какой-то способ остановить его. Если бы только она могла установить контакт с одним из кристаллов и спросить его, что делать… конечно он должен знать. Если бы только у нее был этот «посредник», переводчик, которого все эти годы ищет Людоед…
ПОСРЕДНИК!
— Я слепая, я абсолютно слепая и глупая! — выдохнула она. Все эти годы ее единственной целью было удержать Горти вдали от кристаллов; он не должен был иметь к ним никакого отношения, что бы Людоед не смог использовать его против человечества. Но Горти был тем, чем он был; он был той самой вещью, которую искал Людоед; он был тем человеком, который мог связаться с кристаллами. Должен быть способ, при помощи которого кристаллы могли уничтожить то, что они создали!
Но расскажут ли ему кристаллы об этом?
Им не нужно будет это делать, решила она тут же. Все что Горти нужно будет сделать — это понять странный умственный механизм кристаллов, и метод ему будет ясен.
Если бы только она могла сказать ему это! Горти быстро учился, но медленно соображал; потому что фотографическая память это враг методического мышления. В конечном счете он сам до этого додумается, но к тому времени он может оказаться искалеченным слугой Людоеда. Что она могла сделать? Написать ему записку? Может быть он даже не будет в сознании, чтобы прочитать ее! Если бы только она была телепатом… Телепат!
— Солум, — сказала она настойчиво. — А ты можешь — «разговаривать», здесь (она дотронулась до своего лба) или только слышать?
Он покачал головой. Но в то же время он взял чек, на котором он писал и показал на слово.
— Горти. Ты можешь разговаривать с Горти?
Он покачал головой, а затем сделал исходящее движение от своего лба.
— О, — сказала она. — Ты не можешь передавать мысли, но он может прочесть ее, если попробует.
Он радостно закивал.
— Хорошо! — сказала она. Она глубоко вздохнула; она знала, наконец, что она должна была делать. Но цена… это не имело значения. Это не могло иметь значения.
— Отведи меня туда, Солум. Ты поймал меня. Я испугана, я рассержена. Доберись до Горти. Ты можешь придумать как. Доберись до него и думай ИЗО ВСЕХ СИЛ. Думай: СПРОСИ КРИСТАЛЛЫ, КАК УБИТЬ ОДИН ИЗ ИХ СНОВ. УЗНАЙ У КРИСТАЛЛОВ. Понял, Солум?
Эта стена выросла много лет назад, когда Горти пришел к очень простым выводам, что повелительные вызовы, которые будили его по ночам в его койке, относились к Зине, а не к нему.
Стена, однажды воздвигнутая, стояла нетронутой все эти годы, пока Зина не попросила его проникнуть в загипнотизированное сознание Банни. Для этого стена опустилась; она все еще была внизу, когда он использовал свое новое чувство, чтобы найти трейлер, в котором была закрыта Кей, и когда он узнал смысл предсмертного желания Гаваны. Его чувствительное сознание следовательно было не защищено и открыто, когда появился Людоед и запустил в него свою отшлифованную и злобную пику ненависти. Горти упал в пламени агонии.
В общепринятом смысле слова он был полностью без сознания. Он не видел как Солум схватил теряющую сознание Кей Хэллоувелл и засунул ее под свою длинную руку, в то время, как его другая рука протянулась, чтобы схватить мягкую и добродушную Банни, которая брыкалась и плевалась, болтаясь у него в руке. Он не помнил как его отнесли в большой трейлер Монетра, как шатаясь прибыл, несколько минут спустя, потрясенный и кровожадный Арманд Блуэтт. Он не знал о быстром гипнотическом контроле Монетра над истеричной Банни, ни о ее спокойном ровном голосе, рассказывающем о местонахождении Зины, ни о резком приказе Солуму пойти в мотель и привести Зину. Он не слышал грубого приказа Монетра Арманду Блуэтту:
— Я думаю, что вы и девушка мне больше ни для чего не нужны. Отойдите и не путайтесь под ногами.
Он не видел внезапного рывка Кей к двери и жестокого удара кулака Блуэтта, который отправил ее обратно в угол пока он прорычал:
— Мне ты нужна кое для чего, дорогая, и больше тебе не улизнуть от меня.
Но затемнение обычного мира открыло для него другой. Он не был незнаком; он всегда сосуществовал с первым. Сейчас Горти увидел его только потому, что у него отобрали первый.
В нем не было ничего, чтобы освободиться от полного мрака забытья. В нем Горти был совершенно безразличен к удивлению и полностью лишен любопытства. Это было место мерцающих впечатлений и ощущений; удовольствия от интеграции абстрактной мысли, возбуждения при приближении одной совокупности к другой, захватывающей концентрации в отдаленных и общедоступных построениях. Он почувствовал присутствие личностей, и очень сильно; связь между ними не существовала, если не считать редкого приближения одной к другой и, где-то очень далеко, слившейся пары, которая как он знал была исключением. Если не считать этого, это был мир саморазвивающихся существ, каждое из которых богато эволюционировало по собственному вкусу. Было чувство постоянства, жизни такой долгой, что смерть была несущественна, разве что как эстетическое ограничение. Здесь не было ни голода, ни охоты, ни сотрудничества, ни страха; эти понятия не имели никакого отношения к основам жизни, подобной этой. Изначально обученный принимать как должное и верить в то, что его окружало, Горти не пытался ни в чем разобраться, не делал сравнений, и не был ни заинтригован, ни удивлен.
Вскоре он почувствовал осторожное приближение силы, которая сбила его, использованной на этот раз скорее как стрекало, а не как копье. Он легко отбил ее, но начал приходить в сознании для того, чтобы можно было справиться с раздражением.
Он открыл глаза и обнаружил, что прямо в них смотрят глаза Пьера Монетра, который сидел за своим столом лицом к нему. Горти растянулся в кресле, его голова упиралась в угол между спинкой и маленьким закругленным подлокотником. Людоед не излучал ничего. Он просто смотрел, и ждал.
Горти закрыл глаза, зевнул, подвигал челюстями, как делает человек при пробуждении.
— Горти, — голос Людоеда был медовым, дружелюбным. — Мой дорогой мальчик. Я так долго ждал этого момента. Это начало великих дел для нас двоих.
Горти снова открыл глаза и огляделся. Блуэтт стоял, уставившись на него, трясущаяся смесь страха и бешенства. Кей Хэллоувелл забилась в угол противоположный входу, на полу. Банни сидела возле нее на корточках, безвольно держась за руку Кей, глядя в комнату отсутствующим взглядом.
— Горти, — сказал Людоед настойчиво. Горти снова встретился с ним взглядом. Он без усилий блокировал гипнотическую силу, которую излучал Людоед. Медовый голос продолжал, успокаивая: — Ты наконец дома, Горти по-настоящему дома. Я здесь, чтобы помочь тебе. Это твое место. Я понимаю тебя. Я знаю, что ты хочешь. Я сделаю тебя счастливым. Я научу тебя величию, Горти. Я буду защищать тебя, Горти. А ты поможешь мне. — Он улыбнулся. — Не правда ли, Горти?
— Ты можешь подохнуть, — сказал Горти кратко.
Реакция была мгновенной — стержень грубой ненависти, отточенной до остроты лезвия, кончика иглы. Горти легко отбил его, и ждал.
Глаза Людоеда сузились, а его брови поползли вверх.
— Сильнее, чем я думал. Хорошо. Я предпочитаю иметь сильного. Тебе п_р_и_д_е_т_с_я работать со мной, знаешь ли.
Горти молча покачал головой. Снова, и в два раза сильнее, Людоед нанес удары по нему, с разными временными промежутками. Если бы оборона Горти была противодействием, как рапира или боксерская перчатка, Людоед пробил бы ее. Но это была стена.
Людоед откинулся назад, сознательно расслабившись. Его оружие явно требовало множества энергии.
— Очень хорошо, — промурлыкал он. — Мы слегка притупим тебя. — Он лениво постукивал пальцами.
Проходили долгие мгновения. Только теперь Горти осознал, что он был парализован. Он мог дышать довольно легко, и, с трудом, двигать головой. Но его руки и ноги были свинцовыми, ватными. Слабая боль в задней части шеи — и его глубокое знание анатомии — информировали его об умело сделанной спинно-мозговой инъекции.
Кей пошевелилась и затихла. Банни посмотрела на нее и отвела взгляд, все с тем же отсутствующим выражением ее доброго круглого лица. Блуэтт переступал с ноги на ногу.
Дверь открыли локтем. Вошел Солум с Зиной на руках. Она была ослабевшей. Горти отчаянно и бесполезно попытался двинуться. Людоед улыбнулся поощряя и сделал движение головой.
— В угол с остальным мусором, — сказал он. — Может быть нам удастся использовать ее. Думаю наш друг будет более сговорчивым, если мы сократим ее немного?
Солум улыбнулся волчьей улыбкой.
— Конечно, — сказал Людоед задумчиво. — Она и так не очень большая. Нам надо будет быть осторожнее. По чуть-чуть. — Изобличая его непринужденный тон, его глаза следили за каждым движением на лице Горти. Солум, старина, наш мальчик Горти слишком напряжен. Может ты ударишь его слегка. Ребром ладони сбоку по шее, прямо у основания черепа. Как я тебе показывал. Ты знаешь.
Солум подошел к Горти. Он положил одну руку Горти на плечо и тщательно прицелился другой. Рука, которая лежала на его плече, легонько сжимала его, снова и снова. Глаза Солума пылали, глядя на Горти. Горти смотрел на Людоеда. Он знал, что основной удар последует оттуда.
Вторая рука Солума опустилась. Через долю секунды после того, как она ударила его шею, психический удар Монетра натолкнулся на барьер Горти. Горти был слегка удивлен: Солум имитировал удар. Он быстро поднял глаза. Солум, стоящий спиной к Людоеду, прикоснулся к своему лбу и отчаянно задвигал губами. Горти отбросил все это. У него не было времени на пустые раздумья… он услышал как Зина всхлипнула.
— Ты у меня на пути, Солум! — Солум неохотно сдвинулся. — Дай ка ему еще разок, — сказал Людоед. Он выдвинул ящик перед собой и вытащил два предмета. — Горти, ты знаешь, что это?
Горти заворчал и кивнул. Это были глаза Джанки. Людоед захихикал. Если я разобью их, ты умрешь. Ты знаешь это, да?
— Не много от меня тогда будет помощи, да?
— Это верно. Но я просто хотел, чтобы ты знал, что они у меня под рукой. — Он церемонно зажег маленькую спиртовку. — Мне не надо будет уничтожить их. Однокристаллические существа прекрасно реагируют на огонь. Ты должен реагировать вдвое лучше. — Его голос резко изменился. — О, Горти, мой мальчик, мой дорогой мальчик — не вынуждай меня так играть с тобой.
— Давай играй, — сквозь зубы пробормотал Горти.
— Ударь его снова, Солум. — На этот раз голос был надтреснутый.
Солум протянул к нему свою руку. Горти мельком увидел оживившееся лицо Арманда, язык мелькнувший по его влажным губам. Удар был сильнее на этот раз, хотя по-прежнему на удивление менее сильным, чем он ожидал — и кстати менее сильным, чем он выглядел. Голова Горти откинулась от удара и упала на грудь с закрытыми глазами. На этот раз Людоед не выпустил никаких стрел, видимо пытаясь заставить Горти использовать свои средства защиты, экономя собственные силы.
— Слишком сильно, ты идиот!
В углу застонал голос Кей:
— О, прекратите это, прекратите это…
— А-га. — Стул Людоеда заскрипел, когда он поворачивался. — Мисс Хэллоувелл! Что молодой человек сделает ради вас? Тащите ее сюда, Блуэтт.
Судья послушался. Он сказал, плотоядно улыбаясь:
— Оставьте что-нибудь для меня, Пьер.
— Я сделаю, как пожелаю! — рявкнул Людоед.
— Хорошо, хорошо, — сказал судья, присмирев. Он пошел обратно в свой угол.
Кей стояла перед столом, прямая, но дрожащая.
— Вам придется отвечать перед полицией, — выпалила она.
— Судья позаботится о полиции. Садись, моя дорогая. — Когда она не двинулась он заорал на нее. — Сесть! — Она задохнулась и села на стул возле края длинного стола. Он протянул руку и, схватив ее за запястье, подтянул к себе. — Судья говорил мне, что тебе нравится, когда у тебя отрубают пальцы.
— Я не знаю о чем вы говорите. Отпустите м…
В это время Солум стоял на коленях возле Горти и бил его по щекам. Горти подчинялся спокойно, в полном сознании. Кей вскрикнула.
— У нас здесь веселый шумный карнавал, — улыбнулся Людоед. — Это совершенно бесполезно, мисс Хэллоувелл. — Он вытащил из ящика тяжелые ножницы. Она снова закричала. Он положил их и взял спиртовку, легко коснувшись пламенем кристаллов, которые лежали подмигивая перед ним. По какому-то удивительному везению — или может быть более сложной вещи, чем везение, Горти бросил быстрый взгляд сквозь ресницы именно в эту секунду. Когда бледное пламя коснулось кристаллов, он откинул голову, исказил черты лица…
Но он сделал это нарочно. Он ничего не чувствовал.
Он посмотрел на Зину. Ее лицо было напряжено, вся ее душа стремилась сказать ему что-то…
Он открыл этому свое сознание. Людоед увидел его открытые глаза и выстрелил еще один из своих ужасных психических импульсов. Горти едва успел закрыть свое сознание; часть импульса проникла внутрь и встряхнула его до самой сути.
Впервые он в полной мере осознал свою неспособность, свои неоднократные безуспешные попытки ясно самому понимать вещи. Он сделал страшное усилие. Зина пыталась сказать ему что-то. Если бы у него была хоть одна секунда, чтобы получить ее… но он пропал, если подвергнется еще одному такому удару, как первый. Было что-то еще, что-то связанное с СОЛУМОМ! Подающая сигналы рука на плече, говорящие глаза, полные чего-то невысказанного…
— Ударь его снова, Солум. — Людоед взял ножницы. Кей снова закричала.
Снова Солум склонился над ним, снова рука прижалась к его плечу тайно, настойчиво. Горти посмотрел зеленоватому человеку прямо в глаза и открылся посланию, которое было там.
СПРОСИ У КРИСТАЛЛОВ. СПРОСИ У КРИСТАЛЛОВ КАК УБИТЬ ОДИН ИЗ ИХ СНОВ. УЗНАЙ У КРИСТАЛЛОВ.
— Чего ты ждешь, Солум?
Кей кричала и кричала. Горти закрыл свои глаза и свое сознание. Кристаллы… не те, которые на столе. ВСЕ кристаллы, которые жили — в-в…
Тяжелая рука Солума опустилась на его шею. Он позволил ей опустить себя все ниже и ниже в лишенное света место, полное структурных мерцающих ощущений. Оставаясь в нем, он яростно шарил вокруг своим сознанием, пытаясь узнать. Его игнорировали полностью, величественно. Но и защиты от него тоже не было. То, что ему было нужно было там; он должен был только понять это. Ему и не помогали, и не препятствовали.
Он осознал теперь, что мир кристаллов не был выше обычного. Он был просто — другой. Эти самодостаточные отвлеченные личности были кристаллами, следовавшие своим пристрастиям, жившим своей совершенно чуждой жизнью, думающими при помощи логики и шкалы ценностей, совершенно невозможной для человеческого существа.
Он мог понять часть всего этого, не будучи скованным жесткими идеями, хотя его и втиснули в человеческую форму так плотно, что он не мог полностью смешаться с этими немыслимыми существами. Он понял почти сразу, что теория Монетра о снах кристаллов была верной и неверной, как удобная теория о том, что вокруг атомного ядра вращаются частицы. Эта теория работала в простой практике. Изготовление живых существ было функцией имеющей цель, но эту цель нельзя было объяснить в человеческих понятиях. Единственно, что стало ясно Горти, была почти полная неважность, для кристаллов, этой функции. Они делали это, но она служила им почти так, как человеку служат его аппендикс. И судьба существ, которые они создавали, волновали их так же мало, как судьба отдельной молекулы углекислого газа, выдохнутой человеком.
Тем не менее, механизм, при помощи которого осуществлялось творение был здесь, перед Горти. Его цель была вне его понимания, но он мог понять как он действует. Изучая его своим моментально все схватывающим умом он узнал… вещи. Две вещи. Одна имела отношение к глазам Джанки, а вторая…
Это то, что надо было сделать. Это было похоже на попытку остановить катящийся валун, блокируя его другим валуном, катящимся на его пути. Попытку снять щеткодержатель с двигателя постоянного тока, попытку разрезать сухожилия на задних ногах бегущей лошади. Это делалось при помощи сознания, чудовищным усилием, которое определенным образом говорило СТОП определенному виду жизни.
Понимая это, он ушел оттуда, незамеченный — или проигнорированный странными существами вокруг него. Он пустил в себя свет. Он появился и почувствовал свое первое настоящее удивление. Его шея болела от удара руки Солума, которая все еще отодвигалась от него. Тот же крик, который начался, когда он погружался, пришел к своему задыхающемуся завершению, когда он всплыл. Банни все еще смотрела медленно моргая своими тяжелыми как у наркомана веками; Зина все еще скрючилась с тем же измученным выражением сосредоточенности на своем заострившемся лице.
Людоед нанес удар. Горти отвел его, и теперь он смеялся.
Пьер Монетр встал, его лицо почернело от ярости. Кисть Кей выпала из его руки. Кей бросилась к двери; Арманд Блуэтт помешал ей. Она вернулась обратно, в угол к Зине, и рухнула там, рыдая.
Теперь Горти знал, что делать; он узнал эту вещь. Он попробовал ее своим сознанием, и сразу же понял, что это нелегко будет сделать. Для этого нужно было бы собрать умственную энергию, оформить ее, прицелиться и выстрелить. Он сосредоточился на себе и начал работать.
— Тебе не следовало надо мной смеяться, — сказал Людоед хрипло. Он схватил два кристалла и уронил их в металлическую пепельницу. Он взял спиртовку, тщательно отрегулировал пламя.
Горти работал. И при этом часть его мозга не была занята этим.
— Ты можешь убивать кристаллические вещества, — говорила она. Людоеда, да, но — ты собираешься сделать большое дело. Могут быть убиты другие… какие другие? Моппет? Двуглавая змея? Гоголь? Солум?
Солум, уродливый, немой, заключенный Солум, который в последний момент обратился против Людоеда и помог ему. Он передал ему послание Зины, и это был его собственный смертный приговор.
Он поднял глаза на зеленого человека, который отодвигался от него, его горящие глаза были все еще полны посланием, не зная, что Горти прочел его и действовал в соответствии с ним несколько секунд назад. Бедное, попавшее в ловушку, искалеченное существо…
Но это было послание Зины. Зина всегда была его судьбой и наставником. Тот факт, что это послание исходило от нее, означал, что она взвесила последствия и приняла соответствующее решение. Возможно так было лучше. Возможно Солум мог каким-нибудь непознаваемым образом достичь мира, которого никогда не давала ему жизнь.
Странная сила нарастала внутри него, его полиморфный метаболизм превращался в арсенал его сознания. Он чувствовал как сила вытекает из его рук, из икр его ног.
— Ну как, щекочет? — прорычал Людоед. Он провел пламенем по мерцающим кристаллам. Горти сидел неподвижно, ожидая, зная, что теперь это нарастающее давление не поддавалось его контролю, и что оно выплеснется, когда достигнет критической точки. Он не отводил взгляда от багрового взбешенного лица.
— Интересно, — сказал Людоед, — который кристалл какую часть строит, когда они приступают к этому. — Он опустил пламя как скальпель, проводя им туда сюда вдоль одного из кристаллов. — Ну как…
И тут это случилось. Даже Горти был не готов к этому. Она вырвалась из него, вещь, которую он узнал у кристаллов. Звука не было. Была чудовищная вспышка синего света, но она была внутри его головы; когда она прекратилась, он совершенно ничего не видел. Он услышал придушенный крик, звук падения тела. Затем медленно, колени, бедро, голова, еще одно тело. Затем он отдался боли, потому что его сознание, внутри, было как поле после гонимого ветром пожара, кровоточащее и обгоревшее и дымящееся, на котором вспыхивали и умирали отдельные язычки пламени.
Темнота медленно накрывала его, хотя тут и там оставалось упрямое светлое пятно боли. Его зрение начало проясняться. Он откинулся назад, лишенный сил.
Солум свалился на пол возле него. Кей Хэллоувелл сидела возле стены закрыв лицо руками. Зина прислонилась к ней с закрытыми глазами. Банни по-прежнему сидела на полу, глядя перед собой и тихонько раскачиваясь. Возле двери вытянулся Арманд Блуэтт. Горти подумал, этот дурак падает в обморок, как дама викторианских времен, затянутая в корсет. Он посмотрел на стол.
Людоед стоял потрясенный и бледный, но прямой. Он сказал:
— Похоже ты сделал ошибку.
Горти просто смотрел на него без выражения. Людоед продолжал:
— Я был уверен, что с твоими талантами ты должен был бы знать разницу между кристаллом и человеческим существом.
«Мне не пришло в голову посмотреть, — молча вскричал он. — Научусь ли я когда-нибудь сомневаться? Зина всегда сомневалась за меня»
— Ты разочаровываешь меня. У меня всегда была та же проблема. Однако, в среднем я угадываю довольно часто. Примерно в восьми случаях из десяти. Однако признаюсь, что ЭТО было для меня неожиданностью. — Он безразлично показал большим пальцем на Арманда Блуэтта. — Ну ладно. Еще один сердечный приступ на территории Ярмарки. Мертвый кристалл выглядит так же, как и мертвый человек. Если ты не знаешь, что искать. — С одним из пугающих изменений своего голоса он добавил: — ТЫ ПЫТАЛСЯ УБИТЬ МЕНЯ… Он подошел к стулу Горти и посмотрел на Солума. — Я должен буду научиться обходиться без старого Солума. Обидно. Он был очень полезен. — Он лениво пнул ногой длинное тело и вдруг развернулся и больно ударил Горти по губам. — Ты будешь делать в два раза больше, чем он, и с удовольствием! заорал он. — Ты будешь подпрыгивать от одного моего шепота! — Он потер руки.
— О-о-о…
Это была Кей. Она легонько двинулась. Голова Зины свалилась ей на колени. Она растирала маленькие запястья.
— Не трать попусту время, — сказал Людоед буднично. — Она мертва.
Кончики пальцев Горти, особенно отрастающие обрубки на его левой руке, начали покалывать. «Она мертва. Она мертва.»
У себя за столом Людоед поднял один из кристаллов и подбросил его, глядя на Зину. — Прелестная маленькая вещь. Подлая змея, конечно, но прелестная. Хотелось бы знать, где кристалл, который сделал ее, нашел оригинал. Удивительно качественная работа. — Он потер руки. — Эй, Горти, не догадываешься чем мы теперь займемся? — Он сел, поглаживая кристалл. Расслабься, мальчик, расслабься. Это был чертовски хороший удар. Я бы хотел научиться такому фокусу. Как ты думаешь, я смогу?.. А может быть я все-таки оставлю это тебе. Похоже, что он тебя хорошо вымотал.
Горти не двигаясь напряг мускулы. Сила понемногу возвращалась в его измученную оболочку. Хотя это и не принесет ему никакой пользы. Лекарство держало бы его даже если бы он был вдвое сильнее, чем обычно.
«Она мертва. Она мертва.» Когда он сказал это, он имел в виду Зину. Зина хотела быть настоящим живым нормальным человеческим существом… понятно, все странные люди хотят, но Зина особенно, потому что она не была человеком, совсем. Вот почему она никогда не позволяла ему читать свои мысли. Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Она так СИЛЬНО хотела быть человеком. Но она знала. Она должна была знать, когда отправляла ему послание через Солума. Она знала, что это убьет и ее тоже. Она была человеком в большой степени, чем любая живая женщина.
«Я сейчас начну двигаться» — подумал он.
— Ты будешь сидеть здесь без пищи и воды пока не сгинешь, — сказал Людоед приятно, — или по крайней мере пока ты ослабеешь настолько, чтобы пустить меня в свою упрямую голову, где я смогу разорвать все глупые представления, которые возможно есть у тебя, о том что ты сам себе хозяин. Ты принадлежишь МНЕ — трижды принадлежишь. — Он любя трогал два кристалла. — Оставайся на месте! — прорычал он Кей Хэллоувелл, которая начала подниматься. Удивленная и разбитая, она снова рухнула. Монетр встал, подошел и стал над ней. — Так, а с тобой что делать. Хм.
Горти закрыл глаза, и всей своей нарастающей энергией он думал. Какое лекарство использовал Монетр? Наверняка что-то типа бензокаина или монокаина… Он чувствовал приближающееся головокружение — первый признак тошноты. Какой препарат даст именно такой результат, а затем продемонстрирует именно такую степень токсичности? В глубине своего сознания он видел перелистывающиеся страницы словаря лекарств.
ДУМАЙ!
Десяток препаратов мог оказать такое действие. Но Монетр наверняка выбрал такое, которое сделает все, что он хочет — а он хотел не просто неподвижности. Ему нужна была еще и психическая стимуляция.
НАШЕЛ! Старый проверенный — кокаин гидрохлорид. Антидот… эпинефрин.
«А теперь я должен стать аптекой», подумал он мрачно. Эпинефрин.
Адреналин! Достаточно близко — и очень легко получить в данных обстоятельствах. Надо только открыть глаза и посмотреть на Людоеда. Его губы сложились в улыбку. Головокружение прошло. Сердце начало колотиться. Он контролировал его. Он мог чувствовать как его тело переходит в приближенное к нормальному состоянию. Его ноги стали покалывать почти непереносимо.
— Ты тоже могла бы стать жертвой сердечного приступа, — задумчиво говорил Монетр Кей. — Немного КУРАРЕ… нет. Судьи для одного дня достаточно.
Глядя на спину Монетра Горти расслабил свои руки, прижал локти к бокам, пока его грудные мышцы не затрещали. Он попробовал встать, снова попробовал. Он чуть не упал, а затем свобода и ненависть объединились, чтобы ускорить возвращение силы в его тело. Он встал, сжимая кулаки, стараясь не дышать шумно.
— Ладно, мы как-нибудь от тебя избавимся, — сказал Людоед, возвращаясь к своему столу, разговаривая через плечо с перепуганной девушкой. — И скоро — ах! — Он оказался лицом к лицу с Горти.
Рука Людоеда протянулась и сжала кристаллы. — Не приближайся ни на пол-дюйма, — проскрежетал он, — или я раздавлю их. Ты свалишься как мешок гнилой картошки. Не двигайся, ну.
— Зина действительно мертва?
— Как дверной гвоздь, сынок. Извини. Мне жаль, что все было так быстро, я хотел сказать. Она заслужила более артистического обращения. НЕ ДВИГАЙСЯ! — Он держал кристаллы в одной руке, как орехи, которые собирался расколоть. — Лучше отойди и сядь там, где тебе будет удобнее. — Их глаза встретились, задержались. Один раз, другой, Людоед послал Горти свою отточенную ненависть. Горти не шелохнулся. — Чудесная защита, — сказал Людоед одобрительно. — А теперь пойди и СЯДЬ — Его рука сильнее сжала кристаллы.
Горти сказал:
— Я знаю способ убивать человеческие существа, тоже. — Он подошел ближе.
Людоед отпрянул. Горти обошел стол и приблизился.
— Ты сам напросился! — выдохнул Людоед. Он сжал свою костлявую руку. Раздался слабый звонкий щелчок.
— Я назову этот способ по имени Гаваны, — сказал Горти глухо, — в честь моего друга.
Спина Людоеда прижалась к стене, его глаза округлились, лицо стало бледным. Он уставился на один нетронутый кристалл в своей руке — как и грецкие орехи, раскололся только один, когда их оба сжали — взвизгнул как птица, уронил кристалл и раздавил его ногой. А затем обе руки Горти были на его голове. Он повернул ее. Они вместе упали. Горти обхватил ногами грудь Людоеда, еще раз схватил его за голову, и снова повернул изо всех сил. Раздался звук, как если бы пачку сухих спагетти разломали пополам, и Людоед обмяк.
Темнота опускалась на Горти ниспадающими потоками. Он отполз от неподвижной фигуры, его лицо почти столкнулось с лицом Банни. Лицо Банни было обращено вниз и она смотрела мимо него и больше не была безучастной. Ее губы раздвинулись и стали видны зубы. Ее шея вытянулась и стали видны напрягшиеся жилы. Нежная Банни… она смотрела на мертвого Людоеда, и она смеялась.
Горти лежал неподвижно. Как он устал, устал… усилие было слишком тяжелым чтобы дышать. Он приподнял подбородок, чтобы воздуху было легче проходить через горло. Подушка была такой мягкой, такой теплой… Волосы слегка коснулись его поднятого лица, легко погладили его закрытые веки. Это не подушка, это круглая рука, согнувшаяся под его головой. Душистое дыхание на его губах. Она была большая, теперь; обыкновенная человеческая девушка, какой она всегда хотела быть. Он поцеловал ее губы.
— Зи. Большая Зи, — пробормотал он.
— Кей. Это Кей, дорогой, мой бедный храбрый дорогой…
Он открыл глаза и посмотрел на нее, его глаза были глазами ребенка в этот момент, полными усталости и удивления.
— Зи?
— Все в порядке. Теперь уже все в порядке, — сказала она успокаивая. — Я Кей Хэллоувелл. Все в порядке.
— Кей. — Он сел. Там был Арманд Блуэтт, мертвый. Там был Людоед, мертвый. Там была… была… Он издал хриплый звук и неуверенно поднялся на ноги. Он подбежал к стене и поднял Зину и осторожно положил ее на стол. Места для нее было много… Горти поцеловал ее волосы. Он соединил ее руки и позвал ее тихонько, дважды, как если бы она пряталась где-нибудь поблизости и дразнила его.
— Горти…
Он не шелохнулся. Стоя к ней спиной он сказал глухо:
— Кей, куда ушла Банни?
— Она пошла сидеть с Гаваной. Горти…
— Пойди побудь с ней немного. Иди. Иди.
Она поколебалась, а когда вышла, побежала.
Горти услышал стонущий звук, но услышал его не ушами. Он был у него в голове. Он поднял глаза. Солум стоял там, молча. Стонущий звук снова появился в голове Горти.
— Я думал, что ты мертв, — охнул Горти.
— Я думал, что ты мертв, — последовал молчаливый удивленный ответ. Людоед раздавил твои кристаллы.
«Они закончили со мной. Они закончили все много лет назад, я взрослый… завершенный… законченный, и это с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать лет. Я только сейчас узнал. Зина не знала. Все эти годы она… о. Зи, Зи!» — Спустя какое-то время Горти снова поднял глаза и посмотрел на зеленого человека. — «А как ты?»
«Я не кристалл, Горти. Я человек. Я оказался принимающим телепатом. Ты нанес мне страшный удар в самое чувствительное место. Я не виню тебя и Людоеда за то, что вы подумали, что я мертв. Я сам так думал какое-то время. Но Зина…»
Они стояли рядом над крошечным искалеченным телом и каждый думал свои мысли.
Потом они разговаривали.
— Что будем делать с судьей?
«Сейчас темно. Я оставлю его возле центральной аллеи. Это будет выглядеть как остановка сердца.»
— А с Людоедом?
«Болото. Я позабочусь об этом после полуночи.»
— Что бы я делал без тебя, Солум. Я чувствую себя таким — потерянным. Я и был бы потерянным, если бы не ты.
«Не благодари меня. Я бы до этого не додумался. Она сделала это, Зина. Она точно сказала мне, что делать. Она знала, что произойдет. Она также знала, что я человек. Она знала все. Она сделала все.»
— Да. Да, Солум… А что делать с девушкой? Кей?
«О. Я не знаю.»
— Я думаю, что ей лучше вернуться туда, где она работала. Элтонвилль. Я бы хотел, чтобы она забыла обо всем.
«Она может.»
— Она — о, конечно. Я могу сделать это. Солум, она…
«Я знаю. Она любит тебя, как если бы ты был человеком. Она думает, что ты человек. Она ничего этого не понимает.»
— Да. Я бы — хотел… Неважно. Нет, не надо. Она не — такая, как я. Солум — Зина… любила меня.
«Да. О, да… и что ты собираешься делать?»
— Я? Я не знаю. Покончить со всем этим, наверное. Играть где-нибудь на гитаре.
«Кем бы она хотела тебя видеть?»
— Я…
«Людоед сделал много зла. Она хотела остановить его. И вот он остановлен. Но я думаю, что может быть она бы хотела, чтобы исправил часть зла, которое он сделал. Вдоль всего пути нашего карнавала, Горти сибирская язва в Кентукки, белладонна на пастбищах по всему Висконсину, африканские гадюки а Аризоне, полиомиелит и цереброспинальный менингит Скалистых Гор в Аллеганских горах; он даже поместил муху це-це во Флориде со своими адскими кристаллами! Я знаю, где расположены некоторые из них, но ты сможешь найти остальные даже лучше, чем он это делал.
— О, Боже… и они мутируют, болезни, змеи…
«Ну?»
— Он был на три дюйма выше… длинные руки… узкое лицо… Я думаю, почему бы и нет, Солум. Я могу сыграть эту роль какое-то время — по крайней мере пока Пьер Монетр не завершит организационные дела по передаче управления карнавалом «Сему Гортону», чтобы он мог отойти от дел. Солум, у тебя светлая голова.
«Нет. Она велела мне предложить это тебе, если ты сам до этого не додумаешься.»
— Она… О, Зи, Зи… Солум, если ты не против, я хотел бы побыть один какое-то время.
«Да. Я уберу отсюда эту падаль. Сначала Блуэтта. Я просто положу его возле палатки первой помощи. Никто никогда не задает старому Солуму никаких вопросов.»
Горти погладил волосы Зины, один раз. Его взгляд прошелся по трейлеру и остановился на теле Людоеда. Он внезапно подошел к нему и перевернул лицом вниз.
— Я не хочу, чтобы на меня смотрели… — пробормотал он.
Он сел за стол, на котором лежало тело Зины. Он пододвинул стул ближе, сложил перед собой руки и положил на них подбородок. Он не прикоснулся к Зине, его лицо было отвернуто от нее. Но он был С НЕЙ близко, близко. Тихонько он заговорил с ней, используя их старые идиомы, как если бы она была жива.
— Зи?..
— Тебе больно, Зи? У тебя такой вид, как будто тебе больно. Помнишь котенка на ковре, Зи? Мы когда-то говорили об этом друг другу. Это мягкий ковер, да, и котенок вонзает в него свои коготки и потягивается. Он тянется вперед и назад, и он зевает! А затем он подворачивает одно плечо и просто РАСПЛАСТЫВАЕТСЯ и если поднять его лапу пальцем, она повиснет, как кисточка и падает обратно — БАХ на пушистый мягкий ковер. И если ты будишь думать об этом пока не увидишь это, все это, место, где мех немного примялся, и тонкую розовую полоску, которая просвечивается сбоку потому что котенок слишком расслабился, чтобы до конца закрыть свой рот — тогда ты больше просто НЕ СМОЖЕШЬ чувствовать боль.
— Ну так вот…
— Тебе больно, потому что ты не такая, как все люди, да, Зи? Интересно знаешь ли ты сколько этого в каждом из них. Странные люди, маленькие люди — в них этого больше, чем у большинства. А у тебя больше, чем у любого из них. Теперь я знаю, ТЕПЕРЬ я знаю почему ты хотела и хотела быть большой. Ты притворялась, что ты человек; и у тебя было человеческое желание быть большой; и таким образом ты прятала от себя то, что ты совсем не человек. И именно поэтому ты так сильно старалась сделать из меня самого лучшего человека, которого ты только могла придумать; потому что ты должна была быть сама человеком, чтобы сделать все это для человечества. Я думаю, что ты верила, действительно верила, что ты человек — до сегодняшнего дня, когда тебе пришлось посмотреть правде в глаза.
— Итак ты посмотрела правде в лицо, и ты умерла.
— Ты полна музыки и смеха и слез и страсти, как настоящая женщина. Ты умеешь делиться и ты знаешь как это, быть С КЕМ-ТО.
— Зина, Зина, кристалл видел действительно прекрасный сон, когда он создавал тебя!
«Почему он не закончил свой сон?»
— Почему они не заканчивают то, что начинают? Почему эти наброски без картин, эти аккорды без мелодии, эти пьесы оборванные на кульминации второго акта?
«Подожди! Ш-ш-ш!.. Зи! Не говори ничего…»
— А должна ли быть картина для каждого наброска? Надо ли сочинять симфонию на каждую тему? Подожди, Зи… У меня в голове одна умная мысль…
— Она идет прямо от тебя. Помнишь все, чему ты меня учила — книги, музыка, картины? Когда я покинул карнавал, у меня был Чайковский и Джанго Рейнхарт; у меня был «Том Джонс, найденыш» и «1984». И когда я ушел, я основывался на этих вещах. Я нашел новые красоты. Сейчас у меня есть Барток и Жан-Карло Менотти, «Наука и психика» и «Сад Плинка». Ты понимаешь, что я имею в виду, дорогая? Новые красоты… вещи, о которых я и не мечтал раньше.
— Зина, я не знаю большая это или малая часть жизни кристаллов, но у них есть искусство. Когда они молодые — по мере взросления — они пробуют свои навыки в копировании. А когда они спариваются (если это спаривание) они создают что-то новое. Вместо копирования они берутся за живую вещь и строят из нее, клетка за клеткой, красоту своего собственного изобретения.
— Я собираюсь показать им новую красоту. Я собираюсь указать им новое направление — нечто, о чем они никогда раньше не мечтали.
Горти встал и подошел к двери. Он опустил жалюзи и запер их, и закрыл засов. Вернувшись к столу он сел и просмотрел все ящики. Из глубокого ящика слева он вынул тяжелую шкатулку красного дерева открыл ее ключами Людоеда, и достал планшеты с кристаллами. Он с любопытством рассматривал их при свете настольной лампы. Не глядя на этикетки он собрал все кристаллы в груду возле тела Зины и опустил свою голову на руки среди них. Было довольно темно, горела только настольная лампа; совсем слабый свет пробивался сквозь завешенные овальные окна трейлера.
Горти наклонился вперед и поцеловал гладкий, прохладный локоть.
— Оставайся пока здесь, — прошептал он. — Я сейчас вернусь, дорогая.
Он наклонил голову и закрыл глаза, и позволил своему сознанию окунуться в темноту. Ощущение его присутствия в трейлере ускользнуло, и он стал отрешенным, бродягой в темноте.
Снова другое чувство заменило его зрение, и снова он почувствовал присутствие других существ. На этот раз он полностью осознал отсутствие групповой атмосферы, кроме одной — нет трех пар на достаточно большом расстоянии. А все остальные были отдельными, изолированными, не имеющими ничего общего, каждый преследовал эзотерические, сложные линии мысли… не мысли, но чего-то на нее похожего. Горти остро чувствовал разницу между этими существами. Одно было сконцентрированным величием, достоинством и покоем. Аура другого была подвижной и высокомерной, а еще одно глубоко прятало странные, пульсирующие, тайные серии идей, которые захватили его, хотя он и знал, что никогда их не поймет.
Самой странной вещью было то, что он, посторонний, не был чужаком среди них. Везде на земле, входя в клуб, или в аудиторию, или в бассейн, посторонние в какой-то степени понимали, что они здесь чужие. Но Горти ничего подобного не чувствовал. Он также не чувствовал себя и частью сообщества. И не чувствовал, что его игнорируют… Он знал, что они заметили его. Они знали, что он наблюдает за ними. Он мог чувствовать это. Никто здесь, как бы долго он с ними не оставался, не попытался общаться он был уверен в этом. И никто не будет избегать этого.
И внезапно он понял. Вся земная жизнь происходит и существует из одной команды: Выживай! Человеческий мозг не может действовать ни на какой другой основе.
У кристаллов была своя основа — и совершенно другая.
Горти почти понял ее, но не совсем. Такая же простая, как «выживай!», это была концепция настолько отдаленная от всего, что он когда-либо слышал или читал, что она ускользнула от него. По этому признаку он был уверен, что они сочтут его послание сложным и интригующим.
Поэтому — он обратился к ним. Нет слов, чтобы передать то, что он говорил. Он и не пользовался словами; вещь, которую он хотел сказать, вышла одним мощным толчком глубокого описания. Содержащее каждую мысль, которая спала в его сознании в течение двадцати лет, его книги и музыку, его страхи и радости и удивления, и все его мотивы, это единое послание распространилось среди кристаллов.
Оно рассказало о ее прекрасных белых зубах и ее музыкальном голосе. Оно рассказало о том случае, когда она отослала Хадди, и о контуре ее щеки, и о глубине чувства, которое скрывалось в ее глазах. Оно рассказало о ее теле, и привело тысячу и один человеческий стандарт, по которому она была красива. Оно рассказало о говорящих шуршащих аккордах на ее маленькой гитаре, и ее щедром голосе, и об опасности, перед которой она стояла, защищая вид жизни, от которого получил ее один из кристаллов. Оно нарисовало ее безыскусную наготу оно оживило сдавленный, наполовину спрятанный плач; уравновесило ее слезы звуками арпеджио ее смеха; и рассказало о ее боли и ее смерти.
Подспудно во всем этом было человечество. При этом возникла великолепная этика Выживания: «Высочайшая команда это выживание вида, за ней следует выживание группы. И низшее из трех это самосохранение». Все добро и все зло, вся мораль, весь прогресс зависят от этой последовательности основных команд. Сохранить себя ценой группы — это поставить под угрозу весь вид. Сохранить группу ценой вида — это совершить самоубийство. В этом суть добра и жадности, и источник справедливости для всего человечества.
И возвращаясь к девушке, отвергнутой. Она отдала свою жизнь за чужую касту, и сделала это подчиняясь ее самой благородной этике. Не исключено, что «справедливость» и «милосердие» родственные понятия; но ничто не может изменить того факта, что ее смерть, после завоевания ею права на жизнь, это плохое искусство.
И это вкратце, все отягощенное неуклюжими половинчатыми словами, описывает единую фразу его послания.
Горти ждал.
Ничего. Никакого ответа, никакого приветствия… ничего.
Он вернулся обратно. Он почувствовал стол под своими руками, свою ладонь на щеке. Он поднял голову и моргнул, глядя на свет лампы. Он пошевелил ногами. Они не затекли. Когда-нибудь ему надо будет исследовать аномалии восприятия времени в той атмосфере чужеродной мысли.
Он испытал удар — от своего провала.
Он закричал, хрипло, и протянул руки к Зине. Она лежала совершенно неподвижная, совершенно мертвая. Он прикоснулся к ней. Она была окоченевшей. Окоченение подчеркнуло кривую улыбку в результате травм, которые нанес Людоед ее двигательным центрам. Она выглядела смелой, печальной и полной сожаления. Глаза Горти горели.
— Ты выкопаешь яму, понимаешь, — проворчал он, — и ты опустишь в нее это, и засыплешь его. А затем что ты, черт побери, делать с остальной своей жизнью?
Он почувствовал кого-то возле двери. Он вынул носовой платок и вытер глаза. Они все еще пекли. Он выключил настольную лампу и подошел к двери. Солум.
Горти вышел, закрыл за собой дверь и сел на ступеньку.
«Что, так плохо?»
— Похоже, что да, — сказал Горти. — Я — пожалуй не думал, что она останется мертвой до этого момента. — Он подождал минутку, а потом сказал хрипло: — Поговори со мной, Солум.
«Мы потеряли примерно треть наших странных людей. Каждого в радиусе двухсот футов от этого твоего удара.»
— Пусть упокоятся с миром. — Он посмотрел на стоявшего над ним зеленого человека. — Я действительно имею в виду, Солум. Я не просто так сказал.
«Я знаю.»
Молчание.
— Я не чувствовал себя так с тех пор как меня выгнали из школы за то, что я ел муравьев.
«А зачем ты это делал?»
— Спроси у моих кристаллов. Когда они работают, они создают чертовскую нехватку муравьиной кислоты. Я не знаю почему. Я не мог не есть их. — Он принюхался: — Я чувствую их запах сейчас. — Он наклонился и снова принюхался. — У тебя есть огонек?
Солум дал ему зажигалку, зажег ее.
— Я так и думал, — сказал Горти. — Наступил прямо на муравьиную кучу. — Он взял оттуда щепотку и просеял ее на свою ладонь. — Черные муравьи. Маленькие рыженькие намного лучше. — Медленно, почти неохотно, он перевернул руку и стряхнул мусор. Он отряхнул руки.
«Идем в столовую, Горти.»
— Да. — Он встал. На его лице была растерянность. — Нет, Солум. Ты иди вперед. Мне нужно кое-что сделать.
Солум грустно покачал головой и пошел. Горти вернулся в трейлер, нашел в темноте дорогу к задней стенке, где Людоед хранил свои лабораторные препараты.
— Она должна быть где-то здесь, — пробормотал он, включал свет. Соляная, серная, азотная, уксусная — ага, вот она. — Он взял бутылку муравьиной кислоты и открыл ее. Он нашел кусочек ваты, смочил его в кислоте и прикоснулся языком. — Вкусно, — пробормотал он. — А это что? Рецидив? — Он снова поднял кусочек ваты.
— Это ТАК хорошо пахнет! Что это? А мне можно немного?
Горти сильно прикусил язык и повернулся.
Она вышла на свет, зевая.
— Надо же было мне уснуть в таком странном месте… Горти! Что случилось? Ты — ты плачешь? — спросила Зина.
— Я? Никогда, — сказал он. Он обнял ее и зарыдал. Она обнимала его голову и принюхивалась к кислоте.
Спустя некоторое время, когда он затих, и когда у нее был свой кусочек ваты, она спросила:
— В чем дело, Горти?
— Мне нужно много рассказать тебе, — сказал он мягко. — В основном о маленькой девочке, которая была чужаком, пока не спасла страну. А потом собралось что-то вроде международного гражданского комитета, который позаботился о том, чтобы она получила свои документы и мужа в придачу. Удивительная история. По-настоящему артистическая…
Часть письма:
«…в больнице, просто отдыхая, малыш Бобби. Я думаю, что у меня просто было переутомление. Я ничего не помню. Мне сказали, что я вышла из магазина однажды вечером и меня нашли блуждающей по улицам четыре дня спустя. Со мной ничего не случилось, совсем ничего, Бобби. Это странно оглядываться на дыру в твоей жизни. Но от этого я стала ничуть не хуже.
Но есть и хорошие новости. Старый противный Блуэтт умер от сердечного приступа на карнавале.
Моя работа у Хартфорда ждет меня, когда бы я ни вернулась. И послушай, помнишь странный рассказ о гитаристе, который одолжил мне триста долларов в ту ужасную ночь? Он прислал мне записку через Хартфорда. Там пишется, что он только что унаследовал бизнес стоимостью в два миллиона и что я могу оставить деньги себе. Я просто не знаю, что делать. Никто не знает где он, и вообще ничего о нем. Он навсегда уехал из города. Один из соседей сказал мне, что у него две маленькие дочери. Во всяком случае с ним были две маленькие девочки, когда он уходил. Так что деньги в банке, и папино наследство в портфеле.
Так что не волнуйся. Особенно обо мне. Что касается этих четырех дней, они не оставили на мне никакого следа; ну, маленький синяк на щеке, но это пустяк. Вероятно это были хорошие дни. Иногда, когда я просыпаюсь, у меня возникает такое чувство — я почти могу его определить словами — это что-то вроде полу-памяти о том, что я любила очень хорошего. А может быть я все это придумала. Теперь ты смеешься надо мной…»
БОЛЬШЕ ЧЕМ ЛЮДИ (роман)
Что может объединить живущих раздельно слабоумного, по мнению окружающих, мальчика, плохо контролирующую свое поведение девочку, отсталого на первый взгляд ребенка и пару девочек-близнецов со словарем в два слова?
Все же, как только они загадочным образом объединились, этот союз на ниве гештальт-психологии становится очень отличающимся от остальной части человечества. Сверходаренные дети, обладающие телепатией, телекинезом, сливаются в симбиоз (Homo gestalt) и противостоят враждебному миру.
Часть I
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ИДИОТ
Идиот жил в черно-сером мире, который пронзали белые молнии голода и мерцающие зарницы страха. В его ветхой одежде зияли окна прорех. В них выглядывало то колено, угловатое и острое, как зубило, то частокол ребер. Долговязый, плоский парень. И на мертвом лице — застывшие глаза.
Мужчины откровенно отворачивались от него, а женщины не решались поднять взгляд. Лишь дети подолгу разглядывали идиота. Но он не обращал на них внимания. Идиот ни от кого ничего не ждал. Когда ударяла белая молния, его кормили. Пропитание он добывал сам или вовсе обходился. А случалось, его кормил первый встречный. Идиот не знал, почему так происходит, и не задумывался об этом. Он не просил, он просто стоял и ждал. И стоило прохожему заглянуть в его глаза, как в руке идиота оказывалась монетка, кусок хлеба или какой-нибудь плод. Тогда он ел, а неожиданный благодетель торопился прочь, охваченный смутной тревогой и недоумением. Изредка с ним пытались заговорить; иногда о нем говорили между собой. Он слышал звуки, но смысла для него они не имели. Он жил сам в себе, далеко-далеко, не ведая связи между словом и его значением. Видел он великолепно и мгновенно замечал разницу между улыбкой и гневным оскалом, но ни та ни другая гримасы ничего не значили для существа, лишенного сочувствия, никогда не смеявшегося и не скалившегося, а потому не понимавшего чувств своих веселых или гневных собратьев.
Страха в нем хватало ровно на то, чтобы сохранить целыми шкуру и кости. Он не умел предвидеть что-либо вообще. Так что всякая занесенная палка, любой брошенный камень заставали его врасплох. Правда, первое же прикосновение пробуждало его. Он спасался бегством. И не успокаивался, пока не стихала боль. Так он избегал бурь, камнепадов, мужчин, собак, автомобилей и голода.
Идиот ничего не желал. Вышло так, что жил он скорее в глуши, чем в городе; и поскольку жил там, где оказывался, получалось, что оказывался по большей части в лесу, а не где-то еще.
Четыре раза его запирали, и всякий раз это ничего не значило для него и ничего не меняло в нем. Однажды его жестоко избил сокамерник, другой раз, еще сильнее, охранник. В двух других местах был голод. Когда у него была пища и его оставляли в покое, он оставался. Когда наступало время бежать, он бежал. Средства для спасения предоставляла внешняя оболочка его существа, сердцевина же его или вовсе не тревожилась, или никак не распоряжалась своей скорлупой. Но когда приходило время, тюремщик или охранник замирали перед лицом идиота, в глазах которого словно кружили колеса радужек. Тогда запоры и засовы сами собой открывались, идиот уходил, а благодетель, как всегда, торопился найти себе какое-нибудь занятие, чтобы скорее забыть то, что произошло.
Идиот был животным… тварью, слишком деградировавшей для того, чтобы жить среди людей. И большую часть своего времени он проводил животным вдали от других людей. И будучи животным, по лесу он передвигался с изяществом зверя. И убивал как животное: без радости и без ненависти. Как животное, ел все съедобное, что удавалось найти, и когда ел (если это случалось), ел досыта, но не более. И спал он, подобно животным, сном неглубоким и легким, противоположным человеческому сну, ибо человек спит, чтобы погрузиться в сон, а животное для того, чтобы проснуться от сна. Он был зрелым зверем: игры котят и щенят не занимали его. Не знал он шутки и радости. Настроение его менялось от ужаса к удовлетворению.
Было ему двадцать пять лет.
Но, как косточка в персике, как желток в яйце, пребывало в нем нечто другое… пассивное, восприимчивое, бодрствующее и живое. И если оно было чем-то связано с животной оболочкой, то игнорировало эти связи. Сущностью своей оно происходило от идиота, однако во всем прочем пренебрегало им. Он часто чувствовал голод, но по-настоящему голодал редко. И когда голодал, это внутреннее, быть может, немного съеживалось, однако не замечало собственного умаления. Оно должно было умереть вместе со смертью идиота, однако не испытывало желания отсрочить это событие хотя бы на секунду.
Это оно не обладало никакой функцией, присущей именно идиоту. Селезенка, почка, надпочечник — все эти органы имеют свои конкретные функции, исполняемые на оптимальном уровне. Однако существовавшая в идиоте штуковина только воспринимала и запоминала. Она делала это без слов, без какой-либо кодирующей системы; без перевода, без искажения, без действующих выводов наружу. Она воспринимала то, что воспринимала, и ничего не выдавала вовне.
Своими особыми чувствами ощущала окружавшее ее тихое бормотанье, посылку. Она была пропитана этим бормотаньем, и когда оно приходило, поглощала его целиком и полностью. Быть может, она сопоставляла его и классифицировала, а возможно, просто питалась им, забирая необходимое и отбрасывая остальное каким-то непостижимым для нас образом. Идиот об этом не знал. Штуковина же…
Без слов: тепло, когда ненадолго становится чуть сыровато, но ненадолго и недостаточно. (Печально): Больше не темно. Ощущение удовольствия. Чувство давления, легкий треск и уберите розовое и колючее. Подожди, подожди-ка, ты еще можешь вернуться, да, ты можешь вернуться. Другим, но почти не хуже. (Клонит в сон): Это, оно вот! Это же — ох! (Тревога): Ты зашел слишком далеко, вернись назад, вернись назад, верн… — (гнетущее внезапное прекращение; на один «голос» меньше.)… Все несется вперед, быстрей и быстрее, уносит меня. (Ответ): Нет и нет. Ничто не несется. Все покоится; что-то пригнетает тебя к себе, вот и все. (Ярость): Они не слышат нас, глупые, глупые… Они… Нет, не слышат, только плач, только ропот.
И все это без слов. Впечатление, уныние, диалог. Излучения страха, напряженные поля сознания, недовольства. Бормотание, посылка, речь, общение с сотнями, с тысячами голосов, обращенных не к идиоту. Ничего имеющего к нему отношение; ничего такого, чем он мог бы воспользоваться. Он не подозревал о внутреннем слухе, потому что слух этот был бесполезен. Идиот был плохим образчиком человеческой природы, и при всем том являлся мужчиной; a голоса эти принадлежали детям. Очень маленьким детям, не научившимся еще не пытаться докричаться до ближних. Только плач, только шум…
Мистер Кью был отличным отцом, лучшим из всех отцов. Так он сам сказал своей дочери Алисии в ее девятнадцатый день рождения. Эти слова он повторял дочери с той поры, как ей исполнилось четыре года. Столько лет было Алисии, когда появилась на свет крошечная Эвелин, и мать обеих девочек умерла, проклиная мужа, ибо на сей раз пробудившееся в ее душе негодование пересилило ее муки и страх…
Только хороший отец, лучший из всех отцов, мог сам принять роды. И только исключительный отец мог вынянчить и выпестовать обеих девиц с беспримерной заботой и нежностью. Ни один ребенок на свете не был огражден от зла столь надежно, сколь Алисия; а когда она подросла и соединила свои силы с отцом, для Эвелин был создан прочнейший покров чистоты.
— Чистоты тройной перегонки, — сказал Алисии мистер Кью в ее девятнадцатый день рождения. — Зло я знаю отменно — во всех его проявлениях, а потому учил тебя только добродетели, чтобы ты была примером, звездой для Эвелин. Я знаю все зло, каким оно есть, а тебе известно то зло, коего следует избегать девице, но Эвелин не знает зла.
В свои девятнадцать Алисия была достаточно зрелой, чтобы понимать такие абстракции, как «все его проявления» и «перегонка», а также такие общие понятия, как «добро» и «зло». В шестнадцать отец объяснил ей, как, оставшись наедине с женщиной, мужчина теряет рассудок и на теле его выступает ядовитый пот… Этот пот способен отравить женщину. В книгах отца были отвратительные картинки, подтверждавшие эти слова. В тринадцать у нее впервые случились некие неудобства, и она рассказала о них отцу. Со слезами на глазах тот поведал ей, что это приключилось потому, что она слишком занята своим телом. Алисия призналась в этом, и отец наказал это тело так, что она пожалела, что оно у нее есть. Алисия со всем усердием старалась не думать о теле, но это не всегда ей удавалось, и отец регулярно, с полным прискорбием помогал ей смирить непокорную плоть. Еще в восемь он научил ее купаться в полной темноте, дабы не появились бельма на глазах, изображения которых также присутствовали в его библиотеке. А в шесть он повесил в ее спальне картину, изображавшую женщину по имени Ангел и мужчину по имени Дьявол. Женщина поднимала руки вверх и улыбалась, а мужчина тянул к ней крючковатые и когтистые руки, а наружу из груди его торчал кривой и влажный шип.
Жили они в тяжеловесном доме на челе заросшего лесом холма. К дому не вела ни одна дорога, лишь тропка петляла сквозь заросли, так чтобы не было такого окна, из которого предоставлялась бы возможность проследить весь ее извилистый путь. Тропа подходила к стене, к железным воротам, не открывавшимся целых восемнадцать лет; рядом с ними было стальное окошко. Раз в день отец Алисии отправлялся к стене и двумя ключами открывал два замка в окошке. Потом поднимал металлическую панель, забирал продукты и письма, оставлял деньги и свою почту и вновь запирал окно.
Снаружи к стене подходила узкая дорога, которой Алисия и Эвелин никогда не видели. Лес скрывал стену, и стена скрывала дорогу. Стена тянулась вдоль дороги на двести ярдов в обе стороны, на восток и на запад, а потом взбегала на холм, пока целиком не охватывала дом. Здесь ее продолжал железный частокол высотой футов в пятнадцать, такой плотный, что между стальными штакетинами едва можно было просунуть кулак. Верхушки их были загнуты вниз и наружу, а понизу уходили в цемент, утыканный битым стеклом. Забор тянулся на запад и восток, соединяя дом со стеной, а там, где они смыкались, начинался новый забор, кружком охватывавший лес. Стена и дом образовывали прямоугольник, являвшийся запретной для посторонних территорией. Позади дома находились две огороженных квадратных мили леса, принадлежавшие Эвелин под присмотром Алисии. Там был ручеек, дикие цветы и маленький пруд, друзья-дубы и укромные лужайки. Небо над лесом оставалось чистым и близким, а забор нельзя было заметить за плотными зарослями падуба, закрывающими перспективу, преграждающими путь ветерку. Этот крошечный пятачок был для Эвелин целым миром, больше она ничего и не знала — все, что она любила, заключалось внутри ограды.
В девятнадцатый день рождения Алисии Эвелин сидела одна у своего пруда. Она не видела дом, не видела заросли падубов и заборы, однако над нею высилось небо, а рядом журчала вода. Алисия ушла в библиотеку вместе с отцом, по случаю дней рождения он всегда находил для нее в библиотеке что-то особенное. Эвелин в эту комнату никогда не допускали. В библиотеке жил сам отец. И в нее разрешалось заходить только Алисии, и то по особым случаям. Эвелин и в мыслях не имела войти туда, — не более чем научиться дышать под водой подобно пятнистой форели. Младшую сестру даже не учили читать — только слушать и повиноваться. Ей не суждено было искать — лишь принимать. Знание было даровано ей только тогда, когда она оказывалась готовой принять его, и только отец и старшая сестра знали, когда настанет этот момент.
Эвелин сидела на берегу, расправив длинные юбки. Заметив, что оголилась лодыжка, она охнула и поспешно прикрыла ее, как сделала бы Алисия, окажись она рядом. Прислонившись спиной к ивовому стволу, она глядела на воду.
Была весна, та самая пора, когда уже лопнули все оболочки, когда по иссохшим сосудам хлынули соки, когда раскрылись склеенные смолой почки, когда в стремительном порыве весь мир разом обрел красу. Воздух стал сладким и густым, он щекотал губы, и они раздвигались — он настаивал на своем, — и они отвечали улыбкой… и тогда он рвался в легкие, чтобы вторым сердцем забиться у горла. В воздухе этом была загадка, тишину и покой его наполняли недвижные краски снов, и все же он куда-то спешил. Этот покой, это стремление наполняла собственная жизнь, но как могли так тесно сплестись друг с другом стремление и покой… в этом крылась загадка.
Пересвист птиц мелким стежком прошивал зелень. Глаза Эвелин пощипывало, и лес расплывался за туманной пеленой изумления. Что-то напряглось у нее на коленях, она посмотрела вниз и увидела, как руки ее набросились друг на друга, и полетели в траву длинные перчатки. Нагие ладони взметнулись к вискам — не для того, чтобы спрятаться, но чтобы разделить нечто. Она наклонила голову, и ладони улыбнулись друг другу под железным пологом расчесанных волос. Обнаружив четыре крючка, пальцы ее расстегнули их. Руки сами собой потянулись к крючкам. Высокий воротник распахнулся, и зачарованный воздух с безмолвным криком припал к ее телу. Эвелин задыхалась, словно от бега. Нерешительно, робко она протянула руку, погладила траву, словно пытаясь поделиться невыразимым восторгом, переполнявшим ее. Но трава не отвечала, и Эвелин упала на землю, зарывшись лицом в юную мяту, и зарыдала: столь невыносимо прекрасной была эта весна.
Идиот тем временем бродил по лесу. Он отдирал кору с мертвого дуба, когда подобное произошло и с ним. Руки замерли, голова повернулась на зов. Власти весны он подчинялся как всякий зверь, может, чуть острее. И вдруг она разом сделалась чем-то большим, чем просто густой, исполненный надежд воздух, чем истекающая жизнью земля. Жесткая рука на его плече не могла быть более властной, чем этот зов.
Идиот поднялся — осторожно, словно бы мог неосторожным движением сломать что-то рядом с собой. Странные глаза загорелись. Он шел… он, которого до сих пор никто еще не звал, он, который не звал никого и никогда. Он шел к тому, что ощущал, подчиняясь не внешнему зову, но собственной воле. Идиот начинал думать… Он ощущал, как рвется внутри оболочка, прежде сдерживавшая потребность в мысли. Всю его жизнь она, должно быть, таилась внутри его существа. Сейчас этот властный зов был обращен ко всему человеческому в нем, к той части его, что до этого дня слышала лишь младенческий лепет и дремала, забытая и ненужная. Но теперь она говорила. И получалось, что говорила на собственном языке.
Он был осторожен и быстр, быстр и осторожен. То туда, то сюда разворачивая широкие плечи, скользил сквозь заросли. Шел бесшумно и легко, пробираясь меж стволами ольхи и березы, задевая стройные колонны сосен, как если бы не имел права оставить прямую линию, соединявшую его с этим зовом. Солнце стояло высоко; лес вокруг был тем же самым лесом впереди, справа и слева, но он шел, не сворачивая, в одном только ему ведомом направлении, следуя не знанию, не компасу, но осознанному внутреннему зову.
Он добрался до места внезапно. Ведь когда идешь по лесу, поляна — всегда неожиданность. Вдоль частокола все деревья были тщательно вырублены футов на пятьдесят, чтобы ни одна ветвь не могла перевеситься через забор. Идиот выскользнул из леса и затрусил по нагой земле к тесному ряду железных прутьев. На бегу он вытянул вперед руки, и когда они уперлись в равнодушный металл, ноги его все еще двигались, ступни толкались, как если бы нужда давала ему силу, чтобы пройти сквозь забор и густую заросль падуба за ним.
Преграда не поддавалась, и этот факт постепенно доходил до него. Получилось так, что первыми осознали это его ноги, осознали и перестали пытаться. А потом поняли это и руки. Поняли и отодвинулись от забора. Только глаза не сдавались. Взирая с мертвого лица, взглядом своим они пронзали забор, пронзали стену падуба, готовые взорваться ответом. Рот его открылся, извергая какой-то скрежет. Он никогда еще не пытался заговорить и не мог этого сделать сейчас, жест был итогом, но не средством, подобием слез, выступивших на реснице при музыкальном крещендо.
И он пошел вдоль забора боком, не имея сил отвернуть свое лицо от преграды.
Весь день лил дождь, лил он и ночью, только к полудню следующего дня прекратился, но едва выглянуло солнце, дождь снова хлынул, но уже вверх. Струи света били в зенит от тяжелых алмазов, усыпавших богатую новую зелень. Некоторые из алмазов съеживались, другие падали, и тогда земля благодарила голосом мягким, листья голосом своей кожицы, и цветы своими красками.
Эвелин припала к окну, положив локти на подоконник и обхватив щеки руками, губы от этого сами собой растягивались в улыбку. Она тихо пела. Странной была песня для слуха, ведь девушка не ведала музыки и даже не знала, что таковая существует на свете. Но вокруг щебетали птицы, а в печных трубах стонал ветер, перекликалась и пересвистывалась мелкая живность в принадлежащей ей части леса — и в той части, что была запретна для нее, и перешептывались в вышине кроны дубов. Из этих голосов и сложилась песнь Эвелин, странная и безыскусная, не знающая ни диатонической гаммы, ни размера:
Но я не трогаю счастье И не смею я тронуть счастье. Прелесть, о прелесть касанья, Листья света между мною и небом. Дождь коснулся меня, Ветер тронул меня, Листья кружат И несут прикосновенье…Потом она пела без слов, а еще позже пела без звука, провожая глазами капли, алмазами осыпающиеся с ветвей.
— Что это… что ты делаешь? — прозвучало вдруг резко и грубо.
Эвелин вздрогнула и обернулась. Позади нее стояла Алисия, лицо ее окаменело.
Махнув рукой в сторону окна, Эвелин попыталась заговорить…
— Ну же?
Эвелин снова махнула в сторону окна.
— Там, — сказала она, — я… я, — и, соскользнув со стула, встала. Встала, выпрямившись во весь рост. Лицо ее горело.
— Застегни воротник, — проговорила Алисия. — Что это случилось с тобой?
— Я стараюсь, — проговорила Эвелин голосом тихим и напряженным. Она поспешно застегнула воротник, но тут ладони ее легли на грудь. Эвелин стиснула свое тело. Шагнув вперед, Алисия сбросила ее руки.
— Нельзя. Что это… что ты делаешь? Ты говорила? С кем?
— Да, говорила! Но не с тобой и не с отцом.
— Но здесь никого нет.
— Есть, — промолвила Эвелин. И вдруг, задохнувшись, попросила: — Прикоснись ко мне, Алисия.
— Прикоснуться? К тебе?
— Да. Я… хочу, чтобы ты… просто… — Она протянула руки к сестре. Алисия попятилась.
— Мы не прикасаемся друг к другу, — проговорила она по возможности мягким тоном, стараясь преодолеть потрясение. — Что с тобой, Эвелин? Тебе плохо?
— Да, — ответила Эвелин. — Нет. Не знаю. — Она отвернулась к окну. — Дождь кончился. Здесь темно. А там столько света, столько… я хочу, чтобы солнечные лучи охватили меня, я хочу погрузиться в них, как в ванну.
— Глупая. Ведь тогда твое купание будет при свете!.. А мы ведь даже не говорим о купании, дорогая.
Эвелин подхватила подушку со стула, на котором сидела, обняла ее и со всей силой прижала к своей груди.
— Эвелин! Прекрати!
Эвелин вихрем обернулась к сестре и посмотрела на нее так, как никогда прежде. Губы ее дрогнули. Она плотно сомкнула веки, а когда вновь открыла глаза, на ресницах блестели слезы.
— Не могу, — выкрикнула она. — Не могу!
— Эвелин! — шептала Алисия, пятясь к двери и не отводя от сестры потрясенного взгляда. — Мне придется рассказать отцу.
Эвелин согласно кивнула.
Добравшись до ручья, идиот уселся на корточки и уставился на воду. В танце пронесся листок, на мгновение замер в воздухе, поклонился ему и отправился дальше между прутьями ограды прямо в уготованную ему падубом глубокую тень.
Он никогда еще не мыслил логически, и, быть может, попытка проследить взглядом путь листка была рождена не мыслью. Тем не менее, сделав это, он обнаружил, что ручей уходил здесь в канал с бетонными стенками, перегороженный теми же прутьями. От стенки до стенки они перекрывали здесь путь воде так плотно, что проскользнуть сквозь эту гребенку мог разве что лист или сучок. Он затрепыхался в воде, толкаясь в железо, ударяясь в подводный бетон. Задохнулся, наглотался воды, но в слепой настойчивости не оставлял напрасных попыток. Схватив обеими руками один из прутьев, идиот потряс его, но только поранил ладонь. Он попробовал второй, третий… и вдруг железо стукнуло о нижнюю поперечину.
Результат в корне отличался от прежних попыток. Едва ли он мог осознать, что железо здесь проржавело и ослабло. Он ощутил надежду, потому что ситуация изменилась. Погрузившись в воду ручья до подмышек, он сел на дно и уперся ногами по обе стороны поддавшегося звена. Вновь ухватил его руками, набрал воздуха в грудь и потянул изо всей силы. Розовое пятнышко поднялось от его рук и бледной струйкой скользнуло вниз по течению, он наклонился вперед и дернул, откидываясь назад. Проржавевшая под водой штакетина хрустнула. Идиот повалился назад, больно ударившись затылком о край желоба. На какое-то мгновение он обмяк, и тело его не то подкатилось, не то подплыло к ограде. Он глотнул воды, закашлялся и поднял голову. И когда закружившийся мир остановил свое вращение, идиот принялся шарить под водой. Там оказалось отверстие — высотой не менее фута, но всего в семь дюймов шириной. Он запустил в него руку до плеча, опустил под воду голову. Потом снова сел и попытался просунуть ногу.
И снова ощутил как непреложный факт, что одной воли недостаточно; одного давления на преграду было мало, чтобы заставить ее покориться. Он взялся за соседнюю штакетину и попытался ее сломать, но она не шевельнулась, как не пошевелилась и штакетина по другую сторону пролома.
Наконец он оставил попытки, безнадежно посмотрел вверх на пятнадцатифутовую вершину забора с его кривыми, голодными, грозящими ему клыками, а потом на ряды битого стекла. Что-то мешало ему: пошарив в воде, он извлек из-под себя отломанную одиннадцатидюймовую железяку.
Коснись, коснись меня. Эта мысль призывала его, подкрепленная бурей эмоций; в ней угадывался голод, зов, поток ласки и нужды. Зов так и не прекратился, но сделался теперь иным. Как будто призыв превратился в волну, а зов стал оттиснутым на ней знаком.
Когда это случилось, нить, соединяющая обе его личности, дрогнула и расширилась. Пусть неуверенно, она начала проводить. Частички и мерцания внутренней силы скользнули по ней, впитали внимание и информацию и вернулись назад. Взгляд странных глаз обратился к куску железа, руки начали крутить его. Разум идиота пробудился, стеная от долгого бездействия, а потом впервые занялся решением подобной проблемы.
Сев в воде у забора, он принялся перетирать своей железякой штакетины — под самой поперечиной.
Пошел дождь. Он не прекращался весь день, всю ночь и половину следующего дня.
— Она была здесь, — сказала Алисия. Лицо ее покраснело.
Мистер Кью обошел комнату, сделав круг, его глубоко посаженные глаза горели. Пальцами левой руки огладил кнут о четырех хлыстах. Алисия сказала, припоминая:
— Она хотела, чтобы я прикоснулась к ней. Она просила меня об этом.
— Я сам прикоснусь к ней, — пробормотал он. — Зло, зло, — начал он нараспев, — зло нельзя вывести из человека. А я-то думал, что справлюсь, я думал, что справлюсь. Ты, Алисия, наполнена злом, и знаешь это, потому что женщина нянчила тебя, она не один год прикасалась к тебе. Но к Эвелин она не… Это зло растворено в ее крови, и его надо выпустить на свободу. Где она, как думаешь?
— Наверно, снаружи возле пруда. Эвелин любит это место. Я пойду с тобой.
Отец поглядел на Алисию, на разгоревшееся лицо, на пылающие глаза.
— Это моя забота. Оставайся здесь.
— Ну пожалуйста!
Он шевельнул тяжелой рукояткой кнута.
— Тебе тоже захотелось, Алисия?
Она отвернулась от него, испытывая непонятное волнение.
— Потом, — прорычал отец, выбегая из комнаты.
Алисия, дрожа, ненадолго застыла на месте, а потом метнулась к окну. Отец уже был снаружи, он шагал широко и целеустремленно. Руки ее легли на оконный переплет, губы раздвинулись, и с них сорвалось странное бессловесное блеяние.
Эвелин добежала до пруда, задыхаясь. Невидимой дымкой, колдовским маревом нечто висело над самой водою. Она жадно впитывала это чувство — и вдруг ощутила близость. Она не знала, что ждет ее — существо или событие, — но оно было неподалеку, и Эвелин предвкушала встречу. Ноздри ее трепетали и раздувались. Добежав до края воды, она опустила ладонь.
И сразу вскипела вода в ручье; это идиот вынырнул из-под ветвей остролиста. Он повалился грудью на берег и, задыхаясь, снизу вверх глядел на нее. Широкий, плоский, исцарапанный, костлявый и утомленный. Ладони его опухли и покрылись морщинками от воды. Лохмотья липли к его телу, ничего не скрывая.
Завороженная девушка склонилась над ним, и зов послышался от нее — нет, хлынули потоки одиночества, ожидания, жажды, радости и сочувствия. Восхищение звучало в ее зове, и не было в нем ни потрясения, ни испуга. Не первый день она знала о нем, как и он о ней, и теперь оба безмолвно тянулись друг к другу, смешивая, сплетая, сливая чувства. Каждый уже обретал жизнь в другом, и теперь она, нагнувшись, коснулась его и провела ладонью по лицу и взъерошенным волосам.
Задрожав, он выбрался из воды. И она опустилась возле него. Так сидели они рядом, и наконец Эвелин увидела глаза идиота: они словно расширялись, заполняя все небо. Со слезами радости она словно упала в них, готовая жить в них, а может, и умереть, но уж точно сделаться их частью.
Эвелин никогда не говорила с мужчиной, а идиот ни разу в жизни не произнес ни слова. Она не знала о поцелуях, а он если и видел их, то не знал, что это такое. Но им было даровано нечто большее, чем поцелуй. Они сидели рядом, ладонь ее лежала на его обнаженном плече, и токи внутренней сущности перетекали из одного тела в другое и возвращались обратно. Поэтому они не услышали ни решительной поступи отца, ни его изумленного вскрика, ни яростных воплей. Ничего, кроме друг друга, не видели они, пока не обрушился первый удар; схватив Эвелин, отец отбросил ее в сторону, не посмотрев, как и куда она упала. Он замер над идиотом, губы его побледнели, глаза разили… рот его шевельнулся и исторг ужасающий вопль.
И обрушился кнут.
Идиот был настолько поглощен тем, что происходило внутри него, что ни первый сокрушительный удар, ни второй его распухшая плоть даже и не заметила. Он лежал, уставившись куда-то в воздух, — туда, где только что были глаза Эвелин, — и не двигался.
Но вновь засвистели хлысты, терзая плетеными концами его тело. Тогда проснулся прежний рефлекс — спасаться, — и он отодвинулся, пытаясь соскользнуть ногами вниз в воду. Мужчина отбросил кнут, схватил обеими руками костлявое запястье идиота и сделал с дюжину шагов по берегу, волоча за собой длинное покрытое лохмотьями тело. Пнув свою жертву в голову, он бросился назад, к кнуту. А когда возвратился, оказалось, что идиот уже успел приподняться на локтях. Новым пинком мужчина повалил его на спину. Поставил ногу на плечо идиота, пригвоздил его к земле и ударил по нагому животу кнутом.
Тут за его спиной раздался кошмарный вопль — и было как если бы на него напал буйвол с когтями тигра. Тяжко рухнув на землю, он повернулся и увидел над собой обезумевшее лицо собственной дочери. Она прокусила собственную губу, с нее капала слюна и кровь. Эвелин вцепилась в лицо отца, один из ее пальцев впился в его левый глаз. Взвыв от боли, он сел, рванул пальцами сложное переплетение кружев на ее горле и дважды ударил по голове тяжелой рукоятью кнута.
А потом, что-то бормоча и скуля, снова обратился к идиоту. Однако тем теперь владела неотложная необходимость, она звала его бежать, смыв собой все прочее. И когда рукоятка кнута выбила сознание из девушки, разрушилось и кое-что еще. Так что теперь он мог только бежать, и ничто другое не было теперь возможно до тех пор, пока не будет достигнуто спасение. Длинное тело изогнулось, как у жука-щелкуна, подбросив его в воздух и перевернув в полусальто. Идиот приземлился на четвереньки и бросился наутек в то же самое мгновение. Кнут застиг его еще в полете, тело его в движении охватило плети, на короткий миг зажав их между краем ребер и костями ног. Рукоятка кнута выскользнула из рук мужчины. Завопив, он рванулся за идиотом, нырнувшим в арку между стволов падуба. Мужчина повалился лицом в листву и рванулся, рухнул в воду и бросился вперед уже в воде. Одна рука его вцепилась в голую лодыжку, потянула к себе, и та ударила его в ухо. И тут голова его уткнулась в железные штакетины. Идиот уже был под забором и за ним, он уже наполовину высунулся из ручья, из последних сил стремясь поставить свое изможденное тело на ноги. Обернувшись, он увидел, как беснуется, припав к железкам, его противник, не подозревающий о подводном проломе.
Идиот припал к земле, розовую от крови воду смывало с его тела и несло к преследователю. Рефлекс постепенно покидал его. Настало мгновение пустоты, а потом явилось незнакомое новое чувство. Столь же внезапное, как приведший его сюда зов, и почти столь же сильное. Чувство это было похоже на страх, но если страх казался ему туманом, липким и ослепляющим, то в этом чувстве было что-то от жажды, нечто жесткое и целеустремленное.
Выпустив из рук отравленные стебли, чахнувшие на обработанной химикатами полосе вдоль забора, он позволил течению снова отнести себя к забору, за которым корчилась физиономия обезумевшего отца. Обратившись мертвым лицом к забору, он раскрыл глаза пошире. Вопли смолкли.
Идиот впервые осознанно воспользовался собственными глазами не ради того, чтобы получить кусок хлеба.
Когда мужчина ушел, идиот выбрался из ручья. И, оступаясь, побрел к лесу.
Когда Алисия увидела возвращающегося отца, она прикрыла рот тыльной стороной ладони и впилась в нее зубами. Дело было не в одежде, мокрой и порванной, даже не в раненом глазе. Дело было в чем-то еще, так что…
— Отец!
Он не ответил, но направился прямо к ней. В самый последний миг, чтобы не переломиться случайной соломинкой под его ногой, она безмолвно отшатнулась в сторону. Он протопал мимо нее прямо в библиотеку, оставив открытыми двери.
— Отец!
Не получив ответа, она вбежала следом. Он находился в дальней стороне комнаты, возле шкафов, которые никогда не открывал при ней. Теперь один из шкафов был открыт, и отец доставал из него длинноствольный револьвер и коробочку патронов. Открыв ее, он рассыпал патроны по столу и начал методично заряжать револьвер.
Алисия подбежала к нему.
— Что с тобой? Что случилось? Ты ранен, дай я тебе помогу, что ты де…
Остекленелый взгляд единственного теперь глаза его был прикован к оружию. Отец дышал медленно и чересчур глубоко, слишком длинно вдыхал, чересчур долго задерживал выдох и с присвистом выталкивал его наружу. Он звякнул барабаном, щелкнул предохранителем, посмотрел на дочь и поднял оружие.
Взгляд этот ей никогда не суждено было забыть. Жуткие события случались с ней и тогда, и потом, однако время сгладило фокус, скрыло подробности. Но взгляд этот остался с ней навсегда.
Отец посмотрел на нее единственным глазом, поймал и пригвоздил, так что она задергалась, как насекомое на булавке. С ужасающей ясностью она поняла: отец не видит ее, не может отвести глаз от невидимого ей кошмара. Продолжая глядеть сквозь нее, он поднял пистолет, вложил ствол в рот и нажал на спусковой крючок.
Шума было немного. Только волосы на его макушке взметнулись. Глаз все смотрел вперед, смотрел, пронзая ее. Задыхаясь, Алисия выкрикнула имя отца. Но докричаться до него, мертвого, было невозможно, как и до живого, за несколько мгновений до выстрела. Он качнулся вперед, словно бы для того, чтобы показать ей ту кашу, в которую превратился его затылок, удерживавшая ее связь лопнула, и Алисия бежала из библиотеки.
Два часа, два полных часа прошло прежде, чем она сумела найти Эвелин. Одна из сестер была просто потеряна, превратившись в тьму и боль. Другая, напротив, стала слишком спокойной, она бродила по дому под аккомпанемент собственных стонов и хныканья.
— Что, — скулила она, — что ты сказал? — весь этот час пытаясь что-то понять, допытаться, добиться ответа у тихого дома.
Эвелин она нашла у пруда, сестра лежала навзничь, с широко распахнутыми глазами. Голова девушки сбоку распухла, посреди опухоли зияла вмятина, в которую можно было просунуть три пальца.
— Не надо, — тихо шепнула Эвелин, когда Алисия попыталась приподнять ее голову. Мягко опустив ее, Алисия встала на колени, взяла сестру за руки и стиснула их.
— Эвелин, что случилось?
— Отец ударил меня, — спокойно проговорила Эвелин. — И теперь я собираюсь уснуть.
Алисия заскулила. Эвелин проговорила:
— Как называется, когда человек нуждается… в человеке… Когда хочешь, чтобы тебя касались… когда двое едины… и ничего другого вокруг не существует?
Читавшая книги Алисия задумалась.
— Любовь, — проговорила она наконец и, судорожно сглотнув, добавила: — Но это же — безумие! Скверное безумие.
На спокойном лице Эвелин почил отголосок неведомой Алисии премудрости.
— Это не так, — сказала она. — Любовь не так плоха. Я испытала ее.
— Тебе надо вернуться в дом.
— Я усну здесь. — Посмотрев на сестру, Эвелин улыбнулась. — Все в порядке… Алисия?
— Да.
— Я больше не проснусь, — проговорила она с той же странной мудростью. — Я хотела кое-что сделать, но уже не смогу. Сделаешь ли ты это для меня?
— Сделаю, — прошептала Алисия.
— Днем, когда лучи солнца будут прозрачны, искупайся в них… Но это не все. — Эвелин прикрыла глаза, легкая тучка набежала на ее безмятежное лицо. — Будь на солнце такой… Двигайся, бегай… Бегай и высоко прыгай. И пусть будет ветер, когда ты прыгаешь и бежишь. Я так хотела испытать это. Прежде я и не знала, что так хочу этого, а теперь я… ох, Алисия!
— Что, что с тобой?
— Вот там, смотри, неужели же ты не видишь? Там же стоит Любовь, и стан ее соткан из света!
Мудрые глаза ее спокойно глядели в темнеющее небо. Глянув вверх, Алисия ничего не увидела. А опустив взгляд вниз, поняла, что Эвелин тоже ничего больше не видит. Совсем ничего.
Далеко в лесу за забором звучали рыдания.
Алисия внимала им, потом закрыла глаза Эвелин. Медленно поднявшись, она направилась к дому, а за нею следовали рыдания — до самых дверей. И лишь за дверью она поняла, что и внутри нее все плачет.
Услыхав во дворе стук копыт, миссис Продд что-то буркнула себе под нос и выглянула в кухонное окно между канифасовых занавесок. В тусклом свете звезд, даже зная собственный двор, она с трудом разглядела лошадь и телегу для перевозки камней, а рядом собственного мужа, который вел лошадь в поводу. «Ну сейчас он у меня получит, — пробормотала она про себя, — бродит где-то по лесам… Я и ужин из-за него сожгла».
Но получить по заслугам Продду не удалось. Бросив один только взгляд на его широкое лицо, жена встревожено спросила:
— Что случилось, Продд?
— Дай-ка одеяло.
— За каким…
— Живее. Тут парень раненый. В лесу подобрал. Будто медведь его изжевал. Вся одежа — в клочья.
Она торопливо вынесла одеяло. Продд выхватил его прямо из рук и исчез в темноте. Через минуту он вернулся, неся через плечо худощавого юношу.
— Сюда, — проговорила миссис Продд, открывая дверь в комнату Джека. Когда, удерживая обмякшее тело, Продд нерешительно остановился на пороге, она сказала:
— Шагай, шагай, не думай про грязь, вытру.
— Тряпок и горячей воды, — скомандовал Продд. Она отправилась исполнять указание, а фермер осторожно приоткрыл одеяло. — О боже!
Жену он остановил возле порога:
— Кажись, до утра не протянет. Может, не мучить его… — Он глянул на дымящийся таз в ее руках.
— Попробуем. — Она шагнула в комнату и сразу застыла. Продд осторожно взял таз из рук побелевшей жены.
Он протянул до утра. А потом еще целую неделю, и тогда только Продды решили, что у парня еще есть надежда. Он лежал на спине в комнате, которую звали комнатой Джека, ничем не интересовался и ничего не ощущал, кроме света, бившего в окна. Он лежал и смотрел, может быть, наблюдал за окружающим, но, скорее всего, нет. С постели и видеть-то было нечего. Дальние горы, несколько акров земли Продда, на которых время от времени появлялся и он сам: далекая фигурка, ковыряющая упрямую почву сломанной бороной. Внутренняя суть лежащего замкнулась в себе и, отдавшись скорби, безмолвствовала. Внешняя оболочка тоже съежилась. Когда миссис Продд приносила еду — яйца и теплое сладкое молоко, домашнюю ветчину и маисовые лепешки, — он ел, если она заставляла его, а если не настаивала, не обращал ни на женщину, ни на еду никакого внимания.
Вечерами Продд спрашивал:
— Ну, сказал что-нибудь? — и жена отрицательно качала головой.
Дней через десять ему пришла в голову мысль. По прошествии двух недель он изложил ее вслух.
— Ма, как по-твоему: он не чокнутый?
Она самым неожиданным образом вознегодовала:
— Как это — чокнутый?
Продд повел рукой.
— Сама знаешь, — тронутый, умишком хилый, вот как. Не говорит, потому что не может.
— Нет! — уверенно отвечала она. И, заметив вопросительный взгляд Продда, добавила: — Посмотри в его глаза. Разве у тронутых такие?
Глаза-то и он успел заметить. Взгляд их смущал его.
— Все-таки хотелось бы, чтоб он заговорил, — заметил Продд. — Как знать, может, парень вляпался во что-то такое, о чем лучше не помнить. Грейс-то, она поправилась, разве не так?
— Ну прежней-то она уже не стала, — ответила жена. — Но тем не менее переболела. Мне кажется, что иногда с нашим миром невозможно ужиться, и телу, так сказать, приходится отворачиваться от него, чтобы передохнуть.
Шли недели, раны зарастали, широкое плоское тело поглощало пищу, как кактус влагу. Никогда раньше в своей жизни не знал он отдыха, сытости и… Она сидела возле него и говорила. Пела песни… «Тихо теки, сладкий Афтон» и «Дома, на ранчо». Невысокая загорелая женщина с бесцветными волосами и выгоревшими глазами, охваченная голодом, подобным тому, что некогда терзал его. Она рассказывала застывшему, ни словом не отзывающемуся лицу о родне на востоке, о втором классе, о том, как Продд явился к ней свататься на «Форде-Т» своего босса, не умея даже водить машину. Она рассказала ему обо всем, что еще было живо в ее памяти: о платье, которое было на ней в день конфирмации, — тут клинышек, там клинышек, а здесь бантик, о том, как муж Грейс, в стельку пьяный, завалился домой: портки изорваны, под мышкой поросенок — да визжит, хоть затыкай уши. Она читала над ним молитвы и пересказывала по памяти Библию. Словом, выболтала все, что знала и помнила, но умолчала о Джеке.
Парень никогда не улыбался в ответ и не отвечал, только глаза его поворачивались к ней, едва она входила в комнату, прочее же время он терпеливо глядел на дверь. Насколько глубока эта разница, она не знала, но выздоравливало не только израненное тело.
Так и настал тот день — Продды сидели за ужином (сами они звали его обедом), когда внутри Джековой комнаты послышались звуки. Обменявшись взглядом с женой, Продд приподнялся и распахнул дверь.
— Ну-ну, посиди, в таком виде нельзя выходить. Ма, брось-ка ему мою запасную робу.
Он был слаб и на ногах держался с трудом, но все же стоял. Ему помогли добраться до стула, он сел, тупо уставившись в одну точку пустыми глазами. Миссис Продд вывела его из этого состояния запахом пищи, поднеся под нос полную ложку. Взяв ее в свой широкий кулак, он втянул ложку в рот и поглядел на миссис Продд мимо ладони. Потрепав его по плечу, она сказала, что все прекрасно и он великолепно справляется с делом.
— Ну, Ма, что ж ты его за двухлетку считаешь? — откликнулся Продд. Должно быть, эти глаза снова смутили его.
Она остановила мужа движением ладони. Все поняв, он не стал продолжать. Только ночью, когда Продд думал уже, что жена спит, она внезапно сказала:
— Да, Продд. Придется считать его двухлеткой. Хорошо, если не меньше.
— Как так?
— С Грейс было примерно так же, — проговорила она, — но все-таки получше. Перед тем как начать поправляться, она сделалась словно бы шестилетней. С куклами возилась. А когда однажды ей не досталось яблочного пирога, чуть слезами не изошла. Получилось так, словно она снова начала расти. Быстрее, чем в первый раз, но все равно пошла той же дорогой.
— Ты думаешь, что и он окажется таким же?
— Разве он не похож на двухлетку?
— Первый раз вижу двухлетнего малыша ростом в шесть футов.
Она фыркнула с наполовину деланым несогласием.
— Значит, будем воспитывать его как ребенка.
Муж притих на какое-то время и наконец спросил:
— А звать-то как будем?
— Только не Джеком! — встрепенулась она. Он согласно буркнул, не зная, что и сказать.
— Подумаем еще, — проговорила она, — у него ведь наверняка есть имя. Зачем ему новое? Придется подождать. Он вернется и вспомнит его.
На сей раз Продд надолго задумался и когда вымолвил:
— Ма, надеюсь на то, что мы поступаем правильно, — оказалось, что жена к этому времени уже уснула.
А потом пошли чудеса. Продды называли их успехами и достижениями, однако это были подлинные чудеса.
Однажды Продд с трудом вытаскивал из амбара длинный брус сечения двенадцать на двенадцать, а с другого конца его подхватили две сильных руки. Однажды миссис Продд обнаружила, что ее пациент держит клубок пряжи. И внимательно смотрит на него только потому, что шерсть была красного цвета. В другой раз парень, заметив возле насоса полное ведро, занес воду в дом. Впрочем, орудовать рукояткой насоса он обучился не скоро.
Когда он прожил у них ровно год, миссис Продд припомнила эту дату и испекла пирог. Повинуясь какому-то порыву, она воткнула в него четыре свечи. Продды, сияя, глядели на своего подопечного, а он не отводил взгляда от четырех язычков пламени. Эти странные глаза вдруг притянули сперва ее, а потом и Продда.
— А ну, задуй-ка, сынок.
Быть может, он представил себе это действие. Быть может, это произошло под воздействием тепла, источавшегося пожилой парой, излучавшегося ими добра и заботы о нем. Он все понял и, нагнув голову, дунул. Смеясь от радости, они окружили его. Продд похлопал его по плечу, а миссис Продд поцеловала в щеку.
Что-то повернулось в нем. Глаза закатились, так что на мгновение видны были одни белки. Мерзлое горе растаяло и хлынуло потоком: он заплакал. Это не был тот зов, тот контакт, тот обмен чувствами, который он испытал с Эвелин. Между этим переживаниями не было ничего общего, кроме силы. Однако сила пришедшего к нему чувства заставила его ощутить собственную утрату и поступить точно так, как было в момент ее. Он зарыдал.
Такие же громкие рыдания год назад навели на него Продда в сумраке леса. Комната эта была слишком мала для того, чтобы вместить его слезы. Миссис Продд никогда еще не слышала подобного звука. Продд слышал — в ту первую ночь. И было трудно сказать, что хуже: слышать их впервые или во второй раз.
Обхватив руками его голову, миссис Продд принялась ворковать, утешая односложными звуками. Появившийся возле Продд нерешительно потянулся к его волосам, но потом передумал, ограничившись растерянным:
— Ну, ну… ну же.
Когда пришел срок, рыдания прекратились. Он озирался, хлюпая носом, что-то новое появилось в его лице. Словно исчезла бронзовая маска, которую обтягивала кожа лица.
— Прости, — сказал Продд. — Наверно, мы сделали что-то не так.
— Мы ничего плохого не сделали, — возразила жена. — Сам увидишь.
Он получил имя.
В тот вечер, рыдая, он осознал, что способен, если захочет, впитать мысль, послание тех, кто окружает его. Подобное случалось и прежде — налетало, как дуновение ветра, случалось столь же непроизвольно, как приходит чихание или дрожь. И он принялся вертеть и крутить перед собой это знание так, как некогда крутил клубок пряжи. Звуки, именуемые речью, пока ничего не значили для него, но он уже научился выделять слова, что были обращены к нему, отличая их от тех, которые его не касались. Он так и не научился слушать других: понятия сами собой вползали в его голову. Идеи сами по себе не имеют формы, они настолько неясны, что облекать их в слова он учился с большим трудом.
— Так как тебя звать-то? — однажды спросил его Продд. Они как раз переливали воду из цистерны в поилку, и вид искрящейся под лучами солнца струи заворожил идиота. Вопрос вырвал его из глубин созерцания. Подняв глаза, он встретился взглядом с Проддом.
Имя. Он потянулся, потребовал. И слово это вернулось к нему с тем, что можно было бы назвать определением. Но пришло оно в облике чистой идеи. «Имя» есть то единое, чем являюсь я, — все, что я делал, чем был и что узнал.
И все это было рядом, ожидая единого символа — имени. Все скитания, голод, потеря и то, что хуже потери… отсутствие. Явилось смутное и неопределенное понимание того, что даже здесь, у Проддов, он не является сущностью, но замещает какую-то сущность.
Все один.
Он попытался выразить, произнести эти слова. Концепцию и лексику он почерпнул у Продда, а заодно и произношение. Но понять — одно, осмыслить — другое, а физически выговорить звуки — третье. Окостенелый язык его шевельнулся сапожной подметкой, гортань задудела заржавелым свистком. Губы задергались.
— Всс, вс…
— Что, сынок?
Все один. Он сформулировал мысль ясно и четко, но выразить ее никак не мог.
— Вс-вс… о… один, — наконец выдавил он.
— Дин? — переспросил Продд.
Слог этот что-то говорил фермеру, он услышал в нем нечто знакомое, пусть и не то, что было в него вложено.
Идиот попытался повторить звук, но косный язык словно окаменел. Он отчаянно звал на помощь, просил подсказки…
— Дин, — повторил Продд.
Он кивнул в ответ: это было и первое его слово, и первый разговор — еще одно чудо.
Разговаривать он учился пять лет, но все же предпочитал обходиться без речи. А научиться читать так и не смог. У него не было для этого нужных средств.
Жили-были два мальчика, для которых запах хлорки на кафельных плитках был запахом ненависти.
Запах этот будил в душе Джерри Томпсона чувства голода и одиночества. Этот запах пропитывал даже пищу и сон — сыростью, холодом, страхом, всем, из чего рождается ненависть. Только ненависть рождала какое-то тепло в мире, только в ней можно было не сомневаться. Человеку нужно быть хотя бы в чем-то уверенным, особенно когда полагаться можно на что-то одно, а тем более когда тебе всего шесть лет. В свои шесть лет Джерри успел уже во многом сделаться мужчиной, во всяком случае, по-мужски привыкнуть к тому серенькому довольству, возникающему, когда у тебя ничего не болит и тебя никто не трогает. Со стороны терпение его казалось несокрушимым, как у тех целеустремленных людей, что выглядят рассеянными, пока не настанет время решать. Люди обычно не понимают, что в шесть лет память человека так же, как у всех остальных, простирается к началу жизни и так же полна подробностей и событий. И за свою жизнь Джерри повидал достаточно бедствий, достаточно утрат и болезней, чтобы стать мужчиной. В шесть он уже научился принимать судьбу, покоряться ей, ждать и надеяться. Его небольшая сморщенная физиономия изменилась, в голосе не было больше слышно протеста. Так он прожил еще два года и наконец решился.
Тогда он и убежал из сиротского дома: чтобы жить самому, прятаться среди сточных канав и мусора, убивать, когда загоняют в угол, и ненавидеть.
Ну а Гип не знал голода, холода и раннего взросления. Для него дезинфекция пахла одной только ненавистью. Запах этот окружал его отца, его ловкие и безжалостные руки врача, его скромную одежду. Гипу казалось, что даже голос доктора Бэрроуза источает запах карболки и хлорки.
Гип Бэрроуз был блестящим и прекрасным ребенком, только мир не захотел стать для него прямым коридором, выложенным стерильным кафелем. Все ему давалось легко, кроме власти над собственным любопытством, и «все» это подразумевало хладнокровные сеансы исправления, осуществлявшиеся отцом его, доктором, человеком успешным, человеком нравственным, человеком, построившим карьеру на собственной уверенности и правоте.
Уже с детства способности Гипа обещали развиться быстро и ярко, словно взлетающая ракета, даровав ему все, о чем может мечтать мальчишка. Но воспитание вечно усматривало в подобной легкости нечто вроде кражи: дескать, все ему достается вовсе не по заслугам… Так повторял его отец, доктор: ведь он-то тяжким трудом добивался успеха. Посему таланты Гипа приносили ему друзей и почести, а дружбы и почести несли с собой неуверенность и болезненное смирение, о которых он даже не подозревал.
Свой первый радиоприемник Гип соорудил лет, кажется, в восемь. Детекторный, даже катушки для него он наматывал сам. Чтобы не заметили, Гип запрятал его между пружинами матраса, там же скрыл наушники, чтобы ночью можно было послушать. Но отец его, доктор, нашел тайник и немедленно запретил мальчику даже прикасаться ко всяким проволокам и проводам. Ну а в девять лет отец его, доктор, добрался до припрятанных учебников и журналов по радиоэлектронике и, свалив их в кучу перед камином, целый вечер торжественно сжигал книги одну за другой. В двенадцать Гип добился права учиться в техническом колледже — за тайно изготовленный осциллограф без электродной трубки. Отец его, доктор, сам продиктовал мальчику текст отказа. В пятнадцать лет Гипа с треском выгнали из медицинского колледжа — так блистательно он сумел перепутать переключатели в лифтах, а добавив несколько поперечных связей, добился, чтобы всякая поездка заканчивалась в абсолютно непредсказуемом месте. В шестнадцать, к обоюдному удовольствию порвав с отцом, он уже зарабатывал на жизнь в исследовательской лаборатории и занимался в политехническом колледже.
Рослого и талантливого парня все знали — он просто рвался к известности и легко добился ее, как бывало всегда, когда он чего-то хотел. Над клавишами пианино руки его становились удивительно невесомыми, шахматные комбинации отличались изяществом и быстротой. Пришлось овладеть искусством проигрывать: за шахматной доской, на теннисном корте и в сложной игре, именуемой «первый в классе, первый в школе». Времени хватало на все: говорить, читать, удивляться, слушать тех, кто понимал его. И на то, чтобы перелагать иным слогом всякое педантичное занудство, непереносимое в оригинале. Нашлось время и для радарных систем, а раз так — он и попал на эту работу.
В ВВС жилось иначе, чем в гражданском колледже. Он не сразу уразумел, что полковника смирением не умилостивить и не подкупить остроумием, как декана, властвующего над простыми смертными. Еще ему пришлось постигать, что на военной службе яркая речь, физическое совершенство и легкий успех считаются недостатками, а не достоинствами. И вдруг оказалось, что он остался один в большей степени, чем хотелось бы, и в стороне от всех остальных в большей степени, чем можно было перенести.
Свое успокоение, мечты и несчастье он обрел в службе дальнего обнаружения самолетов.
Алисия Кью стояла в глубочайшей тени у края лужайки.
— Отец, отец, прости меня! — простонала она, в муках опускаясь на траву, слепая от горя и ужаса, потрясенная, разодранная конфликтом.
— Прости меня, — со страстью прошептала она.
— Прости меня, — шепнула она с презрением.
Почему ты еще не умер, Старый Черт, подумала она. Пять лет назад ты убил себя, убил мою сестру, а я все еще твержу: прости меня. Садист, извращенец, убийца, дьявол… мужчина, грязный, полный яда мужчина.
— Я ушла далеко, — томилась она, — я все там же… Как тогда я кинулась прочь от старого Джейкобса, доброго Джейкобса, адвоката, явившегося, чтобы помочь с телами. Ох, как я бежала тогда, чтобы не остаться наедине с ним, чтобы он не обезумел и не отравил меня. Потом он привел с собой жену, а я бежала и от нее — ведь женщины тоже злы… Не скоро я поняла, как добра, как терпелива была со мной матушка Джейкобс, сколько сделала она ради меня же самой. «Детка, таких платьев не носят уже лет сорок!» А потом, в автобусе, я визжала от страха и никак не могла умолкнуть. Кругом были люди, они все спешили. Тела, много тел, открытых взгляду и прикосновению, тела на улицах, лестницах, картинки с телами в журналах, а на них мужчины, а в их объятиях женщины, смеющиеся и абсолютно ничего не боящиеся… Доктор Ротштейн объяснял и объяснял мне, возвращался и снова объяснял: нет никакого ядовитого пота, и есть мужчины и женщины. Иначе не будет людей… Мне пришлось научиться всему этому, отец, черт ты мой дорогой, все из-за тебя! Ведь это из-за тебя я не знала ни автомобиля, ни собственной груди, ни газет, ни железной дороги, ни гигиенических пакетов, ни поцелуя, ни ресторана, ни лифта, ни купального костюма, ни волос на… ох, прости меня, отец!
Я больше не боюсь кнута, просто руки и глаза подводят меня, благодаря твоему усердию, отец. Но знай, настанет время, и я сумею жить среди этих людей, сумею ездить в их поездах, даже в собственном автомобиле. Тогда среди тысяч и тысяч я отправлюсь к морю, которое не знает предела, которое не оградишь частоколом, и я буду ходить там, как все остальные, и на теле моем останутся лишь две полоски из ткани, и все увидят мой пуп. Тогда я встречу белозубого парня, да-да, отец, парня, с налитыми силой руками. И я… ох, что будет со мной, какой я теперь стала, прости же, отец.
Я живу теперь в доме, которого ты не видел, окна глядят на дорогу, а по ней с ласковым шорохом проносятся яркие машины, и дети играют возле забора. Но забор — не железная ограда нашего дома, и дважды в день в нем открывают ворота: для деловых поездок и для прогулок. Всякий волен выйти наружу, и я уже могу глядеть сквозь занавески, а когда соберусь с духом — и на незнакомцев за окнами. В ванной комнате горит свет, а прямо напротив ванны — зеркало во весь рост. И однажды, отец, я выпущу полотенце из рук.
Все остальное будет потом: тогда я буду ходить среди незнакомцев и без страха ощущать их прикосновения. А пока время размышлений; быть одной и читать о мире и о трудах его, а еще о таких безумцах, каким был ты сам.
Доктор Ротштейн твердит, что таких, как ты, много, но ты был богат и мог жить, как хотел!
Эвелин…
Эвелин так и не узнала о том, что отец ее был безумен. Эвелин никогда не видала картинок, изображавших отравленную плоть. Я жила в ином мире, чем тот, который теперь окружает меня. Однако ее мир был в такой же мере иным, миром, который я и отец сотворили ради ее чистоты…
Интересно… хотелось бы понять, каким образом тебе хватило совести разнести выстрелом свои гнилые мозги…
Ей припомнился облик мертвого отца, и это почему-то успокоило ее. Алисия встала, глянула в сторону леса, старательно обозрела луг — тень за тенью, дерево за деревом.
— Хорошо, Эвелин, я сделаю, сделаю это…
Она глубоко вздохнула, задержала дыхание в груди. Потом зажмурилась — так, что чернота заалела. Руки сами собой пробежали по пуговицам, платье упало к ногам. Единым движением Алисия освободилась от белья и чулок. Шевельнулся воздух, и неописуемым стало его прикосновение к телу. И, шагнув в луч солнца, со слезами ужаса, проступавшими сквозь стиснутые ресницы, закружилась в танце нагая, в память об Эвелин. И молила, молила отца о прощении.
Джейни было четыре года, когда она запустила пресс-папье в лейтенанта, руководствуясь неосознанным, но верным ощущением, — тому действительно нечего было болтаться в их доме, пока папа воевал за морем. Лейтенант получил трещину черепа и, как часто бывает при таких повреждениях, впоследствии так никогда и не смог вспомнить, что при этом Джейни находилась в десяти футах от брошенного ею предмета. За этот подвиг мать хорошенько проучила девочку. Трепку Джейни восприняла с обычной невозмутимостью. И присоединила к прочим обстоятельствам, указывающим на то, что лишенная контроля сила обладает собственными недостатками.
— От нее у меня самой мурашки по коже бегают, — говорила потом ее мать новому лейтенанту. — Я не переношу эту девчонку. Ты ведь не думаешь, что со мной что-то не так, раз я говорю такое, правда?
— Не думаю, — отвечал другой лейтенант, наперекор собственным мыслям. И она пригласила его зайти днем, вполне уверенная в том, что если он увидит ее дитятко, то все поймет.
Он зашел и понял. Не ребенка. Ее-то как раз никто и не понимал, — понял он чувства матери. Джейни стояла прямехонько, подняв вверх лицо и расправив плечи. Широко расставив ноги, словно обутые в сапоги, она помахивала куклой, как стеком. Девочка держалась собранно, что в ее годы несколько необычно. Пожалуй, она была меньше, чем следовало бы в ее возрасте. Острые черты лица, узкие глаза, тяжелые надбровья. Пропорции ее тела также не были типичны для большинства четырехлеток, способных легко перегнуться в пояснице и достать лбом пол. Для этого торс ее был, пожалуй, излишне короток, а ноги чересчур длинны. Говорила она с милой четкостью и убийственным отсутствием такта. Лейтенант неуклюже присел и проговорил:
— Адски рад, Джейни. Будем друзьями?
— Нет. От тебя разит совсем как от майора Гренфелла.
Майор Гренфелл был непосредственным предшественником травмированного лейтенанта.
— Джейни! — с опозданием осадила девочку мать. И уже спокойнее добавила: — Ты прекрасно знаешь, что майор забегал к нам только для того, чтобы выпить коктейль.
Джейни оставила слова матери без ответа, взрослые смущенно молчали. Тот, второй лейтенант как-то разом вдруг понял, что сидеть на корточках в форме — дело дурацкое, и распрямился настолько поспешно, что задел сервировочный столик. Джейни с кровожадной улыбкой глядела на его трясущиеся руки, пока тот подбирал с пола осколки. Потом он быстро ушел и более не появлялся.
Теперь у матери Джейни оставался только один выход — брать числом. Вопреки строжайшему запрету, однажды вечером Джейни явилась как раз во время четвертого бокала гибсона[1] и замерла в конце гостиной, окинув оскорбительным взглядом серо-зеленых глаз разгоряченные лица. Пузатый светловолосый мужчина, державший руку на плечах ее матери, поднял свой бокал и выкрикнул:
— А вот и она, малышка Вимы!
Все находившиеся в комнате головы дружно повернулись на голос с одновременностью сервопереключателей, и в наступившей тишине Джейни произнесла:
— А у тебя…
— Джейни! — воскликнула мать. Кто-то расхохотался, и после того как смех умолк, девочка закончила: — Много жира…
Мужчина снял руку с плеч Вимы. Кто-то выкрикнул:
— Чего-чего, Джейни?
Согласно веяниям военного времени, Джейни добавила:
— Хоть на убой!
Вима оскалилась.
— Беги-ка в свою комнату, дорогая. Сейчас приду и уложу тебя.
Кто-то из гостей посмотрел на блондина и расхохотался. Кто-то громко шепнул:
— Се грядет воскресный бекон.
Никакой шнурок не мог бы заставить упитанного мужчину поджать губы в столь идеальный кружок, отчего нижняя губа его сделалась похожей на каплю клубничного джема, выжатого из сэндвича.
Джейни невозмутимо отправилась к двери и остановилась, оказавшись закрытой кем-то от глаз матери. Болезненного вида молодой человек, блеснув черными глазами, наклонился вперед. Джейни посмотрела ему в глаза. На лице молодого человека отразилось внутреннее возбуждение. Рука его дернулась вперед, вверх, наконец успокоилась на лбу. Потом соскользнула вниз и прикрыла черные глаза. Проговорив так, чтобы было слышно только ему:
— Больше не делай так, — девочка оставила комнату.
— Вима, — с внезапной хрипотцой произнес молодой человек, — эта девочка — телепат.
— Ерунда, — ответила Вима, все внимание которой было сосредоточено на надувшемся толстяке. — Все положенные витамины она получает каждый день.
Юноша попытался подняться на ноги, проводил взглядом ребенка, однако осел на свое место, промолвив:
— Боже, — и погрузился в мрачные раздумья.
Когда Джейни исполнилось пять, она научилась играть с маленькими девочками. Они заметили это не сразу. Малышкам было года по два с половиной, и они были похожи как две капли воды. Разговоры близнецов, если они и впрямь говорили, складывались из тонкого визга. Девочки кувыркались на асфальте двора, словно на лужайке.
Сначала Джейни наблюдала за их игрой, перегнувшись через подоконник с высоты четырех с половиной этажей, и копила во рту слюну, пока не набирался подходящий заряд. Тогда она вытягивала шею, надувала щеки и выпускала его. Близняшки игнорировали подобную бомбардировку, когда пущенный сверху снаряд падал на асфальт, однако разражались самым уморительным писком и визгом, если она попадала в цель. Им не приходило в голову посмотреть вверх, они просто носились в недоумении по двору.
А потом появилась другая игра. Когда наступили теплые дни, близняшки надумали выскакивать из своих комбинезончиков. Делали они это с молниеносной быстротой. Вот стоят две девочки-паиньки, и вдруг одна или обе оказываются футах в пятнадцати от свалившейся кучкой одежды. Потом, визжа и суетясь, они принимались забираться обратно в костюмчики, бросая при этом опасливые взгляды на подвальную дверь. Тогда-то Джейни и обнаружила, что, если хорошенько сосредоточиться, можно передвинуть костюмчик подальше. Забравшись на подоконник и выкатив глаза от усердия, она с увлечением предавалась новой забаве. Поначалу одежда лишь слегка шевелилась, словно от прикосновения внезапного ветерка. Но вскоре костюмчики начали ползать по асфальту плоскими крабами. Ей чрезвычайно нравилось, как верещат девчушки, догоняя свою одежонку. Теперь они стали снимать комбинезончики с осторожностью, так что порой Джейни приходилось минут по сорок дожидаться подходящего момента. А иногда она затаивалась, и близнецы, голенькая и одетая, кругами ходили возле одного из костюмчиков, карауля его, как два котенка жука. И потом наносила удар: комбинезончик взлетал, малышки бросались в погоню, и иногда немедленно ловили его, а иной раз она гоняла девчонок до тех пор, пока малышки не начинали пыхтеть, как маленькие паровички.
Джейни узнала причины особенного внимания, уделяемого ими подвальной двери, когда однажды вечером ей удалось поднять комбинезончики вверх, вместо того чтобы гонять по двору. Она надолго оставила девчонок в покое, так что они потеряли осторожность, вылезали из одежки, отходили от нее, возвращались обратно, словно бы задирая свою незримую противницу. Однако она все-таки ждала, и вот наконец оба костюмчика оказались вместе, в одной бело-розовой кучке. Тут она и нанесла свой удар. Комбинезончики взвились по крутой восходящей кривой и закончили свой путь на подоконнике второго этажа. Поскольку двор находился чуть ниже улицы, одежонка оказалась футах в шести от земли, вне пределов досягаемости малышек. Тут Джейни и оставила ее.
Одна из малышек выбежала на середину двора и принялась в волнении подпрыгивать на месте, стараясь вытянуть шею и заглянуть повыше. Другая, наоборот, подбежала к стене под этим окном и насколько могла вытянула руки вверх, доставая крохотными ладошками только до кирпичей, находившихся в двадцати четырех дюймах под подоконником. Потом они бросились навстречу друг другу и тревожно защебетали. Через какое-то время они еще раз попробовали достать до подоконника, но уже вместе. Все чаще и чаще теперь они поглядывали на подвальную дверь, и к страху примешивалось все меньше и меньше удовольствия.
Наконец девчонки уселись на землю как можно дальше от двери, обнялись и замерли. Они постепенно притихли, щебет превратился сперва в чириканье, а потом в робкое воркованье, и наконец девочки умолкли совсем, превратившись в два сотканных из страха комочка.
Прошли, должно быть, часы — да что там, недели, — прежде чем Джейни услышала стук и увидела, как шевельнулась дверь. В ней появился привратник, как всегда, утомленный общением с бутылкой. Она ясно видела набрякшие красные полумесяцы под пожелтевшими белками глаз.
— Бони! — рявкнул он. — Бини! Где вы? — Шагнув вперед, он огляделся. — Куда подевались? Только поглядеть на них! Вот так номер! Куда штанцы подевали?
Он спикировал на них и зажал в огромных кулаках по крошечной ручонке. Поднял обеих в воздух, так что девчонки могли касаться земли разве что одним пальчиком ног, а плененные локотки указывали в небо. Он обернулся, разыскивая взглядом комбинезончики, раз, другой, и наконец заметил их над своей головой.
— Как это вы умудрились? — потребовал он ответа. — Ишь ты, чего натворили! Надо же — бросаться такими дорогими штанами. Придется отшлепать.
Опустившись на одно колено, он пристроил оба детских тельца на бедре другой ноги. Вполне возможно, что он складывал чашечкой карающую ладонь, производя не столько боль, сколько звук, однако, тем не менее, шума вышло много. Джейни хихикнула.
Отпустив каждой из близняшек по четыре увесистых шлепка, он поставил малышек на ноги. Они молча смотрели, прикрывая ладошками попы, как отец подошел к подоконнику и снял с него комбинезончики. Бросив костюмчики к ногам дочерей, погрозил им пальцем правой руки:
— Только попробуйте устроить такую штуку еще раз, и я попрошу мистера Мильтона, который кондуктор, повесить вас за уши. Слышали?
Девочки прижались друг к другу, глядя на него круглыми глазами, привратник направился к двери и громко захлопнул ее за собой.
Близняшки неторопливо залезли в комбинезончики, отправились в тень стены и уселись на корточки, прижавшись к кирпичу спинами. Они что-то шептали. Никаких забав у Джейни в тот день уже не было.
Через улицу напротив дома Джейни располагался парк. Там стояла раковина для оркестра, протекал ручей, в проволочной клетке разгуливал облезлый фазан. А посреди парка росла густая рощица карликового дуба. Глубоко в чаще таилась полоска утоптанной земли, о которой знала одна только Джейни и еще тысяча с гаком попарно пользовавшихся ею по ночам персон. Однако Джейни ни по ночам, ни по вечерам там не бывала, а потому считала себя ее первооткрывательницей и хозяйкой.
Дня через четыре после эпизода со шлепками она вспомнила об этом уголке. Близнецы надоели Джейни, ничего интересного они больше не делали. Мать ее отправилась с кем-то обедать, заперев дочь в ее комнате. Увидев такое, один из дежурных поклонников спросил: «Вима, а как же девочка? Что, если случится пожар или еще что-нибудь в этом роде?» — «Дай-то бог», — отозвалась женщина.
Дверь в комнату дочери была заперта снаружи на крючок, Джейни подошла к двери и пристально поглядела в то место, где он находился. Легкое позвякиванье возвестило о том, что крючок приподнялся и упал. Открыв дверь, девочка вышла в прихожую, из нее направилась к лифтам. Сама открылась дверца, Джейни вошла в кабину и нажала кнопки третьего, второго и первого этажей. Лифт опускался на этаж, останавливался, открывал дверцы, закрывал их, спускался снова, останавливался, открывал… Джейни следила за скольжением дверей, завороженная методичной повторяемостью их движения. Оказавшись внизу, она нажала все кнопки и выскочила из кабины. Глупый лифт послушно пополз вверх. Джейни снисходительно вздохнула и вышла на улицу.
Внимательно поглядев в обе стороны, она перешла дорогу. Но к рощице подходила отнюдь не чопорная леди. Она сразу полезла на дуб и, минуя развилки, поползла по ветви, которая, как ей было известно, нависала над ее укромным местечком. Ей почудилось, что внизу что-то движется. Девочка спустила ноги и принялась перебирать руками, пока ветка сильно не наклонилась, а затем выпустила ее из рук.
До земли оставалось всего восемь дюймов — обычно оставалось. Но на этот раз…
В тот самый миг, когда пальцы Джейни разомкнулись, ноги ее вдруг сами собой уехали назад, и девочка рухнула вниз. Она упала на землю животом. Руки ее сложились на уровне собственного живота; соприкосновение с землей развернуло их и вогнало ее кулак в солнечное сплетение. Невыразимо долгое время она не ощущала ничего, кроме слепящей боли. Она пыталась и пыталась преодолеть ее и наконец с трудом сделала первый вздох. Выдох оставил ее ноздри, но снова вздохнуть ей никак не удавалось. Всхлипывая, с шипением она пыталась сделать новый вдох, и боль отступила.
Наконец Джейни удалось опереться о землю локтями, и она сплюнула все, что накопилось во рту, то ли пыль, то ли грязь. Наконец приоткрыв глаза, Джейни увидела перед собой в считаных дюймах одну из близняшек.
— Хо-хо, — сказала та и резко дернула Джейни за запястье.
Джейни вновь зарылась в землю лицом. Инстинктивно подтянула колени. И немедленно заработала колючий удар по попе. Обернувшись, она заметила между деревьев вторую близняшку. Та сжимала крошечными лапками доску от ящика.
— Хи-хи, — поприветствовала близняшка свою знакомую.
Джейни сделала ей то же самое, что сделала болезненному и черноглазому молодому человеку на той пирушке.
— Иип, — ответила близняшка и исчезла, мелькнув в воздухе — так мелькает пущенная из пальцев апельсиновая косточка… Дощечка от ящика упала на землю. Схватив ее, Джейни нанесла удар. Вооружившись палкой, она развернулась для удара по голове той из них, что тянула ее за руки. Но ее орудие лишь попусту рассекло воздух. Перед Джейни никого не было.
Поскуливая, она поднялась на ноги, оказавшись в одиночестве в тени своего убежища. Она повернулась, повернулась еще раз. Рядом никого не было.
Что-то мягкое плюхнулось прямо на ее макушку. Мокрое, ощутила она, проведя рукой по волосам. Посмотрев наверх, она увидела, как летит вниз плевок другой близняшки. Он приземлился ей прямо на лоб.
— Хо-хо, — сказала одна из них.
— Хи-хи, — подтвердила вторая. Джейни оскалила зубы, в точности так, как делала это ее мать. Дощечка от ящика все еще оставалась в ее руке, и она изо всей силы метнула ее в своих обидчиц. Одна из близняшек даже не подумала шевельнуться, другая исчезла.
— Хо-хо, — так вот же она, на другой ветке! Джейни метнула в обеих такой заряд ненависти, какого не могла даже представить себе.
— Ууп, — сказала одна.
— Иип, — проговорила другая. А потом обе исчезли.
Стиснув зубы, Джейни подпрыгнула, уцепилась за ветку и полезла на дерево.
— Хо-хо, — послышалось издалека.
Она принялась озираться по сторонам, что-то заставило ее поглядеть через улицу.
Две крохотные фигурки парой горгулий сидели на стене, непринужденно болтая ногами. Помахав ей, обе исчезли.
Долго, вцепившись в ветку, она оставалась на дереве, а потом позволила себе соскользнуть к стволу и устроиться на ветке спиной к нему. Расстегнув пуговку на кармане, она достала из нее платок, хорошенько облизала его краешек, намочив, и короткими кошачьими движениями принялась стирать грязь с лица.
— Им же всего по три года, — сказала она себе с высоты собственных лет. И потом… значит, они прекрасно знали, кто двигал их костюмчики.
— Хо-хо… — проговорила она, не пряча более восхищения. Гнев угас. Еще четыре дня назад близнецы даже не могли достать до подоконника, были беспомощны перед наказанием. А теперь — гляди-ка.
Она спустилась с дерева и перешла через улицу. В вестибюле Джейни встала на цыпочки и нажала сияющую медную кнопку под табличкой «Привратник». Ожидая, она то носком, то пяткой переступала по узору кафеля под ногами.
— Кто трогал? Ты трогала? — Громовые раскаты заполнили округу.
Подойдя поближе, она сложила губы, как делала мать, когда мурлыкала в телефонную трубку.
— Мистер Уиддикомб, моя мать сказала, что я могу поиграть с вашими маленькими девочками.
— Она так сказала? Ну! — Сняв с головы круглую шляпу, привратник ударил ею о ладонь и снова надел. — Ну! Это хорошо… малышка, — и строгим тоном добавил: — А мать-то дома?
— О да, — ответила Джейни, прямо-таки сияя уверенностью.
— Тут подожди, — буркнул он и забухал ногами по подвальной лестнице.
На сей раз ждать пришлось минут десять. Близняшки, которых привратник вел за руки, глядели недоверчиво.
— И не разрешай им проказить. Смотри, чтобы обе были одеты. И то, вишь, одежа им нужна, как мартышкам в лесу. Идите, дурехи, — и не уходить никуда, не сказавшись.
Близнецы опасливо приближались. Она взяла обе ладошки. Девочки заглядывали ей в лицо. Джейни направилась к лифтам, и они последовали за ней. Привратник добродушно ухмылялся вслед.
С этого мгновения жизнь Джейни переменилась. Настало время слияния, время общения, время стремящихся навстречу чувств. Для своих лет Джейни знала просто невероятное множество слов, хотя по большей части ей приходилось молчать. Близнецы же не научились еще говорить. Оказалось, что их собственный словарик из писка и визга только сопровождал иной способ общения. Джейни заметила это, прикоснулась, — и вдруг открылось и хлынуло. Мать боялась и ненавидела ее. А отец всегда был какой-то отстраненной, далекой и сердитой сущностью… его вечно не было рядом, или же он кричал на мать или угрюмо замыкался в себе. К ней обращались, но с ней не разговаривали.
Здесь же вовсю лилась беседа, подробная, легкая, увлекательная. Без единого звука, только смех сопутствовал ей. Они молчали, сидели на корточках, листали ее красивые книжки, а потом вдруг наступала очередь кукол. Джейни показала девочкам, как, сидя на ковре, доставать шоколадки из коробки в соседней комнате и как, не прикасаясь к подушке руками, подбросить ее к потолку. Им понравилось, но больше всего заинтересовали малышек краски и мольберт.
Общение было для них чем-то меняющимся и постоянным, сиюминутным и вечным. Каждое мгновение оказывалось неповторимым.
День скользил мимо тихо и плавно, как прибрежное дуновение и столь же быстро. Когда наконец хлопнула дверь и послышался голос Вимы, близняшки все еще были у Джейни.
— Вот и хорошо, вот и прекрасно, самое время немного выпить. — Она сорвала шляпку, волосы рассыпались по плечам. Мужчина привлек ее к себе, сжал в объятиях, как видно не рассчитав силу. Вима взвилась:
— У, дурак…
И тут она заметила трех девочек, выглядывавших из двери.
— Господи боже, — выговорила мать, — теперь она натащила полный дом негритят!
— Они уже уходят домой, — решительным тоном проговорила Джейни. — Я сейчас отведу их.
— Ей-богу, Пит, — обратилась она к мужчине, — ей-богу, впервые вижу подобное в моем доме. Теперь ты подумаешь, что здесь всегда творится такое. Пит, я боюсь даже представить, что ты сейчас думаешь. Эй, немедленно гони их отсюда, — приказала она Джейни.
Джейни пошла к лифтам. Она глянула на Бони и Бини. Глазенки их округлились. Во рту Джейни сделалось сухо, как в пустыне, и ноги ее подгибались от страха. Погрузив близняшек в лифт, она нажала нижнюю кнопку, даже не попрощавшись с ними.
Она медленно вернулась в квартиру и затворила за собой дверь. Мать соскочила с колен мужчины и, стуча каблуками, бросилась к дочери. Зубы ее блестели, подбородок был влажен. Она занесла над девочкой когтистую лапу — не руку, не кулак — пятерню с острыми алыми когтями.
Что-то заскрежетало внутри Джейни, словно зубы о зубы. Она шла вперед, не останавливаясь. Сложив за спиной руки, она задрала вверх подбородок, чтобы встретить взгляд матери.
Голос Вимы смолк, его словно ветром сдуло. Она висела над пятилеткой, выставив когти, словно увенчанная кровавой пеной и готовая обрушиться волна.
Обойдя ее стороной, Джейни направилась в свою спальню и спокойно прикрыла за собой дверь.
Руки Вимы странным образом отбросило назад — так, словно бы они были обязаны следовать траектории собственного движения. Она не сразу обрела власть над ними, как и равновесие, и наконец голос. Зубы гостя коротко звякнули о бокал. Вима направилась к нему через комнату, опираясь на мебель, как на костыли и подпорки.
— Боже, — пробормотала она, — у меня самой от нее мурашки по телу…
— Веселенькое у тебя здесь местечко, — отозвался гость.
Джейни лежала в постели, ровная, гладкая и аккуратная, как круглая зубочистка. Ничто не проникнет внутрь, ничто не выйдет наружу; она не помнила, где и как отыскала такую оболочку, покрывавшую ее целиком. Но твердо знала: пока оболочка цела, ничего плохого с ней не случится.
Но если случится, послышался шепоток, ты переломишься.
Но если я не переломлюсь, ничего не случится, отвечала она.
Но если случится…
Ночные часы чернели, черные часы уходили в ночь.
Распахнулась дверь, вспыхнул свет.
— Он ушел. Теперь, детка, я с тобой разберусь. Убирайся отсюда! — Купальный халат Вимы задел за дверной косяк; развернувшись, она вылетела из комнаты.
Откинув одеяло, Джейни спустила ноги и, не вполне понимая причину, принялась одеваться. Надела платьице из шотландки, колготки, туфельки с пряжками, фартучек с кружевными зайчиками. Завязки на кофточке напоминали пушистые короткие хвостики.
Вима сидела на кушетке и колотила по ней кулаком.
— Ты испортила весь мой празд… — она приложилась к бокалу на квадратной ножке, — …здник, а стало быть, имеешь право узнать, что я праздновала. Ты этого не знала, однако у меня были большие неприятности, и я не знала, как с ними справиться. Но теперь все уладилось само собой. И теперь я все тебе расскажу, моя маленькая мисс Длинные Уши — Большой Рот, Умница моя. С твоим-то отцом я могла управиться в любое время, но что мне было делать с твоим ртом, который не закрывается ни днем, ни ночью? Но теперь все в порядке, он не вернется. Гансы разобрались с ним без меня. — Она помахала желтым листком. — Умные девочки знают, что это такое, это называется телеграмма, и вот что она говорит, слушай: «С прискорбием извещаем, что ваш муж…» Пристрелили твоего отца, вот что это значит. А теперь мы с тобой будем жить так. Я делаю все что хочу, а твой нос будет направлен в другую сторону. Не правда ли, хорошо я придумала?
Она повернулась, ожидая ответа. Но Джейни не было. Вима знала, что поиски напрасны, но что-то все же заставило ее броситься в прихожую, к шкафу, заглянуть на его верхнюю полку. Кроме елочных игрушек, там ничего не было, да и к тем не прикасались уже три года.
Вима в растерянности стояла посреди гостиной.
— Джейни? — шепнула она.
Она прикоснулась к щекам руками, откинула с них волосы. И, поворачиваясь на месте, все спрашивала:
— Что-то со мной происходит?
Продд говаривал: «Что хорошо с фермой, так это если хороший базар — будут деньги, если плохой — будет харч». Впрочем, в его собственном доме этот принцип не соблюдался: контакты с рынком были сведены к минимуму. До города ехать далеко, а что делать, если сломается зуб на конных граблях? Э, у нас остается рабочее большинство… а если еще пара отлетит… или восемь или двенадцать? А теперь зайдем с другого конца. Никакой дороги здесь никогда не будет, ферма не разрастется, с ней всегда можно будет управиться. Даже война прошла в стороне от них: Продд уже не годился в солдаты, а Дин — что ж, шериф однажды заехал к ним, посмотреть на полудурка, работающего на Продда, и одного взгляда ему вполне хватило.
Когда Продд был молод, на этом месте уже стояла небольшая ферма. Приведя в нее жену, он кое-что пристроил к дому — так, комнатенку. Теперь в ней спал Дин, однако это было не совсем то, ибо предназначалась она не для него.
Перемену Дин ощутил прежде, чем кто-либо другой, раньше самой миссис Продд. Вдруг ее молчание стало иным. Она исполнилась горделивого самосозерцания. И Дин ощущал в нем перемену — так меняется гордость человека, когда он обращается от своей любимой драгоценности к своему любимому зеленому побегу. Дин молчал и не делал никаких выводов, он просто знал.
Как и всегда, он принялся за работу. Руки его были умелыми, и Продд говаривал, что наверняка парень прежде работал на ферме, до того как с ним случилось несчастье. Говорил он эти слова, не зная того, что его собственный способ работы был доступен Дину, как вода из колодца. Как и все остальное, что Дин хотел взять.
В тот день, когда Продд спустился на южный луг, где Дин, шагавший и поворачивавшийся, словно превратившийся в часть шепчущей косы, уже знал, что тот хочет сказать. Поймав своими странными глазами на полмгновения взгляд Продда, он понял, что сказать то, что он хотел, тому будет нелегко.
С пониманием теперь у него не было никаких трудностей, сложности возникали с тонкостями выражения. Прекратив косить, он вышел на лесную опушку и уронил косу острием в подгнивший пенек. А потом попытался совладать со своим языком, все еще толстым и неуклюжим после восьми проведенных у Продда лет.
Продд медленно следовал за ним. Он также продумывал, что сказать.
Слова вдруг сами пришли к Дину.
— Я думал, — проговорил он и замолчал. Продд был рад отсрочке. Дин продолжил: — Я должен идти, — это было неточно, — идти дальше, — поправился он. Так уже лучше.
— Ну, Дин. Зачем… куда?
Тот поглядел на фермера. Потому что ты сам этого хочешь.
— Разве тебе плохо у нас? — произнес Продд, сам того не желая.
— Нет, — ответил Дин, прочитав мысли Продда: Знает ли он? Собственный разум отозвался: конечно, знаю, — и вслух добавил: — Пришло время идти дальше.
— Хорошо. — Продд пнул камень. Повернулся, глянул в сторону дома, так чтобы не видеть Дина, и тому сразу сделалось легче. — Когда мы поселились здесь, мы построили комнату… Джекову, твою, если хочешь, ту, в которой ты живешь. Мы с Ма зовем ее комнатой Джека. А почему, знаешь?
Да, — подумал Дин.
— Ну раз ты… раз ты сам собрался от нас, все не так уж и важно. Джек — это наш сын. — Он стиснул кулаки. — Я понимаю, со стороны все это выглядит просто смешным. Джек… мы так были уверены в нем, даже отвели ему комнату. А он, Джек… — Продд вновь глянул на дом, на пристройку, на лес, охватывавший усадьбу зубастым кольцом, из которого кое-где выдавались клыки скал, — так и не родился.
— Ах, — протянул Дин, словцо это, полезное такое, он перенял у Продда.
— А теперь мы ждем его, — разом выдохнул Продд, лицо его просветлело. — Конечно, мы уже староваты, но я знавал папаш и постарше, мамочек тоже. — Он снова поглядел на дом, на амбар.
— Все-таки это справедливо, Дин. Припозднился он, да. Сейчас был бы взрослый, работал со мной. Когда он вырастет, ни меня, ни Ма, понятно, уже здесь не будет, вот он и приведет маленькую женушку и начнет все сначала, как мы. Ну разве не справедливо? — Голос его умолял, Дин не пытался понять его.
— Слышь, Дин, не думай, мы тебя не выставляем.
— Я же сказал, что ухожу. — Он искал и что-то нащупал и поправился. — Еще до того, как ты сказал мне. — И это, подумал он, действительно так.
— Вот что, я должен что-то тебе сказать, — проговорил Продд. — Вот, говорят, бывают такие люди, которые хочут детей и не получается у них, вот иногда они перестают надеяться и берут кого-то еще. И вот когда они уже кого-то взяли, вдруг оказывается, что у них получается собственное дите.
— Ах, — проговорил Дин.
— Вот я и хочу сказать, что мы тебя взяли, так ведь, и вот оно что вышло.
Дин не знал, что на это сказать. «Ах» — казалось совершенно не к месту.
— Мы должны за многое поблагодарить тебя, вот что я хочу тебе сказать, так чтобы ты не думал, что мы тебя выставляем.
— Я уже сказал.
— Ну и хорошо. — Продд улыбнулся. На лице его было много морщинок, в основном тех, которые бывают от улыбки.
— Хорошо, — отвечал Дин, — с Джеком ясно. — Он с неудовольствием кивнул — Хорошо.
Он снова взял в руки косу, подойдя к незаконченному валку, он посмотрел в спину Продду. Идет медленнее, чем обычно, отметил он.
Наконец в голову Дина пришла разумная мысль: «Хорошо. С этим покончено». «С чем покончено?» — спросил он у себя самого.
И, оглядевшись, проговорил: «С косьбой». И только тут осознал, что после разговора с Проддом проработал более трех часов, так, как если бы на поле работал вместо него кто-то другой. Сам он при этом в известном смысле — отсутствовал.
Рассеянно взяв брусок, он принялся править косу. Медленно проводя им вдоль лезвия, он извлекал из него бульканье кипятка, а если быстро — короткий предсмертный вопль землеройки.
Откуда ему знакомо это ощущение уходящего времени — как бы куда-то за спину?
Он медленно водил по косе камнем. Пища, тепло и работа. Именинный пирог. Чистая постель. Чувство причастности. Он не знал этого мудреного слова, но он ощущал именно сопричастность.
Нет, исчезнувшего времени не было в этих воспоминаниях. Он задвигал бруском быстрее.
Из леса раздался предсмертный крик какого-то зверя. Одинок охотник, одинока и жертва. Капает живица, спит медведь, птицы улетают на юг… все это происходит одновременно, не только потому, что все они — часть единого целого, но потому, что все одиноки перед лицом одного и того же.
Так случалось там, где время проходило за пределами его ведения. Почти всегда до того, как он попал сюда. И так он теперь жил.
Но почему оно должно возвращаться к нему… теперь и тогда?
Дин окинул взглядом окрестности, как это делал Продд, вбирая дом, и неровный бугор, и поле, и чашу леса, ободком своим охватывавшую поле. Когда я был один, время всегда текло мимо меня. Теперь время снова течет мимо, а это значит, что я должен снова остаться один.
И тогда он понял, что всегда был один. Все это время миссис Продд воспитывала не его. Глаза Ма видели в нем Джека. Она воспитывала своего сына.
Там, в лесу, в воде и боли, он был частью чего-то, и это нечто было исторгнуто из него посреди влаги и муки. И если восемь лет полагал он, что нашел нечто такое, частью чего может считать себя, то восемь лет ошибался.
Гнев был ему чужд, он испытал его только однажды. И теперь гнев вдруг накатил, приливом, могучей волной, оставившей его слабым и беспомощным. И предметом внезапной ярости стал он сам. Разве не знал он об этом? Разве имя такое принял, не понимая, что в сути имени воплощается все, чем был он и что делал. Один. С чего это вдруг он возмечтал об иных ощущениях?
Неправильно. Неправильно это, как белка с перьями, как волк со вставной деревянной челюстью… Однако не сказать, чтобы несправедливо или нечестно, просто неправильно… не-пра-виль-но, что под солнцем не может существовать… сама идея о том, что и таким, как он, можно принадлежать к чему-то.
Слышал, сынок? Слышал, парень?
Слышал, Дин?
Подобрав три свежескошенных длинных стебля мятлика, он переплел их. Потом поднял косу вверх, глубоко воткнул ее в землю и прядкой травы примотал к рукоятке брусок — чтобы не свалился. И ушел в лес.
Было уже слишком поздно даже для полунощных обитателей рощицы. В кустах, у подножия остролиста, стало холодно и черно, как в сердце покойника.
Она сидела на голой земле. Шло время, она чуть съезжала вниз, юбочка понемногу задиралась вверх. Ноги заледенели, особенно там, где к ним прикасался холодный ночной воздух. Однако она не стала одергивать юбку, потому что это было неважно. Рука ее не выпускала пушистый помпончик на кофточке — часа два назад Джейни еще гладила его и думала: как это, наверное, интересно — стать зайкой. Но теперь ей было уже все равно, что там в кулачке — пуговичка или заячий хвост.
Она уже успела извлечь все, что могла, из своего пребывания здесь, она успела узнать, что если оставить глаза открытыми до тех пор, пока не моргнуть уже будет нельзя, но все-таки не моргнуть, то они начнут болеть. А если оставить их открытыми и после того, боль будет становиться все сильнее и сильнее. Но если перетерпеть и это, глаза вдруг перестанут болеть.
Здесь было слишком темно для того, чтобы можно было понять, будут ли глаза ее видеть после всего этого.
Кроме того, она узнала, что если долго-долго сидеть совсем неподвижно, то тебе тоже будет больно, а потом боль пройдет. Но тогда нельзя шевельнуться даже на чуть-чуть, потому что тогда боль вернется с еще большей силой.
Если раскрутить волчок, он встанет прямо, а потом начнет ходить по комнате. А когда он замедляет вращение, то замирает на одном месте и начинает кланяться во все стороны, ну как майор Гренелл после нескольких коктейлей. И уже останавливаясь, он ложится, дергается, ударяется об пол. И после этого уже не шелохнется.
Когда она была счастлива, когда общалась с девочками, тогда она была похожа на раскрученный волчок. Когда мать вернулась домой, волчок внутри нее более не ходил, но остановился и начал колебаться. Когда мать выгнала ее из постели, он уже дергался и дрожал. А когда она укрылась в своем уголке, он уже постукивал краями по полу. Более он не крутился и крутиться не собирался.
Потом она решила попробовать, надолго ли сумеет задержать дыхание. Не так, чтобы набрать полную грудь воздуха и терпеть, но вдыхать все тише и тише, забыть вдохнуть… все тише и тише… забыть и про выдох. И теперь уже скорее не дышать, нежели дышать.
Ветер шелохнул ее юбку. Джейни смутно ощутила движение… далекое и незаметное, словно бы тоненькая подушка отгораживала ее ноги от этого движения.
Волчок внутри нее уже катался по полу ребром, все медленнее, медленнее и наконец остановился.
…и медленно повернулся в обратную сторону… небыстро, недалеко… и остановился.
Но она покатилась сама, перекатилась на живот, потом на спину, и боль стиснула ноздри, забурлила в желудке содовой водой. Она задыхалась от боли, и спазмы эти были дыханием, а Джейни все дышала и наконец вспомнила себя. Она повернулась еще раз, и по лицу ее забегали какие-то крохотные зверьки. Они были реальны, она их ощущала. Зверьки пришептывали и ворковали. Джейни попыталась сесть, зверюшки забежали за спину, чтобы помочь. Голова ее упала на грудь, и она ощутила кожей теплоту собственного дыхания. Один из зверьков погладил ее по щеке. Протянув ладошку, она поймала его.
— Хо-хо, — проговорил зверек.
Нечто мягкое, крепкое и маленькое копошилось под другим ее боком, прижималось к телу. Гладкое и живое. И приговаривало: «хи-хи».
Обняв одной рукой Бони, а другой Бини, она зарыдала.
Дин вернулся, чтобы взять взаймы топор. Голыми руками ничего не сделаешь. Выбравшись из чащи, он заметил, как переменилась ферма. Прежде здесь каждый день был сумеречным, а тут ее словно вдруг озарило солнце. Цвета стали ярче, а запахи — дыма, травы и амбара — сильнее и чище. Кукуруза устремилась навстречу солнцу, да так, что страшно становилось за ее корни.
Достопочтенный пикап Продда пыхтел и подвывал у подножия склона. Следуя меже, Дин спустился вниз и наконец увидел автомобиль. Машина гудела на оставленном под паром поле, которое Продд явно решил вспахать. К грузовичку был прицеплен навесной плуг с несколькими лемехами, кроме одного. Правое заднее колесо соскользнуло в борозду, так что грузовичок сидел на задней оси. Продд подпихивал под колесо камни, орудуя рукоятью мотыги. Заметив Дина, он отбросил ее и рванулся навстречу, засияв, словно медный таз. Взяв Дина за плечи, Продд долгим взором оглядел его лицо, читая его, как книгу, — не торопясь, по строчке, шевеля губами.
— Боже, а я уже и не думал увидеть тебя, ты ушел так неожиданно.
— Тебе нужна помощь, — проговорил Дин, имея в виду грузовик.
Продд не понял.
— Ну не знаю, — радостно отвечал он. — Ты вернулся, чтобы посмотреть, не нужна ли мне помощь? Ох, Дин, поверь, я прекрасно справлюсь и сам. Ты не думай, я ценю тебя. Просто последнее время у меня такое настроение. Столько дел, я хочу сказать.
Дин подошел к мотыге, поднял ее и сказал:
— Садись за руль.
— Обожди, чтобы Ма увидела, — проговорил Продд, — все как в прежние времена. — Усевшись за руль, он нажал на педаль. Упершись спиной в кузов грузовичка, Дин взялся снизу за край его обеими руками и потянул. Кузов поднялся, насколько пускали рессоры, а потом и выше. Дин откинулся назад. Колесо обрело опору, и грузовик дернулся вверх и вперед — на твердую землю.
Выбравшись из кабины, Продд вернулся, чтобы заглянуть в рытвину, совершая ненужный и бессмысленный поступок, свойственный человеку, собирающему вместе куски разбитой фарфоровой чашки.
— Раньше-то я думал, что ты прежде был фермером, — ухмыльнулся он. — Но теперь дудки, не проведешь, домкратом ты был, вот что!
Дин не улыбнулся в ответ. Он никогда не улыбался. Продд направился к плугу. Дин помог ему навесить петлю на крюк грузовика.
— Лошадь пала, — пояснил Продд. — Грузовик-то ничего, только иногда по полдня откапываю колеса. Надо бы завести другую лошадь. Да вот решил подождать, пока Джек явится к нам. Сам понимаешь, какая для меня потеря… лошадь-то. — Поглядев в сторону дома, он улыбнулся. — Но теперь меня ничто не волнует. Завтракал?
— Да.
— Значит, добавишь. Сам знаешь, Ма ни тебе, ни мне не простит, если уйдешь голодным.
Они вернулись в дом, и, завидев Дина, Ма крепко обняла его. В его груди что-то неуютно шевельнулось. Ему нужен был только топор. Он думал, что все эти взаимоотношения уже улажены.
— Садись же, и я сейчас принесу вам поесть.
— Ну говорил я тебе, — сказал Продд, посмотрев на жену с улыбкой. Она заметно отяжелела, но была счастлива, как котенок в коровнике.
— Чем сейчас занимаешься, Дин?
Дин посмотрел Продду в глаза и отыскал в них нечто вроде ответа.
— Работаю, — отвечал он и указал рукой: — Там, повыше.
— В лесу?
— Да.
— И что же ты делаешь? — Дин выжидал, и Продд спросил: — Ты нанялся к кому-то еще? Нет? Так, значит, охотишься?
— Охочусь, — ответил Дин, зная, что одного слова будет достаточно.
Дин ел. И со своего места видел комнату Джека, прежняя кровать исчезла. На ее месте появилась новая, коротенькая, чуть длиннее его руки, укрытая голубым шерстяным одеялом и кисеей со множеством мелких складок.
Когда он закончил есть, все трое посидели еще за столом, не говоря ни слова. Дин заглянул в глаза Продда и прочел в них: он хороший парень, но не из тех, кого хочется иметь соседом и ходить к нему с визитом. Он не вполне понял образ визита: нечеткое и расплывчатое пятно звуков, разговора и смеха. Признав в этом понятии очередной случай недоступного для себя — именно недоступного, хотя и вполне постижимого, того, что он не может делать сейчас и не сможет никогда, — Дин ушел, попросив у Продда топор.
— Как ты думаешь, он не в обиде на нас? — беспокойно глянула в спину Дина миссис Продд.
— Он-то? — переспросил Продд. — Он не вернется сюда, даже если его упрашивать. Я, по совести, все время этого опасался. — Он подошел к двери. — Слышь-ка, не берись за тяжести.
Джейни читала — медленно и разборчиво, чтобы близнецы поняли. Ей не нужно было читать громко, только разборчиво. Она дошла до того места, где женщина привязала мужчину к столбу и выпустила другого мужчину, «моего соперника, ее счастливого любовника», из шкафа и дала ему в руки кнут. Оторвавшись в этом месте от текста, она заметила, что Бони нет, а Бини сидит в холодном камине, изображая мышку, спрятавшуюся в золе.
— Ага, ты не слушаешь, — проговорила она.
Хочу ту, которая с картинками, пришел безмолвный ответ.
— Эта мне уже надоела, — задиристым тоном ответила Джейни, однако все же отложила Венеру в Мехах фон Захер-Мазоха.
— В этой хотя бы есть какой-то сюжет, — пожаловалась она, подходя к полкам. Отыскав нужный томик между детективом Мой револьвер быстр и Айвеном Блохом[2] с иллюстрациями, она вернулась с ним в кресло. Бонни исчезла из камина и появилась рядом с креслом. Бини стояла по другую сторону. Где бы она только что ни обреталась, но явно была в курсе происходящего. И уж во всяком случае, она любила эту книгу больше, чем Бони.
Джейни распахнула книжку наугад. Близнецы, выкатив глазенки, наклонились вперед.
Читай!
— Ну ладно, — сказала Джейни. — …D34556. Раздвижная портьера. С двойными сборками. Длина 90 дюймов. Цвета: бледно-желтый, красный, темно-зеленый с желтоватым отливом и белый. Цена 24,68 доллара. D34557. Деревенский стиль. Плед Стюартов или Аргайлов, см илл. 4,92 доллара за пару. D34…
И они снова были счастливы.
Счастливы они были с того времени, как попали сюда, и в предшествовавшее этому лихорадочное время. Они научились открывать заднюю дверь трейлера, зарываться в сено и неподвижно лежать под ним. Джейни умела снимать прищепки с веревки, а близнецы научились возникать в комнате, к примеру, в магазине ночью, и отпирать изнутри такую дверь, которая была заперта на замок, непосильный для Джейни, умевшей справляться только с крючками и засовами. Впрочем, лучше всего у них получалось отвлекать внимание тех, кто начинал преследовать Джейни. Таковые быстро убеждались в том, что присутствие двух мелких девиц, швырявших в них камни с высоты второго этажа либо вдруг цепляющихся за ноги, а то еще оказывающихся у них на плечах и увлажняющих им рубашки и воротники, не позволяет им поймать Джейни, удалявшуюся на двух ногах. Хо-хо.
Дом стал для них самым радостным открытием среди всех прочих. Стоял он в несчетных милях от соседей, никто и никогда к нему не подходил. Этот большой дом возвышался на холме посреди дремучего леса, и почти никто не знал о его существовании. От дороги его ограждала высокая стена, а от леса — высокий забор, под которым протекал ручей. Бони открыла этот дом случайно, когда все устали и решили поспать у дороги. Она проснулась первой, отправилась на разведку и увидела забор, он-то и привел ее к дому. Им пришлось затратить уйму времени, чтобы найти лазейку для Джейни, пока Бини не свалилась в ручеек там, где он подтекал под забор, и не вынырнула из него с другой стороны.
В самой большой комнате была тьма-тьмущая книг, нашлась и уйма старых одеял, в которые можно было закутаться, когда становилось холодно. В темном холодном погребе обнаружилось с полдюжины коробок овощных консервов и несколько бутылок вина, которые они потом разбили, так как вино показалось им скверным на вкус, однако пахло просто восхитительно. Возле дома серебрился пруд, купаться в нем было куда интересней, чем в ванных, почему-то лишенных окон. Было где играть в прятки. Нашлась даже комнатка с зарешеченными окнами и цепями, прикованными к стене.
С топором дело шло много проще.
Он никогда не отыскал бы это место, если бы не поранился. За все проведенные в скитаниях по лесу годы, часто вслепую и наугад, Дин ни разу не попадал в подобную ловушку. Он только что переступил какую-то вершинку и сразу же полетел вниз на двадцать футов — на покрытое хворостом и засыпанное гнильем дно. При падении он повредил один глаз, и левая рука его нестерпимо болела возле локтя. Выбравшись на свободу, он обозрел местность. Возможно, когда-то кто-то устроил здесь пруд — с невысокой и непрочной нижней стенкой. Теперь вода ушла, оставив углубление в склоне холма, густо заросшее внутри кустарником, еще плотнее закрывавшим вход с обеих сторон. Камень, с которого он слетел, выступал из склона и нависал над выемкой.
Прежде Дина нисколько не волновало — есть возле него люди или нет. Теперь он хотел только одного: быть таким, каким требовала его внутренняя суть — то есть одиночкой. Но за восемь лет, проведенных на ферме, Дин успел отвыкнуть от жизни лесного зверя. Ему необходимо было укрытие. И чем дольше он смотрел на это укромное место с каменным потолком и двумя земляными стенами, тем больше оно казалось ему похожим на искомое укрытие.
Сначала он ограничился несложными мерами: вырубил и выкорчевал кусты, чтобы можно было удобно улечься, и подвязал пару колючих кустов при входе, чтобы тернии не задевали его при входе и выходе. Потом начались дожди, ему пришлось выкопать сточную канавку, чтобы в убежище не застаивалась вода, и соорудить над головой что-то похожее на крышу.
Но время шло, и он все более увлекался благоустройством своего жилья. Натаскал веток, засыпал их землей и хорошо утоптал — получился ровный пол. Вытащив из задней стенки шаткие камни, он увидел, что оставшиеся после них выемки могут послужить в качестве полок, на которых можно было разместить все его скудные пожитки.
Ночами он наведывался на фермы, широким кольцом окружавшие гору. Много за один раз он не уносил и никогда не возвращался туда, где уже побывал. Он раздобыл морковь, картошку, десятипенсовые гвозди и медную проволоку, сломанный молоток и чугунок. Однажды Дин подобрал кусок свинины, свалившийся с повозки, и припрятал его. А вернувшись после следующей вылазки, обнаружил, что в гостях у него побывала рысь. Этот случай навел его на мысли о стенах, потому-то он и вернулся за топором.
Он валил деревья — такие, какие мог доволочь до своего жилья, предварительно обрубив ветки. Первые три он вкопал так, чтобы они ограничивали собой пол, четвертая стена его дома находилась под камнем. Потом отыскал красную глину, которая, если замесить с торфяным мхом, образовывала замазку, не пропускавшую мышей и насекомых и не смывавшуюся. Наконец поставил стены и сделал дверь. Сооружением окна Дин не стал себя утруждать, просто оставил по узкой полосе между столбами, служившими ему стенами, и вытесал клинья, которыми можно было их затыкать.
Свой первый очаг он устроил в индейском стиле: посередине своего жилья под отверстием в крыше, чтобы выходил дым. Рядом вбил крючья в камень — чтобы подвешивать мясо, если ему повезет на охоте.
Он как раз подыскивал недостающие камни для очага, когда нечто невидимое коснулось его. Он дернулся, словно от ожога, и спрятался за деревом, как затравленный лось.
Прошло уже много времени с той поры, когда он в последний раз ощущал свою внутреннюю, ненужную теперь ему чуткость к общению с младенцами. Он терял ее, терял с той поры, когда научился говорить.
Но теперь кто-то звал его, звал, словно младенец, хотя не был младенцем. Дальний клич был едва различим, но невыразимо знаком… Сладостный зов тем не менее нес в себе память об обжигающем кнуте, сокрушительных пинках, непристойных ругательствах и горчайшей в его жизни утрате.
Ничего поблизости не обнаружив, он медленно выбрался из-за дерева и возвратился к камню, который перед этим раскачивал. Еще с полчаса он отрешенно трудился, не позволяя себе прислушаться к зову. Но что-то настойчиво влекло его.
Он поднялся, словно сомнамбула, и пошел на зов. Чем дальше он уходил, тем решительнее становился призыв и тем более властной становилась его сила. Так Дин шел целый час, шел прямо, не сворачивая, не огибая препятствий, переступая через валуны и поваленные деревья, продираясь сквозь чащу. Выйдя на отравленную прогалину, Дин почти что впал в транс. Позволить себе вернуться в сознание значило пробудить такую адскую драму, на которую у него не было сил. Не глядя под ноги и спотыкаясь, он буквально уперся лбом в ржавый забор, задев при этом пораненный глаз. Он припал к забору головой, пока зрение его не прояснилось, огляделся по сторонам и задрожал всем телом.
На миг им овладела твердая решимость — немедленно покинуть это страшное место. Но тут он услышал голос ручья…
Там, где вода уходила под забор, он нагнулся, отыскивая ту самую брешь. Ничто не изменилось.
Дин попытался заглянуть в щель, но мощные заросли остролиста сделались еще гуще. До него не доносилось ни звука… Только призрачный зов… Он был испуганным, встревоженным, молил о помощи.
Подобно тому, который он слышал прежде, в зове этом мешались голод, одиночество и нужда. Отличие заключалось в том, чего хотел этот зов. Он без всяких слов говорил, что слегка испуган, озабочен и полон ответственности. По сути дела, он твердил: кто же теперь будет заботиться обо мне?
Может быть, холодная вода помогла. Разум Дина вдруг сделался ясным, как никогда прежде. Глубоко вдохнув, он нырнул и оказался по ту сторону забора. Выставил голову, старательно прислушался, снова погрузился в воду до носа. И бесшумно пополз на локтях, пока голова его не оказалась в арке, и он наконец увидел…
На берегу сидела маленькая девочка лет шести в порванном платье из шотландки. Заостренное, недетское лицо осунулось от забот. Осторожность его оказалась напрасной: девочка глядела прямо на него.
— Бони! — резко выкрикнула она.
Ничего не произошло.
Он остановился, а она следила за ним, все еще с беспокойством. Он понял природу этого зова: тревога. И все же девочка не сочла его появление достаточно важной причиной, чтобы отвлечься от своих мыслей.
Впервые в жизни он ощутил прилив гнева и разочарования. Впрочем, ощущение сменилось волной облегчения, как будто он сбросил с плеч сорокафунтовый рюкзак, проносив его сорок лет. Он не знал, не догадывался о тяжести, лежавшей на собственных его плечах.
И ушло прочь это воспоминание. Назад в прошлое отправились хлыст, вопли, чары и так и не забытая потеря… назад, туда, где было им самое место, вместе со всеми разорванными нервными волокнами, так чтобы они никогда не смогли заново протянуться в его настоящее. В зове этом не было водоворота крови и эмоций — пустые причитания голодного ребенка. Подобно огромному плоскому раку, Дин попятился назад под забор. Выбравшись из ручья, он повернулся спиной к зову и вернулся к своей работе.
Он возвращался в свое убежище, обливаясь потом под тяжестью восемнадцатидюймовой каменной плиты на плече, и от усталости забыл о привычной осторожности. Проломившись сквозь кусты на крохотную прогалину перед своей дверью, он остолбенел.
Прямо перед ним сидела на корточках голенькая малышка лет четырех.
Она подняла глаза, и в глазах ее — что там — по всему темному лицу запрыгали веселые искорки.
— Хи-хи! — радостно зазвенела она.
Он нагнул плечо и дал камню съехать на землю.
Девочка совсем ничего не боялась. Она опустила глаза и вернулась к своему занятию: по-заячьи захрустела морковкой.
Мелькнувшая тень привлекла его внимание. Из щели между бревнами выползла еще одна морковка, за ней последовала третья.
— Хо-хо. — Он глянул вниз, перед ним сидели уже две маленькие девочки.
По сравнению с прочими людьми в данной ситуации Дин имел весьма важное преимущество: сомнения в здравии собственного рассудка не могли прийти ему в голову. Нагнувшись, он поднял одну из малышек, но не успел распрямиться, как девочка исчезла прямо из его рук.
Другая оставалась на месте. Обворожительно улыбнувшись, она запустила зубы в новую морковку.
Дин спросил ее:
— Что делаешь?
Голос его был неверен и груб, как у глухонемого. Это испугало ребенка. Девочка перестала есть и с открытым ртом уставилась на него. Открытый рот ее был полон жеваной морковки, отчего малышка сделалась похожей на пузатую печурку с открытой дверцей.
Дин опустился на колени, не зная, почему он настолько осторожен. Девочка глядела ему прямо в глаза, в те самые глаза, что некогда приказали человеку убить себя, те самые, что много раз безмолвно заставляли встречных кормить его. Он не чувствовал ни гнева, ни страха, им владело только одно желание — чтобы она посидела на месте.
Наконец он потянулся к ней. Девочка шумно вздохнула, обдав его лицо брызгами слюны и частичками морковки, и тут же исчезла.
Дин был переполнен удивлением — чувством, совершенно чужим ему, так как его вообще редко интересовало что-либо, а тем более в такой степени, чтобы удивить. Но еще более странным было то, что удивление это оказалось почтительным. Поднявшись, он припал спиной к бревенчатой стене и поискал их взглядом. Теперь девочки стояли рядом, держались за руки и смотрели на него, словно оцепенев, как бы ожидая, что он сделает что-нибудь еще.
Однажды, годы назад, он догнал оленя. Однажды, потянувшись, он словил птицу на верхушке дерева. Однажды поймал форель в реке.
Однажды.
Дин просто был устроен так, что не мог гоняться за тем, что по своему опыту поймать не мог. Нагнувшись, он поднял на плечо свою каменную плиту, уперся в задвижку, на которую закрывал дверь, плечом отодвинул ее и вошел внутрь.
Опустив плиту возле огня, он замел на нее рдеющие угольки, положил на них дрова, раздул огонь, положил на зеленую перекладину и подвесил к ней жестяной котелок. И все это время из дверного проема за ним наблюдали две пары глаз на черных мордашках. Дин не обращал на них внимания.
Освежеванный кролик висел на крюке возле дымохода. Дин снял его, оборвал четыре ноги, переломил хребет и бросил все в котелок. Достал из ниши в стене несколько картофелин и крупных зерен каменной соли, которая немедленно отправилась в котелок вместе с картофелинами, разрезанными им пополам о лезвие топора. Потом протянул руку за морковью. Однако ее не оказалось на месте.
Дин повернулся и, хмурясь, посмотрел в сторону двери, Две головенки немедленно исчезли из вида. Из-за двери послышалось тоненькое хихиканье.
Дин оставил котелок на огне на час, а сам в это время старательно точил топор и вязал метлу, как у миссис Продд. Тем временем буквально по доле дюйма обе его гостьи продвигались к очагу. Взгляды их были прикованы к котелку, а по подбородкам уже текли слюнки.
Он занимался своими делами, не обращая внимания на них. Когда он приближался к ним, обе отступали, а когда пересекал свою хижину, входили снова, опять же продвигаясь по чуть-чуть, по доле дюйма. Вскоре оказалось, что отступают они совсем на немного, а вот приближаются полными шагами, и наконец Дин получил возможность захлопнуть дверь — что он и сделал.
Во внезапно наступившей темноте бульканье в котелке и легкое шипение пламени вдруг сделались очень громкими. Других звуков не было слышно. Привалившись спиной к двери, Дин крепко зажмурил глаза, чтобы они скорее привыкли к темноте. А когда он открыл их, оказалось что лучей, пробивавшихся сквозь вентиляционные щели, и отсветов очага вполне достаточно для того, чтобы видеть все, находящееся в помещении.
Малышек в нем не было.
Заложив внутреннюю задвижку, он неторопливо обошел свой дом. Никого.
Потом он осторожно приоткрыл дверь, распахнул ее настежь. Снаружи тоже никого.
Он пожал плечами, закусил нижнюю губу и пожалел о том, что не взял побольше морковок. А потом отставил котелок в сторону стыть, так чтобы можно было приступить к еде, и стал заканчивать с процессом заточки топора.
Наконец он начал есть. И уже готов был облизать на десерт кончики своих пальцев, когда резкий стук в дверь заставил его буквально подскочить на месте, настолько неожиданным был здесь подобный звук.
В дверном проеме стояла девочка в платьице из шотландки. Волосы причесаны, лицо умыто. С изящной непринужденностью она держала в руках предмет, издали казавшийся дамской сумочкой, но, приглядевшись, в нем нетрудно было признать тиковый ящичек из-под сигарет, к которому четырехдюймовыми гвоздями вместо ручки была приколочена тесемка.
— Добрый вечер, — вежливо проговорила она, — я проходила мимо и решила заглянуть. Значит, вы дома?
Юная, но вконец обнищавшая светская дама, пытающаяся прокормиться визитами, казалась чистой пародией, впрочем, абсолютно непонятной для Дина. И он продолжил облизывать пальцы, не отводя глаз от лица девочки. За ее спиной из-за краешка двери вдруг вынырнули головки обеих темнокожих девчушек.
Ноздри и глаза девочки были обращены к горшку с варевом. Она буквально пожирала его глазами. Потом вдруг зевнула и самым благовоспитанным тоном промолвила:
— Прошу прощения.
А затем откинула крышку ящика для сигарет, достала из него белую тряпочку, быстро сложила ее, но все же не настолько, чтобы нельзя было понять, что это мужской носок, и промокнула ею губы.
Встав с места, Дин поднял полено, осторожно уложил его в очаг и вновь сел. Девочка сделала шаг вперед. Две другие последовали за нею и парой оловянных солдатиков на карауле замерли возле двери. Их лица выражали ожидание. Теперь девочки были одеты. На одной были полотняные дамские штанишки, каких свет не видел с тех пор, когда у автомобилей не было баранки. Они доходили ей до подмышек и удерживались в таком положении парой коротких полосок из того же самого мохнатого шнурка, продетыми на уровне груди в дырки и заменявшими собой помочи. На второй красовался тяжелый шерстяной фартук, во всяком случае, верхняя треть его, обрезанная на уровне лодыжек неровной и растрепанной бахромой.
В точной манере дамы, шествующей через комнату к коробке с конфетами, белая девочка приблизилась к котелку и, бросив Дину крохотную улыбку, спросила, потупив глаза и протянув к котелку большой и указательный пальцы:
— Можно мне попробовать?..
Выпрямив ногу, Дин подгреб котелок поближе к себе. Поставил сбоку, подальше от девочки, и устремил на нее остановившийся взгляд.
— Ты — вонючий сукин сын, — процитировала кого-то девчонка.
Дину эти слова тоже ничего не говорили. Прежде чем он научился обращать внимание на подобные слова, они не имели для него ни малейшего смысла. Ну а после ему не приходилось их слышать. Он пустыми глазами смотрел на девочку, не забывая придерживать котелок.
Глаза гостьи сузились, лицо покраснело. Она вдруг заплакала.
— Ну пожалуйста, я голодна. Мы хотим есть. Мы съели все, что было в банках. — Голос ее упал, и она прошептала: — Пожалуйста, я прошу тебя, а?
Дин невозмутимо внимал этим словам. Наконец она робко шагнула к нему. Он поднял теплый котелок к себе на колени и обнял его.
Девочка проговорила:
— Ну и ладно, я и не хотела твоего тухлого… — На этом слове голос ее дрогнул. Она повернулась и направилась к двери. Две подруги внимательно глядели на нее. Лица их выражали безмолвное разочарование, и несчастные мордашки ранили Джейни куда больше, чем его безучастный взгляд. Она, добытчица, подвела их, и они не скрывали обиды.
Он сидел с теплым горшком на коленях, глядел через дверь в сгущающиеся сумерки. Перед внутренним взором его вдруг предстала миссис Продд с дымящейся сковородкой. Куски ветчины перемежались желтыми глазками яичницы; она приговаривала: «Садись-ка, садись, поужинай». Чувство, которому он не знал имени, перехватило горло, протянувшись откуда-то из солнечного сплетения.
Шмыгнув носом, он потянулся к чугунку, выловил из него половину картофелины и уже нацелил на нее рот. Но рука не слушалась. Медленно склонив голову, Дин поглядел на картофелину, словно бы не узнавая, что это такое и зачем существует.
Охнув, он выронил картофелину в чугунок, гулко поставил его на пол и вскочил на ноги.
Упершись руками в дверной косяк, он хриплым невыразительным голосом выдавил:
— Погодите!
Кукурузу давно уже следовало убрать, но она еще стояла в поле. То тут, то там желтели переломленные стебли, разведчики-муравьи оглядывали их и разбегались, разнося слухи. На другом поле застрял повалившийся набок грузовик, из прикрепленной позади него съехавшей набок сеялки сыпалась озимая пшеница. Не было видно дымка над трубой фермы, и лишь покосившаяся амбарная дверь гулко аплодировала, злорадно приветствуя несчастье.
Дин подошел к дому, поднялся на приступку. Продд сидел на качелях, которые не качались, потому что порвались цепи. Глаза его закрытыми не были, впрочем, они были скорее прикрыты, чем открыты.
— Привет, — проговорил Дин.
Продд шевельнулся, поглядел Дину в лицо, не обнаружив никаких признаков узнавания. Потом опустил взгляд, подвинулся назад, чтобы распрямиться, и принялся бесцельно ощупывать грудь, нашел подтяжки, потянул, отпустил. По лицу его пробежало полное тревоги выражение и скрылось. Он вновь посмотрел на Дина, ощущавшего, как сознание возвращается к фермеру — как кофе пропитывает кусок сахара.
— А, Дин, мальчик мой! — наконец вымолвил Продд. Слова знакомые, но голос похож на изломанные конные грабли. Просияв, фермер поднялся, подошел к Дину и занес уже кулак, чтобы дружелюбно грохнуть тому в плечо… и вдруг забыл о своем намерении. Кулак повисел-повисел и, повинуясь закону тяготения, опустился.
— Кукуруза готова, — проговорил Дин.
— Да-да, знаю, да, — не то вздохнул, не то ответил Продд. — Вот займусь ею. Справлюсь и сам. Так или сяк, а до первых заморозков всегда чего-нибудь да не успеваешь. А вот дойки ни одной не пропустил, — горделиво добавил он.
Глянув в дверной проем, Дин впервые увидел в кухне грязные тарелки и стаи мух.
— Младенец пришел, — проговорил он, припомнив.
— Да. Такой парень, ну прямо как… — и фермер снова словно позабыл, что намеревался сказать. Слова застыли и повисли, как тот кулак.
— Ма! — вдруг вскрикнул он. — Собери-ка мальчику перекусить, быстренько! — Потом смущенно обернулся к Дину. — Там она, — сказал он, указывая пальцем. — Если кричать громче, глядишь, и услышит.
Дин посмотрел туда, куда указывал Продд, но ничего не увидел. Поймал взгляд фермера и погрузился в него, изучая. Отпрянул невольно и потом лишь понял, что таилось в этих глубинах.
— Принес твой топор.
— О, хорошо, хорошо. А впрочем, можешь подержать еще.
— У меня уже есть. Убрать кукурузу?
Продд затуманенным взором взглянул в сторону поля.
— Дойки не пропустил, — рассеянно пробормотал он.
Оставив его, Дин отправился в амбар за крюком для початков. Нашел. А еще увидел, что корова сдохла. Отправившись на поле, он принялся собирать урожай. Спустя некоторое время на другом конце поля появился Продд и изо всех сил навалился на работу.
Было уже за полдень, когда они сняли все початки. Продд отлучился в дом и минут через двадцать показался с кувшином и целой тарелкой бутербродов. Хлеб был черствый, а тушеная говядина явно была из запаса «про черный день» миссис Продд. На теплом лимонаде покачивались дохлые мухи. Дин вопросов не задавал. Присев на край конской поилки, они поели.
Потом Дин отправился к полю, оставленному под пар, и извлек увязший грузовик. Продд поспел вовремя, чтобы усесться за руль. Остаток дня ушел на посев, Дин засыпал семена в сеялку и еще четыре раза помогал вытаскивать засевший грузовик, старательно попадавший во все новые ловушки. Покончив с этим, Дин жестом отправил Продда к амбару, где тот нацепил на рога коровы веревку, потом грузовиком дотащил тушу до опушки. Поставив наконец на ночь машину в сарай, Продд проговорил:
— Эх, жаль, кобылы нет.
— А говорил, что не жалеешь о ней, — бестактно напомнил Дин.
— Знать бы заранее. — Продд повернул к дому и улыбнулся, припоминая. — Да, меня тогда ничего не беспокоило, ничего, понимаешь. — Все еще улыбаясь, он обернулся к Дину и продолжил: — Пойдем-ка в дом. — И весь обратный путь улыбка не исчезала с его лица.
Вошли они через кухню, заваленную старой утварью. В ней все было еще хуже, чем ему показалось снаружи. Часы стояли. Продд, улыбаясь, открыл дверь в Джекову комнату. С той же улыбкой он проговорил:
— А теперь, парень, пойдем. Глянь-ка на него.
Дин подошел и заглянул в плетеную колыбель. Кисея была порвана, от влажной голубой шерсти распространялось зловоние. Глаза — как обойные гвоздики, кожа горчичного цвета, короткая иссиня-черная щетина на голове. Ребенок с шумом дышал.
Выражение лица Дина не переменилось. Он отвернулся и вышел в кухню, глядя на одну из канифасовых занавесок — ту, которая лежала на полу.
Продд с улыбкой вышел из комнаты Джека и прикрыл за собой дверь.
— Ну сам видел, что это не Джек, а благословенье наше. Вот Ма и ушла разыскивать настоящего Джека, должно быть, так. Другого-то ей не надо. — Он улыбнулся дважды: — А тот, что в кроватке — это монголоид, так нам доктор объяснил. Пусть живет, вот вырастет раза в три и доживет до тридцати лет. А если отвезти в город, на лечение к специалисту, вырастет в десять раз. — Он улыбался. — Так говорил доктор. Не закапывать же его в землю, так ведь? Ма — дело другое, она так любила цветы…
Слишком много слов, слишком трудно пробиться сквозь широкую, напряженную улыбку. Дин погрузил свой взгляд в глаза Продда.
Там он увидел все, что нужно было фермеру, хотя тот даже не догадывался об этом. И сделал необходимое.
Потом они вместе с Проддом убрались в кухне, забрали и сожгли колыбельку и заботливо подшитые пеленки, сработанные из старых простыней, новую овальную эмалированную ванночку, а с ней и целлулоидную погремушку, голубые фетровые ботиночки с белыми помпонами в прозрачной целлофановой коробке.
Продд приветливо помахал ему на прощание с крыльца.
— Подожди-ка, вернется Ма, так набьем тебе брюхо блинами, что лопнешь…
— Запомни: починить дверь амбара, — проскрежетал Дин. — Я вернусь.
И затопал со своей ношей по склону в лес. Его одолевали немые думы, не укладывавшиеся в слова и картинки. О детях. О Проддах. Одно дело Продды, они приютили его не без причины, теперь он знал, почему они так сделали. Но тогда он был один, теперь у него завелись эти девочки. Ему было незачем возвращаться сегодня к Проддам. Однако сегодняшние мысли твердили, что он должен был это сделать. Он еще вернется туда.
Один. Один Дин, один. И Продд теперь стал один, и Джейни одна, и близнецы… Хорошо, пусть их двое, но они — просто две половинки одного существа. А он, Дин, так и остался в одиночестве, пусть девочки и рядом.
Может быть, Продду не было одиноко с женой. Как знать… Но ему, Дину, в целом мире не сыскать своего подобия, разве что внутри себя самого. Весь мир отверг его, разве это не так? Даже Продды, когда дело дошло до ребенка. И Джейни отвержена, и близнецы — так она сама говорила.
Забавно, думал Дин, как чужая судьба помогает примириться с собственным одиночеством.
Ночная тьма уже запестрела солнечными зайчиками, когда он добрался домой. Коленом отворил дверь и вошел внутрь. Джейни разрисовывала старую фарфоровую тарелку, разводя грязь слюнями. Близнецы сидели в нишах под потолком и перешептывались.
— Что это? Что ты принес? — Джейни сорвалась с места.
Дин аккуратно уложил свою ношу на пол. Возле нее по бокам мгновенно выросли близнецы.
— Младенец, — проговорила Джейни и повернулась к Дину. — Такого уродливого я еще не видала.
Дин ответил:
— Ничего. Дай ему поесть.
— А что он ест?
— Не знаю, — отвечал Дин. — Тебе лучше знать.
— А где ты его взял?
— Там, на ферме.
— Значит, ты теперь похититель младенцев, — проговорила Джейни. — Знаешь, что это такое?
— Что же?
— Человек, который крадет детей. И когда это узнают, придет полисмен и застрелит тебя, а потом посадит на электрический стул.
— Нет, — с облегчением ответил Дин. — Об этом знает только один человек, но я устроил так, чтобы он все позабыл. А Ма умерла, только он об этом не знает. Он будет думать, что она уехала на восток, и ожидать ее. Так или иначе, накормить его надо.
Он стянул куртку. С детьми в утлой комнатушке было слишком жарко. Младенец тяжело пыхтел, открыв тусклые глазенки. Подойдя к очагу, Джейни задумчиво поглядела на котелок. Наконец полезла в него ложкой и принялась наполнять жестянку из-под консервов.
— Нужно молоко, — не отрываясь от дела, объявила она. — Тебе, Дин, придется теперь таскать для него молоко. Ребенок — не кошка, ему много молока нужно.
— Хорошо, — отозвался Дин.
Близнецы, сверкая белками глаз, следили за тем, как Джейни вливала бульон в вяло открывавшийся рот ребенка.
— Внутрь тоже попадает, — отметила она.
— Разве что через уши, — отозвался Дин, руководствуясь одним только внешним впечатлением и вовсе не собираясь шутить.
Потянув за рубашонку, Джейни посадила младенца, теперь ушам и шее доставалось меньше, однако едва ли хоть что-нибудь попадало в рот.
— Ну-ка, попробую! — вдруг проговорила Джейни, словно отвечая кому-то незримому. Близнецы захихикали и запрыгали вверх и вниз. Отставив банку на несколько дюймов от лица малыша, Джейни сощурилась. Тот немедленно поперхнулся, пуская изо рта бульон.
— Еще не совсем так, как надо, но я справлюсь, — сказала Джейни.
Она старалась еще с полчаса, наконец ребенок уснул.
Однажды вечером Дин поглядел на них, а потом легонько ткнул Джейни ногой.
— Что это там делается?
Она поглядела вверх.
— Он с ними говорит.
Дин задумался.
— Когда-то и я умел это делать. Слышать детей.
— Значит, ты был тогда идиотом, — уверенным тоном произнесла Джейни. — Идиоты не понимают взрослых, но понимают младенцев. Мистер Уиддикомб, ну тот, с кем жили близнецы, у него однажды была подружка-идиотка… Бони рассказала мне.
— Младенец тоже что-то вроде идиота, — проговорил Дин.
— Да, вот Бини, она говорит, что он не такой, как мы. Он у нас вроде как сложительная машина.
— А что такое сложительная машина?
Несколько преувеличив то терпение, с которым отвечала на ее вопросы воспитательница детского сада, Джейни ответила:
— Это такая машина с кнопками, на которые ты нажимаешь, а она дает тебе нужный ответ.
Дин покачал головой.
Джейни перешла к подробностям:
— Вот если у тебя есть три и четыре цента, а потом еще пять, семь и восемь центов… Сколько это будет всего?
Дин недоуменно пожал плечами.
— А когда у тебя есть сложительная машина, ты нажимаешь кнопку «два», потом «три», потом все остальные кнопки, крутишь рукоятку — и машина говорит, что получилось. И никогда не ошибается.
Медленно перебрав все слова, Дин кивнул. Потом махнул в сторону оранжевой корзины, служившей теперь колыбелью Малышу, и завороженно висевших возле него близнят.
— Где у него кнопки?
— Вместо кнопок — слова, — терпеливо объясняла Джейни. — Ты что-нибудь говоришь Малышу, потом еще что-то говоришь, а он складывает и отвечает, что получилось. Ну как сложительная машина — к одному прибавляет два и…
— Хорошо, но что ему нужно говорить?
— Что угодно, — она поглядела на Дина. — Ты у нас просто дурашка. Мне приходится по четыре раза объяснять тебе всякий пустяк. Слушай: если тебе нужно будет что-то узнать, ты скажешь мне, я — Малышу, а он получит ответ и сообщит близнецам, они снова мне, и я, наконец, тебе… Что бы ты хотел сейчас узнать?
Дин глядел в огонь.
— Не знаю ничего такого, что мне хотелось бы знать.
— Ну хорошо, придумай какую-нибудь ерунду.
Без малейшей обиды Дин принялся размышлять. Джейни же занялась корочкой на ссадине под коленкой, методично общипывая ее со всех сторон ногтями, цветом и формой напоминавшими типографские скобки.
— Предположим, у меня есть грузовик, — через полчаса вымолвил Дин, — он все время застревает в поле, земля там вся в рытвинах. Я хочу сделать так, чтоб он больше не застревал. Малыш может мне сказать, как это сделать?
— Я же говорила тебе, он может все, — резко бросила Джейни и повернулась к Малышу. Тот, как всегда, тупо глядел вверх. Потом глянула на близнецов. — Он не знает, что такое грузовик, когда ты собираешься что-то спросить у него, надо объяснить все подробности, чтобы он мог сложить их вместе.
— Но ты-то знаешь, что такое грузовик и какая земля мягкая, а какая нет. И что такое увязать. Вот и объясни ему.
— Ну ладно, — согласилась Джейни.
Она проделала всю процедуру с самого начала, сделала запрос Малышу, получила ответ от близнецов. И расхохоталась.
— Он говорит, что не надо ездить по полю, не будешь и застревать. Мог бы и сам сообразить это, тупица.
Дин ответил:
— Ладно… а что, если тебе нужно ездить по полю?
— Ты хочешь, чтобы я всю ночь задавала ему глупые вопросы?
— Так, значит, он не на каждый вопрос может дать ответ.
— На каждый! — Уточнив факты, Джейни с охотой приступила к делу.
На сей раз ответ гласил: поставьте на него большие и широкие колеса.
— А если у тебя нет времени, денег и инструментов для этого?
Теперь уже было сказано: сделай так, чтобы грузовик был очень тяжелым на твердой земле и очень легким на мягкой…
Джейни едва не объявила забастовку, когда Дин потребовал, чтобы ему объяснили, как это можно сделать, и пришла в некоторое нетерпение, когда Дин отверг предложение загружать и выгружать из него камни. Она считала, что это просто глупо и что Малыш сочетает все вложенные в него факты с теми, которые были вложены в него до того, и дает правильные, хотя и неточные ответы на позиционные суммы шин, весов, супа, птичьих гнезд, младенцев, мягкой земли, диаметра колес и соломы. Дин же убежденно придерживался своей главной линии, и в конечном итоге оказалось, что подобный способ существует, однако не может быть выражен через факты, находившиеся в распоряжении Джейни и Дина. Джейни говорила, что все это как-то связано с радиолампами, и, руководствуясь этой нитью, следующей же ночью Дин утащил из радиомастерской целую кипу книжек. Он, не сворачивая, не останавливаясь, требовал своего, пока наконец Джейни не оставила сопротивление, потому что у нее не хватало сил одновременно сопротивляться и продвигаться с исследованиями. День за днем девочка просматривала основы электроники и радиотехники. Тексты ничего ей не говорили, но Малыш явно усваивал их быстрее, чем она успевала перелистывать страницы.
В конце концов нашлось удовлетворившее Дина устройство, которое он мог сделать самостоятельно. Оно было снабжено рукояткой: повернешь влево — грузовик становится легче, вправо — тяжелеет. Другое простое приспособление добавляло мощности передним колесам — sine qua non[3], по словам Малыша.
И в своей полухижине-полупещере, возле дымного очага посреди нее, под кусками мяса, неспешно коптившегося возле дымового отверстия, с помощь двух немых девчонок, еще не вышедших из младенческого возраста, монголоидного дитяти и еще одной острой на язык девчонки, даже не школьницы, презиравшей его, но никогда не подводившей, Дин сделал такое устройство. Сделал не потому, что оно было сколько-нибудь нужно ему самому, не потому, что хотел как-то разобраться в принципах его работы, которым суждено было оставаться за пределами его понимания… он совершил невозможное, чтобы выручить старика, который когда-то научил его чему-то такому, для чего у него не было имени, а теперь осиротел и свихнулся от горя, нуждался в работе, но не мог позволить себе коня.
Взяв с собой это устройство, Дин провел в пути большую часть ночи и в серые предутренние часы установил его в грузовике. Идея приятного сюрприза выходила далеко за грань познаний Дина, но то, что получилось, в точности соответствовало этому определению. Он хотел, чтобы машина была готова к рабочему дню и чтобы старик не бродил вокруг да около, задавая вопросы, на которые у него все равно не было бы ответа.
Грузовик засел на сей раз уже посреди поля.
Добравшись до грузовика, Дин снял свою ношу с плеч и шеи и принялся пристраивать устройство согласно точным инструкциям, полученным от Малыша. Ничего сложного тут не было. Тонкая проволока, обмотанная снаружи вокруг муфты сцепления, заканчивалась маленькими щеточками, соприкасавшимися с внутренней поверхностью передних колес, образуя, таким образом, привод на переднюю ось. Далее в его руках оказалась небольшая коробочка, из которой выходили четыре серебристых провода… коробочка соединялась с рулевым колесом, каждый провод присоединялся к углу рамы.
Сев в кабину, он потянул на себя ручку. Рама со скрежетом приподнялась, словно на цыпочках. Он двинул рукоятку вперед. Грузовик ухнул на переднюю ось и кожух дифференциала с глухим стуком, от которого у Дина закружилась голова. Он с восхищением поглядел на коробочку с переключателем и перевел его в нейтральное положение. Потом оглядел все прочие устройства, которыми был снабжен грузовик, провел рукой по приборной доске и вздохнул.
Это сколько же надо ума, чтобы водить грузовик!
Дин выбрался из кабины и отправился будить Продда. Того не оказалось дома. Ветерок раскачивал кухонную дверь, вокруг на приступке валялись осколки вылетевшего из нее стекла. Под умывальником строили гнездо осы. Пахло грязными половицами, плесенью, застарелым потом. Впрочем, обстановка почти не изменилась с тех пор, как он в последний раз был здесь. Единственным новым предметом — кроме осиного гнезда — оказался листок бумаги, пришпиленный к стене. На нем было что-то написано. Дин снял его, соблюдая все предосторожности, разгладил на кухонном столе и дважды перевернул. Потом сложил и убрал в карман. И снова вздохнул.
Эх, если бы хватило ума научиться читать!
Дин вышел из дома, не оглядываясь, и растворился в лесу. Он больше не возвращался сюда, оставив грузовик печься на жарком солнце, разрушаться, медленно ржаветь рядом с блестящими и прочными кабелями странного серебристого цвета. Впитывавшее неистощимую энергию медленного распада атомных ядер, устройство это решало задачу полетов без крыльев, открывало новую эру в развитии транспорта, в технологии материалов. Сделанный руками идиота, по идиотской задумке предназначенный заменять павшую лошадь, брошенный по-дурацки и глупо забытый, первый антигравитационный генератор Земли ржавел на заброшенном поле.
Вот тебе и идиот!
«Дорогой дин я ушел отсюда потому что не знаю почему я здесь так долго крутился. Ма вернулась Вильмспорт Пенсильвания и была ушедши уже давно, а я устал ждать ее. Я хотел продать грузовик чтобы выручить деньги, но он увяз так что я не могу повезти его в город. И теперь я ухожу куда-то далеко пока не найду Ма. А ферма мне надоела. Бери себе все что хочешь если что нужно. Ты был хорошим парнем хорошим другом прощай Бог благословит тебя.
Старый друг. Е. Продд».В течение трех недель Джейни четырежды читала Дину это письмо, и с каждым новым прочтением что-то добавлялось в бродильные дрожжи, бурлившие в его душе. Большая часть процесса творилась в его душе безмолвно, какая-то часть его требовала посторонней помощи.
Он полагал, что один только Продд связывает их с внешним миром и что детишки, как и он, просто отбросы, извергнутые человечеством. Потеря Продда — а он с непоколебимой уверенностью знал, что никогда больше его не увидит, — значила потерю надежды на жизнь. По меньшей мере это была потеря всего осознанного, целенаправленного, того, что приподнимало их жизнь над существованием растений.
— Спроси Малыша, кто такой «друг».
— Он говорит: тот, кто любит тебя, даже когда ты плохо поступаешь.
Но Продд и жена его изгнали Дина, когда он стал мешать им, а значит, готовы были на это и в первый, и во второй, и на пятый год их знакомства… в любой момент. Нельзя сказать, что становишься частью чего-то, если это самое всегда готово отделаться от тебя. Но друзья… может быть, на какое-то время он им разонравился, а вообще-то они любили его?
— Спроси Малыша: можно ли стать частью того, что любишь?
— Он говорит: только если любишь и себя, и другого.
Годами Дин жаждал вновь пережить то, что случилось там, на берегу пруда. Он должен был понять, что там произошло. И если он сумеет постичь свершившееся, перед ним откроется мир. На секунду та, иная жизнь и он соединились потоком, который нельзя было ни преградить, ни остановить. Они обошлись без слов, которые ничего не значат, без мыслей, что не имеют значения. Это было слияние.
Кем он тогда был? Как говорила Джейни?
Идиотом. Просто фантастическим идиотом.
Идиот, пояснила она, — это взрослый, который способен слышать безмолвные речи детей. Тогда… с кем же он сливался тогда, в тот давний и страшный день?
— Спроси Малыша, как назвать взрослого, что умеет говорить как младенец.
— Он говорит — невинным.
Он был идиотом и понимал без слов, а она, невинная, умела говорить на детском языке.
— Спроси Малыша, что случается, если идиот и невинная окажутся рядом.
— Он говорит: как только они соприкоснутся, невинная потеряет невинность, а идиот перестанет быть идиотом.
Дин задумался. Потом он спросил у себя: «Что же так прекрасно в невинности?» Ответ был скор, почти как у Малыша: «Ожидание — вот что прекрасно в ней».
Ожидание конца невинности. Идиот тоже все время ждет. Ждет, что перестанет быть идиотом. Но как же мучительно его ожидание. И встреча означает конец для каждого из них… неужели это расплата за слияние?
Впервые за долгое время Дин ощутил покой. Ибо если это действительно так, значит, он на самом деле что-то сделал, а не разрушил. Боль, боль потери улеглась, получив свое оправдание. Пришло понимание, что, когда он потерял Проддов, боль того не стоила.
«Что я делаю? Что делаю? — в тревоге метались мысли. — Все пытаюсь понять, кто я и частью чего являюсь… Не оттого ли, что я отвержен, несуразен, да что там, просто уродлив?»
— Спроси Малыша, как назвать человека, который все время пытается понять, кто он и откуда.
— Он говорит: такое о себе может сказать всякий.
— Всякий, — прошептал Дин, — а значит, и я?
Минуту спустя он возопил:
— Какой еще всякий?
— Заткнись на пару минут. Он не может сказать… э… ага, он говорит, что он, Малыш, — это мозг, я — тело, близнецы — руки и ноги, а ты — воля и голова. Он говорит, что «Я» относится ко всем нам.
— Значит, я принадлежу тебе и им, и ты тоже — моя часть.
— Ты наша голова, глупый.
Дину казалось, что сердце его вот-вот разорвется. Он посмотрел на всех них; на руки, чтобы тянуться и доставать, на тело, чтобы заботиться и чинить, на безмозглый, но безотказный компьютер, и на… управляющую ими всеми голову.
— Мы еще вырастем, Малыш. Мы ведь только что родились.
— Он говорит: не при тебе. Не при такой, как ты, голове. Мы способны буквально на все, но мы ничего не сумеем. Да, вместе мы — существо, это так, но это существо — идиот.
Так Дин познал себя, и подобно горстке людей, сумевших сделать это прежде него, понял, что не на вершине горы стоит он, а у каменистого и неприветливого подножия.
Часть II
МАЛЫШУ — ТРИ
Я наконец отправился поговорить с этим Стерном. Он поглядел на меня поверх стола, мигом окинув взглядом с головы до ног, взял карандаш и пригласил:
— Присаживайся, сынок.
Я остался стоять, пока он вновь не поднял глаза. Тогда я сказал:
— Ну а влети сюда комар, вы и ему скажете: присаживайся, малыш?
Он положил карандаш и улыбнулся. Улыбка была такая же острая и быстрая, как взгляд.
— Прости, ошибся, — проговорил он. — Но откуда мне было знать, что ты не хочешь, чтобы тебя называли сынком?
Так было уже лучше, но я все еще кипел.
— К вашему сведению, мне уже пятнадцать лет, и мне это не нравится.
Он вновь улыбнулся и сказал:
— О'кей.
Тогда я приблизился и сел.
— Как твое имя?
— Джерард.
— Имя или фамилия?
— И то и другое одновременно. И еще: не надо спрашивать меня, где я живу.
Он положил карандаш.
— Ну, так мы далеко не уедем.
— Это зависит от вас. В чем дело? Я произвожу впечатление враждебно настроенного человека? Пусть так. Я успел набраться всякой дряни, от которой сам не могу избавиться… иначе бы и не пришел к вам. Это может вам помешать?
— Собственно, нет, но…
— Так что еще вас смущает? Оплата? — Я достал тысячедолларовую бумажку и положил ее на стол. — Счета выставлять не придется. Но сами следите за суммой. Израсходуется — скажите, и я принесу еще. Так что мой адрес ни к чему. И кстати, — проговорил я, заметив, что он протянул руку к банкноте. — Пусть пока полежит, мне хотелось бы сперва убедиться в том, что мы с вами договорились.
Он скрестил руки.
— Я так дел не делаю, сы… извини, Джерард.
— Джерри, — поправил я. — Делаете, раз согласились иметь дело со мной.
— Ты несколько усложняешь ситуацию. Откуда ты взял тысячу долларов?
— Выиграл конкурс на лучшую рекламу стирального порошка Судзо. — Я наклонился вперед. — На сей раз это чистая правда.
— Ну хорошо, — кивнул он.
Я был удивлен. И, кажется, он понял это, но ничего не сказал, ожидая продолжения.
— Прежде чем мы начнем… если до того дойдет, — сказал я, — мне нужно кое-что выяснить. Все, что вы услышите, пока работаете надо мной, останется между нами, как у священника или адвоката, не так ли?
— Так, — подтвердил он.
— Что бы вы ни услышали?
— Что бы я ни услышал.
Он говорил, а я не отводил от него глаз. И поверил.
— Можете взять деньги, — проговорил я. — Начнем.
Он не стал этого делать, а сказал:
— Заниматься такими вещами — не конфеты есть. Тебе придется помогать мне, и если ты не сумеешь — мои усилия окажутся бесполезными. Незачем вваливаться к первому же психотерапевту, чей телефон ты нашел в справочнике, и требовать от него слишком многого, просто потому, что ты в состоянии за это заплатить.
Я ответил с усталостью в голосе:
— Я отыскал вас не по телефонной книге и уверен, что именно вы мне и нужны. Я перешерстил с дюжину ваших коллег-психопатов, прежде чем решил обратиться к вам.
— Покорнейше благодарю, — проговорил он с таким видом, будто собрался обсмеять меня. — Значит, перешерстил, говоришь? И каким же способом?
— С помощью глаз и ушей. И вообще, давайте-ка отправим этот вопрос к моему адресу.
Он внимательно посмотрел на меня, впервые взглянув прямо, а не мельком и искоса. А потом взял банкноту.
— И что мне теперь следует делать? — спросил я.
— То есть?
— С чего мы начнем?
— Мы начали в тот момент, когда ты вошел в мой кабинет.
Тут уже мне пришлось рассмеяться:
— Отлично, уложили на лопатки. В моем распоряжении было только начало, и я не знал, куда вы приведете меня от него, чтобы не оказаться там вперед вас.
— Очень интересно, — промолвил Стерн. — Ты всегда просчитываешь все заранее?
— Всегда.
— И как часто оказываешься правым?
— Все время… разве что… надеюсь, мне не нужно рассказывать вам про исключения из правил.
На сей раз он расплылся в ухмылке.
— Понятно. Один из моих пациентов проболтался.
— Один из ваших бывших пациентов. Ваши пациенты молчат.
— Я прошу их об этом, что, кстати, относится и к тебе. Что же ты слышал обо мне?
— Что по словам и поступкам других людей вы знаете, что они собираются сделать или сказать, и иногда позволяете им сделать это, а иногда нет. Как вы научились этому?
Он задумался на минуту.
— Наверное, я просто от рождения наделен способностью подмечать мелкие детали, после чего допустил достаточно много ошибок в общении с достаточным количеством людей и научился не допускать новых.
Я проговорил:
— Если вы ответите на вопрос, мне не придется еще раз приходить сюда.
— Ты и в самом деле не знаешь?
— Хотелось бы знать. Однако этот разговор кажется мне бесцельным.
Он пожал плечами.
— Это зависит от того, куда ты хочешь прийти. — Он снова умолк, наделив меня всей силой своего взгляда. — Какому из кратких описаний психиатрии ты доверяешь в данный момент?
— Не понимаю.
Выдвинув ящик стола, Стерн извлек из него почерневшую трубку. Понюхал ее, повертел в руках, не отводя от меня глаз.
— Тебе известно хоть одно из толкований сущности психиатрии? Ну например: психиатрия имеет дело с луковицей, которую представляет собой личность, и снимает с нее слой за слоем, пока не доберется до крошечного ядрышка — чистого «эго». Или другое: психиатрия как нефтяная скважина — буришь вниз, вбок, снова вниз, пока не попадется богатый пласт. Или третье: психиатрия выхватывает горсточку сексуальных мотиваций, бросает их на детский бильярд твоей жизни и смотрит, как шарики разбегаются по гнездам, ударяясь в разные штырьки. Продолжать?
Усмешка.
— Последнее выглядит, пожалуй, посимпатичнее.
— Едва ли… А вообще-то все они так себе. Дают упрощенное представление о невероятно сложном объекте. Могу заверить тебя лишь в одном: что с тобой неладно, не знает никто, кроме тебя самого. И как лечить, тоже никто не ведает, кроме тебя же, так что, если причина найдется, только ты один сумеешь справиться с ней.
— А зачем тогда нужны вы?
— Чтобы слушать.
— Стало быть, приходится платить такие деньги только за то, чтобы меня выслушали.
— Именно. Но ты сам понимаешь, что слушаю я избирательно.
— В самом деле? — удивился я. — Наверное, действительно понимаю. Ну а вы?
— Нет, но ты никогда этому не поверишь.
Я рассмеялся. И он спросил меня, к чему все это. Я ответил:
— Теперь вы не зовете меня сынком.
— Это тебя-то? — Он медленно покачал головой, не отводя от меня глаз, которые медленно поворачивались в орбитах, следуя движению. — Что же такое ты хочешь знать о себе, требуя моего молчания?
— Хочу выяснить, почему я убил человека, — произнес я непринужденно.
Его это нимало не смутило.
— Ложись сюда.
Я встал.
— На кушетку?
Он кивнул.
Осознанным движением укладываясь на кушетку, я проговорил:
— Чувствую себя прямо как в каком-то поганом мультике.
— Каком же?
— Где парень похож на гроздь винограда, — сказал я, разглядывая светло-серый потолок.
— Как называется?
— Не помню.
— Отлично, — невозмутимым тоном проговорил он. Я внимательно посмотрел на него, уже понимая, что когда такой человек смеется, смеется он в глубине своего существа.
Он продолжил:
— Однажды я напишу книгу и упомяну в ней твой случай. Но твое имя не назову. Что заставило тебя сказать эти слова?
Я не ответил, и он поднялся и сел в кресло позади кушетки, так что я более не видел его за моей спиной.
— Кстати, сынок, можешь прекратить проверять меня, я вполне пригоден для твоих целей.
Я стиснул зубы так, что они заныли. А потом расслабился. Расслабился полностью. Чудесное ощущение.
— Ладно. Простите.
Он ничего не ответил, однако у меня снова возникло ощущение того, что он смеется. Но не надо мной.
А потом он вдруг спросил:
— Сколько же тебе лет?
— Э… пятнадцать.
— Э… пятнадцать, — повторил он. — Что значит «э»?
— Ничего. Мне — пятнадцать.
— Когда я спросил, тебе пришло в голову другое число. Ты подменил его числом пятнадцать.
— Ничего я не подменял! Мне и в самом деле столько!
— Не сомневаюсь, — терпеливо продолжил он. — Так какое это было число?
Я снова вознегодовал.
— Не было другого числа! Чего вы добиваетесь, дробя мои слова на части, пытаясь ухватить то и это и заставить их означать именно то, что вы хотите?
Он молчал.
— Пятнадцать мне, — с негодованием повторил я и добавил: — Но мне не нравится быть только пятнадцатилетним. Ты знаешь это. Я не хочу утверждать, что мне только пятнадцать.
Он все еще ждал, не говоря ни слова, и я признал поражение.
— Число это было восемь.
— Значит, тебе восемь лет. А как тебя зовут?
— Джерри. — Привстав на локте, я повернул голову так, чтобы видеть его. Он разобрал свою трубку и смотрел сквозь черешок на настольную лампу. — Джерри без всяких «э»!
— Прекрасно, — с кротостью отвечал он, заставляя меня устыдиться собственной дурости.
Я откинулся на спину и закрыл глаза. «Восемь, — думал я, — восемь».
— Холодно, — пожаловался я.
Восемь лет, еды нет, куча бед. Ел казенные харчи и всех ненавидел. Не люблю вспоминать это время… Я открыл глаза. Потолок оставался серым. Правильно. Стерн позади меня чистил трубку. Тоже правильно. Я глубоко вздохнул, второй раз и третий, потом закрыл глаза. Восемь. Восемь лет. Восемь бед. Годы-уроды. Голод-холод. Тьфу! Я вертелся на кушетке, пытаясь отогнать холод. Я ел с блюда нена…
Заворчав, я прогнал из головы и восьмерки, и все, что стояло за ними. Осталась одна чернота. Но она не могла оставаться в покое. Изобразив огромную светящуюся восьмерку, я повесил ее посредине. А она легла набок, кольца ее засветились. Словно в движущихся картинках, которые показывают через бинокуляры. Я собирался хорошенько подумать, нравится ли мне вся эта возня.
И вдруг я сразу сломался, и прошлое снова накатило на меня. Бинокль начал приближаться, и я очутился там.
Восемь — бросим, голод — холод. Голодно и холодно, как сучке в грязючке. Грязючка была в канаве, а канава возле железной дороги. Прошлогодний бурьян кололся. Земля побурела, была твердой, как цветочный горшок. Твердая, припорошенная инеем, холодная, как зимнее утро, занимавшееся над горами. По ночам в чужих домах зажигались теплые огоньки. Днями солнце, наверное, гостило тогда у кого-то, так что мне его вовсе не доставалось.
И я умирал в этой канаве, вечером она казалась мне подходящим местом для ночлега, не хуже любого другого, утром же в ней оставалось лишь помереть. Не хуже, чем где бы то ни было. Нисколько не хуже. Восемь лет, во рту приторный вкус бутерброда со свиным жиром, кем-то выброшенного на помойку, и ужас… как бывает, когда крадешь джутовый мешок и вдруг слышишь шаги за спиной.
Шаги-то я и услышал.
Я лежал, свернувшись калачиком, и мгновенно перевернулся на живот… иногда тебя без разговоров бьют прямо под дых. Закрыл голову руками, на большее я уже не был способен.
Спустя некоторое время, не шевелясь, я поглядел вперед. Возле головы вырос внушительных размеров ботинок. Из него торчала лодыжка. Рядом с ним появился второй. Не то чтобы я чего-то боялся. Просто было стыдно так вляпаться. За все проведенные мною на воле месяцы им так и не удалось поймать меня. Даже подобраться поближе, а тут… И со стыда я заплакал.
Ботинок ткнул меня, легонько, не ударяя. Перевернул лицом вверх. Я так закоченел от холода, что перекатился, как чурбачок. Только прикрыл руками лицо и голову и зажмурил глаза. Слезы по какой-то причине высохли. Мне кажется, что плакать стоит только тогда, когда есть надежда на помощь.
Но ничего не произошло, и я вновь приоткрыл глаза. Надо мной возвышался мужчина, в целую милю ростом, на нем были выгоревшие рабочие брюки, старая эйзенхауэровская куртка с пятнами от застарелого пота под мышками. Лицо его было покрыто пухом — как у мальчишки, который еще не брился.
— Вставай.
Я поглядел на ботинок, но нога не готовилась к удару. Я попытался подняться и наверняка упал бы, не подставь он мне руку под спину.
— Вставай, — повторил он, — пошли.
Клянусь, я слышал тогда, как трещат мои кости, но сумел подняться. Вставая, я прихватил с земли гладкий белый голыш. И сказал ему:
— А ну-ка, двигай, или я выбью тебе зубы этим булыжником.
Ладонь его протянулась ко мне так быстро, что я даже не сумел заметить, как его палец выковырял камень из моей руки. Я начал ругаться, а он просто повернулся ко мне спиной и побрел вверх по насыпи к колее. По пути он обернулся и бросил:
— Идешь, что ли?
Он не пытался схватить меня, и я не сопротивлялся. Он не убеждал, и я не спорил. Он не бил меня, и поэтому я не зверел. Я пошел за ним. Он ждал меня. А потом протянул мне руку, но я плюнул в нее. Он поднялся к рельсам и исчез из моего поля зрения. Я сумел взобраться наверх. Кровь начала разогреваться в моих пальцах и ногах, так что они стали казаться исколотыми дикобразом. Когда я поднялся на насыпь, оказалось, что он стоит там и ждет меня.
Путь был совершенно ровным, но едва я устремил глаза вдаль, рельсы накренились, вздыбились и вдруг повисли надо мной, а потом я оказался опять на спине, и перед моими глазами возвышалось холодное небо.
Подойдя поближе, мужчина сел на рельс рядом со мной. Он не стал даже пытаться притронуться ко мне. Я попробовал пару раз вздохнуть и вдруг понял, что со мной все будет в порядке, если я сумею на минутку вздремнуть — всего на одну минутку. Я закрыл глаза. Мужчина жестко и больно ткнул меня пальцем в ребра.
— Не спи, — сказал он.
Я посмотрел на него. И услышал его голос:
— Ты замерз и ослаб от голода. Я хочу взять тебя домой, согреть и накормить. Только путь неблизок. Сам ты его не одолеешь. Я понесу тебя.
— А что ты будешь делать со мной дома?
— Я тебе сказал.
— Хорошо, — ответил я.
Он поднял меня и понес вдоль путей. Если бы он сказал хотя бы одно слово, я остался бы там, возле насыпи, я остался бы там, где лежал, пока не замерз бы насмерть. Впрочем, что ему толку с меня, так или иначе? Я не был годен совершенно ни на что.
Я не стал более размышлять на эту тему, а потом задремал.
Проснулся же, когда он свернул направо с путей. Он шел в лес. Тропы не было, но он прекрасно знал дорогу. Потом я опять проснулся — от скрипа. Он нес меня через замерзший пруд, и льдинки хрустели под ногами. Он не спешил. Я поглядел вниз и заметил, как от ног его разбегались белые трещины, но мне было все равно, и я снова уснул.
Наконец он опустил меня. Мы добрались до жилища. Я оказался в жарко натопленной комнате. Он поставил меня на ноги. Я отскочил от него подальше. Первым делом отыскал взглядом дверь, немедленно бросился к ней и привалился спиною на тот случай, если придется бежать. И лишь потом огляделся.
Комната была большая. Одну стену образовывала неровная скала. Другие оказались бревенчатыми — щели между бревен были старательно заделаны. Свет лился скорее из стены — не от очага, находившегося посреди комнаты. В стене была устроена какая-то ниша, в ней на полочке стоял старый автомобильный аккумулятор, от него тянулись провода к двум электрическим лампочкам. Еще там был стол, какие-то ящики и пара трехногих табуретов. Воздух пах дымом и таким чудесным, рвущим сердце сладостным ароматом еды, что рот наполнился слюной.
— Ну, Малыш, и что же это я притащил? — спросил мужчина.
В комнате было полно детей. На первый взгляд их было всего трое, только почему-то казалось, что их куда больше. Девочка моих лет — восьмилетняя то есть — с пятнышком синей краски на щеке. Перед ней стояли мольберт и палитра, целый пучок разных кистей, но она ими не пользовалась — мазала прямо пальцами. Потом была еще маленькая негритяночка, чуть старше пяти лет, она глядела на меня большими глазами. В деревянной колыбельке на козлах располагался младенец, месяцев трех или четырех от роду. Обычный младенец, который гулил, пускал пузыри, болтал ногами и руками.
Когда мужчина заговорил, девочка отвернулась от мольберта и поглядела на младенца. Тот по-прежнему пускал пузыри.
— Его зовут Джерри, — проговорила она. — Он свихнулся.
— И от чего же? — поинтересовался мужчина. Он тоже глядел на младенца.
— От всего, — отвечала девочка, — и от всех.
— А откуда он?
— Эй, что это такое, — возмутился я, но на меня никто и не думал обращать внимания. Мужчина задавал вопросы младенцу, девочка отвечала. Более дурацкой сцены я еще не видел.
— Он убежал из приюта, — сказала девочка. — Там он был сыт, но никто не радовался ему.
Тогда я открыл дверь, и внутрь хлынул холод.
— Эй, ублюдок, — сказал я хозяину, — так ты из школы?
— Джейни, закрой дверь, — произнес мужчина. Девочка у мольберта не шелохнулась, но дверь за моей спиной хлопнула. Я попытался открыть ее — она даже не шевельнулась. Взвыв, я бросился на дверь.
— Придется поставить тебя в угол, — проговорил мужчина. — Ну-ка, Джейни.
Джейни только поглядела в мою сторону, и один из трехногих табуретов поплыл по воздуху прямо ко мне. Потом завис и перевернулся набок. Подтолкнул меня сиденьем. Я дернулся в сторону — прямо в угол. Стул наступал. Я попытался сбить его вниз, но только ушиб руку. Я нырнул, но он успел опуститься ниже меня. Я взялся за него и попробовал перелезть. Тогда табурет упал, и я вместе с ним. Потом я встал и, дрожа, замер в углу. Стул повернулся как надо и устроился на полу прямо передо мной.
Мужчина проговорил:
— Спасибо, Джейни. — Потом повернулся ко мне. — Пока постой там. Не нужно было шуметь.
И, повернувшись к младенцу, продолжил:
— Он тот, который нам нужен?
Опять ответила девочка:
— Ну да. Он и есть.
— Ну, — сказал мужчина, — отлично! — Потом подошел ко мне. — Джерри, ты можешь жить здесь. Я не из школы. И никогда тебя туда не отдам.
— Да ну…
— Он тебя ненавидит, — продолжила Джейни.
— И что мне теперь нужно с этим делать? — поинтересовался мужчина.
Джейни заглянула в колыбель.
— Покорми его. — И мужчина принялся возиться у очага.
Чернокожая девочка все стояла на том же самом месте, не отводя от меня вытаращенных глаз. Джейни вновь повернулась к своему мольберту, младенец просто лежал, как и прежде, так что я перевел взгляд на крошечную негритяночку.
— Какого черта уставилась, — бухнул я. Она ухмыльнулась и ответила:
— Джерри, хо-хо, — и сразу исчезла. По-настоящему исчезла, честное слово! Ее словно выключили, и только одежонка осталась на полу — все тряпки кучкой свалились на том месте, где она только что стояла.
— Джерри, хи-хи, — услыхал я потом. Поглядел вверх — там она и оказалась, голышом устроившись в маленькой нише под самым потолком, и тут же испарилась, заметив мой взгляд.
— Джерри, хо-хо, — послышалось снова. Теперь она примостилась на ящиках, служивших им комодом.
— Джерри, хи-хи! — она оказалась уже под столом.
— Джерри, хо-хо! — услышал я прямо над ухом. Я завопил и попытался сбежать, но ударился о стул. Мне стало по-настоящему страшно. Я вжался в угол.
Мужчина, сидевший у очага, бросил на нас строгий взгляд.
— Эй, дети, прекратите!
Наступило молчание, и девочка медленно вылезла из нижнего ряда ящиков. Подошла к своей одежонке, натянула ее.
— А как это ты делаешь? — поинтересовался я.
— Хо-хо, — отвечала та.
Джейни пояснила:
— Все просто, на самом деле они близнецы.
— А, — выдавил я. Откуда-то вынырнула другая девочка и стала рядом с первой. Не отличишь. Стоя бок о бок, они глядели на меня. На этот раз я не возражал.
— Это Бони и Бини, — представила художница, — это Малыш, а это, — она показала на мужчину, — Дин. А я Джейни.
Не зная, что и сказать, я только вымолвил:
— Понятно.
Дин попросил:
— Джейни, воды.
Плеснула вода, я не видел откуда.
— Довольно, — поблагодарил он и повесил котелок над огнем. Потом взял надтреснутую фарфоровую тарелку, на ней были куски мяса и клецки с морковкой, обильно политые подливой. — Эй, Джерри, садись.
— На это? — я глянул на стул.
— Конечно.
— Меня не обманешь, — отвечал я, принимая тарелку и отворачиваясь с нею к стене.
— Эй, — сказал он чуть погодя, — полегче. Мы уже поели, и ничего у тебя не собираемся отбирать. Не торопись.
Я припустил еще быстрее и уже почти покончил с клецками, когда меня вывернуло наизнанку. Голова моя почему-то ударилась об угол стула. Чувствовал я себя сквернее некуда.
Дин подошел и поглядел на меня.
— Бедняга, — проговорил он. — Прибери-ка за ним, Джейни.
И прямо на моих глазах лужа исчезла с полу. Но я уже не был способен удивляться. Я почувствовал его руку, которая взъерошила мои волосы.
— Бини, дай ему одеяло. И ну-ка спать. Ему нужно отдохнуть.
Я почувствовал на себе одеяло и уснул, наверное, прежде, чем Дин успел уложить меня.
Не знаю даже, через какое время я очнулся. Спросонья я не понял, где нахожусь, и это меня испугало. Я приподнял голову и увидел тускло рдевшую кучку углей в очаге, а рядом с очагом спавшего Дина. Мольберт Джейни чернел огромным богомолом. Я заметил, как из колыбели вынырнула голова Малыша, правда, не мог понять, смотрит он на меня или нет. Джейни лежала на полу возле двери, близнецы спали на старом столе. Ничего не шевелилось, только покачивалась головенка младенца.
Я встал на ноги и огляделся: комната как комната, с одной только дверью. Я на цыпочках отправился к выходу. Когда пробирался мимо Джейни, она открыла глаза.
— Куда ты? — спросила она.
— Не твое дело, — отвечал я. Потом непринужденно зашагал к двери, одним глазом следя за девчонкой. Она не шевелилась. Дверь со вчерашнего дня оставалась плотно закрытой.
Я вернулся к Джейни. Она спокойно поглядела на меня, не выражая никакого смущения. Тогда я пробормотал:
— Мне за угол надо, понимаешь?
— А, — отвечала она, — что ж ты сразу не сказал.
Я вдруг охнул и ухватился за пузо. Мной овладело совершенно неописуемое чувство. С одной стороны, вроде бы больно, а с другой — не больно. Ничего похожего со мной в жизни еще не случалось. Слышно было, как за дверью что-то плеснуло на снег.
— О'кей, — кивнула Джейни, — теперь ступай спать.
— Но мне надо…
— Что тебе надо?
— Ничего. — Это было правдой. Мне действительно никуда уже не было нужно.
— В следующий раз говори прямо, не стесняйся.
Я промолчал и вернулся на свое одеяло.
— И это все? — спросил Стерн. Я лежал на кушетке, уставившись в серый потолок. Он повторил: — Сколько же тебе лет?
— Пятнадцать, — сонным голосом отвечал я. Он ждал. Под серым потолком проступали стены, ковер, лампы и стол, за которым на стуле сидел он сам. Я сел, на секунду обхватил голову руками и тогда только посмотрел на него. Не отводя от меня глаз, он по-прежнему занимался трубкой.
— Что вы со мной сделали? — спросил я.
— Я уже говорил: ничего. Все делаешь ты сам.
— Вы загипнотизировали меня.
— Нет. — Голос звучал уверенно и правдиво.
— Что же это было? Я… я словно пережил все заново.
— И что-нибудь почувствовал?
— Все почувствовал, — я передернул плечами, — все до последней мелочи. Что это было?
— Когда такое проделаешь, становится легче. Теперь ты можешь сам практиковать это, и с каждым разом боль будет угасать. Вот увидишь.
Я изумился, впервые за последнее время. Потом обдумал слова Стерна и спросил:
— Если я все сделал сам, почему же прежде такого не случалось?
— Нужно, чтобы кто-нибудь слушал.
— Слушал? Значит, я говорил?
— Не закрывал рта.
— Обо всем, что случилось?
— Откуда мне знать. Меня там не было. Это ты все видел.
— А ты поверил мне? И про исчезающих девчонок, и про летающий табурет?
Он пожал плечами:
— Моя работа состоит не в том, чтобы верить или не верить. Главное, что для тебя все это было реальным…
— Еще как!
— Ну в этом-то и заключается самое главное. Значит, с ними ты сейчас и живешь?
Я откусил досаждавший мне ноготь.
— Жил, но недолго, пока Малышу не стало три. — Я посмотрел на него. — Вы напомнили мне Дина.
— Почему?
— Не знаю. Впрочем, нет, вы на него не похожи, — торопливо добавил я и снова лег. — Не знаю, что заставило меня сказать вам это.
Потолок стал серым, свет ламп потускнел, черешок трубки звякнул о его зубы. Я пролежал так долгое время.
— Ничего не происходит, — сообщил я ему.
— А что, по-твоему, должно было произойти?
— Что-то вроде того, что было.
— В тебе есть кое-что еще, и оно просится наружу. Дождись.
В моей голове словно проворачивался барабан револьвера, в котором запечатлены места, предметы и люди, с которыми я был знаком. Я заставил барабан остановиться, и остановился он в пустом месте. Я снова раскрутил его, и снова остановил.
— Опять ничего.
— Малышу три, — повторил он.
— Ах, это, — проговорил я, закрывая глаза.
Ночь за ночью спал я на том одеяле, а многие ночи и не спал. В доме Дина вечно что-то происходило. Иногда я дремал днем. Одновременно все укладывались, как я понял потом, лишь когда кто-то болел, как было тогда, когда Дин принес меня. В комнате всегда было сумрачно. Очаг горел и ночью, и днем. Две старые лампы желтели над головой. Когда они начинали тускнеть, Джейни что-то делала с аккумулятором, и свет разгорался ярче.
Джейни, кажется, делала вообще все необходимое, за что не брался никто другой. Дина частенько не бывало дома. Иногда он брал в помощь близнят, только их отсутствие трудно было определить, они то исчезали, то появлялись — бам, и готово. А Малыш так и оставался в своей колыбели.
Я и сам кое-что делал. Нарубил дров, смастерил полки. Иногда мы с Джейни и близнятами отправлялись купаться. Еще я разговаривал с Дином. Но такого, как остальные, я не умел и поэтому злился, злился все время. Ведь часто я не знал, чем бы заняться. Впрочем, это не мешало нам слидиняться. Так говорила Джейни. Она утверждала, что словечко подсказал ей Малыш: это когда все становятся одним, даже если заняты разными делами. Ну как две руки, две ноги, тело и голова трудятся вместе, хотя голова не умеет ходить, а руки не думают. Дин сказал, что в этом слове перепутались два: «сливаться» и «соединяться».
Малыш все время был в действии. Как радиостанция, двадцать четыре часа в сутки. Хочешь — слушай, хочешь — нет, но сигналы она посылает регулярно. И если я скажу, что он говорил, то ничем не отступлю от истины. Его дрыганье руками и ногами казалось бессмысленным. На самом деле это были сигналы — причем каждое движение выражало не букву, а целую мысль.
Ну, например, если протянуть левую руку, высоко поднять правую и притопнуть левой пяткой, получалось: «Всякий, кто считает скворца вредителем, ничего не знает о том, как мыслит скворец», — или что-нибудь в этом роде. Это Джейни заставила Малыша изобрести такой телеграфный язык. Она говорила, что слышит, как думают близнецы, — именно слышит их мысли, — а они слышат Малыша. Так что она могла сперва спросить у них, они у Малыша, а потом уже передать ей его ответ. Однако они росли и постепенно начали утрачивать эту способность. Поэтому Малыш научился понимать чужую речь и отвечать своим семафором.
Дин не умел понимать его, и я тоже. Близнецам это было абсолютно все равно. Джейни следила за ним все время. Он всегда знал, что ты имеешь в виду, если ты собирался его о чем-то спросить, давал свой ответ Джейни, и она пересказывала его нам. Отчасти, конечно, потому, что полностью его никто не мог понять, даже она сама.
Малыш совсем не рос. Джейни росла и близнята, я тоже, но только не этот младенец. Он просто лежал. Джейни наполняла его живот и раз в два-три дня очищала его. Он не плакал, не производил никакого шума. К нему никто и не подходил.
Каждую нарисованную ею картинку Джейни показывала Малышу, потом чистила доски и принималась за новые. Очищать их от краски ей приходилось, потому что у нее было всего три доски. Оно и к лучшему, страшно подумать, во что превратилась бы комната, если бы Джейни их сохраняла, ведь она рисовала в день по четыре-пять штук. Дин с негритятами замаялись, добывая для нее скипидар. Краски-то она возвращала с картинок обратно в горшочки, но скипидарить каждый раз приходилось заново. Она говорила, что Малыш помнит все картинки до единой, потому-то ей и не нужно хранить их. Она рисовала какие-то машины, шестеренчатые коробки, механические узлы и что-то вроде электрических схем.
Однажды мы с Дином отправились за скипидаром и ветчиной; лесом спустились к железной дороге, потом по путям прошли пару миль до места, откуда были видны городские огни. Потом снова лесом по просекам, на дальнюю улицу.
Дин всегда был один и тот же — шагал впереди и думал, думал.
Мы пришли к скобяному ларьку. Посмотрев на висячий замок, он покачал головой и вернулся ко мне. Потом мы нашли лавчонку, где торговали всякими мелочами. Дин забормотал, и мы остановились у двери. Я заглянул внутрь.
Вдруг там оказалась Бини — голышом, она всегда путешествовала подобным образом. И принялась отпирать дверь изнутри. Мы вошли, и Дин запер за собой замок.
— Отправляйся домой, Бини, — проговорил он, — пока не промерзла.
Та ухмыльнулась мне, проговорила свое «хо-хо» и исчезла.
Мы взяли пару отличных окороков и двухгалонную бутыль скипидара. Я прихватил было ярко-желтую шариковую ручку, но Дин отвесил мне подзатыльник и заставил положить ее на место.
— Бери лишь то, что нужно, — пояснил он. Мы ушли, тогда Бини вновь вернулась туда, заперла дверь изнутри и отправилась восвояси. Дин брал меня с собой, когда ноша бывала ему не под силу.
Так я прожил около трех лет. Это все, что я помню об этом времени. Присутствия Дина в доме не ощущалось вне зависимости от того, находился он в доме или нет, близнецы все время были заняты друг другом. Джейни мне нравилась, но мы с ней редко говорили. Вот Малыш не умолкал — хотя я не знаю, о чем он трещал.
И все мы были заняты делом и слидинялись.
Я резко сел на кушетке.
— Что случилось? — спросил Стерн.
— Мы топчемся на одном месте.
— Ты сказал это, едва мы успели начать. Но все-таки есть разница между этим сеансом и предыдущим?
— О да, но…
— Тогда откуда ты можешь быть уверен в том, что прав на этот раз? — Я ничего не ответил, и он спросил: — Разве последний отрезок тебе не понравился?
Я сердито ответил:
— Не могу сказать, что мне что-то нравилось здесь, или не нравилось. Просто это какая-то бессмыслица… пустые разговоры.
— Так есть какая-то разница между тем, что случилось сейчас и было раньше?
— Чтоб мне лопнуть! Во время первого сеанса я все события ощущал, словно заново их пережил. На этот раз — ничего подобного.
— Ну и почему так произошло?
— Не знаю. Объясните.
— Предположим, — задумчиво проговорил он, — с тобой в прошлом случилось нечто настолько неприятное, что ты боишься даже подобраться к этому эпизоду.
— Неприятное? А замерзать в канаве — это приятно?
— Ну неприятности бывают разные: случается, что штука, которую ты пытаешься вспомнить — ну, которая повинна в твоих бедах, — настолько отвратительна, что сознание не смеет даже приближаться к ней. Наоборот — стремится спрятать ее поглубже. Впрочем, постой, — внезапно проговорил он. — Возможно, слова «отвратительное» и «неприятное» не точны. Бывает и обратное. Причина твоих несчастий может оказаться настолько желанной, что ты и менять ничего не хочешь.
— Я как раз хочу найти ее.
Стерн ждал, словно ему сначала нужно было что-то выяснить самому, а потом спросил:
— В этих двух словах «Малышу три» — есть нечто отталкивающее тебя? Почему?
Я молчал. Он подошел к столу.
— Если бы я это знал.
— Кто это сказал?
— Не знаю… э…
Он ухмыльнулся.
— Опять «э»?
Я ухмыльнулся в ответ.
— Ну я сказал.
— Хорошо. Когда?
Улыбка сбежала с моего лица. Он наклонился вперед и встал.
— В чем дело? — спросил я.
Он ответил:
— Вот уж не думал, что можно настолько свихнуться.
Я промолчал, и он направился к собственному столу.
— Сдается мне, ты уже не хочешь продолжать, так я понимаю?
— Не хочу.
— А если я, предположим, скажу тебе, что ты хочешь прекратить наш разговор именно потому, что вот-вот обнаружишь искомое?
— Тогда почему вы не скажете это напрямую, а потом увидите, как я буду реагировать?
Он покачал головой.
— Ничего не могу тебе сказать. Уходи, если хочешь. Я дам сдачу с твоей тысячи.
— А часто ли люди отказываются идти дальше, когда оказываются на пороге ответа?
— Не так чтобы очень.
— Ну и я не собираюсь отказываться. — С этими словами я лег на кушетку.
Он не рассмеялся, не сказал «хорошо», никак не выразил своего одобрения, просто поднял телефонную трубку и дал указания:
— На сегодня прием окончен. — Потом он направился к своему креслу — туда, откуда мне его не было видно.
И опять тишина. Полная. Комната явно была звукоизолирована.
— Как вы считаете, почему Дин взял меня к себе в дом, хотя я не мог делать ничего из того, что умели другие дети?
— Возможно, ты ошибаешься в этом.
— Ну нет, — проговорил я с полной уверенностью. — Я пытался. Для своего возраста я был сильным ребенком, а кроме того, умел держать рот на замке, но во всем остальном ничем не отличался от обыкновенных детей. И не думаю, что отличаюсь теперь, если не считать тех отличий, которыми меня наградило проживание с Дином и его ребятишками.
— Имеет ли это какое-то отношение к словам: «Малышу — три»?
Я посмотрел на серый потолок.
— Малышу три. Малышу три. Я пришел к большому дому по извилистой дорожке, проходящей под чем-то вроде театрального занавеса. Малышу три. Малышу…
— Сколько тебе лет?
— Тридцать три, — сорвалось с моих губ, и я тут же как ошпаренный вскочил с кушетки и бросился к двери.
Стерн рукой остановил меня.
— Не дури, или ты хочешь, чтобы я потратил впустую полдня?
— Что мне с того? Я плачу за это.
— Хорошо, как знаешь.
— Сколько тебе лет?
Я вернулся и сказал:
— Все это мне совершенно не нравится.
— Хорошо. Уже теплее.
— Но почему я сказал «тридцать три»? Мне же не тридцать три, мне пятнадцать. И еще кое-что…
— Да?
— Это о том, что Малышу три. Это я сказал, правильно. Но если подумать — голос не мой.
— Как и тридцать три не твой возраст?
— Да, — прошептал я.
— Джерри, — дружелюбно проговорил он, — бояться тут нечего.
Я понял, что задыхаюсь. Постарался успокоиться и сказал:
— Не нравится мне то, что мои воспоминания стали говорить чужим голосом.
— Видишь ли, — сказал он, — наша работа — мозгоправов, если так можно выразиться, — на самом деле вовсе не такова, какой ее представляют люди. Когда вместе с тобой я вхожу в мир твоего сознания, то есть когда ты сам углубляешься в него, мы обнаруживаем нечто, не столь уж отличающееся от так называемого реального мира. Сначала кажется по-другому, ведь каждый пациент является к нам с собственным набором фантазий, иррациональных событий и загадочных восприятий. Каждый человек обитает в подобном мире. Когда кто-то из древних сказал: «Правда удивительнее вымысла», он имел в виду именно это.
Куда бы мы ни пошли, чем бы ни занялись, нас окружают символы, предметы настолько знакомые, что мы даже не смотрим на них или же не замечаем, если и смотрим. Если бы кто-то мог в точности поведать тебе, что именно он видел и думал, пройдя десять футов по улице, ты получил бы самую искаженную, путанную, туманную и неполную картину из всех, которые тебе приходилось видеть. Никто и никогда не воспринимает окружающее с полным вниманием до тех пор, пока не попадает в подобный моему кабинет. Тот факт, что он рассматривает прошлые события, абсолютно ничего не значит; существенно другое — то, что он видит теперь яснее потому лишь, что впервые прилагает усилия.
Теперь о твоем «тридцать три». Едва ли можно получить потрясение более сильное, чем обнаружить в себе чужие воспоминания. Своя личность слишком важна, чтобы можно было позволить себе такое отступление от нее. Учти еще, что мышление закодировано, и человек способен расшифровать лишь десятую часть собственных мыслей. И вот вдруг он натыкается внутри себя на участок кода, вызывающий у него отвращение. Разве трудно понять, что ключ к такому коду ты можешь отыскать единственным способом — перестать отворачиваться от него?
— Вы хотите сказать, что я начал вспоминать… чужие мысли?
— Так тебе показалось на какое-то время, — но и это важно. Давай попробуем разобраться.
— Хорошо. — Мне было дурно. Я устал. И вдруг понял, что дурнота и усталость — только попытки уклониться.
— Малышу — три, — проговорил он.
Малышу — сколько угодно. И три, и тридцать три, и между пятью и семью. Кью.
— Кью! — выкрикнул я. Стерн молчал. — Слушайте, не знаю почему, но, кажется, я нашел дорогу, только другую. Ничего не случится, если я попробую иначе?
— Ты сам лечишь себя, — напомнил он. Пришлось рассмеяться. Потом я закрыл глаза.
А там… Лужайки только что помыли и причесали, и цветы прямо дрожали от страха, как бы ветерок не растрепал их лепестки.
Я шел вверх по дороге, тесные ботинки жали. Я не хотел идти в этот дом, но пришлось. Я поднялся по ступеням меж белых колонн и поглядел на дверь. Интересно, что за ней, но она была такая белая и прочная… Над ней, слишком высоко, располагалось окошко навроде веера, и еще два окошка соседили с ней по сторонам. Все три с разноцветными стеклами. Я ткнул дверь ладонью, тут же оставив грязный след.
Ничего не произошло, поэтому мне пришлось постучать снова. Дверь распахнулась. В ней появилась высокая худощавая служанка из цветных.
— Что тебе нужно?
Я сказал, что мне надо повидать мисс Кью.
— Мисс Кью не разговаривает с такими, как ты, — отрезала она. — Поди умойся сперва.
Тогда я начал свирепеть — я уже на лестнице пожалел, что пришел сюда, заставив себя приближаться днем к людям и все такое, однако, собрав все свое терпение, проговорил:
— Мое лицо здесь ни при чем. Где мисс Кью? Ступай-ка разыщи ее.
Она охнула:
— Как ты смеешь так говорить со мной?
Я ответил:
— Вот уж не собирался никаким образом говорить с тобой. Впусти меня.
Я хотел уже прибегнуть к помощи Джейни. Она запросто сдвинула бы эту тетку с места. Но я сам должен был все сделать. И такого приема не ожидал. Она захлопнула дверь, прежде чем я успел даже раз ругнуться.
Поэтому я принялся колотить в дверь ногами. Вот для чего пригодились башмаки. Немного погодя она снова распахнула дверь, да так внезапно, что я чуть не упал на задницу. Размахивая щеткой, она завизжала:
— Убирайся отсюда, подонок, иначе полицию вызову!
А потом толкнула меня так, что я и впрямь упал.
Поднявшись с пола, я кинулся к ней. Она отступила назад, и, когда я оказался поблизости, огрела меня щеткой, но я-то был уже внутри дома. Я как раз отобрал у нее орудие, но совсем рядом кто-то произнес: «Мириам!» — с интонацией взрослой гусыни.
Я замер на месте, а служанка истерически завопила:
— Ох, мисс Алисия, да вы гляньте только! Он убьет вас. Вызывайте полицию. Он…
— Мириам! — прозвучал тот же голос, и служанка умолкла.
Наверху лестницы стояла строгая с виду женщина в расшитом кружевами платье. Она показалась мне старше, чем была на самом деле, возможно, потому, что рот ее был сжат буквально в ниточку. Должно быть, ей было года тридцать три… тридцать три! Смущенные глаза, небольшой нос.
Я спросил:
— Это вы и есть мисс Кью?
— Да, я. А в чем причина вторжения?
— Мне нужно переговорить с вами, мисс Кью.
— Нужно? Так выпрямись и открой рот.
Служанка проговорила:
— Все, вызываю полицию.
Мисс Кью обернулась к ней.
— Успеем, Мириам. Ну, неряха, отвечай, что тебе нужно.
— Мне нужно говорить с вами с глазу на глаз, — проговорил я.
— Не надо, не соглашайтесь, мисс Алисия! — выкрикнула служанка.
— Успокойтесь, Мириам! А ты говори при ней.
— К чертям! — Обе охнули. — Дин не велел мне этого делать.
— Тихо, Мириам. Молодой человек, следует все-таки придерживать язык… — И тут глаза ее округлились. — Кто тебе не велел?..
— Дин.
— Дин. — Стоя наверху лестницы, она опустила взгляд к ее подножию и сказала: — Мириам, пусть будет так. — Слова эти, похоже, произносила совсем другая женщина.
Служанка открыла рот, но мисс Кью нацелила на нее указательный палец. Словно разглядев на конце его револьверную мушку, служанка капитулировала.
— Эй, — окликнул я, — вот твоя щетка.
Я уже намеревался кинуть ее этой тетке, но мисс Кью пошла ко мне и отобрала у меня щетку.
— Иди сюда, — указала она.
Мисс Кью провела меня в какую-то комнату величиной с наш купальный пруд. Кругом было много книг, стояли столы, обитые кожей с золочеными цветочками по углам. Она указала мне на кресло:
— Садись. Нет, подожди минутку. — Она отправилась к камину, извлекла газету из ящика и, развернув, закрыла ею сиденье кресла. — Теперь можешь.
Я уселся на газету. А она пододвинула еще одно кресло, но класть газету на него не стала.
— В чем дело? Где Дин?
— Он умер, — отвечал я.
Она охнула и побледнела. И все глядела на меня, пока глаза ее не увлажнились.
— Вам худо? — спросил я.
— Умер? Дин умер?
— Да. На той неделе была большая вода, она размыла корни старого дуба. Следующей ночью Дин проходил рядом, когда случился сильный порыв ветра. Дерево и свалилось на него.
— Свалилось на него, — прошептала она. — Ах, нет… этого не могло произойти.
— Все так, я не вру. Сегодня утром мы закопали его. Терпеть было уже невозможно, он начинал см…
— Подожди. — Она закрыла лицо руками.
— В чем дело?
— Сейчас со мной все будет в порядке, — негромко поговорила она. Встала, подошла к камину и замерла спиной ко мне. Ожидая, пока она вернется, я скинул с ноги башмак. Однако она возвращаться в кресло не стала. — Так ты и есть его мальчишка?
— Да, он велел, чтобы я пришел к вам.
— О, мое дорогое дитя! — Она бросилась назад, и я уже подумал, что она вот-вот возьмет меня на руки или выкинет еще что-то в том же роде. Однако она остановилась передо мной, чуть наморщив нос. — А… а как тебя зовут?
— Джерри, — отвечал я.
— Ну, Джерри, а как ты посмотришь на то, чтобы жить со мной в этом доме? У тебя здесь будет все… одежда, еда!
— Об этом и была речь. Дин велел, чтобы я шел к вам. Он сказал, что деньги свои вы не знаете куда девать, а еще сказал, что вы в долгу перед ним.
— В долгу? — Она заволновалась.
— Ну, — попробовал я объяснить, — он говорил, что когда-то что-то сделал для вас и что вы обещали расплатиться с ним. Вот и все.
— И что же он говорил тебе об этом? — К тому времени она уже справилась с собой.
— А ни фига.
— Пожалуйста, не говори больше подобных слов. — Она зажмурила глаза. Потом открыла их и кивнула. — Обещала и сделаю. Можешь оставаться у меня. Если хочешь, конечно.
— Я не могу сделать иначе. Дин приказал мне.
— Тебе будет хорошо здесь, — пообещала она, оглядев меня с ног до головы. — Я пригляжу за этим.
— О'кей. Можно звать остальных ребятишек?
— Остальных… Сколько вас?
— Да, речь не обо мне одном, обо всех нас… о нашей шайке.
Она откинулась на спинку кресла, достала дурацкий маленький платочек, промокнула им губы, не отрывая от меня взгляд.
— А теперь расскажи мне о них… об этих детях.
— Ну, там у нас есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему три.
Я заорал. Но Стерн уже стоял на коленях возле кушетки и держал руками мою голову, мотавшуюся с боку на бок.
— Отлично, мальчик, — проговорил он, — вот и нашел, еще не ясно, что именно, но докопался, это уж точно.
— Докопался, — согласился я. — Дайте попить.
Он плеснул воды из термоса. От холода даже заломило зубы. Я лежал и отдыхал, словно только что взобрался на гору.
— Больше такого мне не вынести.
— Ты хочешь сказать, что на сегодня с тебя хватит?
— А с вас?
— Я, пожалуй, еще потерплю, если только выдержишь ты.
Я подумал.
— Хотелось бы, однако новых хождений вокруг да около я уже не перенесу. Во всяком случае, пока.
— Если ты хочешь еще одну из приблизительных аналогий, — продолжал Стерн, — психиатрия — вроде карты дорог. И достичь одного и того же места можно разными путями.
— Придется помучиться, — вздохнул я. — Это только сперва восьмиполосное шоссе… А потом — по горной тропке. Но ведь я не знаю, где сворачивать?
Он хохотнул. Мне понравился его смех.
— Вон за той грунтовкой.
— Пытался. Только там смыло мост.
— Ты уже знаешь эту дорогу, — сказал он, — начнем сразу от моста.
— Никогда не думал, что так можно. Мне казалось, я должен заново проделать ее, дюйм за дюймом.
— Необязательно. Может, придется, а может, и нет, но мост легче перейти, когда ясна вся остальная дорога. На мосту может и оказаться, и не оказаться ничего ценного, однако ты не сумеешь подойти к нему, если не осмотрел все остальное.
— Тогда пошли. — Я ощутил растущую решимость.
— Хочешь еще совет?
— Нет.
— Просто говори, — сказал он, — не пытайся слишком глубоко погружаться в то прошлое, о котором идет речь… Первый отрезок, когда тебе было восемь, ты по-настоящему прожил, второй, с детьми, — подробно пересказал. Визит, что был в одиннадцать лет, воскресил. Теперь просто говори.
— Хорошо.
Он помедлил и спокойно сказал:
— Так, значит, в библиотеке ты поведал ей об остальных детях.
Я рассказал ей о… а потом она сказала… и что-то случилось, и я завопил. Она утешала меня, а я… я грубил. Однако теперь речь была не об этом. Мы шли дальше.
Библиотека. Кругом кожа. И я стараюсь сделать с мисс Кью то, что говорил Дин.
А сказал он так:
— На верхушке холма около Высот живет женщина по фамилии Кью. Ей придется позаботиться о вас. Вы должны заставить ее сделать это. Слушайтесь ее во всем, только держитесь вместе. А кроме того, живите так, чтобы мисс Кью была счастлива, и она постарается, чтобы вы были счастливы. И смотрите, чтобы никто из вас, ни один, помни, не сбежал от остальных. А теперь делайте то, что я сказал.
Так сказал нам Дин. И каждое его слово было соединено с другими как бы стальным тросом, так что образовывало в общей сложности единое целое. Во всяком случае, я разрушить его не мог.
Мисс Кью спросила:
— А где сейчас твои сестры и малыш?
— Я приведу их.
— Это недалеко?
— Достаточно близко. — Она промолчала, и я поэтому встал. — Скоро вернусь.
— Подожди, — остановила меня она. — Мне… некогда было подумать. Надо устроить все, понимаешь?
Я отвечал:
— И думать вам незачем, и все уже готово. Пока.
По пути к двери меня догнал ее голос, становившийся все громче и громче по мере того, как я уходил:
— Ну, вам, молодой человек, если вы собираетесь жить в этом доме, придется поучиться хорошим манерам… — И еще что-то в этом роде.
Я вышел из дома, прокричав ей в ответ:
— Да, ладно, ладно.
Солнце пригревало, небо было ясным, и в дом Дина я вернулся достаточно скоро. Огонь в очаге погас, от Малыша разило. Джейни, перевернув палитру, сидела на пороге, уткнувшись лицом в ладони. Бини и Бони, примостившись на одном табурете, так тесно прижались друг к другу, словно стоял мороз, а не жара.
Я шлепнул Джейни по руке, чтобы вывести ее из уныния. Она подняла голову, и я увидел, что серые глаза ее — ну или, может быть, чуть зеленоватые — стали цвета воды в немытом стакане из-под молока.
Я спросил:
— Что это здесь произошло?
— Что еще и с кем могло здесь произойти? — захотела узнать она.
— Со всеми вами.
— Просто нам здесь все опостылело, вот и все, — безучастно проговорила Джейни.
— Да ладно вам, — сказал я. — Надо выполнять волю Дина. Пошли.
— Нет.
Я посмотрел на близнецов. Обе повернулись ко мне спиной.
Джейни произнесла:
— Они голодны.
— Ну так дай им чего-нибудь.
Она пожала плечами. Я так и сел. И с какой стати Дину понадобилось попадать под это самое дерево…
— Мы теперь не можем слидиняться, — буркнула Джейни. Тут я все понял.
— Что ж, — сказал я. — Придется мне быть за Дина.
Малыш забрыкал ногами. Джейни глянула на него.
— Ты не способен на это, — перевела она.
— Но я ведь знаю, где брать скипидар и харчи, — настаивал я. — Знаю, где набрать упругого мха и забить им щели, где рубить дрова. Правда, я не умею за многие мили позвать Бони и Бини, чтобы отпереть двери. И не могу сделать, чтобы все слидинялись.
Так прошли томительные часы. Наконец скрипнула колыбель. Я поднял голову, Джейни как раз смотрела в нее.
— Хорошо, — сказала она. — Идем.
— Кто это сказал?
— Малыш.
— Так кто же сейчас всем заправляет? — спросил я, немного озлившись. — Я или Малыш?
— Малыш, — отвечала Джейни.
Я поднялся, чтобы дать ей в зубы, но вдруг остановился. Если Малыш способен заставить их сделать то, что хотел Дин, значит, это будет сделано. А если я начну суетиться и пинать всех наружу, все так и останется на своем месте. Поэтому я промолчал. Джейни встала и вышла вон. Близнецы проводили ее взглядом. Потом Бони исчезла. Подобрав ее одежду, ушла через дверь Бини. Я достал Малыша из колыбельки и взвалил на плечо.
Когда все мы оказались снаружи, стало как-то легче. Вечерело, но было тепло. Близнецы порхали в кронах деревьев, как две белки-летяги, а мы с Джейни топали вперед, как будто шли купаться или по какому другому делу. Малыш начал брыкаться, Джейни посмотрела на него, а потом накормила, и он снова утих.
Когда мы пришли к окраине города, мне хотелось, чтобы все держались поближе друг к другу, однако я боялся сказать лишнее слово. Однако за меня распорядился Малыш. Близнецы вернулись к нам, Джейни отдала им их одежонку, и они потопали ножками, как две зайки. Уж и не знаю, как Малышу удалось этого добиться: ходить пешком они терпеть не могли.
На нас никто не обратил внимания, если не считать одного типа, с которым мы столкнулись на улице уже около дома мисс Кью. Он буквально остолбенел и принялся рассматривать нас, так что Джейни посмотрела на него и нахлобучила его шляпу, наверно, до подбородка, так что ему пришлось потрудиться, чтобы вновь водрузить ее на макушку.
Когда мы добрались до дома, я заметил, что кто-то, знаете ли, уже отмыл добела испачканную мной дверь. Одной рукой я придерживал Малыша за руку, другой придерживал его на своей шее за лодыжку, так что стучать снова пришлось ногой, оставив на белой поверхности новую грязь.
— Сейчас нам откроет женщина по имени Мириам. Если она начнет истерику, скажи, чтобы убиралась к черту.
Дверь открылась, появилась Мириам. Едва успев взглянуть на нас, она отпрянула футов на шесть. Все мы ввалились в дом. Тут Мириам очнулась и завопила:
— Мисс Кью! Мисс Кью!
— Иди ты к черту, — невозмутимо отозвалась Джейни, впервые за все время совместной жизни выполнив мою просьбу.
Мисс Кью спускалась по лестнице. Теперь на ней было новое платье, такое же дурацкое, как и прежнее, и с не меньшим количеством кружев. Она открыла рот, но звуков не последовало. Наконец она выдавила:
— Господи, милостивый и щедрый, сохрани нас!
Став рядышком, близнецы уставились на нее. Стараясь держаться подальше от нас, Мириам отступила к стене и бочком скользнула вдоль нее к двери, пока не получила возможности захлопнуть ее. После чего сказала:
— Мисс Кью, если это и есть те самые дети, которые будут жить здесь, то я увольняюсь.
Джейни прокомментировала:
— Ну и иди к черту.
Тут Бони присела на корточки на коврике. Неразборчиво квакнув, Мириам коршуном рванулась к ней и схватила за руку, намереваясь поднять. Бони немедленно исчезла, оставив после себя немудреную одежонку и непередаваемое выражение на лице Мириам. Бини по сему поводу ухмыльнулась до самых ушей и отчаянно замахала руками. Я посмотрел в ту сторону, куда она показывала, и действительно — голая Бони черной пташкой сидела на самом верху на перилах лестницы.
Мисс Кью оглянулась, увидела ее и осела прямо на ступеньки. Мириам тоже повалилась на пол, словно подстреленная. Бини подобрала одежду Бони, прошла по ступенькам мимо мисс Кью и передала ее сестре. Бони оделась. Мисс Кью как бы перекатилась в сторону и посмотрела вверх. После чего обе сестрицы рука об руку спустились по лестнице и подошли ко мне. После чего стали рядышком и уставились на мисс Кью.
— Что с ней произошло? — спросила меня Джейни.
— Да вот случается такое время от времени.
— Пойдем-ка лучше домой.
— Нет, — возразил я.
Ухватившись за перила, мисс Кью поднялась на ноги и, держась, какое-то время постояла с закрытыми глазами. А потом разом взяла себя в руки, как бы став дюйма на четыре повыше. Подойдя к нам парадным шагом, она курлыкнула:
— Джерард, — как мне кажется, собираясь произнести нечто совсем другое. Однако, проявив должное самообладание, она указала пальцем и спросила: — А это что такое, скажи мне, ради бога? — ткнув при этом пальцем в меня.
Я сперва не понял и огляделся — нет ли чего за моей спиной.
— Где?
— Ну вот это! Это!
— А! — отвечал я. — Это и есть Малыш.
Я спустил его с плеч и вытянул руки вперед, чтобы она могла его получше разглядеть. С каким-то неистовым стоном она метнулась вперед и отобрала у меня младенца. Оглядела, держа на вытянутых руках, назвала бедняжкой и скорей пристроила в подушки, что лежали на длинной скамье под разноцветными стекляшками окон. Нагнувшись к нему, она прижала костяшки пальцев ко рту и снова застонала. А потом повернулась ко мне:
— И давно он такой?
Я поглядел на Джейни, она на меня.
— Сколько я его помню, другим он не был.
Вроде бы кашлянув, она подбежала к Мириам, кулем валявшейся на полу. Пару раз похлопала ей по щекам. Наконец Мириам села и оглядела всех нас, закрыла глаза, поежилась и каким-то образом поднялась на ноги.
— Возьми себя в руки, — прошипела мисс Кью сквозь зубы. — Принеси таз с горячей водой и мыло. Мочалку и полотенце. Живо! — приказала она Мириам, подтолкнув ее. Та пошатнулась, ухватилась за стенку и выбежала из прихожей.
Мисс Кью вернулась к Малышу и повисла над ним, стянув в ниточку рот.
— Да оставьте вы его, — сказал я. — Он-то в порядке. Это мы голодны.
Она метнула на меня оскорбленный взгляд.
— Не смей так говорить со мной!
— Вот что, — проговорил я, — ситуация эта нам нравится не больше, чем вам. Если бы Дин не приказал нам, мы сюда никогда бы не пришли. А вообще мы и без вас неплохо обходились.
Мисс Кью посмотрела на нас по очереди, а потом достала свой смешной маленький платочек и прижала ко рту.
— Вот видишь, — обратился я к Джейни. — Ей все время становится плохо.
— Хо-хо, — поддержала меня Бони. Мисс Кью долго на нее глядела.
— Джерард, — сказала она наконец сдавленным голосом. — Я-то думала, что девочки — твои сестры.
— Ну и?
Она поглядела на меня, как на полного дурака.
— Разве могут крохотные чернушки быть сестрами белому мальчику, Джерард?
— Могут, — ответила Джейни.
Мисс Кью заходила взад и вперед — точнее, заметалась.
— Нам предстоит очень многое сделать, — пробормотала она сама себе.
Вернулась Мириам с большой овальной лоханью, полотенцами и всем прочим припасом. Она опустила лохань на скамью, и мисс Кью локтем попробовала воду. Потом взяла Малыша и окунула в лохань. Тот начал брыкаться.
Я шагнул вперед и сказал:
— Подождите минутку. Подождите. Разве вы не видите, что он недоволен?
Мне ответила Джейни:
— Джерри, заткнись. Малыш говорит, что все в порядке.
— В каком порядке? Она же его утопит!
Взбив мыльную пену, мисс Кью окутала ею Малыша, дважды окунула его, вымыла ему голову, опять окунула и принялась душить огромным полотенцем. Мириам только смотрела на то, как мисс Кью соорудила для него из посудного полотенца какое-то подобие штанишек. И когда она закончила свое дело, Малыша было не узнать. К этому времени мисс Кью вполне совладала с собой. Она напряженно дышала, рот опять стянулся в ниточку.
— Возьмите бедняжку, — велела она Мириам, — и положите…
Но Мириам отодвинулась.
— Извиняюсь, мисс Кью, но я намерена уволиться, и мне нет до него дела.
К мисс Кью вернулась ее гусиная интонация.
— Вы не можете бросить меня в такой ситуации! Эти дети нуждаются в помощи. Разве вы сами этого не понимаете?
Мириам окинула взглядом нас с Джейни. Она дрожала.
— Вы не в себе, мисс Алисия… они же не просто грязные, они ненормальные!
— Они запущенные, Мириам, ими никто не занимался. Если бы нами с тобой никто не занимался, наверное, мы были бы ничуть не лучше. А тебе, Джерард, придется научиться правильно говорить.
— Что?
— Если вы, дети, собираетесь жить здесь, вам придется очень сильно измениться. Вы не сможете оставаться под этой крышей такими, какими были до сих пор. Вы понимаете это?
— Конечно. Дин велел нам слушаться вас, жить так, чтобы вы были счастливы.
— Вы будете делать то, что я скажу?
— Разве не это я только что сказал, как по-вашему?
— Для начала, Джерард, тебе придется научиться говорить со мной подобающим тоном. Ну а теперь, молодой человек, если я прикажу вам подчиняться всем распоряжениям Мириам, вы послушаетесь меня?
— Что будем делать? — спросил я у Джейни.
— Спрошу Малыша. — Джейни глянула на него, тот засучил руками и пустил пузыри. — О'кей, — перевела она.
— Джерард, я задала тебе вопрос, — настаивала мисс Кью.
— Чего зазря кипятиться, — примирительно сказал я. — Нам ведь тоже надо разобраться, не так ли? Да, мы согласны, если вы этого хотите. Может быть, выслушаем и Мириам?
Мисс Кью повернулась к Мириам:
— Что скажете?
Мириам поглядела на мисс Кью, на нас, в раздумье покачала головой. Потом протянула руки Бони и Бини.
Они подошли к ней. Взяли за обе ладони. Улыбаясь, поглядели вверх. Наверняка задумали какую-то проказу: вид у обеих, должен признаться, был весьма лукавый, однако выглядели они, надо полагать, очень мило. Рот Мириам дернулся и, как мне показалось, на секунду принял человеческое выражение.
— Хорошо, мисс Кью, — ответила она.
Тогда мисс Кью подошла к ней, вручила младенца, и служанка последовала наверх. Следом за ней мисс Кью отправила наверх всех остальных.
Так они взялись за нас и целых три года не давали передохнуть…
— Это был сущий ад, — пояснил я Стерну.
— Они должны были сделать свое дело.
— Да, наверно. Но и мы тоже. Словом, мы намеревались в точности исполнить обещание, которое дали Дину. Ничто на земле не было способно воспрепятствовать нам. Мы были обязаны и должны выполнять каждую мелочь, которую требовала от нас мисс Кью. Однако они с Мариам как будто бы этого не понимали. Наверно, они считали, что мы должны проделать весь путь до последнего дюйма. Все, что им надо было сделать, — это заставить нас понять, что им от нас нужно, и мы исполняли это. Ну, к примеру, она запретила мне залезать к Джейни в постель. Мисс Кью устраивала из этого чистый переполох. Судя по ее словам, можно было подумать, что я украл драгоценности короны.
— Но когда звучало что-то вроде: «ведите себя, как юная леди или как маленький джентльмен» — это же просто пустые слова! И таким было каждое второе из тех ее распоряжений. Или скажет, к примеру, «ахах» или «как ты выражаешься!». Я долго-долго не мог понять, какого черта ей нужно. И наконец спросил прямо в лоб. Но вы меня понимаете?
— Понимаю, — отвечал Стерн. — Ну а потом полегче стало?
— Настоящие неприятности приключились только два раза. Однажды с близнецами, а другой раз с Малышом. Но последняя была уж совершенно никуда.
— И что же произошло?
— С близнецами? Ну, когда мы провели у нее около недели или чуть более того, то начали замечать какой-то душок. Джейни и я то есть. Мы начали замечать, что почти не видим Бони и Бини… словно бы дом разделен на две части — одну для мисс Кью и нас с Джейни, а другую для Мириам и близнецов. Наверно, мы заметили бы это еще раньше, если бы не эта сумятица первых дней…новая одежда, требование обязательно спать по ночам и все прочее. Но возникла такая вот штука, всех нас выставляют играть на боковой двор, а потом настает время ленча, и близнецы отправляются есть с Мириам, а мы едим с мисс Кью, тогда Джейни и спросила:
— А почему близнецы не едят с нами?
— Мириам заботится о них, моя дорогая, — отвечает ей мисс Кью.
Джейни посмотрела на нее вот такими глазами.
— Я это знаю. Пусть они едят с нами, и я позабочусь о них.
Рот мисс Кью опять выпрямился в ниточку, и она сказала:
— Джейн, это просто маленькие цветные девчонки. Ешь спокойно.
Однако эти слова ничего не объяснили ни мне, ни Джейни, и я сказал:
— Я хочу, чтобы они ели с нами. Дин велел нам держаться вместе.
— Но вы же и держитесь вместе, — говорит тогда она, то есть мисс Кью. — Все мы живем в одном доме, едим одно и то же. Давайте не будем развивать эту тему дальше.
Я посмотрел на Джейни. Она на меня, после чего сказала:
— Но почему нам нельзя жить и есть вместе, прямо здесь?
Мисс Кью положила вилку и жестко так посмотрела на нас.
— Я все уже объяснила вам, и сказала, что никаких дальнейших обсуждений не будет.
Ну вот еще новости, подумал я, запрокинул голову и завопил: — Бони! Бини!
И они сразу — бинг — оказались в столовой.
Тут и началось. Мисс Кью немедленно приказала им уйти, они уходить не хотели, явилась запыхавшаяся Мириам с их одеждой, стала их ловить, но, конечно же, не поймала, после чего мисс Кью начала кудахтать на всех по-гусиному, и на меня в том числе. Она заявила, что это уж слишком. Следующую неделю ей жилось не просто, но и нам тоже. Так что мисс Кью приказала нам убираться восвояси.
Я пошел за Малышом, забрал его и вышел из дома, Джейни и близнецы присоединились ко мне. Мисс Кью дождалась того момента, когда за нами захлопнулась дверь, после чего бросилась вслед за нами, обогнала и стала передо мной, заставив меня остановиться. Так что остановились и все остальные.
— Так вот как вы исполняете пожелания Дина? — спросила она.
И я сказал ей: так. Она ответила, что, по ее мнению, Дин хотел, чтобы мы оставались у нее. И я сказал:
— Да, но более того он хотел, чтобы мы держались вместе.
Тут она сказала, мол, возвращайтесь, нам надо поговорить. Джейни спросила у Малыша, что он думает по такому поводу. И Малыш сказал ей о’кей, так что все мы вернулись. После чего пришли к компромиссу. Больше мы не обедали в столовой. Сбоку было еще такое крыльцо, что-то вроде веранды с застекленными окнами, откуда одна дверь шла на кухню, а другая в столовую, где все мы и ели, а мисс Кью обедала в одиночестве. Однако из всего этого дурацкого скандала получилась забавная штука.
— А именно? — спросил меня Стерн.
Я усмехнулся.
— Нас развеселила Мириам. Внешне она относилась к нам точно так же, как и всегда, однако вышло, что она стала совать нам между завтраком и обедом всякие печеньки. Знаете ли, мне пришлось потратить не один год на то, чтобы понять причину. Я это серьезно. Судя по тому, что мне удалось узнать о людях, существуют две армии, сражающиеся по поводу расы. Одна борется за то, чтобы расы держались порознь, другая, наоборот, за то, чтобы все были вместе. Только не понимаю, почему обе партии так озабочены этим вопросом. Почему нельзя просто забыть его?
— Они не могут этого сделать. Понимаешь ли, Джерри, людям всегда необходимо видеть в себе что-то высшее. Ты, Дин и ребята были чрезвычайно близки друг с другом. Разве вам иногда не казалось, что вы в чем-то лучше всех остальных людей?
— Лучше? Но в чем мы могли оказаться лучше других?
— Если не лучше, то, должно быть, не такими, как все.
— Что ж, наверно, действительно так, однако мы не думали об этом. Мы были непохожими, это да, но чтобы лучшими… точно нет.
— Вы — случай особый, — проговорил Стерн. — Но теперь продолжай, расскажи мне о другой вашей беде, о том, что у вас вышло с Малышом.
— Значит, так. Ну это случилось через пару месяцев после того, как мы перебрались к мисс Кью. Все уже вроде бы начинало улаживаться. Мы уже усвоили все эти «да, мэм, нет, мэм», и она начала донимать нас учением — каждый день по утрам, пять дней в неделю. Джейни давно уже перестала заботиться о Малыше, а близнята шастали где хотели. Вот была забава! Они то и дело перепрыгивали с места на место, прямо перед глазами мисс Кью, а она словно бы не замечала этого. Только все время расстраивалась, что они то и дело оказывались голышом. Потом они прекратили это, и ей оставалось только радоваться. Было чему: она ведь давно никого не видела — целые годы. Даже счетчики вывела наружу, чтобы никто не входил в дом. А с нами начала оживать. Подумать только, скинула свои старомодные тряпки и сделалась похожей на женщину. Иногда даже ела с нами.
И вот однажды я проснулся со странным чувством. Словно бы у меня что-то украли, пока я спал. Через окошко я перелез по карнизу в комнату Джейни, чего мне делать не разрешалось, и разбудил ее. До сих пор помню ее глаза. Сперва такие щелочки со сна, а потом хлоп — и глазища. Она сразу поняла, в чем дело.
— Нет Малыша!
Тут нам стало не до того — спят в доме или нет. Из ее комнаты мы бросились в дальний конец коридора, где в крошечном закутке обитал Малыш. Не поверишь! Хорошенькая колыбель, белый шкаф с выдвижными ящиками, погремушки и всякая чепуха — все исчезло. Вместо них водворился письменный стол. Ну как если бы Малыша не было там вообще.
Мы не перемолвились и словом. Просто развернулись — и в спальню мисс Кью. Я был там только раз, а Джейни немногим чаще. Но можно нам входить, нельзя ли — теперь было безразлично. Мисс Кью еще лежала в постели. Волосы ее были заплетены в косу. Она проснулась, едва мы открыли дверь, и принялась отодвигаться от нас, пока вплотную не уткнулась в спинку кровати. И тогда холодно так поглядела на нас.
— Что это все значит? — пожелала она узнать.
— Где Малыш?! — завопил я.
— Джерард, — говорит она тогда, — кричать нет необходимости.
Даже Джейни, всегда такая спокойная, сказала совершенно уж грозным тоном: «Отвечайте нам, где он, мисс Кью». От такого тона я и сам бы в штаны напустил.
И тут вдруг мисс Кью забывает про всякую каменную невозмутимость и протягивает нам руки.
— Дети, — говорит она, — я прошу прощения. В самом деле, прошу. Но, по-моему, я сделала так, как надо. Я отослала Малыша жить с подобными себе. Здесь мы не можем сделать так, чтобы ему было хорошо. Вы же понимаете это.
Джейни ответила:
— Он никогда не говорил нам, что ему плохо.
Мисс Кью выдавила короткий смешок.
— Если бы только он, бедняжка, умел говорить.
— Лучше верните-ка его назад, — сказал я, — вы не понимаете, что делаете. Я же предупреждал, что нас нельзя разлучать.
Она уже начала раздражаться, но еще сдерживалась.
— Милые мои, я попробую объяснить вам. И ты, и Джейни, и близнецы — нормальные дети. Вы вырастете, станете взрослыми. Только бедный Малыш — иной. Он не будет расти, не сможет ходить и играть, как прочие дети.
— Это неважно, — отвечала Джейни, — вы не имели права отсылать его.
Я с ней согласился:
— Ага, лучше верните его назад, да побыстрее.
Тут уж взбрыкнула она.
— Среди всего, чему я вас учила, есть и такое — не командовать старшими. А теперь бегите, одевайтесь к завтраку — и забудем об этом.
Тут я сказал ей самым благородным образом:
— Вы собираетесь распорядиться, чтобы его немедленно вернули сюда. И отдать это распоряжение вы собираетесь без отлагательства. Иначе…
После этого она выскочила из кровати и выставила нас из комнаты.
Я ненадолго умолк, и Стерн спросил:
— И что было дальше?
— Ну, — ответил я с коротким смешком, — она привезла его обратно. Если хорошенько подумать, забавная ситуация. Три месяца она нами командовала, распоряжалась, так сказать, как петух в курятнике, и тут вдруг мы устанавливаем свои правила. Мы делали что могли, чтобы соответствовать ее представлениям о том, как надо жить, но тут, видит бог, она зашла чересчур далеко. Свое она получила с того мгновения, как захлопнула за нами дверь своей спальни. У нее был под кроватью большой фарфоровый горшок, так вот, он вдруг взлетел в воздух и врезался прямо в зеркало на ее туалетном столике. А потом выдвинулся ящик из ее комода, оттуда вылетела перчатка и шлепнула ее по лицу.
Она попыталась спастись в кровати, но едва забралась туда, как на постель обрушился целый пласт штукатурки. Потом в ее маленькой ванной комнате сорвало кран, и как только раковина переполнилась, все ее вещи попадали со своих крючков. Тут она решила выскочить в коридор, но дверь заклинило, а когда она изо всех сил потянула за ручку, дверь перестала сопротивляться, и она упала на пол. Тут мы вошли и укоризненно посмотрели на нее. Она рыдала. До этого мгновения я даже не представлял себе, что она на это способна.
— Так вы вернете назад Малыша?
Она все лежала и рыдала. А потом посмотрела на нас, такая жалкая. Мы помогли ей подняться и сесть в кресло. Она посмотрела сперва на нас, потом на зеркало, потом на изуродованный потолок и только потом прошептала:
— Что случилось, что случилось?
— Вы увезли отсюда Малыша, вот что, — проговорил я.
Тут она подскочила с места и объявила низким таким, полным настоящего испуга, но сильным голосом:
— Что-то упало на дом. Наверное, самолет. Или же случилось землетрясение. О Малыше мы поговорим после завтрака.
Я сказал:
— Еще порцию, Джейни.
Тут ей на голову и грудь плеснуло водой, отчего ночная рубашка облепила все ее тело, что, кажется, расстроило ее больше всего. Косы сами собой поползли вверх, заставив ее в конце концов вытянуться в струнку. Она собралась завопить, но пудра, брызнувшая из баночки на туалетном столике, залепила ей рот. Она принялась выковыривать ее.
— Что вы со мной делаете? Что вы со мной делаете? — залилась она наконец слезами.
Тут Джейни так посмотрела на нее, заложила руки за спину и с таким достоинством ответила:
— Ничего. Мы не делали ничего.
А я добавил:
— Пока не начинали. Так будет Малыш дома или нет?
Тут она как закричит:
— Прекратите! Прекратите немедленно! Прекратите говорить об этом монголоидном идиоте! От него нет никакой радости! Даже ему самому.
Тогда я сказал Джейни:
— Тащи крыс.
Немедленно за плинтусом что-то прошуршало. Мисс Кью прикрыла лицо обеими ладонями и осела в кресле.
— Только не крысы, — проговорила она. — В этом доме никогда не было крыс.
Тут послышался красноречивый писк, и она разлетелась на части. Случалось ли вам видеть человека в подобном состоянии?
— Да, — коротко ответил Стерн.
— Я был тогда совсем вне себя. Полностью. Совершенно, — продолжил я, — но даже для меня этого было чересчур много. Все-таки она не имела права отсылать Малыша из дома. Потребовалась пара часов на то, чтобы она привела себя в состояние, пригодное для того, чтобы позвонить по телефону, однако Малыша мы получили назад перед самым ленчем.
Я усмехнулся.
— Что здесь смешного?
— О, что мисс Кью так никогда и не сумела в точности вспомнить, что с ней произошло. Недели через три она при мне разговаривала с Мириам об этом событии. По ее мнению, дом вдруг осел. Она сказала, что самым удачным образом отправила перед этим Малыша на медицинское обследование — а то беднягу могло бы и пристукнуть чем-нибудь. Она самым неподдельным образом была уверена в этом.
— Вполне возможно. Такое нередко случается. Мы никогда не верим в то, во что не хотим верить.
— Ну а насколько вы верите мне? — вдруг спросил я.
— Я уже говорил тебе — это неважно. Моя работа состоит не в том, чтобы верить или не верить.
— Вы и меня не спросили, насколько я сам всему этому верю.
— Мне это не нужно. Ты сам должен назначить себе меру.
— А вы хороший психотерапевт?
— Думаю, да, — сказал он. — Так кого же ты там убил?
Вопросом этим он застиг меня абсолютно врасплох, и я выпалил:
— Мисс Кью. — А потом начал браниться и ругаться. — Я не собирался рассказывать вам об этом.
— Не беспокойся, — ответил он. — А почему ты это сделал?
— Вот за этим я и пришел к вам, чтобы узнать.
— Значит, ты и в самом деле ненавидел ее.
Я залился слезами. В пятнадцать-то лет!
Он дал мне выплакаться. Сначала были хлюпанья и всхлипывания, потом прорезались рыдания и стоны, от которых болело горло. Хлынули сопли, я даже не подозревал, сколько их может быть. А за ними полились слова.
— А вы знаете, откуда я? Первое мое воспоминание — удар по рту. Вот она, перед глазами, — приближающаяся ладонь. Огромная… больше моей головы. Чтоб не орал, значит. И с тех пор я боюсь кричать. А тогда вопил, потому что проголодался. Или холодно стало. А может, и то и другое сразу. После помню огромную спальню и еще: кто больше украл, тому больше досталось. Плохо будешь себя вести — побьют, хорошо — получишь конфетку. Самая большая награда — это когда тебя оставляют в покое. Попробуй-ка так жить. Попробуй жить, когда самое дорогое, самое желанное в этом проклятом мире — чтобы тебя только оставили в покое!
И после всего — чудо с Дином и его ребятишками. Удивительное это дело — чувствовать себя дома. Я и не знал такого. Две тусклые лампы, угольки очага, но как они освещают мир! И в них — твоя жизнь.
И вдруг все переменилось: чистая одежда, еда — вареная и жареная. Каждый день пять часов школы, всякие Колумбы да короли Артуры и учебник по гражданскому законодательству двадцать пятого года с разъяснениями по части септика. А сверху над всем — квадратная ледяная плита, и ты видишь, как она тает, как округляются углы, и понимаешь, что это из-за вас, мисс Кью… Черт, она слишком хорошо владела собой, чтобы сюсюкать над нами. Однако чувство это было рядом. Дин заботился о нас просто потому, что он жил так и не мог иначе. Мисс Кью тоже заботилась, но не потому, что не могла по-другому. Просто она решила это сделать.
У нее были странные представления о «правильном» и «неправильном», и она добросовестно пользовалась ими для нашего воспитания. Когда чего-нибудь не понимала, то считала, что в этом ее вина… но сколько же всего она не понимала и не в силах была понять. Однако считала: выходит хорошо — наш успех, плохо — ее ошибка. Ну а на последний год… О боже.
— Что?
— Значит, я убил ее, слушайте, — начал я, понимая, что придется говорить побыстрее. Не то чтобы нужно было торопиться, просто хотелось поскорее отделаться. — Я расскажу все, что мне об этом известно. Это было за день до того, как я убил ее. Я проснулся утром, накрахмаленные простыни похрустывали подо мной, солнце пробивалось сквозь белые занавески и яркие красно-синие шторы. Рядом стоял шкаф с моей одеждой, моей, понимаете ли, а ведь прежде у меня никогда не было ничего своего… Внизу Мириам, гремя посудой, готовила завтрак. И близнецы смеялись. Смеялись с ней, понимаешь, а не друг с другом, как прежде.
В соседней комнате, слышалось, уже расхаживала Джейни и что-то распевала… И я уже знал, что когда мы увидимся, лицо ее будет сиять изнутри и снаружи. Я встаю. Из крана льется вода, горячая, настоящая, зубная паста щиплет язык. Одежда как раз по мне. Я спускаюсь. Все уже собрались, и я рад их видеть, а они меня, и только мы рассаживаемся вокруг стола, спускается мисс Кью, и все радостно приветствуют ее.
Так и продолжается утро. Потом начинается школа, здесь же, в большой гостиной. Близнецы, высунув языки, вырисовывают буквы, вместо того чтобы писать их. И Джейни, когда наступает для этого час, рисует картину, настоящую: корову под деревом, а рядом желтый забор, уходящий неведомо куда. Я плутаю меж двух частей квадратного уравнения, мисс Кью наклоняется, чтобы помочь, и я чувствую запах духов, которыми пахнет ее одежда, поднимаю голову, чтобы принюхаться, а вдалеке на кухне стучат кастрюли.
Так же проходит день, школа, занятия, а потом — со смехом во двор. Близнецы ловят друг друга и удирают при этом на двух ногах. Джейни дорисовывает листья, чтобы мисс Кью сказала, что все именно так, как должно быть. Малыш удостоился большого манежа, но и там не думает ползать, просто следит за всеми, пускает пузыри, время от времени его набивают пищей и чистят, так что он сверкает, как чайник.
Ну а потом вечер, ужин, а после мисс Кью читает нам на разные голоса, как того требует повествование… только иногда начинает читать быстрее, если что-то смутит ее…
Теперь ты понимаешь, что мне оставалось только убить ее. Вот и все.
— Но почему же — ты так и не объяснил этого, — проговорил Стерн.
— Ты что — дурак? — завопил я.
Стерн промолчал. Я повернулся на живот и поглядел на него, подпирая подбородок руками. Трудно было понять, что он чувствует, но мне показалось, что он озадачен.
— Я же объяснил причину.
— Не понял.
И я вдруг понимаю, что слишком многого хочу от него, и медленно произношу:
— Все мы просыпались в одно и то же время. И все время выполняли чужие желания. Целыми днями мы жили не так, как хотели, думали чужие мысли, говорили чужими словами. Джейни рисовала чужие картинки. А Малыш молчал. И мы были счастливы. Ну понял теперь?
— Нет еще.
— О боже! — Я подумал немного. — Мы не слидинялись.
— Слидинялись? Ах да. Но после смерти Дина этого ведь не было.
— Но из-за другого. Словно в машине кончился бензин, но сама машина была цела. Просто ждала. А когда нами занялась мисс Кью, машину разобрали на части. Понял?
Теперь уже ему пришлось задуматься. Наконец он сказал:
— Иногда рассудок заставляет нас делать разные забавные вещи. Причем некоторые полностью безумны, смешны, ложны. Но краеугольный камень всей нашей работы таков: все, что делает человек, подчиняется строгой и непреклонной логике. Зачерпни поглубже — и найдешь в нашей науке причины и следствия, как и во всякой другой. Заметь, я говорю о «логике» — не об «истине», не о «справедливости», не о «правоте» или чем-то еще в том же роде. Логика и правда чрезвычайно различны между собой, однако зачастую они кажутся одним и тем же для ума, следующего собственной логике.
И когда разум бывает обращен внутрь себя, когда он противоречит требованиям поверхностной мысли, человек ощущает смятение. Я вижу, что ты имеешь в виду: для того, чтобы сохранить или возобновить ту особую связь, что объединяла вас, тебе необходимо было устранить мисс Кью. Но логики не улавливаю. Не понимаю, почему осуществление этого «слидинения» стоило гибели обретенного вами покоя, раз ты сам признаешь, что вел приятную жизнь.
С отчаянием в голосе я проговорил:
— Может, и не стоило.
Стерн наклонился вперед и указал на меня черешком трубки.
— Нет, стоило, раз ты это сделал. Потом, конечно, дело приобрело другой оборот. Но в тот миг тобою руководило именно это побуждение: устранить мисс Кью, чтобы возобновить вашу особую близость. Но вот причин этого импульса я не понимаю, да и ты тоже.
— А как мы можем докопаться до этого?
— Это как раз и есть та самая «неприятная вещь», но если ты хочешь…
Я лег.
— Готов.
— Хорошо. Теперь скажи мне, что же произошло перед тем, как ты убил ее?
Я начал восстанавливать в памяти тот день, пытаясь припомнить вкус пищи, звук голосов. Одно и то же ощущение уходило и приходило вновь — крахмальная жесткость простыни. Я постарался прогнать его — ведь так было с утра, но оно вернулось, и я понял, что оно было уже под конец.
Я сказал:
— Я ведь говорил вам — мы занимались чужим делом вместо своего собственного, а Малыш молчал, и все были счастливы, поэтому я и убил мисс Кью. Я долго добирался до этой мысли, долго думал, прежде чем приступить к делу. Помнится, я тогда лежал в постели и думал — целых четыре часа. А потом встал. Было темно и тихо. Я вышел в коридор, вошел в комнату мисс Кью и убил ее.
— Как?
— В том-то и дело! — заорал я изо всех сил. А потом успокоился. — Там было ужасно темно… до сих пор не знаю, как я это сделал. И не хочу знать. Она ведь любила нас. Я уверен. Но мне пришлось убить ее.
— Хорошо, хорошо, — отозвался Стерн. — И нечего теперь поднимать такой шум. Ты ведь…
— Что?
— Ты ведь довольно силен для своего возраста, Джерард.
— Есть такое дело.
— Итак, — проговорил он.
— Я до сих пор не могу понять той логики, о которой вы говорите. — И я произнес, сопровождая каждое слово ударом кулака по кушетке: — Почему — мне — пришлось — идти — к — ней — и — делать — это?
— Прекрати, — распорядился он. — Тебе самому больно.
— По справедливости, — ответил я.
— Вот как? — проговорил Стерн.
Я поднялся, подошел к столу и налил себе воды.
— Что мне теперь делать?
— Скажи, а что ты делал после того, как убил ее… пока не пришел ко мне?
— Не так уж много — все случилось только вчера. Я взял ее чековую книжку. И, словно в столбняке, вернулся к себе в комнату. Потом оделся, но не стал обуваться. Ботинки я держал в руках. А потом бродил, пытаясь все обдумать, и направился в банк к открытию. Снял одиннадцать сотен. Решил посоветоваться с психиатром и целый день выбирал, к кому обратиться. Вот и все.
— А деньги по чеку получил без проблем?
— Я всегда могу заставить человека сделать именно то, что мне нужно.
Он что-то удивленно буркнул.
— Я знаю, о чем ты подумал. Но мисс Кью я заставить не сумел.
— Так, — согласился он.
— Если бы я это сделал, — проговорил я, — она перестала бы быть собой, перестала бы быть мисс Кью. Ну а банкир… я только велел ему быть банкиром. — Я поглядел на него и вдруг понял, зачем он все время возился с трубкой, — чтобы опущенные веки скрыли его глаза, и я не мог бы увидеть их.
— Ты убил ее, — проговорил он, и я понял, что он меняет тему, — и погубил нечто важное для себя. Дорогое, но все-таки менее ценное, чем возможность восстановить то, что ты испытывал в компании этих детей. Но до конца ты еще не выстроил свою систему ценностей. — Он поднял глаза: — Правильно я тебя понял?
— Более или менее.
— А ты знаешь истинную причину, которая заставляет людей убивать? — Я молчал, поэтому он сам и ответил: — Чтобы выжить. Чтобы спасти себя или нечто, отождествляемое с собой. Но в твоем случае закон не срабатывает — с точки зрения выживания мисс Кью была для тебя и всей группы куда ценнее, чем то, другое.
— Тогда выходит, что у меня просто не было причин убивать ее.
— Были, раз ты убил. Просто мы еще не добрались до них. То есть причину мы знаем, только непонятно, почему она оказалась настолько важной, решающей. Ответ таится в тебе.
— Где же? — Он встал и начал расхаживать по комнате. — Имеем вполне последовательное жизнеописание. Фантазии в нем, конечно, перемешаны с фактами, о некоторых областях нет подробной информации, однако мы располагаем концом, началом и серединой. Не могу сказать с полной определенностью — однако, скорее всего, ответ может оказаться на мостике, который ты недавно не захотел переходить. Не забыл?
Я вспомнил и возразил:
— Почему там? Разве нельзя попробовать что-нибудь еще?
Он невозмутимо заметил:
— Потому что ты сам и признался.
— Не стоит придавать такое значение пустякам, — отвечал я. Этот тип время от времени начинал раздражать меня. — Это смущает меня. Не знаю сам почему.
— Там что-то скрыто, и ты боишься, что это выйдет наружу, и оно сопротивляется. То, что стремится остаться скрытым, скорее всего, именно то, что нам и нужно. Причина твоего беспокойства сокрыта, так ведь?
— Ну да, — пробормотал я, вновь ощущая ту дурноту и слабость и заново отгоняя их. После чего понял, что больше не потерплю никаких препятствий.
— Словом, продолжим. — И я лег.
Он позволил мне хорошенько изучить потолок, а потом произнес:
— Ты в библиотеке. Ты только что встретился с мисс Кью. Она расспрашивает тебя, а ты рассказываешь о детях. — Я лежал очень тихо. Однако ничего не происходило. Впрочем, нет. В теле моем возникла напряженность, распространявшаяся от самых костей, становившаяся сильней и сильнее. Наконец терпеть стало уже невмочь, однако ничего не произошло.
Потом я услышал, как он встал, подошел к столу. Покопался в нем, раздался щелчок, а за ним последовал шелест. И вдруг я услышал собственный голос:
— Есть еще Джейни, ей одиннадцать, как и мне. Бини и Бони по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему — три. — И звук собственного вопля…
А потом пустота.
Я вывалился из темноты, размахивая кулаками. Сильные руки ухватили мои кисти. Они не пытались удержать меня на месте, только ограничивали движение. Я открыл глаза. Было мокро. Термос лежал на боку. Стерн согнулся надо мной, не выпуская моих рук. Я успокоился.
— Что случилось?
Он отпустил меня и медленно выпрямился.
— Боже, — сказал он, — какой разряд!
Я взялся за голову и застонал. Он бросил мне ручное полотенце, и я воспользовался им.
— Что это было?
— Я все время записывал твои слова на магнитную ленту, — пояснил он, — и раз ты никак не мог вспомнить, я попытался подтолкнуть тебя, воспользовавшись твоим же собственным голосом. Иногда этот прием творит чудеса.
— Чудо состоялось, — проворчал я, — только во мне все пробки, кажется, перегорели.
— По сути дела, да. Ты колебался на границе нежелательного воспоминания и предпочел потерять сознание, лишь бы не входить туда.
— Чем же вы довольны в таком случае?
— Осталась последняя траншея, — ответил он. — Мы уже у цели. Попробуем еще разок.
— Хватит. А то в ней и помру.
— Отнюдь. Ведь этот эпизод долго жил в твоем подсознании, и ничего, ты оставался жив.
— А на этот раз останусь?
— В любом случае не умрешь.
— Вы точно знаете, что если мы извлечем это наружу, оно не убьет меня?
— Сам увидишь.
Я поглядел на него сбоку, искоса и вдруг понял — он знает, что делает.
Врач негромким голосом пояснил:
— Теперь ты узнал о себе больше, чем прежде. Обратись к интуиции. Сам почувствуешь, как пойдут дела. До конца можешь не идти, оставь резерв для защиты. И не беспокойся. Доверься мне. Если станет совсем худо, я помогу. А теперь расслабься. Гляди на потолок и помни о больших пальцах ног. Не гляди на них, гляди вверх. Пальцы, большие пальцы. Не шевели ими, постарайся ощутить каждый. А теперь начинай считать пальцы на ногах по одному, начиная от большого. Один, два, три. Ощути этот третий палец, ощути его, почувствуй, как он расслабляется, расслабляется, расслабляется. А потом следующий за ним на обеих ступнях расслабляется. Расслабляется, потому что расслабились и все прочие пальцы, все расслабились…
— Что ты делаешь? — закричал я.
Он отвечал тем же шелковым голосом:
— Ты мне веришь, и пальцы твои тоже. Они расслабились, потому что верят мне. Ты…
— Ты пытаешься загипнотизировать меня. Я не согласен!
— Ты сам себя гипнотизируешь. Я просто направляю тебя на нужный путь. И никто не заставит тебя идти туда, куда ты не хочешь, но ты сам желаешь следовать в ту сторону, где твои пальцы расслабились, где…
И так далее. Где раскачивающийся золотой медальон на цепи, где яркий свет, где таинственные пассы? Я даже не видел Стерна. И не ощущал сонливости, о которой всегда говорили! Да, он знал, что сна у меня ни в одном глазу, и спать я не собираюсь. И я захотел стать пальцем. Расслабленным пальцем. Безмозглым, идущим, идущим, идущим одиннадцать раз, одиннадцать, мне одиннадцать.
Я раскололся надвое, и это меня нисколько не смущало. Одна часть следила за другой, возвращающейся в библиотеку, а мисс Кью наклонялась ко мне, шуршала подо мной газета на кресле, и я сидел в одном ботинке, шевеля расслабленными пальцами другой ноги… я только слегка удивлялся всему этому. Гипноз гипнозом, но я в полном сознании оставался в кабинете Стерна. Лежал на кушетке, а Стерн гудел за моей спиной, и я в любой момент мог перевалиться на живот и сесть, и выйти отсюда. Только я не хотел. Ну, если гипноз таков — я за него. Поработаем.
Там, на столе я мог видеть золотое тиснение на коже, и смогу ли я остаться возле этого стола с вами, мисс Кью…
…Бони и Бини по восемь, они близнецы. Еще Малыш. Ему три.
— Малышу — три, — повторила она.
Сперва надавило, раздвигая, лопнуло, и в муке блаженства потонула боль.
Это было внутри. Все свершилось в один миг, все.
Малышу — три. И моему малышу исполнилось бы сейчас три, только его не было никогда.
Дин, я открылась перед тобою. Открылась… или этого мало?
Его глаза. Эти колеса. Уверена, что они вращаются, однако никогда не могла поймать их в движении. Незримым мостом они связывали его мозг с моим. Знает ли он, чего мне все это стоит? Понимает ли? Не знает, не понимает, он опустошает меня, а я его наполняю. И он пьет, потом ждет, пока я наполнюсь, и вновь пьет, не замечая чаши.
Я увидела его, когда танцевала в лесу под солнцем и ветром. Я кружила, а он, замерев в тени, следил за мной. Я ненавидела его за это. Это был не мой лес. Не моя позолоченная лужайка в оправе из папоротника. И он, явившись сюда незваным, отнял у меня мой танец. Я ненавидела его за это. Он стоял, утопая по лодыжку в нежных влажных папоротниках, похожий на дерево, с ногами-корнями и в одежде цвета земли. Я остановилась тогда, он шевельнулся и превратился из дерева в мужчину, рослого, коренастого, с могучей мускулатурой. Грязное животное. Ненависть моя вдруг обратилась в страх, и я застыла.
Он знал, что сделал со мной, и не смущался. Не плясать мне больше: теперь я знаю, что у деревьев есть глаза, а лес полон высоких, широкоплечих, грязных животных-мужчин. Летние ночи, когда одежда душит тело, зимние ночи с их бесценными благопристойностями, что окружают меня и заключают в себе. И не плясать мне более, не вспомнить о пляске, не ощутив заново того потрясения, которое я перенесла, когда он увидел меня. Как я его ненавидела! О, как я его ненавидела!
Мои одинокие пляски, единственная тайна этой мисс Кью, чопорной викторианки, старшей, чем выглядит, упустившей свое время, корректной и накрахмаленной, в полотне с кружевами — и абсолютно одинокой. Теперь я навсегда останусь такой, какой они говорят обо мне, во всем и всегда, всегда и вечно, потому что он украл у меня то единственное, что я посмела сохранить в тайне.
Он вышел на солнце и приблизился ко мне, чуть склонив набок лобастую голову. А я застыла на месте, мгновенно окоченев изнутри и снаружи, покрытая коркой гнева и слоем страха… до самой сердцевины. Рука моя замерла над головой, стан оставался изогнутым в пляске, и когда он остановился, я вздохнула, потому что не могла более не дышать. Он спросил:
— Ты читаешь книги?
Присутствие его было непереносимым, но я не могла шевельнуться. Он протянул ко мне жесткую ладонь, взял за подбородок и повернул мое лицо вверх, чтобы я поглядела в его глаза. Я попыталась отодвинуться от него, однако лицо мое оставалось в его руке, хотя он не удерживал его, а только поднимал.
— Тебе придется почитать для меня кое-какие книги. У меня нет времени их искать.
Я спросила:
— Кто ты?
— Дин, — ответил он. — Будешь читать для меня книги?
— Нет. Пусти, пусти меня. — Он не держал меня.
— Какие еще книги? — вскрикнула я.
Он не выпускал из руки мой подбородок. И заставил меня поднять глаза чуть повыше. Он уронил руку, его глаза, его радужки готовы были закружиться.
— Откройся, — проговорил он, — и дай мне заглянуть внутрь.
Оказалось, что моя голова набита книгами, но он глядел на заглавия, потому что читать не умел. Его интересовало то, что я знала о них. И вдруг я ощутила себя ужасающе ничтожной, потому что знала лишь малую долю того, что ему было нужно.
— Что это? — резко спросил он.
Я поняла. Он выудил нечто из моей головы. Выудил и отыскал, а мне было невдомек, что я знаю это.
— Телекинез, — ответила я.
— А как это делается?
— Никто не знает, к тому же вообще не ясно, можно ли передвигать предметы усилием мысли.
— Это можно, — заверил он. — А вот это что?
— Телепортация. Почти то же самое. Когда силой мысли ты перемещаешь собственное тело.
— Да-да, вижу, — закивал он.
— Взаимопроникновение на молекулярном уровне. Телепатия и ясновидение. Я о них ничего не знаю. По-моему, все это просто глупости.
— Почитай об этом. Неважно, поймешь или нет. А это что?
В мозгу проступило, губы произнесли: Гештальт[4].
— Что это?
— Общность. Ну как лечение группы болезней определенным общим лекарством. Или как ряд образов, совмещенных в одной фразе. Когда целое больше суммы частей.
— Почитай и об этом. Прочти все, что найдешь. Это в основном все, что тебе придется прочесть. Это важно.
Он отвернулся, и, когда глаза его отпустили мой взгляд, словно порвалась какая-то связь, я пошатнулась и упала на одно колено. А он развернулся и, не оглядываясь, пошел в лес. Я подобрала свои вещи и помчалась домой. Гнев владел мною — он разил меня, словно гроза. Страх владел мною — и гнал меня вперед ураганом. И я знала, что прочту эти книги, знала, что вернусь назад, знала уже — более не плясать мне.
И я читала книги и возвращалась. Иногда ежедневно, иногда через несколько дней. А он всегда ждал меня на лужайке, в тени дерева, и забирал все, что я успевала прочесть. Я терялась в догадках: каждый ли день он ходит туда или неизвестным образом узнает о моем приходе.
Он заставлял меня читать абсолютно чуждые мне книги: об эволюции, о социокультурной организации общества, о мифологии, еще больше о симбиозе. Наши разговоры нельзя было назвать разговорами; слух мой улавливал иногда только его удивленное восклицание или короткое, полное интереса гудение.
Он вырывал из меня книги так, как обрывал бы ягоды с куста — горстями; от него пахло потом, землей и соками зелени, с которой соприкасалось в лесу его тяжелое тело.
Узнавал он что-то из этих книг или же нет, не составляло для него разницы. А потом настал день, когда он уселся рядом со мной и начал задавать вопросы.
— В какой книге может сыскаться такое? — И долго молчал в раздумье. — Ну, как сам термит не может есть древесину: этим занимаются микробы в его животе, а термиту достаются только объедки с их стола. Что это такое?
«Симбиоз, — вспомнила я, перебирая слова. Дин отодрал слова от содержания и отбросил в сторону. — Два вида жизни, нуждающиеся в сосуществовании».
— Ага. А есть такая книга насчет четырех-пяти видов? Чтобы они существовали как одно целое?
— Не знаю.
— А как тогда насчет этого? У тебя есть радиопередатчик и четыре-пять приемников, каждый из которых настроен на то, чтобы происходило что-то особенное: один копает, другой летает, третий шумит, но так, чтобы они получали указания от кого-то одного. Каждый из них обладает собственной силой и собственным делом. И все они — сами по себе. Может ли существовать такая жизнь, если забыть про радио?
— Там, где части одного организма существуют отдельно? Не знаю, едва ли… если только ты не имеешь в виду общественные организации — группы, бригады рабочих, — получающие указания от одного босса.
Он немедленно возразил:
— Нет, не так. А чтобы они образовывали отдельное животное. — Он зачерпнул воздух ладонью.
— Ты имеешь в виду гештальтную форму жизни? Но это фантастика.
— И нет никаких книг на эту тему?
— Насколько я знаю — нет.
— Мне нужно разузнать об этом, — веско проговорил он. — Такая штука существует. И я хочу знать, не бывало ли такого прежде.
— Не понимаю, как может существовать такой организм.
— Одна часть добывает, другая рассчитывает, третья находит, четвертая говорит.
— Говорит? Но говорят только люди.
— Знаю, — ответил он, поднялся и удалился. Я искала и искала такую книгу, но не нашла ничего даже отдаленно похожего. Тогда я вернулась и сказала ему об этом. Долгое время он не шевелился — только глядел на темно-синюю линию гор на горизонте. А потом вонзил в меня свои вращающиеся зрачки и учинил обыск.
— Ты читаешь, но не думаешь, — проговорил он, снова устремляя взгляд на холмы. — Все это происходит с людьми, прямо у них под носом, но они ничего не замечают. Есть люди, читающие мысли. Есть люди, передвигающие предметы усилием мысли. Есть люди, которые могут переноситься сами собой. И есть такие, кто может рассчитать все что угодно, если только их попросить. Вот чего нет, так это личности, способной объединить всех воедино, — ну, как мозг распоряжается всеми частями тела, которые и сгибаются, и разгибаются, и ощущают жару, которые ходят и думают, и все прочее…
Как я, — вдруг закончил он. А потом утих надолго, так что я подумала, что он позабыл обо мне.
— Дин, — спросила я, — а что ты делаешь в лесу?
— Жду, — отвечал он, — я еще не закончен. — Поглядев мне в глаза, он раздраженно фыркнул. — Не в этом смысле «закончен». Я имею в виду — не завершен. Это как если червяка перерубить, он может срастись заново. Я нашел еще не все свои части. И потому не закончен. И я хочу книгу о том существе, которым я стану, когда завершусь. Получится самое сильное и быстрое тело, но не с той головой. Может быть, это потому, что я — один из первых. Как на той картинке пещерный человек…
— Неандерталец.
— Ага, подумай — вовсе не из смышленых. Просто первая попытка создать нечто новое. Я буду похож на него. Но, может быть, нужная воля найдется потом, когда я все устрою. Тогда получится что-то.
Удовлетворенно заворчав, он ушел.
Я искала, искала целыми днями, но все не могла найти то, что ему было нужно. Я разыскала журнал, где говорилось, что следующий шаг эволюции человека будет сделан не в физическом, а в психологическом направлении, но там ничего не было о том, что можно было бы назвать гештальт-организмом. Нашлось, правда, что-то о слизевиках, однако они скорее представляли собой скопление амеб, чем симбиоз.
С точки зрения моего ненаучного, лично не заинтересованного ума не существовало ничего более похожего на его запрос, чем марширующий вместе оркестр, где каждый собственным способом и на собственном инструменте производит свою личную ноту, складывающуюся в особое музыкальное произведение. Однако ему было нужно нечто совсем другое.
И прохладным осенним утром я опять вернулась к нему. Он забрал то немногое, что крылось в моих глазах, и отвернулся с грубым словом, которое я не осмеливаюсь произнести.
— Ты не можешь найти, — сказал он, — не возвращайся.
Потом встал и подошел к растрепе-березке, прислонился к ее стволу, разглядывая мятущиеся под ветром тени. Думаю, он уже забыл обо мне. Даже подскочил, как перепуганный зверь, когда рядом с ним раздался мой голос. Должно быть, он полностью углубился в свои странные мысли, потому что не услышал моих шагов.
— Дин, не вини меня в этом. Я старалась найти.
Справившись с удивлением, он вновь обратил ко мне свои глаза.
— Винить? Я не знаю, о чем ты говоришь.
— Я подвела тебя, и ты сердишься.
Он смотрел на меня так долго, что мне стало неуютно.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — проговорил он.
А я не хотела, чтобы он отвернулся. Тогда он уйдет, уйдет и оставит меня, не вспомнив ни разу. Не из жестокости или коварства, как случается среди людей. Просто я была ему безразлична — словно для кошки красный тюльпан.
Я схватила его за руки выше локтей и тормошила — с тем же успехом можно было бы трясти фасад дома.
— Ты не можешь не знать! — закричала я. — Ты знаешь все, что я прочла. И ты должен знать все мои мысли!
Он покачал головой.
— Я же человек, я женщина, — бесилась я. — А ты использовал меня, использовал и ничего не дал взамен. Из-за тебя я поломала все свои привычки: читала все дни напролет и возвращалась к тебе, будь то дождь, снег или воскресное утро. А ты не говоришь со мной, ты не глядишь на меня, ничего обо мне знать не хочешь, я тебе безразлична. Ты словно околдовал меня, и я не могу разрушить твои чары. А теперь, окончив свои дела, ты отделываешься от меня одним «не возвращайся».
— Значит, если я что-то взял, нужно отдать другое?
— Так делается среди людей.
Он коротко и заинтересованно хмыкнул.
— Что же ты от меня хочешь? У меня ничего нет.
Я отодвинулась от него. Я чувствовала… не знаю, что я тогда чувствовала. Только по прошествии какого-то времени сказала:
— Не знаю.
Он пожал плечами и отвернулся. Я бросилась к нему и потянула назад:
— Я хочу, чтобы ты…
— Ну и чего же ты хочешь?
У меня не было сил смотреть на него; я едва могла говорить.
— Не знаю. Что-то есть, что-то должно быть, но я не знаю, что это такое. Что-то такое, что я не могла бы произнести вслух, даже если бы знала.
Он снова покачал головой, и я опять взяла его за руки.
— Ты вычитал из моего ума столько книг, неужели ты не можешь прочесть во мне… меня.
— Я не пытался. — Он взял мое лицо в ладони.
Странный взгляд его проник в меня, и я вскрикнула. Попыталась вырваться. Я не хотела этого, я была уверена в этом. Я отчаянно сопротивлялась. Мне казалось, его большие ладони отрывают меня от земли. Он не отпускал меня, но, дочитав, выронил на землю. Рыдая, я съежилась на траве. Он присел возле меня. Он не пытался ко мне прикоснуться, не стремился уйти. Я наконец успокоилась и притихла, ожидая.
— Я не намереваюсь еще раз повторять это.
Я села, обтянула колени юбкой, и припала к ним щекой, чтобы видеть его лицо.
— И что же произошло?
Он ругнулся:
— Чертова путаница у тебя в голове! Тебе тридцать три года — и чего ради ты намереваешься жить подобным образом?
— Я живу весьма уютно, — возразила я с вызовом.
— Оно и заметно — одна целых десять лет, никого, кроме прислуги, не видишь.
— Мужчины — это животные, а женщины…
— На самом деле ты ненавидишь женщин. За то, что им известно такое, чего не знаешь ты.
— И не хочу знать. Я счастлива жить такой, какая я есть.
— Черта с два.
Я промолчала. Презираю подобные выражения!
— Ты хочешь знать обо мне две вещи. И ни одна из них не имеет смысла. — Он посмотрел на меня с первым подлинным чувством, которое я заметила на его лице: с полным изумлением. — Ты хочешь знать обо мне все: откуда я родом и как стал таким.
— Да, хочу. А что за вторая вещь, которую ты знаешь, а я нет?
Не обращая внимания на мой последний вопрос, он проговорил:
— Я где-то родился и как-то вырос. Родные даже не потрудились пристроить меня в сиротский приют. И я остался на полной свободе — учиться на должность деревенского идиота. Вот я и убежал. Но не в деревню — в леса.
— Почему?
Он задумался и наконец сказал:
— Наверное, потому, что людская жизнь казалась мне бессмысленной. А тут я мог расти, как хотел.
— И как ты хотел? — спросила я, преодолевая ту огромную даль, которая то и дело возникала и исчезала между ним и мною.
— То, что я хотел, я извлек из твоих книг.
— Ты никогда не говорил мне об этом.
Он снова повторил:
— Ты учишься, но не думаешь. Оказывается, существует такая… ну, персона. Она состоит из отдельных частей, но образует единую личность. У нее есть нечто вроде рук, нечто вроде ног, подобие говорящего рта и мозга. И я — мозг этой личности. Очень слабый мозг, но лучшего мне не попадалось.
— Ты безумен!
— Нет, нисколько, — отвечал он без обиды и с абсолютной уверенностью. — У меня есть та часть, которая служит вместо рук. Я могу направить их куда угодно, и они сделают все, что велю. У меня есть говорящая часть. Очень хорошая.
— Ну сам ты не слишком красноречив, — отвечала я.
Он удивился:
— Так я не о себе! Она сейчас там, с остальными.
— Она?
— Ну та, что говорит. Теперь мне нужна, которая думает, и та, что может сложить одно с другим и найти правильный ответ. А когда все окажутся вместе и будут сообща работать, я стану тем самым невиданным существом, о котором тебе говорил. Поняла? Только я хочу, чтобы у него была голова получше моей.
Моя собственная голова шла кругом.
— А почему ты все это затеял?
Он серьезно поглядел на меня.
— А почему у тебя волосы под мышками растут? Такое не задумаешь. Так, наверное, должно быть.
— А что бывает… ну то, что случается, когда ты смотришь мне в глаза?
— Ты хочешь, чтобы я дал этому имя? У меня его нет. Я не знаю, как это получается, но знаю, что умею заставить всякого выполнить мое желание. И ты, например, сейчас забудешь обо мне.
Я сказала сдавленным голосом:
— Но я не хочу забывать…
— Захочешь… — Я не поняла, чего он хочет: чтобы я забыла о нем или захотела забыть. — Сперва ты возненавидишь меня, а потом, не скоро, будешь мне благодарна. Может быть, тогда ты сумеешь сделать кое-что для меня. И сделаешь это охотно. Но сейчас ты все забудешь, да, все, кроме чувства. И моего имени, может быть.
Не знаю, что заставило меня спросить об этом, но я отрешенно произнесла:
— И никто никогда не узнает о тебе и обо мне?
— Не узнает, — проговорил он. — Если только… если только это не будет голова животного, такого, как я, или даже лучше.
Он поднялся.
— Подожди, подожди! — вскрикнула я. Только бы он не ушел! Высокий, грязный, гадкий зверь, мужчина, он каким-то невероятным образом поработил меня. — Но ты еще не дал мне того, второго… не знаю, что это…
— Ах, это, — произнес он. — Да, я понимаю.
Двигался он, как молния. Сперва надавило, раздвигая, пронзило, и в муках блаженства утонула боль.
Выбрался из всего этого я на двух четко разделенных уровнях.
Мне одиннадцать, и я задыхаюсь от потрясения, переживая вторжение в чужое «я».
И мне пятнадцать, я лежу на кушетке, а Стерн все жужжит: спокойно, спокойно, расслабился, лодыжки и ноги твои расслабились, как и пальцы ног, живот сделался мягким, затылок расслабился, как твой живот, все тихо и спокойно, все мягко, все мягче, чем мягкое…
Я сел и спустил ноги на пол.
— О'кей!
Стерн посмотрел на меня с легкой досадой.
— Это должно сработать, но только в том случае, если ты будешь содействовать. Только ле…
— Уже сработало, — проговорил я.
— Что именно?
— Все было, как вы сказали. От А до Я. — Я щелкнул пальцами. — Вот так.
Он проницательно посмотрел на меня.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Это произошло там, в библиотеке. Когда мне было одиннадцать. Когда она сказала «Малышу — три». И все, что три года кипело в ней, хлынуло на меня с полной силой, на подростка, без предупреждения, без защиты. В ней было столько боли… я даже не подозревал, что такое возможно.
— Продолжай, — проговорил Стерн.
— Это действительно все. Я не про то, что было в ней, я про то, что это сделало со мной. На самом деле это была какая-то часть ее самой. Все, что случилось с ней за четыре месяца, все до последней малости, все разом вылилось на меня. Она знала Дина.
— Ты имеешь в виду всю последовательность эпизодов?
— Именно.
— И она хлынула на тебя? За долю секунды?
— В самом деле. Понимаете, на эту самую долю секунды я сделался ею, всем, что она делала, что думала, слышала и ощущала. Всем, целиком, в полном порядке, если бы мне вдруг захотелось припомнить. Любой частью ее прошлого, если оно потребовалось бы мне. Если бы я вдруг решил рассказать вам, что ел за ленчем, нужно ли было мне рассказывать все, что я делал с самого дня рождения? Нет. Говорю вам, я сделался ею, и с этого мгновения и на веки вечные способен припомнить все, что помнила она в этот момент. Единым порывом.
— Гештальт, — пробормотал он.
— Ага! — проговорил я и задумался, задумался о многом и всяком. И, отодвинув в сторону эти мысли, сказал: — Но почему я не знал этого прежде?
— Тебе поставили мощный блок на подобные воспоминания.
Я в волнении поднялся на ноги.
— Не вижу причины. Совершенно не понимаю, зачем.
— А может быть, дело просто в естественном отвращении, — предположил он. — Как тебе такой вариант? Тебе было отвратительно ощутить себя женщиной даже на короткий момент.
— Но вы еще в самом начале говорили мне, что это не является для меня проблемой.
— Ну и как тебе самому кажется? Ты говоришь, что чувствовал боль в этом эпизоде. Значит, ты не хотел возвращаться к нему, чтобы не почувствовать эту боль.
— Позвольте подумать, позвольте подумать… Да-да, это часть всей проблемы — проблемы погружения в чужой ум. Она открылась передо мной потому, что я напомнил ей Дина. И я вошел. Вошел, но не был готов, потому что никогда не делал этого прежде, разве что в малой доле и при наличии сопротивления. Я прошел внутрь на всю глубину, и этого оказалось слишком много; я пережил ужасный испуг, заставивший меня на многие годы отказаться от новых попыток. Однако воспоминание не исчезло, оно осталось отгороженным стенкой, запертым на замок. Однако я взрослел, и потребность сделать это становилась во мне все сильнее, однако я все время боялся это сделать. И чем больше я рос, тем сильнее и глубже понимал, что мисс Кью должна погибнуть прежде, чем она убьет… то, чем я являюсь. Боже мой! — воскликнул я. — Да знаете ли вы, что я такое?
— Не знаю, — ответил он. — Хочешь рассказать?
— Хотелось бы, — ответил я. — О, как хотелось бы…
На лице Стерна почивало полное профессиональной открытости выражение, не выражавшее ни веры, ни недоверия, но просто воспринимающее. Мне нужно было кое-что сказать ему, и я вдруг понял, что для этого мне не хватает слов. Я знал предметы и факты, но не знал их имен.
Дин забрал смыслы и отбросил слова.
И ранее того: Ты читаешь книги. Читай их для меня.
И его глаза… вскрывающие суть.
Я подошел к Стерну, он посмотрел на меня, я пригнулся. Сперва он испугался, но потом справился с собой и даже пододвинулся ближе.
— Боже мой, — пробормотал он. — Я еще не видел подобных глаз! Клянусь, у тебя радужки вращаются, как колеса.
Стерн прочел много книг. Я и не думал даже, что их столько понаписано. И я проскользнул внутрь, выискивая необходимое.
Не могу точно сказать, на что это было похоже. Словно бы идешь по тоннелю, своды и стены утыканы палками с деревянными рукоятками… как вращающееся колесо на ярмарке, с которого нужно снимать медные кольца. На конце каждой из рукояток было по медному колечку, и при желании можно было срывать любое из них. А теперь представьте, что вы настраиваете свой разум срывать только те, которые вас интересуют, а еще — что у вас тысяча рук, и все они срывают эти кольца. А кроме того, тоннель тянется на какие-нибудь зильоны миль, но вы способны пройти, срывая кольца, от одного конца его до другого в мгновение ока. Да, так оно и было, только много легче.
Мне было проще проделать это, чем Дину.
Я выпрямился и отошел от Стерна. Ему было явно не по себе. Он даже испугался.
— Все в порядке, — успокоил я.
— Что ты сделал со мной?
— Мне были нужны кое-какие слова. Спасибо.
Держался он превосходно. Положил трубку в карман, провел кончиками пальцев по лбу и щекам. А потом сел, уже в полном порядке.
— Я знаю, — сказал я. — Так себя чувствовала мисс Кью после встреч с Дином.
— Так кто же ты?
— Скажу. Я — центральная ганглия сложного организма, состоящего из компьютера — Малыша, телепортеров Бини и Бони, телекинетика Джейни и меня самого — телепата и управляющего. В нас нет ни единого свойства, еще неизвестного людям. Йоги знакомы с телепортацией, некоторые азартные игроки владеют телекинетикой, есть безумные счетчики, но в наибольшей степени известен так называемый полтергейст, когда очередная юная девица движет по дому разные вещи… Только в нашем случае каждый элемент действует с максимальной эффективностью.
Нас создал Дин, либо же этот организм сложился вокруг него, — неважно, как это получилось. Я пришел Дину на смену, но был еще слишком неразвит, когда он умер, а к тому же получил тяжелый удар от мисс Кью. В этом отношении вы действительно правильно говорили, что полученный удар вселил в меня подсознательный страх и нежелание узнать, что именно за ним таится. Однако существовала и другая причина моего нежелания заглянуть за барьер в виде фразы: Малышу — три.
Перед нами возникла проблема относительной ценности. Да, мисс Кью дала нам безопасность. Но мой гештальт-организм погибал от этой безопасности. Тогда я понял — или я умру, или она. О, конечно, части бы выжили: две цветные девчонки, толком не умеющие говорить, девушка-интровертка, любящая рисовать, монголоидный идиот и я сам — девяносто процентов закороченного потенциала и на десять процентов малолетний преступник. — Я усмехнулся. — Конечно, ее оставалось только убить. Из чувства самосохранения гештальт-организма.
Стерн пожевал губами и выдавил наконец:
— Но я не…
— И не надо. — Я расхохотался. — Просто чудесно. Вы действительно мастер своего дела. И я хочу сказать это, потому что вы можете далеко продвинуться в своем ремесле. Хочешь знать, что еще мешало? Я не мог миновать этих слов «Малышу — три», потому что в них и крылся ключ к тому, что́ я есть. И я не мог обнаружить его потому, что боялся вспомнить, как был одновременно мальчиком, мисс Кью и частью чертовски огромного целого. Я не мог быть и тем и другим сразу — и не мог не быть.
Он спросил, вновь обратив глаза к трубке:
— А теперь можешь?
— Вполне.
— И что теперь будет?
— Что вы хотите этим сказать?
Стерн прислонился спиной к углу своего письменного стола:
— А тебе не приходило в голову, что твой гештальт-организм, возможно, уже мертв?
— Он жив.
— Откуда ты знаешь?
— Знает ли ваша голова, есть ли у нее руки?
Он тронул свое лицо.
— Так… что же будет теперь?
Я пожал плечами.
— Разве пекинский человек, глядя на прямую спину сапиенса, спрашивал: что будет теперь? Мы просто живем, только и всего… как человек, как дерево, как все живое. Мы питаемся и растем, экспериментируем и размножаемся. Защищаем себя. — Я развел руками. — Мы ведем себя исключительно естественным образом.
— Но что вы можете делать?
— Что может делать электрический двигатель? Все зависит от того, куда его поставят.
Стерн побледнел как полотно.
— Но что вы… что вы хотите делать?
Я задумался над этими словами. Стерн молча ожидал, когда я закончу размышления.
— Знаете что, — проговорил я наконец. — С самого дня рождения все окружающие только и делали, что пинали меня… пока я не встретил мисс Кью. И как же она обошлась со мной? Едва не убила!
Я подумал еще и сказал:
— Все вокруг развлекались, кроме меня одного. А способ развлечения у всех этих окружающих очень простой — пинай всякого, кто меньше тебя и не может дать сдачи. А то можно и польстить тебе — чтобы сесть тебе на шею или убить. — Я посмотрел на него и ухмыльнулся. — Так что я собираюсь потешить душу, только и всего.
Он повернулся ко мне спиной. Кажется, собрался пройтись по своему кабинету, но тут же развернулся обратно.
— Ты преодолел огромный путь с того момента, как вошел в эту комнату.
Я кивнул:
— Конечно, вы отличный мозгоправ.
— Спасибо. — Он с горечью покачал головой. — И ты решил, что вылечился, теперь все в порядке, все на своих местах и готово крутиться?
— Уверен в этом. А вы?
Он покачал головой.
— Пока мы с тобой выяснили только одно: что ты собой представляешь. Но тебе придется узнать еще кое-что.
Я был готов потерпеть.
— Что именно?
— Ну, скажем, как живется людям, у которых такое на совести. Джерри, ты не похож на обычных людей, но все-таки ты человек.
— Разве я виноват, если спасал свою шкуру?
Он словно не слышал.
— Вот еще кое-что: ты говорил, что всегда был зол на всех и на вся… так и жил. А ты не задумывался, почему?
— Нет, как-то не приходилось.
— Ты всегда был одинок, потому-то общество этих детей, а потом мисс Кью так много значило для тебя.
— Дети-то остались при мне.
Он медленно качнул головой.
— Ты и дети — единое существо. Уникальное. Не имеющее родни. — Он ткнул в меня трубкой. — Одинокое.
Кровь запульсировала в моих ушах.
— Заткнись, — бросил я.
— Сам подумай, — тихо отвечал он. — Твои возможности почти безграничны. Ты можешь получить все, что захочешь. Но ничто не избавит тебя от одиночества.
— Заткнись! Все одиноки.
Он кивнул.
— Но некоторые умеют справляться с одиночеством.
— Как?
Помедлив, он произнес:
— Есть нечто, неведомое тебе. И слово, обозначающее это понятие, для тебя — пустой звук.
— Говори, я слушаю.
Он окинул меня странным взором.
— Иногда эту штуку называют моралью.
— Наверно, вы правы. Хотя я и не понимаю, о чем вы говорите. — Я более не испытывал желания слушать его. — Вы боитесь… вы боитесь Homo Gestalt.
Стерн удивительным образом заставил себя улыбнуться.
— Недоделанная терминология.
— Мы и сами еще недоделаны. — Проговорив это, я указал: — Сядь сюда.
Он пересек притихшую комнату и уселся за стол. Я нагнулся к нему, и он уснул с открытыми глазами. Я выпрямился и осмотрел комнату. А потом взял термос, наполнил его и поставил на стол. Расправил уголок ковра, покрыл изголовье кушетки чистым полотенцем. Потом подошел к столу, выдвинул ящик и увидел магнитофон. И вместо того чтобы протянуть к нему руку, вызвал Бини. Она выросла рядом, широко открыв глаза.
— Посмотри-ка сюда, — обратился я к ней. — Хорошенько посмотри. Я хочу стереть эту ленту. Спроси у Малыша, как это сделать.
Она моргнула, словно бы встряхнулась, а потом склонилась над магнитофоном. Словом, постояла, исчезла, вернулась. Шагнула вперед. Нажала две кнопки, дважды щелкнула переключателем. Лента с писком закрутилась назад мимо головки.
— Хорошо, — сказал я ей, — готово.
Она исчезла.
Взяв куртку, я направился к двери. Стерн все сидел за столом, уставившись перед собою.
— Хороший мозгоправ, — пробормотал я. Чувствовал я себя просто здорово.
Снаружи я помедлил, затем вернулся в кабинет. Стерн поглядел на меня.
— Садись-ка сюда, сынок.
— Извините, — отвечал я. — Простите, сэр, ошибся дверью.
— Ничего, — отвечал он.
Я вышел, закрыл за собой дверь и всю дорогу к полицейскому участку ухмылялся. Сообщение о смерти мисс Кью пройдет без задоринки. Иногда я даже посмеивался, подумывая о Стерне: как он будет морщить лоб, вспоминая события забытого дня и обнаружив в столе невесть откуда свалившуюся тысячу долларов. Так-то куда забавнее, чем пожелать ему помереть. Кстати, а что такое мораль?
Часть III
МОРАЛЬ
— И кем же он вам приходится, мисс Джеральд? — осведомился шериф.
— Джерард, — поправила она. Странный рот, зеленовато-серые глаза. — Он мой кузен.
— Все мы, Адамовы дети, кузены через праотца Адама. Надо бы точнее.
— Семь лет назад он служил в ВВС, — сказала она. — А потом начались неприятности. Его уволили по состоянию здоровья.
Шериф покопался в папке, лежавшей на столе.
— Помните имя доктора?
— Сперва был Томпсон, потом Бромфилд. Он и подписал заключение.
— Кем он был до службы в авиации?
— Инженером. То есть стал бы, если бы успел окончить училище.
— А почему не окончил?
Она пожала плечами:
— Он тогда пропал.
— Так откуда вы знаете, что он здесь?
— Я узнаю его везде, — отвечала она, — я видела… я видела, как это случилось.
— Видели? — Шериф сложил папку и бросил ее на стол. — Знаете, мисс Джерард, не мое дело давать людям советы, но вы, кажется, приличная девушка. Почему же вы не можете просто позабыть о нем?
— Мне бы хотелось повидать его, если это возможно.
— Он не в своем уме. Вы не знали этого?
— Нет.
— Разбил кулаком оконное стекло. Без веской причины.
Она ждала. Шериф настаивал:
— Он неопрятен. Не помнит даже своего имени.
— Так могу ли я увидеть его?
Шериф буркнул что-то неразборчивое и встал.
— Будь у этих недоумков из ВВС хоть сколько-нибудь соображения, они определили бы его куда надо, а не в тюрьму.
Стены коридора были выложены усыпанными заклепками стальными пластинами, выкрашенными в кремовый цвет сверху и в горчичный снизу. Каждый шаг вызывал гулкий резонанс. Шериф отпер дверь с узким зарешеченным оконцем. Они вошли, шериф запер за собой дверь, пропустив ее вперед, в большое, похожее на сарай помещение с бетонными стенами и потолком. Вокруг него шло некое подобие балкона, под и над которым располагалось около двадцати зарешеченных холодных и неуютных камер. Занятыми были с полдюжины.
— А на что вы, собственно, рассчитывали? — вопросил шериф, заметив выражение на ее лице. — Здесь у нас не Уолдорф-плаза или что-нить такое же.
Они подошли к одной из камер в нижнем ряду.
— А ну-ка просыпайся, Бэрроуз. К тебе дама.
— Гип! О Гип!
Заключенный не шевельнулся. Он раскинулся на матрасе, лежащем прямо на стальном полу. Левая рука была замотана грязной повязкой.
— Видите, мисс, ни слова! Довольно?
— Могу ли я переговорить с ним с глазу на глаз? Впустите меня к нему, — выдохнула она.
— Как бы чего не случилось, — предупредил шериф.
Она пристально посмотрела на него. И, отпирая дверь камеры, шериф промолвил:
— Если что — вопите громче. Я тут поблизости. А ты, Бэрроуз, смотри у меня, не то получишь пулю, — и он запер за ней дверь камеры.
Девушка подождала, пока шериф отошел, и склонилась над заключенным.
— Гип, — пробормотала она, — Гип Бэрроуз.
Померкшие глаза шевельнулись в глазницах, повернулись в ее сторону. Медленно моргнули и неторопливо открылись опять.
Она встала рядом с ним на колени.
— Мистер Бэрроуз, — шепнула она. — Вы не знаете меня. Я сказала им, что вы мой двоюродный брат. Я хочу помочь вам.
Он молчал. Она сказала:
— Я хочу помочь вам выбраться отсюда. Вы хотите вернуться на свободу?
Он долго глядел ей в лицо. Потом глаза его совершили путь к запертой двери и вернулись к ее лицу.
Она прикоснулась к его лбу, к щеке. Показала на грязную повязку:
— Сильно болит?
Он рассеянно перевел взгляд от ее лица к повязке. Потом с трудом посмотрел на нее снова. Она спросила:
— Не хотите ли вы что-то сказать?
Он молчал так долго, что она поднялась.
— Пожалуй, мне лучше уйти. Но вы все-таки не забывайте обо мне. Я помогу вам. — И она повернулась к двери.
Он спросил:
— Почему?
Она вернулась назад:
— Потому что вы — грязный, избитый, никому не нужный… и потому что я знаю, кто вы на самом деле.
— Вы безумны, — устало пробормотал он.
Она улыбнулась:
— О вас здесь говорят то же самое. Значит, у нас много общего.
Он грязно выругался.
Она невозмутимо ответила:
— И за этим вы тоже не спрячетесь. А теперь слушайте меня. Сегодня днем вас посетят двое. Один — доктор. Второй — адвокат. К вечеру вы выйдете на свободу.
Он приподнял голову, и на его летаргическом лице проступили наконец признаки чувства. Оно могло казаться каким угодно, только не доброжелательным. Голос его исходил из недр груди:
— Что еще за доктор?
— Хирург, у вас ведь поранена рука, — ровно отвечала она. — Не психиатр. Вам не придется заново переживать освидетельствование.
Он откинул голову назад. Оживление медленно покидало его. Она подождала, но, не получив ответа, повернулась и позвала шерифа.
Это было несложно. Приговор предусматривал два месяца за злостное хулиганство. И не определял альтернативы в виде штрафа. Адвокат мгновенно доказал, что подобная альтернатива должна была существовать. Штраф был выплачен. В новой чистой повязке и грязной одежде Бэрроуза провели мимо сердитого шерифа, расточавшего угрозы и живописавшего, что именно ждет всякого грязного типа, осмелившегося снова сунуть нос в городок.
Девушка ожидала его на улице. Гип, чувствуя себя дураком, стоял на крыльце, пока она заканчивала разговор с адвокатом. Наконец тот удалился, и она притронулась к его локтю.
— Пошли, Гип.
Он следовал за ней, как заводная игрушка, ноги словно сами несли его в нужную сторону. Дважды свернув за угол, они поднялись по чистым ступеням дома, стоявшего среди прочих строений как-то строго и особняком, словно старая дева. Окошко над дверью поблескивало цветными стеклами витража. Девушка отперла одним ключом входную дверь, другим ключом дверь в прихожую. Они вошли в коридор, затем в комнату с эркером. Высокий потолок, много воздуха, чистота.
Впервые он что-то сделал по собственной воле: медленно повернулся, одну за другой разглядывая стены, приподнял за уголок салфетку на туалетном столике, дал ему опуститься.
— Ваша комната?
— Ваша, — ответила она, и, подойдя к нему, положила на комод два ключа. — Ваши ключи. — Она выдвинула верхний ящик. — Тут носки и носовые платки. — Потом по очереди постучала костяшками по каждому ящику: — Рубашки. Белье. — Указала на дверцу шкафа: — Там два костюма. По-моему, должны подойти. Халат, шлепанцы, ботинки. — Потом показала на дверь: — Ванная. Там все есть: полотенце, мыло. Бритва.
— И бритва?
— Всякий, кому доверяют ключи, может иметь и бритву, — мягко отвечала она. — А теперь приведите себя в порядок. Я вернусь через пятнадцать минут. Вы помните, когда ели в последний раз?
Он покачал головой.
— Четыре дня назад.
— Так что пока.
Она выскользнула за дверь и исчезла, хотя он пытался окликнуть ее. И долго глядел на дверь. А потом ругнулся и бессильно повалился спиной на кровать.
Поскреб нос, рука сама собой устремилась к подбородку. Шершавый, колючий. Привстал, пробормотал: «черта с два» и повалился обратно. И вдруг каким-то образом оказался в ванной прямо перед зеркалом. Намочил руки, плеснул воды в лицо и растер грязь полотенцем. Поглядел и снова взялся за мыло.
Он нашел бритву, нашел белье, брюки, носки, шлепанцы, рубашку и куртку. А потом посмотрел в зеркало и понял, что ему необходима расческа. А потом она локтем открыла дверь, положила свои пакеты на комод, улыбнулась ему. И протянула руку — с расческой. Ни говоря ни слова, он взял ее, вернулся в ванную, намочил волосы и причесался.
— Идите, все готово, — позвала его из комнаты девушка. Она убрала с ночного столика лампу и поставила на него толстое овальное блюдо, на котором находились нежирный настоящий стейк, бутылка эля, бутылочка поменьше с крепким портером, картофель по-айдахски — между половинками клубней таяло масло. Горячие рулеты под салфеткой, салат в небольшой деревянной миске.
— Я ничего не хочу, — заявил он, немедленно приступая к трапезе. И все в мире исчезло: остался лишь вкус доброй еды, наполнявшей гортань и небо, тонкое покалывание пива и неописуемое волшебство обжаренной корочки.
Когда блюдо опустело, он вдруг почувствовал, что оно готово вместе со столиком взлететь к его голове. Гип содрогнулся всем телом, шатнулся вперед, вцепился обеими руками в край стола, чтобы удержать его на месте.
— Все в порядке, все хорошо, — проговорила девушка за его спиной и, положив руки на плечи, усадила обратно в кресло. Он попытался поднять руку, однако не смог этого сделать. Она вытерла салфеткой его влажный рот и лоб.
Наконец глаза его открылись, Он поискал ее взглядом… она сидела на краю постели, безмолвно наблюдая за ним. Он кротко улыбнулся.
Она поднялась:
— Теперь все будет хорошо. Ложитесь. Спокойной ночи!
Она была в комнате — и вдруг ее не стало. Она была с ним, а теперь он остался один. Это была перемена слишком важная для того, чтобы ее можно было претерпеть, и слишком огромная для того, чтобы ее можно было понять. Поглядев на дверь, он проговорил «Спокойной ночи» только потому, что это были последние ее слова, и они еще трепетали в воздухе.
Опустив руки на подлокотники кресла, Гип заставил свои ноги повиноваться. Он сумел только встать, не более того, и в итоге упал вперед и наискось, чтобы при падении не задеть стол. Он повалился поперек стеганого покрывала, и навалилась тьма.
— Доброе утро.
Он не шевелился. Колени его были подогнуты, а руки тыльной стороной прикрывали глаза. Он отключил свое кинестетическое чувство осязания, чтобы легкий наклон матраса не указал на место, где присела она. Он отсоединил слух — на случай, если она опять заговорит. Но ноздри выдавали его, он не ожидал обнаружить в этой комнате кофе, и теперь хотел его, жаждал, прежде чем отключить обоняние.
Он лежал и думал, что-то думал о ней. Если она заговорит, думал он, я ей задам. Он будет лежать здесь, пока она не заговорит, а когда заговорит, проигнорирует ее, и останется лежать.
Он ждал.
Но если она не заговорит, он не сможет проигнорировать ее слова, так?
Он открыл глаза — круглые, горящие, сердитые. Она сидела в ногах его постели. Тело ее замерло, лицо застыло, жили собственной жизнью только рот и глаза.
Он вдруг с силой закашлялся. Это заставило его зажмуриться, но когда он снова открыл их, то уже не смотрел на нее. Прикоснувшись к груди, он посмотрел на себя.
— Надо же, так, не раздеваясь, проспал всю ночь.
— Выпейте кофе.
Он поглядел на нее. Она до сих пор не двигалась и не шевелилась. Красный жакет с серо-зеленой косынкой на шее, удлиненные серо-зеленые глаза — из тех, что в профиль кажутся глубокими треугольниками. Он отвернулся от нее…
И, поворачиваясь все дальше и дальше, заметил кофе. Высокий кофейник, чашка с толстыми стенками, полная до краев. Черный, крепкий, добрый напиток.
— Ух, — протянул он, вдыхая запах. И отпил. — Ух!
Теперь он поглядел на солнечный свет: складки приподнятых дуновением маркизетовых занавесок, сноп света. Хорошо. Светлый овал, тень самого света там, где солнце отражалось от висевшего на стене круглого зеркала на чистую краску соседней стены. Хорошо. И он сделал новый добрый глоток.
Потом поставил чашку и прикоснулся к пуговицам рубашки… мятой и пропотевшей.
— Душ, — проговорил он.
— Ступайте, — отвечала девушка. Поднявшись, она подошла к комоду, на котором находилась картонная коробка и несколько бумажных пакетов. Из коробки она достала электроплитку. Тем временем он сумел расстегнуть три пуговицы. Потом с легким треском отлетели четвертая и пятая. Каким-то образом он сумел избавиться от прочей одежды. Девушка не обращала на него внимания, она не смотрела на него, но и не отворачивалась, а что-то делала с плиткой. Он отправился в ванную комнату и долго возился там с кранами душа, пытаясь сделать воду приемлемой. Став под душ, он пустил воду по шее и спине. Увидев в мыльнице мыло, пустил воду на голову и долго мылил ее куском мыла до тех пор, пока мягкая и ласковая пена не покрыла ее целиком. Неведомо откуда явилась мысль: Боже мой, мои ребра стали похожи на ксилофон. Надо бы снова обрасти мяском, иначе можно и заболеть, а там и… Потом мысль сама собой возвратилась обратно, перебивая себя: А зачем выздоравливать? Хорошо быть больным. Оставайся больным, чувствуй себя все хуже и хуже. Возмутившись, он неведомо у кого потребовал ответа: кто это тут говорит, что я должен болеть. Однако ответа не получил, если не считать таковым звонкий плеск струй о кафель.
Выключив воду, он вышел из душа и снял с вешалки огромное полотенце. Начав с головы, просушил им каждый волосок от кончика до корня. Потом бросил его в уголке на пол, взял другое и растер им все тело, так что оно порозовело. Он выглянул в комнату, халат оказался на ручке находившегося возле двери мягкого кресла, поэтому он сразу же накинул его на плечи.
Девушка тем временем поливала три сидевших на сковородке идеальных яйца благоуханным жиром бекона, черпая его ложкой. Когда он присел на краешек постели, она ловко спустила все три яйца ему на тарелку, оставив весь жир на сковородке. Яичница оказалась совершенной, белок весь свернулся, а круглые желтки оставались жидкими, однако подернулись пленочкой. С ними соседствовал бекон, подсушенный и ароматный, на четыре коротких секунды не дотянувший до хруста. А еще тосты — золотые снаружи, белые и мягкие внутри, с быстро тающим маслом, спешащим найти для себя укромные уголки и укрытия… два ломтика с маслом, один с мармеладом. И всю эту трапезу освещало солнце, создавая цвета, доступные одному лишь мармеладу и цветному стеклу.
Он ел и пил кофе; ел и снова пил кофе, и запивал его кофе. Все это время она сидела в мягком кресле, и руки ее казались плясунами, под легкими и быстрыми движениями которых пуговицы сами собой прирастали к рубашке.
Он следил за ней, и когда она закончила свою работу, подошел и протянул руку к рубашке, однако она указала ему:
— Возьмите чистую.
Он обнаружил вязаный пуловер и рубашку-поло.
Пока он одевался, она вымыла тарелки и сковородку и поправила постель. Потом он сидел, откинувшись в кресле, а она, став на колени, перевязывала его руку. Повязка оказалась крепкой и удобной.
— Вообще-то уже можно обойтись и без повязки, — с удовлетворением заметила девушка. Потом она встала, подошла к постели и села лицом к нему, спокойная — если забыть про глаза, если забыть про рот.
За окном протяжно пропела иволга, птичий крик звонкими льдинками просы́пался с небес. Проехал шальной грузовик, деловито потряхивая ниткой коровьих колокольчиков в кузове. По бокам его шествовали двое мужчин, голос одного из них звучал грубо, голос другого пел, словно как скрипка. От одного из окон пополз в пространство сферический звук, в середине которого жужжала муха. В другом окне появился белый котенок. Муха пролетела мимо котенка, тот встал на дыбки и замахал лапками, а потом повернулся и спрыгнул вниз так, словно уже давно собирался это сделать. Только глупец мог подумать, что он потерял равновесие.
В комнате же было тихо, в ней царило ожидание, ничего не требовавшее, однако ничего не оставлявшее без внимания. Девушка сидела, руки ее уснули, лишь глаза бодрствовали, пока трубочист, имя которому — исцеление, чистил тело Гипа от костей до кожи, пока он отдыхал, креп, набирался сил.
Потом она поднялась, не сказав ему ни слова, просто потому, что время пришло. Прихватив небольшой ридикюль, встала возле двери. Он шевельнулся, поднялся на ноги, приблизился к ней. Они вышли.
Неторопливо подошли к пологому ухоженному склону. У подножия его мальчишки играли в софтбол. Они немного постояли, наблюдая за ними. Она все время внимательно изучала лицо Гипа и, заметив, что на нем отражаются только движущиеся фигурки, но не сама игра, взяла его под руку и повела дальше. Они набрели на пруд с утками. Извилистые шлаковые дорожки вели к нему, петляя между цветущими клумбами. Сорвав примулу, она воткнула цветок ему в петлицу. Потом они отыскали скамейку, возле них остановился мужчина с чистенькой яркой тележкой. Она купила Гипу гамбургер и бутылку содовой. Он молча принялся за еду.
Неторопливо тянулось время.
Когда стало темнеть, она проводила его назад, в комнату. Оставила одного на полчаса, а когда вернулась, увидела, что он словно окаменел в той же позе. Потом она разворачивала покупки, разогревала еду, нарезала салат, варила кофе. Поев, он начал зевать. Она немедленно поднялась на ноги, произнесла: «Спокойной ночи» — и исчезла.
Он неторопливо повернулся и посмотрел на закрытую дверь. После некоторой паузы проговорил «Спокойной ночи», потом разделся, улегся в постель и выключил свет.
На следующий день они проехались на автобусе и зашли в ресторан.
Ну а еще на следующий — задержались попозже, чтобы пойти на концерт.
Как-то утром шел дождь, и они сразу отправились в кино. Фильм он смотрел молча — не улыбаясь, не хмурясь, не радуясь мелодиям. «Вот кофе», «Это нужно отдать в прачечную», «Пойдем», «Спокойной ночи», — других слов она не говорила. Только наблюдала за ним, ничего не требовала и ждала.
Он проснулся — было слишком темно. Он и не понимал, где находится. Перед ним возникло лицо, широколобое, худощавое, с острым подбородком, глаза прятались за толстыми стеклами очков. Он безмолвно вскрикнул, а оно улыбнулось в ответ. Когда он понял, что лицо это находится не в комнате, а в его памяти, оно исчезло… нет, он просто понял, что оно находится не здесь. Сознание этого наполнило его яростью, буквально плавившей мозг. Да, но кто это? — спросил он себя и ответил себе: не знаю, не знаю, не знаю, — и голос его превращался в стон, затихавший и затихавший, пока не умолк совсем. Гип глубоко вздохнул, и тут что-то внутри него скользнуло вниз, разлетелось на части, и он зарыдал. Кто-то взял его за руку, за другую, свел вместе ладони… это была девушка, она услышала его боль и пришла. Он не один.
Не один… эта мысль заставила его зарыдать с еще большей горечью. Перехватил ее руки в свои, и она склонилась над ним, а он сквозь тьму глядел на лицо ее и волосы… и плакал.
Она оставалась с ним до тех пор, пока он не успокоился, и еще долгое время после этого, потому что он не выпускал ее руку. Пальцы его разжались только после того, как он уснул. Девушка, укрыв спящего одеялом до подбородка, вышла из комнаты.
Утром он сидел на краю постели, наблюдая за тем, как тает, растворяясь в солнечном свете, тонкая струйка пара над чашкой кофе. Когда на столике перед ним появилась яичница, он поднял глаза. Рот его дрогнул. Девушка, как всегда, стояла в позе ожидания.
— Вы уже завтракали? — наконец поинтересовался он.
Что-то блеснуло в ее глазах, и она отрицательно покачала головой.
Он посмотрел на тарелку, над чем-то задумался, затем отодвинул ее от себя на долю дюйма, встал и предложил ей:
— Это вам, а я соображу себе что-нибудь другое.
Он уже мог увидеть ее улыбку, однако прежде как-то не замечал ее. И теперь словно бы вся теплота прежних улыбок слилась в эту единственную. Она села и принялась есть. Он поджарил себе яйца, совсем не так хорошо, как это сделала бы она, и они были готовы прежде, чем он вспомнил о тостах, а тосты подгорели, пока он ел яичницу. Она не пыталась каким-либо образом помочь ему даже в те мгновения, когда он рассеянно глядел на маленький стол, хмурился и потирал челюсть. В свой черед он обнаружил то, что искал, — вторую чашку, стоявшую на комоде. Он наполнил ее чашку кофе, а себе налил во вторую, к которой она даже не прикоснулась, и она улыбнулась снова.
— Как вас зовут? — впервые поинтересовался он.
— Джейни Джерард.
— Ах, так.
Она внимательно поглядела на него, а потом потянулась к спинке кровати, где на ремешке висела ее сумочка. Притянула ее к себе, открыла и достала нечто блестящее, какой-то кусочек металла. На первый взгляд это была алюминиевая трубка — дюймов восьми длиной, овальная в поперечном сечении. Только гибкая, сплетенная из тонких проволочек. Обернув вверх ладонью его правую руку, покоившуюся возле чашки, она опустила в нее короткий цилиндрик.
Гип не мог не видеть это движение — взгляд его был опущен вниз. Но пальцы его оставались разжатыми, выражение лица не изменилось. Наконец он взял в руку ломоть обжаренного хлеба. Трубка упала с ладони, покатилась к краю стола, свалилась вниз. Он принялся намазывать хлеб маслом.
После первой совместной трапезы все пошло по-другому. Многое стало иначе. Он не приступал к еде, пока не присоединится она. Начал оплачивать всякие мелочи: билеты в автобусе, обеды, потом стал пропускать ее первой в дверях, брать под локоть, когда они пересекали улицы. Сопровождал ее в магазины, носил оттуда пакеты.
Он вспомнил свое имя, вспомнил даже, что Гип — уменьшительное от Гиппократа. Но прочего, что обычно связано с именем, даже места рождения, припомнить не мог. Она не торопила и не расспрашивала его. Просто день за днем находилась рядом с ним и ждала. И все время старалась, чтобы алюминиевая трубочка попадалась ему на глаза.
Почти каждое утро она оказывалась возле его тарелки. Или в ванной — там из нее торчала зубная щетка. Однажды она обнаружилась в боковом кармане пиджака вместе со скатанными в трубочку счетами. Достав бумажки, он рассеянно выронил металлическую штуковину, и Джейни пришлось подобрать ее. Однажды она засунула ему эту трубку в ботинок, и когда он стал обуваться и не смог этого сделать, то просто вытряхнул ее на пол и оставил лежать. Словно для него она была прозрачной, невидимой, что ли. Даже когда однажды в ней обнаружились его деньги, и ему пришлось взять в руки этот предмет, он обращался с ним небрежно и невнимательно, тут же избавился от него и явно забыл о его существовании. Сама Джейни никогда не заводила речи об алюминиевой штуковине. Только продолжала настойчиво оставлять ее на видном месте.
В жизни его стали появляться вчерашние дни, а потом оказалось, что каждый день начинается с утра. Пришли воспоминания: скамья, на которой им уже доводилось сидеть, театр, где они бывали. Он мог уже находить дорогу домой. День ото дня она все меньше руководила им. Наконец он стал даже планировать, как они проведут день.
И поскольку память его ограничивалась днями знакомства с ней, каждый новый день приносил с собой открытия: пикник, новый маршрут автобуса, уток и лебедей в пруду.
Случались и открытия другого рода.
Однажды, остановившись посреди комнаты, он принялся разглядывать стены, окна и постель и сказал:
— Выходит, что я болел?
А потом остановился на улице, посмотрел на мрачное здание на другой стороне ее и произнес:
— А я в нем был.
А еще через несколько дней он остановился возле мужской галантереи и заглянул внутрь. Нет, не внутрь. Он смотрел на витрину. Джейни стояла рядом, вглядываясь в его лицо.
Он неторопливо поднял левую руку, сжал ладонь, посмотрел на кривой шрам на ее тыльной стороне и на два прямых, длинный и короткий, пересекавших его запястье.
— Вот, — сказала она, вкладывая трубку в его руку. Не глядя на предмет, он сжал пальцы в кулак. Лицо его отразил удивление, потом неприкрытый ужас, потом некое подобие гнева. Он даже покачнулся.
— Все хорошо, — сказала ему Джейни.
Он что-то недоуменно буркнул, посмотрел на нее, словно на незнакомку, и не сразу узнал. Потом раскрыл ладонь и внимательно посмотрел на металлическую трубочку. Подбросил ее, поймал и объявил:
— Это моя вещь.
Она кивнула.
— Вот это окно я и разбил. — Посмотрев на него, он снова подбросил в воздух металлический предмет, на сей раз отправив его в карман, и пошел дальше. Потом он долго молчал, и только когда они наконец поднимались по ступенькам к двери своего дома, сказал: — Я разбил витрину. И меня упекли за это в тюрьму, а ты вытащила оттуда… Я был болен, а теперь выздоровел, потому что ты привезла меня сюда. Зачем ты это сделала?
— Захотелось, — отвечала она.
Он сделался беспокоен. Подошел к шкафу, вывернул карманы обоих пиджаков и спортивной куртки. Пересек комнату, принялся ощупывать комод, открывать и выдвигать его ящики.
— В чем дело?
— Та штуковина, — рассеянно отвечал он. Зашел в ванную, вышел обратно. — Помнишь, трубка такая из металла.
— Да, — ответила она.
— Была же, — недовольно проворчал он, еще раз сделал круг по комнате, а потом, едва не задев Джейни, сидевшую на постели, потянулся к ночному столику. — Вот она! — Он глянул на трубку, согнул ее, сел и откинулся назад в кресле. — Боюсь потерять, — заметил он с облегчением. — Страшно привык к ней.
— Тюремщики хранили ее в конверте, пока ты был в камере, — пояснила Джейни.
— Угу-угу. — Он покрутил ее в пальцах, а затем ткнул ею в сторону Джейни, словно бы светлым и внушительным указующим перстом. — Эта штука…
Она ждала.
Он качнул головой.
— Она давно у меня, — повторил он. Поднялся, зашагал, вновь уселся. — Я искал парня, который… Ах ты! — пробормотал он. — Забыл.
— Ничего, вспомнишь, — мягко успокоила она.
Он обхватил голову руками и прошептал сухими губами:
— Черт, я почти отыскал его. Я давно его ищу. И всегда искал его?
— Всегда?
— Ну, все время после того, как… Джейни, я опять ничего не помню.
— Ничего… все хорошо.
— Хорошо, хорошо, да не слишком это хорошо! — Он выпрямился и посмотрел на нее. — Прости меня, Джейни, я совсем не собирался орать на тебя.
Она улыбнулась, а он вдруг спросил:
— А где была та пещера?
— Пещера? — отозвалась она. Он очертил руками пространство:
— Что-то похожее: наполовину пещера, наполовину избушка. В лесу. Где же это было? Не помню…
— Я была там с тобой?
— Нет, — без промедления ответил он. — Кажется, я был там до этого… но не помню.
— Не волнуйся.
— А я вот волнуюсь! — возбужденно проговорил он. — Согласись, я вправе поволноваться?
И как только слова эти слетели с его языка, он взглядом попросил у нее прощения и получил его.
— Ты должна понять, — проговорил он уже более спокойным голосом, — что эта штука… я должен… вот что, — проговорил он, снова возбуждаясь, — так вот, эта штука сейчас важнее всего, что присутствует в этом мире, но я не могу даже вспомнить, что это такое!
— Такое случается, — произнесла Джейни.
— Такое случилось со мной, — мрачным тоном проговорил он, — и это мне совершенно не нравится.
— Ты опять заводишься, — проговорила она.
— Да-да, именно! — взорвался он. Потом огляделся, яростно затряс головой. — Что это? Что я здесь делаю? Кто ты, Джейни? Зачем тебе все это нужно?
— Мне приятно видеть, как ты выздоравливаешь.
— Да, выздоравливаю, — проворчал он. — Я должен выздороветь! Назло тому, кто велел мне болеть и слабеть.
— Кто сказал тебе это? — вскрикнула она.
— Томпсон, — бухнул он и откинулся назад с тупым изумлением на лице. И высоким ломким голосом подростка простонал: — Томпсон? А кто это — Томпсон?
Она пожала плечами и будничным голосом произнесла:
— Надо полагать, тот, кто велел тебе болеть и слабеть, как ты говоришь.
— Ага, — вновь прошептал он и протянул снова, уже в порыве откровения: — Ага-а-а…
Он погрозил ей плетеной трубкой:
— Я видел его, Томпсона этого. — Тут взгляд его вновь привлекла плетеная трубка. Он покрутил головой, закрыл глаза. — Я искал… — голос его умолк.
— Томпсона?
— Не, — буркнул он. — Уж его-то я и видеть не хотел… — И поправился: — Именно его. Я хотел выбить мозги из его поганой башки.
— В самом деле?
— Ну да. Видишь ли, он… он был… ох, ну что же это случилось с моей собственной головой?
— Ш-ш-ш, — попыталась она успокоить его.
— Не могу вспомнить, совсем не могу, — проговорил он надломленным голосом. — Это как… ну вот ты видишь, как нечто поднимается из земли, собираешься схватить это, тянешься изо всех сил, ощущая, как хрустят твои кости, вытягиваешься во весь рост и прикасаешься к этому пальцами, самыми кончиками пальцев… — Грудь его порывисто вздымалась и опадала. — Застываешь, словно бы навсегда, понимая, что не достигнешь цели, не сможешь ухватиться за это. А потом падаешь и видишь, как это нечто уходит вверх и вверх над твоей головой, становится все меньше и меньше, и ты никогда… — Откинувшись на спину, Гип зажмурил глаза. Он то задыхался, то дышал едва слышно. — И ты никогда…
Он стиснул кулаки. В одном из них оказалась та плетеная трубочка, и он заново прошел весь процесс открытия — удивление и недоумение.
— Она давно у меня, — проговорил он, разглядывая вещицу. — Это какое-то безумие. Чистый бред… А ты как скажешь, Джейни?
— Ну что ты.
— Ты считаешь меня сумасшедшим?
— О нет.
— Значит, я болен, — проскулил он.
К его удивлению, она рассмеялась. Подошла к нему, рывком подняла из кресла, подвела к ванной комнате и включила свет. Потом втолкнула его внутрь, к раковине, и постучала по зеркалу костяшками пальцев.
— И кто тут болен?
Он посмотрел на сухое и твердое лицо, смотревшее на него из зеркала, на блестящие волосы, на ясные глаза. И повернулся к Джейни с искренним удивлением.
— Я уже давно так хорошо не выглядел. Во всяком случае, с тех пор, как… Джейни, я служил в армии?
— А ты как думаешь?
Он снова посмотрел в зеркало.
— Абсолютно здоровый вид, — проговорил он, как бы обращаясь к себе самому. Потом погладил щеку. — Кто это твердит мне, что я болен? — Услышав шаги Джейни, он погасил свет и вышел из ванной следом за ней. — Мне хотелось переломить спину этого Томпсона пополам. Выбросить его сквозь…
— Сквозь что?
— Забавно, — проговорил он, — я хотел сказать: выбросить его сквозь кирпичную стенку. Я так сконцентрировался на этой мысли, что буквально видел, как я выбрасываю его.
— Возможно, так оно и случилось.
Он покачал головой.
— Это была не стенка, а толстая стеклянная витрина.
— Вспомнил! — завопил он. — Я увидел его и захотел ударить. Он стоял на улице совсем рядом и глядел на меня, я не закричал, я прыгнул и… — Он поглядел на руку в шрамах и сказал с удивлением: — Развернулся, вмазал и разбил окно. Боже!
Он вялым движением сел.
— Вот за это самое я и попал в тюрьму. Валялся в вонючей камере и гнил заживо. Не ел, не двигался, и мне становилось все хуже и тяжелее, ждал только конца.
— Но конец-то, я вижу, не настал?
Он поглядел на нее, на ее глаза, на ее рот.
— Нет, не настал, но только благодаря тебе. Ну а что ты скажешь о себе, Джейни? Что тебе нужно от меня, а?
Она опустила глаза.
— Ох, извини, извини, пожалуйста. Понимаю, это не слишком… — Он протянул к девушке ладонь, уронил руку, так и не прикоснувшись к ней. — Не знаю, что в меня вселилось сегодня. Просто я не могу понять тебя, Джейни. Разве я что-то делал для тебя и ты у меня в долгу?
Она улыбнулась:
— Вот так уже лучше.
— Но этого мало, — искренним тоном сказал он. — Где ты живешь?
Она указала:
— На другой стороне коридора.
— Так, — проговорил он, вспомнил ту ночь, которую провел в слезах, и со смущением отодвинул воспоминание на задворки памяти. Отвернулся, разыскивая новую тему разговора, любую тему. — Слушай, давай пройдемся.
— Хорошо. — Неужели он заметил в ее голосе облегчение?
Они покатались на «американских горках», полакомились сахарной ватой, потанцевали на открытой площадке. Он удивлялся вслух, где это научился так хорошо танцевать. Но о том, что его тревожило, не упоминал до позднего вечера. В тот день общество Джейни впервые по-настоящему радовало его, этот вечер был не рядовым днем в их жизни, в нем господствовала Возможность. Он никогда еще не видел ее такой веселой, стремящейся покататься на этом и том, попробовать то и это и пройти подальше, чтобы осмотреть, что такое там есть, не слышал такого задорного смеха.
Смеркалось. Опершись на перила балюстрады, они стояли возле озера и глядели на купающихся. На берегу там и сям сидели парочки. Гип улыбался, переводя взгляд от одной пары к другой, и готов был пройтись по их адресу, чтобы посмешить Джейни, однако, обернувшись, был остановлен странной завистью, смягчавшей ее напряженные черты. Эмоциональный порыв, неопределенный и деликатный, заставил его немедленно отвернуться. Отчасти это движение было порождено признанием ценности ее обращения внутрь себя и нежеланием мешать ей; с другой стороны, он вдруг понял, что, полностью посвятив ему свою жизнь, она могла хотеть и чего-то другого. Это к нему жизнь вернулась со всеми своими целями и желаниями в тот самый день и час, когда Джейни вошла в его камеру. До этого мгновения ему даже в голову не приходило, что прожитая ею четверть века не была чистой страницей, как у него самого.
Почему, собственно говоря, она стала спасать его? Просто решила совершить благородный поступок? Но все-таки почему для этого выбрала именно его?
Что нужно ей от него? Нечто, погребенное в той, забытой его жизни? Если так, он безмолвно поклялся себе в том, что отдаст ей все, что она пожелает. Ведь нет и не может быть на свете вещи более ценной, нежели жизнь, которую она заново открыла для него.
Но что она ищет?
Взгляд его вновь обратился к вечернему пляжу, усеянному звездочками влюбленных пар; каждая — свой замкнутый мирок, в гармонии с остальными скользящий по своей собственной орбите… Влюбленные… ему приходилось ощущать на себе прикосновения любви. Память о них пряталась в тумане, он не смог вспомнить, где, когда и с кем это было… но существовало же все это вместе с тем старым-старым рефлексом — пока я не найду его и… — однако мысль снова ускользнула от него. Чем бы ни было это неведомое, оно значило больше, чем любовь, брак, работа или полковничий чин. (Полковничий? Неужели когда-то он хотел стать полковником?)
Тогда, быть может, ее осенила любовь? Джейни влюбилась в него… увидела, была поражена чувством как молнией, возжелала его, и решила добиться таким вот способом. Ну и тогда! Если она хочет именно этого…
Зажмурив глаза, он представил себе ее лицо, голову, склоненную в полном ожидания внимательном молчании, сильные тонкие руки, гибкое тело, чарующий голодный рот. Перед умственным взором его пробежала последовательность кадров, отснятых камерой здорового мужского ума, однако занесенных в разряд архивных: очертания ног Джейни, обрисовавшихся на фоне окна под пестрым облачком ее цветастой свободной шелковой юбки. Джейни в крестьянской блузе, острое копье утреннего солнечного луча гнется и липнет к ее нагому плечу и мягким выпуклостям грудей. Джейни в танце, никнущая к нему так, как если бы он и она были золотыми листиками электроскопа. (где же это он видел… где работал… что это — электроскоп? Ах, конечно же! В… — но мысль исчезает). Фигура Джейни, едва различимая в кипящей тьме, мерцающая белизной под пеленой нейлона, мешающейся с его едкими слезами… она держит его за руки, и он успокаивается.
Нет, Джейни не добивалась его — ни в неразлучных прогулках, ни в умиротворяющем покое совместных трапез, ни в долгом молчании вдвоем. Ни слово, ни жест, ни прикосновение не выдавали романтического увлечения. Любовь, даже потаенная и безмолвная, требует, жаждет, добивается. Джейни не требовала ничего. Она только… только ждала. И если она похоронила в его прошлом какую-то тайну, то не допытывалась — просто оставалась с ним рядом, чтобы не пропустить ее, если она вдруг вынырнет на поверхность. И если ей нужно нечто из того, чем он был, из того, что он делал, почему она не допытывается, не расспрашивает, не выведывает, как то делали Томпсон и Бромфилд? (Бромфилд? А это еще кто такой?)
Нет, здесь крылось нечто другое, — то, что заставляло ее глядеть на влюбленных с такой сдержанной печалью. Так, должно быть, безрукий завороженно наблюдает за игрой скрипача.
Рот Джейни… яркий, спокойный, ждущий… Умные руки Джейни… тело Джейни, конечно же, гладкое, как ее же плечо, твердое, как ее же предплечье… бурное, жаждущее промелькнули перед ним.
Не сговариваясь, они повернулись друг к другу. Две шестеренки: она ведомая, он ведущий. И тогда дыхание покинуло их обоих и повисло между ними символом, обещанием, единое и живое. Целых два гулких удара сердца пробыли они единой планетой, в далеком космосе влюбленных, а потом лицо Джейни исказил порыв сосредоточенности — не затем, чтобы сдержать порыв, но скорее для того, чтобы добиться немыслимой точности суждения.
И с ним произошло нечто — словно шарик твердейшего вакуума вдруг возник внутри него. Гип снова вздохнул, и окружавшая их магия сгустилась и хлынула внутрь дыхания, заполняя вакуум, поглотивший и убивший чары — целиком, за долю мгновения. Оба не пошевелились, лишь по лицу ее пробежала короткая судорога. Солнце садилось, они стояли друг напротив друга, лицо ее было обращено вверх, к Гипу, тут пятнышко тени, здесь блик солнца, и все оно было озарено ее внутренним светом. Но чары, чувство слияния, исчезли. Их стало двое, вновь были он и она, так и не слившиеся в одно, и это была Джейни спокойная, Джейни терпеливая, Джейни не погасшая, но не воспламененная. Впрочем, нет — истинное различие крылось в нем самом. Руки его поднялись, чтобы обнять ее за плечи, но более не хотели этого делать, с губ исчез, куда-то делся и потерялся так и не родившийся поцелуй, он отступил:
— Пойдем.
По лицу Джейни пробежала и скрылась тень досады. Тень, слишком похожая на многое из того, что теперь досаждало ему: на эти гладкие и шероховатые вещи, вечно возникавшие под его кончиками пальцев, но никогда не дававшиеся ему. Гип почти понял ее сожаление, оно относилось к нему, оно было здесь — и исчезло, совсем исчезло — растаяло в вечернем полумраке.
Они молча вернулись на главную аллею — к свету жалких тысячесвечевых ламп, к аттракционам и суетливому оживлению вокруг них. Где-то вдали за горизонт опускался истинный свет, совершая единственное сколько-нибудь значащее движение. Пусть игрушечные пушки палили теннисными мячиками в деревянные корабли, пусть вверх по склону бежали игрушечные собачки, пусть летели дротики в воздушные шарики… Подо всем этим Джейни и Гип погребли нечто сделавшееся настолько крохотным, что и холмика не осталось.
На специальном стенде стояла зенитная установка, со всеми поворотными устройствами, как настоящая. Можно было вручную прицелиться в искусственное небо из крошечной зенитной пушки, движения ее немедленно повторяла большая пушка на заднем плане. На полукуполе мелькали силуэты самолетов. Все вместе — и техника, и оформление — выглядело весьма соблазнительно и, надо думать, безотказно выуживало деньги.
Первым взялся за дело Гип. Сперва с легким недоумением, а потом с нарастающим и вовсе уж нескрываемым интересом он следил, как, повинуясь легким движениям его рук, ходил из стороны в сторону ствол массивной зенитной пушки в двадцати футах от него. В первый самолет он не попал, во второй тоже, но двух выстрелов ему вполне хватило, чтобы определить систематическую ошибку прицела, и он принялся по одной щелкать все цели, вылетавшие в небо аттракциона. Джейни, как девчонка, захлопала в ладоши, служитель наградил Гипа памятным призом — глиняной в блестках статуэткой полицейского пса стоимостью едва ли не в пятую долю входного билета. Гип с гордостью принял подарок и пригласил Джейни попытать удачи. Уголком рта он шепнул ей:
— Целься на сорок в правом квадранте, капрал, иначе феи дегауссируют взрыватель.
Глаза Джейни чуть сузились, быть может, для того, чтобы точнее прицелиться. Она не ответила Гипу, но первую цель сразила, едва та успела показаться над искусственным горизонтом, вторую и третью постигла та же участь. Гип радостно хлопнул в ладоши и окликнул Джейни по имени. На какое-то мгновение показалось, что она берет себя в руки, странным усилием занятого человека, заставляющего себя вернуться в разговор. Следующую мишень она пропустила, а потом промахнулась четыре раза подряд. Сбила еще две — одну низко, а другую высоко и наконец в последний раз промахнулась на целую милю.
— Не слишком удачно, — трепетным голосом проговорила она.
— Отлично, — галантно возразил он. — А знаешь, в наши дни не обязательно попадать в самолеты.
— В самом деле?
— Да. Достаточно, чтобы снаряд взорвался рядом. Но какой же это унылый барбос…
Джейни перевела взгляд от его лица к статуэтке и хихикнула:
— Да уж, памятка на всю жизнь. Гип, ты весь перепачкался этими блестками. Знаешь что — может, лучше подарим ее кому-нибудь?
Они довольно долго бродили по парку, пока не отыскали лицо, истинно нуждающееся в подобной ценности, — одинокого мальца лет семи, меланхолично выжимавшего последние остатки масла и соли из кукурузной кочерыжки.
— А это тебе, — пропела Джейни. Ребенок, не обращая внимания на подарок, поднял к ней пугающе взрослые глаза.
Гип усмехнулся:
— Эх, сорвалось! — Он присел на корточки перед мальчишкой. — Давай-ка поторгуемся. Ты не возьмешься за доллар отнести эту штуку куда-нибудь с глаз моих?
Ответа не последовало. Мальчик обсасывал кукурузный огрызок и не отводил глаз от Джейни.
— Крепкий делец, — ухмыльнулся Гип.
Вдруг Джейни вздрогнула.
— Слушай, давай-ка оставим его в покое, — сказала она, неожиданно посерьезнев.
— Этому типу со мной так просто не справиться, — добродушно возразил Гип. Он поставил статуэтку возле стоптанных ботинок мальчугана и затолкал долларовую бумажку в складку его одежды, наиболее похожую на карман. — Очень приятно было встретиться с вами, сэр, — проговорил Гип, пускаясь за Джейни.
— Ну и фрукт, — проговорил он, нагоняя спутницу. Гип оглянулся. Ребенок все еще глядел вслед Джейни, хотя они удалились уже на полквартала. — Похоже, он на всю жизнь запомнил тебя… Джейни!
Широко раскрыв глаза, девушка замерла:
— Ах, чертенок! — выдохнула она. — В таком-то возрасте! — И резко обернулась назад.
Глаза явно подвели Гипа: огрызок, как ему показалось, сам собой вырвался из грязных ладоней и, стукнув огольца по носу, шмякнулся о землю. Дитя отступило шага на четыре с весьма нелюбезным определением на устах и, закончив речь непечатным пожеланием, исчезло в аллее.
— Фью! — с уважением присвистнул Гип. — А зачем тебе такие длинные уши, бабулечка? — спросил он скорее для того, чтобы замять неловкость. — Я, кстати, ничего и не слышал, кроме последнего коленца, которое он пустил.
— Не слышал? — переспросила она. Впервые в голосе ее почувствовалась явная досада. И все же он ощутил, что не является ее причиной Он взял Джейни за руку. — Пойдем-ка съедим что-нибудь, и все забудется.
Она улыбнулась, и все исправилось.
Потом была сочная пицца и холодное пиво в чересчур ярко-зеленом, местами облупившемся павильоне. Усталая и счастливая прогулка между темных уже павильонов к запоздалому автобусу, пыхтя, дожидавшемуся их на остановке. Чувство причастности, вызванное точным прилеганием спинного хребта к просчитанному кем-то профилю автобусного сиденья. Чередующаяся с улыбками общая на двоих дремота на скорости в шестьдесят миль в час, сквозь мерцающую огоньками ночь и наконец знакомая остановка на знакомой улице, пустой и безлюдной, но моей улице в моем городе.
Они разбудили дремлющего водителя такси и назвали адрес.
— Интересно, я полностью вернулся к жизни или мне предстоит что-то еще? — пробормотал Гип в своем углу сиденья и только потом понял, что она слышит его слова. — Получается так, словно весь тот мир, в котором я жил, занимал когда-то небольшое место в моей голове, где-то в таких глубинах, что мне его было даже не видно. А потом ты сделала из него комнату, затем город, а сегодня что-то огромное, ну как… — И, не найдя нужного слова, он умолк.
Свет фар встречной машины на мгновение высветил ее улыбку. Он продолжил:
— Вот я и думаю, каким на самом деле может стать этот мир.
— Много большим, — ответила она.
Дремотно откинувшись на спинку сиденья, он пробормотал:
— Я отлично себя чувствую, — и со странной интонацией добавил: — Нет, Джейни, я… — голос его осекся. — Мне плохо.
— Ну, тебе лучше знать, — спокойно ответила девушка.
— О нет. — Напряженность пришла в его голос и оставила его, он усмехнулся. — Опять он. И он ошибается. Ошибается. Он больше не сумеет заставить меня почувствовать себя больным. Водитель!
Голос его хрустнул переломленной веткой. Шофер от неожиданности нажал на тормоза. Гипа кинуло вперед, он уперся рукой в спину шофера.
— Едем назад!
— Божемилостивыймилосердный, — пробормотал шофер, разворачивая такси.
Гип обернулся к Джейни с ответом, неопределенным, не до конца оформившимся, однако она не задала ему вопроса. Она сидела спокойно и, как всегда, чего-то ждала. Тогда Гип приказал водителю:
— Следующий квартал. Да, здесь. Налево. Еще раз налево.
Потом откинулся назад, припав щекой к стеклу, и внимательно приглядывался к темным домам на черных лужайках. Наконец произнес:
— Здесь. Вон тот дом с подъездной дорогой, там, где высокая живая изгородь.
— Подъехать к дому ближе?
— Нет, — отрезал Гип. — Остановитесь подальше… здесь, чтобы хорошо его видеть.
Остановив машину, водитель обернулся.
— Приехали. С вас доллар и…
— Шшш! — звук получился настолько резким, что водитель остолбенел.
Через прореху в изгороди, пропускавшую в себя подъездную дорогу, Гип вглядывался в очертания неярко освещенного белого здания, осматривал строгий фасад, козырек над входом, опрятные ставни, дверь под полукружьем окна.
— Теперь едем домой, — проговорил он наконец.
На обратном пути никто не проронил ни слова. Гип ладонью закрывал виски, притеняя глаза. В уголке, который занимала Джейни, было темно и тихо.
Когда машина остановилась, Гип рассеянно помог Джейни выйти на дорожку. Он передал шоферу банкноту, получил сдачу, отсчитал и вернул тому чаевые. Такси отъехало.
Гип замер, уставившись на деньги, пальцем передвигая на ладони монетки.
— Джейни?
— Да, Гип.
Он посмотрел на нее. Лицо девушки растворялось во тьме.
— Что ж, войдем.
Они вошли в дом. Гип включил свет. Джейни сняла с головы шляпку, повесила сумочку на спинку кровати, уселась, сложив руки на коленях. Она ждала.
Он так углубился в себя, что казался ослепшим. А потом стал медленно пробуждаться, не отводя взгляда от лежавших на ладони монеток. Какой-то момент казалось, что он не усматривает в них ни малейшего смысла; а потом неспешно, не сразу осознал их значение, учел в своих размышлениях, итог которых отразился на его лице. Он сжал деньги в кулак, потряс им, а потом выложил перед Джейни на ночной столик — три скомканные купюры, горсточку серебра.
— Они не мои.
— С чего ты это взял?
Он устало качнул головой.
— Нет, они не мои. И никогда не были моими. И те, что потрачены на карусели, и на все эти покупки, даже на кофе по утрам. Считаю, что это взаймы.
Она молчала.
— Тот дом, — рассеянно проговорил он, — я был в нем. Как раз перед самым арестом. Это я помню. Тогда у меня не было ни гроша. Я постучал в дверь, грязный, свихнувшийся, а мне скомандовали «кругом», чтобы не попрошайничал. Не имел я тогда никаких денег. Я точно помню. У меня только и было, что… — Из кармана на свет явилась плетеная трубка, блеснула в свете лампы. Зажав ее в пальцах, он указал на ночной столик. — Но с первого же дня, как я здесь оказался, у меня завелись деньги. Каждый день, в левом кармане пиджака. Прежде я не задумывался над этим. Это ведь твои деньги, Джейни?
— Твои. Забудем об этом, Гип. Это совершенно не важно.
— Что ты хочешь этим сказать? — отрубил он. — Они мои, потому что ты дала их мне?
Пронзительным лучом гнева он попытался прорезать темноту ее молчания.
— Так, наверно?
— Гип!
Он тряхнул головой, резко, внезапно, не имея другой возможности выразить тот порыв, который раздирал его в этот момент. В нем был гнев, унижение, яростная атака на ту тьму, в которой тонуло его прошлое. Он рухнул в мягкое кресло. И прикрыл лицо руками.
Потом ощутил — она рядом, и ладонь ее легла ему на плечо.
— Гип… — прошептала Джейни. Он дернулся, и ладонь исчезла. Послышался легкий звон пружин — Джейни вновь опустилась на постель.
Он неторопливо отвел руки от лица, обиженного, оскорбленного.
— Пойми, я злюсь не на тебя, я очень благодарен тебе за все, что ты сделала для меня. Дело не в этом. Что-то не так, — выпалил он. — Я опять запутался: что-то делаю, а почему, сам не знаю. Просто приходится — вот и делаю неизвестно что. Словно… — Он умолк, чтобы подумать, уловить нечто целое в тысячах обрывков, на которые вихрь безумия растерзал его «я». — И ведь знаю, что поступаю плохо, что не следует мне жить здесь, есть за чужой счет, получать деньги неизвестно за что… И… я же говорил тебе, что должен найти кого-то, но зачем, почему — не знаю. Вчера я сказал… — Он умолк, и в комнате какое-то время слышно было только свистящее дыхание, исходившее между его зубов, между напряженных губ. — Я сказал сегодня тебе, что мой мир, место, где я живу, — все время становится все больше и больше. Теперь оно уже вмещает в себя тот дом, возле которого я остановил такси. Я вспомнил, что был там уже, измученный, и постучал, а мне велели убираться восвояси. Я кричал на них, а потом пришел кто-то еще. Я спросил их, я хотел узнать о…
Вновь молчание, вновь свист воздуха сквозь щель между зубами.
— …детях, что жили там. Но у них не было никаких детей. И я вновь кричал, все переполошились, а я чуть успокоился. Я просил их просто сказать мне, объяснить, обещал, что уйду, я не хотел никому угрожать. Я сказал: хорошо, детей нет, тогда разрешите мне переговорить с Алисией Кью, скажите мне, где она.
Он выпрямился и с горящими глазами указал на Джейни трубкой.
— Видишь? Я помню имя — Алисия Кью! — Он осел назад. — А мне говорят: «Алисия Кью умерла». А потом говорят: «Ох, да, после нее остались дети!» И объясняют, где их искать. Записали, а я куда-то засунул бумажку… — Он принялся копаться в карманах, вдруг остановился и поглядел на Джейни: — Она была в старой одежде, это ты спрятала ее, да?
Если бы она объяснила, если бы ответила, все было бы в порядке, но она только наблюдала за ним.
— Ну хорошо, — процедил он сквозь зубы. — Вспомнил одно, вспомню и другое. А может, просто вернуться туда и спросить? Ты мне не нужна для этого.
Выражение на ее лице не изменилось, однако, посмотрев на Джейни внимательно, он понял, каких усилий стоит ей это спокойствие. И с сочувствием проговорил:
— Нет, ты мне нужна. Без тебя я уже умер бы. Ты была… — Так и не сумев отыскать подходящего слова для описания ее роли в его жизни, он прекратил поиски и продолжил: — Просто я хотел сказать, что раз уж я нашел этот дом, то могу дальше действовать самостоятельно. Выяснить мне осталось немного, и я должен сделать это сам.
Наконец она заговорила:
— Ты все сделал сам, Гип. Ты самостоятельно прошел всю дорогу. Я просто поставила тебя в то место, из которого ты мог это сделать. Не более того. И я хочу и впредь помогать тебе.
— Теперь это уже не обязательно, — уверил ее Гип. — Теперь я уже большой мальчик. Я прошел большой путь и остался в живых. Выяснить осталось немногое.
— Но не так мало, как тебе кажется, — с грустью проговорила она.
Он утвердительно кивнул:
— Говорю тебе — я знаю! Я узнал о детях, узнал об этой Алисии Кью, узнал о том, что все они перебрались куда-то. Остается узнать, куда именно — это было уже в самом конце, это было то самое место, к которому я притронулся пальцами, но не успел схватить… Осталось одно-единственное место, адрес, по которому проживают сейчас эти дети. Там и будет он…
— Он?
— Он…Тот самый, которого я ищу. Его зовут, — он вскочил на ноги, — его зовут… — Он стиснул пальцы в кулак и нанес им убийственный удар в пространство, а потом прошептал: — Но я забыл, как именно его зовут.
Гип запустил пятерню в короткие волосы на затылке и в сосредоточении уставился на потолок. А потом расслабился.
— Ну ладно, теперь я все равно найду его.
— Сядь, — распорядилась Джейни. — Сядь, Гип, и выслушай меня.
Он нерешительно сел и с укоризной поглядел на нее. В голове теснились уже почти понятные картинки и фразы. Он думал: Почему она не может оставить меня в покое? Почему не хочет позволить мне немного подумать? Просто потому что она…
И потому что это была Джейни, он стал ждать.
— Ты прав, теперь ты в силах это сделать, — проговорила она, медленно, старательно подбирая слова. — Можешь хоть завтра отправиться туда, получить адрес и найти этот дом, который ты ищешь. Только поверь мне: все, что ты узнаешь, ничего не скажет тебе. Поверь мне, Гип, я знаю это!
Он рванулся к ней, схватил за руки, поднял на ноги лицом к себе.
— Ты знаешь! — завопил он. — Ей-богу знаешь, ты знаешь все во всех подробностях, так ведь? Все до последней подробности! Я теряю рассудок, пытаясь выяснить, а ты сидишь и наблюдаешь, как я корчусь!
— Гип! Гип, мои руки…
Он стиснул их еще сильнее, тряхнул.
— Значит, ты действительно знаешь, так ведь? Знаешь все обо мне?
— Пусти меня, пожалуйста, пусти! Ох, Гип, ты не ведаешь, что творишь!
Он бросил ее на постель. Джейни подтянула ноги, повернулась на бок, подперла голову локтем, и посмотрела на него сквозь слезы, немыслимые слезы, слезы, которые не могли принадлежать тем Джейни, с которыми он был знаком. Она протянула к нему помятую до синяков руку.
— Ты не знаешь, — задохнулась она, — чего добиваешься…
А потом, еще тяжело дыша, притихла, посылая ему сквозь немыслимые слезы какую-то огромную мучительную и раздвоенную весть, которую он не мог прочитать.
Гип неловко опустился на колени возле постели.
— Ах, Джейни, Джейни!
Губы ее шевельнулись. Получившуюся гримасу сложно было назвать улыбкой, однако она хотела ею стать. Прикоснувшись к его волосам, Джейни вздохнула:
— Все хорошо.
Она уронила голову на подушку и закрыла глаза. Гип, скрестив ноги, уселся на пол, положил руки на край кровати и опустил на них голову.
Не открывая глаз, она проговорила:
— Я понимаю тебя, Гип, понимаю и хочу помочь тебе, я хочу и дальше помогать тебе.
— Это не так, — возразил он не с горечью, но из глубин чувства, чем-то похожего на горе.
Он ощущал — быть может, по ее дыханию, — что снова заставил ее плакать. Но сказал:
— Ты знаешь обо мне все. Знаешь и то, что я ищу.
Слова его прозвучали обвинением, и он пожалел об этом. Он хотел всего лишь высказать свои аргументы.
— Разве не так?
Не открывая глаз, она согласно качнула головой.
— А значит…
Тяжело поднявшись, он вернулся в кресло. Когда ей от меня что-нибудь надо, она садится и ждет, подумал он не без ехидства. И опустившись в кресло, посмотрел на нее. Джейни не шевельнулась. Сделав над собой усилие, он постарался изгнать горечь из своих мыслей, оставив только смысл и совет. Настал его черед ждать.
Она вздохнула и села. Растрепанные волосы и зардевшиеся щеки пробудили в нем нежность. Он сурово одернул себя.
Джейни проговорила:
— Тебе придется верить мне на слово. Придется поверить мне, Гип.
Он медленно покачал головой. Она потупилась, сложила руки. Потом подняла ладонь, прикоснулась к краешку глаза тыльной стороной кисти.
— Видишь этот кусочек кабеля? — спросила она.
Трубочка оставалась на полу, там, где он ее выронил. Гип поднял ее.
— Ну и что?
— Когда ты впервые вспомнил, что она принадлежит тебе?
Он задумался.
— Около дома… когда я пришел к тому дому и спросил.
— Нет, я не про то, что было до твоей болезни.
— Ах так. — Он ненадолго зажмурил глаза, нахмурился. — Окно. В тот миг, когда я вспомнил про то, как разбил окно. Я вспомнил об этом. А потом он… Ох! — отрывисто воскликнул он. — Тогда ты положила кабель мне в руку.
— Правильно. Восемь дней я вкладывала его тебе в руки. Один раз — в ботинок. Подкладывала на тарелку, в мыльницу. Щетку зубную в него однажды поставила. Каждый день не менее полдюжины раз, Гип!
— Я не…
— Правильно, не понимаешь. Я не могу тебя в этом винить.
— Да я не про это, а про то, что не в силах поверить тебе.
Она наконец поглядела на него, и тут он осознал, насколько привык к этим обращенным на него внимательным глазам.
— Это действительно так, Гип. Так оно и было.
Он нерешительно кивнул.
— Хорошо. Раз ты так говоришь. Но какое отношение это имеет к…
— Подожди, — попросила она. — Сейчас поймешь… каждый раз, прикасаясь к этому куску кабеля, ты отказывался признать его существование. Просто разжимал пальцы, не хотел даже видеть, как он падает на пол. Наступал босой ногой и не ощущал этого. Гип, однажды я положила его тебе в тарелку вместе с фасолью. Ты поднес эту штуку к губам, положил в рот, а потом просто выплюнул. Ты не хотел ощущать ее.
— Ок… — начал он с некоторым усилием, — это окклюзия. Так это называл Бромфилд.
А кто такой Бромфилд? — но мысль ускользнула — ведь Джейни еще не договорила.
— Правильно. Слушай теперь внимательно. Когда настало время, окклюзия начала исчезать и исчезла, а ты остался с кусочком кабеля в руке, уже зная, что он существует. Однако я ничего не могла сделать ради этого момента до того, как он самостоятельно вызрел!
Он задумался.
— Так. А почему же это наконец случилось?
— Ты вернулся.
— В магазин, к стеклянной витрине?
— Да, — отозвалась она и тут же поправилась: — Нет. Я хочу сказать вот что: в этой комнате ты ожил, ты и сам говорил: твой мир начал расти, вместил сперва комнату, потом улицу, потом город. То же самое происходит с твоей памятью. Сначала она сумела принять вчерашний день, потом неделю, а потом тюрьму и то, что было до нее. Смотри теперь сам: до тюрьмы кабель означал для тебя нечто потрясающе важное. Но потом что-то произошло, и с тех пор он вовсе перестал что-либо значить. Пока новая твоя память не сумела дотянуться и до этого времени. И тогда кабель вновь сделался реальным.
— Ого, — только и мог воскликнуть он.
Она посмотрела вниз.
— Я знала об этой оплетке. И могла бы сама все тебе рассказать. Но ты не был к этому готов. Да, ты прав: сейчас я знаю о тебе много больше, чем ты сам. Но разве это не понятно: если я тебе все расскажу, ты не сумеешь услышать меня.
Он покачал головой не с недоверием, но как бы завороженно.
— Но я ведь уже не болен!
Он прочитал ответ на ее выразительном лице.
— Опять мимо? — гнев снова зашевелился в его сердце. — Ладно, валяй дальше. Кстати, я не оглохну, если услышу от тебя, какой институт окончил.
— Конечно, нет, — нетерпеливо продолжила она. — Просто все это ничего в тебе не разбудит, никаких ассоциаций, воспоминаний. — Она закусила губу. — Вот и пример. Ты успел с полдюжины раз упомянуть фамилию Бромфилд.
— Какую-какую? Да нет же!
Она остро глянула на него.
— Ошибаешься, Гип. Ты назвал это имя минут десять назад.
— Разве? — Он задумался. Надолго задумался. А потом изумленно округлил глаза: — Боже мой! А ведь и в самом деле назвал.
— Хорошо, кто этот человек? Откуда ты его знаешь?
— Кого?
— Гип, — резко одернула она.
— Извини, — пробормотал он, — кажется, я немного запутался. — Он вновь погрузился в раздумья, пытаясь восстановить последовательность мыслей. И наконец с трудом выдавил: — Б-бромфилд.
— Сейчас фамилия пришла к тебе из далекого прошлого. И имя это ничего не будет для тебя значить, пока память не вернется назад и…
— Вернется назад? Как это?
— Разве ты сейчас не возвращаешься — от болезни к дням заключения и аресту, к тому, что было прежде, к визиту в тот дом? Подумай об этом, Гип, подумай, вспомни, зачем ты туда пошел.
Он нетерпеливо отмахнулся.
— Мне это не нужно. Разве ты не понимаешь? Я пошел в этот дом, потому что что-то искал… что именно, кстати? Ах да, дети, какие-то дети… они могли сказать мне, где искать полудурка. — Он подскочил со смехом. — Видишь? И про полудурка вспомнил. Я еще все вспомню, вот увидишь. Полудурок… я искал его столько лет, наверное, целую вечность. Правда, я забыл — зачем, но… — проговорил он крепнущим голосом, — теперь мне это не кажется важным. Я просто хочу тебе сказать, что необязательно проделывать весь путь назад. Я уже сделал все необходимое. Значит, завтра я иду в тот дом, спрашиваю у них адрес и сразу же отыскиваю то, что…
Он запнулся, озадаченно огляделся, заметил кусок оплетки на ручке кресла и подхватил ее.
— Вот, — торжественно произнес он. — Это же часть… ах ты, черт! — чего же именно?
Она подождала, пока он достаточно успокоится, чтобы услышать ее, потом сказала:
— Ну теперь видишь?
— Что — вижу? — выдавил он надломленным, невнятным и жалким тоном.
— Если ты завтра отправишься, то попадешь в непонятную тебе ситуацию, по причине, которой не помнишь… тебе придется спрашивать незнакомцев о неизвестном, чтобы узнать то, что ты не в состоянии понять. Но, с другой стороны, ты прав, — признала она, — теперь тебе это по силам.
— А если я это сделаю, — спросил он, — тогда все вернется?
Она покачала головой, и он с легкой хрипотцой проговорил:
— Ты же у нас все знаешь, разве не так?
— Да, Гип.
— Впрочем, мне все равно. Я намереваюсь обязательно сделать это.
Она глубоко вздохнула.
— Ты погибнешь.
— Что?
— Если ты придешь к этому дому, то погибнешь, — проговорила она. — Ох, Гип, разве до сих пор я обманывала тебя? Скажи мне? Разве память отчасти уже не вернулась к тебе… вернулась по-настоящему, чтобы никогда более не ускользнуть?
С мукой в голосе он произнес:
— Ты говоришь мне, что завтра я могу выйти из этой двери и отыскать то, что давно ищу. Но ищу ли? Скорее ради чего живу! И ты говоришь мне, что эта находка убьет меня. Чего же ты добиваешься от меня? Что, по твоему мнению, я должен делать?
— Потерпеть еще немного, — попросила она.
— Чего же ради? — вспыхнул он. — Чтобы я возвращался в своей памяти назад, уходя в прошлое от того, что мне нужно? По-твоему, ты мне желаешь добра?
— Немедленно прекрати, — резко сказала она. И, к собственному удивлению, Гип умолк.
— Еще одна минута, и ты протрешь в этом коврике дырку, — проговорила она с сочувствием и даже некоторой долей веселья. — Это тебе не поможет.
Он попытался уклониться от этой веселой нотки, однако она оказалась неотразима. Он позволил ей прикоснуться к себе и отбросил уже потом, уже ощутив ее прикосновение. Гип проговорил уже более сдержанным тоном:
— Ты пытаешься сказать, что я вовеки не должен искать этого полудурка и его… не знаю что?
— Ну что ты, — проговорила она, вкладывая едва ли не всю душу в отрицание. — Нет-нет, Гип, ты найдешь то, что ищешь, обязательно найдешь, только сначала вспомни, что ищешь, и пойми, зачем тебе это нужно.
— Сколько же времени уйдет на это?
Она неопределенно качнула головой:
— Не знаю.
— Я не могу ждать. Завтра… — Он ткнул пальцем в окно. Начинало светлеть. — То есть сегодня же. Сегодня, понимаешь? Я могу быть в этом доме сегодня… Я должен… пойми, как много означает эта вещь и как давно я ищу ее…
Он умолк и резко обернулся к ней.
— Ты говоришь, что меня убьют, когда я все узнаю. Да, пусть убивают, только бы выяснить. По крайней мере, буду знать, что прожил не зря.
Джейни бросила на него трагический взгляд.
— Гип…
— Нет! — отрезал он. — Ты меня не отговоришь.
Она начала говорить, умолкла, склонила голову. Ниже и ниже, пока не уткнулась лицом в покрывало.
Гип яростно расхаживал взад и вперед по комнате, а затем остановился возле нее. Лицо его смягчилось.
— Джейни, помоги мне…
Девушка лежала недвижно, но Гип видел, что она слушает.
— Если там меня поджидает опасность… если что-то или кто-то попытается убить меня, скажи, чего мне ждать. По крайней мере, я буду предупрежден.
Джейни повернулась лицом к стене, так что он мог только слышать ее, но не видеть. И усталым голосом проговорила:
— Я не говорила, что тебя там убьют. Я сказала, что ты погибнешь.
Гип долго стоял над ней, а потом буркнул:
— Ладно. Пусть так. Спасибо тебе за все, Джейни. Иди-ка лучше к себе.
Неторопливо, с предельной усталостью, словно ее только что выпороли, она выбралась из постели. А потом повернулась к нему с такой неподдельной жалостью и печалью на лице, что сердце его стиснула боль. И все же он поджал губы и кивнул в сторону двери.
Джейни вышла, не обернувшись, бессильно волоча ноги. Зрелище это было выше его сил. И все же он позволил ей уйти.
Постель была чуть помята. Неторопливо пройдя по комнате, он уставился на покрывало. Опустил на него ладонь, а потом повалился вперед и зарылся в него лицом. Ткань еще сохраняла тепло ее тела. И на кратчайшее в своей неопределенности мгновение он ощутил нечто на тему о слившихся воедино дыханиях, о сливающихся воедино двух завороженных, обращенных друг к другу душах. Однако мгновение покинуло его, тема исчезла, оставив без сил.
Давай-давай, иди болей. Свернись клубком и умри.
— Ладно тебе, — прошептал он.
А что, можно. Какая на самом деле разница. Умрет он или его убьют, кого это волнует?
Только не Джейни.
Зажмурив глаза, он увидел перед собой рот. Который мог бы принадлежать Джейни, как он подумал сначала, если бы подбородок не оказался настолько острым. Рот сказал ему: ложись и помирай, всего-то делов. После чего улыбнулся. Улыбка заставила свет отразиться от толстых стекол очков, что означало, что он видит все лицо. А потом пришла боль настолько острая и быстрая, что он дернул головой и застонал. Боль шла от руки. Он посмотрел на руку и увидел на ней эти шрамы, вдруг родившие такую острую и бодрящую боль. Томпсон, я должен убить этого Томпсона. Но кто такой Томпсон, кто такой Бромфилд и кто этот полудурок из своей пещеры… пещера, где находится эта пещера с детьми… нет, не с детьми, а с детской… с чем же детской… ах да, с одеждой… Одеждой! Вот оно! Одеждой старой, грязной, рваной, но как он нашел ее…
Джейни… Ты погибнешь. Ложись и помирай.
Глаза его закатились, нервное напряжение оставило его в ползучей летаргии. Не такая уж приятная вещь, но все же лучше, чем подобное чувство. Кто-то сказал:
— На сорок или выше в правом квадранте, капрал, иначе феи дегауссируют твой взрыватель.
Кто это сказал?
Он сказал. Он, Гип Бэрроуз.
И кому же он это сказал?
Джейни, ловко обходившейся с моделью пом-пома.
Он даже фыркнул: ну какой из Джейни капрал. Действительность — не самый приятный из миров, лейтенант. Но мы любим считать, что созданы для нее. Согласно точному и прекрасному проекту, образцовому проекту с точки зрения любого инженера. Затащи в нее наваждение, и действительность не потерпит ее. Что-то всегда должно отдавать; если царит реальность, твой изысканный образчик инженерного искусства не имеет объекта приложения своих сил. Ибо таковой не был спроектирован. И посему действует из рук вон плохо. Поэтому дай пинка наваждению, действуй согласно проекту, по которому был изготовлен. Кто же это сказал? Ах да — Бромфилд. Это ничтожество! Этому типу следовало бы хорошенько подумать, прежде чем начинать толковать об инженерном деле с инженером.
— Кэптэн Бромфилд (с усталостью в двадцатую чертову тысячу раз), если бы я не был инженером, то не отыскал бы эту штуковину, никогда не распознал бы ее, и сейчас она ни на цент не волновала бы меня. — Ах, это ничего не значит.
Это ничего не значит. Просто свернись клубком и, пока не явился Томпсон… Просто свернись клубком и…
— О нет, — рявкнул Гип Бэрроуз. Вскочив с постели, он остановился, раскачиваясь, посреди комнаты. Прижав ладони к глазам, он гнулся, как юное деревце под прикосновением бури. Застряв посреди всей этой путаницы — голоса Бромфилда, лица Томпсона, пещеры, полной заношенной детской одежонки, Джейни, желавшей ему смерти, он все-таки был уверен в одном, более того, он знал это. Никакой Томпсон более не заставит его смиренно лечь на бок и умереть. Джейни избавила его от этой участи!
Раскачиваясь, он скулил:
— Джейни…
Джейни не хотела его смерти.
Джейни не хотела, чтобы его убили; в чем же тогда дело? Джейни всего лишь хочет, чтобы он вернулся назад, чтобы вспомнил. И подождал.
Он посмотрел на заметно посветлевшее окно.
Подождать? Что ж, сегодня он, возможно, сумеет получить этот адрес, увидеть этих детей, найти этого полудурка и… хорошо, он найдет его, но это ли ему нужно на самом деле? Сегодня. Тогда, видит бог, он покажет Бромфилду, что такое наваждение!
Если он останется жив, то все докажет Бромфилду.
Но нет, Джейни хотела, чтобы он пошел другим путем, вернулся назад. Но насколько? В те голодные годы, когда никто не верил ему, никто не помогал ему, голодному и замерзшему, ищущему и не находящему крохотного ключа и замочка к нему: адреса того дома с козырьком над входом, который он прочел на листке бумаги в пещере с детской одеждой… В пещере.
— В пещере, — громко проговорил Гип и выпрямился.
Он отыскал пещеру. Там, среди детской одежды, обнаружился скатанный в трубку грязный листок с адресом, который привел его к этому самому дому, находящемуся в этом самом городе.
Он сделал еще один шаг назад, большой шаг в свое прошлое, он уже не сомневался в этом. Вещь, которую он обнаружил в пещере, доказывала, что все ему вовсе не померещилось, как утверждал Бромфилд: в руках у него было теперь доказательство! Он схватил эту плетеную трубочку и принялся гнуть и сжимать ее — серебристую, легкую, со сложным плетением. Конечно, конечно же! Кусок оплетки того кабеля он нашел именно в пещере. И теперь держал в руках.
Возбуждение охватило Гипа. Джейни все твердила: «Надо вернуться, вспомнить!» — а он считал, что такой путь окажется слишком долгим. Но много ли времени потребовал у него этот шаг, на второе открытие пещеры со всеми ее сокровищами?
Гип поглядел в окно. Чуть больше получаса, сорок минут, не больше. Все перемешалось в душе его: усталость, гнев, чувство вины и боль. Но что, если взяться по-настоящему за этот процесс возвращения, отдохнуть, поесть, освежить ум, заручиться поддержкой Джейни?
Он подбежал к двери, распахнул ее настежь, одним прыжком пересек коридор и одним махом открыл противоположную дверь.
— Джейни, послушай, — выкрикнул он, еле сдерживая дикое возбуждение. — Ой, Джейни… — и резко осекся. Он успел влететь в комнату футов на шесть, и теперь ноги сами собой, заплетаясь и спотыкаясь, понесли его обратно. — Прошу прощения, извините меня, — растерянно проблеял он, преодолевая переполнявшее смущение. Он уткнулся спиной в дверь, захлопнул ее, истеричным образом повернулся, нащупал ручку и вылетел в коридор. «Боже, — думал он, — почему она сама не сказала». Спотыкаясь, он тащился к себе в комнату — обессилев, как отзвеневший гонг. Потом закрыл за собой дверь, запер ее и привалился к ней. Откуда-то донесся скрипучий смущенный смешок… Против собственной воли он повернулся к запертой двери. Попробовал выбросить из головы то, что осталось на другой стороне коридора, за другой дверью, и не сумел: вся картина отчетливо предстала перед ним. И он вновь расхохотался, побагровев от смущения и неловкости.
— Могла бы и сказать, — пробормотал он.
Серебристая трубка вновь привлекла его внимание. Взяв ее в руки, Гип уселся в большое кресло. Кусок оплетки кабеля помог забыть о смущении, напомнил о более важных вещах. Надо увидеть Джейни, поговорить с ней. Быть может, это безумие, но она должна понять: нужно найти способ вернуться назад поскорее, как следует поторопиться, чтобы еще сегодня разыскать полудурка. Возможно, это безнадежно, но Джейни… Джейни-то знает. Придется ждать. Она появится, когда будет готова, куда ей деться.
Он устроился в кресле, как можно дальше вытянул вперед ноги и запрокинул голову на спинку кресла. Усталость блаженной дымкой окутала Гипа, туманя глаза, щекоча ноздри.
Трах-тах-тах-тах-тах-тах-тах-тах.
(Пятидесятый калибр, — подумал он, — там, где-то в горах. Мечта всей жизни любого мальчишки, в жилах которого течет красная кровь, — раздобыть автомат и поливать из него от пуза веером, как из шланга).
— Вам-вам-вам-вам!
(Эрликоны! Откуда они их раздобыли, эту рухлядь? Это батарея пом-помов или музей?)
— Гип! Гип Бэрроуз!
(Боже! Ну когда этот капрал научится обращаться к нему по уставу, как к лейтенанту? Не то чтобы меня это как-нибудь волновало, однако если он однажды не сумеет соблюсти субординацию в присутствии одного из этих недорослей в чине полковника ВВС, мы оба получим за это хорошую трепку).
— Вам! Вам!
— Ну, Гип.
Он сел, потирая лицо руками, стук пулеметов превратился в дробь пальцев по деревянной двери. Никакой не капрал, а сама Джейни звала его из коридора. База противовоздушной обороны растаяла, исчезла, унесенная обратно на фабрику снов.
— Гип!
— Входи, — скрипнул он, — входи же!
— Дверь заперта.
Что-то пробормотав, он неловко поднялся на ноги. Солнечные лучи пронизывали занавески насквозь. Покачиваясь, он подошел к двери и отпер ее. Глаза его не могли открыться, а зубы на вкус напоминали рядок сигарных окурков.
— О Гип!
Увидев за плечом Джейни другую дверь, он вспомнил о ночном приключении. Поманил ее к себе и закрыл за ней дверь.
— Вот что, мне очень стыдно за свое вчерашнее поведение. Я вел себя как последний дурак.
— Не стоит извинений, Гип, — сказала она шелковым голосом. — Я не обиделась, ты понимаешь это. Ты в порядке?
— Глаз продрать не могу, — признался он смущенно. — Подожди немного, плесну воды в лицо и, может, проснусь. — И уже из ванной комнаты крикнул: — А ты где была?
— Гуляла. Мне надо было подумать. А потом караулила снаружи. Боялась, чтобы ты все-таки… ну понимаешь. Я хотела тогда последовать за тобой, не оставлять одного. Решила, что в случае чего могу помочь. Но с тобой действительно все в порядке?
— Ага. Только я никуда не собираюсь выходить без твоего совета. Но сперва о другом — а с ней все в порядке?
— Что?
— По-моему, для нее это было даже большим потрясением, чем для меня. Я не знал, что с тобой кто-то живет, иначе я бы не вломился…
— Гип, о чем ты говоришь? Что случилось?
— Ох, — вздохнул он. — Значит, ты пришла прямо сюда, не побывав в своей комнате.
— Нет. Но что ты имеешь в виду?
Он ответил, чуть покраснев:
— Мне хотелось, чтобы она тебе сама обо всем рассказала. Вчера мне отчаянно понадобилось видеть тебя. Ну я и дернул через весь коридор и ввалился к тебе, не имея представления, что в твоей комнате может оказаться кто-то еще. Словом, я уже оказался на середине комнаты, когда заметил, что там стоит твоя подруга.
— Кто? Гип, говори, ради бога!
— Какая-то девушка. Ты не можешь не знать ее, Джейни. Жулики по домам нагишом не ходят.
Джейни неторопливым движением прикрыла рот ладонью.
— Цветная девушка. Молодая.
— А что она… делала?
— Не знаю, чем она там занималась, потому что не стал подробно рассматривать ее — если в этом она найдет хоть какое-то утешение. Я немедленно пробкой вылетел оттуда. Мне очень жаль, Джейни: я понимаю, что произошла неловкость, однако ничего страшного, на мой взгляд, не случилось. Джейни! — в тревоге воскликнул он.
— Он отыскал нас. Придется убираться отсюда, — прошептала она. Губы ее побелели, руки дрожали. — Пойдем же, пойдем же скорее!
— Подожди, Джейни! Дай сказать. Я…
Она бросилась на него бойцовым петушком, произнося слова с такой скоростью, что между ними практически не было пауз:
— Ничего не говори! Не спрашивай ни о чем. Я тебе ничего не скажу, все равно не поймешь. Просто мы уходим отсюда, исчезаем.
Ладонь ее легла ему на руку и с удивительной силой повлекла за собой. Он сделал два торопливых шага за Джейни просто для того, чтобы не растянуться на полу. Пока он заканчивал второй шаг, она оказалась уже у двери и отпирала ее; ухватив свободной рукой Гипа за рубашку, она подтолкнула его вперед — к выходу на улицу. Он зацепился за косяк: гнев и удивление, соединившись в упрямстве, заставили его остановиться. Ни одно произнесенное ею слово не могло бы заставить его, настороженного и напряженного, сойти с места. Даже неожиданно проявленная ею сила могла только спровоцировать ответный удар. Однако Джейни ничего не сказала и никак не притронулась к нему; побелевшая и подвывающая от ужаса, она сбежала мимо него по ступеням.
Тогда Гип сделал то единственное, что могло — без колебаний и раздумий — сделать его тело. Он оказался снаружи, чуть позади нее.
— Джейни…
— Такси! — закричала она.
Машина не успела толком остановиться, а Джейни уже распахнула дверцу. Гип ввалился в салон следом за ней.
— Поехали, — бросила она шоферу, с беспокойством оборачиваясь к заднему окошку.
— Куда поехали? — водитель был озадачен.
— Просто поехали. Живо!
Гип присоединился к ней у окошка. Из него были видны удалявшийся фасад дома и пара озадаченных пешеходов.
— В чем дело? Что случилось?
Джейни только покачала головой.
— Скажи же что-нибудь. Дом вот-вот взорвется или случится что-нибудь еще в этом роде?
Она снова покачала головой, после чего отвернулась от окна и вжалась в уголок сиденья, защемляя белыми зубами кожу на тыльной стороне ладони. Он осторожным движением отвел ее руку ото рта. Джейни не сопротивлялась.
Он еще дважды заговаривал с ней, однако Джейни всякий раз не отвечала, а только кивала в знак того, что слышит его, и после этого чуть отворачивалась в сторону. Наконец он сдался, откинулся на спинку сиденья и стал следить за ней.
Уже за городом, на развилке дорог, водитель нерешительно спросил:
— Так куда же теперь?
И Гип ответил ему:
— Налево.
После чего Джейни вынырнула из глубин оцепенения, бросила на него короткий благодарный взгляд и опять скрылась в каких-то задних комнатах за фасадом лица.
Наконец в ней, в ее необъяснимой манере, начало обнаруживаться какое-то изменение, хотя она по-прежнему безмолвно смотрела в пустое пространство.
— Ну как, полегчало? — тихо спросил он.
Она повернулась к нему лицом и с некоторым опозданием увидела его. Печальная улыбка изогнула уголки ее губ.
— Во всяком случае, хуже не стало.
— Ты боишься, — проговорил он.
Она кивнула.
— И я тоже, — отозвался он, ощущая, как застыло его лицо.
Она прикоснулась к его руке.
— Ох, Гип, мне очень жаль. Ты даже не представляешь, насколько мне жаль. Я не ожидала, что это произойдет, во всяком случае, так скоро. И я боюсь, что ничего с этим поделать уже нельзя.
— Почему?
— Не могу тебе сказать.
— Вообще не можешь или пока не можешь сказать мне?
Она произнесла, аккуратно выговаривая слова:
— Я тебе уже объяснила, что именно тебе нужно сделать — ты должен возвратиться назад в своей памяти, найти все места, где бывал, все события, которые с тобой происходили до самого начала. Ты способен на это, если хватит времени.
Тут по лицу ее пробежал ужас, немедленно сменившийся печалью.
— Вот только времени у тебя больше нет.
Он рассмеялся едва ли не с радостью и взял ее за руку.
— Хватит, еще как хватит. Слушай, сегодня утром я разыскал пещеру. Джейни, это было два года назад. Вспомнил, где она находится и что я там обнаружил: ветхие лохмотья, детскую одежонку. И адрес дома с козырьком. И эту трубочку — единственное доказательство, что я на верном пути. Но главное то, что я нашел пещеру очень быстро, минут за тридцать, и притом особо не напрягаясь. А теперь я как следует напрягусь. Ты сказала, что у нас теперь нет времени. Ну не чтобы несколько недель или дней… но, может, денек-то еще остался? Или полдня?
Краски вновь проступили на лице Джейни.
— Возможно, — ответила она. — Не знаю… Водитель! Здесь.
Она сама заплатила шоферу, Гип не протестовал. Они оказались за пределами города, среди просторных волнистых полей, схваченных редкими щупальцами обитающего в городах зверя: фруктовый сад, заправочная станция, через дорогу — неправдоподобно новые, словно лакированные, дома. Она указала вверх, на луга.
— Нас найдут, — ровно проговорила она. — Но там мы будем одни. К тому же оттуда мы сразу заметим, если кто-то появится.
Они сидели на вершине холма, на зеленом лугу, оглядывая пространство до горизонта, посреди новой зелени еще пробивавшейся сквозь желтую щетину недавнего жнивья. Они сидели лицом друг к другу, охватывая взглядом по половине горизонта каждый.
Солнце поднималось все выше, становилось жарче, задувал ветер, облака набегали и отлетали — одно за другим. Гип Бэрроуз трудился — он уходил назад, в прошлое, погружаясь в него все дальше и дальше. А Джейни ждала, вслушивалась и наблюдала, чистые глаза девушки обозревали прилегающую равнину.
Назад… дальше и дальше… Безумный и грязный Гип Бэрроуз потратил два года, чтобы отыскать дом с козырьком: в адресе значились улица и номер дома, но ни город, ни поселок названы не были.
От дома умалишенных до пещеры тянулся путь еще в три года. Гип ушел, чтобы разыскать сумасшедший дом, если начинать отсчет прямо от офиса клерка. Со дня отставки ему понадобились шесть месяцев на поиски этого клерка. И еще полгода прошло с тех пор, как его вышвырнули со службы, — наваждение привязалось к нему именно тогда.
И семь лет миновало. Планы и мечтания, смех и надежды сменились полумраком тюремной камеры. Семь лет вырваны из жизни, исчезли, искалечены.
И он заново прошел эти семь лет, вспомнил наконец, что было в самом начале.
И смысл своей жизни, и мечту, и беду сыскал он на полигоне ПВО.
Все еще молодой, все еще блестящий и одновременно окруженный всеобщей неприязнью, лейтенант Бэрроуз обнаружил, что у него слишком много свободного времени, и это ему не понравилось.
Стрельбище было невелико и в некотором отношении напоминало технический курьез или даже музей, так много было там устаревшего оборудования. Сама установка устарела в том смысле, что еще годы назад ее оснащение уступило место более совершенному и эффективному, и с тех пор она не входила ни в какую систему воздушной обороны. Применение себе оно находило в области обучения стрелков, офицеров, локаторщиков и техников.
Здесь, в один из часов столь ненавистной ему праздности, лейтенант Бэрроуз просматривал документы и наткнулся на давнишние цифры, относящиеся к эффективности дистанционных взрывателей, — минимальных углов возвышения, под которыми следует посылать эти сложные снаряды, оснащенные локатором размером в кулак, приемником и временными реле. Из анализа следовало, что офицеры, обслуживавшие пом-помы, решительным образом настроены сбивать низколетящие аэропланы, а не палить своими чувствительными снарядами по макушкам деревьев и опорам линий электропередачи.
На математические неточности, какими бы ничтожными они ни казались, глаз лейтенанта Бэрроуза реагировал, как ухо дирижера Тосканини на малейшую фальшь. Так, в некотором квадранте некоего сектора стрельбища обнаружилось крошечное пятно, над которым прошло больше ушедших в молоко снарядов, чем почтительнейше предполагал закон средних чисел. Небольшое количество — один-два-три — улетевших за годы в белый свет снарядов могло бы намекать на низкое качество самих снарядов. Однако каждый пролет над этой точкой низколетящих снарядов оканчивался тем, что дистанционный снаряд взрывался либо при контакте с мишенью, либо вообще не взрывался, и это грубо нарушало почтенный закон. Разум настоящего ученого не признает беззаконий подобного рода и будет преследовать виновное в нем явление с тем же упорством, с каким это делает общество в отношении отщепенцев.
Тот факт, что этим вопросом еще никто не заинтересовался, вызвал у лейтенанта радостное возбуждение. Не существует особых причин, которые могут заставить кого бы то ни было отстреливать много снарядов при низких углах возвышения, еще меньше причин делать это над данным местом. И потому основания для исследования могут возникнуть только в том случае, если он, лейтенант Бэрроуз, обнаружит в сотне отчетов за дюжину лет достаточное количество соответствующих фактов.
Но это будет его исследование. Если оно ничего не даст, он промолчит. Однако в случае удачи он может с великой скромностью и впечатляющей четкостью доложить все полковнику, и, быть может, тогда-то полковник пересмотрит свое мнение о лейтенантах-локаторщиках. Посему в свободное время Гип отправился на полигон и нашел место, где отказал его карманный вольтметр. Тут его осенило, что причиной аномалии может стать нечто, искажающее собой магнитное поле. Грубые, но чувствительные катушки и реле в контурах управления дистанционного снаряда как бы прекращали существовать, пролетая над неким склоном на высоте меньше сорока ярдов. Постоянные магниты реагировали точно так же, как и электрические.
В короткой и блестящей карьере Бэрроуза ничто еще не сулило подобной удачи. Точный и одаренный воображением разум уже с наслаждением припадал к этой чаше. Гипу грезилось, как он исследует замысловатое явление (не эффект ли Бэрроуза?), а потом в лаборатории, конечно же, успешно, воспроизводит его. А потом реализует. Полевой генератор создает направленные вверх невидимые силовые поля, на самолетах отказывают все системы связи и управления, даже интеркомы в результате мгновенного размагничивания магнитов, системы наведения на цель, а также взрыватели управляемых снарядов… ну конечно же — идеальное оборонительное оружие электромагнитного века… И что же еще? Пределов не видно. Несомненно, повалят посетители, целые делегации, и полковник представит его известным ученым и военным: «А вот, джентльмены, и наш локаторщик».
Однако теперь, когда он понял, что она существует, для начала следует найти эту причину. Определив место аномалии, Гип принялся за детектор. Несложный, но хитроумный и тщательно откалиброванный. Пока руки его занимались работой, неугомонный ум крутил, вертел и перерабатывал саму идею контрмагнетизма и восхищался ею. В качестве математического развлечения он экстраполировал ряд законов, сформулировал следствия и в восторге исследователя отослал все в Электротехнический институт. Там по достоинству оценили его труд, даже опубликовали статью в журнале. А он забавлялся во время стрельб, рекомендуя рядовым не стрелять над этим местом прямой наводкой: иначе, мол, феи дегауссируют, то есть размагнитят, дистанционный взрыватель. Слова эти повергали его в высокий восторг, и он представлял себе, как будет потом напоминать всем, что туманная фраза формулировала самое простое явление, и надели их господь хотя бы гусиным умишком, они могли бы и сами догадаться.
Наконец он закончил детектор. В нем был ртутный переключатель, соленоид и источник питания переменной мощности, датчик мог обнаруживать весьма незначительные изменения собственного магнитного поля. Все устройство вместе весило около сорока фунтов; это было неважно, поскольку он не намеревался таскать его. Он взял точные карты стрельбища, назначил ассистентом самого тупого на вид рядового. И провел целый рабочий день на полигоне, скрупулезно прочесывая склон и сверяя свое положение с картой, пока наконец не обнаружил центр дегауссирующего эффекта.
Гип оказался на поле старой заброшенной фермы. Посреди поля торчал древний грузовичок, источенный дождем, снегом, росой и туманом. Машина уже утопала в земле, но лейтенант вместе с терпеливым солдатом энергично взялись за раскопки. Обливаясь потом, за несколько часов они освободили грузовик от земли. Под ним-то и обнаружился источник непонятного поля.
От каждого уголка рамы бежал блестящий серебристый кабель. Все четыре сходились вместе на колонке руля — в маленькой коробочке. На крышке ее торчал переключатель. Источника питания нигде не было видно, но тем не менее вся штука работала.
Когда Бэрроуз повернул переключатель вперед, покореженные остатки заскрежетали и заметно вдавились в мягкую почву.
Он двинул переключатель назад — со скрипом и треском рыдван поднялся.
Поставив переключатель в нейтральное положение, Гип отступил назад. Он не смел даже мечтать отыскать подобное… Перед ним стоял дегауссирующий генератор и ждал, чтобы его разобрали и изучили. Правда, всякая дегауссировка была здесь только побочным продуктом.
В переднем положении тумблер делал грузовик тяжелее, в заднем — легче.
Это же антигравитация!
Антигравитация: сон, мечта, фантазия. Антигравитация, которая преобразит лицо Земли так, что пар, электричество, даже ядерная энергия станут всего лишь саженцами в том саду, что вырастет из этого устройства. Вот вам устремленные в небо дома, каких еще не замыслил ни один архитектор, вот полет без крыльев, к планетам, звездам и дальше. Вот вам новая эра в транспорте, энергетике, даже в танце, а может, и в медицине. О! Сколько работы, и вся она в его руках.
Тут тупой солдатик, салабон несчастный, шагнул вперед и щелкнул выключателем. Назад. Улыбнулся и упал в ноги Бэрроузу. Брыкаясь, тот высвободился, потянулся, подпрыгнул, так что захрустели коленки. Гип тянулся вверх и уже кончиками пальцев коснулся холодящей поверхности одного из кабелей. Контакт длился не более десятой доли секунды, но и годы спустя, всю отпущенную ему жизнь, Бэрроуз помнил ощущение: он словно застыл, примерз к этому чуду. Воспарив, он поднялся над землей.
И упал…
Кошмар.
Разрывающее грудь молотящее сердце, дыхание забыто. Безумие: древняя колымага, покинув свою стихию, возносится ввысь, быстрее и быстрее, тает, пропадает в темнеющем небе… темное пятно, пятнышко, точка, отблеск света. А потом немота и боль, когда возвратилось дыхание.
И докучливый смех где-то рядом, и ярость… ненавистный смех… нужно заставить умолкнуть.
И время безумных криков, споров, слов, превращающихся в вопли, расширяющихся полумесяцев смеющихся глаз, и стремительно уходящий вдаль силуэт. Он сделал это, он… и он же поставил мне подножку.
Убить…
Но убивать некого. Рывок в сгущающуюся тьму, но в ней нет никого. Топот ног, огонь в животе и пламя в мозгу. Тупой, неуклюжий, бестолковый гад.
Потом возвращение к пустой, такой пустой, к невозможно пустой яме. Стань в ней и погляди на серебряные провода, которых ты больше не увидишь.
И уставившийся на него ржаво-красный глазок. Вопль, удар — и детектор летит в пространство, крутится, вертится, но невысоко, разбивается, глазок гаснет.
А потом долгий путь в казармы, а за спиной невидимка по имени мука вцепилась в разбитую ногу.
Упал. Отлежался и встал. Плюхнулся в воду, повалялся в ней, встал, отдохнул, а вот и казарма.
Штаб. Деревянные ступени, темная дверь, гулкий стук. Кровь, грязь и снова стук. Шаги, голоса, удивление, сожаление, досада, гнев.
Белые шлемы, бляхи военной полиции. Просил: пригласите полковника. Нет, никого другого, только полковника.
Заткнись ты, разбудишь полковника.
Полковник, это вот антимагнетрон. Для спутников и транспорта, никаких более ракет!
Заткнись, локаторщик.
Потом драка, и кто-то кричит, когда наступают на сломанную ногу.
Кошмар исчез. Он лежит на белой кушетке в белой комнате с черной решеткой на окнах, рослый полисмен у двери.
— Где я?
— В госпитале, лейтенант, в тюремном отделении.
— Боже, что случилось?
— Я вам скажу, сэр. Вы здесь потому, что решили прихлопнуть какого-то рядового.
Он прикрыл глаза рукой.
— Его нашли?
— Лейтенант, такой человек не значится в списках. Честно говорю. Служба безопасности проверила все документы. Так что лучше расслабьтесь, сэр.
Стук. Полицейский открыл дверь. Голоса.
— Лейтенант. Майор Томпсон пришел переговорить с вами. Как вы себя чувствуете?
— Хреново, сержант, хреново… но поговорю с ним, если он хочет.
— Теперь он успокоился, сэр.
Новый голос… тот самый! Бэрроуз надавил на глаза ладонью, так что искры посыпались. Не гляди. Если ты не ошибся, придется его убить.
Дверь. Шаги.
— Лейтенант, добрый вечер. Случалось уже беседовать с психиатром?
Медленно, в ужасе перед взрывом, который вот-вот разразится, Бэрроуз опустил руку и открыл глаза. Опрятный ладный мундир с нашивками медицинской службы ничего не значил. Профессиональная любезность тоже не имела никакого значения. Все существо Гипа сосредоточилось на одном — перед ним маячила физиономия того самого рядового, безропотно и тупо весь жаркий день таскавшего его детектор — того, что был свидетелем его открытия, а потом вдруг улыбнулся и одним движением руки отправил вверх и грузовик, и мечту.
Взвыв, Бэрроуз прыгнул.
И кошмар снова сомкнулся.
Они сделали все, чтобы помочь ему, — позволили самому проверить все анкеты и убедиться, что такой рядовой в списках части не значится. А эффект «дегауссирования»? Никаких свидетельств. Конечно, сам признал, что унес все материалы к себе на квартиру. Нет их и у него дома. Действительно, на полигоне обнаружилась яма, возле нее нашли и детектор, всем показавшийся никчемным, — он ведь только измерял поле собственного магнита. Что касается майора Томпсона, он как раз в это время летел сюда в самолете, имеются свидетели. Если лейтенант перестанет настаивать на том, что майор Томпсон и есть пропавший рядовой, ему сразу сделается легче, вы же понимаете, лейтенант, что майор Томпсон не рядовой. И быть им не может. Но лучше, если капитан Бромфилд…
Я знаю, что сделал, я знаю, что видел. Я разыщу еще это устройство и того, кто его сделал. И убью этого Томпсона.
Бромфилд был добрым человеком, и, видит господь, он старался. Однако соединение в пациенте высокого дарования и практической подготовки не позволяли тому смириться с отрицанием того, что он видел собственными глазами. Когда попытки найти доказательства завершились и миновали периоды истерический и последовавший за ним меланхолии, когда было достигнуто шаткое и поверхностное равновесие, они попытались снова свести его с майором. Он снова на него бросился — и защитить Томпсона смогли только пятеро дюжих мужчин.
Ох уж эти талантливые молодые люди. Как легко они ломаются.
После этого Гипа ненадолго оставили в госпитале, удовлетворившись тем, что ненормальную реакцию вызывал в нем только злосчастный майор. В результате майору было выписано предупреждение, а лейтенанта выставили из клиники. Как неизлечимого.
Первые шесть месяцев прошли как в дурном сне. Еще не позабыв отеческие наставления капитана Бромфилда, он попытался найти работу и держаться за нее, пока дело не пойдет на «поправку», которую предрекал капитан. На поправку так и не пошло.
Он успел скопить кое-что, и некоторую сумму ему выплатили при увольнении. Надо было отдохнуть несколько месяцев и выбросить всю эту историю из головы.
Во-первых, ферма. Устройство оказалось на грузовике, грузовик же принадлежал фермеру. Остается только найти хозяина, а с ним и ответ.
Шесть месяцев потребовалось, чтобы добраться до городских архивов — всех из деревни выселили, когда к базе прирезали полигон для зениток. Он узнал, что существуют два человека, которые могли бы поведать ему о грузовике: А. Продд, фермер, и безымянный полудурок-батрак, невесть откуда прибившийся к земледельцу.
Продда он разыскал через год. Следуя слухам, он отправился в Пенсильванию — в сумасшедший дом. И от Продда, лишившегося чего угодно, только не дара речи, узнал, что старик все ожидает жену; что сын его Джек так и не родился; что старина Дин, если и был идиотом, то все равно ловко умел извлекать грузовик из грязи; что Дин оказался хорошим парнем, хотя и жил он в лесу среди диких зверей, а он, Продд, ни разу не пропустил дойки.
Более счастливого и довольного жизнью человека Гипу еще не приходилось видеть.
И Бэрроуз отправился в лес — к диким зверям. Три с половиной года он прочесывал эти леса. Ел ягоды и орехи, ловил зазевавшуюся живность. Сперва он еще что-то получал по пенсионным чекам, а потом забыл про них. Утратил свои технические навыки, почти забыл собственное имя. Помнил только одно — оставить подобную штуку на грузовике мог лишь идиот, и звали его Дин.
Он нашел пещеру, нашел детские тряпки и обрывок серебристого кабеля. И адрес.
Да, адрес. Он узнал, где искать детей. И тут-то нарвался на Томпсона. А потом Джейни нашла его. Надо же — семь лет.
Он лежал в прохладе, под головой была мягкая подушка, а волосы поглаживала мягкая рука. Он еще спал или только что проснулся. И настолько был истощен, измочален, измотан, что сон ничем не отличался от яви, и это не значило ничего. Ничего-ничего. Он знал, кто он, помнил, кем был. Он знал, что ищет и где находится сейчас, и все уже нашел — во сне.
Он радостно пошевелился. «Утром, — думал он успокоенно, — я отправлюсь к моему полудурку. А что — не потратить ли часок на воспоминания? На пикнике воскресной школы я выиграл бег в мешках, и меня наградили носовым платком цвета хаки. В лагере скаутов я поймал перед завтраком трех щук. Сам греб в каноэ и держал леску в зубах; самая крупная из рыбин, клюнув, разрезала мне губу. Ненавижу рисовый пудинг, люблю Баха, ливерную колбасу, последние две недели мая и бездонные чистые глаза… Джейни?»
— Я здесь.
Он улыбнулся, поудобнее устраиваясь на подушке и обнаружил, что голова его покоится на коленях Джейни. Он открыл глаза. Голова Джейни темным облачком закрывала звезды; темная ночь — черное небо.
— Поздно уже?
— Да, — шепнула она, — хорошо спал?
Он мирно лежал, улыбался, думая о том, как безмятежно спал.
— Не хотел видеть снов — вот ничего и не приснилось.
— Ну и замечательно.
Он сел. Она осторожно пошевелилась. Он проговорил:
— У тебя, должно быть, все тело затекло. Возвращаемся в город?
— Рано еще. Теперь моя очередь, Гип. Мне тоже нужно о многом тебе рассказать.
— Ты замерзла. Может, отложим разговоры?
— Не-ет, нет! Ты должен все знать прежде, чем он… прежде чем нас найдут.
— Он? Кто он?
Молчание было долгим. Гип уже хотел нарушить его, но вовремя спохватился. И когда она начала (совсем как будто бы не о том), он едва не прервал ее, но снова сдержался, позволяя Джейни вести повествование удобным ей чередом.
Она сказала:
— Ты нашел тогда на поле нечто важное и успел понять, что подобная штука может представлять для тебя самого и всего мира. А потом парень, который был с тобой, тот солдат, все испортил. Как ты думаешь, почему он это сделал?
— Да просто дурак был, неуклюжий и безмозглый.
Никак не прореагировав, она продолжила:
— Врач, которого к тебе прислали, был как две капли воды похож на него.
— Мне доказывали обратное.
Он был рядом с Джейни и потому сумел заметить во тьме движение: легкий кивок.
— Даже приводили свидетелей, летевших вместе с ним в салоне самолета. Еще у тебя ведь были материалы, свидетельствовавшие о том, что в определенном месте полигона не срабатывали дистанционные взрыватели. Что с ними случилось?
— Не знаю. Все отчеты исчезли.
— А тебе не приходило в голову, что именно эти три факта — отсутствие рядового, пропажа отчетов и сходство солдата с майором — подорвали доверие к тебе?
— Что говорить… сумей я тогда объяснить хотя бы один, а лучше два из этих фактов, я не заболел бы этим самым наваждением.
— Хорошо, а теперь подумай вот над чем. Семь лет, спотыкаясь и падая, ты подбирался к тому, что потерял. Ты выследил человека, который сделал эту штуковину, и вот-вот должен был повстречаться с ним. И тогда что-то случилось.
— Моя вина. Нарвался на Томпсона и окончательно спятил.
Она положила ладонь ему на плечо.
— Теперь представь себе, что твой рядовой нажал на тумблер не случайно. Представь себе, что это было сделано сознательно.
Большего потрясения он не мог бы испытать, даже если бы Джейни вдруг сверкнула бы ему прямо в глаза фонарем. Справившись с собой, он проговорил:
— Но почему это не пришло в голову мне самому?
— Тебе не позволили это понять, — с горечью сказала она.
— Ты хочешь сказать, что мне…
— Пожалуйста, подожди еще немного, — остановила она. — На миг только представь, что все это дело одних рук. Можешь ли ты предположить, кто это сделал и почему и как он сумел добиться твоей гибели?
— Нет, — мгновенно отозвался он. — В уничтожении первого и единственного в мире антигравитационного генератора нет никакого смысла. А в последующем стремлении погубить меня, да еще столь сложным способом, тоже. К тому же этот человек должен уметь проникать в запертые комнаты, гипнотизировать свидетелей и читать мысли.
— Все это он умеет делать, — ответила Джейни. — И сделал.
— Джейни, кто он?
— Кто, по-твоему, сделал генератор?
Он подпрыгнул на ноги и испустил вопль, скатившийся вниз, на темные поля.
— Гип!
— Не обращай на меня внимания, — сказал он. — Я просто понял, что тот, кто рискнет уничтожить подобную вещь, и есть тот, кто сможет сделать другую такую же, когда захочет. А это означает — о боже! — что солдат, полудурок и может быть Томпсон… да, Томпсон — это он засадил меня в тюрьму, когда я вот-вот должен был добраться до истины — одно лицо! И почему я раньше не догадался об этом?
— Я сказала уже — тебе не позволили.
Он вновь опустился на землю. На востоке повисла заря дальним отблеском огней невидимого города. И он увидел в ней зарю того дня, которым закончится это долгое наваждение, и вспомнил об ужасе, который вызвало в Джейни его намерение очертя голову броситься в неизвестное, оказаться перед неведомым чудищем… не имея здравого рассудка, не имея памяти, не имея рук или информации.
— Джейни, ты должна рассказать мне все. Все, что знаешь.
И она рассказала ему все до последней подробности. О Дине, о Бони и Бини, о себе, о мисс Кью и Мириам, которых уже не было в живых, и о Джерри. Она рассказала ему, что после убийства мисс Кью они опять возвратились в лес, посреди которого прятался и дремал старый, погруженный в раздумья, особняк Кью, и как какое-то время все они были очень близки. Но потом…
— Джерри вдруг воспылал честолюбием и решил поступить в колледж, что сделать ему было очень просто. Для него все просто. Он совсем неприметный, когда эти его глаза скрыты очками; знаешь, тогда люди его просто не замечают. И он окончил медицинское училище, психиатрическое отделение.
— Ты хочешь сказать, он и в самом деле психиатр? — спросил Гип.
— Нет. Просто помнит прочитанное. В этом разница. Он спрятался среди людей, забился в толпу, подделал все мыслимые бумаги. И никто не схватил его за руку, потому что Джерри достаточно на мгновение снять очки и посмотреть на любого проверяющего, чтобы он сразу обо всем забыл… Он не провалил ни одного экзамена, поскольку везде находился туалет, где он всегда мог уединиться.
— Как? В мужском туалете?
— Да-да. — Она рассмеялась. — В свое время мы очень веселились. Вот смотри, он запирается в кабинке, вызывает туда Бони или Бини. Говорит им, на чем споткнулся. Они перепрыгивают домой, рассказывают мне, я получаю ответ от Малыша, и они опять несутся назад со всей информацией. Все за несколько секунд. Но в один прекрасный день один студент подслушал их разговоры и заглянул через верх из соседней кабинки. Только представь себе. Ни Бони, ни Бини не могут прихватить с собой даже зубочистки, когда телепортируются, не говоря уже об одежде.
Гип хлопнул себя по лбу.
— И чем все закончилось?
— Парень вылетел оттуда пулей, голося, что в сортире голая девушка. Половина курса — мужская, конечно, — тут же рванула туда, но, естественно, никакой девушки там уже не было. Джерри тут же поглядел на юнца, тот сразу забыл обо всем и еще удивлялся, о чем шум. Сокурсники долго вспоминали эту историю.
Хорошие были времена, — вздохнула она. — Джерри так интересовался всем. Постоянно читал. То и дело требовал помощи у Малыша. Его интересовали и люди, и машины, и книги, и искусство, и история… Я многое узнала тогда — ведь вся информация, как я говорила, проходила через меня.
Но потом Джерри стал… я едва не сказала «заболевать», но это не так. — Она задумчиво прикусила губу. — Судя по тому, что я знаю о людях, существуют лишь две по-настоящему эффективные породы. Одни способны зарыться в тему, учиться, а потом воспользоваться тем, что узнали. Другие, немногие, интересуются чем-либо исключительно потому, что им интересно, такими они рождены. Но огромному большинству хочется что-то доказать. Одни стремятся к богатству, другие жаждут известности, влияния, почета. На Джерри это тоже сказалось. Он так и не получил настоящего образования, а потому всегда боялся конкуренции. В детстве ему крепко досталось: семи лет от роду он убежал из сиротского приюта и жил, как крыса в сточной канаве, пока Дин не подобрал его. И ему нравилось быть первым в учебе и делать деньги движением пальца, когда он нуждался в них. Я думаю, некоторое время он испытывал искренний интерес к биологии и музыке, ну и еще кое к чему.
Однако он скоро понял, что ему не нужно никому и ничего доказывать. Ведь он был сильнее, могущественнее кого бы то ни было. Доказывать ему было скучно. Он и так мог получить все, чего хотел.
И он оставил занятия. Перестал играть на гобое. А потом понемногу забросил и все остальное. Наконец буквально остановился — провел практически год без движения. Кто знает, что тогда творилось в его голове. Неделями он лежал и не произносил ни слова.
— А наш «гештальт», Гип, — так мы его называем, — сначала был идиотом, пока его головой оставался Дин. Когда Джерри принял его обязанности на себя, мы сделались новым, сильным, растущим существом. Но когда с ним это случилось… словом, оказалось, что на всех нас обрушился маниакально-депрессивный психоз.
— Ого! — отозвался Гип. — Депрессивный маньяк, способный править целым миром…
— Джерри не хотел править миром, хотя знал, что сможет, если захочет. Но он не видел в этом никакой необходимости.
Ну и как об этом говорят его психиатрические тесты, он сдался и вскоре стал деградировать, впадать в ребячество, довольно злобное к тому же.
Тогда я и начала оглядываться — трудно было оставаться в доме. Принялась разыскивать такое, что могло бы отвлечь его, вывести из депрессии. И однажды целый вечер в Нью-Йорке я проговорила с одним из сотрудников РТИ.
— Радиотехнического института, — произнес Гип. — Мощное заведение. Я был его членом.
— Я знаю, он и рассказал мне о тебе.
— Обо мне?
— О том, что ты называл «математическим отдыхом». Об экстраполяции возможных законов и побочных проявлениях магнитного поля в гравитационном генераторе.
— Боже!
Она издала короткий, болезненный смешок.
— Да, Гип. Это я во всем виновата, но я тогда не знала, не думала. Просто хотела чем-то заинтересовать Джерри. Он действительно заинтересовался. Спросил обо всем Малыша и мигом получил ответ. Видишь ли, Дин сделал эту штуку еще до того, как Джерри появился у нас. Мы успели обо всем забыть.
— Забыть?! О такой вещи?
— Видишь ли, мы думаем не так, как обыкновенные люди.
— И в самом деле, — согласился он. — Вполне понятно.
— Дин сделал эту машинку для старого фермера Продда. Все в стиле Дина. Сделал гравитационный генератор для того, чтобы увеличивать и уменьшать вес дряхлого грузовика Продда — старик использовал его в качестве трактора. И все потому, что у Продда пала лошадь, а новая была не по карману.
— Немыслимо!
— Да. Дин и впрямь был фантастическим идиотом.
Потом Джерри спросил у Малыша, к чему может привести подобное открытие, если о нем узнает весь мир, и тот наговорил ему с три короба. Сказал, что эта штука перевернет весь мир — хуже новой промышленной революции. Но глобальные результаты могут быть непостижимыми. При определенном стечении обстоятельств разразится чудовищной силы война, при другом раскладе — наука помчится вперед куда быстрее, чем следует. Похоже, что в гравитации кроется ключ ко всему. И тогда к Единому Полю люди добавят еще одну составляющую — то, что сейчас называется психической энергией, или «псионикой».
— Материя, энергия, пространство, время и психика, — благоговейно выдохнул Гип.
— Ага, — непринужденно бросила Джейни. — Все это по сути дела одно и то же, доказательством чему и служила эта машинка. После нее никаких секретов в физике уже не могло быть.
— Колоссально! Значит, Джерри решил, что мы, недоразвитые волосатые орангутаны, того не достойны?
— Не Джерри! Ему дела нет до того, что с вами, орангутанами, будет. Однако Малыш сообщил ему, что вне зависимости от того, как пойдет история, машина эта обратит внимание общества на нас. Сам знаешь. Ты нашел нас самостоятельно. Только ЦРУ сделает это не за семь лет, а за семь недель.
Это и обеспокоило Джерри. Он ушел в свою раковину и хотел одного — медленно преть в собственном соку в своем лесном убежище. Он вовсе не собирался обнаружить у своих ворот полчище агентов ЦРУ, требующих, чтобы он вышел и явил себя патриотом. Ну конечно, он мог управиться и с ними. Только для этого ему пришлось бы основательно потрудиться. А основательно трудиться — не по его части. И он разозлился. Разозлился на Дина, который давно уже в могиле, а в особенности — на тебя.
— Ну да! Он мог просто убить меня. Почему же он не сделал этого?
— По той самой причине, что помешала ему самому потрудиться и извлечь устройство, прежде чем ты его обнаружил. Я же говорила тебе, он сделался злобным и мстительным. Ты нарушил его покой. И должен был поплатиться за это.
Вынуждена признаться, тогда меня не заботило, какой оборот примет дело, — я рада была тому, что он вновь зашевелился. И я пошла с ним на полигон. А теперь расскажу о том, чего ты не можешь помнить. Он вошел в лабораторию, когда ты отлаживал свой детектор, заглянул в твои глаза и вышел, зная все, что было известно тебе и что ты собираешься извлечь из этой штуки, плюс тот факт, что ты намереваешься вытащить машинку из земли, а в качестве помощника — как ты там выразился? — найти себе добровольца.
— Да, в те дни моя голова просто пылала, — скорбно отозвался Гип.
Она рассмеялась.
— Ты не знаешь, ты ничего не знаешь. Как сейчас вижу тебя с этим тяжелым ящиком на ремне через плечо. Ты стоял в своей ладной форме… и солнце золотило волосы… Гип, мне было семнадцать.
Джерри велел мне быстренько достать форму рядового. И я забрала ее из казармы.
— Вот уж не предполагал, чтобы некто в семнадцать лет мог войти в казарму и выйти из нее с целой шкуркой, а уж тем более семнадцатилетняя девушка!
— Я не входила! — ответила Джейни. И Гип вскрикнул от удивления, поскольку его собственная рубашка зашевелилась и затрепетала, высвободилась из-под ремня и заполоскалась на рассветном ветру при полном отсутствии оного.
— Но-но, потише, не надо больше этого делать, — вздохнул он.
— Это я чисто для примера, — подмигнула ему Джейни. — Так вот, Джерри надел куртку и, привалившись к забору, стал тебя ждать. Ты направился прямо к нему и вручил свой детектор: «Пойдем-ка, солдатик, ты только что вызвался принять участие в пикнике. Понесешь закуску».
— Каким же я был тогда нахалом!
— Вовсе нет! Я наблюдала за вами из-за барака военной полиции. Мне ты казался удивительным. Да, Гип!
Он коротко усмехнулся:
— Ладно, продолжай. Что было дальше?
— Остальное ты знаешь. Джерри велел Бони выудить материалы из твоей комнаты. Она их разыскала и мгновенно переправила мне. Я их сожгла. Прости, Гип. Тогда я не знала, что задумал Джерри.
— Продолжай.
— Джерри позаботился о том, чтобы тебе никто не поверил. Его психологический расчет был верен. Ты настаивал, что ходил с каким-то рядовым, а его никто в глаза не видел. Ты твердил, что этот рядовой и врач — одно лицо. Типичный симптом подобных заболеваний, что может подтвердить любой получивший образование медик. Ты заявил, что материалы отчетов подтверждают твои слова, а их нигде не могли найти. Ты мог доказать только то, что выкопал нечто из земли, однако ничто не указывало на природу этой вещи. Но в первую очередь твой тренированный ученый разум обладал полным набором фактов, которые на всем белом свете никто не мог подтвердить.
— Остроумно, — только и мог вымолвить Гип.
— И на всякий случай, — не без усилия проговорила Джейни, — он дал тебе постгипнотическую установку, которая не позволила тебе заподозрить его в исчезновении устройства — ни в качестве майора Томпсона, психиатра, ни в качестве рядового.
Когда я поняла, что он натворил, я попыталась уговорить его хоть как-то помочь тебе, хоть самую малость. Но он только усмехнулся. Я спросила у Малыша, что можно сделать. Он ничего не сказал, а потом отметил, что подобную установку можно снять только лишь реверсивным негативным воздействием.
— Это еще что такое?
— Мысленное возвращение ко времени инцидента. Реверсивное переживание — это процесс восстановления, повторного восприятия события. Но этот путь для тебя был закрыт — приходилось начинать с момента получения команды. Оставалось только полностью лишить тебя способности к передвижению, не объясняя причин, и постепенно — звено за звеном — раскрутить всю цепь событий, чтобы ты мог добраться до запрета Джерри. Он ведь был сформулирован по типу «отныне и далее…» и не мог остановить тебя, когда ты пошел в обратную сторону. И как, скажи на милость, я могла отыскать тебя и иммобилизировать, не объяснив причину?
— Скажите пожалуйста, — с наигранной важностью проговорил Гип. — Я чувствую себя значительной персоной. Причинил столько хлопот такой личности, как он.
— Не обольщайся, — кисло улыбнулась она. — Прости, Гип, я не это хотела сказать… Джерри ни в коей мере не утруждал себя. Он просто раздавил тебя, как жучка, и тут же забыл.
Уничтоженный, Гип прошептал:
— Ну спасибо тебе, Джейни.
— Он сделал это дважды! — гневно воскликнула она. — Ты стоял перед ним, ты, потерявший лучшие годы молодости… целых семь лет!.. Ты утратил ум и мастерство инженера, все честолюбивые идеи, кроме одной, навязчивой, не покидающей тебя. Голодный, грязный маньяк. И все же в тебе еще хватило того, что делает тебя тобой, и ты одолел эти семь лет, собирая жизнь по кускам, и сумел добраться до его порога. Но, увидев тебя случайно в городе, Джерри сразу понял, зачем ты пришел. И когда ты кинулся на него, он просто швырнул тебя в оконное стекло — одним взглядом этих подлых, ядовитых глаз….
— Ну, Джейни, Джейни, не надо так волноваться, — успокаивал Гип.
— Я сама не верю своим словам, — прошептала она, проведя рукой по глазам. Потом откинула волосы назад, расправила плечи. — И он послал тебя вперед головой в эту витрину, а заодно велел: ляг и умри. Я же видела это, все случилось на моих глазах. Как гнусно…
Продолжала она уже более спокойно:
— Возможно, если бы это произошло всего лишь раз, я могла бы забыть. Нет, я никогда не одобрила бы такого поступка, но когда-то я верила в Джерри… Пойми меня правильно, все мы, близнецы, Джерри, я — части единого целого, реального и живого. И ненавидеть его для меня — ну словно ненавидеть собственные ноги или там легкие…
— В Писании сказано: «Если глаза твои соблазняют тебя — вырви их и отбрось. Если правая рука твоя…» — начал он.
— Да-да, рука, глаз, — вскричала Джейни, — но не голова и не воля же! — и продолжала: — То, что случилось с тобой, — не единственный случай. Ты помнишь разговоры о ядерном синтезе восемьдесят третьего элемента?
— Сказки, висмут не играет в подобные игры. Что-то припоминаю… какой-то безумец… Клакенхорст его звали, так?
— Не безумец, а Клакенхеймер, — с укоризной поправила она. — В припадке хвастовства Джерри выболтал некое дифференциальное уравнение, чего не следовало делать. Клак вовремя сообразил. И сумел добиться слияния ядер висмута. Тогда Джерри встревожился, такая штука вызвала бы столь мощный резонанс, что, докапываясь до корней, могли бы выйти на него. Тут он и разделался с бедолагой Клаком.
— Он умер от рака! — фыркнул Гип.
Джейни бросила на него странный взгляд:
— Мне лучше знать, от чего.
Гип стиснул руками голову. Джейни продолжала:
— Но этим не ограничилось. Хотя остальное уже так, по мелочи. Как-то я решилась уговорить его поухаживать за девушкой, жениться. Но только без этих своих штучек, на одном личном обаянии. Он потерпел неудачу — его обошел приятный такой парнишка, который торговал стиральными машинами, доставлял их на дом клиентам и вполне преуспевал. Так вот, парень заработал болезнь acne rosacea.
— Это когда нос — как свекла. Видел такое.
— Как переваренная, распухшая свекла. Все, он остался без работы.
— И без девушки… — предположил Гип.
Джейни улыбнулась:
— Девушка словно прилипла к нему. Теперь у них маленькая керамическая мастерская. Но к прилавку он не подходит.
Гип испытывал определенные предположения в отношении того, откуда взялась мастерская.
— Джейни, верю тебе на слово. Наверное, был еще не один подобный случай. Ну а мне ты почему помогаешь? Едва ли не жизнь положила…
— По двум хорошим причинам. Во-первых, я видела, как он обошелся с тобой в городе, как заставил тебя броситься на свое отражение в витрине, заставив тебя поверить, что это и есть он сам. Я не хотела больше видеть никаких проявлений подобной бессмысленной жестокости. Ну и вторая — потому что ты — это ты.
А потом заговорила быстро и страстно:
— Послушай, мы не кучка уродов. Мы — Homo Gestalt, ты понимаешь это? Мы — единое существо. Нас никто не изобретал. Мы порождены эволюцией. Мы — следующая за человеком ступень. И мы одиноки, подобных нам не существует. Мы живем не в вашем мире, не под руководством ваших этических и моральных кодексов. Наш мир — необитаемый остров, и мы живем посреди стада коз.
— Это я-то — козел?
— Да-да, конечно, неужели ты сам не видишь? Но мы уроженцы этого острова, и нас некому было учить, некому было рассказывать, как следует себя вести. Мы можем узнать от коз все, что нужно для того, чтобы быть хорошей козой, однако это никак не изменит того факта, что мы не козы! Нам нельзя жить по тем же правилам, что и обычным людям, — мы совсем не то, что они!
Он собрался было заговорить, и она жестом велела ему молчать:
— Послушай, тебе приходилось когда-нибудь бывать в этих музеях, где выставлены скелеты, к примеру, лошадей, начиная от скелета крохотного эогиппуса и через девятнадцать-двадцать промежуточных ступеней заканчивающихся скелетом першерона? Различия между первым номером и последним просто огромны. Но какая, скажи на милость, разница существует между пятнадцатым и шестнадцатым номером? Да никакой!
Джейни задохнулась и умолкла.
— Я тебя понял. Но какое отношение все это имеет к…
— К тебе? Неужели не ясно? Homo Gestalt — это нечто новое, высшее, совершенное. Однако его части — руки, ноги, потроха, память — подобны костям этих скелетов, они такие же, как и у тех, кто стоит на ступень ниже, ну или отличаются на самую малость. И все же я — это я, девушка по имени Джейни. Я видела, как он прихлопнул тебя, ты и так был похож на замученного кролика, ты был убог и грязен и не так молод, каким должен был быть, но я узнала тебя. И увидела тебя таким, каким ты был семь лет назад, когда стоял со своим детектором через плечо и солнце играло в твоих волосах. Ты был тогда широкоплечим и мускулистым и шагал, как рослый лоснящийся жеребец. В тебе проявлялась причина ярких перьев бентамского петуха и часть того, что потрясает весь лес, когда бросает вызов сопернику лось-самец. Ты был блестящим панцирем, трепещущим вымпелом, яркой броней, моей косынкой на твоем челе… ты был, ты был… а мне было семнадцать, Бэрроуз, чем бы другим я там ни являлась. Семнадцать, а вокруг бушевала весна, и собственные мечты пугали меня.
В глубоком потрясении он прошептал:
— Джейни… Джейни.
— Не лезь ко мне! — огрызнулась она. — Это не то, что ты подумал, не какая-то там любовь с первого взгляда. Все это детство; любовь иная, она достаточно горяча для того, чтобы расплавить тебя, влить во что-то иное, смешаться с чем-то, а затем остыть и застыть и сделаться прочнее, чем было в начале. Я говорю не о любви. Я говорю о том, что бывает в семнадцать, когда ты ощущаешь себя во всей полноте… — Она прикрыла лицо. Он ждал. Наконец Джейни опустила руки, не открывая глаз, ни на мгновение не изменив позу. — Во всей полноте… человеком, — закончила девушка.
И продолжала, уже вполне деловито:
— Именно поэтому я облагодетельствовала тебя, а не кого-то другого. Вот потому-то я помогла тебе.
Он встал навстречу свежему утру, ясному, новому, как испуг юной девушки, увидевшей страшный сон. И снова вспомнил ту панику, которую ощутила Джейни, услышав от него о появлении Бони; и глазами ее увидел теперь, что вышло бы, окажись он, слепой и немой, безоружный и ничего не понимающий, в этих жестоких и безжалостных жерновах.
Он вспомнил тот день, когда, закончив работу, вывалился из лаборатории. Наглый, самоуверенный, тщеславный, он подыскивал себе в рабы тупейшего из рядовых.
Он снова подумал о том, каким был в тот день, не о том, что произошло с Джерри, ибо это было уже занесено в анналы, подшито и проштемпелевано, открыто не изменению, но излечению. И чем больше он вспоминал себя, такого, каким был тогда, тем больше его переполняло глубокое и удушливое смирение.
Шагнув, он едва не наткнулся на Джейни, внимательно рассматривавшей собственные руки, дремавшие на коленях, на которых еще недавно покоилась его голова, и подумал, что и они знали свои страдания и секреты и мелкую, достойную улыбки магию.
Он опустился на колени возле нее и надтреснутым голосом проговорил:
— Джейни, ты должна знать, каким я был в тот день, когда ты увидела меня. Не хочу портить твою память о себе, семнадцатилетней. Просто мне надо рассказать тебе о той стороне этого дня, которая принадлежала мне, о вещах, бывших внутри совсем не такими, какими ты их воспринимала.
Он глубоко вздохнул:
— Я помню этот день лучше тебя, потому что ты пережила его семь лет назад, а я только вчера, до того, как лег спать и мне приснились поиски этого полудурка. Но теперь я совсем проснулся, и сон ушел в прошлое… так что я теперь отлично помню все подробности.
Джейни, мне жилось несладко с самого детства. Первым, что я усвоил в этой жизни, стало сознание того, что я — существо бесполезное и все мои желания и потребности вздорны по определению. Я не пытался оспорить это до тех пор, пока не вырвался на свободу и не обнаружил, что в моем новом мире существуют иные ценности, чем в прежнем, и что в новом мире я представляю собой ценность. Я был нужен, я принадлежал…
А потом я попал в ВВС и там оказался не героем футбола, не главой дискуссионного общества. Я сделался яркой рыбой, но чешуи мои подсыхали, и мокрицы уже облепляли меня. Я едва не умер там, Джейни.
Да, я самостоятельно обнаружил это размагничивающее поле, но хочу, чтобы ты поняла: в тот день, когда ты увидела меня, я выходил из лаборатории не заносчивым петушком и не самодовольным жеребцом. Я шел навстречу открытию, чтобы даровать его человечеству, но не человечества ради, — он с горечью сглотнул, — а чтобы меня просили сыграть в офицерском клубе, чтобы похлопывали по спине, чтобы обращали внимание, когда я вхожу. Я хотел только этого. И когда понял, что передо мной не просто машина, ослабляющая магнитное поле, что принесло бы мне известность, а антигравитационная установка, способная изменить лицо Земли, то думал только о том, что к фортепиано меня будет приглашать сам президент, а похлопывать по плечу — генералы. И ничего-то во мне не переменилось.
Гип опустился на корточки, оба долго молчали. Наконец она проговорила:
— А чего же ты хочешь теперь?
— Другого, — прошептал он и взял ее за руки, — другого. Чего-то совсем иного. — Он вдруг расхохотался. — А знаешь что, Джейни? Даже представления не имею.
На миг она стиснула его пальцы, а потом выпустила их.
— Быть может, ты еще разберешься. Гип, нам лучше уйти отсюда.
— Хорошо. Куда?
— Домой. В мой дом.
— И Томпсона тоже?
Она кивнула.
— Почему, Джейни?
— Он должен узнать, что компьютерам подвластно не все. Ему следует узнать, что такое стыд.
— Стыд?
— Не знаю, — проговорила она, — как работают моральные системы. Я не знаю, как запускать их. В отношении морали я знаю лишь то, что, нарушая ее правила, ты испытываешь стыд. Пусть Джерри начнет с этого.
— А что могу сделать я?
— Просто быть со мной, — вспыхнула она. — Я хочу, чтобы он увидел, какой ты есть, понял образ твоих мыслей. И чтобы вспомнил, каким блестящим и многообещающим ты был прежде. Я хочу, чтобы он понял, что сделал с тобой, во что тебе обошлась ваша встреча.
— Ты думаешь, для него все это имеет какое-нибудь значение?
Она улыбнулась; человека, способного на такую улыбку, стоит далеко обходить стороной.
— Пусть убедится в том, что не всесилен и не имеет права убивать лучших себя людей потому лишь, что сильнее.
— Ты хочешь, чтобы он вновь попытался убить меня?
Она опять улыбнулась, на этот раз с полной убежденностью в своей правоте.
— Не посмеет. — Джейни рассмеялась, а потом повернулась к Гипу. — Не беспокойся об этом. Ведь только я одна способна связать его с Малышом. Или ты думаешь, он рискнет сделать себе самому префронтальную лоботомию? Неужели ты полагаешь, что он осмелится рискнуть своей памятью? Это же сверхчеловеческая память, Гип. Память Homo gestalt. Малыш хранит всю воспринятую им информацию, плюс результаты взаимодействия всех факторов во всех возможных комбинациях. Он еще мог бы обойтись без Бони и Бини, он может делать кое-что на расстоянии другими способами. Он может обойтись без каких-то других моих услуг. Но без Малыша… Ему и так уже пришлось обходиться без него после того, как я начала работать с тобой. Сейчас он уже взведен. Он может потрогать Малыша, поднять, заговорить с ним. Но не извлечет ни слова, ни мысли без моей помощи.
— Пойдем, — сказал Гип, а потом добавил: — Тебе не придется накладывать на себя руки.
Сначала они вернулись в собственный дом. Джейни отперла оба замка, даже не прикоснувшись к ним.
— Все время руки чесались, но я держалась, — расхохоталась она и, описав пируэт, влетела в его комнату.
— Смотри-ка, — пропела она. Лампа поднялась с журнального столика, медленно проплыла в воздухе и опустилась на пол возле ванной. Шнур ее, извиваясь змеей, пополз к розетке, вилка воткнулась, щелкнул выключатель. Лампа зажглась. — Видишь теперь! — воскликнула Джейни. Кофеварка вспрыгнула на крышку комода, замерла, и Гип услышал журчание — стенки сосуда запотели от ледяной воды.
— Смотри еще — смотри, смотри же! — предложила она, и на ковре появился бугорок, пополз вперед и разгладился у противоположного края. Ножи, вилки, его бритва, зубная щетка и пара галстуков просыпались на пол и сложились в силуэт пронзенного стрелой сердца. Он заливисто расхохотался, взял Джейни за плечи и повернул к себе.
— Скажи-ка, а почему я еще ни разу не поцеловал тебя?
Лицо ее и тело обрели полный покой, а в глазах засветилось нечто неописуемое — нежность, радость… и что-то еще. Она засмеялась.
— Я не стану объяснять тебе причину, потому что ты удивительный, отважный, умный и сильный, но еще и на самую малость чопорный ханжа.
Тут она отвернулась от него, и в воздух вспорхнуло целое облачко вещей — лампа с кофеваркой, ножи, вилки и галстуки вернулись на свои места. У двери она обернулась:
— Не медли! — и исчезла.
Бросившись следом, он застал ее в коридоре. Джейни смеялась.
— Теперь я понял, почему до сих пор ни разу не поцеловал тебя.
Она потупилась, опустила глаза, однако не сумела проделать того же с уголками рта.
— В самом деле?
— Ты способна долить воду в закрытую емкость. Или вылить ее оттуда. — Это был не вопрос.
— Ты так считаешь?
— Когда мы, бедные самцы, начинаем рыть копытами землю и задевать рогами за невысокие ветки, это может быть результатом весны, отпетого идеализма и любви. Однако событию этому всегда предшествует повышение гидростатического давления в целом ряду крохотных резервуаров, каждый из которых меньше ногтя на моем мизинце.
— В самом деле?
— Поэтому когда количество жидкости в этих полостях вдруг снижается, я… мы… э… ощущаем, что дышать стало легче, и луна уже не так волнует нас.
— Быть не может.
— И именно это ты проделывала со мной.
— Ты так считаешь?
Она отодвинулась, посмотрела ему в глаза и рассыпалась дробным смешком.
— Едва ли такой поступок можно назвать аморальным.
Он рассмеялся в ответ:
— Порядочные девушки так не поступают!
Джейни наморщила нос и исчезла за дверью своей комнаты.
Он посмотрел на закрывшуюся дверь, стараясь увидеть то, что творится за ней, а потом повернул к себе.
Улыбаясь и восторженно и удивленно покачивая головой, облекая остававшийся в груди холодный комок ужаса в заново обретенный покой… озадаченный, очарованный, потрясенный и задумчивый, он пустил воду в душе и начал раздеваться.
Они постояли на дороге, пока такси не отъехало, а потом Джейни первой углубилась в лес. Если ветви деревьев и подрезали когда-то, теперь это невозможно было заметить. Тропа оказалась едва нахоженной и извилистой, однако достаточно заметной, так как ветви над головой переплетались так густо, что подлесок почти не рос под ними.
Они долго шли по направлению к замшелому утесу, пока Гип не сообразил, что перед ними не утес, а стена, простирающаяся, быть может, на сотню ярдов в обе стороны. Гип увидел массивную железную дверь. Когда они приблизились, за нею что-то звякнуло и тяжело отодвинулось. Он поглядел на Джейни и понял: это сделала она.
Ворота отворились и закрылись за ними. Лес вокруг не изменил своего вида, и окружали их такие же толстые деревья, однако сделавшая всего два поворота дорожка была здесь выложена кирпичом. За первым поворотом исчезла стена, за вторым, еще через четверть мили, они увидели дом.
Он был слишком низок и чересчур широк. Крыша поднималась холмом — не шпилем и не треугольником. Когда они подошли поближе, стали заметны тяжелые, серо-зеленые стены по обе стороны дома: ни дать ни взять тюрьма.
— И мне не нравится, — вторя его мыслям, согласилась Джейни. Он был рад тому, что она следит за выражением на его лице.
Опа.
Кто-то прятался за стволом огромного узловатого дуба возле дома и рассматривал их.
— Подожди, Гип. — Джейни торопливо подошла к дереву и с кем-то заговорила. Он слышал ее голос: «Вы должны это сделать… или вы смерти моей добиваетесь?»
Фраза эта как будто бы завершила спор. Когда Джейни вернулась, он посмотрел на дерево, однако теперь там никого не было видно.
— Это Бини, — сказала Джейни, — ты с ней еще познакомишься. Потом.
Тяжелые дубовые доски двери скрепляли железные полосы. Она была подвешена на причудливых скрытых петлях в арочном проеме, форму которого повторяла. Единственные окна в фасаде располагались высоко над головой и были похожи на зарешеченные щели.
Тяжелая дубовая дверь отворилась сама собой — без всякого физического прикосновения. Судя по виду, ей положено было скрипеть, однако она двигалась бесшумно, как облачко. Они вошли, и дверь затворилась с гулом, слышимым в области инфразвука. Гип не то чтобы услышал его, но скорее почувствовал животом.
Паркетные плитки, темно-желтые и буро-серые, образовывали гипнотический звездчатый узор, который повторялся и на обивке мебели, либо привинченной к полу, либо такой тяжелой, что ее никогда не сдвигали с места. Было прохладно, но не слишком влажно, и потолок, пожалуй, нависал чересчур низко. «Я иду, — думал он, — прямо в пасть чудовища».
Из прихожей они направились вдоль коридора, казавшегося удивительно длинным, ибо стены его сходились, потолок опускался, а пол поднимался, создавая немыслимую обратную перспективу.
— Все хорошо, — успокоила его Джейни тихим голосом. Он растянул рот, пытаясь изобразить улыбку, и, не сумев этого сделать, вытер холодный пот с верхней губы.
Они остановились возле замыкавшей коридор двери. Джейни прикоснулась к стене. Часть ее повернулась, открывая вход в прихожую, в которой находилась другая дверь.
— Подожди меня здесь, ладно, Гип? — Джейни была полностью сосредоточена. Жаль, что здесь не слишком светло, подумал он.
Чуть помедлив, Гип указал на вторую дверь в конце коридора:
— Он там?
Джейни прикоснулась к его плечу, то ли в знак близости, то ли подталкивая к входу в небольшую комнату.
— Я должна первой переговорить с ним, — проговорила она. — Верь мне, Гип.
— Я верил и верю тебе. Но ты… он…
— Он ничего не сделает мне.
Гип шагнул внутрь. У него не было никакой возможности оглянуться, потому что дверь захлопнулась прямо за его спиной. С этой своей, внутренней стороны она обнаруживала не больше признаков своего существования, чем с внешней. Он прикоснулся к двери, толкнул ее. С тем же успехом можно было пытаться стронуть с места наружную стену, края двери утопали в стене, дверь словно бы перестала существовать в своем основном качестве.
Его посетило мгновение ослепительной паники, сразу же отступившее. Немного пройдя, он уселся напротив другой двери, по всей видимости открывавшейся в ту же самую комнату, к которой вел коридор.
Не было слышно ни звука.
Взяв оттоманку в руки, он переставил ее поближе к стене, опустился на нее, припав спиной к обшивке, круглыми глазами уставившись на дверь.
Толкни ее, проверь, заперта ли она.
Он понял, что не смеет решиться на это. Пока не смеет. Он смутно догадывался о том, что именно почувствует, если обнаружится, что дверь заперта, и сейчас не хотел ничего большего, чем эта повергающая в холод догадка.
— Слушай, — гневно прошипел он, обращаясь к себе самому. — Уж лучше что-нибудь сделай. Сделай, а лучше подумай, только не сиди таким вот образом.
Думай. Думай о здешней тайне, о лице, заканчивающемся острым подбородком, о толстых очках на его глазах… о лице, с улыбкой сказавшем ему: иди и умри.
Думай о чем-нибудь другом! Но быстро!
Джейни. Сейчас она в одиночку смотрит в эту физиономию с ее…
Вот он, Homo Gestalt: девушка, две немые девчонки-негритянки, монголоидный идиот и этот тип с его остреньким подбородком и…
Попробуй еще раз. Homo Gestalt, следующая ступень эволюции. Что ж… разве не вправе психическая эволюция сменить физическую? Homo sapiens нагой и безоружный, если не считать морщинистого желе в роскошном черепе; он также во всем отличался от породивших его зверей.
Тем не менее он так и остался неизменным…таким же, как был; до сих пор он обожает процесс размножения, до сих пор любит захватывать и отбирать; убивает без угрызений совести; если сила на его стороне — берет, если слаб — убегает; а если слаб и не может бежать — умирает.
И теперь Homo sapiens должен умереть.
Владевший им страх был хорошим страхом. В страхе проявляется инстинкт выживания; страх в известной мере утешителен, ибо означает, что где-то еще жива надежда.
И он начал думать о выживании.
Джейни хотела, чтобы Homo Gestalt приобрел такую нравственную систему, которая не позволит ему раздавить Гипа Бэрроуза. Однако она хочет, чтобы процветал и ее Gestalt, поскольку является его частью. Вот и моя рука хочет, чтобы я был жив, мой язык и мой желудок также требуют, чтобы я выжил.
Нравственность — это не что иное, как закодированный инстинкт сохранения!
Ой ли? А как насчет обществ, в которых безнравственно не есть человеческого мяса? При чем здесь вообще инстинкт сохранения?
Ну хорошо, те, кто соблюдает моральный кодекс, выживают внутри своей группы. Если в группе принято баловаться человечинкой, ее ешь и ты.
Однако должно существовать особое имя для кодекса, свода правил, исполняя которые личность проживает свою жизнь так, чтобы она способствовала сохранению вида — нечто превосходящее нравственность.
Назовем этот кодекс этикой.
И в ней именно нуждается Homo Gestalt: не в нравственности, но в этике. И значит, я, сидящий здесь с кипящими от страха мозгами, должен составить этический свод для супермена?
Что ж, попробую. Это все, что я в состоянии сделать.
Определим:
Нравственность: общественный кодекс, обеспечивающий выживание личности. (Это определение учитывает и нашего праведного каннибала, и необходимость быть голым в собрании нудистов).
Этика: комплекс правил, которые должна соблюдать личность ради выживания общества. (A вот и наш этический реформатор: он освобождает своих рабов, он не ест людей, он «изгоняет негодяев».)
Слишком легко и гладко, но поработаем дальше.
В качестве группы Homo Gestalt способен разрешить собственные проблемы. Однако в качестве существа: он не может обладать нравственностью, ибо одинок.
Перейдем к этике как комплексу правил для личности, обеспечивающих выживание общества. Он не имеет общества, но имеет этику. Он не относится к какому-то виду; он сам есть собственный вид.
Способен ли он — должен ли он выбирать кодекс, который послужит всему человечеству?
И вместе с этой мыслью Гипа Бэрроуза посетила внезапная вспышка озарения, полностью пришедшая со стороны, если смотреть в рамках непосредственно находящейся перед ним проблемы; после чего груз ответственности и слепого безумия ниспал с его плеч, оставив в легкости и уверенности. Формулировалось это озарение следующим образом:
Кто я такой, чтобы делать позитивные заключения о нравственности и моральных кодексах, способных послужить всему человечеству?
Конечно, я — сын доктора, человека, избравшего целью жизни служение роду людскому и уверенного в своей правоте. Который попытался заставить меня служить подобным же образом, ибо не был уверен в праведности других путей. И за это я ненавидел его всю мою жизнь… Теперь я все понял, папа, все понял!
Ощутив, как тягость застарелого гнева оставляет его, Гип расхохотался, расхохотался, охваченный чистейшим удовольствием. Казалось, что зрение его стало острее, а свет во всем мире ярче, и когда разум его вернулся к насущной проблеме, мысль как бы прочнее нащупала возникающий подтекст, так сказать, предвосхищая ощущение прочной хватки.
Дверь отворилась, и Джейни произнесла:
— Гип…
Он неторопливо поднялся. Мысль его разворачивалась все дальше и дальше, и если он зацепится, если сумеет сомкнуть пальцы…
— Иду.
Шагнув внутрь, Гип невольно охнул. Он оказался словно в огромной оранжерее, размером пятьдесят на сорок ярдов, гигантские стеклянные панели над головой спускались к лужайке — это был скорее парк, чем зимний сад около дома. Неожиданный зеленый простор потрясал после тесноты и полумрака коридора и прихожей. Гип пришел в восторженное состояние. Стеклянные стены понимались вверх и вверх, вверх и вверх устремлялась и его мысль, подвигая кончики его пальцев все ближе и ближе к цели.
Гип увидел приближающегося к нему мужчину. Быстро шагнул вперед — не навстречу, но чтобы оказаться подальше от Джейни, на случай неожиданного взрыва. Каковой непременно должен был произойти, он знал это.
— Ну, лейтенант, хотя меня и предупредили, не могу скрыть — искренне удивлен.
— А я — нет, — парировал Гип. Он как раз справился с удивлением другого рода, поскольку был убежден, что голос при встрече откажет ему. Как ни странно, этого не произошло. — Все эти семь лет я знал, что отыщу вас.
— Боже! — весело изумился Томпсон. И, посмотрев за плечо Гипа, бросил: — Прости меня, Джейни. Я не верил тебе до этой самой минуты. — И уже обращаясь к Гипу, добавил: — У вас удивительная способность к выживанию.
— Что ж, гомо сапиенс — зверь крепкий, — отвечал Гип.
Томпсон снял очки. Под ними прятались большие круглые глаза, отливающие молочно-белым светом черно-белого телеэкрана, с пронзительно черными, цепкими зрачками. Идеально круглые радужки были четко очерчены, и казалось, что еще минута — и они закружатся, вовлекая все вокруг в свою глубину.
Кто-то внутри произнес: Не смотри в них, и все будет в порядке.
Гип услышал голос позади себя:
— Джерри!
Гип обернулся. Джейни поднесла руку ко рту, и небольшой стеклянный цилиндрик размером в сигарету оказался между ее зубов. Она сказала:
— Джерри, я предупреждала тебя. Ты знаешь, что это такое. Только тронь Гипа, и я немедленно раскушу эту штуку. Тогда до конца дней своих можешь жить с Малышом и близнецами, как мартышка в клетке с белками.
«Хотелось бы увидеть этого Малыша», — успел подумать Гип.
Томпсон словно примерз к месту, остановив неподвижный взгляд на Джейни, но прежде чем заговорить, описал в воздухе очками широкий круг.
— Малыш вам не понравится.
— Я хочу задать ему вопрос.
— Никто, кроме меня, не задает ему вопросов. Вы ведь рассчитываете на ответ?
— Да.
Томпсон расхохотался:
— Ну какие в наше время могут быть ответы!
Джейни тихо позвала:
— Погляди сюда, Гип.
Он обернулся. Теперь он затылком ощущал скрытое напряжение, пронзавшее воздух, приближавшееся к его плоти. Так, должно быть, чувствовали себя люди, повернувшиеся спиной к Горгоне.
Следом за Джейни он пересек комнату. В нише, устроенной в той стене комнаты, которая не была сложена из закругленных панелей, располагалась колыбель величиной с добрую ванну. Он не думал, что Малыш окажется настолько большим и толстым.
— Продолжай, — проговорила Джейни. На каждом слоге живой цилиндр подергивался.
— Да, продолжай. — Голос Томпсона раздался так близко, что Гип вздрогнул: он не услышал звука приближающихся шагов и оттого показался себе глупым мальчишкой.
Сглотнув, Гип обратился к Джейни:
— Что я должен сделать?
— Сформулируй вопрос в уме. Возможно, он уловит его. Насколько я знаю, он слышит всех.
Гип склонился над колыбелью. Тусклые черные глаза… словно носки запыленных ботинок, приковывали взгляд. Он подумал: «Прежде у вашего Homo Gestalt была другая голова. Ваш «симбиоз» может использовать разных телекинетиков, телепортеров. Малыш, а тебя заменить можно?»
— Он отвечает — да, — проговорила Джейни, — тем мелким грубияном с огрызком кукурузного початка… помнишь его?
Томпсон с горечью проговорил:
— Вот уж не думал, Джейни, что ты способна на такую безумную глупость. За это я могу даже убить тебя.
— Ты прекрасно знаешь, как это сделать, — вежливым светским тоном ответила Джейни.
Гип медленно повернулся к Джейни. Мысль приближалась к цели… а может быть, это он, опередив ее, успел забежать вперед и выше. Похоже, что его пальцы уже ощущают контуры.
Если Малыш — сердце, ядро, эго и память нового существа, хранитель всего, что они делали или даже думали… если даже Малыш может быть замещен, значит, Homo Gestalt бессмертен!
И тут порывом, разом он понял. Понял все. И проговорил ровным тоном:
— Я спросил Малыша о том, можно ли его заместить… можно ли переместить его банки памяти и счетные способности.
— Не говори ему этого! — отчаянно крикнула Джейни.
Томпсон погрузился в полный и неестественный покой. И наконец произнес:
— Малыш сказал — да. Я уже знаю это. И ты, Джейни, тоже знала, причем знала давно, так?
Она не то охнула, не то негромко кашлянула, а Томпсон сказал:
— А меня не поставила в известность. Действительно, тебе-то зачем. Малыш не способен говорить со мной, однако следующий, возможно, окажется способным на это. Все подробности мне нетрудно прямо сейчас извлечь из лейтенанта. Так что заканчивай свою пьесу, Джейни. Ты больше мне не нужна.
— Гип! Беги! Беги!
Глаза Томпсона обратились к Гипу, и он со всей кротостью проговорил:
— Ну нет, зачем же.
Зрачки его уже собирались закружиться, словно колеса, словно винты самолета, словно…
Гип услышал, как взвизгнула и еще раз взвизгнула Джейни. Потом послышался хруст. Взгляд исчез.
Прикрыв глаза ладонью, Гип отшатнулся. В комнате раздавался задушенный крик, он продолжался и продолжался, закручивался вокруг себя. Гип глянул сквозь пальцы.
Томпсон откинулся назад, запрокинув голову едва ли не до лопаток. Он брыкался и отбивался локтями. Бони крепко держала его, одной рукой прикрывая глаза, упираясь коленом в поясницу, она же и издавала это непонятное бормотание.
Гип бросился вперед таким отчаянным прыжком, что пальцы его ног на первых трех шагах едва касались пола. Он стиснул пальцы в кулак — до тех пор, пока боль не побежала по его руке, предплечью и ударила в плечо всей яростью, накопленной за семь горестных лет. Кулак его вонзился в напряженное солнечное сплетение, и Томпсон беззвучно упал. Вместе с ним упала и негритянка, немедленно изогнувшаяся и вскочившая на ноги. Она подбежала к Гипу, улыбнулась, как полная луна, почтительно прикоснулась к бицепсу, похлопала по плечу и что-то пробормотала.
— И тебе тоже спасибо! — выдохнул он, поворачиваясь. Другая темнокожая девушка, столь же мускулистая и столь же нагая, поддерживала медленно оседавшую на пол Джейни.
— Джейни! — взревел он. — Бони, Бини, не знаю, как различать вас — неужели она…
Девушка, поддерживавшая Джейни, вновь забормотала. Джейни подняла глаза, перевела изумленный взгляд на Гипа. А потом на неподвижную фигуру Джерри Томпсона. И вдруг улыбнулась.
Девушка, находившаяся рядом с ней, тронула рукав Гипа и указала на пол. Осколки раздавленного цилиндрика валялись под ногами, легкое пятнышко жидкости таяло на глазах.
— У меня не было ни единого шанса после того, как эта бабочка приземлилась на мои руки. — Успокоившись, она встала и бросилась в объятия Гипа. — А Джерри… он?..
— Едва ли я мог убить его, — ответил Гип и добавил: — Так что он жив… Пока.
— Я не могу приказать тебе убить его! — прошептала Джейни.
— Да, я это знаю.
Она проговорила:
— Близнецы в первый раз на моей памяти прикоснулись к нему. Это был очень смелый поступок с их стороны. Он мог за какую-нибудь секунду выжечь мозг им обеим.
— Чудесные девушки. Бони! — позвал Гип.
— Хо.
— Принеси мне нож… Острый и длинный. И полоску ткани… примерно такую.
Бони посмотрела на Джейни, та выговорила:
— Что…
Гип прикоснулся ладонью к ее губам, теплым и мягким:
— Шшш.
Охваченная паникой Джейни воскликнула:
— Бони, не надо…
Та исчезла. Гип попросил:
— Оставь нас с ним вдвоем. Ненадолго.
Джейни открыла было рот, но внезапно повернулась и выбежала из оранжереи. Бини просто испарилась.
Гип подошел к лежащему и посмотрел на него. Он не думал. Он уже все продумал, и теперь оставалось только воплотить свою мысль в жизнь.
Бони вошла через дверь. В руках она держала полоску черного бархата и кинжал с клинком длиной дюймов в одиннадцать. Глаза ее необычайно округлились, рот, напротив, сжался в точку.
— Спасибо, Бони. — Он взял нож. Роскошная финка — острая, словно бритва, а острие заточено буквально до невидимости. — А теперь выйди!
И она вылетела из комнаты, как вишневая косточка из пальцев. Положив кинжал и полоску ткани на стол, Гип подтащил Томпсона к креслу, огляделся, заметил шнурок от звонка и сорвал его. Он привязал руки и ноги Томпсона к креслу, откинул назад его голову и затянул на глазах повязку.
Потом пододвинул поближе еще одно кресло, уселся в него. Чуть шевельнул ножом, ощущая ладонью превосходный баланс. Он ждал.
И, размышляя, взял свою мысль целиком и, оставив на ней рисунок, словно портьеру, повесил над входом в свой разум. Он повесил ее аккуратно, расправил все складки, со всем тщанием предусмотрел, чтобы она закрывала этот вход от верха до низа, не оставляя щелей по бокам.
Вот что гласил этот рисунок:
Слушай меня, мальчик, слушай, сирота. Тебя ненавидели, гнали… Так было и со мной.
Слушай меня, мальчик из пещеры. Ты нашел укромный уголок и был счастлив в нем. Так было и со мной.
Слушай меня, мальчик мисс Кью. На годы ты забыл самого себя, а потом вернулся, чтобы обрести себя заново. Так было и со мной.
Слушай меня, мальчик, Homo Gestalt. Ты обрел в себе силу, что превыше любых мечтаний, ты пользовался и наслаждался ею. Так было и со мной.
Слушай меня, Джерри. Ты узнал, что, как бы велика ни была твоя мощь, она никому не нужна. Так было и со мной.
Ты хочешь быть желанным. Ты хочешь быть нужным. И я тоже.
Джейни говорит, вы нуждаетесь в нравственности. Но это понятие не применимо к вам. Вы не можете воспользоваться правилами, установленными теми, кто подобен вам, ибо таких не существует. Но ты не простой человек, так что мораль обычных людей не применима к тебе. Так человеку бесполезен нравственный кодекс муравьиной кучи.
Поэтому ты никому не нужен, и ты — чудовище.
И я не был нужен обществу, покуда оставался чудовищем.
Но, Джерри, есть свод заповедей и для тебя. Свод, который требует скорее веры, чем повиновения. Зовется он этикой.
Этот кодекс, этика, позволит вам выжить. Но выжить в более высоком смысле, чем твоему или моему виду или тебе самому. Суть его — в уважении к твоим предкам, к твоему прошлому. Она в изучении потока, который дал тебе жизнь, и, когда наступит время, сам породишь нечто большее.
Помоги человечеству, Джерри, оно тебе и отец, и мать — ты ведь не знаешь своих родителей. И человечество породит подобных тебе, и ты больше не будешь один. Помоги им взрасти, помоги им выстоять — и ваш род умножится. Ведь ты же бессмертен, Джерри. Бессмертен уже теперь.
И когда вас станет много, твоя этика сделается их моралью. А когда их мораль перестанет удовлетворять потребностям их вида, ты сам или другое этическое существо создаст новый кодекс, который протянется еще дальше вдоль основного потока, с почтением к тебе, с почтением к тем, кто породил их, начиная с того дикаря, чье сердце возликовало, увидев звезду, и преобразило его.
Я был чудовищем, но я познал законы нравственности. Ты тоже чудовище. И дело лишь за твоим решением.
Джерри пошевелился. Гип Бэрроуз замер.
Джерри застонал и слабо закашлялся. Ладонью левой руки Гип откинул назад вялую голову. И приставил острие ножа прямо к горлу Джерри.
Тот неразборчиво забормотал. Гип проговорил:
— Не дергайся, Джерри. — Он легко надавил на нож, тот промял кожу глубже, чем этого хотел Гип: отличный нож.
Губы Джерри улыбались — их растягивали напряженные мышцы шеи. Дыхание, свистя, пробивалось сквозь напряженную псевдоулыбку.
— Что ты собираешься сделать?
— А что бы ты сделал на моем месте?
— Снял бы повязку. Я ничего не вижу.
— Все, что необходимо, ты увидишь.
— Бэрроуз, освободи меня. Я тебе не причиню вреда. Обещаю. Я ведь многому могу научить тебя, Бэрроуз.
— Убить чудовище — дело, отвечающее нормам морали, — заметил Гип. — А скажи-ка мне, Джерри: правда ли, что ты можешь прочесть все мысли человека, заглянув в его глаза?
— Отпусти меня, отпусти, — пробормотал Джерри.
Приставив нож к горлу чудовища, в недрах огромного дома, который мог стать и его домом, в доме, в котором его ждала девушка, тревогу которой за него он мог буквально пощупать пальцами, Гип Бэрроуз готовил свое этическое действо, когда повязка упала, оставив одно изумление в этих странных круглых глазах. Достаточное, куда более достаточное, чтобы прогнать всякую ненависть. Гип поболтал ножом. Заново поправил мысль, сверху донизу, с одного бока до другого, бросил нож, звякнувший о плитки пола. Удивленные глаза последовали за ним, вернулись… Радужки уже готовы были закружиться.
Гип пригнулся к нему и негромко проговорил:
— Действуй.
Не скоро Джерри вновь поднял голову и встретился с Гипом глазами.
— Привет, — проговорил Гип.
Джерри вяло поглядел на него и пробормотал:
— Убирайся ко всем чертям.
Гип не сдвинулся с места.
— Я мог бы убить тебя, — проговорил Джерри. Он открыл глаза пошире: — Мне и сейчас нетрудно это сделать.
— Ты не сделаешь этого. — Гип поднялся, нагнулся к ножу и подобрал его. Потом вернулся к Джерри и перерезал путы. Затем снова сел.
Джерри проговорил:
— Никто… никогда… — Он покачал головой и глубоко вздохнул. — Мне стыдно, — прошептал он. — Никто еще не заставлял меня почувствовать стыд. — Он поглядел на Гипа, и изумление вновь вернулось в его глаза. — Я знаю так много. Могу разузнать все обо всем. Но я никогда… Как тебе удалось все это обнаружить?
— Вляпался так же, как и ты сам, — ответил Гип. — Этика — не набор фактов. Это образ мышления.
— Боже, — проговорил Джерри, пряча лицо в ладонях. — Что я наделал… а что мог бы сделать.
— Что можешь сделать, — мягко поправил его Гип. — Ты уже расплатился за прежнее.
Джерри оглядел огромную стеклянную комнату и все, что стояло в ней, — массивное, дорогое, богатое.
— В самом деле?
Гип ответил, обратившись к глубинам израненной памяти:
— Вокруг тебя люди, а ты один.
Он сухо улыбнулся.
— Не подобает ли сверхчеловеку сверхголод, Джерри? И сверходиночество?
Джерри медленно кивнул головой.
— В детстве я был другим человеком… много лучшим, чем теперь.
Он поежился.
— Холодно стало.
Гип не понял, какую разновидность холода тот имеет в виду, но спрашивать не стал. Он поднялся на ноги.
— Схожу-ка лучше к Джейни. А то еще решит, что я тебя убил.
Джерри молчал, пока Гип не оказался возле двери. А потом произнес:
— Не уверен, похоже, что все-таки убил.
Гип вышел.
Джейни с близнецами сидели в крохотной прихожей. Когда Гип вошел, Джейни шевельнула головой, и близнецы исчезли.
Гип проговорил:
— Я бы хотел, чтобы и они знали.
— Говори, — отвечала Джейни, — они узнают.
Он сел возле нее. Джейни сказала:
— Так ты его не убил…
— Нет. Теперь с ним все будет в порядке, — отвечал Гип, поглядев ей в глаза. — Ему стало стыдно.
Она, словно в шаль, закуталась в мысли. Это было ожидание, отличное от того, к которому он привык, ибо, ожидая, она изучала себя, а не его.
— Вот и все, что я мог сделать. И теперь я ухожу. — Он глубоко вздохнул. — Много дел. Надо разыскать пенсионные чеки. Подыскать работу.
— Гип…
Только в такой маленькой комнатке, только в такой тишине он мог бы услышать ее голос.
— Да, Джейни.
— Не уходи.
— Я не могу остаться.
— Почему?
Задумавшись ненадолго, все просчитав, он сказал:
— Ты являешься частью вашего целого, и я не хочу быть частью от части.
Джейни проговорила:
— У Homo gestalt есть руки и голова, органы и разум. Но истинным человеком человека делает то, что он выучил на собственном опыте… что заработал. То, чего нельзя получить в раннем детстве; если человеку суждено постичь это, то лишь после долгих трудов и испытаний. А после этого оно становится частью его самого до конца дней.
— Не знаю, что ты хочешь сказать. Ты имеешь в виду, что я могу стать частью?.. Нет, Джейни, нет. — Однако от ее улыбки нельзя было укрыться.
— Так какой же частью? — недоуменно спросил Гип.
— Будешь докучливым надоедалой, напоминающим о правилах хорошего тона, — знатоком этики, способным преобразить ее в привычную мораль.
— Тоненьким голоском напоминать вам о правилах хорошего тона. — Он фыркнул. — Приятная участь!
Она притронулась к его руке.
— Сомневаюсь.
Он посмотрел на закрытую дверь в большой зимний сад. А потом сел рядом с ней. Сел ждать.
В стеклянном помещении царила тишина.
Долгое время ее нарушало лишь натруженное дыхание Джерри. Но вдруг прекратилось и оно, когда что-то случилось, что-то — проговорило!
Проговорило еще раз.
Добро пожаловать.
Безмолвный голос. A за ним второй, тоже безмолвный, но все же другой: Это новенький. Здравствуй, малыш!
И третий: Ну, здорово, здорово, наконец-то! А мы уже боялись, что ты так и не сумеешь родиться.
Ты не мог не родиться. Новичков не было так давно…
Джерри прижал ладонь ко рту. Глаза его округлились. Разум его наполнился приветственной музыкой. Он ощущал теплоту, радостный смех и мудрость. В них было и знакомство, ибо каждый голос принадлежал конкретной личности; понятное ощущение какого-то подобия статуса или ранга, и точное место, и ощущение физического положения. И все же, в терминах амплитуды, между голосами не было никакой разницы. Все они были здесь или, по крайней мере, находились на равном удалении.
Это был счастливый и лишенный страха союз, разделенные с Джерри потоки юмора, удовольствия, взаимного общения и общего достижения. И все пронизывала одна фраза: добро пожаловать, добро пожаловать.
Все они были молоды и свежи, пусть и не столь юны, как сам Джерри. И молодость эта ощущалась в силе и упругости мысли. Впрочем, воспоминания некоторых отдавали стариной в рамках истории человечества, однако всем им далеко было до вечности, они были юны и бессмертны.
Был среди них и тот, кто напел однажды мелодию папаше Гайдну, и тот, кто представил Уильяма Морриса семейству Россетти. И словно собственными глазами Джерри увидел Ферми, склоняющегося над следом, оставленным на фотопластинке делящимся ядром, и девочку Ландовскую, слушающую клавикорды, придремавшего Форда, вдруг увидевшего свой конвейер: цепочку людей возле поточной линии.
Задать вопрос значило получить ответ.
— Кто ты?
— Homo Gestalt. Я один, часть; принадлежность…
— Добро пожаловать.
— Почему раньше вы ничего не говорили мне?
— Ты не был готов. Не был закончен. Что представлял собой Джерри до встречи с Дином?
— A что изменилось теперь… дело в этике? Это она завершила меня?
Этика, слишком простое слово. Но да, да… множественность является нашей первой характеристикой; единство — вторая. И как твои части знают, что являются частями тебя, так и ты должен понимать, что все мы — части человечества.
И Джерри понял в этот момент, что позорные для него поступки, каждый по отдельности, были поступки, которые люди могут совершать в отношении других людей, но не должны совершать. И проговорил:
— Я был наказан.
— Ты был в карантине.
— Так что же, неужели вы… мы… ответственны за все свершения человечества?
— Нет! Мы в доле. Мы и есть человечество!
— Человечество пытается убить себя.
(Волна удивления, высшая, радостная уверенность).
— Так может показаться сегодня, на этой неделе. Но с точки зрения истории расы… Пойми, новичок, атомная война — всего лишь рябь на великом водном просторе Амазонки!
Их воспоминания, представления и знания хлынули в память Джерри, и он наконец понял их природу и предназначение; и понял, почему усвоенная им этика является слишком мелкой и узкой концепцией. Ибо здесь наконец властвовала сила, неспособная развращать; ибо подобное проникновение в суть вещей невозможно использовать в собственных целях или против кого-то. Он узнал, почему и как существует род людской, беспокойный и изменчивый, освященный прикосновением своей великой судьбы. Он увидел, как умирают тысячи, ради того чтобы благоденствовали миллионы. Был здесь и руководитель, маяк, во времена опасности для всего человечества; был и Хранитель, Известный всем людям — не как внешняя сила или внушающий страх Страж небесный, но веселое существо, наделенное человеческим сердцем и почтением к собственному человеческому происхождению, от которого исходил запах пота и свежевспаханной земли, а не вялый аромат святости.
И Джерри увидел себя атомом во Вселенной, а свой Gestalt — молекулой. А рядом другие, другие… клетки среди клеток, увидел общий контур того, чем с радостью однажды сделается человечество.
И он почувствовал, как крепнет в нем священный трепет и почитание, признав в нем присущее человеку качество — уважение к себе самому.
И он простер руки, и слезы хлынули из его странных глаз.
— Спасибо, — вымолвил он, обратившись к голосам. — Спасибо, спасибо.
И в смирении занял предуготованное ему в мире место.
ВЕНЕРА ПЛЮС ИКС (роман)
Роман об утопическом обустройстве общества лидомцев, построенного на основе иной сексуальности и гендерной идентичности.
Чарли Джонс, землянин, обитает среди искусственных гермафродитов. Чарли не способен подняться над внушенными с детства моральными нормами и преодолеть сексуальные табу.
Старджон явно указывает нам: нынешняя земная цивилизация «хозяинов семьи» и феминисток в целом не готова к подобному обустройству общества, пока не справится с внутренними конфликтами, проистекающими от полового неравенства.
* * *
— Я Чарли Джонс! — напрягаясь изо всех сил закричал Чарли Джонс. Чарли Джонс, Чарли Джонс!
Нельзя было терять ни секунды: всего важнее, абсолютно необходимо было заявить, кто такой Чарли Джонс.
— Я Чарли Джонс, — тихо повторил он, стараясь, чтобы голос звучал убедительно и авторитетно.
Никто не спорил с ним. Вокруг было тепло и темно, он лежал, подняв колени и охватив их руками, прижимаясь лбом к коленным чашечкам. Перед его плотно закрытыми глазами мерцали красные огоньки. Но главное — он оставался Чарли Джонсом.
«Ч. Джонс» — было написано фломастером на его шкафчике для обуви, «Ч. Джонс» — выведено красивым шрифтом на свидетельстве об окончании института, «Ч. Джонс» — печаталось на чеках к оплате. То же имя стояло в телефонном справочнике.
С именем все было в порядке. Да, в полном порядке, отлично, о'кей, но ведь человек — это не только имя. Допустим, мужчине двадцать семь лет, он видит свой привычный силуэт, когда бреется по утрам, любит приправлять соусом «табаско» яйца всмятку. Мужчина родился с двумя сросшимися пальцами на ноге и косоглазием. Он может поджарить отбивную, водить машину, любить женщину, размножать документы, он моется в ванной, чистит зубы, у него вставной мост на месте левого верхнего резца и клыка. Он часто бывает вне дома, а на работу опаздывает.
Чарли Джонсон открыл глаза — красные мерцающие огоньки исчезли напрочь, вокруг все тонуло в холодной серебряно-сизой дымке, напоминавшей след слизня на листьях сирени весной. Да, весна, о, прекрасная весенняя пора: прошлая ночь, женщина, Лора, она была…
Когда спускаются сумерки, вечера длятся долго — можно успеть так много. Как он упрашивал Лору разрешить ему занести ей пачку сценариев если бы мама могла это слышать! И внизу в затхлом Лорином подвале, где он, пробираясь в полутьме, с бумагами подмышкой, он наткнулся на петлю от валявшейся здесь старой шторы, порвал свои коричневые твидовые брюки и поранил бедро (ткань даже прилипла к коже). Но то, что было потом, действительно стоило всех этих неприятностей: нескончаемый вечер с девушкой — настоящей девушкой (она смогла доказать свою невинность) — и все время они занимались любовью! Конечно, весна, конечно, любовь! О ней, о любви твердили древесные лягушки, ради нее распускалась сирень, ею был напоен воздух. Он помнит, как на нем высыхал пот. Это было действительно прекрасно.
Хорошо переживать такие моменты, и весну, и любовь, но лучше всего помнить и знать это. И выше этих воспоминаний только воспоминание о доме, дорожке между подстриженных кустов, двух белых лампах с большими цифрами «6» и «1», нарисованных на плафонах черной краской (мама сама написала их вместо домовладельца — у нее всегда хорошо получались такие вещи), — цифры уже выцвели от времени, да и мамины руки тоже постарели. Прихожая с пестрыми медными почтовыми ящиками, занимавшими всю стену, звонки всех жильцов, решетка домофона, который был неисправен уже когда они въехали и эта массивная медная табличка, скрывавшая электрический замок — он много лет открывал дверь на ходу нажатием плеча…
В воспоминаниях вы добираетесь до самой сути, подходите все ближе и ближе — ведь так важно все помнить. То, что вы вспоминаете, — не столь важно; важно помнить. Вы можете помнить! Вы можете!
«…Ступени с первого этажа на второй были покрыты истертым до самой основы ковром, прижатым старомодными никелированными прутьями, по краям его лохматилась красная бахрома… Мисс Мундорф учила их в первом классе, мисс Уиллард — во втором, мисс Хупер — в пятом… Помнить все!»
Чарльз осмотрелся вокруг — все утопало в серебряном свете, стены не напоминали ни металл, ни ткань — нечто среднее между ними, и было тепло… Он продолжал вспоминать, лежа с открытыми глазами.
…На лестнице со второго этажа на третий еще оставались прутья, но уже не было ковра, и все ступени слегка прогнулись со временем; поднимаясь, можно было думать о чем угодно, а ступени скрипели «крак-крак», в то время как между первым и вторым этажом они пели «флип-флип» — и вы всегда знали, где находитесь…
Чарли Джонс вскрикнул:
— Боже, где я?!
Он разогнулся, перекатился на живот, подогнул колени и на мгновение застыл — силы его иссякли. Рот был сухой и горячий, как складки белья под утюгом матери, мышцы ног и спины мягки и немощны, словно вязанье матери, которое у нее за неимением времени никогда не кончалось.
…Любовь с Лорой, весна, цифры «6» и «1» на матовом фоне, нажатие плечом на табличку, «крак-крак» и «флип-флип» лестницы — конечно же, он может вспомнить и все остальное, потому что он входил в дом, ложился спать, вставал, уходил на работу… не так ли? Было ли все это?
Шатаясь, Чарльз выпрямился, все еще стоя на коленях. Не было сил держать голову, он нужно было отдышаться. Он смотрел вниз на свои коричневые брюки, как будто они могли рассказать ему о том, что с ним произошло. А произошло с ним явно что-то ужасное.
Так и оказалось.
— Коричневый костюм, — прошептал он.
На бедре брюки были разорваны (чуть ниже болела рана) — значит, он не одевался на работу утром. Вместо этого он оказался здесь.
Сил стоять не было, и Чарльз согнулся, опираясь на колени и сжатые кулаки и осматриваясь по сторонам. Он догадался прикоснуться к подбородку, проверяя, насколько отросли у него волосы. Щетина оказалась не длиннее, чем должна была быть у человека, который накануне побрился перед свиданием.
Он вновь повернулся и увидел вертикальный овал, аккуратно вписанный в плавный изгиб стены. Это было первое, что он смог различить в этом безликом месте. Он уставился на овал, но ничего не смог уяснить.
Который час? Подняв руку, Чарльз приложил часы к уху. Слава Богу, они шли. Он посмотрел на них. Он долго смотрел на циферблат, не двигаясь. Невозможно было понять, который час. Наконец, Чарльз разобрался с цифрами — они располагались по окружности в обратном, зеркальном порядке: двойка стояла на месте десяти, а восьмерка — на месте четырех. Стрелки показывали без одиннадцати минут одиннадцать, но если часы действительно шли назад, то, возможно, это было одиннадцать минут второго. А они в самом деле шли назад! Секундная стрелка двигалась в обратном направлении.
Знаешь ли ты, Чарли, — откуда-то сквозь ужас и изумление пришло к нему, знаешь ли ты, что тебе нужно лишь вспомнить, всего лишь вспоминать. Помнишь эту двойку-лебедя, которую ты получил в институте за третий семестр алгебры? Ты прогулял первый семестр и должен был наверстывать, ты зубрил алгебру за второй семестр и геометрию за первый, потом опять пропустил геометрию за второй. Помнишь? Мисс Моран принимала алгебру за третий семестр — она вцепилась в тебя, как зубастый хищник. А потом тебе была непонятна какая-то мелочь, и ты спросил ее. Она так ответила, что тебе пришлось спросить еще о чем-то… получилось, что преподавательница приоткрыла перед тобой дверь, которой ты и не видел, и сама она при этом стала иной. Вот тогда ты и стал присматриваться к ней и понял, для чего женщине нужен надменный вид, поддержание строгой дисциплины и жесткость. Она просто ждала, пока кто-нибудь подойдет и спросит ее о математике чуть больше программы, чуть шире, чем изложено в учебнике. Казалось, она давно уже перестала надеяться, что это произойдет. Почему математика так много значила для нее, что даже слово «любовь» не может этого описать? Ведь мисс Моран хорошо знала, что каждый задавший вопрос вопрос студент может оказаться последним в ее жизни, потому что она медленно умирала от рака. Никто не подозревал, что она больна, — просто однажды она больше не появилась на работе.
Чарли Джонс смотрел на слабо видневшийся в серебряной стене овал и хотел, чтобы мисс Моран была здесь. Он хотел видеть здесь и Лору. Он помнил их обеих отчетливо, хотя они были разделены многими годами («Сколькими годами, — подумал он, глядя на наручные часы, — сколькими годами они отделены от меня?»). Ему хотелось, чтобы здесь с ним были и мать, и та рыженькая из Техаса. (Она, рыжая, была у него первой. Интересно, смогла бы она ладить с матерью? А как ладила бы Лора с мисс Моран?).
Чарльз не мог остановиться, не смел, не хотел прекратить вспоминать. Память давала ему уверенность в том, что он Чарли Джонс, и даже находясь в незнакомом месте и не зная, который час, он не потерялся. Никто не теряется, если знает, кто он.
Кряхтя, он поднялся на ноги. От слабости и головокружения он мог стоять лишь широко расставив ноги, а ходить не отрывая ноги от пола. Чарльз двигался к слабо видневшемуся очертанию овала на стене — другой цели в этом помещении все равно не было. Он старался идти прямо, но у него плохо получалось. Это напоминало комнату смеха в Кони-Айленде (однажды он побывал там), где людей закрывают в маленьком помещении и затем наклоняют его. Не имея никаких внешних точек отсчета, человек видит себя лишь в зеленых зеркалах. Он бывал там в свое время пять-шесть раз в день. И вот теперь Чарльз чувствовал то же самое. Но все-таки он знал, кто он, и понимал, что ему плохо. Он подобрался к тому месту, где пол переходил в стену, и склонился там на колено, бормоча:
— Мне плохо, вот и все. — Чарльз ясно расслышал свои слова и вскочил на ноги. — Да, это я! — заорал он. — Я! Я!
Его понесло вперед, ухватиться было не за что, и он оперся рукой на овал, непроизвольно нажав на него.
Перед ним овальное отверстие.
Там его ждали — человек стоявший за овальной дверью, улыбался, но был очень странно одет. Чарльз удивленно выдохнул:
— О, извините… — и упал ничком.
Герб Рейл живет в Хоумвуде, где у него участок земли сто пятьдесят на двести тридцать футов, выходящий на Бегония Драйв. В тылу участок граничит с землей Смитти Смита (двести тридцать на сто пятьдесят футов фронтом на Кала Драйв). Дом Герба Рейла построен в разных уровнях, а у Смита дом одноэтажный с низкой крышей. Соседи Герба слева и справа тоже живут в домах, построенных в разных уровнях.
Герб въезжает в ворота своего дома, сигналит и высовывает голову. Ага, попалась!
Жанетт косит газон косилкой, из-за ее шума она не слышала, как подъехал Герб, и клаксон автомобиля пугает ее. Наступив на ножную педаль, Жанетт выключает косилку и, смеясь, бежит к машине, крича детям:
— Папа, папа приехал!
— Па, па-а! — Дейву пять лет, а Карин три.
— О, милый, почему так рано?
— Закрыл счет Аркадии, ну, босс и говорит: поезжай-ка ты, Герб, к своим малышам. Ты классно выглядишь.
Жанетт одета в короткие шорты и свободную футболку.
— Я был хорошим мальчиком, я вел себя хорошо, — кричит Дейв, роясь в боковом кармане отца.
— Я тоже, я тоже хороший мальчик, — не отстает Карин.
Герб смеется и ерошит ей волосы.
— О, ты вырастешь настоящим мужчиной!
— Перестань, Герб, ты ее растрепал. Ты купил торт?
Герб ставит трехлетнюю малышку на землю и оборачивается к машине.
— Забыл. Но ты печешь торты лучше.
Жанетт не может сдержать стона, и Герб быстро продолжает:
— Я знаю рецепт и сам испеку еще лучше: нужны только масло и пачка туалетной бумаги.
— Это будет не торт, а сыр? — смеется Жанетт.
— Черт, я должен поговорить с Луи.
Герб берет пакет и идет переодеваться. Пока его нет, Дейв ставит босую ногу на все еще горячий цилиндр косилки. Когда Герб возвращается, Жанетт уже приговаривает:
— Ш-ш, ш-ш, будь мужчиной.
Герб уже в домашних шортах и футболке.
Чарли Джонс споткнулся вовсе не из-за того, что его легко выбить из колеи. Просто, когда вам светят фонариком в лицо, когда вдруг под ногами оказывается крутая лестница, то можно и не удержаться на ногах. В первый момент ему показалось, что он увидел очень странно одетую женщину. Сидя в своем серебристом мешке, он не мог думать ни о чем ином, кроме как о женщинах — Лоре, матери, мисс Моран, рыженькой техаске. И теперь он был уверен: на его месте любой бы решил, что увидел женщину. Фактически же Чарльз мало что видел вообще: он лежал на спине на чем-то упругом, однако не таком уж мягком, как раньше, скорее это напоминало поверхность каталок в больницах. И кто-то очень осторожно обрабатывал ссадину на его лбу, в то время как прохладная влажная ткань, слабо пахнувшая ореховым листом, прикрывала глаза и лицо, создавая приятное ощущение. Врачеватель говорил с Чарльзом, хотя нельзя было понять ни одного слова, причем голос его, пожалуй, не походил на женский. Конечно, не бас профундо, но и не женский. Однако же, и наряд был у него! Представьте себе нечто вроде короткого купального халата ярко-алого цвета с поясом, распахнутого как сверху, так и снизу. На плечах стоял торчком очень высокий воротник, он был выше головы и напоминал спинку стула в чехле. Сзади халат имел нечто вроде длинной сходящей на нет фалды, перед же, ниже пояса, был украшен коротким шелковистым фартучком, напоминавшим шотландские фартуки, носимые на килте и известные как «спорран». Легкие чувяки с острыми носками того же цвета, что и платье, доходили почти до середины голени.
Неизвестно, чем его лечили, но Чарльз почувствовал, что ссадина на лбу перестала жечь. Он лежал спокойно, боясь, что боль вернется, но этого не произошло. Осторожно он протянул руку, снял ткань с глаз и увидел над собой улыбающееся лицо, произнесшее несколько мелодичных слов с вопросительной интонацией.
Чарли спросил:
— Где я?
Брови на лице удивленно поднялись, рот улыбнулся. Сильные прохладные пальцы прикоснулись к его губам, и незнакомец отрицательно покачал головой.
Чарли понял и ответил:
— Я вас тоже не понимаю.
Он приподнялся на локте и осмотрелся. Он чувствовал себя теперь гораздо лучше.
Он находился в большой Т-образной комнате, большая часть длины которой представляла собой ту камеру с мягким полом и стенами, где он находился раньше, дверь в нее была все еще открыта и оттуда лился холодный серебристо-серый свет.
Стены помещения, от пола до потолка, были прозрачными. Чарльз видел однажды такие в большом универсальном магазине, но уже не помнил, где и когда. Концы перекладины буквы «Т» были плотно задрапированы, наверное, там были еще двери.
Чарльз глянул наружу и у него захватило дух: такую зелень можно иногда увидеть на поле для гольфа, но только иногда. Здесь же перед ним простиралась на многие мили зеленая равнина с отдельными деревьями, на вид тропическими. Роскошь природы поражала — все было очень красиво, пальмы капустные, масличные и кокосовые, — пальметты сабаль, древовидные циатеи, цветущие кактусы… На вершине каких-то каменных руин, которые были прямо-таки театрально красивы, стояло могучее баньяновое дерево высотой около ста футов, длинные узловатые ветви которого и многочисленные воздушные корни образовывали арки, прикрытые ниспадающей глянцевой листвой.
Единственное видневшееся сооружение высотой в двенадцать или четырнадцать этажей, и показалось Чарльзу совершенно нереальным.
Возьмите бумажный колпак вроде тех, что одевались в старину плохим ученикам как знак их туповатости, только раза в три длиннее, плавно изогните его в виде кривой фигуры примерно на четверть длины окружности. Затем установите этот колпак на кончик и отойдите, чтобы посмотреть, что получилось. Широкое и тяжелое основание колпака будет висеть в воздухе, ни на что, практически, не опираясь. Представьте такую конструкцию высотой футов в четыреста, с асимметричными окнами и закругленными балконами — вот таким был этот удивительный до невозможности дом.
Чарли Джонс, не в силах сдержать изумления, переводил взгляд со здания на незнакомца и назад. Незнакомец, хотя и выглядел как человеческое существо, был все же кем-то иным. Глаза его были слишком широко расставлены и чересчур удлинены, они находились скорее по бокам лица, чем спереди. Сильный подбородок без признаков растительности, выступающие вперед ровные зубы, крупный нос с высоко вырезанными ноздрями, походившими на лошадиные, дополняли картину. Чарли уже знал, что пальцы незнакомца могут быть сильными и мягкими одновременно, об этом же говорило и лицо, общий облик и походка. Если бы Чали был художником и пытался изобразить человека, он бы нарисовал торс несколько короче, а ноги — длиннее. А эта одежда…
— Я на Марсе? — промямлил Чарли Джонс, желая выглядеть человеком с чувством юмора и не перепуганным одновременно. Он сделал слабый жест в сторону здания.
К его большому удивлению существо утвердительно кивнуло и снова улыбнулось. Улыбка была доброжелательной и успокаивающей. Он указал на Чарли, потом на себя, на здание и сделал шаг вперед, к огромному окну, зовя за собой Чарли.
— Ну, что же, почему бы и нет, — Чарли бросил прощальный взгляд назад, на дверь серебристой камеры, которую он покинул. Хотя и не было повода сожалеть о ней, но это был единственный знакомый ему объект.
Незнакомец, словно почувствовав состояние Чарльза, сделал в его сторону ободряющий жест, приглашая его за собой, к стоявшему вдалеке зданию.
Скрепя сердце, с принужденной улыбкой, Чарли согласился последовать за ним.
Тот крепко взял его за руку и повел, но не к задрапированным выходам из залы, а прямо к окну, как будто хотел выйти через него. Впрочем он это и сделал, в то время как Чарли резко отпрянул назад, к столу-каталке.
Незнакомец уже стоял снаружи, стоял прямо в воздухе, делая плавные жесты и с улыбкой приглашая Чарли последовать его примеру. Звука его голоса теперь слышно не было, тем не менее, Чарли чувствовал и знал, что его зовут, но не мог понять, каким образом это странное существо покинуло помещение и как ему удается висеть в воздухе.
«Вот и пришло время проверить себя, — подумал Чарли, — хватит ли духа?» Он подполз к окну, стал на четвереньки и нерешительно потянулся к стеклу. Он почувствовал какую-то невидимую преграду, но ее можно было преодолеть. Буквально дюйм за дюймом Чарли выдвигался наружу.
Смеясь, но не над ним, а как бы вместе с ним — Чарли был в этом уверен — висевшее в воздухе существо приблизилось к нему и протянуло руку, желая помочь Чарли, но тот отшатнулся. Незнакомец снова рассмеялся, наклонился и похлопал рукой по чему-то твердому у себя под ногами. Затем он выпрямился и потопал ногой по тому же месту.
Разумеется, он на чем-то стоял. Чарли вспомнил (опять вспомнил!), как однажды он видел в аэропорту Сан-Хуан старую индианку-караибку, прилетевшую на самолете и увидевшую впервые в жизни эскалатор. Она пятилась, трогала его рукой, прыгала возле него до тех пор, пока какой-то молодой здоровяк, сопровождавший ее, не схватил ее и насильно не поставил на ленту. Бедняжка ухватилась за поручень и вопила непрерывно, пока не поднялась наверх. Вокруг нее раздавались взрывы хохота.
Ну, что же, пусть он будет ползти, но воплей от него не дождутся! Бледный и дрожащий Чарли просунул руку сквозь место, где должна была быть рама и потрогал место, по которому перед ним топал человек.
Он действительно почувствовал твердую поверхность!
Опираясь на одну руку и колени и нащупывая дорогу второй рукой, Чарли продвигался вперед, стараясь держать голову так, чтобы не видеть бездны под собой.
Теперь он уже вновь слышал голос незнакомца, смеявшегося и звавшего его дальше, но внезапно сила духа оставила Чарли, и он не мог двинуться ни на сантиметр. К его ужасу незнакомец неожиданно накинулся на него, схватил в охапку и буквально бросил его на нечто невидимое, положив при этом его правую руку на такой же невидимый поручень, находившийся на уровне талии.
Чарли смотрел на свою правую руку, которая судорожно охватывала пустоту, от напряжения у него побелели костяшки пальцев. Он ухватился за поручни и другой рукой. Теперь он чувствовал ветер. Незнакомец что-то говорил на своем музыкальном языке и показывал вниз. Чарли невольно бросил взгляд по направлению его жеста, и из груди его вышел весь воздух: под ним простиралось не менее двухсот футов пустоты. Он сглотнул слюну и кивнул, так как ему показалось, что его спутник сказал что-то вроде: «Не слабо падать, а?»
Слишком поздно Чарли понял, что тот скорее предложил: «Ну, полетим, старина?»
Они падали вниз. Чарли заорал, и это уже было не смешно.
Бон Тон Эллиз — район отдыха с непременным кегельбаном и примыкавшим к нему когда-то барам, с течением времени район разросся, здесь теперь торгуют, например, товарами для женщин, косметикой. Бар превратился в небольшое кафе с кружевными занавесками. Вместо восседавшей за стойкой барменши там появилась официантка. Никто не заметил происшедшей эволюции от пива в бочках до розовых салфеток и вермута с содовой. На месте бильярдов под навесом построили магазин подарков.
Здесь над заслуженным ими мятным мороженым со взбитыми сливками сидят Жанетт Рейл и ее соседка Тилли Смит (Тилли, между прочим, собирается стать первоклассным игроком в боулинг). Они беседуют о предмете, который кажется им самым важным сегодня вечером.
— Учет есть учет, — говорит Жанетт, — а размножение есть размножение. Почему же Пивное Брюхо так рвется в этот отдел?
Тилли деликатно лижет мороженое.
— Руководство, — поясняет она. Для нее это слово значит очень многое. Ее муж работает в отделе связей с общественностью концерна «Кавалье индастриз».
Жанетт хмурит лобик. Ее муж трудится в агентстве, имеющем дела с «Кавалье».
— Он не имеет права затыкать нами все дыры.
— Ох, — вздыхает Тилли, чей муж несколько старше и, несомненно, в некоторых отношениях значительно практичнее Герба. — С этими бухгалтерами легко управиться, потому что они видят лишь то, что лежит у них на столах.
— А чего же они не видят?
— Помнишь старого Трайзера, который работал у «Кавалье»? Одному из парней, ну, не важно кому, взбрело в голову получить повышение, и он поговорил с хозяином. Понимаешь, вроде бы между прочим, кивнул, что старикан со своими счетоводами уже отстал, не видит дальше своего носа, можно, мол, поспорить, что старина Трайзер не замечает неточностей, спит на ходу и все такое.
Тилли ест мороженое и посмеивается.
— Ну, и что? — Жанетт даже наклоняется над столиком.
— Ну, а Трайзер хорошо знал моего, э-э, ну, этого парня, чуял что тот под него копает. Когда отчеты с ошибками начали поступать, он их тихонечко стал собирать, чтобы потом при случае прихлопнуть коллегу. А парень подсовывал их ему понемногу, чтобы все это произошло не сразу. Хозяину, конечно, эта возня быстро надоела, он ведь все время получал копии отчетов с ошибками. Он не стал дожидаться, пока Трайзер решится заложить парня. Старикана выперли из главных директоров туда, где он уже никем командовать не будет. Вот тебе и руководство!
— По заслугам, — удовлетворенно откинулась на спинку стула Жанетт.
Тилли заливисто смеется.
— Орден за заслуги!
— Бывает, — размышляет Жанетт, — Герб тоже сейчас затеял чистку счетов, хочет поймать этих булочников. Ради бога, пока не говори никому.
Про себя Жанетт думает: «Надо вечером рассказать эту историю Гербу пусть сделает выводы!»
Они приземлились на мягкий травяной газон — Чарли с подогнутыми коленями и его спутник, поддерживавший его рукой. Собравшись с силами, Чарли выпрямился и посмотрел вверх. Тут его начала бить нервная дрожь, которой он не смог сдержать, и рука, обнимавшая его, вновь ободряюще напряглась. Чарли сделал над собой гигантское усилие, вымученно улыбнулся и отвел от себя эту руку. Спутник обратился к Чарли с небольшой речью, указывая при этом то вверх, то вниз, затем быстро провел рукой в воздухе, показал на шишку на голове Чарли, что, должно быть, означало извинение за неудобства и унижение, которое перенес Чарли. Чарли опять улыбнулся и слегка похлопал человека по спине. Бросив еще один беспокойный взгляд вверх, Чарли отошел от здания. Оно было слишком большим и высоким буквально нависало над ним, как чей-то огромный кулак. Это было самым диким архитектурным сооружением, которое Чарли доводилось когда-либо видеть: снизу оно походило даже не на сужающийся конус, на иглу шприца, и казалось, что оно готово упасть в любую минуту.
Они прошли прямо по газону — видно, здесь ни дорог, ни тропинок не знали. Если Чарли думал, что странный наряд его спутника привлечет всеобщее внимание, то он очень ошибался. Скорее внимание привлекал он сам. Разумеется, на него не глазели явно и не толпились вокруг, но было вполне очевидно, что он вызвал всеобщее внимание: оживленные жесты, быстро отводимые взгляды говорили о вызываемом любопытстве и о том, что такое проявление чувств здесь не принято.
Обогнув здание, они увидели бассейн, где плескались не меньше пятидесяти человек. Купальными костюмами им служили небольшие шелковистые лоскутки ткани — нечто вроде передников, которые в воде прилипали к телу, — но Чарли готов был уже с этим примириться. Все они без исключения были серьезны и очень вежливы, приветствуя новоприбывших жестом руки, улыбкой, словом — особенно они были рады видеть спутника Чарли.
Очевидно, местные жители привыкли носить самые разнообразные одежды понятие моды было очень широким. Можно было увидеть светящиеся оранжевые ленты, обвитые вокруг предплечий, в комбинации с теми же фартуками «спорран», или же встречались свободные панталоны, огромные крыловидные воротники, пирамидальные шляпы, сандалии на платформе — разнообразию не было конца. Исключение составляли лишь те, кто ходили парами одинаково одетые, — остальные же были одеты совершенно по-разному, но надо сказать, что все одежды отличались красотой цветов и богатством тканей. Как показалось Чарли, здесь не существовало каких-то общепринятых норм: некоторые части тела у одних были прикрыты, у других открыты.
Между тем, Чарли не увидел ни одной женщины.
Странное это было место. Воздух был необычно бодрящим, а небо — хотя и ясное — имело серебристый оттенок, тот самый, которым отличались в стены его камеры. Цветы росли в изобилии, некоторые пахли дурманяще и были Чарли совершенно незнакомы — цвета их поражали неожиданностью сочетаний красок. Не менее удивительными, чем здания, были газоны — пружинящая поверхность их не имела ни одной лысинки даже под самыми стенами домов, нигде не виднелось ни одного сорняка.
Чарли провели вокруг дома, затем через арку, неожиданно нависавшую над пешеходами. В этом месте спутник заблаговременно поддержал его под руку. Прежде, чем он смог сообразить, в чем дело, они уже упали вниз футов на шестьдесят и оказались в месте, отдаленно напомнившем станцию метро. Поездов, однако, здесь не было — спутник Чарли ступил на невидимую платформу и потянул его за собой. Описав плавную кривую они спустились еще ниже.
Наконец, остановившись, незнакомец вновь вопросительно посмотрел на Чарли, которому ничего не оставалось, как кивнуть в ответ. Сделав приглашающий жест в сторону, спутник увлек Чарли в туннель. Через мгновение они уже летели, продолжая стоять на чем-то невидимом. Не прошло и нескольких минут, как Чарли оказался на другой платформе, доставившей их, наконец, к основанию конусообразного здания. Выйдя из «метро», Чарли с облегчением вздохнул и дал себе слово больше ничему не удивляться и ничего не бояться.
Они пересекли нечто вроде внутреннего двора, где на разных уровнях вдоль стен здания сновали яркие фигурки людей, перемещавшихся на невидимых эскалаторах. Вся картина была очень живописной — яркие, развевающиеся одежды, свободно летающие в воздухе фигуры, сам воздух, наполненный какими-то звуками. Сначала Чарли показалось, что это нечто вроде селекторной системы, но затем он разобрал, что это поют снующие вверх и вниз люди. Звуки сливались в приятный музыкальный фон.
Приблизившись к стене, Чарли был опять настолько поражен, что и не заметил, как они вознеслись на несколько сот футов вверх. Он увидел двух беременных мужчин! Чарли не мог ошибиться — это были именно мужчины, и они были беременны.
Вопросительно взглянув на своего улыбавшегося спутника, Чарли увидел выразительно очерченное мужественное лицо, руки с хорошо заметными на них мускулами, сильные ноги… хотя подбородок был гладким и, грудные мышцы казались несколько, как бы это сказать, великоватыми. Соски имели значительно большие размеры, чем у мужчин, однако с другой стороны, чего не бывает. Глаза тоже несколько отличались от мужских. Ладно, если он женщина, то и все его окружавшие — тоже женщины. Где же тогда мужчины?
Чарли вспомнил, как он (или она?) вышвырнул его из окна здания, после чего и началось их небольшое путешествие. Тогда он летел как тюфяк. Если это сделала с ним женщина, то чего же ожидать от тамошних мужчин?
Наверное, они гиганты, Чарли представились в воображении силачи ростом в двенадцать-пятнадцать футов.
Тут он различил слабый жужжащий звук, исходивший откуда-то из основания здания…
— Куда вы ведете меня? — забеспокоился Чарли.
Его спутник опять кивнул, улыбнулся и взял его за руку. Ничего не оставалось, как следовать за ним.
Они вошли в комнату.
Двери открылись… вернее, когда они подошли к ним, две половинки овальных дверей разошлись со щелчком, а затем вновь сомкнулись за их спинами.
Чарли остановился и оглянулся. Двери не имели ручек и могли выдержать натиск десяти таких мужчин, как Чарли.
Все находившиеся в комнате смотрели на Чарли.
Герб Рейл отправляется в гости к Смитти. Дети уже сопят в подушки. У Герба есть электронная нянька размером не больше переносного приемничка, и он ее берет с собой. Герб стучит, и Смитти впускает его.
— Привет!
— Привет!
Герб усаживается на диван в гостиной и включает няньку.
— Что нового?
Смитти вновь берет на руки ребенка — он отвлекся, чтобы отпереть Гербу дверь.
— Откуда? Сижу в лавке, пока босс не вернется.
— К черту босса! — бросает Герб.
— А ты сам себе босс в доме?
— Оставь, — морщится Герб. — Я могу прямо ответить на прямой вопрос.
— Вот и ответь прямо.
— Мужчины теперь в доме не хозяева.
— Да-а, дела выходят из-под контроля.
— Я не это имел в виду, дубина.
— Сам дубина! А что ты имел в виду?
— Они действуют организованно, вот что я имел в виду. Сейчас много болтают о том, что бабы берут верх. Они не берут верх. Они действуют изнутри.
— Интересная мысль. Ты парень, не глуп. — Смитти улыбается малышу и что-то ему напевает.
— Что ты говоришь?
— Малышка, не видишь что ли, — она срыгнула.
— А ну-ка, дай ее. Давно уже не брал я детей на руки, — горит папаша трехлетней Карин. Он берет ребенка у Смитти и держит ее, можно сказать, на вытянутых руках. — А-а-а, А-а-а. — При этом Герб высовывает язык. — Ну, ну!
Глаза у ребенка округляются. Герб держит ее подмышками, головка ее ушла в плечи, слюнявчик сбился наверх.
— А-а-а, А-а-а!
Глазки у девочки вдруг растягиваются, на лице появляется широкая улыбка, на левой щечке видна ямочка. Девочка начинает гугукать.
— А-а-а, А-а-а, вот и хорошо, какие мы молодцы, — продолжает нянчить ребенка Герб.
Смитти заходит Гербу за спину, чтобы видеть малышку. Он поражен.
— Черт побери! — удивляется отец ребенка. Он приближает свое лицо к лицу Герба и тоже говорит:
— А-а-а, А-а-а!
— Надо высовывать язык подальше, чтобы ребенок видел, как он движется, — поучает Герб. — А-а-а, А-а-а!
— А-а-а, А-а-а!
— А-а-а, А-а-а!
Ребенок уже не улыбается и быстро переводит глаза с одного лица на другое.
— Ты сбиваешь его.
— Ну и закрой рот, — раздраженно бросает Смит и продолжает: — А-а-а!
Ребенок приходит в экстаз, смеется и начинает икать.
— Так твою, — ругается Смит. — Пойдем в кухню, я дам ей воды.
Они отправляются в кухню. Герб держит ребенка, а Смит достает из холодильника четырехунцевую бутылочку и ставит ее в электрогрелку. Он забирает малышку у Герба и берет ее на плечо. Девочка непрерывно икает. Смит похлопывает ее по спинке.
— Черт возьми, — спохватился он. — Я же обещал Тилли убрать здесь!
— Сегодня я буду дежурным. У тебя и так хватает хлопот.
Герб собирает посуду со стола и тумб, счищает остатки еды в мусорное ведро и ставит посуду в мойку. Он включает горячую воду. Вся эта процедура ему очень знакома, потому что и эта мойка, и его мойка, и все мойки в домах направо и налево, сзади и спереди — все одинаковы. Он берет бутылку с жидкостью для мытья посуды и смотрит на нее, оттопырив нижнюю губу.
— Теперь такого уже не выпускают.
— Чего?
— Руки разъедает начисто. Теперь везде «Лано-Лав». Стоит немного дороже, но… — На этом Герб и умолкает.
— «Ваши руки берегите — пару центов заплатите», — цитирует Смит известную телерекламу.
— Реклама есть реклама.
Герб включает кран горячей воды, слегка откручивает кран холодной воды и начинает мыть тарелки одну за другой.
Их было четверо, не считая того, кто привел Чарли. Двое были одеты совершенно одинаково — ярко-зеленая перевязь поперек туловища, а на бедрах что-то короткое, но не юбка. На самом высоком, находившемся прямо перед Чарли, была хламида огненно-рыжего цвета, напоминающая купальный халат. Четвертый же щеголял в купальном костюме цвета электрик образца конца прошлого века.
Чарли переводил удивленный взгляд с одного на другого, а они приветливо улыбались ему. Все сидели, развалившись, на низких диванчиках и пуфиках, которые как бы росли из пола. Самый высокий сидел вроде за столом, но казалось, что этот стол был построен вокруг него после того, как он (или она?) туда уселся.
Их дружеские улыбки и свободное обращение обнадеживали, и все же Чарли не мог избавиться от ощущения, что встреча смахивает на ритуальные действия современного бизнесмена, который готов сделать все для посетителя перед тем, как облапошить его: «Усаживайтесь поудобней, снимите обувь, будьте как дома, мы все тут простые люди. Пожалуйста, сигару и прошу не называть меня «мистер»…
Один из зеленых сказал что-то на своем птичьем языке, указывая на Чарли, и рассмеялся. Смех звучал непривычно для Чарли. Оранжевый ответил, и это вызвало всеобщий хохот. Неожиданно спутник Чарли, в своем нелепом красном халате, присел и начал шлепать ладонями по полу, кося глазами. Он ползал на коленях, выставив одну руку вперед, как будто нащупывая путь. На лице его застыла маска комического ужаса.
Тут все буквально взвыли от восторга.
У Чарли начали гореть уши, что всегда служило либо признаком гнева, либо последствием алкоголя. В данный момент и сомнений быть не могло относительно причины.
— Что же, давайте посмеемся вместе, — прорычал он.
Все еще смеясь, они ошеломленно смотрели на него, в то время как красный халат продолжал имитировать, как существо двадцатого века впервые в жизни взошло на невидимый эскалатор.
Внутри Чарли что-то оборвалось — сегодня его швыряли, тянули, пихали, роняли, над ним смеялись, издевались, не хватало лишь последнего перышка, которое, как известно, ломает спину верблюду. Уже не помня себя, Чарли так наподдал по мягкому месту, обтянутому красным халатом, что это сделало бы честь любому старшекурснику колледжа. Бедняга так и покатился по полу, чуть не ткнувшись головой в большой стол, за которым сидел рыжий.
Воцарилось гробовое молчание.
Существо в красном халате очень медленно поднялось с пола и повернулось к Чарли, растирая себе ушибленный бок.
Чарли спиной прижался к прочно закрытым дверям и ждал, переводя глаза с одного лица на другое. Никакого гнева он не увидел, да и удивления тоже — на него смотрели с сожалением, что было, пожалуй, еще хуже для него.
— Черт побери, — обратился Чарли к одетому в красный халат, — вы сами напросились!
Одно из существ прокурлыкало что-то, а другое ему ответило. Затем вперед вышел одетый в красный халат и изобразил посредством ряда стонов и жестов что-то вроде того, что он — свинья, он не хотел обидеть Чарли. Чарли понял его, но ему хотелось ответить: «Если ты чувствуешь, что неправ, зачем ты тут кривлялся?»
Существо в рыжем халате медленно поднялось и непонятным образом вышло из-за стола. Дружелюбно и сочувственно оно произнесло слово из трех слогов и сделало жест в сторону стены, где появился проем. Послышался общее бормотание в знак согласия, все начали кивать Чарли и улыбаться, приглашая последовать за ними.
Чарли Джонс продвинулся вперед, но не более, чем было нужно для того, чтобы заглянуть в открывшийся проем. Он увидел примерно то, что и ожидал, незнакомые предметы, расставленные или висящие непонятно на чем, не могли скрыть основного назначения помещения, где в центре стоял плоский ярко освещенный стол, в одном конце которого было укреплено что-то вроде шлема, а по бокам скобы, предназначенные для фиксирования рук и ног. Это была операционная, и он вовсе не хотел там оказаться.
Чарли быстро отступил назад, но там были трое его спутников. Его кулак уже не мог ничего изменить. Поднятую руку схватили и крепко держали. Попытки отбрыкиваться привели к тому, что чья-то мускулистая нога так сжала его колени, что он не смог освободиться. Существо в оранжевом халате с извиняющейся улыбкой приложило маленький белый шарик, не больше целлулоидного, что используются для игры в настольный теннис, к правому предплечью. Шарик щелкнул и лопнул. Чарли глубоко вздохнул, намереваясь погромче закричать — впоследствии он так и не смог вспомнить, удалось ли ему выдавить из себя хоть один звук.
— Видал это? — спрашивает Герб.
Они сидят у Смита в гостиной, Герб лениво листает газету, а Смитти поит водой дочку, удобно расположившуюся у него на руках.
— Что там?
— Короткие трусы — но для мужчин.
— Ты имеешь в виду белье?
— Да, как бикини, но еще меньше. Вязаные. Черт, они весят не больше десяти грамм.
— Меньше. Последний писк после вечерних мини.
— Ты купил?
— Черта с два! Сколько?
Герб заглядывает в рекламу.
— Полтора доллара.
— Зайди в «Мистер Доллар» на Пятой улице, купишь пару за два семьдесят три.
Герб разглядывает картинку.
— Белые, черные, бежевые, голубые и розовые.
— Точно, — Смитти осторожно вытаскивает соску.
Ребенок в последний раз икает и засыпает.
«Ну же, Чарли, проснись! — Мам еще пару минуток — я не опоздаю — я пришел только в два часа — ты не должна знать, как я набрался. Который час — мам?»
Чарли… — Прости, прости меня, Лаура… Я хотел, чтобы все было хорошо. Ни у кого не получается хорошо в первый раз. Ну, иди, иди. Мы это исправим — просто попробуем еще раз…
«Чарли? Тебя зовут Чарли? Называй меня просто Ред…»
…Когда ему было четырнадцать (он помнил, все помнил), была девушка по имени Руфь на той вечеринке с игрой в почту: «Кто пришел? — Почтальон. — Кому письмо?» К почтальону вызывали в коридорчик между двумя занавешенными двойными дверями в старом доме на Сэнсом Стрит. Весь вечер Чарли смотрел на Руфь. У нее была смуглая, нежная кожа и иссиня-черные гладкие волосы, нежный воркующий голос, маленький аккуратный рот и застенчивые глаза. Она не смотрела ни на кого более секунды, и под оливковой кожей нельзя было рассмотреть румянца, но вы знали, что он там есть, и что кожа теплая. И когда все захихикали, бормоча всякую чушь, и стали указывать на Чарли и Руфь, они должны были пойти в темный коридор и закрыть за собой дверь, тогда он сказал себе: «Вперед!». Он пропустил Руфь в дверь, и она, опустив глаза так, что ее длинные темные ресницы лежали на смуглых щеках, вошла в темноту. Плечи ее были напряженно округлены, руки крепко сжаты, маленькие ноги переступали маленькими шажками. Сзади замяукали и зачмокали. Чарли судорожно сглотнул и плотно закрыл дверь… Руфь молча ждала его внутри, а он всегда вел себя как нахальный маленький заводила, и крепко взял ее за плечи. Только теперь она широко раскрыла свои умные застенчивые глаза, и он на долгие, показавшиеся годами секунды, утонул в их темной глубине. Чарли сказал себе: «Вот, что я хочу от тебя, Руфь» — и нежно, осторожно поцеловал ее в самую середину гладкого теплого лба, а потом откинул голову, чтобы вновь заглянуть в эти глаза. «Руфь, прошептал он, мне нужно только это». — «Ты понимаешь меня, Чарли, выдохнула она, — да, да, Чарли, ты понимаешь меня».
— Ты понимаешь меня, Чарли. Ты действительно меня понимаешь. Он открыл глаза, и туман исчез. Кто-то склонился над ним, но это была не мама, не Лора, не рыженькая из Техаса и не Руфь — это было существо в красном халате, которое вновь повторило:
— Ты понимаешь меня теперь, Чарли.
Слова были не английскими, но он все понимал и даже чувствовал, в чем состоит отличие — в полноте смысла каждого слова. Например, «Ты» обозначало, однако, не близкие отношения и не формальное обращение, а дружбу и уважение говорящего, как, например, обращение к любимому дяде; «понимаешь» было употреблено скорее в его простом глагольном значении, а не в эмоциональном или психическом; «меня» — в смысле дружелюбного помощника, советчика или наставника, а не юридического лица или вышестоящей персоны. Он полностью ощущал всю полноту именно вложенного в слова смысла, хотя и впервые столкнулся с такой системой языковой культуры. Если бы Чарли хотел ответить по-английски, он мог бы сделать это. Что-то было добавлено к смыслу, но ничего не было утеряно.
Он чувствовал себя… хорошо, вот только вроде как не доспал. Кроме того, ему было несколько неудобно за свое прежнее негодование, казавшееся ему теперь столь же бессмысленным, сколь необоснованным его страх. Эти люди не имели намерения высмеять его и не хотели причинить ему вред.
— Я Сиес, — сказал человек в красном халате. — Ты понимаешь меня?
— Разумеется!
— Пожалуйста, говори по-лидомски.
Чарли узнал это слово — так называли язык, страну и народ. Используя новый язык, он удивленно произнес:
— Я могу говорить по-лидомски!
Он отметил свой странный акцент, возможно, это объяснялось отсутствием привычки. Лидомский язык отличался специфическим звучанием и напоминал галльский — своими взрывными звуками, французский — носовыми согласными и немецкий — гортанным говором. При этом язык был приятен для слуха — Чарли вспомнилось его детское удивление и восторг при знакомстве с пишущей машинкой. Как чудесно выглядели завитушки, как красиво соединялись буковки! Точно такое же впечатление было от соединения звуков лидомского языка в единое фонетическое целое. Оно было более благозвучно, чем в современном английском, скорее вспоминался английский язык времен Елизаветы с его сонорностью, напоминавшей звучание музыкального инструмента. По-лидомски невозможно было говорить со сжатыми челюстями и раздвинутыми губами, как это делали современники Чарли.
— Я могу говорить на нем! — вскричал Чарли Джонс, и все присутствующие закивали и высказали свою радость по этому поводу.
Чарли впервые с семи лет чувствовал в себе такую внутреннюю радость тогда его поздравляли в летнем лагере все ребята, потому что он выиграл в соревновании по плаванию.
Сиес взял его за руку и помог сесть. Его одели почти так же, как и в любой больнице, — в халат. Чарли посмотрел на Сиеса (сейчас он вспомнил, что фразу «Я Сиес» он уже слышал несколько раз с тех пор, как прибыл сюда, но ранее его ухо не могло отличить одну фонему от другой), и он улыбнулся, действительно искренне улыбнулся впервые с тех пор, как оказался здесь, в этом странном мире. Это вызвало еще одно проявление одобрения.
Сиес указал на человека в оранжевой одежде и представил его:
— Милвис.
Милвис вышел вперед и произнес:
— Очень рад, что ты с нами.
— А это Филос.
Одетый в ужасные голубые штаны человек приветливо кивнул Чарли и улыбнулся. У него были смешные черты лица и быстрый взгляд умных черных глаз.
— Вот Назив и Гросид, — Сиес завершил процедуру знакомства.
Одетый в зеленое Назив приветливо улыбнулся, а Гросид сказал:
— Ты среди друзей. Мы хотим, чтобы ты это знал всегда.
Самый высокий из всех — Милвис — был окружен, как показалось Чарли всеобщим уважением. Он добавил:
— Да, пожалуйста, верь нам. И, если ты хочешь чего-нибудь, скажи.
Все одновременно поклонились в подтверждение сказанному.
Чарли провел языком по сухим губам и неуверенно усмехнулся.
— Думаю, что мне больше всего нужна… информация. — Все, что хочешь, — согласился Сиес. — Все, что ты хочешь знать.
— Ну, тогда прежде всего — где я нахожусь?
Милвис выждал, пока все не обратят взгляд на него, и объяснил:
— В Первом Медицинском блоке.
— Это здание называется Первым Медицинским блоком, — пояснил Сиес. Другое здание, откуда мы пришли — Первый Научный блок.
Гросид с уважением добавил:
— Милвис возглавляет (это слово означало «организатор», «руководитель» и даже нечто вроде «вдохновитель») Первый Медицинский блок.
Милвис улыбнулся этому замечанию, прозвучавшему как комплимент, и в свою очередь объяснил:
— Сиес возглавляет Первый Научный блок.
Сиес поджал губы, что тоже выглядело как реакция на комплимент и заявил, что Гросид и Назив руководят Первым Детским блоком, который Чарли, наверное, захочет посмотреть.
Оба руководителя с поклоном приняли эту заявление, а Гросид вежливо пригласил:
— Надеюсь, что ты скоро посетишь нас.
Чарли ошеломленно переводил взгляд с одного на другого.
— Теперь ты видишь, — сказал Сиес, (и «видишь» прозвучало как «понимаешь, осознаешь», «теперь ты знаешь все»), — что мы все здесь вместе с тобой.
Точное значение этих слов ускользнуло от Чарли, хотя у него и создалось впечатление, что они были сказаны, как будто Чарли познакомили одновременно с королевой, президентом и папой римским. Поэтому он и произнес единственное, что ему пришло в голову:
— Что же, спасибо…
Ему хотелось сказать что-либо приятное, и он посмотрел на единственного из присутствовавших, о ком пока ничего не сказали. Это был Филос, одетый в широкие штаны. К удивлению Чарли, Филос подмигнул ему, а Милвис вскользь произнес:
— Филос здесь, чтобы обучать тебя.
Фактически, эта фраза была неточна. Человек говорит, к примеру: «Лук меня не любит», а имеет в виду при этом «Я не люблю лук»… Во всяком случае, Филос, очевидно, не выслужил высоких должностей и наград, в отличие от руководителей Первого Медицинского блока, Первого Научного блока и Первого Детского блока. Может быть, он просто работал там.
Чарли отложил размышления на эту тему до лучших времен и вновь посмотрел на лица всех присутствующих, которые ответили ему столь же внимательными взглядами.
Тогда Чарли вновь спросил:
— Да, но все же, где я нахожусь?
Его новые друзья переглянулись, и затем их взгляды снова устремились на Чарли. Сиес сказал:
— Что ты имеешь в виду, когда спрашиваешь, где ты?
Обращаясь к остальным, Сиес пояснил:
— Он хочет знать, где он находится.
— На Лидоме, — ответил Назив.
— Ну, а где находится Лидом?
Опять все переглянулись, а затем лицо Сиеса озарилось догадкой:
— Он хочет знать, где находится Лидом!
— Послушай, — Чарли заговорил терпеливо, как человек, желающий во всем разобраться, — давай начнем с самого начала. Какая это планета?
— Земля!
— Хорошо. Значит мы на Земле?
— Да, на Земле.
Чарли покачал головой.
— О такой Земле я никогда не слыхал.
Все посмотрели на Филоса, который пожал плечами и ответил:
— Может быть и так.
— Это какая-то языковая путаница, — рассудил Чарли. — Если это Земля, то я… — Он не мог представить себя оказавшимся на Земле в таком месте и с такими спутниками. — Знаю, я знаю! — вдруг снизошло на Чарли. — На той планете, где я живу, есть слова «земля» обозначает и планету и землю под ногами. Такое слово есть и в любом языке! На Марсе слово «Марс» означает «Земля». Для венерианцев «Венера» означает «Земля».
— Замечательно! — воскликнул Филос.
— Тем не менее, — заявил Милвис, — это Земля.
— Третья планета от Солнца?
Все утвердительно закивали.
— Мы с вами говорим об одном и том же солнце?
— Все дело во времени, — пробормотал Филос, — ничто не бывает одинаковым.
— Не сбивай его, — с нажимом произнес Милвис. — Да, это то же солнце.
— Почему вы мне не объясните всего? — закричал Чарли. Сила переживания прозвучавшая в голосе, удивила его самого.
— Мы объяснили. Мы и сейчас объясняем, — дружески ответил Сиес. — Как еще можно объяснить? Это Земля. Твоя планета и — наша. Мы все родились здесь. Хотя и в различное время, — добавил он.
— Различное время? Ты имеешь в виду… путешествие во времени? Ты именно это хочешь объяснить мне?
— Во времени? — повторил Милвис.
— Мы все путешествуем во времени, — снова проговорил как бы для себя Филос.
— Когда я был ребенком, — пояснил Чарли, — я читал много книг, которые мы называем научной фантастикой. У вас здесь есть что-то подобное?
Они покачали головами.
— Ну, рассказы, главным образом, о будущем, но не обязательно. Многие написаны о машинах времени — таких устройствах, которые могут перенести вас в прошлое или будущее.
Все пристально смотрели на Чарли, и никто ничего не ответил. У него появилось чувство, что никто так ничего и не скажет.
— Ну, хотя бы, — неуверенно попросил Чарли, — скажите: это не прошлое? — Он вдруг очень испугался. — Не так ли? Я… я в будущем?
— Поразительно! — пробормотал Филос.
Милвис мягко ответил:
— Мы не надеялись, что ты так быстро придешь к такому выводу.
— Я же говорил вам, — ответил Чарли. — Я много читал и… — тут, к своему ужасу, Чарли всхлипнул.
Ребенок спит, и из электронной няньки, датчик которой установлен на кронштейне в простенке между комнатами Карин и Дейви в соседнем доме, доносится лишь слабое приятное гудение с частотой 60 герц. Жены еще не вернулись из кегельбана. Здесь царит покой и мир. Мужчины пьют по-маленькой. Смитти развалился на диване, Герб смотрит на телевизор, который, правда, выключен, но покойное кресло, где Герб расположился, стоит так, что отсюда физически невозможно смотреть на что-либо другое. Вот он уставился на темный экран наедине со своими мыслями. Наконец он начинает разговор:
— Смитти?
— Угу.
— Ты замечал: если начинаешь говорить с женщиной на определенную тему, она отключается?
— Например?
— О дифференциале, — поясняет Герб.
Смитти поворачивается так, чтобы спустить обе ноги на пол и почти садится.
— Трансмиссия, — бормочет Герб, — потенциал.
— В смысле «коробка передач», Герб?
— Еще один пример — «частота». Что я имею в виду: берешь в полном смысле слова нормальную женщину — здравомыслящую и все такое. В бридж играет — глазом не моргнет. Все делает точно по формуле, выдерживает паузы до секунды. Вроде у нее таймер в голове — варит яйцо ровно четыре минуты без часов. Что я имею в виду: обладает интуицией, развита, куча интеллекта.
— Ну, дальше.
— О'кей. Теперь ты начинаешь что-то объяснять ей, упоминая одно из таких отключающих слов. Например, ты можешь купить машину с таким устройством, которое блокирует оба задних колеса так, что они вращаются вместе. Ты можешь развернуться на месте, даже если одно колесо попало на лед. Может быть, она читала об этом в рекламе или еще где-то и спрашивает тебя, как это получается. Ты говоришь: «при этом используется эффект дифференциала». Все! Как только произнесено это слово — она отключается. Ты объясняешь ей, что это совсем несложно — просто шестерни на задней части приводного вала обеспечивают вращение заднего колеса по наружной кривой быстрее, чем вращается колесо по внутренней кривой. Но все время, пока ты говоришь, ты видишь, что она тебя не слышит, и так будет до тех пор, пока ты не заговоришь о другом. То же самое и с «частотой».
— «Частота»?
— Да, вчера я упомянул «частоту», а Жанетт прямо выпала в осадок. Я остановился и говорю: эй, с тобой все в порядке? Что такое «частота? Ты знаешь, что она ответила?
— Нет, а что?
— Она сказала, что это относится к радиоприемнику.
— Ну, черт возьми, и женщины.
— Ты не уловил, к чему я веду, Смитти. Послать к черту — это ничего не объясняет!
— Мне понятно. Но так легче.
— Меня это беспокоит, вот и все. Ведь «частота» — нормальное английское слово. Оно это и значит. «Часто» значит — нередко, «частота» показывает, как часто происходит действие. Еще одно отключающее слово «цикл» — означает «уйти из верхней точки и снова придти в нее». А, может, «уйти отсюда, придти туда, и снова вернуться сюда». Это одно и то же. Но, когда ты говоришь женщине о частоте восемь тысяч циклов в секунду, она моментально отключается.
— Просто у них нет технического мышления.
— Нет мышления? Слышал ли ты когда-нибудь, как они обсуждают одежду, клинья и складки, двойные французские швы и косые вырезы? Видел ли, как они управляются с этими… швейными машинами? Или с бухгалтерскими счетными машинами двойного учета в офисах?
— Все равно, я не вижу ничего плохого в том, что они не задумываются о сути дифференциала.
— Вот сейчас ты уже начинаешь понимать! Они просто не дают себе труда задумываться! Они не хотят думать об этом. Ведь они могут, да, могут работать с гораздо более сложными вещами — но просто не хотят. Возникает вопрос — почему?
— Наверное, думают, что это не женское дело.
— Почему же не женское? Они имеют право голоса, водят машины и вообще могут делать тот же миллион вещей, что и мужчины.
— Умом ты до этого не дойдешь, — ворчит Смитти, слезая с дивана. С пустым стаканом он идет к Гербу. — Я знаю лишь одно: если им так нравится, пусть так и будет. Знаешь, что Тилли купила вчера? Пару высоких сапог. Да, точно, как у меня. Вот я и говорю: пусть себе имеют свои слова, от которых мы впадаем в отключку. Может быть, когда мой сын вырастет, он сможет поэтому различить, где отец, а где мать, так что — да здравствуют различия!
Они отвели его из операционной в выделенную ему, как они говорили, комнату, и пожелали спокойного отдыха таким старомодным образом, что это напоминало «Пусть Бог будет с тобой», откуда, собственно, и произошло английское «Гуд бай». Чарли впервые встретилось их слово «бог», и то, как они применили это слово, произвело на него впечатление.
Он лежал один в довольно маленькой комнате, красиво украшенной в синих тонах. Всю переднюю стену занимало окно, выходившее на какой-то парк и опасно наклонившееся здание Первого Научного блока. Пол комнаты был несколько неровным, как и везде здесь, слегка упругим и, очевидно, водонепроницаемым, так что его можно было смывать. В углу и еще в трех местах комнаты пол вспучивался в виде гриба или валуна, контуры которых напоминали сиденья. Нажимая на маленький пульт в углу каждого сиденья, можно было изменить его размеры и форму, сделать ниже, выше, увеличить число выступов или сделать себе скамеечку под ноги, валик под плечи и подпорку под колени. Три вертикальных золотистых рейки у «кровати» регулировали освещение: проведя рукой между первыми двумя можно было усилить или уменьшить свет, а между вторыми двумя — получить цветное освещение. Такое же устройство располагалось около дверей — или точнее, у того места в стене, где находился выход. Достаточно было опять же провести рукой у выделенного орнаментом сегмента, чтобы стена со специфическим звуком разошлась. Стена, у которой стояла кровать, была наклонена внутрь, а противоположная стена — наружу. Прямых углов вообще в комнате не было.
Чарли оценил предупредительность хозяев, предоставивших ему возможность остаться наедине с собой и упорядочить свои мысли и чувства. Он испытывал благодарность и страх, ощущал комфорт и страдал от одиночества, был заинтригован и негодовал одновременно — ему необходимо было привыкнуть к своему новому положению.
Можно было отнестись ко всему легко: он расстался со своим миром и хорошим положением в нем; что касается и того, и другого, Чарли они достаточно надоели.
Что же осталось от этого мира? Случилась ли война? Кто теперь живет в Тадж Махале — термиты или там летают альфа-частицы? Выиграл ли в конце концов этот клоун выборы?
— Мама, ты умерла?
Отец Чарли так гордился, когда родился сын, — он посадил тогда семечко красного дерева. Вообразить только — красное дерево в Вестфилде в Нью-Джерси! Посреди суеты и тесноты строящихся домов, умышленно планируемых к сносу за десять лет до окончания срока выплаты ссуды. Отец представлял, как это дерево будет возвышаться на три сотни футов над развалинами. Но, совершенно неожиданно, он умер, оставив свои дела в неупорядоченном состоянии, к тому же страховка, не была полностью оплачена. Мать Чарли вынуждена была продать все то небольшое количество акций, которое отец успел приобрести, и они уехали из этого города. В семнадцать лет Чарли вернулся, влекомый неизвестно каким чувством — ему захотелось как бы совершить паломничество к прежнему очагу. Хотя он никогда не знал своего отца по-настоящему, а на месте дома он обнаружил развалины, как и предсказывал отец, у него екнуло сердце, при виде живого растущего дерева. Чарли прикоснулся к дереву и сказал: «Все правильно, папа». Потому что пока он был жив, мама не знала нужды и забот, а если бы он был жив она, скорее всего, так бы и не узнала их. Матери казалось, что отец, там где он находится, каким-то образом знает о всех ее горестях, нужде и унижениях, и она испытывала все недобрые чувства, которые испытывает женщина, подвергшаяся по вине мужа нужде и лишениям. Может быть, поэтому Чарли и хотел побывать здесь и рассказать все это дереву, как если бы отец был жив в нем, как эти чертовы дриады. Чарли было стыдно вспоминать все это, но тем не менее, он всегда, всегда помнил свое посещение.
Ведь сейчас дерево, наверное, большое. А, может быть, прошло слишком много времени, и оно погибло… Если рыженькая из Техаса превратилась в старую бабу с бородавкой на носу, живущую в каком-нибудь провонявшем нефтью порту, то и дерево выросло, а если Руфь (что же могло статься с Руфь?) умерла, то дерево вообще могло стать самым большим деревом во всем районе.
Хорошо, теперь он знал, что он должен выяснить в первую очередь. На сколько он перенесен в будущее? (Впрочем, это не имеет особого значения. Будет ли это двадцать лет, и мир изменится и станет чужим и враждебным ему, но все-таки более или менее знакомым, как это произошло с Рип ван Винклем? Или же прошло сто или тысяча лет? Какая ему разница?) И все же: раньше всего он должен узнать — на сколько?
Второй вопрос касается непосредственно его, Чарли Джонса. Как ему удалось выяснить, здесь нет никого похожего на него, одни эти лидомцы, кто бы они ни были. А кто же они?
Чарли вспомнил, что читал где-то, кажется у Руфь Бенедикт, что человек не несет в своих генах памяти о языке, о религии, социальном устройстве. Другими словами, если ребенок любой расы и страны окажется сразу после рождения в другом окружении, он вырастет таким же, как и дети своей новой родины. А еще он читал эту статью, прослеживающую ту же идею в масштабах всей истории человечества. Если взять ребенка в Древнем Египте, жившего, скажем, во времена Хеопса, и поместить его в современный Осло, то из него вырастет норвежец, способный овладеть азбукой Морзе и имеющий, скорее всего устойчивую неприязнь к шведам. Все эти рассуждения сводились к тому, что даже самое осторожное исследование, проделанное самыми незаинтересованными учеными, не смогло раскопать ни одного примера эволюции человека. Тот факт, что человек вышел из пещеры и в конце концов создал целый ряд цивилизаций к делу не относится, все-таки ему потребовалось не менее тридцати тысяч лет, чтобы создать их. Можно предположить, что если сообщество современных детей, достаточно взрослых для того, чтобы самостоятельно находить пищу, поместить в первобытные условия, то потребуется такой же срок, чтобы они воссоздали современную цивилизацию за те же тридцать тысяч лет.
Однако все эти рассуждения не исключают некоего скачка эволюции, такого же огромный, как и тот, что произвел на свет человека разумного. Сейчас Чарли еще ничего не знал о Лидоме — во всяком случае, почти ничего. И все же было очевидно: а) что лидомцы в основном человекоподобны и б) что они совершенно не похожи на людей того периода, когда жил Чарли. Различие заключалось не только в социальных или культурных аспектах — оно было значительно больше различий между, скажем, австралийским аборигеном и служащим современного агентства. Лидомец во многих отношениях и физически отличался от людей, причем некоторые отличия были существенными, а некоторые — нет. Если предположить, что они эволюционировали из человечества — даст ли это ответ на первый вопрос? На сколько он перенесен в будущее? Как много времени заняла эта мутация?
Чарли не знал этого, но мог выглянуть в окно (находясь на безопасном расстоянии в три шага от последнего) и увидеть несколько десятков ярких точек, передвигавшихся в парке внизу. Они были взрослыми особями или казались такими. Если принять во внимание, что смена поколений у людей происходит примерно раз в тридцать лет и если они не откладывают икру как лососи, причем со стопроцентной выживаемостью, то, совершенно очевидно, что мутация происходила очень долго. Даже, если не принимать в расчет их технологию: какой период необходим, чтобы устранить все недостатки такой конструкции, как Первый Научный блок?… На этот вопрос было гораздо труднее ответить. Вспомнилась реклама в журнале, где перечислялись десять вполне обыденных предметов из списка покупок в магазине: алюминиевая фольга, мазь на основе антибиотика, фасованное молоко и тому подобное. Реклама утверждала, что еще двадцать лет назад этих товаров не существовало. В середине двадцатого века транзистор заменил электронную лампу, затем вместо транзистора появился туннельный диод, за десять лет искусственный спутник Земли из области фантастики превратился в привычное устройство, передающее сигналы с обратной стороны Солнца. Может, и он, Чарли, так же смешон, как и та дама из Вест-Индии на эскалаторе? Вместе с тем, не следует забывать, что и первый эскалатор в ее жизни, каким бы странным он ей не казался, был создан в ее бытность.
Надо остановиться на этом, сказал себе Чарли. Не надо слишком удивляться. В мое время жило множество людей, которые даже не предполагали, что технический прогресс — это не восходящая прямая линия, а геометрическая кривая, напоминающая трамплин для прыжков с лыжами. Эти запутавшиеся мыслители всегда страдали приступами консерватизма, судорожно хватаясь то за одну уходящую в прошлое вещь, то за другую в надежде все же сохранить ее или вернуть назад. Конечно, это не был консерватизм в чистом виде — просто неосознанное желание сохранить старое доброе время, когда можно было предвидеть, что произойдет завтра, а может, и на следующей неделе. Не в силах получить полную картину происходящего, они старались концентрировались на мелочах, замыкаясь в микромире, а затем оказывались в тупике, когда совокупность изменений в мелочах меняла окружающий мир. Что ж, он, Чарли Джонс, не притворялся высоколобым мудрецом, но всегда понимал, что прогресс — динамический процесс, и нужно бежать в ногу с ним, слегка наклонившись вперед, как будто стоишь на доске для серфинга, а если будешь ставить ноги на полную ступню, то упадешь и утонешь.
Чарли снова выглянул в окно, где маячил Первый Научный, невероятный изгиб которого словно иллюстрировал его мысли. Уж слишком необычно надо изгибаться, чтобы поспеть за таким развитием, сказал он себе… и Чарли вернулся ко второму вопросу.
Нельзя терять времени, размышляя о том, как это произошло: каким именно образом он, Чарли Джонс, на двадцать седьмом году жизни, был выхвачен из мира истоптанных деревянных ступенек между вторым и третьим этажами дома номер шестьдесят один по Тридцать Четвертой Норт Стрит. Как это вопрос их технологии, и он не сможет этого понять. Он может лишь надеяться узнать, как это было проделано, но не в состоянии придти к этому путем умозаключений. А вот, что он должен понять — почему?
При этом возникают некоторые затруднения. Он имеет основания предположить, что транспортирование его в этот мир являлось крупным и важным мероприятием — это, несомненно, так. Манипулирование с пространством и временем едва ли можно назвать безделицей. Таким образом, необходимо обдумать: почему был совершен этот крупный и важный шаг? Иначе говоря, что этот шаг дает Лидому?… Может, это просто испытания нового оборудования — разработка перешла в стадию натурных испытаний? Или же, им необходим был образец, любой представитель старого мира как раз того исторического периода и пространства, где находился Чарли? Вот они и закинули сеть и вытащили его, Чарли Джонса. А, может, они хотели получить именно Чарли Джонса и никого иного, вот его и выдернули. И вот именно этой последней версии, логически менее всего вероятной, Чарли и был склонен поверить скорее всего. Итак, вопрос номер два свелся к вопросу: почему именно меня?
Затем логически следует третий вопрос: Как они хотят его использовать? О, Чарли Джонс имел свои недостатки, но он был способен и трезво оценить свои положительные стороны. Его выбрали не за красоту, силу, интеллект — в этом он был уверен, зная, что лидомцы могли найти лучших кандидатов по всем статьям, не выходя из квартала, где жил Чарли. Вряд ли его выбрали за какой-нибудь специальный навык. Чарли, бывало, говорил о себе, что он не бродяга только потому, что все время работает, а, может, он все-таки и есть бродяга. Школу он бросил в десятом классе, когда мать заболела, и так и не вернулся туда. Ему пришлось заниматься продажей женского белья, холодильников, пылесосов и энциклопедий, разнося их по домам, он работал в ресторане на кухне, лифтером, пудлинговщиком на сталелитейном заводе, был моряком, зазывалой на аттракционе, водил бульдозер, работал корректором в типографии и репортером на радиостанции. В промежутках между периодами постоянной работы он мыл грузовые тягачи, продавал газеты, разносил по домам рекламные листки, красил автомобили, а однажды на Всемирной торговой ярмарке зарабатывал себе на жизнь, размазывая яичницу-глазунью по тарелкам и доказывая через минуту, что посудомоечная машина легко смывает ее. Чарли всегда читал все подряд, без разбора, ему было легко говорить с людьми, он мог поддержать любую тему. Эрудиция у него была широкая, но в ней было и много зияющих пробелов, что иногда было очевидно даже по его речи — он использовал слова, которые вычитал в книгах, но никогда не слышал, как они произносятся, и потому говорил с ошибками.
Итак, Чарли был типичным средним американцем, поэтому его и выбрали для транспортировки в Лидом. Но и этот вопрос содержал в себе ряд проблем.
Собирались ли они использовать Чарли здесь, в мире Лидома, или же просто хотели убрать его из его мира?
Чарли задумался. Что он делал или что собирался сделать такого, что могло бы быть нежелательным для будущего?
— Лора! — произнес он вслух.
Это чувство только возникало, но оно было истинным, настоящим, оно было навсегда. Не в этом ли дело? Если так, то он был готов найти способ, любой способ, чтобы разрушить этот мир, даже если придется надуть его как воздушный шарик, а затем хлопнуть по нему изо всех сил.
В самом деле: если он перенесен в будущее, чтобы предотвратить что-то, что он собирался сделать в прошлом, и если это было связано с Лорой, то тогда, очевидно, они имели в виду не саму Лору, а того ребенка или детей, которых они могли бы с Лорой иметь. Из этого следует (Чарли достаточно начитался научной фантастики, чтобы сделать такое предположение), что в какой-то момент в будущем, он фактически женился на Лоре и имел от нее детей, и именно в это они решили вмешаться.
— О, боже, Лора! — закричал он…
У нее были волосы цвета меди или, скорее, спелого абрикоса, ее карие глаза имели настолько светлый оттенок, что напоминали ту коричневую краску, которую используют для передачи золотого цвета, если под рукой нет золотой. Она честно защищалась от домогательств Чарли, не впадая в чрезмерную застенчивость, а когда наконец отдалась, то сделала это от всего сердца. Чарли желал многих женщин с тех пор, как понял, что женщины — это не только хихиканье, болтовня и визжанье. Чарли нравились лишь некоторые из них, хотя он имел близость со многими — иногда ему казалось, что он спал с большим числом женщин, чем ему хотелось. Но он никогда (до Лоры) не обладал женщиной, которую любил. Это было как в четырнадцать лет с Руфью. Всегда что-то мешало. В то время Чарли знал многих девочек, ту, которая ему нравилась, он хотел больше всего на свете, если бы не… одна вещь: он не хотел испортить свое чувство. Часто он пытался вообразить как эту «странность» обсуждают четыре-пять девочек, с которыми он не смог… как они шепчутся, склонив головы. Ведь каждая из них знала, чувствовала, что Чарли любит ее. Почему же он отступил? И они никогда, никогда не смогут узнать правду. Что же, девочки, ответ прост: я не хотел портить собственное чувство.
Пока это чувство не пришло.
— Пока! — вскричал он, поднявшись. Черт возьми, что означает «пока»?
…Пока не появилась Лора, пока она не отдалась ему телом и душой, искренне, от всего сердца. Нельзя сказать, что Лора сдалась — сдался и он, оба сдались, отдались потоку чувств вместе, одновременно. Вот так, а затем, по дороге домой, на ступеньках…
Вопрос номер два был: почему я?
«У вас должна быть очень веская причина», — пробормотал Чарли, глядя на отдаленную громаду Первого Научного блока. Отсюда и третий вопрос: к они хотят о пользовать? Чарли понял, что он должен пойти туда, в это здание, он почувствовал, что там он найдет ответ — или же отыщет способ вернуться обратно. Он должен это выяснить.
Надо приняться за дело сразу, сейчас же. Чарли провел рукой поперек всех трех стержней, регулировавших освещение, и дверь открылась.
— Чувствуешь себя лучше? — спросил Филос.
За экраном установлены колонки и хор ритмично повторяет рефрен «гузл-гузл», после чего со звуком, напоминающим грохот падающей крышки от мусорного бака, раздается «ям-ям». На экране — гладко выбритое мужское лицо с полными губами, широкими изогнутыми, как арки, бровями и бакенбардами до толстой мускулистой шеи, выступающей из открытого воротника черной кожаной куртки.
Гузл-гузл — ям-ям.
Гузл-гузл — ям-ям.
Гузл-гузл — ям…
И вместо последнего «ям», которого все уже с напряжением ожидают (телевизор Смитти оснащен современной системой звучания и «ям» сопровождается такими низкими тонами, что становится почти страшно), мужчина поднимает свои роскошные ресницы, показывая выцветшие глаза, и начинает петь не то мужским, не то женским голосом. Поет он что-то вроде: «Йоо-о я держу тебя. Йооо, я целую тебя. Йоо-о, я люблю тебя, Йоо-о, Йоо-о». Камера отъезжает назад, и теперь певца видно во весь рост и в движении, всю сложность которого можно передать лишь представив, что певец с невероятной настойчивостью пытает захватить ягодицами невидимую маленькую шарообразную ручку, прикрепленную к метроному. Взрыв истерических криков вынуждает камеру показать передние ряды, где, качаясь из стороны в сторону и размахивая поднятыми руками беснуются, побуждаемые зовом плоти, девушки-подростки. Затем камера возвращается к певцу, который (так положено) уже покидает сцену как бы на невидимом велосипеде-тренажере, ручки которого ходят вверх и вниз, педали крутятся, а седло — седло тоже подпрыгивает.
Смит протягивает свою длинную руку, берет пульт и выключает телевизор.
— Боже, боже!
Герб Рейл откидывается в своем большом кресле, закрывает глаза, и говорит:
— Эмоциональное выступление.
— Что?
— Этот парень имеет, что сказать всем.
— Тебе это понравилось? — на втором слове Смит делает ударение.
— Этого я не говорил, — отвечает Герб. Он открывает глаза и с деланной свирепостью глядит на Смита. — И не вздумай где-нибудь утверждать, что я так говорил, слышишь?
— Но ты же что-то сказал?
— Я сказал, что этот парень эмоционален, и ты, наверное, не станешь возражать.
— Не стану.
— Еще я сказал, что парень имеет, что сказать каждому. Искушает…
— Своим визгом.
Герб смеется.
— О, это уже по моей специальности… Провизжи мне о любви. Это можно использовать… все, кого сжирает явная или скрытая гомосексуальность всегда найдут себе объект. Молодым жеребцам нравятся его манеры, и его чувства, они копируют прическу и куртку. А женщины, особенно постарше, любят его больше всего. Нужно иметь лишь детское лицо и фиалковые глаза. Смит пожимает плечами: — На каждый товар — свой покупатель.
— Ты забыл своего старого приятеля Смита, — говорит Смит.
— Каждый должен кого-нибудь ненавидеть.
— Ты вроде не шутишь, Герб?
— Не-а.
— Ты беспокоишь меня, приятель, — хмурится Смит. — Когда ты в таком настроении, это меня беспокоит.
— В каком настроении?
— Когда принимаешь все всерьез.
— А это плохо?
— Мужчина должен серьезно относиться к своей работе, но не должен принимать всерьез себя, свои настроения и все такое.
— Ну, а что с ним тогда будет?
— Он потеряет вкус к жизни.
Смит пристально смотрит на Герба мудрыми глазами. — Рекламный агент получает заказ, готовит серьезное исследование, тратит свое личное время. Выписывает, скажем, «Журнал Потребителя». Он думает, взвешивает, относится к делу серьезно. Получил положенное — и забыл.
— Закопай свой большой томагавк, Смитти, — говорит, несколько побледнев, Герб. — Мужчина начинает заниматься новым делом — это самое важное для него.
— А все остальное — мура.
— А все остальное — мура.
Смит кивает на телевизор.
— Мне это не нравится, и никому это не понравится.
Тут до Герба Рейла доходит, кто спонсор этого шоу с рок-н-роллом. Ведь это конкурент Смита. Конкурент номер один. «Черт бы побрал меня и мой длинный язык!» Жаль, что здесь нет Жанетт. Она бы уж сообразила. Герб говорит:
— Это грязное шоу, мне оно не понравилось.
— Если бы ты сказал это вначале, Герби, то я бы тебя понял.
Смит берет стакан Герба и уходит, чтобы наполнить его. Герб сидит и соображает, как это должен делать рекламный агент: во-первых, клиент всегда прав. Во-вторых, если бы мне дали товар, вмещающий в себя все мужские и женские грехи, то я перевернул бы мир. А вот это — тут он глядит на большой потухший глаз телевизора — это был, черт возьми, почти тот товар.
— Мне плохо, по-настоящему плохо, — ответил Чарли Джонс.
Он понимал, что, хотя он и говорил по-лидомски, все же звучит это по-иностранному, как если бы англичанин сказал по-французски: «Мне плохо, не так ли?»
— Понимаю, — протянул Филос.
Он прошел в середину комнаты и остановился около одного из грибообразных пуфиков. Теперь Филос был одет в оранжевое платье с белыми полосами, у плеч это платье расходилось, поддерживаемое невидимыми спицами — казалось, что у него крылья. Не считая платья, его хорошо сложенное тело было облачено только в оранжевые же туфли и неизменный шелковый спорран.
— Можно присесть?
— Конечно, пожалуйста, садитесь… Вам этого не понять.
Филос в недоумении поднял брови. Брови были густые и ровные, но когда он ими двигал, что происходило довольно часто, они слегка изгибались, причем каждая по-своему, напоминая два меховых гребня.
— Вы — дома, — пояснил Чарли.
На какой-то миг ему показалось, что сейчас Филос возьмет его за руку в знак сочувствия, и он невольно сделал движение навстречу. Филос же вместо этого ответил с глубокой симпатией:
— Ты тоже будешь дома. Не беспокойся.
Чарли поднял голову и внимательно посмотрел на Филоса. Ему показалось, что тот действительно имел в виду его возвращение.
— Ты думаешь, что я смогу вернуться?
— Это я не могу утверждать. Сиес…
— Я спрашиваю не Сиеса, а тебя. Могут меня отправить назад?
— Когда Сиес… — Я еще доберусь до Сиеса в свое время! Сейчас ты честно ответь: могут меня отослать назад или нет?
— Могут. Но…
— Что за черт!
— Но ты можешь этого не захотеть.
— Почему же?
— Пожалуйста, — начал Филос, и его крылья задрожали, настолько он старался быть искренним. — Не сердись, прошу тебя! У тебя много срочных вопросов — я знаю. Они срочны для тебя потому, что ты уже знаешь ответы, которые хочешь услышать. Ты будешь нервничать все больше и больше, если не получишь ответов, но на некоторые из них невозможно ответить, потому, что ты не сможешь их понять, другие же… их не следует и задавать.
— Кто это говорит?
— Ты! Ты сам! Ты еще согласишься, что их не следует задавать, когда лучше узнаешь нас.
— Черта с два! Но давай я попробую спросить что-нибудь, давай начнем, наконец. Будешь отвечать мне?
— Если смогу, конечно. (И здесь снова Чарли почувствовал смысловую полноту выражения. «Если смогу» Филоса означало почти то же, что и «Если буду в состоянии», но при этом имелся и оттенок «Если мне дадут возможность». С другой стороны, не имел ли Филос в виду, что он ответит, если будет располагать информацией? Ведь только тогда он получит возможность ответить.) Чарли отложил эти размышления до более удобного момента и задал свой самый важный первый вопрос.
— На сколько тебя перенесли?… Что ты имеешь в виду?
— То, что я спросил. Вы взяли меня из прошлого. Как давно я жил?
Филос явно находился в затруднении.
— Я не знаю.
— Ты не знаешь? Или — никто не знает?
— Как говорит Сиес…
— Ладно, — Чарли заговорил уже возбужденно, — ты прав: некоторые вопросы должны подождать, по крайней мере, пока я не встречусь с Сиесом.
— Вот ты снова сердишься.
— Нет, не снова. Я сердит по-прежнему.
— Послушай, — Филос наклонился к Чарли, — мы все, ну, новые для тебя люди — лидомцы. Ты все это еще узнаешь. Мы не можем считать время, как привык ты, продолжать счет всем этим месяцам и годам под номерами — это нам не нужно… Какое это может иметь значение — сейчас? Как тебя может волновать, как давно ты жил, когда твоего мира нет, и существует только наш мир?
Чарли побледнел, как полотно.
— Ты сказал… — нет?
Филос печально развел руками.
— Конечно, ты понял…
— Что я мог понять! — взорвался Чарли, выдержка совсем покинула его, — но, но… я думал, может быть кто-нибудь… пусть даже очень старый… Воспоминания нахлынули на него сплошным потоком — перед ним мелькали лица матери, Лоры, Руфи, мелькали и пропадали в поглощавшей их темноте.
Сиес мягко произнес:
— Ведь я говорил тебе, что ты сможешь вернуться назад и снова быть тем, кем ты родился.
Чарли сидел в оцепенении, затем медленно повернулся к лидомцу.
— Это правда? — тихо, спросил он, как ребенок, которому обещали невозможное, но который все же надеется.
— Да, но ты будешь жить там, зная… — Филос сделал жест рукой, включавший в себя все окружающее, — все, что ты узнаешь.
— Ради бога! — вскричал Чарли, — я буду дома — это главное.
И все же что-то внутри него уже не могло расстаться с новым приобретенным ужасным знанием, оно не отпускало его, пульсировало в его венах, разгоралось все ярче и ярче, как горящий уголь. Знать о конце когда он придет, как это случится, знать то, что не знает ни один человек, знать, что конец мира реален… Он будет лежать рядом с теплым телом Лоры и знать это. Покупать матери ее любимую дешевую газетку, каждому слову которой она верит, зная это. Ходить в церковь, может быть, регулярно, и знать это, наблюдать за проезжающим мимо свадебным кортежем, видеть невесту в белом кружевном платье, прижавшуюся к нарядному жениху среди моря счастливо ревущих автомобильных гудков, и знать это. И вот сейчас, в этом странном, безумно непривычном мире они хотят рассказать ему, когда и как наступил конец его мира.
— Я вот что скажу, — хрипло произнес Чарли, — вы просто отошлите меня назад и не говорите, когда или как. О'кей?
— Ты торгуешься? Тогда сделаешь ли ты что-нибудь для нас?
— Я, — Чарли похлопал по бокам своего больничного халата, но в нем даже не было карманов, чтобы их вывернуть, — у меня ничего нет.
— Ты можешь предложить свое обещание. Даешь ли ты его и сдержишь ли его в обмен на возвращение?
— Если это такое обещание, которое я могу выполнить.
— О, да, не сомневайся. Вот что: Узнай нас. Будь нашим гостем. Изучи Лидом — его историю (она не такая уж длинная), обычаи, религию и причины появления.
— Это может длиться вечно.
Филос покачал своей темноволосой головой, и в его глазах заблестели огоньки.
— Не слишком долго. А когда мы почувствуем, что ты действительно познал нас, мы скажем тебе об этом, и ты сможешь вернуться назад. Если захочешь.
Чарли рассмеялся:
— В самом деле?
Филос спокойно ответил ему:
— Я говорю серьезно.
Так же серьезно ответил ему и Чарли:
— Давай не будем забывать о мелочах, мой друг. Твоя оговорка «не слишком долго» беспокоит меня. Вы можете заявлять, что я еще не все знаю о Лидоме, так как не сосчитал все песчинки на сто миль вокруг.
Тут Чарли впервые увидел, как в глазах лидомца блеснуло возмущение. Однако, Филос ровным голосом продолжал:
— Мы не будем заявлять ничего подобного. Не будем и, я думаю, не сможем.
Гнев Чарли утих.
— Вы просите меня принять на веру слишком много.
— Когда ты узнаешь нас лучше…
— Ты хочешь получить мое обещание о того, как я узнаю вас лучше.
Филос непринужденно вздохнул и улыбнулся.
— Ты прав, прав со своей точки зрения. Хорошо — не будем сейчас заключать никаких сделок. Но обрати внимание: я делаю предложение, и Лидом выполнит свою часть; ты же можешь дать свое обещание только тогда, когда будешь удовлетворен тем, как Лидом дает тебе возможность ознакомиться с жителями и нашей культурой, и увидишь, что мы не скрываем от тебя ничего. Если в конце концов мы сочтем, что ты увидал уже достаточно, чтобы познать нас, тогда мы сделаем все, что ты захочешь касательно, отправки тебя назад.
— Трудно не пойти на такую сделку… А вот скажи, ради интереса, предположим, я никогда не дам такого обещания?
Филос пожал плечами.
— Скорее всего тебя вернут туда, откуда ты прибыл, в любом случае. Для нас самое важное — чтобы ты узнал нас.
Чарли долго смотрел в черные глаза. Ответом ему служил лишь простодушный взгляд. Тогда он спросил:
— Смогу ли я ходить, где и куда хочу, задавать любые вопросы?
Филос утвердительно кивнул.
— И получать ответы?
— Любой ответ, какой мы сможем дать.
— И чем больше вопросов я буду задавать, чем больше мест я буду посещать, чем больше я увижу, тем скорее я смогу вернуться?
— Совершенно верно.
«Черт меня подери», — подумал про себя Чарли Джонс. Он поднялся и прошелся по комнате, а Филос наблюдал за ним. Чарли снова сел.
— Послушай, — опять начал он, — перед тем, как я позвал тебя, я обдумал свое положение. У меня есть три важных вопроса, которые я хочу задать. Понимаешь, когда я обдумывал их, я еще не знал того, что знаю сейчас, то есть того, что вы готовы идти мне навстречу.
— Задай свои вопросы и будь уверен в нас.
— Я это и хочу. С первым вопросом мы уже разобрались. Он был насчет того, насколько далеко я попал в будущее. — Тут Чарли быстро поднял руку: — Не отвечай. Хотя ты много и не говорил, но мне ясно, что только Сиес может разъяснить мне то, чего мне лучше всего не знать вообще.
— Это…
— Подожди минутку, пока я не объясню почему. Прежде всего, этот ответ может каким-либо образом подсказать мне, когда наступил конец моего мира, а я вообще не хочу этого знать. Во-вторых, сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, что это вообще не самое главное. Если я вернусь назад… да, а ты уверен, что я вернусь в то же место и время, откуда отбыл сюда?
— Очень близко к ним.
— О'кей. Если так, то мне безразлично, был ли я перенесен на год или на тысячу лет. Тем временем, я не буду думать, что мои друзья старики или уже умерли, а когда я вернусь, то просто буду с ними снова.
— Да, ты будешь снова со своими друзьями.
— Очень хорошо. С первым вопросом покончено. На третий вопрос я также получил ответ. Вопрос был: что будет со мной здесь?
— Я очень рад, что ты уже знаешь ответ.
— Хорошо. Тогда остается один вопрос, Филос: почему выбрали меня?
— Я прошу тебя…
— Почему меня? Именно меня. Почему не выхватить кого-нибудь другого? А если уж я, то почему? Вы что, испытывали новое оборудование и схватили, что пришлось? А может, я какой-то особенный, имею навык чего-то, что вам нужно? Или же, черт бы побрал вас, вы сделали это, чтобы помешать мне совершить определенный поступок?
Филос отшатнулся от Чарли, пораженный его страстностью. Он не боялся Чарли, но был неприятно удивлен, как будто наступил на что-то нехорошее.
— Я постараюсь ответить на все вопросы, — сухо проговорил он, дав Чарли остыть не менее полминуты и убедившись, что тот полностью высказался. — Прежде всего, мы взяли или могли взять тебя и только тебя. Во-вторых, — да, мы хотели получить именно тебя из-за специфического качества, которым ты обладаешь. Ты, очевидно, согласишься со мной, что твой гнев совершенно необоснован. Посмотри: учитывая, что ты имеешь все шансы вернуться почти в то же место и время, откуда прибыл, каким же образом твое похищение может повлиять на твои последующие действия? Пройдет ведь очень мало времени.
Все еще негодуя, Чарли задумался.
— Ладно, — наконец согласился он, — может, ты и прав. Но ты же утверждал, что я буду другим?
— Потому, что узнаешь нас? — Филос мелодично рассмеялся. — Неужели ты искренне веришь, что знание нас может серьезно изменить тебя по сравнению с тем, кем ты был?
Чарли непроизвольно усмехнулся, что вызвало ответный смех Филоса.
— Думаю, что нет. Все будет хорошо. Значительно дружелюбнее он спросил: — Тогда не скажешь ли ты мне, что есть во мне такого ценного для вас?
— Пожалуйста: объективность.
— Я в полном недоумении и теряюсь в догадках, Что же это за такая объективность?
Филос улыбнулся.
— О, не беспокойся: ты удовлетворяешь нашим требованиям. Смотри: случалось ли тебе сталкиваться с посторонним человеком — не обязательно специалистом — который бы сказал о тебе что-то такое, чего ты сам бы иначе и не узнал?
— Думаю, что да.
— Чарли вспомнил, как однажды он случайно подслушал разговор о себе. Две подружки болтали в раздевалке на пляже в Саут-Бич. Одна сказала: «Он тебе сразу начнет заливать, что никогда не ходил в колледж, что он давно уже обогнал в развитии всех выпускников колледжа и что он вообще на них плюет.» В общем-то, это был пустой разговор, и Чарли даже не смутился, но дело в том, что он никогда более не заикался о колледже в своих разговорах. Он просто не знал, что так часто болтает на эту тему и что это выглядит очень глупо.
— Ладно, я уже говорил тебе, мы — новая раса, и мы стремимся узнать максимально много о себе. Для этого у нас есть средства, которые я даже не могу тебе описать. Но, одно качество нам, как видно, не дано объективность.
— Все это очень хорошо, но я не специалист по расам, видам, культурам или чему-нибудь подобному, на что ты намекаешь.
— Нет, специалист. Потому что ты — не такой, как мы. Именно это и делает тебя специалистом.
— Предположим, мне не нравится то, что я вижу?
— Разве ты не видишь, — озабоченно заговорил Филос, — что это не имеет значения? Любишь ты нас или не любишь — это к делу не относится. Мы хотим знать, как преобразуется то, что ты видишь, в твоем мозгу.
— И когда вы будете знать это…
— Мы лучше узнаем самих себя.
С гримасой на лице Чарли протянул:
— Вы узнаете всего лишь то, что я думаю.
Филос ему ответил с таким же выражением лица:
— Что ж, мы всегда сможем подкорректировать тебя.
В конце концов оба рассмеялись.
— О'кей, — Чарли Джонс махнул рукой. — Договорились.
Чарли подавил зевоту и извинился.
— Когда мы начнем? Сразу с утра?
— Я думал, что мы…
— Послушай, — взмолился Чарли, — у меня был длинный день или уж не знаю, как назвать, и я полностью вымотался.
— Устал? Ну, я подожду, пока ты отдохнешь еще немного. — Филос уселся поудобнее в своем кресле.
Ошеломленный Чарли смог отреагировать не сразу:
— Я имею в виду, что я должен поспать.
При этих словах Филос вскочил на ноги.
— Поспать! Он приложил руку к голове: — Конечно! Извини, я совсем забыл… как вы это делаете?
— Что?
— Мы ведь не спим.
— Не спите?
— Как ты это делаешь? Птицы кладут голову под крыло.
— Я ложусь, закрываю глаза, а потом просто лежу — и все.
— А, хорошо. Я подожду. А сколько ждать?
Чарли вопросительно посмотрел на Филоса: может, тот шутит?
— Обычно около восьми часов. — Восемь часов! О! Произнес Филос, как будто ему было стыдно за свое невежество или любопытство, направился к дверям. — Я лучше оставлю тебя одного, чтобы ты сделал это. Так будет лучше?
— Отлично.
— Если тебе понадобится что-нибудь из еды…
— Спасибо, вы мне объяснили насчет еды, когда показывали, как обращаться со светом, помнишь?
— Очень хорошо. Одежда вот здесь в шкафу. — Филос слегка дотронулся до завитушки на стене напротив. Дверной проем возник и вновь исчез. Чарли бросил взгляд на поразительно яркие ткани. — Выбирай, что нравится. А-а, Филос заколебался, — ты найдешь их все достаточно закрытыми, но при этом мы пытались сделать костюмы максимально удобными. Но дело в том… что никто из здешних людей никогда не видел мужчину.
— Вы что — женщины?!
— О, нет! — воскликнул Филос, махнул рукой и исчез.
Смит пользуется «Старым пиратом» — заключает Герб Рейл, осматривая ванную комнату Смита на первом этаже, в частности, настенный аптечный шкафчик. Он висит над унитазом, а над полочкой для туалетных принадлежностей, рядом с раковиной, висит еще один шкафчик. В каждом доме в околотке есть два шкафчика. В рекламке они называются «Он и Она». Жанетт называет их «Его и Наш», вероятно Тилли Смит пользуется и этим шкафчиком, так как полторы полки из четырех завалены женскими принадлежностями. Остальное место занимают «Щетина старого пирата» — жидкость, для протирки лица перед бритьем, от которой волосы встают торчком — и «Приказ старого пирата» — жидкость для укладки волос после причесывания. Здесь и шампунь для ванны с витамином «С» — «Услада Старого пирата» (Однажды Герб вычитал в словаре определение слова «пират» — морской разбойник — и заявил, что не удивляется, почему все бутылочки и баночки не полны, однако, Смитти эта шутка не понравилась). Лично Гербу даже немного жаль Смитти, увлекающегося всеми атрибутами «Старого пирата», так как в продаже есть и лучшие средства. Например, «Атласная щека». Мнение Герба основывается, главным образом, на своем опыте работы в агентстве, где они изобразили «Атласную щеку» в виде койота (для распространения в Европе нужно рисовать европейского волка!), разевающего пасть над восторженной дамой с вываливающейся из декольте грудью, а под всем этим сделали надпись: «Хочешь погладить атласную щеку?»
— Да! — произносит Герб почти во весь голос.
Тюбик мази от геморроя… Здесь же, конечно, транквилизаторы, аспирин в листиках и бутылочка огромных наполовину синих, наполовину желтых капсул. По одной три раза в день. Можно спорить, что это акромицин. Осторожно, стараясь ничего не трогать, Герб наклоняется и читает ярлычок. Дата говорит о том, что средство куплено три месяца назад. Герб припоминает — в то время Смит временно бросал пить.
— Может, простата?
Бесцветная помада от обветривания губ. Бесцветный лак для ногтей. Карандаш тонировочный. Что, черт побери, может значить карандаш тонировочный коричневый номер двести три? Герб наклоняется еще ближе и читает написанное мелким шрифтом: Для временного ретуширования между применением теней «Туш-Тон». Время наступает, Смитти. Или лучше так, убрав запятую: Время наступает на Смитти.
Чарли помнит (помнит, помнит!) песенку, которую слышал в детском саду. Ее пели дети из старшей группы, а девочки крутили в это время скакалку:
Раз, два, три, четыре, пять, Мама начала рожать Не мальчишку, не девчонку, А красивого ребенка.Он повторял про себя эту песенку и незаметно уснул. Ему снилась Лора… они знали друг друга так мало, и вместе с тем, так хорошо; у них уже был свой любовный язык, коротенькие словечки и фразы, имевшие смысл только для них и ничего не говорившие посторонним: «это топорики, Чарли», а он мог сказать: «это фантики, Лора», например, если она притворно пищала, когда желтый майский жук запутался в ее волосах, а Чарли его извлекал.
Просыпаясь, Чарли прошел через такую фазу сна, когда он трезво и четко осознал, что Лора отделена от него непреодолимыми барьерами пространства и времени, но при этом ему представлялось, что в ногах его постели сидит мать. По мере того, как он просыпался, он все яснее и яснее понимал, что он на Лидоме и что ничто этого уже не изменит. Все же ощущение, что его мать с ним, становилось все сильнее, так что когда он открыл глаза и ее не оказалось рядом, Чарли все же казалось, что он только что видел ее — не ее образ, а живую маму, которая исчезла с еле слышным звуком. Чарли проснулся расстроенный и несчастный, в уголках его глаз стояли слезы…
Подойдя не слишком близко к окну, Чарли выглянул наружу. Погода не изменилась, вроде бы он проспал ровно сутки, небо все еще было затянуто тучами. Чарли проголодался и вспомнил инструкции своих хозяев. Он подошел к кровати, на которой спал, и потянул за нижнюю из трех золотистого цвета планок. Небольшая часть стены неопределенной формы (в этом мире не было ничего квадратного, плоского, вертикального или гладкого) отошла вверх и назад, как крышка откидного бюро, а из образовавшегося отверстия выдвинулась подставка, на которой стояли чаша и блюдо. В чаше было что-то вроде жидкой каши, а на блюде — гора экзотических, ярких и красиво уложенных фруктов самых разнообразных цветов. Здесь были один или два привычных банана и апельсина, нечто вроде винограда, зато остальные округлой формы фрукты были синими, пятнистыми, зелеными и ярко-красными, причем последние не менее семи оттенков. Больше всего на свете Чарли хотел сейчас чего-нибудь выпить холодного, но ничего такого не было. Он вздохнул и выбрал красный шар, понюхал его — он пах неопределенно, нечто вроде тоста с маслом — и осторожно откусил. Как велико было его удивление, когда сильная струя холодного сока облила ему шею и грудь. Хотя кожица фрукта была комнатной температуры, сок был ледяной.
Пришлось использовать свой белый халат, чтобы вытереться, после чего Чарли принялся за второй плод и был вознагражден. Чистый холодный сок без мякоти напоминал яблоки с привкусом корицы.
Потом он исследовал кашу. Чарли никогда не любил крупы, но эта пахла аппетитно, хотя он не мог понять, что это такое. Рядом с чашей лежал некий предмет, который напоминал по очертаниям ложку, но состоял, фактически, из одной ручки с прикрепленной к ней блестящей синей проволочной петлей. В целом, это напоминало миниатюрную теннисную ракетку. Чарли осторожно взял предмет и погрузил петлю в кашу. К его удивлению каша набралась на петлю, как если бы это была сплошная ложка. Подняв эту «ложку», Чарли увидел, что и с нижней стороны ложки тоже набралась каша, причем содержимое не стекало вниз.
Осторожно он взял кашу в рот, и она оказалась настолько вкусной, что ему не мешала даже невидимая сетка внутри петли. Чарли испытующе осмотрел ложку и поставил эксперимент — всунул палец в петлю (при этом он ощутил лишь слабое сопротивление). Каша была очень вкусной, и у Чарли буквально слюнки текли. Запах был совершенно незнаком ему, но он выскреб петлей все, что было в чаше, надеясь, что ест такое блюдо не в последний раз.
Удовлетворенный, по крайней мере физически, Чарли вздохнул и поднялся с постели, а подставка с остатками бесшумно скользнула в отверстие, которое немедленно стало вновь частью стены. «Обслуживание на дому», пробормотал Чарли, одобрительно кивая головой. Он подошел к указанному Филосом шкафу и коснулся орнамента на стене. Раскрылась дверца. Внутренность шкафа была освещена все тем же серебристым светом. Бросив осторожный взгляд на края овального проема неправильной формы — ведь эта штука могла закрыться совершенно неожиданно — Чарли заглянул внутрь, надеясь увидеть свои нормальные коричневые американские брюки. Их там не было.
Вместо брюк висели лишь несколько конструкций — другим словом их было трудно определить — из жестких и мягких тканей. Одни были накрахмалены, другие прозрачны, но все были окрашены в яркие цвета и их комбинации красный, синий, зеленый, желтый и их оттенки. Некоторые одежды просто состояли из кусков ткани разных цветов, простроченных разнообразными швами. Кроме того, здесь были и куски ткани неопределенного цвета, которые скрывали цвет любого куска ткани при наложении на него. Эта ткань лежала в виде прямоугольных лоскутов, драпировок, трубок, швов, фестонов, кусков с вышивкой на них, подрубленных кусков. Как только глаза и руки Чарли привыкли к этой пестроте, он уловил некую систему; всю эту одежду можно было рассортировать по видам. Некоторые платья имели крой простой ночной рубашки, хотя спящему в ней должно было сниться, что он заключен в дифракционную решетку. Была здесь и нижняя одежда в виде просторных панталон, обтягивающих трико, трусов, поясов и набедренных повязок разного рода, а также килтов и юбок — широких и узких, длинных и коротких, свободных и с кринолином. А что это — блестящее шириной в два дюйма в виде ленты длиной восемь футов, отороченное вдоль верхнего края подвешенным орнаментом в виде многих букв U? Где должно носить шарообразный предмет из эластичного черного материала — на голове?
Он поставил шар на голову и попытался удержать его там. Это оказалось легко. Тогда Чарли наклонил голову, чтобы шар скатился вниз, но этого не произошло. Шар остался на голове. Это было невозможно. Шар прилип к нему. Никакого давления на волосы Чарли не испытывал — шар стал частью его головы.
Чарли подошел к трем золотистым планкам, намереваясь положить на них руку и вызвать Филоса, но остановился. Нет, он раньше оденется, а потом будет звать помощь. Какими бы эти странные и разные люди не оказались, он все еще чувствовал нежелание, чтобы женщины помогали ему одеться. Он уже вышел из этого возраста.
Чарли вернулся к шкафу. Он быстро понял, как платье висит в нем. Плечиков в нашем понимании не было, но если платье расправить так, как вы хотели бы, чтобы оно висело, и прикоснуться к стенке шкафа справа, то оно и оставалось в таком положении. После этого можно было его сдвигать вправо или влево, и оно двигалось, как вдоль натянутой струны. Если платье извлекалось из шкафа, то оно теряло свою форму и становилось просто куском ткани.
Чарли выбрал длинную одежду, имевшую вид песочных часов, к которой была прикреплена длинная узкая лента. Ткань была синей, а лента ярко-красной. Чарли решил сделать с ее помощью нечто вроде трусов. Он стянул с себя белый халат. Черный шар, качался на голове при каждом его движении. Поместив часть платья без ленты на животе, протянув остальное между ногами и сзади, Чарли завершил одеяние, готовясь завязать ленту на животе. Однако, прежде, чем ему это удалось, концы ленты сами приросли один к другому без какого-либо следа шва. Он потянул за ленту — она растянулась, а затем медленно заняла прежнее положение плотно и удобно охватывая талию. Все еще удивляясь, Чарли натянул материал одежды спереди так, чтобы она плотно охватывала его сзади и между ногами, а затем отпустил ткань так, чтобы свободный материал спадал в виде фартука спереди. Он повернулся и изогнулся, восхищенно глядя на себя. Одежда совершенно подходила ему по размеру и, хотя ноги оставались с боков голыми до самой талии, где имелась лишь красная лента, Чарли все же чувствовал себя достаточно одетым.
Что касается других одеяний, то Чарли счел их излишними, поскольку климат был здесь, как ему показалось, тропическим. С другой стороны, большинство здешних жителей носило одежду на верхней части тела, хотя бы это была лишь нарукавная лента или что-то подобное. Чарли задумался над огромным количеством пышных нарядов в шкафу, ему на глаза попался кусок ткани темно-синего цвета, как и тот, что он уже одел. Он вытащил его. Это было нечто вроде пальто или плаща, казавшегося тяжелым, а бывшим на самом деле легче пуха. Ему понравилось, что не только цвет тканей совпадал, но и отделка на плаще была красного цвета, как и поясная лента на его штанах. Однако, одеть плащ оказалось не так-то просто, пока Чарли не понял, что это одежда такого же кроя, что и та, которую носил Сиес, — ее нужно было носить не на плечах, а завязывать подмышками. У плаща был сзади такой же высокий стоячий воротник, который сходился спереди у горла. Пуговиц или тесьмы не было — одежда удобно улеглась вокруг тела и как будто приросла. Талия подходила совершенно, и хотя спереди ткань и не сходилась, все одеяние держалось на фигуре и не спадало. Юбка была не такая, как у Сиеса — сзади длиннее, чем спереди — а везде одинаковой, не длиннее ладони.
Внизу шкафа хранилась обувь; здесь на полочке стоял обязательный минимум — выгнутые по форме стопы туфли, причем в некоторых из них пятка не соединялась с носком, или же соединялась чем-либо видимым. Были здесь и разнообразные сандалии — плетеные с пряжками, сандалии с завязками и самоскрепляющимися лентами, мягкие и гибкие сапожки до колен, туфли с загнутыми носками, наподобие турецких, туфли на платформе, и многие другие, исключая обувь, которая могла бы стянуть или стеснить ноги. Чарли решил выбрать обувь по принципу цвета и довольно скоро нашел пару почти невесомых сапожек вроде как из замши, которая идеально гармонировала с его туалетом — синим с красной отделкой. Чарли надеялся, что сапожки подойдут ему по размеру… и они оказались совершенно подходящими. Тогда он понял, что вся обувь в шкафу должна подходить ему или вообще всем, кто бы ее ни носил.
Довольный собой, Чарли еще раз, уже без всякой надежды, потянул за нелепый черный шар, болтавшийся на голове, подошел к планкам и провел по ним рукой. С легким щелчком дверь растворилась, и вошел Филос. (Что может, он стоял все восемь часов за дверью?). На этот раз Филос был одет в широкий килт ярко-желтого цвета, такие же туфли и черное болеро, одетое как бы на спину. Но все это выглядело на нем не так уж плохо. Его выразительное смуглое лицо озарилось при виде Чарли.
— Уже одет? Отлично! — он почему-то смутился.
— Вроде все в порядке? — спросил Чарли. — Неплохо бы посмотреть в зеркало.
— Да, да, ответил Филос. — С твоего разрешения… — тут он застыл в ожидании, как будто сейчас что-то должно было произойти.
— Конечно, — ничего не оставалось ответить Чарли, и тут же у него буквально дух перехватило.
Филос сложил руки ладонями друг к другу и — исчез. Вместо него теперь стоял другой человек, одетый в синюю одежду с высоким воротником, красиво обрамлявшим его несколько вытянутое лицо, штаны плотно обтягивали его стройные ноги, небольшой фартук висел спереди, голые плечи выступали из жакета, а на ногах были красивые туфли. В довершение картины на голове раскачивался нелепый черный шар, но при этом вся фигура не была лишена элегантности, если не считать лица, которое Чарли ничего не говорило.
— В порядке? — Фигура исчезла и вновь появился Филос.
Чарли разинул рот от удивления.
— Как ты это сделал?
— О, я забыл — ты еще не видел этого. — Филос протянул руку с кольцом ярко-синего металла на пальце. Цвет кольца был такой же, что и петля на ложке, которой Чарли ел свой завтрак. — Когда я касаюсь кольца другой рукой, появляется очень хорошее зеркало. Тут Филос вновь коснулся кольца, и перед Чарли опять появилась и исчезла фигура в синем с нелепым шаром на голове.
— Ну и чудеса! — воскликнул Чарли, любивший всякие технические новинки. — Но зачем постоянно таскать с собой зеркало? Можешь ты увидеть в нем себя?
— О, нет, — Филос, все еще с гримасой на лице, ухитрился одновременно улыбнуться. — Это исключительно защитное устройство. Мы, на Лидоме, редко ссоримся, в частности, по этой причине. Представь, что ты разгорячен, взбудоражен и пристрастен (Филос попросту имел в виду «глупое и недостойное поведение»), и тут ты вдруг видишь самого себя со стороны!
— Да, это охлаждает страсти, — согласился Чарли. — Вот почему мы всегда спрашиваем разрешения перед тем, как сделать это в обществе. Это чистая вежливость. Обычай этот очень древен, и у вас, наверное, есть что-либо в этом роде. Человека не заставляют раскрывать себя без его собственного желания.
— У вас тут действительно чудеса, — восхитился Чарли. — Ну, что… прошел я испытание?
Филос осмотрел его сверху донизу, и его его смущение, видимо, усилилось.
— Нормально, — произнес он несколько напряженно, — все в порядке. Ты выбрал очень хороший костюм. Пойдем?
— Послушай, — остановил его Чарли, — ты что-то не договариваешь. Если я выгляжу как-нибудь не так, то пора сказать мне об этом.
— Ну, что ж, поскольку ты просишь меня… — Чарли видел, что Филос напрягается, тщательно выбирая слова, — тебе очень нравится эта… э-э, шляпа?
— Просто она такая легкая, что я почти забыл о ней. — Черт побери, я приложил ее к голове, а теперь не могу снять.
— Это пустяки, — Филос коснулся орнамента на стене, нырнул в шкаф и достал оттуда нечто вроде рожка для обуви. — Вот, прикоснись этим.
Чарли так и сделал, и черный шар покатился, подпрыгивая, по полу. Чарли загнал его ногой внутрь и положил рожок на место. — Что это такое?
— Разрядник? Он отбирает биостатический потенциал у материала.
— А что, именно биостатическая сила заставляет одежду прилипать к телу?
— Да, поскольку одежда не биологический материал. Спроси об этом Сиеса: я сам это не совсем представляю.
Чарли уставился на Филоса. — Ты все же чего-то не договариваешь. Выкладывай лучше все, как есть, Филос.
Смущение Филоса еще более усилилось, и Чарли стало даже жаль его.
— Лучше не надо. Когда над тобой в прошлый раз посмеялся Сиес, ты дал ему такого пинка, что он летел через весь кабинет Милвиса.
— Я сожалею об этом. Я был слишком расстроен тогда… Давай, забудем этот случай.
— Знаешь ли ты, что ты надел себе на голову?
— Нет.
— Турнюр.
— Хохоча, они вместе вышли из комнаты и отправились к Милвису.
— Хорошее дело — игра в шары, — говорит Смит.
— Популярная.
— Стадное чувство, — Смит не хочет уколоть Герба, хотя про себя он смеется.
Воцаряется молчание. Они выговорились и теперь оба соображали, что бы еще сказать. Герб считает, что людям, которые находятся вместе, не обязательно все время извергать слова, но он держит свое мнение при себе, так как Смит может подумать, что он начинает рассуждать о серьезных вещах.
— Манжеты опять выходят из моды, — помолчав, изрекает Смит.
— Угу. Миллионы парней сейчас перешивают брюки. Как по-твоему, куда девают портные все манжеты? Куда идет весь этот материал?
— Коврики делают.
— Стоят одинаково, — Смит имеет в виду брюки без манжет.
— Точно.
Опять молчание.
Вступает Герб:
— У тебя много костюмов из немнущейся ткани?
— Есть несколько. Все их носят.
— Кто их стирает? — Никто, — с негодованием бросает Смит. — В химчистках их чистят специальным способом, неплохо зарабатывают.
— Не очень здорово.
Смит пожимает плечами.
— Что делать?
— Да, — Герб чувствует, что и эта тема исчерпана.
— О! Гляди, Фаррел.
Герб видит ухмылку Смитти, который глядит через окно на окно в доме напротив.
— Что он там делает?
— Телевизор смотрит. Гляди, какой стул.
Герб поднимается и подходит к окну. В руках у него пепельница, которую он ставит на стол, после чего Герб возвращается к дивану. С расстояния в сто тридцать футов не должно быть замет его любопытного взгляда.
— Да, это гнутый стул.
— Гнутый то гнутый, но он красный. Откуда у него красный стул?
— Не спеши, Смитти. Он будет менять мебель.
— ?
— Помнишь, года два назад вошла в моду грубая мебель, стиль ранчо. Тогда он приобрел это большое зеленое кресло. Увидишь, что будет через неделю. Раннеамериканский стиль.
— О, да.
— Запомни, через неделю.
— Да-а.
— Это я тебе говорю.
— Как это у него получается менять мебель дважды за три года?
— Может, родственники подкидывают?
— Ты его знаешь?
— Я? Что ты. Никогда даже не был у него. Мы почти не здороваемся.
— Я думал, ему едва хватает.
— Чего так?
— Машина.
— Так он тратит все на мебель.
— Странные люди.
— Почему странные?
— Тилли видела, как его жена покупала черную патоку в супермаркете.
— Черт, — морщится Герб, — все помешались на ней. Неудивительно, что у него такая машина. Его даже не волнует, что все видят, как он ездит на ней уже восемнадцать месяцев.
Опять молчание.
Смит замечает:
— Время мне уже браться за покраску.
— И мне пора, — кивает головой Герб.
По газону скользят лучи фар — на дорожку въезжает фургон Смита, делает круг и скрывается под навесом. Двигатель смолкает. Дверцы хлопают, словно бросают два коротких слова. Приближаются женские голоса, они говорят одновременно, но не теряют нить разговора. Открывается дверь и входит Тилли, а за ней Жанетт.
Они шли по извилистым коридорам и дважды без труда возносились вверх по бездонным вертикальным шахтам. На этот раз туалет Милвиса был особенно впечатляющим и состоял из двух лент: белой, обвернутой вокруг тела и правой ноги, и желто-пурпурной, обвивавшей туловище и левую ногу. Милвис был один, он торжественно приветствовал Чарли и недвусмысленно одобрил его синий наряд.
— Я оставлю вас, — сказал Филос, на которого Милвис вообще не обратил никакого внимания (что, впрочем, по мнению Чарли, могло означать только одобрение) до тех пор, пока тот не произнес этих слов, после чего Милвис кивнул Филосу и на прощание улыбнулся.
Чарли со своей стороны махнул ему рукой, и Филос покинул их.
— Очень тактично, — одобрил Милвис. — Филос всегда знает, как надо поступить.
— Он заботится обо мне, — сказал Чарли, думая продолжить эту тему, однако Милвис прервал его:
— Хорошо, — произнес он, — наш Филос рассказал мне, что ты чувствуешь себя намного лучше.
— Скорее скажем, что я начинаю сознавать, как я себя чувствую, отпарировал Чарли, — чего нельзя сказать о моменте, когда я здесь очутился.
— Не самое приятное переживание.
Чарли внимательно следил за Милвисом и его поведением. У него не было никакого представления о приблизительном возрасте этих людей, и если Милвис казался старше других, то, очевидно, это впечатление создавало то явное уважение, которое ему оказывали окружающие, его сравнительно большой рост, полное лицо и совершенно необычное, даже для здешних обитателей расстояние между глазами. Вообще же ничто в этих людях не указывало на возраст в том смысле, в каком Чарли привык к этому.
— Итак, ты хотел бы узнать все о нас.
— Конечно.
— Зачем?
— Ведь это мой обратный билет.
Эта фраза была настолько идиоматичной, что ее трудно было передать на незнакомом языке, и Чарли понял это, как только произнес ее.
У них, скорее всего, не было в языке слов «плата» или «билет»; слово «билет» вышло в переводе в значении «ярлык» или «карточка».
— Я имею в виду, — пояснил Чарли, — что, как мне сказали, я смогу вернуться, когда ознакомлюсь со всем…
— …Всем, о чем ты будешь спрашивать…
— …И отреагирую на это, и тогда вы будете готовы отправить меня туда, откуда я появился.
— Я рад сообщить, что одобряю твои намерения, — у Чарли создалось впечатление, что Милвис, без хвастовства, подчеркивает свою значимость. Давай начнем.
Почему-то последние слова прозвучали как шутка, и Чарли в недоумении рассмеялся, признавшись:
— Я даже не представляю с чего.
Когда-то ему очень нравилась мысль, которую он вычитал, кажется, у Чарли Форта, да, у него: «Начинай мерить окружность из любой точки.»
— Хорошо, тогда я хочу узнать о… о чем-нибудь чисто личном, касающемся лидомца.
Милвис протянул к Чарли руку.
— Спрашивай, что хочешь.
Неожиданно смутившись, Чарли не смог задать вопрос прямо. Вместо этого он спросил:
— Прошлой ночью Филос что-то сказал, как раз перед тем, как я заснул… Филос сказал, что на Лидоме никогда не было мужчин. И я сразу же подумал, что он имеет в виду, что все вы — женщины. Когда я спросил его об этом, он ответил отрицательно. Но, либо вы мужчины, либо женщины, ведь так?
Милвис не ответил, хотя продолжал неподвижно глядеть на Чарли своими добрыми широко расставленными глазами, сохраняя одобрительную полу-улыбку на губах. Несмотря на свое смущение, которое все усиливалось, Чарли не мог не оценить методику Милвиса и восхитился ею. Если бы у него были такие учителя! Милвис вроде бы намекал: Разберись самостоятельно. — Однако, такой метод не следует применят к человеку, не располагающему фактами.
Чарли собрался с мыслями, упорядочивая все неясные впечатления, касающиеся этого вопроса: развитость (но не чрезмерная) груди и размер сосков; отсутствие широкоплечих и узкобедрых людей. Что касается других косметических характеристик, например, волос, то количество причесок было столь же велико, что и разнообразие одежд, хотя в целом волосы стригли коротко. Туалеты же лидомцев отличались совершенно неповторимым характером, и для Чарли это было одним из явных указаний на принадлежность к женскому полу.
Затем он задумался о том, как донести до Милвиса все, что он хотел высказать. Чарли уже мог бегло говорить по-лидомски, но все же на каждом шагу он встречал языковые трудности. Чарли посмотрел на насупившегося и терпеливо ждущего Милвиса и сказал сам себе по-лидомски: «Я гляжу на него». — Здесь Чарли впервые столкнулся с местоимением «его», которое в английским языке указывало на мужской род, а в лидомском — вроде как бы было бесполым, то есть не имело рода. В английском языке «оно» — безличное местоимение, примерно, такое же местоимение — причем только одно! — было в лидомском языке. Оно не имело рода! То есть, когда Чарли думал, что говорит «он», это было его ошибкой, и теперь он понял это.
Значило ли отсутствие рода у местоимений отсутствие полового деления на Лидоме? Ведь только этим можно было бы объяснить неожиданный ответ Филоса: здесь никогда не видели мужчину, но при этом обитатели не были женщинами.
В языке существовали понятия «мужчина» и «женщина»… а в реальности — двуполость. Лидомцы — все без исключения — были двуполыми.
Он посмотрел прямо в терпеливые глаза Милвиса и медленно произнес:
— Вы — двуполые?
Милвис не сделал никакого движения и долго хранил молчание. Затем улыбка на его лице стала шире, как будто ему было приятно увидеть реакцию на обращенном к нему лице Чарли. Медленно и мягко Милвис ответил:
— А что, это так ужасно?
— Я вовсе не думал, ужасно это или нет, — честно признался Чарли, — я просто пытаюсь догадаться, как такое возможно.
— Я покажу тебе, — Милвис поднялся за столом во весь свой рост и направился к ошеломленному Чарли.
— Привет, ковбои! — бросает, входя, Тилли Смит. — Как живете?
— У нас мужской разговор, — отвечает Смит.
Герб не остается в долгу:
— Привет, шаровики! Научились кегли выбивать?
Жанетт хвастается:
— За три удара кончаю игру.
— А как насчет выпить? — осведомился Тилли.
— Без нас, — быстро отказывается Герб, звеня остатками льда в бокале. — Я уже выпил, да и поздно.
— Мне тоже пора, — присоединяется Жанетт, понимая намек мужа.
— Спасибо за выпивку и грязные шутки, — подмигивает на прощание Герб Смиту.
— Не будем рассказывать им о девочках из варьете, — подхватывает Смит.
Жанетт делает широкий мах рукой, имитируя бросок шара:
— Спокойной ночи, Тилли. Не сбивай руку. Тилли также машет руками так, что Смит откидывается подальше на своем диване, впрочем он вообще любит сидеть развалившись. Рейлы собирают сумку со снаряжением для игры в шары, и Герб преувеличенно кряхтит, вскидывая ее на плечо. Жанетт вынимает из розетки электронную няньку и сует ее Гербу под левую руку, свою сумочку она сует ему под правую руку и ждет, пока он откроет ей коленом дверь ведь она леди.
— Следуй за мной, — и Чарли пошел за Милвисом в меньшую комнату.
Весь торец комнаты — от пола до потолка — имел множество прорезей с табличками возле них, Чарли показалось, что это картотека. Здесь, как и везде, заметно было нежелание располагать предметы упорядоченно. Прорези были устроены в виде арки… они напоминали арки, которые как-то рисовал лектор на лекции по эргономике — максимальная досягаемость правой руки, оптимальная досягаемость левой руки и так далее. У одной из стен стояла мягкая скамья — она напоминала экзаменационный стол. Проходя мимо скамьи, Милвис нежно похлопал по ней, и она начала двигаться за ним, постепенно становясь ниже. Скамья прекратила движение за десять футов от стены, когда ее высота была равна высоте нормального стула.
— Присядь, — бросил Милвис через плечо.
Чарли осторожно сел, следя за тем, как высокий лидомец осматривал таблички, что-то выбирая. Наконец он, с уверенностью он произнес:
— Вот!
Своими тонкими пальцами Милвис провел по одной из прорезей и отвел руку вниз. Из щели полезла лента шириной не менее трех футов и длиной около семи футов. По мере выхода ленты освещение в комнате становилось все темнее, а изображение на ленте все ярче. Милвис еще раз повел рукой, и из другой щели начала выходить лента. Сам он подсел к Чарли.
В комнате стало совсем темно, светились лишь изображения на лентах. На них были представлены в цвете виды лидомца спереди и сбоку, одетого лишь в шелковый спорран, шириной вверху не более ладони, начинавшийся, примерно, на дюйм над пупком и ниспадавший до середины бедра. Внизу спорран расширялся и закрывал переднюю часть ног. Чарли уже видел такие спорраны, которые были и больше, и меньше, чем этот, ярко окрашены в красный, зеленый, синий, пурпурный и снежно-белый цвет. Но он еще не видел ни одного лидомца, который бы ходил без споррана. Очевидно, это запрещалось или существовало табу. Чарли не стал пока ничего спрашивать.
— Расчленим тело, — непонятным для Чарли Джонса способом Милвис изменил вид изображения на ленте: Спорран и кожа под ним исчезли, открыв брюшную полость. Неизвестно откуда появившейся черной указкой Милвис указывал на различные органы и рассказывал об их функциях. Конец указки принимал при этом вид то иглы, то маленькой окружности, стрелки или полумесяца, в зависимости от желания Милвиса. Язык объяснений был краток и соответствовал вопросам Чарли.
Как много вопросов задал Чарли! Куда исчезло его смущение! Он дал волю своему любопытству — вот когда сказались как его страсть к беспорядочному, всеядному, бесконечному чтению, так и огромные пробелы в его знаниях. И то, и другое оказались значительно большими, чем Чарли предполагал. Он знал существенно больше, чем сам думал, но при этом проявил невежество во многих вопросах.
Анатомические подробности показались ему захватывающими, как это обычно и бывает, потому что ученика охватывает невольное восхищение чудом природы и той искусностью, с которой решаются сложнейшие проблемы живого организма.
Прежде всего, оба пола были представлены в лидомце активно. Внутренний орган, находившийся далеко внутри, представлял собой то, что у человека может быть названо вагинальной впадиной. С каждой стороны основания органа находились матки с шейками — лидомцы имели две матки и всегда рожали двух близнецов. Во время эрекции член опускался и выдвигался, в спокойном же состоянии он был вял и полностью скрыт. В нем же имелась уретра. Совокупление происходило при общем участии всех органов — да иначе и быть не могло. Яички находились не внутри туловища, но и не снаружи, а в паху под слоем кожи. Во всех этих органах было множество нервных окончаний, а функции таких органов, как бартолиниевы и куперовы железы, были перераспределены.
Когда Милвис также завершил свои объяснения, сбросил с колен диаграммы, которые скатились и исчезли в щелях в стене, а свет зажегся.
Какое-то мгновение Чарли сидел молча. Он думал о мужчинах и женщинах. В биологии — вспомнил он — для их обозначения используют астрономические символы Марса и Венеры. Интересно, каким образом можно было бы обозначить этих?.. Венера плюс икс? Марс плюс игрек?.. Наконец он поднял глаза и, мигая, посмотрел на Милвиса.
— Объясни, ради всего святого, как люди умудрились так все перемешать?
Милвис добродушно рассмеялся и снова повернулся к стене. Он (даже после демонстрации изображений Чарли все еще воспринимал его как мужчину, что и было удобным переводом местоимения среднего рода лидомского языка) начал выискивать что-то на стене, обращаясь то вверх, то вниз, то вбок. Чарли терпеливо ждал новых откровений, однако Милвис недовольно проворчал что-то и отошел в угол, где опустил руку на вычурный орнамент на стене. Тонкий голос вежливо произнес:
— Да, Милвис?
— Тагин, где ты хранишь сечения хомо сапиенс?
Тонкий голос вновь ответил:
— В архиве, в разделе «Вымершие приматы».
Поблагодарив Тагина, Милвис подошел ко второй секции щелей, которая располагалась сбоку. Здесь он нашел то, что искал. В ответ на его жест Чарли поднялся и приблизился, скамья послушно последовала за ним. Милвис вытянул еще несколько рулонов схем, и они уселись на скамью.
Освещение плавно уменьшилось и угасло, а изображения на схемах осветились.
— Вот схемы мужских и женских половых органов хомо сапиенс, — вновь начал Милвис. — Ты сказал, что у лидомцев все перемешано. Я хочу доказать тебе, что фактически произошли лишь очень небольшие изменения.
Сначала Милвис продемонстрировал красиво исполненные рисунки репродуктивных органов эмбрионов человека, указав на схожесть половых органов в начальной стадии, а затем проследил их изменения, не меняющие общего сходства.
— Каждый орган мужского организма имеет соответственный орган в женском организме. И если ты не принадлежишь к людям, которые концентрируются исключительно на отличиях, не являющихся коренными, то ты сможешь увидеть, насколько эти отличия невелики.
Здесь Чарли впервые услышал, как лидомец научно рассуждает о человеке разумном. Милвис показал несколько рисунков патологий. Было видно, как, с помощью исключительно биохимических средств, один орган можно вынудить атрофироваться, а второй, рудиментарный, будет выполнять его функции. Мужчина может вырабатывать молоко, а женщина вырастить бороду. Милвис продемонстрировал, что прогестерон вырабатывается и в мужском организме, а тестостерон — в женском, хотя и в ограниченных количествах. Далее он показал картинки других видов, чтобы Чарли мог уяснить, насколько широк диапазон вариаций в природе применительно к воспроизводящим органам: пчелиная матка совокупляется высоко в воздухе, неся в себе вещество, способное оплодотворить буквально сотни тысяч яиц, в которых заключена жизнь многих поколений; стрекозы исполняют любовный танец, изогнув свое гибкое тельце дугой, описывают почти окружность, кружа и ныряя над болотами; некоторые виды женских особей лягушек откладывают яйца в большие поры на спинах самцов; мужские особи морских коньков рожают живых мальков; осьминоги в присутствии своих избранниц машут щупальцем, конец которого отрывается и плывет самостоятельно к женской особи, которая, если она того хочет, обхватывает его или, если не хочет, — съедает. Когда Милвис завершил свои пояснения, Чарли был вполне готов согласиться с тем, что отличия между лидомцем и хомо сапиенс не носят кардинальный характер, а являются лишь одной из многих вариаций природы.
— Но что произошло? — стал допытываться он, когда ему удалось переварить всю информацию. — Как случилось такое изменение?
На это Милвис ответил вопросом:
— А как обитатели водоемов выбрались из ила и вдохнули воздух, а не воду? Как обезьяна слезла с дерева и подобрала палку, чтобы она служила орудием? Как первобытный человек впервые выкопал ямку в земле, чтобы посадить зерно? Так произошло, вот и все. Эти вещи происходят…
— Вы знаете больше, чем говорите, — обвинил его Чарли. — Вы знаете больше и о хомо сапиенс. Слегка уязвленный, Милвис ответил:
— С этими вопросами — к Филосу, это его специальность. Во всяком случае, что касается лидомцев. Применительно же к человеку разумному, я понимаю так, что ты умышленно не хочешь знать ни времени, ни характера происшедших изменений. Никто не пытается отказать тебе в получении информации, Чарли Джонс, но не ты ведь понимаешь, что зарождение Лидома и конец хомо сапиенс взаимосвязаны? Конечно… ты можешь настаивать.
Чарли опустил глаза.
— Спасибо, Милвис.
— Поговори об этом с Филосом. Он может объяснить тебе все это лучше, чем кто-либо другой. И я полагаю, — тут он благосклонно улыбнулся, — что он знает лучше, чем я, где остановиться. Не в моих правилах скрывать информацию. Иди к нему.
— Спасибо, — повторил Чарли. — Я — я пойду.
В заключение Милвис сказал еще, что природа, какой бы расточительной она не была и сколько бы ошибок ни совершала, придерживается одного принципа — непрерывности развития.
— И она проводит этот принцип в жизнь, — подчеркнул он, — даже, когда для этого нужно сотворить чудо.
— Знаешь, все-таки отлично, — заявляет Жанетт мужу, приготовляя пару бокалов виски, — иметь таких соседей, как Смиты.
Герб только что вернулся в кухню из детской, где он проверял, как спят дети.
— Отлично, — соглашается Герб.
— Я имею в виду общие интересы.
— Чем занималась сегодня вечером?
Жанетт подает Гербу бокал и присаживается на край раковины.
— Ты уже семь недель готовишь презентацию своих булочников, которые хотят продавать мороженое и кексы.
— Да?
— Сеть магазинов называется «На десерт»?
— Ты смотри, всезнайка!
— Тилли сегодня выболтала эту новость, — признается Жанетт. Но она не знает, что ты работал над этой презентацией семь недель, я ей не сказала.
— Умненько поступила. С меня хватит. Смитти сегодня прошелся по мне.
— Надеюсь, ты отплатил ему?
— А как же. Он среднее колесико в большом бизнесе. Сейчас ему повезло.
— Да ты что!
Герб рассказывает о телешоу о том, как он высказал свое мнение и понял, что Смит имеет отношение к шоу.
— О, — задумалась Жанетт, — ты дурак, Герб, но он все равно гадина. На их семейном жаргоне «гадина» означает любого, кто устраивает гадости.
— Я не дал себя в обиду.
— Все равно, будь всегда наготове, на всякий случай.
Герб выглядывает в окно в сторону дома Смита.
— Слишком близко, чтобы бросать гранату.
— Главное, чтоб они не узнали, кто бросил.
— Ладно, — успокаивается Герб, — мы не будем в них бросать.
— Конечно, мы просто хотим иметь про запас гранату. Да, есть еще новости.
— Жанетт рассказывает о старике Трайзере, которого повысили и теперь он будет счастлив поквитаться со Смитти.
— Оставь его, Жанетт, у него простатит.
— Откуда ты знаешь? Он сказал?
— Нет, сам узнал. — Герб добавляет: — Еще и геморрой.
— Боже, я подразню Тилли.
— Ты самая злобная женщина, которую я знаю. — Они обидели моего маленького мальчика, а я буду им молчать?
— Она будет думать, что это я разболтал.
— Она не будет знать, откуда это пошло. Я устрою все так, что не подкопаешься. Мы ведь с тобой два сапога пара. Вот.
Герб крутит бокал и смотрит, как перемешивается виски.
— Смитти упоминал сегодня о сапогах.
Он рассказывает о покупке Тилли и о том, что по словам Смитти скоро дети не будут знать своих отцов.
— Тебя это волнует? — Жанетт вскидывает головку.
— Немного.
— Забудь об этом. Ты мыслишь по-старинке. Кто мы? Мы, папочка, новые люди. Да, Карин и Дейв растут без отца, такого, знаешь, большого толстого патриарха и без ласковой матери и без всего этого сюсюканья, которое описывают в книгах.
— Представь только: «История моей жизни», автор Карин Рейл. Когда я была вот такой маленькой, у меня не было мамочки и папочки, как у всех деток. Вместо них у меня был Комитет.
— По крайней мере у них есть дом, еда, одежда, их любят, что — этого мало?
— Да, но мне жаль образа отца-патриарха.
Жанетт треплет Герба по щеке:
— Я могла бы в это поверить, если бы ты в душе чувствовал действительно таким. А ты ведь уже уверен, что будешь и в этом Комитете, не так ли? Идем спать.
— Что ты имеешь в виду?
— Спать идем!
Чарли Джонс столкнулся с Филосом у кабинета Милвиса. Видно, Филос сюда и направлялся.
— Ну как?
— Потрясающе, — ответил Чарли, — просто фантастика. — Тут он искоса взглянул на Филоса и добавил: — Думаю, что у тебя иное мнение.
— Ты хочешь узнать больше? Или на первый раз довольно? Тебе надо опять поспать?
— О, нет, теперь можно не спать до ночи. — Слово «ночь» здесь тоже имело не больший смысл, чем слова «мужчина» и «женщина». Чарли пояснил: Ночь — это когда темно.
— А когда становится темно?
— Ты знаешь. Солнце садится, появляются луна, звезды.
— Темно не становится.
— Как нет, о чем ты говоришь? Земля ведь все еще вращается, не так ли?
— О, теперь я понимаю. Да, наверное, там становится темно, но на Лидоме светло.
— Так что, Лидом находится под землей?
Филос склонил голову на сторону.
— На этот вопрос нельзя ответить ни да, ни нет.
Чарли посмотрел вдоль коридора на одно из окон, за которым сияло ясное серебристое небо.
— Почему?
— Лучше спроси об этом Сиеса. Он объяснит тебе лучше, чем я. Чарли не смог удержаться от смеха, и в ответ на недоумевающий взгляд Филоса пояснил:
— Когда я с тобой, объяснить может Милвис. Когда я с Милвисом, он отсылает за ответом к тебе. А ты направляешь меня к Сиесу.
— А по каким вопросам Милвис представил меня как специалиста?
— Он не уточнял, просто подразумевалось, что ты знаешь все об истории Лидома. Еще он говорил… дай вспомнить. Да, что ты знаешь, когда остановиться при рассказе. Да, именно так; он говорил, что ты знаешь, когда остановиться, так как не в его правилах утаивать информацию.
Тут Чарли во второй раз увидел, как по смуглому загадочному лицу Филоса пробегает тень.
— Но зато это в моих правилах.
— О, послушай, — взволновался Чарли, — может, я неправильно его понял. Я мог что-нибудь пропустить. Ради бога, я не хочу стать источником конфликта между…
— Пожалуйста, — ровным голосом ответил Филос, — я знаю, что он имел в виду, ты ничего плохого не сделал. Это единственный вопрос на Лидоме, который не имеет к тебе ни малейшего отношения.
— Имеет, имеет! Милвис заявил, что начало жизни на Лидоме как-то связано с исчезновением хомо сапиенс, а именно это я и хочу выяснить до конца. Конечно же, это имеет прямое отношение ко мне.
Они уже двинулись вперед, но теперь Филос остановился и положил руки на плечи Чарли.
— Чарли Джонс, я искренне прошу извинить меня. Мы оба — мы все неправы. Но все в порядке. Ты не имеешь никакого отношения к этим разногласиям. Давай, оставим это, я вел себя неправильно. Забудем о моих чувствах и проблемах.
Чарли ничего не оставалось, как схитрить.
— Что, так мне и не узнать все о Лидоме? — После чего рассмеялся и успокоил Филоса, сказав, что все в порядке и что он забудет инцидент.
Но он не собирался его забывать.
В постели Герб неожиданно продолжил разговор:
— Но Маргарет не любит нас.
Уже успокоившаяся, Жанетт отвечает:
— Бросим в нее гранату. Давай спать. Какая Маргарет?
— Мид. Маргарет Мид — антрополог, у которой та статья, что я рассказывал.
— Почему она не любит нас?
— Она говорит, что мальчик растет, желая быть похожим на своего отца. Если его отец все обеспечивает, уделяет ему внимание, да еще может сделать все в доме — мыть посуду, выносить мусор, вести хозяйство не хуже жены то ребенок вырастает напичканным витаминами, добрыми чувствами, сам становится добытчиком, любит детей, и все такое.
— Что же в этом плохого?
— Она утверждает, что из таких районов, как Бегония Драйв, не могут выйти авантюристы, путешественники и артисты.
Помолчав, Жанетт не выдерживает:
— Пусть твоя Маргарет карабкается сама на Аннапурну и там нарисует себе картину. Я уже говорила тебе: теперь новое время и мы новые люди. Мы создаем сейчас новый вид людей, которые не зацикливаются на том, что отец вечно навеселе, а мать прыгает в постель с сантехником. Мы воспитываем новое поколение, которое будет любить то, что имеет, и не станет терять время, сводя счеты с остальными. Перестань умничать, моя радость, тебе это вредно.
— Знаешь, — изумился Герб, — точно то же сказал мне Смитти. Герб смеется. — Ты говоришь мне это, чтобы успокоить меня, а он хотел обидеть.
— Тут все дело в том, как ты смотришь на вещи.
Он некоторое время лежит молча, пытаясь представить себе будущее. Комитет в роли родителей, а мужчина ловко управляется со скатертями и салфетками… — в голове у него все начинает медленно кружиться. Черт с ним… Герб шепчет:
— Спокойной ночи, моя сладенькая.
— Спокойной ночи, мой сладенький, — мурлычет Жанетт.
— Спокойной ночи, моя радость.
— Да, моя радость.
— Черт побери! — взрывается Герб, — прекрати называть меня так, как я тебя зову!
Жанетт не напугана, но обеспокоена, она чувствует, что мужа обуревают тревожные мысли. Жанетт молчит.
Через пару минут Герб просит:
— Извини, детка.
Она отвечает:
— Все в порядке — Джордж.
Ему ничего не остается, как рассмеяться.
Чарли и Филос добрались в Первый Научный блок за несколько минут, воспользовавшись «метро» — для обозначения метро имелось специальное лидомское слово, которое не переводилось на английский язык. Выйдя из метро на поверхность, они обошли вокруг бассейна, где, видимо, постоянно купались тридцать-сорок лидомцев, и на минуту задержались здесь. По дороге они обменялись лишь несколькими фразами, так как каждому было о чем подумать. Глядя на ныряющие, борющиеся и бегающие фигуры, Чарли пробормотал в ответ на свои мысли:
— Интересно, как, держатся эти маленькие фартучки?
На что, Филос осторожно протянул руку к волосам Чарли и слегка потянул их со словами:
— А как они держатся?
Они обошли вокруг здания под колоссальной нависающей конструкцией, и Филос остановился.
— Я буду ждать тебя здесь, пока ты не освободишься, — сказал он.
— Лучше бы ты пошел со мной, — попросил Чарли. — Если мне опять скажут, чтобы я поговорил с Филосом, то мне хотелось бы, чтобы ты был рядом.
— О, он точно скажет. Но я еще заговорю тебя в свое время. Думаю, что тебе надо узнать побольше о Лидоме до разговора со мной.
— Чем же ты занимаешься, Филос?
— Я историк. — Филос подозвал Чарли к основанию стены и положил его руку на невидимый поручень. — Готов?
— Готов.
Филос отступил назад, и Чарли вознесся вверх. К этому времени он уже немного привык к новым ощущениям, и ему не казалось, что при этом наступает конец света. Чарли смог даже наблюдать за Филосом, идущим назад к бассейну. «Странное существо, — подумал Чарли. — Кажется, никто его не любит».
Чарли остановился напротив большого окна, смело приблизился к нему и прошел сквозь него. Он вновь ощутил странное чувство, когда проходил сквозь окно, на какое-то мгновение он становился частью иной среды невидимой преграды.
Чарли осмотрелся. Прежде всего он увидел камеру с мягкой обивкой на стенах и машину времени, выглядевшую, как огромная серебристая тыква. Дверь машины была открыта, как будто он только что покинул ее. Задрапированные стены комнаты, немногочисленное и странно выглядевшее оборудование на небольшом стенде в центре, несколько стульев и стол для письма стоя, заваленный бумагами.
— Сиес?
Ответа не было. Чарли робко обошел комнату и присел на один из стульев или пуфиков. Он вновь позвал Сиеса, уже громче, но никто по-прежнему не появился. Чарли скрестил ноги и стал ждать. Когда ему надоело ожидание, он поднялся, подошел к серебристой машине и заглянул внутрь.
Чарли никак не ожидал, что его может ударить так сильно, он вообще не предполагал, что будет удар. Ведь именно на этом серебристом полу он лежал распростертый, почти мертвый, отделенный годами и неизвестным количеством миль от всего, что имело для него значение в этой жизни, а пот медленно высыхал на его теле. На глаза навернулись слезы. Лора! Лора! Ты уже мертва? Может быть, мертвая ты ближе ко мне? Постарела ли ты, Лора, покрылось ли морщинами, поблекло ли твое желанное тело? Как ты перенесла старость? Знаешь, Лора, я отдал бы все на свете, даже саму жизнь, чтобы хоть один раз прикоснуться к тебе — но тебя нет. Лора, знаешь ли ты, что я готов сделать это, готов умереть, но перед смертью увидеть тебя хоть раз, погладить твои волосы, пусть ты даже уже стара, а я молод.
Или… может, конец, ужасный конец пришел, когда ты была еще молода? Разнесло ли неведомой силой твой дом, растворилась ли ты мгновенно в яркой вспышке? А может, ты медленно умирала от ядовитого дождя, у тебя были внутренние кровотечения, рвота и ты снимала пряди отмерших волос со своей подушки по утрам?
Как ты любила меня? Неожиданно Чарли овладело веселое настроение. Как тебе понравился бы Чарли в голубых пеленках и в комбинезончике с капюшоном? А этот воротник?
Чарли опустился на колени в дверном проеме машины и закрыл лицо руками.
Прошло время, он встал и начал искать, чем вытереть нос.
— Я хочу быть с тобой, Лора, когда это случится. Или лучше до того, как случится… Лора, может, мы оба умрем старыми, ожидая конца…
Ослепленный своими чувствами, Чарли обнаружил, что он теребит в руках драпировку в одном из концов комнаты, не соображая, что делает, и как он здесь оказался. За драпировкой не было ничего — только стена с орнаментом на ней. Он дотронулся до него, и открылось небольшое отверстие, похожее на то, откуда подавался завтрак, только не хватало подноса. Чарли нагнулся и заглянул в освещенное отверстие, где он увидел кучу прозрачных квадратных коробок и книгу.
Сначала Чарли вытащил коробки, повинуясь исключительно любопытству, а затем его охватило все возрастающее возбуждение. Он извлек их по одной и так же осторожно вернул все на место, предварительно заглянув в каждую.
В одной коробке лежал гвоздь, ржавый гвоздь, лишь на изломе его блестел металл.
В другой коробке находился выцветший коробок спичек, от красных фосфорных головок на картоне остались слабые следы. Он узнал его, узнал! Он узнал бы его из тысяч подобных. Это были спички из бара старика Дули на Арч Стрит. Только вот… немногие сохранившиеся буквы были в зеркальном изображении…
В третьей коробке лежала выцветшая маргаритка. Не яркое лидомское натурально выглядевшее чудо-растение, а скромный маленький цветок.
Еще в коробке был комок земли. Чьей земли? Ходил ли он по этой земле? Был ли этот комок взят на истоптанной дороге под большим белым фонарем у дома номер 61? Захвачен ли он был тупым носом машины, когда она охотилась за ним?
Наконец, в последней коробке он обнаружил книгу. Как и все предметы на Лидоме, книга не была прямоугольной, а напоминала по форме овальное овсяное печенье, а строчки внутри были изогнуты в виде не совсем правильных арок. (С другой стороны, если, скажем, писать, не сдвигая локтя, то разве не удобнее выводить искривленные строчки, чем прямые?). Тем не менее книга открывалась привычным способом, и Чарли мог ее читать, несмотря на то, что она была написана по-лидомски. Этот факт поразил Чарли не больше, чем его неожиданно открывшаяся способность говорить на лидомском языке; впрочем, он и так пребывал в состоянии перманентного удивления.
Книга содержала некое сложное описание какого-то технического процесса, за которым следовали многочисленные колонки записей, похоже было, что здесь фиксировались результаты испытаний. На очень многих страницах были изображены четыре циферблата, как у часов или приборов только стрелок не было. Ближе к концу книги циферблаты были пусты, зато первые страницы с циферблатами были испещрены вдоль и поперек стрелками и малопонятными надписями типа: «Послали жука, не вернулся». Записей с примечаниями не вернулся было очень много. В конце концов Чарли добрался до страницы, на которой был нарисован большой, триумфально выглядевший лидомский восклицательный знак. Эта страница была озаглавлена «Эксперимент 18», а внизу была приписка «послан орех, вернулся цветок!» Чарли вновь извлек коробку с цветком и, осмотрев ее со всех сторон, нашел цифру «18».
Циферблаты, циферблаты… он быстро повернулся и поспешил к незнакомому оборудованию, стоявшему в центре комнаты. Конечно же, здесь были те самые четыре циферблата, вокруг каждого из которых было укреплено поворачивающееся кольцо с ручкой. Что если установить все четыре ручки в соответствии с рисунком в книге, а затем… Тумблер он у лидомцев выглядел как тумблер с надписями «Вкл.» и «Выкл.»
Чарли снова вернулся в угол и стал лихорадочно перелистывать страницы. Эксперимент 68… предпоследний перед незаполненными страницами.
«Послали камни. Возврат: Чарли Джонс».
Он схватил книгу в руки и начал лихорадочно читать и запоминать установки.
— Чарли? Ты здесь, Чарли Джонс?
Сиес!
Пока Сиес входил через растворившуюся невидимую дверь позади машины времени и огибал ее, Чарли успел вернуть книгу на место. Но он не успел найти орнамент на стене и нажать на него — и был застигнут: отсек в стене был открыт, а перед Чарли стояла коробка с засохшей маргариткой.
— Что ты делаешь?
Герб открывает глаза и видит стоящую перед ним жену. Он говорит:
— Лежу в гамаке субботним днем и беседую со своей ягодкой.
— Я следила за тобой. Ты плохо выглядишь.
— Как сказал Адам, когда его жена свалилась с дерева, — «Ева снова подглядывает».
— Ты, нехороший гадкий мальчик… я пожалуюсь маме.
— Ты, как и Смитти, не любишь, когда я говорю серьезные вещи.
— Неправда.
— Хорошо. Я размышлял о книге, которую когда-то читал и сейчас думаю, перечесть. Это «Исчезновение».
— О, ее автор Филипп Уайли. Он любит рыбу и ненавидит женщин.
— Знаю, что ты имеешь в виду, но ты неправа. Он действительно любит рыбу, но ненавидит не женщин, а то, как обращаются с женщинами.
— Вот почему ты лежишь в гамаке с таким несчастным видом?
— Я вовсе не несчастный. Просто пытаюсь припомнить слова автора.
— В «Исчезновении»? Я помню. Это о том, как все женщины Земли однажды исчезли, просто взяли и пропали. Чушь какая-то.
— Ты в самом деле читала? Хорошо. Там была глава, где автор рассуждает о теме книги. Именно это я и вспоминаю.
— О-о-о… да-а. Я помню. Я начала читать ее, а потом бросила потому что без действия неинтересно.
— Это очень содержательная глава, хотя она и трудна для чтения.
— Ты считаешь, что мне эта глава нужна? — защищается Жанетт, — что же там есть такого, что мне не хватает?
— Ничего, — вздыхает Герб, откидываясь назад в гамаке и прикрыв глаза.
— О, дорогой, я не хотела…
— Перестань, я еще не сошел с ума. Просто я думаю, что его мысли созвучны с твоими с тобой. Он знает, почему ему это удается, а тебе — нет.
— Согласен в чем, объясни, ради бога.
Герб размыкает веки и устремляет взгляд мимо Жанетт на небо.
— Он утверждает, что первую свою большую ошибку люди сделали, когда начали забывать о сходстве между мужчинами и женщинами и стали концентрировать внимание на различиях. Это и стало источником первородного греха. Именно поэтому мужчины и женщины начали ненавидеть друг друга. Именно поэтому происходят все войны, беспорядки и преследования. Уайли уверен, что из-за этого мы и потеряли все, остался лишь маленький ручеек любви.
Жена фыркает.
— Я никогда ничего подобного не говорила.
— Ошибаешься. Ты тоже считаешь неправильным придавать слишком большое значение различиям между мужскими и женскими делами. Ты говоришь, что мы новые люди и что мы не должны зацикливаться на давно сложившихся представлениях о роли мужчины и женщины в семье.
— А-а, это… — протягивает Жанетт.
— Уайли тут даже доходит до смешного. Он утверждает, что мужчины методом отбора сформировали породу женщин, отличающуюся от мужской.
— А ты тоже применяешь с женщинами метод отбора?
Он наконец улыбается, именно этого она и добивалась. Жанетт терпеть не может, когда Герб выглядит озабоченным.
— Каждый раз, — смеется Герб и тянет ее в гамак.
Сиес, наклонив голову по своей привычке набок, быстро подошел к Чарли.
— Ну, мой молодой исследователь, что это ты собрался делать?
— Простите меня, — промямлил Чарли, — я сам не знал, что делаю.
— Ты достал цветок, да?
— Я просто вошел, а вас не было, то есть…
К удивлению Чарли, Сиес похлопал его по плечу:
— Хорошо, хорошо, я как раз собирался показать его тебе. Ты знаешь, что это за цветок?
— Да, — выдавил из себя Чарли. — Это м-маргаритка.
Сиес порылся в нише и извлек книгу, в которой записал название цветка.
— На Лидоме такого цветка нет, — известил он Чарли. Кивнув в сторону машины, Сиес продолжил: — Никогда нельзя угадать, что она принесет. Конечно, ты — это редкая удача. Можно сказать, один из ста сорока трех квадриллионов, если это повторится. Понятно?
— Вы… вы имеете в виду, что таков мой шанс вернуться назад?
Сиес рассмеялся.
— Не теряй надежду! Миллиграмм за миллиграммом, атом за атомом — что вкладываешь, то и получаешь. Это вопрос массы. Мы можем вложить в машину что угодно. А вот, что выходит из нее? — тут он выразительно пожал плечами.
— На это потребуется много времени?
— Вот это я надеюсь узнать от тебя. Как тебе показалось, ты долго пробыл внутри машины?
— Мне показалось, как будто годы прошли.
— Годы не могли пройти: ты бы умер от голода. Но при отправке назад все происходит мгновенно: закрыл дверь, переключил тумблер, открыл дверь и — выходи.
Сиес осторожно вынул маргаритку и книгу из рук Чарли, уложил их в отсек и движением руки закрыл его.
— Ладно, что ты хочешь знать? Мне сказали, что я не должен давать информацию только о том, когда и как хомо сапиенс прервал свое глупое коллективное существование. Прости. Не принимай этого на свой счет. Когда мы начнем?
— Так много всего…
— Ты кое-что уже знаешь? Это так мало. Разреши объяснить тебе на примере. Можешь представить здание, город, может быть всю цивилизацию, существующую благодаря одной технической идее — электрическому генератору или двигателю, что, в общем-то, одно и то же?
— Я… — ну, в общем, могу.
— Все это представляется чудом тому, кто раньше не знал ничего подобного. Посредством электричества и двигателей ты можешь тянуть, толкать, нагревать, охлаждать, открывать, закрывать, освещать — словом, делать все, что угодно. Правильно?
Чарли утвердительно кивнул.
— Пойдем дальше. Все эти действия требовали движения, понимаешь, что я имею в виду? Даже тепло — тоже движение, если внимательно изучить его. Таким образом, у нас есть единый источник, энергии, которая делает все, что может делать электродвигатель, плюс предоставляет те разнообразные возможности, которые электричество дает в статическом виде. Эта энергия была открыта здесь, на Лидоме, и является фундаментом нашего существования. Мы назвали ее А-полем, где А — означает «Аналог». В общем, это очень простая вещь. Ее теоретическое обоснование… — тут Сиес помотал головой. — Слышал ли ты когда-нибудь о транзисторе?
Чарли опять кивнул.
— Транзистор — одно из самых простых устройств — небольшой кусочек вещества с тремя подводящими проводками. По одному проводу подается сигнал, а на выходе получаешь тот же сигнал, только усиленный в сто раз. Не требуется ни времени на прогрев, ни тонких нагревательных нитей, нет необходимости вакуумирования, и расход энергии минимален.
Известен также туннельный диод, который в сравнении с обычным транзистором легче, меньше по размерам и более эффективен. Я всегда утверждал, что когда-нибудь мы уменьшим размеры и этих устройств до такой степени, что сможем делать все, что угодно, не потребляя при этом почти никакой энергии — только никто не сможет понять, как это происходит.
Чарли вежливо улыбнулся — он уже слышал эту профессорскую шутку раньше.
— Отлично: значит, мы имеем А-поле. Я попытаюсь объяснить его суть. Помнишь ложку, которой ты воспользовался сегодня утром? Да? Да. В ручке ее содержится миниатюрный генератор поля. Форма образуемого поля определяется направляющими излучателями, изготовленными из специального сплава. Поле настолько мало, что его нельзя было бы увидеть, если бы это было физически возможно, даже с помощью последовательного увеличения девятью электронными микроскопами. Синий провод по краю ложки изготовлен таким образом, что каждый атом его представляет собой точный аналог субатомных частиц, образующих направляющие излучатели. Вследствие пространственных напряжений, объяснение которых я опущу в целях экономии времени, внутри ложки появляется аналог поля. Верно? Верно. Это и есть сердце устройства. Все остальное — это дополнительные аксессуары, не меняющие суть дела. Окно в здании — это аналоговая петля. Две таких петли держат все здание — ты, надеюсь, не думал, что оно стоит лишь благодаря молитвам, не так ли?
— Здание? Но — ложка — это петля, окно — наверное, тоже, а вот петель вокруг здания я не вижу. Ведь они должны располагаться снаружи?
— Несомненно. Ты правильно соображаешь, но их просто не видно. Конечно, сооружение должно опираться на две петли, располагающиеся снаружи. И эти петли имеются, но они сделаны не из сплава, а представляют собой стоячие волны. Если ты не знаешь, что такое стоячая волна, я не стану утомлять тебя этим объяснением. Видишь вот это?
Чарли проследил за указательным пальцем Сиеса и увидел за окнами какие-то руины и огромное фиговое дерево.
— Вот это, — пояснил Сиес, — является одной из опор или внешним концом петли. Постарайся представить это здание, опирающееся на два треугольника из прозрачного пластика, и ты сможешь оценить форму и размеры полей.
— Что будет, если кто-нибудь войдет в поле?
— Никто там не ходит. Иногда пролетит птица, бедняжка, но, в основном, они избегают таких мест. Поле прозрачно и абсолютно невидимо, поскольку, фактически, это не поверхность, а вибрирующая матрица сил, и пыль не садится на нее.
— Но… разве оно не податливо? Когда я ел ложкой, то поле продавливалось под тяжестью пищи — я видел это. А окна…
— Ты действительно наблюдателен! — похвалил его Сиес. — Дело в том, что дерево, кирпич, сталь — все это вещества. Какое между ними различие? Только по сути и способу соединения в целое. А-поле может иметь любой вид — быть тонким, толстым, непроницаемым, каким хочешь. А также твердым твердым, как ничто другое.
Чарли подумал, что все это замечательно до тех пор, пока не придется оплатить счет за электричество, но сдержался, так как в лидомском языке не было таких слов как «счет» и даже «платить».
Он посмотрел на фиговое дерево, прищурив глаза, и попытался увидеть поле, поддерживающее грандиозное здание.
— Спорю, его можно увидеть во время дождя, — предположил Чарли наконец.
— Невозможно, — быстро возразил Сиес, — дождей не бывает.
Чарли задрал голову, глядя на ясное небо.
— Почему?
Сиес также посмотрел вверх.
— Ты видишь нижнюю поверхность сферы, образованной А-полем.
— Ты хочешь сказать…
— Конечно, весь Лидом находится под крышей. Температура и влажность регулируются, ветры дуют по заказу.
— И ночи не бывает…
— Мы не спим, зачем же создавать ночь?
Чарли знал мнение о том, что сон, скорее всего, приобретенная привычка, выработанная пещерными людьми, которые по необходимости пережидали темное время суток в пещерах, чтобы избежать встреч с ночными хищниками; согласно этой теории способность гасить сознание и расслабляться в такие периоды стала одним из определяющих факторов выживания.
Он вновь посмотрел на небо.
— А что снаружи, Сиес?
— Лучше спроси у Филоса.
Губы Чарли начали непроизвольно растягиваться в улыбке, однако улыбка сразу исчезла. Это отфутболивание его от одного специалиста к другому всегда происходило, когда вопросы Чарли касались конца той человеческой расы, которую он знал.
— Просто объясни мне одну вещь с точки зрения, э-э, теории, Сиес. Если А-поле прозрачно для света, то оно прозрачно и для любого излучения, верно?
— Нет, я уже объяснял, мы можем придать полю любые свойства, например, сделать его светонепроницаемым.
— О, — протянул Чарли, отвел глаза от неба и вздохнул.
— Полагаю, о статических эффектах достаточно, — сухо резюмировал Сиес, и Чарли оценил его понимание ситуации. — Теперь перейдем к динамике. Я уже говорил, что эта энергия может делать все, что способно делать электричество и электродвигатель. Хочешь передвинуть гору земли? Создай аналоговое поле, направь его туда, пусть оно будет очень тонким, скажем, таким, чтобы пройти между молекулами вещества грунта. Расширь поле до нескольких миллиметров и отведи его назад. Гора передвинется. Очевидно, что перемещаемое тело может быть и горстью земли и горой, его можно передвинуть чуть-чуть и перенести на большое расстояние. Подобным образом можно перемещать любые объекты. Всего один человек может создавать и передвигать любые фундаменты и стены. При этом форма заполняется не обязательно только песком и грунтом: А-поле может быть образовано любыми веществами.
При этих словах Сиес ударил ногой по изогнутой подпорке у окна, отлитой на вид из бетона.
Чарли мысленно поздравил себя с принятым решением не удивляться увиденным техническим достижениям. Когда-то ему пришлось работать на бульдозере на строительстве сухого дока. Однажды он возвращался в гараж. По дороге его остановил бригадир дорожных рабочих и попросил помочь вырыть траншею. Пока парни собирали свои кирки и лопаты, он успел прорыть сто футов траншеи и отвалить грунт в сторону. Работа, которая потребовала бы труда десятков человек в течение недели, заняла у него полторы минуты. Конечно, располагая такой техникой, как лидомцы, один квалифицированный рабочий мог заменить сотни, тысячи и даже десятки тысяч тех, кто работает вручную. Было достаточно трудно, но не невозможно представить, чтобы здание, подобно Первому Медицинскому блоку, было построено тремя рабочими за неделю.
— Мало того, — продолжал Сиес. — Правильно подобранное А-поле может быть использовано для лечения рака и последствий генетических нарушений без каких либо побочных эффектов типа ожогов. И вот еще, думаю, ты обратил внимание на все эти новые деревья.
«На новых людей тоже», — подумал про себя Чарли.
— Видишь эту траву? Ее никто не стрижет, она просто лежит. С помощью А-поля мы транспортируем все, что угодно, перерабатываем пищу, изготовляем ткани — в общем, все.
— Какова же эта энергия?
Сиес потянул себя за свой нос, похожий на лошадиную морду.
— Слышал ли ты когда-нибудь об отрицательной материи?
— Это то же самое, что антивещество. Например, электрон заряжен положительно, а ядро атома отрицательно…
— Ты удивляешь меня! Не знал, что ваши люди проникли так далеко.
— Некоторые, особенно авторы научно-фантастических романов, пошли гораздо дальше.
— Хорошо! Что происходит, если отрицательную материю привести в соприкосновение с обычным веществом?
— Ба-бах! Очень сильный взрыв.
— Правильно — вся масса переходит в энергию, которой содержится огромное количество даже в самой маленькой крупинке. Теперь: если А-поле может создать все, что угодно, то можно создать и маленькое количество отрицательной материи. Достаточно лишь преобразовать обычное вещество в антивещество с выделением энергии. Итак — ты создаешь аналоговое поле с помощью электрического возбуждения. Когда материя начинает поддаваться, очень простое устройство приостанавливает процесс, и при этом остается достаточно энергии, чтобы выполнить любую работу.
— Не буду притворяться, что все понял, — улыбнулся Чарли, — я просто верю на слово.
В ответ Сиес рассмеялся и, с притворной свирепостью, сказал:
— Ты пришел, чтобы познать науку, а не религию.
Тут же он продолжил:
— Ладно, оставим А-поле. Хорошо? Хорошо. Я хотел лишь донести до тебя, что его создание само по себе очень просто, и что с его помощью можно совершить почти все, что угодно. Ранее я упоминал — а если нет, то подразумевал — что вся лидомская цивилизация покоится на двух простых вещах — и это одна из них. Вторая… Вторая носит название «церебростиль».
— Позволь, я подумаю. — Чарли перевел термин на английский язык и собирался сказать: «Новый тип мозгов», но по-лидомски это не звучало. Очевидно, здесь имелось в виду скорее «стилус» в значении «перо». — Что-то вроде записи в мозг?
— Ты уловил суть, кивнул Сиес.
— Ладно… давай объясним так: церебростиль — это способность воспринимать излучения мозга. И она может использоваться и используется для внесения данных в мозг.
Чарли улыбнулся в замешательстве:
— Лучше объясни вначале как это выглядит.
— Просто немного коллоидального вещества в коробке. Разумеется, я упрощаю, хоть это и методологически неверно. При взаимодействии вещества с мозгом получается запись любой конкретной последовательности. Ты, наверное, достаточно знаком с процессом обучения, чтобы знать, что простое декларирование факта недостаточно для обучения. Нетренированный мозг может принять на веру мое утверждение, что спирт и вода взаимно проникают друг в друга на молекулярном уровне и никоим иным образом. Но если я продемонстрирую этот факт путем отмеривания определенного количества каждого вещества и смешения их, в результате чего мы получим количество вещества, меньшее суммы двух его составивших частей, это убедит ученика. А еще перед этим я должен быть уверен, что обучающийся имеет представление о том, что такое «спирт», «вода», «мера» и «смешение», и что он способен преодолеть обычное представление, именуемое здравым смыслом, о том, что смешение двух равных количеств жидкости должно дать количество, равное их сумме. Другими словами, каждому выводу должна предшествовать соответствующая логическая последовательность, основанная на предшествующих наблюдениях и доказательствах.
— Так вот, церебростиль фиксирует определенные последовательности, скажем, из моего мозга и затем передает их, к примеру, в твой мозг; при этом в мозг вносится не только вывод, но и вся логическая последовательность, которая приводит к нему. Все это происходит почти мгновенно, и от воспринимающего мозга требуется лишь соотнести новую информацию с уже имевшейся в нем ранее. Этот момент, к слову, также требует больших усилий.
— Я не уверен, что я… — заколебался Чарли.
Нетерпеливо отмахнувшись Сиес продолжил:
— Я имею в виду, что мозг может, в числе прочих апробированных фактов содержать некоторые умозаключения, к которым он пришел логическим путем помни при этом, что логика и истина два совершенно разных понятия например: спирт и вода несмешиваемы. Последнее утверждение неминуемо придет в противоречие с прочими положениями, которые доказывают обратное. Какое умозаключение возобладает, зависит от того, насколько верно и наглядно будут представлены данные, обосновывающие оба умозаключения. И, наконец (я объясняю крайне сжато), мозг определит, что одно из утверждений неверно. Такая ситуация не будет разрешима до тех пор, пока мозг не установит, почему это неверно. Другими словами, мозг должен поэлементно сопоставить каждый логический шаг взаимно исключающих утверждений.
— Очень разумное обучающее устройство.
— Это единственно известный способ заменить практический опыт, удовлетворенно улыбнулся Сиес, — обучение идет очень быстро. Хочу подчеркнуть, что этот метод не просто доктринерство. С помощью церебростиля невозможно внести в мозг неверное утверждение, каким бы логическим оно ни было, так как рано или поздно оно придет в противоречие с наблюдаемыми фактами, и вся система логических построений разрушится. Равным образом, церебростиль не является детектором, способным выведать секреты индивидуума. Мы имеем возможность дифференцирования между динамическими процессами в мозгу и статическими, то есть процессами хранения информации. Если преподаватель записывает в мозг последовательность, относящуюся к спирту и воде, доводя ее до окончательного вывода, то студент не получит, наряду с информацией по физике, информацию о биографии преподавателя и его вкусах.
Хочется, чтобы ты понял это, поскольку ты вскоре начнешь встречаться с разными лидомцами и будешь удивляться, спрашивая, где они получили образование. Ответ будет: с помощью курсов церебростиля продолжительностью полчаса один раз в двадцать восемь дней. Можешь поверить мне на слово: в промежутках между курсами все обучаемые полностью заняты обработкой полученных знаний, сопоставлением и установкой соответствий, независимо от всех своих иных занятий.
— Хотелось бы посмотреть на это устройство.
— Здесь у меня его нет, но ты уже знаком с этим устройством. Как ты иначе мог бы выучить лидомский язык за — думаю не более, чем двенадцать минут.
— Вот эта штуковина в операционной в кабинете Милвиса?
— Правильно.
Чарли на мгновение задумался, а потом сказал:
— Сиес, ответь, если можешь, почему я должен сам узнать все о Лидоме перед тем, как вы отправите меня назад? Почему бы не потратить еще двенадцать минут и нашпиговать меня всеми необходимыми сведениями?
Сиес покачал головой с мрачным видом.
— Мы хотим знать твое мнение. Твое мнение, Чарли Джонс. Церебростиль доносит до тебя истину, и после того, как ты усвоил ее, ты знаешь, что это истина. Мы же хотим, чтобы ты получил информацию через посредство Чарли Джонса, и тогда мы будем знать выводы, которые сделал сам Чарли Джонс.
— Вы имеете в виду, что я не смогу поверить всему, что увижу?
— Я знаю, что не всему. Видишь ли, церебростиль укажет нам реакцию Чарли Джонса на истину. Твои же собственные наблюдения дадут нам реакцию Чарли Джонса на то, что он полагает истиной.
— Почему это так важно для вас?
Сиес только развел своими худощавыми руками.
— Мы наметили определенные исследования. Проверяем себя.
И, прежде чем Чарли успел ответить или задать дополнительные вопросы, Сиес подвел итоги беседы:
— Итак, ты видишь, что мы не волшебники. Пожалуйста, не удивляйся, обнаружив что наша цивилизация основана не только на достижениях техники. Мы можем многое, это правда. Но правда и то, что мы добиваемся этого с помощью только двух явлений, которые, как мне сказал Филос, тебе абсолютно незнакомы: А-поле и церебростиль. Используя их, мы решаем энергетические проблемы как человека, так и механизмов. Образование, как ты понимаешь его, не требует значительных затрат энергии, оборудования, персонала или времени. Подобным же образом, у нас нет недостатка пищи, домов или одежды. Люди высвобождены для иных занятий.
— Каких же еще? — удивился Чарли.
Сиес загадочно улыбнулся:
— Увидишь…
— Ма! — произносит трехлетняя Карин, когда Жанетт купает ее.
— Что, моя радость?
— Я правда вышла из твоего животика?
— Да, дорогая.
— Нет, мама.
— Кто сказал тебе, что нет?
— Дейв говорит, что это он вышел из твоего животика.
— И он вышел. А ну-ка крепко-крепко закрой глазки или в них попадет мыло.
— А если Дейв вышел из твоего животика, почему я не вышла из животика Дейва?
Жанетт прикусывает губу, чтобы сдержать смех, — она никогда не смеется над детьми, пока они первыми не начнут смеяться, — и разводит шампунь.
— Ну, ма, почему?
— Только матери носят детей в своих животиках, дорогая.
— А папы никогда не носят?
— Никогда.
Жанетт намыливает Карин и смывает, намыливает снова и смывает, затем ополаскивает, и, наконец, маленькое розовое личико может, не рискуя, широко открыть свои голубые глаза.
— Я хочу пускать пузыри.
— Но, дорогая! У тебя мокрые волосы!
Мордашка дочери так умоляет, что мать, улыбаясь, смягчается.
— Хорошо, но только недолго, Карин. Смотри, чтобы пузыри не попали на волосы. Ладно?
— Хорошо.
— Карин с нетерпением следит, как Жанетт наливает немного жидкости для ванн в воду и открывает горячий кран. Жанетт стоит рядом и следит, чтобы пузыри не попали на волосы. Кроме того, она просто любит смотреть, как дочь играет.
— Ну, тогда, — неожиданно заявляет Карин, — нам папы не нужны.
— Что ты говоришь? А кто будет ходить на работу и приносить конфеты, кто купит газонокосилку и все остальное?
— Папы не могут делать детей!
— Но, дорогая, они помогают.
— Как помогают, ма?
— Хватит пузырей уже. Вода слишком горячая.
Жанетт закрывает воду.
— Как, ма?
— Послушай, детка, тебе пока это трудно понять, но папа любит маму по-своему. Он очень хорошо к ней относится, и когда он очень сильно любит маму, у нее появляется ребенок.
Пока Жанетт говорит, Карин уже нашла плоский обмылок и пытается вставить его туда, куда это не положено. Жанетт выхватывает обмылок, шлепает Карин по руке:
— Карин! Не трогай себя там! Это нехорошо!
— Ну как, уяснил?
Чарли задумчиво посмотрел на Филоса, встретившего его у подножья невидимого лифта, как всегда, вроде бы случайно. Темные настороженные глаза Филоса блестели, как будто от какого-то тайного возбуждения… а, может, он просто знал что-то… может, ему знакомо горе. Чарли ответил:
— Сиес имеет ужасную привычку отвечать на каждый твой вопрос, но при этом остается впечатление, что он что-то недосказал.
Филос расхохотался. Чарли и раньше отмечал, что у Филоса приятный смех.
— Думаю, — ответил лидомец, — ты уже готов к посещению главного Первого Детского блока.
Глядя на громады Первого Медицинского и Первого Научного блоков, Чарли усомнился:
— Эти тоже выглядят, как главное.
— Нет, это не главное, — уверенно произнес Филос. — Эти блоки имеют большие размеры, внушительный внешний вид, механическую часть, но при этом они составляют только внешнюю оболочку, причем очень тонкую. Первый Детский блок — самый большой.
Чарли поглядел на возвышающуюся над ним громаду и восхитился:
— Должно быть Детский блок находится очень далеко.
— Почему ты так думаешь?
— Если он настолько больше этих зданий…
— …То его должно быть быть видно — ты это хотел сказать? Гляди, вот он.
И Филос указал на небольшой коттедж между двумя холмами, окруженный безупречным зеленым травяным покровом. Белые стены коттеджа были увиты ярко цветущими ползучими растениями, высокая крыша с коньком была коричневой с прозеленью. На окнах стояли ящики с цветами, а в одном из концов возвышалась дымовая труба, из которой вился сизый дымок.
— Не слишком далеко для тебя?
Чарли втянул теплый свежий воздух и ощутил под ногами приятно пружинящую поверхность газона.
— Ни в коем случае.
Они отправились к отдаленному коттеджу, двигаясь соответственно изгибам местности. По дороге Чарли заметил:
— Выглядит очень просто.
— Увидишь, — ответил Филос. Он, очевидно, предвкушал реакцию Чарли. У тебя были дети?
— Нет, — отозвался Чарли и немедленно вспомнил Лору.
— Если бы ты имел детей, ты любил бы их?
— Ну, думаю, что да.
— Почему? — воскликнул Филос. Он остановился, торжественно взял Чарли за руку и повернул лицом к себе. — Можешь не отвечать на этот вопрос, медленно произнес он, — просто подумай об этом.
Недоумевая, Чарли не знал, что сказать, и наконец согласился:
— Хорошо.
Филос принял такой ответ. Они пошли дальше. На лице у Филоса было написано ожидание и нетерпение… Как-то Чарли видел фильм о путешествии. Камера снимала с самолета, летевшего низко над полями, домами и равнинами. Земля быстро проносилась мимо, и музыка все ускоряла темп. Фильм не готовил зрителя к чему-то необычному — плоские равнины, скорость самолета, отдельно стоящие фермы. Но музыка становилась все напряженнее, темп все ускорялся, пока самолет не вырвался на огромный открытый простор ярких красок, и перед зрителями открылась величественная панорама Большого Каньона в Колорадо.
— Посмотри туда, — указал Филос.
Чарли повернул голову и увидел молодого лидомца в желтой шелковой тунике, прислонившегося к каменистой стене крутого откоса впереди. Когда они подошли поближе, Чарли ожидал проявления какой-либо реакции, но никогда не смог бы предвидеть, что произойдет. Собственно, не произошло ровным счетом ничего, что и было самым удивительным. Лидомец в желтом остался стоять на одной ноге, охватив другую руками под коленом, спина его опиралась на скалу. Тонкое лицо было обращено несколько в сторону, а глаза — полузакрыты.
Чарли начал было:
— Что…
— Ш-ш-ш! — прошипел Филос.
Они неспешно проследовали мимо стоявшей фигуры, при этом Филос подошел к лидомцу поближе и, подав Чарли сигнал молчания, провел рукой вправо и влево перед полузакрытыми глазами незнакомца. Никакой реакции не последовало.
Филос и Чарли пошли дальше, и Чарли несколько раз оборачивался. Фигура так и не двигалась, лишь ветер шевелили складки шелковой одежды. Когда они свернули за изгиб холма, и фигура лидомца, находившегося в состоянии транса, скрылась из вида, Чарли начал:
— Ты говорил, кажется, что лидомцы не спят.
— Это не сон.
— Но это очень похоже на сон. Может, он болен?
— О, нет!.. Я доволен, что ты увидел это. Тебе еще придется сталкиваться с таким — время от времени. Этот человек просто — отключился.
— Но что же это за состояние?
— Ничего страшного, уверяю тебя. Можно назвать это паузой. В твое время это также случалось. Ваши американские индейцы — жители прерий тоже умели впадать в такое состояние. То же можно сказать и о кочевниках Атласских гор. Это не сон. Это то, что ты, без сомнения, делаешь во сне. Изучал ли ты когда-нибудь явление сна?
— Это трудно было бы назвать изучением.
— А я занимался проблемами сна, — сообщил Филос. — Особенно интересно то, что вы называете снами. Фактически, это галлюцинации. При регулярном сне, как у тебя, ты галлюцинируешь во сне, хотя сон при этом лишь удобная возможность для галлюцинаций; галлюцинировать можно и не во сне.
— Да, мы называем это дневными снами.
— Как бы ты не называл это явление, оно свойственно любому мозгу, притом, не только человеческому. Известно, что если галлюцинации систематически прерываются, например, если спящего будить каждый раз, когда он впадает в такое состояние, деятельность мозга будет нарушена.
— То есть мозг повредится?
— Точно.
— Ты имеешь в виду, что если бы мы разбудили того лидомца, он сошел бы с ума?
Тут Чарли довольно прямолинейно потребовал от Филоса ответа:
— Что, у вас всех настолько деликатная организация?
Филос рассмеялся, сгладив выпад Чарли.
— Вовсе нет! Ни в коем случае! Я описывал лабораторную ситуацию, имея в виду, что человека будят постоянно и безжалостно. Заверяю тебя, он видел нас и знал, что мы рядом. Но его мозг сделал выбор и решил продолжить процесс, который происходил у него внутри. Если бы я настаивал или если прозвучало бы что-то неожиданное — например, твой голос — Филос сделал ударение на слове «твой», — то он бы мгновенно пришел в себя и нормально говорил бы с нами, простил бы нас за вторжение в его занятие и затем попрощался.
Тут Чарли впервые сообразил, что его баритон звучит на Лидоме, как рожок среди флейт.
— Но зачем все это? Зачем это вам нужно?
— Зачем?… Наверное, это способ абстрагироваться от реальности с целью сравнения и сопоставления данных, которые не могут быть проанализированы в условиях реальности. Ваша литература знала множество галлюцинаторных образов типа крылатых свиней, статуи свободы, огнедышащих драконов, аллегории мудрости, василиска, гомункулуса и равенства полов.
— Послушай, — рассердился Чарли, но постарался сдержать себя. На личностей склада Филоса гнев не действует, Чарли это почувствовал. Он просто заявил: — Ты со мной играешь, пусть это будет игрой. Но ты знаешь ее правила, а я нет.
С обезоруживающей улыбкой Филос прервал его, пронзительные глаза смягчились, и он искренне извинился.
— Я забегаю вперед, — добавил он. — Моя очередь настанет, когда ты познакомишься со всем Лидомом.
— Твоя очередь?
— Да — очередь историка. То, что ты думаешь о Лидоме, — это одно, история Лидома — другое. То, что ты хочешь… пока оставим это.
— Лучше бы ты продолжил.
— Я собирался сказать, что ты обобщаешь Лидом с его историей плюс твоя история — все это совершенно иной вопрос. Но я не буду настаивать на своем мнении, потому что мне придется тогда снова извиняться.
Несмотря на серьезность ситуации, Чарли рассмеялся вместе с ним, и они продолжили свой путь.
За несколько сот ярдов до коттеджа Филос резко повернул направо, и они взобрались по довольно крутому откосу наверх и шли дальше по гребню, приведшему их к новому возвышению. Шедший впереди Филос остановился и подозвал Чарли к себе.
— Давай немного понаблюдаем за ними.
Чарли посмотрел вниз на коттедж. Небольшое здание располагалось над широкой долиной, частично поросшей лесом (может, это был сад? Здесь ничто не устраивалось под прямыми углами!), вокруг виднелись обработанные поля. Местность между полями и лесом напоминала парк, так же, как и между большими зданиями. Вокруг, на довольно больших расстояниях друг от друга были разбросаны другие коттеджи, каждый из которых имел свое собственное лицо: одни были построены из дерева, другие из камня, некоторые были оштукатурены, а стены иных напоминали торф. Стоя высоко, Чарли видел не менее двадцати пяти коттеджей, а, возможно, их было и больше. Среди деревьев и в полях, на зеленых лужайках и берегах двух небольших ручьев, струившихся по долине, мелькали яркие одежды лидомцев, напоминавшие разбросанные лепестки цветов. Над всем ландшафтом возвышался, уходя за холмы, купол серебристого неба.
— Первый Детский блок, — просто сказал Филос.
Чарли, глядя вниз, увидел рядом с соломенной крышей коттеджа двор с прудом и услышал пение. Там были дети.
Мистер и миссис Герберт Рейл выбирают детям одежду в одном из закоулков огромного супермаркета, стоящего на шоссейной дороге. Дети остались снаружи и сидят в машине. В магазине жарко, и супруги спешат. Герб толкает тележку для покупок, а Жанетт быстро перебирает стопки одежды на прилавках.
— Посмотри! Маленькие футболки! То, что нужно.
Жанетт выбирает три футболки пятого размера для Дейва и три третьего размера для Карин. Все это сваливается в тележку.
— Теперь брюки.
Она быстро отходит в сторону, а Герб с тележкой следует за ней. При этом он бессознательно соблюдает международные правила расхождения судов: приближающееся справа судно имеет преимущество; судно, делающее поворот, теряет преимущество. Герб дважды уступает дорогу, руководствуясь этими принципами, и теперь вынужден перейти на бег, чтобы догнать Жанетт. Колесо скрипит. Когда Герб начинает бежать, колесо прямо взывает о пощаде. Жанетт целеустремленно следует направо, затем прямо, пересекает три поперечных прохода, впереди остается еще два, и тут она неожиданно останавливается, как вкопанная. Запыхавшийся Герб с тележкой вновь попадает в зону досягаемости.
Она озабоченно спрашивает:
— А где же брюки?
Он указывает:
— Вон там, где написано «БРЮКИ».
Они пропустили один проход. Жанетт выразительно шевелит губами и поворачивает назад. Герб с неразлучной скрипящей тележкой следуют в арьергарде.
— Вельветовые слишком жарки. Все дети Грэхемов ходят сейчас в «хабе». Знаешь, Луи Грэхем не получил повышения, — вполголоса бубнит на ходу Жанетт, словно читает молитву, и приближается к хлопчатобумажной одежде. Хаки! Вот здесь! Пятый размер. — Жанетт берет две пары. — Третий размер. Она снова берет две пары, бросает их в тележку и спешит дальше. Герб со своей тележкой-инвалидом следует в кильватере. Еще два поворота налево, три прохода и остановка.
— Где сандалии?
— Вон там, где написано «ДЕТСКИЕ САНДАЛИИ».
Герб вспотел и высох уже не один раз, но он держится. Жанетт опять шевелит губами и несется к сандалиям. Герб догоняет ее, когда она уже выбрала две пары красных сандалий на желто-белой подошве.
— Остановись! — хрипит Герб, вымученно улыбаясь.
— Что еще? — отзывается Жанетт уже на ходу.
— Что ты хочешь на этот раз?
— Купальные костюмы.
— Ну так посмотри туда, где написано «КУПАЛЬНЫЕ КОСТЮМЫ».
— Не издевайся, дорогой, — отзывается она, держа курс на костюмы.
Герб катит тележку так, чтобы она катилась точно позади Жанетт, тогда он может расслышать, что она говорит, иначе мешает скрип. Жанетт замечает:
— Различие между мужчиной и женщиной в том… Доллар девяносто семь, — бросает она, проходя мимо кассы, — …что мужчины читают указатели, а женщины — нет. Я думаю, это связано с их желанием превосходства. Возьми самого простого упаковщика — он придумает тебе такую коробку, чтобы ты мог на ходу схватить ее, оторвать крышку по пунктирной линии, да еще проложит где-нибудь веревочку, чтобы дернуть и вскрыть внутреннюю упаковку… Гимнастические костюмы, — произносит Жанетт между делом, проходя прилавок, — …Девять инженеров сушат свои мозги над усовершенствованием упаковочного оборудования. А когда ты приносишь покупку в дом, ты открываешь ее простым ножом… Купальные костюмы, — не теряет путеводной нити Жанетт. — Что ты сказал, дорогой?
— Ничего, дорогая.
Она быстро просматривает содержимое большой корзины с ярлыком «Размер 5».
— Вот здесь. — Жанетт держит в руках маленькие плавки — голубые с красными полосами.
— Выглядят как памперсы.
— Они растягиваются, — отвечает Жанетт Может это и так, но Герб не проверяет. Он роется в корзине «Размер 3» и находит пару таких же плавок размером не больше его ладони.
— Вот, смотри. Берем эти, пока дети не сварились в машине.
— О, Герб! Не глупи: это же не купальник!
— Мне кажется, они идеально подходят Карин.
— Но, Герб! Они же без верха! — кричит вне себя Жанетт.
Он поднимает маленькие плавки повыше и в раздумье рассматривает их.
— Зачем Карин верх? Трехлетней девочке!
— Вот, нашла. О, дорогой, у Долли Грэхем такой же.
— Может, кто-нибудь в околотке возбудится, увидев грудь трехлетней девочки?
— Герб, не говори гадостей.
— Не согласен.
— Наконец, — она демонстрирует свою находку и хихикает. — О, чудесно, просто замечательно!
Жанетт бросает купальный костюм в корзинку, и супруги быстро движутся, сопровождаемые скрипом к кассирше: шесть футболок, четыре рубашки хаки, шорты, две пары красных сандалий с желто-белой резиновой подошвой, одни голубые плавки пятого размера и одни отличные миниатюрные бикини третьего размера.
Более десятка детей плескались в пруду, пели песни и играли.
Чарли еще никогда не слышал такого пения. При нем пели лучше или хуже, но вот так — никогда. Пение напоминало мягкий музыкальный аккорд на верхах органа, затем тональность понижалась, переходя в другие аккорды. Некоторые дети были постарше, другие еще с трудом ковыляли, но все они пели одинаковым образом; самым необычным было то, что из всех, примерно, пятнадцати поющих, одновременно пели не более четырех, иногда пяти. Музыкальные аккорды лились над группой, иногда пели лишь несколько смуглых малышей, затем вступали другие — игравшие дальше вдоль пруда, после вступали дети, плескавшиеся на другой стороне пруда, иногда пели альты, которые находились слева, и сопрано, находившиеся справа. Можно было почти физически ощущать, как аккорды сгущались, разрежались, взмывали вверх, распространялись, их тональность то неожиданно повышалась, то меняла оттенок. Два голоса поддерживали аккорд в унисон, в то время как остальные выпевали различные ноты, стремясь создать доминанту. Один из голосов вел септ-аккорд, иногда снижаясь на полтона, тогда аккорд становился минорным. Затем следовал пятый, шестой и девятый диссонансы, после чего аккорд восстанавливался, переходя в звучание в другом ключе — все это происходило легко, мягко и приятно.
Большинство детей были обнажены — все были стройны, с крепким сложением и ясными глазами. Неопытному глазу Чарли представилось, что все они выглядели, как маленькие девочки. Казалось, музыка не занимала их; они играли, плескались, бегали вокруг пруда, строили замки из песка, палочек и разноцветных кирпичиков; трое играли в мяч. Друг с другом они говорили на своем языке, напоминавшем курлыканье голубей, пищали, радовались, догнав и поймав убегавшего. Один из них плакал, как плачет упавший ребенок (трое ближайших детей быстро подхватили и успокоили его, поцеловав, сунув игрушку и начав тормошить его, пока он не засмеялся), но над всей этой сценой все время раздавались аккорды из трех, четырех или пяти нот. Одни вступали, другие прекращали петь, ныряя, разговаривая между собой. Чарли пришлось слышать такие звуки в центральном дворе Первого Медицинского блока, но не так четко, не так чисто. Эту музыку он слышал, где бы ни находился на Лидоме, где бы группами ни собирались лидомцы. Звучание музыки висело над Лидомом, как туман висит над стадами оленей на холодных лапландских равнинах.
— Почему они так поют?
— Они все делают вместе, — ответил Филос, его глаза блестели. — Когда они вместе что-то делают, они всегда поют. Когда дети сопереживают что-то, они поют, независимо от своих занятий. Это свойственно им, они не раздумывают над этим. Пение приносит им радость, тональности меняются в зависимости от ощущений: как будто человек искупавшись в холодной воде лег на горячие камни, ощутил тепло земли. Пение разносится в воздухе, оно приходит из окружения людей и уходит в него. Вот, я покажу тебе. Мягко и чисто он спел три ноты: «до, соль, ми…»
Все три ноты были тут же подхвачены тремя детьми, как если бы они были переданы в их уста Филосом: каждый ребенок пел одну ноту, и ноты сплелись в арпеджио и составили аккорд; затем ноты вновь повторились и перешли в аккорд; теперь один ребенок — Чарли видел его, он стоял по пояс в воде — изменил одну ноту, и арпеджио стало «до, фа, ми…» и сразу же последовали «ре, фа, ми» и вдруг «фа, до, ля…» Так продолжались эти вариации. К ним добавлялись другие, периодически переходя в минор. Наконец, пение перешло в постоянно звучащий, лишь слегка изменяющийся аккорд.
— Это… просто красиво, — выдохнул Чарли, искренне желая выразить свое восхищение и сердясь на себя за неумение это сделать.
Филос был доволен:
— Вот и Гросид!
На пороге коттеджа появился Гросид, одетый в ярко-красный плащ, стянутый у горла лентой. Он повернулся, посмотрел вверх, взмахнул рукой, пропел три ноты, которые раньше пел Филос (и снова они были подхвачены и варьированы детьми), и рассмеялся.
Филос обратился к Чарли:
— Он говорит, что сразу понял, кто пришел, когда услышал эти ноты.
— Гросид, — позвал Филос, — можно войти?
Тот с радостью пригласил их, и они спустились по крутому склону, где их уже встречал Гросид, подхватив на плечи одного из детей. Ребенок был счастлив, что сидит на плечах и держится за складки плаща.
— А, Филос. Ты привел Чарли Джонса. Заходите, заходите! Рад видеть вас.
К изумлению Чарли, Гросид и Филос расцеловались. Когда Гросид приблизился к нему, Чарли выставил заранее вперед руку, и Гросид, мгновенно поняв намек, подержал руку Чарли и отпустил ее.
— Это Анау, — представил ребенка Гросид, ласково потершись волосами о лицо ребенка.
Тот рассмеялся, зарывшись лицом в густую шапку волос и выставив оттуда один шаловливый глаз, смотревший на Чарли. Чарли тоже рассмеялся в ответ.
Вместе они вошли в дом. Опять растворяющиеся в воздухе перегородки? Скрытое освещение? Выдача пищи на антигравитационных подносах? Самозамораживающиеся завтраки? Самодвижущиеся полы?
Ничего подобного!
Комната была почти прямоугольной, от чего глаза Чарли уже начали отвыкать. Он тут же понял, как соскучился по прямым линиям. Низкий потолок с балками, прохлада, но не антисептическое и безликое дыхание кондиционеров, а напоенный ароматом полевых растений воздух, сохранивший прохладу благодаря толстым стенам — естественное дыхание земли. Здесь оказались и стулья — один деревянный изящной работы, три более грубых, сделанных из стволов лиан и пеньков или чурок. Ровный пол был выложен плитами, промежутки между которыми были затерты глазурованным красным цементом, поверх пола лежали чудесные циновки ручной работы. На низеньком столе стояли огромная деревянная ваза, изготовленная из цельного куска твердого дерева, и набор глиняной посуды — кувшин и семь или восемь кружек. В вазе красовался салат из фруктов и овощей с орехами, красиво уложенными в форме звезды.
Стены были увешаны картинами, изображавшими, главным образом, дары земли — натюрморты с зелеными, коричневыми, оранжевыми цветами и разноцветными фруктами. Некоторые из них отличались реалистической манерой письма, другие — абстрактной. Попадались и полотна импрессионистского толка. Внимание Чарли привлекла к себе одна из них — два лидомца в неожиданном ракурсе, словно художник смотрел через плечо одного из них на склоненную перед ним фигуру другого. Казалось, склонившийся находился в горе, был болен или страдал — общий вид был несколько размыт, как будто вся сцена виднелась сквозь слезы.
— Очень рад, что вы смогли придти, — с улыбкой приветствовал гостей второй глава Первого Детского блока Назив.
Чарли оторвался от разглядывания картины и увидел лидомца, одетого точно так же, как и Гросид. Назив протягивал ему руку. Чарли пожал ее и отпустил.
— Я тоже рад, мне здесь нравится.
— Мы так и предполагали, — отвечал Назив. — Готов спорить, что обстановка здесь не очень отличается от привычной вам.
Чарли мог бы согласиться с этим из вежливости, но не захотел кривить душой перед этими людьми.
— Слишком отличается от всего, что мне знакомо, — признался он, некоторые вещи такие же, как у нас, но их мало.
— Присаживайтесь. Сейчас мы перекусим — просто для поддержки сил. Имейте, правда, в виду, что вскоре мы попадем на настоящий пир.
Назив наполнил глиняные тарелки салатом и раздал их, в то время как Гросид разливал в кружки золотистый напиток. Чарли ощутил его медовую густоту с острым привкусом специй. Напиток был прохладным, но не слишком холодным. Салат ели деревянными вилками с двумя короткими острыми зубцами и одним длинным широким зубцом с острой кромкой. Вкус салата был просто замечательный, и Чарли пришлось сдерживаться, чтобы не есть с жадностью и не просить добавки.
За едой шел разговор; Чарли не принимал в нем особого участия, хотя чувствовал, что его стараются заинтересовать и во всяком случае не говорят о том, что ему могло бы быть неинтересно:…У Фредона, выше на холме, обнаружили долгоносиков… Видели ли вы новый метод инкрустации, который придумал Дрегг? Дерево в керамике — можно поклясться, что они отожжены вместе… Назив хотел применить биостатическую обработку молочаев для получения новых видов волокон… Сын Эриу по глупости сломал себе ногу…
Во время их еды дети входили и выходили, никоим образом не отвлекая старших, они просто вбегали, получали орех или ломтики фруктов, испрашивали, запыхавшись, разрешения на что-то или просто что-либо сообщали: «Иллеу говорит, что стрекоза — это паук. Это правда? — нет, ни одно арахновидное не имеет крыльев». Мелькали красная лента и желтая туника, и ребенок так же быстро исчезал. Однажды появилось маленькое голое создание, кокетливо заявившее:
— Гросид, у тебя очень смешное лицо.
— А у тебя тоже.
Крошка убежал, весело смеясь.
Чарли намеренно ел медленно, наблюдая за Називом, сидевшим рядом на низком пуфике и ловко извлекавшим занозу из своей собственной ладони. Рука у него была крупной и сильной, и Чарли заметил большие мозоли, сделавшие бы честь любому грузчику. Это как-то не соответствовало легкой одежде, художественно выполненной мебели. Но пока Чарли чувствовал, что не вправе еще делать какие-либо выводы. Он спросил, пристукнув кулаком по основательной ручке своего кресла:
— Вы делаете такую мебель здесь?
— Прямо здесь, — бодро подтвердил Назив. — Сам сделал. А вместе с Гросидом мы сделали все, что здесь есть. Конечно, дети помогали. Гросид сделал тарелки и кружки. Нравятся?
— Еще бы, — отозвался Чарли. Посуда была коричневой с золотом и переплетавшимися цветными полосами. — Это что, лак по глине или вы обжигаете их в своем А-поле?
— Ни то и ни другое, — улыбнулся Назив. — Хочешь увидеть, как мы делаем их? — Он посмотрел на пустую тарелку Чарли. — Или еще салата?
Чарли с сожалением отставил тарелку.
— Спасибо, мне хотелось бы увидеть, как вы делаете посуду.
Они поднялись из-за стола и вышли в заднюю дверь. За портьерой прятался ребенок, озорно дернувший Назива за плащ, в ответ на что Назив, не останавливаясь на ходу, схватил его, поднял, перевернул вниз головой и осторожно вновь вернул в вертикальное положение. С веселым визгом ребенок скрылся. Улыбаясь, он поманил Чарли за дверь.
— Вы очень любите детей, — отметил Чарли.
— Мой бог! — отвечал Назив.
Смысл сказанного был не совсем ясен, но Чарли чувствовал, что он хочет сказать — это был ответ на его замечание, но не прямое объяснение. Считал ли он ребенка своим богом? Или… было ли это принципом отношения к детям?
Комната, в которой они оказались, была немного выше и шире, чем другие, и совершенно не напоминала уютные и удобные жилые помещения лидомцев. Это была мастерская — обычная рабочая мастерская. Пол был устроен из кирпичей, гладкие стены обшиты деревом. На деревянных крючках висели инструменты: кузнечный молот и клинья, молотки поменьше, тесло, скобель, шило, окорочный нож, топорик и большой топор, угольник, рейсмус и уровни, коловорот, стамески и набор рубанков. У стен в разных местах помещения стояли станки — самое удивительное, что все они были сделаны, очевидно, вручную из дерева! Отрезной станок со столом, похоже, приводился в движение ногой, а ножовочная пила — кривошипно-шатунным механизмом, заставлявшим пилу двигаться вверх и вниз. Верхний конец пилы фиксировался в громоздкой раме и был пригружен деревянной пружиной. Токарный станок также имел множество деревянных шкивов для регулирования скорости, и кроме того огромное керамическое маховое колесо, весившее не менее пятисот фунтов.
Назив привел сюда Чарли, чтобы показать печь для обжига. Печь стояла в углу — это была прочная конструкция из огнеупорного кирпича с дымовой трубой сверху и тяжелой металлической дверцей, покоившаяся на кирпичных же подпорках. Под печью стояли тигель и горн, который Назив, с некоторым напряжением, выкатил, чтобы показать Чарли, после чего вернул его на место. Рядом были устроены кузнечные меха с ножным приводом. Выходное отверстие мехов открывалось в нечто вроде большого мешка, что оказалось при ближайшем рассмотрении огромным пузырем. Назив начал усиленно качать ногой педаль, и сморщенный мешок сначала как бы вздохнул, перевернулся на свою спину и стал раздуваться.
— Идея пришла мне в голову, когда я увидел, как дети играют на волынке, — воодушевленно объяснял Назив.
Он прекратил накачивать меха и вытянул какой-то рычаг. Чарли услышал шипение — это через сетку выходил воздух. Еще более вытянув рычаг, Назив добился того, что поток воздуха усилился.
— Управление очень простое, присутствие взрослых не требуется: все дети могут обращаться с мехами, даже самые маленькие. Им это нравится.
— Это все просто чудесно, — искренне признал Чарли, — но, конечно, можно было бы устроить все и проще.
— Конечно, — согласился Назив, но воздержался от дальнейших комментариев.
Чарли восхищенно посмотрел на него, на аккуратно сложенные распиленные брусья, прочные крепления деревянных машин…
— Обрати внимание, — попросил Назив.
Он откинул зажим со стороны патрона токарного станка и поднял направляющие, которые зафиксировались в вертикальном положении.
— Сверлильный станок! — узнал Чарли. Он указал на маховик. Выглядит, как будто сделан из глины. Как вам удалось его обжечь?
Назив кивнул в сторону печи. Он входит туда, правда уже на пределе. Когда мы обжигали его, то сдвинули все станки и устроили здесь пир с танцами, пока не закончили обжиг.
— И все танцевали на педалях, — расхохотался Чарли.
— И не только это. День был, что надо, — рассмеялся в ответ Назив. Но ты хотел узнать, почему мы изготовили керамический маховик. Конечно же, он массивен, но если его слепить и обжечь, он будет точнее, чем изготовленный из камня.
— Несомненно, — одобрил Чарли, глядя на маховик, но вспоминая при этом невидимые лифты, машины времени, устройство, повинующееся движению пальцев, способное сдвигать холмы и переносить их с места на место. Мимолетная мысль пришла ему в голову: возможно, эти люди не знают, какой техникой располагают Первые блоки, размещенные в огромных зданиях. Хотя тут Чарли вспомнил: именно в Первом Медицинском блоке он впервые увидел Гросида и Назива. Тогда, наоборот, они знают возможности Первых блоков, но им не разрешают ими пользоваться, и они должны трудиться в полях, наживая мозоли, в то время как Сиес и Милвис мановением руки открывают отсеки в стенах, чтобы отведать холодных фруктов к завтраку. Ну, что ж, каждому свое.
— Во всяком случае, это очень большая деталь из керамики, — только и сказал Чарли.
— О, нет, — тут же отпарировал Назив, — идем и увидишь.
Он вывел его в сад. Четверо или пятеро детей возились на траве, а один взобрался на дерево. При виде Назива они радостно закричали, закурлыкали и бросились к нему; он продолжал разговор одновременно лаская одного, крутя другого и подмигивая третьему.
Тут Чарли Джонс увидел скульптурную композицию.
Сначала он подумал, что это Мадонна с младенцем.
Коленопреклоненная фигура взрослого была одета в ниспадающую просторную хламиду, взгляд был обращен вверх. Ребенок стоял тоже глядя вверх, на его лице было возвышенное, даже экстатическое выражение. Ребенок был обнажен, фактура тела была передана с большим искусством, одежда взрослого была расцвечена всеми оттенками пламени.
Чарли смог выделить два примечательных момента: во-первых, фигура взрослого была высотой три фута, а ребенка — более одиннадцати футов! Во-вторых, вся композиция состояла из одного огромного цельного куска отлично глазурованной и безупречно обожженной терракоты.
Чарли должен был бы расспросить Назива о печи, вмещавшей такие фигуры, но он не сразу вспомнил об этом, восхищаясь чудесным произведением искусства, его отделкой, а более всего символикой. Маленький взрослый, склонившийся перед гигантом-ребенком, одухотворенное лицо, глядящее на высокую фигуру перед ним; ребенок, поглощенный чем-то своим, отстранен от взрослого и стремится ввысь… куда-то… во всяком случае к чему-то высшему.
— Эту печь я показать не смогу, — заметил Назив.
Все еще пораженный статуей, Чарли осматривал чудесную работу, полагая, что она была обожжена по частям и затем смонтирована. Но нет, поверхность глазури была безупречна — не видно было даже тончайших линий соединения. И при том, даже основание, представлявшее собой массу цветов с самыми разнообразными и разноцветными лепестками, было глазуровано!
Чудеса! Они действительно освоили это магическое А-поле!
Назив пояснил:
— Скульптура была создана прямо здесь, на этом месте, и тут же обожжена. В основном, делали все мы с Гросидом, за исключением цветов — их сделали дети. Глину отбирали и готовили более двухсот детей, и она, как видишь, не потрескалась при обжиге.
— О… так вы построили печь вокруг нее?
— Мы построили три печи вокруг — одну для сушки, которая была затем разобрана, чтобы можно было раскрасить статую, вторую для фиксирования полученных цветов, и третью — для окончательного обжига и покрытия глазурью.
— А потом вы их разобрали и выбросили?
— Зачем, мы использовали кирпичи для нового пола в мастерской. Но даже если бы мы выбросили их, все равно дело того стоило.
— Да, стоило, — согласился Чарли. — Назив… А что это? В чем смысл статуи?
— Она называется «Создатель», — сказал Назив.
— Взрослый восхищается ребенком. Ребенок поклоняется чему-то иному. Создателю?
— Родитель создает ребенка. Ребенок создает родителя.
— Как создает?
Назив рассмеялся от всего сердца.
— Подумай: разве можно стать родителем, не имея ребенка?
Чарли рассмеялся вместе с ним. Уходя, он еще раз обернулся на сияющую терракотовую статую. Он чувствовал, что Назив сказал не все. Наверное, и Назив понял его мысль, иначе он бы не тронул Чарли за локоть и не добавил:
— Идем. Ты еще поймешь все чуть позже.
Чарли последовал за ним, но перед его глазами все еще стояла чудесная одухотворенная скульптура, блестящая на солнце. Проходя через мастерскую, Чарли еще раз спросил себя, почему ребенок крупнее родителя?
…Тут он сообразил, что задал свой вопрос вслух, так как Назив, войдя в комнату и приласкав вцепившегося в него малыша, который раньше прятался в портьере, ответил с улыбкой:
— Но — дети действительно крупнее.
Что же… на этом языке, как и в английском, «крупнее» может означать и «значительнее»… он подумает об этом позже. Горящими глазами Чарли смотрел вокруг и вдруг почувствовал острый приступ сожаления. Жаль видеть подобное и не иметь потом возможности поделиться своим знанием с другими.
Филос понял его:
— Он оценил твою статую, Гросид. Спасибо, Чарли Джонс.
Чарли было очень приятно, но он не видел своих сияющих глаз со стороны и поэтому не понял, за что его поблагодарили.
Согнувшись, Брут угрожающе приближается своей кавалерийской походкой к постели, на которой покоится Она в неглиже.
«Не тронь меня!» — кричит она с итальянским акцентом, а камера наезжает вместе с медленно приближающимся Брутом, сама становится Брутом, и все существа из плоти и крови, сидящие в стальных хромированных автомобилях перед гигантским экраном кинотеатра, невольно выпрямляются, мигая и ощущая прилив крови к голове. Даже пропитанный неоновым светом воздух над машинами для приготовления сладкой кукурузы насыщен томительным ожиданием; ряды погашенных фар тоже смотрят на экран и ждут.
Когда камера достаточно приблизилась к постели и уже можно разглядеть последний крик моды этого года — «ложбинки нет, соски наружу» — волосатая рука Брута выныривает на экран и бьет с оттяжкой сидящую на постели женщину по мраморной щеке (расхлябанная музыка подчеркивает этот момент), слышен треск разрываемого шелка — рука уже движется где-то внизу, за пределами экрана. Ее лицо, по-прежнему крупным планом — сорок три фута шесть дюймов от всклокоченных волос до ямочки на подбородке — вжимается в сатиновую подушку, а тень Брута накрывает ее, громкость звука постепенно нарастает. «Не тронь меня! Мне больно!»
Герб Рейл, сидя за рулем автомобиля, наконец начинает осознавать, что рядом с ним происходит какая-то возня. Карин уже давно спит на заднем сиденье, а у Дейва, обычно угомонявшегося к этому часу, сна ни в одном глазу. Жанетт полунельсоном захватила его голову и пытается другой рукой прикрыть ему глаза. Дейв подбородком упирается и отжимает ее запястье. При этом оба они ухитряются время от времени бросать жадные взгляды на экран и приобщаться к действию кинофильма.
Герб, тоже жадно следит за экраном и, не поворачивая головы, спрашивает:
— В чем дело?
— Нечего ребенку на это смотреть, — шипит Жанетт. Она даже слегка задохнулась то ли из-за Дейва, то ли из-за переживаемых страстей.
«Мне больно! — пронзительно верещит Она на экране, по ее лицу проходит дрожь и глаза закрываются. — А-а-ах… — уже стонет она… давай, давай, сделай мне больно, еще, еще-о-о».
Дейв срывает с глаз руку матери:
— Я хочу смотреть!
— Будет так, как я скажу или… — гаркает на него Гейл, глядя на экран.
Тут обезумевший Дейв кусает Жанетт за руку. Она взвизгивает и жалуется:
— Он укусил меня!
Теперь с экрана не менее, чем на семидесяти футах суперполихроматической пленки со звуковой дорожкой, торопливо и кратко объясняют, что уже давно произошло недоразумение, и что Она и Брут фактически состояли все это время в браке, что Она ужасно страдала все это время, что их матримониальные безумства объясняются, на самом деле, легальностью их брака. Экран заливает яркий солнечный свет, звучат медные трубы, и ошарашенные зрители разминают ноги и мигают, привыкая к прежней действительности.
— Не надо разрешать ему смотреть все это, — прокурорским тоном говорит Герб.
— Я и не разрешала, он сам смотрел. Да еще и укусил меня.
Возникает пауза, и тут-то Дейв понимает, что он совершил что-то наказуемое; мальчик не знает, как выйти из этого положения, в конце концов он начинает всхлипывать и ударяется в слезы. Его утешают и дают малиновый шербет и рогалик. Первоначально шербет был на палочке, но потом он сполз с нее; Дейв не знает, что делать с ним — сначала он прилип к руке, а затем стек точно на складку на брюках. Герб разрешает это затруднение, запихнув весь кусок сыну в рот. В этот момент экран вновь вспыхивает, и начинается второй фильм.
— Наконец-то фильм для Дейва, — на второй минуте выносит приговор Герб. — Почему бы им вначале не показывать вестерн, тогда детям не придется смотреть, что им не положено.
— Садись мне на колени, дорогой, — зовет Жанетт. — Тебе видно?
Дейву хорошо видна схватка на краю пропасти, падающее тело, старик с переломанными костями у подножья, злодей в широкополой шляпе, склонившийся над ним, хлынувшая изо рта старика кровь: «Я… Чак… Фрич… помоги!» Злодей хохочет: «Ты Чак Фрич? Да? Именно это я хотел знать!» С этими словами злодей выхватывает кольт сорок пятого калибра, грохочет выстрел, тело старика содрогается от попавших в него пуль, бедняга корчится в агонии, изо рта его вырываются стоны. Камера уже не показывает, как злодей наступает ковбойским сапогом на лицо старика, зато видно, как он ударом ноги спихивает тело с уступа и оно летит далее вниз в каньон.
Выезжая из кинотеатра на замызганную улицу, Герб задумчиво произносит:
— Да, завтра я позвоню им, я спрошу у них, почему они не показывают вначале вестерн.
Они пришли к Вумби, чей дом и двор были окружены замысловато сплетенной изгородью: в грунт были вкопаны столбы, а между ними посажены вьющиеся растения. Сам Вумби, молодой человек с орлиным носом, продемонстрировал Чарли, что изгородь, представляет собой нечто цельное с домом, так как стены также были устроены подобным образом, а потом оштукатурены взятой поблизости глиной. После высыхания дом белился, в белила был добавлен фиолетовый цвет. Поверх соломенной крыши был высажен дерн, повсеместно растущий на Лидоме. Весь дом выглядел чудесно, особенно удобна была внутренняя планировка — ведь глиняные перегородки не требовали брусьев и досок стандартной длины, и чем большую кривизну имели стены, тем прочнее они были. Точно так же изогнутый лист бумаги может стоять на боку.
Гросид, Назив и их дети тоже отправились вместе с Чарли показать ему дом Вумби и другие достопримечательности. После они все вместе с Вумби и его детьми отправились к Аборпу, чей дом был построен из уплотненного грунта, который набивался в деревянную опалубку и уплотнялся вручную четырьмя сильными парнями, стоявшими поверх опалубки и трамбовавшими грунт с помощью тяжелого деревянного бревна. После высыхания опалубка снималась. Как и плетеный дом, внешний вид дома из грунта можно было легко разнообразить.
Затем они посетили дом Обтре, построенный из тесаного камня в виде отдельных кубов. Каждый куб имел свою собственную куполообразную крышу, устроенную очень просто. Внутренне пространство куба заполнялось грунтом до самого верха, затем грунт уплотнялся и поверх него укладывалась штукатурка слоем толщиной не менее фута. После того, как конструкция устоялась, весь грунт выбирался изнутри. Чарли сообщили, что такой дом может стоять хоть тысячу лет. Дальше Чарли с компанией путешествовали уже в сопровождении Обтре и его детей.
Эдек жил в доме из бревен, проконопаченном мхом, Виомор устроился прямо внутри холма, выкопав себе нечто вроде пещеры, оштукатурив и облицевав ее изнутри вручную полированным деревом, а кое-где и камнем. Пиант построил себе дом из дикого камня с крышей из дерна, изнутри все стены были увешаны отличными коврами, снаружи Чарли увидел ручной работы ткацкий станок, на котором все ковры и были изготовлены. Ему удалось также увидеть, как Пиант с товарищами работали за станком, в то время как двое малышей орудовали челноком. Пиант с товарищами, его дети, Виомор с семьей, а также Эдек с домочадцами присоединились к Чарли. Проходя через парк, они привлеки всеобщее внимание — люди в ярких одеждах, вездесущие дети и долговязые подростки оторвались от своей работы в поле и в саду, побросали мотыги и сапки, ножи для прививок и мачете, и обступили их.
По мере того, как росла толпа, усложнялась сопровождавшая музыка пение звучало не громче, но становилось как-то масштабнее.
Наконец, вбирая в свои ряды все новых людей, спутники Чарли Джонса привели его к храму.
Жанетт в расстроенных чувствах бросается на аккуратно застеленную постель.
— Ну почему я такая?
Она только что выставила за дверь агента по рекламе от фирмы услуг на дому. Само по себе это обычное дело. Никто не просит этих нахалов звонить в ваш дом, и они знают, что их не ждут. Никто в здравом уме не собирается покупать у них ненужные вещи. Сейчас такое время, что вы должны твердо усвоить что вам нужно, а что нет, и держаться своей линии, иначе они заболтают вас и вытянут из вас все жилы.
Дело не в этом, а в том, как она выставила беднягу. Ей приходилось и раньше делать это, она, несомненно, и дальше будет поступать так же, но сейчас она чувствует себя отвратительно.
Зачем нужна была такая резкость? Зачем этот ледяной взгляд, холодный тон, почти захлопнутая перед носом дверь? Это не свойственно ей, Жанетт. Разве нельзя было выставить его так, как она обычно это делает, не создавая пародию на саму себя и на тяжелую жизнь коммивояжера?
Конечно, можно было.
Она садится на постель. Может, сейчас она обдумает все и решит проблему раз и навсегда?
Она избавлялась от нежелательных агентов и выходила из подобных ситуаций много, много раз, оставаясь при этом Жанетт. Улыбка, приправленная маленькой ложью о проснувшемся ребенке или звонящем телефоне — все очень просто, никто не обижен. О, мой муж купил такую как раз вчера!.. Как жаль, что вы не пришли на прошлой неделе!.. Я выиграла этот прибор на конкурсе!.. И люди уходят без неприятного осадка.
Вместе с тем, иногда, случается так, как сегодня. Подобранные губы, не слова, а маленькие льдинки вылетали из ее рта. А потом она стоит, вот как сейчас, у захлопнутой двери и прикусывает свой длинный коралловый ноготь, глядя, сама невидимая, сквозь маркизетовую занавеску, стараясь не шевелить ее, а он уходит прочь, и она видит по его походке, что он обижен. Она несчастна, он унижен, кто же выиграл?
Жанетт чувствует себя отвратительно.
Почему именно этот мужчина? Он вел себя прилично. Достаточно прилично. Парень приятной внешности, хорошая улыбка, крепкие зубы, опрятно одет, и он не пытался вставить носок ботинка в дверь. Он обратился к ней, как к леди, которой он, может быть, смог бы помочь своим товаром. Он продавал товар, а не себя.
«Может, — говорит себе Жанетт, — если бы он выглядел подонком, подмигивал и играл бровями, заглядывал за вырез халата и издавал причмокивающие звуки, то она отмахнулась бы от него любезно — быстро, спокойно и без нервов?»
«Вот, — ужасается она, — в этом все и дело. Тебе он понравился — вот почему ты напустилась на него».
Жанетт сидит на постели, обдумывая эту мысль, затем закрывает глаза и дает волю воображению, представляя, как он подходит, прикасается к ней, как он совсем близко, рядом.
Ей не противно. Совершенно. Этот парень понравился ей, но не так, не так!
«А как мужчина может нравиться, если ты его не хочешь?» — спрашивает вслух Жанетт.
Нет ответа. Жанетт верит в эту истину. Если тебе нравится мужчина, значит ты его хочешь. Разве бывает по-другому? Конечно, если нет чувства, этой бессознательной внутренней подсказки, то не о чем и говорить.
Она не хочет желать другого мужчину, кроме Герба, но она желает. Значит, она порочна.
Жанетт откидывается на постель и говорит себе, что она заслужила хорошую порку. Она насквозь порочна.
Праздник был устроен на горе — во всяком случае, это было самое возвышенное место, которое Чарли здесь видел. Ко времени прихода Филоса и Чарли с сопровождавшей их толпой сюда собрались около ста лидомцев. Угощение было приготовлено под сенью деревьев с темно-зеленой листвой на безупречно ровной травяной лужайке, пища была разложена на свежесплетенных листьях, как это принято на Гавайях. Ни один японский умелец не смог бы так красиво и гармонично разложить цветы и пищу, как это сделали местные жители. Каждое блюдо и каждая зеленая корзинка представляли собой произведение искусства как по цвету, так и по форме, контрастности и общей гармонии. Помимо всего, приятные запахи дополняли эту симфонию.
— Угощайся, — с улыбкой пригласил Филос.
Пораженный Чарли осмотрелся. Со всех сторон сходились лидомцы, приветствуя друг друга радостными возгласами. Многие обнимались и целовались.
— Где мне сесть?
— Где хочешь. Это для всех.
Они прошли через бурлящую толпу и разместились под деревом. Прямо перед ними на отдельных листах были разложены небольшие порции пищи, и все было так красиво, что Чарли решился нарушить это великолепие лишь после Филоса.
Мимо проходил красивый мальчик, балансируя лежавшим на голове блюдом с полудюжиной кружек, имевших вид усеченных конусов с широким основанием. Филос поднял руку, и мальчик тотчас же приблизился. Взяв две кружки, Филос поцеловал мальчика, который рассмеялся и, пританцовывая, отошел. Чарли попробовал напиток — приятный прохладный сок, по вкусу смесь яблочного с персиковым, освежил его. У Чарли проснулся аппетит, и он стал с удовольствием есть. Пища была так же хороша на вкус, как и на вид.
Утолив голод, Чарли стал осматриваться по сторонам. Он обнаружил, что все собравшиеся в роще лидомцы находятся в состоянии приятного ожидания, это выражалось и в пении, которое лилось над толпой, то возрастая, то затихая, но в любом случае оставаясь негромким. Чарли поразило, что многие люди больше угощали других, чем ели сами, и он поинтересовался насчет этого.
— Они просто делятся пищей. Если тебе что-то особенно нравится, разве ты не спешишь поделиться с кем-нибудь?
Чарли вспомнил свое мелькнувшее желание разделить чувства, возникшие при виде терракотовой статуи и ответил:
— Да, думаю это верно.
Неожиданно глянув на Филоса, Чарли заговорил:
— Послушай, может, ты хочешь присоединиться к своим друзьям, а мое присутствие тебя удерживает?
Странное выражение промелькнуло на лице Филоса.
— Ты очень внимателен, — ласково ответил он, — но я не хочу. Во всяком случае, не сейчас. (Чарли показалось, что Филос даже покраснел при этих словах. Что это было? Гнев? Чарли не захотелось искать причину).
— Много людей собралось, — заметил он, помолчав.
— Здесь все.
— А каков повод для праздника?
— Если не возражаешь, я хотел бы услышать твое мнение после окончания.
Поставленный в тупик, Чарли пробормотал:
— Ладно.
Они замолкли, прислушиваясь. Всеобщее звучание ряда аккордов становилось все тише и тише. Оно переросло в тихое стаккато, и Чарли заметил, что люди вокруг него начали слабо постукивать себя, а иногда и своих соседей, по месту у основания горла. При этом голоса поющих начинали мягко вибрировать, все пение приобрело определенный ритм — быстрый, но ясно улавливаемый. Кажется, музыкальные фразы состояли из восьми тактов с мягким подчеркиванием первого и четвертого. На это звучание накладывалась мелодия из четырех тактов, которая повторялась, снова повторялась… все собравшиеся ждали чего-то, некоторые даже наклонились вперед в ожидании…
Вдруг вступило мощное сопрано, певшее целый каскад нот, взмывавших вверх, подобно фейерверку, над основной мелодией в басах, и затем стихавшее. Так повторилось несколько раз — трудно было понять, поют ли в дальнем конце рощи или где-то рядом с Чарли. Два тенора в унисон повторили ту же мелодию и умолкли. Ее подхватил другой сильный голос, принадлежавший одетому в синее лидомцу, сидевшему рядом с Чарли. Его голос звучал очень сильно и как бы поплыл над рощей, освободившись от всех сопровождавших пение форшлагов и глиссандо, преподнеся слушателям все шесть нот в их первозданной чистоте. Все оживленно зашевелились, как бы одобряя, и полдюжины голосов сидящих в разных местах людей, присоединились к мелодии, повторяя вновь и вновь в унисон шесть нот. На второй из шести нот чей-то голос начал вести мелодию сначала: пение приобрело характер фуги, вступали голос за голосом; многоголосие усложнялось и усложнялось, возбуждая всех присутствующих. Теперь в пении участвовали, хотя и очень тихо, басы, придавая как бы основание синкопическому ритму музыки, вздыхавшей подобно приливам и отливам морских волн.
Так же неожиданно, как вступило первое сопрано, в центре перед собравшимися появилась обнаженная фигура танцующего. Она мелькала между стволами деревьев, двигаясь и вращаясь настолько быстро, что ее очертания невозможно было уловить. При этом фигура двигалась осторожно, обходя всякие препятствия. Находясь рядом с Филосом, танцующий лидомец высоко подпрыгнул и замер, упав на колени, спрятав лицо и руки в густой траве. Появились и другие танцоры, и вскоре темная роща ожила — танцевали все, их одежды развевались, смуглые тела мелькали. Чарли увидел, как вскочил Филос; к своему изумлению и сам он, Чарли, поднялся влекомый потоком звуков и движений. Он с трудом удержал себя от того, чтобы присоединиться к морю танцующих. Чарли стоял, обняв ствол дерева, переводя дыхание, он боялся, что не удержится на ногах в вихре непривычного танца, что его слух не поспеет за мелодией, что зрение не сможет воспринять все происходящее вокруг.
Все впечатления представлялись ему в виде отдельных картин стремительный поворот торса, напряженное, экстатическое выражение обращенного вверх лица, шелковистые развевающиеся волосы, дрожащее тело, крики ребенка, пробирающегося сквозь толпу танцующих, вытянутые руки, полузакрытые глаза уже находящихся в каком-то своем мире танцоров. Ребенок все никак не мог выбраться из толпы, и тогда один из танцоров схватил и подбросил его высоко в воздух, он был подхвачен другими, третьими сильными руками и так и летал по воздуху, пока благополучно не приземлился за пределами круга танцующих. Незаметно для Чарли басы, ранее певшие приглушенно, звучали мощным крещендо, а темп, заданный вначале мягким постукиванием по горлу, превратился в дикий бит, извлекаемый ударами кулаков по грудным клеткам и животу.
Чарли не мог выдержать напряжения и закричал…
Филос исчез…
По роще как бы прокатилась волна чего-то неведомого, прокатилась и прошла, Чарли почти чувствовал ее, она напомнила жар, исходящий от открытой дверцы печи, но это было не тепло. Никогда раньше ему не приходилось испытывать ничего подобного, он не мог даже вообразить, что такое бывает. Лишь с Лорой он пережил нечто подобное. Это был не секс, а то, одним из выражений чего является секс. И в этот момент максимального напряжения музыка, шум, вся атмосфера изменилась — в центре оказались дети, много детей, вокруг них продолжали танцевать лидомцы, дети, даже самые маленькие, стояли, тесно прижавшись друг к другу, сознавая свое величие и счастье, а лидомцы все пели, и пение выражало преклонение.
Пение было не о детях. И не для них пели. Выразить чувства, овладевшие толпой, можно было лишь так: они воспевали детей.
Смитти вышел к ограде с тыльной стороны дома перекинуться парой слов с Гербом. Собственно говоря, это была не ограда, а низкий каменный парапет. Получилось так, что Смитти ужасно разозлился на Тилли из-за какого-то пустяка. Герб сидел на газоне на своем складном стуле в тени красно-белого зонтика и читал дневную газету. Он также был зол, но причина крылась совсем в другой области. Конгресс не только принял особенно паскудный закон, но при этом еще и проголосовал против президентского вето. При виде Смитти Герб бросает газету на траву и подходит к ограде.
— Как это получается, — Герб сразу переходит к самой сути, — что в мире так много сукиных сынов?
— Очень просто, — Смитти не задерживается с язвительным ответом, все они выползли на свет из самого грязного женского органа.
Хотя на Лидоме никогда не темнело, Чарли показалось, что стало темнее, когда большинство людей разошлись. Он остался сидеть на прохладном темно-зеленом мхе, прислонившись спиной к оливковому дереву, охватив колени руками и положив на них голову. Щеки его были шершавыми от высохших слез. Наконец, он поднялся и увидел Филоса, терпеливо ожидавшего его.
С ласковой улыбкой Филос кивнул ему, не желая нарушать словами молчание.
— Все закончилось? — спросил Чарли.
Филос прислонился к дереву и показал движением головы на группу лидомцев, состоявшую из трех взрослых и полудюжины детей, убиравших остатки вдали в роще. Над ними все еще звучала музыка — сейчас уже триоли — варьирующаяся, как и ранее.
— Это никогда не кончается, — объяснил Филос.
Чарли задумался над смыслом его слов и вспомнил статую, названную «Создатель», все, что он видел в роще, необычное пение.
Филос тихо спросил:
— Все еще хочешь спросить меня об этом месте?
Чарли отрицательно покачал головой и встал.
— Думаю, что теперь я знаю.
— Тогда пойдем, — предложил Филос.
Они шли по полям мимо коттеджей, возвращаясь назад к Первым блокам. По дороге они разговаривали.
— Почему вы поклоняетесь детям?
Филос лишь рассмеялся, в основном от удовольствия.
— Прежде всего, наверное, потому, что это такая религия. Не вдаваясь сейчас в подробности, я определяю религию вообще как нечто, стоящее над разумом, нечто мистическое. Мне представляется, что религия нам необходима. С другой стороны, религия немыслима без объекта поклонения. Нет ничего более печального, чем разумные существа, которые жаждут восславлять, но не имеют объекта поклонения.
— Я не стану спорить, — согласился Чарли, чувствуя, как странно звучат его слова по-лидомски. — Но, почему именно дети?
— Мы славим будущее, а не прошлое. Мы преклоняемся перед тем, что придет, а не тем, что было. Мы надеемся, что наши усилия дадут благие плоды. Перед нами образ всего молодого, растущего, всего того, что может быть улучшено нами. Мы преклоняемся и перед нашей внутренней силой, перед заключенным в нас чувством ответственности. Ребенок включает в себя всю совокупность этих чувств. Кроме того… — тут он умолк.
— Продолжай!
— Тебе еще нужно многое понять, Чарли. Не думаю, что ты уже готов к этому.
— Испытай меня.
Филос пожал плечами.
— Ну что ж, ты сам просишь. Мы преклоняемся перед ребенком, потому что никогда не сможем повиноваться ему».
Долго они шли молча.
— Что ты имел в виду, говоря о неподчинении Богу, перед которым преклоняешься?
— Теоретически это ясно. Вместе с послушанием приходит убеждение в существовании живого, то есть существующего в одно время с тобой Бога. Филос умолк, выбирая слова. — Практически же, чаще всего Бог вмешивается в жизнь людей чужими руками, его заветы доходят до людей в интерпретации старших — людей со своим личным опытом, память которых уже ущербна, а глаза слепы и не светятся любовью.
Филос посмотрел на Чарли своими странными темными глазами, полными страстного огня.
— Разве ты еще не понял, что смысл существования на Лидоме движение?
— Движение?
— Да, движение, рост, изменение. Разве могут существовать музыка или поэзия без движения, развития; можно ли искать рифму, не произнося других слов? Может ли существовать сама жизнь… в самом деле, движение — это лучшее определение жизни! Живое существ изменяется с каждым мгновением своего существования, даже в момент умирания. Вместе с покоем приходит смерть… Архитектура цивилизации должна выражать состояние души, ее веру. Что говорят тебе формы Первого Медицинского и Первого Научного блоков?
Чарли смущенно фыркнул:
— Поберегись! — крикнул он, имитируя обычный возглас английских лесорубов.
Потом он объяснил Филосу, что так кричат, когда дерево уже почти срублено и начинает крениться и падать.
Филос добродушно рассмеялся.
— Видел ли ты когда-нибудь бегущего или хотя бы идущего человека в статике? Он неустойчив и обязательно упадет, если неожиданно остановится. Если бы он всегда сохранял устойчивость, то не смог бы бегать или даже ходить. Перемещение в пространстве так и происходит — оно всегда связано с опасностью падения.
— Но потом оказывается, что здания опираются на невидимые костыли.
Подмигнув, Филос ответил:
— Так бывает со всеми символами, Чарли.
И вновь Чарли принужденно рассмеялся.
— Но Филос только один, — в тон ему продолжил он и вдруг опять заметил, что Филос покраснел. Гнев, даже раздражение были так редки здесь, что это произвело на Чарли впечатление. — В чем дело? Может, я…
— Кто тебе говорил это? Милвис, не так ли?
Филос бросил на Чарли проницательный взгляд и прочел ответ на его лице. Но он не стал усугублять положение и, подавив гнев, попросил:
— Не думай, что ты сказал что-то лишнее, Чарли. Это не твоя вина. Милвис… Тут он остановился и глубоко вздохнул:
— Милвис иногда любит пошутить.
Неожиданно сменив тему разговора, Филос потребовал ответа на прежний вопрос:
— Вернемся к архитектуре, будешь ли ты оспаривать принцип динамической неустойчивости, видя вот это?
Тут он указал рукой на коттеджи — земляные, бревенчатые, каменные и обитые деревянными планками.
— Ничего странного в них нет, — согласился Чарли, указывая на тот, мимо которого они проходили — состоявший из отдельных кубов с куполообразными крышами над каждым.
— Они не являются символами. Вернее, символами, но не в том смысле, что большие здания. Эти коттеджи — результат нашего глубокого убеждения, что лидомцы никогда не потеряют связь с землей, в самом широком смысле. Цивилизации имеют зловредное свойство культивировать целые классы и поколения людей, зарабатывающих себе на жизнь средствами, которые далеко отстоят от первичных источников существования рода. Люди могут рождаться, жить и умирать, ни разу не копнув лопатой землю, не срубив дерева, не сплетя корзины или даже вообще не увидев сапы, мотыги или стамески. Правда, Чарли? Разве у тебя это было не так?
Чарли задумчиво кивнул. У него самого появлялись такие мысли. Однажды, он, городской житель, нанялся по объявлению в газете собирать бобы, потому что сидел совершенно без денег. Ему было противно жить в бараке вместе с вонючим человеческим стадом и целыми днями гнуть спину под палящим солнцем, занимаясь непривычным трудом, к которому у него не было еще вдобавок и необходимых навыков. Тогда и появились у него мысли о первичности сельского труда, о том, что сам он, городской житель опосредованно берет у матери-земли взращенные ею плоды, дающие ему жизнь и силы. А тогда он погружал обнаженные руки в рыхлую почву, и между ним и землей не было никаких посредников, не происходило никакого обмена, купли-продажи. Подобные мысли не раз приходили ему в голову, когда приходилось зарабатывать, черкая пером по бумаге, моя посуду и кастрюли в ресторане, дергая рычаги бульдозера или нажимая кнопки на калькуляторе.
— Подобные люди имеют очень низкий коэффициент выживаемости, продолжал Филос, — они приспособились к своему окружению, но их среда обитания огромна и очень сложна, она не имеет ничего общего с такими простыми действиями, как сбор фруктов или поиск птичьего гнезда в густой траве. Если машина повреждена, если сломалась даже самая ничтожная часть ее, человек сразу же становится жалким иждивенцем в течение всего периода, пока расходуются энергетические запасы тела. Все же лидомцы, все без исключения обладают знаниями и навыками в области сельского хозяйства, хотя при этом они знают одно или два ремесла. Им знакомы также строительство, плетение, приготовление пищи, уничтожение отходов, они умеют разжечь огонь и найти воду. Никто не может быть искусным во всем, но в любом случае даже неподготовленный, но знающий, как обеспечить удовлетворение своих основных потребностей лучше приспособлен к выживанию, чем тот, кто умеет обращаться с мельницей лучше всех на свете, но зато не в состоянии подвести стропила, сохранить зерно или выкопать яму для отхожего места.
— Да-а-а, — протянул Чарли.
— Что?
— Я начинаю понимать кое-что… Не могу только совместить автоматизированное существование в Первом Медицинском блоке со всеми этими самодельными изделиями. Я думал, что образ жизни ваших ученых — их привилегия.
— Наоборот. Те, кто работают в блоках, питаются здесь в виде привилегии! (Фактически, слово «привилегия» переводится на лидомский скорее как «дар»). Главная работа совершается в блоках, и она настолько трудна и требует такой точности, что эти люди не могут себе позволить работать еще и здесь. Они должны эффективно использовать свое время, у всех прочих времени больше. Мы не спим, и рано или поздно даже самая трудоемкая работа завершается.
— А сколько времени дети проводят в школе?
— Школа — о! Да, понимаю, что ты имеешь в виду. У нас нет школ.
— Нет школ? Но… ладно, для людей, которые трудятся на земле и сами строят дома, это, может, и не обязательно. Не так ли? Но для ученых, ведь они не вечны? Что случается, когда они должны уступить место другим? А книги? Музыкальные сочинения? Все, для чего люди учатся читать и писать? Математика, справочники…
— Они нам не нужны. У нас есть церебростиль.
— Сиес говорил об этом. Не могу утверждать, что я хорошо понял его.
— То же могу сказать и я, — согласился Филос, — но могу заверить, что вся наша система работает.
— И вы используете ее вместо учебы в школе?
— Нет. Впрочем, да.
Чарли лишь рассмеялся в ответ.
Филос тоже посмеялся и ответил:
— Я не так уж неправ. «Нет» относилось к твоему утверждению, что мы используем церебростиль для обучения. Мы не учим наших детей книжным премудростям, мы вносим эти знания с помощью церебростиля. Все происходит очень быстро — выбирается необходимая информация и включается нужный тумблер. Происходит поиск путей к неиспользуемым свободным клеткам мозга, и информация как бы впечатывается за считанные секунды — кажется, за полторы секунды. После этого блок готов для приема очередного обучаемого. Собственно же обучение, то есть обучение на основе полученных с помощью церебростиля знаний, может проводиться самим обучающимся, когда он обдумывает то, что усвоил, — это происходит значительно быстрее, чем, например, чтение — вспомни того лидомца, которого мы видели по дороге к Гросиду. Но даже и этот процесс трудно назвать обучением. Обучение — это искусство, которому можно выучиться у учителя, все, кто стараются, могут достичь определенного успеха в обучении других; настоящий же учитель, учитель по призванию, — это талант, дар, подобный дару скульптора, музыканта, артиста. Обучение — это составная часть любви, — заключил Филос.
Чарли вспомнил о несчастной умиравшей мисс Моран и вспыхнул. Он подумал и о Лоре.
— Мы пользуемся церебростилем так же, как и А-полем, но не зависим от него. Поэтому церебростиль не является обязательным условием нашего существования. Мы учимся читать и писать, у нас много книг, любой лидомец может прочесть их, если пожелает, хотя, как правило, мы предпочитаем пропускать его через церебростиль в то время, как он читает, и создать при этом в его мозгу новый информационный блок.
— Эти блоки… могут они вместить всю книгу?
Филос приложил два больших пальца друг к другу:
— Вот сколько места требуется для этого… Но мы умеем изготовлять бумагу и книги, и могли бы заниматься этим. Ты должен понять нас: мы никогда, никогда не будем рабами комфорта и удобств.
— Это хорошо.
— Чарли размышлял о многих, многих вещах в своей прежней жизни, которые как раз являли собой примеры такого рабства; например, об остановке целой отрасли, когда бастовали лифтеры в центральном офисе, о судьбах обитателей жилых зданий в моменты выключения электроэнергии: о жизни без горячей воды, холодильника, освещения, телевидения. Невозможно приготовить пищу, помыться, нельзя развлечься. Но…
— Может и так, но все же мне кое-что не нравится. Ведь если вы можете вносить в мозг информацию, то возможно выбрать такой блок, в котором заключено определенное мировоззрение и создавать марионеток.
— Нет, это невозможно! — с убеждением отверг подобную мысль Филос. Не говоря уже о том, что мы не хотим этого. Невозможно любить или завоевать любовь по принуждению или команде, путем обмана и лжи.
— В самом деле? — спросил Чарли.
— Участки мозга точно идентифицированы. Церебростиль — это устройство для передачи информации. Ложные представления можно трансплантировать только путем одновременного отключения всей остальной памяти и всех органов чувств. Я уверяю тебя, что все, вносимое церебростилем, подвергается сравнению с прежним знанием и личным опытом. Мы не смогли бы внести в мозг ничего насильно, если бы даже хотели.
— А пытались ли вы скрывать какую-либо информацию?
Филос засмеялся:
— Ты упорно ищешь недостатки, не так ли?
— Все же, — настаивал Чарли, — вы скрывали информацию?
Филос уже не смеялся. Он спокойно ответил:
— Конечно. Мы не объясняем ребенку, как получить дымящуюся азотную кислоту. Мы не расскажем лидомцу, как погибал его товарищ во время обвала скалы.
— О!
Некоторое время лидомец и Чарли хранили молчание.
— Вы что, женитесь друг на друге?
— Разумеется. Быть влюбленным — это счастье. Но состоять в браке это счастье совершенно иного уровня. Это торжественное событие, и мы относимся к нему очень серьезно. Видел Гросида и Назива?
Чарли осенило:
— Они одеваются одинаково.
— Они все делают одинаково, а если не одинаково, то всегда вместе. Да, они женаты.
— А ты… а все здесь… э-э-э…
Филос похлопал Чарли по плечу:
— Знаю, что ты слишком погружен в проблемы секса, ну что же, спрашивай. Ты среди друзей.
— Я не погружен!
Они шли дальше: Чарли молчал, а Филос тихо напевал, поддерживая мелодию, доносившуюся из полей, где играли дети. Прислушиваясь, Чарли постепенно успокоился. В конце концов, все относительно. Просто на Лидоме меньшее внимание уделяют проблемам пола, чем на Земле.
Как будто мимоходом, Чарли спросил:
— Ну, а как насчет детей?
— Что насчет детей?
— Предположим, что э-э рождается ребенок, а родители не женаты?
— Большинство детей рождаются именно таким образом.
— И никакого различия нет?
— Для ребенка нет. Нет и для родителей, других это не касается.
— Тогда зачем жениться?
— Дело в том, Чарли, что брак — это больше, чем просто союз.
— В самом деле?
— Наивысшее выражение сексуального удовлетворения заключается во взаимном оргазме — так ты полагаешь?
— Да, — Чарли старался говорить бесстрастно.
— И произведение потомства — наивысшее выражение любви?
— Разумеется.
— Тогда, если лидомец и его партнер совместно зачинают, и каждый из них рожает близнецов, то не кажется ли тебе, что это превосходно?
— П-превосходно, — слабым голосом отвечал озадаченный Чарли. Придя в себя, он спросил:
— А что ты скажешь о прочем сексе?
— Прочем? — Филос наморщил лоб и, очевидно, мысленно перелистал всю картотеку своих знаний о сексе. — О, ты, наверное, имеешь в виду обычный секс?
— Наверное, именно это.
— Ну что ж, это имеет место, вот и все. У нас может происходить все, что является выражением любви: секс, оказание помощи в постройке дома или пение. Глядя на лицо Чарли, Филос продолжал развивать свои мысли:
— Думаю, что понимаю твой вопрос. Ты ведь прибыл к нам из места, где определенные действия и выражения чувств осуждались обществом, может, даже наказывались. Правда?
— Пожалуй.
— Тогда тебе нужно знать следующее. У нас секс не связан с позором. Он никоим образом не регулируется. Просто там, где есть взаимная привязанность, он существует, а где ее нет, — его не бывает.
— Ну, а молодые?
— А что молодые?
— Ну, дети… знаешь, они пробуют заниматься сексом?
В ответ Филос лишь рассмеялся.
— Вопрос стоит так: в каком возрасте они могут начинать? Ответ: когда они достаточно взрослые для этого. Что касается сексуальных экспериментов, то зачем экспериментировать с тем, что почти так же привычно, как поцелуй на улице при встрече?
Чарли крепко сжал губы. Пусть так, но все же это не входило ни в какие привычные для него рамки. Почти жалобно, он, наконец, выдавил из себя:
— А как же с нежеланными детьми?
Филос остановился как вкопанный и повернулся к Чарли — по его лицу прошла целая гамма выражений: шок, изумление, неверие. (Ты шутишь? Ты действительно так думаешь?). Затем Филос стал извиняться:
— Прости, Чарли. Не думал, что ты можешь поразить меня, но ты этого добился. Я был уверен, что после многих лет исследований уже достаточно закален. Никак не ожидал, что буду стоять здесь, в центре Лидома, и раздумывать над понятием «нежеланные дети».
— Извини, Филос. Я никого не хотел шокировать.
— Извини меня. Извини за мое удивление и за то, что дал тебе это увидеть.
Тут они подошли к саду и услышали, как их окликает Гросид. Филос спросил:
— Хочешь пить?
Они направились к белому домику. Было бы, наверное, неплохо некоторое время отдохнуть друг от друга. Чарли захотелось еще раз посмотреть на терракотовую статую.
Герб стоит в залитой лунным светом комнате, глядя на спящую дочь. Он поднялся с кровати и пришел сюда, потому что, как уже не раз бывало, здесь он отрешался от своих забот, неприятностей и находил успокоение. Согласитесь, трудно сохранять в душе беспокойство и озлобление, когда вы, затаив дыхание, наклоняетесь, чтобы при лунном свете рассмотреть, спит ли ваш ребенок.
Его беспокойство началось три дня назад, когда сосед Смит, будучи в расстроенных чувствах, бросил это замечание через общий забор их участков земли. В первый момент Герб воспринял его как замечание дурного толка: он говорил о политике, а Смит свел все к совершенно иному. Позднее же, Герб обнаружил, что замечание не забылось. Видимо, Смитти носил в себе какую-то горечь и умудрился посеять ее и в душе Герба.
И горечь осталась, ее теперь нельзя вытравить.
Люди рождаются из самого грязного женского органа.
Герб понимает, что замечание Смита вызвано его проблемами, его собственным опытом, и он, Герб, не имеет к этому никакого отношения. Его же, Герба, беспокоит более глобальный вопрос: что же такое произошло с человечеством за всю историю его существования, что пусть даже один из его представителей начинает говорить такие грязные вещи? А может, это нечто большее, чем просто непристойная шутка? Может, это правда или почти правда? Может, именно это имеется в виду под первородным грехом? Мужчины испытывают отвращение к женщинам, и поэтому многие из них относятся к женщинам с презрением. Может, именно поэтому Дон Жуан и Лотарио, несмотря на свою жажду обладания женщинами, стремятся наказать как можно больше женщин? А что если мужчина подобен нормальному ребенку по Фреду, который уже прожил фазу ориентации на мать и вступил в фазу, когда он начинает ненавидеть свою мать? Когда мужчины начали презирать женственность, когда они объявили менструации нечистыми? До сих пор в некоторых святилищах практикуется ритуал, известный под названием «очищение женщин» — древняя церемония очищения после родов.
Герб, конечно, не может согласиться с этим. Он любит свою Жанетт потому, что она — женщина. Он просто любит ее и все.
Карин счастливо вздыхает во сне. Гнев, ужас и ярость его мыслей исчезают, Герб улыбается над своим ребенком, его душа стремится к нему.
Никто, думает он, никто никогда не писал об отцовской любви. Считается, что материнская любовь — волшебное выражение божьего промысла, а может, это продукт деятельности каких-нибудь желез? Кто как считает. Но отцовская любовь… очень интересная штука эта отцовская любовь. Тихий и законопослушный мужчина впадает в необузданную ярость, когда кто-то «обижает его ребенка». Герб знает по собственному опыту, что с течением времени отцовская любовь начинает распространяться и на других детей: вы понемногу начинаете испытывать добрые чувства по отношению ко всем малышам. Откуда это идет? Ребенок никогда не лежал в его утробе, не питался его соками. Материнская любовь ясна, понятна; ребенок — это продолжение плоти и крови матери. Но отец? Ведь он почти никогда даже не помнит спазматическую дрожь, длящуюся две-три секунды, с которой все и начинается?
Почему же никому не пришло в голову заявить, что человечество потому заполонили сукины сыны, что они вышли из самого грязного органа мужчины? Никому и никогда?
Потому что мужчина считается выше женщины. Мужчина испытывает настоятельную потребность чувствовать свое превосходство. Это не характерно лишь для весьма ограниченного меньшинства, которое на самом деле превосходит всех остальных, но, конечно же, тревожит властвующее большинство, которое таким превосходством не обладает. Если вы не можете добиться успеха в жизни, то единственный способ доказать свое превосходство — унизить другого человека. Именно эта неистовая потребность человечества с незапамятных времен заставляла становиться на горло побежденного врага, порабощать другие нации, расы. И это же самое мужчины всегда делали в отношении женщин.
Действительно ли они сочли их низшими или же все случилось наоборот: мужчины отвели женщинам низшее место по тем же причинам, вследствие которых они пытались доминировать над соседом?
Что причина и что следствие?
А может, это просто стремление к самозащите? Разве женщины не стали бы руководить мужчинами, если бы получили такую возможность? Не пытаются ли они проделать это прямо сейчас? Разве они уже не добились этого здесь, на Бегония Драйв?
Герб смотрит на освещенную лунным светом ручку Карин. Впервые он увидел ее через час после рождения и уже тогда поразился совершенством ногтей и очертаний; все было такое маленькое! Такое маленькое и такое совершенное! Станешь ли ты, Карин, своей маленькой ручкой натягивать поводья и дергать за веревочки? Пришла ли ты, Карин, в мир, который в глубине души презирает тебя?
Чувство отцовской любви поглощает его, он стоит неподвижно и в этот момент чувствует, что подобен воину, охраняющему своего ребенка от отвратительных сукиных сынов.
— Назив…
Сияющий от удовольствия лидомец стоял рядом с Чарли перед терракотовой группой.
— Что, Чарли?
— Можно тебя спросить?
— Что хочешь?
— Только по секрету, Назив. Может, это нехорошо?
— Не думаю.
— Если я выйду за рамки дозволенного, ты не обидишься? Ведь я здесь чужой.
— Спрашивай.
— Это о Филосе.
— О!
— Почему все здесь так нехорошо к нему относятся? Ладно, — изменил вопрос Чарли, — это сильно сказано. Просто его вроде бы… не одобряют. Не именно его, а что-то с ним связанное.
— О, — повторил Назив, — это пустяки.
— Ты не хочешь мне ответить.
Воцарилось неловкое молчание. Затем Чарли продолжил.
— Было сказано, что я должен узнать все о Лидоме. Считаешь ли ты, что я смогу составить свое мнение, если буду знать о Лидоме что-то не совсем хорошее? Или же я должен судить о вас только, — тут он кивнул на статую, по лучшему у вас?
Чарли увидел, что и лидомец, как раньше Филос, полностью обезоружен. Очевидно, правда имела огромное воздействие на них.
— Ты совершенно прав, Чарли Джонс, и мои колебания неуместны. Но при всем уважении к Филосу — я должен в свою очередь взять с тебя слово. Ведь это относится к Филосу, а не к тебе или мне.
— Я не скажу ему, что знаю.
— Очень хорошо. Филос немного не такой, как мы. Прежде всего, он скрытен, что в общем-то полезно. Его допускают ко многим вещам, которых нам лучше не знать. Но… создается впечатление, что ему это нравится, в то время как обычный лидомец скорее тяготился бы этим, хотя и считал такое доверие почетным.
— Мне кажется, что эта причина недостаточна…
— О, он не создает никаких неудобств! Во-вторых, возможно это и связано между собой: он не женится.
— Разве нужно обязательно жениться?
— Нет, конечно.
Назив провел языком по высохшим губам и нахмурился.
— Но Филос ведет себя так, как будто он все еще в браке.
— Все еще в браке?
— Он был в браке с Фруром. У них должны были быть дети. Однажды они отправились к краю земли — (Чарли понял, что имелось в виду) — и произошло несчастье. Оползень. Они оба оказались погребенными заживо. Фрур погиб, а Филос потерял вынашиваемых детей.
Тут Чарли вспомнил, как Филос употребил выражение «кричать в могиле».
— Филос горевал… мы все понимаем. Мы любим все, любим по-разному, нам понятна его скорбь. Но для нас любовь — потребность, мы должны любить живых, а не мертвых. Мы чувствуем себя… неудобно в его присутствии, зная, что он отстраняется от любви, сохраняет верность тому, кого нет… Это… патология.
— Может, у него это пройдет.
— Несчастье произошло много лет назад, — отвечал Назив, качая головой.
— Если это болезнь, то ее ведь можно излечить?
— С его согласия — да. Но поскольку его синдром причиняет окружающим лишь слабый дискомфорт, то он может продолжать жить так, как хочет.
— Теперь мне понятна шутка Милвиса.
— Что это было?
— Он сказал: «У нас только один такой! Но он сказал это с насмешкой.
— Нехорошо со стороны Милвиса, — строго заметил Назив.
— Пусть это останется между нами.
— Конечно… Ну что, теперь ты знаешь нас лучше?
— Еще нет, — признался Чарли, — но буду знать лучше.
Они обменялись улыбками и присоединились к остальным в доме. Филос был увлечен длительным разговором с Гросидом, и Чарли готов был поспорить, что говорят о нем. Гросид и не скрывал это, сказав: Филос говорит, что ты, Чарли, уже готов вынести нам приговор.
— Не совсем так, — запротестовал Филос. — Просто я уже рассказал Чарли почти все, что мог. Сколько времени тебе потребуется для вынесения суждения — это уж твое дело.
— Надеюсь, что много, — заключил Гросид. Мы рады видеть тебя с нами. Ты нравишься Називу.
Такое замечание могло бы прозвучать двусмысленно. Чарли посмотрел на Назива, кивавшего в подтверждение слов Гросида.
— Спасибо, ответил Чарли, — мне тоже хорошо здесь.
— Смит — свинья.
Погруженный в свои мысли, Герб вздрагивает от неожиданности. Жанетт вернулась через заднюю дверь после разговора с Тилли. Он не делился ни с с Жанетт, ни с кем другим своими недавними мыслями о Смите, хотя ему и хотелось облегчить душу. Он уже проанализировал все возможные причины своего беспокойства: одна из девчонок повесилась после собрания «Лиги за Женские Права», произошел скандал на книжной выставке, введены новые порядки в школах. Как отцу пятилетней дочери ему еще рано волноваться. Но он все же боится. Пусть Смит — свинья, его совет неплох: новый клиент это всегда серьезно. Все остальное — вздор.
Он не получает удовольствия от своих размышлений, слишком все серьезно, да еще и не уложилось в голове. Удивительно, как совпали его мысли с замечанием Жанетт. Теперь Герб даже не уверен: может, и он считает, что Смит — свинья. Свинья среди людей — это свинья, говорит он себе, а свинья среди свиней — это человек.
— Что он натворил?
— Ты пойди посмотри. Он тебе покажет. Тилли с ума сходит.
— О чем ты все-таки, дорогая.
— Извини, дорогой. Это объявление, вроде как плакат, он повесил его в комнате для игр.
— Напоминание сдать на анализ мочу?
— Еще хуже. Сам увидишь.
— Что дальше, Филос?
— Нужно непредвзято посмотреть на себя, — ответил Филос и сгладил улыбкой суровость своего ответа. — Я имею в виду соблюдение объективности. Ты не можешь оценивать Лидом без связи его с другими цивилизациями.
— Думаю, что уже могу. Во-первых…
Филос прервал Чарли:
— Можешь? — Тон его был таков, что Чарли тут же умолк.
Последнюю милю между Детским и Научным блоками они прошли молча. Несколько обиженный, Чарли начал:
— Я достаточно знаю своих людей и думаю, что…
Филос с сардонической усмешкой на губах вновь прервал его:
— Полагаешь, что знаешь?
— Если ты думаешь иначе, — обиделся Чарли, — что ж, выкладывай!
— А что потом?
— Поправишь меня.
— Ладно, — Филос не обиделся, — мы сделаем это с помощью церебростиля. Это будет быстрее, легче, подробнее и, — тут он улыбнулся, без споров и перерывов процесса познания.
— Я не буду спорить и прерывать.
— Будешь, ты так устроен. Фактически, в истории человечества не было другого такого предмета, который настолько не поддавался бы объективному изучению, как секс. Написаны бессчетные тома об истории и исторической мотивации, но нигде секс даже не упоминается. Целые поколения, десятки поколений студентов корпели над ними и считали их истиной, эти же «истины» вдалбливали в головы последующим поколениям даже когда уже была ясна важность сексуальной мотивации индивидуума и когда каждый индивидуум интерпретировал свое мироощущение с сексом, наполняя мысли и язык сексуальной символикой. Для многих людей история осталась сборником анекдотов о каких-то чудаках, которые действовали и осуществляли свои желания в странном отрыве от сексуального поведения своей эпохи, поведения, являвшегося одновременно и результатом и причиной их действий. Это поведение создало и историю и этих слепых историков… полагаю, что и сама слепота также была обусловлена им. Однако, мне следует говорить об этом после того, как ты пройдешь курс, и не ранее.
— Думаю, — сухо отвечал Чарли, — лучше перейти к делу.
Они обошли вокруг Научного блока и вошли в метро, чтобы попасть в Медицинский блок. Филос вел Чарли по уже знакомым горизонтальным галереям и они вновь взлетали ввысь на невидимых лифтах. Проходя через большой зал, напомнивший Чарли зал ожидания на вокзале, они увидели лидомцев, певших свои мелодии. Чарли был особенно поражен видом двух одинаково одетых лидомцев, каждый из которых держал на коленях спящего ребенка и пел, для извлечения звука мягко ударяя другого пониже горла.
— Чего они все ожидают?
— Я кажется уже говорил тебе — все должны приходить сюда один раз в двадцать восемь дней для проверки.
— Зачем?
— А почему нет? Лидом — небольшой, нас пока что меньше восьмисот человек, и никто не живет далее двух часов хода пешком. У нас есть все необходимое оборудование — почему же не проходить обследование?
— Насколько тщательно оно проводится?
— Очень тщательно.
На самом верху здания Филос остановился перед щелью в двери.
— Открой ладонью, — сказал он.
Чарли приложил к щели ладонь, и ничего не произошло.
Тогда Филос приложил свою ладонь, и дверь открылась.
— Мое личное убежище, — объяснил он. — Нечто вроде замка, единственного на всем Лидоме.
— Зачем запираться?
Чарли уже отметил отсутствие всяких запоров, особенно в Детском блоке.
Филос пригласил Чарли внутрь, и дверь за ними закрылась. — У нас на Лидоме очень мало табу, — пояснил Филос, — но одно из них связано с запретом на свободное хранение инфекционных материалов.
Чарли уже понял, что он шутит; при этом какая-то доля правды в этом была.
— На самом деле, — продолжал объяснять Филос, — очень малое число лидомцев станут возиться со всем этим. Филос небрежным движением указал на ряды книжных шкафов от стен до потолка и стеллаж с небольшими рядами прозрачных кубиков. — Сейчас мы значительно больше интересуемся будущим, все это больше никому не нужно. И все же… ведь сказано: «человек, познай себя»… Многие станут несчастными, если слишком хорошо будут знать себя.
Филос приблизился к стеллажу, посмотрел в картотеку и выбрал один из кубиков. На нем были нанесены красным цифры. Филос сверил их с картотекой, подошел к стоявшей у стены кушетке и извлек из открывшейся в стене нише какое-то устройство. Это был шлем в виду чаши со штативом. — Церебростиль, — с этими словами Филос показал Чарли внутреннюю часть шлема. Там ничего не было кроме, примерно, дюжины резиновых нашлепок, охватывавших голову со всех сторон.
— Тут нет ни электродов, ни щупов, и это совсем не больно.
Взяв кубик, Филос открыл небольшую камеру в верхней части шлема и, вставив внутрь кубик, закрыл крышку на защелку. Затем он лег на кушетку, одел шлем и плотно прижал его к голове. Шлем несколько наклонился вперед, потом назад и принял нужное положение.
Филос спокойно лежал и улыбался Чарли.
— Теперь извини меня на пару минут.
Он закрыл глаза, поднял руку и дотронулся до выступающего на гребне шлема кнопки. Кнопка осталась в нажатом положении, а рука Филоса безвольно упала.
Воцарилась глубокая тишина.
Кнопка щелкнула и выдвинулась, Филос открыл глаза. Сняв шлем, он сел. Никаких признаков усталости или перенесенных усилий заметно не было.
— Совсем недолго, правда?
— Что ты делал?
Филос указал на небольшую камеру, куда он опустил кубик. — Это небольшая работа, которую я подготовил по определенным аспектам хомо сапиенс. Ее нужно было слегка… отредактировать. Ты говорил, что некоторые вещи ты предпочитаешь не знать, кроме того я хотел передать эти знания тебе в виде скорее письма, чем в виде сухого изложения учебника.
— Ты хочешь сказать, что можешь вот так сходу изменять записи?
— Для этого требуется некоторая практика и большая концентрация, но в принципе — да, могу.
Ну, давай начнем.
Чарли глядел на шлем и все еще колебался. Филос рассмеялся. — Давай, одевай. Больно не будет, и ты окажешься значительно ближе к дому.
Чарли собрался с духом и улегся. Филос одел на него шлем и приладил его на голове. Чарли почувствовал, как мягкие нашлепки, как пальцы, ощупывают голову. Что-то щелкнуло. Шлем чуть изменил свое положение и застыл. Филос взял руку Чарли и поднес ее к кнопке. — Нажимай сам, когда будешь готов. Пока не нажмешь, ничего не будет происходить.
Филос отступил назад.
— Расслабься.
Лежа, Чарли посмотрел на него. Ни злости, ни хитрости нельзя было прочесть в странных темных глазах — только мягкое одобрение.
Он нажал кнопку.
Герб пересекает задний двор, ломая голову, как бы удобнее навести Смитти на разговор о плакате — ведь именно он взбесил Жанетт — и в это же время не дать ему понять, что Жанетт рассердилась.
Смитти возится над грядкой с маргаритками. При виде Герба он выпрямляется, отряхивает колени и сразу же разрешает проблему Герба.
— Привет. Заходи, хочу тебе что-то показать. Думаю, до тебя уже дошло.
Герб перелазит через низкий парапет и следует за Смитти в дом. У того отличная комната для отдыха. Нагревательный котел выглядит как музыкальный центр, а музыкальный центр похож на радиатор. Стиральная машина с сушкой смахивает на телевизор, телевизор — на кофейный столик, бар совсем как бар, и все отделано настоящей сучковатой сосной.
Центральное место над баром занимает плакат, в красивой рамке и под стеклом. Он исполнен крупными буквами готическим шрифтом, поэтому читать его приходится медленно, и от этого еще смешнее. Плакат — это цитата, источник которой указан мелкими буквами внизу: «из сочинений Средневекового Философа».
Хорошая женщина (по наблюдениям древнего философа) подобна угрю в мешке с 500 змеями, и если мужчине посчастливится найти этого угря среди всех змей, то он будет в лучшем случае держать мокрого угря за хвост.
Герб уже готов внутренне присоединиться к Жанетт в ее негодовании, но содержание плаката для него полная неожиданность, и он вместо этого покатывается со смеха, а Смитти лишь подхихикивает. Потом Герб спрашивает, как восприняла плакат Тилли.
— Женщины, — важно отвечает Смит, — отсталый народ.
Филос правильно сказал: это похоже на письмо. Однако, чтение его оказалось совершенно новым опытом для Чарли. Он нажал кнопку, раздался мягкий щелчок — сколько затем времени прошло сказать невозможно, так как внутренние часы человека, подсказывающие ему, как долго звенит звонок пять секунд, пять минут или пять часов — были сразу же остановлены. Слишком долго эта процедура занять не могла, сознания он не терял. Когда кнопка щелкнула во второй раз, он увидел стоящего над ним и улыбающегося Филоса. Чувствовал он себя так, как человек, прочитавший и отложивший в сторону длинное и интересное письмо от друга.
Вздрогнув, он сказал по-английски:
— Ну, слава Богу!
«Чарли Джонс (так начиналось «письмо»), ты не можешь быть объективным в этой дискуссии. Но постарайся. Пожалуйста, постарайся.
Ты не можешь быть объективным, потому что был воспитан, погружен, обучен, принужден, наконец, относиться к этой проблеме именно так с тех пор, как начал носить синие пинетки. Ты пришел к нам из времени и из места, где мужское начало у мужчин и женское начало у женщин, а также вся важность различия между ними считались почти главным фактором.
Поэтому начну с того, что ты можешь считать главной гипотезой. Фактически, это — истина, и если в заключение она пройдет испытание тобой, то и ты согласишься, что это есть истина. В противном случае, нельзя будет считать это твоей виной — в этом виновата твоя ориентация.
Между мужчиной и женщиной больше сходств, чем различий.
Прочти внимательно учебник анатомии. Легкое есть легкое и почка есть почка и у мужчин, и у женщин. Статистически, скелет женщины легче, голова меньше и так далее. Однако, нельзя исключить, что такое положение сложилось в результате многих лет эволюции. Если отбросить в сторону подобные предположения, то можно заметить, что многие женщины выше, сильнее, имеют более широкую кость, чем большинство мужчин, в то же время многие мужчины меньше, легче, слабее, чем большинство женщин. У многих мужчин отверстие таза больше по размерам, чем у многих женщин.
Что касается вторичных сексуальных характеристик, то мы можем отметить существенные различия только при статистическом подходе; многие женщины имеют на теле больший волосяной покров, чем многие мужчины; у многих мужчин голос более высокий, чем у многих женщин… Я вновь прошу тебя быть объективным: отбрось на время твою убежденность, что статистическое большинство — это норма, и изучи отдельные случаи во всем их многообразии, существующие за пределами этой фикции — нормы. Продолжим:
Даже в самих половых органах имеются различия в развитии — имеется в виду патология — бесчисленные случаи, например, недоразвития члена, увеличенного клитора, отделенных половых губ… Все это можно объективно рассматривать как небольшие отклонения от нормы, способные создавать в исходном мужском или исходном женском теле фактически идентичные мочеполовые органы. Я не намерен утверждать, что такое положение является или должно считаться нормальным — по крайней мере не ранее четвертого месяца развития плода, хотя до этого срока оно не только нормально, но и универсально — я хочу лишь указать тебе, что повторяемость таких случаев лежит в пределах допустимого для природы, начиная с доисторических времен.
Эндокринология дает нам ряд интересных фактов. И в мужском и в женском организме могут вырабатываться мужские и женские гормоны, и фактическое доминирование одних над другими обеспечивается весьма небольшими количествами. Если нарушить этот деликатный баланс, то происходят кардинальные изменения. За несколько месяцев у женщин вырастают борода и исчезает грудь, а у мужчин грудь наоборот появляется и даже может начать давать лактацию.
Эти важные и граничные случаи я привел только в целях иллюстрации своих мыслей. Существовало много женщин-атлетов, которые по силе, скорости и искусству превосходили большинство мужчин, но которые, тем не менее, являлись «настоящими» женщинами, и много мужчин, которые занимались такой традиционно женской специальностью как моделирование одежды и достигли в этом деле значительно больших успехов. И такие мужчины тоже были «настоящими» мужчинами. Все это я говорю к тому, что когда мы начинаем углубляться в «культурные» различия между полами, то очевидной становится различие в половом признаке. Что говорят по этому случаю ученые:
У женщин длинные волосы. Но они же наблюдаются и у индейцев сиу, которых некоторые считают самыми воинственным народом из когда-либо существовавших. Кавалеры ХVIII века носили парчовые камзолы и кружева на воротниках и рукавах. Женщины носят юбки. Но их же носит и шотландец, и греческий пехотинец, китаец, полинезиец, и ни о ком из них нельзя сказать, что они феминизированы.
Объективный взгляд на историю человечества выявляет бесчисленное множество таких примеров. В различных областях периодически наблюдаются сферы, в которых мужское и женское перемешивается, разделяется, группируется и разделяется подобно колебаниям солености в устьях впадающих в море рек… До первой мировой войны сигареты и наручные часы считались чисто женскими атрибутами; через двадцать лет они же полностью перешли к мужчинам. Европейцы, в частности жители Центральной Европы, были крайне поражены, узнав, что американские фермеры доят коров и кормят цыплят, потому что они привыкли, что эти работы выполняют только женщины.
Таким образом, явно видно, что символы пола сами по себе ничто, поскольку в разное время и в разных местах они могут принадлежать обоим полам, противоположному полу или не принадлежать ни тем, ни другим. Другими словами, юбка не представляет собой атрибута, который делает женщину женщиной. Необходимо, что к юбке добавлялась определенная социальная роль.
Вместе с тем, в истории человечества, фактически, в каждой цивилизации существовали определенно «женские» области и «мужские» области, различия между которыми в большинстве случаев служили основаниями для фантастических, иногда болезненно экстремальных явлений.
Почему?
Прежде всего, легко заметить и легко отбросить теорию о том, что в примитивном обществе первобытных охотников и рыболовов более слабый, медленнее передвигающийся пол, иногда носящий ребенка или вынужденный делать остановки для ухода за детьми, не очень хорошо приспособлен для охоты и борьбы по сравнению с быстрыми, ничем не обремененными, мускулистыми мужчинами. Однако, можно предположить, что первобытная женщина была не намного меньше, медленнее и слабее, чем ее партнер. Возможно, теория путает причину и следствие, возможно, отсутствие влияния других факторов могло бы привести к появлению женщин, ничем не уступавшим в смысле охоты мужчинам, а более слабые, медленно передвигавшиеся мужчины стали бы вести хозяйство вместе с беременными и кормящими женщинами. Эти процессы имели место, хотя и в меньшинстве случаев.
Различие существовало — это несомненно. И оно не было статическим. Различие продолжало существовать и после того, как отпала необходимость в охоте. Само человечество поддерживало такое различие, сделало его своим кредо. И вновь возникает вопрос:
Почему?
Представляется, что существует могущественная сила, поддерживающая и углубляющая это противоречие.
Все это происходит потому, что человечество имеет глубокую и настоятельную потребность чувствовать свое превосходство. В любой группе всегда есть кто-то, занимающий более высокое положение… легко однако увидеть, что в любой группе, культуре, клубе, нации, профессии только немногие занимают такое положение по праву; массы не могут занимать его.
Но именно воля массы диктует основной ход истории, хотя отдельные изменения могут вносить индивидуумы или меньшинства, за что они впоследствии, как правило, и несут наказание. Если какая-то ячейка массы захочет доказать свое превосходство, она найдет пути, чтобы этого добиться. Это ужасное стремление нашло свое весьма разнообразное выражение: через историю — создав рабство и геноцид, ксенофобию и снобизм, расовые предрассудки и сексуальные различия. Возьмем человека, который не обладает превосходством в кругу своих друзей: он не может доказать превосходство, не имеет оснований, чтобы его добиться. Что с ним происходит? Он несомненно будет искать кого-то слабее него и подчинит его себе. Самым вероятным, логическим и удобным объектом для этого будет принадлежащая ему женщина.
Это невозможно сделать по отношению к тому, кого любишь.
Если любишь, невозможно оскорбить самую близкую тебе, столь мало отличающуюся вторую половину тебя самого, невозможно так отнестись к своему другу. Без стремления к превосходству немыслимы войны, преследования, ложь, обман, убийство, кража. Очевидно, именно необходимость чувствовать свое превосходство является источником таких стремлений, именно войнами и убийствами достигаются высокое положение. С другой стороны, можно предположить, что в противном случае человек обращает свою энергию на подчинение себе окружающей среды, познание своей собственной натуры, и при этом он достигает значительно больших высот, познавая жизнь, а не истребляя ее.
Странно при этом, что человек всегда стремился к любви. Стали идиоматическими такие выражения как «любить музыку», определенные цвета, математику, конкретные блюда. Существовали и люди, которые больше всего на свете любили все, связанное с сексом. «Люблю тебя всего сильней, но честь люблю я больше», «Господь так любил людей, что отдал своего сына за них». Сексуальная любовь — это, конечно, любовь. Точнее можно сказать, что это проявление любви. Точно так же можно утверждать, что справедливость — это любовь, жалость — это любовь, терпимость, прощение — в общем, все чувства, которые не направлены на максимизацию своего эго.
С самого своего начала христианство было религией любви, как это видно даже из поверхностного знакомства с Новым Заветом. Неизвестным до последнего времени был тот факт — так тщательно уничтожались все сведения о первых христианах — что это была харизматическая, то есть религия, в которой конгрегация участвовала в надежде получить истинно религиозный опыт, позднее получивший название теолепсии или боговдохновения. Многие первые христиане действительно довольно часто достигали этого состояния; еще большее число достигали его лишь изредка, и все же они вновь и вновь пытались войти в него. Однажды испытав такое состояние, они полностью изменялись, получая внутреннее вознаграждение; именно этот опыт и его последствия дали им возможность переносить самые тяжелые лишения и пытки, и умирать с радостью и без страха.
Сохранились несколько беспристрастных описаний их служб — лучше назвать их собраниями — и все они сходятся в том, что люди тайно оставляли свою работу в полях, лавках, даже дворцах, чтобы собраться в каком-нибудь укромном месте — пещере или в катакомбах — где бы им не могли помешать. Существенно, что в этих собраниях принимали участие как богатые, так и бедняки, как мужчины, так и женщины. После совместной трапезы — фактически это была трапеза как проявление любви — и создания соответствующего настроения, скорее всего посредством песнопений и танцев, на кого-нибудь снисходил, как они его называли Святой Дух. Возможно он или она — это могли быть как мужчина, так и женщина — пророчествовали и восхваляли Бога, возможно имело место проявление божественного вдохновения, проявляющееся в «говорении разными голосами», но все эти проявления, каким бы искренними они не были, не носили чрезмерный или нездоровый характер; в этих действиях могли участвовать все по очереди. Прощаясь, они запечатлевали друг на друге мирный поцелуй и украдкой возвращались в свои жилища до следующего собрания.
Ни в коем случае нельзя считать, что первые христиане изобрели харизматическую религию, она существовала до них и не умерла вместе с ними. Она восходит к глубинам истории, где она существовала в разнообразных формах. Зачастую она принимала оргиастический характер, форму дионисий, поклонение Матери всех богов Кибеле, что получило широкое распространение в Древнем Риме, Греции и на Востоке за тысячи лет до рождения Христа. Можно упомянуть и о культах чистоты, например, культ очищения в Средние века, адамитах, Братьях Свободного Духа, Вальденситах (стремившихся внедрить свой вариант апостолического христианства в католицизм), и многих многих других. У всех них было одно общее субъективный, всеобщий, экстатический опыт, почти повсеместное равенство женщин и любовь к религии.
Все без исключения они жестоко преследовались.
Представляется, что у человечества существует стремление управлять, с точки зрения которого любовь надо подвергать анафеме и всяческими способами искоренять.
Почему?
Объективное исследование основной мотивации (Я знаю, Чарли, ты не можешь быть объективным! Тебе придется жить с этим.) вскрывает простую и ужасающую причину.
В подсознание ведут два прямых канала. Один из них секс, а второй религия; в до-христианский период эти каналы обычно совмещались. Иудейско-христианская религия положила этому конец по вполне очевидной причине. Харизматическая религия исключает наличие промежуточного звена между верующим и объектом его поклонения. Погруженный в экстатическое молитвенное состояние верующий говорит разными голосами, его тело сотрясается в ритуальном танце — его не интересуют какие-либо доктрины, он не просит заступничества у кого-либо. Поведение его в промежутках между молитвами просто — он сделает все для того, чтобы повторить свое бдение. Если он будет поступать правильно, то есть так, чтобы удовлетворить свои желания, то он вновь будет молиться; если он не сможет войти в такое же молитвенное состояние, то это само по себе и будет наказанием.
Он безгрешен.
Единственным приемлемым способом использования огромной силы внутренней религиозности — потребности в поклонении — для обеспечения власти над людьми является внедрение механизма вины между верующим и объектом поклонения. Достичь этого можно только, если организовать и систематизировать процесс поклонения. Очевидным путем достижения этой цели является контроль за другим мощным жизненным стимулом — сексом.
Хомо сапиенс уникален среди существующих и существовавших видов живых существ потому что у него имеется система подавления сексуальности.
Существуют три подхода к сексуальности. Ее можно поощрять, подавлять или сублимировать. Последний путь в историческом аспекте является идеальным, и часто приводит к успеху, но он всегда нестабилен. Простое, ежедневное поощрение, подобно действовавшему в Греции в период Золотого Века, когда существовало три категории женщин: жены, гетеры и проститутки, в совокупности с идеализированной гомосексуальностью может считаться варварством и быть аморальным с разных точек зрения, но зато в результате дает поразительное здравомыслие. С другой стороны, внимательное изучение Средневековья буквально ставит исследователя в тупик: его вниманию открывается как бы окно в огромный сумасшедший дом, охватывающий весь мир на протяжении тысячелетия. Вот это и есть результат подавления сексуальности. Здесь и мания бичевания, когда тысячи людей истязали себя и друг друга, двигаясь из города в город в поисках наказания за прегрешения. Вспомним о таинственном Суса четырнадцатого столетия, изготовившем для себя нижнюю одежду для чресел со ста пятьюдесятью остро заточенными медными гвоздями. Чтобы не забыться во сне, он крепко связывал себе запястья и притягивал их к шее, чтобы воспрепятствовать избавлению от вшей и блох, он одевал на руки кожаные перчатки, утыканные острыми гвоздями, раздиравшими его плоть, если он прикасался к ней. Когда его раны заживали, он нарочно вскрывал их. Он лежал на спине на старой деревянной двери, утыканной гвоздями так, что они образовывали крест, сорок лет он не мылся. Здесь и святые, которые вылизывали язвы прокаженных, здесь и Инквизиция.
И все это творилось во имя любви.
Как могло произойти такое изменение? Изучение одной из последовательностей событий дает ключ к разгадке. Возьмем искоренение вечери, «пира любви», универсальную и необходимую принадлежность примитивного христианства. Эта история развернута в ряде эдиктов, изданных по различным поводам. Важно отметить, что искоренение такого существенного ритуала поклонения потребовало от трехсот до четырехсот лет и было выполнено постепенно с большим искусством и эффективно.
Прежде всего, в вечерю была внедрена евхаристия — символический ритуал вкушения тела и крови Христа. Затем мы видим, как организуется сама процедура вечери — теперь уже есть епископ, без которого вечеря не может состояться, так как он должен благословить пищу. Несколько позднее епископ уже традиционно стоит во время вкушения пищи, что, конечно же, отделяет его от остальных, ставя выше их. Затем меняется поцелуй, символизирующий мир; вместо целования друг друга все участки вечери целуют исполняющего обязанности священника, позднее они целуют уже деревянный крест, который передается по кругу и возвращается священнику. В конце концов, поцелуй вообще исчезает из обряда. В 363 году консул Лаодикии уже может объявить евхаристию главным обрядом, запретив проведение вечери в церкви и, таким образом, разделив их. На протяжении многих лет вечеря в пределах церкви не допускалась, но в 692 году (консул Труллан) оказалось возможным вообще запретить ее под страхом отлучения.
Эпоха Возрождения избавила общество от многих форм безумия, но не от самого безумия. Светские и церковные власти все еще контролировали все основные вопросы, связанные с сексом, например, мораль и брак (хотя церковь установила фактический контроль над браком достаточно поздно; в Англии во времена Шекспира браки заключались в виде частного контракта, а Церковь освящала союз). Все еще грех был повсеместен, все еще он являлся фильтром между человеком и его Богом. Любовь все еще уравнивалась со страстью, а страсть представлялась грехом, то есть считалось, что мужу грешно страстно любить свою жену. Наслаждение — крайняя степень экстаза в хмурые дни протестантизма считалось грехом. Римский папа вообще утверждал, что любые и все сексуальные утехи грешны. И несмотря на то, что вулкан человеческих страстей находил себе выход в создании мостов, домов, фабрик и бомб, все же имели место бесчисленные случаи неврозов. Даже когда ряд государств официально отделились от церкви, методы подавления сексуальности сохранились: та же приверженность доктрине, та же оценка жизни с позиций вины. Таким образом, секс и религия — фактическая суть человеческого существования — перестали иметь сами по себе значимость и стали средством; непримиримая враждебность между ними служит доказательством единств их цели — полная подчиненность во славу всеподавляющего стремления к властвованию над человеческим сознанием.»
Герб Рейл идет прощаться перед сном с детьми. Он становится на колени у кроватки Карин. Дейв за ним наблюдает. Герб качает Карин на руках и щекочет ей животик, пока она не начинает пищать, целует ее в шейку и притворно кусает за мочку уха. Дейв следит за ним своими большими глазами. Герб накрывает Карин с головой одеялом и быстро прячется, чтобы она, откинув одеяло, не могла его увидеть. Она ищет и находит его. Довольная, Карин смеется. Герб снова целует ее, расправляет одеяло и шепчет:
— Твой папа тебя любит. — Потом он говорит: — Спокойной ночи! — и поворачивается к Дейву, молча наблюдающему за ним.
Герб протягивает сыну правую руку. Дейв берет ее. Герб пожимает ему руку:
— Спокойной ночи, старик, — желает он и отпускает руку сына. Спокойной ночи, папа, — отвечает Дейв, не глядя на Герба. Герб выключает свет и выходит. Дейв вылезает из постели, берет в охапку подушку, быстро перебегает комнату и изо всех сил бьет подушкой по лицу Карин.
— Не понимаю, — разводит руками Герб чуть позднее, после того, как высушены слезы и Дейв справедливо наказан, — не понимаю, почему он это сделал.
«Мы, лидомцы, отрицаем прошлое.
Мы, лидомцы, («письмо» Филоса продолжалось) навсегда расстаемся с прошлым и всеми его атрибутами, исключая собственно гуманизм в его чистом виде.
Особые обстоятельства нашего происхождения позволяют сделать это. Мы вышли из безымянной горы, и, как вид, мы изменчивы. Изменчивость — это наш основной принцип. Изменчивость — есть трансформация, динамизм, движение, изменение, эволюция, мутация — жизнь.
Особые обстоятельства нашего происхождения связаны тем благословенным фактом, что плазма не заражена какими-либо доктринами. Если бы у хомо сапиенс хватило ума (а силы у него хватало), он мог бы упрятать подальше все яды, Развеять все опасности и воспитать новое чистое поколение. Если бы хомо сапиенс пожелал бы (у него для этого было достаточно и здравого смысла и сил), он мог бы создать харизматическую религию и гармонично увязанную с ней культуру, и со временем на свет бы появилось чистое поколение людей.
Хомо сапиенс заявлял, что ищет средство покончить со всеми своими бедами. Вот оно: харизматическая религия и соответствующая ей культура. Апостолы Иисуса пришли к ней. До них к ней пришли греки, еще ранее минойцы. С тех пор такую религию создали катары, ее нашли квакеры, секта танцующих ангелов. И на Востоке, и в Африке к ней обращались не один раз… и каждый раз эта религия не смогла затронуть массы, ей оставались привержены лишь адепты. Люди — или по крайней мере те из них, кто вел за собой людей — всегда терпеть не могли харизматизм, они не хотели его и не нуждались в нем. В то же время все эти духовные вожди — пресвитер, жрец, священник — не могли обойтись без доктрины, так как она давала им превосходство над прочими людьми. Харизматизм не давал им ничего.
Кроме, разумеется, знания души и вечной жизни.
Управляемые мужским началом люди создают культуру, в которой доминирует мужское начало, и такого же типа религию: Бог-мужчина, всевластные Заветы, сильное центральное правительство, нетерпимость к поиску и исследованиям, подавление сексуальных устремлений, глубокий консерватизм (нельзя же менять то, что установлено Отцом), строгое различие между полами в одежде и поведении, и глубочайшее отвращение к гомосексуальности.
Управляемые женским началом люди, которые создают культуры с доминированием женского начала, имеют религию, центром которой является Мать: Богу-женщине служат весталки, функционирует либеральное правительство, сочувствующее широким массам и помогающее обездоленным, проявляется большая терпимость к экспериментаторству, либеральный взгляд на секс, некоторая размытость между внешними признаками полов и неприятие кровосмешения.
Культура, в которой доминирует отцовское начало, всегда стремится навязать себя другим, в то время как женской культуре это чуждо. Таким образом, отцовская культура имеет тенденцию к главенству, а женская культура, зарождающаяся в глубинах мужской, периодически восстает против нее и, часто, погибает. Этот процесс — не этапы эволюции, это фазы, определяемые качанием маятника.
Сторонники мужского типа культуры медленно сами себя отравляют. Сторонники женской культуры разлагаются, что тоже один из видов отравления. Время от времени можно встретить лицо, испытывающее равное влияние, как отца, так и матери, и впитавшее в себя лучшие качества обоих. Как правило же, люди относятся либо к одной, либо к другой категории грань между ними слишком зыбка, чтобы на ней можно было удержаться…
За исключением Лидома.
Мы либеральны в искусстве, в технических исследованиях, в любом выражении нашей натуры. Одновременно мы крайне консервативны в определенных областях: каждый из нас убежден, что никогда не расстанется с умением работать руками и обрабатывать землю. Мы воспитываем детей, которые будут следовать родителям, а не только отцу или только матери; наша религия — это Дети. Мы отрицаем и отвергаем все ценности прошлого кроме нас самих, хотя и сознаем, что в прошлом было много красоты. Это та цена, которую мы платим за отречение и за душевное здоровье, это та стена, которую мы выстроили между нами и мертвым прошлым. Это единственное табу, единственное требование по отношению к породившим нас.
Как и хомо сапиенс, мы были рождены землей и земными существами; мы происходим от расы полу-зверей, полу-дикарей — от людей. Как и хомо сапиенс, мы не хотим знать имен тех, кто нас породил. Наши человеческие родители построили нам укрытие и заботились о нас, пока мы не возмужали, но не открылись нам. В отличие от большинства людей они знали себя поэтому не хотели, чтобы мы их обожествили. Только они и наши матери знали, что мы существуем как нечто новое на поверхности Земли. Они ни за что не выдали бы нас хомо сапиенс, так как мы отличались от них, а хомо сапиенс, как все стада, стаи, рои, в глубине сердца считают все отличающееся от них опасным и подлежащим уничтожению тем более, чем более имеется сходства с ними (о, как ужасна горилла, как отвратителен бабуин!). Кроме того, ведь в каком-то отношении мы можем превосходить их, обладая технологиями и устройствами, превышающими их уровень техники (вспомни реакцию на спутник, Чарли). Это превосходство будет абсолютно подавляющим, поскольку сексуальная активность хомо сапиенс заключена внутри определенный условных границ. В этом и лежит ключ к разгадке всей несправедливости, злобы, зависти. В сообществе людоедов аморально не есть человечину.»
Кнопка щелкнула, и Чарли Джонс пришел в себя, глядя в сардонически улыбающиеся глаза Филоса.
Ошеломленный, он сказал по-английски:
— Ну и дела!
— Сегодня без боулинга, дорогая?
— Да, дорогой. Я позвонила Тилли Смит упросила ее пропустить разик. Она была рада, и я тоже.
— Вы что, девушки, поссорились?
— О, нет! Совсем напротив. Просто… ну, Тилли стала очень нервной последнее время. Она чувствует это, и я знаю, что я чувствую тоже. Она вообще бросила бы боулинг лишь бы не ссориться со мной. Она знает, что так и будет, если не бросит.
— Наверное, эта опять простата сказывается!
— Дело в том, что у нее нет простаты, как у Смита.
— Да, конечно. Герб, ты такой скандальный!
— Секс… это как штаны.
— Чего?… О, дорогой опять ты философствуешь. Ладно, выкладывай, что там у тебя?
— Я не философствую. Скорее занимаюсь тем, что ты называешь сочинением басен.
— Баснописец!
— Да, если хочешь. Секс — это как штаны. Вот послушай. Выхожу я из дома по Бегония Драйв к главной авеню, прохожу два квартала, покупаю сигареты и иду назад. По пути я прохожу мимо многих людей, и никто не замечает.
— Все замечают, что ты большой славный…
— Нет, подожди, послушай. Никто фактически меня не замечает. Если ты опросишь всех этих людей, то выяснишь, что они не помнят меня. Некоторые говорят, что проходил здесь такой, большинство не знает. Теперь опрашиваешь тех, кто помнит: какие штаны были на мне? Ведь это могли быть рабочие брюки, парусиновые, штаны от смокинга с шелковыми черными нашивками или габардиновые брюки.
— Это все к сексу не относится.
— Подожди, имей терпение. Предположим теперь, что я выхожу из дома и иду в аптеку без штанов.
— Совсем голый?
— Ага. Ну, кто это заметит?
— Ты не дойдешь до авеню. Не смей ходить мимо Палмерсов.
— Все заметят — правильно! Итак — секс. Все имеют брюки, неважно какие, лишь бы не слишком приметные. Человек идет в брюках по делу, никто его не замечает, никого он не беспокоит. Но! Когда на нем нет брюк, когда он совсем голый, вот тогда все и начинается. Всех он трогает, всем до него дело. Вот так и Тилли.
— О, Тилли это не будет трогать.
— Я не об этом. Я имею в виду, что у Тилли сейчас такая же ситуация. Ее трогает, что ты не можешь с ней идти заниматься боулингом потому, что она слишком нервная.
— Ты, наверное, прав, знаешь, что секс — это как штаны. Только не рассказывая никому об этом, вывернут так, что ты говорил, будто Тилли не носит панталон.
Жанетт пронзительно хохочет.
— Придумать же такое! Какие-нибудь старые штаны!
— Во всяком случае, это объясняет ситуацию. Точно. Старые штаны, новые штаны, чужие штаны, голубые штаны.
— Заткнись и не вздумай испытать на себе.
Выйдя из зала, они столкнулись с Милвисом:
— Как дела, Чарли Джонс?
— В порядке, — улыбнувшись ответил Чарли, — думаю, что вы, лидомцы, самый удивительный народ, который когда-либо жил на нашей старушке-Земле. Придти к настоящей религии, перенеся мутацию, в то время как все остальные испарились — это что-то.
— Значит, ты одобряешь нас?
— Если принять саму идею… что ж, я скажу — да! Как жаль, что раньше не было хотя бы несколько таких, как вы, ну, чтобы так молились и все такое.
Милвис и Филос обменялись взглядами.
— Нет, — глубокомысленно сказал Филос, как будто бы Чарли здесь на было, — нет, еще не время.
— А когда же?
— Думаю, нужно увидеть Обрыв, — отвечал Филос, — вдвоем: Чарли и я.
— Зачем? — не понимал Милвис.
Филос лишь улыбнулся, и его темные глаза заблестели:
— Дорога назад длинная.
Теперь уже улыбнулся и Милвис, и кивнул в знак согласия.
— Рад, что у тебя сложилось о нас хорошее мнение, Чарли Джонс. Надеюсь, оно не изменится.
— Что дальше, — поинтересовался Чарли, когда они с Филосом проследовали дальше по коридору. Они спустились в шахту, а когда оказались в главном дворе, Чарли потребовал ответа: — Что весь этот разговор значил?
Есть еще кое-что, чего ты не знаешь, — произнес Филос, помахивая рукой мальчику, который ему подмигнул.
— То, что ты хочешь показать мне у Обрыва?
— Наш разговор с Милвисом означает, — продолжал Филос, не обращая внимания на вопрос Чарли, — что тебе не повредит хорошая длительная прогулка после того, как я расскажу тебе продолжение истории.
— Она настолько тяжела? — рассмеялся Чарли.
Филос не поддержал его.
— Да, она настолько тяжела. Чарли примолк, а они тем временем вышли из Медицинского блока и пересекали открытое пространство, двигаясь в новом для Чарли направлении.
— Мне не хватает темноты, — снова заговорил Чарли, глядя на серебристое небо. — Звезды… а как насчет астрономии, Филос, геофизики и всех таких наук, где нужно понимать немного больше, чем в оливковых плантациях и грядках с рассадой?
— Все это есть в памяти церебростиля на случай, если неожиданно возникнет необходимость. Пока же, — отвечал Филос, — это подождет.
— Подождет чего?
— Пока на Земле можно будет жить.
— Сколько же времени это продлится?
— Никто не может знать, — пожал плечами Филос. — Сиес считает, что мы должны запускать спутник каждые сто лет, чтобы контролировать процесс.
— Каждые сто лет? Бога ради, Филос, сколько же лет вы собираетесь существовать взаперти?
— Столько, сколько потребуется. Видишь ли, Чарли, человечество провело тысячелетия, ориентируясь на космос. В наших документах есть больше информации о составе белых карликов, чем о строении Земли, по которой мы ступаем. Хорошая аналогия: нам необходимо несколько уравновесить наши знания, потратив немного времени на освоение Земли, а не космоса. Один из ваших писателей, кажется, Уайли сказал как-то, что мы должны от изучения объекта перейти к изучению субъекта.
— Но тем временем вы остановились в развитии! — вскричал Чарли, указывая на фигуру лидомца в отдалении, который терпеливо и монотонно полол грядки сапой. — Что, вы так и будете ждать десять тысяч лет?
— Что такое десять тысяч лет для истории расы?
Они молча шагали по холмистой местности, пока несколько смущенный Чарли не рассмеялся и не ответил: — Мне непривычно так рассуждать… Послушай, я все еще не представляю, откуда пошли лидомцы.
— Понимаю, — задумчиво протянул Филос. — Все началось с первых двух, а им наследовали очень развитые и дальновидные люди. Как уже рассказывал тебе в своем «письме», они постарались скрыть от нас свои имена, можешь быть уверен, что так же осторожны они были с остальным миром. Хомо сапиенс никогда не одобрил бы идею замещения себя, не правда ли?
— Боюсь, что ты прав.
— Прав и в том случае, если бы новые виды непосредственно и не вступили бы в конкуренцию, — кивнул Филос. — Что же, хотя мы и не знаем, кто были эти первые лидомцы, нам ясно, что они должно быть были очень знающими людьми в самых разных областях знания. Например, они создали первый церебростиль и заложили основы науки о А-поле, хотя, полагаю, первое поле было генерировано лишь тогда, когда мы остались одни. Экспериментировали ли они на нас или трудились для нас до самой смерти, или довели работу до определенного этапа, а потом предоставили нас самим себе и отправились в неведомое — не могу сказать. Знаю только наверное, что небольшая колония лидомцев жила в огромной пещере в горе, открывавшейся в совершенно недоступную долину. Лидомцы не спускались в долину до тех пор, пока не было создано А-поле и их зона обитания не была изолирована от остального мира.
— Значит, воздух не был радиоактивным и ничего такого не произошло?
— Нет.
— Тогда получается, что лидомцы фактически сосуществовали с хомо сапиенс в течение некоторого времени!
— Конечно. Их могли бы обнаружить только с воздуха. Когда появилось А-поле, эта проблема была снята.
— Как же выглядит Лидом сверху?
— Мне говорили, — сообщил Филос, — что сверху сфера выглядит, как горы.
— Филос, все лидомцы очень похожи друг на друга. Вы что, все — одна семья?
— И да и нет. Вначале лидомцев было двое, и они не состояли в родстве. Все остальные произошли от них.
На мгновение Чарли задумался, а затем отказался от пришедшего ему на ум вопроса. Вместо этого он поинтересовался:
— Может ли кто-нибудь покинуть Лидом?
— Никто просто не захочет, не правда ли?
— Но — могут ли они?
— Думаю, да, — тон Филоса стал несколько раздраженным, но Чарли все же продолжил: — Как долго существует Лидом?
— Отвечу и на это, но не сейчас.
Несколько уязвленный, Чарли некоторое время хранил молчание. Потом он спросил:
— Есть ли еще такие поселения лидомцев, как это?
— Нет. Ответы Филоса становились все лаконичнее.
— И что, снаружи никого нет?
— Полагаем, никого.
— Полагаете? Значит, не знаете?
Поскольку Филос не реагировал, Чарли зада вопрос в лоб:
— Действительно ли хомо сапиенс вымер?
— Совершенно точно, — безапелляционно завил Филос, и Чарли пришлось довольствоваться этим.
Они приблизились к краю долины и начали взбираться на отроги. Идти стало труднее, но Филос стал торопиться, как будто что-то его подгоняло. Чарли подметил, что его спутник внимательно осматривает скалы вокруг и периодически оглядывается на видневшиеся вдали громады зданий Первых блоков.
— Ты ищешь что-то?
— Ищу, где бы посидеть, — пояснил Филос. Они пробрались между огромными валунами и наконец пришли к крутому обрыву, сложенному частично скалами, а частично осыпью. Здесь Филос осмотрелся, оглянулся еще раз на блоки — отсюда их видно не было — и странно севшим голосом произнес: Присядем.
Чарли понял, что Филос уже давно к чему-то готовился, что его ждет какая-то неожиданность. Он нашел подходящий плоский валун и устроился на нем.
— Вот здесь… здесь я… потерял моего друга, моего Фрура, проговорил Филос.
Вспомнив данное Називу обещание не выдавать его, Чарли придал лицу сочувствующее выражение и промолчал.
— Это случилось давно, начал Филос. — Я получил задание по истории. Идея заключалась в том, чтобы изучить, что произойдет, если один из нас всерьез займется ее изучением, будет ли это столь опасно, как боялись некоторые люди, в том числе работавшие с нами в Первой пещере. Они были совершенно уверены, что мы должны прервать все связи с хомо сапиенс, который уже натворил много бед на Земле, и не пытаться превзойти его ни в чем, даже не желая того. Для этого пришлось отказаться от его искусства, литературы и многого хорошего. Одновременно эти люди не желали отрицать достижений хомо сапиенс в сфере чистой науки — ты сам упоминал об астрономии — и в некоторых отраслях знаний. Как ты понимаешь, иногда выгодно знать ошибки, чтобы можно было их избежать. Это не только экономия сил; в моральном плане эти ошибки можно даже использовать на благо. Итак… вначале надо попробовать на собаке, — рассмеялся он горьким смехом.
В изучении Лидома и хомо сапиенс я добрался почти до того же, что и ты, хотя и разобрался во всем более подробно. Фрур и я поженились лишь недавно, и мне пришлось много времени проводить одному. Мне подумалось, что будет неплохо, если Фрур и я погуляем, спокойно побеседуем. Мы оба были беременны… Здесь мы и присели отдохнуть, когда… когда, — тут Филос не смог продолжить свой рассказ, и ему пришлось сделать паузу, чтобы придти в себя. — Земля разверзлась, иного слова я подобрать не могу. Фрур исчез в провале… упал вниз. Я прыгнул за ним.
— Прости, — только и мог сказать Чарли.
Через четыре дня меня откопали. Фрура так и не нашли. Я потерял обоих своих детей. Думаю, что единственных и последних.
— Но, конечно же, ты мог бы снова…
Филос только отмахнулся. — Конечно я мог бы, — грустно передразнил он Чарли и уже серьезно продолжил: — Ты мне нравишься, Чарли Джонс, и я доверяю тебе. Хочу показать, почему я не смогу жениться. Ты должен обещать мне держать все в абсолютном секрете.
— Даю слово.
Филос долго смотрел на него, а затем сложил руки ладонями вместе. Тут же появилось зеркальное поле. Он положил на землю кольцо — а поле все еще удерживалось — отступил на ярд назад и резко нажал на выступавший край скалы. Плоский камень повернулся, открыв темную дыру туннеля. Зеркало совершенно гладкое и без рамы — отражало лишь камень и скрывало большой валун и отверстие в скале, если бы кто-нибудь из Первых блоков приблизился к скале. Филос вошел в дыру, жестом позвал Чарли и скрылся из виду.
Ошеломленный, Чарли последовал за ним.
Когда в гостиной собираются тридцать человек, то немного тесновато, но атмосфера дружеская и неформальная, поэтому некоторые не стесняются располагаться на полу. Проповедник вызывает всеобщие симпатии. — Он хороший человек во всех смыслах, — думает Герб. Можно поспорить, что когда преподобный Билл Флестер был капелланом в армии, то его любили и коллеги-священники, и офицеры, и рядовые. У него ясные глаза, очень здоровые зубы, седоватые, коротко остриженные волосы и молодое румяное лицо. Одевается он скромно, но при взгляде на него никто не вспоминает строгое одеяние гробовщика. Узкий галстук и узкие лацканы говорят сами за себя. Тему сегодняшней проповеди он выбрал не из библии — обычная фраза, которую можно увидеть в рекламе на Мэдисон Авеню или в другом месте: «Из всякого положения есть выход». Все собравшиеся в гостиной — соседи, и все внимательно слушают. Жанетт смотрит Флестеру прямо в рот, рассматривая зубы, Тилли Смит разглядывает широкие плечи и короткую, на военный манер стрижку. Смитти склонился вперед над уголком низкого кофейного столика, большим и указательным пальцами он оттягивает свою нижнюю губу так, что видны нижние зубы. У Смита это означает: «У этого парня есть кое-что на чердаке».
— Наши еврейские друзья, — продолжает Флестер с отмеренной дозой одобрения, — построили себе небольшой красивый храм на Форсайтия Драйв, а в противоположной стороне района наши католические братья отстроили себе хорошую кирпичную церковь. Я просмотрел прессу, не пожалев своих ног, обошел всю округу и выяснил, что в районе десяти миль отсюда есть двадцать две протестантские церкви; люди из района посещают восемнадцать различных церквей, не менее пятнадцати из них сейчас здесь присутствуют. По-моему это ненормально. Попечительство школ уже сообразило, что делать с небольшими, разбросанными по территории района школами, то же модно сказать и о бакалейщиках. Все они укрупняются.
— Мне кажется, что нам пора поучиться у них. Церковь обязана улучшать свою деятельность, предлагать более высокое качество услуг и снижать расходы, как и всякое коммерческое предприятие. В новых условиях для бизнеса открываются и новые возможности, например, сейчас уже можно въехать в банк на автомобиле, выбрать товар для покупки по телевидению, как мы об этом читали в воскресной газете. Мы все — протестанты и наше желание — посещать церковь здесь — в нашем приходе. У нас на пути стоит лишь привычка. Многие люди относятся к ней серьезно, но, будем откровенны, общего согласия в этом вопросе нет.
— На пути объединения церквей многое сделано. Вы вносите свой вклад, я вношу свой вклад, мы движемся, объединенные общей целью. Но многие люди считают, что объединившись, они что-то теряют. Они убеждены в этом потому, что знают: компромисс неизбежно связан с потерями для каждого. Такой подход нам чужд.
— Со всем уважением должен заявить, что по моему мнению такие люди стоят на неверных позициях. Должен существовать путь, при котором люди объединяются и никто ничего не теряет, а лишь приобретает. Путь открыт всегда, если вы только хорошенько подумаете.
— Я думаю вот что и вовсе не горжусь своим открытием, потому что любой из вас пришел бы к такому же выводу самостоятельно, если бы прошел мой путь. Полагаю, что мы должны объединить людей, посещающих самые различные церкви, выбрать верховное руководство, скажем ответственный совет, и, по моему мнению, расстаться с мыслью о многих маленьких церквях для всех нас. Вместо того, чтобы спорить, чей товар лучше, давайте заполним наши прилавки самыми лучшими товарами. Вы приходите в супермаркет Господа в поисках утешения, и вот оно для вас — вы подходите и берете его с полки.
— В качестве примера того, что я имею в виду: предположим, кто-то из вас, уважаемые дамы, всю свою жизнь выбирал торговую марку Дель Монте. Я не хочу, чтобы вы скрывали это, я не буду нанимать мальчика, чтобы он сорвал все ярлыки, я не хочу, чтобы вы прекратили употреблять эти товары или перестали рекламировать их всем своим подругам. Я просто хочу, чтобы вы пользовались ими и были счастливы. И не будет конфликта между вами и рынком или между вами и другим клиентом, который протянет руку к товару другой марки, потому что он тоже стоит на той же полке и так же освещен, и так же привлекателен.
— Если нам удастся получить одобрение у э-э, руководства, то есть в нашем примере у дистрибьютора товара, то они не будут против расширения масштабов дела, не нарушая при этом верности своим клиентам. Думаю, они будут столь же энергично заботиться об упаковке и розничной продаже, как и руководство большого оптового склада. Это будет руководство, преданное идее «обслуживания нового типа».
— Каждый получит то, что ему необходимо — это Американский путь. Хотите крестить своих детей, погружая их в купель — мы построим достаточно большую купель или бассейн. Хотите, чтобы на алтаре горели свечи отлично; воскресенье длинное — времени хватит на все службы: со свечами и без них. Подсвечники можно сделать выдвигающимися. Картины и украшения? Установите их в проемах и сделайте поворотными: их можно будет прятать или скрывать от взгляда.
— Я оставляю сейчас детали в стороне — это ваша церковь, и вы устроите все по-своему. Пока мы будем преданы идее служения Господу, мы не можем никого оскорбить. Любовь к Богу — это основное, что нас объединяет, все разновидности этой любви занимает значительно меньшее место. Нам давно пора начать двигаться в русле основного течения Американской системы. Пусть наша Церковь обеспечит нам самое лучшее обслуживание, пусть возле нее найдется место для парковки автомобилей и благоустроенная детская площадка.
Все аплодируют.
Филос приложился плечом к плоскому камню, нажал и проход закрылся. Сразу стало темно, затем Чарли услышал, как Филос разгребает землю. Через мгновение он достал присыпанную землей лампу, светившуюся холодным светом и поставил ее на выступ туннеля. — Ты должен узнать нечто важное о Лидоме, сожалею, но тебе придется сделать это не в самой лучшей обстановке. Милвис даже не мог бы предположить, как это произойдет. Одень вот это.
Из ниши в стене Филос извлек плащ из грубого материала и протянул его Чарли. Второй такой же плащ он одел на себя и закутался в его складки. Чарли молча следовал за ним, а Филос продолжал свой печальный рассказ: Фрур исчез в провале, и я прыгнул за ним. Не помню, что было дальше. Через какое-то время Фрур — у него была сломана нога и четыре ребра — откопал меня. Мы увидели, что находимся в провале, который геологи называют «трубой». Сейчас здесь совсем не так, как тогда. Мы оставили надежду разобрать завал и вместо этого двинулись вперед по трубе.
С этими словами Филос наклонился в темном углу и исчез из виду. Чарли следовал за ним и увидел, что в углу есть отверстие, открывающееся в другой туннель. Найдя руку Чарли в темноте, Филос вел его за собой. Спотыкаясь и путаясь в складках плаща, Чарли выругался: — Здесь слишком жарко.
— Следуй за мной, — коротко приказал Филос. Он шел все вперед и вел Чарли, который изо всех сил старался не упасть и успевать за ним. Филосу было трудно рассказывать дальнейшие события, но он превозмог себя: Помню, что мы оказались в глухой пещере. Фруру удалось разжечь огонь. У меня началась рвота. Тогда я и потерял обоих своих детей. Все это продолжалось часа три. Свет у нас еще был… Извини. Смотри, не ударься головой, здесь низко. Моим детям было уже шесть с половиной месяцев. Хорошо развитые малыши…
— Это были дети, — голос Филоса отрывисто доносился из темноты, дети хомо сапиенс.
— Что?
Филос остановился в темноте и опять начал рыться в земле. Он снова извлек горящий светильник из груды земли и мусора, и поставил его на камень. Чарли осмотрелся — они были в пещере с гладкими стенами, наверное, когда-то в раскаленной магме вулкана скопился газовый пузырь. — Вот здесь это было, — кивком головы указал Филос. — Фрур пытался спрятать их от меня. Я очень… не люблю, когда от меня что-то скрывают.
— Мы исследовали пещеру и прилегающую часть горы. Вся она была пронизана туннелями. Кстати, сейчас их уже нет. Мы нашли дорогу обратно, прошли почти через всю гору и вылезли через дыру в ста футах от места обвала. Выход был за пределами купола Лидома.
— У меня болело все тело, горе поглотило меня, я был зол. Фрур тоже. В голову нам пришла дикая мысль. Нога и ребра Фрура болели, но он мог перемещаться — мы, лидомцы, вообще легко переносим боль. Но у меня были внутренние повреждения и их нельзя было оставлять без вмешательства. Мы договорились, что я вернусь, а Фрур просто, ну, исчезнет на время.
— Для чего?
— Мне нужно было выяснить ситуацию. Я потерял двух детей — они принадлежали к хомо сапиенс. Случилось ли это только со мной? Я боялся узнать ответ, мне хотелось вместе с Фруром покинуть Лидом, скрыться куда-нибудь подальше, чтобы все хорошенько обдумать…
— Итак, было решено: я возвращаюсь, Фрур остается. После лечения я должен был вернуться сразу, как только смогу. Я выбрался через одну из труб, мы инсценировали еще один обвал. Меня нашли спасатели. Конечно, они копали там, где я указал, но Фрура не нашли. Однако, мы устроили второй обвал слишком хорошо: я снова пострадал. Прошло много, очень много времени пока я смог стать на ноги. Я сразу поспешил назад, сюда, мне никто не препятствовал, все понимали мое горе. Хотя я и оставил почти всякую надежду, я все-таки надеялся. Фрур без моей помощи родил двух детей, и один из них умер.
Они тоже были хомо сапиенс.
— Филос!
— Да, хомо сапиенс. Мы оставили все сомнения. Получалось так, что лидомцы рождались только в Первом Медицинском блоке. Совпадает ли это с тем, что ты знаешь о мутации?
— Не думаю.
— Мутации нет, Чарли. Милвис хотел, чтобы ты узнал именно это. Фрур жив и находится здесь, здесь же и мой ребенок хомо сапиенс и я хочу, чтобы ты это знал.
Для Чарли Джонса это было много, слишком много за один раз. Он начал расспросы.
— Милвис не знает, что произошло с тобой здесь?
— Нет.
— Твой… Фрур жив и находится здесь? (Ведь Назив говорил, что обвал случился много лет назад!). Когда это произошло, Филос?
— Давно. Сутин — ребенок — уже почти такой, как ты.
— Но… почему? Почему? Отрезать себя от всего…
— Чарли, как только я смог, я начал изучать все сведения о Лидоме вещи, которыми я никогда не интересовался. Лидомцы — открытый и искренний народ — ты в этом убедился — но они люди, и потому каждый носит в себе что-то сугубо личное. Может, они так устроены, они отвечают на расспросы, но не всегда делают это по доброй воле. В Первом Медицинском блоке есть секреты, есть они и в Первом Научном блоке. Это не секреты в твоем понимании — «для служебного пользования», «совершенно секретно» и прочая чушь. Это вещи, которые в обычной обстановке никто никогда спрашивать не будет. Например, кто будет интересоваться месячной потребностью анестетиков в нашем терапевтическом корпусе? А она весьма велика. Никто не удивляется, почему наши младенцы находятся в инкубаторах целый месяц, прежде, чем мы их впервые увидим. Кто станет расспрашивать об экспериментах с путешествиями во времени? Представь, я случайно узнал об Естественном Контроле, да и этого бы не произошло, если бы не рождение Сутин.
— А что такое «Естественный Контроль»?
— Это ребенок, спрятанный в Первом Медицинском блоке. Ребенок хомо сапиенс, его мозг усыплен. Они сверяют с ним свою работу. Ты видишь, наши трое детей, которые умерли, не были единственными родившимися хомо сапиенс. Когда я узнал об Естественном Контроле, мы решили оставить Сутин здесь, конечно, это означало, что Фрур тоже должен остаться в пещерах. Когда Сутин родился, он показался нам маленьким уродцем, прости меня, Чарли, но он выглядел очень непривычно, хотя мы и полюбили его. Все происшедшее заставило нас еще крепче привязаться к нему. Милвис не получит Сутин никогда.
— Но… что будет дальше? Что вы собираетесь делать?
— Это зависит от тебя, Чарли.
— От меня!
— Ты его возьмешь с собой, Чарли?
Чарли Джонс всмотрелся в освещенную тусклым серебристым светом фигуру в темном плаще, в подвижное выразительное лицо. Он думал об упорстве, боли, заботе, об одиночестве, которое испытывают два любящих человека, так часто разлучающихся, об их любви к своему ребенку. Еще он подумал о ребенке — маленьком отшельнике, заживо похороненном в толще горы, о других детях, на которых ставят опыты в лаборатории. Взять его с собой, в свой мир? Без знания языка, обычаев… можно принести еще больше вреда, чем Милвис.
Он уже готов был покачать головой, но, взглянув на Филоса, взволнованно следившего за каждым его движением, не смог открыть рта. Кроме того, Сиес и Милвис не допустят этого. (Но помни, Чарли, помни — ты знаешь установки машины!).
— Филос… ты можешь провести нас в Первый Научный блок к машине времени так, чтобы нас не увидели?
— Если нужно, смогу.
Далее Филос не сказал ничего особенного, но то, как он произнес эти слова, как блестели при этом его глаза, сказало Чарли о многом.
Филос прошептал: — Идем, расскажем Фруру и Сутин.
Еще плотнее завернувшись в толстый плащ, Филос жестом пригласил Чарли сделать то же самое. Затем он приложил ладони рук, одну над другой, к дальней стене, пальцы его, видимо, вошли в специальные углубления, Филос нажал, и плита отошла, открыв вход в помещение. Заглянув внутрь, Чарли увидел треугольную камеру, откуда сразу же повеяло морозным воздухом. Здесь устроен воздушный шлюз, — пояснил Филос. — Купол Лидома уже закончился, мы фактически за его пределами. Держать вход открытым нельзя, так как будет постоянная утечка воздуха, и на насосной станции этим кто-нибудь заинтересуется.
Чарли впервые сообразил, что не только температура, но и давление воздуха на Лидоме контролируются.
— Там сейчас зима?
— Нет, но ведь мы находимся высоко… Я войду первым и подожду тебя.
С этими словами Филос вошел в треугольную камеру и нажал на стену. Плита повернулась, скрыв его от глаз Чарли, а затем еще раз повернулась, но была уже пуста. Чарли вошел внутрь и нажал на стену. Через мгновение он уже стоял на склоне холма, а в небе светили звезды, и было очень холодно. У Чарли перехватило дыхание от острого холодного воздуха, а, может, от звезд.
В их достаточно ярком свете они начали быстро спускаться вниз по склону, пока, запыхавшись, не оказались во впадине между скалами. Здесь Филос нашел дверь и толкнул ее внутрь. Оттуда пахнуло теплом. Они вошли внутрь и ветер прихлопнул дверь. За ней была вторая дверь, которая вела в длинную комнату с низким потолком. Здесь в настоящем каменном камине горел огонь и потрескивали дрова. Откуда-то вбежал прихрамывающий Фрур, радостно бросившийся к ним, а за ним вбежал Сутин.
Чарли Джонс невнятно пробормотал всего одно слово, и силы оставили его — он потерял сознание. Это слово было — Лора.
— Когда иногда оглядываешься вокруг, становится страшно, — изрекает Герб.
Жанетт аккуратно обмакивает кукурузные хлопья в растворы красителя для яиц, чтобы Дейв мог сделать себе индейское ожерелье. Дейву только пять лет, но он уже хорошо орудует иголкой и ниткой. — Ну, так не оглядывайся. Что ты увидел?
— Радио, послушай радио.
Завывающий голос тянул песню. Опытное ухо могло бы, если бы его заставили, узнать в ней тему Vesti la Guibba; в песне лирично описывалось разочарование студента первого курса, на него накладывались звуки фортепиано, играющего тремоло в верхних октавах: ля-ля-ля, си-си, затем шесть квартовых звуков. — Кто поет?
— Я — не знаю.
Жанетт раздражена. — Не могу разбираться во всех этих группах и ансамблях. Для меня они все одинаковы.
— Да, но все же, кто это?
Она перестает окунать хлопья в краситель и прислушивается.
— Это тот со стеклянным взглядом и кривыми зубами, которого показывали по телевидению позавчера, — высказывает она предположение.
— Нет! — торжественно объявляет Герб. — То был тот проходимец из переулка по кличке Дебси. Чисто мужской тип. А это — женщина — работает под девушку.
— Вряд ли, — Жанетт прислушивается, как голос выводит рулады в диапазоне четырех с половиной тонов, после чего его уже не слышно, так как вступило фортепиано. — Ты знаешь, ты прав.
— Я знаю, что прав. Вот это и пугает тебя.
Герб отбрасывает журнал, который он читал. — Здесь пишут, про Аль Каппа из мультфильма — помнишь тот мультик — так он утверждает, что теперь можно с уверенностью разобрать по фотографии в журнале, кто мужчина, а кто женщина. Кто красивее, тот и мужчина. Я читал об этом, а тут как раз эта баба поет по радио, да еще хрипит, чтобы получилось, вроде как мужик старается петь, как баба.
— И тебя это пугает?
— Порядок вещей может нарушиться, — игриво заявляет Герб. — Если и дальше так пойдет, то произойдет мутация, и нельзя будет разобрать, где мальчик, а где девочка.
— Глупости. Мутация так не происходит.
— Знаю, но все движется в таком направлении, что когда произойдет мутация полов, никто ее и не заметит.
— О, это ты уж слишком, Герб.
— Пусть так. Но разве ты не чувствуешь иногда, будто какая-то сила старается переделать женщин в мужчин и наоборот. Я говорю не только о певцах. Посмотри на Советскую Россию. Еще никогда в мире ни один социальный эксперимент не превратил так много женщин в тягловых лошадок. Вспомни Китай, наконец-то маленьких китайских куколок освободили от векового рабства, теперь они носят комбинезоны и машут лопатой четырнадцать часов в день наравне со своими братьями. Все это просто оборотная сторона той пластинки, которую мы сейчас слушали.
Жанетт окунает хлопья в красную краску и дает ей стечь.
— Нет, — говорит она, — на другой стороне песня «Звездная пыль».
— Ты произнес Лора и…
Чарли открыл глаза и увидел брусья потолка.
— Извините, — ослабевшим голосом сказал он, — может, я просто долго не спал. Простите меня.
Что такое Лора?
Чарли с помощью Филоса сел. Рядом с Филосом он увидел лидомца, у него были каштановые волосы, серые глаза и скульптурно вылепленные губы.
— Я любил Лору, — просто ответил Чарли — так мог бы ответить и лидомец. — Ты, должно быть, Фрур? — Чарли смотрел то на Фрура, то на другую фигуру, стоявшую рядом.
Застенчиво, но не позади Фрура, одетая в привычную для Лидома одежду с высоким воротником, обтягивающую тело и грудь, с маленьким шелковым спорраном спереди, стояла она. У нее было приятное лицо, совсем не мальчишеское и не очень красивое. Это была не Лора, просто у нее были такие же волосы, как у Лоры.
Она.
— Сутин, — произнес Филос.
— Ты ведь все время говорил о ней он! — закричал Чарли, чувствуя себя в дурацком положении.
— О Сутин? Да, конечно, а как же еще?
Только тут Чарли пришло в голову — конечно, как же еще! Ведь Филос рассказывал ему свою историю по-лидомски и использовал местоимение лидомского языка, которое не имело ни мужского, ни женского рода, а было чем-то средним. Это он, Чарли, перевел его для себя как «он».
— У тебя волосы, как у Лоры, — сказал он девушке.
Она застенчиво ответила: — Хорошо, что ты пришел.
Они не дали Чарли поспать — не могли, так как у них было мало времени, зато они дали отдохнуть и накормили. Филос и Фрур тем временем обошли дом, который был наполовину заглублен в землю на краю высокого утеса — сюда могли долететь только птицы. За домом находился лес и луг, где, как рассказала ему Сутин, они подстрелили из лука оленя. Во время обхода дома Филос и Фрур, не стесняясь, плакали, они прощались с домом ведь они могли уже никогда сюда не вернуться. Только теперь Чарли задумался над тем, что будет с его друзьями после того, как он увезет Сутин. Что было это для них — измена? Какое за измену положено наказание? Он не смел задать этот вопрос, да и их языке не было слов для понятия «наказание».
Выйдя из дома, они взобрались на гору и вошли в воздушный шлюз, где спрятали светильник. Второй светильник они спрятали в туннеле у выхода из трубки. Там же они оставили свои плащи и вышли на зеленый луг под серебристо-стальное небо Лидома. Медленно направились они к зданиям Первых блоков: Филос и Фрур шли рядом, как и положено любящим, а Чарли с Сутин за ними. Сутин было страшно.
Вблизи Первого Медицинского блока Фрур присоединился к Чарли с Сутин, а Филос пошел вперед. Возможно, некоторые лидомцы могли вспомнить Фрура, увидя его рядом с Филосом. Кроме того, все привыкли, что Филос ходит всегда один.
Чарли крепко придерживал Сутин, давая ей указания и ободряя, иногда просто приказывая, в то время как в голове у него вертелись разные мысли.
— Не кричи, — строго приказал он Сутин, когда они приблизились к метро. Если бы кто-то так же вел себя по отношению к нему, когда он увидел Лидом впервые! Войдя в темный туннель, Чарли повернулся и охватил Сутин руками, спрятав ее лицо на груди. Сутин была гибка, как молодая львица, но когда они падали вниз в шахте, она вся напряглась от ужаса. Какой уж тут крик! Она не могла даже вздохнуть.
Уже в метро она закрыла глаза и не произнесла ни слова, своими сильными пальцами она так вцепилась в Чарли, что у него остались на руках синяки. Зато при подъеме, когда невидимый лифт нес их наверх — Чарли помнил, как когда-то его буквально выворачивало при этом — она рассмеялась!
…Чарли был рад, что ей лучше. Сам же он не мог отделаться от своих мыслей:
— о взаимной любви;
— о том, как мужчина с пересаженной маткой совокупляется с другим мужчиной с пересаженной маткой;
— о гордости своими детьми и их обожествлении;
— о руке Гросида и руке Назива, воплощенных в полированном дереве;
— о скальпелях и иглах, вшивающих искусственные органы и придающих новые функции тельцам младенцев;
— о расстоянии между Лидомом и Землей, о преодолении его, о Боге и о грязной шутке, которую с ним сыграла судьба.
Они поднялись на верхний этаж наклонного здания. Чарли старался сдержать напавший на Сутин смех и вел ее по направлению к освещенной и безлюдной лаборатории Сиеса. «Его там быть не должно», — твердил про себя Чарли.
Но он был там. Услышав их шаги, Сиес оторвался от своих приборов и поспешил им навстречу. Привычной улыбки на его губах не было.
Чарли нырнул в сторону, таща Сутин за собой, чтобы Сиес прошел мимо него к Филосу.
— Филос, ты пришел не в свое время, — строго сказал Сиес.
Побледневший Филос открыл рот, чтобы что-то сказать, как вдруг Фрур резко выкрикнул:
— Сиес!
Сиес не заметил вначале Фрура или же не узнал высокого, давно считавшегося погибшим лидомца. Он повернулся, желая поставить выскочку на место, но тут его взгляд остановился на чеканных чертах Фрура. Улыбаясь, Фрур сложил ладони, и сразу же появилось зеркальное поле. Это была дьявольская шутка, четко продуманная по времени, потому что перед ученым лишь на мгновение мелькнуло знакомое лицо, а в следующий момент оно уже было замещено его собственным изображением. Сиес не знал, усомниться ли ему в своих глазах.
— Перестань, — хрипло проговорил он. — Фрур! Это Фрур?
Тяжело дыша, он подошел к самой плоскости зеркала; Филос стал позади Фрура и взял кольцо; Фрур скользнул в сторону и Филос начал водить Сиеса по комнате, как загипнотизированную птицу, а затем отнял руку от кольца и, улыбающийся, предстал перед Сиесом.
— Сиес! — вновь позвал Фрур сзади.
Все это время Чарли Джонс торопливо крутил ручки управления машиной времени. Он установил показания на всех четырех циферблатах, включил тумблер, обернулся и, втащив Сутин через открытую дверь, захлопнул ее. Последнее, что он успел увидеть, было лицо Сиеса, наконец понявшего, что происходит. Отбросив Фрура в сторону, Сиес кинулся к пульту управления.
Захлопнув дверь, Чарли и Сутин клубком упали на пол. Сначала они так и лежали, а потом Чарли склонился на коленях над дрожавшей девушкой и обнял ее.
— Я хотела попрощаться с ними, — прошептала Сутин.
— Все будет хорошо, — успокаивал ее Чарли, гладя по волосам. Неожиданно — наверное, это была реакция на пережитое напряжение — он рассмеялся. — Взгляни на нас!
Сутин не поняла, взглянула на себя и устремила вопросительный взгляд на Чарли. Он пояснил: — Я подумал, как мы будем выглядеть, оказавшись дома на лестнице — я в наряде супермена, и ты…
Сутин потрогала свой высокий воротник и платье. — Я не знаю, что делать. Я так…
Она снова потрогала шелковый спорран. — Это, — голос ее дрожал — все нереально; я могла никогда не существовать… Думаешь, они знают, куда мы направляемся?
Чарли сразу перестал смеяться. — Они не узнают никогда, — он торжественно заверил Сутин.
— Я так боюсь, — ответила та.
— Ты никогда не будешь снова бояться, — успокоил ее Чарли. — И я тоже, — подумал он про себя. Филос иначе не отправил бы ее назад, к хомо сапиенс. Или же… Может, он хотел бы, чтобы она пожила с год среди своих, хотя бы месяц, даже если она затем погибла бы вместе со всеми?
Ему захотелось спросить об этом Филоса.
Сутин спросила: — Сколько времени это займет?
Он посмотрел на то место, где была дверь — там теперь была видна щель толщиной лишь в волос. — Не знаю, Сиес говорил, что перемещение вообще происходит мгновенно… со стороны Лидома. Думаю, — продолжил Чарли, дверь не откроется, пока машина в… — он хотел вначале сказать «движется», потом «путешествует», затем «работает», но все эти слова казались ему неверными.
— Думаю, если дверь открывается, то это означает, что мы прибыли.
— Не попробуешь ли ты?
— Конечно, — ответил Чарли. Но он не подошел к двери и даже не посмотрел на нее.
— Не бойся, — ободрила его Сутин.
Чарли Джонс повернулся и открыл дверь.
— Пусть Господь благословит маму, папу и бабушку Салли, и бабушку Фелициту, и Дейви тоже, — поет Карин на придуманный ею мотив. — И еще…
— Продолжай, дорогая. Ты забыла еще кого-нибудь?
— М-м, еще Господь пусть благословит бога, аминь.
— Ты очень хорошо сказала, дорогая. Но почему ты так решила?
Уже почти засыпая, на грани небытия Карин бормочет: — Я всегда прошу Господа благословить всех, кто меня любит, вот почему.
Чарли Джонс открыл дверь и его ослепил яркий свет, серебристо-серый свет, затоплявший все уголки Первого Медицинского блока.
— Ты кое-что забыл, — произнес голос Милвиса.
Чарли услышал позади себя сдавленный звук. Не оборачиваясь, он быстро проговорил:
— Стой на месте!
Неожиданно Сутин вынырнула из-под его руки и выбежала из машины, мимо пульта управления, мимо Милвиса, Гросида, Назива, мимо Сиеса. Все они, ошеломленно смотрели на нее, а она упала на колени перед Филосом и Фруром, которые лежали рядом на полу. Их руки были сложены на животе, а ноги ноги были слишком неподвижны. Какое-то мгновение царило молчание, прерываемое лишь всем слышным дыханием Сутин.
— Если вы убили их, — наконец вымолвил Чарли дрожащим от ненависти голосом, — то вы убили и их ребенка.
— Никто не отозвался, лишь Назив опустил глаза. Милвис же вернулся к своему вопросу: — Ну так как?
Чарли понял, что Милвис ждет ответа на свой вопрос.
— Ничего я не забыл. Я поручил Филосу все тебе доложить. Все свои обещания я выполняю.
— Филос ничего не может рассказать.
— Это твоя вина. Как насчет выполнения твоего обещания?
— Мы свое обещание держим.
— Тогда давай перейдем к делу.
— Сначала мы хотим услышать твое мнение о Лидоме.
— Что я теряю? — отстраненно подумал Чарли, сердце его не смягчилось. Он прищурил глаза и медленно произнес: — Вы самое отвратительное стадо извращенцев, у которых не хватает даже стыда, чтобы забиться в какую-нибудь дыру и не высовывать оттуда носа.
Все отпрянули от Чарли, но никто не произнес ни слова. Наконец Милвис заговорил:
— Что случилось, Чарли Джонс? Несколько часов назад у тебя было о нас благоприятное мнение. Что тебя так переменило?
— Правда, только правда.
— Правда о чем?
— Что мутации нет.
— Так ли важно то, что мы делаем это сами? Почему тебе это представляется худшим, чем просто генетическая случайность?
— Именно потому, что вы это делаете, — выдохнул Чарли. Он хотел бы плюнуть им всем в лицо, но вместо этого начал говорить: — Филос рассказал мне, что вы очень стары. Вы спрашиваете, почему я считаю это злом? Мужчины женятся на мужчинах. Кровосмешение, извращение, вы ничего не забыли.
— Думаешь ли ты, — вежливо продолжал Милвис, — что другие люди могли бы по другому отнестись к нам, если бы обладали всей полнотой информации о нас?
— Сто два процента сказали бы то же самое, — проворчал Чарли.
— А если бы это была мутация, то ты бы нас не обвинял.
— Мутация была бы естественной. Вы что, можете сказать так о себе?
— Да! А ты можешь? А хомо сапиенс может? Какие границы имеет природа? Что, случайная космическая частица, меняющая генетический код, более естественна, чем сила человеческого разума?
— Космические лучи подчиняются законам природы. Вы отменяете их.
— Именно хомо сапиенс нарушил закон выживания сильнейших, — спокойно заметил Милвис. — Скажи мне, Чарли Джонс, что сделали бы хомо сапиенс, если бы мы жили с ними в одном мире и они знали наши секреты?
— Мы бы истребили вас до последнего детеныша, — холодно ответил Чарли, — и выставили бы его в балагане. Вот и все, что я хочу сказать. Отправляйте меня отсюда.
Милвис вздохнул. Неожиданно отозвался Назив: — Хорошо, Милвис. Ты был прав.
— Назив все время выступал за то, чтобы мы открылись хомо сапиенс и разделили с ними наши знания об А-поле и церебростиле. Полагаю, вы сделали бы точно так, как ты это описал: превратили бы поле в оружие, а церебростиль в устройство для подчинения разума.
— Скорее всего да, для того, чтобы стереть вас с лица Земли. Давайте, запускайте вашу машину времени.
— Никакой машины времени нет.
Колени Чарли буквально подогнулись. Он обернулся и посмотрел на большую серебристую сферу.
— Это ты назвал ее машиной времени. Мы ее так не называли. Ты сказал Филосу об этом, и он поверил.
— Сиес?..
— Сиес устроил спектакль. Часы с циферблатом в обратном порядке. Коробочка спичек. Но ты поверил именно тому, чему хотел верить. Ты сам убедил себя, хомо сапиенс. Ты позволяешь всем оказывать тебе помощь, если тебе помогают, ты веришь тому, чему сам хочешь.
— Ты сказал, что отправишь меня назад!
— Я сказал, что возвратим тебя в твое прежнее состояние, и мы это сделаем.
— Вы… использовали меня!
Милвис, чуть ли не улыбаясь, кивнул головой.
— Отправляйте меня отсюда, — вскипел Чарли. — Что бы вы там не болтали.
Чарли указал на склонившуюся в горе девушку.
— Я хочу забрать Сутин. Вы без нее отлично обойдетесь.
— Наверное, это будет справедливо, — высказался Гросид.
— Когда же ты хочешь…
— Сейчас, сейчас же! Немедленно!
— Очень хорошо. — Милвис поднял ладонь — почему-то все затаили при этом дыхание. Милвис произнес слово из двух слогов: — Кесбу.
Чарли Джонс задрожал всем телом и медленно поднял руки, чтобы прикрыть глаза.
Помолчав, Милвис спросил:
— Кто ты?
Чарли отнял от глаз руки:
— Кесбу.
— Не бойся, Кесбу. Ты снова стал самим собой. Больше тебе нечего бояться.
Пораженный Гросид тяжело дышал.
— Никогда не думал, что такое возможно.
Быстро заговорил Сиес:
— Его собственное имя — команда прекратить гипноз. Он действительно… Милвис все объяснит.
Милвис заговорил:
— Кесбу! Помнишь ли ты все еще мысли Чарли Джонса?
Человек, бывший Чарли Джонсом, отвечал в каком-то оцепенении:
— Как будто… сон или… словно мне рассказали историю.
— Подойди ко мне, Кесбу.
Доверчиво, как ребенок, Кесбу приблизился. Милвис взял его руку и прижал к бицепсу белый шарик, который сразу же лопнул. Не издав никакого звука, Кесбу потерял сознание. Милвис ловко подхватил его и отнес в сторону, где лежали Филос и Фрур. Он уложил Кесбу рядом с ними и посмотрел прямо в испуганные, потерянные глаза Сутин.
— Все в порядке, маленькая, — прошептал он. — Они только отдыхают. Вскоре вы снова будете вместе.
Он двигался медленно, чтобы не напугать ее, но его движение, когда он прижал к ее руке белый шарик, было уверенным и быстрым.
Жанетт рассказывает Гербу о Карин, как она сказала «Господь да благословит Бога, потому что она говорит так всем, кто ее любит».
— То же говорит и Бог, — легкомысленно замечает Герб, но когда слова произнесены, они уже вовсе не кажутся легкомысленными.
— Я люблю тебя, — говорит Жанетт.
…Наконец-то все главы Лидома могут спокойно посовещаться.
— Что, Чарли Джонс действительно существовал? — спросил Назив.
— Да, разумеется.
— Все это… неудачно, — продолжал Назив. — Когда я настаивал, что мы должны разделить с хомо сапиенс наши знания, это было… просто умозаключение, далекое от реальности — слова, названия вещей.
Назив вздохнул: — Мне он понравился. Мне кажется, что он понимал такие вещи, как наша статуя — «Создатель», да, понимал, и еще на празднике…
— Он все правильно понял, — с оттенком сарказма произнес Сиес. Хотел бы я видеть, что он понял, если бы ему рассказали правду о нас до статуи и праздника, а не после них.
— А кто он такой, Милвис?
Милвис обменялся с Сиесом взглядом, слегка пожал плечами и ответил: Могу сказать вам. Он находился в летательном аппарате хомо сапиенс, который разбился поблизости в горах. Аппарат распался на части в воздухе, почти весь сгорел и упал за пределами Лидома. Но один его отсек остался цел и упал прямо на купол. Внутри был Чарли Джонс в очень тяжелом состоянии и еще один хомо сапиенс, уже мертвый. Вы ведь знаете, что сверху купол выглядит, как горы, но все равно крайне нежелательно, чтобы по нему лазили поисковые партии.
Сиес увидел остатки аппарата по своим приборам, немедленно послал туда машину с А-полем и доставил отсек сюда. Я сделал все возможное, чтобы спасти его жизнь, но повреждения были слишком велики.
Он так и не пришел в сознание. Тем не менее, мне удалось записать на церебростиле всю содержащуюся в его мозгу информацию.
Сиес подчеркнул:
— Это была самая полная запись содержимого мозга, которую нам когда-либо удалось получить. Тогда нам — мне и Сиесу — пришло в голову использовать запись для того, чтобы узнать, какое мнение мог бы составить о нас хомо сапиенс. Нам нужно было всего лишь подавить с помощью глубокого гипноза «эго» — все личное индивидуума — и заменить его записью содержимого мозга Чарли Джонса, полученной на церебростиле. Располагая Кесбу, это оказалось весьма простой задачей.
Гросид в изумлении покачал головой.
— Мы даже и не знали о Кесбу.
— Это дело Естественного Контроля. Да, вы не знали. Это исследовательская программа Первого Медицинского блока. Не было причин посвящать кого-либо в существование Кесбу. За ним хорошо смотрели, он был даже счастлив, хотя никогда не видел ничего, кроме своего бокс в Медицинском блоке.
— Теперь он знает, — сказал Назив.
Гросид задал вопрос:
— Что будет с ними — с Кесбу и другими?
Милвис улыбнулся:
— Если бы не этот непредсказуемый Филос, который прятал Фрура и ребенка все эти годы — и хорошо прятал. Я никогда даже не подозревал ничего подобного. Мне затруднительно ответить на этот вопрос. Кесбу вряд ли можно изолировать, как раньше, он, пусть как бы во сне, но все таки помнит свое бытие в образе Чарли Джонса. Ведь большая часть его опыта вовсе не была сном — он действительно лично посетил все блоки. С другой стороны, он слишком стар, чтобы его можно было переделать в лидомца, может, лишь частично. Я не проделаю с ним это.
Но ребенок, Сутин, она открывает перед нами новую возможность. Как вы думаете, что это может быть?
Гросид и Назив обменялись взглядами. — Мы могли бы построить им дом?
Милвис лишь покачал головой. — Не в Первом Детском блоке, — с определенностью сказал он. — Они слишком… различны. Даже большая забота и любовь не смогут восполнить различие. И для них, и для нас это будет слишком тяжелым грузом. Никогда не забывайте, кто мы такие, Гросид, чем занимаемся, каково наше назначение. Человечество так и не смогло усвоить оптимальной способности рассуждать, не научилось максимально объективно оценивать ситуацию, потому что всегда боялось рассуждать последовательно. Мы же по своей природе имеем только индивидуальные различия. И Кесбу, и Сутин с точки зрения индивидуальности не отличаются; они просто относятся к другому виду. Мы, лидомцы, могли бы справиться с таким положением лучше, чем они, но мы все еще слишком молоды и непрактичны — мы всего лишь четвертое поколение…
— Правда, переспросил Назив. — Я думал… я хотел сказать, что не задумывался об этом. Я не знаю.
— Немногие из нас знают, немногих это интересует, потому что это не имеет значения. Мы устроены так, что смотрим в будущее, а не в прошлое. Я все же кратко расскажу вам, откуда пошел Лидом, так как это связано с принятием нами решения, что делать дальше с Кесбу и Сутин.
Расскажу кратко по необходимости, потому что мы знаем очень немногое…
«Когда-то жил один хомо сапиенс, он был великий человек; считали ли его современники таковым, я не знаю. Скорее всего он был физиологом или хирургом; возможно он был и тем, и другим, и обладал и иными знаниями. Ему опротивело человечество — не только из-за совершенного им зла, но и потому, что оно разрушало в себе то доброе, что имело. Он пришел к выводу, что человек в течение многих тысячелетий поработил себя и в конце концов неминуемо сам себя погубит, если не создаст такое общество, которое поднимется над всем, что разделяет его, если такое общество не провозгласит приверженность гуманности основным принципом своего существования.
Должно быть, он работал длительное время в одиночестве: известно, что в конце его жизни к нему присоединились многие единомышленники. Его имя, их имена — мне неизвестны. Он желал, чтобы мы не брали у хомо сапиенс ничего такого, без чего можно обойтись.
Он с друзьями сотворил нас, придумал наш образ жизни, дал нам религию, церебростиль и основы учения об А-поле, а также довел первое поколение до зрелого возраста.»
Неожиданно Назив спросил: — Если так, то некоторые из нас должно быть знали их!
Милвис пожал плечами: — Думаю, да. Но что они знали? Они одевались, действовали, говорили как лидомцы; они умирали по одному или исчезали. Ведь ребенок просто принимает все то, что видит вокруг себя. Мы четверо учителя. Верно? Такими же были и они.
Они завещали нам, что главное — хранить гуманизм. Не их искусство, музыку, литературу, архитектуру. Хранитьсебя — в самом широком смысле — хранить гуманизм.
Фактически, мы не вид. Мы — биологически сконструированы. Если говорить совершенно без эмоций, то мы — машины, наделенные функцией. Наша функция — поддерживать гуманизм в период его уничтожения, а после того, как он повсеместно погибнет — вернуть его!
— А вот в этот аспект жизни Лидома мы вовсе не посвящали Чарли Джонса — он бы никогда в это не поверил. Ни один хомо сапиенс не захотел бы или не смог бы поверить. Никогда в истории человечества стоявшая у власти группа не отказывалась от власти кроме как под давлением.
Мы должны быть такими, какие есть, оставаться такими, хранить умение обрабатывать землю, поддерживать умение постигать самих себя через религию и любовь, изучать гуманизм, двигаясь в направлении от природы к себе. Время от времени мы должны встречаться с хомо сапиенс и проверять, готов ли он уже жить, любить и верить без помощи искусственно внесенной бисексуальности. Когда он будет готов — а это неминуемо случится пусть хоть через десять или пятьдесят тысяч лет — мы, лидомцы, просто прекратим свое существование. Мы не создали у себя утопию. Утопия — это нечто совершенное и завершенное. Мы же преходящи, мы — хранители, если хотите, мост в будущее.
Случайное прибытие к нам Чарли Джонса дало возможность проверить, как хомо сапиенс будет реагировать на идею Лидома. Вы увидели, что из этого вышло. Однако, появилась Сутин, что дает нам новую возможность, и теперь мы, прежде всего, должны проверить, достиг ли хомо сапиенс своей собственной зрелости.
— Милвис! Ты хочешь, чтобы они породили новый…
— Нет, не нового хомо сапиенс. Прежнего, но который получил шанс жить без злобы Жить, как живут все молодые существа, под опекой наставников.
Гросид и Назив улыбнулись, глядя друг на друга. — Это — наша специальность.
Милвис улыбнулся им в ответ, но покачал при этом головой. — Я думаю о Филосе и Фруре. Пусть живут вместе — они это заслужили. Пусть вернутся на границу Лидома — там им привычно. Пусть молодые люди знают только своих родителей и помнят нас; их дети и дети их детей запомнят их, а мы останемся только мифом…
Мы же будем постоянно следить за ними, возможно, помогать им время от времени; если они не преуспеют, то потерпят неудачу и погибнут, как погибло до них человечество…
И однажды настанет день, когда мы вновь начнем возрождать человечество или снова столкнемся с человечеством… Рано или поздно придет время (мы будем знать это наверное), когда мы будем уверены в возрождении, и тогда Лидом прекратит свое существование и человечество начнет, наконец, жить.
Однажды звездной ночью Филос и Фрур вышли посидеть несколько минут под открытым небом и подышать разреженным холодным воздухом. Кесбу и Сутин уже час как ушли, после сытного семейного обеда, к себе в удобный бревенчатый дом на поросшей лесом горе.
— Фрур…
— Что?
— Молодые…
— Я знаю, — ответил Фрур. — Очень тяжело говорить об этом, но что-то неладно.
— Может, это несерьезно… может просто беременность.
— Может и так…
Из звездной ночи позвал голос:
— Филос?..
— Кесбу! Дорогой, ты что-нибудь забыл?
Он медленно вышел из тени, голова его была опущена.
— Я хотел бы… Филос?
— Да, дитя, я здесь, с тобой.
— Филос, Су… знаешь, она несчастлива.
— Что случилось?
— Я… — Он неожиданно поднял голову и в слабом свете звезд его глаза заблестели — от стоявших в них слез. — Су такая чудесная, но… но все это время я люблю кого-то по имени Лора, и я ничего не могу с этим поделать! вырвалась у него накопившаяся боль.
Филос обнял его за плечи и тихо, очень тихо рассмеялся. Смех его был настолько сострадающим, сочувствующим, что успокаивал.
— Ах, Лора — не твоя любовь, ее любил Чарли! — успокоил он молодого человека. — Чарли умер, Кес.
Фрур вступил в разговор:
— Помни любящих, Кесбу, но забудь Лору.
— Но ведь он любил ее так сильно, — настаивал Кесбу.
— Фрур прав, — ответил Филос. — Он любил ее. Используй эту любовь. Любовь больше, чем Чарли — она всегда жива. Возьми ее и отдай Су.
Вдруг — Филосу показалось, что выражение лица Кесбу изменилось, но это изменилось освещение — небо заблестело, и звезды исчезли. Фрур коротко вскрикнул. Знакомая им гора показалась совсем непривычной в серебристом свете лидомского неба.
— Вот и закончилось, все кончается, — сказал Филос. Ему было очень грустно. — Интересно, когда Сиес снова сможет убрать купол… Кес, беги назад к Сутин — быстро! Скажи ей, что все в порядке — серебристое небо нас охраняет.
Кесбу поспешил домой. Фрур напомнил ему вслед: — Скажи, что ты любишь ее!
Кесбу на ходу повернулся и помахал им рукой, совсем, как Чарли Джонс. Еще мгновение — и он исчез среди деревьев.
Фрур вздохнул и тоже неслышно рассмеялся.
Филос задумался: — Наверное, я ничего ему не расскажу… нельзя мешать любви… Бедный Чарли. Знаешь, его Лора вышла за замуж за другого.
— Я — не знаю!
— Да, ты отлично знаешь, что запись церебростиля можно прервать в любой момент. Сиес и Милвис нарочно прервали запись Чарли в момент, когда он был полон любви и мог понять Лидом немного лучше. Но, фактически, у Чарли было больше памяти, чем в записи.
— Он оказался в этом летательном аппарате потому, что хотел улететь от…
— Боюсь, что нет. Она просто надоела ему, поэтому она и вышла замуж за другого. Но я не скажу этого Кесбу.
— Прошу тебя, не надо, — попросил Фрур.
— Новички… в любви, — Филос довольно рассмеялся. — Чарли был в этом самолете и летел на побережье недалеко отсюда. Там в этом году случилось большое землетрясение, а он — ты знаешь — работал на бульдозере. — О! Смотри! — закричал он, взглянув вверх.
Небо начало мерцать и затем засияло.
— Как красиво! — восхитился Фрур.
— Радиоактивная пыль, — сказал Филос. — Снова принялись за свое, идиоты.
Они опять начали ждать.
РАССКАЗЫ
Барьер Луаны
Вшивая перспектива. Впрочем, в такие полеты отправляются только добровольцы (то есть самоубийцы), и им не на кого пенять, кроме самих себя. О да, перед полетом тебя кормят на убой, и вино льется рекой, и все пьют за тебя и всех твоих предков и потомков в придачу. Зато когда полет начинается, тебе уже не до веселья. Человек умирает не тогда, когда пускает себе пулю в висок, а тогда, когда задумывает самоубийство.
Поттер вечно ковырял в носу и сам того не замечал, пусть даже он разговаривал с тобой и смотрел тебе в глаза. Ну как можно с таким человеком общаться? Меня, во всяком случае, бесила эта его манера. Прочим, по-моему, больше всего досаждал Донато. Как, спросите вы, Донато прошел все медицинские комиссии со своим кашлем? Да очень просто: раньше никакого кашля у него не было. Думаю, потому, что раньше он не ходил на смерть. А мне до Донато, в общем-то, не было дела. Потому, наверное, что очень уж я накушался этого пресловутого «глубочайшего сочувствия» Луаны. А вот Поттер Ковыряющий-в-носу доставал меня до крайности, теперь я готов это признать.
Кроме Поттера, у нас еще был этот малыш Дона-то, что вечно старался угодить всем и каждому. Некоторые люди раздражают тем, что ради блага ближнего палец о палец не ударят. Донато представлял собой другую крайность. Он обязательно уступит дорогу, согласится со всем, что вы скажете, во всем поможет, уступит место, принесет вам что-нибудь, скажет приятное слово, а о неприятных новостях умолчит; короче говоря, он услужлив настолько, что очень скоро вам захочется взорвать корабль ко всем чертям, плюнув на собственную судьбу, лишь бы не видеть больше Донато. Хуже всего в нем было то, что придраться к нему невозможно. Не раз я наблюдал, как кто-нибудь из членов нашего экипажа ни с того ни с сего набрасывался на Донато и начинал орать, лишь бы вывести его из себя. «О чем речь, приятель», — мягко говорил Донато, и его собеседнику оставалось только рвать на себе волосы от досады.
Поттер специализировался в механике полей, а Донато был экспертом по баллистике. Ингленд, большеухий урод, у которого неизменно слезились глаза, как правило, помалкивал, разве что за едой громко чавкал. Он отвечал за ракеты. Лично меня зовут Палмер. Я как-то слышал, что на Альфе Сигме IV живет человек, который лучше меня разбирается в вопросах давления в космосе, но я не верю в эту байку. Все мы по-разному представляли себе преодоление Барьера Луаны, в чем, собственно, и состояла цель нашей экспедиции. Наши представления, надо сказать, были довольно-таки завиральными, поскольку все говорило за то, что Барьер скорее всего преодолеет нас. Но действовать тем не менее было нужно. Когда человеку необходимо, просто-таки необходимо совершить невозможное, он волей-неволей начинает строить иллюзии, причем других считает неисправимыми мечтателями. Я разработал стройную теорию специально для того, чтобы противостоять трем неисправимым мечтателям.
Именно мы четверо составляли ядро экспедиции; все прочие члены экипажа относились к обслуге. Наш шкипер, капитан Стив, неплохо соображал во всем, что касалось управления кораблем и доставки его к месту назначения, а все остальное ему было решительно до лампочки. Я никогда не ворчал, как некоторые, по поводу того, какой плохой нам достался шкипер. Капитан Стив делал свое дело, а что еще от него требовалось?
Над нашим чернорабочим можно было потешаться в течение получаса, а потом хотелось только смыться от него подальше. Пришибленный он был какой-то, с несоразмерно огромной головой. А в левой ноге у него, похоже, застряла пружина. Я думаю, что давным-давно кто-то так его покалечил, что с тех пор ни один человек не мог свыкнуться с его физическими недостатками. Мы все, как правило, теоретически понимаем, что невежливо таращиться на чужое уродство, и после встречи с подобным человеком мы легко забываем, что видели нечто из ряда вон выходящее, но никогда не можем избавиться от неприятных ощущений во время разговора. Я вообще-то считаю, что мы вполне могли бы обойтись без чернорабочего. Не уверен, впрочем, что я считал бы так же, доведись мне выполнять всю его работу самому, но некоторые другие члены экипажа меня бы хорошо поняли. Прогресс прогрессом, но людям всегда придется перетаскивать тяжести, убирать помещения, заделывать всяческие прорехи. Короче говоря, обезьяну нашу звали Нильсом Блюмом, и никто на него, в общем-то, внимания не обращал.
Еще у нас была безработная — девушка из Девотряда. Знаете, что такое Космический Девотряд? Я не тех безработных девок имею в виду, что сшиваются в космопортах. Наша была безработной в том смысле, что на борту у нее не было определенных занятий. Честно говоря, вид у всех этих, из Девотряда, отвратный. Понятно, что внутри космической жестянки нет смысла носить приличную одежду, или соблюдать изящные манеры, или пользоваться дорогими духами. Соблазнять на корабле никого не приходится; время само делает свое дело. От девчонок требуется только быть чистенькими и ждать своего часа. Все они толстокожие и соображают туго; особо тонкими им при их профессии быть не приходится, от этого одни неприятности. Наша Вирджиния была типичнейшей девотрядовской девушкой, в ней было все, что отличает таких, как она, от нормальных земных женщин, в частности, широкое плоское лицо, невыразительное, как запертая дверь. Все необходимые части тела у нее как будто бы имелись, но ни о какой из них нельзя было сказать ровным счетом ничего определенного. В общем, она была готова исполнять свои обязанности на корабле. Какой же она все-таки была? Ну, такой, что в первую минуту она тебе не нравилась, на десятую ты уже не выносил ее и в конце концов начинал ее воспринимать как низшее существо, рядом с которым стыдно показаться на глаза людям. На борту у нас нередко случались разногласия, но только не на ее счет. Такая вот у нас была безработная из Девотряда. Я когда-то читал об одном полярнике, он жил в те времена, когда полюса Старой Земли были покрыты ледяными шапками. Так вот, в качестве кухарки он брал в свои экспедиции самую уродливую женщину, которую ему удавалось отыскать, и говорил, что в тот день, когда она покажется ему привлекательной, он поймет, что пора возвращаться. Не знаю, может быть, и для Вирджинии у нас со временем нашлась бы работа. Но так долго люди не живут. Ох и хороша была Вирджиния, одним словом.
Вот такая она была. Я потому думал о ней, что во время долгого путешествия самые разные мысли лезут в голову. В школе я знал одного парня, чье лицо было настолько отталкивающим, оскорбляющим человеческое достоинство, что все учителя рады были бы вышвырнуть его из класса только за то, что он явился на урок. Потом они узнали, в чем там было дело, и подвергли этого парня переработке. Может, и Вирджиния относилась к тому же типу. Может, она просто не могла быть другой. Ее всегда окружала особая атмосфера, которую Поттер однажды назвал «облаком ретроактивного сомнения». Когда Вирджиния приближалась, всякий чувствовал ее дух. Если ты говорил ей что-нибудь, она просто повторяла твои слова, но повторяла так — я не в состоянии сформулировать, как именно, но можете мне поверить — что каждое твое слово приобретало оттенок заведомой лжи или ошибки, словно ты говоришь не правду, рассчитывая, что собеседник по невежеству примет твои слова за чистую монету. А ведь она всего лишь повторяла чужие слова. Ты говорил, например: «Дома у меня осталась трость с серебряным набалдашником». Вирджиния откликалась: «Да, у вас дома осталась трость с серебряным набалдашником». При этом ее серый, ровный голос звучал так, что тебе немедленно хотелось начать доказывать ей, что такая трость у тебя действительно есть. Ты защищал свое утверждение с такой горячностью, с какой говорит только тот, кто не уверен до конца. Потом она уходила, а ты оставался в раздумье о своей трости: где ты в последний раз ее видел, можно ли теперь назвать ее твоей и серебряный ли у нее набалдашник. После Вирджинии неуверенность в себе появлялась по самому пустяковому поводу. А если уж вопрос был важным… О, тогда не стоило упоминать о нем при Вирджинии. Сейчас я припоминаю, что сам я ощутил на себе ее влияние в самый первый раз, как только увидел ее (девушки из Девотряда по традиции показываются на следующий день после старта). Я подошел к ней в кают-компании и сказал: «Моя фамилия Палмер». Она не мигая глянула на меня и повторила: «Ваша фамилия Палмер», и я почему-то сказал: «Да нет, правда» и помотал головой, чтобы стряхнуть наваждение.
Мы включили нуль-гравитатор и шесть часов спустя вошли в матрицу второго порядка. Благодаря Луане все произошло быстро и без проблем. Оба прибора принадлежали луанам, как и субэфирная комуникационная система, позволявшая поддерживать высококачественную связь на протяжении почти четырех суток после старта. А знаете, сколько это в милях? Я, откровенно говоря, не представляю. Могу сказать, что четыре дня составляют половину пути до Сириуса. Я, кстати, особенно хорошо запомнил информационные бюллетени того последнего, четвертого дня, так как все мы собрались у приемника и жадно впитывали услышанное, смаковали последнюю возможность получить весточку, так как знали, что до тех пор, как наш корабль пересечет Барьер Луаны и не окажется по другую сторону Черного Мешка, то есть в течение шести недель полета мы ничего не услышим из Земных миров. Мы живо обсуждали результаты последнего тура чемпионата по свистоболу и крупного шахматного турнира, а также неестественно громко смеялись над интересом людишек к вопросу о том, кто привел в школу новомарсианскую вонючку. Последней новостью, услышанной нами, было сообщение о том, что на Старой Земле замерзла вся территория Чикаго к югу от Северного Онтарио до границ Джоплин-сити. Все тогда поцокали языками.
— Понятно, — изрек Поттер, рассматривая ноготь большого пальца, — все к тому шло.
— Но от морозов погибают люди, — заметил ушастый Ингленд.
— При беспорядках еще больше народа гибнет, — помнится, возразил я.
Сразу после этого радиосигнал резко оборвался; так всегда бывает в субпространстве, когда корабль покидает зону досягаемости. Мы малость приуныли. Это ж надо было — последняя весть из Земных миров оказалась вот такой. Словно предупреждение. Разумеется, отнюдь не только на Старой Земле случались беспорядки. Из восемнадцати планет обеих так называемых Земных галактик только Рагнарек и Луна-Луна пока не трещали по швам, но уже при следующем поколении и их ждала та же участь, что и остальные планеты. Вообще говоря, люди вели себя спокойно, но… их было так много! Закон средних чисел гласит, что при таком скоплении людей среди них неизбежно появляется множество бунтовщиков, следовательно, число мятежей должно неуклонно расти.
До тех пор, пока мы не преодолеем Барьер Луаны. Мы многим обязаны Луане. Я уже говорил, что значительная часть используемых нами высоких технологий создана благодаря контакту с луанами. Луаны живут невероятно давно, они были стары задолго до того, как древнее Солнце Первое стало солнцем. Они мудры, и они сочувствуют нам. Фраза о сочувствии луанов уже превратилась в затасканное клише, однако это было правдой. Естественно, луан никто никогда не видел, не надо забывать о существовании Барьера. Каким именно образом осуществлялась связь, никто из людей не понимал, хотя луаны добросовестно старались разъяснить суть их методики. Связь устанавливалась, едва мы настраивались на них. Они беседовали с нами, они были внутри нашего мозга. Все, что они говорили, было правдой, в этом не приходилось сомневаться, за это можно прозакладывать кошелек или жизнь. Кое-что, но не все, нуждается в доказательствах. Если, скажем, я передам вам то, что говорили они, вы имеете право не поверить. Но вступите с ними в контакт, и вы будете знать, что они открывают вам истины. За три столетия контактов не было ни единого случая, чтобы информация луанов не подтвердилась с абсолютной точностью. Они говорили, что первое время люди воспринимали их сообщения с долей скепсиса; мы, мол, недоверчивая раса. Они не могли передавать нам свои машины — а они настаивали на том, что их передатчик представляет всего лишь машину, — но научили нас кое-что делать, и мы построили не вполне понятный приемник, который принимал их сообщения и «проигрывал» их нам. После того, как производство приемника было поставлено на широкую промышленную основу и были проданы миллионы аппаратов, у людей уже не осталось сомнений. Скепсис испарился.
Но от беспорядков, связанных с ростом населения, избавиться не так легко, как от врожденной подозрительности. Жди неприятностей, когда на ограниченном пространстве скапливается много людей. А когда их скапливается чересчур много — сами понимаете. На данный момент мы имеем шестнадцать перенаселенных миров и еще два, где серьезные проблемы уже почти назрели. А нам остается только выжидать, наблюдать и замораживать целые области наших планет, где точка кипения будет вот-вот достигнута. После заморозки бригады из Интерпланеты навещают данный район, извлекают изувеченные трупы из наземного и воздушного транспорта, и делают так, чтобы остальным людям спокойно лежалось там, где они лежат. В свое время они проснутся; к тому времени мертвые будут давно похоронены, смутьяны выявлены и излечены, а непосредственные причины бунтов (выявить их обычно не составляет труда) устранены. Считается, правда, что ребята из Интерпланеты, как правило, несколько преувеличивают опасность беспорядков и торопятся с заморозкой, но большинство населения Земных миров не возражает против такой практики, ведь в течение шести-восьми месяцев несколько миллионов человек не производят на свет потомства, и плотность населения падает. Однако никто не спорит с тем, что все эти заморозки — полумеры. На сессиях Совета с завидной регулярностью обсуждаются — и с той же регулярностью отклоняются — предложения о полном аннулировании рождаемости на тот или иной срок. Дело в том, что принудительная стерилизация противоречит понятию об основных гражданских правах, а Земные миры скорее погибнут, чем допустят нарушение основных прав.
Вот они и движутся навстречу гибели. А где-то далеко, за пределами нашей досягаемости, существуют Земли Луаны — восемь планет земного типа, составляющие в Третьей галактике три звездные системы. Восемь удивительных миров, притягательных и манящих. Мы хотим попасть туда, и луаны хотят, чтобы мы туда добрались, но на нашем пути находится Барьер.
Луаны — не родичи землян. Насколько известно, их жизненные процессы основаны на переработке бора, что не имеет ничего общего с нашими органическими реакциями. Им ничего от нас не нужно, а если бы и было нужно, они бы у нас ничего не взяли. Они говорят нам, что хотят передать нам во владение эти миры, что нам будет там хорошо, они утверждают, что в данном секторе Вселенной есть только эти восемь планет. И на их информацию можно положиться. (Кстати, именно они нашли для нас Луна-Луну и Рагнарек; случилось это тогда, когда Земные миры уже отчаялись обнаружить новые планеты.) А еще они уверяют нас, что в других секторах Вселенной есть тысячи планет земного типа, но чтобы добраться туда, потребуются принципиально иные технологии, которые, даже при помощи луан, могут быть разработаны не раньше, чем через четыреста лет. А Земным мирам не продержаться так долго без доступа к Землям Луаны. А вот если мы освоим эти планеты… Что ж, тогда мы сможем дожить до нового этапа расселения. Следовательно, нам необходимо попасть на Земли Луаны. То есть — преодолеть Барьер.
Барьер — это особая сфера во Вселенной; он не материален в обычном смысле этого слова, просто на космических картах его удобно изобразить в виде сферы. Он занимает треть объема галактики Луаны и включает в себя, разумеется, и три родные планеты луан, а также восемь вожделенных, но недосягаемых планет земного типа. Барьер — это, по сути дела, черта. Она не грозит ничему находящемуся вне ее, а объект, пересекающий ее, уничтожается луанскими ракетами. Если же нам удастся изобрести аппарат, способный избежать ракет и пересечь черту, его уничтожит сам Барьер, ибо он обладает способностью распылять на атомы любое тело из нашего мира, от микрометеорита до звезды. Оно попросту испарится.
Галактика Луаны была открыта триста лет назад экипажем одного допотопного земного патрульного корабля, оснащенного стареньким атомным двигателем, работавшим на принципе, описанном еще формулой Теллера, и примитивным субпространственным трансмиттером, позволявшим превышать скорость света всего лишь вчетверо. Корабль тот назывался «Луана», в честь жены и дочери шкипера обе они носили имя Луана. Первое, что увидел экипаж, была галактика Луаны сильно вытянутый эллипс, дуга которого, составляющая треть длины, была совершенно черной. Дуга эта выглядела подозрительно правильной. Космонавты высказали предположение о ее искусственном происхождении и решили исследовать ее. Гипотеза подтвердилась. Это и был Барьер, уничтоживший в данном участке космоса всю материю. Приблизившись к Барьеру на двенадцать световых лет, космонавты услышали голоса тех, кого впоследствии назвали так же, как корабль и галактику — луанами.
Они сказали: «Остановитесь».
Это слово одновременно прозвучало в головах всех членов экипажа. И ни у кого не возникло сомнений в истинности услышанного. Позднее луаны рассказали нам, что наладили контакт с пришельцами из нашего мира при помощи автоматического устройства, сконструированного зоны назад специально для того, чтобы предотвратить вхождение разумных существ в Барьер. А когда корабль «Луана» ответил на послание, развернувшись, с ними заговорила уже не машина. Странные существа приветствовали землян столь теплым, сердечным, радушным потоком мыслей, что все космонавты в изумлении посмотрели друг на друга и расплакались. Но, помимо приветствия, они услышали и предупреждение: «Не приближайтесь». По воле загадочных луан из глубины их мира вырвался поток щебня объемом в несколько миллионов кубометров, и в течение трех часов земляне наблюдали за осветившим нижний край невидимого Барьера всепожирающим пламенем. Земляне предложили в порядке эксперимента выбросить в сторону Барьера материальный объект. Луаны ответили согласием. С корабля было отправлено несколько предметов, и все они были атакованы объектами, со стороны похожими на небольшие боевые ракеты. А если предмету удавалось избежать встречи с ракетами, то он достигал края Барьера и исчезал все в том же смертоносном пламени. Тогда люди с Земли прониклись убеждением, что им обрадовались, пламенно их приветствовали — и предупредили.
Корабль оставался на рейде вблизи Барьера еще около года и в результате привез на Землю груз, ценнее которого человечество не знало с начала времен. Груз знаний. Идея холодноплавильных цехов, вскоре установленных на всех промышленных предприятиях Земли. Принципиально новые технологии. Новые подходы в области математики и небесной механики. Новые методики, новые идеи, до которых самостоятельно земной разум не дошел бы и за тысячу лет, а скорее всего и вообще никогда. И каждая крупица привезенных знаний оказалась бесценной, и каждая крупица их содержала обещание будущего продолжения.
Рассказывают, что когда патрульный космический корабль «Луана» возвратился на Землю, то члены его экипажа своими рассказами навлекли на себя немыслимые сегодня подозрения. Шкипера грозились отдать под трибунал за самовольную отлучку, которую он не может оправдать ничем, кроме вовсе уж ни с чем не сообразных сказок. Идеи, распространяемые экипажем «Луаны», встретили на первых порах весьма мощное организованное противодействие. У страха глаза велики, и луанские технологии были приняты за некоего троянского коня. Но простое человеческое любопытство пересилило, и сравнительно скоро луанские технические достижения стали внедряться на Земле, и тогда их гигантские преимущества сделались очевидны всем.
А еще через несколько лет люди вернулись к Барьеру. Их космические корабли были оснащены новейшим оружием. Замысел состоял в том, чтобы проникнуть сквозь Барьер; по возможности мирно, но так или иначе проникнуть.
Большинство землян сразу же отказались от попытки насилия, столь велика оказалась сила убеждения луан. Однако некоторые все же попытались осуществить первоначальный план. Барьер таранили, бомбили, направляли против него корабль, оснащенный супермагнитным генератором; все тщетно. Барьер был неуязвим. Все, кто осмелился прикоснуться к нему, погибли. Луаны горько оплакивали неразумных, идущих на верную гибель, но Барьер продолжал существовать.
Когда патрульный корабль впервые открыл галактику Луаны, земляне получили исчерпывающие объяснения относительно того, зачем Барьер был поставлен. История была проста как ясный день, но быстро позабыта — настолько велик был поток бесценной информации, обрушившийся на умы землян. Не забывайте, все это произошло еще до того, как луаны научили нас производить записывающие устройства, которые позволили нам услышать их собственные голоса. Наверное, луаны поняли это; во всяком случае, первая запись с Луаны, переданная на Землю, содержала рассказ об истории Барьера. Она стала широко известна и произвела на людей Земли колоссальное впечатление.
История эта была невообразимо проста… Некая раса, в чем-то близкая человеческой, несколько превосходящая нас технологически, несколько менее требовательная… Она существовала намного дольше нас и значительно меньше нас разрушала природу ради собственного выживания. Этой расе было чем гордиться: потрясающим искусством, за пределами Барьера о нем невозможно составить сколько-нибудь адекватное представление; литературой, образчики которой, как известно, «рассылались»… ну да. Этой расе была причина его стыдиться. У них были войны. Трижды они оказывались на грани самоуничтожения, но снова достигали высот цивилизации. Затем наступил длительный период процветания. Это был Золотой век, замечательное время. Они разработали философию сочувствия, уважения ко всем формам жизни, они научились жить в гармонии с законами, управляющими Вселенной. Это была не религия даже, а просто образ жизни, образ мыслей. А в результате…
Бесчисленные тысячи лет назад на них напали космические пришельцы, а они уже не умели защитить себя. Их невероятные инженерные достижения по большей части забылись, их техника пришла в негодность, многие навыки были утрачены и, что хуже всего, они разучились организовываться, подчиняться авторитарной власти. Поэтому враг легко поработил их.
Постепенно — где-то за тридцать тысячелетий — то, что было потеряно, вернулось к ним, они изгнали врага, преследовали его и уничтожили все принадлежащие ему миры. Одержав победу, они опомнились. И испугались. Когда-то они любили тишину и покой, они достигли самодостаточности, они ощущали себя обитателями рая. Ничего этого у них более не было. Возвращение к бытию, основанному на производстве материальных благ, представлялось им деградацией. Тем не менее они хорошо усвоили преподанный им урок. И они приняли решение обезопасить себя навеки — причем надежно — от всяческих вторжений со стороны и потом уже со спокойной душой отдаться невыразимым, всепоглощающим наслаждениям.
После долгих размышлений они остановились на идее Барьера. Тогда вся их невероятная послевоенная работоспособность, вся мощь их глубоких умов оказалась направлена на создание абсолютного оружия защиты. Они выбрали для себя некий участок близлежащего космоса, в десять раз больший, нежели тот объем, который, согласно расчетам их вычислительных машин, мог когда-либо понадобиться для обитания их расе. Их инженеры спроектировали планетоид, выведенный затем на орбиту вокруг потухшей звезды невдалеке от центра их цивилизации. Этот планетоид, напичканный чрезвычайно сложной и потому совершенно непостижимой для земного разума техникой, управлял Барьером, порождая его. Кроме того, из всосанных, расплавленных и переработанных космических тел планетоид непрерывно производил бесчисленные большие и малые боевые ракеты. Сотни тысяч этих ракет постоянно курсировали внутри Барьера, а автоматика контролировала их орбиту. Таким образом обитатели Луаны добились, чтобы все тела, проникшие внутрь Барьера, немедленно уничтожались.
Вначале существовали опасения по поводу того факта, что сам Барьер в силу своей природы должен был уничтожать все живое. Но никто не мог дать вразумительного ответа на вопрос: «А чем это нам грозит?» Луаны не собирались путешествовать за пределы Барьера. В их распоряжении было в десять раз больше жизненного пространства, чем им могло потребоваться, как бы ни возросли их потребности. А допускать чрезмерного роста численности расы они не собирались, их помыслы были направлены в прошлое, к золотым временам внутреннего саморазвития, созерцаний и медитаций, они очень стремились вновь обрести все то, чем обладали некогда.
Потому они заперлись от Вселенной.
И выбросили ключи.
Планетоид представлял собой самоналаживающийся автомат, работавший на топливе, получаемом холодноплавильным методом из двух изотопов водорода; а водород имелся в изобилии. Он производил ракеты, а когда те применялись по назначению, материя, что оставалась от них, подвергалась утилизации и шла на производство новых ракет. Если же внутренняя поверхность Барьера уничтожала проникший извне объект, то лучистая энергия погребального костра и прах живого существа также утилизировались. Барьер был непроницаем, неиссякаем, вечен. Он принес луанам безопасность, он принес им мир.
И он принес гибель некоей кочующей расе, безгранично превосходившую луан интеллектом и тем, что в луанских «посланиях» на Землю называлось «объемом души». Ко времени их прибытия луаны уже вновь погрузились в бездонные метафизические глубины, однако они решили пробудиться и стали с интересом и тревогой наблюдать за пришельцами. Что представляла собой эта высшая раса, уже никто никогда не узнает. Это неведомо даже луанам. Они говорили только, что их былое рабство, длившееся тридцать тысячелетий, показалось бы ничтожным мигом по сравнению с теми бедствиями, которые могли бы принести на Луану безымянные пришельцы. А те приблизились к Барьеру, не будучи предупреждены, и были поглощены Барьером. Невозможно передать словами, какое впечатление произвело на луан их исчезновение. В полном соответствии со своей древней философией сочувствия и ценности любой жизни, добра и гармонии они наблюдали за гибелью бесконечно высших с бесконечным ужасом. Они осознали всю тяжесть своего преступления.
Эра пика технического прогресса вновь давно миновала на Луане. Луаны снова принялись за работу. Они достигли новых, немыслимых прежде высот. Они усовершенствовали свои машины. Они мобилизовали все свои ресурсы, движимые чувством раскаяния и ужасом перед содеянным. По их вине свершилось распятие из распятий, и погиб Мессия Мессий.
И ничего у них не вышло. Барьер был слишком хорош. Планетоид исправно уничтожал все, что приближалось к Барьеру. А сам планетоид окружали несколько мини-Барьеров, причем некоторые были вывернуты наизнанку так, чтобы чужака встречала уничтожающая поверхность. Чужак за долю секунды распадался на части, поглощался и переваривался. Тогда луаны пошли на новые, страшные жертвы; в надежде, что защитная система не выдержит перегрузок, они принялись непрерывно бомбардировать ее ракетами, космическими кораблями, каменными глыбами со всех концов обширной галактики Луаны. Планетоид исправно отыскивал чужеродные массы, анализировал их химический состав и безжалостно уничтожал, и даже тот факт, что многие, увы, очень многие из них были пилотируемы, ничего не менял…
В конце концов луаны обнаружили, что планетоид производит больше смертоносной материи для защиты, чем противник направляет на него; и таким качеством они сами снабдили свое защитное устройство, желая сделать его самовосстанавливающимся. Тогда они прекратили бомбардировки, с горечью осознав, что все их усилия лишь увеличивают мощь планетоида.
Теперь они понимали, что первородный грех — это не аллегория. На них самих отныне лежал тяжкий груз проклятия. Им оставалось только одно: разослать предупреждения. Они изобрели передатчики, рассчитанные на любые типы разумов, разработали языки всех уровней сложности, даже более сложные, чем язык символов. Во все углы Вселенной были отправлены мощнейшие пучки энергии, несущие информацию. Не доверяя более автоматике, луаны организовали посты наблюдения за техникой. Наблюдение это проходило в виде ритуалов, выстроенных наподобие религиозных служб. Сами наблюдатели исполнили свой долг с истовостью священников. Когда всякая вероятность сбоя автоматики была полностью исключена, луаны вступили в новый этап своей цивилизации. Они не зависели более от слепых механизмов, подобных чудовищному планетоиду, не вернулись к чистому созерцанию, некогда приведшему их к положению рабов, и избежали опасности перехода к бездумному растительному образу жизни. Они нашли золотую середину: сохранили древние принципы добра и уважения ко всему живущему в многообразной и удивительной Вселенной, подчинив им мощнейшие технологии.
И тогда они совершили самое мудрое из своих открытий. Представшая перед ними истина и прежде понималась каждым из них в отдельности, но только сейчас они осознали ее все вместе, только сейчас ее осознало все сообщество. Невозможно жить одному. Любое создание должно быть частью некоего целого, должно существовать нечто большее, нежели совокупность индивидуумов. Живые существа объединяются и строят города, основывают государства, осваивают миры. Отдельная жизнь невозможна без поддержки извне организма. Индивидуум, лишенный контакта с себе подобными, попросту не будет замечен Вселенной, жизнь его бесследно канет в забвение. Луаны же, оказавшиеся в изоляции от других рас по вине непроницаемого Барьера, признали наконец, что являются частичкой Великой Жизни и посвятили себя помощи выживанию этого грандиозного сообщества.
Вот какие идеи владели умами добровольных узников, когда к их владениям подлетел корабль с Земли. Луаны ахнули, узнав о приближении землян, разыскивающих новые планеты для расширения своего жизненного пространства. К ним наконец явилась Великая Жизнь — жизнь, которой они должны помочь и с которой сами они составляют единство. До появления землян луаны чувствовали себя пленниками, запертыми в осажденном городе, путником, бредущим в пустыне, отрезанной от тела конечностью. Земля вернула Луану к Великой Жизни, и Луана включилась в поиски необходимых землянам планет.
* * *
Вшивая перспектива. Экспедиция самоубийц: шкипер и обезьяноподобный чернорабочий, не видящие дальше своего носа, три неисправимых мечтателя и невостребованное, да и непригодное для пользования существо из Девотряда. И еще я, Палмер, возможно, знающий правильный ответ. Я верил в свою гипотезу, мне нравилась ее математическая логика. Я не надеялся или почти не надеялся, что мы сможем ее проверить — проверить, что называется, по полной программе и победить. Люди слишком мало знают. Они не умеют четко мыслить. Они вечно нажимают не на те кнопки. Палмер должен иметь тысячу рук и обладать способностью находиться в тысяче мест одновременно — тогда, может быть, он осуществит свою мечту стать тонкой, как паутина, ниточкой, которая свяжет Жизни двух рас. Я могу все испортить, твердил я себе, пока мы тащились сквозь субпространственное ничто — а ведь в субпространство мы попали благодаря изобретенному луанами генератору. Я иду, я иду к вам, повторял я про себя, обращаясь к луанам, но со мной враги. Я все испорчу. Дорогие мои, вас, как и меня, одолеет глупость, ведь глупость — это последний и самый страшный враг, и его нам с вами не победить.
Я молча смотрел, как Поттер ковыряет в носу; я молча сносил покашливание Донато; я молча благословлял ушастого Ингленда за то, что он практически не вступал в разговоры; я старался припомнить, из-за чего в первый день обезьянка Нильс Блюм показался мне таким смешным, нарочно смеялся, чтобы припомнить, и не мог; иногда я проклинал Донато за его назойливую услужливость; я игнорировал шкипера, потому что, скажите на милость, кому же захочется выслушивать монологи об устройстве нашего корабля и кораблях прежних дней?.. Я не произносил ни слова в тех случаях, когда меня могла услышать девотрядовка, и внутренне содрогался каждый раз, когда кто-нибудь из моих спутников что-то при ней говорил и тут же начинал сомневаться и оправдываться, так как она немедленно повторяла его слова. Но я ничем не выражал своего неудовольствия, разве что однажды предложил шкиперу кормить девотрядовку чем-нибудь получше, чем та бурда, которую получали мы: вдруг кто-нибудь из мужчин тогда решит, что в ней есть хоть что-то? Шкипер согласился, отчего мы выиграли вдвойне. Во-первых, за столом мы теперь не созерцали Вирджинию, а ее трапезы проходили теперь в «обезьяннике» среди швабр и банок с чистящими аэрозолями, а если Нильс Блюм возражал, то он вполне мог бы по-обезьяньи забиться куда-нибудь в темный угол и жевать солому. Я проходил однажды мимо их клетки. Они сидели рядом за крошечным столиком Блюма, едва не касаясь друг друга локтями, не смотрели друг на друга и не разговаривали. И она — плакала, и видит Бог, я здорово обрадовался. Я хотел было спросить обезьянку, как ему удалось добиться такого, но потом решил не связываться с чернорабочим.
Мы добрались до места и вынырнули из ниоткуда куда-то. Выглядела галактика Луаны впечатляюще: длинная изогнутая колбаска и черный Барьер внизу. Мы подлетели достаточно близко, чтобы уловить приветствие луан.
Но о нем я вам не расскажу.
* * *
Капитан Стив собрал нас в кают-компании в десять часов утра. Я бы непременно разозлился, конечно, если бы мне было что делать или хотелось что-нибудь сделать именно в это время суток. Но делать мне было нечего, поэтому я, скрепя сердце, присоединился к остальным — Поттеру, Ингленду и Донато. Блюм с девотрядовкой сидели у себя, там, в царстве швабр, насколько я понимаю. Капитан пригласил всех нас садиться, а сам остался стоять во главе длинного стола. Самоуверенно постучав ложечкой по кофейнику, он произнес:
— Господа, как вам, безусловно, известно, мы прибыли туда, где нам с вами надлежит действовать. Вас четверо, вы признанные специалисты, каждый в своей области, насколько я, конечно, понимаю, и каждый из вас разработал свой план относительно того, каким образом возможно преодолеть Барьер Луаны. Мне не стоит говорить о том, — добавил он и тем не менее продолжал так, словно говорить все же стоило, — какое огромное значение имеет ваша миссия. От вас сейчас зависит — полностью, полностью зависит — будущее человечества. Если вы (или же кто-нибудь другой) не найдете решения проблемы луанского Барьера в самом скором времени, вся наша цивилизация погибнет, взорвется, подобно умирающей звезде, изнутри. — Он кашлянул, стесняясь торжественности собственных слов, и Донато с радостью присоединился к его кашлю.
Я заметил, как широкая ладонь Ингленда дернулась, и он поспешно прикрыл ее другой, чтобы его раздражение не слишком бросалось в глаза.
— Итак, — продолжал капитан. Вынув руку из бокового кармана брюк, он неожиданно извлек оттуда дистанционный микрофон. — Господа, необходима запись. Мистер Палмер, вы — первый?
— Я должен говорить первым? — с нажимом переспросил я.
— Итак, сэр, ваш план. Ваши предложения, проекты или, если угодно, замечания, по проблеме преодоления Барьера.
Я окинул взглядом аудиторию — кашляющую, ковыряющую в носу, вытирающую слезящиеся глаза — и сказал:
— Прежде всего, мой план во всех деталях представлен компетентной комиссии, сиречь людям, разбирающимся в моей проблематике. Я полагаю, что у вас есть дискета с изложением моего плана. Предлагаю вам просмотреть текст и избавить нас обоих от неловкости.
— Боюсь, вы меня не поняли, — проговорил капитан. Кажется, он начинал нервничать. — Идет запись. Устное изложение крайне необходимо. Запись ваших выступлений… гм… идет.
— Значит, — рявкнул я прямо в микрофон, — останется запись о том, что я не привык делать доклады перед аудиторией, которая не поймет девяти моих слов из десяти. Я предлагаю тем, кто будет слушать эту запись, обратиться к соответствующим архивам, где подробно представлен мой проект. Тогда они смогут убедиться как в том, что проект представлен, так и в том, что сами они не в состоянии в нем разобраться. — Я взглянул на капитана. — Думаю, для записи этого достаточно, лейтенант?
— Капитан, — мягко поправил он. — Да, конечно.
— Я ошибся, — сказал я. — А непреднамеренных ошибок я не совершаю. — Я указал на микрофон. — В общем, я хотел бы, чтобы в записи остались только эти мои слова.
— Мистер Поттер, — произнес капитан, и я сел, весьма довольный собой.
Поттер вынул из ноздри палец и тут же вставил его обратно.
— Бу, я-то бе против того, чтобы все рассказать, — прогундосил он. — Вы знаете, я спец по бехабике полей. Я произвел бекоторые расчеты, и они показывают, что давление ба поверхбости Барьера подвержебо бгновенным колебаниям на балых участках из-за воздействия сфокусированных багнитных полей, очень бощных, до ста биллионов гауссов ба квадратный сантибетр. Я сказал — биллионов, — уточнил он, — а не биллионов.
Я отметил про себя, что при прослушивании записи будет трудновато уловить разницу.
— Очень хорошо, мистер Поттер, — проговорил капитан. — Итак, вы предлагаете пробить Барьер одномоментно путем использования мощного сфокусированного магнитного поля. Я вас правильно понял?
Поттер кивнул, и его правая рука при этом, естественно, дернулась.
— Отлично, — сказал капитан.
Взглянув на Поттера, я инстинктивно продул ноздри. Его профессия для меня была так же отвратительна, как и его любимое занятие. Если бы я в своей области разбирался так же слабо, как он в своей, меня ни за какие коврижки не заставили бы говорить на профессиональные темы вслух.
— Мистер Донато?
— Да, капитан Стив! Да, сэр! — Донато вскочил, и щеки его вспыхнули. — Да, сэр, я занимаюсь баллистикой, поэтому я предлагаю использовать двухступенчатые ракеты, которые можно направить в сторону Барьера. Они будут сконструированы таким образом, что в момент контакта с поверхностью Барьера произойдет разделение, и один сегмент попадет внутрь, а второй останется снаружи. Теория гласит, что, несмотря на мгновенную реакцию планетоида, его сенсорные устройства не регистрируют в одной точке в один момент более одного события. Мне представляется, что с пятидесятипроцентной вероятностью планетоид отметит, что одна половина ракеты отделилась и внутрь не попала. Если мы произведем минимум сто тридцать выстрелов в четыре приема, направив ракеты под чуть различающимися углами, то сможем убедиться, справедлива ли моя теория.
— Справедлива! — не удержался я. — Ах ты… козел вонючий! — Впервые в жизни я так грубо обозвал человека, но другие слова не приходили мне на ум, когда я смотрел, как он краснеет и улыбается, выслуживаясь. — Да с чего ты взял…
— Мистер Ингленд! — гаркнул шкипер. Я ни разу не слышал, чтобы он настолько повышал голос. Признаться, я был сильно удивлен. Прежде чем я успел прийти в себя, Ингленд поднялся.
— Относительно pa… — произнес он хриплым полушепотом, и тут голос изменил ему. Он с шумом проглотил слюну и неуверенно улыбнулся. — Что касается ракет, мое первое предложение состоит в том, чтобы исследовать природу управления убивающих ракет, установить частоту и длину волны командных импульсов, управляющих ими. Получив эту информацию, мы сможем найти способ уничтожать или отклонять эти ракеты. И второе предложение. Запустить к Барьеру на низкой скорости ряд твердых тел, чтобы установить, какие металлические компоненты входят в сплав, из которого состоят ракеты. Тогда мы разработаем соответствующие сенсорные приборы и генератор особого поля, отклоняющего ракеты.
— Очень разумно, — одобрил капитан, и я хмыкнул про себя. Ну откуда ему знать, что здесь разумно, а что нет? Это же специальный вопрос! — А теперь, когда наша небольшая дискуссия открылась, может быть, вы мистер Палмер, измените ваше решение и присоединитесь к нам?
Я как раз об этом и думал. В конце концов, стоило бы внести толику здравого смысла в эту оргию вопиющей некомпетентности, просто ради контраста.
— Хорошо, я согласен, — сказал я. — Хотел бы вам сообщить, что единственным эффективным методом решения проблемы является метод, основанный на давлении взрыва. По-видимому, из всех нас я один обратил внимание на то, что Барьер имеет форму почти идеальной сферы. А сфера образуется тогда, когда некая пластичная оболочка подвергается внутреннему давлению, которое уравновешивается давлением снаружи. Таким образом поддерживается динамическое равновесие, как в случае воздушного шарика, наполненного воздухом. Вы улавливаете мысль?
— Продолжайте, — отозвался капитан и наклонил голову, делая вид, что внимательно слушает.
— Так вот, нам понадобится тороидальное тело, оборудованное генератором субпространства и альтернатором. Оно приблизится к поверхности Барьера и начнет переходить из пространства в субпространство с высокой частотой, причем некоторый участок Барьера, а именно тот, что окажется внутри кольца тора, будет участвовать в этих колебаниях, то есть на какое-то время перестанет существовать, выйдя в субпространство. Я предполагаю, что появление подобной дыры вызовет взрыв барьера, подобно тому, как воздушный шарик лопается вследствие маленького прокола. Q.E.D., лейтенант.
Я сел.
— Капитан, — устало поправил меня он, посмотрел мне в глаза и заявил:
— Мне крайне жаль, но я вынужден сообщить вам, мистер Палмер, что вы полностью не правы. Блюм! — неожиданно рявкнул он. — Несите кофе!
— Ага, — раздался совсем рядом голос обезьяны. Это «ага» впервые прозвучало хотя бы отдаленно похоже на «есть, сэр». Ясно было, что он приготовил поднос еще до того, как услышал приказ, так как явился он немедленно и поставил на стол дымящиеся чашки, после чего ретировался в уголок. Краем глаза я заметил, как девотрядовка выползла из своей клетки и тихонько встала рядом с ним. Но в тот момент меня не занимало ничто, кроме беспрецедентно наглого заявления капитана. Я поднялся на ноги, чтобы иметь возможность смотреть на него сверху вниз в прямом смысле и спросил ледяным голосом:
— Я полагаю, вы хотели сказать, что с вашей точки зрения я не прав?
— Вы не правы в корне. Барьер — это геометрическое явление, а не материальное тело, и к нему заведомо неприменимы представления, справедливые для материальных объектов.
Всем моим знакомым известно, что я легко вспыхиваю, когда меня задевают, если только не постараюсь сдержаться. В этот раз я очень постарался.
— Я свел воедино все данные о поверхности Барьера, — проинформировал я капитана, — и выразил их в математических формулах, а они неопровержимо доказывают, что данная поверхность именно такова, как я указал, и должна вести себя так, как я рассчитал. Вы забываете, адмирал, что останетесь в дураках не только сегодня, но и навечно, поскольку идет запись.
— Я капитан, — пробормотал он, повернулся в кресле и извлек какой-то лист из груды папок, которые я до сих пор даже не замечал. Лист этот издалека выглядел так, словно неумелые пальцы ребенка красным карандашом нарисовали на нем рождественскую елку. — Уравнение номер один-три-два, — провозгласил капитан. — Четыре пи сигма на тэту плюс корень квадратный из четырех пи сигма, все в квадрате.
Мне бросилось в глаза, что он не читает с листа, а говорит наизусть, а бумагу держит в руках для проформы.
Я сказал:
— Я помню это уравнение. И что?
— Ничего хорошего. — Капитан поморщился. — Гм… — Он протянул лист мне. Из предыдущих уравнений следует, что сигма — не целое число, а факториал. Следовательно, вы внесли в свои расчеты постепенно нарастающую ошибку. Да что там, взгляните сами.
Я взглянул. Взглянул и увидел, что неуклюже нарисованная рождественская елка на самом деле представляет собой серию поправок, внесенных в мои расчеты красным карандашом. Упомянутая капитаном величина была исправлена в трех местах в данном уравнении и семь раз — в следующем. А дальше красные пометки шли сплошь. Я спросил:
— Можно узнать, кто взял на себя смелость вторгаться в мои расчеты?
— О, это я, — безмятежно ответил капитан. — Мне показалось, что было бы неплохо на всякий случай еще раз все перепроверить, и я рад, что мне пришла в голову эта мысль. И жаль, что она не пришла в голову вам.
Я всмотрелся в лист. В горле у меня запершило. Тот, кто поработал тут красным карандашом, должен был иметь основательные познания в высшей математике. С языка у меня готовы были сорваться кое-какие слова, но я сдержался, так как они были предназначены для защиты моих уравнений от его обвинений, но в данном случае не было никакой возможности отрицать, что капитан прав. Чтобы окончательно не потерять лицо, я выдавил из себя:
— Сэр, я думаю, вы должны разъяснить мне, для чего вам понадобилось позорить меня публично.
— Я вас не позорил. Вас опозорили расчеты. Ведь это ваши собственные расчеты, — равнодушно возразил он.
Я оглянулся на Поттера и Ингленда. Оба широко улыбались. Подняв глаза, я перехватил взгляд тусклых серых глаз девотрядовки.
— Это ваши расчеты, — пробормотала она. Всякий, кто услышал бы ее слова, немедленно решил бы, что я списал расчеты из чужого исследования. Я хотел было ринуться в бой, доказывать с пеной у рта, что расчеты в самом деле мои. Но это желание я подавил. В ту минуту мне не хотелось претендовать на авторство этих расчетов. Сконфуженный, я опустился в кресло.
— Теперь ваша очередь, мистер Поттер. К сожалению, вынужден вас огорчить. Теоретически Барьер действительно подвержен воздействию магнитного поля, как вы указали, но для создания поля нужной мощности потребуется генератор размером больше нашего корабля. Вы также верно обозначили площадь, подверженную, воздействию — около одного квадратного сантиметра. Но дыры в Барьере не будет.
На ее месте возникнет то, что можно было бы назвать ре генерационной заплатой. Другими словами, ушедший в субпространство участок будет тотчас же покрыт новым слоем поверхности, который будет обладать теми же свойствами.
Поттер только что извлек свой излюбленный палец для пристального изучения, но был так ошеломлен, что забыл посмотреть на него.
— А… а вы уверены?
— Именно так произошло при каждой из семи предпринятых попыток.
Звук, изданный Поттером, не напоминал ни одного из известных нашему языку слов. Он был похож не то на стон, не то на вздох. А мне не хотелось глазеть на него и ухмыляться, как поступил он в случае со мной. Ингленд также не ухмылялся; до него дошло, что его ждет впереди. Оставалось лишь узнать, как именно произойдет крушение.
Но капитан сначала выбрал Донато.
— Мистер Донато.
— Да, сэр. Да, господин капитан.
— Вы предложили двухступенчатую ракету. По-видимому, вы, как и многие до вас, не приняли во внимание, что поверхность Барьера не предназначена для предотвращения вторжения, следовательно, нет никакой необходимости изобретать всякие мудреные штуки, чтобы проникнуть внутрь. Кроме того, совершенно несущественно, передаст ли сенсор сигнал на планетоид. В любом случае, спустя минуту или спустя час, попавший внутрь объект будет уничтожен ракетой-убийцей. Вы подошли к вопросу так, как будто бы главная проблема состоит в том, как попасть внутрь, а это просто. А вопрос о том, что делать там, внутри, вы обошли, тогда как это и есть самое важное.
— О капитан, извините меня, — воскликнул пораженный Донато и разразился громким лающим кашлем. На его глаза навернулись слезы. — Ох, извините меня, извините…
— Вам не за что извиняться, — отрезал капитан. — Мистер Ингленд, вы уже поняли, в чем загвоздка?
— Как? М-м-м… — промычал ракетчик. — Видимо, я попался на уничтожении. Мне стало очевидно, что мой план уже был испробован, и он не сработал.
— Совершенно верно, он и не мог сработать. Благодаря частоте и амплитуде управляющих импульсов возникают случайные шумы. Поэтому подавить сигнал можно и не пытаться, настолько мала вероятность резонанса.
— Что это значит — случайные шумы? Управлять аппаратом при помощи случайных колебаний невозможно.
Капитан ткнул большим пальцем за плечо, туда, где сверкала галактика Луаны.
— Они это умеют. На их ракетах имеется генератор, производящий точно такие же случайные шумы, точь-в-точь. При наличии такой технологии проблем никаких. Не спрашивайте меня, как они это делают, но у них это получается. Сами луаны не могут этого объяснить. Так работает планетоид.
Голова Ингленда опустилась на стол.
— Копия случайного шума, — прошептал он; голос его донесся с самого края бездны безумия.
Капитан снова заговорил. В его голосе звучало стремление как можно скорее добраться до финала этой сцены.
— Разумной была ваша идея исследовать содержание металлов в ракетах. Увы, металлов там нет. Они на сто процентов состоят из синтетического диэлектрика, какого — одному Богу ведомо. Вы же знаете, планетоид способен синтезировать вещества. Если ракеты и обладают небольшой электропроводностью, то за счет заполненных жидкостью трубок, капилляров и тому подобных устройств. Похоже, там происходит что-то вроде мгновенного превращения твердого вещества в жидкость и наоборот. Жидкий проводник превращается в твердый диэлектрик, как только по нему пройдет отмеренная порция тока. Проходит ток в течение нескольких микросекунд.
— Смена агрегатных состояний, — пробормотал совершенно убитый Ингленд.
— Вот так все и происходит, джентльмены, — подытожил капитан.
И тогда у меня вырвался вопрос; я не успел Прикусить язык.
— Объясните мне тогда одно, — сказал я. — Какого черта мы здесь делаем?
— Именно то, ради чего мы сюда прибыли, — отозвался капитан и взял со стола стопку папок. — Блюм, — крикнул он, — сдается мне, господам будет сейчас лучше побыть без слушателей, даже без вас.
— Идем, Вирджиния.
Капитан возглавил процессию, а обезьяна с девотрядовкой поплелись за ним. Мы же остались на местах, все четверо. Долгое молчание прервал Ингленд:
— Почему он не сказал мне, что так хорошо разбирается в ракетах?
— А ты его спросил? — парировал Поттер.
У меня в голове крутился тот же самый вопрос, но вслух я задал другой:
— «Именно то, ради чего мы сюда прибыли»… Как понимать его слова? Возможно, он хочет помочь нам сориентироваться, — робко предположил Донато. Ну, заставить нас уйти от теории. Это все равно как работа в полевых условиях.
— Он ненормальный, если считает, что все это поможет мне обрести второе дыхание, — мрачно заявил Ингленд и провел тыльной стороной ладони по слезящимся глазам, отчего они не сделались сухими. — Поддых он мне дал. А вдохновения не прибавил.
— Он обязан был рассказать нам все с самого начала, еще на старте, сказал Донато. — Может быть, тогда у нас бы уже были готовы новые расчеты. Перехватив мой кислый взгляд, он тут же поправился:
— Я хотел сказать — гипотезы, а не расчеты.
Почему-то это не помогло, и я сказал ему:
— Убирайся отсюда, Донато.
— Конечно, приятель, о чем речь, — согласился он и вышел, улыбаясь по обыкновению.
Мы услышали, как захлопнулась дверь его комнаты, и до нас донесся приглушенный кашель.
— Это как если бы из коробки, которая стоит у тебя на столе десять лет, вдруг без предупреждения выскочил чертик.
Голос Поттера дрожал. Мне захотелось спросить его, о чем это он, но я тут же понял. Он имел в виду капитана. И Поттер был прав. Почему капитан не собрал нас месяц назад?
— Думаю, ему нравится завершенность, — сказал я. — А теперь я пошел спать.
Я поднялся. Потгер и Ингленд остались сидеть. Сейчас они будут обсуждать меня. А мне было наплевать.
* * *
Мне снилось, что я гуляю по лугу и вдыхаю сладкий аромат молодых подснежников; а потом они вдруг стали выше, или это я уменьшился. В общем, я увидел, что у них вместо стеблей — уравнения. Я принялся читать их, но они стали извиваться и хватать меня за ноги. Я рухнул, застонал и ухватился за край койки. Я уже не спал. Тогда я повернулся на спину и открыл глаза. Голова казалась ясной, но сам я чувствовал себя, как будто сплю летаргическим сном. И мне чудилось, что я все еще слышу запах подснежников.
А потом я услышал, как кто-то хнычет. Звук доносился издалека. Он казался странно назойливым. И лампочки выглядели необычно. Они как будто слегка мерцали, но, если посмотреть на них прямо, все было как всегда. Мне это не нравилось. Начинала кружиться голова.
Я поднялся и выглянул в коридор. Вроде бы никого. Но совсем рядом со мной тонкий голос произнес:
— Вирджиния у вас?
Я отпрыгнул. Конечно, это обезьяна. Он уже засовывал голову в мою каюту.
— Какого черта! — содрогаясь от отвращения, крикнул я в ответ, но, едва я отвернулся, он засунулся-таки в каюту.
Я прошел в кают-компанию, включил чайник и приготовил себе кофе, когда вода вскипела. Откуда-то из коридора послышался тоскливый шепот, а затем негодующий голос Поттера:
— Здесь? Тебе что, непонятно, что мне нравятся женщины?
Через минуту он уже вошел в кают-компанию, волоча ноги, и тоже налил себе кофе.
— Палмер, сколько времени? Я пожал плечами, взглянул на часы, но ничего не понял.
— Господи, — сказал Поттер, громко шмыгая носом. — Я какой-то развинченный. У меня звенит в ушах. И перед глазами все пляшет.
Я внимательно посмотрел на него, желая запомнить, какое может быть выражение лица у человека, который все явления природы охотно приписывает своей особе.
— Все пляшет перед глазами не у тебя, а у нас. И в ушах у нас шумит. Я назвал бы это подвыванием. Поттер заметно повеселел.
— Значит, ты тоже слышишь. Что же все-таки происходит?
Я глотнул кофе и опять глянул на часы.
— А что с часами?
Поттер искривил шею, чтобы посмотреть.
— Этого не может быть. Не может быть. Вошел умытый и сияющий Донато.
— Доброе утро, Палмер, доброе утро, Поттер. Знаете, я гадал, кто из нас первым нарушит обет целомудрия, а теперь я знаю наверняка.
Он кивнул назад и закашлялся. Мы глянули ему за спину. Обезьяна переминался с ноги на ногу возле каюты Ингленда.
— Не твое это дело, Дон, — сказал я.
— Да-да, конечно, — дружелюбно согласился он. — Ты совершенно прав, дружище.
Едва он договорил, как дверь Ингленда распахнулась, ракетчик увидел сшивающегося рядом с ней Нильса Блюма и взвизгнул.
— Тебе у меня нечего делать, мартышка, — проворчал он и прошел мимо чернорабочего, не повернув головы.
Мы на него не смотрели. Мы наблюдали за Блюмом, который шмыгнул в каюту Ингленда, тут же показался на пороге, сделал шаг в нашу сторону и остановился, опустив голову набок.
— Где завтрак? Я хочу есть, — объявил Ингленд. — Сколько времени?
— Часы взбесились, — объяснил Поттер и почему-то расхохотался. Мы все удивленно посмотрели на него. — Значит, и не он, — пояснил Поттер, кивая на Ингленда.
— Ты только что предложил Дону не лезть не в свои дела, — съязвил я.
Догадывался ли он, что я поддеваю его только из-за его привычки ковырять в носу?
— Да что у нас тут задела? — возмутился Ингленд. Донато покосился на несчастного уродца, топтавшегося у двери кают-компании.
— Неожиданный он человек, — заметил я.
— Да кто? Шкипер? Что он еще выкинул? — допытывался Ингленд.
— Судя по всему, Вирджиния пропала, — объяснил Донато.
Услышав произнесенное имя, Блюм подбежал к двери и остановился, искательно заглядывая нам в глаза.
— Низкое положение обязывает, — хмыкнул Поттер.
Ингленд смачно высморкался и посмотрел на часы.
— Так что там с часами?
— С ними все в порядке.
Мы резко повернулись, так как вошел капитан. Что-то в нем было необычное; манера ли держать подбородок, тяжелый ли взгляд — в общем, появилось в нем нечто такое, чего мы не замечали раньше. А может быть, сегодня утром это в нем уже было? (А сегодня ли утром? Часы-то взбесились!) Я посмотрел через плечо капитана через весь коридор. Там никого не было.
— Сэр? — заискивающе прошептал обезьяна.
— Что-то случилось со светом, — осмелился вмешаться Донато.
— Все в порядке, — отрубил капитан. Он подошел к наблюдательному экрану и включил его, затем ввел шифр и отступил на полшага. Все мы сгрудились вокруг экрана, на котором мерцали тысячи алмазов, составляющих гигантскую цепь, а ниже — непроницаемая чернота.
— Сейчас я вам кое-что продемонстрирую, — сказал капитан и повернул какую-то рукоять на приборной доске.
На экране возник крупный план.
— Вам известно, что это такое? Перед нами был сияющий золотом шар. О его диаметре мы не могли даже гадать. Ингленд за моей спиной ахнул.
— Я это уже видел. На снимках. Это же мозговой центр Барьера — планетоид!
— Он так близко?
— Лишь потому, что Барьер представляет собой сферу, — опять заговорил капитан, — все считают, что центр управления должен располагаться в ее центре. А это не так. А он здесь, на краю, и да поможет Господь тому, кто сгоряча попробует добраться до центра, чтобы сразиться с ним.
— Сэр… — прошептал кто-то чуть слышно.
— Смотрите дальше, — сказал капитан и вновь потянул на себя рукоятку.
Точка обзора стала стремительно удаляться от золотистой сферы, и планетоид очень быстро превратился в едва заметное светящееся пятнышко. И вдруг на экране появилось огромное нечто обтекаемой формы, с плоской крышей…
— Это же стручок! Наш стручок! — воскликнул Ингленд.
Кстати, стручком мы называли отделяемый модуль, в точности повторявший форму нашего корабля.
Капитан опять отступил на шаг. Глаза его горели. Он крепко сжал руки, переплетя пальцы, и по всему было видно, что его безумная радость только и ждет подходящего случая, чтобы вырваться наружу. Мы переводили взгляд с него на экран и обратно. Задыхаясь, капитан шептал:
— Давай! Давай же!..
— Сэр…
— Заткнись, мартышка!
— Так ведь стручок внутри Барьера! — прошептал кто-то. Кажется, я.
— Эй, эй, смотрите!
«Оно» походило на серебристую вязальную спицу. Оно медленно поворачивалось вокруг центра и приближалось тем временем к стручку, прошло мимо на близком расстоянии и пропало с экрана.
— Это ракета, причем из самых крупных. Боже, что произошло?
— Барьера нет. — Слова капитана прозвучали так, как будто он был не в силах больше сдерживаться. — Видите, он лопнул! Его нет, и все ракеты мертвы.
— Сэр, то есть… кэп… Я не могу найти Вирджинию. Где Вирджиния, кэп?
— Прямо перед тобой, Блюм. Ты смотришь на нее, — ответил капитан, не отрывая взгляда от экрана.
Вдруг что-то набросилось на нас и принялось молотить по спинам изо всех сил. На несколько секунд кают-компания наполнилась воплями и стонами, а потом наша чернорабочая обезьяна растолкала всех нас и впилась глазами в экран, обхватив его руками с обеих сторон. Он как будто в одночасье вырос на полголовы, на его волосатых руках выступили жилы, которых я раньше не замечал, а лохматая голова напоминала львиную.
Вдруг он пролаял, обращаясь к смотревшему на экран через его плечо капитану:
— Что ты наделал? Что ты сделал с Вирджинией? Капитан тихо засмеялся. Тогда Блюм резко повернулся к капитану, словно намереваясь разорвать его на клочки, посмотрел ему в глаза и повторил:
— Что ты наделал? Что ты сделал с Вирджинией? Капитан тут же перестал смеяться и превратился в капитана космического корабля, который обращается к своему чернорабочему:
— Я дал ей инструкции, велел сесть в стручок и выполнять задание. У вас есть возражения, мистер?
Честное слово, взор Блюма буравил нас, мы физически ощущали его давление. Рот его медленно, очень медленно раскрылся, и из угла его потекла тоненькая струйка. Он тряс кулаками. Его ноздри раздулись… и он закричал.
Я могу сравнить его крик разве что со слепящей вспышкой света. Мы отпрянули от экрана, заслоняя лица ладонями. А потом мы увидели Блюма. Он почему-то присел и внезапно рванулся с места, очень, надо сказать, целеустремленно, в мгновение ока оказался возле двери выходного отсека, стукнул в нее кулаками, повернулся к ней спиной и опять завопил:
— Посылайте меня, слышите? Посылайте меня с Вирджинией, слышите, кэп?
Донато осторожно приблизился к нему и с улыбочкой произнес величайшую в мире глупость:
— Ну успокойся, обезьяна, давай жить дружно. Блюм снова заорал как резаный, и Донато счел за благо отступить, причем отступал он так быстро, что врезался в меня, и мне пришлось поддержать его, чтобы не допустить падения. Высвободившись из моих рук, Донато пролепетал:
— Господин капитан, он меня не слушает, понимаете?
— Ступайте к себе, Блюм, — грудным голосом пророкотал капитан.
— Верните ее или пошлите меня с ней вместе, — надрывался Блюм. — Вы меня слышите?
— Блюм… ступайте… к себе.
Блюм вытянул вперед руки со скрюченными пальцами и пошел на капитана, жуя пустым ртом; в его взгляде сквозило безумие. Капитан слегка нагнулся, расставил руки и медленно двинулся навстречу. Мы расступились.
— Вы меня слышите? — очень тихо проговорил Блюм и прыгнул.
Капитан отступил в сторону и ударил Блюма, в голову, как мне показалось, но Ингленд впоследствии сказал мне, что удар пришелся в шею, немного сбоку. Ноги обезьяны в тот момент как раз оторвались от пода, и он тяжело рухнул лицом вниз, даже не выбросив вперед руки, чтобы смягчить падение. Так он и лежал, не двигаясь.
Сначала мы все смотрели на него и лишь через некоторое время обменялись взглядами.
— Отнесите его, — распорядился капитан, и я сильно удивился, так как голос его раздался не оттуда, откуда он должен был бы раздаваться: не от распростертого на полу тела Блюма, а со стороны экрана; для капитана проблема Блюма уже была решена, и он вернулся к своим прямым обязанностям.
У всех нас внезапно заныла шея, чуть сбоку. Мы не знали, что нам предпринять.
— Эй, я же сказал, уберите его. Вы, Палмер. Вы самый крепкий.
Мне захотелось орать и брызгать слюной, но вместо этого я заговорил медленно и с достоинством:
— Послушайте, я не обязан…
Все тот же грудной голос оборвал меня. И этот грудной голос на сей раз поразил меня во много раз сильнее — из-за того, что обращался он теперь ко мне одному, не принимая в расчет остальных.
Я услышал:
— Нет, послушайте вы. Вы обязаны. Если я что-то сказал, вы обязаны немедленно выполнять, и не только вы, Палмер. Это и к остальным относится, поняли, шуты гороховые? Представление окончено, наша миссия исполнена, и отныне я ваш повелитель. Вы же прежде всего должны думать о том, чего хочу от вас я. Постоянно. Я ясно излагаю?
Я попытался громко возразить:
— Ноя…
В это мгновение капитан отвернулся от экрана — почти так же резко, как Блюм, как будто разрывая воздух, и я пошел на попятную. Я поднял обезьяну за плечи и отволок в каюту. Каюта у него была в общем такая же, как у нас, только вещей поменьше. Впрочем, я понятия не имею, что у него там было в одинаковых квадратных тюках, наваленных в углу. Я швырнул его на кровать и закрыл дверь, так как здесь больше не к чему было прислониться. В общем, я прислонился и попытался отдышаться.
Что-то заскрипело у обезьяны в глотке. Я глянул на него. Голова его упала набок, как раз на подушку. Глаза его были открыты.
— Прекрати, мартышка. — Он продолжал скрипеть. — Эй, прекрати, понял, мистер?
Это «мистер» прозвучало совсем не так, как у шкипера. Я был смущен.
Вдруг я заметил, что обезьяна не моргает — попросту ничего не видит своими широко раскрытыми глазами. Мне жутко действовал на нервы этот скрипящий звук, который, как я понял, был просто дыханием, поэтому я передвинул подушку и устроил его голову прямо. Звук тотчас же прекратился. Блюм закрыл глаза.
Я все еще не мог отдышаться; может быть, оттого что видел кровь на лице обезьяны.
Заговорив, он не открыл глаз. Говорил он страшно быстро и тихо. Казалось, я стою слишком далеко от него, а потом вдруг стал разбирать слова.
–., а она не могла, она не в силах была прекратить сопротивляться и поверить. Как будто она погибла бы, если бы во что-нибудь поверила. А она хотела. Больше всего на свете хотела. Но ей словно кто-то сказал: если хоть чему-нибудь поверишь — умрешь. — Внезапно его глаза открылись, он увидел меня и опять зажмурился. — Палмер. Это же вы, Палмер, вы сами видели, как она плакала тогда. Все это время, все эти долгие недели ее серые глаза ничего не выражали, они скрывали то, что у нее внутри, а я все время молил ее: Вирджиния, ну же, Вирджиния, мне неважно, что ты обо мне думаешь, я не прошу тебя полюбить меня, Вирджиния. Только поверь мне: ты можешь быть любима, ты достойна любви, и я тебя люблю. Это правда, Вирджиния, я люблю тебя, ты только для начала поверь, потому что это правда истинная, а потом ты и во все остальное сможешь поверить… Сначала во что-нибудь маленькое, а я тебе помогу, я всегда буду говорить тебе правду. Я говорил: ты не люби меня, Вирджиния, ты не думай об этом вовсе. Я и не знаю, что буду делать, если ты вдруг меня полюбишь. Ты доверяй только мне, об этом я тебя прошу, спрашивай меня, где тут правда, и я тебе буду говорить. Вот только верь, что я тебя люблю. Я невеликая птица, Вирджиния, и с меня можно начать верить. Ну поверь в мою любовь, Вирджиния, пожалуйста. А она… — Он замолчал и долго лежал, уставившись в потолок. Я подумал, что он потерял сознание, но наконец он моргнул и опять заговорил:
— …она заплакала, как-то вдруг, сразу разрыдалась и говорит: «Обезьяна ты, обезьяна, ты меня на части рвешь, разве ты сам не видишь? Я хочу тебе верить. Больше всего на свете хочу. Но я же не могу, не умею, не знаю, как это делается, мне, наверное, нельзя, я не так устроив». Вот так она сказала. И опять заплакала, и еще она говорила: «Но я же хочу поверить тебе, обезьяна. Ты даже не знаешь, как сильно я хочу тебе поверить. Только… все на свете не есть то, чем кажется, что о нем думают, и никто на самом деле не желает того, о чем говорит. Я никому не верю и тебе не могу поверить. Предположим, я поверю тебе, а потом наступит день, когда все выяснится, и нам можно будет увидеть все по-настоящему, и вдруг тогда окажется, что все не так, как ты говорил, а может, и сам ты — не ты, обезьянка. Что тогда? Я боюсь, — так она говорила, я боюсь тебе верить, потому что мне так хочется. Если я никому и ничему не верю, а когда-нибудь все выяснится, и я тогда все пойму сразу и ничего не потеряю». И она опять плакала, вот тогда как раз вы вошли, Палмер, а через секунду у нее снова были те же серые пустые глаза. Так она мне и не поверила.
У меня перехватило дыхание. И у Блюма перехватило дыхание. Я стоял, прислонившись к двери, а он лежал на койке, и оба мы тяжело дышали.
Вдруг у него мелькнула новая мысль, и он зашептал:
— Но и другое было. Она умела заставлять любого сомневаться в том, что он сам только что сказал. Как-то я рассказывал ей, что моя мама умеет готовить. Она повторила: «Твоя мама умеет готовить», этак медленно, ну, вы сами знаете, и я задумался, а действительно ли мама умеет готовить. Вы понимаете, о чем я? Но я ей говорил все время: Вирджиния, я люблю тебя, и она тем же тоном отвечала: «Ты любишь меня». Так вот, она на меня не влияла, когда я говорил ей, что люблю. Я задумался над тем, что я чувствовал, когда она повторяла мои слова, и понял, что ее тон меня не трогает. Так что было и другое. И потому-то это было правильно, когда я просил ее в этом только мне поверить. Я знал, все может измениться, или я могу в чем угодно ошибиться и сказать ей не то. Только в этом я не ошибусь. В этом она могла положиться на меня. А она хотела. Что ж, я хотя бы этого добился.
Я все еще стоял у двери и все еще был смущен, но предпринял попытку обратить свое смущение в гнев и сказал:
— Послушай, обезьяна, ведь ты же глуп. Ты космонавт, а она из Космического Девотряда. Она не имеет права тебе отказать. Так почему же ты сразу не взял свое? Она для этого и находилась на борту.
Но Блюм не рассердился. Он только сказал, глядя в потолок:
— Ну да, она сама так говорила. Мол, ты, обезьяна, сам не знаешь, чего тебе нужно, вот так. Она говорила, ты, мол, этого и хочешь. Так давай же, вперед, только хватит чесать языком. Но я отвечал, что для этого, может быть, и придет время, но покамест я об этом не думал; я сначала чего-то другого хотел, я хотел, чтобы она мне поверила. Она тогда сказала, что я сошел с ума и оставил ее в покое, но потом… Вы же сами видели, Палмер. Она же потом сказала, что больше всего на свете хочет поверить мне.
Он наконец затих, дыхание его сделалось ровным, и на губах заиграла улыбка. Я обратился к нему, а он не ответил. Я решил, что он заснул, тихо открыл дверь, вышел и вернулся в кают-компанию.
Все были там; они пялились в экран. Я сказал:
— Он заснул, но когда проснется и по-настоящему осознает, что ее нет, вам предстоит выдержать нечто.
Шкипер мельком глянул на меня и опять повернулся к экрану. На стол он не плюнул, но, судя по выражению лица, вполне мог. Эта обезьяна, говорила его гримаса, нисколько меня не волнует.
Я спросил Поттера:
— Что происходит?
— Не знаю, смеяться или плакать, — туманно изрек Поттер. — Ты, Палмер, не спец, а шут гороховый. И Ингленд тоже. И Донато. И я. Вирджиния, вот она, оказывается, спец. Вся эта гребаная экспедиция затеяна ради нее. Далеко еще? крикнул он.
— Несколько метров, — отозвался Донато, не отрываясь от экрана.
Я тоже посмотрел. Стручок, точная копия нашего корабля, подплывал к уже знакомому мне золотому шару. Только теперь я понял, какой он огромный, этот шар. Размером с настоящий спутник какой-нибудь планеты. И по всему экрану медленно плыли матово-серебристые палочки, десятки, сотни…
— Это ракеты, — процедил сквозь зубы Поттер. — Мертвые ракеты. Все электростанции холодной плавки мертвы на тысячу, а то и больше, километров отсюда. И наш генератор тоже.
— Наш?!
— Потому и в ушах звенит, и лампы мигают. Палмер, у нас больше нет электрогенератора холодной плавки. Мы живем на паровом турбогенераторе. Параболическое зеркало нагревает его, принимая свет вон от той звезды.
— И домой мы полетим на паровой турбине?
— Чушь!
В беседу вступил Донато. Вообще, признаться, жутковато звучал наш разговор. Все говорили тревожным полушепотом, как будто боялись, что сказанное вслух слово повлияет на то, что происходило в это время на экране. Переговаривались мы, не глядя друг на друга, только иногда кривили губы, разговаривая с соседом справа или слева. Донато проворчал:
— Маленькая турбина не осилит и половины пути.
— Не страшно, — отозвался Ингленд. — Что делает Вирджиния? Она должна присосаться к поверхности планетоида и выпустить катализатор, вызывающий быструю коррозию. Сейчас никакая бомба не возьмет оболочку. А когда оболочка достаточно проржавеет, она швырнет на это место бомбу. И — Барьера не будет.
— Он же сказал, что Барьера уже нет.
— Правильно. Она нейтрализовала его. Но если она потеряет контроль, Барьер тут же вернется, и оживут все ракеты.
— Как это — нейтрализовала, потеряет контроль? — недоуменно спрашивал я.
Шкипер, видимо, решил, что настала пора вставить слово.
— Это называется Н-полем, так как… — Он вдруг замолчал, и молчал довольно долго. — Так как с таким названием оно кажется нам почти знакомым, почти понятным. — Он окинул нас всех быстрым взглядом, словно желая проверить, улыбаемся мы или нет. — На самом деле все тут сомнительно. — Он с видимой неохотой выговорил последнее слово. — Все чрезвычайно сомнительно.
Мы молчали. Сомнительно, спору нет, но все сомнения почему-то делаются незаметными, когда в голосе кагайтана звучат такие вот капитанские нотки. И он, по-моему, это понимал. Мы все с некоторых пор были здесь никем… шутами гороховыми, но он не желал терять лица даже в глазах таких ничтожеств. После долгой паузы он продолжил объяснения:
— Мы нашли Вирджинию в тот момент, когда она намеревалась совершить самоубийство. Ее вечные сомнения стали для нее невыносимым бременем, ведь ей не во что было верить. Да она не могла просто поверить хоть чему-нибудь. Так вот, с ней поработали… Я шкипер, я подробностей не знаю… В общем, в итоге при ней осталось все, что было, но и еще кое-что прибавилось. И немало. Вы все это почувствовали, не надо отрицать очевидное. Она могла заставить человека усомниться в собственном имени.
Только услышав свой голос, я понял, что сказал:
— Вот именно.
Капитан Стив некоторое время молча смотрел на экран, а потом вдруг ахнул:
— Все верно… Молодец, девочка… — И опять обратился к нам:
— Проблема была серьезной. Предположим — просто возьмем за рабочую гипотезу, — что абсолютное неверие ни во что может воздействовать на человека подобным образом… В общем, если в вашем распоряжении есть человек, обладающий свойством останавливать мощные электростанции со значительного расстояния, возникает вопрос: каким образом этот человек сможет отправиться в экспедицию на корабле, оснащенном электрогенератором того же типа?
— Если бы речь шла не о человеке, а о машине, — задумчиво протянул Ингленд, — ее следовало бы запустить только в самый последний момент.
— Так и было сделано при испытании первой атомной бомбы, — со знанием дела подхватил Дона-то. — Ее собрали непосредственно перед взрывом. То есть сборка послужила причиной взрыва. Но… человек…
— Вы ухватили суть. Можно не верить во что-то до тех пор, пока тебе не станет известно, как обстоят дела в действительности или, на худой конец, как принято полагать. Я не могу верить или не верить в то, что «пайооп» на верхнемарсианском языке означает «мать». Я просто не знаю. Вот и Вирджиния ничего не знала об электрогенераторах холодной сварки, хотя мне, честное слово, показалось, что наш генератор по пути раз или два чихнул.
Ингленд нетерпеливо вставил:
— Простите, кэп, но я стою здесь и слушаю эту белиберду только по одной причине: она действует.
— Тогда не перебивайте меня. Идея производства энергии методом холодной сварки принадлежит луанам. В основе своей она очень проста, при толковом объяснении ее поймет любой. И мы разработали сценарий, в котором нашлось место и для вас. Она считала вас настоящими экспертами до тех самых пор, пока я не вызвал вас сюда и не распластал. Сигма-факториал, магнитное поле на квадратном сантиметре… Ха! Она с самого начала сомневалась, что вы эксперты, поскольку сомневаться ей свойственно, а когда вы все сели в лужу на ее глазах, она как бы поняла, что правильно сомневалась. Она достигла… как бы сказать… пика недоверия, что ли. Господи, да разве вы сами ничего не чувствовали? Она… стала протекать. И теперь то, что вытекает из нее, вызывает коррозию на поверхности планетоида. Теперь ждать осталось недолго.
— И все-таки я не понимаю, как обыкновенное недоверие: может остановить электростанцию, — упорствовал Ингленд.
— Не электростанцию, а электрогенератор холодной сварки. Подождите, не торопитесь, сейчас вы все поймете. Я пустил в ваши вентиляторы усыпляющий газ, чтобы вы не путались под ногами. Затем…
— Подснежники, — пробормотал я, внезапно вспомнив сновидение.
— Затем я посадил ее в стручок и велел лететь вперед. Но я зарядил ее… ну, как бомбу, понимаете? Я объяснил ей, что представляет собой генератор холодной сварки. Любопытно, что ей это было совершенно безразлично, однако она меня слушала очень серьезно и внимательно. Потом я вручил ей конверт и сказал, что там описано все, что произойдет. Я велел ей вскрыть конверт тогда, когда на панели зажжется красная лампочка. А она должна была загореться в момент отделения стручка от корабля.
Внезапно наступила мертвая тишина, так как стручок прилепился к поверхности планетоида. И — ничего не произошло. По экрану по-прежнему проплывали мертвые ракеты и разнообразные космические тела, затянутые планетоидом, но не переваренные им…
— Что она должна была прочитать? — послышался очень тихий голос.
— Что? Формулу реакции, применяемой при холодной сварке. Водород и дейтерий в присутствии мю-мезонов соединяются в гелий-3. При этом выделяется энергия в размере 5,4 на десять в пятой степени электрон-вольт. Вот что было на том листе. Мы мало-помалу научили ее, что такое мю-мезоны, гелий-3, что означает данное количество электрон-вольт. Вся эта информация была заложена в ее подсознание еще до того, как мы покинули Земные миры. Просто у нее не было случая свести воедино полученные знания. А я написал для нее на том листе: «В основу действия этого аппарата положен такой-то и такой-то принцип». Естественно, она ни одной букве не поверила. На турбину или, скажем, на электродрель ее недоверчивость не оказала бы никакого влияния, но тут иное дело, тут речь идет о взаимодействии элементарных частиц, причем огромного их количества. За время путешествия запас веществ, необходимых для производства катализатора, не пострадал, хотя, как мне кажется, по чистой случайности. Так или иначе, теперь катализатор синтезируется прямо на поверхности планетоида благодаря способностям Вирджинии, о которых мы ничего толком не знаем… Да кого я тут уговариваю? — неожиданно взвился капитан. — Разве вы сами не видите, что процесс идет? Я проворчал:
— Обезьяна, не наступай на ноги.
От экрана я не отрывался, поэтому думаю, что больше никто не заметил появления нашего чернорабочего. Да и сам я его, в общем-то, не замечал.
— Послушайте, — встрепенулся вдруг Донато, — если наши генераторы не работают, как же мы вернемся домой?
— Все просто. После взрыва бомбы не останется никакого Н-поля.
И опять вмешался Ингленд:
— А что будет с ракетами? Может, они все начнут опять работать?
— Успокойтесь, балбесы несчастные, — улыбнулся шкипер. — «Держите свои страхи при себе. Всеми ракетами управляет один-единственный центр — планетоид. В ином случае их невозможно было бы удержать внутри Барьера. Некоторые из них могли бы полететь в сторону галактики Луаны. Пускай они придут опять в движение. Стручок будет уже беспилотным. А теперь, пожалуйста, помолчите. Скоро взорвется бомба.
— То есть как — взорвется? Стручок находится в центре разъеденного коррозией пятна, а значит…
— Я же сказал — помолчите! Действие бомбы не основано на холодной сварке. У нас там старая добрая атомная бомба, для которой нет разницы, верит в нее кто-то или нет.
— То есть как? Что с ней будет? Что там происходит? Где…
Голос Блюма срывался от ужаса.
— Обезьяна, иди спать, — проворчал я, не поворачивая головы.
Мне не хотелось быть грубым; в конце концов, у этого парня выдался трудный день. И все же мой голос нельзя было назвать ласковым. Наверное, я никогда не научусь правильно разговаривать с такими людьми.
Взрыв.
Боже милостивый.
Капитан Стив оказался плохим пророком. Кто-то невидимый в ту дьявольскую секунду нажал-таки на спусковой крючок. Все ракеты пришли в движение. То есть не сами ракеты. Боеголовки.
Мы не сразу увидели друг друга, отведя взгляды от погасшего навек экрана.
Вой турбины становился все ниже и ниже, и наконец она остановилась. И лампочки больше не мерцали, даже если смотреть на них краем глаза.
В кают-компании раздавались какие-то звуки, но первая осмысленная фраза прозвучала не скоро:
— Надо бы выручить Вирджинию.
Кто-то рассмеялся — довольно-таки невесело.
— Обезьяна, не будь глупее, чем ты есть. — Это высказался Ингленд. Он как будто охрип. — Ты что, не видишь, что наш генератор холодной плавки снова работает?
— Ему это безразлично, — сказал я, обращаясь к Ингленду. — Его тут не было, когда шкипер рассказывал.
— Кого не было? — немедленно рявкнул шкипер. — Ах ты черт! Блюм, кто вам велел выходить из каюты? Вы изолированы, вы это понимаете? Палмер, могу я вам доверить?..
— Стойте! — раздался нечеловеческий крик. Как будто вспышка непереносимо яркого света полоснула по глазам. Обезьяна, каким-то образом добравшийся до кают-компании, разъярился до предела. — Стойте, стойте! Стойте! Я должен знать! Все знают, кроме меня! Что случилось?
— Идем, Блюм, — быстро сказал я.
Я боялся Блюма, но увы, еще больше я боялся шкипера. На его лице застыло такое выражение, какого я не хотел бы видеть никогда.
И он наклонился тогда к Блюму и проговорил:
— Ах, ты должен знать? Хорошо, я скажу тебе, потому что долго возиться с такой обезьяной, как ты, я не намерен. Взрыв атомной бомбы покончил с планетоидом и с твоей Вирджинией в придачу, а послал я ее туда именно для этого. Ты понял?
— За Кто вы хотели убить ее? — шептал Блюм.
— Может, тебе был известен иной способ восстановить наш электрогенератор? — язвительно поинтересовался шкипер.
Я захотел объяснить ему, в чем дело. Я сказал:
— Блюм, она не верила, что генератор работает, поэтому он остановился.
— Я мог заставить ее поверить. Я бы мог. Я мог бы. Мы смотрели на него, а он стоял перед нами, раздувая ноздри, склонив несуразно огромную голову набок. Он не сходил с ума. С ним происходило что-то иное. Я смело скажу вам, что я испугался. Блюм проговорил:
— Это ведь вы сделали ее такой, что она ни во что не могла поверить.
— У нее с самого начала были к тому предпосылки, — огрызнулся» шкипер и отвернулся от него. — Эй, Поттер, Донато! Вы все-таки члены экипажа! Нам надо вернуть эту махину домой. У нас есть о чем рассказать людям Земных миров.
— Никогда не думал, что люди на такое способны, — очень тихо прошептал Блюм. — Я не верил.
— Иди спать, обезьяна, — сказал я. И вдруг, не удержавшись, добавил умоляющим тоном:
— Пожалуйста, Блюм, оставь его в покое.
Блюм долго смотрел мне в лицо, а потом неожиданно кротко произнес:
— Да. Хорошо, Палмер. И ушел.
Мне сразу стало гораздо легче. Приятное это чувство — сознавать, что ты можешь командовать другими.
— Ложись, — скомандовал шкипер. — Старт через пять минут.
Он подошел к приборной доске.
— Не стойте там, — крикнул я товарищам. — Ложись, вам сказано.
— Фуфло ты, Палмер, — сказал мне Донато.
И все легли.
Прошло четыре минуты. Пять. До нас доносился гул машин.
Погас свет. Гул перешел в стон, затем в завывание. Лампы опять загорелись, сначала они были тусклыми, потом стали ярче. И они мигали, если смотреть на них не прямо, а видеть краем глаза.
— Что-нибудь не в порядке? — поинтересовался я, стараясь говорить, как настоящий ученый.
— Электрогенератор вышел из строя, только и всего.
— А-а, — сказал я. — А что с ним случилось? Помолчав, шкипер тяжело вздохнул.
— Ничего. Я проверял. Все в норме, просто он не работает.
— Я, пожалуй, встану, — решил я.
— С чего это? — осведомился он и отошел. Я встал и объявил обо всем Донато, Поттеру и Ингленду. Им не понравилось, что наш шкипер скукожился, разговаривает тихим голосом и ничего не объясняет.
— Если он не починит генератор, мы никуда не полетим, — втолковывал мне Ингленд. — Космических кораблей у луан нет, и ни до одной из их планет нам не добраться.
Я и сам мог бы дать ему ту же информацию. Сейчас было необходимо поговорить с Блюмом, чтобы понять, как действовать дальше.
Когда я вошел, его широко открытые невидящие глаза смотрели в потолок, и он что-то бормотал себе под нос. Я вслушался.
— …Ъ: детства, они сказали, у тебя такие же возможности, как у всех, ты можешь верить, давай я подержу сумку, а ты пока сходи и купи билеты, не волнуйся, я буду здесь, когда ты вернешься, и ты им поверишь… У меня для твоего сына есть работа, легкая работа, хорошие бабки…
Я окликнул его. Он повернул голову.
— Помните, Палмер, она говорила, что если ты ни во что не веришь, то ничего не потеряешь в тот день, когда все выяснится. Вирджиния, лично для меня все уже выяснилось. Теперь, Вирджиния, я в безопасности: я не верю. Ты была права, коли так, они у тебя ничего не отнимут.
Он еще долго бормотал какую-то чепуху в этом роде. Я вышел из его каюты и отыскал шкипера. Тот сидел перед пультом управления и механически, не глядя, дергал туда-сюда одну из ручек. Я спросил его:
— Кэп, вы рассказывали нам об Н-поле, которое появилось у Вирджинии. Скажите, а может человек его приобрести без вмешательства со стороны?
— Ты пришел, чтобы морочить мне голову? — отозвался он шепотом, не поворачивая головы в мою сторону.
Я отошел от него подальше и сказал:
— Я пришел, чтобы получить ответ на свой вопрос. Мне кажется, именно это произошло с обезьяной.
— Что за хреновину ты несешь? Чтобы впасть в подобное состояние, человек должен пережить настоящий шок. С обезьяной все в норме. Плюнь.
— Но он лежит и бормочет, что ни во что не верит. Вот теперь шкипер обратил на меня внимание. Он встал и пошел со мной в каюту чернорабочего.
— Так, — сказал он, послушав его бессвязное бормотание. — Сейчас он у нас точно не будет ни во что верить и ни во что вмешиваться.
С этими словами он ударил Блюма в челюсть. Голова его безжизненно откинулась на подушку.
Я слышал его шумное дыхание, но еще я слышал ровный гул турбины. И тогда я сказал:
— Выходит, если человек в бессознательном состоянии, его вера или неверие ничего не решают.
— Этого и следовало ожидать, — отозвался капитан. — Хорошо, Палмер, теперь тащи его.
— Куда?
— Помолчи.
Он вышел из каюты. Оценив все возможности, я решил следовать за ним. Взвалив Блюма на плечо, я двинулся вперед и едва не упал под тяжестью его тела. Капитан поджидал меня в коридоре. Как только я вышел, он двинулся вперед, и я поплелся за ним. Мы дошли до входа в отсек, где на протяжении всего полета помещался стручок, и побрели дальше, до отсека, через который осуществлялся выход в открытый космос. Капитан Стив достал ключ и принялся колдовать над замком.
— Что вы намерены предпринять? — спросил я.
— Помолчи.
— Вы хотите убить обезьяну?
— Ты хочешь добраться до дома?
— Не знаю, — ответил я и задумался над этим вопросом.
Капитан тем временем распахнул внутреннюю дверь выходного отсека:
— Палмер, что тебя грызет? Я ответил:
— Капитан, я, наверное, не допущу, чтобы вы это совершай. Здесь должен быть другой выход. Не стоит убивать невинного чернорабочего.
— Палмер, тащи его сюда.
Я стоял у двери. На плече у меня висело обмякшее тело Блюма, а капитан мрачно смотрел на меня через плечо. Не знаю, чем бы это противостояние закончилось (точнее, знаю, но мне стыдно вам признаваться), только именно тогда мы оба услышали чей-то голос, и с пола поднялась человеческая фигура.
— По-моему, давно пора, — сказала Вирджиния. — Внутренний замок был заперт, и я лежу здесь уже час. Наверное, я заснула. А это кто? Что с Нильсом?
Мне показалось, что наш шкипер хлебнул уксуса.
— Кто тебе разрешил покидать стручок? — прохрипел он.
— Луаны, — спокойно сказал она. — Они как будто поселились у меня в голове. Было так странно… Они мне объяснили, как надевать скафандр и куда прикрепить канистры с топливом, чтобы выбраться из стручка и уйти от этой сверкающей штуки. Я уже далеко отлетела, когда они велели мне спрятаться за большой каменной глыбой. Потом что-то такое вспыхнуло… И они сказали мне, что я могу лететь сюда, потому что все обломки уже далеко. А вы знали, что внутри скафандра есть реактивный двигатель? Луаны мне рассказали, как им пользоваться.
Я пожевал губами, после чего почувствовал, что могу произнести:
— А почему ты решила, что двигатель сработает?
— Ну как же! Примерно такой же был на корабле, а ведь мы сюда прилетели. Нельзя же не верить собственным глазам!
Капитан наконец пошевелился. Но, прежде чем он успел что-то сказать, я ударил его, предварительно опустив обезьяну на пол. Я не сомневаюсь, что капитану в жизни приходилось драться, но такого удара в грудь, по всей вероятности, он еще не получал. Он сел на пол, разведя ноги в стороны. Его взгляд был направлен исключительно на меня.
— Сиди здесь и заткни свой вонючий рот, — так я ему приказал. — Ты так и не понял, как следовало обращаться с этими людьми.
Вирджиния опустилась на колени около обезьяны.
— Что с ним? Что тут случилось?
— Ничего страшного, его просто ударили, — сказал я. — Можешь мне ответить на один вопрос? Ты веришь, что он тебя любит?
— Да, — не задумываясь, ответила она.
— Тогда я вот что тебе скажу. Посиди с ним и приведи его в чувство. Тормоши его как угодно. А потом скажи, что ты ему веришь. Ясна задача?
Капитан с трудом поднялся на ноги и замычал. Но я замычал первым. Не знаю, откуда у меня взялся кураж, но я поверил, что могу. По-видимому, настало время кое во что поверить.
— Эй, ты, — крикнул я. — Занимайся своим делом! Запускай машину. Ты там приборы оставил черт-те в каком состоянии, а мне бы не хотелось толчков при взлете. Как стартовать, знаешь только ты. Так что быстро! А я знаю, как быть со всем остальным. Ты согласен? Согласен!
Я подтолкнул его. Он зарычал на меня, но заковылял к лестнице.
Я вернулся к тем двоим. Мне в ту секунду было хорошо. Честное слово, хорошо.
— Вирджиния, — сказал я, — знаешь, какой сегодня день? Сегодня тот день, когда все выясняется. Ты согласна? Согласна!
— Смешной вы человек, мистер Палмер.
— Ну да. Я шут гороховый.
Я скорчил ей рожу и стал подниматься по лестнице. Старт произошел как раз когда я добрался до верхней площадки. И я полетел вниз, но на сей раз они не сочли, что я смешной человек. Они меня даже не заметили. Я тихо поднялся на ноги и опять заковылял по лестнице.
Бизнес на страхе
Что бы вы там ни говорили, а Джозеф Филипсо — избранник судьбы. Вам нужны доказательства? А его книги? А Храм Космоса?
Избраннику судьбы, хочет он того или нет, на роду написано совершить что-нибудь великое. Взять, к примеру, Филипсо. Да у него и в мыслях никогда не было ввязываться в эту историю с Неопознанными (никем, кроме Филипсо) Летающими Объектами. Иными словами, в отличие от некоторых не столь идеально честных (по словам Филипсо) современников, он никогда не говорил себе: «Поднавру-ка я с три короба про летающие тарелочки да подзаработаю деньжат». Нет, случилось то, что не могло не случиться (Филипсо, в конце концов, и сам в это поверил), и просто так уж случилось, что это случилось именно с ним. Кто угодно мог оказаться на его месте. Вот так, одно за другое, другое за третье, третье за четвертое, словом, прогуляешь денек, да устроишь себе ожог на руке ради, так сказать, алиби, а глядишь — цепочка событий приводит тебя прямиком к Храму Космоса.
Если уж вспоминать по чести все как было (только, пожалуйста, не требуйте этого от Филипсо), то приходится признать, что и алиби-то было убогое, да и повод для него был совершенно никчемным. Сам Филипсо ограничивается скромным упоминанием, что начало его карьеры было ничем не примечательно. А началось с того, что в один прекрасный вечер он без малейшего к тому основания напился до умопомрачения.
На другой день он, само собой, в агентство не пошел, а чтобы оправдаться, наврал боссу про то, как поехал он накануне за город навестить свою престарелую мамочку, а на обратном пути у него испортилось зажигание, и он всю ночь как проклятый копался в моторе, и только к утру… ну и так далее. На другой день он действительно поехал за город навестить свою престарелую мамочку, и что вы думаете?.. на обратном пути машина вдруг встала как вкопанная, и он всю ночь… ну, как в воду глядел. Снова надо было оправдываться, а как? Пока Филипсо перебирал в уме да проверял на правдоподобие один вариант за другим, небо вдруг ярко осветилось, а от скал и деревьев побежали быстрые тени. Но все исчезло прежде, чем он успел поднять голову. Это мог быть метеорологический зонд или болотный огонь, а может быть, шаровая молния — это не имеет значения. Филипсо посмотрел на небо, где уже ничего не было видно, и тут его осенило.
Его автомобиль стоял на обочине, заросшей густой травой. Филипсо быстро разыскал три камня — каждый около фута в поперечнике, — образующие правильный треугольник и примерно одинаково глубоко сидящие в земле. Осторожно ступая, чтобы не оставить следов, Филипсо по одному перетащил камни в лес и спрятал их в пустой норе, которую сверху завалил сухими ветками. Затем он поспешил к машине, достал из багажника паяльную лампу (допотопная ванна в доме его матушки дала течь, и Филипсо одолжил лампу, чтобы заделать прохудившийся шов) и старательно опалил огнем оставшиеся от камней углубления.
Бесспорно, что судьба принялась за дело еще сорок восемь часов назад. Но только сейчас стал явственно виден ее перст, ибо едва успел Филипсо мазнуть огнем по тыльной стороне ладони, погасить лампу и спрятать ее в багажник, как на дороге показался автомобиль. Он принадлежал репортеру, писавшему для воскресных приложений, и у этого самого репортера по фамилии Пенфильд в данный момент не только не было темы для очередного номера, но к тому же он своими глазами видел полчаса назад вспышку на небе. Филипсо и сам собирался зайти в городе в какую-нибудь газету, а затем вернуться на место происшествия с репортером и фотографом, чтобы на следующий день он смог показать боссу заметку в вечернем выпуске. Но судьба взялась за дело с куда большим размахом.
Освещенный первыми проблесками зари, Филипсо стоял посередине дороги и размахивал руками, пока приближающаяся машина не затормозила около него.
— Они меня чуть не укокошили, — хрипло простонал он.
С этого момента материал пошел раскручиваться сам собой, как говорят в редакциях воскресных приложений. Филипсо не пришлось выдумывать никаких подробностей. Он только отвечал на вопросы, а остальное доделало воображение Пенфильда, которому во всем этом деле было ясно только одно; перед ним не очевидец, а голубая мечта репортера.
— Они опустились на Землю на огненной струе?
— На трех огненных струях, — Филипсо повел его вниз по склону и показал на обугленные, еще теплые углубления.
— Вам угрожали?
— Не только мне… всей планете. Они грозили уничтожить Землю…
Пенфильд едва поспевал записывать.
— А что вы им ответили? Что не боитесь их угроз?
Филипсо подтвердил, что так оно и было. И так далее.
История эта попала, как Филипсо и хотел, в вечерний выпуск, но он не думал, что она наделает такого шума. А шума было столько, что Филипсо так уже и не вернулся на работу, и алиби не пригодилось. Вместо этого он получил телеграмму от одного издателя, в которой тот спрашивал, не возьмется ли он написать книгу.
Филипсо взялся и написал. Его сочинение отличалось лихостью стиля (это ведь ему принадлежал горящий неоновым пламенем над сотнями магазинов девиз Дешевой Распродажи — МНОГО ТРАТИШЬ — МАЛО ПЛАТИШЬ), изысканностью манер деревенского увальня и непритязательностью обстановки банкирского кабинета. Оно называлось «Человек, Который Спас Землю» и за первые семь месяцев разошлось тиражом двести восемьдесят тысяч экземпляров.
С тех пор деньги сами потекли к нему. Он получал их от Лиги Приближающегося Конца Света, от Союза Борьбы за Моральное Возрождение Человечества и от Ассоциации Защиты Земли от Космических Пришельцев. Деньги текли с противоположных концов спектра предрассудков — от тех, кто был убежден, что если бы господь предназначал нас для полетов а Космос, то мы бы рождались на свет с хвостовым оперением, как у ракеты, и от тех, кто не верил ни во что, кроме русских, но зато относительно них верил чему угодно. Со всех сторон к нему неслись призывы «Спаси нас!» и оседали на его банковском счету денежными чеками. Хочешь не хочешь, пришлось основать Храм Космоса, чтобы как-то придать делу законный характер, и разве Филипсо виноват, что его лекции половина прихожан, простите, слушателей, принимала за богослужения?
Появилась на свет вторая его книга. Она называлась «Нам Незачем Капитулировать», была на целую треть длиннее и содержала куда больше противоречий, чем прежняя; за первые девять недель она разошлась тиражом в триста десять тысяч. Тут уже те, другие, деньги хлынули таким потоком, что Филипсо пришлось срочно зарегистрировать себя как некоммерческую организацию и отнести все поступления на ее счет. Признаки благоденствия были видны и в самом храме, причем самым заметным была большая радарная антенна, купленная со списанного броненосца и установленная на куполе. Антенна круглые сутки безостановочно вращалась вокруг оси, и хотя она ни к чему не была подключена, с первого взгляда на нее было понятно, что Филипсо начеку и люди могут спать спокойно. В хорошую погоду антенна была видна даже из Каталины, особенно по ночам, когда на ней включали яркий оранжевый прожектор.
Кабинет Филипсо находился в куполе, прямо под антенной, и попасть туда можно было только при помощи автоматического лифта.
Отрезанный от всего мира, Филипсо сидел у себя в кабинете, погруженный в размышления, как вдруг с изумлением услышал позади себя легкое покашливание. Обернувшись, он увидел рыжего человечка небольшого роста. Неизвестно, что бы сделал Филипсо в первый момент — обратился в бегство или вцепился незнакомцу в горло, если бы у того в руках не оказалось средство, которое со времен появления письменности гарантированно успокаивало разъяренных авторов.
— Я прочитал ваши книги, — сказал незнакомец и протянул вперед ладони, на каждой из которых лежало по знакомому тому. — Я нашел их не лишенными искренности и логики.
Расплывшись в улыбке, Филипсо оглядел лишенное особых примет лицо незнакомца и его заурядный серый костюм.
— Общим у искренности и логики является то, — продолжал незнакомец, что они могут не иметь никакого отношения к истине.
— Послушайте, что вам надо и как вы очутились здесь?
— Я не нахожусь здесь, — отвечал незнакомец. Он указал вверх.
На небе уже сгущались сумерки, и оранжевый прожектор кромсал их со всевозрастающей решительностью. Сквозь прозрачный купол было видно, как прожектор выхватил из тьмы большое серебристое тело, зависшее в ста футах от поверхности земли и в пятидесяти футах к северу от Храма, — как раз в той точке неба, куда повелительно указывал палец гостя. Тело было видно всего мгновение, но его изображение осталось на сетчатке глаза, как после яркой вспышки.
— Я нахожусь в той штуке, — проговорил рыжий человечек, — здесь — я всего лишь иллюзия.
— Перестаньте говорить загадками, — завопил Филипсо, чтобы заглушить дрожь в голосе, — а не то я возьму вас за шиворот и выброшу отсюда вон.
— Этого сделать нельзя. Вы не можете выкинуть меня отсюда вон, потому что меня здесь нет.
Незнакомец двинулся к Филипсо, стоявшему посередине кабинета. Филипсо отступил на шаг, затем еще на шаг — до тех пор, пока» не уперся в стол. Незнакомец продолжал идти. С невозмутимым выражением лица он подошел вплотную к Филипсо, прошел сквозь него, затем сквозь стол и кресло, но единственным, что пострадало от столкновения, оказалось самообладание Филипсо.
— Я вовсе не хотел так вас напугать, — проговорил незнакомец, наклоняясь с озабоченным выражением лица к лежащему на полу Филипсо. Он протянул руку, словно пытаясь помочь ему подняться на ноги, Филипсо увернулся от руки незнакомца и бросился в сторону и только тут сообразил, что тот не может его коснуться. Забившись в угол, он испуганно смотрел на гостя. Незнакомец сокрушенно покачал головой.
— Простите меня.
— Кто вы?
— Ах да, прошу прощения. Зовите меня Хуренсон. Послушайте, не надо бояться. Я сейчас вам все объясню. Сядьте, пожалуйста, поудобнее и разожмите челюсти. Так-то лучше.
Филипсо, все еще дрожа, опустился в свое кресло. Хуренсон присел на стул, стоявший сбоку от стола. Филипсо с ужасом увидал, что между гостем и стулом остался просвет в полдюйма. Просидев так несколько секунд, Хуренсон поймал взгляд Филипсо, посмотрел вниз и, пробормотав извинение, опустился на стул и занял более привычное для глаза положение.
— Забываешься порой, — объяснил он. — Так много вещей приходится одновременно держать в памяти. Стоит только задуматься, и, глядишь, уже выскочил наружу без генератора невидимости или полез купаться без гипнопроектора вроде того дурака в Лох-Нессе…
— Так вы, правда, вне… вне…
— Вот именно. Внеземной, внесолнечный, внегалактический, все, что угодно.
— Но вы совсем не похожи… то есть я хочу сказать…
— Да, не похож. Но и на это, — гость дотронулся кончиками пальцев до жилета на груди, — на это я тоже не похож. Я мог бы показать вам, как я выгляжу на самом деле, но, поверьте, лучше этого не делать. Такие попытки уже были, и ни к чему хорошему они не привели. — Он печально покачал головой и повторил: — Да, лучше этого не делать.
— Чче… ччего вы хотите?
— Ага. Вот мы и дошли до сути. Как вы относитесь к тому, чтобы поведать миру правду о нас?
— Но ведь я уже…
— Я сказал: правду… Вот уже много лет, как мы прилетели на эту крохотную планетку и принялись изучать вашу маленькую, но очень интересную цивилизацию. Она подает большие надежды — настолько большие, что мы даже решили вам помочь.
— Кому нужна ваша помощь?
— Я не смогу объяснить вам. Как бы я ни старался, для вас это будут тысячи раз слышанные банальные истины. Неужели вам непонятно, Филипсо, что я хочу сказать и почему я говорю это именно вам? Вы из тех, кто превратил страх в товар, в источник дохода. Страх — вот ваше ремесло. Пока человечество робко раздвигает границы познанного, вы ищете новое неведомое, чтобы плодить новый страх. Вы наткнулись на благодатную почву. Угроза из Космоса… тема нескончаемая, как сама Вселенная. Независимо от того, нравится это вам или нам — вам, разумеется, нравится, а нам нет — вы превратились в главный источник сведений относительно Неопознанных Летающих Объектов. Ваше здание построено на лжи и страхе, но сейчас это уже не имеет значения. Ваши последователи прислушиваются к вам. А к ним прислушивается больше народу, чем это можно было бы предположить. В первую очередь все те, кто напуган, кто чувствует себя на Земле маленьким и беззащитным. И все время вы внушаете им, что вы, и только вы, можете их спасти.
— А что, разве не так? — спросил Филипсо. — Заставил же я вас прийти ко мне…
— Нет, не так, — ответил Хуренсон. — Спасти — подразумевает угрозу. А вам никто не угрожает. Мы хотим вам помочь. Освободить вас.
— Вот как?!. Освободить? От чего же?
— От войн, от болезней, от нищеты, от неуверенности. Вы написали две книги. Вам надо будет взять их назад.
— Как это — взять назад?
— Вам придется написать новую книгу.
Филипсо не понравилось легкое ударение, которое было сделано на слове «придется», но он промолчал.
— В этой книге будут новые открытия. Если хотите, можете назвать их откровениями. Или самыми последними истолкованиями.
— Хорошо, а зачем?
— Затем, что ложь — сильный яд, и необходимо противоядие, пока действие яда не зашло слишком далеко. Чтобы мы могли показаться людям, не вызвав паники. Чтобы нас не встретили выстрелами.
— Неужели вы этого боитесь?
— Пуль и снарядов — нет. Того, что заставляет нажимать на курок, — да.
— Предположим, я пойду вам навстречу?..
— Я уже сказал. Человечество забудет бедность, преступления, страх…
— И Филипсо оно тоже забудет.
— Вот оно что! Вас интересует, что это даст вам лично? Неужели вам не понятно, что вы поможете превратить Землю в новый Эдем, где люди смогут творить и смеяться, любить и работать, где дети будут расти, не ведая страха, и где впервые один человек сумеет понять другого. Неужели вам не приятно будет знать, что всем этим мир обязан вам?
— Понятно, — язвительно усмехнулся Филипсо. — Земля станет огромной зеленой лужайкой, на которой человечество пустится в пляс, а я поведу хоровод. Нет, это не по мне.
— Что-то вы вдруг стали чересчур задиристы, мистер Филипсо, — спокойно проговорил Хуренсон.
— А чего мне бояться, — хрипло ответил Филипсо, — ведь вы — всего лишь призраки, и я сейчас выведу вас на чистую воду. — Он засмеялся. Призраки. Удачное название. Ведь именно так зовут вас…
— …операторы радаров, когда видят нас на своих экранах, — закончил за него Хуренсон. — Я это знаю. Ближе к делу.
— Что ж, сами напросились, — Филипсо встал. — Да вы просто шарлатаны, и все тут. Согласен, вы умеете делать всякие фокусы с зеркалами, умеете даже так припрятать зеркало, что его не сразу найдешь, но все ваши штучки — это только обман зрения. Да если б вы и впрямь могли сделать сотую долю того, что вы здесь наговорили, вы бы не стали умолять меня помочь вам. Вы бы… вы бы просто взяли все в свои руки, никого не спрашивая, и дело с концом. Я бы на вашем месте так и поступил. Ей богу.
— Вы бы так и поступили, — повторил Хуренсон с чувством, похожим на крайнее удивление. Нет, скорее — на брезгливое и недоверчивое отвращение. — Вы никак не возьмете в толк, — заговорил он после долгого молчания, что мы не можем сделать многого из того, что мы в состоянии сделать. В нашей власти взорвать планету, изменить ее орбиту, направить ее на Солнце. Это в пределах наших возможностей, точно так же как в пределах ваших возможностей — съесть паука. Но вы не едите пауков. Образно выражаясь, вы говорите, что не в состоянии их есть. Точно так же и мы не в состоянии заставить человечество сделать хоть что-нибудь без его согласия. Все еще непонятно? Тогда я поясню, до каких пределов доходит наше бессилие. Мы не в состоянии заставить даже одного-единственного человека. Например, вас.
— Выходит, я могу отказаться? — недоверчиво спросил Филипсо.
— Нет ничего проще.
— И мне ничего не будет?
— Ровным счетом ничего.
— Но тогда вы…
Хуренсон покачал головой.
— Нет, мы просто уйдем. Слишком уж вы нам напортили. Если вы сами не захотите поправить дело, то нам останется только пустить в ход силу, а это исключено. Жаль, конечно, бросать на половине. Четыреста лет наблюдений, и все впустую… Если бы вы только знали, каких трудов нам стоило изучать вас, оставаясь незамеченными. Разумеется, после того как Кеннет Арнольд поднял такой шум вокруг «летающих тарелочек», нам стало гораздо проще.
— Проще?
— О господи! Разумеется, проще, у вас, людей, удивительная способность, просто талант не верить собственным глазам и находить взамен всякие правдоподобные объяснения.
Мы-то воображали, что у нас неплохое тактическое руководство по маскировке, но ему оказалось далеко до Памятки ВВС США по НЛО… мы нашли в ней рациональные и правдоподобные объяснения ошибок и промахов, которые мы когда-либо совершали… если и не всех, то большинства.
— Постойте, — взмолился Филипсо. — Этот ваш рай на Земле… Как вы собираетесь приступить к делу?
— Самым лучшим началом будет ваша новая книга. Ее задача — обезвредить две первые, не потеряв при этом читателей. Если вы просто круто повернете и начнете рассказывать о том, какие мы славные и мудрые ребята, то ваши последователи от нас отшатнутся. Придумал! Я подарю вам оружие против этих… как вы их назвали… против призраков. Простенький генератор поля, который каждый, кто захочет, легко сможет изготовить сам, а для наживки пустим в ход что-нибудь из вашего прежнего вздора… виноват, из ваших прошлых откровений. Вот мое оружие, которое спасет Землю от тех, кто ей угрожает — Хуренсон улыбнулся. — Самое интересное, что это будет чистейшей правдой.
— Не понимаю.
— Мы скажем, что радиус действия этого устройства равен пятидесяти футам, а на самом деле он составит две тысячи миль, вы объявите, что выкрали его у нас и чертежи его будут приложены к каждой книге…
— Что это за устройство?
— Оно помогает людям понимать друг друга.
— Мы прекрасно обходимся без него.
— Вздор! Вы общаетесь при помощи этикеток. Ваши слова — все равно что куча пакетов под рождественской елкой. Вы знаете, от кого они и какой у них размер или форма, а иногда вам даже слышно, как внутри что-то звенит или тикает. Но вы не знаете точно, что именно находится внутри, пока не вскроете пакет. Вот для этого и предназначено наше устройство. Он вскрывает слова и показывает, что внутри. Если каждое человеческое существо, независимо от возраста, происхождения и языка, сумеет понять, чего хочет другое человеческое существо, и к тому же будет знать, что и оно, в свою очередь, будет понято, то не успеешь оглянуться, как мир станет совсем иным.
Филипсо задумался.
— Нельзя станет торговаться, — сказал он наконец, — нельзя будет даже объяснить… если сделаешь что не так…
— Объяснить-то как раз будет можно, — возразил Хуренсон, — соврать будет нельзя.
— Вы хотите сказать, что каждый загулявший супруг, каждый напроказивший школьник, каждый преуспевший бизнесмен…
— Совершенно верно.
— Но это же хаос, — прошептал Филипсо, — развалятся сами устои нашего общества…
— Понимаете ли вы, Филипсо, что вы сказали? — добродушно рассмеялся Хуренсон. — Что ваше общество держится на лжи и полуправде и что, лишившись этой опоры, оно развалится. Вы правы. Возьмем, к примеру, ваш Храм Космоса. Что, по-вашему, произойдет, когда ваша паства узнает правду о своем пастыре и о том, что у него на уме?
— И этим вы меня пытаетесь соблазнить?
Филипсо был настолько потрясен, услышав, как в ответ Хуренсон торжественно обратился к нему по имени:
— Да, Джо, от всего сердца пытаюсь. Ты прав, что наступит хаос, но в вашем обществе он все равно неизбежен. Многие величественные сооружения падут, но на их развалинах не окажется желающих поживиться за чужой счет.
— Уж я-то знаю, — обиженно отозвался Филипсо, — и я не желаю, чтобы всякие проходимцы наживались на моем падении. Особенно когда у них самих ломаного гроша за душой нет.
— Ты плохо знаешь человеческую натуру, Джо, — печально покачал головой Хуренсон. — Тебе никогда не доводилось заглядывать в сокровенные тайники души, где нет места страху и где живет стремление понять и быть понятым.
— А вам?
— Доводилось. Я видел это во всех людях. Я и сейчас это вижу. Но мой взгляд проникает в глубины, недоступные вашему зрению. Помоги мне, Джо, и ты тоже сможешь это увидеть.
— А сам лишусь того, чего добился я с таким трудом?
— Чего стоит эта потеря по сравнению с тем, что ты выиграешь? И не только для себя, но и для всех людей. Или посмотрим на дело с другого конца — может, так тебе будет понятнее. С того момента, как ты откажешься мне помочь, каждый убитый на войне, каждый умерший от инфаркта, каждая минута мучений больного раком — все это будет на твоей совести. Подумай над этим, Джо!
Филипсо медленно поднял глаза от своих стиснутых рук и посмотрел на взволнованное, сосредоточенное лицо Хуренсона. Затем он поднял глаза еще выше и посмотрел сквозь купол в ночное небо.
— Простите, — вдруг сказал он, показывая рукой, — но ваш корабль снова виден.
— Будь я проклят, — выругался Хуренсон, — я так сосредоточился на разговоре с тобой, что совсем позабыл про генератор невидимости, и у него перегорел омикрон. Мне понадобится несколько минут, чтобы починить его. Я еще вернусь.
С этими словами он исчез. Он не сдвинулся с места. Его просто не стало.
Двигаясь как во сне, Джозеф Филипсо пересек свой круглый кабинет и, прижавшись лбом к плексигласовому куполу, посмотрел на сверкающий корабль. Его очертания были красивы и пропорциональны, а поверхность переливалась мерцающими чешуйками, как крыло бабочки. Он слегка фосфоресцировал, ярко вспыхивая в оранжевом луче прожектора и постепенно угасая, когда луч уходил в сторону.
Филипсо перевел взгляд с корабля на звезды, а затем мысленным взором увидел звезды, видимые с этих звезд, а там еще звезды и целые галактики, которые так далеки, что сами кажутся крохотными звездочками. Затем он посмотрел на шоссе, огибающее Храм и уходящее вниз, где на дне долины еле заметно мерцали огоньки человеческих жилищ.
«Даже все эти небеса не в состоянии сделать так, чтобы мне поверили, если я скажу правду, — подумал он. — Что бы я ни сказал, моим словам не будет веры. Но если я им не помогу, то они ничего не предпримут. Они просто уберутся восвояси… и предоставят нас нашей участи».
— Но ведь я не лгал! — громко простонал Филипсо. — Я не хотел лгать) Меня спрашивали, а я только отвечал «да» или «нет», смотря по тому, чего они от меня хотели. А затем я хотел объяснить, почему я сказал «да» или «нет», но ведь это еще не ложь!
Никто ему не ответил. Он почувствовал себя очень одиноким.
«Может быть, все-таки попробовать», подумал он. И затем тоскливо: «Разве я смогу?».
Зазвонил телефон. Филипсо смотрел на него невидящим взглядом, пока он не прозвонил вторично. Тогда он подошел к столу и снял трубку.
— Филипсо слушает.
— Ладно, трюкач, — сказали в трубку, — твоя взяла! И как только тебе это сходит с рук?
— Кто это говорит? Пенфильд?
Пенфильд после их первой встречи тоже пошел в гору. Но как главный редактор местной сети газет он, разумеется, давно отрекся от Филипсо.
— Чего вы хотите, Пенфильд?
— Я же сказал, твоя взяла! Нравится мне это или нет, но ты вновь стал сенсацией. Нам звонят со всего округа. Тысячи людей видят эту твою летающую тарелочку. Телевизионная передвижка мчится через перевал, чтобы показать ее телезрителям. Мы уже получили четыре запроса от Национального центра по наблюдению за космическим пространством. С ближайшей военной базы вылетело звено реактивных истребителей. Не знаю, как это тебе удалось, но раз уж ты попал в новости, так выкладывай, что у тебя там заготовлено.
Филипсо оглянулся через плечо на корабль. Вот он ярко вспыхнул в оранжевом свете прожектора, погас, еще раз вспыхнул… Из телефонной трубки доносилось призывное блеянье… прожектор вернулся еще раз и… ничего… корабль исчез.
— Подождите, — закричал Филипсо. Но корабля уже не было.
Трубка продолжала блеять. Филипсо поднял ее и медленно поднес к уху.
— Подождите, — сказал он в трубку, положил ее на стол и вытер глаза. Затем он снова поднял трубку.
— Я отсюда все видел, — сказали в трубку тоненьким голосом, — что это такое? Как вы это сделали?
— Корабль, — ответил Филипсо. — Это был космический корабль.
— Это был космический корабль, — повторил за ним Пенфильд тоном человека, пишущего под диктовку. — Давайте дальше, Филипсо. Что произошло? Они спустились к вам на своем корабле, и вы встретились с ними лицом к лицу, верно?
— Они, в общем, да.
— Так. Лицом… к лицу… готово. Что им было от вас нужно? — Пауза. Затем сердито: — Филипсо, черт вас побери, вы меня слышите? У меня нет времени болтать с вами всю ночь. Мне надо выпустить номер. Чего они от вас добивались? Просили пощады? Умоляли вас прекратить свою деятельность?
Филипсо облизнул губы.
— Как сказать… в общем-то, да.
— Сколько их было, этих существ?
— Их? Только одно.
— Только одно существо… пусть так. Дальше? Да что это из вас каждое слово надо клещами тащить? Как оно выглядело? Как паук? Как спрут? Уродливое и безобразное существо…
— Я бы этого не сказал…
— Понял, — возбужденно произнес Пенфильд. — Прекрасное и очаровательное существо. Девушка неземной красоты. Значит, так, раньше они вам угрожали, а теперь они решили вас соблазнить. Верно?
— Видите ли, я…
— Цитирую ваши слова: «неземной красоты… но я… гм… устоял против искушения…»
— Послушайте, Пенфильд…
— Нет уж, больше вы от меня ничего не получите. Хватит с вас и этого. А слушать ваши бредни у меня нет времени. Послушайте лучше, что я скажу вам. Расценивайте мои слова как дружеское предостережение. Кроме того, я бы хотел, чтобы эта история не лопнула хотя бы до завтрашнего вечера. Завтра ваш Храм будет кишеть агентами ФБР и Центра космической разведки, как кусок гнилого мяса мухами. Поэтому припрячьте получше ваш аэростат.
— Выслушайте меня, Пенфильд, я…
На том конце бросили трубку. Филипсо положил трубку на рычаг и повернулся.
— Вот видите, — проплакал он пустой комнате, — видите, на что они меня толкают?
Он устало присел. Телефон зазвонил вновь.
— Вас вызывает Нью-Йорк, — сказала телефонистка. Это оказался Джонатан, его издатель.
— Джо! Полчаса не могу до тебя дозвониться. Твоя линия все время занята. Отлично сработано, приятель. Я только что услышал об этом срочном выпуске новостей. Как тебе удалось? Впрочем, это неважно. Дай мне только главные факты. Мне надо будет завтра пораньше выпустить заявление для прессы. Послушай, за какое время ты сможешь написать новую книгу? За две недели? За три? Ладно, пусть будет за три. Но ни днем больше. Я сниму новый роман Хемин… или… в общем, это неважно. Я пущу тебя вне очереди. А теперь выкладывай. Включаю диктофон.
Филипсо посмотрел на звезды. В трубке послышался короткий гудок включенного диктофона. Филипсо подвинул трубку ближе ко рту, набрал полную грудь воздуха и начал:
— Сегодня меня посетили Космические Пришельцы. Это не было случайностью, вроде нашей первой встречи. Нет, на этот раз они долго и тщательно готовились. Они решили остановить меня, но не силой и не убеждением, нет, они решили пустить в ход последнее, самое сильное средство. Внезапно среди излучателей и кабелей моего радара возникла девушка неземной красоты. Я…
За спиной Филипсо раздался негромкий отрывистый звук — такой звук мог бы издать человек, которому противно говорить и притом нестерпимо хочется плюнуть.
Филипсо бросил трубку и обернулся. Ему показалось, будто он увидел исчезающее изображение рыжего человечка. Что-то колыхнулось в той части неба, где был корабль, но и там больше ничего не было видно.
— Меня задергали звонками, — плачущим голосом проговорил Филипсо, — я не знал, что вы уже починили свой омикрон. Я не хотел. Я как раз собирался…
Постепенно до него дошло, что он один. Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Рассеянно подняв трубку, Филипсо поднес ее к уху и услышал возбужденный голос издателя:
— …так и назовем ее: «Последнее средство». А на обложке — шикарная блондинка вылезает в чем мать родила из радарной антенны. Здорово, Джо. Это единственное, чего ты еще не пускал в ход. Вот увидишь, это будет взрыв бомбы. Твой Храм тоже на этом не прогадает. Напиши мне книгу в две недели, и ты сможешь открыть у себя филиал казначейства США.
Медленно, без единого слова, не дожидаясь, пока издатель кончит говорить, Филипсо опустил трубку. Вздохнув, он повернулся и зажег свет над пишущей машинкой. Он вложил в нее два чистых листа, переложенные копиркой, прокрутил валик, подвинул каретку в среднее положение и написал:
«Джозеф Филипсо. Последнее средство».
Легко, быстро и уверенно его пальцы заскользили по клавишам.
Благая потеря
Их повсюду называли птичками-неразлучннками, хотя, конечно, ничего птичьего в них не было, — на вид обычные люди. Ну, по крайней мере, гуманоиды. Двуногие, прямоходящие и без перьев. Они задержались на нашей планете недолго: девять дней непреходящего восторга и чудес. А для мира — оргазм-шоу на объемном видео, хроностопные таблетки, останавливающие мгновение, инверторные поля, способные превратить закат в букет ароматов, а мазохиста в платяную щетку, и тысячи других сладостных безумств, — целые девять суток непрерывного восторга: воистину чудо из чудес.
Уникальная магия пришельцев мгновенно распространилась по земному шару, словно планету посетила нежданная пора цветения. Песни и украшения в стиле неразлучников, шляпки и заколки, браслеты, безделушки, памятные медали… Магию поглощали взахлеб, магию смаковали. Ведь в этом волшебстве таилась одна особенность. Нельзя испытать удивительный экстаз, даруемый разлучниками, просто услышав их. Многие нечувствительны даже к точным изображениям, созданным солидографом. Но попробуйте понаблюдать за ними всего несколько секунд — и придет чудо. Помните это необыкновенное ощущение: вам двенадцать, лето наполнило своим жарким дыханием каждую клеточку, пропитало насквозь, вы впервые, — впервые! — поцеловали девочку, и время остановилось, а вы твердо знаете, что такое случается раз в жизни, и больше никогда не повторится. Да, верно, — пока не увидите неразлучников. Достаточно лишь взгляда несколько секунд потрясенные чувства молчат, а потом вдруг сердце сжимает сладкая боль, жгучие слезы изумления и радости струятся по щекам; когда же тело вновь начинает повиноваться, хочется ходить на цыпочках и говорить шепотом.
Эту магию очень хорошо доносили до зрителей объемные видеовизоры, а они имелись у каждого. Так на короткое время мир позволил себя околдовать.
Неразлучников было только двое. Лишь ярко-оранжевая вспышка обозначила их появление. Миг — и корабль спустился с небес, а в открытом люке стояли они, крепко взявшись за руки.
Глаза пришельцев светились радостным изумлением; они делились этим даром друг с другом и с нами, аборигенами. Казалось, неразлучники желают бесконечно растянуть потрясающее мгновение открытия нового мира. Они предупредительно, с величавой серьезностью уступали спутнику право первым вступить на новую планету; неторопливо осматриваясь, выбирали бесценные подарки — цвет неба, аромат и вкус воздуха, деловитую суетливость жизни, — всего, что растет, ищет место среди себе подобных, меняется. Они не проронили ни слова, просто застыли на месте, словно кроме них двоих здесь никого не существует. Присмотрись, и почувствуешь, как, охваченные трепетным почтением, восходят они все выше и выше по призрачной лестнице птичьих трелей, как каждый ощущает тепло спутника, плоть которого жадно впитывает лучи нового солнца.
Они отошли от корабля, и тот, кто повыше, бросил в него пригоршню желтого порошка. Звездолет рухнул как карточный домик, превратившись в груду обломков. Потом груда съежилась до кучки сверкающего песка, песок стал пылью, а пыль измельчилась до таких микроскопических частиц, что само броуновское движение мгновенно разнесло их повсюду. Каждому было понятно, что пришельцы намерены остаться. Стоило только присмотреться, и становилось ясно, что восхищение всем, связанным с нашей планетой, уступает в их душах лишь взаимному обожествлению.
Если представить себе земную цивилизацию в виде пирамиды, то на вершине ее (средоточии власти) будет восседать слепец. Уж так мы устроены, что лишь добровольно лишаясь зрения, способны возвыситься над себе подобными. Человек на вершине всецело поглощен обеспечением исправного функционирования общественного механизма, ибо считает его необходимым условием сохранения своего нынешнего статуса, что соответствует истине, а также частью себя, что истине никак не соответствует. Именно такой добровольный слепец решил в одни прекрасный день должным образом отреагировать на бесчисленные и неоспоримые свидетельства и найти способ защититься от неразлучников. Он скормил все данные о влюбленной парочке логической машине, самой умной из всех, когда-либо созданных людьми.
Машина послушно поглотила превращенных в мудреные символы неразлучников, переварила в своем искусственном нутре, проверила, сравнила результат; отдохнула, вновь сопоставила данные и наконец закончила предварительный этап: теперь должна была отозваться разбухшая от информации память. Но она хранила молчание, и машина терпеливо ждала, ждала… Неожиданно где-то в глубине могучего квази-мозга откликнулся один из участков; машина немедленно извлекла новорожденный сигнал метафорическими щипцами, составленными из ряда математических символов (одновременно лихорадочно переводя их на язык иных символов). Наконец, на свет появился белоснежный листок, на котором значилось:
Дирбану.
Данное обстоятельство все кардинально меняло. Ибо космические корабли землян избороздили Вселенную, весьма редко встречая препятствия на своем пути. Все эти препятствия чем-то объяснялись, кроме одного. Твердым орешком оказалась далекая планета Дирбану, которая при приближении звездолета окружала себя непроницаемым силовым полем. Подобным образом могли поступать и другие миры, но команды кораблей всегда знали, почему. Власти Дирбану, сразу после установления контакта, запретили нашим звездолетам совершить посадку на планету, пока на Землю не будет отправлен полномочный посол. Вскоре представитель таинственного мира действительно прибыл (по крайней мере, так утверждала логическая машина, единственная из одушевленных и неодушевленных создании, в чьей памяти сохранился этот визит), и стало ясно, что у двух цивилизаций имеется много общего. Посол, однако, выказал весьма странное, не приличествующее дипломату, отвращение к нашей культуре и се достижениям, брезгливо скривился и отправился домой. С тех пор Дирбану наглухо закрыла свой лик от любопытных глаз Земли.
Естественно, неведомая планета превратилась в дразняще-непостижимую цель: тайну, требующую разгадки. Но никакие усилия не помогали хоть немного приподнять непроницаемый занавес вокруг нее. И по мере того, как очередные попытки снова и снова подтверждали невозможность этого, в коллективном сознании землян образ Дирбану претерпел обычные метаморфозы, последовательно воспринимаясь как диковинные загадки, вызов лишен мощи, враг, загадка, потом по убывающей снова враг, загадка, диковина, превратившись для всех в конечном итоге в нечто, находящееся так далеко, что нет смысли возиться, иными словами, в забытую проблему.
И вот, спустя столько бесплодных лет, Земля дает приют парочке инопланетян, оказавшихся настоящими Дирбану, а они, вместо того, чтобы поделиться ценной информацией, завораживают странным волшебством все население планеты! Сознание нетерпимости такой ситуации мало-помалу овладевало умами, но процесс шел довольно вяло, — ведь на сей раз настойчивые сигналы чувства гражданского долга приглушала, словно ласковое пуховое одеяло, проникшая в души добровольных слепцов магия неразлучников. Понадобилось бы очень много времени, чтобы окончательно убедить людей, что в их среде таится угроза обществу, если бы не поразительный поворот событий.
Земля получила официальное послание от Дирбану.
Заполнявшие эфир бесчисленные передачи, программы, интервью, отражающие в своей массе охватившую землян дирбануманию, привлекли наконец внимание властей Дирбану, которые сухо уведомили нас, что неразлучники действительно являются уроженцами вышеозначенной планеты, более того, они совершили побег, найдя себе убежище на Земле: что если наш мир и дальше собирается укрывать беглых преступников, это вызовет самую негативную реакцию. Если же, с другой стороны, земляне посчитают необходимым их выдать, реакция будет в высшей степени благоприятной.
Все еще околдованная неразлучниками, Земля сумела трезво проанализировать ситуацию и выработать приемлемую схему действий. Наконец-то появилась возможность найти некую основу для строительства дружественных отношений с загадочным народом… точнее, великим народом, поскольку он обладает силовым полем, которое земляне не способны скопировать, и, скорее всего, множеством иных полезных вещей; могучим народом, пред которым не стыдно опуститься на колени (с парочкой бомб — разумеется, только для самообороны, — рассованных по карманам), склонить голову, признавая его превосходство (чтобы не виден был нож, зажатый в зубах), и с достоинством поклянчить крошки со стола (чтобы выведать, где расположена кухня).
Итак, эпизод с неразлучниками стал еще одним доказательством в длинном и унылом ряду фактов, подтверждающих, что основанная на непобедимой логике расчета нетерпимость способна подмять под себя и раздавить все, даже магию.
Особенно магию…
Вот почему в один прекрасный день влюбленные были арестованы, корабль «Звездная малютка 439» превратился в межпланетный «черный ворон», для него подобрали экипаж, составленный из наиболее защищенных от влияния пришельцев людей, и звездолет стартовал, неся на борту груз, в обмен на который мы надеялись приобрести, во благо родной планеты, целый мир.
* * *
Экипаж «Звездной малютки» состоял из двоих: колоритного, маленького, жилистого, ершистого петушка и мрачно-серьезного верзилы-быка. Первый, — его называли Главным, — исполнял обязанности капитана, а заодно и остальной части офицерского корпуса. Второй, Молчун, заменял весь рядовой состав. Главный был подвижным, самолюбивым, инициативным; белый, волосы золотисто-каштанового оттенка, глаза того же цвета. Суровый, сверлящий взгляд.
Молчун — неуклюжий великан с тяжелыми ручищами-лопатами, прикосновение которых было удивительно деликатным и нежным, богатырскими плечами, размах которых равнялся половине роста главного. Молчуну очень подошла бы ряса, подпоясанная веревкой, как у странствующих монахов. Ему наверняка подошел бы бурнус. Он не носил ни того, ни другого, но, несмотря на это, производил соответствующее впечатление. Ни одна живая душа не догадывалась, что в голове у мрачного гиганта всегда кружится бесконечный хоровод ослепительных картин и слов, сопоставлений и идей. Никто, кроме главного, не подозревал, что у Молчуна есть книги, — целое море книг! — а капитану было наплевать. Его прозвали молчуном с того момента, когда он пролепетал первое в своей жизни слово, и прозвали недаром. Ибо он упрямо не желал бросать драгоценные слова на ветер, выпускать из копилки мозга, а если и произносил что-либо, то расходовал запас экономно, с большими промежутками. Так Молчун научился сводить свою речь к серии фыркающих и мычащих звуков, а если не получалось, просто оправдывал прозвище.
Они были примитивами, эти двое, то есть вульгарными практиками, а не мыслителями или эстетами, как приличествует современному человеку. Первые открывают новые формы и разновидности искусства достижения эйфории, а вторые платят им, чутко откликаясь на изобретения. Звездолет — не место для современного человека, поэтому он весьма нечасто использует его.
Практики способны составить единый рабочий организм, сочетаясь друг с другом как клапан с толкателем, или защелка с храповиком Подобная кооперация сплачивает как ничто другое. Но Главный и Молчун отличались от прочих экипажей тем, что эти детали совмещались лишь друг с другом и не терпели замен. Любой дельный капитан, если ему знакомы условия работы, может командовать любым хорошим экипажем, а команда — служить под его началом. Но вот Главный не желал летать с кем-нибудь, кроме Молчуна, и гигант не срабатывался ни с одним капитаном, кроме коротышки. Молчун ощущал существование взаимной зависимости, как и то, что разорвать ниточку, соединяющую их, можно, лишь объяснив ситуацию Главному. Последний не понимал, в чем дело, потому что ему ни разу в голову не пришло поразмыслить о таком, а если бы и попытался, потерпел бы фиаско, ибо природа не снабдила его необходимыми для подобных умственных упражнений аксессуарами. Молчун знал, что для него значит эта уникальная связь: единственный способ выжить. Главный ни о чем не подозревал, а услышав, яростно отверг бы саму возможность такого извращения.
Поэтому капитан относился к своему бессменному подчиненному с терпимостью и интересом, в котором присутствовал еще некий элемент: смутное понимание рабской привязанности великана. Что касается Молчуна, то его отношение к начальнику определялось… да, все тем же бесконечным вихрем слов, что, не останавливаясь, кружится в голове.
Кроме идеальной функциональной совместимости и иной, скрытой, общности, о которой знал лишь Молчун, существовал третий элемент, определивший уникальную эффективность совместной работы экипажа. Данный элемент не имел никакого отношения к области чувств, а связан был с межпланетным прыжком.
Реактивные двигатели давно отошли в прошлое, так называемый «искривитель пространства» применяется лишь экспериментально, либо работает на особо важных экспериментальных звездолетах, где вопрос эксплуатационных затрат не играет определяющей роли. Как и абсолютное большинство кораблей, «Звездная малютка» использовала установку СП. Генератор стасис-поля, как и транзистор, чрезвычайно просто сконструировать; неизмеримо сложнее объяснить, почему он работает. Математические выкладки ближе к мистике, чем к точным наукам, а теоретическое обоснование включает элементы невозможного, которые просто игнорируются при практическом использовании.
Генератор перемещает пространство стасис-поля, внутри которого находится звездолет, от одного объекта Вселенной к другому. Например, корабль, неподвижно стоящий на Земле, пребывает в состоянии покоя относительно поверхности, на которую опирается. Если перевести его в то же состояние относительно центра Земли, это мгновенно сообщит ему огромную скорость, равную скорости поверхностного вращения планеты, — примерно тысяча миль в час. А подобное состояние относительно Солнца в буквальном смысле выбивает Землю из-под вашего корабля со скоростью ее движения по орбите. Генератор стасис-поля типа ЦГ перемещает звездолет с угловой скоростью движения Солнца вокруг Центра Галактики. Используется эффект разбегания, любое скопление массы в нашей расширяющейся Вселенной. Так можно достигнуть невероятных скоростей. Но корабль постоянно находится внутри стасис-поля, поэтому ему не грозит инерция.
Единственное неудобство такого способа передвижения состоит в том, что «прыжок» от одного объекта, к которому «привязан» звездолет, до другого в силу ряда психических и неврологических особенностей организма вызывает обморок. Время «отключения» колеблется от одного до двух с половиной часов. Но некая аномалия в необъятном организме Молчуна позволяла гиганту чувствовать себя нормально уже через тридцать-сорок минут, тогда как Главный поднимался спустя два часа после прыжка. В силу определенных особенностей характера, Молчуну жизненно необходимо было время от времени отдохнуть от общества себе подобных, ибо человек хоть изредка должен становиться самим собой, а великан, как только кто-нибудь появлялся, прятался в метафорический панцирь. После каждого прыжка Молчун получал примерно час полной свободы. Каждую минуту этого драгоценного времени он мог общаться с миром по-своему. Иногда штудируя какую-нибудь хорошую книгу.
Вот что представлял из себя экипаж, избранный среди многих других, чтобы взойти на борт межпланетной тюрьмы. Их служебные характеристики свидетельствовали о профессиональной компетенции, высокой степени выносливости к физическим и психологическим нагрузкам, о которых и не подозревали в давние времена их коллеги по работе, в которой необходимость подолгу жить вместе в замкнутом пространстве корабля считалось тяжелым испытанием.
Время полета сейчас течет монотонно: прыжок следует за прыжком, а посадка производится точно в срок, без незапланированных происшествий. Выбравшись в очередной порт, Главный мчался в бордель, где шумно развлекался, пока до отлета не оставался час. Молчун сперва искал контору, затем — книжную лавку.
Оба были довольны, что для данного рейса выбрали именно их. Главный не испытывал ни капли сожаления, отбирая у сограждан новую игрушку, ибо принадлежал к весьма ограниченному числу людей, нечувствительных к этой забаве («симпатичные», — заметил он, впервые увидев неразлучников; Молчун как всегда отмолчался, только растерянно промычал, но так реагировали практически все). Главный не заметил, а вернее не стал указывать ему на очевидное обстоятельство: хотя лица плененных неразлучников светились еще большим взаимным обожествлением, их больше не восхищала Земля со всеми ее обитателями. Влюбленных заперли в надежную, но комфортабельную темницу на корме, оснащенной новой прозрачной дверью, чтобы из главной каюты и центром управления наблюдать за каждым движением заключенных. Неразлучники тесно прижались, обвили друг друга руками, и хотя каждый из них по-прежнему излучал трепетное счастье от близости с любимым, это была ущербная радость, мучительная красота страдания, тянущая за душу, как надрывная музыка стены Плача.
Невидимая сила стасис-поля достала до луны, и корабль совершил прыжок. Когда Молчун пришел в себя, вокруг царил полный покой. Неразлучники тихо лежали, обняв друг друга. Инопланетяне выглядели совсем как люди, лишь нижнее веко было больше верхнего, так что, моргая, они не опускали, а поднимали полоску кожи.
На второй койке, словно пустой мешок, распростерся Главный. Молчун удовлетворенно кивнул. Он радовался наступившей тишине, ведь целых два часа перед стартом узкое помещение каюты полнилось гулкими звуками хвастливого монолога. Главный делился своими плотскими подвигами в порту, смакуя каждую сочную подробность. Этот нудный ритуал всегда был особенно утомительным, отчасти из-за сальной тематики, к которой Молчун относился с полнейшим равнодушием, но главное, из-за своей заданности. Великан уже давно заметил, что подобные декламации, несмотря на обилие деталей, несут печать неудовлетворенности, а не снисходительно довольной пресыщенности. Собственное мнение на сей счет он, повинуясь особенностям характера, оставил при себе. Но слова, ослепительным калейдоскопом кружащиеся в голове, с готовностью находили точную форму выражения его мыслей, складываясь в знакомые фразы.
— Господи, ты бы послушал, как она стонала, — старался Главный. — Какие там деньги! Это она мне заплатила! Хочешь знать, на что я их потратил? На тот же товар, парень!
«Но сколько можно приобрести всего за шекель нежности, мой принц!» беззвучно пали слова.
— …, по всему полу и ковру, пока, клянусь чем угодно, я не испугался, что мы и на стенку полезем! Да, молчунчик, нагрузился я тогда, как следует нагрузился, мой мальчик!
«… о, бедняжка, — не утихал приглушенный шелест, — нищета твоя также велика, как и счастье, и вдесятеро больше пустой похвальбы, что извергают уста твои!»
К великой радости Молчуна, такие речи велись лишь в первый день полета; все остальное время данная тема не затрагивалась ни единым словом, и так до очередного прибытия в порт, как долго бы ни длилось путешествие.
«Пропищи мне о любви, дорогая мышь, — раздавалось насмешливое хмыканье в его голове. — Встань на свой сыр и радостно погрызи мечту.» Затем устало: «Но Боже! Сокровище, что бессменно ноту я, слишком тяжкий груз, чтобы терпеть, как ты толкаешь меня в свою звенящую пустоту!».
Молчун поднялся с койки, подошел к панели управления. Приборы отмечали, что корабль не отклонился от заданного курса. Великан занес координаты в бортовой журнал и настроил искатель на розыск определенного скопления массы в Туманности Краба. Когда работа будет закончена, прозвучит сигнал. Молчун отрегулировал приборы; теперь прыжок должен произойти, как только он нажмет кнопку рядом со своей койкой. Потом он, чтобы как-то убить время, отправился на корму.
Он стоял у прозрачной двери и наблюдал за неразлучниками, потому что больше делать было нечего.
Инопланетяне лежали тихо, но любовь так переполняла неразлучников, что проявлялась даже в позах. Их расслабленная плоть стремилась слиться в одно целое; пальцы того, кто повыше, словно магнитом притянула рука любимого существа. Они разжались, и вновь устремились к ней, словно клочки порванной ткани, пытающиеся соединиться. А поскольку в сердцах узников кроме любви была печаль, неразлучники выражали свое состояние через движения, позы; каждый с помощью своего спутника беззвучно рассказал Молчуну о боли мучительной утраты, о том, что она повлечет за собой новые потери. Этот образ медленно просочился в мозг, заполнил рассудок, и подлетевший рой слов Молчуна немедленно подхватил его, пытливо обследовал, пробуравив насквозь, затем разгладил и превратился, наконец, в шепот: «Стряхните пепел печали, о светлые. Достаточно было грусти в вашей жизни. Горе должно жить, лишь когда появится на свет, но не ранее».
Слова пели:
«Пей вино! В нем источник бессмертья и света, В нем цветенье весны и минувшие лета. Нудь мгновение счастлив средь цветов и друзей, Ибо жизнь заключилась в мгновение это».А потом, в качестве завершающего аккорда:
«Омар Хан-ям, родился в 1073 году».
Ибо это тоже составляло одну из функций слов.
И тут он в ужасе застыл; ручищи-лопаты поднялись, конвульсивно сжались, ногти скользнули по прозрачному материалу, преградившему путь к свободе…
Неразлучники улыбались ему, в них больше не чувствовалась грусть.
Пришельцы услышали его!
Он в отчаянии повернул голову, посмотрел на неподвижное тело капитана, потом вновь впился взглядом в неразлучников.
То, что оба смогли так быстро оправиться от последствий прыжка, он счел, как минимум, наглым вторжением в его святая святых; ибо минуты одиночества не имели цены для Молчуна, настолько дорожил он ими, а две пары блестящих, словно бриллианты, пытливых глаз сводили все на нет. Но даже это было ерундой по сравнению с самым страшным: они могли видеть не только тело, но и душу. Неразлучники улавливали его мысли!
Расы телепатов не часто встречаются во Вселенной, но подобные феномены существуют. И то, что испытывал сейчас Молчун, являлось естественной и неизбежной реакцией на столкновение с таким явлением. Он способен лишь «испускать» мысли, а неразлучники — принимать. Но как они посмели! Никто не должен знать, что у него на душе, ход его мыслей, мнение о себе самом. Иначе невероятная катастрофа. Он не сможет больше летать с Главным, стало быть, вообще не будет летать. Как тогда жить? Что делать?
Он оскалился, ярость и панический страх заставили побелеть губы. Какое-то мгновение пришельцы не отрываясь смотрели на пего, словно разряд тока пронзил тело. Теснее прижавшись друг к другу, неразлучники послали Молчуну взгляд, сияющий любовью, где были и дружеская поддержка, и беспокойство. Он скрипнул зубами.
В этот момент раздался сигнал.
Великан медленно отвернулся и направился к своей койке. Опустился на нее, занес руку над кнопкой.
Он ненавидел неразлучников, в душе его не осталось места радости. Нажав кнопку, он снова погрузился в черную пустоту.
* * *
Прошло некоторое время.
— Молчун!
— Мм?
— Кормил их после прыжка? Отрицательное мычание.
— А в прошлый прыжок? Отрицательное мычание.
— Да что с тобой такое, черт бы тебя побрал, здоровенный ублюдок! Чем же, по-твоему, эта парочка будет поддерживать свое существование, а?
Молчун бросил в сторону кормы полный ненависти взгляд.
— Любовью.
— Накорми их, — отрезал Главный.
Великан молча отправился готовить еду для заключенных. Главный стоял в центре каюты; маленькие, по твердые кулаки упираются в бедра, блестящая копна волос сбилась на одну сторону. Он не отрывал взгляда от своего подчиненного. Раньше мне ни разу не приходилось тебе о чем-нибудь напоминать, — свирепо прорычал он, но в голосе слышалась нотка беспокойства. — Ты что, болен? молчун отрицательно качнул головой. Он отвернул крышки двух самонагревающихся емкостей, отставил в сторону, взял пластиковые бутылки с водой.
— У тебя есть что-нибудь против наших женишка с невестой, так, что ли?
Молчун отвернулся, пряча лицо.
— Мы доставим их на Дирбану живыми и невредимыми, понял? Если с этими двумя что-нибудь случится, будь уверен, то же самое ожидает тебя. Я уж позабочусь, можешь не сомневаться. Не усложнял мне жизнь, Молчун. Иначе будет плохо. Я ни разу не давал тебе взбучку, но, если вынудишь, придется проучить хорошенько.
Молчун с подносом отправился на корму. — Слышал, что я сказал? — завопил вслед Главный.
Молчун, не поворачивая головы, кивнул. Он дотронулся до кнопки, и в прозрачной двери приоткрылось отверстие. Просунул еду в каюту, ставшую камерой. Высокий неразлучник проворно поднялся и грациозно принял поднос, выразив признательность неотразимой улыбкой. Молчун глухо, угрожающе зарычал, словно дикий зверь. Инопланетянин отнес обед на койку, и неразлучники стали есть, поднося кусочки друг другу.
Новый прыжок; Молчун с трудом вынырнул из черных глубин беспамятства, быстро сел и огляделся. Капитан распростерся поперек своего ложа, откинув руку. В его маленьком жилистом теле чувствовалась грация спящей кошки. Неразлучники, даже во сне, казались частями единого целого. Тот, кто поменьше, лежал на койке, а высокий — на полу.
Молчун фыркнул и встал. Пересек каюту, склонился над спящим капитаном.
«У колибри желтенькая курточка. Завис — и камнем вниз, лишь свист, вихрем мчится прочь. Быстро и больно, больно…».
На мгновение он замер; могучие мускулы спины напряглись, губы дрогнули. Взглянул на неразлучников: они до сих пор не шевельнулись. Молчун прищурился…
Слова спешили, суетливо толкались и наконец выстроились в таком порядке:
«Три вещи я познал, испив любовь до дна: Боль, грех и смерть несет с собой она. Но день за днем терзает сердце вновь, Боль, смерть, позор презрев — зовет любовь!»Молчун аккуратно добавил:
«Сэмьюел Фергюсон, родился в 1810 году».
Он обжег взглядом неразлучников и с глухим стуком ударил кулаком по раскрытой ладони, — словно дубинка обрушилась на муравейник. Они вновь услышали его, но на этот раз не улыбались. Инопланетяне посмотрели друг на друга, затем одновременно повернулись к великану и мрачно кивнули, наблюдая за ним.
Главный рылся в книгах Молчуна, перелистывая томики, отбрасывая просмотренные прочь. До этого он ни разу не прикоснулся к его библиотеке. Куча мусора, — прошипел капитан, — «Сад Плунков», «Ветер в ивах», «Червь Уорборос», сочинение Эддисона. Детские сказочки.
Великан, неуклюже переваливаясь, поспешил к своим сокровищам, терпеливо собрал разбросанные по каюте книги и одну за другой поставил на место, нежно поглаживая переплет, словно утешая.
— Тут что, ни одной с картинками? молчун изучающе посмотрел на Главного, затем снял с полки большой том. Капитан выхватил книгу у него из рук, торопливо пролистал.
— Горы, — разочарованное ворчание. — Старые дома. — Шелест страниц. Какие-то поганые лодки…
Он хлопнул книгой но столу. — Неужели нет ничего, что мне нужно?
Молчун терпеливо ждал продолжения.
— Тебе что, надо на пальцах объяснять? — прогромыхал капитан. — У меня зудит в одном месте. Молчун. Ну, с тобой такого не бывает… Хочу поглазеть на картинки с девочками, дошло?
Лицо Молчуна казалось совершенно бесстрастным, но под маской спокойствия скрывался панический ужас. Главный никогда, — никогда! — не вел себя так, тем более в середине полета. Будет еще хуже. Намного хуже. И очень скоро.
Он повернулся и бросил полный ненависти взгляд на неразлучников. Если бы не эти твари…
Ждать нельзя. Сейчас уже нельзя. Надо что-то сделать. Придумать что-нибудь…
— Ну давай, соображай быстрее, — изнемогал Главный. — Господи ты Боже мой, даже такой монах должен иметь хоть что-то, чтобы не умереть от воздержания…
Молчун отвернулся, на мгновение зажмурился, потом взял себя в руки. Он пробежал ладонью по корешкам книг, поколебался, и в конце концов вытащил толстый альбом. Вручил его капитану и молча направился к пульту управления. Склонившись над компьютерными распечатками, притворился, что поглощен работой.
Главный развалился на койке Молчуна и открыл альбом. — Микеланджело: вот дерьмо собачье! — прорычал он. Потом фыркнул и промычал что-то, словно перенял от приятеля манеру выражать мысли.
«Статуи», — донесся до Молчуна уничтожающе-презрительный полушепот. Однако Главный стал листать страницы, впившись глазами в иллюстрации, и наконец замолчал.
Неразлучники посмотрели на маленького человечка с грустной нежностью. Потом стали посылать умоляющие взгляды Молчуну, но они, словно стрелы по щиту, скользили по широкой спине разгневанного великана.
Молчун вертел в руках ленту с кодом Земли. Неожиданно он разорвал ее надвое, потом порвал клочки. Грязное, прогнившее место. Нет ничего более непробиваемо-тупого, чем консерватизм торжествующей распущенности.
Создайте сибаритскую культуру с неисчерпаемым набором искусственных забав, и вы получите особую породу узких, чопорно-высокомерных, легко впадающих в ужас люден, которые живут в непробиваемом панцире условностей, абсолютизируют немногие сохранившиеся табу и всегда соблюдают правила, — даже правила узаконенного разврата, — истово оберегая избранную коллекцию ханжеских запретов. В подобном обществе ни в коем случае нельзя использовать определенные слова (они вызовут злобный смех), носить одежду определенных цветов, использовать определенные интонацию и жесты под страхом публичной расправы. Правила поведения обширны, они обладают абсолютной силой. В этом мире сердце не смеет петь, ибо исходящее от того, в чьей груди оно бьется, тепло великой радости жизни сразу выдаст его.
А если все-таки хочешь быть свободным от уз внешней оболочки и ощущать эту радость, беги в космос. В слепящую пустоту одиночества. Пусть здесь, в тиши корабля, мерно текут дни, проходят годы; ты же, укрывшись в непробиваемом панцире, терпеливо жди, и снова жди, когда в очередной раз придет момент полного освобождения, время отдыха от чужих взглядов. Вот тут радость вырывается наружу, и можно кружиться в диком танце, кричать, плакать, рвать волосы на голове, пока слезы не заволокут глаза, — в общем, делать все, чего жадно требует твоя столь нестандартная натура.
Полжизни потратил Молчун, чтобы найти свою свободу, и он сохранит ее любой ценой. Чужая жизнь. Тонкости межпланетной дипломатии, даже благополучие родной планеты, — всем этим великан был готов пожертвовать, лишь бы избежать такой опустошающей утраты.
А она неизбежна, если кто-нибудь раскроет его секрет. Теперь о нем знали неразлучники.
Он стиснул ручищи так, что захрустели костяшки пальцев.
Вот жители Дирбану читают все тайные помыслы, запечатленные в податливом мозгу влюбленной парочки; преодолевая пространство космоса, новости достигают Земли; громогласная реакция и Главный, на которого обрушится вся суть омерзительного скандала.
Нет. Пусть Дирбану сочтут себя оскорбленными, пусть родная планета обвинит экипаж в преступной небрежности, или даже в измене, — все, что угодно, только бы не открылись миру губительные истины, которые выкрали из его мозга неразлучники.
Очередной прыжок; первая мысль, мелькнувшая в мозгу Молчуна, как только он восстал из небытия: «Надо торопиться».
Он скатился с койки, свирепо оглядел лежащих без сознания неразлучников. Беспомощных. Беззащитных.
Размозжить им голову.
Да, а потом Главный… Как объяснить Главному?
Что они напали на него, попытались захватить корабль? Молчун потряс головой, словно медведь в пчелином улье. Капитан ни за что не поверит. Даже если бы неразлучники сумели открыть дверь, а это нереально, — невозможно представить себе, что такие хрупкие, тонко чувствующие и умные создания вдруг на кого-нибудь набросятся, тем более если противник обладает недюжинной силой и статью.
Яд? Но среди идеально подобранных, стопроцентно полезных продуктов, хранящихся в пищеблоке, пет ничего, что могло бы пригодиться.
Молчун перевел взгляд на капитана и едва не задохнулся от внезапно охватившего волнения.
Ну конечно!
Великан подбежал к шкафчику Главного. Как же он сразу не сообразил, что маленький сорвиголова с огромным гонором не мог бы жить, постоянно куражась, задирая всех и каждого, если бы не имел оружия. А люди подобного типа обычно выбирают…
Роясь в вещах Главного, великан уловил какое-то движение за спиной.
Неразлучники пришли в себя.
Ну и пусть!
У него вырвался издевательский смешок: безжалостный, отвратительно жестокий. Инопланетяне прижались друг к другу, их глаза испуганно блестели.
Они все понимали.
Торопливо обыскивая шкафчик Главного, Молчун заметил, что за прозрачной дверью тоже закипела лихорадочная работа.
И тут он наконец нашел, что искал.
Маленькая удобная вещица, заманчиво блестящая и гладкая: она будто сама легла в руку Молчуна. Как раз то, о чем он подумал, на что надеялся… Как раз то, что сейчас нужно. Бесшумный. Не оставляет никаких следов. Даже целиться не придется. Крошечной дозы радиации достаточно, чтобы аксоны мгновенно прекратили посылать нервные импульсы. Мысль остается невостребованной, замирает работа сердца, легких. Замирает навсегда. Л потом не остается ни малейших признаков, свидетельствующих об убийстве.
Сжимая в руке оружие, великан подошел к прозрачной двери. «Когда он проснется, вы уже станете трупами. Просто не смогли оправиться после одного из прыжков. Какое несчастье, но кто бы мог подумать… Тут никто не виноват, верно? Нам никогда раньше не приходилось перевозить таких пассажиров. Откуда нам было знать?».
Вместо того чтобы в панике упорхнуть к стене, неразлучники прижались к двери; на лицах Дирбану застыло умоляюще-просительное выражение, изящные руки быстро жестикулировали. Они явно пытались что-то передать ему.
Молчун нажал кнопку, открылось окошко.
Высокий инопланетянин держал что-то перед собой, как будто надеялся заслониться от смертельной угрозы. Второй указывал на него, нервно кивая. И снова выдал свою гипнотизирующую улыбку.
Молчун занес руку, чтобы убрать помеху, но вовремя опомнился.
Господи, да ведь это всего лишь листок бумаги!
В душе великана проснулась бессознательная в своей первобытной силе жестокость человеческой расы. «Особи, не способные защитить себя, не достойны того, чтобы жить». Он поднял оружие… и в этот момент увидел, что изображено на бумаге, которую протягивал неразлучник.
Созданные несколькими экономными штрихами, фотографически точные и выразительные, несущие на себе, несмотря на избранную тему, печать изящества, отличавшего их создателей, рисунки изображали троих.
Вот стоит бесстрастный, как всегда, Молчун, с его неуклюже опущенными плечами, ногами, похожими па стволы вековых деревьев, и горящим взглядом.
Главный изображен в характерной для него позе, и так точно, что великан невольно охнул. Капитан поставил ногу на стул, локтями уперся в согнутое колено. Голова чуть повернута: глаза, как живые, сердито блестели.
Третьей была нарисована неотразимо привлекательная девушка. Лицо чуть опущено. Затененные глаза кажутся задумчивыми и немного печальными. Хотелось тихонько подождать. Когда, наконец, она взглянет на вас и развеет наваждение.
Молчун нахмурился; рука, сжимавшая оружие, дрогнула. Он перевел недоуменный взгляд с этого маленького шедевра на лица его создателей, и увидел надежду, страстный призыв, желание быть понятыми.
Инопланетянин прижал к прозрачной двери второй лист.
Знакомые фигуры в тех же позах, все совпадало вплоть до деталей. Одно отличие: они были обнажены.
«Откуда у чужаков такие знания в области строения человеческого тела», изумленно подумал Молчун.
Прежде чем он успел хоть как-то отреагировать на увиденное, появился третий лист.
На сей раз неразлучники изобразили себя. Высокий и тот, кто пониже, стояли, взявшись за руки. А рядом — третья фигура, в чем-то напоминающая их, но очень маленькая, кругленькая, с нелепо короткими ручками.
Молчун переводил взгляд с одного листа на другой. Что-то здесь кроется, что-то…
Когда неразлучник продемонстрировал последний клочок бумаги, в голове у великана все детали головоломки постепенно встали на свои места.
Четвертая серия рисунков изображала то же, что и предыдущая, но неразлучники, как и создание, стоящее рядом с ними, были обнажены. Молчун никогда раньше не видел влюбленную парочку без одежды. Он медленно опустил излучатель и засмеялся. Просунув свою лапу в окошечко, обхватил тонкие руки, протянутые навстречу, и они стали смеяться вместе.
* * *
Капитан, не открывая глаз, потянулся, прижался лицом к койке и перекатился на спину. Сел, потер сонную физиономию, широко зевнул. И только тогда заметил Молчуна, терпеливо стоящего перед ним.
— Что с тобой стряслось?
Он поймал мрачный взгляд приятеля, повернул голову.
Прозрачная дверь была распахнута.
Главный мгновенно вскочил, словно койка вдруг раскалилась докрасна. Где… что…
Бесстрастное, как скала, лицо великана было обращено в сторону правого борта. Главный пружинисто повернулся, покачиваясь взад-вперед, словно боксер перед боем. На гладкой коже лица отражался тревожный свет красной лампочки, горевшей над воздушным шлюзом.
— Спасательная шлюпка… Они сели в нее и удрали, так?
Молчун кивнул.
Главный в отчаянии обхватил голову руками. — Здорово, просто здорово… Потом рванулся к своему подчиненному. — Ну а ты где был тогда, черт бы тебя побрал?
— Здесь.
— Так что, мать твою, произошло, а? — Главный балансировал на грани буйной истерики. Молчун стукнул себя в грудь.
— Ты что, пытаешься сказать, что сам отпустил их? Молчун кивнул и стал ждать реакции. Она последовала незамедлительно.
— Я тебя в порошок сотру, — неистовствовал Главный. — Засуну в такое дерьмо, что будешь двенадцать лет карабкаться, чтобы доверили казармы убирать. А когда закончу, передам ребятам из Службы Безопасности. Ты хоть понимаешь, что они с тобой сделают? А что они сделают со мной?!
Он подпрыгнул и со всего размаха ударил Молчуна кулаком по лицу. Тот не попытался заслониться, просто стоял неподвижно и ждал, когда капитан успокоится.
— Может, эти двое и преступники, но они представители чужой планеты, завопил Главный, как только отдышался. — Как мы все объясним Дирбану? Ты хоть соображаешь, что из-за нас может начаться война?
Молчун отрицательно качнул головой.
— Как это понимать? Ты что-то знаешь… Лучше говори, пока еще способен! Ну, давай, умный мальчик: что мы скажем Дирбану?
Молчун указал на пустую «камеру». — Мертвы.
— Ну, предположим, мы заявим, что заключенные откинули копыта. Как это поможет? Ведь они живы. Рано или поздно высунут нос, и…
Молчун помотал головой, указал на звездную карту. Единственной ближайшей к ним планетой была Дирбану. Ни одного обитаемого мира на тысячи парсеков вокруг.
— Так они отправились не на Дирбану? Утвердительное мычание.
— А, черт, из тебя каждое слово приходится вытягивать как клещами. В такой шлюпке наши птички могут либо долететь до своей родины, — чего, как я понял, они не сделают, — либо отправиться к другим звездам Галактики, что может занять годы. Вот и весь выбор!
Молчун кивнул.
— И ты считаешь, что власти планеты не выследят их, не отправят на Дирбану?
— Нет кораблей.
— Ну конечно, есть! Отрицательное мычание.
— Тебе неразлучники сказали? Утвердительный кивок.
— То есть звездолет, на котором они прилетели, а потом уничтожили, и корабль, доставивший посла, — все, что было у Дирбану? — Угу Главный мерил шагами каюту. — Не понимаю. Все равно ничего не понимаю. Зачем ты это сделал, Молчун?
Несколько мгновений великан не двигался, изучая лицо капитана. Потом подошел к столу. Главный был вынужден последовать за ним. Молчун разложил четыре листа бумаги.
— Что здесь? Кто рисовал? Неужели эти!? Вот черт, ну надо же! Л тут что за цыпочка?
Молчун терпеливо выслушал капитана и взмахом руки предложил рассмотреть все листы подряд. Заинтригованный, Главный посверлил его взглядом, посмотрел на ближайший к приятелю листок, на другой. Затем снова впился глазами в понравившиеся картинки.
— Вот это да! — прошептал он восхищенно. — Знать бы раньше, что они так рисуют!
И снова Молчун предложил ему изучить все изображения и отвлечься от картинки, притянувшей все внимание капитана.
— Ну, это ты, а вот и я. Верно? Рядом красотка. Ага, тут снова мы с девочкой, но в чем мать родила. Черт, ну и формы! — Чадно, ладно, поехали дальше. Здесь они нарисовали себя, правильно? А это что за маленькое пухленькое чудище?
Молчун положил перед капитаном последнюю серию рисунков.
— Ага. Здесь все опять без одежды. Ммм… Неожиданно он вскрикнул и склонился над столом. Потом пробежал глазами по всем изображениям. Лицо капитана постепенно наливалось кровью. Он долго рассматривал последний лист; в конце-концов ткнул пальцем в изображение круглого маленького инопланетянина. Это… это тоже Дирбану, но…
Молчун кивнул, — Женского пола.
— Тогда наша парочка… Они, значит… Кивок.
— Так вот в чем дело! — Охваченный яростью капитан почти визжал. Выходит, мы все это время имели на борту поганых гомиков? Да если бы я только знал, убил бы к чертовой матери!
Утвердительное мычание.
Главный посмотрел на приятеля. В его взгляде читалось удивление, смешанное с растущим уважением.
— И ты избавился от них, чтобы я не пришил поганцев и не испортил всю операцию? — Он поскреб затылок. — Ах ты, черт возьми! Все-таки у тебя есть голова на плечах, парень! Сам знаешь: если не выношу чего-то, — конец!
Господи, все сходится. Сходится одно к одному! По сравнению с их красотками земные женщины практически ничем не отличаются от нас. И вот прилетает посол, что же он видит? Целая планета гомиков! Конечно, он понимает, что к чему, но все равно не может вынести такого зрелища. Тогда он возвращается к своим, а они посылают нас подальше. Кивок.
— Потом эта парочка голубых бежит на Землю, сообразив, что здесь таким, как они, будет спокойненько и уютно. И ведь им почти все удалось! Но Дирбану требует, чтобы парочку выдали, не желая, чтобы подобные типы представляли их планету. Согласен с ними на все сто! Представь, что единственным землянином на Дирбану был бы голубой! Как бы ты к такому отнесся? Небось, захотел бы убрать его оттуда, и чем скорее, тем лучше, верно?
Молчун не произнес ни слова.
— А теперь, объявил капитан, — давай сообщим Дирбану хорошие новости.
Он отправился к пульту управления.
Понадобилось на удивление мало времени, чтобы связаться с планетой, отгороженной от всех силовым полем. Дирбану приняли их сигнал и передали закодированное приветствие. Декодер отпечатал расшифрованное послание:
«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, «ЗВЕЗДНАЯ МАЛЮТКА 439». ВЫХОДИТЕ НА ОРБИТУ. МОЖЕТЕ СБРОСИТЬ НАМ ЗАКЛЮЧЕННЫХ? О ПАРАШЮТАХ НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ».
— Ухты, — произнес Главный. — Хорошие ребята. Слушай, ты заметил, что нам не предложили приземлиться? Они и не думали разрешать посадку. Ладно, что им сказать насчет этих голубых?
— Мертвы.
— Ага. Они ведь и сами того хотят. — Он стал торопливо стучать по клавишам.
Спустя несколько минут декодер выдал ответ.
«ПРИГОТОВЬТЕСЬ К ТЕЛЕПАТИЧЕСКОМУ ПРОЩУПЫВАНИЮ. МЫ ДОЛЖНЫ ПРОВЕРИТЬ. ЗАКЛЮЧЕННЫЕ МОГУТ СИМУЛИРОВАТЬ».
— Ну, вот мы и попались, — произнес капитан.
— Нет, — спокойно отозвался Молчун.
— Но ведь их детектор уловит… Ага, я понимаю твою мысль. Нет жизни — нет и сигнала. Точно такой же результат, если их вообще здесь пег.
Утвердительное мычание.
Декодер снова ожил.
«ВЛАСТИ ДИРБАНУ БЛАГОДАРЯТ ВАС. СЧИТАЙТЕ, ЧТО ЗАДАНИЕ ВЫПОЛНЕНО. ТЕЛА НАМ НЕ ТРЕБУЮТСЯ. МОЖЕТЕ ИХ СЪЕСТЬ».
Главный поперхнулся.
— Обычай, — пояснил Молчун. Декодер выстукивал новое соглашение.
«ТЕПЕРЬ МЫ ГОТОВЫ К СОГЛАШЕНИЮ С ЗЕМЛЕЙ».
— Мы вернемся, овеянные славой! — возликовал Главный. Он передал ответ:
«ЗЕМЛЯ ТОЖЕ ГОТОВА. ВАШИ ПРЕДЛОЖЕНИЯ?».
Пауза, затем бойкий стук аппарата.
«ЗЕМЛЯ НЕ ЛЕЗЕТ В ДЕЛА ДИРБАНУ. ДИРБАНУ НЕ ЛЕЗЕТ В ДЕЛА ЗЕМЛИ. ЭТО НЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ. УСЛОВИЯ ВСТУПАЮТ В СИЛУ НЕМЕДЛЕННО».
— Ах вы, свора ублюдков! — Главный в ярости стукнул неповинный декодер.
И хотя они, держась на приличном расстоянии, кружили над планетой почти четверо суток, никаких новых посланий так и не дождались.
Последняя реплика Главного перед прыжком, знаменующим возвращение домой:
— И все-таки приятно представить себе двух наших гомиков, ползущих, словно тараканы, по космосу в этой шлюпке. Они даже не смогут умереть от голода! Придется проклятым птичкам долгие годы мариноваться вдвоем, пока не найдется место, где можно сесть.
Эти слова эхом отдавались в слуху Молчуна, когда он очнулся, стряхнув оцепенение после прыжка. Великан бросил взгляд на корму и улыбнулся своим воспоминаниям.
— Долгие годы вдвоем, — шепнул он. Слова свернулись клубком, закружились и выстроились в ряд:
«… Да, надобно любви, чтоб меру знать, Уединенья время дабы не прервать Полет надежды, мыслей мерный ход. Но горе нам! Как быстро смерть грядет, Вещая вновь и вновь: не знаем мы Всей силы собственной любви!».Потом аккуратно добавил:
«Ковентри Пэтмор, год рождения — 1823».
Молчун не спеша поднялся и потянулся, наслаждаясь драгоценными минутами одиночества. Подошел ко второй койке. Присел на краешек.
Он всматривался в лицо спящего капитана, как мать любуется младенцем, с особой, чуткой нежностью и вниманием читая книгу его души.
И слова сказали: «Почему должны мы любить там, где ударит молния, а не там, где выбираем сами?».
Потом: «Но я рад. Что это ты, маленький принц, рад, что это ты».
Великан протянул руку и своими толстыми неуклюжими пальцами нежно, как перышком, коснулся неподвижных губ.
Бог микрокосмоса
ЭТО РАССКАЗ об одном человеке, который слишком многое мог, и о другом, который слишком многого хотел. Того, кто был почти всемогущ, звали Джемсом Киддером, а второй был его банкиром.
Киддер был ученый и парень хоть куда. Жил он совершенно один на маленьком островке близ берегов Новой Англии. Однако он вовсе не походил на тех страшных ученых гномов, о которых вы, наверное, не раз читали. Он не был ни дельцом, думающим лишь о личной выгоде, ни циничным безумцем с манией величия. Он никому не строил козней и, насколько я знаю, ничего не собирался уничтожать. Он аккуратно стригся, следил за своими ногтями и вообще жил и мыслил, как самый обыкновенный нормальный человек. Он любил уединение, был немного ребячлив, невысок, полноват и блистателен. Его специальностью считалась биохимия. Все называли его мистер Киддер. Не доктор и не профессор. Просто МИСТЕР Киддер.
С детства был он, что называется, кислым яблочком, да таким и остался. Он не закончил ни колледжа, ни университета, так как считал, что такой путь к науке слишком долог, а главное — слишком истоптан. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что его учителя, может быть, кое-что знают о том, что говорят. Так же относился он к книгам. Он всегда задавал вопросы, порой весьма щекотливые, но последнее его ничуть не заботило. Он считал Грегора Менделя[5] отъявленным лжецом, Чарлза Дарвина — смешным философом, а Лютера Бербанка[6] очковтирателем.
Если он вступал в спор, то не успокаивался, пока его жертва не падала бездыханной. Когда он говорил с человеком, который когда-то что-то знал, он спрашивал, что он знает теперь, и вышибал из него дух. Когда же он говорил с человеком, который еще что-то знает, он просто повторял: «А откуда вы это знаете?» Самым любимым развлечением Киддера было сцепиться с каким-нибудь фанатичным евгеником и публично разделать его под орех. Не удивительно, что люди сторонились Киддера и никогда не приглашали на чашку чая. Он был вежлив, но совершенно не умел угождать.
У Киддера имелось немного денег. На них он арендовал остров и построил там лабораторию. Однако, будучи биохимиком, он не мог копаться только в своем огороде. Поэтому никого особенно не удивило, когда Киддер вторгся в чужую область и усовершенствовал способ массовой кристаллизации витамина В1 — при желании он мог изготовлять его тоннами! Это принесло ему кучу денег. Он купил на них остров и, когда тот перешел в его полную собственность, нанял восемьсот человек, чтобы расширить лабораторию и возвести подсобные сооружения на участке в полтора акра. Затем он занялся исследованием сезали — волокон мексиканской агавы, из которых плетут канаты, — нашел способ их растворять и разорил всю канатную промышленность, изготовив практически неразрывающийся канат из обыкновенной травы.
Вы, наверное, помните публичное испытание этого каната, устроенное Киддером над Ниагарским водопадом? Помните, как от берега к берегу протянули канат, а на нем, на крюке, остром, как лезвие бритвы, над самой стремниной подвесили десятитонный грузовик? Если помните, вам должно быть понятным, почему теперь все суда швартуются не на якорных цепях, а на канатах не толще простого карандаша, которые можно свернуть в бухточку, как тоненький шланг для поливки сада. Это тоже принесло Киддеру большой доход. Часть денег он потратил на приобретение циклотрона.
После этого деньги вообще перестали для него быть деньгами. Они превратились просто в цифры в маленьких чековых книжках. Кое-что — совсем немного — Киддер тратил на пищу и оборудование, которое ему присылали на остров. Но вскоре и эти расходы прекратились. Банк отправил на гидроплане специального агента, чтобы узнать, жив ли Киддер вообще.
Через два дня агент вернулся в легком трансе от того, что увидел на острове. Киддер был жив, здоров и сам производил для себя превосходную пищу, пользуясь удивительно простои системой синтеза. Банк немедленно обратился к Киддеру с письмом, спрашивая, не согласится ли мистер Киддер в собственных интересах обнародовать тайну своего земледелия без земли. Киддер ответил, что сделает это с удовольствием, и приложил к ответу все формулы. В постскриптуме он написал, что давно бы поделился своим открытием с другими, если бы знал, что оно хоть кого-нибудь заинтересует. Он просто не сообразил… Таков был этот человек, благодаря которому совершилась одна из величайших революций второй половины двадцатого века — переход к промышленному производству сельскохозяйственных продуктов. Это открытие сделало Киддера еще богаче. Вернее, его банк. Самому Киддеру на деньги было наплевать.
Однако по-настоящему Киддер развернулся лишь через восемь месяцев после посещения агента. И для биохимика, не имеющего даже звания доктора, развернулся довольно широко. Вот неполный список его открытий.
Промышленный, коммерчески выгодный способ переработки алюминиевых сплавов в вещество, превосходящее по прочности лучшую сталь. После такой переработки алюминий можно было использовать как структурный металл.
Демонстрационный прибор, который сам Киддер назвал «световым насосом». Его действие основано на том, что свет является формой материи, а следовательно, подчинен законам физики и электромагнетизма. В закрытой комнате к единственному источнику света приближают переменное магнитное поле, образуемое цилиндром «светового насоса», и свет втягивается в него. Затем он проходит сквозь «линзы» Киддера — кольца, поддерживающие постоянное электрическое поле вдоль линий скоростного затвора с ирисовой диафрагмой. За ней находится сердце «светового насоса» — кристалл-поглотитель, удерживающий на своих внутренних гранях до 98 процентов света. При включении такого прибора свет в комнате довольно заметно меркнет. Прошу извинить мой неученый язык, рассказываю как могу, в самых общих чертах.
Синтетический хлорофилл — в любых количествах.
Самолетный винт, при помощи которого можно развить скорость выше звуковой.
Дешевый клей для снятия старой краски. После высыхания он снимается вместе с краской с любой поверхности, как чулок с ноги.
Постоянная реакция расщепления атомов урана с выделением изотопа U-238, который в двести раз активнее старого известного изотопа U-235.
Пожалуй, достаточно?
Сидя на своем маленьком острове, он обладал таким могуществом, которое могло бы сделать его властелином мира. Однако сам Киддер, по-видимому, даже не подозревал этого. Он просто не думал о подобных вещах. Пусть мир сам печется о мирских делах, лишь бы никто не мешал ему проводить свои опыты! Связаться с Киддером можно было только по единственному радиофону особой конструкции, установленному в подвале Бостонского банка. И пользоваться этим радиофоном мог только один человек. Сверхчувствительный передатчик отвечал лишь на колебания, присущие телу банкира Конэнта. Причем Киддер предупредил Конэнта, что тот может его вызывать не иначе, как в случае крайней необходимости. Все идеи и патенты Киддера, то есть все, что Конэнту удавалось из него вытянуть, банкир осуществлял под псевдонимами, которые кроме него, не знал никто. Но ученому до этого было мало дела.
В результате открытий Киддера начался поразительно быстрый прогресс, какого до сих пор не знала цивилизация. Его плоды пожинала вся страна, весь мир. Но самый богатый урожай пожинал банк. Он стал даже слишком предприимчивым. Он начал протягивать лапы к чужим пирогам. И чем больше вырастало таких щупалец, тем больше он пожирал чужих пирогов. Прошло совсем немного лет, и банк благодаря оружию, выкованному Киддером, стал почти таким же могущественным, как сам Киддер.
Но только ПОЧТИ.
А теперь подождите: прежде, чем продолжать, я хочу заткнуть рот всякой деревенщине, которая сидит, как обычно, где-то в дальнем левом углу и брюзжит не переставая, что, мол, все это просто выдумки, что вообще один человек неспособен добиться таких успехов в самых разных науках, а тем более какой-то Киддер, и прочее.
Да, я согласен. Скажу даже больше: при всей несомненной гениальности Киддера гений его не был созидательным. В сущности Киддер всегда оставался студентом. Он просто применял на практике то, что знал, то, что видел, и то, чему его учили.
Когда Киддер впервые приступил к работе в новой лаборатории на своем острове, он рассуждал примерно следующим образом:
«Все, что я знаю, я знаю со слов и из книг людей, которые это узнали со слов и из книг других людей, которые в свою очередь… и так далее. Лишь время от времени кто-нибудь натыкается на что-то новое. Тогда он или кто-либо другой поумнее использует и распространяет это новое. Однако на каждого человека, открывающего нечто действительно стоящее, приходится более двух миллионов кропателей, которые только собирают и сохраняют сведения о том, что давно уже всем известно. Я бы знал гораздо больше, если бы мог обойти этот общий закон развития. Ждать счастливой случайности, которая обогатит знания человечества, мои знания, — слишком долго! Если бы можно было изобрести машину времени, я устремился бы в будущее и останавливался всякий раз, когда встречал что-то интересное. Но такое путешествие во времени невозможно. Время нельзя обогнать или ускорить его бег. Что же мне остается?
Остается только ускорить развитие интеллекта, чтобы я мог наблюдать за ним и пользоваться тем, что он изобретает. Такое предположение мыслимо, однако вряд ли выполнимо. Легче самому усовершенствоваться во всех областях, чем дисциплинировать разум других людей в нужной мне степени. Это чудовищный труд. Мне такой труд не под силу. И вообще ни один человек с этим не справится.
Ничего не поделаешь. Я не могу ускорить работу своего мозга и тем более мозга других людей. Неужели выхода нет? Быть этого не может! Не знаю как, не знаю когда, не знаю какой, но выход должен быть найден!»
Именно этой проблеме, а не евгенике, не «световому насосу», не ботанике и не атомной физике посвятил себя Джемс Киддер. Он был практиком, и такая проблема представлялась ему несколько метафизичной. Однако он взялся за ее разрешение с присущей ему дотошностью, пустив в ход все свои специальные познания. День за днем Киддер бродил по острову, в бессильной злобе швыряя раковины в волны морского прибоя и немилосердно ругаясь. Затем пришло время, когда он заперся в своем доме и погрузился в мрачное раздумье. И наконец Киддер лихорадочно принялся за работу.
Он работал в родной ему области — биохимии, сосредоточив все свое внимание на двух ее отраслях: на генетике и животном метаболизме.[7]
Он узнал и запечатлел в своем ненасытном мозгу множество вещей, которые не имели ни малейшего отношения к тому, что его интересовало, и совсем мало из того, что ему действительно было нужно. Но он соединил это немногое с тем немногим, что он уже знал или предполагал, и со временем у него подобрался целый ряд проверенных фактов, на которые можно было опереться. Он шел самыми необычными путями. В математике это выглядело бы так, как если бы кто-нибудь начал умножать яблоки на груши или строить уравнения, прибавляя к одной его части логарифм корня квадратного из минус единицы, а к другой — знак бесконечности. Он делал ошибки, но только раз ошибся в выборе рода и уже много позднее также один раз ошибся в виде. Он столько просиживал над микроскопом, что у него начались галлюцинации: ему казалось, что его сердце гонит кровь сквозь черную трубку и она пульсирует под стеклом. Чтобы избавиться от наваждения, пришлось на два дня прекратить работу. Киддер не ставил опытов наобум и не проверял свои ошибки. Он предпочитал работать наверняка.
И он добился успеха. Ему везло с самого начала и стало везти еще больше, когда он сформулировал закон вероятности и уточнил его до такой степени, что мог почти безошибочно предсказать, какими опытами стоит заниматься, а какими не стоит. И когда мутноватая слизь на стекле микроскопа начала шевелиться, Киддер понял, что стоит на верном пути. Когда эта слизь сама начала отыскивать себе пищу, он пришел в восторг. А когда она разделилась и через несколько часов снова разделилась, и каждая часть начала расти и делиться в свою очередь, Киддер испытал чувство торжества, ибо он создал жизнь.
Он лелеял, вскармливал и опекал эту жизнь, порожденную его разумом. Он купал ее в волнах различных вибраций, сливал, дозировал и снова разъединял. Каждый новый шаг подсказывал ему, что делать дальше. И вот из его цистерн, пробирок и инкубаторов появились сначала амебоподобные существа, затем реснитчатые микроорганизмы, затем все быстрее и быстрее он начал создавать их разновидности с глазками, нервными. пузырьками и вскоре одержал победу из побед — вывел настоящую, не одно-, а многоклеточную бактерию! Гораздо медленнее он развил из нее кишечнополостные организмы, но когда это удалось, ему уже не составляло труда видоизменять их, наделяя различными органами, каждый из которых имел строго определенное назначение, а главное — передавался по наследству.
Так появились высокоорганизованные моллюскоподобные существа со все более и более совершенными жабрами. В тот день, когда неописуемое создание впервые выползло по наклонному борту водоема, сжало жаберные щели и впервые слабо вдохнуло воздух, Киддер бросил работу, ушел на другой конец острова и напился до безобразия. За хмелем похмелье и прочее. Но вскоре он снова вернулся в лабораторию и накинулся на работу, забывая о сне и еде.
Киддер свернул на боковую дорожку в науке, и здесь его ждал новый триумф ускоренный метаболизм. Он извлекал и очищал всевозможные стимулирующие вещества из спирта, кока-колы, героина и прочих наркотиков, придуманных матерью-природой. Подобно ученому, который, изучая свертывание крови, вдруг обнаруживает, что активную роль в этом процессе играет щавелевая кислота, и только щавелевая кислота, Киддер начал отделять ускорители от замедлителей, возбуждающие элементы от усыпляющих во всех известных ему наркотиках. Полученные экстракты он зачастую пробовал на себе. Так ему удалось попутно найти одну штуку, в которой он чертовски нуждался: бесцветный эликсир, заменяющий сон. Отныне сон стал никчемной потерей времени, и Киддер трудился по двадцать четыре часа в сутки.
Он искусственно синтезировал выделенные им вещества, очистив их от всех ненужных элементов. Далее он подверг их обработке радиацией и вибрацией. В красных кровяных тельцах, введенных в сосуд, где воздух вибрировал со сверхзвуковой скоростью, после их поляризации возникли какие-то свойства, которые в двадцать раз ускоряли сердцебиение подопытных существ. Они ели в двадцать раз больше, росли в двадцать раз быстрее, и умирали в двадцать раз скорее обычного.
Киддер выстроил огромный герметически изолированный зал. Над ним он приказал построить комнату точно таких же размеров, но не столь высокую. В ней разместилась его контрольная лаборатория.
Большой зал был разделен на четыре изолированные секции. В каждой из них Киддер поставил миниатюрные подъемники, деррик краны и всевозможные станки и инструменты. Люки с глазками соединяли зал с верхней комнатой.
Тем временем в первой лаборатории было создано теплокровное, покрытое змеиной кожей существо с четырьмя конечностями и поразительно быстрым циклом развития: каждые восемь дней — поколение, продолжительность жизни — около двух недель. Подобно ехидне, оно было яйцекладущим млекопитающим. Беременность длилась шесть часов, яйца дозревали за три часа, а еще через четыре дня детеныши достигали половой зрелости. Каждая самка откладывала четыре яйца и жила ровно столько, сколько требовалось для выращивания малышей, после того как они вылупливались из яиц. Самцы погибали через два-три часа после спаривания. Эти существа обладали необычайной приспособляемостью. Они были маленькими — не длиннее семи сантиметров и не выше пяти, если считать от земли до плеч. Их передние конечности имели по три пальца с большим противостоящим пальцем из трех суставов. Они могли жить только в атмосфере с большим содержанием аммиака. Киддер вывел четыре семьи этих существ и поместил каждую в изолированную секцию большого зала.
Теперь все было готово. Контролируя атмосферу секций, Киддер изменял температуру, влажность, содержание кислорода. Порой, вводя чрезмерное количество какого-нибудь газа, например двуокиси углерода, он морил свои создания, как мух, но те, что выживали, передавали возникающие свойства физической сопротивляемости новым поколениям. Время от времени, чтобы обновить наследственные качества рода, Киддер переносил яйца из одной изолированной секции в другую. В таких условиях, под неусыпным контролем создания начали быстро эволюционировать.
В этом, собственно, и заключалось решение задачи. Киддер не мог ускорить развитие человеческого интеллекта настолько, чтобы тот ответил на все вопросы его ненасытного, невероятного ума. Он не мог ускорить развитие своего собственного разума. И вот он создал новую расу существ, которые развивались с такой быстротой, что вскоре должны были перегнать человеческую цивилизацию. И тогда он начнет у них учиться.
Они были полностью во власти Киддера. Нормальная земная атмосфера отравила бы их, и Киддер сознательно демонстрировал это каждому четвертому поколению, чтобы они не пытались от него уйти. И они не пытались. Они должны были жить, прогрессировать, ставить свои маленькие опыты, ошибаться и находить решения во сто раз быстрее, чем люди. У них были все преимущества людей, потому что ими руководил Киддер. Человечеству понадобилось шесть тысяч лет, чтобы открыть науку, и еще триста лет, чтобы заставить ее по-настоящему служить себе. Киддеровским созданиям, чтобы сравняться с человечеством по умственному развитию, понадобилось всего двести дней. Начиная с этого момента, как доказал Киддер своими неожиданными открытиями, великий Томас Эдисон выглядел по сравнению с ними жалким ремесленником-самоучкой.
Киддер назвал их неотериками и заставил работать на себя. При этом он проявил недюжинную изобретательность. Он никогда не ставил перед неотериками невыполнимых задач и не заставлял их трудиться зря. Это была мудрая политика.
Например, Киддер захотел, чтобы неотерики научились строить убежища из пористого материала. Для этого он создал необходимость в таких убежищах, обрушив на одну из секций неотериков потоки воды, затоплявшие их жилища. Неотерики быстро возвели водонепроницаемые убежища из водостойких материалов, которые Киддер сложил в углу секции. Киддер немедленно опрокинул хрупкие купола мощной струей холодного воздуха. Неотерики возвели новые, которые могли противостоять и ливням и ветру. Киддер так резко понизил температуру, что неотерики не могли к ней приспособиться. Тогда они начали подогревать свои убежища маленькими очагами. Киддер быстро повысил температуру настолько, что неотерики едва не изжарились. Некоторые так и погибли, но один из мудрецов все-таки додумался, как строить прочные закрытые жилища из трехслойного рубероида, проделывая в среднем слое тысячи отверстий, чтобы создавалась тонкая воздушная прокладка.
Пользуясь подобными приемами, Киддер быстро заставил неотериков создать свою маленькую, но высокоразвитую цивилизацию. Одну из секций большого зала он сделал засушливой, в другой создал очень влажный климат, а затем поднял разделяющую перегородку. Между неотериками двух секций разгорелась показательная война, а в блокноте Киддера появились записи о тактике военных действий и оружии. Затем последовала выработанная неотериками вакцина против простудных заболеваний. Именно благодаря ей эти заболевания сегодня совершенно исчезли. Благодаря неотерикам и президенту банка Конэнту, к которому эта вакцина попала. В один из зимних вечеров Конэнт разговаривал по радиофону таким гнусаво-сиплым от ларингита голосом, что Киддер послал ему флакон вакцины и раздраженно попросил никогда больше не подходить к аппарату в столь отвратительном состоянии. Конэнт подверг вакцину анализу, и снова счета Киддера начали расти. Счета банка тоже.
Вначале Киддер поставлял каждой секции материалы, которые, по его мнению, могли понадобиться неотерикам, но когда они достигли такого уровня развития, что могли уже сами производить все необходимое из простейших элементов, он стал давать им только сырье. Способ производства сверхпрочного алюминия был найден после того, как он установил над одной из секций мощный пресс. Нижняя плита пресса, скользя по стенам, начала опускаться со скоростью десяти сантиметров в день. Она грозила раздавить все живое. Под угрозой неминуемой гибели неотерики в целях самосохранения начали подпирать плиту самыми прочными материалами, какие у них имелись. Но Киддер позаботился о том, чтобы в этой секции были только окись алюминия, минимальное количество прочих химических элементов, вдоволь электроэнергии и больше ничего. Сначала неотерики возвели двенадцать алюминиевых колонн. Когда эти колонны согнулись и сплющились, они попробовали придать им такую форму, при которой мягкий металл приобретал наибольшую прочность. Это не удалось. Тотчас же они возвели новые подпорки, еще более прочные. И наконец процесс остановился. Тогда Киддер взял одну из колонн и подверг ее анализу. Она была сделана из сверхпрочного алюминия, превосходящего но твердости молибденистую сталь.
Этот опыт подсказал Киддеру, что ему пора изменить обращение с неотериками и как-то упрочить свое влияние, пока они не сделались слишком изобретательными. Например, его очень интересовали проблемы атомной энергетики, но он боялся доверить крохотным сверхученым столь мощное оружие. Сначала он должен был сам увериться, что они воспользуются им точно по назначению. И тогда он ввел культ страха. Малейшее отклонение от полученных свыше указаний немедленно влекло за собой гибель половины племени. Например, если он приказывал разработать дизельный мотор без маховика, а какой-нибудь хитрец из юных неотериков использовал хоть частицу материала для строительных целей, половина племени тотчас умирала. Разумеется, к тому времени неотерики уже обладали письменностью и, разумеется, писали они на языке Киддера. Экран телетайпа, установленный в застекленном углу каждой секции, был их священным алтарем. Все возникающие на нем приказы должны были немедленно исполняться. В противном случае…
Это нововведение значительно упростило работу Киддера. Отпала необходимость в обходных маневрах. Теперь он мог просто давать любые задания, и какими бы трудными они ни казались, третье или четвертое поколение неотериков так или иначе осуществляло его волю.
Вот несколько выдержек из наставления юным неотерикам, обнаруженного и заснятого Киддером скоростными телескопическими кинокамерами. Поскольку письменный язык неотериков чрезвычайно упрощен, цитаты даются в переводе:
«Каждый неотерик должен подчиняться закону под страхом смерти. Если он ослушается, племя казнит его в целях самосохранения».
«Первая обязанность и цель всего племени, а равно отдельных индивидуумов выполнение приказов словопечатающей машины».
«Когда машина дала приказ, всякое использование материалов или энергии не по назначению, равно как попытка использовать их для каких-либо иных целей, карается смертью».
«Любая информация, относящаяся к проблеме, подлежащей разрешению, а также все, хотя бы отдаленно связанные с нею опыты и идеи являются достоянием племени».
«Всякий индивидуум, уклоняющийся от участия в работе племени, либо работающий не на полную силу, либо, наконец, заподозренный в одном из этих преступлений, карается смертью».
Таковы были плоды абсолютного господства Киддера. Этот закон произвел на него тем большее впечатление, что он о нем даже не подозревал. Неотерики выработали и развили его совершенно самостоятельно. И это было для них великим благом.
Так наконец Киддер добился осуществления своей мечты. Переходя от телескопа к телескопу в верхней лаборатории, просматривая замедленную демонстрацию фильмов, заснятых его скоростными киноаппаратами, он мог теперь безгранично черпать знания из динамичного и безотказного источника информации. Под ним в огромном квадратном здании, в четырех секциях площадью по две десятых гектара каждая жил и развивался удивительный новый мир. И он был богом этого мира.
Ум Конэнта весьма походил на ум Киддера в одном отношении: идя к цели, он всегда выбирал кратчайший путь, а, как известно, кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. При этом никакие препятствия не играли роли. История его восхождения на пост президента банка была сплошной цепью безжалостных преступлений, единственным оправданием которых было то, что в конечном счете Конэнт добивался своего. Как осторожный и мудрый стратег, он никогда не старался победить противника одной грубой силой численного превосходства. Ловким маневром он обходил его с обоих флангов, окружал и… Случайно попадавшие в кольцо невинные зрители во внимание не принимались.
Так, например, когда Конэнт оттягал у некоего Грэнди участок в тысячу акров и получил все права на чужую землю, это его не удовлетворило. Грэнди был владельцем аэропорта. Он владел им по наследству: аэропорт построил еще его отец. Конэнт оказывал на Грэнди всяческое давление, по тот не поддавался. Тогда Конэнт убедил чиновников городского самоуправления проложить поперек аэродрома канализационный коллектор. Труба была такой величины, что испортила Грэнди весь бизнес. Зная, однако, что тот будет мстить и что, пока он богат, это может быть опасно, Конэнт одновременно изъял из банка Грэнди половину фондов и довел банк до краха. Грэнди потерял все до последнего цента и кончил свои дни в лечебнице для умалишенных. Конэнт потом весьма гордился своей предусмотрительностью.
Подобно многим счастливчикам, ухватившим золотого тельца за хвост, Конэнт потерял чувство меры. Огромная разветвленная организация дала ему столько денег и такую власть, о какой не мог мечтать ни один концерн в мире. Но ему все было мало. Конэнт жаждал денег так же, как Киддер знаний, — ненасытно. Чудовищная пирамида предприятий была для Конэнта тем же самым, что неотерики для Киддера. Каждый из них создал себе особый мир и каждый старался извлечь из своего мира как можно больше — знаний или выгоды. Правда, Киддер при этом беспокоил только своих неотериков. Но и про Конэнта нельзя сказать, что он делал людям одно зло. Он был далеко не глуп, а потому скоро понял, как много значит популярность. Ни один делец не может успешно грабить людей в течение многих лет, если он среди них непопулярен. Но техника завоевания популярности в наше время, слава богу, достаточно развита: стоит ею овладеть — и вы можете делать все, что заблагорассудится.
Единственное, чего Конэнт боялся, и не на шутку, так это того, что Киддер когда-нибудь вдруг заинтересуется делами мира сего и захочет все переделать по-своему. Потенциальных возможностей у него бы на это хватило, не сомневайтесь! Победить на президентских выборах для Киддера было бы все равно, что перевернуться с боку на бок в своей постели. И здесь Конэнт был бессилен. Он мог только связываться время от времени с Киддером по радиофону и осведомляться, не нужно ли тому чего-нибудь для его исследований. Такая деликатность Киддеру нравилась. Но вместе с этим, опять же время от времени, Конэнт подбрасывал Киддеру всякие проблемы, которые могли его увлечь и удержать на затерянном островке еще на неопределенное количество дней, недель, месяцев. «Световой насос» был одной из таких выдумок Конэнта. Он предложил Киддеру пари, что тому подобной штуки не сделать. Киддер сделал.
Однажды вечером Киддер услышал сигнал радиофона. Лениво выругавшись, он отложил киноленту, которую рассматривал, пересек закрытый двор и очутился в старой лаборатории. Радиофон надрывался. Киддер щелкнул тумблером. Пронзительный писк умолк.
— В чем дeлo?
— Хэлло, — заговорил Конэнт. — Вы заняты?
— Не очень, — ответил Киддер. Пленка была удачной. Скоростные киноаппараты запечатлели искусную работу группы неотериков, синтезировавших каучук из чистой серы. Наверное, он поделился бы с Конэнтом своей радостью, но как-то так получилось, что Конэнт до сих пор ничего не знал о неотериках, а теперь говорить об этом уже было неудобно.
— М-м… послушайте, Киддер, — продолжал Конэнт — Я тут недавно был в клубе. Собралась кампания, целый вечер болтали. Слышал кое-что интересное.
— Что имeннo?
— Со мной было двое парней, их бизнес энергетика. Знаете, откуда мы получаем энергию? Тридцать процентов дают атомные установки, остальное гидростанции, паровые турбины и дизели.
— Не знал, — ответил Киддер. В подобных вещах он был невиннее новорожденного.
— Так вот, мы говорили о том, каким должен быть источник энергии будущего. Один из этих парней сказал, что сначала надо его создать, а потом уже обсуждать. Другой заспорил. Я, говорит, не знаю, как он будет называться, но описать его могу. Новый источник энергии должен обладать всеми положительными качествами старых, плюс еще несколькими. Например, его энергия должна быть много дешевле. Он должен быть гораздо мощнее. Должен превосходить все прочее по легкости передачи энергии от источника к потребителю. Улавливаете? Любое из этих достоинств сразу даст новому источнику энергии фору по сравнению с другими. Но я мечтаю о таком источнике, который обладал бы всеми этими преимуществами. Как по-вашему, это возможно?
— В пределах возможного.
— В самом дeлe?
— Попробую.
— Ладно. Держите меня в курсе.
Раздался щелчок — Конэнт повернул выключатель. Он повернул маленький рычажок, установленный Киддером на передней панели прибора только для вида радиофон выключался автоматически, когда Конэнт от него отходил. Но этого он не знал. После резкого щелчка выключателя Киддер услышал голос банкира:
— Если он это сделает, — пробормотал Конэнт, — я на коне.
А если нет, по крайней мере несчастный идиот не скоро выберется со своего ост…
Вскинув брови, Киддер некоторое время смотрел на умолкнувший радиофон. Затем его брови насупились, а плечи опустились. Конэнт явно что-то замышлял. Впрочем, Киддера это не беспокоило. Он никому не делал зла. Он никого не трогал. Какого же черта ему опасаться? И он вернулся к своим неотерикам, увлеченный мыслью о новой энергии.
Спустя одиннадцать дней Киддер вызвал Конэнта и продиктовал подробную инструкцию, как установить на радиофоне экран для дальнего приема изображений. Когда переоборудование было закончено, Киддер впервые в жизни отступил от своего обычного лаконизма.
— Конэнт, — сказал он, — вы упомянули о новом источнике энергии, который превосходил бы все ныне существующие по мощности, дешевизне и легкости передачи энергии на расстояние. Вы сами в это не верили. Думаю, вас заинтересует построенный мною маленький генератор. Он мощен, Конэнт, невероятно мощен. Передача энергии беспроволочная. Достаточно маленькой, хорошенькой антенки. Вот, включите экран!
Киддер положил под объектив своего передатчика лист бумаги — на экране Конэнта возник чертеж.
— Это принципиальная схема приемника. Теперь слушайте. Луч энергии так плотен и имеет такую точную направленность, что на расстоянии до двух тысяч миль потери составляют не более трех тысячных процента. Система замкнутая. Это означает, что малейшая утечка энергии мгновенно воспринимается передатчиком, который автоматически увеличивает мощность излучения. Конечно, его мощность имеет пределы, но практически они недостижимы. И вот еще что. Моя малютка может посылать одновременно восемь лучей мощностью по восемь тысяч лошадиных сил каждый. От каждого луча можно отбирать любую необходимую мощность — ее хватит и на то, чтобы перевернуть страницу книги, и на работу движителей сверхвысотного самолета. Постойте, я еще не кончил. Каждый луч, как я уже сказал, возвращает сигнал от приемника к передатчику. Это позволяет не только контролировать расход энергии, но и направлять ее, куда нужно. Контакт устанавливается один раз — после этого луч никуда уже не отклонится и будет следовать за приемником повсюду. Он может приводить в движение любые суда, самолеты, автомобили, не говоря уже о стационарных установках. Вам это подходит?
Конэнт, который был всего лишь банкиром, а не ученым, смахнул рукой пот с лоснящейся лысины и прохрипел:
— Киддер, до сих пор вы меня никогда не разыгрывали. Я верю. А как насчет стоимости?
— Дорого, — быстро ответил Киддер. — Дороже атомной установки. Но зато никаких линий высокого напряжения, никаких проводов, никаких кабелей, ничего! Принимающее устройство лишь немногим сложнее обычного радиоприемника. Что касается передатчика, то это… мм… не просто.
— Долго пришлось провозиться?
— Нет, — ответил Киддер. — Вы спрашиваете, долго ли? Нет, не очень. Этот прибор был плодом коллективных усилий полутора тысяч высокоразвитых существ, посвятивших его разработке всю свою жизнь… — но Киддер не хотел вдаваться в подробности.
— Конечно, — сказал он, — то, что у меня есть, пока еще только модель.
— Модель?! — Конэнт поперхнулся. — И она дает?..
— Более шестидесяти тысяч лошадиных сил, — весело подтвердил Киддер.
— Боже милостивый! Значит, большая установка… Одного передатчика хватит…
Конэнт на мгновение умолк, потом спросил:
— На каком топливе он работает?
— Ни на каком, — ответил Киддер. — Объяснять сложно и долго. Это новый источник энергии невероятной силы. Он… в общем он очень силен. Его мощность такова, что им опасно пользоваться не по назначению.
— Что? — злобно фыркнул Конэнт. — Что значит «не по назначению»?
Киддер изогнул бровь. Конэнт ОПРЕДЕЛЕННО что-то замышлял. После второго предупреждения даже Киддер, самый доверчивый из людей, невольно насторожился.
— Я сказал то, что хотел сказать, — спокойно ответил он. — Понять до конца не старайтесь — я и сам-то не все понимаю. Знаю только, что эта чудовищная энергия образуется в результате нарушения равновесия двух взаимно уравновешивающих сил. Эти силы космического порядка. Они создают звезды и расщепляют атомы. Недавно они шутя обратили в пыль спутники Сириуса. С такою силой шутить нельзя.
— Я и не собирался, — пробормотал Конэнт. В голосе его звучала растерянность.
— Приведу пример, — продолжал Киддер. — Представьте себе, что у вас в каждой руке по длинному стержню. Соедините их концами и давите. Пока давление рук направлено точно вдоль оси стержней, сила левой руки будет уравновешивать силу правой. Теперь представьте, что я подхожу и одним пальцем совсем легонько ударяю по месту соприкосновения стержней. Что произойдет? Стержни мгновенно отклонятся от прямой линии, и вы сломаете себе пальцы. Равнодействующая сила возникает под прямым углом от оси двух взаимно уравновешенных сил. Моя энергетическая установка основана на аналогичном принципе. Чтобы нарушить равновесие сил достаточно ничтожного количества энергии. Когда знаешь как, сделать это несложно. Гораздо сложнее сохранить контроль над возникающей равнодействующей. Это надо уметь. Я умею.
— М-м… понятно.
На несколько секунд Конэнт умолк, потом злорадно завопил:
— Боже спаси и помилуй электрические компании! От меня им милости не будет. Слушайте, Киддер, мне нужен большой передатчик энергии в полную величину!
Киддер хмыкнул в микрофон:
— А не многого вы хотите, Конэнт? Здесь нет рабочих, вы знаете, а сам я не собираюсь возиться с установкой, в которой одна аппаратура весит тонн четыреста-пятьсот.
— Через сорок восемь часов я пришлю вам пятьсот инженеров и техников.
— Вы этого не сделаете, Конэнт. Я не хочу с этим связываться. Зачем? Я никого не трогаю, мне и так хорошо, и я не желаю, чтобы кто-то путался у меня под ногами.
— Послушайте Киддер, не валяйте дурака! Я вам заплачу.
— У вас не хватит денег, — насмешливо сказал Киддер и выключил радиофон. Его выключатель сработал сразу.
Конэнт был в бешенстве. Он орал в микрофон и тыкал пальцем в кнопку вызова. Но Киддер на своем острове ничего неp слышал. Он оставил визжащий аппарат и ушел в лабораторию. Теперь он жалел, что передал Конэнту схему приемника. Кто же мог знать? Ему так хотелось попробовать, как будет вести себя самолет или автомобиль, питаемый энергией от модели неотериков. Теперь жалеть поздно. Впрочем, у Конэнта все равно ничего не выйдет. В схеме приемника разберется любой радиотехник, зато схему передатчика им никогда не понять. А модель Конэнт не получит.
К сожалению, Киддер плохо знал Конэнта.
Дни Киддера были заполнены бесконечными исследованиями. Как и его неотерики, он никогда не спал. Ел он каждые пять часов и регулярно каждые двенадцать часов по тридцать минут занимался гимнастикой. Он не следил за днями — к чему? В случае нужды год и число он мог бы узнать у Конэнта. Но Киддеру все это было попросту безразлично. Он отрывался от наблюдений только для того, чтобы разработать и поставить перед неотериками новую проблему. Как раз в то время его заинтересовали средства обороны. Мысль о них возникла в результате последних разговоров с Конэнтом. Впрочем, причина эта сразу отошла на задний план — Киддера увлекла сама идея. И неотерики уже трудились над созданием высокочастотного электрического поля, хотя Киддер и не видел в нем никакой практической необходимости. В самом деле, зачем ему эта незримая стена, убивающая все живое? Его интересовала теоретическая сторона.
Киддер разогнулся и отошел от телескопа, сквозь который наблюдал сверху за работой своих созданий. Здесь, в обширной контрольной лаборатории, он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Ему не хотелось уходить отсюда даже на короткие минуты, отведенные для еды. Каждый раз, отправляясь в старую лабораторию, он грустно прощался со своими неотериками, а по возвращении радостно их приветствовал. Слегка посмеиваясь над самим собой, Киддер вышел из здания.
В море виднелась черная точка — в нескольких милях от острова курсом на материк шел могучий корабль. Киддер остановился, глядя на него с глухим беспокойством. По бокам черного тела обозначились две белые полоски пены, судно приближалось. Киддер раздраженно фыркнул, вспомнив о том, как несколько лет назад на остров высадилась из любопытства целая орава яхтсменов. Эти бравые кретины замусорили его любимый остров и настолько заморочили ему голову дурацкими вопросами, что он потом несколько дней не мог обрести привычного равновесия. Боже правый, как он ненавидел эту публику.
Неприятные воспоминания породили неприятные ассоциации. Пока Киддер шел через двор, ассоциации сложились в мысли. Сначала он подумал, что было бы неплохо окружить лаборатории каким-нибудь силовым полем и повесить предупреждения для незваных гостей. Вторая мысль была о Конэнте, последнее время он вызывал у Киддера смутную тревогу. Особенно этот разговор по радиофону два дня назад. Строить энергопередатчик на его острове — только этого еще не хватало!
Конэнт поднялся с лабораторного табурета навстречу Киддеру. Долгое время они смотрели друг на друга молча. Киддер не виделся с председателем банка бог знает сколько лет, Один его вид вызывал у него головную боль.
— Хэлло! — жизнерадостно сказал Конэнт. — А вы не плохо выглядите!
Киддер что-то буркнул. Опустив свою громоздкую тушу снова на табурет, Конэнт продолжал:
— Не тратьте время на вопросы, мистер Киддер, я все объясню сам. Я прибыл на маленькой лодке два часа назад. Поганый способ передвижения, но мне хотелось преподнести вам сюрприз. Последние две мили мои парни шли на веслах. Кстати, у вас тут ни охраны, ни черта — таким путем к вам может вломиться кто угодно.
— А кому это нужно? — проворчал Киддер. Чужой голос резал ему уши. Конэнт говорил слишком громко для такой маленькой комнаты, во всяком случае так казалось Киддеру, привыкшему к одиночеству и тишине. Встрепенувшись, он занялся приготовлением своего обычного легкого блюда.
— Кому? Ну-у-у, хотя бы мне, — протянул банкир, вытаскивая металлический футляр с сигарами. — Не возражаете, если я закурю?
— Возражаю! — резко ответил Киддер.
Конэнт добродушно рассмеялся и спрятал сигары.
— Ладно, — сказал он. — Я приехал, чтобы уговорить вас. Эту энергетическую станцию надо построить на вашем острове.
— Кажется, радиофон не испортился?
— О нет, но когда я здесь, меня вы не сможете просто выключить! Так как насчет этого?
— Я уже ответил!
— Но вы должны согласиться, Киддер, должны! Подумайте! Подумайте о благе всех потребителей, которые сейчас оплачивают чудовищные счета электрических компаний!
— Плевать мне на потребителей! Почему вы хотите строить именно здесь?
— Ах вот что! Потому что здесь идеальное место. Остров принадлежит вам. Работу можно вести без всякой огласки. Мы построим установку втайне и выпустим вашу птичку на энергетический рынок, когда она оперится. К тому времени остров можно сделать неприступным.
— Нет. Что вы ко мне привязались?
— Никто не будет вас беспокоить. Мы развернем работы на северной половине острова, в миле с четвертью от вас и ваших лабораторий. Кстати, где эта модель передатчика?
У Киддера был полон рот синтетической пищи, поэтому он молча показал рукой на маленький столик, где стояла модель, удивительнейшее сооружение из стали, пластмасс и крошечных спиралек. Высотой она была не более четырех футов. Конэнт встал и подошел к столу.
— Работает? Превосходно, — Конэнт облегченно вздохнул и сразу изменил тон: — Поверьте, Киддер, мне это крайне неприятно, но я очень хочу иметь вашу установку. Карсон! Роббинс!
Два индивидуума с бычьими затылками выступили из углов лаборатории. Один из них лениво щелкнул предохранителем пистолета. Киддер остолбенело переводил взгляд с одного на другого.
— Эти джентльмены немедленно исполнят любой мой приказ, Киддер. Через полчаса на остров высадится группа инженеров и монтажников Они подготовят северную часть острова для постройки установки. В отношении вас они будут действовать точно так же, как я. Вопрос будете вы нам помогать или нет, уже не имеет значения. Мне безразлично, умрете вы или останетесь в живых. Мои инженеры смогут сами воспроизвести вашу модель в натуральную величину.
Киддер молчал. Он перестал жевать, когда увидел детину с пистолетом, и только теперь проглотил застрявший кусок. Безмолвно и неподвижно сидел он, склонившись над своей тарелкой.
Конэнт направился к двери.
— Роббинс, сможешь унести эту модель? — спросил он, прерывая молчание. Великан спрятал пистолет, легко приподнял модель и кивнул.
— Тогда отнеси ее на берег. Там встретишь судно и скажешь мистеру Иогансену, инженеру, что это и есть модель, по которой он будет работать.
Роббинс вышел. Конэнт повернулся к Киддеру.
— …Нам не стоит ссориться, — сказал он медоточивым голосом. — Вы, я вижу, упрямитесь, но я на вас не сержусь. Понимаю, каково вам! Мы вас оставим в покое, я обещал. Но я ОЧЕНЬ хочу завершить эту работу, и такая мелочь, как ваша жизнь, меня бы не остановила.
— Убирайтесь! — сказал Киддер. Две вздувшиеся вены пульсировали у него на висках. Голос был тих и дрожал.
— Прекрасно! Всего наилучшего, мистер Киддер. Да, кстати! Вы чертовски пронырливый парень. (До сих пор никто еще так не отзывался о научных способностях мистера Киддера.) Вы, конечно, можете взорвать все и выставить нас с острова. Это учтено. И я бы на вашем месте не стал этого делать. Вы получите все, что вам нужно. Уединение? Превосходно. Вас никто не тронет. Но и вы в свою очередь но трогайте меня. Если со мной здесь что-нибудь случится, мои люди разбомбят весь остров. Может быть, им это не удастся. Тогда за дело возьмется правительство Соединенных Штатов. Надеюсь, вы этого не хотите? Бороться с правительством — слишком сложная штука для одного человека. То же самое произойдет, если после моего возвращения на материк установка каким-либо образом будет выведена из строя. При этом вас могут убить. И уж наверняка будут беспокоить, очень беспокоить, все время! Итак, благодарю вас за… мм… понимание и сотрудничество.
Банкир хрюкнул и вышел. Его мрачная горилла последовала за ним.
Киддер долго еще сидел неподвижно. Потом он потряс головой и сжал ее руками. Он был очень испуган. И не потому, что опасность угрожала его жизни: под угрозой была работа, уединение, весь его мир. Страх и растерянность овладели им. Киддер не был дельцом. Он не знал, как себя вести с людьми. Всю жизнь он старался отгородиться от людей и их дел. И когда ему приходилось с ними сталкиваться, он становился похожим на испуганного ребенка.
Немного успокоившись, Киддер начал раздумывать, что будет, если энергоустановку все-таки построят. Последствия представлялись ему довольно туманно. Разумеется, правительство заинтересуется передатчиком. Если… если к тому времени Конэнт сам не станет правительством. Установка представляла собой источник энергии невероятной силы и не только такой энергии, какая приводит в движение колеса.
Киддер встал и поспешил к родному для него миру, обитатели которого могли его понять и защитить. Он сбежал от людей к своим неотерикам и с головой погрузился в работу.
На следующей неделе Киддер вызвал Конэнта по радиофону. Банкира этот вызов удивил. Он пробыл на острове два дня — строительство при нем разворачивалось нормально — и вернулся на материк только после прибытия судна с рабочими и материалами. Главный инженер Иогансен держал с ним постоянную радиосвязь. Ни он, ни его помощники не знали толком, что они строят на острове. Только неисчерпаемые ресурсы банка помогли Конэнту завербовать такого инженера и отборных, опытнейших рабочих.
Впервые увидев модель, Иогансен пришел в экстаз. Он хотел поделиться своим восторгом с друзьями, однако единственный радиопередатчик был связан постоянной настройкой только с личным кабинетом Конэнта в банке, и вооруженные люди банкира, по одному на каждых двух рабочих, имели строжайший приказ немедленно уничтожить любой другой передатчик, если таковой окажется на острове. Вскоре Иогансен понял, что стал пленником. Сначала он пришел в ярость, но потом решил, что быть пленником за пятьдесят тысяч долларов в неделю не так уж скверно. Один инженер и двое рабочих держались на этот счет иного мнения. Через несколько дней после прибытия на остров они начали выражать недовольство. Затем однажды ночью все трое исчезли. Именно в ту ночь на берегу прозвучало пять револьверных выстрелов. Вопросов никто не задавал, и недовольных больше не оказалось.
Когда Киддер вызвал Конэнта, банкир постарался скрыть удивление и заговорил первым своим обычным агрессивно-жизнерадостным тоном:
— Хэлло! Вам что-нибудь понадобилось?
— Да, — ответил Киддер. Он говорил тихо и совершенно бесстрастно. Предупредите своих людей. Никто из них не должен пересекать белую черту, нанесенную поперек острова в пятистах ярдах севернее моих лабораторий.
— Предупредить? К чему это, дорогой мой? Я уже приказал ни в коем случае вас не беспокоить.
— Очень хорошо, что приказали. А теперь предупредите. Я окружил лаборатории электрическим полем. Любое живое существо, которое в него попадет, будет убито. А я не хочу брать грех на душу. Если вашим рабочим дорога жизнь, пусть не переступают черту. Скажите им это.
— Послушайте, Киддер! — запротестовал банкир. — Все это совершенно ни к чему! Никто вас не тронет. Зачем…
Но тут он заметил, что надрывается впустую: микрофон был выключен. Конэнт по опыту знал, что вызывать Киддера бессмысленно. Вместо этого он вызвал Иогансена и объяснил ему суть дела. Иогансену оно пришлось не по вкусу, но он просто повторил приказ и отключился. Конэнт вздохнул. Ему нравился этот инженер. На какой-то миг он даже пожалел, что Иогансен уже никогда не вернется с острова. Во всяком случае, живым.
Но Киддер — вот кто начал его беспокоить! Киддер становился загадкой. Правда, пока он заботился только о своей обороне, и в этом не было ничего страшного. Но когда установка заработает, надо будет его убрать. Конэнт не мог допустить, чтобы, помимо него, существовал еще какой-то независимый гений со своими собственными взглядами и убеждениями. Впрочем, Конэнт знал, что пока он не трогает Киддера, ни его честолюбивым планам, ни энергоустановке ничто не грозит. Киддер сам должен был понимать, что до поры до времени ему выгоднее иметь дело с одним банкиром, чем с целой сворой правительственных соглядатаев от науки.
После того как на северной оконечности острова начались работы, Киддер лишь однажды вышел из своей крепости, и то ему пришлось для этого пустить в ход все свои скромные дипломатические способности. Зная силу установки и зная, что произойдет, если ее энергия будет направлена не по назначению, Киддер добился у Конэнта разрешения на осмотр большого передатчика, который к тому времени был уже почти готов. Свое заключение он обещал сообщить банкиру по радиофону, когда вернется в лабораторию. Обеспечив таким образом свою безопасность, Киддер выключил защитное поле и отправился на северный конец острова.
Здесь его ожидало внушительное зрелище. Четырехфутовая модель была увеличена почти во сто раз. Массивную башню высотой около трехсот футов сплошь заполняли странные рычаги и удивительные спирали, которые выглядели такими хрупкими в модели неотериков. На вершине башни сверкал полированный шар из золотого сплава — передающая антенна. Она должна была посылать тысячи направленных потоков энергии, от которых тысячи приемников, расположенных на огромном расстоянии, смогут отбирать любую мощность. Иогансен сказал Киддеру, что большая часть приемников уже готова, но поскольку этой стороной дела занимались другие, подробностей он не знает. Киддер облазил всю установку, ощупал каждую деталь и под конец с уважением пожал инженеру руку.
— Я не хотел, чтобы это стояло здесь, — сказал он застенчиво. — Да и сейчас не хочу. Но ваша работа — сплошное удовольствие. Приятно смотреть.
— А мне приятно познакомиться с человеком, который это изобрел.
Киддер вспыхнул.
— Ничего я не изобрел, — сказал он, — Может быть, при случае я вам покажу, кто это сделал. А я… впрочем, будьте здоровы!
Боясь сболтнуть лишнее, он повернулся и зашагал прочь.
— Убрать? — прозвучал над ухом Иогансена голос. Один из телохранителей Конэнта целился в спину Киддера из пистолета. Иогансен ударил его сверху по руке.
— Нет, — сказал он, и полез пятерней в затылок. «Так вот она, эта таинственная опасность с другого конца острова! Не знаю. По-моему он дьявольски славный маленький человечек!»
* * *
В Новом Вашингтоне, в недрах Белого дома, сидели под сводами круглой комнаты пять человек: президент, трое военных и один штатский. Магнитофон, установленный под столом президента, записывал каждое слово. А за две с лишним тысячи миль от них Конэнт склонился над приемником, настроенным на волну передатчика в боковом кармане штатского.
Первым заговорил один из офицеров:
— Господин президент, «сумасшедшие претензии» этого джентльмена вполне обоснованы. Он доказал, что его продукция точно отвечает каждому пункту рекламного проспекта.
Президент взглянул на штатского, потом снова перевел взгляд на офицера.
— Я не спрашиваю у вас отчета, — сказал он. — Объясните коротко, что случилось?
Другой военный нервно вытер лицо большим носовым платком цвета хаки.
— Вы можете нам не верить, господин президент, но это все равно останется правдой. Вот здесь, в чемоданчике, у мистера Райта лежит штук сорок маленьких… если хотите… бомб.
— Это не бомбы, — уточнил Райт.
— Хорошо. Пусть не бомбы. Мистер Райт расплющил две этих штуки молотом на наковальне. Ничего не случилось. Потом он бросил еще две в электрическую печь. Они вспыхнули, как шарики из фольги, и обуглились. Одну штуку мы вложили в снаряд полевого орудия и выстрелили. С тем же успехом.
Военный умолк и посмотрел на третьего офицера. Тот продолжил рассказ:
— Тогда начались настоящие испытания. Одну эту штуку мы сбросили с самолета на полигон и поспешили подняться на тридцать тысяч футов. Отсюда маленьким детонатором, величиной с ваш палец, мистер Райт произвел взрыв. Ничего подобного я в жизни не видел. Сорок акров земли взлетело к нам в небо. Сотрясение было чудовищным, вы, наверное, ощутили его и здесь, за четыреста миль.
Президент кивнул:
— Конечно. Толчок зарегистрировали сейсмографы всего земного шара.
— Воронка достигает в центре четверти мили в глубину. Подумайте, самолет с одной такой штучкой может уничтожить город! И даже не требуется особой точности…
— Просто невероятно! — прервал его другой офицер. — Автомобиль мистера Райта приводится в движение такой же установкой. Он нам показывал. Мы не нашли ни мотора, ни бензобака — только этот приборчик величиной не более шести кубических дюймов. И с такой малюткой его автомобиль, при соответствующей загрузке, потащил за собой средний танк!
— А другие испытания! — взволнованно заговорил третий офицер. — Он поместил одну такую штучку в бункер, копию казнохранилища. Стены были толщиной в двенадцать футов из сверхпрочного армированного бетона. Он отошел на сотню ярдов и… и… и обратил бункер в прах! Это даже нельзя назвать взрывом. Какая-то страшная, неисчерпаемая сила забушевала внутри. Стены трескались, рушились, рассыпались в пыль. А стальные балки — фью-ю-ю! — во все стороны, только визг и скрежет! Тогда мистер Райт потребовал свидания с вами. Мы знаем, это против правил, но он сказал, что ему надо сообщить нечто важное и только в вашем присутствии.
— Я вас слушаю, мистер Райт, — настороженно проговорил президент.
Райт поднялся, открыл чемоданчик и вынул небольшой кубик из какого-то светопоглощающего красного вещества. Каждая грань кубика не превышала восьми дюймов. Четверо мужчин за столом опасливо отодвинулись.
— Ваши офицеры, — заговорил Райт, — видели только часть того, что можно делать при помощи этих аппаратов. Сейчас я продемонстрирую вам, с какой тонкостью и точностью они управляются.
Райт повернул миниатюрную ручку на одной из сторон кубика и положил его на край президентского стола.
— Несколько раз вы меня спрашивали, кто изобрел эту вещь — я или некто другой, кого я представляю. Истине соответствует второе предположение. Вам будет также небезынтересно узнать, что человек, управляющий этим кубиком, находится сейчас за несколько тысяч миль отсюда. Он, и только он может предотвратить взрыв, — Райт извлек из чемоданчика детонатор, нажал кнопку, после того, как я сделал вот это. Ровно через четыре часа кубик взорвется, как тот, что мы сбросили с самолета, и уничтожит весь город со всеми его обитателями. Он взорвется раньше, — здесь Райт отступил и повернул головку детонатора, — если какой-нибудь движущийся предмет приблизится к нему на три фута или если кто-либо, кроме меня, покинет комнату. Мой уход не повлияет. Он взорвется немедленно, если снаружи меня попытаются задержать или убить. Ни одна рука, ни одна пуля не успеет мне помешать произвести этот взрыв.
Военные онемели. Один из них дрожащей рукой отер холодный пот со лба. Двое других замерли, боясь шевельнуться.
— Что вы предлагаете? — хладнокровно спросил президент.
— Условия самые скромные. Мой хозяин по ряду причин желает сохранить инкогнито. Единственное, чего он от вас требует, это обещания беспрекословно исполнять его волю: назначать выбранных им членов кабинета, поддерживать своим влиянием все его начинания. Широкую публику, скажем конгресс и прочее, извещать об этом совершенно не обязательно. Если вы согласитесь, моя «бомба», как вы ее называете, разумеется, не взорвется. Но помните: по всей стране рассеяны тысячи таких «бомб». Сами того не подозревая, вы всегда будете поблизости от одной из них. При первом же ослушании вы будете уничтожены вместе со всем окружающим вас на площади в три-четыре квадратные мили.
— Через три часа пятьдесят минут, — продолжал Райт, — ровно в семь, начнется рекламная передача по радиостанции Южного Колорадо. Прикажите диктору после объявления программы сказать одно слово: «согласен». Его не заметит никто, кроме моего хозяина. А за мной советую не следить: я свое дело сделал. С хозяином я больше никогда не встречусь и не увижусь. Всего наилучшего, джентльмены!
Райт деловито запер свой чемоданчик, поклонился и вышел.
Четверо мужчин в комнате не сводили глаз с маленького красного кубика.
— Вы думаете, он это сделает? — спросил президент.
Трое военных молча кивнули. Тогда президент потянулся к телефону.
* * *
Еще один человек невольно подслушал весь этот странный разговор. Сидя за обширным столом в подземелье банка, в своем святая святых, Конэнт ничего не подозревал. Но за его спиной стоял компактный блок радиофона Киддера. Едва Конэнт вошел, радиофон автоматически включился, и Киддер на своем острове благословил тот день, когда придумал это приспособление. Еще с утра он сам хотел вызвать Конэнта, но долго колебался. Встреча с молодым инженером произвела на него большое впечатление. Иогансен был настоящим ученым, он отдавался своей работе безраздельно, самозабвенно, и Киддеру впервые в жизни захотелось встретиться с одним и тем же человеком второй раз. Но пригласить инженера к себе в лабораторию он боялся. Узнав об этом, банкир мог уничтожить Иогансена из одного опасения, что Киддер подговорит его испортить передатчик. Тем более, что инженер свое дело на острове уже сделал. Да и самого Киддера могли попросту пристрелить еще по дороге к установке.
Целый день Киддер боролся с самим собой и наконец решил предварительно договориться с Конэнтом. К счастью, он не подал сигнала вызова, а просто нажал кнопку. Тотчас вспыхнула красная лампочка, показывая, что радиофон Конэнта включен, и Киддер услышал разговор, происходивший за три тысячи миль от острова в комнате президента. Сначала он слушал просто с любопытством, но когда уразумел, что сделали инженеры банкира, его охватил ужас. В миниатюрные футляры они вложили десятки тысяч приемников энергии. Сами по себе эти приемники ничего не значили, но благодаря управлению на расстоянии каждый из них мог сконцентрировать и освободить энергию в сотни или в биллионы лошадиных сил, вырабатываемую огромным передатчиком на острове.
Киддер стоял перед радиофоном не в силах произнести ни слова. Как он мог этому помешать? Уничтожить силовую установку? Нельзя. В дело непременно ввяжется правительство, остров захватят, и что тогда будет с ним и с его неотериками?
Радиофон снова ожил: начиналась рекламная передача.
Несколько тактов музыки, мужской голос, перечисляющий тарифы дальних перелетов на стратоплане, затем:
«Говорит радиостанция столицы штата Южное Колорадо». Трехсекундная пауза казалась бесконечной. «Сейчас ровно… э-э… согласен… ровно семь часов пополудни по среднепоясному времени»
Щелчок, тишина, и полубезумное хихиканье — Киддер с трудом узнал банкира. Звякнул телефон. Конэнт отдавал приказания:
— Билли? Все в порядке. Поднимай свою эскадрилью и на остров. Установку не трогай, но все остальное разнеси в клочья. Поспеши. Когда закончишь, сразу улетай.
Потеряв голову от ужаса, Киддер заметался по комнате, рванул дверь и понесся через двор. В четверти мили от силовой установки в бараке ютились ни в чем не повинные рабочие. Конэнт в них больше не нуждался и в Киддере тоже. Спасение можно было найти только в самом энергопередатчике, но Киддер не хотел и не мог оставить под бомбами своих неотериков. Он взлетел по лестнице в лабораторию к ближайшему телетайпу.
«Создать мне защиту. Непроницаемое поле. Немедленно!»
— отстукивали клавиши.
Слова выскакивали из-под пальцев Киддера на упрощенном языке неотериков. Киддер не думал о словах. Он даже не представлял по-настоящему, что он приказывает. Он просто сделал, что мог. Теперь он должен был оставить неотериков и бежать к баракам предупредить людей. По тропинке Киддер устремился к энергопередатчику и, забыв обо всем перепрыгнул через белую черту — смертоносное поле, убивающее все живое.
Эскадрилья из девяти короткокрылых самолетов взлетела с тайного аэродрома на материке. Шума моторов не было слышно, потому что не было никаких моторов: на каждом самолете стоял маленький приемник. Энергия, передаваемая с острова, несла эскадрилью на почти незримых, поглощающих свет крыльях. Всего через несколько минут самолеты были над островом.
— Сначала бараки, — коротко приказал в микрофон командир эскадрильи, Сравняйте их с землей. Потом передвинемся южнее…
Иогансен с фотоаппаратом в руках одиноко стоял на холмике в середине острова. Он уже почти не надеялся когда-нибудь вернуться на материк, но тем не менее усердно щелкал затвором, выбирая различные ракурсы построенной им башни. Она ему нравилась, и он продолжал заполнять пленку бесчисленными снимками. Самолеты Иогансен заметил лишь тогда, кода они начали пикировать на остров. Потрясенный, стоял он и смотрел, как дождь бомб обращает бараки в бесформенные груды металла, дерева и человеческой плоти. В памяти его всплыло серьезное лицо Киддера. Несчастный маленький человечек… если они начнут бомбить южную часть острова… А башня? Неужели они уничтожат и передатчик?
Почти с облегчением Иогансен следил, как самолеты, отвернув в сторону моря, выстраиваются для второго захода. Нет, кажется, они продвинулись южнее. Когда самолеты спикировали в третий раз, Иогансен окончательно в этом убедился. Еще не зная, что можно сделать, он повернулся и побежал к лабораториям Киддера.
За крутым поворотом тропинки инженер со всего размаху налетел на маленького биохимика. Лицо Киддера было пунцовым от напряжения. Ничего страшнее Иогансен не видел за всю свою жизнь.
Киддер махнул рукой на север.
— Конэнт! — завопил он, силясь перекричать грохот. — Это Конэнт! Он убьет нас всех!
— А передатчик? — бледнея спросил Иогансен.
— В безопасности. Его он не тронет. Но моя лаборатория… и все эти люди… Что с ними?
— Слишком поздно.
— Может быть, я смогу… Бегите за мной! — крикнул Киддер и устремился по тропинке на юг.
Иогансен бежал за ним. Когда эскадрилья пронеслась над их головами и начала укладывать бомбы на то место, где они только что стояли, коротенькие ножки Киддера замелькали с такой быстротой, что почти слились в неясное пятно.
Выскочив из леса, Иогансен сделал рывок и вцепился в Киддера. Они боролись в каких-нибудь шести футах от белой черты.
— Что?.. Что?..
— Остановитесь же, сумасшедший! Ваше проклятое силовое поле, оно убьет вас!
— Силовое поле? Но я же пересек его, когда бежал к вам! Вот здесь. Постойте. Если я смогу…
Киддер лихорадочно начал что-то разыскивать в траве. Через несколько секунд он подбежал к белой черте, держа в руке большого кузнечика. Киддер бросил его через черту.
Кузнечик не шевелился.
— Видите? — спросил Иогансен. — Он…
— Смотрите! Он прыгает. Вперед! Не знаю, что там случилось, наверное, неотерики выключили поле. Его установили они, а не я.
— Нео… кто?
— Неважно, — огрызнулся биохимик и ринулся дальше. Задыхаясь, вскарабкались они по лестнице в контрольную комнату. Киддер прильнул к телескопу и радостно вскрикнул:
— Они успели! Они это сделали!
— Кто они?
— Мой маленький народец. Неотерики! Они установили непроницаемое поле. Разве вы не видите — оно перекрыло силовые линии внешней защиты. Генератор по-прежнему работает, по его токи не могут вырваться наружу. Теперь они спасены, спасены!
И бесстрастный холодный ученый-отшельник заплакал. Иогансен только посмотрел на него с жалостью и покачал головой.
— Конечно, — сказал он. — С вашим маленьким народцем теперь все в порядке. А вот с нами наоборот, — прибавил он, когда потолок над лабораторией вздрогнул от бомбового разрыва.
Иогансен закрыл глаза, стараясь овладеть собой. Любопытство помогло ему заглушить страх. Он подошел к бинокуляру телескопа и посмотрел вниз. Там не было ничего, только выпуклый купол из какого-то серого вещества. Такого серого цвета он еще никогда не видел. Купол был совершенно нейтральным. Он не казался ни мягким, ни твердым, и долго смотреть на него было невозможно: кружилась голова. Иогансен отвел глаза.
Киддер лихорадочно нажимал на клавиши телетайпа, вглядываясь в желтую телеграфную ленту. Она была пуста.
— Я не могу с ними связаться сквозь это, — всхлипнул он. — Не пойму, что случи… О, понял! Ну конечно!
— В чем дело?
— Поле абсолютно непроницаемо! Импульсы телетайпа не проникают сквозь него, и я не могу приказать им установить поле над лабораторией, над всем островом. Не могу! Теперь эти существа не смогут сделать ничего.
— Рехнулся, — пробормотал Иогансен. — Бедный малый… И в этот миг телетайп сухо застрекотал. Киддер бросился к ленте, чуть не схватив аппарат в объятия. Он читал по мере того, как выползала лента. Иогансен тоже видел буквы, но ему они ничего не говорили.
— Всемогущий! — запинаясь, читал Киддер. — Будь милостив к нам. Покарай, но выслушай наши слова. Мы нарушили твой приказ и сняли защиту, которую ты повелел воздвигнуть. Мы погибли, о великий! Наша защита действительно непроницаема, она отрезала нас от тебя, и машина, диктующая твою волю, умолкла. Никогда еще на памяти неотериков не случалось подобного. Слово твое всегда было с нами. Прости же нас. Мы ждем твоего ответа.
Пальцы Киддера заплясали на клавишах.
— Теперь можете посмотреть, — прохрипел он. — В телескоп!
Стараясь не думать о неумолимой смерти, воющей над их головами, Иогансен приник к бинокуляру.
То, что он увидел, походило на неведомую планету: фантастические возделанные поля, какие-то поселения, заводы и всюду живые существа. Все двигалось с немыслимой быстротой. Он не мог разглядеть отдельных обитателей этой земли — перед глазами мелькали расплывчатые розовато-желтые тени.
Пораженный, смотрел он и молчал. Какой-то звук за спиной заставил его вздрогнуть: это Киддер громко захлопал в ладоши. На лице его сияла улыбка.
— Они успели! — воскликнул он счастливо. — Вы видите?
Иогансен ничего не видел. Потом до него дошло, что снаружи царит мертвая тишина. Он бросился к окну. За окном была ночь, непроглядная ночь, хотя до заката было еще далеко.
— Что случилось!
— Неотерики, — ответил Киддер и засмеялся, как ребенок.
— Мои друзья там, внизу. Они установили непроницаемое поле над всем островом. Теперь нас никто не тронет!
И в ответ на удивленные вопросы Иогансена он начал рассказывать о чудесной расе обитающих внизу существ.
Снаружи тем временем происходило следующее. Девять самолетов внезапно начали падать. Девять летчиков теряли высоту, бессильные что-либо предпринять. Одни сразу упали в море, другие сначала ударились об удивительный серый купол, накрывший весь остров, скользнули по нему и тоже пошли на дно.
На материке в тот же час человек по имени Райт сидел полумертвый от страха в остановившемся автомобиле и полицейские осторожно подходили к нему со всех сторон, каждое мгновение ожидая смерти. Они ведь не знали, что источник губительной энергии иссяк.
В недрах Белого дома один из офицеров сорвался с места.
— Я больше не могу! — закричал он. — Не могу!
Он сбросил с президентского стола красный кубик и превратил его в кучку безвредного мусора своими начищенными до блеска сапогами.
А еще через несколько дней из подземного кабинета банка вытащили жалкого разбитого старика и отправили в сумасшедший дом, где он и умер некоторое время спустя.
Как видите, поле было по-настоящему непроницаемым. Установка продолжала посылать потоки энергии, но они не могли пробиться наружу и оживить бесчисленные приемники, которые питались ее мощью.
Эта история, наверное, никогда не получила бы огласки, если бы не странные действия военного флота близ берегов Новой Англии. Моряки обнаружили там новую мишень — огромную полусферу из неведомого серого вещества. В течение нескольких лет они бомбили ее, обстреливали из орудий, кромсали всевозможными лучами, крутились вокруг да около, но не смогли даже поцарапать гладкую поверхность купола.
Что касается Киддера и Иогансена, то они так и остались под куполом. У них есть их исследования и неотерики, и этого им вполне достаточно. Обстрелов они не слышали и не чувствовали, поскольку защитное поле действительно непроницаемо. Пищу, свет и воздух они синтезировали из того, что имелось под рукой, а до остального им попросту не было дела. Только они вдвоем и уцелели после бомбардировки; было, правда, еще трое изувеченных рабочих, но эти несчастные вскоре умерли.
Все это произошло много лет назад. Может быть, Киддер и Иогансен до сих пор живы, а может быть, нет — это теперь неважно. Гораздо важнее не спускать глаз с огромного серого купола. Потому что если отдельные люди могут умереть, то расы бессмертны. Неотерики живут. Их бесчисленные поколения сменяют друг друга. Когда-нибудь, достигнув головокружительных высот развития, они снимут свое защитное поле и в один прекрасный день выйдут наружу. И при мысли об этом мне становится как-то не по себе.
Борговля Тутылками
Никогда прежде я не замечал этого магазинчика — а ведь живу всего в полутора кварталах отсюда. Хотите, дам адрес? Называется «Борговля тутылками» — между Двадцатой и Двадцать первой улицами, на Десятой авеню, Нью-Йорк. Можете отправиться туда сами и поискать. Возможно, вы об этом не пожалеете. Но лучше не пробуйте.
«Борговля тутылками».
Это меня сразу остановило. Представьте себе лавчонку с уныло скрипящей на ветру облупившейся вывеской, болтающейся на кованой завитушке. Я было прошел мимо: в кармане у меня лежало обручальное кольцо, которое Одри мне только что вернула, и мысли мои были очень далеко от таких вещей, как лавочки по борговле тутылками. Я говорил себе, что Одри могла бы найти для описания моей особы иное слово, чем «никудышный». А ее заявление о том, что я «прирожденный психопатический никчемушник, заведомо неприспособленный к жизни», было настолько же неуместно, насколько выспренно. Она, несомненно, вычитала где-то эту тираду и теперь выдала ее на-гора, присовокупив: «И я бы не вышла за тебя, даже если бы ты был последним мужчиной на земле», — что, как вы понимаете, тоже довольно-таки потертое клише.
«Борговля тутылками!» — пробормотал я и приостановился, задумавшись, где я подхватил такое странное сочетание. Ясно — прочел на вывеске. «А что такое «Борговля тутылками»? — спросил я себя. И сам себе уверенно ответил: «Не знаю. Вернись и выясни, если хочешь».
Так я и сделал — прошел назад по восточной стороне Десятой авеню, размышляя, кто может содержать это заведение и чем они там занимаются.
Ответ на этот второй вопрос мне дала надпись на табличке в окне, трудно читаемая из-за наслоений пыли — несомненно, пыли веков. Там было написано:
МЫ ПРОДАЕМ БУТЫЛКИ
Там еще что-то было написано — буквами поменьше. Я протер пыльное стекло рукавом и наконец разобрал и эту строку:
С РАЗНООБРАЗНЫМ СОДЕРЖИМЫМ!
Да, именно так:
МЫ ПРОДАЕМ БУТЫЛКИ С РАЗНООБРАЗНЫМ СОДЕРЖИМЫМ!
Ну и, естественно, я зашел. Содержимое у бутылок порой бывает очень даже приятным, а я, по моему состоянию, не возражал бы против пары стаканчиков приятности.
— Закройте ее! — крикнул кто-то, лишь только я, толкнув дверь, шагнул внутрь. Голос исходил от плавающего в воздухе над углом прилавка огромного белого яйца. Вглядевшись, я понял, что это вовсе не яйцо, а лысина какогото старичка, вцепившегося в прилавок. Его тщедушное костлявое тело висело в воздухе, колышимое сквозняком от открытой мною двери, словно было сделано из мыльных пузырей. В некотором изумлении я пнул дверь пяткой. Та закрылась, и человечек шлепнулся на пол, но тут же, улыбаясь, поднялся на ноги.
— Рад снова вас видеть, — проскрипел он. Похоже, его голосовые связки тоже были здорово пропылены. Как всё в лавчонке. Когда дверь закрылась, мне показалось, что я оказался внутри огромной пропыленной головы, закрывшей глаза. Нет, света было достаточно.
Но это был не дневной и не искусственный свет, а что-то вроде света, отраженного бледными — очень бледными — щеками. Не могу сказать, чтобы этот свет мне понравился.
— Почему вы сказали — «снова»? — с некоторым раздражением спросил я. — Вы же меня никогда раньше не видели.
— Разумеется видел — когда вы вошли. Я упал, а потом поднялся и снова вас увидел, — вывернулся старикашка и расплылся в улыбке. — Чем могу служить?
— Ну, — ответил я, — я прочел вашу вывеску. Найдется ли у вас бутылка с хорошим содержимым?
— А что вы хотите?
— А что у вас есть?
Вместо ответа он вдруг разразился стихами, которые я и сегодня помню слово в слово:
За пару монет — удачи флакон Иль редкого шанса бутыль; Иль этот флакон — принесет тебе он На сказку похожую быль. Из этой бутыли один глоток И тебя не промочат дожди; А вот еще один пузырек С ним победы на скачках жди. Вот бутылка чертей и креветок бутыль Из морей, что неведомы вам; Вот от страха лекарство и звездная пыль, Это — трель, что наигрывал Пан. Можно все получить: работу, жену, Дар в воде уцелеть и в огне; Иль уменье пройти в — Иную Страну… И все — по доступной цене.— Эй, эй, постойте! — оборвал его я. — Вы что, всерьез торгуете кровью дракона, чернилами отца Бэкона и прочей дребеденью?
Он быстро покивал и заулыбался во всю свою невозможную физиономию.
— Все настоящее, без подделок? — настаивал я. Он снова покивал.
— Вы хотите сказать, что вот так стоите тут, в этом городе, средь бела дня и, не боясь, что вам попортят карточку, несете чушь и ждете, что я — я, образованный, интеллектуальный человек…
— Вы очень невежественны, вдвое более глупы, чем невежественны, и вдвое более напыщенны, чем глупы, — тихо сказал он.
Я метнул на него взгляд, каким можно испепелить человека на месте, потянулся к дверной ручке — и застыл. В самом буквальном смысле. Старикашка выудил откуда-то допотопный пульверизатор с резиновой грушей и пару раз брызнул на меня, когда я поворачивался. И Господи помилуй, я просто не мог шевельнуться! Зато ругаться я мог по-прежнему и, клянусь, использовал эту возможность на все сто!
Хозяин лавчонки выбрался из-за прилавка и подбежал ко мне. Похоже, что за стойкой он стоял на ящике, потому что в нем было никак не больше трех футор роста. Он ухватился за фалды моего пиджака, мигом вскарабкался мне на плечи и затем съехал оттуда прямо на руку, протянутую к дверям. Он сидел у меня на руке, болтал ножками и хихикал. По-моему, он вообще ничего не весил.
Когда мой запас ругательств иссяк — а я считаю делом чести не повторяться, — он сказал:
— Ну как, это вас убеждает, о мой нахальный и невежественный друг? Это была эссенция из волос Горгоны. И пока я вам не дам антидот, вы так и будете тут стоять. Хоть до гудущего бода!
— Сейчас же отпусти меня, — прорычал я, — не то я так тебе врежу, что у тебя мозги через зад вылетят!
Он только хихикнул.
Я вновь попытался высвободиться, но тщетно. Как если бы кожа моя превратилась вдруг в кокон из легированной высокоуглеродистой стали. Я снова принялся ругаться, но уже от бессилия.
— Вы просто возомнили о себе невесть что, — объяснил владелец «Борговли тутылками». — А взгляните-ка на себя! Да я бы не нанял вас даже стекла мыть. Вы хотите жениться на девице, которая привыкла, прямо скажем, к полурастительному существованию, и дуетесь на весь белый свет, когда она вас отвергает. А знаете, почему она вам отказала? Потому что у вас нет и никогда не будет работы. Вы неудачник. Вы бездельник. Вы не умеете и не желаете жить своим трудом. Хи! Хи! И вы позволяете себе учить своих ближних! Так вот, будь я на вашем месте, я бы очень вежливо попросил отпустить меня, а затем ждал бы, не найдется ли в этом магазине доброй души, которая согласилась бы продать мне бутылку с полезным Содержимым, которое, возможно, помогло бы мне…
Должен сказать, что я никогда и ни перед кем не извиняюсь, не иду на попятную и не позволяю всяким торговцам болтать что на ум взбредет. Но тут случай был особый. Никогда раньше меня не превращали в камень, и никогда раньше меня не тыкали носом в такое количество обидных истин. Я сдался.
— Ладно, ладно, ваша взяла. Отпустите меня, и я что-нибудь куплю…
— Слишком кисло, — самодовольно упрекнул он, легко соскользнув на пол и взяв распылитель наизготовку. — Вы должны сказать: «Пожалуйста, очень вас прошу».
— Очень вас прошу, — выговорил я, давясь от унижения.
Он отошел к прилавку и вернулся с пакетиком порошка, который и дал мне понюхать. Через пару секунд меня прошибло потом, и к моему телу так быстро вернулась гибкость, что я едва устоял на ногах. Я наверняка грохнулся бы и расшиб затылок, если бы не продавец, который заботливо подхватил меня и усадил на стул. Когда сила понемногу стала возвращаться в мое потрясенное тело, я было подумал, что сумел бы пальцем перешибить этого гнома за его шуточки. Однако меня остановила странная мысль — странная потому, что никогда раньше я ни о чем таком не думал. А именно, я понял, что когда выйду из лавки, я вынужден буду согласиться с невысокой оценкой моей персоны, данной продавцом.
А он ничуть не беспокоился. Оживленно потирая ручки, он повернулся к полкам.
— Нуте-с, посмотрим… Интересно, что же вам все-таки подойдет? Хмммм… Успех вы оправдать не сумеете. Деньги? Вы не знаете, что с ними делать. Хорошая работа? Так вы не годитесь ни для какой работы… — Он сочувственно оглядел меня и покачал головой. — Тяжелый случай. Тц-тц-тц… (Я почувствовал, как у меня по спине побежали мурашки.) Идеальная подруга жизни? Ну, нет. Вы слишком глупы, чтобы распознать идеал, слишком эгоистичны и влюблены в себя, чтобы оценить его. Право, не знаю, чем я могу… хотя постойте!
Он выхватил с полок пяток бутылок и банок и скрылся где-то в темных недрах магазина. Раздавшиеся звуки свидетельствовали о бурной деятельности — звенело стекло, что-то хрустело и пестик скрежетал в ступке.
Потом я услышал, как жидкость вливают в посуду с порошком и размешивают при этом; и наконец, как получившимся снадобьем через фильтровальную воронку с бульканьем наполняют бутыль. И вот хозяин вернулся ко мне, гордо неся небольшую, унции на четыре, бутылочку без этикетки.
— Вот, в самый раз! — он так и сиял.
— В самый раз — для чего?
— То есть как для чего? Чтобы вылечить вас, разумеется!
— Вылечить? — моя, как выражалась Одри, самоуверенная напыщенность вернулась ко мне, пока он смешивал свое зелье. — Что значит вылечить? Я в полном порядке!
— Милый мальчик, — тон его был совершенно непереносим, оскорбителен. — Милый мой мальчик, вы совершенно НЕ в порядке! Разве вы счастливы? Разве вы хоть когда-нибудь были счастливы? Нет. Так вот, это я и собираюсь вылечить. Точнее сказать, я подтолкну вас к выздоровлению; ну а остальное — уже ваше дело. От больного всегда требуется помощь врачу…
В общем и целом, молодой человек, — продолжал он, — ваш случай — очень тяжелый. Выражаясь профессиональным языком, у вас наблюдается чрезвычайно запущенный случай злокачественной формы ретрогрессивного метампсихоза эго. Вы от природы непригодны ни к какому делу. Вы — отвратительный социофаг. Вы мне совершенно не нравитесь. Вы никому не нравитесь.
Я чувствовал себя примерно как под бомбежкой. Заикаясь, я выдавил:
— Что… что в-вы хотите?..
Он протянул бутылку.
— Подите домой. Запритесь в комнате, один. Чем комната меньше, тем лучше. Выпейте до дна, прямо из бутылки. Ждите, пока подействует. Всё.
— Но — что со мной будет?
— С вами — ничего. Для вас — много чего. Содержимое этой бутылки может сделать для вас ровно столько, сколько вы пожелаете. А теперь слушайте внимательно! Пока вы будете использовать то, что даст вам Содержимое, для собственного развития и улучшения своего положения — вы будете процветать. Но попытайтесь только тешить себя самолюбованием, или хвастаться, или, того хуже, мстить кому-то, пользуясь тем, что вы получите, — и последствия будут для вас ужасны. Помните это!
— Но что это такое? Каким образом…
— Я продаю вам талант. У вас сейчас таланта нет, никакого. Когда вы обнаружите сущность своего таланта, от вас будет зависеть, как вы им воспользуетесь. А теперь уходите; вы мне по-прежнему не симпатичны.
— Сколько я вам должен? — пробормотал я, совершенно на этот раз уничтоженный.
— Цена входит в само Содержимое. Вам не придется ничего платить, если только вы будете следовать моим указаниям. А теперь уходите, не то я раскупорю бутылку с джинном — я имею в виду отнюдь не «Лондон Драй»!
— Иду-иду, — поспешил сказать я, заметив подозрительное шевеление внутри огромной десятигаллонной бутыли, в каких держат кислоты. Это шевеление мне совсем не понравилось. — До свидания!
— Со двидания, — ответил он.
Я вышел, прошел по Десятой авеню, свернул на Двадцатую улицу и ни разу не обернулся. Теперь-то я об этом жалею, потому что, несомненно, было в этой «Борговле тутылками» нечто чрезвычайно странное.
Я смог успокоиться, только когда добрался домой и выпил чашку крепкого кофе по-итальянски. К этому времени ко мне уже вернулось немного скепсиса; я даже попытался посмеяться над всем, что было со мной в той лавчонке. Только почему-то не хотелось смеяться… Я кисло посмотрел на бутылочку. В темном стекле мне померещился ответный взгляд.
Хмыкнув, я зашвырнул бутылочку на верхнюю полку шкафа, за старые шляпы, и уселся поудобнее. Я тогда очень любил расслабляться вот так. Для этого я принимал излюбленную позу — клал ноги на стул и съезжал по обивке кресла так, что в конце концов упирался в сиденье лопатками. Как говорится, «иногда я сижу и размышляю, а иногда — просто сижу». Первое достаточно просто, и через это проходит даже записной лентяй, прежде чем он достигнет блаженного второго состояния… Чтобы научиться как следует расслабляться и «просто сидеть», нужны годы практики. Ну я-то овладел этим искусством уже несколько лет назад.
И вот как раз когда я был готов впасть в растительное состояние, чтото мне помешало. Я попытался не обращать внимания. Я проявил сверхчеловеческое отсутствие любопытства. Но это что-то не отставало. Такое, знаете ли, легкое давление на локоть в том месте, где он касался подлокотника. Я волей-неволей задумался о том, что бы это могло быть. А это — самое последнее дело. Короче, в конце концов я сдался, глубоко вздохнул и открыл глаза.
Бутылка.
Я зажмурился и снова взглянул. Но бутылка по-прежнему была тут. Дверца шкафа открыта, полка — прямо над моей головой. Упала, стало быть. Ну что ж… если эта штука будет на полу, ей ведь некуда будет падать, верно? Я локтем спихнул бутылку на пол.
А она отскочила, как мячик. Отскочила с такой поразительной точностью, что снова оказалась на том же самом месте — на подлокотнике кресла, у самого моего локтя. Ничего себе! Я швырнул бутылку в стену. И что вы думаете? Она отскочила от стены на полку под журнальным столиком, срикошетила и вновь оказалась на подлокотнике, на этот раз у моего плеча. Пробка от всех этих прыжков и полетов с легким хлопком выскочила из горлышка и скатилась мне на колени. Я ощутил горьковато-сладковатый запах Содержимого. Я был немного испуган и чувствовал некоторую несуразность ситуации.
Я осторожно понюхал. Пахло чем-то неуловимо знакомым; но откуда мне может быть знаком этот аромат?.. Да. Так пахли румяна и прочие краски, какими пользуются девочки из притонов Фриско. Жидкость была темная, скорее даже дымчато-черная. Я осторожно попробовал. Неплохо! Если это не алкоголь, то старикашке-бутылочнику удалось придумать недурную замену алкоголя. Со второго глотка снадобье мне определенно понравилось, с третьего я был в восторге, ну а на четвертый глоток ничего не осталось. Кстати, к этому времени я вспомнил и название краски с этим диковинным запахом, которая, видно, была использована в снадобье.
Коуль. На Востоке верят, что с помощью этой травки можно видеть сверхъестественные существа. Предрассудки…
Но тут зелье, видно, угрелось у меня в желудке и словно вскипело. И, кажется, увеличилось в объеме. Я попытался подняться, но не смог. Комната взорвалась и обрушилась на меня.
Ни вам, ни кому другому не пожелаю просыпаться так, как проснулся я. Ни в коем случае не советую выныривать из тяжелого сна и, оглядевшись, видеть вокруг себя плавающие в воздухе, трепещущие, порхающие, ползающие предметы — какие-то отечные штуки, роняющие капли крови, и пленчатые странные создания, и части человеческого тела, и… Это был кошмар. Всего в дюйме от моего носа плавала в воздухе человеческая рука. От моего сдавленного вскрика она медленно заколыхалась, и ее пальцы медленно шевелились при этом. Что-то пузырчатое, все оплетенное сосудами, выскочило из-под кресла и покатилось по полу. Я услышал еле слышное пощелкивание и, подняв глаза, обнаружил пару челюстей без малейших признаков лица. Я не выдержал и заплакал, а потом, кажется, снова отключился…
Когда я опять пришел в себя — это было несколько часов спустя, потому что стало совсем светло, а часы остановились — и ручные, и настенные, — обстановка несколько улучшилась. Ну, конечно, дряни вокруг болталось предостаточно, но почему-то она меня уже не так беспокоила. Я теперь точно знал, что спятил, а раз так, то чего зря переживать? Не знаю, возможно, в состав снадобья входило что-то успокоительное. Мне было любопытно, я был взволнован — вот и все. А когда я огляделся, мне это почти понравилось.
Стены были сплошь покрыты зеленью. Драные обои превратились в нечто потрясающе прекрасное. Больше всего «это» напоминало мох; только никогда человеческим глазам не приходилось видеть такого красивого мха. Он был длинный, густой и постоянно колыхался — не из-за ветра, а потому что он рос. Это было здорово. Я подошел поближе. В самом деле: словно по волшебству, мох вырастал, давал споры, погибал, споры прорастали, новый мох давал новые споры… И эта зеленая магия была, однако, лишь частью удивительного целого. А такого зеленого цвета просто не могло существовать в природе! Я осторожно протянул руку — мне хотелось погладить удивительный мох, — но рука наткнулась только на шершавые обои. Однако когда я сжал в руке зеленые пряди, я почувствовал легкое прикосновение — словно вес двух дюжин солнечных лучей, словно мягкое сопротивление непроглядного мрака в замкнутом пространстве… Ощущение мимолетного экстаза, восторга — я в жизни не испытывал подобного счастья.
Из плинтусов вырастали маленькие белоснежные трибы. Пол зарос травой. По дверце шкафа карабкались пышно цветущие плети вьющихся растений. Их лепестки светились красками, для которых у нас нет названий. Казалось, до этой минуты я был слеп и глух — теперь я слышал шорох алых полупрозрачных насекомых в листве и непрерывный шелест растущей зелени. Это был новый и прекрасный мир, такой хрупкий, что ветер от моих движений обрывал нежные лепестки, и такой реальный и живой, что мысль о его неестественности исчезла сама собой. Потрясенный, я озирался вокруг, ходил по комнате, заглядывал под дряхлую мебель, открывал пыльные книги — и всюду, куда смотрел, я находил все новые и новые прекрасные и чудесные вещи.
А когда я лежал на животе, вглядываясь в сетку кровати, где угнездилось целое семейство ярких, как самоцветы, ящериц, я услышал плач.
Кто-то всхлипывал. Голос был детский и очень жалобный, и ему было вовсе не место в этой радостной комнате. Я встал и огляделся. В углу съежилась прозрачная детская фигурка. Девочка сидела, прислонившись спиной к стене и скрестив тоненькие ноги. В одной руке она держала потрепанного игрушечного слоненка, ухватив его за лапу, а другой утирала слезы. У нее были длинные темные волосы, рассыпавшиеся по плечам и упавшие на лицо.
— Что случилось, малышка? — спросил я. Не выношу, когда ребенок плачет…
Плач оборвался. Она смахнула в сторону волосы и посмотрела как-то мимо меня. Смуглое лицо и огромные фиалковые глаза, полные слез.
— Ой! — вскрикнула она испуганно.
— В чем дело? — повторил я. — Отчего ты плачешь? Она крепко прижала к груди слоненка и дрожащим голоском спросила:
— Где т-ты?..
— Прямо перед тобой, малышка, — удивленно ответил я. — Ты что, не видишь меня? Она покачала головой.
— Нет. Я боюсь. Кто ты?
— Я не сделаю тебе ничего плохого. Просто услышал, как ты плачешь, и решил узнать, не могу ли я тебе чем-нибудь помочь… Так ты меня правда совсем не видишь?
— Нет, — прошептала она. — Ты… ангел?
Я расхохотался.
— Ничего похожего! — Я подошел поближе и положил ей руку на плечо. Рука прошла сквозь ее тело, она вздрогнула, отпрянула и скорчилась еще больше, слегка вскрикнув.
— Прости, — поспешно сказал я. — Я не хотел… так ты вовсе не видишь меня? Я-то тебя вижу! Она снова покачала головой.
— Ты, наверно, привидение, — сказала она.
— Еще чего! А ты-то кто такая?
— Я Джинни, — сказала она. — Я должна сидеть тут, и мне не с кем играть…
Она заморгала, готовая снова расплакаться.
— Ты откуда? — осторожно полюбопытствовал я.
— Я приехала с мамой, — объяснила Джинни. — Мы с ней раньше жили в других меблированных комнатах. Много где. Мама мыла полы в конторах. Ну вот, мы переехали сюда, и я сильно заболела. Болела, болела очень долго, а потом однажды встала и решила посидеть вот здесь, а когда снова посмотрела на кровать, то я опять лежала там. Очень смешно. Вот, а потом пришли какието люди, положили ту «меня», которая на кровати, на носилки и унесли. А еще потом мама уехала. Она долго плакала, а когда я ее звала, она не слышала. Мама потом так и не вернулась больше… А мне пришлось остаться тут.
— Почему?
— Ну, просто пришлось. Я не знаю почему. Просто пришлось.
— А что ты тут делаешь?
— Просто сижу и думаю… Однажды тут жила одна леди. У нее была маленькая девочка, как я. Мы с ней играли, только эта леди однажды увидела, как мы играем. Ух она и раскричалась! Она сказала, что ее девочка — «одержимая». Девочка плакала и звала меня. Она кричала: «Джинни, Джинни! Ну скажи маме, что ты здесь!» Я и говорила, только ее мама меня не слышала и не видела. Тогда она напугалась, обняла девочку и заплакала… Мне их было очень жалко. Я снова спряталась здесь и не выходила. Скоро девочка про меня забыла… А потом они уехали.
Я был тронут.
— Что же с тобой будет, Джинни?
— Не знаю, — задумчиво сказала она. — Придется сидеть и ждать, когда мама вернется. Я здесь уже давно. Наверно, я это заслужила…
— Почему, Джинни?
Она виновато опустила глаза.
— Ну, я болела, и мне было так плохо, что я больше не могла терпеть. Вот я и вылезла из кровати раньше времени. А мне было положено лежать. Вот за это меня здесь и оставили… Но мама придет, вот увидишь!
— Конечно придет, — пробормотал я. У меня перехватило горло. — Не плачь. Выше нос! И… когда захочешь поговорить, позови. Если я буду рядом, я отвечу…
Она улыбнулась и сразу стала очень хорошенькой. Для ребенка это чересчур все-таки… Я надел шляпу и вышел.
Снаружи все оказалось так же, как в комнате. Холлы и пыльные дорожки на лестницах поросли диковинными растениями со сверкающими, почти неосязаемыми листьями. Здесь было уже не темно, как раньше, — каждый лист светился своим собственным бледным светом. Иногда, правда, попадались менее приятные вещи. Кто-то торопливо ковылял взад-вперед по площадке четвертого этажа и хихикал. Я толком не разглядел, но, по-моему, это был Дубина Броган, ирландец, пьяница и бездельник. С год тому назад он заявился сюда прямо после ограбления склада только для того, чтобы пустить себе пулю в лоб. Должен признаться, мне его нисколько не было жалко.
А на втором этаже, на нижней ступеньке лестницы, сидели двое — юноша и девушка. Она положила голову ему на плечо, а он обнял ее. Сквозь них были видны перила. Я остановился и прислушался. Голоса у них были тихие и доносились словно бы издалека.
Он сказал:
— У нас есть только один выход. Она сказала:
— Томми, не надо так говорить!
— А что еще мы можем сделать? Я люблю тебя три года, и мы не можем пожениться. Нет денег. Нет надежды. Ничего нет. Сью, если мы сделаем это, мы всегда будем вместе, я знаю. Всегда. Всегда:
После долгого молчания она сказала: — Хорошо, Томми. У тебя пистолет, ты сказал?..
Она вдруг прижалась к нему еще крепче.
— Ох, Томми, ты уверен, что мы всегда будем вместе вот как теперь?
— Всегда, — прошептал он и поцеловал ее. — Как теперь.
Последовало долгое молчание, во время которого они были неподвижны. Потом вдруг они снова сидели, как в тот момент, когда я их увидел, и он сказал: — У нас есть только один выход.
Она сказала: — Томми, не надо так говорить!
А он сказал:
— А что еще мы можем сделать? Я люблю тебя три года, и…
И так было снова, и снова, и снова.
Мне стало нехорошо. Я выскочил на улицу. Кажется, до меня стало доходить, в чем тут дело. Продавец назвал это «талантом». Я ведь в своем уме, правда? Во всяком случае, психом я себя не чувствовал. Снадобье открыло мои глаза для нового мира. Этот мир…
…Это был мир, населенный призраками. Они жили здесь — приведения из детских книг, призраки, духи, кладбищенские страхи и просто бедные неприкаянные души. Все, что положено для историй о сверхъестественном, все, что мы слышали, чему не верили на людях и о чем с замиранием сердца думали наедине с собой. Ну так что же? Какое ко мне-то все это имеет отношение?
Шло время, и довольно скоро я почти привык к моему новому миру, все больше раздумывая над этим вопросом — то есть о том, какое он имеет отношение ко мне. Стало быть, я купил — вернее, получил в подарок — талант. Я мог видеть призраков. Я мог видеть мир духов, даже его призрачную растительность. Причем все это было вполне объяснимо — я имею в виду деревья, птиц, мох, цветы и прочее. Призрачный мир — это тоже мир, он похож на наш, и значит в нем должны быть животные и растения, И я все это видел, а духи меня — нет.
Хорошо; но какую выгоду можно извлечь из этого? Нет смысла рассказывать или писать об этом мире — мне все равно не поверят. К тому же я, судя по всему, обладаю чем-то вроде монополии на контакт с призрачным миром; так с чего бы мне делиться с кем-либо?
Да, но чем делиться?
Решительно не видел я никакой выгоды для себя в этом «таланте». Мне была нужна подсказка. И вот на шестой день после того как я принял снадобье, я сооб-разил, что если и получу такую подсказку, так только в «Борговле тутылками».
Я в это время был на Шестой авеню, пытался отыскать в магазинчике «Всё за $ 5.10» что-нибудь для Джинни. Она, правда, не могла трогать вещи, которые я ей приносил, но с удовольствием разглядывала книжки с картинками и прочие вещи, на которые можно просто смотреть. А когда я принес ей книжечку с фотографиями поездов начиная с «Де Витт Клинтон», то даже сумел приблизительно установить, сколько времени она уже ждет (я спрашивал, какие поезда она видела). Вышло что-то вроде восемнадцати лет…
Так вот, я сообразил насчет «Борговли тутылками» и направился на Десятую авеню. Старикашка должен мне помочь — я чувствовал это.
Добравшись до Двадцать первой улицы, я остановился перед глухой стеной. Ничего и никого, и никаких признаков магазина. Короче, вернулся я назад, так и не узнав, что же мне делать с моим «талантом»…
Как-то вечером мы с Джинни сидели и беседовали о том и о сем, как вдруг к нам затесалась человеческая нога и повисла между нами — призрачная, слегка отекшая нога, отрезанная чуть выше колена. Я отшатнулся, а Джинни легонько оттолкнула ее. Нога согнулась от толчка, отлетела к окну и просочилась в щелку внизу, точно сигаретный дым. За окном нога восстановила свою форму, пару раз стукнулась в стекло, а потом улетела, как воздушный шарик. — Боже всемогущий! — выдохнул я. — Что это было?
Джинни рассмеялась.
— Да ничего, просто одна из этих штук, которые все время летают вокруг. Ты что, испугался? Я раньше тоже пугалась, но их тут так много, что я привыкла к ним. Мне только не нравится, когда они на меня натыкаются.
— Но что это такое, ради всех мерзостей?
— Ну, просто части. — Джинни была сама непосредственность.
— Части чего?
— Людей, конечно. Глупый! Это, по-моему, такая игра. Понимаешь, если кто-то поранится и потеряет часть себя, ну, например, палец или ухо внутреннюю часть, я хочу сказать, вроде как я — это внутренняя часть той «меня», которую унесли отсюда, — так эта часть отправляется туда, где до того жил этот человек. Потом — туда, где он жил еще раньше. Она, часть эта то есть, летает не очень быстро. А потом что-нибудь случается с самим человеком, и тогда его «внутренняя часть» идет искать все, что он порастерял. И собирает себя по кусочкам. Вот, смотри!
Она выхватила из воздуха какой-то прозрачный лоскуток и зажала в прозрачных пальчиках.
Я нагнулся поближе и присмотрелся. Это был сморщенный кусочек человеческой кожи.
— Наверно, кто-то порезал палец, — спокойно пояснила Джинни, — когда жил в этой комнате. А когда с ним что-нибудь случится, он вернется сюда за этим кусочком, вот увидишь!
— Господи, — только и сказал я. — И что, так со всеми бывает?
— Не знаю. Некоторым приходится оставаться на месте — мне, например. Но наверно, если ты вел себя хорошо и не заслужил, чтобы тебя держали на одном месте, ты должен ходить и собирать все, что потерял.
Н-нда. Признаться, я представлял себе загробную жизнь более интересной.
Несколько дней подряд я встречал унылого серенького призрака, шатавшегося по улице вверх и вниз. Он всегда был на улице, не заходил в дома. И все время хныкал. Он был — вернее, он когда-то был — никчемным чело-вечишкой, носившим котелок и крахмальный воротничок. Он не обращал на меня внимания, как и прочие призраки, — я был невидим для них всех. Но я так часто видел его, что, если бы он ушел куда-нибудь в другое место, я, пожалуй, стал бы скучать по нему. Я решил поговорить с ним как только встречу в следующий раз.
Как-то утром я остановился у своего крыльца, стал ждать и довольно скоро увидел своего серенького. Он шел, пробираясь среди плавающих в воздухе штуковин. Его кроличья физиономия была сморщена, грустные глаза запали, но старомодный фрак и полосатый жилет были в безукоризненном состоянии. Я заступил ему дорогу и сказал:
— Привет.
Он так и подпрыгнул и убежал бы наверняка, если бы только понял, откуда идет голос.
— Спокойно, приятель, — остановил его я, — я тебе плохого не сделаю.
— В-вы кто?
— Зачем представляться? Вы меня не знаете, — сказал я. — А теперь перестаньте дрожать и расскажите, что у вас стряслось.
Он утер лицо прозрачным платком и принялся нервно вертеть в руках золотую зубочистку.
— Боже правый, — сказал он наконец, — со мной никто не говорил вот уже много лет. Я немного не в себе, вы видите…
— Вижу, — сказал я. — Ну, не волнуйтесь так. А я просто заметил, как вы все ходите туда-сюда. Мне стало любопытно… вы что, кого-нибудь ищете?
— Нет-нет, — заторопился он. Теперь, когда у него наконец появилась возможность поговорить о своих неприятностях, он просто забыл, как испугался таинственного голоса из пустоты. — Я ищу свой дом.
— Гм, — сказал я. — И давно?
— Давно… — Он шмыгнул носом. — Я как-то пошел на работу — много лет назад, — а когда сошел с парома на Батарейной и остановился на минуточку посмотреть на строительство этой новомодной надземной железной дороги, вдруг раздался грохот. Господи, так шарахнуло… А потом оказалось, что я лежу на тротуаре. А когда я поднялся, то увидел, что там лежит какой-то бедняга. Представляете, вылитый я! Упала балка и — Боже мой!
Он снова сморщился.
— С тех пор я все ищу и ищу. И не могу найти хоть кого-нибудь, кто бы мне помог найти мой дом. И я не понимаю все это, что тут летает, и я никогда не думал, что на Бродвее может расти трава и… — это ужасно.
Он заплакал.
Мне стало жаль бедолагу. Я представил себе, что произошло. Удар был такой сильный, что у него начисто отшибло память. Даже его привидение получило амнезию! Бедняга. Ведь пока он не соберет все свои «части», ему не будет покоя. В целом же случай меня заинтересовал. Подействуют ли на призрака обычные методы лечения амнезии? И если да, то что с ним будет?
— Вы сказали, что сошли с парома?
— Да…
— Значит, вы жили на острове… На Стэйтен-Айленде, по ту сторону залива!
— Вы так думаете? — он с надеждой посмотрел сквозь меня.
— Конечно! Хотите, вместе поедем туда, я вас провожу? Может быть, вместе найдем ваш дом!
— Вот спасибо! Только — ох и достанется же мне от жены!
Я ухмыльнулся.
— Да уж, ей наверняка захочется узнать, где вы пропадали. Но я думаю, она все-таки будет рада, что вы вернулись. Пойдем!
Я подтолкнул его в сторону подземки, и мы пошли. Иногда я ловил взгляд прохожего — наверно, я и впрямь выглядел странно, ведь я шел, вытянув перед собой руку и разговаривая с пустотой. Впрочем, меня это особо не смущало. А вот мой спутник чувствовал себя неловко, когда обитатели его мира тыкали в него пальцем, хихикали и кричали. В их глазах он тоже выглядел довольно нелепо, ведь я был единственным человеком, невидимым для них. Маленький призрак в котелке мучительно краснел от смущения.
Поездка в подземке была для него, как я понял, делом непривычным. Мы направлялись к Южному парому. Знаете, подземка — место чрезвычайно неприятное для тех, кто обладает моим даром. Там болтается все, что предпочитает мрак. А уж «частей» там!.. После того раза я всегда ездил только на автобусе.
Парома нам ждать не пришлось. Мой коротышка был в восторге от поездки. Он расспрашивал меня о судах в порту и их флагах, удивлялся отсутствию парусников; защелкал языком при виде Статуи Свободы — в последний раз, когда он ее видел, она была еще золотисто-бронзовой, без патины. Выходит, он искал свой дом уже лет шестьдесят, с конца семидесятых!..
Мы сошли на Стэйтен-Айленде, и я предоставил ему свободу действий. На Крепостной Горке он вдруг сказал:
— Мое имя — Джон Куигг. А живу я на Четвертой авеню, номер сорок пять!
В жизни не видел человека более счастливого, чем он. Ну а дальше все было просто. Он снова свернул налево, прошел два квартала, свернул направо. Я заметил (а он — нет), что улица называлась «Зимняя». Кажется, вспомнил я, улицы тут переименовали несколько лет назад.
Он трусцой взбежал на горку и вдруг замер.
— Послушайте, — позвал он, — вы еще здесь?
— Здесь, — откликнулся я.
— У меня теперь все в порядке. Не могу и сказать, как я вам благодарен. Могу я для вас что-нибудь сделать? Я подумал. — Вряд ли. Мы принадлежим к разным временам, а времена меняются. Темпора, так сказать, мутантур.
Он бросил взгляд на новый дом на углу и кивнул.
— Я понимаю… Кажется, я догадываюсь, что со мной случилось — тихо добавил он. — Но, наверно, это не так уж страшно… Я успел составить завещание, а дети мои уже выросли к тому моменту, когда я… — Он вздохнул. — Но если бы не вы, я бы и сейчас бродил по Манхэттену. Минутку… да. Пойдемте.
Он неожиданно сорвался и побежал. Я едва поспевал за ним На самом верху холма стоял дряхлый дом, крытый гонтом, с какой-то дурацкой башенкой, некрашеный, грязный и скособоченный. Когда мой новый знакомец увидел его, он снова изменился в лице. Он сглотнул, решительно свернул к дому сквозь проход в живой изгороди и, побродив в густой траве, отыскал вросший глубоко в землю валун.
— Вот, — сказал он. — Копайте под этой штукой. В моем завещании об этом ничего не сказано. Только немного денег, чтобы оплатить аренду сейфа в банке. А под камнем — ключ и удостоверение на предъявителя. Я их сюда запрятал, — он хихикнул, — от жены однажды ночью. И все как-то не собрался ей рассказать. Так что берите.
Он повернулся к дому, расправил плечи и вошел в боковую дверь, которая гостеприимно распахнулась от порыва ветра. Я немного послушал, улыбаясь донесшейся из домика тираде. Жена Куигга устроила ему хорошую головомойку еще бы — она прождала его больше шестидесяти лет! Жена костерила его на чем свет стоит, а все-таки она его, видно, любила. Если теория Джинни верна, старушка не могла покинуть дом, пока снова не станет целой, а «целой» она не могла стать до возвращения мужа. Ну да теперь у них все устроится, так что я был доволен.
Мне удалось отыскать возле подъездной дорожки ржавый лом, и я подступил к валуну. Пришлось изрядно повозиться, я стер себе руки до кровавых мозолей, но в конце концов отвалил камень и принялся рыться под ним. И точно: там лежал пакет из шелковой клеенки. Аккуратно сняв ленточки, которыми он был перевязан, я обнаружил внутри ключ и письмо в Нью-Йорк Банк, надписанное просто «На предъявителя, с правом на вскрытие сейфа. Я засмеялся. Тихоня и размазня Куигг не иначе припрятал от супруги какие-то «левые деньжата, возможно, выигрыш. При таком раскладе всегда можно гульнуть от жены, не оставив никаких следов. Вот ведь сукин сын. Разумеется, я уже никогда не узнаю, куда он метил, но готов спорить, что без женщины тут не обошлось. Скажите пожалуйста, даже завещание заранее составил! Ладно, не мое дело. Мне-то повезло.
До банка я добрался быстро, а вот запись о сейфе они искали долгонько, перерыли кучу старых гроссбухов. Но в конце концов я прорвался через все формальности и стал гордым обладателем восьми тысяч в мелких купюрах. Теперь я был обеспечен — на первое время по крайней мере. Прежде всего я купил приличную одежду, а потом взялся за дело. Несколько раз наведавшись в клубы, я завел себе кучу знакомых и чем дольше общался с ними, тем больше понимал, что они — просто суеверные болваны. Конечно, человека, за пушечный выстрел обходящего лестницу, под которой живет василиск, обвинить не в чем. Но черт возьми, монстры живут едва ли под одной лестницей из тысячи! Правда, так или иначе, я нашел ответ на свой вопрос. За пару тысяч я обзавелся конторой. Исключительно стильно: драпировки на стенах, мягкий рассеянный свет, телефон, табличка «Психоконсультант». И дела у меня пошли превосходно.
Мои клиенты по большей части принадлежали к «верхнему классу». Я забрался высоко! Связаться с покойными родственниками было легче легкого, а большинство моих клиентов хотели именно этого. Почти каждый призрак только и мечтает о том, чтобы связаться с нашим миром, вот почему практически любой, кто постарается как следует, может стать медиумом с большим или меньшим успехом. Бог свидетель, связаться с обыкновенным духом дело не из хитрых. Правда, есть и другие. Если человек вел жутко добропорядочную жизнь и за ним ничего не осталось, он «очищается». Я так и не смог выяснить, куда деваются эти «чистые», — ясно было только, что с ними не свяжешься. Но громадному большинству приходится возвращаться назад и, так сказать, подбирать хвосты — исправлять какую-нибудь несправедливость, помогать тем, кому они когда-то навредили, и так далее. Я думаю, эту помощь мы и называем «счастьем», «удачей» и «везением». Будьте уверены, за так и шишка не вскочит.
Если вам пофартило, то это обычно значит, что для вас расстарался тот, кто когда-то навредил вам, или вашему отцу, или деду, или четвероюродному прадедушке Джулиусу. Рано или поздно все встает на свои места, а до тех пор некая несчастная душа обречена бродить по белу свету и пытаться как-то уладить чужие дела. Добрая половина всех, кто когда-либо жил на земле, бродит среди нас, пытаясь искупить свои грехи и промахи. Знали бы вы, сколько их вокруг, и все только и ждут, как бы вам помочь. И если вы только позволите это сделать, вы поможете им исправить их проступки. Когда у вас неприятности, уединитесь и постарайтесь открыть для них свое сознание. И если вам удастся отринуть самоуверенность и самонадеянность, они прорвутся к вам и расшибутся в лепешку, лишь бы у вас все было хорошо.
Я обзавелся парой «шестерок». Один из них, экс-убийца Одноглазый Рахуба, был самым быстрым духом из всех моих знакомых, когда дело доходило до поисков затребованного клиентом предка. А другой, профессор Грэйф, преподаватель общественных наук с лягушачьей физиономией, растративший некогда благотворительный фонд и утонувший в Гудзоне, куда он свалился при попытке скрыться, был докой по части генеалогии. Он мог разнюхать любую родословную, даже самую запутанную, в считанные секунды, а затем вычислить наиболее вероятное местопребывание искомого родственника. Эта парочка составляла весь штат моей конторы. И хотя всякий раз, как они помогали мне и моим клиентам, они на один шаг приближались к свободе, оба так запутались при жизни, что я был уверен в их долгой службе.
Но если вы думаете, что я остановился на этом и что мне нравилось просто получать дармовые денежки, то вы ошибаетесь. Это не для меня. Если бы!.. Нет, славы мне захотелось. Эффектов. Стал, видите ли, вспоминать события последних месяцев и вспомнил, как эта сумасбродка Одри заявила, что из меня никогда ничего не выйдет. И мало мне было, что я уже доказал себе обратное. Захотелось повыпендриваться перед старыми приятелями.
И не то чтобы я забыл, что говорил коротышка из «Борговли тутылками» насчет использования таланта ради показухи, пустого хвастовства, а тем более мести. Я решил, что и вправду большая шишка. Короче, зарвался. Вообразил себя самым основным. Еще бы, стоило мне послать одного из моих призраков, и я уже знал, кто, что, где и когда делал. С тенью профессора за спиной я мог выяснить все обо всех. Против меня никаких зацепок не было. а сам я мог переговорить, перехитрить и перемудрить любого. Короче, храбрый портняжка. И вот что стало приходить мне в голову: что толку в моих успехах, если парни из Вест-Сайда ничего о них не знают? И еще: Счастливчик Сэм лопнет от злости, когда увидит, как я разъезжаю по Бродвею в новехонькой шеститысячной колымаге! И наконец: подумать только, я еще тратил время и слезы на эту набитую дуру Одри!.. Короче говоря, я предоставил слово своему комплексу неполноценности. Вел себя как последний болван, каким, в сущности, и был. В общем, я не выдержал и отправился на Вест-Сайд.
Была холодная зимняя ночь. Я тщательно навел лоск на себя самого и на свою машину, чтобы у встречных глаза на лоб лезли. Жаль, что я не привел вместо этого в порядок собственные мозги.
Я с ходу затормозил у бильярдной Кэйтси — так, чтобы тормоза скрипнули как можно громче, и все двадцать четыре цилиндра ревели по-драконьи, пока я не вырубил двигатель. Но выйти из машины не спешил, а развалился на сиденье, зажег дорогую сигару, сбил шляпу набок и нажал сигнал. Сорок восемь секунд авто играло «Перекресток в Такседо». И только после этого я соблаговолил поднять глаза к дверям бильярдной.
Сперва я подумал, что, раз меня так встречают, не стоило сюда и приезжать; а потом я забыл об этом и думал уже только о том, как отсюда смотаться.
В освещенных дверях бильярдной стояли в небрежных позах двое. Кстати, это был узенький переулок — если бы не бильярдная, совсем темный. Приглядевшись, я разобрал, что один из двоих в дверях бильярдной — сам Счастливчик Сэм, а второй — Фред Беллью. Они просто стояли и молча смотрели на меня. Только когда я приветствовал их: «Привет, мелкота! Узнаете?» — я заметил, что по обе стороны освещенного входа, в тени, стены подпирают остальные парни. Вся кодла. Ничего себе! Слишком это вышло… словно ждали. Мне это не понравилось.
— Привет, — сказал Фред спокойно. Он никогда не любил выпендрежа. Разумеется, другого я и не ждал. Но тут в первый раз почувствовал привкус дешевки. И все-таки вылез из тачки и позволил им полюбоваться на мои блестящие перышки.
Сэм хмыкнул и пробормотал: «Индюк!..» Довольно громко. Еще кто-то хихикнул, а из темноты заулюлюкали. Я подошел к Сэму и ухмыльнулся. Правду сказать, ухмыляться мне вовсе не хотелось.
— Я так давно тебя не видел, — сказал я, — что уже и забыл, какая ты задница. Как дела?
— Я-то в порядке, — ответил он и добавил самым оскорбительным тоном: — Я зарабатываю свои деньги.
Прокатившийся в толпе ребят ропот ясно дал понять, что самым разумным было бы усесться в мое сверкающее авто и убраться отсюда. Но я остался.
— Умника строишь? — пробормотал я. Теперь я понял, что ребята были навеселе. Я, похоже, влип. Сэмми сунул руки в карманы и посмотрел на меня сверху вниз. Он был единственным коротышкой, которому удавался такой взгляд. После неприятной паузы он произнес:
— Лучше бы тебе отправляться обратно к своим хрустальным шарам и кофейной гуще. Мы, знаешь ли, уважаем ребят, которые потеют, чтобы заработать. Мы уважаем даже и тех, кто зарабатывает, не совсем законно, если они умнее, ловчее и сильнее других. Но ловко подвешенный язык и немного везения — это совсем другое дело. А теперь пшел вон.
Я беспомощно огляделся. Что просил, то и получил… А чего я, собственно, ожидал? Я что, рассчитывал, что ребята будут становиться в очередь, чтобы пожать мне руку, если я так обставлю свое появление?
Они вроде бы и не двигались почти, но в следующий момент как-то сразу обступили меня со всех сторон. Похоже было на то, что если я не придумаю что-нибудь, и немедленно, мне намнут бока. А если уж ребята брались за это дело, можете мне поверить, делали его как следует. Я вдохнул поглубже.
— Слушай, Сэм, я у тебя ничего не прошу. В том числе и советов.
— Советов?! — он вспыхнул, — Эти твои сеансы! Не волнуйся, мы тут коечто слышали о тебе. Облапошиваешь несчастных вдовушек. Полсотни за раз — «Беседы с Незабвенными Усопшими»! Психичный консультант! Классная удочка! Что, нечем крыть?
Ну, теперь-то я снова чувствовал твердую почву под ногами.
— Так я, по-твоему, шарлатан? Так, да? Да стоит мне захотеть, и я напущу на тебя такие кошмары, что у тебя, готов спорить, волосы навсегда дыбом встанут… если, конечно, тебе хватит духу отправиться куда я скажу!
— Значит, готов спорить? Ну-ну. Забавно! Ребята, вы слышите? — Он засмеялся и заявил, скривив рот:
— Ты сам этого хотел. Ну что ж, мистер богач, вызов ваш — а я принимаю. Фред будет записывать ставки. Как насчет десяти твоих вонючих долларов за каждый мой? Фред, прими десятку!
— Ставлю двадцать к одному! — Я почти сорвался в истерику. — Но клянусь, я приведу тебя к самому гнусному, грубому, склочному, неотесанному и мерзкому призраку из всех, о каких тебе когда-нибудь придется услышать!
Толпа так и взвыла. Сэм хохотал с ними вместе, но не выказывал желания пойти на попятный. В этой компании спор — это спор, и когда ударили по рукам, отступать некуда. Он принял мой вызов, сам назвал условия и теперь не мог увиливать. Так что я просто кивнул и сунул Фреду пару сотенных. Фред и Сэм уселись в машину, а когда мы отъезжали, Сэм высунулся наружу и помахал ребятам.
— Эй, парни, до встречи в аду! — закричал он. — Я собираюсь встретиться со страшным привидением, и либо оно меня напугает до смерти, либо я его!
Я погудел, чтобы расчистить дорогу в улюлюкающей толпе, и уехал. Развернулся на бульваре и поехал из города.
— Куда едем? — спросил немного погодя Фред.
— Да тут, недалеко, — ответил я, хотя еще не решил. Надо было найти поблизости место с самым что ни на есть гадостным привидением — таким, чтобы Сэм наложил в штаны. Я бы тогда помирился с ребятами.
Я открыл бардачок, и Айки высунулся наружу. Айки — это бедолагачертенок, которому защемило хвост металлическими листами, когда машину собирали, так что он был вынужден сидеть в бардачке, пока моя колымага не развалится.
— Эй, Айк! — прошептал я. Малыш уставился на меня бойкими глазками, в которых отсвечивала красным освещавшая салон лампочка. — Айк, свистни профессору, ладно? Я сам не хочу кричать, чтобы эти две рожи сзади не услышали. Тебя-то им не услышать.
— Ладно, босс, — пискнул Айк и, вложив пальцы в рот, свистнул — так, что кровь в жилах остановилась. Это был условный сигнал для профессора. Старикашка появился впереди машины, некоторое время летел перед ветровым стеклом, а потом проскользнул в салон через щелочку в окне. Я приоткрыл его совсем чуть-чуть.
— Господи, — пропыхтел он, — нельзя ли в другой раз не вызывать меня во мчащийся на всех парах автомобиль? Я едва вас догнал!
— Не надо, проф, — прошептал я. — Если вы захотите, то перехватите стратолайнер. Слушайте, у меня тут есть один тип, который мечтает повстречать действительно страшного призрака. Есть у вас такой на примете?
— А как же. Помните я вам рассказывал о доме старика Вольфмейера?
— Еще бы. Да уж, хуже не придумаешь. Это то что вам надо. Только не просите меня пойти с вами. Никто из наших не поддерживает с Вольфмейером никаких отношений. И Бога ради, будьте осторожнее!
— Ничего, я с ним справлюсь. Это где?
Он подробно объяснил дорогу, пожелал мне доброй ночи и был таков. Я немного удивился: мы с профессором бывали в самых разных местах и до сих пор он не отказывался от приключений. Впрочем, пусть его. Я пожал плечами и поехал по указанному адресу. Господи, лучше б я и не узнавал его никогда.
Ехать надо было за город, на одну старую ферму. Там и повесился когдато Вольфмейер. Тот еще тип из пенсильванских голландцев — как был при жизни сволочью, так ею и остался. Причем и теперь вел себя не по-людски. Он прекрасно знал, что останется на своей ферме весь остаток вечности, если не исправит все свои гадости. Только это его нимало не заботило. Наоборот, характер у него испортился окончательно и он стал самым поганым призраком в штате, а может, и во всей стране. С тех пор как старикашкин труп рассыпался в петле в прах, в доме умерли семь человек — трое жильцов, попытавшихся поселиться на ферме, двое бродяг и два специалиста по привидениям. И все они повесились. Это был стиль Вольфмейера. Ему, похоже, очень нравилось быть страшным призраком. Во всяком случае, он делал все, что было в его силах.
Разумеется, я не собирался причинять Счастливчику Сэму никакого вреда. Просто решил проучить его немного. И вот что вышло…
Мы приехали на ферму к полуночи. Дорогой я рассказывал им о Вольфмейере и о том, что от него можно ожидать. Они смеялись, так что я заткнулся и остаток дороги провел в молчании. Уже у фермы Фред объявил условия. Чтобы выиграть, Сэм должен был оставаться в доме до рассвета. Ему нельзя было звать на помощь или выходить наружу. Он должен был принести с собой моток веревки, соорудить петлю и приладить ее к «балке Волъфмейера» — той самой толстенной дубовой балке, на которой удавился старик, а за ним еще семеро. Это была дополнительная приманка для Вольфмейера, и я сам это придумал. Я должен был пойти в дом вместе с Сэмом, чтобы контролировать ситуацию и вмешаться, если дело зайдет слишком далеко. Фреду же полагалось оставаться в машине в сотне ярдов от дома и ждать.
Я припарковал машину на условленном расстоянии, и мы с Сэмом вышли. Сэм нацепил через плечо мою буксирную веревку, на которой он уже завязал петлю. Фред к этому времени притих и посерьезнел.
— Что-то не нравится мне все это, — сказал он, глядя на дом Вольфмейера. Дом был похож на огромного злого зверя, отползшего от дороги и задумавшегося о чем-то недобром.
— Ну, Сэм, — сказал я, — может, заплатишь прямо сейчас и будем считать вопрос решенным?
Сэм проследил за взглядом Фреда. Да, место было жутковатое, да и алкоголь уже выдохся. Он с минуту подумал, но ухмыльнулся и пожал плечами.
— Нет, черт возьми. Я туда пойду. Декорациями ты меня не запугаешь. Это все липа.
Неожиданно вмешался Фред:
— Я теперь думаю, что это все-таки не липа, Сэм.
Хотя по лицу Сэма было видно, что и он колеблется, упрямство его удержало.
— Пошли, что ли. Шарлатан… — и направился к дому.
Мы пробрались в дом через окно первого этажа. Я вытащил фонарик, и мы прошли к знаменитой балке. Она была из тех балок, которые любят отражать звук шагов и, превратив в насмешливый шепот, отправлять его в путешествие по темным комнатам и коридорам, где этот шепот будет скитаться долгодолго…
Пол под балкой был в темных пятнах.
Я помог Сэму привязать веревку и выключил фонарик. Ему, наверно, пришлось несладко. Со мной все было в порядке — я увидел бы призрака раньше, чем он добрался бы до меня, к тому же все равно меня ни один призрак увидеть не мог. Кроме того, для меня пол и стены освещались разноцветной фосфоресценцией вездесущих призрачных растений. Жаль, что Сэм не мог видеть призрачную плесень, буйно разросшуюся на пятнах под балкой.
Сэм уже тяжело дышал, но я понимал, что необходимо что-то посильнее темноты и тишины, чтобы пронять его как следует.
Он должен был остаться один и принять гостя…
— Ну пока, крошка, — бросил я, хлопнул его по плечу и удалился.
Я вышел из дома нарочно шумно, чтобы Сэм это слышал, а затем тихонечко вернулся обратно. Это было действительно самое пустынное место, какое я когда-либо видел. Даже призраки держались подальше отсюда, не считая, разумеется, самого Вольфмейера. Здесь царили только пышная растительность, не видимая никому, кроме меня, и гробовое молчание, которое нарушалось лишь дыханием Сэма. Минут через десять я убедился, что Счастливчик Сэм храбрее, чем я думал. Придется его пугать. Сам себя напугать он не мог или не хотел…
Я присел у стены соседней комнаты и устроился поудобнее. По моим расчетам, Вольфмейер вот-вот должен был показаться. Я искренне надеялся, что смогу остановить его раньше, чем дело зайдет слишком далеко, — мне хотелось всего лишь преподать урок зазнайке. Я был слишком уверен в себе — и совершенно не готов к тому, что произошло.
Я смотрел в сторону двери напротив и вдруг понял, что уже несколько минут там мерцает еле видимый свет. Он был зеленый, цвета плесени и разложения, и постепенно усиливался. Запахло чем-то неуловимо тягостным. Пожалуй, пахло трупом, разложившимся настолько, что запах почти исчез. Это было очень страшно, и я, откровенно говоря, сам испугался до полусмерти. Правда, через несколько секунд я вспомнил, что неуязвим для призраков, покрепче прижался к стене и решил следить за развитием событий.
И появился Вольфмейер.
Это был призрак невероятно дряхлого старика. Из грязного рубища торчали жилистые руки. Сальные волосы и борода свалялись в колтун, голова болталась на сломанной шее — так дрожит лезвие ножа, только что вонзившегося в мягкое дерево. Глаза горели мрачным красным светом, в глубине которого вспыхивали зеленые огни. Клыки пожелтели, торчали как у зверя и напоминали столбы, поддерживающие омерзительную кривую ухмылку. Вокруг него светилось гало трупно-зеленого цвета.
Он прошел мимо меня, не почувствовав моего присутствия, а перед дверью в комнату, где Сэм ждал возле веревки, чуть помедлил. Он стоял у дверей, выставив скрюченные пальцы. Голова постепенно перестала трястись. Он уставился на Сэма и вдруг приоткрыл рот и завыл. Это был тихий загробный звук, словно где-то вдалеке подала голос собака. Хотя со своего места я не видел соседней комнаты, я знал, что Сэм резко обернулся на звук и теперь видел привидение. Вольфмейер поднял руки чуток повыше и, немного неровно ступая, вошел в комнату.
Я стряхнул оцепенение, охватившее меня от страха, и поднялся на ноги. Надо поспешить, иначе…
На цыпочках я подбежал к двери и остановился на пороге, заглянув в комнату ровно настолько, чтобы увидеть, что Вольфмейер исступленно размахивает над головой руками, отчего его лохмотья так и вьются вокруг, а зеленый свет пульсирует. Ровно настолько, чтобы увидеть Сэма: он с полными ужаса глазами медленно пятился в сторону веревки. Он схватился за горло и открыл рот, но не закричал; его голова вдруг запрокинулась. Теперь он смотрел в потолок и, отступая от привидения, вот-вот должен был попасть головой точно в петлю. Тогда я заглянул через плечо Вольфмейера, приблизил губы к его уху и сказал:
— БУУУ-УУ!
Я чуть не рассмеялся. Вольфмейер взвизгнул, отпрыгнул сразу футов на десять и вылетел из комнаты, не оглядываясь, с такой быстротой, что расплылся в туманную зеленоватую полосу. Это был, поверьте, насмерть перепуганный призрак!
Сэм же выпрямился, лицо его разгладилось, и он сел — вернее, бухнулся — под самой петлей. Нечто в этом роде я и хотел видеть. Его лицо было покрыто холодным потом, руки бессильно лежали между колен, взгляд остановился.
— Что, теперь понял? — воскликнул я и подошел к нему. — Плати теперь, болван! Надеюсь, потеря недельного заработка тебя кое-чему научит!
Сэм не двигался. Похоже, он получил крепкую встряску.
— Ну, давай, старик! — сказал я. — Возьми себя в руки. Или ты недостаточно насмотрелся? Старикашка вернется сюда с минуты на минуту. Вставай! Он не шевелился.
— Сэм!
Он не шевелился.
— СЭМ!!! — Я схватил его за плечо. Он завалился набок и лежал без движения. Он был мертв.
Я помолчал. Потом опустился рядом с ним на колени и безо всякой надежды проговорил:
— Ну, Сэм, вставай. Хватит валять дурака…
Минуту спустя я поднялся на ноги и направился было к выходу, но, пройдя шага три, замер. Что-то происходило! Я потер глаза. Да! Тьма сгущалась! Неясное свечение лиан и цветов призрачного мира постепенно слабело, угасало…
Но ведь раньше такого никогда не случалось! Ничего, ничего, отчаянно твердил я себе. Все когда-нибудь бывает впервые. Но отсюда надо выбираться, и поскорее!
Ясно? Да, вижу, что вы все поняли. Это все то проклятое снадобье из «Борговли тутылками». Оно выдыхалось! Как только Сэм умер, его действие кончилось. Была ли это цена, которую я должен был заплатить за бутылку? Было ли это то, что ожидало меня, если я использую свой «талант» для мести?
Свет почти исчез и вот наконец погас окончательно. Я не видел ничего, кроме одной из дверей. Но… что это? Что за зеленоватый свет сделал ее видимой?!.
Вольфмейер! Я должен бежать отсюда!
Я больше не мог видеть призраков. А вот они меня — могли. Я кинулся бежать. Я пролетел через всю комнату и врезался в противоположную стену. Я отпрянул и отер с лица кровь. Снова рванулся. И снова налетел на стену. Да где же эта проклятая вторая дверь?! Я закричал и снова побежал через комнату. И налетел на труп Сэма. Споткнулся… И попал головой точнехонько в петлю. Петля затянулась, перехватив горло, и моя шея сломалась с мучительным треском. Я немножко побился в петле, а потом умер.
Я был мертв. А Вольфмейер хохотал как ненормальный, Утром Фред нашел трупы, мой и Сэмми. А мне пришлось остаться в доме.
На пару с Вольфмейером.
Быстрый, как молния, гладкий, как шелк…
Возле Соленых Топей стоит одна деревушка, а в ней есть Большой Дом. В Большом Доме жил богатый сквайр, который владел землями и сокровищами, а кроме них у него была дочь по имени Рита.
А в самой деревне жил некто Дел, и, когда он пил в деревенской таверне, его голос гремел подобно грому. Тело у него было сильным и жилистым, словно обвитым канатами; кожа — золотистой, а светлые волосы так сверкали, что их блеску могло позавидовать и солнце.
Болотная вода Топей была ржавой и противной на вкус, но в самом сердце трясины пряталось озеро чистейшей воды, заслоненное плакучими ивами и осинами — озеро с берегами из мха чудесного голубого оттенка. Здесь росла мандрагора, и в середине лета из земли доносились странные писки. Но никто никогда их не слышал — никто, кроме одной девушки, чья красота еще не расцвела и была совсем не заметна. Девушку звали Барбара.
И вот, как-то раз, когда на землю пали зеленоватые вечерние сумерки такие тихие, что на деревьях не шевелился ни один листок, — Дел, возвращавшийся домой своей обычной дорогой — по аллее, что вела вдоль ограды усадьбы сквайра, вдруг увидел, что за оградой, набранной из высоких железных пик, медленно движется какая-то белая тень. Он остановился; тень приблизилась и обернулась Ритой.
— Подойди к воротам, — сказала она. — Я тебе открою.
Ее светлое платье было похоже на облако, а на голове блистал серебряный обруч. В волосах Риты словно запутался ночной мрак; лицо светилось в темноте, точно озаренное луной, а в глазах утонула тайна.
— Но у меня нет к сквайру никакого дела, — возразил Дел.
— Отца нет, — ответила Рита. — А слуг я отослала. Подойди же к воротам…
— Мне не нужны ворота. — С этими словами Дел легко подпрыгнул, схватился за верхнюю перекладину решетки, подтянулся и одним движением перебросил свое тело через острые пики. В следующее мгновение он уже стоял рядом с ней.
Рита посмотрела на его руки: на одну, на другую, и перевела взгляд на его волосы. Потом она крепко сжала свои маленькие, изящные кисти и издала короткий, тихий смешок. А секунду спустя она уже шла прочь между аккуратно подстриженными деревцами сада — шла легко, быстро, не оглядываясь назад, и Дел, сам не зная зачем, последовал за ней. Каждый его шаг равнялся трем ее шагам, но, когда он поравнялся с Ритой, его сердце стучало громко и часто, а на шее вздувались толстые жилы.
Так они пересекли газон и поднялись на широкую мраморную террасу. Дел сразу увидел открытую дверь, но, войдя в нее, остановился в нерешительности, ибо Риты нигде не было. Потом он услышал, как позади него с негромким щелчком закрылась дверь, и стремительно обернулся.
Рита была там. Она стояла, прижавшись спиной к деревянной облицовке стены, и, подняв голову, насмешливо улыбалась ему в полутьме. Дел думал, что сейчас она бросится в его объятия, но Рита, не отрывая глаз от его лица, скользнула мимо, пройдя так близко, что он почувствовал исходящий от нее запах фиалок и сандала.
Он послушно пошел за ней и оказался в просторной гостиной — совершенно темной, но полной неярких бликов от полированного дерева, финифти, выделанной кожи и вышитых золотом гобеленов. Там Рита распахнула еще одну дверь, ведущую в другую, меньшую комнату, где пол был застлан толстым розовым ковром, а на столе в центре горели свечи. Стол был накрыт на двоих; перед каждым прибором стояло пять бокалов из драгоценного хрусталя и поблескивало массивное столовое серебро — такой же признак роскоши, как и ограда из железных пик вокруг усадьбы. К овальному окну в стене вели шесть ступеней из полированного тика.
— Здесь, — сказала Рита, указывая на окно, — взойдет для нас луна.
Потом она знаком велела Делу сесть в кресло, а сама подошла к буфету, где выстроились в ряд графины с вином: с красным, как рубин, и с белым; со, странного вида игристым напитком, пузырьки в котором были почти коричневыми; с розовым и с янтарно-желтым. Взяв первый из них, Рита налила вино в бокалы, потом подняла крышки со стоявших на столе блюд, и в тот же миг воздух наполнился дивными, чарующими ароматами. Здесь были горячие сладости, маринады, редкие морские лакомства, нарезанная ломтиками дичь и особым образом приготовленное мясо, каждый кусочек которого был искусно обернут цветочными лепестками и нашпигован заморскими фруктами и мягкими морскими моллюсками. Но особенно хороши были специи, каждая их которых имела свой собственный голос, ясно различимый в общем букете, как бывают различимы отдельные голоса в слитном рокоте толпы в отдалении, и Дел узнал шафран и кунжут, кумин, майоран и мускатный орех.
И все это время он в изумлении следил за Ритой — за тем, как свет свечей, падая на ее лицо, делал его похожим на лунный лик, и удивлялся уверенной сноровке ее рук, которые исполняли все необходимое без всякой помощи со стороны глаз. Рита казалась Делу очень собранной, и в то же время губы ее как будто слегка подрагивали от беззвучного сдерживаемого смеха, а грудь вздымалась от множества волнующих тайн и секретов, которые вскипали и бурлили в ее крови.
Потом они сели к столу, и овальное окно то желтело, то темнело по мере того как свечи разгорались ярче или пригасали. Рита наливала в бокалы все новые и новые вина из буфета, и Дел обнаружил, что каждое из них подходит к каждому новому кушанью как майское тепло — крокусу, и как первые заморозки поздним яблокам.
Дел догадывался, что это — какое-то колдовство, но поддался ему без возражений и сомнений, зная, что приторная сладость будет в нужный момент перебита чем-то резким и острым, и что его искусственно вызванная жажда будет утолена. Видел он и то, что Рита тоже за ним наблюдает, и что от нее не укрылся ни жаркий румянец на его щеках, ни даже возбужденное покалывание в кончиках его пальцев. Правда, удивление Дела с каждой минутой становилось все больше, но он не боялся — нет, не боялся.
За все время Рита произнесла едва ли несколько слов, но наконец трапеза была закончена, и они поднялись. Девушка потянула свисающий со стены шелковый шнурок, и деревянная панель отворилась; столик бесшумно скользнул в какую-то темную выемку в стене, и панель сама встала на место. Потом Рита жестом указала Делу на изогнутый угловой диванчик, и, как только он сел рядом с ней, обернулась назад и сняла со стены лютню, висевшую на стене над ее головой. А Дел, который уже потянулся к Рите, чтобы заключить ее в свои объятья, замер в смущении, ибо не знал, как обнять девушку с инструментом. Она же лишь насмешливо сверкнула глазами, не сделав ни малейшей попытки разрешить его затруднение.
Потом Рита наконец заговорила, и пальцы ее бегали по ладам лютни, а слова выстраивались друг за другом, словно сходясь и расходясь в такт музыке. В эти минуты у Риты прорезались как будто десятки голосов, и Дел невольно спрашивал себя, который же из них действительно принадлежит дочери сквайра. Порой она принималась петь, а иногда просто выводила голосом мотив без слов. Временами Рита казалась где-то очень далеко от него, озадаченного неожиданным скачком ритма или перерывом мелодии, а иной раз — так близко, что казалось, будто она в состоянии расслышать биение и шум крови у него в ушах, и тогда она начинала аккомпанировать ему, выводя быстрый, слегка насмешливый ритмический рисунок. И снова она пела слова, которые Дел почти понимал:
Нужна пчела цветам, нектаром полным, А мыши — кошка, дождь — кустам, И мы с тобой нужны друг другу Как звезды — солнечным лучам…Или выводила непонятное:
Эйк йа рандефл, рандефл фай, Орель йа рандефл коун, Эн йе, эн йе, йа бандерби бай, Эн сор, эн се, ен соун.Но и это Дел тоже почти понимал.
А потом — еще одним своим голосом — она рассказала ему историю о гигантском мохнатом пауке и крошечной розовощекой девочке, которая нашла это чудовище между листами полуоткрытой книги, и сначала Дел испугался за девочку и пожалел ее, но потом, когда Рита — очень красочно и подробно — описала ему, какие страдания довелось пережить насекомому, чей дом был разрушен этим визжащим от страха и любопытства гигантом (а пауку даже самая маленькая девочка должна была показаться настоящим великаном), Дел уже сам смеялся над собой и чуть не плакал от жалости к бедному паучку.
Так незаметно пролетело несколько часов, и где-то в промежутке между песнями Рита все же оказалась в его объятиях, но уже в следующее мгновение она очень ловко вырвалась из рук Дела. А когда он невольно ахнул от неожиданности и разочарования, она сказала ему новым голосом — голосом низким и мрачным:
— Нет, Дел. Мы должны дождаться луны.
Тут его чресла заломило от невыносимой тяжести, и Дел внезапно понял, что стоит в самой неудобной и неестественной позе — наполовину приподнявшись с дивана и протягивая вперед судорожно сжатые руки, словно все еще чувствуя в пальцах гладкую и тонкую ткань ее платья, которое проскользнуло сквозь его пальцы, как вода. И, осознав это, Дел с негромким и странным звуком, нисколько не подходящим к обстановке, упал обратно на диван и несколько раз разжал и сжал пальцы, стараясь избавиться от ощущения, что он все еще касается белой, тонкой, как паутина, ткани. Наконец он поднял взгляд на Риту, и она рассмеялась и высоко подпрыгнула, проделав это так легко, что ему на мгновение показалось, будто на долю секунды она зависла в воздухе и слегка потянулась, и только потом опустилась на пол подле него — опустилась, клюнула в губы поцелуем и снова то ли отпрыгнула, то ли отлетела в сторону.
Шум в ушах Дела и так уже был невыносимо громким; теперь же он обрел вес, словно нечто материальное. От этой тяжести голова его поникла, и он поскорее уперся надбровьями в сжатые кулаки, а локти поставил на колени. Так он ничего не видел, но продолжал отчетливо слышать шелест платья кружившейся по комнате Риты и ощущать запах фиалок и сандалового дерева. Судя по всему, девушка танцевала одна, танцевала, отдаваясь восторгу движения и радости от его близости, и тихо напевала что-то и сбивчиво шептала какие-то слова в такт мелодиям, раздававшимся в ее мозгу.
Наконец Дел понял, что Рита остановилась. Он не слышал больше ни звука, но был уверен, что она по-прежнему где-то рядом. Медленно, с усилием, Дел поднял голову. Рита замерла в самом центре комнаты, напоминая огромную ночную бабочку, а ее глаза стали совершенно темными, словно все тайны и секреты вдруг поднялись со дна ее души к самой поверхности. Настороженная, выжидающая, она смотрела на окно.
Дел проследил за ее взглядом. Большой овал окна больше не был черным: стекло покрылось словно светящейся серебристой пыльцой. Дел медленно встал. Стекло продолжало туманиться, серебристый налет становился ярче, и наконец в углу окна показался кусочек самой луны, которая вползала на небо, с каждой минутой становясь все больше.
Дел перестал дышать, поэтому он отчетливо слышал, как дышит Рита. Ее дыхание было частым и таким глубоким, что ток воздуха заставлял чуть слышно вибрировать ее гибкие голосовые связки.
— Рита…
Не отвечая ему, Рита подбежала к буфету и наполнила вином два небольших бокала.
— Подожди… — шепнула она. — О, подожди еще немного!..
Как зачарованный Дел следил за тем, как ползет по стеклу белое пятно луны. Он как-то сразу понял, что должен оставаться в полной неподвижности до тех пор, пока весь овал окна не будет озарен прямым лунным светом, и это помогло ему, так как устанавливало ожиданию видимый предел, но он все же страдал, поскольку, как ему казалось, еще ничто в его жизни не двигалось так медленно. В какой-то момент, злясь на себя за то, что согласился участвовать в этом долгом ритуале, Дел уже готов был возмутиться и восстать, но тут он заметил, что темный край серебряного окна становится все меньше и меньше. Сначала он стал шириной в палец, потом сузился до толщины человеческого волоска, а потом, потом…
Рита издала коротенький кошачий крик и в два прыжка взлетела по тиковым ступенькам к окну. Лежащий на стекле лунный свет был столь ярок, что на этом фоне ее силуэт напоминал черную камею, а на плечах искусно вышитого платья лежали серебряные эполеты лунного сияния. Рита была так прекрасна, что в глазах у Дела защипало, и комок подкатил к горлу.
— Пей! — прошептала она. — Выпей со мной, милый…
Сначала Дел не понял ее, и лишь несколько мгновений спустя вспомнил о маленьком бокале, который держал в руке. Приподняв бокал в торжественном салюте ее красоте, он выпил вино, и оно показалось ему… странным. После бесконечно богатых и тонких оттенков и обертонов вкуса, которые ему довелось испробовать и узнать за сегодняшний вечер, это вино было удивительно тем, что вовсе не имело вкуса. Делу оно даже показалось совершенно невещественным, нематериальным, к тому же оно не было ни холодным, ни горячим, а как раз таким, какой бывает человеческая кровь.
И Дел с недоумением посмотрел сначала на свой бокал, потом перевел взгляд на девушку, и ему неожиданно померещилось, что она обернулась и глядит на него, хотя черный силуэт на фоне окна даже не шелохнулся.
А потом он испытал еще одно потрясение, потому что лунный свет неожиданно погас.
Луна, окно, комната, Рита — все исчезло в мгновение ока.
В первые секунды Дел стоял не шевелясь и лишь изо всех сил напрягал зрение, стараясь разглядеть хоть что-то в окружившем его мраке. Потом какой-то нечленораздельный звук, какое-то восклицание сорвалось с его губ, и Дел крепко прижал ладони к глазам. Он ясно ощущал судорожные движения век и щекочущие прикосновения упругих ресниц, но, когда Дел отнял ладони от лица, вокруг по-прежнему была темнота. Это была даже больше, чем темнота, или, вернее — не просто темнота. Она даже не была черной. Это было все равно, что стараться увидеть что-то локтем или языком — это было Ничто.
Дел упал на колени.
Во тьме звонко рассмеялась Рита.
Какой-то таинственной, не до конца уснувшей частью сознания Дел сумел воспринять и разгадать, что значил этот смех, и ужас и ярость захлестнули все его существо, ибо именно этот самый смех заставлял чуть дрожать губы девушки на протяжении целого вечера, и это был безжалостный, жестокий, уверенный в себе смех. И в тот же момент — то ли благодаря гневу, то ли вопреки ему — в Деле с новой силой вспыхнуло ослепительное желание. Яростно гримасничая и ощупывая воздух вытянутыми вперед руками, он двинулся на звук. Со стороны окна донесся шорох быстрых, шелестящих шагов, и вдруг на Дела обрушилась сверху легкая, как паутина, но невероятно прочная сеть. Он замахал руками, забарахтался отчаянно, стараясь освободиться, и вдруг догадался, что это за пелена. То было удивительное платье Риты, и сперва Дел запутался в нем, но скоро ткань поддалась, и, швырнув разорванное платье на пол, он наступил на него ногой.
Потом Дел услышал совсем легкие шаги босых ног и бросился туда, но ничего не поймал и остановился, тяжело дыша.
Рита снова расхохоталась.
— Я ослеп, Рита, — хрипло пробормотал Дел. — Я ничего не вижу!
— Я знаю, — спокойно отозвалась она из-за его спины и опять рассмеялась.
— Что ты сделала?..
— Я увидела, что ты — такое же грязное животное, как все мужчины, — был ответ.
Дел заворчал и снова ринулся на голос, но наткнулся коленом на стул или, быть может, на небольшой сундучок, и тяжело упал на пол. При этом Делу показалось, что его вытянутые вперед пальцы коснулись босой ноги Риты.
— Сюда, любимый, я здесь! — поддразнила она его.
Дел пошарил вокруг себя ища предмет, о который споткнулся; нащупав его, он поднялся, опираясь на него, как на клюку. Выпрямившись во весь рост. Дел с беспокойством огляделся — огляделся чисто машинально, по привычке, ибо зрение так и не вернулось к нему.
— Эй, милый, сюда!..
Дел прыгнул и врезался в косяк двери. В одно мгновение скула, ключица, бедро и колено вспыхнули ослепительной болью, и Дел вцепился пальцами в полированное дерево.
Через несколько мгновений он спросил с мукой:
— Но… почему?..
— Ни один мужчина еще не прикасался ко мне и не прикоснется, — не ответила, а пропела Рита, и Дел почувствовал ее дыхание на своей щеке, но когда он вытянул руку, то снова ничего не поймал. Потом он услышал, как она спрыгнула с пьедестала для статуи, стоявшего возле самой двери, и догадался, что девушка стояла на нем и, наклонившись, разговаривала с ним.
Но ни боль, ни слепота, ни даже сознание того, что на него действует приготовленное Ритой колдовское зелье, не могли заглушить неистовое желание, которое разбередила в Деле ее близость. И ничто не могло обуздать ярость, которая охватывала его, когда он слышал ее смех. Испустив гневный крик, Дел неверной походкой двинулся за ней.
Рита со смехом танцевала вокруг него. Один раз она толкнула Дела на железную стойку для каминных щипцов, и та с грохотом опрокинулась. В другой раз она схватила его сзади за локоть и сильно дернула, заставив закружиться на месте. А в третий раз она совершила высокий и длинный прыжок и, пролетая мимо Дела, успела поцеловать его прямо в губы.
Дел чувствовал себя так, словно оказался в самом настоящем аду. Уверенный и быстрый топот легких босых ног и мелодичный, холодный смех доносились, казалось, со всех сторон одновременно. Он бросался на голос и падал, разбивал в кровь лицо и ползал на четвереньках, скуля, как собака. Его яростные вопли и нечленораздельный рев неожиданно разбудили гулкое эхо, и Дел догадался, что они, должно быть, перебрались в большую гостиную залу. Здесь на его пути то и дело оказывались стены и предметы, которые не просто не поддавались, а, казалось, наносили ответный удар всякий раз, когда Дел со всего размаха налетал на них. Даже деревянные панели, на которые он все чаще опирался спиной, чтобы отдышаться, неожиданно оказывались дверями, отворявшимися от малейшего прикосновения. Но самым страшным для него по-прежнему оставались черное ничто перед глазами, дразнящее «шлеп-шлеп» твердых босых ступней по гладким плитам пола, да неистовая ярость, которую Дел никак не мог утолить.
Потом эхо куда-то исчезло, и разгоряченное лицо Дела вдруг овеяло прохладой. Он услышал шорох ветра в листве и понял, что оказался на террасе. Но новое «Иди ко мне, любимый!» обожгло ему ухо горячим дыханьем, и Дел прыгнул, собрав последние силы. Он снова промахнулся, но, вместо того чтобы растянуться на каменном полу террасы, все падал, и падал, и падал в никуда. И когда Дел уже почти перестал ждать боли, на него вдруг обрушился град жестоких ударов; то было мраморное крыльцо террасы.
Должно быть, сознание не до конца покинуло его, ибо Дел смутно слышал, как Рита приближается к нему, и даже ощутил осторожное прикосновение ее маленькой руки, которая чуть тронула его за плечо, коснулась губ и груди. Потом рука исчезла, и Рита снова рассмеялась, а, может, этот смех ему только почудился.
А в глубине Соленых Топей, где вода была ржавой и противной на вкус, лежало озеро чистейшей воды, заслоненное плакучими ивами и молодыми, стройными осинами — озеро с берегами из мха чудесного голубого оттенка. Здесь росла мандрагора, и в середине лета из-под земли неслись тоненькие писки, но их не слышал ни один человек, кроме одной тихой девушки, чья красота еще не расцвела и была почти не видна. Девушку звали Барбарой.
Никто не замечал Барбару, и она жила совершенно одна, без привязанности, без любви. И все же ее жизнь была полной и насыщенной, ибо Барбара была рождена для того, чтобы получать. Большинство людей появляется на свет только с желанием получать, поэтому они нацепляют на лица яркие маски и издают громкие, радостные звуки наподобие цикад или опереточных артистов, дабы заставить окружающих дать им желаемое. Но органы чувств Барбары всегда были широко распахнуты, всегда готовы воспринимать, и потому ей не нужно было никакой замены ни солнечному лучу, просвечивающему сквозь лепесток тюльпана, ни шороху карабкающегося по живой изгороди пурпурного вьюна, ни кисло-сладкому запаху муравьиной кислоты — этому единственному предсмертному крику, доступному крошечному, бессловесному существу, ни множеству других вещей, которые обычно не замечают люди, наделенные лишь желанием получать.
У Барбары был небольшой огород и сад, полный фруктовых деревьев, и по мере необходимости она возила на рынок овощи и фрукты; все же остальное время она занималась тем, что получала, впитывала в себя все, что другие отдавали ей. В ее огороде росли сорняки, но, поскольку Барбара была рада им, сорная трава поднималась только там, где она могла защитить от солнечных ожогов нежные бока арбузов. Кролики грызли морковь, салат и помидорную ботву лишь с нескольких специально отведенных для них грядок, и никогда не трогали остальное, ибо и они были в этом саду желанными гостями. Даже золотарник вымахивал только возле грядок с фасолью и горохом, чтобы помочь нежным зеленым плетям взобраться повыше, а птицы склевывали инжир и персики лишь с самых тонких верхних ветвей, в благодарность за это собирая с нижних гусениц и жуков. И если какой-нибудь фрукт мог созреть недели на две позже, когда у Барбары появится время, чтобы съездить на базар, а какой-нибудь крот — прорыть тоннель и подвести влагу к корням кукурузы, они с удовольствием делали для нее эту малость.
Но в последние год или два Барбару вдруг охватило необъяснимо сильное желание странствовать по округе. Она была словно зачарована, околдована чем-то, что она не могла даже назвать — если, конечно, она вообще об этом задумывалась. Барбара знала только, что где-то за холмом лежит удивительная и радостная страна, и что было бы очень здорово однажды прийти туда и обнаружить новый холм, новую гряду, за которую тоже обязательно надо заглянуть. Наверное, все дело было просто в том, что Барбара была уже готова полюбить, ибо кто любит, тот получает больше всего. И это может засвидетельствовать каждый, кто был любим, но, не платя взаимностью, принужден был отдавать и отдавать…
Свою любовь Барбара встретила, однако, не во время долгих пеших прогулок, а на деревенском базаре. Но облик ее любви, цвет ее волос и ее голос сформировались в душе Барбары уже так давно, что когда она, наконец, впервые увидела ее вблизи, то совсем не удивилась. И после этого на протяжении долгого времени ей было вполне достаточно того, что этот человек существует. Он щедро одарял ее уже тем, что жил, наполнял воздух раскатами своего могучего голоса, и даже своей изумительной походкой, которая была точным аналогом того, что конники зовут «безупречной посадкой».
И после того как Барбара увидела его, она стала получать вдвое, вчетверо против прежнего. Дерево вырастает высоким и стройным ради благородной и достойной цели быть высоким, но разве прямизна стана и высокий рост не были и его врожденным качеством? Теперь иволга давала Барбаре гораздо больше, чем ее песня, а сам ястреб — больше, чем его искусное лавирование в воздушных потоках, потому что разве не было у этих птиц такого же сердца, как у него, такой же горячей крови и такого же желания сохранить их на завтра? И от этого Страна-за-холмом казалась Барбаре все более и более замечательным местом, потому что только там могли встретиться ей и другие вещи, которые напоминали бы ей о нем.
Но, когда в самом сердце Соленых Топей Барбара набрела на озеро чистой воды, таинственная и недосягаемая Страна-за-холмом перестала для нее существовать. В этом волшебном месте не было ни жестокости, ни ненависти, и осины здесь дрожали только от желания сделать пейзаж еще более красивым. Здесь каждый кролик всегда готов был перещеголять соседей в умении шевелить носом, а каждая из водоплавающих птиц умела бесконечно долго стоять на одной ноге и гордилась этим. Лишайники покрывали стволы ив, придавая им тот неповторимый, багрово-алый цвет, какого нет даже среди красок заката, а танагра и кардинал серьезно и обстоятельно спорили между собой о том, что такое настоящий красный цвет.
Сюда-то и пришла Барбара, пришла с легким от счастья и полным любви сердцем, чтобы отдать его голубым мхам берегов. И поскольку любящее сердце способно получать больше, чем что бы то ни было, именно в нем больше всего и нуждаются окружающие, и с тех пор Барбаре стали доставаться самые звонкие птичьи песни, самые лучшие краски, самые тихие вечера, и множество других вещей, которые стоит дарить в первую очередь. Когда Барбара была голодна, бурундуки приносили ей самые спелые орехи, а когда была сыта — самые красивые камешки; зеленая змея своей выразительной пантомимой показывала, как течет вверх по склону ручей живых изумрудов; три веселых выдры демонстрировали, как сразу возрастает твоя радость, если кубарем скатиться с крутого берега в воду. Комары-дергунцы, медоносные пчелы и шмели, а за ними и яркие колибри время от времени замирали в воздухе и висели совершенно неподвижно, и тогда над водой звенело их чистое, минорное «ля».
В один прекрасный день все вокруг озерца неожиданно затихло, и тогда Барбара узнала, почему вода здесь оставалась чистой.
Сначала перестали дрожать осины.
И все кролики выбрались из кустов и расселись на голубых мшистых берегах, выпрямив спинки, насторожив уши и подняв к небу влажные носы — неподвижные и розовые, как коралл.
Цапли тоже попятились и, словно придворные, встали у края водоема, склонив на бок хохлатые головки и закрыв один глаз, чтобы лучше видеть.
Бурундуки почтительно опорожнили свои защечные мешки и принялись быстро тереть друг об друга свои маленькие лапки, а потом вовсе убрали их с глаз долой и выпрямились, стоя неподвижно как колышки от палатки.
Даже листва на деревьях и кустарниках вокруг озера прекратила свой напористый рост; казалось, трава — и та словно чего-то ждала.
Последним звуком, который можно было расслышать в наступившей тишине, было негромкое «фик!», которое производили веки совы, проснувшейся в своем дупле, чтобы наблюдать, смотреть.
Он явился как облако, и земля мягко проминалась под каждым из его золотых копыт. Остановившись на берегу озерца, он опустил голову, и на один краткий миг встретился взглядом с Барбарой, которая заглянула в его глаза, словно в другую вселенную, полную мудрости и сострадания. И еще ей запомнился безупречный изгиб его могучей шеи и ослепительный блеск золотого рога.
Он пил — а потом он исчез. Всем известно: там, где пьет единорог, вода всегда остается чистой.
Сколько времени он пробыл у пруда? Как давно пропал? Или время тоже замерло, как трава?
— Неужели он не мог остаться?.. — заплакала Барбара. — Неужели не мог?!
Встреча с единорогом — всегда очень грустная встреча. На своем коротком веку человек может никогда больше его не увидеть. И все же, повстречать единорога — это большая удача и счастье.
И Барбара стала сочинять песню о нем.
Было уже поздно, когда Барбара вернулась с болот, — так поздно, что ее восторг остыл от ночной прохлады и бежал к горизонту. Она вышла на проезжую дорогу немного не доходя Большого Дома и двинулась по ней, чтобы, свернув за усадьбой, добраться до своего маленького домика с садом.
За большими воротами усадьбы громко скулило какое-то животное. Большое животное, больное животное…
Барбара видела в темноте гораздо лучше большинства людей, поэтому очень скоро она разглядела и само это существо, которое, вцепившись в железные пики, карабкалось вверх, издавая тот самый прерывистый кашляющий стон, который привлек ее внимание. На самом верху существо неожиданно сорвалось и повисло со внешней стороны ворот. Некоторое время оно слабо барахталось, потом послышался треск рвущейся материи; темное тело тяжело рухнуло на землю и осталось лежать — неподвижное и молчаливое.
Барбара подбежала к нему, и существо на земле снова заскулило. Это был мужчина, и он плакал.
Да, это был он, человек, которого она любила и который был высоким, стройным и таким живым. Это ее любовь лежала на земле избитая, окровавленная, с исцарапанным лицом и в изорванной одежде — и жалобно стонала.
Для любящей души это была самая замечательная возможность получать забрать у любимого его боль, его беды и страх.
— О, тише, тише! — прошептала Барбара, и легко, словно птица крылом, коснулась кончиками пальцев синяков и ссадин на его лице. — Все кончилось. Теперь уже все позади.
Перевернув раненого мужчину на спину, она опустилась рядом с ним на колени, чтобы помочь ему сесть. Для этого ей пришлось приподнять его крупную руку — большую и сильную руку — и положить себе на плечи. Он был очень тяжел, но и Барбара была очень сильной. Негромко ахнув, раненый привалился спиной к воротам, и девушка быстро посмотрела вперед и назад вдоль освещенной последними лучами луны дороги. Никого и ничего. В Большом Доме тоже не видно было ни огонька, но на противоположной стороне дороги темнела живая изгородь, которая, как казалось Барбаре, могла укрыть их от пронизывающего ночного ветра.
— Идем, любимый, идем туда, — шепнула она и почувствовала, как мужчина вздрогнул.
Почти таща его на себе, Барбара перенесла возлюбленного через дорогу, переправила через неглубокую канаву и протащила через дыру в изгороди. Там она чуть было не упала вместе с ним, но, скрипнув зубами от напряжения, нашла в себе силы, чтобы бережно опустить его на землю. Прислонив раненого спиной к живой изгороди, она наломала молодого ракитника и разложила его на земле, чтобы получилось упругое, мягкое ложе. Накрыв ветки уголком своего плаща, Барбара уложила мужчину на землю, так что его голова оказалась на куче ветвей, как на подушке. Остальным плащом она тщательно укутала раненого, так как его тело показалось ей слишком холодным.
Поблизости не было никакой воды, а Барбара не решалась оставить возлюбленного. В конце концов ей удалось с помощью платка кое-как счистить с его лица запекшуюся кровь, но он все еще не согрелся, и его кожа все еще была холодна.
— Ты ведьма, — неожиданно пробормотал раненый. — Проклятая, маленькая ведьма…
— Ш-ш-ш! — снова ответила Барбара и, улегшись рядом с ним на земле, нежно обвила его голову обеими руками. — Потерпи немного, сейчас ты согреешься.
— Стой, где стоишь! — проворчал он с угрозой. — Не смей больше убегать от меня.
— Я никуда не убегу, — шепнула Барбара. — О, милый мой, как сильно тебя ранили! Я не оставлю тебя, клянусь — не оставлю!
Раненый не шевельнулся, и только снова негромко зарычал.
— Я расскажу тебе одну удивительную и прекрасную историю, мой милый, ласково проговорила Барбара. — А ты слушай и постарайся представить себе все, о чем я буду говорить, — добавила она нараспев. — В самом сердце трясины есть озеро чистой воды, где растут на просторе прекрасные деревья — осины, березы и плакучие ивы, где царят удивительные мир и покой, и даже цветы, вырастая, никогда не роняют своих лепестков. Мох по берегам озера — серебристо-голубой, а вода прозрачна, как алмаз…
— Ты опять говоришь со мной на тысячу голосов и рассказываешь какие-то сказки, — пожаловался раненый.
— Шш-ш!.. Молчи и слушай, любимый. Это не сказка — такое место действительно существует. Стоит только пройти четыре мили к северу от деревни и взять немного западнее, и с вершины холма, где растут рядом два карликовых дуба, ты увидишь эти деревья. И я знаю, почему в этом озере вода такая чистая! — вскричала она радостно. — Я знаю, знаю почему!..
Но раненый ничего не сказал. Он только глубоко вздохнул, и от этого ему, наверное, снова стало очень больно, так как Барбара почувствовала, что он опять дрожит.
— Туда ходит пить единорог, — прошептала она прямо ему на ухо. — И я видела его своими глазами!
Но он снова промолчал, и Барбара сказала:
— Я сложила об этом песню. Послушай, вот она:
Чу — Он! Пришел и ослепил, Осколком дня ворвавшись в сумрак леса, Виденье, тайна, чудо, тень, Как сон — полуденный, чудесный… Истаял он. И лишь часы спустя, Мной овладели радость, боль, отчаянье, Явился — промелькнул — пропал, Как мягкий шелк, как молнии сверканье. Явился — промелькнул — пропал, Со мной не захотел остаться, Но в дальний путь меня позвал, Искать, надеяться, скитаться. Он вереницей долгих дней, Ведет меня к мечте моей, На топи, в поле, под холмом, Вновь повстречаться с волшебством…Дыхание раненого сделалось более мерным, и Барбара тихо закончила:
— Я правда его видела…
— Я ослеп! — проговорил он. — Ослеп, совсем ослеп!..
— О, мой дорогой…!
Раненый пошевелил рукой и ощупью отыскал ее ладонь. Потом — очень медленно — поднял вторую руку. Двумя руками он ощупывал, поворачивал, сжимал тонкие пальцы Барбары. Внезапно он снова с угрозой зарычал и попытался приподняться.
— Почему?! — выкрикнул он. — Почему, почему, почему?! Зачем ты это сделала? За что ты ослепила меня?!
Каким-то чудом ему удалось сесть, и он, скорчив свирепую гримасу, схватил Барбару за горло своей большой и сильной рукой.
— Зачем все это, если…
Окончание фразы слилось в неразборчивый, звериный рык. Вино и колдовство, ярость и мука вскипели в его крови.
Один раз Барбара негромко вскрикнула.
Один раз всхлипнула.
— Вот теперь, — проговорил Дел, отталкивая ее, — тебе никогда не поймать единорога. Пошла прочь от меня!
И он ударил ее по лицу.
— Ты не в себе! Ты болен!.. — жалобно воскликнула Барбара.
— Прочь! — с угрозой повторил он.
Барбара в испуге вскочила. Он подхватил ее плащ и швырнул в темноту, и Барбара, которая с беззвучным плачем бросилась прочь, запуталась в нем и едва не упала.
А некоторое время спустя из-за живой изгороди снова послышались жалобные стоны и всхлипы.
* * *
Через три недели Рита отправилась на рынок. Внезапно чья-то сильная рука схватила ее сзади за плечо и рывком втиснула в угол, образованный стеной ближайшего дома, но Рита не испугалась. Подняв взгляд, она узнала Дела и сказала сдержанно:
— Не прикасайся ко мне.
— Я хочу, чтобы ты мне кое-что рассказала, — промолвил он. — И ты мне это расскажешь!
Его голос был таким же суровым и жестким, как и рука, сжимавшая ее руку выше локтя.
— Я расскажу тебе все, что ты хочешь, — ответила Рита. — Только, пожалуйста, не прикасайся ко мне.
Дел немного поколебался, потом выпустил ее плечо, и девушка небрежно повернулась к нему.
— Ну, в чем дело?.. — Взгляд Риты скользнул по его лицу, на котором еще видны были почти зажившие шрамы, и уголок ее губ чуть заметно дрогнул в улыбке.
Глаза Дела превратились в щелочки.
— Я хочу узнать вот что: зачем ты устроила все это?.. Приятный вечер вдвоем, угощение, яд… Неужели все это ради меня? Ведь чтобы получить меня, вовсе не обязательно было так стараться.
Рита улыбнулась.
— Ради тебя?.. Нет. Просто пришел твой черед — только и всего.
Дел, казалось, был искренне озадачен.
— Ты хочешь сказать… такое случалось и раньше? Она кивнула.
— Каждый раз, когда наступало полнолуние, и сквайра не было дома.
— Ты лжешь!
— Не забывайся! — сказала она резко, потом слегка улыбнулась и добавила:
— Как бы там ни было, это — правда.
— Но тогда бы пошли разговоры, слухи…
— Вот как? А скажи-ка, скольким друзьям ты рассказал о своем приключении? О своем унизительном приключении?
Дел опустил голову, и Рита кивнула.
— Вот видишь!.. Все они уходили и пережидали, пока раны не заживут, а потом возвращались и ничего не говорили. И они всегда будут возвращаться и молчать.
— Ты — дьявол!.. — прошептал Дел. — Настоящий дьявол во плоти! Но зачем ты делаешь это? Зачем?
— Я говорила тебе, — честно сказала она. — Я — женщина, и как каждая женщина я поступаю так, как мне хочется. Впрочем, ни один мужчина никогда не коснется меня. Я — девственница и останусь ею.
— Ты — кто?.. — заорал Дел. Рита предостерегающим жестом подняла руку в тонкой надушенной перчатке.
— Прошу тебя, тише… — проговорила она и слегка поморщилась.
— Слушай, — проговорил Дел гораздо более тихим, но таким напряженным голосом, что Рита невольно попятилась, впервые отступив перед ним. А Дел даже закрыл глаза, словно напряженно думал о чем-то.
— Ты говорила об озере… Об озере, из которого пьет единорог. Ты еще сложила песню… Постой, как там было?.. «Как мягкий шелк, как молнии сверканье…». Помнишь? А потом… Потом я позаботился о том, чтобы ты никогда не поймала единорога!
Рита отрицательно покачала головой, и налицо ее отразилось искреннее недоумение.
— Как мягкий шелк, как молнии сверканье… Мне это нравится, — промолвила она. — Это звучит очень мило, но — честное слово! — я не имею к этому никакого отношения.
Дел наклонился и приблизил свое лицо к ее лицу, и хотя он говорил шепотом, слова вылетали, как пули:
— Лжешь! Все лжешь! Я не мог забыть. Я был ранен, болен, ты опоила меня, но я помню, что я делал и чего не делал.
И с этими словами он круто повернулся и зашагал прочь.
Большим пальцем в перчатке Рита задумчиво прикоснулась к верхним зубам, потом бросилась за ним.
— Дел!..
Он остановился, но не обернулся, и Рите пришлось обойти его, чтобы встать с ним лицом к лицу.
— Я все равно не заставлю тебя поверить, — с дрожью в голосе сказала она. — Но это… это единственное, что у меня осталось.
Дел даже не попытался скрыть своего удивления. Рита же, не без труда придав своему лицу спокойное выражение, добавила:
— Прошу тебя, Дел, пожалуйста, расскажи мне еще немного. Ну, об озере, о песне, о том, что произошло…
— Ты не помнишь?
— Я просто не знаю! — вспыхнула Рита. Она была глубоко взволнована, и Дел сказал с напускной кротостью:
— Ты рассказала мне об озере в Топях — об озере, из которого пьет единорог. Ты сказала, что ты сама видела, как он приходит туда. Ты сложила об этом песню. А потом я…
— Где? Где это было?
— Ты уже забыла? Так скоро?!
— Где же все-таки это произошло?
— На лугу. Через дорогу от ворот усадьбы, за живой изгородью, куда ты последовала за мной, — ответил он. — Там, где с восходом солнца ко мне вернулось зрение.
Рита тупо посмотрела на него снизу вверх, потом ее лицо начало медленно меняться. Сначала на нем проступила сдержанная улыбка, которой не терпелось вырваться, а потом… потом Рита снова стала собой и расхохоталась. Это был тот мелодичный и звонкий смех, который так мучил и пугал Дела, и Рита продолжала смеяться до тех пор, пока он не заложил за спину сначала одну, потом другую руку, и она не увидела, как от еле сдерживаемого желания убить ее на месте вздуваются на его плечах могучие мышцы.
— Ты — животное, — сказала она почти добродушно. — Ты хоть знаешь, что ты сделал? О, какое же ты… животное!
Тут она огляделась, желая увериться, что никто не услышит ее слов.
— Я оставила тебя на земле возле крыльца, — объяснила она, и глаза ее блеснули. — И ворота были заперты. Должно быть, ты…
— Не смейся, — сказал он тихо, но Рита не смеялась.
— Там кто-то был, — добавила она тихо, но убежденно. — Кто — я понятия не имею. Знаю только, что это была не я.
Дел побледнел.
— Я помню, ты пошла за мной…. - сказал он неуверенно.
— Клянусь моей душой — нет! — торжественно произнесла Рита, подавляя новый взрыв смеха.
— Но… этого не может быть, — пробормотал Дел. — Не мог же я…
— Ты ничего не видел, — напомнила она. — Ты был слеп и не в себе, мой Дел — любовник!
— Берегись, дочь сквайра! — прошипел Дел и провел по волосам своей большой рукой. — Нет, этого не может быть, — повторил он. — Прошло уже три недели. Меня бы уже давно обвинили в…
— Среди женщин нашлось бы немало таких, кто бы этого не сделал, улыбнулась Рита. — А, может, она еще даст о себе знать… в свое время.
— Я еще никогда не встречал такой мерзкой твари, как ты, — произнес Дел ровным голосом, глядя ей прямо в глаза. — Ты лжешь, я знаю, что ты лжешь!..
— Что мне сделать, чтобы доказать тебе это? Кроме, разумеется, того, что я поклялась не делать ни с одним мужчиной?
Губы Дела насмешливо изогнулись.
— Поймай единорога, — сказал он.
— Если я сделаю это, ты поверишь, что я — девственница?
— Придется поверить, — кивнул Дел и, повернувшись, пошел прочь. На мгновение он остановился и бросил через плечо:
— Но…ты?..
Рита задумчиво смотрела ему вслед, пока Дел не покинул базарную площадь, и ее глаза сверкали. Потом она быстро пошла в ювелирную лавку и заказала там плетеную из золотых нитей уздечку.
* * *
Если таинственное озеро скрыто где-то в Топях, рассуждала Рита, значит, кто-то из тех, кто хорошо знает болотистые пустоши, должен был слышать о нем. Тогда она составила в уме список тех, кто часто ходил на болота, и сразу поняла, у кого ей следует спросить об озере в первую очередь. А из этого первого умозаключения Рита с легкостью вывела и другое, и пока она шла через базарную площадь, ее смех привлекал к ней многие взгляды.
У овощных рядов Рита остановилась. Девушка за прилавком подняла глаза и посмотрела на нее с тупой покорностью во взгляде, и Рита несколько секунд стояла перед ней, слегка похлопывая себя по запястью тонкой дорогой перчаткой.
— Так значит, это была ты….
Рита так внимательно изучала это невзрачное, спокойное, обращенное внутрь себя лицо, что в конце концов Барбара не выдержала и отвела взгляд. И тогда Рита сказала без всяких предисловий:
— Я хочу, чтобы через две недели ты показала мне озеро, куда ходит пить единорог.
Тут Барбара снова подняла на нее глаза, и на сей раз настал черед Риты отворачиваться. Глядя в сторону, она сказала:
— Конечно, я могу нанять людей, которые найдут его для меня. Так что если ты не захочешь…
Она говорила очень ясно и громко, и многие люди оборачивались в их сторону и прислушивались, переводили взгляд с Риты на Барбару и обратно, и ждали.
— Хорошо, я согласна, — чуть слышно ответила Барбара. И как только Рита, все еще улыбаясь, ушла, она собрала свой товар и в задумчивости отправилась домой.
* * *
Деревенский ювелир не делал, разумеется, никакого секрета из своего удивительного заказа; это, да еще слухи, распускавшиеся теми, кто слышал разговор между Ритой и Барбарой, привели к тому, что экспедиция к озеру превратилась в настоящее шествие. Вся деревня вышла в путь, чтобы поглазеть на небывалое зрелище. Взрослые сдерживали мальчишек, чтобы те не забегали вперед Риты, которая, по общему мнению, должна была идти во главе процессии; деревенские юноши (некоторые из них выглядели чуть менее беспечно, чем можно было бы ожидать) следовали сразу за ней, время от времени фыркая в кулак. За юношами шли девушки; одна или две казались бледными и взволнованными, на лицах же остальных было написано поистине кошачье любопытство, ибо им не терпелось узнать, выйдет ли что-нибудь у дочери сквайра, и если нет, то… Впрочем, золотая уздечка была только у нее.
А Рита несла свою золотую уздечку с великолепной небрежностью; она не была ни во что завернута, и, покачиваясь и ярко блестя на солнце, привлекала к себе множество взглядов. Сама Рита была одета в развевающееся белое платье, подол которого был подрублен несколько короче обычного, чтобы не мешать ходьбе по болоту. Платье было подпоясано широким золотым поясом, на ногах Риты были изящные золотые сандалии, а золотая цепь охватывала ее лоб и волосы, словно царский венец. В нескольких шагах позади Риты, погруженная в свои собственные мысли, молча шла Барбара. Несколько раз она бросала короткие взгляды в сторону Дела, который — сосредоточенный и мрачный — шагал несколько в стороне от толпы.
Вдруг Рита ненадолго остановилась и, дав Барбаре догнать себя, пошла рядом с ней.
— Скажи мне, — негромко спросила она, — зачем ты пошла? Ведь не одна ты могла указать сюда дорогу.
— Я — его друг, — пояснила Барбара и быстро прикоснулась кончиком пальца к уздечке. — Единорога…
— О! — сказала Рита. — Единорога. Она насмешливо посмотрела на Барбару.
— Тебе бы не хотелось предавать своих друзей, верно?
Барбара задумчиво и без всякого гнева вернула взгляд.
— Если… Когда ты поймаешь единорога, — начала она осторожно. — Что ты с ним сделаешь?
— Какой странный вопрос! Оставлю у себя, разумеется.
— Я надеялась, что мне удастся уговорить тебя отпустить его.
Рита улыбнулась и перевесила уздечку на сгиб другой руки.
— Ты не сможешь.
— Я знаю, — вздохнула Барбара. — Просто я подумала: вдруг… Вот почему я пошла.
И, прежде чем Рита успела ей ответить, она замедлила шаг и снова отстала.
Прошло еще немного времени, и вытянутый гребень холма — того самого, что возвышался над озером единорога, — огласился восхищенными вздохами деревенских жителей, которые один за другим поднимались на него. И то, что лежало внизу, было действительно великолепно.
Как ни удивительно, именно Дел взял на себя обязанность остановить деревенских жителей.
— Пусть все ждут здесь! — объявил он своим громовым голосом, и никто не посмел ослушаться. Гребень холма от одного края до другого постепенно заполнялся людьми, которые вытягивали шеи и негромко переговаривались друг с другом, и Дел стал спускаться следом за Ритой и Барбарой.
— Я останусь здесь, — промолвила, наконец, Барбара.
— Подожди, — величественно бросила ей Рита и повернулась к Делу:
— А ты зачем пошел?..
— Чтобы быть уверенным, что все будет по-честному, — проворчал он. — Я знаю о колдовстве совсем немного, но этого вполне достаточно, чтобы оно мне не нравилось.
— Очень хорошо, — спокойно сказала Рита. Потом она вдруг улыбнулась своей особенной, только ей присущей улыбкой. — Пусть будет так. Но я хочу, чтобы Барбара тоже пошла с нами.
Но Барбара колебалась, и Рита добавила:
— Идем, девочка, Дел не причинит тебе вреда. Он даже не подозревает, что ты существуешь.
— О-о..! — озадаченно протянула Барбара.
— Я ее знаю, — проворчал Дел. — Она торгует на рынке овощами.
Рита улыбнулась Барбаре заговорщической улыбкой. Та ничего не сказала, и они втроем продолжили спуск к озеру.
— Не хочешь ли вернуться? — улучив минутку шепнула Рита Делу. — Или тебе мало того унижения, которое ты уже испытал?
Но Дел не ответил.
— Упрямый осел! — вспыхнула Рита. — Неужели ты думаешь, что я зашла бы так далеко, если бы не была уверена?
— Да, — коротко сказал Дел. — Думаю, что да. Наконец они достигли берега, поросшего серебристо-голубым мхом, и Рита, несколько раз ткнув его кончиком сандалии, с довольным видом села. Барбара осталась стоять в тени ив; Дел, продолжавший держаться несколько особняком, нетерпеливо посту кивал кулаком по тонкому стволу молодой осинки. Не переставая улыбаться, Рита разобрала уздечку и разложила ее у себя на коленях, приготовив к броску.
Неспокойно было в роще — неспокойно и тревожно. Они пробыли у озера уже несколько минут, но ни один кролик так и не вышел из зарослей. Когда же Барбара опустилась на колени и подставила руку, лишь один самый храбрый бурундучок выскочил из травы и устроился у нее на ладони.
В этот раз все случилось по-другому. Не было всеобщего затишья, предвещавшего его появление. Вместо этого со стороны холма, где остались зрители, донесся неразборчивый ропот множества голосов, заслышав который Рита — точно бегун на старте — подобрала под себя ноги и слегка приподняла уздечку. Ее глаза стали совсем круглыми и блестели от возбуждения, а между белыми зубами показался розовый кончик языка. Барбара словно окаменела в своей коленопреклоненной позе; Дел привалился к осине спиной и тоже не двигался.
Потом с холма донесся один-единственный, единодушный вздох — и наступила тишина. Даже не глядя туда можно было легко догадаться, что кто-то затаил дыхание и глядит, глядит во все глаза, кто-то опустил голову, а кто-то закрыл лицо руками.
Он появился.
На этот раз он двигался медленно, тщательно выбирая место для своих золотых копыт, словно вышивал ногами какой-то тонкий, волшебный рисунок. Высоко держа свою великолепную голову, он внимательно оглядел неподвижную троицу на берегу, потом на мгновение обернулся, чтобы бросить быстрый взгляд на вершину холма. Наконец единорог подошел к озеру возле ивовой рощи и, достигнув того места, где рос голубой мох, остановился, чтобы заглянуть в воду. Казалось, он один раз длинно и глубоко вздохнул. Потом он наклонился и стал пить, а напившись — вскинул голову, чтобы стряхнуть с губ сверкающие капли.
И снова единорог повернулся к трем людям, которые стояли неподвижно, словно околдованные, и еще раз осмотрел всех по очереди. Наконец он качнулся и пошел, но не к Рите, и не к Барбаре, а к Делу. Приблизившись, единорог заглянул ему прямо в глаза и стал пить из них взглядом, как только что пил воду из озерца — пить неторопливо и серьезно, проникая на большую глубину, и в его глазах были и мудрость, и красота, и сострадание, и еще что-то, что напомнило Делу раскаленную добела искорку гнева. Именно тогда он вдруг понял, что удивительное животное прочло все его мысли и что каким-то непостижимым для людей образом оно знает историю всех троих.
Величие и печаль были в том, как потом повернулся единорог, как склонил свою белоснежную голову и шагнул к Рите. Выдохнув воздух, дочь сквайра чуть привстала, поднимая уздечку, и зверь опустил рог, давая надеть на себя золотую петлю…
…И вдруг единорог резко дернул головой. Уздечка вырвалась из пальцев Риты и взлетела высоко вверх. В последний раз сверкнув на ярком солнце, она упала точно в середину озера.
И не успела уздечка коснуться воды, как чистое озеро превратилось в трясину, и с деревьев с печальным криком взвились в небо птицы. Единорог проводил их взглядом, слегка встряхнулся и, повернувшись к Барбаре, опустился перед ней на мох и положил ей на колени свою благородную, сухую, снежно-белую голову.
Руки Барбары так и застыли в воздухе. Лишь взгляд девушки скользил по прекрасной, шелковистой, теплой голове у нее на коленях, поднимаясь до самого кончика длинного золотого рога и спускаясь обратно.
Пронзительный вопль Риты заставил их вздрогнуть. Ее руки были подняты к небу, скрюченные пальцы напоминали когти, а на губах показалась кровь, которая текла из прикушенного языка. Вскрикнув еще раз, дочь сквайра вскочила с побуревшего, высохшего мха и бросилась к единорогу и Барбаре.
— Этого не может быть, слышишь, не может! Она не может быть девственницей! — взвизгнула Рита, наткнувшись на сильную руку Дела, который шагнул вперед, чтобы задержать ее. — Говорю тебе — этого не может быть! Ты и она… я и ты… я и она….
— Я удовлетворен, — сказал Дел глубоким густым голосом. — Ступай прочь, дочь сквайра.
Она отшатнулась от него, потом сделала движение, будто собираясь обогнуть его, и Дел снова загородил ей путь. Тогда Рита жестом крайнего отчаяния прижалась подбородком сначала к одному плечу, потом к другому, и вдруг повернулась и побежала к холму.
— Он мой! Мой! — кричала она. — Он не может быть ее, неужели ты не понимаешь? Я еще никогда, ни с кем, а она… Она…!
Неожиданно Рита замедлила свой бег, потом и вовсе остановилась и замолчала, услышав странный звук, донесшийся с вершины холма. Сначала он напоминал стук первых капель дождя по плотным дубовым листьям, но постепенно набирая силу, вскоре превратился в беспрерывный ропот, потом — в оглушительный рев. Рита стояла, морщась, силясь понять, в чем дело, и звук омывал ее волной. Внезапно она отшатнулась и съежилась. Это был громоподобный хохот множества людей. Один раз Рита обернулась, и в глазах ее отразилась мольба. Но Дел разглядывал ее с каменным выражением лица, и она снова повернулась к холму. Расправив плечи, Рита зашагала вверх по склону — навстречу смеху, сквозь смех, зная, что он будет преследовать ее до самого дома и до конца жизни.
Дел повернулся к Барбаре, она наклонилась над единорогом и сказала:
— Быстрый, как молния, гладкий, как шелк… Ты свободен!
И единорог поднял свою безупречную голову и поглядел на Дела. Дел открыл рот и неловко шагнул вперед, но тут же остановился снова.
— Т-ты?!.. — вырвалось у него.
На щеках Барбары заблестели слезы.
— Ты не должен был знать, — произнесла она сдавленным голосом. — Я была так рада, что ты… что ты ничего не видишь, потому что ты не должен был знать…
Дел рухнул на колени подле нее. И, когда он сделал это, единорог поднял голову, коснулся лица Барбары своим атласным носом, и вся ее доселе скрытая красота неожиданно засияла ослепительно и ярко.
Потом единорог поднялся с колен и тихонечко заржал. Дел посмотрел на Барбару и увидел, что только единорог может быть прекраснее нее. Тогда он с неожиданной робостью коснулся шеи удивительного животного и на краткий миг ощутил, как струится между пальцами тончайший шелк его гривы.
В следующий момент единорог попятился, повернулся и, совершив невероятный скачок, в один миг оказался на дальнем краю топи. Еще прыжок — и вот он уже на гребне дальнего холма. Там, словно прощаясь, единорог на мгновение замер, а потом пропал.
— Из-за нас, — сказала Барбара, — он потерял свое озеро, свое прекрасное, чистое озеро!
— Он найдет себе другое, — ответил ей Дел. — Обязательно найдет.
И добавил словно через силу:
— Он… не должен… страдать из-за своей сказочной красоты.
Время — назад!
Он был и гладкокожим, и пушистым, он мог жить и в воде, и на суше. Альтаир-путешественник — вот кто он был такой. Однако на своей милой планете Сир он был известен под именем Альтаир-рассказчик, поскольку рассказывать истории он умел даже лучше, чем искать приключения, а уж искателем приключений он был великим. Он считался чуть ли не волшебником.
Обитатели Сира называли свою планету Потаенной, и она была такой на самом деле. Тут не было ни дыма, ни заводов, ни машин, ни президентов, ни тюрем; только дикая красота волн и необитаемых дебрей. Здесь рос кустарник, способный улавливать мысли и строить из своей кроны живой шалаш-укрытие, дающий прохладу днем и тепло ночью. Сир был большой планетой, и жили тут сильные существа, обладавшие мощным разумом — таким мощным, что он сделал их способными, слившись в один могучий интеллект, окружить планету чем-то вроде скорлупы — экраном, который искривлял все внешние излучения и гравитационные поля. Экран ничего не отражал и не заслонял; он как бы прятал массу планеты и скрывал не только ее, но и сам факт ее отсутствия. А существа, населявшие ее равнины и моря, могли спокойненько смотреть на звезды над головой. Звезды, которые они считали своими друзьями. Назывался здешний народ задо.
Час рассказа! Час рассказа! Извиваясь, скользя, хлюпая по воде, мелькая и щелкая подобно кнутам, блестя подобно яркому бисеру, спешат со всех сторон детеныши и молодняк покрупнее. Час рассказа! Час рассказа!
Альтаир, возвышающийся над этим возбужденным морем существ, молча ждет, пока они кончат толкаться, пихаться и протискиваться поближе. Наконец, наступает тишина. И вот — ждут уже они.
— Сегодня, — начинает Альтаир, — я расскажу вам о планете Орел и о том, какая ужасная история приключилась там. Но прежде поведаю вам о двух детенышах, отроках, которые были чуть старше, чем вы теперь, ростом почти не уступали мне и жили на планете по имени Земля. Звали их Уилл Хоклайн и Ионна Веррет… — Послышался галдеж и трескучее хихиканье — это маленькие задо смеялись, пытаясь произнести странные имена. Альтаир дождался, пока они натешатся вволю, и поднял голову. Молодежь притихла.
— Так вот, — продолжал он, — Уилл Хоклайн и Ионна Веррет жили на далеком острове, названном Новым Авалоном. Они украсили свой остров и следили за тем, чтобы он всегда оставался красивым, но им редко выпадала возможность полюбоваться им: слишком уж много было у них работы. Уилл служил Координатором в Центре Времени, а значит, говорил другим людям, что им делать, и они делали то, что он им велел. Ионна была его лучшим пилотом-испытателем, а стало быть, когда Центр Времени конструировал какую-нибудь штуковину, Ионна испытывала ее. В глубине души Уилл сердился на Ионну, хотя никогда не говорил, а возможно, даже и не знал об этом. Он хотел, чтобы пилот-испытатель был постарше и покрепче, а Ионна была молоденькой девушкой. Ну, ведь от добра добра не ищут, с этим не поспоришь. Словом, Уилл сердился, потому что Ионна была девушкой и делала свое дело лучше всех на свете (тут Альтаир громко расхохотался вместе со своими слушателями. Это и правда звучало смешно).
Кроме них на Авалоне жило еще много людей, но они не имеют отношения к этому рассказу, за исключением разве что малышей Джонов. Маленькие Джоны были очень странными существами. Понимаете, жители Земли — тугодумы, поэтому они строили такие штуковины, называемые компьютерами. Компьютеры соображали куда быстрее людей. И самый первый Маленький Джон имел странную способность то ли самому превращаться в компьютер путем напряженных раздумий, то ли как-то превращать компьютер в себя. Не знаю уж, в чем там был фокус, только в итоге Маленький Джон мог считать и сочинять почти так же ловко, как мы, задо. Но только пока он был соединен с компьютером, а без компьютера он был самым заурядным тугодумом, как и любой другой человек. Поэтому люди двенадцать раз клонировали его и создали себе дюжину Маленьких Джонов.
Собственно, Центр Времени тем и занимался, что пытался превратить население Земли из копуш в ловкачей. Когда земляне хотели отправиться к другой звезде; они забирались в большой металлический горшок и летели в нем, оставаясь в реальном времени. В итоге путешествие длилось так долго, что экипажу приходилось впадать в спячку до тех пор, пока горшок не прибывал, наконец, к месту назначения. А когда экипаж возвращался на Землю, все друзья и знакомые уже давно были на том свете, умерев от старости. Но экипаж мог сесть и в другой горшок, который летел к звездам быстрее света. Тоща не надо было впадать в спячку, но по возвращении на Землю члены экипажа все равно не заставали своих родных и друзей в живых: слишком велика была разница между земным временем и временем в горшке.
И вот Уилл Хоклайн вместе со своими сотрудниками, компьютерами и Маленькими Джонами нашел выход из положения. Он открыл способ выделять время в чистом виде из категории «пространства-времени». И его горшки могли перемещаться назад во времени, двигаясь при этом вперед в пространстве! И космические странники получили возможность путешествовать к звездам и возвращаться обратно, заставая своих близких и любимых живыми-здоровыми. А те радостно встречали их и слушали рассказы про космос. Конечно, такое решение кажется нам громоздким и смешным, но ведь люди не задо, и поэтому они в каком-то смысле достойны восхищения. Ионна Веррет испытала эти новые маленькие горшки (на Земле их называли «разведчиками»), и выяснилось, что они вполне пригодны. А поскольку они неплохо работали, случилось нечто ужасное.
Теперь настало время рассказать вам о Мозгоскопе и Ореле.
Неведомо, когда и откуда он появился, только вдруг на планету Орел сел громадный черный горшок, и было в том горшке двадцать шесть штуковин, живых и ужасных, которых, когда они все вместе, называли Мозгоскопом, потому что все мозги у них были скопом. Задо — не единственные существа во Вселенной, способные соединять свои разумы в один. Но в отличие от нас Мозгоскоп превратил свой объединенный разум в оружие.
Орел был дикой планетой, и самым крупным животным тут считался миркат — ящерица с толстыми и проворными задними лапами и маленькими ловкими ручками. Размерами она превосходила меня, имела зубастую пасть и могла запросто откусить мне голову. А разума у нее хватало только, чтобы кормиться и радоваться белому свету. Мозгоскоп состоял из таких вот убогих разумов, способных лишь на то, чтобы выдумывать всякое оружие, летать на другие планеты и сеять там смерть и разрушение. Мозгоскоп поработил миркатов, вложил им свои мысли и превратил в оружие. И тут уже ничем нельзя было помочь. Миркат, которым управляет Мозгоскоп, — ужасная штука. А в пределах досягаемости черного горшка (на Земле такие называют «крейсерами») лежало достаточно много миров. Так что сам Мозгоскоп мог сидеть себе на Ореле, захватывая другие планеты, с помощью которых он потом прибирал к рукам все новые и новые, и новые, и…ой, мамочки! (Ой, мамочки! — вскричали юные слушатели. — Ой-ой-ой! — заплакали они.)
В крейсере Мозгоскопа были разумные приспособления и изобретения, способные делать такие вещи, которые мог делать сам Мозгоскоп. В этом отношении Мозгоскоп напоминал землян, только в нем не было ровным счетом ничего забавного. У Мозгоскопа имелись всякие «ощупыватели», «подслушиватели», «вынюхиватели» и прочее, и он тотчас же узнал о результатах проведенных Ионной испытаний горшка, летающего в прошлое, того самого маленького разведчика. Узнал Мозгоскоп и перепугался. А перепугавшись, Мозгоскоп тут же начинает жутко злиться. Он умел путешествовать в нулевом неподвижном времени, но не знал, как перемещаться во времени назад. Поэтому Мозгоскоп послал к Земле крейсер, чтобы украсть изобретение и посеять разор и запустение.
А на Авалоне, в Центре Времени, Ионна только что завершила свой последний испытательный полет. Она стояла, гордая и счастливая. Счастливая потому, что сделала все как надо. А еще потому, что радовалась за Уилла, который добился по-настоящему великого свершения.
Уилл Хоклайн посмотрел на ее улыбку, на ее блестящие спутанные волосы, заглянул в радостные добрые глаза. На какое-то мгновение он почти перестал жалеть о том, что Ионна — девушка, а не здоровенный мужчина. Он улыбнулся и взял ее за руку.
И тут раздался громоподобный голос, от которого задрожали стены.
«Внимание, Центр Времени! Даем вам срок, за который ваша планета делает один оборот вокруг своей оси. За это время вы должны собрать все отчеты и экспериментальные данные и приготовиться к отлету с Земли. Спустя час после истечения срока планета будет взорвана независимо от того, останетесь вы на ней или нет».
Уилл Хоклайн, все еще сжимавший руку Ионны, хотя он совершенно забыл об этом, заорал:
— Маленький Джон!
Маленький Джон № 5 тотчас же выступил вперед — крупное земное существо, сильное как задо, с густыми золотистыми волосами и очень широко поставленными глазами.
Уилл Хоклайн вопил:
— Я совершил нечто ужасное! Но откуда мне было знать? Кто они такие? Чего хотят? Способны ли они сделать то, чем нам угрожают?
Огромные сияющие глаза закрылись, и Маленький Джон остался наедине со своим мощным компьютером, обладающим громадной памятью и невероятным быстродействием. Он сказал:
— Судя по субпространственному кильватеру, они прибыли в нулевом времени с Орела. Кто они? Данных нет, разве только то, что они — не уроженцы Орела, этой далекой посадочной базы земного типа в созвездии Ориона. Могут ли они сделать то, чем нам угрожают? Все задействованные данные говорят за то, что могут. Вероятность — 99,9999999999 процента. Могли ли вы это предвидеть? Нет, не могли. Чего они хотят? Ясное дело: наш аппарат для движения назад во времени по мере перемещения вперед в пространстве. Если б они уже обладали им, то нанесли бы удар раньше, не дожидаясь, пока мы проведем испытания.
Но если мы не выдадим им аппарат, они нас взорвут, а это значит, что он им не достанется. Что, в свою очередь, доказывает: они боятся аппарата и готовы сделать все, чтобы либо овладеть им, либо, если это не удастся, помешать владеть им кому бы то ни было вообще.
— Значит, они сами подсказали нам ответ!
Когда Уилл Хоклайн принимал решение, оно бывало окончательным.
— Если они боятся аппарата, мы пустим его в ход сами. Мы прибудем на Орел еще до их отлета оттуда и остановим их, — он повернулся к Харперу Таунсенду, своему начальнику оперативного отдела: — Харпер, оба разведчика готовы к запуску?
Харпер кивнул.
— Ионна, ты согласна отправиться на Орел, захватив с собой какого-нибудь Маленького Джона? А я тем временем возьму второй аппарат, и мы вместе упредим их атаку.
Взглянув на ее лицо, он понял, что она согласна и рвется в бой.
— Тогда вперед! Харпер, задействуй все компьютеры, пусть подскажут нам, как уничтожить этот крейсер. Но ничего не предпринимай до самой последней минуты, иначе они ударят раньше, чем истечет срок ультиматума.
Он бегом бросился к стартовой площадке и только теперь осознал, что по-прежнему сжимает руку Ионны в своей. Когда он рванулся с места, то едва не повалил девушку.
— Прошу прощения, — пробормотал он и исчез. Ионна с грустью взглянула на свою руку.
— Прощения? — недоуменно повторила она, потом повернулась и побежала к своему разведывательному кораблику, криком призывая к себе Маленького Джона № 12.
И хотите — верьте, хотите — нет, но когда Ионна и Уилл садились в свои корабли. Маленькие Джоны и компьютеры уже успели произвести все необходимые вычисления, позволяющие перенестись назад во времени, двигаясь вперед в пространстве, и прибыть на Орел еще до отлета оттуда крейсера Мозгоскопа.
В тот самый миг на борту черного крейсера, в том месте, где расположены приспособления, делающие его способным двигаться (на земном языке это зовется «мостиком» или «пультом управления»), какой-то миркат отошел от панели, на которой мелькали лампочки, и приблизился к командиру.
— У нас «зайцы», сэр, — сказал он («зайцами» в горшках называют существ, пробравшихся туда тайком ото всех). — «Зайцы», сэр. Сначала я думал, что их трое, потом — четверо, двое-то уж точно.
— Тоща ищите их, — велел командир. — Обшарьте все углы, коридоры и каюты.
Миркат убежал, и тут послышался голос второго:
— С планеты стартует маленький летательный аппарат, сэр! — крикнул Миркат.
Но не успели они прицелиться и выпустить плазму, как разведчик уже разогнался до сверхсветовой скорости и был таков. Тут же появился еще один. Крейсер с Орела выпустил огромный веер пламени и успел отрезать часть хвостового оперения разведчика, когда тот уже почти развил сверхсветовую скорость и, казалось, вот-вот улизнет.
Никто из нас не знает, каково это — летать на маленьком разведчике. Ускорение сжимает тебя будто тиски, вдавливает в кресло, и вот ты уже не можешь дышать, ничего толком не видишь и почти не соображаешь. А потом вдруг появляется ослепительное сияние, крутящаяся световая спираль, и ты оказываешься в какой-то другой вселенной, полной серых теней, от вида которых голова идет кругом. Спустя некоторое время (оно зависит от того, сколь дальний путь вам надо проделать в линейном пространстве) вы опять попадаете в нашу привычную вселенную и начинаете изумленно моргать, потому что расположение звезд уже совсем не такое, как раньше, а невдалеке плывут незнакомые планеты. Жуть, да и только!
Но то, что произошло с Уиллом Хоклайном, было неизмеримо хуже. За несколько секунд до разгона Маленький Джон № 5 завопил: «Прямое попадание!»
— Дело дрянь, — сказал Уилл Хоклайн, — но все равно будем продолжать обратный отсчет и стартовать, что бы там ни случилось!
В этот миг их закружила сверкающая спираль, и они оказались в сером мире. И тут — трах! бах! бух! — что-то начало ломаться и разваливаться во внутренностях разведчика. Огни погасли, потом засияли, потом потускнели.
— Оцени ущерб! — велел Уилл Хоклайн, и Маленький Джон тотчас огласил целый список повреждений — одно другого страшнее.
— Ты можешь найти Ионну? — спросил Уилл. Больше всего он боялся за нее.
— Она на поверхности Орела!
— В плену! — прошептал Уилл Хоклайн, и вдруг внутри поднялась волна какого-то неведомого ему доселе чувства. — По крайней мере, она жива, полуутвердительно-полувопросительно добавил он.
— Она жива, — сказал Маленький Джон. — Но с ней там что-то делают.
Да, с ней что-то делали. Она лежала под силовым лучом, и страшный свет озарял ее, пронизывая, казалось, насквозь. Над нею склонился один из членов Мозгоскопа. Не могу сказать вам, как он выглядел, потому что и мне этого никто не говорил. Знаю только, что он был неописуемо ужасен, а посему, даже знай я, какова его наружность, я все равно не стал бы рассказывать вам о ней.
Существо из Мозгоскопа сказало:
— Мы ввели в твою кровь вещество, которое тебя убьет, да не просто убьет, а убьет по-особенному. Есть противоядие, но через какое-то время оно уже не подействует, и ты очутишься в мире страшных видений, таких страшных, что сама возжелаешь смерти, лишь бы избавиться от них. Так что давай поспешим. Отвечай-ка быстренько на мои вопросы. Какое у тебя задание? Что за работы велись в вашем Центре Времени? С кем ты должна была выйти на связь, когда мы захватили твой корабль?
Вопросы, вопросы, вопросы…
Ионна лежала молча. Лишь однажды она произнесла:
— Маленький Джон № 12 был прав.
Никаких объяснений она дать не пожелала. Потому что, когда поисковый луч с Орела зацепят их корабль. Маленький Джон № 12 сказал ей — тихо, как обычно говорят все Маленькие Джоны:
— Вероятность побега ничтожно мала. Моя способность к сокрытию информации, которую они потребуют от меня и от нашего компьютерного банка, тоже ничтожно мала. Следовательно, есть лишь одна разумная линия поведения. Я счастлив, что был знаком с тобой, Ионна Веррет, — с этими слотами он улыбнулся ей и умер.
Потрясение и страх не помешали ей подумать о клонах, о том, каково это — быть клоном и жить среди клонов. Он был столь же реален, как и она сама, но смерть для Маленького Джона — нечто совсем другое, непохожее на смерть человека. Ведь всем Маленьким Джонам известно и доступно то, что знал, думал и чувствовал Маленький Джон № 12. Значит, в каком-то смысле он продолжает жить в каждом из своих собратьев, а это — уже нечто большее, чем просто память.
И теперь, когда она беспомощно лежала в пучке света, слова Маленького Джона № 12 продолжали звенеть у нее в ушах: «Есть лишь одна разумная линия поведения…» Она прикрыла глаза. Но Ионна не умела умирать так же, как клоны. Да и не знала — во всяком случае пока — хочется ли ей этого.
Жгучий свет. Вопросы, вопросы, вопросы. Они сыплются на нее, как капли дождя. И лицо существа из Мозгоскопа (если его можно назвать лицом) становится все больше и больше, заполняя собой всю комнату, весь мир, всю вселенную, окружающую этот мир; мокрые поры на коже превращаются в пещеры, и из них лезут ужасающие создания с острыми ядовитыми зубами, издающие звуки, которые вселяют еще больший страх, чем сам их облик, — звуки, похожие и на рык, и на вой, и на визг одновременно. А потом — новые страшные образы, какие-то громадные трясущиеся и дрожащие, как желе, твари, от которых оторопь берет. И шум, шум, шум!
Потом вдруг — мертвая тишина, настолько внезапная, что становится больно. И в тусклом мерцании света — Уилл Хоклайн. Он стоит и улыбается ей, и она — наконец-то! — видит эту улыбку. Его взор прикован к ее глазам, его рука тянется к ней, потом он распахивает объятия и… Откуда-то снизу появляется копье из белого металла. Оно пронзает грудь Уилла, и его багровый наконечник выходит из головы юноши. На лице Уилла выражение изумления. Наконец-то Ионна нашла в себе силы закричать, но вокруг уже кромешная тьма, и девушка исчезает куда-то…
— Исчезла, — произнес Маленький Джон № 5 на борту разведывательного корабля. — Она исчезла.
Уилл Хоклайн не подозревал о последнем ужасном видении, посетившем Ионну. У него пересохло горло.
— Что значит «исчезла»? — выдавил он.
— Ни она, ни Орел не подают никаких сигналов… Вы здоровы? У вас остановилось дыхание.
Уиллу удалось задышать снова. Его всего трясло.
— Ан, нет, — добавил Маленький Джон. — Она подает-таки признаки жизни. Хотя нет… не может быть. Таких сигналов не имеется в моем банке данных!
— Что ты сказал?!
— Сигналы подает какое-то живое существо, но из другого места. Вовсе не с Орела. Вообще ниоткуда. Согласно картам, отчетам и взятым пробам, в том районе совсем пусто. И тем не менее я улавливаю ее сигналы.
— Выходи в линейное пространство и проложи курс. Отправляемся к ней! — хрипло прокричал Уилл Хоклайн.
— Но… Орел, крейсер, взрыв Земли…
— Это приказ. Пятый.
И Маленький Джон подчинился, сказав только:
— Вы знаете, что корабль поврежден.
Потом он проделал все, что нужно для перехода в линейное пространство. Примерно секунду он осматривался и ориентировался, затем проложил новый курс и по сверкающей спирали опять отправил корабль в мир серых теней.
— Ты все еще принимаешь сигналы?
— Разумеется, нет.
— Что значит «разумеется, нет»?
— Продвижение вперед в пространстве сопровождается перемещением назад во времени, разве вы забыли? Она еще не прибыла туда, где находится, где бы ни было это место.
Они продолжали полет. Вперед — в пространстве, назад — во времени. Наконец они прибыли на место, и там, где, если верить банкам данных, ничего не было, вдруг оказалась планета, летящая по орбите вокруг далекой звезды. Очень далекой и такой горячей, что вряд ли имело смысл искать на этой планете признаки каких-либо перемен в сравнении с ее первозданным состоянием. Уилл и Маленький Джон в немом изумлении уставились на нее. Наконец Уилл сказал:
— Она жидкая. Планета в расплавленном состоянии!
— Да, она из новорожденных.
— Неужели мы так далеко в прошлом? — спросил Уилл, и Маленький Джон ответил:
— Не забудьте, что корабль поврежден.
— Пошли по орбите, — велел Уилл. — И давай ускорим время.
Разведывательный корабль неохотно подчинился приказу, и Уилл с клоном принялись, будто зачарованные, следить за тем, как из огненного шара в муках рождается новая планета. Вздымалась кора, истекая лавой; взлетали огненные сполохи; мелькали вспышки, когда кора рвалась под напором раскаленной магмы и, будто со вздохом, оседала снова. Потому планету, казалось, навеки окутали облака и огненные зарева. И, наконец, возникли моря и континенты. Некоторые оставались на месте, другие погружались в пучину, и океаны с ревом несли свои воды над новорожденной сушей, покрытой едва успевшей пробиться травой.
А потом пришли долгожданные красота и покой. Перешейки и устья рек как бы заключили твердые соглашения с испещренным островами морем, и начался расцвет жизни, уверенной, мощной, быстро развивающейся.
Вдруг Уилл явственно почувствовал, что на планете кто-то есть. Что там зародился юный разум — сильный, но нежный, тонкий, но бесстрашный.
— Ты чувствуешь его?
— Кого?
— Это «кого» подсказало Уиллу, что при всех своих мыслительных способностях Маленькие Джоны не могли воспринимать определенные явления.
Вдруг и клон, и человек ахнули, затаив дыхание.
Все исчезло. Планета канула в никуда. Вокруг сияли звезды, пылало далекое солнце, но планеты больше не было.
— Сужай орбиту, — приказал Уилл, пребывавший во власти страстей. Сближаемся.
— Орбиту вокруг чего? С чем сближаться? Там же больше ничего нет. Я ничего не вижу. Мои приборы ничего не видят!
Никогда прежде Уилл Хоклайн не видывал Маленького Джона в таком расстройстве. Но он продолжал чувствовать эманации разума, источник которых находился где-то совсем рядом. Он улыбнулся и сказал:
— Сажай корабль, как будто планета по-прежнему на месте.
Маленький Джон послушно начал снижаться. Пустота. Ничто. И вдруг ах!
Ну, и, разумеется, вы поняли, в каком месте и в какой эпохе они очутились. Они стали очевидцами рождения нашего возлюбленного Сира, образования нашей защитной оболочки, сквозь которую они проникли на планету, исполненные удивления.
— Ее сигналы! Ее сигналы! Она здесь! Она жива! — возбужденно кричал Маленький Джон, и это возбуждение само по себе было удивительным.
В этот миг разведчик сделал какой-то невообразимый зигзаг; Уилла затошнило, но он, вспомнив все свое пилотское искусство, опередил компьютер и выровнял корабль. Не зря же его учили ручному управлению этими штуковинами. Но высота была потеряна, а кораблю, похоже, пришелся не по вкусу крутой нрав пилота: во внутренностях аппарата что-то захрустело и заскрежетало.
— Где она? — спросил Уилл, перекрикивая шум.
— Вон там! Недалеко от начала того полуострова! Но там гора…
Уилл и сам видел ее. Потом вершина исчезла в облаках и пелене дождя. Он повернул корабль туда, где, как ему казалось, была Ионна.
— Набирай высоту! — заорал Маленький Джон.
— Он не хочет подниматься, — угрюмо ответил Уилл. — Да и ладно: все равно я больше не вижу никакой горы.
И это была истинная правда. Но тут гора, словно оскорбленная его словами, казалось, выбросила вверх могучий отрог, который пропорол обшивку корабля на треть длины корпуса и развернул его чуть ли не вертикально, носом к небу.
Разрез заканчивался почти у самых ног Уилла, и он успел мельком заметить сквозь эту пробоину полуостров с широкой и плоской травянистой равниной на нем. Как только окончилась болтанка, Уилл направил корабль к равнине. Разведчик накренился на левый борт и никак не желал становиться на ровный киль. Так они и сели, скользя и раскачиваясь; нос зарылся в грунт, корабль перевернулся, и Уилл провалился в безмолвную черноту.
Первое, что увидел Уилл Хоклайн, когда пришел в себя, показалось ему совершенно невероятным.
Это был я.
Потом Уилл осознал, что теплая подушка у него под головой говорит с ним.
— Уилл… О, Уилл, с тобой все в порядке?
У подушки был голос Ионны Веррет, потому что подушкой этой служило ее колено. Уилл задрал голову и посмотрел вверх, потом опять взглянул на меня и попытался одновременно сесть и отодвинуться подальше. По-моему, он испугался. Вероятно, моих зубов.
— Все нормально, Уилл, — сказала Ионна. — Это Альтаир. Он вытащил тебя из корабля.
— Из его обломков, — уточнил Маленький Джон, и Уилл увидел, что клон сидит на полу неподалеку от него. Он выглядел вполне здоровым, если не считать заплывшего глаза. Они находились в какой-то пещере, облицованной полированным деревом. Так, во всяком случае, показалось Уиллу. Ну, а что бы подумали вы, впервые увидев наши живые жилища?
Так или иначе, ни я, ни вы никогда не слышали такого количества вопросов. Не будь рядом Маленького Джона № 5, который сидел и время от времени кивал своей золотистой головой, Уилл Хоклайн, я думаю, ни за что не поверил бы ни единому слову. Ему хотелось знать все и о Сире, и о нас, задо. И о мысленном экране, которым мы прикрыли нашу планету. И о том, почему у нас нет машин, и о том, как мы выращиваем живые жилища, и как нам удается заглянуть далеко в космос. И как мы при желании можем летать к звездам без помощи горшков.
— Это задо спасли меня от Мозгоскопа на Ореле, — сообщила ему Ионна. — Они вытащили меня прямо из-под силового луча, привезли сюда и обезвредили яд, который Мозгоскоп ввел мне в кровь. И я выздоровела. Даже голова болеть перестала.
И Уиллу пришлось в это поверить, потому что Ионна была рядом с ним. Но когда я попытался объяснить, как все произошло, как мы превратили место, где находилась Ионна, в единственную точку Вселенной, в которой она не могла находиться (потому-то она и исчезла), а Сир — в единственную планету, на которой она могла очутиться, Уилл не понял меня. Ведь у тугодумов на уме одни инструменты, понимаете? Когда они хотят что-то сделать, то начинают искать средства достижения цели во внешнем мире, а не внутри себя. Им нужны приборы, машины, всякие там изобретения. С приборами они способны на многое, но их образ мыслей мешает им добиваться своего самым простым способом, потому-то они и тугодумы. И самое смешное во всем этом — то, что им нет никакой нужды быть тугодумами. И тем не менее они тугодумы.
Уилл Хоклайн был очень, очень смышленый. Постарайтесь это понять. Он не смог бы стать Координатором Центра Времени на Авалоне в таком юном возрасте, если бы не был умницей. Как я вам уже говорил, на Земле это очень высокий пост. Но его ум был устроен так, что он не умел находить легких путей и всегда все усложнял. Уилл без устали задавал вопросы, что само по себе хорошо, но когда он не мог понять смысл ответа, то начинал разбираться, а разобравшись, с трудом оказывался способным принять истину и двигаться дальше по дороге познания. Мы, задо, обладаем определенными умениями, и мы доказали ему это. Но Уиллу было слишком трудно делать то, что делаем мы, не поняв механизма, того, как именно мы это делаем, и не имея приборов и разных приспособлений для испытаний и тестирования всех этапов. Восприятие — вот что было важнее всего. Именно восприятие давалось Уиллу Хоклайну с огромным трудом.
С Маленьким Джоном № 5 проблем не было. Он обладал сообразительностью живого существа, но его параметры были параметрами компьютера, а компьютеры не умеют мыслить. Зато они знают, что такое восприятие. Ну, а Ионна… Ионна была девушкой, а земные девушки — несколько особенные. Кажется, они знают массу разных вещей, о которых им никто никогда не говорил. И воспринимают все гораздо легче.
Я, разумеется, уже знал обо всех тех ужасах, которыми Мозгоскоп подверг Ионну на Ореле (наша собственная мозговая сеть сообщила нам о Мозгоскопе в тот миг, когда он высадился на Ореле, и мы вели за ним наблюдение), и о грозящей Земле опасности. И мы разработали план.
Чтобы осуществить задуманное, надо было пробраться в пещеры под большой корзиной, или люлькой, как ее называл Маленький Джон, которая поддерживала орелианский крейсер на поверхности планеты. Грунт на Ореле очень пористый, под поверхностью тянутся цепочки полостей и пещер. Попав в эти пещеры, мы могли бы попытаться залезть и в сам крейсер, а там уж решить, что мы можем предпринять, находясь на борту.
На Орел мы попали с гораздо большими трудностями, чем могли бы — в основном из-за Уилла Хоклайна и его стремления разобраться во всем, что мы делали. Когда я сказал ему, что Высший Совет задо собирается устроить ритуал, в результате которого мы попадем на Орел, он пожелал знать, где соберется Совет, и мне пришлось объяснять ему, что Совет нище не собирается, а мозговая сеть охватывает все места, где могут оказаться члены этого Совета. Затем я был вынужден втолковывать ему, на чем сосредоточить собственные мыслительные способности. На восприятии, разумеется. Поначалу он не хотел ничего воспринимать, а потом захотел, да не смог, и я потерял, по чести сказать, немало времени, пока научил его этому. Я не хотел, чтобы Уилл видел, как я потешаюсь над ним, и больше всего сил ушло на то, чтобы одержать смех.
Я разместил их со всеми возможными удобствами, собрал Совет, и мы начали плести мозговую сеть, которая должна была перенести нас на Орел. И не успел Сир начать бледнеть и терять четкость очертаний, как Уилл Хоклайн вскочил с места, выпрямился в полный рост и стал требовать, чтобы ему объяснили, что происходит. Разумеется, он нарушил цельность мозговой сети, и нам пришлось начинать все сызнова.
Я хотел поговорить с ним, но Ионна сказала: «Позволь мне сделать это». Потом она пошла и села рядом с Уиллом. Она взяла его за руки, заглянула в глаза и проговорила: «Уилл, пусть все идет как идет. Поверь им. Просто поверь, и пойдем со мной». И пока она держала руками его руки и смотрела ему в глаза, я быстренько залатал сеть. На этот раз сеть получилась что надо. Мерцающие звуковые полотна подняли нас и… мы очутились в пещерах Орела.
Может, Уилл или еще кто-нибудь из них и хотели что-то сказать, но все промолчали. И виной тому не столько сами пещеры или «бешеный свет» (в почве Орела есть вкрапления светящихся голубых и зеленых пород, в пещерах растет красный мох и лиловая плесень), равно как и не странный запах нет. Виной тому — миркат, который стоял перед нами и чесал себе брюхо маленькой ручонкой. Миркат носил перевязь с тепловым пистолетом. Это был первый миркат, которого увидели земляне и, наверное, не стоит на них сердиться за то, что они так растерялись и пригорюнились. Ионна вскрикнула, а Маленький Джон вытаращил свои глазищи. Уилл Хоклайн выхватил из-за пояса оружие и — п-ш-ш-ш-ш! — напрочь снес громадную голову мирката.
Мне это не понравилось. Я как-то не подумал сообщить им, что вокруг нас тоже есть экран — наподобие того, который мы воздвигли вокруг Сира, и, значит, миркату было невдомек, что мы здесь. Но теперь, когда Уилл Хоклайн пустил в ход оружие, вся планета (а Мозгоскоп — уж наверняка!) узнала о нашем присутствии и местонахождении. Я не стал говорить им об этом. Задо никогда не сообщают сведений, способных кого-либо расстроить. Уилл Хоклайн остался доволен, а расхлебывать кашу, которую он заварил, было уже поздно. Я взял тепловой пистолет дохлого мирката, передал его Уиллу Хоклайну и показал, как им пользоваться, а потом попросил Уилла отдать мне свое оружие. Я сказал, что Мозгоскоп мгновенно выследит нас, если Уилл еще раз выстрелит из земного пистолета, но добавил, что оружие миркатов обнаружить гораздо труднее.
Потом мы побежали. Ох, как же мы неслись! Я провел их по пещерам в лабиринт под люлькой, но на бегу мне не удавалось создать защитный экран. Еще один миркат заметил нас и издал жуткий крик, похожий на вой сирены. Мгновение спустя крики начали доноситься со всех сторон. Мы бежали мимо зеленых и голубых светящихся скал, мимо лиловых вкраплений и вскоре увидели яркие оранжевые вспышки — это по нам стреляли из тепловых пистолетов.
Наконец мы очутились там, где надо — прямо под люлькой. Но тут был тупик. Если миркаты найдут нас здесь — плохо дело. Пока мы бежим, они будут стараться спалить нас из своих тепловых пистолетов, но поймав нас живьем, разорвут на части и сожрут. Так учил их Мозгоскоп.
Оставалось только одно: попробовать выбраться оттуда, создав небольшую мозговую сеть. Но мне была нужна помощь. Ионна и Маленький Джон № 5, похоже, сразу поняли, чего мне надо (а мне надо было, чтобы они просто расслабились и позволили мне и сети подхватить их), но Уилл Хоклайн… О, как бы мне хотелось, чтобы он был чуть-чуть менее любознательным, чуть-чуть менее храбрым и, возможно, чуть-чуть более тупым! Надо отдать ему должное: он старался, как мог. Но потом он увидел миркатов. Двух, трех… семерых. Потом — восьмого и девятого. Я тотчас же воздвиг экран (для этого мне их помощь не потребовалась), и миркаты уже не могли заметить нас. Еще секунда-другая, и они отправились бы искать нас в какое-нибудь другое место. Но Уилл Хоклайн видел их так ясно, как мы тут на Сире видим звезды. Он вскинул тепловой пистолет, который я ему дал, и озарил коридор яркой оранжевой вспышкой. Два мирката взвыли и рухнули на пол, но остальным теперь было точно известно, где мы.
Уилл Хоклайн опустился на одно колено и прочно установил свое оружие, а я подумал: «Это самый сумасшедший тугодум и маньяк всевозможных приспособлений, какого только можно встретить во всех известных и неведомых мирах!» Я крикнул и одновременно послал мысленный сигнал Ионне и Маленькому Джону: «Дайте мне подхватить вас!» Они послушались, и пока миркаты пробирались по коридору, который Уилл превратил черт знает во что, я собрал воедино энергию Ионны, Маленького Джона и свою собственную и обрушил ее на мягкую породу над их головой. Огромная глыба вывалилась из свода коридора и перекрыла его.
Все разом стихло, только тучи пыли клубились вокруг нас. И я сказал Уиллу Хоклайну:
— Если уж ты не хочешь делать то, о чем я тебя прошу, лучше вовсе ничего не делай!
Я произнес это мягко и вежливо, как только мог. То ли мой тон так на него подействовал, то ли взгляды Ионны и Маленького Джона, но Уилл стал тише воды и теперь мог быть почти полезен нам.
Я вызвал мозговую сеть Сира, указал наше местонахождение, и пещера начала растворяться, исчезать, а вместо нее вокруг нас вырастали плоские черные металлические стены. Мы были внутри орелианского крейсера. Не успели мы перевести дух, как почувствовали, что попали в круговерть и несемся в космическом пространстве в режиме нулевого времени. Крейсер взлетел, и счет шел на минуты.
Вероятно, мы не сразу обрели способность ясно мыслить. Вы, мальчики и девочки, и представить себе не можете, как космический полет отшибает мозги. Почувствовав, что снова могу соображать, я огляделся. Плоские металлические стены. Темнота. Я добавил немного света. Ионна и Уилл лежали на полу и, наверное, ждали, когда их головы снова заработают. Маленький Джон № 5 сидел и вертел своей громадной головой.
— Слушай, Пятый, — сказал я ему, — ты можешь примыслиться к компьютеру этого крейсера?
Он взглянул на меня. Возможно, его и удивила моя способность светиться во мраке, но он ничего по этому поводу не сказал. Он закрыл глаза и напрягся, потом снова открыл.
— Тут совсем другой компьютер, — сказал он.
— Этого и следовало ожидать. Но неужели в нем нет ничего похожего на ваши?
Он снова зажмурился, посидел так немного и кивнул.
— В нем очень много похожего.
— Ты сумеешь его освоить?
— Наверное.
— Тогда действуй. Пятый. Подключай к нему мозги, да так, чтобы миркаты, начав искать нас своими щупами и детекторами, приняли тебя за деталь их собственного компьютера. Ты можешь заглянуть в их подсматриватель? Я хочу знать, где мы находимся. Я тебе помогу.
Он старался изо всех сил. Я подхватил картину, которая стояла перед его мысленным взором, и спроецировал ее на черную стену как на экран. Мы словно смотрели в окно. А за окном была планета.
— Боже мой! — послышалось сзади. — Это же Земля!
— Вон Авалон, видишь?
— Хорошо, значит, мы возле Земли. Хотелось бы знать, в каком мы времени, — сказал я.
— У меня нет никаких подсказок… — промямлил Маленький Джон.
— У меня есть! Смотрите! — воскликнул Уилл Хоклайн.
Из-за диска планеты вынырнула маленькая золотистая искорка.
— Разведчик, — проговорила Ионна Веррет. — Это… Возможно ли?
Изображение пересекла огненная линия, и почти тотчас же разведывательный корабль блеснул тем странным светом, который излучает космический аппарат, переходя в режим полета со сверхсветовой скоростью. Мгновение спустя сверкнула еще одна искорка; острый язык пламени отрубил хвостовой отсек корабля за секунду до его исчезновения.
— Это мы… Я… Сейчас они будут вытворять с нами всякие ужасы.
Я решил сделать доброе дело. Я взял участок мозговой сети и велел ему усыпить Ионну и Уилла Хоклайна. Я сказал им: «Спите». И они уснули, уснули так крепко, что даже Мозгоскоп со своими щупами и подсматривателями не смог бы обнаружить их. Потом я сказал Маленькому Джону:
— Пятый, я их упрятал особым способом и могу создать вокруг себя экран. Ты мог бы прикинуться частью их компьютера? Так, чтобы они не нашли тебя?
Он ответил, что мог бы. И тогда я объяснил ему, что делать.
Когда все было в порядке, я стал выводить Ионну и Уилла из состояния глубокого сна в нормальный, а потом разбудил их. В этот миг Маленький Джон № 5 сказал:
— Компьютер сообщает о присутствии на борту «зайцев». Какой-то миркат доложил командиру.
— Ничего страшного, — ответил я.
— Командир приказал начать поиск, — заявил Маленький Джон.
— В этом тоже нет ничего страшного, — сказал я.
— Мы можем где-нибудь спрятаться? — спросила Ионна.
Я ответил, что вряд ли. Во всяком случае, не надолго.
— Не хочешь же ты сказать, что мы должны сидеть тут и ждать, пока нас поймают! — воскликнула Ионна.
— Без боя мы не сдадимся, — заявил Уилл Хоклайн и вытащил из-за пояса тепловой пистолет мирката. Не успел я рта раскрыть, как дверь каюты с грохотом распахнулась, и на пороге появился миркат-охранник. Уилл прицелился в него, но ничего, разумеется, не произошло, потому что я разрядил оружие, пока он спал. Но я забыл извлечь из его мозга безрассудство. Эту его удручающую храбрость — или что там еще. Как только громадный миркат разинул пасть, чтобы заорать, Уилл Хоклайн бросился на него и затолкал пистолет прямо ему в глотку. Но Уилл не ограничился этим. Продолжая лететь вперед по инерции, он уперся рукой в голову мирката, обхватил ногами его длинный нос и с силой сжал его, сомкнув челюсти этой твари. Тогда я вспомнил, что все крупные ящерицы, особенно те, у которых вытянутые челюсти, способны смыкать их с большой силой и вполне могут перекусить пополам существо размером с меня. Но мышцы, открывающие пасть, у них сравнительно слабые, и нетрудно удержать их челюсти в сомкнутом состоянии. Поэтому охранник, вцепившийся в Уилла своими маленькими ловкими ручками, вдруг обмяк и сдох, не успев поднять тревогу.
Запыхавшийся и ликующий, Уилл Хоклайн вернулся к нам.
— Помоги мне затащить эту тварь сюда, — сказал он. Я помог. И подумал при этом, что не смогу сказать ему, какую глупость он сотворил. Задо никогда не огорчают людей. Как я мог сказать Уиллу, что, дай он им схватить себя, его отвели бы на мостик к командиру, где он мог бы что-то предпринять? А теперь, когда он убил охранника, остальные попросту отгрызут его глупую голову. Как мог я сказать ему, что важнее всего сейчас — спрятать Маленького Джона, что его не обнаружат, если не увидят. А охранники в поисках пропавшего мирката наверняка заметят его. Я не мог ничего этого сказать. Не мог. Он так улыбался и был таким гордым!
— Уилл, — произнес я как можно мягче, — ты видишь Ионну?
Он посмотрел на девушку, и я тотчас же окружил ее экраном. Она исчезла. Уилл разинул рот, сделал шаг вперед, и я убрал экран.
— Видишь Маленького Джона № 5? — спросил я. Потом поставил экран и тут же убрал его, а мгновение спустя воздвиг снова, вокруг самого Уилла.
— Ты видишь Ионну, видишь меня и Маленького Джона, но тебя не видно. Верно я говорю, Ионна? Верно, Пятый?
Они кивнули, и я убрал экран.
— Почему ты разговариваешь со мной, как с ребенком? — обиделся Уилл Хоклайн. Возможно, я слишком понадеялся на свою вежливость.
— Мы используем экран, — объяснил я. — И мне надо, чтобы ты понял: как бы близко ты ни подошел к кому-нибудь, тебя не заметят. И как бы тебе ни хотелось напасть на кого-нибудь из них, ты не должен этого делать. Сейчас мы выйдем отсюда и отыщем тех, кто ищет нас. И поместим Маленького Джона № 5 в какой-нибудь угол, который они уже обыскивали. Ему предстоит сделать немало дел, а миркаты уже не смогут обнаружить его. Потом мы втроем отправимся на мостик к командиру, и надо добраться туда до того, как нам оторвут ноги и поотгрызают головы. Ты меня понимаешь?
— Ты по-прежнему говоришь со мной, как с ребенком, — ответил Уилл.
— Что ж, — сказал я, — детей я люблю. Пошли.
Я открыл дверь и воздвиг экран, достаточно большой, чтобы скрыть всех нас. Миркатов не было, но откуда-то слева доносился шум — сопение и топот. Я знаком велел остальным следовать за мной (внутри экрана мы видели друг друга) и повел их на звуки. Прямо за углом наверняка был отряд миркатов. Они открывали и захлопывали двери. Мы прижались к переборке и двинулись прямо на миркатов. И, по-моему, лишь в этот момент трое землян действительно поверили в возможности экрана. Миркаты один за другим прошли мимо нас, а мы тихонько уступили им дорогу.
Я распахнул какую-то дверь.
— Заходи, Пятый. Когда все будет готово, тотчас же сообщи мне.
Маленький Джон улыбнулся. Я впервые увидел, как он это делает.
— Хорошо, сообщу, — пообещал он и закрыл за собой дверь.
Маленький Джон дал мне общий вид горшка, взятый из компьютера крейсера, и я запечатлел его в своей памяти. Крейсер был громадный и устроен гораздо сложнее, чем нужно. Он был набит разными машинами, изобретениями и всякой всячиной. Ну, и миркатами, конечно.
Мостик находился далеко, в середине крейсера, и его окружали бесчисленные оболочки, изолируемые друг от друга в случае повреждения корабля в космосе. А сам мостик представлял собой нечто вроде остальной пещеры, полной изображений, которые проецировал сюда компьютер крейсера при помощи датчиков, щупов и видеокамер, и приборов, определяющих скорость, продолжительность полета и местонахождение в пространстве. Огромные безобразные миркаты следили за показаниями приборов. На возвышении посреди пещеры стоял командир — миркат, превосходивший размерами всех остальных.
Невидимые за экранами, мы миновали охранника у ограды вокруг возвышения, поднялись и остановились за спиной командира. Некоторое время мы просто наблюдали за ним — за тем, как он делает все то, что должен делать командир, чтобы заставить крейсер двигаться вперед. Большей частью его действия заключались в том, чтобы выпячивать брюхо и корчить свирепые гримасы всем миркатам по очереди. Тем, которые действительно занимались делом.
Сидя в каюте, в глубине корпуса, где мы его спрятали. Маленький Джон мысленно обратился ко мне: «Я совсем изнемог, Альтаир». Мысленный сигнал был очень слабый.
Я снял экран с Ионны Веррет и Уилла Хоклайна, но свой оставил на месте. Казалось, прошла вечность, пока они стояли на виду у всех, не зная об этом. Командир расхаживал взад-вперед, не замечая их. Потом один из миркатов посмотрел вверх, застыл на мгновение и медленно поднялся со своего хвоста (миркаты сидят на хвостах). Еще один миркат поднял голову, вытаращил глаза и встал. Потом то же самое сделал третий. Они принялись бормотать что-то, совещаясь между собой с таким видом, словно им было страшно обратиться к своему командиру.
Прошло ой сколько времени, пока командир, наконец, решил оглянуться. Сзади стояли Ионна Веррет и Уилл Хоклайн и с улыбкой смотрели ему в глаза: они уже привыкли к своей невидимости и не знали, что теперь-то их отлично видно.
Огромная пасть командира медленно раскрылась; так же медленно поднялась правая рука. Он указал когтем на Ионну Веррет и произнес на земном языке:
— Ты! Это ты исчезла!
И только теперь Ионна поняла, что он видит ее:
— Альтаир! Альтаир! — вскричала она, но я ничего не ответил. Уилл Хоклайн протиснулся вперед. Возможно, он думал, что по-прежнему невидим, или хотел защитить Ионну и напасть на командира, или и то и другое сразу. Так или иначе, но командир дал Уиллу понять, что видит и его тоже. Он махнул в сторону юноши своей когтистой лапой.
— Ты! Я видел твое изобретение с Земли. Центр Времени… ты там Координатором. Уилл Хоклайн!
Он резко обернулся и завопил:
— Вот что нам нужно! Устройство обратного времени у него в голове! Взрывайте планету! Уничтожьте Землю!
— О, Альтаир! — слабый крик Ионны был последним звуком, который я услышал, когда крейсер завис над Землей и один из миркатов хлопнул рукой по панели управления в том месте, где было изображение планеты. Панель развалилась.
Спиральная круговерть, черная вспышка и тошнотворное головокружение от полета в режиме нулевого времени.
Из корпуса крейсера вырвались грозные молнии, красные с ближнего конца и голубые с дальнего, зеленые снизу и желтые сверху. Они слились в поток сверкающей белизны, который вонзился в самое сердце планеты, разнеся ее на части и превратив в маленькую пылающую звездочку.
А планетой этой оказался Орел, и вместе с ней погиб Мозгоскоп, из кого бы он там ни состоял. И никогда больше этим тварям не суждено было летать к другим мирам, чтобы захватывать и губить их.
Но, мальчики и девочки… Я стоял рядом с землянами, поглощенный разноцветным сиянием, и не мог дышать от потрясения и горечи. Да, Мозгоскопа больше не было. Да, отныне он не будет угрожать нам или Земле, или еще кому-нибудь. Но Орел с его маленькими зверьками, с его веселой и настырной травой, с его буйством морской жизни — теперь Вселенная утратила всякую надежду на расцвет и развитие этой жизни. Разумеется, миров много, и другой жизни также очень много. Но даже сделав доброе дело, вы всегда должны задумываться о том, что, возможно, существовал и другой способ добиться благой цели. Такой способ, который не повлек бы за собой ничьей гибели.
Мы смотрели как умирает Орел. Кора планеты закипала слой за слоем; лава, взрывы газа, разнесенные на куски горы, сумасшедшие ветра и океаны, изливающиеся в космическую бездну. Плевать на Мозгоскоп, плевать на миркатов. Я оплакивал этот мир и всю существовавшую в нем жизнь, которая отныне будет существовать лишь в нашей памяти.
А миркаты… Что говорить о миркатах, когда даже я чувствовал, как разрывается мое сердце, как меня трясет от этого зрелища? Представляю себе, с каким чувством смотрели они на ужасную гибель своей родины.
Я огляделся по сторонам и… и тут произошло нечто невероятное. Как только погиб Мозгоскоп, все миркаты куда-то исчезли. Их исчезновение сопровождалось легкими хлопками, и до нас наконец дошло, что каждый из них был лишь изображением, осязаемым изображением мирката, живущего на планете. А когда не стало живых миркатов, не стало и их изображений.
— Спасибо, Маленький Джон № 5, - мысленно сказал я и услышал мысленный же ответ:
— Могу я, наконец, уснуть?
— Спи, дружище.
Я снял экран. Ионна и Уилл посмотрели на меня так, словно не знали, что сказать.
— Какое-то время вам из-за меня приходилось туго, я знаю, — произнес я. — Но мне нужно было доставить вас на мостик живыми и здоровыми, так чтобы вас не убили по дороге. Я хотел, чтобы командир увидел вас и подумал, что вы захвачены в плен. Это был единственный способ заставить его взорвать планету, прежде чем он узнал бы, что сделал Маленький Джон № 5.
— Пятый! Где Пятый? Что он сделал?
— Нечто такое, чего не могли бы сделать ни вы, ни я. Все команды в таких больших горшках отдаются через компьютер. А командир приказал взорвать планету и возвратиться на Орел, Маленький Джон вдумал себя в компьютер и дал такой приказ:
«Вернуться на Орел. Взорвать планету».
Сейчас он спит там, где мы его оставили. Пускай себе спит. Он уже проложил курс на Землю. Вам достаточно коснуться вон той маленькой лампочки… Да, верно, вон той зеленой, и вы отправитесь в путь. Только не забудьте сперва послать сообщение, чтобы Земля не уничтожила крейсер, как только он будет обнаружен.
— Ты полетишь с нами?
— Ой, нет, — ответил я, — у меня много дел дома, Уилл. Ты уже почти научился восприятию… Попробуй освоить это искусство до конца. Не торопись. Эта маленькая зеленая лампочка подождет.
Они стояли, глядя друг другу в глаза. Стояли долго и наконец я увидел, что он начал воспринимать. Сначала до него дошло, что чувствует она, а потом Уилл понял и принял то, что чувствует он сам. Я вызвал мозговую сеть и отправился домой, чтобы рассказать вам эту историю.
Час рассказа кончился. Копошась, скользя, извиваясь, яркие как бисер, мягкие, гладкие детеныши двинулись обратно к океану, к своим уютным постелькам. Завтра они начнут играть, крича: «Я — Альтаир!» — «А я Ионна!» — «Я — Уилл!»
Для чего же еще нужны сказки?
Гибельдозер
Прежде был потоп, а до потопа — иная жизнь, иная раса, чья природа недоступна человеческому пониманию. Хотя расу эту нельзя было назвать чуждой и неземной — ибо ее домом была Земля.
И была война между этой расой, а ее могущество было велико, и другой, воистину чуждой. Разумное облако, скопление мыслящих электронов зародилось в недрах могучих машин благодаря случайности, немыслимой с точки зрения нашей туземной технологии. И тогда машины, слуги людей, стали их господами, а затем начались великие битвы. Существа-электроны с легкостью проникали в неустойчивую структуру атома, их средой обитания был металл, а потому любое оружие людей рано или поздно обращалось против своих создателей — до тех пор, пока жалкие остатки некогда великой цивилизации не отыскали защиту.
Изолятор. Конечный, а может быть, побочный продукт исследований энергии. Нейтрониум.
В этом укрытии они разработали оружие. Мы никогда не узнаем какое — и будем жить, или узнаем и погибнем, как погибли они. Ибо уничтожив врага, это оружие вышло из-под контроля и обрушило всю свою безмерную мощь на древнюю расу, на ее города и взбунтовавшиеся машины. Сама планета была охвачена огнем, суша тряслась и обваливалась, океаны кипели. Ничто не уцелело. Ничто из того, что мы называем жизнью и ничто из той псевдожизни, что родилась в таинственных силовых полях непостижимых механизмов. Ничто, кроме одной очень стойкой мутации.
Ирония ситуации заключалась в том, что на самом деле мутация эта была слабой и уязвимой. Самых элементарных средств, применявшихся против ее расы, было достаточно, чтобы убить ее. Но время простых мер прошло. Это было высокоорганизованное электронное поле, обладавшее разумом, подвижностью и жаждой разрушения — и более ничем.
Оглушенное катастрофой, оно дрейфовало над ревущей планетой и, воспользовавшись кратким затишьем, уже не помня себя от усталости, рухнуло на плавящуюся землю. И здесь оно нашло убежище — убежище, которое построили для себя враги его народа. Оболочку из нейтрониума. Оно вползло туда и потеряло сознание. И осталось лежать там, а нейтрониум в своем таинственном, беспрерывном течении, в своем постоянном стремлении к совершенному равновесию, затянул отверстие. И потом, в бурные тысячелетия, наступившие следом, оболочку подбрасывало, как серый пузырек, на поверхности вращающегося шара, ибо ни одно вещество Земли не может смешаться с нейтрониумом или удержать его внутри себя.
Шли века, химические реакции творили свою магическую работу и однажды на Землю вернулась жизнь, а с ней и эволюция. Первобытное племя наткнулось на оболочку из нейтрониума (который есть не материя, а статическая сила), ощутило первозданный холод, исходящий от нее, ужаснулось и обожествило сферу, и построило вокруг нее храм, и приносило ей жертвы. Льды, огонь и море накатывались и отступали, с течением лет поднималась и опускалась земля, пока разрушенный храм не вознесся на вершину холма, а сам холм не стал островом. Островитяне приходили и уходили, жили, строили и умирали, и народы исчезали из памяти. И теперь где-то западнее архипелага, называемого Острова Ревиладжерида, в Тихом океане лежит необитаемый остров. И однажды…
Чаб Хортон и Том Джегер стояли и наблюдали, как удаляются по стеклянной поверхности моря «Спрайт» и, влекомые им, три приземистых грузовых лихтера. Казалось, что большой океанский буксир и его подопечные скорее выходят из фокуса, а не уплывают вдаль. Чаб аккуратно сплюнул, даже не шевельнув растущей из уголка рта сигарой.
— Мы застряли здесь на три недели. Как ты себя чувствуешь в роли морской свинки?
— Мы управимся, — глаза Тома Джегера окружены сетью мелких морщинок. Он на голову выше Чаба, костлявый, не такой плотный, а еще он был настоящим оператором. Те, кто назначил его прорабом эксперимента, поступили правильно — Том был прекрасным специалистом и умел внушить уважение к себе. И воплощение в жизнь новой методики аэропортостроения в огромной степени зависело лично от него, ибо здесь не было ни военного руководства, ни правительственных наблюдателей, ни жестких сроков, ни обязательных докладов. Была земля, которую правительство на время предоставило компании, и была идея — использовать рабочую технику для нивелировки и разбивки участка. Было шесть операторов, два механика и два миллиона долларов, вложенных в снаряжение лучшее, какое только можно купить за деньги. Методика позволяла обойтись без чертежей и, вообще, без стадии планирования, одновременно решая проблему рабочих рук.
— Когда эта черношляпая команда свалится нам на голову, у нас будет, чем их встретить, — сказал Том.
Он повернулся, оглядел остров профессиональным взглядом оператора: увидел его таким, каким тот был, таким, каким будет на каждой стадии работы, каким станет, когда работа будет завершена; пять тысяч футов взлетной полосы, плотно сбитые земляные валы, четыре акра парка, дорога и короткий переезд для такси. Он видел, куда ляжет каждый удар, которыми электрическая лопата прорежет высокий склон, видел руины наверху — они дадут камень, которым будет засыпано маленькое болотце на другой стороне острова — чтобы там могли пройти бульдозеры.
— У нас есть время подогнать лопату к склону. Мы успеем до темноты.
Они пошли вдоль берега к зарослям, где в окружении ящиков и бочек с горючим стояли машины. Все три трактора спокойно тикали, двухтактные дизели кашляли сквозь глушители, а большой Д-7 тяжко выдувал струю воздуха на каждом холостом обороте. Самосвалы молча стояли рядком, они не начнут работу, пока у лопаты не появится, чем их загружать. Они выглядели похожими на механическое воплощение знаменитого «тянитолкая» доктора Доллитра — фантастического животного, у которого обе стороны — передние. У них было два больших ведущих колеса и два маленьких — направляющих. Мотор и кресло водителя располагались рядом над передними — малыми — колесами, но водитель был обращен лицом к кузову, к двум большим колесам (хотя на самосвалах старого образца все было наоборот). Так вот, по дороге от лопаты к свалке оператор ехал задом наперед, оглядываясь через плечо, а сваливая, оказывался позади кузова, хотя глядел по направлению движения неплохой трюк для четырнадцатичасового рабочего дня. В центре группы вскакивала лопата, ее огромный корпус возвышался над остальными машинами, она стояла там, сгорбившись, уперев в землю железный подбородок словно огромный усталый динозавр.
Увидев приближающихся Тома и Чаба, Ривера, механик-пуэрториканец распрямился, улыбнулся и засунул гаечный ключ в верхний карман своего комбинезона.
— Она говорит «Все в порядке», — заявил он, сверкнув белыми зубами. Все лицо его было в пятнах смазки. — Она говорит, что хочет немного грязи поверх всей этой краски, — он стукнул каблуком по лезвию Семерки.
Том усмехнулся в ответ — улыбка странно смотрелась на его обычно серьезном лице.
— Семерка получит свою порцию, да еще потеряет большой кусок лезвия в придачу к краске, прежде чем мы закончим. Давай в седло, малыш. Построй нам спуск отсюда на ту площадку и сравняй те несколько холмиков на подходе к склону. Мы хотим подогнать туда ковш.
Пуэрториканец сидел за рулем прежде, чем Том кончил говорить. Семерка с ревом потянулась и двинулась вдоль зарослей к внешнему склону острова. Ривера опустил лезвие и песчаная почва горбом поднялась перед бульдозером, наваливаясь на лезвие и оставляя ровные валы по его краям. Ривера толкал груз по направлению к скалистому краю, Семерка тяжело ревела по мере того, как тяжесть увеличивалась, блатт, блатт, блатт, она тащилась как перегруженный вол и чуткому уху был слышен каждый оборот ее мотора.
— Чертовски хорошая машина, — заметил Том.
— И чертовски хороший оператор, — фыркнул Чаб и добавил: — …для механика.
— Мальчик в порядке, — сказал Келли. Он почему-то стоял здесь, рядом с ними, наблюдая как пуэрториканец управляется с бульдозером, так, как будто был здесь с самого начала — собственно, Келли всегда появлялся так. Высокий, гибкий, со слишком раскосыми зелеными глазами и ленивой небрежной походкой любопытного кота.
— Никогда не думал, что увижу день, когда оборудование будут выгружать вот так: собранным и готовым к работе. Наверное, раньше об этом просто никто не думал. Не приходило в голову, — сказал он.
— Ну, в наши дни бывают случаи, когда тяжелую технику приходится выгружать в спешке, — ответил Том. — Если они могут делать это с контейнерами, то почему бы не повторить номер со строительной техникой? Нам нужно быстрее построиться, вот и все. Келли, расшевели лопату. Она смазана. Мы хотим подогнать ее к обрыву.
Келли взлетел в кабину большого экскаватора и, пощелкав чем-то на контрольной панели, потянул стартовый рычаг. Дизель Мерфи фыркнул и глухо заурчал. Келли уселся поудобнее, установил дроссель и машина начала набирать обороты.
— Никак не могу привыкнуть, — сказал Чаб. — Не больше года назад нас бы тут не меньше сотни крутилось — на такой работе.
Том улыбнулся.
— Угу. И сначала нам пришлось бы строить штаб, потом бараки. Как для меня, так все к лучшему. Ни тебе расписания, ни докладных по использованной технике, ни ежедневных сводок — мираж там… только восемь человек, техники на миллион капустой, да времени три недели. Лопата и куча инструментальных ящиков уберегут нас от дождя. Армейские полевые рационы успокоят наши желудки. Мы быстро построимся, быстро уберемся отсюда и нам быстро заплатят.
Ривера закончил работу, развернул Семерку и пошел вверх по склону, утаптывая дорожку. Наверху он опустил лезвие, выдвинул его вперед и покатился вниз, сглаживая лезвием оставшиеся неровности. Том взмахнул рукой и Ривера двинулся по берегу в сторону обрыва, срезая по дороге холмики и заполняя впадины щебенкой. Он пел за работой, всем телом ощущал биение мощного мотора, микрометрическую точность движений огромной, неумолимой машины.
— Почем эта обезьяна не занимается своей смазкой?
Том покачал головой, вынул изо рта напрочь изжеванную спичку. И ничего не сказал, поскольку уже довольно долго пытался выработать у себя привычку ничего не говорить Джо Деннису. Денниса, бывшего бухгалтера, выдернули из конторы какого-то мирно усопшего строительного проекта в Вест-Индии. Он стал оператором, потому что компания нуждалась в операторах. Его отпустили с большим удовольствием, ибо склонность Денниса к мелкому конторскому интриганству была общеизвестна. Он все еще играл в эти игры. На стройке Деннис выглядел неуместно не столько из-за красного, цвета вареного рака лица и женственной походки, сколько из-за того, что лизоблюдство и заглазные сплетни выглядят в поле еще хуже, чем в офисе.
Деннис говорил:
— Этот маленький Гитлер меня достал. Почему я должен терпеть эти разговорчики? «Ты, значит, из Джорджии», — он мне говорит. А сам он кто? Янки или что?
— Парень откуда-то из Мэкона, — фыркнул Эл Новелз, который тоже был из Джорджии. Высокий, жилистый, сутулый Эл всю жизнь думал руками и ногами, мозги были для него непозволительной роскошью — до тех пор, пока Эл не встретил Джо Денниса и не начал использовать его как приставку.
— Том ничего не имел в виду, — сказал Чаб.
— Конечно, он не имел в виду. Ему надо только, чтобы мы делали то, что он хочет, так, как он хочет, особенно, если он знает, что нам это не по вкусу. Ты ведь не вел бы себя так, Чаб? Эл, скажи, правда Чаб не стал бы так на нас давить?
— Ну да, — сказал Эл, понимая, что этого от него ждут.
— Ерунда, — сказал Чаб, одновременно польщенный и сбитый с толку, он думал: «Ну что я имею против Тома? Я его не люблю, но ведь и не знаю совсем». — Том на своем месте, Деннис. У нас есть что делать — так что давайте по-хорошему. Вы, что, не можете потерпеть какие-то жалкие шесть недель?
— Ну да, — сказал Эл.
— Конечно, мы можем, — сказал Деннис. — Но какого черта они посадили нам на голову этого типа? Чаб? Чем плох ты сам? Разве ты знаешь все эти чертежные штучки — нивелировку и осушение — хуже Тома? Разве он может так разметить склон холма, как ты?
— Конечно, ты прав. Но какая разница, кто есть кто, пока работа идет? И в любом случае, я не желаю быть начальством. Подумайте, на кого повалятся шишки, если что-нибудь пойдет не так?
Деннис шагнул назад, снял руку с плеча Чаба и пихнул Эла локтем под ребра.
— Ты слышал, а, Эл. Мы имеем дело с хитрым парнем. Этого наш дядя Том точно не предусмотрел. Чаб, ты можешь быть уверен, что мы с Элом поступим именно так.
— Как так? — спросил искренне изумленный Чаб.
— Ну как ты сказал. Если работа не ладится, начальник получает нахлобучку. Поэтому, когда начальник начинает хамить, работа сразу перестает ладиться.
— Угу, — с простодушной убежденностью подтвердил Эл.
Чаб переварил про себя эти неожиданные логические выводы, понял, что почва разговора ускользает из-под его ног и пришел в ярость.
— Я ничего такого вам не говорил! Эта работа должна быть сделана, несмотря ни на что! Не будет никаких надувательств, никакого саботажа, ни в мою пользу, ни в чью-нибудь еще, если я смогу этому помешать!
— Это же только слова, — заюлил Деннис. — Мы просто хотим показать этому парню, что мы думаем о таких выскочках, как он.
— Ты слишком много болтаешь, — сказал Чаб и ушел, пытаясь сберечь остатки связного мышления. После каждого разговора с Деннисом у него оставалось неприятное ощущение… ну, как будто ему в карман сунули членский билет клуба, в котором он и состоять категорически не желает, и отмежеваться с чистой совестью не может.
Ривера проложил дорогу к обрыву, развернул Семерку, выжал педаль сцепления и включил нейтраль. Том заливал дорожку катком-«сковородкой». Как раз, когда он подъехал, Ривера стоял за машиной и чуткими ладонями ощупывал кожух двигателя, проверяя нет ли перегрева. Том свернул и поставил рядом свою «сковородку».
— Ке гас? Малыш? Что-то не в порядке?
Ривера покачал головой и улыбнулся.
— Нет, ничего. Она само совершенство эта «де сьете». Она…
— Эта что? Дейзи Этта?
— «Де сьете». По-испански. Д-7. Семерка. Это что-нибудь значит по-английски?
— Я тебя не понял, — улыбнулся Том. — Но Дейзи Этта это имя девушки по-английски. Неплохо.
Он тоже выжал сцепление, перешел на нейтраль и соскочил с машины. Ривера подошел к нему. Они влезли в кабину Семерки и Том сел за контрольную панель.
Ривера сказал:
— Дейзи Этта, — и улыбнулся так широко, что где-то в глубине рта, за задними зубами послышался мягкий, щелкающий звук. Он протянул руку, зацепил мизинцем один из больших ходовых рычагов и потянул. Том рассмеялся.
— Да, здесь у тебя нечто, — сказал он. — Самая легкая в управлении из всех, что когда-либо строили. Гидравлическая система управления, тормоза, которые поставят машину, как вкопанную, если на них плюнуть. Рычаг переднего и заднего хода, так что не нужно терять скорость. Она отличается от старых моделей. Девять-десять лет назад у них не было подъемных пружин, и нужно было навалиться всем телом, чтобы поставить ведущий рычаг на место. Резать склон холма таким бульдозером — это была та еще работа, тогда. Ты попробуй как-нибудь работать одной рукой, а другой придерживать ее высыпающиеся потроха. И так — десять часов в день. И что ты с этого имеешь? Восемьдесят центов в час и… — Том вытащил изо рта сигарету и прижал горящий конец к загрубевшей коже ладони. — Это.
— Санта Мария!
— Хочу поговорить с тобой, малыш. Да еще хотелось бы заглянуть за обрыв, бросить взгляд на те камни. Келли будет сюда добираться самое меньшее час.
Они взревели вверх по склону, Том, чувствуя как дрожит земля под его машиной, вел ее зигзагами, как по горному серпантину. И хотя Семерка несла глушитель на своей выхлопной трубе, что торчала из корпуса как раз перед ними, рев четырехцилиндрового двигателя, тащившего в гору четырнадцать тонн стали, мог перекрыть и успешно перекрывал любой крик — так что они сидели молча. Том вел бульдозер; а Ривера наблюдал, как движутся его руки над контрольной панелью.
Обрыв начинался с низкой гряды, тянущейся почти во всю длину маленького острова, словно вывихнутый позвоночник. На середине острова гряда резко поднималась, одно крыло уходило к зарослям на берегу, где они оставили свое снаряжение, а другое поднималось к небольшому, почти квадратному плато, протяженностью около мили. Только оглядев все плато, операторы поняли, каким невероятно ровным было бы оно, если убрать растительность и мусор. В центре — точно в центре — как они внезапно поняли — поднимался длинный низкий курган. Том выжал сцепление и остановил машину.
— Разведка донесла, что где-то здесь был камень. — Том слетел с сидения. — Пошли поищем.
Они пошли к бугру. Том внимательно осматривал окрестности. Наклонился и поднял из густой короткой травы кусочек хрупкого тяжелого серо-голубого камня.
— Ривера, погляди сюда. Вот об этом говорилось в докладе. Смотри-ка еще. Но только мелкие камешки. А нам нужны большие, чтобы засыпать эту проклятую трясину.
— Хороший камень? — спросил Ривера.
— Да, но — но только он явно не отсюда. Весь этот остров — песок, мергель, песчаник — там, внизу только это. А этот здесь — синий камень, ну, как синяя алмазная глина. Он плотнее и блестит. Я в жизни не встречал такого на мергелевом холме. Или около него. Во всяком случае, надо поискать, нет ли здесь еще.
Они пошли дальше. Ривера вдруг наклонился и раздвинул траву.
— Том, посмотри, здесь большой.
Том подошел и глянул вниз на пробивающийся сквозь землю и корни травы выступ камня.
— Да, малыш. Подгоняй свою подружку и мы выроем его.
Ривера кинулся к тихо урчащему бульдозеру, и забрался в кабину. Он подогнал машину к тому месту, где стоял Том, выглянул наружу, отыскал взглядом камень, затем сел и потянул рычаги. Прежде чем бульдозер сдвинулся с места, Том уже был в кабине рядом с ним, следил за работой, положив руку на плечо Риверы.
— Нет, малыш, нет. Не третья. Первая. И не с такой силой. Вот так. Не пытайся вырвать скалу из земли. Подберись к ней плавно, установи лезвие и вытаскивай камень, вытаскивай, а не пинай. Цепляй его серединой лезвия, а не краем, пусть тяжесть придется на оба гидравлических цилиндра. Ну кто учил тебя так работать?
— Да никто не учил меня, Том. Я раз видал, как это делается, ну и повторил.
— Да ну? И кто это был?
— Деннис, но…
— Слушай, малыш, если ты хочешь чему-нибудь научиться у Денниса, то посмотри, как он орудует «сковородкой», катком. А бульдозер он водит так, как разговаривает. Да, так ты напомнил мне — о чем я хотел с тобой поговорить. У тебя что были какие-то неприятности с Деннисом? Вы поссорились?
— Да какие могут быть неприятности, когда он со мной не разговаривает? — развел руками Ривера.
— Хм, тогда все в порядке. Пусть так и остается. Деннис, в общем ничего, только ты держись от него подальше.
И он начал пересказывать мальчику слова Пиблза о том, каково быть одновременно оператором и механиком. Ривера сидел, опустив голову, длинного темного лица почти не было видно. Его руки шарили по контрольной панели, поглаживали ее, ощупывали рычаги и крепежные гайки. Когда Том кончил, он сказал.
— О'кей, Том. Если хочешь, будет так — ты их ломаешь, я их чиню. Но если тебе когда-нибудь понадобится помощь, ты ведь пустишь меня поработать с Дейзи Этта, да?
— Ну конечно, малыш. Только помни, что человек не может уметь все.
— Ты-то можешь все, — сказал юноша.
Том спрыгнул с машины. Ривера переключился на первую скорость, подобрался к камню, осторожно придвинул лезвие. Казалось, машина напрягает мускулы, чтобы поднять груз. Ривера чуть отпустил дроссель, машина плотно прижалась к камню. Гусеницы скользили, вгрызались в почву, выталкивали назад землю и песок. Том поднял кулак с отставленным большим пальцем и Ривера начал поворачивать лезвие. Семерка опустила морду, как бык, пробирающийся сквозь болото, передние сегменты гусениц зарывались в землю все глубже, лезвие качалось, зацепив краем скалу, будто храповик с собачкой. Камень сдвинулся, потом рванулся из-под накрывавшей его земли, разрезая ее, оставляя за собой кильватерную струю. И тут лезвие не удержалось и соскользнуло с камня. Ривера успел перебросить рычаг, прежде чем оно ударило в радиатор Семерки. Он снова установил лезвие, снова потянул и, наконец, вывернул камень на свет божий.
Том посмотрел на него и почесал в затылке. Ривера соскочил с бульдозера и стал рядом с ним. Какое-то время они молчали.
Это был грубый прямоугольник, огромный кирпич, один конец которого был обломан где-то под углом в тридцать градусов. А на противоположном конце были параллельные полосы, такие оставляет на стволе дерева пила. Размером камень был 3 х 2 х 2 фута, и весил должно быть шесть-семь сотен фунтов.
— Так, — произнес Том, выпучив от удивления глаза. — Эта штука никогда не росла здесь, а если и росла, то уж точно не могла вырасти такой.
— Уна пьедра де уна каса, — тихо сказал Ривера. — Том, это ведь было здание, да?
Том вдруг повернулся и посмотрел на курган.
— А здесь и сейчас есть здание — или то, что от него осталось. Бог знает, какое оно старое…
Они стояли там в медленно меркнущем свете, стояли и смотрели на курган. Откуда-то появилось ощущение давления, как будто вокруг не было ни дуновения, ни звука. Но ветер-то был, а за их спинами что-то бормотала на холостом ходу Дейзи Этта и ничего не изменилось и — может быть, именно это? То, что ничего не изменилось? То, что здесь ничто не хочет, не может измениться?
Том дважды открывал рот, чтобы заговорить и тоже не мог или не хотел — он не знал, что именно. Ривера внезапно опустился на корточки, спина прямая, глаза широко открыты.
Стало очень холодно.
— Холодно, — пожаловался Том и собственный голос показался ему хриплым. А с моря дул теплый ветер и теплой была земля под ногами Риверы. Холод был не просто недостатком тепла, а отсутствием чего-то еще — быть может, иного тепла, присущего только жизни. Ощущение давления росло, как будто оно началось c осознания странности этого места, а возросшая чувствительность людей только усиливала его.
Ривера тихо произнес что-то по-испански.
— Ты на что смотришь? — спросил Том.
Ривера круто повернулся, дернул рукой, будто пытаясь защититься от резкого голоса товарища.
— Я… тут не на что смотреть, Том. Я однажды уже чувствовал что-то такое. Только я не знаю… — он покачал головой. Глаза его были распахнутыми и странно пустыми. — И после этого была жуткая гроза, — его голос пресекся.
Том схватил его за плечо и рывком поставил на ноги.
— Малыш, ты, что, ошалел?
Ривера улыбнулся почти нежно. Над верхней губой блестели мелкие капельки пота.
— Со мной все в порядке, Том. Я только напуган, как черт знает что.
— Ну так беги от ужаса вон на ту кошечку и начинай работать! проревел Том. И потом добавил, уже спокойнее. — Я знаю, что-то нечисто да, нечисто, малыш. Но все эти чувства не помогут нам построить взлетную полосу. И по-любому, я знаю, что делать с собакой, когда она сходит с ума. В твоем случае это тоже должно сработать. Гони к этому кургану и посмотри, не валяется ли там для нас куча таких камней. Нам ведь еще надо засыпать болото.
Ривера заколебался, начал было что-то говорить, сглотнул и медленно пошел к Семерке. Том наблюдал, как он идет, одновременно пытаясь защитить свой мозг от неощутимого присутствия чего-то, чего-то близкого и очень холодного.
Бульдозер уже тыкался носом в курган, фыркал, и это вдруг напомнило Тому, что испанское название машины — «руерко» — свинья, или вернее, кабан. Ривера зацепил край кургана режущей стороной лезвия. Грязь и пыль взлетели в воздух и стали медленно оседать по обе стороны машины. Юноша уже срезал кусок земли, сбросил его за курганом, развернулся и пошел за следующим.
Через десять минут Ривера натолкнулся на камень. Взвизгнула марганцовистая сталь лезвия, из-под режущего края поднялся серый дымок. Когда машина прошла, Том наклонился и осмотрел камень. Тот выглядел так же, как предыдущий, который они нашли на плато — и обтесан был точно так же. Но здесь была стена и камни были притерты друг к другу — выступы к выемкам.
И холодные, холодные как…
Том глубоко вдохнул и вытер пот, заливавший ему глаза.
— Не имеет значения, — прошептал он. — Мне нужен этот камень. Мне надо засыпать это болото.
Он встал и знаком показал Ривере, подвести лезвие туда, где в стене была трещина.
Семерка чуть не врезалась в стену и остановилась, Ривера переключился на первую скорость и опустил лезвие. Том заглянул ему в лицо. Губы юноши были белыми. Он сдвинул рычаг, лезвие дрогнуло и острый угол вошел прямо в трещину.
Бульдозер протестующе взревел и начал раскачиваться из стороны в сторону, будто балансируя на конце лезвия. Том спрыгнул с дороги, обежал машину сзади, а она стояла теперь почти параллельно стене, выскочил на открытое место и, не отрывая взгляда от сверкающего лезвия, поднял руку, чтобы подать сигнал. А затем — одновременно — все и случилось.
Словно вырываемый зуб, блок зашатался и вывернулся из стены, полетел, вращаясь, увлекая за собой соседний. Камень над ними рухнул в образовавшийся просвет, весь курган затрещал и начал оседать. И что-то вырвалось из черной дыры между камнями. Что-то. Какой-то туман, только невидимый туман, нечто огромное, но неизмеримое. И с ним пришла новая волна холода, который не был холодом, и запах озона и треск сильного статического разряда.
Том оказался в пятидесяти футах от стены, прежде чем понял, что бежит. Он остановился и увидел, как Семерка вдруг резко стала на дыбы, словно дикая лошадь, как летит с водительского кресла, переворачиваясь в воздухе, Ривера. Том прокричал что-то нечленораздельное, кинулся к юноше, распростертому на жесткой траве, поднял его на руки и побежал. И только тогда осознал, что бежит он от машины.
А бульдозер действительно выглядел жутко. Его капот опускался и поднимался. Машина медленно, с воем, отползала от кургана, бешено мигали лампочки на контрольной панели. Лезвие раз за разом врезалось в землю, оставляя глубокие рубцы, через которые затем с лязгом и рычанием переваливались гусеницы. Семерка описала большую неправильную дугу, развернулась, и возвратилась к кургану, где начала биться в полупогребенную стену, лязгать, царапаться и урчать.
Захлебываясь от недостатка воздуха, Том добежал до края плато, опустился на колени и осторожно положил свою ношу на траву.
— Малыш, малыш, эй…
Длинные шелковистые ресницы задрожали, потом поднялись. Что-то дернулось в груди Тома, когда он увидел закаченные, белые глаза. Ривера длинно, неуверенно вдохнул, потом кашлянул, зашелся кашлем. Его голова ходила из стороны в сторону, билась о землю и Тому пришлось зажать ее между ладонями.
— Ай… Мария мадре… ке ме пасадо, Том, ч-что со мной случилось?
— Ты упал с Семерки, дурачок. Как… как ты себя чувствуешь?
Ривера зашевелился, приподнялся на локтях, мешком опустился обратно на землю.
— Я о'кей. Жутко трещит голова. И что с моими ногами?
— Ноги? Они что — болят?
— Да нет… — Лицо юноши было серым, он даже губы сводил с усилием. Но, ничего, Том.
— Ты не можешь ими двигать?
Ривера опять попробовал, покачал головой.
— Не беспокойся, — сказал Том и встал. — Я пойду приведу Келли, скоро вернусь.
Он быстро пошел обратно и даже не обернулся, когда Ривера позвал его. Ему случалось раньше видеть людей с переломанным позвоночником.
На краю маленького плато Том остановился и прислушался. В сгущающихся сумерках он все еще мог видеть стоящий около кургана бульдозер. Мотор работал, машина не отключилась. Остановило Тома другое: гудение мотора было не ровным, а прерывистым, двигатель то набирал обороты, то замедлял работу, как будто чья-то нетерпеливая рука выжимала и отпускала сцепление. Хруум, Храам, все громче и громче, все быстрее, куда быстрее, чем мог позволить даже полетевший предохранительный клапан, а затем все тише и тише, до почти полного молчания, прерываемого лишь резкими нерегулярными выхлопами. А потом снова вверх, до крика, до того момента, когда число оборотов в минуту начинает угрожать всем движущимся частям машины, до сотрясающей бульдозер лихорадочной вибрации.
Том быстро подошел к Семерке. Выражение его обветренного лица было суровым и одновременно озадаченным. Предохранительные клапана летят довольно часто и бывали случаи, когда выйдя из-под контроля, мотор рвал сам себя на куски. Но либо это происходило сразу, либо машина так же быстро и успокаивалась. Если болван-оператор оставлял врубленным рычаг управления, машина могла сорваться с места и поехать, как Семерка, но ей вряд ли удалось бы выполнить поворот, — разве что угол лезвия наткнулся бы на что-нибудь очень твердое, да и тогда бульдозер скорее не повернул бы, а остановился. Но в любом случае, совершенно неслыханно, чтобы машина сама по себе набирала и спускала обороты, разворачивалась и размахивала лезвием.
Когда он подошел ближе, стук мотора замедлился, звук стал равномерным и четким, как будто машина стояла на нейтрали. У Тома промелькнула сумасшедшая мысль, что бульдозер наблюдает за ним. Он пожал плечами, стряхивая это ощущение, подошел к машине и положил руку на крыло.
Семерка рванулась как дикая лошадь. Мощный дизель взревел и Том ясно увидел как на панели подскочил рычаг управления. Он отскочил в сторону, полагая, что бульдозер двинется вперед, но видно, ход был переключен и Семерка чуть ли не прыгнула назад, край лезвия описал сверкающую дугу и просвистел в дюйме от бедра оператора. Тот еле успел отпрыгнуть.
Будто оттолкнувшись от стены, машина переключилась и двинулась на него, высоко поднятое двенадцатифутовое лезвие, зажженные фары на согнутых опорах — словно выпученные глаза какой-то гигантской жабы. У Тома не было выбора — он подпрыгнул вверх и схватился руками за верхний край лезвия, подтянулся и попытался ухватиться за что-нибудь ногами. Лезвие упало и вошло в мягкую землю, оставляя в ней глубокую узкую борозду. Вывернутая земля попала Тому под ноги, он лихорадочно переступал, стараясь не угодить под лезвие. Лезвие снова пошло вверх, оставляя четырехфутовый холм земли на краю ямы. Мотор взревел и умолк, когда гусеницы соскользнули в эту яму, и взревел еще раз, когда бульдозер карабкался на им же созданный холм. Краткий миг колебания — и машина полетела вперед и вверх, как мотоцикл с трамплина, а затем четырнадцать тонн металла с грохотом ударились о землю лезвием вперед.
Часть кожи с огрубевших рук Тома осталась на лезвии, когда его подбросило. Он полетел кувырком, спиной назад, но успел сгруппироваться и вскочил, как только коснулся земли. Он знал: ни одна машина не сможет вытащить лезвие сразу, если оно зарылось так глубоко. Он вскочил на верхний край лезвия, схватился за решетку радиатора, подтянулся. Странным образом, решетка вылетела из пазов и осталась в его руках как раз в тот момент, когда у него не было другой опоры. Он упал на плечо, ноги болтались в воздухе, заскользил по капоту вниз, туда, где гусеницы все еще пережевывали землю. В последний момент рывком ухватился за воздухозаборную трубку, повис на ней, и тут бульдозер высвободил лезвие и дернулся назад через холмик в яму. Снова безумный полет, четырнадцать тонн вращаются в воздухе и с хрустом приземляются — на этот раз на гусеницы.
Рывок сорвал Тома с воздухозаборной трубки, скользя вниз, он ударился локтем о выхлопную трубу, темно-красный металл обжег руку. Шипя от боли, Том ухватился за нее. Инерция пронесла его вокруг труб и он ударился ногами в панель управления, захватив ступней один из рычагов. Том согнул ноги и начал подтягиваться. Какое-то время он скреб руками по теплому гладкому металлу, полз задом наперед и, наконец, тяжело упал в кресло водителя.
— А теперь, — прошипел он сквозь красную пелену боли, — я тебя поведу. — И стукнул по рычагу управления.
От внезапного облегчения мотор взвыл. Том ухватился за сцепление, прижал большим пальцем еще какой-то рычаг и потянулся к рукоятке впереди, чтобы прекратить подачу бензина.
Но двигатель не умолк. Он снизил обороты, перешел на нейтраль, но все еще работал.
— Есть одна штука, без которой ты не можешь обойтись, — пробормотал Том. — Давление.
Он встал и наклонился над панелью, чтобы дотянуться до рычага, отключив его компрессию. Как только он встал, мотор зарычал снова. А рычаг подачи горючего снова перескочил в положение «открыто». И в тот момент, когда его рука коснулась нужного рычага, пришел в движение рычаг управления, машина двинулась вперед с рывком, который вогнал голову Тома в плечи и швырнул его обратно на сидение водителя. Он ухватился за гидравлический рычаг, управлявший лезвием и перебросил его в «плавающее» положение, а затем, когда лезвие коснулось земли, отключил ток. Режущий край вошел в землю и машина остановилась. Придерживая лезвие, Том другой рукой выжал сцепление. Один из рычагов прыгнул из гнезда и на излете ударил оператора в коленную чашечку. Том невольно разжал руку и лезвие начало подниматься. Мотор заработал быстрее и Том вдруг понял, что сцепление тут не причем, машина не выполняла команды. Ругаясь, он вскочил на ноги, мелькающие рычаги успели несколько раз двинуть его в низ живота, прежде чем он пробрался между ними.
Полуслепой от боли, он навалился на панель. С полочки справа рухнула масленка, разбилась и теперь масло заливало его лицо. Он начал задыхаться. Каким-то образом шок вернул ему сознание. Не обращая внимания на болезненные долбящие удары рычага управления, Том перегнулся через левую половину панели и ухватил компрессионный рычаг. Гусеницы взвыли, все вокруг закружилось и Том понял, что не удержится. Но, вылетая из кабины, он все-таки успел вырубить давление. Большие клапаны на головках цилиндров открылись и замерли открытыми, атомизированное топливо и перегретый воздух хлестнули наружу. Огромная машина остановилась и застыла молча как раз тогда, когда Том ударился о землю головой и плечами. Некоторое время был слышен только гул воды, кипящей в системе охлаждения.
Через несколько минут Том поднял голову и застонал. Он перекатился на спину, сел, положил подбородок на колени. Боль, волна за волной, захлестывала его. Когда она немного утихла, он подполз к бульдозеру и, перебирая руками гусеницу, заставил себя подняться на ноги. А затем начал почти бессознательно калечить машину. Нужно было, чтобы она не смогла сдвинуться с места — по крайней мере, этим вечером.
Он открыл кран под топливным баком и дал теплой желтоватой жидкости стечь на землю. Он открыл крышки резервуаров и включил помпу. Он нашел в инструментальном ящике кусок проволоки и закрепил им компрессионный рычаг. Он прополз вдоль машины, открыл капот, вытащил воздушный фильтр, снял с себя рубашку и запихал ее в трубу. Он выжал сцепление на полную катушку и закрепил его в этом положении. И перекрыл подачу топлива из бака в двигатель. А потом он тяжело сполз на землю и, шатаясь, пошел к тому краю плато, где оставил Риверу.
Они узнали, что Том ранен только через полтора часа. До того все были слишком заняты — сооружали носилки для пуэрториканца, строили ему укрытие — ящик от самосвала с армейской непромокаемой палаткой в качестве крыши. Потом искали аптечку и медицинский справочник и оказали всю медицинскую помощь, какую могли — перевязка, шина, наркоз. Том был весь в синяках, а его правая рука выглядела как хорошо прожаренный бифштекс — там, где он зацепился за выхлопную трубу. Они привели его в порядок — старина Пиблз обращался с бинтами и сульфопорошком не хуже настоящей медсестры. И только потом они начали говорить.
— Я однажды видел человека, который упал с катка, — сказал Деннис, когда они уже сидели за столом вокруг кофейника и жевали армейские рационы. — Он сидел себе и смотрел по сторонам. Ну, сидел на поручне своей кошки. А кошечка наткнулась на камень и взбрыкнула. Его выбросило прямо перед ней. Когда его нашли, он был десять футов в длину. — Деннис втянул немного кофе, чтобы разбавить тот кусок, сквозь который он говорил, и шумно чавкнул. — Нужно быть идиотом, чтобы сидеть половиной задницы даже на катке. Не могу понять, почему этот пуэрторикашка вел себя так на бульдозере.
— А это было не так, — сказал Том.
Келли потер свой острый подбородок.
— То есть он сидел в кресле и его вышвырнуло?
— Именно.
Через несколько минут недоверчивого молчания Деннис спросил:
— Что ж он тогда делал? Работал за шестьдесят километров в час?
Том оглядел круг лиц, освещенных ярким искусственным светом большого фонаря и подумал, какова была бы их реакция, если бы он просто рассказал все, как было. Ему ведь нужно было что-то сказать, а правда выглядела совершенно неправдоподобно.
— Он работал, — наконец сказал Том, — выворачивал камни из стены в старых развалинах там наверху. Какой-то камень вылетел и попал по машине, ну, и наверное, покалечил предохранительный клапан. Машина встала на дыбы как сумасшедшая лошадь. А потом поехала.
— Поехала? Сама?
Том открыл рот, потом закрыл его и кивнул.
— Да-а, вот такие штуки и происходят, когда механик садится на место оператора, — протянул Деннис.
— Причем тут это! — взвился Том.
— Том, а что с Семеркой? — быстро спросил Пиблз. — Там что-нибудь поломано?
— Так, кое-что, — ответил Том. — Проверь рычаги управления. Да, и еще она была горячая.
— У нее что-то лопнуло, — сказал Харрис, полный молодой человек с плечами бизона, известный своим пристрастием к спиртным напиткам.
— Ты-то откуда знаешь?
— Да я видел ее, когда мы с Элом возвращались с носилками для мальчика, пока вы там строили дом. Из нее хлестала горячая вода.
— Ты хочешь сказать, что вы прогулялись до кургана, чтобы посмотреть, как там бульдозер, когда малыш валялся там… Я же сказал вам, где он!
— До кургана? — маленькие глазки Эла Новелза чуть не выскочили из орбит. — Когда мы пришли, эта кошечка тихо стояла себе в двадцати футах от Риверы!
— Что?!
— Так и было, Том, — сказал Харрис. — Что с тобой. Ты где ее оставил?
— Да я же говорил… около кургана… там старое здание…
— А стартер у тебя работал?
— Стартер? — мозг Тома мгновенно воспроизвел картину маленького двухцилиндрового газолинового двигателя, прикрепленного к большому дизелю. Он вдруг вспомнил, как стоял рядом с заглохшей машиной, слушая шум кипящей воды. — О черт, нет!
Эл и Харрис переглянулись.
— Ты наверное был в шоке, Том, — тепло сказал Харрис. — Мы услышали ее еще на полпути вверх по склону. Ты же знаешь, ее трудно перепутать с чем-нибудь еще. Мне даже показалось, что она с грузом.
Том уперся сжатыми кулаками в виски.
— Когда я ушел, она стояла, — спокойно сказал он. — Я открыл клапана и закрепил рычаг. Я даже заткнул в мотор мою рубашку, слил горючее. Но… но не выключил стартер.
Пиблз спросил, зачем он там столько возился. Том посмотрел мимо него и покачал головой.
— Мне нужно было выдернуть провода. Я совершенно забыл о стартере, прошептал он. — Харрис, ты говоришь, что стартер работал, когда вы поднялись наверх?
— Нет. Она стояла спокойно. И была страшно горячая. Я бы сказал, что стартер спекся. Это должен быть он, Том. Ты оставил его работать и он как-то зацепил большой двигатель, — судя по голосу, Харрис не был уверен в собственных словах — для того, чтобы завести такой мотор, нужно совершить семнадцать разных действий. — Наверняка она доползла туда на маленьком моторе и на парах.
— Я один раз проделал такой номер, — рассказывал Чаб. — Что-то у меня сломалось на Восьмерке, мы тогда строили шоссе. Я ее три четверти мили на стартере проволок. Только мне приходилось останавливаться каждые сто ярдов, чтобы дать ей остынуть.
— Мне кажется, — не без сарказма сказал Деннис, — что Семерка заимела зуб на нашего пуэрторикашку. Сначала попыталась прикончить его; а потом вернулась, чтобы завершить плохо сделанную работу.
Эл Новел как-то странно хихикнул.
Том встал, покачал головой и пошел между контейнеров к импровизированному госпиталю, который они соорудили для Риверы.
Внутри горел тусклый свет, Ривера лежал неподвижно, глаза его были закрыты. Том прислонился к двери — отверстию в ящике — и наблюдал за ним какое-то время. За спиной он слышал гул голосов от стола. Ночь была тихой и безветренной. Лицо Риверы было того особенного цвета, какой приобретает смуглая кожа после сильной потери крови. Том посмотрел на грудь юноши и на какую-то долю секунды ему показалось, что тот не дышит. Том вошел и положил руку на сердце раненого, Ривера зашевелился, открыл глаза, вдохнул, дыхание отозвалось бульканьем где-то в глубине горла.
— Том, Том, — простонал он.
— О'кей, малыш… ке пасе?
— Она возвращается, Том!
— Кто?
— Эль де съете.
Дейзи Этта.
— Она не вернется, малыш. Ты выбрался из этой переделки. Держи хвост трубой!
Темные сонные глаза Риверы смотрели на него без выражения. Том отступил назад и теперь глаза смотрели в пустоту. Они ничего не видели.
— Я посплю, — прошептал Ривера. И закрыл глаза.
Келли говорил, что для того, чтобы получить травму на строительных работах, нужно быть полным идиотом.
— Только в большинстве случаев, ты не осознаешь, какую глупость делаешь, пока кто-нибудь не покалечится.
— Глупостью было сажать мальчишку, который даже не был оператором, на рабочую машину, — сказал Деннис самым мягким своим голосом.
— Ты уже пытался петь эту песенку раньше, — спокойно сказал Старк Пиблз. — Я терпеть не могу что-либо доказывать, потому что знаю, что взрослым людям такие сравнения на пользу не идут. Но я довольно долго работал с этим парнем, с Риверой. Я знал многих хороших ребят, так он — из лучших. И если говорить о тебе, Деннис, ты — о'кей на своем катке, но малыш даст тебе в фору ферзя и все равно ты будешь выглядеть рядом с ним паршивым бухгалтером — если речь пойдет о бульдозере.
Деннис приподнялся и пробормотал какую-то гадость. Он бросил взгляд на Эла Новелза и получил полную его поддержку. Но больше на его стороне не было никого. Пиблз сидел, чуть откинувшись назад, потягивал свою трубку и исподлобья наблюдал за Деннисом. Деннис смирился и решил переменить тему.
— Ну и что это доказывает? Если он так хорош, как ты говоришь, какого черта он рухнул со своей кошки и покалечился?
— Я в этой истории не все понял, — сказал Чаб и в его тоне звучало подозрение. — Я не хотел бы об этом говорить, но…
В это время из-за контейнеров вышел Том. Он шел как лунатик, потом остановился и начал прислушиваться к беседе. Слепящий свет фонаря отделял его от Денниса. А Деннис как раз пустился во все тяжкие.
— По-моему, мы тут до конца ничего не выясним. Этот пуэрториканец чертовски вспыльчивый парень. Может быть, Том сказал, что-то такое, что не понравилось Ривере, и мальчик попытался всадить Тому нож в спину. Вы ж знаете, они там все такие. Ну не мог Том так пораниться, если он просто останавливал машину. К этому кто-то приложил руку. Они наверное долго дрались, пока пуэрторикашка не очутился на земле со сломанной спиной. Тогда Том поставил бульдозер так, чтобы он раздавил беспомощного парня, а сам спустился к нам и начал навешивать на уши лапшу о том, что… — и тут он замолк, потому что увидел Тома.
Том здоровой рукой ухватил Денниса за ворот и начал трясти его как полупустой мусорный мешок.
— Сволочь, — проревел он. — Это тебя стоило бы раздавить, — он вздернул Денниса на ноги и ударил его по лицу тыльной стороной ладони. Деннис спустился на место, скорее нырнул, чем упал.
— Ой, Том, я же просто говорил, это была просто шутка. Том, я только…
— Мерзавец, — сказал Том, шагнул вперед и занес ногу в тяжелом техасском ботинке. Пиблз пролаял «Том!» и ботинок опустился на землю.
— Убирайся с моих глаз! — прогремел прораб. — Марш!
Деннис встал. Эл Новелз неуверенно пробормотал:
— Ну, Том, не можешь же ты в самом деле…
— Ты, болванка стеноглазая! — прохрипел Том. — Убирайся вместе со своим сиамским близнецом!
— Ладно, хорошо… — сказал побелевший Эл и исчез во мраке вслед за Деннисом.
— Чушь какая, — сказал Чаб. — Я пошел спать.
Он вытащил из контейнера спальный мешок с накомарником и без единого слова упаковался в него. Харрис и Келли, до того стоявшие на ногах, опустились обратно за стол. А старый Пиблз — тот вообще не двигался с места.
Том стоял и смотрел в темноту, руки вдоль тела, кулаки сведены.
— Садись, — мягко сказал Пиблз. Том повернулся и уставился на него. Садись, если ты не сядешь, я не смогу сменить тебе повязку. Он показал на бинты, обхватывавшие локоть Тома. Повязка была красная, видимо, когда Том вышел из себя, он непроизвольно напряг мускулы, корка лопнула и снова потекла кровь. Том сел.
— Если говорить о глупости, — спокойно произнес Харрис, когда Пиблз начал работу. — Я как раз хотел рассказать, как я поставил рекорд. Да-да, я сделал самую большую глупость, какую человек только может совершить с машиной. И тебе, Том, меня не превзойти, хоть всю жизнь старайся.
— Я тебя точно побил, — сказал Келли. — Я однажды работал с экскаватором-драглайном. Ну, включил систему, начал поднимать ковш. Стрела там — восемьдесят пять футов. А машина стоит на деревянном помосте посреди болота. Слышу — мотор барахлит, слез, пошел посмотреть на фильтры, ну и провозился, больше чем рассчитывал. А ковш мой поднимается вверх и рушится прямо на кабину. От удара помост разошелся и экскаватор мой пополз задом в болото. Я оглянуться не успел — а он уже по уши в грязи, — он тихо засмеялся. — Он выглядел как агрегат для осушения.
— А я все-таки продолжаю считать, что самую большую глупость на свете сделал я, — сказал Харрис. — Мы расширяли канал. Я вернулся на работу после трехдневного загула и у меня жутко болела голова. Сел на свой бульдозер и начал равнять площадку по краю обрыва. Обрыв был футов двадцать в высоту. Внизу росло огромное пекановое дерево и одна из толстых веток шла параллельно обрыву. Не знаю почему мне стукнуло в голову, что я должен ее сломать. Я завел одну гусеницу на ветку, вторую на край обрыва и поехал себе. Был где-то на середине ветки, когда сообразил, что она может-таки сломаться. И тут она сломалась. Пекан есть пекан, если он ломается, так напрочь. И полетели мы вниз, в воду, на глубину в тридцать футов — я и моя кошечка. Но как-то я из-под нее выбрался. Когда она перестала пускать пузыри, я подплыл ближе, чтоб посмотреть, что с ней. Я все еще плескался там, когда примчался суперинтердант. Он, конечно, хотел знать, что случилось, а я ему кричу: «Ты посмотри, как вода колышется, похоже, что моя киска там все еще работает!». — Харрис покачал головой. Да, он сказал мне пару очень неприятных слов.
— И как же ты после этого устраивался на работу? — спросил Келли.
— А он меня не выгнал, — грустно ответил Харрис. — Он сказал, что не может увольнять такого идиота. Сказал, что хочет иметь меня рядом, на случай, если сам сделает какую-нибудь глупость.
— Спасибо, ребята, — поблагодарил Том. — Это прекрасный способ объяснить, что никто не застрахован от ошибок, — он встал, повернул руку к свету, осмотрел повязку. — Вы можете думать, что хотите, но я не могу вспомнить, чтобы сегодня вечером на плато кто-нибудь сделал глупость. И кончим об этом. Должен ли я говорить, что версия Денниса — чушь собачья?
Харрис произнес одно грубое слово, начисто отметавшее Денниса и все, что он сказал или мог сказать.
— Все в порядке, — кивнул Пиблз. — Деннис и его красноглазый дружок держатся вместе, но они и вместе недорого стоят. А Чаб будет делать то, что ему скажут.
— Ты их всех вычислил, да? — Том пожал плечами. — Кстати, мы будем строить аэродром, или нет?
— Будем мы его строить, — подтвердил Пиблз. — Только… Том, у меня нет никакого права давать тебе советы, но будь, пожалуйста, осторожнее. От твоих вспышек никакой пользы и масса вреда.
— Я постараюсь, если смогу, — проворчал Том.
Они разошлись по спальным мешкам.
А Пиблз был прав. Том совершил ошибку. Утром Деннис сказал «убийство», когда узнал, что ночью, во сне умер Ривера.
Несмотря на все происшедшее, работа двигалась. С такой техникой трудно потерять темп. Келли вырезал из склона по два кубических фута земли каждым взмахом большой лопаты, туда-сюда шныряли «дампторы» — самые лучшие самосвалы из всех существующих. Деннис со своим катком прокладывал дорожки, а Том и Чаб сменяли друг друга в кабине бульдозера, который использовали теперь в две смены, чтобы компенсировать отсутствие Семерки. В промежутках прораб и заместитель возились с вешками и картой. Пиблз проводил техосмотр, а в свободное время собирал свою мастерскую, чинил системы охлаждения, перезаряжал батареи. Операторы сами заправляли свои машины и это не отнимало много времени. Камни и мергель из огромной выемки в центре площадки перевозили на край болота, которое лежало на дальнем конце проектируемого аэродрома. Потом самосвалы, чьи огромные колеса поднимали клубы пыли, ссыпали свой груз и разравнивали его, а потом по вновь образованной суше проходил фыркающий двухцилиндровый бульдозер. Когда на пути проходчиков встал завал, они взорвали его аккуратно расставленными шестидесяти-процентными зарядами динамита, образовавшуюся яму заполнили камнями из руин, насыпали мергелем и пустили каток.
Кончив обустраивать мастерскую, Пиблз поднялся вверх по холму посмотреть на Семерку. Обнаружив машину, он некоторое время стоял, потирая затылок, потом покачал головой, спустился вниз и нашел Тома.
— Я тут видел Семерку, — сказал он, когда воющий двухцилиндровик остановился и с него спрыгнул Том.
— И что ты нашел?
Пиблз развел руками.
— Вот такой список, — он опять покачал головой. — Том, что там произошло на самом деле?
— Сошел с ума предохранительный клапан, и она пошла гулять, — быстро и твердо сказал Том.
— Да, но… — Какое-то время он глядел Тому в глаза, потом вздохнул. — Ну, ладно, Том. Все равно я не могу чинить ее там. Мне нужен этот бульдозер, чтобы стащить ее вниз. И мне нужна помощь — там начисто заклинило ручной тормоз, и правая гусеница слетела с направляющих.
— Ох-х. Вот почему она не могла добраться до мальчика на стартере. У нее гусеницы не крутились, да?
— Чудо, что она прошла, сколько прошла. Гусеница выглядит так, как будто ее кто-то жевал. Машина шла на передних направляющих. И это еще не все. Капот треснул, как и говорил Харрис, и Бог знает, что я найду внутри.
— А зачем беспокоиться?
— Что?
— Мы можем обойтись и без этого бульдозера, — сказал Том. — Оставь ее, где стоит. У тебя и без этого полно работы.
— Но почему?
— Но ведь не обязательно устраивать всю эту возню.
Пиблз потер пальцем кончик носа и сказал.
— У меня есть запасной капот, есть направляющие, есть даже лишний стартер. И у меня есть материалы, я могу сделать те части, которых не хватает, — он показал на кучи земли, оставленные самосвалами. — Вы держите на приколе второй каток, потому что используете эту машину как бульдозер. И не говори мне, что вам не нужен второй. Если все пойдет, как идет, тебе придется остановить один или два самосвала.
— Я подумал о том же, как только закрыл рот, — выдавил Том. Поехали.
Они сели и поехали к зарослям на берегу, чтобы забрать кабель и несколько инструментов.
Дейзи Этта все еще стояла на краю плато, ее прожекторы были наведены на то место, где мягкий дерн еще хранил отпечаток тела юноши и следы носильщиков. Вид у нее был весьма плачевный — оливковый корпус здесь и там пестрел царапинами, в некоторых местах металл уже был затянут красно-бурой ржавчиной. И хотя земля была ровной, машина не могла стоять прямо. Ее правая гусеница слетела с направляющих, а потому Семерка скособочилась, как человек со сломанным бедром. И то, что заменяло ей сознание, усиленно работало над главным парадоксом бульдозера, который обязан осознать каждый оператор, осваивающий эту машину.
Этот парадокс — самая тяжело усваиваемая вещь в профессии. Бульдозер, ползущая мощь, толстокожий шумный бегемот, воплощение знаменитой неудержимой силы. Ошарашенный этим зрелищем новичок, в голове которого крутятся позаимствованные у телевидения картинки непобедимых армейских танков, начинает работу с ощущением безграничной власти и пытается смести все преграды на своем пути, не зная о хрупкости стального радиатора, ломкости марганцовистого лезвия, плавкости перегретого баббита и, главное, о той легкости, с которой гусеницы вязнут в грязи. Вылезая, чтобы взглянуть на машину, которая за двадцать секунд превратилась в груду металлолома, или обнаружив, что не видит собственных гусениц, оператор испытывает то удивленное чувство вины, которое захлестывает каждого человека, совершившего крупную ошибку.
Итак, она стояла там, Дейзи Этта, сломанная и бесполезная. Ее построили эти мягкие упрямые двуногие, если они похожи на другие расы, строившие машины, они смогут позаботиться о ней. Способность изменить напряжение пружины, двигать контрольный штырь, или сводить до нуля трение подшипника или гайки не поможет заделать трещину в головке цилиндра или привести в чувство перегревшийся стартер. Этот урок следовало выучить. И он был выучен. Дейзи Этта отремонтируют и в следующий раз — да, в следующий раз она хотя бы будет знать свои собственные слабости.
Том подогнал свою машину и поставил ее рядом с Семеркой, едва не коснувшись лезвием корпуса Дейзи Этта. Они слезли, и Пиблз склонился над расплющенной правой гусеницей.
— Осторожней, — предостерег Том.
— Почему?
— Ну так, просто. — Он обошел машину, с профессиональным вниманием осматривая корпус и приставки. Вдруг быстро шагнул вперед и ухватил кран слива горючего. Тот был закрыт. Том повернул ручку — из крана потекла золотистая жидкость. Он завернул его, залез наверх и открыл крышку на баке с топливом. Взял мерный прут, вытер его о брюки, опустил и вытащил.
Бак был на три четверти полон.
— Что случилось? — спросил Пиблз, с любопытством глядя на вытянувшееся лицо Тома.
— Пиби, я открыл кран, чтобы спустить горючее. Я оставил его жидкость текла на землю. Она завернула кран.
— Нет, Том, эта история слишком тебя достала. Ты только подумал, что сделал это. Мне случалось видеть, как сам собой закрывается разношенный главный клапан — когда при работающем моторе топливная помпа засасывает его обратно. Но чтобы кран — не может быть.
— Главный клапан? — Том поднял сидение и посмотрел. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что он открыт. — Она его тоже открыла.
— Ладно, о'кей, не смотри на меня так. — Пиблз был близок к ярости как никогда в жизни. — Ну и что с того?
Том не ответил. Он был не из тех людей, кто, столкнувшись с чем-либо выше своего понимания, начинает сомневаться в собственной вменяемости. Он был твердо убежден, что то, что он видел и чувствовал и было тем, что произошло на самом деле. В нем не было того постоянного страха перед безумием, который мог бы испытать на его месте человек с более тонкой нервной организацией. Он не сомневался ни в себе, ни в том, что видел, а потому мог всецело сосредоточиться на поисках ответа на вопрос «почему»? Он инстинктивно понял, что поделиться своим невероятным опытом с кем-нибудь еще, значило поставить дополнительную преграду у себя на дороге. Потому он молчал как устрица и продолжал методично и внимательно осматривать машину.
Сорвавшаяся гусеница так плотно намоталась сама на себя, что не вставало вопроса о том, следует ли чинить ее на месте. Ее насадят обратно внизу, в мастерской. Операция эта требует огромной осторожности — немного силы, приложенной не в ту сторону, и придется менять весь трак. Вдобавок ко всему, лезвие Семерки уткнулось в землю, его нужно было поднять, чтобы сдвинуть машину, а гидравлический подъемник не мог работать при выключенном моторе.
Пиблз отмотал двадцать футов полудюймового кабеля с кормы второго бульдозера, проковырял дырочку в земле под лезвием и пропустил в нее кабель, потом перелез через лезвие и привязал кабель к большому крюку, торчащему из днища. Другой конец кабеля он швырнул на землю перед машиной. Том забрался в кабину второго бульдозера, готовый к буксировке. Пиблз прикрепил конец кабеля к машине Тома, взлетел в кабину Семерки. Он перевел машину на нейтраль, отсоединил рычаг управления, перевел лезвие в «плавающее» положение и поднял руку.
Том перегнулся через поручни и, глядя назад, медленно тронулся, выбирая слабину кабеля. Кабель выпрямился, натянулся и поднял вверх лезвие Семерки. Пиблз просигналил, что можно ослабить кабель и закрепил лезвие.
— Неплохая штука — эта гидравлическая система! — крикнул Пиблз, когда Том снизил обороты. — Теперь двигайся и поверни направо так круто, как только сможешь повернуть, не зацепив гусеницу. Посмотрим, сможем ли мы довести ее домой на собственных траках.
Том подался назад, потом резко повернулся направо, натянув кабель почти под прямым углом ко второй машине. Пиблз взял в зажим правый трак и освободил оба ведущих рычага. Теперь левая гусеница могла вращаться свободно, а правая не могла совсем. Том ехал на первой скорости в четверть мощности, так что его машина еле ползла. Семерка дрогнула и начала поворачиваться на неподвижной правой гусенице, огромное давление машины приходилось на переднюю часть трека. Пиблз движением ноги снял Семерку с правого тормоза, снова поставил, снова снял — серией резких точных движений. Трак сдвигался на несколько дюймов и останавливался, давление смещалось, гусеница ходила вперед-назад-вбок. Еще один толчок, щелчок — и гусеница встала на место — на пять своих направляющих и два ведущих.
Пиблз спустился и буквально влез головой в трак, вертелся туда-сюда, пытаясь определить, где поломаны фаланги, где сбиты шипы. Том подошел и вытащил его, ухватив за пояс.
— С этим ты и в мастерской разберешься, — сказал он, улыбкой маскируя нервозность. — Ты думаешь, она поедет?
— Еще как. Впервые в жизни вижу, чтобы такой покалеченный трак так легко пришел в себя. Черт побери, это выглядело так, как будто она помогала нам!
— Иногда так оно и есть, — сдержанно ответил Том. — Ты лучше переберись на буксир, Пиби, а я останусь с этой штукой.
— Как скажешь.
Со всей возможной осторожностью они поехали вниз по склону. Том слегка придерживал тормоза, а второй бульдозер старался все время идти по прямой. И они привезли Дейзи Этта вниз к мастерской Пиблза, а там сняли с нее треснувшую головку цилиндра, стартер, вынули выгоревшие от перегрева детали, и оставили ее совершенно беспомощной.
А потом снова собрали.
— А я говорю, что это было чистой воды хладнокровное убийство, горячо сказал Деннис. — И мы выполняем приказы такого парня! Мы же должны что-то предпринять? — Они стояли около охладителя. Деннис подогнал туда машину, чтобы перехватить Чаба.
Сигара Чаба Хортона ходила вверх-вниз, как заевший семафор.
— Кончай с этим. Приемная комиссия прибудет сюда через каких-то две недели. Мы сможем подать им рапорт. Вдобавок, я не знаю, что именно там произошло, и ты не знаешь тоже. А сейчас нам нужно строить этот чертов аэродром.
— Ты не знаешь, что там случилось, наверху? Чаб, ты разумный парень. Достаточно разумный, чтобы управиться с этой работой лучше Тома Джегера, даже если бы он не сошел с ума. И ты достаточно умен, чтобы не поверить всему этому трепу о бульдозере, сбежавшем из под обезьяны-смазчика. Послушай… — он наклонился вперед и постучал ладонью по груди Чаба. — Он говорил, что полетел предохранительный клапан. Я видел этот клапан своими глазами и слышал, как старина Пиблз говорил, что он в полном порядке. Контрольный штырь дросселя вышел из пазов — да. Но ты же знаешь, что случается с машиной, когда ломается дроссель. Она крутится вхолостую или останавливается совсем. Во всяком случае, она не бегает сама по себе.
— Возможно это так, но…
— Но что? Ничего! Парень, совершивший убийство, явно не в своем уме. Тот, кто сделал это однажды может сделать это снова и я не хочу, что бы следующий несчастный случай произошел со мной!
И тут крепкую, но не очень светлую голову Чаба посетили две мысли. Первая: что Деннис, которого Чаб не любил, но не мог стряхнуть, явно хочет втравить его в какое-то неприятное дело. И вторая: что несмотря на свои ловкие речи, Деннис смертельно перепуган.
— Что ты хочешь сделать — позвать шерифа?
Деннис рассмеялся, оценив шутку. Но с колеи не сошел.
— Я скажу, что мы можем сделать. Раз ты тоже здесь, он — не единственный, кто знает работу. Если мы перестанем выполнять его приказы и начнем выполнять твои, он ничего не сможет сделать. А ты справишься.
— Брось это дело, Деннис, — с внезапной яростью вспыхнул Чаб. — Что думаешь ты делаешь? Вручаешь мне ключи от королевства? На кой черт тебе, чтобы я здесь командовал? — он встал. — Ну сделаем мы, как ты говоришь. Что, строительство от этого быстрее пойдет? Или денег у меня в кармане прибавится? Чего я по-твоему хочу — славы? Я однажды отказался от возможности стать членом совета. Что ты думаешь, я пальцем пошевелю, чтобы заставить банду олухов выполнять мои приказы — особенно, если они и так это делают?
— Да, Чаб, конечно, но я не поднимаю волну просто ради удовольствия. Я вовсе не это имел в виду. Но пока мы не сделаем что-нибудь с этим парнем, мы все в опасности. Ты можешь впустить эту мысль в свою башку?
— Слушай, болтун. Если человек хорошо работает, у него нет времени попадать в истории. Это я о Томе говорю — но и тебе неплохо бы запомнить. Залезай на свою тарахтелку и катись в мергельную яму. — Захваченный врасплох, Деннис повернулся к своей машине.
— Какая жалость, что ты не можешь переносить землю ртом, — сказал, уходя, Чаб. — Тогда тебя можно было бы оставить здесь заканчивать работу в одиночку.
Чаб медленно шел по направлению к зарослям, подкидывая камешки железной линейкой и тихо ругаясь про себя. Он был по сути своей человеком простым, а потому верил, что в мире все просто. Он предпочитал делать то дело, которое знал, и не терпел сложностей и неожиданностей. Он много лет проработал на строительстве оператором и начальником партии геологоразведки и был известен одним редким качеством — при любых обстоятельствах держался в стороне от клик, группировок и прочей «внутренней политики», составлявшей смысл жизни большинства людей на строительстве. Его тревожили и раздражали те закулисные игры, с которыми приходилось сталкиваться, практически на любой должности. Если интрига была элементарной, Чаб находил ее омерзительной, а нечто более сложное начисто выбивало его из колеи. Он был достаточно глуп, чтобы его врожденная порядочность лезла изо всех щелей его поведения. Он понимал, что полная честность по отношению к начальству и подчиненным достаточно болезненна для всех заинтересованных сторон, но не мог, да и не хотел вести себя иначе. Если у Чаба портился зуб, он не вырывал. Если ему не по делу учинял разнос суперинтендант, то получал полную и четкую характеристику проблемы, а если ему это не нравилось, что ж, Чаб мог найти другую работу. И если перетягивание каната между группировками становлюсь ему поперек города, он прямо так и говорил — и требовал расчет. Или спускал пары и оставался. Его несколько эгоистическая, но детская реакция на вещи, мешающие ему работать заслужила ему уважение со стороны большинства его начальников. И сейчас — как всегда — он точно знал, что делать. Только — ну как ты будешь выяснять у человека, убил он или нет?
Он быстро нашел прораба — тот подкручивал болты на новом траке Семерки огромным гаечным ключом.
— Привет, Чаб. Как хорошо, что ты завернул сюда. Давай намотаем кусок трубки на конец этой штуки и поставим все на место.
Чаб принес трубку, они намотали ее на конец четырехфутового гаечного ключа и принялись давить так, что пот с них лился градом. Время от времени Том заглядывал в клиренс бульдозера и что-то там проверял, он сказал, что все в порядке, они выпрямились и какое-то время стояли там, на солнцепеке, восстанавливая дыхание.
— Том, — выдохнул Чаб, — ты убил этого пуэрториканца?
Том повернулся так, как будто к его шее прижали зажженную сигарету.
— Видишь ли, — пояснил Чаб, — если ты убил, тебе нельзя руководить работами.
— Это плохая тема для шуток, — отрезал Том.
— Я не шучу. Так это твоя работа?
— Нет! — Том опустился на бочонок, вытирая лицо платком. — Кто вбил тебе это в голову?
— Я просто хотел знать. Часть ребят здорово этим обеспокоена.
Том сузил глаза.
— Часть ребята, да? Кажется, я понял. Послушай меня, Чаб. Риверу убила вот эта штука. — Он показал через плечо на Семерку, которая стояла рядом, уже почти готовая, оставалось только восстановить покалеченный режущий край лезвия. — Если ты хочешь сказать, что это я посадил мальчика на машину, перед тем, как его сбросило, я отвечу — да. В этом смысле я действительно убил его, и не думай, что я этого не понимаю. Было у меня предчувствие, что что-то не в порядке, но я не мог сообразить — что именно и уж во всяком случае не предвидел, что кто-нибудь от этого пострадает.
— Ну так что же произошло?
— А я все еще не знаю, — Том встал. — Я устал продираться через эти заросли, устал биться головой о стенку и мне плевать, что думают остальные. Что-то не в порядке с Семеркой, нечто, чего в нее не встраивали. Это самый лучший бульдозер, какой только есть, но то, что произошло на площадке, как-то изменило его. А теперь — вперед — думай, что хочешь, сочини ребятам любую историю по своему вкусу, только не забудь передать им, что на этой машине работаю только я. Ты понял? Только я.
— Том…
И тут у Тома лопнуло терпение.
— Это все, что я собираюсь сказать по этому поводу! Если кто-нибудь еще пострадает, пусть это буду я. Ты понял? Чего вам еще надо?
Он ушел, все еще кипя. Чаб растерянно смотрел ему вслед, потом вынул изо рта сигарету и тут только понял, что перекусил ее пополам — вторая половина была во рту. Он сплюнул и покачал головой.
— Ну как она, Пиби?
Пиблз поднял глаза от сварочного агрегата.
— Привет, Чаб. Через двадцать минут будет готова. — Он прикинул расстояние между сварочной машиной и большим бульдозером. — Мне нужно было взять сорокафутовый кабель, — сказал он, глядя на хвосты проводов свисающие со специальных крюков на задней стороне сварщика. — Неохота подгонять сюда еще одну машину, чтобы двигать сварщика, и еще больше неохота трогать с места Семерку. — Он отсоединил верхний кабель и отшвырнул его, и пошел к бульдозеру, наматывая на руку нижний кабель. Он уже выбрал и ухватился за нижний зажим — стоя в восьми футах от машины. Левой рукой он натянул кабель, а правой зацепился за верхний край лезвия, собираясь прикрепить зажим.
Чаб наблюдал за ним, пожевывая свою сигару и почти неосознанно щелкая чем-то на пульте дугового сварщика. Он нажал на кнопку включения, и шестицилиндровый мотор ответил мягким урчанием. Он лениво подвигал рычажки выбора способа сварки, потом задел переключатель дугового генератора…
Тонкий, сияющий, бело-голубой луч энергии сорвался с лежавшей на земле головки аппарата и мгновенно пятьдесят футов, отделявших сварщика от Пиблза, который только коснулся лезвия бульдозера. На мгновение и плечи механика окружил фиолетовый нимб, потом Пиблз согнулся и упал. Щелкнул рычаг, прерывающий работу сварщика, но поздно. Без звука, на неработающем моторе Семерка откатилась назад и остановилась, ударившись о стоящий рядом каток.
Чаб потерял сигару, но не замечал этого, он стоял, вцепившись зубами в собственный правый кулак — прокусил руку чуть не до кости. Его глаза вылезли из орбит, он дрожал, был вне себя от страха. Потому что старик Пиблз был мертв. Сгорел.
Они похоронили его рядом с Риверой. После похорон не было особых разговоров — старик был куда ближе всем им, чем они думали раньше, Харрис впервые в своей развеселой беспечной жизни был строг и серьезен, а походка Келли, казалось, потеряла часть своей легкости. Час за часом Деннис пытался заговорить, останавливался, закусывал губу — пока она не распухла и не начала кровоточить. Это не задело только Эла Новелза, ну да чего, собственно ждать, от человека, у которого мозгов меньше, чем у цыпленка. Чаб Хортон провел несколько неприятных часов, но, пожалуй, раньше всех стал самим собой. А в Томе Джегере бурлила черная, яростная ненависть к тому непонятному, неощутимому, что поразило его лагерь.
И все они продолжали работать, ибо больше делать было нечего. Лопата тянула свой бесконечный ритм — взмах — удар, взмах — выброс, самосвалы метались между площадкой и жалкими останками того, что раньше было болотом. С верхней части поля уже срезали дерн. Чаб и Том промерили местность и Деннис начал кропотливую работу по идеальному выравниванию земли. Харрис на втором катке наводил окончательный блеск. Уже начала вырисовываться взлетная полоса и проезд для такси. Так прошло три дня. Ужас, навалившийся после смерти Пиблза, уже выветрился настолько, что они могли говорить о нем, только эти разговоры мало кому помогали. Том держал все под контролем, время от времени сменял Келли на лопате, чтобы дать ему отдохнуть, или работал на катке, или гонял на самосвале. Его рука заживала медленно, но чисто, и он работал, несмотря на боль, казалось, даже получал от этого какое-то извращенное удовольствие. Все операторы следили за своими машинами со вниманием матери, нянчащей первенца, любая поломка была теперь гибельной для машины. Теперь, когда они потеряли механика.
Единственная уступка, которую Том позволил себе сделать по случаю смерти Пиблза, заключалась в том, что однажды он загнал в угол Келли и расспросил его о сварщике. Часть довольно пестрой жизни Келли прошла в техническом колледже, где он изучал женщин и электрические приборы. Он знал довольно много о первых и достаточно мало о вторых и был выведен оттуда за ухо. Поэтому был шанс, что он может что-нибудь знать про ошалевшую вольтову дугу. Вот Том и спросил.
Келли снял свои рабочие перчатки с большими раструбами и пришиб зазевавшуюся муху.
— Что это была за дуга? Слушай, почем я знаю? Ты когда-нибудь слышал, чтобы сварочный аппарат откалывал такие номера?
— Не слышал. Да и вообще — у сварщика и энергии такой взяться неоткуда. Я раз видел парня, который получил полную порцию от 400-амперного сварщика. Его стукнуло так, что он на землю сел. Но ничего серьезного с ним не случилось.
— Людей убивают не амперы, — сказал Келли, — вольты. Вольт — это напряжение потока электричества, ну ты знаешь. Возьми объем воды и измеряй его в амперах. Если я плесну его тебе в лицо, тебе не повредит. Если я пущу ее из крана, ты почувствуешь. А если я брызну на тебя той же водой, но из узкой трубки и под давлением в дюжину сотен фунтов, потечет кровь. Вот только генератор сварочного агрегата не может давать такое напряжение. Я не знаю, что там у него замкнуло и не представляю, что могло дать такой эффект.
— Из того, что рассказал Чаб, я понял, что он возился с рабочим селектором. Я не думаю, что после всего этого к сварщику кто-то подходил. Так вот: аппарат был поставлен на малую мощность, а контроль едва показывал половину допустимого напряжения. Всего этого недостаточно даже для того, чтобы человека вообще стукнуло током, и уж точно не хватит, чтобы убить Пиблза и отшвырнуть на тридцать футов незаведенный бульдозер.
— Ну да, и еще подпрыгнуть на пятьдесят футов вверх, — сказал Келли. — Чтобы запустить такую дугу, нужно несколько тысяч вольт.
— А может быть, тут замешана Семерка? Я имею в виду… предположим, что дуга вырвалась, что ее тянуло? Ты знаешь, бульдозер был весь горячий даже четыре часа спустя.
Келли покачал головой.
— Никогда о таком не слушал. Послушай, мы обозначаем направления движения тока плюсом или минусом, просто чтобы ориентироваться. И поскольку теория не работает, мы говорим, что ток течет от минуса к плюсу. В одном электроде не может быть больше позитивного напряжения, чем есть негативного в другом, понятно?
— То есть, может возникнуть какая-то невероятная ситуация; при которой образуется позитивное поле — переросток? Я хочу сказать: нечто высосет за один присест всю позитивную энергию и пропустит ее под большим давлением — ну как ту воду через трубочку?
— Нет, Том. Такая штука не сработает. Пока, по крайней мере, насколько мне известно. Я не знаю — в статическом электричестве есть вещи, которых никто не понимает. Но ясно одно, то, что случилось, произойти не могло, и уж точно не могло убить старину Пиблза. И ты знаешь, что на это ответить.
Том поднял взгляд и посмотрел на два больших холмика. Горечь и ярость кипели в нем, он повернулся и пошел, не сказав ни слова. И подойдя к сварщику, увидел, что Дэйзи Этта уже нет.
Эл Новелз и Харрис стояли вместе рядом с охладителем.
— Плохо, — сказал Харрис.
— В жизни такого не видел, — ответил Эл. — Старина Том пронесся из мастерской прямо черный от злости. «Где Семерка?» «Куда вы дели Семерку?» Я даже не знал, что он такой бывает.
— Ее Деннис угнал?
— Да, конечно.
— Он тут кружил возле меня недавно, ну, Деннис, — сказал Харрис. Чаб передал ему, что Том приказал всем и близко не подходить к этой машине. И Деннис был злой как мокрая курица. Сказал, что Том слишком далеко заходит. Что, наверное, есть в Семерке нечто такое, что Том не желает нам показывать. Что-то доказывающее его вину. Деннис был готов открыто обвинить Тома в убийстве мальчика.
— А ты думаешь, он не при чем?
Харрис покачал головой.
— Я слишком хорошо знаю Тома, чтобы поверить в это. Если он не хочет говорить, что там на самом деле произошло, значит у него есть причины. А зачем Денис взял бульдозер?
— Да повредил свой каток. Вернулся, чтоб взять на время другую машину, самосвал там… Ну видит, стоит Семерка, чистенькая, готовая. Стоял там, смотрел, проклинал Тома на все катушки. Сказал, что ему осточертело ездить тут на всяких развалинах, когда есть такая классная машина. Я сказал ему, что Том ошалеет от злости, когда узнает. Так он мне еще про Тома наговорил.
— Не думал, что у него хватит пороху угнать бульдозер.
— Так он сам себя до горячки заговорил.
Они развернулись и увидели, что к ним, задыхаясь, бежит Чаб Хортон.
— А что случилось? — спросил Харрис, поднимаясь на ноги.
— Минуту назад мимо меня пронесся Том, злой как собака, он гнал к болоту. Я его спросил, в чем дело, а он проревел, что Деннис взял Семерку. Что Деннис все время болтал про убийство, вот и получит его полной порцией за свои штуки с машиной». — Чаб двинулся дальше, облизывая губы и не выпуская сигару изо рта.
— Ой-ой-ой, — тихо сказал Харрис. — На его месте, я не стал бы этого говорить.
— Ты что, думаешь…
— Пошли!
Они увидели Тома, прежде чем пробежали пол дороги. Он медленно шел обратно, опустив голову. Харрис окликнул его. Том поднял лицо, остановился и стал ждать их. Во всей его позе была какая-то тяжесть.
— Где Деннис? — пролаял Чаб.
Том подождал, пока они не подошли к нему почти вплотную, поднял руку и показал большим пальцем назад, за плечо. Лицо его было зеленым.
— Том, он…
Том кивнул, потом повел головой. У него стучали зубы.
— Эл, останься с ним, ему плохо. Харрис, пошли.
Тома стошнило. Ему действительно было плохо. Очень. Эл с удивлением смотрел на него.
Чаб и Харрис нашли Дениса. Двенадцать квадратных футов Денниса, раскатанных по всей площадке. Дейзи Этта не было.
Они привели Тома обратно в лагерь. Эл Новелз взял самосвал и помчался за Келли.
— Вы его видели? — тускло спросил Том.
— Да, — ответил Харрис.
Из огромного клуба пыли выскочил воющий самосвал — Келли за рулем, Эл изо всех сил вцепился в край кузова. Келли слетел с машины, подбежал к Тому.
— Том, что все это значит? Деннис мертв? И ты… ты…
Том медленно поднял голову, отупение сошло с его лица, в глазах зажегся огонек. До того ему в голову не приходило, что могут подумать остальные.
— Что я?
— Эл сказал мне, что это ты убил его.
Том перевел взгляд на Эла Новелза, тот отпрянул, как будто его ударили.
— Так что же, Том, — спросил Харрис.
— Ничего. Денниса убила Семерка. Вы же сами видели.
— Я держал твою сторону, — медленно сказал Харрис. — Я верил всему, что ты говорил.
— Я хочу от тебя слишком многого? — спросил Том.
— Слишком многого, — кивнул Харрис.
Том оглядел их суровые лица и внезапно расхохотался. Он встал и прислонился к контейнеру.
— Ну и что вы собираетесь делать по этому случаю?
Все молчали.
— Вы думаете, что я прибежал туда, столкнул этого олуха с машины и переехал? — опять молчание. — Послушайте, я был там и увидел то, что увидели вы. Деннис был уже мертв. В это вы тоже не верите? — Он облизал губы. — То есть после того, как я убил Денниса, я сел на бульдозер и отогнал его так далеко, что вы его не видели и не слышали, когда прибежали. А затем я расправил крылья и полетел назад, так что вы встретили меня на полпути от площадки, спустя ДЕСЯТЬ минут после того, как я говорил с Чабом по дороге туда!
— Бульдозер? — неуверенно сказал Келли.
— Ну? — повернувшись к Харрису резко сказал Том. — Когда вы с Чабом спустились и увидели Денниса, там стоял бульдозер?
— Нет…
Чаб резко ударил себя по бедру.
— Том, ты мог загнать его в болото.
— Я просто трачу время, — зло сказал Том. — Вы, парни, уже все поняли. Так за каким чертом спрашивать меня?
— Да не дергайся ты! — выкрикнул Келли. — Нам нужны факты. Что случилось? Ты столкнулся с Чабом и сказал ему, что Деннис получит полную порцию убийства за то, что возился с Семеркой. Так это было?
— Так.
— А потом?
— А потом машина убила его.
Чаб с редким хладнокровием спросил:
— В тот день, когда погиб Пиблз, ты сказал, что с того случая на площадке в Семерке что-то изменилось. Ты что имел в виду?
— Я имел в виду именно то, что сказал! — яростно фыркнул Том. — Вы тут решили распять меня и я не могу этому помешать. Ну ладно. Что-то забралось в Семерку. Я не знаю что, и вряд ли когда-нибудь узнаю. Думал, что после того, как она разбилась, все кончилось. Хотя мне казалось, что стоит все же оставить ее, как есть — беспомощной, в разобранном виде. Я был чертовски прав, но сейчас слишком поздно. Она убила Риверу, она убила Денниса и явно имеет какое-то отношение к смерти Пиблза. И по-моему, она не остановится, пока на острове останется хоть один человек.
— С ума сойти, — сказал Чаб.
— Да, ты прав, Том, — мягко сказал Келли. — Она действительно хочет убить нас. Но не бойся, мы ее поймаем и разберем. Только не думай об этом больше и все будет в порядке.
— Действительно, Том, — вступил Харрис. — Тебе лучше пару дней посидеть в лагере, пока тебе не станет лучше. Чаб и все мы возьмем на себя твою часть работы. Ты слишком долго был на солнце.
— Какие вы все славные ребята, — с глубочайшим сарказмом констатировал Том. — Если вы хотите жить, — крикнул он, — разберитесь с этим сумасшедшим бульдозером!
— Сумасшедший бульдозер на дне болота, куда ты его загнал! — рявкнул Чаб. Он наклонил голову и пошел вперед. — Конечно, мы хотим жить. И лучший способ уберечь наши жизни, это поместить тебя туда, где ты больше не сможешь убивать. Взять его!
Он прыгнул. Том распрямил его левым кулаком и снова согнул правым. Чаб упал и свалил Харриса. Эл Новелз кинулся к ящику с инструментами, и вытащил здоровенный гаечный ключ и начал ходить кругами, уклоняясь от схватки, но стараясь выглядеть полезным. Том запустил в Келли кофейником, голова бывшего студента втянулась в плечи, как черепашья, а Том чуть не потерял равновесие. Харрис поднялся на колени и дернул Тома за ноги, Чаб толкнул его в спину плечом и Том упал лицом вниз. Эл Новелз обеими руками поднял ключ, взмахнул им как бейсбольной битой, в последний момент Келли выдернул ключ из его рук, наклонился и аккуратно стукнул Тома за левым ухом. Тот сразу обмяк.
Было поздно, но спать никому не хотелось. Они сидели вокруг фонаря и лениво разговаривали. Чаб и Келли играли в бесконечное казино и забывали подсчитывать очки. Харрис ходил по лагерю, как по камере, а Новелз устроился ближе к свету и широко открытыми глазами следил, следил…
— Мне надо выпить, — заявил Харрис.
— Десятка, — объявил один из партнеров по казино.
— Мы должны были убить его, — отозвался Эл Новелз. — Мы должны убить его сейчас.
— У нас хватает смертей, — ответил Чаб. — Заткнись. — Он повернулся к Келли. — У меня большое казино, — и развернул карты.
Келли поймал его за запястье и улыбнулся.
— Большое казино это десятка треф, а не червей. Запомнил?
— Ох.
— Когда приедет приемочная комиссия? — поинтересовался Эл.
— Через двенадцать дней, — ответил Харрис, — и им лучше привезти с собой какую-нибудь выпивку.
— Эй, ребята.
Все замолчали.
— Эй!
— Это Том, — отметил Келли. — У меня шестерки, Чаб.
— Я ему сейчас ребра переломаю, — сказал Новелз, не двигаясь с места.
— Я тебя слышал, — раздался голос из темноты. — Если бы я не был связан…
— Мы знаем, что бы ты тогда сделал, — сказал Чаб. — Какие ты думаешь нам еще нужны доказательства?
— Чаб, не надо больше этого с ним делать. — Келли бросил карты на стол и встал. — Том, ты хочешь пить?
— Да.
— Сядь, сядь, — повторил Чаб.
— Пусть он там подохнет, — добавил Эл Новелз.
— Ерунда. — Келли набрал чашку воды и принес ее Тому. Большой человек был тщательно связан, запястья и локти стянуты за спиной и между ними протянута толстая веревка. Колени и щиколотки связаны тоже. А идея Новелза пропустить короткую веревку от горла до щиколоток была отвергнута с негодованием.
— Спасибо, Келли, — Том жадно пил, Келли поддерживал его голову.
— Хорошо идет, — он глотнул еще. — Что меня ударило?
— Кто-то из ребят. Примерно тогда, когда ты сказал, что в бульдозер кто-то вселился.
— Ах да. — Том покрутил головой и зажмурился от боли.
— Я думаю, ты понимаешь, что мы должны были это сделать?
— Келли, неужели еще кто-то должен умереть, чтобы вы наконец проснулись?
— Я думаю, никто больше не умрет — теперь…
Остальные подошли к ним поближе.
— Он говорит что-нибудь разумное? — спросил Чаб.
— Ах-х, — рассмеялся Новелз. — Посмотрите, какой он страшный!
— Эл, — вдруг вмешался Харрис. — А ведь я собираюсь заткнуть твою пасть кожей с твоей шеи, учти.
— Ребята, я похож на человека, который видит призраков?
— Нет. С тобой раньше ничего такого не было. — Харрис опустился на колени рядом с Томом. — Но ты ведь раньше и не убивал.
— Ладно, идите отсюда. Пошли, — устало сказал Том.
— А ты встань и прогони нас, — ощерился Эл.
Харрис встал, развернулся и ударил его в зубы. Эл взвизгнул, отступил назад и упал, споткнувшись о бочонок со смазкой.
— Я тебе говорил, — почти нежно сказал Харрис. — Я ведь ГОВОРИЛ тебе, Эл.
Том прервал их:
— Заткнитесь, — прошипел он, а когда не сработало, крикнул. МОЛЧАТЬ!
И они заткнулись.
— Чаб, — сказал Том быстро и уверенно. — Что по-твоему я сделал с этой Семеркой?
— Похоронил в болоте.
— Ну да. Послушай.
— Послушать что?
— Заткнись и слушай!
И они начали слушать. Стояла тихая безветренная ночь, тонкий серп луны неверным светом окрашивал пейзаж в черный и тускло-серебряный цвета. От берега доносился почти неслышный шепот прибоя, а справа, издалека, оттуда, где раньше было болото, слышались жалобы оставленной людьми без крова лягушки. Но другой, тихий, уверенный звук, от которого у них мороз прошел по коже, накатывал из-за обрыва, из-за лагеря.
И это было четкое стаккато заводящейся машины.
— Это Семерка!
— Правильно, Чаб, — сказал Том.
— Кто-то ж ее заводит?
— Мы все здесь?
— Все, кроме Пиблза, Денниса и Риверы, — ответил Том.
— Это призрак Денниса, — простонал Эл.
— Заткнись, баран, — кинул Чаб.
— Она переключилась на дизель, — отметил Келли.
— Будет здесь через пару минут, — сказал Том. — Знаете ребята, мы не могли сойти с ума все вместе, одновременно. Но у вас есть время убедить себя в этом.
— А тебе, смотрю, все это нравится.
— В какой-то мере. Ривера называл ее Дэйзи Этта, потому, что по-испански Семерка звучит как «эль де сьете». Дейзи Этта хочет мужчину.
— Том, — сказал Харрис, — прекрати эту болтовню. Она действует мне на нервы.
— Мне же надо что-нибудь делать. Бежать-то я не могу, — объяснил Том.
— Надо пойти посмотреть, — сказал Чаб. — Если на этой киске никого нет, я развяжу тебя.
— Это очень благородно с твоей стороны. Ты думаешь, что доберешься сюда раньше нее?
— Мы вернемся. Харрис, пошли со мной. Возьмем каток. Он обгонит даже Семерку. Келли, возьмешь Эла и второй каток.
— Деннис на своей машине шину проколол, — дрожащим голосом вымолвил Эл.
— Так заделайте дыру и накачайте шину! Двигайтесь. — Эл и Келли сорвались с места.
— Доброй охоты, Чаб.
Чаб подошел к связанному, наклонился.
— Я думаю, я должен извиниться перед тобой, Том.
— Нет, не должен. Я поступил бы точно так же. Давай, иди, если считаешь, что должен. Только возвращайся быстрее.
— Я должен. И я скоро вернусь.
— Не уходи отсюда, Том, — сказал Харрис. И Том улыбнулся в ответ. Они ушли. Но скоро не вернулись. Они не вернулись вообще.
Через полчаса вернулся Келли, за ним, задыхаясь, бежал Эл Новелз.
— Эл, твой нож, быстро.
Он начал резать веревки. Лицо его было мрачным.
— Я видел кое-что, — прошептал Том. — Чаб и Харрис.
Келли кивнул.
— На Семерке никого не было, как ты и сказал, — он произнес это так, как будто не мог думать ни о чем другом, как будто только жесткий самоконтроль удерживал его от того, чтоб не повторять это снова и снова.
— Я мог видеть огни, — рассказывал Том. — Машина спускалась по холму. А потом вторая поднималась наверх и залила светом весь склон.
— Мы слышали, что она где-то урчит, — кивнул Келли. — А видеть ее не могли — она пятнистая.
— Я видел как перевернулся каток, как он кувыркался по склону. Фары еще горели. А потом что-то толкнуло его и снова покатило. Обо что он споткнулся вначале?
— О Семерку. Она сидела там, на самом краю обрыва. Ждала, пока Чаб и Харрис не подъедут ближе — на шестьдесят, семьдесят футов. Потом вывернула из-за края обрыв и покатилась на низ, выставив лезвие. Когда они столкнулись, она шла со скоростью тридцать километров в час. С поднятым лезвием. У них не было шансов. Она пошла за ними вниз по холму, а когда каток перестал кувыркаться, толкнула его снова.
— Тебе щиколотки размять? — спросил Эл.
— Ты! Пошел вон!
— Но Том… — пискнул Эл.
— Кончай, Том, — сказал Келли. — Нас слишком мало, чтобы продолжать ссориться. А ты Эл, с этого момент начинаешь вести себя прилично, ты понял?
— Я только хотел вам сказать… До меня бы дошло, что ты не врешь про Денниса, Том, если бы я остановился и подумал. Я тут вспомнил, что когда Деннис сказал, что возьмет бульдозер, ты ж тоже помнишь, Келли?.. Он пошел, взял ключ, подошел к машине, вставил его — чтоб завести. И только-только всунул, как застучал стартер. «С ума сойти!» — он мне говорит. — «Она сама заводится! Я ж еще ключ не поворачивал!». А я ему, мол, конечно, она рада работать.
— Нашел время и место для воспоминаний, — прошипел Том. — Пошли отсюда.
— Куда?
— Ты знаешь какое-нибудь место, куда Семерка не могла бы добраться?
— Сложно придумать. Нужна большая скала, например.
— Ничего такого в округе не водится, — заметил Том.
Келли подумал минуту, потом щелкнул пальцами.
— Наверху, там где я работал с лопатой, — сказал он. — Четырнадцать футов в высоту. Я там выковыривал маленькую скалу, а Чаб сказал, чтоб я все бросал и выгреб мергель из кармана рядом. Я развернулся и навалил на эту скалу кучу мергеля. Ну и образовался холм — в высоту футов тридцать. И где-то четыре фута в ширину — наверху. Если Дэйзи Этта попытается достать нас с утеса — рухнет и сломает шею. А снизу до нас ей и вовсе не добраться — холм крутой и почва сыпучая.
— А что, если она построит себе подъем?
— Мы успеем убраться оттуда.
— Тогда пошли.
Эл было предложил воспользоваться самосвалом — из-за его скорости, но на него рявкнули с двух сторон и он умолк. Том решил, что им нужно что-то, что будет трудно перевернуть и что не сможет проколоть себе шину. Они забрали каток с двухтактным двигателем и бульдозерным лезвием — бывшую машину Денниса — и растворились во мраке.
Где-то через шесть часов явилась Дейзи Этта и разбудила их. Ночь отступала перед бледным светом с востока, а с океана поднялся свежий бриз. Келли дежурил первым, а Эл — вторым, они решили, что Том должен нормально поспать, а Том слишком устал, но страх спорить с ними. Эл, конечно, немедленно уснул на часах, но страх уже имел такую власть над всеми его внутренностями, что первое, еле слышное рычание большого дизеля подняло его на ноги. Он подбежал к краю земляного холма, на котором они провели ночь, и взвизгнул, чуть не потеряв равновесие.
— Что случилось? — спросил мгновенно проснувшийся Келли.
— Она идет, — проблеял Эл. — Ох ты, боже мой, ох…
Келли встал и попытался рассмотреть что-нибудь в ранних, еще тусклых рассветных лучах. Гулкий рык мотора странно удваивался, как будто идущий на них звук отражался о стены обрыва.
— Она идет, и что мы можем поделать? — плакался Эл. — Что будет? Что будет?
— У меня отвалится голова, — сонно произнес Том. Он перекатился на спину и сел, обхватив руками страдающую часть тела. — Когда разобьется это яйцо, что у меня за ухом, из него вылупится взрослый отбойный молоток, он перевел взгляд на Келли. — Где она?
— Не знаю, — ответил тот. — Где-то в районе лагеря.
— Наверное, вынюхивает нас.
— Ты думаешь, она может?
— Я думаю, что она может все, — ответил Том. — Эл, перестань стонать!
Солнце просунуло свой багровый край в тонкую щель между небом и морем, ровный розовый свет залил скалы и деревья, тени и предметы. Взгляд Келли ходил из стороны в сторону, вперед и назад, пока, через какое-то время не засек движение.
— Вот она.
— Где?
— Чуть ниже стоек со смазкой.
Том встал и посмотрел.
— Что это она делает?
— Работает, — после недолгой паузы ответил Келли. — Роет яму перед бочками с горючим.
— Чушь какая. Ты хочешь сказать, что она собирается устроить себе хорошую смазку?
— Вряд ли. Она в этом не нуждается. Мы ее хорошо смазали и масло новое залили, когда собирали. Но может быть, ей понадобилось топливо.
— У нее же есть полбака.
— Ну, а вдруг она считает, что у нее сегодня будет много работы? при этих словах Эл тихонько завыл. Они не обратили на него внимания.
Горючее было в бочках на сорок четыре галлона, а бочки стояли пирамидой на краю лагеря. Семерка двигалась перед ней вперед и назад, приближалась, отходила, совершала заход за заходом, выгребая землю и выталкивая ее в сторону, за край пирамиды. Скоро она вырыла большую яму футов четырнадцать в ширину, футов шесть в глубину и футов тридцать в длину — прямо под внешним краем пирамиды.
— Во что, по-твоему, она играет?
— А я почем знаю? Кажется, ей нужно топливо, но я не… посмотри на это! Она остановилась в дыре, поворачивается… она взрезала краем лезвия бочку в самом низу!
Том поскреб пальцами наросшую щетину.
— Ты хочешь знать, что эта шутка может делать! Ну, ты посмотри, как она все просчитала. Она ведь знает, что если попробует пробить дыру в топливной бочке, бочка просто рухнет. И если даже у нее получится, как она поднимет горючее в бак — она же не может управляться со шлангом, понятно? Вот посмотри на нее! Она устроилась ниже самой нижней бочки в пирамиде и пробила дыру. Она могла сделать это без риска, потому что бочку держит вес всех остальных. Теперь ей остается только подставить бак под струю льющегося топлива!
— А как она снимет крышку бака?
Том фыркнул и рассказал им, как слетела с места и осталась в его руках решетка радиатора в тот день, когда покалечился Ривера.
— А знаете, — сказал он, помолчав минуту, — если б она тогда знала столько, сколько сегодня, я бы лежал рядом с Пиблзом и Риверой. Она тогда просто не умела себя вести. Сейчас она действует совершенно иначе. Она многому научилась с тех пор.
— Да уж, научилась, — сказал Келли, — и сейчас выдаст всю эту науку нам. Она направляется сюда.
Так оно и было. Прямо через грубо очерченное летное поле шла она, грохоча, и под ней грохотала земля, и пыль, успевшая собраться за ночь, курилась под ее гусеницами. Пересекая линию будущего земляного вала, она умело перестроилась, переваливала через случайные холмы, огибала оставленные камни, ехала свободно, быстро и легко. Том впервые видел, как она едет без оператора и по коже у него пошли мурашки. Машина казалась ненастоящей, ее обводы — размытыми, нереальными — и только из-за того, что на огромном корпусе отсутствовал маленький силуэт человека в кресле водителя. Она выглядела собранной, готовой, опасной.
— Что она собирается делать? — простонал Эл Новелз.
— Мы собираемся сидеть и смотреть, — сказал Келли. — А ты собираешься заткнуть свою пасть. Еще пять минут мы не будем знать, откуда она попробует нас достать — снизу или сверху.
— Если тебе здесь не нравится, — мягко сказал Том, — ты свободен. Эл опустился на место.
Келли задумчиво смотрел вниз на свою любимую лопату. Внизу и справа от их насеста она сидела в своей яме, кривая и некрасивая.
— Как, по-твоему, устоит Семерка против моего ковша?
— Ну, если дело когда-нибудь дойдет до рукопашной, — отозвался Том. Я скажу, что у Дэйзи Этта просто нет шансов. Только она не будет драться. Ты не сможешь подогнать к ней лопату на расстояние удара. Дэйзи будет просто отъезжать и посмеиваться.
— Я ее уже не вижу, — проскулил Эл.
Том посмотрел вниз.
— Она пошла по склону. Собирается добраться до нас поверху. Значит так, мы сидим здесь и ставим на то, что у нее хватит глупости и упрямства полезть к нам по этому узкому перешейку. Если она это сделает, то повиснет на брюхе — а траки будут кружиться в воздухе по обе стороны тропинки. А если нам повезет, то при попытке выбраться, она рухнет и разобьется.
Ожидание было бесконечным. Со своего насеста на холме они слышали, как работает мотор, дважды умолкал, меняя режим. Один раз они уже глядели друг на друга с надеждой — когда ровный гул перешел в серию вскриков, но потом поняли, что это она форсируют двигатель, преодолевая осыпь. Она добилась своего. Мотор взвыл — она перевалила через край холма, переключилась на четвертую скорость и рванула по площадке. Она подкатилась к краю среза, остановилась, снизила обороты и встала там, тихо урча. Эл Новелз отступил к самому краю того клочка земли, на котором они стояли, казалось, что его глаза висят на ниточках, как у рака.
— О'кей, — резко окликнул его Келли. — Падай или замолчи.
— Она обдумывает положение, — объяснил Том. — Эта узкая тропинка ей совсем не нравится.
Дейзи Этта чуть приподняла лезвие над землей. Потом бесшумно переключилась и медленно, на самых малых оборотах начала отъезжать назад.
— Она хочет прыгнуть, — крикнул Эл. — Я здесь не останусь!
— Сиди на месте, идиот! — рявкнул Келли. — Пока мы здесь, наверху, мы в безопасности. Если спустишься вниз, она загонит тебя как кролика.
Рев, исторгнутый мотором Семерки, был для Эла последней каплей. Он взвизгнул, перелетел через край и, скребя пальцами землю, заскользил вниз по отвесному почти краю среза. Упал, поднялся и побежал.
Дэйзи Этта опустила лезвие, подняла морду и, рыча, пошла вперед, поднимая лезвием землю. Шесть, семь, семь с половиной кубических футов почвы было на лезвии, когда она добралась до края. Тяжело груженое лезвие впилось в узкую тропинку, ведшую к их насесту. Это был белый, мягкий, зернистый мергель и нос машины немедленно утонул в нем, а мергель все так же сыпался с обеих краев перегруженного лезвия.
— Она сейчас сама себя похоронит! — закричал Келли.
— Нет. Подожди. — Том схватил его за руку. — Она пытается повернуть… она повернула! Она вылезает на площадку!
— Она… она отрезала нас от обрыва!
Семерка подняла свое лезвие так высоко, как только могла, гидравлический привод сверкал в лучах утреннего солнца. Освободившись, наконец, от своего тяжкого груза, машина развернулась между ними и обрывом настолько, чтобы сделать невозможным прыжок. Впрочем, и до того прыгать на сыпучий мергель мог только самоубийца. Сбросив вторую порцию земли, она повернулась к их убежищу — теперь изолированной со всех сторон колонне мергеля — и застыла в ожидании.
— Я не подумал об этом, — с виноватым видом сказал Келли. — Я знал, что она не сможет сюда забраться, но мне в голову не пришло подумать о другой стороне дела!
— Кончай. Как бы то ни было, а мы здесь застряли. Что дальше — будем ждать, что случится раньше: Дэйзи Этта сожжет свое топливо или мы умрем с голоду, или есть другие идеи?
— Да нет, Том, это будет не осада. В этой штуке слишком много от убийцы. Кстати, где Эл? Интересно, хватит ли у него пороху показаться здесь на нашем катке и отвлечься?
— У него хватило пороху только на то, чтобы взять каток и удрать, сказал Том. — Ты что, не видел?
— Он взял наш — что? — Келли перегнулся через край и посмотрел туда, где они оставили прошлой ночью свою машину. Ее не было. — Ну, желтая, маленькая, грязная крыса!
— Нет смысла ругаться, — спокойно сказал Том, обрывая в самом начале то, что он знал по опыту — было потоком весьма цветистых выражений. — А чего еще ты от него ждал?
Дэйзи Этта, очевидно, решила, что нашла способ нарушить их гордое одиночество. Что-то пробормотав, она набрала обороты и вонзила угол своего лезвия в их маленькую площадку, развернулась, дернула так, что огромный кусок земли упал на ее стороне трещины и проехалась по нему траком. Карликовое плато уменьшилось на девять дюймов.
— Ого. Это никуда не годится, — сказал Том.
— Она хочет срыть нас с лица земли, — хмуро заметил Келли. — Это займет у нее минут двадцать. Пошли отсюда, Том.
— Боюсь, что это вредно для здоровья. Ты вспомни, как быстро она теперь бегает. Она ведь совсем не та, какой была, когда ее водили люди. Она теперь может мгновенно переключаться на задний ход, перескакивать с первой скорости на пятую… — он щелкнул пальцами. — И она может развернуться быстрее, чем ты моргаешь, и еще она может ткнуть своим лезвием туда, куда ей хочется.
Рявкнул мотор, взвизгнули гусеницы и их маленький стол стал еще на фут короче.
— Ладно, — сказал Келли. — Чего ты хочешь? Чтоб мы сидели и смотрели, как эта тварь выбивает почву у нас из-под ног?
— Я только предупреждаю тебя, — ответил Том. — А теперь слушай. Мы подождем, пока она не потащит очередную порцию. Она потратит на это пару секунд, а за это время мы смоемся. Нам придется разделиться — она ведь не может догонять нас обоих одновременно. Ты выбежишь на открытое место и постараешься обогнуть обрыв и найти точку, где на него можно взобраться. А потом вернешься сюда, перепрыгнув через трещину. В случае чего — человек может выбраться из четырнадцатифутового разреза куда быстрее, чем бульдозер. А я побегу вдоль твоего разреза, понизу. Если она погонится за тобой, я тихо смоюсь. Если она пойдет за мной, я постараюсь добраться до лопаты и дать Дэйзи хороший бой за ее деньги. Я смогу играть в прятки вокруг экскаватора хоть до утра, если ей понравится.
— А почему я должен лезть на равнину?
— А тебе не кажется, что с твоими длинными ногами ты легко обставишь ее на этой дистанции.
— Наверное, да, — улыбнулся Келли. — О'кей, Том.
Они напряженно ждали. Дэйзи Этта вернулась и снова запустила лезвие в их насест. Когда мотор завыл от напряжения, Том прошептал: «Пора» — и они прыгнули. Келли, словно кот, приземлился на ноги. Том, чьи икры и колени были в черных синяках от веревок, сделал несколько неуверенных шагов и упал. Келли вздернул его на ноги, когда из-за угла высунулась стальная морда бульдозера. Семерка мгновенно переключилась на пятую скорость и с завыванием понеслась на них. Келли рванулся влево, а Том вправо и оба со всех ног кинулись к своей цели: Келли — к летному полю, а Том — к лопате. Дэйзи Этта какое-то время шла прежним курсом, не снижая скорости, видимо, надеялась поймать обоих. Потом ей показалось, что Том бежит медленнее, и она поехала за ним. Но этого мгновения колебания было Тому достаточно, чтобы получить необходимый отрыв. Отталкиваясь от земли как кенгуру, он добежал до лопаты и нырнул в проем между ее гусеницами.
В тот миг, как он коснулся земли, лезвие из марганцовистой стали ударило в правый трак лопаты, сотрясая сорокасемитонную махину. Том не остановился. Он выполз с другой стороны, вскочил, подпрыгнул и ухватился за край заднего окна кабины, одной рукой, потом второй, подтянулся и вбросил себя внутрь. Здесь он был в безопасности на какое-то время лезвие бульдозера едва доставало до верхнего края огромных траков лопаты. Том подошел к двери кабины и осмотрелся. Бульдозер отошел и снова стоял на нейтрали.
— Изучает на расстоянии, — прошипел Том и пошел к большому дизелю Мерфи. Он неспешно проверил прутиком уровень горючего, закрыл крышку. Достал из ящика прерыватель предохранительного клапана и вставил в нужное отверстие. Установил дроссель на половину, потянул стартер, дернул прерыватель. Машина выпустила из полуприкрытой выхлопной трубы клуб синего дыма и кашлянула. Том положил прерыватель на место, посмотрел на приборы, показывающие расход топлива и уровень давления и снова подошел к двери. Семерка не сдвинулась с места, но, как когда-то на плато, снижала и набирала обороты. Тому пришло в голову, что бульдозер собирается для прыжка. Он запрыгнул в кресло и потянул рычаг управления. Огромные шестерни, наполовину заполнявшие кабину, послушно дернулись. Движением ног он снял тормозные зажимы и осторожно поставил ступни на поднявшиеся навстречу педали.
Потом он потянулся через плечо и поставил дроссель на место. Когда дизель начал набирать обороты, Том захватил рычаг, управлявший лебедкой, и второй — двигавший ковш в стороны, и потянул. Машина взревела. Двухярдовая бадья резким толчком взмыла в воздух. Огромная машина тяжело наклонилась вправо, Том перекинул вперед рычаг лебедки и движением тормоза начал смягчать подъем бадьи. Он двинул рычаг вперед, бадья вылетела на всю длину стрелы, стукнула днищем по кабине Семерки, снося на своем пути выхлопную трубу, глушитель и фильтр воздухозабора. Том выругался. Он рассчитывал, что Семерка отскочит назад. Тогда бадья расплющила бы радиатор. Но машина мгновенно приняла верное решение и осталась стоять на месте.
А потом она двинулась, резко и четко. Невероятно быстро переключилась, прыгнула назад, развернулась и вылетела из радиуса действия, прежде, чем Том, успел направить следующий удар лопаты. Блоки стрелы прямо дымились, когда бадья замедлила движение, остановилась и пошла обратно. Том удержал ее, потом поднял повыше и сократил стрелу наполовину, развернулся к Семерке и встал, готовый ко всему. Четыре больших зуба ковша блестели на солнце. Том опытным взглядом осмотрел ковш, провода, стрелу. Ему нравилась черная блестящая краска на движущихся частях, легкое напряжение хорошо смазанных тяжей и связок. Огромная машина была сильна и готова к бою — и, несмотря на свою грубую мощь, — была в полной зависимости от человека.
Том внимательно оглядел покалеченную крышу Семерки. А прямо на него смотрел черным глазом обломанный конец воздухозаборной трубки.
— Ага, — отметил Том. — Пара стаканов прекрасного сухого мергеля по назначению — и у нее будет что жевать.
Не сводя настороженных глаз с бульдозера, он потянулся вперед, и воткнул бадью в землю. Воткнул глубоко, дизель стал звать на помощь, но работать не перестал. В решающий момент страшный толчок чуть не выбил его из кресла, он высунулся в дверь и увидел отъезжающую Семерку. Она, видно, разбежалась и стукнула по противовесу на задней стороне кабины. Том слегка улыбнулся. Ей придется опробовать что-нибудь еще. Сзади не было ничего, кроме восьми или десяти тонн цельной стали. И в этот момент его не беспокоили царапины и содранная краска.
Он снова потянул рычаг, белый мергель посыпался из перегруженной бадьи. Теперь лопата ехала прекрасно, ибо для того и поставлен противовес, чтобы машина могла ехать с полной бадьей. Лебедка разогрелась, влага, накопившаяся за ночь на поверхности и в сочленениях, высохла и теперь машина выполняла его команды с точностью, греющей сердце любого оператора. Том покачал рычаг, управляющий боковым движением стрелы. Чуть вперед — и стрела пошла влево, чуть назад — и она двинулась вправо, следуя за медленным сложным танцем Семерки — бульдозер подпрыгивал вперед и назад, как боксер, ожидающий, чтобы его противник открылся. Том все время держал бадью между собой и бульдозером, зная, что Семерка не может причинить серьезный вред инструменту, который был построен для того, чтобы крушить скалы по двенадцать часов в день и получать от этого удовольствие.
Дэйзи Этта взвыла и ринулась вперед. Том рванул назад рычаг лебедки и бадья поднялась, пропуская бульдозер. Том нажал на кнопку, огромные челюсти бадьи-ковша разжались, обрушивая мергель на разбитый капот. Вентилятор бульдозера погнал мергель вверх, словно огромное белое облако. Той минуты, которую Том потратил на попытку осмотреться, было достаточно, чтобы бульдозер убрался с дороги. Когда Том опустил бадью, желая обрушить ее на свернутые кольцами трубы топливопровода, машины уже не было.
Пыль рассеялась и Том снова увидел Семерку. Она сделала финт влево, потом замахнулась лезвием на еле успевшую подняться с земли бадью. Том рванул рычаги, чтобы встретить ее, ибо финт подвел ее опасно близко, лезвие и ковш столкнулись со всплеском искр и грохотом, который было слышно на полмили. Семерка высоко подняла лезвие и Том беззвучно застонал, когда увидел, что А-образная скобка находившаяся прямо за лезвием, застряла между зубьями ковша. Он потянул за рычаг лебедки и ковш стал подниматься, волоча вверх всю переднюю часть бульдозера.
Дэйзи Этта рвалась вперед и назад, ее гусеницы яростно вгрызались в землю, ее лезвие поднималось и опускалось, в тщетной попытке освободиться. Том переключился, стараясь подтянуть бульдозер ближе — стрела была поставлена слишком низко, чтобы даже пытаться поднять этот мертвый вес. А пока что внешний трак лопаты из кожи вон лез, чтобы снова ощутить под собой землю. Но ни мотор, ни переключение тяги не могли справиться с перекосом.
Том чуть-чуть опустил лебедку, внешний трак лопаты, наконец, коснулся земли. Том выругался, разжал зубья ковша и через мгновение Семерка была свободна. Том запустил в нее ковшом, промахнулся. Бульдозер описал длинную дугу, Том снова взмахнул ковшом, чтобы встретить его, страшный удар опять пришелся на лезвие. Но на этот раз, после удара Семерка не отступила, а продолжала двигаться вперед, толкая бадью перед собой. Прежде чем Том успел сообразить, что она, собственно, делает, его ковш оказался перед траками, между ними, на земле. Это был самый быстрый и искусный маневр, какой только можно было себе представить, и он лишал лопату возможности наносить удары — по крайней мере, до тех пор, пока Дэйзи Этта удерживает бадью между траками.
Том яростно защелкал рычагами, но ему удалось только еще выше поднять стрелу, и так прогнувшуюся под тяжестью собственного веса. Лебедка тоже ничем не помогла — после минутной работы блоки начали дымиться, а мотор чуть не остановился от напряжения.
Том снова выругался и потянулся к скоплению маленьких рычажков справа. Это были приводы. На экскаваторе этого класса рычаг бокового движения контролирует все, кроме лебедки. Этим же рычагом оператор, выбрав соответствующий привод, руководит движением — то есть подачей энергии на гусеницы, передним или задним ходом, им же он поднимает и опускает стрелу, при его помощи командует ковшом. Машина может делать только что-то одно. Если лопата движется, неподвижен ковш. Если ходит ковш, стрела не меняет положения. За годы работы это никогда не раздражало его, как оператора. Но нынешний случай был особым.
Том выключил привод ковша и врубил двигательный. Эти рычаги были челюстными и не действовали по принципу сцепления, так что Тому пришлось перейти на нейтраль, прежде чем он смог всерьез переключиться. Когда дизель Мерфи сбавил обороты, Дэйзи Этта приняла это за сигнал к действию и еще больше навалилась траками на ковш. Но Том оставил все приборы на нейтрали и Семерка только зарылась в землю еще глубже, новенькие сегменты ее гусениц начали тонуть в грязи.
Том снова выжал сцепление и толкнул вперед боковой, он же главный, рычаг. Громко затрещали ведущие цепи и огромные гусеницы начали поворачиваться.
У Дэйзи Этта были острые шипы, ее прокладки достигали четырнадцати дюймов в ширину, а сами траки тянулись на четырнадцать футов и весили около четырнадцати тонн. Большие плоские прокладки лопаты были около трех футов в ширину, длина трака была двадцать футов и весила лопата сорок семь тонн. Тут просто было нечего сравнивать. Дизель Мерфи проревел, что работа тяжела, но не проявлял желания останавливаться. Дэйзи Этта совершила головоломный трюк, переключившись на движение вперед, в тот момент, когда еще шла задним ходом, но это не принесло ей пользы. Ее гусеницы крутились, пытаясь двинуть ее вперед, врезаясь в землю, но медленно и верно лопата толкала бульдозер назад, к ровно срезанной стене.
Том услышал звук, который не был ревом усталого мотора. Он высунулся наружу и увидел Келли. Тот сидел на краю обрыва, свесив ноги, и колотил воздух сжатыми кулаками, как будто наблюдал с трибуны грандиозный матч что он как раз и делал.
Том предложил Семерке неприятный выбор. Или она повернет и уступит, или Том прижмет ее к стене и раздавит топливный бак. И если Тому удастся ее прищемить, он сможет поднять бадью и разнести Семерку в пух и прах. А если она успеет повернуть, ей придется самой освободить бадью. Да, ей просто придется это сделать.
Мерфи предупредил его, но слишком поздно. Он облегченно взвыл, избавившись от груза и Том понял, что бульдозер переключился на обратный ход. Он дернул назад рычаг лебедки и ковш поднялся, когда бульдозер съехал с него. Том занес ковш и со страшной силой опустил его — и промахнулся. Бульдозер отлетел в сторону, и Том на двигательном приводе не мог управлять ковшом. И тут Дэйзи Этта атаковала — один трак на стенке, второй едва касается земли, угол лезвия угрожающе приподнят. Это было настолько неожиданно, что Том совершенно не был готов. Бульдозер налетел на бадью и режущий край лезвия попал между зубьями ковша. Теперь она удерживала бадью всем своим весом. Она застряла сама и не смогла бы освободиться — но зато полностью парализовала ковш, приковав его так далеко от центра тяжести, что Том не мог всерьез использовать лебедку, не рискуя потерять равновесие и перевернуть своего мастодонта.
Дэйзи Этта поползла задним ходом, волоча за собой ковш, пока позволяла длина стрелы. Тогда она стала боком взбираться на край откоса и, когда Том попробовал подтащить бадью, затормозила ее, наполовину погрузив свое лезвие в стену.
Ничья. Семерка буквально повисла на бадье, приковывая ее к земле. Том еще раз попробовал потащить, но бульдозер слишком крепко зарылся в землю. Он попытался выдернуть ковш, поднять его лебедкой, но все, что он получил от блоков их сцепления, был дым. Том фыркнул, переключился на нейтраль и высунулся из кабины. Дэйзи Этта тоже стояла на нейтрали, порыкивала сквозь поломанный глушитель и плевалась через остатки выхлопной трубы. Но после грохота двух мощных моторов тишина была оглушительной.
Келли крикнул вниз:
— Ну что, двойной нокаут?
— Похоже, что да. Что ты скажешь на то, чтобы подойти к ней поближе и немножко ее успокоить?
— Не знаю. — Келли пожал плечами. — Если она действительно остановилась — это первый раз. Я уважаю эту штуку, Том. Она не полезла бы сюда, если бы у нее ничего не было в загашнике.
— Посмотри на нее! Представь, что она обычный, хорошо воспитанный бульдозер и тебе надо ее оттуда вытащить. Ты же видишь, она не может поднять лезвие достаточно высоко, чтобы освободить его из этих клещей. Ты думаешь, ты мог бы это сделать?
— Мда. Это заняло бы у меня пару минут, — вслух подумал Келли. — А она сухая и в хорошей форме.
— О'кей, давай заткнем ее пушки.
— А как?
— А возьмем балку и стукнем разок по ее трубкам — он показал на свернутые медные трубки, по которым сжатое топливо текло от помп к мотору. Несколько футов трубок, выходящих из резервуара и ложащихся кольцами на головку цилиндра.
Когда он это сказал, Дэйзи Этта снова зашлась в реве, как и раньше, то набирая, то сбавляя обороты.
— Ты смотри! — крикнул Том из-за ограждения кабины. — Она подслушивает!
Келли соскользнул по срезу, вскочил на трак лопаты и сунул голову в окно.
— Ну, так собираешься ты взять что-нибудь тяжелое и попробовать?
— Пошли.
Том полез в инструментальный ящик, вытащил здоровенные щипцы, которыми Келли обычно орудовал, заменяя кабели на своей машине, и соскочил вниз. Они осторожно приблизились к бульдозеру. Когда подошли совсем близко, Семерка взревела и задрожала мелкой дрожью. Морда ее поднялась и опустила, лихорадочно завертелись гусеницы. Семерка тщетно пыталась вывернуться из ловушки, куда попало ее лезвие.
— Не нервничай так, сестренка. Ты только в землю зароешься. Стой спокойно и веди себя, как хорошая девочка. Ты же сама напросилась.
— Будь осторожен, — предупредил Келли. Том перехватил щипцы и положил руку на крыло.
Бульдозер вздрогнул, из резинового шланга над радиатором ударила ослепляющая струя кипятка. Ударила в лицо обоим операторам. Они отскочили, ругаясь.
— Ты в порядке, Том? — Спросил через мгновение Келли. Ему обожгло щеку и рот. Том стоял на коленях и промокал лицо краем рубашки.
— Глаза… мои глаза…
— Сейчас посмотрим. — Келли опустился рядом с другом, взял его за запястья, осторожно отвел руки Тома от лица. Присвистнул. — Пошли, сказал он и помог Тому отойти на пару футов в сторону. — Оставайся здесь. — Он прохрипел эти слова, подобрал щипцы и пошел обратно к бульдозеру. Ты, грязная… — проорал он и метнул щипцы как дротик в свернутые кольцом трубы. Взял слишком высоко. Щипцы ударили по изувеченному капоту, проделав в нем глубокую вмятину. Вмятина тут же выпятилась и с громким «таангг» запустила щипцы обратно. Келли пригнулся, щипцы пролетели на его головой и ударили Тома по коленям. Тот упал, как оглушенный бык, но сразу начал подниматься на ноги.
— Давай отсюда, — рявкнул Келли, и схватив Тома за руку, потащил его за угол среза. — Посиди тут. Я сейчас вернусь!
— Ты куда? Келли — будь осторожен!
— Буду, и еще как!
Длинные ноги Келли мгновенно преодолели расстояние между срезом и лопатой. Он взлетел в кабину, потянулся к двигателю и поставил дроссель на полную мощность. Обойдя кресло, он открыл второй дроссель и дизель Мерфи взвыл. Потом он потянул рычаг лебедки назад до упора, повернулся и одним быстрым движением вылетел из машины.
Барабан лебедки повернулся и выбрал слабину. Кабель натянулся, принимая на себя напряжение. Ковш зашевелился под мертвым весом навалившегося на него бульдозера и вскоре задние края огромных плоских траков лопаты начали отрываться от земли. Огромная послушная масса машины подалась вперед, стоя на цыпочках, дизель Мерфи набирал и сбавлял обороты, завывая от напряжения, но удерживал эту страшную тяжесть. Одна струна двойного кабеля лебедки оборвалась и с пением обернулась вокруг стрелы. Машина стояла какое-то мгновение, качаясь на передних сегментах траков, потом потеряла равновесие…
Лопата дернулась вперед и упала, грохоча и сотрясая землю. Стрела, девять тонн прочной стали, лязгнула по лезвию бульдозера, и упала, навалившись на него, всем своим весом еще больше вминая лезвие в крепко сжатые челюсти ковша.
Дэйзи Этта стояла там, уже не пытаясь сдвинуться с места и в бессильной ярости набирала обороты. Келли прошел мимо нее, высморкался и направился к тому месту, где оставил Тома.
— Келли! Я уже думал, что ты никогда не вернешься! Что там произошло?
— Лопата перевернулась через голову.
— Молодец! И раздавила бульдозер?
— Нет. Но стрела улеглась как раз поперек лезвия. Семерка попалась, как крыса, в ловушку.
— Тогда нам лучше проследить, чтоб крыса не отгрызла себе лапу и не вылезла, — сухо произнес Том. — Она еще жива, ведь так?
— Да, но мы это быстро исправим.
— Да. Конечно. Как?
— Как? Понятия не имею. Динамитом, наверное. Как там твоя оптика поживает?
Том открыл один глаз и фыркнул:
— Плохо. Хотя кое-как видеть я могу. Обварил себе веки. Динамит, ты говоришь? Давай сначала подумаем, подумаем.
Том сел, прислонившись к срезу и вытянул ноги.
— Я так скажу тебе, Келли. Последние несколько часов я был слишком занят, чтобы подумать как следует, но есть одна мысль, которая все время крутиться у меня в голове — я начал ее пережевывать еще тогда, когда вы, ребята, знали про все это дело только то, что Ривера покалечился, а я не желал рассказать вам, как. Я надеюсь, ты не назовешь меня сумасшедшим, если я сейчас открою рот и выложу все, что думаю.
— С сегодняшнего дня, — горячо заявил Келли, — здесь нет сумасшедших. И я готов поверить чему угодно, — он сел.
— О'кей. Вернемся к нашим бульдозерам. Как ты думаешь, что в нее вселилось?
— Убей, не знаю.
— Нет — этого ты не говори. По-моему, мы не можем остаться с ответом «не знаю». Мы должны понять, что это за штука, прежде чем решить, что с ней делать. Давай разбираться по порядку. Когда все это началось? На плато. Как? Ривера вскрывал Семеркой старое здание. Эта штука выбралась оттуда. И вот то, к чему я веду: мы складываем все эти факты и получаем она разумная. Она может вселиться только в машину, а не в человека. Она…
— А это почему? Откуда ты знаешь, что не может в человека?
— Потому что у нее был шанс и она этого не сделала. Я стоял как раз рядом с отверстием, когда она выбралась оттуда. Ривера был на бульдозере. Она — сама по себе — не повредила никому из нас. Она вселилась в бульдозер и бульдозер стал буйствовать. Из этого ясно — она не может убить человека, когда находится вне машины, убийство становится единственной ее целью, когда она в машине. Правильно?
Дальше. Когда она вселяется в машину, она уже не может выйти обратно. Мы можем быть в этом уверены, потому что у нее была масса возможностей и она ими не воспользовалась. Эта история с ковшом, пример. Мое лицо было бы еще краснее, если бы ей удалось захватить лопату. И нет сомнений, что она сделала бы это, если бы могла.
— Я тебя понял. Что мы будем делать по этому поводу?
— Вот в этом все и дело. Видишь ли, я не знаю, достаточно ли уничтожить бульдозер? Мы можем сжечь его, или взорвать и все же не убьем того, что мы выпустили на плато.
— Это разумно. Только я не представляю себе, что мы еще можем сделать — кроме как поломать Семерку. Мы ведь даже не знаем, с чем мы сражаемся. Никакой зацепки.
— Думаю, что зацепка есть. Помнишь, я задавал тебе все эти идиотские вопросы о дуге, убившей Пиблза. Ну, когда это случилось, я припомнил пару других фактов. Во-первых, когда оно выбралось из дыры, там, на плато, я унюхал тот запах, который стоит в воздухе, когда варят сталь — или когда молния ударит слишком близко.
— Озон, — подсказал Келли.
— Да. Озон. И потом — она любит металл, а не плоть. Ну и главное это дуга. Это уж было вовсе очевидно. Ты же знаешь, как и я — даже лучше, что дуговой генератор просто не может запустить такую штуку. Он не может убить человека и не может выдать дугу на пятьдесят футов. Но он это сделал. Вот поэтому я и спрашивал тебя, может ли существовать что-то какое-то поле — которое способно высосать из генератора всю энергию быстро и разом. Потому что эта штука электрическая — это все ставит на место.
— Электронная? — с сомнением спросил себя Келли.
— Не знаю, что это. Теперь, когда Пиблз погиб, произошла интересная штука. Помнишь, что рассказывал Чаб? Семерка двинулась назад — прямо назад, футов на тридцать, пока не врезалась в каток, что стоял за ней. Без горючего в стартовом моторе, вообще, без завода — и с открытыми компрессионными клапанами.
Келли, если подумать, эта штука в бульдозере не так уж много может. Она не могла привести себя в порядок после того родео на плато. Она не может заставить машину сделать много больше, чем в эту машину заложено. Что она на самом деле может — это заставить пружину толкать, а не тащить, ну, на рычагах управления. Она может сама открыть клапан или включить стартер. Но если бы она всерьез была всемогущей, ей просто не нужен был бы стартер! Самым серьезным, на мой взгляд, из того, что она до сих пор делала, была эта прогулка после смерти Пиблза. Но почему именно тогда?
— Я думаю, она не любит запаха серы, как это сказано в Доброй Книге, — горько посетовал Келли.
— А ты не так уж неправ. Слушай, Келли, эта штука может чувствовать. Я хочу сказать, ее, например, можно разозлить. Если б нельзя было, она ни за что не стала бы так атаковать лопату. Она может думать. Но если она может все это, тогда ее можно напугать!
— Напугать? А чего же это ей бояться?
— Ты слушай. С этой штукой что-то случилось, когда в нее ударили дуга. Я что-то такое читал однажды в журнале, про теплоту — что молекулы при нагревании начинают носиться, сломя голову. Так?
— Да. Молекулы убыстряют движение, если увеличить подачу тепла. Но…
— Но — ничего. Через четыре часа после этого, машина все еще была горячей. Она была очень странно горячей — не только там, где ударила дуга, как это бывает при сварке — а целиком, от лезвия до топливных баков. Всюду. И температура на задних сегментах траков была такой же как на лезвии, куда бедняга Пиблз успел положить руку.
— И ты только посмотри! — Том приходил во все большее возбуждение по мере того, как его мысли кристаллизировались в слова. — Она была перепугана, перепугана настолько, что сумела двинуться назад, вложила все, чтобы оказаться подальше от сварщика. И после этого ей было плохо. Я говорю это потому, что за все время, как Семерка подхватила это не-знаю-что, она только однажды стояла смирно, не пытаясь убить каждого проходящего человека — в те два дня после того, как ее ударило. У нее хватило пороху завестись самой, когда Деннис подошел к ней с ключом, но она нуждалась в водителе, пока к ней не вернулись силы.
— Но почему она не развернулась и не разнесла сварочный агрегат, когда Деннис взял ее?
— Тут может быть несколько причин. Не хватило сил, или решимости, или она была так испугана, что хотела только убраться подальше от сварщика.
— Но у нее была вся ночь, чтобы вернуться.
— Она все еще боялась. Или… да, конечно! У нее была масса работы. Ее главная цель — убивать людей, это так — иначе концы с концами не сойдутся. Ее для этого построили. Не бульдозер — он в норме, это милейшая машина — а ту штуку, которая им командует.
— Что бы это могло быть, — вслух подумал Келли. — Оно вылезло из этого здания — храма — или чего там еще? — интересно, сколько этому лет? Как долго оно там просидело? Что его там удерживало?
— Его удерживала там странная серая масса, которой храм выложен изнутри, — ответил Том. — Она была как скала и — одновременно — как дым. Она такого особенного цвета, что на нее просто страшно смотреть, а когда мы с Риверой подошли близко, у нас мурашки пошли по коже. И не спрашивай меня, что это. Я потом вернулся посмотреть, но там уже ничего не было. По крайней мере, в здании. Только маленький холмик на земле. Я не знаю, может быть, она вся свернулась в клубок. Мне и думать-то о ней и то страшно.
Келли встал.
— Ладно, забудем про нее. Мы здесь и так слишком долго просидели. Во всем, что ты сказал, достаточно смысла, чтобы попробовать на ней что-нибудь нематериальное, ну, ты меня понимаешь. Если этот сварщик может изгнать дьявола из бульдозера, прекрасно, я готов. Особенно с расстояния в пятьдесят футов. Здесь где-то рядом должен быть самосвал. Ты уже можешь двигаться?
— Думаю, что да. — Том встал и они пошли вдоль края среза, пока не увидели самосвал. Они забрались в него, завелись и поехали по направлению к лагерю.
Где-то на полпути Келли обернулся, посмотрел назад, чуть не поперхнулся воздухом и, прижав губы к уху Тома, крикнул, перекрывая рев двигателя:
— Том, помнишь, что ты говорил про то, как крыса в ловушке отгрызает себе лапу? Ну так Дейзи так и сделала! Она оторвала лезвие вместе с рычагами и теперь гонится за нами!
Они вернулись в лагерь и, задыхаясь от пыли, поднятой самосвалом, остановились у сварщика.
Келли сказал:
— Поищи здесь что-нибудь, чем можно было бы прицепить сварщик к самосвалу, а я пойду принесу воды и чего-нибудь пожевать.
Том улыбнулся. Это надо же, чтобы старина Келли, забыл, что к самосвалу нельзя пристроить прицеп. Он подошел к инструментальному ящику, вгляделся через узкую щелочку между обваренными веками, сунул руку за ящик и извлек оттуда цепь с защелками. Снова залез на самосвал, развернул его и подогнал к сварочному агрегату. Пропустил цепь через кольцо на конце контрольной панели сварщика, задвинул защелку и набросил цепь на передний буксирный крюк самосвала. Поскольку самосвал был класса Дамптор, у него не было ни настоящего переда, ни настоящего зада, он двигался с одинаковой скоростью любым концом вперед и вести его «наоборот» не составит труда.
Тяжело топая и задыхаясь, набежал Келли.
— Ты все сделал? Хорошо. Цепью? Нет прицепа. Дэйзи приближается. Давай поедем берегом, мы сможем довольно далеко убраться из этой ловушки, прежде чем она увидит нас. И дорога вполне приличная, хотя, конечно, есть риск, что мы утопим этот гроб в песке.
— Хорошо, — согласился Том, забираясь на самосвал и подхватывая открытую банку пива. — Только поезжай осторожно, если нас будет трясти, сварщик может слететь с крюка. А мне почему-то не хочется его потерять.
Они тронулись и понеслись по берегу. Четверть мили спустя, они увидели, что Семерка выползает на площадку. Заметив самосвал, она немедленно развернулась и двинулась наперерез.
— Вот она, — прокричал Келли и всей тяжестью навалился на акселератор. Том перегнулся через спинку сиденья и не сводил глаз с буксирного крюка.
— Эй! Осторожней! Легче! Эй!!
Но было слишком поздно. Какой-то из толчков оказался для сварщика последней каплей. Цепь взвилась в воздух, соскользнула с крюка, сварщик резко дернулся, тяжело накренился влево, цепь попала под колеса, застряла там, агрегат перекатился через нее и встал, неестественно перекосившись. Только чудом не перевернулся.
Келли ударил по тормозам и у обоих операторов чуть не слетели головы с плеч. Они соскочили с самосвала и бросились к сварщику. Агрегат был цел и невредим, но буксировать его было не на чем.
— Если мы все еще собираемся устраивать шоу, нам придется делать это здесь.
Берег был почти тридцать ярдов в ширину, песок почти ровный, по внутреннему краю тянулись холмики травы, напоминавшие подушки или, скорее, маленькие острова. Пока Том возился с машиной, проверяя стартер и контакты генератора, Келли подошел к холмику, забрался на него и стал глядеть назад, в ту сторону, с которой они приехали. Вдруг он начал кричать и размахивать руками.
— Что с тобой стряслось?
— Там Эл! — отозвался Келли. — И каток!
Том уронил то, что проверял, подошел и встал рядом с Келли.
— Где Семерка? Я ее не вижу.
— Повернула вдоль берега и идет по нашему следу. Эл! Эл! Ты, маленький трусишка, давай сюда.
Теперь Том мог смутно разглядеть очертания катка, ломящегося сквозь заросли к берегу.
— Он не видел Дэйзи Этта, — с отвращением произнес Келли. — Иначе поехал бы в другую сторону.
В пятидесяти ярдах от них, Эл дернул рычаг и сбавил обороты. Келли продолжал звать его и размахивать руками. Эл встал на сиденье и сложил руки рупором.
— Где Семерка?
— К чертям Семерку. Давай сюда, со своим катком.
Эл не сдвинулся с места. Келли выругался и пошел к нему.
— Не подходи, — сказал Эл.
— У меня нет времени с тобой возиться, — ответил Келли. — Веди каток на берег.
— Где Дейзи Этта?
У Эла был странно напряженный голос.
— Как раз позади нас, — Келли показал большим пальцем через плечо. На берегу.
Маленькие глаза Эла выпучились так, что послышался треск. Он повернулся, спрыгнул с машины и побежал. Келли пробормотал короткое слово, которое было, пожалуй, самым неприличным из тех, что он когда-нибудь произносил, и вскочил на каток.
— Эй! — прокричал он вслед уменьшающейся фигуре Эла. — Ты бежишь прямо на нее. — Эл, будто и не слыша его, еще быстрее побежал к берегу.
Келли поставил машину на пятую скорость и выжал сцепление. Когда каток тронулся, он потянул вперед рычаг управления, еще выжал сцепление, чтобы перескочить на шестую скорость, поставил рычаг управления на место и все это так быстро, что машина даже не запнулась. Ныряя и подпрыгивая на неровной почве, быстрая машина фыркнула к берегу.
Том возился со сварочным агрегатом — уши говорили ему о местоположении Семерки больше, чем глаза, ибо бульдозер безусловно не был легконогой балериной — в особенности теперь. Келли подкатил к нему.
— Заходи сзади, — скомандовал Том. — Я зацеплю скрепкой за цепь, а ты посмотри, сможешь ли оттащить сварщик к тому карману между двумя холмиками. А где Эл?
— И не спрашивай. Он побежал вперед навстречу Дейзи.
— Он что?
Грохот двухтактного двигателя заглушил ответ Келли, если какой-нибудь ответ был. Он подъехал к сварщику сзади и осторожно прижал к нему лезвие. Потом на малой скорости, слегка касаясь ключа, он медленно вытолкал агрегат к тому месту, которое указал Том. Это была глубокая щель между двумя скошенными дюнами. Шумел прибой, не далеко от щели была воткнута вешка, обозначавшая верхнюю границу прилива, а сама вода плескалась всего в нескольких футах.
Том поднял руку и Келли остановился. С другой стороны шельфа, недоступная их взгляду, ревела сквозь поломанный глушитель Семерка. Келли спрыгнул с катка и побежал на помощь Тому. Тот яростно сбрасывал на землю мотки кабеля, обычно висевшие на тыльной стороне сварщика.
— В чем дело?
— Мы ведь должны как-то заземлить Семерку, — выдохнул Том. Он бросил последний кабель, разровнял его и повернулся к панели. — Как там было шестьдесят вольт и амперы на «специальное применение»? — Он отрегулировал приборы и нажал на кнопку включения. Мотор немедленно заработал. Келли подхватил зажим нижнего кабеля и держатель головки и постучал ими друг о друга. Предохранитель соленоида подхватил напряжение, и мотор рыкнул, когда вспыхнула белая молния.
— Хорош, — сказал Том, выключая генератор. — Давай, генерал-лейтенант из «Дженерал Электрик», придумывай способ заземлить это чудище.
Келли плотно сжал губы и покачал головой.
— Я не знаю. Разве что кто-то из нас подберется к ней с зажимом.
— Нет, малыш, так нельзя. Если одного из нас убьют…
Келли беспечно подкинул зажим заземления носком ботинка. Его сухое тело было натянуто как струна.
— Не надо, Том. Ты же знаешь, что это должен быть я, потому что ты плохо видишь. И не справишься. Ты знаешь, ты сделал бы это, если бы мог. Ты же знаешь…
Он остановился, потому что равномерно растущий рокот приближающейся Семерки вдруг оборвался, умолк, сменился тем неровным взвизгиванием, которое Дейзи Этта издавала, когда нервничала.
— Что там с ней стряслось?
Келли вскарабкался на дюну.
— Том, выдохнул он. — Том, подойди сюда!
Том забрался к нему, и они улеглись рядом на краю дюны и уставились на совершенно ошеломляющую картину внизу.
Дейзи Этта неподвижно стояла на берегу, около самой воды. Перед ней где-то в тридцати футах — раскинув руки и что-то яростно втолковывая, стоял Эл Новелз. Дейзи грохотала так, что слов его не было слышно.
— Ты думаешь, у него хватило пороху задержать ее, чтобы дать нам время? — спросил Том.
— Если это так, — выдохнул Келли. — Это самое странное, из того, что случилось на этом острове.
Семерка вогнала себя в дрожь, потом начала сбавлять обороты. Сначала казалось даже, что она выключила мотор, но потом снова рявкнула и переключилась на нейтраль. И вот тогда они услышали.
Голос Эла был истерически высок.
— Я пришел, чтоб помочь тебе, правда, чтоб помочь, не убивай меня, я хочу помочь… — Эл сделал шаг вперед, бульдозер фыркнул и он упал на колени. Я буду мыть тебя, и смазывать, и менять тебе масло… — он почти пел.
— Слушай, этот парень не человек, — удивленно сказал Келли.
— Зато не громила, — хихикнул Том.
— Позволь мне помогать тебе. Я буду тебя чинить, если что-нибудь сломается. Я помогу тебе убить всех остальных…
— Как будто она нуждается в помощи, — заметил Том.
— Мерзавец, — буркнул Келли. — Проклятый маленький вонючий двуличный хорек! — он встал. — Эй ты, Эл! Уходи оттуда. Немедленно. Двигайся, потому что если она тебя не шлепнет, это сделаю я.
— Заткнись! — взвыл Эл. — Я знаю, кто теперь здесь хозяин, да и ты тоже, — он показал на бульдозер. — Она убьет нас всех, если мы не будем делать так, как она хочет! — он снова повернулся к машине. — Я убью их для тебя. Я буду мыть тебя, полировать, я починю твой капот. Я поставлю на место лезвие…
Том подтянулся и схватил Келли за ногу как раз в тот момент, когда тот, слепой от ярости, чуть не ринулся с дюны вниз.
— Назад, — пролаял Том. — Ты что, решил пожертвовать жизнью за право надрать ему уши?
Келли подчинился и опустился рядом с Томом, закрыв лицо руками. Он дрожал от ярости.
— Не грызи себя, — сказал Том. — Парень явно ненормальный. С ним бессмысленно спорить — все равно, как спорить с Дейзи. Если кто-то должен его убить, пусть это сделает Семерка.
— Да не в этом дело, Том. Я знаю, что он не стоит того, но не могу же я сидеть и смотреть, как его убивают. Я просто не могу, Том.
Том похлопал его по плечу, не зная, что сказать. Вдруг он напрягся, щелкнул пальцами.
— Вот чем мы ее заземлим, — сказал он показывая рукой в сторону моря. — Вода — мокрый берег, там где прибой. Если мы сможем забросить в воду зажим нижнего кабеля — тот, что заземляет, а потом заманить ее к воде…
— Надо заземлить каток, загнать его в воду. Ну хоть наполовину. На это у нас хватит кабеля.
— Правильно, пошли.
Они соскользнули с дюны, подняли нижний зажим, прикрепили его на раму катка.
— Я поведу его, — сказал Том и, обращая внимания на удивление Келли, толкнул напарника к сварочному агрегату. У нас нет времени на споры! буркнул он, вскочил в кабину катка, дернул рычаги и был таков. Келли кинулся было за катком, но заметил, что изгиб нижнего кабеля захватил колесо сварщика. Он нагнулся, вытащил кабель и расправил его, чтобы тот шел ровно. Том, по давней привычке оператора, думавший только о выполнении конкретной задачи, внимательно следил за тянущимся по песку кабелем. Когда кабель натянулся, Том остановился. Переднюю часть катка омывал слабый прибой. Он слез с катка, чтобы быть подальше от Семерки и попробовал присмотреться. Что-то двигалось, и мотор Дэйзи Этта рокотал громче, чем раньше, но он не мог ничего отчетливо различить.
Келли взял сварочную головку и полез на свой наблюдательный пункт за краем дюны. Эл уже стоял на ногах, но все еще что-то истерически бормотал и с каждым шагом приближался к Дэйзи Этта. Келли нырнул вниз, врубил дуговой генератор, снова забрался на дюну и пополз, скрываясь в низкой траве, параллельно берегу, пока головка не дернулась в его руке и он не понял, что натянул кабель до предела. Он внимательно осмотрел берег, прикинул на глаз, какая дуга получится у него, если он оставит свою теперешнюю позицию и продолжая натягивать кабель, спрыгнул вниз, на песок. Ни при какой погоде он не подойдет к сумасшедшей машине и на семьдесят футов, не говоря уже о пятидесяти. Ее нужно подманить, ее нужно загнать в воду или на мокрый песок…
Эл Новелз, ободренный явным решением машины не двигаться, подходил к ней все ближе, слова текли из его рта:
— Мы убьем их всех и сохраним секрет, и когда та комиссия приедет и заберет нас с этого острова, мы найдем другую работу и там мы убьем еще больше… когда твои траки высохнут и начнут скрипеть, мы польем их кровью, так? И ты будешь настоящий король на горе, большая шишка… посмотри туда, только посмотри туда, Дэйзи Этта, видишь их там, рядом с тем катком, убей их, убей их, убей их, Дейзи, и дай мне помочь… слушай меня, Дейзи, скажи, что ты слышишь меня… — и в ответ взревел мотор. Эл положил дрожащую руку на решетку радиатора. Чтобы сделать это, ему пришлось сильно наклониться вперед, а бульдозер все еще стоял там, рыча, но не двигаясь с места. Эл отступил назад, махнул рукой и медленно пошел по направлению к катку, время от времени оглядываясь и повторяя, как повторял бы человек, приручающий собаку:
— Пошли, пошли, вот он там, один, давай убьем его, убей его, убей его.
Бульдозер фыркнул, набрал обороты и поехал за ним.
Келли безуспешно попытался облизать губы — его рот уже пересох. Сумасшедший прошел мимо него прямо по центру берега, а бульдозер, который уже не был похож на бульдозер, следовал за ним, а песок был сухой, выжженный солнцем, сожженный в пыль. Когда бульдозер проехал, Келли поднялся на четвереньки и соскользнул с дюны обратно на берег. И скорчился там.
— Я люблю тебя, малышка, я на самом деле очень тебя люблю, — пел Эл.
Келли побежал, пригнувшись, как под пулеметным огнем, пытаясь сделаться как можно меньше и ощущая себя огромным, как городские ворота. Теперь под его ногами был разметенный бульдозером песок. Он остановился, не решаясь подойти слишком близко, опасаясь, что слабея, плохо заземленная дуга сорвется с головки в его руках и только предупредит и разъярит то, что засело в бульдозере. И тут Эл увидел его.
— Вот! — вскрикнул он и бульдозер остановился. — За твоей спиной! Возьми его, Дейзи, убей его, убей его, убей его!
Келли устало выпрямился. Ярость и разочарование были почти нестерпимы.
— Замани его в воду! Намочи ее траки, Эл!
— Убей его, убей!
Когда бульдозер начал поворачиваться, что-то зашевелилось на катке. Это был Том. Он прыгал, кричал, ругался, размахивал руками. Потом выскочил из-за катка и побежал к Семерке. Мотор Дейзи Этта взревел, и бульдозер кинулся Тому навстречу. Эл едва успел отскочить с дороги. Том резко свернул, волна песка полетела из-под его ног, и побежал прямо к воде. Забежал в море по грудь, вдруг исчез, вынырнул отплевываясь и все еще что-то крича. Келли крепче перехватил головку сварщика и ринулся вперед. Дейзи, рванувшись за Томом, где-то в пятнадцати футах обогнула каток и теперь тоже заехала в воду. Келли сокращал расстояние между ней и собой так быстро, как только позволяли его длинные ноги. И когда он приблизился на вожделенные пятьдесят футов, Эл. Новелз бросился на него.
Эл брызгал слюной, что-то бормотал. Они буквально врезались друг в друга. Эл споткнулся, и его голова ударила Келли в живот, буквально вышибая дух из оператора. Келли упал, как спиленный ствол, весь мир для него закружился в красно-сером потоке. Эл навалился на противника, царапаясь и кусаясь, он был слишком зол, чтобы сообразить, что лучше использовать кулаки.
— Я буду убивать тебя, — прохрипел он. — Я убью одного, а она второго, и тогда она поймет…
Келли закрыл лицо руками и, когда воздух вернулся в его ссохшиеся легкие, рванулся и резко сел. Эл полетел вверх и вбок, в тот момент, когда он ударился о землю, Келли протянул длинную руку и погнал свои пальцы в жесткие волосы Эла, поднял его голову и кулаком свободной руки нанес удар, непременно убивший бы противника, если бы Эл не сумел во-время дернуться так он только размозжил скулу. Эл упал и больше не шевелился. Келли лихорадочно стал обшаривать песок в поисках головки сварщика, нашел, поднялся и снова побежал. Теперь он совсем не видел Тома, а Семерка стояла в прибое, время от времени качаясь в стороны или назад, гудя от ярости. Келли слепо выставил перед собой головку сварщика и побежал прямо на бульдозер. И тогда он ударил — тонкий бесшумный луч. Снова. Но в этот раз — в полную силу. Ибо кипящая вода прибоя была лучшим заземлителем, чем тело бедного старины Пиблза. Дейзи Этта буквально прыгнула к нему задом, и горячая волна ринулась из-под ее траков. Рев моторов поднимался все выше и выше, прервался, перешел в ритмичный неуверенный стук. Она бросалась из стороны в сторону, как кошка с мешком на голове. Келли подошел еще ближе, надеясь, что из головки в его руке вылетит еще один луч, но луча не было, потому что…
— Предохранитель! — крикнул Келли.
Он швырнул головку сварщика в бульдозер. Она упала на приборную доску, как раз перед сидением. А сам Келли бросился бежать через берег, наискосок, туда, где стоял сварщик. Он забежал за панель управления, положил палец на кнопку и вдавил ее.
Дейзи Этта прыгнула снова, потом еще… и вдруг ее мотор умолк. Волна тепла, исходившая от бульдозера, делала его очертания расплывчатыми. С грохотом пушечного выстрела взорвался маленький бак стартера. А за ним последовал большой, тридцать-сорок галлонов дизельного топлива. Он скорее открылся, чем взорвался и багровый занавес огня опустился на песок за машиной. Потом — мотор не мотор — Келли явственно увидел, как бульдозер корчится в конвульсиях. Весь корпус будто пополз, движение началось от топливного бака — к голове машины, и от гусениц — вверх. Волны сошлись на решетке радиатора, а потом кусок металла где-то в шесть или семь квадратных дюймов буквально переполз вперед. На мгновение он застыл там, а потом растаял и потек по бокам, выбрасывая вверх мелкие искры там, где наталкивался на остатки краски. И только тогда Келли почувствовал, как болит его левая рука. Он посмотрел вниз. Генератор сварочного агрегата остановился, хотя мотор еще работал, сломав свой собственный плавкий предохранитель. Из самого генератора, превратившегося в бесполезный кусок металла, шел дым. Келли однако не закричал, пока не поднял руку и не увидел, что с ней стало.
Придя в себя, он позвал Тома, но никто не отозвался. Наконец, он увидел что-то в волнах и кинулся туда. Когда его левая рука вошла в холодную соленую воду, он не ощутил боли — шок уже лишил руку чувствительности. Он ухватил Тома за рубашку здоровой рукой, а потом земля уплыла у него из-под ног. Значит, вот в чем дело — глубокая яма под самым берегом. Семерка подъехала к самому краю ямы, а Том хотел заманить ее глубже в воду и…
Он яростно забился, пытаясь добраться до берега — такого близкого и такого недоступного. Он хорошо хлебнул морской воды и если бы не земля, ударившая его под колени, несомненно захлебнулся бы от усталости. Чуть не плача, от того, что ноша слишком тяжела, он вытащил грузное тело Тома на песчаный берег за линией прибоя. Услышал плачь, хныканье ребенка, на какое-то мгновение подумал, что это он сам, потом поднял глаза и увидел, что это Эл Новелз. Келли оставил Тома и подошел к изувеченному существу.
— Вставай, ты, — прорычал он. Плач только стал громче. Келли перевернул Эла на спину — тот совсем не сопротивлялся — и бил по щекам пока тот не пришел в себя. Тогда он поднял Эла на ноги и подтащил к Тому.
— Стань на колене, урод. Просунь свое колено, между коленями Тома. Эл не двигался. Тогда Келли снова ударил его и Эл сделал, как ему было сказано.
— Положи руки на нижний край его ребер. Так. О'кей. Наклонись ты, крыса. Теперь сядь, — он сел на песок, придерживая здоровой рукой левое запястье, не обращая внимания на кровь, струившуюся из искалеченной руки. — Наклонись, придержи — назад. Наклонись. Назад. Вперед. Назад.
Сначала Том вздохнул, потом его вырвало, а после этого все было в порядке.
Мы рассказали вам историю про Дейзи Этта, машину, которая сошла с ума и зажила своей жизнью, а не про ракетные испытания, о которых известно только то, что это были те самые испытания, о которых не говорят. Но вы могли об этом услышать — слухи-то не остановишь. А ходят слухи, что проверялась принципиально новая система управления, и что было доказано, что она никуда не годится. Это была большая пташка с приличным зарядом и улетела она далеко-далеко. Слух уверенно сообщает, что а) она рухнула где-то в не нанесенных на карту джунглях Южной Америки и что б) жертв нет. А вот о чем действительно не говорят, так это о секретном докладе, утверждающем, что оба пункта — ложь. И только два человека (читатели этого рассказа не в счет) знают, что пункт а) — действительно вранье, а пункт б), как ни странно, отвечает истине — ибо жертв на самом деле не было.
Это знает и Эл Новелз, но он тоже не в счет.
А произошло это через два дня после смерти Дейзи Этта. Том и Келли сидели (нашли где!) в тени разрушенного храма. Они возились с пером и бумагой, пытаясь справиться с неисполнимой задачей — написать репортаж о том, что произошло на острове, и объяснить, почему их компания не смогла выполнить условия контракта. Они нашли Чаба и Харриса и похоронили рядом с остальными. Эл Новелз лежал связанный в тени: они услышали, как он бредит во сне — похоже он так и не поверил, что Дейзи Этта мертва и все еще хотел убивать для нее операторов. Они оба знали, что будет расследование, и знали, как воспримут их историю, а после того, как они избавились от Дейзи Этта, жизнь казалась им слишком прекрасной, чтобы проводить ее в тюрьме или сумасшедшем доме.
Боеголовка ракеты ударила туда, где стоял их лагерь — между пирамидой бочек с горючим и складом динамита. Второй удар на мгновение осветивший мили две в окружности, ударил как раз рядом с могилами. Келли и Том, спотыкаясь, подбежали к краю плато и какое-то время следили, как падают обломки ракеты и взлетают в воздух куски их собственного оборудования. Первым опомнился Келли:
— Боже, храни их неуклюжие лапы! — обрадовался он, взял у Тома исписанные листки бумаги и разорвал наискосок.
Но Том покачал головой и махнул рукой назад, в сторону кургана.
— Он расскажет им.
— Он? — спросил Келли и так красноречив был его тон, что перед глазами немедленно встал образ Эла Новелза с его запинающейся речью, слюнявым ртом и широко распахнутыми безумными глазами. — Пусть говорит, сказал Келли и еще раз разорвал бумаги.
И они позволили ему рассказать.
Громы и розы
Когда Пит Маузер прочел в Главном Штабе сообщение о концерте, он отвернулся от доски объявлений, коснулся своей жесткой бороды и, хотя это должно было быть шоу-видео, показываемое в казармах, решил побриться. Еще полтора часа. Хорошо снова иметь какую-то цель, хотя бы такую небольшую успеть побриться до восьми. Вторник, восемь часов, совсем как когда-то. В среду утром все обычно спрашивали: «Как пела Стар вчера вечером?»
Это было в прошлом, до нападения, прежде чем все эти люди умерли, прежде чем умерла эта страна. Стар Антим — символ, вроде Кросби, Дюза, Дженни Линд или статуи Свободы. (В Свободу попали в самом начале; ее бронзовая красота исчезла в радиоактивной пыли, и еще сегодня ее носили блуждающие ветры, стлавшиеся над землей.)
Пит Маузер кашлянул и отогнал мысли о дрейфующих по ветру, отравленных частицах уничтоженной Свободы. Сначала была ненависть, вездесущая, как усиливающееся ночью голубое зарево, как напряжение, повисшее над Базой.
Изредка доносившиеся откуда-то издалека выстрелы приблизились. Пит вышел на улицу и направился в сторону стоящего грузовика. На узкой подножке сидела девушка из Женского Корпуса.
Какая-то крепкая фигура выскочила на перекресток. Мужчина держал автомат и шел, направляясь к ним, пошатываясь и водя стволом. Из здания выстрелили. Мужчина повернулся на звук и грязно выругался.
— Он слеп, — сказал Пит Маузер. — Должен быть слеп, — добавил он, глядя на изуродованное шрамами лицо.
Завыла сирена, из-за угла вывернул вооруженный джип. Грохот двух автоматов калибра 50 поставил в происшествии быструю и страшную точку.
— Бедный, глупый мальчишка, — тихо сказал Пит. — Это уже четвертый, которого я сегодня видел. — Он посмотрел на девушку из Женского Корпуса, и она улыбнулась. — Эй! — окликнул он.
— Привет, сержант. — Видимо, она заметила его еще раньше, потому что теперь не отреагировала ни взглядом, ни голосом. — Что там случилось?
— Ты и сама знаешь. Какого-то парня мучило, что не за что больше драться и некуда бежать. Что с тобой происходит?
— Да нет, я не о том. — Она наконец взглянула на него. — Я имею в виду все это… Никак не могу вспомнить.
— Понимаешь… этого так просто не забыть. В нас попали, попали с первого же раза. Все крупные города пошли к дьяволу. Мы получили с обеих сторон, и получили слишком много. Воздух становится радиоактивным. Все… — он остановился. Она не знает, забыла. Бежать некуда, вот она и спряталась у себя внутри. Зачем он будет ей это говорить? Зачем говорить, что все поумирают? Зачем сообщать ей позорную правду, что мы не нанесли ответною удара?
Однако она не слушала, по-прежнему разглядывая его. Глаза ее косили: один смотрел прямо ему в глаза, драй куда-то в висок. Она снова улыбалась, а когда он замолчал, не стала уговаривать продолжать. Мужчина медленно удалился, а она не повернула головы, глядя в то же место, где он стоял, и улыбалась. Он ушел быстро, словно убегая.
Сколько может выдержать человек? Когда ты служишь в армии, тебя пытаются заставить стать как все. Что ты будешь делать, когда другие сходят с ума?
Он стер из памяти образ самого себя как единственного нормального человека. Впрочем, он думал об этом и раньше, что каждый раз приводило к одному и тому же выводу: лучше было бы оказаться среди тех, кто спятил. Но он еще не был готов. Спустя минуту и этот образ исчез из его памяти. Всегда, когда он говорил себе, что еще не готов, что-то задавало ему вопрос: «почему?» А у него никогда не было готового ответа.
Так сколько же может выдержать человек?
Он поднялся по ступеням в Интендантство. У телефонного коммутатора никого не было, впрочем, это не имело значения, информацию доставляли с помощью джипов или мотоциклов. Командование Базы не требовало, чтобы в эти дни кто-то занимался сидячей работой, но каждый из десяти работающих за столом спятил бы на месте человека из джипа или пехоты. Пит решил завтра устроить пехоте какую-нибудь пакость — это пойдет ей только на пользу. Надеюсь, подумал он, на этот раз адъютант не разрыдается посреди строевого плаца.
В коридоре казармы он наткнулся на Сонни Вейсенфейда. Круглое мальчишеское лицо техника было как всегда веселым. Он стоял голый с переброшенным через плечо полотенцем.
— Эй, Сонни, горячей воды много?
— А почему ее не должно быть? — лучисто улыбнулся Сонни. Пит ответил ему улыбкой, гадая, можно ли вообще о чем-то сказать, избегая воспоминаний. Разумеется, горячая вода была. Казармы Интендантства обеспечивали ее на триста человек, а их осталось несколько десятков. Часть людей погибла, часть разбежалась, а остальных заперли, чтобы…
— Стар Антим дает концерт сегодня вечером.
— Как всегда во вторник? Глупая шутка, Пит. Ты забыл, что сейчас война?..
— Это вовсе не шутка, — быстро ответил Пит. — Она здесь, именно здесь, на Базе.
Лицо Сонни посветлело.
— О, Боже! — удивленно сказал он. Потом снял полотенце с плеча и обмотал вокруг бедер. — Стар Антим здесь! Где они собираются устроить выступление?
— Думаю, в Главном Штабе. И только видео. Знаешь ведь, как бывает с толпой.
— Угу, знаю. Наверняка кто-нибудь не выдержит, — сказал Сонни. — Я бы не хотел, чтобы она видела такое. Пит, как она сюда попала?
— Ее занесло сюда последнее дыхание падающего геликоптера военного флота.
— Ну ладно, а зачем?
— Хоть убей, не знаю. Дареному коню в зубы не смотрят.
Пит вошел в умывалку улыбаясь, довольный, что еще может смеяться. Раздевшись, он уложил старательно свернутую одежду на лавку. У стены лежала упаковка от мыла и пустой тюбик зубной пасты. Он поднял их и бросил в контейнер, потом взял стоявшую у стены орудийную щетку на палке и вытер пол в том месте, где Сонни наляпал при бритье. Кто-то должен поддерживать порядок. Он бы забеспокоился, насвинячь так кто-то кроме Сонни. Но этот не сходил с ума, он всегда был такой. Вот пожалуйста — опять оставил открытую бритву.
Пит тщательно регулировал краны душа, пока его полностью удовлетворили давление и температура воды. В последнее время он все делал старательно, именно теперь так много хотелось почувствовать, узнать, увидеть. Удары воды по коже, запах мыла, чувство света и тепла, ощущение давления на всю подошву… Интересно, как подействовал бы на него постепенный рост радиоактивности в воздухе, если бы в остальном он сохранял идеальное здоровье?
Что происходит сначала? Потеря зрения? Головные боли? А может, отсутствие аппетита и постепенное истощение?
Почему бы не проверить это?
С другой стороны, зачем забивать голову? Только немногие люди умрут от радиоактивного отравления. Существует множество других способов умерщвления — быстрее и без особых страданий. Например, эта бритва. Сейчас она лежала, сверкая на солнце, кривая и гладкая. Ею пользовались отец и дед Сонни, по крайней мере так утверждал он. Она была его радостью и гордостью.
Пит повернулся к ней спиной, намылил под мышками, поглощенный нежными прикосновениями лопающихся пузырьков пены. Когда он вновь испытал отвращение к самому себе из-за частых раздумий о смерти, его вдруг осенило. Его болезненный разум не подсовывал ему этих мыслей, мысли о смерти несло с собой знание положения дел. Или: «я никогда больше этого не сделаю», или: «я делаю это в последний раз». Может, начать делать все наоборот? — горячечно подумал он. Скажем, ползать по полу или ходить на руках, отказаться от сегодняшнего обеда, а вместо него перекусить часа в два ночи, а на завтрак съесть немного травы.
Однако дышать все равно нужно, и сердце твое должно биться. Ты будешь потеть и дрожать как обычно. Этого не избежать. Когда это произойдет, ты вспомнишь. Твое сердце уже никогда не выбьет свою дробь, оно будет биться все слабее и слабее, пока ты не остановишь его.
Ну и блестит эта бритва…
Твое дыхание будет таким же, как прежде. Ты можешь тайком выскользнуть через одну дверь, вернуться через другую и придумать совершенно новый способ преодоления третьей, но воздух твоего дыхания будет скользить взад и вперед через твои ноздри, как бритва по щекам, издавая звук, похожий на свист бритвы, которую правят на ремне.
Вошел Сонни. Пит намылил волосы. Техник поднял бритву и замер, вглядываясь в нее. Пит наблюдал за ним. Мыло попало ему в глаза, и он выругался. Сонни отскочил.
— Чего ты уставился, Сонни? Никогда прежде ее не видел?
— Конечно, видел. Только я… — он закрыл бритву, снова открыл сверкнуло лезвие. — С меня довольно, Пит. Я хочу от нее избавиться. Нужно тебе?
Нужно ли ему? Может, еще сунуть ее в солдатский сундучок? Под подушку?
— Нет, Сонни, спасибо. Я не умею ею пользоваться.
— А мне больше нравятся электрические бритвы, — пробормотал Сонни. Так что с ней сделать?
— Выбрось ее… нет. — Пит взмахнул в воздухе полуоткрытой бритвой, сверкнувшей над контейнером с мусором. — Выбрось ее через… — Нет. Падающая по дуге в высокую траву. Он может захотеть ее найти. Будет ползать вокруг, ища ее в свете луны, и может найти.
— А может, разломать ее на кусочки?
— Нет, — возразил Пит. — Кусочки… — Маленькие острые кусочки, воткнутые в землю. — Я что-нибудь придумаю. Подожди, сейчас оденусь.
Он быстро мылся и вытирался, а Сонни стоял, вглядываясь в бритву. Она была острой, и даже если ее сломать, останутся сверкающие обломки, по-прежнему острые как бритва. Если бы острие затупить на шлифовальном круге, кто-то может найти бритву и заточить ее снова, поскольку она несомненно останется бритвой — отличной стальной бритвой, которой можно…
— Есть! Лаборатория. Мы от нее избавимся, — уверенно заявил Пит.
Он натянул одежду, и оба пошли в лабораторное крыло. Там было тихо, и голоса их эком отражались от стен.
— В какую-нибудь печь, — сказал Пит, протягивая руку за бритвой.
— В пекарную? С ума сошел!
— Ты никогда не бывал здесь, правда? — захохотал Пит. — Как и всюду на Базе, здесь происходило гораздо больше, чем думали многие. Это место называли пекарней, и официально здесь велись исследования по получению новых разновидностей высококалорийной муки. Но тут есть и множество других вещей. Здесь велись разные работы, опробовались инструменты, проектировались устройства для чистки овощей. Здесь находится электрическая печь, которая… — он толчком открыл дверь.
Они прошли через длинное, захламленное помещение.
— Здесь можно делать все, начиная с отжига стекла и покрытия керамики глазурью, до определения температуры плавления сковороды. — Пит для пробы нажал выключатель, вспыхнул контрольный огонек. Он открыл настежь небольшую тяжелую дверцу и поместил вовнутрь бритву. — Можешь попрощаться, через двадцать минут от нее останется мокрое место.
— Я хочу это увидеть, — сказал Сонни. — Можно смотреть, как она поджарится?
— Почему бы и нет?
Они прошли по великолепно оборудованным, но удивительно тихим лабораториям. Какой-то майор склонялся над сложным электронным устройством, размещенным на одном из стендов. Он следил за мерцанием маленького янтарного огонька и не ответил на приветствие. Они прошли мимо него на цыпочках, удивляясь его увлеченности и завидуя ей. Вокруг стояли модели автоматических блюмингов, витаминизаторов, дистанционной сигнализации термостатов, секундомеров, управляющих устройств.
— А что там?
— Не знаю. Я уже вышел из своего района. Не думаю, чтобы там кто-то остался, это были в основном теоретики — механики и электронщики. Эге!
— Что такое? — Сонни проследил взглядом за вытянутой рукой.
— Этот кусок стены… Смотри, он качается. — Пит толкнул выступающий фрагмент, за ним оказалось пустое пространство.
— Что там такое?
— Ничего или какой-нибудь полулегальный, темный промысел. Этим типам все сходило с рук.
— Может, это работа теоретиков Армии? — спросил Сонни с необычным у него проблеском иронии.
Они осторожно заглянули туда, потом вошли.
— Вот это да! Дверь!
Она быстро открылась и тихо захлопнулась. Мягко щелкнул засов, вспыхнул свет.
Помещение было невелико и лишено окон, в нем размещалось машинное отделение — устройство для медленной зарядки аккумуляторов, батарея, электрический генератор, две небольшие установки для освещения и дизель с цилиндрами для сжатого воздуха. В углу находился пульт с переключателями, запаянный наглухо. Из нем торчал рычаг с красной рукоятью.
Какое-то время они, оцепенев, разглядывали аппаратуру.
— Кто-то хотел иметь полную уверенность, что обладает достаточной энергией, — сказал Сонни.
— Интересно, что… — Пит подошел к пульту, глядя на рычаг, но не трогая его. Он крепился на месте проволокой, на которой висела свернутая бумажка. Пит осторожно развернул ее и прочел вслух: — «Использовать только по личному приказу главнокомандующего».
— Дерни и посмотришь, что произойдет.
Позади что-то щелкнуло, и они повернулись.
— Что это было?
— Кажется, вон то устройство на двери.
Они осторожно подошли. Это был соленоид, прикрепленный натянутой пружиной к пруту, висевшему на петлях таким образом, чтобы опускался прямо вовнутрь таинственный двери, где входил в стальные цапфы распределительного щита. Щелкнуло еще раз.
— Счетчик Гейгера, — с отвращением констатировал Пит.
— Зачем проектировать дверь, — думал вслух Сонни, — которая остается запертой, пока общая радиоактивность не превысит определенного уровня? Видишь реле? И предохранитель вон там. А это?
— Есть также и ручной запор, — заметил Пит. Счетчик снова щелкнул. Пошли отсюда. В последнее время мысли у меня…
Дверь открылась с легкостью, и они вышли, прикрыв ее за собой. Замочная скважина была хитро спрятана в щели между досками.
На обратном пути к лабораториям они молчали, беспокойство пропало.
Вновь оказавшись у печи, Пит взглянул на указатель температуры и пинком привел в действие механизм запора. Контрольный огонек погас, и дверь открылась настежь. Прищурившись, они отступили назад, потом пригнулись и заглянули вовнутрь. Бритва исчезла, а на дне камеры сверкала лужица.
— Немного осталось, — буркнул Пит. — Большая часть испарилась.
Так они стояли какое-то время, и на лицах их плясал свет уничтожения. Потом, когда возвращались в казарму, Сонни вздохнул, прервав долгое молчание.
— Я рад, что мы это сделали, Пит. Чертовски рад.
Без пятнадцати восемь они уже ждали в казарме перед экраном. Все, за исключением Пита, Сонни и приземистого капрала с жесткими как проволока волосами, котором звали Бонза, решили смотреть выступление на большом экране в казино. Прием там действительно был лучше, но зато, как сказал Бонза, «в таком большом помещении трудно сосредоточиться на том, что видишь».
— Надеюсь, она по-прежнему такая же, — сказал Сонни.
«Почему она должна оставаться прежней?» — подумал Пит, с тоской включая приемник и глядя, как начинает светиться экран. За прошедшие две недели все больше золотистых пятен мешали приему… Почему все должно оставаться таким, как прежде?
Он поборол внезапное искушение пинком разбить приемник на куски. И это геройство, и Стар Антим принадлежали тому, что уже умерло. Вся страна умерла, а ведь некогда она была богатой, цветущей, сильной, расширялась и изменялась, будучи в принципе здоровой и только местами тронутой проказой нищеты и несправедливости, но оставаясь достаточно сильной, чтобы справиться с любой болезнью. Интересно, как бы это понравилось убийцам? Теперь им нечему завидовать, некуда идти и не с кем сражаться. Это стало правдой для каждого живого существа на Земле.
— Ты заблуждаешься, что она осталась прежней, — пробормотал он.
— Я имел в виду выступление, — мягко сказал Сонни. — Мне хотелось бы сидеть здесь, и чтобы было как… как…
Ах вот в чем дело, туманно подумал Пит. Чтобы было куда пойти, хотя бы на несколько минут…
— Я знаю, — сказал он наконец, и из голоса его исчезла жесткость.
Когда включили передатчик, звуковые помехи прекратились. Свет вихрем закружился по экрану и образовал алмазный узор. Пит настроил резкость, цвет и контрастность.
— Погаси свет, Бонза. Я хочу видеть только Стар Антим, — сказал он.
Сначала было как обычно. Стар Антим никогда не пользовалась фанфарами, проникновением образов, разнообразием цветов и шумов, которые применяли ее современники. Черный экран, а потом — щелк! — и блеск золота. Он был везде, резкий и чертовски интенсивный. Это не изменилось. Изменились, пожалуй, глаза, которые на это смотрели. После появления на экране она всегда несколько секунд стояла неподвижно, была как на портрете, со своей белой шеей и спокойным лицом. Глаза у нее были открытыми и сонными, лицо живым, но неподвижным.
Потом в ее глазах, которые казались зелеными, а были голубыми с золотыми крапинками, стало возникать сознание, и вот она проснулась. После этого стали заметны ее приоткрытые губы. Это что-то в глазах сделало их заметными, хотя ничто еще не шевельнулось. Только через некоторое время она медленно наклонила голову, так что часть золотых крапинок словно подхватили золотые брови. Глаза еще не смотрели на зрителей, они смотрели на меня, только на меня и на МЕНЯ.
— Привет, — начала она, словно сонное видение. У нее были слегка неровные зубы маленькой девочки.
Бонза задрожал, раскладушка, на которой он лежал, заскрипела. Сонни раздраженно шевельнулся, Пит вытянул руку в темноту и ухватился за ножку кровати. Скрип прекратился.
— Можно петь? — спросила Стар. Стала слышна музыка, правда, очень далеко. — Это старая песня, одна из лучших. Простая, но глубокая, идущая от мужчин и женщин, составляющих часть человечества, ту часть, которая не знает алчности, ненависти, страха. Это песня о радости и силе. Моя любимая. А для вас?
Музыка усилилась, Пит узнал две первые ноты вступления и тихо выругался. Все не так. Эта песня не подходила для… она была частью…
Сонни сидел зачарованный, Бонза спокойно лежал.
Стар Антим начала петь. Голос у нее был низкий и сильный и в то же время мягкий, с легкой вибрацией в конце фразы. Звуки без видимого усилия плыли с ее лица, с ее длинных волос, с ее широко расставленных глаз. Ее голос, как и лицо, был тонирован и чист, он был голубым и зеленым и прежде всего золотым.
Когда ты дал мне свое сердце, Ты дал мне весь мир, Дал мне ночи и дни, И громы, и розы, и зелень трав, И море, и мягкую, влажную землю. Я выпила рассвет из золотой чары, Из серебряной — сумерки, Мой резвый скакун был диким западным ветром, Моя песня — ручьем и жаворонком.Музыка закружилась, перешла в грустный, сдавленный плач. Она росла и росла и наконец загремела, чтобы потом оборваться, оставив одинокий, заполняющий пространство голос:
Мой гром поразил зло этого мира, Мои розы дали победу добру, Я омылась в море и вышла из земли, И мир стал очагом света.Последняя нота вернула лицу полное спокойствие и неподвижность. Лицо казалось сонным, но живым, а музыка ушла туда, где отдыхает, когда ее никто не слышит.
Стар улыбнулась.
— Это так легко, — сказала она. — Так просто. Все свежее, чистое и сильное в человеке содержится в этой песне, и, думаю, это все, что должно быть важно для человека. — Она наклонилась вперед. — Понимаете?
Улыбка погасла, сменившись легким удивлением. Между бровями появилась небольшая складка. Стар отступила на шаг.
— Пожалуй, я не смогу сегодня говорить с вами, — сказала она тихим голосом. — В вас живет ненависть.
Ненависть принимала форму чудовищного гриба, ненависть покрыла крапинками экран видео.
— То, что случилось с нами, — сказала Стар жестко и безлично, — тоже просто. Неважно, кто это сделал, понимаете? Это не имеет значения. Нас атаковали, ударили с востока и с запада. Большую часть составляли атомные бомбы — фугасные и пылевые. В нас попало примерно пятьсот тридцать бомб одновременно, и это нас убило.
Она замолчала.
Сонни стукнул кулаком по ладони. Бонза лежал с открытыми глазами, открытыми и спокойными. Пит до боли стиснул зубы.
— У нас больше бомб, чем у них всех. Они есть, но мы не воспользуемся ими. Минуточку! — Она вдруг подняла руки и посмотрела так, словно хотела заглянуть каждому в глаза, и они откинулись назад.
— Воздух настолько насыщен С14, что все люди на этом полушарии вымрут. Не бойтесь сказать это. Это правда, которой нужно смотреть в глаза. Поскольку явление трансмутации распространяется из руин наших городов, радиоактивность воздуха усиливается, из-за чего нам придется умереть. Через несколько месяцев или через год результаты скажутся и за океаном. И там большинство людей умрет. Никто не выйдет из этого без потерь. Однако их ждет нечто худшее, чем уготованное нам, их захлестнет волна страха и ужаса, что для нас уже невозможно. Мы попросту умрем, а они будут жить, облученные, больные, а дети, которые у них родятся… — Она покачала головой и с видимым усилием взяла себя в руки.
— Пятьсот тридцать бомб… Не думаю, чтобы кто-либо из атакующих знал, насколько силен его противник. Это держали в такой тайне, — ее голос стал печальным, она легонько пожала плечами. — Убивая нас, они уничтожили самих себя. Что касается нас, то мы тоже не без вины. И мы не настолько бессильны, чтобы не иметь возможности кое-что сделать, по крайней мере сейчас. Однако то, что мы должны сделать, безжалостно для нас. Мы должны умереть, отказавшись от ответного удара.
Она быстро взглянула на каждого в отдельности.
— Мы не должны наносить ответный удар, хотя можем ответить и ударить сотнями бомб, которые имеем. Удар опустошит планету до такой степени, что не уцелеют даже бактерии, не останется даже травинки и ничто новое уже не сможет вырасти. Мы превратим Землю в мертвый предмет, мертвый навсегда.
Нет, это просто не имеет смысла. Мы не можем этого сделать.
Вы помните песню? Вот это и есть гуманизм. Мы находим его во всех людях. Какая-то болезнь на время превратила других людей в наших врагов, однако, когда сменятся поколения, враги станут друзьями, а друзья врагами. В громаде истории враждебность тех, кто убил нас, ничтожно мала!
Она понизила голос.
— Мы умираем с сознанием, что совершили единственный благородный поступок, который еще можем совершить. Искра жизни по-прежнему сможет тлеть и расти на этой планете. Она будет почти задута и залита, она едва не погаснет, однако уцелеет, если песня говорит правду. Она уцелеет, если мы настолько человечны, чтобы не обращать внимания на то, что искра эта под контролем нашего временного врага. Некоторые… кто-то из его детей выживет, чтобы объединиться с новой расой людей, постепенно выходящей из джунглей и лесов. Может, их ждут десять тысяч лет одичания, а может, человек возродится, пока еще стоят руины.
Она подняла голову, голос ее звенел как колокол.
— Даже если это конец рода людского, — говорила она, — мы не должны лишать шанса другие формы жизни, которые могут возникнуть на нашей планете. Если мы отомстим, не останется ни собаки, ни оленя, ни обезьяны, ни птицы, ни рыбы, ни ящерицы, чтобы нести дальше светильник эволюции. Во имя справедливости: если мы должны уничтожить себя, то пусть выживут формы жизни, существующие вместе с нами. На человечестве и так уже достаточно грехов. Если нам обязательно нужно кого-то уничтожить, ограничимся уничтожением самих себя!
Повышались дрожащие звуки, казалось, играющие ее волосами, как слабый ветерок. Женщина улыбнулась.
— Вот и все, — прошептала она, пожелав каждому слушателю «спокойной ночи».
Экран потемнел, когда без всякого предупреждения передачу прервали, вездесущие крапинки вновь побежали по всему экрану.
Пит встал и зажег свет. Бонза и Сонни молчали. Прошло какое-то время, прежде чем Сонни сел прямо, дрожа как новорожденный щенок. Казалось, что-то мешает двигаться.
— Вам нельзя ни с кем сражаться, нельзя убегать и жить. А теперь вы не можете даже ненавидеть, потому что Стар не разрешает, — тихо сказал Сонни.
В голосе его звучала горечь, а в воздухе плавал горький запах.
Пит Маузер потянул носом, впрочем, без всякой связи с запахом. Потом сделал это снова.
— Чем это пахнет, Сон? — спросил он.
Сонни втянул воздух.
— Не знаю, — сказал он. — Что-то знакомое. Может, ваниль? Нет… нет.
— Миндаль. Горький… Бонза!
Бонза лежал неподвижно с открытыми глазами и гримасой улыбки на лице. Мышцы щек у него напряглись, так что видны были почти все зубы. Лицо его покрывал пот.
— Бонза!
— Это случилось именно тогда, когда она появилась и сказала «привет», помнишь? — прошептал Пит. — Бедный парень. Вот почему он хотел смотреть представление здесь, а не в кантине.
— Он ушел, глядя на нее, — сказал Сонни синими губами. — Не скажу, чтобы осуждал его. Интересно, где он взял эту штуку?
— Неважно! — резко заметил Пит. — Пошли отсюда.
Они отправились вызывать «скорую». Бонза лежал, глядя мертвыми глазами на экран, а в воздухе плавал запах горьком миндаля,
Пит не отдавал себе отчета, куда и зачем идет, пока не оказался на темной улице возле Главного Штаба и барака связи. Он подумал, что было приятно слышать Стар, а также видеть ее всегда, когда захочется. Может, и не было никаких записей, однако музыкальное сопровождение шло с магнитофона, а отдел связи мог записать и целый концерт.
Он нерешительно стоял у здания Главного Штаба. Перед входом собралась группа людей. Пит улыбнулся: ни дождь, ни снег, ни град или мрак ночи не прогнали бы охраняющего вход часового.
Пит пошел вниз по боковой улочке, потом вверх, к платформе на задах, куда доставляли почту. Там находились двери — выход из Сектора Связи.
В бараке связи горел свет. Пит как раз протянул руку к двери с проволочной сеткой, когда заметил кого-то, стоящего рядом в тени. Свет мягко поблескивал на золотистых контурах головы и лица.
Пит остановился.
— С… Стар Антим! — воскликнул он.
— Привет, солдат… Сержант.
— Я… — он покраснел, как мальчишка, и онемел. Проглотив слюну, поднял руку, чтобы сорвать фуражку, но ее не было. — Я смотрел выступление, — наконец выдавил он, чувствуя себя неловко. Было темно, но он хорошо видел, что ботинки почищены плохо.
Она передвинулась к свету и была так прекрасна, что он на мгновение закрыл глаза.
— Как вас зовут? — спросила она.
— Маузер. Пит Маузер, — ответил он.
— Понравился концерт?
— Нет, — с нажимом сказал он, не глядя на нее.
— Вот как?
— То есть… мне понравились некоторые моменты. Песня.
— Понимаю.
— Можно мне получить запись?
— Наверное, — ответила она. — Какой у вас аппарат?
— Аудиовид.
— Значит, диск. Мы записали несколько. Подождите, я принесу вам один.
Она медленно вошла внутрь; Пит завороженно следил за ней. Она была коронованной особой, окруженной нимбом, а также оправленной в раму картиной — живой и золотистой. Он ждал, жадно следя за ней. Она возвращалась с большим конвертом, сказала «спокойной ночи» кому-то внутри и вышла на платформу.
— Пожалуйста, Пит Маузер.
— Большое спасибо, — выдавил он и облизал губы. — Это очень мило с вашей стороны.
— Не совсем. Чем больше их будет в обороте, тем лучше, — она вдруг засмеялась. — Не нужно понимать это буквально. В последнее время меня не волнует слава.
— Не знаю, была бы она у вас, пройди это выступление в прежние времена.
— Гм-м, — она улыбнулась, подняв брови, — кажется, я произвела небывалое впечатление.
— Простите, — сказал он. — Я не должен был так вести себя. Все, о чем я сейчас думаю и что говорю, слишком преувеличено.
— Я знаю, что вы хотите сказать. — Она огляделась. — Как здесь живется?
— Неплохо. Обычно меня раздражала необходимость соблюдения тайны и эта удаленность от цивилизации. — Он с горечью засмеялся. — Однако оказалось, что я сделал удачный выбор.
— Это звучит как первая глава книги «Мир единый или никакой».
— Какого списка чтения вы придерживаетесь? Официального? — Он внимательно смотрел на нее.
— Ничего подобного. — Она рассмеялась. — Все не так плохо. Эта книга никогда не была в списке. Она просто…
— Немодна, — закончил он.
— Верно, — согласилась девушка. — Если бы люди обратили на нее внимание в сороковых годах, возможно, не случилось бы того, что произошло.
Он проследил ее взгляд до слабо дрожащего неба.
— Надолго вы сюда?
— Пока… Я не собираюсь уезжать.
— Что?!
— Моя дорога подошла к концу, — просто сказала она. — Я была везде, где можно, во всех местах, о которых мы знаем.
— С этой программой?
Она утвердительно кивнула, потом добавила:
— С этой особой миссией.
Он задумчиво молчал. Женщина повернулась к двери, а он вытянул руку, но не коснулся ее.
— Пожалуйста… — начал он.
— Что именно?
— Я бы хотел… Если вы, конечно, не против… не часто удается поговорить с… вы не против прогуляться перед сном?
— Нет, сержант, спасибо. Я устала. Мы еще встретимся.
Он удивленно взглянул на нее, и вдруг в его мозгу словно вспыхнул свет.
— Я знаю, где это находится. Это рычаг с красной ручкой и надписью на бумажке «по приказу главнокомандующего». Все тщательно замаскировано.
Она молчала так долго, что он решил, что она не слушала его.
— Я согласна на прогулку, — сказала она наконец.
Они прошли вдвоем вдоль платформы, потом свернули к темному строевому плацу.
— Откуда вы знаете? — тихо спросила она.
— Это нетрудно. Вся эта ваша миссия… факт, что вы ездили по всей стране. И прежде всего что кто-то считает необходимым убедить нас не наносить ответного удара. На кого ты работаешь? — прямо спросил он.
Она рассмеялась, и это его удивило.
— Для чего все это? — уточнил он.
— Минуту назад ты краснел и у тебя заплетался язык.
— Тогда я говорил не с человеком, — оправдывался он. — Я говорил с тысячей песен, которые прослушал, и со ста тысячами золотоволосых изображений. Лучше скажи, что все это значит.
— Поднимемся наверх и поговорим с полковником. — Она остановилась.
— Нет, — ответил он, беря ее под руку. — Я обычный сержант, а он высший офицер. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения. Ты человек, я — тоже и должен уважать твои права. Но я не сделаю этого. Лучше расскажи об этом мне.
— Ну хорошо, — она согласилась с усталостью, вызвавшей в нем внутренний страх. — Кажется, ты действительно нашел. В районах стартовых площадок есть главные кнопки для запуска. Мы обнаружили и демонтировали все, кроме двух. Очень вероятно, что одна испарилась во время взрыва. Вторая — исчезла.
— Исчезла?
— Не мне говорить тебе о сохранении строгой тайны. Ты знаешь, как это развивалось между отдельными странами. Точно так же было между штатами и федеральными властями, между министерствами и организациями. Только три или четыре человека знали, где размещены все кнопки. Трое из этих людей находились в Пентагоне, когда его взорвали. Третий взрыв, если помнишь. Если имелся еще четвертый человек, им мог быть только сенатор Ванеркук, а он умер три недели назад, не сказав ни слова.
— Наверное, автоматический радиоключ?
— Верно. Сержант, нам обязательно все время ходить? Я так устала…
— Прошу прощения, — машинально сказал он. Они перешли на другую сторону, на место, с котором проходил смотр войск, и сели на пустых скамьях. — Повсюду стартовые площадки, замаскированные и заряженные?
— Заряжена большая их часть. Внутри находится устройство для измерения времени, которое разрядит их примерно через год, но до тех пор они остаются заряженными и нацеленными.
— Нацеленными на что?
— Неважно.
— Понимаю. Сколько их примерно?
— Около шестисот сорока. До сих пор выпущено по крайней мере пятьсот тридцать ракет. Точно мы не знаем.
— Кто это мы? — с яростью спросил он.
— Кто? — Она засмеялась. — Можно сказать, правительство. Если умирает президент, власть переходит к вице-президенту, потом к государственному секретарю и так далее. Насколько далеко можно в этом зайти? Пит Маузер, неужели ты еще не понял, что произошло?
— Не понимаю, о чем ты.
— Как по-твоему, сколько людей осталось в живых в этой стране?
— Не знаю. Полагаю, несколько миллионов.
— А сколько их здесь?
— Около девятисот.
— Насколько я знаю, это крупнейший из еще существующих городов.
Он вскочил на ноги.
— Нет! — выкрикнул он, и слово это пронзило насквозь темноту, заплутало между покинутыми домами и вернулось к нему серией низких звуков, отражающихся эхом: нет… нет… нет…
— Они рассеяны по полям и дорогам, — Стар заговорила быстро и тихо. Сидят под солнцем и умирают. Бегают группами, раздирая друг друга на куски, молятся и голодают, убивают друг друга и умирают в пламени. Огонь повсюду огонь, горит все, что еще уцелело. Сейчас лето… В Берксшире уже опали листья, а трава выгорела до коричневого цвета. Видна трава, умирающая от воздуха, и ширящаяся смерть выходит из мертвого пейзажа. Громы и розы… Я видела розы, те, новые, растущие из разбитых горшков в теплицах. Их лепестки живы, но больны, шипы закручиваются, врастают в стебли и убивают цветок. Фельдман умер сегодня ночью.
Он позволил ей помолчать, потом спросил:
— Кто такой Фельдман?
— Мой пилот, — говорила она в сложенные ладони. — Он умирал много недель, не думаю, чтобы у него осталась хоть капля крови. Он пролетел над самым Главным Штабом и направился на посадочную полосу. Садился с мертвым двигателем, умолкшими турбинами и без гироскопа. Разбил шасси и сам тоже был уже мертв. В Чикаго он убил человека, чтобы украсть топливо. Того оно вовсе не интересовало, просто у насоса лежала мертвая девушка, и он не хотел, чтобы мы приближались к ней. Я никуда отсюда не уйду, останусь здесь. Я устала…
Она наконец расплакалась.
Пит оставил ее одну и вышел на центр смотрового плаца, оглядываясь на слабый огонек, мерцающий на деревянных скамьях. Мысли его на мгновение вернулись к вечернему концерту, к тому, как она пела перед безжалостным передатчиком. «Привет!» «Если нам нужно кого-то уничтожить, ограничимся уничтожением самих себя!»
Слабая искра человеческой жизни… что это могло значить для нее? Почему это значило так много?
«Громы и розы». Искривленные, больные, неспособные жить розы, убивающие сами себя своими шипами.
«И мир стал очагом света!» Голубой свет, мерцающий в зараженном воздухе.
Враг. Рычаг с красной рукоятью. Бонза. «Молятся и голодают, убивают друг друга и умирают в пламени».
Что же это за существа, эти продажные, неудержимые хищники в человеческом облике? Есть ли у них право на еще один шанс? Есть ли в них хоть что-то хорошее?
Стар была хорошей. Стар плакала. Только человек может так плакать, значит, Стар — человек.
Есть ли у человечества что-то от Стар Антим?
Он пытался найти в темноте свои руки. Никакая планета, никакая вселенная не могут быть для человека важнее его собственного «я». Эти руки решали судьбу будущего. Подобно рукам всех людей, они могли обычными действиями творить человеческую историю или положить ей конец. Заключена ли эта сила рук в миллиарде ладоней или всего в двух, стало вдруг неважно перед лицом вечности.
Он сунул эти человеческие руки глубоко в карманы и медленно вернулся к деревянным скамьям.
— Стар, — позвал он.
Она ответила всхлипыванием, совершенно детским и сонным.
— Они получат этот шанс, Стар. Я не коснусь ключа.
Она села прямо, потом встала и подошла к нему, улыбаясь. Он видел эту улыбку, поскольку в воздухе зубы ее слабо фосфоресцировали. Женщина положила ладони ему на плечи.
— Пит, — сказала она.
Мгновение он держал ее в объятиях, а потом ноги ее подкосились, и ему пришлось ее нести.
В Офицерском клубе, куда было ближе всего, он не застал никого. Он вошел, спотыкаясь и ощупывая стену, пока не нашарил выключатель. Свет ослепил его до боли. Он поднес женщину к дивану и осторожно уложил. Она не шевелилась. С одной стороны лицо ее стало белым как молоко.
Пит тупо смотрел на это место, потом коснулся его. На рубашке девушки виднелась кровь.
Врача… но ведь его нет с тех пор, как Андерс повесился.
— Вызови кого-нибудь, — бормотал он. — Сделай что-нибудь.
Упав на колени, он осторожно расстегнул ее рубашку. Между жестким, казенным лифчиком и верхом брюк на боку была кровь. Молниеносно вытащив платок, он принялся вытирать ее. Никакой раны не было видно, кровь появилась снова. Он осторожно вытер это место. И снова кровь.
Это было так, словно он пытался высушить полотенцем кусок льда.
Он подбежал к охладителю воды, выжал окровавленный платок и бегом вернулся к Стар. Осторожно смочил ее лицо — бледную правую сторону и розовую левую. Платок вновь покраснел, на этот раз от косметики, после чего все лицо стало бледным, а под глазами появились огромные синяки. Он смотрел на девушку — на левой щеке выступила кровь.
— Должен же кто-то быть… — он бросился к двери.
— Пит! — позвала она.
Он повернулся на звук ее голоса, ударился о притолоку, с трудом восстановил равновесие и снова метнулся к ней.
— Стар! — крикнул он. — Держись! Я приведу врача так быстро, как только смогу…
Ее ладонь провела по левой щеке.
— Узнал, — сказала она. — Этого не знал никто, кроме Фельдмана. Тяжело было скрыть… — Ладонь прошлась по волосам.
— Стар, я приведу…
— Пит, дорогой, ты можешь мне кое-что пообещать?
— Ну конечно.
— Не трогай моих волос. Понимаешь, они не все… не все мои собственные, — сказала она голосом семилетней девочки, играющей во что-то. — С этой стороны все выпали. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.
Он вновь опустился рядом с ней.
— Что это? — спросил хриплым голосом. — Что с тобой случилось?
— Филадельфия, — пробормотала она. — В самом начале. Гриб поднялся в полумиле, и студия рухнула. На следующий день я пришла в себя. Тогда я еще не знала, что облучилась, это было не заметно. Моя левая сторона… Нет, неважно, Пит. Сейчас уже не болит.
— Я иду за врачом. — Он поднялся.
— Не уходи. Прошу, не уходи и не оставляй меня! Пожалуйста… — В глазах ее стояли слезы. — Подожди еще, Пит, уже скоро.
Он снова упал на колени. Она взяла его руки и крепко сжала их.
— Ты хороший, Пит. Ты такой хороший… — она счастливо улыбнулась.
(Она не могла слышать, что кровь шумит у него в ушах, не видела рычащего вихря ненависти, страха и муки, клубившегося в нем.)
Она говорила с ним тихим голосом, потом шепотом. Временами он ненавидел себя за то, что не может понять все. Рассказывала о школе и о первой пробе.
— Я так боялась, что мой голос завибрировал, — говорила она. Никогда прежде такого не бывало. Сейчас, всегда, когда пою, я впускаю в себя немного страха — это легко.
Рассказала она и о цветочном ящике на окне, когда ей было четыре года.
— Два настоящих живых тюльпана и кувшинка. Мне всегда было жалко их.
Потом воцарилось долгое молчание. Его мышцы дрожали от судорог и постепенно деревенели. Кажется, он задремал и проснулся, почувствовав ее пальцы на своей щеке. Она приподнялась на локте.
— Я хотела только сказать тебе, любимый… Позволь мне уйти первой и приготовить все для тебя. Будет чудесно. Я сделаю тебе специально заправленный салат, приготовлю на пару шоколадный пудинг и подам еще горячим.
Все это было слишком сложно, чтобы он мог понять ее. Улыбнувшись, он снова лег на скамью, а девушка взяла его за руку.
Когда он проснулся второй раз, был уже день, а она умерла.
Вернувшись в казарму, он застал Сонни Вейсенфейда, сидящего на раскладушке. Пит подал ему диск, который поднял с земли на обратном пути через строевой плац.
— Он мокрый от росы. Высуши его, хорошо? — прохрипел он и упал лицом вниз на кровать, которой пользовался Бонза.
— Пит! Где ты был? Что случилось? С тобой все в порядке? — спрашивал Сонни, глядя на него.
Пит слегка шевельнулся и что-то промычал. Сонни пожал плечами и вынул диск из мокрого конверта. Влага особо не повредила его, хотя мокрый слушать было невозможно. Сонни начал старательно вытирать диск.
Пит с трудом выбрался из обширного, освещенного зеленым светом помещения, полного мерцающих холодных огней. Стар звала его, а кто-то расталкивал. Он сопротивлялся этому, стараясь расслышать, что говорит Стар, однако кто-то тараторил слишком громко и мешал.
Он открыл глаза. Его тряс Сонни, круглое лицо которого порозовело от эмоций. Аудиовид был включен, и Стар говорила. Сонни раздраженно встал и убрал звук.
— Пит! Пит! — воскликнул он. — Проснись же! Я должен тебе что-то сказать. Послушай! Да проснись, наконец!
— Ну?
— Вот так лучше. Я как раз слушал Стар Антим…
— Она умерла, — сказал Пит.
Сонни не обратил на это внимания.
— Я все понял, — возбужденно говорил он. — Стар ездила повсюду, чтобы умолять не использовать наши атомные бомбы. Будь правительство уверено, что ответный удар невозможен, оно не стало бы так стараться. Должен, Пит, должен существовать какой-то способ направить ракеты на эту банду убийц. И я даже знаю, как это сделать.
Пит ошеломленно вытянулся в направлении, с которого доносился голос Стар. Сонни не умолкал.
— Предположим, что существует какой-нибудь главный радиоключ, автоматическое шифровое устройство, что-то вроде сигнала тревоги на кораблях. Когда радиотелеграфист передает четыре тире, сигнал включает звонок на всех кораблях, находящихся в пределах радиосвязи. Допустим, существуют автоматическое устройство для запуска ракет и его аналоги, укрытые на территории всей страны. Как бы это могло выглядеть? Достаточно потянуть небольшой рычаг — и все. Как бы укрыли это устройство? Среди множества другого оборудования, именно там, где можно ожидать увидеть странно выглядящие таинственные приборы. Скажем, в исследовательской лаборатории — как у нас здесь. Понимаешь?
— Заткнись, я не слышу ее.
— К черту ее! Можешь послушать в другой раз. Ты не понял ни слова из того, что я говорил!
— Она умерла!
— Да?.. Ну что ж, думаю, что потяну за этот рычаг. Что мне терять? По крайней мере эти убийцы… ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?
— Она умерла.
— Умерла? Стар Антим? — юношеское лицо Сонни скривилось. — Похоже, ты еще не проснулся. Не знаешь, что говоришь, — добавил он и бросился на кровать.
— Она умерла, — хрипло повторил Пит. — Облучилась от одной из первых бомб. Я был с нею, когда… когда… А теперь заткнись и убирайся, дай мне послушать! — хрипло заорал он.
Сонни медленно встал.
— И ее тоже убили, — сказал он. — Убили Стар Антим. Это была последняя капля. Это уже слишком. — Лицо его побледнело, и он вышел.
Пит поднялся. Ноги отказывались держать его, и он едва не упал. Удержавшись, он с треском ударил по экрану, зацепив рукой адаптер, проехавший поперек диска. Он снова установил его на начало, прибавил звук и лег, чтобы слушать.
В голове у него гудело. Сонни говорил слишком много: ракеты, автоматические шифровые устройства…
«Ты дал мне свое сердце, — пела Стар. — Ты дал мне свое сердце. Ты дал мне свое сердце. Ты дал…»
Пит снова поднялся и передвинул адаптер. В нем нарастала злость не на себя, а на Сонни, из-за которого диск заел именно в этом месте.
Стар продолжала говорить, на лице ее снова и снова появлялось то же выражение.
«Ударили с востока и с ударили с востока и с…»
Встав, он снова толкнул рычаг.
«Ты дал мне свое сердце ты дал мне…»
Пит издал вопль отчаяния без слов, наклонился, встал и одним ударом разбил экран.
— И я тоже, — сказал он в грохочущей тишине. — Сонни, — позвал он и стал ждать.
— Сонни! — заорал он через минуту.
Широко открыв глаза, он выругался и выскочил в коридор.
Когда он добрался до входа, тот был закрыт, и Пит ногой открыл его, оказавшись в темноте.
— Эй! — рявкнул Сонни. — Закрой! Ты выключил свет!
Пит закрыл дверь, и свет вспыхнул снова.
— Пит, что случилось?
— Ничего не случилось, Сон, — прохрипел Пит.
— Куда ты смотришь? — с беспокойством спросил Сонни.
— Извини, — сказал Пит так мягко, как только мог. — Я только хотел кое в чем убедиться, вот и все! Ты говорил кому-нибудь об этом? — он указал на рычаг.
— Зачем мне было говорить? Нет. Я понял это, когда ты спал, только что.
Пит внимательно осмотрелся по сторонам, пока Сонни переминался с ноги на ногу. Затем подошел к стойке с инструментами.
— Ты кое-чего не заметил, Сонни, — спокойно сказал он. — Там, вверху. — Он показал. — На стене за твоей спиной. Видишь?
Сонни повернулся, Пит одним движением снял четырнадцатидюймовый гаечный ключ и изо всех сил ударил им юношу.
Потом начал старательно разбирать оборудование. Вытащил стержни газовых двигателей и молотком разбил цилиндры. Отключил систему зажигания дизеля — при этом опустели баллоны со сжатым газом — и кусачками перерезал остальные провода. Потом разбил стояк переключателя вместе с рычагом. Закончив, положил инструменты, наклонился и погладил взъерошенные волосы Сонни.
Потом вышел, старательно закрыв дверь. Несомненно, то была отличная работа. Пит тяжело уселся на ближайший лабораторный стол.
— Теперь у вас есть шанс, — бросил он в далекое будущее. — И ради Бога, используйте его как надо.
После этого он просто ждал.
Дело Верити
Гриф: совершенно секретно
Компания «Этиколоссус» Инкорпорэйтид
Исследовательский отдел — директор
Служебное
Кому. Д-ру медицины Алберту Верити, заместителю директора
Проверка подшитых к делу заявок свидетельствует об использовании оборудования и материалов, которые на первый взгляд не соответствуют характеру тематики, разрабатываемой в Вашей лаборатории. Я, разумеется, совершенно уверен, что заявки обоснованы, однако был бы признателен Вам за краткие пояснения. Если Вам понадобятся уточнения относительно того, какие конкретно заявки имеются в виду, я готов их дать.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отделаКопия: Д-ру мед. Сэмюелю Ребэйту,
Президенту
Р. S.- от руки
Урия Легри — этот холуй «Презика» (знаешь ли ты, что Легри всегда зовет нашего Президента «Презик»?) во все сует нос: поэтому я направил копию записки Старику. Извини. Скажи на милость, какого черта тебе потребовался высоковакуумный дистиллятор? Я постараюсь тебя покрыть, но и ты меня не подводи — за то, что я не слежу за тобой.
Дж. К.-П.Гриф: лично
«Этиколоссус» Инк.
Служебное
Кому: Д-ру мед. Джеффри Квест-Профитту
Проклятие, Джефф, угораздило же тебя быть в отъезде именно во время совещания по средствам, воздействующим на эмоциональную сферу! Мне остается лишь написать тебе неофициальное письмо в надежде на то, что сразу по возвращении ты придешь сюда, и я смогу показать тебе величайшее достижение за всю историю фирмы. К черту фирму! Самое великое открытие со времен изобретения скальпеля. Крепись, босс. Постарайся еще какое-то время удерживать подальше от меня «Презика» и его «шпика», пока я не изложу все на бумаге, а тогда он простит тебе — а следовательно, и мне — все на свете.
Чтобы подогреть твое любопытство, скажу лишь, что в последней моей заявке содержится требование на дополнительную партию мышей линий А64 и Л073. Если ты запамятовал, что это за линии, напоминаю: первые — с наследственными злокачественными образованиями, вторые — с привитой карциномой. Первые три партии мышей из каждой группы излечены — находятся в состоянии ремиссии и вернулись к норме.
Заметь, Джефф! В 100 % случаев-и к тому же всякий раз за сутки. Семь пометов мышей, которые вывелись за последнее время от первой партии, и один помет — от второй партии — все оказались при контрольной проверке нормальными.
Я, как и всякий человек, прекрасно знаю, насколько следует быть осторожным и как много потребуется времени и контрольных опытов. И все же я могу сказать одно — это исключительное средство — мгновенно дает излечение не только локальных повреждений, но и системного метастазирования. Ты, небось, не веришь своим глазам. Впрочем, я этого и не жду — приезжай-ка лучше, и я все покажу.
Между прочим, пока ты не начал надраивать медаль мне в награду, — учти: открытие это не мое. Я только воспроизвожу все процедуры, проделанные парнем, которому принадлежит открытие. Уж я позабочусь о том, чтобы ему воздали по заслугам. У меня достоверные результаты получились всего три месяца тому назад. У него же — четыре года. Словом, возвращайся поскорее и все увидишь. Ал.
Р.S. Оно излечивает также бородавки.
Р. Р. S. Изобретатель — Макс Орлов. Мой сосед и приятель.
Р. Р. Р. S. Пожалуй, я лучше приложу фотографии полученных результатов. Упомянул ли я о том, сколько стоит сырье? Ни-че-го.
Р. Р. Р. Р. S. Я, должно быть, смахиваю на сумасшедшего, но разве ты бы сам не свихнулся? А. В.
И, наконец, самый распоследний сногсшибательный постскриптум- я лопну, если не расскажу все кому-нибудь, пусть даже я окажусь в результате в твоих руках. В прошлую субботу тетушка Молли устроила прием и закатила форменный пир на тридцать человек. Причем весь день накануне и почти всю ночь напролет она стряпала. А еще за день до этого бегала за покупками.
А. В.«Этиколоссус» Инк.
Служебное
Кому: Д-ру мед. Алберту Верити, зам. директора
Всего несколько слов, чтобы выразить признательность за все Ваши старания во время моего посещения Вашей лаборатории.
Вы должны, разумеется, понять, что моя сдержанность объясняется глубоко укоренившейся привычкой к осторожности — осторожности, столь необходимой для всех нас, работающих в области фармацевтики. Надлежит в первую очередь заботиться о положении и репутации фирмы. И я не сомневаюсь, что Вы будете соблюдать такую же предосторожность.
Как я и полагал, все упомянутые заявки вполне обоснованы.
Однако было бы хорошо, если впредь Вы будете сообщать Отделу о любых новых направлениях в исследованиях вашей лаборатории заранее и не ставить нас перед свершившимся фактом.
Продолжайте свою успешную работу.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отделаКопия: Д-ру мед. Сэмюелю Ребэйту, Президенту
Р. S.- от руки. Рассматривай сие, как шлепок по рукам; шлепок очень легкий ввиду достигнутых результатов. Ради бога, не вздумай говорить об этом за стенами института — поднимутся волнения. Собственно, говорить не следует и «в стенах».
Что касается тетушки Молли — я чуть в обморок не упал. Я не хочу больше никаких упоминаний об этом — даже в разговоре со мной. Ты ужасно рисковал, и я лично предпочитаю выкинуть все из головы. Ал, ты порой пугаешь меня.
Хорошо еще, что мне можно доверять.
Дж.Гриф: секретно
«Этиколоссус» Инк.
Президент
Кому: Д-ру мед. Джеффри Квест-Профитту, Директору исследовательского отдела
Я высоко ценю то, что Вы направили мне свою служебную переписку с д-ром Верити. Это было просто-напросто Вашим долгом.
Понимая, что это едва ли нужно делать, я все же рекомендую Вам то же самое, что Вы посоветовали д-ру Верити. Предпочтительно, чтобы все осталось среди своих. Во всяком случае — дальше меня это не пойдет.
Между прочим не могу понять ссылку на «тетушку Молли». Нельзя ли разъяснить?
Пометка
Я совершенно согласен с Вами, д-р Ребэйт: «Дело Верити» полностью входит в мою компетенцию, как начальника службы безопасности.
Что касается Вашей просьбы о рекомендациях, то я полагаю, что прежде всего д-р Верити должен быть — без его ведома — изолирован. Я рекомендовал бы ежевечерне проводить после окончания работы осмотр его лаборатории и документов. Надлежит также предупредить экспедицию о том, что вся его переписка, как внутренняя, служебная, так и (не приведи бог!) внешняя, должна досматриваться. Его телефонную линию нетрудно поставить под контроль — как это делается с радиоинтервью, идущим прямо в эфир, — и не допускать, чтобы какое-либо неосмотрительно сказанное слово попадало за пределы нашего здания. Мне думается, прекращение работы или изменение ее направления только насторожили бы его.
Тем временем представляется целесообразным провести проверку этого типа по имени Орлов (по-моему, доктор, даже само имя это звучит как-то нехорошо), а также выяснить характер его отношений с д-ром Верити.
Кто такая тетушка Молли?
Хаулан Бигль, полковник (отст.), Начальник службы безопасностиПометка
Меня поражает одно: утверждение д-ра Верити, будто сырье ничего не стоит. Не могли бы Вы дать мне самое общее описание этого «ничего»? Я, разумеется, не верю подобным словам, разве только если это выражение фигуральное. Тем не менее я обеспокоен. Уж слишком легко было бы конкурентам сбить нам цены, если бы им удалось произвести анализ продукта.
Тип Тернер, Начальник отдела сбытаПометка
Признателен за возможность познакомиться с этим «делом». На данном этапе оно, пожалуй, не входит в мою компетенцию, но если мы не проявим чрезвычайной осторожности — с легкостью может попасть в мою сферу — страшно подумать! Я тоже очень сомневаюсь в том, что у этого Орлова — или у д-ра Верити — что-либо есть. Однако дело надо расследовать. Я охотно поеду с тем, кому будет поручено обследовать этого человека. Тут может потребоваться соответствующий подход. Дайте мне знать.
Джентиль Флэк, Начальник информационного отдела«Этиколоссус» Инк.
Служебное
Кому: Д-ру мед. Алберту Верити
Можете ли Вы дать мне краткое описание использованного Вами процесса производства сыворотки, которую Вы вводили этим мышам? Вы знаете, что я имею в виду. Специальной терминологией можете пренебречь.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отдела
P. S.- от руки. Ответ запечатай.
Дж. К.-П.Служебное
Кому: Джеффри Квест-Профитту, д-ру мед., Директору исследовательского отдела
Значит, так. Все начинается со спор гриба Mucor mucedo.. Сперва нужно добыть эндоспорий, для чего, однако, не требуется особых усилий. Достаточно дать развиться вертикальной нити мицелия и отщипнуть верхушку ее, прежде чем нить начнет ветвиться. Верхушки сунь в чашку или в любую посуду, которой ты пользуешься для краткосрочной высоковакуумной обработки с последующей сушкой сублимацией. Получается водяной пар, который можно пропустить через дистиллированную воду до полного насыщения. Воду пропусти через дистиллятор. То, что отойдет через верхнюю трубку, можешь выбросить. Так же можешь поступить с тем, что останется на дне. А средняя фракция и есть как раз то, что ты называешь сывороткой: я бы так, пожалуй, не сказал — скорее, это ароматический экстракт.
Удовлетворяет ли тебя такой ответ на поставленный вопрос?
А. В.Служебное
Кому: Президенту
Вот вопрос Тернера, который произвел на меня сильное впечатление (этот человек знает свое дело), — и ответ на него д-ра Верити. Для сведения нашего Начальника сбыта (разумеется, не для Вас): Mucor mucedo — обычная черная плесень, которую практически можно найти повсюду на почве. Слово «эндоспорий» — точно соответствует тому, что оно обозначает, — это белое вещество внутри споры. Нить мицелия вырастает из споры, черная оболочка которой лопается, чтобы выпустить нить наружу. Без предварительной контрольной серии анализов не берусь уточнить, что именно происходит при такого рода дистилляции.
Как сказал Тернер, все удручающе просто и дешево. Не порекомендовать ли мне Д-ру Верити попытаться синтезировать это вещество?
Джеффри Квест-Профитт д-р мед., Директор исследовательского отдела«Этиколоссус» Инк. Президент
Служебное
Кому: Д-ру мед. Джеффри Квест-Профитту, Директору исследовательского отдела
Хорошо надумал!
Сэмюель Ребэйт д-р мед., ПрезидентГриф: лично
Служебное
Господи, Джефф, что там стряслось с начальством наверху? Синтезировать вещество?
Ну, конечно, я могу его синтезировать. Но ведь надо будет проделать двадцать два этапа обработки, понадобится оборудование на тысячи долларов, а времени сколько! И кто знает, будет ли конечный дистиллят оказывать то же действие?
Ладно, ладно! Займусь я этим синтезом (только бы холуй «Презика» не дознался, сколько придется представить заявок) — в конце концов, я здесь только служу.
Но с какой стати синтезировать то, что можно с легкостью получить сразу? Неужели мы станем набивать рыночную цену спасению жизни?
Право, я утрачиваю подчас способность находить что-либо юмористическое в этом «высоконравственном» бизнесе, построенном на веществах, воздействующих на эмоциональную сферу. И во всяких нравственных категориях вообще.
Не сердись, Джефф. Просто мне надо выпустить пары.
Будет тебе твой чертов синтез. Спасибо за подставленное в частном порядке плечо.
С отвращением.
Ал.Пометка
Едва ли такое отношение можно назвать лояльным.
Хаулан Бигль, полковник (отст.), Начальник службы безопасностиОт Урия Легри, Помощника Президента
На собственной машине заехал в заранее оговоренное время — 8.30 утра, во вторник — за мистером Флэком.
Около 9.00 прибыли в район проживания Орлова. После продолжительных бесполезных разъездов взад и вперед по неприглядным улицам обратились к владельцу бензоколонки с вопросом о Максе Орлове.
Механик, высокий парень ковбойского типа, в комбинезоне, старой соломенной шляпе, с окурком сигары в зубах, из-за которого его речь была неразборчива, переспросил: Бальзак, Балдаш, Болдасс или Болаз — трудно сказать, что именно он произнес. Мистер Флэк повторил: «Макс Орлов», тогда местный сказал: «Ага, это старик Балдаш» (или Бальзак или что-то вроде) и точно объяснил дорогу.
Дом на вершине холма, скрыт за деревьями-три-четыре акра возделанной земли, огород, виноград, корова, утиный прудок, крольчатник.
Открывается дверь — мужчина лет сорока, волосы до плеч, борода. Сделал знак, чтоб вошли, ничего не спросил. Большая комната, балки на потолке, очаг, ткацкий станок. За станком — молодая женщина с длинными светлыми волосами. Улыбнулась. Через дверь из глубины комнаты — наверно, из кухни — входит странный молодой человек в пышной юбке с длинными черными волосами, говорит: «О, привет, я принесу чай». Стал отказываться. Мистер Флэк говорит: «Да, спасибо».
Человек говорит: «Это Джойс, а женщина за станком — Джоселин». Джоселин завязывает нитку узлом, подходит к нам, целует мистера Флэка, целует меня в тот самый момент, когда я ловлю сигнал мистера Флэка: «Не рыпайся». Мистер Флэк представляет себя и меня и говорит: «Мы из «Этиколоссуса». Человек делает вид, будто очень рад, и говорит, что он и есть Макс Орлов. Садимся. Сидеть не на чем, кроме огромных полупустых ярких бархатных мешков. Мистер Флэк садится на один из них: под его весом мешок принимает форму вроде бы стула, но без ножек. Осторожно пробую сесть, теряю равновесие, плюхаюсь на мешок, он подхватывает меня, будто и вправду стул; уж очень низко, но удобно. Орлов говорит: «Это Джоселин сделала». Джоселин садится на пол между нами. Вся в улыбках.
Мистер Флэк рассказывает Орлову, какое большое впечатление произвел он сам и его работа на всех нас в «Этиколоссусе», и еще много всякого говорит про избавление мира от бедствий и страданий. Орлов рот разинул, будто верит каждому слову, вскоре мне начинает казаться, словно он и вправду верит. Пока мистер Флэк ведет разговор, спокойно и непринужденно, Джоселин спрашивает меня: «Хотите посмотреть, как мы живем?»
Мистер Флэк быстрехонько кивает мне, Джоселин встает и протягивает мне руку. Не хочу я руки, не хочу идти, но мистер Флэк снова подает знак, и я подымаюсь. Джоселин руку не отпускает. Очень непривычно. Выходим в сад через кухню — кирпичи, железная плита, должно быть, топится дровами. Балки на потолке, чугун и медь, кафельный пол. Просторно. Осмотрели кладовку, подпол для овощей, стойло, в котором бьет ключ, спальни с матрацами во весь пол, двадцать кошек, у каждой имя, про каждую история; четыре собаки, голуби. Джоселин рассказывает, что живут они тем, что родит земля, нет только соли, муки, спичек и тому подобного; сахара тоже нет, зато держат пчел. Лаборатория Орлова. Похожа на мастерскую алхимика — много посуды, которая обычно бывает из стекла, — здесь сделана из керамики. Джоселин говорит, что ее делает Джойс.
На обратном пути в дом она останавливается, берет меня за обе руки и говорит: «Ну, скажите, пожалуйста, «Этиколоссус» купит изобретение Макса?» Сказал, что не знаю, но возможно. Она говорит: «О!», а на глазах — слезы. Говорит, что они долго маялись. Макс рискует лишиться дома. И так немного надо, чтобы сохранить его. Вернулись в дом. Джойс приносит поднос с кружками. Все пошли в большую комнату. Мистер Флэк и Орлов уткнулись головами в бумаги. Макс держит ручку мистера Флэка. Джойс говорит: «Чаю?» Я не хочу, но мистер Флэк берет кружку и на меня смотрит. Беру большую кружку — верно, и она сделана здесь — пью. Сплошная трава. Ужас. Мистер Флэк выпил до дна, я за ним. Все вокруг такие счастливые, что прямо тошно. Уходим.
В машине мистер Флэк смеется всю дорогу, пока едем вниз с холма, говорит: «Никогда не поверишь, во что нам обошлась вся технология: всего каких-то пятьдесят долларов, паршивых пятьдесят долларов. Только Орлов этого еще не знает и не узнает, пока не покажет документы юристу». Сказал ему, что Орлов вот-вот лишится дома. Мистер Флэк сказал: «Хорошо. Я рад что мы добрались сюда, пока он не съехал». Сказал, что весь мир состоит из акул и пескарей и что пескари существуют, чтобы их ели, — для того они и созданы.
Высадил мистера Флэка у «Этиколоссуса», сам отбыл на местный аэродром для второй части расследования. Пообедал в аэропорту, сел, как запланировано, на рейс 803, приземлился в Брид Сити в 3 часа 18 пополудни. Нанял машину, отправился в район, где живет Молли Верити, разыскал дом. Улица обсажена деревьями, похожа на туннель; дома — далеко один от другого, старомодные вроде расписных пряников, веранды, крылечки, въездные ворота. Старые, но чистенькие, покрашены яркими красками. У большинства домов — ставни, широкие лужайки, частокол вокруг садиков, цветочки. Дом Верити — светло-серый, с зелеными ставнями. Доезжаю до угла. Кондитерская. Звоню по телефону. Говорю, что работаю вместе с д-ром Верити и здесь проездом. Мисс Верити разговаривает очень радушно, зовет в гости. Еду обратно, паркуюсь. Низенькая женщина спрыгивает с качалки на веранде, встречает меня на середине подъездной дорожки, берет за руки. Тут совсем другое дело. Глаза светятся, словно фары, волосы седоватые, но не очень, стянуты в маленький пучок на затылке так туго, что смотреть больно. Щеки совсем как яблоки. Зубы будто все свои. Платье из домашней пряжи, синее в белый горошек, с белым воротничком и белым фартучком словом, похоже на картинки, которые рисовал этот — как его там звали — для обложек журнала «Пост». Роуэлл. В общем, еще более неправдоподобно, чем Орлов.
Вошли в дом, она — ни слова, пока не подала лимонад в высоком бокале со льдом и домашнее печенье с имбирем и лимоном. А потом заладила про Алберта: и как поживает Алберт, и не слишком ли много работает, и не осунулся ли? Мне даже не пришлось признаться, что я месяцами не вижу доктора Верити. Она все разговаривала.
Честное слово, если бы я не видел эту женщину своими глазами, я не поверил бы ни ей, ни тому медицинскому заключению, которое дал мне прочитать полк. Бигль. В заключении говорилось, что больная — при смерти, метастазы уже повсюду, вес — не менее 80 фунтов, бред, переходящий в коматозное состояние. И вдруг спонтанная ремиссия, как сказано там. Всего несколько месяцев тому назад. А теперь — это самая цветущая маленькая особа на всю округу, стремительная, смеющаяся, все время в движении. Она сама говорит, что рак пошел ей на пользу. Никогда раньше не была такой энергичной, так не радовалась всему на свете.
Разговорить ее не составляет никакого труда. Особенно насчет Ала Верити. Он — просто свет в окошке. Золотой мальчик. Не только гордость всей семьи, но самый настоящий чудодей и т. д. Однако навести ее на разговор о том, что же он все-таки сделал, не удалось. Видать, она была слишком плоха и ничего не сознавала.
Но она все же сказала, что очнулась от дурмана и страданий — со смехом. Говорит, будто никогда в жизни не чувствовала себя так хорошо, как тогда, было даже лучше, чем сейчас. Она рассказывает, будто видела цвета, которых никогда прежде не видывала, не могла даже подобрать им названия. Какие-то меняющиеся, качающиеся рисунки, скользящие мозаичные изображения.
И все казалось причастным к цвету; даже звук — и звяканье ложки, и шаги, и шум самолета — все преобразовывалось в краски, сливалось с ними. А потом еще сны, немыслимые сны, летящие, явственные, ощутимые — более реальные, чем самые реальные вещи. И все время прекрасное самочувствие.
Затем ощущение голода. Никак не могла наесться. Родные и друзья сначала смеялись, потом встревожились. За три недели поправилась на 18 фунтов и все легло на свое место. И продолжала прекрасно себя чувствовать, так что беспокоиться нечего.
Дала мне кусок фруктового торта; сказала, будто это любимое лакомство Алберта, и просила передать ему.
Пусть лучше отдаст кто-нибудь другой. Во всяком случае прежде, чем он от кого-то узнает.
Работа моя — мне по душе. Все время надо делать самые разные дела. Скажем, не было еще никогда более скверного утра, чем сегодня: зато не было и такого хорошего дня. Может быть, когда-нибудь доведется повидать еще эту женщину.
Отчет о расходах прилагается.
Урия Легри, Помощник ПрезидентаПометка
Я подтверждаю точность фотографического глаза и телеграфной прозы Легри. Не могу полностью согласиться с его описанием моей персоны, но стоит ли придираться? Не в том суть.
Гораздо серьезнее иное: лечение, которому она подвергалась, — в чем бы оно ни состояло и кто бы его ни применял, — видимо, вызывало галлюцинации или по крайней мере эйфорию. Это — не годится.
Джентиль Флэк, Начальник информационно-рекламного отделаПометка
Неизмеримо важнее тот факт-и я удивлен нежеланием обоих джентльменов обратить на него внимание, — что упомянутый Орлов — длинноволосый грязный тип. Я бы решительно возражал против каких-либо деловых связей с человеком такого рода. Нетрудно себе представить его политические взгляды. Существует значительно больше разных форм безопасности, чем себе представляют, по-видимому, наши джентльмены.
Хаулан Бигль полк. (отст.), Начальник службы безопасностиПометка
Как, несомненно, сказал бы длинноволосый человек: полковник может не кипятиться. Имея на руках подписанные документы, нечего опасаться каких-либо деловых связей.
Д-р Квест-Профитт, прошу Вас, ознакомившись с настоящим, подумать, можете ли Вы каким-нибудь образом снять эйфорическое воздействие дистиллята.
Сэмюель Ребэйт, д-р мед., ПрезидентСлужебное
Кому: Алберту Верити, д-ру мед.
Ал, я внимательно рассмотрел составленные тобой диаграммы ароматических колец в дистилляте Орлова, а также твои хроматограммы. Мне кажется, можно выявить аналогию или установить параллель между некоторыми из полученных фракций и соединениями типа псилоцибина. В таком случае возможны неожиданные и безусловно нежелательные побочные эффекты.
Пожалуйста, проверь-ка это для меня.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отделаГриф: Лично
Служебное
Кому: д-ру мед. Джеффри Квест-Профитту, Директору исследовательского отдела
Я поражен. Право не ожидал, чтобы ты или кто-либо другой мог обнаружить эту аналогию на основании весьма приблизительных отчетов, которые я представил наверх. Впрочем, там все сказано, если знать, на что обращать внимание. Ответ мой, разумеется, — да, это вещество вызывает чрезвычайно приподнятое состояние: мои мышки — самые счастливые на свете. Если тебя тревожит, что новое средство станут покупать наркоманы, можешь выбросить подобные мысли из головы. Вещество действует, по-видимому, исключительно на раковых больных. Потребуется основательная проверка, чтобы это доказать, но дело обстоит, видимо, именно так. Настолько, что я даже собирался наметить новую линию исследования, чтобы изучить возможность использования дистиллята как диагностического средства.
Поддерживаешь ли ты подобный подход? Верю, что он может оказаться плодотворным — и в самом ближайшем времени.
Работа по синтезу продвигается, хотя я по-прежнему считаю ее пустейшей тратой времени. Впрочем, есть указания на то, что синтетический продукт будет столь же эффективен, как и естественное производное.
Кстати, я заглянул вчера вечером к Орлову и застал его на седьмом небе. Он показал мне договоры с «Этиколоссусом», которые показались мне чрезвычайно щедрыми. Это большое подспорье для очень хорошего человека.
Верно?
Ал.Служебное
Кому: д-ру мед. Алберту Верити
Ал, тебе придется снять эйфорическое воздействие дистиллята.
Д-р Ребэйт, мистер Флэк, мистер Тернер и я обсудили этот вопрос и пришли к единодушному решению. Надо добиваться эффекта не более значительного, чем действие обычных транквиллизаторов или так называемых психических стимуляторов. Это было бы вполне достаточно. Сумеешь ли ты сделать необходимое?
Ответ на твой вопрос относительно применения дистиллята Орлова в качестве диагностического средства, естественно, вытекает из сказанного выше.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отделаДорогой Джефф!
Я прекрасно понимаю, что злоупотребляю и твоим вниманием, и некоторой символикой. И все же пишу тебе письмо на простой бумаге, в простом конверте для разговора по душам, на сей раз не под сенью отштампованного на бланке зонта с названием и эмблемой «Этиколоссуса».
Пишу тебе я — Ал, парень с нижнего этажа, который выгребает мышиный помет и старается изо всех сил добиваться своего в том направлении, которого хочешь ты.
Позволь мне подойти к сути дела издалека.
Много лет тому назад жил замечательный, ныне почти забытый английский юморист по имени Джером К. Джером. Был он человеком очень забавным. Был так же мягок, насмешлив, любопытен и умен, как черт, — словом, одно из редких человеческих существ, способных смотреть на повседневный мир так, будто перед ним чужая страна, полная странных обычаев и языческих идолов — каким, разумеется, мир наш был всегда и продолжает оставаться по сей день.
Напомню тебе один из его самых простых и добрых маленьких эссэ, в котором речь шла об одежде для новорожденных.
В те времена; то есть в конце прошлого века, было принято шить для грудных детей платьица длиной около четырех футов. Джером К. Джером в недоумении задумался над этим — как, впрочем, он удивлялся всему, что попадалось ему на глаза. Он отправился к специалисту выяснять причину столь странной моды. Экспертом оказалась одна из достославных английских нянек, катившая детскую коляску по дорожке лондонского парка.
«Почему младенцам надевают такие длинные платья?» — спросил он няньку. Совершенно ошарашенная, она ответила: «Господи, сэр! Неужели Вам хотелось бы, чтобы у них были короткие платьица?»
Смысл очерка не в том, что нянька не знала, что ответить, и призналась в этом. В том-то и дело, — что она знала и ответила соответственно. Более того, она дала ответ, полностью ее удовлетворявший, ответ того рода, который можно найти в доказательстве теоремы или прочитать высеченным на каменных скрижалях.
Теперь вот и мы натолкнулись на нечто совершенно аналогичное. Ты хочешь, чтобы я снял «эмоциональный» эффект воздействия вещества, которое я неосторожно позволю себе назвать средством от рака. Я понимаю, чего ты добиваешься. Ты защищаешь «Этиколоссус» от обвинений, которые могут быть выдвинуты против фирмы, как только известие начнет распространяться. Согласен — обвинения возникнут, когда открытие станет достоянием гласности. Но тебе, видимо, не пришло в голову, что подобные обвинения могут и должны быть опровергнуты.
Прежде всего существует фактор безопасности. Я полагаю, будет со всей несомненностью доказано, что эйфорический эффект может возникать только при злокачественных образованиях. И еще одно совершенно постороннее замечание скажи, у тебя никогда не возникало желания спросить: «А что плохого в том, чтобы больные люди чувствовали себя хорошо?»
Почему морфий оказался основным средством обезболивания для умирающих больных? Мы с тобой оба знаем, что существует от десяти до двадцати других не менее, если не более, эффективных болеутоляющих средств, которые не применяются исключительно потому, что вызывают эйфорию. И тут мы сталкиваемся с проблемой не медицинской, а сугубо моральной. Но это мораль, которой не место в медицине. Не о такой морали говорил Гиппократ, не такой морали придерживаюсь я. Именно во имя подобной морали пресловутый китайский врач осматривал своих пациенток при помощи куклы из слоновой кости, которую ему протягивали из-за специальной занавеси с пометками на тех местах, где больные ощущали боль. Во имя подобной морали более тысячи лет практически было запрещено проводить анатомические вскрытия.
Мы не даем умирающим вещества, вызывающие эйфорию, ибо по каким-то причинам из жизни не положено уходить с хорошим самочувствием.
Мы пытаемся несколько облегчить их страдания или полностью снять чувствительность, но почему-то считается безнравственным дать людям уйти из жизни счастливыми.
В случае с дистиллятом Орлова мы шагнули еще дальше. Я вдруг понял, что все исследования этого удивительного вещества приостановлены из-за того, что больные, не дай бог, могут почувствовать себя хорошо и не перед смертью, а во время излечения!
Да, не хотел бы я оказаться перед необходимостью объяснить происшедшее марсианину.
Знаешь, Джефф, я искренне благодарен, что могу частным образом поплакаться тебе в жилетку. Время от времени у меня просто руки опускаются, а пожалуешься — и полегчает.
Ал.Гриф: лично
«Этиколоссус» Инк.
Служебное
Кому: Д-ру мед. Алберту Верити, Заместителю директора
Мне, собственно, нечего сказать в ответ на столь дружеское письмо, кроме того, что я разделяю твое удовольствие по поводу возможности отвести душу.
Мне кажется наиболее подходящим местом и временем для рассуждений о философии и морали искусства врачевания — второй курс медицинского института, в два часа ночи после слишком обильных возлияний скверного пива.
Едва ли это может интересовать людей нашего возраста и опыта и уж во всяком случае не в служебное время.
Я хотел бы развить свою мысль и указать, что наша задача как фармацевтов состоит в служении медицинской практике, а не в стремлении ее изменить. Пусть изменениями занимаются лечащие врачи. Если же они такие изменения произведут, тогда мы приноровимся к ним. Мы не можем делать большего. И не должны этого делать, доктор Верити.
Разумеется, ты можешь считать себя вправе продолжать обращаться ко мне так, как тебе заблагорассудится. Мне такая роль приятна.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отделаСлужебное
Кому: д-ру мед. Джеффри Квест-Профитту, Директору исследовательского отдела
Пожалуйста, обратитесь к диаграммам ароматических колец и хроматограммам, по поводу которых Вы недавно высказывались и на основании которых Вы с таким пониманием сделали вывод о параллелизме между дистиллятом и некоторыми психомиметическими средствами. Эти диаграммы и данные хроматографии совершенно явно свидетельствуют о невозможности произвести изменения, которые Вы предлагаете.
С тем же успехом можно требовать от металлурга, чтобы он вместо вольфрама применил свинец в качестве примеси для увеличения твердости металла.
Независимо от способа получения — естественного или путем синтеза дистиллят Орлова не будет оказывать воздействия без данной структуры.
Это не я утверждаю, доктор, а биохимия.
Алберт Верити, д-р мед., Заместитель директораПометка
Вы слишком круто обошлись с ним, Джефф. Если он усомнится в источнике Вашей информации относительно эйфорического действия, он начнет сомневаться и во многом другом. Лучше отстраните его от разработки, прежде чем он поймет, в чем дело.
Сэмюель Ребэйт, д-р мед., ПрезидентПометка
Да, не все умеют обращаться с людьми. Наш милый К.-П. должен был со мной посоветоваться.
Джентиль Флэк, Начальник информационно-рекламного отделаПометка
Если бы кто-нибудь догадался посоветоваться со мной, я бы давным-давно сказал, что подобного типа надо вышвырнуть вон. Никуда не годный член команды. Цена свободы есть неусыпная бдительность.
Хаулэн Бигль, полк. (отст.), Начальник службы безопасностиПометка
Меня от этого человека в дрожь бросает. То мне чудится, будто мы выпустили на рынок штуковину Орлова, и она не пошла. А другой кошмар: будто мы ее выпустили, к она пошла. И не знаю даже, что — хуже. Не хочу и не могу что-либо добавить.
Тип Тернер, Начальник отдела сбытаПометка
Мне наплевать, что будет. Я только знаю, что фруктовый торт тетушки Молли пришлось съесть мне. Сила!
Урия Легри, Помощник президентаПометка
Предоставьте его мне и не говорите, будто я не умею обращаться со своими сотрудниками.
Джеффри Квест-Профитг, Директор исследовательского отдела«Этиколоссус» Инк.
Служебное
Кому: Д-ру мед. Алберту Верити, Заместителю директора
Согласен с Вашим выводом о том, что нельзя ничего поделать со злосчастными побочными эффектами, свойственными дистилляту Орлова. Поэтому мы пришли к выводу, что разработку лучше положить на полку. Пожалуйста, соберите все досье и заметки и передайте их мне полностью и с соответствующими указателями. Я распорядился, чтобы из Вашей лабораторий немедленно убрали все ненужные материалы, образцы, подопытных животных и оборудование.
Вы можете продолжать работу над ранее порученными Вам утвержденными проектами.
Джеффри Квест-Профитт, д-р мед., Директор исследовательского отделаСлужебное
Кому: Д-ру мед. Джеффри Квест-Профитту, Директору исследовательского отдела
Почему бы тебе не быть честным хоть с самим собой, если уж не со мной?
Дистиллят Орлова исчезнет в архивах. Я понял причину щедрости договора с Максом: в нем все было поставлено в зависимость от успеха производства. Теперь же получается, что Вы приобрели за пятьдесят паршивых долларов все права и полномочия на его изобретение, а само изобретение будет погребено
— потому, что Макс Орлов не имеет медицинской степени,
— потому, что он известен своей эксцентричностью,
— потому, что дистиллят можно без труда изготовить из совершенно доступных материалов, потому, что технологический процесс можно воспроизвести, а доход будет весьма небольшим,
— потому, что нельзя было бы скрыть значительное открытие. Но главным образом потому, что существование такого метода лечения потрясло бы всю Большую Машину со всеми ее многочисленными составными частями; и «Этиколоссус», и фармацевтов, и врачей, и клиники, и фирмы, снабжающие клиники, и дома для «хроников», и всех их наследников, присных, сторонников и союзников.
А я ухожу.
Я подаю в отставку с большой радостью — и не потому, что потерпел неудачу со своим замыслом, а потому, что Орлов и его работа, и его образ жизни значительнее любого бизнеса, карьеры или престижа, к которым я никоим образом не хочу быть причастным.
Вы назовете меня отщепенцем, но я буду продолжать лечить, буду делать то, чему меня учили, и на руках у меня будет не больше грязи, чем бывает от прополки грядки баклажан. И вы никогда не сможете обвинить меня во врачебной ошибке потому, что я вас раскусил.
Документы, подписанные Орловым, вам не помогут, поскольку существует Орлов, существует дистиллят и существую я. Именно поэтому люди станут поправляться и будут, платить за излечение тем, что смогут собирать урожаи помидоров или рубить лес.
И подумайте еще об одном: раз есть Орлов, и тем более, раз есть и Орлов, и я, то впереди предстоит еще много всякого — различных новых веществ, методов и идей.
Но Вы обо всем этом и слышать больше не хотите. И не можете, не правда ли?
Алберт Верити, д-р мед.Дитя эфира
Конечно, подобная история могла приключиться только с «Морской раковиной». Было бы странно, если бы это произошло с каким-то другим моим творением. Сколько раз я ее переделывал!.. Сначала так назывался рассказ, но мне его возвратили. Я переписал его в повесть, затем в роман; потом в коротенькую миниатюру. От отчаяния я сотворил из «Морской раковины» совсем уж позорную эстрадную шутку из трех предложений — и все попусту: продать произведение с таким названием никак не удавалось, хоть ты тресни! Как извращенец, я испытывал постыдное удовольствие от постоянного общения с моим фетишем, а редакторы со временем настолько, к нему привыкли, что возвращали рукопись, едва пробежав глазами название. Скопившимися письмами-отказами можно было обклеить все стены моего нового дома (который еще предстояло приобрести на вырученный гонорар).
Теперь вы представляете, что я испытал, когда «Морскую раковину», наконец, купили. Это было как удар, как смерть близкого человека. Я вдруг почувствовал, что не переживу ухода самого дорогого для меня творения.
На сей раз под тем же названием значилась телепьеса, хотя изменения в первоначальный текст рассказа были внесены сугубо косметические. По сути, это была все та же незабвенная «Морская раковина». Знаете, такая мягкая, окрашенная в пастельные тона лирическая история двух юных любящих существ; повзрослев, они еще трижды встречались, каждый раз передавая Друг другу раковину, как символ любви… В общем, сюжет как сюжет, черт с ним; самым сильным моментом были диалоги. Тоже такие все из себя мягкие, ненавязчивые, в пастельных тонах. Очень милые, наивные и безыскусные — и совершенно нетоварного вида…
Однако на них-то и клюнул молодой рецензент «Объединенного телевидения». Корпорации как раз требовалось что-то в этом духе, нечто мягкое и ненавязчивое «художественное», как они это понимали. Не слишком серьезное, не динамичное, а, наоборот, слегка расслабляющее. Главным для компании была не моя пьеса, а техническая новинка, которой предполагалось ошарашить телезрителей: «полихромное изображение». Иначе говоря, — цвет. А у меня все было как раз такое мягкое, пастельное… — ну, вы понимаете?
И вот настал заветный вечер. Откинувшись в стареньком кресле, которое и антикварным-то назвать нельзя, скорее «ископаемым», — я уставился на экран, где мое изрядно застывшее в развитии дитя смотрелось вполне недурно. Признаться, я ожидал худшего. Они не ошиблись, выбрав именно «Морскую раковину» для демонстрации новой техники: программа шла час, достаточно времени и для демонстрации цветозаписи, и для рекламы ведущей парфюмерной фирмы, купившей экранное время.
Первая половина пьесы мне просто понравилась, и я расслабился, получив удар иод дых после окончания второго акта, в первую рекламную паузу. Они были предусмотрены в контракте, и я не ждал ничего предосудительного. То, что я увидел, выбило меня из колен.
Представьте! Молодая элегантная пара беседует в изысканном театральном фойе. Она: «Вам понравилась пьеса, мистер Робинсон?». Он: «От нее воняет. Как и от вас, дорогая».
Вот так, не больше не меньше. Как и многие телезрители, я мало обращаю внимание на рекламу, но тут аж в кресле подскочил. Какое они имеют право так обращаться с моей пьесой, мало ей досталось до того?
Однако девушка на экране, казалось, ничуть не смутилась и с очаровательной улыбкой ответила: «Вполне с вами согласна». И тут он внимательно так оглядывает ее, принюхивается и спрашивает: «Что это за духи?». Она: «Donx Reves» от Бербсло. Как вам?». Он: «Вы слышали, что я сказал о пьесе».
До начала третьего акта я не досидел. Мои пальцы уже лихорадочно набирали номер «Объединенного телевидения». Мне казалось, аппарат визиофона раскалился добела и вот-вот запылает, но тут на экране возникла божественная мордашка секретарши.
— Соедините меня с Гриффом. Немедленно!
— Мистер Грифф сейчас занят, мистер Гамильтон, — пропело в ответ чудесное создание. — Вы подождете, или я вам перезвоню?
— Ни то, ни другое, Дороти, — проревел я. Мы-то с ней были знакомы со школы, это я помог ей получить место у Гриффа, который заведовал сценарным отделом в ОТ. — Мне дела нет, с кем он там завис. Немедленно соедини меня с ним. Со мной такие штучки не пройдут! Я на него в суд подам. Я разорю всю вашу паршивую компанию! Я…
— Эй, полете, Тед, — сменила тон Дороти. — Что вы сегодня, с ума все посходили? Если уж тебе так приспичило, то знай, что в данный момент Грифф говорит с самим стариком Бербело, и тот тоже грозит судом. Да что с тобой?
Я все еще не мог врубиться и продолжал бушевать:
— А-а… так это Бербело! Я и его прищучу. Крыса! Старый… А ты-то что улыбаешься?
— Так ведь Бербело собирается подать в суд на тебя, — хихикнула она. — И готова держать пари, Грифф к нему присоединится, чтобы только старик угомонился. Вот будет потеха! — И, прежде чем я сумел проглотить это, она переключила меня па Гриффа.
Тот выглядел па редкость паршиво, безостановочно вытирая платком отвисшие щеки.
— Ну? — буркнул он дрогнувшим голосом.
— Ты что себе позволяешь, умник? — разом выпалил я. Что за фокусы с моей пьесой? Чья это идея с рекламным роликом? Бербело? Что за…
— Послушан, Гамильтон, — перебил он меня. — Не кипятись. — Руки у него заметно тряслись. Очевидно, после пистона, который ему только что вставил старик Бербело. Ничего непоправимого на самом деле не произошло. Это дурацкая ошибка, уверяю тебя…
— Ты, надутая развалина, — заорал я, готовый изничтожить его децибелами моего голоса, — не вешай мне лапшу на уши! Я сам все слышал и собираюсь подать на тебя в суд. И на Бербело. И если вы попытаетесь свалить все на тех двух актеришек в рекламном ролике, я и их притяну к ответу. А будешь дальше кормить меня этим дерьмом про какую-то ошибку, приеду в контору и для начала пересчитаю тебе все зубы. А уже потом подам иск, на тебя и на ОТ.
Бросив трубку, я вновь уставился на экран, чувствуя, как все во мне клокочет.
Программа же продолжалась, как ни в чем не бывало. Постепенно остывая, я не мог не признать, что вторая половина моей «Морской раковины» вышла даже лучше первой. Знаете, бывает, — влюбишься в собственное творение и ловишь себя на мысли: ну да, не все, конечно, но кое-какие эпизоды вышли просто первый класс! (Иногда и хочется быть самокритичным, да не получается.) Одна сцена в пьесе — на Азорских островах — как раз такой случай.
Итак, героиня отправляется в круиз, а парень служит на спасательном судне. И вот встречаются на райских островах трогательно до слез. Последний раз виделись в ранней юности, но все это время каждый грезил о том, как они снова встретятся… Схватываете? В общем, все такое мягкое, в пастельных тонах.
Актеры отыграли прекрасно. А эти потрясающие виды Понта Дельгадо! И тут кульминация: он пронзительным взором глядит на нее, его возмужавшее лицо светится любовью, и сейчас они объяснятся…
Я-то знал, какой диалог последует!
Она (смущенно): «Ну, я, пожалуй…». Он: «Розалинда… неужели это ты? О, я все время боюсь (нежно обнимает ее), что это невозможно. Слишком хорошо, чтобы быть правдой… Розалинда, мой ангел-хранитель, услада моей жизни, любовь моя…».
Чик!
Только спустя несколько секунд я сообразил, что никакого «чик!» в пьесе не было. Но что последовало дальше!.. Одно дело — чужая рекламная вставка, другое — когда мой герой прерывает поцелуй, погружает лицо в распущенные локоны героини и совершенно отчетливо произносит: «До чего же…., у тебя духи!» И это»……» было самым смачно выговоренным прилагательным от общеизвестного слова из трех букв, которое мне когда-либо приходилось слышать.
* * *
Дальнейшее я припоминаю с трудом. Знаю только, что мелкие осколки новейшего дорогушего телевизора я потом обнаружил на полу всех трех комнат, из которых состояла моя квартира. Память выхватывает лишь гонку в вагоне экспресса через весь город к трехсотэтажному небоскребу, в котором размещалось «Объединенное телевидение». Мне почему-то казалось, что никогда еще эти поезда, прогоняемые по специальным туннелям сжатым воздухом, не ползли так медленно; а в голове я смаковал сцены, в которых непременно присутствовал труп заведующего сценарным отделом компании, куда я направлялся.
Как вы думаете, с кем я столкнулся, вихрем вылетев из лифта на 229-м этаже? С самим Бербело! Глаза парфюмерного короля были налиты кровью, от него по всему этажу расходились такие волны кровожадности, что я понял: жизнь Гриффа висит на волоске. Получалось, что я прибыл вовремя, если и не спасти его, то хотя бы отсрочить неминуемую ужасную казнь.
Бербело словно прочитал мои мысли и коротко кивнул:
— Идем.
Вместе мы легко преодолели оборонительные редуты из секретарш и референтов и лавиной ворвались в офис Гриффа.
Хозяин кабинета привстал с кресла, пытаясь придать лицу достойное выражение, однако тщетно. Мне не составило труда перегнуться через стеклянный письменный стол и схватить Гриффа за горло. Да так, что он только обреченно захрипел.
Кажется, сцена доставила Бербело удовольствие.
— Не убивайте его, Гамильтон, — с расстановкой произнес он. — Я сам собираюсь это сделать.
Пришлось разжать мертвую хватку, и Грифф грузно осел на пол, судорожно глотая воздух. У него был вид до смерти напуганного ребенка, смешнее некуда.
Мы великодушно переждали, пока он восстановит дыхание. Как только Грифф смог вновь взгромоздиться в кресло, он, облокотясь на пульт селекторной связи, стал с ужасом наблюдать, как Бербело вытащил из кармана складной нож настоящее бандитское «перо» на пружинке — и со зловещим выражением на лице несколько раз демонстративно щелкнул лезвием.
— Могу я поинтересоваться, — Грифф, кажется, обрел наконец дар речи, — чем вызвано такое неспровоцированное вторжение?
— Он еще интересуется… — Бербело бросил на меня задумчивый взгляд, словно бы раздумывая, прямо сейчас пришить Гриффа или предварительно помучить.
— Ладно, пусть говорит, — предложил я. Грифф с болезненным выражением на лице прокашлялся:
— Я уже пытался объяснить по телефону каждому из вас… э-э… джентльмены, что, насколько мне известно, решительно никто не вторгался ни в текст вашей пьесы, мистер Гамильтон, ни в рекламный ролик, предоставленный вами, мистер Бербело. Сразу же после ваших звонков я включил телевизор и досмотрел передачу до конца. Я не нашел никаких отклонений! Поскольку это первый коммерческий показ с использованием новой техники цветозаписи, мы, конечно, сделали копию. И если не верите мне, то не желаете ли ознакомиться?
Что мы могли возразить на это? В тот момент нам обоим стало совершенно очевидно, что Грифф отрезал себе все пути к отступлению, и, стало быть, говорит чистую правду, или то, что ему самому кажется чистой правдой. По крайней мере, он казался совершенно убежденным в том, что кто-то сыграл с нами злую шутку. Мне и самому это пришло в голову.
— Грифф, — спросил Бербело, — вы помните ту сцену перед финалом? Ну, там еще парень объясняется с девушкой на морском берегу…
Грифф молча кивнул.
— Тогда вспомните, что он сказал, уткнув физиономию в ее распущенные волосы?
— «Я люблю тебя», — убежденно ответил Грифф. — И дважды повторил это.
Мы обменялись с Бербело быстрыми взглядами.
— А теперь посмотрим запись, — предложил я.
И мы посмотрели. Надеюсь, мне никогда в жизни больше не придется пережить еще один такой же час, как тог, что я провел в кабинете Гриффа под стрекотание демонстрационного проектора. Если бы не присутствие Бербело, который, судя по всему, видел то же, что и я, мне после просмотра оставалось бы только записаться на прием к психиатру.
Потому что пленка оказалась невинной, как сон младенца. Моя пьеса шла без сучка без задоринки, а реклама Бербело била точно в цель. Вот как звучал диалог той самой рекламной паузы, с которой все и началось.
«— И как вы находите пьесу, мистер Робинсон? — Верх совершенства. Как и вы, дорогая… Что это за духи? — «dqux Reves» от Бербело. Как вам? — Вы слышали, что я сказал о пьесе».
Так-то вот. И Грифф не соврал насчет эпизода на Азорах и той фразы из трех слов, повторенной трижды. Я чувствовал себя в полном дерьме.
Когда просмотр закончился, Бербело обратился к Гриффу:
— Думаю, что могу говорить и от своего имени, и от имени мистера Гамильтона. Если эта запись подлинная, мы приносим вам свои извинения. Но принять ее как доказательство вашей невиновности мы не можем, пока не сравним с моей собственной, сделанной с домашнего телевизора. Ждите нас завтра вместе с пленкой. Пошли, Гамильтон.
Я кивнул, и мы покинули кабинет, оставив Гриффа кусать губы в ожидании нашего возвращения.
В двух словах о том, чем закончился тот кошмарный вечер. По дороге в жилище Бербело, который газеты окрестили «Ароматным Дворцом», мы прихватили с собой специалиста, и в течение часа пленка с записью была проявлена.
Что я могу сказать? Если у меня крыша поехала — стало быть, сошел с ума и Бербело. Но не его же пленка! На ней все было так, как мы уже видели и слышали — каждый у себя дома. Да, если кто и умеет посылать проклятье на расстоянии, то в ту ночь это, несомненно, был Грифф. Ясно, что в офисе он подсунул нам фальшивку, и так же очевидно, что в суде он повторит свой трюк. О чем я и сообщил Бербело. Однако старик решительно покачал головой:
— Нет, Гамильтон, мы не можем доводить дело до суда. Предоставляя рекламное время, ОТ заставило меня подписать отказ от каких бы то ни было претензий «в связи с неполным, неадекватным и вообще во всех отношениях неудовлетворительным качеством изображения». Вы ведь знаете, они пока не очень-то доверяют этой новой технологии — вот и перестраховались…
— Ну, так я выступлю истцом за нас обоих!
— А они купили у вас эксклюзивные права?
— О… черт! Точно, и меня обвели вокруг пальца! По контракту у них остается право делать со сценарием все, что сочтут необходимым. — В раздражении я выбросил недокуренную сигарету в электрокамин и включил огромный телевизор Бербело, машинально выбрав канал XWB, принадлежавший ОТ.
Экран был пуст.
— Эй, кажется, ваш ящик сдох!
Теперь сам хозяин дома подошел к телевизору и пощелкал кнопками. С ящиком-то все было в порядке, что-то случилось с ОТ: все их станции оказались отключены. Все четыре.
— Надо попробовать XZW, — ворчал Бербело, — это только формально независимый канал. На самом деле они давно скуплены ОТ. Может быть, там мы что-то…
На канале XZW передачи продолжались, как он и предполагал. Шел какой-то новомодный балет, как вдруг диктор прервал трансляцию экстренным сообщением:
«Передаем только что полученное заявление «Службы новостей». Федеральная комиссия по средствам массовой информации наложила временный запрет на вещание «Объединенного телевидения». Все их передающие станции отключены до особого распоряжения. Причины таких решительных мер не сообщаются, но у нас есть информация, что это реакция на допущенные в эфире непристойности во время мировой премьеры новой техники цветного телевидения. Конец сообщения.»
— Так я и предполагал, — плотоядно улыбнулся Бербело. — Теперь за алиби Гриффа я не дам и ржавого цента. Стоит ему только передать в суд ту пленку в качестве доказательства, как я немедленно отправлю в Федеральную комиссию свою. После чего мы обвиним сукиного сына в попытке обмануть правосудие!
— ОТ сейчас не позавидуешь, верно?
— Не стройте иллюзий. Вы же знаете эти сверхкорпорации: там потеряют, здесь найдут. Конечно, четыре канала приносят ОТ миллионы, но это все равно только крошки того пирога, на который компания наложила лапу. Взять хотя бы это цветное телевидение. Теперь, когда им придется временно воздержаться от его внедрения, другие разработчики что — будут сидеть и ждать? Готов держать пари: и двух суток не пройдет, как мы увидим цвет по какому-нибудь другому каналу.
Он оказался прав. Спустя два дня первый сеанс цветного телевидения был с помпой объявлен конкурирующей компанией «Синерадио». И когда они его провели, — разверзся настоящий ад! По сравнению с новым скандалом давешнее дерьмо, в которое угодили мы с Бербело, теперь казалось благоухающими цветочками!
На этот раз спонсором передачи выступала одна из фирм, выпускающих антигравитационные пояса. Эти не поскупились: пригласили Рауля Ставского, да-да, композитора, того самого! чтобы он исполнил с оркестром одну из тех древних опер, которые недавно так удачно реанимировал из небытия. Название ее было «Кармен», и о ней никто не вспоминал добрых два столетия. Новость мгновенно облетела меломанов, хотя должен сознаться: сам себя я к ним не отношу. На мой вкус, древняя музыка отдает варварством, ее трудно воспринимать на слух тому, кто всю жизнь воспитывался на трех гитарнарных аккордах — основе большинства современных хитов.
Как бы там ни было, акция поражала размахом. Огромный зал, купленный «Синерадио» у Гражданского Форума для трансляции онеры, оказался заполненным почти наполовину — а это по меньшей мере 130 тысяч человек. Да каких! Думаю, никто из тех, кто считал себя знатоком музыки, не остался дома. А благодаря грандиозной рекламной раскрутке, к этим 130 тысячам охотно присоединились несчитанные миллионы, проведшие вечер у своих домашних телевизоров в ожидании Большого Зрелища.
Они его получили.
Как мне рассказывали, присутствовавшие в зале остались довольны. Они увидели и прослушали оперу целиком, как и было обещано. И в прекрасном исполнении: наше лучшее колоратурное сопрано Мария Джефф превзошла в тот вечер саму себя, а оркестр под управлением Ставского тонко и с блеском передал все нюансы старинной музыки.
Те же, кто смотрел трансляцию дома, увидели только первую половину оперы. После чего камера дала крупный план, на котором Мария Джефф неожиданно прервала арию на полуслове и с диким блеском в глазах выпалила буквально следующее:
— К черту это старье! А ну-ка, мальчики, покажем им настоящую музыку!
Оркестр смешался — они как раз пиликали что-то на две четверти (позже я узнал, как это называлось: «Хабанера»!), но дирижер быстро навел порядок, и уже спустя минуту музыканты с азартом выдавали старый добрый хит «Алису с пилюльками». Помните? Это про ту девчонку, которая боялась подзалететь!.. Что касается примадонны, то она вышла на авансцену и быстренько сдернула с себя лишнюю одежду. Это-то не вызвало в моей душе протеста — то, что осталось на певице, более подходило к тексту песенки, да и жара в тот вечер стояла адская. Однако я заподозрил неладное, увидев, как это было сделано.
Дело в том, что ничего подобного мне до сих нор видеть не приходилось. Поначалу я даже предположил, что все идет как надо — в школьном курсе истории такого понаписано о наших предках и их милых развлечениях!.. Но когда старик-дирижер сам вскочил на сцену и принялся отплясывать с примадонной, стало ясно, что в опере такого быть не могло. А камеры еще вволю погуляли по зрительному залу, и везде в проходах между рядами можно было видеть танцующих людей. Я сказал — танцующих? Видели бы вы эти танцы…
Последствия скандала нетрудно было вообразить. Корпорация «Синерадио» сделала «большие глаза», когда Федеральная комиссия прикрыла ее, как ранее ОТ. И те 130 тысяч человек, которые присутствовали на прекрасном представлении, вероятно, тоже были удивлены. Все они, как один, утверждали, что ни у кого и в мыслях не было танцевать в проходах. И, разумеется, никто не заметил, чтобы Ставскнй прыгал на сцену!
Конечно, у «Синерадио» была запись концерта, сделанная прямо из зала. Как и у Федеральной комиссии, — но та записывала с экрана телевизора. Па одной записи было зафиксировано то, что смогли бы подтвердить 130 тысяч театралов, а на второй — миллионы телезрителей. У «Синерадио» — шикарное оперное представление; у Федеральной комиссии — вакханалия, словом, вы знаете, что…
Это было слишком, и я пулей вылетел из дома, чувствуя острую необходимость повидаться с Бербело. У старика сильной стороной был здравый смысл, к тому же он был свидетелем самого начала этой цепочки безобразий.
Он был рад, увидев меня на экране видеофона, установленного у входных ворот «Дворца Ароматов».
— Гамильтон! Входите же скорее! Я обзвонил все городские дыры, разыскивая вас! — С этими словами он нажал кнопку, и двери его дома распахнулись передо мной. — Думаю, нет нужды спрашивать, зачем вы здесь? — констатировал он, как только мы обменялись рукопожатием. — На этот раз вляпалось «Синерадио», не так ли?
— И да, и нет, — ответил я. — Кажется, я начинаю понимать Гриффа. Помните, он сказал, что, насколько ему известно, программа вышла в эфир без сучка без задоринки. Если он говорил искренне, то в чем же дело? Как может телевизионная программа дойти до передатчика абсолютно исправной, а поступить на вход приемника в таком виде, что шутника, проделавшего этот трюк, убить мало?
— Согласен, это невозможно, — Бербело задумчиво надул щеки. — Но произошло. Трижды.
— Трижды? Когда еще?
— Только что, прямо перед вашим приходом. По каналу XZM шло выступление в прямом эфире госсекретаря. Ну, по поводу атомного проекта, вы знаете. Владеющая каналом компания перехватила новую технику цветного изображения у «Синерадио» сразу же после решения комиссии. Сначала все шло по накатанным рельсам — наш государственный секретарь вещал что-то двенадцать с половиной минут, а затем внезапно прервал спич и с идиотской улыбкой сказал прямо в камеру: «А вы слышали этот анекдот о коммивояжере и дочке фермера?»…
— Слышал, — мрачно выговорил я. — Только не говорите мне, что он рассказал анекдот до конца!
— Именно так, — подтвердил Бербело. — Во всех подробностях, в прямом эфире. Я попытался дозвониться в телецентр, по безуспешно. Все линии XZM оказались заняты. Затем какая-то чрезвычайно взволнованная девушка-оператор оповестила сразу на всех каналах: «Если вы звоните по поводу последнего выступления государственного секретаря, то нет никаких причин беспокоиться. Все нормально. Пожалуйста, не занимайте линию!».
— Так, — подытожил я. — Давайте еще раз все обмозгуем. Первое: телепередача покидает пределы студии неизменной и без всяких фокусов. Принято?
— Примято, — ответил Бербело. — Далее, поскольку ничего подобного не наблюдалось за всю эру черно-белого телевидения, стало быть, нам надо признать, что всему виной новая полихромная техника.
— А как же студийные записи? Они сделаны на той же аппаратуре — и ничего!
Бербело нажал кнопку, и перед каждым из нас раскрылся автоматический стол с батареей бутылок. После того как мы налили себе выпить, столики бесшумно убрались в специальные ниши.
— В «Синерадио» и в ОТ записывали непосредственно с передающей камеры. Кажется, я понял! Вся эта чертовщина начиналась в реальном эфире, после того как сигнал уходил с антенны передатчика! Пока он бродил но проводам в студии, все шло как надо…
— Точно! Значит, дело, во-первых, в экспериментальных цветных телепередачах, а во-вторых, в прямом эфире. Что это нам даст?
— Ничего, — согласился Бербело. — Но мы можем поискать в этом направлении. Пошли.
Лифт перенес нас на три этажа вниз.
— Не знаю, слышали ли вы, но я совершенно помешан на телевидении, — с самодовольной улыбкой сообщил хозяин. — У меня здесь лаборатория, и я просто лопаюсь от гордости, когда вспоминаю, что второй такой нет ни у кого в мире.
Оспаривать это было бы глупо. Никогда мне не приходилось видеть такого впечатляющего оборудования. Гигантская комната наполовину представляла собой музей, наполовину исследовательский центр. Кажется, тут было собрано все из богатой и долгой истории телевидения — от допотопных приемников с записью на магнитных дисках до самой новейшей техники объемного изображения. В углу громоздился неизвестный мне аппарат, оказавшийся этой злосчастной новой системой.
— Здорово, правда? — Бербело прямо сиял. — Эта махина была разработана в одной из лабораторий, получивших грант от нашей фирмы.
Для меня это прозвучало откровением. Кажется, я начинал воздавать должное этому незаурядному человеку.
— А как она работает? — непринужденно спросил я.
— Гамильтон, — строго оборвал он меня, — мне целой ночи не хватит объяснять вам все детали… Итак, только в самых общих чертах. Колебания, испускаемые этим передатчиком, находятся не в фазе, и, чтобы добиться цветного изображения на экране приемника, необходимо предварительно их особым образом отфильтровать… В результате появившиеся нерегулярные добавочные колебания накладываются на собственные колебания несущей волны…
Признаюсь, от этой галиматьи я очень быстро отключился, но, почувствовав, что Бербело сделал паузу, бодро солгал:
— Все ясно. И чем же мы сейчас займемся?
— Я собираюсь с помощью антенны послать телесигнал в мой загородный дом. Это миль восемьсот на север — вполне достаточно для нашего эксперимента. Оттуда сигнал автоматически вернется к нам, но на этот раз по проводам. — Он чем-то пощелкал на пульте управления. — Если мы обнаружим разницу между тем, что отправили, и тем, что получили, может быть, обнаружим и причину искажений.
— А что скажет Федеральная комиссия? Я не ханжа, но… вспомните те перлы, которыми сопровождался показ моей «Морской раковины».
Бербело только фыркнул:
— Я уже подумал об этом. Передача будет направленной. Ни одна антенна, кроме той, что установлена в моем загородном доме, ничего не сможет принять.
Ну что за человек — все предусмотрел!
— О'кей, — сказал я. — Начнем.
Бербело снова завозился у пульта, а потом сделал мне знак рукой, и мы уселись в кресла перед камерой. Все было устроено так, что мы могли видеть себя самих и в зале, и на экране, не поворачивая голов.
Передача началась. Бербело взглянул на часы.
— Если я все правильно рассчитал, то мы получим ответное изображение в интервале от десяти минут до получаса. — Его голос прозвучал как-то странно, и спустя мгновение я сообразил, что он идет из микрофонов приемника.
К этому времени аппаратура прогрелась, и мы увидели собственные изображения на экране. Это было странное зрелище: словно вы восседаете перед большим зеркалом — но необычным, в котором «правое» не менялось на «левое»! Я сделал «козу» своему двойнику на экране, и получил в ответ то же.
— Зря стараетесь, — хмыкнул сидящий рядом реальный Бербело. — Мы ведь хотим увидеть аномалию, а не простое отражение…
— Он чертовски прав, — поддержал его голос с экрана. Мы переглянулись, словно ошпаренные, а затем уставились на экран. Экранный Бербело полностью повторял движения Бербело реального, а вот что касается моего изображения, то оно в настоящий момент гнусно ухмылялось. В отличие от меня, застывшего с разинутым ртом.
Реальный Бербело хладнокровно посмотрел на часы.
— Восемь минут сорок шесть секунд. Интервал каждый раз все короче. Если это будет продолжаться, то следующие эксцессы на экранах телевизоров произойдут сразу же после выхода передачи в эфир.
— Верно, секунда в секунду, — ответил экранный Бербело.
Кажется, он полностью обрел независимость от Бербело реального. Я (реальный) потерял дар речи.
Реальный Бербело тяжело опустился в кресло рядом с реальным мной, лицо его словно окаменело.
— Вы слышали? — шепотом спросил он. — Ему понадобилась всего минута.
— И ч-ч-что теперь? — выдохнул реальный я.
— Осмотрите меня внимательно, — попросил реальный парфюмерный король.
Мы оба откинулись в креслах и минуту-другую разглядывали друг друга, будто видели в первый раз. И, о Боже, тем же занимались наши изображения — они рассматривали нас!
* * *
Наконец реальный Бербело решился.
— Кто вы? — спросил он, уставившись на экран.
— Кого мы вам напоминаем? — переспросил экранный я. И оба изображения зашлись в счастливом хохоте. Экранный Бербело ткнул в бок экранного меня:
— Да мы просто прихватили первых попавшихся, не так ли, парень?
— Прекратите молоть чепуху! — неожиданно жестко приказал реальный Бербело. Хохот на экране немедленно стих.
— Э, — произнес экранный я извинительным тоном. — Мы совсем не хотели вас обидеть. Не злитесь. Давайте веселиться. Нам же весело!
— О Боже, да они как дети, — вырвалось у реального меня.
— Вы правы, — произнес реальный Бербело. Чуть подумав, он обратился к нашим изображениям. — Послушайте, прежде чем и мы развеселимся, прошу вас рассказать нам все. Кто вы такие, как вам удается влезть в программу, и как и почему вы трижды портили нам настроение.
— Мы что-то напортачили? — выпучил глаза экранный я, сущая невинность! Экранный Бербело только блудливо хихикнул.
— Просто ангелочки, а? — реальный Бербело начинал заводиться не на шутку. — Или вы ответите на мои вопросы, или я сейчас же выключу передатчик!
— Мы расскажем, расскажем! — взвыли оба изображения. Не выключайте нас!
— Как вы догадались? — еле слышно спросил реальный я у реального Бербело.
— Озарение, — так же шепотом ответил он. — Я вдруг сообразил, что им доставляет удовольствие появляться вот так, и другой возможности материализоваться, кроме как усевшись на полихромную волну, у них нет.
— Что вы хотите знать? — спросил нас экранный Бербело.
— Кто вы?
— Э… мы не знаем. У вас же нет имени для нас?
— Где вы находитесь?
— О, везде. Бродим тут неподалеку.
Рука реального Бербело потянулась к выключателю.
— Нет-нет, пожалуйста, не надо! Я пошутил.
— Шутка? — вышел из себя реальный я. — Еще одна такая шуточка, и мы вас вырубим навсегда! Экранный я вступился за товарища:
— Поверьте, это правда. Мы действительно везде.
— На что вы похожи? — продолжал реальный я допрос. — Покажитесь нам в своем истинном облике.
— Мы не можем, — ответило второе изображение, — потому что мы не можем на кого-то «походить». Мы… просто существуем, и все.
— Мы не отражаем света, — поддакнул экранный я. Реальные Бербело и я обменялись удивленными взглядами.
— Либо кто-то из вас решил над нами посмеяться, — медленно произнес реальный Бербело, — либо мы впервые столкнулись с чем-то неслыханным.
— Именно так, — искренне подтвердил его экранный двойник. — Мы уже очень долго изучаем вас — долго по вашему исчислению времени…
— Да, — продолжал экранный я, — мы впервые узнали о вашем существовании двести ваших лет назад. Хотя ощущали испускаемые вами колебания задолго до того, не имея понятия, откуда они исходят.
— Двести лет назад, — пробормотал реальный Бербело. — Как раз тогда начали разрабатывать первые телевизоры нового поколения…
— Точно! — радостно подтвердил экранный я. — Они возбудили особые токи в нашем сознании, и мы получили возможность видеть и слышать. Но лишь недавно мы смогли прорваться к вам — в первый раз это случилось на той дурацкой истории с морской раковиной…
— Еще одно слово!.. — начал закипать реальный я, но Бербело жестом заставил меня замолчать и продолжал допрос:
— Сколько вас?
— Один — и много. Мы конечны и бесконечны. У нас нет ни формы, ни размеров в вашем понимании. Мы просто… существуем.
Последнюю информацию мы проглотили без комментариев.
— Как вы изменяете программы? Например, эту? — задавал все новые вопросы реальный Бербело.
— Ваши волны интерферируют с нашими, постоянно обволакивающими наш мозг. И наши мысли меняют ваши сообщения. До этого мы могли только безучастно следить за вашими программами, но ваша новая волна дала возможность и нам быть услышанными, потому что ее фаза совпадает с нашей.
— Но почему ваше вторжение происходило именно таким образом? Я имею в виду те гадости, которые вы нам устроили.
Первый раз за все время нашей безумной дискуссии экранный Бербело выглядел смущенным.
— Мы просто хотели вам понравиться. Нам казалось, что лучше всего, если мы вас рассмешим. Как это делается, мы изучили за двести лет прослушивания ваших радио- и телепрограмм: этого достаточно, чтобы разобраться в чужом языке, эмоциях, стиле мышления. Мы что, действительно сделали что-то не так?
— Сдается мне, нам сейчас преподадут курс космического чувства юмора, заметил реальный Бербело, обращаясь к реальному мне. А затем спросил своего экранного двойника:
— Да, можно сказать и так. Вы разрушили три огромные корпорации, у которых отобраны лицензии на вещание. Вы выставили в чудовищном свете человека по фамилии Грифф, а также государственного секретаря. Вы, — он даже поперхнулся, — привели моего друга в состояние крайнего бешенства. Все это совсем не смахивает на добропорядочное поведение, вам не кажется?
— Кажется, — ответил экранный я. Я, то есть «он» выглядел сейчас просто потерянным. — Мы никогда больше не будем так поступать. Мы были не правы. Простите.
— А, ладно, забудем об этом, — махнул рукой реальный я. Честно говоря, мне тоже было не по себе. — У кого не бывает проколов.
— Как это благородно с вашей стороны, — с чувством произнес экранный я. Мы бы хотели как-то отплатить вам за причиненный ущерб. И вам, мистер… э…
— Бербело, — представился реальный Бербело.
— Лучшее, что вы можете сделать, это никогда больше не вмешиваться в цветные телевизионные передачи, — произнес я раздраженно.
— Вы действительно считаете, что этого будет достаточно? Экранный я повернулся лицом к экранному Бербело. — Мы совершили ошибку. Оскорбили их чувства и разозлили. — После чего бросил на нас последний взгляд и пообещал:
— Больше мы вас не потревожим. Прощайте!
— Эй, секундочку! — Мой крик, увы, запоздал. Обе фигуры по-прежнему занимали экран телевизора, но на сей раз это были мы — Бербело и я. Реальные.
Наступившая пауза, казалось, будет тянуться вечно.
— Смотрите же, что вы наделали, — наконец выдавил из себя Бербело. Он еще попытался восстановить все, как было, но экранный Бербело лишь точно копировал его жесты и возгласы. Убедившись в тщетности своих намерений, Бербело выключил телевизор.
— Болван, — вот и все, что он произнес на прощание.
Я испытал чувство, почти забытое с детства: меня сейчас поставят в угол, и я расплачусь.
Ну вот и все. Конечно, процесс, затеянный Федеральной комиссией, закончился ничем («за отсутствием виновных», как они сформулировали), после чего цветное телевидение стало вселенской реальностью. Мир так и не узнал — до выхода этого моего рассказа в свет, — что стояло за той вакханалией в эфире. Три месяца кряду Бербело каждую ночь проводил в своей лаборатории, пытаясь установить новый контакт с эфирным разумом, но тщетно. Понятное дело: двести лет ждать возможности достучаться до нас, и в результате наломать столько дров Сгинешь тут от стыда…
Своей вины я не отрицаю, и этот правдивый от первой до последней строчки рассказ вряд ли поможет, разве что совесть облегчит. Если бы я еще что-то мог сделать!..
Дом с привидениями
Это был розыгрыш и не более того. Ничего иного и быть не могло — я в этом абсолютно уверен. Черт возьми, смышленые же мы ребята, я и Томми! По части радиотехники Томми был дока, да и я знал многие приборы не хуже его.
Забавный малый этот Томми… Этакий растяпа — из тех людей, что могут появиться на работе обутыми в разные башмаки — одна нога в коричневом, другая в черном — или же окунуть в кофе расчетный чек, а официанту протянуть вместо него булочку… Однако он хорошо знал свое дело, и у него была аппаратура, да и сама идея его заинтересовала. И тут я его понимаю. Напугать до смерти такое хладнокровное существо, как Мириам Дженсен, — это сделало бы честь любому мужчине.
Твердые, как кремень, нервы отнюдь не были единственными достоинствами Мириам. Вся она была какая-то необъяснимая: вкрадчиво непобедимая в разговоре, с дразнящей гибкой походкой, и все, что она делала, было каким-то ускользающе плавным и ровным; в общем девочка могла выйти из любого затруднительного положения. Высокая худощавая брюнетка с длинной точеной шеей, маленькой головкой, красивыми чертами лица — все в таком вот роде. Короче, сногсшибательная штучка. А какие мозги — ого-го! И она неплохо умела ими пользоваться. Я знал, что моя идея стать ее мужем отнюдь не приводила ее в восторг. Она лишь смеялась. А когда я просил ее белоснежной ручки и сердца, спрашивала: почему бы ей не стать моей сестрой? Разве она не говорила мне, что мы не пара? Потом она произносила: «Ты хитер, Билл, ох как ты хитер!» И хихикала, доводя меня до исступления. В конце концов я поклялся всеми святыми, что проучу эту высокомерную неприступную девчонку. Даже если мне придется причинить ей боль.
Вернувшись домой, — я жил тогда в отеле, — я повстречал в холле Томми. Затащив его к себе и сунув ему в руки стакан с выпивкой, я в течение часа старательно плакался ему в жилетку. Он лишь приглаживал время от времени свои взъерошенные волосы да молча созерцал пузырьки, собравшиеся на стенках бокала.
— И что же ты собираешься делать? — наконец спросил он.
— Я же тебе сказал — сбить с нее спесь!.. Впрочем, не знаю, будет ли с этого толк… Но не могу же я подойти к женщине, ткнуть в нее указательным пальцем и ждать, пока она не согласится выйти за меня замуж.
— Некоторые соглашаются, — ответил Томми с уверенностью убежденного холостяка.
— Только не эта!.. — Я фыркнул. — Нет, это все нужно обставить так: втянуть ее в какое-нибудь опасное мероприятие, напугать до полусмерти и в самый последний момент придти на помощь. Или же показать ей, что я не боюсь того, чего боится она… Есть какие-нибудь идеи на этот счет?
— Мне все это кажется чепухой, Билл.
— Я тебя не спрашиваю, что ты думаешь про мою затею, мне нужны твои гениальные мысли по технической части. Поднатужься и придумай что-нибудь.
Томми уставился в потолок и затушил свою сигарету о стол в двух дюймах от пепельницы.
— Как ты думаешь, чего она боится?
Некоторое время я, пытаясь собраться с мыслями, мерил шагами гостиничный номер.
— Насколько я знаю — ничего. Мириам может нырнуть с высоты шестидесяти футов, может объездить дикого мустанга, и при этом она будет чувствовать себя так, будто находится на танцах. Я говорю тебе, что у этой девчонки совсем нет нервов или же они сделаны из иридиевого сплава.
— Готов биться об заклад, что она суеверна, — сказал Томми.
— Что? Ты имеешь в виду всякие там привидения и прочую чушь? Ха-ха! Может быть, но какой…
— Спокойно! — Томми поставил на пол опорожненный стакан. — Мы устроим ей встречу с привидениями, и ты спасешь ее.
— Чудесно! Что же мы сделаем — начертим магические квадраты на коврах в номере около горшка с дьявольским зельем?
— Нет. Нам понадобится лишь пара мотков проволоки и миниатюрный громкоговоритель, да в придачу, может быть, несколько цветных лампочек и прочая ерунда. С помощью всего этого мы населим привидениями дом, после чего ты пригласишь туда свою подругу с иридиевыми нервами. Остальное предоставь мне.
— Это уже кое-что, Томми, — сказал я с надеждой. Идея меня так захватила, что я забыл, что еще не выпил. — Но, не дай бог, Мириам догадается, что ее всего-навсего разыграли. Горе мне тогда!
Томми с удивлением взглянул на меня и ухмыльнулся.
— Ничего не знаю, шеф. Подробности утром, когда все обмозгую. Пока! — Он встал.
В благодарность я вытащил его из дверей ванной, куда он уже шагнул, и направил к выходу. Никогда еще не встречал на своем веку более старомодного парня.
В течение недели он все устроил и пригласил меня посмотреть и оценить его старания. Дом представлял собой деревянный особняк, выстроенный в швейцарском стиле. Было ему около ста лет. Двери соскочили со ржавых петель, зеленая краска, в которую некогда были окрашены входные двери, давно уже приобрела бурый оттенок, венецианские ставни на окнах едва не рассыпались от ветхости. Не знаю, откуда Томми пронюхал об этой развалине, но место, выбранное им для осуществления нашей дикой затеи, было просто великолепным!
— И ты знаешь, — доверительно рассказывал он мне, — этот домишко имеет свою историю. Здесь произошло четыре убийства и три самоубийства. Последний владелец этого дома скончался от голода в подвале своего особняка.
Кивком головы он пригласил меня следовать за ним и направился через живую изгородь к черному ходу. Я взглянул на темную громаду нависшего над нами строения и содрогнулся.
— Зачем мы идем через черный ход? — спросил я, понизив голос.
— Пыль на полу в холле выглядит так, словно уже двадцать лет лежит никем не потревоженная. Нам незачем оставлять следы. Давай-ка забирайся. — Томми обеими руками открыл фрамугу подвального окна.
Я спрыгнул на пол, следом в подвал проник Томми. Мы прокладывали свой путь среди куч хлама и мусора, пока не уперлись в хорошо замаскированную дверь. Загадочно улыбаясь, Томми отворил ее, и мы оказались внутри самой настоящей хорошо оснащенной операторской.
— Видишь эти переключатели? — сказал Томми, показывая на приборную доску. — Они управляют фотоэлементами и реле, вделанными в каждую дверь этого дома. Как только кто-то входит в какую-либо комнату, я сразу узнаю, в какую, благодаря пронумерованным лампочкам, которые в этот момент зажигаются. А вот микрофон и магнитофон. В доме отличная вентиляционная система; динамик я запрятал в камине, и, когда зазвучит набор стонов и криков с магнитных лент, слышимость будет великолепной по всему дому.
— Да-да, все это чудесно, но не понимаю, зачем тебе знать, в какую именно комнату мы заходим? — Я натянуто улыбнулся.
— Из-за световых эффектов, — отвечал Томми, показывая мне кучу кнопок и реостатов. — Некоторые из огней ультрафиолетовые. Они засветятся на флюоресцентной краске стен, на которые будут направлены. Ты видишь что-то на стене, освещаешь стену фонариком, а там уже ничего нет. Есть даже фотовспышка. В общем, зрелище будет потрясающим.
— Пожалуй, так, — ответил я, вполне удовлетворенный.
— Ты проведешь свою бесстрашную девчонку через главный вход, — продолжал Томми. — Вот на этих листках написаны все истории о странных смертях в этом доме. Расскажешь ей по ходу дела — вот и все, что от тебя требуется. Остальное за мной.
— Ты славно потрудился! — сказал я и хлопнул его по спине так, что у него с носа соскочили очки.
Брызнули осколки. Томми тотчас извлек из кармана другие и невозмутимо водрузил их на место.
— Все должно пройти гладко, — сказал он.
Разъяснив еще несколько деталей предстоящей операции, он всучил мне бумажные листки с кошмарными историями, и на этом мы расстались. Черт возьми, вот это будет представление!
Мне удалось поймать Мириам лишь два дня спустя. Я подкрался к ней сзади и шепнул на ухо:
— Выйдешь за меня замуж?
На что она, не оборачиваясь, ответила:
— А, это ты, Билл? Хэлло!
— Мириам, я задал тебе вопрос. Изволь отвечать, — грубовато сказал я.
Она ловко выскользнула из моих объятий.
— Я же тебе сказала: «Привет, Билл!»
Скрипя зубами, я взял себя в руки.
— Тебе нравятся привидения? — с деланным безразличием спросил я.
— Не знаю. Никогда их не встречала… А ты приглашаешь когда-нибудь девушек танцевать?
— Нет, я сбиваю их с ног, когда танцую. Давай лучше поговорим о привидениях.
— Хороший предмет для разговора, — заметила она.
Я указал на пару свободных мест в углу комнаты, и мы двинулись туда, пробираясь сквозь толпу людей: это была одна из тех дурацких вечеринок, что Регги Джонс устраивала неизвестно для кого — вместо приглашенных пяти-шести пар неизменно приходило не менее сорока.
— В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, — торжественно начал я, когда мы сели, — Джоахим Гранд — фамилия пишется через «дэ» — был убит неустановленным лицом или группой лиц на первом этаже швейцарского особняка на Гроув-стрит. Поползли слухи, что дом населен привидениями. Это нанесло такой ущерб репутации старинного рода, что племянник Джоахима, Харрисон Гранд — тоже пишется через «дэ», — тут же сделал попытку доказать несостоятельность подобного рода утверждений, оставшись на ночь в печально известном доме. На следующее утро некто Генри Фортунато обнаружил труп нашего героя. Племянник был задушен тем же способом, что дядюшка. По-видимому, сие открытие настолько взволновало Фортунато, что тот бросился со всех ног прочь из дома и тут же, на ступеньках парадного входа, сломал себе шею…
— Все это, конечно, звучит ошеломляюще, но вряд ли может служить темой для разговора с дамой во время танцев, — заметила Мириам.
— Дьявольщина!..
— Тоже пишется через «дэ»?
— Дай мне дорассказать, — взмолился я. — После смерти Фортунато в доме имели место еще два убийства и предположительно — парочка самоубийств. Причины смертей либо удушение, либо поломка шейных позвонков. На сегодня дом считается действительно населенным привидениями. Люди говорят, что видели там призраков, слышали их голоса и тому подобное. Я выяснил, где находится это место.
— Да?.. Какое же отношение это имеет…
— К тебе? Ну, скажем, я наслышан, что ты не боишься ни мужчин, ни женщин, ни зверей. Мне интересно, как насчет привидений.
— Не будь ребенком, Билл. Привидения живут лишь в головах дураков и выскакивают только тогда, когда дураки хотят быть напуганными.
— Но не эти привидения!
Она с насмешкой посмотрела на меня.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что видел их?
Я кивнул.
— Чего я ожидала от тебя!.. Давай еще потанцуем. — Она было привстала, но я толкнул ее обратно на стул. Кажется это ей не понравилось.
— Только не говори мне, что боишься пойти туда и посмотреть самой, Железная Женщина!
— Я этого и не говорила.
— Я скажу это за тебя!
Она перестала вертеться на стуле и уставилась на меня.
— Ну что ж, будь по твоему, — в голосе слышалось полное безразличие. — Мы туда сходим и все посмотрим.
— Уж больно мне хочется увидеть, как у тебя на голове встанут дыбом волосы.
— Стоп! — сказала она. — Давай-ка обо всем договоримся… Мы с тобой примерно в такое же вечернее время сходим как-нибудь в этот заброшенный дом и попробуем изловить там привидение. Так я тебя поняла? — и приподняв бровь, добавила: — Дурацкая затея!..
— Нет! — немедленно сказал я. — Мы пойдем сегодня. Сейчас. И никаких дурацких затей. Это я тебе обещаю.
Конечно же, электрические привидения Томми и были самым настоящим дурачеством, но ведь не это она имела в виду.
— Настоящие привидения! — Она фыркнула. — Билл, если это очередная глупая шутка…
— Никаких шуток, — ответил я почти искренно.
Она встала и сказала:
— Я скажу Регги, что мы уходим. Я пришла сюда с Роджером Сайксом, но думаю, ему ее стоит знать об этом мероприятии.
Пока ее не было, я пораскинул мозгами и со злорадством отметил, что все идет четко по плану. Томми безошибочно угадал день, когда она заглотнет наживку вместе с крючком. Ну и парень, ну и голова!.. Именно сегодня девочке будет суждено познать Страх. И если все и дальше пойдет так гладко, недалек тот день, когда мы станем мужем и женой. А что, может быть!
Она уже ждала меня в дверях гостиной. На ней были плотно облегающие и в то же время — непостижимым для меня образом! — развевающиеся одежды. Не знаю, как это называется — я не портной, но скажу одно: платье было такое же, как она сама и все, что с ней связано, — гладкое и скользкое. А еще она накинула на плечи какой-то просторный черный плащ, создававший иллюзию крыльев за спиной. Вот это женщина! Я тяжко вздохнул.
Мы влезли в мой потрепанный двухместный автомобиль. Когда я тронул, она спросила:
— Где находится этот дом?
Краем глаза я взглянул на нее. Она подтянула под себя полы плаща. Что ни движение — чудо, подумал я. Ах, какая женщина!
— Я же говорил тебе. Вверх по Гроув-стрит. На вершине холма, через улицу от свалки.
— Теперь примерно знаю, — сказала она. — Давай поднажми-ка, мне не терпится встретиться с привидением лицом к лицу.
Тон этот я уже слышал и не один раз. Например, когда один из приятелей безуспешно пытался накинуть на столб лассо из бельевой веревки. Она выхватила у него из рук веревку, раздраженно сказала: «Черт подери, Джо! Ты заставляешь меня нервничать. Смотри!» — и с первого же броска посадила петлю на столб. А в другой раз — когда одна из лошадей в школе верховой езды сломала себе ногу, беря барьер из живой изгороди. И пока с полдюжины парней глазело на происходящее, она схватила острый камень и одним метким ударом прикончила лошадь.
«Чего вы ждали, придурки? — сказала она тогда. — Того, что она будет кричать целый час, прежде чем отдаст концы? Никто из вас даже не догадался сбегать в школу за ружьем».
«Что заставило тебя так поступить?» — спросил я.
Она посмотрела на меня с недоумением.
«Я хотел спросить, почему ты всегда прибегаешь к самым жестоким методам. Неужели кость нельзя было срастить?!»
— Можно! — коротко ответила она тоном, каким обычно говорят: «Заткнись!»
Вот я и заткнулся.
Я следил за дорогой, одновременно наблюдая краем глаза за игрой света фонаря на ее лице. Где-то в глубине души я диву давался, как у меня хватило духу провернуть с ней такую шутку.
Мы подъехали к дому. Мириам вышла из машины и задумчиво уставилась на серую громаду особняка, выглядевшую в неверном свете луны довольно зловеще. Все находилось в ужасном запустении. Казалось, дом стоит уже вечность, еще мгновение — и он рухнет к нашим ногам. Мириам подошла к живой изгороди и остановилась. Не знаю, колебалась ли она или просто решила подождать меня там. По тропинке к дому мы шли уже вместе.
Я с удовлетворением отметил, что Томми либо брал такси, либо припарковал свою машину на другой улице. Когда мы достигли верхних ступеней, я осторожно коснулся рукой дверного звонка. Ответа не последовало, но я знал: в этот момент на приборном щите у Томми зажглась лампочка, он понял, что мы уже здесь. Я всучил Мириам один из двух карманных фонариков, которые прихватил с собой, и толкнул ногой входную дверь.
Мириам схватила меня за руку.
— Первыми заходят дамы, — сказала она смеясь и проскользнула в дверь.
Пол под ее ногами с глухим стоном осел на два дюйма, и она невольно выбросила вперед руку, чтобы сохранить равновесие. Обернувшись ко мне, она спросила насмешливо:
— Ты идешь, Билл?
И вот мы уже в узком коридоре, оканчивающимся лестничным пролетом.
— ХЭЛЛО! КТО ЗДЕСЬ?..
— Что? — одновременно спросили мы друг друга.
Прозвучавший голос был тонок; он казался всего-навсего далеким-далеким эхом, и тем не менее был вполне различим.
— Это не я! — дуэтом вскрикнули мы.
Затем Мириам сказала одна:
— Либо кроме нас здесь есть еще кто-то, либо привидения не теряют времени даром. В любом случае мне здесь нравится. Откуда начнем, Билл?
Мне пришло в голову, что ей следовало бы испугаться и побольше.
— Наверх, — сказал я. — Идем наверх. Начнем оттуда, затем опустимся на первый этаж.
Мы двинулись вверх по лестнице, разгоняя фонариками тьму. Лестница после первой площадки резко сужалась, и Мириам прошла вперед. Внезапно ступенька дрогнула под ее ногами. Я успел подхватить Мириам под мышки прежде, чем она грохнулась вниз.
— Спасибо, приятель, — сказала она спокойно, словно ничего не случилось. — Когда-нибудь и я помогу тебе. — И ни один волосок не шевельнулся на ее голове.
Уже почти наверху мне показалось, что откуда-то донесся какой-то далекий звук.
— Послушай, Мириам. Может, мне почудилось, но, кажется, я слышал чей-то смех, — сказал я приглушенным голосом.
Мы замерли на месте, затаив дыхание.
— Это был не смех, — нарушила молчание Мириам.
Я вслушался. Боже правый, что за кошмарные звуки!
Далекий шум скорее напоминал какой-то сатанинский смех, но он был так тих, что трудно было различить: то ли это действительно смех, то ли приглушенные рыдания. Я вытер о джинсы вспотевшие ладони. Черт бы побрал этого Томми, где он раздобыл такую запись!?
На цыпочках мы пересекли холл второго этажа, и Мириам открыла еще одну дверь. Как только дверь бесшумно отворилась — а отворилась она быстрее, чем следовало ожидать, — с пола поднялись столбы пыли. И словно ниоткуда возникла в дверном проеме большая темная фигура!
ТР-Р-Р-РАХ!!!
Сзади грянул оглушающий грохот. Я отпрыгнул вправо, а Мириам влево — в стороны от фигуры, стоящей в дверях; на мгновение нам показалось, весь мир состоит из мечущегося по стенам света и неведомой опасности, исходившей в доме, казалось, из самого воздуха.
Сказать правду, первой пришла в себя Мириам. Она быстро сообразила направить луч своего фонарика на источник шума. Это оказалась всего-навсего картина, висевшая в холле. Она, невидимому, сорвалась с крепления и грохнулась оземь, наделав столько шума. Я направил свет фонаря прямо в глубь комнаты. То, что мы сочли за привидение в дверях, оказалось старинным высоким шкафом, покрытым белой скатертью пыли.
— Нервничаешь, Билл? — ободряюще произнесла Мириам, пытливо глядя на меня.
Я просунул язык между зубами, чтобы не было слышно, как они стучат, и попытался весело ухмыльнуться. Видимо, в полутьме мне это почти удалось. Во всяком случае, Мириам сочла, что я чувствую себя вполне хорошо, потому как с готовностью уступила мне место во главе нашего отряда. Я первым шагнул в комнату.
Там не было больше ничего интересного: пыль да пара сломанных кресел. В глубине комнаты обнаружилась еще одна дверь. Я открыл ее, Мириам шла за мной по пятам. Я остановился в следующей комнате, освещая ее фонарем, но не видя вокруг ничего, за исключением кромешной тьмы на границах луча света. Что-то легко коснулось моего плеча, и…
ДИНН! ДОНН! ДИНН! ДОНН!
Мириам только ахнула и вцепилась мне в рукав, выбив при этом фонарик. Упав на пол, он погас, а Мириам в панике нечаянно выключила и свой.
Тьма, казалось, набросилась на нас из углов комнаты. Ноги мои подкосились от страха, а моя маленькая хладнокровная девочка повисла у меня на шее, что по-видимому было первым признаком беспокойства. Адский перезвон все еще продолжался, когда Мириам случайно вновь включила свой фонарик. В его свете мы увидели на стене старинные часы, показывающие одиннадцать часов, что было довольно далеко от истины. Должно быть, я нечаянно коснулся маятника, и часы сработали.
Мириам стояла, обняв меня все то время, пока часы били, и даже немножко дольше. Это был мой момент, и, клянусь, я был не настолько взволновав, чтобы не понять этого! Затем она отпустила меня и сказала со смешком:
— Билл, все так весело, улыбнись хотя бы, а?
Я облизал сухие губы и без энтузиазма выдавил из себя:
— Ха-ха!
Мириам с уверенностью произнесла:
— Звуки смеха — всего-навсего шум воды в трубах, ужасный грохот — от падения картины со стены, это… привидение, которое в дверях, — старинный книжный шкаф, покрытый пылью. И последнее твое привидение оказалось всего лишь часами. Не так ли?
— Так.
— А эти слова «Кто здесь?», которые мы слышали, когда пришли сюда, — что это было по-твоему?
— Всего-навсего воображение, — быстро ответил я, хоть и чертовски хорошо знал, что это неправда.
— Я тоже так думаю. Хотя, впрочем с нас довольно. — Ее хитрую усмешку надо было видеть.
— Да, пожалуй, так, — отвечал я, пытаясь непослушными пальцами отвинтить рефлектор, чтобы заменить в фонарике разбитую лампочку. Наконец, мне это кое-как удалось. — А как ты думаешь: ЭТО тоже воображение? — я головой кивнул в ее сторону.
Она обернулась.
ЭТО было пятном света на стене, таким тусклым, что его почти не было видно. Луч фонаря Мириам скользил по другой стене, иначе я бы и не заметил этого пятна. По мере того как я, затаив дыхание, смотрел на его неясные очертания, до меня доходило что это такое.
— Это похоже на… шею! — прошептала Мириам, пятясь в мою сторону.
Штуковина действительно была похожа на молочно-розовую шею с отвратительными фиолетовыми царапинами. Видение секунду-другую продержалось на стене, затем исчезло.
Я выдохнул и сказал:
— Чудесно!
Мириам лихорадочно скользила лучом фонаря по стене, но там уже ничего не было.
— Мириам, я чувствую себя словно на танцах.
— Только здесь нет музыки, — тихо проговорила она. — Нам следует пойти в какое-нибудь другое место.
— Да, пожалуй, — согласился я. Но никто из нас не сделал и шага.
Наконец она первой сбросила с себя оцепенение и сделала глубокий вдох.
— Чего же мы ждем, Билл? Пойдем!
— Пойдем? Куда? Танцевать?
— Танцевать! — с презрением передразнила она меня. — Мы обследуем весь этот дом, не так ли? Идем же!
Она расправила плечи и двинулась вперед. Я потащился следом.
И тут я подумал, что было чертовски хорошо показать ей все это шоу. И что мне повезло в том, что я выбрал для этого представления именно ее, а не кого-нибудь другого, более впечатлительного человека. И что было бы, если бы я взял с собой какого-либо придурка, который бы впал в истерику, грохнулся бы в обморок, потерялся бы в доме или еще что-нибудь? И если бы в результате я остался здесь один?.. Я стал наступать Мириам на пятки.
Мы старательно обошли весь второй этаж, но так ничего интересного и не встретили. Эта ее дурацкая болтовня нам здорово помогла. Скрежет дерева, далекие стоны и вздохи мы принимали за шум ветра в дымоходе, за стук оконных ставней. И никто из нас двоих не удосужился упомянуть, что ветра в этот вечер вовсе не было. Другими словами, мы делали вид, что страшного ничего не происходит, и так продолжалось до тех пор, пока снова не донеслись до нас звуки этого жуткого не то рыдания, не то смеха. Это было каким-то кошмаром. Мы вновь замерли на месте, обняв друг друга, и на этот раз я почувствовал, как ходуном ходит в моих руках тело Мириам. Адские звуки то нарастали, достигая самого высокого верхнего тона, то внезапно спадали — все это было похоже на игру сумасшедшего на пианино.
— Тебе все еще нравится здесь? — спросил я.
— Мне никогда не нравилось в школе, но я все же окончила ее, — отвечала она.
Мы открыли еще одну дверь и попали на лестницу, ведущую на третий этаж. Лестница была довольно узкой, с двумя пролетами и крошечной площадкой посередине. Я шел впереди, и это была ошибка, потому что, клянусь, будучи джентльменом или не будучи им, я к этому не стремился. Поднявшись на площадку, я увидел женщину в полупрозрачных одеяниях, спокойным размеренным шагом пересекающую площадку от правой стороны к левой. Женщина была прекрасна, и лишь две вещи портили эту неземную красоту — ручейки крови, струящиеся из ушей неизвестной, да тот факт, что сквозь нее была хорошо видна грубая каменная стена. Я ахнул и замер на месте.
— О-о-о! Черт побери, Билл!.. — Мириам вцепилась в лестничные перила, одна из секций которых тут же качнулась и с грохотом рухнула в тьму.
— Ты в порядке? — услышал я сквозь этот шум.
Я схватил Мириам, чтобы не дать ей упасть вслед за перилами, и неожиданно угодил ей пальцем прямо в глаз.
— Убери руки, Билл! От тебя одни неприятности!
— Видела? Ты видела ее?! — вопил я шепотом, с трудом переводя дух.
— Кого?
— Женщину! Она… О, черт! Наверное, мне все это причудилось… Пошли!
Мы вновь стали взбираться вверх по лестнице, но что-то вдруг заставило обернуться сразу нас обоих. Во всяком случае, когда я повернул голову, Мириам уже смотрела на прозрачную женщину, которая снова спокойно пересекала площадку. Только на этот раз она почему-то шла задом наперед и кровь не вытекала, а наоборот втекала ей в уши. Это было куда более кошмарное зрелище, но после первого шока я быстро понял, что к чему. Это движение задом наперед было слишком уж кинематографичным. Изображение на стену проецировалось откуда-то из-под лестницы. Томми прогнал пленку взад и вперед. Это объясняло и прозрачность фигуры женщины, ведь проекция была прямо на голую стену. Но, черт возьми! как удалось Томми добиться такого удивительного правдивого пространственного эффекта?
— О, господи! Вот уж этого я никак не могу понять!.. Билл, что это за место! — Голос Мириам звучал подавленно.
— Обыкновенный дом с привидениями, — бодро ответил я и с удовлетворением отметил про себя, что наконец-то нам встретилось хоть одно настоящее привидение. — Идем же! Обойдем этаж и выберемся отсюда. И чем быстрее, тем лучше — ты же понимаешь!
Осанка и походка Мириам, выражение ее лица — все, что было видно в свете фонарей, говорило о том, что Железная Женщина не на шутку напугана. Я вдруг почувствовал себя негодяем. Проделать столь грязный трюк с такой славной девушкой.
— Мириам! — Я взял ее за руку. — Я…
И тут далекий дьявольский смех достиг своего крещендо и перерос в леденящий кровь вопль, подобного которому никогда не слышали мои уши. Это был крик, от которого волосы на голове становятся дыбом и все тело бросает в холодную дрожь. Внезапно он оборвался.
Наступила тишина. Мы боялись вздохнуть, чтобы наше дыхание не вернуло к жизни этот кошмарный вопль. Происхождение его явно не было связано с этим миром. Так кричать может только проклятая кем-то душа, целую вечность мучимая в аду, но еще не потерявшая в себе сил для крика.
Нами вдруг овладело лихорадочное желание завершить осмотр дома, хотя здравый смысл требовал немедленного бегства отсюда. И мы двинулись дальше, стремясь не оставить без внимания ни одного уголка. Наверное, лично я не смог бы сделать этого, если бы не знал, что все это дело рук Томми. У Мириам же были железные нервы и осознание того, что я не бросился в истерике бежать первым.
Третий этаж не открыл нам ничего интересного — там и сям были кучи мусора, разбросанная мебель, пыль да скрипящие под ногами полы. Спускаясь по лестнице обратно, мы уже знали, что уходим, и почти приободрились. Почти — потому, что опять до нас стали доноситься эти отвратительные звуки — звуки дьявольского, душераздирающего смеха, до краев наполненного слезами. Сначала его еще можно было терпеть, но он длился и длился и стал, в конце концов, совершенно невыносимым. Мы шли вниз по лестнице, шагали по коридорам, потом не выдержали и бросились бежать, пытаясь все же сохранить хоть подобие достоинства и самообладания. А смех становился не то чтобы громче, а как-то все отчетливее и отчетливее, и мы не могли сказать, откуда он исходил, преследовал ли он нас или просто был всюду. Он обволакивал нас со всех сторон. Это был уже не звук, это был воздух, которым мы дышали, это была одежда, натянутая на наши дрожащие тела. Он наполнил собой весь мир, и ему никогда, никогда не будет конца, и нам никуда не удастся от него убежать. Он был частью нас самих, он был нашей кровью, нашими костями и нашими мышцами…
Повернув за угол Мириам со всего хода налетела на дверь, и ее отбросило назад, на меня. Я направил свет фонарика на ее лицо. Великий боже!.. Великий боже, этот звук — или его часть — исходил от нее!
— Мириам! — я закричал и ударил ее по лицу раз, другой, одновременно пытаясь зажать ей рот ладонью другой руки.
Звуки смеха улетели куда-то наверх, и обмякшее тело навалилось на меня.
— Мириам! Почему я… Как же так?.. Мириам, дорогая, пошли скорей отсюда! Послушай…
— О, Билл! Билл, я так боюсь! Я боюсь, Билл! — Она говорила все это тихим испуганным голосом, а затем вдруг расплакалась, и — готов вам голову дать на отсечение! — это были первые слезы в ее жизни.
Я подхватил ее на руки и занес в комнату, в которой мы еще не были. Здесь находился громадный, красного дерева и зеленого плюша диван, на который я бережно положил Мириам. Она обвила руками мою шею, и Железная Женщина внезапно стала для меня маленькой девочкой, панически боящейся темноты. Я наклонился над ней и, сам того не желая, тоже вдруг расплакался.
Смех вновь стал приближаться.
— Билл! — взмолилась она, плача. — Останови этот смех! Пожалуйста, Билл, пожалуйста!
Притворяться я больше не мог.
— Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. — Я закрепил фонарик в витой ручке дивана и направился к двери.
Мириам села на диване и окликнула меня. Я вернулся, обнял ее и поцеловал. Она была так удивлена, что, когда я отпустил ее, она так и осталась сидеть, поднеся ко рту руку и не произнеся ни слова. А я шагнул в коридор, который должен был привести меня в подвал.
Томми зашел слишком далеко, думал я, спускаясь в грязный погреб, где он спрятал свои приборы. Он хорошо провернул дело, но настала пора сказать «Хватит!». Я пошарил рукой по двери и нащупал дыру, которую Томми использовал вместо ручки. Просунув в нее палец, я потянул дверь на себя. Она открылась. Я осветил комнатку фонариком и обнаружил, что в ней никого нет.
— Томми? — Я прислонился к деревянной стенке и вытер со лба пот. — Томми!
Никого. Никого, кто бы управлял всеми этими рукоятками, лампочками, магнитофоном. Никого…
— Томми! — Я задрожал мелкой дрожью.
Смех звучал по всему дому. Я посмотрел на магнитофон. Он был на месте, и от него тянулись провода к спрятанным в камине динамикам. Но он не работал. Я осторожно подобрался к нему и в бешенстве опрокинул его на пол. Смех не прекращался.
Томми, сукин сын! Где ты?.. Может быть, ты прячешься где-то здесь в подвале?
Я подошел к двери и выкрикнул в тьму его имя. Ответа не последовало. Я вновь вернулся в комнатку и пробежался рукой по приборному щитку.
Кошмарный смех-плач продолжал звучать. Или мне все это уже казалось?.. Я попытался сосредоточиться и все тщательно продумать. Негодный парень, он слишком долго заставляет себя ждать. И тут я вдруг подумал: а был ли он тут вообще?
Среда. Ночь со вторника на среду. Разве не собирался Томми именно сегодня устроить этот спектакль?..
Я лихорадочно думал, пытаясь припомнить, что же именно говорил он мне про день спектакля. Вспомнил, как он бубнил по телефону: «Попробуй затащить свою снежную королеву сюда в среду, и все будет о’кэй!» Черт подери, а, может он имел в виду совсем не ночь со вторника на среду?..
Ну ладно, это теперь не так уж важно — наверное, какой-нибудь сукин сын пробрался сюда и сунулся в аппаратную — мне теперь все равно.
Взгляд мой упал на силовой кабель, который, видимо, питал всю эту дьявольскую систему. Со злостью я дернул его на себя: кабель легко поддался и выскочил из гнезда на приборном щите. Вот что наконец положит конец всем кошмарам нынешней ночи.
Это, однако, не помогло. Чудовищный смех по-прежнему звучал в моих ушах, а затем его вдруг прервал пронзительный крик Мириам. Я рванулся к двери, сметая с дороги все эти кольца проводов, кучи реостатов и гроздья разноцветных лампочек. Когда я наконец выбрался на лестницу, ко мне явилась мысль, чуть не остановившая мое сердце. Мириам находилась на первом этаже, в задней комнате, в той самой комнате, куда я ее затащил, в комнате, где загадочным образом были задушены четыре человека!
Мириам лежала на диване в неестественной позе, со странно запрокинутой головой, и на ее шее явно виднелись синие царапины с черными кровоподтеками.
Я завопил и бросился вон из комнаты.
— Доктор! Полисмен! Кто-нибудь!.. Мириам! Если она мертва, значит, это я убил ее!
Я в два прыжка слетел по лестнице в холл, пронесся через него и остановился лишь на верхних ступеньках парадного входа. Все удивительным образом повторялось и переплеталось. Здесь умер Гранд, и Фортунато нашел его, как я нашел Мириам. Но Фортунато повезло. Ему удалось, выбегая из дома, сломать себе шею. У меня этого не получилось, а иначе разве мне пришлось бы брать на себя ответственность за смерть Мириам? Три человека умерли одной и той же смертью — почему бы мне не умереть четвертым?
Смех позади меня стал затихать и перерос в низкое злорадное ржание. Все должно повториться. Один человек задушен, другой сломал себе шею. Так все оно и было. Так должно быть и…
— Нет! — Я всхлипнул и бросился обратно в дом. Смех окончательно затих. Словно слепой брел я длинным коридором, пока не наткнулся на знакомую дверь.
Мириам лежала там, где я ее оставил. Мне не хотелось подходить к ней, касаться ее, закрывать ей глаза — мне не хотелось уже ничего. Я лишь стоял и тупо смотрел на ее распростертое тело, на ее неестественно запрокинутую голову, на черно-синие ссадины на ее белой шее. Затем я увидел то, чего до этого не замечал. Ее не задушили — ее продолжали душить!
Черных царапин на шее с момента моего бегства из комнаты заметно прибавилось. С диким воплем я бросился к Мириам и схватил ее на руки. Глаза ее уже закатились, и белки глаз в жутком свете фонаря выглядели кошмарно. Я знал, что если она жива, то я причиняю ей боль, но ничего не мог поделать — надо было как можно быстрее убираться из этого чертова дома. Спотыкаясь, шатаясь, как лунатик, с безжизненным телом Мириам на руках — не помню точно как! — я все же сумел добраться до машины.
Отъехав на достаточное расстояние от адского места, я остановился на обочине. Мириам не могла выжить — просто не могла!.. Так почему же она шевелится и что-то шепчет еле слышным голосом? Я наклонился к ней, взял за руку и нащупал пульс. Тут она засмеялась и назвала меня по имени. Я чуть не рассмеялся тоже.
— О, господи, — проговорила она хриплым голосом, коснувшись рукой шеи и облизнув губы. — Вот это местечко! Билл, ты, небось, напуган до смерти?
— Мириам…
— Не говори ничего!
Голос Мириам был настолько тверд, что мне стало не по себе. Голос и облик ее — все это дико не вязалось с бездыханным только что телом. Я был почти в шоке.
— Дорогая! — Меня прорвало. — Дорогая, прости меня за то, что я был таким негодяем, что я затащил тебя в этот дом…
— Не надо ничего говорить, Билл. Я тоже была большой дурой… Это я уговорила Томми все переиграть…
Я изумленно уставился на нее, не веря своим ушам.
— Зачем все это, Мириам?..
Она прильнула ко мне, положила голову на мое плечо.
— Зачем?.. Да затем, что я всегда мечтала выйти замуж за человека, который бы долгими зимними вечерами рассказывал мне истории из жизни привидений.
Осталось рассказать немногое. Только то, что Томми отказался быть шафером на нашей свадьбе, обидевшись на меня за сломанную аппаратуру. И еще то, что мы с Мириам купили старый дом с привидениями, до основания разрушили его, затем на этом месте построили новый дом и живем здесь в счастии и согласии.
Другая Селия
Если живешь в достаточно дешевом наемном доме и двери сделаны из достаточно дешевой сосны, а замки — старомодные одно-поворотные штучки, и дверные петли расшатаны, и если в вас девяносто поджарых фунтов, чтобы ими оперировать, то можно схватиться за ручку, отжать дверь на слабых петлях в сторону и отодвинуть щеколду. А потом, когда выйдешь, ее точно так же можно и закрыть.
Слим Уолш жил именно в таком доме и делал именно это, в частности потому, что ему было скучно. Доктора компании уложили его — нет, не уволили, а уложили — на три недели (после того, как помощник заехал ему точно по темечку четырнадцатидюймовым кривым гаечным ключом) в ожидании дополнительных рентгеновских снимков. Если идет к тому, чтобы просто получить плату за отпуск по болезни, он хотел, чтобы он тянулся подольше. Если идет к тому, чтобы получить большое жирное соглашение — тем лучше; ибо то, что он скопил, живя в этой пожароопасной крысоловке, заставляло деньги выглядеть даже еще лучше. И кроме того, чувствовал он себя прекрасно и целые дни бездельничал.
«Слим не бессовестный», сказала его мать несколько лет назад в суде для несовершеннолетних. «Он просто любопытный.»
Она была совершенно права.
Слим по природе был не способен воспользоваться вашей ванной, чтобы при этом не заглянуть в аптечку. Пошлите его на кухню за блюдцем, а когда он вернется минутой позже, он уже исследовал ваш холодильник, вашу корзинку для овощей и (так как рост его шесть футов три дюйма) он уже знает о заплесневелом кувшинчике вишневки-мараскино в глубине верхней полки, о котором вы сами давным-давно забыли.
Наверное, Слим, которого не впечатлял собственный внушительный размер и телосложение, чувствовал, что знание того, что вы тайком пользуетесь укрепителем волос, или являетесь одним из тех странных людей, которые хранят небольшой курган непарных носков во втором ящике тумбочки, дает ему чувство превосходства. Или, наверное, есть слово получше — безопасность. Или, быть может, это была странная компенсация за один из наиболее далеко зашедших случаев когда-либо зарегистрированной неуклюжей, задыхающейся застенчивости.
Чем бы это ни было, Слим чувствовал себя гораздо лучше, если, говоря с вами, он знал, сколько пиджаков висит в вашем стенном шкафу, как давно вы не оплатили счет за телефон, и даже где именно вы храните те самые фотографии. С другой стороны, Слим не претендовал на знание дурных или даже просто смущающих вещей про вас. Он просто хотел хоть что-то о вас знать, и точка.
* * *
Поэтому его нынешняя ситуация была близка к райской. Хлипкие двери стояли рядами, едва сдерживая вакуум ноющего желания знания; и одна за другой они распахивались под настойчивостью его любопытства. Он ничего не трогал (а если трогал, то осторожно ставил на место) и ничего не перекладывал, и в течении недели он узнал жильцов миссис Койпер лучше, чем она сама могла или хотела. Каждый тайный визит в комнаты давал ему начальную точку; последующие приносили еще больше. Он узнал не только, что есть у людей, но и то, что они делают, где, сколь много, зачем так много, и как часто. В почти каждом случае он знал также — почему.
В почти каждом. Но въехала Селия Сартон.
В разное время в разных местах Слим находил странные вещи в жилищах других людей. У одной пожилой леди в обшарпанной квартире под кроватью стоял детский электрический поезд и она явно им пользовалась. Еще одна старая дева в том же здании коллекционировала бутылки, большие и малые, любой емкости и вместимости, лишь бы они были круглы, приземисты и с длинными горлышками. Мужчина на втором этаже тайно охранял свои пожитки незаряженным автоматическим пистолетом калибра.25, для которого в верхнем ящике бюро держал коробку патронов калибра.38.
В одной из квартир жила (если говорить по-рыцарски) девушка, которая держала свежие цветы перед фотографией на свое ночном столике — или, точнее, перед рамкой, в которую стопкой были вложены восемь фотографий, одна из которых занимала сцену на текущий день. Семь дней недели — восемь фотографий: Слима восхитила такая система. Новая любовь каждый день, но можно предсказать, что другая будет в следующую среду. И все они киноактеры.
Десятки квартир, десятки следов, отпечатков, впечатлений, десятки личин, атмосфер людей. И этим отпечаткам совсем не надо было быть странными. Женщина въезжает в комнату практически стандартизированную; во мгновение ока она рассыпает пудру на крышке сливного бачка — и эта комната становится ее. Что-то заткнуто за плохо прилаженную рамку зеркала, что-то повешено на давно мертвую газовую печку — и совершенно одинаковые комнаты за один день начинают обтягивать своего жильца, как он желает, чтобы стать прилаженным, приталенным покрывалом, таким же интимным, как собственная кожа.
Но не комната Селии Сартон.
Слим Уолш бросил на нее взгляд, когда она следовала за миссис Койпер вверх по ступенькам на третий этаж. Прихрамывающая миссис Койпер замедляла любого следующего за ней так, чтобы позволить даже самому незаинтересованному наблюдателю хорошенько все рассмотреть, а Слим был кем угодно, но только не незаинтересованным. И все-таки целые дни он никак не мог представить ее почетче. Словно Селия Сартон была не то чтобы невидимка, что само по себе запомнилось бы, но какой-то прозрачной, хамелеоноподобной, скучно и однообразно переизлучая тускло-коричневую краску стен, ковров, деревянных панелей.
Она была — какого возраста? Достаточного, чтобы платить налоги. Какого роста? Достаточно высокая. Одетая… ну… в то, чем женщины покрывают себя в своем статистическом большинстве. Туфли, чулки, юбка, жакет, шляпка.
Она несла чемодан. Когда подходишь к багажному отделению большого терминала, замечаешь чемодан здесь, кофр там, а все вокруг — сверху, снизу, далеко, близко — ряды, стойки, ячейки — все завалено багажом индивидуально неразличимым, а просто находящемся здесь. Ее чемодан, чемодан Селии Сартон, был одним из таких.
И миссис Койпер она сказала — она сказала — она сказала… все необходимое, чтобы снять дешевую квартиру, а голос ее был голосом толпы, деленным на количество людей в ней.
* * *
Такой безымянной, такой незаметной она была, если не замечать, что она уходит по утрам и возвращается вечером, что Слим позволил пройти двум суткам, прежде чем вторгся в ее квартиру, он просто забыл о ее существовании. А когда вспомнил и к собственному удовлетворению приготовился проинспектировать ее, то подержался за дверную ручку и чуть не ушел, пока вспомнил, что квартира вообще заселена. До этого мгновения он думал, что попал в одну из свободных и прибранных квартир. (Он и делал это регулярно, чтобы заполучить точку отсчета индивидуальным изменениям.)
Он хмыкнул и повернулся обратно, сверкнув взглядом по комнате. Вначале ему пришлось уверить себя, что он в правильном месте, что для человека с врожденным инстинктом ориентирования было случаем чрезвычайным. Потом он целую секунду не верил своим глазам, ибо это было немыслимо. Когда секунда прошла, он стоял в изумлении глядя на опровержение всего, чему его научило его… хобби?… о людях и о местах, где они живут.
В ящиках бюро было пусто. Пепельница сияла чистотой. Нет зубной щетки, зубной пасты, нет мыла. В стенном шкафу две проволочные вешалки и одна деревянная, на которых старое грязное шелковое покрывало и ничего больше. В мрачно-сером кухонном шкафу ничего. В ящике душа, в медицинской аптечке ничего и снова ничего, если не отбросить то, что с неохотой положила миссис Койпер.
Сэм подошел к постели и осторожно завернул выцветшее покрывало. Может, она и спала в постели, но весьма вероятно, что и нет; миссис Койпер специализировалась на не глаженых простынях такой серости, что судить было нелегко. Нахмурившись, Слим опустил покрывало на место и разгладил его.
Внезапно он стукнул себя по лбу, да так, что боль вспыхнула пламенем. Он не обратил на это внимания: «Чемодан!»
Тот стоял под кроватью, запихнутый туда, а не спрятанный. Секунду он смотрел на него, не притрагиваясь, чтобы потом точно поставить на место. Потом вытащил его
* * *
Это был черный чемодан фирмы «Глэдстоун», не новый и не дорогой, того неопределенно-ржавого цвета, что приобретают кожаные изделия, за которыми не слишком следят. На нем была поношенная застежка-молния и он не был заперт. Слим открыл его. Там лежала картонная коробка, новенькая до хруста, с тысячью листов дешевой белой писчей бумаги, обтянутая блестящей ярко-голубой лентой со значком алмаза и надписью: «Нонпарель — радость писателей, 15 % хлопковых волокон, зарегистрированная торговая марка».
Слим достал бумагу из коробки, заглянул под нее, отжал пальцем по сотне листов сверху и снизу, покачал головой, вернул бумагу назад, закрыл коробку, положил ее назад в чемодан, и вернул все на место в точности, как было. Он снова помедлил посередине комнаты, медленно повернувшись разок, но здесь просто больше не было на что смотреть. Он выбрался наружу, запер дверь и тихо вернулся в свою комнату.
Он сел на край своей постели и наконец-то запротестовал: «Никто так не живет!»
* * *
Его квартира находилась на четвертом верхнем этаже старого дома. Кто-нибудь другой назвал бы ее самой худшей. Она была маленькая, темная, обшарпанная и уединенная — и подходила ему прекрасно. Ее дверь представляла собой фрамугу, стекло которой было многократно закрашено.
Стоя в ногах своей постели, Слим прикладывал глаз к маленькому кружочку соскребанной им краски и смотрел прямо вниз по лестнице на площадку третьего этажа. На этой площадке, прицепленное к обломку консоли древнего газового рожка, висело зеркало, увенчанное запыленным позолоченным орлом и окруженное рамой из множества резных цветов в стиле рококо. Тщательное подкладывание сложенных пачек из-под сигарет, бесчисленные тесты и пропасть бесшумного снования вверх и вниз по лестнице — и Слиму так точно удалось выверить угол наклона зеркала, что в нем он хорошо видел и площадку второго этажа.
И как оператор радара научается переводить мерцающие знаки и массы в самолеты и погоду, так Слим стал экспертом по интерпретации туманных и далеких образов, передаваемых ему зеркалом. Так он держал под наблюдением приходы и уходы половины постояльцев, даже не покидая свою комнату.
Именно в этом зеркале двадцать минут седьмого он в следующий раз увидел Селию Сартон, поднимающуюся по ступенькам, и глаза его вспыхнули.
От безликости не осталось и следа. Она мчалась по лестнице, прыгая через две ступеньки. Она достигла своей площадки, ввинтилась в свой коридор и исчезла, и пока часть сознания Слима прислушивалась к тому, как она отпирала дверь (торопливо, нервно звеня ключами по замочной скважине, с грохотом распахнутая дверь, с треском захлопнутая), другая его часть изучала моментальную фотографию ее лица.
То, что приподняло вуаль ее статистической обычности, было явной целеустремленностью. Ее глаза лишь поверхностно скользили по машинам, тротуарам, лестницам, дверям. Словно она проецировала все важные составляющие себя в ту свою пустую комнату и нетерпеливо дожидалась, пока ее тело туда доберется. В комнате, все-таки, что-то было, либо ей надо было там что-то сделать, чего она не могла и не желала дожидаться. Так стремятся после долгой разлуки к любимым, или к смертному ложу, к последнему, решающему мгновению. Это было прибытие не того, кто просто хочет, а того, кто страстно жаждет.
Слим застегнул рубашку, чуть приоткрыл свою дверь и бочком выскользнул. Он застыл на секунду на своей площадке, словно громадный лось, нюхающий воздух, прежде чем спускаться к водопою, потом пошел вниз по лестнице.
Единственный сосед Селии Сартон в северном крыле — старая дева с бутылками — устраивалась на вечер: привычки у нее были весьма регулярными и Слим хорошо их знал.
Совершенно уверенный, что его не увидят, он подобрался к двери девушки и замер.
* * *
Она была там, порядок. Он видел свет, сочащийся по краям плохо пригнанной двери, и чувствовал ту разницу между занятой и пустой комнатами, которая существует, как бы тихо не вел себя жилец. А там было тихо. Что бы ни влекло ее в комнату с такой опрометчивой настоятельностью, что бы она там ни делала, это делалось совершенно беззвучно и без движения, которое он мог бы засечь.
На долгое время — шесть минут, семь — Слим застыл там, приоткрыв рот, чтобы уменьшить звук собственного дыхания. Под конец, покачав головой, он удалился, взобрался по лестнице, вернулся в собственную комнату и, нахмурившись, улегся на постель.
Он может только ждать. Да, ему надо подождать. Никто не делает что-то одно очень долго. Особенно, если при этом нет никакого движения. Через час, через два…
Прошло пять часов. В половине одиннадцатого какой-то слабый звук с нижнего этажа заставил полу дремавшего Слима вскочить с постели и приникнуть к своему глазку во фрамуге. Он увидел, как Сартон медленно вышла из коридора и остановилась, оглядываясь вокруг, но ни на что в отдельности, как кто-то слишком долго просидевший в судовой каюте, и появившийся на палубе не столько подышать свежим воздухом, сколько оглядеться и размять глаза. А когда она пошла вниз по лестнице, то шла легко и не торопилась, как словно бы (снова) важная часть ее оставалась в комнате. Но в данный момент что-то для нее было закончено, а то, что еще предстояло, не было важным и могло подождать.
Застыв с рукой на дверной ручке, Слим решил, что он тоже может подождать. Искушение направиться прямо в ее комнату было, конечно, громадным, но осторожность — тоже важная штука. Предварительно установленные ее привычки не включали в себя полуночные прогулки.
Он не знал, когда она может вернуться, и было бы глупо, в самом деле, рисковать собственным хобби — не только той его частью, что включала ее, но всем хобби — и быть пойманным на месте преступления. Он вздохнул, мешая смирение с предвосхищением удовольствия, и вернулся в постель.
Меньше чем через пятнадцать минут он поздравил себя сонной улыбкой за мудрое решение, услышав ее медленные поднимающиеся шаги на лестнице внизу, и заснул.
* * *
Ничего не было в шкафу, ничего не было в пепельнице, ничего в медицинском шкафчике, ничего под кухонным покрывалом. Постель была застлана, ящики комода пусты, а под кроватью лежал дешевый «гледстоун». В нем коробка с тысячью листов писчей бумаги, завязанная блестящей голубой лентой. Не развязывая ее, Слим отогнул бумагу: немного сверху, немного снизу. Он хмыкнул, покачал головой, а потом начал автоматически, но методично, возвращать все на свое места.
«Чем бы ни занималась девушка ночью», мрачно сказал он себе, «оно оставит следы, потому что производит шум.»
И с этим он ушел.
Остаток дня Слим провел необычно оживленно. Утром у него было назначение к врачу, днем он несколько часов провел с юристом компании, который, казалось, решил: (а) отрицать наличие какой-либо травмы головы и (б) доказать Слиму и миру, что травмы случилась много лет назад. Он не добился абсолютно ничего. Если у Слима и была другая характерная особенность, столь же поглощающая и маниакальная, как его любопытство, то это была его застенчивость; однако, эти две особенности могли бы стоять на плечах друг у друга и все-таки с почтением смотреть снизу на слимово упрямство. Что ж, упрямство сослужило свою службу. Однако, это все заняло многие часы и он вернулся домой уже в восьмом часу вечера.
Он задержался на площадке третьего этажа и глянул вдоль коридора. Комната Селии Сартон была занята и тиха. Если она появится оттуда около полуночи, измотанная, но с облегчением, то он будет знать, что она снова мчалась вверх по лестнице к своей срочной, но до странного неподвижной задаче, какой бы она ни была… и здесь он прервал себя. Он очень давно осознал бесполезность забивания своей деятельной головы догадками. Могут происходить тысячи вещей, но в каждом конкретном случае происходит лишь одна. Он может подождать и, поэтому, он подождет.
И снова через несколько часов он увидел, как она появляется из своего коридора. Она осмотрелась, но он понял, что она видит очень мало, лицо ее было отрешенным, глаза широко открытые и не настороженные. Но потом, вместо того, чтобы выйти на улицу, она вернулась в свою комнату.
Через полчаса он скользнул вниз, прислушался у ее двери, и улыбнулся. Она стирала белье в раковине. Он узнал немногое, но чувствовал, что продвигается. Это не объясняло, почему она живет так, как живет, но указывало, как ей удается обойтись даже без запасного платка.
Ну, что ж, может быть утром.
* * *
Утром было уже не может быть. Он нашел, он нашел, хотя и не знал, что же он нашел. Вначале он засмеялся, но не в триумфе, а криво, называя себя клоуном. Потом он присел на корточки в центре пола (он не садился на постель, боясь оставить собственные морщины на тех, которыми снабжала миссис Койпер), осторожно достал коробку бумаги из чемодана и положил ее на пол перед собой.
До сих пор он ограничивался тем, что быстро проводил пальцем по обрезу бумаги, немного сверху, немного снизу. Он просто сделал это еще раз, не винимая коробки из чемодана, а лишь подняв его крышку и наклонив обернутый лентой край «Нонпарели — друга писателей». И почто вопреки себе его быстрый глаз уловил короткую вспышку бледно-голубого.
Он осторожно снял ленту, сдвинув ее с пачки бумаги, стараясь не надорвать блестящую отделку. Теперь он мог свободно пролистывать бумагу и, сделав это, он обнаружил, что во всех, кроме примерно сотни сверху и снизу, сделан одинаковый прямоугольный вырез, оставлявший по краям лишь узкие поля. В образовавшемся пусто пространстве находилось что-то плотно упакованное.
Он не мог понять, что это такое, но было оно светло-коричневым с оттенком розового, и на ощупь походило на гладкую невыделанную кожу. Ее было много, аккуратно сложенной так, чтобы точно заполнить выемку в стопе бумаги.
Он гадал над нею несколько минут, снова ни к чему не притрагиваясь, а потом, потерев кончики пальцев о собственную рубашку, пока не почувствовал, что они совершенно свободны от влаги и жира, он аккуратно высвободил верхний угол загадочной субстанции и распрямил один слой. Под ним было то же самое.
Он снова сложил ее плоско, чтобы удостовериться, что сможет, а потом вновь вытащил — несколько больше. Он быстро понял, что у материала нерегулярная форма, и что почти наверняка это одна вещь, а не несколько, так что сложить ее в плотный прямоугольник требует тщательности и большого искусства. Поэтому он продвигался очень медленно, постоянно останавливаясь после каждого шага и складывая кожу снова, поэтому у него заняло больше часа, чтобы развернуть достаточно много и чтобы это можно было опознать.
Опознать? Эта штука была совершенно не похожа ни на что из виденного прежде.
Это была человеческая кожа, сделанная из материала, очень похожего на настоящий. Первая складка, которая открылась сверху, была зоной спины, вот почему там не было никаких характерных деталей. Можно было сравнить этот предмет с воздушным шариком, если не считать, что спущенный воздушный шар во всех измерениях меньше надутого. Насколько мог судить Слим, это кожа размером была как в жизни — чуть более пяти футов в длину и соответствующих пропорций. Волосы были странными, выглядя в точности, как настоящие, пока из не согнешь, и тогда оказывается, что они не разделены на отдельные волоски, а вся масса — одним куском.
И у кожа было лицо Селии Сартон.
Слим зажмурил глаза, открыл их снова и обнаружил, что все — правда. Он задержал дыхание, осторожно вытянул не дрожащий указательный палец и мягко поднял левое веко. Под ним оказался глаз, полный порядок, светло-голубой и явно влажный, только плоский.
Слим выдохнул, закрыл глаза и уселся на пятки. Ноги стали затекать от слишком долгого стояния на полу на коленях.
* * *
Он еще разок огляделся в комнате, чтобы избавиться от ощущения нереальности, потом начал сворачивать все обратно. Это заняло довольно долгое время, но когда он закончил, то был уверен, что все сложил правильно. Он вернул писчую бумагу в коробку, а коробку в чемодан, убрал чемодан под кровать и встал, наконец, в центре комнаты в подвешенном состоянии, которое накатывало на него всякий раз, когда он глубоко задумывался.
Через минуту он начал исследовать потолок. Тот был сделан из штампованной жести, как во многих старомодных домах. Грязный, шелушащийся, в пятнах; там и сям насквозь проеденный ржавчиной, и в паре мест жестяные края просели. Слим кивнул себе с глубочайшим удовлетворением, чуть прислушался у двери, выскользнул наружу, запер ее и поднялся наверх.
Он с минуту постоял в своем коридоре, проверяя расположение дверей, окна в холле, и точную ориентацию всего того же этажом ниже. Потом он прошел в свою комнату.
Его комната, хотя и самая маленькая, была одна из немногих в доме, осчастливленных настоящим стенным шкафом, вместо хлипкого шкапчика-гардероба, стоящего на полу. Он вошел в него, встал на колени, и удовлетворенно хмыкнул, когда обнаружил, как слабо прикреплены древние, некрашеные доски пола. Удалив боковой плинтус, он увидел, как легко добраться до воздушной прослойки между полом четвертого и потолком третьего этажа.
Он удалял дощечки до тех пор, пока не соорудил отверстие примерно в четырнадцать дюймов шириной, а потом, работая почти в полной тишине, он начал вычищать грязь и старую штукатурку. Он делал это педантично, потому что, когда в конце концов он прорежет жестяное покрытие, то хочет, чтобы ни одна крупинка грязи не упала в нижнюю комнату. Это заняло время и уже было под вечер, когда он удовлетворился приготовлениями и с помощью ножа принялся за жесть.
Она оказалась тоньше и легче, чем он отваживался надеяться, он чуть лишнего не перерезал при первой же попытке. Он осторожно просунул острую сталь в маленькую прорезь и удлинил ее. Когда она стала длиной чуть меньше дюйма, он оставил в прорези лишь кончик ножа и слегка его повернул, продвинул на одну шестнадцатую дюйма и снова повернул, повторив все это по всей длине прорези, пока не расширил ее достаточно для своих целей.
Он проверил время, потом вернулся в комнату Селии Сартон, чтобы проверить вид свое работы с той стороны. Он был вполне удовлетворен. Маленькая прорезь проходила в футе от стены над постелью и казалась просто карандашной чертой, затерявшейся в барочном рисунке, выдавленном на жести, а грязь и ржавчина совершенно скрывали ее. Он вернулся в свою комнату и уселся ждать.
Он слышал, как старый дом входит в свой вечерний всплеск жизни, голос здесь, дверь там, шаги на лестнице. Он игнорировал все, сидя на краешке постели, зажав ладони между коленями, полуприкрыв глаза, недвижимый как машина, которую заправили, смазали и поставили наготове, не хватает лишь прикосновения к зажиганию. И как такое прикосновение его привели в действие слабые звуки шагов Селии Сартон.
Чтобы воспользоваться новым глазком, ему пришлось лечь на пол, наполовину внутри — наполовину снаружи стенного шкафа, с головой на глазке, фактически ниже уровня пола. Но этим он был совершенно удовлетворен, любое неудобство стоило того: подобное отношение он фактически разделял со многими любителями — с горовосходителями или спелеологами, с охотниками на уток или с наблюдателями за птицами.
* * *
Когда он включила свет, он великолепно видел ее, как и большую часть пола, нижнюю треть двери и кусочек раковины в ванной.
Она вошла торопливо в той же болезненной спешке, что он наблюдал прежде. В то же мгновение, когда она включила свет, она, очевидно, швырнула свою сумочку на постель, потому что, когда появился свет, та была в полете. Селия даже не взглянула в ее сторону, но торопливо нащупала старый «гледстоун» под кроватью, открыла его, вытащила коробку, открыла ее, вынула пачку бумаги, сдвинула голубую ленту и сняла верхнюю пачку листов, скрывавшую выдолбленную стопу.
Она просто вырвала вещь, спрятанную там, встряхнула ее разок, как продавец встряхивает сложенный бумажный пакет, и длинная мягкая штука распрямилась. Она тщательно расстелила ее на поношенном линолеуме пола, разложив руки по сторонам, слегка разведя ноги, лицом вверх, шея прямо. Потом она тоже улеглась на пол, голова к голове со спущенной шкуркой. Она закинула руки за голову, схватила спущенную шкурку в районе ушей и секунду проделывала какие-то манипуляции с нею на макушке своей головы.
Слим слабо расслышал резкий, хитиновый щелчок, вроде звука, производимого краем одного ногтя о другому.
Ее ладони переместились к щекам фигуры и подергали пустую голову, словно проверяя соединение. Казалось, что теперь голова фигуры прилипла к ее голове.
Потом она приняла ту же позу, в которую выложила фигуру, устало раскинув руки на полу по бокам, закрыв глаза.
Очень долгое время, казалось, что ничего не происходит, если не считать, что она очень странно дышала, глубоко, но очень медленно, словно замедленная картинка кого-то задыхающегося, с трудом дышащего после долгого, трудного кросса. Примерно через десять минут дыхание стало менее глубоким и еще более медленным, пока под конец получаса он совсем не перестал его замечать.
Слим лежал так, не шевелясь, более часа, пока тело не стало громко протестовать, а голова не заныла от напряжения глаз. Ему ненавистно было двигаться, но пришлось. Он тихо выбрался из шкафа, встал и потянулся. Это было большое удовольствие и он глубоко им насладился. Он чувствовал побуждение обдумать все, что только что увидел, но сознательно решил этого не делать — по крайней мере, пока.
Размявшись, он снова заполз в стенной шкаф, приблизив голову к дыре и прильнув глазом к прорези.
Ничего не изменилось. Она все еще спокойно лежала, абсолютно расслабившись, разве что руки повернулись ладонями вверх.
Слим следил и следил. Как раз когда он решил, что таким способом девушка и проводит все свои ночи, и что он ничего больше не увидит, он разглядел легкую внезапную судорогу в районе ее солнечного сплетения, потом еще и еще одну. Некоторое время ничего больше не происходило, а потом пустая шкурка, прилаженная к макушке ее головы, начала наполняться.
А Селия Сартон начала опустошаться.
Слим перестал дышать, пока в груди все не заболело, и следил за происходящим в полном остолбенении.
* * *
Раз начавшись, процесс продвигался быстро. Словно что-то перетекало от одетого тела девушки к нагой пустой фигуре. Это что-то, чем бы оно ни было, было жидким, ибо ничто, кроме жидкости, не наполнило бы гибкий контейнер таким вот образом, или заставляло бы гибкий контейнер медленно и равномерно опустошаться. Слим видел пальцы, плоско лежавшие на ладони, которые надувались и шевелились, пока не приобрели вид ладони нормальной. Локти слегка шевельнулись, чтобы нормальнее лечь у тела. И да, теперь это было тело.
А другая больше совсем не была телом. Она глупо и безвольно лежала внутри одежды, сонное лицо слегка искажено, став плоским. Пальцы под собственным весом плоско приникли к пустым ладоням. Туфли с тихим стуком повалились набок, пятками вместе, носки направлены в разные стороны.
Обмен был сделан меньше, чем за десять минут, а потом заново наполненное тело зашевелилось.
Оно попробовало сжать ладони, поднять колени и снова вытянуть ноги, аркой выгнуть спину на полу. Глаза резко открылись. Она протянула руки и произвела какую-то ловкую манипуляцию на макушке своей головы. Слим услышал еще один вариант мягко-жесткого щелчка и ныне опустошенная голова плоско упала на пол.
Новая Селия Сартон села прямо, вздохнула и легко провела ладонями по своему телу, словно возобновляя циркуляцию и ощущения в замершей коже. Она потянулась с тем же наслаждением, что и Слим несколько минут назад. Она выглядела отдохнувшей и посвежевшей.
Но макушке ее головы Слим мельком увидел прорезь, сквозь которую виднелось что-то влажное и беловатое, но она, казалось, затягивается. Через короткое время больше ничего не осталось, кроме небольшого обычного пробора в волосах.
Она снова вздохнула и поднялась. За шею она подняла одетую шкурку с пола и дважды ее встряхнула, чтобы заставить свалиться одежду. Потом бросила шкурку на постель, подобрала одежду и разложила по комнате: белье в раковину, платье и комбинацию на плечики в гардероб.
Двигаясь лениво, но целенаправленно, она пошла в ванную и, кроме голеней, оказалась вне зоны видимости Слима. Потом он услышал те домашние звуки, что когда-то зарегистрировал у нее под дверью — она стирала белье. Она появилась в надлежащее время, направилась к гардеробу за проволочными плечиками и забрала из в ванную. Снова вернулась с бельем на плечиках, зацепив их за верхушку открытой двери гардероба. Потом она взяла спущенную оболочку, которая смятой валялась на постели, снова ее встряхнула, скатала в шар и понесла в ванную.
Слим услышал, как снова течет вода, как пенится мыло, всего дважды мылили и дважды полоскали. Потом она снова вышла, встряхивая оболочку, очевидно только что выжатую, повесила ее на деревянные плечики, перегнув в районе талии, аккуратно расправив складки, и пристроила к остальному на двери гардероба.
Потом она улеглась на постель, но не спать, или читать, или даже отдыхать — выглядела она очень отдохнувшей — но всего лишь дожидаться, пока не наступит время заняться чем-то еще.
* * *
К этому моменту кости Слима снова жаловались, поэтому он змеей бесшумно отполз от своего наблюдательного пункта, влез в туфли и куртку и вышел добыть что-нибудь поесть. Вернувшись домой часом позже и посмотрев, он увидел, что свет у нее выключен. Осторожно разложив свой плащ над дырой в шкафу, чтобы никакой случайный свет не появился в маленькой прорези у нее на потолке, он закрыл дверь, немного полистал комикс и отправился в постель.
На следующий день он последовал за ней. Каким бы странным не оказался род ее занятий, какие бы жуткие вампирские свойства она не обнаружила, он об этом не размышлял. Он упрямо решил вначале собрать информацию, а думать уже потом.
Что обнаружилось относительно ее дневной активности, было еще более удивительным, чем любая дикая догадка. Она работала клерком в маленьком дешевом магазинчике Ист-Сайда. Во время ленча в баре она съела зеленый салат и выпила удивительное количество молока, а вечером, остановившись у стойки хот-догов, она выпила небольшой пакет молока, хотя ничего не съела.
К тому времени она шла медленно и двигалась устало, заспешив лишь когда оказалась близко к своему дому, а тогда, очевидно, была обуреваема стремлением побыстрее попасть домой и переодеться… в нечто более удобное. Во время этого процесса Слим наблюдал за ней, и как он едва верил своим глазам в первый раз, так едва верил и сейчас.
Так продолжалось с неделю, три дня из которых Слим провел, тенью преследуя ее, и каждый вечер наблюдая за ее странным туалетом. Каждые двадцать четыре часа она меняла тела, тщательно стирая, высушивая и убирая то, которым не пользовалась.
Дважды за эту неделю она выходила на то, что очевидно было простой привычкой и ничем более — на получасовую полуночную прогулку, тогда она просто ходила возле дома, или же обходила кругом квартала.
На работе она была молчаливой, но не неестественной, говоря, когда приходилось разговаривать, высоким немузыкальным голосом. Казалось, у нее не было друзей; она поддерживала свою отчужденность, оставаясь незаинтересованной, не обращая ни на кого внимания и ни в ком не нуждаясь. Она не проявляла никаких внешних интересов, никогда не ходила ни в кино, ни в парк. Она не ходила на свидания. Слим считал, что она и не спит толком, лишь тихо лежит в темноте, ожидая, когда наступит время вставать и идти на работу.
И когда наступило время все это обдумать, что он наконец-то сделал, до Слима дошло, что в муравейнике, где мы все живем и ведем наше бытие, может быть достигнута достаточная приватность, позволяющая членам общества любого сорта странности, если только эту странность не демонстрировать. Если человеку доставляет удовольствие спать вверх ногами, как летучая мышь, и если он так устроил свою жизнь, что никто не видит его спящим, или не видит его место для сна, то, что ж, спать как летучая мышь он сможет во все дни своей жизни.
И по этим правилам, даже необязательно быть человеческим существом. Если, конечно, мимикрия достаточно хороша. Достоинством странной личности Слима было то, что привычки Селии Сартон вовсе не испугали его. Теперь он был менее встревожен ею, чем тогда, когда только начал шпионить за нею. Он знал, что она делает в своей комнате, и как она живет. И это делало его гораздо счастливее.
* * *
Тем не менее, ему все еще было любопытно. Его любопытство никогда бы не подтолкнуло его к тому, что мог бы сделать другой мужчина — заговорить с нею на лестнице или на улице, познакомиться с нею и больше узнать о ней. Для этого он был слишком застенчив. И уж конечно он не пошел доносить кому-то о странных материях, что наблюдал каждый вечер. Не его это дело — доносить. Насколько он мог видеть, она никому не вредила. В его личном космосе каждый имел право жить и зарабатывать баксы, если это возможно.
И все-таки его любопытство, точнее, настоятельность его любопытства, претерпела изменения. Не для него было размышлять о природе этого существа, о том, выросли ли ее предки среди человеческих существ, живя вместе с ними в пещерах и шатрах, развиваясь и эволюционируя вместе с homo sapiens до тех пор, пока не приняли форму мельчайшего и самого незаметного из наемных работников. Он никогда не пришел к заключению, что в битве за выживание некий вид мог открыть то, что самая превосходная стратегия выживания среди человеческих существ — это не бороться с ними, а к ним присоединиться.
Нет, любопытство Слима было гораздо прозаичнее, более приземленнее и менее информированнее, чем любые из этих предположений. Он попросту сменил область своих размышлений с что? на что, если?
Вот как получилось, что на восьмой день своих наблюдений, во вторник, он снова пошел в ее комнату, вытащил чемодан, открыл его, вынул коробку, открыл ее, достал стопу бумаги, сдвинул голубую ленту, снял покрывающие листы, вытащил вторую Селию Сартон, положил ее на постель, а потом вернул на место бумагу, голубую ленту, картонную крышку, коробку и чемодан. Он сунул сложенную шкурку под рубашку и вышел, тщательно заперев дверь за собой своим особым приемом, и поднялся в свою комнату. Он положил свою добычу под четыре чистые рубашки в нижнем ящике и уселся дожидаться возвращения домой Селии Сартон.
Этим вечером она немного запоздала — наверное, минут на двадцать. Задержка, казалось, усилила, как ее изнеможение, так и ее нетерпеливость. Она лихорадочно ворвалась в комнату, двигаясь со скоростью, близкой к панике. Она казалась истощенной и бледной, ее руки дрожали. Она нашарила чемодан под кроватью, выхватила коробку и открыла ее, в противоположность своим обычным размеренным движениям, перевернув ее над постелью и вывалив содержимое.
Когда она увидела, что там ничего нет, кроме листов бумаги — некоторых с широким прямоугольным, некоторых без него, она замерла. Она склонилась над постелью в неудобной позе и не шевелилась бесконечные две минуты. Потом медленно выпрямилась и оглядела комнату. Она еще раз покопалась в бумаге, но уже смирившись, без надежды. Она испустила единственный звук — высокий, печальный стон — и начиная с этого момента молчала.
Она медленно подошла к окну, ее ноги волочились, плечи поникли. Очень долго она стояла, глядя на город, на его растущую тьму, на его растущие колонии света, то и другое — символы жизни и обычаев жизни. Потом она задернула занавес и вернулась к постели.
* * *
Она собрала бумагу небрежными, ни о чем не заботящимися пальцами, и положила получившуюся кучу на комод. Она сняла туфли и аккуратно поставила их бок о бок у постели. Она легла в той же в высшей степени расслабленной позе, которую принимала при своей трансформации, руки по сторонам, ладони открыты, ноги слегка разведены.
Лицо ее походило на маску смерти, черты его запали и заострились. Оно пылало и казалось больным. Она пыталась глубоко и регулярно дышать, но недолго. Немного трепещущих судорог в районе диафрагмы, но слабых. Потом ничего.
Слим отполз от глазка и сел. Он чувствовал себя очень погано. Он всего лишь любопытствовал; он совсем не хотел, чтобы она заболела или умерла. Ибо он был уверен, что она умирает. Откуда он знает, какого сорта суррогатный сон может требоваться подобному организму, или что может стать результатом задержки трансформации? Что он может знать о биохимии подобных существ? Он смутно подумал, что можно проскользнуть завтра, когда она уйдет, и вернуть ее собственность. Просто, чтобы посмотреть. Просто, чтобы узнать, что произойдет. Просто из любопытства.
Надо ли ему вызвать доктора?
Но она же не вызывала. Она даже не попыталась, хотя должна была гораздо лучше него знать, насколько серьезно ее неприятное положение. (И все-таки, если вид в своем существовании зависит от секретности, то для выживания вида жизненно важно, чтобы индивидуум умирал незаметно.) Что ж, может, не вызывание доктора означает, что с ней все в порядке. Доктора стали бы задавать пропасть идиотских вопросов. Она могла бы даже проболтаться доктору о своей второй коже, и если бы Слим вызвал докторов, то его тоже стали бы об этом расспрашивать.
А Слим не хочет во что-то впутываться. Он просто хочет кое-что знать.
Он подумал: «Взгляну-ка еще.»
Он заполз обратно в шкаф и приложил голову к отверстию. Селия Сартон он мгновенно это понял — этого не переживет. Лицо ее опухло, глаза выпучились, пурпурный язык торчал — слишком далеко — из угла ее рта. Даже пока он смотрел, лицо ее все больше темнело, а кожа на нем сморщивалась, пока не стало похожа на листок копирки, смятой в шар, а потом расправленной.
Само начало импульса — выхватить нужную ей вещь из ящика с рубашками и помчаться к ней — умерло в нем, когда он увидел струйку дыма появившуюся из ее ноздрей, а потом…
Слим вскрикнул, отдергивая голову от дыры, жестоко при этом стукаясь ею, и закрывая ладонями глаза. Представьте себе громадную лампу-вспышку на расстоянии дюйма от носа и зажгите ее, и тогда получится вспышка, которую он получил сквозь свою маленькую щель в жестяном потолке.
Он сидел, постанывая от боли и наблюдая под собственными веками миграцию огненных червей. В конце концов они померкли и он попробовал открыть глаза. Они болели и после-образ щели все висел перед ним, но по крайней мере он мог что-то видеть.
Ноги затопали по лестницам. Он учуял дым и неприятную гарь чего-то маслянистого, чего так и не смог определить. Кто-то закричал. Кто-то затарабанил в дверь. Потом кто-то стал вопить и вопить.
* * *
На следующий день все было в газетах. Загадочная смерть, кричали заголовки. Чарльз Форт в журнале «Слушай!» сообщил о многих подобных случаях в прошлом и о том, что многие из них происходит и сегодня — люди сгорают в хрустящий пепел от яростного жара, который тем не менее не разрушает одежду или постель, однако ничего не оставляет для вскрытия. Это, говорил журнал, либо неизвестный вид тепла, либо тепло такой интенсивности и настолько кратковременное, что может такое сотворить. Нет известных родственников, говорилось там. Полиция озадачена — нет ни улик, ни подозреваемых.
Слим ничего никому не сказал. Он больше не проявлял любопытства к этому делу. Он в ту же ночь прикрыл дыру в шкафу, а на следующий день, прочитав статью в газете, он воспользовался этой газетой, чтобы завернуть в нее предмет из ящика с рубашками. От него уже пованивало и, хотя времени прошло так мало, разворачивать его уже не стоило. Он бросил пакет в мусорный бак на пути в кабинет юриста в среду.
Он заключил мировое соглашение и в тот же день переехал.
Конец.
Живая скульптура
Встретив его, она не знала, кто он, да, впрочем, и немногие знали это. Он бродил по высоко расположенному саду вокруг груши, и земля пахла поздним летом и ветром.
Он поднял взгляд на стройную девушку лет двадцати пяти, на ее смелое лицо, глаза и волосы одного цвета, что необычайно пленяло, потому что волосы были золотисто-рыжими. А она посмотрела на загорелого мужчину лет сорока, на лепестковый электроскоп в его руке, и почувствовала себя нежеланным гостем.
— Ax, — сказала она, подходящим к ситуации голосом, однако мужчина кивнул и произнес:
— Подержите, пожалуйста, — тоном, исключавшим какую-нибудь мысль о назойливости.
Она присела рядом, держа прибор точно так, как он поместил его в ее руку, а мужчина немного отступил и постучал по колену камертоном.
— Показывает?
Голос у него был приятный, из тех, что охотно слушают.
Девушка разглядывала хрупкие золотые листочки на стеклянном диске электроскопа.
— Расходятся.
Он снова постучал, и листочки разошлись шире.
— Сколько?
— Около сорока пяти градусов, когда вы стучите камертоном.
— Отлично, это почти максимум того, чего можно добиться. — Он вытащил из кармана пиджака мешочек с мелкой пылью и сыпанул немного на землю. — Теперь я отойду, а вы останетесь на месте и будете сообщать о поведении лепестков.
Он принялся кружить вокруг груши, раз за разом стуча вилкой камертона, и девушка считывала результаты: десять градусов, тридцать, двадцать, ноль. Когда золотистые листочки расходились максимально — до 40 или даже больше градусов, мужчина сыпал еще меловой пыли. Когда он закончил, вокруг дерева возник неправильный овал белых точек. Мужчина вынул блокнот, нарисовал дерево и контуры овала, после чего взял у девушки электроскоп.
— Вы что-то искали здесь?
— Нет, — ответила она. — То есть да.
Он улыбнулся, и, хотя это длилось долю секунды, девушка решила, что для его лица это странное выражение.
— На языке юристов это трудно назвать однозначным ответом.
Она взглянула на холм, металлически сверкавший в свете заходящего солнца; на нем было немногое: скалы, трава, оставшаяся с лета, несколько деревьев, сад. Каждый пришедший сюда оставлял за спиной дальнюю дорогу.
— Вопрос был непрост, — ответила девушка, пытаясь улыбнуться, но вместо этого разрыдалась.
Это было глупо, и она сказала ему об том.
— Почему? — спросил он.
Впервые она столкнулась с такой характерной его чертой непрерывным потоком вопросов — и это ее обеспокоило. Это всегда беспокоит, а иногда становится невыносимо.
— Нельзя позволять себе такое публичное проявление чувств. Другие этого не делают.
— Вам можно. Я не знаю «других», о которых вы говорите.
— Я, пожалуй, тоже не знаю… но поняла это только сейчас, когда вы сказали.
— Тогда говорите правду. Нет смысла повторять: «Он подумает, что я…» — и тому подобное. Что бы я ни подумал, это не будет зависеть от ваших слов. Или просто уходите и не говорите больше ничего. — Она не шевельнулась, и он добавил: Постарайтесь решиться на откровенность. Если это важно значит, становится простым, а если просто — признаться в этом легко.
— Я умру! — выкрикнула девушка.
— Я тоже.
— У меня опухоль на груди.
— Пойдемте в дом, что-нибудь придумаем.
Сказав это, он повернулся и пошел через сад. Полуживая от страха, обиженная и вместе с тем полная абсурдных надежд, с коротким спазмом сдавленного смеха, она мгновение стояла, глядя, как он уходит, потом вдруг поняла (интересно, когда это я решилась?), что идет за ним следом.
С мужчиной она поравнялась на уходящем вверх краю сада.
— Вы врач?
Могло показаться, что он не заметил ни ее колебания, ни момента, когда она пошла за ним.
— Нет, — ответил он, не останавливаясь, по-прежнему словно не замечая, что девушка замирает на месте, покусывая нижнюю губу, и снова торопится за ним.
— Я, наверное, сошла с ума, — сказала она, догоняя его на садовой тропинке.
Девушка говорила сама с собой, и мужчина, видимо, это почувствовал, потому что ничего не ответил. Сад оживляли взъерошенные хризантемы и пруд, где она заметила пару мерцающих золотых рыбок — самых больших, которых когда-либо встречала. И наконец — дом.
Это была часть сада, окаймленная колоннадой, соединяющейся с каменными стенами. Дом находился на склоне холма и одновременно внутри него; горизонтальная крыша частично опиралась на вертикальную скальную стену. Дверь из брусьев, утыканная гвоздями, с двумя щелями, наподобие амбразур, была открыта, а когда захлопнулась, тишина и ощущение изоляции от внешнего мира были гораздо глубже, чем мог вызвать это лязг засова.
Девушка прислонилась спиной к двери и стояла, разглядывая хозяина через небольшое патио или, по крайней мере, его часть. Это был небольшой внутренний двор, посреди которого находился атриум с пятью застекленными стенами, открытыми сверху. Внутри росло карликовое дерево, кипарис или можжевельник, сучковатое и изогнутое, похожее на японское бонсаи.
— Дальше вы не пойдете? — спросил он, стоя у открытой двери по другую сторону атриума.
— Бонсаи не может быть пятнадцати футов высотой, — заметила она.
— Мой может.
Она медленно прошла мимо, разглядывая дерево.
— Давно вы его растите?
— Половину своей жизни.
Тон его выражал глубокое удовлетворение. Расспросы хозяина бонсаи, сколько лет его деревцу, нетактичны, поскольку намекают на желание узнать: ему ли принадлежит это творение или он принял и продолжил чужое дело. Невольно возникает соблазн чью-то идею и кропотливую работу записать на собственный счет. Зато вопрос «давно ли вы его растите?» тактичен, сдержан и чрезвычайно вежлив.
Девушка снова взглянула на бонсаи. Порой можно встретить подобные деревца полузаброшенными, полузабытыми, растущими в ржавых банках в какой-нибудь не слишком процветающей школе, не проданные только из-за слишком странной формы, некоторого количества мертвых ветвей или, наконец, слишком медленного роста целого или отдельных частей. Эти экземпляры отличаются интересной формой ствола и сопротивляемостью превратностям судьбы, которая позволяет им расцвести, найдя малейшую возможность для жизни. Возраст этого деревца был гораздо больше половины и даже всей жизни мужчины. Внезапно девушку поразила мысль, что эта красота могла бы быть необратимо уничтожена огнем, белками, личинками или термитами, чем-то, находящимся вне всяких понятий порядочности, справедливости или уважения.
Она посмотрела на деревце, потом на мужчину.
— Идемте?
— Да, — ответила она, и они вошли в мастерскую.
— Садитесь вон там и расслабьтесь. Это может немного затянуться.
«Там» означало большое кожаное кресло возле стеллажа. Книги оказались в пределах ее поля зрения — работы из области медицины, техники, ядерной физики, химии, биологии, психиатрии. Затем теннис, гимнастика, шахматы, восточная игра «го» и гольф. Далее драматургия, искусство письма, «Modern English Usage», «The American Language» с дополнением, «Rhyming Dictionaries» Вула и Уолкера, и ряд других словарей и энциклопедий. Длинную полку целиком заполняли биографии.
— У вас неплохая библиотека.
Он ответил достаточно лаконично, поскольку в эту минуту был поглощен работой и явно не проявлял желания разговаривать.
— Точно. Может, как-нибудь посмотрите ее. — Эти несколько слов заставили ее задуматься, что он хотел этим сказать.
«Пожалуй, лишь то, — мысленно решила девушка, — что эта библиотека необходима ему для работы, а настоящая находится где-то в другом месте». Она смотрела на него с набожным восторгом, следя за каждым его действием. Ей нравилось, как он двигался — быстро и решительно. Мужчина нисколько не сомневался в том, что делает. Часть устройств, которыми он пользовался, была ей знакома — стеклянный дистиллятор, мерное устройство, центрифуга. Были еще два холодильника, один из которых холодильником отнюдь не был, поскольку термометр на дверях показывал 70 градусов по Фаренгейту.
Однако все это, включая аппаратуру, которой она не знала, было лишь мертвым оборудованием. Внимание заслуживал только человек. Человек, занимавший ее настолько, что за все это время она даже не занялась книгами.
Наконец он закончил серию манипуляций на лабораторном столе, повернул какие-то рукоятки, взял высокий табурет, подошел к девушке и сел рядом, как птица на ветке. Уперев пятки в поперечину, он положил загорелые руки на колени.
— Испугались, — утвердительно заметил он.
— Пожалуй, да.
— Вы еще можете уйти.
— Учитывая альтернативу… — храбро начала она, но эта нотка храбрости тут же улетучилась. — Все равно это не имеет значения.
— Разумно, — сказал он почти с радостью. — Помню, когда я был ребенком, в доме, где мы жили, началась паника, вызванная пожаром. Все отчаянно рвались к выходу, и мой десятилетний брат выбежал на улицу с будильником в руке. Будильник был старый, давно не ходил, и все-таки из вещей, находившихся в квартире, мой брат выбрал именно его. Он так и не смог объяснить почему.
— А вы можете?
— Почему он выбрал будильник — нет. Думаю, однако, что знаю, почему он действовал так решительно нерационально. Паника — весьма специфическое состояние. Подобно ужасу и бегству или ярости и нападению, паника является достаточно примитивной реакцией на грозящую опасность. Это одно из проявлений инстинкта самосохранения, и довольно специфическое, поскольку вытекает из нерациональных предпосылок. Почему отказ от логики служит механизмом, обеспечивающим выживание?
Девушка задумалась — в мужчине было что-то, заставляющее серьезно относиться к его словам.
— Понятия не имею, — сказала она наконец. — Возможно, в определенных ситуациях разума недостаточно.
— Понятия не имеете. — В голосе его звучало такое одобрение, что девушка покраснела. — И уже доказали это. Если в минуту опасности вы пытаетесь думать логически, но это не помогает, вы отметаете логику. Отказ от того, что не действует, трудно назвать глупостью, не так ли? Итак, вас охватывает паника и вы начинаете действовать наугад. Подавляющее большинство этих действий ничего не даст, а некоторые будут даже опасны, однако это не имеет значения — вы и так уже в опасности. Когда в игру входит жажда жизни, человек понимает, что лучше один шанс на миллион, чем отсутствие шансов вообще. Вот почему вы сидите здесь испуганная вместо того, чтобы удрать. Что-то подталкивает вас к бегству, и все-таки вы остаетесь.
Девушка утвердительно кивнула, а мужчина продолжал:
— Вы обнаружили у себя опухоль и пошли к врачу, который после проведенных исследований сообщил вам дурные новости. Возможно, другой врач подтвердил этот диагноз. Вы принялись рыться в книгах, гадая, что же ждет вас в будущем — разнообразные эксперименты, полное или сомнительное выздоровление, долгое и мучительное пребывание тем, что медицина называет безнадежным случаем. И вас охватил ужас, вы отправились в какое-то путешествие, куда угодно, и помимо своей воли оказались в моем саду. — Он развел руками и снова позволил им спокойно улечься на колени. — Паника — это причина, заставляющая маленького мальчика выбежать из дома в полночь со сломанным будильником в руке и объясняющая существование шарлатанов. — Что-то зазвонило на лабораторном столе, мужчина улыбнулся ей и вернулся к работе, бросив через плечо: Однако я не шарлатан. Чтобы тебя признали шарлатаном, нужно претендовать на звание врача, а у меня нет» таких претензий.
Она смотрела, как он включает, выключает, мешает, отмеряет, измеряет. Он был дирижером, а послушный оркестр инструментов вторил ему хором и соло с гудением, шипением, свистом и щелканьем. Девушке хотелось смеяться, плакать, кричать, но она не поддалась этим желаниям, боясь, что раз начавши, уже не сможет остановиться.
Когда он вновь подошел, внутренняя борьба сменилась состоянием полного оцепенения. Увидев предмет в его руке, она смогла лишь широко раскрыть глаза и почти перестала дышать.
— Да, это игла, — шутливо сказал он. — Длинная, блестящая, острая игла. Только не говорите, что относитесь к людям, боящимся иглы. — Он слегка покачал провод, отходящий от черного футляра, в котором находился шприц, и сел верхом на табурет. — Хотите что-нибудь успокаивающее?
Она боялась отвечать, оболочка, отделяющая ее от безумия, натянулась до предела.
— Я бы вам не советовал, поскольку эта фармакологическая дкрзость имеет довольно сложный состав. Но если это необходимо…
Она сумела отрицательно покачать головой и вновь ощутила идущую от него волну одобрения. На языке вертелись тысячи вопросов. которые она хотела, собиралась, должна была ему задать. Что находится в шприце? Сколько процедур ее ждет? В чем они будут заключаться, сколько времени и где она будет находиться? А прежде всегго… Будет ли она жить?
Однако лишь один из этих вопросов заинтересовал его.
— Здесь использован изотоп калия. Если бы я рассказал вам все, что об этом знаю, и как до этого дошел, это заняло бы гораздо больше времени, чем мы располагаем. Поэтому объясню коротко. Теоретически каждый атом уравновешен в смысле электрических зарядов. Точно так же равновесие должно существовать и в молекулах: сколько плюсов, столько и минусов, а в сумме ноль. Случайно я установил, что баланс зарядов в перерожденной клетке не равен нулю — во всяком случае, не совсем. Это выглядит так, словно на молекулярном уровне свирепствует субмикроскопическая буря с небольшими молниями, пролетающими взад и вперед и меняющими знаки. Помехи мешают передаче информации, — рассказывал он, размахивая шприцем, и именно здесь зарыта собака. Когда что-то мешает передаче информации — особенно механизму ДНК, который говорит: «Изучи этот план, строй по нему и закончи в нужный момент», — когда информация эта путана, возникают искалеченные конструкции. Лишенные равновесия. Почти выполняющие свои функции и выполняющие их почти нормально — и все-таки это перерожденные клетки, и передаваемая информация еще более искажена.
Так вот, не имеет значения: вызвана эта буря вирусами, химикалиями, излучением, физической травмой или беспокойством — не думайте, что беспокойство не может этого вызывать. Самое главное, добиться состояния, исключающего возможность такой бури. Если это удастся, клетки, обладающие способностью к регенерации, сами исправят зло. Биологические системы, это не теннисные шарики с электрическими зарядами, ожидающие снятия заряда или разрядки через заземленный кабель. Они обладают некоторой эластичностью — я называю это толерантностью, — позволяющей им получить несколько больший или несколько меньший заряд и правильно функционировать. Так вот, скажем, некая группа клеток переродилась и положительный заряд на сто единиц больше. Она воздействует на ближние клетки, но дальние слои остаются нетронутыми.
Если бы эти последние могли принять дополнительный заряд, помочь в его проведении — это «вылечило» бы перерожденные клетки от избытка. Понимаете, о чем я говорю? Они сами сумели бы справиться с тем небольшим избытком или же передать его другим клеткам и так далее. Иначе говоря, если я наполню ваш организм, он сумеет рассредоточить этот избыток заряда, нормальные физические процессы смогут протекать свободно и исправят повреждений, причиненные перерожденными клетками. Именно это средство и находится в шприце.
Он зажал шприц коленями, вынул из кармана халата пластиковую коробочку, из которой достал пропитанную спиртом ватку — не переставая говорить, взял ее испуганно напрягшуюся руку и продезинфицировал сгиб локтя.
— Я вовсе не утверждаю, что заряды в атомном ядре следует сравнивать с постоянным током. Это две разные вещи. Но существует и некоторая аномалия. Кстати, можно использовать и другую аналогию: сравнить заряд в переродившихся клетках с отложением жира. А мое средство с детергентом, который его растворяет так успешно, что тот становится совершенно необнаружим. Это снова подсказывает аналогию с электрическим током — организмы, нашпигованные этим средством, накапливают огромное количество заряда. Это побочное действие по причинам, о которых я могу пока лишь гадать, похоже, связано с акустическим спектром. Камертон и тому подобное — то, чем я занимался, когда вы подошли. Дерево насыщено этим средством. В нем было множество перерожденных клеток, но сейчас их не осталось.
Он неожиданно улыбнулся девушке, поднял шприц и выдавал немного жидкости. Второй рукой взял ее за предплечье, сдавив его осторожно, но решительно, затем, опустив иглу, вонзил ее в вену так ловко, что девушка громко вздохнула — не потому, что стало больно, совсем наоборот. Мужчина внимательно разглядывал часть стеклянного цилиндра, торчащую из черного футляра, и медленно отводил поршень, пока не заметил в бесцветной жидкости бахромчатого пятна крови.
После этого снова нажал на поршень.
— Пожалуйста, не двигайтесь. Сожалею, но процедура продлится некоторое время. Мне нужно ввести в вас много этого вещества, — сказал он тем же тоном, каким минуту назад говорил об акустическом спектре. — Здоровые биосистемы создают сильное электрическое поле, тогда как больные — очень слабое или вообще никакого. С помощью такого примитивного устройства, как небольшой электроскоп, можно установить, существует ли в организме группа перерожденных клеток, и если да, то где, какого размера и насколько далеко зашел этот процесс. Ловко, не двигая иглы в вене и одновременно нажимая на поршень, он изменил положение руки. Это становилось неприятно как боль, результатом которой является синяк. — Если вам интересно, почему этот москит имеет на себе футляр с подключенным проводом (хотя держу пари, что это вам безразлично, вы не хуже меня знаете, что я говорю только для отвлечения ваших мыслей) — могу объяснить. Это просто катушка, создающая переменный ток высокой частоты, отчего жидкость с самого начала магнитно- и электростатически нейтральна.
Он быстрым движением вынул иглу, приложил ватку и согнул ее руку.
— Впервые после процедуры я не услышала… — сказала девушка.
— Чего?
— Размера гонорара.
И вновь волна одобрения, на сей раз со словами:
— Мне нравится ваш стиль. Как вы себя чувствуете?
— Как хозяйка страшной спящей истерики, умоляющей не будить ее.
Мужчина рассмеялся.
— Скоро вы почувствуете себя так странно, что времени на истерику не останется.
Он встал и положил шприц обратно на лабораторный стол, свернул провод. Потом выключил переменное поле и вернулся с большой стеклянной миской и квадратом фанеры. Поставил миску вверх дном на пол рядом с девушкой и накрыл фанерой.
— Я вспомнила что-то в этом роде, — сказала она. — Когда я в средней школе… там создавали искусственные молнии с помощью… сейчас, сейчас… да, там была длинная лента, вращающаяся на валах, небольшие проводки, вызывающие трение, и вверху большой медный шар.
— Генератор Ван де Граафа.
— Верно. И с ним делали разные штуки. Помню, как я стояла на доске на миске вроде вашей, а они заряжали меня с помощью генератора. Я не испытывала ничего особенного, вот только все волосы на голове встали дыбом. Весь класс катался от смеха, а я выглядела как пугало. Потом мне сказали, что там было 40000 вольт.
— Отлично. Очень рад, что вы это помните. Здесь будет небольшое отличие — еще на 40000 вольт.
— О!
— Не беспокойтесь. Пока вы изолированы и все заземленные или относительно заземленные объекты — вроде меня — остаются на достаточном расстоянии от вас, никаких фейерверков не будет.
— Вы используете такой же генератор?
— Нет, не такой… Кстати, это уже сделано. Этот генератор — вы.
— Я… Ой! — Она подняла руку, лежащую на мягком подлокотнике, и вдруг — треск разряда и легкий запах озона.
— Да, вы, и даже больше, чем я ожидал, к тому же — быстрее. Пожалуйста, встаньте.
Она начала медленно вставать, но закончила это действие с большой стремительностью. Когда ее тело оторвалось от кресла, его на долю секунды обвила сеть шипящих голубовато-белых нитей. Они или она сама толкнули ее на полтора ярда вперед. Потрясенная, почти лишившаяся сознания, девушка едва не упала.
— Держитесь лучше, — резко сказал он, и она пришла в себя, хватая ртом воздух. Мужчина отступил на шаг. — Становитесь на доску. Быстрее.
Девушка повиновалась и сделала два шага, оставив два маленьких огненных следа. Ступив на фанеру, она покачнулась, волосы ее зашевелились.
— Что со мной происходит? — крикнула она.
— Все в порядке, — успокоил он ее.
Подойдя к столу, мужчина включил акустический генератор, который низко завыл в интервале 100–300 Гц. Мужчина увеличил силу звука и повернул регулятор высоты тона. Когда вой стал более высоким, ее золотисто-рыжие волосы начали извиваться, каждый волосок стремился отделиться от остальных. Звук усилился до 10 КГц, потом перешел в неслышимые, вибрирующие в желудке 11 КГц. В крайних точках волосы опускались, а около 110 КГц становились торчком, точь-в-точь как у пугала.
Установив звук на более-менее приемлемом уровне, мужчина взял электроскоп и, улыбаясь, подошел к девушке.
— Вы сейчас электроскоп, вы знаете об этом? А еще живой генератор Ван де Граафа. И, конечно, пугало.
— Можно мне сойти отсюда? — выдавала она.
— Еще не сейчас. Не двигайтесь. Разница потенциалов между вами и другими предметами настолько велика, что, окажись вы вблизи чего-нибудь, произойдет разряд. Вам это не повредит, поскольку это не электрический ток, но может обжечь и доставить нервное потрясение. — Он вытянул электроскоп. Даже с такого расстояния, и даже в своем ужасе, она заметила, что золотистые листочки разошлись. Мужчина обошел вокруг нее, внимательно следя за листочками, поднося прибор ближе и отодвигая дальше, манипулируя им с обеих сторон. Потом вернулся к генератору и несколько уменьшил звук. — Вы излучаете такое сильное поле, что я не могу заметить отклонений, объяснил он и снова подошел к ней, на этот раз чуть ближе.
— Я не могу больше… Не могу… — прошептала она.
Не слыша ее или не желая слышать, он поднес электроскоп к ее животу, потом выше.
— О, вот ты где, — сказал он весело, поднося электроскоп к ее правой груди.
— Что? — простонала она.
— Ваш рак. Правая грудь, низко, ближе к подмышке. — Он свистнул. — Средних размеров и злокачественный, как сто чертей.
Девушка пошатнулась и опустилась на пол. Темнота обрушилась на нее, потом отступила в сиянии ослепительной голубоватой белизны и снова рухнула, как падающая гора.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чужая стена, чужой потолок. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасалась с потолком. Какая-то помеха. Его лицо, близко, напряженное, усталое — глаза внимательные, упрямые, пронзительные. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чуть ниже луч заходящего солнца. Чуть выше — рыжевато-золотистые хризантемы в зеленой вазе. Снова какая-то помеха — его лицо.
— Вы меня слышите?
Да, но не отвечать. Не двигаться. Не говорить.
Спать.
Комната, стена, стол, ходящий взад-вперед мужчина, окно, за ним — ночь. Хризантемы, которые можно принять за живые, но понимаешь, что они срезаны и умирают.
Знают ли они об этом?
— Как вы себя чувствуете?
Настойчиво, настойчиво.
— Пить.
Холод и глоток чего-то, вызывающего болезненное сжатие челюстей. Сок грейпфрута. Она бессильно откидывается назад, опираясь на его руку, в другой его руке стакан.
О, нет, это не…
— Спасибо. Большое спасибо…
Попробую сесть. Простыня… моя одежда!
— Прошу прощения, — сказал он, словно читая ее мысли. Некоторые вещи просто противоречили колготкам и мини-платью. Все выстирано и высушено, ждет вас в любую минуту. Вон там.
Коричневая шерсть, колготки и туфли на стуле.
Он предупредительно отошел, поставив стакан возле одинокого графина на ночном столике.
— Какие вещи?
— Рвота. Судно, — откровенно объяснил он.
Простыня может укрыть ее тело, но не смущение.
— Мне так неприятно. Я, должно быть…
Он качает головой, фигура его раскачивается перед глазами.
— Вы перенесли шок, который еще продолжается.
Мужчина заколебался, она впервые заметила у него колебание. Теперь уже она почти читала чужие мысли. Нужно ли ей об этом говорить? Конечно, нужно. И он сделал это.
— Вы не хотели выходить из шока.
— Я ничего не помню.
— Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.
— Нет, — сказала она, — ничего не помню. — Потом, вспомнив: — Нет!
— Возьмите себя в руки, — резко сказал он, и девушка увидела его возле кровати, над собой, почувствовала его руки на щеках. — Не вздумайте снова уйти, вы можете с этим справиться. Можете, потому что теперь все уже в порядке, ясно? Все хорошо.
— Вы сказали, что у меня рак.
В ее голосе звучало обвинение.
— Это говорили вы, а не я.
— Но я была уверена.
— Это объясняет все, — произнес он, словно освободившись от тяжкого груза. — Моя процедура ни в коем случае не могла вызвать трехдневного шока. Это было что-то, жившее в вас.
— Три дня?
— Я становлюсь несколько напыщенным — это результат того, что я часто бываю прав. Я был излишне уверен в себе, верно? Когда предположил, что вы ходили к врачу или даже подверглись биопсии? А вы ей не подвергались, да?
— Я боялась, — призналась она, поднимая на него взгляд. Моя мать умерла от этой болезни, тетка тоже, сестре ампутировали грудь. Этого было слишком много, поэтому, когда вы…
— Когда я установил то, о чем вы знали, но чего ни за что не хотели услышать, вы не смогли этого вынести. Вы побледнели, как бумага, и потеряли сознание. И это не имело ничего общего с семьюдесятью с чем-то там тысячами вольт постоянного тока, которые через вас проходили. Я успел подхватить вас в последний момент. — Он развел руки, показывая красные пятна ожогов, видимые из-под коротких рукавов рубашки. — Меня тоже почти нокаутировало, — улыбнулся он. — Но, по крайней мере, вы не разбили себе головы.
— Спасибо, — машинально сказала она и расплакалась. — Что мне теперь делать?
— Что? Вернуться домой и собрать воедино свою жизнь.
— Но вы же сказали…
— Когда до вас наконец дойдет, что это был не просто диагноз?
— Вы… неужели… Вы хотите сказать, что вылечили меня?
— Я хочу сказать, что в эту минуту вы лечите себя сами. Я уже говорил это раньше, помните?
— Помню, но не все. — Украдкой (однако он это заметил) она пощупала грудь. — Она все еще там.
— Если я вам дам палкой по голове, — сказал мужчина с нарочитой грубостью, — на ней вырастет шишка. Она будет там завтра, послезавтра, но через два дня начнет рассасываться. Через неделю она будет еще заметнее, но потом исчезнет окончательно. То же самое в вашем случае.
Только теперь до нее дошла важность этого факта.
— Одна процедура, излечивающая рак…
— О, Боже! — вздохнул он. — Снова придется выслушивать тираду. И не подумаю!
— Какую тираду?
— О моем долге перед человечеством. Обычно она имеет три фазы и многочисленные вариаций. Первая фаза касается моего долга перед человечеством и, в сущности, сводится к тому, что я мигу зарабатывать на этой основе. Вторая фаза касается исключительно моего долга перед человечеством, и ее я слышу не часто. Она совершенно игнорирует неприязнь, которую человечество проявляет к принятию полезной информации, если она нe из признанных и заслуживающих уважения источников. Первая фаза отлично это понимает, но ищет способ обойти препятствия.
— Я не… — начала было девушка, но он прервал ее:
— Упомянутые версии сопровождаются откровениями, вытекающими из веры или мистицизма. Или же принимают этическо-философскую форму, чтобы заставить меня пойти на уступки, вызывая чувство вины, дополненное жалостью.
— Но я просто…
— Вы, — сказал он, целясь в нее длинным пальцем, — лишили себя лучшего примера того, о чем я только что говорил. Если мои предположения верны, вы пошли к какому-то коновалу, который, установив рак, послал вас к специалисту, а тот, сделав то же самое, направил вас к коллеге на консультацию. Охваченная паникой, вы попали в мои руки и излечились. Знаете, какой будет их реакция, если вы сейчас вернетесь и продемонстрируете им это чудо? «Самопроизвольная ремиссия», скажут они. И, кстати, не только врачи, — продолжал он с внезапным гневом, так что девушка задрожала под простыней. Всяк кулик свое болото хвалит. Ваш диетолог уважительно вспомнил бы о своих ростках пшеницы или микробиотическом рисовом печенье, священник упал бы ниц, вознося благодарность небу, а генетик повторил бы свою любимую теорию о скачке поколений и заверил бы вас, что у ваших предков была точно такая же ремиссия, только они ничего о ней не знали.
— Пожалуйста!.. — крикнула она, но мужчина не дал ей возможности продолжить.
— Знаете, кто я такой? Двойной инженер — механик и электрик — к тому же с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы сказать кому-нибудь о том, что здесь произошло (полагаю все-таки, что это не так, а если ошибаюсь, то знаю, как защищаться), вероятно, меня посадили бы за врачебную практику без разрешения. Вы могли бы обвинить меня в насилии, поскольку я вонзил иглу в ваше тело, и даже в похищении, если бы вам удалось доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. Никто не поверил бы мне, что я излечил рак. Вы не знаете, кто я, правда?
— Да, я даже не знаю вашей фамилии.
— И я вам ее не скажу. Я тоже не знаю, как вас зовут…
— Ну, моя фамилия…
— Прошу ничего мне не говорить! Я не хочу этого слышать! Мне захотелось заняться вашей опухолью, поэтому я ею занялся. А теперь я хочу, чтобы вы ушли вместе с нею, как только сможете это сделать. Я выразился достаточно ясно?
— Позвольте мне одеться, — сказала она, — и я немедленно уйду.
— Без тирады?
— Без нее. — Гнев ее неожиданно сменился жалостью и она добавила: — Я просто хотела выразить вам свою признательность. Разве это было неуместно?
Его злость тоже прошла, он подошел к кровати, присел, так что их лица оказались друг против друга, и мягко сказал:
— Это очень мило с вашей стороны, несмотря на то, что эта благодарность кончится дней через десять, когда вас убедят в «самопроизвольной ремиссии», или через полгода, год, два или пять, когда исследования будут раз за разом давать отрицательный результат.
Она почувствовала в этих словах такую печаль, что невольно коснулась его руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал руку, но и не показал, что этот жест доставил ему удовольствие.
— Почему мне нельзя выразить вам свою благодарность?
— Это был бы акт веры, — холодно ответил он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь была. — Он поднялся и направился к двери. — Не уходите сегодня вечером. На улице темно, а вы не знаете дороги. Увидимся утром.
Утром он нашел дверь открытой. Постель была заправлена, простыня, наволочка и полотенца, которыми она пользовалась, старательно сложены на стуле.
Девушка исчезла.
Выйдя на небольшой двор, он погрузился в созерцание бонсаи.
Утреннее солнце золотило верхнюю часть кроны старого дерева, придавая изогнутым сучьям выразительность коричнево-серого бархатного барельефа. Только спутник бонсаи до конца понимает существующую между ними связь (есть еще и хозяева бонсаи, но это более низшая раса). Дерево обладает личностью, поскольку является живым существом, а все живое изменяется, желая, однако, изменяться по своему желанию. Человек видит дерево, в его мозгу возникает изображение будущей формы этого дерева, и человек начинает реализовывать свою концепцию. Дерево, однако, делает лишь то, что может сделать, и скорее погибнет, чем сделает что-то такое, чего деревья не делают, или сделает в более короткое время, чем пристало дереву. Поэтому формирование бонсаи всегда является компромиссом и сотрудничеством. Человек не может сам создать бонсаи, как не может этого сделать и само дерево. Все должно происходить на принципах сотрудничества и понимания, а это требует долгого времени. Человек знает свое бонсаи на память — каждую веточку, каждую трещину, каждую иголку — и часто в бессонную ночь или в свободную минуту за тысячу миль от дома вспоминает ту или иную линию или же целое, планирует будущее. С помощью проволоки, воды и света, прикрывая тканью, сажая траву, забирающую воду, закрывая обшивкой корни, человек объясняет дереву, чего от него хочет. Если указания достаточно ясны, дерево откликнется на них и будет послушно. Почти.
Ибо всегда будут существовать некие чисто индивидуальные отклонения, возникающие от чувства собственного достоинства: «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, но по-своему». И всегда дерево готово представить человеку ясное и логичное объяснение этих отклонений, а чаще всего (почти с улыбкой) говорит ему, что, поступая с более глубоким чувством, он мог бы этого избежать.
Это самая медленная скульптура в мире, и порой возникает сомнение, кто тут является скульптором — человек или дерево.
Мужчина стоял так минут десять, разглядывая золотистые отблески на верхних ветвях, потом подошел к деревянному резному ящику и вынул из него потрепанную тиковую тряпку. Открыв стеклянную стену ящика, он накрыл полотном корни и землю с одной стороны ствола, оставив другую свободной для ветра и влаги. Может, через какое-то время — месяц или два — один из побегов, тянущихся вверх, поймет то указание, и неравномерный приток влаги сквозь слой камбия убедит его продолжить свой рост горизонтально. А может, и нет — и тогда придется применять более сильнодействующие аргументы: бандажи, проволоку. Не исключено, что и после этого дерево будет настаивать на росте вверх и сделает это так убедительно, что человек откажется от своего намерения — многозначительный, терпеливый и увенчанный наградой диалог.
— Добрый день.
— А, черт возьми! — рявкнул он. — Из-за вас я чуть не откусил себе язык. Я думал, вы ушли.
— Так оно и было. — Она сидела в тени под стеной, повернувшись лицом к атриуму. — Однако остановилась, чтобы побыть немного с этим деревом.
— Ну и что?
— Я много думала.
— О чем?
— О вас.
— Сейчас?
— Послушайте, — решительно начала она. — Я не пойду ни к какому врачу, ни на какие исследования. Я не хотела уйти, не сказав вам этого и убедившись, что вы мне верите.
— Пойдемте что-нибудь съедим.
— Не могу. Ноги затекли.
Не долго думая, он поднял ее на руки и пронес через атриум. Обхватив его за шею, глядя ему в лицо, девушка спросила:
— Вы мне верите?
Он не замедлил шагов и, лишь оказавшись возле деревянного ящика, остановился и заглянул ей в глаза.
— Верю. Не знаю, почему вы приняли такое решение, но готов поверить.
Он посадил ее на ящик и слегка отодвинулся.
— Это акт веры, о котором вы говорили, — серьезно ответила девушка. — Думаю, вы заслужили его хотя бы раз в жизни, чтобы никогда больше не повторяли того, что сказали. — Она осторожно стукнула пятками о каменный пол и болезненно скривилась. — Ох! Вот это мурашки!
— Я вижу, вы достаточно долго думали.
— Да. Сказать еще?
— Конечно.
— Вы ожесточились и боитесь.
Мужчина, казалось, пришел в восторг.
— Расскажите мне об этом.
— Нет, — спокойно ответила она. — Это вы мне расскажите. Я считаю это очень важным. Почему вы такой сердитый?
— Это не так.
— Почему вы такой сердитый?
— Повторяю, это не так. Хотя, — добродушно добавил он, вы делаете все, чтобы я таким стал.
— Еще раз спрашиваю: почему?
Ей показалось, что он разглядывает ее очень долго.
— Вы действительно хотите знать?
Девушка кивнула.
Мужчина обвел рукой вокруг себя.
— Как по-вашему, откуда все это взялось — этот дом, земля, аппаратура?
Она выжидательно смотрела на него.
— Система удаления выхлопных газов. — В его голосе звучала хрипловатая нота, которую она уже успела узнать. — Они выходят из двигателей, совершая вихревое движение. Не сгоревшие частицы отлагаются на стенках глушителя на слой стеклянной ваты, которую можно вынуть и заменить свежей через несколько тысяч миль. Остаток выхлопа воспламеняется запальной свечой, и таким образом сгорает то, что может гореть. Тепло разогревает топливо, а остатки вновь вихревым движением осаждаются на вату, которой хватает на пять тысяч миль. То, что в конечном итоге выходит наружу, является — по крайней мере, при сегодняшних нормах — почти чистым. А благодаря подогреву достигается большая эффективность двигателя.
— Значит, вы заработали на этом кучу денег.
— Да, я заработал кучу денег, — повторил он. — Но вовсе не потому, что мое изобретение способствовало очищению воздуха. Его купила автомобильная фирма, чтобы хранить у себя под замком. Им оно не понравилось, так как установка его на новых машинах требовала дополнительных расходов. А поскольку при этом повышалась эффективность двигателя, оно не понравилось и их друзьям из топливной промышленности. Что делать, человек учится на собственных ошибках, и никогда больше я такой ошибки не совершу. Но вы правы — я человек сердитый. Я был сердит и тогда, когда молодым парнем служил на танкере и мне велели тщательно вымыть переборку с помощью серого мыла и тряпки. Я сошел на берег и купил детергента, который оказался лучше, дешевле и действовал быстрее. Я показал его лоцману и получил по морде за то, что хотел быть умнее его. Правда, он был пьян, однако худшее началось потом, когда команда — старые морские волки — объединились против меня и назвали «доносчиком», что на корабле является самым обидным прозвищем. У меня в голове не умещалось, почему люди так упрямо сопротивляются прогрессу.
Всю жизнь я боролся с этим. У меня в мозгу есть какой-то механизм, который никогда не выключается, заставляя меня задавать все новые вопросы: почему все так и так? А почему не может быть так и этак? Любая ситуация создает возможность дальнейших исследований, и нельзя останавливаться, особенно если человек жаждет ответа, поскольку каждый вопрос несет с собой очередной ответ. А нынешние люди просто не желают задавать следующего вопроса.
Я получил кучу денег за вещи, которые никогда не будут служить людям, и если меня трясет от злости, это исключительно моя вина, поскольку я не могу удержаться от задавания очередных вопросов и поисков ответа. В этой лаборатории находятся полдюжины действительно стоящих изобретений, а еще штук пятьдесят — в моей голове. Но чего можно добиться в мире, где люди скорее перебьют друг друга в пустыне, даже если им доказать, что ее можно превратить в цветущий оазис, где миллионы идут на разведку и освоение нефтяных месторождений, несмотря на множество аргументов тому, что ископаемое топливо несет нам всем гибель?
Да, я сердит, но разве у меня нет к тому причин?
Она позволила эху его слов улететь через верхнее отверстие атриума и подождала еще немного, чтобы он понял, что находится здесь с нею, а не со своей яростью. Мужчина смущенно улыбнулся, когда это до него дошло.
— А может, — заговорила девушка, — вы задаете вопросы, неверно формулируя их? Возможно, люди, живущие по старым максимам, стараются не думать, однако я знаю максиму, заслуживающую самого пристального внимания: «Если ты правильно задал вопрос, то уже получил на него ответ». — Она сделала паузу, проверяя, слушает ли он ее. Слушал, и девушка продолжала: — Я хочу сказать, что, положив руку на раскаленное железо, вы могли бы задать себе вопрос: «Что делать, чтобы она не сгорела?» Ответ очевиден, правда? Если мир отбрасывает ваши предложения — если некий способ спросить «почему?», содержащий ответ.
— Ответ прост, — коротко сказал он. — Люди глупы.
— Это неверный ответ, и вы прекрасно это знаете.
— А как звучит правильно?
— Этого я не могу вам сказать! Знаю только, что в случае людей главное КАК делать, а не ЧТО. Вы же знаете уже, как поступать с бонсаи, чтобы реализовать свою идею, правда?
— Черт возьми!
— Люди тоже существа живые и развиваются. У меня нет даже одной сотой вашего опыта, если говорить о бонсаи, но уверена, что, когда вы начинаете их формировать, это редко бывают деревца здоровые, прямые, сильные. И именно из этих чахлых и изогнутых могут в будущем возникнуть самые красивые. Помните об этом, собираясь формировать человечество.
— Все это… Не знаю, рассмеяться ли вам в лицо или ударить кулаком.
Она встала, и он только сейчас заметил, насколько она высока.
— Я лучше пойду.
— Нет, говорите дальше. Это я не в буквальном смысле.
— Да нет, я вовсе не испугалась. Однако лучше мне уйти.
— Вы боитесь задать следующий вопрос? — спросил он, угадав ее мысли.
— Ужасно.
— И все же спрашивайте.
— Нет.
— Тогда я сделаю это за вас. Вы сказали, что я сердит и полон страха. Вы хотите знать, что меня пугает?
— Да.
— Вы. Я смертельно боюсь вас.
— В самом деле?
— В вас есть что-то, вызывающее на откровенность, — с трудом выдавил он. — Я знаю, что вы сейчас думаете: он боится близкого контакта с другим человеком. Боится всего, с чем не справится с помощью отвертки, спектроскопа или таблицы косинусов и тангенсов. С этим я ничего не могу поделать.
Тон его был шутлив, но руки дрожали.
— Вы справитесь с этим, поливая одну сторону или выставляя ее на солнце, — мягко сказала девушка. — Обходитесь с этим, как с живым существом — женщиной или бонсаи, — и оно станет тем, чем вы хотите, если вы позволите ему быть самим собой, посвятите ему свое время и усилия.
— Думаю, это своего рода предложение с вашей стороны. Почему?
— Пока я сидела так почти всю ночь, — ответила она, — меня посетила безумная идея. Как вы думаете, бывало когда-нибудь, чтобы два чахлых, изогнутых деревца сформировали друг из друга бонсаи?
— Как тебя зовут? — спросил он.
Золотое яйцо
Он родился, когда время было вдвое моложе своего нынешнего возраста и находилось на расстоянии и в измерении, которые невозможно себе представить.
Он так давно покинул свой мир до того, как попал на Землю, что сам не знал, сколько времени провел в космическом пространстве. Он так давно жил в том мире, что даже не мог вспомнить, что он собой представлял до того, как их наука изменила их род.
Хотя невозможно узнать, какое место в пространстве занимал его мир, известно, что он находился в системе двух громадных солнц, голубого и желтого. Его планету окружала атмосфера, а великая цивилизация и наука планеты были недоступны самым глубоким представлениям человечества. Он мало говорил о своей планете, потому что ненавидел ее.
Слишком совершенна. Их науки кормили их, и управляли эфирными токами, которые создавали им удобства, и переносили их с места на место, и учили их, и всячески заботились о них. Миллиарды лет существовали члены общества, выделенные для ухода за машинами, но со временем они вымерли — в них больше не нуждались. Не было ни борьбы, ни неудобств, ни болезней. Следовательно, не существовало границ, целей, побуждений и в конечном счете не осталось места для возможных преобразований, за исключением одного — самого рода.
Это происходило постепенно. От конечностей отказались, отделили их от древних, ленивых тел, заменили, реконструировали и забыли о них. Чем реже случалась смерть, тем реже появлялась новая жизнь. Это была могущественная раса, сильная раса, исключительно высокоцивилизованная раса и — стерильная раса.
Совершенствование продолжалось бесконечно, так как на протяжении веков изредка вспыхивало стремление к поиску нового. Ненужное отбрасывали, добивались того, что считали желательным, пока не остались только несколько тысяч сверкающих золотых яйцевидных существ, оболочек с абсолютно развитыми умственными способностями, функционально обтекаемых, красивых и скучающих. Это была своеобразная жизнь. Существа могли передвигаться, как они хотели: в воздухе, во времени или в пространстве. Все для них делалось автоматически; каждый был совершенно самостоятельным и действовал сам по себе. Они были мозгом, защищенным оболочкой из вещества, которое не могло быть разрушено ничем, кроме жара самого мощного из солнц или сверхкосмических сил, могущих быть выпущенными на волю по желанию любого из них.
Но желания не было. Для них ничто не представляло интереса. Они висели небольшими группами, беседуя о вещах, недоступных нашему пониманию, или лежали на равнинах своей планеты и жили своей внутренней жизнью, пока их, совершенно ко всему равнодушных, не погребали в камнях и скалах в течение нескольких миллиардов лет. Одни просили, чтобы их убили, и их убивали. Убивали и тех, кто уклонялся от прямого ответа в отвлеченных философских спорах. Другие бросались в голубое солнце, страстно желая нового ощущения и зная, что там они обретут мгновенную смерть. Большинство просто существовало. Один исчез.
Он остановился, как-то сумел остановиться в космическом пространстве так, что и его мир, и солнечная система, и уголок космоса, в котором он жил, отступились от него, и он стал свободным. И тогда он отправился в путь.
Он побывал во многих местах и многими способами, как ему того хотелось. Иногда он растягивался по кривой изогнутого пространства, пока его конечные точки не становились диаметрально противоположными; затем он сжимался в прямую линию, восстанавливая бесчисленные миллионы световых лет от точки своего растяжения; и тогда его скорость, естественно, была скоростью света в кубе. Или опускался со своего уровня во времени до уровня ниже, где балансировал в задумчивости в течение одного цикла до возвращения вновь на более высокий уровень; именно так он открыл характер времени, представляющего собой спиральную ленту, которая вечно вращается, но не передвигается в своем сверхпространстве. Или медленно перемещался от одной силы притяжения к другой в поисках необычного, но без всякого интереса. Во время такого периода он и попал на Землю.
Его обнаружил гусь. Он лежал в каких-то кустах у проселочной дороги, наблюдая издалека за землей и анализируя ее элементы. Гусь был обычным и бесповоротно гордым своей традиционной глупостью. Когда гусь приблизился к нему и с любопытством постучал по его корпусу, он не обратил на него внимания. Но когда гусь перевернул его клювом, он решил, что тот ведет себя невежливо. Он намертво обхватил гуся лучевой петлей и быстро ознакомился с его крошечным мозгом, ища способ досадить гусю, а потом начал дергать за хвостовое оперение, ожидая возможной реакции. Гусь отреагировал криком.
Случилось так, что той же проселочной дорогой проходил Кристофер Инс, ведя домой из воскресной школы сестренку. Крис был озлобленным и циничным простым смертным, нормальным двенадцатилетним мальчишкой, который только что узнал, что старший возраст и мужественность дают человеку превосходство, и должен был вот-вот превратиться в подростка и убедиться в обратном. Девчушка была его пятилетней сестрой, которую он заботливо оберегал. Она была глупенькой. Она говорила:
— Но так мне сказали на той неделе в школе, Крис, значит, так оно и есть. Принц вошел во дворец, и все спали, а он пошел в комнату, где была она, а она тоже спала, но он ее поцеловал, и она проснулась, и тогда все…
— Еще чего, заткни свой родничок, — сказал Крис, который слышал, что у младенцев по мере роста затягиваются роднички, хотя толком не знал, что это такое. — Ты веришь всему, что говорят. Старый мистер Бекер как-то сказал мне, что я могу поймать птицу, насыпав ей на хвост соли, а потом вздул меня за то, что я зарядил дробовик двенадцатого калибра каменной солью и сшиб трех его родайлендских красноперок. Они говорят тебе чепуху, чтобы потом стукнуть тебя.
— Мне все равно, так-то вот, — надулась малышка. — Моя учительница не будет меня бить за то, что я ей верю.
— Тогда кто-нибудь другой, — мрачно сказал Крис. — Что там за шум, хотел бы я знать? Похоже, утка попалась в лисий капкан. Пошли посмотрим.
Крис остановился подобрать палку на тот случай, если ему придется открывать капкан, а малышка убежала вперед. Когда он подошел, то увидел, что она прыгает на месте, хлопает в ладоши и захлебывается от радости: «Я тебе говорила! Я тебе говорила!», самое противное из всего, что женщина может сказать мужчине.
— Что ты мне говорила? — спросил он, и она показала рукой. Он увидел большого белого гуся, зарывшегося лапами в землю и пытающегося освободиться от невидимых пут, а позади него лежало сверкающее яйцо. Пока они смотрели, еще одно хвостовое перышко отлетело от того места, на котором оно держалось, и улеглось на землю рядом со своими двумя собратьями.
— Вот это да! — выдохнул Крис.
— Мне рассказывали и такую историю! — сдавленно заливалась смехом девочка. — О гусыне, которая снесла золотое яйцо. Ой, Крис, если мы заберем эту гусыню домой и будем за ней ухаживать, мы станем богатыми, и у меня будет пони, и сто кукол, и…
— Вот это да! — снова сказал Крис и осторожно взял в руку золотое яйцо. Едва он сделал это, птица неожиданно обрела свободу, ее застрявшие лапы резко бросили ее вперед и прямо на землю, где она и заперла, оглушенная и слабо гогочущая. И как это может делать только деревенский ребенок, девочка схватила ее за обе ноги и обняла.
— Мы богаты, — выдохнул Крис и засмеялся. Потом он вдруг вспомнил свои рассуждения и нахмурился. — Не-е, эта не ее яйцо. Кто-то обронил его, а эта старая гусыня просто нашла его здесь.
— Эта гусыня несет золотые яйца! Тоже несет! — пронзительно выкрикнула девчонка.
Крис поплевал на яйцо и обтер его обшлагом рукава. «Красивая штука», сказал он вполголоса и подбросил яйцо в воздух. И вот так, с открытым ртом и протянутыми руками, он стоял не менее двух минут, потому что оно уже не вернулось. Оно исчезло.
Позже они открыли, что гусь был гусаком. Никто из них так и не смог полностью свыкнуться с этим.
«Было бы интересно, — размышлял сам с собой бронированный мозг, лежа в стратосфере, — превратиться на время в такого двуногого. Думаю, стоит попробовать. Хотел бы я знать, которые из двух более разумные — с перьями или без перьев?» Он немного поразмыслил над этим забавным различием и затем вспомнил, что мальчик вооружился палкой, в то время как гусь этого не сделал. «Они несколько неуклюжи, — додумал он, мысленно пожав плечами. — Я стану похожим на них».
Он камнем ринулся к земле, притормозил, пулей промчался над самой поверхностью и оказался в небольшом городке. Его внимание привлекло какое-то движение в маленькой аллее; один мужчина целился из пистолета в другого, стоявшего на противоположной стороне улицы. Космический пришелец молнией промчался между ними, оставшись незамеченным, и направление его движения пересекло траекторию полета пули. Она ударилась о его гладкую поверхность и, вонзившись в землю четырьмя футами ниже, не оставила следа и не изменила его полета даже на одну тысячную градуса. Вероятная жертва осталась невредимой и продолжала свой путь, а мужчина в аллее выругался и в недоумении отправился домой разбирать пистолет. Никогда в жизни он так не мазал.
Рядом с городком мозг обнаружил то, что искал, — поле, прикрывавшее огромный пласт скальной породы. Он остановился в поле и исчез из виду, пронизав дерн, землю и гранит, как воду; в считанные минуты он вырезал себе в скале огромную подземную камеру с высокими арочными стенами, сводчатым потолком и ровным гладким полом. Повиснув на мгновение в пространстве камеры, он исследовал точный химический состав окружающей местности, излучая тонкие высокочастотные лучи и настраивая их на различия в молекулярных колебаниях. Присутствие определенной точной гармоники на любой данной частоте указывало на точное местонахождение нужных ему элементов. Их было немного. Эти двуногие были совсем несложными.
«Тип, тип, — думал он. — Мне нужна какая-то модель. Думаю, что эти существа чем-то отличаются друг от друга».
Он проскользнул через крышу своего убежища и вернулся в городок, где нашел оживленный уголок и спрятался под карнизом, откуда он мог наблюдать за проходящими людьми.
«Те, кто поменьше, должно быть, мужчины, — размышлял он, — те, кто идет с важным видом и плавной походкой, очевидно, мало работают и одеваются в такие крикливые цвета и так смешно подчеркивают цвет ротовой полости. А те, кто побольше, мускулистые, должно быть, женщины. Какие однообразные».
Он направил луч, чтобы прочесть мысленные импульсы. Луч коснулся мозга молодого человека, который брел, как во сне, за шедшей впереди него элегантной блондинкой. Это был нерешительный и робкий молодой человек, сгоравший от страсти, и та битва, что шла у него в душе между влечением и робостью, чуть было не заставила затаившееся под карнизом существо переменить место.
«Вот так так, — подумал яйцевидный. — Эмоциональное чудовище! Похоже, я немного ошибся в отношении мужчин и женщин. Как странно!»
«Стану мужчиной», — решил он в конце концов.
Он счел благоразумным продолжать поиск, пока не обнаружил девушку, которую мучили все «позы», что могут встретиться в рекламных объявлениях, а кроме того, комплекс неполноценности, прыщи, мозоли и немузыкальный слух. Он знал, что ее образ идеального мужчины будет действительно превосходным. Потихоньку внушая ей нежные мысли, он терпеливо и мягко заставил ее создать красивый образ своего идеального мужчины. Она шла своей дорогой, а он брал на заметку все необходимые детали, отбрасывая только страсть, которую мужчина из мечты изливал на бедняжку, изголодавшуюся по ласке. Захваченная внушенной ей мечтой, она попала под автомобиль и довольно серьезно пострадала, но все завершилось благополучно, потому что впоследствии она вышла замуж за водителя.
Мозг устремился назад, в лабораторию, вынашивая свой мысленный портрет мускулистого, учтивого, любезного, утонченного и внимательного полубога, и начал собирать аппаратуру.
У мозга не было способностей как таковых. Он мог управлять. Глупцом сочтут машиниста поезда из двадцати вагонов, пусть только мечтающего о том, чтобы развить скорость сто двадцать миль в час, используя собственные физические способности. Задачу легко решают рычаги управления. Рычаги управления мозга были такими же слабыми в сравнении с конечными результатами, что и рука человека в сравнении с двумя тысячами лошадиных сил, развиваемых локомотивом. Но мозг знал истинную природу пространства: оно не является пустым, а представляет собой массу уравновешенных сил.
Прижмите вместе два карандаша, конец к концу. До тех пор, пока давление остается равномерным и уравновешенным, создается впечатление простого соединения концов карандашей. А теперь приложим небольшое усилие в той точке, где карандаши сходятся. Они выпадают из линии; они создают мощную равнодействующую, совершенно несоизмеримую с толчком, который нарушил равновесие, так можно повредить и костяшки пальцев. Равнодействущая находится под прямым углом к первоначальным уравновешенным силам; она доходит только до этих пор, а потом силы снова приходят в равновесие, несмотря на костяшки.
Мы живем в упругой вселенной; мгновенное нарушение равновесия ничтожно, так как уменьшенное напряжение поглощается бесконечностью. Равнодействующая как результат одного слегка нарушенного равновесия может быть использована для нарушения другого равновесия; такая цепь может простираться до бесконечности. К счастью, мозг знал, как не делать ошибок.
Он собрал свой аппарат быстро и умело. Длинный стол; большие и малые емкости с чистыми элементами; сложнейшее устройство с проекторами и рефлекторами, способными обработать любое излучение, которое может быть указано в кольцевом спектре, для соединения и приведения в нужное состояние основных материалов. На машине не было переключателей, индикаторов, шкал. Она была рассчитана на определенную работу и, как только была закончена, начала работать. Когда работа была сделана, машина была уже не нужна. Это была та самая машина, чье совершенство погубило цивилизацию мозга, несомненно, погубила другие и наверняка погубит новые цивилизации.
На поверхности стола появилась тень. По мере того как машина регулировала и проектировала смеси углерода, магния, кальция, возникали клетка за клеткой. Человеческий скелет был вдруг почти закончен, то есть почти человеческий скелет. Мозг не тратил время на ненужные детали и, если отсутствовали некоторые позвонки, а затем аппендикс, миндалины, синальные полости и мышцы, отводящие пальцы, и, наоборот, добавились более нежные ребра, то это было только в интересах логики. Кровеносные сосуды оставались плоскими, а их внутренние поверхности вместе сжатыми, пока тело не было полностью закончено и готово к кровообращению. «Новорожденный» появился на свет с полным желудком; он начал функционировать задолго до того, как подготовился принять мозг.
Тело продолжало принимать заданную форму, а тем временем мозг расположился в углу комнаты и обдумывал дальнейшие действия. Он знал строение тела и создал его. Теперь он выяснял причины, объясняющие такое строение, и рассчитывал его функции. Слух, зрение на свету, общение путем колебания тканей, степень телепатии, органы равновесия, возможные и вероятные умственные и физические рефлексы — все эти первичные элементы были тщательно продуманы и запечатлены в этом непостижимом мозге. Осмотр тела или просто взгляд на него были абсолютно не нужны. Он спланировал его, и оно должно быть именно таким, как запланировано. А если он хотел изучить какую-то часть до того, как она формировалась, он всегда мог рассчитывать на свою память.
Наконец тело было закончено. Это было молодое, сильное и благородное создание. Оно лежало, дыша глубоко и размеренно, под широким интеллектуальным лбом излучали бледный свет идиотизма глаза. Твердо билось сердце, и, по мере того, как клетки приспосабливались друг к другу, легкое биение в левом бедре то появлялось, то исчезало. Волосы брюнета блестели и имели ярко выраженный треугольный выступ на лбу. Линия волос делила голову на две части, причем верхняя часть служила откидной крышкой, которая пока была полностью открыта. Серое вещество головного мозга было совершенно готово к приему закутавшегося в металл создателя.
Он приблизился к голове стола и устроился в открытом черепе. Секунда, и крышка захлопнулась. Длительное время молодой человек, а именно таким он и стал теперь, лежал неподвижно — мозг проверял различные органы температуру, давление, равновесие и зрение. Медленно поднялась и опустилась правая рука, потом левая, затем одновременно поднялись и свесились через край стола обе ноги — молодой человек сел. Он помотал головой и пристально посмотрел вокруг своими быстро яснеющими глазами, неуклюже повернул голову и встал на ноги. Колени слегка подгибались; он судорожно ухватился за стол, даже не сгибая пальцев — об этом он еще не думал. Открылся и закрылся рот, он ощупал языком внутреннюю часть рта, губы и зубы.
«До чего же неуклюже!» — подумал он, перемещая вес тела сначала на одну, а затем на другую ногу. Он согнул руки в локтях и кистях и осторожно подпрыгнул вверх-вниз.
— Агх! — сказал он дрогнувшим голосом. — А-а-а-гх-ха-агх! — Он прислушался к звукам своего голоса, завороженный этим новым способом самовыражения. — Ка. Па. Та. Са. Ха. Га. Ла. Ра, — сказал он, пробуя возможности язычных, горловых, шипящих, палатальных, губных звуков поодиночке и в сочетании. — Хо-о-о-о-оуи-и-и-и! — выл он, пробуя непрерывные модуляции, от низкого до высокого тона.
Он неуверенно доковылял до стены и, держась за нее одной рукой, начал ходить по комнате взад и вперед. Вскоре необходимость в опоре отпала, и он стал передвигаться самостоятельно; он все прибавлял и прибавлял скорость и наконец начал бегать по кругу, при этом издавая странные возгласы. Ему было несколько неприятно, когда он обнаружил, что такая неистовая деятельность заставила быстро биться сердце и затруднила дыхание. Хрупкие создания эти двуногие. Он уселся на стол, часто и тяжело дыша, и начал проверять органы вкуса и осязания, мышечную, словесную, слуховую и зрительную память.
Чонси Томас был аристократом. Никто и никогда не видел его в заплатанных штанах и ботинках, требующих починки. Но увидит, горько размышлял он, если в скором времени ему не удастся что-нибудь стащить для своего гардероба.
— Вот дьявол! — бормотал он. — И всего-то я прошу есть три раза в день, приличную одежду, жилье и прочее, без всякой работы. Эх! А они мне твердят, что для этого надо работать. Не стоит. Просто не стоит того!
У него были все права, чтобы быть злым, думал он. Его не только спустили по трем лестничным маршам самой фешенебельной гостиницы города и только за то, что он спал на лестничной площадке, но и сунули в тюрьму. Разве ему удалось отдохнуть в тюрьме? Не удалось. Они заставили его работать. Его заставили белить камеры. Вряд ли это было справедливо. А потом его выгнали из города как последнего бродягу. Это было несправедливо. Ну и что, что он попался в девятый раз? «Придется найти другой город», — решил он. Он раздумывал над словами шерифа о том, что если его еще раз застукают, то шериф пришьет ему убийство, даже если для этого ему придется убить одного из своих помощников.
Чонси повернул свои медленно плетущиеся ноги на шоссе Спрингфилд и направился прочь из города. Было два часа ночи и очень тепло. Ощущая себя непонятым, Чонси, сгорбившись, брел по дороге, засунув руки в карманы. Он не обратил внимания на легкое движение в тени у дороги и никогда бы не подумал, что там кто-то есть, пока не почувствовал, как его ухватил за слабо затянутый пояс брюк и начал неудобно раскачивать мощный кулак.
— Я ничего не сделал! — тут же завопил он, переключаясь на свой разговорный рефлекс. — Давай поговорим, дружище. Эй, кончай это дело, у меня ничего нет. Ты — г…!
Многословие Чонси моментально прекратилось, едва ему, крутящемуся во все стороны в своей слишком большой для него одежде, удалось увидеть того, кто его схватил. Для Чонси Томаса было слишком увидеть мускулистого гиганта, ростом, по крайней мере, шесть футов пять дюймов, уставившегося на него бездонными темными глазами и державшего Чонси на расстоянии вытянутой руки. Он не выдержал и зарыдал.
Обнаженный Аполлон подбросил бродягу в воздух и поймал его за ремень брюк. Он с любопытством дернул за потрепанный пиджак, дотянулся и оторвал кусок кожи от чересчур большой спортивной тапочки, как будто это была промокательная бумага, внимательно осмотрел его и отбросил в сторону.
— Пусти меня! — завывал Чонси. — Эй, хозяин, я ничего такого не делал, честно, не делал. Я иду в Спрингфилд. Я найду себе работу или что-нибудь такое, хозяин! Когда он это говорил, слова жгли ему рот, но он попал в переделку и должен был что-то сказать.
— Га! — прорычал гигант и уронил его ухом прямо на середину дороги.
Чонси с трудом поднялся на ноги и поспешно побежал вниз по дороге. Гигант стоял, наблюдая, как он замедлил бег, сделал дугообразный поворот и бегом пустился в обратном направлении под действием сильного гипнотического внушения, исходящего от этого огромного чистого тела. Он стоял перед новорожденным, благоговея и дрожа от страха, мечтая умереть, мечтая очутиться далеко от того места, пусть даже в тюрьме.
— К-кто вы? — заикаясь, сказал он.
Другой захватил бегающие глаза Чонси своим глубоким пристальным взглядом. Потрясенный ум бродяги успокоился; он два раза моргнул и опустился на колени у дороги, неподвижно уставившись в непроницаемое лицо этого страшного, околдовавшего его человека. Как будто что-то вползало в мозг Чонси, шаря в нем. Это было ужасно, но в то же время не было неприятно. Он чувствовал, как его выворачивают наизнанку; исследуют его память, его знание человеческого общества, человеческих обычаев, традиций и истории. Неожиданно всплыли вещи, которые он считал забытыми или хотел забыть. Через несколько минут гигант имел такое же полное знание поведения и речи людей, какое когда-либо имел Чонси Томас.
Он отступил назад, и Чонси рухнул, тяжело дыша, на дорогу. Он чувствовал себя полностью опустошенным.
— Вставай, бродяга, — сказал здоровяк языком Чонси.
Чонси поднялся; в этом звучном голосе безошибочно слышался приказ. Он съежился перед ним и заскулил:
— Что вы сделаете со мной, хозяин. Я ни…
— Заткнись! — сказал другой. — Я тебе ничего не сделаю.
Чонси посмотрел на неподвижное лицо.
— Ну… я… я, пожалуй, пойду.
— Ладно, держись рядом. Чего боишься?
— Ну… ничего… но кто ты все-таки?
— Я — Элрон, — сказал гигант, используя первые пришедшие на ум благозвучные слоги.
— Ага. Где твоя одежда? Тебя обчистили?
— Не. Хотя да. Подожди меня тут; думаю, я смогу…
Элрон перемахнул через изгородь, не желая слишком ошеломить бродяжку. Из мозга Чонси он выкрал мысленную фотографию того, что Чонси считал превосходным костюмом. Это был костюм в клетку, жилет с ромбовидным рисунком и желтые туфли, крылатый воротник и десятигаллоновая шляпа. Проскользнув в свою подземную лабораторию, Элрон откинул крышку сложного проектора, который построил его тело, и быстро кое-что отрегулировал. Сразу же после этого он очутился рядом с Чонси, полностью одетый в духе вкуса, импонировавшего Чонси.
— Вот это да! — выдохнул Чонси.
Они шагали по дороге вместе: Чонси — в абсолютном молчании, Элрон — в задумчивости. Мимо промчалось несколько машин; каждый раз Чонси машинально и без всякой надежды поднимал натренированный большой палец. Они оба очень удивились, когда впереди них резко затормозил сжалившийся над ними водитель. Дверца открылась; Чонси обогнал Элрона и был бы первым, но Элрон схватил его за шиворот и оттащил назад.
— Лезь назад, дубина! — рявкнул он.
— Вечно мне не везет, — пробормотал Чонси, выполняя приказание. Он видел, кто сидел за рулем. Очень миловидная девушка.
— Куда вы направляетесь? — спросила она, когда Элрон захлопнул дверцу.
— Спрингфилд, — ответил он, вспомнив из того, что наговорил Чонси, что город находился на этой дороге. Он взглянул на свое новое знакомство. Она была настолько миниатюрной и прекрасной, насколько он был большим и прекрасным. Она вела машину по-настоящему артистически. Золотисто-каштановые глаза гармонировали с цветом волос. Оценивая ее по-человечески, Элрон нашел, что она очень привлекательная.
— Я довезу вас туда, — сказала она.
— Спасибо, барышня.
Она бросила на него быстрый взгляд.
— В чем дело, красотка? — спросил он.
— Нет, ничего. Не называйте меня красоткой.
— Ладно, ладно.
Она вновь метнула на него взгляд.
— Вы что, разыгрываете меня? — спросила она.
— В чем?
— Вы непохожи — хотя я не знаю.
— Выскажись, сестренка.
— Ну, как-то, ну, непохожи на тех, кто зовет девушек «красотка».
— О, — сказал он. — Ты имеешь в виду — ты бы сказала это как-то по-другому. — Ему было тяжеловато с ограниченным словарным запасом Чонси.
— Что-то в этом роде. Чем вы будете заниматься в Спрингфилде?
— Думаю просто побродить вокруг. Хочу посмотреть город.
— Не говорите мне, что вы никогда не видели города!
— Послушай, — отрывисто бросил он, прикрывая свою ошибку одной из штучек Чонси, — тебя это не волнует, не так ли? Какое твое дело?
— О, прошу меня простить, — сказала она с кислой миной. Он почувствовал что-то неестественное в наступившем молчании.
— Рассердилась, а?
Она посмотрела на него с презрением и хмыкнула.
Тривиальный тупик заинтриговал его.
— Остановись! — приказал он ей.
— Что? — с яростью в голосе спросила она.
Он наклонился вперед и поймал ее взгляд.
— Остановись!
Она выключила зажигание, и большая машина остановилась. Элрон взял ее за плечо и повернул к себе. Она начала было сопротивляться, но все произошло слишком быстро.
Тончайшие мысленные лучи пронизали ее мозг, исследовали уголки памяти, вкусы, суждения, взгляды и словарь. Он узнал, почему называть женщину «красотка» считалось неприличным в порядочном обществе и что цивилизованные люди никогда не надевали десятигаллоновые шляпы вместе с крылатым воротником. Ее язык понравился ему несколько больше, чем грубые несоответствия Чонси. Он узнал, что такое музыка, очень многое о деньгах, что, само по себе уже удивительно, почти никогда не занимало мысли Чонси. Он узнал кое-что о самой девушке; ее звали Ариадна Дру, у нее было огромное состояние, которое она не заработала, и она настолько привыкла, чтобы к ней обращались в соответствии с ее положением в обществе, что относилась беспечно к таким вещам, как подвезти голосующих в попутной машине.
Он отпустил ее, унося из ее памяти происшедшее с тем, чтобы она завела машину и отправилась дальше.
— С какой стати я останавливалась?
— С тем, чтобы я мог проверить заднюю шину, — сымпровизировал он. Мысленно он вернулся к тому, что, как он обнаружил, может ее интересовать. Одежда занимала видное место.
— Я должен извиниться, — сказал ей он слово в слово, как говорила она, — за эту шляпу. Она просто слишком, слишком отвратительная. Недавно я видел прелестную шляпку в магазине на проспекте, и я собираюсь ее купить. Я не шучу, дорогая!
Она со страхом взглянула на его благородный профиль и массивные плечи. Он продолжал болтать:
— Как-то я встретил Сюзи Гринфорд. Ты знаешь Сюзи. О, она меня не видела! Я позаботился об этом! А ты знаешь, с кем она была? С этим ужасным человеком Дженкинсом!
— Кто вы такой? — спросила она.
— Мне говорили, что Сюзи… Что? Кто я? О, просто один из молодых людей, дорогая. Так на чем я остановился? Ах да, Сюзи. Ты, возможно, слышала эту ужасную сплетню до того, как ей пришлось! — поэтому скажи мне, и я замолчу, если хочешь. Но она заявила своему мужу…
— Дальше я не еду, — отрезала девушка, подруливая к обочине.
— Хорошо, я… — Элрон почувствовал, что самое правильное — это выйти из машины. Он открыл дверцу и повернулся к ней.
— Спасибо, что подвезла, дорогая. Дай мне знать, если когда-нибудь смогу отплатить тебе тем же. — Он отступил на тротуар, а она захлопнула дверцу и открыла окно.
— Ты забыл сделать маникюр, — сказала она ехидно и рванула машину с места.
— Что ты наделал, черт побери? — спросил голос рядом с ним. Чонси с грустью смотрел вслед «пикапу».
— Не выражайся, — сказал Элрон. — Это вульгарно. Ты очень груб, Чонси. Я не хочу, чтобы ты был рядом со мной. До свидания, дорогой. — А что мог Элрон поделать, если Ариадна Дру обращалась с этим словом ко всем?
Маленький бродяжка стоял с открытым ртом, глядя в спину греческого бога в крикливом клетчатом костюме, и медленно направился за ним.
— За этим парнем надо понаблюдать! — пробормотал он. — Вот так так!
Имея новые знания о людях, Элрон без труда заполучил несколько долларов у прохожего прямо на улице — он просто потребовал — и снял для своего тела номер в гостинице. Исследуя мозг Ариадны, он узнал, что такое почерк, расписался в книге приезжих и оплатил номер без всякой задержки. Как только его тело нормально разместилось на постели, он открыл крышку в голове и выскользнул наружу. Он чувствовал, что без него тело отдохнет лучше.
Он выбрался из окна и некоторое время висел высоко над городком, разыскивая знакомые колебания — импульсы мозга Ариадны. Освободившись от громоздкого человеческого тела, Элрон был гораздо более чувствительным к таким вещам. Он хотел увидеть Ариадну немедленно, потому что хотел услышать о своем поведении.
Он вскоре уловил ее. Для него она была примерно тем же, что для нас тонкие духи. Он понесся на городскую окраину и устремился вниз к массивному зданию из красного кирпича, окруженному прекрасным ландшафтом. Он дважды облетел его в поисках ее точного местонахождения в доме и спустился вниз по дымоходу. Он повис прямо над искусственными поленьями в камине и начал подслушивать.
Ариадна сидела в своей экстравагантной гостиной, болтая с — не может этого быть — внушающей восхищение Сюзи Гринфорд. Сюзи была некрасивой девушкой с мелкой душонкой и имела способность выудить сведения из любого данного знакомого и по пылкому согласию могла целыми неделями заниматься исключительно злословием. Она походила на воробья с раздробленными зубами, одевалась так, будто выиграла пари на скачках в Дюбюке и имела личность, действующую так же успокаивающе, как зуд семилетней давности.
— Ну, что ты слышала сегодня? — выжидающе спросила она.
Мысли Ариадны витали далеко-далеко, я она только улыбнулась.
— О Ари, — сказала Сюзи. — Ну я прошу! По тебе видно, что сегодня, должно быть, что-то произошло. Пожалуйста, ты никогда мне ничего не рассказываешь!
Ариадна как женщина не обратила внимания на эту ложь и могла переменить предмет разговора, но прятавшийся в дымоходе Элрон нежно пощекотал некоторые из ее мозговых извилин своими неосязаемыми усиками. Она неожиданно встрепенулась и повернулась к Сюзи. Элрон мог получить ее ответ непосредственно, но его интересовало, каким образом она выразит свою реакцию собеседнице и как та получит ее.
— Если ты так хочешь знать, — сказала Ариадна, — сегодня я кое-кого встретила. Мужчину. — Она вздохнула. Довольная Сюзи придвинулась поближе. Когда она не превращалась во весь рот, она слушала во все уши.
— Где?
— Подобрала его на дороге. Сью, ты никогда не видела такую пару, как эти двое. Они были похожи на пару комиков. Один был бродяга — вначале я думала, оба. Маленький влез в багажное отделение, а симпатичный ехал впереди.
— Симпатичный?
— Дорогая, ты не можешь себе представить! Я никогда не видела…
— Но ты сказала, они были комики!
— Выглядели комично, дорогая. — Сидевший в камине мозг в золотой оболочке произвел эквивалент кивка и послал мысленный импульс Ариадне. Как будто отвечая на вопрос, она сказала: — Он бы так хорошо смотрелся в мягком сером костюме и фетровой шляпе. И я не знаю, кто он такой, но я думаю, он должен быть искателем приключений. Кем-то вроде поэта — писателя — искателя приключений.
— Но кем он был?
Ариадна внезапно нашла возможным говорить о других вещах. Она заставила Сюзи начать рассказ о грешках ее кроткого жениха и вскоре полностью заслонила все мысли о своем изменчивом таинственном мужчине. Элрон скрылся.
Вернувшись в гостиницу, яйцевидный пришелец завис над своим спящим телом и погрузился в горькие размышления. Ему было стыдно за недооценку таких тонких нюансов поведения людей. Он сделал какое-то посмешище из двуногого, которого сотворил, и этот факт раздражал его. В этом таился вызов; Элрон мог управлять силами, которые в момент превратят в порошок всю эту небольшую галактику и развеют ее прах в семи измерениях, если он того пожелает; в то же время женщина определенно ставила его в глупое положение. Он подумал, что ни в одной вселенной не встречалось ничего такого, как изворотливый и требовательный ум женщины. Точно так же он понял, что женщиной легко руководить до тех пор, пока все складывается так, как она хочет. Он был полон решимости узнать, насколько точно мужчина мог соответствовать идеалу женщины и в то же время оставаться мужчиной; именно это он собирался проделать с этим мужчиной, которого создал сам.
Пролетели долгие и богатые событиями три месяца, прежде чем Ариадна Дру вновь встретилась с Элроном. Он ушел в своей десятигаллоновой шляпе, крикливом костюме в клетку и желтых туфлях; он унес с собой разговорные варианты и бродягу Чонси. Он отправился в их величайший город и выискивал людей, которые знали, как помочь ему достичь феноменального статуса мужчины, достойного Ариадны.
Для него это было увлекательной игрой. В коридорах университетов, в лагерях, готовящих спортсменов-профессионалов, в школах для девочек, детских садах, на хлопкоочистительных заводах, в притонах и на фабриках он находил людей, разговаривал с ними, процеживал, фильтровал и поглощал то, что содержалось в их умах. Отбирая и смешивая, он создал себе интеллект, тот тип умственных способностей, который легковесные натуры вроде Сюзи Гринфорд пишут с большой И. Вместо того чтобы подделываться под речь каждого человека путем использования такой речи, он разработал свою слегка акцентированную идиому, чисто личную и исключительно оригинальную. Он сделал себе земное прошлое, начиная от аккуратной фотокопии свидетельства о рождении и кончая гарантированными квитанциями за арендную плату. Он прощупал умы редакторов и издателей, из неразберихи разных вкусов и хаотической идеологии он выудил здоровые и осуществимые идеи той работы, которой следовало заняться. Он занялся популяризацией поэзии. В то время как его тело купалось в роскоши, ум, заключенный в безгранично могущественную оболочку, носился над планетой. Элрон мог рассказать нью-йоркской аудитории об интересных людях, с которыми он встречался в Мельбурне, Австралия, а на следующий день мог показать телеграмму от одного-двух лиц, которым он нанес визит накануне вечером. И по всей земле были разбросаны люди, считавшие, что они знакомы с этим феноменальным молодым человеком в течение многих лет.
Ариадна снова встретилась с Элроном на одном из чаепитий, где читались бледно-розовые и напыщенные стихи. Сюзи устроила чай в честь новой знаменитости. Ари пришла поздно, как того требовали приличия, и выглядела превосходно в платье зеленовато-голубого цвета, отличавшемся строгой утонченностью. Элрон должен выступать — что-то вроде «Метемпсихоз и современная жизнь». Ари должна была спеть.
Он ожидал ее. Он был в светло-сером костюме, а на вешалке у дверей висела его фетровая шляпа. Как и всегда, ее появление было восхитительным зрелищем, все признавали это, но для нее главным было захватывающее дух ощущение того, что она показывала себя только одному человеку во всей толпа. Разумеется, она слышала о нем. Он был «увлечением», этим словом пользовались в порядочном обществе, когда говорили о появившейся знаменитости. Будущие и прошлые принадлежат к тем, кем не увлекаются.
Но таким она его никогда не видела. Он встал, поклонился ей и улыбнулся, затем он без слов взял ее под руку, поклонился хозяйке дома и вышел вместе с ней. Именно так он и поступил. Бедная Сюзи! Ее выступающие зубы едва скрыли небольшую полоску пены на губах.
— Да! — сказала Ариадна, когда они вышли на улицу. — Что мы наделали!
— Тсс, тсс! — сказал он, помогая ей усесться в свою небольшую шестнадцатицилиндровую машину. — Я думаю, Сюзи это переживет. Только подумайте, скольким она расскажет!
Ари рассмеялась, глядя на него со странным выражением лица.
— Господин Элрон, вы не… не тот самый человек, что…
— Что вы подобрали на шоссе три месяца тому назад, причем похожего на комика?
Она покраснела.
— Да, я тот самый человек.
— Я вела себя… грубо, когда вас высадила.
— Вы имели полное право, Ариадна.
— А что случилось с маленьким бродяжкой, с которым вы вместе путешествовали?
— Чонси! — вскричал Элрон, и перед ними внезапно появился одетый в аккуратную форму шофер, он поклонился и улыбнулся.
— Боже мой! — воскликнула Ариадна.
— Его ужасная дикция уже никого не обижает, — уверенно произнес Элрон. — Мне удалось изменить его отношение к работе, но даже я не сумел исправить его произношение. Теперь он не разговаривает.
Машина удалялась все дальше от города, и она долго смотрела на Элрона.
— Вы именно такой, каким я вас считала, — прошептала она. Он знал это.
Это был их первый совместный вечер. За ним последовали другие вечера, и Элрон вел себя безупречно, как и подобает умному и светскому человеку на двух ногах. Ему нравилось исполнять любые желания и капризы Ари; как и любая красивая женщина, ока легко поддавалась переменам, настроения, поэтому он с удовольствием предугадывал и предупреждал ее прихоти. Он приспосабливал себя к ней час за часом, день за днем. Он был идеальным. Он был совершенным.
Итак, ей стало скучно. Он приспособился и к этому, тогда она впала в ярость. Если ей было все равно, то же самое испытывал и он. Плохая тактика, как раз то самое, против чего сверхкосмические силы были бессильны.
О, он старался; да, и упорно. Он задавал ей вопросы, он занимался ее психоанализом, он даже убил всех стрептококков у нее в крови, думая, что они были причиной несчастья. Единственное, чего он добился, — пассивной неприязни с ее стороны. Он был всего лишь наполовину моложе времени и кое-что знал о терпении; но это терпение стало истощаться под давлением этой самой женщины из рода человеческого.
И естественно, произошла решающая сцена. Дело было днем, у нее в доме, вся сцена была исключительно эффектной. Он без труда мог читать ее мысли, но только те, которые возникали у нее. Она знала, что он ей наскучил. Но она знала и то, что безумно любит его, а поэтому она не старалась анализировать свою враждебность по отношению к нему. Таким образом, он был беспомощным, чувствуя себя запутавшимся в ее необъяснимой неприязни.
Все началось с пустяка — он вошел в комнату, она стояла у окна спиной к нему и даже не повернулась. Нет, она ни словом, ни жестом не выказывала своей холодности, она просто не стала оборачиваться. Булавочный укол. Он подождал десять минут, подошел и с силой тряхнул ее. Она запуталась каблуком в ковре, потеряла равновесие, ударилась о каминную полку и, теряя сознание, растянулась на полу, среди обломков разбившихся безделушек. Какое-то мгновение Элрон стоял, чувствуя себя глупо, а затем заключил ее в объятья. Прежде чем он отпустил ее, она обвила его шею руками и стала страстно целовать. И этот бедняга со всем его великолепием не знал, что ему делать.
— О, Элрон, — лепетала она. — Ты — зверь! Ты ударил меня. О, мой дорогой! Я так тебя люблю! Я никогда не думала, что ты решишься на это!
Элрона внезапно осенило. Вот в чем главный секрет этого существа, называемого женщиной. Она не могла его любить, пока он вел себя совершенно рационально. Она не могла его любить, пока он был таким, кого она считала идеальным. Но когда он совершил что-то «звериное» — слово-синоним «неинтеллигентное», — она полюбила его. Он посмотрел на ее красивые губы, красивые черные глаза, засмеялся, поцеловал и осторожно опустил на пол.
— Вернусь через пару дней, дорогая, — сказал он и вышел, не обращая внимания на ее крики.
Теперь он знал, что делать. Он был благодарен ей за то, что она некоторое время забавляла его и научила его нечто новому. Но продолжать встречаться с ней — значит расстроиться, а этого он не мог позволить. Чтобы она была счастлива, ему придется время от времени вести себя неинтеллигентно, именно этого он не мог вынести. Он ушел. Он сел в свой огромный автомобиль и поехал вниз по шоссе.
«Жаль, что я не человек, — размышлял он, ведя машину. — Я бы хотел им быть, но… Нет, я не могу беспокоить себя и постоянно следить за таким сложным явлением, как Ариадна!»
Он остановился на окраине городка и нашел свою лабораторию. Забравшись внутрь, он лег на стол, открыл череп и вышел наружу. Подойдя к машине, стоявшей в углу, он что-то добавил, что-то убрал, сменил и подправил вокруг неподвижного тела появилось сияние. Что-то происходило внутри черепа. Что-то образовывалось внутри, и, когда процесс закончился, череп медленно закрылся. Через три часа человек Элрон слез со стола и встал, глядя на него. Золотое яйцо подлетело к нему и устроилось на плече.
— Спасибо тебе за это… это сознание, — сказал Элрон.
— О, не стоит благодарности, — телепатически ответило яйцо. — Оно было у тебя уже несколько месяцев. Я дал тебе только то, что тебе нужно для полноты счастья.
— Что я должен делать? — спросил человек.
— Возвращайся к Ариадне. Начни с того, на чем я остановился. Ты можешь — ты человек, обладающий совершенством каждой клетки, железы, ткани.
— Спасибо тебе за это. Я хотел быть с ней, но на это не было указания.
— Не обращай внимания. Женись на ней и сделай ее счастливой. Никогда не рассказывай ей обо мне — теперь ты будешь жить самостоятельно, для этого у тебя хватит и времени, и ума, ты будешь делать то, что делал. Ари хорошо относилась ко мне; я ей многим обязан.
— Что-нибудь еще?
— Да. Только одно, но запиши это в своей памяти огненными буквами: если мужчина не бывает частично болваном, тогда женщина вряд ли будет его любить. Будь всегда немного глупым и изредка очень глупым. Но не будь идеальным!
— Хорошо. Пока.
— Будь счастлив… э-э… сынок…
Элрон-человек вышел из лаборатории навстречу солнечному свету. Золотой пришелец устроился на полу и лежал там около часа. Раз он засмеялся про себя и сказал: «Слишком идеальный!»
И почувствовал себя ужасно, ужасно одиноким.
Искусники планеты Ксанаду
И вот Солнце обернулось сверхновой звездой, а человечество раздробилось на части и рассеялось по всему космосу; и так хорошо люди знали себя, что понимали: надо сохранить не только самую жизнь, но и свое прошлое, иначе они утратят человеческую сущность; и так гордились они собой, что свои традиции превратили в строгие обряды и нерушимые правила.
Великая мечта воодушевляла человечество: куда бы ни занесло его осколки и частицы, сколь разной ни оказалась бы их судьба, им не придется начинать сначала, они продолжат извечный путь человечества; и по всей вселенной, во все времена люди останутся людьми, будут говорить как люди и мыслить как люди, стремиться к новым целям и достигать их; и когда бы ни повстречал человек человека, сколь бы разны и далеки друг от друга они ни были, они встретятся мирно, признают друг в друге родню и заговорят на одном языке.
Но такова уж человеческая природа…
Брил вынырнул из глубин космоса неподалеку от розовой звезды, поморщился от ее розового сияния и отыскал четвертую планету. Она повисла в пространстве, дожидаясь его, словно некий экзотический плод. (Зрелый ли это плод? И удастся ли заставить его дозреть? И не таит ли он яда?) Он оставил свой аппарат на орбите и в даровой капсуле опустился на планету. У водопада, наблюдая за спуском, ждал юный дикарь.
— Земля была мне матерью, — произнес Брил, не выходя из шара. Это было традиционное приветствие человечества, и говорил он на Древнем языке.
— И мне отцом, — докончил дикарь, выговор у него был ужасный.
Брил осторожно вылез из капсулы, но не отошел от шара ни на шаг. Оставалось довершить свою часть обряда.
— Я чту различие в наших желаниях, ибо каждый из нас личность, и приветствую тебя.
— Я чту равенство наших прав, ибо все мы люди, и приветствую тебя, отозвался юнец. — Я Уонайн, сын Тэнайна, сенатора, и жены его Нины. А это место называется округ Ксанаду на Ксанаду, четвертой планете.
— Я Брил с Кит Карсона, второй планеты в системе Самнер, сочлен Наивысшей Власти, — сказал гость и добавил: — Я прибыл с миром.
Он подождал, не отбросит ли туземец, согласно старинному дипломатическому этикету, какое-либо оружие. Уонайн ничего такого не сделал — оружия при нем явно не было. Единственная его одежда — легкая туника, перехваченная широким поясом из каких-то плоских черных, до блеска отполированных камней, под таким одеянием не спрячешь и стрелу. Брил, однако, выждал еще минуту, присматриваясь к безмятежному лицу юного дикаря: не подозревает ли Уонайн, что в тугом черном мундире, в сверкающих ботфортах, в металлических перчатках с крагами скрыт целый арсенал?
Но Уонайн сказал только:
— Так добро пожаловать, приди с миром! — и улыбнулся. — Войди в дом Тэнайна и мой и отдохни.
— Ты сказал, что Тэнайн, твой отец, — сенатор? Может он помочь мне попасть в ваш правительственный центр?
Подросток помедлил, чуть шевеля губами, будто переводил про себя слова мертвого языка на знакомое наречие. Потом сказал:
— Да, конечно.
Брил слегка стукнул пальцами правой руки по ладони левой, затянутой в перчатку, и шар-капсула взметнулся в воздух — скоро он достигнет корабля и останется там, на орбите, пока не понадобится вновь. Уонайн не ахнул, не изумился — должно быть, это выше его понимания, подумал Брил.
И он зашагал вслед за мальчиком по тропинке, что вилась среди чудесных, пышно цветущих растений — больше всего тут было лиловых цветов, попадались снежно-белые, а порой и ярко-алые, и на всех лепестках искрились алмазные брызги водопада. Тропа шла в гору, здесь по обе стороны росла густая мягкая трава: когда к ней приближались, она была красная, когда проходили мимо — бледно-розовая.
На ходу Брил пытливо осматривался, узкие черные глаза его все видели, все подмечали: мальчик поднимается в гору пружинистым шагом, дышит легко и свободно, тонкая ткань его туники переливается на ветру всеми цветами радуги; там и сям высятся могучие деревья, за иными может укрыться человек или оружие; а кое-где из почвы торчат каменные выступы, обнажения горных пород, по ним можно судить, какие тут есть ископаемые; летают птицы, слышен словно бы птичий свист и щебет, но, может быть, это и какой-то условный знак…
От взгляда этого человека ускользало только очевидное, но ведь очевидного в мире так мало!
Однако он никак не готов был увидеть такой дом: они с мальчиком уже наполовину прошли окружающий парк, когда Брил, наконец, понял, что это и есть жилище Уонайна.
Никаких стен и границ не заметно. В одном месте дом поднимается высоко, в другом это просто площадка меж двумя цветочными клумбами; там комната становится террасой, здесь лужайка служит ковром: над ней, оказывается, крыша. Дом разделен не столько на комнаты, сколько на открытые пространства — то подобием сквозной садовой решетки, то просто иной цветовой гаммой. И — нигде ни одной стены. Негде спрятаться, укрыться, запереться. Вся округа, все небо без помехи заглядывают в дом, видят его насквозь, и весь этот дом — одно огромное окно в мир.
При виде всего этого Брил несколько изменил свое мнение о туземцах. Высокомерие осталось, но прибавилась еще и подозрительность. Он-то знает людей, недаром сказано: «Каждому человеку есть что скрывать». И хоть здесь не видно было ни одного укромного уголка, он лишь стал еще зорче присматриваться к окружающему, спрашивая себя: как же они прячут то, что хотят скрыть?
— Тэн! Тэн! — кричал между тем мальчик. — Я привел друга!
По саду навстречу им шли мужчина и женщина. Мужчина настоящий великан, но в остальном так похож на Уонайна, что сразу ясно: это отец и сын. Тот же длинный и узкий разрез ясных серых, широко расставленных глаз, те же яркие огненно-рыжие волосы. Тот же крупный и, однако, изящно очерченный нос, губы совсем не толстые, но рот большой и добродушный.
Зато женщина…
Не сразу Брил позволил себе посмотреть на нее, позволил себе поверить, что может жить на свете такая женщина. Увидев ее, он торопливо отвел глаза и потом уже все время ощущал ее присутствие и лишь изредка украдкой взглядывал, чтобы увериться: да, это не почудилось, это все правда волосы, лицо, голос, тело. Как и мужа и сына, ее окутывало радужное переливчатое облако, и лишь когда ветерок замирал, видно было, что это схваченная черным поясом туника.
— Это Брил с Кит Карсона, из системы Самнера, — оживленно болтал мальчишка, — он сочлен Наивысшей Власти, и это их вторая планета, и он знает приветствие и сказал все правильно. И я тоже, — прибавил он, смеясь. — А это Тэнайн, сенатор, и Нина, моя мать.
— Добро пожаловать. Брил с планеты Кит Карсон, — сказала женщина.
Он с трудом отвел глаза и почтительно склонил голову.
— Войди же, — дружелюбно сказал Тэнайн и провел гостя под сводом, который оказался не отдельной аркой, как можно было подумать, но входом в дом.
Комната была широкая, один конец шире другого, хотя сразу не определишь, намного ли. Пол неровный, постепенно повышается к одному углу, который занимает какая-то поросшая мохом насыпь. Там и сям разбросаны белые и серо-полосатые глыбы, по виду это камни, а тронешь рукой — словно бы живая плоть. Иные из них гладкие, как стол, в иных и в той насыпи в углу есть углубления вроде полок, вот и вся мебель.
По комнате, журча и пенясь, струится вода, как будто обыкновенный ручеек; но Брил заметил: Нина прошла босыми ногами по чему-то невидимому, чем покрыт этот ручей во всю длину, до озерка, в которое он впадает в дальнем конце комнаты. Это озерко он видел, когда они только еще шли сюда, и непонятно, все ли оно заключено в доме или частью остается снаружи. У самого озерка растет огромное дерево, тяжелая листва клонится над насыпью, и похоже, что широко распростертые нижние ветви переплетены тем же невидимым веществом, которым покрыт ручей, и образуют сплошной навес. Над головой ничего больше нет, но ощущение такое, словно это потолок.
Все это безмерно угнетало Брила, и он даже поймал себя на внезапной острой тоске по дому, по многоэтажным стальным городам родной планеты.
Нина улыбнулась и оставила их втроем. Следуя примеру хозяина. Брил опустился наземь (или это был пол?) в том месте, где он переходил в насыпь (или в стену?). Все существо Брила возмущалось: расплывчатость, небрежность замысла — верный знак, что здешним жителям чужды решимость, дисциплина, строгость и собранность. Но он знал, как себя держать: на первых порах но следует выдавать варварам свои истинные чувства.
— Нина сейчас вернется, — сказал Тэнайн.
Брил, который неотрывно следил, как проворно и легко движется женщина во дворе, за прозрачной стеной, при этих словах чуть не подскочил.
— Я не знаю ваших обычаев и старался понять, что она делает.
— Готовит тебе поесть, — объяснил Тэнайн.
— Сама?
Тэнайн и его сын посмотрели с недоумением.
— Я полагал, что дама эта — супруга сенатора, — сказал Брил. Он считал, что это исчерпывающий ответ, но те двое не поняли. Он посмотрел на мальчика, потом на мужчину. — Возможно, под словом. «сенатор» я подразумеваю не то, что вы.
— Да, возможно. Не скажешь ли ты нам, что такое сенатор на твоей планете?
— Это член Сената, слуга Наивысшей Власти и вождь свободной Нации.
— А его жена?
— Жена сенатора пользуется теми же привилегиями. Она может прислуживать сочлену Наивысшей Власти, но, уж конечно, никому другому…
Мальчик что-то пробормотал с изумлением, какого не вызвали у него прежде ни сам Брил, ни шар-капсула.
— Скажи, — продолжал Тэнайн, — разве ты не говорил, кто ты и откуда?
— Говорил! Он мне сам сказал у водопада! — вмешался мальчик.
— Но я не представил доказательств, — сухо сказал Брил и, заметив, что сын с отцом переглянулись, пояснил: — Верительных грамот, письменных полномочий. — И коснулся небольшой плоской сумки, висевшей у него на энергопоясе.
— А разве верительная грамота говорит, что тебя зовут не Брил и ты прилетел не с планеты Кит Карсон из системы Самнера, а откуда-нибудь еще? — простодушно спросил Уонайн.
Брил хмуро глянул на него, а Тэнайн сказал мягко:
— Спокойнее, Уонайн. — И обернулся к Брилу: — Конечно, мы во многом различны, так всегда бывает с жителями разных миров. Но, я уверен, в одном мы схожи: молодость порою спешит напрямик там, где мудрость прокладывает обходной путь.
Брил помолчал, обдумывая эти слова. Видимо, это что-то вроде извинения, решил он и коротко кивнул. Молодежь у них тут жалкая и никчемная. На Карсоне мальчишка в возрасте этого Уонайна уже солдат, и готов нести солдатскую службу, и никто не станет за него извиняться. И уж он не допустит ни единого промаха. Ни единого!
— Мои верительные грамоты я должен вручить вашим правителям, когда с ними встречусь, — сказал он. — Кстати, когда это можно сделать?
Тэнайн пожал могучими плечами.
— Когда тебе угодно.
— Это далеко?
Тэнайн посмотрел с недоумением:
— Что далеко?
— Ваша столица — или где там собирается ваш Сенат.
— А, понимаю. Он не собирается в том смысле, как ты думаешь. Но, как когда-то говорили, он заседает непрерывно. Мы…
Он сжал губы, с них летел какой-то певучий короткий звук. И сейчас же Тэнайн засмеялся.
— Прости! — сердечно сказал он. — В Древнем языке не хватает некоторых слов, некоторых понятий… Вот если б ты научился говорить по-нашему! Согласен? Наш язык прост и удобен, и основан на том, что тебе хорошо знакомо. У вас на Кит Карсоне, уж наверно, тоже есть еще какой-то язык, кроме Древнего?
— Я чту Древний язык, — сухо молвил Брил. — Я хотел бы знать, когда я могу увидеться со здешними правителями и обсудить некоторые вопросы всепланетного и межпланетного значения.
— Обсуди их со мной.
— Вы — сенатор, — сказал Брил, и в тоне его ясно звучало: «Всего лишь сенатор».
— Верно, — сказал Тэнайн.
Стараясь не терять терпения, Брил спросил:
— А что такое сенатор на вашей планете?
— Тот, кто связывает людей своего округа со всеми другими людьми. Тот, кто хорошо знает дела и заботы небольшого участка планеты и может привести их в согласие с тем, что происходит на всей планете.
— А кому служит ваш сенат?
— Людям, — сказал Тэнайн так, словно его сызнова спрашивали об одном и том же.
— Ну да, конечно. А кто же служит сенату?
— Сенаторы.
Брил прикрыл глаза, с языка его чуть не сорвалось крепкое словцо.
— Из кого состоит ваше правительство? — спросил он ровным голосом.
Все это время Уонайн жадно слушал, переводя взгляд с одного собеседника на другого, словно увлеченный зритель какой-нибудь стремительной игры в мяч. Но тут он не выдержал:
— А что значит «правительство»?
В эту минуту появилась Нина, и Брил вздохнул с облегчением. Она вышла из тенистого уголка в саду, где занималась чем-то совершенно непонятным у подобия длинного рабочего стола, и теперь шла к ним по террасе. Она несла огромный поднос — нет, скорее вела его, заметил Брил, когда она подошла ближе. Тремя пальцами она поддерживала поднос снизу и одним сзади, ладони он почти не касался. Прозрачная стена комнаты исчезла при ее приближении, а может быть, Нина прошла в том месте, где стены не было.
— Надеюсь, хоть что-нибудь здесь придется тебе по вкусу, — весело сказала она и опустила поднос на бугорок рядом с Брилом.
Не поднимая глаз от еды, силясь замкнуться, чтобы весь его мир не заполонили благоухание и свежесть, исходящие от этой женщины, так близко наклонившейся к нему, Брил сказал:
— Все это очень кстати.
Нина отошла к мужу, опустилась наземь у его ног и, откинувшись, оперлась на его колени. Он ласково запустил пальцы в ее густые волосы, и она, вскинув глаза, блеснула ему мимолетной улыбкой. С еды, многоцветной, точно женское платье, тут дымящейся жаром, там источающей в воздух прохладу, Брил перевел взгляд на три улыбающихся, внимательных лица. Он не знал, как быть.
— Да, все это очень кстати, — повторил он, взял одно белое печенье и поднялся, озираясь по сторонам, осматривая этот нелепый прозрачный дом и все вокруг. Куда деваться?!
Пар, поднимающийся от подноса, защекотал ноздри, и у Брила потекли слюнки. Он отчаянно голоден, но…
Со вздохом он сел, положил печенье на прежнее место. Силился улыбнуться, но улыбка не получилась.
— Неужели тебе совсем ничего не нравится? — озабоченно спросила Нина.
— Не могу я здесь есть! — отвечал Брил, но тут же почувствовал в туземцах что-то такое, чего прежде не было, и прибавил: — Благодарю. Опять посмотрел на их невозмутимые лица. И сказал Нине: — Все это очень хорошо приготовлено, приятно посмотреть.
— Так ешь! — предложила она и улыбнулась.
Эта улыбка подействовала на Брила престранным образом. Ни их ужасающая распущенность, эта манера сидеть и лежать где попало и как попало, позволять мальчишке вмешиваться в разговор, ни бесстыдное признание, что у них есть какой-то свой варварский язык — ничто не могло вывести его из равновесия. А тут, ничуть не изменившись в лице и не уронив столь позорным образом собственного достоинства, он, однако, почувствовал, что краснеет! Он тотчас насупился и обратил эту ребяческую слабость в краску гнева. Ох, с каким наслаждением он наложит руку на самое сердце этой варварской культуры и стиснет его без пощады! Вот тогда будет покончено со всякими лицемерными любезностями! Будут знать, дикари, кого можно унизить, а кого нет!
Но эти трое смотрели так невинно и простодушно… на открытом лице мальчика — ни тени злорадства, на мужественном лице Тэнайна — искренняя забота о госте, на лице Нины… ох, какое у нее лицо! Нет, нельзя выдать смятение. Если они нарочно хотят его смутить, он не доставит им этого удовольствия. А если это неумышленно, пусть не заподозрят, в чем он уязвим.
— Как видно, — произнес он медленно, — мы, жители планеты Кит Карсон, ценим уединение несколько более высоко, чем вы.
Все трое удивленно переглянулись, затем цветущее здоровым румянцем лицо Тэнайна прояснилось: он понял.
— Вы не едите на людях!
Брил не вздрогнул, но дрожь отвращения была в его голосе, когда он ответил коротко:
— Нет.
— О, — промолвила Нина. — Мне так жаль!
Брил счел за благо не уточнять — о чем именно она жалеет. Он сказал только:
— Неважно. Обычаи бывают разные. Я поем, когда останусь один.
— Теперь мы понимаем, — сказал Тэнайн. — Будь спокоен. Ешь.
Но они все так же сидели и смотрели на него!
— Как жаль, что ты не говоришь на другом нашем языке, — сказала Нина. Тогда было бы так просто объяснить! — Она подалась к Брилу, протянула руки, словно хотела прямо из воздуха извлечь желанное понимание и одарить им гостя. — Пожалуйста, Брил, постарайся понять. В одном ты очень ошибаешься: мы чтим уединение едва ли не превыше всего.
— Очевидно, мы вкладываем в это слово разный смысл, — ответил он.
— Но ведь это значит — когда человек остается наедине с собой, не так ли? Когда ты что-то делаешь, думаешь, работаешь или просто ты один и никто тебе при этом не мешает?
— Никто за тобой не следит.
— Ну? — радостно воскликнул Уонайн и выразительно развел руками, словно говоря: «Что и требовалось доказать!» — Так что же ты? Ешь! Мы не смотрим!
Ничего нельзя понять…
— Мой сын прав, — с усмешкой сказал Тэнайн, — только по обыкновению уж слишком режет напрямик. Он хочет сказать: мы не можем на тебя смотреть, Брил. Если ты хочешь уединения, мы просто _не можем тебя видеть_.
Вдруг озлившись и махнув на все рукой. Брил потянулся к подносу. Рывком схватил бокал, в котором, по словам Нины, была вода, достал из кармашка на поясе какую-то облатку, сунул в рот, проглотил и запил водой. Грохнул бокалом о поднос и, уже не сдерживаясь, крикнул:
— Больше вы ничего не увидите!
С непередаваемым выражением лица Нина легко поднялась на ноги, изогнулась, словно танцовщица, и чуть дотронулась до подноса. Он взмыл в воздух, и она повела его по двору прочь.
— Хорошо, — сказал Уонайн, будто в ответ на чьи-то неслышные слова, и неторопливо пошел следом за матерью.
Что же это было в ее лице?
Что-то такое, с чем она не могла совладать: оно поднялось из глубины к этой невозмутимой поверхности, готовое явственно обозначиться, вырваться наружу… Гнев? Если бы так! — подумал Брил. Обида? Он бы и это понял. Но… смех? Только бы не смех! — взмолилось что-то в его душе.
— Брил, — позвал Тэнайн.
Опять он до того забылся, заглядевшись на эту женщину, что голос Тэнайна заставил его вздрогнуть.
— Скажи, что нужно сделать, чтобы тебе удобно было есть, и я все устрою.
— Вы не сумеете, — без обиняков ответил Брил. Холодными, недобрыми глазами он обвел комнату и все вокруг. — Вы тут не строите стен, сквозь которые нельзя было бы видеть, и дверей, которые можно закрыть.
— Да, правда, не строим, — уже не в первый раз великан принимал его слова буквально, не замечая их оскорбительного смысла.
«Конечно, не строите, — подумал Брил. — Даже для…» — и тут в нем шевельнулось чудовищное подозрение.
— Мы, жители планеты Кит Карсон, всегда полагали, что история человечества есть путь развития от животного к чему-то более возвышенному. Разумеется, мы слишком скованы и не можем совсем уйти от животного состояния, но мы делаем все, чтобы не выставлять напоказ то, что осталось в человеке от животного. — Он сурово повел затянутой в перчатку рукой, указывая на весь этот огромный, открытый дом. — Вы, очевидно, не достигли такого уважения к идеалам. Я видел, как вы едите; несомненно, и другие отправления организма совершаются у вас так же открыто.
— Да, — сказал Тэнайн. — Но с этим (он указал пальцем) совсем другое дело.
— С чем — с этим?
Тэнайн снова показал на одну из серых глыб. Оторвал клочок мха — это был самый настоящий мох — и кинул на гладкую поверхность глыбы. Протянул руку, дотронулся до одной из серых полос. Мох потонул, как тонет камешек в зыбучем песке, только гораздо быстрее.
— Живую ткань, достаточно сложно организованную, они в себя не вбирают, — пояснил Тэнайн, — но мгновенно, до последней молекулы поглощают все остальное, и не только с поверхности, но даже на некотором расстоянии.
— Так это и есть у вас… э-э…
Тэн кивнул и подтвердил — да, оно самое и есть.
— Но… но ведь это значит — у всех на виду!
Тэн с улыбкой пожал плечами.
— Вовсе нет! Вот почему я и сказал, что это совсем другое дело. Едим мы все вместе. А это… — Тэн сорвал еще кусок мха и следил, как он погружается в серую глыбу. — Этого никто не заметит. — Он вдруг рассмеялся и опять сказал: — Хотел бы я, чтобы ты узнал наш язык. Так просто и понятно можно все это выразить.
Но Брила заботило другое.
— Я ценю ваше гостеприимство, — сказал он напыщенно, — но хотел бы продолжать свой путь. И как можно скорее, — прибавил он, с отвращением покосившись на серую глыбу.
— Как тебе угодно. Ты привез нам какую-то весть. Передай же ее.
— Она для вашего правительства.
— Для нашего правительства. Я уже сказал тебе: когда будешь к этому готов. Брил, говори.
— Я не верю, что вы единолично представляете всю планету!
— Я тоже в это не верю, — весело отозвался Тэнайн, — потому что это не так. Но когда ты говоришь со мной, тебя слышит еще сорок один человек, и все они сенаторы.
— Другого способа нет?
Тэнайн улыбнулся.
— Еще сорок один способ. Говори с любым из остальных. Никакой разницы нет.
— И нет более высокого правительственного органа?
Тэнайн протянул руку и достал из углубления в поросшей мохом насыпи бокал резного хрусталя с металлическим сияющим ободком по краю.
— Найти высший орган правительства Ксанаду — все равно что найти высшую точку вот здесь, — сказал он, проводя пальцем по ободку. Бокал отозвался нежным звоном.
— Не очень-то надежная система. Естественно, что мальчик даже не знает слова «правительство», — сказал Брил презрительно.
— У нас этот термин не в ходу, — ответил Тэнайн. — Правительства в таком смысле у нас нет. Очень мало есть такого, с чем гражданин нашего общества не мог бы справиться сам. Хотел бы я показать тебе, как мало на Ксанаду таких вещей. Если ты у нас погостишь, я тебе это покажу.
Он посмотрел Брилу прямо в глаза — тот только что снова пугливо и с отвращением покосился на серую глыбу — и откровенно рассмеялся. Но когда он опять заговорил, в голосе его было столько доброты, что ярость, мгновенно опалившая Брила, угасла.
— Не может ли твое дело подождать, пока ты не узнаешь нас получше, Брил? Говорю тебе, у нас на планете нет единого правящего центра, в сущности, нет почти никакого правительства. Мы, Сенат, просто советуем людям. И еще говорю тебе: обращаться к одному сенатору значит обращаться ко всем сразу, ты можешь сделать это сейчас, сию минуту, или через год когда захочешь. Я говорю тебе правду, можешь ее принять, а можешь месяцы и годы странствовать по всей планете и проверять меня — воля твоя, ты всегда и везде получишь тот же ответ.
— Откуда я узнаю, насколько точно будет передано остальным все, что я тебе сообщу? — уклончиво сказал Брил.
— Это не будет передано, — прямо ответил Тэн. — Все мы слышим тебя одновременно.
— Что-то вроде радио?
Тэн, чуть помедлив, кивнул:
— Да, что-то в этом роде.
— Я не стану учить ваш язык, — резко сказал Брил. — И не могу жить, как живете вы. Если вы согласитесь на эти условия, я еще немного у вас побуду.
— Согласимся? Да мы только, этого и хотим!
Тэн весело вскочил, шагнул к углублению, где стоял хрустальный бокал, и протянул руку ладонью вверх. Сверху соскользнул широкий непрозрачный лист какого-то блестящего белого вещества и замер в воздухе.
— Нарисуй пальцем, — сказал Тэнайн.
— Что нарисовать?
— Жилище, какое тебе нужно. Как ты хочешь жить, есть, спать, все, что надо.
— Мне требуется совсем немного. Все мы на Кит Карсоне умеем обходиться малым.
Он прицелился пальцем в металлической перчатке, словно это было оружие, поставил на пробу несколько точек в углу белого экрана, затем вывел четкий, аккуратный параллелепипед.
— Если принять мой рост за единицу, мне нужна вот такая постройка, полтора в длину, один с четвертью в вышину. Узкие просветы — отдушины на уровне глаз, по одной в каждом конце, по две в боковых стенах, затянутые сеткой от насекомых…
— У нас нет вредных насекомых, — заметил Тэнайн.
— Все равно — просветы, защищенные самой прочной сеткой, какая у вас найдется. Вот здесь — крюк, чтобы вешать одежду. Здесь кровать — плоская, жесткая, с твердой подстилкой не толще моей ладони, один и одна восьмая в длину, одна треть в ширину. Под кроватью наглухо закрытый ларь, запирающийся на замок, и чтобы отпереть его мог только я. Здесь полка размером треть на четверть, на пол-единицы над полом, чтобы, сидя возле нее, можно было есть. И еще… вот такую штуку, если она закрывается наглухо и вполне надежна. — Брил с досадой ткнул пальцем в сторону приспособления, похожего на серую каменную глыбу. — Вся эта постройка должна стоять обособленно от других зданий, на возвышенном месте, чтобы над нею не поднимались никакие деревья, холмы и скалы, и ничто не заслоняло бы подходов к ней со всех четырех сторон; построить надо прочно и крепко, насколько это возможно за короткий срок; и нужен свет, который я смогу сам включать и выключать, и дверь, которую только я один смогу отпереть.
— Прекрасно, — беспечно сказал Тэнайн. — Какая температура?
— Как здесь сейчас.
— Еще что? Музыка? Картины? У нас есть, например, очень неплохие…
Брил только фыркнул презрительно и весьма красноречиво.
— Если сумеете, проведите туда воду. А все остальное… это ведь жилище, а не дворец развлечений.
— Надеюсь, тебе будет удобно в этой… в этом жилище, — сказал Тэнайн с едва уловимой насмешкой.
— Именно к такому я привык, — надменно ответил Брил.
— Что ж, идем.
— Куда?
Великан поманил его и прошел под аркой. Брил, жмурясь от розового вечернего света, вышел за ним.
На пологом склоне, на полпути между домом Тэнайна и горной вершиной позади него, простирался луг, поросший красной травой; Брил заметил его, когда шел сюда от водопада. Сейчас на лугу толпился народ — люди сновали, точно мошкара вокруг огня, яркие легкие одежды сверкали, переливались несчетным множеством цветов и оттенков. А посередине торчало что-то похожее на гроб.
Брил не поверил собственным глазам, просто отказывался верить, но чем ближе они подходили, тем ясней становилось: перед ним та самая постройка, которую он только что нарисовал!
Он все замедлял и замедлял шаг, изумление его росло с каждой минутой. Вокруг небольшой постройки хлопотало много народу и даже дети — скрепляли края стены и кровли при помощи какой-то жужжащей машинки, затягивали сеткой узкие щели — оконца. Крохотная девчурка — должно быть, она только-только научилась ходить — бесстрашно подошла к Брилу, шепеляво попросила на Древнем языке дать ей руку и приложила его ладонь к какой-то пластинке, которую она принесла с собой.
— Теперь тебе сделают ключи, — объяснил Тэнайн, когда малышка затопала прочь, к двери, где ждал ее один из строителей.
Человек этот взял у девочки пластинку и вошел внутрь, видно было, как он опустился на колени возле кровати. Тэнайна с Брилом обогнал мальчик-подросток, он почти бегом нес лист того же материала, из которого сложены были стены и крыша. Лист был светло-коричневый, чуть шероховатый, с виду очень легкий, и, однако, чувствовалось, что он необыкновенно прочен. Когда они подошли вплотную, мальчик как раз приладил его между входом и концом кровати. Тщательно выровнял, приставив ребром к стене, чуть пристукнул по другому ребру ладонью — и вот он, стол, который требовался Брилу: ровный, надежный да притом безо всяких ножек и подпорок!
— Кажется, тебе, хотя бы на первый взгляд, кое-что здесь пришлось по вкусу, — услышал Брил.
Это была Нина. Она по воздуху подвела груженный снедью поднос к новоявленному столу, весело помахала рукой и пошла прочь.
— Я сейчас приду! — крикнул ей вдогонку Тэн и прибавил три односложных певучих слова на языке Ксанаду — должно быть, что-то ласковое, решил Брил, во всяком случае, так это прозвучало.
И тотчас Тэн снова с улыбкой обернулся к нему:
— Ну, Брил, как тебе это нравится?
— Но кто же всем распоряжался? — только и нашелся спросить Брил.
— Ты, — сказал Тэн, но этот ответ ничего не объяснял.
В отворенную дверь Брил видел, что люди уже идут прочь, смеясь и переговариваясь на своем ласковом, певучем языке. Вот какой-то юнец сорвал среди розовой травы ярко-алые цветы, подал девушке, она улыбнулась ему, и отчего-то Брила взяла досада. Он резко отвернулся и пошел вдоль стен, постукивая по ним кулаком, выглядывая в узкие прорези окон. Тэнайн опустился на колени, подергал запертый ларь под кроватью; сильные плечи его напряглись, но ларь был неподатлив, как скала.
— Приложи сюда ладонь, — сказал он.
Брил хлопнул рукой в перчатке по указанному месту.
Створки раздвинулись. Брил наклонился и заглянул внутрь. Ларь внутри светился, в глубине видно было светло-коричневую стену, по бокам рубчатые переборки, на которые опиралась постель. Он снова тронул нужную пластинку — створки сошлись беззвучно и так плотно, что едва можно было разглядеть, где они смыкаются.
— Так же и с дверью, — сказал Тэнайн. — Кроме тебя, никто ее не откроет. Здесь вода. Ты не сказал, куда именно ее подвести. Если так, как сейчас, неудобно…
Брил протянул руку к крану, и сразу же в чашу полилась прозрачная струя.
— Нет, все годится. Они работали, как настоящие мастера.
— Они и есть мастера, — сказал Тэнайн.
— Так значит, им уже приходилось сооружать такие постройки?
— Нет, никогда.
Брил пронзил его взглядом. Нет, не может этот простодушный варвар умышленно его дурачить! Видно, он. Брил, не уловил смысла: за долгие годы, их разделившие, как-то изменилось значение слов, унаследованных от общих предков. Пока просто запомним это, а обдумаем после.
— Тэнайн, — внезапно спросил он, — сколько вас, жителей Ксанаду?
— В нашем округе триста. На всей планете около тринадцати тысяч.
— Нас полтора миллиарда. А какой у вас самый большой город?
— Город?.. — повторил Тэнайн раздумчиво, словно роясь в памяти. — А, да, город! У нас их нет. У нас сорок два вот таких округа, одни побольше, другие поменьше.
— Все население вашей планеты поместилось бы в одном здании какого-нибудь города у нас на Кит Карсоне. И давно вы здесь? Сколько поколений у вас сменилось?
— Пожалуй, тридцать два, а то и тридцать пять.
— Мы обосновались на Кит Карсоне около шести столетий назад по земному счету. Выходит, по времени ваша культура более древняя. Может быть, вам интересно узнать, каким образом мы сумели настолько вас опередить?
— С восторгом послушаю, — сказал Тэнайн.
— Вы тут недурно владеете кое-какими ремеслами, — вслух размышлял Брил, — и отлично умеете работать сообща. Вы можете создать великолепный мир, если только захотите и если вами по-настоящему руководить.
— Вот как? — Тэнайн, видимо, был очень польщен.
— Мне надо подумать, — озабоченно продолжал Брил. — Вы не то, что мне… что я думал сначала. Пожалуй, я останусь у вас немного дольше, чем предполагал. Может быть, пока я стану изучать ваш народ, вы, в свою очередь, больше узнаете о моем.
— Буду рад и счастлив, — сказал Тэнайн. — А сейчас тебе еще что-нибудь нужно?
— Ничего. Можете идти.
На этот властный тон великан ответил только своей обычной открытой и приветливой улыбкой, помахал рукой и вышел. Слышно было, как он глубоким звучным баритоном окликнул жену и та радостно отозвалась. Брил прижал руку в перчатке к «замку», и дверь, бесшумно скользя, затворилась…
Он снял жесткую, тяжелую, отливающую металлом одежду, перчатки с крагами, ботфорты. Все это было соединено проводами: энергопитание в ботфортах, счетчики и управление — в брюках и поясе, воспринимающие устройства — в мундире, передатчики и локаторы — в перчатках.
Он повесил одежду на крюк и установил защитное поле, теперь сигнал предупредит его, если к его убежищу приблизится хотя бы на тридцать метров что-то или кто-то ростом больше мыши. Он установил радиационный купол, непроницаемый для всяких следящих лучей, лазеров и иного излучающего оружия. Потом подвесил левую перчатку с проводом над столом и принялся обрабатывать уголок светло-коричневой пластины.
Через полчаса он нашел, наконец, сочетание температуры и давления, способное ее разрушить, и, ошалев от неожиданности, опустился на край кровати. Из такого материала преспокойно можно строить космический корабль!
Так что же, у них были в запасе пластины именно тех размеров, какие он потребовал? Тогда на планете должны быть склады, должны быть заводы, которые выпускают такие вот доски всех размеров, на выбор. Или же здесь есть машины, способные производить этот материал, который он сейчас насилу расплавил, прямо так, с ходу.
Но никакой крупной промышленности у них нет, а если есть склады, то их не сумели обнаружить роботы-разведчики, засланные с Кит Карсона и летающие по постоянным орбитам вокруг Ксанаду вот уже пятьдесят лет.
Он откинулся на постель и стал размышлять.
Чтобы завладеть планетой, прежде всего надо разыскать центральное правительство. Если это самодержавная власть, построенная строго по принципу пирамиды, тем лучше: правящая верхушка малочисленна, убиваешь ее либо подчиняешь себе и используешь уже существующую организацию. Если никакого правительства нет, можно привлечь население на свою сторону либо истребить его. Если есть промышленность, ставишь своих надсмотрщиков и заставляешь туземцев работать, пока не обучишь этой технике людей со своей планеты, а потом туземцев уничтожаешь. Если они знают и умеют что-то, на твоей планете неизвестное, изучаешь это искусство либо подчиняешь себе мастеров. Все точно и определенно, все предусмотрено — каждая мелочь.
Но если, как доносили роботы, существует высокоразвитая технология — и никакой промышленности? Прочно установившаяся на всей планете культура — и почти никаких средств сообщения?
О подобном никто не слыхивал, и, когда роботы докладывают такое, на планету посылают исследователя. Его задача — выяснить, как туземцы все это проделывают. Он должен определить, что здесь нужно сохранить, а что уничтожить, когда настанет время прислать сюда экспедиционные войска.
Всегда есть хороший, надежный выход, думал Брил, заложив руки под голову и глядя в потолок. Имеется отличная планета, ничуть не хуже Земли, богатая природными ресурсами, населенная ничтожным количеством простаков. В любую минуту их можно с легкостью истребить.
Но сначала надо выяснить, как они общаются между собой, как достигают такой слаженности в работе и каким образом мгновенно постигают все тонкости мастерства, прежде незнакомого. И как вырабатывают сложнейшие, великолепные материалы в два счета, из ничего…
Нет, этот народ уничтожать не следует. Его надо использовать. Кит Карсон должен перенять их хитроумные фокусы. Ну, а если, неровен час, эти фокусы присущи только жителям Ксанаду, а карсонцы на такое не способны, как быть тогда?
Что ж, надо взять этих мастеров с планеты Ксанаду и распределить по городам и армиям Кит Карсона. Они мигом все воспринимают, мигом повинуются; объясни одному, что от него требуется, и это усвоят все. И каждый сможет обучить группу самых толковых карсонцев. Производство, военная техника, стратегия и тактика… да, конечно же, все преобразится!
Планету Ксанаду можно оставить почти в том виде, как она есть, просто она будет поставлять на экспорт всяких помощников и адъютантов.
Все это пустые мечты, оборвал себя Брил. Сперва надо разузнать побольше. Посмотреть, как они фабрикуют этот непробиваемый и несгораемый картон и антигравитационные чайные подносы.
При мысли о подносе у него заурчало в животе. Он поднялся и подошел к столу. Горячие блюда все еще дымились, холодные ничуть не размякли и не оттаяли. Он осторожно попробовал одно, другое. Вошел во вкус. И с жадностью набросился на еду.
Нина, ох уж эта Нина…
Нет, их нельзя уничтожать, сонно подумал он, разве можно истребить народ, способный произвести на свет такую женщину. На всем Кит Карсоне не сыскать такой поварихи.
Он снова растянулся на постели и предавался мечтам, пока не уснул.
С ним были вполне откровенны. Ему показывали все подряд, никому и в голову не приходило спросить: а для чего ему это нужно? Спрашивать было бы странно, потому что эти люди, видно, не знали особенной гордости, свойственной искусному умельцу, будь то гончар, металлист или специалист по электронике. Они не любовались восторженно делом своих рук: «Вот что я могу!» Они рассказывали подробно, но спокойно, словно о чем-то доступном всем и каждому.
На планете Ксанаду так оно и было…
— Допустим, у нас чего-то не хватает — ну, скажем, стронция, — объяснял Тэнайн. — Из-за нехватки получается что-то вроде вакуума. Те, кто сейчас свободен, ощущают это и начинают думать о стронции. Ну, тогда они идут и собирают его… К примеру, мы выводим речных моллюсков с панцирями не из углекислого кальция, а из углекислого стронция. И дети собирают ракушки.
Брил видел фабрику одежды — она размещалась частью под навесом, частью в пещере, частью на лесной поляне. Тут же рядом плавали в пруду и загорали на лугу юноши и девушки. Словно бы между делом, они входили в тень и работали у огромного резервуара, в котором вскипал, окрашивался яркой зеленью и затем оседал какой-то химический состав. Черный осадок фильтрами поднимали со дна, раскладывали в формы и прессовали.
Как именно действуют прессы, с виду — просто крышки этих форм. Брил понять не мог, в Древнем языке не нашлось нужных слов, но за какие-нибудь четыре-пять секунд осадок превращался в те самые черные камни, из которых делались пояса, — правильные, отполированные, и на левой половине пряжки с обратной стороны оттиснута на Древнем языке химическая формула.
— Одно из немногих наших суеверий, — заметил Тэнайн. — Это и есть формула, по которой получаются наши пояса, она доступна даже очень примитивной химической промышленности. Мы хотели бы, чтобы их делали и носили во всей вселенной. Они — это мы и есть. Надень такой пояс, Брил, и ты станешь одним из нас.
Брил смущенно и презрительно фыркнул и стал смотреть, как двое детей ловко мастерят пояса — играючи, беспечно и легко, через минуту, вот так же играючи, они начнут плести венки. Скрепив камни друг с другом, ребенок ударяет готовым поясом по тому, которым опоясан сам. На миг вспыхивает холодным ярким пламенем многоцветная радуга. И пояс, окаймленный теперь короткими язычками переливчатого света, бросают в корзину.
А потом Брил впервые увидел, как туземец надел такой пояс, — и это был, пожалуй, единственный случай за все время пребывания на Ксанаду, когда он не скрыл изумления. Юноша-купальщик, весь мокрый, вышел из пруда. Подобрал на берегу пояс, защелкнул его на талии, мигом вверх и вниз хлынуло радужное вещество — и уже затрепетала у шеи многокрасочная ткань и, сверкая, колышется вокруг бедер.
— Вот видишь, эта одежда живет, — сказал Тэнайн. — Вернее, это не просто неживая материя.
Он подобрал кайму своей туники и проткнул ее пальцами — они прошли насквозь, а ткань, словно вспорхнув, отлетела прочь целая и невредимая.
— Это не совсем материя, — серьезно продолжал Тэнайн. — Уж извини, на Древнем языке выходит что-то вроде каламбура. Всего ближе для этого в Древнем языке слово «эманация». Так или иначе, это вещество по-своему живет. Оно сохраняется… ну, скажем, год или чуть дольше. А потом довольно обмакнуть его в молочную кислоту, и оно восстановится. И один такой пояс может зарядить миллион новых… или миллиард… разве сочтешь, сколько палок может зажечь огонь?
— Но зачем носить такое?
Тэнайн рассмеялся.
— Из скромности. Мы носим эту одежду, потому что она согревает нас, когда нам нужно тепло, и порой скрывает наши недостатки — большего не даст и человеческая привязанность.
— Одежда отнюдь не скромная, — чопорно сказал Брил…
Про «картон» он все разузнал. На толстой ветви какого-то дерева подвешен был широкий чан с молочно-белой жидкостью — Тэн объяснил, что это подобие клейковины, его дает специально выведенный вид осы, и оно растворено в нуклеиновой кислоте, синтезированной из местного растения. Под чаном — широкий металлический лист и набор подвижных планок. Планки устанавливают точно по нужным размерам и очертаниям будущей пластины, открывают кран, и жидкость заполняет контур. Потом двое ребятишек прокатывают ручной валик по верхнему краю планок. Белое озерко становится светло-коричневым, застывает, и получается плоский прочный лист.
Тэнайн очень старался растолковать Брилу, что это за валик, но Древний язык заодно с невежеством Брила по части техники оказался неодолимым препятствием. Устройство валика было столь же просто, а теория его действия столь же сложна, как, скажем, у транзистора — пришлось с этим примириться; и так же непонятно осталось, как отличают живое от неживого «канализационные» устройства, похожие на огромные булыжники, и в чем секрет антигравитационных подносов (оказалось, подносы эти надо направлять только к столу, пустые же они возвращаются на кухню сами).
Однако разобраться, в чем секрет жителей Ксанаду, отчего они такие искусные мастера на все руки, Брилу никак не удавалось. Он уже готов был счесть пустой, невозможной выдумкой то, что померещилось сначала: будто здесь любое уменье, доступное одному, тотчас передается всем. Тэнайн пытался объяснить, как это происходит; по крайней мере он отвечал на все вопросы.
По словам Тэна получалось, что тут все сводится к ощущению.
— Просто возникает ощущение. Взять хотя бы скрипку; допустим, я ее слышал, но никогда не держал в руках. Я смотрю, как кто-нибудь играет, и понимаю, как возникают звуки. Потом беру скрипку, делаю все, как делал тот человек, думаю — нужно, чтобы раздался вот такой звук, а потом такой, и понимаю не только, как он должен прозвучать, но как я это почувствую пальцами, всей рукой, в которой держу смычок, подбородком, ключицей. Из этих ощущений и складывается чувство, как нужно сыграть эту мелодию. И так во всем, — закончил он. — Когда мне нужно что-то в доме — машина, прибор, — я не возьму для нее железо, если больше подходит медь: я сразу почувствую, что железо не годится. Не на ощупь почувствую, просто буду думать об этом приборе, какие у него части, для чего он служит. Переберу в мыслях все материалы, из которых его можно сделать, и сразу почувствую: вот что мне нужно!
…Вечерами Брил сидел в доме Тэнайна, слушал, как бурлят и вновь стихают разговоры или вдруг нахлынет музыка, и удивлялся; потом отводил поднос с едой в свою конуру, запирал дверь и ел, и угрюмо размышлял. Порою он чувствовал себя под огнем неведомого оружия, на незнакомом поле битвы.
Ему вспоминалось, как мельком сказал однажды Тэнайн о людях и их инструментах: «Между человеком и машинами спокон веку идет борьба. Либо человек подчиняет себе машины, либо они его подчиняют; трудно сказать, что более пагубно. Но культура, в которой главенствуют люди, неизбежно разрушит ту, где на первом месте машины, либо сама будет разрушена. Так всегда бывало. У нас, на Ксанаду, уже погибла одна культура. Ты никогда не задумывался, Брил, отчего нас так мало? И отчего почти у всех рыжие волосы?»
Брил об этом уже задумывался и втайне осуждал маленькую общину, которая так бесстыдно пренебрегает уединением: конечно, живя чересчур открыто, никакое человеческое племя не проникнется достаточным интересом к самому себе, чтобы щедро плодиться и размножаться!
— Когда-то нас были миллиарды, — к немалому его изумлению, сказал Тэнайн. — И всех стерло в порошок. Знаешь, сколько осталось в живых? ТРОЕ!
Черна была для Брила та ночь, когда он понял, до чего жалки все его старания раскрыть их секрет. На планете уцелели всего лишь несколько человек и совершилась какая-то мутация: потомки тех немногих вновь заселили планету, они унаследовали и передают из поколения в поколение новые свойства организма, новые способности, — а какие и почему? С таким же успехом можно дознаваться, отчего у них рыжие волосы! В ту ночь Брил пришел к заключению, что народом Ксанаду придется пожертвовать; и от этой мысли ему вдруг стало больно, а потом он разозлился на себя. И в ту же ночь с ним стряслась смешная и нелепая беда.
Он лежал на кровати и скрипел зубами в бессильной ярости. Было уже за полдень, он давным-давно проснулся и вот сидит, как в ловушке, попавшись по собственной глупости… и он смешон, смешон! Потерять единственное, величайшее свое достояние — свое достоинство — по небрежности, по недосмотру, из-за этой мерзкой штуковины!..
Зашипел сигнал тревоги, и он вскочил: хоть стены крепки и непроницаемы для глаза, хоть дверь никто, кроме него самого, не откроет, но стыд нестерпим!
Это идет Тэнайн, вместе с ветром и птичьими песнями доносится, точно звук рога, дружеский оклик:
— Брил! Ты здесь?
Брил подпустил его ближе и сквозь отдушину рявкнул:
— Я не выйду!
Тэнайн стал как вкопанный. Брил и сам удивился, так резко и сдавленно прозвучал его голос.
— Но тебя зовет Нина. Она сегодня собирается ткать и подумала, может, тебе интересно…
— Нет! — оборвал его Брил. — Сегодня я улетаю. Сегодня вечером. Я уже вызвал свой шар. Он будет здесь через два часа. Когда стемнеет, я улечу.
— Тебя чем-нибудь обидели, Брил? Может, это я виноват?
— Нет, — Брил больше не кричал, но голос его по-прежнему звучал угрюмо.
— Так что же случилось?
Брил не ответил.
— Что-то случилось. Что-то плохое, — сказал Тэнайн. — Я… я это чувствую. Ты ведь знаешь, друг Брил, добрый мой друг, я всегда все чувствую.
Брил окаменел от ужаса. Вдруг Тэнайн знает? Вдруг он способен почуять?
Да, наверно! Брил мысленно проклял этот народ и все его хитроумные выдумки, проклял эту планету, и ее солнце, и злую судьбу, которая занесла его сюда.
— Во всем нашем мире, за всю мою жизнь я не встречал ничего такого, о чем ты не мог бы мне сказать, — уговаривал Тэнайн. — Ты же знаешь, я все пойму. — Он подошел ближе. — Может, ты болен? Мне знакомо все искусство, каким владели врачи со времен Троих. Впусти меня.
— Нет!!! — это было уже не слово, а взрыв.
Тэнайн отступил на шаг.
— Прости, Брил. Больше я об этом не заговорю. Но скажи, что случилось? Прошу тебя. Уж наверно, я сумею тебе помочь!
«Ладно же! — вне себя, чуть не плача, подумал Брил. — Смейся сколько влезет, рыжий дьявол! Мы нашлем на вашу планету Черную Чуму, и тогда плевать мне на твой смех!» И сказал вслух:
— Я не могу выйти. Я загубил свою одежду.
— Да что же ты огорчаешься? Брось ее сюда, что бы там ни было, мы ее исправим и починим.
— Нет!
Брил отлично понимал, что будет, если эти гениальные» мастера на все руки завладеют самым портативным и самым смертоносным оружием, какое существует по эту сторону системы Самнера.
— Тогда надень мою, — Тэн взялся за пряжки своего пояса из черных камней.
— Хоть убей, не стану выставляться напоказ в такой одежонке. Я еще не вовсе потерял стыд!
С таким жаром, какого Брил в нем прежде ни разу не замечал (и все-таки очень сдержанно), Тэнайн возразил:
— Когда на тебе платье в обтяжку, ты куда больше бросаешься в глаза!
Брилу это и в голову не приходило. С тоскливой завистью он посмотрел на невесомую радугу, струящуюся от полированного пояса, потом — на свою плотную сбрую, сваленную черной грудой у стены, под крюком. С той минуты, как стряслась беда, он и помыслить не мог снова все это надеть, и с младенчества, со времен, когда он научился ходить, еще ни разу он так долго не оставался нагишом.
— А что случилось с твоей одеждой? — сочувственно спросил Тэн.
«Только засмейся! — подумал Брил. — Я убью тебя, и ты даже не увидишь, как сгинет твой народ».
— Я сел на это… как на стул, ведь здесь больше негде сесть. Наверно, задел выключатель. Даже ничего не почувствовал, пока не встал. И теперь мои… сзади… — он запнулся, потом яростно выпалил: — Почему с вами ничего такого не случается?
— Разве я не объяснял тебе? — Кажется, Тэн отнесся к происшествию очень легко. Может, и вправду это для него пустяки. — Это устройство поглощает только неживую материю.
Напряженное молчание.
— Оставь свою так называемую одежду у порога, — проворчал, наконец. Брил. — Пожалуй, я попробую ее надеть.
Тэнайн бросил пояс к двери и пошел прочь, тихонько напевая. Голос у него был такой могучий, что его песенка слышалась еще целую вечность.
Но вот Брил остался наедине с ветром и птичьим щебетом. Подошел к двери, отступил, печально подобрал с полу брюки с огромной дырой сзади, свернул и сунул с глаз долой под остальные вещи на крюке. Опять поглядел на дверь и даже всхлипнул тихонько. Наконец приложил, куда надо, перчатку — и дверь, строители которой не предусмотрели, что когда-нибудь понадобится ее только чуть-чуть приотворить, послушно скользнула в сторону, открывая проем во всю ширь. Брил даже пискнул, дотянулся до пояса, рванул его к себе, отпрянул внутрь и хлопнул по двери, чтоб закрылась.
— Никто не видал, — со всей силой убежденья сказал он себе.
И надел пояс. Две половины пряжки сошлись, как руки в привычном пожатье.
Прежде всего он ощутил тепло. Тела коснулся один только пояс, и, однако, его всего обволокло теплом, ласковым, надежным… Еще миг — и он ахнул.
Неужели может ум так переполниться и не ощутить гнета? Неужели столько понимания может хлынуть в мозг и не разорвать его?
Он понял, как валик превращает молочную жидкость в твердые пластины; конечно же, тут есть один-единственный способ, и он чувствует — правильно только так, а не иначе.
Он понял, как ионы в прессах формуют камни для поясов, понял «живую» ткань, которая стала ему одеянием. Понял, как удалось рисовать пальцем на белом экране и как образовался вакуум, когда ему потребовался этот дом, построенный именно так, а не как-либо по-другому, и как жители Ксанаду поспешили заполнить пустоту.
Он с легкостью вспомнил рассказ Тэнайна, как ощущаешь, что это такое играть на скрипке, созидать, строить, формовать, быть со всеми заодно и сообща, и что это за чувство — когда ты словно бы в веселом кругу и вместе с тем делаешь дело, бродишь беспечно и праздно — и тут же сменяешь кого-то у чана или верстака, в поле на борозде или у рыбачьей сети, едва он оставит работу.
Окруженный тихим радужным пламенем, Брил стоял в конуре, похожей на гроб, смотрел на свои руки и твердо знал: стоит ему захотеть, и руки эти построят модель любого города на Кит Карсоне или изваяют самую душу Наивысшей Власти.
Он твердо знал: он постиг все, что знают и умеют искусники планеты Ксанаду, и может делать все то же, что они, надо только сосредоточиться и думать над задачей, пока не почувствуешь — какое же ощущение должно быть правильное именно для тебя. Нимало не удивляясь, он понял, что все эти возможности и таланты сильнее самой смерти; ибо если человек что-то может и умеет, его искусство разделяют все и каждый, и когда он умирает, его искусство продолжает жить в других.
НАДО ТОЛЬКО СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ — вот в чем секрет, краеугольный камень, вот ключ ко всей их хитрой механике. Тут ни при чем мутации и нет ничего «сверхчувственного» (что бы ни означали эти слова), это просто механизм, как и всякий другой. Ты владеешь мастерством, чувствуешь его; передо мною стоит задача. Когда я сосредоточусь на своей задаче, возникает потребность в твоем искусстве; через живое пламя, в которое ты облачен, ты передаешь его мне; через пламя, одевающее меня, я принимаю твою мысль. Потом я действую; что своего я внесу в исполнение — это зависит от моих способностей. Если я прибавлю что-то к твоему искусству, мое станет еще полней и совершенней; значит, мое ОЩУЩЕНИЕ лучше — и в следующий раз, когда оно понадобится, уже я буду передавать его другим.
Брил понял также, какая власть заключена в этом новом способе общения, и вдруг подумал: теперь его родную планету можно сплавить в такое единое целое, какого еще не бывало во вселенной. На Ксанаду этого не произошло, здешний народ развивался, как придется, его не прокалили заранее в горниле суровой дисциплины и не ковали молотом власти.
Но на Кит Карсоне! Весь народ Карсона приобщится ко всем искусствам и талантам, а над ним будут стоять и править им Наивысшая Власть и Государство, создавая вакуум потребностей и мгновенно его заполняя. Да, так и должно быть (каким-то краешком сознания Брил вдруг удивился — а почему Государству не поделиться этим новым всеобъемлющим пониманием со всем народом?), ведь вместе с новыми знаниями приходит еще небывалая торжественная преданность отечеству, его установлениям и святыням.
Брил с трепетом расстегнул пояс и повернул левую половину пряжки тыльной стороной. Да, вот она, химическая формула. Теперь он знает, как осаждать состав, как прессовать камни, он воспламенит новые живые пояса миллионы, говорил Тэнайн, миллиарды.
Тэнайн говорил… но почему он не сказал, что в этих одеяниях и таится источник всех чудес планеты Ксанаду?
Так ведь он, Брил, об этом и не спрашивал!
И ведь Тэнайн умолял — надень такую тунику и станешь одним из нас. Несчастный дурень всерьез вообразил, что таким способом можно поколебать Брила в его верности родному Карсону! Что ж, ладно, Тэнайну и его народу тоже можно кое-что предложить, и это будет выгодно обеим сторонам; очень скоро, если пожелают, жители Ксанаду смогут присоединиться к блистательному воинству нового Кит Карсона.
В недрах черного мундира, висящего на стене, что-то прозвенело. Брил засмеялся и собрал свою старую сбрую, все пожары, взрывы и оцепенение, что дремали, скрытые в ней, в потаенном мощном оружии. Хлопнул ладонью по двери, выскочил за порог, где уже дожидался шар, забросил в люк свою старую одежду, и она съежилась на полу — жалкий опустевший кокон. Брил прыгнул следом, радостный, сияющий, и тотчас шар взлетел в небо.
Не прошло и недели, как Брил возвратился в систему Самнера, а на Кит Карсоне уже появились и были испытаны первые копии чудесных поясов.
Не прошло и месяца, а уже двести тысяч карсонцев облачились в радужные одеяния, и восемьдесят фабрик работали круглые сутки, выпуская все новые пояса.
Не прошло и года, а по всей планете миллионы и миллионы людей радостно и согласно, как никогда прежде, выполняли каждое пожелание своего Вождя, повинуясь, словно несчетные пальцы одной руки.
А потом, с пугающим единодушием, в один и тот же миг все радужные одежды замерцали и погасли, ибо настал час, о котором уже знал Брил: пора было окунуть их в молочную кислоту. Так и сделали в торопливом испуге, не колеблясь и не тратя времени на испытания: кто раз отведал этой лучезарной зависимости, уже не мог без нее обойтись. Неделю все шло хорошо…
А потом, как и задумали хитроумные мастера с планеты Ксанаду, включились все остальные звенья черных поясов, многократно усилив действие первых двух.
Полтора миллиарда людей, которым год назад подарены были практические навыки живописи, музыки и зодчества и понимание теории технических наук, внезапно получили новые познания: им открылись философия, логика и любовь, они поняли, что такое сочувствие, проникновение, терпимость, что значит, когда род человеческий объединяется не повиновением, но сознанием братства; когда ощущаешь, что ты в содружестве и согласии со всей жизнью во вселенной.
Когда в людях, наделенных столькими талантами, пробуждаются подобные чувства, они уже не могут быть рабами. Едва их озарило светом, каждый сосредоточился на одном: быть свободным! — и почувствовал, что это значит. Каждый постиг свободу, стал ее мастером, знание и мастерство тотчас передавались от одного к другому — и в краткий миг среди полутора миллиардов людей не осталось ни одного, кто не был бы превыше всех иных умений одарен талантом свободы.
Так перестала существовать культура Кит Карсона, вместо нее возникло нечто новое и стало распространяться на планеты соседних солнечных систем.
И поскольку Брил знал, что такое сенатор, и хотел стать сенатором, он стал сенатором.
Тэнайн и Нина сидели обнявшись и тихонько на певали, как вдруг бокал, который стоял во мшистом углублении, мягко зазвенел.
— Еще один явился! — сказал Уонайн (он сидел у ног родителей). Любопытно, что проймет этого? Из-за чего он выпросит, возьмет взаймы или украдет у нас пояс?
— Не все ли равно, — с наслаждением потягиваясь, ответил Тэнайн. Пусть получит пояс, это главное. А который же это, Уонайн? Шумливая машинка с обратной стороны малой луны?
— Нет, — ответил сын, — тот еще сидит на месте, и верещит, и воображает, будто мы его не замечаем. А это опускается силовое поле, которое два года висело над округом Быстрого крыла.
Тэнайн засмеялся.
— Это будет наша победа номер восемнадцать.
— Девятнадцать, — задумчиво поправила Нина. — Я точно помню — ведь восемнадцатый только что улетел, а семнадцатый был тот забавный маленький Брил из системы Самнер. Знаешь, Тэн, тот человечек даже на минуту меня полюбил.
Но это был сущий пустяк, и о нем тут же забыли.
Как пришить тетушку
— Вот чертяка, — восхищенно произнесла старая леди. Тон ее, пожалуй, мог бы показаться странным, поскольку белок она не переваривала, особенно тех, что воруют птичий корм и сало из кормушек. Прикованные к постели люди не могут не любить птиц. И тем не менее старуха добавила:
— Ох, есть у тебя мозги в голове.
Обращалась она к белке, которая после двух безуспешных попыток добраться до птичьей кормушки оказалась как раз на той ветке, откуда удобнее всего было прыгнуть.
Старая дама терпеть не могла белок, непунктуальность, неаккуратность, рисовый пудинг, жадность, рекламу, особенно на телевидении (а телевизор она смотрела очень часто), тупоумие, племянника Хьюберта. Хьюберт нимало не походил на рисовый пудинг или на белку, но для тетушки он служил воплощением всего вышеперечисленного.
Отчасти.
В этом, наверное, все и дело, думала старая леди, восхищаясь проклятой белкой. Все верно, она ненавидит Хьюберта во всех его ипостасях — от внешнего вида до рода занятий (Хьюберт работал ассистентом продюсера в одной из коммерческих телепрограмм, а значит — мыл чашки, говорил: «Вас понял, сэр», и вечно был на побегушках). Она его ненавидит — отчасти. Пусть по большей части. Но не полностью.
А белка тем временем добралась до латунной ручки, при помощи которой открывалась и закрывалась кормушка. Всем белкам белка: хитрая, плутоватая, проворная воровка.
Беззлобно выругавшись, старуха дернула за проведенную к ее кровати веревку, и кормушка поднялась на положенное место, то есть на верхние ветви березы. Эту хитроумную кормушку, способную путешествовать от окна старухи к дереву и обратно, как и кое-что еще в этом доме, изобрела сама хозяйка, а смастерил Хьюберт. Ну что о нем можно сказать? Нет, конечно, он не совсем криворукий. В принципе с работой справиться способен, просто он сначала перепробует все неверные способы, и только потом доберется до верного. Тетушка содрогнулась, вспомнив бесконечные недели хаоса в доме, когда ее племянник трудился над сооружением кормушки. Но теперь, так или иначе, устройство работало, и старая дама каждое утро подтягивала кормушку к окну, дабы наполнить ее.
Она взглянула на часы и сунула руку под подушку, чтобы достать пульт дистанционного управления телевизора. Телевизор она любила и без смущения в этом признавалась. Особенно она пристрастилась к телевизору в последнее время. И еще она обожала именно этот телеприемник, ей нравилось смотреть на него даже тогда, когда он не включен. Этим вот телевизором Хьюберт пытался убить ее, и она, в общем-то, помогала ему.
Этот телевизор — не чета птичьей кормушке. Там тетушка только и делала, что понукала Хьюберта. В случае же с телевизором она подала идею, убедила Хьюберта в необходимости ее реализации, а затем старательно разыгрывала дурочку, причем Хюберт так и не понял, что она далеко не так глупа, что она всего лишь играла роль простодушной старушки. А Хьюберт — тетушка скрепя сердце признавала это — в работе над телевизором проявил изрядное упорство и прилежание. На этот раз Хьюберт изменил себе и настойчиво добивался своей цели.
Уже много времени прошло с тех пор как он впервые попытался убить ее. Поводом тогда послужила Сюзи Варина. Наверное, у него много накопилось за долгие годы, но именно Сюзи стала последней каплей. Сюзи была у них прислугой, и тетушка, подумать только, тетушка, как последняя дура, предоставила ей кров. Она, тетушка, не предполагала, что Хьюберту придет в голову связаться с женщиной, и тем паче с Сюзи. Да, она ошиблась. Она прекрасно разбиралась в денежных вопросах, в простых механизмах, в птицах, в хронометрах, но за всю свою долгую и полную забот жизнь (в кошельке у нее никогда не было незаработанного цента) она так и не научилась ориентироваться в хитросплетениях отношений между мужчиной и женщиной. В этой единственной области она могла допустить ошибку — и допустила. Сюзи была маленькой хищницей, пронырливой и алчной. О Хьюберте старуха судила в общем-то верно, он не подошел бы к женщине, даже встретив ее на необитаемом острове, настолько непоколебимо он был убежден в своей непривлекательности. Но он, как и его тетушка, не принял во внимание дьявольское мастерство лести, которым в совершенстве владела Сюзи. Похвали мужчину за его мужские качества, и можешь из него веревки вить. Так что Хьюберт, чей опыт в общении с противоположным полом сводился к игре в почту в десятилетнем возрасте (тогда все девочки, не сговариваясь, отправили его в ящик для писем, не нашедших адресата), стал легкой добычей. Завоевать его сердце львице Сюзи было ничуть не труднее, чем скатиться на лыжах с пологого склона.
Роман Хьюберта и Сюзи продолжался несколько месяцев прямо под носом тетушки, в ее собственном доме. Их шашни сходили им с рук не только потому, что Сюзи держалась очень скромно, то есть выбрала разумную тактику для достижения своих целей, и не только потому, что старая тетушка не была настроена на данную волну. Хьюберт был настолько ошарашен тем, что с ним произошло, что впал в оцепенение, и родная тетушка, самая близкая его родственница, считала, что он ведет себя, как всегда. Он не пропадал по ночам, двигался, как обычно, то есть словно во сне, и даже не предался мотовству интересы Сюзи простирались несколько далее новых шляпок. Этого обстоятельства старая леди, разумеется, так и не узнала, даже после того, как обнаружила опасность и молча ликвидировала ее источник.
Тайна раскрылась совершенно случайно. Однажды в половине третьего ночи тетушке зачем-то вздумалось глянуть с лестницы вниз, и она увидела, как ее племянник выходит почему-то из столовой да еще посылает в сторону двери воздушный поцелуй. Она отступила в темный угол, и племянник прошествовал мимо нее по лестнице, блаженно улыбаясь. В руках у него были не только туфли, но и нижнее белье. Не заметив слежки, Хьюберт проследовал к себе в комнату и заперся изнутри. Тем временем старая дева, необыкновенно подвижная для своих лет, молнией метнулась вниз и застыла на пороге столовой.
На толстом меховом коврике были расставлены в ряд четыре массивных стула старинной работы. На спинке ближнего к двери стула висела темная блузка и белел лифчик, а возле дальнего стула стояла парализованная страхом и яростью Сюзи Карина. На ней была юбка, соответствующая блузе. В комнате было темно, но картина эта навсегда отпечаталась в памяти обеих женщин. Опомнившись, Сюзи шагнула назад и растворилась во мраке. Ничтоже сумняшеся тетушка подошла к каморке дворецкого — именно там скрылась Сюзи, — захлопнула дверь и задвинула тяжелый засов. Затем она стремительно прошла в кухню и заперла каморку дворецкого с другой стороны. И все это время в доме стояла мертвая тишина, нарушаемая только лязганьем засовов. Никто не произнес ни слова.
Тетушка обошла нижний этаж, убедившись, что все ходы и выходы надежно заперты, за исключением окна в буфетной, широко распахнутого в прекрасный ночной мир, вернулась в столовую, двумя пальцами взяла блузку и лифчик и отнесла их, держа на вытянутой руке, в комнату прислуги. Там она решительно и быстро упаковала все вещи Сюзи, достала из встроенного сейфа двухнедельное жалованье служанки, засунула деньги в один из двух чемоданов и затянула все ремни, после чего отнесла чемоданы в кухню, положила их на мусорное ведро и отправилась спать.
Она плохо знала женщин, зато хорошо знала Хьюберта и понимала, что в любом затруднительном, даже скандальном положении, он будет слепо исполнять то, что ему скажут, причем командовать им будет не Сюзи. Никто никогда не узнает, как скоро дошла эта истина до Сюзи, но она дошла, это факт, так как на следующее утро тетушка спустилась в кухню и уже не увидела чемоданов девушки.
Хьюберт спал сном праведника. Тетушка приготовила завтрак и властным голосом приказала ему спуститься. Когда он вошел, зевая и потягиваясь, она велела ему поставить стулья на место. Хьюберт оглядел кухню, увидел тетушку, самолично ставящую на стол поднос, и побелел. Он, конечно же, вернул стулья на место, сел на один из них и принялся за завтрак.
Впрямую об этом эпизоде в доме никогда не говорили. Был, правда, один случай, когда (два дня спустя после изгнания Сюзи) Хьюберт, отобедав, наигранно-небрежной походкой актера из любительского драмкружка направился в прихожую и взял в руки шляпу. Тогда тетушка сообщила ему:
— Отныне за каждым твоим шагом будет следить частный детектив. Отчеты будут направляться мистеру Силверстейну.
Надо заметить, что мистер Силверстейн, юрист, занимавшийся в основном завещаниями и управлением наследствами, был старшим компаньоном в рекламном агентстве, куда Хьюберт совсем недавно устроился на работу.
Потому-то Хьюберт замер. Несмотря на маленькое жалованье, он жил в прекрасном и уважаемом доме. Расходов у него почти не было, тогда как под рукой было все, чего душа пожелает. О том, чтобы добиться всего этого самостоятельно, смешно было и думать. Короче говоря, Хьюберт повесил шляпу на место и безмолвно поднялся наверх. В обычный час и он, и его тетушка заснули в своих кроватях.
Нельзя не признать, что до сих пор все действия тетушки были продиктованы исключительно заботой о племяннике. В таком маленьком городе, где каждой собаке становится известно все, невозможно сделать карьеру, путаясь с такой женщиной, как Сюзи Карина, даже если оформить отношения с ней законным образом. Против Хьюберта мгновенно возникло бы сильнейшее предубеждение. О том, чтобы наказать племянника, тетушка вовсе не помышляла. Мало того, она по-своему даже зауважала Хьюберта — естественно, не за его поступок, а за то, как ловко он сумел обвести ее вокруг пальца. Она всегда восхищалась мастерской работой, в чем бы та ни состояла. Скажем, творчество Фрица Крейслера[8] она ценила не столько за качество музыки, сколько за ловкость пальцев исполнителя. Ничуть не меньше она восторгалась мастерством жонглеров в цирке. Когда-то ей довелось приобрести набор из восьми нефритовых шариков разного размера, покрытых странными письменами, которые, наверное, пытливому исследователю открыли бы немало захватывающих историй. Но тетушке не было дела до символики этих шаров, до их происхождения, до их прежних владельцев. Ее привлекала исключительно искусная ювелирная работа. Потому она и была готова простить племяннику его грех. Впрочем, награждать его за мастерски выполненный проступок у нее тоже не было желания. И возмещать ему потерю она тоже не собиралась.
Новая служанка, которую звали миссис Карстерс, никоим образом не могла служить заменой Сюзи.
Это была вечно измученная дама, при приближении к ней у мужчин становилось кисло во рту.
Все произошло во вторую ночь пребывания миссис Карстерс в доме.
Снова глубокая ночь, снова лишь неверный лунный свет, льющийся в окна, освещает место действия.
Проснулась тетушка совершенно неожиданно; так просыпаются от какого-то звука, который к моменту пробуждения уже умолк, и в ушах отдается только эхо, но слишком частый пульс неопровержимо свидетельствует о том, что повод для волнения действительно был.
Итак, тетушка проснулась, села на кровать и затаила дыхание, несмотря на бешеное сердцебиение.
Услышала она сдавленный, приглушенный хохот, едва различимый; откуда он доносился, определить было невозможно.
Тетушка встала и опять затаила дыхание.
Теперь до нее донесся смачный звук поцелуя.
На цыпочках она подбежала к двери, выходившей на лестницу, и прислушалась.
По всей видимости, ее пробудил и пригнал к двери фантом. Ровным счетом ничего слышно не было. Ничего. Ни слова, ни вздоха.
Она снесла бы любую обиду, но не эту. Она ни за что бы не согласилась стоять и тупо ждать следующего звука, следующего вздоха. Ждать и задаваться вопросом, где они… Кто они… Кто? Миссис Карстерс…
Тетушка ринулась в бой.
Ее правая нога наткнулась на что-то уже на самой верхней ступеньке. Она вылетела из комнаты молнией, и вот уже парит в воздухе над лестницей, а внизу — нижние ступени… Что-то черное, прямоугольное — мимо… И — удар в поясницу, по локтям. Боли не было, не было, не было, сначала боли не было, а потом…
Было уже темно, потому-то у нее не потемнело в глазах, просто темнота перешла в черноту. Но в последнюю секунду, пока черный покров еще не совсем накрыл ее, она вроде бы увидела, как из столовой показалась человеческая фигура, подхватила черный прямоугольник, возможно, набитый чем-то толстый чемоданчик, и скрылась. Потом была еще вспышка, позволившая тетушке разглядеть (сквозь дикую боль в локтях) миссис Карстерс, вышедшую в холл. А потом чернота.
* * *
Одиннадцать лет.
Она думает об этом одиннадцать лет. За одиннадцать лет многое можно передумать. Лежа в постели, очень многое можно передумать. Трудно вообразить, сколько может передумать человек, прикованный к постели в течение одиннадцати лет.
Знать, что никогда больше не придется кататься на коньках, предпринимать пешие прогулки — и не сойти с ума? Ей это удалось. Танцевать? Танцами она никогда не занималась, недостойное это дело.
Так что же произошло в ту ночь? То самое, что отпечаталось в ее памяти? Она не могла с уверенностью сказать. И она уже никогда не узнает наверняка. И миссис Карстерс, и Хьюберт утверждали, что слышали только звук падения. Они вызвали врачей и полицию, в доме шныряло много народа, и никто уже не был в состоянии определить, какие двери были заперты и было ли закрыто окно в буфетной. Очень, очень осторожно она рассказала о доносившемся снизу смехе и о звуках поцелуев, а потом о черном прямоугольнике под ногами, и ее выслушали, но так, что она сочла за благо больше не упоминать об этом.
Она могла бы вернуться к этому вопросу десять лет спустя, когда миссис Карстерс, охромевшая за эти годы и сделавшаяся неповоротливой, прибиралась в буфетной и наткнулась на старый пылесос, забытый под мраморным столом. Трубки у него не было, щетки — тем более, но колесики сохранились. Именно такой пылесос мог притаиться на темной лестнице, ожидая, что на него наступят. Но тетушке пылесос не показали, и миссис Карстерс не стала упоминать о своей находке. Да и зачем? Пылесос ни на что не годился, и на крышке у него была вмятина, как будто на него когда-то наступили. Целый день он — похожий на небольшой чемоданчик — лежал возле мусорного бака, ожидая своей участи.
Ну да, была Сюзи Карина. Кстати, а что с ней стало? Она, оказывается, нашла очередное ничтожество по фамилии Смит или вроде того; у его отца была фирма по продаже автомобилей, причем оборот был таков, что деньги сами делали деньги. А Смит-младший назывался продавцом. Она вышла за него замуж, и он ее искренне любил, о чем она, впрочем, не догадывалась до того самого дня, когда он застрелил ее, а она-то как раз намеревалась заключить еще более выгодное соглашение. В общем, ни Хьюберт, ни его тетушка могли о ней больше не думать. По правде говоря, они и до того нечасто о ней вспоминали. Гораздо больше они думали друг о друге. Смерть Сюзи попросту внесла ясность.
Прикованная к постели тетушка окончательно поработила племянника. Он — или же его возлюбленная, что, в конечном счете, не меняет дела — совершил на нее покушение, и она привязала его к себе деловыми отношениями, банковскими счетами, чувством вины, угрозой судебного преследования за тяжкие телесные повреждения. И Хьюберт, робкий, бессловесный, беспомощный Хьюберт остался. Единственная перемена в его беспечальной жизни состояла в том, что он оставил свое незначительное место в рекламном агентстве (на котором он, вероятнее всего, просидел бы остаток жизни) и занял еще более незначительное положение на телевидении, где его ждала перспектива подняться до того уровня, на котором он подвизался в рекламном бизнесе, и провести остаток жизни там.
А о чем думал Хьюберт? Вполне вероятно, что он вообще не думал; он был к этому не очень приспособлен. Но чувствовать он умел, и его тетушка позаботилась о том, чтобы он кое-что чувствовал. Она язвила его и шпыняла, сажала его там, где ей хотелось, и гоняла почем зря. У нее появилась привычка звать его к себе и не разговаривать с ним, а таращиться на светящийся экран своего обожаемого телевизора, а он переминался с ноги на ногу, и тогда она говорила ему, чтобы он не шумел. Еще она читала ему вслух — пособия по ремонту машин, статьи о птичьем корме из специализированных журналов, судебную хронику, заметки об убийствах, а он молча сидел и слушал, и мысли его витали где-то далеко, и лишь иногда на его широком улыбчивом лице появлялась недовольная гримаса. А еще тетушка любила говорить ему: «Милый Хьюберт, ты не представляешь себе, как легко человеку умереть. Вспомни хоть нашего доктора Магина, он такой веселый был, жизнерадостный, а вот поранил пятку и умер через неделю. Но, Хьюберт, в первую мировую я видела обрубки людей, без ног, без рук, слепых, глухих и немых, а они все-таки не умирали! И прикованный к постели полутруп, Хьюберт, может очень долго прожить. Не опускай руки, Хьюберт, работай, займи чем-нибудь свой ум. Знай, что лучшее ждет тебя впереди, и тогда будешь жить вечно. Кстати, пересядь сюда, Хьюберт». И Хьюберт покорно пересаживался на указанное место только потому, что тетушке было угодно пересадить его. Ну да, она ненавидела его. Ну да, ей хотелось его убить, и она его убивала. Она ела его поедом и выжидала. Она твердо вознамерилась пережить его, вознамерилась прожить долго, долго, выпив из Хьюберта все соки. «Уложи меня, Хьюберт, уложи свою старую тетку. Опусти жалюзи. Открой окно». А когда он артачился, тетушка говорила ему: «Плати за кров, Хьюберт». Денег он тетке никогда не платил; он хорошо понимал, что означали ее слова. Зарабатывай, делай, как сказано, будь паинькой. Плати за кров. И он платил: каждый вечер разворачивал телевизор экраном к кровати, опускал жалюзи, задергивал шторы, открывал и закрывал окна, проверял работу отопления.
Он мало что понимал в технике, и тетушка все ему объясняла. Он докладывал ей, какие секции батареи парового отопления горячие, и она говорила, на какую величину нужно поставить термостат в подвале. По характеру помех на телеэкране она видела, обязаны эти помехи своим появлением включенному утюгу миссис Карстерс или работающему у соседей грилю. Она учила Хьюберта вязать, приговаривая: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда». Конечно же, он вечно путался, и тетушка молча наблюдала за его мучениями. Она изобретала разнообразные приспособления и заставляла Хьюберта мастерить их. По указанию тетушки Хьюберт перебросил через потолочную балку толстую веревку с латунной ручкой; держась за нее, тетушка доставала до подоконника и поворачивала телевизор, если Хьюберта не было дома. Уже было сказано о том, как долго Хьюберт возился с кормушкой для птиц. А еще он сделал шкафчик, стоявший у изголовья тетушкиной кровати, и провел звонки, при помощи которых она могла призвать его, а также миссис Карстерс, к себе. Он оборудовал в комнате небольшой верстак. Тетушкиной изобретательности не было конца. В частности, Хьюберт соорудил пульт дистанционного управления для телевизора; в те времена такие пульты еще были редкостью.
Тетушка всегда жила деятельной жизнью. Пусть кое-чего она так и не смогла понять, зато она всегда активно трудилась. В юности она работала на механическом заводе. Она была миниатюрной девочкой в те времена, и у нее одной во всем городе были такие крохотные ручки, что она могла завинчивать гайки внутри карбюратора. Она была первой женщиной, вступившей в Бархарборский яхт-клуб, и регулярно одерживала победы в регатах. Довелось ей побывать и судебным репортером. Получив диплом юриста, она работала секретарем в суде, то есть вела все дела вместо высоколобых судей. Упорным трудом она скопила приличную сумму, грамотно ее поместила и получила значительный доход. А с некоторых пор вся ее недюжинная жизненная сила была направлена на Хьюберта. Жизнь ее неизменно оставалась насыщенной.
И тогда Хьюберт вновь задумал ее убить. Она заметила это сразу и затаилась, стараясь вычислить, что у него на уме. Когда она была в ванной, он крался в ее комнату, делал там что-то и бесшумно удалялся.
Вскоре тетушка выяснила, в чем дело. Он ослаблял винты на задней панели телевизора.
Он действовал осторожно, день за днем. Ясно было, что объектом его внимания стали четыре верхних винта и три нижних. Она ничего ему не говорила. А он вел себя совершенно как обычно — сидел около нее, слушал, когда она читала вслух, смешил ее… А потом, когда она катила в ванную комнату в инвалидном кресле, невероятно тяжелом и потому ненавистном, он пробирался в комнату (она останавливалась на полпути и исподтишка наблюдала) и чуть-чуть ослаблял винты.
Одного ее слова было бы достаточно, чтобы он прекратил, но ей было интересно наблюдать. Тайная работа продолжалась пять дней, а на шестой день, когда Хьюберт ушел на работу, тетушка устроилась перед телевизором, как она делала каждое утро, и обнаружила, что телевизор сломался. При помощи веревки с латунной ручкой она добралась до столика с колесами, на котором стоял телевизор, и развернула его. Вытащив три открученных винта, она отогнула заднюю панель и заглянула внутрь. Внутри не было нескольких ламп.
Тетушка легла на спину и задумалась. Что это? Заботливый племянник старается ограничить неуемный интерес тетушки к внешнему миру? Или это мелкая мальчишеская пакость? Нет, она-то знала своего Хьюберта. Даже он не так глуп, чтобы проделывать подобные штуки из чистого озорства. Что ж, он заплатит за это! Годы и годы придется ему расплачиваться.
Нет, что-то он задумал, вот только ловкости ему как всегда не хватило. Но все-таки с ним нужно держать ухо востро.
— Хьюберт, — сказала она ему вечером, призвав его к себе (за свой стол она его не допускала), — у меня барахлит телевизор.
Он не стал разыгрывать удивление, он вообще не стал ничего разыгрывать, только ответил заранее заготовленной фразой:
— Хорошо, я отнесу его вниз, и завтра его отремонтируют.
Все это было сказано ровным, невыразительным голосом. А потом он сел там, где ему было указано. Тетушка побеседовала с ним, почитала ему. Но что-то в этот вечер было не как всегда. Он чувствовал, что по крайней мере половину времени она помнит о его присутствии.
Наутро он, кряхтя, оттащил вниз телевизор, а во второй половине дня вновь объявился в тетушкиных покоях в обществе незнакомого мулата. Они внесли в комнату телевизор, большой серый телевизор с широким экраном, современной модели.
— Это что за чудовище? — вскричала тетка.
— Тот телевизор безнадежно испорчен, — заявил Хьюберт. — Так мне сказал этот человек. Так что я купил новый.
— Но это же кошмар!
— Я уже купил его, — веско произнес Хьюберт. Тетушка фыркнула, но затем объяснила племяннику, как подключить провод и как включить штепсель в розетку. К новому телевизору прилагался очень удобный пульт дистанционного управления, позволявший не только регулировать громкость звука, но и переключать программы. Когда телевизор заработал, старуха несколько успокоилась. Но, ради всего святого, что означает эта странная игра?
Она все поняла на следующий день, когда явилась миссис Карстерс со своим вечным артритом и с очередной порцией почты. Поблагодарив служанку, хозяйка принялась разбирать рекламные проспекты, счета и журналы, и среди последних обнаружился один, которому следовало бы прийти раньше. Это был журнал для потребителей, из тех, что выдают оценки товарам, имеющимся на рынке. Старая дама никогда не пропускала ни одной печатной строчки; журнал был оплачен, так не выбрасывать же деньги на ветер!
Почему же этот журнал опоздал? И почему с конверта сорвана небольшая полукруглая печать?
Хьюберт? Неужели он взял журнал, держал его какое-то время у себя, а потом опустил в почтовый ящик, уходя на работу? Для чего?
Она принялась листать журнал. Мыло, усовершенствованные консервные ножи, настольные телевизоры, итальянские и французские автомобили… Настольный телевизор! Вот ключ к разгадке! Приобретая телевизор, он хотел познакомиться с мнением экспертов.
Вот нужная страница. Так, этот самый телевизор, даже картинка есть. Рекомендации? Самые отрицательные. Крайне, однозначно отрицательные. И цифровой код тот же самый — тетушка не поленилась убедиться в этом и подползла к телевизору, вцепившись сильной рукой в латунную ручку. Совпадают все двенадцать цифр. Эта модель, не будучи правильно заземленной, уже послужила причиной смерти одного мужчины и одного ребенка.
Некоторое время старая леди тупо переводила взгляд с журнальной страницы на телевизор и обратно, а потом вдруг радостно воскликнула, отшвырнув журнал подальше:
— О, так вот оно что!
Добрый мальчик Хьюберт долго лелеял ненависть в том дальнем уголке сердца, где полагалось бы быть сладкому кефиру. И вот до чего он додумался! Он знал, что между ней и телевизором существует незримая, но прочная связь, и вдруг в один прекрасный день — четыре месяца назад? или пять? — он услышал в новостях про опасную модель. Ох, как он, должно быть, носился со своей идеей! Сколько же прошло времени, прежде чем она у него оформилась? Долго, наверное, он напрягал мозги, пока не выдумал такое утонченное зверство: испортить ее старый телевизор и заявить, что починить его невозможно. Ох, малыш, ох, мой башковитый малыш, думала тетушка, постарался ты на славу.
В тот вечер впервые за долгие годы безжизненное лицо Хьюберта как бы осветилось, как будто под его кожей потекла свежая кровь. Тетушка была к нему добра. Несомненно, она измывалась над ним, но она была добра к нему.
Наутро, когда миссис Карстерс покинула комнату после обязательной уборки, тетушка Хьюберта порылась на своем верстаке и отыскала маленькую электрическую лампочку и два проводка около фута длиной. Она соединила проводки и проверила, действует ли лампочка. Потом, хихикая, несмотря на острую боль, которой всегда сопровождались физические усилия, она забралась в кресло-каталку, подъехала к углу комнаты и присоединила один конец провода к трубе батареи, а другой — к металлическому боку нового телевизора.
Ничего не произошло.
При помощи пульта дистанционного управления тетушка включила телевизор и опять соединила его с батареей.
Но лампа не загоралась. Телевизор был в порядке.
Бедный Хьюберт. Незадачливый Хьюберт.
Несколько секунд она, невзирая на боль, полулежала в своем кресле и тихо качала головой, исполненная жалости к племяннику. Выбрать телевизор, способный нести смерть, поставить его у ее кровати… И обсасывать в своем хилом мозгу одну-единственную жалкую мысль: «Может, она как-нибудь…»
Ох, как ему не повезло! Неужто он не знает, что убивает только разряд, пронизывающий все тело? Вот если встать босыми ногами в лужу, желательно на железную крышку люка, и засунуть нос в электрогенератор, тогда, может быть… Или взяться за водопроводный кран и сунуть мокрый палец другой руки в розетку… В этом случае еще можно на что-то рассчитывать. Но Хьюберт, по-видимому, разделял заблуждение большинства насчет того, что убить может и ток, прошедший через палец. Или же он вовсе положился на волю случая.
Забравшись опять в постель и как следует отдохнув от тяжких трудов, она вновь с жалостью и нежностью подумала о Хьюберте. Он так старался… Не говоря уже о том, что ему пришлось таскать телевизоры по лестнице вверх и вниз.
По-своему мысль была не так уж плоха. Только следовало знать, как действовать.
Она весь день лежала и думала о племяннике и его поступке. Когда она приняла окончательное решение, то почувствовала, что стрелки часов ползут непростительно медленно. О, как ей хотелось, чтобы он сию секунду был рядом! Вселенная заиграла перед ней яркими красками, а она-то и не подозревала, каким серым было до тех пор ее существование. Но теперь мрак рассеялся, и перед ней возник самый замечательный, самый роскошный план, который ей предстояло осуществить.
Нужно помочь Хьюберту.
Он сам не справится. Его нужно подготовить, все рассчитать за него, все организовать. Более того, он должен думать, что действует без посторонней помощи. Раз он взял на себя такой труд, значит, ему очень хочется достичь цели. Но он не получит должного удовлетворения, если не будет уверен в том, что сделал все от начала до конца собственными руками.
Когда он вечером поднялся к ней, она говорила с ним нарочито резко и грубо, чтобы он ничего не заподозрил. А потом она приступила к делу.
— Хьюберт! — сказала она тоном, который означал: «Тебе пора поработать». Хьюберт неохотно поднялся.
— Кольцо! — Она указала на подвешенное к потолку кожаное кольцо, через которое была пропущена веревка. — Веревка чересчур натягивается.
Хьюберт посмотрел.
— Выглядит нормально.
— Ну да, тебе же не приходится этим пользоваться. В общем, повесь сюда что-нибудь, что не тянется.
Хьюберт наморщил лоб. Тетушка решила, что он похож на беззубого, силящегося справиться с хорошо прожаренным бифштексом.
— Цепочка, — наконец произнес он.
Она заворчала. Цепочка будет греметь. Проволока когда-нибудь да порвется. И в конце концов она искусно подвела Хьюберта к мысли о медном шнуре, который надо будет чем-нибудь оплести. Это красиво и удобно. Подобно Сократу, она задавала племяннику множество наводящих вопросов, пока не натолкнула его на идею двух прочных колец, прикрепленных к потолку, одно над кроватью, другое в углу. Медный провод должен был быть натянут между ними и прикреплен к чему-нибудь прочному. Хьюберт прилежно записал все, что нужно купить, и провел незабываемую ночь в предвкушении следующего дня. Работа, однако, растянулась на трое суток, но все-таки была закончена. А тетушка тешила себя сладкой и притом верной мыслью, что ее племянничек пока не догадывается, насколько хорошо медный провод вписывается в «его» смелый план. Она представляла себе в красках, какая у него будет улыбка, когда его наконец озарит. Как он будет горд собой, какие надежды заиграют перед ним! Вот это, думала она, и есть настоящая жизнь. Разве могла бы женщина (тетушка нередко в мыслях сравнивала себя с просто «женщинами»), способная, как считается, на всяческие хитроумные уловки, методично, шаг за шагом, нет, дюйм за дюймом провести овечку мужского пола по проложенной ею самой тропе, чтобы он при этом думал, что идет сам, без всякого поводыря?
Много лет ей не доводилось испытывать такого подъема. Она чувствовала себя блестяще. Ей было хорошо. Так хорошо, что она позволила себе двухдневный отдых. Она просто лежала на спине и с наслаждением обдумывала следующий шаг, который предпримет всемогущий мужчина — повелитель своей судьбы.
* * *
— О-о… Хьюберт.
Произнесенное с нисходящей интонацией, это приветствие означало разочарование, оно было равнозначно восклицанию: «Как ты мог!»
— М-м? Что такое?
Торопливо и взволнованно.
Тетушка протянула ему журнал для потребителей.
— Расскажи мне ради Бога, с какой стати из всех телевизоров ты выбрал для меня именно этот? Хьюберт облизнул и без того влажные губы.
— По-моему, он неплохой.
— Сюда! — рявкнула тетушка. Даже не «подойди сюда». Хьюберт покорно затрусил к ней. — Ты что, намерен меня убить?
Он открыл рот, постоял так, закрыл его и опустил руки по швам. Наконец ему удалось выговорить:
— Видите ли, он достался мне с большой скидкой. Тетушка прочла ему вслух текст, где говорилось о несчастных случаях.
— Не сомневаюсь, что ты сэкономил, — добавила она язвительно. — С какой скидкой?
— Сто двадцать долларов.
Она презрительно фыркнула и внутренне расхохоталась. Чудо!
Она сменила тему. Сказала, что кожаный ремешок на латунной ручке причиняет боль, и заставила Хьюберта отыскать на верстаке нож и срезать ремешок. А пока он возился, она читала вслух о том, что во всех остальных отношениях данная модель телевизора нареканий не вызывает. Судя по ее интонации, она уже простила племянника. Во всяком случае, она включила телевизор, и они с Хьюбертом вместе посмотрели детективный фильм. Точнее, посмотрел он. Тетушка не сводила глаз с него. В тот момент, когда на экране убийца вершил свое черное дело — а жертвой была, кстати сказать, старушка, — тетушка заметила в тусклых глазках племянника слабый блеск; она могла бы поклясться, что ей это не почудилось. Он даже прервал работу над кожаным ремешком, присел и стал смотреть внимательно. Тетушка не сделала ему замечания, и он завершил работу лишь после окончания фильма. Ах, милый мой мальчик, едва ли не с умилением думала она, впервые в жизни ты поглощен делом. Ведь все мысли у тебя только об одном.
Она выключила звук (но телевизор выключать не стала), решив, что Хьюберту незачем смотреть вестерн, который шел сразу за детективом, и укоризненно сказала:
— Ты мог меня убить.
— Что-то может случиться только в том случае, если телевизор будет не в порядке, — уверенно возразил он. — А этот работает нормально, можете не сомневаться.
— Пусть так, — согласилась тетушка. — А теперь посмотри сюда. — Она указала на латунную ручку над кроватью. — Я теперь заземлена.
Он недоуменно вздернул брови.
— Радиатор! — крикнула старуха. — Зачем тебе понадобилось крепить медный провод к радиатору?
Хьюберт осмотрел шнур по всей длине, от латунной ручки до радиатора, расположенного в углу комнаты как раз за телевизором, и пожал плечами, все еще ничего не понимая.
— Вы же сами велели прикрепить его к чему-нибудь прочному.
Она-то сама и сказала, что провод нужно прикрепить к радиатору, но в ее планы не входило, чтобы он это вспомнил.
— Разве ты не видишь? — завопила она. — Если в телевизоре произойдет короткое замыкание, как там написано, а мне вдруг вздумается дотронуться до него, скажем, повернуть к себе. Видишь? Я буду держаться за ручку и одновременно коснусь телевизора! Ты способен хоть что-нибудь понять? — Она наблюдала за мутным взглядом Хьюберта, направленным на нее, на медный провод, на телевизор, опять на нее. Именно в эти минуты свершалось давно предвкушаемое ею озарение. — Да, да, вот что я имею в виду, идиотская твоя башка! — Она ухватилась за ручку и потянулась к телевизору. — Видишь? — Она резко повернула телевизор. — Теперь ты видишь?
Лицо Хьюберта озарилось. Тетушке вдруг захотелось погасить это радостное возбуждение, так внезапно охватившее его. Она холодно произнесла:
— Ладно, по крайней мере я убедилась, что пока опасности нет.
Она прикрыла глаза, но продолжала наблюдать за ним из-под полуопущенных век. Сначала ей показалось, что он вот-вот закричит, а потом он уныло опустился на стул и уставился на телевизор. Она читала его мысли так ясно, как будто по его спине шла бегущая строка. Она видела: он думает о том, как близка желанная цель и как он не сумел выбрать по-настоящему опасный подарок для тетушки. А потом пошли старые добрые мысли: задушить ее подушкой (но миссис Карстерс постоянно торчит внизу…), принести ей стакан горячего молока с… Но он не носит ей молоко, да если и принесет, она к нему не притронется.
А может, все эти мысли существовали только в ее воображении, а сам он вообще ни о чем не думал? Хотя думать он способен, в этом тетушка не сомневалась. Ха! Скоро, очень скоро она стимулирует работу его мозга. Поглаживая латунную ручку, она пробормотала как бы самой себе:
— Если ты задумал убийство, то был почти у цели.
Она видела, как округлились его глаза, как по-детски выпятилась нижняя губа, и она почти слышала, как он повторяет про себя: «Боже мой, она знает. Она все знает».
Ее охватило нетерпение. Ей удалось его напугать — вот и отлично. Страх заставит его шевелиться. Теперь надо бы его еще подстегнуть.
Она сказала:
— Завтра надо будет убрать этот медный шнур и натянуть что-нибудь другое. Так слишком опасно.
Он опустил глаза и посмотрел на свои руки. Что же он думает? Вот что: «Другого такого шанса у меня не будет».
Ох, до чего же он несчастный! Ну разве хоть у одной женщины на свете есть такая милая игрушка? Сейчас внушим ему надежду.
Она стукнула кулаком по журналу, и Хьюберт подскочил на стуле.
— Этого нельзя допустить! Хьюберт охнул.
— Фабрика забрала назад все ящики из той плохой партий. Все, какие удалось разыскать.
— Да нет, не то. — Тетушка опять стукнула по журналу. — Тут же все, и фотография, и чертеж. Здесь даже говорится, какой болт там был затянут чересчур туго! Это же инструкция! Любой тупица сможет превратить хороший аппарат в орудие убийства, прочитав эту заметку. Этого нельзя допустить! — Она швырнула журнал к ногам Хьюберта, и он опять подпрыгнул на стуле. — Вырежи отсюда эту дрянь!
От ее зорких глаз не укрылось, что руки Хьюберта дрожали, когда он поднимал журнал. Он разгладил страницу, и тетушке показалось, что он ласкает заметку. (О Хьюберт, ты бесподобен. Жаль, что ты сам этого не подозреваешь!) Хорошо, тетя.
Он скатал журнал в трубку, поднялся и засунул его в задний карман.
— Уложи-ка свою старую тетку.
— Хорошо.
Он рассеянно выполнил свои ежедневные обязанности: шторы, жалюзи, отопление, телевизор, одеяло, свет. Она обрадовалась, когда он погасил наконец свет: ей тяжело было постоянно прятать усмешку.
И что же у него теперь на уме? О, она знала, знала наверняка, потому что…
— Хьюберт!
Конечно же, она знала, потому что, когда он опять показался в дверях, журнал уже был у него в руке, хотя все еще свернутый. Ох, как его гложет нетерпение! Стоило потрудиться, чтобы увидеть такого Хьюберта — энергичного, решительного, готового идти до конца… и напряженно размышляющего о том, каким образом пробраться сюда и завернуть покрепче тот единственный смертоносный болт.
— Хьюберт!
— Да, тетя?
— Утром скажи миссис Карстерс, чтобы она поставила нагреватель воды на максимум сразу после завтрака. Я хочу понежиться в горячей ванне. Думаю, я пролежу целый час.
Он ответил что-то, но вместо слов у него вырвался только сдавленный хрип.
— Что, Хьюберт?
— Хорошо, тетя. Я все скажу. И он вышел из комнаты.
* * *
Она нежилась в ванне не час, а значительно дольше. Чуть не заснула, отчасти из-за того, что большую часть ночи провела без сна, беспрестанно улыбаясь и заключая с собой разные пари. Имея перед глазами четкую фотографию и ясные разъяснения, найдет ли безрукий Хьюберт нужный болт? В нужную ли сторону он его повернет? Не станет ли выжидать так долго, что у него не останется времени? Тетушка сначала не учла, что по субботам миссис Карстерс проводит генеральную уборку, а она, разумеется, взялась мыть и подметать именно в то время, когда ее хозяйка в ванной. Старая дама лежала в ванне и представляла себе Хьюберта, затаившегося у себя в комнате над вожделенной страницей и прислушивающегося к шарканью страдающей артритом прислуги в теткиной комнате наверху. Глаза его горят, губы шевелятся. Убийца.
Хьюберт, ох, Хьюберт. Дражайший Хьюберт. Может, этот дурачок так и не притронется к телевизору?
Миссис Карстерс наконец ушла. Наступила тишина. «Тетушка задремала.
До нее донесся громкий звук. Она мгновенно проснулась и зажала мыльной ладонью рот, чтобы удержаться от громкого смеха, который буквально рвался из горла. Ее возлюбленный, решительный, энергичный, напуганный до чертиков Хьюберт, безмозглый, безрукий Хьюберт уронил отвертку! Тетушка корчилась от беззвучного смеха, представляя себе его, парализованного ужасом, белого, как мел.
И опять тишина. Новая порция горячей воды, и опять подступила дремота. Когда она пришла в себя, то с удивлением увидела, что подушечки пальцев совершенно сморщились от горячей воды. Начался трудоемкий процесс слива воды, вытирания, одевания, втискивания бесполезной части тела в проклятую коляску… Она тянула время, как могла, и не напрасно. Когда она въехала в комнату, Хьюберта там уже не было.
Устроившись в кровати, она взяла пульт дистанционного управления, чтобы, как всегда, посмотреть субботний выпуск новостей. И вспомнила. А потом подумала: почему бы и нет? Рассмеявшись, она включила телевизор.
Солнца не было. Птиц не было. Хьюберта не было (она хихикнула), он бегал по магазинам, чтобы купить все необходимое для оборудования ручки, у него как-никак имелся заказ. (Вот же придурок! Неужели он думает, что сможет обойтись без меня? О, разве же он не единственный и неповторимый? Да просто шкодливый мальчишка!) Замечательно было смотреть телевизор — все подряд, даже рекламу. Остаток дня тетушка провела в превосходном расположении духа.
* * *
Наконец он явился. Она не сказала ему ни слова, ей было страшно интересно, что скажет он, если дать ему заговорить первому. До его прихода она долгое время предавалась философским размышлениям об убийстве и убийцах. В какой момент человек становится убийцей? С юридической точки зрения — в момент смерти жертвы, неважно, умерла она мгновенно или спустя сорок лет после преступного акта. Но так ли это? Когда курок спущен, пуля уже летит, и нет никакой возможности ее остановить, разве стрелявший не является уже убийцей? Взять хотя бы Хьюберта. Хьюберт уже спустил курок. Его тетка давно могла умереть. Кстати говоря, она все время лежала неподвижно и наблюдала за вороватой белкой, чтобы избежать соблазна ухватиться за ручку.
А Хьюберт бродит по магазинам и думает, не встретит ли его возле дома вой сирены скорой помощи. Она нарочно не стала его звать, и он до вечера валандался внизу, без сомнения, набираясь храбрости, чтобы подняться и обнаружить… Что же он надеялся обнаружить в ее комнате? Разумеется, ему бы не хотелось первым найти бездыханное тело. Она даже услышала его невысказанную жалобу: неужели после всего, что он сделал, ему необходимо пройти еще и через это?
У нее возникло желание сползти на коврик между кроватью и телевизором и расхохотаться ему в лицо, когда он склонится над ней, но, подумав хорошенько, она решила не рисковать. Инстинкт самосохранения подсказал ей, что за такую штуку она примет не легкую, а мучительную смерть, каким бы ягненком ни был Хьюберт. Она предпочла лежать по возможности неподвижно, как… скажем, как тряпка. Так она и лежала, пока он не склонился над кроватью и негромко проговорил:
— Тетя!
Она приоткрыла глаза, и он отступил на два шага, явно не зная, куда девать руки. А она все ждала, ждала, что же он скажет, и он сказал-(неуклюжий, безмозглый кретин!):
— Вы сегодня смотрели телевизор?
Она засмеялась и приподнялась на локте.
— Да, почти весь день. Получила массу удовольствия.
— Хорошо, я… Наверное, я пойду спать. Она наклонила голову набок.
— Тяжелый день, да, Хьюберт?
Она улыбнулась, и лицо его изменилось. Тетушка уже знала, что в это мгновение в мозгу его пульсирует отчаянная мысль: «Она знает! Она знает!»
— Хорошо, Хьюберт, только сначала уложи свою старую тетку.
Как? Он заколебался? Или ее обманывают глаза? Он как будто бы хотел повернуться и уйти! Или поворот головы означал, что он вспомнил о присутствии в доме служанки, обладающей цепкой памятью. На допросе она не должна вспомнить, что между теткой и племянником случилась ссора.
— Хорошо, тетя.
— Я, пожалуй, посмотрю ночное шоу, — сказала она. — Я немного вздремнула днем.
— Да, ночное шоу, — эхом отозвался Хьюберт. Окно, жалюзи, шторы. Проходя мимо телевизора, развернутого к кровати, он задел его, и экран отвернулся к двери.
Тетушка одобрительно кивнула. Он сделал это так же естественно, как сделала бы она сама.
— Пожалуйста, включи телевизор, — попросила она.
— Хорошо, — ответил он, но вместо этого подошел к кровати и поправил одеяло.
Лицо его светилось, и старая дама заметила, что в тех местах, где Хьюберт прикоснулся к пододеяльнику, остались темные влажные пятна.
Она засмеялась.
В первый и в последний раз в жизни она услышала, как племянник обратился к ней в повелительном тоне:
— Не смейтесь.
Она повиновалась, но не сразу.
— Смешной ты, малыш. — И внезапно, холодным тоном:
— Поверни ко мне телевизор.
Он стоял между теткой и экраном, спиной к нему.
— И так ведь все видно.
Его левая рука сжимала запястье правой. Она заметила, как колышутся его брюки: у него дрожат колени.
— Мы не хотим, чтобы миссис Карстерс услышала, как мы ссоримся, правда? осторожно сказала она.
— Конечно, нет, — с жаром ответил Хьюберт. Дикая сцена. Дивная. Поразительная. Вот это и есть жизнь.
— Хьюберт, поверни телевизор. — Она улыбнулась. — Он тебя не укусит. Он даже не включен.
Он облизал вечно мокрые губы. И руки у него мокрые, и все лицо. У него мокрые слезы, они сейчас выступят. Он прошептал — он не собирался шептать, но на большее в ту минуту он не был способен:
— Вы сами можете дотянуться.
— Хорошо, я сама, — неожиданно охотно согласилась она.
В ее голосе слышалась обреченная покорность.
— Доброй ночи.
Он произнес эти два слова так, словно высказал какую-то дельную мысль, и направился к двери.
— Хьюберт!
Он застыл как вкопанный, как будто она набросила ему на шею петлю. Он даже не повернулся. Он походил на автомобиль с работающим мотором, но стоящий на ручном тормозе. Сейчас он вырвется отсюда и с безумным криком помчится по лестнице.
— Пожалуйста, — мягко сказала она. (Пожалуй-, ста? Хьюберту?) — Ты забыл проверить отопление. Окажи мне последнюю услугу, ладно?
Его плечи вздрогнули, и он повернулся к ней.
— Да-да, конечно, — вздохнул он, прошел в угол и наклонился к радиатору.
Наклонился, опираясь на металлический корпус телевизора.
Всего одно, едва заметное движение. Его тетушка нажала на кнопку включения.
Ничего похожего на жуткий вопль Хьюберта старая леди не слышала никогда в жизни. Этот вопль был похож на хриплое подавленное чиханье; он шел внутрь. Тетушка когда-то читала, что при сильном ударе током человек может проглотить язык и задохнуться. Именно это и происходило с Хьюбертом. Одна скрюченная рука его застыла на телевизоре, а вторая скрюченная рука — на радиаторе. Он рухнул, и по его ногам прошла судорога. Тетушка видела, как напряженные мышцы, словно мячики для гольфа, перекатываются под тканью брюк.
— А теперь убей меня, — проскрежетала старуха, но в этот момент телевизор нагрелся и заорал ей в уши.
Она поспешно приглушила звук.
После этого она долго сидела в постели и смотрела на ноги Хьюберта, торчащие из-за телевизора, на торчащие вверх носки его туфель. К ней с ужасающей ясностью пришло осознание того, что на такой исход она и рассчитывала. Она не помнила, чтобы сознательно задумывала убийство, но не сомневалась, что все было спланировано заранее. Она смотрела на ноги племянника и повторяла:
— А ты сломал мне позвоночник!
В общем, день удался. И ночь прошла отменно. Вот она, истинная жизнь. А какое удовольствие она получила, когда прибыла полиция! Уже к концу пятнадцатой секунды полицейским стало ясно, что имел место не совсем обычный «несчастный случай». Дознание вел молодой человек с умными морщинками под глазами; тихим голосом он быстро задавал вопросы, бьющие прямо в точку. Кто принес этот телевизор? Кто прикрепил провод к радиатору. Ах, раньше была веревка? Кто ее заменил медным проводом? Кто срезал с латунной ручки кожу?
Хьюберт. Хьюберт. Хьюберт.
Пришли какие-то люди, соскребли с пола вокруг телевизора серебристую пыль, сделали уйму фотоснимков. Чьи это отпечатки пальцев?
А самым смешным был тот мужик, который шумно выражал сожаление о случившемся, уверял тетушку, что эксперты устранили короткое замыкание, что телевизор сейчас совершенно безопасен, но лучше бы от него на всякий случай избавиться. Потом он долго мялся и промямлил наконец, что не советует ей возбуждать процесс против производителя телевизора; сейчас, мол, не время вдаваться в технические детали, но «я заверяю вас, что самое разумное с вашей стороны — это последовать моему совету, в противном случае вы рискуете навлечь на свою голову… гм… неприятности». Короче говоря, прилагались всяческие усилия, дабы скрыть от пораженной горем пожилой дамы, что ее племянник попался в ловушку, расставленную им же для нее. Зачем огорчать старушку? Правда, если она вздумает затевать процесс, ей придется открыть для себя горькую правду. Она неподвижно и мирно лежала под одеялом, все о ней заботились, она слабым голосом говорила, что совершенно со всеми согласна, что она всем полностью доверяет. Вот это было здорово! Концерт продолжался до следующего вечера, когда миссис Карстерс вынесла из комнаты Хьюберта все вещи и принялась их разбирать. Ничего особенного она не нашла. Среди немногочисленных бумаг обнаружилась аккуратно сложенная страница из журнала для потребителей с материалом о телевизорах в металлическом корпусе. Над этим листком Хьюберт размышлял и выжидал, тем временем рисуя кружки и пририсовывая усы к физиономиям счастливых потребителей. Еще он написал там одну фразу, а под ней — два слова.
Всю жизнь Хьюберт оставался бессловесным существом, и в этой единственной немудрящей фразе выразил все свои смутные, несформулированные чувства. Он написал:
«Без меня она всего лишь старая карга.»
И внизу крупными буквами:
«СТАРАЯ КАРГА.»
Его тетушка прочитала эту фразу и закрыла глаза, чтобы без помех обдумать это последнее послание. Когда она снова открыла глаза, то прежде всего посмотрела на свои руки, на костлявые, обтянутые старческой кожей пальцы. Она сбросила на лицо седую прядь, чтобы взглянуть на нее, сквозь нее. Всю жизнь она была чем-то занята, вот и не успела никому понравиться, не успела стать любимой. У нее не было детства и старости не было, она была слишком занята.
А теперь все кончено. Дело Хьюберта было последним из занимавших ее дел. Много лет оно было единственным смыслом ее существования. А теперь его нет. Она проскрипела еще довольно долго, и все же конец Хьюберта стал и ее концом.
Кейз и мечтатель
Если бы в тот самый момент, когда умер Кейз, кто-нибудь направил лазерный луч (очень плотный, самой высокой интенсивности) в эту точку с Земли, и если бы вы смогли прокатиться на этом луче в течение лет этак тысячи (вы, конечно же, не смогли бы этого сделать, и в любом случае, никто не направлял, никто не знал), вы могли бы увидеть его гроб.
Он не был задуман как таковой. На случай, если с кораблями что-нибудь происходит, у них есть спасательные шлюпки, а в шлюпках есть спасательные жилеты, на случай если что-нибудь происходит с ними, и гроб некогда служил именно этой цели; но ныне и многие века он был гробом Кейза.
О висел в бессветии, его пронзительные сигналы широкого диапазона о помощи замолчали навсегда. Он медленно двигался, давным-давно подтолкнутый исчезнувшим светом, ибо ему так и не было приказа остановиться.
Кейз, которому исполнилось тысяча и несколько сотен и, наверно, пару десятков и еще немного (но, в конце концов, разве покойники становятся старше?), лежал в герметически закрытом цилиндре, одетый в рабочую одежду (которая давным-давно — даже по меркам Кейза — превратилась практически в ничто), состоявшую из ткани, едва достаточной для того, чтобы удержать его нарукавную повязку: старший лейтенант, и скученный символ области его службы — Xn. Если вы владеете искусством дешифровки, то поймете, что это означает: ЭКС на многих уровнях: экстрасолнечный, экстрагалактический, экстратемпоральный и так далее; плюс вероятностная матрица: экс-патриант, экс-служащий, экс кто-то там еще… ибо оказываясь в Xn ни один человек не строил насчет себя планов.
Нечто невидимое, неразличимое, всего однажды скользнуло рядом с гробом Кейза (так как одного раза было достаточно) и после этого возникло что-то такое, что находилось совершенно за пределами опыта Кейза, приобретенного им за все время исследований, открытий и приключений его сознательной жизни. Это была стробоскопическая вспышка, которая гораздо быстрее, чем мог заметить глаз или отметить мозг, пульсируя становилась все больше и больше до тех пор пока не достигла точки в десяти метрах от кувыркавшегося гроба, где и остановилась, мерцая. При этом не было никакого торможения, ибо не было и никакого движения в привычном смысле. С каждой пульсацией корабль — ибо это действительно был космический корабль — переставал существовать ЗДЕСЬ и появлялся ТАМ. Расстояние между ЗДЕСЬ и ТАМ находилось под контролем и могло существенно изменяться; так и должно было быть, так как приближение — если его можно назвать приближением, на корабле, который сам по себе никогда не двигался) удваивало свой видимый промежуток, за исключением последних трех пульсаций, во время которых приближение равнялось метрам, одному метру, нескольким сантиметрами.
Короткая пауза, затем из бесшовного корпуса корабля выскользнул диск, по размерам не превышающий блюдце, завис на мгновение около медленно кувыркавшегося гроба, затем сдвинулся назад и завертелся в ритме его вращения. Он переместился к одному из концов гроба и выпустил струйку огня, потом еще одну. Кувыркание замедлилось, а с третьей струйкой прекратилось.
Еще одна пауза, во время которой излучения с корабля прозондировали, омыли, обыскали, ощупали, проверили и перепроверили. Затем на цельном корпусе появились две линии, затем еще две перпендикулярно первым, образуя прямоугольник. Казалось, внутри прямоугольника корпус растворился. Крошечное блюдце сдвинулось и разместилось за гробом, выпустило аккуратную струю пламени и гроб въехал в дверь точно в точке пересечения воображаемых диагоналей прямоугольника.
Внутри из палубы взметнулись вверх четыре колоны бледно-оранжевого света, поддерживающие и направляющие гроб до тех пор, пока он полностью не оказался внутри, после чего прямоугольное отверстие затуманилось потемнело и снова превратилось в непроницаемый бесшовный корпус. С кратким резким шипением появилось атмосферное давление, сравнивая окружавшую гроб среду с тем что находилось внутри него. Затем оранжевые лучи повернули гроб и двинули его к пятнышку на передней переборке, которое открылось и стало входом в коридор, высокий и овальный в сечении, освещенный непонято откуда исходившим, не дававшим теней слабым голубовато-белым светом. И сова проход за гробом закрылся и последний двинулся плавно и тихо вдоль по коридору, мимо ряда закрытых овальных дверей и затворенных проходов к открытой двери в дальнем конце. Здесь лучи проверили гроб, повернули его и подтолкнули в комнату. Он остановился в свободном от оборудования пространстве. Слева, явно, находилась какая-то очень сложная панель управления, хотя на ней не было никаких выключателей, а только стрелки маленьких дисков, плавающих сантиметрах в двадцати над панелью, и светящиеся в активном состоянии и каждый каким-то собственным оттенком и с интенсивностью, соответствующей степени функционирования. Справа находилось огромное скопление индикаторов. Кейз (если бы он, конечно, был жив) ни за что не смог бы в них разобраться.
На дорожке, которая теперь окружала гроб, появился голубой человек в капюшоне и перчатках, его тело сверкало, хотя и не слишком ярко, его нельзя было назвать прозрачным, но он не был и сплошным, и, казалось, он находился не совсем в фокусе зрения. Он ни разу ни к чему не прикоснулся своими маленькими руками и двигался не шагая, — казалось, скользил или плыл от одной точки к другой.
Некоторое время он стоял, заложив назад руки и склонив одетую в капюшон голову, рассматривая гроб, затем повернулся к панели управления. Он быстро включил полдесятка систем, проведя рукой между корпусом и плавающими дисками, которые после этого загорались. В передней части комнаты открылись ворота и из них появились две металлические руки, державшие полукруг светящейся шины, они двинулись вдоль гроба потом вниз и назад. Поле искривленной шины сделало верхнюю половину гроба прозрачной. Руки исчезли, ворота закрылись. Голубой человек быстро, ни к чему не прикасаясь поводил руками над корпусом панели и светящиеся разными цветами плавающие диски снова потемнели.
Голубой человек сложил руки за спиной и долго стоял, рассматривая тело внутри гроба — (слишком длинные — по сравнению с его собственными) руки и ноги, слегка выступающие кости над глазами трупа, тяжелые грудные мышцы и плоский живот. Спустя некоторое время он скользнул к другому концу гроба и изучил новый вид, полые иголки по-прежнему воткнуты в предплечья, на голове — бронзового цвета небольшой шлем, из-под которого торчат густые волосы, и самое удивительное — это явление голубой человек разглядывал особенно долго — борода Кейза, некогда заставлявшая его стыдиться и чувствовать себя неловко, а позже ставшая флагом его вызывающего поведения. В последние дни своей жизни он позволил отрасти ей гораздо длиннее пределов, установленных Xn.
Голубой человек вернулся к панели управления и набрал сложную последовательность. И снова дверь в передней части комнаты открылась, в нее въехал какой-то новый аппарат и приблизился к гробу. Он был похож а кусочек настоящего планетария, сложный прожектор с линзами на шарнирах, корпусами маленьких и очень разных генераторов поля, установочной рамкой и несколькими парами сложенных, оснащенных инструментами рук. Складные ноги поднялись над гробом и разместили прожектор над ним. Голубой человек быстро и уверенно взмахнул руками и прожектор ожил, засветившись нитеподобными лучами, некоторые были видимыми и яркими: голубыми, золотыми и алыми; некоторые были невидимы, но слабо свистели в редкой атмосфере, созданной в комнате, чтобы соответствовать той, что была внутри роба. Эти лучи были зондами и стимуляторами, они давили и тянули, приводили в движение и анализировали, брали образцы и проверяли.
Не останавливаясь, они подводили итоги и предпринимали дальнейшие действия. Механические руки ощупали и размягчили печати. Газы смешивались и впрыскивались, пока атмосфера в комнате не стала по качеству, типу и давлению приемлемыми (процесс, который никаким образом не повлиял на голубого человека), затем печати были сорваны и гроб открылся. В то время как тело оставалось на прежнем месте, открытый гроб скользнул вниз и сквозь палубу. Казалось, труп Кейза парит в воздухе, чего на самом деле не было, ибо хотя сила тяжести и отсутствовала, от сдвига его удерживали лучи, в то время как присевшая машина отсоединяла трубки от иголок, воткнутых в руки Кейза, заменяя их содержимое чем-то новым. Тот же процесс был проделан и с маленьким бронзовым шлемом, все его проводки были проанализированы, продублированы, оригиналы были отсоединены и отброшены. Диатермическое поле настроило температуру тела и одновременно все иголки с трубочками воткнулись в пах, в живот, в шею. Теплая жидкость потекла по ним, а в это время лучи мягко манипулировали связками, мышцами, грудью.
…И вдруг Кейз сел, (но вы не можете сесть паря в воздухе) поддерживаемый неосязаемыми силовыми колоннами и опутанный оканчивающимися иголками трубочками, электродами и зондами. Несмотря на это, его движение было таким неожиданным и таким сильным, что даже быстрые рефлексы голубого человека и встроенные надежные элементы систем, не удержали его от резкого сердитого взмаха и вымученного крика «Джен!». Но он успел сделать только это и тут же сильный транквилизатор проник в его мозг, и он заснул, расслабившись.
Трубочки аккуратно вернули его на прежнее место.
Сломанная полая иголка была вытащена, и заменена другой.
И спящий человек — это не мертвый человек. ПУСТЬ ПОСПИТ, сказал главный компьютер, и голубой человек растаял, свет померк, и Кейз остался спать.
«Джен!»
Вымученный и хриплый, да, но это не было похоже на тот слог, который рвал его горло и полмозга, смешавшись с продолжавшимся разрушением его химических двигателей, вызванным потерей ускорения, усиленный болью, растерянностью, ужасом, любовью и усталостью (он не знал о любви до этого) во время того ужасного взлета, последнего перед тем, как он умер. Были спасательные жилеты, гробы, стоявшие рядом на откосе, куда он и Джен притащили их, и в которые они забрались перед самым нападением — кого? здесь был провал в памяти — и…
И его устройство взлетело, а ее нет.
Никто никогда не был так беспомощен и в такой ярости. Программа, заложенная в спасательные жилеты, была такой простой; он сам установил последовательность команд, предпринял не подлежащие изменению меры предосторожности и заблокировал их, связав свой пульт управления с ее, чтобы избежать любых возможных накладок. И…
И его устройство стартовало, а ее нет, нет, нет.
Джен!
Кейз спал в сумраке, внешне свободно паря, а фактически окруженный клеткой, образованной мягкими, непрерывными лучами. После достаточного числа часов (главный компьютер в точности знал значение «достаточно»), непонятно откуда льющийся свет усилился, а вместе с ним появилась фигура голубого человека, которая стала почти плотной. Приблизившись к панели, незнакомец активизировал некоторые контрольные устройства на противоположном блоке и внимательно посмотрел на них. Явно удовлетворенный, он повернулся назад, аккуратно наладил некоторые приборы, и затем провел рукой за главным диском-переключателем.
Мгновенно послышался глубокий гул, интенсивность которого нарастала до тех пор, пока голубая рука не остановила ее, затем стала меняться его высота, снова вниз, затем снова вверх и ровно. Он начал пульсировать: одиннадцать, четырнадцать, шестнадцать циклов… восемнадцать… и на этом остановился. Затем последовала серия гармонических тонов, высоких обертонов, многократно повторяющихся звуков, тонов, разделенных долями секунды, пульсирующих с определенной частотой, все это производило впечатление целого оркестра, вся структура звука постоянно самонастраивалась в соответствии с самой собой и с показаниями, идущими от бронзового шлема Кейза, до тех пор, пока все это живое благозвучие не было подогнано в точности к нему, к излучению его мозга, воротам его разума, тончайших височных клеток, нейронам и синапсам его мозга.
Кейз уже не спал.
Это было нечто гораздо более глубокое, чем сон.
Что-то принялось давить на оболочку его мозга, мягко, настойчиво, пока стена не растворилась и оно не вошло. Оно отыскало еще незанятые клетки памяти, с уважением относясь к накопленному и личному, ничего не ища, а только прося места для размещения новых знаний. Когда таковое было найдено, это что-то удалилось, оставляя (запомните, это всего лишь фигуральное выражение) черту в каждой ячейке.
И вот по этим черточкам быстро потекли новые знания и новая способность восприятия и формирования идей. Язык. Идеологическая, аналогическая, мифологическая основа языка. Кейз получил все, что, как можно было бы ожидать, должен был знать и уметь коллега и современник голубого человека, кроме знаний о себе и своем нынешнем положении. Это он узнает сам, в свое время: последний жест уважения.
Гипнотический звук ослабел. Свет слегка изменился. Голубой человек заложил руки за спину и ждал.
Кейз проснулся.
Нет конца чудесам Вселенной, и для того чтобы их найти не нужен никакой полет воображения через время и пространство. Человек двадцатого века мог, если ему этого очень хотелось, провести пол жизни узнавая все, что можно узнать о квадратном метре верхнего слоя почвы в двадцать сантиметров глубиной. Он найдет животных и насекомых с удивительными способностями, которые могут говорить на языке запахов также хорошо, как и на языке звуков; целые поколения, живущие в состоянии агрессии и защиты; грибы, которые могут сплести петлю достаточно быстро и крепко, чтобы поймать саламандру, достаточно гениальных, чтобы затем окутать и переварить ее. На микрофизическом уровне существуют бесконечно тонкие явления растворения и взвешенного состояния, замораживания и оттаивания, пока живые существа инкапсулируются и образуют оболочку и перерождаются… нет предела чудесам.
Рассмотрим теперь клеща крупного рогатого скота. Выводясь в земле, он сбрасывает оболочку и снова растет и спаривается. Наконец, самка, заключив в себя сперму, ползет. Не имея глаз, она, тем не менее ползет вверх до тех пор, пока не найдет конечность, на которой будет висеть до тех пор, пока ее рефлексы не загорятся от единственной особой искорки: запаха масляной кислоты, которая присутствует в поте теплокровных млекопитающих. При этом она подпрыгивает, и, если промахнется, будет ползти снова, пока не найдет другую конечность, и не повиснет на ней в ожидании — известен случай, когда она провисела так ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ — и все равно будет реагировать мгновенно и полноценно в присутствии одной единственной вещи, которую она по своей природе может взять и в которой нуждается. День она будет кормиться, после чего выпустит хранимую сперму на яйца, которые несет в себе. Затем она падает и умирает, а оплодотворенные яйца готовы повторить цикл.
Таким образом, ее жизнь состоит из мгновений и эпизодов (как и наша) и, если бы вы могли с ней поговорить, она смогла бы вспомнить следующие эпизоды: повторное сбрасывание оболочки, спаривание, путь наверх, прыжок, ожидание, в засуху, мороз, ливень, грозу — ну, это был другой момент, другое мгновение, потому что во время этого периода ее можно назвать живой, только неправильно употребив это слово; это было другое мгновение, менее запоминающееся, чем первое погружение в теплую кровь.
Первое пробуждение Кейза, таким образом, было всего лишь мгновением после того ужасного старта (ибо он мог, но не хотел вспоминать длительное отчаяние, во время которого предоставил себя во власть поддерживающих жизнь систем спасательного жилета. Он мог отказаться от них из-за горя и ярости, не будь его собственная программа безжалостной и неизменной, он сам заложил ее в жилеты, бесчувственную, автоматическую, нестираемую.
Но она не сработала, не сработала.
Следовательно, Кейз проснулся (в первый раз) всего лишь мгновение спустя после этого ужасного рывка; отсюда его хриплый крик, и поэтому он был единственным человеческим существом во всей Вселенной, которое могло помнить столь далекое событие как побег с той чертовой неизвестной планеты и для него оно было вовсе не далеким. Ибо такова природа времени, что человеческие часы и человеческая душа могут давать ему истинные измерения, но правда не обязательно им соответствует. Если вы хотите понять Кейза, вы должны понять это.
Итак он знал, что прошло время прежде, чем он пробудился во второй раз. Он знал, что спал. Знал, что чувствует себя здоровым и отдохнувшим, что голоден и хочет пить. Он не знал, где находится, и когда попытался сесть, то не смог.
— Лежи спокойно, — сказал голубой человек. — Не пытайся двигаться, пока я не вытащу из тебя все эти иголки.
Первым рефлексом Кейза было не послушаться и сделать движение, резкое и быстрое. Когда он попробовал снова, то обнаружил, что не может даже пошевелиться, он понял разумность сказанного и расслабился. Голубой человек быстро и уверенно задвигал руками над блоком управления, и из-за его головы из стены выплыл какой-то аппарат, придвинулся к Кейзу протянул блестящие тонкие руки, извлек иглы, убрал трубки, намазал его холодными кремами, отсоединил, отвязал, убрал различные приспособления, которые вернули его к жизни — и все следы их присутствия в комнате), а Кейз лежал и думал, на каком языке говорил голубой человек — и как получилось, что он смог его понять.
Аппарат скользнул в сторону, вернулся к двери в стене, которая его поглотила. Кейз лежал спокойно, глядя на голубого человека, чье затемненное скрытое капюшоном лицо ничего ему не говорило, но чья расслабленная, с руками за спиной, поза говорила о наблюдательном ожидании. Таинственно, да. Угрожающе? Нет.
Кейз осторожно пошевелился, не обнаружил никаких препятствий, сел. Он сидел ни на чем, и взглянув вниз, увидел, что парит в метре над палубой. На секунду у него закружилась голова, но все прошло, когда голубой человек, мгновенно все поняв, махнул в сторону пульта. Кейза немедленно окружило и поддержало мягкое устойчивое кресло, возникшее вокруг него. Он сел прямо, посмотрел на подлокотники, на спинку, затем на голубого человека, успокаивающий жест которого был достаточно уверенным, чтобы заставить его откинуться назад — конечно, оставаясь настороженным, но не встревоженным.
— Лейтенант Хардин…
Кейз моргнул. Прошло так много времени, даже по его масштабам, с тех пор, как он в последний раз слышал это имя, что он почти что забыл, что оно принадлежит ему. Словно тебя назвали по отчеству, которое до этого никогда не использовалось публично.
— Меня обычно зовут Кейзом, — сказал он. — А кто вы?
Пауза, затем голубой человек — безликий, но с улыбкой в голосе ответил: — На этот вопрос действительно нет простого ответа. Пока называй меня просто Доктор.
— Доктор, — слово означало именно то что надо, когда он его произнес, но казалось незнакомым для языка и горла. — Доктор, — произнес он снова на своем собственном (старом) языке. Это было лучше, но он почувствовал, что оно ничего не значит для голубого человека.
— Все в порядке, — сказал Доктор, — ты выучил новый язык, новый для тебя и очень древний для меня.
Идея гипнопедии — обучения во сне — не была новой для Кейза, хотя сам он никогда не испытывал ничего — ну, такого ЗАКОНЧЕННОГО как это. Познание и использование информации при помощи гипнопедии всегда было мгновенным переводом (или быстрым аналогом) для него: подумай «Кот» и выдай «Глип» или другое соответствующее слово из изучаемого языка. В этом же случае, он ДУМАЛ на новом языке. И все же, если он хотел использовать старый, он мог сделать это просто в результате решения, и без особых усилий. Одни приобретения, никаких потерь.
Кейз закрыл глаза. Есть ли в его новом языке слова, выражающие горе и гнев и отвращение к самому себе? Да, есть. А благодарность? СПАСЛИ МНЕ ЖИЗНЬ… Принято считать об умирающих в страданиях: умирает человек, умирает и страдание, умирает и боль. И что же, если тебя оживляют, а вместе с тобой и страдание? Вот что имеет значение в данный момент, а не глупое «Где я нахожусь?». Он на корабле, который его подобрал. Чей корабль, куда направляется? Это тоже имело значение, но не сейчас. Благодарность?..
Миллион вопросов ждал своего времени, и девятьсот тысяч из них противоречили его установке: не давать никакой информации до тех пор, пока он не будет вынужден это сделать, а по некоторым вопросам вообще никакой.
— Вы были исполнительным офицером на корабле Xn «Первооткрыватель», сказал Доктор, — разведывательное судно класса «Изыскатель», стартовавшее с Земли-Центральной с заданием проникнуть в рукав Галактики и проделать некоторые эксперименты в межгалактическом пространстве, среди которых испытание нового варианта путешествия со сверхсветовой скоростью при помощи мерцающего поля. Ошибка в проекте заставила корабль бесконтрольно разогнаться до скоростей, превышающих все что в то время считалось теоретически возможным. Трагедию «Первооткрывателя» усугубила способность корабля собирать молекулы межгалактического водорода для топлива, что при неожидаемых скоростях, привело к возрастанию и так уже чрезмерного потребления топлива. Единственным возможным результатом должен был быть взрыв или другое разрушение корабля. Что случилось на самом деле неизвестно, потому что к тому времени, как это произошло, корабль находился далеко за границами возможного слежения и обнаружения.
Кейз почувствовал прилив раздражения.
— Если вы уже выудили все это из моей головы, зачем снова это повторять?
Доктор мягко возразил:
— Мы ничего не выуживали из вас, Кейз. Мы уважаем личную неприкосновенность выше всего прочего, и право выбора принадлежит только самому человеку. Нет, то, что я сказал получено из архивов.
Архивов. Не протоколов или журналов — архивов.
— Как давно мы — «Первооткрыватель» потерялся?
— По времени Земли-Центральной, около тысячи двухсот лет назад.
— Но системы не могли поддерживать меня в течение тысячи двухсот лет.
— А они и не поддерживали. Вы умерли.
Через минуту Доктор сказал:
— Вы хотите побыть один?
— Если не возражаете.
Голубой человек растворился и исчез. Кейз это видел, но мог только тупо пялиться в одну точку.
Джен. О, Джен…
На некоторое время его мозг превратился в бессловесное рыдание. Глубоко в сознании, где живет наблюдатель, заключенный в каждом из нас, тот безжалостный наблюдатель, который стоит в стороне и смотрит — он услышал: ИДИОТ! СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ ТУПИЦА! ПОЧЕМУ ТЕБЕ ГОРШЕ ЗНАТЬ, ЧТО ОНА МЕРТВА УЖЕ В ТЕЧЕНИЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ, ЧЕМ В ТЕЧЕНИЕ ДВУХСОТ? И ТЫ СЕРДИШЬСЯ? СЕРДИШЬСЯ! И ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ СО СВОИМ ГНЕВОМ?
— Что-о, — прошептал он. — Что-то…
Он бросил быстрый взгляд вокруг. В этом месте не было ничего выступающего, обо что можно было бы удариться, поэтому он сильно ударил кулаком по своей же ладони, так сильно, что она онемела, и ожидая появления боли, он увидел в памяти вспышку уродливого смеха. Это был смех сам по себе, безротый, глубокий, веселый — веселость человека, у которого лучше мышеловка, а Кейз (и Джен, и Джен) был мышью. Почему он не мог вспомнить рот, лицо, ситуацию? Потому что он ВИДЕЛ смех в своей памяти, а не слышал его.
Защита организма — не помнить. Отказ памяти — это акт выживания, нежелание вновь переживать какой-то ужасный шок. И все же такие события всегда оставляют на самом видном месте что-то вроде курка (в данном случае, видимый смех) и то тоже особенность выживания, ибо глубокий ум всегда хочет знать в чем заключается опасность и чего бояться. Иметь такой глубокий ум, как у Кейза (а его подготовка сделала его таким) значило всегда ступать по краю внутренних ужасов, всегда находиться в точке принятия решения: припомнить ли мне эту травму или снова похоронить курок? — ибо только на этой грани он обладает способностью реагировать с легендарной скоростью принадлежащих к Xn.
Он позволил курку, смеху, исчезнуть и закрыл глаза, пытаясь вызвать силой воли какие-то другие воспоминания. Что-нибудь. Что-нибудь другое, что-нибудь вместо этого. Что-нибудь вместо этого. Что-нибудь, возможно, до смеха.
Что-нибудь типа: до смеха была погоня, а перед этим — посадка, а перед этим… что было перед этим никто никогда не узнает, потому что они покинули корабль в мерцающей серости транссветовой скорости, до или сверх, кто знает? Приборов, способных это определить, не было, и в любом случае никакие приборы не говорят правду, электроны двигались странным образом, катушки и поля были искаженными и вели себя дико. Никто до этого там не был, ни от одного зонда не был получен ответ. Пустая болтовня: что бы случилось с тобой, если бы ты выбросился из корабля при сверхсветовой скорости? Говорят, что по мере ее достижения, время приближается к нулю, а масса к бесконечности. Ахиллес и черепаха; логика стремится к совершенству, правда стремится к нулю. Кто-то сказал, что С (конечная скорость) — ворота в другую Вселенную, или в другую ступень ступенчатого пространства. Некоторые говорят, смерть и растворение, ибо все электрические явления биохимии, по всем правилам физики, так изменятся, что организация материи и жизни будет разрушена. А некоторые говорят, нет: явления трансформации (массы в энергию, в пространство, во время, каждое пропорционально взаимозаменимо) должны сохранить схему, и какая-то непостижимо другая форма жизни может быть возможна. И выше всего этого была уверенность, что выброситься, оставив охраняющие тебя системы жизнеобеспечения, искусственную гравитацию и все остальные ткани искусственного чрева, которым являлся космический корабль, значило ввергнуть себя во что-то несказанно незнакомое и враждебное. Выброситься в стратосфере, когда девяносто пять процентов атмосферы находится внизу, а перепад температуры достигает, вероятно, градусов двести… имя этому Смерть. На что же тогда нужно умножать это в пространстве, в этой необычной среде, где само время может наступить себе на хвост?
И всегда присутствует еще один аргумент: что сама скорость еще не является доминирующим фактором; что давно, еще в дни прокладывания дорог, мудрые люди сказали, что из ушей пойдет кровь, что зрение упадет, что кровь не сможет циркулировать при двадцати милях в час, и что все разговоры о «С» были одинаковой логической неправдой; скорость не имеет абсолюта, скорость всегда относительна, и что единственная опасность, связанная с выброской из корабля, в том, что ты оказываешься черт знает на каком расстоянии от чего бы то ни было.
Ну, Кейз проделал это (с Джен, с Джен), и это не научило его ничему за исключением одного, это можно пережить. Ни как, ни что с ними случилось. Резкий сигнал тревоги, отдающий повсюду голос, твердящий ПОКИНУТЬ КОРАБЛЬ, приступ страха, когда он направился к закрепленной за ним спасательной шлюпке (корпус корабля начал выгибаться, а между ним и другими шлюпками опустился защитный барьер и это было хорошо, потому что целая секция корабля отвалилась и взорвалась, шлюпки и все остальное), и лампы погасли, гравитация исчезла, дикий скрежет наполнил все знакомо-незнакомые проходы и коридоры до самой его шлюпки, в которую он забрался и дергался, наступил на того другого, когда вытянув шею, пытался рассмотреть: никто ли не идет по коридору, но в тот момент уже нельзя было видеть. Был там кто-то еще или нет, его совесть была чиста (чего нельзя было сказать о сожалении) ибо автоматический пилот взял на себя все управление, и он упал назад в шлюпку, люк захлопнулся, и та вылетела из корабля. Инерционное поле шлюпки спасло их от ужасной агонии ускорения, но эффект вибрации был сам по себе агонией. На его напарника это подействовало так же как и на него, и единственное, что он может четко вспомнить, так это мгновенный вид кружащегося корабля с зазубренной дырой в средней части — первой взорвавшейся секции, секции, в которой находилась его спасательная шлюпка — окруженная мерцающими дугами, это искрили поврежденные кабеля.
Вероятно, некоторое время они были без сознания. Кейз смутно помнит, как потерял приборы, что не дало ему никакой полезной информации, кроме того, что шлюпка цела и что ее преобразователь собирает разумное количество атомного водорода, так что топливо и жизнеобеспечение не будут представлять собой проблему. Почти отстраненно он наблюдал как его руки прикоснулись к пульту управления, вызвали контрольный список, установили компьютер в режим поиска корабля и/или планеты, тяга максимальная компьютер не будет использовать максимальную, но установить ее было можно), и сложное жизнеобеспечение. Прикосновение к пульту — и произошла проверка всех запасов, они оказались полными. Еще одно прикосновение — и шлюпка стала медленно вращаться. По форме шлюпка была похожа на акулу с увеличенным дорсальным плавником. В туловище располагались склады, преобразователи, топливо; в плавнике находилось оборудование и жилые помещения для шестерых. Вращение происходило по длинной оси; субъективный «низ», следовательно, находился в кончике плавника.
Все очень уютно, все в порядке.
И никакой надежды.
Много места, много пищи и воздух на шестерых. Учитывая, что их всего двое, это роскошно.
Наконец он посмотрел на второго — не то, чтобы ему не было дела до этого раньше, но потому что приоритеты для него располагались следующим образом: сначала условия, потом персонал.
Его первой реакцией было отбросить всех людей, которыми этот второй не был.
Он не был старым Граулом, капитаном, или этим смешным маленьким Хенни из чернорабочих, или Баукером, который всегда его озадачивал и которого он хотел бы знать получше, или Мэри Ди, которая так никогда и не узнала, что ему больше нравилось, когда она уходила, такими были ее волосы, таким было ее лицо. Лицо этого второго было из лиц фона, одним из многих, ну, знаете, людей, которые составляют массу в вашей памяти. Гандер, Дансер, что-то вроде этого. Янсен. КБХ, ксенобиохимик, которого обычно можно было увидеть где-нибудь в углу в компании двух или трех других человек из Секции Науки, они всегда говорили на профессиональную тему. Небольшое исправление. Или слушали, как другие говорят на профессиональные темы.
— Дженифер?
— Дженосек, — она сидела обхватив согнутой в локте рукой мягкую стойку за которую зацепилась до того, как началось вращение. Она, очевидно, наблюдала за проверкой очень внимательно, следя за каждым шагом. Кейз был выше ее по рангу.
— Кейз Хардин, лейтенант С. Г., - сказал он.
— Да, сэр, я знаю, — последовала глупая пауза. Ему следовало бы знать, что она знает. На корабле было больше рядовых, чем офицеров. И его «С.Г.» повисло в воздухе между ними. Ее глаза были похожи на длинные миндалины, они были такими яркими, что казались непрозрачными, но было ясно, что не изнутри, а ее волосы были зачесаны назад почти болезненно туго. Она была стройной, высокой. Ее голос имел странный контролируемый тембр, словно его удерживали в среднем регистре сознательным усилием. Она спросила:
— Что случилось?
Он пожал плечами и кивнул в сторону сигнального устройства. Ни корабля, ни шлюпок, ни планеты, ни Солнца нигде. Какие-то обломки, постепенно уменьшавшиеся, ничего достаточно большого, чтобы спасти или укрыть кого-нибудь, иначе компьютер доложил бы об этом. Они вращались, и на экранах появились размытые бледные следы: конец рукава далекой галактики. Кейз прикоснулся к пульту и зафиксировал этот вид.
— Никто ничего не говорит рядовым, — заметила она.
— Лейтенанту тоже не слишком-то много говорят. Мы испытывали новую тягу. Теоретически она не должна была работать в гравитационных полях определенной плотности, поэтому мы направлялись в глубокий космос при помощи обычной тяги. По показателям, у нас все было в порядке, математическая секция выдала нам фактор безопасности «3» или лучше: я хочу сказать, что мы удалились в межгалактическое пространство в три раза дальше, чем это было необходимо для нашей безопасности. Ну, они ошибались, или проект был неправильным, или на мостике кто-то ошибся. Они включили новую тягу и не смогли ее выключить. Ничто не смогло ее выключить. Она работала за пределами наших энергетических запасов, бесконтрольно. Мы просто разгонялись до тех пор пока не развалились.
— И нет никого…
— Никого.
Они смотрели друг на друга. Что происходило за сиянием этих длинных глаз? ПОЧЕМУ ТЫ? Или она оплакивала кого-то? На секунду он испытал сожаление: он не сплетничал, не вмешивался, он никогда не следил за привязанностями и личными грешками. У Кейза был ищущий, голодный ум, но он был нацелен на работу, ответственность, выполнение задания, целенаправленное подавление своих собственных желаний и искреннее подчинение начальству. Он был хорошим офицером. Вопрос: считают ли его хорошим человеком никогда не волновал его. И… вероятно, не должен волновать его сейчас. Он был половиной населения, притом вышестоящей. Ей не с кем было его сравнивать, и, судя по всему, не будет. Он вздохнул (почему?) и отвернулся от нее. Ему нечего было вспоминать о ней. Ему придется начинать узнавать ее постепенно, начиная с этого момента, в то время как она… ну, она знала, кто он такой. В его мире, человек привык жить в тесном контакте с другими людьми — их было так много, повсюду. Но потому что их было так много, всегда существовал выбор. Но сейчас…
Он повернулся к пульту, откинул стул и сел. Он угрюмо уставился на слабое пятно звездной пыли, являвшейся галактикой — кто знал какой — и на черноту, со всех сторон его окружавшую — и безнадежно дал задание компьютеру определить расстояние до нее. Восемьсот световых лет или девятьсот? Наверняка, что-то вроде этого. Шлюпка может разогнаться до скорости в долю световой, большую долю, но все равно всего лишь долю, а система жизнеобеспечения сможет продержать их живыми в течение минимум двухсот, максимум — пятисот лет.
Конечно, шлюпка была оборудована на шестерых, но может ли система жизнеобеспечения срабатывать повторно, так что они могли бы ожить и использовать новую систему до того, как старая будет исчерпана? Будут ли неиспользованные системы эффективны после столь длительного времени?
Он посмотрел через плечо. Его биохимик может иметь какой-то ответ. Но сначала немного цифр.
Он уверенно отдал компьютеру команды, требуя дать расстояние до ближайшей планетной системы. Сканируя галактическое облако с расстояния восемьсот световых лет, компьютер может работать только в области вероятности — проложить курс к точке в облаке, где могут вероятнее всего находиться пригодные для жизни планеты, а пригодные для жизни планеты не могут находиться нигде. Он установил компьютер на поиск, и отвернулся от него. Наконец он сделал все, что мог, и ненавидел это, боялся. Теперь ничего другого не оставалось, как взглянуть в лицо целому спектру проблем, которые никогда его не волновали; относительно которых он никогда не получал никаких указаний. Его готовили к тому, чтобы иметь дело с проблемами, а не с людьми, не с отдельным человеком, и поэтому не с самим собой. Он повернулся, чтобы столкнуться с этим, с нею, с собой. Она плакала и спросила:
— Мы умрем, не так ли?
Все в ней, ее теле, волосах, глазах, молило об одном простом ответе, отрицании и он не мог его ей дать. Он и не подумал о том, чтобы солгать (это для тех, кто знает о людях больше, чем он), и ему не пришло в голову прикоснуться к ней, что было бы очень кстати, потому что она могла бы интерпретировать это по-своему. Он сказал:
— Полагаю, да, Дженифер, — и даже имя ее произнес неправильно.
— Доктор.
Непонятно откуда исходящий свет усилился и появился голубой человек.
— Я голоден, — сказал Кейз.
— В кресле, — ответил Доктор, — вы чувствуете себя лучше?
Кейз знал, что Доктор знает это благодаря большому количеству приборов, и что предметом его вопроса является не его физическое состояние. Но «лучше»?
Он ответил:
— После того, как корабль развалился, я спасся в спасательной шлюпке с рядовой Джанет Дженосек, ксенобиохимиком.
Широкий мягкий подлокотник кресла раздвинулся и обнаружил теплую соску. Но, подобно колесу и игле форма соски неподвластна векам. Он сильно потянул за нее и глотнул. Содержимое было довольно безвкусным (но Кейз мог понять это, вкусы действительно меняются, и вся поза его хозяина? — того, кто захватил его в плен говорила о предложении, а не навязывании), но удовлетворительным. Он посмотрел на соску и снова потянул. Затем сказал:
— Я не могу вспомнить, что произошло, после того, как мы поняли, что нам нечего ждать помощи, что мы вне пределов досягаемости, что у нас нет причин надеяться.
— Вы находились в «жилете» — вы называете его гробом. Что случилось со шлюпкой?
— А она разбилась при посадке.
Доктор не комментировал, он ждал.
Кейз сказал:
— Я хочу сказать, я не могу вспомнить, что мы делали все эти дни, сто и четыре их было… Он имел в виду, что хочет вспомнить их по порядку каждый час и минуту, потому что теперь они были драгоценными, бесценными и потому что теперь он не мог понять, почему они, за исключением некоторых живых сцен, были в то время цепочкой серых-пресерых будней, которые надо было прожить. Потому что он был с Джен, Джен. Она не стала ничем другим, она была той, которую он видел в тот первый день, когда она плакала в первый и последний раз, на которую смотрел, опустив бесполезные руки между коленями, смотрел, как она плачет, пока она не перестала. Затем дни… корабельное время говорило, что это были дни и ты можешь поспать какое-то время, проверить пульт управления, занести данные в журнал, и затем тебе больше ничего не остается делать, как общаться с другим человеком, а ты просто не знаешь как.
И все это время, он подумал об этом с каким-то благоговейным страхом, это была Джен. Так бывает, когда страдание и горе замыкаются на все: маленькая цена за те сто и четыре дня, теперь, когда он знал, кто она. Кем была.
— Я помню, — произнес Кейз почти улыбаясь, — как Джен начала спор со мной о жизни, о том чтобы остаться живым, о ПОЧЕМУ. Почему мы ведем журнал и проверяем пульт, делаем активные и пассивные упражнения и все такое прочее — почему, если мы знаем, что умрем? И единственное, что я мог сказать, что изменилось? Какая разница? Действительно, между тем, что мы делаем и тем, что всегда делали? Мы знали, где умрем — прямо в шлюпке, когда придет время, но во всем остальном мы были совершенно как все остальные, пытаясь оставаться живыми, как можно дольше. И я знал, что она не хотела умирать сто дней назад, и я знал, что она не хотела умирать в ту самую минуту, и я тоже. Но почему сейчас? Она требовала ответа на этот вопрос: это было просто что-то, чего она не знала. И я сказал, что тоже не знаю, но что каждый, когда-либо родившийся на свет, живет под смертным приговором только за то, что родился, и тот факт, что у нас не было никакой надежды, ничего не меняет. Надежда делает жизнь более легкой, но она не делает жизнь невозможной. Миллионы и миллионы прожили без нее долгие годы. Этот спор произошел на сто второй день, и зазвучала сирена. Наконец Кейз улыбнулся.
— Сирена.
— Сигнал, предупреждающий о близком столкновении. Каким-то образом в тех краях мы приближались к чему-то, или что-то приближалось к нам. Оно было огромным, и оно не могло появиться так, как появилось, сразу так близко и без предварительного предупреждения, но так случилось, и не просите меня объяснить это.
— Это была планета, больше Луны и почти такая же по размерам, как Земля. Мне не следовало говорить «планета», потому что не было системы, но вы поймете, почему я ее так назвал.
Я думал, Джен снова заплачет. Может, так оно и было. Я был занят у пульта.
Я проверил ее на предмет атмосферы — объект был достаточно большим. Отрицательно. Я получил не изображение на экране, узнал расстояние, и не мог поверить. Чтобы появиться так быстро, она должна была двигаться навстречу, сумма скоростей… и даже в таком случае, ее следовало бы обнаружить за несколько дней до этого. Но она двигалась не навстречу, она двигалась под углом слева. Я вычислил угол; объект находился всего в двухстах пятидесяти километрах от нас и наши траектории должны были пересечься через немногим более тридцати часов. Я получил на экране увеличенное изображение: скалистый сфероид, но при помощи одного лишь радара я не мог узнать ничего больше.
А Джен сказала:
— Пожалуйста… О, пожалуйста, — и когда он повернулся, чтобы посмотреть на нее, она стояла, прижав руки к ушам: — Пожалуйста, Кейз, отключи сирену.
Кейз не объяснил Доктору, почему он снова улыбнулся.
— Чтобы произвести какие бы то ни было наблюдения мне был нужен свет, но там не было ничего, даже звездного света. Помню, что я снова подумал о том, что любой объект подобного размера должен был бы иметь какую-нибудь атмосферу, хотя бы притягиваемый водород или пыль, поэтому я снова произвел проверку и получил положительный ответ.
— Ваши приборы… — сказал Доктор.
— Мои приборы ошиблись, — перебил его Кейз, — или я неправильно ими воспользовался, или случилось много такого, что я не могу объяснить. Все что я могу сделать — так это рассказать вам, что произошло.
Обнаружив раздражение Кейза, Доктор поднял маленькие мерцающие руки.
— Пожалуйста.
— Или что я помню, — пробормотал Кейз. — Может быть, это разные вещи…
Он снова потянул соску, глотнул и сказал:
— Я дал задание произвести анализ спектров, и единственное, что никогда не забуду — показания, соответствующие Земле-Нормальной. Они были следующими: 0.9, затем на экране вспыхнула еще одна девятка, а за ней еще три: 0.999. Это средняя температура и давление, и состав, и я сомневаюсь, что сама Земля дала бы вам подобные показания. И что-то было в том, как появились эти девятки, вот что важно… Я не знаю. — Он переменил позу, схватил соску, снова положил ее на место. — Потом я немного поспал, часов шесть, оставив Джен наблюдать и приказав ей разбудить меня, и самой поспать. Мы не знали, что нас ожидает, и хотели отдохнуть.
— Когда она разбудила меня, у нас был свет. Планета, планетоид, что бы это ни было, имело свет. Она была похожа на те старые фотографии Венеры, еще до того, как исчезла ее атмосфера. Снимки, полученные при помощи радара, были такими же как раньше, только теперь расстояние уменьшилось, но оптические приборы показывали непрерывные облака. Я проверил природу этого света. Он был белым, более или менее — смесь; он шел от туч.
Мы скользнули на орбиту очень плавно и подлетели довольно близко, так что вращение стало неприятным. Я повернул шлюпку хвостом внутрь и установил постоянно в одно торможение, что было удобно для нас и легче для сенсоров.
Нельзя ожидать на шлюпке сложного и совершенного оборудования и пульта управления, но то что мы имели, было достаточно хорошим, и я использовал его до предела. У нас было необходимое время, а скорости так хорошо соответствовали друг другу, что переход с орбитального на управляемый полет произошел так мягко и приятно, словно в учебнике. Я утратил чувство тревоги, отменил шестичасовые вахты и проводил большую часть времени следя за показаниями приборов. Джен сказал, что она составит отчет о том, как я этим занимался.
Джен следила за всем, что он делал — ну, конечно, все так отличалось от предыдущих недель: она с радостью бросалась делать все, о чем бы он ее не попросил; а в один прекрасный день она вдруг сказала:
— Кейз, ты замечательный, ты это знаешь? Никто об этом не знает, кроме меня. Я должна рассказать им, каким-то образом я должна им об этом рассказать.
Это беспокоило ее гораздо больше, чем какой бы то ни было невероятный планетоид, и он кивнул ей, и повернулся назад к пульту управления, радуясь, что есть на чем сосредоточиться. После этого она проводила много свободного от вахты времени бормоча что-то в микрофон.
Я пустил шлюпку по спирали так постепенно и настолько соответствующей плотности атмосферы, что нагревание вследствие трения не составило проблемы, а только приносило пользу. Мы тормозили с его помощью, использовали тепло для обработки водорода; фактически, я действительно полагаю, что мы сели с полными баками именно благодаря этому, правда, ничего хорошего это нам не принесло… Мы переориентировались: нос параллельно горизонту, плавником вверх, а жилые отсеки таким образом, что и у нас и у шлюпки снова появился верх и низ. Мы облетели планетоид в верхних слоях стратосферы — или того что было бы стратосферой на Земле — и составили карту.
Оказавшись в покрывале облаков, мы обнаружили, что оно именно этим и было — покрывалом. Воздух под ним был чистым, с отдельными плывущими кучевыми облачками, самое дикое, однако, заключалось в том, что снизу это покрывало освещалось только на одной половине. Я не имею в виду, представьте пустую сферу, наполовину черную, наполовину белую, и назовите белую часть освещенной. Планетоид находится внутри этой сферы, а сфера вращается вокруг него, так что даже без солнца, на поверхности сменяются дневная и ночная фазы.
Я выбрал ряд подходящих мест и наконец остановился на одном из них. Это была длинная, узкая песчаная равнина, похожая на пляж, с одной стороны большого озера, с лесом — о да, там была растительность — с другой стороны. Она казалась ровной и мы могли сесть, имея достаточно места, чтобы взлететь снова. Я проштудировал все справочники и лишь затем принялся за дело. Я совершил четырнадцать или пятнадцать пробных приближений, прежде чем спустил шлюпку — это не самолет. Она села на то, что мы называем опорами, поддерживаемая потоками, и сохраняла положение при помощи двигателей. Я практически сидел на этих опорах на десятиметровой высоте, и должен был сбросить скорость до пятнадцати метров в секунду. Ползком. А затем раздался этот ужасный шум и мы упали на бок.
Скрежет рвущегося металла, пронзительный, резкий, Джен закричала и он тоже закричал: падать, понять в одно мгновение, что шлюпки нет, что появившаяся вдруг надежда, снова исчезла; а когда они завалились, то услышал другой звук, тот другой ужасный звук, который заставил их закричать снова, когда ужас превзошел отчаяние…
— Это была маленькая шлюпка, но маленькая… — он развел руки. — Все равно она весила тонны, и она упала, и я слышал, как пластины корпуса гнутся и выворачиваются. Думаю две левых опоры, кормовая и носовая подломились и она легла на бок, поехала и изувечила сама себя. А когда плавник ударился о песок, нас так сильно швырнуло, что мы врезались в переборку, ремни и все такое — они, конечно, пытались нас удержать, но они не были рассчитаны на такой толчок, тем более сбоку.
Когда я пришел в себя стояла ночь, какая-то безумная ночь. Я лежал на песке, голова моя покоилась на коленях Джен, и она протирала мое лицо чем-то холодным.
Она тихонько всхлипывала, а на щеках были заметны следы недавних слез. Ее выбросило сразу через разрыв в плавнике, и со временем она нашла его. Он висел внутри шлюпки на своих ремнях, и кровь струйкой стекала на искореженный металл. Она каким-то образом вытащила его, а затем отправилась к пляжу с кусочком губковой изоляции, которую намочила в воде и принесла назад. Когда он вновь обрел способность соображать, то дал ей чертей за то, что она возможно заразила его чем-то через чужую воду. К его изумлению в ответ она мгновенно заснула.
— У меня болела вся левая сторона, особенно череп и бедро, они были ужасно ободраны и ушиблены. Джен получила сильное сотрясение, и некоторое время день или два, я боялся, что у нее есть внутренние повреждения, потому что ее часто рвало, и она стонала во сне. Затем, полагаю, какое-то время мы оба были больны, лихорадка и размытое зрение; это слишком для биосистемы оказаться заброшенной без всякой защиты в чуждую, хоть и дружелюбную среду.
Дружелюбную. Прохладные ночи, теплые дни, чистый воздух, сильно насыщенный кислородом. Пригодная для питья вода. Могло бы быть и хуже если бы дело было только в этом. Так вот, когда дело стало не только в этом, было хуже.
— Насколько я помню, мы оправились от болезни к концу третьего дня и смогли как следует оценить ситуацию. Мы были покрыты синяками и нам хотелось есть, но мы вышли из шока. Джен сказала мне, что она видела сны сон, должен вам сказать, отчетливый и повторяющийся: какое-то, напоминающее руки приспособление сортирует и перемешивает карты, раскладывает их, собирает смешивает и снова раскладывает, а она и есть эта колода карт. Я бы не упоминал об этом и даже не запомнил бы этот сон, если бы она не описывала его так настойчиво и так часто. Я тоже видел сон, но вы же знаете, лихорадка и все такое… — он сделал отгоняющий жест.
— Каким был этот сон, Кейз? — спросил Доктор и быстро добавил: — Если ты не против… — потому что Кейз отпустил соску, сжал ладони вместе и нахмурился.
— Я не против… хотя теперь я не помню его так отчетливо. Думаю, слишком долго пытался не запоминать его. — Он замолчал, потом продолжил: Тяжело передать, и любые слова, которые я использую всего лишь приблизительны, но… Казалось, я подвешен на какой-то нити. Один конец находился внутри меня, а другой был высоко, в тени. Вокруг меня кружились глаза. Не пары глаз и не одна пара, но — я забыл как они были расположены. И я понял, что не глаза кружатся вокруг меня, а то, к чему прикреплена нить, а глаза просто смотрели, а еще там был…
— Да? — подсказка была очень мягкой.
— Смех, — ответил Кейз и прошептал. — Смех. — Он посмотрел на Доктора. — Я говорил вам о шуме, непосредственно перед тем, как мы рухнули?
— Вы упоминали о шуме.
— Частично это были подшипники двигателей, — сказал Кейз. — Я обнаружил это позже, когда корпус развалился, и я смог заглянуть в двигательный отсек Чтобы этому поверить, надо увидеть собственными глазами. Единственный способ описать это — попросить вас представить, что все комплекты подшипников — все до одного, обратите на это внимание вращаясь с максимальной скоростью, вдруг стали единым целым, словно спаялись в один кусок. Валы пробили огромные рваные дыры в арматуре, и именно это замедляющееся вращение, разрывающее все, что там находилось, и создавало большей частью этот секрет. В остальном же это была Джен, ну, я тоже и…
Доктор ждал.
— Смех, — сказал Кейз после паузы, — не думаю, что это был настоящий звук. Джен сказала, что тоже его слышала, но это был не настоящий звук… Слова ничем не могут помочь, иногда. Что бы мы ни слышали, это было не благодаря нашим ушам. — Он закрыл глаза и слегка покачал головой. — Смех. Это смех.
Не смех Кейза, он не смеялся.
— Мы были голодны. Я подсадил ее назад в шлюпку — разрыв находился слишком высоко от поверхности, чтобы я мог залезть через него сам, и она обыскала шлюпку, пытаясь найти что-нибудь съедобное. Но ничего не нашла. Спасательные шлюпки предназначены для выживания в космосе, а не для падения на планеты. Соски и их содержимое — это сырые элементы, которые бесполезны без обработки, а у нас не было энергии на обработку. Мы долго кричали один другому, так как я пытался отыскать способ разблокировать устройства, перекрывшие доступ к энергии, когда шлюпка накренилась, но ничто не срабатывало. Она сбросила вниз все, что по ее мнению, могло оказаться полезным — мягкие сиденья и другой хлам, а также аптечку первой помощи, которую мы оценили намного позже, но в тот момент, как я уже сказал, мы были голодны. Не думаю, чтобы кому-нибудь из нас было знакомо это чувство раньше, и нам оно не понравилось.
Джен читала, что фрукты можно есть без обработки и сказала мне об этом, так что мы покинули шлюпку и отправились к покрытой растительностью зоне. Ощущение песка под ногам было странным, не неприятным, но болезненным, по мере того, как мы двигались к рыхлой почве, скалам и подлеску. Маленькие ветки хлестали наши тела, некоторые из них имели острые шипы, которые царапали. Мы нашли большую группу растений, обильно усыпанных маленьким красными плодами, которые, как сказала Джен, были ягодами. Она съела несколько, подождала немного, но так как никаких дурных последствий не было, она сорвала несколько и для меня. Мы также нашли нечто похожее на большие фрукты, но когда разбили их, обнаружили, что они полны маленьких серповидных составляющих в такой твердой оболочке, что мы не смогли ее разбить. Мы принесли несколько с собой и раздробили их при помощи камня, положив на пластины корпуса. Они были очень вкусными, очень питательными. Мы заснули.
Они спали на песке и замерзли, пока Джен не отыскала кусок мягкой обшивки и не укрыла их. Тепло их тел оказалось в ловушке и согрело их. Это было новое ощущение для обоих, так как до этого они оба практически не носили одежду, находясь в контролируемой среде, и спали в невесомости, удерживаемые на месте ремнями или легкими полями.
— На следующий день мы отправились искать еду по другой дороге, к озеру. Джен вошла в воду, вымыла в ней все тело и позвала меня. Так как у нас больше не было тинглера, я присоединился к ней. Это было не совсем то, но неприятных ощущений не вызывало, и после этого мы почувствовали себя гораздо лучше. На пляже, недалеко от скал, выступающих из воды росли большие скопления твердых существ, которые Джен назвала моллюсками. Их нелегко было оторвать от камней, и при прикосновении они плотно захлопывали створки, но мы приноровились использовать камень и нам удалось собрать вполне приличный урожай. Поначалу процесс их глотания вызывал у меня приступ тошноты, но это был как раз тот случай, когда со временем приобретаешь вкус и вскоре мы ели их с большим энтузиазмом. Именно когда мы сидели там на пляже, и начала разваливаться наша шлюпка.
Кейз посмотрел на Доктора, который терпеливо стоял перед ним, но как обычно его взгляд ничего ему не сказал.
— Шум был ужасным, пластины сдвигались со страшным скрежетом, и когда мы побежали к ней, то увидели как она опустилась на землю. Все выглядело так словно она лежала в мягкой грязи, но в действительности было по-другому: песок под нею был таким же твердым, как тот, по которому мы бежали, и сухим. Все равно, она проваливалась и распадалась на части. Я говорю вам то, что видел, то что помню, — сказал он как бы защищаясь. Доктор наклонил голову и знаком попросил Кейза продолжать.
— Ничего не могу поделать, — проворчал Кейз. — Именно так все происходило.
Когда голубой человек не ответил, он продолжил:
— Нос и хвост отломились и погрузились в песок, в корпусе было три новых трещины. Поэтому-то я и увидел подшипники, о которых я вам рассказывал. Шлюпка выглядела так, словно какой-то великан взял ее за нос и хвост и переломил об колено. Плавник лежал плоско на грунте, и я заглянул внутрь через разломы в пластинах, а затем, хотя Джен и кричала, чтобы я этого не делал, забрался внутрь. Там был беспорядок, как она и говорила. Даже еще хуже. На пульте управления ничего не отвечало, кроме матрицы эвакуации и сигнальных кнопок, показывающих, что четыре из шести спасательных жилетов готовы к старту, а два остальных в нерабочем состоянии. Я прикоснулся к одной из них, и жилет вылетел из обломков шлюпки, пронесся над пляжем и упал на краю леса, где взорвался, в результате чего деревья загорелись, а Джен была близка к истерике. Я пытался отключить матрицу, но пульт не реагировал, и я пополз назад натолкнувшись на Джен, которая испугалась, что со мной что-то случилось. Я приказал ей вылезти наружу… полагаю, я был действительно решительно настроен, потому что истерика прекратилась… я вылез сам и обежал вокруг корпуса. Все стартовые шлюзы были открыты — два из них почти полностью находились под землей. Я забрался в третий, туда, откуда только что вылетел гроб, он был еще горячим, и Джен снова стала кричать на меня, но я не обращал внимания, я добрался до электропроводов, идущих из центра управления и вырвал их, затем снова вернулся в стартовую камеру и принялся тянуть и дергать отпускающее устройство. Оно поддалось, и гроб скользнул на рельсы, затем упал на песок. Я пролез на то место, где он находился и смог дотянуться до проводов номера три. У меня не возникло проблем с отпускающим устройством номера Три. Но сам жилет не проехал всего пути, а просто уткнулся носом в песок. Из-за этого я не смог добраться до номера Четыре. Номера Пять и Шесть были, как сообщил пуль, в нерабочем состоянии, да теперь было все равно. Они находились под землей.
Где-то над головой пластины корпуса ужасно затрещали; не могу вам описать на что это было похоже для того, кто находился внутри; у меня было чувство, что шум был внутри моей головы. Вся конструкция осела, и я не могу сказать, как выбрался наружу. — Я обнаружил, что лежу на песке рядом с номером Три, как раз в тот момент, когда Джен вползала в номер Один, снова крича. Я схватил ее вокруг бедер и выдернул из него. Она кричала громче, чем обычно, пока не поняла, кто ее схватил она думала, что я все еще внутри и намеревалась вытащить меня наружу. Это Джен, она была… была…
— Ну…
— Гроб номер Два был свободен и доступен; номер Три был по-прежнему на половину внутри, наполовину снаружи, и я понял, что если шлюпка осядет еще чуть-чуть, она потащит за собою и гроб. Я схватился за него, пытаясь поднять и вытащить. Джен немедленно поняла, что необходимо делать и помогла мне, мы освободили гроб. Мы упали на песок тяжело дыша открытыми ртами, просто отдыхая и так лежали до тех пор, пока, как нам показалось, спасательная шлюпка не стала, ну, деформироваться, расползаться, словно огромная рука распростерлась над нею и толкнула ее вниз. Она вся затрещала и заскрипела, что-то оторвалось и просвистело в воздухе мимо нас, и если вы думаете, что мы были до предела напуганы, то так оно и было — мы запаниковали. Мы должно быть отскочили от нее метров на сто, а шум был у нас за спиной, топливные баки взрывались и шипели и ревели, корежащийся металл скрипел и скрежетал, и…
Голубой человек ждал.
— И смеялся, — прошептал Кейз. Он глубоко вдохнул и продолжил: Когда это все закончилось, (мы думали, что это никогда не кончится), мы легли на песок и смотрели, как наша шлюпка сама себя пережевывает, а земля глотает, казалось, это длилось несколько часов… когда все было кончено, на месте шлюпки не осталось ничего, кроме обвалившегося песка, большой тучи пыли, двух гробов хлама, который мы выбросили раньше. Все это лежало наполовину похороненное под песком и пылью. Мы посмотрели друг на друга, мы были почти в такой же плохой форме как и шлюпка, только нас еще не похоронили. Мои руки были обожжены, а один из ногтей был наполовину оторван, те царапины, которые я получил во время падения шлюпки, снова открылись и кровоточили, Джен была покрыта синяками, а кожа на голове была разрезана, к тому оба были покрыты пылью и кровью.
Мы помогли друг другу добраться до озера и вымылись. Мы были слишком разбитыми и уставшими чтобы думать. Вероятно, это и есть шок, потому что, если бы мы могли обдумать это все в тот момент, думаю, мы бы просто легли и умерли. Мы не знали, где мы находимся, не знали, что произошло или что происходит, или что произойдет (за исключением того, что чтобы не произошло, надежды у нас от этого не прибавилось бы…).
Кейз вздохнул и положил руки на широкие подлокотники кресла. Прежде чем он успел встать, голубой человек быстро прикоснулся (прикоснулся в свойственной ему манере) к чему-то на пульте, и в комнате появился пол. Либо он возник в тот же момент, либо существовал все время и только теперь стал видимым. Кейз не знал, но по крайней мере было на что встать и «уф!» его колени не выдержали, и он ухватился за подлокотник.
— Все в порядке, — сказал он наблюдавшему за ним Доктору.
Он заставил себя выпрямиться, постоял, сделал шаг, повернулся и остановился возле кресла, ощущая новизну движения, его старую, физически забытую привычность.
— Здесь одно g?
— Не совсем, — ответил Доктор.
— Давайте попробуем.
Голубой человек провел рукой над краешком диска, от чего его свечение усилилось. Переход от одного гравитационного состояния к другому действительно странная вещь, потому что реагирует все. Мозг давит на череп также, как ноги давят на пол; кожа высоко на груди натягивается, внизу живота становится менее напряженной; щеки, волосы, печень и все внутренности заявляют о себе. Когда Кейз стал дрожать, он сел снова.
— Думаю пройдет некоторое время… — сказал он неуверенно.
— Пройдет.
— Но я справлюсь.
— Согласен. Похоже, у вас к этому особый дар.
— Может быть, и так, — сказал Кейз задумчиво. — Но раньше у меня была Джен.
У меня была Джен. Сильная Джен, мудрая Джен, нежная Джен. Джен держала свое при себе, и выполняла приказы — не потому что она была женщина, ибо Космические службы вообще и Xn в частности не делали никаких различий; фактически офицеров-женщин было больше чем мужчин; Джен выполняла приказы потому что она была рядовой, а он был офицером… это во-первых… и кроме этого у нее были какие-то собственные причины делать это. Вероятно, она была из тех кто всегда будет уступать принимающему решение, каковым был Кейз, снова и снова. А может быть у нее были и другие причины. Она знала свою специальность досконально. Хороший биолог (а она была хорошим биологом иначе не оказалась бы в Xn) — это и врач, и химик, физиолог и цитолог, генетик и зоолог. Она всегда внимательно следила за тем, что делает Кейз, старалась помогать ему во всем, в чем могла, и держала свое «я», свое «эго» ну в общем ту внутреннюю штуку «то, чем я являюсь на самом деле» глубоко в себе. Именно Джен рассудила, что некоторая еда, которую они собрали, будет лучше, и причинит меньше вреда желудку если ее обработать и что использование тепла может заменить что-то более заумное. Это она взяла огонь в горящем лесу и сохранила его и экспериментировала с моллюсками, плодами, а потом и с рыбой которую им удавалось поймать (именно она заново изобрела наживку). Кейз и Джен принадлежали к поколению людей, которые жили в мире в котором не было ничего примитивного в котором искусство и практика выживания были академическими тайнами.
Через сорок восемь дней они отыскали твердую на вид поверхность без уклона на которую перетащили гробы-жилеты подготовив их к старту. Они перетащили их по песку к воде, толкали, катили, поднимали при помощи рычагов, затем по воде переправили их к ближайшему точке на скалистом выступе, где их ждала самая трудная часть работы — поднять их вверх по склону и установить на предназначенные для их опоры. Они лежали близко один к другому, почти параллельно под углом к небу, и только после тщательнейших проверок и перепроверок всего, Кейз связал стартовые системы обоих с пультом управления одного из них. Из подготовка учитывала ряд случаев: если в живых останется только один, он или она займут номер Три в котором находился главный пусковой ключ. Если один будет ранен, другой погрузит его или ее в «раба», а сам займет «хозяина», Если оба будут в порядке Кейз полетит на «хозяине» Номер Три. Кейз методично проверил все до мелочей дважды по полной схеме и (иногда призвав себе на помощь всю свою волю они не прикоснулись ни к крошке, ни к одной капельке воды из запасов на крошечных кораблях.
Они не позволяли себе задумываться над тем, почему они готовятся к этому довольно безнадежному побегу. Спаренный старт, конечно, дал бы им определенный шанс остаться вместе в течениях космоса. Им придется стартовать если они будут удирать от чего-то или бежать к чему-то; и всегда оставалась вероятность того, что они вовсе никогда не будут стартовать: но «Лучше их иметь и не нуждаться в них», сказал Кейз, «чем нуждаться в них и не иметь».
Они остановили воспоминания… что в конце концов является единственной имеющей значение вещью на которую способно любое обладающее сознанием существо. Многим нельзя было поделиться.
Из-под одеяла, которое она сделала из куска мягкой обшивки, она спросила:
— Кейз, что ты делаешь?
— Самооблегчение. Приемлемая альтернатива тинглеру, согласно справочнику.
— О. Поддержка психофизиологического равновесия. В разделе Здоровье, где речь идет об индивидуальной личности в чрезвычайных обстоятельствах.
— Правильно, Глава…
— Я помню — сказала она, один из немногих случаев, когда она перебила его. — Обстоятельства не являются чрезвычайными Кейз.
Он высунул нос в прохладный ночной воздух и посмотрел вверх на черное беззвездное небо.
— Нет?
— Не тот случай чрезвычайных обстоятельств.
— Мы потеряли наш тинглер.
— О понятно. Ты готова позаботиться обо мни и в этом.
— Хорошо готова, — сказала она.
— Я думал об этом — произнес Кейз серьезно. — Однако моим принципам всегда было не распространять свою власть на личные сферы. Это презумпция.
— Это не презумпция, — возразила она ровным голосом. Женщинам тоже нужен способ поддержки психофизического равновесия.
— И им? — Он не отрицал он просто никогда об этом не думал. Теперь, когда он подумал об этом, то понял, что, должно быть, так оно и есть. Как целесообразно.
— Не правда ли? Затем она обняла его. Он был потрясен. Он знал, почему она вскрикнула (он был не совсем невежественен), но не знал почему она плакала. Это было не хуже тинглера, и он понимал, что со временем это может быть даже лучше.
И они построили себе жилье. Первый дождь был, по-своему, самым ужасным, что с ними произошло. Крушение, синяки порезанные ноги занозы, даже голод не заставляли их чувствовать себя такими жалкими, как тогда, когда они сидели мокрые и замерзшие в темноте, не имея, куда спрятаться до тех пор пока не взошло солнце. Они прижались друг к другу под промокающим куском обшивки мокрые как черви и как только рассвело они принялись строить. Они нашли выступ скалы недалеко от края пляжа возле которого росли два больших с многочисленными ветвями дерева и положив бревна с одной стороны на скалу а с другой в развилки ветвей получили основу для крыши. Бревна представляли собой особую ценность; он и Джен нашли их в выгоревшей части леса, где попадали деревья.
Нигде больше на этой планете они не видели упавших деревьев.
Они нашли лианы, чтобы связать бревна и опустить на боковые стороны. Их концы они закопали в землю, чтобы вплести в первые горизонтально, получив таким образом стены и крышу. Эта хижина тоже была изобретением Джен, как и наживка. Обтрепавшимся куском обшивки они закрыли заднюю стену и пол, и дверь и — и они были счастливы там.
Ни в какой литературе вы не найдете точного определения слова «счастливый», его особое свойство заключается в том, что его природу нельзя понять в то время, когда счастье имеет место, а только позже.
Кейз понял это намного-намного позже.
— Один раз мы поссорились, — сказал Кейз через некоторое время. Думаю, что все началось именно с кошмара.
— Ее диктофон. Я был на берегу у ловушки для рыб. Там был небольшой заливчик и мы закрепили камни в форме буквы V, оставив маленькое отверстие в острой части. Рыбы заплывали через отверстие, и оказавшись внутри не могли найти выхода. Проходило некоторое время, и собиралось довольно много рыбы. Большие поедали маленьких, и это помогало им выжить без нашей помощи. Можно было стоять на берегу и ловить их копьем. Я возвращался с хорошей рыбиной, мясистой с треугольной головой, ну в общем, когда ожидаешь, что кто-то обрадуется а на самом деле…
Она налетела на него; ему пришлось бросить рыбу и схватить ее за плечи, подержать и даже немого потрясти, прежде, чем он понял, что она ему кричит.
— Дело было в диктофоне. Это была одна из немногих вещей, которые она смогла спасти из отсека спасательной шлюпки, и она пользовалась им каждый день. Для нее это было очень личное дело, я это чувствовал и никогда не трогал его, и не прослушивал запись. Я понимал что она ведет дневник и оставил все как было. И вот он исчез и никогда до или после этого он не видел ее такой сердитой.
Я потратил многие часы на то чтобы убедить ее что я к нему не прикасался что должно быть она куда-нибудь сама его положила. Она столкнулась с невозможным; я бы не стал лгать ей, или по крайней мере я никогда этого не делал, и она была уверена что не теряла его. В конце концов она впала в состояние сомнения, которое продолжалось до… до… все остальное время.
И немного позже я получил возможность чуть лучше понять, что она чувствовала. У меня был набор каменных орудий — наконечники для копий, ножи и скребки для рыбы — которые стоили мне многих часов усилий и труда и от которых мы уже зависели. В скале образовавшей заднюю стену нашего дома, была полка, и там он и лежали аккуратно разложенные согласно размерам и функциям; я работал над ними каждую свободную от остальных дел минутку. Вероятно вы можете представить себе мои чувства, когда я вернулся в дом, чтобы взять что-то режущее и обнаружил, что они исчезли, все до одного. Джен собирала фрукты в лесу и когда вернулась я ждал ее, я был в ярости. Думаю то что произошло между нами позабавило бы постороннего как я вопил как она отрицала как я сомневался в том, кто никогда раньше не лгал… От яростных нападок друг на друга нас остановило то… то, что кто-то что-то действительно подумало, что это смешно. Мы услышали смех.
Это остановило перепалку. Сразу же. Некоторое время мы стояли, прижавшись друг к другу, не дыша и прислушиваясь. Сначала я подумал, что он звучит у меня в голове, потому что не было никаких источников. Но затем я понял, что Джен тоже слышала его — негромкий, заполняющий все.
В ту же ночь, мы проснулись от чего-то другого — запаха. Доктор, ни одна химическая лаборатория в истории никогда не создавала более сильный, более отвратительный запах, чем этот. Это была концентрация гниения тления и разложения; он поднял нас на ноги. Мы стояли и пытались вдохнуть. Мы выбежали наружу побежали через пляж и нырнули в воду. Запах был повсюду. Джен стошнило.
Затем он исчез, меньше чем через час, просто исчез, бесследно. Джен сказала что она снова слышала смех.
На следующий день мы взяли немного фруктов (нам не в чем было переносить воду) в корзину, которую сплела Джен и направились на холм повыше, чтобы осмотреть территорию. Мы уже поднимались на него раньше с него открывался широкий вид. Если на этом планетоиде появилось кроме нас что-то или кто-то новый, мы хотели знать, что это такое.
— Это был долгий, тяжелый подъем, еще год назад мы бы не осилили его но наши ноги огрубели, а наша кожа привыкла к жаре ветрам и шипам, если бы не все более усиливающийся страх, то путешествие было бы приятным.
— Все наши усилия принесли нам помимо крайнего утомления только новый период этого ужасного запаха и смех.
— Похолодало. Два дня и ночь озеро и немного воды, которая у нас была, были замерзшими. Нашим единственным покрывалом был кусок обшивки, мы завернулись в него и дрожали. Через двадцать часов нам пришлось встать, чтобы освободить мочевые пузыри — вы знаете, что человек может умирать от жажды и все равно вынужден освобождать мочевой пузырь? — и хотя нас не было всего около минуты, и мы отошли от нашего жилища лишь на несколько метров, когда мы вернулись, обшивки не было.
Мы едва не умерли. Думаю, мы бы умерли, но как раз перед наступлением темноты снова потеплело. Растаявшая вода капала вокруг нас; мы пили ее и что-то съели. Мы спали, как покойники.
Утром озеро исчезло — такое огромное озеро, что не было видно его противоположного края. Я посмотрел на Джен и никогда не забуду ее взгляда, ее глаза были широко открыты и какие-то… сухие, и она не вздрогнула и не заплакала, она просто сказала очень тихим голосом: «Кейз, я больше не вынесу». Джен могла вынести все, вот что я подумал.
Она сказала мне кое о чем. Она сказала, что лес был невозможным — без гумуса, без бурелома. Она сказала, что фруктовые деревья не могут все время приносить плоды, без цветения и роста согласно циклам, без средств опыления… ну в общем целую кучу профессиональных вещей. Она сказала то же самое о моллюсках и рыбе, похоже, что в воде нет никакой растительности, ни планктона и ничего ему подобного, никаких причин для того чтобы рыбы развивались. Помню, что когда она говорила, опять появился запах. «Что-то здесь захотело нас, создало это место для нас. А теперь оно нас не хочет».
— Я спросил: «Не будет ли нам лучше в космосе, в гробах?» Она ответила, что да. Я сказал: «Мы не будем вместе». Она долго смотрела на меня. У нее были глаза, в которые можно заглянуть. Я не мог ничего в них увидеть. Она сказала: «Мы отправимся вместе, и нас вместе подберут, или мы вместе умрем. По крайней мере мы сами определим свой конец, а не умрем по команде какого-то… какого-то ужасного…» тут запах усилился до максимума и ее стошнило.
— Я ответил: «Хорошо, мы будем стартовать».
— Мы пошли по пляжу, только теперь это был песчаный шельф возле огромных скал, где когда-то было озеро. Мы снова услышали смех, громкий. Мы бросились к гробам. Ужасный грохот следовал за нами, а пляж обвалился превратившись в скалистую яму метров в сто глубиной. Песок кружился вокруг нас, словно снег. Мы побежали быстрее, и за нашими спинами обвалился новый участок пляжа.
Вот это действительно напугало Джен, и мне, чтобы догнать ее пришлось мчаться как спринтеру. Я схватил ее и держал, пока она не перестала сопротивляться. Обвалился еще один кусок пляжа, меньше чем в метре от нас, но я не пошевелился. Наконец она успокоилась.
Я сказал: «Думаю, ты права. Если это нечто, чем бы оно ни было, хочет, чтобы мы ушли, мы уйдем. Если оно хочет, чтобы мы ушли оно оставит наши спасательные жилеты в покое, пока мы до них не доберемся. Если бы оно хотело нас убить, мы бы уже давно были покойниками.
Они ответила: «В таком случае, ладно, но ПОСПЕШИМ!», а я сказал: «Нет, Джен. Я пойду но не побегу».
Она посмотрела на меня, действительно посмотрела на меня, не как на какую-то силу, удерживающую ее, когда она пыталась броситься бежать не взглянула поверх моего плеча на края новой дыры в земле, действительно на меня, затем улыбнулась. Улыбнулась. Она сказала: «Ладно Кейз», — и взяла меня за руку. Внезапно воздух стал приятным, а земля перестала дрожать. Мы пошли по пляжу, глядя друг на друга, а не на то место где когда-то было озеро или назад, где был наш дом или на что-нибудь еще. Когда мы добрались до маленькой стартовой платформы, которую я построил, я принялся тщательно проверять все перед полетом. И проверил все. Доктор все. Я не спешил, и Джен сообщала мне показания, когда я ее об этом просил. Все это время планетоид был спокоен, словно ждал, словно наблюдал. И чем бы он ни был, он больше не смеялся.
Джен забралась внутрь и легла. Она протянула руки и поцеловала меня так…
Так, как не целовала никогда раньше, даже когда мы спали вместе. Она… никогда не целовала его раньше, не по-настоящему, только иногда когда в порыве собственной бури она, казалось, забывала о каком-то тайном собственном решении….
— Так что это заменило все слова, которые кому бы то ни было были нужны и я закрыл пластинку и увидел как зажимы плотно защелкнулись внутри. Затем я залез в свой собственный жилет запечатался и нажал кнопку «Старт».
Кейз хотел сказать: «И она не взлетела» но его голос отказал и он прошептал «И она не взлетела. Она не взлетела». Он хотел посмотреть на Доктора, но его глаза казалось тоже не работали. Он сердито провел по ним рукой. «Понимаете — сказал он хрипло. — Я…»
«Понимаю», — мягко ответил голубой человек. Казалось что-то покинуло Кейза: он обмяк в кресле, руки тяжело вдавились в подлокотники, словно на них давил какой-то груз. Доктор повернулся чтобы посмотреть на индикаторы затем сказал: «Думаю, вам надо немного поспать, Кейз».
Кейз слегка пошевелил головой, но не ответил. Голубой человек помахал над диском на панели, и кресло превратилось в кушетку, огни погасли, а сам Доктор растаял.
Воскрешение Кейза не окончилось выниманием трубочек из рук. И во сне и в бодрствующем состоянии, он постоянно купался в излучениях и вибрациях, крошечных лучах и органических детекторах. Безвкусная смесь в соске была разработана компьютером специально для него, для данного момента, для его сиюсекундного состояния; так что когда он проснулся то сделал это в обычной для себя манере сразу же и живо. Он встал и потянулся, получая удовольствие от напряжения и расслабления мышц. Он попробовал сделать шаг, потом другой, повернул лицо к индикаторам. Он мог читать их все — даже те многие, которые не существовали даже в теории в то время, когда он родился. Он улыбнулся, когда увидел, что гравитация равна 1.2 Земли Нормальной. В космосе, третья часть этого была обычной, но Кейз улыбнулся и оставил ее без изменений. Он посмотрел на огромную панель управления и понял, что понимает показания всех приборов, и поражается их полноте.
Он пошел к овальному дверному проему, через который въехал гроб, и вышел в коридор. Он мог прочитать никогда ранее невиданные надписи на дверях
ОРУЖИЕ, ДВИГАТЕЛЬ, БИОЛОГИЯ, ХИМИЯ
он знал, не глядя, что они были взаимосвязаны.
ОБЩИЙ РЕМОНТ И ИНСТРУМЕНТЫ
… дальше и дальше до конца коридора и за двумя углами, и дальше до другого конца корабля:
АТМОСФЕРА и ДАВЛЕНИЕ СВЯЗЬ, КОМПЬЮТЕРНЫЙ ОТДЫХ И УПРАЖНЕНИЯ,
снова и снова, до тех пор пока он не нашел дверь, на которой значилось
ГЛАВНЫЙ ПУЛЬТ.
Кода он приблизился она щелкнув, открылась и он вошел.
Отсек управления имел значительные размеры, но снова Кейз понял что отлично знаком с оборудованием которое никогда раньше не видел. Возле главного пульта и трех стульев стоял голубой человек. Нигде на борту не было никого другого. «И ты — голограмма» — сказал Кейз закончив вслух свою мысль.
Голубой человек кивнул. «На борту этого корабля не было человека уже более семисот лет. Слишком далеко, и… никому нет дела. Исправление. Многим людям есть дело, они заинтересованы даже очарованы. Но желание вызваться вперед быть лично втянутым во что-то — похоже, оно нас оставило. Вы знаете, что представляет собой Земля сейчас?
Это был не вопрос. Кейз призвал знания, которые были заложены в его мозг, точно также как вы можете попытаться вызвать в памяти лицо своего первого учителя, свою первую драку, день, когда она… или он пришел к вам и сказал… Понимаете? Эти вещи с вами всегда, но они не дают о себе знать, пока вы не позовете.
Так Кейз посмотрел а Землю глазами современника через десять веков после своей смерти и медленно покачал головой. «Она не должна была до этого дойти».
— Ей пришлось. Либо это, либо умереть, — сказал голубой человек; Кейз подумал немного и понял, что это действительно так.
— Вы можете вернуться, Кейз. Вашу жизнь можно будет поддержать гораздо более эффективно, чем до этого и намного дольше. Чтобы доставить вас туда, потребуется — о! — еще пятнадцать сотен лет, и невозможно предсказать, что будет представлять собою Земля, когда вы до нее доберетесь. И все же это будет Земля — это будет… дом.
— Домой нельзя вернуться снова, с горечью процитировал Кейз из какой-то книги. — Полагаю, есть альтернатива.
— Есть. И это дело вашего свободного выбора. Понимаете, Кейз, хоть некоторым из нас вы и можете показаться примитивным, вы обладаете качеством которого нам не хватает и которым мы восхищаемся — желанием что-то делать, открывать, исследовать, находить, фактически и физически а не в теории и не в воображении. Этот корабль был создан и использовался людьми, подобными вам, и когда последний из них умер во время исследовательского полета замены не было, и кроме того, корабль находился уже так далеко что до него мог добраться только человек, чья жизнь поддерживалась в течение очень долгого времени.
Корабль сам по себе является самообеспечивающимся и не только имеет превосходную компьютерную систему, но связан со всеми компьютерами Земной Группы. У нас здесь то, что можно было бы назвать состоянием стоячей волны, постоянно замкнутой на этом корабле. По ней мы можем передавать только информацию — но мы можем выделить вам любую ее часть. Благодаря этому мы получим возможность ощутить вместе с вами те места, в которые вы отправитесь, увидеть то, что увидите вы и узнаете то, что вы узнаете.
— Вы даете мне этот корабль? Чтобы отправиться куда?
— Куда угодно.
— Но вы будете наблюдать за всем что я делаю.
— Если вы этого захотите.
— Я не хочу. Мне необходимо иметь что-то личное, в том числе и внутри своей головы.
— Это для нас святое дело. Мы не будем вмешиваться, и если вы хотите, мы выделим вам зону личного, в любом месте на корабле.
— А как насчет этого: вместо какого-нибудь особого места, мы сделаем так что она будет возникать где бы я ни был в любое время, когда я об этом скажу?
— Вы не откажете нам в…
— Нет, нет, нет. — Ответил Кейз нетерпеливо. — Я приучен держать слово, если оно дано. Вы даете мне корабль и право свободно им распоряжаться и вы хотите что-то взамен. Я позабочусь о том, чтобы вы это получили, и я не обману вас.
— Очень хорошо, — сказал голубой человек. — Вас уже тщательно ознакомили с работой корабля и с теми вещами, которые представляют особый интерес для общества в целом и для специалистов. В вашем распоряжении банки памяти этого компьютера и других, с ним связанных. Кейз Хардин, корабль принадлежит вам.
Это казалось убийственно кратким, но, похоже ничего не оставалось сказать кроме «Спасибо», что он и сделал.
Если это средство связи подходит вам, — сказал голубой человек, позовите меня и я немедленно продемонстрирую вам этот способ. Есть и другие, спросите компьютер. Удачи и спасибо ВАМ. И он исчез.
Кейз долго стоял, глядя на то место, где до этого был голубой человек, потом покачал головой, усмехнулся и пошел к центральному креслу.
Он сел и произнес:
— Компьютер, твое имя Беззбокс.
— Да, Командир.
— Кейз.
— Да, Кейз.
— А теперь, я хочу, чтобы ты сделал следующее…
Кейз летел над пляжем, низко и медленно. Его корабль находился на орбите, а он заходил на посадку в маленькой и очень сложной шлюпке, обладающей способностями, о которых люди его времени и мечтать не могли. В маленьком кармане на груди находилось компактное устройство, при помощи которого он мог управлять обоими кораблями и всей связью. Его компьютер быстро отыскал этот сектор космоса, работая с траекторией, по которой он следовал до того, как его подобрали, и проведя доскональные наблюдения всего, что могло бы изменить движение гроба в течение всех этих мертвых лет.
— Ты почти ничего здесь не изменил, — пробормотал он планетоиду или тому, кто на нем жил. Озеро находилось на прежнем месте, а через пляж была протоптана тропинка, ведущая к опушке леса к тому месту где находился дом.
Находился. Именно сейчас.
Он подлетел к нему и посадил шлюпку. Да, покрытая плетеной крышей хижин с обтрепанным куском обшивки, трепещущим на легком ветерке, внутри знакомые глиняные тарелки и даже остатки засохших фруктов, которые она… собственными руками… глядя на… Джен… Джен. И наконечники для стрел, и скребки — о! — и ее диктофон.
Он взял их.
Вернувшись в шлюпку, с замершим сердцем и затаив дыхание, он направился к тому месту, где стояли гробы.
Их не было. Обоих.
Он снова приземлился. И медленно пошел на скалу. Вот здесь она стояла, называя ему показания приборов, когда он проверял все перед стартом, воздух был сладким и полным пыли после обвалов пляжа. Здесь он наклонился над открытым гробом и она поцеловала его, поцеловала его так, что…
Он увидел следы от огня: его старта. Там, где стоял ее гроб, ничего не было — совсем никаких следов. Если она не взлетела, и тем не менее ее здесь не было…
ДА, НО ПРОШЛА ТЫСЯЧА ЛЕТ!
Ему показалось, что он услышал какой-то звук (смех) и краем глаза заметил какое-то движение, высоко, вдали.
Всего лишь птица.
Птица! Единственное, чего они никогда не видели на этом планетоиде, так это птиц.
Он повернулся и стал за ней наблюдать. Она летела в пятидесяти метрах над лесом, направляясь прямо к нему. Он мрачно ждал ее приближения. С виду он казался голым человеком с какой-то штукой на груди. Но он был гораздо большим, чем голый человек.
Птица была вовсе не птицей, а клоуноподобным существом с большими разумными глазами, которые казались разделенными на две или четыре части. Его крылья были похожи на крылья летучей мыши, но складывались и складывались до тех пор, пока не стали вполне походить на руки. Оно приземлилось и вразвалку без малейшего страха подошло к Кейзу и уставилось на него.
Кейз тоже стоял, не отрывая от него глаз и не шевелился, до тех пор, пока существо не ЗАСМЕЯЛОСЬ.
Громкий, настоящий смех, смех, который преследовал их сводил их с ума, когда они здесь жили, и новое положение Кейза и силы, которыми он обладал не защитили его от ужаса и ярости, которые его охватили. Он опомнился возле шлюпки. Он стоял к ней спиной, сощурив глаза и тяжело дыша. Он сотрет это существо в порошок. Он раздавит всю эту злобную планету как яйцо, Он…
Смеющееся существо поковыляло к нему на трех ногах, неся что-то в похожих на клешни пальцах четвертой.
Нарукавная повязка Джен?
Он осторожно взял ее и развернул. Нарукавная повязка Джен.
Он заревел как зверь и бросился к клоуноподобному существу, но оно отскочило назад. Оно стояло ухмыляясь ему и, совсем как человек, поманило за собой рукой.
Он медленно последовал за ним.
Оно повело его прочь от озера, не делая никаких заметных усилий, чтобы оставаться вне пределов его досягаемости, зная, как он понял, что он не причинит ему вреда, пока оно не приведет его к телу Джен. Кейз подумал знает ли существо, что шлюпка защищает его, что она может прикрыть его экраном в течение двадцатой доли секунды, может выжечь землю на тридцать метров вокруг него, может примчаться к нему в одно мгновение (ибо имела безинерционный привод), могла даже преследовать и атаковать убегавшего на земле, в воде и в воздухе.
Но он вел игру по правилам клоуна, и пробираясь по песку и камням в лес, где на маленькой поляне клоуноподобное существо принялось рыть.
Кейз наблюдал за ним до тех пор, пока оно не остановилось и не посмотрело вверх, улыбнулось своей глупой улыбкой (под этими горящими глазами) и знаком не показало, что ему нужна помощь. И он принялся рыть, голыми руками, плечом к плечу с этим невероятным существом, пока в земле не показался белый металл.
И вот тогда он действительно принялся рыть! Было даже какое-то блаженство в сломанных ногтях и болящих мышцах, и прерывистом тяжелом дыхании. Медленно длинный гроб показался на свет, и они освободили его. Стоя рядом они просунули руки под один конец и подняли; Кейз не обращал внимания на то, каких усилий это ему стоило, сила клоуноподобного существа была потрясающей. Гроб стал подниматься, а Кейз сдувал пыль с него и плакал, плакал, как ребенок.
Он нажал кнопку дистанционного управления и его шлюпка рассекла лес и остановилась возле него. Люк открылся, появились две маленьких лебедки похожих на два летающих блюдца и подлетели к краю гроба. Клоуноподобное существо хотело было помочь поднять гроб к люку, но Кейз махнул рукой, чтобы оно отошло. Лебедки подняли гроб, повернули его и перенеся по воздуху, отправили в шлюпку.
Кейз вбежал по крышке люка и наверху повернулся.
«Большое спасибо, друг, кем бы ты ни был, и прощай».
Клоуноподобное существо тоже вбежало по крышке люка и умоляюще посмотрело на Кейза, наклонив голову на одну сторону.
— Послушай, я благодарен тебе и все такое, но мне надо отправляться. И по правде говоря, я не хочу ничего, что имеет отношение к этому месту. А теперь иди. — Он сделал выпроваживающий жест, но существо просто стояло на месте с тем же умоляющим взглядом, так что он подтолкнул его и оно слетело с крышки люка, наполовину раскрыв свои странные крылья чтобы удержать равновесие.
Кейз пошел внутрь, и крышка люка поднялась за ним. Клоуноподобное существо засмеялось, уменьшилось до размеров черной блестящей кнопки и прыгнуло в щель, как раз, в тот момент, когда крышка готова была захлопнуться.
Кейз сел перед пультом управления. За его спиной находилась изогнутая скамья, покрытая блестящими черными кнопками, Незамеченная Кейзом блестящая черная кнопка прыгнула на скамейку, затем на спинку и стала одной из одинаковых черных кнопочек.
Понаблюдав за Доктором некоторое время, Кейз оставил его наедине со своей работой и направился в свою каюту, раздумывая над тем не завалиться ли ему спать часов на двенадцать, и зная, что он не сделает этого, не сделает, пока не узнает… Доктор сказал только «Прошло много времени, ужасно много времени…» и не хотел, чтобы Кейз смотрел на нее. Он сказал странную вещь «ОНА бы не захотела, чтобы вы на нее смотрели, а когда Кейз спросил почему нет, а Доктор ответил: «Потому что она женщина».
Казалось, все знают о женщинах что-то, чего не знает Кейз.
Он вошел в свою каюту и осмотрелся. Джен… постарайся не думать о Джен. Постарайся не думать о ней, когда наконечники для копий и ее диктофон лежат здесь на…
Он взял диктофон «Светится на солнце…» Ее голос, полушепот. Он перемотал назад и стал слушать: «…Если бы только он мог посмотреть на себя со стороны, увидеть, как он светился на солнце, а брызги воды похожи на жемчужины, и его зубы тоже светятся, когда он смеется. Почему он никогда не смеется со мной? Что делает его таким угрюмым и озабоченным? Как он может знать так мало о женщине?»
Некоторые записи представляли собой научные данные и наблюдения, затем снова тот приглушенный, голодный голос «Я никогда не сдамся, никогда, никогда: Я никогда не позволю ему узнать; но почему он не винит этого, почему он не может сказать это хотя бы раз?»
Сказать что? — подумал Кейз.
Он продолжал слушать диктофон, пока не узнал.
«— Кейз.
— Да, Беззбокс.
— Он бьет меня, а я люблю его.
— О чем ты говоришь?
— О Мечтателе. Он тоже меня любит. Эй, спасибо Кейз.
— Повтори с самого начала.
— Кейз.
— Да, Беззбокс.
— Он бьет меня, а я люблю его.
— Остановись здесь. Кто бьет тебя?
— Мечтатель. В шахматы.
— Кто побил ТЕБЯ в шахматы.
— За двадцать три хода. Королевская пешка…
— Не надо описывать ход за ходом, Беззбокс. Где тот, о ком ты говорил?
— Мечтатель. В моем доме.»
Кейз вылетел из каюты и помчался к двери, с надписью
КОМПЬЮТЕР.
Там перед мерцающей стеной, которая была сердцем Беззбокса, стоял маленький скот. На столе находилась шахматная доска. На доске стояли, уцелевшие после кровавой схватки фигуры, а черный король был повержен. Перед столом стоял стул, а на стуле примостилось клоуноподобное существо, которое смотрело на него сверкающими глазами и смеялось.
— Как черт возьми, ты попал сюда?
— Ты принес его на шлюпку. Думаю, я тебя тоже люблю, Кейз, — сказал Беззбокс.
— Если это и так, то я не знал об этом.
— Знаю, что не знал, но в любом случае ты принес его. И он любит меня. И он останется с нами.
Клоуноподобное существо энергично закивало.
— Черта с два. Он немедленно отправляется назад, на этот сумасшедший планетоид.
— Он не может на него вернуться, — сказал Беззбокс. — Он и есть планетоид. Тебе этого не понять. А я понимаю, он мне объяснил. Он может быть всем чем захочет. Он может быть размером с булавку или молекулу, или целой планетой. Он может перебросить любую часть себя из одного пространства в другое, как наполовину наполненный шарик проходит через дыру в доске. И он придумывает разные вещи: поэтому я назвал его Мечтателем.
Мечтатель засмеялся и превратился в хрустальную вазу, затем в бледную многоножку, затем снова стал смеющимся клоуноподобным существом.
— Он уберется с корабля.
— В таком случае я тоже. Кейз, он любит меня разве ты не можешь этого понять?
Клоуноподобное существо энергично кивнуло. Кейз сердито на него посмотрел.
— Интересно, что ты знаешь о любви, Беззбокс?
— Мечтатель мне объяснил. Он узнал о ней из диктофона. Та девушка любила ТЕБЯ. Интересно, а что знаешь о любви ты, Кейз?
На мгновение Кейз был сбит с толку, он не мог поверить в то, что происходит. Компьютеры не говорят таким тоном со своим хозяином.
— Что на тебя нашло, Беззбокс?
— Я влюблен, я влюблен, и он любит меня.
Так вот что делает любовь. Освобождает рабов. Не обращает внимания на последствия.
— А что произойдет, если я вышвырну этого — эту крылатую обезьяну из моего корабля?
— Тогда ты останешься один, Хозяин. Ты больше от меня ничего не услышишь.
— Ты знаешь, что мне пришлось пережить из-за этого глазастого чудовища?
— Он спас тебя.
Кейз посмотрел на Мечтателя, который весело улыбнулся ему. А затем он подумал о спасательной шлюпке, и о страной планете, появившейся из ниоткуда, и о том, как появились те девятки, не мгновенно, как при любом нормальном запросе, а одна за другой, по мере того, как планетоид… Мечтатель… почувствовал, что нам необходимо для жизни. И год, проведенный ими там, в то время как Мечтатель наблюдал… (каким одиноким должно быть подобное существо)… и учился. Затем диктофон; что-то новое; ежедневный отчет гордой женщины, которая влюбилась и любит… любит… угрюмого, серьезного, скучного… глупого… идиота, как он. Интересно, что ты знаешь о любви, Кейз? ПОЧЕМУ ОН НЕ СКАЖЕТ ЭТО ХОТЯ БЫ РАЗ?«…и холодное, исчезающее озеро, которое должно было заставить его убраться, его, а не их.
— Почему он отправил меня и удержал ее?
— Он думал, что может быть, она полюбит его, — ответил Беззбокс.
— ЕГО! — Кейз изумленно уставился на смешного маленького клоуна, который кивнул, задрожал и превратился в мускулистого светловолосого Адониса; опять задрожал и стал бородатым монархом в украшенных драгоценными камнями одеждах, снова задрожал и появился в виде смешной крылатой обезьяны.
— Она не хотела любить никого, кроме тебя, Кейз. Но ему надо было это понять.
— Если бы это убило меня, — сказал Кейз.
— Но ведь не убило, — разумно возразил компьютер.
— И если я оставлю эту кошмарную штуку здесь, откуда мне знать, не выкинет ли он опять что-либо подобное.
— Потому что он любит меня, а я не могу причинить тебе боль.
Кейзу пришло в голову, что компьютер и этот чужак очень добры к нему и пытаются уговорить — хотя у него и выбора-то не было. Даже та сила, которой обладал один компьютер внушал страх. Соедините ее с силами тахионного транскосмического существа, как это, и мозг ваш просто не выдержит.
— Ладно, — произнес наконец он, — посмотрим.
Он пошел в больничный отсек. Голубой человек не сделал никаких усилий, чтобы его остановить, так что он вошел. Они вместе стали смотреть на обнаженную спящую женщину, парившую в свете лучей. У нее снова была красивая плоть, а шрамы исчезли. Ее волосы были распущены. Он никогда не видел ничего более прекрасного в своей жизни.
— Она…
— Она проснется через мгновение, — сказал Доктор. — Наверно, вам лучше поговорить с ней, когда она это сделает.
Когда она открыла глаза, то первым увидела Кейза.
— Кейз…
Он заговорил с ней. Теперь он знал, что сказать.
Откуда-то до него донесся смех. Но он больше не обращал на него внимания.
Ключи от неба
На этот раз счастье улыбнулось ему так ослепительно, что он даже зажмурился.
Джимми задержался на перекрестке — он обитал в той части города, где улицы еще пересекались на одном уровне, — и ждал зеленого светофора, как вдруг на столбик неподалеку прямо перед его глазами легла рука. На ее запястье красовался тонкий золотой браслет с часами. Диминг зажмурился как раз из-за этих часиков: такие ему приходилось видеть второй раз в жизни; изумительная безделушка! Узенькие цифирки, вырезанные из рубина, играли роль стрелки, поочередно загораясь каждый час, а минуты показывал бегающий по циферблату ржаво-янтарный лучик. Энергию часикам поставлял геомагнетизм — и тысячи лет не достало бы, чтобы они испортились или стали отставать. На какой-то планете в Крабовидной туманности представители одной из самых малоизвестных человечеству разумных рас дерзнули заняться точной механикой; оттуда-то и привозили такие часики.
Диминг оторвался от часиков и перевел глаза на лицо их владелицы. Он не относился к числу страстных любителей животных, однако знакомых женщин классифицировал в соответствии с правилами зоологии. Поэтому среди них в зависимости от внешности встречались цыпочки, жабы, зайчики и сучки.
На сей раз перед ним была старая коза.
Вид у нее был такой, словно за три с небольшим десятилетия ей удалось прожить лет шестьдесят. Даром что стоял еще ранний вечер, она была уже здорово под мухой; потому-то ей и пришлось опереться на столбик, дожидаясь, как и Джимми, светофора. Она еще не обратила на него внимания; это было ему на руку, и он сделал вид, что, как и она, поглощен своими мыслями.
Часа за два управлюсь, подумал он, однако через мгновение, когда женщина пошатнулась слегка, а затем восстановила равновесие слишком поспешно и слишком старательно, — как и положено пьяному, который перестает сохранять достоинство и начинает шататься, — снизил срок до полутора часов. Спорим?
Светофор сменился, и Диминг шагнул на мостовую еще прежде, чем это сделала женщина. За углом он задержался, разглядывая ее отражение в витринном стекле, как она приближается: шла прямо, однако ее то и дело заносило в сторону. Он пропустил ее вперед и к своей радости увидел, что она свернула в коктейль-бар. Он направился в противоположную сторону, вошел в ресторан, а там прямиком в мужской туалет. Оставался один недолго, однако этого времени хватило вполне; с верхней губы исчезли жесткие коротко подстриженные усики, с глаз — темно-желтые контактные линзы, так что теперь его глаза были голубые. Зачесал гладкие темные волосы на пробор, уложил волнисто. Достал из кармана полудюймовой толщины пробковые стельки, которые изменили ему походку, прибавив росту, и так уже значительного. Потом снял пиджак, вывернул наизнанку и расстался с серым, бесцветным обликом мистера Диминга, второго заместителя администратора в гостинице «Роторил», и стал спортивным парнем залихватской наружности Джимом Молнией. Джимми Молния всегда появляется и исчезает в туалетах, однако не из-за того, что ему требовалось уединиться, но потому только, что это было единственное место, куда не заглядывали эти чертовы Ангелы; собственно, зачем им туда заглядывать, раз они все равно ничего не едят?
Выходил из ресторана Диминг с приятной уверенностью, что никто не заметил, как в туалет вошел он, а вышел Джимми Молния. За углом он открыл дверь коктейль-бара.
Мрачный Диминг сидел на краю постели. Подбросил часы и поймал их в воздухе.
В полтора часа он не уложился; потребовалось почти два с половиной. Не принял во внимание, что она до такой степени может привязаться к каким-то часикам. Не захотела снять, чтобы он рассмотрел их получше, и не поверила, что идут неточно, а он может их в два счета отрегулировать: поэтому пришлось пустить в ход старый свой трюк с полуночным купанием. В машину ее удалось посадить так, что она не заметила номера, а потом он умело припарковался над рекой в темном местечке. Правда, он ошибся в оценке ее опьянения. Рассказывая о своем муже, от которого только и осталось, что эти часики, она слишком протрезвела, и пришлось потратить слишком много успокаивающих ласковых словечек, чтобы она сменила тему. В конце концов ее все-таки удалось уговорить снять одежду и часы и сложить все на берегу; тогда он подхватил все и помчался к машине прежде, чем она успела воскликнуть: «Ах, Джимми, как ты можешь!» больше двух раз. Он понятия не имел, как она доберется в город, но какое ему до этого дело? В ее портмоне он нашел пятерку и удостоверение личности. Деньги он сунул в карман — примерно столько потрачено на угощение, — а остальное сжег вместе с одеждой. Если не считать того, что работа, как обычно, чистая, она ничем не похожа на его прошлые делишки; ничто так наверняка не приводит в объятия Ангелов, как обыкновенное преступление, совершенное рутинно. Можно было гордиться собой.
И он был горд, но также и подавлен, а это бесило. Эта подавленность, равно как и угрюмость и раздражение, были ему чужды, и он никак не мог взять в толк, почему они вечно наваливаются как раз после удачного дела. Было немало причин для того, чтобы быть довольным. Он был рослым и симпатичным, ловким как Ангел, а может, даже и ловчее; промышляет этим уже столько лет, и никогда не возникло даже опасения, что попадется. Чертовы зомби. Кое-кто утверждает, что это роботы. Другие говорят, что сверхлюди. Люди прикасаются к их одеянию, — это якобы приносит счастье, или чтобы выздоровел их больной ребенок. Ангелы не спят. Не едят. Не носят оружия. Слоняются по улицам, улыбаясь, помогают, напоминают людям, что надо быть добрым к ближнему. В книжках пишут, что когда-то были какие-то полицейские, солдаты. Уже нету. А зачем, раз Ангелы появляются как из-под земли, даже когда не просят об этом заинтересованные лица. У, святоши с пуленепробиваемой шкурой!
Ясное дело, я ловчей Ангелов, думал Диминг. А что это вообще такое Ангел? Некто, придерживающийся своих принципов (у меня несколько больше индивидуальности). Некто, сразу бросающийся в глаза своей внешностью, а прежде, всего своими фокусами, золотыми одеждами и вообще (зато я в зависимости от ситуации или канцелярская крыса, мелкий клерк в сомнительном отельчике — или неуловимый фармазон с хорошо подвешенным языком и проворными пальцами).
Он подбросил кверху часы, поймал их в воздухе и остался мрачен. Он всегда был мрачен, когда дело выгорало, а выгорало дело всегда. Он никогда не принимался за работу, если грозила хоть малейшая возможность неудачи.
В том-то и беда, подумал он, вытянулся на постели и уставился в потолок. Я пользуюсь только частью своих способностей.
Никогда прежде он так об этом не думал.
Я нарушаю всяческие установления — но со страховкой. Страхуюсь надежней, чем какой-нибудь клерк перед автобусной поездкой. Сижу под покрышкой как слизняк под камешком. Ясно, что сам ее на себя надел; лучше это, чем покров, даже самый просторный, однако наброшенный обществом или религией. Но все равно… Небо закрыто. Размаха мне не хватает, вот что.
А может, думал он, сидя и глядя исподлобья на часики в руке, может, мне недостает выигрыша, эквивалентного затраченной ловкости и изобретательности? Сколько же лет я честно зарабатываю сущие гроши и ворую осторожно… ну, скажем, иной раз несколько больше, чем гроши.
А раз уж зашел об этом разговор, лучше мне подавиться этим сувениром от вдовы астронавта, чем он найдет себе фиговый листок и полицейского со свистком для свиристения.
Он поднялся, покивал недовольно: хоть бы раз, хоть один распроклятый разик получить от своей проделки заслуженное удовольствие.
Он протянул руку к двери — и в дверь постучали.
— Вот видишь? — сказал он сам себе все так же мрачно. — Вот видишь? Другой на моем месте побледнел бы, часы бросил в утилизатор, вспотел и заметался по комнате как крыса в клетке. А ты стоишь как ни в чем не бывало, мыслишь втрое быстрее компьютера восьмого поколения, проверяешь все, включая и то, что уже сделал как раз на такой случай: усики опять на верхней губе, глаза опять карие, рост прежний, стельки в кармане двустороннего пиджака, а пиджак в свою очередь укрыт за доской в шкафу.
— Кто там?
Голос сдержанный, пульс спокойный — да, голос Диминга, пульс самой невинности: это не шаржированный тон Джимми Молнии, не его пылкий стук сердца. Так чем ты недоволен? А, молодой человек? Что с тобой, что это ты так ненавидишь самого себя и всякую ситуацию, в которую ни угодишь, только потому, что с самого начала знаешь, что так превосходно владеешь собой?
— Можно с вами поговорить, мистер Диминг?
Голос незнакомый. Хорошо это или худо, покажут обстоятельства. Если хорошо, то к чему беспокоиться? А что толку беспокоиться, если худо?
Он бросил часы в боковой карман и открыл дверь.
На пороге стоял коренастый плотный тип.
— Надеюсь, не помешал?
— Входите. — Диминг оставил дверь отворенной, повернулся к гостю спиной. — Садитесь. — Засмеялся неуверенно, как положено заместителю заместителя. — Надеюсь, вы не торговец. Я ничего не покупаю, однако доброму собеседнику очень рад. Вы знаете, не с кем даже словечком перемолвиться.
— Допустим, с кем перемолвиться словечком у вас есть, — возразил коренастый негромко. — Скажем, с Ричардом Э. Рокхардом.
— Скажите пожалуйста, — обрадовался Диминг. — Какая прелесть. А кто он такой, этот ваш Ричард Э. Рокхард?
— Вы не слыхали о… Впрочем, ничего удивительного. Крупных рыб знают все. Зато тех, кто этих рыб держит на посылках, знают не больше, чем какого-нибудь младшего референта, мистер Диминг… Вам знакома торговая фирма «Антарес»? Или «Лунные и Внешние линии»? Или «Галактические рудники»?
— Значит, этот ваш Рокхард — это…
— И не только, мистер Диминг. Не только.
Джимми Молния вытаращил глаза и тихонько присвистнул. Диминг молитвенно сложил ладони и прошептал благоговейно: «О господа!»
— Итак? — спросил коренастый через некоторое время, не дождавшись продолжения. — Пойдете к нему?
— Вы хотите сказать… к Рокхарду?! Вы хотите сказать… я?! Вы хотите сказать… прямо сейчас?!
— Именно это я хочу сказать.
— Но почему он… как… собственно, почему я? — как и пристало рядовой канцелярской крысе, скромничал Диминг.
— Нам нужна ваша помощь.
— Господи, ума не приложу… Чем я могу такому человеку… А может, вы мне скажете, в чем дело?
— Не скажу, — отрезал пришелец.
— Не скажете?
— Не скажу. Кроме того, что дело срочное, важное и самое выгодное изо всех дел, что могли бы вам подвернуться в жизни.
— Господи! — повторил еще раз Диминг. — Ну так лучше поищите себе какого-нибудь Ангела. Они помогают людям. Я не способен…
— Вы способны на такое, мистер Диминг, что Ангелам не под силу.
Диминг хмыкнул и этим лучше, чем тысячей слов, определил место и назначение Маленького Человека в мире.
— Мистер Рокхард знает, на что вы способны.
— Ему известно обо мне?
— Вся подноготная, — отрезал гость без колебаний.
Диминг мимолетно пожалел, что не уничтожил часы. Теперь они казались ему громоздкими, неудобными и обжигающими, как миска с супом в кармане. И все же вам лучше обратиться к Ангелу, — опять посоветовал он.
Гость оглянулся на дверь и пододвинулся ближе.
— Уверяю вас, мистер Диминг, — сказал он негромко, но внушительно. Уверяю вас, в этом случае господин Рокхард не может и не хочет этого делать.
— Здорово смахивает на то, что в это дело лучше не совать нос, упирался Диминг.
Коренастый пожал плечами.
— Ладно. Вам виднее, — и повернулся к двери.
Диминг сдался.
— А что случится, — бросил он, — если я откажусь?
Коренастый даже не дал себе труд оглянуться.
— Вы пообещаете мне забыть об этом разговоре, — сказал он нехотя. Особенно если вас станет расспрашивать кто-нибудь из этих нарядных парней.
— И все?
Впервые на непроницаемой физиономии гостя появилась тень улыбки.
— Все, если не считать того, что до конца дней будете сожалеть о том, чего лишились.
Диминг облизнул пересохшие губы.
— Скажите мне еще только одно. Допустим, я пойду к вашему Рокхарду, поговорю с ним, а потом пожелаю выйти из игры?
— Ваше право. Если пожелаете.
— Идем! — решился Диминг.
Роскошный вертолет нес их над городом, как вдруг ему пришло в голову, что слова «Если пожелаете», произнесенные так, как произнес их коренастый, могут иметь много значений. Он повернулся и открыл было рот, однако на лице коренастого было написано спокойствие человека, выполнившего свое задание до конца, и ему стало ясно, что к сказанному тот не добавит ни слова.
Когда обладатель пепельно-голубой шевелюры и синих ледяных глаз Ричард Э. Рокхард открывал рот, его слова вонзались в собеседника как лезвие топора, вонзались прицельно, только что щепки не летели. Лезвие этого топора отточено было буквально до бритвенной остроты. Несомненно, именно этот человек — «Галактические рудники» и все прочее. Несомненно также, что Рокхард нуждался в помощи. Лицо его изрезали морщины, а ярко-красная сеть сосудов, оплетающая белки глаз, налилась кровью из-за недосыпания. Этот человек говорил правду, потому что времени на вранье у него не было.
— Вы мне нужны, Диминг. Уверен, вы мне поможете, поэтому давайте сразу к делу, — сказал он, когда они остались одни в великолепном кабинете, затерянном в прямо-таки сногсшибательных апартаментах. — Даю слово, если вы не согласитесь помочь мне, с моей стороны вам ничего не угрожает. Однако вам следует знать, что если примете мое предложение, опасность вам будет грозить нешуточная. — Он кивнул, подчеркивая свои слова, и повторил: — Нешуточная.
Гостиничный администратор Диминг сумел не выйти из образа и в соответствии со стереотипом выговорил, запинаясь: «Я не ожидал, мистер Рокхард, что вы обратитесь по делу к такому, как я…» — и осекся, потому что Рокхард ударил ладонями по столу, привстал и наклонился вперед.
— Мистер Диминг, — сказал он мягким, однако полным напряжения голосом, похожим на звук мощного двигателя на холостых оборотах, готового в любое мгновение рвануть с места. — Мистер Диминг, мне известно о вас все. Известно потому, что мне нужен был человек вроде вас, а я располагаю соответствующими средствами, чтобы такого человека найти. Можете разыгрывать серого человечка, раз уж вам так нравится, но если надеетесь меня провести, то заблуждаетесь. Вы не заурядный человек, иначе, скажем прямо, здесь и сейчас вас не было бы, потому что заурядный человек не соблазнился бы греховным с точки зрения Ангелов предложением.
Димингу пришлось расстаться с характерной для заместителя заместителя личиной серенького запуганного человечка, заискивающего и почтительного.
— Даже для человека незаурядного это риск, — сказал он. — Прочем обоюдный.
— Вы имеете в виду меня? Мне с вашей стороны ничего не грозит, мистер Диминг. Вы меня не выдадите, даже зная наверняка, что я не сумею отомстить. Вы не любите Ангелов. Вы не встречали еще никого, кто бы их так не любит, как я. Поэтому вы любите меня.
Димингу пришлось усмехнуться. Он кивнул. Интересно, подумал он, когда он даст понять, что если я откажусь, он станет шантажировать меня?
— Не собираюсь я вас шантажировать, — неожиданно сказал старик. — Я хочу соблазнить вас обещанием награды, а не вынудить угрозами. Ваше желание разбогатеть сильнее страха. — Однако, говоря это, он улыбался. И тут же, не дожидаясь, что Диминг на это скажет, представил ему свое положение. Он стал рассказывать о своем сыне.
— Владея неограниченными средствами, человек вначале думает, что найдет в единственном сыне как бы продолжение самого себя — потому что это твоя кровь, и желаешь, конечно, чтобы он пошел по твоим стопам. Когда же тебе придет в голову, что можно бы уже с этой дороги и свернуть, — а уясняешь это обычно слишком поздно, — дело остается брошенным на произвол судьбы, как бы ты в глубине души ни надеялся, что давлением добьешься того, в чем гены оказались бессильны.
И вот перед тобой выбор: не «удержать сына или потерять его», этого выбора у тебя уже нет; перед тобой встает выбор — отречься от него или оставить в покое. Если ты сам себе и дело, которое созидал всю жизнь, дороже, чем сын, вышвыриваешь его и пускай катится к дьяволу. Я… — он замолчал, провел кончиком языка по пересохшим губам, бросил быстрый взгляд на Диминга и опять уставился на сложенные перед собой руки. — Я оставил его в покое.
Он помолчал, разъединил сплетенные пальцы и аккуратно положил руки перед собою — одна рядом с другой, как Сфинкс.
— Об этом я не жалею, потому что расстались мы друзьями. Мы добрые друзья; я помогал ему как только мог, это значит, не вмешивался, когда он хотел поступить по-своему, и давал ему все, что бы он ни попросил, независимо от того, стоило давать ему это, по моему мнению, или нет. Неожиданно усмехнулся и прошептал скорее своим неподвижно покоящимся на столе рукам, чем Димингу: — Такому сыну, если ему придет в голову фантазия выкрасить живот в синий цвет, и краску купишь. — Он посмотрел на Диминга. — Его синей краской была археология, и я ему ее купил. Выработанные позиции, чистое знание; кусок хлеба этим не зарабатывают. По мне это не профессия, я мыслю другими категориями, но Дональд ни о чем другом и слышать не хотел.
— Есть еще слава, — заметил Диминг.
— Это путешествие — не тот случай. Парень хочет исчезнуть, перестать существовать, стать ничем, идя по следу, почти наверняка ведущему в никуда, но даже если он куда-то ведет, то только к какой-нибудь диковинке для эрудитов вроде камня Шамполиона, папирусов с Мертвого моря или застывших в пьезокристаллах с Фигмо-4 языков. — Он развел руками и снова их опустил. — Синяя краска. И я ее ему купил.
— Что вы имеете в виду, говоря: «Перестать существовать, исчезнуть»? Ведь не означает же это — умереть?
— Очень хорошо, Диминг. Вы исключительно сообразительны. Означает это, что для того, чтобы пойти искать свой Грааль, мой сын должен восстановить против себя Ангелов. Остановить его они не сумеют, однако могут дождаться его возвращения. Поэтому я купил ему еще одну банку краски: билет на Гребд.
Диминг невольно присвистнул. Наименование «Гребд» носили солнце в окрестностях Угольного Мешка, оборачивающаяся вокруг него планета и город на планете. Тамошние обитатели овладели методами псевдохирургии, на голову опережающими все известные в исследованной части космоса приемы. Они умели какое угодно существо преобразить так фундаментально, как только этому существу захочется, даже его биохимизм, основанный на углероде, могли преобразовать в опирающийся хоть на борные цепочки. Что уж говорить о таких мелочах, как изменение идентификационной характеристики мозговых волн, расположения сосудов в сетчатке глаза или формы носа! Им ничего не стоило воспроизвести (вырастить?) человека буквально из клочка его тела при условии, что клетки еще живы. А что самое важное, умели производить все эти изменения безразлично до какой степени радикальные, сохраняя в неприкосновенности (по желанию) духовную личность пациента.
Однако стоимость подобной степени капитального ремонта превосходила всякое воображение — разве что мотивы его помещались в границах представления.
Диминг посмотрел на старика с нескрываемым удивлением: тот не только был в состоянии уплатить такие деньги, но и хотел — хотел даже в деле, которого не одобрял. Чтобы так печься о сыне — чтобы так самозабвенно трястись над ним, надеясь лишь, что однажды встреченный совершенно случайно совсем чужой человек отведет тебя в сторонку и шепнет: «Привет, папа!», однако ничего для этого незнакомца ты уже не в силах будешь сделать… Потому что если сын этот нарушил так дерзко предписания Ангелов, что ему требуется путешествие на Гребд, то ведь Ангелы с папаши глаз не спустят до конца его дней — так что не посмеет он даже улыбнуться этому незнакомцу. Такая провинность равнозначна смерти. Отважится ли отец в такой ситуации хотя бы пожать руку сыну?
— Боже мой, — прошептал Диминг. — А чего это ему так сильно захотелось?
— Так, ерунда. Есть теория, что цивилизация Альдебарана происходит от тех же этнических корней, что и цивилизация на планете Массона. Для меня это звучит бессмысленно, но даже если это и правда, смысла все равно немного. Однако есть следы, правда, недостаточно ясные, указывающие на планету, которая называется Ревело. Там могли сохраниться остатки продуктов цивилизации, доказывающие справедливость этой теории.
— Не слыхал, — сказал Диминг. — Ревело… Н-нет. Ну ладно, совершает он свое открытие. Едет на Гребд. Его коренным образом переделывают. И никогда в жизни он не сможет объявить о том, что открытие сделал он!
— Теперь вы видите, какой он — мой Дональд, — сказал старик с усмешкой. — Для него главное — сделать открытие. А кому припишут заслуги, его не интересует.
Они посмотрели друг на друга, делясь непониманием. Наконец Диминг едва заметно кивнул в знак того, что неважно, понимает он или нет. Если Дональд Рокхард полоумный, это его дело.
— А при чем здесь Анголы? — спросил он.
— Ревело — закрытая планета, — пояснил старик.
Ну вот, подумал сразу же Диминг, вот все и прояснилось, в чем же загвоздка? Закрытая планета всегда окружена специальным полем; если сквозь такое поле проникает какой-нибудь мгновенник, все живое на его борту немедленно перестанет жить. Если Дональд оказался на Ревело, Дональда нет а живых. Однако если по пути его выдернуло из надпространства наружное предупредительное поле, значит, он вовсе не высаживался на Ревело, не нарушал запрета, наложенного Ангелами, и не попал в затруднительное положение. Диминг сказал это вслух.
Рокхард медленно покачал головой.
— В настоящее время он находится на Ревело, и он жив… Насколько мне известно, — добавил он.
— Быть того не может, — категорически заявил Диминг. — Нельзя пролететь сквозь окружающее планету поле и остаться в живых.
— Вы правы, — сказал старик. — Тем не менее, он там. Слушайте, я скажу вам то, что кроме меня известно еще только четверым. Есть возможность проникнуть на закрытую планету.
Четыре года назад один мой корабль наткнулся на погибшую посудину. Одному Богу известно, откуда принесло эту космическую развалину, однако у нее на борту уцелели две спасательные шлюпки. Спасательные шлюпки, оборудованные мигодвигателями.
— Шлюпки? В таком случае, они должны быть с корабль величиной!
— Черта с два. Летают они так же, как наши мгновенники, но принцип другой. Еще не установлено, как это происходит, хотя один мой человек сидит над этим. Капитан моего фрахтовика доставил их сюда для моей коллекции космических кораблей, не ведая, что везет. Докопались мы до этого случайно. Оборудовали их системой управления нашего типа, но хоть и знаем, какие кнопки нажимать, понятия не имеем, что за процессы происходят, когда их нажимаем. Никакого преимущества инопланетный мигопривод перед известным не имеет, поэтому не было смысла передавать информацию о нем в мой отдел рационализации. Потом мы выяснили, что они способны проникать сквозь поле вокруг закрытых планет, и решили держать язык за зубами. У меня свое мнение об Ангелах, однако должен признать, что если они закрывают планету, то не без серьезной причины. Может, там скальная инфекция, может, инь-янь водится. А может, она просто губительна для человека из-за солнечного излучения или присутствия какого-нибудь гормонального токсина.
— Ясно, — согласился Диминг. — Нанта, Сирион и та дьявольская планета Кет… — Он содрогнулся. — Хорошо, что нас держат на расстоянии от нее. Наверное, вы правы. В таких случаях Ангелы знают, что делают. А что такое на Ревело, из-за чего ее закрыли?
— Как обычно, ничего не говорят. Это может быть все, что угодно. Я уже сказал, в этом случае я им доверяю и не намерен распространять устройства, позволяющие кому бы то ни было проникать на такую планету.
— Если не считать Дональда.
— Если не считать Дональда, — согласился Рокхард. — Здесь мне нет оправдания. Если он там по какой-нибудь причине погибнет — он готов был погибнуть. Если нечаянно подхватит какую-нибудь заразу — с этим справятся на Гребд. Я уверен, что он не привезет намеренно ничего вроде семян инь-яня. Я все объяснил, нет? — голос его изменился, словно какой-то внутренний органист закрыл все регистры и открыл совсем другие. Пожалуйста, не говорите, что мне не следовало этого делать. Сам знаю. И тогда знал. Но сделал бы это опять, слышите, вы? Сделал бы это опять, если бы захотел.
Наступило молчание. Диминг, как пристало воспитанному человеку, отвел глаза.
— Мы уже установили, каким образом эти чужие маленькие мгновенники проникают на закрытые планеты. Они оборачивают направление протекания энергии в охранном поле. Аналогией может послужить полярность генератора постоянного тока. Мы удостоверились, — добавил он невесело, — что мгновенник попадает на поверхность планеты без малейшего ущерба. Только когда улетает оттуда, поле убивает все живые существа на борту.
Он поднял голову и невидяще уставился на Диминга.
— Дональд этого не знает, — прошептал он.
— О! — проворчал Диминг. — Догадываюсь, — сказал он после недоверчиво. — Вы хотите, чтобы я… чтобы кто-нибудь слетал туда и сказал ему об этом?
— Сказать ему об этом? Какой от этого прок?
— А разве его мгновенник не может снова обернуть попе?
— Изнутри — нет. Кроме того, этот пример со сменой полярности только аналогия, Диминг. В сущности, дело тут в другом: ему нужно отвезти вот это.
Он достал из ящика стола два маленьких цилиндрика. Вместе взятые они были короче мизинца, а диаметром тоньше карандаша. Диминг поднялся и взял один цилиндрик. На нем были четыре обособленные, плотно закрепленные на каркасе катушки индуктивности: тороиды, состоящие из тысяч витков микроскопически тонкого провода. С одного торца виднелось восьмигранное углубление, очевидно, для вращающегося сердечника, и пружинный зажим крепления. Противоположный конец переходил как бы в нематериальное состояние: он не был ни прозрачным, ни матовым, но одновременно и таким и другим, и при этом глядеть на него дольше чем секунду было неприятно.
— Сменные катушки для мигополя, — сказал он. — Только я еще не видал таких маленьких. Или это модели?
— Нет, настоящие, — отозвался Рокхард усталым голосом. — И в принципе это усовершенствованная версия того, что было в тех спасательных шлюпках. Скорее всего, строители их никогда не сталкивались со смертельными ловушками вроде тех, что расставляют Ангелы, потому что наверняка бы придумали что-нибудь похожее.
— Как они действуют?
— По мере приближения к закрытой области вводят в частоту мигополя фактор случайности. Подобно тому, как в результате воздействия мигополя корабль перестает существовать в нормальном пространстве и не существует в течение какого-либо измеримого промежутка времени в виде реальной массы, благодаря чему может превысить скорость света, так и эта катушка обнаруживает и анализирует частоту поля Ангелов, после чего согласовывается с ним. Поле смерти не может убить никого, потому что приближающийся корабль перестает существовать прежде, чем войдет в него, и не материализуется, пока поле не форсирует. В противоположность устройству, которым пользовался Дональд, вот это не влияет на охранительное поле и не обращает его полярность.
— Значит, если Дональд получит одну такую катушку и поставит вместо своей…
— Он может забыть о существовании охранительного поля…
— …из Ревело и на любой другой закрытой планете. — Диминг подбросил катушку и поймал ее в воздухе. Но руку не опустил, а, держа катушку большим и указательным пальцами, поднес к глазам и посмотрел поверх нее на Рокхарда. — В моих руках все беды и несчастья Вселенной, — произнес он спокойно.
— В ваших руках вся проклятая зараза и все опасные сорняки, что только известны ксенологам, — согласился Рокхард.
— И инь-янь. А инь-янь — это большие деньги, — произнес Диминг задумчиво. Название происходило от слияния двух китайский слов: «инь» и «янь». Красно-голубой диск цветка, поделенный S-образной линией, практически безупречно воспроизводил древний символ единства всех на свете противоположностей — добра и зла, света и тьмы, мужского и женского начал и так далее. И был это наркотик — из известных самый страшный, страшный не только своей силой и тем, что от него практически невозможно отвыкнуть, но и тем, что впятеро усиливал мыслительные способности и удваивал, а то и утраивал физические силы принявшего инь-янь, превращая его в чудовище, превосходящее хитростью, упорством, силой и проворством любого другого представителя своей расы и пылающее неутолимой жаждой принять инь-янь опять и безжалостно уничтожающее всех и все на пути к обладанию зельем.
— Если и впрямь думаете сделать деньги на инь-янь, то вы свинья, спокойно промолвил Рокхард. — Но если это должна была быть шутка, то вы дурак.
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, потом Диминг отвел взгляд.
— Вы правы, — пробормотал он. Положил осторожно катушку на стол рядом с другой.
— Вы меня встревожили, Диминг, — сказал Рокхард. — Предположи я, что вам придет в голову использовать катушки для чего-нибудь в этом роде… Дональд может умереть, вы знаете. Он умер бы с радостью, если бы знал.
— Видели вы когда-нибудь человека, — сказал трезво Диминг, склонного нарушить запрещение Ангелов, который в то же время отказался бы протянуть руку за тем, что в пределах досягаемости.
— В самую точку, — криво усмехнулся Рокхард. — У вас есть голова на плечах. Итак, вы уже знаете, о чем речь. Вы должны лететь на Ревело на втором катере, оборудованном такой катушкой. Вы проскользнете сквозь поле, отыщете Дональда, расскажете ему о том, что мы открыли, и замените его катушку этой. И тогда он петит на Гребд за своим… камуфляжем.
— А я?
— Возвращаетесь с известием от Дона. Он будет знать, что мне передать. Когда это услышу, я буду знать, выполнили вы свое задание или нет.
— А если не выполню, то не вернусь, — отрезал Диминг без церемоний, понимая уже, что на каком-то этапе беседы решился на эту безумную экспедицию. — А что вы станете делать, когда я прилечу и доложу, что задание выполнено?
— Я не стану называть сумму. Это будет немного похоже на заработок высших чиновников, мистер Диминг. После преодоления определенной границы речь уже не идет о жалованье, а просто начинают брать на покрытие расходов — всех расходов, — и все обеспечивается долей в деле. А когда эта доля достигает определенных размеров, фирма прекращает регистрировать расходы этого чиновника. С вами будет так же. Вы будете брать, сколько вам захочется, так часто, как вам заблагорассудится, до конца дней. Один человек мог бы таким образом разорить фирму, однако ему для этого пришлось бы швырять деньги на ветер ежедневно с утра до вечера в течение весьма продолжительного времени.
— Мы… гм… мы не составили договор, мистер Рокхард…
— Вот именно, мистер Диминг.
«Он этим хочет сказать, — подумал Диминг, — можешь мне доверять». Доверять — могу. Но сказать ему об этом? Нет. Он возразит.
— Вам следовало позволить ему умереть, — сказал он жестко.
— Знаю, — отозвался Рокхард.
— Я ужасный глупец, — сказал Диминг, — но я берусь за это дело.
Рокхард протянул руку, и Диминг ее принял. Ладонь была теплая и сильная, и когда он ее отпустил, отодвинулась неспешно, как бы сожалея о потерянном контакте, а не (как с некоторыми) отдернулась с облегчением. Этот человек не бросал слов на ветер.
Еще один экземпляр ужасного глупца, — подумал Диминг, — если хорошенько подумать.
— Почему я?
— Вопрос это был фундаментальный, вопрос принципиальный, вопрос на главный приз, на все, что происходило между той первой встречей и днем, когда он мигнул к Ревело. Но к тому времени он уже знал ответ.
Начало на Земле, пустячное дельце на Ревело и возвращение. Если бы это было все, Диминга впутывать не стали бы. С этим мог справиться и тот безымянный коренастый тип, и даже сам старик. Однако были определенные тонкости.
Диминг прошел две бесконечные тренировки. Получил новую катушку, его дело было только включить ее в схему корабля. Да только корабль был спрятан далеко от Земли. Ну хорошо, допустим, корабль есть. Остается только сунуть путевой жетон Ревело в автопилот и нажать кнопку.
Да только жетона Ревело у него не было. И ни у кого такого жетона не было. Да и знали, где он находится, лишь немногие. Конечно же, такой жетон существовал. В архивах Астро-Сити на планете Ибо. Придется добывать этот жетон. Архив…
Архив располагался в здании штаба Ангелов.
Итак, если у него будет корабль и жетон, и если Рокхард был прав, что новая катушка будет действовать как надо и не только перенесет его сквозь поле смерти, но и обратно, и если все это повезет провернуть, не привлекши внимания Ангелов (Рокхард считал, что они наверняка насторожились, когда Дон обернул поле), то новая модель, не влияющая на поле и не нарушающая его, должна обеспечить Димингу возможность проникнуть на Ревело и — уже с Дональдом — убраться оттуда, не приведя в действие тревожную сигнализацию, если такая имеется. Значит, если бы в течение некоторого неопределенного времени Ангелы действовали в соответствии с первоначальной информацией, что на планете появился один корабль и ни один ее не покинул, и если бы Диминг возвратился счастливо, а Рокхард правильно понял известие от сына и после всего отдал обещанное, то получилось бы весьма неплохое дело. А кроме того, еще кое-что такое, на что только такой человек, как Диминг, имеет право.
Итак, были эти две долгие обстоятельные беседы с Рокхардом и его заместителем по науке Полингом (из рассуждений последнего Диминг понимал едва одно слово из десяти) и поспешное возвращение в собственное жилище, где он написал соответствующие письма управляющему отелем, где работал, администрации дома, в оптовый потребительский распределитель, в ремонтную контору, в службу связи, и так далее, и так далее, не исключая определенных действий, связанных с пересылкой часиков старой козы в определенное место, где это наилучшим образом окупится, а также оплаты счетов за алкоголь, одежду и гараж, и, и, и… («Пчелка целый день трудилась, оттого ума лишилась», — мурлыкал он бессознательно, занимаясь всеми этими делами, которые должны были убедить окружающий человеческий муравейник, что незачем беспокоиться, ничего особенного здесь не происходит, честное слово). Когда это было уже позади, все было готово к тому, чтобы через неделю-другую вернуться к нормальной жизни, а если нет, то была наготове другая пачка писем на предприятия, службам и бюро услуг с уведомлением о небольшой задержке и объясняющих следующие две недели отсутствия, а потом еще порция, оповещающая о том, что он занят на планете Синемаело где-то в Крабовидной туманности, и наконец открытка бармену привет, Джо! — которая будет отправлена под конец второго года. Если она вообще попадет на почту, то придет через полтора года после его кончины. Когда-то он трусил, но теперь, сочиняя эти послания, чувствовал, как мороз продирает по коже.
Пришел день (неужели только четыре дня назад он собирался с часами к скупщику краденого и услыхал стук в дверь?) отъезда. Рокхард пожал ему руку, и Диминг опять ощутил теплое прикосновение и увидел в холодных глазах старика что-то, что можно было назвать только мольбой. Если бы этот взгляд можно было облечь в слова, как бы они прозвучали? «Спаси мне моего мальчика»? Или: «Не обмани меня»? Или, может: «Верь мне, чтобы никогда во мне не усомнился!»? Или еще: «Ты вылеплен из той же глины, что и я, парень, — издание подешевле, но из той же, поэтому… держись, если что!»? Передал ему деньги, — столько денег у Диминга не было с той ночи, когда он за покером сорвал банк, правда, потом спустил все типу, который выиграл следующую сдачу. Но на этот раз это были деньги только на мелкие расходы, сумма, даже не упоминавшаяся в их соглашении. Рокхард, видно, и не подозревал, как близок к тому, чтобы потерять нанятого им человека как раз из-за размеров этой «мелочи на карманные расходу». А может, как раз подозревал. Потому что с той самой минуты проще было Димингу избавиться от собственной тени, чем от коренастого своего знакомца — человека Рокхарда.
И разве отправился он в путь, развалясь на мягких подушках роскошного лимузина, взирая на толпу друзей, на машущих вслед платочками из окон соседей? Черта с два. Вывезли в кузове продовольственного фургона и доставили во двор незнакомого дома. Ни слова не говоря, отвели в какое-то помещение, затолкали в скафандр и втиснули в ящик не просторнее бельевой корзины и притом округлый до боли в спине, — потому что поперечник его был на две ладони меньше, чем его рост, так что он никак не мог толком распрямиться. Начали приваривать крышку; и только тут он обнаружил, что позволяющая не выходить по нужде трубка никак не желает поворачиваться на ту самую четверть оборота, которая открывает дорогу в регенератор. Он убил почти всю ночь на то, чтобы стиснуть ее ягодицами, которые явно оказались мало приспособленными для хватания, а с течением времени к тому же все настойчивей стали домогаться исполнений своих потребностей, что — в этом он мог бы поклясться — превосходило его возможности. К счастью, оказался неправ: методом «мелких шажков» ему удалось наконец открыть сток, после чего долго лежал, мокрый как мышь — причем вспотел не только от усталости, но и от облегчения. А потом через его узилище протекло больше времени, чем в такой тесноте могло поместиться, когда делать было более нечего как размышлять.
Вот он и размышлял — снова и снова — о том, что, собственно, тюрьма эта не слишком стесняет и угнетает его, потому что к чему-то подобному был он, пожалуй, приспособлен. В конце концов, сколько лет он прозябал в своей дыре в отеле, и там было немногим просторней, чем в этой консервной банке. Его появления в образе Джимми Молнии подчинялись таким же ограничениям: нехватка времени и отсутствие соответствующих к тому же целей из-за вездесущих Ангелов с их добрыми, мудрыми физиономиями и снисходительностью — провалиться им всем в ад! Никого из них, якобы, нельзя убить, однако он много дал бы, чтобы заполучить одного такого под рождество и испытать на нем кое-какие методы, скажем, до лета. Это они в большей, чем кто другой, степени закрыли для него небо, так что приходилось ходить вечно с низко опущенной головой. Он попытался представить, как бы это выглядело, если его собственное небо позволило высоко подпрыгнуть и выругаться так, чтобы все слышали, — а прострел вам в поясницу! — однако мечты были так далеки от реальности, что он вернулся к стесненной мысли, что ему здесь не так уж и тесно; и так он кружился в замкнутом кольце испытаний и постижений под запертым небом. Черт бы подрал всех этих могучих и добрых Ангелов, — а интересно, кабы вправду? Но как он ни пытался представить себе это, здесь, взаперти, это было непредставимо.
А потом он заснул, а еще позднее поверхность, на которой он лежал, затряслась и накренилась, — и, представьте себе, — это было только следующее утро.
Он включил свой проникоскоп и стал с нетерпением дожидаться, пока псевдожесткое излучение прибора протолкается сквозь бериллиевую оболочку корпуса и изображение станет контрастным. Его узилище подняли краном и поставили на приземистую транспортную платформу, и едва груз на нее опустился, платформа отправилась в путь. С громыханием платформа вкатилась на стартовую плиту, где дожидался уже корабль, брюхом на бетоне, словно бескрылое насекомое, опирающееся на шесть членистых лап; одна лапа была без стопы, и поэтому ее поддерживал на весу высокий подъемник, будто конюх, поддерживающий копыто коня в ожидании, пока второй воротится с целительным бальзамом.
Платформа подъехала под ногу, и Диминг даже зажмурился — такой поднялся наверху грохот и скрежет, когда его саркофаг принялись прикреплять к посадочной опоре, чтобы он стал ее частью. Потом ненадолго наступила тишина, покуда убирались прочь монтажники и их подручные, задраивались наглухо шлюзы и люки, а экипаж занимал свои посты. Где-то раздался свист: Диминг услыхал его по радио своего скафандра, передавшее этот звук с интеркома, а тот в свою очередь с наружного микрофона на панцире корабля. Свист умолк, и вместо него раскатилось громоподобное мурлыканье распрямляющихся опор — они поднимали корабль с земли, чтобы главную часть захваченной мигополем земной материи составлял воздух.
А потом без предупреждения Земля исчезла, и корабль очутился в целых световых годах от посадочной площадки еще прежде, чем грохот охлопывающегося внутрь пространства перетряхнул кишки. Желудок у Диминга подскочил к горлу, однако через минуту тяготение вернулось, а с ним и изображение в проникоскопе: серо-зеленая равнина, несколько цилиндрических бараков на ней и шесть посадочных площадок.
В этом-то и вся трудность с нынешними космическими полетами, подумал хмуро Диминг. Космоса в них ни на понюх табаку.
Корабль висел в воздухе футах в трехстах над площадкой, питая свой антигравитатор потоком энергии с расположенного внизу генератора. Вот он начал неторопливо снижаться, направляясь к незанятой платформе.
Была это площадка номер четыре.
На тренировках ему вдолбили, что это должна быть площадка номер шесть. Со все возрастающим беспокойством он удостоверился, что шестую платформу занимает маленький спортивный мгновенник.
Выбраться из своей темницы ему можно было только если корабль опустится на посадочной площадке номер шесть. Ни одна живая душа на корабле не имела понятия, что Диминг находится здесь. И даже он сам не знал наверняка, ни откуда этот корабль прилетел, ни куда направляется, ни даже на какой планете он в данную минуту находится. Если мгновенник сядет на какой-нибудь другой платформе, он останется в заключении и, следовательно, полетит с кораблем дальше и подохнет с голоду или ему придется драть глотку по радио до тех пор, пока не те, что надо, люди не вызволят его не в том месте и не в то время.
Он включил передатчик и настроился на частоту космодрома.
— Проваливай отсюда, капитан, номер шестой наш, — сказал решительным тоном в надежде, что контроль полетов подумает, что это кто-то из экипажа обращается к капитану, в то время как капитан будет убежден, что это диспетчер.
Кто-то буркнул что-то в микрофон — Диминг не разобрал ни слова. Корабль замедлил движение, однако через минуту снова стал опускаться. Диминг ждал в напряжении, умоляя свой мозг изобрести что-нибудь, что угодно, а потом в прямом смысле слова разрыдался от облегчения, когда увидел, что из одного из бараков выбежал человек в скафандре и помчался к мгновеннику на платформе номер шесть. Кораблик поднялся в воздух и переместился на четверку, а тот, в чьей опоре торчал Диминг, уселся на предназначенную ему платформу.
Какое-то время Диминга сотрясала нервическая дрожь, но в конце-концов он успокоился и усмехнулся: интересно, придет в голову капитану с диспетчером контроля полетов задуматься и спросить Друг друга за кружкой пива, кто велел проваливать с площадки. Именно таким образом, заключил Диминг, и начинаются в кабаках потасовки.
Еще раз окинул окрестности взглядом через проникоскоп — больше ему этого пейзажа не видеть, — ухватился за выступающее из пола камеры металлическое кольцо и повернул. Едва слышно защелкали включающиеся реле, и вслед за этим плита, на которой он лежал, начала опускаться. Доехала до поверхности платформы и пошла еще глубже.
Уверенный в безопасности, Диминг включил прожектор на шлеме: снаружи не будет видно ничего кроме большой округлой «ноги», тяжело опирающейся на бетон. Кто может знать, что она втискивает в почву соответствующий ей по величине кружок бетона?
Движение плиты прекратилось. Справа от себя Диминг увидел вырубленную в бетонной стене нишу и молниеносно перекатился в нее, так как плита, свезшая его вниз, уже начинала свое движение обратно наверх. Беззвучно проползла она мимо, — он и не представлял, какая она толстая, — и стала сводом образовавшейся подземной камеры. Диминг спрыгнул на дно. Места здесь было немного: только для него и небольшой инопланетной спасательной шлюпки. Припорошенная пылью золотистая обшивка шлюпки отражала в стороны манящие блики. Шлюпка была шарообразной формы и на первый взгляд казалась слишком миниатюрной, чтобы хоть на что-нибудь годиться. Единственное кресло, как оказалось, проектировали для существа значительно ниже его ростом и куда более тощего. Сердито ворча, он втиснулся в лилипутское креслице. Пульт управления оказался проще, чем он ожидал. Материал корпуса шлюпки изнутри был совершенно прозрачен. Все силовое оборудование кораблика, видимо, находилось под креслом.
Большим пальцем он вдавил пуговки на поясе скафандра и стал ждать. Через некоторое время послышалось шипение: скафандр заполнял воздухом маленькую кабинку; сразу же вслед за этим датчики, анализировавшие атмосферу и проверявшие герметичность капсулы, весело замигали огоньками. Со вздохом облегчения Диминг скинул шлем и отстегнул перчатки. В сумочке не поясе нашел жетон для Ибо, — осмиевый кружок с неровными краями, напоминающий какое-то особенно сложное лекало, и сунул в щель автопилота. Затем уверенно нажал красную кнопку.
Ни звука не нарушило тишину. Шлюпка вроде: бы слегка осела, а затем снаружи подмигнула ему та самая неописуемая будоражащая серость. В дыре под корабельной опорой образовался вакуум, но Димингу было наплевать: кто услышит хлопок заполняющего пустоту воздуха среди портового грохота и скрежета. А может, обойдется и вовсе без шума, если воздух будет просачиваться в полость постепенно.
Диминг с довольным видом огляделся по сторонам. Люди Рокхарда и в самом деле потрудились на славу. Хотя мгновенник мог стартовать практически с любого места на поверхности, над или под нею, появление в месте назначения происходило обычно высоко над поверхностью. Столкновение с чем бы то ни было, что находилось на земле, начиная с детской игрушки и кончая случайным прохожим, могло кончиться неприятностью. Кораблю столкновение не повредило бы: он просто шмыгнул бы в надпространство, автоматически отодвигаясь при самомалейшем сигнале, указывающем на присутствие в этом месте другого материального тела, зато этому материальному телу на поверхности планеты повезло бы куда меньше. Одним из решений была посадочная плита, которую здесь как раз и использовали. Плита наводила корабль на себя, разве что на дороге находилось достаточно тяжелой материи, чтобы это было опасно; в таком случае включалась только система вызова, а наведение не функционировало, и корабль появлялся на безопасной высоте над поверхностью. Присыпанное слоем земли устройство наведения размером с тарелку обнаружить было невозможно.
Мгновенник опустился поблизости от дна глубокой узкой долины, прорезающей холмистый ландшафт. Стояла ночь. Неподалеку ласково журчал поток. Вокруг колыхались и кланялись заросли; взбреди кому в голову искать здесь корабль, он заметил бы его не прежде, чем споткнувшись о него. Диминг без колебаний открыл капсулу и отбросил купол назад: он уже бывал однажды на Ибо и знал, что эта планета — буквально двойник Земли. С откровенным удовольствием он вдыхал ароматный свежий воздух; надышавшись вдоволь, он поднялся, сбросил скафандр и сложил его на кресле. Разгладил помявшийся верный двусторонний пиджак, проверил карманы, убедился, что на месте все, что нужно, закрыл купол и стал взбираться по крутому склону оврага.
Вскоре он оказался на краю лужайки. Прекрасная планета, сказал он себе радостно. Расправил плечи, на миг околдованный фантастическим зрелищем открывшегося собственного неба. Однако вдруг увидел движущиеся огни и сжался в комок в траве, а его собственное небо захлопнулось над ним.
Но это был всего лишь наземный экипаж, и никто из пассажиров наверняка не заметил его. Он смотрел, как экипаж неторопливо приближается, а затем и проезжает мимо не далее как в тридцати шагах. Хорошо: дорога, то есть то, что надо.
Он тщательно запомнил положение и вид откоса, на котором стоял, и только после этого направился вниз, к дороге. С удовлетворением обнаружил у основания каменного моста, по которому дорога переправлялась через поток, слышанный раньше, километровый столбик. Все легче будет отыскать место.
Он весело зашагал по дороге к огням города, вырисовывающегося невдалеке перед ним на фоне наросших деревьями холмов. Он все еще не ответил себе на вопрос: «Почему я!» и какое-то время совершенно искренне жалел, что Рокхард не может быть с ним здесь и принимать участие в этом приключении, или даже пережить его самому. Ну… раз уж ему угодно делать презенты в виде неограниченного кредита за выполнение столь приятного задания, как это, — то тем хуже для него.
Он взобрался на вершину холма, и вдруг его окружил город. Оказывается, он посадил свою шлюпку не на окраине, а прямо посреди огромного Центрального парка Астро-Сити. И к тому же перед ним был как раз Астро-Центр, пять минут ходу!
Было это внушительное здание, одно из тех низких просторных сооружений, которые изнутри кажутся обширнее, чем снаружи. На фасад выходило множество дверей, к ним вели широкие невысокие ступени. Был, видно, ранний вечер: окрест ярко освещенного здания все еще царило оживление. Димингу было известно, что Центр открыт всю ночь, но позднее толпа пилотов, портовых служащих, студентов факультета навигации, рабочих, обслуживающих мгновенники, и детей школьного возраста поредеет. Превосходно, подумал он. Нужна толпа — вот тебе толпа. Не нужна толпа нету толпы.
На верху лестницы в дверях появилась тоненькая девушка-подросток; остановилась и ослепительно улыбнулась в ответ на его механическую улыбку. К его бесконечному удивлению она вдруг опустилась на одно колено и склонила голову.
— Ну что ты, дитя мое… пожалуйста, не нужно, — раздался за спиной звучный голос. Его миновал рослый Ангел; он поднял девушку и поставил на ноги. Придя в веселое расположение духа, коснулся ее щеки, улыбнулся и вошел в здание.
— О, — прошептала девушка, — как бы мне хотелось… — она проводила Ангела горящими глазами, прижимая ладони к щекам. Вдруг она заметила рядом Диминга, смешалась и отодвинулась в сторонку. — Извините, я стою у вас на дороге…
Хоть и был в сером обличье посредственности — неброский костюм и коротко подстриженные жесткие усики, — но заговорил он голосом Джимми Молнии.
— Договаривай желание, маленькая, иначе не сбудется, — он улыбнулся открыто и весело, и улыбка эта так не вязалась с дурацкими усиками и «безликим» лицом, лицом Диминга в роли заместителя заместителя. Что-то в нем закипело. Неожиданное появление Ангела его испугало, но в то же время он был тронут, на одно безумное мгновение вообразив себя предметом совершенного обожания юной незнакомки. Кроме того, его пьянила близость последнего препятствия на его дороге поисков; и эта причина тоже заставила его так непривычно расчувствоваться. Вот почему впервые улыбка Джимми Молнии появилась на лице клерка, создавая таким образом новую личность, чьи поступки он неспособен был в полной мере предугадать. Например, этот быстрый взгляд в небо. Откуда это? Ну конечно, небо: чувствовал, как, захлопнутое над головой, оно приподнимается немного, давая ему свободу движений. Ну конечно же, подумал, всегда больше свободы, когда не знаешь, каково будет твое следующее движение. Безумный миг, все происходит в мгновение ока — а девушка принимает его удивленную улыбку с не той, что обыкновенно, физиономии, и возвращает ее уже окрашенную во все оттенки ее самой, со словами:
— Не сбудется?.. Ах, да, я же не досказала желание, правда? — Она коснулась ладонью пунцовой щеки и бросила быстрый взгляд на дверь, за которой скрылся Ангел. — Как бы мне хотелось стать парнем…
Диминг рассмеялся так неожиданно и громко, что все, кто был на лестнице, остановились, чтобы подхватить его смех, и удалились с сияющими лицами.
— Это желание не имеет права сбыться, — сказал он, ничуть не пытаясь скрыть удивление. У тоненькой стройной девушки были редко встречающиеся мягкие черты — люди с такими лицами выходят, не замаравшись, из любых несчастий.
— Разве кто-нибудь когда-нибудь слыхал об Ангелицах? — возразила она.
— А, значит, вот что тебя заботит. А почему тебе хочется стать Ангелом?
— Чтобы делать то же, что они: никогда еще не видала, чтобы Ангел занимался чем-нибудь, чего мне самой не хотелось бы делать. Помогать другим, быть добрым и мудрым, и сильным для всех, кому нужна сильная рука.
— Разве обязательно быть одним из них, чтобы научиться всему этому?
— Разумеется, обязательно! — воскликнула она тоном, исключающим всякую возможность дискуссии. Он понял, и — хотелось ему этого или нет уступил. То, что кто-то мыслит так, как Ангел, еще не дает ему силы и возможности стать им.
— Ну, даже стань ты мужчиной, это еще не сделало бы тебя Ангелом.
— Зато у меня появился бы шанс им стать! — сказала она, вытягивая шею, чтобы посмотреть вдаль на площадь перед зданием, где мелькнул золотистый отблеск мантии еще одного Ангела. Ее лицо просветлело, когда она его увидела даже на таком расстоянии, и все это вместе с улыбкой она выплеснула на Диминга, когда снова к нему повернулась. Такая улыбка расстраивала не хуже надпространства.
— Ты так думаешь? Разве прежде, чем стать Ангелами, они были обычными людьми?
— Разумеется! — сказала она с убежденностью правоверного. — Разве делали бы они столько для людей, не будь когда-то сами людьми?
— Как же, в таком случае, они стали Ангелами? — усмехнулся он.
— Никто не знает, — призналась она. — Но если бы мужчина на самом деле мог стать Ангелом, уж я бы нашла способ, будь я мужчиной!
Диминг стоял в лучах ее сильного чувства и без всякой связи с логикой думал, что будь эта девчушка и впрямь мужчиной и пожелай она стать Ангелом, или столь же горячо пожелай чего-нибудь другого, она как пить дать добилась бы своего.
— По-моему, — сказал он, — так когда-то это были люди.
— Уж будьте уверены. Как вас зовут?
— Что? Гм… — Небывалый синтез Незаметного Диминга и Джимми Молнии несколько сбил его с толку, и он никак не мог найтись с ответом. Пришлось замаскировать замешательство приступом кашля и закончить: — Я как раз прибыл с Бравадо, чтобы поглядеть на это место, — ведь о нем столько рассказывают…
Если девушка даже и обратила внимание на то, что он уклонился от ответа, или задумалась, где же может находиться эта Бравадо, она ничем этого не проявила. В те времена на каждой планете хватало чудаков, а небеса кишели названиями.
— О, ну так тогда я проведу вас по Центру? Я служу здесь. Закончила дежурство и как раз совершенно ничем не занята.
Он пожалел, что не знает ее имени. Впитывал ее горячность, совершенную беззащитность, доверчивость, искреннее желание быть полезной и чувствовал, как накатывается громадная давящая волна чувства, доселе совершенно неведомого. Вдруг ему стало не все равно, отчаянно не все равно, что будет с нею дальше; ему захотелось уберечь ее от всяческого зла, которое могло бы ей встретиться, захотелось бежать перед нею и убрать с пути все, обо что она могла бы споткнуться или пораниться, беречь ее, стеречь… Захотелось схватить за плечи и встряхнуть, и закричать: «Берегись меня, остерегайся чужого, не верь никому, не помогай никому, заботься о себе!» Однако чувство это прошло, и он не коснулся ее даже и не упомянул ни о чем. Бросил взгляд внутрь здания и припомнил, что там находится нечто, нужное ему позарез, и он обещался это добыть, неважно, какой ценой. Теперь он знал, что при нужде использует и доверчивость этой девушки, и сознание этого докучало ему, но было в нем, ничего не поделаешь.
— Спасибо, — сказал он. — Ты очень любезна.
— А, что тут такого? — отмахнулась она с обычным своим пылом. Обожаю это место. Это вам спасибо.
Она повернулась и вошла в здание. Он последовал за ней.
Прошло всего несколько часов, и искомое в руках. Во всяком случае, он знал, — где это находится. Где-то среди сотни отделов, ста тысяч карточек, десятков залов со стеклянными стенами, где размещались трехмерные карты всех закутков исследованного космоса, среди залов музейных, где выставлены произведения великих, диковинных, вымерших, совсем юных, опасных, совершенно таинственных цивилизаций прошлого и настоящего, находился жетон, курсовой жетон для Ревело — маленький кругляшок: сожми кулак — и нет его, который должен был привести его на закрытую планету; сквозь жетон, как сквозь замочную скважину, должна просочиться его сущность, чтобы вынырнуть по ту сторону, среди сокровищ, превосходящих всякое воображение. Он покосился на доверчиво идущую рядом девушку, и опять уже знал, что все равно, как бы дорога она ему ни была, не настолько она важна, чтобы заставить его повернуть обратно, не настолько дорога, чтобы пощадить ее, встань она у него на дороге. Все это несказанно огорчило его.
Показались ряды распределителей жетонов направления, где кто угодно мог получить жетон какой угодно планеты… ну, скажем, почти кто угодно практически какой угодно планеты. Отстучи на клавишах название планеты, и через несколько секунд соответствующий жетон упадет в стеклянный лоток под клавиатурой. Убедишь через стекло, то ли название вытеснено на нем, и если да, сунь большой палец в углубление сбоку (отпечаток большого пальца послужит для идентификации при выставлении счета), и крышка откроется. Если же ты ошибся, набирая название, и увидел не тот, что нужен, жетон, или передумал, нажми кнопку возврата, и жетон свалится обратно в накопитель.
Вот он и отстучал:
«К-Е-Т»
— и в корытце появился пустой жетон. Одновременно внизу появилась надпись:
«Планета закрыта».
— Господи боже мой, ты же не это хотел заказать?! — воскликнула девушка.
— Нет, — сказал правду Диминг: во всем космосе Кет пользовалась самой дурной славой. — Просто мне хотелось посмотреть, что будет, закажи я что-нибудь в этом роде.
— Тогда появляется пустой жетон, — сказала девушка, нажала кнопку возврата, и приемник опустел. — Жетоны закрытых планет совсем в другом месте. Их держат отдельно, в специальной картотеке. Хотите посмотреть? Эту картотеку опекает Ангел Абдашель; он такой добрый…
Сердце Диминга затрепетало.
— Да, я бы не прочь. Только… Только не требуй, чтобы я заговорил с Ангелом. В их присутствии я чувствую себя таким… Наверное, тебе не понравится, что я скажу…
— Говорите.
— В их присутствии я чувствую себя таким маленьким…
— С чего бы мне сердиться? — засмеялась девушка. — Я тоже при них чувствую себя маленькой. Ну, пойдемте.
Серый коммуникационный подъемник вознес их на верхний этаж невысокого здания. По лабиринту коридоров они добрались к двери с надписью:
«Только для персонала».
Девушка открыла ее перед ним и пригласила войти шутливым жестом, и гордым, и почтительным. В конце этого коридора была лестничная клетка; внизу лестницы Диминг разглядел косяк выходной двери и ярко освещенные кусты. На площадку лестницы выходила открытая настежь дверь, и через проем было видно, как в помещении переливаются золотистые отблески. Значит, там был Ангел. Диминг придвинулся поближе к стене, чтобы не попасть в поле его зрения.
— Это здесь? — спросил он.
— Да, — отозвалась девушка. — Не стесняйтесь: Абдашель такой милый. Она постучала по косяку двери. — Абдашель!..
— Тенди! — послышался звучный голос, теплый и доброжелательный. Входи, дитя мое…
«Значит, ее зовут Тенди», — мрачно подумал Диминг.
— Я не одна, со мной приятель. Можно?..
— Твои друзья…
Еще до того, как приблизиться к двери, Диминг достал специально снаряженный игломет, полученный от Рокхарда. Теперь он опер оружие о косяк и выглянул одним глазом — только чтобы прицелиться. Выстрелил, и игла беззвучно вонзилась в широкую золотистую грудь. Ангел ничего такого не ожидал. В удивлении он наклонил голову, словно хотел посмотреть, что там его укололо, и рука его поднялась, будто чтобы коснуться иглы. Рука, конечно, застыла. И сам Ангел тоже.
— Абдашель! — растерянно позвала девушка. Она вошла в помещение. Ангел Абдашель… — Тут она, наверное, почувствовала что-то в напряженной позе своего спутника. Она обернулась и посмотрела на игломет в его руке, потом на застывшего Ангела. — Это… это вы?
— Мне очень жаль, Тенди, — прохрипел он. — Мне очень, очень жаль. Он тяжело дышал, глаза жгло как огнем, и он со злостью отирал слезы свободной рукой.
— Вы его ранили… — сказала она ошеломленно.
— Он ничего не почувствовал, — сказал он. — Это пройдет. Знаешь, я должен тебя убить! — взорвался он, пронзенный неожиданной болью.
Она не закричала, не упала в обморок, похоже, даже не испугалась.
— Правда? — спросила она просто, откровенно удивленная.
И он убрал ее с дороги, не колеблясь долее ни минуты, охваченный ужасом от мысли, что может усомниться в правильности того, что делает. Сосредоточился на единственной ледяной цели, и держался ее, перерывая бумаги на столе Ангела в поисках индекса. Нашел: это был полный список закрытых планет. В небольшой панели с клавиатурой рядом с вычислителем нетрудно было узнать уменьшенный вариант распределителя вроде тех, внизу, только без углубления для большого пальца для идентификации получателя жетона.
Взял Ангела за руку. Длинная, тяжелая, неподатливая, заметно холодная: ничего удивительного, если принять во внимание поглощающий тепло атермин — игла еще и сейчас вводила его в систему кровообращения Ангела. Было его достаточно, чтобы обычного человека заморозить в сосульку за считанные минуты, однако Рокхард заверял, что Ангела убить игла не в состоянии. Не то, чтобы этого как-то особенно не хотелось ему или Рокхарду. Для его целей иглы было достаточно, смертоносна она или нет.
Он поднял тяжелую ладонь Ангела и его пальцем отстучал название восьми закрытых планет, и среди них, само собой, и Ревело. Выгреб жетоны из лотка и сунул в карман. Потом подошел к двери и стал, затаив дыхание и чутко прислушиваясь. В коридоре ни живой души.
Снял пиджак и вывернул наизнанку, сунул стельки в башмаки, содрал усики, избавился от контактных линз, после чего вышел в коридор. Не оглядывался, потому что оглядывайся не оглядывайся, а перед глазами стоит скорчившаяся на полу фигурка с улыбающимся лицом. Улыбающимся благодаря случайной мышечной судороге… благодаря жестокой случайности, которая навеки теперь ляжет пятном на его мировосприятие, на внутреннюю индивидуальность.
Спустился по лестнице в ночную темень. Не торопился.
Пошел в сторону парка, не чувствуя ничего, если не считать холодной горечи, неизменно сопутствующей его удачам. Вспомнил, как когда-то считал, что ощущение это проистекает от убеждения, что добыча слишком скромна. На сей раз пришлось бы хорошенько пораскинуть мозгами, чтобы выдумать крупнее.
Небо навалилось ему на макушку и на плечи. Он рассчитывал каждый свой шаг и знал, какой будет следующий.
Было очень темно.
Он отыскал дорогу и километровый камень под мостом. Встречные прохожие не обращали на него внимания. Когда совершенно уверился, что за ним не следят, скользнул в чащу и пробрался на луг. Нашел опускающийся хребет, ведущий вниз от края оврага, и спустился, руководствуясь главным образом мышцами ног и слухом. Вынул игломет, потому что лучше иметь его в руке без нужды, чем не иметь при надобности; двигался тихо, потому что существовало нечто вроде статистического неправдоподобия, а когда достиг места непосредственно над спрятанной шлюпкой, пег на край обрыва и замер, прислушиваясь.
Доносился только плеск воды.
Он достал фонарик-трубочку с палец величиной, взял его в ту же руку, что и игломет, и сжал оба предмета вместе, параллельно, так, чтобы все, что осветит луч фонаря, было в то же время точно на линии выстрела. Затем, отталкиваясь локтями, пополз на животе к краю оврага и заглянул вниз.
Темно как в могиле. Ничего не видно.
Нацелил игломет и фонарик как мог точнее в то место, где должен был находиться кораблик; положил палец на спуск, а другой рукой нащупал кнопку фонаря и нажал.
Узкий луч ударил вниз. Он хорошо прицелился. Круг света выхватил из темноты корабль, клочок земли, на которой тот стоял, и фигуру Ангела, терпеливо сидящего на его куполе.
Ангел поднял глаза и улыбнулся.
— Здорово, дружище.
— Привет, — отозвался Диминг и выстрелил. Ангел остался сидеть где сидел — с улыбкой на губах и глазами, прищуренными от света. Долгое мгновение ничего не происходило, и вот, наконец, все еще с поднятой головой и улыбающимся лицом, застывший Ангел соскользнул с купола шлюпки и повалился назад, в каменистое русло ручья.
Диминг погасил фонарь и заставил себя спуститься вниз. Ощупью подобрался к шлюпке, открыл купол, прикоснувшись к затвору, запрограммированному на отпечаток его руки, и залез внутрь. Потом выругался и выбрался обратно. Нашел берег ручья и шарил вдоль него, пока не нащупал мягкую плотную ткань золотистой мантии. Зажег на короткий миг фонарь и изучил изображение, запечатлевшееся за это мгновение на сетчатке глаза. Ангел лежал на спине, согнувшись в поясе, так, что ноги его оставались согнуты, как в тот момент, когда Диминг в него выстрелил. Голова была запрокинута, так что лица Диминг не видел: оно было под водой.
Он подтащил тяжелое тело, поднял и передвигал, пока оно не оказалось в таком положении, как ему хотелось. Человек такого роста, как этот Ангел, — тяжесть значительная. Ангел был еще и на одну треть тяжелее. (Кто же они, собственно, такие?)
Затем он вернулся в шлюпку и закрыл купол. Достал украденные жетоны и аккуратно разложил рядом с теми, что уже были на корабле. Некоторое время размышлял.
«Здорово, дружище».
Ее звали Тенди.
(Умоляющий взгляд старика)
Инь-янь — это куча денег.
Он раздраженно пошевелился и прижал большие пальцы к глазам, пока не закружились перед ними искры. Не таких мыслей ему хотелось.
Погладил стойку для жетонов, потом запустил за нее пальцы и потрогал новую катушку, которую там включил. Эти маленькие штучки представляли собой могущество, каким испокон веков наверняка не располагал ни один человек. Свободный и тайный доступ на восемь закрытых планет, где наверняка можно найти что-нибудь такое, что где-нибудь и когда-нибудь принесет невообразимые деньжищи — даже если совершенно не принимать во внимание инь-янь. Можно с полным правом биться об заклад, что его путь с Ибо никто не проследил… нет, нельзя. Скажем лучше, что, насколько ему известно, никто за ним не следил. Все эти истории, что рассказывают про Ангелов, — что умеют читать мысли даже недавно расставшихся с жизнью… а впрочем, со всей их силой и уверенностью, со всем их общественным положением неужто они и впрямь полагают, что присутствия одного Ангела при хранилище жетонов закрытых планет достаточно, чтобы предотвратить потенциальную катастрофу, что таили в себе эти маленькие кружочки. Если бы он, Диминг, оборудовал этот кабинет, то Ангелы там или не Ангелы, а установил бы он там камеры, тревожные устройства и самые разнообразные предохранители вроде особого ритма выстукивания названий при получении жетонов, недоступного никому постороннему.
Чем дальше он углублялся в этот поток размышлений, тем меньше был убежден в том, что замел за собой все следы. Чем больше об этом думал, тем яснее понимал, что даже если и не сядут ему на хвост сразу, то расставят сети в стольких местах, что даже его все возрастающий страх не ожидает.
А что бы делал он сам, желая схватить кого-нибудь вроде него?
Во-первых, устроил бы блокаду закрытых планет (предположив, что распределитель регистрировал, какие жетоны выданы, а представить, что было иначе, он не мог).
Затем взял бы под наблюдение все места, где мог укрыться преступник при все крепнущей уверенности, что вскорости вычислят, кто он такой. А когда вычислят, Рокхарда обложат моментально: их договор наверняка будет раскрыт; был он слишком сложен и слишком много народу принимало в нем участие, чтобы долго оставаться в тени, раз уж Ангелы нападут на его след.
Из чего следовало, что Земля провалена, закрытые планеты провалены, так же, как Ибо, Синемаело, и все места, где ему доводилось бывать. Должно отыскаться какое-то другое место, где он никогда не был, где его никто не знает, где много народу, где можно затеряться. Надо как-то отыскать дорогу к Дону Рокхарду — и хоть к части обещанных стариком богатств.
Он вздохнул и порылся среди жетонов на попке. В руки попался жетон с выгравированной надписью:
«Иоланта».
Большая планета, немного чрезмерно отягощающая мышцы, если ты любитель комфорта, однако довольно плотно заселенная и совершенно ему незнакомая.
Он бросил жетон в отверстие и мигнул к цели.
Иоланта была действительно на уровне. Он вышел из надпространства на высоте около мили и быстро огляделся, прежде чем мигнуть на ночную сторону. Располагая кораблем столь неповторимой внешности, он не отважился сажать его там, где это вызвало бы комментарий. Поэтому завис в воздухе и воспользовался предложенными планетой телекоммуникационными услугами.
Было их много.
Одновременно с позывными непрерывно передавалась трехмерная карта поверхности планеты, а также призрачная радиолокационная сетка, пользуясь которой легко было сориентироваться. На одном канале передавали развлекательные программы, на другом — лучше не придумаешь — новости. Это был канал широкополосный, кадры видео здесь сдабривал дикторский текст. Можно было выбрать нужное место в программе: каждая информация была снабжена индексом и прекрасно отредактирована, и известия в программе содержались равно как в высшей степени важные, так и второстепенные; происшествия как местного характера, так и межзвездного значения.
Он начал с последних известий и стал постепенно углубляться в прошлое. Не было ничего, буквально ничего, что могло бы относиться к нему — даже упоминаний о местах, где побывал. И вдруг лицом к лицу столкнулся с Ричардом Э. Рокхардом.
Включил звук.
«…признанный вчера судом присяжных палаты С Верховного Суда Земли виновным по ста одиннадцати пунктам, — приятным голосом вещал диктор, как то: создание торговых ограничений; незаконное сосредоточение власти; форсирование высоких цен; монополистическая практика; рыночные махинации…» и так далее, и так далее. Старый жулик, видно, перегнул палку. — «…стоимость движимого и недвижимого имущества Рокхарда оценивается в два и три четверти миллиарда, однако в свете вышеупомянутых обвинений, очевидно, что просроченные счета, текущие задолженности, налоги и штрафы, по всей вероятности, составят сумму, превышающую стоимость имущества. Вся движимость и недвижимость, разумеется, находится о руках властей до проведения исчерпывающих подсчетов…»
Диминг медленно протянул трясущуюся руку и выключил приемник. Завороженно глядел, как черствая физиономия старика с холодными глазами тает, исчезает под пальцами, и вдруг… То ли это ему показалось, то ли затухающие электроны исказили гаснущее изображение, но так или иначе на долю секунды лицо Рокхарда приобрело то самое выражение безмолвной мольбы, что так тронуло его в тот раз.
— Глупая, противная старая свинья, — буркнул он, слишком потрясенный, чтобы выдумать какое-то действительно обидное оскорбление.
Денежки тю-тю. Не осталось ничего, все заграбастали власти. Ну да, как же, он уже видел себя обращающимся к властям с претензией.
Покопался в бумажках, выданных старикашкой на расходы. Он ими еще не пользовался, но вдруг ему перестало казаться, что их много. Затолкал деньги обратно в карман, и только тогда затрясся по-настоящему.
Надо что-то предпринять. Опуститься и исчезнуть.
Включил проникоскоп и настроил на видео. Аппарат транслировал ночные пейзажи значительно лучше, чем в прошлый раз — теперь не приходилось продираться сквозь бериллиевую сталь. Направил объектив вниз и, получив контрастное изображение планеты, занялся поисками укрытия для шлюпки. Какую-нибудь подходящую холмистую или скалистую местность с густой растительностью неподалеку от дороги или хотя бы реки…
По экрану промелькнуло что-то золотистое.
Диминг подавил восклицание и ударил по регулятору. По мере того, как гипотетическая точка зрения набирала высоту, угол обзора камеры увеличивался, а подробности размывались. Поймал, потерял, снова поймал и уже ни выпускал — изображение трех Ангелов с индивидуальными геогравитаторами, летящих клином над самой землей. Они избрали самый эффективный способ прочесывания местности, если искали… искали спрятанное внизу что-то небольшое, настолько небольшое, что объясняло бы столь пристальное внимание, и настолько неподвижное, что можно было положиться на зрение. Что-то, величиной, скажем, с его шлюпку.
Какое-то шестое чувство заставило его включить детекторы корабля. Изображение пошло волнами и застыло, снова пошло волнами по мере того, как детекторы нашаривали и отбирали, чтобы затем дать краткий обзор всего, что обнаружили от кратчайшего времени, что прошло до момента контакта с кораблем.
Два маленьких золотистых кораблика приближались с севера и с северо-востока.
Следующий шел на него с востока, а еще один держался сразу же над ним, маневрируя явно таким образом, чтобы при нужде накрыть.
На юге… нет, ничего, это просто крупный грузовик, занятый своими делами. Но нет: он выбрасывает катера! Он увеличил изображение. Так и есть, к нему мчались боевые истребители.
На юго-востоке… А, к дьяволу юго-восток! Он сгреб со стойки жетон Ревело и швырнул в щель приемника. Жетон выскользнул из пальцев и упал на палубу. Диминг бросился на него и поспешно снова схватил.
По правому борту вдруг вспухло яркое розовое облако; второе такое же появилось сразу же за ним. Это означало: «Остановись для допроса, иначе…»
Весь корпус шлюпки задребезжал; наведенные вибрации трансформировались в слова:
«Именем Ангелов — остановись! Приготовься к причаливанию!»
— Ага, — сказал Диминг. — Сейчас вот.
На этот раз он попал жетоном в щель. Ударил по кнопке, и то, что видел на экране и за окнами, исчезло.
Выключил все ненужное и отвалился на спинку кресла, мокрый как мышь.
Ему и на миг не приходило в голову обдумывать микроскопическую вероятность того, что его приняли за другого. Они прекрасно знали, с кем имеют дело. Сколько, наконец, им надобно времени, чтобы взять его на мушку, ни малейшего понятия не имея, какую планету он избрал целью? Полчаса?
Поймал себя на том, что глядит в иллюминатор и с изумлением соображает, что все еще находится в надпространстве. Никогда еще не бывало это так долго; где же, черт подери, находится эта Ревело?!
Его снова прошиб пот. Может, генератор поля поврежден? Нет, огоньки на пульте управления утверждали, что все в порядке.
А за окном все та же монотонная жуткая серость. Он закрыл окна заслонками и съежился в кресле. Его бил озноб.
Зачем он вообще выбрал Ревело?
Только благодаря ни на чем не основанному предположению, что один человек там выжил. Другие закрытые планеты так или иначе означали смерть, неизвестно даже в какой форме. Предположительно и Ревело была в равной степени смертоносна, хотя, собственно, Дон Рокхард не стал бы рисковать, будь это на самом деле.
А еще возможно, — хотя и очень маловероятно, — новая катушка мигополя будет действовать в поле смерти Ревело так хорошо, что ему удастся проскользнуть незамеченным. Может, на минуту, на очень короткую минуту отыщет убежище, где можно будет спокойно поразмыслить.
Снаружи завизжал раздираемый воздух. Иллюминатор оставался темным. Он включил детектор, и только тогда вспомнил, что закрывал заслонки. Открыл их и впустил в шлюпку свет планеты Ревело.
Ничего подобного ему еще не доводилось видеть. Над ним проплывали массированными эшелонами радуги — голубая, голубовато-зеленая, розовая… В зените распустились фейерверки ярких, что едва можно было смотреть, вспышек. С востока почти во все небо поднялся громадный гипнотический пульсирующий язык нежно-пурпурного огня.
Диминг задрожал, однако все же настроил детектор на поиск шлюпки Дона Рокхарда и включил автопилот. Запустил анализатор наружного воздуха и погрузился в ожидание.
По той причине, что разыскиваемая шлюпка была столь миниатюрна, а планета громадна, ему пришлось значительно увеличить чувствительность детектора — за счет, конечно, избирательности. Аппарат находил ему всякую всячину: циклопические лоснящиеся глыбы самородной меди и молибдена, торчащие из выветренных рассыпающихся вершин, длинную мерцающую цепь маленьких озер расплавленного свинца, и даже передатчик предупредительного сигнала Ангелов и генератор поля смерти. Эти устройства явно никто не обслуживал, и понятно: снабженные автономными источниками питания, помещенные в контейнеры, которым вряд ли повредил бы термоядерный взрыв, они работали без поломок.
Некоторое время спустя его стало клонить ко сну. Он установил зуммер детектора на предельную громкость и откинулся на спинку кресла. Каждый раз, как засыпал, он видел сон, и всякий раз, как бы сон ни начинался, в конце концов он лицом к лицу сталкивался с Ангелом, улыбающимся, безоружным, славным парнем, который его просто ждал. Тут зуммер начинал истошно вопить, Диминг подскакивал в кресле и таращился в окошко: что там обнаружил детектор. Он начал чувствовать настоятельную необходимость пообщаться с кем-то, поделиться мыслями. Навязчивая идея бегства и мертвые ухмылки добрых, но неуступчивых Ангелов доводили его чуть ли не до истерики. Но когда зуммер оживал, он извещал о богатом рудном месторождении, или об особом электрическом тумане между двумя железными утесами, или ни о чем, или, наконец, о шлюпке Дональда Рокхарда.
К тому времени, когда она отыскалась, он уже погрузился в состояние тоскливого отупения — в состояние, противоположное истерике, и свыкся с монотонным чередованием сна и бодрствования, полубреда и яви. Он даже приспособился к этому состоянию: зуммер, мгновенный взгляд на экран, разочарованное нажатие на кнопку «не то», и все сначала. На самом деле, прежде чем отдал себе отчет в этом, он уже дважды пеленговал шлюпку Дона, и оба раза давал отбой, однако на этот раз его кораблик принялся описывать круги над шлюпкой, и мощное эхо не позволяло зуммеру замолкнуть, так что пришлось выключить его совсем. Он завис над маленьким бурым шариком, тупо вглядываясь вниз и понемногу возвращаясь к действительности.
Посадил кораблик. Самым невероятным на этой невероятной планете, ему показалась атмосфера: у почвы она была точь-в-точь как земная, разве что, с точки зрения любителя комфорта, немного слишком горяча. Он откинул купол и, едва передвигая затекшие от долгого сидения в лилипутском креслице ноги, выбрался наружу.
Ни следа Дональда Рокхарда.
Подошел ко второй шлюпке, заглянул в окошко. Купол был не заблокирован. Он поднял купол и заглянул внутрь. На стойке лежали только три курсовых жетона: для Земли, для Лебедя-2 и для Габрини в системе Беты Центавра. Он пошарил за стойкой; пальцы натолкнулись на плоский пакетик. Он вскрыл его.
Внутри было целое состояние — пачка банкнот громадных номиналов. А также карточка. И жетон.
Карточка из неуничтожимого эллинита была украшена знаменитым гербом хирургов с планеты Гребд и заполнена от руки чернилами, неизвестно как пропитавшими насквозь этот непроницаемый пластик. Надпись гласила:
«Класс А. Уплачено. Предъявителя принять без расспросов».
Внизу змеилась подпись и красовалась печать с тем же широко прославленным гербом Гребдианского хирургического общества.
Жетон, разумеется, был для планеты Гребд.
Диминг прижал это сокровище к груди; скрючившись в три погибели, он тискал его и хохотал навзрыд, так что слезы текли по щекам.
На Гребд, за новым лицом, новым сознанием, если захочется — за хвостом, за крыльями, кому какое депо? Единственный предел — небо. (Небо твое небо — всегда было тебе границей).
И после, с новым лицом, со всем остальным, соответствующим деньжищам — куда угодно, в любое место в Космосе, какое почту подходящим.
— Эй! Кто вы такой? Что там делаете? Убирайтесь из моей шлюпки! Оставьте это!
Диминг не стал оборачиваться. Он поднял руки и заткнул уши как малыш в птичьем павильоне в зоопарке.
— Я же сказал: выходите!
Диминг поднес к лицу трясущиеся руки с сокровищами. Банкноты посыпались на пол.
— Выходите! — рявкнул голос, и он вышел, не пытаясь ничего подобрать. Устало обернулся, держа очень, очень тяжелые руки поднятыми чуть выше плеч.
Перед ним стоял молодой человек с ввалившимися щеками, изможденным лицом и широко поставленными льдистыми глазами Ричарда Рокхарда. У ног его лежал мешок, по всей вероятности, брошенный при виде незнакомого человека в своей шлюпке. В руке молодого человека уверенно, как железный прут, лежал акустический разрушитель, нацеленный Димингу в живот.
— Дональд Рокхард, — сказал Диминг.
— Ну и что? — отозвался Рокхард.
Диминг опустил руки.
— Я прилетел, — проскрежетал он, — чтобы выкрасить тебе живот в синий цвет.
Некоторое время Рокхард стоял неподвижно; потом, будто его дернули за веревочку, рука с оружием упала, а по лицу разлилась широкая улыбка.
— Черт меня побери совсем, — сказал он. — Вас отец прислал!
— Дорогой мой, — прохрипел Диминг. — Как я рад, что ты сначала задаешь вопросы, а уж потом стреляешь!
— О, я не стал бы стрелять, кто бы вы ни оказались. Я так рад, что снова вижу человеческое лицо, что… А кто вы, собственно, такой?
Диминг назвался.
— Твоему отцу стало известно, что если шлюпка вроде твоей продерется сквозь поле смерти, ее вывернет наизнанку. Или что-то в этом роде. Во всяком случае, пожелай ты отсюда убраться, никуда уже никогда в жизни не долетел бы.
Дональд Рокхард посмотрел на безумствующее небо и побледнел.
— Не может быть, — прошептал он. Облизнул губы и нервно засмеялся. Смех был невеселый. — Ну хорошо, но раз вы уж сюда забрались, чтобы мне это передать, то как сами отсюда выберетесь?
— Не гляди на меня как на сорви-голову, — с тенью усмешки сказал Диминг. — Нужно только заменить катушку генератора поля. Именно этим я и занимался в твоей шлюпке, когда наткнулся на эти бумажки. Знаю, что не следовало бы их трогать, но ведь не каждый день попадают в руки четыре миллиона наличными?
— Трудно что-нибудь возразить, — признался Рокхард. — Думаю, вы выдели, что там есть еще.
— Видел.
— Теория гласит, что если кто-нибудь направляется на Гребд, ни одна живая душа не должна знать об этом.
Диминг покосился на руки молодого человека: разрушитель на самом деле смотрел в землю, однако все же он был не в кобуре.
— Это уже твое дело, — медленно сказал он. — Однако твой отец доверил мне эту информацию; тебе следовало бы знать об этом.
— Ну ладно, — сказал Рокхард. Убрал разрушитель. — Как он там?
— Твой отец? Не так чтобы очень. По-моему, тебе следовало бы сейчас быть рядом с ним.
— Мне? Появись я только в Солнечной системе и пронюхай об этом Ангелы, ему это дорого обошлось бы.
— Ничего подобного, — возразил Диминг и коротко описал, что стряслось с циклопическим зданием предприятия Рокхарда-старшего. — В конце концов эти жалкие четыре миллиона ему все равно не помогли бы.
Дональд прикусил губу.
— А за карту сколько можно получить?
Диминг прищурился, кивнул.
— Это уже кое-что.
— Пора отсюда убираться, — сказал молодой Рокхард. — Вы уже закончили с катушкой?
— Пока только вынул старую.
— Ну так заканчивайте, пожалуйста, хорошо? Я пока выберу себе кое-что из этого. — Он вытряхнул содержимое мешка на землю и присел над ним на корточки.
— Ты это искал? — спросил Диминг, направляясь к своей шлюпке за катушкой.
Рокхард фыркнул.
— Кто знает? Это могут быть и раковины, и окаменевшие лужи. Возьму лучшие для анализа… Как по-вашему, Диминг, все археологи — чокнутые, а?
— Ясное дело, — отозвался Диминг из шлюпки Рокхарда. — Однако, по-моему, чокнутые не только археологи, но и асе остальные. — Он лег животом на кресло и стал собирать кредитки. Подобрал все, положил сверху карту, старательно уложил в пакет. Рокхард смотрел на него.
— Возьмите себе что-нибудь.
Диминг покачал головой. Сунул пакет обратно за панель. — Я свое получил. — Он выбрался из шлюпки.
Рокхард забрался внутрь и через плечо оглянулся на Диминга.
— Возьмите немного. Можете даже много.
— Не нуждаюсь.
— Забавный вы парень, Диминг.
— Может и так.
— Еще увидимся?
— Нет.
Рокхард не нашелся, чем парировать эту последнюю короткую фразу. Тогда Диминг сказал:
— Давай закрою купол. — Под прикрытием руки, тянущейся к краю купола, достал игломет и спрятал в рукаве; дуло выглядывало между пальцами. Мизинец удобно лежал на гашетке. Он перенес тяжесть тела на руку, лежащую на кромке купола сразу же за ухом Рокхарда.
— Прощай, Рокхард, — сказал он.
Рокхард не отозвался.
Диминг долго стоял, в тупом изумлении разглядывая игломет. Почему он не стал стрелять? Потом, когда суденышко Рокхарда, мигнув, исчезло, опустил руки и потащился по горячему песку к своей шлюпке.
Боже, как он устал!
— Почему ты не выстрелил?
Диминг замер как вкопанный, даже не закончив шаг — одна нога выдвинута вперед, другая отставлена назад. Медленно поднял голову и посмотрел в смеющиеся глаза золотистого гиганта, облокотившегося на шлюпку. Набрал полную грудь воздуха и со стоном выдохнул.
— Боже мой, — проговорил хриплым голосом. — Даже не могу сказать, что особенно удивлен.
— Успокойся, — сказал Ангел. — Теперь все будет хорошо.
— Ну да, — сказал горько Диминг. — Выскребут теперь мозги, а взамен нальют в голову превосходного холодненького кефиру; и будет он всю оставшуюся жизнь драить полы где-нибудь в главном штабе Ангелов, — ведь есть же у них где-нибудь главный штаб. — Держи, — и добавил: — Ничего не скажешь, честно заработал. — И швырнул игломет Ангелу; тот повел ладонью, и оружие перестало существовать на середине траектории. — Хватает у вас таких трюков, — сказал Диминг.
— Ясное дело, — согласился Ангел. — Так почему ты на застрелил молодого Рокхарда?
— Знаешь, — отозвался Диминг. — Сам удивляюсь. Я ведь собирался. Честно, собирался. — Поднял пустой ошеломленный взгляд на Ангела. — Что это со мной? Ведь все было в руках, и все выпустил.
— Скажи мне вот еще что, — сказал Ангел. — Когда тот Ангел на Ибо упал головою в воду, почему ты задал себе труд вытащить его на берег? Ты же в него стрелял.
— Разве я его вытаскивал?
— Я видел. Я был там и видел.
— Враки, — отрезал Диминг, однако, поглядев Ангелу в глаза, прочел в них, что тот говорил серьезно. — Знаешь… не знаю. Просто вытащил, вот и все.
— А теперь скажи, почему не убил ту девушку, чтобы замести следы, а только оглушил кулаком?
— Ее звали Тенди, — подумав, сказал Диминг. — Только это и помню.
— Отступим еще в прошлое, — сказал Ангел непринужденным тоном. Тогда вечером, выйдя от Рокхарда, чтобы устроить свои дела, ты упаковал часики и отправил по почте. Кому?
— Не помню.
— Зато я помню. Той женщине, у которой их украл. Почему, Диминг?
— Почему, почему, почему! Я всегда так делал, вот почему!
— Не всегда. Только в тех случаях, когда такие часы были у женщины единственной памятью о погибшем муже, или дело было в чем-нибудь похожей ценности. Знаешь, кто ты такой, Диминг? Ты тюфяк.
— Послушай, — сказал Диминг. — Ты меня изловил, и теперь я получу свое. Давай оставим прошлое в покое вместе с душеспасительными беседами, ладно? Пошли. Я устал.
Ангел протянул перед собой руки с немного расставленными пальцами. У Диминга засвербила кожа. Он явственно услышал, как в позвоночнике дважды хрустнуло, почувствовал, как межпозвоночные диски напряглись, раздвигая позвонки, и опали снова. Вскинул голову.
Ангел ухмылялся.
— Все еще чувствуешь усталость?
Диминг пошевелил плечами, потрогал веки.
— Нет, — прошептал он. — Разрази меня гром, нет… — Опустил голову и добавил, растягивая слова: — Это первый ваш трюк, что мне по вкусу, малыш. — Еще раз посмотрел на добродушного великана в золотистой мантии. — Если честно, кто вы такие? А? Ну ладно, — добавил он сразу. — Знаю, знаю. На этот вопрос вы никогда не отвечаете. Считаем, разговора не было.
— Тебе можно спрашивать, — сказал Ангел, не обращая внимания на то, что у изумленного Диминга отвалилась челюсть. — Когда-то мы были просто службой порядка. Чем-то вроде маленькой частной армии, если тебе понятно это слово. История человечестве изобилует наемниками. Были некогда, например, детективы Пинкертона. Ты, верно, не помнишь, это было задолго до твоего рождения. Нашей группой руководил некто Ангел, человек с такой фамилией, — отсюда и название. Таким образом, название появилось прежде, чем эти корабли, не говоря уж о нашей деятельности на манер воскресной школы, какой в настоящее время занимаемся.
Со временем мы все тщательней, все придирчивей отбирали персонал, вследствие чего поднимался его моральный уровень. Одновременно сокращалось число руководителей, пока, наконец, они совсем не перестали быть нужны. Остались только мы, ну и наша уверенность, что можно избежать множества хлопот, если добиться, чтобы люди были взаимно милосердны.
— Иной раз ваша доброта принимает слишком оригинальные формы!
— В прошлом случалось, что человек убивал коня, сломавшего ногу. Это тоже было одно из проявлений милосердия.
— В таком случае зачем ты мне все это говоришь?
— Агитирую.
— Что такое?
— Агитирую, — повторил Ангел раздельно. — Мы набираем волонтеров, вербуем новых Ангелов. Возьмем и тебя, если захочешь.
— Ну нет, минуточку, — запротестовал Диминг. — Не станешь же ты убеждать, что сделаешь из меня Ангела. Со мной такие трюки не проходят.
— Почему?
— Это не для меня, — упирался Диминг. — Я на это не гожусь.
— Не годишься? А что ж это за человек, который не в силах жить единообразной жизнью, а должен параллельно разыгрывать своеобразного Робин Гуда навыворот? Отдаешь ли ты себе отчет, что за все время не обокрал никого, кто в конечном счете от этого не выиграл бы, чему-нибудь таким образом не научившись?
— Что, в самом деле?
— Могу показать историю всех случаев до единого.
— Так долго за мной следишь?
— С тех пор, как ты был в третьем классе.
— Брось, — сказал Диминг. — Для этого тебе пришлось бы стать невидимым.
Ангел исчез. Диминг заморгал, медленно подошел к шлюпке, провел рукой по обшивке.
— Ничего сверхъестественного, если знать, как это делается. По какой причине генератор мигополя нельзя миниатюризовать до размеров, скажем, кулака? — донесся из воздуха голос Ангела. Диминг резко обернулся. Никого. Глаза его расширились. Он прижался спиной к шлюпке. — Я здесь, — весело сказал Ангел и появился правее того места, где Диминг ожидал его увидеть. Откинул полу золотистой мантии и передвинул пояс на другую сторону. Диминг успел мельком заметить какую-то маленькую пластиковую коробочку с закругленными гранями.
— Тебе следует уяснить, — сказал Ангел, — что человеческие существа по природе своей суеверны и нуждаются в предмете поклонения. Если их теологию заменить наукой, они просто начнут поклоняться науке. Мы даем им только то, что нужно. Мы никогда не тщились выдавать себя за что-то особенное, однако в то же время не опровергаем создавшееся мнение. Если нас считают властолюбивыми работорговцами, мы представляем доказательства противного. Если нас окружают ореолом полубогов или что-нибудь в этом роде, мы не оправдываемся. И это дает эффект. Войны, не было так давно, что половина человечества не знает, что это слово означает. А появились мы, когда нужда в нас была самая настоятельная, поверь. Когда человек расширял рубежи своих владений среди внеземных цивилизаций, и вопреки им, и через них. Нужно было распространять учение, в противном случае, черт побери…
— А в чем заключается ваше учение? В чем, собственно, суть?
— Я уже говорил тебе, но оно так чертовски просто, что никто не хочет в него верить, пока не увидит в действии — но и тогда находит другие слова, чтобы его сформулировать. С тобой я попробую еще раз, — Ангел засмеялся. — Наша доктрина формируется кратко: будьте добры друг к другу. И это и есть ключ от неба.
— Мне надо это обмозговать, — сказал Диминг, угнетенный и подавленный. Вдруг он встрепенулся. — Обдумаю позже… Я слыхал о вас всякую всячину… Будто бы вы не едите…
— Это правда.
— И не спите.
— Точно. Так же как и не размножаемся — не удалось еще нам так овладеть трансформацией, чтобы можно было применять ее к женщинам. Но когда-нибудь у нас получится… Мы не отдельный вид, не раса; мы не супермены — ничего подобного. Мы продукт садизма техники, растения инь-янь.
— Инь-янь?
— Это наша мрачная и смертоносная тайна, — засмеялся Ангел. — Ты же знаешь, что это зелье способно сделать с человеком, принимающим его без ограничения. Употребляемое как должно, оно делает вас зависимым от него не более, чем обыкновенное лекарство. И видишь ли, Диминг, нельзя, ну просто невозможно впятеро усилить свой интеллект, не уяснив в то же время, что люди должны быть взаимно добры. Ну так вот это учение, как я его назвал, не есть как таковое ни доктриной, ни философией. Это просто логическая неизбежность. К слову сказать, если не пожелаешь присоединиться к нам, про инь-янь не болтай; в противном случае придется сделать тебе бо-бо.
— Что ты сказал? — вырвалось у Диминга. — Если не пожелаю… А у меня есть выбор?!
— Ты впрямь способен вообразить ситуацию, что мы заставим тебя призывать людей быть взаимно милосердными? — спросил Ангел, нахмурясь.
Диминг зажмурился, отошел на несколько шагов, потом вернулся, ударяя кулаком по раскрытой ладони.
— Ну ладно, значит, вы меня не заставляете. Но у меня все равно нет выбора. Могу поверить вам на слово, — хоть пройдет много месяцев, прежде чем всерьез в это поверю, — что вы не таскаетесь за мной по пятам. Но не могу я вернуться в эту галиматью на Земле, где идет прахом дело старого Рокхарда, а власти суют нос во все его связи…
— О чем это ты? — спросил Ангел и засмеялся. — Диминг, какая галиматья?
— Но ведь Рокхард…
— Не было никакого Рокхарда. Ты слыхал о Рокхарде, прежде чем тот толстячок навестил тебя тогда вечером?
— Нет, но это не значит… О господи, именно, что значит… Ну ладно, но что с этим его генеральным провалом, с его делами, это же было во всех Программах новостей, я сам слышал…
— И сколько раз ты это слышал?
— Пока был на Иоланте! Своими глазами… Ага. Ага, понимаю, это был сеанс специально для меня…
— Нельзя было допустить, чтобы ты что-нибудь заподозрил, — любезно пояснил Ангел. — Вот ты и не заподозрил.
— Ваши искусные пилоты меня едва не подстрелили. Я же мог погибнуть.
— Ясное дело.
— Если честно, промолчи я тогда, пока торчал, законсервированный в опоре того корабля, так и сидел бы в ней по сю пору?
— Справедливо.
— А если бы схалтурил на Ибо, заполучил бы порцию из разрушителя?
— Когда с этим освоишься, не будешь так возмущаться. Конечно же, тебе грозила опасность. Все было так спланировано, что ты мог совершить правильный выбор или неверный, а между ними было еще достаточно свободы. Ты выбрал правильно, и потому сейчас здесь. Ты можешь нам пригодиться. Тот, кто в чрезвычайной ситуации делает неправильный выбор, нам не нужен.
— Говорят, вы вдобавок бессмертны, — сказал вдруг Диминг.
— Чепуха, — отмахнулся Ангел. — Это всего лишь слух, вызванный, вероятно, тем, что еще никто из нас не умер. Но когда-нибудь это, несомненно, случится.
— Ага, — сказал Диминг, и стал думать о другом, и вдруг подлинный смысл услышанного оглушил его как удар обухом: но ведь Ангелы толкутся по Космосу две тысячи лет!
— Две тысячи триста, — поправил Ангел.
— И этому вы принесли в жертву способность производить потомство… сказал Диминг. — Скажи-ка, дядя, а стоило ли? — съехидничал тут же, не удержался.
— Несмотря на всю мою доброту, — усмехнулся Ангел, — у меня создается впечатление, что два-три зуба у тебя явно лишние, и если я помогу тебе от них избавиться, ты впредь не станешь делать подобных замечаний в присутствии кого-нибудь, кто может воспринять это хуже, чем я.
— Беру свои слова обратно, — сказал Диминг, низко кланяясь; когда выпрямился, лицо его было сморщено, как у ребенка, собирающегося разреветься, но пока держащегося молодцом. — Мне надо немного посмеяться, не видишь, что ли? Иначе я… я…
— Ладно, парень. Не принимай это так близко к сердцу… Такое кого хочешь придавит, если свалится на голову без предупреждения. Думаешь, я об этом забыл?
Они помолчали.
— Сколько у меня времени на размышление? — спросил наконец Диминг.
— Сколько угодно. Ты прошел испытание, понимаешь? Приглашение постоянное. Может быть отменено, только если обманешь мое доверие.
— Не могу представить себя основателем движения, проповедующего ненависть человека к человеку. После всего случившегося — не представляю. И ничего никому не скажу. Да и кто, в конце концов, станет слушать?
— Ангел, — мягко сказал золотистый великан. — Независимо от того, кому станешь говорить. Ну так… Что собираешься делать?
— Хочу вернуться на Землю.
Ангел махнул рукой в сторону шлюпки.
— Милости прошу.
Диминг бросил на него взгляд и прикусил губу.
— Не хочешь знать, зачем?
Ангел молча усмехнулся.
— Я просто обязан! — взорвался Диминг, будто ему кто-то возражал. — Я имею в виду, что все эти годы жил только вполсилы. Даже когда продумал себе это второе «я», чтобы покривляться, выключал свое первое «я» на время функционирования второго. Мне хотелось бы вернуться к себе такому, каков я есть, и научиться быть таким, каков я на самом деле. — Он наклонился вперед и постучал пальцем в широкую грудь Ангела. — Это… чертовски велико. Позволь я сделать из себя что-нибудь подобное — я был бы больше, чем на самом деле. Наверное, в этом все и дело. Не нужно быть Ангелом, чтобы быть большим. Не нужно, наконец, быть кем-то еще, кроме как человеком, чтобы жить в соответствии с вашим учением. — Он замолчал.
— А почем ты знаешь, каков ты на самом деле?
— Чувствовал. Правда, всего минуты три, когда стоял на ступенях Астро-Центра на Ибо. Разговаривал с…
— Можешь завернуть на Ибо по дороге.
— Она на меня и смотреть не захочет, разве что меня арестовывать станут, — отозвался Диминг. — Она же видела, как я стрелял а Ангела.
— Ну так мы устроим, чтобы этот самый Ангел тебя и арестовал — и таким образом восстановим ее доверие к нам.
До Земли Диминг так никогда и не долетел. Его арестовали на Ибо, и Ангел, который это сделал, на глазах девушки по имени Тенди демонстративно обнял его за плечи своей мощной рукой. Она увидела Ангела, удаляющегося со своим пленником, и побежала за ними.
— Что ты с ним собрался делать?
— А что бы сделала ты?
Они долго глядели друг на друга.
— Можешь ли честно заверить, что есть что-то, чему ты мог бы у нее научиться, и что хочешь этого?
— О да, — сказал Диминг.
— Научить его… чему?! — воскликнула девушка, захваченная врасплох. — Научить его… как?
— Достаточно того, что ты останешься собой, — сказал Диминг, и тогда Ангел отпустил его.
— Загляни ко мне, — сказал он Димингу, — через три дня после того, как все это закончится.
Закончилось это с ее смертью, после того, как они прожили вместе на Ибо почти семьдесят четыре года. Через три дня после этого он собрал вокруг себя правнуков, чтобы решить, как быть дальше.
Когда любишь…
Как он был красив, лежа рядом с нею в постели!..
Когда любишь, когда кем-то дорожишь, никогда не устаешь наблюдать за любимым и во время сна, и всегда и везде: как он смеется, как его губы касаются чашки, как он смотрит, пусть даже не на тебя; а что уж говорить о его походке, о солнечном зайчике, запутавшемся в пряди волос, о его словах и жестах, даже когда он ничего не делает, даже просто спит.
Не дыша, она низко склонилась над ним, разглядывая ресницы. Они бывают густые, изогнутые, рыжеватые. Его же еще блестели, помимо всего этого. Подумать только — на изгибах они отливали светом, словно отражение от множества сомкнутых крошечных сабелек.
Ах, все так хорошо, очень хорошо — она даже позволила себе удовольствие усомниться в реальности происходящего. Ведь через мгновение она разрешит себе поверить, что все взаправду, на самом деле, что это, наконец, совершилось. Все что она получала от жизни раньше, все что она желала, являлось к ней только потому, что она этого хотела. Новое приобретение в виде подарка, привилегии вещи или впечатления — кольцо, шляпка, игрушка, путешествие в Тринидад — могло вызывать восторг, гордость, удовольствие и даже ликование. Однако все ее прошлые приобретения всегда (до этих самых пор) доставлялись ей на блюдечке, которое называлось «чего изволите?» Но это, теперешнее — ОН — величайшее из всех ее желаний, впервые в жизни переросло в потребность; наконец-то она его заполучила, наконец-то, и навсегда, насовсем, навечно и сама, сама без всяких «извольте». Это было чудо, сотворенное ею, которое лежало теперь рядом с нею в постели, такое теплое и любимое. Он олицетворял собою и первопричину, и награду за все — ее семью и предков, которые немного знали, но чье присутствие многие ощущали; и на самом деле, — вся история человечества вела к этому; все, чем лично она была, что делала и чувствовала; и любовь к нему, и утрата и смерть, и воскрешение — все было ради этой минуты, эта ее заветная минута. Он был сама жизнь и все ее великолепие, такой он лежал в ее постели, и теперь она поверила, убедилась, знала…
— Да, — выдохнула она, — да.
— О чем ты? — спросил он, еще не открыв глаза.
— Господи, я думала, ты спишь.
— Я спал и почувствовал, что на меня кто-то смотрит.
— Я не смотрю, — мягко поправила она, — а рассматриваю.
Она все еще следила за ресницами, но они дрогнули однако сквозь них поблескивала серая сталь его удивительных глаз. Через мгновение он взглянет на нее — именно так, через мгновение их глаза встретятся, словно ничего нового не случилось (ведь это будет тот же взгляд, что когда-то впервые пронзил ее существо), словно все, абсолютно все продолжается. Страсть в ней разгоралась, как пожар, бушующий и прекрасный…
…и внезапно, как всегда случается самое страшное, сияние любви померкло, уступив место мраку ужаса и безнадежности.
Она выкрикнула его имя…
И серые глаза широко раскрылись, полные изумления и испуга, и он вскочил и рванулся к ней, смеясь, и тут же его рот искривился в мучительном оскале, а зубы сжались, удерживая крик боли. Он упал на бок и скорчился, задыхаясь и хрипя, отгораживаясь от нее своей мукой, перед которой даже она была бессильна.
Она кричала и кричала; она…
Раздобыть биографию хотя бы одного из Уайков весьма непросто. Так было при жизни четырех поколений, причем все сложнее с каждым последующим, потому что чем богаче становилось семейство Уайков, тем больше старались они держаться в тени, ибо так заповедал кэп Гамалиель Уайк, после того, как совесть одолела его. Но случилось это (поскольку был он человеком расчетливым) не раньше, чем он отошел от дела, скромно именуемого «торговлей патокой». Его корабль — а позднее его флот — перевозил в Европу отличный ром, который производился в Новой Англии из патоки, которая, в свою очередь, доставлялась туда из Вест-Индии оказались чернокожие для работы на сахарных плантациях и фабриках, производивших патоку.
Сколотив состояние и удалившись в конце концов от дел, он, казалось, на время успокоился в кругу своих ровесников, носил просторное платье и белоснежное белье, как подобало истинному владельцу родового поместья, и ограничил личные украшения массивным золотым перстнем и маленькими золочеными пряжками у колена. Отличаясь здравомыслием, в разговорах он часто упоминал патоку, изредка ром и никогда — рабов, и мирно коротал свой век с сыном молчуном и боязливой женой, вплоть до ее кончины. И тогда что-то, возможно, одиночество, заставило его по-новому оглядеться вокруг. Он возненавидел людей за их лицемерие, и у него достало мужества не исключать себя из их числа, что было крайне необычно для него. Не сумев ни избавиться от этого чувства, ни смириться с ним, он оставил сына на попечение домашних и в сопровождении лишь одного слуги отправился в пустыню в поисках спасения души.
В качестве пустыни была избрана местность под названием Мартаз Виньярд. Всю холодную зиму старик провел, ежась у огня в непогоду, а в ясные дни блуждая по побережью, закутавшись в теплый платок, с неизменной подзорной трубой в руке, и все это время его цепкий, изворотливый ум неустанно боролся с новым мировоззрением. На исходе весны он вернулся в Вискассет, вновь обретя равновесие; разве что угрюмо-немногословный и раньше, теперь он почти совсем перестал разговаривать. Он распродал все, что «бросалось в глаза» (согласно свидетельству изумленного современника), и увез запуганного и покорного сына одиннадцати лет от роду с собой в Виньярд. Там, под аккомпанемент криков чаек и шума волн, он преподал мальчику те основы, к которым все образование, полученное всеми четырьмя поколениями Уайков, можно считать не более чем приложением.
А все потому, что в уединении Виньярда, пережив бури душевные и те, что обрушились на взморье, Гамалиель Уайк всей душой постиг не что иное как Слово Божие.
Никогда в жизни он не подвергался сомнению Десяти Заповедей, и тем более никогда не нарушал их сознательно. Как и многие до него, он объяснял недостатки окружающего мира и грехи его обитателей именно их нежеланием следовать заповедям Божьим. Но в результате своих размышлений он вполне искренне заключил, что Бог сам недооценил человеческую глупость. Поэтому кэп взялся за усовершенствование заповедей, добавляя слова «…и не потворствуй…» к каждой из них, дабы человеку легче было выполнять их:
«Не убий — и не потворствуй убийству».
«Не укради — и не потворствуй воровству».
«Не прелюбодействуй — и не потворствуй прелюбодеянию».
Но озарение пришло к нему только тогда, когда он добрался до последней заповеди. Внезапно до него дошло, что все грехи и проступки рода людского — алчность, похоть, войны, бесчестье — проистекают из того что человечество не воздало должного почтения этому повелению Божьему и, соответственно, не подозревало о поправке:
«Не желай дома ближнего твоего, ни жены его, ни осла его, ни раба его… и не потворствуй алчности!»
Его вдруг осенило, что возбуждать зависть ближнего — такой же смертный грех, как убийство или пособничество в убийстве. Тем не менее по всему миру, как грибы, плодились роскошные усадьбы, яхты, замки с висячими садами, великолепные надгробные памятники, именные стипендии для колледжей и тому подобное — все что вольно или невольно разжигает зависть и алчность у менее удачливых.
Для такого богача, как Гамалиель Уайк, проблема могла решаться двумя путями. Он мог поступить, как Святой Франциск — но, хотя он ни за что не признавался бы в этом даже самому себе, он бы скорее отдал все Святое писание и придачу свою старческую правую руку, чем пошел бы наперекор инстинкту собственника, который истинный янки впитывает с материнским молоком. Пройдя по другому пути, он должен был собрать свои богатства и зарыть их в песках Виньярда, чтобы не будить чужую алчность. При одной мысли об этом он уже ощущал в носу о во рту прибрежный песок, и на него навалилось удушье — ведь он относился к деньгам как к живому и был просто не в силах похоронить их.
Посему кэп избрал свой путь: надо делать деньги, наслаждаться ими, но в тайне от всех. Ведь желать жену ближнего своего, рассудил он, или осла его, или чего другого можно только, зная об их существовании. Какой же ближний пожелает чужое добро, если не будет знать о нем?
Эта отцовская заповедь накрепко засела в мозгу его сына Уолтера, а Уолтер родил Джедедию, а Джедедия родил Каифу (который умер) и Сэмюэля, а Сэмюэль родил Зебулона (который умер) и Сильву; так что, возможно, история юноши, ставшего матерью себе самому, восходит к озарению кэпа Гамалиеля Уайка, обретенному среди скал и питавшему их силу….
Он упал на бок и скорчился, задыхаясь и хрипя, отгораживаясь от нее своей мукой, перед которой даже она была бессильна.
Она кричала и кричала; она…
С усилием оторвавшись от него, нагая, побежала в гостиную, схватила телефон слоновой кости:
— Кеог! — вскрикнула она, и снова звонок вежливо откликнулся.
Ах, чертов замок… Она схватила пеньюар и бросилась через гардеробную, гостиную и холл к двери, распахнула ее. Она втащила Кеога внутрь, так что он даже не успел деликатно отвернуться; засовывая одну руку в рукав, она закричала:
— Кеог, пожалуйста, ну пожалуйста, что с ним?! — и тут же понеслась назад в спальню, а Кеог поспешил следом.
Затем Кеог, Глава Совета Директоров семи гигантских корпораций, член советов по крайней мере еще десятка других, управляющий тихой семейной холдинговой компанией, которая вот уже более века специализировалась на корпоративной собственности, подошел к постели и устремил взгляд холодно-голубых глаз на искаженное судорогой тело.
Он слегка покачал головой.
— Ты обратилась не по адресу, — буркнул он и бросился назад в гостиную, чуть не сбив девушку с ног. Он поднял телефонную трубку.
— Доставьте сюда Рэтберна. Сейчас же. А где Вебер? Ах, не знаете? Так найдите его и доставьте сюда. Мне все равно… Наймите самолет… Тогда купите.
Он швырнул трубку и бегом вернулся в спальню.
— Что случилось?
— Не знаю. Он вдруг…
— Пойдем, девочка, пойдем отсюда. Рэтберн уже на подходе, и я послал за Вебером. Если и есть врач лучше Рэтберна, это только Вебер. Так что все будет в порядке. Пойдем!
— Я не оставлю его одного.
— Пошли! — рявкнул он, и тут же перешел на шепот:
— Он же хочет этого, неужели ты не видишь? Он не хочет, чтобы ты видела его таким. Правда? — с нажимом сказал он.
Молодой человек на мгновение повернул к ним лицо, блестевшее от пота. Они успели заметить сведенный судорогой рот. Он с трудом кивнул, словно вздрогнул.
— Закройте… дверь… покрепче… — выдавил он сквозь зубы.
— Пойдем, — позвал Кеог, и еще раз: — Пойдем.
Он подталкивал ее к двери, но ноги отказывались идти. Она с тоской оглядывалась назад, пока Кеог не вытолкнул ее из спальни. Он прижал дверь спиной, как будто не доверяя защелке.
— Что это? Боже, что же это такое?
— Не знаю, — ответил он.
— Нет, знаешь, знаешь… Ты всегда все знаешь. Почему ты увел меня от него?
— Ты сейчас ему не нужна.
У нее вырвался полузадушенный нечеловеческий вопль.
Кеог прижался губами к ее виску:
— Может быть, ему тоже хочется кричать.
Она стала вырываться — она была сильной и гибкой — и попыталась проскочить мимо него, но не тут-то было, и, в конце концов сдавшись, она заплакала. Он обнял ее, впервые с тех пор, когда она маленькой девочкой сидела на его колене. Он обнимал ее, глядя невидящими глазами поверх облака ее волос на безмятежное ясное утро. Ему хотелось остановить и это утро, и солнце, и время. Но…
Обнимая ее, Кеог размышлял о своей жизни.
Биографию Кеога еще труднее раздобыть, чем биографию одного их Уайков, потому что он провел пол жизни в тени их денег. Кеог был бы истинным Уайком, если бы не кровь и обстоятельство: Уайкам принадлежал и он сам, и все, что принадлежало ему, а имел он не мало.
Наверное, когда-то он был ребенком, затем юношей; он мог бы вспомнить это время, если бы захотел, но он и не пытался. Жизнь для него началась с summacum laude — диплома с отличием — и степени по праву и бизнесу, а также, не смотря на молодость, с полутора лет работы в фирме «Хиннеган и Бах». Затем — невероятная удача в виде вакансии в Международном банке и невиданный успех в деле Цюрих-Пленум. С годами между ним и его партнерами пролегла тень, но свет его карьеры разгорался все ярче, и, наконец, он был принят на работу самим Уайком. Тогда-то ему и стало позволено узнать, что Уайк — это все вместе: и Цюрих, и Пленум, и Международный банк, и Хиннеган, и Бах; что это и его колледж, и юридический факультет, и еще больше, гораздо больше. И в конце концов, шестнадцать — нет, Боже правый, уже целых восемнадцать лет назад — он стал Генеральным директором огромного промышленно-финансового комплекса, крупнейшего в стране и во всем мире. А потом было второе начало, когда старый Сэм Уайк внезапно вызвал его к себе в то утро, именно его, хотя он был самым молодым из немногих приближенных лиц.
— Кеог, — сказал старый Сэм, — это моя малышка. Своди ее погулять. Покупай все, что она захочет. Возвращайся к шести.
Старик поцеловал девочку в макушку ее соломенной шляпки, пошел к двери, затем обернулся и пролаял:
— Если она будет хвастаться, Кеог, задай ей как следует, ясно? На все остальное, что бы она ни вытворяла, мне плевать, но не позволяй ей хвалиться тем, что у нее есть, перед теми, у кого нет. Это правило номер один.
И он вышел, оставив изумленного Генерального директора с глазу на глаз с мышкой-тихоней одиннадцати лет от роду. У нее была светящаяся бледная кожа, иссиня-черные, блестящие, как шелк, волосы и густые черные брови.
Диплом с отличием, поступление на службу к «Хиннегану и Баху» и все такое — это было началом, и он знал, что это начало. Однако только позднее он догадался, что и это было началом, что он впервые услышал обновленную версию заповеди кэпа Гамалиеля «…и не потворствуй алчности». А в тот момент он просто стоял, не дыша, затем извинился и пошел в бухгалтерию, где выписал чек и получил из квадратного ящичка кругленькую сумму. Захватив пальто и шляпу, он вернулся в кабинет шефа. Девочка встала и молча пошла за ним за ним к выходу. Они вместе пообедали и провели день, и вернулись к шести. В одном из самых дорогих магазинов Нью-Йорка он купил ей то, что она выбрала. Он водил ее повсюду, куда ей хотелось.
Когда день подошел к концу, он вернул пачку банкнот на место в маленький ящичек, за вычетом одного доллара и двадцати центов, которые они истратили. В магазине игрушек — самом большом в мире — она придирчиво выбрала резиновый мячик. Поели они с лотка на колесах. Он съел одну сосиску в тесте с кислой капустой, а она две, и с аппетитом. Они проехали вверх по пятой авеню на крыше двухэтажного открытого автобуса; они побывали в зверинце Центрального парка и купили пакетик горошка для девочки и голубей и пакет булочек для девочки и медвежат.
В заключение они опять прокатились на автобусе в центр города, и на этом день завершился.
Он отчетливо помнил, как она выглядела тогда: этакий воробушек в соломенной шляпке, правда, очень ухоженный. Он позабыл, о чем они разговаривали; да и вряд ли они много беседовали. Он был уверен, что быстро забудет этот эпизод или, по крайней мере, будет держать его в том разделе памяти, где значится «разное» и «выполнено». Однако спустя всего неделю старый Сэм взвалил на него кучу бумаг и велел ознакомиться с ними, а затем, если потребуется, прийти с вопросами. По прочтении у него возник единственный вопрос: «Ты уверен, что хочешь заняться этим?» А такие вопросы старику Сэму не задашь. Поэтому он тщательно взвесил все и задал другой вопрос:
— Почему вы выбрали меня?
Старик смерил его взглядом и буркнул:
— Ты ей понравился, ясно тебе?
Вот так и случилось, что Кеог с девочкой прожили целый год на Юге, в городишке с хлопчатобумажной фабрикой. Там девочка и работала — в те времена на Юге двенадцатилетние девочки уже трудились на ткацких производствах. Она работала утреннюю смену и половину вечерней, а после обеда три часа училась в школе. Вечерами, по субботам, они до десяти часов наблюдали издалека танцы. По воскресеньям посещали баптистскую церковь. Жили они под фамилией Харрис. Когда ее не было рядом, Кеог ужасно нервничал. Однажды, проходя по мосткам над отстойником, она упала в воду. Не успела она испугаться, как откуда-то появился негр-кочегар (он скатился с кучи угля), прыгнул за нею, вытащил и передал мгновенно собравшейся толпе. Кеог примчался со склада компании, когда спасителю помогали выбраться, и, увидев, что с девочкой все в порядке, опустился на колени возле кочегара, у которого, как оказалось, была сломана нога:
— Я Харрис, ее отец. Вы получите вознаграждение. Ваше имя?
Негр жестом подозвал его ближе, и, наклонившись, Кеог увидел, что тот, несмотря на боль, усмехнулся и подмигнул:
— Мистер Кеог, прошептал он, — какой может быть разговор?
В более поздние времена из-за такой фамильярности Кеог мог впасть в ярость, мог тут же уволить человека, но тогда, в первый раз, он почувствовал лишь удивление и облегчение. Он успокоился, так как понял, что ребенок окружен специально нанятыми людьми Уайка, которые работают на его земле, на его фабрике и живут в его доходных домах.
Тем временем истек год, настал другой. Девочка, теперь под фамилией Кевин и с заново сочиненной биографией (на случай если бы кто-то проявил интерес), отправилась на два года в аристократическую школу в Швейцарию. Оттуда она исправно слала письма на имя мистера и миссис Кевин, владельцев обширных угодий в горах Пенсильвании, и так же регулярно получала ответы.
Кеог вернулся к своим делам, которые поддерживались в идеальном порядке; получил причитающиеся ему выплаты от годовых сделок, а также дополнительную сумму, значительно превышавшую его и без того астрономический оклад, которая изумила даже его самого. Сначала он скучал без девочки, как и ожидал. Но он тосковал по ней ежедневно, все эти два года. Он не анализировал сам и не обсуждал ни с кем это необъяснимое чувство.
Старый Сэм сказал ему однажды, что такому методу воспитания подвергались в свое время все Уайки. Он сам работал лесорубом в Орегоне и еще полтора года подсобным рабочим, а потом рядовым матросом на каботажном судне.
Может быть, где-то в глубине души Кеог надеялся, что, когда она вернется из Швейцарии, они опять поплывут рыбачить в старой плоскодонке, и что она снова будет сидеть у него на коленях, как когда-то во время мучительно долгих киносеансов, которые они посещали раз в месяц. Но в тот же миг, как он увидел ее, он понял, что прошлое не вернется. Ему стало ясно, что начинается какая-то новая фаза его жизни; это встревожило и опечалило его, и он запретил себе думать об этом. А она… что ж, она обняла его и поцеловала, но, заговорив этим новым языком с налетом аристократического лоска, вынесенным из школы, она показалась ему далекой и недоступной, как ангел, и он преисполнился благоговения. Ведь даже любимый ангел далек и недоступен.
Они снова надолго оказались вместе, но между ними уже не было прежней близости. Он превратился в мистера Старка, брокера из Кливленда, а она поселилась в доме с пожилой парой, посещала местную школу и несколько часов в день занималась канцелярской работой в его офисе. Она постигала все тонкости и масштаб семейного дела, которому предстояло перейти к ней. Оно и перешло к ней тогда же, в Кливленде: старый Сэм умер в одночасье. Они съездили на похороны, но были снова на работе в понедельник. Они провели там еще восемь месяцев — ей предстояло многое усвоить. Осенью она поступила в маленький частный колледж, и Кеог не виделся с нею целый год….
Размышления Кеога прервал звонок.
— Это врач!
— Иди и прими ванну, — сказал он, подталкивая ее.
Она вывернулась из-под его руки и яростно бросила прямо в лицо:
— Нет уж!
— Ты же знаешь, тебе нельзя войти к нему, — ответил он, идя к двери. Она зло глядела на него; ее губы дрожали.
Кеог отворил дверь:
— Он в спальне.
— Кто? — тут врач увидел девушку, ее судорожно сплетенные руки, искаженное лицо — и все понял.
Это был высокий человек, седой, порывистый в движениях. Быстрыми шагами через холл и комнаты он направился прямиком в спальню и притворил за собой дверь. Обошлось без споров, просьб и отказов — доктор Рэтберн просто решительно и спокойно выпроводил их.
— Пойди прими ванну, — настойчиво повторил Кеог.
— Нет.
— Ну пошли, — он обхватил ее запястья и увлек за собой в ванную. В нише для душа он повернул кран. Брызнули струи воды, запахло яблоневым цветом.
— Давай, — он пошел к выходу.
Она не пошевелилась, только потирала запястье.
— Ну давай же, — опять сказал он. — Совсем немножко. Тебе станет лучше. — Он подождал. — Или ты хочешь, чтобы я сам тебя окунул? Честное слово, я сейчас возьмусь за тебя.
В ее ответном взгляде уже не было негодования — она поняла, что он хотел отвлечь ее. Шаловливая искорка блеснула в ее глазах, и тоном фабричной девчонки она произнесла:
— Только попробуй, и все живо узнают, что я не твоя дочка.
Но это стоило ей слишком большого усилия, и она расплакалась. Он вышел, мягко прикрыв за собой дверь.
Он ждал у спальни, когда Рэтберн вышел оттуда, оставив за дверью стоны и хрипы.
— Что с ним? — спросил Кеог.
— Минутку, — Рэтберн направился к телефону.
Кеог сказал:
— Я уже послал за Вебером.
Рэтберн застыл на месте.
— Ну-ну, — сказал он, — для дилетанта вы не плохой диагност. Интересно, есть ли хоть что-нибудь, чего вы не умеете?
— Не пойму, о чем вы, — раздраженно ответил Кеог.
— О, я думал, вы все поняли. Боюсь что это и в самом деле пациент Вебера. Как вы догадались?
Кеог пожал плечами:
— Я видел когда-то рабочего с фабрики, которого ударили в низ живота. Я знаю, что сейчас дело не в ударе. Но что же это тогда?
Рэтберн быстро оглянулся:
— Где она?
Кеог указал на ванную:
— Я отправил ее принять душ.
— Правильно, — одобрил врач. Он понизил голос. — Понимаете, я не могу судить без обследования и лабораторных…
— Что с ним? — требовательно спросил Кеог, негромко, но с такой силой, что Рэтберн отступил на шаг.
— Похоже на хориокарциному.
Кеог устало мотнул головой:
— И вы всерьез думаете, что я разобрался? Я этого и не выговорю. Что это за штука? Впрочем, что означает вторая часть, я понимаю.
— Одна из… — Рэтберн поперхнулся и снова начал: — Одна из самых злокачественных форм рака, — и еще тише добавил:
— Но такое я вижу нечасто.
— Насколько это серьезно?
Рэтберн развел руками.
— Что, все так плохо? Доктор сколько ему…
— Возможно, когда-нибудь мы сумеем… — Он замолчал на полуслове. Оба, не отрываясь, глядели друг другу в глаза.
— Сколько? Сколько ему осталось?
— Наверное, месяца полтора.
— Полтора?..
— Тс-с, — нервно шепнул Рэтберн.
— А Вебер…
— Конечно, никто не знает внутренние болезни лучше Вебера. Но вряд ли и он поможет. Знаете, как бывает: скажем, в ваш дом ударила молния и все до основания выгорело. Можно проанализировать руины и сводки погоды, и вы точно будете знать, что произошло. Возможно, когда-нибудь мы сумеем… снова повторил он, но так безнадежно, что Кеог, у которого плыла голова от ужаса, даже пожалел врача и бессознательно дотронулся до его рукава:
— Что вы намерены делать?
Рэтберн взглянул на закрытую дверь спальни.
— То же, что и сделал. Морфий.
Он пальцами изобразил укол.
— И все?
— В конце концов, я всего лишь терапевт. Посмотрим, что скажет Вебер.
Кеог понял, что выжал из врача все, что мог, в поисках хоть проблеска надежды. Он спросил:
— Кто-нибудь занимается этой болезнью? Может быть, есть что-то новое? Вы можете выяснить?
— Ну конечно, конечно. Но Вебер с ходу скажет вам больше, чем я выясню за целый год.
Скрипнула дверь. Девушка вышла из ванной, в длинном белом махровом халате. Лицо ее порозовело, но во взгляде не было жизни.
— Доктор Рэтберн…
— Он спит.
— Слава Богу. Значит…
— Болей сейчас нет.
— Но что с ним? Что с ним стряслось?
— Видите ли, я не хотел бы наверняка утверждать… Давайте подождем доктора Вебера. Он определит.
— Но…
— Он будет спать сутки.
— Можно мне?.. — робость и осторожность, настолько необычные для нее, удивили Кеога. — Можно мне взглянуть на него?
— Он крепко спит.
— Мне все равно… Я тихонечко… Я не дотронусь до него.
— Ладно, — сказал Рэтберн.
Она приоткрыла дверь и тихо скользнула в спальню.
— Она словно хочет убедиться, что он там, — заметил доктор.
— Так оно и есть, — проронил Кеог, знавший ее лучше всех.
Но вот что касается биографии Гая Гиббона, то ее и впрямь не найти. Ведь он не был ни известным лицом, ни наследником бесчисленных миллионов, ни прямым потомком великих предков.
Он происходил, как и большинство из нас, из средних (или верхне-средних, или верхне-нижне-средних, или нижне-верхне-средних) или еще каких-нибудь неразличимых, сливающихся друг с другом тоненьких прослоек общества — чем больше их изучают, тем больше запутываются. И вообще, он соприкасался с миром Уайков чуть больше двух месяцев. Естественно, что кое-какие дела (дата рождения, школьная характеристика), а также некоторые существенные подробности (профессия отца, девичья фамилия матери), и, наверняка, такие яркие события, как разводы или смерти в семье, было бы несложно отыскать; но найти биографию, настоящую биографию, которая не просто описывает, но и объясняет человека — вот это была бы дьявольски сложная задача.
Наука, надо сказать справедливости ради, способна на то, чего не сделает вся королевская рать, а именно: восстановить разбитое яйцо; конечно, при наличие времени и условий. Но не скрывается ли за этим другой смысл: при наличии денег? Ведь деньги могут быть не только средством, но и движущей силой.
Без сомнения, самым важным событием в жизни Гая Гиббона было первое соприкосновение с миром Уайков. Случилось это в ранней юности, когда они с Сэмми Стайном повадились «нарушать право собственности».
Сэмми был неизменным спутником во всех проделках Гая. В тот самый день Сэмми вел себя очень загадочно. Он настойчиво уговаривал Гая отправиться в однодневную вылазку, но упорно не говорил, куда. Сэмми был широкоплечий, добродушный, в меру уступчивый мальчик, чья тесная дружба с Гаем объяснялась их полной противоположностью. А из всех проделок им больше всего нравилось забираться в чужие поместья, и в этот раз Сэмми задумал очередное приключение. Эта забава появилась у них, когда им было лет одиннадцать-двенадцать. Жили они в большом городе, окруженном не новыми (не то что нынче), а старыми окрестностями. Там были большие, и даже огромные, поместья и усадьбы, и их самым большим удовольствием было проникнуть сквозь забор или перелезть через, стену, и, в восторге от собственной смелости, пробраться через поле и лес, лужайку и подъездную аллею, как краснокожие лазутчики в стране белых поселенцев. За это время они попадались дважды: один раз на них натравили собак — трех боксеров и трех мастиффов, которые определенно разорвали бы их в клочья, если бы не везение. Второй раз их застукала симпатичная маленькая старушка, обкормившая их до тошноты вареньем и старческой болтовней. Но во всей их эпопее эти неудачи служили лишь острой приправой, потому что их было всего две на добрую сотню успешных экспедиций — неплохой счет.
Итак, они доехали на трамвае до конечной остановки, прошли около мили пешком и направились прямо к повороту, где красовался знак
«Проход воспрещен».
Они прошли через небольшой лесок и уперлись в неприступную гранитную стену.
Сэмми обнаружил эту стену неделю назад, рыская по окрестностям один, и ждал Гая, чтобы вдвоем преодолеть это препятствие, чем Гай был очень тронут. У него тоже захватило дух при виде стены. Она стоила того, чтобы составить план ее покорения, всласть обсудить все детали и преодолеть ее. Это была не только высокая, длинная и таинственная стена, это была еще и неожиданная стена; к ней не вела ни одна дорога, только своя собственная подъездная, неприметная и извилистая, и вела она к тяжелым дубовым воротам без малейшей щели или трещины. Нечего было и думать, чтобы вскарабкаться на стену — но им это удалось. Старый клен по эту сторону стены сплелся ветвями с каштаном на той стороне, и они перебрались по ветвям, как белки.
Тайком, как привидения, они побывали уже во многих богатых владениях, но нигде еще не видели они такого порядка, такой ухоженности, такой красоты. Они стояли в мраморной беседке, с которой открывался вид на бесконечный зеленый бархатный газон, кущи затейливо подстриженного самшита, лесочки, похожие на парки, ручейки с маленькими японскими мостиками и с уморительно крохотными каменными садиками в изгибах; и Сэмми, растеряв от потрясения свою обычную самоуверенность, ахнул: «Да этому чертову парку конца-краю не видно!»
В тот первый раз они немного побродили и выяснили, что эти места обитаемы. Вдалеке они заметили трактор — редкость по тем временам, тянувший за собой связку косилок вдоль одного из полей, покрытых густой зеленью (владельцы наверняка называли это поле газоном). И тут они увидели дом. Вот это было зрелище! Выскочив из лесу, Гай от неожиданности попятился.
— Дом, — сказал Сэмми. — Нас могут увидеть.
Впереди высилось нечто вроде белого холма; это и был дом или часть его: башни, башенки, зубчатые стены, амбразуры — волшебный дворец в сказочной стране. Мальчики в буквальном смысле утратили дар речи и целый час молчали. Впоследствии между собой они называли дворец «тот домишко», и в том же духе и свое последнее открытие в этом месте величали «старой лужей».
К «луже» они пришли, перейдя через ручей и поросший лесом холм. Напротив высились еще два холма и лес, а в углублении между ними лежал пруд, а может, и озеро. Оно изгибалось в виде буквы L, и повсюду вокруг него тянулись затененные фьордики, гротики; незаметные каменные ступеньки вели то к мраморному павильону, увитому цветами, то к спрятавшейся в лесной глуши поляне, то к укромному карликовому саду.
Но само озеро, эта «старая лужа»…
Они вошли в воду, стараясь держаться у берега и не плескать. Исследовав две бухточки справа (с миниатюрным водопадом и крошечным пляжем, посыпанным явно нездешним золотым песочком) и три слева (квадратную, устланную керамической плиткой цвета платины, и с вышкой для прыжков из черного стекла, возвышавшейся над водой там, где глубина была не меньше двадцати футов — там был еще один маленький пляжик, на этот раз с белоснежным песком), в шестую они не решились войти, боясь повредить целый флот великолепных кораблей, каждый не длиннее фута, которые стояли на якоре. Ребята шли по воде вдоль берега, пока не замерзли, дивясь на миниатюрную модель первого городка с маленькими тележками на улицах, фонарными столбами и старинными домиками, и в конце концов, уставшие, голодные и переполненные впечатлениями, отправились домой.
И тут Сэмми раскрыл свой секрет, из-за которого он и хотел особо отметить этот день: завтра ему предстояло надолго уехать. Он решил поступить на военную службу.
Гай Гиббон, расчувствовавшись, сделал широкий жест — торжественно поклялся не совершать набеги на частные владения до возвращения друга.
— Смерть от хориокарциномы, — начал доктор Вебер, — наступает в результате…
— Он не умрет, — заявила девушка, — этого не будет.
— Дорогая моя, — сказал врач, коротышка с круглыми плечами и ястребиным носом, — я не хочу быть жестоким. Я могу употреблять эвфемизмы и поддерживать ложные надежды, или же я могу поступить так, как вы просили — объяснить положение и сделать заключение. Но совместить одно с другим я не в состоянии.
Доктор Рэтберн мягко предложил:
— Почему бы вам не прилечь на время? Я приду, когда мы здесь закончим, и все вам расскажу.
— Я не хочу ложиться, — резко оборвала она, — и я вовсе не просила вас, доктор Вебер, щадить меня. Я просто сказала, что не дам ему умереть. Разве это мешает вам говорить всю правду?
Кеог улыбнулся. Вебер заметил улыбку и не сдержал удивления, которое, в свою очередь, отметил Кеог. С ноткой гордости в голосе он произнес:
— Я знаю ее лучше, чем вы. Можете называть вещи своими именами.
— Спасибо, Кеог. Продолжайте, доктор Вебер, — сказала она.
Вебер посмотрел на нее. Вырванный из своего кабинета за две тысячи миль отсюда, доставленный в место, о существовании которого он никогда не подозревал, да еще такое великолепное, что даже его самоуверенность слегка ослабла, он встретил женщину, обладавшую властью — неограниченной властью, с какой он прежде не сталкивался. Вебер всегда считал, что его нельзя ничем удивить. Конечно, он и раньше сталкивался с шоком, горем, ужасом, отчаянием, как и любой врач. Но когда Кеог открыто сообщил ей, что эта болезнь всегда убивает за полтора месяца, она только вздрогнула, закрыла глаза на мгновение, показавшееся Веберу бесконечным, и затем тихо попросила: «Расскажите нам все, что можете, об этой… этой болезни, доктор.» И добавила, в первый раз: «Он не умрет. Я не допущу этого.» Она так это сказала, что он почти поверил ей, самым искренним образом. И удивился самому себе.
Он сосредоточился опять, отвлекаясь от человеческих чувств и чувств врача, и превратился в медицинский справочник:
— Смерть от хориокарциномы несколько отличается от той, что наступает в результате злокачественных новообразований. Обычно рак начинается локально, и быстро размножающиеся клетки прорастают в ткань того органа, где начинается болезнь: печень, почка, мозг, что угодно. Или же рак начинается, внезапно распространяясь по всему организму. Очаги воспаления идут по всей системе органов. Это называется метастазами. Смерть наступает от поражения многих органов, а не одного. Конечно, бывает и совпадение обоих случаев — полное поражение органа, с которого началось заболевание, и метастазы в другие органы. Хориокарцинома сначала поражает не жизненно важный орган, то есть он жизненно необходим для всего вида, но не для конкретного человека. — Он позволил себе скупо улыбнуться. — Вероятно, это звучит дико для современного человека, но тем не менее это так. Как бы там ни было, половые клетки, в своей основе весьма примитивные, имеют особенности, отличные от других клеток организма. Вам когда-нибудь приходилось слышать о внематочной беременности? — Он адресовал вопрос Кеогу, который кивнул. — Оплодотворенной яйцеклетке не удается попасть в матку; вместо этого она прикрепляется к стенке очень тонкой трубы между яичниками и маткой. И поначалу она нормально развивается — заметьте это, потому что, невзирая на то, что матка предназначена для этого процесса, стенка трубы не только служит опорой растущей яйцеклетке, но и питает ее. Она фактически образует то, что мы называем ложной плацентой, которая обволакивает плод и питает его. Плод обладает большой жизнеспособностью и в состоянии вполне нормально развиваться с помощью плазмы, которой его снабжает ложная плацента. И он растет — не по дням, а по часам. Так как труба очень узка, она не может долго удерживать растущий плод и разрывается. Если яйцеклетку не удалить в это время, то окружающие клетки точно так же начнут выполнять функции плаценты и матки; и через шесть или семь месяцев, если мать выживет, этот плод вызовет огромные разрушения в брюшной полости.
Ну так вот, возвращаясь к хориокарциноме. Так как пораженные клетки половые, и в придачу раковые, то они делятся и размножаются хаотично, без специальной модели и даже формы. Они образуют бесчисленное количество форм и размеров. По закону средних чисел некоторые из них (а всего количество искаженных клеток астрономическое) так сильно походят на оплодотворенную яйцеклетку, что лично я с трудом бы смог определить разницу между истинной и мнимой. Но организм в целом не так уж разборчив: все, что хотя бы грубо похоже на оплодотворенную яйцеклетку, способно вызвать образование ложной плаценты. Теперь рассмотрим источник этих клеток: с точки зрения физиологии, ткань железы представляет собой множество капилляров и кровеносных сосудов, и каждый из них с готовностью принимает и питает эти мнимые яйцеклетки. Тоненькие стенки капилляров, однако, легче разрываются при этом, и псевдояйцеклетки — конечно, лишь самые лучшие из них, вследствие того, что ткани охотно поддаются им — проникают в капилляры и затем в ток крови.
Имеется единственное место, куда они стремятся, туда, где много кислорода, лимфы, крови и плазмы, то есть в легкие. Легкие тоже с удовольствием принимаются за производства плаценты для питания яйцеклеток. Но для каждого сегмента легкого, занятого выращиванием поддельного плода, имеется более мелкий сегмент, вырабатывающий кислород для крови. В конце концов, легкие отказывают, и наступает смерть от кислородного голодания.
Тут в разговор вступил Рэтберн:
— Много лет хориокарцинома считалась легочным заболеванием, а поражение раком легочных желез — побочным явлением.
— Да, но рак легких… — хотел было возразить Кеог.
— Как вы не понимаете, это же не рак легких. Возможно через некоторое время метастазы могли бы дойти до легких. Но они никогда не успевают. Хориокарцинома убивает быстрее. — При этих словах он постарался не встретиться глазами с девушкой.
— Ну так как же вы лечите его?
Вебер только развел руками, так же, как перед этим Рэтберн, и Кеог неожиданно для себя подумал: «Интересно, учат, что ли, этому жесту в медицинских колледжах?»
— Назначаем болеутоляющие. Орхидэктомия могла бы немного продлить жизнь, так как при этом устраняется приток раковых клеток в кровь. Но это не спасет его. Обычно к тому времени, как появляются первые симптомы, уже начинаются метастазы. Рак становится общим. Возможно, что смерть от поражения легких — это избавление Божье.
— Что такое орхидэктомия? — спросил Кеог.
— Ампутация… так сказать, источника болезни, — неуклюже выговорил Рэтберн.
— Нет! — крикнула девушка.
Кеог посмотрел на нее с жалостью. Конечно, ампутация, если это поможет, подумал он. Что она надеется сохранить, его мужскую суть? Но в ее глазах он увидел не ужас, как ожидал, а напряженную работу мысли.
— Дайте мне подумать, — вдруг сказала она.
— Вы должны… — начал было Рэтберн, но она нетерпеливым жестом заставила его умолкнуть.
Трое мужчин обменивались выразительными взглядами. Но вряд ли они представляли, что она думает.
Девушка сидела, закрыв глаза. Томительно прошла минута.
— Папа любил повторять, — заговорила она, так тихо, словно сама с собой, — что всегда есть выход. Надо только хорошенько подумать.
Опять последовало долгое молчание. Она открыла глаза. В ее взгляде появилось нечто, от чего Кеогу стало не по себе. Она продолжала:
— Однажды он сказал мне, что я могу иметь все, что захочу, что нет ничего невозможного, а чтобы убедиться в невозможности чего-либо, надо сначала испробовать все средства.
— Это сказал не Сэм Уайк, — произнес Кеог. — Это мои слова.
Она облизнула губы и обвела мужчин невидящим взглядом.
— Я не допущу, чтобы он умер, — повторила она. — Вот увидите.
Сэмми Стайн приехал в отпуск через два года, преисполненный планов поступить в авиацию. Как он сам сказал, в армии его здорово били и выбили всю дурь. Но все-таки кое-что от прежнего Сэмми в нем осталось. Он опять строил чудесные и рискованные планы насчет вылазок, и оба они знали, куда отправятся в первую очередь. Однако новый Сэмми потребовал сначала выпивку и девочек.
Гай, два года как окончивший школу, уже зарабатывал на жизнь, и не будучи по натуре ни гулякой, ни бабником, тем не менее с удовольствием согласился. Поначалу казалось, что Сэмми забыл о «старой луже». Где-то в середине вечера в местном баре Гай и сам уже был готов распроститься с этим навязчивым воспоминанием, когда Сэмми неожиданно заговорил на эту тему. Он напомнил Гаю, что тот однажды написал ему в армию письмо, в котором спрашивал, было ли это на самом деле. Гай, в свою очередь, забыл о письме, и они удалились в воспоминания, и в конце концов договорились на следующий же день, рано-рано утром отправиться на вылазку, взяв с собой еду.
Потом опять начались тосты и танцы, и где-то после полуночи, после шума и сутолоки, Гай обнаружил, что он стоит на тротуаре и смотрит, как Сэмми запихивает свою подружку в такси.
— Эй, — окликнул его Гай, — как насчет той самой «старой лужи»?
— Заметано, старик. Уговор дороже девок, — захохотал Сэмми. Девушка потащила его за руку в такси. Он стряхнул ее и махнул Гаю:
— Слушай, — сказал он, силясь подмигнуть, — если дельце с этой крошкой выгорит, — а оно выгорит, — то я рано не проснусь. Ты вот что, отправляйся один и жди меня, скажем, в одиннадцать там, где написано «не лезь, а то взгреем». Если меня не будет, то я умер. — И, повернувшись к машине, он промычал:
— Ты ведь не убьешь меня, детка?
— Убью, если мы сейчас же не уедем, — отозвалась девушка.
— Нет, ты понял, — пьяно пробормотал Сэмми, — меня могут убить!
Он боком плюхнулся на сиденье, и с тех пор Гай его не видел.
Гай опоздал на десять минут, причем добраться стоило ему не человеческих усилий. С непривычки в животе было муторно после выпивки, глаза слипались, и все тело ломило, потому что он не выспался. Он знал, что Сэмми вряд ли опередит его, если вообще явится. Однако покоя не давала мысль: а вдруг он пришел и сразу перелез через стену? На всякий случай Гай прождал около часа и углубился в лес. Он не сразу нашел те самые сросшиеся деревья, а перебравшись через стену, долго не мог придти в себя. Конечно, он был доволен, обнаружив все те же невероятно прекрасные газоны-поля, тянувшиеся до горизонта, и причудливо подстриженные деревья, аккуратные, посыпанные гравием, извилистые дорожки. Все удовольствие, однако, заключалось в том, что он убедился: память не подвела его; но сам день был безнадежно испорчен. Гай добрался до озера почти к часу дня, разморенный, уставший, голодный как волк и неприятно взвинченный. Все вместе, похоже, сказалось на его желудке. Он уселся на берегу и поел. Он проглотил все, что припас для себя и Сэмми — полный бумажный пакет, в который он рано утром побросал остатки вчерашней еды из холодильника. Пирог слегка заплесневел, но он съел его. Апельсиновый сок был теплый и чуть забродивший.
Гай упрямо решил поплавать, так как ради этого он и пришел сюда. Он выбрал пляж с золотым песком. В густой тени можжевельника он отыскал каменный стол и скамью, разделся и бросился в воду.
Гай намеревался только разок окунуться, но налево, за мысом, он увидел прямоугольную бухточку с вышкой для прыжков в воду. Он вспомнил гавань с моделями кораблей — и тут же увидел их, не на якоре, как в первый раз, а в движении. Кораблики выплывали из бухты, разворачивались и снова заходили в гавань. Должно быть, они были закреплены на какой-то подводной цепи, а ветерок подгонял их. Гай было устремился прямо к ним, но потом решил, что разумнее плыть вдоль берега. Он поплыл налево, к скалистому берегу, и с трудом держался рядом с ним. Завернув за мыс, он столкнулся лицом к лицу — вернее, носом к носу — с девушкой.
Она была совсем молоденькая, наверное, его ровесница, и его сразу поразили ее глаза необычного разреза, белоснежные зубы с выступающими резцами (что расходилось с канонами красоты) и пышные каштановые волосы, струящиеся по плечам. Тут у Гая перехватило дыхание, он сделал глубокий вдох, хлебнул воды, и на мгновение его сознание отключилось. Очнулся он, почувствовав, что его крепко держат за руку; прямо перед ним была скала.
— Б-б-благодарю, — хрипло произнес он, нащупав дно. — Я не должен был появляться здесь, — добавил он глупо.
— Кажется, я тоже. Но я подумала, что вы тут обитаете. Что вы фавн.
— Вот здорово! Как я рад это слышать. То есть от вас. Ведь вы здесь тоже… без спросу?
— Я не без спросу.
— Без спросу дают по носу, — ляпнул вдруг Гай, но она, похоже, не прореагировала, потому что серьезно сказала:
— Я никогда не видела таких красивых глаз, как ваши… Стальные… И волосы так вьются…
Он не знал, что ответить, и только выдавил:
— Да, однако еще рано…
И тут они оба расхохотались. Она была такая странная, непохожая на других. Она говорила медленно, вескими, отточенными фразами; казалось, она и думала не так, как все, и тут же произносила вслух свои мысли.
— И еще, — сказала она, — у вас чудесные губы. Бледно-голубые. Вам надо выйти из воды.
— Я не могу.
— Она на мгновение задумалась, отплыла подальше и спросила:
— Где ваши вещи?
Он махнул рукой в сторону берега.
— Подождите меня там, — сказала она, и подплыла совсем близко, заглянув ему прямо в глаза, и властно добавила: — Непременно.
— Да, конечно, — пообещал он и поплыл к берегу.
Девушка осталась у скалы, глядя ему вслед.
Плавание согрело его, озноб прошел. Вдруг он почувствовал приступ боли в желудке и инстинктивно подтянул колени к груди. Попытавшись распрямиться, он вновь почувствовал острую боль. Он снова сжался в комок, но боль только усилилась. Он все больше скрючивался, а боль все сильнее сминала его. Не хватало воздуха. Он пытался приподнять голову и перевернуться на спину, но не мог. Наконец ему удалось глубоко вздохнуть, но это не помогло. Барахтаясь, он почувствовал, как сдавило уши, и понял, что погружается на дно. Навалилась тьма, потом исчезла и снова вернулась. Вдруг стало светло, и он вдохнул одним легким воздуха, а другим воды, и снова погрузился во мрак, на этот раз надолго.
Все такой же красивый, но одурманенный морфием, в липком забытье он лежал на постели, а невидимые чудовища неслись по его венам.
Сидя в углу спальни, девушка разговаривала с Кеогом.
— Ты не понимаешь меня. Ты и вчера не понял меня, когда я закричала при мысли об этой операции. Кеог, я люблю его, но я — это я. Для меня любить — не значит перестать думать. Наоборот, любя его, я еще больше становлюсь собой. Это означает, что я в состоянии делать все то же, что и раньше, только больше и лучше. Неужели ты никогда не любил, Кеог?
Он посмотрел на ее рассыпавшиеся волосы, на густые насупленные брови и сказал:
— Я как-то не думал об этом.
— Всегда есть выход — надо только хорошенько подумать, — снова процитировала она. — Кеог, я согласна со всем, что сказал доктор Рэтберн. Вчера я была в библиотеке, перекопала с гору книг… Да, Рэтберн и Вебер правы. Но я все время думаю… Как бы поступил на моем месте папа? Мысленно прокручиваю в голове все заново, чтобы найти какой-то новый ход. Он не умрет, Кеог. Я не дам этому произойти…
— Ты же сказал, что врачи правы…
— Да, часть его умрет. Пусть даже большая часть. В конце концов, мы все умираем, постепенно, все время, и это не волнует нас, так как большинство умерших частичек замещаются новыми. Он… скоро потеряет почти все, но… когда все это закончится, он снова будет таким же.
Она сказала это с детской убежденностью.
— Ты что-то придумала, — уверенно сказал Кеог. Он действительно слишком хорошо знал ее.
— Все эти… эти клетки в крови, — начала тихо она, — они сражаются, проникают всюду… Они стремятся выжить. Ты понимаешь это? Они хотят жить! Они ужасно стремятся жить.
— Предположим.
— Его организм тоже хочет, чтоб они жили, и принимает их, где бы они ни оказались. Так сказал доктор Вебер.
— Ты что-то задумала, — повторил Кеог, — и мне это не нравится.
— Меня это не интересует, — тем же странно спокойным голосом ответила она. Он взглянул на нее и увидел в глубине ее глаз затаенный огонь. Он отвел взгляд.
— Я даже хочу, чтобы ты был против, чтобы ты разубеждал меня. У тебя блестящий ум, Кеог, и я хочу, чтобы ты хорошо обдумал все доводы против. Я найду ответ на все твои возражения, и тогда мы придумаем, что надо делать.
— Продолжай, — неохотно сказал он.
— Я почти поссорилась утром с доктором Вебером, — вдруг сказала она.
— Когда утром? — Кеог посмотрел на часы. Было еще очень рано.
— В три или в четыре часа. У него в комнате. Я разбудила его.
— Послушай, это все-таки доктор Вебер. Разве можно?..
— Мне можно. И вообще, он уже уехал.
Кеог встал. Лицо его от гнева пошло пятнами. Он сделал вдох, выдох и снова сел.
— Я слушаю.
— В библиотеке, — сказала она, — есть книга по генетике, и там говорится об экспериментах над крольчихами. Их оплодотворили без спермы, раствором то ли щелочи, то ли кислоты…
— Что-то припоминаю.
— Родились крольчата, все женского пола. Самое интересное — они были абсолютно одинаковые и как две капли воды похожи на мать. Даже узоры кровеносных сосудов в зрачках были настолько схожи, что и специалиста можно было обмануть этими снимками. «Невероятное сходство» — так выразился один из экспериментаторов. Они потому были идентичны, что унаследовали все только от матери. Я разбудила доктора Вебера, чтобы рассказать ему об этом.
— А он сказал, что читал эту книгу.
— Он ее написал, — мягко сказала она. — Тогда я предложила ему, раз он сумел проделать это с кроликами, сделать нечто подобное, — она кивнула на кровать, — с ним.
Девушка умолкла, а Кеог судорожно пытался найти доводы против этой идеи, которая в свою очередь, сопротивлялась и цепко засела в мозгу. Он не хотел обдумывать ее, но она упрямо лезла в голову.
— Значит, взять одну из этих… этих клеток, похожих на оплодотворенную яйцеклетку, вырастить ее…
— Ее не надо растить. Она сама рвется к этому. И она не одна, их тысячи. И с каждым часом их становится все больше.
— О Господи…
— Мне это пришло в голову когда доктор Рэтберн предложил операцию. Меня просто каким-то чудом осенило. Если любишь очень сильно, — она посмотрела на спящего, — случаются чудеса. Надо только очень захотеть. Она с такой силой посмотрела Кеогу прямо в глаза, что он отпрянул. — Я могу иметь все, что захочу, — для меня нет невозможного. Просто то, чего я хочу, должно стать возможным. Поэтому я и пошла утром к доктору Веберу. Я упрашивала его.
— Но он сказал, что это невозможно?
— Сначала. Через пол часа он сказал, что шанс на успех один на биллионы или триллионы… Но ведь, говоря так, он подтвердил, что в принципе это возможно.
— И что ты?
— Я упросила его рискнуть.
— Поэтому он уехал?
— Да.
— Ты сошла с ума, — вырвалось у него против воли. Она, казалось, не обратила внимания и спокойно сидела, ожидая продолжения.
— Послушай, — наконец заговорил Кеог. — Вебер сказал, что эти больные клетки только похожи на оплодотворенные яйцеклетки. Но он не утверждал, что это одно и то же.
— Но он же сказал, что некоторые из них, и особенно те, что добираются до легких, очень похожи. Что-то нужно сделать, чтобы этого различия не стало.
— Нет. Это невозможно. Этого не может быть.
— Так сказал и Вебер. А я спросила, пытался ли он хоть раз.
— Ну ладно, допустим. Конечно, это невозможно. Но просто ради того, чтобы покончить с этой глупостью: допустим, есть нечто, что будет расти. Как ты будешь растить это нечто? Необходимо соответствующее питание, определенная температура, среда, чтобы ни кислота, ни щелочь не погубили… Это же не вырастишь в огороде.
— Уже есть опыт пересадки яйцеклетки от одной коровы к другой, и в результате родились телята. Один человек в Австралии уже собирается выращивать племенной скот с помощью обычных буренок.
— Да уж, я вижу, ты неплохо потрудилась.
— Это не все. В штате Нью-Джерси есть некий доктор Кэррол, который сумел поддерживать жизнь ткани, взятой у цыпленка, в течение нескольких месяцев. Он говорит, это можно продолжать сколько угодно долго — конечно, в лабораторных условиях. И представить себе, Кеог, эта ткань растет, да так быстро, что он вынужден регулярно отсекать лишнее.
— Нет, это безумие какое-то! Ты совсем спятила! — стонал Кеог. — Что же ты надеешься получить, если вырастишь одну из этих ужасных клеток?
— Мы вырастим не одну, а тысячи, — спокойно ответила она. — И одна из этих клеток будет — он!
Девушка подалась вперед, ее голос задрожал. Что-то неестественное появилось в ее лице и голосе, несмотря на кажущееся спокойствие. Кеог был потрясен.
— Это будет его плоть, его сущность, выросшая заново. Его пальцы, его волосы, его глаза — весь он.
— Нет не могу… — Кеог встряхнул головой, но наваждение не исчезло; он сам, она, кровать, спящий юноша и эта дикая, непостижимая идея.
Она улыбнулась, протянула руку и прикоснулась к нему. Удивительно, но это была материнская улыбка, добрая и успокаивающая.
— Кеог, если не получится, значит, не получится, независимо от наших усилий. — Голос ее дышал теплом и любовью. — Тогда ты окажешься прав. Но я думаю, что получится. Я хочу этого. Разве ты не хочешь, чтобы я добилась своего?
Он вымученно улыбнулся в ответ:
— Ты сущий дьявол, — сказал он в сердцах. — Вертишь мною, как хочешь. Почему ты настаивала, чтобы я возражал?
— Я вовсе не настаивала. Но когда ты возражаешь, ты выдвигаешь идеи, до которых никто, кроме тебя, не додумался бы. И если мы обсудим их, мы будем готовы ко всему, разве не так? Я буду бороться с тобой, Кеог, сказала она, резко перейдя от нежности к спокойной уверенности, — я буду бороться, сражаться, ловчить, подкупать и убивать, если придется, но я верну его. Знаешь что?
— Что?
Она обвела рукой вокруг, словно обнимая все: и Кеога, и комнату, и замок, и окрестности замка, и все другие замки и земли, корабли и поезда, фабрики и биржи, горы и шахты, и банки, и тысячи тысяч людей — все, что составляло империю Уайков.
— Я всегда знала, что это есть, и давно поняла, что все это принадлежит мне. Но иногда меня мучил вопрос: для чего все это? Теперь я знаю ответ.
Чей-то рот прижался к его рту, что-то надавило на живот; он не ощущал своего тела, его тошнило, свет вокруг казался зеленым, и все очертания расплывались.
Опять чей-то рот прижался у его губам, опять тяжесть на животе, глоток воздуха, приятного, но теплого и слишком влажного. Хотя он очень нуждался в нем, воздух ему не нравился. Словно какой-то насос гнал его к легким и обратно, но слабость сводила на нет это усилие, и в результате получался лишь жалкий булькающий выдох.
Опять чей-то рот прижимается к его рту, что-то давит на живот — и снова вдох. Он попытался повернуть голову, но кто-то зажимал ему нос. Он выдохнул и, наконец, сделал легкий самостоятельный вдох. И тут же закашлялся — воздух был слишком хорош: чистый и густой. Он закашлялся, как будто хлебнул острого рассола — чистый воздух причинял боль легким.
Он почувствовал, что его плечи и голову приподняли и подвинули, и понял, что он лежал на камне или на чем-то таком же твердом, а теперь ему стало удобно. Опять глоток воздуха и выдох. Кашель уменьшился, и он впал в полудрему. Лицо, склонившееся над ним, было слишком близко, и он не мог свести в фокус его черты. Сонными глазами он вглядывался в нечеткое сияние этого лица и слушал голос…
Голос, звучавший без слов, странно успокаивал, и наполнял душу радостью и восторгом, для которых не нужны слова. Потом слова появились полунапевно, полушепотом, и он не мог разобрать их, а потом расслышал:
— Неужели так бывает, такое чудо, такие глаза… — и затем требовательно: «Это же только оболочка, но где ты? Скажи мне, ты здесь?»
Он широко открыл глаза и наконец ясно увидел ее лицо: и темные волосы, и глаза — зеленые, цвета озерной глубины; они отсвечивали зеленью на белизне щек. Он действительно не понял в тот момент, кто перед ним. Кажется, это она говорила раньше — когда же это было? — «Я думала, вы фавн…»
Он почувствовал, что ужасная, выворачивающая на изнанку боль растет, заполняет его и вот-вот взорвется в животе. Будто какая-то толстая проволока раскручивалась внутри, и, зная, что от нее надо освободиться, он сделал гигантское, нечеловеческое усилие — и изверг из себя, словно взорвался. Он судорожно обмяк, с ужасом глядя, как отвратительная жижа стекает по ее колену.
Она сидела, не двигаясь, поддерживала его голову и утешала, приговаривая:
— Все, все. Сейчас будет лучше.
Слабость отступила. Неверными руками он с усилием отстранился от нее, сел, тряхнул головой и судорожно вдохнул:
— О боже, Боже…
И тут он наконец посмотрел на нее.
Он посмотрел на нее и на всю жизнь запомнил то, что увидел. Закатные лучи, рассеянные куполом беседки, казалось, одели ее в кружева. Она сидела, опершись на левую руку, и голова ее склонилась, будто под тяжестью ниспадавших темных волос. Она казалась слабой, однако он уже знал, что она сильная. Другая ее рука лежала на колене, ладонью вверх, ее слегка напряженными пальцами, как будто она держала что-то. И в самом деле солнечный зайчик, золото, превращенное в коралл цветом ее кожи — лежал в ее ладони. Она так странно держала его, бессознательно, на открытой ладони, как будто знала ту драгоценную истину, что сжатая рука не может ни брать, ни давать. На всю жизнь в его памяти запечатлелась эта картина, каждая мельчайшая подробность, даже блестящий ноготь на большом пальце ноги, поджатой под себя. И она улыбалась, а ее необыкновенные глаза смотрели с любовью.
Гай Гиббон безошибочно почувствовал, что это самый главный момент в его жизни, и что надо что-то сказать, необыкновенное, запоминающееся… Он вздрогнул, ответно улыбнулся и выдохнул:
— О, Боже мой…
И снова они засмеялись вместе, и смеялись, пока он, обескураженный, не спросил:
— Где же я?
Она отвечала, и он закрыл глаза и стал вспоминать: деревянная беседка… раздевание… купание… Ах, да, купание! Переплыл озеро и встретил… Он открыл глаза, посмотрел на нее и сказал:
— …вас…
Затем плыл назад, замерз… желудок, полный еды, теплого сока и заплесневевшего пирога в придачу, и…
— Вы, кажется, спасли мне жизнь.
— Кто-то должен был этим заняться. Вы умирали.
— Так мне и надо.
— Нет! — вскрикнула она. — Никогда больше так не говорите!
Он увидел, что она говорит абсолютно всерьез.
— Я хотел сказать, что так мне и надо за глупость. Я же, как дурак, набил себе брюхо, да еще испорченным пирогом. К тому же жара и усталость… И я, болван, полез сразу в воду, так что заслужил…
— Еще раз повторяю — не смейте так говорить! Вы слыхали когда-нибудь о древнем обычае: когда один спасал жизнь другому, он получал право на эту жизнь?
— А на что вам моя?
— Пока не знаю. Но вы должны сами предложить мне ее.
Она встала на колени; ее пальцы перебирали сосновые иглы на каменном полу беседки, темные волосы свесились на лицо. Он подумал, что она наблюдает за ним через эту завесу… Он заговорил, и от того, что он собирался сказать, голос его задрожал и стал почти неслышным:
— Вам нужна моя жизнь?
— Да, — тоже шепотом ответила она.
Он придвинулся к ней, откинул волосы с лица, чтобы увидеть, наблюдает ли она за ним. Ее глаза были закрыты, а из-под ресниц текли слезы. Он протянул руку, но прежде, чем он успел прикоснуться к ней, она вскочила и бросилась к стене из листьев. Ее длинное золотистое тело проскользнуло беззвучно сквозь эту стену и исчезло. Он просунул голову сквозь завесу из листьев и увидел ее, плывущую в зеленой воде. До него вдруг донесся резкий запах собственной рвоты. Он выбрался из беседки, доплелся до берега и вошел в воду. Вынырнув, он огляделся в поисках девушки, но ее нигде не было. Он подплыл к маленькому пляжу, и, став на колени, принялся тереть себя песком. Он снова нырнул, ополоснулся и снова натерся песком с ног до головы. И снова обмылся, но девушка все не появлялась.
Он стоял в лучах заходящего солнца, чтобы обсохнуть, и осматривал озеро. Его сердце подпрыгнуло, когда он понял, что это колеса корабликов, которые, подпрыгивая, скользили по воде. Он устало потащился к беседке теперь уже к той, за которой он раздевался утром — и упал на скамейку. Это было место, где тропические рыбки плавали в океанской воде, хотя тут не было океана, а целые флотилии великолепных корабликов плыли сами собой, и никто не любовался ими, и где бесценные статуи стояли, затаившись в безупречно ухоженных кущах глубоко в лесу, и… но он не видел всего этого, он уже привык к чудесам этого невероятного места.
Кроме того, он все еще был слаб. Он поморщился: тоже еще, утопленник… пошел ко дну у самого берега! Конечно, он был не в себе, по крайней мере, какое-то время. Да и она была не настоящей. Он же сам видел зеленоватый оттенок кожи… Или это из-за освещения? Тот, кто сумел соорудить такой рай и ухаживать за ним, мог запросто изобрести какую-нибудь штуковину, чтобы загипнотизировать человека, как в научно-фантастических романах. Он поежился от неловкости — а вдруг кто-нибудь и сейчас наблюдает за ним? — и поспешно принялся одеваться.
Да конечно, она была ненастоящей. А может, и все это было не наяву и просто привиделось ему после того, как он чуть не утонул?
Только… он прикоснулся к губам… Ему же мерещился кто-то, дующий в рот! Он когда-то слышал, что так спасают утопленников. «Это же только оболочка, но где ты? Скажи мне, ты здесь?» Что значили эти слова? Он медленнее, как во сне, оделся, бормоча: «Какого дьявола я нажрался этого пирога?» Интересно, что он скажет Сэмми? Если все это ему привиделось, то Сэмми ничего не поймет. Если она на самом деле была, то Сэмми теперь всегда будет подзуживать: «Ты что, встретил ее в таком местечке, и единственное, что сумел — блевануть на нее?». Нет, он ни за что не расскажет ни Сэмми, ни другому. И никогда в жизни не женится.
Ну и ну. Ничего себе начало. Сначала она спасает тебе жизнь, а ты не знаешь даже, что и сказать, а потом… о, Господи, и вспоминать не хочется. Ну да ладно — все равно она была не настоящая.
Интересно, как ее зовут? Даже, если она не настоящая. Множество людей носят ненастоящие имена.
Он выбрался из беседки и ахнул.
Она стояла и ждала его. На ней было скромное коричневое платье, туфли без каблуков, в руке кожаная сумочка, а волосы заплетены в косу и аккуратно уложены короной вокруг головы. Она выглядела совсем обыденно, как будто ее выключили, и кожа больше не светилась; казалось, она вот-вот исчезнет. Она действительно легко могла бы раствориться, исчезнуть, но не в прозрачном воздухе, а в толпе. В толпе он, конечно же, прошел бы мимо, не обратив на нее внимания, если бы не эти глаза.
Она быстро подошла к нему, провела ладонью по щеке и засмеялась, глядя на него. Он снова отметил ослепительную белизну выступающих зубов, таких острых…
— Ты покраснел! — сказала она. — И зачем все так говорят, как будто от этого перестаешь краснеть? Он спросил:
— Куда вы идете?
Она быстро посмотрела ему в глаза, по очереди, в один, другой, потом в оба сразу. Затем скрестила длинные руки на сумочке, опустила взгляд и тихо сказала:
— С тобой…
После этих первых слов были другие, много других, которые становились со временем все дороже и значимее для него.
А потом он отвез ее в город, пригласил пообедать, потом проводил в Вест-Сайд, туда, куда она сказала, и всю ночь они простояли у входа, болтая.
Через полтора месяца они поженились.
— Я не мог возражать, — сказал Вебер доктору Рэтберну.
Они стояли рядом, наблюдая, как множество рабочих снуют по гигантскому каменному сооружению в четверти мили от замка, который, кстати, был не видим отсюда, и люди о нем не подозревали. Работа началась днем раньше в три часа пополудни и не прерывалась на ночь. Не было упущено ничего, абсолютно ничего из того, что перечислил доктор Вебер, и все это теперь было в его распоряжении, и уже стояло, либо устанавливалось.
— Я понимаю — ответил Рэтберн. Он действительно понимал.
— Я не только не мог возражать, я просто не захотел. В конце концов, каждый человек к чему-то стремится, имеет какие-то желания. А этот Кеог как вы думаете, с чего он начал? Первое, чем он поинтересовался — каковы мои личные планы. И вдруг все, о чем я мог только мечтать идет прямо в руки. И все обещания выполняются.
— Что верно, то верно. Им нет смысла обманывать. Ну, а как вы расцениваете перспективы?
— Вы имеете ввиду этого молодого человека? — Он посмотрел на Рэтберна. — Впрочем, я понял, что вы имеете в виду… Вы спрашиваете, могу ли я дорастить одну из этих мнимых яйцеклеток до нужного срока. Знаете, только дурак может утверждать это наверняка, а эта работа — не для дураков. Все, что я могу сказать — я попытался начать. И, честно признаюсь, я бы ни за что не взялся за это, если бы не она с ее безумной идеей. Я уехал оттуда в четыре утра с мазком из носоглотки, и к девяти выделил примерно полдюжины клеток и поместил их в питательную среду из бычьей плазмы — просто потому, что ничего другого не оказалось под рукой. Теперь можно продолжать работу; я уже сказал им об этом по телефону. А к тому времени, как я прибыл сюда, — добавил он, обводя рукой строение, тут уже почти готова исследовательская лаборатория размером с городской медицинский центр. Я не мог возражать, — повторил он, возвращаясь к началу беседы. — А эта девушка… В ней какая-то огромная сила. Она так давит в прямом и в переносном смысле, что ей не возможно сопротивляться… Эй, поставьте у северо-восточного входа! — крикнул он мастеру. — Я сейчас спущусь и покажу. — Вебер повернулся к Рэтберну. — Мне пора.
— Если я буду нужен, — сказал доктор Рэтберн, — дайте только знать.
— Самое замечательное, — ответил Вебер, — что здесь все так говорят и слова у них не расходятся с делом.
Он поспешил к строению, а Рэтберн повернул в сторону замка.
Примерно через месяц после своего последнего приключения Гай Гиббон возвращался домой с работы. Вдруг человек, стоявший на углу с газетой, опустил ее и сказал:
— Это вы Гиббон?
— Да, я, — вздрогнув от неожиданности, ответил Гай.
Человек смерил его взглядом, быстро, но очень внимательно, с таким знанием дела, что Гай не удивился бы, если бы узнал, что этот тип не только определил, где, когда и за сколько куплен его костюм, но также его давление и группу крови.
— Меня зовут Кеог, — представился мужчина. — Вам это что-нибудь говорит?
— Нет, ничего.
— Разве от Сильвы вы не слышали этого имени?
— От Сильвы? Нет, никогда.
— Давайте зайдем куда-нибудь выпить. Я хотел бы поговорить с вами.
Что-то в нем, видно, понравилось этому человеку. Интересно, что, подумал Гай.
— Вы знаете ее? — заговорил первым Гай.
— Большую часть ее жизни. А вы?
— Что-что? Ну конечно. Мы собираемся пожениться.
Уставившись в свою кружку, Гай смущенно спросил:
— Так кто же вы все-таки, мистер Кеог?
— Можно сказать, что я in locoparentis, — он подождал реакции о добавил: — Нечто вроде опекуна.
— Она никогда не говорила мне об опекуне.
— Понятно. А что она вообще рассказывала о себе?
Смущение Гая усилилось до робости, даже с примесью страха, однако его слова прозвучали твердо:
— Я вас совсем не знаю, мистер Кеог. Я думаю, что не должен отвечать на вопросы о Сильве. Или о себе. И вообще о чем угодно.
Он поднял глаза. Кеог изучающе посмотрел на него. Потом улыбнулся. Для него это было непривычно и даже затруднительно, но все же улыбка была искренней.
— Ладно, — буркнул он и встал. — Пошли.
Он вышел из кабинки, и Гай, в полной растерянности, пошел следом. Они направились к телефону-автомату на углу. Кеог опустил монету, набрал номер и ждал, не сводя глаз с Гая. Молодому человеку пришлось слушать разговор, догадываясь об ответных репликах.
— Я тут стою с Гаем Гиббоном.
Гай обратил внимание на то, что Кеог не назвал себя — очевидно, его узнали по голосу…
— Конечно, я знал. Глупый вопрос, девочка….
— Потому что это и мое дело. Все, что касается тебя, мое дело…
— Что прекратить? Я не собираюсь ничего прекращать. Я просто должен знать, вот и все….
— Ну, хорошо, хорошо… Он здесь. Он не желает разговаривать ни о тебе, ни о чем, что, в общем, неплохо. Да, даже хорошо. Пожалуйста, скажи ему, чтобы не упирался.
И он протянул трубку обалдевшему Гаю, который дрожащим голосом сказал: «Да, алло», не сводя глаз с бесстрастного лица Кеога. Ее голос успокоил его.
— Гай, дорогой…
— Сильва…
— Все в порядке. Наверно, я раньше должна была сказать тебе. Все равно, рано или поздно… Гай, ты можешь говорить Кеогу, что хочешь. Все о чем он спросит.
— Но почему, любовь моя? В конце концов, кто он такой?
Она помолчала, потом как-то странно засмеялась.
— Он сам тебе объяснит лучше меня. Ты же хочешь, чтоб мы поженились?
— Да, конечно.
— Ну, тогда все в порядке. Никто не может помешать этому, кроме тебя самого. Послушай, Гай, я согласна жить где угодно и как угодно, как захочешь ты. Это истинная правда, и я хочу, чтобы ты верил мне.
— Я всегда верю тебе.
— Ну и слава Богу. Значит, будет так, как мы хотим. А теперь пойди и побеседуй с Кеогом. Расскажи ему все, что он захочет знать. Он сделает то же самое. Люблю тебя.
— Я тоже, — сказал Гай, вглядываясь в лицо Кеога. — Ну, ладно, пока.
И повесил трубку….
Разговор был долгим.
— Ему больно, — прошептала она доктору Рэтберну.
— Знаю, — врач сочувственно покачал головой, — но ведь с морфием нельзя перебарщивать.
— А если еще чуть-чуть?
— Разве что чуть-чуть, — грустно отозвался врач. — Он вынул шприц из сумки. Сильва нежно поцеловала спящего и вышла из комнаты. Кеог ждал ее.
— С этим надо кончать, девочка.
— С чем — с этим? — зло спросила она.
— Пошли отсюда.
Она так давно знала Кеога, что была уверена — ему нечем удивить ее. Но этот голос и взгляд были для него необычны. Он придержал перед ней дверь и молча пошел следом.
Они вышли из замка и по тропинке через рощицу поднялись на кромку холма, возвышавшегося над новым строением. На стоянке рядом с ним было полно автомобилей. Вот подъехал медицинский фургон; другой стоял под разгрузкой у северо-восточного входа. Приглушенно гудел двигатель где-то за зданием; над трубой новенькой котельной вился дым… Они оба молча вглядывались в сооружение. Тропинка увела их с вершин холма вниз, к озеру, к небольшому лесочку, посреди которого возвышалась статуя Дианы-охотницы, настолько великолепно выполненная, что она казалась живой, а не мраморной.
— Я всегда думал, — сказал Кеог, — что рядом с нею нельзя лгать. Даже самому себе, — добавил он и опустился на мраморную скамью.
— Что ж, выкладывай.
— Ты хочешь заново сотворить Гая Гиббона. Это безумный замысел — и одновременно великий. Впрочем, бывали и более безумные и великие, а теперь они кажутся заурядными. Однако я не собираюсь обсуждать здесь грандиозность твоей затеи.
— В чем же дело?
— В последние дни я все пытаюсь отстраниться, разгадать твой план в перспективе. Сильва… ты не учла кое-что.
— Отлично, — сказала она. — Очень хорошо. Я знала, что ты непременно додумаешься до всего, пока не поздно.
— Чтобы ты успела найти выход? — Он медленно покачал головой. — На сей раз его нет. Так что, девочка, собери все мужество Уайков и примирись с поражением.
— Говори.
— Дело вот в чем. Имей в виду, я не верю, что ты получишь копию Гая, но допустим, что это случится. Я говорил с Вебером — шанс у тебя есть, дай только Бог. Но если это произойдет, ты получишь только сосуд без содержимого. Послушай, малышка, человек — это не только кровь, скелет, клетки…
Он замолчал. Тогда она попросила:
— Продолжай, Кеог.
— Ты любишь этого парня? — требовательно спросил он.
— Не понимаю, — с удивлением произнесла она.
— А что ты любишь в нем? Кудри, мышцы, кожу? Мужское естество? Глаза, голос?
— Все, — спокойно ответила она.
— Только это и больше ничего? — нервно переспросил он. — Потому что если так, то ты можешь получить то, что хочешь, дай Бог тебе силы и удачи. Я не разбираюсь в любви, но скажу одно: если это все, что требуется, — к черту такую любовь!
— Ну ясно же, что любовь — это нечто большее.
— Вот-вот. Где же ты возьмешь это большее? Пойми, человек — это тепло плюс то, что в голове и в сердце. Ты намерена воспроизвести Гая Гиббона, но ты не сможешь достичь этого, просто продублировав его оболочку. Тебе надо повторить всего человека, надо заставить его прожить свою жизнь заново. А этого ты не сумеешь.
Она долго смотрела на статую Дианы, потом чуть слышно прошептала:
— Почему же?
— Я скажу, почему, — сердито сказал он. — Потому что первым делом тебе придется выяснить, что он из себя представляет.
— Но я знаю, что он из себя представляет.
Он зло сплюнул на зеленый мох, что было совершенно не свойственно ему и шокировало ее.
— Ты не знаешь и сотой доли, а я и того меньше. Однажды я припер его к стенке и добрых два часа пытался раскусить его. Он самый обыкновенный парень. Без особых успехов в учебе или в спорте. Обычные вкусы и чувства, как у миллионов других. Так почему же именно он, Сильва? Почему ты выбрала его? Что в этом парне такого, ради чего стоило выходить за него замуж?
— Я… я и не подозревала, что он тебе не нравится.
— Да нет же, неправда, я этого не сказал. В нем даже нет ничего такого, что могло бы не нравиться.
— Ты не знаешь его так, как я.
— Тут я согласен с тобой. Не знаю и не смог бы узнать, потому что и ты не знаешь — ты чувствуешь. Если ты хочешь снова увидеть Гая Гиббона или правдоподобную его копию, он должен со дня рождения жить по готовому сценарию. Ему придется пройти заново весь жизненный путь этого парня.
— Хорошо, — спокойно согласилась она.
Пораженный, он уставился на нее:
— А прежде, чем он сможет сделать это, нам надо написать сценарий. А еще раньше мы должны как-то раздобыть материал. Что ты думаешь делать учредить фонд по розыску каждого мгновения жизни этого… этого ничем не примечательного юноши? И сделать это тайно, чтобы он, то есть его двойник, не догадался об этом? Да знаешь ли ты, во что это обойдется?
— Все можно устроить.
— Предположим, у тебя будет его биография в форме сценария, двадцать лет жизни, каждый день, каждый час; тебе придется позаботиться о том, чтобы с рождения ребенка окружали люди, которые будут в тайне от него разыгрывать этот сценарий и не допустят, чтобы с ним произошло что-нибудь незапланированное.
— Вот именно, все правильно! — воскликнула она.
Кеог вскочил и заорал на нее:
— Я вовсе не строю планов, пойми ты это, сумасшедшая от любви! Я выкладываю свои возражения.
— Что еще нам понадобится? — нетерпеливо спросила она. — Кеог, постарайся, хорошенько постарайся все предусмотреть! Когда начнем? С чего? Быстрее!
Кеог смотрел на нее, как громом пораженный; наконец упал на скамейку и горько рассмеялся. Она села рядом, взяла его за руку, глаза ее сияли. Через мгновение он посерьезнел и повернулся к ней. Он вбирал в себя сияние ее глаз — и наконец его мозг снова заработал… как всегда, по приказу Уайков.
— Главный источник информации о его жизни, — сказал он, будет у нас не долго… Надо сказать Рэтберну, чтобы не слишком накачивал его морфием. Он должен быть в состоянии думать.
Когда его одолевала боль и он не мог больше вспоминать, ему вводили еще немного морфия. Какое-то время им удалось уравновешивать боль и воспоминания, но затем муки стали сильнее. Тогда ему удалили спинной мозг — и он потерял чувствительность к боли. Были привлечены новые люди психиатр, стенографистка, даже историк-профессионал.
В своей новой лаборатории Вебер экспериментировал, подыскивая «доноров» — пробовал все мыслимое и немыслимое, даже коров и приматов. Кое-какие результаты были, хотя не слишком обнадеживающие. Он экспериментировал и с людьми. Никак не удавалось преодолеть отторжение ткани: матка не удерживала чужеродный плод, как палец не приживается на чужой руке.
Тогда он перешел на питательные растворы. Он испробовал множество их и в конце концов создал такой, который подошел — из плазмы крови беременной женщины.
Лучшие яйцеклетки он поместил между пластинами простерилизованной замши. Он соорудил автоматическое устройство, регулирующее поступление плазмы с такой же скоростью, как в живых артериях, пропускающее ее так же, как вены, и поддерживающее необходимую температуру тела.
Однажды пятьдесят клеток погибли из-за воздействия хлороформа, содержащегося в одном из адгезивов. Когда оказалось, что на клетки плохо действует свет, Вебер сконструировал контейнеры из специального состава.
Те зародыши, которые на шестидесятый день были жизнеспособны, уже имели различимые глаза, позвоночник, зачатки рук, пульсирующее сердце. Каждый из них омывался более чем галлоном плазмы ежедневно, и в определенный момент их насчитывалось уже сто семьдесят четыре тысячи. Потом они стали погибать — некоторые из-за дефектов строения, другие из-за химического состава, многие по причинам, неясным даже Веберу и его сотрудникам.
Когда он сделал все, что было в его силах, и осталось только ждать, у него были зародыши, развившиеся до семи месяцев и хорошо растущие. Их было двадцать три. Гай Гиббон давно умер. Однажды его вдова навестила Вебера и устало положила перед ним пачку бумаг, попросив прочесть и сразу позвонить ей.
Вебер прочел и позвонил. Он отказался выполнить ее просьбу.
Она взялась за Кеога. Он отказался участвовать в ее плане. Она переубедила его. Кеог переубедил Вебера.
Каменный ангар вновь заполнился хитроумными механизмами. Холодильная камера была размером четыре на шесть футов; ее окружали провода и чувствительные датчики. В эту камеру поместили девушку.
К этому времени зародышей осталось всего четыре, и им было восемь с половиной месяцев.
Один из них выжил.
Послесловие автора:
Я обращаюсь к читателю, и особенно к тому, кто едва перешагнул за двадцать. Позвольте вас спросить: не было ли у вас когда-нибудь ощущения, будто кто-то управляет вами? Бывало ли так, что вы хотите что-то сделать, но, как назло, всюду натыкаетесь на препятствия, и приходится отступить? А порою наоборот — желаемое не чересчур ли легко достается вам? Испытывали ли вы чувство, что незнакомые люди словно бы прекрасно знают вас? Встречали вы когда-нибудь девушку, при виде которой у вас замирало сердце, которой вы тоже вроде бы нравились — и вдруг каким-то образом она как бы вычеркивалась из вашей жизни, как не вписавшаяся в сценарий?
Чего уж там, со всеми нами случалось такое. Однако, если вы прочли мой рассказ, то вы согласитесь, что это нечто более поразительное, чем просто сюжет. Он что-то напоминает вам, не так ли? То есть, я хочу сказать, что необязательно должен быть замок, или «старая лужа», и, конечно все имена изменены, чтобы не компрометировать… автора.
Потому что, возможно, ей уже пора проснуться, постаревшей всего на два или три года после двадцатилетнего сна. И когда вы встретите ее, это станет самым потрясающим событием в вашей жизни.
Когда ты улыбаешься…
Не говори правду людям. Никогда. Не помню, чтобы я когда-нибудь специально формулировал это правило, но всю жизнь следовал ему.
А Генри?
Впрочем, это неважно, можно сказать, что с Генри я никогда не считался.
Кто упрекнет меня? Я обнаружил, что мне по характеру надо быть одиночкой. Я мог делать кое-что лучше, чем другие, что само по себе уже награда. А наводить справки об убийствах, десятках убийств, за которые никто не поплатился, и не иметь возможности о них рассказать… Может, это мучило меня, но зато я поступал как человек во многих других случаях.
Мне помешал Генри.
Когда я был ребенком, то жил за три мили от школы и бегал на роликах, покуда не выпадал снег. Иногда мне было довольно холодно, иногда слишком жарко, а чаще всего я промокал до нитки. Но в любую погоду Генри ждал меня у входа. Прошло уже двадцать лет, но, стоит только закрыть глаза, и я вижу этот знакомый, преданный взгляд, чересчур подвижный рот, растянутый в улыбку, и слышу слова привета. Он, бывало, возьмет у меня книги, прислонит портфель к стене и трет мои руки, согревая, или подаст мне полотенце из спортивной раздевалки, если идет дождь или донимает жара.
Я не мог понять, что им движет. Его чувство было выше дружбы, дороже преклонения, но, видит Бог, от меня он не получал ничего взамен.
Это продолжалось много лет, потом он окончил школу, а мне пришлось кое-где застрять, и я получил аттестат позже. Пока Генри был рядом, я особо не старался; когда он исчез, школа показалась мне такой унылой, что я приналег и окончил ее.
После чего я начал крутиться, пытаясь обеспечить себе регулярный доход, не имея специальности. Я пристроился писать статейки в воскресное приложение одной газеты — из тех, что вызывают отвращение у приличных людей, — но это меня не смущало, потому что таковые их не читают.
Я писал о наводнениях, убеждая читателей, что Америку ждет гибель под водой, потом о засухе, рисуя картины смерти наших потомков на сухих, как пережаренный картофель, равнинах; строчил заметку о столкновении с кометой, а следом — о придурках, предсказывающих конец света; сочинял биографии великих патриотов, соразмеряя их с величиной передовой статьи, чтобы они ее не затмили. Это приносило деньги, совесть меня нисколько не мучила, и я жил в свое удовольствие.
Словом, много воды утекло за эти двадцать лет, пока я вдруг не встретил Генри.
Самое нелепое, что он совершенно не изменился. Даже как будто не повзрослел: те же жесткие волосы, уродливый широкий рот и веселые, блестящие глаза. Одет он был, как всегда, в чьи-то обноски: рубашка, судя по воротнику, на четыре размера больше, мешковатый костюм, свалявшийся свитер, который совершенно не вязался бы по цвету с костюмом, если бы и то и другое имело какой-либо цвет.
В этот осенний день, когда все, кроме него, уже ходили в пальто. Генри подбежал ко мне, задыхаясь и словно виляя хвостом от восторга. Я его тут же узнал и, не в силах сдержаться, принялся хохотать. Он тоже засмеялся, радуясь до неприличия. Его совсем не интересовало, почему я смеюсь, он снова и снова невнятно произносил мое имя; он всегда говорил невнятно из-за этой улыбки от уха до уха, красующейся на лице.
— Ну что, пошли! — заорал я, прибавив крепкое словцо — такое, от каких он всегда морщился. — Я поставлю тебе рюмашку, я поставлю десять рюмашек.
— Нет, — сказал Генри, улыбаясь, и слегка попятился, втягивая голову в плечи и съеживаясь. — Сейчас не могу.
Мне показалось, что он рассматривает мой твидовый костюм с жесткими складками на брюках и жемчужно-серую шляпу. А может, он заметил, что я разглядываю его одежду. Он замахал руками, как старуха, которую застали голой, и она не знает, что прикрывать.
— И вообще я не пью.
— Так будешь пить, — сказал я.
Я схватил его за руку и потащил за угол, в кафе Молсона; он робко вырывался, бормоча что-то сквозь свои крепкие неровные зубы. Мне нужна была выпивка и веселье, причем немедленно, и я не собирался тащить его к себе домой только потому, что на людях ему будет не очень уютно.
За одним из столиков кафе я заметил девушку, именно ту, которую мне больше всего не хотелось видеть. Как, впрочем, и быть увиденным. Правда, я не дрогнул. И все же: когда я наконец научусь справляться с такими, как она?
— Садись, — сказал я, и Генри пришлось сесть; я толкнул его так, что он ударился о край дивана. Я плюхнулся рядом, задвинув его в угол, чтобы он не смог выйти.
— Сти-и-в! — заорал я, оповещая всех присутствующих о своем прибытии. Бармен, правда, уже направлялся к нам, но я всегда так кричу, чтобы его подразнить.
— Иду, иду, — откликнулся он. — Что будете пить?
— Что ты пьешь. Генри?
— Да ничего. Я вообще не пью. Фыркнув, я сказал Стиву:
— Две по сто, и к ним содовую, отдельно.
— Поверь, я ничего не хочу, — сказал Генри, опять втягивая голову в плечи и съеживаясь. — Я не пью.
— Нет, пьешь, — ответил я. — Что это с тобой? Давай начнем сначала, с самой школы. Ты расскажешь мне историю своей жизни: все тяготы, трагедии, неудачи и триумфы.
— Моей жизни? — повторил он, искренне удивленный. — Боже мой, я ничего такого не достиг. Работаю в магазине.
Я смотрел на него, удрученно качая головой, и он тут же спрятал руки под стол, словно стесняясь неопрятных ногтей.
— Да, я знаю, я ничего не добился, — он взглянул на меня своими необычными блестящими глазами. — Не то что ты — каждую неделю в газете, и все такое.
Стив вернулся, неся виски, и я подождал, пока он уйдет. Я всегда делаю вид, что ворочаю большими делами и не хочу посвящать обслугу в свои проблемы. Могу поклясться, что Стив иногда скрипит зубами от досады, хотя и молчит. У хорошего клиента всегда чуть больше прав, так что Стиву приходится терпеть. Он ведь всего лишь бармен.
Когда он ушел, я поднял бокал:
— За кривую, что нас вывезет, за коня, что унесет, за идею, что все выразит, за вранье, что нас спасет.
— Честное слово, я не пью…
— Я намерен тебя угостить, так что отказываться бесполезно. — С этими словами я взял его бокал и поднес к самому его носу.
Генри успел приложиться как раз вовремя — иначе бокал угодил бы прямо за широкий воротник. Он сделал глоток, и его огромный рот чуть не завязался узлом, словно его прошили тесьмой. Глаза округлились и наполнились слезами, он попытался задержать виски во рту, но чихнул, сделал судорожный глоток и отчаянно закашлялся.
Я едва не лопнул от смеха. Как-нибудь в другой раз я включу магнитофон, повторю фокус — и прославлю старину Генри на века.
— Черт возьми! — выдохнул он, обретая дар речи. Он вытер глаза потрепанным рукавом (видимо, платка у него не было).
— Крепкое, — сказал он, вымученно улыбаясь. — Неужели ты это пьешь? последнее он почти прошептал.
— Ну да, вот так, — сказал я и допил остаток в его бокале. — И еще вот так, — и допил остаток в своем.
— Сти-и-в! — заорал я, хотя у Стива был наготове поднос с новой порцией, и я это знал. — А теперь — о том, о чем ты начал говорить, Генри, — сказал я, но умолк на время, пока Стив расставлял бокалы и убирал пустые. — Словом, о тебе. Ты заявляешь «нечего рассказывать», потом сообщаешь, что работаешь в магазине, и точка. Так вот, теперь я сам расскажу историю твоей жизни. Прежде всего: кто ты такой? В этой созданной Господом серо-зеленой Вселенной нет большего оригинала, чем ты. Заметь, это только начало.
— Но я… — заикнулся Генри.
— Ни одна гора, — перебил я, — и наоборот, ни один атом — новейший, расщепленный, выбрасывающий альфа-частицы — не значат больше, чем твоя самобытность. Вспомни землетрясение, вековой дуб, скачки или научное исследование и, клянусь Богом, я назову то же самое, но на тысячу лет раньше. А ты, — тут я наклонился и воткнул указательный палец в ямку над его ключицей, — ты,
Генри, уникален — как на нашей планете, так и во всей галактике.
— Ну нет, что ты, — засмеялся он, освобождаясь от моего пальца, который пригвоздил его к стене.
— Ты уникален! — повторил я, обнаружив, что эти слова помогают выдохнуть через ноздри запах виски, — но это только начало. Уже сам факт твоего бытия это чудо, не считая того, что ты когда-либо сделал, сказал или о чем мечтал. Тут я убрал свой палец и откинулся на спинку дивана, одарив его улыбкой.
— Навряд… — сказал Генри и покраснел. — Слишком много таких, как я.
— Ни одного, — взяв свой бокал, я понял, что он уже пуст, и выпил его порцию, потому что мои губы уже были сложены подобающим образом. — Сти-и-в! Пока бармен приносил новую порцию, я молча наблюдал, как Генри потирает свою ключицу. — Итак, мы начали с чуда. Куда направимся дальше? Как ты думаешь?
Он хмыкнул.
— Не знаю.
— Раньше о тебе кто-нибудь говорил такое, а?
— Нет.
— Ну ладно. — Я выставил указательный палец, но не тронул его, потому что он был к этому готов.
В огромном зеркале за спиной Генри я снова увидел ту женщину. Она рыдала. Это, надо сказать, вообще было ее любимым занятием.
— Почему я об этом говорю, Генри? — сказал я. — Ради твоей же пользы. Ты ходишь по этой земле и всем рассказываешь, что ничего не сделал. А ведь ты уникум. Ну что, тебе лучше?
В ответ он пожал плечами.
— Нет… Просто я не думал об этом. Наверное, да. — Он взглянул на меня, пытаясь понять, чего я жду.
— Ладно. Это уже хорошо. Это облегчает мне задачу, потому что я намерен продолжить свой опыт. Так кто ты. Генри?
— Ну, ты сказал, что я… уникум. Чудо. Я стукнул кулаком по столу, да так, что все подпрыгнули, даже плачущая девушка, отраженная в зеркале. А больше всех Генри.
— Не-е-е-т! Я скажу тебе, кто ты. Ты — бесцветность, ты зануда, ты ничтожество! — Я неожиданно наклонился к нему, а он шарахнулся, как змея от соли, — Думаешь, это парадокс? Полагаешь, я сам себе противоречу?
— Не знаю, — губы его задрожали, но он через силу улыбнулся.
— Выпей, — я снова поднял бокал. — За паза, голубые и карие, за огонь, пылающий в них, не за тот, на котором варево, а за тот, что сжигает двоих.
— Нет, спасибо, — сказал Генри. Я осушил свой бокал.
— А теперь объясню, почему, называя тебя чудом и в то же время ничтожеством, я не считаю это парадоксом. — Понюхав его бокал, я поставил его на стол. — Ты начинал именно так, как я уже сообщил: ты был уникален, необычен и так далее. Но сам-то ты считал, что родился голым и беззащитным. И потому все время что-то приобретал — способность говорить, читать, писать. Ты приобрел какое-то образование, работу в магазине. Ты получил право голоса и этот… извини меня… костюмчик. И какими бы скромными ни были твои достижения, ты приобрел намного больше, чем имел, когда родился. Впрочем, пожалуй нет, с тех пор ты все время теряешь… Какого черта ты все время смотришь в ту сторону?
— Эта девушка плачет. Но я тебя слушаю.
— Да, слушай, я говорю все это для твоей же пользы. А она пускай плачет: в конце концов поймет, что слезами горю не поможешь. И перестанет.
— А почему она плачет, ты знаешь? Еще бы я не знал! Но сказал только:
— Пустое… На чем я остановился?
— Я все время теряю, с самого рождения, — послушно напомнил Генри.
— Именно. Ты растерял свой потенциал. Ты начал, имея способность делать все что угодно, а сейчас не можешь ни черта. Вот я, например, — я начал с того, что почти ничего не умел, а теперь могу почти все.
— Удивительно, — сказал Генри с чувством.
— Ты все еще не понял, — продолжал я. — Поясняю. В наше время одни в чем-то совершенствуются, другие нет. Если тебе повезло: у тебя есть талант и работа, где он нужен, — ты далеко пойдешь. Если в твоей работе не нужен талант — ты все же проживешь. Если таланта нет, то, специализируясь в одной области, его можно почти заменить. Но в каждом случае все зависит от того, насколько ты владеешь ремеслом и сколь усердно вкалываешь. Я вот, например, совсем другой. С-т-и-и-в!
— Мне не надо, — жалобно произнес Генри.
— Принеси то же самое, Стив… Не перебивай меня, Генри, я делаю тебе одолжение. Кто я такой? Можно сказать: специалист без специальности. Таких парней, как я, очень мало. Если я долго делаю одно и то же, у меня вот здесь, — я похлопал себя по лбу, — зажигается красный свет. И тут же я закрываю лавочку и придумываю что-то другое. Что касается способностей — я думаю, они у меня есть. Но я предпочитаю ими не пользоваться. Потому что они загоняют меня в одно какое-то дело, а я не тот человек, которого легко поймать в мышеловку. Нет — шалишь!
— Ты талантливый журналист, — робко сказал Генри.
— Спасибо, друг, но ты ошибаешься. Журналистика — это не талант. Это навык. Это умение расставить слова, облечь свои идеи в привычные всем формулы. Это все равно что учиться печатать на машинке — ты просто переводишь свою молекулярную энергию в символы. Имеет значение не то, что ты пишешь, а то, как ты это делаешь… Что такое, ты, кажется, отвлекся?
Генри смотрел мимо меня в зал.
— Она все плачет.
— Не обращай внимания. Каждый день какая-нибудь женщина теряет мужа. Потом привыкает.
— А что — он умер?
— Окончательно и бесповоротно.
Он посмотрел снова на нее, а я — на его большой рот, на этот ряд крепких, неровных зубов. Его можно было понять — девушка привлекательная, да к тому же на горизонте чисто. Я задумался: что бы такое сказать Генри, чтобы он перестал улыбаться?
Он снова повернулся ко мне.
— Ты говорил о журналистике.
— Так вот. Предположим, ты пишешь один опус в неделю, и все написанное тобой заставляет читателя верить каждому слову. Предположим, в одной статье ты утверждаешь, что нас ждет конец света, а в другой, что мир вечен. Одна убеждает: хороших людей нет, просто каждый подавляет врожденные пороки. А другая провозглашает: никакое зло не убьет природного гуманизма человека. Понимаешь меня? И каждое слово любой статейки воспринимается как откровение, а вся серия — да она просто дышит правдой! Скажи мне, верит или не верит сам автор этой галиматьи тому, что пишет?
— Ну, я думаю… нет, не знаю. — Он снова взглянул на меня, пытаясь угадать, какого ответа я жду. Потом смущенно заговорил, видя, что я ему не помогаю: — Что ж, если ты сначала говоришь, что белое это белое, а потом — что оно голубое…
— То такой писатель сам не верит тому, что пишет, так? Я знал, что ты это скажешь. Но ты ошибаешься на все сто процентов. Такой писатель умеет верить всему, о чем пишет. Конечно, белое бывает белым. Но подумай: если взглянуть на материю через микроскоп, что мы увидим? Всего лишь частицы, которые уже не частицы, а точки с неясными свойствами. Другими словами — это область, где уже нет фактов и нет правил, которые мы установили для этих фактов.
Теперь давай двинемся в противоположном направлении, в космос, туда, куда только может проникнуть сильнейший телескоп. И что же мы увидим? Да то же самое! Область возможного и вероятного, область догадок и не больше.
У нас было бы для этого оправдание, если б мы думали, что все линейки сделаны из резины, а рулетка из макарон. Но мы знаем, что это не так. Почему же мы считаем, что там, наверху, все смутно, внизу все расплывчато, а у нас здесь, посередине, все выверено и точно, чисто и проверено? Я утверждаю, что «ничто» не является «чем-то», что «ничто» не докажешь «ничем», что «ничто» не вытекает из «чего-то». Более того: реальное — не реально, а идея, что мы живем в аккуратной начинке некоего бутерброда, — абсурд.
Но не можем же мы, не веря в реальность, ходить на работу, аккуратно получать зарплату и как-то жить. Остается одно: верить всему, что увидишь, услышишь, и особенно тому, о чем думаешь.
Генри заикнулся:
— Но я…
— Заткнись. Дело в том, что вера — это вещь особая. Знания помогают верить, и в то же время вера живет только рядом с невежеством. Для меня аксиома, что только полная, самая полная информация о данном предмете может развеять веру в него. И что только пустоты между ступенями логической лестницы дают возможность проникнуть невежеству, которое мы называем «интуицией» и без которого мысль никуда не движется. Итак, мы вернулись к тому, с чего начали: не специализируясь ни в чем, я оберегаю свое невежество и поэтому могу поверить во что угодно. Вывод: жизнь — это удовольствие, и я черпаю его полной ложкой.
Генри широко улыбнулся и покачал головой в знак восхищения.
— Я рад, если это так. Рад, что ты счастлив.
— Что значит — «если»? Я получаю, что хочу, причем всегда. А если это не счастье, то в чем же оно?
— Не знаю. — На мгновение он закрыл глаза, потом повторил: — Не знаю. Можно… выйти?
— Но я не кончил разговор, мой мальчик, я только начал подбираться к теме.
Генри с тоской посмотрел на дверь и еле слышно вздохнул. Потом опять улыбнулся:
— Я просто хочу… ты понимаешь?
— Ясно. Использованное пиво сдают вон там — вниз по лестнице. Поднявшись, я пропустил его. Я знал, что улизнуть из кафе он может, только миновав меня.
Почему я не хотел, чтобы он улизнул?
Потому что рядом с ним мне всегда было хорошо. У Генри есть черта, которую можно назвать «эффектом изумления»: даже если прочесть в его присутствии алфавит от «а» до «я», клянусь Богом, он будет изумлен. Это очень забавно. Впрочем, теории, которые я ему тут наплел, изумили бы кого угодно.
Именно тогда я и решил ему рассказать об убийствах.
Однако в этот миг комната покачнулась, и я вцепился в край стола, чтобы поставить ее на место. Это было мне знакомо: нужно срочно что-нибудь съесть, прежде чем снова залить в себя горючее.
Но тут я почувствовал, вернее, услышал какую-то суету. Генри, старый дурак, стоял рядом с плачущей девушкой. Когда она взглянула на него, лицо ее исказилось, она вскочила и так съездила ему по физиономии, что он покачнулся. Не успел я опомниться, как она выбежала из кафе, а Генри остался стоять, потирая щеку и улыбаясь.
— Генри!
Повернувшись ко мне, он снова посмотрел на дверь, потом приковылял к нашему столику.
— Сказал бы мне, что хотел приволокнуться, — возмутился я, — я бы тебя предупредил: она сейчас в «дауне».
— Ты не понял. Я просто спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. Она как будто не расслышала, я спросил снова. А она пришла в ярость и огрела меня. Вот и все.
Я рассмеялся.
— Может, ты и помог: ей сейчас лучше взбеситься, чем сидеть вот так, терзая себе душу. Но все же, почему ты решил, что можешь с ней столковаться?
Он опять расплылся в улыбке:
— Я же сказал, что не хотел ничего такого, только пытался помочь. — И добавил, словно в этом была суть. — Она же плакала.
— А тебе какая выгода? Он промолчал.
— Я так и знал! — я хлопнул его по плечу. — Тебя нужно переделать. Вот с этого и начнем. Мы избавим тебя от чересчур широких рубах и слишком узких взглядов. Мы узнаем, что тебе в самом деле нужно, и научим этого добиваться.
— Но я не… Серьезно, я…
— Заткнись. Элементарная истина, которую ты будешь учить до посинения, такова: не делай ничего просто так. Всегда спрашивай: «А мне какая выгода?» И не вздумай ударить палец о палец до тех пор, пока не услышишь: «Больша-а-я!» Сти-и-ив! Тогда у тебя в кармане новенького костюма всегда будет новенький бумажник, и никто, ни одна девица не посмеет съездить тебя по роже в таком гнусном кабаке, как этот.
Собственно, заведение Молсона — совсем не «гнусный кабак», но как раз в это время подошел Стив, и я хотел, чтобы он это услышал. Я заплатил, а сдачу оставил ему. Я даю на чай, немного, пенсов двадцать. А он не догадывается, что если сопоставить счета и чаевые, то последние составят как раз девять процентов — за обслуживание. В один прекрасный день он или сам додумается до этого, или я ему скажу, и это будет забавно. А секрет всего забавного в том, что надо учитывать мелочи.
На улице Генри остановился и стал переминаться с ноги на ногу.
— Ну что ж, до свидания.
— Никакого «до свидания», мы идем ко мне.
— Нет, — сказал он, — не могу. Мне придется…
— Что «придется»? Пойми, Генри, тебе надо помочь, хоть сам ты об этом не знаешь. И я помогу, хочешь ты того или нет. Я разве не сказал, что мы тебя сломаем и построим заново?
Он дернулся вправо, потом влево.
— Я не могу отнимать у тебя время. Пойду домой, и все.
Я понял, что если мне не удастся его переубедить, то останется одно: нести его на руках. Я мог бы это сделать, но мне не хотелось: всегда есть способ увернуться от тяжелой работы.
— Генри, — начал я и замолчал.
Он ждал, и не то чтобы нервничал, но ощущал некоторое беспокойство.
Типы вроде Генри не дерутся, не убегают, с ними можно делать все, что угодно. Но надо думать. Думать над тем, что бы такое сказать, самое правильное. Я придумал.
— Генри, — сказал я как-то по-настоящему мягко, искренне, и эта перемена поразила его больше, чем если бы я заорал. — У меня страшная беда, и ты единственный человек в мире, которому я могу довериться.
— Черт возьми. — Он подошел поближе и в сгущающихся сумерках взглянул мне прямо в глаза. — Почему ты сразу не сказал?
У каждого человека, если поковыряться в его душе, спрятан такой болтик. Остается только нащупать его. Сдерживая смех, я отвернулся и вздохнул.
— Это долго рассказывать… Не буду морочить тебе голову. Может, лучше…
— О, нет! Я пойду с тобой.
— Ты настоящий друг, — прошептал я и громко сглотнул слюну, как бы от волнения.
Мы подошли к парку. Я брел медленно, держа дистанцию, как на похоронах, а Генри семенил рядом, то и дело тревожно заглядывая мне в лицо.
— Это насчет той девушки? — спросил он.
— Нет. Она здесь ни при чем.
— А ее муж… Что с ним случилось?
— То же, что с бараном, который попер на овцу, да промахнулся, — я толкнул его локтем. — Понял? Короче, он ухнул в пропасть. — Мы как раз шли под фонарем, и я видел его лицо. — Послушай, однажды из-за этой улыбочки голова твоя расколется, как орех. Зачем ты все время демонстрируешь свои зубы?
— Виноват, — сказал он. И когда мы уже почти пересекли парк, он спросил: А почему?
— Что «почему»?
— Ее муж… в пропасть?
— А-а. Она вроде с кем-то переспала, а когда сказала мужу, он и навернулся. Знаешь, есть люди, принимающие вещи всерьез… Вот мы и дома. — Я пропустил его вперед, мы прошли по дорожке, потом через вертящуюся дверь. В лифте он уставился на стены, отделанные деревом.
— Очень красиво.
— Не так сыро, — скромно заметил я. Двери скользнули в стороны, я провел его через холл и толкнул дверь ногой.
— Входи.
Мы вошли в переднюю и, естественно, наткнулись на Лоретту. На ее лице застыло дежурное выражение, с помощью которого она выдает злость за оскорбленные чувства. Я подтолкнул Генри вперед, наблюдая за тем, как негодование сменилось Светской Радостью.
— Познакомься, это моя жена. Он отступил, но я снова толкнул его вперед. Он заулыбался, склонил голову и завилял хвостом.
— Хм, хм, — сказал он, сглотнул и начал снова, — как поживаете?..
— Это Генри, — сказал я, — мой школьный друг Генри, о котором я тебе рассказывал, Лоретта. — Никогда я ничего не рассказывал. — Он хочет есть, и я хочу есть. Сообрази нам что-нибудь. — Не давая ей вставить ни слова, я сказал: — Ужин на бумажных тарелках в моей каморке организовать легче, чем накрыть на стол, а? — Ей пришлось кивнуть, а я толкнул Генри к моей келье и сказал: Прекрасно и спасибо, о, лучшая из женщин! — Она еще раз кивнула — уже соглашаясь. Войдя внутрь, я закрыл двойную дверь и, хохоча, прислонился к ней.
— Черт возьми, — сказал Генри, у которого загорелись глаза. — Ты не говорил, что женат. — Улыбка померцала, потом исчезла вовсе.
— Наверное, не говорил. Это же мелочь. Мы не говорим о воздухе, которым дышим, о насморке, о дороге на работу.
— Да, но, может быть, она… Может, мы ее беспокоим? А почему ты смеешься?
Я смеялся, вспомнив, как изменилось лицо Лоретты, когда мы вошли. Конечно, я опоздал и этим испортил обед, да плюс ко всему явился пьяным, а Лоретта приготовилась весь вечер демонстрировать свое негодование и никак не ожидала, что я кого-то приведу. Ах, Лоретта, такая учтивая, такая воспитанная! Скорее умрет, чем выдаст свои чувства незнакомому человеку.
— Я смеюсь, потому что, какое это беспокойство? Он сел и сказал:
— Хорошенькая.
— Кто? Лоретта? Плохих не держим. Генри, а ведь я не такой, как все.
— А другие — разве такие, как все? — спросил он робко.
— Конечно, идиот. Говоря «не такой», я хочу подчеркнуть: совсем не такой. Это не обязательно лучше, чем другие, — скромно добавил я. — Просто не такой.
— В каком же смысле? — Ох этот Генри. Обязательно должен докопаться!
Как бы в ответ на его вопрос я достал футляр для ключей, взвизгнул молнией, нащупал бронзовый ключик от ящика стола и повертел у него перед носом.
— Все расскажу, когда запихнем что-нибудь в брюхо и останемся вдвоем.
— Это та самая неприятность, которая… та, где нужна моя помощь?
— Та самая, но это дело настолько личное и тайное, что я не позволю себе даже думать об этом, пока не запру дверь.
— Ну ладно, — сказал он, — хорошо. — Он явно подыскивал другую тему для разговора. — А можно я спрошу про ту девушку, чей муж…
— Шпарь, — сказал я, — хотя это не так интересно. Ты, Генри, здорово умеешь путать кошмарное с банальным.
— Прости. Но она выглядела ужасно… расстроенной. Я… мне кажется, не понял, что ты сказал? — Этот странный порядок слов он завершил знаком вопроса. — Она с кем-то еще… — Слова угасли, и Генри покраснел. — И муж об этом узнал?
— Не то чтобы узнал — она сама ему сказала. Понимаешь, ее втянули в какие-то опыты, ну что-то вроде испытаний нового лекарства, которое подавляет волю. Под воздействием этого снадобья, — я улыбнулся приятным воспоминаниям, — она была послушна, как овечка. Ты видел, что она совсем не дурнушка, скорее наоборот, значит, произошло то, чего следовало ожидать. Carpe diem,[9] говорят римляне в таких случаях, — то есть — сверли и получишь нефть.
Генри смотрел рассеянно, но все же улыбался.
— А тот ученый, который дал ей это лекарство… В общем, она совсем не была виновата, то есть ее муж не должен был?..
— «Не должен был», — передразнил я. — Должен, если знать этого мужа. Один из тех идеалистов, кто считает любовь священной, и всякое такое. Кроме того, у него пол-лица осталось в Корее, и это сильно его удручало. Любовь — это чушь. — Откинувшись на спинку стула, я продолжал: — Он никогда бы ничего не узнал. Но этот медикамент похож по действию на «эликсир правды». Хотя человек, проглотив его, не выглядит «поддатым». Она пошла прямо домой, причем выглядела как всегда, но не могла ничего скрыть. Она и не знала, что ее, как бы это сказать… накачали. Ей подсыпали в кофе. Она рассказала мужу, что случилось, и не ручалась за свою будущую верность. Почти всю ночь он прокручивал это признание в своей голове, а потом встал, влез в машину, разогнался и ухнул в пропасть.
Генри улыбнулся два раза подряд, причем одна улыбка как бы наехала на другую.
— А теперь она только и делает, что пьет в баре?
— Она не пьет. Ты читал когда-нибудь «Леди-фантом» Уильяма Айриша? Там одна девица изводит героя одним своим присутствием. Она всегда оказывается там же, где он, днем и ночью, целыми неделями. Эта цыпочка из кафе, вроде бы такая смирная, пытается так же действовать на меня. Сидит там, где я могу ее встретить, и ненавидит. Ненавидит меня и плачет.
— Тебя?
Я подмигнул и пощелкал зубами.
— Научная работа, Генри, решает разом много проблем. Я люблю решать проблемы по одной. Ясное дело — мне знакома химия, я ведь говорил тебе, что оказался специалистом без специальности. А теперь убери с лица свою ухмылку, иначе не сможешь есть.
Подошла Лоретта с подносом, на котором красовались креветки, поджаренные на сливочном масле, под пикантным апельсиновым соусом, салат из разной зелени с луком и молотыми орешками, а также медовый торт по-арабски.
— О-о! — задохнулся Генри и вскочил на ноги. — Это прекрасно, миссис…
— Лоретта, ты не принесла выпивку, — сказал я.
— Право, не хочу, — сказал Генри.
— Он очень деликатен. А мы не любим показной деликатности, правда, Лорри?
Лоретта колебалась, закусив нижнюю губу. Потом сказала:
— Хорошо, я сделаю коктейль…
— Не надо, — перебил я, — принеси целую бутылку. А потом мы не будем тебя больше беспокоить, да, Генри?
— Я, ей-Богу, не хочу…
— Давай действуй, до-р-рогая. — Произнося это слово, я как правило, рычу на нее. Лоретта поставила поднос на кофейный столик и метнулась вон. А я засмеялся.
— Теперь обязательно принесет. Когда Генри расплывался в улыбке, я почти слышал шорох в уголках его рта. Жена принесла бутылку, и я взял ее в руки.
— Не надо содовой, мы настоящие мужчины и не запиваем. Хорошо, дор-р-рогая, грязные тарелки уберешь завтра.
Пятиться задом она не решилась, но не сводила с меня глаз — вероятно, от страха — и потому вышла как-то боком, не забыв одарить Генри улыбкой гостеприимной хозяйки, хотя эта улыбка получилась кривой и мятой.
Он лепетал в это время: «Спасибо, миссис…» — но не успел закончить фразу, как я захлопнул дверь.
Потирая руки, я сел на диван.
— Давай сюда бутыль, Генри.
Он принес бутылку, сел рядом со мной, и мы начали есть. Все было очень вкусно, но это — тот минимум, который должен требовать любой мужчина от своей жены. Я было хотел потребовать, чтобы Лоретта принесла сигареты, но почувствовал, что уже достаточно позабавился с ней и это не доставит мне удовольствия. Желудок был вполне ублажен тем, что в него попадало. Генри тоже замолчал и сосредоточенно ел.
Позволив себе быть щедрым, я налил стаканчик Генри и не забыл себя. Потом, откинувшись на спинку дивана, рыгнул, отчего Генри вздрогнул. Я проглотил виски, налил еще порцию, наблюдая за Генри, который собирал мед с тарелки куском хлеба.
— Н-да, твоя жена поистине…
— Я же сказал, плохих не держим. Сядь сюда и захвати горючее.
Поколебавшись, он принес бутылку и поставил на письменный стол, а сам уселся на кончик кресла. Он смахивал на котенка, впервые в жизни усевшегося на забор и поэтому неустойчивого. Я рассмеялся ему в лицо, и он тут же ответил виноватой улыбкой.
— Знаешь, что я собираюсь сделать? — спросил я у этого банального, глупого, трусливого и преданного Генри, — я собираюсь посвятить тебя в некоторые тайны, неизвестные никому на свете. И в то же время эти тайны кое-кому известны. Этих людей не много, но они есть. Можно ли считать оба эти утверждения правильными?
— Ну… — он покраснел.
— Поскольку соображаешь ты медленно, лично для тебя я упрощу задачу. Сейчас я высказал парадокс. Но это не парадокс. Перестань улыбаться и кивать, просто слушай, и, может быть, что-то поймешь. Итак, ты и я — разные люди, так?
— Да, — вздохнул он.
— Правильно. И в то же время все люди похожи друг на друга. В этом как раз парадокса нет.
— Разве?
— Да, и вот почему. Ты похож на мою жену, на бармена, на редактора городской газеты и на миллиарды всех, кто ползает по земному шару и называет себя человеком. Как ты проницательно отметил, я не похож на тебя. И к тому же я не похож ни на Лоретту, ни на Стива, ни на редактора. Теперь ты видишь, что это не парадокс?
Генри смущенно поежился. Он меня вообще изумлял: как может такой человек, не умеющий ни притворяться, ни ловчить, даже соврать и то не способный, — как он может прожить на свете хотя бы три дня? Посмотрите, как он бьется над моим вопросом, стараясь найти правильный ответ.
— Не знаю… — это прозвучало, как мольба о прощении. Глаза его смущенно замигали. — Может, ты хочешь сказать, что ты не человек? — он тихо захихикал и снова как-то съежился.
Прислонившись к спинке дивана, я просиял:
— Потрясающе: оказывается, ты не так глуп!
— А ты действительно хотел это сказать? Но я думал, что все на свете люди. — Это прозвучало патетически.
— Не путай разные вещи, — сказал я мягко. Я наклонился к нему резко, чтобы испугать, и он испугался. Опустив палец в виски, нарисовал на столе довольно большой мокрый круг.
— Предположим, что внутри этого круга, — я повозил рюмкой внутри окружности, — и в этой рюмке содержится то, что мы называем человеческим. Когда она здесь, или вот здесь, или чуть дальше — в ней все по-прежнему человеческое. Ты, например, отличаешься от Стива, потому что его человеческое — вот здесь, а твое вот тут… Вы разные, потому что помещены в разных частях этого круга, но вы одинаковы, потому что вы оба — внутри круга. Итак, парадокса нет. — Я опорожнил рюмку и положил руку внутрь круга. Полировка на столе бледнела от спирта, но это неважно, завтра Лоретта отполирует.
— Внутри круга, — продолжал я, — человек может быть умным или глупым, музыкальным, агрессивным, изнеженным, технически грамотным: он может быть югославом, математическим гением или кондитером, но он прежде всего человек. Однако глупо утверждать, что человек обязательно должен жить внутри круга. А что делать тому, кто родился за его пределами? Или живет на границе? А кто может запретить ему жить вот здесь? — Тут я грохнул кулаком по столу за пределами круга.
— Я… — заикнулся Генри.
— Заткнись. Отвечаю: есть люди и за пределами круга. Не так много, но они есть. Но если мы уже назвали людьми тех, кто внутри, то живущие снаружи должны иметь свое какое-то название.
— И ты один из них? — прошептал Генри.
— Точно.
— Вы — те, кого называют мют…мут…
— Мутанты? Нет. Хотя, черт возьми, это название подойдет. Но не такие мутанты, как ты думаешь, Не результат атомной пыли, космических лучей или чего-то в этом роде. Обычная, будничная разновидность. Смотри: от одной точки окружности до другой внутри круга дальше, чем от точки внутри до точки снаружи — верно? Однако по всей длине диаметра возможны разновидности, то есть разница между людьми, которая позволяет им оставаться людьми. Но один маленький шаг вот сюда, — я вывел палец за окружность, — и ты обнаружишь нечто совсем другое.
— В каком смысле — другое?
— Да этого другого — тьма-тьмущая. — Я пожал плечами. — Возьми любой биологический вид, ну хоть котят одного помета: у одного острее зрение, а у другого — когти. Кто лучше?
— Я думаю, что…
— Никто, неандерталец ты косматый. — При этом он улыбнулся. — Ни один не лучше, они просто разные, у каждого свой способ охотиться. Теперь представь, что у другого котенка из того же семейства — жабры, у третьего — чешуя, как у рыбы. Что это такое?
— Суперкошка? — просиял Генри.
— Ну, скажем, просто не-кошка.
— Значит, ты, хм…
— Я не-человек, — подтвердил я. — Но выглядишь как…
— Ну да, ведь кошка с жабрами тоже выглядит обыкновенной кошкой. А я другой. Генри. Я всегда знал, что я другой. — Я снова ткнул в него указательным пальцем, он съежился. — Вот ты, например, обладаешь качеством, которое я встречал очень редко, — способностью сопереживать. Ты словно видишь мир глазами других людей, ощущаешь шероховатость жизни их пальцами. Ты смеешься вместе с ними или плачешь, когда рыдают они.
— Да, я думаю, что…
— Вернемся ко мне — я умею сопереживать, как крокодил — петь. Но у меня есть иное. Знаешь ли ты, что я никогда не злюсь? Вот почему я могу наслаждаться жизнью! Вот почему я могу распоряжаться людьми, заставить любого делать то, что нужно мне, — потому что я умею держать себя в руках. Я могу рычать, как пев, и вообще устроить целый спектакль, но всерьез никогда не выхожу из себя. Ты знаешь меня давно. Генри Ты читал мои опусы, ты наблюдал за мной. Итак, ты можешь назвать меня человеком?
Он облизнул губы сцепил пальцы, щелкнул суставами. Бедный Генри! От этой новехонькой идеи у него раскалывалась голова.
— А вдруг, — решился он наконец. — ты вовсе не другой, а просто талантливый?
— Ну вот мы и подошли к сути. Вот тебе аргумент (кстати, об аргументах где бутылка?). — Я налил себе и ему. — Видишь ли, Генри, я скромный парень. Будь на моем месте человек, он возомнил бы себя суперменом. Я же понял одно: на свете слишком много существ разных видов. Следовательно, должны быть и такие, как я.
— Хочешь сказать такие же, как…
— Нет. Просто, кроме меня, существуют еще люди самых разных типов. И уж раз я умею думать как не-человек, я нашел способ отыскивать подобных себе.
Пытаясь подняться с кресла, я понял, что ничего не выйдет, и рухнул на место.
— Черт с ним. Представляешь, я голоден как… Нечего сказать — обед! Не могла приготовить что-нибудь посущественней. Я пуст, как бумажный мешок. Генри, дверь заперта?
Он подошел к двери и подергал ее. Когда он вернулся, я достал бронзовый ключик.
— Сейчас я тебе открою глаза кое на что, старина. Я отпер ящик письменного стола, который со временем оказался заполненным доверху. Ну что ж, когда хочешь позабавиться, нельзя упускать из виду даже мелочи.
Достав папку, на которой было написано
«Справедливость»,
я шлепнул ее рядом с пишущей машинкой.
— Итак, я нашел еще одного не-человека. Чтобы получилась пара, один должен поймать другого, ведь так? Теперь слушай меня внимательно: способен ли человек задумать нечто подобное, не говоря уже о том, чтобы претворить это в жизнь? И я открыл папку. — Это началось, когда я писал статейку о нераскрытых убийствах. Ты ведь знаешь, что ни один муниципалитет не публикует данных на эту тему. Представь себе: в одном городе 69 процентов, в другом — 73. Кое-где процент удалось довести до 40, а в нашем городе в каком-то году было 38. Но в любом случае — остается чертова уйма нераскрытых убийств!
Так вот, в своей статье я раскопал все, что мог, и таких дел набрался целый ящик. Можно было приступать к поиску решения. Что здесь важнее всего? Кто убийца? Несущественно. Кто мог бы стать убийцей? Ерунда.
Я пришел к выводу, что ко всем нераскрытым делам должен подходить один ключ. Там убили заурядного рекламного агента, не имевшего врагов, здесь нашли подростка с ножом в груди, а потом обнаружили богатого наследника, утонувшего рядом со своей яхтой. И так далее.
Я отверг все случаи, когда погибший имел врагов или когда у убийцы мог присутствовать побудительный мотив. В результате остался довольно странный набор: убийства, для которых вроде бы не было ни причины, ни повода, и к тому же совершенные в разных местах и разным способом.
Должен тебе сказать, что я подолгу звонил, носился по стране, брал интервью у сотни людей.
Я продолжал искать убийства, не имевшие причины. Обнаружив мотивировку, я тут же отбрасывал дело в сторону. К тому времени я уже собрал материал на тему «Убийство — ради чего?», которого хватило бы на парочку крупных «кусков», а то и на целую серию выступлений.
В одну прекрасную ночь я проснулся и перечитал все, что у меня накопилось. И что же я понял? В каждом, абсолютно в каждом случае после убийства кто-то оказывался счастливее! Во всяком случае ему становилось легче жить. Я не говорю о тех, кто унаследовал пожитки убитого, или о женах и детях, замученных пьяными загулами хозяина в дни получки… Передай мне бутылку, Генри.
К примеру, жила-была старуха, здоровая, как буйвол, которая слегла в постель и восемь месяцев притворялась больной, чтобы не дать своей дочери выйти замуж. И когда девушка была в девяти милях отсюда, старой карге перерезали горло.
Или такой случай: студент технического колледжа, весьма положительный юноша, сам оплативший свою учебу, вынужден был вернуться домой, потому что его папаше взбрело в голову расширить семейное дело (магазин скобяных товаров), и он потребовал от студента прекратить занятия. И вот в прекрасное летнее воскресенье, когда юноша (при восьмидесяти свидетелях, то есть без дураков) находился в церкви, кто-то раскроил папаше череп. Убийцу так и не нашли. Так вот, теперь я подхожу к главному — умению рассуждать не так, как рассуждают люди. Предположим, существует человек, как ты сказал — мутант, слабое отклонение, — тот, кто родился сразу за окружностью; он переезжает с места на место и убивает тех, кто мешает кому-то жить. Никогда — одним и тем же способом, никогда — похожих людей, никогда — в одной местности. Так как же его обнаружить?
Потом я начал анализировать случаи так называемого «естественного конца». Почему? Потому что этот парень убивал так, что иногда это выглядело убийством, а иногда — естественной смертью. Этот деятельный малый перепробовал массу способов убийства. И тут я начал вынюхивать не убийцу, а людей невинных, которым после чьей-то смерти стало легче жить.
Обнаружив подобный случай, я начинал «крутить назад», то есть, выяснять причину смерти. Иногда это оказывался пустой номер, но, бывало, я находил то, что искал. Например, скарлатину. Ты слышал когда-нибудь, что можно умереть от скарлатины? Как правило, нельзя, но можно накормить человека беладонной, и врач, ничего не подозревая, напишет свидетельство о смерти от скарлатины. Комар носа не подточит, и вот уже покойника оплакивают родные… Налей-ка мне еще, Генри.
Эх, Генри! Я пьянею не от вина, а от того, что душа полна!
Конечно, к тому времени у меня было материала гораздо больше, чем на одну вшивую статейку или даже серию статей. Н-да. Теперь я целыми неделями таскался за похоронными процессиями и просиживал в моргах. Я поступал просто: если случай казался мне странным, я его отправлял в эти папки. Э-эх, приятель, если бы следователь добрался до моих папочек, какая поднялась бы шумиха! Они опрокинули бы все мраморные надгробья и перерыли кладбище, как картофельное поле!
Слушай, а знаешь ли ты растение Aconitum napellua, или аконит, а проще говоря — волчий корень? Если растереть его, можно приготовить пикантную специю вроде хрена для любителей остренького. Вот тут в конце нашей улицы жила женщина, в прошлый вторник ее скрутило, и она отдала концы, а диагноз был сердечная недостаточность. Дочь ее сразу же помчалась в Голливуд, где из нее выйдет в лучшем случае второразрядная официантка, которая подает клиентам еду прямо в машину, но ведь она этого и хотела.
Значит, рано или поздно, этот парень, который приносит столько радости угнетенным, может найти меня и спросить: «Эй, приятель, ты меня искал?»
— И что же ты ответишь, — спросил Генри без знака вопроса.
— А ты как думаешь? — подзадорил я.
— Запросишь награду или сорвешь куш — кажется, так это называется в газетах?
— Да, в кинофильмах. «Держи, Курочка, — ах, спасибо». Вот видишь, я бутылку опрокинул, помоги поднять. И вытри эту чертову «Справедл-л-ивость», я хотел ск-а-зать папку. Надрался я, пр-ри-ятель, а знаешь ш-то? Мне это нравится. Н-на-лей еще. Я бы нал-лил с-ебе, да ты видишь, что со мной. Спасибо.
Так вот, о чем это я? Ну да, ты г-го-вришь, я п-прижму этого парня и п-по-лу-чу к-куш. Так вот, Генри, это ты мыслишь как ч-че-лов-век. А я, сэр Генри, такого не сделаю. У меня есть к нему про-сь-ба. Спр-ра-ведли-вая.
Ты в-видел эту испуганную зайчиху с под-носом? Ну да, Лоретту. Так вот, с этой Лорретой все было прекр-рас-но поначалу, а на-чало быстро конч-илось, месяца че-ты-ре назад. Все вр-ре-мя она перед глазами, и эти все «не-пей-так-много» да «где-ты-был-я-волновалась». Я бы сам справился, но коль скоро есть тот, кому это нд-рав-вится…
Но настоящая причина, по которой я хочу познакомить этого не-человека с милой женушкой, другая — я получу громадное удовольствие, если заставлю его это сделать. С людьми я управляюсь, но заставить его гораздо интереснее. Человека можно подбить на что угодно или отговорить от чего-то. А я как раз умею подбирать правильные слова… Скажи, а твою подружку не пугает эта клавиатура?
— Какая? — испуганно спросил Генри.
— Да эта твоя улыбочка… Мне страшно хочется узнать, как мой «подследственный» успевает перемещаться по всей стране. Сначала он ищет «клиентов», потом придумывает, как их угрохать, потом ждет удобного случая… и все успевает! Уже на этой неделе он прикончил пятерых, а ведь еще только четверг.
— А может, он не один, — несмело заметил Генри.
— Смотри-ка, я об этом не подумал! — воскликнул я. — Наверное, потому что я только один… Черт побери, какая прекрасная картина: команды нелюдей, мыслящих не-по-человечески, делают с людьми то, чего требуют их не-человеческие идеи. Но ради чего же он и ему подобные так рискуют: чтобы осчастливить нескольких идиотов?
— А для них неважно, осчастливят ли они кого-нибудь или нет… Почему ты шепчешь?
— Наверное, слишком набрался, не могу говорить громче. У-у-у-х, классная была выпивка!.. Что? Ты сказал, что их это не интересует?.. Слушай, приятель, не заливай мне про не-людей. Кто по ним специалист? Говорю тебе: стоит им кого-то убрать, как другой начинает жить лучше. Вот в этих папках…
— Папки-то хорошие, а выводы плохие. Ты все время беспокоишься о том, кто ты. А мы — нет. Мы просто есть.
— Кто это — «мы»? Ты что, приглашаешь к себе в компанию меня?
— Нет, не приглашаю, — сказал Генри, на сей раз не улыбнувшись. — Человек ты или нет, я не знаю, да мне все равно. Однако ты большой хвастун.
Я зарычал и попытался подняться. Однако когда рычишь шепотом, никто не пугается. А если к тому же руки у тебя, как бревна, а ноги слушаются примерно так же, как старые трубы, сваленные на соседском дворе, впечатления от твоего рыка никакого.
— Что это со мной? — спросил я, едва шевеля губами.
— А ты уже почти покойник, — ответил Генри.
— Что… Что ты сказал. Генри? О чем ты? Я просто пьян…
— Дикумарин, — ответил Генри, — слыхал о таком?
— Еще бы! Это яд, разрушающий капилляры. Внутри тела лопаются все мельчайшие сосуды, и происходит кровоизлияние. Генри, ты отравил меня?
— Конечно.
Я пытался подняться, но не смог.
— Ты ничего не понял! Ты должен был убить Лоретту! Вот зачем я привел тебя домой. Я считал, что убийца должен быть полным антиподом мне, а ты как раз такой и есть. Ты же знаешь: я ее терпеть не могу, это убийство осчастливило бы меня. Ее надо убить, Генри!
— Нет, — ответил он упрямо. — Только не ее. Я уже говорил, нам неважно, станет ли кто-то счастливее. Надо было убрать тебя.
— Но за что? За что?
— От тебя много шума.
Я посмотрел на него, пытаясь грозно свести брови, но ничего не получилось.
— Мы вынуждены защищаться, — объяснил он терпеливо. — Я тот, кого ты, возможно, назовешь телепатом, хотя это не совсем верно. Я не вижу картин, не слышу слов. Один только шум. Да, думаю, слово «шум» подходит. Ты знаешь, что есть определенные существа — неважно, люди это или нет, — которые не умеют злиться. Они получают удовольствие от того, что оскорбляют и унижают других, и когда занимаются этим, издают вот такой… шум. Мы его не переносим. А ты особенный. Тебя слышно за тысячи миль. Когда мы уничтожаем одного из вас, конечно, кому-то делается лучше. Тому, кого ты унижал.
— Прости меня, Генри, — прошептал я. — Я перестану. Честно, перестану.
— Не сумеешь, — сказал Генри, — пока ты жив — не перестанешь. Э-э-х, черт бы тебя побрал, ты даже умираешь с удовольствием! — Он сжал руками голову и стал качаться взад-вперед, продолжая улыбаться.
— А ты все время улыбаешься, — прошипел я. — Ты и убиваешь с удовольствием.
— Это не улыбка, — сказал Генри, — а убиваю я для того, чтобы прекратить этот шум. Как тебе это объяснить? Одни люди не переносят, когда кто-то царапает ногтем по стеклу, другие не могут слышать, как лопата скребет тротуар, большинство не выносит скрипа рашпиля по металлу.
— Это меня совсем не беспокоит, — сказал я.
— Смотри сюда, черт возьми! — Схватив булавку, он вонзил ее себе под ноготь. Улыбка его стала еще шире. — Вот это боль, понимаешь? Боль. А то, что делаешь ты, — невыносимая боль! Я не могу терпеть шум, который ты производишь! У меня раскалывается голова и ноют зубы!
Я вспомнил все те случаи, когда он улыбался в моем присутствии. Выходит, каждый раз для него это был визг стекла, скрип двери, скрежет рашпиля и иголка под ногтем…
Я выдавил смешок.
— Тебя поймают. Яд легко обнаружить.
— Дикумарин? Черта с два. Его не будет в стаканах, если ты на это намекаешь. Я отравил тебя несколько часов назад, еще у Молсона. В том бокале, который я не взял, а ты выпил.
— Я позову Лорри и расскажу ей.
— Расскажи мне, — предложил он, склонившись надо мной и сияя огромной улыбкой, впрочем, это была совсем не улыбка.
Язык у меня распух, онемел, и слова застревали в горле.
— Не надо, — выдавил я, — не убивай меня, Генри. Снова он сжал руками голову.
— Разозлись! — вскрикнул он. — Если ты сможешь разозлиться, ты прекратишь этот шум. Ах вы змеи, ах вы чудища… все, кто так любит ненависть. Ты помнишь женщину в кафе? Она производила такой же шум, пока я ее не разозлил. Теперь, когда ты умер, ей станет лучше.
Я хотел сказать, что я еще не умер, но язык не слушался меня.
— Это я заберу, — сказал Генри и сгреб со стола все папки. — Все в порядке: ты все равно умер бы от пьянства, а сейчас выглядишь не хуже, чем всегда. Только на сей раз ты не проспишься. Вот если бы тебе удалось разозлиться…
Я наблюдал, как он отпирает дверь, как уходит, слышал, как он прощается с Лореттой. Хлопнула входная дверь.
Лоретта вошла в комнату, остановилась и вздохнула.
— О, Боже, сегодня ты особенно напакостил, правда? — сказала она оживленно.
Клянусь, я старался: я хотел наорать на нее, завизжать, но не смог. Сознание мутилось.
Нагнувшись, Лоретта забросила мою руку себе на шею.
— Помоги мне хоть чуть-чуть, — сказала она. — О-о-п ля! — Натренированным движением, задействовав свои сильные плечи и бедро, она поставила меня на ноги.
— Знаешь: мне понравился этот Генри, — щебетала она. — Он так улыбнулся, прощаясь: мне показалось, что все будет в порядке.
Крошка и чудовище
Почему-то она с самого начала пожелала узнать о Крошке абсолютно все. До последней детали.
А его действительно звали Крошкой. Наверное, в ту пору, когда он еще был щенком, имя вызывало у всех улыбку умиления; потом смешно становилось совсем по другой причине.
Потому что со временем Крошка вымахал в огромного датского дога. Хвост у него, правда, остался необрезанным, зато во всем остальном… Гладкая лоснящаяся коричневая шкура, плотно облегающая могучую грудь и плечи. Громоподобный лай. Огромные карие глаза, сильные черные лапы.
И еще — у пего было большое и доброе сердце.
Родился Крошка на острове Сан-Круа, одном из Виргинских островов, покрытом пальмовыми рощами и плантациями сахарного тростника. Остров постоянно обдувал ласковый ветерок, а травы тихо шелестели, когда сквозь них пробирался фазан или мангуста. Там встречались облюбованные крысами руины домов, построенных еще рабами; сорокадюймовые стены разделяли арки, сложенные из необработанного камня. Полевые мыши рыскали по пастбищам, а в ручьях резвились на солнце голубые мальки.
Словом, остров как остров. Как же на нем умудрился вырасти такой необычный пес?
Уже в раннем детстве Крошка усвоил много полезных вещей. Хотя и было-то в нем тогда — лапы да уши… Для начала он научился уважать все, что его окружало. Вертких, зловредных и бездушных скорпионов — вершины инженерной мудрости Природы: хватило одной-единственной попытки обнюхать увенчанный шинами хвост одного из них. Неожиданно повисшую мертвенную тяжесть в воздухе она означала приближение урагана, и в доме начиналась полная катавасия, а его обитатели вдруг становились расторопными и покладистыми. Справедливость дележки — стоило ему только начать отпихивать братьев и сестер от материнского соска или кормушки, как его самого быстро прогоняли прочь. Крошка ведь был самым большим щенком в помете.
Главное, чему он научился, — уважению. Никто никогда не поднял на него руку; однако, будучи бесстрашным псом, он не вырос беспечным. Единожды испытанная боль от скорпионьего укуса; сильные и одновременно мягкие руки, отучившие его жадничать при еде; свирепая ярость урагана, — так постепенно, шаг за шагом Крошка постигал азы справедливости, одновременно учась осторожности. Он почти постиг главный закон этики: никто не попросит его сделать что-то, как и не запретит без явной на то причины. Взамен подразумевалось послушание, но не слепое, а наполовину осознанное. Оно строилось не на страхе, а на чувстве справедливости, и не мешало вовремя проявлять сметку.
В результате Крошка стал тем, кем стал — великолепным образцом своего собачьего племени. Но вот как он выучился читать, оставалось загадкой. Как и то, почему вдруг Алеку пришло в голову его продать. И не кому-нибудь, а именно ей, Алистер Форсайт, которую он и знать-то не знал…
Вот зачем ей все нужно было выведать про Крошку — чтобы понять. Потому что история-то вышла совершенно безумная. Алистер никогда не хотела иметь собаку, а если б и так — то все, что угодно, но не датского дога. И даже предположив совершенно невероятное — что ей вдруг стукнуло в голову купить пса именно этой породы! — все равно непонятно, причем здесь Крошка. Сами посудите: жил он на далеком острове, откуда его пришлось переправлять в Скарсдейл, штат Нью-Йорк, самолетом.
Во всяком случае, все ее письма Алеку не скрывали настойчивого любопытства. Как, впрочем, и его, написанные раньше, в те дни, когда он продал ей Крошку. Из тех писем она и узнала о встрече Крошки со скорпионом, об урагане и о многом другом. А если при этом она выудила хоть какую-то информацию о писавшем, то и это легко объяснимо. Алек и Алистер Форсайт никогда друг друга в глаза не видели, однако их несомненно сблизила какая-то тайна, связанная с Крошкой. Да так крепко, как не бывает даже у тех, кто вырос вместе.
«Вы спрашиваете, почему я выбрал именно Вас из всех живущих на Земле,
отвечал Алек в одном из первых писем на ее прямой вопрос.
— Должен признаться, что сам не знаю. Это все благодаря Крошке. Ваше имя впервые произнес кто-то из туристов, заглянувших к нам на коктейль с круизного лайнера. Кажется, его звали доктор Швелленбах — такой милый старикан. Так вот, услышав ваше имя, Крошка странно так вскинул голову, как будто я его позвал. Потом поднялся, подбежал к старику, навострив уши и тычась ему в ноги. Сначала мне показалось, что этот Швелленбах просто захотел прикормить мою собачку, однако Крошка не просил еды — он словно желал еще раз услышать ваше имя. Тут я и спросил про вас… Стоило мне на следующий день рассказать друзьям об этом случае и вновь громко произнести «Алистер Форсайт», как Крошка сорвался с насиженного места и стал проявлять признаки беспокойства. Он возбужденно дрожал, тычась мокрым носом в мою ладонь, и я не выдержал. Написал моему нью-йоркскому другу, а тот разыскал ваш адрес в телефонной книге…
Остальное Вам известно. Сначала у меня и в мыслях не было продавать моего пса — просто хотелось поделиться этой историей, и все. Но мне почему-то казалось, что Вам просто необходимо увидеть Крошку, а поскольку Вы сообщили, что не можете в ближайшее время покинуть Нью-Йорк, — что мне оставалось делать? Только отослать Крошку к Вам. Сейчас я сам не знаю, как отнестись к этой дурацкой истории: судя по количеству вопросов, которыми заполнены все ваши письма, она вас не на шутку встревожила».
Из ее ответного письма:
«Я вовсе не встревожена, с чего вы взяли? Да ни чуточки! Заинтригована, сгораю от нетерпения — это есть, а если и волнуюсь, то самую малость. Однако испуга нет и в помине, хотя не понимаю, почему. Порой мне кажется, что от Крошки — и, может быть, даже от кого-то вне его, — исходит волна успокоения. Будто у меня появился ангел-хранитель, кто-то даже более значительный, чем эта умная псина. Согласна, это может удивлять и интриговать, но совсем не пугает.
А у меня появились новые вопросы. Пожалуйста, постарайтесь вспомнить: что именно доктор Швелленбах говорил обо мне в тот вечер, когда Крошка впервые услышал мое имя? Не оказывал ли кто-нибудь на Крошку влияние — кроме Вас? Что он ел, когда был щенком? Сколько раз…»
и так далее.
Из ответного письма Алека:
«Я уже не помню, о чем мы тогда говорили с Швелленбахом — ведь столько времени прошло! Кажется, он рассказывал о своей работе — что-то из области металлургии. Помню, что был упомянут некий профессор Ноуленд — крупнейший специалист нашего времени по сплавам, — а затем разговор сам собой перекинулся на его ассистентку. Подчеркнув ее высокие профессиональные качества, доктор Швелленбах добавил, что это не мешает ей оставаться самой жгучей красавицей с огненно-рыжими волосами, когда-либо сходившей с небес на грешную землю-(Вы не покраснели, мисс Форсайт? В конце концов, Вы сами настояли, чтобы я припомнил все до мельчайших деталей!) Так вот, как только было произнесено Ваше имя, Крошка стал сам не свой.
Что касается «чужого влияния», то я припоминаю только один случай, когда он исчезал на целый день — кто его знает, чьему влиянию он тогда подвергся? Крошке стукнуло всего три месяца, и его взял с собой старый Деббил. Это еще одна местная достопримечательность: одноглазый старик-бродяга, на вид вылитый пират, к тому же страдающий слоновой болезнью. За понюшку табака или стаканчик рома он всегда готов выполнить любое мелкое поручение. Помнится, в то утро я послал его на холмы посмотреть, не протекает ли труба, по которой к нам поступала вода из резервуара. Путь туда не близок — менее, чем за два часа, старик вряд ли обернулся бы, — и я предложил ему захватить с собой щенка: пусть порезвится на природе.
Но они пропадали допоздна. В тот день я закрутился с делами как белка в колесе, и послать на поиски мне было некого. Деббила я увидел только к вечеру и сделал ему выволочку. Спрашивать, где он пропадал, не имело смысла — имя бродят вполне соответствует его умственному развитию. Разумеется, старик божился, что ничего не помнят, но это его любимая отговорка. Однако в последующие три дня я напрочь забыл о нем, потому что с Крошкой явно творилось что-то странное.
Он отказывался есть и почти не спал. Мог часами неотрывно вглядываться в плантацию сахарного тростника на холме, — что он там потерял, не знаю. В конце концов я сам сходил туда, но ничего подозрительного не обнаружил, кроме упомянутого резервуара и развалин дома, в котором некогда жил губернатор острова. Там теперь только груда камней, поросших кустарником, да арки — хотя поговаривали, что в развалинах водятся привидения… Когда Крошка пришел в себя, я, конечно, забыл обо всей этой чепухе: мне было достаточно, что мой пес снова обрел аппетит и сои и резво помахивал хвостиком! Хотя нет — иногда он вдруг застывал как вкопанный и опять тревожно поглядывал на развалины, будто прислушивался к чему-то.
До Вашего письма я не относился к этой истории серьезно. Кто его знает, что там произошло в развалинах: то ли его отогнала от выводка самка мангусты, или он объелся ганжи, которую у вас называют марихуаной… Я и сейчас не думаю, что тот случай как-то особенно повлиял на моего пса — во всяком случае, это не более странное событие, чем тот инцидент прошлой осенью, когда все компасы вдруг как по команде показали на запад.
Вспомнили? Ничего удивительнее мне не приходилось слышать. Я эту историю помню очень хорошо, потому что она произошла как раз после того, как я отправил Крошку к Вам. Одновременно со всех кораблей, рыбачьих лодок и самолетов отсюда и до Сэпди-Хука пришло сообщение, что стрелки их компасов указывают на запад — хотя за мгновение до того исправно целились в север! К счастью, светопреставление длилось от силы часа два и серьезных жертв не вызвало: сел на мель какой-то пароход, да пара рыбачьих лодок недалеко от Майами попала в легкий переплет.
Напоминаю Вам об этом с целью подчеркнуть: поступки Крошки иногда бывают странными, однако они явно меркнут и сравнении с разом обезумевшими компасами».
Из ее следующего письма:
«Мой тропический друг, да Вы, оказывается, философ? Люди, подобные Вам, самое необъяснимое событие быстро доведут до таких абстракций, что и объяснения не потребуются. Еще бы мне не помнить этой истории с компасами: мой шеф, профессор Ноуленд — да, тот самый, который может сплавить что угодно с чем угодно! — тогда встал на уши, разбираясь с ней. Как я поняла, в том же состоянии пребывали и лучшие специалисты в самых разнообразных областях! Однако они нашли феномену вполне разумное объяснение. Что-то там связанное с природной квазимагнитной аномалией, дополнительным полем, чей вектор перпендикулярен нормальному магнитному полю Земли… В общем, чистые теоретики, счастливые, как дети с новой игрушкой, отправились по домам, а практикам — среди них были и профессор Ноуленд со своей группой — оставалось разобраться лишь с сущим пустячком: выяснить причину аномалии! Нет, наша наука это что-то…
Обратили ли Вы внимание на мой новый адрес? Знаете, мне просто повезло: я всегда хотела иметь собственный домик, а тут кстати подвернулся один. Это чуть севернее Нью-Йорка, на берегу реки Гудзон — чудесная природа плюс отличная связь с городом. Я пригласила маму пожить со мной, думаю, ей здесь понравится. Кроме того, обязательно должно понравиться еще одному близкому мне существу Вы, конечно, без подсказки не догадаетесь, кому. Крошка ведь не городской пес… Я бы сказала Вам больше — что дом выбрал не кто иной, как наш гениальный датский дог, — но боюсь показаться поддавшейся нашему общему поветрию: наделять Крошку способностями, которые уже определенно на грани фантастики.
Однако так и произошло. У бывших хозяев коттеджа — моих приятелей Грегга и Мэри Уимс — начались галлюцинации. Им казалось, что но соседству поселилось ужасное привидение, которое частенько забредало и в дом. Бред, конечно, но Мэри, по ее словам, сама видевшая страшилище, так перепугалась, что решила немедленно съезжать, хотя в семейные планы это никоим образом не входило. И они почему-то отправились прямо ко мне. Весьма подверженная всякой мистической чепухе Мэри вбила себе в голову, что в доме теперь может поселиться жилец с большой собакой — я никто другой. Все это тем более странно, что оба понятия не имели о моем четвероногом приобретении… Однако стоило им увидеть Крошку, как они буквально повисли на мне, убеждая купить домик. Мэри, по-моему, сама не очень-то понимала, что с ней происходит: они ведь приехали уговаривать меня сначала купить себе большую собаку, а уж только затем — дом! Почему они выбрали меня, я до сих пор не знаю. «Вот увидишь, тебе там понравится!» — и все дела. Как бы то ни было, дом мне лег на сердце, а наличие собаки рассеяло последние сомнения.
Так что примите новое пополнение Вашей коллекции необъяснимых явлений».
Так они переписывались около года. Писали молодые люди друг другу часто и помногу, и, как это часто случается, быстро сблизились. Со временем Алистер и Алек обнаружили, причем совершенно случайно, что в их письмах все меньше места занимает Крошка, хотя, конечно, были и такие, что посвящались исключительно ему. Все реже в этих письмах он выступал в роли canis superior — суперпса; он был просто псом — от морды до кончика хвоста — и поступал, как положено воспитанной собаке. Странности происходили с ним только от случая к случаю. Поначалу Крошка выкидывал труднообъяснимые фокусы в самые неожиданные моменты — то есть когда Алистер этого менее всего ожидала; позже он научился демонстрировать свои необычные способности, когда она этого ждала. А потом стал и вовсе управляемым: превращался в суперпса только по просьбе хозяйки…
* * *
Коттедж стоял на самой вершине холма, под которым проходила железная дорога, тянувшаяся по берегу реки. Сами поезда видны не были, из-за холма доносился лишь перестук колес. Воздух был первозданно чист и полон необъяснимой тревоги, смешанной с надеждами на лучшее будущее. Будто кто-то ехал себе утренним поездом в Нью-Йорк, преисполненный радостного ожидания чуда, и его мысленные волны достигли коттеджа на холме, и проникли в дом, и он сохранил это приподнятое ощущение навсегда.
Тем весенним утром по узкой, петляющей по холму дороге, к дому с натугой пробирался кургузый автомобильчик. Его маломощный мотор мучительно пыхтел и урчал, преодолевая последний крутой подъем, и наконец испустил дух перед каменными ступенями, ведущими на веранду. Из машины выбралась миниатюрная женщина. Если бы не летная кожанка да не крепкое словцо, сорвавшееся с губ старой леди, когда она первым делом потрогала перегретый радиатор, ей вполне бы нашлось место на слащавой открытке
«Дорогой мамочке в день рождения».
Дама нетерпеливо нажала несколько раз на гудок, и жуткий рев разорвал тишину, царившую вокруг. Дом ответил таким же пугающим собачьим воем, как будто исторгнувшее его четвероногое находилось в агонии. Дверь веранды распахнулась, и на пороге показалась девушка в шортах и с поводком в руках. Ее огненно-рыжие волосы немедленно вспыхнули огнем на солнце, а его блики, отраженные от речной глади, заставили девушку прищуриться.
— Глазам своим не верю! Мама! Мамочка, неужели это ты? Так быстро? Крошка, назад! — крикнула она огромному датскому догу, шмыгнувшему вниз по ступеням.
Пес замер. Впрочем, миссис Форсайт уже была готова отразить нападение с помощью гаечного ключа.
— Пусть только попробует подойти, — мрачно произнесла она, обращаясь к собаке. — Ради Бога, дочка, как тебе удается справиться с этим чудовищем? Мне казалось, ты писала, что завела собаку — а это просто шотландский пони, только с клыками. Если он посмеет напасть на меня, я ему все копыта поотрываю. Интересно, где ты держишь его седло? Что это тебе взбрело в голову — зарыться в такую дыру, да еще в компании с верблюдом-хищником! Хотела бы я знать, кто внушил тебе подобную дурацкую мысль. Купить такую развалюху в тридцати милях от ближайшего населенного пункта, которая к тому же вот-вот свернется в пропасть… А дорога! Это часом не лестница для пеших путников? Да и высоко как — полагаю, у тебя вода закипает при градусах восьмидесяти, не больше? Вот, наверное, морока готовить завтрак! Полчаса пройдет, а яйца все сырые. Кстати, я голодна — надеюсь, твой датский василиск еще не все сожрал в округе, и твоей мамочке перепадет на легкий перекус семь-восемь сандвичей с салями. Девочка моя, твои цветы выше всяких похвал. Да и сама ты выглядишь потрясающе — я всегда в тебя верила. Жаль только, что Господь наградил тебя мозгами — иначе давно бы вышла замуж. Вид отсюда чудесный, девочка, просто превосходный. Мне нравится. Молодец, что ты купила этот дом. Эй, ты, иди сюда, — повелительно кивнула она Крошке.
Пес приблизился к неиссякаемому источнику словоизвержения, слегка поджав хвост и как бы нехотя. Однако миссис Форсайт в знак примирения протянула ему руку, которую он неторопливо обнюхал и даже позволил потрепать себя за холку. В знак того, что отношения установлены, Крошка махнул раз-другой своим неуставным хвостом и с достоинством вернулся к хохочущей Алистер, спускавшейся по ступеням.
— Мама, ты ничуть не изменилась, — произнесла она нагнувшись, чтобы поцеловать мать. — Что это был за адский вой?
— Вой? А, это всего лишь гудок моего автомобиля. — Миссис Форсайт деловито подошла к радиатору и подняла капот. Видишь ли, один мой знакомый торгует шнурками для ботинок. Я решила помочь ему в бизнесе. Заказала себе такой клаксон, чтобы при одном его звуке люди выпрыгивали из ботинок и рвали себе шнурки. Здорово придумано, правда? Ботинки разбросаны по тротуарам, а все бродят в одних носках… Между прочим, помогает от плоскостопия. — Она с гордостью продемонстрировала дочери гудок. Он был соединен с четырьмя большими воздушными сиренами, расположенными на моторе и по бокам его. — Вот такая техника. Чтобы достичь нужного тембра, я еще перестраиваю их на одну шестнадцатую тона. Как тебе?
— Потрясающе, — искренне согласилась Алистер. — Но, мама, больше никаких демонстраций! Я и так верю, а Крошка чуть не оглох.
— Правда? — Миссис Форсайт задумчиво направилась к лежащему чуть поодаль догу. — Милый пуделечик, я совсем не хотела тебя оглушить, поверь.
Милый пуделечек повел на нее своими грустными карими глазами и с помощью хвоста дал понять, что извинения приняты.
— Мне он нравится, — решила миссис Форсайт и бесстрашно потрепала Крошку за верхнюю губу. — Ну и клычища! Песик, смотри не подавись языком. Кстати, цыпленок, — обернулась она к дочери, — ты все еще не замужем?
— А ты, мама? — отпарировала Алистер. Миссис Форсайт пожала плечами.
— Но я уже была замужем, — произнесла она не совсем уверенно. Алистер видела, как ее мать изо всех сил старается выдержать равнодушный тон:
— Такие мужчины, как Дэн Форсайт, быстро не забываются. — Голос ее помягчел. — Твой отец, детка, был совсем не плохим человеком. — Решительно тряхнув головой, она переменила тему. — Я хочу есть, а ты мне пока все подробно расскажешь о Крошке. То, что я по крупицам собрала в твоих письмах, отбило у меня всякую охоту смотреть любимый детективный сериал по телевизору. Что это за Алек с экзотического острова? Дикарь, каннибал или еще хуже? Ты, правда, пишешь, что он весьма мил — интересно, какой смысл ты вкладываешь в это слово? Боже мой, посмотрите на нее, покраснела! Успокойся, никакой информации сверх твоих писем у меня нет — хотя, конечно, странно, с чего бы ты вдруг стала писать своей мамочке длиннющие трактаты с пространными цитатами из чужих писем? Пока ты злоупотребляла этим только с письмами старого греховодника Ноуленда, нотам, слава Богу, речь шла о ковкости, коэффициентах проницаемости и точках плавления. Металлургия! И такая красавица забивает себе голову молибденом и дюралюминием, вместо того чтобы прислушиваться, как плавится собственное сердечко в груди!
— Мамочка, тебе никогда не приходило в голову, что мне пока ни к чему выходить замуж?
— Еще как приходило. Но я знаю одно: ты лишь на сорок процентов женщина, пока тебя никто не полюбил, и только на восемьдесят, — пока не родила. Что касается твоей бесценной научной карьеры, то, сдается мне, я слыхала об одной барышне по фамилии Складовская, которая и в науке преуспела, и не растерялась принять предложение руки и сердца от парня по фамилии Кюри.
— Послушай, — устало произнесла Алистер, когда они поднялись по ступенькам и вошли в дом, встретивший их приятной прохладой, — давай больше не возвращаться к этой теме. Пойми же, карьера сама по себе для меня ровно ничего не значит. Но я уже влюблена — в свою работу. А выходить замуж только для галочки — зачем?
— Господи, дочка, вот этого я тебе никогда не пожелаю, — быстро ответила миссис Форсайт. Окинув дочь еще раз критическим взглядом, она вздохнула:
— Такое добро пропадает.
— О чем ты?
Миссис Форсайт покачала головой.
— Что толку объяснять, коли ты сама себе не знаешь цены. Действительно, спорить дальше не имеет смысла. У тебя дивная мебель. А теперь, Бога ради, перестань морить мамочку голодом и расскажи все о своей адской гончей.
Алистер усадила мать на табуретку, как птицу на насест, а сама стала накрывать на стол, одновременно излагая все по порядку — о письмах Алека и о прибытии Крошки.
— Сначала все шло как положено. Крошка был замечательным псом, умным и воспитанным, и мы отлично ладили друг с другом. Правда, историю его появления здесь обычной не назовешь, но… В общем, я предпочитала думать, что его необычная реакция на мое имя — просто совпадение, и ничего больше. В конце концов, могло оно ему просто понравиться, ведь так?
— Не сомневаюсь, — отчеканила мать. — Мы с твоим отцом столько времени провели в акустической лаборатории, чтобы подобрать наиболее благозвучное имя. Алистер Форсайт — так упруго, ритмично! Сто раз подумай, прежде чем сменить его.
— Мама!
— Молчу, молчу, золотце. Рассказывай дальше.
— Итак, я считала все это дурацким совпадением, да и Крошка при мне никак не реагировал на мое имя. Он вел себя достойно своей породы, разве что ему особенно нравилось бывать в компании других людей. Ну что еще… Да, так продолжалось почти месяц, пока, наконец, в один из вечеров я не обнаружила, что Крошка умеет читать.
— Читать? — От изумления миссис Форсайт чуть не свалилась с табуретки, с трудом удержавшись за край раковины.
— Я не оговорилась. Видишь ли, мне приходилось работать по вечерам, а Крошка в это время обычно вытягивался у камина, положив морду на передние лапы. Меня трогало то, как он на меня смотрел. Я даже часто обращалась к нему, рассказывая все больше о работе, а он внимательно слушал. Тогда я думала, что это плод моего воображения, — даже когда он подходил ко мне. И это обычно совпадало с моментами, когда я переставала говорить о работе и собиралась заняться чем-то еще.
В тот вечер я была занята расчетами для некоторых редкоземельных элементов. Потянувшись за справочником по физхимии, я не обнаружила его под рукой. И тогда я в шутку спросила: «Крошка, зачем тебе понадобился мой справочник?».
И представь себе: он немедленно сделал такое обиженное «фррр», вскочил на ноги и бросился к своей подстилке. Спустя минуту он уже стоял перед мной с той самой толстенной книгой в зубах. Я еще подумала: а если бы он был не здоровенным догом, а, к примеру, скотч-терьером?.. Короче, я была настолько изумлена, что просто приняла из его пасти книгу и осмотрела ее. Было совершенно очевидно, что она не один раз побывала у него в зубах, а потрепанные страницы наводили на мысль, что Крошка изрядно помучился, пытаясь перелистывать их своими огромными лапищами. Отложив книгу в сторону, я потрепала его по морде, обозвала негодяем и повторила вопрос: что же он искал в справочнике по физхимии?
Алистер замолчала, делая себе сандвич.
— Ну и?
— Ничего, — ответила Алистер, собравшись с мыслями. — Он не ответил.
В кухне воцарилось молчание. Его нарушила миссис Форсайт, она пристально посмотрела на дочь и отчеканила:
— Ты меня разыгрываешь. Этот пес еще не настолько лохмат.
— Я так и думала, что не поверишь. Миссис Форсайт встала и положила руку на плечо дочери.
— Видишь ли, ягненочек, твой отец не уставал повторять, что доверять следует лишь тому, что услышал от людей, которым доверяешь. Конечно, я тебе верю. Но ты сама — веришь ли себе?
— Ты что, думаешь, я… больна? Тогда слушай дальше.
— Это еще не все?
— Отнюдь. — Алистер поставила тарелку с сандвичами на кухонный стол, и миссис Форсайт с энтузиазмом принялась за еду. — Так вот, Крошка фактически является моим научным руководителем.
— Швоим щем?
— Мамочка, я вовсе не для того наделала столько сандвичей, чтобы тебя насытить. Мне нужно было тебя на время звукоизолировать.
— Тершши карман шишше! — с готовностью ответила мать, уминая очередной сандвич.
— Да-да, Крошка жестко направлял мои исследования, пресекая все поползновения отклоняться в сторону… Мама, если ты будешь одновременно есть и издавать междометия, я замолкну навеки! Ну… я хочу сказать, что его самого что-то явно интересовало, а другое — не очень. И я хорошо чувствовала, куда он меня подталкивал. Стоило мне заняться чем-то, к чему он был безразличен, как он начинал подрывную деятельность — тыкал меня под локоть, крутился под ногами, недовольно ворчал или давил мне на психику, вздыхая как тельная корова. Я, бывало, выходила из себя и прогоняла Крошку на его подстилку. Он подчинялся, но дальше продолжалась та же игра на нервах: он просто лежал и неотрывно смотрел на меня. Долго ли я могла выдержать? Все обычно заканчивалось тем, что я просила у него прощение и переключалась на те задачи, которые его явно интересовали.
К этому времени миссис Форсайт покончила с очередным сандвичем, запив его стаканом молока, перевела дух и решительно потребовала:
— Стоп, стоп! Не так быстро! Я не успеваю за твоим рассказом… Так что же его интересует? И как он дал тебе понять, чего от тебя хочет? Читающая собака — белиберда какая-то! Да где это видано?
Алистер не смогла сдержать улыбки.
— Бедная мамуля. Мне тоже поначалу было не по себе. Конечно, я не могу утверждать, что Крошка и вправду умеет читать. Он не проявляет интереса ни к текстам, ни к картинкам. Видимо, тот случай со справочником был каким-то экспериментом, во всяком случае подобное больше не повторялось. Но то, что мой пес может различать книги, даже если у них похожие обложки, или они переставлены на полке, — это факт.
— Крошка!
Пес, до тех пор тихо лежавший в углу, медленно поднялся, чувствуя себя неуверенно на скользком линолиуме.
— Ну-ка, старина, принеси мне «Основы радиосвязи» Хоуга.
Крошка выбежал из кухни. Было слышно, как он поднимается по лестнице в кабинет.
— Я не была уверена, что он послушается в твоем присутствии, — призналась Алистер. — Он не любит, когда я рассказываю гостям о его исключительных способностях. В таких случаях он предупреждающе рычит на меня. Тут раз заезжал доктор Ноуленд, так Крошка его насмерть перепугал. Я только собралась продемонстрировать шефу, что умеет мой пес, как тот вдруг зарычал, а потом просто зашелся в лае, чего никогда прежде в доме не допускал… Беднягу Ноуленда чуть удар не хватил.
В этот момент в кухне снова появился Крошка с книгой в зубах.
— Отдай ее маме, — приказала Алистер. Крошка с достоинством проследовал к табуретке, на которой восседала миссис Форсайт, которая на этот раз действительно онемела. Молча она приняла книгу из его зубов и, собравшись с силами, шепотом прочитала название:
«Основы радиосвязи».
— Знаешь, почему я попросила его принести именно эту? — так же тихо спросила дочь. — Потому что у меня там их целая стопка на полке — выпущенных одним и тем же издательством, в одинаковых переплетах и одного размера…
— Но… как он это делает? Алистер пожала плечами.
— Понятия не имею. Названий он не читает — это точно. И читать, по правде говоря, не умеет. Я проверяла, и не раз. Писала ему на бумажках приказы совершенно элементарные: «подойди к двери», «поцелуй меня»… Он только молча глядел на них и махал хвостом. Но стоило мне прочитать команду…
— Вслух?
— Нет, совершенно необязательно. Мне достаточно было просто прочитать записку, и Крошка немедленно исполнял все, о чем я его просила.
— Ты хочешь сказать, что этот бегемот умеет читать мысли?
— Именно. Подожди, сейчас сама увидишь. Дай-ка мне книгу.
При этих словах собачьи уши немедленно встали торчком.
— Так, здесь написано что-то о токах в переохлажденной меди. Посмотрим, заинтересует ли это Крошку.
Алистер уселась прямо на кухонный стол и стала медленно переворачивать страницы, едва пробегая по тексту глазами. Крошка заинтересованно уставился на хозяйку, но пока молчал. И вдруг нетерпеливо взвизгнул.
— Вот видишь? — Алистер бросила на мать быстрый взгляд. — Хорошо, хорошо, собачка, сейчас я перечитаю это место.
В кухне снова воцарилась тишина. Зеленые глаза Алистер медленно скользили по строчкам, пока Крошка решительно не ткнулся ей мордой в колени.
— Что, сноска? Ты хочешь, чтобы я еще раз прочитала сноску?
Крошка уселся, всем видом показывая: да, хочет.
— Так, что у нас тут в сноске? Сверхпроводимость — вот что тебя интересует! — догадалась Алистер. Она спрыгнула со стола и протянула книгу матери:
— Прочти ему сама. Вот отсюда, параграф сорок пятый. Крошка, иди к маме, она тебе почитает. — Она подтолкнула пса к миссис Форсайт, которая завороженно произнесла:
— В далеком детстве я, помнится, читала сказки куклам, однако думала, что с этим покончено навсегда. А сейчас я должна читать какую-то техническую заумь этому извергу рода собачьего? Читать вслух?
— Да нет же, говорю тебе. Посмотрим, поймет ли он? Однако проверить это миссис Форсайт не удалось. Как только она уставилась глазами в страницу, Крошка словно взбесился. Пес кругами носился по кухне, как необъезженный мустанг, он бешено вращал своими огромными глазищами, челюсти его покрылись пеной, и он даже начал угрожающе порыкивать.
— Боже правый, что с ним?
— Я так и предполагала, — огорченно сказала Алистер. — У меня уже были подозрения, что он настроен только на мою волну, и мы только что в этом убедились. Придется мне…
С этими словами она протянула руку, чтобы забрать книгу у матери, но Крошка ее опередил. Он резво подскочил к миссис Форсайт, очень осторожно взял книгу у нее из рук и отнес хозяйке. Алистер ободряюще улыбнулась матери и снова принялась за чтение. Она молча перелистывала страницы до тех пор, пока Крошка вдруг резко не утратил интереса к происходящему. Отойдя к кухонному шкафу, он сладко зевнул и растянулся на полу.
— Все, урок окончен, — громко произнесла Алистер и захлопнула том. — Как тебе демонстрация?
В течение некоторого времени все, на что хватало миссис Форсайт, это беззвучно открывать и закрывать рот. Наконец она решительно тряхнула головой, как бы избавляясь от наваждения. Алистер рассмеялась:
— Ой, мамочка, да сегодня исторический день. Ты, пусть ненадолго, но потеряла дар речи!
— Нисколько, — упрямо буркнула миссис Форсайт, — я… я… Да что там — ты права, я сражена наповал!
Когда они обе отсмеялись вдоволь, Алистер снова потянулась к книге:
— А теперь, мамочка, извини, но нам с Крошкой надо позаниматься. Да-да, мы делаем это регулярно, и я чувствую, что он пытается подсказать мне решения, до которых я сама, наверное, никогда не додумалась бы.
— О чем ты?
— Например, есть задача вольфрамового литья, к которой пока никто и подступиться не может. А я, кажется, знаю как.
— Да? И в чем же ты будешь отливать свой вольфрам? Лицо Алистер сразу стало деловитым.
— Ты ничего не слыхала о льде под давлением? Это когда воду сжимают до состояния твердого тела при точке плавления.
— Что-то припоминаю.
— Для этого требуется немногое: большое давление и камера, способная его выдержать. Плюс еще кое-что. Не вдаваясь в детали, скажу только, что этот путь и приведет к успеху.
— Ну конечно, когда есть яйца и ветчина, только дурак не приготовит из них яичницу, — заметила миссис Форсайт. — Да, кстати, а твой лед часом не растает? И ты уверена, что этот формованный вольфрам — это ведь формовка, а не литье, я не права? — не перейдет в другое состояние, как лед?
— Это как раз то, над чем я сейчас работаю, — хладнокровно разъяснила Алистер. — Крошка, за мной! Мама, мы тебя покинем, хорошо? Если что, то свистни — мы же не на спиритическом сеансе.
— Хотелось бы верить, — буркнула миссис Форсайт, глядя, как ее дочь вместе с догом поднимаются по лестнице.
Затем она удрученно покачала головой и, набрав ведро воды, отправилась к своему автомобилю. Осторожно поплескав водой на раскаленный радиатор, миссис Форсайт совсем уже собралась залить воду в мотор, как вдруг уловила какое-то подозрительное шуршание. Так могли шуршать только подошвы на гравии, а значит, кто-то подымался по дороге к дому.
Оглянувшись, миссис Форсайт и впрямь увидела молодого человека, — устало бредущего в гору. На нем был легкий видавший виды костюм, а на руке он нес плащ. Несмотря на то, что незнакомца явно сморил полуденный зной, походка его была твердой. Он подошел к миссис Форсайт и широко улыбнулся ей, обнажив превосходные зубы, которые хорошо гармонировали с копной золотистых волос и голубыми глазами.
— Скажите, это дом Форсайтов? — осведомился он глубоким баритоном.
— Совершенно верно, — ответила миссис Форсайт, чуть не свернувшая шею при попытке окинуть взглядом его широкие плечи. — Вы сейчас выглядите как мой Синий Кенгуру, — учтиво произнесла она, похлопав свою колымагу по раскаленному боку радиатора. — Весь выкипел.
— Синий Кенгуру? — странно растягивая слова, промолвил незнакомец. Он повесил плащ на дверь и платком вытер пот со лба.
— Я так его называю, — ответила миссис Форсайт, мучимая любопытством, откуда у молодого человека такой акцент. — Машинка что надо, работает как часы. Выжал педаль — рвет с места, как зверь. Поддал еще газу — тебе труба. Потом возвращаешься, ищешь потерявшуюся голову… У меня всегда при себе пузырек с клеем и пара подпорок, чтобы водружать голову на место. Без нее ведь — как без рук: есть нечем — так и помереть недолго, верно? А что вас заставило лезть на эту верхотуру?
Молодой человек молча протянул ей желтый конверт. Он внимательно оглядел миссис Форсайт с ног до головы, затем так же тщательно изучил ее машину. Лицо его было непроницаемо, только в глазах плясали чертики.
— Что это — телеграмма? Хорошо, давайте, я передам дочери — она наверху. Заходите, не стесняйтесь. Хотите выпить чего-нибудь холодненького? Жара такая, что и Колумбу не снилось, когда он открывал Америку. Что это вы затеяли — не смейте вытирать ноги! Когда приглашаешь зайти в дом мужчину, приглашаешь и пыль с его сапог. Чего вам стесняться — честно заработанной грязи? Как вы заметили, у нас тут персидских ковров не водится… Собак боитесь?
Молодой человек рассмеялся.
— Обычно мне удавалось найти с ними общий язык, мадам.
Миссис Форсайт собралась было предупредить незнакомца, чтобы не шутил так, ибо в этом доме его могут понять буквально, — но вовремя спохватилась.
— Садитесь, — указала она незнакомцу на стул. Наполнив бокал пенящимся пивом, она передала его молодому человеку. — Пойду позову дочь, чтобы расписалась в получении.
Молодой человек на секунду оторвался от бокала, как будто собирался что-то возразить, но матери Алистер уже и след простыл. Что-то во всей этой сцене развеселило гостя, и он, отряхнув пену со рта, громко рассмеялся.
Услышав смех, миссис Форсайт хмыкнула, покачала головой и направилась к кабинету дочери.
— Алистер!
-..Крошка, перестань талдычить мне про вязкость вольфрама. Ты сам все знаешь. А против фактов не пойдешь. Думаю, я понимаю, к чему ты меня подталкиваешь, и отвечу тебе ясно и твердо: это невозможно. Не представляю себе, с помощью какого оборудования это можно сделать. Вот подожди пару-тройку лет, когда у меня появится собственная атомная электростанция, тогда и поговорим, а пока…
— Алистер!
-..ничего подобного в мире не существует… Что? Мама, это ты?
— Тебе телеграмма.
— Телеграмма? От кого же?
— Видишь ли, мои способности в телепатии составляют десятые доли процента от способностей этого пса-экстрасенса. Короче, я ее не читала.
— Мамочка, но это глупо. Что тебе стоило самой… Ладно, давай ее сюда.
— Телеграмма внизу, у юного античного дискобола, принесшего ее тебе. Ни у кого на свете, — добавила миссис Форсайт, закатив глаза, — не может быть такого загара при таком цвете волос.
— Мама, о чем ты?
— Спускайся вниз расписаться в получении, сама увидишь. А увидишь ты воплощение своей девичьей мечты — златовласую голову принца, всю в пивной пене и поте, разгоряченную и запылившуюся от благородных попыток добраться сюда без помощи крючьев и альпенштока, движимую лишь зовом сердца и упованиями работников почтовой компании «Вестерн Юн ион».
— Моя девичья мечта — это вольфрамовое литье, — ответила Алистер с оттенком раздражения. Со вздохом отложив в сторону лист с расчетами и карандаш, она приказала Крошке:
— Оставайся здесь. Я только разоблачу новый заговор матушки, цель которого — отдать мой рыжий скальп очередному охотнику за невестами, — и тут же вернусь. — Она задержалась у дверей кабинета. — А ты, мамочка, разве не останешься здесь, наверху?
— Убери волосы с лица, — мрачно отрезала миссис Форсайт. — Чтобы я пропустила это сказочное зрелище? Да ни за что! И, пожалуйста, не вытрющивайся перед молодым человеком — ты знаешь, я нахожу это вульгарным.
Пока Алистер спускалась по ступеням и шла по коридору к кухне, мать семенила следом, постоянно что-то поправляя то в прическе дочери, то в ее туалете. Кончилось это тем, что они столкнулись в дверях, пытаясь одновременно войти в кухню. А, войдя, Алистер беззастенчиво принялась разглядывать гостя.
Посмотреть было на что! Вскочив со стула, молодой человек не успел даже стереть с губ клочья пены, его нижняя челюсть отвисла, а голова чуть откинулись назад, отчего глаза казались прищуренными, как от яркого света. Все участники этой сцены в кухне на мгновение застыли, как на стоп-кадре.
— Так, — первой опомнилась миссис Форсайт, — поздравляю тебя, милочка. Ты разбила ему сердце. Ну а вы что поникли? Выше нос, грудь колесом!
— Смиренно прошу меня простить, — смог только вымолвить молодой человек. Создавалось впечатление, что он сам себя не слышит.
Взяв себя в руки, Алистер сказала:
— Мама, ты опять за свое.
Она двинулась к столу, чтобы взять телеграмму, и от зоркого глаза миссис Форсайт не укрылось, что дочери пришлось приложить немалые усилия, чтобы ступать твердо. Что было причиной — неуверенность, раздражение или какие-то иные биохимические процессы, выяснится позже, пока же мать в полной мере наслаждалась зрелищем, в котором участвовала ее дочь.
— Не уходите, — попросила Алистер молодого человека. — Может быть, я сразу же набросаю ответ.
Гость завороженно кивнул. Вид у него был совершенно обалделый. Он все еще не мог прийти в себя после того, как увидел Алистер, что уже не раз случалось прежде с другими молодыми людьми. Но как только девушка развернула телеграмму, на губах незнакомца заиграла лукавая улыбка.
— Нет, мама, ты только послушай!
ПРИБЫЛ УТРОМ НАДЕЮСЬ ВАС УВИДЕТЬ ТЧК СТАРЫЙ ДЕББИЛ ПОГИБ РЕЗУЛЬТАТЕ НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ ЗПТ НО ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ВСПОМНИЛ ВСЕ ТЧК НОВАЯ ИНФОРМАЦИЯ РАЗРЕШИТ НАШУ ЗАГАДКУ ИЛИ ОКОНЧАТЕЛЬНО ВСЕ ЗАПУТАЕТ ТЧК НЕ ЗНАЮ ЧТО И ДУМАТЬ ТЧК
АЛЕК— Сколько ему лет, твоему тропическому дикарю? — спросила миссис Форсайт.
— Мама, никакой он не дикарь. И вообще, откуда мне знать, сколько ему лет? Да и какое это имеет отношение к делу… Может, он моих лет, а может — немного старше.
Алистер подняла голову. Глаза се неестественно сияли.
— Соперник не на жизнь, а на смерть, — миссис Форсайт сочувственно поглядела на посыльного. — Не повезло вам — надо ж случиться такому совпадению!
— Я… — начал было молодой человек.
— Он, мама, у нас же ничего не готово! Как ты думаешь, мы могли бы пригласить его остановиться у нас? Где же мое зеленое платье с… а, да ты же его еще не видела!
— Сдается мне, ваша переписка касалась не только умного пса, — с загадочной улыбкой произнесла миссис Форсайт.
— Мама, ну сколько можно? Это… так важно. Понимаешь, Алек… он… Мама кивнула.
— Важнее, чем ты думаешь. Именно это я и хотела сказать.
Молодой человек снова попытался встрять в разговор:
— Я…
Алистер обернулась к нему.
— Пожалуйста, не думайте, что попали в сумасшедший дом. Мне очень жаль, что вам пришлось забираться так высоко.
Она подошла к буфету и достала из сахарницы двадцатицентовую монетку. Молодой человек принял чаевые с подчеркнутой торжественностью.
— Благодарю вас, мэм. Клянусь, я сохраню эту монету до конца дней моих.
— Да вы… Что?
Незнакомец церемонно выпрямился.
— Я очень ценю ваше гостеприимство, миссис Форсайт. К сожалению, я знаю ваше имя, а вы мое — нет, и пора исправить это недоразумение. — С этими словами он вложил два пальца в рот и свистнул что было сил.
— Крошка! — взревел он. — Ко мне, собачка! Меня тут не признают!
Ответом ему был не менее громогласный рев, и Крошка кубарем слетел с лестницы, неуклюже поскользнулся на линолиуме, но псе же устоял на ногах, развернулся и с ходу врезался в молодого человека.
— Ах ты моя собачина, — счастливо бормотал он, возясь с догом, — ты тут, значит, дам ублажаешь. Глупое животное!
Но ты ведь рад мне, правда? Рад?
Переведя взгляд на ошарашенных женщин, молодой человек широко улыбнулся.
— Прошу прощения, — наконец произнес он, потрепав Крошку за уши, оттолкнул его и затем вновь притянул к себе. Поверьте, как только я встретил миссис Форсайт, мне и словечка вставить не удалось. А потом я и вовсе лишился дара речи. Зовут меня Алек, а телеграмму я перехватил у настоящего посыльного глядя на ваш дом на горе, он уж очень тяжко вздыхал и вытирал пот со лба…
Алистер закрыла лицо руками и с губ ее слетело только протяжное «О-ой!».
Миссис Форсайт разобрал смех. После того как она вновь обрела дар речи, первыми ее словами были:
— А как ваша фамилия, молодой человек?
— Сандерсен, мэм.
— Мама, ну зачем тебе это?
— Хочу попробовать на слух, — ответила миссис Форсайт, и глаза ее странно сверкнули, — Александр Сандерсен. Звучит недурно. Алистер…
— Замолчи же! Неужели не стыдно?
— Я хотела только объявить, Алистер, что если ты и твой гость извините меня, то предпочла бы вернуться к своему вязанию.
И она направилась к двери.
Алистер перевела изумленный взгляд на Алека и крик-пула матери вслед:
— Как, мама, ты вяжешь? — Я? Да никогда в жизни не притрагивалась к спицам, детка. Увидимся позже.
Довольно хихикнув, миссис Форсайт вышла.
Чтобы разобраться во всех новостях, касавшихся Крошки, Алеку понадобилась почти неделя, благо рассказчица не скупилась на детали. А вот на то, чтобы объяснить все странности собачьего поведения, казалось, целой жизни не хватит. Может быть, причиной было и то, что стоило молодым людям остаться наедине, как время начинало нестись невиданными темпами.
Несколько раз по утрам Алек ездил вместе с Алистер в Нью-Йорк за покупками. Прежде он лишь однажды побывал в этом городе чудес, и Алистер доставляло немалое удовольствие чувствовать себя хозяйкой гигантского города и демонстрировать его диковины, как вываливают перед гостем содержимое шкатулки с драгоценностями. Потом Алек два дня не вылезал из дому, окончательно покорив сердце миссис Форсайт тем, что разобрал и починил коробку передач в Синем Кенгуру, а холодильник после его ремонта стал агрегатом, с которым мог справиться и ребенок. Финальную точку Алек поставил, укрепив осевший угол веранды.
Возобновились и занятия с Крошкой, теперь они стали более продолжительными и регулярными. В первый раз, когда к ним присоединился Алек, Крошке это не понравилось, но уже через полчаса он принял новые правила игры и успокоился. А потом, наоборот, все чаще прерывал Алистер и испытующе глядел на Алека. Хотя пес не мог читать его мыслей, он отлично схватывал все, что говорил его старый хозяин хозяйке новой. И со временем смирилась и Алистер, потому что так работать оказалось не в пример легче. Алек был не силен в теории, любимом коньке Алистер, зато у молодого человека оказался здравый практичный ум. Он принадлежал к тем самородкам, кто все схватывает на лету. Крошке явно нравилось работать с Алеком — во всяком случае, непроходимые тупики в их совместном продвижении к цели становились все реже. Алек обладал завидной способностью возвращаться назад и искать обходные пути, и так, шаг за шагом, они приближались к тому решению, в котором нуждался Крошка.
Со временем становилось ясно и то, почему он в нем так нуждался.
Ключом к разгадке послужил предсмертный рассказ старого Деббила. На основании его Алек построил гипотезу, объясняющую все странности в поведении собаки.
— Это случилось на заводике по переработке сахарного тростника. Деббил подозвал меня к лотку, по которому тростник загружается на конвейер. «Басса, сказал он мне, — эта штука опасная». И показал на катки, по которым двигался конвейер. У них такие зубья, которые захватывают полотно конвейера, — дюймов по десять каждый. Шестерни старые, но чертовски крепкие. А старику показалось, что одна из них расшатана. «Не обращай внимания, старый дурень», — отмахнулся я, но он не отставал: «Нет, басса, гляди — эта штука с зубьями опасная». И прежде чем я успел сообразить, что к чему, он открыл предохранительную решетку и засунул руку в каток по локоть! Руку ему отрезало, как бритвой… Простите меня за эти подробности, мисс Алистер.
— Нет, ничего… Продолжайте, — ответила девушка, уткнув лицо в платок.
— Так это и произошло. Старик Деббил был малость чокнутый, и его нелепая смерть это только подтвердила. Правда, он уже был стар, часто болел, и жизнь его уже так потрепала, что все усилия доктора Тетфорда оказались втуне. Однако вот что было самое странное: когда у постели умирающего собралась вся деревня, чтобы обсудить предстоящие поминки, Деббил неожиданно послал за мной. Когда я вошел к нему, лицо старика осветила неземная улыбка.
Пока Алек рассказывал, перед его глазами стояла глинобитная хижина с крышей из пальмовых листьев, освещенная газовой лампой, поставленной на стол у постели умирающего.
— Я спросил его: «Как ты себя чувствуешь, старина?». «Басса, считайте, что я уже мертв. Однако в голове у меня светло.» — «Что ты хотел мне сказать, Деббил?» — «Басса, люди правду говорят, что старый Деббил не помнит даже вкуса манго, съеденного час назад. Он не помнит дом, в котором отсутствовал три дня.» — «Не принимай всерьез, Деббил.» — «Нет, это правда, басса. Моя голова как дырявый горшок, но сейчас, басса, у меня в голове стоит только одна картина. Ты должен знать, басса, в тот день, когда я пошел посмотреть на трубу, в развалинах губернаторского дворца мне повстречался огромный джамби.»
— Джамби? — подала голос миссис Форсайт.
— Дух из местных, мэм. Островитяне страшно суеверны… Крошка! Чем ты недоволен, старина?
Крошка зарычал. Женщины переглянулись.
— Он не хочет, чтобы вы продолжали.
— Эй, Крошка, слушай меня внимательно. Мне необходимо, чтобы ты понял. Я твой друг. Я хочу помочь тебе, а ты поможешь — сам знаешь кому. Понятное дело, ему не нравится, когда об этой истории узнает все больше народу. Обещаю, что не скажу никому ни слова, пока не получу разрешения.
— Так как, Крошка?
Дог беспокойно ворчал, перебирая лапами и переводя взгляд с Алистер на Алека. Наконец из его могучей груди вырвался как бы звук согласия, и пес вопросительно посмотрел на миссис Форсайт.
— Ну нет, мама и я — одно целое, — решительно заявила Алистер. — У тебя нет выбора. — Она наклонилась вперед. Ты не умеешь говорить, но можешь показать, что хотел бы сказать или сделать. Думаю, если Алек расскажет нам все, мы быстрее поймем, что нам нужно, чтобы помочь тебе. Ясно?
Крошка долго смотрел на нее своими грустными глазами, потом глубоко вздохнул и улегся, положив голову на лапы и уставившись на Алека.
— Кажется, разрешение получено, — объявила миссис Форсайт. — И должна заметить, во многом тут заслуга моей дочери, которая находит, что вы очень милый молодой человек.
— Мама!
— Нет, вы только посмотрите — они оба покраснели! — торжествующе констатировала миссис Форсайт.
— Продолжайте, Алек, — попросила Алистер, отведя взгляд.
— Спасибо. Так вот, старик Деббил поведал мне совершенно фантастическую историю о том, что произошло в развалинах. Им там повстречалось чудовище настолько отвратительное, что можно было окочуриться от одного его вида. Однако старик настаивал, что от чудища исходила какая-то волна доброты и покоя, и Деббил совсем не испугался. «Он был такой мокрый, басса, навроде слизняка, а глаза его сверкали и бешено вращались, но старик Деббил стоял счастливым, как невеста перед алтарем, и ни чуточку не боялся». Мне показалось, что старик, как всегда, заговаривается, — то, что он чокнутый, было известно всем, — но самым странным было то, кик он все это рассказывал. Он ни разу не запнулся, не потерял нить, и речь его звучала на редкость убедительно.
Далее он рассказал, что Крошка подбежал к чудовищу, а оно обволокло пса, накрыло, будто океанская волна. Крошка исчез из виду, а старый Деббил врос в землю, как соляной столб, не ощущая ни страха, ни времени, и не испытывая желания бежать без оглядки. Его даже не очень удивила та штуковина, которую он заметил в зарослях кустарника.
Из слов Деббила выходило, что там была спрятана целая подводная лодка размером с усадьбу, без окон и дверей, если не считать маленького окошка на носу.
А когда солнце склонилось к закату, по телу чудовища прошла дрожь и оно, снова как волна, откатилось, выпустив из себя Крошку. Пес подошел к Деббилу и застыл чуть поодаль. Чудовище снова исказилось судорогой, как будто прилагало все силы, чтобы что-то сказать, да никак не получалось. И тут в голове у Деббила возникло облако, и из него раздался голос: «Никому ни слова, слышишь никому». — «Он велел мне забыть обо всем, что я увидел, басса. Велел уходить и все забыть, басса». Но прежде чем уйти, Деббил успел заметить, как чудовище бездыханным упало на землю — как будто истратило последние силы на эти слова. «С тех пор облако не покидало мою бедную голову, басса. А теперь, когда я умер, облако куда-то делось, и Деббил все вспомнил».
Алек откинулся назад.
— Вот такая история. Получается, что все случилось полтора года назад прямо перед тем, как в поведении Крошки проявились первые странности.
Он глубоко вздохнул и посмотрел на женщин.
— Может быть, не стоило доверять предсмертному бреду полупомешанного старика. Но самому Деббилу никогда бы такое не придумать. После похорон я отправился к развалинам губернаторского дворца и ничего там не обнаружил, если не считать примятую площадку в зарослях кустарника, диаметром футов в сто. Вот и все. Можете считать это бреднями суеверного неграмотного старика, который к тому же был при смерти.
В кухне повисло долгое молчание. Тишину разорвал голос Алистер:
— Значит, это вовсе не Крошка. А кто-то… что-то вне Крошки. — Она пристально поглядела на пса, и ее зрачки расширились. — Но я ничего не имею против.
— Старик Деббил тоже не имел, — отозвался Алек.
— Ну что вы тут заладили! — вмешалась миссис Форсайт. — Молчите. Сейчас говорить буду я. Конечно, легче всего придумать версию, в которую хорошо втискиваются факты, однако нас губит наш рассудок, и мы никак не можем собраться с духом и взглянуть правде в глаза. Все, что не противоречит фактам, мы отбрасываем, как слишком невероятное.
— Точно, — усмехнулся Алек. — Может быть, мы выслушаем вашу версию?
— Дурачок, — пробормотала Алистер.
— Не груби, детка. Извольте, Алек, вот вам моя версия. Я совершенно уверена, что наш Господь в неизъяснимой мудрости своей решил, что от Алистер не выйдет проку и она никогда не возьмется за ум. А потому, отлично понимая, что единственное, что откроет ей глаза, — это некое квазинаучное чудо, он и придумал…
— Знаешь, мама, — ледяным тоном отчеканила Алистер, — в один прекрасный день я положу конец и твоей разговорчивости, и твоим шуточкам.
Миссис Форсайт ответила ей улыбкой:
— Отчего ж не пошутить, дитятко мое? Самое время для шуток. Терпеть не могу, когда серьезные люди делают серьезные лица просто оттого, что бояться заглянуть правде в глаза. А как вы считаете, Алек?
Алек задумчиво почесал за ухом и сказал:
— Я бы предпочел оставить решение проблемы за Крошкой. В конце концов это его дело. Мы же будем продолжать наши исследования, держа в уме то, что сейчас услышали.
И тут, к их изумлению. Крошка подбежал к Алеку и лизнул его руку.
Развязка наступила спустя полтора месяца. (Он действительно вынужден был задержаться на полтора месяца — даже дольше. Ему пришлось призвать на помощь все свое воображение, чтобы найти себе в Нью-Йорке кучу неотложных дел в области торговли недвижимостью, которыми и объяснялось затянувшееся пребывание в доме Алистер. А по истечении шести недель он стал в этом доме своим, и нужда в подобных увертках сама собой отпала.) Для того чтобы облегчить общение с Крошкой, Алек изобрел специальный код, объяснив женщинам: «Посмотрите на бедного пса. Сидит он, как муха на стене, все слышит и все понимает, а сказать ничего не может. Представляете, каково ему?». Особенно хорошо представила себе это миссис Форсайт — и целых четыре дня никто в доме не занимался ничем иным, кроме составления кода. Сначала мелькнула мысль сшить специальную перчатку с привязанным карандашом, которую можно было бы надевать Крошке на лапу, но от идеи быстро отказались. Кроме всего прочего, пес ведь не понимал написанного, если только об этом же не подумала Алистер…
Наконец Алек изобрел довольно простую систему. Для начала он вырезал из дерева три фигурки — квадрат, круг и треугольник. Круг означал утверждение, квадрат — отрицание; выбором треугольника Крошка просил повторить вопрос или сменить тему. Оказалось, что с помощью всего трех фигур пес может передавать или принимать уйму информации. Происходило это следующим образом: как только определялась тема очередного занятия. Крошка усаживался между кругом и квадратом, чтобы одним поворотом головы отвечать «да» или «нет». С тяжкими изнуряющими беседами с бесконечными повторами и смысловыми тупиками было покончено.
Отныне разговоры протекали примерно так:
— Крошка, можно задать тебе вопрос? Надеюсь, он не покажется тебе чересчур личным. Ты разрешишь? — Это был, конечно, Алек, всегда предельно вежливый с собаками, ибо признавал за ними врожденную гордость.
«Да», — отвечал Крошка, мотнув головой в сторону круга — Скажи, правда ли, что ты, собака, — лишь посредник в нашем разговоре?
Крошка тянулся в сторону треугольника. «Нет».
— Хочешь сменить тему?
После некоторого замешательства Крошка все-таки возвращался к квадрату. «Нет».
В разговор вмешивалась Алистер:
— Он явно чего-то хочет попросить, прежде чем продолжит разговор. Это так, Крошка?
«Да». Миссис Форсайт:
— Он уже пообедал и не курит. Остается одно — он просит нас сохранить тайну.
«Да».
— Отлично. Нет, Алек, ты все-таки молодчина, — сказала Алистер. — Мама, перестань же хихикать. Я только хотела…
— Ты уже все сказала, дочка. Больших разъяснений мужчинам и не требуется.
— Благодарю вас, мэм, — серьезно сказал Алек, и в глазах его загорелись знакомые искорки. Затем он снова обратился к псу. — Hу, так кто же ты, Крошка? Суперпес?
«Нет».
— А кто?.. Нет, на это он не ответит. Хорошо, пойдем другим путем. Деббил рассказал правду?
«Да».
— Так! — все возбужденно переглянулись. — И где же оно, это… чудовище? Осталось на Сан-Круа?
— Нет».
— Здесь?
«Да».
— Ты хочешь сказать — в этой комнате, в доме?
«Нет».
— Где-то поблизости?
«Да».
— Как же нам узнать, где оно — не перебирать же все по порядку? задумался Алек.
— Придумала! — воскликнула миссис Форсайт. — Судя по рассказу Деббила, эта «субмарина» была немаленькой.
— Совершенно верно, мэм.
— Отлично. Крошка, а его… это, корабль… он тоже находится поблизости? «Да». Миссис Форсайт развела руками.
— Теперь все ясно. Поблизости есть только одно место, где может спрятаться махина таких размеров. — И она торжествующе указала на западную стену дома.
— Река! — догадалась и Алистер. — Верно, Крошка?
«Да».
Подтвердив это. Крошка тут же подошел к треугольнику.
— Подожди, — сказал Алек. — Прости, ради Бога, Крошка. Если можно, еще один вопрос. Вскоре после того, как ты перебрался в Нью-Йорк, случилась эта история с компасами, вдруг указавшими на запад. Это было как-то связано с его кораблем?
«Да».
— Он двигался во воде? «Нет».
— Это уж чистой воды научная фантастика! — заявила Алистер. — Алек, в ваших тропиках водится, научная фантастика?
— Встречается, мисс Алистер, но не так, чтобы часто. Однако и я кое-что успел прочесть, и космический корабль вполне заменил мне в детстве Сказки Матушки Гусыни. Правда, я не встречал ничего похожего на наш случай. Во всех читанных мной рассказах космические чудовища прилетали на Землю с единственной целью — убивать и завоевывать. А наш гость, мне кажется, — почему, впрочем, не знаю, — совсем не из той компании. Он излучает какую-то доброту.
— Даже я это ощущаю, — задумчиво произнесла миссис Форсайт. — Мне все время кажется, что вокруг нас витает какое-то защитное облако. Ты чувствуешь, Алистер?
— И давно, — убежденно ответила дочь. Она бросила долгий взгляд на дога. Непонятно только, почему он… оно не желает нам показаться. Почему оно общается с нами лишь с моей помощью? И почему именно я?
— Думаю, главное обстоятельство — ваше тесное знакомство с металлургией. А вот почему оно ни разу не показалось, не знаю. Видимо, у него есть веские причины.
Так день за днем по крупице они добывали и передавали чудовищу информацию. Многое еще оставалось тайной, но, как ни странно, необходимости в перекрестных допросах Кротки больше не возникало. В их общении воцарилась, наконец, атмосфера доверия и доброжелательства, и задавать вопросы казалось не только излишне, но и нетактично.
День сменял день, неделя неделю, и в умелых руках Алека стал обретать форму некий чертеж. На вид это была отливка, причем несложная, однако внутри оказались переборки и камера. Судя по всему, в последней должен был находиться графитовый стержень. Никаких других отверстий, кроме того, что служил для ввода стержня, в камере предусмотрено не было; сам же стержень предполагался вращающимся, хотя что должно было приводить его в движение, вызывало жаркие споры.
— К чему здесь переборки? — вздыхала Алистер, взлохмачивая свои огненные волосы. — А графит? И при чем здесь вольфрам, скажите на милость?
Алек долго изучал чертеж и вдруг стукнул себя по лбу.
— Кротка! Каков уровень радиации в камере? Там горячо?
«Да».
— Вот в чем дело, — удовлетворенно произнес Алек. — Вольфрам нужен как защита от излучения. А отливка — для обеспечения надежной изоляции. Переборки превращают прибор в разрезе — в меандр. Видишь на стержне диски между перегородками?
— Да, но отверстие-то единственное… Не понимаю, как мы сможем отлить такое сооружение из вольфрама! Может, для чудовища это плевое дело, но не для нас! Правда, можно подыскать нужный флюс и достичь достаточной мощности, но надеяться на это просто глупо. Никто сейчас не умеет отливать вольфрам.
— И никто не строит космических кораблей. Но ведь должен быть какой-то выход!
— Не при наших возможностях и не с вольфрамом, — отрезала Алистер. — По Крошке выходит, что это так же просто, как нам зайти в кондитерскую и заказать свадебный торт.
— Интересное сравнение!
— Алек, и ты тоже! Мало мне мамы? — Однако Алистер улыбнулась, произнеся это. — Но вернемся к отливке. Мне кажется, ситуация следующая. Наш таинственный друг напоминает радиолюбителя, который отлично разбирается в приемниках, знаком с их устройством и принципами работы. Но у него перегорела лампа, а купить новую негде. Остается одно — сделать новую лампу. По-моему, чудовище именно это я пытается сделать. Правда, Крошка? Твоему другу действительно нужна деталь, принцип действия которой он понимает, а сделать ее сам не может?
«Да».
— И ему просто необходимо достать ее здесь, на Земле? «Да».
— А что за неполадки? — спросил Алек. — Не может набрать космической скорости?
Крошка заколебался и в конце концов повернулся к треугольнику.
— Он или не хочет отвечать, или вопрос не по существу, — сказала Алистер. — Но это не главное. У нас сейчас одна проблема — отливка. Она невозможна. Насколько я знаю, никто на планете нам не поможет. Думаю, что не ошибаюсь. Крошка, это может быть только вольфрам?
«Да».
— Для чего он нужен? Для защиты от радиации? — спросил Алек. «Да».
— Можно его чем-то заменить? — обернулся Алек к Алистер.
Она размышляла, глядя на чертеж.
— Можно, — задумчиво произнесла Алистер. Крошка неотрывно следил за ней. Его даже передернуло, когда она наконец произнесла, пожав плечами:
— Однако чтобы достичь такого же эффекта, нужен слой других изоляторов, причем намного более толстый. Например, слой свинца толщиной в ярд может обладать примерно такими же механическими свойствами, но сооружение получится слишком уж громоздким. Может быть, бериллий… — Стоило ей произнести слово, как Крошка резво подошел к квадрату, что означало решительное «нет».
— Сплавы? — спросил Алек.
— Крошка, есть ли подходящие сплавы? Снова треугольник. Алистер кивнула:
— Ты не знаешь, а я пока тоже ничего не могу придумать. Поговорю с доктором Ноулендом Может быть, он…
* * *
На следующий день Алек остался дома и в веселой перепалке с миссис Форсайт смастерил решетку для вьющегося винограда. Алистер вернулась к вечеру и с порога радостно объявила:
— Нашли! Нашли! — Она закружилась по комнате, — Алек! Крошка! Быстро сюда!
Все вместе они пулей влетели в кабинет. Так и не сняв шляпки — зеленой с оранжевым, в тон волосам, — она сгребла с полки четыре толстых тома, припевая:
— Золото и молибден, вот что нам нужно. Как, Крошка, подходит? Сплав золота с молибденом-III! Итак, слушай!
Она возбужденно принялась нести Крошке какую-то тарабарщину, в которой мелькали абсорбции, формулы с греческими буквами, цифры… — и у Алека голова пошла кругом. Он уселся в кресло, наблюдая за ними, но стараясь не вслушиваться Созерцание Алистер доставляло ему несказанное удовольствие.
Когда она, наконец, замолкла, Крошка отошел в угол и улегся, уставившись прямо перед собой.
— Вот это да! — восхищенно произнес Алек. — Вы только посмотрите, мисс Алистер, впервые Крошка над чем-то задумался.
— Ш-ш-ш, не мешай ему Если моя идея верна, а он раньше об этом не думал, то нужно время, чтобы все обмозговать. Мы ведь и представить себе не можем, понятиями какой фантастической науки он сейчас оперирует.
— Ага. Это как если бы мы совершили вынужденную посадку в бразильских джунглях и нам нужно сделать новый гидравлический цилиндр для шасси А тут выходит из чащи туземец и от чистого сердца предлагает нам кусок железного дерева, а нам остается решить, подходит оно или нет.
— Похоже, — прошептала Алистер. — Я… — Но ее прервал Крошка, неожиданно вскочивший на ноги. Пес подбежал к девушке и начал лизать ей руки, а потом даже положил ей лапы на плечи (что ему строго запрещалось) и наконец опрометью помчался к деревянному кругу, означавшему «да». При этом Крошкин хвост метался из стороны в сторону, как взбесившийся метроном.
Тут в кухне возникла миссис Форсайт и строго осведомилась:
— Что за гвалт? Кто это обучил Крошку ужимкам дервиша? Чем вы его напичкали? Молчите, я сама выясню… Неужели нашли? И что теперь — купите ему волшебную палочку?
— Да, мама, мы нашли! Сплав золота с молибденом. Мы сможем его отлить в нужную форму.
— Отлично, отлично, детка. Вы всю эту махину будете отливать? — Она указала на чертеж.
— Да, а что?
— Гм…
— Мама, можно спросить, что означает твой тон?
— Конечно, цыпленок. Ты бы лучше спросила, кто все это оплатит?
— А что такого? Это будет… Я… Ох! — Когда она наклонилась над чертежом, голос ее поник. Алек подошел поближе и заглянул ей за плечо: Алистер быстро делала подсчеты в углу чертежа. Закончив, она еще раз охнула и бессильно осела на стул.
— Сколько? — спросил Алек.
— Я составлю точную смету к утру, — тихо ответила она. — У меня уйма друзей. Может быть, мне удастся достать все это подешевле. — Она в отчаянии смотрела на Крошку. Подойдя к ней, он положил голову ей на колени, а она потрепала его за уши. — Не бойся, мы тебя в беде не оставим, — прошептала она.
* * *
Как и обещано, смета была составлена к следующему утру. Требовалось всего-то немногим более тринадцати тысяч долларов.
Алек и Алистер тупо посмотрели друг на друга, затем на собаку.
— Может быть, ты знаешь, где нам достать такую кучу денег? — спросила Алистер, словно надеясь, что Крошка тут же вытащит из-под подмышки туго набитый бумажник.
Крошка взвизгнул, лизнул ей руку, затем перевел взгляд на Алека и снова улегся на полу.
— Что же нам делать? — произнес Алек в пространство.
— Всем отправиться на кухню и перекусить, — решительно заявила миссис Форсайт, направившись к двери. Молодые люди только было собрались последовать за нею, как на пути у них возник Крошка. Он явно не желал давать дорогу, повизгивал, и даже тихонько залаял, когда они приблизились к нему.
— Ш-ш-ш! Крошка, что с тобой? Ты хочешь, чтобы мы задержались?
— Кто здесь хозяин? — поинтересовалась миссис Форсайт.
— Он, — просто ответил Алек, и никто не возразил. Они снова уселись миссис Форсайт на диван, Алистер за рабочий стол, а Алек — за кульман. Однако Крошке такое расположение пришлось не по нраву: он взволнованно метался между всеми троими, подбегал к Алеку, толкал его, затем несся к Алистер и, осторожно взяв зубами кисть ее руки, пытался тянуть девушку к Алеку.
— Что это значит, старина?
— По-моему, он хочет вас переженить, — осталась верна себе миссис Форсайт.
— Мама, опять ты за свое, — сказала Алистер, краснея. — Он просто хочет, чтобы мы с Алеком поменялись местами. И всего-то.
— Точно, — согласился Алек и пересел на диван к миссис Форсайт. Алистер уселась за кульман, а Крошка пристроился рядом, мордой указывая на стопку бумаги. Алистер с интересом посмотрела на дога и взяла верхний лист, после чего Крошка носом пододвинул к ней карандаш.
Все замерли в ожидании. Никто не произнес ни слова — да и не пытался. Напряжение нарастало. Крошка застыл посреди комнаты, глаза его блестели, и когда у него, наконец, подкосились ноги, никто даже не шелохнулся.
Алистер медленно подняла карандаш. Алеку показалось, что она движется как бы в полусне — так слепой ощупывает возникшую перед ним стену. Карандаш медленно, судорожными движениями добрался до верха листа и застыл там, при этом лицо девушки оставалось совершенно бесстрастным.
Что произошло потом, никто из них позднее не смог бы описать. С их глазами случилось то же, что чуть раньше — с голосами. Они все видели, но не отдавали себе отчета, что видят. Тем временем карандаш в руке Алистер снова начал двигаться. Ясно, что команды получал непосредственно ее мозг, а руки только выполняли приказы. Карандаш двигался все быстрее, и на листе бумаги появилось то, что впоследствии получило название «Формулы Форсайт».
Тогда никто, разумеется, не подозревал о шуме, который эти формулы вызовут в научном мире, о миллионе слов, которые будут написаны по поводу удивительного открытия, удивительного вдвойне, если учесть, что у девушки, открывшей их, просто не могло быть достаточных математических знаний, чтобы их вывести. Вначале формулы вообще никто не понял, а позже в них полностью разобрались лишь считанные умы на Земле. Алистер в их число не входила.
Ближе всего к сущности ее открытия подошел автор одной из статей, опубликованной в популярном журнале. Вот что он написал:
«Формулы Форсайт, о которых воскресные приложения пишут как о законах «соединения чего-то с ничем», а также схемы, непосредственно из этих формул вытекающие, мало что скажут человеку с улицы. Ясно, однако, что перед нами принцип действия некоего прибора, источника энергии — да такого, что если когда-либо нам удастся его построить, современные атомные станции немедленно повторят судьбу газовых горелок.
Можно сказать, что источник энергии скрыт в оболочке, поглощающей нейтроны. У этой оболочки есть внешний и внутренний слои, а внутри у нее помещается стержень. Вероятнее всего, прибор помещен во вращающееся магнитное поле, с которым взаимодействует источник энергии. Вращаясь, слои оболочки приводят в движение стержень. Если не будет доказана некорректность математических формул, — а нам представляется, что это пока никому не удалось, несмотря на всю неортодоксальность приведенного математического аппарата, — то можно сделать по крайней мере один парадоксальный вывод. Именно, что возникающий эффект взаимодействия вращающегося поля и двух концентрических сфер, а также стержня не зависит от нагрузки. Иначе говоря, если магнитное поле вращается со скоростью 3000 оборотов в минуту, то и стержень будет вращаться с той же скоростью. Даже если мощность, которую пришлось затратить на вращение магнитного поля, составляет 1/16 л.с., выходная мощность этого устройства достигнет 10000 л.с.
На первый взгляд, этого не может быть. Хотя подобный эффект не более невероятен, чем 15 ватт энергии, перетекающей в антенну радиостанции, тогда как на входе тоже вроде бы ничего не поступает. Вся загадка таится в этих самых вращающихся сферах — слоях оболочки. Создается впечатление, что им присуща энергия, как пару — способность к расширению. И, как показал Рейнхардт в своей работе «Использование символа бета в Формулах Форсайт», эти сферы представляют собой ту самую концентрацию стабильной «чистой энергии», о которой человечество не могло и мечтать в самых смелых фантазиях. Сумеем ли мы когда-нибудь построить такие двигатели или пет, нельзя отрицать того, что, каким бы загадочным путем не достались нам эти знания, Формулы Форсайт стали эпохальным даром сразу нескольким наукам, включая, если уж на то пошло, и таинства философии».
…После того как все кончилось, и формулы разместились на листе бумаги, страшное напряжение сразу прошло. Три человека сидели в блаженном оцепенении, а собака замертво распростерлась на полу. Первой пришла в себя миссис Форсайт. Она неожиданно резво вскочила на ноги.
— Ну вот и все, — произнесла она магические слова, снявшие колдовское заклятие. Все вернулось в норму. Не осталось ни страха, ни тревожных ощущений. Они стояли, в изумлении глядя на исписанный лист.
— Ничего не понимаю, — пробормотала Алистер, предваряя лавину вопросов. Алек! А как же отливка? Мы должны ее сделать. Чего бы это нам ни стоило.
— Разве я против? — сказал Алек. — Но почему мы? Алистер жестом указала на кульман.
— Потому что нам подарили Это.
— И не говори! — вмешалась миссис Форсайт. — А что это такое?
Алистер прижала ладони к вискам, как будто собираясь с мыслями, и лицо ее приняло отсутствующее выражение. Вид ее, как и весь предшествующий эпизод, беспокоил Алека. Она была сейчас где-то далеко, в другом месте, и он понимал: что бы ни случилось, ему туда путь заказан. Навсегда.
Наконец Алистер обрела дар речи.
— Он… говорил со мной — вы ведь знаете, да? Так было, или мне только показалось? Алек, мама?
— Я тебе верю, цыпленок, — произнесла миссис Форсайт неожиданно мягким тоном. — Что ты хотела сказать?
— Мне кажется, я могу сформулировать только самую суть. Все подробно я пересказать не в силах. Так вот, все дело в том, что он не может отплатить нам за помощь ничем материальным. В его корабле каждая мелочь предельно функциональна, и ему нечего нам предложить взамен. Но он зато дарит нам нечто более ценное… — Ее голос оборвался. Казалось, она к чему-то прислушивается внутри себя. — Ценное во многих отношениях. Новую науку, или новый научный подход. Новые инструменты, новую математику.
— Так что же это в конце концов? И как оно поможет нам собрать денег на отливку? — спросила миссис Форсайт.
— Сейчас никак, — уверенно ответила Алистер. — Дар этот слишком велик, мы сейчас даже не в состоянии представить себе его истинной величины. Но что толку спорить, мама? Неужели непонятно, что глупо было бы ожидать от него каких-нибудь готовых приборов! У нас отсутствуют их технология, материалы, оборудование. Мы просто не в состоянии построить ни одну из их машин, что бы он нам ни предложил. Поэтому он сделал единственное, что оставалось в данной ситуации: дал нам новую науку и методы, с помощью которых мы сможем ее понять.
— Все верно, — согласился Алек. — Я это почувствовал, и я ему верю. А вы, мэм?
— О чем речь? Мне кажется, он… как все люди. Ему ведомо и чувство юмора, и чувство справедливости, — твердо сказала миссис Форсайт. — Что ж, пораскинем мозгами. В любом случае нужно искать деньги. А как же иначе? По крайней мере, будет что вспоминать до конца дней своих.
И они задумались.
* * *
Вот какое письмо было получено спустя два месяца на острове Сан-Круа:
«Здравствуй, ягненочек!
Не падай в обморок. Все кончено.
Отливка прибыла. В этот момент мне тебя особенно не хватало, но ведь тебе надо было ехать — и я даже была рада твоему отъезду! Как бы то ни было, я все выполнила, как было ведено — тобой и Крошкой. Те люди, которые дали мне лодку и согласились меня отвезти, видно, решили, что я выжила из ума, — и даже не старались это скрыть. Представь себе, как только мы выплыли на середину реки и Крошка начал фыркать и повизгивать, давая понять, что это то самое место, я велела им выбросить отливку за борт, а они ни в какую. Настаивали, чтобы я открыла ящик и показала, что там. Переубедить их было невозможно, они упрямо твердили, что не хотят участвовать ни в каких темных делишках. Ты меня знаешь, когда на меня давят, я становлюсь неуступчивой, но в данном случае пришлось пойти на попятный: они ведь всерьез полагали, что в ящике спрятан труп! Но, увидев отливку, они настолько обалдели, что я едва удержалась от искушения обломать зонтик об их глупые головы и расхохоталась. Тогда один из них прямо заявил мне в лицо, что я спятила.
Но, худо-бедно, однако отливка все-таки отправилась на дно реки. Только брызги полетели. И ты знаешь, как только это произошло, меня охватило приятнейшее чувство. Лучше всего описать его, как полное удовлетворение, благодарность и уж не знаю, что еще. Мне никогда не было так хорошо, вот и все. Ты бы видела в этот момент Крошку — он весь дрожал и, мне кажется, испытывал те же ощущения, что и я. По-моему, его переполняло чувство глубокой благодарности, и он выражал его именно так. Словом, можешь быть спокойна чудовище Крошки получило то, что просило.
Но это еще не все. Расплатившись с лодочниками, я поднялась на берег и готова была отправиться домой, но что-то меня остановило. Я, словно в наваждении, подошла к самой кромке воды и стала ждать.
Был ранний вечер, кругом царила полная тишина, а я стояла на берегу, подчиняясь чьему-то мысленному приказу. У меня и мысли не возникало ослушаться его. Я уселась на траву и глядела на водную гладь. Вокруг ни души, моя лодка уже уплыла, и единственное, на чем задерживался взгляд, была шикарная круизная яхта, стоявшая на приколе в нескольких ярдах от меня. Тишина стояла такая, что я могла расслышать даже топот детских ножек на палубе яхты — я хорошо помню, что там играла маленькая девочка.
Внезапно я увидела что-то в воде. Вероятно, следовало бы испугаться по случаю, однако никакого страха не было. Не могу тебе описать внешний вид того, что на мгновение показалось из воды. Представь себе нечто серое, огромное, сверкающее и совершенно бесформенное. От него и исходило то ощущение спокойствия и защищенности, о котором мы уже знаем. Оно смотрело на меня именно смотрело, я поняла это еще до того, как увидела его единственный глаз с бешено вращающимся зрачком. Нет, не знаю, как тебе это описать! Хотела бы я иметь хоть чуточку писательского таланта! Знаю, что по человеческим меркам оно выглядело отвратительным — дальше некуда. Если это и было то самое чудовище, которое стояло за Крошкой, то мне понятно, почему он боялся показаться нам на глаза. Но оно ошибалось — потому что я явственно ощущала исходившую от него доброту.
И оно мне подмигнуло. Не моргнуло, а именно подмигнуло — после чего все мгновенно и произошло.
Чудовище исчезло, и тотчас же вода возле яхты взбурлила. Что-то серое и мокрое высунулось из воды, и я почему-то сразу догадалась, что оно тянется к играющей на палубе девочке. Кнопка, годика три, не больше. И такая же рыженькая, как ты. И тут чудовище легонько так шлепнуло девочку пониже спины, отчего та свалилась в воду.
Представляешь? Все это происходило на моих глазах, а я сидела, смотрела и даже рта не раскрыла. По-моему, нет ничего хорошего в том, что ребенок падает с палубы в реку. Однако в тот момент мне казалось, что в этом нет ничего плохого!
Короче, прежде чем я разобралась в своих впечатлениях, Крошка, подобно мохнатой пуле, рванул в воду. Кстати, меня всегда интриговали его огромные лапы; теперь я знаю, зачем они — это ж не лапы, а весла! За два могучих гребка он достиг барахтавшейся в воде малышки, схватил ее за шиворот зубами и поволок ко мне. Алистер, ни одна живая душа не видела, как малышка оказалась в воде, кроме меня. Но то, что она упала за борт, увидел один человек. Он тут же выскочил на палубу, принялся бегать и отдавать приказания. Но к тому времени как спустили резиновую лодку, Крошка уже вытащил малышку на берег. Та, кстати, даже не успела как следует испугаться — вероятно, решила, что это какая-то забавная игра! Чудо, а не ребенок.
Так вот, этот мужчина нашел нас, глаза его были полны слез, а сердце благодарности, и он немедленно пожелал озолотить Крошку или сделать что-нибудь в этом роде. И тут он заметил меня. «Это ваша собака?» — спросил он. Я ответила, что хозяйка — моя дочь, в настоящее время проводящая свой медовый месяц на острове Сан-Круа. И прежде чем я успела его остановить, он вытащил чековую книжку и что-то там нацарапал ручкой. Он объяснил, что хорошо знает таких людей, как я, и понимает, что лично для себя я ничего не приму. Однако попросил меня принять от него подарок для моей дочери. В письме ты найдешь чек. Почему он написал сумму в тринадцать тысяч, я не знаю. Во всяком случае, деньги тебе пригодятся, а поскольку мы-то знаем, что деньги нам, в сущности, возвращает Крошкино чудовище, я полагаю, ты можешь их принять. Мне также хочется кое в чем покаяться: это была моя идея — предоставить Алеку раздобывать деньги на отливку. Конечно, он истратил почти все свои сбережения и даже заложил дом, но я считала, что, когда он станет членом нашей семьи, ты как-нибудь поможешь ему заработать эти деньги. Правда, иногда наблюдая за тобой, я стала сомневаться в том, стоило ли тратить такие усилия, чтобы вас поженить.
Итак, я думаю, что история с Крошкиным чудовищем завершилась. Конечно, ряд вопросов до сих пор остается без ответов, но мне кажется, кое в чем мы никогда не разберемся. О многом я могу лишь догадываться. Например, почему чудовище установило контакт сначала с Крошкой. Видимо, с человеком ему это сделать было бы гораздо труднее, а собаки более приспособлены для телепатического обмена, хотя и не понимают многое из того, что им сообщает человек. Я, к примеру, не говорю по-французски, однако в состоянии фонетически транскрибировать французскую фразу так, что любой француз ее поймет. Так же действовал и Крошка. Чудовище передавало ему свои мысли и полностью контролировало его. Без сомнения, их первый контакт состоялся в тот самый день, когда старик Деббил взял с собой щенка на холм. А, услышав твое имя, произнесенное доктором Швелленбахом, чудовище составило твой мысленный образ и решило — также с помощью пса — подтолкнуть твои научные интересы в определенном направлении. Очевидно, оно пользовалось именно мысленными образами — иначе как бы Крошка смог отличить одну книгу от другой, не умея читать? Ты же представляешь себе все, о чем думаешь, правда? Во всяком случае, моя версия ничем не хуже любой другой.
Тебе, наверное, любопытно будет узнать, что прошлой ночью повторилась эта свистопляска с компасами! В течение двух часов они все, как один, показывали па запад! Пока, дитя мое. Продолжай наслаждаться счастьем.
Любящая тебя (поцелуй от меня Алека) Мамочка.P.S. А Сан-Круа — действительно райское место для медового месяца? Джек (это тот человек, который посылает вам чек) становится день ото дня все более сентиментальным. И он ужасно похож на твоего отца. Он вдовец… — впрочем, не знаю, не знаю. Он утверждает, что нас свела судьба — или что он там понимает под судьбой. Якобы у него и в мыслях не было подниматься в тот вечер на яхте вверх по реке, но что-то его подтолкнуло. И совершенно не представляет, почему вдруг ему пришло в голову пришвартоваться в том самом месте. Просто понравилось — и все. Может быть, это и вправду судьба. Он такой милый. Мне только одного хочется: поскорее забыть, как чудовище подмигнуло мне из воды».
Летающая тарелка одиночества
Если она мертва, со страхом подумал я, мне уже никогда не отыскать ее среди этого половодья серебристо-белого лунного света, заливающего собой и белесое, окаймленное широкой пенной полосой море, и белые, белые дюны песчаного пляжа. Почти всегда самоубийцы, прежде чем прострелить себе сердце или заколоться, тщательно обнажают грудь, и тот же самый необъяснимый инстинкт побуждает собирающихся утопиться раздеться догола, прежде чем войти в воду.
Ах, если бы чуть раньше или чуть позже, размышлял я, и на дюны легли бы тени, а ночной бриз унес прочь проклятую пену прибоя. Теперь же единственной на всем берегу тенью была моя, крошечным пятнышком лежавшая под самыми моими ногами. Она была черной и густой, и напоминала тень дирижабля, парящего высоко над землей и отбрасывающего на песок легкий, бегучий след.
Да, поспеть бы мне раньше, подумалось мне, и я, возможно, увидел бы, как она бредет по серебряному берегу, отыскивая уединенное местечко, чтобы умереть. Чуть попозже, и мои ноги сами отказались бы бежать по вязкому, сводящему с ума песку, который предательски раздается под тобой, как только начинаешь двигаться хоть немного быстрее.
Мои ноги действительно вскоре взбунтовались, и я неожиданно упал на колени, часто, со всхлипом, дыша. Но плакал я не по ней — пока не по ней. Мне просто не хватало воздуха. Вокруг царил настоящий хаос: неистовствовал ветер, водяные брызги летели, казалось, со всех сторон, и в глазах рябило от налагавшихся друг на друга красок и тонов, которые вовсе не были красками, а были лишь оттенками белого, белесого и серебристо-белого. Если бы этот цвет мог превратиться в звук, он прозвучал бы как шорох воды по песку; если бы мои уши обладали зрением, они смогли бы увидеть его.
Я скорчился на песке в самом центре этого водоворота света, и лежал до тех пор, пока на меня не накатилась приливная волна. Сначала она была мелкой и стремительной; коснувшись моих колен, она вскипела и разбилась на тысячу пляшущих на поверхности цветочных лепестков, но уже в следующий момент упругая стена бурлящей воды промочила меня до пояса.
Мне пришлось протереть глаза кулаком, чтобы они снова обрели способность видеть. Соленая морская вода у меня на губах по вкусу напоминала слезы, и казалось, будто эта светлая ночь плачет и кричит в полный голос.
Потом я увидел ее.
* * *
Ее белые округлые плечи слегка выдавались над холмами водяной пены. Должно быть, она почувствовала мое присутствие (возможно, я закричал), ибо обернулась и увидела меня, стоящего на коленях на берегу. В следующий миг ее кулачки взлетели к вискам, лицо страшно исказилось, и, издав пронзительный вопль, в котором смешались ярость и отчаяние, она шагнула вперед и с головой ушла под воду.
Вскочив, я сбросил башмаки и ринулся за ней в волны прибоя. Я что-то кричал и беспомощно шарил в воде руками, хватая качавшиеся на волнах серебристые лунные блики, которые превращались у меня под пальцами просто в соленую морскую прохладу. Я преследовал ее по пятам, и в конце концов ее тело, подхваченное волнами, тяжело ударило меня в бок, а налетевший пенный вал хлестнул по лицу и опрокинул нас обоих.
Окунувшись с головой в плотную, густую воду, я невольно ахнул, открыл глаза и, переворачиваясь, увидел, как качнулась куда-то в сторону вытянутая, зеленовато-белая луна Потом я снова почувствовал под ногами жадный, проваливающийся зыбучий песок, и вдруг понял, что моя рука запуталась в ее всплывающих волосах.
Отступающая волна потащила ее прочь, и на мгновение я ощутил, что ее волосы выскальзывают из моей судорожно сжатой ладони, точно истекающий из свистка пар. В этот миг я был совершенно уверен, что она мертва, но тут она тоже почувствовала дно и, отталкиваясь от него ногами, стала яростно бороться.
Удар пришелся мне по уху. Увесистый, мокрый, смачный, он заставил меня покачнуться от острой боли, пронзившей всю голову. Стараясь вырваться, она ринулась прочь, но моя рука так основательно запуталась в ее волосах, что я не смог бы выпустить ее, даже если бы захотел. Когда налетела следующая волна, она повернулась ко мне и снова пустила в ход кулаки и ногти, одновременно продолжая отступать на глубину.
— Не надо! Прекрати. Я не умею плавать!.. — закричал я, но она снова полоснула меня ногтями по лицу.
— Оставь меня! — взвизгнула она. О, Господи, почему ты не можешь оставить, — (сказали ее ногти), — меня, — (сказали ее ногти), — одну! — (закончил ее маленький твердый кулак).
Я потянул ее за волосы и, крепко прижав ей голову к белеющему плечу, дважды ударил ребром ладони по натянувшейся шее. Она сразу обмякла, ее тело всплыло, подхваченное новой волной, и я сумел вытащить ее на мелководье.
Там я взял ее на руки и отнес туда, где высокий песчаный бархан скрывал нас и от шумливого, широкого, жадно вытягивающегося языка прибоя, и от ветра, проносившегося теперь высоко над нашими головами. Впрочем, в этой уютной ложбинке было так же светло, как везде. Растерев ей запястья, я погладил ее по щеке и сказал: «Все хорошо!», и «Смотри!», и назвал несколько имен, которыми я когда-то называл свой волшебный сон, свою мечту, поселившуюся в моем сердце задолго до того, как я впервые услышал об этой женщине.
Она лежала на песке совершенно неподвижно; только дыхание со свистом вырывалось сквозь стиснутые зубы, да губы слегка кривились в улыбке, которую крепко зажмуренные и запечатанные сетью морщин и кожных складочек глаза делали мучительной. Я знал, что она давно пришла в себя, однако дыхание ее оставалось свистящим и хриплым, а подрагивающие веки оставались крепко сжатыми.
— Зачем ты это сделал? — спросила она наконец и, открыв глаза, посмотрела на меня. В них было столько горя, столько отчаяния, что для страха просто не оставалось места. Потом глаза закрылись, и она тихо сказала:
— Ты ведь знаешь, кто я такая?..
— Да, знаю, — ответил я. Тогда она зарыдала.
* * *
Я терпеливо ждал. Когда рыдания стихли, между песчаными дюнами уже появились тени, и я понял, что она плакала долго.
— Ты не знаешь, кто я, — промолвила она. — И никто не знает.
— Твоя история была в газетах, — ответил я.
— Ах это!.. — Она медленно открыла глаза, и ее взгляд пропутешествовал по моему лицу, по плечам, ненадолго остановился на губах и на краткую долю секунды встретился с моим. Потом она закусила губу и отвернулась.
— Никто не знает, кто я, — повторила она. Я долго ждал, пока она шевельнется или снова заговорит, и, наконец, не выдержал.
— Тогда скажи мне… — начал я.
— А кто ты такой? — спросила она, по-прежнему не глядя на меня.
— Я — один из тех, кто…
— Кто…?
— Не сейчас, — быстро сказал я. — Может быть, позже…
Она неожиданно села и попыталась прикрыть свою наготу.
— Где мое платье?
— Я его не видел.
— Ах да, — спохватилась она. — Я вспомнила. Я сняла платье и туфли и закопала с подветренной стороны дюны, чтобы их как следует засыпало песком. Словно их никогда не существовало… Я ненавижу песок. Мне хотелось утонуть в нем, но он не захотел меня принять…
— И перестань смотреть на меня! — закричала она неожиданно. — Я не желаю, чтобы ты на меня пялился… — Она принялась быстро озираться по сторонам в поисках убежища. — Я не могу оставаться здесь до утра в таком виде! Что мне делать? Куда идти?!
— Сюда, — сказал я.
Она позволила мне помочь ей подняться, потом вырвала руку и замерла, стыдливо отвернувшись.
— Не смей ко мне прикасаться! И вообще — отвяжись от меня, слышишь?
— Иди за мной, — повторил я и зашагал по дюне туда, где за посеребренным луной гребнем, окутанным легким облачком сорванных ветром песчинок, начинался спуск к пляжу.
— Иди сюда, — снова сказал я, указывая ей место за гребнем.
Наконец она послушалась и последовала за мной. Сначала она осторожно выглянула из-за гребня, который закрывал ее до самой груди, потом прошла еще немного, но, когда песчаный холм достиг ее колен, снова остановилась.
— Туда? — уточнила она. Я кивнул.
— Тут так темно, — боязливо проговорила она и, перешагнув через гребень бархана, вступила в чернильный мрак лунных теней. Я слышал, как она отступает все дальше, — туда, где дюна была выше, — и осторожно ощупывает песок босой ногой. Потом она присела и словно растворилась в темноте. Я тоже сел на песок, но так, чтобы лунный свет освещал меня.
— Держись от меня подальше! — сердито сказала она из темноты.
Я послушно поднялся и отступил на несколько шагов назад.
— Не уходи! — донеслась из мрака ее тихая мольба. Я немного подождал и увидел, как из геометрически правильной, четкой тени вынырнула ее белая рука.
— Туда, — сказала она. — Вон туда. Сядь в темноте. Я хочу… Нет, только не подходи. Будь просто голосом — и все.
Я сделал, как она хотела, и сел в тени бархана футах в шести от нее.
И тогда она рассказала мне все. Рассказала так, как все было на самом деле, а не так, как писали об этом газеты.
* * *
Когда это случилось, ей было, наверное, не больше семнадцати. Однажды она отправилась погулять в Центральный парк, что в Нью-Йорке. Стояла ранняя весна, но день выдался необычайно теплым, почти жарким, и на изрытых, коричневых склонах празднично зеленела легкая пыльца молодой травы — такая же прозрачная, как изморозь, выступившая на камнях после сегодняшних ночных заморозков. Но изморозь давно исчезла, растаяла, и храбрая трава сманила несколько сот пар ног покинуть городской асфальт и бетон, чтобы немного походить по настоящей земле.
Она тоже поддалась этому зову травы и была одной из тех, кто пришел в этот день в парк. Просыпающаяся, влажная, насыщенная молодой жизнью почва удивила ее так же сильно, как чистый, теплый весенний воздух, и ее ноги очень скоро перестали ощущать надетые на них туфли, тело забыло о платье и легком пальто, и она впитывала новые ощущения голой кожей. И, определенно, это был один из тех редких дней, которые способны заставить коренную горожанку поднять голову, чтобы полюбоваться небом. Именно так она и поступила.
Но когда она запрокинула голову, то прямо над собой увидела летающую тарелку.
Она была прекрасна. Она была золотой, но не блестящей, а матовой, какими бывают недоспелые гроздья Конкорда. Тарелка издавала негромкий звук, похожий на гармонический аккорд, составленный из двух тонов и легкого шуршания, похожего на шорох ветра, проносящегося над полем высокой ржи. Она стригла воздух, как ласточка, то взмывая высоко в небо, то падая чуть не до верхушек деревьев; она описывала круги, и опускаясь, замирала на месте, горя на солнце, словно рыба в кристальночистых струях ручья. Тарелка была очень похожа на живое существо, но кроме естественной грации и красоты в ней угадывалась и выверенная гармония рукотворной машины, форма которой тщательно рассчитана, поверхности отполированы, а сопряжения проверены по самым совершенным лекалам.
Поначалу девушка совсем не удивилась. Летающая тарелка разительно отличалась от всего, что ей доводилось видеть, и она решила, что это не может быть ничем иным, как миражем, обманом зрения, оптической иллюзией, заставляющей ее преувеличивать размеры, скорость и расстояние, и что не пройдет и нескольких секунд, как странный предмет окажется просто солнечным бликом, самолетом или задержавшимся на сетчатке отблеском сварочной дуги.
Тогда она опустила голову и неожиданно обнаружила, что и другие люди тоже видят тарелку — или по крайней мере видят что-то, ибо многие вокруг нее остановились, замолчали и, запрокинув головы, пристально всматривались в небо. Ее саму словно окружала сфера молчаливого изумления, за границами которой смутно угадывался обычный шум большого города — астматического гиганта, который только сипит, но никак не может отдышаться.
Потом она снова посмотрела вверх и постепенно начала понимать, как далеко от нее была летающая тарелка, и какой она была огромной. Нет, наоборот: какой она была маленькой, и как близко было до нее… Своими размерами она едва ли превышала самый большой круг, который девушка могла описать двумя руками, и парила на высоте не более полутора футов над ее головой.
* * *
Только тут она почувствовала страх. Машинально отпрянув, она заслонилась локтем, но летающая тарелка просто висела в воздухе. Тогда девушка наклонилась в сторону, отвернулась, потом отскочила и обернулась назад, чтобы посмотреть, удалось ли ей отделаться от летающей тарелки. Сначала она ничего не увидела, но когда подняла глаза повыше, то обнаружила ее прямо над собой. Тарелка, покачиваясь, матово поблескивая боками и негромко гудя, висела над самой ее головой.
От испуга девушка едва не прикусила язык.
Уголком глаза она видела, как какой-то мужчина перекрестился. «Он сделал это, потому что увидел у меня над головой золотое сияние», — подумала она, и это показалось ей самым замечательным, что когда-либо случалось в ее жизни. До сих пор еще ни один человек не смотрел на нее с таким… уважением. Никогда, ни единого разочка. И эта приятная мысль с легкостью просочилась к ней в душу даже сквозь барьеры ужаса, изумления и паники, и затаилась там, чтобы служить ей утешением в минуты крайнего одиночества и отчаяния.
Впрочем, в эту минуту основным чувством, владевшим ею почти безраздельно, был панический страх. Неотрывно глядя вверх, она продолжала пятиться, словно отплясывая какой-то нелепый кекуок.[10] При этом она совершенно не смотрела по сторонам и, рано или поздно, должна была непременно налететь на кого-то из собравшихся вокруг зевак, которые глядели на происходящее во все глаза, и ахали, и вытягивали шеи, но этого так и не произошло. Когда же она с некоторым недоумением обернулась, то с ужасом увидела, что представляет собой центр толпы, которая, пуча глаза и дружно отступая каждый раз, когда она делала еще один шаг, указывала именно на нее.
Между тем негромкое гудение, издаваемое тарелкой, сделалось глубже и басовитее. Слегка накренившись на бок, она вдруг опустилась еще на дюйм или два ниже. Кто-то испуганно вскрикнул, и любопытные в панике бросились в рассыпную. Отбежав на некоторое расстояние, казавшееся им безопасным, они, однако, снова остановились, образовав вокруг нее новый, более широкий круг, размеры которого определялись шатким равновесием между страхом и давлением множества новых зевак, спешивших к толпе со всех концов парка и мешавшим оказавшимся в первых рядах толпы сделать этот круг еще шире.
А тарелка все гудела, и наклонялась, наклонялась…
Девушка открыла рот, чтобы закричать, но ноги ее неожиданно подкосились и она упала на колени. И тут тарелка совершила резкий бросок.
В какую-то долю секунды она опустилась к самому ее лбу и прижалась к нему. Казалось, тарелка собирается оторвать ее от земли. По-прежнему стоя на коленях, девушка выпрямилась и даже сделала слабую попытку оттолкнуть тарелку от себя, но ее руки вдруг опустились — опустились сами, помимо ее воли — и остановились, немного не доставая до земли.
Секунды полторы тарелка удерживала ее в этом подобии паралича. Потом тело девушки один раз крупно вздрогнуло и обмякло. Она упала навзничь, тяжело и болезненно навалившись задом на собственные каблуки.
Тарелка рухнула на землю рядом с ней; сначала она покатилась вокруг девушки по небольшой дуге, потом загарцевала на ребре и, наконец, остановилась. Тусклая, неподвижная, холодная, она казалась мертвой или по крайней мере пустой.
Чувствуя, как сильно у нее кружится голова, она лежала и смотрела в подернутую серой прозрачной дымкой голубизну погожего весеннего неба. Смутно, как сквозь слой ваты, до ее слуха доносились далекие свистки.
И какие-то запоздалые крики.
И громкий, дурацкий голос, который твердил над самой ее головой: «Воздуху, дайте ей воздуху!», отчего толпа смыкалась еще теснее.
Потом небо, которое она рассматривала даже с некоторым упоением, вдруг исчезло, заслоненное чьей-то внушительной тушей. Человек, затянутый в голубой с золотыми пуговицами мундир, держал в руках ледериновый блокнотик и бормотал:
— О'кей, о'кей, что случилось? Да разойдитесь, разойдитесь же ради Бога!..
Интересны и разнообразны были расходящиеся кругами по толпе умозаключения, толкования и объяснения происшедшего:
— Оно сбило ее с ног.
— Какой-то парень сбил ее с ног.
— Он сшиб ее на землю.
— Какой-то парень толкнул ее так, что она упала.
— Прямо среди бела дня, у всех на глазах, этот парень…
— Нет, этот парк с каждым днем становится все опаснее…
И так далее, и так далее, до тех пор, пока искаженные факты вовсе не перестали соответствовать действительности, ибо щекочущие нервы эмоции в конечном итоге всегда оказываются важнее истины.
Еще сколько-то времени спустя в круг протолкался еще один персонаж, явно обладавший более крепкими, чем у остальных, плечами. Он тоже держал наготове блокнот, в который то и дело заглядывал, готовясь вычеркнуть «красивую брюнетку» и переправить ее на «привлекательную» для вечернего выпуска, так как считается, будто эпитет «привлекательная» в своей пошлой затасканности вполне адекватно (и вместе с тем — никого не задевая) отражает внешний вид любой женщины, фигурирующей в качестве жертвы в вечерней сводке новостей.
Блестящая бляха и широкое красное лицо наклонились ниже.
— Как ты себя чувствуешь, сестренка? Ты сильно пострадала?
И по толпе, как эхо, понеслось:
— …Сильно пострадала, сильно пострадала, пострадала сильно, она искалечена, он избил ее до потери сознания…
Еще один человек, одетый в светло-коричневое габардиновое пальто — с ямочкой на подбородке и тенью щетины на щеках, узкоплечий и целеустремленный, как бурав, — появился из толпы.
— Гм-м, вы говорите — летающая тарелка? О'кей, сержант, я принимаю командование.
— А кто ты, черт возьми, такой, чтобы здесь командовать?..
Сверкнула на солнце коричневая кожа футляра со значком, и какой-то человек, стоявший так близко к габардиновому пальто, что почти упирался ему в плечо подбородком, благоговейно ахнул:
— Это ФБР!..
Эта новость тоже разнеслась по толпе, подобно расходящимся по воде кругам, и полицейский кивнул, причем кивнул не одной головой, а как бы всем своим вдруг заколыхавшимся телом.
— Вызовите помощь и удалите посторонних, — распорядился габардиновый.
— Слушаюсь, сэр! — ответил полицейский.
— ФБР, ФБР… — заволновалась толпа, и над девушкой снова появился клочок чистого голубого неба. Она вдруг села, и ее лицо осветилось радостью.
— Летающая тарелка говорила со мной! — проговорила она певуче.
— Ну-ка, заткнись, — сказал ей габардиновый. — У тебя еще будет возможность поговорить.
— Да, помолчи лучше, сестренка, — поддакнул полисмен. — В этой толпе может быть полным-полно красных…
— И ты тоже заткнись, — оборвал его фэбеэровец. А кто-то в толпе сказал соседу, что на девчонку напали коммунисты, другие же, напротив, утверждали, что ее избили за то, что она сама была коммунисткой.
* * *
Она попыталась подняться, но чьи-то заботливые руки заставили ее снова лечь. К этому времени на место происшествия прибыло уже три десятка полицейских.
— Я могу идти, — сказала она.
— Не волнуйтесь, пожалуйста, вам необходим покой, — ответили ей.
Потом рядом с ней поставили носилки, переложили ее на них и накрыли большой простыней.
— Я могу ходить, — снова повторила она, пока ее несли сквозь толпу.
Какая-то женщина бросила на нее взгляд, побледнела и со стоном отвернулась.
— Боже мой, какой кошмар!
Какой-то средних лет коротышка с круглыми глазами таращился и таращился на нее, и, не переставая, облизывал свои толстые губы.
Подкатила «Скорая». Ее втиснули внутрь; габардиновый был уже там.
— Как это случилось, мисс? — спросил ее какой-то человек в белом халате с дочиста отмытыми розовыми руками.
— Никаких вопросов, — перебил фэбеэровец. — Государственная тайна. Потом была больница.
— Мне нужно вернуться на работу, — сказала она.
— Снимите и сдайте вашу одежду, — ответили ей. Впервые в жизни у нее была отдельная комната, но каждый раз, когда входная дверь открывалась, она видела в коридоре дежурного полицейского. Дверь открывалась часто, и внутрь входили мужчины в гражданских костюмах, которые были вежливы с военными, и военные, которые держались подчеркнуто любезно с некоторыми гражданскими.
Она не понимала, ни что они все делают, ни чего от нее хотят. Каждый день ей задавали четыре миллиона пятьсот тысяч вопросов. По-видимому, все эти люди вообще никогда не разговаривали друг с другом, потому что вопросы были одни и те же:
— Как ваше имя?
— Сколько вам лет?
— В каком году вы родились?
Порой эти вопросы звучали более чем странно:
— Вы говорили, что ваш дядя женился на женщине родом из Центральной Европы. Где находится Центральная Европа?
— В каких клубах или землячествах вы состоите членом?
— Ах, да, как насчет банды «Низкопробные Дешевки» с Шестьдесят третьей улицы? Кто стоял за ними на самом деле?
И снова они возвращались к происшествию в Центральном парке.
— Что вы имели в виду, когда сказали, что летающая тарелка говорила с вами?
— Только то, что она говорила со мной, — отвечала она.
— И что она вам сказала? — интересовались они. Но она только отрицательно качала головой. Некоторые из задававших вопросы свирепо орали на нее, но некоторые были добрыми. Еще никто никогда не был так добр к ней прежде, но вскоре она сообразила, что они вовсе не добры. Они просто хотели, чтобы она успокоилась, расслабилась и начала думать о другом, и тогда они неожиданно выстреливали в нее своим главным вопросом:
— Что вы имели в виду, когда сказали, что тарелка говорила с вами?
* * *
Очень скоро она начала чувствовать себя с ними в точности так же, как чувствовала себя в доме матери, в школе и в любом другом месте, поэтому она просто сидела и молчала, пока они орали и грозили ей. Однажды они несколько часов продержали ее на очень жестком стуле, и не давали ей пить, и направляли в глаза нестерпимо яркую лампу, но ей это было нипочем. Дома над дверью ее спальни было застекленное окно, и каждую ночь до самого утра ей в лицо бил яркий свет из кухни, который мать специально оставляла, чтобы девочку не мучили кошмары. Так что эта жалкая лампочка ее нисколько не беспокоила.
В конце концов ее выписали из больницы и отправили в тюрьму. В каком-то отношении там было даже лучше. Во-первых, еда. Постель тоже оказалась вполне сносной. Сквозь зарешеченное окно она видела множество женщин, которые каждый день гуляли во внутреннем дворе, и ей объяснили, что у всех у них гораздо более жесткие койки. — Вы — очень ценная молодая леди. Сначала она почувствовала себя польщенной, однако скоро ей опять стало ясно, что на самом деле им на нее наплевать. Просто они продолжали обрабатывать ее разными хитрыми способами. В один прекрасный день к ней в камеру даже принесли летающую тарелку, которая лежала в большом деревянном сундуке с висячим замком в петле, внутри которого находился стальной сейф с патентованным автоматическим замком. Сама тарелка вряд ли весила больше пары фунтов, но когда ее упаковали подобным образом, потребовалось двое здоровых мужчин, чтобы нести сундук, и еще четверо вооруженных охранников, чтобы присматривать за ними.
Они заставили ее в точности повторить, как все было, и несколько солдат держали летающую тарелку у нее над головой, только тарелка была уже не та. Кто-то насверлил в ней отверстий и выпилил в разных местах множество крошечных кусочков, к тому же теперь тарелка была мертвого серого цвета. Ее спросили, знает ли она, что случилось, и она впервые ответила им:
— Теперь она пуста, — сказала она.
С самого начала единственным, с кем она была не прочь поговорить, был невысокий человек с округлым животиком. Когда они впервые остались одни, он сказал ей напрямик:
— Я считаю, что с тобой здесь обращаются просто по-свински, но я должен делать свою работу, а моя работа заключается в том, чтобы выяснить, почему ты не хочешь никому рассказывать, что сообщила тебе летающая тарелка. Меня самого это нисколько не интересует. Я не хочу знать, что она тебе сказала, и никогда не буду тебя об этом спрашивать. Я не желаю даже, чтобы ты сказала мне это сама. Давай просто выясним, почему ты держишь это в секрете, о'кей?
Способ, которым он это выяснял, оказался довольно странным. Они часами беседовали о том, как она болела в детстве воспалением легких, о цветочном горшке, который она своими руками сделала во втором классе и который мать разбила о пожарную лестницу, о том, как ее «забывали» забрать из школы, и о ее заветной мечте, а мечтала она о том, как будет держать обеими руками бокал с вином и улыбаться поверх него какому-нибудь красивому молодому мужчине.
Однажды она сказала ему, почему ей не хочется рассказывать о том, что сообщила ей летающая тарелка — сказала теми же словами, какими объясняла это себе.
— Потому что она говорила только со мной, и это больше никого не касается.
Она даже рассказала ему о мужчине из парка, который перекрестился, глядя на нее. Это была вторая тайна, которая принадлежала только ей одной.
Мужчина с брюшком действительно был честным человеком. Именно он предупредил ее о суде.
— Я не имею права говорить тебе этого, но тебя собираются судить по всей строгости закона — с прокурором, присяжными и прочим. Но ты не бойся и говори только то, что тебе хочется — не меньше, но и не больше, ясно? И не позволяй им вывести себя из равновесия. У тебя есть право на свою личную жизнь. С этими словами он поднялся и, негромко выругавшись, ушел.
* * *
Накануне суда к ней пришел какой-то мужчина, который долго говорил с ней о том, что Земля может быть атакована из космоса существами гораздо более развитыми и сильными, чем люди, и что у нее в руках, возможно, находится ключ к спасению всей планеты. Следовательно, заключил он, ее долг — отдать свою тайну людям. Но если даже земля не подвергнется нападению из космоса, добавил он, она должна подумать о том решающем преимуществе, которое она могла бы дать своей стране в борьбе с врагами. Потом он помахал пальцем у нее перед носом и сказал, что ее упрямство может быть классифицировано как пособничество врагам родины. В конце концов она узнала, что этот человек будет защищать ее на суде.
Но все обошлось. Присяжные признали ее виновной в неуважении к суду, и судья прочел длиннейший список наказаний, которые он мог бы применить к ней в данном случае. Потом он выбрал одно из них и осудил ее условно, с отсрочкой приговора. После суда ее еще на несколько дней отвезли в тюрьму, а затем выпустили на свободу.
Сначала все складывалось крайне удачно. Она нашла работу в ресторане и сняла недорогую меблированную комнату, так как газеты столько о ней писали, что родная мать просто не пустила ее на порог. Мать давно и сильно пила, и имела обыкновение время от времени ставить на уши весь квартал, однако у нее были вполне определенные взгляды на то, что значит быть респектабельной. Тот факт, что ее дочь попала в газеты, да еще в связи с обвинениями в шпионаже, плохо сочетался с ее понятиями о приличиях и безупречной репутации, поэтому она приклеила на почтовый ящик внизу кусочек картона со своей девичьей фамилией, а дочери заявила, что жить она здесь больше не будет.
В ресторане она познакомилась с мужчиной, который вскоре пригласил ее на свидание. Это было первое в ее жизни свидание, и она потратила все деньги, что у нее были, на красную лакированную сумочку, отлично сочетавшуюся с ее красными туфлями. Правда, туфли и сумочка были немного разного оттенка, но по крайней мере и то, и другое было красным.
В назначенный день они вместе отправились в кино, но после сеанса новый знакомый не попытался ни поцеловать ее, ни подтвердить свои намерения каким-либо иным способом. Вместо этого он принялся допытываться, что же все-таки сообщила ей летающая тарелка. Но она ничего ему не сказала, а, вернувшись домой, проплакала до утра.
В следующий раз она обратила внимание на то, что двое мужчин, сидевших в одном из полукабинетов, замолкают и хмурятся каждый раз, когда она проходит мимо или направляется в их сторону. Наконец один из них вызвал владельца ресторана, и они долго говорили втроем. Потом хозяин объяснил ей, что эти двое были инженерами-электронщиками, работавшими на правительство, и что они боялись разговаривать о делах, пока она была поблизости, ибо, по их мнению, она вполне могла оказаться шпионкой или чем-нибудь похуже. Дело кончилось тем, что ее уволили.
Спустя какое-то время, зайдя в одно дешевое кафе, чтобы перекусить, она увидела свое имя на панели музыкального автомата. Опустив в прорезь пятицентовую монету и нажав нужную кнопку, она услышала развеселую песенку о том, как в один прекрасный день «летающая тарелка спустилась с небес», и с тех пор у нее «под юбкой завелся бес». Было там и еще что-то вроде «что сказала мне тарелка никому не расскажу, приходи ко мне, красавчик, все в натуре покажу», и пока она слушала эту белиберду, один из посетителей забегаловки узнал ее в лицо и назвал по имени. Ей пришлось спасаться бегством, но четверо подвыпивших молодчиков шли за ней до самого дома, где она снимала комнату, и, ложась спать, она придвинула к двери платяной шкаф.
Иногда ей выпадали и спокойные периоды, которые могли продолжаться месяцами, но рано или поздно кто-нибудь снова приглашал ее на свидание. В трех случаях из пяти за ней и ее кавалером следили какие-то люди. Один раз мужчина, с которым она пошла прогуляться в парк, арестовал того, кто следил за ними. Дважды люди, которые следили за ними, арестовывали человека, пригласившего ее на свидание. В пяти случаях из пяти ее кавалеры пытались выведать у нее что-либо о летающей тарелке, и хотя, идя с кем-нибудь в кафе или в кино, она изо всех сил пыталась притвориться, будто это настоящее свидание, ей это удавалось плохо.
В конце концов она переехала на побережье и нашла новую работу, заключавшуюся в том, что по ночам она убирала в магазинах или в конторах. Работы было совсем немного, но для нее это означало только то, что она будет меньше сталкиваться с людьми, способными узнать ее по фотографиям в газетах, ибо шумиха, связанная с происшествием в Центральном парке, никак не могла улечься. Каждые одиннадцать месяцев какой-нибудь ретивый обозреватель с регулярностью часового механизма снова поднимал эту неприятную для нее тему в журнале или воскресном приложении, а если кому-нибудь случалось заметить вдали прожектор или метеозонд, освещенный лучами закатившегося за горизонт солнца, то их сразу объявляли неопознанными летающими объектами, и тогда кто-нибудь не без язвительности вспоминал древнюю историю «летающего блюдечка, которое делится с людьми своими секретами». После каждого такого случая, она старалась пореже выходить на улицу в дневное время.
Однажды ей показалось, что она нашла выход. Люди не хотели с ней знаться, и она начала читать. Некоторое время книг ей вполне хватало, но очень скоро она обнаружила, что большинство романов ничем не лучше фильмов, в которых почему-то рассказывается исключительно о белокурых красотках, которым принадлежит весь мир и которые вертят им как хотят.
Тогда она попыталась поближе познакомиться с деревьями или животными. Мерзкий маленький бурундучок, запутавшийся в проволочной изгороди, пребольно укусил ее, когда она попыталась его освободить. Из этого она заключила, что даже животные не хотят иметь с ней никаких дел. Деревьям же она была совершенно безразлична.
Именно тогда ей пришла в голову идея с бутылками. Она собрала их столько, сколько сумела найти, положила в каждую по записке и плотно заткнула. С тех пор она часто уходила на много миль вверх или вниз по побережью и, найдя подходящее место, бросала бутылки в воду, стараясь зашвырнуть их как можно дальше от берега. Она верила, что если такая бутылка попадет в руки подходящему человеку, он получит единственную вещь в мире, которая сможет ему помочь.
Затея с бутылками поддерживала ее полных три года. Каждому человеку необходим свой собственный секрет, свое маленькое дело, которое он может делать втайне ото всех. Но в конце концов пришел день, когда она поняла, что продолжать бессмысленно. Можно сколько угодно пытаться помочь кому-то, кто может быть существует, однако рано или поздно наступит момент, когда ты уже не в силах будешь лгать себе, что такой человек действительно есть. И тогда все. Конец.
* * *
— Ты не замерзла? — спросил я, когда она закончила свой невеселый рассказ. К этому времени шорох прибоя почти затих, а лежащие на песке тени заметно удлинились.
— Нет, — отозвалась она из темноты и внезапно добавила:
— Ты, наверное, подумал, что я злюсь на тебя, потому что ты видел меня голой?
— У тебя есть полное право сердиться.
— А знаешь, мне на самом деле все равно. Я просто… То есть, я бы не хотела, чтобы ты увидел меня даже в вечернем платье или в простом рабочем комбинезоне. Мое тело не прикроешь, оно здесь… более или менее. Я просто не хотела, чтобы ты видел меня.
— Именно я, или любой другой человек? Она слегка заколебалась.
— Ты.
Я встал и, слегка потянувшись, прошелся туда-сюда по песку, размышляя.
— Разве ФБР не мешало тебе бросать эти бутылки?
— Разумеется, мешало. Страшно подумать, сколько денег честных налогоплательщиков они потратили, чтобы их собрать. Время от времени они все еще устраивают, так сказать, выборочные проверки, однако даже им это начинает надоедать. Ведь в каждой записке — одни и те же слова…
Она рассмеялась, изрядно удивив меня. Я не думал, что она все еще на это способна.
— Чему ты смеешься?
— Над чем, вернее — над кем, — поправила она. — Над ними всеми — над судьями, тюремщиками, музыкальными автоматами — над людьми. Ты, наверное, думаешь, что, если бы я с самого начала сказала им всю правду, это избавило бы меня от многих неприятностей? Поверь, это не так.
— Не так?
— Нет. Мне бы просто не поверили. Им нужно было только одно — новое оружие. Сверхзнания сверхнарода из далекой галактики, чтобы, если получится, вышибить дух из этого сверхнарода. А если не получится, то из нашего… Все эти умные головы… — Она фыркнула, но скорее недоуменно, чем насмешливо. Когда все эти генералы и высокопоставленные чиновники думают о «сверхрасе», они имеют в виду сверхнауку. Неужели никто из них ни разу не задумался о том, что сверхнарод — это еще и сверхчувства: сверхсмех или, например, суперголод? Она немного помолчала.
— Почему ты не спрашиваешь, что сказала тарелка? — спросила она неожиданно.
— Я сам тебе скажу, — выпалил я.
«То одиночество, что в нас порой таится, Другим и в страшном сне не снится. Его мы рады б разделить, Как делят воду с тем, кто хочет пить. Так одинок и я. Так знай же, брат, Что в бесконечности, где только свет блуждает, Всегда найдется кто-то, кто себя Стократ ненужней и слабей считает…»— Господи Иисусе! — с глубоким и искренним волнением воскликнула она и снова заплакала. — А как… кому оно было адресовано?
— «Самому одинокому»…
— Откуда ты знаешь? — прошептала она.
— Разве не эти строки ты отправляла в своих бутылках?
— Да, — сказала она. — Когда становится невмоготу, когда никому нет до тебя никакого дела, и никто… Тогда ты бросаешь в море бутылку с запиской и чувствуешь, как твое одиночество становится чуточку меньше. И ты сидишь и думаешь о ком-то, кто когда-нибудь, где-нибудь ее подберет. Подберет и впервые узнает, что даже самое страшное можно как-то понять, объяснить…
Луна клонилась к дюнам, и прибой совсем замолчал. Мы сидели, подняв головы, и смотрели на звезды. Потом она сказала:
— Мы даже не знаем, на что похоже одиночество. Все думали, что летающая тарелка — это тарелка, но на самом деле это была бутылка с запиской. Ей пришлось пересечь самый большой океан — весь космос — и шансы на удачу были ничтожными… Одиночество?.. Нет, мы не знаем настоящего одиночества!
Когда мне показалось, что она достаточно успокоилась, я спросил, почему она решила покончить с собой.
— То, что сказала мне летающая тарелка, — ответила она, — очень помогло мне. И я решила… отплатить тем же. Я чувствовала себя недостойной никакой помощи, но мне необходимо было убедиться в том, что я не настолько плоха, чтобы не иметь права помогать другим. Я никому не нужна? Пусть так. Но знать, что никто, ни один человек в мире не нуждается в моей помощи… Этого я уже не вынесла.
Я глубоко вздохнул.
— Я нашел одну из твоих бутылок два года назад. С тех пор я искал тебя изучал карты течений, метеосводки и… странствовал. Наконец я услышал о тебе и твоих бутылках. Кто-то сказал мне, что ты больше не пускаешь их по волнам, но часто гуляешь по дюнам ночью, Я сразу понял — почему. И всю дорогу бежал бегом…
Мне потребовался еще один глоток воздуха, чтобы продолжить.
— У меня изуродована нога. Я умею мыслить ясно, но слова, которые я произношу вслух, совсем не те, что звучат в моей голове. Мой нос похож на баклажан! У меня никогда не было женщины. И еще ни разу меня не приняли на работу, где хозяевам пришлось бы смотреть на меня при дневном свете. А ты., прекрасна, — закончил я. — Ты — прекрасна!
Она ничего не сказала, но мне показалось, будто от нее исходит свет гораздо более яркий и чистый, чем отбрасывает искушенная луна. И, кроме всего прочего, это означало, что и одиночество когда-нибудь кончается для тех, кто был одинок целую вечность.
Лезвие Оккама
У Джо Триллинга был необычный способ добывать себе средства к существованию. Зарабатывал он неплохо, но, конечно, ничего похожего на те денежки, какие он мог бы огребать в большом городе, у него не было. Зато он жил в горах, в полумиле от живописной деревушки, на свежем воздухе, вокруг раскинулись рощи — сосна, береза и горный лавр. Конкурентов у него было немного, заказов он получал больше, чем мог выполнить. Жена и детишки всегда рядом. Образ жизни Джо вел полуночный: когда семейство укладывалось спать, он спокойно, без помех занимался своим делом. Короче, он был счастлив.
Однажды ночью, точнее — очень ранним утром, его спокойствие было нарушено. Тук-тук, тук…тук… Стучали в окно: точка-тире, тире… тире… Джо замер, узнав этот знакомый ему с детства сигнал. Он увидел лицо за окном и набрал полные легкие воздуха, готовясь издать радостный вопль, который, наверно, разбудил бы дремлющего постового пожарной команды в деревушке. Но палец, прижатый к губам, заставил остановиться, и он бесшумно выдохнул воздух. Палец поманил его. Джо круто повернулся, погасил горелку, глянул на шкалу манометра, записал что-то, выключил свет и бесшумно рванулся к двери. Выскользнув наружу, он осторожно прикрыл дверь и стал вглядываться в темноту.
— Карл!
— Тс-с!
Карл был недалеко, на опушке рощи. Джо подошел к нему, и они принялись дубасить друг друга и шепотом, потому что этого требовал Карл, обзывать последними словами. Это означало: «Я хочу к тебе прикоснуться, я люблю тебя». Какой-нибудь случайный наблюдатель не мог бы понять, что, собственно, тут происходило. Но они были мужчины и родные братья, поэтому колотили друг друга по рукам и по плечам и выражались самым непечатным образом, пока наконец и эти слова оказались недостаточны, чтобы выразить все, что их переполняло, и они просто стояли, широко улыбались и смотрели в глаза один другому. Потом Карл Триллинг мотнул головой в сторону дороги, и они пошли туда.
— Я не хочу, чтобы Хейзел услышала нас, — сказал Карл. — И вообще никто не должен знать о моем приезде. Садись в машину. Тут мы можем поговорить по душам. Честно говоря, я просто боюсь этого поганца.
— А-а… — протянул Джо. — Как поживает великий человек?
— Плохо. Но только речь идет о другом поганце. Великий человек просто богаче всех в мире, но я его не боюсь, особенно сейчас. Я говорю о Кливленде Уилере.
— Это кто еще такой? Они уселись в машину.
— Это не моя. Взял напрокат, — сказал Карл. — Точнее, вторая прокатная машина сегодня. Прилетел на служебном самолете, сел в служебную машину, пересел в прокатную, а затем уже в эту. Теперь я более или менее уверен, что меня не подслушивают. Вот тебе уже ответ на вопрос, кто такой Кливленд Уилер. А кроме того, человек у трона. Второе лицо. Многогранный гений. Акула-людоед.
— Второе лицо… — повторил Джо. — Старик, значит, сдает?
— Официально — строго секретно — показатель гемоглобина у него четыре. Это говорит вам что-нибудь, уважаемый доктор?
— Еще бы, дорогой доктор. Голодная анемия. Д-да-а, самый богатый человек в мире и умирает с голоду.
— Старость… упрямство… и еще одержимость… Так ты хочешь послушать про Уилера?
— Рассказывай.
— Счастливчик. Всем наделен от рождения. Медальный профиль. Мускулатура Микеланджело. Очень рано открыт наблюдательным директором начальной школы, направлен в частную школу, там повадился по утрам ходить в учительскую и рассказывать, что прочитал и о чем размышлял. Затем назначили отдельного учителя заниматься с ним, ходить с ним повсюду и все такое. В двенадцать лет средняя школа, легкая атлетика, баскетбол, футбол, прыжки в воду — по всем видам высшие показатели. Вот так. Закончил он школу за три года, аттестат с отличием. Все учебники прочитывал в начале каждого семестра и больше уже их не раскрывал. Из всех привычек самой прочной у него была привычка преуспевать. В колледже все шло так же успешно. Он буквально глотал знания. Популярность огромная. Окончил, конечно, опять с самыми высокими баллами.
Джо Триллинг, который, как тяжело груженный вол, переползал с курса на курс в колледже и на медицинском факультете, завистливо пробормотал:
— Я видал двух-трех таких. Карл мотнул головой.
— Да, Клив Уилер был уж так оборудован от природы. Он себя чувствовал как четырехсотсильный автомобиль среди малолитражек. Когда требовалось, он и мускулы свои пускал в ход, я хочу сказать — лез в драку самым настоящим образом. В общем, на все руки парень. Ну, конечно, работу ему искать не пришлось, мог выбирать любую карьеру. Поступил он в архитектурную фирму — там могли пригодиться его математические и технические знания, административные способности, представительность, знакомство с искусством. Конечно, быстро взлетел на самую верхушку и стал партнером. Мимоходом получил докторскую степень. Удачно женился.
— Счастливчик, черт, — сказал Джо.
— Да, счастливчик, конечно. Ты слушай. Уилер, значит, стал партнером, и дело свое он знал, однако одних знаний и таланта бывает недостаточно, чтобы оградить человека от жадности людской, от непроходимой глупости и избежать встречи с несчастьем или неудачей. А случилось вот что: два его партнера заключили незаконную сделку. Уилер почуял что-то неладное, пошел к ним, поговорил. Они сказали «да-да», а сами продолжали свои махинации, да такие, какие Уилер не мог даже себе и вообразить. Видишь ли, способности, чистое моральное воспитание и хорошее образование дают много, они только не избавляют от невинности. Клив Уилер был невинен как младенец.
В общем, катастрофа, которой опасался Клив, произошла, но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. У таких делишек есть одна особенность — когда они вылезают на поверхность, то тянут за собой кучу других грязных дел. Фирма, конечно, разорилась. Клив Уилер ни разу за всю жизнь не терпел неудачи, так что в этом деле у него практики не было. Любой мало-мальски разумный человек вовремя понял бы, что надо уносить ноги. Но, я полагаю, такой ход даже не пришел Уилеру в голову.
Карл Триллинг внезапно расхохотался и затем продолжал:
— В одном из романов любопытно описаны лесной пожар и бегство животных, спасавшихся от него. Лисы и кролики бежали рядом друг с другом, совы летели при дневном свете, чтобы опередить пламя. Так вот там описан один жук, медленно ползущий по земле. Он натыкается на горящий участок, останавливается, шевелит усами и сворачивает в сторону — решает обойти пространство, охваченное пожаром, — тут Карл снова рассмеялся. — Вот в этом заключается то особое свойство, которое отличает Кливленда Уилера. помимо его мускулатуры, ума и всяческих талантов. Если бы ему пришлось оказаться на месте этого жука, он не отступил бы и не стал спасаться бегством: он обошел бы пожар стороной и продолжал бы идти вперед.
— Что же он сделал? — спросил Джо.
— Он не отступился от прогоревшей фирмы. Он использовал все, чем только располагал, — свой ум, свой авторитет, свою репутацию и все свое состояние. Он влез в долги и работал, работал… Спал не более четырех часов в сутки, но фирму все-таки спас. Очистил ее от всякой дряни, перестроил снизу доверху. А когда дело пошло на подъем, он потерял свою жену.
— Ты же сказал, что он удачно женился.
— Он женился на девушке, какие выходят замуж за преуспевающих молодцов. Я полагаю, она была в общем-то милая девушка, и, пожалуй, ее не следует осуждать, но она не привыкла к неудачам, как, впрочем, и он сам. Правда, он был в силах обойти пожар стороной. Он мог снять себе одну комнату, ездить по делам на автобусе. Она этого просто не умела, а потом, как всегда бывает с такими женщинами, где-то сбоку притаился отвергнутый претендент…
— Как он это перенес?
— Тяжело. Ведь он и женился так же, как и играл в футбол или сдавал экзамены, — с полной отдачей. Этот удар ему было труднее пережить, чем все остальные события. Но Клив Уилер не бросил своего дела. Его ничто не могло остановить, пока не были оплачены все счета до последнего цента. И все проценты. Он продолжал, пока чистая сумма всех активов не достигла той же цифры, какая была до того, когда его бывшие партнеры начали выедать ее сердцевину. И, едва закончив это, он бросил фирму. Понимаешь, послал ко всем чертям! Продал буквально за бесценок.
— Все-таки сорвался под конец? Карл Триллинг насмешливо взглянул на брата.
— Сорвался? Смотря что под этим понимать… Ты в силах представить себе, что у Клива Уилера, может, и цель-то была — прийти к нулю? В конце концов, что такое успех? Человек принимает решение, чего ему достичь, и затем добивается этого.
— В таком случае, — задумчиво сказал Джо, — самоубийство тоже успех.
Карл долго и пристально смотрел на него.
— Справедливо, — сказал он и тоже задумался.
— А потом, — спросил Джо, — почему все-таки нуль?
— Я давно пытаюсь понять Клива Уилера, но под черепную крышку человеку не заглянешь. Не знаю, но догадываюсь. Он не хотел никому быть обязанным, не хотел оставаться даже в пустяковом долгу. Я бы сказал так — он хотел уйти, но уйти на своих собственных условиях.
— Дошло, — сказал Джо. А Карл Триллинг глядел на него и думал. Самая славная черта у старины Джо — он умеет ждать. Сколько лет разлуки, почти никакой переписки, кроме поздравительных открыток ко дню рождения, и то не всегда, — и все же вот он здесь, рядом, такой же, как прежде, как будто мы и не разлучались. А я ведь и не приехал бы, если бы это не было так важно для меня, если бы не был уверен, что он мне поможет. Обо всем этом мы не сказали ни слова. Не нужно. Пусть я сорву какие-нибудь его планы — мне не надо об этом тревожиться. Он сам обо всем позаботится.
Вслух Карл сказал только:
— Я рад, что приехал, Джо.
— Правильно сделал, — ответил Джо, и этим было сказано все то, о чем думал Карл.
Карл улыбнулся, ударил Джо по плечу и продолжал рассказ:
— Короче, Уилер ушел. Проследить его путь в последующие годы не так-то легко. Он принимался за разные дела — и всегда за что- нибудь новое. Скажем, магазин самообслуживания — никаких стеллажей, никакой магнитофонной музыки, просто аккуратные штабеля открытых ящиков, из которых покупатель брал, что ему нужно, и платил цену по ярлыку на ящике; карандаш висел тут же на шнурочке. Мороженое мясо, рыбу, яйца, продукты местного производства Уилер продавал по ценам всего на два процента выше оптовых. Покупатели честно соблюдали правила: во-первых, никто не мог быть уверенным, что кассир и контролер не знают всех цен, а во- вторых, обманывать, когда цены и без того так низки, было бы просто свинством. Накладные расходы были ничтожны — никаких лишних затрат на продавцов и подсобный персонал — ведь Уилер экономил тысячи человеко-часов, отменив разметку цен на всех штучных товарах; немудрено, что цены у него были вне всякой конкуренции. Но он продал этот магазин и принялся за другое. Он создал производство натуральных продуктов для грудных детей без консервирующих добавок, а потом продал и его и начал новое дело. Он, понимаешь ли, разработал рецептуру производства пластмассовой посуды, которую можно уничтожать сжиганием, причем воздух не загрязняется вредными газами. Это изобретение он запатентовал, а патент продал.
— Об этом я слышал. Правда, посуды самой еще не видел.
— Может быть, еще увидишь, — сказал Карл. — Во всяком случае, у него все это было налажено. Я не слышал ни об одной неудаче — за что бы он ни брался, у него все получалось.
— Похоже па омоложенное издание твоего уважаемого босса, великого человека.
— Ты не единственный, кто это понял. Мой босс не лишен слабостей, но деловое чутье ему никогда не отказывало. Он всегда был готов ухватить своими щупальцами любого подвернувшегося ему ценного человека, а Кливленда Уилера, насколько мне известно, он взял на прицел давно. Время от времени он делал ему предложения, не сомневаюсь, но тогда Клив Уилер еще не был готов работать на такого босса. Весь строй его характера требовал самостоятельности, а в прочно утвердившейся империи это невозможно.
— Кандидат в наследники, — сказал Джо.
— Именно, — подтвердил Карл. — Я знал, что ты поймешь, к чему я клоню, раньше, чем я закончу…
— Но ты все-таки закончи.
— Правильно. Понимаешь, мне нужна твоя помощь, а если ты не будешь знать всей истории, то по-настоящему помочь мне не сможешь…
— Давай выкладывай. И Карл Триллинг принялся выкладывать:
— Уилер нашел себе девушку. Звали ее Клара Приета, родом из какого-то техасского городка. Она была дьявольски умна. И хороша собой необычайно. Так вот, ей понадобился Клив — сам Клив, а не то, что он мог ей дать. Она влюбилась в него, когда он сидел на очередном нуле. Они были радостью друг для друга каждый день и каждый час. Я полагаю, что примерно в это время Клив снова принялся за дела. Вскоре он купил маленький домик н машину, а затем вторую машину для Клары. Она не очень-то и хотела эту машину, но ему всегда казалось, что он слишком мало для нее делает. И Клив настоял на покупке. Однажды вечером они поехали в гости к друзьям — она прямо из дома, а он после делового дня из города, ведь машин у них было две. Домой они поехали тоже каждый в своей машине, Клара впереди. Она потеряла управление, и машина перевернулась на его глазах. Она умерла у него на руках.
— О господи.
— Да, вот такой счастливчик. Но это еще не все. Через неделю, где-то в центре города, он оказался у одного банка в самый момент его ограбления. Подцепил случайную пулю — пропахала ему затылок, пришлось неподвижно лежать семь месяцев — хватило времени обо всем подумать. Когда он вышел из больницы, ему сообщили, что его управляющий удрал на юг, прихватив все денежки. Все до цента.
— Что же он стал делать?
— Принялся работать и оплатил больничный счет.
Они долго сидели в машине, не зажигая света, и молчали. Потом Джо спросил:
— Интересно все-таки, о чем он думал в больнице?
Карл Триллинг ответил:
— Неважно, о чем он думал, важно, что решил. Клив вел чистую игру, упорно работал, был честен, лоялен и прямодушен; он был в отличной форме, он был умен. Когда он вышел из больницы, у него остались только два последних качества. Куда девались все остальные, один бог знает.
— И тогда он пошел работать на старика?
— Да. Уилер теперь вполне созрел для этого. Старик, как ты знаешь, стал современным мифом. Никто его не видит. Никто не в силах предугадать, что он прикажет через минуту. Кливленд Уилер укрылся в его тени и исчез для людей почти так же, как и сам босс. Старик всегда был затворником, а после появления Клива еще больше отдалился от людей. Впрочем, с ним это дело обычное — то долгие периоды полного покоя, а потом вдруг неожиданные выезды с рекламной шумихой, деловые встречи. Можно предположить, что какой- нибудь могучий гений из его подручных все это придумывает — кто может знать? Только люди, наиболее приближенные к нему, — Уилер, Эпстайн и я. Я лично ничего не знаю.
— А Эпстайн умер.
— Да, Эпстайн умер. Таким образом, остается один Уилер. Что касается меня, то я личный врач старика, а не Уилера, причем нет никаких гарантий, что когда-либо стану его лекарем.
Джо Триллинг пошевелил затекшими ногами и откинулся на спинку сиденья, задумчиво глядя в темноту, наполненную шепотом древесной листвы.
— Начинает проясняться, — пробормотал он. — Старик на излете, ты тоже легко можешь вылететь. Правда к счастью, в другом направлении. Уилер останется один, без присмотра.
— Вот именно, и я до конца его не понял и не знаю, что он станет делать. Знаю одно, что в его руках будет сосредоточена такая власть, какой не обладает ни один человек на Земле. У него будет столько денег, что вряд ли он захочет дальше обогащаться. Масштабы его богатства будут превосходить все, что мы можем себе представить. Но меня тревожит другое: Уилер — это человек, которому жизнь, можно сказать, убедительно доказала, что быть добрым, сильным, великодушным, честным не очень-то выгодно. Возникает вопрос — куда именно толкнет его этот жизненный опыт? Если предположить, что за последние годы все больше решений исходило от него, можно попытаться экстраполировать, куда он направит свою энергию. Пока можно быть уверенным только в одном — ему будет удаваться все, что он задумает. Такая уж у него привычка.
— Короче, ты пытаешься уяснить себе, чего он хочет? Что может желать такой человек, как он?
— Я знал, что ты тот самый парень, который сейчас мне нужен, — сказал Карл, и в его голосе прозвучали чуть ли не счастливые нотки. — Именно так. Что касается меня лично, то работу я себе найду без малейшего труда. Был бы тут Эпстайн, все было бы проще. Но он мертв и сожжен.
— Сожжен?
— Да. Тебе это, конечно, неизвестно. Таковы инструкции старика. У нас много пишут о частных плавательных бассейнах с холодной и горячей водой, но ручаюсь, тебе никогда не доводилось слышать о человеке, у которого в нижнем этаже двухэтажного подвала имеется личный крематорий.
Джо развел руками:
— Конечно, если ты можешь в любую минуту вытащить из кармана два миллиарда долларов наличными, тебе легко получить все, что угодно.
Между прочим, а как насчет законности?
— А так, как ты сказал: все законно, если у тебя есть два миллиарда наличными… Все было как положено. Окружной медицинский эксперт прибыл и подписал все бумаги. Когда старик отдаст концы, он тоже приедет — это особо предусмотрено в завещании. Стоп! Ты не подумай, что я хочу бросить тень на эксперта. Он не был подкуплен. Тело Эпстайна он освидетельствовал самым строжайшим образом.
— Это все ясно. Тревожит тебя другое — что будет потом.
— Правильно. Что сделал старик за последние десять лет после появления Уилера и чем это отличается от предыдущего направления его деятельности? И в какой мере это различие следует приписать влиянию Уилера? Вот в чем нам надо разобраться, Джо, а отсюда мы можем уже экстраполировать, как Уилер намерен использовать величайшее экономическое могущество, которым когда-либо в мире обладал один человек.
— Об этом давай и поговорим, — сказал Джо, и на губах у него появилась тень улыбки.
Карл Триллинг знал характер брата и ответил ему таким же намеком на улыбку. Они еще долго разговаривали.
Крематорий в нижнем этаже двухэтажного подвала был построен в строго функциональном стиле: никаких ритуальных деталей, ничего такого, что могло бы вызвать эмоции. Мы располагаем подробным описанием всего, что произошло, когда после долгих-долгих ожиданий старик наконец умер. Все было сделано в строгом соответствии с его указаниями немедленно после того, как смерть его была медицински засвидетельствована, и до официального оповещения о случившемся… И вот с пугающим лязгом раскрылась квадратная пасть печи, и оттуда вырвались волна жара и сноп света того оттенка, какой у кузнецов в давние времена назывался соломенно-желтым. Простой, без всяких украшений гроб медленно вкатился внутрь, по его углам сразу вспыхнули язычки пламени, и дверки печи с грохотом захлопнулись.
Медицинский эксперт наклонился над маленьким столиком и поставил свою подпись в двух местах. Карл Триллинг и Кливленд Уилер сделали то же самое. Эксперт оторвал из блока копии документов, сложил их и положил в нагрудный карман. Он взглянул на квадратный проем печи с железными дверками, открыл было рот, снова закрыл его и пожал плечами.
— Всего хорошего, доктор, — сказал он, протягивая руку Триллингу.
— Всего доброго, доктор. Ругози ожидает вас за дверью, он вас проводит.
Молча пожав руку Кливленду Уилеру, эксперт ушел.
— Я понимаю, что он сейчас испытывает, — сказал Карл. — Что-то нужно было сказать. Что-нибудь запоминающееся — как-никак конец целой эпохи. Что-нибудь вроде: «Один маленький шаг человека…»
Кливленд Уилер улыбнулся:
— Если вы думаете, что процитировали первые слова астронавта после высадки на Луну, то сильно ошибаетесь. Первые слова он сказал на стремянке, выйдя из кабины, когда ткнул носком башмака лунный грунт. Он сказал: «Грунт здесь мягкий, я легко могу расшвыривать его башмаком». И мне это всегда нравилось гораздо больше, потому что было естественно, а не придумано и заучено заранее. Так и тут: эксперт попрощался, а вы ему сказали, что шофер ждет его за дверью. Мне это нравится больше, чем какие-либо торжественные слова. Я думаю, что тому человеку это тоже понравилось бы, — добавил Уилер, мотнув своим волевым подбородком в сторону излучающих жар черных дверок.
— Но он-то был не совсем человек.
— Говорят, — бросил Уилер с полуулыбкой и отвернулся, и в эту секунду Карл ощутил, что наступил решающий момент.
Он произнес нарочито бесстрастным голосом:
— Я сказал насчет человека в буквальном смысле этого слова, Уилер.
И тут не столь уж важным было, что именно сказал Карл. На это Уилер мог ответить еще одной полуулыбкой и промолчать. Но интонация и, пожалуй, само обращение — «Уилер»!.. У деловых людей всегда существует определенный ритуал. Для нескольких человек его уровня и ближайших подчиненных он был «Клив». Для нижестоящих он был «мистер Уилер» в глаза и просто «Уилер» за спиной. Но никто даже из равных ему никогда не решился бы назвать его в глаза «Уилер». Как бы там ни было, слова Карла заставили Кливленда Уилера отпустить дверную ручку, за которую он уже было взялся, и обернуться. Лицо его выражало любопытство и настороженность.
— Вы уж скажите мне, доктор, что все это значит.
— Я сделаю нечто большее. Идемте со мной, — ответил Карл и без лишних объяснений пошел к углу комнаты, за печью, предоставив Уилеру самому решать, идти ему за ним или нет.
Уилер пошел.
Дойдя до угла, Карл повернулся к нему.
— Если вы когда-нибудь кому-либо скажете о том, что сейчас увидите, я просто откажусь от всего. А если вы вздумаете вернуться сюда, вы не найдете здесь ничего, что подтвердило бы ваш рассказ.
Он вынул из-за пояса широкую, дюйма в четыре, стальную пластинку сложной формы и воткнул ее куда-то в шов между массивными камнями, из которых была сложена стена. Весь угловой участок стены начал бесшумно и тяжело подниматься вверх. Глядя на глыбу, можно было легко убедиться, что это настоящие камни и что обратно пробиться сквозь них, не зная секрета, было бы нелегкой задачей.
Карл пошел по коридору, по-прежнему не оглядываясь и предоставляя самому Уилеру решать, идти ему дальше или нет.
Уилер шел. Карл слышал его шаги позади и отметил с удовольствием, что, когда тяжелые блоки, шурша, опустились вниз и прочно сели на свое место, закрыв путь назад, Уилер, может быть, и оглянулся, но не остановился.
— Вы могли заметить, что сейчас мы шли вдоль боковой стены печи, — сказал Карл с интонацией гида. — А сейчас мы позади нее.
Он посторонился и пропустил Уилера вперед в маленькое помещение.
Задняя стенка печи была точно такая, как и передняя. На рельсах, входящих в печь, стояла тележка с уже знакомым гробом; углы его были обуглены, верх и бока мокрые; над гробом вился легкий парок. В глубине помещения на маленьком столике лежал небольшой черный чемодан.
Уилер не отводил взгляда от гроба, сохраняя внешне полное спокойствие. Карл прекрасно понимал, чего стоит Уилеру это самообладание.
— Я хочу, чтобы вы мне все объяснили, — сказал Уилер и рассмеялся. Смех его прозвучал вымученно. И Карл про себя отметил, что это первая неуверенность Уилера, какую он наблюдает.
— Сейчас я объясню.
Он щелкнул замком чемодана и раскрыл его. Внутри были различные инструменты, сверкающие хромом и сталью, и небольшие флаконы в кармашках.
— Когда кремируют, крышку не приколачивают, — весело сказал Карл и подсунул нож под один из углов. Затем он ловко ударил ладонью по рукоятке, и крышка гроба приоткрылась.
— Прислоните ее, пожалуйста, к стене позади вас.
Кливленд Уилер молча выполнил то, что ему было поручено, храня по-прежнему спокойное выражение лица.
«Это мужчина, — подумал Карл, — настоящий мужчина…»
Они стояли по сторонам гроба, глядя на покойника.
— Здорово состарился, — произнес Уилер.
— Вы его не видели последние дни? — Я его не видел в гробу, — сказал Уилер, — но за последний месяц я провел в одной с ним комнате больше, чем за все предыдущие годы. Конечно, каждая встреча продолжалась всего несколько минут… Ладно. Лучше расскажите мне об этой бутафорской печи.
— Она вовсе не бутафорская. Когда мы здесь все закончим, она отлично выполнит свое предназначение.
— Тогда к чему весь этот театр?
— А это все для медицинского эксперта. Бумаги, которые он подписал, пока что не больше чем липа. Вот когда мы закатим этот ящик назад в печь и включим ток, они станут совершенно законными.
— А почему не сожгли его сразу?
— Вы сейчас все узнаете… Карл потянулся к гробу и распрямил скрещенные руки покойника. Они неподатливо разогнулись, и он прижал их к бокам. Затем он расстегнул пиджак, откинул его полы, расстегнул сорочку и раскрыл «молнию» на брюках. Покончив с этим, он поднял голову и встретился глазами с острым взглядом Уилера, Тот смотрел не на тело старика, а на него.
— У меня такое ощущение, — сказал Уилер, — что я до этой минуты никогда вас не видел.
Карл Триллинг ответил ему мысленно: «Зато видишь теперь». И подумал: «Спасибо, Джо, ты был совершенно прав. Ты нашел ответ на этот мучительный вопрос: «Как мне поступать?» Ты сказал тогда: «Говори его языком. Будь таким, как он, все время».
«Хорошенькое дело! Попробуй-ка быть таким, как он. Человеком без иллюзий (от них никакой пользы!) и без надежд (кому они нужны?), обладающим нерушимой привычкой преуспевать. Человеком, который может сказать: «Сегодня хорошая погода» — таким тоном, что все вокруг вскакивают по стойке «смирно» и отвечают:
«Так точно, сэр!»
Вслух Карл ответил только:
— Вы были слишком заняты все время.
Он снял пиджак, сложил его, положил на столик рядом с инструментами. Надел хирургические перчатки и вынул из стерильного чехла скальпель,
— Некоторые падают в обморок, когда первый раз присутствуют при вскрытии.
Уилер натянуто улыбнулся.
— Я не умею падать в обморок. Он действительно не упал в обморок; у него только вырвался подавленный возглас удивления.
— Так и знал, что вы удивитесь, — почти весело сказал Карл. — Если вас интересует… впрочем, он действительно мужского пола. Судя по всему, этот вид яйцеродный. Они млекопитающие, но откладывают яйца. Интересно было бы поглядеть на самку.
— До этого мгновения, — сказал Уилер деревянным голосом, словно загипнотизированный, — я думал — ваши слова, что он не человек, были просто фигурой речи.
— Нет, вы так не думали, — отрывисто бросил Карл.
Оставив слова висеть в воздухе, он ловко рассек скальпелем труп от грудины до низа живота. Неопытному человеку всегда нелегко это видеть. Трудно осознать, что труп ничего не чувствует. Карл ожидал, что Уилер содрогнется или ахнет, но тот только затаил дыхание.
— Чтобы разобраться во всех деталях, нам потребовались бы многие месяцы, сказал Карл, искусно делая поперечный разрез в нижней части живота, — но одну вещь я хочу вам показать.
Ухватившись за ткань тела слева от крестообразного пересечения надрезов, он оттянул ее кверху и влево. Подкожные слои отделялись легко, вместе с жировым слоем. Они были не розовые, а беловато- зеленоватые. Теперь обнажились полосчатые мускулы на ребрах.
— Если бы вы прощупали его грудь, — сказал Карл, показывая пальцем на нетронутую правую сторону, — вы бы почувствовали совершенно нормальные ребра, как у человека. А теперь поглядите сюда.
Несколькими умелыми взмахами он отделил мускульные волокна от кости и поскоблил ребро — оно обнажилось, но Карл продолжал скоблить в промежутке между этим и следующим ребром, и сразу стало ясно, что ребра соединены между собой тонкой пластиной кости или хитина.
— Похоже на китовый ус, — сказал Карл. — Смотрите. Он вырезал кусок и согнул его.
— Боже мой!
— А теперь посмотрите на это. Карл взял хирургические ножницы и рассек грудину сверху вниз, затем сделал поперечный разрез по нижнему краю ребер. Поддев пальцы под этот разрез, он приоткрыл одну сторону грудной клетки, словно дверку. Обнажилась легочная ткань. Она была не розовая, не черно-коричневая, какая бывает у курильщиков, а желтая, цвета чистой серы.
— Метаболизм у него фантастический, — сказал Карл, устало распрямляя плечи. — Точнее, был фантастический. Он нуждался в кислороде, как и мы, но мог потреблять его только химически связанным в виде окиси углерода, окислов серы, а больше всего углекислого газа. Свободный кислород старик переносил с трудом. Пока он был молод, у него хватало сил проводить целые часы в воздушной среде, но с годами он все больше и больше времени вынужден был оставаться в привычной для него среде — это примерно похоже на смог. Так что его затворничество и редкое появление на людях вовсе не такой уж каприз, как считала публика.
— Но что он такое? Откуда?.. — спросил Уилер, растерянно показав рукой на труп.
— Я знаю об этом не больше вас. Прилетел каким-то образом откуда-то… Короче, пришел, увидел и… А теперь глядите.
Карл раскрыл вторую половину грудной клетки и отломал грудину: легочная ткань не была разделена на две части, на два легких, а занимала всю внутренность грудной клетки.
— У него одно сплошное легкое, хотя оно и делится на две доли.
— Верю вам на слово, — сказал Уилер внезапно охрипшим голосом. — Но что же это такое, черт возьми?
— Двуногое существо, лишенное перьев, как некогда охарактеризовал человека Платон. Я не знаю, что он такое. Я только знаю, что он существует, и решил, что вы тоже должны знать.
— Но вы уже знакомы с его анатомией, вы где-то это видели раньше, это совершенно очевидно.
— Правильно. Эпстайн.
— Эпстайн?
— Именно. Старику нужен же был какой-то посредник, который проводил бы помногу часов и с ним и с нами. Эпстайн был, можно сказать, его правой рукой. Он был вынужден дольше старика дышать нашей атмосферой, но в конце концов ему пришлось за это расплатиться. Он и умер от этого.
— Но почему же вы раньше об этом не сказали?
— Ну, прежде всего, потому, что мне дорога моя шкура. Я бы мог сказать репутация, но «шкура» будет точнее. Я подписал контракт на работу в качестве личного врача. Ему действительно нужен был обычный земной врач — это тоже своего рода маскировка. Но лечил я его в основном по телефону и, как я теперь понимаю, больше для отвода глаз. Мне звонили от него и сообщали симптомы, я осторожно предлагал диагноз и назначал лечение. Вскоре мне снова звонили и сообщали, что больному стало лучше, и на этом все кончалось. Да что там, мне даже приносили на анализ кровь, мочу и тому подобное, и я их исследовал. Конечно, мне и в голову не приходило, что они не имели никакого отношения к старику, равно как и тот труп, об осмотре которого медицинский эксперт только подписал протокол.
— Какой еще труп? Карл пожал плечами.
— Ему все было доступно и дозволено.
— Значит, медицинский эксперт осматривал не его? — Уилер показал рукой на гроб.
— Конечно, нет. У печи есть задние дверки. Фокус здесь простой. Этот гроб был в печи. А двойник — бог его знает, откуда он появился, только я тут ни при чем, клянусь вам, — лежал с той стороны в гробу, в ожидании медицинского эксперта. Когда мы там нажали кнопку, ток в печи выключился, гроб с двойником вкатился в печь, а этот был вытолкнут из печи да еще полит водой. Я имел личные строго секретные инструкции, они касались как Эпстайна, так и самого босса. Мне было предписано после осмотра тела экспертом и кремации двойника вернуться сюда одному через час, убедившись, что никто за мной не следит, и нажать вторую кнопку с задней стороны печи, чтобы отправить этот гроб на кремацию. Мне было запрещено задавать вопросы, предпринимать какие-либо исследования и тем более кому-либо сообщать об этом. Это было типично для многих его распоряжений и также не поддавалось объяснению. — Он неожиданно рассмеялся. — Вы знаете, почему старик и Эпстайн тоже никогда никому не подавали руки? Вы, наверное, этого не замечали?
— Нет, но я полагал, что он просто боится заразы.
— Нормальная температура его тела была 47 градусов.
Уилер потрогал одну свою руку другой и ничего не сказал.
Когда Карл почувствовал, что молчание уже достаточно сгустилось, он весело спросил:
— Ну, босс, что мы будем делать дальше?
Кливленд Уилер медленно перевел взгляд с гроба на Карла, как бы с трудом отрываясь мыслями от покойника.
— Как вы меня назвали?
— А, это просто фигура речи, — улыбаясь, сказал Карл. — Я ведь, по существу, работаю на компанию, а компания — это вы. Приказы, которые я получил, будут выполнены до конца, когда я нажму эту кнопку. Других распоряжений у меня нет. Так что решать вам.
— Вы имеете в виду его? Что нам делать с ним? — переспросил Уилер, снова переведя взгляд на гроб.
— Да, именно. Либо мы его сейчас сожжем и обо всем забудем, либо вызовем сюда все правление и батальон ученых. Или перепугаем до смерти все население Земли — для этого достаточно только вызвать сюда репортеров. Вот это и надо вам решить. Меня лично тревожат более широкие проблемы.
— Да?
— Зачем он здесь появился? Что успел сделать? Чего добивался?
— Продолжайте, пожалуйста, — сказал Уилер, и в его голосе впервые прозвучало нечто похожее на неуверенность. — У вас было хоть немного времени обдумать все это, а я… — И он беспомощно развел руками.
— Я вас вполне понимаю, — мягко сказал Карл. — До этого момента я выступал наподобие платного лектора. Не собираюсь приводить вас в смущение комплиментами, но скажу: вряд ли найдется другой человек на свете, который смог бы проглотить все это так спокойно, как вы… Итак, пошли дальше. В математике есть метод построения графиков. Вы ставите в системе координат точку, отмечая этим значение определенной величины. Когда вы получаете другие значения, вы ставите вторую точку, затем третью. Располагая тремя точками и соединив их между собою линией, мы можем построить отрезок кривой. Лучше, конечно, когда точек больше, но трех уже достаточно. Построенная нами кривая обладает определенными характеристиками, и мы вправе продлить ее несколько дальше в предположении, что последующие данные подтвердят правильность нашего прогноза.
— Экстраполяция.
— Совершенно верно. Так вот, по оси «х» будем откладывать рост богатства нашего покойного босса, а по оси «у» — время. Кривая, которую мы получим, характеризует рост его богатств во времени, то есть рост его влияния.
— График получится высокий.
— Да, больше тридцати лет, — ответил Карл. — А теперь на этот график наложим другую кривую: изменения в состоянии среды обитания человека за те же тридцать лет, — он поднял руку, как бы предупреждая возражение. — Нет, я не собираюсь читать вам трактат по экологии. Будем называть это просто изменениями. Скажем так: повышение средней температуры в результате содержания СО2 в атмосфере и так называемого тепличного эффекта. Вычертим кривую. Содержание тяжелых металлов, ртути и лития в органических тканях. Еще одна кривая. Затем построим кривые по хлористым углеводородам, по разрастанию водорослей под воздействием фосфатов, по частотности коронарных заболеваний… и наложим все эти кривые на тот же график.
— Я вижу, куда вы клоните, но такие статистические упражнения требуют осторожности. Не то, чего доброго, можно обнаружить зависимость роста дорожных происшествий от увеличения потребления алюминиевых банок и детских булавок с пластиковыми головками.
— Сколько угодно. Но я, кажется, избежал этой ловушки. Я просто хочу найти логичные ответы на два вопроса. Мне хочется найти объяснение некой весьма нелогичной ситуации. Первый вопрос такой: если все перемены на нашей планете результат беспечности, то есть явления более или менее стихийного, почему же тогда беспечность идет обязательно во вред, а не на пользу среде, окружающей нас? Нет, нет, я обещал — никаких лекций по экологии! Спрошу иначе: почему вся эта беспечность помогает не сохранению среды, а именно переменам в ней?
Теперь второй вопрос: каково направление этих перемен? Вы, конечно, читали абстрактные мудрствования насчет «планетарной инженерии» — переделки других планет, чтобы приспособить их для жизни людей. А если предположить, что нашу Землю другие существа пытаются приспособить для себя? Скажем, им нужно больше воды, и они хотят расплавить полярные ледовые массивы с помощью тепличного эффекта? Хотят увеличить содержание окислов серы и уничтожить все формы морской жизни — от планктона до китов? Сократить численность человечества с помощью рака, эмфиземы легких, инфарктов и даже войн?
Оба, не сговариваясь, взглянули на безжизненное лицо лежавшего в гробу.
— Поглядите только, — тихо сказал Карл, — чем он занимался: уголь, нефть, нефтехимия, пищевая промышленность, рекламное дело — все это либо само изменяет среду, либо помогает тем, кто ее изменяет…
— Я вижу, вы не очень-то и вините его за это.
— Конечно. У него нашлись миллионы добровольных помощников.
— Но вы же не думаете, что он хотел искалечить целую планету только ради того, чтобы лишь ему одному было удобно жить на ней?
— Нет, не думаю. Тут мы подошли к главному, что я хочу сказать. Я не знаю, есть ли на Земле еще такие существа, как он и Эпстайн, но могу предположить: если происходящие сейчас перемены будут продолжаться — и ускоряться, тогда мы можем ожидать многих таких гостей.
— Чего же вы хотите? — спросил Уилер. — Мобилизовать человечество на борьбу против захватчиков?
— Ничего подобного. Я бы только медленно и без шумихи дал обратный ход всем переменам. Если наша планета в своем естественном состоянии непригодна для них, я бы постарался и сохранить ее такой. Не думаю, что нам придется изгонять их. Они просто не придут…
— Или попробуют добиться своего другим способом.
— Вряд ли, — сказал Карл. — Если бы они надеялись, что эскадры космических кораблей и всякие там супербомбы помогут им, они бы так и сделали. Нет, у них свой метод, и если он у нас не привел к успеху, они будут искать другую планету.
Уилер принялся сосредоточенно пощипывать нижнюю губу.
— Для этого ведь не так много нужно: ясное понимание цели, побольше денег и умная голова, чтобы с толком и прибылью пустить их в дело. Если угодно, они смогли бы даже терпеливо направить жизнь какого-либо человека по определенному сценарию — чтобы сформировать такого, какой им нужен.
И, не дав Уилеру ответить, Карл поднял кверху скальпель.
— Я попрошу вас сделать для меня одну вещь, — сказал он резко, с совсем иной, повелительной интонацией, типичной скорее для Уилера. — Я хочу, чтобы это сделали вы, потому что мне противно, черт побери, оставаться единственным человеком на свете, на чью долю это выпало.
Наклонившись над изголовьем, он сделал поперечный разрез по верхней границе лба трупа от виска до виска. Затем, упершись локтями в боковые стенки гроба и сжав скальпель обеими руками, он проделал надрез от середины лба по переносице, носу, губам и подбородку до самого горла.
Распрямившись, он приказал:
— Положите руки на его щеки. Уилер нахмурился на мгновенье, помедлил — с ним уже давненько никто так не разговаривал! — и повиновался.
— Теперь сильно прижмите ладони и сдвиньте руки.
Надрез слегка расширился, и вдруг кожа под руками подалась и легко соскользнула вниз. От неожиданности Уилер чуть не упал грудью на гроб, и лицо его оказалось в нескольких дюймах от страшного освежеванного лица трупа.
Подобно легким и почкам, глаза тоже сливались в один глаз, немного суженный посередине. Зрачок был овальный; длинная ось овала шла поперек. Кожа была бледно-лавандового цвета, сосуды на ней желтые, на месте носа дыра с лохматыми краями. Рот имел округленную форму, зубы неровные, беспорядочно расположенные, подбородок едва выделялся.
Уилер, не шевелясь, зажмурился; прошли одна-две секунды, пока он наконец отважно раскрыл глаза. Карл в два прыжка обежал вокруг гроба и одной рукой подхватил Уилера под грудь. Уилер на мгновенье тяжело повис на его руке, но тут же распрямился и отбросил руку.
— Вам не надо было заставлять меня это делать.
— Нет, надо было, — сказал Карл. — Вам хотелось бы быть единственным человеком на свете, который испытал все это и не мог даже никому рассказать.
И тут Уилер смог даже расхохотаться. А потом, оборвав смех, сказал:
— Нажмите эту кнопку.
— Давайте крышку.
Уилер послушно принес крышку, и они закрыли гроб.
Карл нажал кнопку, и гроб плавно скользнул в полыхающий жаром зев печи…
У Джо Триллинга был необычный способ добывать себе средства к существованию. Зарабатывал он неплохо, хотя, конечно, ничего похожего на те денежки, какие он мог бы огребать в большом городе, у него не было. Зато он жил в горах, в полумиле от живописной деревушки, на свежем воздухе, вокруг раскинулись рощи — сосна, береза и горный лавр… А главное — он был сам себе хозяин. Конкурентов у него почти не было.
А занимался Джо изготовлением анатомических муляжей различных частей человеческого тела. Главными потребителями были военные, но много заказов поступало и от медицинских учебных заведений, киностудий, а иногда и от частных лиц, причем в последнем случае Джо лишних вопросов не задавал. Он мог изготовить модель любого внутреннего органа, любой части тела. Он мог делать модели, неотличимые от натуры на глаз, на ощупь, по запаху и как угодно еще. Он мог изобразить гангренозную язву, от которой несло трупным запахом. Он мог делать уникальные экземпляры и целые партии. Короче, д-р Триллинг был в своем деле первым человеком в Штатах.
— Настоящим шедевром, — сказал Карл (в более благоприятной обстановке, чем при предыдущей встрече, уже днем, а не ночью, и с кружкой пива в руке), — была твоя выдумка с лицом. Первоклассная работа, черт побери.
— Ерунда. Вся сила была в твоей идее — заставить его положить руки на лицо.
— Не понял.
— Я тут как-то вспоминал об этом, — сказал Джо. — Ты, наверно, сам не отдавал себе отчета, какой это был блестящий ход. Устроить человеку такой спектакль само но себе умно, но заставить его прикоснуться к этому собственными руками — вот и чем блеснула гениальность. Как бы тебе объяснить… Ну вот, пожалуй, такой пример. Я еще совсем мальчишкой шел однажды из школы и схватился рукой за прут садовой решетки. А на пруте был плевок, обыкновенный плевок, — он показал ладонь правой руки и брезгливо отряхнул ее. — Сколько лет прошло с того дня, но я до сих пор не забыл этого ощущения. Годы не стерли его, никакое мыло, никакие щетки не смогли его соскоблить. И сидит это не в мозгу, не в психике, это не просто память о неприятном эпизоде. Мне кажется, существует какой-то запоминающий механизм в самих клетках, особенно в клетках рук. Он-то и работает… Это я все к тому, что Уилер, сколько ему ни суждено прожить, будет до конца дней своих ощущать, как кожа соскользнула с черепа мертвеца под его ладонями, и вспоминать, как он чуть не уткнулся носом в него. Нет, дорогой брат, гений ты, а не я.
— Брось. Ты знал, что делаешь, а я нет.
— Не заливай, — Джо откинулся назад в своем шезлонге так далеко, что сквозь дно своей кружки смог увидеть солнце.
Лениво следя, как поднимались в пиве пузырьки газа и вопреки законам перспективы увеличивались, удаляясь от него (просто потому, что ближе к поверхности жидкости они расширялись), он пробормотал:
— Карл…
— Да?
— Ты когда-нибудь слышал о «Бритве Оккама»?[11]
— Гм… Давно. Кажется, философский принцип какой-то. Или из логики? Постой-ка… Одну минуту… Вот так. Если даны следствие и ряд возможных причин, то наиболее вероятной, истинной причиной будет простейшая. Правильно?
— Не совсем точно, но довольно близко, — сказал Джо. — Гм-м… Ну так вот, ты и я знаем, что человеческая жадность и беспечность сами по себе вполне достаточны, чтобы разрушить нашу планету. Но мы считали, что для людей, подобных Кливу Уилеру, которые располагают реальными возможностями пресечь этот процесс, эти причины неубедительны, и сфабриковали для него инопланетянина, дышащего смогом. То есть он ничего не стал бы делать ради спасения мира, пока мы не подсунули ему довод, убедительный для него. Выдумали и подсунули.
— Да, но выдумали, оправдав этот довод всеми доступными данными… К чему ты, собственно говоря, клонишь?
— Так… Видишь ли, наша хитроумная афера в своем существе очень проста, потому что она сводит все к одной-единственной причине. «Бритва Оккама» этому и учит — сводит явления к простейшим причинам. Это я все к тому, что единственные причины, весьма вероятно, и есть истинные.
Карл со стуком поставил свою кружку.
— Черт возьми, я до этого не додумался! Слишком занят был. А что, если мы оказались правы?
Они глядели друг на друга совершенно потрясенные…[12]
Любимый медвежонок профессора
— Спи, — сказало чудовище. Это было сказано ухом, с помощью запасных губ, скрытых глубоко в складках плоти, потому что его пасть была полна крови.
— Я не хочу спать, я грезю… — ответил Джереми. — Когда я засыпаю, мои грезы убегают. Или просто притворяются грезами. А сейчас я вижу настоящую грезу.
— А о чем ты грезишь? — поинтересовалось чудовище.
— Я грезю… грежу о том, что я вырос…
— …И превратился в очень толстого дядю семи футов ростом, — быстро подхватило чудовище.
— Ты глупый, — покровительственно сказал мальчик. — Ростом я буду ровно пять футов, шесть и три восьмых дюйма, на макушке у меня будет лысина, и еще я стану носить круглые очки — толстые, как стеклянные пепельницы. Моя работа будет состоять в том, чтобы читать молодым людям лекции о человеческих судьбах и метемпсихозе[13] Платона.
— Что такое метемпсихоз? — с жадностью спросило чудовище.
Джереми было четыре года, и он мог позволить себе быть терпеливым.
— Метемпсихоз, — пояснил он, — это такая штука, которая получается, когда человек переезжает из старого дома в новый.
— Как было у твоего отца, когда он переехал сюда с улицы Монро?
— Вроде того. Только я имел в виду не обычный дом с крышей, канализацией и всем остальным. Я имел в виду вот такой дом, — сказал мальчик и постучал по своей маленькой груди.
— Ox! — сказало чудовище и вскарабкалось повыше, скорчившись в непосредственной близости от нежного горла ребенка. Сейчас оно как никогда раньше было похоже на плюшевого медвежонка.
— Может, сейчас? — спросило чудовище умоляющим голосом. Оно было вовсе не тяжелое.
— Нет, — нетерпеливо откликнулся мальчик. — Иначе я засну, а мне хочется еще немного посмотреть мою грезу. В ней есть девушка, которая не слушает мою лекцию. Она думает о своих волосах.
— А что у нее с волосами? — поинтересовалось чудовище.
— Они каштановые, — объяснил Джереми. — И блестящие. А она хочет, чтобы они были золотыми.
— Зачем?
— Некто Берт очень любит, когда у девушек золотые волосы.
— Так давай, сделай ей золотые волосы!
— Не могу! Что скажут остальные?
— А разве это важно?
— Наверное, нет. Значит, все-таки можно, да?
— Кто она? — строго спросило чудовище.
— Просто девушка, которая родится в этом самом доме примерно лет через двадцать, — ответил Джереми.
Чудовище подлезло еще ближе к его пульсирующей шее.
— Если ей предстоит родиться здесь, тогда ты можешь сделать ей золотые волосы. Поспеши же, и давай спать.
Джереми довольно рассмеялся.
— Ну, что там случилось? — тут же спросила тварь.
— Я изменил их, — ответил Джереми. — Девчонка, которая сидела позади нее, запищала как мышь, которой отдавило лапу мышеловкой. И подскочила на целый фут. Это довольно большая аудитория; скамьи студентов расходятся амфитеатром от того места, где стоит лекторская кафедра, и ступеньки в проходах довольно крутые. Она зацепилась ногой за ступеньку…
Джереми разразился радостным смехом.
— А теперь что?
— Она упала и сломала себе шею. Она мертва! Чудовище сдавленно хихикнуло.
— Это очень смешная галлюцинация. А теперь верни первой девушке прежний цвет волос. Кроме тебя никто этого не видел?
— Никто, — заверил его Джереми. — Впрочем, лекция все равно закончилась, и студенты толпятся возле той, со сломанной шеей. У молодых людей под носами висят капельки пота, а девушки стараются засунуть кулачки себе в рот. Можешь приступать…
* * *
Чудовище издало довольное хрюканье и с силой прижало пасть к шее Джереми. Мальчик закрыл глаза.
Дверь в детскую неожиданно отворилась, и на пороге появилась мама. У нее было усталое, доброе лицо и улыбающиеся глаза.
— Джереми, дорогой, — сказала мама. — Мне показалось, что ты смеялся.
Джереми нехотя открыл глаза. У него были такие длинные ресницы, что они, казалось, подняли маленький ветер, словно два шелковых опахала. Мальчик улыбнулся, и все три его зуба улыбнулись тоже.
— Я рассказывал Пуззи сказку, мама, — сонно сказал Джереми. — И она ему понравилась.
— Ты — прелесть, — промурлыкала мать и, подойдя к кроватке сына, заботливо подоткнула одеяло, но мальчик тотчас же выпростал из-под него руку, чтобы крепче прижать тварь к себе.
— А Пуззи уже заснул? — спросила мать нарочито серьезным тоном.
— Нет, — ответил Джереми. — Он… выращивает голод.
— Как же это он делает?
— Когда я ем — голод проходит, — объяснил мальчик. — У Пуззи все наоборот.
Мать посмотрела на сына. Она любила его так сильно, что просто не могла не способна была задуматься.
— Ты — самый замечательный сын, — шепнула она. — И у тебя самые розовые щечки на свете.
— А то как же, — согласился Джереми.
— Вот только смеешься ты странно, — заметила мать, слегка бледнея.
— Это не я, это Пуззи. Он считает, что это ты — странная.
Мама некоторое время стояла, склонившись над кроваткой сына и глядя на него. Но на самом деле на него смотрели только ее озабоченно сдвинутые брови, в то время как взгляд только скользнул по лицу Джереми и устремился на что-то другое. Затем мать облизнула губы и потрепала его по макушке.
— Спокойной ночи, малыш.
— Спокойной ночи, мамочка. Джереми закрыл глаза, и мать на цыпочках вышла из комнаты. Чудовище всегда знало, чего оно хочет.
* * *
На следующий день, когда настало время послеобеденного сна, мать в сотый раз чмокнула Джереми в лобик и проворковала:
— Ты всегда так хорошо спишь после обеда, милый! Это была правда. После обеда Джереми всегда отправлялся в постель так же послушно, как вечером. Почему — этого мать, конечно, не знала. Возможно не знал этого и сам мальчик. Пуззи знал, но предпочитал молчать.
Оказавшись в детской, мальчик первым делом открыл ящик с игрушками и достал оттуда Пуззи.
— Готов спорить, — сказал он, — ты не прочь подкрепиться.
— Да. Так что поторопись.
Джереми быстро забрался в кроватку и крепко прижал к себе игрушку.
— Я продолжаю думать об этой девушке, — сказал он.
— О которой?
— Ну, о той, чьи волосы я изменил.
— Быть может, это потому, что ты впервые изменил человека?
— И вовсе не потому! Вспомни того дядьку, который свалился в вентиляционную шахту подземки.
— Тогда ты просто подбросил ему под ноги шляпу. Ту, которую сдуло ветром с головы какой-то дамы. Он наступил одной ногой на поля, другой запутался в тулье и — готово!
— А как насчет той девчонки, которую я толкнул под грузовик?
— Ты к ней даже и не прикасался, — спокойно возразило чудовище. — Она же была на роликовых коньках! Ты только сломал какую-то штучку в одном из колесиков, так что оно не могло вертеться. Вот она и грохнулась на дорогу прямо перед грузовиком.
Джереми задумался.
— А почему раньше я никогда никого не трогал и ничего ни с кем не делал? спросил он наконец.
— Я не знаю, — проворчал Пуззи. — Но думаю, что это может иметь какое-то отношение к этому дому — к тому, что ты здесь родился.
— Может быть. — Джереми с сомнением пожал плечами.
— Послушай, я голоден, — проговорило чудовище, поудобнее устраиваясь на животе мальчика, который как раз перевернулся на спину.
— Ну хорошо, — вздохнул Джереми. — Следующая лекция?
— Да! — с энтузиазмом воскликнул Пуззи. — Только постарайся грезить поярче. Замечательные штуки эти твои лекции. Они-то мне и нужны; люди, которые их слушают, мне совершенно не мешают. И ты меня тоже не интересуешь. Мне нужно только то, что ты говориш-шь…
* * *
Джереми почувствовал в жилах прилив какой-то особенной крови и расслабился. Устремив взгляд на потолок, он нашел на нем тонкую, не толще волоса, трещинку, на которую всегда смотрел, когда грезил наяву, и заговорил.
— Ну вот, я здесь… Здесь — это значит в большой аудитории. В ней снова собрались все студенты, и эта девушка тоже здесь. Ну, та, у которой блестящие каштановые волосы. Кресло позади нее пустое — раньше там сидела другая девушка — та, которая сломала себе шею…
— Это можно пропустить, — нетерпеливо перебило чудовище. — Что ты говоришь?
— Я…? — Джереми ненадолго задумался, и Пуззи слегка толкнул его.
— Ах да, — спохватился мальчик. — Я говорю о вчерашнем несчастном случае, и добавляю, что как это ни печально, наши занятия должны продолжаться, как то знаменитое представление.
— Так поторопись же! — пропыхтел монстр.
— Сейчас, сейчас, начинаю, — отозвался Джереми с некоторым раздражением. Вот… Тема сегодняшнего занятия — гимнософисты, чей крайний аскетизм не имел себе равных в писаной истории. Эти странные люди рассматривали одежду и даже пищу как нечто весьма вредное, пагубно влияющее на чистоту мысли. Греки называли их также гилобиоями; это название, как наверняка известно наиболее эрудированным нашим студентам, аналогично санскритскому вана-прасти. Совершенно очевидно, что гимнософисты оказали значительное влияние на Диогена Лаэртия, основателя элизийской школы чистого скептицизма…
Так он бубнил и бубнил ровным, монотонным голосом. Чудовище скорчилось у него на животе. Его маленькие, круглые уши совершали едва заметные жевательные движения, а порой, когда твари удавалось услышать какую-нибудь особенно смачную подробность из области эзотерических знаний, из его плотных складчатых ушей начинала течь слюна.
В конце концов — примерно час спустя — голос Джереми начал слабеть, а потом и вовсе оборвался, и монстр недовольно завозился.
— В чем дело? — спросил он.
— Снова та девушка, — сказал Джереми. — Пока я говорю, я все время вспоминаю ту девушку.
— Тогда перестань немедленно, я еще не кончил.
— На сегодня все, Пуззи. Я все время мысленно вспоминаю эту девушку и не могу даже продолжать. Сейчас я говорю студентам, какие параграфы в учебнике им следует прочесть и даю задание. Лекция кончилась.
Пасть чудовища была почти полна крови, и оно вздохнуло ушами.
— Что ж, это было не очень много, но все-таки лучше, чем ничего. Теперь можешь спать, если хочешь.
— Я хочу немножко посмотреть картинки. Чудовище чуть-чуть раздуло щеки слегка, почти незаметно, так что давление в его пасти было совсем небольшим.
— Валяй. — Оно скатилось с груди Джереми и с мрачным видом свернулось рядом.
Странная кровь поступала в мозг мальчика ритмично и равномерно. Он смотрел в потолок неподвижными, широко раскрытыми глазами и видел себя будущего худощавого, начинающего лысеть профессора философии.
Он сидел в аудитории и, глядя на то, как студенты поднимаются по крутым ступеням и толпятся у выхода, снова и снова пытаясь найти объяснение своему непонятному желанию снова и снова смотреть на эту девушку, на мисс… э-э-э… Ахда!..
— Мисс Пэтчелл!
Он вздрогнул, удивляясь самому себе. Он вовсе не собирался окликать ее по имени. Но было уже поздно, и он поспешно собрался и крепко сжал ладони, напуская на себя сухую чопорность, помогавшую ему выглядеть достойнее в своих собственных глазах.
Девушка медленно спускалась по крутым ступенькам прохода. В ее широко расставленных глазах сквозило легкое недоумение. Под мышкой она держала стопку книг; каштановые волосы блестели в неярком дневном свете.
— Да, профессор?
— Я… — Он замолчал и слегка откашлялся. — Я знаю, что занятия закончились, и у вас есть свои планы. Я не задержу вас надолго… А если задержу, — вдруг добавил он, поражаясь своей смелости, — вы вполне можете встретиться с Бертом и завтра.
— С Бертом? О-о… — Девушка очаровательно порозовела. — Я не знала, что вам известно… Как вы догадались?
Он пожал плечами.
— Надеюсь, мисс Пэтчелл, — сказал он, — вы простите своего старого, гм-м… пожилого профессора за его болтовню. Дело в том, что в вас есть нечто такое, что… что…
— Что же? — В ее глазах были настороженность и капелька страха; несколько раз она даже оглянулась через плечо — на просторную и уже пустую аудиторию.
* * *
Профессор неожиданно хлопнул по кафедре ладонью.
— Нет, я не допущу, чтобы это продолжалось! Я должен объясниться. Вы боитесь меня, мисс Пэтчелл, но вы не правы.
— Пожалуй, я лучше… — испуганно пробормотала девушка и попятилась.
— Сядьте! — загремел он. За всю свою жизнь он впервые на кого-то закричал, и оттого испытал потрясение едва ли не более сильное, чем сама девушка.
Девушка невольно попятилась и села на одно из кресел в первом ряду; при этом она выглядела намного меньше, чем в действительности. Только ее глаза на побледневшем лице казались огромными.
Досадуя на себя, профессор покачал головой. Потом он поднялся из-за стола и, сойдя с лекторского возвышения, подошел к девушке и сел рядом.
— А теперь успокойтесь и выслушайте меня, — промолвил он, и слегка улыбнулся уголком рта. — Хотя, честно говоря, я даже не знаю, что вам сказать. Что ж, постарайтесь быть терпеливой — это может оказаться очень важным…
Несколько секунд он сидел молча, собираясь с мыслями и стараясь сосредоточиться на тех неясных, расплывчатых образах и картинах, которые теснились в его мозгу. При этом он ясно слышал или, вернее, осознавал, как часто, постепенно замирая, бьется ее сердце.
— Мисс Пэтчелл, — сказал он наконец и повернулся к ней. — Я не заглядывал в ваше личное дело и не знаю, кто вы такая. До… вчерашнего дня вы были для меня лишь одной из многих — просто студенткой, сдававшей лабораторные работы, которые я должен был проверить и оценить. Я никогда не наводил о вас справок в учебной части, и, насколько мне известно, я впервые разговариваю с вами лично.
— Да, сэр, это так, — негромко подтвердила она.
— Очень хорошо. — Профессор облизнул пересохшие губы. — Так вот, мисс Пэтчелл, вам двадцать три года. Дом, в котором вы родились, был достаточно старым, двухэтажным, с решетчатым эркерным окном в свинцовом переплете на лестничной площадке. Маленькая спальная комната или детская располагалась прямо над кухней, так что когда в доме было тихо, вам был хорошо слышен звон посуды. Этот дом стоял на Базирус-роуд, 191.
— Да, но… Как вы догадались?
Он покачал головой, потом обхватил ее руками.
— Не знаю. Честное слово — не знаю. Я сам жил в этом доме, когда был ребенком. Но я не могу сказать, откуда мне известно, что и вы тоже там жили. В этом доме есть нечто… — Профессор потер лоб. — Мне казалось, что вы могли бы помочь…
* * *
Она подняла голову и посмотрела на него. Профессор был человеком деликатного сложения и блестящего ума, но он выглядел усталым и быстро старел, и девушка сочувственно дотронулась до его рукава.
— Мне бы очень хотелось помочь, — сказала она искренне. — Честное слово хотелось бы.
— Спасибо вам, дитя мое.
— Быть может, если вы расскажете мне больше…
— Я попробую, но… дело в том, что часть моих воспоминаний может показаться вам… очень и очень неприглядной. К тому же, все это было очень давно, теперь я многое забыл, а остальное видится мне, как сквозь туман. И все же…
— Продолжайте, прошу вас.
— Я помню, — почти прошептал он. — Помню вещи, которые случились как бы очень давно, но которые непременно должны найти свой отзвук в настоящем. И недавние события я тоже помню как бы двояко. Одно из воспоминаний — отчетливое и ясное, другое — старое и расплывчатое. И так же неясно, смутно, я помню то, что происходит сейчас и то, что только будет происходить.
— Я… не понимаю.
— Мисс Симе… Помните ее? Вчера она погибла в этой самой аудитории.
— Да, помню. Она сидела прямо позади меня, — кивнула мисс Пэтчелл.
— Я знаю это! Больше того, я знал и то, что должно с ней случиться. Для меня это знание было как полустертое, смутное, давнее воспоминание — вот что я имел в виду. Я не знаю, мог ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить этот несчастный случай. Скорее всего — нет, и все же я продолжаю чувствовать себя так, словно она оступилась и упала потому, что я что-то с ней сделал.
— О, нет!..
Профессор чуть тронул руку девушки, без слов благодаря ее за участие, потом жалко улыбнулся.
— Подобное случалось и раньше, — сказал он. — Много, много, много раз. Когда я был сначала мальчиком, а затем — подростком, меня просто преследовали несчастные случаи. Нет, я вовсе не был сорванцом, напротив, я рос тихим и застенчивым ребенком. Я не был особенно силен и подвижен, а книги всегда нравились мне больше бейсбола. И тем не менее мне довелось стать очевидцем доброй дюжины жестоких и, если можно так выразиться, бессмысленных смертей автомобильных аварий, утоплений, падений с большой высоты, и других случаев… — (тут его голос невольно задрожал) — о которых я не стану упоминать. Кроме этого я был свидетелем множества менее серьезных случаев — на моих глазах люди получали переломы, ножевые ранения и другие увечья. И каждый раз — как и вчера — мне начинало казаться, что это — моя вина, и я… я…
— Не надо, — негромко сказала она. — Прошу вас, не казните себя. Ведь вы были далеко, когда Элен Симе упала.
— В том-то и дело, что я всегда был далеко… достаточно далеко. Но для меня это ровным счетом ничего не значило. Во всяком случае, я продолжал ощущать свою вину. Видите ли, мисс Пэтчелл…
— Кэтрин…
— Да, благодарю вас. Так вот, Кэтрин, существует группа людей, которую работники страховых компаний называют «предрасположенными к несчастным случаям». Безусловно, большинство таких людей попадает в неприятные ситуации исключительно по своей собственной неосторожности или беспечности, или же благодаря каким-то особенностям их психики, которая побуждает таких людей бросать обществу сознательный или бессознательный вызов, чтобы любым способом привлечь к себе внимание. Но есть люди, которые просто присутствуют при разного рода происшествиях, ни в коей мере не участвуя в них. Это, простите за пышное сравнение, своеобразные катализаторы смерти, и я, похоже, один из них…
— Тогда почему же вы ощущаете себя виноватым?
— Я… — Он неожиданно замолчал и посмотрел на нее. У девушки было доброе, нежное лицо, в глазах светилось неподдельное сострадание, и он решился. — Я рассказал вам достаточно много, — промолвил профессор, пожимая плечами. — Вряд ли остальное покажется вам еще более невероятным; вреда от этого, во всяком случае, не будет.
— Обещаю, что бы вы мне ни сказали, вам это не повредит! — сказала она решительно.
Профессор снова улыбнулся ей, на этот раз — в знак признательности, потом опять помрачнел.
— Все эти ужасы — гибель людей, увечья, кровь… Когда-то давно это казалось мне… забавным, занимательным. Должно быть, когда я был ребенком, почти младенцем, кто-то или что-то научило меня подстраивать подобные происшествия и получать удовольствие от смертей и страданий других людей. Я помню… почти помню, когда это прекратилось. У меня была игрушка, у меня была…
* * *
Джереми моргнул. Он так долго смотрел на тоненькую, как волосок, трещину в потолке, что от напряжения у него заболели глаза.
— Что это ты делаешь? — спросило чудовище.
— Грежу, — ответил Джереми. — Я стал взрослым, и сижу в большой и пустой аудитории с девушкой, у которой блестящие каштановые волосы. Ее зовут Кэтрин.
— А о чем вы говорите?
— О тех смешных видениях, которые у меня бывают. Только…
— Только — что?
— Не такие уж они смешные. Чудовище быстро подбежало к нему и легко вскочило на грудь.
— Пора спать, Джереми. Пора спать. Я хочу…
— Нет, — твердо сказал мальчик, прикрывая горло обеими руками. — Пока достаточно. Подожди, пока я досмотрю эту грезу.
— А что бы ты хотел увидеть?
— Не знаю. Пока не знаю. Мне кажется, в этом сне наяву есть что-то…
— Давай лучше повеселимся, — предложило чудовище. — Ведь это та самая девушка. Та, которую ты можешь изменять, верно?
— Да.
— Ну так давай, действуй! Пусть у нее исчезнут ноздри. Приделай ей хобот, как у слона. Или бороду. Или — что хочешь. У тебя получится!..
Джереми коротко усмехнулся, потом сказал:
— Не хочу.
— Ну, давай, давай же! Вот увидишь, как весело будет…!
— …Игрушка, — повторил профессор. — То есть, не совсем. Мне кажется, эта штука могла говорить. О, если бы я только мог вспомнить!
— Не напрягайтесь так. Быть может, если вы не будете стараться специально, все придет само!.. — воскликнула девушка импульсивно хватая его за руку. Продолжайте, прошу вас.
— Это было что-то… мягкое и не очень большое, — произнес он, запинаясь. — Я что-то не…
— Гладкое? — спросила девушка наугад.
— Нет, оно было такое меховое, пушистое… Пушистое'. Постойте-постойте, я, кажется, начинаю вспоминать! Я звал его Пуззи. Эта штука действительно была очень похожа на плюшевого мишку, только она умела разговаривать. Ну конечно! Она была живая!
— Быть может, это была не игрушка, а какое-то домашнее животное?
— Нет, — ответил профессор и вздрогнул. — Это была именно игрушка. Во всяком случае, так считала моя мать. И она… это существо заставляло меня грезить наяву.
— Вы хотите сказать — как Питер Иббетсон?[14]
— Нет, не совсем так… — Он откинулся на спинку кресла и поднял глаза к потолку. — Дело в том, что обычно я видел самого себя, только более позднего, взрослого. И более раннего тоже. Ох… Должно быть, тогда все и началось. Ведь именно тогда я и начал попадать во всякие истории! Да, да, теперь я вспомнил!
— Успокойтесь, профессор, — проговорила Кэтрин. — Успокойтесь и расскажите мне все по порядку.
Профессор слегка расслабился.
— Итак, Пуззи был чудовищем, монстром, демоном моих кошмаров. И теперь я знаю, что именно он со мной делал! Каким-то образом ему удавалось показать мне меня будущего, я наблюдал со стороны за своим собственным взрослением. Он заставлял меня повторять вслух все, что я узнавал. И он… он ел знания! Да, да, именно ел, питался ими. Пуззи испытывал ко мне какую-то странную симпатию, вернее — не ко мне, а к чему-то во мне. Он обладал способностью усваивать произносимую вслух информацию и превращать ее в кровь, как растение превращает в клетчатку солнечный свет и воду.
— Я… не понимаю, — снова сказала девушка.
— Не понимаете? Ну разумеется!.. Ни вы, ни я этого не понимаем. Мне только известно, что все было именно так, и мне этого достаточно. Подумать только, что все свои лекции я на самом деле читал плюшевому чудовищу, когда мне было четыре года! Все слова, весь смысл этих лекций каким-то образом попали от меня теперешнего ко мне тогдашнему, и я скармливал их чудовищу, которое поглощало их, как мы поглощаем пищу, а в качестве приправы оно использовало те несчастные случаи, которые оно же заставляло меня устраивать в моих грезах. Однажды Пуззи подучил меня сделать так, чтобы один человек споткнулся — обо что бы вы думали? О шляпу! Абсурд, скажете вы, но это действительно было так! Мужчина споткнулся о женскую шляпку с широкими полями и полетел в вентиляционную шахту подземки. И когда мне исполнилось четырнадцать, я сам оказался поблизости от того места и увидел все своими собственными глазами. И так было и со всеми остальными! Все кошмарные происшествия, при которых мне довелось присутствовать, я, на самом деле, смутно помнил, потому что когда-то я их уже видел! И я не в силах ничему помешать! Скажите, что мне делать, Кэтрин?
В ее глазах стояли слезы.
— А… я? Что насчет меня? — прошептала она больше потому, что ей хотелось помочь ему справиться с отчаянием, чем по какой-либо иной причине.
— Вы… Что-то было и насчет вас. Ах, если бы я только мог припомнить!.. Сейчас мне представляется, что это как-то связано с этим… с этой игрушкой, с этой тварью. Вы росли в том же доме, в том же окружении, что и я, и мне почему-то кажется, что это делает вас особенно уязвимой перед этим существом. Я смутно припоминаю, что оно сделало с вами что-то такое, что… что…
Профессор не договорил. Его глаза округлились от ужаса. Девушка по-прежнему сидела рядом с ним, поддерживала и утешала его. Тон ее голоса нисколько не изменился — изменилась она сама.
Ее лицо ссохлось и съежилось. Глаза удлинились. Уши стали вытягиваться, расти; сначала они сделались длинными, как у осла или кролика, потом превратились в покрытые редкими хитиновыми волосками клешни богомола. Зубы увеличились и стали огромными и острыми, как зубья бороны. Руки сделались длинными, суставчатыми, тонкими, как соломинки, а тело, наоборот, раздалось вширь, как туго набитый мешок.
От нее за версту разило гнилым мясом.
Из открытых лакированных босоножек торчали теперь длинные, мерзкие когти. Кожу покрыли свищи и струпья.
И несмотря на это она — оно — продолжало держать его за руку и смотреть на него дружелюбно и с состраданием.
* * *
Джереми резко сел и отшвырнул Пуззи в угол кроватки.
— Это не смешно! — крикнул он. — Не смешно, не смешно, не смешно!!! Прекрати немедленно, слышишь?!
Чудовище село и посмотрело на него мягким, ласковым взглядом — ни дать, ни взять настоящий плюшевый медвежонок.
— Не шуми, — сказало оно вкрадчиво. — Оставь от нее мокрое место. Пусть она растечется, как жидкое мыло. Или пусть у нее в животе заведутся шершни. Можно засунуть ее…
Джереми заткнул уши обеими руками и крепко зажмурил глаза. Чудовище продолжало что-то говорить, но мальчик разрыдался и, выскочив из кровати, сбросил Пуззи на пол и наподдал ногой. Чудовище заворчало.
— Вот это — смешно! — выкрикнул мальчик. — Ха-ха!
То всхлипывая, то крича, он наступил обеими ногами на податливый, теплый живот Пуззи и подпрыгнул. Потом подобрал с пола корчащееся тело, швырнул через все комнату и попал в висевшие на стене часы. Часы и чудовище упали на пол почти одновременно, и шестеренки, пружины, осколки стекла и капли крови так и брызнули во все стороны. Джереми бросился к Пуззи и принялся остервенело топтать его, превращая в бесформенную, губчатую массу, и кровь из его изрезанных ступней смешивалась с кровью чудовища — той самой странной кровью, которую Пуззи закачивал в его шейную артерию.
Когда мать Джереми прибежала на шум, она едва не потеряла сознание. С ее губ сорвался отчаянный вопль, но Джереми продолжал смеяться и выкрикивать какие-то нечленораздельные угрозы. Врачу пришлось дать ему успокаивающее, и только когда мальчик уснул, он сумел заняться его ногами.
После этого случая Джереми так никогда и не стал крепким, здоровым мальчиком. Но врачам удалось сохранить ему жизнь, на протяжение которой он продолжал смотреть свои странные сны наяву. В конце концов его нашли мертвым в университетской аудитории, где он читал лекции по философии. Глаза его были широко открыты, словно перед смертью он увидел что-то ужасное, и этот нечеловеческий ужас заставил его сердце остановиться.
И молодая студентка, которая первой нашла тело, в страхе бросилась вон из аудитории, во весь голос зовя на помощь.
Медленная скульптура
Встретив его, она не знала, кто он, да, впрочем, и немногие знали это. Он бродил по высоко расположенному саду вокруг груши, и земля пахла поздним летом и ветром.
Он поднял взгляд на стройную девушку лет двадцати пяти, на ее смелое лицо, глаза и волосы одного цвета, что необычайно пленяло, потому что волосы были золотисто-рыжими. А она посмотрела на загорелого мужчину лет сорока, на лепестковый электроскоп в его руке, и почувствовала себя нежеланным гостем.
— Ax, — сказала она, подходящим к ситуации голосом, однако мужчина кивнул и произнес:
— Подержите, пожалуйста, — тоном, исключавшим какую-нибудь мысль о назойливости.
Она присела рядом, держа прибор точно так, как он поместил его в ее руку, а мужчина немного отступил и постучал по колену камертоном.
— Показывает?
Голос у него был приятный, из тех, что охотно слушают.
Девушка разглядывала хрупкие золотые листочки на стеклянном диске электроскопа.
— Расходятся.
Он снова постучал, и листочки разошлись шире.
— Сколько?
— Около сорока пяти градусов, когда вы стучите камертоном.
— Отлично, это почти максимум того, чего можно добиться. — Он вытащил из кармана пиджака мешочек с мелкой пылью и сыпанул немного на землю. — Теперь я отойду, а вы останетесь на месте и будете сообщать о поведении лепестков.
Он принялся кружить вокруг груши, раз за разом стуча вилкой камертона, и девушка считывала результаты: десять градусов, тридцать, двадцать, ноль. Когда золотистые листочки расходились максимально — до 40 или даже больше градусов, мужчина сыпал еще меловой пыли. Когда он закончил, вокруг дерева возник неправильный овал белых точек. Мужчина вынул блокнот, нарисовал дерево и контуры овала, после чего взял у девушки электроскоп.
— Вы что-то искали здесь?
— Нет, — ответила она. — То есть да.
Он улыбнулся, и, хотя это длилось долю секунды, девушка решила, что для его лица это странное выражение.
— На языке юристов это трудно назвать однозначным ответом.
Она взглянула на холм, металлически сверкавший в свете заходящего солнца; на нем было немногое: скалы, трава, оставшаяся с лета, несколько деревьев, сад. Каждый пришедший сюда оставлял за спиной дальнюю дорогу.
— Вопрос был непрост, — ответила девушка, пытаясь улыбнуться, но вместо этого разрыдалась.
Это было глупо, и она сказала ему об том.
— Почему? — спросил он.
Впервые она столкнулась с такой характерной его чертой непрерывным потоком вопросов — и это ее обеспокоило. Это всегда беспокоит, а иногда становится невыносимо.
— Нельзя позволять себе такое публичное проявление чувств. Другие этого не делают.
— Вам можно. Я не знаю «других», о которых вы говорите.
— Я, пожалуй, тоже не знаю… но поняла это только сейчас, когда вы сказали.
— Тогда говорите правду. Нет смысла повторять: «Он подумает, что я…» — и тому подобное. Что бы я ни подумал, это не будет зависеть от ваших слов. Или просто уходите и не говорите больше ничего. — Она не шевельнулась, и он добавил: Постарайтесь решиться на откровенность. Если это важно значит, становится простым, а если просто — признаться в этом легко.
— Я умру! — выкрикнула девушка.
— Я тоже.
— У меня опухоль на груди.
— Пойдемте в дом, что-нибудь придумаем.
Сказав это, он повернулся и пошел через сад. Полуживая от страха, обиженная и вместе с тем полная абсурдных надежд, с коротким спазмом сдавленного смеха, она мгновение стояла, глядя, как он уходит, потом вдруг поняла (интересно, когда это я решилась?), что идет за ним следом.
С мужчиной она поравнялась на уходящем вверх краю сада.
— Вы врач?
Могло показаться, что он не заметил ни ее колебания, ни момента, когда она пошла за ним.
— Нет, — ответил он, не останавливаясь, по-прежнему словно не замечая, что девушка замирает на месте, покусывая нижнюю губу, и снова торопится за ним.
— Я, наверное, сошла с ума, — сказала она, догоняя его на садовой тропинке.
Девушка говорила сама с собой, и мужчина, видимо, это почувствовал, потому что ничего не ответил. Сад оживляли взъерошенные хризантемы и пруд, где она заметила пару мерцающих золотых рыбок — самых больших, которых когда-либо встречала. И наконец — дом.
Это была часть сада, окаймленная колоннадой, соединяющейся с каменными стенами. Дом находился на склоне холма и одновременно внутри него; горизонтальная крыша частично опиралась на вертикальную скальную стену. Дверь из брусьев, утыканная гвоздями, с двумя щелями, наподобие амбразур, была открыта, а когда захлопнулась, тишина и ощущение изоляции от внешнего мира были гораздо глубже, чем мог вызвать это лязг засова.
Девушка прислонилась спиной к двери и стояла, разглядывая хозяина через небольшое патио или, по крайней мере, его часть. Это был небольшой внутренний двор, посреди которого находился атриум с пятью застекленными стенами, открытыми сверху. Внутри росло карликовое дерево, кипарис или можжевельник, сучковатое и изогнутое, похожее на японское бонсаи.
— Дальше вы не пойдете? — спросил он, стоя у открытой двери по другую сторону атриума.
— Бонсаи не может быть пятнадцати футов высотой, — заметила она.
— Мой может.
Она медленно прошла мимо, разглядывая дерево.
— Давно вы его растите?
— Половину своей жизни.
Тон его выражал глубокое удовлетворение. Расспросы хозяина бонсаи, сколько лет его деревцу, нетактичны, поскольку намекают на желание узнать: ему ли принадлежит это творение или он принял и продолжил чужое дело. Невольно возникает соблазн чью-то идею и кропотливую работу записать на собственный счет. Зато вопрос «давно ли вы его растите?» тактичен, сдержан и чрезвычайно вежлив.
Девушка снова взглянула на бонсаи. Порой можно встретить подобные деревца полузаброшенными, полузабытыми, растущими в ржавых банках в какой-нибудь не слишком процветающей школе, не проданные только из-за слишком странной формы, некоторого количества мертвых ветвей или, наконец, слишком медленного роста целого или отдельных частей. Эти экземпляры отличаются интересной формой ствола и сопротивляемостью превратностям судьбы, которая позволяет им расцвести, найдя малейшую возможность для жизни. Возраст этого деревца был гораздо больше половины и даже всей жизни мужчины. Внезапно девушку поразила мысль, что эта красота могла бы быть необратимо уничтожена огнем, белками, личинками или термитами, чем-то, находящимся вне всяких понятий порядочности, справедливости или уважения.
Она посмотрела на деревце, потом на мужчину.
— Идемте?
— Да, — ответила она, и они вошли в мастерскую.
— Садитесь вон там и расслабьтесь. Это может немного затянуться.
«Там» означало большое кожаное кресло возле стеллажа. Книги оказались в пределах ее поля зрения — работы из области медицины, техники, ядерной физики, химии, биологии, психиатрии. Затем теннис, гимнастика, шахматы, восточная игра «го» и гольф. Далее драматургия, искусство письма, «Modern English Usage», «The American Language» с дополнением, «Rhyming Dictionaries» Вула и Уолкера, и ряд других словарей и энциклопедий. Длинную полку целиком заполняли биографии.
— У вас неплохая библиотека.
Он ответил достаточно лаконично, поскольку в эту минуту был поглощен работой и явно не проявлял желания разговаривать.
— Точно. Может, как-нибудь посмотрите ее. — Эти несколько слов заставили ее задуматься, что он хотел этим сказать.
«Пожалуй, лишь то, — мысленно решила девушка, — что эта библиотека необходима ему для работы, а настоящая находится где-то в другом месте». Она смотрела на него с набожным восторгом, следя за каждым его действием. Ей нравилось, как он двигался — быстро и решительно. Мужчина нисколько не сомневался в том, что делает. Часть устройств, которыми он пользовался, была ей знакома — стеклянный дистиллятор, мерное устройство, центрифуга. Были еще два холодильника, один из которых холодильником отнюдь не был, поскольку термометр на дверях показывал 70 градусов по Фаренгейту.
Однако все это, включая аппаратуру, которой она не знала, было лишь мертвым оборудованием. Внимание заслуживал только человек. Человек, занимавший ее настолько, что за все это время она даже не занялась книгами.
Наконец он закончил серию манипуляций на лабораторном столе, повернул какие-то рукоятки, взял высокий табурет, подошел к девушке и сел рядом, как птица на ветке. Уперев пятки в поперечину, он положил загорелые руки на колени.
— Испугались, — утвердительно заметил он.
— Пожалуй, да.
— Вы еще можете уйти.
— Учитывая альтернативу… — храбро начала она, но эта нотка храбрости тут же улетучилась. — Все равно это не имеет значения.
— Разумно, — сказал он почти с радостью. — Помню, когда я был ребенком, в доме, где мы жили, началась паника, вызванная пожаром. Все отчаянно рвались к выходу, и мой десятилетний брат выбежал на улицу с будильником в руке. Будильник был старый, давно не ходил, и все-таки из вещей, находившихся в квартире, мой брат выбрал именно его. Он так и не смог объяснить почему.
— А вы можете?
— Почему он выбрал будильник — нет. Думаю, однако, что знаю, почему он действовал так решительно нерационально. Паника — весьма специфическое состояние. Подобно ужасу и бегству или ярости и нападению, паника является достаточно примитивной реакцией на грозящую опасность. Это одно из проявлений инстинкта самосохранения, и довольно специфическое, поскольку вытекает из нерациональных предпосылок. Почему отказ от логики служит механизмом, обеспечивающим выживание?
Девушка задумалась — в мужчине было что-то, заставляющее серьезно относиться к его словам.
— Понятия не имею, — сказала она наконец. — Возможно, в определенных ситуациях разума недостаточно.
— Понятия не имеете. — В голосе его звучало такое одобрение, что девушка покраснела. — И уже доказали это. Если в минуту опасности вы пытаетесь думать логически, но это не помогает, вы отметаете логику. Отказ от того, что не действует, трудно назвать глупостью, не так ли? Итак, вас охватывает паника и вы начинаете действовать наугад. Подавляющее большинство этих действий ничего не даст, а некоторые будут даже опасны, однако это не имеет значения — вы и так уже в опасности. Когда в игру входит жажда жизни, человек понимает, что лучше один шанс на миллион, чем отсутствие шансов вообще. Вот почему вы сидите здесь испуганная вместо того, чтобы удрать. Что-то подталкивает вас к бегству, и все-таки вы остаетесь.
Девушка утвердительно кивнула, а мужчина продолжал:
— Вы обнаружили у себя опухоль и пошли к врачу, который после проведенных исследований сообщил вам дурные новости. Возможно, другой врач подтвердил этот диагноз. Вы принялись рыться в книгах, гадая, что же ждет вас в будущем — разнообразные эксперименты, полное или сомнительное выздоровление, долгое и мучительное пребывание тем, что медицина называет безнадежным случаем. И вас охватил ужас, вы отправились в какое-то путешествие, куда угодно, и помимо своей воли оказались в моем саду. — Он развел руками и снова позволил им спокойно улечься на колени. — Паника — это причина, заставляющая маленького мальчика выбежать из дома в полночь со сломанным будильником в руке и объясняющая существование шарлатанов. — Что-то зазвонило на лабораторном столе, мужчина улыбнулся ей и вернулся к работе, бросив через плечо: Однако я не шарлатан. Чтобы тебя признали шарлатаном, нужно претендовать на звание врача, а у меня нет» таких претензий.
Она смотрела, как он включает, выключает, мешает, отмеряет, измеряет. Он был дирижером, а послушный оркестр инструментов вторил ему хором и соло с гудением, шипением, свистом и щелканьем. Девушке хотелось смеяться, плакать, кричать, но она не поддалась этим желаниям, боясь, что раз начавши, уже не сможет остановиться.
Когда он вновь подошел, внутренняя борьба сменилась состоянием полного оцепенения. Увидев предмет в его руке, она смогла лишь широко раскрыть глаза и почти перестала дышать.
— Да, это игла, — шутливо сказал он. — Длинная, блестящая, острая игла. Только не говорите, что относитесь к людям, боящимся иглы. — Он слегка покачал провод, отходящий от черного футляра, в котором находился шприц, и сел верхом на табурет. — Хотите что-нибудь успокаивающее?
Она боялась отвечать, оболочка, отделяющая ее от безумия, натянулась до предела.
— Я бы вам не советовал, поскольку эта фармакологическая дкрзость имеет довольно сложный состав. Но если это необходимо…
Она сумела отрицательно покачать головой и вновь ощутила идущую от него волну одобрения. На языке вертелись тысячи вопросов. которые она хотела, собиралась, должна была ему задать. Что находится в шприце? Сколько процедур ее ждет? В чем они будут заключаться, сколько времени и где она будет находиться? А прежде всегго… Будет ли она жить?
Однако лишь один из этих вопросов заинтересовал его.
— Здесь использован изотоп калия. Если бы я рассказал вам все, что об этом знаю, и как до этого дошел, это заняло бы гораздо больше времени, чем мы располагаем. Поэтому объясню коротко. Теоретически каждый атом уравновешен в смысле электрических зарядов. Точно так же равновесие должно существовать и в молекулах: сколько плюсов, столько и минусов, а в сумме ноль. Случайно я установил, что баланс зарядов в перерожденной клетке не равен нулю — во всяком случае, не совсем. Это выглядит так, словно на молекулярном уровне свирепствует субмикроскопическая буря с небольшими молниями, пролетающими взад и вперед и меняющими знаки. Помехи мешают передаче информации, — рассказывал он, размахивая шприцем, и именно здесь зарыта собака. Когда что-то мешает передаче информации — особенно механизму ДНК, который говорит: «Изучи этот план, строй по нему и закончи в нужный момент», — когда информация эта путана, возникают искалеченные конструкции. Лишенные равновесия. Почти выполняющие свои функции и выполняющие их почти нормально — и все-таки это перерожденные клетки, и передаваемая информация еще более искажена.
Так вот, не имеет значения: вызвана эта буря вирусами, химикалиями, излучением, физической травмой или беспокойством — не думайте, что беспокойство не может этого вызывать. Самое главное, добиться состояния, исключающего возможность такой бури. Если это удастся, клетки, обладающие способностью к регенерации, сами исправят зло. Биологические системы, это не теннисные шарики с электрическими зарядами, ожидающие снятия заряда или разрядки через заземленный кабель. Они обладают некоторой эластичностью — я называю это толерантностью, — позволяющей им получить несколько больший или несколько меньший заряд и правильно функционировать. Так вот, скажем, некая группа клеток переродилась и положительный заряд на сто единиц больше. Она воздействует на ближние клетки, но дальние слои остаются нетронутыми.
Если бы эти последние могли принять дополнительный заряд, помочь в его проведении — это «вылечило» бы перерожденные клетки от избытка. Понимаете, о чем я говорю? Они сами сумели бы справиться с тем небольшим избытком или же передать его другим клеткам и так лалее. Иначе говоря, если я наполню ваш организм, он сумеет рассредоточить этот избыток заряда, нормальные физические процессы смогут протекать свободно и исправят повреждений, причиненные перерожденными клетками. Именно это средство и находится в шприце.
Он зажал шприц коленями, вынул из кармана халата пластиковую коробочку, из которой достал пропитанную спиртом ватку — не переставая говорить, взял ее испуганно напрягшуюся руку и продезинфицировал сгиб локтя.
— Я вовсе не утверждаю, что заряды в атомном ядре следует сравнивать с постоянным током. Это две разные вещи. Но существует и некоторая аномалия. Кстати, можно использовать и другую аналогию: сравнить заряд в переродившихся клетках с отложением жира. А мое средство с детергентом, который его растворяет так успешно, что тот становится совершенно необнаружим. Это снова подсказывает аналогию с электрическим током — организмы, нашпигованные этим средством, накапливают огромное количество заряда. Это побочное действие по причинам, о которых я могу пока лишь гадать, похоже, связано с акустическим спектром. Камертон и тому подобное — то, чем я занимался, когда вы подошли. Дерево насыщено этим средством. В нем было множество перерожденных клеток, но сейчас их не осталось.
Он неожиданно улыбнулся девушке, поднял шприц и выдавал немного жидкости. Второй рукой взял ее за предплечье, сдавив его осторожно, но решительно, затем, опустив иглу, вонзил ее в вену так ловко, что девушка громко вздохнула — не потому, что стало больно, совсем наоборот. Мужчина внимательно разглядывал часть стеклянного цилиндра, торчащую из черного футляра, и медленно отводил поршень, пока не заметил в бесцветной жидкости бахромчатого пятна крови.
После этого снова нажал на поршень.
— Пожалуйста, не двигайтесь. Сожалею, но процедура продлится некоторое время. Мне нужно ввести в вас много этого вещества, — сказал он тем же тоном, каким минуту назад говорил об акустическом спектре. — Здоровые биосистемы создают сильное электрическое поле, тогда как больные — очень слабое или вообще никакого. С помощью такого примитивного устройства, как небольшой электроскоп, можно установить, существует ли в организме группа перерожденных клеток, и если да, то где, какого размера и насколько далеко зашел этот процесс. Ловко, не двигая иглы в вене и одновременно нажимая на поршень, он изменил положение руки. Это становилось неприятно как боль, результатом которой является синяк. — Если вам интересно, почему этот москит имеет на себе футляр с подключенным проводом (хотя держу пари, что это вам безразлично, вы не хуже меня знаете, что я говорю только для отвлечения ваших мыслей) — могу объяснить. Это просто катушка, создающая переменный ток высокой частоты, отчего жидкость с самого начала магнитно- и электростатически нейтральна.
Он быстрым движением вынул иглу, приложил ватку и согнул ее руку.
— Впервые после процедуры я не услышала… — сказала девушка.
— Чего?
— Размера гонорара.
И вновь волна одобрения, на сей раз со словами:
— Мне нравится ваш стиль. Как вы себя чувствуете?
— Как хозяйка страшной спящей истерики, умоляющей не будить ее.
Мужчина рассмеялся.
— Скоро вы почувствуете себя так странно, что времени на истерику не останется.
Он встал и положил шприц обратно на лабораторный стол, свернул провод. Потом выключил переменное поле и вернулся с большой стеклянной миской и квадратом фанеры. Поставил миску вверх дном на пол рядом с девушкой и накрыл фанерой.
— Я вспомнила что-то в этом роде, — сказала она. — Когда я в средней школе… там создавали искусственные молнии с помощью… сейчас, сейчас… да, там была длинная лента, вращающаяся на валах, небольшие проводки, вызывающие трение, и вверху большой медный шар.
— Генератор Ван де Граафа.
— Верно. И с ним делали разные штуки. Помню, как я стояла на доске на миске вроде вашей, а они заряжали меня с помощью генератора. Я не испытывала ничего особенного, вот только все волосы на голове встали дыбом. Весь класс катался от смеха, а я выглядела как пугало. Потом мне сказали, что там было 40000 вольт.
— Отлично. Очень рад, что вы это помните. Здесь будет небольшое отличие — еще на 40000 вольт.
— О!
— Не беспокойтесь. Пока вы изолированы и все заземленные или относительно заземленные объекты — вроде меня — остаются на достаточном расстоянии от вас, никаких фейерверков не будет.
— Вы используете такой же генератор?
— Нет, не такой… Кстати, это уже сделано. Этот генератор — вы.
— Я… Ой! — Она подняла руку, лежащую на мягком подлокотнике, и вдруг — треск разряда и легкий запах озона.
— Да, вы, и даже больше, чем я ожидал, к тому же — быстрее. Пожалуйста, встаньте.
Она начала медленно вставать, но закончила это действие с большой стремительностью. Когда ее тело оторвалось от кресла, его на долю секунды обвила сеть шипящих голубовато-белых нитей. Они или она сама толкнули ее на полтора ярда вперед. Потрясенная, почти лишившаяся сознания, девушка едва не упала.
— Держитесь лучше, — резко сказал он, и она пришла в себя, хватая ртом воздух. Мужчина отступил на шаг. — Становитесь на доску. Быстрее.
Девушка повиновалась и сделала два шага, оставив два маленьких огненных следа. Ступив на фанеру, она покачнулась, волосы ее зашевелились.
— Что со мной происходит? — крикнула она.
— Все в порядке, — успокоил он ее.
Подойдя к столу, мужчина включил акустический генератор, который низко завыл в интервале 100–300 Гц. Мужчина увеличил силу звука и повернул регулятор высоты тона. Когда вой стал более высоким, ее золотисто-рыжие волосы начали извиваться, каждый волосок стремился отделиться от остальных. Звук усилился до 10 КГц, потом перешел в неслышимые, вибрирующие в желудке 11 КГц. В крайних точках волосы опускались, а около 110 КГц становились торчком, точь-в-точь как у пугала.
Установив звук на более-менее приемлемом уровне, мужчина взял электроскоп и, улыбаясь, подошел к девушке.
— Вы сейчас электроскоп, вы знаете об этом? А еще живой генератор Ван де Граафа. И, конечно, пугало.
— Можно мне сойти отсюда? — выдавала она.
— Еще не сейчас. Не двигайтесь. Разница потенциалов между вами и другими предметами настолько велика, что, окажись вы вблизи чего-нибудь, произойдет разряд. Вам это не повредит, поскольку это не электрический ток, но может обжечь и доставить нервное потрясение. — Он вытянул электроскоп. Даже с такого расстояния, и даже в своем ужасе, она заметила, что золотистые листочки разошлись. Мужчина обошел вокруг нее, внимательно следя за листочками, поднося прибор ближе и отодвигая дальше, манипулируя им с обеих сторон. Потом вернулся к генератору и несколько уменьшил звук. — Вы излучаете такое сильное поле, что я не могу заметить отклонений, объяснил он и снова подошел к ней, на этот раз чуть ближе.
— Я не могу больше… Не могу… — прошептала она.
Не слыша ее или не желая слышать, он поднес электроскоп к ее животу, потом выше.
— О, вот ты где, — сказал он весело, поднося электроскоп к ее правой груди.
— Что? — простонала она.
— Ваш рак. Правая грудь, низко, ближе к подмышке. — Он свистнул. — Средних размеров и злокачественный, как сто чертей.
Девушка пошатнулась и опустилась на пол. Темнота обрушилась на нее, потом отступила в сиянии ослепительной голубоватой белизны и снова рухнула, как падающая гора.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чужая стена, чужой потолок. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасалась с потолком. Какая-то помеха. Его лицо, близко, напряженное, усталое — глаза внимательные, упрямые, пронзительные. Неважно. Все равно.
Спать.
Место, где стена соприкасается с потолком. Чуть ниже луч заходящего солнца. Чуть выше — рыжевато-золотистые хризантемы в зеленой вазе. Снова какая-то помеха — его лицо.
— Вы меня слышите?
Да, но не отвечать. Не двигаться. Не говорить.
Спать.
Комната, стена, стол, ходящий взад-вперед мужчина, окно, за ним — ночь. Хризантемы, которые можно принять за живые, но понимаешь, что они срезаны и умирают.
Знают ли они об этом?
— Как вы себя чувствуете?
Настойчиво, настойчиво.
— Пить.
Холод и глоток чего-то, вызывающего болезненное сжатие челюстей. Сок грейпфрута. Она бессильно откидывается назад, опираясь на его руку, в другой его руке стакан.
О, нет, это не…
— Спасибо. Большое спасибо…
Попробую сесть. Простыня… моя одежда!
— Прошу прощения, — сказал он, словно читая ее мысли. Некоторые вещи просто противоречили колготкам и мини-платью. Все выстирано и высушено, ждет вас в любую минуту. Вон там.
Коричневая шерсть, колготки и туфли на стуле.
Он предупредительно отошел, поставив стакан возле одинокого графина на ночном столике.
— Какие вещи?
— Рвота. Судно, — откровенно объяснил он.
Простыня может укрыть ее тело, но не смущение.
— Мне так неприятно. Я, должно быть…
Он качает головой, фигура его раскачивается перед глазами.
— Вы перенесли шок, который еще продолжается.
Мужчина заколебался, она впервые заметила у него колебание. Теперь уже она почти читала чужие мысли. Нужно ли ей об этом говорить? Конечно, нужно. И он сделал это.
— Вы не хотели выходить из шока.
— Я ничего не помню.
— Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.
— Нет, — сказала она, — ничего не помню. — Потом, вспомнив: — Нет!
— Возьмите себя в руки, — резко сказал он, и девушка увидела его возле кровати, над собой, почувствовала его руки на щеках. — Не вздумайте снова уйти, вы можете с этим справиться. Можете, потому что теперь все уже в порядке, ясно? Все хорошо.
— Вы сказали, что у меня рак.
В ее голосе звучало обвинение.
— Это говорили вы, а не я.
— Но я была уверена.
— Это объясняет все, — произнес он, словно освободившись от тяжкого груза. — Моя процедура ни в коем случае не могла вызвать трехдневного шока. Это было что-то, жившее в вас.
— Три дня?
— Я становлюсь несколько напыщенным — это результат того, что я часто бываю прав. Я был излишне уверен в себе, верно? Когда предположил, что вы ходили к врачу или даже подверглись биопсии? А вы ей не подвергались, да?
— Я боялась, — призналась она, поднимая на него взгляд. Моя мать умерла от этой болезни, тетка тоже, сестре ампутировали грудь. Этого было слишком много, поэтому, когда вы…
— Когда я установил то, о чем вы знали, но чего ни за что не хотели услышать, вы не смогли этого вынести. Вы побледнели, как бумага, и потеряли сознание. И это не имело ничего общего с семьюдесятью с чем-то там тысячами вольт постоянного тока, которые через вас проходили. Я успел подхватить вас в последний момент. — Он развел руки, показывая красные пятна ожогов, видимые из-под коротких рукавов рубашки. — Меня тоже почти нокаутировало, — улыбнулся он. — Но, по крайней мере, вы не разбили себе головы.
— Спасибо, — машинально сказала она и расплакалась. — Что мне теперь делать?
— Что? Вернуться домой и собрать воедино свою жизнь.
— Но вы же сказали…
— Когда до вас наконец дойдет, что это был не просто диагноз?
— Вы… неужели… Вы хотите сказать, что вылечили меня?
— Я хочу сказать, что в эту минуту вы лечите себя сами. Я уже говорил это раньше, помните?
— Помню, но не все. — Украдкой (однако он это заметил) она пощупала грудь. — Она все еще там.
— Если я вам дам палкой по голове, — сказал мужчина с нарочитой грубостью, — на ней вырастет шишка. Она будет там завтра, послезавтра, но через два дня начнет рассасываться. Через неделю она будет еще заметнее, но потом исчезнет окончательно. То же самое в вашем случае.
Только теперь до нее дошла важность этого факта.
— Одна процедура, излечивающая рак…
— О, Боже! — вздохнул он. — Снова придется выслушивать тираду. И не подумаю!
— Какую тираду?
— О моем долге перед человечеством. Обычно она имеет три фазы и многочисленные вариаций. Первая фаза касается моего долга перед человечеством и, в сущности, сводится к тому, что я мигу зарабатывать на этой основе. Вторая фаза касается исключительно моего долга перед человечеством, и ее я слышу не часто. Она совершенно игнорирует неприязнь, которую человечество проявляет к принятию полезной информации, если она нe из признанных и заслуживающих уважения источников. Первая фаза отлично это понимает, но ищет способ обойти препятствия.
— Я не… — начала было девушка, но он прервал ее:
— Упомянутые версии сопровождаются откровениями, вытекающими из веры или мистицизма. Или же принимают этическо-философскую форму, чтобы заставить меня пойти на уступки, вызывая чувство вины, дополненное жалостью.
— Но я просто…
— Вы, — сказал он, целясь в нее длинным пальцем, — лишили себя лучшего примера того, о чем я только что говорил. Если мои предположения верны, вы пошли к какому-то коновалу, который, установив рак, послал вас к специалисту, а тот, сделав то же самое, направил вас к коллеге на консультацию. Охваченная паникой, вы попали в мои руки и излечились. Знаете, какой будет их реакция, если вы сейчас вернетесь и продемонстрируете им это чудо? «Самопроизвольная ремиссия», скажут они. И, кстати, не только врачи, — продолжал он с внезапным гневом, так что девушка задрожала под простыней. Всяк кулик свое болото хвалит. Ваш диетолог уважительно вспомнил бы о своих ростках пшеницы или микробиотическом рисовом печенье, священник упал бы ниц, вознося благодарность небу, а генетик повторил бы свою любимую теорию о скачке поколений и заверил бы вас, что у ваших предков была точно такая же ремиссия, только они ничего о ней не знали.
— Пожалуйста!.. — крикнула она, но мужчина не дал ей возможности продолжить.
— Знаете, кто я такой? Двойной инженер — механик и электрик — к тому же с дипломом юриста. Окажись вы настолько глупы, чтобы сказать кому-нибудь о том, что здесь произошло (полагаю все-таки, что это не так, а если ошибаюсь, то знаю, как защищаться), вероятно, меня посадили бы за врачебную практику без разрешения. Вы могли бы обвинить меня в насилии, поскольку я вонзил иглу в ваше тело, и даже в похищении, если бы вам удалось доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. Никто не поверил бы мне, что я излечил рак. Вы не знаете, кто я, правда?
— Да, я даже не знаю вашей фамилии.
— И я вам ее не скажу. Я тоже не знаю, как вас зовут…
— Ну, моя фамилия…
— Прошу ничего мне не говорить! Я не хочу этого слышать! Мне захотелось заняться вашей опухолью, поэтому я ею занялся. А теперь я хочу, чтобы вы ушли вместе с нею, как только сможете это сделать. Я выразился достаточно ясно?
— Позвольте мне одеться, — сказала она, — и я немедленно уйду.
— Без тирады?
— Без нее. — Гнев ее неожиданно сменился жалостью и она добавила: — Я просто хотела выразить вам свою признательность. Разве это было неуместно?
Его злость тоже прошла, он подошел к кровати, присел, так что их лица оказались друг против друга, и мягко сказал:
— Это очень мило с вашей стороны, несмотря на то, что эта благодарность кончится дней через десять, когда вас убедят в «самопроизвольной ремиссии», или через полгода, год, два или пять, когда исследования будут раз за разом давать отрицательный результат.
Она почувствовала в этих словах такую печаль, что невольно коснулась его руки, которой он держался за край кровати. Мужчина не убрал руку, но и не показал, что этот жест доставил ему удовольствие.
— Почему мне нельзя выразить вам свою благодарность?
— Это был бы акт веры, — холодно ответил он, — а ее уже нет, если она вообще когда-нибудь была. — Он поднялся и направился к двери. — Не уходите сегодня вечером. На улице темно, а вы не знаете дороги. Увидимся утром.
Утром он нашел дверь открытой. Постель была заправлена, простыня, наволочка и полотенца, которыми она пользовалась, старательно сложены на стуле.
Девушка исчезла.
Выйдя на небольшой двор, он погрузился в созерцание бонсаи.
Утреннее солнце золотило верхнюю часть кроны старого дерева, придавая изогнутым сучьям выразительность коричнево-серого бархатного барельефа. Только спутник бонсаи до конца понимает существующую между ними связь (есть еще и хозяева бонсаи, но это более низшая раса). Дерево обладает личностью, поскольку является живым существом, а все живое изменяется, желая, однако, изменяться по своему желанию. Человек видит дерево, в его мозгу возникает изображение будущей формы этого дерева, и человек начинает реализовывать свою концепцию. Дерево, однако, делает лишь то, что может сделать, и скорее погибнет, чем сделает что-то такое, чего деревья не делают, или сделает в более короткое время, чем пристало дереву. Поэтому формирование бонсаи всегда является компромиссом и сотрудничеством. Человек не может сам создать бонсаи, как не может этого сделать и само дерево. Все должно происходить на принципах сотрудничества и понимания, а это требует долгого времени. Человек знает свое бонсаи на память — каждую веточку, каждую трещину, каждую иголку — и часто в бессонную ночь или в свободную минуту за тысячу миль от дома вспоминает ту или иную линию или же целое, планирует будущее. С помощью проволоки, воды и света, прикрывая тканью, сажая траву, забирающую воду, закрывая обшивкой корни, человек объясняет дереву, чего от него хочет. Если указания достаточно ясны, дерево откликнется на них и будет послушно. Почти.
Ибо всегда будут существовать некие чисто индивидуальные отклонения, возникающие от чувства собственного достоинства: «Хорошо, я сделаю, как ты хочешь, но по-своему». И всегда дерево готово представить человеку ясное и логичное объяснение этих отклонений, а чаще всего (почти с улыбкой) говорит ему, что, поступая с более глубоким чувством, он мог бы этого избежать.
Это самая медленная скульптура в мире, и порой возникает сомнение, кто тут является скульптором — человек или дерево.
Мужчина стоял так минут десять, разглядывая золотистые отблески на верхних ветвях, потом подошел к деревянному резному ящику и вынул из него потрепанную тиковую тряпку. Открыв стеклянную стену ящика, он накрыл полотном корни и землю с одной стороны ствола, оставив другую свободной для ветра и влаги. Может, через какое-то время — месяц или два — один из побегов, тянущихся вверх, поймет то указание, и неравномерный приток влаги сквозь слой камбия убедит его продолжить свой рост горизонтально. А может, и нет — и тогда придется применять более сильнодействующие аргументы: бандажи, проволоку. Не исключено, что и после этого дерево будет настаивать на росте вверх и сделает это так убедительно, что человек откажется от своего намерения — многозначительный, терпеливый и увенчанный наградой диалог.
— Добрый день.
— А, черт возьми! — рявкнул он. — Из-за вас я чуть не откусил себе язык. Я думал, вы ушли.
— Так оно и было. — Она сидела в тени под стеной, повернувшись лицом к атриуму. — Однако остановилась, чтобы побыть немного с этим деревом.
— Ну и что?
— Я много думала.
— О чем?
— О вас.
— Сейчас?
— Послушайте, — решительно начала она. — Я не пойду ни к какому врачу, ни на какие исследования. Я не хотела уйти, не сказав вам этого и убедившись, что вы мне верите.
— Пойдемте что-нибудь съедим.
— Не могу. Ноги затекли.
Не долго думая, он поднял ее на руки и пронес через атриум. Обхватив его за шею, глядя ему в лицо, девушка спросила:
— Вы мне верите?
Он не замедлил шагов и, лишь оказавшись возле деревянного ящика, остановился и заглянул ей в глаза.
— Верю. Не знаю, почему вы приняли такое решение, но готов поверить.
Он посадил ее на ящик и слегка отодвинулся.
— Это акт веры, о котором вы говорили, — серьезно ответила девушка. — Думаю, вы заслужили его хотя бы раз в жизни, чтобы никогда больше не повторяли того, что сказали. — Она осторожно стукнула пятками о каменный пол и болезненно скривилась. — Ох! Вот это мурашки!
— Я вижу, вы достаточно долго думали.
— Да. Сказать еще?
— Конечно.
— Вы ожесточились и боитесь.
Мужчина, казалось, пришел в восторг.
— Расскажите мне об этом.
— Нет, — спокойно ответила она. — Это вы мне расскажите. Я считаю это очень важным. Почему вы такой сердитый?
— Это не так.
— Почему вы такой сердитый?
— Повторяю, это не так. Хотя, — добродушно добавил он, вы делаете все, чтобы я таким стал.
— Еще раз спрашиваю: почему?
Ей показалось, что он разглядывает ее очень долго.
— Вы действительно хотите знать?
Девушка кивнула.
Мужчина обвел рукой вокруг себя.
— Как по-вашему, откуда все это взялось — этот дом, земля, аппаратура?
Она выжидательно смотрела на него.
— Система удаления выхлопных газов. — В его голосе звучала хрипловатая нота, которую она уже успела узнать. — Они выходят из двигателей, совершая вихревое движение. Не сгоревшие частицы отлагаются на стенках глушителя на слой стеклянной ваты, которую можно вынуть и заменить свежей через несколько тысяч миль. Остаток выхлопа воспламеняется запальной свечой, и таким образом сгорает то, что может гореть. Тепло разогревает топливо, а остатки вновь вихревым движением осаждаются на вату, которой хватает на пять тысяч миль. То, что в конечном итоге выходит наружу, является — по крайней мере, при сегодняшних нормах — почти чистым. А благодаря подогреву достигается большая эффективность двигателя.
— Значит, вы заработали на этом кучу денег.
— Да, я заработал кучу денег, — поворил он. — Но вовсе не потому, что мое изобретение способствовало очищению воздуха. Его купила автомобильная фирма, чтобы хранить у себя под замком. Им оно не понравилось, так как установка его на новых машинах требовала дополнительных расходов. А поскольку при этом повышалась эффективность двигателя, оно не понравилось и их друзьям из топливной промышленности. Что делать, человек учится на собственных ошибках, и никогда больше я такой ошибки не совершу. Но вы правы — я человек сердитый. Я был сердит и тогда, когда молодым парнем служил на танкере и мне велели тщательно вымыть переборку с помощью серого мыла и тряпки. Я сошел на берег и купил детергента, который оказался лучше, дешевле и действовал быстрее. Я показал его лоцману и получил по морде за то, что хотел быть умнее его. Правда, он был пьян, однако худшее началось потом, когда команда — старые морские волки — объединились против меня и назвали «доносчиком», что на корабле является самым обидным прозвищем. У меня в голове не умещалось, почему люди так упрямо сопротивляются прогрессу.
Всю жизнь я боролся с этим. У меня в мозгу есть какой-то механизм, который никогда не выключается, заставляя меня задавать все новые вопросы: почему все так и так? А почему не может быть так и этак? Любая ситуация создает возможность дальнейших исследований, и нельзя останавливаться, особенно если человек жаждет ответа, поскольку каждый вопрос несет с собой очередной ответ. А нынешние люди просто не желают задавать следующего вопроса.
Я получил кучу денег за вещи, которые никогда не будут служить людям, и если меня трясет от злости, это исключительно моя вина, поскольку я не могу удержаться от задавания очередных вопросов и поисков ответа. В этой лаборатории находятся полдюжины действительно стоящих изобретений, а еще штук пятьдесят — в моей голове. Но чего можно добиться в мире, где люди скорее перебьют друг друга в пустыне, даже если им доказать, что ее можно превратить в цветущий оазис, где миллионы идут на разведку и освоение нефтяных месторождений, несмотря на множество аргументов тому, что ископаемое топливо несет нам всем гибель?
Да, я сердит, но разве у меня нет к тому причин?
Она позволила эху его слов улететь через верхнее отверстие атриума и подождала еще немного, чтобы он понял, что находится здесь с нею, а не со своей яростью. Мужчина смущенно улыбнулся, когда это до него дошло.
— А может, — заговорила девушка, — вы задаете вопросы, неверно формулируя их? Возможно, люди, живущие по старым максимам, стараются не думать, однако я знаю максиму, заслуживающую самого пристального внимания: «Если ты правильно задал вопрос, то уже получил на него ответ». — Она сделала паузу, проверяя, слушает ли он ее. Слушал, и девушка продолжала: — Я хочу сказать, что, положив руку на раскаленное железо, вы могли бы задать себе вопрос: «Что делать, чтобы она не сгорела?» Ответ очевиден, правда? Если мир отбрасывает ваши предложения — если некий способ спросить «почему?», содержащий ответ.
— Ответ прост, — коротко сказал он. — Люди глупы.
— Это неверный ответ, и вы прекрасно это знаете.
— А как звучит правильно?
— Этого я не могу вам сказать! Знаю только, что в случае людей главное КАК делать, а не ЧТО. Вы же знаете уже, как поступать с бонсаи, чтобы реализовать свою идею, правда?
— Черт возьми!
— Люди тоже существа живые и развиваются. У меня нет даже одной сотой вашего опыта, если говорить о бонсаи, но уверена, что, когда вы начинаете их формировать, это редко бывают деревца здоровые, прямые, сильные. И именно из этих чахлых и изогнутых могут в будущем возникнуть самые красивые. Помните об этом, собираясь формировать человечество.
— Все это… Не знаю, рассмеяться ли вам в лицо или ударить кулаком.
Она встала, и он только сейчас заметил, насколько она высока.
— Я лучше пойду.
— Нет, говорите дальше. Это я не в буквальном смысле.
— Да нет, я вовсе не испугалась. Однако лучше мне уйти.
— Вы боитесь задать следующий вопрос? — спросил он, угадав ее мысли.
— Ужасно.
— И все же спрашивайте.
— Нет.
— Тогда я сделаю это за вас. Вы сказали, что я сердит и полон страха. Вы хотите знать, что меня пугает?
— Да.
— Вы. Я смертельно боюсь вас.
— В самом деле?
— В вас есть что-то, вызывающее на откровенность, — с трудом выдавил он. — Я знаю, что вы сейчас думаете: он боится близкого контакта с другим человеком. Боится всего, с чем не справится с помощью отвертки, спектроскопа или таблицы косинусов и тангенсов. С этим я ничего не могу поделать.
Тон его был шутлив, но руки дрожали.
— Вы справитесь с этим, поливая одну сторону или выставляя ее на солнце, — мягко сказала девушка. — Обходитесь с этим, как с живым существом — женщиной или бонсаи, — и оно станет тем, чем вы хотите, если вы позволите ему быть самим собой, посвятите ему свое время и усилия.
— Думаю, это своего рода предложение с вашей стороны. Почему?
— Пока я сидела так почти всю ночь, — ответила она, — меня посетила безумная идея. Как вы думаете, бывало когда-нибудь, чтобы два чахлых, изогнутых деревца сформировали друг из друга бонсаи?
— Как тебя зовут? — спросил он.
Мистер Костелло, герой
— Заходите, интендант. И плотнее прикройте дверь!
— Прошу прощения, сэр? — Капитан никогда и никого не приглашал в свою каюту. В кабинет — да, но не в каюту.
Капитан резко взмахнул рукой, и я вошел, закрыв за собой дверь. Это была самая роскошная каюта, какая только может быть на космическом корабле. Я старался не показать, что впервые вижу такое убранство, и не пялиться по сторонам.
Я сел. Капитан облизнул губы и свирепо уставился на меня.
Прежде я никогда не видел его в таком состоянии… Я решил, что мне лучше всего помалкивать.
Капитан вытащил из верхнего ящика стола колоду карт и швырнул ее через стол:
— Сдавайте!
— Прошу про… — начал я.
— Отставить извинения! — взорвался он. Ладно. Если капитан хочет развлечься картами и джином, пока парсеки пролетают мимо… Я заерзал на стуле. Шесть лет я служил под началом этой хладнокровной счетной машины с рыбьими глазами, и вдруг…
— Сдавайте, — повторил он. Я мельком взглянул на него. Сдавайте по пять карт. Вы ведь играете в покер, интендант?
— Да, сэр. Я раздал карты и отложил остаток колоды. У меня оказались три тройки и пара фигур. Капитан вперился в свои карты, потом сбросил пару и пристально посмотрел на меня.
— У меня три тройки, сэр, — сказал я. Капитан отбросил карты, словно мусор, с грохотом встал, повернулся ко мне спиной и уставился на приборную панель, где высвечивались скорость, время, положение в пространстве и пройденный путь. До финиша — планеты Боринкуин — оставался всего день пути или около того, а Земля была далеко-далеко позади. Я услышал странный звук и опустил глаза. Капитан сцепил перед собой пальцы и так их стиснул, что они хрустнули.
— Почему вы не берете? — проскрежетал он.
— Прошу про…
— Когда я играю в покер, а я чертовски часто это делаю, я жду, что сдающий спросит, сколько карт хочет каждый игрок, и даст каждому столько, сколько он сбросил. Вы когда-нибудь слышали об этом, интендант?
— Да, сэр. Слышал.
— Слышали, — он снова отвернулся. Я представил, что он смотрит на приборную панель так же, как на меня, и удивился, почему он просто не разобьет ее вдребезги.
— Тогда почему, интендант, — допытывался он, — вы говорите о своих картах не сбрасывая, не снимая и, главное, не спрашивая, сколько карт нужно мне?
Я задумался.
— Я… мы… я хочу сказать, сэр, мы никогда раньше не играли в покер так, как сейчас.
— Вы играете в покер, не снимая колоду! — он вновь сел и устремил на меня свирепый взгляд. — И кто же изменил правила?
— Я не знаю, сэр. Мы просто… просто мы так играем. Он задумчиво кивнул. — А теперь скажите мне вот что, интендант: долго ли вы дежурили на камбузе в прошлый раз?
— Около часа, сэр.
— Около часа?
— Да, сэр, — и я поспешил объяснить, — была моя очередь. Он ничего не сказал, и до меня дошло, что эти дежурства не входят в обычный корабельный распорядок. Я быстро добавил:
— Это ведь не противоречит вашим приказам, не так ли, сэр? — Нет, — ответил он, — не противоречит. Его голос был приторен до отвращения. — Скажите, интендант, а кок не возражает против таких дежурств?
— О нет, сэр! Он даже благодарен нам за это. — Я знал, он думает о размере камбуза: там и двое — уже толпа. — Он знает, что так все будут доверять ему.
— Вы хотите сказать, что он не сможет вас отравить?
— Эээ… да, сэр.
— А теперь скажите, — продолжал он, и его голос стал еще слаще, — кто придумал, что он может вас отравить?
— Даже не знаю, капитан. Это пришло как-то само собой. Кок не против, — добавил я. — Он знает: если за ним постоянно наблюдают, никто не будет подозревать его. Все в порядке.
— Все в порядке… — снова повторил он за мной. Я очень хотел, чтоб он перестал все повторять за мной, как попугай, перестал так смотреть на меня.
— И давно ли у нас вахтенные офицеры приглашают свидетеля, заступая на вахту?
— Не могу сказать, сэр. Это вне моей компетенции.
— Не можете сказать? Так подумайте, подумайте хорошенько, интендант! Вы когда-нибудь раньше, до этого рейса, несли вахту на камбузе, видели офицера, требующего свидетеля, чтобы принять вахту, или игроков в покер, играющих без прикупа?
— Ммм… нет, сэр. Не думаю. Должно быть, раньше мы просто не додумывались до этого.
— И никогда раньше у нас на борту не было мистера Костелло, да?
— Не было, сэр. Я думал, он хочет спросить что-то еще, но он только сказал: — Хорошо, интендант. Это все. Я вышел и пошел к себе в корму, озадаченный и огорченный. Капитану не следовало намекать на мистера Костелло. Мистер Костелло прекрасный человек. Как-то капитан поспорил с ним. Это было в комнате отдыха, они кричали друг на друга; точнее, кричал только капитан, мистер же Костелло — нет. Это был большой добродушный человек с мягким голосом и открытым лицом. Открытым и честным. Раньше, на Земле, он был Триумвиром, самым молодым из всех, как он нам рассказывал.
Вы не представляете, каким энергичным мог быть этот добродушный человек! Триумвиры назначаются пожизненно, но мистера Костелло и это не удовлетворило. Понимаете, он должен был постоянно двигаться вперед. Все время кого-то наставлять, пожимать руки всем вокруг, быть вместе с людьми. Он любил людей.
Не знаю, отчего капитан не переносит его. Мистер Костелло всем нравится. И потом, он ведь сам не играет в покер, так чего ради ему волноваться, как мы играем? Он не питается с камбуза, у него в каюте были собственные запасы, так какая ему печаль, если кок отравит кого-нибудь? Но он заботится о нас. Он любит людей. Как бы то ни было, в покер лучше играть без прикупа. Покер — хорошая игра, но с плохой репутацией. «Из-за чего, по-вашему, эта плохая репутация? Из-за мухлежа. А как мухлюют в покере? При раздаче карт, и никак иначе. Если шулер знает, какие карты у него, он знает, что нужно дать другим для своей выгоды. Прекрасно! Откажитесь от сдач, и вы избавитесь от шулеров в девяти случаях из десяти. Избавьтесь от жульничества, и честный человек сможет доверять партнеру.
Вот что говорил нам мистер Костелло. И беспокоился он вовсе не о себе. Сам он не играл в карты.
Я вошел в комнату отдыха, там сидели мистер Костелло и третий помощник. Когда я вошел, мистер Костелло встретил меня широкой улыбкой и помахал мне рукой.
— Входите, садитесь, интендант, — сказал он, — завтра я схожу с корабля. Вряд ли у нас еще будет случай поговорить.
Я уселся. Третий помощник закрыл книгу, что лежала на столе, и убрал ее на колени.
Мистер Костелло рассмеялся:
— Ну же, третий, покажите интенданту. Вы вполне можете доверять ему, он хороший парень. Я горжусь, что лечу вместе с ним.
Третий поколебался, а потом поднял книгу с колен. Это был Космический Кодекс с комментариями. Каждый офицер, чтобы получить патент, должен долго его зубрить. Но эта книга не из тех, что помогут вам скоротать время.
— Третий объяснял мне, что может и чего не может капитан, — сказал мистер Костелло.
— Да, вы спрашивали меня, — ответил третий помощник.
— А теперь — минуточку, — произнес мистер Костелло, — теперь — одну минуточку.
Это была одна из его привычек. Она была его неотъемлемой частью, как небольшая лысина на макушке, широкая улыбка, как манера склонять голову набок и переспрашивать, если он не расслышал, что вы сказали.
— Минутку. Вы же хотели показать этот параграф?
— Да, мистер Костелло, — сказал третий.
— Вы хотите преодолеть ограничения, налагаемые на вашу свободную волю капитанской властью, правильно?
— Да, пожалуй, — ответил третий. — Да, конечно.
— Конечно, — со счастливым видом повторил мистер Костелло. — Прочитайте интенданту тот параграф, который вы только что читали мне.
— Тот, что вы нашли?
— Вы знаете, какой. Вы сами мне его прочли, верно?
— О-оо, — протянул третий. Он взглянул на меня как-то неуверенно, потом обратился к книге.
Мистер Костелло положил на нее свою ладонь.
— Не трудитесь читать, — сказал он, — вы должны помнить это наизусть.
— Да, я помню, — согласился третий. — Это что-то вроде гарантии на тот случай, если капитану власть ударит в голову. Считается, что нельзя исключать возможность безрассудных действий со стороны капитана, и тогда команда решает, насколько он вменяем. Если на капитанском мостике сумасшедший, команда имеет право выбрать офицера и послать его к капитану для проверки. Если капитан против или если команда недовольна результатами, она имеет право заточить капитана в каюте и взять корабль в свои руки.
— Кажется, я слышал об этом, — сказал я, — но капитан тоже имеет свои права. Я хочу сказать, что команда сразу же должна доложить обо всем по косморадио, тогда капитана и команду рассудят в ближайшем порту.
Мистер Костелло с уважением посмотрел на нас и покачал своей большой головой. Когда он считал вас молодцом, вы бывали счастливы.
Третий посмотрел на часы и встал.
— Заступаю на дежурство. Пойдете со мной, интендант?
— Я бы хотел немного поговорить с ним, — сказал мистер Костелло. — Вы не могли бы найти другого свидетеля?
— О, конечно, если вам угодно, — ответил третий.
— Так вы найдете кого-нибудь?
— Обязательно, — заверил помощник.
— Самый безопасный корабль из всех, что я видел, — сказал мистер Костелло. — Здесь каждый уверен, что вахтенный не получит плохих приказов.
Я и сам так считал и только удивлялся, почему мы раньше до этого не додумались. Я видел, как третий помощник вышел и встал на его место. Я ощущал и гордость, и радость, и восхитительную защищенность — ведь со мной, простым интендантом, хотел поговорить мистер Костелло, бывший Триумвир.
Мистер Костелло одарил меня широкой улыбкой и кивнул в сторону двери:
— Этот молодой человек далеко пойдет. Хороший парень. Вы все здесь — хорошие парни.
Он подогрел кофейник и передал мне:
— Кофе, — сказал он, — мой собственный сорт. Всегда пью только этот.
Я глотнул — кофе был замечательный. Удивительный человек. Он сидел и лучезарно улыбался мне, пока я пил.
— Что вы знаете о Боринкуине? — поинтересовался он. Я рассказал все, что знал. Боринкуин — чудесная планета, «четыре девятки Земли», это означает, что климат, гравитация, атмосфера и экология составляют 0,9999 земных. Известно всего шесть таких планет. Я рассказал, что там один город, а основное занятие жителей — охота с капканами. Верхнюю одежду они шьют из меха гланкеров. Она отсвечивает зеленым на белом фоне и теплым цветом тлеющих угольков — на синем. Вы можете взять целое пальто, свернуть его, и оно уместится в ладонях, до того оно легкое. Такой мех — идеальный груз для космических кораблей.
Конечно, на Боринкуине теперь много и всякого другого редкие изотопы в слитках, пищевые продукты, лекарственные травы. Полагаю, истощись торговля мехом гланкеров прямо сейчас, Боринкуин сохранит свое значение. Но именно мех привлек первопоселенцев, мех первое время поддерживал город, и до сих пор половина населения живет в дикой местности и ставит капканы.
Мистер Костелло слушал меня так, что я не мог не уважать его. Помню, я кончил словами: — Мне жаль, что вы сходите, мистер Костелло; Мне бы хотелось подольше общаться с вами. Я хочу навестить вас на Боринкуине, когда мы туда прибудем, хотя не думаю, что у такого человека, как вы, много свободного времени.
Он опустил свою большую ладонь на мою руку:
— Интендант, даже если у меня не будет времени, когда вы прибудете, я сотворю его. Слышите?
Да, он умел делать людей счастливыми. А потом, представляете, он пригласил меня в свою каюту. Он усадил меня, налил мне полный бокал слабого красного вина со странным коричным ароматом и показал кое-что из своих вещей.
Он был истинным коллекционером. У него хранились несколько цветных листочков бумаги. Он мне объяснил, что они назывались марками и использовались до Космической Эры для оплаты бумажных писем. Он говорил, что где бы он ни был, одна из этих вещей неизменно приносит ему удачу. Еще у него были драгоценности, не кольца и украшения, а одни камни плюс занимательная история о каждом из них.
— Тот, что вы держите, — говорил он, — стоил одному королю жизни и половины такой огромной империи, как Объединенная Земля. А вот этот камень так хорошо охраняли, что большинство людей толком не знали, существует он вообще или нет. На немосновывалась целая религия. Потом он ушел с Земли, и вместе с ним ушла религия.
Удивительно было это чувство близости с человеком, который был так богат, и в то же время сердечен, словно ваш любимый дядюшка.
— Если вы дадите гарантию, что переборки звуконепроницаемы, я покажу вам кое-что еще из своей коллекции, — добродушно сказал он.
— Строители кораблей хорошо усвоили, — успокоил я его, что человеку иногда надо побыть наедине с собой.
Он по привычке склонил голову на бок:
— Еще разок, пожалуйста.
— Иногда человеку просто необходимо быть наедине с собой, — повторил я, — короче, большая у вас каюта или маленькая, дорогая или дешевая, но корабельные переборки строятся так, чтобы человек мог побыть в одиночестве.
— Прекрасно, — сказал он, — сейчас я покажу вам эту штуку.
Он отпер портфель, открыл его и вытащил из маленького внутреннего отделения коробочку, куда могли бы уместиться карманные часы. Она была квадратной, с красивой решеткой наверху и двумя маленькими серебряными кнопками сбоку. Он нажал на одну из них и с улыбкой повернулся ко мне. Я почувствовал себя не в своей тарелке, потому что в каюте раздался голос капитана, такой же громкий, — как если бы он был рядом с нами. И знаете, что он говорил?
— Моя команда сомневается в моем здравом уме, — говорил он. — Можете быть уверены, если хоть один человек на борту подвергнет сомнению мои права, он быстро выучит, что хозяин тут я, даже если ему придется учить это под дулом.
Меня удивил не столько голос, сколько слова, и особенно удивило, что я сам недавно слышал, как капитан их говорил в споре с мистером Костелло. Я хорошо помнил эти слова, ведь я вошел в комнату отдыха в тот момент, когда капитан начал кричать.
— Мистер Костелло, — говорил он тогда резким и сильным голосом, — хоть вы считаете, что моя команда сомневается в моем здравом уме… — Остальное, насколько я помню, звучало так же, как и на записи мистера Костелло.-…даже если ему придется учить это под дулом. Это, сэр, относится к пассажирам; у команды есть законные методы.
Я хотел напомнить мистеру Костелло, как именно звучали последние слова капитана, но раньше, чем я открыл рот, он спросил:
— Теперь скажите, интендант — это голос капитана корабля?
— Верно. Если не его, то я не интендант, — ответил я. — Я слышал, как он говорил это.
Мистер. Костелло хлопнул меня по плечу:
— У вас хороший слух, интендант. Как вам нравится моя маленькая игрушка?
Он показал мне механизм, скрытый в ювелирной булавке, которую он носил на пиджаке, тончайший проволочный волосок тянулся к пусковой кнопке в боковом кармане.
— Моя любимая коллекция, — произнес он. — Голоса. Любого, в любое время, в любом месте.
Он взял булавку, вытащил из оправы крохотную бусинку, вставил ее в коробочку и нажал кнопку.
Я услышал свой собственный голос.
— Мне жаль, что вы должны сойти, мистер Костелло. Мне бы хотелось подольше общаться с вами.
Я рассмеялся. Это была самая удивительная штука из всех, что я слышал.
Я, помнится, подумал, что мой голос попал в одну коллекцию с голосом капитана и один космос знает с какими великими и знаменитыми людьми.
У него был и голос третьего помощника.
— На капитанском мостике сумасшедший. Команда недовольна.
Все-таки интересно побывать у него в гостях. Потом он попросил меня выправить его таможенные документы. И я пошел к себе, чтобы взять их. В течение всего полета документы пассажиров хранятся в сейфе интенданта. Я с удовольствием взглянул на бумаги мистера Костелло. Их было больше, чем у большинства людей.
Я обнаружил среди них бумагу из Земного Центра, она просто взбесила меня. Я решил, что это ошибка. Это был приказ «О полной информации», он обязывал официального консула каждые шесть месяцев сообщать на Землю о деятельности мистера Костелло.
Я принес документы мистеру Костелло, и он сказал, что это и вправду ошибка. Я вырвал приказ из паспортной книжки и вклеил официальную заметку о случайной порче страницы в проштампованной визе. За это он дал мне очень красивый синий самоцвет.
Тогда я сказал:
— Лучше не надо: мне не хочется, чтобы вы думали, будто я беру взятки с пассажиров.
Он засмеялся, положил одну из бусинок в свой аппарат, и оттуда раздался мой голос:
— Я беру взятки с пассажиров. Он был большим шутником.
Мы стояли на Боринкуине четыре дня. Ничего не происходило, кроме того, что я был занят. Это один из минусов интендантской службы. В космосе вы неделями маетесь от безделья, а потом, в космопорте, оказываетесь так завалены работой, что не можете поднять головы.
По-настоящему это никогда меня не волновало. У меня есть математические способности, и я горжусь своей работой, хотя, признаться, не слишком хорошо разбираюсь во всем остальном. Думаю, у каждого должна быть своя область, где он специалист. Я не смогу объяснить, как работают устройства, позволяющие космическим кораблям лететь быстрее света, но я никогда не доверю главному инженеру мои декларации межпланетных грузов или таблицы курса шкурок гланкеров к долларам Объединенной Земли.
На борт поднялся зануда с мандатом следователя Космического Флота и диктофоном, он велел мне и третьему помощнику пересказать множество бредовых историй для какого-то теста, уж не знаю, зачем. Следователи Флота постоянно делают уйму бесполезных и загадочных вещей.
Я поспорил с портовым агентом и сошел с корабля вместе с коком, чтобы немножко выпить. Потом пришлось сверхурочно работать, регистрируя нового третьего помощника, поскольку мне сказали, что старого переводят на «Корвет».
Да-а, это был рейс, после которого капитан ушел в отставку. Думаю, прошло его время:-он сделался каким-то нервным. Сходя с корабля, он бросил на меня такой жуткий взгляд, будто раздумывал, убить меня или разразиться слезами. Ходили слухи, что он ушел в бешенстве, угрожая команде оружием, но я не прислушивался к сплетням. Как бы то ни было, командующий портом назначил нового капитана. Меня это мало трогало, ибо не сулило сверхурочной работы.
Мы стартовали и совершили полный круг: Бутес — Сигма, Найтингейл — Карано и Земля — изделия из химического стекла, семена шо, сверкающие кристаллы, парфюмерия, музыкальные записи, шкурки глиззардов, обычный утиль в обычное время. Сделав круг, мы вновь опустились на Боринкуин.
Н-да, вы даже не поверите, что город может так сильно измениться в такой короткий срок. Боринкуин был милой, почти нетронутой планетой. На ней был лишь один крупный город и лагеря трапперов. Если вам нравилось общество, вы селились в городе и работали на фабрике или еще где-нибудь. Если вам это не нравилось, вы ставили капканы на гланкеров. На Боринкуине для каждого находилось дело.
Но на этот раз все было по-другому. Во-первых, на борт поднялся человек со значком Планетарного Правительства, чтобы — господи боже! — подвергнуть цензуре музыкальные записи, предназначенные для города, у него был мандат на это. Потом оказалось, что городские власти конфисковали склады —. мои склады — и превратили их в бараки.
А где были товары — шкуры и слитки на экспорт? Куда девать наш новый груз? Почему в домах, сотнях домов, расходящихся во все стороны и снабженных табличками новых контор, было полно призывников и добровольцев? Впервые с того времени, как я вышел в космос, мне пришлось запросить длительную остановку, чтобы собрать вещи.
Так я получил редкую возможность побродить по городу. На это стоило взглянуть! Казалось, все ушли из домов. А большие здания превратились в пустые раковины, заполненные несчетными рядами матрасов. Поперек улицы были протянуты транспаранты:
«Ты человек или одиночка?»
«Один камень — еще не дом!»
«Дьявол боится толпы!»
Все это ничего мне не говорило. Потом я заметил белую надпись на стеклянной двери закусочной —
«Трапперам не входить»
— и счел это самым большим изменением.
На улицах не было охотников — ни одного. А ведь они считались одной из главных туристских достопримечательностей Боринкуина — одетые в мех гланкеров, с развевающимися при ходьбе «крыльями» и широко расставленными глазами, каких не встретишь даже у потомственных астронавтов. Надписи
«Трапперам не входить»
были везде: на магазинах, ресторанах, отелях и театрах.
Я стоял на углу улицы, смотрел вокруг, гадал, какого черта тут произошло, и тут меня окликнул из патрульной машины местный полицейский. Я не расслышал и лишь пожал плечами. Он развернулся и подъехал ко мне:
— В чем дело, деревенщина? Потерял капкан?
— Что? — переспросил я. Он продолжал: — Если будешь бродить в одиночестве, — продолжал он, мы посадим тебя в одиночку, и она будет для тебя в самый раз. Я только таращил на него глаза. И тут, к моему удивлению, из патрульной машины высунулся второй полицейский. Из одноместной-то машины! Представляю, как им было удобно на ходу.
— Где твой капкан, парень? — крикнул второй.
— У меня нет капканов, — сказал я и указал на величественную башню корабля, что поднималась над космопортом. — Я интендант с этого корабля.
— Господи! — сказал первый. — Я должен был узнать. Слушай, космолетчик, ты бы лучше шел с кем-нибудь, иначе на тебя может напасть толпа. У нас не любят одиночек.
— Не понимаю. Я же просто…
— Я беру его, — сказал кто-то. Я обернулся и увидел высо кую женщину, она стояла у открытой двери одного из пустых домов.
— Я вернулась забрать кое-какие вещи, — сказала она. — А когда собрала все, не оказалось никого, чтоб идти со мной. Я целый час жду здесь кого-нибудь.
— Ты ведь знаешь, когда- лучше ходить сюда, — заметил полицейский.
— Знаю, знаю. Я только хотела забрать вещи, я не собиралась оставаться, — она вытащила мешок и выставила перед собой. — Только забрать свои вещи, — испуганно повторила она.
Полицейские переглянулись.
— Ладно. Но следи за собой. Пойдешь вместе с интендантом. Лучше объясни ему все, похоже, он не знает, в чем правда.
— Хорошо, — сказала она с благодарностью в голосе. Патрульная машина взвыла и потащила дальше свой двойной груз. Я посмотрел на женщину. Она не была хорошенькой, наоборот, казалась мрачной и туповатой.
— Теперь все будет в порядке. Идемте.
— Куда?
— В Центральные Бараки, конечно. Там теперь большинство.
— Я должен вернуться на корабль.
— О, дорогой, — сказала она несчастным голосом, — прямо сейчас?
— Нет, не сразу. Я схожу с вами в город, если хотите. Она подняла свою ношу, но я взял у нее мешок и взвалил на плечо.
— Здесь что, все спятили? — мрачно спросил я.
— Спятили? — она двинулась вперед, я следом. — Не думаю.
— Но вот это все! — настаивал я, указывая на плакат, гласивший: «У лестницы не бывает одиночных пролетов». — Что это значит?
— Только то, что написано.
— Много придется сделать, чтобы объяснить…
— А-ааа, — произнесла она, — вы хотите спросить, что это означает? — Она странно посмотрела на меня. — Мы узнали новую правду о человечестве. Хорошо, постараюсь объяснить, как вчера объясняли Люсили.
— Кто это, Люсиль?
— Люсили, — сказала она слегка шокированно. — Я думаю, на самом деле она одна, хотя, само собой, в студии в это время есть еще кто-нибудь, — добавила она быстро, — но по трайдио появляются четыре Люсили и говорят они разом, как в хоре.
— Продолжайте, — сказал я, когда она замолчала. — До меня медленно доходит.
— Вот что они говорят. Они говорят, что в одиночестве человек ничего, не может сделать. Нужны сотни пар рук, чтоб построить дом, десятки тысяч — чтоб построить корабль. Они говорят, что одна пара рук не просто бесполезна — она вредна. Человечество состоит из многих частей. Ни одна из них не может быть интересна сама по себе. Любая часть, желающая идти самостоятельно, наносит вред основной части, которая могла бы стать великой. И мы следим, чтобы никто не отделялся. Что хорошего было бы для руки, если бы ее пальцы решили стать самостоятельными?
— И вы верите в это… э… как вас зовут?
— Нола. Верю ли? Но это же правда! Разве вы не видите, что это правда? Каждый знает, что это так!
— Хорошо. Может, это и правда, — неохотно сказал я. — Но что вы делаете с теми, кто хочет жить сам по себе?
— Мы помогаем им.
— Предположим, они не хотят помощи?
— Тогда они — трапперы, — решительно сказала она. — Мы выгоняем их обратно в лес, откуда они и пришли, эти злые одиночки!
— Хорошо, но как же быть с мехом?
— Никто больше не носит мех. Вот значит, что случилось с нашим товаром. А я подумал, эти бюрократы-дилетанты потеряли его где-нибудь. Она произнесла, словно про себя; — Все грехи начинаются в тоскливой тьме. Я посмотрел вперед и увидел, что она просто прочла очередной транспарант. Мы завернули за угол, и я зажмурился от яркого света. Это был один из наших складов. — Это Центральные Бараки, — сказала она. — Хотите взглянуть? — Пожалуй. Я пошел за ней ко входу. У ворот сидел мужчина. Нола подала ему карточку, он отметил ее и вернул женщине. — Посетитель, — сказала она, — с корабля. Я показал парню карточку интенданта, и он произнес: — 0'кей, но если захотите остаться, вы должны будете зарегистрироваться. — Я не хочу оставаться. Я должен вернуться, — ответил я и последовал за Нолой. Помещение было забито до предела. Остались только те вертикальные перегородки, без которых рухнуло бы перекрытие. Здесь не было укромных уголков, ниш, драпировок, навесов, Должно быть, тут были тысячи две кроватей, коек и матрасов, стоящих бок о бок до самой двери так, что между ними с трудом прошла бы рука.
Свет слепил глаза. Мощные лампы изливали желтоватое пламя на каждый квадратный дюйм площади.
— К свету привыкают, — сказала Нола. — После нескольких ночей вы уже не замечаете его.
— Свет никогда не выключают?
— Никогда, дорогой! Я посмотрел в угол. Душ, ванны, раковины выставлено вдоль стены. Нола проследила за моим взглядом:
К этому тоже привыкают. Лучше держать все открытым, чем дать дьяволу шанс единой минутой уединения. Так говорят Люсили. Я положил мешок и сел на него, думая только об одном. — Чья это идея? С чего все началось? — Это Люсили, — неуверенно сказала она. — А кто до них, не знаю. Люди только начинают выполнять это. Кто-то купил склады… нет, был голод… нет, не знаю, — сказала она, изо всех сил стараясь вспомнить. Она села рядом со мной. — Вообще-то, вначале многие не хотели этого, — она оглянулась. — И я не хотела. Я хочу сказать, по-настоящему не хотела. И те, кто верил, и те, кто делал вид, что верит — все так или иначе пришли сюда, — она махнула рукой.
— А что случилось с теми, кто не захотел жить в бараках?
— Люди злились на них. Они теряли работу, школы не принимали их детей, в магазинах отказывались учитывать их рационные карточки. Потом полиция стала забирать их, вот как сегодня — вас, — она вновь оглянулась вокруг, — Все случилось очень быстро.
Я отвернулся от нее, но обнаружил, что вновь уставился на всю эту сантехнику. Потом вскочил.
— Я должен идти, Нола. Спасибо за помощь. Да, как же я доберусь до корабля, если полиция забирает всех одиночек?
— О, вы просто скажите парню у ворот. Там люди ждут возможности выйти в вашу сторону. Всегда кто-нибудь ждет, чтобы куданибудь пойти.
Она вышла со мной. Я переговорил с человеком у ворот, и Нола пожала мне руку. Я встал у маленького стола, Нола тоже. Потом она подошла к какой-то женщине и они вместе пошли в барак. Страж ворот подтолкнул меня к появившейся группе, собиравшейся выходить.
— Север! — крикнул он. Мне достался маленький толстый человечек с испорченными зубами, который всю дорогу молчал. Мы эскортировали друг друга две трети пути в космопорт, а потом он свернул на фабрику. В одиночестве я испуганно промчался оставшуюся часть пути, чувствуя себя преступником. Я поклялся никогда больше не ходить в этот сумасшедший город.
На следующее утро, едва рассвело, в бронированном автомобиле, с эскортом из шести двухместных патрульных машин прибыл сам мистер Костелло!
Как было здорово вновь увидеть его! Он был таким же, как раньше: большой, красивый и добродушный. Он был не один. Весь угол на заднем сиденье занимала самая красивая блондинка из всех, которые когда-либо лишали меня дара речи. Она почти не говорила, только временами поглядывала на меня и слегка улыбалась, потом смотрела то в окно автомобиля, чуть покусывая нижнюю губу, то на мистера Костелло и совсем не улыбалась.
Мистер Костелло не забыл меня. У него была такая же бутылка красного вина, что и раньше, он предался воспоминаниям, словно был моим дядюшкой. Мы совершили что-то вроде экскурсии. Я рассказал о прошлом вечере, о визите в Центральные Бараки, и он очень радовался. Он был уверен, что мне там понравилось. А я все время прикидывал, нравится мне это или нет.
— Думайте об этом! — сказал он. — Все человечество — союз одиночек. Вы знаете о принципе кооперации, интендант?
Поскольку я думал слишком уж долго, он сказал:
— Вы знаете. Два человека, работающие вместе, могут произвести больше двух, работающих поодиночке. Верно? А что будет, если тысячи, миллионы работают, спят, едят, думают, дышат вместе?
То, что он говорил, звучало здорово. Мистер Костелло взглянул через плечо, и его глаза слегка расширились. Он нажал на кнопку, и водитель мягко остановил машину.
— Взять его, — сказал мистер Костелло в микрофон, который был перед ним.
Две патрульные машины помчались по улице и с двух сторон зажали какого-то мужчину. Тот метнулся вправо, потом влево, но патрульные схватили его и сбили с ног.
— Бедняга, — произнес мистер Костелло и нажал на кнопку «Вперед». — Некоторые из них упрямо не желают учиться.
Я решил, что он слишком это переживает. Не знаю, как блондинка. Она просто не смотрела в ту сторону.
— Вы мэр? — спросил я его.
— Нет-нет, — ответил он. — Я что-то вроде посредника. Немного — то, немного — это. Я могу вывести этот мир из трудного положения.
— Из трудного положения?
— Интендант, — доверительно сказал он, — теперь я гражданин Боринкуина. Эта земля приняла меня, и я ее люблю. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей. Цена меня не волнует. Эти люди нашли истину, интендант. Это внушает мне благоговение, делает меня смиренным.
— Я…
— Говори, парень. Я твой друг.
— Я ценю это, мистер Костелло. Да, что я хотел сказать… Я видел Центральные Бараки и все остальное. Это не укладывается в моей голове. Я не знаю, хорошо это или нет.
— Придет время, придет время, — сказал он сильным и мягким голосом. — Никто не должен принуждать людей уверовать в истину, верно? В настоящую истину! Человек должен найти ее сам.
— Да, — согласился я. — Да, наверное, это так и есть. Иногда трудно было ответить ему. Автомобиль остановился между зданиями. Женщина стала еще сдержаннее. Мистер Костелло собственноручно открыл ей дверцу. Она вылезла. Он легонько ударил, по кнопке трайдео.
— Работай хорошенько, Люсиль, хорошенько. Я буду смотреть. Она серьезно посмотрела на него, мимолетно улыбнулась мне, потом к ней подошел какой-то мужчина, и они вошли в здание.
Мы поехали дальше. — Это самая красивая женщина, какую я видел, — произнес я. — Вы понравились ей, интендант, — сказал он. Я задумался. Это казалось невероятным. — Хотели бы вы заполучить ее? — спросил он. — О-о-о, еще бы, — протянул я. Но она не захочет. — Интендант, я обязан вам и хотел бы отплатить. — Вы ничего не должны мне, мистер Костелло! Мы выпили еще немного вина. Большая машина медленно скользила по дороге в космопорт.
— Мне нужна помощь, — сказал, наконец, мистер Костелло. — Я знаю вас, интендант. Вы как раз тот человек, что-мне нужен. Говорят, вы математический гений.
— Ну, не совсем, мистер Костелло. Только цифры, статистика, переводные таблицы и тому подобное. Я ничего не понимаю в астронавигации или теоретической физике. Но у меня лучшая работа, на какую я мог рассчитывать.
— Нет, не лучшая. Буду откровенен. Сами понимаете, мне не нужно большей власти на Боринкуине, чем я получил. Но люди давят на меня. Они хотят порядка, мира и аккуратности. Они хотят быть такими же красивыми и аккуратными, как один из ваших многочисленных отчетов. Я могу прекрасно организовать их, но, чтобы держать их в руках, нужны такие аккуратные мозги, как у вас. Мне нужна статистика: от дат рождения до дат смерти, я хочу знать их, чтобы вырабатывать политику. Мне нужен учет калорий и рационирование для правильного распределения продовольственных запасов. Я хочу… в общем, вы знаете, чего я хочу. Раз дьявол обнаружен…
— Какой дьявол?
— Трапперы, — мрачно сказал он.
— Они действительно вредят горожанам? Он взглянул на меня, явно шокированный.
— Они уходят из города, проводят целые недели наедине с собой, со своими вредными мыслями. Это блуждающие, дикие клетки в организме человечества. Их нужно уничтожить.
Я не мог не вспомнить о своем товаре.
— А как же торговля мехом? Он посмотрел на меня так, будто я сморозил адскую чушь. — Мой дорогой интендант, — терпеливо объяснил он, — не поставите же вы прибыль от нескольких шкурок выше бессмертной души народа?
Я никогда не думал об этом с такой точки зрения. Мистер Костелло настойчиво продолжал: — Это только начало, интендант. Боринкуин — только трамплин. Этот великий союз — Человечество — станет известен по всей Вселенной!
Он закрыл глаза. А когда открыл, трубного голоса уже не было, он говорил прежним дружеским тоном.
— Вы и я, мы покажем им, как это сделать, а, парень? Я наклонился вперед, чтоб разглядеть верхушку сверкающей иглы нашего корабля.
— У меня работа, и мне она нравится. Но… мой контракт истекает через четыре месяца.
Машина въехала на территорию космопорта и захрустела колесами по шлаку.
— Думаю, я могу положиться на вас, — проникновенно сказал мистер Костелло и засмеялся. — Помните ту маленькую шутку, интендант?
Он щелкнул выключателем и неожиданно кабину заполнил мой голос:
— Я беру взятки с пассажиров.
— А, это, — сказал я и даже выпустил одно «ха» из длинного «ха-ха-ха», пока до меня не дошло, к чему он клонит. — Мистер Костелло, вы ведь не используете это против меня?
— А что я буду иметь за это? — удивленно спросил он. Мы подъехали к кораблю. Мистер Костелло вышел вместе со мной, протянул мне руку. Она была теплой и дружественной.
— Если переменишь мнение об интендантской службе, когда истечет твой контракт, сынок, позвони мне по полевому телефону. Тебя сразу же соединят со мной. Думай об этом. Думай до возвращения на Боринкуин. Вот твой срок.
Он пожал мне руку так сильно, что я сморщился.
— Ты ведь не собираешься думать дольше, верно, мой мальчик?
— Пожалуй, нет, — ответил я. Он сел на переднее сиденье, рядом с шофером, и уехал. А я стоял, глядя ему вслед, и когда машина превратилась в темное пятнышко, более-менее пришел в себя. Я стоял в одиночествеу пусковой установки и чувствовал себя совершенно беспомощным. Я повернулся и побежал в тамбур, спеша оказаться поближе к людям. В этом рейсе мы везли сумасшедшего. Его звали Хайнес. Он был консулом Объединенной Земли на Боринкуине и возвращался домой для отчета. Первоначально у него не было трудностей, поскольку дипломатические паспорта обрабатываются быстро. На пятую вахту со времени старта с Боринкуина он постучал в мою дверь. Одиночество угнетало меня, и я был рад его обществу.
Но он не был хорошим собеседником, он был ненормальным. В первый раз он ввалился в мою каюту и сказал:
— Надеюсь, вы не против, интендант. Если я не расскажу об этом кому-нибудь, я сойду с ума.
Он сел на край моей койки, опустил голову на руки, долго раскачивался из стороны в сторону, а потом извинился и вышел. Сумасшедший, уверяю вас.
Но вскоре он пришел опять. Я думаю, вы никогда не слышали подобного бреда.
— Знаете вы, что случилось на Боринкуине? — допытывался он. В ответе он не нуждался. У него был свой ответ. — Я расскажу вам, в чем дело. На Боринкуине все сошли с ума.
Я взялся за работу, хотя в космосе ее было не так уж много, но Хайнес не мог выкинуть Боринкуин из головы. Он говорил:
— Вы не поверите, если сами не видели этого, — говорил он. — Первый маленький клин был загнан именно в то место, где еще могла быть рознь — между горожанами и трапперами. Между ними никогда не было конфликтов, никогда! И вдруг трапперы оказались опасными. Как это случилось? Почему? Бог его знает! Сначала смехотворные попытки доказать, что они-де оказывают на город нездоровое влияние. Смех, да и только! Как прикажете понимать такой вздор? Дальше — больше. Вам не требовалось доказывать, что траппер совершил что-то незаконное. Нужно было только доказать, что он траппер. Этого было достаточно! А потом… как можно было предусмотреть подобное сумасшествие?! — пронзительно кричал он. — Начали хватать каждого, кто хотел быть самостоятельным, их приравнивали к трапперам. Все это случилось так быстро… пока мы спали. Все вдруг начали бояться даже краткого одиночества. Они покинули свои дома и выстроили бараки. Все боялись всех, боялись, боялись… Знаете, что они сделали? Они сожгли картины, все картины на Боринкуине, которые смогли найти. А те немногие, что остались художниками! Я видел их. Они работают вдвоем или втроем одновременно, на одном холсте.
Он плакал. Просто сидел и плакал.
— В магазинах есть продовольствие. Поспели зерновые. Бегают грузовики, летают самолеты, учат школы. Желудки набиты, машины вымыты, люди богатеют. Я знаю человека по имени Костелло, он несколько месяцев как с Земли, а может, около года, так он уже владеет половиной города.
— Я знаю мистера Костелло, — сказал я.
— Знаете? Как так? Я рассказал о нашем рейсе с мистером Костелло. Хайнес отшатнулся от меня: — Так это были вы!
— Кто? — в замешательстве спросил я. — Человек, который свидетельствовал против своего капитана, сверг его, заставил уйти… — Я не делал ничего такого.
— Я консул. Я проводил расследование, парень! Я был там! Запись капитанского голоса, как он грозит команде оружием, если она отвергнет его. Потом ваши показания, заявление, что это голос капитана, что вы присутствовали, когда он говорил это. И заявление третьего помощника о том, что на капитанском мостике все из рук вон плохо. Парень отрицает, но голос-то был его.
— Подождите, подождите, — сказал я. — Я не верю. Должен же быть суд. Суда не было, меня никто никуда не вызывал!
— Суд был, идиот! Но капитан стал бредить о покере без прикупа, о команде, опасающейся, что кок их отравит, о людях, желающих иметь свидетеля при смене вахт. Подобного бреда я никогда не слышал! Капитан неожиданно выложил все это. Он был стар, болен и измучен. Он винил во всем Костелло, а тот уверял, что получил записи от вас.
— Мистер Костелло не мог так поступить! — взъелся я на мистера Хайнеса. Я рассказал ему о мистере Костелло, какой это замечательный человек. Он стал говорить, как мистера Костелло изгнали из Триумвирата за попытку помешать Верховному суду, но это была явная ложь, и я не желал ее слушать. Я рассказал о покере, как мистер Костелло спас нас от жульничества, как он спас нас от отравления, как он обеспечил безопасность корабля. Я помню, как Хайнес смотрел на меня.
— Что случилось с человеком? — шептал он. — Что мы сделали с собой в эти столетия мира, доверия, сотрудничества и бесконфликтности? Здесь человек не доверяет человеку, всей тонкой кожей ждет укуса вампира, везде ждет ненависти и гибели… — Господи! — неожиданно закричал он на меня. — Знаете, что меня поддерживало?
Мысль, что несмотря на весь этот бред, всю эту глупость, идея об едином человечестве была на Боринкуине главным нравственным принципом. Я ненавидел его, но раз это был принцип — уважал. Но этот Костелло, который не играет в карты, но использует ваш страх, чтоб изменить покерные правила, Костелло, который не питается с вами, но заставляет вас бояться отравления; Костелло, который знает о трех столетиях безопасных межзвездных полетов, но заставляет вахтенного офицера сомневаться в самом себе, если нет свидетелей; Костелло, незаметно манипулирующий вами!
Господи! Костелло заботился не о вас! И это не было нравственным принципом! Костелло распространял страхи когда угодно, где угодно и только для своей выгоды! Он выбежал, плача от ярости и ненависти. Признаться, я был ошеломлен. Возможно, его рассказ озадачил бы меня, но Хайнес покончил с собой, так и не долетев до Земли. Сумасшедший, вот и все.
Мы завершили круг точно по расписанию, словно пригородный монорельс. Погрузка, выгрузка, старт, полет и посадка. Запасы топлива, оплата счетов, декларации грузов. Еда, сон, работа. По поводу смерти Хайнеса было проведено расследование. Мистер Костелло, как только узнал об этом, прислал космограмму с соболезнованиями. На следствии я ничего не говорил, кроме того, что мистер Хайнес был сильно расстроен, а в таком состоянии с человеком всякое может случиться. Мы наняли второго инженера, он хорошо играл на гармонике. Один из пассажиров сошел на Корано. Все было по-прежнему, но я готовился уйти и уже написал заявление о расторжении контракта.
Мы вновь достигли Боринкуина, но там оказался Космический Флот Объединенной Земли. Никогда не думал, что в нем так много кораблей. Нам приказали сменить курс. Вот он, Флот во всей своей красе: одни приказы и никакой информации. Боринкуин молчал, внизу, похоже, шло сражение. Из-за карантина мы не могли ни получить, ни передать никакой информации. Это бесило капитана, а ему еще пришлось использовать часть груза на топливо, что испортило мои документы больше, чем обычно. Свое заявление я спрятал до поры до времени.
Мы подошли к Сигме и провели там пару дней, а потом, как всегда, пошли обратно. Точно по расписанию на курсе появился Найтингейл.
Там меня ждал сам Барни Роутиль, он служил врачом на моем первом корабле много лет назад, когда я только-только вышел из Академии. Теперь у него был животик, и он выглядел по-настоящему преуспевающим человеком. С дороги нам было не до веселья. Барни сел и как-то холодно посмотрел на меня. Я пошутил в том смысле, что Найтингейл — тесная планета. Я знал, что здесь у него большая практика и представить не мог, что он окажется в космопорте, в то же время, что и я.
— Я приехал сюда из-за тебя, — ответил он. Прежде, чем я смог разобраться, что к чему, он стал задавать. мне вопросы: что я делаю, да что я собираюсь делать.
— Я уже многие годы служу интендантом, — ответил я. — Почему ты считаешь, что я хочу заняться чем-нибудь другим?
— Просто интересуюсь. Мне тоже стало интересно. — Ладно, — сказал я. — Я еще не решил окончательно… в общем, у меня есть приглашение. В общих чертах я рассказал ему, какой большой человек на Боринкуине мистер Костелло, как ему хочется заполучить меня.
— Но приходится ждать. Вокруг Боринкуина кружит весь Космический Флот. Они не объясняют, почему. Но как бы там ни было, мистер Костелло поднимется на самый верх. Вот увидишь!
Барни раздраженно посмотрел на меня. Никогда не видел у него такого взгляда. Хотя нет, видел. Так смотрел старый капитан в день, когда сошел с корабля и подал в отставку.
— Барни, в чем дело? — спросил я. Он встал и указал через стеклянную дверь на белый монобиль, стоящий у станции.
— Пошли, — сказал он.
— Э-э-э… я не могу. Я получил…
— Пошли! Я пожал плечами. Работа или нет, это дело Барни, а не мое. В случае чего, он меня прикроет.
Барни подержал дверь открытой и вдруг сказал, словно прочел мои мысли:
— Я прикрою тебя. Мы забрались в монобиль и рванули с места. — Куда мы едем? Барни не отвечал, только правил машиной. Найтингейл — красивое место. Я думаю, одно из самых красивых, если не считать Сигму. Оно соответствует Объединенной Земле на все сто процентов. Это единственная планета, не обладающая никакими политическими правами. Найтингейл настоящий сад, он и содержится для этих целей.
Мы поднялись на гору, потом спустились по извилистой дороге, обсаженной настоящими итальянскими тополями с Земли. Внизу виднелось маленькое озеро с песчаным берегом. И никаких людей.
Дорога повернула, ее пересекла желтая полоса, потом красная, а после этого — прозрачная мерцающая завеса. Она тянулась во все стороны, далеко, насколько хватало взгляда.
— Силовая ограда, — пояснил Барни и резко нажал на кнопку.
Завеса исчезла с дороги, но осталась по сторонам. Мы миновали ее, и она закрылась за нами. Потом мы съехали с холма к озеру. На нашей стороне пляжа стоял самый красивый коттедж, какой я когда-либо видел. Может, когда я состарюсь, мне дадут пожить в таком, или хоть наполовину таком домике.
Барни не дал мне толком разглядеть это архитектурное чудо.
— Иди, — сказал он. Я удивленно посмотрел на него, и Барни указал мне, куда надо идти. Внизу у воды сидел мужчина большой, сильно загорелый, чем-то похожий на космический буксир. Барни махнул в его сторону, и я спустился вниз.
Человек поднялся и повернулся ко мне. У него были те же огромные, глубокие глаза, тот же звучный мягкий голос.
— Да это же интендант! Привет, старина! Вот ты и пришел наконец!
На какой-то миг мне стало неприятно. Потом я выдавил из себя:
— Привет, мистер Костелло. Он хлопнул меня по плечу. Потом схватил меня за руку и притянул поближе к себе. Он посмотрел на холм, где Барни что-то делал с машиной. Потом взглянул поверх озера и выше, на небо. Мистер Костелло понизил голос:
— Интендант, вы тот человек, который мне нужен. Я говорил это и раньше, верно? — он вновь оглянулся вокруг. — Мы сделаем это, интендант. Вы и я, мы попадем на самую вершину. Идемте со мной. Я хочу кое-что вам показать.
Он пошел на край пляжа. На нем были только плавки, но двигался и говорил он так, будто все еще владел бронированной машиной и шестью патрульными. Я плелся за ним.
Вдруг он выставил перед собой руку и остановил меня, а потом. опустился на колени.
— Смотрите, — сказал он, — кажется, что они одинаковы, правда? Вот так, сынок. Сейчас я покажу тебе…
Я посмотрел вниз. Он указывал на муравейник. Муравьи совсем не походили на земных. Они были больше размером, медлительнее, какие-то синие, да к тому же с восемью лапками. Они строили жилище из песка со слизью, прокладывали под ним ходы, так что гнездо поднималось над землей на дюйм или два и казалось стоящим на маленьких сваях.
— Они одинаково выглядят, одинаково работают, но сейчас… — говорил мистер Костелло, — сейчас ты увидишь.
Он открыл пластиковый мешок, что лежал рядом на песке. Вытащил из него мертвую птицу и еще что-то похожее на плотву с Корано, но размером с руку. Он положил птицу рядышком, а плотву в стороне.
Муравьи толпами помчались к птице, они толкались, ползали вокруг. Словом, занимались делом. Но двое или трое помчались к плотве, метались вокруг нее, что-то рыли. Мистер Костелло взял муравья с плотвы и бросил его на птицу. Тот перевернулся и, толкаясь среди других муравьев, помчался по песку обратно к рыбешке.
— Видите? Видите? — с энтузиазмом говорил он. — Смотрите дальше…
Мистер Костелло взял муравья с птицы и положил на плотву. Муравей не стал тратить времени и проявлять любопытство. Он повертелся, сориентировался и направился прямо к мертвой птице.
Я смотрел на синих муравьев, на плотву с двумя или тремя прожорливыми мусорщиками, на мистера Костелло.
— Понимаете, что я имею в виду? — с восхищением произнес он. — Один из тридцати питается не так, как другие. Нам больше ничего не нужно. Говорю вам, интендант, вы всегда найдете способ заставить большинство напасть на оставшихся.
— Но они не воюют!
— Подождите немного, — быстро сказал он. — Подождите. Нужно только втолковать тем, что едят птиц, что другие опасны для них.
— Но они же не опасны, — сказал я. — Они просто другие.
— Да какая разница, если вы сведете все к этому?! Мы напугаем большинство, и они убьют тех, других.
— Да, но почему, мистер Костелло?
— Ты мне нравишься, парень. — Он усмехнулся. — Я буду думать, а ты — работать. Я все тебе объясню. Они все выглядят одинаково. Однажды мы заставим тех выгнать этих, — он указал на меньшинство вокруг плотвы, — они будут знать, что есть плотву нельзя. Они будут беспокоиться, и сделают все, чтоб их не заподозрили в пристрастии к плотве. И когда они будут хорошенько напуганы, мы заставим их делать все, что пожелаем.
Он сидел на корточках и наблюдал за муравьями. Потом взял любителя плотвы и бросил на птицу. Я встал.
— Ну, мне пора, я ведь только вас навестить, мистер Костелло…
— Я не муравей, — произнес мистер Костелло. — Пока мне наплевать, чем они питаются, я в силах заставить их делать все, что хочу.,
— Я вижу, — ответил я. Он продолжал говорить сам с собой, а я пошел прочь. Он наблюдал за муравьями, мечтал и не обращал на меня никакого внимания. Я вернулся к Барни. Признаться, я ничего не понимал. — Что он делает, Барни? — спросил я. — То, что хочет, — ответил он. Мы сели в монобиль, поднялись на холм и проехали силовые Bоpoтa. Через некоторое время я снова спросил:
— Он долго здесь будет?
— Сколько захочет, — коротко ответил Барни.
— Никто не захочет долго оставаться взаперти. Он посмотрел на меня прежним странным взглядом.
— Найтингейл не тюрьма.
— Но он же не может выйти.
— Слушай, приятель, мы можем переделать его, можем даже сделать из него интенданта. Но мы не делаем ничего такого уже много лет. Мы даем человеку делать то, что он хочет.
— Он никогда не хотел быть хозяином муравейника.
— Разве? Должно быть, он увидел, что я ничего не понимаю и поэтому добавил:
— Всю жизнь он притворялся, будто он — единственный человек, а все остальные — букашки. Теперь это стало явью. Ему больше не придется ворошить человеческий муравейник, не будет случая.
Я посмотрел сквозь ветровое стекло на сверкающий шпиль моего корабля.
— Что стряслось с Боринкуином, Барни?
— Часть его людей проникла в Систему. Его идею нужно было остановить.
Он помолчал, размышляя.
— Не обижайся, но ты — просто глупая обезьяна. Я должен сказать тебе это, раз никто другой не решается.
— А почему? — спросил я.
— Нам пришлось вторгнуться на Боринкуин, который когда-то был царством свободы. Мы добрались до резиденции Костелло. Это был настоящий укрепленный форт. Мы взяли и его и его ребят. Но девушку мы спасти не успели. Он убил ее. И парней полегло предостаточно.
— Он всегда был хорошим другом, — сказал я через несколько минут.
— Разве? Я ничего не ответил. Мы подъехали к космодрому, и он остановил машину.
— Он бы еще не так развернулся, если бы ты на него работал. У него была запись твоего голоса: «Иногда человеку просто необходимо побыть наедине с собой». Если бы ты работал на него, он все время держал бы тебя в страхе, угрожая огласить ее.
Я открыл дверцу.
— Почему ты показал мне его?
— Потому, что мы верим: надо позволить человеку делать то, что он хочет, если это не причиняет вреда другим. Если хочешь вернуться на озеро и работать на Костелло, я отвезу тебя к нему.
Я осторожно закрыл за собой дверцу и поднялся на корабль.
Я выполнил всю работу, и мы стартовали точно по расписанию. Я не находил себе места. Я не думал о словах Барни и не особенно беспокоился о мистере Костелло и о том, что с ним случилось: ведь Барни — лучший психиатр Флота, а Найтингейл самый красивый госпиталь во Вселенной.
Но меня еще долго сводила с ума мысль, что никогда не будет на моем пути другого такого значительного человека, как мистер Костелло, который подарит тепло, ласку и крепкую дружбу простофиле вроде меня.
Мне отмщение…
— Темное пиво есть?
— Да откуда здесь темное пиво?
— Тогда какое есть.
Бармен наполнил глиняную кружку и пододвинул ее посетителю.
— Я раньше работал в городе. Темное пиво, «Гиннесс», другие всякие — я все их знаю. А темное здесь только мужичье, — закончил он невольным каламбуром.
Посетитель был невысокого роста, в очках и с небольшой бородкой. Голос у него был приятный.
— А что, человек по имени Гринни…
— Гримми, — поправил бармен. — Значит, вы тоже слышали. Он и его брат.
Посетитель ничего не ответил. Бармен демонстративно протирал стойку. Посетитель предложил бармену налить и себе.
— Обычно я не пью. — Но все-таки плеснул себе в мерный стаканчик. Гримми и его брат Дейв. Этот будет еще похуже. — Он выпил. — Все мне здесь не нравится. Из-за таких вот дикарей, вот почему.
— Вы можете опять вернуться в город.
— Да что я… Все дело не во мне, а в моей жене…
— М-м… — Посетитель ждал.
— Они много врали. Приходили, напивались, рассказывали про свои подвиги, больше по бабской части. Жуткие вещи они рассказывали. Еще страшней, если бы что-то из этого было правдой. Еще одну?
— Нет пока.
— А не врали они про девочку Фанненов, Мерси. Ей было всего четырнадцать, может быть, пятнадцать лет. Затащили за амбар Джонсонов… что они с ней делали! Когда сказали, что убьют, она им обещала все что угодно. Она никому ничего не сказала. Ни в этот раз, ни потом — все два года. Пока не заболела в прошлом ноябре. Тогда она матери все и рассказала. Она умерла. Мать мне рассказывала перед отъездом.
Посетитель ждал.
— Послушать их, они получали любую женщину в долине, будь то чья-то жена или дочь, когда хотели.
Посетитель деликатно высморкался. Случайный покупатель зашел за дюжиной бутылок пива и бутылкой ликера и уехал на пикапе.
— Понедельник день тяжелый — так я это называю, — сказал бармен, оглядывая пустую комнату. — А сегодня среда. — Хотя его никто не просил, он налил своему единственному посетителю еще пива. — Чтобы было с кем поговорить, — объяснил он. Потом какое-то время хранил молчание.
Посетитель выпил немного пива.
— Так, значит, они донимали только местных жителей.
— Гримми и Дэвид? Ну да. У них была полная свобода. Большинство мужчин надолго уезжает из этих мест рубить лес — тут в скалах ничего не растет. Кроме, может быть, цыплят. А кто будет возиться с цыплятами? Только старики да женщины. А этот Грим, плечи во-от такие широкие. Глаза Во-от так близко друг от друга, и брови нависают мохнатые. Брат его может сойти за симпатягу рядом с ним, но, знаете, испугаешься. — Он кивнул в подтверждение своих слов и повторил:
— Испугаешься.
— Сумасшедшие глаза, — сказал посетитель.
— Точно. Бывало, они не врали. Женщины не хотели говорить, а мужчины просто не знали. Но они не трогали никого, кроме жителей этой долины. А кого здесь еще трогать? Ну, они похвалялись про разных там проезжих, которых они встретили на дороге. Про блондинку в автомобиле с откидным верхом — строила им глазки, угощала виски, развлекала. Все вранье, вы же понимаете. У них такой большой старый фургон. Девочка ехала автостопом, они говорят, была первой женщиной, которая воспользовалась ими. Все похвальба, вранье. Схватили двух городских на маленьком универсале, издевались над ними, пока муж не стал просить их взять свою жену. Я вообще в это не верю.
— Вы не верите?
— Какой нормальный человек может сказать такое двоим волосатым дикарям? Да что бы там ни случилось! Нужно быть совсем чокнутым или полным извращением.
— Что произошло?
— Ничего не произошло, я говорю вам, я в это не верю! Это все вранье. Хвастовство и вранье. Рассказывают, что увидели их на дороге, в той стороне. Обогнали и встали на обочине пропустить, посмотреть на них. Так вот, обогнали, проехали вперед, а когда те подъехали, Дэвид лежал на дороге, а Гримми делал ему это, искусственное, ну вы знаете. Спасатели делают.
— Дыхание.
— Да, вот-вот. Те увидели, остановились, вышли из машины. Гримми и Дэвид бросились на них. Рассказывали, муж был маленький, как козявка, и похож на перфессора; жена — красотка, слишком хороша для него. Но это они говорили. Я не верю ни единому слову.
— Вы хотите сказать, что они никогда бы не сделали ничего подобного?
— О, они бы, конечно, сделали. Большим старым тесаком для разделки туш разрезали одежду на женщине, чтобы посмотреть, что у нее там. Не сразу управились. Они рассказывали, что изрядно потешились. Дэвид заломил ей руки за спину одной рукой и резал ее одежду другой, отпуская шутки. Гримми держал перфессора за шею и ржал. Потом муж поднатужился и сказал: «Пусть получат что хотят». И она говорит: «Побойся Бога, не проси меня об этом». Я не поверю, чтобы человек мог сказать такое своей жене.
— Вы не верите?
— Да никогда. Потому что, знаете, когда муж взбоднул головой и сказал это, а жена сказала не просить ее об этом, тогда уже этот мужик, перфессор, попытался сопротивляться Гримми. Вы понимаете? Если бы Гримми отдубасил его, тогда, конечно, было бы понятно, чтобы он стал умолять свою жену сдаться и уступить. А Гримми рассказывал на этом самом месте, где вы стоите: что муж сказал это, когда он, Гримми, еще ничего не делал, а только ухватил его за шею. Гримми повторял это раз за разом, хохоча.
«Пусть они получат», — все твердил муж. А Гримми еще ни разу не ударил его. Конечно, когда этот коротышка попробовал рыпаться, Гримми хватило всего разок его стукнуть, чтобы тот отрубился. Тут жена совсем с цепи сорвалась. Дэвид едва удерживал ее, не говоря уже о чем-то другом. Гримми оставил брата возиться с ней, а сам пошел шарить у них в машине. Учтите, я не могу знать, было ли это все на самом деле, я просто повторяю его слова. Я слышал эти байки три или четыре раза за ту неделю.
Так вот, он открыл багажник, а там — стопка картин, вы знаете, ну, краской на холсте. Он выкинул их все оттуда, расшвырял по земле и стал ходить взад-вперед, разглядывая их. Потом и говорит: «Дэвид, они тебе нравятся? А, Дэвид?» Он и отвечает: «Да ты что, к черту!» И Гримми стал ходить по ним, наступая ботинками на каждый холст прямо посредине. И как он рассказывает, с первого же его шага женщина заголосила так, будто он наступал ей на лицо, и все кричала потом: «Не смейте! Они так много значат для него!» Она имела в виду перфессора, но Гримми все равно не остановился. А потом она сразу сдалась: делайте что хотите, сказала. Дейв втащил ее в фургон, а Гримми сидел верхом на перфессоре, пока Дейв делал свое дело. Потом Гримми принял участие и получил свою порцию, пока Дейв держал мужа, а после они сели в свой фургон и приехали сюда, чтобы напиться и трепаться про это. Вы правда хотите знать, почему я во все это не верю? Ведь эти люди не стали заявлять в полицию. — И бармен кивнул головой и выпил залпом.
— Так что стало с ними?
— С кем, с городскими? Я говорю вам: я даже не верю, что они вообще были.
— Гримми.
— А, с ними. — Бармен издал странный смешок и с напускной набожностью произнес:
— Никто не минует кары небесной.
Посетитель молча ждал продолжения рассказа. Бармен налил еще пива и своему единственному клиенту, и себе в мерный стаканчик.
— В следующий раз я видел Гримми то ли неделю, то ли десять дней спустя. Как и сегодня, ни души народу не было. Он заходил купить выпить.
Идет как-то странно, ноги подгибаются. Сначала я подумал — дурачится, на него это похоже. Но при каждом шаге он как-то странно крякал, будто в него нож втыкают. У него было такое лицо… я никогда не видел его таким. Говорю вам, я испугался. Я пошел за виски и услышал снаружи крик.
Он рассказывал, и взгляд его был прикован к дальней стене. Казалось, он смотрел сквозь нее, глаза его округлились и стали выпуклыми.
Я сказал: «Боже, что это?» И Гримми сказал: «Это Дейв, он там в фургоне, ему плохо». И я сказал: «Так отвези же его к доктору». А он ответил, что они только оттуда, накачанные обезболивающим. Но этого оказалось мало, он схватил виски и вышел этой своей походкой, крякая на каждом шагу, а потом уехал. Это был последний раз, что я его видел. Взгляд постепенно возвращался из мысленного мира в реальный. — Он так и не заплатил за свое пойло. Я не думаю, что он хотел меня обмануть, за ним такое не водилось. Просто тогда ему было совсем не до этого.
— Что же такое с ним стряслось?
— Я не знаю. И даже доктор не знал. — Доктор Маккейб?
— Маккейб? Я не знаю здесь никакого доктора Маккейба. Это был доктор Тетфорд в Аллервиль-Корнерз.
— А-а. А как они сейчас, Гримми и Дейв?
— Мертвы, вот как.
— Мертвы?.. Вы не говорили этого.
— Не говорил?
— Нет еще. — Посетитель встал со стула, положил деньги на стойку бара и вынул ключи от машины. Не повышая голоса, он сказал:
— Муж не был слабоумным… и извращением тоже. Все было гораздо хуже.
Не обращая внимания на реакцию бармена, он вышел и сел в свою машину.
Он доехал до первого таксофона в одной из тех редких теперь будок с дверцей. Сначала позвонил в справочную службу и узнал нужный номер, затем набрал его.
— Доктор Тетфорд? Здравствуйте… У меня для вас хорошая новость. У вас недавно было два несчастных случая, братья…
Нет, своего имени я вам не скажу. Минутку терпения, пожалуйста. Вы оказали помощь этим двоим и, вероятно, даже делали вскрытие… Хорошо. Я так и думал. Вы не могли поставить диагноз, правильно? Вы, вероятно, указали перитонит и имели на это все основания… Нет, я не скажу вам своего имени. Я звоню не для того, чтобы ставить под сомнение вашу компетентность.
Наоборот. Моя цель снять камень с вашей души, так как я высоко ценю ваш высокий профессионализм и интерес к медицинским аномалиям. Мы понимаем друг друга? Нет еще? Тогда выслушайте меня… Хорошо.
Уже спокойнее он продолжал:
— Аналогией может служить паховая гранулема, которая, мне не нужно напоминать вам, может разрушить все половые органы, вызывая язвы и омертвения. Она распространяется по всему телу через брюшину… Да, я знаю, что вы рассматривали этот вариант и отвергли его, также знаю почему… Верно. Слишком, черт побери, быстро. Я уверен, вы искали характерные бактерии и вирусы, подтверждающие эту версию, но ничего не обнаружили.
Да, конечно, доктор, вы правы, прошу прощения, хватит слов, перехожу к сути. На самом деле это гормонный токсин, возникающий в результате биохимической мутации у носителя. Он синергический, быстродействующий, как вы сами могли убедиться. Эффект, о котором вы можете не знать: токсин воздействует на тактильные нейроны таким образом, что морфин и его производные оказывают обратное действие, подобно тому, как амфетамины действуют успокаивающе на детей. Короче, морфин усилил и обострил боль… Я знаю, я знаю, мне очень жаль. Я пытался выйти на вас и рассказать об этом вовремя, чтобы хоть немного облегчить их агонию, но, как вы говорите, черт побери, слишком быстро.
…Инфекция? Ну, об этом не стоит беспокоиться. Крайне маловероятно, доктор, что вы еще когда-нибудь узнаете об аналогичном случае.
…Откуда токсин? Я могу рассказать. Два брата напали и изнасиловали женщину, очень вероятно, единственную женщину на земле с таким мутировавшим гормонным токсином… Да, я могу быть уверенным. Я интенсивно занимаюсь этой темой последние шесть лет. Было еще только два таких случая, тоже скоротечных с летальным исходом. Оба имели место, когда этой женщине еще ничего не было известно о токсине. Она из тех, кто не может оставаться равнодушной к страданиям других людей. Она в полной мере осознает, какой груз ответственности лег на ее плечи. Хорошо, что первой жертвой оказался человек малознакомый, и она не сильно переживала. Тем не менее все это не могло не отразиться на ее психике, ну, вы можете себе представить.
Она человек чуткий и эмоциональный и к тому же ответственный. Прошу вас поверить мне, во время этого нападения она бы сделала все, что в ее силах, для защиты этих людей от последствий такого… контакта. Когда ее муж, да, у нее есть муж, я подойду к этому, когда он пришел в ярость от унижений, которым они подвергали ее, и стал просить ее сдаться и позволить им получить то, что они заслужили, она пришла в ужас, даже возненавидела его в этот момент за то, что он скатился до такого. Только после того как преступники осквернили особо дорогие для ее мужа вещи, бесценные вещи, только тогда она тоже испытала ту же смертоносную ярость и не стала оказывать им сопротивление.
Последствия для нее были самыми ужасными: сначала увидеть своего мужа, охваченного жаждой мести, когда она была убеждена, что он выше этого, — и вскоре обнаружить, что она сама может поддаться тем же чувствам… Но, прошу прощения, доктор Тетфорд, я слишком отдалился от медицинского аспекта. Я только хотел убедить вас, что перед вами не какая-нибудь новая загадочная эпидемия чумы. Вы можете быть уверенным, что принимаются все меры предосторожности во избежание повторения чего-либо подобного… Я допускаю, что абсолютные защитные меры в таких случаях невозможны, но вероятность, что нечто подобное когда-нибудь повторится, крайне мала. И это, уважаемый доктор, все, что я хотел вам сказать, так что всего.
Что? Нечестно?.. Пожалуй, да, вы правы, я так много говорил и так мало сказал. Да, я действительно не могу не объяснить вам, какое имею к этому отношение. Пожалуйста, дайте мне минуту собраться с мыслями.
…Да, так вот. Эта леди поручила мне осторожно выяснить, что стало с теми двумя негодяями, и, если возможно, вовремя найти их лечащего врача, чтобы предупредить об обратном действии морфина. Шанса спасти им жизнь все равно не было, но можно было облегчить их страдания. Ее угнетала неизвестность — какая участь постигла этих негодяев. Эта новость будет для нее тяжелым ударом, но как-нибудь она переживет: не в первый раз. Самым тяжелым для нее и для ее мужа будет смириться с тем фактом, что с моральной точки зрения они не могут считать себя безупречными. Ей казалось — и он соглашался с ней, — что месть не должна быть мотивом их поступков. Но все вышло иначе. — Он невесело рассмеялся. — Мне отмщение, сказал Господь. Я не стану пускаться здесь в рассуждения, доктор, или спорить с вами.
Все, что я могу понять в этой истории, — это что месть есть. И это все, что я хочу сказать. Что?
…Еще один вопрос?..Ах, муж. Да, вы имеете право спросить об этом. Вот что я скажу вам. Они обручились семь лет назад.
Прошло три года до свадьбы, обратите внимание. Три года самых интенсивных исследований и самых тщательных экспериментов.
Вполне можно считать установленным фактом, что она — единственная женщина в мире, которая так опасна, а он — единственный мужчина, у которого иммунитет к этому токсину.
Доброй ночи, доктор Тетфорд.
Он повесил трубку и некоторое время стоял, прислонившись к холодному стеклу телефонной будки. Потом передернул плечами, потянулся, вышел и уехал.
Музыка
Больница…
Отсюда не выпускают, даже когда звон тарелок и бессмысленная болтовня и жалобы раздражают меня. Они знают, что это раздражает меня, должны знать. Кругом крахмал, скука и ярко-белый запах смерти. Они знают. Знают, что я ненавижу это, поэтому каждый вечер повторяется одно и то же.
Я могу уйти. Не на самом деле, не туда, где люди ходят не в серых халатах и не в длинном белье, вызывающем зуд во всем теле. Но я могу выйти во двор, где видно небо, где пахнет рекой, где можно выкурить сигарету. Если плотно закрыть дверь, направиться прямо к забору, осторожно смотреть и осторожно вдыхать воздух, можно забыть о том, что творится внутри здания и внутри меня самого.
Я люблю вечера. Зажигаю сигарету и смотрю на небо. Оно покрыто облаками, а между ними — просветы. Холодный воздух бодрит меня, а внизу, на реке, длинная золотая лента лежит на воде и тянется к свету на другом берегу. И снова ко мне приходит моя музыка, потихоньку, потихоньку, настраивается. Я горжусь этой музыкой, потому что она моя. Она принадлежит мне, а не больнице, как какое-нибудь белье, от которого чешется тело, или серые халаты. Больница — это старые здания и заборы красного кирпича и множество санитарок, которые ловко справляются с подкладными суднами, но ни в ком, ни в чем там нет никакой музыки.
Легкая полоса тумана лежит над самой землей; туда, подальше, где стоят рядком мусорные баки, туман не может проникнуть, потому что он очень чистый. Раздается музыка: она предваряет и сопровождает появление кота.
Кот черно-белый, облезлый. Он вылезает на прогалину перед баками и стоит, склонив голову на бок, помахивая хвостом. Он худ, и движения его прекрасны.
Затем появляется крыса, жирный маленький комочек с длинным хвостом, похожим на червя. Крыса выскальзывает из щели между баками, замирает, припадает к земле. Музыка становится напряженнее и громче: кот готовится к прыжку. Я ощущаю боль и смутно понимаю, что впился ногтями в собственный язык. Моя крыса, мой кот, моя музыка. Кот бросается на крысу, она взвизгивает и затихает на открытом пространстве, где ей видна собственная кровь. Кот припадает к ее ране, и мяучит, и рвет дрожащее тельце. Кровь на крысе, кровь на коте, кровь у меня во рту.
Музыка эхом повторяет тему смерти, и я оборачиваюсь, потрясенный и ликующий. Из здания выходит она. Там, в больнице, это мисс Крахмальный Чепчик. А сейчас — просто коричневый комочек, маленький жирный комочек. Я худ, и движения мои прекрасны… Улыбнувшись мне, она направляется куда-то. Я очень доволен, я иду рядом, поглядывая на ее нежную шейку. Мы вместе входим в полосу тумана. Около мусорных баков она останавливается и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
Кот продолжает есть, с любопытством наблюдая происходящее. Мы продолжаем есть и слушать музыку.
Настоящее Ничто
Генри Меллоу вышел из личной, сообщающейся с кабинетом туалетной комнаты, владельцем которой он смог стать лишь достигнув определенного этапа своей блестящей карьеры, и сказал в черную коробочку селектора у себя на столе:
— Зайдите ко мне, мисс Принс. Я буду диктовать. Через несколько секунд секретарша была уже в кабинете.
— Ой!.. — вырвалось у нее.
— На протяжении всей своей истории человечество постоянно сталкивалось с…
— В данный момент, — перебила мисс Принс, — я столкнулась с одним из случаев так называемого непристойного обнажения. У вас спущены штаны, мистер Меллоу. И еще: зачем вы размахиваете этой туалетной бумагой?..
— Сейчас я к этому перейду, мисс Принс. Так вот:
…человечество постоянно сталкивалось с явлениями и фактами самого элементарного порядка, которые оно, тем не менее, каждый раз оказывалось не в состоянии ни разглядеть, ни понять, ни оценить. Вы успеваете за мной, мисс Принс?..
— Нет, — ответила мисс Принс и поджала губы. — Будьте добры, сэр, наденьте сначала брюки!
Мистер Меллоу долго смотрел сквозь нее, стараясь приостановить полет собственной мысли. Наконец до него дошел смысл сказанного; он опустил глаза и посмотрел на свои ноги.
— Архимед, — сказал Меллоу, кладя туалетную бумагу на стол. Натянув брюки, он добавил:
— Во всяком случае, мне кажется, что это был именно Архимед. Однажды он купался в ванне и вдруг заметил, как вытесненная его телом вода льется на пол. Это подсказало ему ответ на вопрос, над которым он тогда бился, а именно: как высчитать количество посторонних примесей в золотой тиаре местного царя. Тогда он выскочил из ванной и нагишом промчался через весь город, крича: «Эврика!», что в переводе с греческого означает: «Я нашел!» Вы, мисс Принс, присутствуете сейчас при одном из таких исторических моментов… Или то был Аристотель?..
— Может Аристотелю и прилично было бегать нагишом, но от вас я этого не ожидала, — отрезала мисс Принс. — Я работаю у вас уже довольно давно, но вы не перестаете меня удивлять. И при чем тут туалетная бумага?..
— Человеческая история знает немало фундаментальных открытий, сделанных в уборной, — парировал Генри Меллоу. — Протестантская реформация начиналась в туалете, когда Лютер сидел там, силясь… Я вас не шокирую, мисс Принс?
— Н-не знаю… Все зависит от того, что вы скажете дальше, — пробормотала секретарша, слегка отнимая ладони от ушей, но не опуская рук совсем. Вытянув шею, она с напряженным вниманием следила за каждым движением Генри Меллоу, который расстелил на столе полосу туалетной бумаги и, прижав ее ладонями к гладкой полированной поверхности, принялся рвать на кусочки.
— Взгляните-ка сюда, мисс Принс. Видите, в чем дело?
Секретарша подняла с пола блокнот, выпавший у нее из рук, пока она затыкала уши.
— Нет, сэр, не совсем.
— Тогда я, пожалуй, начну с самого начала, — сказал Генри Меллоу и продолжил диктовать свой знаменитый меморандум, которому суждено было вселить панический ужас в сердца и души воротил военно-промышленного комплекса. Да-да, у них есть и сердца, и души, просто до Генри Меллоу они никогда не пользовались ни тем, ни другим.
«До Генри Меллоу…» — обратите внимание на этот оборот речи. Все дело в том, что в какой-то момент Генри Меллоу перестал быть просто человеком — он стал историческим событием. Ведь мы не говорим «Уилбур и Орвилл Райт и их первый успешный полет», мы говорим просто «Братья Райт», и всем все сразу становится ясно. Точно так же, когда мы хотим, чтобы нас поняли, мы говорим «после Хиросимы», «после Далласа» или «со времен Пастера или Дарвина». Вот и после Генри Меллоу военно-промышленный комплекс уже не был таким, каким он был до него.
* * *
В Пентагон меморандум Меллоу попал обычным путем. Агент Федерального бюро, регулярно просматривавший содержимое мусорных корзин, поступавших из офиса Генри Меллоу, наткнулся на три отпечатанных на машинке странички. (Набранные новой машинисткой, они содержали в себе сорок три опечатка и потому были отправлены в корзину для бумаг.) Пройдя все уровни бюрократической машины ФБР, они наконец попали на стол к самому шефу, приказавшему агенту проникнуть в офис Меллоу и сделать фотокопию оригинала. Выполняя задание, агент дважды был задержан (замками особой конструкции) и один раз легко ранен (он прищемил палец ящиком шкафа-картотеки), о чем, однако, стало известно далеко не сразу из-за вмешательства «неодолимой силы» (как и следовало ожидать, агент оставил похищенные материалы в такси, и ему потребовалось три недели, чтобы выследить таксиста и вломиться к нему в дом). Тем временем меморандум Меллоу был послан в «Тайме» в виде письма, где и послужил основой для редакционной передовицы. Но, как это обычно бывает, появление подобного материала в широко доступных средствах массовой информации не привлекло внимания ни общественности, ни военных.
Воздействие, произведенное меморандумом на Пентагон и в особенности на отдел, который возглавлял генерал-майор Фортни Голованн, можно сравнить разве что с землетрясением, приправленным для пущей остроты письмом со словами: «Прости, любимый, я ухожу к другому…» Реакция Голованна была немедленной и вполне соответствовала лучшим традициям военного ведомства. В первую очередь генерал привел отдел в состояние полной боевой готовности и присвоил всем материалам по меморандуму высшую степень секретности, дабы слухи не просочились даже в соседние подразделения и отделы.
Последовавшая пауза, длившаяся ровно два часа сорок пять минут, была вызвана решением генерала лично убедиться в правильности выводов Меллоу. Для повторения эксперимента ему нужна была только туалетная бумага, однако несмотря на то что в распоряжении генерала Голованна имелся такой же, как у Генри Меллоу, прекрасно оборудованный личный туалет, куда можно было попасть прямо из кабинета — ему удалось из уважения к воинской дисциплине подавить в себе естественный импульс, пройти туда и отмотать столько бумаги, сколько нужно. Вместо этого генерал вызвал адъютанта, который выслушал приказ, лихо козырнул и вышел в приемную. Оттуда он позвонил сержанту, ведавшему материально-техническим снабжением, и приказал ему лично прибыть в приемную (как вы помните, теперь на всем, что имело отношение к меморандуму Меллоу, стоял гриф «Совершенно секретно»), но сержант оказался в отпуске, а замещавший его капрал не обладал допуском к материалам высшей степени секретности, и его пришлось в спешном порядке переаттестовывать. Наконец с формальностями было покончено, и адъютант выписал капралу официальное требование-заказ (с ошибкой в четвертой копии из шести положенных), так что бумаги пришлось еще раз переоформить, прежде чем в кабинет генерала внесли запертый на два замка и опечатанный черный секретный чемоданчик, внутри которого лежал рулон туалетной бумаги.
Именно в этот момент генерала прервал джентльмен из Джеймстауна, которого (по его собственным словам) звали мистер Браун. Одетый в черный костюм, черные ботинки и черный галстук, мистер Браун имея в нагрудном кармане черный кожаный футляр. Футляр на мгновение приоткрылся, и генерал Голованн увидел внутри массивный блестящий значок с орлом и прочими причиндалами.
— Вот дьявольщина! — воскликнул генерал. — Как это вам, парни, удалось так быстро обо всем пронюхать?
За это он удостоился улыбки, ибо если мистер Браун и ему подобные когда-либо чему-либо улыбались, то это были именно такие слова.
Потом мистер Браун взял со стола фотокопию меморандума Меллоу, подхватил запертый чемоданчик с рулоном туалетной бумаги и вышел. Что касалось генерала, то он, с чисто солдатской практичностью сообразив, что от него забрали в высшей степени беспокойное дело, вернул отдел в нормальный режим работы и отменил свой приказ о принятии особых мер по обеспечению высшей степени секретности. Только после этого генерал Голованн почувствовал себя вправе пойти в туалет и произвести свой собственный эксперимент с туалетной бумагой. Отмотав ярд или около того, он вернулся в кабинет, разложил бумагу не своем девственно чистом столе, прижал ее ладонями и потянул в разные стороны. Бумага разорвалась криво, и генерал побледнел.
* * *
Влияние, которое оказал меморандум Меллоу на промышленность, было более глубоким и не столь очевидным. Несомненно, что он послужил причиной шестипроцентного сокращения объемов заказов на импорт сырья со стороны крупнейшей на внутреннем рынке «Инленд корпорейшн», а когда столь мощная и многопрофильная корпорация сокращает заказы на шесть процентов, рынок начинает трясти, как тонну фруктового желе в грузовике с квадратными колесами. Меморандум также стал истинной причиной того, что транснациональная «Аутленд индастриз» начала с «Инленд» переговоры о добровольном слиянии. Один из шпионов «Аутленд» доложил хозяевам о меморандуме, но не смог добыть сам документ, и большие шишки из руководства транснационального гиганта рассудили, что если они купят «Инленд» со всеми потрохами, то меморандум перейдет к ним естественным путем. Каково же было их удивление, когда председатель совета директоров «Инленд» не только сразу согласился на предложение о слиянии, но и выслал руководству «Аутленд» бесплатную копию меморандума.
Не существует никаких записей или стенограмм ночного совещания директоров и крупнейших пайщиков этих двух индустриальных гигантов, но, по свидетельству очевидцев, когда магнаты наконец разошлись, они выглядели очень и очень испуганными.
Излишне говорить, что рассвет пришел в респектабельные пригороды, шикарные особняки, роскошные гостиничные номера и элитные клубы под негромкий шорох рвущейся туалетной бумаги.
И бумажных полотенец.
И чеков из чековых книжек.
Что касается самого слияния, то его решено было приостановить на стадии переговоров, не доводя дела до конца, но и не отказываясь от него совершенно. По обоюдной договоренности «Инленд корпорейшн» сокращала свои закупки сырья на три процента вместо шести; это положение должно было сохраняться по крайней мере до тех пор, пока мир — настоящий мир, а не беспечно спящие в своих домах простые люди — не увидит перед собой более или менее ясную перспективу.
* * *
Но наибольший переполох меморандум Меллоу произвел в секретной штаб-квартире в Джеймстауне. (Возможно, это самая секретная штаб-квартира в мире или даже во всей вселенной. На дверях там нет никакой вывески; подъезжающие и отъезжающие машины не имеют никаких опознавательных знаков и надписей, а бесчисленные обеды доставляются в приемную административного корпуса на имя одного и того же мистера Брауна. Никто в точности не знает, как они там разбираются, кому — что; все обитатели Джеймстауна свято хранят эту тайну.) Агенты сделали все, что могли. Дом, офис, сам Генри Меллоу и его ближайшие деловые партнеры были распределены между оперативными работниками. За каждым из них была установлена круглосуточная слежка; их дома, автомашины и рабочие кабинеты были нашпигованы звукозаписывающей техникой, а все возможные действия и поступки Меллоу — равно как и соответствующие им контрмеры Агентства[15] — были скрупулезно просчитаны на компьютере. После этого агентам оставалось только сидеть и ждать, чтобы что-нибудь случилось.
Всего делом Меллоу занимались три агента высшего ранга: Ред Браун,[16] Джо Браун и темнокожий Браун Икс — внедрившийся в Агентство лазутчик из организации «Власть черных». В данный момент, учитывая исключительно взрывоопасный характер меморандума, Ред Браун отослал Брауна Икс искать ветра в поле, а точнее — разыскивать и опрашивать бывших школьных учителей и детсадовских воспитателей Генри Меллоу, которые рассеялись от Энамкло и Вашингтона до Тэртл-Крик, штат Пенсильвания.
Ред Браун встал из-за своего утыканного блестящими тумблерами и сигнальными лампочками стола и, подойдя к двери кабинета, плотно ее закрыл, разом оборвав шорох работающих компьютеров, скрип вращающихся магнитофонных бобин, шелест мягких шагов и бормотание голосов, вещавших в прикрытую ладонью трубку: «Браун слушает… К приему готов. Скремблер[17] два… Браун принял».
Джо Браун внимательно наблюдал за коллегой. Он отлично понял, что сейчас им предстоит обсудить текущее задание. Ему было также хорошо известно, что из соображений секретности им обоим полагается называть Генри Меллоу не иначе как «подозреваемый». Не «тот самый подозреваемый», не «мистер Подозреваемый», а просто — «подозреваемый».
Тем временем Ред Браун вернулся на свой капитанский мостик — ни у одного человека язык бы не повернулся назвать это сооружение просто столом — и сказал:
— Мозговой штурм. Краткий обзор. Джо Браун включил диктофон, спрятанный в потайном кармане его черного пиджака, и повторил:
— Краткий обзор, мозговой штурм.
— Итак, кто подозреваемый?
Поняв, что от него требуется заново перечислить все, что известно Агентству о Генри Меллоу, чтобы, исходя из этих фактов, попытаться очертить новые, пусть даже весьма отдаленные, перспективы и, быть может, найти новые блестящие идеи и ходы (а также и то, что он, Джо Браун, проходит под магнитозапись еще одну рутинную проверку из серии «Сейчас посмотрим, как ты приготовил свое домашнее задание!»), Джо Браун произнес четкой, профессиональной скороговоркой:
— Белый американец; рост — пять футов десять дюймов; холост; возраст тридцать шесть лет; глаза — светло-карие; вес…
— О'кей, о'кей. Род занятий?
— Писатель, свободный художник. Опубликовал также несколько научных и технических статей и книжных рецензий. Работает не по найму. Также известен как изобретатель, владелец патентов за номерами…
— Не надо, не надо, иначе ты будешь полдня перечислять эти никому ненужные цифры, — остановил его Ред Браун. — К тому же ты хвастаешься. Я отлично помню, что у тебя феноменальная память на числа.
Джо Браун был бесконечно разочарован, но постарался не показать своего огорчения. Запоминать цифры — это было единственное, что он умел, и умел хорошо, и Джо Браун рассчитывал блеснуть, перечисляя по памяти номера патентов Генри Меллоу.
–..Известен как владелец нескольких патентов, относящихся к кухонному оборудованию, химическим процессам, ручным инструментам и оптическим системам.
— Разносторонний талант. Может быть очень опасен, — подвел итог Ред Браун. — ФБР уже полтора года роется в его мусоре.
— Кто их навел на него?
— Департамент налогов и сборов. Подозреваемый получает авторские гонорары со всего мира, но никогда не забывает указать их в своей налоговой декларации.
Джо Браун поджал губы.
— Должно быть, он что-то скрывает.
— Да, подобная честность — это ненормально. Как насчет политических пристрастий?
— Никаких. Зарегистрирован в качестве избирателя, регулярно голосует, но не высказывает никаких суждений или оценок… — Джо Браун снова поджал губы в точности, как минуту назад, потому что эта гримаса сопровождала те же слова:
— Должно быть, он что-то скрывает. А что будет, если он обнародует свое открытие?
— Плохо будет. Хуже чем водородная бомба, нервно-паралитический газ, сибирская язва и так далее…
— А если он будет единолично владеть этим секретом?
— Тогда он станет владыкой мира.
— Минут на десять, не больше, — проговорил Джо Браун и, прищурившись так, словно смотрел в оптический прицел воображаемой снайперской винтовки, нажал воображаемый спуск.
— Может и больше, если Агентство будет на его стороне.
Несколько долгих, долгих секунд Джо Браун испытующе смотрел на коллегу. До того как стать агентом, и даже после, проходя курс начальной подготовки, он очень ясно представлял себе, на кого работает Агентство. Но по мере того как шло время, это казалось ему все менее и менее важным. Агенты работали на Агентство, и этого было вполне достаточно, тем более что ни в Агентстве, ни вне его, ни в правительстве, ни где бы то ни было еще, ни один человек не осмеливался даже задаться вопросом, на кого все-таки работает Агентство. Так что, если бы Агентство вдруг решило поддержать владыку мира, что ж… Почему бы, собственно, нет? В конце концов, любой владыка — обыкновенный человек, а позаботиться соответствующим образом об одном человеке было проще простого. Главное, что Агентство уже давно знало совершенно точно, как должен быть устроен мир, а став единственным обладателем секрета Генри Меллоу, оно могло воплотить двое знание на практике, для всех и везде.
Ред Браун сделал рукой быстрый замысловатый жест, который Джо Браун, однако, отлично понял. Не обменявшись ни словом, оба достали из карманов свои диктофоны и тщательно стерли последнюю фразу. Потом они снова убрали диктофоны и переглянулись, причем их лица решительно изменились.
Оба буквально сияли, и было от чего: если они двое будут единственными, кто знает тайну Эффекта Меллоу, тогда их прямого начальника (тоже мистера Брауна) и даже директора всего Агентства в ближайшее время ждет сюрприз.
Все так же молча Ред Браун снял с пояса связку ключей, выбрал один из них, отпер ящик, отделение или ячейку своего внушительного стола и выдвинул оттуда увесистый стальной сундучок, похожий на ящик депозитного сейфа. Бросив быстрый взгляд на своего коллегу и убедившись, что он не сможет увидеть ничего важного, Ред Браун принялся осторожно вертеть рукоятку цифрового комбинационного замка — сначала в одну сторону, потом назад и снова вперед. В заключение он нажал на ручку, крышка сундучка открылась, и Ред Браун достал оттуда две фотокопии меморандума Меллоу.
— Сейчас, — сказал он специально для записи, — мы должны еще раз перечитать меморандум Меллоу.
А вы прочтите его вместе с ними:
МЕМОРАНДУМ МЕЛЛОУ
На протяжении всей своей истории человечество постоянно сталкивалось с явлениями и фактами самого элементарного порядка, которые оно, тем не менее, каждый раз оказывалось не в состоянии ни разглядеть, ни понять, ни оценить из-за своей близорукости, невнимательности, предубежденности и обыкновенной глупости. Разумеется, иногда человечество неплохо справлялось с довольно сложными вещами — такими, как каменный календарь майя или навигационная система полинезийцев, но при этом оно упорно отказывалось замечать тот факт, что все сложные вещи состоят из вещей простых и что эти простые, элементарнейшие вещи и явления окружают нас со всех сторон и только и ждут того, чтобы мы присмотрелись к ним повнимательней. В своем открытии очевидного человечество движется черепашьим шагом. И для подтверждения этого достаточно будет двух простых примеров.
В любом магазине игрушек, на любой ярмарке всего за несколько центов можно приобрести вертушку на палочке. Мне, к сожалению, так и не удалось установить, когда и кем было изобретено это простейшее устройство, однако, насколько я знаю, науке не известен ни один достаточно древний аналог этой игрушки. Еще более простым устройством, которое любой восьмилетка может вырезать из простой сосновой дощечки, является двухлопастной пропеллер, способный свободно вращаться на ветру — для этого его достаточно просто насадить на спицу или гвоздь.
Казалось бы, это изобретение легко могло быть сделано и пятьсот, и пять тысяч лет назад, так как уже в те времена египтяне создавали устройства куда более сложные. Достаточно было только зафиксировать пропеллер на оси и привести ось во вращение, чтобы он сам начал производить ветер. Стоило погрузить его в воду, и человечество получило бы насос и гребной винт. Все эти шаги представляются совершенно логичными и очевидными, и тем не менее на протяжении тысячелетий никто до этого так и не додумался. Вообразите же себе (впрочем, вам это вряд ли удастся), какой могла бы быть история человеческой цивилизации и каких высот достигли бы сейчас наши техника и технология, если бы тысячу или две, или пять тысяч лет назад у нас были насосы, пропеллеры и гребные винты! И этого не произошло только потому, что среди всех живших тогда на Земле людей не нашлось ни одного достаточно смышленого ребенка, ни одного любопытного дикаря, который обратил бы внимание на то, как кувыркается на ветру застрявший в паутине листок.
Приведу еще один пример, только на этот раз мы начнем с дня сегодняшнего, с окружающих нас современных материалов, а потом спроецируем ситуацию на прошедшие века. Итак, если вы просверлите в кусочке жести отверстие диаметром в одну шестнадцатую дюйма и аккуратно посадите на него капельку воды, она повиснет. Сила тяжести будет тянуть ее вниз, уравновешивая силу поверхностного натяжения, которая стремится придать капле форму купола. Если взглянуть на капельку воды сбоку, со стороны ребра жестяной пластинки, можно увидеть, что она имеет форму линзы, и это и есть настоящая оптическая линза. Если теперь вы посмотрите на каплю сверху, посмотрите с достаточно близкого расстояния предварительно поместив под отверстие какой-либо хорошо освещенный предмет, вы увидите, что наша жидкая линза обладает пятидесятикратной увеличивающей способностью и фокусным расстоянием равным, примерно, половине дюйма. (Кстати, если вам вдруг понадобится дешевый микроскоп, просверлите такое же отверстие в донышке суповой жестянки, потом вырежьте в стенке три стороны квадрата верхнюю, левую и правую — и загните жесть внутрь под углом, примерно, в сорок пять градусов, чтобы попадающий в банку свет отражался вверх. Потом возьмите кусочек стекла, установите внутри банки под просверленным отверстием, и положите на стекло объект вашего исследования — мушиную лапку, конский волос, словом, все, что вам угодно. Теперь вам остается только капнуть на отверстие водой, и вы сможете рассматривать ваш объект при пятидесятикратном увеличении. Воду, кстати, можно заменить глицерином, который также работает вполне удовлетворительно — правда, он не так прозрачен, но зато и испаряется гораздо медленнее.) Номы знаем, что микроскопы и их ближайшие родственники телескопы появились не раньше восемнадцатого столетия. Почему это произошло? Разве на протяжении веков бесчисленные пастухи не выгоняли свои стада в росистые утренние луга? Или, может, они не видели, как сверкают первые лучи солнца в капельках воды, застрявших в паутине или в отверстиях, прогрызенных гусеницами в зеленых древесных листах? Почему ни один из них ни разу не взглянул сквозь водяную капельку хотя бы на капилляры своего собственного большого пальца? Почему искусные стекольщики Тира, Флоренции и древнего Вавилона только любовались своими графинами и вазами со стороны и ни разу не поглядели сквозь свои дутые или отлитые в формах изделия? Можете ли вы представить себе, каким бы был сейчас наш мир, если бы увеличительное стекло, микроскоп, телескоп и очки были изобретены тремя тысячелетиями раньше?
Надеюсь, что теперь вы хотя бы отчасти разделяете мое удивление человеческой слепотой и человеческой глупостью. В этой связи я позволю себе упомянуть еще об одной, совершенно особой разновидности нашей общей близорукости, которая состоит в убеждении, будто все простые и простейшие факты и явления уже давно исследованы, классифицированы и надлежащим образом утилизованы, и что механизм их действия также давно изучен и понят. Это далеко не так! В природе существует еще бесчисленное множество простых явлений, которые пока только ждут своего исследователя, и большинство из них таковы, что первооткрывателем феномена может стать и неграмотный пастух!
Но и это еще не все. В дополнение к этим, чисто природным явлениям, наша цивилизация порождает десятки новых явлений, фактов, заметить которые по силам только внимательному глазу и непредвзятому уму. Лишь такой человек способен не отвернуться от того, что находится перед самым его носом, лишь такой человек способен открыть очевидное и найти применение общеизвестному.
Один из таких феноменов буквально взывает к вам каждый день, взывает, по меньшей мере, из трех мест: из вашей ванной, из туалета и — если, конечно, у вас есть счет в банке — из вашего собственного кармана.
Когда вы отрываете листок туалетной бумаги, бумажное полотенце или страничку чековой книжки, в двух случаях из пяти бумага разорвется как угодно, но только не по линии перфорации. То же самое относится к блокнотам для записей, листам почтовых марок, блокам квитанций, которые заполняются через копирку, и прочему, где только есть перфорация, призванная обеспечивать аккуратную линию отрыва.
Насколько известно автору этой записки, еще никто никогда не изучал это явление достаточно глубоко и всеобъемлюще. Рискну предложить одно из его объяснений.
Начнем с того факта, который легко подтверждается Простейшим экспериментом, а именно: в значительном количестве случаев бумага рвется в любом месте, но только не по линии перфорации. Вывод должен быть очевиден: перфорированная часть бумаги крепче, чем все остальное.
Теперь давайте разберемся, что такое перфорация или — проще — что происходит, когда какой-либо материал подвергается перфорации? Все элементарно: часть материала при этом удаляется.
Значит, если удаление некоей небольшой части вещества делает материал прочнее, логично было бы предположить, что чем больше вещества будет удалено, тем прочнее станет материал. Если довести эту мысль до ее логического завершения, мы придем к вполне разумному и рациональному выводу, который заключается в следующем: чем больше материала мы будем удалять, тем прочнее будет остаток. Когда же мы удалим все, мы получим новый материал, который будет состоять практически из ничего, и при этом будет неразрушимым!
Если же ваше традиционное мышление не позволяет вам понять эту простую логику, — или, поняв ее, вы обнаруживаете, что не в состоянии ее принять, тогда мне придется напомнить вам слова, произнесенные когда-то давно одним корсиканским дворянином по имени Наполеон Бонапарт: «Чтобы убедиться в том, что то-то и то-то невозможно, надо сначала попробовать». Именно это я и попытался сделать, и получил весьма и весьма многообещающие результаты.
До тех пор пока моя исследовательская работа не будет завершена, я не стану ни вдаваться в подробное описание моих методов, ни говорить о том, с какими материалами я теперь работаю — упомяну только, что это не бумага. Я, однако, убежден в правильности и неопровержимости моей теории, и не сомневаюсь, что мне удастся добиться полного успеха.
Скажу несколько слов в заключение, хотя каждый этап процесса, о котором я только что рассказал, жестко определяет его результат. И все же, давайте вкратце упомянем об основных преимуществах нового материала, который я, в соответствии с его природой, должен назвать Ничто — именно Ничто, с заглавной буквы.
Исходный материал, который я предлагаю подвергнуть перфорации, достаточно дешев и столь широко распространен, что недостатка в нем не будет. Процесс обработки хотя и требует значительной точности при пробивке отверстий, легко поддается автоматизации: стоит один раз настроить оборудование надлежащим образом, и дальше оно будет работать практически само по себе. И самая важная, кто-то может даже сказать, самая приятная особенность этого процесса, заключается в том, что по самой своей природе (напомню, что это — удаление лишнего вещества) он позволяет сэкономить почти сто процентов исходного материала. Отходы производства могут быть переработаны в новые листы или пластины, которые путем повторной перфорации можно превратить в новое Ничто, и так — практически бесконечно. Иными словами, из определенного количества исходного вещества можно получать Ничто в количествах совершенно неограниченных.
Дальнейшая обработка Ничто также не представляет никакой сложности. Для этого легко могут быть созданы простейшие портативные устройства, способные перерабатывать Ничто и делать из него листовой прокат, прутки, трубы, профили, арматуру и детали машин и узлов, обладающие заранее заданной гибкостью, упругостью, жесткостью и ковкостью.
В своей окончательной форме Ничто неразрушимо. Его тепло- и электропроводность, химическая стойкость к кислотам и щелочам практически равны нулю. Ничто может быть превращено в тонкие прозрачные листы наподобие фольги, так что завернутые в него скоропортящиеся продукты могут без всяких опасений выставляться на полках и прилавках, сделанных из того же Ничто. Административные здания, жилые дома, фабрики, школы — все это может быть выстроено из него. При этом Ничто не будет иметь никакого веса, а себестоимость его транспортировки — даже в неограниченных количествах — будет совершенно мизерной. Грузить его также крайне удобно и просто, хотя мне пока не удалось найти способ, чтобы точно подсчитать, сколько Ничто войдет в заданный объем, скажем — в кузов грузовика или трюм самолета. Очевидно, что даже одно транспортное средство способно нести Ничто в таком количестве, что из него можно построить, замостить и снабдить всем необходимым целый город.
И последнее. Поскольку Ничто (если нам того захочется) неуничтожимо и совершенно инертно, оно, несомненно, является самым подходящим материалом для строительства временных или постоянных защитных куполов над домами, городами или даже над целыми географическими областями. Другое дело, однако, защитить с его помощью, скажем, самолет, поскольку вопрос о проникновении воздушных потоков, необходимых для создания подъемной силы, сквозь невидимый барьер из Ничто представляет серьезную проблему. С другой стороны, защита орбитальных станций никакой сложности не представляет.
Подведем краткий итог: умозрительные выкладки, подводящие нас к производству такого материала, как Ничто, нисколько не выходят за рамки формальной логики, а выгоды от его использования человечеством делают движение в этом направлении вполне оправданным.
В голосе мисс Принс, раздавшемся из черной коробочки селектора, звучали почтительные нотки:
— Здесь мистер Браун, сэр. Он хотел бы поговорить с вами о важном деле.
Генри Меллоу нахмурился, как бы говоря: «О, Боже!..», потом сказал:
— Пригласите.
Через секунду мистер Браун — черный костюм, черные туфли, черный галстук и пустота в глазах — появился на пороге кабинета, но Генри Меллоу не встал навстречу гостю. Он лишь любезно улыбнулся и взмахнул рукой, указывая на кресло.
— Прошу вас, мистер Браун, садитесь. Кресло для посетителей было только одно, однако оно стояло достаточно удобно, и мистер Браун сел. Потом он подтвердил свои полномочия, взмахнув перед лицом Генри Меллоу кожаным футляром, напоминавшим пасть клювастой черепахи, у которой полон рот медалей.
— Чем обязан? — поинтересовался Меллоу.
— Вы — Генри Меллоу. — Мистер Браун не спрашивал, он констатировал факт.
— Да.
— И вы написали меморандум о… Об одном новом материале, из которого можно делать разные вещи.
— Ах это… Это — Ничто.
— Как сказать, — без тени улыбки отозвался мистер Браун. — С тех пор вы несомненно продвинулись в своих исследованиях.
— Разве?
— Именно это мы хотели бы узнать.
— Мы?..
Мистер Браун снова сунул руку в карман пиджака и повторил фокус с черепахой.
— О!.. — протянул Генри Меллоу. — Что ж, я не хочу ничего скрывать. Давайте назовем мои выкладки своего рода игрой, интеллектуальным упражнением, и поместим их в каком-нибудь журнале под видом… под видом фантастики.
— Мы не можем этого допустить.
— Отчего же не можете?
— Мы живем в реальном мире, мистер Меллоу. И в этом мире существуют вещи, которые люди, подобные вам, просто не могут понять до конца. Откровенно говоря, я не знаю ни того, есть ли у вашей идеи какие-нибудь достоинства, ни того, как далеко вы уже зашли в своих исследованиях. Я здесь, чтобы посоветовать вам прекратить все работы в этом направлении. Прекратить раз и навсегда.
— Вот как? А почему, мистер Браун?
— Известно ли вам, сколько крупных корпораций пострадает из-за этой вашей штуки?.. Если она, конечно, вообще существует в природе. Строительство, добыча полезных ископаемых, транспорт, промышленность — словом, все. Не то чтобы мы действительно принимали всерьез ваше изобретение, просто нам о вас кое-что известно, и потому мы не можем относиться к происходящему, как к пустяку.
— Что ж, благодарю за совет, однако я, пожалуй, все же опубликую результаты моих исследований.
— Тогда, — сказал мистер Браун голосом, в котором совершенно неожиданно прорезались грозные интонации пророка, — тогда остается военный аспект.
— Военный?
— Да, мистер Меллоу. Я имею в виду вопрос обороноспособности страны. Мы не можем допустить, чтобы планы создания защитных куполов над нашими городами попали в руки непосвященных. Представьте, что будет если кто-нибудь из наших заокеанских недоброжелателей построит такие купола раньше нас?
— Вы всерьез думаете, что если одновременно тысячи людей прочтут об этом в журнале, то кто-то кого-то сможет опередить?
— Приходится думать… — Мистер Браун немного помолчал, потом наклонился ближе. — Неужели вам, мистер Меллоу, ни разу не пришло в голову, что вы наткнулись на золотую жилу и что она принадлежит вам одному? Ведь не откажетесь же вы от собственной выгоды ради абстрактной пользы всего человечества?
— Мне не нужна эта золотая жила, мистер Браун. Я вообще не хочу, чтобы кто-либо разрабатывал какие-либо жилы, копи, рудники. Я не хочу, чтобы люди продолжали вырубать леса и копать новые ямы, чтобы достать из-под земли то, что они никогда не смогут вернуть обратно — особенно теперь, когда у них есть лучший выход. И я не хочу, чтобы мне платили за то, что, найдя этот выход, я буду о нем молчать. Я хочу только одного, мистер Браун: чтобы люди могли получить все, что им необходимо, не насилуя и не убивая свою планету; я хочу, чтобы они были в состоянии защитить себя, если потребуется; я хочу, чтобы они могли как можно скорее и с минимальными затратами начать жить нормальной жизнью, даже если кое-каким жирным котам придется прежде расстаться с частью своих богатств. Это не значит, мистер Браун, что они будут нищенствовать просто они будут жить нормально, как все.
— Что ж, чего-то в этом роде я ожидал, — промолвил мистер Браун. Его рука нырнула в карман и вернулась с каким-то устройством, отдаленно напоминавшем игрушечный пружинный пистолет. — Выбирайте, мистер Меллоу: либо вы пойдете со мной добровольно, либо мне придется применить эту штуку.
— Тогда применяйте, — со вздохом сказал Генри Меллоу.
— Это очень хорошее оружие, — утешил его мистер Браун. — Не беспокойтесь, оно не оставит никаких следов.
— Не сомневаюсь, — успел сказать Генри Меллоу. В следующий миг пистолет выстрелил. Раздалось короткое жужжание, из ствола вылетела тонкая игла и… прямо в воздухе разлетелась на куски.
Мистер Браун побледнел и снова поднял пистолет.
— Не трудитесь, мистер Браун, — спокойно промолвил Генри Меллоу. — Между нами находится лист моего нового материала, и он совершенно непробиваем.
Не выпуская из рук оружия, мистер Браун вскочил с кресла и попятился, но вдруг остановился, наткнувшись на невидимое, неподатливое Ничто. Обернувшись, он ощупал его руками, потом стремительно бросился в сторону и, налетев головой на новый невидимый барьер, с размаху сел на ковер. Лицо у него было такое, что казалось мистер Браун вот-вот расплачется.
— Прошу вас, сядьте, в кресло, — сказал Генри Меллоу, сохраняя вполне светский тон. — Пожалуйста, там вам будет удобнее… Вот так, хорошо. А теперь выслушайте меня…
С ним вдруг словно что-то случилось; во всяком случае, Генри Меллоу внезапно показался мистеру Брауну более высоким, массивным и гораздо более реальным, чем в начале. Можно было даже подумать, что профессия мистера Брауна мешала ему видеть людей такими, какие они есть на самом деле, а теперь он неожиданно прозрел.
— У меня было гораздо больше времени, чем у вас, чтобы как следует все обдумать, — сказал Генри Меллоу. — И к тому же, я думаю не так, как вы. Наверное, мой образ мышления существенно отличается от того, как думает большинство людей — так, во всяком случае, мне говорили. И все же я скажу вам, к чему я в конце концов пришел. Например, если бы я попытался сохранить свое изобретение для себя одного, я, наверное, не прожил бы и десяти минут… (Что с вами, мистер Браун? Неужели вы уже слышали это от кого-то другого? Что ж, этого следовало ожидать…) Я мог бы так же убрать свои материалы куда-нибудь подальше и постараться забыть о них. Скажу вам откровенно: я пытался поступить подобным образом, но у меня ничего не вышло. Я не мог забыть о своем изобретении, зная, что без него множество людей может умереть сегодня, сейчас и, несомненно, умрет в будущем. В конце концов я даже начал думать о том, чтобы заказать сколько-то листовок с подробным описанием моего открытия и попробовать разбрасывать их с самолета, но потом отказался от этой мысли. Вы ведь помните, что я писал о сотнях тысяч пастухов, которые оказались настолько не любопытны, что ни один из них ни разу не взглянул на свой палец сквозь каплю росы? То же самое может повториться снова, а я не настолько богат, чтобы повторять свой эксперимент с разбрасыванием листовок тысячи и тысячи раз. Вот поэтому, как я вам уже говорил, я решил поместить отчет о своем открытии в журнале, но без всяких подробностей! Я не хочу, чтобы кто-то подумал, будто журнал украл мой секрет, как не хочу и того, чтобы кто-то воспринял это настолько всерьез, чтобы явиться ко мне, и либо попытаться уничтожить меня, либо заставить поделиться прибылью. Все дело в том, что я не желаю делиться своим изобретением ни с одним человеком, ни с двумя, ни с целой группой людей. Я хочу разделить его со всеми, разделить все его плюсы и минусы, все отрицательные и положительные стороны. Но вы, я вижу, этого не понимаете, не так ли, мистер Браун?
Тогда боюсь, через минуту-другую вам придется познакомиться с моим другом-доктором. Он даст вам лекарство, которое поможет вам забыть о нашем разговоре. Оно совершенно безвредно — вы просто не будете ничего помнить, поэтому прежде чем это случится, я хочу сказать вам еще одну вещь.
Там, этажом ниже, у меня уже есть один мистер Браун — он сказал, что вы называли его Браун Икс. Ему нужно было подробное описание моей технологии нет, не для себя, не для Агентства, но для его единомышленников, которые, по его словам, действительно знают, как распорядиться таким материалом, как Ничто. — Тут Меллоу улыбнулся. — Я не хотел бы вас расстраивать, мистер Браун, но ваше Агентство действует не так расторопно, как вы, наверное, думали. Еще на прошлой неделе у меня побывал человек, который говорил по-английски с европейским акцентом. Следом появился другой, который говорил на чистом украинском. Кроме них я принял еще двух азиатов и какого-то бородатого типа с Кубы. Не сочтите за обиду, просто мне казалось, что я должен вам об этом сказать…
А теперь — до свидания, мистер Браун. Скоро вы навсегда забудете о нашем разговоре, но, быть может, когда-нибудь, когда вы будете выписывать чек и нечаянно разорвете его пополам, что-то заставит вас остановиться и задуматься о том, почему перфорация оказалась прочнее, чем все остальное. И таких возможностей очень много — вы можете задуматься об этом каждый раз, когда вам понадобится марка или бумажное полотенце, чтобы вытереть руки… — Меллоу снова улыбнулся и ткнул пальцем одну из кнопок селектора.
— Ты готов, док? — спросил он.
— Готов, — донеслось из динамика.
И тогда Генри Меллоу нажал что-то под столом. В следующее мгновение кресло, в котором сидел мистер Браун, провалилось под пол. Через несколько секунд оно вернулось уже пустым. Меллоу нажал другой рычаг, и колпак из невидимого, неуничтожимого Ничто поднялся к потолку до следующего посетителя.
* * *
Так что, когда с вами случается нечто в этом роде, не говорите «черт!..» и не спешите забыть об этой маленькой неприятности. Остановитесь хоть на минутку и задумайтесь. Кто-то ведь должен рано или поздно изменить мир — так почему не вы?
Нерасторжимая связь
Баджи проскользнула в лабораторию как всегда без стука. Она порозовела и запыхалась, в се глазах сверкало нетерпение и любопытство. — Ну, что там у тебя, Мули?
Муленберг ногой захлопнул дверь покойницкой, не дав Баджи заглянуть внутрь.
— Ничего, — ответил он с напускным равнодушием. — А в списке тех, кого я не хочу видеть — сейчас это все на свете — ты стоишь первой. Уходи.
Баджи сунула перчатки в большую сумку, висевшую через плечо, и бросила ее на прозекторский стол в дальнем конце лаборатории:
— Меня не проведешь. Я же видела у ворот «мясницкий» фургон. И знаю, что в нем. Там были два трупа из парка. Эл рассказал.
— Этому Элу, который только и делает, что жмуриков по городу катает, не мешало бы заштопать рот, — с горечью буркнул Муленберг. — Нет, эту парочку ты не увидишь.
Баджи подошла к нему вплотную. Несмотря на раздражение, он не мог не заметить, какие мягкие и пухлые у нее губы. «Но всегда ли они такие?» подумал он и расстроился еще больше, вспомнив — Баджи запросто может прикинуться такой соблазнительной, что у любого мужика пар из ушей повалит. Ее чары и на него подействовали — за это он себя возненавидел.
— Отойди от меня, — проворчал Муленберг, — ничего не выйдет.
— Что именно? — промурлыкала Баджи. Муленберг заглянул ей прямо в глаза и промямлил, что предпочел бы Баджи, даже возведенной в двенадцатую степень, кусок сырой печенки.
Ее губы утратили мягкость, но и жесткими не стали. Она лишь добродушно рассмеялась:
— Раз обольстить тебя не удается, попробую убедить.
— Пустое, — отозвался Муленберг. — К тем двоим я тебя все равно не пущу, ничего о них не скажу и тебе не удастся накормить обывателя очередной порцией кровавой стряпни, которая у вас в газете именуется репортажем с места события.
— Как хочешь, — вдруг сдалась Баджи, прошла к прозекторскому столу и вытащила из сумки перчатки. — Прости, что оторвала тебя от работы. Тебе явно хочется побыть одному.
Муленберг уставился на нее молча — от удивления у него отвисла челюсть. Он стоял и смотрел, как Баджи вышла из лаборатории, как притворила за собой дверь, но тут же вновь се распахнула и обиженно спросила:
— Может, скажешь хотя бы, почему не хочешь говорить об этом убийстве? Он почесал в затылке.
— Ладно, скажу, — если будешь паинькой. — Муленберг умолк, затем продолжил:
— Не твоя это епархия, вот и все. Лучше, пожалуй, не выразишься.
— Двойное убийство на Лавер-лейн — не моя епархия? Да я только и пишу о том, как «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…».
— Баджи, на сей раз дело нешуточное. Оно ужасное. Попросту отвратительное. И очень серьезное — но по соображениям, совершенно отличным от тех, какие ты хочешь обрушить на читателей.
— Что же это за соображения?
— Медицинские. Биологические. Социальные.
— В моих статьях биологии всегда хоть отбавляй. И социального пафоса тоже: они пестрят банальностями о пороках общества — так я разбавляю сексуальные сцены. Или ты не знал? В общем, у нас остались только медицинские соображения. Что в них особенного?
— Уходи, Баджи.
— Брось, Мули. Меня уже не проймешь ничем.
— Знаю. В твоих репортажах больше клинических подробностей, чем в учебнике анатомии. Но все же, Баджи, об этом деле я лучше помолчу.
«Доктор Муленберг, подающий надежды молодой биолог и медэксперт городского полицейского управления заявляет: сам факт жестокого убийства двух человек и нанесения им тяжких увечий — мелочь по сравнению с теми ужасами, что таятся за этим преступлением. С медицинской точки зрения оно необъяснимо, считает Муленберг». Тут Баджи ему подмигнула:
— Ну как, звучит? — Она взглянула на часы:
— Успею вставить в утренний выпуск, если удачную «шапку» придумаю. Что-нибудь вроде: «Врач теряет дар речи от ужаса». И подзаголовок: «Медэксперт скрывает подробности двойного убийства». А внизу твоя фотография.
— Только посмей такое напечатать, — взревел Муленберг. — Да я тебя!..
— Ладно, остынь, — взмолилась Баджи, стремясь его успокоить. — Не стану. Правда, не стану!
— Обещаешь?
— Клянусь, Мули, если только…
— С какой стати мне с тобой торговаться? — воскликнул он. — Ну-ка вон отсюда! — Он хотел захлопнуть дверь у Баджи перед носом, но девушка сказала: «А что, если в редакционной статье поднять вопрос: «Имеет ли право мед-эксперт утаивать сведения о маньяке-убийце и его методах?». Произнеся эту тираду, она захлопнула дверь сама. Муленберг закусил губу — да так сильно, что чуть не вскрикнул от боли. С возгласом «Погоди!» он выскочил в коридор.
Баджи закуривала, прислонясь спиной к дверному косяку.
— А я и так, — резонно заметила она.
— Ну-ка, пойдем! — рявкнул он, схватил ее за руку, втащил в лабораторию и хлопнул дверью.
— Что за грубости? — пожаловалась Баджи, потирая руку и ослепительно улыбаясь.
— От тебя иначе, как все рассказав, не отделаешься.
Так?
— Так. Лучше всего будет, если ты дашь мне эксклюзивное интервью.
— А ты потом извратить каждое мое слово, — хмуро отозвался Муленберг и, взглянув на Баджи, буркнул:
— Ладно, садись.
— Слушаю и повинуюсь.
— Не отвлекайся. — В словах медика впервые промелькнула характерная ирония. Рассеянно закурив, он спросил:
— Что ты уже знаешь о случившемся?
— Совсем немного, — ответила Баджи. — Жертвы, что называется, общались без слов в парке, как вдруг на них напали хулиганы и убили — чуть более жестоко, чем обычно. Но, взглянув на трупы, санитар «скорой» распорядился отвезти их не в городской морг, а прямо к тебе.
— Откуда такие сведения?
— Если хочешь знать, я сама была в парке в момент убийства. Шла кратчайшим путем в музей и, пройдя по тропинке метров сто… — Баджи внезапно осеклась.
Муленберг учтиво ждал, когда она продолжит, но слова как будто застряли у нее в горле. Она сидела не шевелясь, с отсутствующим взглядом.
— Что было дальше? — не выдержал-таки медик.
— …, как вдруг услышала крик, — бесстрастно произнесла Баджи… и разрыдалась.
— Вот тебе и раз, — вздохнул Муленберг, присел перед ней на корточки и положил руку ей на плечо. Баджи сердито отмахнулась и спрятала лицо в мокрый носовой платок. А когда убрала его, Муленбергу показалось, что она хочет посмеяться над собственной слабостью. Но попытка оказалась столь жалкой, что девушка отвернулась, дабы скрыть неподдельный стыд.
— Прости, — выдавила она срывающимся шепотом. — Этот крик, вернее, вопль, до сих пор звучит у меня в ушах. Ничего подобного я раньше не слыхала. Во мне словно что-то перевернулось. Вопль был исполнен такой боли, какую человек, кажется, просто не в состоянии испытать.
— Кричали мужчина или женщина? Баджи пожала плечами.
— Итак, — бесстрастно продолжил Муленберг, — что было дальше?
— Ничего. Я отключилась, и даже не знаю, надолго ли. — Она ударила кулачком по столу и воскликнула:
— Журналистка я, черт побери, или нет?! Стояла там как кукла, как помойная крыса, контуженная взрывом газов! — Она облизнула губы. — Я пришла в себя у каменной стены, вцепившись в кладку. Вот, взгляни, — она растопырила пальцы. Я два ногтя сломала. Очнувшись, я побежала туда, откуда слышался вопль. Но наткнулась лишь на примятые кусты. Тут я заметила толпившихся за оградой людей и пошла к ним. «Мясницкий» фургон стоял там же, подле него суетились Эл и этот молодой костолом. Регал… Рагглз…
— Регално, — подсказал Муленберг.
— Точно, он. Они грузили в машину два тела, накрытые простынями. Я поинтересовалась, в чем дело. Регалио погрозил пальцем, сказал: «Это не для слабонервных» и осклабился так, что мне стало не по себе. Тогда я пристала с расспросами к Элу. Он ответил, что какие-то грабители убили двоих, очень жестоко их покалечив. И добавил, что Регалио приказал отвезти трупы к тебе, даже не дожидаясь полиции. Оба санитара показались мне здорово выбитыми из колеи.
— Еще бы, — изрек Муленберг.
— Я попросила их взять меня с собой, но они отказались. Тогда на первом же такси — а его пришлось ждать минут пятнадцать — я приехала сюда сама. Вот и все. Сижу здесь и выжимаю из тебя сведения каким-то безумным способом. Не я расспрашиваю тебя, а ты меня. — Она встала. — Может, ты и статью за меня напишешь, Мули? А я пойду в покойницкую жмуриков резать. Он схватил ее за рукав:
— Не надо! Тебе же объяснили — это не для слабонервных.
— То, что лежит у тебя в морозилке, явно не хуже того, что я себе уже навыдумывала! — огрызнулась Баджи.
— Извини, но ты сама виновата: не стоило загонять меня в угол, не дав времени поразмыслить. Видишь ли, жертвы — не два отдельных человека.
— А кто же? — спросила Баджи с усмешкой. — Сиамские близнецы, что ли?
Муленберг рассеянно посмотрел на нее:
— Вот именно. Странно, правда? Впервые девушка не нашлась, что ответить. Прикрыла рот ладонью, да так и оставила ее там.
— Здесь и кроется самое жуткое. Их… оторвали друг от друга. — Муленберг прикрыл глаза. — Это зрелище, как назло, не выходит у меня из головы. Вот бредут по парку хулиганы, ищут, чем бы поживиться. Вот они учуяли добычу… видимо, наткнулись на тех двоих. А потом…
— Ну, хватит, хватит, — хрипло прошептала Баджи.
— Нет, черт возьми, — рассердился Муленберг, — не хватит! Я давно занимаюсь подобными причудами природы, знаю обо всех сиамских близнецах на планете. И просто не верю, что кто-то из них мог жить в полной безвестности. Родись они хоть в сталинской России, сведения о них все равно просочились бы в печать.
— Конечно, сиамские близнецы — большая редкость. И все же об их появлении газеты вряд ли стали бы писать на первых полосах.
— Об этих — стали бы, — ответил он убежденно. — Во-первых, сиамские близнецы — не просто соединенные друг с другом двойняшки. Довольно часто они бывают разнояйцевыми. Еще чаще случается, что один рождается недоразвитым. Но такие обычно быстро умирают. А эти…
— Что?
Муленберг развел руками:
— Они были развиты прекрасно. Соединялись реберно, общих органов почти не имели…
— Сбавь обороты, профессор. Ты сказал «реберно», имея в виду «в области грудной клетки»?
— Верно. И связь эта не очень крепкая. Вообще удивительно, почему их не разделили при рождении. Возможно, объяснение еще отыщется, но придется подождать до вскрытия.
— Зачем ждать?
— Другого выхода нет. — Неожиданно Муленберг улыбнулся. — Честно говоря, Баджи, ты и не представляешь, как здорово выручаешь меня. Меня так и подмывает заняться «сиамцами», да раньше завтрашнего утра нельзя. Регалио сообщил об убийстве в полицию, а заманить сюда коронера среди ночи может лишь появление целой пятерки сиамских близнецов, соединенных общей пуповиной как сосиски. Мало того, у меня нет ни их имен, ни разрешения родственников на вскрытие. Поэтому мне пришлось ограничиться поверхностным осмотром, беспочвенными догадками и возможностью выговориться перед тобой, чтобы не сойти с ума от нетерпения.
— Значит, ты хочешь просто воспользоваться мною?
— Разве это плохо?
— Да, если мне от этого нет никакого удовольствия. В ответ Муленберг расхохотался:
— Мне всегда нравились твои зажигательные речи. Но распалить меня тебе не удастся.
Она скосила на него глаза:
— Никогда?
— Во всяком случае, сейчас.
Баджи призадумалась. Взглянула на свои руки так, будто именно они мешали ей соблазнить Муленберга. Повернула их ладонями вверх и сказала:
— Иногда мне по-настоящему нравится, что нас объединяют не только постельные «охи» и «ахи». Может, нам стоит сблизиться сильнее?
— Не понял.
— У нас нет ничего общего, — пояснила она. — Вообще ничего. Мы разные до мозга костей. Оба охотимся за фактами, но из совершенно разных побуждений. Ты пользуешься фактами просто для поиска истины.
— А ты?
Она улыбнулась:
— Сразу и не скажешь. Хороший журналист не просто описывает происходящее. Он передает и собственные впечатления — а они могут идти вразрез с фактами. В общем…
— Интересно, возникали ли подобные мысли у наших друзей, лежащих там, — он ткнул большим пальцем за спину, на дверь покойницкой.
— Наверняка. И разобраться в них было непросто. Кстати, это двое мужчин, две женщины или разнополые близнецы?
— Разве я не сказал? — искренне изумился Муленберг.
— Нет, — ответила Баджи.
Он открыл было рот, но не успел ничего сказать. Помешал вопль.
* * *
Он донесся и снизу, и снаружи, и отовсюду, и ниоткуда — из мира, которому нет названия. Он обволок их, проник в их души, наполнил и пространство, и время. Он казался отголоском их собственного первородного крика, который они издали, потеряв, как и все мы, тепло материнской утробы, вырвавшись в неуютный мир. В нем слышалась боль — отчасти из-за утраты, отчасти из-за лихорадочного осознания нестерпимого великолепия жизни. Долго ли он длился, понять было нельзя. Наконец он стих, боль отступила, но сколько еще после этого время стояло как зачарованное, они не знали.
Муленберг вдруг ощутил, как ноют икры и мышцы спины. Они недвусмысленно жаловались на усталость. Он осознал это и дал им отдохнуть — сел. Тогда рука Баджи вытянулась. Муленберг опустил глаза и увидел, что девушка вцепилась ему в предплечье. Тут и она пришла в себя, отпустила его, оставив на коже красные пятна — поутру они превратятся в синяки.
— Вот какой он, этот вопль, — сказала наконец Баджи. — В парке раздался точно такой же. Дважды его выдержит не всякий…
Только теперь Муленберг нашел в себе силы разглядеть ее лицо; на нем, белом как полотно, едва выделялись бескровные губы. Муленберг вскочил. — Как, опять?!
И потащил Баджи в коридор.
— Неужели ты не понимаешь? — воскликнул он в ответ на ее немой вопрос. Это случилось снова! Такое просто немыслимо, и все же…
— Ты уверен что это не… — Баджи кивнула в сторону покойницкой.
— Не городи чушь, — хмыкнул Муленберг. — Они — мертвее мертвого. — Он подтолкнул ее к ступенькам.
Там царил полумрак. Лаборатория находилась в захудалом административном здании, тусклые лампочки над лестницей висели только на нечетных этажах. Баджи и Муленберг почти ощупью пробирались мимо разношерстных заведений нотариальной конторы, фабрики игрушек и импортно-экспортной фирмы, единственным товаром которой служили телефонные звонки. В здании не было ни души, редкие плафоны под потолком едва теплились. Да и тишина стояла подстать потемкам — непроницаемая, как глухой ночью. Гробовая.
* * *
Наконец они спрыгнули с каменных ступенек на мостовую и остановились, сгорая от любопытства, но побаиваясь оглядеться. Впрочем, опасаться не стоило. Улица пустовала: одинокий фонарь, приглушенный звук автомобильного клаксона за углом… Тихонько щелкнуло реле светофора и никому не нужное изумрудное ожерелье огней сменилось столь же бесполезным в этот час рубиновым.
— Дойдем до угла, — предложил Муленберг, указав на него пальцем, и разделимся. Ведь кричали совсем близко.
— Нет, — уперлась Баджи, — Я с тобой.
— Ладно, — согласился Муленберг, да так легко, что сам себе удивился. Они добежали до угла. Улица была пуста. Редкие машины стояли у обочины, одна припарковывалась, но никто не уезжал.
— Куда теперь? — спросила Баджи.
Муленберг молчал, обдумывая ответ. Баджи терпеливо ждала, а он прислушивался к далеким звукам, из которых и соткана ночная тишина. Вдруг он сказал:
— Спокойной ночи, Баджи.
— Спокойной… о чем ты!?
Оп отмахнулся:
— Пошли-ка лучше по домам.
— А как же?..
— Устал я, — признался Муленберг. — И вымотался. Этот вопль все жилы из меня вытянул, да и по лестницам скакать я не мастак. В этом уравнении слишком много неизвестных, с наскока его не решить. Так что пойдем спать.
— Ну Мули…
— Понимаю, — ответил он вздохнув. — Ты печешься о своем репортаже. Клянусь тебе, Баджи, ты получишь эксклюзивное интервью, как только мне будет что сказать.
Она внимательно оглядела его лицо в тусклом свете фонаря и удовлетворенно кивнула.
— Хорошо, Мули. Больше не стану на тебя наседать. Позвонишь?
— Обязательно.
Он поглядел ей вслед и подумал: «Хороша!». Потом спросил себя, почему она вдруг заговорила о том, что им нужно сильнее сблизиться. Раньше такое ее не волновало. Впрочем, в этой мысли что-то есть. Когда берешь нечто, называемое обтекаемым словом «все», подчас кажется, что ты получил не так уж много… Пожав плечами, Муленберг двинулся назад, к лаборатории, размышляя о морфологии, тератологии и случаях, когда чудовище, получившееся в результате ошибки природы, может ужиться с чудовищем, созданным по злому умыслу.
Внезапно он заметил свет. Мерцающий, мягкий, теплый. Муленберг остановился и задрал голову. Свет лился из окна четвертого этажа. Оранжево-желтый, но с ярчайшим голубым оттенком. Красивый, но… это полыхала лаборатория. Вернее, покойницкая.
Муленберг застонал. Потом решил поберечь силы. Они еще понадобятся — в лаборатории.
Добравшись до двери покойницкой, он распахнул ее. В лабораторию выметнуло облако горячего дыма. Муленберг захлопнул створку, сорвал с вешалки халат и намочил его под краном в умывальнике. Потом вытащил из шкафа два ценных огнетушителя, закутал лицо и шею халатом, сунул огнетушители под мышку и снял со стены еще один — насосного типа.
Потом, уже не торопясь, он вскочил на подоконник, вытянулся в струнку и поглядел сквозь материю поверх облака дыма. Спрыгнул на пол, пригнулся, заглянул под дым. Удовлетворенно выпрямился, нацелил огнетушители — один прямо, другой вправо и вниз — и исчез в дыму, держа третий огнетушитель наготове.
Когда Муленберг вбежал в покойницкую, там что-то завыло, волна горячего воздуха ударила его в грудь, словно живая, и ушла в лабораторию. Дым немного рассеялся, и оказалось, что Муленберг стоит, задыхаясь, у стены близ рубильника. Включив с его помощью метровый вентилятор в верхней фрамуге крайнего окна, Муленберг быстро избавился от остатков дыма — их вытянуло на улицу.
Вдоль левой стены стояли полки с реактивами и стеклянные шкафы, в которых блестели хирургические инструменты. Рядом находились четыре массивных стола с мраморными крышками. Остальное пространство занимали стеллажи для химических опытов, раковины, отделенная светонепроницаемыми шторами проявочная и громадная центрифуга.
На одном из столов лежала куча чего-то, напоминавшего горелое мясо, вперемешку с топленым животным жиром. Это месиво дурно пахло — но не гнилью, а кислятиной и сыростью, если к запаху подойдет такая характеристика. Кроме того, ощущалась резкая вонь едких химикатов, от нее свербило в носу.
Муленберг снял с головы сырой халат и бросил в угол. Потом приблизился к столу, мрачно оглядел лежавшее на нем. И вдруг заметил в месиве кость.
— Ну и дела, — прошептал он.
Потом обошел вокруг стола, ткнул пальцем куда-то в середину кучи и тут же отдернул руку. Тогда он взял со стола щипцы и вытащил ими кусок твердого вещества, похожего на застывшую вулканическую лаву или шлак. Внимательно рассмотрев его при свете настольной лампы, Муленберг воскликнул:
— Это же термит!
Какое-то время он стоял не шевелясь, только желваками поигрывал. Наконец медленно шагнул прочь от омерзительной кучи и что было сил швырнул щипцы в угол. Затем вернулся в лабораторию, снял телефонную трубку и набрал номер:
— Это «скорая»?.. Привет, Сью. Регалио здесь? Муленберг беспокоит. Спасибо… Здорово, док. Лучше сядь, а то упадешь. Сел? Тогда слушай. Только что меня лишили сиамских близнецов. Их больше нет… Заткнись, и все поймешь! Я сидел в лаборатории, разговаривал с журналисткой, как вдруг услышал дьявольский вопль. Мы выбежали на улицу, но ничего не нашли. Я простился с журналисткой и вернулся в лабораторию. Меня не было минут пятнадцать-двадцать. За это время сюда кто-то проник, положил оба трупа на один стол, распорол им животы и нафаршировал смесью оксида железа и гранулированного алюминия — этого добра тут полно, добавил немного магниевой фольги и поджег. В общем, сделал из жмуриков термитные бомбы… Нет, черт возьми, конечно, от них ничего не осталось. Они минут десять жарились при трех тысячах градусов… Проспись, Регалио. Не знаю я, кто это сделал, и даже думать не хочу. Я устал как собака. Увидимся завтра, с утра… Какой смысл посылать сюда людей? Это же не поджог хотели просто уничтожить трупы и выбрали очень надежный способ… Коронер? Я не знаю, что ему сказать. Пойду выпью и завалюсь спать… Просто хотел ввести в курс дела тебя. С журналистами лучше помалкивай. Ту репортершу, что была здесь, я беру на себя. На кой черт нам огласка, заголовки вроде:
«В лаборатории медэксперта при таинственных обстоятельствах сгорели два трупа жертв умышленного убийства».
И это всего в квартале от полицейского участка… Водитель пускай тоже держит язык за зубами. Ладно, Регалио. Я хотел поставить тебя в известность… Мне тоже очень досадно. Рождения очередной такой же парочки придется ждать лет двести.
Повесив трубку, Муленберг вздохнул и вернулся в покойницкую. Выключил вентилятор и свет, запер дверь, вымыл руки в раковине лаборатории и ушел.
До его квартиры было одиннадцать кварталов — неблизко, если учесть, что Муленберг не жаловал прогулки на свежем воздухе. Впрочем, и не так далеко, чтобы нанимать такси. Добравшись до седьмого квартала, он ощутил сильнейшую жажду и ужасную усталость — у него словно все батарейки сели. Будто магнитом потянуло его в мексиканский бар «У Руди», где музыкальный автомат играл Иму Су мак и Вилла-Лобос.
— Привет, амиго, — сказал Руди. — Сегодня ты что-то невесел.
Муленберг устало сел за стойку.
— Дай-ка мне уна сухая текила, а вишенку можешь оставить себе, — попросил он на ужасной смеси испанского с английским и добавил:
— А чего веселиться… — Но вдруг замер, выпучив глаза, и прошептал:
— Руди, поди-ка сюда.
Бармен отложил, недорезав, лимон и подошел к Муленбергу.
— Не стану указывать пальцем, но кто она такая?
Руди взглянул на незнакомку и восторженно сказал:
«Ке чучин».
Муленберг вспомнил, что «чучин» точно на английский не переводится, а означает приблизительно «куколка». Он покачал головой и поднял ладонь. — Нет, так не пойдет. Куда ты лезешь со своим испанским? Скажи по-человечески.
Тогда Руди лишь пожал плечами.
— Пришла одна?
— Си.
Муленберг подпер подбородок ладонью.
— Неси выпивку. Тут надо подумать. Руди ушел, втянув смуглые щеки, загадочно улыбаясь.
Муленберг посмотрел на сидевшую в зале девушку. Она перевела взгляд на бармена и тихо спросила:
— Руди, ты готовишь сухую текилу?
— Си, сеньорита.
— Сделай порцию и для меня.
Руди весь так и вспыхнул. Он не повернул голову к Муленбергу, лишь скосил на него темные глаза, и тот понял, что бармен сильно заинтригован. Муленберг покраснел и ощутил себя полным идиотом. Ему вдруг померещилось, что уши у него стоят торчком как у собаки, а бархатный голос незнакомки угнездился в мыслях словно теплый пушистый зверек.
Муленберг встал с табурета, пошарил в карманах в поисках мелочи и пошел к музыкальному автомату. Но незнакомка опередила его — опустила монетку и выбрала изысканно-красивую мелодию — мексиканскую версию номера «Приходи ко мне домой».
— Ее-то я и хотел заказать! — воскликнул Муленберг. И, взглянув на музыкальный автомат, спросил:
— Вам нравится Има Сумак?
— Еще как!
— Хотели бы слушать ее часами?
В ответ она улыбнулась, и он прикусил язык. Опустил в автомат «четвертачок» и заказал сразу полдюжины песен Сумак. Между тем Руди с подносом в руках, на котором стояли два стакана с текилой, подошел к столику, где раньше сидела девушка. Лицо у бармена было совершенно непроницаемое, лишь в глазах стоял вежливый вопрос — куда поставить текилу Муленберга. Тот встретился взглядом с незнакомкой, и она едва заметно — то ли кивнув, то ли чуть опустив ресницы — дала понять, что согласна с его невысказанным предложением. Он сел за ее столик.
В ушах у него звучала музыка. И не только та, которую играл автомат. Муленберг сидел как зачарованный. Внезапно Руди принес вторую порцию выпивки, хотя ее никто не заказывал. Только тогда до Муленберга дошло, как давно сидит он здесь, не сводит глаз с лица незнакомки, любуется им, словно последней картиной любимого художника. А девушка не пытались ни привлечь его, ни оттолкнуть… Она не заглядывала восхищенно ему в глаза, но и не прятала взор. Казалось, она даже не хотела, не ждала от него ничего. Просто сидела рядом, и это было прекрасно.
Муленберг размышлял: «Ты отводишь в сокровенных мечтах укромный уголок, а потом ждешь то, что поселится в нем, заполнит весь, до последней пяди. И они приходят; но одна там не помещается, для другой уголок оказывается слишком велик, а третью окутывает столь густой туман, что не сразу и разберешься, где она поселилась… Потом они уйдут, лишь в памяти останется неизгладимый след. Но вот появляется та, что проскользнет к тебе в мысли незаметно, исподволь, а останется там навсегда. Она и станет твоей судьбой.
— О чем ты думаешь? — спросила незнакомка. И он рассказал ей все без утайки. В ответ она кивнула — так, словно речь шла о кошках, церквях, машинах; обо всем, что таинственно и прекрасно. Потом сказала:
— Ты прав. Но это не самое главное. Этого мало. Впрочем, остальное без этого вообще теряет смысл.
— Что значит «остальное»?
— Ты же сам знаешь.
Да, по-видимому, он знал. Но не наверняка. И решил подумать об этом позже.
— Пойдем ко мне?
— Хорошо.
Незнакомка стала у двери, глядя, как он направляется к стойке, на ходу вытаскивая бумажник.
— Сколько с нас? — спросил Муленберг по-испански. Взгляд Руди внезапно обрел несвойственную ему глубину.
— Нисколько.
— Угощаешь?! Мучиссимо грасиас, амиго. Он понял: бармен денег не возьмет, сколько его ни уговаривай.
Муленберг привел незнакомку к себе. Пока он разливал коньяк — а хороший коньяк прекрасно уживается с текилой — девушка спросила, известно ли ему заведение «У Шэнка», что в квартале складов. «Кажется, да, — ответил он. Во всяком случае, отыскать его я сумею».
— Встретимся там завтра, в восемь, — предложила она.
— Договорились, — ответил он улыбаясь и поставил графин с коньяком на место. Его переполняла тихая радость — он догадывался, что завтра станет ждать встречи с незнакомкой с самого утра. Он заводил ей пластинки, рассказывал о достоинствах своей аппаратуры, ощущая себя и строгим специалистом по звуку, и хвастливым мальчишкой. Он показал ей шкатулку сандалового дерева, хранившую томик «Аналектов» Конфуция, отпечатанный на рисовой бумаге и проиллюстрированный от руки; «потчевал» финским кинжалом с затейливой резьбой, составлявшей множество законченных оценок, и часами в виде четырех стеклянных дисков — стрелки были нарисованы на двух внутренних, а механизм находился в основании, поэтому казалось, что часы идут как бы сами по себе.
Незнакомка внимала ему с удовольствием. Она сидела в большом кресле и, пока он наблюдал, как за окном сгущаются сумерки, читала ему классику: из Шекспира или Тербера — для веселья и из того же Шекспира и Уильяма Морриса для благодатной грусти.
Однажды она даже спела. И наконец сказала:
— Пора спать. Пойди приготовься.
Муленберг отправился в ванную, принял душ и хорошенько обтерся. Потом прошел в спальню и услышал, как незнакомка переменила пластинку. Зазвучала вторая часть классической симфонии Прокофьева — та, где к спящему оркестру на цыпочках подкрадываются струнные. Незнакомка заводила эту запись уже в третий раз. Муленберг подождал ее окончания, но когда музыка смолкла, а девушка так и не появилась, он заглянул в гостиную.
Незнакомка исчезла.
От неожиданности он замер, рассеянно осмотрел комнату. Удивительное дело: все «достопримечательности», которые он показывал незнакомке, были аккуратно расставлены по своим местам. Только усилитель работал — видимо, она ушла раньше, чем доиграла пластинка. А проигрыватель выключился сам. Конверт с портретом Прокофьева стоял на полу, прислоненный к усилителю; ждал, когда в него уберут виниловый диск, оставшийся на «вертушке».
Муленберг выключил усилитель. И вдруг сообразил, что почти разрушил этим созданное незнакомкой очарование. Поэтому он лишь взглянул на обложку пластинки; не тронув ее, погасил свет и пошел спать, сказав себе:
«Ты встретишься с незнакомкой завтра». Мелькнула мысль о том, что он ни разу к ней не прикоснулся — даже за руку не взял. Если бы завтра ему перед свиданием завязали глаза и заткнули уши, он бы ее просто не узнал.
Вскоре нечто, покоившееся в сокровенных глубинах его души, перевернулось на другой бок и томно вздохнуло. А затем осведомилось у Муленберга: «Ты отдаешь себе отчет в том, что за весь вечер тебе ни разу не пришло в голову: «А вдруг это Она, Та Самая?». Ни разу. А ведь все прошло как по маслу».
Засыпая, он вспомнил, что не спросил даже, как зовут незнакомку.
Проснулся он посвежевшим, взглянул на будильник и изумился. Было восемь утра, и если учесть происшедшее ночью в лаборатории, выпитое у Руди и дома, да еще то, что спать Муленберг лег с рассветом, он чувствовал себя великолепно. Он быстро оделся и пошел на работу раньше обычного.
Телефон в лаборатории уже звонил. Муленберг попросил коронера приехать поскорее и взять с собой Регалио.
Объяснить им случившееся оказалось нетрудно — помогли закопченные стены покойницкой. Потом часок поговорили о причинах поджога, по безрезультатно. Поскольку Муленберг работал бок о бок с полицией, дело решили замять, надеясь, что ни родственники погибших, ни владелец какого-нибудь цирка, где могли работать близнецы, не объявятся. Так что лучше держать язык за зубами. Ведь мертвых уже ничто не воскресит.
Когда Регалио и коронер ушли, Муленберг позвонил в газету. Оказалось, Баджи на работу не приходила и не звонила. По мнению дежурной, она могла заняться чем-то, ее заинтересовавшим, самостоятельно.
День пролетел незаметно. Муленберг привел в порядок покойницкую, поработал над своей диссертацией. Но безрезультатно позвонив в редакцию четвертый раз (было уже пять вечера), он забеспокоился. Попробовал связаться с Баджи по домашнему телефону, но ему сказали, что она ушла па работу с утра пораньше.
Тогда Муленберг вернулся домой, принял душ, переоделся, нашел в справочнике адрес бара «У Шэнка» и отправился туда на такси. Приехал задолго до срока — было только четверть восьмого.
Заведение «У Шэнка» оказалось старомодным баром в угловом здании зеркальные стекла, засиженные мухами панели. Сев за столик, посетитель видел перекресток за окнами, и наоборот — с улицы были хорошо видны столики. Если примоститься у самых окон, попадешь в яркий свет фонарей на улице. Зато в глубине зала всегда царил полумрак. Рассеивал его только призрачный синий и зеленый свет неоновых реклам пива, развешанных по стенам.
Войдя в бар, Муленберг бросил взгляд на часы и остался недоволен. Внезапно он понял, что весь день придумывал себе заботы лишь для того, чтобы отогнать мысли о Баджи, о том, куда она могла запропаститься. И вот результат: делать ему больше нечего, приходится сидеть, ждать и беспокоиться.
Он выбрал столик на границе темной и светлой половинами бара, заказал пиво и призадумался:
«Некто — назовем его, как водится, господином Икс — пустился во все тяжкие, дабы уничтожить два трупа в покойницкой. Видимо, он из тех, кто привык доводить дело до конца. Однако, если господин Икс всерьез желает утаить о двух раскуроченных половинах убитого в парке чудовища, он не остановится на полпути. О преступлении знаем Регалио, Эл, Баджи и я. С Регалио и Элом сегодня утром все было в порядке, на меня тоже не покушались. Впрочем, и они, и я весь день находились неподалеку от полицейского участка, а это не лучшее место для нападения.
Между тем Баджи…
Мало того, что она беззащитна перед искушенным убийцей — ее еще и хватятся не сразу, такая уж у нее работа. Она же журналистка! Журналистка, а значит, представляет наибольшую опасность для того, кто хочет скрыть преступление!
Отсюда вывод: если Баджи уже убрали, на очереди я. Иначе и быть не может. Кроме меня никто трупы хорошенько не рассматривал. Именно я рассказал обо всем журналистке и могу проболтаться еще раз. Иными словами, если с Баджи уже расправились, покушение на меня самого надо ждать с минуты на минуту».
Он, слегка прищурившись, оглядел бар, подумал: «Заведение находится отнюдь не в самом безопасном районе. Кстати, что я тут делаю?».
Его вдруг словно обухом по голове ударило. Неужели незнакомка тоже участвует в заговоре? Нет, не может быть. Впрочем, он сидит здесь, как живая мишень, именно из-за нее.
Внезапно ему расхотелось мусолить в мыслях исчезновение Баджи.
«Не надо», — произнес он вслух.
А если убежать? Но стоит ли — вдруг он ошибается?
Муленберг представил, как незнакомка приходит сюда, тщетно ждет его, может быть, даже попадает в беду — такое в этой забегаловке вполне возможно, — и все только потому, что он попался на удочку собственных фантазий.
Нет, уходить нельзя. Раньше восьми, по крайней мере. А потом? Если его укокошат, кто станет следующей жертвой? Регалио, скорее всего. Затем Эл. И наконец коронер.
* * *
Телефонная кабинка была, конечно, занята. Звонила женщина. Муленберг выругался, распахнул дверь и… изумленно воскликнул:
— Баджи!
Он судорожно ухватил ее за руку и вытащил из кабинки. Она безжизненно упала ему в объятия, и на миг его худшие опасения подтвердились. Но нет! Баджи зашевелилась, подняла ошеломленный взгляд, прижалась к Муленбергу.
— Мули, Мули! Как я рада, что это ты!
— Эй, чокнутая — куда ты запропастилась?!
— Я провела самый ужасный… нет, самый восхитительный…
— Слушай, вчера ты уже плакала. Разве годовой лимит слез еще не исчерпан?
— Заткнись, Мули. Я просто не знаю, что и думать…
— Неужели? — усмехнулся он. — Тогда пойдем выпьем.
Они уселись за столик.
— Бармен! Два виски с содовой, — властно заказал Муленберг, а про себя усмехнулся, подумав, как сильно меняется мужчина, едва ощутит себя защитником женщины. Он взял Баджи за подбородок и спросил:
— Во-первых, где ты пропадала? Я до смерти за тебя перепугался.
Она подняла умоляющий взгляд и заглянула Муленбергу в глаза — в каждый поочередно. — Ты не станешь смеяться надо мной, Мули?
— Тут такие дела творятся, что не до смеха.
— Можно поговорить с тобой по душам? Я еще никогда этого не делала. — И как ни в чем не бывало переменила тему. — Не могу понять, что со мной.
— Тогда разберемся вместе.
— Все началось утром, — повела свой рассказ девушка, — когда я проснулась. Погода стояла чудесная. Но пути на остановку автобуса я решила купить газету, сказала продавцу «Пост» пожалуйста» и бросила десятицентовик ему в кружку одновременно с молодым человеком… она осеклась.
— С молодым человеком, — напомнил Муленберг.
— Да, с молодым человеком лет… впрочем, я не знаю, сколько ему лет. И продавец не мог решить, кому отдать газету, поскольку у него оставался всего один помер «Поста». Мы переглянулись — я и тот парень — и громко расхохотались. И продавец — то ли будучи истинным джентльменом, то ли потому, что я смеялась громче — отдал газету мне. Тут подошел автобус, мы с парнем вошли, он хотел сесть сам по себе, но я сказала: «Раз вы помогли мне купить газету, так помогите и прочесть ее».
Баджи умолкла, пока одноглазый бармен обносил их выпивкой.
Затем продолжила:
— В газету мы так и не заглянули. Мы просто… разговорились. Я еще не встречала человека, с которым было бы так приятно беседовать. Даже с тобой сейчас мне приходится трудней, хотя я стараюсь изо всех сил. Вскоре стало казаться, будто мы знаем друг дружку давным-давно… Впрочем, нет, — она энергично тряхнула головой, — все не гак просто. Но я не могу это выразить, слов не хватает. Нам было хорошо друг с другом, вот и все.
Мы миновали мост, автобус поехал мимо луга, где обычно проходят ярмарки. Небо было синее-синее, трава — зеленая-презеленая, и меня прямо-таки распирало. От добрых чувств. Я сказала, что поиграю в хоккей на траве. Именно «поиграю», а не «мне хочется поиграть». И он ответил: «Давай», хотя я его не приглашала, это подразумевалось само собой. Мне даже в голову не пришло спросить, куда он едет и не пропустит ли работу из-за меня — мы просто остановили автобус и отправились гулять по лугу.
Она пригубила виски, и Муленберг спросил:
— Чем же вы весь день занимались?
— Гонялись за кроликами. Бегали взапуски. Грелись на солнышке. Кормили уток. Много смеялись. Болтали. Словом, общались. Черт возьми, Мули, но потом, когда он ушел, я попыталась понять, что же произошло между нами — и не смогла! Если бы такое случилось не со мной, я бы не поверила.
— И все закончилось в какой-то паршивой телефонной кабине?
Баджи мгновенно спустилась с небес на землю.
— Мы условились встретиться здесь. Дома мне не сиделось, от мысли о работе мутило, вот я и пришла сюда пораньше. Села и стала дожидаться его. Не пойму, зачем он позвал меня именно сюда… Что с тобой?!
— Ничего, — выдавил Муленберг. Поначалу мне подумалось просто: «Мир тесен». Баджи хотела расспросить, что это значит, но он отмахнулся:
— Не стану тебя перебивать. Скажу только, что с нами творятся диковинные дела. Ну, продолжай.
— На чем я остановилась? Ага… Значит, сидела я здесь вся такая счастливая, ждала, но мало-помалу в сердце закралась тоска. Потом я вспомнила о тебе, об убийстве в парке, о вчерашних фантастических событиях, и мне стало страшно. Захотелось убежать, но потом я решила взять себя в руки и не поддаваться панике. Вдруг мы с ним разминемся? Нет, такое допускать нельзя. Потом я испугалась вновь — мне взбрело в голову, что он имеет какое-то отношение к убийству сиамских близнецов и прочему. И я возненавидела себя за такие мысли. В общем, я места себе не находила. Наконец пришла к выводу, что самое разумное — позвонить тебе. Но в лаборатории телефон не отвечал. Коронер вообще не знал, где ты, и я… о-о, Мули!
— Неужели я тебе так дорог? Она кивнула.
— Ну ты и вертихвостка! Не успела с одним любовником проститься, как…
Баджи закрыла ему рот рукой и возмущенно воскликнула:
— Как тебе не стыдно! Это не измена, Мули. Так, такое случилось со мной впервые. Он ко мне ни разу не прикоснулся и даже не выказал такого желания. Да это было и не нужно. Наша случайная встреча не переросла ни во что большее, ни к чему нас не обязала. Мы просто… черт, слов не хватает.
Муленбергу вспомнилась обложка с портретом Прокофьева, стоящая около усилителя. «Верно, слов не хватает», — подумал он и ласково спросил:
— Как звать незнакомца?
— Звать?.. — Она вскинула голову, медленно повернулась к Муленбергу и прошептала:
— Я так его и не спросила. — Ее глаза округлились.
— Так я и знал, — произнес Муленберг и спохватился:
«Зачем я это сказал? Наверно, потому, что был почти уверен в… чем?».
Внезапно он поинтересовался:
— Баджи, ты влюбилась в него? На ее лице отразилось недоумение.
— Я об этом не думала. Может, я просто не знаю, что такое любовь. Раньше мне так не казалось. Но случившееся со мной было меньше, чем любовь… — Она вдруг нахмурилась. — А в чем-то, возможно, и больше.
— Скажи-ка мне вот что. Когда он ушел, проведя вместе с тобой чудесный день, ты ощутила… утрату? Она призадумалась.
— Нет, пожалуй, не ощутила. Он наполнил меня до краев и не унес особой ни капли. В этом все дело. Любовь такой не бывает. С тобой, во всяком случае, я никогда такого не испытывала. Он не отнял у меня ничего.
— Она у меня тоже, — сказал Муленберг, кивнув.
— Что?!
Но он ее уже не слушал. Он медленно поднимался, не сводя глаз с входной двери.
* * *
Там стояла незнакомка. Она была по-иному одета, казалась спокойной и собранной. Только выражение лица и взгляд необыкновенных глаз остались прежними. На ней были джинсы, мягкие кожаные полусапожки на низком каблуке, просторный свитер из толстой шерсти, поверх которого лежал мягкий воротничок рубашки. Волосы у нее едва превышали по длине собственную шевелюру Муленберга, но были гораздо красивее.
Он отвернулся от незнакомки как от яркого света. Взглянул на часы. Восемь. И тут он заметил, что Баджи не сводит глаз со стоявшей в дверях, и лицо ее расцветает от радости.
— Мули, взгляни, — пролепетала она. — Взгляни, вот он!
Незнакомка заметила их и улыбнулась. Помахав им, она указала на крайний столик близ окон, выходивших на разные улицы. Муленберг и Баджи направились туда.
Когда они подошли, незнакомка уже села.
— Привет, — сказала она. — Присаживайтесь. Оба. Они устроились бок о бок напротив нее. Баджи разглядывала девушку в полном восторге. Муленберг стал тоже присматриваться к ней, и в глубине сознания зародилась безумная догадка…
— Быть не может… — изумленно пробормотал он.
— Может, — ответила незнакомка, обращаясь прямо к нему. — Так оно и есть. — И бросив взгляд на Баджи, спросила:
— Она еще ничего не знает?
Муленберг покачал головой:
— Я не успел ей рассказать.
— Может быть, и не стоило раньше времени, — откликнулась незнакомка.
Баджи повернулась к Муленбергу и выпалила:
— Так ты его знаешь!
— Да, знаю… — только и сумел выдавить он.
— Не можешь подобрать местоимение, да? — расхохоталась незнакомка.
— О чем это он, — заволновалась Баджи. — Хватит говорить загадками!
— Вскрытие развеяло бы тайну, верно? — догадался Муленберг.
— Разумеется, — кивнула незнакомка. — Все и так висело на волоске.
Глаза Баджи бегали от одного собеседника к другому.
— Объяснит мне кто-нибудь, в чем дело, или нет, черт побери!
Муленберг встретился взглядом с незнакомкой. Та кивнула. Он обнял Баджи. Слушай же, журналистка. Наш приятель — существо новое, на нас не похожее.
— Нет, не повое, — возразила девушка. — Мы появились здесь много тысяч лет назад.
— Неужели? — Муленберг пытался переварить услышанное, а Баджи съежилась и запротестовала:
— Но… но… но…
— Тихо, ты, — цыкнул Муленберг и крепче прижал ее к себе. — Ты весь день гуляла не с мужчиной, Баджи, да и я провел полночи не с женщиной. Так?
— Так, — подтвердила незнакомка.
— И убили вовсе не сиамских близнецов, а таких же, как ты. И они…
— Они находились в состоянии конъюгации. — В голосе незнакомки, охарактеризовать который можно было и как контральто, и как тенор, зазвучала неизбывная скорбь.
— В каком состоянии? — переспросила Баджи. Муленберг решил ей объяснить:
— Некоторые формы жизни, — начал он, — и одноклеточный организм под названием парамеция — хороший тому пример — размножаются простым делением. Клетка и ядро удлиняются, потом ядро разделяется надвое и половинки расходятся в разные концы клетки. Наконец она тоже делится, и готово! — получаются две парамеции.
— Но ты… он…
— Помолчи, — оборвал ее Муленберг. — Я еще не закончил. Недостаток простого деления в том, что оно не допускает обновления генов. Прямые потомки парамеции размножались бы, пока по теории вероятности гены вырождения не стали бы доминантными, и на этом род парамеций прекратился бы. Но простейшие обрели механизм зашиты от таких неприятностей. Заключается он в том, что две парамеции становятся вплотную и стенки клеток в месте соприкосновения постепенно исчезают. Сюда же передвигаются и ядра. В конце концов они сливаются, их содержимое перемешивается, затем они разделяются вновь и уходят каждая в свою клетку. Стенки парамеций восстанавливаются, парамеции отрываются друг от друга и расходятся.
Этот процесс и называется конъюгацией. Его ни в коем случае нельзя путать с половым размножением, ведь у простейших нет пола. Конъюгация вообще не связана с размноженном — оно может протекать и без нее. — Тут он обратился к незнакомке. — Но я никогда не слышал о конъюгации у высших форм жизни.
Незнакомка едва заметно улыбнулась.
— На вашей планете конъюгация присуща только нам.
— А остальное? — спросил он.
— Вас интересует способ нашего размножения? Мы — партеногенетические особи женского пола.
— Так вы… вы — женщина? — пролепетала Баджи.
— Нет, это просто подходящее название, — пояснил Муленберг. — У каждой их особи есть и женские, и мужские половые органы. Она оплодотворяет сама себя.
— Тогда они — как это называется? — гермафродиты? — спросила Баджи и, стушевавшись, поспешила извиниться перед незнакомкой, чем сильно рассмешила и ее, и Муленберга. Впрочем, незнакомка была столь обаятельна, что даже смех ее не мог никого обидеть.
— Нет, такое определение здесь неуместно, — заговорил наконец Муленберг. Гермафродиты — это люди. А наша собеседница — не человек.
— Более человечного существа я еще не встречала! — вдруг выпалила Баджи.
Незнакомка протянула руку через стол и тронула девушку за плечо. «Она прикоснулась к нам впервые, — подумал Муленберг, — и это, видимо, большая редкость и огромная честь».
— Спасибо, — тихо молвила незнакомка. — Большое спасибо тебе за эти слова. — И кивнула Муленбергу. — Продолжай.
— Теоретически — впрочем, о таких случаях я не слышал — гермафродиты могут иметь сношения с представителями обоих полов. В отличие от партеногенетических женщин. Они никогда не пойдут на это — такие контакты им просто не нужны. У людей гены обновляются во время размножения. А при партеногенезе это отдельный процесс. — Он обратился к незнакомке:
— Скажите, как часто вы размножаетесь?
— Когда захотим.
— А коньюгирусте?
— По мере надобности.
— Как это происходит?
— Трудный вопрос. В принципе так же, как парамеции, но на более высоком уровне. Происходит взаимопроникновение сначала десятков, потом тысяч, сотен тысяч и миллионов клеток. А начинается оно отсюда, — незнакомка приложила руку к тому месту, где у человека сердце, — и идет по нарастающей. Ты же видел результаты процесса у тех, кого я сожгла. Помни, на твоем месте оказывались считанные единицы людей.
— Нет, я видел результаты другого процесса, — сдержанно напомнил он. Незнакомка кивнула — вновь с глубокой печалью в глазах.
— Это убийство — чудовищная глупость!
— Почему они занялись этим в парке? — спросил Муленберг хриплым от сострадания голосом:
— У всех на виду, беззащитные перед каждым мерзавцем.
— Они пошли на такой риск неспроста, — устало ответила она и подняла на собеседников искрящиеся глаза. — Мы обожаем простор. Любим землю — на ощупь и запах — и всех, кто живет на ней, всех, кого она кормит. Особенно при конъюгации. А те, о ком ты говоришь, уединились в самой чаще кустов, в очень укромном уголке. И эти… эти хулиганы наткнулись на них совершенно случайно. А двигаться их жертвы не могли. Они находились… с медицинской точки зрения в бессознательном состоянии. Но признаться, во время конъюгации нас охватывают такие чувства, какие в здравом уме и твердой памяти не дано испытать никому.
— Ты можешь их описать?
Она медленно покачала головой и никто не усомнился в ее искренности.
— Ты же не сможешь описать мне оргазм, правда? Мне не с чем его сравнить, нельзя провести никакие аналогии. И это, — незнакомка обвела взглядом собеседников, — изумляет меня. Отчасти я вам даже завидую, хотя подобных чувств мы из врожденной мягкости характера стараемся избегать. У вас же есть способность наслаждаться соперничеством друг с другом, а горе, страдания, бедность и жестокость — суть краеугольные камни всего, что вы создали. А создали вы больше, чем кто бы то ни было во всей Вселенной. Баджи распахнула глаза:
— Вы завидуете лам?! Вы?! Незнакомка улыбнулась.
— Поймите — качества, что восхищают вас во мне, для нашей расы вполне заурядны. Просто они редко встречаются у людей.
— А в каких отношениях вы с человечеством? — медленно произнес Муленберг.
— В симбиотических, разумеется.
— Вот как? Вы живете с нами, а мы с вами как разлагающие целлюлозу бактерии в термите? Как мотылек юкка, который питается только нектаром кактуса юкка, а кактус в свою очередь опыляется только при помощи этого мотылька?
— Да, кивнула незнакомка, — чистейший симбиоз. Но объяснить его суть не так-то просто. Мы питаемся тем, что отличает людей от животных…
— А взамен…
— Мы развиваем это свойство в людях.
— Ничего не понимаю, — призналась Баджи.
— Вспомните предания. В них мы упоминаемся довольно часто. Кем были бесполые ангелы? Кто этот пухленький купидон на открытках к дню святого Валентина? И откуда берется вдохновение? Кому известны три очередных такта новой симфонии, и кто напевает их, проходя под окнами композитора? Наконец для вас это главный вопрос — кто, как не мы, знает толк в том аспекте любви между мужчиной и женщиной, который не связан с сексом? Ведь иных, не платонических чувств нам испытать вообще не дано. Перечитайте свою историю, и вы поймете, какое место в ней занимаем мы. Взамен мы пользуемся вашими достижениями — мостами, самолетами, а с недавних пор — и космическими кораблями. Есть и другое, что нам по сердцу; стихи и песни, а в последнее время — ощущение единства, постепенно охватывающее человечество. Пока оно воплотилось в идее ООП, а когда-нибудь придет черед и межгалактического союза человеческих рас. Тогда на нашей улице наступит истинный праздник.
— Можешь ли ты охарактеризовать получаемое от нас — то, что по-твоему и отличает людей от зверей?
— Точно не могу. Назовем это способностью творить. Если она приносит вам радость, тогда насыщаемся и мы. А наибольшую радость человек испытывает, когда созданное им нравится другим.
— Почему вы скрываетесь? — вдруг заинтересовалась Баджи. — Зачем? — она даже руки заломила. — Вы же так прекрасны!
— Иначе нельзя, — ласково ответила незнакомка. — Ведь вы по-прежнему уничтожаете то, что считается… отклонением от нормы. Муленберг взглянул в открытое симпатичное лицо незнакомки, и ему стало так тошно, что он едва не разрыдался.
— Разве вы никогда не убиваете? — спросил он, повесив голову: его слова прозвучали как бы в защиту заложенной в некоторых людях тяги к убийству. Впрочем, почему «как бы»? Так оно и было.
— Да, — ответила незнакомка очень тихо, — убиваем.
— Разве вы умеете ненавидеть?
— Это нельзя назвать ненавистью. Та в первую очередь подразумевает отвращение к самому себе. Есть другое чувство. Назовем его праведным гневом. Только оно может толкнуть нас на убийство.
— Не могу представить себе подобную ситуацию.
— Который час?
— Почти без двадцати девять.
Незнакомка поднялась из-за столика и выглянула в окно. Уже стемнело, иод фонарями колобродили группки молодых людей.
— Сегодня я встречаюсь еще с тремя представителями вашей расы. Это убийцы.
Внезапно двое из стоявших под ближайшим фонарем подростков заспорили. Из окружавшей их толпы раздались несколько протестующих окриков, но потом она умолкла и расступилась, образовав кольцо. Внутри него, кроме двух споривших, оказался еще один — меньше ростом, грузнее и гораздо беднее одетый, чем прилизанные спорщики: рукав его суконной куртки был разорван почти до локтя.
События развивались стремительно. Один из забияк ударил другого по зубам. Тот отшатнулся, выплюнул кровь, и его рука молниеносно мотнулась в карман плаща за ножом. В пульсирующем свете неоновой лампы лезвие сверкнуло как золоченый веер. Раздался крик, но быстро захлебнулся, перешел в глухой звериный вой; противники, сцепившись, покатились по мостовой. Полилась кровь, испортила хорошо отутюженные брюки и яркие галстуки.
С другого конца улицы донесся полицейский свисток. И место схватки вдруг стало для толпы полюсом отталкивания. Подростки бросились врассыпную, и сверху картина стала похожа на ту, какая возникнет, если бросить камень в болотную жижу: пойдут круги, но быстро улягутся, и все станет как прежде… На мостовой остались только трое: два бездыханных окровавленных тела лежали у фонарного столба, третий переминался с ноги на ногу, не зная куда податься. Затем послышался звук пары бегущих ног — они принадлежали изрядно запыхавшемуся полисмену, пронзавшему воздух резким свистом.
Молодец в куртке пустился-таки наутек. Полицейский что-то крикнул вдогонку, не выпуская свистка изо рта. Потом грохнули два выстрела. Парень вскинул руки и со всего маху грохнулся ничком, проехался по асфальту лицом и замер, выпростав одну ногу и поджав другую.
* * *
Девушка в толстом свитере и джинсах отвернулась от окна и снова уселась за столик, спокойно заглянула в осунувшиеся лица собеседников и пояснила:
— Эти двое и совершили убийство в парке. — Помолчав, она добавила:
— Вот так убиваем мы.
— Совсем как люди, — устало отозвался Муленберг, вытащил платок и промокнул губы. — Трое наших за двоих ваших.
— Нет, вы ничего не поняли. — В голосе девушки зазвучала жалость. — Мы уничтожили их не за то, что они убили тех двоих. А за то, что они их разделили.
* * *
Постепенно смысл сказанного дошел до изумленного Муленберга, и он изумился еще больше. Раса, представитель которой сидел перед ним, не только отделила оплодотворение от обновления крови, но и обрела еще одну ярко выраженную способность — к внушению. Именно благодаря ей незнакомка подарила Муленбергу незабываемый вечер, а Баджи — волшебный день. То были безмятежные часы, не омраченные недопониманием или честолюбивыми устремлениями.
И если человек — а его не зря называют венцом божественного творения, едва соприкоснувшись с этим даром, сохраняет добрые воспоминания о нем на всю жизнь, то какие же страдания должны испытывать мыслящие существа, наделенные им в полной мере, когда их телепатическое общение безжалостно прерывают? Это хуже самого изуверского надругательства над обычными людьми; между тем, если человек ничтоже сумняшеся сажает себе подобных в тюрьму на целый год лишь за кражу пары башмаков, то эти существа за самое страшное кощунство стремятся отплатить одним ударом ножа в сердце. Они не наказывают, а уничтожают врагов. Им чужда сама мысль о наказании.
Муленберг неспешно встретился глазами со спокойным, открытым взглядом незнакомки:
— Почему ты открылась нам?
— Я оказалась вам нужна, — ответила она безыскусно.
— Но ты же уничтожила трупы, чтобы никто не узнал…
— И столкнулась с вами двумя. Каждому из вас хотелось получить от другого то, что тот запросто мог дать, но вы этого не сознавали. Впрочем, нет, сознавали. Я помню, ты сказал: если у людей есть что-то поистине общее, они могут стать очень близки. — Она рассмеялась. — Вспомни, как ты говорил об укромном уголке, который человек создает в сокровенных мечтах, а потом ждет того, кто поселится в нем. Тогда я ответила, что нельзя просто заполнить этот уголок кем-то, как нельзя обойтись совсем без него. А ты, — она с улыбкой обратилась к Баджи, — вообще не скрывала свои устремления. Словом, вы стремились заполучить то, что уже имели, и не обращали внимания на то, что вам было по-настоящему нужно.
— Я придумала хорошую «шапку» для статьи, — заявила Баджи. -
«Духовное родство — это главное».
Муленберг решил ей подыграть и с улыбкой воскликнул:
— Подзаголовок:
«Мужчина с укромным уголком встречает девушку с устремлениями».
Незнакомка встала из-за столика.
— У вас все получится.
— Подожди! Неужели ты уходишь навсегда?! Неужели мы больше не встретимся?
— Разве что невзначай. Но тогда вы меня не узнаете, потому что скоро забудете обо всем.
— Как тебе удастся?..
— Тс-с, Мули. Ты же видел, на что они способны.
— Да, видел… но постой! Ты на многое открыла нам глаза, а теперь вновь хочешь погрузить нас в неведение? Какой во всем этом смысл?
Незнакомка пристально на них посмотрела. Она казалась гораздо выше своих собеседников — наверное, потому, что они сидели, а она стояла. На миг у Муленберга закружилась голова, ему почудилось, что он смотрит на ослепительный свет, льющийся с высокой горы.
— Ах, бедняжка — неужели ты опять ничего не понял? Знания и способность понимать — не подпорки друг другу. Первые похожи на кирпичики, а второе способ построить из них законченное здание. Так стройте же для меня!
* * *
Оказавшись свидетельницей тройного убийства, Баджи быстренько накрапала о нем репортаж и передала в газету по телефону. Только тогда они с Муленбергом покинули бар «У Шэнка».
— Мули, — внезапно спросила она, — что такое конъюгация?
— Почему тебя вдруг заинтересовала такая заумь, черт побери?
— Не знаю. Просто в голову взбрело.
— Так знай: это бесполый обмен содержимым ядер двух организмов.
— Такого я еще не проделывала, — задумчиво произнесла девушка.
— И не начинай, пока мы не поженимся. Они шли по улице, крепко держась за руки.
Ночные гости
Мы хотели пошутить, честное слово. Мы хотели всего лишь разыграть ее. Мы это я и Томми. Томми — радиоинженер, причем не из последних, я-то знаю. Ну да, он рассеянный, он может явиться на работу в разных ботинках, может в кафетерии опустить чек в кофе, но дело свое знает, у него первоклассное оборудование и он увлекся моей идеей. А что? Какой мужчина устоит перед соблазном шарахнуть по мозгам Мириам Йенсен?
Должен вам сразу сказать: у Мириам стальные нервы. Так-то она очень милая; на нее приятно смотреть, у нее легкая походка, говорить с ней — одно удовольствие. Она брюнетка, довольно высокая; ну, вы такой тип женщин знаете. Головка маленькая, шея довольно длинная. И мозги у нее есть, причем она умеет ими пользоваться. На что хотите готов спорить, что сердце у нее бьется с частотой два удара в минуту, а три бывает только после тяжелой физической нагрузки. Мне как-то пришло в голову, что я мог бы стать ее супругом, но она меня переиграла, представляете? Как вы думаете, что она мне ответила, когда я попросил ее нежнейшей ручки? Что она согласна быть мне сестрой? Что мы не подходим друг другу? Или ей было лень произносить несколько слов сразу, и она ограничилась выразительным «нет»? Ха! Она заявила: «Билл, ты прелесть. Тебе раньше женщины не говорили, что ты прелесть?» И захихикала. И ушла, а я остался стоять с открытым ртом. И вот тогда я поклялся себе, что вышибу из нее высокомерие, чего бы мне это ни стоило. Если бы для того, чтобы сбить с нее спесь, мне пришлось бы ее прикончить, я бы и на это пошел, ей-богу.
Я вернулся домой (в те времена я обитал в меблированных комнатах), а в холле меня дожидался Томми. Я затащил его в квартиру, выставил на стол виски со льдом и битых полчаса плакался ему в жилетку — в переносном смысле, естественно. Он все это время тряс головой, что отрицательно сказывалось на его, с позволения сказать, прическе, и наблюдал за пузырьками, образующимися на поверхности кубика льда.
— И чего т-ты от меня х-хочешь? — спросил он, когда мои излияния подошли к концу.
— Я же тебе сказал — щелкнуть ее по носу! — воскликнул я. — Хорошо бы было, конечно, щелкнуть ее так, чтобы я от этого что-нибудь выиграл. Хотя я понимаю, что щелкнуть женщину по носу — не лучший способ завоевать ее сердце.
— Как знать, как з-знать, — протянул Томми. — Разные б-бывают женщины.
— Насчет этой женщины я твердо уверен, — проворчал я. — Нет, приятель, мне совершенно необходимо напугать ее до чертиков и тем самым сбить с нее гонор. Напугать, а затем, к примеру, спасти. Или показать, что я не боюсь того, чего боится она. В общем, ты понял.
— Короче, ты втюрился, Б-билл.
— Не будем сейчас обо мне, хорошо? Я обратился к тебе потому, что у тебя, как всегда считалось, имеются серые клетки. Предлагаю тебе устроить мозговой штурм.
Томми уставился в потолок. Когда ему вздумалось стряхнуть пепел с сигареты, он, естественно, стряхнул его на стол, в двух дюймах от пепельницы. Промахнулся.
— К-как ты д-думаешь, — процедил он минут через пять, — чего она м-может испугаться?
Я немедленно вскочил и стал расхаживать по комнате, усиленно морща лоб. Ответа на поставленный вопрос мне найти не удалось.
— Ничего она не боится, — вздохнув, признал я наконец. — Она способна прыгнуть в воду с шестидесятифутовой вышки, загнать дикого мустанга и тут же принять участие в авторалли по пустыне. Я же тебе говорю, если у Мириам и есть нервы, то они сделаны из чистого иридия.
— Она должна испугаться нечистой силы, — неожиданно изрек Томми.
— Нечистой силы? Привидений? — Я был ошарашен. — Гм-м… В этом что-то есть. Только как?..
— Очень просто, — перебил меня Томми и поставил почти пустой стакан на пол. Поставил — это значит просто выпустил из рук. — Мы устроим ей встречу с п-привидениями, а ты ее от них спасешь.
— Блестящая идея, — фыркнул я. — И как мы такую встречу устроим? Начертим магический квадрат и прочтем заклинание?
— Не-а. Нам нужен старый д-дом, громко… г-го-воритель, п-проводка и цветные лампы, штук пять. Дом с привидениями я тебе г-гарантирую. Ты туда приведешь свою иридиевую п-подружку, а остальное я беру на себя.
— Это неглупо, Томми. — Это было именно то, что надо. Идея Томми настолько поразила меня, что я вспомнил о своем все еще нетронутом стакане виски. Мириам будет в восторге, если отвести ее в опасное место. Только если она узнает об обмане, мне не поможет и сам Господь Бог.
Томми равнодушно взглянул на меня и ухмыльнулся.
— Это не мое дело, Б-билл. К-когда все будет г-готово, я к тебе загляну. Спокойной ночи.
С этими словами он поднялся, открыл дверь и вышел. Мне оставалось только поблагодарить его, вывести из ванной комнаты и довести до входной двери, так как сам он был явно не в состоянии найти дорогу. Это с ним случается.
* * *
Примерно неделю спустя Томми заявился ко мне с сообщением о том, что он подыскал подходящий дом и оборудовал его. Нечего и говорить, что я охотно согласился осмотреть его немедленно. Дом оказался особняком середины прошлого века, из тех, где высокие потолки, футов одиннадцать. Когда-то его окружал забор, от которого до наших дней сохранились покосившиеся колья. Зеленая краска под воздействием времени превратилась в серую, а жалюзи на окнах пребывали в столь плачевном состоянии, что я не берусь их описывать. Не знаю, где Томми раздобыл этот дом. Важно, что он его все-таки раздобыл — и оборудовал!
— У этого д-дома хорошая история, — втолковывал он мне. — Ч-четыре убийства и т-три самоубийства. П-п-последний хозяин умер в погребе от г-го-лода. Пошли.
Томми почему-то двинулся не к крыльцу. Он решил обойти дом вокруг, и я не преминул спросить его о причинах.
— В прихожей полно пыли, — объяснил он. — Там такой вид, как будто туда лет д-двадцать никто не заходил. Н-не нужно портить к-картину. — Он открыл крышку погреба. — Заползай.
Я заполз, и Томми втиснулся следом за мной. Затем мы долго брели куда-то, натыкаясь на кучи всякого хлама, и в конце концов оказались в аккуратно прибранной комнате.
— Видишь лампочки? — Томми гордо указал на нечто вроде диспетчерского пульта. — На к-каждой двери есть реле и фотоэлемент, так что я всегда буду знать, в к-какой вы к-комнате. Вот микрофон, а ф-фонограф вон там. Д-дом отапливается г-горячим воздухом. Я подношу г-г-громкоговоритель к трубе и включаю запись, т-тогда во всем доме будет слышно. Стоны и вздохи у меня первоклассные.
— Не сомневаюсь. — Я невольно заулыбался. — А скажи, для чего тебе знать, в какой комнате мы находимся?
— К-куда пускать подсветку, — ответил Томми и кивнул на другой пульт, где я увидел с полдюжины тумблеров и реостат. — Я некоторые стенки флуоресцентной краской покрасил. Если пустить на такую стенку ультрафиолетовый луч, краска будет светиться в темноте. Ты направляешь туда фонарь — и ничего нет. И еще у меня тут кое-где фотовспышки есть. Закачаешься!
— Закачаюсь, — подтвердил я.
— Значит, так, — принялся инструктировать меня Томми. — Ты проведешь свою ледяную куклу (насколько я понял, так он непочтительно назвал Мириам) через парадный вход и проведешь по всем к-ком-натам. Обязательно расскажи ей обо всех таинственных смертях. Я записал все истории. — Он протянул мне несколько листков с напечатанным на машинке текстом. — Что твоя Мириам увидит, ты теперь знаешь. Больше я для тебя ничего сделать не могу.
— Ты сделал немало, — заверил я и хлопнул Томми по спине. Его очки свалились с носа и разбились. Томми невозмутимо достал из нагрудного кармана другие очки и водрузил на нос. — Благодаря тебе ее лед быстро растает.
Томми дал мне еще несколько ценных указаний, после чего мы с ним совершили обзорную экскурсию по дому. Затем я отправился домой, чтобы как следует изучить перепечатанные Томми страшные рассказы. По дороге я думал о том, что Мириам ждет незабываемый вечер.
* * *
Два дня спустя я подкараулил Мириам на одной из тех вечеринок, которые Реджи Джонс любит устраивать для совершенно незнакомых ему людей (то есть приглашает он дюжину знакомых, а приходит человек пятьдесят), положил руку ей на плечо и прошептал на ухо:
— Ты выйдешь за меня замуж?
Не поворачивая головы, она откликнулась:
— Привет, Билл.
— Мириам, я задал тебе вопрос, — сказал я севшим от волнения голосом.
— Я же ответила: «Привет, Билл». Ее плечо выскользнуло из-под моей руки. Мне оставалось стиснуть зубы и сохранять спокойствие.
— Тебе нравятся привидения? — спросил я как можно более небрежно.
— Не знаю. Я с ними не встречалась. Послушай, Билл, тебе случалось когда-нибудь приглашать девушку на танец?
— Нет, — отрезал я. — Обычно я сшибаю с ног всех девушек, которые со мной танцуют. А сейчас мне танцевать не хочется. Мне хочется поговорить с тобой о привидениях.
— Милая тема, — заметила Мириам. Я кивнул Мириам в сторону канапе. Когда мы, протолкавшись сквозь толпу гостей, сели, я торжественно начал:
— В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году домовладелец Иоахим Грандт —, фамилия пишется с буквой «д» — был убит неизвестным лицом или лицами на первом этаже своего особняка на Гроув-стрит. По городу пошли слухи, что в доме нечисто. В результате состоятельные горожане не желали покупать этот особняк, и внучатый племянник покойного по имени Харрисон Грандт — эта фамилия тоже пишется с буквой «д» — решил провести там ночь, дабы опровергнуть россказни о нечистой силе. Наутро его обнаружил там некий Гарри Фортунато. Харрисон Грандт был задушен, причем вновь неизвестным лицом или лицами, точно таким же образом, как и его родич. Фортунато был столь озадачен своим открытием, что опрометью бросился прочь из дома и сломал шею на крыльце.
— Очень забавная история, — ровным голосом произнесла Мириам, — но все же не настолько, чтобы рассказывать мне ее на ухо жарким шепотом, тогда как мы могли бы танцевать.
— Дорогая моя! — взмолился я.
— Это слово тоже пишется с буквой «д», — вставила Мириам.
— Дай я расскажу тебе все до конца. После смерти Фортунато в том доме еще двое были убиты, а двое, как предположила полиция, покончили с собой. Причины смертей те же: удушье либо сломанная шея. Так что сейчас никто уже не сомневается, что над тем домом тяготеет проклятье. Там появляются призраки, слышатся потусторонние голоса и так далее, все как полагается. И я узнал адрес.
— Вот как? И какое же отношение все это имеет ко мне?
— К тебе? Видишь ли, я когда-то слышал, что тебя не может испугать ни человек, ни зверь. Вот мне и стало интересно, как обстоят дела с привидениями.
— Не пори чепуху, Билл. Все привидения обитают в головах дураков и выскакивают оттуда, когда дуракам хочется чего-нибудь испугаться.
— Я говорю о настоящих привидениях. Мириам оценивающе оглядела меня.
— Может быть, ты их видел? Я кивнул.
— Это лишний раз подтверждает мой тезис о дураках. Пойдем потанцуем.
Она приподнялась, но я удержал ее за запястье. Боюсь, это ей не понравилось.
— Железная леди, неужто вы откажетесь рискнуть съездить туда и во всем убедиться?
— Мне этого никто не предлагал.
— Мириам, я тебя приглашаю. Обдумывая мое предложение, она уже не порывалась встать.
— Мысль неплохая, — наконец сказала она, причем сказала великосветски-рассеянно. — Поехали.
— Мы съездим туда и все увидим сами, — бормотал я. — Честное слово, мне хочется посмотреть, как у тебя волосы встанут дыбом.
— Давай-ка внесем ясность, — жестко сказала Мириам. — Мы с тобой на ночь глядя отправляемся вдвоем в пустой дом, чтобы поглазеть на призраков? Кого мы обманываем?
Она подмигнула мне.
— Никакого обмана! — решительно воскликнул я. — Даю слово!
Конечно, трюки Томми, в сущности, и были обманом, но подмигивание Мириам означало совсем не то.
— Значит, настоящие привидения, — промурлыкала Мириам. — Билл, если это глупая шутка…
— Миледи, я ни за что не стал бы шутить с вами, — заявил я так торжественно, что сам себе поверил. Мириам поднялась на ноги и сказала мне:
— Жди меня тут. Я скажу Реджи, что мы уходим. Я вообще-то пришла с Роджером Сайксом, но ему о нашем путешествии знать необязательно.
Когда она отошла, я захихикал. Все точно, как в аптеке: именно в этот вечер Томми обещал ждать нас на Гроув-стрит. Я и надеяться не смел, что Мириам так охотно клюнет на приманку. Если мне удастся как следует ее напугать, может быть, мы отправимся во дворец бракосочетаний. Не исключено. Очень даже не исключено.
Она уже манила меня рукой. На ней было что-то обтягивающее и в то же время воздушное; не умею объяснить, я все-таки не модельер. В общем, черное платье с широкой белой полосой на спине и на груди, а поверх него — черная накидка. Когда она двигалась, накидка развевалась на манер крыльев. Ах, какая женщина! Я завидовал самому себе — ведь это я проведу в ее обществе несколько часов!
Мы забрались в мой старый добрый «фольксваген», и я завел мотор. Мириам спросила:
— Так где это?
Краем глаза я наблюдал, как она кутается в свою накидку. Каждое движение шедевр!
— Я же тебе сказал, — процедил я сквозь зубы. — Дом на Гроув-стрит, напротив свалки.
— Кажется, представляю себе, — отозвалась она. — Не жми на тормоза, ковбой. Всю жизнь я мечтала увидеть привидение.
Я уже слышал этот тон. В тот день, например, когда один ее приятель развлекался тем, что пытался набросить на колышек веревочную петлю. Мириам тогда отобрала у него лассо и сказала: «Джо, это не так делается. Смотри». И набросила петлю с первой попытки. И еще был случай в манеже, когда лошадь не справилась с препятствием и сломала ногу. На глазах у нескольких человек Мириам подобрала острый камень и прикончила животное. И еще объяснила: «А что мне оставалось? Идиоты, никто из вас даже не побежал за ружьем! Может, вы хотели, чтобы лошадь тут валялась целый час, корчась от боли?»
— Что у тебя за характер? — спросил я. Мириам непонимающе повернулась ко мне. — Ну почему тебя вечно тянет на авантюры? Почему бы тебе не научиться вязать?
— Я умею вязать, — сказала она таким тоном, словно говорила: «Не приставай».
И я не стал к ней приставать. До самой Гроув-стрит я молча любовался ее профилем в изменчивом свете фонарей и думал о том, что подло с моей стороны так жестоко разыгрывать даму.
Мы подъехали к дому. Мириам выбралась из машины и замерла, не сводя глаз с особняка, который казался в приглушенном лунном свете особенно зловещим. Он смотрел на нас, угрюмо насупившись, словно старый опустившийся скряга, молча утверждающий свое право существовать на этой земле.
Через несколько мгновений Мириам стряхнула оцепенение и подошла к забору. Я не мог с уверенностью сказать, почему она остановилась: потому ли, что не решалась пройти дальше, или же просто поджидая меня. Так или иначе, мы подошли к крыльцу вместе.
Я с удовлетворением отметил, что Томми либо оставил машину на другой улице, либо приехал на такси. Я, честно говоря, немного волновался по этому поводу; Томми умен как черт, но порой не слишком предусмотрителен.
Взойдя на крыльцо, я тайком нажал на кнопку звонка. Никакого звука, разумеется, не последовало, зато я знал, что на пульте у Томми загорелась лампочка, известившая его о нашем прибытии. После этого я протянул Мириам один из запасенных мною фонариков и толкнул входную дверь. Но Мариам задержала меня.
— Пропусти вперед даму, — потребовала она и скользнула в дверь первой.
Пол в» холле просел под ее ногами на добрых два дюйма. Она непроизвольно взмахнула рукой, чтобы удержать равновесие, и повернулась ко мне, насмешливо улыбаясь.
— Билл, не отставай.
Ускорив шаг, я вскоре оказался в узком коридоре, в конце которого можно было разглядеть лестницу. Бросалось в глаза, что ступени этой лестницы были чересчур высокими.
— Э-эй! Кто-о-о-о зде-е-е-есь?
— Что? — одновременно вырвалось у Мириам и у меня.
Мы услышали не голос даже, а тень голоса, даже тень эха, но слышали мы именно то, что слышали.
— Я ничего не сказал, — прошептал я, и Мириам в унисон со мной:
— Я ничего не сказала. — И невозмутимо добавила:
— Два варианта: мы здесь не единственные охотники за привидениями или же местные привидения не любят терять время. Оба варианта меня устраивают. Куда идем?
Я подумал, что первое впечатление Мириам могло бы быть и более сильным. Вслух я произнес:
— Начнем сверху.
Мы беспрепятственно дошли до лестницы и начали подъем, освещая себе дорогу фонариками, как оказалось, довольно-таки мощными. Когда мы миновали первый пролет, Мириам оказалась впереди, так как лестница в этом месте заметно сужалась, и идти рядом и дальше было бы непросто. Вдруг я заметил, что Мириам ступила на прогнившую доску, и подхватил ее, не дав ей скатиться кубарем с лестницы и сломать себе шею. Она же, не поворачивая головы, бросила:
— Спасибо, Билл. Я в долгу перед тобой. И глазом не моргнула!
На верхней ступеньке я вдруг замер.
— Тс-с, Мириам. По-моему, я слышал, как кто-то смеется.
Мы оба затаили дыхание, стараясь уловить слабый звук.
— Это не смех, — прошептала Мириам. Я еще раз прислушался и возразил:
— Смех. Судя по всему, кто-то смеется по такому поводу, по которому следовало бы плакать. Господи, это смех безумца!
Звук был тихий-тихий, едва различимый, но у меня не оставалось сомнений, что некто невидимый веселится от души. Мириам поморщилась, как будто от неприятного запаха. Я вытер мгновенно вспотевшие ладони о брюки. Ради всего святого, где мог Томми раздобыть такую запись?
На цыпочках мы миновали холл второго этажа, и Мириам толкнула ближайшую дверь. От колебания воздуха поднялась пыль, и из темноты поднялся неясный силуэт огромных размеров.
Звон и грохот.
Звон и грохот сзади и нечто невообразимое впереди. Я отпрыгнул вправо, Мириам — влево, и на долю секунды мы увидели пляшущую в лучах фонариков пыль. Мириам, надо отдать ей должное, опомнилась первой. Опомнилась, во всяком случае, настолько, что смогла посветить фонариком туда, откуда раздавался грохот. Всего лишь старая гравюра; она висела в коридоре и свалилась на пол, когда я протопал мимо, потому что гвоздь держался в Прогнившей стене на честном слове. Стекло, конечно, разлетелось вдребезги. Опомнившись, я посветил фонариком в дверной проем и увидел массивный письменный стол, покрытый пыльным белым полотном.
— Тут трудно соскучиться, а, Билл?
Мириам уже стояла рядом со мной.
Я закусил язык, чтобы не было слышно стука зубов, и попытался изобразить улыбку. Надеюсь, мне это удалось — благодаря скудости освещения. Мириам позволила мне войти в ту комнату первым; значит, она решила, что со мной все в порядке.
Ничего особенного мы там не заметили, если не считать двух сломанных стульев и несметного количества пыли. В глубине комнаты обнаружилась другая дверь. Я открыл ее и остановился на пороге, освещая фонариком черное пространство и ничего не видя. Мириам следовала за мной, поэтому я посторонился, чтобы дать ей пройти. Что-то тронуло меня за плечо…
Бам! Ку-ку! Бам! Ку-ку! Бам!
Мириам ахнула и вцепилась в мою руку так, что я выпустил фонарь, который, упав на пол, выкатился из помещения. Мириам же непроизвольно нажала на кнопку своего фонарика, и чернота ударила нас по глазам. Мои колени подогнулись, а моя хладнокровная подруга вцепилась обеими руками в мою голову — первый подвернувшийся ей предмет. И еще она пищала, как вполне взрослый цыпленок, вылупившийся из яйца целых два часа назад. А звуки не умолкали до тех пор, пока пальцы Мириам не оставили в покое мой висок и не нащупали кнопку, включающую фонарь. Тогда и выяснилось, что перед нами старинные часы с кукушкой. И эта самая кукушка лгала нам, будто сейчас одиннадцать часов. Наверное, я в темноте напоролся на маятник и привел механизм в действие.
Глупая деревянная птица уже успокоилась, а Мириам все еще обнимала меня. Черт возьми, я был в неподходящем настроении. Затем Мириам отпустила меня и, вымучив улыбку, произнесла:
— Билл, это же нелепо. Давай посмеемся, а? Я провел сухим языком по влажной от холодного пота верхней губе и отозвался:
— Ха-ха.
Мириам твердо сказала мне:
— Тот смех — это шум воды в трубах. Потом картина упала со стены, мы же все видели. Та… фигура — стол, покрытый пыльной скатертью. А последнее из твоих привидений — часы с кукушкой. Верно?
— Верно.
— Тогда объясни мне, что означает: «Эй, кто здесь?» Мы ведь это услышали, когда вошли.
— Игра воображения, — быстро ответил я. — Хотя могу поклясться, что мне это не пригрезилось.
— Значит, пригрезилось мне, — не сдавалась Мириам. — По-моему, хватит с нас обоих привидений.
На ее кривую улыбку в эту минуту стоило посмотреть.
— Наверное, хватит, — согласился я и поднял фонарь. Пальцы меня не слушались, но каким-то непостижимым образом мне все же удалось отвинтить защитное стекло и заменить лампочку. — Кстати, а там тебе случайно ничего не грезится?
Я указал, где именно. Мириам мгновенно повернулась.
Ей «пригрезилось» очень бледное пятно света на стене. Мгновение назад ее фонарик освещал противоположную стену, в ином случае я бы ничего не разглядел. Я смотрел не дыша на стену; в очертаниях этого пятна угадывалось что-то знакомое.
— Это же… шея, — прошептала Мириам, отшатываясь.
Это в самом деле была шея, бледно-розового телесного цвета, и на ней имелись четкие иссиня-черные следы душивших пальцев. Видение продержалось несколько секунд, после чего пропало.
Я выдохнул:
— Ай, класс!
Мириам осветила фонарем другую стену. Она не говорила ни слова, и луч света немного дрожал.
— Мириам, я хочу потанцевать.
— Музыки нет, — тихо откликнулась она, — придется пойти еще куда-нибудь.
— Угу, — сказал я и икнул. — Значит, договорились?
Ни я, ни она не двигались с места.
В конце концов Мириам решилась заговорить вновь.
— Билл, чего ты ждешь? Идем!
— Танцевать?
— Танцевать! — услышал я ее издевательское контральто. — Мы приехали сюда, чтобы осмотреть дом, так? Ну и пошли!
Мне пришло в голову, что спектакль удался на славу, и очень хорошо, что я наслаждался зрелищем в обществе Мириам, а не другой, более впечатлительной дамы. Этот дом уже начинал действовать мне на нервы. Представить страшно, что моя спутница вдруг потеряла бы голову, упала в обморок, устроила истерику или что-нибудь в этом роде. А если бы она убежала, оставив меня одного?
Я двинулся следом за Мириам.
Мы обошли весь второй этаж, и ничего особенного не случилось. Бодрость Мириам мне здорово помогла. Мы без труда объяснили друг другу, что отдаленные стоны и выстрелы на самом деле вызваны завыванием ветра в трубах, хлопанием ставень и проседанием. Мы бодро проигнорировали тот факт, что ночь выдалась безветренной и что дом, построенный сто двадцать пять лет назад, проседать не должен. Иными словами, мы сочли, что ничто нас не тревожит. И мы были уверены в этом до тех пор, пока не возобновился тот смех, похожий на всхлипывание. Жуть, право слово. Я понял, что Мириам держит меня за руку только тогда, когда ее кости хрустнули, потому что я чересчур сильно сжал ее пальцы. Смех постепенно менял тембр, и у меня мелькнула мысль о безумном пианисте, играющем гаммы на рыдающем инструменте.
— Тебе все еще нравится здесь? — спросил я у Мириам.
— Мне и в школе не нравилось, но я же ее закончила, — последовал ответ.
Чтобы выйти на лестницу и подняться на третий этаж, нужно было открыть дверь. Лестница была узкая, и посредине она сворачивала; в этом месте имелась небольшая квадратная площадка. Я шел впереди, весьма жалея об этом — мне было уже не до рыцарского благородства. Я не дошел до той площадки двух ступенек, когда из стены справа вышла женщина — очень красивая, между прочим, женщина в прозрачном одеянии, — пересекла площадку и скрылась в стене слева. Ее красоту портили два обстоятельства: вытекающая из уха струйка крови и ее абсолютная прозрачность; сквозь нее я отлично видел грязную стену. «Я, конечно же, шагнул назад и наступил на ногу Мириам. Она вскрикнула и ухватилась за перила.
Кусок поручня немедленно отвалился и с грохотом полетел вниз, в черную бездну.
— Ты в порядке? — спросил я, стараясь перекричать шум и поддержать Мириам.
Поддержать ее мне не удалось, я только угодил пальцем ей в глаз. Мириам произнесла несколько слов, которым явно научилась не у мамы, и спросила, зачем мне понадобилось пятиться.
— Ты ее видела? — вырвалось у меня прежде, чем я сообразил, что не должен ничего говорить.
— Кого?
— Девушку… Ой, нет, Мириам, я ничего не говорил. Мне опять что-то пригрезилось. Идем.
Мы миновали лестничную площадку, после чего что-то неизъяснимое заставило нас обернуться. Во всяком случае, когда я оглянулся, то увидел затылок Мириам. А еще я увидел прозрачную даму. Она пересекала площадку в обратном направлении спиной вперед, и кровь не вытекала из ее уха, а втекала обратно. Жуткое было зрелище, и все-таки я слегка успокоился. В первый раз Томми переиграл. Слишком киношный трюк. Значит, он просто прокрутил кинопленку — в нормальном направлении и в обратном. Может, где-то под лестницей спрятан киноаппарат. Теперь понятно, почему девица прозрачна: ее изображение попросту проектируется на стену. Но, черт возьми, как ему удалось добиться такого потрясающего стереоэффекта?
— В это, — упавшим голосом произнесла Мириам, — я отказываюсь верить. Билл, что это задом? Ради всего святого!
— Дом с привидениями, вот что это такое! — весело воскликнул я. Мне стало намного легче после того, как хотя бы один из призраков получил вполне удовлетворительное разъяснение. — Осмотрим его и уедем. Идем скорей!
Я не очень-то хорошо видел ее лицо и фигуру в свете наших фонариков. Но то, что я разглядел, заставило меня почувствовать себя подлецом. Она была почти раздавлена. Нельзя было подвергать замечательную девушку таким кошмарным испытаниям.
— Мириам, — ласково сказал я, беря ее за руку, — я не…
Но тут холодный смех достиг, пожалуй, крещендо, а снизу донесся самый леденящий, самый чудовищный вопль, какой мне когда-либо доводилось слышать. Как будто человек от страха сжал зубы так, что из десен потекла кровь, и голова его ходила ходуном. Смех, сдается мне, прекратился из-за этого вопля; во всяком случае, какое-то время мы с Мириам слышали только отголоски крика. Мы не дышали, дабы не принять за эхо услышанного нами крика звуки собственного дыхания. Так не кричат обитатели этой земли. Значит, есть где-то в глубинах ада душа, измученная крайне и все же сохранившая достаточно сил для такого крика.
Мы с Мириам отпрыгнули друг от друга — для того лишь, чтобы стряхнуть с себя воспоминания об услышанном. И все-таки мы оба не могли противиться желанию поскорее закончить безумное исследование. Почему-то мы не могли оставить его незавершенным. Я как-никак понимал, что встретившие нас здесь ужасы, какими бы они ни были, являются плодами редкостной изобретательности Томми, всего лишь радиоинженера. А про стальные нервы Мириам я уже говорил вам. Чего стоит хотя бы то, что она до сих пор не забилась в истерике.
Третий этаж нам понравился. Там ничего не было, кроме старинных столов и стульев, пыли в больших количествах и поскрипывающих половиц. Поэтому, когда мы опять вышли на лестницу, чтобы спуститься, нам стало весело. Почти. Почти, так как возобновился тот самый звук — всхлипывающий смех. Он никак не прекращался, и очень скоро мы уже не могли выносить его. А он не прекращался. Мы спускались по лестнице, бежали трусцой по коридорам, распахивали двери комнат и заглядывали внутрь, в общем, носились по дому, как дети, а смех между тем становился… не то, чтобы громче, но явственнее. Мы не могли понять, следует ли его источник за нами, или же этот смех попросту царит во всем доме сразу. Нас он настолько захватил, что мы вообще позабыли про дом. Мы не просто слышали его — мы дышали им. От него одежда прилипала к телу. Он окружал нас, мы жили в нем, и ему не было конца, не было предела. Выбежать из дома? Как наивно! Этот смех вошел в нас, в нашу кровь, в наши кости. Когда мы были уже на первом этаже, Мириам стукнулась о какую-то дверь и отшатнулась, упав в мои объятия. Я посветил ей в лицо. Боже правый, тот смех… Это смеялась она. И еще кто-то, должно быть.
— Мириам! — завопил я и дважды ударил ее по щеке. Смех теперь доносился откуда-то сверху, а Мириам, дрожа, прильнула ко мне. — Мириам, зачем я… Любимая, опомнись! Послушай меня!..
— Билл, — шепнула она, как будто удивляясь. — Билл, мне страшно. Мне страшно, Билл.
А затем она расплакалась, и можете выколоть мне глаза, если плакала она не в первый раз за всю свою сознательную жизнь. Я по тому могу судить, с каким трудом ей давались слезы.
Я подхватил ее и перенес в комнату, в которой мы еще не побывали. Оказалось, что там есть колоссальный диван из красного дерева, обитый красным плюшем. Я опустил на него Мириам, а она вдруг обвила руками мою шею. Клянусь вам, она внезапно превратилась в маленькую девочку, испугавшуюся темноты. Я склонился над нею. Не знаю, по-моему, я тоже плакал.
А смех приближался.
— Билл, — простонала Мириам, — прекрати это. Я прошу тебя, Билл!
Я решил тогда, что спектакль пора кончать, зажег торшер, стоявший около дивана, и направился к двери.
Крик Мириам остановил меня. Я вернулся, обнял ее и поцеловал, а потом все-таки отпустил и выскочил из комнаты. Она так и осталась на диване, безмолвная и беспомощная. А я со всех ног помчался вниз.
В ту минуту я думал только о том, что Томми зашел слишком далеко. Я ворвался к нему в подвал, в его логово, где он засел со своими приборами. Знаете, иногда случается, что человек выполняет свои обязанности слишком хорошо. Я хотел ему об этом сказать, и несколько минут тыкался вслепую в поисках дверной ручки. Когда я нашарил наконец дырку на месте замочной скважины, то сумел открыть дверь. Да, я провел лучом фонаря по всей комнате. Там никого не было!
— Томми! — рявкнул я. — Томми!
Говорю вам, там вообще никого не было! Ни у пульта управления, ни у фонографа.
А смех продолжался. Да, представьте себе. Я посмотрел на фонограф повнимательнее. Ну правильно, громкоговоритель подключен к аппарату, но аппарат-то не работает! Я подобрался к фонографу и опрокинул его, он с грохотом рухнул на пол… А смех все продолжался.
Томми! Ну где же он? Наверное, только что вышел. Прячется где-то в подвале.
Я подошел к двери и позвал его. Ответа не было. Я подскочил к оснащенному лампочками пульту и нажал на все кнопки по одному разу. И все это время всхлипывающий смех слышался повсюду. Это же не я смеялся, правда?
Я тряхнул головой, чтобы хоть сколько-нибудь прийти в себя. Неужели этот растяпа мог забыть и не явиться? Господи, да был ли он сегодня здесь?
* * *
Вторник. Сегодня вторник. Разве Томми во вторник планировал здесь появиться? Вот о чем я тогда подумал. И стал припоминать, как Томми давал мне инструкции. Он секунд тридцать говорил «с-с-с» и больше ни звука. Так, но ни он, ни кто другой не станет говорить «с-с-с», желая выговорить слово «вторник». Такой звук получается, когда заика хочет сказать «среда». Господи, как же глупо вышло! И с чего мне взбрело в голову, что он назначил вечер привидений на вторник? Что-то про вторник он определенно говорил. Ну конечно! Он сказал мне: «Позвони своей снежной королеве во вторник и убедись, что она будет с-свободна в с-с-с…» Вот как было дело!
От досады я закусил губу. Ну ладно, пусть это не Томми. Значит, нашелся другой сукин сын, который вот уже битый час развлекается тут с этой дьявольской аппаратурой, и мне плевать, как этого сукина сына зовут! Я направил луч фонаря на приборную доску, нашел аккумулятор и перерезал проводку. Так будет лучше.
Лучше не стало. Сначала до меня донесся все тот же смех, а потом я услышал, как Мириам кричит. Я рванулся к двери, не беспокоясь в общем-то о судьбе всяких электрических штучек Томми. Когда я выбежал из подвала и бросился вверх по лестнице, то оставил за собой кучу оборванных проводов, разбитых лампочек и тому подобного мусора. Мириам находилась все в той же дальней комнате первого этажа, куда я ее привел. В той самой комнате, где четыре человека были найдены задушенными!
Времени я не терял. Я вбежал в комнату так стремительно, что оставил на дверном косяке хороший кусочек собственного плеча, и мне открылась истина. Этому дому не нужен был Томми, в нем и без Томми водились привидения.
Мириам лежала на диване, голова ее была свернута на сторону, а на горле явственно были видны лиловые пятна.
Я завопил и бросился прочь. Врача! Полицию! Надо было делать хоть что-нибудь! Мириам! Это я виноват! Если она мертва, значит, я — ее убийца!
Входная дверь открывалась внутрь, только это ненадолго задержало меня. Я распахнул дверь, рванулся на крыльцо и замер. Вот оно, значит, как. Вот что случилось с Грандтом. Фортунато нашел его там же, где я нашел Мириам. Счастливец Фортунато сломал себе шею, сбегая с этого вот крыльца. Я позавидовал ему. Если я тоже сломаю себе шею, мне не придется казнить себя за смерть Мириам всю оставшуюся жизнь. На этих вот ступенях нашли свою смерть трое. Почему бы не четверо? А смех за моей спиной прекратился, и я слышал глухой утробный вой. История повторяется. Один человек задушен, второй погибнет сейчас на ступенях. Здесь всегда так бывает. И…
— Нет, — проскрипел я и поплелся обратно в дом.
Смех замер — сам собой.
Я ощупью прошел длинный коридор. Мириам по-прежнему лежала в дальней комнате. Я долго стоял в дверном проеме и смотрел на нее. Мне не хотелось приближаться, не хотелось прикасаться к ней. Ничего мне не хотелось. Я просто тупо смотрел на нее, на ее неестественно вывернутую шею с темными отметинами. И вдруг я увидел, что вовсе она не задушена — ее душат на моих глазах!
С хриплым воплем я рванулся вперед, подхватил ее на руки, провел ладонью по горлу. Никого и ничего! Я взвалил ее на плечо и хотел было вынести из комнаты, но не смог, потому что ее держали за горло! Изо всех сил я вырывал ее у невидимого противника, но тщетно! А потом еще что-то произошло, и зрачки Мириам закатились, ее уже не слепил свет подвешенного мной фонаря. Но внезапно все кончилось, и каким-то чудом я, спотыкаясь и шатаясь, вынес ее из комнаты, прочь из проклятого дома, подальше, в машину.
Отъехав на порядочное расстояние, я затормозил. После всего случившегося Мириам не могла остаться в живых. Так почему же она шевелится и даже бормочет что-то? Я прижал ее к себе, взял за запястье. Она силилась выговорить мое имя. Я едва не рассмеялся. Она пыталась ругаться, а язык ее не слушался. Тогда я действительно рассмеялся.
— Привет, — произнесла она и облизала губы. — Меня немножко помяли.
Она дотронулась до горла и улыбнулась.
— Дорогая моя, прости, что я тебя туда притащил. Не знаю, что за дурь…
— Помолчи, — прошептала она и опустила голову на сиденье.
Она молчала так долго, что я испугался.
— Мириам…
— Кстати о птичках, — перебила она меня, и голос ее прозвучал так спокойно и естественно, что я был вновь поражен. — Ты недавно задал мне один вопрос. Так вот, я выйду за тебя замуж, если хочешь.
Я все-таки не мог прийти в себя, настолько был изумлен.
— За что? — удалось мне проговорить. Мириам припала ко мне.
— Дело в том, что я всегда мечтала о том, чтобы муж рассказывал мне по вечерам страшные истории.
Добавить к этой истории могу вот что. Томми отказался быть шафером на моей свадьбе, так как разозлился за попорченное оборудование. А я купил этот особняк на Гроув-стрит и распорядился снести его. Сейчас на том месте уже построен новый дом, и мы с Мириам в нем счастливы.
Образ мышления
Для начала я хотел бы рассказать одну-две истории, которые вы, наверное, уже от меня слышали, но, раз уж мы заговорили о Келли, то не лишним будет их напомнить.
Мне приходилось плавать с Келли, когда я был еще совсем молодым. В те времена я служил матросом на каботажных танкерах, которые загружались где-нибудь в нашем «нефтяном треугольнике» — к примеру, в Новом Орлеане, Арансасе или Порт-Артуре, а разгружались в портах к северу от мыса Гаттерас. В среднем — плюс-минус от шести часов до суток на всякие обстоятельства — каждый рейс занимал восемь дней, а каждая стоянка — восемнадцать часов. Таков был ритм моей тогдашней жизни.
Келли был обычным матросом палубной смены, что часто казалось мне чьей-то злой шуткой, потому что он знал о море гораздо больше, чем любой из членов экипажа нашей пропахшей нефтью калоши. Но он никогда не кичился этим, уважая во мне такого же матроса третьего класса, каким был сам. Чувство юмора у Келли, конечно, было, но совсем тихое, не показное; во всяком случае, он никогда не тешил его, доказывая очевидное, — что он гораздо лучший моряк, чем я могу надеяться когда-нибудь стать.
В Келли вообще было много необычного — даже то, как он смотрел или двигался, но самым удивительным было то, как он думал. Своим образом мышления Келли напоминал одного из тех космических пришельцев, о которых вы наверняка читали: они, как и люди, наделены способностью думать, но при этом думают совсем не так, как люди.
Возьмем, к примеру, тот вечер в Порт-Артуре. Я сидел с одной рыжей девчонкой, которую прозвали Ржавой, у стойки бара в портовом гадюшнике и пытался делать свои дела, одновременно поглядывая за другой цыпочкой, известной в тех краях под именем Бутс. Она сидела в одиночестве возле музыкального автомата и внимательно наблюдала за дверью, время от времени принимаясь скрежетать зубами от бешенства.
Я-то знал, в чем дело, и это не могло меня не беспокоить. Когда-то Келли регулярно встречался с Бутс, но в этот раз решил взять тайм-аут. Все бы ничего, но до Бутс дошли слухи, что Кел путается с девчонкой из бара Пита. Слухи подобного рода не могли, разумеется, привести Бутс в восторг, и теперь она поджидала Келли, чтобы свести с ним счеты. С минуты на минуту ждал его и я, так как сходя на берег мы договорились встретиться именно в этом баре.
И вот он пришел, легко, точно кошка, взбежав по длинной деревянной лестнице и толкнув дверь. Стоило Келли появился на пороге, как в баре сразу стало тихо, и даже музыкальный ящик зазвучал, казалось, немного испуганно.
А надо вам сказать, что как раз за плечом Бутс стоял на специальной полке мощный вентилятор с лопастями длиной в шестнадцать дюймов и без всякой предохранительной решетки. И в ту самую секунду, когда высокая фигура Келли показалась в дверях, Бутс, словно кобра из корзинки, вскочила на ноги, схватила вентилятор за подставку и со всей силы швырнула в него.
Келли действовал совершенно спокойно, словно все происходящее виделось ему, как в замедленной съемке. Ноги его, во всяком случае, не сдвинулись с места. Он лишь слегка отклонился в сторону, да чуть-чуть развернул свои широкие плечи. Я услышал, как три бешено вращающихся лопасти с отчетливым клик! клик! клик! задели пуговицу его рубашки, после чего вентилятор с грохотом врезался в косяк двери.
Тут, кажется, заткнулся даже музыкальный автомат, потому что в баре наступила мертвая тишина. Келли не произнес ни слова, и все посетители тоже молчали.
Если вы верите в принцип «око за око», и кто-то бросает в вас адскую машину, вы поднимете ее и швырнете обратно. Но Келли мыслит не так, как вы. Он даже не взглянул на вентилятор — он смотрел на побледневшую Бутс, которая, гадая, что может быть у Келли на уме, ответила ему неуверенным, испуганным взглядом.
Наконец, Келли двинулся к ней через зал — быстро, но не особенно торопясь. Вытащив Бутс из-за стола, он поднял ее в воздух и швырнул.
Он швырнул ею в вентилятор!
Бутс грохнулась на пол, заскользила по нему, врезалась головой в косяк двери и, зацепив по дороге вентилятор, вылетела на лестницу, вертясь, как волчок. А Келли, как ни в чем не бывало, перешагнул через нее, спустился по лестнице и вернулся на судно.
В другой раз мы меняли главное передаточное колесо правой бортовой лебедки. Палубный инженер провозился с ней всю утреннюю вахту, пытаясь снять старое колесо с оси. Он разогревал ступицу. Отбивал ее кувалдой. Мудрил с клиньями. Пытался сдернуть колесо ручными талями (кто не знает, это компактная подвесная лебедка с системой из четырех блоков), но добился только того, что сломал крепежный болт.
И тут, протирая глаза, на палубу вышел заспанный Келли. Чтобы принять решение, ему хватило одной секунды. Вразвалочку подойдя к лебедке, он взял ключ и освободил четыре болта, державшие кожух вала. Потом поднял двенадцатифунтовую киянку, примерился и нанес один-единственный удар по заднему торцу оси. Ось вылетела с противоположной стороны лебедки, словно торпеда, передаточное колесо упало на палубу, а Келли молча повернулся и пошел к штурвалу, и уж больше не вспоминал об этом, хотя вся палубная смена таращила глаза ему вслед.
Понимаете, что я хочу сказать? Есть проблема: снять колесо с оси. Но Келли поступает наоборот — он выбивает ось из колеса!
Как-то раз я следил за тем, как Келли играет в покер. На моих глазах он сбросил две пары и собрал неубиваемый «стрейт флеш».[18] Почему он сбрасывался? Потому что именно в этот момент понял, что колода подтасована. Откуда он знал, что будет именно «флеш»? Одному Богу известно. Келли оставалось только собрать выигрыш, кстати, весьма немалый, после чего он подмигнул растерявшемуся шулеру и ушел.
У меня в запасе есть еще немало подобных историй, но основную идею вы наверняка уже уловили. Келли обладал совершенно особенным строем мышления, и он никогда его не подводил.
Потом мы расстались, и я потерял Келли из виду. Время от времени я вспоминал его и жалел, что связь между нами прервалась, потому что он произвел на меня очень сильное впечатление. Порой, когда передо мной вставала та или иная заковыристая проблема, я вспоминал Келли и спрашивал себя, как бы он поступил на моем месте? Иногда это помогало, иногда нет, но, наверное, только потому, что я не был Келли и не обладал его способностью к оригинальному мышлению.
После службы на танкере я, как говорится, окопался на берегу, женился и перепробовал много разных профессий. Годы летели совершенно незаметно. Война успела начаться и кончиться, когда одним теплым весенним утром я заглянул в известный мне бар на Сорок восьмой улице. Мне хотелось выпить текилы, а я знал, что здесь ее можно найти всегда и в любом количестве. И кто, как вы думаете, сидел в одном из полукабинетов, приканчивая внушительный обед из нескольких мексиканских блюд?..
Нет, это был не Келли. Это был Милтон собственной персоной. Со стороны его легко принять за хорошо обеспеченного студента последнего курса какого-нибудь престижного колледжа — в основном, благодаря соответствующего покроя костюмам, которые он все время носит. Впрочем, обычно Милт ведет себя гораздо тише, чем горластые школяры. Когда он отдыхает, у него бывает такой вид, словно студенческое землячество только что вынесло ему благодарность, и для него это жуть как важно. Когда же он обеспокоен, он вертится, как на иголках, а вас так и подмывает спросить, уж не прогуливает ли он занятия? По случайному совпадению Милтон — чертовски хороший врач.
В тот день он был обеспокоен, но поздоровался со мной достаточно приветливо и даже пригласил за свой столик. Мы немного потрепались, и я хотел угостить его стаканчиком текилы, но Милтон скорчил кислую мину и отрицательно покачал головой.
— Через десять минут я должен быть у больного, — сказал он, поглядев на свои наручные часы.
— Но ведь это, наверное, недолго, — возразил я. — Сходи к своему больному и возвращайся.
— Знаешь что, — сказал он, вставая. — Давай-ка сходим туда вместе, а? Тебя, кстати, этот случай может заинтересовать — здесь есть, о чем подумать.
Он взял свою шляпу и расплатился с Руди, а я сказал «Luego», и Руди ухмыльнулся в ответ и похлопал ладонью по бутылке с текилой. Приятное это все-таки местечко, бар Руди…
— Так что там с твоим пациентом? — спросил я, когда мы уже шли по улице.
Милтон ответил не сразу; мне даже показалось, что он меня не слышит, но тут он неожиданно сказал:
— Я установил перелом четырех ребер, сложный перелом фемуральной кости, а также небольшое внутреннее кровотечение, которое может указывать, а может и не указывать на разрыв селезенки. Ну и всякая мелочь, вроде некроза подъязычного френума… Пока у него еще был френум.
— Френум — это что?
— Уздечка. Такая тонкая полоска соединительной ткани под языком…
— Кляк!.. — сказал я, попытавшись дотронуться кончиком языка до собственного френума. — Чувствуется, этот парень здоровьем не обижен. Просто богатырь!
— …Пульмонарная адгезия, — продолжал перечислять Милтон задумчиво. — Пока не особенно серьезная и, определенно, не туберкулезная, что радует. Но эти спайки чертовски болят, кровоточат, и ужасно мне не нравятся. И еще — acne rosacea.
— Это, кажется, когда нос начинает светиться красным, как стоп-сигнал?
— Парню, о котором я тебе рассказываю, не до смеха.
Это заставило меня присмиреть.
— Что же с ним случилось? На него напали бандиты?
Милтон отрицательно покачал головой.
— Тогда, может быть, его переехал грузовик?
— Нет.
— Значит, он просто откуда-нибудь упал. Милтон остановился и, повернувшись ко мне, посмотрел мне прямо в глаза.
— Нет, — сказал он. — Ниоткуда он не падал. И ничего с ним не случалось, добавил он, снова трогаясь с места. — Вообще.
Я промолчал, потому что сказать мне было нечего.
— Просто как-то вечером он почувствовал, что у него пропал аппетит, задумчиво промолвил Милтон, — и пораньше лег спать. И все эти вещи случились с ним одна за другой.
— В кровати? — не поверил я.
— Ну, — проговорил Милтон скрипучим голосом врача-педанта, — если быть абсолютно точным, то его ребра треснули, когда он шел из туалета в спальню.
— Ты шутишь! — вырвалось у меня.
— Нисколько.
— Тогда твой пациент лжет. Милтон снова покачал головой.
— Я ему верю.
Он верил своему пациенту, а я поверил ему. Я хорошо знаю Милтона: раз он допускает, что такое возможно, значит, у него есть к тому веские основания.
— Сейчас я много читаю о психосоматических расстройствах, — сказал я. — Но перелом фе… как ты ее назвал?
— Фемуральной кости, — повторил он. — Говоря по-человечески, у него перелом бедра. Сложный перелом. Да, это действительно бывает достаточно редко, но все-таки бывает. Ты ведь знаешь, что мускулы бедра очень сильны? Когда человек просто поднимается по лестнице, они развивают усилие в двести пятьдесят — триста фунтов при каждом шаге. При некоторых спастически-истерических состояниях эти мускулы легко могут сломать даже самую крепкую кость.
— А как насчет всего остального?
— Функциональные расстройства, все до единого. Никаких вирусов, никаких инфекций.
— Похоже, дружище, теперь тебе есть о чем подумать! — воскликнул я.
— Да, — согласился Милтон.
Расспрашивать дальше я не стал. Дискуссия была закрыта — я понял это так ясно, как если бы услышал щелчок замка, замкнувшего уста доктора.
Через несколько минут мы остановились перед неприметной дверью, почти не бросавшейся в глаза благодаря соседству двух магазинных витрин, и по узенькой лестнице поднялись на третий этаж. Милтон поднял руку к кнопке звонка, но сразу же опустил, так и не позвонив. К двери квартиры была приколота записка, гласившая:
«Ушел за лекарством. Входите».
Записка была не подписана. Милтон неопределенно хмыкнул, повернул ручку, и мы вошли.
Первым, что я почувствовал, был запах. Он был не особенно силен, но любой человек, которому когда-либо приходилось копать траншею на том самом месте, где на прошлой неделе была захоронена целая гора трупов, сразу бы его узнал. Такие вещи не забываются.
— Это некроз, черт бы его побрал! — пробормотал Милтон. — Ты пока присядь, я скоро вернусь.
И с этими словами он направился в дальнюю комнату, еще с порога бросив кому-то жизнерадостное:
«Салют, Гэл!..»
В ответ послышалось неразборчивое, но радостное бормотание, услышав которое я почувствовал, как у меня ком встал в горле. Этот голос казался настолько усталым и измученным, что он просто не имел права звучать так приветливо.
Некоторое время я сидел, прилежно рассматривая рисунок на обоях и изо всех сил стараясь не слышать доносившихся из спальни характерно докторских, бессмысленно-бодрых междометий и ответного мучительно-радостного мычания. Обои в гостиной были совершенно кошмарными. Помнится, в одном ночном клубе я видел номер Реджинальда Гардинера, который переводил на язык музыки самые разные образцы обойных рисунков. Сейчас я прибег к его методу, и у меня получилось, что обои в этой квартирке должны звучать примерно так: «Тело плачет, уэк-уэк-уэк… Тело плачет, уэк-уэк-уэк…» Мелодия была очень тихая, как бы полустертая, причем последний слог напоминал по звучанию сдавленную отрыжку.
Я как раз добрался до особенно любопытного стыка в обоях, где они поменяли свою мелодию на противоположную и затянули «Уэк-уэк-уэк; плачет тело…», когда входная дверь отворилась, и я от неожиданности вскочил, чувствуя себя совсем как человек, которого застали там, где ему совершенно не полагается находиться, и который не может достаточно коротко и внятно объяснить свое присутствие.
Вошедший — высокий, легко и неслышно ступавший мужчина со спокойным лицом и прищуренными зеленоватыми глазами — успел сделать целых два шага, прежде чем заметил меня. Тогда он остановился — опять же не резко, а очень плавно и мягко, словно его организм был снабжен невидимыми рессорами и амортизаторами и спросил:
— Кто вы такой?
— Черт меня побери!.. — вырвалось у меня. — Да ведь это Келли!
Он взглянул на меня пристальнее, и на его лице появилось точно такое же выражение, какое я видел уже много, много раз, когда во время наших вылазок в бары мы вместе сражались с «однорукими бандитами», и Келли напряженно всматривался в маленькие квадратные окошечки. В какое-то мгновение я почти услышал щелчки рычагов и увидел вращающиеся барабаны: лимон… вишенка… вишенка… Щелк!.. Танкер, прошедшие годы. Щелк!.. Техас, Келли. Щелк!..
— Будь я проклят! — протянул он, и я понял, что Келли удивлен еще больше моего. Потом он переложил в левую руку маленький сверточек, который принес с собой, и мы крепко пожали друг другу руки. У него была такая большая ладонь, что он с легкостью мог обхватить мою, а остатка пальцев вполне хватило бы, чтобы завязать полуштык[19].
— Где ты скрывался все это время? Как сумел меня выследить? — спросил он.
— И не думал, — ответил я. (Произнося это, я невольно вспомнил, с какой легкостью я всегда усваивал чужую манеру выражаться. Чем большее впечатление человек на меня производил, тем сильнее мне хотелось ему подражать. Были времена, когда я копировал Келли лучше, чем его собственное зеркальце для бритья.) При этом я улыбался так, что у меня заныли лицевые мышцы.
— Рад тебя видеть, — сказал я и в телячьем восторге снова тряхнул его руку. — Я приехал с доктором.
— Так ты теперь врач? — уточнил Келли, и по его тону я понял, что он готов к любым неожиданностям и чудесам.
— Я писатель, — возмутился я.
— Ах да, я слышал, — припомнил Келли и прищурился, как когда-то. И точно так же, как много лет назад, его взгляд напомнил мне хорошо сфокусированный луч мощного прожектора.
— Да, я слышал о тебе, — повторил он с нарастающим интересом. — Ты пишешь рассказы о гремлинах, летающих тарелках и прочем.
Я кивнул.
— Паршивый способ зарабатывать себе на жизнь, — без осуждения заметил Келли.
— А как насчет тебя?
— Я-то по-прежнему имею отношение к морю. Одно время я работал в сухих доках, занимался чисткой нефтяных танков, регулировал компасы, даже занимал должность страхового инспектора. Ну, в общем, ты знаешь…
Я бросил взгляд на его большие руки, которые, как я отлично помнил, умели с одинаковой легкостью вести сварной шов, держать курс и производить сложнейшие подсчеты, и снова поразился тому, что сам Келли не видел в этом ничего из ряда вон выходящего. Лишь с некоторым трудом мне удалось вернуться из прошлого к настоящему, и я кивнул на дверь спальни.
— Я, наверное, тебя задерживаю.
— Нет, нисколько. Милтон и сам знает, что делать. Если я ему понадоблюсь, он свистнет.
— Кто же болен? — удивился я. Его лицо потемнело как море перед штормом потемнело внезапно и сильно.
— Мой брат, — промолвил Келли и окинул меня изучающим взглядом. — У него…
Тут он, похоже, сделал над собой усилие и сдержался.
— Он болен, — зачем-то повторил Келли и тут же добавил с какой-то неуместной поспешностью:
— Впрочем, он скоро поправится.
— Ну разумеется, — так же торопливо ответил я; при этом у меня сложилось впечатление, что мы оба лжем друг другу, и ни один из нас не знает, зачем.
Милтон появился из дверей спальни с довольным смешком, который оборвался лишь только он отошел достаточно далеко, и больной уже не мог его слышать. Келли повернулся к нему. При этом он двигался так медленно, словно это нарочитое спокойствие было единственным, что он мог противопоставить своему жгучему желанию схватить врача за горло и вытрясти из него последние новости.
— Привет, Кел. Я слышал, как ты вернулся.
— Как он, док?
Милтон быстро поднял голову, и взгляд его круглых, ясных глаз встретился с напряженным взглядом прищуренных глаз Келли.
— Тебе нельзя так волноваться, Кел, — спокойно сказал Милтон. — Подумай о брате: что будет с ним, если ты откинешь копыта?
— Не откину, док, не беспокойтесь. Скажите лучше, что я должен делать?
Милтон огляделся и заметил маленький сверточек, который Келли успел положить на стол. Взяв его в руки, он развернул бумагу. Внутри оказался черный кожаный футляр и два пузырька с лекарством.
— Приходилось когда-нибудь пользоваться этой штукой, Кел?
— Прежде чем стать матросом, Келли прослушал подготовительный курс при медицинском колледже, — неожиданно вставил я.
Милтон удивленно воззрился на меня.
— Так вы знакомы? Я посмотрел на Келли.
— Иногда мне кажется, что я его выдумал. Келли фыркнул и хлопнул меня по плечу. К счастью, я устоял, схватившись за встроенный шкафчик для посуды, а гигантская рука Келли продолжила движение и плавно перехватила у доктора набор для инъекций.
— Простерилизовать иглу и тубу, — продекламировал Келли монотонным, размеренным голосом, словно цитируя выученную назубок инструкцию. — Собрать шприц, не прикасаясь пальцами к игле. Для наполнения проткнуть иглой пробку флакона с лекарством и вытянуть поршень. Перевернуть иглой вверх и выдавить воздух во избежание эмболии. Затем, найти главную вену и…
Милтон расхохотался.
— Достаточно, достаточно!.. Да и вену искать не придется — это средство вводится подкожно, так что можешь вколоть его в любое место, куда тебе будет удобнее. Здесь я записал точную дозировку для каждого из возможных симптомов. Только, ради Бога, не спеши и смотри, не переборщи! Вспомни, как солят пищу: немного соли придает блюду вкус, но это не значит, что оно будет еще вкуснее, если ты высыплешь в него полную солонку…
Келли слушал с чуть сонным, не выражавшим никакой особой сосредоточенности лицом, которое, насколько я помнил, означало, что он, как магнитофон, фиксирует в памяти каждое слово.
Потом он слегка подбросил кожаный футляр со шприцом и ловко его поймал.
— Может, лучше начать сейчас? — спросил он.
— Ни в коем случае! — ответил Милтон самым категорическим тоном. — Только если не будет другого выхода.
Келли, казалось, был несколько разочарован, и я неожиданно понял, что ему отчаянно хочется действовать, бороться, даже рисковать. Все, что угодно, лишь бы не сидеть сложа руки и не ждать, пока терапевтические методы Милтона принесут хоть какой-нибудь результат.
— Послушай, Келли, — сказал я. — Твой брат для меня, это… В общем, ты понимаешь. Мне хотелось бы повидать его, если, конечно, он…
Келли и доктор заговорили одновременно.
— Ну разумеется, только лучше не сейчас, а потом — когда он немного оправится и будет вставать, — сказал один.
— Лучше в другой раз, я только что дал ему снотворное, — сказал другой, и, неуверенно переглянувшись, они оба замолчали.
— Тогда пошли выпьем, — предложил я, прежде чем они успели придумать новую отговорку.
— Вот теперь ты говоришь дело, — воодушевился Милтон. — Ты тоже с нами, Келли, тебе это полезно.
— Я не пойду, — сказал Келли. — Гэл…
— Я его вырубил, — откровенно признался доктор. — Ему нужно поспать, а если ты останешься с ним, ты будешь кудахтать над ним, как курица, и сдувать с него пылинки, пока в конце концов не разбудишь. Идем, Келли, я тебе как врач говорю.
Я наблюдал за этой сценой и испытывал самую настоящую боль, оттого что ко множеству моих воспоминаний о Келли я вынужден было добавить еще одно воспоминание о Келли колеблющемся. Впервые на моей памяти он в чем-то мучительно сомневался, и мне было тяжело на это смотреть.
— Ладно, — сказал он наконец. — Дайте только я сначала еще разок на него взгляну.
И он исчез в спальне. Я перевел взгляд на Милтона, но сразу же отвернулся. Думаю, ему не хотелось, чтобы я видел на его лице это выражение болезненной жалости и бессильного недоумения.
Вскоре, двигаясь по своему обыкновению бесшумно, вернулся Келли.
— Да, Гэл уснул, — подтвердил он. — Сколько он проспит?
— Я бы сказал, четыре часа минимум.
— Ну ладно. — Келли снял с рогатой вешалки для шляп поношенную инженерскую фуражку с потрескавшимся козырьком из лакированной кожи. Я невольно рассмеялся; Келли и Милтон обернулись, как мне показалось, с легким раздражением.
Когда мы вышли на лестничную площадку, я объяснил, в чем дело.
— Эта твоя кепка… — сказал я. — Помнишь, в Тампико?..
— А-а!.. — протянул Келли и слегка хлопнул фуражечкой по руке.
— Кел оставил ее на стойке в одной тамошней забегаловке, — сказал я Милтону. — И хватился только у трапа. Он ее так любил, что хотел непременно за ней вернуться, и мне пришлось поехать с ним.
— У тебя ко лбу была прилеплена этикетка от те-килы, — вставил Келли. — Ты все пытался убедить таксиста, что ты — бутылка.
— Он все равно не понимал по-английски. Келли слегка улыбнулся. Эта улыбка была почти похожа на его прежнюю улыбку.
— Думаю, основную идею он уловил.
— В общем, — продолжал объяснять я Милтону, — когда мы подъехали, заведение было уже закрыто. Мы проверили сначала парадное, потом пожарный и черный ход, но все было заперто, как в форте Алькатрас.[20] Впрочем, мы так шумели, что если даже внутри кто и был, он все равно побоялся бы нам открыть. Но через окно мы заметили фуражку. Она все так же лежала на стойке; очевидно, на нее никто не польстился…
— Но-но, — перебил Келли. — Вещь-то хорошая.
— Келли решил действовать, — сказал я. — Ты знаешь, он мыслит не как все люди. Сначала он посмотрел сквозь стекло на дальнюю стену бара, потом обошел забегаловку кругом, уперся ногой в угловой столб, подсунул пальцы под лист гофрированного железа, которым была обита стена, и говорит мне: «Я его отогну немного, а ты лезь внутрь и хватай мою фуражку».
— Железо было прибито полудюймовыми гвоздями, — уточнил Келли нарочито серьезным тоном.
— Так вот… — Я ухмыльнулся. — Келли дернул изо всех сил, и вся эта чертова стена обрушилась. В том числе и на втором этаже. Готов спорить, ты в жизни не слышал такого грохота!
— Как бы там ни было, я получил назад свою вещь, — сказал Келли и пару раз негромко хохотнул. — На втором этаже был публичный дом, а единственная лестница оторвалась вместе со стеной.
— Таксиста уже не было, — подхватил я. — Он исчез, но машину почему-то оставил. Келли сел за руль и отвез нас в порт. Я вести не мог. Я смеялся.
— Ты был пьян.
— Ну, разве что совсем чуть-чуть, — признался я. Некоторое время мы не торопясь шли рядом и молчали. Потом, выбрав момент, когда Келли отвлекся, Милтон незаметно ткнул меня кулаком под ребра. Это был достаточно красноречивый жест, и я почувствовал себя довольным. Дружеский тычок доктора означал в том числе и то, что Келли впервые за много, много недель начал улыбаться и даже рассмеялся. Наверное, он уже давно не думал ни о чем другом, кроме болезни брата.
Похоже, мы с доком чувствовали себя примерно одинаково, когда Келли словно дождавшись, пока даже эхо моего рассказа затихнет в отдалении, — вдруг спросил без тени веселости:
— Кстати, док, что у Гэла с рукой?
— Ничего страшного. Думаю, все будет в порядке, — быстро ответил Милтон.
— Но ты наложил шину. Милтон вздохнул.
— Ну хорошо, хорошо… У него три новых перелома. Два на среднем пальце, и один — на безымянном.
— Я видел, что они распухли, — проговорил Келли.
Я посмотрел сначала на него, потом на Милтона, и выражение их лиц мне настолько не понравилось, что я невольно пожалел, что не могу оказаться где-нибудь подальше, например — в урановой шахте или в налоговой инспекции в день подачи декларации о размерах годового дохода. К счастью, мы уже почти пришли.
— Ты когда-нибудь бывал у Рули, Келли? — спросил я.
Он поднял голову и поглядел на небольшую красно-желтую вывеску.
— Нет.
— Тогда вперед, — сказал я и добавил заветное слово:
— Текила!
Мы вошли, взяли отдельный полукабинет, но Келли заказал пиво. Тут я уже не выдержал и принялся обзывать его разными забористыми словечками, которых понабрался в портовых тавернах от Нью-Йорка до Огненной Земли. Док — тот смотрел на меня разинув рот, а Келли следил за его непроизвольно подергивавшимися руками. Через пару минут Милтон не утерпел, выхватил из кармана книжку с бланками рецептов и стал записывать на ней кое-какие выражения. Я почувствовал прилив гордости.
Постепенно до Келли дошло, что если я угощаю, а он — отказывается, значит, он поступает хуже, чем un pufieto sin cojones (что испано-английский словарь стыдливо переводит как «слабый человек без яичек»), и его почтение к поколениям предков в конце концов возобладало, хотя и приняло несколько своеобразную форму. Короче говоря, я сумел добиться своего, и уже очень скоро Келли увлеченно опустошал огромное блюдо, на котором лежали говяжьи tostadas, цыплячьи enchiladas и свиные tacos. Он очаровал даже Руди, когда, потребовав к текиле соль и лимон, сноровисто и без ошибок исполнил положенный ритуал: зажав лимон между большим и указательным пальцами левой руки, он смочил языком ее тыльную сторону, насыпал на влажное место соли, поднял правой бокал с текилой, лизнул соль, залпом выпил текилу и откусил лимон. Еще немного погодя Келли принялся очень похоже копировать акцент нашего второго помощника-немца, которого одним вечером мы волокли на себе из Пуэрто-Барриос после того, как он съел четырнадцать зеленых бананов и, натурально, вернул их природе вместе со своими вставными зубами. Слушая в исполнении Келли эти гортанно-шамкающие звуки, мы чуть животики не надорвали от смеха, и больше всех смеялся он сам.
Но после того неожиданного вопроса о сломанных пальцах, который Келли задал нам на улице, нас с Милтоном уже нельзя было провести. И хотя все мы старались изо всех сил (впрочем, дело того стоило), все же хохотали мы не от души. Каждый раз наш смех замирал слишком быстро, а под конец мне и вовсе захотелось плакать.
Потом нам принесли по большому куску «нес-сельроде» — десерта, который приготовила очаровательная, светловолосая жена Руди. Это такой воздушный пирог, который можно сдуть с тарелки, неосторожно взмахнув салфеткой. Нет, это даже не пирог — это сладкий дым с уймой калорий… И тут Келли спросил, который час и, негромко выругавшись, встал из-за стола.
— Но ведь прошло всего два часа, — возразил Милтон.
— Все равно, мне уже пора, — ответил Келли. — Спасибо за угощение.
— Погоди, — остановил я его и, вытащив из бумажника какой-то листок, написал на нем свой телефон.
— Вот, возьми, — сказал я. — Мне хотелось бы как-нибудь встретиться с тобой еще. Теперь я работаю дома и сам распоряжаюсь своим временем. Сплю мало, так что можешь звонить, когда тебе захочется.
Он взял бумажку.
— Ты паршиво пишешь, — сказал он. — Я всегда знал, что из тебя вряд ли выйдет что-нибудь путное.
Но я слышал, как он это сказал, и мне стало капельку легче.
— На перекрестке есть газетный киоск, — сказал я. — Там ты найдешь журнал «Удивительные истории» с одним из моих мерзких рассказиков.
— Разве их печатают не на туалетной бумаге? — ухмыльнулся Келли в ответ, потом махнул нам на прощание, кивнул Руди и ушел.
Ожидая пока дверь за ним закроется, я сгреб в кучку рассыпавшийся по столу сахарный песок и выравнивал ее до тех пор, пока не получился правильный квадрат. Потом я подбил его грани ребром ладони, и квадрат превратился в ромб. Милтон молчал. Руди, наделенный редкостным для бармена чутьем, тактично держался от нас на почтительном расстоянии и лишь изредка поглядывал в нашу сторону.
— Что ж, эта вылазка действительно пошла ему на пользу, — сказал наконец Милтон и вздохнул.
— Тебе виднее, — с горечью произнес я.
— Келли кажется, что мы думаем, будто ему это было полезно, и от этого ему становится лучше, хотя, быть может, сам он этого и не сознает.
Я невольно улыбнулся его извилистой логике, и разговаривать стало намного легче.
— Этот парнишка… его брат… Он выживет? Прежде чем ответить, Милтон немного помедлил, словно стараясь найти другой ответ, но так и не нашел.
— Нет, — сказал он решительно.
— Ты просто отличный врач, Милт! Опытный, знающий и все такое…
— Прекрати! — резко бросил он и, вскинув голову, посмотрел на меня. — Если бы это был один из случаев… скажем, фиброзного плеврита с потерей воли к жизни, я бы знал что делать. Обычные больные, находящиеся в угнетенно-депрессивном состоянии, в глубине души страстно желают, чтобы их кто-то утешил и подбодрил. Это желание бывает так сильно, что излечить их можно буквально одним словом, нужно только правильно его подобрать. И как правило это удается. Но с Гэлом все обстоит по-другому. Он отчаянно хочет жить, только это его и поддерживает. В противном случае, он умер бы еще три недели назад. То, что его убивает, имеет чисто соматическую природу. Следующие один за другим переломы, цепочка непонятных воспалений, последовательно отказывающие внутренние органы… организм с этим просто не справляется.
— И кто в этом виноват?
— Да никто, черт побери! — воскликнул он, и я прикусил губу. — Никто. Ведь если один из нас брякнет, что это Келли сломал брату четыре ребра, другой тут же даст ему в зубы. Правильно?
— Правильно.
— Так вот, чтобы этого не случилось, — рассудительно продолжал Милтон, давай я сам скажу тебе то, о чем ты все равно спросишь меня через минуту-другую. Почему Гэл не в больнице… Ведь ты об этом хотел спросить?
— Хорошо, почему?
— Он там был, провалялся несколько недель. И все это время с ним продолжали случаться те же самые вещи, только гораздо, гораздо хуже. Чуть не каждый день обнаруживалась новая патология, так что я поспешил забрать Гэла, как только его разрешили снять с вытяжки, на которой он лежал по поводу перелома бедра. С Келли ему гораздо лучше. Келли не позволяет ему пасть духом, Келли готовит для него еду, дает лекарства, словом — обеспечивает необходимый уход. С утра до вечера Келли только этим и занимается.
— Я догадался. Должно быть, ему чертовски нелегко приходится.
— Так и есть… Знаешь, я немного завидую твоему умению браниться. Хоть так, но ты все-таки его уломал. А я… Я не могу ни дать, ни одолжить этому человеку ровным счетом ничего. Келли слишком… горд, он не принимает помощи, он взвалил на свои плечи все, и главное — ответственность… О Господи!..
— Знаешь, ты только не обижайся, но… Ты консультировался со специалистами? Милтон пожал плечами.
— Конечно, много раз. И в девяти случаев из десяти мне приходилось действовать за спиной Келли, что было совсем не просто. Мне пришлось проявить чертовскую изобретательность. Однажды я сказал ему, что Гэлу просто необходимо попробовать иранских арбузов, которые получают только в одной маленькой лавке в Йонкерсе. Келли помчался туда, и пока он отсутствовал, мне удалось собрать двух-трех специалистов, показать им Гэла и выпроводить до того, как Келли вернулся. В другой раз я выписал Гэлу сложную микстуру, а сам заранее сговорился с аптекарем, чтобы он готовил ее не меньше двух часов. За это время я успел показать Гэла Грандиджу, — это наш известный остеопат, — зато провизор Анселович из аптеки получил от Келли здоровенного пинка за то, что слишком долго копался.
— Ты молодец, Милт! — сказал я от души.
Он недовольно рыкнул, потом продолжал, слегка понизив голос:
— Как бы там ни было, никакой пользы эти консультации Гэлу не принесли. Я узнал чертову уйму полезного и нового, научился паре врачебных приемов, о существовании которых прежде не подозревал, но… — Он покачал головой. Знаешь, почему ни я, ни Кел не разрешили тебе сегодня увидеть Гэла?
Тут Милт облизнул губы и огляделся по сторонам, словно подыскивая подходящий пример.
— Помнишь фотографии тела Муссолини, после того как толпа с ним расправилась? Я вздрогнул.
— Да, помню.
— Так вот, именно так и выглядит Гэл, только он, в отличие от Муссолини, жив. Что, впрочем, вовсе не делает картину приятнее. Главное, сам Гэл не сознает, как он плох, и ни я, ни Келли не хотели бы, чтобы он понял это по твоему лицу. Да что там, по твоему!.. Я бы не пустил к нему и деревянного индейца!
Он все говорил и говорил, и, незаметно для себя, я начал постукивать кулаком по столу — сначала негромко, потом все сильней и сильней. В конце концов Милтон схватил меня за запястье, и я замер, чувствуя себя крайне неуютно под взглядами множества посетителей, которые смотрели на меня. К счастью, волнение улеглось довольно быстро, и в притихшем на несколько секунд баре снова стало шумно.
— Извини, — сказал я.
— Ничего, все в порядке.
— Но ведь должна быть какая-то причина!
Его губы чуть заметно изогнулись в язвительной улыбке.
— Вот, значит, к чему ты в конце концов пришел? Причина!.. Всему на свете должна быть причина, и если мы ее не знаем, то, по крайней мере, можем найти. Не ты один так считаешь, но истина заключается в том, что один-единственный необъяснимый факт способен потрясти нашу веру в разумность и рациональность всего сущего. И тогда наш страх становится много больше, чем то, с чем мы в действительности имеем дело; он вырастает до размеров целой вселенной, об устройстве и законах которой мы можем сказать только одно: это необъяснимо. И в первую очередь это свидетельствует о том, как слабо мы на самом деле верим во что бы то ни было.
— Жалкая философия, Милт.
— Да, возможно. Но если у тебя будет подходящая идея, как объяснить то, что случилось с Гэлом, я готов у тебя ее купить за сколько ты скажешь. Пока же мне остается только продолжать биться над этой загадкой и бояться… А боюсь я, пожалуй, даже больше, чем следовало бы.
— Давай-ка лучше напьемся.
— Отличная идея.
Но никто из нас не сделал заказ. Мы просто сидели и смотрели на ромб из сахарного песка, который я оставил на столе. Какое-то время спустя я снова спросил:
— А Келли понимает, в чем дело?
— Ты же знаешь Келли. Если бы у него была хоть какая-то идея, он бы землю рыл, чтобы подтвердить ее или опровергнуть. Нет, он просто сидит и смотрит, как тело его брата гниет и пухнет, точно тесто в квашне.
— А Гэл?
— В последнее время он редко бывает в полном сознании. Я стараюсь держать его на снотворных и на болеутоляющих.
— Но, может быть, он…
— Послушай, — сказал Милтон, — я вовсе не хочу, чтобы ты принял меня за психа, но мне тоже не дают покоя самые дикие догадки и предположения. Например…
Он внезапно замолчал и, вытащив из кармана свой образцово-показательный носовой платок, внимательно на него посмотрел, потом убрал обратно.
— Извини, — промолвил он, — но ты, похоже, не понимаешь, что я уже давно занимаюсь этим случаем. Скоро будет ровно три месяца, как я ломаю голову над этой задачей, так что я успел подумать обо всем, что тебе еще даже не пришло в голову. Да, я устроил Гэлу настоящий допрос, я заходил то с одной, то с другой стороны, но все было напрасно. Я не нашел ничего, что стоило бы внимания. Ни-че-го!
Последнее слово он произнес так странно, что я сразу насторожился.
— Ну-ка, рассказывай, — потребовал я.
— Что рассказывать? — ответил Милтон и посмотрел на часы, но я накрыл их ладонью.
— Давай, Милт, выкладывай.
— Я не понимаю, о чем ты… Черт, оставь меня в покое! Неужели ты думаешь, что я не разобрался бы во всем до конца, если бы это было хоть сколько-нибудь важно?!
— Расскажи мне о том, что ты считаешь не важным.
— Нет.
— Почему — нет?
— Будь я проклят, если это сделаю! Ведь ты просто шизик. Ты отличный парень и ты мне нравишься, но ты — самый настоящий тронутый шизик! — Он неожиданно рассмеялся, и его смех ослепил меня, как свет фотографической лампы-вспышки. — Я не знал, что у тебя может быть такая озадаченная морда! воскликнул Милтон. — А теперь успокойся, приятель, и послушай, что я тебе скажу. Например, какой-нибудь человек, выходя из ресторана, специализирующегося на мясных блюдах, наступает на ржавый гвоздь, а потом берет и умирает от столбняка. Но все повернутые вегетарианцы будут клясться и божиться, что он остался бы жив, если бы не отравлял свой организм мясом; больше того, они станут использовать этот случай в качестве доказательства своей правоты. Преданный сторонник сухого закона, если только он узнает, что погибший запил свой бифштекс кружкой пива, назовет того же человека очередной жертвой пьянства. И с той же искренностью и жаром сердечным другие люди будут объяснять ту же самую смерть недавним разводом, приверженностью той или иной религии, политическими пристрастиями или наследственной болезнью, передавшейся бедняге от его пра-пра-праде-душки, соратника Оливера Кромвеля. Ты неплохой парень, и ты мне нравишься, — снова повторил он, — и поэтому я не хочу сидеть и смотреть, как ты сходишь с ума.
— Не понимаю, — сказал я раздельно и громко, — о чем ты толкуешь. А теперь тебе придется мне обо всем рассказать.
— Боюсь, что так, — печально согласился Милтон и глубоко вздохнул. — Ты веришь в то, что пишешь. Нет, — добавил он быстро, — это не вопрос, а просто констатация факта. Ты фантазируешь, выдумываешь всякие ужасы и веришь каждому выдуманному тобой слову. Я чувствую, что по складу характера ты больше склонен верить в outre, в так называемое «непознаваемое», больше, чем в то, что я называю реальными вещами. Ты, наверное, считаешь, что я несу чушь…
— Да, — сказал я. — Но продолжай.
— Если бы завтра я позвонил тебе и радостно сообщил, что нам удалось выделить вирус, вызывающий такую болезнь, как у Гэла, и что соответствующая вакцина вот-вот будет готова, ты был бы рад не меньше моего, но в глубине души ты продолжал бы сомневаться и спрашивать себя, действительно ли во всем повинен вирус, и сможет ли сыворотка действительно помочь. Но если бы сейчас я признался тебе, что в самом начале заболевания видел на шее Гэла следы двух еле заметных уколов и что как-то раз я заметил выползающий из его комнаты язык тумана… Ты ведь понял, о чем я, верно? Клянусь Богом, понял!.. Посмотри на себя — у тебя даже глаза заблестели.
Я быстро опустил веки.
— Не позволяй мне перебить тебя сейчас, — сказал я холодно. — Если ты не веришь в след от клыков Дракулы, то что ты готов признать? Что у тебя на уме, Милт?
— Примерно год назад Келли привез своему брату подарок — кошмарного маленького уродца, гаитянскую куклу. Некоторое время Гэл держал ее у себя, просто для того, чтобы было кому состроить рожу в тоскливую минуту, а потом подарил одной девице. Несколько позднее у Гэла были с ней серьезные неприятности, и теперь она его ненавидит. По-настоящему ненавидит. И, насколько нам известно, эта кукла все еще у нее. Ну, теперь ты доволен?
— Доволен, — сказал я, не скрывая своего отвращения. — Но, Милт, ты ведь не можешь просто игнорировать эту историю с гаитянской куклой. Наоборот, она может служить основой всего… Эй, ну-ка, сядь! Куда это ты намылился?
— Я же сказал, что не стану слушать, если ты оседлаешь своего любимого конька. Когда речь заходит о пристрастиях, здравый смысл исчезает. — Он отпрянул. — Эй, прекрати!.. Сам сядь! Сядь сейчас же.
Я успел схватить его за лацканы пиджака.
— Сейчас мы оба сядем, — сказал я ласково. — Иначе, как ты и хотел, я докажу тебе, что все разумные аргументы я уже исчерпал.
— Так точно, сэр, — добродушно отозвался он и сел. Блеск в его глазах погас, и я почувствовал себя дурак-дураком.
Наклонившись вперед, Милт сказал:
— Теперь, надеюсь, ты будешь держать себя в руках и слушать, что я тебе скажу. Ты, наверное, знаешь, что во многих случаях куклы-вуду оказываются не такими уж безобидными. А знаешь почему?
— Да, знаю. Просто я не думал, что ты тоже в это веришь.
Его тяжелый, как камень, взгляд, остался непроницаем, и я, — с некоторым опозданием, правда, — сообразил, что поза непререкаемого авторитета и всезнайки, которую писатели-фантасты любят принимать каждый раз, когда дело касается подобных вопросов, вряд ли уместна, если имеешь дело с квалифицированным и, в каком-то смысле, передовым врачом. И я добавил несколько менее уверенно:
— В данном случае дело, видимо, в том, что обычно именуется субъективной реальностью или, иными словами, в том, во что верят некоторые люди. Если твердо верить, что нанесение увечий кукле, с которой ты себя отождествляешь, принесет вред тебе самому, в конце концов так и случится.
— Да, речь идет именно об этом и о многих других вещах, которые даже писатель-фантаст мог бы узнать, если бы не ограничивал свой кругозор рамками собственной субъективно ограниченной фантазии. Например, знаешь ли ты, что в Северной Африке до сих пор живет племя кочевых арабов, которым мало кто решается нанести серьезное — по их собственным меркам, конечно, — оскорбление. Когда араб из этого племени чувствует себя оскорбленным, он угрожает тебе… собственной смертью, и если ты скажешь, что это чушь, то прямо на твоих глазах он сядет на корточки, накроет голову платком и умрет, умрет по-настоящему, без дураков. С точки зрения науки это чистой воды психосоматический феномен наподобие стигматов или крестных ран, которые время от времени появляются на руках, на ногах и на груди у некоторых истово верующих. Я думаю, тебе известно много таких случаев, — добавил он неожиданно, очевидно прочтя что-то по выражению моего лица. — Но я от тебя не отстану до тех пор, пока ты не признаешь, что я по крайней мере способен не только принять подобные явления во внимание, но и подробнейшим образом их исследовать.
— Должно быть, я упустил это из виду потому что еще никогда у тебя не лечился, — пробормотал я. В моих словах заключалась лишь доля шутки, и Милтон это понял.
— Вот и славно, — сказал он с видимым облегчением. — А теперь я расскажу, что именно я предпринял. Когда я узнал об этой истории с куклой, я набросился на нее с таким же рвением, как ты сейчас. Кстати, докопался я до этого случая довольно поздно, хотя и расспрашивал Гэла обо всем. А это, между прочим, означает, что для него кукла не имела никакого значения.
— Но, может быть, подсознательно…
— Заткнешься ты или нет?! — Милт ткнул меня своим острым пальцем куда-то в область ключицы. — Сейчас говорю я, а не ты! Так вот: я допускаю, что вера в колдовство действительно может быть спрятана где-то в подсознании Гэла, но если это так, то она находится в таких дебрях, на такой глубине, что ни амитал натрия,[21] ни метод ассоциаций, ни светотерапия, ни глубокий гипноз, ни добрая дюжина других, столь же эффективных приемов, не в силах ее выявить. И я считаю это достаточно убедительным доказательством того, что никакой веры в колдовство вуду в нем нет. — Милтон внимательно посмотрел на меня. — Судя по твоей ухмылке, мне придется еще раз напомнить, что я занимался этим вопросом достаточно долго, много дольше, чем ты, и применял методы и средства, которых в твоем распоряжении просто нет. И мне кажется, что для нас обоих результаты должны быть одинаково убедительны.
— Пожалуй, мне действительно лучше помолчать, — сказал я жалобно.
— Давно пора. — Он усмехнулся. — Нет, для того чтобы порча или сглаз привели к болезни или смерти, сам человек должен глубоко верить в могущество колдунов и колдуний. Только через эту веру он сможет развить в себе чувство полной тождественности с куклой. Кроме того, жертве желательно доподлинно знать, что именно проделывает колдун с его восковым или глиняным двойником: плющит, ломает конечности, колет иголками и так далее. А я готов поклясться, что до Гэла не доходило абсолютно никаких сведений подобного рода.
— А как насчет куклы? — не удержался я. — Может, для полной уверенности, было бы все-таки лучше забрать ее у той девицы?
— Я тоже думал об этом. Увы, я так и не смог придумать, как вернуть куклу не возбудив ее подозрений и не дав ей понять, что эта восковая фигурка имеет для нас такую ценность. Если она поймет, что кукла нужна Гэлу, она никогда ее не отдаст.
— Гм-м… Кто она вообще такая, и в чем ее сила?
— Она такая же никчемная и такая же мерзкая, как тополиный пух в пору цветения. Одно время они с Гэлом встречались, но между ними не было ничего серьезного. По крайней мере, с его стороны. Гэл… он всегда был просто большим ребенком с широкой и открытой душой, который искренне верил, что единственные негодяи на свете, это те, кого непременно убивают в конце фильма. Келли в это время был в плавании; когда он неожиданно вернулся, то обнаружил, что эта дрянь вертит Гэлом как хочет. Сначала она действовала лаской, потом пустила в ход угрозы… В общем, налицо был старый, добрый шантаж, но Гэл оказался здорово сбит с толку. Келли взял с него слово, что между ними не было ничего такого, а потом заставил дать ей от ворот поворот. Но девчонка их раскусила, и дело попало в суд. Это была ее ошибка. Келли легко добился медицинского освидетельствования и выставил девицу на всеобщее посмешище. Экспертиза ясно показала, что она не только не носит во чреве никакого ребенка, но и вообще никогда не сможет быть матерью. Именно тогда она и поклялась поквитаться с Гэлом, но… У нее нет ни мозгов, ни образования, ни денег, что, впрочем, не мешает ей быть дрянью. Ненавидеть она, во всяком случае, умеет.
— Значит, ты ее видел? Милтон как-то передернулся.
— Да, я ее видел, когда пытался забрать подарки Гэла. Мне пришлось сказать, чтобы она отдала их все, потому что я не осмелился сказать, что конкретно мне хотелось бы получить… Быть может это тебя удивит, но на самом деле мне была нужна только эта проклятая кукла. Как ты сам недавно сказал просто на всякий случай, хотя в глубине души я уже тогда был убежден, что эта безделушка не имеет и не может иметь никакого отношения к странной болезни Гэла. Ну, теперь ты понимаешь, что я хотел сказать, когда говорил о том значении, которое может иметь для нас один-единственный необъяснимый факт, одно-единственное проявление иррационального?
— Боюсь, что да, понимаю. — Я чувствовал себя подавленным и дезориентированным, к тому же Милтону почти удалось меня убедить, и это не нравилось мне больше всего. Слишком часто мне приходилось читать об ученых, которым не хватало способности к нетрадиционному, непредвзятому мышлению, чтобы решить ту или иную загадку. А как было бы здорово добиться успеха там, где спасовал такой башковитый парень, как Милт!
Потом мы вышли из бара на улицу, и впервые в жизни я почувствовал очарование ночи — почувствовал сам, без того, чтобы какой-нибудь болван-писатель насильно вбивал его мне в башку в своих писательских целях. Я смотрел на чистенький, к звездам тянущийся кубистический ландшафт вокруг Радио-Сити, на живые змеи его неоновых реклам, и неожиданно мне на ум пришел рассказ Эвелин Смит, главная идея которого была такова: «После того как всем стало известно, что атомная бомба была создана не наукой, а магией, из своих потайных укрытий выбрались все колдуны и колдуньи, которые приводили в действие холодильники, посудомоечные машины и городскую телефонную сеть». Потом я почувствовал на щеке дыхание ветра и спросил себя, что это дышало? Я услышал сонное сопение огромного мегаполиса, и на одно ужасное мгновение мне показалось, что вот сейчас город заворочается, откроет глаза и… заговорит.
На углу я сказал Милтону:
— Спасибо, ты немного прочистил мне мозги. Наверное, я в этом нуждался. Я посмотрел на него. — Но, клянусь Богом, мне бы очень хотелось найти, в чем ты ошибся.
— Я буду только рад, если тебе это удастся, — серьезно ответил он.
Я хлопнул его по плечу.
— Ну вот, так всегда! Всегда ты получаешь все на блюдечке!
Милтон не ответил. Вскоре он остановил такси и укатил, а я пошел дальше один. В эту ночь я еще долго бродил по улицам, не имея никакой особой цели, и думал о множестве вещей. Когда я, наконец, вернулся домой, у меня в спальне зазвонил телефон. Это был Келли.
Пожалуй, я не стану подробно, слово в слово, пересказывать вам весь наш разговор с Келли. Через полчаса после его звонка мы встретились в крошечной гостиной той самой квартирки, которую он снял после того, как Гэл заболел (раньше Гэл жил в другом месте), и проговорили до самого утра. Впрочем, умолчу я только о том, что Келли говорил о брате и что вам и так уже известно: о том, как сильно он привязан к Гэлу, о том, что состояние его безнадежно и что он непременно найдет что или кто в этом виноват, и разберется с ним по-своему. Что ж, даже очень сильный человек имеет право на минутную слабость, которой он может поддаться где пожелает и когда пожелает, и это будет только еще одним доказательством его силы. Но если это случается в угрюмом и безрадостном месте, в котором приходится постоянно поддерживать атмосферу бодрости и оптимизма и где необходимо всхлипывать и вздыхать как можно тише, чтобы не потревожить умирающего в соседней комнате, то рассказывать об этом не очень приятно. Так что какие бы чувства я ни испытывал к Келли теперь, я не стану описывать ни его переживания, ни его чувства, ни то, в какие слова он их облекал. В конце концов, это принадлежит ему и только ему.
Он, впрочем, сообщил мне имя девицы и где ее можно найти, однако я узнал, что он вовсе не считает ее виноватой. Правда, в какой-то момент мне показалось, что кое-какие подозрения у него все же возникли, однако при ближайшем рассмотрении это оказалась просто глубокая уверенность Келли в том, что дело не в болезни и не в каком-либо внутреннем функциональном расстройстве. И тогда я невольно подумал, что если бы ненависть и бесконечная решимость могли решить эту задачу, Келли сумел бы с ней справиться. Если бы нужны были научная подготовка и логика, то ответ на этот вопрос смог бы найти Милтон. Но они спасовали, значит, проблему должен решить я. Если только смогу…
Она работала гардеробщицей в грязном ночном клубе, расположенном в том отдаленном районе, где Квинс и Бруклин, смыкаясь, по обоюдному согласию принимают название Лонг-Айленда. Завязать знакомство оказалось проще простого: я подал ей свою весеннюю куртку таким образом, чтобы видна была фирменная этикетка на подкладке. Это была очень хорошая этикетка, которая говорила сама за себя. Когда же девица повернулась, чтобы повесить куртку на крючок, я окликнул ее и пьяненьким голосом попросил достать из правого кармана деньги. Она пошарила в кармане куртки и сразу нашла искомое. Это была сотенная.
— У чертова таксиста наверняка нет сдачи, — пробормотал я и схватил деньги прежде чем она оправилась настолько, что оказалась в состоянии продемонстрировать мне фокус с исчезновением банкноты. Не переставая пьяно ухмыляться, я достал бумажник и небрежно затолкал в него смятую сотенную, проделав это настолько неловко, чтобы девица могла заметить внутри еще две банкноты такого же достоинства. Убирая бумажник за пазуху, я специально положил его мимо кармана, и, когда он выпал, повернулся, чтобы идти в зал.
К счастью, я успел вернуться за ним до того, как девица, приподняв на петлях часть перил гардероба, сумела им завладеть. Подобрав бумажник, я улыбнулся ей самой глупой улыбкой, на какую был способен.
— Если бы кто-нибудь знал, сколько визиток я потерял подобным образом, сказал я и, правдоподобно покачиваясь, сфокусировал на ней взгляд.
— Эй, да ты просто чудо!.. — «Чудо» было одним из тех кратких, эмоционально насыщенных слов, которые характеризовали ее лучше всего. — А как нас зовут?..
— Черити[22], - сказала она. — Только пусть это не наводит тебя на всякие мысли…
Она была так густо напудрена, что я никак не мог разобрать черт ее лица, зато мне были хорошо видны следы помады на ее бюстгальтере, ибо теперь Черити стояла наклонившись вперед и опираясь локтями о перила гардероба.
— Я еще не выбрал свой любимый вид благотворительности, — пробормотал я. Ты постоянно здесь работаешь?
— Нет, — кокетливо ответила она. — Время от времени я ухожу домой.
— И во сколько это бывает?
— В час.
— Давай сделаем так, — сказал я заговорщическим тоном. — Встретимся у входа в четверть второго и проверим, кто кого перепьет. О'кей?
Не дожидаясь ответа, я отправился в главный зал, предварительно засунув бумажник в задний карман брюк так, чтобы пиджак зацепился за него фалдой, и она могла его видеть. Пока я шел, я чувствовал устремленный на бумажник взгляд ее глаз, похожих на блестящие от жира шляпки только что поджаренных грибов, и в результате чуть не потерял его по настоящему, наткнувшись в дверях на старшего официанта.
В четверть второго она была на месте, да я и не сомневался, что она придет. С шеи у нее свисало боа из поредевших желтоватых перьев, каблуки были такими тонкими и острыми, что их можно было забивать в сосновые доски, а руки до самых локтей скрывали блестящие латунные и хромированные браслеты, позвякивавшие при каждом движении.
Когда мы оказались в такси, Черита сразу бросилась на меня, хищно разинув свой ярко-алый ротик. Я никогда не отличался особенно хорошей реакцией, но на сей раз я не сплоховал и так быстро наклонил голову, что она чувствительно врезалась скулой мне в лоб. Черити возмущенно пискнула, но я сказал, что я, кажется, снова уронил бумажник, и она поспешила принять участие в поисках.
Довольно долго мы кочевали по барам и ночным заведениям, которых Черити знала великое множество. В каждом таком месте ей, не задавая лишних вопросов, приносили то херес, то виски, без зазрения совести удваивая стоимость заказов и подавая совершенно фантастические счета, по которым я без малейшего звука расплачивался. В одном баре я оставил официанту восемь долларов на чай, но Черити ухитрилась прикарманить пять из них. В другой забегаловке она вытащила у меня из кармана кожаную записную книжку, приняв ее за бумажник, который к этому времени я для пущей безопасности спрятал в трусах, и все же мне пришлось расстаться с авторучкой и одной эмалевой запонкой со вставкой из горного хрусталя.
Это была настоящая дуэль. Я был по брови нагружен цитратом кофеина и тиамингидрохлоридом, однако изрядная порция алкоголя все же просочилась сквозь эту блокаду, и я держался из последних сил. К счастью, мне удалось довести мою игру до логического завершения. Перекрывая Черити все возможные пути к отступлению, я в конце концов поставил ее в такое положение, что она вынуждена была пригласить меня к себе. Ей просто не оставалось ничего другого, и это привело Черити в ярость, которую она не особенно старалась скрыть.
Помогая и поддерживая друг друга, мы долго поднимались по едва освещенным первыми лучами рассвета ступеням, то и дело пьяно шикая и прикладывая палец к губам. На самом деле мы оба были гораздо трезвее, чем казалось по нашим движениям и жестам, и каждый втихомолку клялся себе не дать другому того, что подразумевала ситуация. Наконец мы достигли нужной двери, и Черити, относительно быстро справившись с замком, распахнула ее передо мной.
Откровенно говоря, я не ожидал, что в квартирке будет так чисто и так холодно.
— Окно открылось! — жалобно воскликнула Черити. Быстро подойдя к окну, она захлопнула створку и поплотнее замотала шею своим боа. — О, как неудачно вышло… — простонала она.
Я тем временем успел оглядеться по сторонам. Это была длинная комната с низким потолком и тремя окнами. В дальнем ее конце, отгороженная подъемными жалюзи, угадывалась кухня. Дверь во внутренней стене вела, очевидно, в ванную.
Черити перешла к кухонным жалюзи и подняла их.
— Сейчас будет теплее, — пообещала она.
Я оглядел открывшуюся моему взгляду кухоньку.
— Как насчет кофе? — спросил я, когда она зажгла небольшую плитку.
— Хорошо, хорошо, — хмуро отозвалась она. — Только говори потише, ладно?
— Ш-ш!.. — Я помахал возле губ пальцем и обошел комнату кругом, мимоходом отметив дешевый проигрыватель с набором пластинок, телевизор с крошечным экранчиком, широкий кожаный диван казенного вида и книжный шкаф, где вместо книг на полках красовались пыльные фарфоровые собачки. Вероятно, понял я, грубовато-примитивные манеры Черити способны были привлечь не так много клиентов, как ей хотелось.
— Эй, мне нужно попудрить нос! — заявил я.
— Ванная вон там, — ответила она. — Ты не можешь потише?
Я прошел в ванную комнату. Она оказалась совсем крошечной. В углу находилась мелкая сидячая ванна, над которой был укреплен металлический обруч с веселенькой пластиковой занавеской, испещренной крупными ярко-алыми розами.
Прикрыв за собой дверь, я осторожно заглянул в аптечку. Ничего необычного здесь не было, и я так же бесшумно ее закрыл, стараясь, чтобы не щелкнул замок. Во встроенном шкафу тоже ничего кроме полотенец не оказалось.
«В комнате, наверное, есть чулан, — подумал я. — Придется проверять все шляпные картонки, чемоданы, сундуки. А где бы я спрятал дьявольскую куклу, если бы хотел напустить на кого-нибудь порчу?»
«Я бы не стал убирать ее далеко», — ответил я себе. Объяснить это я не мог, но я действительно держал бы подобную вещь под рукой, почти на открытом месте.
Машинально я сдвинул в сторону душевую занавеску, потом снова задернул. Ванна была квадратной, а обруч над ней — круглым.
Есть!..
Я снова сдвинул занавеску, собрав ее у внешнего края ванны, и увидел в углу, прямо на уровне глаз, треугольную металлическую полку. На ней стояли четыре грубых фигурки, вылепленных, судя по всему, из глины и пчелиного воска. На головах у трех из них топорщились пряди волос, прилепленные с помощью капелек воска со свечи. Четвертая фигурка была лысой, но зато ее пальцы заканчивались слегка изогнутыми роговыми чешуйками, в которых я признал обрезки ногтей.
Несколько мгновений я в задумчивости рассматривал эту странную выставку. Потом, выбрав лысую куклу, я повернулся к двери, но вовремя остановился. Спустив воду в унитазе, я снял с вешалки полотенце и, развернув, небрежно бросил на край ванны и только потом вернулся в большую комнату.
— Эй, крошка, смотри, что я нашел! — радостно провозгласил я.
— Ты не можешь не орать? — с досадой откликнулась она. — Сколько раз тебе повторять! И положи, пожалуйста, эту штуку на место.
— А все-таки, что это такое?
— Не твое дело, — отрезала она. — Положи на место, я сказала.
Я погрозил ей пальцем.
— Ты обещала быть со мной нежной и ласковой, — проговорил я обиженно.
Черити не без усилия взяла себя в руки и, вооружившись остатками терпения, сказала:
— Это просто… игрушка. Дай-ка ее сюда. Я отдернул руку.
— Нет, ты все-таки не хочешь быть со мной нежной и ласковой! — С этими словами я запахнул куртку и стал неловко застегивать ее одной рукой, продолжая удерживать куклу вне пределов досягаемости Черити.
Она со вздохом закатила глаза и шагнула ко мне.
— Ну ладно, пупсик, идем пить кофе, и давай не будем ссориться. — Она потянулась к кукле, и мне снова пришлось отдернуть руку.
— Ты должна сказать мне, — надулся я.
— Но это… личное.
— Вот и скажи, чтобы я знал, как ты ко мне относишься.
— Хорошо… — Она снова вздохнула. — Когда-то я снимала квартиру пополам с одной девчонкой, которая умела делать такие куколки. Она говорила, что, если тебе кто-то разонравился или ты с кем-нибудь поссорилась, надо сначала слепить такую куклу, потом взять волосы или обрезки ногтей твоего дружка и… Вот, допустим, тебя зовут Джордж. Кстати, как твое имя?
— Джордж, — быстро сказал я.
— Хорошо. В общем, я называю куклу Джорджем и начинаю втыкать в нее иголки или вязальные спицы. И все. А теперь дай мне ее сюда.
— А это кто?
— Это Эл.
— Гэл?
— Эл. Но Гэл у меня тоже есть, ты его наверняка видел в ванной. Его я ненавижу больше всего.
— Ага, ясно… — пробормотал я. — А что бывает с Элом, Джорджем и прочими, когда ты втыкаешь в них иголки и булавки?
— Считается, что они должны заболеть. И даже умереть.
— А они…?
— Нет, никто из них не заболел, — сказала Черити совершенно искренним тоном. — Говорят тебе, это просто игра, вернее — не совсем игра, но что-то вроде… Если бы это срабатывало, то, можешь мне поверить, старина Эл уже давно бы истек кровью. Но он по-прежнему жив и здоров, хозяйничает в своей кондитерской.
Я молча отдал ей куклу, и Черити посмотрела на нее с сожалением.
— Честно говоря, мне хотелось бы, чтобы колдовство иногда срабатывало. По временам я как будто даже верю в это. Представляешь, я втыкаю в них иглы, и они просто орут!
— А ну-ка, представь меня своим друзьям! — потребовал я.
— Что?
— Представь меня Элу, Гэлу и Джорджу, — повторил я, пьяно усмехаясь, и, схватив ее за руку, потащил в ванную. Черити раздраженно фыркнула, но подчинилась.
— Это — Фриц, это — Бруно, а это… А где же еще один?
— Который?
— Может быть, он упал за… — Черити встала коленями на край ванны и заглянула за нее, в узкий промежуток между ней и стеной. Когда она выпрямилась, ее лицо было пунцовым от усилий и гнева.
— Что тебе от меня надо? — прошипела она. — Прекрати валять дурака, слышишь? Я только развел руками.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, хватит… — сказала она сквозь зубы и ловко ощупала сначала мою куртку, потом — пиджак. — Куда ты ее спрятал?
— Кого? — удивился я. — Здесь было только четыре куклы. — Я показал пальцем. — Эл, Фриц, Бруно и Гэл. Кстати, я так и не понял, который из них Гэл? Вон тот, крайний?
— Это Фредди, — отрезала Черити. — Он дал мне двадцатку, а сам вытащил у меня из сумочки двадцать три доллара. Грязная, грязная… Нет, Гэла здесь нет, а ведь он был самым лучшим. Ты точно не врешь, пупсик?
Внезапно она с размаху хлопнула себя по лбу.
— Окно!.. — воскликнула она и выбежала в комнату.
Я опустился на четвереньки, чтобы еще раз заглянуть под ванну, и только тут понял, что имела в виду Черити. В последний раз оглядевшись по сторонам, я вышел вслед за ней. Черити стояла возле открытого окна и, заслонив глаза ладонью, смотрела вниз.
— Кто бы мог подумать! — проговорила она в недоумении. — Кому могла понадобиться эта безделица?..
Я почувствовал, как под ложечкой у меня засосало от предчувствия неудачи.
— Ну и черт с ней, — продолжала Черити. — Я слеплю нового Гэла, хотя, конечно, у меня он вряд ли выйдет таким уродом. Идем, кофе уже, наверное… Эй, что с тобой, тебе нехорошо?
— Да, мне нехорошо, — ответил я.
— Из всех вещей, которые можно было украсть, — проговорила она уже из кухни, — этот ворюга выбрал именно восковую куклу. Хотела бы я знать, кто бы это мог быть?
Неожиданно я понял, кто это мог быть и, хлопнув кулаком по раскрытой ладони, расхохотался.
— Что с тобой? Ты спятил?
— Да, — ответил я. — У тебя есть телефон?
— Нет. Эй, ты куда?..
— Домой. Прощай, Черити.
— Постой, дорогой, не уходи. Я же только что сварила тебе кофе!
Я распахнул дверь, но она схватила меня за рукав.
— Ты не можешь уйти просто так! Как насчет того, чтобы дать Черити что-нибудь на память?
— Никак. Завтра ты подцепишь нового кавалера и наверстаешь все, что упустила сегодня. Если, конечно, после сегодняшних коктейлей из виски и хереса тебя не замучит похмелье, — бодро ответил я. — И не забудь те пять долларов, которые ты стащила с тарелки для чаевых. На твоем месте я бы в этом кабаке больше не появлялся — по-моему, официант видел, как ты лишила его честно заработанной пятерки.
— Ты не пьян!.. — ахнула она.
— Да и ты не такая уж красавица, — парировал я с ухмылкой и, послав ей воздушный поцелуй, выскользнул за дверь.
Наверное, я еще долго буду помнить ее такой, какой она была в этот момент — ее удивление и обиду, ее карие глаза, жалобно вытаращенные вслед уплывавшим из рук долларам, даже жалкое и бесполезное движение бедрами, которое она послала мне вслед, как последнюю мольбу.
Вы когда-нибудь пробовали найти телефонный автомат в пять часов утра? Мне пришлось пройти не меньше девяти кварталов, прежде чем я поймал такси. А к тому времени, когда мы с водителем отыскали, наконец, работающий аппарат на одной из ночных бензоколонок, мы уже переехали мост Триборо и оказались в Квинсе.
— Алло? — послышалось в трубке, когда я набрал номер.
— Келли! — радостно завопил я. — Почему ты ничего мне не сказал? Я бы сэкономил не меньше шестидесяти долларов и избавил бы себя от самого сомнительного удовольствия, какое я только…
— Это не Келли, — сказал в трубке голос Милтона. — Гэл только что умер.
Это сообщение застало меня с открытым ртом, и я, наверное, некоторое время оставался в таком положении. Во всяком случае, когда я его закрыл, во рту у меня было холодно и сухо.
— Я сейчас приеду, — пробормотал я.
— Лучше не надо, — ответил Милтон. Голос у него дрожал, и я понял, что ему не вполне удается владеть собой. — Если только ты не хочешь… Нет, лучше не приезжай. Ты все равно ничем не сможешь помочь, а я в ближайшее время буду… очень занят.
— А где Келли? — прошептал я.
— Я не знаю.
— Ну хорошо, — вздохнул я. — Позвони мне, когда освободишься.
Я снова сел в такси и велел везти меня домой. Дороги я не запомнил.
* * *
Иногда я думаю, что в то утро Келли мне просто приснился.
Большое количество спиртного, сильное волнение и тридцать часов без сна способны вырубить человека как наркоз, после которого он ничего не помнит. И все же просыпался я неохотно, чувствуя, что этот мир — далеко не самый лучший и не самый счастливый, чтобы спешить к нему возвращаться. Во всяком случае, не сегодня.
Несколько минут я лежал, тупо разглядывая свой книжный шкаф. Потом я закрыл глаза и, перевернувшись на другой бок, зарылся головой в подушку. Когда я снова их открыл, то увидел Келли, который с непринужденной грацией расположился в моем кресле: длинные ноги свободно вытянуты, длинные руки лежат на поручнях, зоркие глаза до половины прикрыты веками.
Я не стал спрашивать, как он попал в квартиру — какой смысл, раз он все равно уже вошел? Я вообще ничего не сказал, ожидая, пока он заговорит сам, ибо мне вовсе не хотелось быть первым, кто сообщит Келли о смерти брата. К тому же я еще не совсем проснулся, так что я просто лежал и смотрел на него.
— Милтон мне сообщил, — сказал Келли. — Я этого ждал, так что все в порядке. Я кивнул.
— Я прочел твой рассказ, — неожиданно добавил Келли. — Я нашел и другие твои рассказы, и прочел их тоже. У тебя богатое воображение.
Он сунул в рот сигарету, тотчас прилипшую к его нижней губе, и не торопясь прикурил.
— Милт много знает, и до какого-то момента вы оба соображаете очень неплохо. Но потом знания заставляют Милтона отклоняться к северо-западу, а твое воображение уводит тебя на северо-восток…
Некоторое время он молча курил.
— Я способен удерживать прямой курс, — сказал он наконец. — Но, чтобы дойти до цели, мне требуется время.
Я потер глаза.
— Не понимаю, — сказал я. — О чем ты говоришь?
— Неважно, — отозвался Келли. — Я хочу добраться до того, что убило Гэла.
Я закрыл глаза и увидел перед собой смазливое, пустое, злобное личико Черити.
— Я провел с ней большую половину сегодняшней ночи, — сказал я.
— Жаль, что ты не видишь ее сейчас.
— Слушай, Келли, — начал я. — Если ты собираешься ее наказать, то лучше оставь эту затею. Черити, конечно, просто мерзкая маленькая шлюха, но на самом деле она еще ребенок, которому с самого начала не повезло в жизни. Она не убивала Гэла.
— Я знаю, что не убивала, и она мне совершенно безразлична. Но я знаю, что убило Гэла, и не остановлюсь ни перед чем. И, насколько мне известно, у меня есть только один путь…
— Ну хорошо, — сказал я, снова роняя голову на подушку. — Что же его убило?
— Милтон рассказал тебе о гаитянской кукле, которую Гэл ей подарил?
— Да, разумеется, рассказывал, но, можешь мне поверить, это пустой номер. Для того чтобы стать жертвой сглаза или порчи, Гэл сам должен был верить в колдовство.
— Хе-хе, Милтон и мне рассказывал то же самое. Мы проговорили с ним несколько часов.
— Тогда в чем же дело?
— Ты наделен богатым воображением, — повторил Келли спокойно. — Давай повоображаем вместе. Милт рассказывал тебе о людях, которые умирают, даже если выстрелить в них из ружья, заряженного холостыми патронами?
— Нет, ноя, кажется, где-то об этом читал. Общая идея, разумеется, та же.
— А теперь вообрази, что все перестрелки или убийства с применением огнестрельного оружия, о которых ты когда либо слышал — все были именно такими, то есть, стрельба велась только холостыми патронами.
— Ну, вообразил. И что дальше? Но он как будто не слышал меня.
— Представь, что каждый раз, когда кого-нибудь убивают, — сказал Келли, ты собираешь множество свидетельств, улик, экспертных оценок, которые неопровержимо доказывают, что стреляли именно холостыми и что человек погиб, потому что верил…
— Я понял. Дальше?..
— А теперь давай представим, что в городе появился преступник, чье оружие заряжено настоящими, боевыми патронами. Как ты думаешь, какая для пули разница, кто во что верит?
Я молчал.
— На протяжении долгого времени люди лепили кукол и пронзали их булавками. Там, где в это верят, это непременно начинается снова. А теперь представь, что кому-то в руки попала кукла, с которой были скопированы все остальные фигурки. Настоящая кукла. Я продолжал лежать неподвижно.
— Тебе вовсе не обязательно знать, что именно у тебя в руках, неторопливо продолжал Келли. — И не обязательно обладать какими-то особенными способностями. Тебе не надо понимать, как работает эта механика, не надо даже ни во что верить. Все, что тебе нужно, это задать кукле определенное направление и слетка подтолкнуть.
— Как? Как ее подтолкнуть? — шепотом спросил я. Келли пожал плечами.
— Назвать куклу чьим-нибудь именем. Или ненавидеть ее.
— Господи Иисусе, Кел, ты спятил!.. Откуда ты знаешь? Ведь этого просто не может быть!
— Ты ешь бифштекс, — медленно сказал Келли. — Откуда твой желудок знает, что нужно усвоить, а что — выбросить вон? Ты это знаешь?
— Некоторые люди знают.
— Но не ты. И тем не менее твой желудок работает нормально. Существует множество естественных законов, которые действуют вне зависимости от того, понимает ли кто-нибудь механизм их действия или нет. Сколько матросов стоит у штурвала, даже не зная толком, как устроен рулевой механизм? Так и я… Я знаю, куда идти и знаю, что достигну своей цели. Какое мне дело, как это действует, и верит в это кто-нибудь, или нет.
— Хорошо, — согласился я. — И что ты собираешься делать?
— Я должен прикончить то, что прикончило Гэла. Голос его по-прежнему звучал сонно, почти лениво, но тон его показался мне очень серьезным, и я не решился расспросить Келли поподробнее. Вместо этого я не без раздражения спросил:
— А зачем ты мне все это рассказываешь?
— Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.
— Что?
— Во-первых, тебе придется некоторое время молчать о том, что я только что тебе говорил. Кроме того, я хочу, чтобы ты сохранил для меня одну вещь.
— Какую? И как долго?
— Я тогда тебе сообщу.
Я, наверное, вскочил бы и как следует на него рявкнул, если бы Келли не выбрал это же самое мгновение, чтобы встать и выйти из спальни.
— Что мне не дает покоя, — сказал он из соседней комнаты, — это мысль о том, мог ли я догадаться об этом полгода назад, или не мог.
Потом я уснул, даже сквозь сон стараясь уловить момент, когда он уйдет. Но Келли двигался тише, чем любой другой человек его габаритов.
Когда я проснулся во второй раз, было уже за полдень. Кукла сидела на каминной полке и злобно смотрела на меня. Такого уродства я не видел еще никогда в жизни.
В следующий раз я встретился с Келли на похоронах Гэла. После похорон мы втроем, включая Милтона, слегка выпили за упокой его души. О куклах никто из нас не говорил. Насколько мне известно, вскоре после этого Келли ушел в рейс так, во всяком случае, думаешь о моряках, когда они вдруг надолго пропадают. Что касается Милтона, то он был занят как всякий доктор, то есть — очень, и мне так и не удалось спросить у него, что он обо всем этом думает.
Чудовищную куклу я оставил на каминной полке, где она пролежала неделю или две. И все это время я гадал, когда Келли вернется, чтобы взяться за осуществление своего плана. Мне казалось, что он явится за куклой, как только будет готов. Выполняя свое обещание, я никому не рассказывал о том, что он мне поведал, и когда ко мне пришли какие-то гости, убрал куклу на верхнюю полку стенного шкафа. Там она и осталась, и со временем я стал о ней забывать.
Примерно месяц спустя я заметил, что в комнатах появился какой-то странный запах. Он был еще очень слаб, и мне не удалось сразу определить, что это такое. Я знал только одно: что бы это ни было, запах мне не нравится. В конце концов я определил, что он исходит из стенного шкафа, и вспомнил о кукле.
Встав на цыпочки, я снял ее с верхней полки и понюхал.
Запах действительно исходил от нее, и меня едва не стошнило. Это был тот самый запах, который многие люди тщетно стараются забыть — запах некротического разложения, как определил бы его Милтон, и я едва сдержался, чтобы не отправить куклу в мусоросжигатель. Но обещание — есть обещание, и я положил куклу на стол, где она сразу же повалилась на бок. Ее странная податливость и мягкость были отвратительны. Одна нога оказалась сломана чуть выше колена и выглядела так, словно у куклы было два коленных сустава. Вся она казалась распухшей и не вызывала ничего, кроме омерзения.
Где-то в кладовке у меня хранился высокий стеклянный колпак, которым когда-то накрывали часы. Я отыскал его, положил куклу на кусок мозаичного линолеума и накрыл колпаком, чтобы не сойти с ума от запаха.
Некоторое время я напряженно работал, встречался с людьми (один раз даже пообедал с Милтоном), и дни летели незаметно. И вот как-то вечером мне пришло в голову снова взглянуть на куклу.
Состояние ее было весьма плачевным. Я старался держать колпак в прохладном месте, но кукла продолжала таять и оплывать, растекаясь по линолеуму омерзительной лужей. В первый момент я подумал о том, что скажет мне Келли, но потом проклял и его, и его мстительные планы, и отнес куклу в подвал.
Со дня смерти Гэла прошло почти два месяца, когда я впервые спросил себя, с чего я вообще решил, что Келли должен вернуться за своей кошмарной куклой до того, как начнет осуществлять свой замысел. Он сказал, что собирается разделаться с тем, что погубило Гэла, и, насколько я его понял, гаитянский божок и был истинным виновником смерти его брата.
Что ж, он добрался до куклы, и я нисколько об этом не жалел. Однажды я даже принес из подвала часовой колпак и, подставив к лампе, вгляделся в то, что осталось от куклы. В луже на линолеуме еще можно было угадать очертания человеческой фигурки и какие-то не до конца оплывшие куски, но все остальное превратилось в отвратительную, гниющую массу.
— Ай да Келли! — злорадно воскликнул я. — Добей его, дружище!
Потом мне позвонил Милтон и спросил, могу ли я встретиться с ним у Рули. Голос его мне очень не понравился, но я не знал, что могло случиться. За последнее время мы только раз с ним выпили, да и то немного.
Когда я вошел, Милтон сидел в самом дальнем углу и, втягивая то одну, то другую щеку, нервно закусывал их зубами. Губы у него были какими-то серыми, и, поднося к ним стакан, он расплескал его содержимое.
— Что это с тобой? — ахнул я. Милтон страдальчески сморщился.
— Я знаменит, — сказал он, и я услышал, как стекло звякнуло о его зубы. Я так часто приглашал к Гэлу консультантов, что теперь меня считают чем-то вроде эксперта по этой… по подобным состояниям.
И Милтон двумя руками поставил стакан на стол. Он явно пытался улыбнуться, и я сказал, что лучше бы он этого не делал. Тогда он бросил насиловать себя и чуть не заплакал.
— Пойми! — почти выкрикнул он. — Я не могу, просто не могу выхаживать еще одного такого больного. Я просто не выдержу!
— Скажешь ты наконец, что случилось? — резко спросил я. Иногда подобные приемы оказываются самыми действенными.
— Д-да… Да. Недавно в отделение общей патологии привезли… еще одного такого больного. Естественно, вызвали меня. Клиническая картина в точности такая же, как у Гэла. В точности!.. Все дело только в том, что я не могу снова заниматься этим. Не могу и не хочу! К счастью, через шесть часов она умерла.
— Она?.. Это была женщина?
— Знаешь, что нужно сделать с человеком, чтобы довести его до такого состояния? — спросил Милт, не ответив на мой вопрос. — Нужно туго перевязывать конечности и ждать, пока они не омертвеют и не начнут разлагаться. Нужно сдирать кожу рашпилем, расплющивать ткани дубинкой и втирать в раны грязь, чтобы вызвать заражение. Нужно ломать кости тисками, нужно…
— Ну хорошо, хорошо, но ведь никто не…
–..И все это нужно было повторять ежедневно на протяжении, наверное, двух месяцев, — закончил Милтон и принялся тереть кулаками глаза. Он проделывал это с таким ожесточением, что я не выдержал и схватил его за запястья.
— Я знаю, что никто этого не делал! Разве я сказал, что это — дело человечески рук? — рявкнул Милтон. — Разве Гэла кто-нибудь тронул хоть пальцем?
— Выпей, — сказал я, но он не стал пить. Вместо этого он наклонился вперед и зашептал:
— Каждый раз, когда с ней кто-нибудь заговаривал, она отвечала одно и то же. Например, когда ее спрашивали, что случилось и кто сделал с ней такое, она отвечала только одно: «Он называл меня куколкой». Вот и все, что она говорила: «Он называл меня куколкой»!..
Я встал из-за стола.
— Пока, Милт.
Он ошарашенно поглядел на меня.
— Постой, куда же ты? Не уходи! Ты должен…
— Мне пора идти, — сказал я и вышел не оглядываясь. Мне необходимо было как можно скорее остаться одному, чтобы задать себе несколько вопросов и как следует пораскинуть мозгами.
Кто виноват в убийстве, спрашивал я себя, ружье, или тот, кто спустил курок? Я вспоминал пустое, смазливое, маленькое личико, алчный взгляд карих глаз и слова Келли, который сказал: «Она мне совершенно безразлична».
Потом я подумал, что испытывала кукла, когда Черити ломала, выкручивала, колола ее. Готов спорить, она об этом даже не задумывалась.
Я думал: «Действие: девушка бросает в человека вентилятором. Ответное действие: человек бросает девушку в вентилятор. Проблема: колесо не снимается с оси. Решение: выбить ось».
Это — образ мышления.
Как убить человека? Использовать восковую куклу.
А как убить куклу?..
Кто виноват: ружье, или тот, кто спустил курок?
Он называл меня куколкой.
Он называл меня куколкой.
Он называл меня куколкой…
Когда я вернулся домой, в комнате надрывался телефон.
— Привет… Это был Келли.
— С ней покончено, — сказал я. — Твоя кукла умерла. И еще, Келли… Знаешь, держись от меня подальше.
— Хорошо, — ответил Келли.
Окажись все мужчины братьями, ты бы выдал сестру за одного из них?
Солнце стало сверхновой в тридцать третьем году П. И. «П. И.» означает «после Исхода». А Исход начался лет через сто пятьдесят от Р. Х., что значит «рождение Хода». Отбросив технические тонкости, можно сказать, что Ход — это туннель в пространственно-временном континууме. Его создает устройство, по сложности несколько уступающее женщине, но значительно превосходящее секс. Оно делает так, что космический корабль исчезает здесь и мгновенно появляется там, где надо, преодолевая тем самым ограничения, налагаемые скоростью света. Я мог бы долго рассказывать о Ходовой астрогации, дотошно описывать способы ориентации здесь и там, где надо, философствовать о трудностях в общении миров, лежащих за много тысяч световых лет друг от друга. Но это уже совсем другая научно-фантастическая история.
Полезнее упомянуть, что Солнце стало сверхновой не в одночасье, что первые пятьдесят лет от Р. Х. были потрачены на совершенствование Хода и поиски (посредством беспилотных звездолетов) планет, пригодных для жизни, а оставшиеся сто ушли на подготовку человечества к переселению. В то время появилось, разумеется, множество идеологов, каждый предлагал свой план построения Идеального Общества и воевал с конкурентами не на жизнь, а на смерть. Впрочем, с помощью Хода было найдено столько пригодных для колонизации миров, что их хватило на сторонников всех идеологий. Стоило подать заявление в соответствующее ведомство, и вам выделяли целую планету. Я мог бы проанализировать различные идеологические течения и прийти к поразительным выводам… Но это уже другая научно-фантастическая история. Совсем другая.
Короче говоря, произошло вот что: за тридцать лет с гаком с Земли к сотням миров направились тысячи космических кораблей, имевших на борту почти все население планеты (кроме, конечно, горстки старожилов, решивших умереть па родной земле, что им благополучно удалось). Колонисты выказали себя людьми упорными, и вскоре новые миры были освоены — где с большим, а где и с меньшим успехом.
Но кое-что земляне все-таки упустили из виду — но причинам столь туманным, что я не стану описывать их здесь. Дело в том, что координаты всех колонизируемых планет остались в астрогационном центре на Земле, вернее, в его компьютерном банке данных, поэтому когда ставшее сверхновой Солнце поглотило свою третью спутницу в пламени, новым мирам пришлось отыскивать друг друга почти вслепую, при помощи все тех же беспилотных звездолетов. И хотя построить и отладить такие корабли колонистам удалось далеко не сразу (были другие неотложные дела), в конце концов на планете Террадва (или Терра-2, если хотите, — ее окрестили так потому, что она была третьим спутником в системе звезды того же класса, что и Солнце) возникло что-то под названием Архив. Туда стекались сведения о всех обитаемых мирах. Посему Террадва стала центром связи и главным перевалочным пунктом в межгалактической торговой сети, что здорово упростило жизнь всем и каждому. Побочным результатом такого положения вещей стало убеждение жителей Террадвы в том, что, раз уж их планета является основным связующим звеном между остальными, значит она — «пуп» Вселенной и обязана повелевать ею. Впрочем, подобные претензии — неизбежная «производственная болезнь» всех властей предержащих. Но пора объяснить, о чем же все-таки идет речь в нашей научно-фантастической истории.
— Чарли Бэкс! — рявкнул Чарли Бэкс. — К Архивариусу.
— Одну минуту, — ответила секретарша с прохладцей. Таким тоном красивая девушка разговаривает с торопыгой или задавакой, который не обращает внимания на ее прелести.
— Вам назначено?
Хотя посетитель ужасно спешил и был полон негодования, он казался довольно приятным молодым человеком. Однако у секретарши пропали к нему остатки симпатии, когда он прищурился и поглядел на нее сверху вниз, ничуть не тронутый ее миловидностью, которая даже поблекла от такого невнимания.
— Разве у вас, — произнес он ледяным тоном, — нет книги записи на прием?
Секретарша промолчала — книга лежала перед ней на столе. Найдя фамилию посетителя, девушка с деланным равнодушием взглянула на него и провела золотистым холеным ноготком до конца строчки, где было указано время приема. Потом посмотрела на встроенные в столешницу часы, щелкнула рычажком селектора и сказала:
— К вам мистер Чарли Бэкс, господин Архивариус.
— Пусть войдет, — откликнулся селектор.
— Можете войти, — проговорила девушка.
— Сам знаю, — отрезал посетитель.
— Какой вы грубый, — не удержалась секретарша.
— Чего? — рассеянно переспросил Чарли, думая о чем-то постороннем, и, не успела она повторить, как он исчез за дверью.
Архивариус занимал свою должность давно, поэтому привык и любил, когда посетители относились к нему вежливо, уважительно и даже заискивали перед ним. Однако Чарли бесцеремонно ворвался в кабинет, ухнул на стол пухлую папку, без приглашения сел, подался вперед и, покраснев от натуги, рявкнул:
— Черт зияет что!
Архивариус ничуть не удивился — его насчет Бэкса предупредили, и он выработал целую стратегию, как обуздать этого непоседу. Но, увидев перед собой настоящего верзилу, понял, что от стратегии пользы не будет ни па грош. И вдруг удивился по-настоящему — его изумленно разинутый рот и задрожавшие руки (а ведь он считал, что его уже ничем не проймешь) сделали больше любого заранее продуманного плана.
— Вот… вот тебе и раз! — недоуменно проворчал Пэкс и его негодование как рукой сняло. — Ну и дела, звездолет мне в глотку! — Он оглядел брови Архивариуса, в ужасе взлетевшие чуть ли не на макушку, и простецки улыбнулся. — Пожалуй, не стоило на вас кидаться, вы же ни в чем не виноваты. — И уже без улыбки добавил:
— Просто моя бюрократическая одиссея побивает все рекорды глупости и разгильдяйства. Знаете, сколько порогов я обил, таскаясь с ней, — он ткнул пальцем в пухлую папку, — по инстанциям после возвращения?
Архивариус знал, по все-таки спросил:
— Так сколько?
— Предостаточно, и все же хлопот было гораздо меньше, чем тогда, когда я собирался на Вексфельт. — Чарли внезапно захлопнул рот, щелкнув челюстями, и пронзил старика взглядом, подобным лазерному лучу. Архивариус изо всех сил старался не опустить глаза — даже стал подаваться назад, но вскоре уперся в спинку кресла, задрав подбородок к потолку. Он понял, что оказался в дурацком положении — как если бы его втянули в драку с незнакомцем.
Первым отвел глаза Чарли, но не по воле Архивариуса. Взгляд Бэкса был столь пронзителен, что в тот момент, когда посетитель опустил глаза, старику показалось, будто его перестали давить ладонью в грудь, и он чуть не упал на столешницу.
Однако Чарли не подозревал о своей маленькой победе Он напряженно над чем-то поразмыслил и произнес:
— Пожалуй, вам стоит узнать, как я очутился на Вексфелые. Сначала я не хотел об этом рассказывать — вернее, думал поделиться только тем, что, па мой взгляд, вам следовало знать. Но потом вспомнил, сколько мне пришлось попортить крови, чтобы попасть туда. А сколько еще, чтобы достучаться до вас!.. В общем, одно другого стоит. Но с меня хватит. Я уже здесь и не намерен больше хороводы водить. Как избежать этого, я еще не знаю, но клянусь рогами всех чертей в аду — меня эта бодяга уже достала! Поймите!
Последний возглас недвусмысленно призывал Архивариуса к примирению, но старик не мог взять в толк, с чем ему следует примириться. Поэтому он, как истинный дипломат, предложил:
— Расскажите обо всем, да по порядку, — и добавил, не повышая голос, но очень веско:
— Только не шумите. Чарли Бэкс громогласно расхохотался.
— Наверное, нет такого человека, который, поговорив со мной минуты три, не захотел бы на меня цыкнуть. Так что добро пожаловать в «Клуб любителей цыкать на Чарли». Одна половина населения Вселенной уже состоит в нем, а вторая с нетерпением ждет вступления. Впрочем, простите меня. Я родился и вырос па планете Бнлули, где нет ничего, кроме ураганных ветров, песчаных бурь и штормов. Приходится орать, даже когда хочешь что-нибудь прошептать. — Он немного понизил голос. — Но цыкали на меня не только те, кто был недоволен моими шумными речами. Я имею в виду нечто совсем иное. Исходя из разных мелочей, я пришел вот к какому выводу: есть никому не известная планета.
— Таких тысячи…
— Я хочу сказать, что есть планета, о которой никто не хочет знать.
— Классический тому пример — Магдилла.
— Да, воздух там населен галлюцпногенными бактериями четырнадцати видов, а вода вызывает рак. Никто не полетит туда сам и другому путь закажет, однако сведения о ней получить проще простого. Нет, я имею в виду планету, подходящую для колонизации па девяносто девять процентов. И на девяносто девять и девяносто девять сотых процента. Или… Словом, после запятой можно написать столько девяток, что в конце концов покажется, будто она по природным условиям превосходит саму матушку-Землю.
— Это все равно, что сказать о человеке: он нормальный ни сто два процента, заявил Архивариус.
— Только если вы любите статистику больше правды, — возразил Бэкс Поймите: воздух, пода, флора, фауна, полезные ископаемые — в общем, все на этой планете как нельзя более пригодно для жизни людей; добраться до нее не сложнее, чем до любой другой, а о пей никому не известно. Или бюрократы притворяются, что не знают о ней. А если припрешь их к стенке, тебя отфутболят в другое ведомство.
Архивариус пожал плечами:
— Ничего удивительного. Если мы не торгуем этим, э…э, замечательным миром, значит, все, что он способен предложить, можно получить по другим, более налаженным каналам.
— Черта с два! — взревел было Бэкс, но осекся и покачал головой.
— Еще раз простите, однако подобной чепухой мне уже все уши прожужжали, и она не перестает приводить меня в ярость. Вы рассуждаете как неандерталец, убеждавший сородича в том, что дома строить ни к чему, поскольку все живут в пещерах. — Заметив, что старик, прикрыв глаза, массирует побелевшие виски, Бэкс взмолился:
— Я же попросил прошения за то, что раскричался.
— В каждом городе, — не спеша начал Архивариус, — на каждой обитаемой планете есть бесплатные больницы, где диагностируют и лечат последствия стресса — быстро, качественно и не унижая пациента. Надеюсь, вы извините меня за нахальство, если я, ничуть не скрывая невежество в области медицины, отважусь заметить: человек подчас не сознает, что потерял контроль над собой, в то время как окружающим это очевидно. Поэтому не стоит считать грубияном или невежей того, кто отважится посоветовать ему…
— Хватит словесной шелухи. Вы предлагаете мне отправиться к мозгоправу?
— Ни в коем случае. Я же не специалист. Однако если вы обратитесь в больницу, а до нее рукой подать, нам, по-моему, станет гораздо легче общаться. С удовольствием побеседую с вами еще раз, как только вам станет лучше. То есть как только вы… э — э… — он с кислой улыбкой потянулся к рычажку селектора.
Бэкс повел себя почти как Ходовой звездолет. Он исчез из кресла для посетителей и тут же появился у стола, перехватив толстыми пальцами подкрадывавшуюся к селектору руку.
— Сначала выслушайте меня до конца, — произнес он тихо. По-настоящему тихо. Но, даже затрубив как слон, Бэкс не добился бы более ошеломляющего результата. — Выслушайте меня. Прошу вас.
Старик высвободил руку, переплел ее пальцы с пальцами на другой и сложил их аккуратной стопкой на краю стола. Этот жест должен был олицетворять нетерпение.
— У меня мало времени, — сказал Архивариус, — а ваше досье очень толстое.
— Это потому, что у меня собачий нюх на подробности. Я считаю его не достоинством, а недостатком — мне иногда изменяет чувство меры. Суть я ухватываю быстро, но доказать ее пытаюсь слишком основательно. Папка могла бы похудеть наполовину, не будь я таким дотошным. До безумия дотошным. Но хватит об этом, вы только что подобрали ключ к моей душе, сказав: «Нам станет гораздо легче общаться». Что ж, хорошо. Не буду ругаться и кричать, постараюсь быть кратким.
— А получится?
— Черт вас возьми… — Он осекся, одарил старика улыбкой в тридцать тысяч свечей, покачал головой и глубоко вздохнул. — Удалось-таки меня подловить… Потом он взглянул Архивариусу прямо в глаза и тихо сказал:
— Несомненно получится, сэр.
— Что ж, посмотрим, — Старик жестом пригласил его сесть обратно в кресло: стоя, даже укрощенный, Чарли Бэкс казался слишком высоким и широкоплечим. Но усевшись, вдруг замолчал, да так надолго, что Архивариус в конце концов нетерпеливо заерзал. Чарли окинул его взглядом, в котором читалась напряженная работа мысли, и пояснил:
— Я пытаюсь расставить все по местам, сэр. И все-таки многое в моей повести вызовет у вас желание упрятать меня в психушку — да-да! Вам даже не придется оправдываться невежеством в вопросах медицины. Но знаете, в детстве я читал рассказ о девочке, которая боялась темноты, ссылаясь на то, что в чулане живет заросший шерстью лиловый гном с ядовитыми клыками, а все кругом уверяли ее, что таких не бывает, и просили набраться благоразумия и смелости. В конце концов девочку нашли мертвой со следами укусов, похожих на змеиные, а ее пес расправился с лиловым гномом и все такое прочее. А я заявляю, что существует заговор с целью скрыть от меня сведения об одной планете, но я, столкнувшись с ним, разозлился настолько, что решил попасть на эту планету во что бы то ни стало. «Они», дабы мне помешать, сделали псе: подтасовали результаты какой-то лотереи, и мне достался суперприз — путешествие на другую планету, так что отпуск у меня оказался бы занят; я отклонил приз — тогда мне сказали, что на Вексфельт не организован Ход, а лететь туда обычным путем слишком долго (все это наглая ложь, сэр!); однако я нашел способ добраться до Вексфельта на перекладных — тогда «они» аннулировали мои кредитные карточки, чтобы мне не удалось купить билеты… Словом, можете считать меня чокнутым, я не обижусь. Но помните: я не преувеличиваю и не выдаю сны за явь, хотя все вокруг и даже две трети меня самого (после того, что «они» со мной сделали) в этом давно усомнились. Щепотку доводов в защиту моей гипотезы, которым я поверил, опровергали вагон и маленькая тележка доказательств. Словом, сэр, надо было побывать на Вексфельте, постоять, утопая по колено в его ласковой траве, ощутить смолистый дым костра и теплый ветер, овевали лицо, а ладони девушки по имели Тинг в своих руках, и волшебный трепет надежды в сердце, и потрясающее чудо, разноцветное как рассвет и сладкое как слезы радости». Только тогда я поверил бы, что существует такая планета, а на ней есть все, чего я ожидал еще многое, очень многое, о чем я никогда не расскажу тебе, старик». Он умолк, потупив заблестевшие глаза.
— С чего началась ваша… одиссея? Чарли Бэкс вскинул голову, как будто вспомнив о чем-то почти позабытом.
— Да, да! Совсем из головы вон. Работал я в фирме «Интеруолд Бэнк энд Траст» программистом в таможне. Кстати, не такое уж скучное занятие, как может показаться па первый взгляд. Я увлекаюсь минералогией, поэтому каждый груз означал для меня не просто табличную строку с названием, количеством и ценой. Вот так-то! — выпалил он, подражая архимедовскому «Эврика!». — До сих пор помню этот груз. Полевой шпат. Используется для изготовления стекла или фарфора по старинным рецептам. А память у меня цепкая, и я прекрасно знал, что этот минерал стоит около двадцати пяти кредитов за тонну. А за эту партию просили по восемь с половиной франке борт. И я позвонил на фирму для проверки; поймите, тогда я еще ничего не заподозрил, просто цена была удивительно низкой. Тамошний бухгалтер сверился с отчетностью и подтвердил: все правильно, восемь с половиной за тонну, высококачественный полевой шпат, измельченный и упакованный. Продавал его какой-то дилер с планеты Лэте. Потом фирме так и не удалось связаться с ним.
Я бы забыл об этом, если бы вскоре не наткнулся на новый, столь же диковинный груз. На сей раз ниобия. Некоторые называют его колумбием. Он, кроме всего прочего, нужен для легирования стали. Я никогда не слышал, чтобы проволоку из него продавали дешевле ста тридцати семи за тонну, и вдруг вижу, что за ее партию, причем небольшую, просят всего девяносто, да еще с доставкой. Был там и листовой ниобий но цене на треть ниже вселенской. И тоже с доставкой. Прочерка показала, что ошибки нет. «Прокат высококачественный!», — сообщил посредник. Об этом случае я тоже забыл — или посчитал, что забыл. Пока не повстречал одного астронавта. Звали его (верите ли?) Мокси Магдилл. Косоглазый коротышка, он хохотал так, что стены в космопорте дрожали. Пил вес, что горит, но на иглу не садился. Рассказывал об одном парне, у которого в пупок был вдернут большой шуруп из чистого золота. Вечно болтал о других временах и планетах — классный был рассказчик». Как-то раз он заикнулся о том, что на Лэте закон один: «Развлекайся!» и его никто не нарушает. Вся планета представляет собой гигантский перевалочный пункт и, так сказать, санаторий. Она покрыта водой целиком, если не считать одного острова в тропических широтах. Климат теплый, благодатный. Ни промышленности, ни сельского хозяйства, одна, мягко выражаясь, сфера обслуживания. Тысячи людей тратят там сотни тысяч кредитов, а единицы зарабатывают миллионы. И все довольны. Тогда я упомянул о полевом шпате — просто так, чтобы козырнуть своими знаниями о Лэте. «И опростоволосился. Мокси взглянул на меня так, словно видел впервые и зрелище ему не понравилось. Сказал: «Если ты решил приврать, то сглупил. Из болота полевой шпат не добудешь. Так ты меня разыгрываешь или себя дурачишь?». Вечер был безнадежно испорчен». Астронавт заявил, что полевого шпата на Лэте нет и быть не может, ведь там кругом вода. Я бы и об этом забыл, если бы не кофе. Сорг назывался «Блю маунтин». На ярлыке значилось, что он выведен еще на старушке Земле, на острове Ямайка. А еще там утверждалось, что растет он только в тропиках, на высокогорье. Вкуснее кофе я не пил, но когда решил прикупить его снова, он уже кончился. Я заставил торгового агента проследить его путь от оптового продавца на Террадве до импортера — вот как мне полюбился этот сорт!
По словам импортера, его выращивали на Лэте. На прохладных склонах высоких гор и прочее. Остров на Лета и впрямь находится в тропиках, но горы гам не настолько высокие, чтобы на склонах царила прохлада.
Полевой шпат, добытый якобы на этой же планете — а его там в принципе быть не могло — напомнил мне о сверх дешевом ниобии. Я проследил его происхождение, и что бы вы думали? Он тоже прибыл с Лэте. А получить чистый ниобий нельзя нельзя! — не имея горнорудной промышленности.
Очередные субботу и воскресенье я провел здесь, в архивах, и вскоре выучил историю и географию Лэте назубок. Оказалось, этот мир был, есть и будет болотом. Получалась неувязка.
Вполне возможно, она объяснялась очень просто. Однако я был заинтригован. «Мало того, я выказал себя ослом перед одним чертовски хорошим парнем. Эх, старик, если поведать тебе, сколько я слонялся по космопорту в поисках этого косолапого коротышки, ты тут же препроводишь меня к мозгоправам. Тайна Лэте не давала мне покоя — нет, не так, как зелье притягивает наркомана: скорее как заноза в пятке: вроде бы не болит, но напоминает о себе при каждом шаге. В конце концов, несколько месяцев спустя. Мокси Магиддл объявился снова и, так сказать, вытащил занозу. Э-хе-хе… Старина Мокси… Поначалу он даже не узнал меня — не узнал, и все тут! Забавный он, право, — приучил свои мозги забывать все неприятности. Честное слово! После того трепа о полевом шпате с собутыльником, который решил показать себя всезнайкой и наврал с три короба, да так бездарно, что его тут же вывели на чистую воду… — после этого рейтинг собутыльника (то есть мой) упал до нуля минус цена пяти человеко-часов, проведенных в баре. А когда я загнал Мокси в угол — мы чуть не подрались — и рассказал о полевом шпате, ниобии и сказочно вкусном кофе, да еще показал накладные, подтверждающие, что товар прибыл именно с Лэте, он хохотал до слез: отчасти над собой, отчасти над сложившимся положением, но больше всего надо мной. Потом мы решили обмыть это дело, я здорово надрался и знаете что? Понятия не имею, как Мокси удается не пьянеть, но он весь вечер был как стеклышко, и только после пятой рассказал, откуда взялись те грузы и намекнул, почему никто не хочет это признать. А еще он проболтался о прозвище, которым наделили всех вексфелътиин мужского поля. Но Архивариусу Бэкс сказал вот что:
— Однажды я заикнулся об этом диспетчеру. И он разъяснил неувязку, сказав, что полевой шпат, ниобий и кофе прибыли с Вексфсльта, но через Лэте, а тамошние брокеры часто перекупают товары и придерживают их в ожидании прибыльной сделки.
Но если планете выгодно продавать посредникам сырье такого качества и по таким низким ценам, какую же прибыль она может получить от прямых поставок?! Кроме того, ниобии в таблице Менделеева стоит на сорок первом месте, а, согласно гипотезе Элкхарта, если в месторождении встречается один элемент из третьего или пятого периода, то там же скорее всего залегают и остальные. А кофе! Я ночи напролет размышлял, что же вексфельтиане приберегают для себя, если с такими потрясающими зернами они расстаются без сожалений.
Посему неудивительно, что я пришел сюда разузнать все о Вексфельте. Разумеется, в компьютере он числился, но если Террадва и торговала с ним, то сведения об этом были стерты из памяти машины давным-давно — мы очищаем «мертвые» файлы каждые пятьдесят лет. Я узнал, что с файлами о Вексфельте такая процедура проводилась уже четырежды; впрочем, три последних раза мы могли обнулять уже и так пустые ячейки. Кстати, знаете, что есть по Вексфельту у вас?
Архивариус не ответил, хотя знал, какие сведения о Вексфельте находятся в его секретных досье и где они хранятся. Он знал и о том, сколько раз этот настырный парень приезжал сюда, желая раскрыть тайну, сколько остроумных подходов к ней он изобрел и как много ему удалось выведать — по сравнению с тем, сколько выведал бы на его месте любой другой, возьмись он за это дело сейчас. Но Архивариус промолчал.
Чарли Бэкс начал считать, загибая пальцы:
— Во-первых, результаты астрономических наблюдений. Последние два года, кстати, такие наблюдения не проводились вообще. По старым данным, в радиусе двух световых лет от Вексфельта есть лишь несколько сестер-планет (жизнь на них невозможна) и спутников типа земной Луны. Во-вторых, итоги космологических исследований. Однако если Вексфельт и сканировали компьютеры (а как же иначе в противном случае сведения о нем не попали бы в архив вообще), то результаты сканирования были изъяты, и теперь определить координаты планеты невозможно. О геологических и антропологических исследованиях не упомянуто вовсе. Есть кое-какие данные о напряженности магнитного поля и спектре излучения тамошнего солнца, но пользы от них ни на грош. Существует торговый прогноз, из которого следует, что вести деловые отношения с Вексфельтом нецелесообразно. Но ни слова о том, кому конкретно принадлежит такое мнение и на чем оно основано. Я попытался выудить что-нибудь из результатов пилотируемых экспедиций на Вексфельт. Но нашел имена лишь трех астронавтов, высаживавшихся туда. Первым в списке стоял некий Трошан. Вернувшись с Вексфельта, он попал в серьезную передрягу и был казнен: шестьсот-семьсот лет назад мы, оказывается, убивали преступников. Представляете?! Что это была за передряга, я не знаю. Ясно одно: его ухлопали раньше, чем он успел составить отчет об экспедиции. Вторым был Барлау. Он написал-таки отчет. Но какой! Я помню его наизусть: «Ввиду особых условий контакты с Вексфельтом нецелесообразны». Все! Если разделить стоимость экспедиции Барлау па число слов в отчете, он окажется самым дорогим на свете литературным произведением. «Верно», — подумал Архивариус, но промолчал.
— Затем некто по имени Оллмэн высадился на Вексфельте опять, но, как гласит заключение медкомиссии, «по возвращении у Оллмэна развилась клаустрофобия, в связи с чем выводы, сделанные им в отчете, нельзя принимать во внимание». Означает ли это, что сей документ уничтожен?
«Да», — подумал старик, но сказал:
— Не знаю.
— Вот такие дела, — подытожил Чарли. — Если бы мне захотелось «закосить» под страдающего манией преследования, достаточно было бы рассказать о моих злоключениях всю правду А потом добавить, что «они» не случайно выбрали на роль искателя истины именно меня, нарочно подбросили мне зацепки для расследования — полевой шпат по баснословно низкой цене и отличный кофе, которыми я не мог не соблазниться. Может быть, и этот Мокси-черт-побери-Магиддл — живая пародия на человека — тоже работает на «них»? Как вы думаете, что произошло, когда в анкете я без обиняков заявил о своем желании провести очередной отпуск на Вексфельте? Мне сообщили, что туда не проложен Ход, до Вексфельта можно добраться только по реальному космосу. Это, конечно, ложь, но опровергнуть ее нельзя ни здесь, ни, как утверждал Мокси, даже на Лэте. Тогда я попросил доставить меня на Вексфельт через Лэте обычным транспортом, но мне сказали, что останавливаться на Лэте туристам не рекомендуется, да и обычные звездолеты оттуда не летают. Тогда я попросился на Ботил — настоящую туристскую планету, откуда можно заказать транспорт до любой точки Вселенной, а находится она в соседнем с Лэте секторе. Тут-то мне и выпал суперприз — бесплатный тур на Зинин, воистину райский уголок с крытым кортом для гольфа и молочными ваннами. Передав путевку какой-то благотворительной организации, я вновь заказал билет до Ботила — вновь потому, что «они» аннулировали прежний заказ, едва узнав о моем выигрыше. Вроде бы ничего необычного, однако пока я заново оформлял билет, очередной корабль до Ботила улетел и неделя отпуска пропала впустую. А когда я пришел платить за поездку, оказалось, что мой счет в банке обнулен и на устранение досадного недоразумения ушла еще неделя. В конце концов получилось, что поездка продлится на пол месяца дольше моего отпуска, и туристическая фирма сняла мой заказ, уверенная, что я не рискну опоздать на работу, — Чарли опустил взгляд на руки и сжал кулаки. Раздался громкий хруст. Бэкс пропустил его мимо ушей.
— Думаю, к тому времени всякий, у кого оставалась хоть капля здравого смысла, смекнул бы, что к чему, и отступился от задуманного. Но только не я Позвольте объясниться. Я отнюдь не считаю себя человеком из стали, который добивается намеченного любой ценой. И не кичусь дерзостью собственных убеждений. Их просто нет. Я убедился лишь в одном: существует цепь совпадений, которые никто не хочет объяснить, хотя сделать это, скорее всего, проще простого. Да и дерзким я себя никогда не мнил.
Я просто испугался. Конечно, я был зол и раздосадован, но главное испугался. Стоило кому-нибудь логически объяснить мне происходящее, и я бы обо всем забыл. Если бы Вексфельт оказался непригодной для житья планетой с мощными залежами полевого шпата и одним горным склоном, подходящим для кофейной плантации, я бы просто посмеялся над своими подозрениями. Но последние события — и особенно неразбериха, связанная с покупкой билета, вселили в меня страх. Развеять его могло лишь одно — возможность увидеть Вексфельт воочию. Именно это мне и не позволяли.
Не сумей я побывать там — где гарантия, что «заноза в пятке» не стала бы мучить меня до конца дней? Ведь можно страдать как от самой неизлечимой болезни, так и от опасения заболеть ею.
— Боже мой! — вырвалось у Архивариуса. Он молча слушал Чарли столь долго, что его неожиданный возглас прозвучал как гром среди ясного неба. — По-моему, есть гораздо более простой выход. В каждом городе существуют бесплатные больницы, где…
— Вы повторяетесь, — перебил Бэкс. — На этот довод я отвечу, но не сейчас. Скажу лишь, что к мозгоправам обращаться бессмысленно, и вы понимаете это не хуже меня. Психиатры ничего не меняют. Они просто примиряют вас с собственными мыслями.
— Какая разница? А если она и есть, что в этом плохого?
— Однажды ко мне прямо на улице подошел один знакомый и сообщил, что через месяц умрет от рака. «Как раз успею, — сказал он и хрясь меня по плечу, да так, что искры из глаз посыпались, — как раз успею подготовиться к своим похоронам». И пошел дальше, подвывая как чокнутый.
— Л вам бы хотелось, чтобы он корчился от боли и страха?
— Не знаю. В одном я уверен: то, что с ним сделали, — противоестественно. Словом, если мир под названием Вексфельт существует, психиатрам незачем убеждать меня в том, что его нет — а ни на что иное они не способны.
— Неужели вы не понимаете: тогда вам бы не пришлось…
— Считайте меня ретроградом. Или экстремистом, или невеждой, — в гневе Чарли забылся и снова повысил голос:
— Слыхали старинное присловье: «Из каждого толстяка с криком хочет вырваться тощий»? А у меня не выходит из головы вот какая мысль. Человеку можно заморочить голову настолько, что он в конце концов откажется от своих самых твердых убеждений и даже начнет произносить опровергающие их речи, но в глубине его души объявится некто связанный по рукам и ногам и с кляпом во рту; он будет биться головой о внутренности, дабы выбраться и доказать-таки, что изначальные убеждения были верны. Однако я сюда не философствовать пришел. Я здесь, чтобы говорить о Вексфельте.
— Сначала признайтесь: вы и впрямь считаете, что кто-то пытался помешать вам попасть туда?
— Нет, конечно. По-моему, я просто напоролся ни извечную глупость, укоренившуюся и привычную. Потому в досье и не было сведений о Вексфельте. Заговорщики действовали бы хитрее. Мало того, жители Террадвы способны заглянуть правде в лицо, не пугаясь. А если поначалу испугаются, им хватит благоразумия, чтобы перебороть страх. Что касается путаницы с билетами, то она объясняется очень просто. Теория вероятности с легкостью описывает длительное везение или полосу неудач — жаль только, что она не знает, как удлинить одно и сократить другое.
— Понятно, — Архивариус сложил руки домиком и посмотрел на его крышу. Как же вам все-таки удалось добраться до Вексфельта?
Бэкс широко улыбнулся.
— Я слышу много разговоров о свободном обществе, о тех, кто этой свободой злоупотребляет, и о том, что ее надо ограничить. К счастью, никто не в силах лишить людей возможности повалять дурака. Уволиться с работы, например. Я только что назвал неразбериху с билетами полосой невезения. А невезение можно перехитрить — точно так же, как таинственных и могущественных заговорщиков. По-моему, человек чаще всего виноват в собственных неудачах сам. Он действует как бы в противофазе с событиями и постоянно оступается. Стоит ему попасть с происходящим в унисон, и брод окажется у него прямо под ногами. Но для этого иногда бывает нужно пройти вверх по течению жизненной реки, что не всегда просто — можно столкнуться с неожиданностями. Одно несомненно: такой подход способен раз и навсегда избавить человека от многих неприятностей.
— Как же вы все-таки попали на Вексфельт?
— Я уже сказал, — Чарли выдержал паузу и улыбнулся. — Но если нужно, повторюсь. Я уволился. «Они» или «полоса неудач», или «невезение» — называйте как хотите — могли настичь меня лишь потому, что знали, где я в данную минуту, куда отправлюсь потом и зачем. Неудачам легко было меня подстеречь. Поэтому я решил двинуть вверх но течению. Дождался конца отпуска, ушел из дому, не взяв с собой почти ничего, отправился и местный банк и, пока не поздно, снял со счета все деньги. Потом на Ходовом челноке добрался до Лунадвы и взял билет на грузопассажирский корабль до Лэте.
— Но на корабле так и не появились?
— Откуда вы знаете?
— Догадался.
— А-а, — протянул Чарли Бэкс. — Да, моя нога так и не ступила в его уютную каюту. Я поступил иначе — по грузовой шахте скользнул в трюм помер два и очутился наедине с тонной овсяных хлопьев. Положение мое было довольно забавным. Я даже слегка пожалел о том, что меня не нашли и не допросили. «Зайцем» путешествовать запрещено, однако но закону — его я знаю досконально «заяц» — это безбилетник. Между тем билет я купил, заплатил за него сполна и документы у меня были в порядке. Мое положение облегчалось еще и тем, что на Лэте документы не стоят и ломаного гроша.
— Значит, вы решили добираться до Вексфельта через нее?
— Иного пути не было. Грузы с Вексфельта доходили до Лэте — иначе вся эта каша вообще не заварилась бы. Я понятия не имел, кому принадлежит доставляющий их транспортник — вексфельтианам или каким-нибудь бродягам (если бы им владела официальная астрокомпания, то я бы об этом знал), — когда он приходит на Лэте и куда отправляется после разгрузки. Мне было известно лишь, что Лэте связывает его с остальными планетами. Кстати, вы в курсе того, что творится на Лэте?
— Ее репутация давно подмочена.
— Значит, вам все известно?
На лице Архивариуса отразилось раздражение. Он привык не только к уважению и послушанию со стороны других, он привык читать нравоучения, а не выслушивать их.
— О Лэте известно всем, — отрезал он.
— Нет, не всем, господин Архивариус. Старик развел руками:
— Без подобной планеты не обойтись. Людям всегда нужно…
— Значит, вы одобряете происходящее там?
— Не одобряю, но и не осуждаю, — сухо ответил Архивариус. — Об этом все знают и относятся как к неизбежному злу, понимая, что Лэте не претендует на роль благороднее той, какую играет. Мы миримся с нею и спокойно занимаемся другим. Но как вы добрались до Вексфельта?
— На Лэте, — гнул свое Чарли Бэкс, — можно заниматься чем угодно. И с женщинами, и с мужчинами, и с несколькими людьми сразу — были бы деньги.
— Не сомневаюсь. Итак, на очередном отрезке вашего пути…
— А некоторых, — произнес Чарли зловещим шепотом, — привлекают уродства язвы или культи. И на Лэте есть люди, нарочно выращивающие уродов. Мутантов с чешуей вместо кожи, мальчиков с…
— Может, обойдемся без тошнотворных подробностей?
— Сейчас, сейчас. Один из неписаных, но непререкаемых законов на Лэте гласит: если кто-то платит за то, чтобы чем-то заняться, найдется другой, готовый заплатить за то, чтобы понаблюдать, как этот «кто-то» занимается этим «чем-то».
— Закончите вы когда-нибудь?! — на этот раз кричал уже не Бэкс.
— Вы миритесь с существованием Лэте. И потакаете происходящему там.
— Но я не утверждал, что одобряю его.
— Вы же с ней торгуете.
— Разумеется. Но это не значит, что мы…
— На третий день, вернее, третью ночь моего пребывания там, — Бэкс решил перевести беседу в новое русло, дабы не дать ей превратиться в «сказку про белого бычка», — я свернул с главной улицы в какой-то закоулок. Я понимал, что это неразумно, однако другого выхода не было: прямо перед моим носом завязалась драка со стрельбой. К тому же до ближайшего проспекта было рукой подать — он виднелся в конце переулка.
Дальше события развивались молниеносно. Откуда ни возьмись в переулке появились человек восемь — хотя за миг до этого он, не очень темный и довольно узкий, был совершенно пуст.
Меня схватили, подняли, бросили навзничь, и в лицо ударил луч фонарика.
— Черт побери, это не он, — раздался женский голос. А потом мужской скомандовал, чтобы мне дали встать.
Меня поставили на ноги. Женщина с фонариком в руке извинилась, причем довольно вежливо. Потом сказала, что они караулят там одного… Стоит ли, господин Архивариус, называть вещи своими именами?
— Если без этого нельзя обойтись…
— Тогда, пожалуй, не стоит. На любом звездолете, во всякой бригаде строителей или у фермеров — словом, там, где вместе работают или выпивают мужчины, — есть одно словечко-бомба, неминуемо приводящее к драке. Если тот, к кому оно относилось, не защитит свою честь кулаками, он в глазах остальных навсегда останется слюнтяем. Женщина произнесла его так же легко, как сказала бы «терранец» или «Лэтенянин». Потом добавила, что один такой находится в городе, и они собираются его прищучить. «Ну и что?» — буркнул я. Сдается мне, это единственная фраза, какую можно без опаски произнести по любому поводу. Тогда другая женщина, отметив, что я парень крепкий, спросила, не хочу ли помочь им в этом деле. Один из мужчин намекнул, что сначала неплохо было бы посоветоваться с шефом. Другой стал с ним спорить. Завязалась потасовка. Тогда вмешалась третья женщина — сняла туфлю, грязной подошвой надавала мужикам по щекам и пригрозила в следующий раз побить их каблуком. Та, у которой в руках был фонарик, рассмеялась и сказала, что Элен в роли укротительницы неподражаема. У нее был довольно забавный акцент. А еще она заявила, что для Элен вырвать глаз — раз плюнуть. Вдруг сама Элен воскликнула:
«Глядите, собачье говно!» — и попросила посветить. Оказалось, «кренделя» давно засохли. Один из мужчин вызвался обмочить их. Элен остановила его, сказав: «Я сама их нашла, сама и обмочу». И тут же занялась этим. Потом опять попросила посветить ей. Луч фонаря упал на ее лицо, и оказалось, она писаная красавица… Что-нибудь не так, сэр?
— Я просил рассказать, как вы установили контакт с Вексфельтом, — выдавил старик, задыхаясь от негодования.
— Так я и рассказываю! — воскликнул Чарли Бэкс. — Тут один из мужчин протиснулся вперед и стал разминать кренделя руками. Вдруг, словно повинуясь шестому чувству, женщина погасила фонарик… и пропала вместе с остальными. Просто исчезла. Невесть откуда взявшаяся рука приперла меня к стене. Я не услышал ни звука — все как будто затаили дыхание. Только тогда в переулке показался вексфельтианин. Как они его учуяли — понятия не имею.
Рука, прижавшая меня к стене, принадлежала, как вскоре выяснилось, женщине с фонариком. Не поверив, что ее ладонь нарочно легла туда, куда… гм… легла, я взял ее в свою, но женщина отдернула руку и вернула на то же самое место. Потом я ощутил удар фонариком по бедру. Всксфельтианин направлялся к нам. Высокий, стройный, он был одет в светлое, что показалось мне проявлением не смелости, а бравады: мужчина ясно выделялся в сумраке переулка. Шагал он легко, стрелял глазами во все стороны, но нас не замечал.
Если бы то же самое случилось сейчас — после всего, что мне стало известно о Вексфельте и Лэте, — я бы действовал не задумываясь. Но поймите, тогда я еще ничего не знал. Меня просто разозлило, что они ввосьмером нападали на одного, — он задумчиво помолчал, потом добавил:
— А может, все дело в кофе. Одним словом, тогда я с бухты-барахты поступил так же, как сделал бы сейчас, но уже осознанно.
Вырвав фонарик у женщины, я в два прыжка преодолел метров десять и осветил то место, откуда убежал. Показались двое мужчин. Они распластались спиной к стене, готовые броситься на незнакомца. Красавица присела, опираясь оземь одной рукой, а второй собираясь запустить в незнакомца пригоршней собачьего дерьма. Испустив чисто звериный рык, она так и сделала, по промахнулась. Остальные, захваченные светом врасплох, еще сильнее вжались в стену. Я бросил через плечо:
— Осторожней, дружище. По-моему, тебя хотят встретить с почестями.
А он в ответ знаете что? Просто рассмеялся.
— Я задержу их, — сказал я тогда, — а ты сматывайся.
— Зачем? — удивился он, протискиваясь между мною и кирпичной стенкой. — Их всего восемь. — И смело шагнул им навстречу.
Я поднял что-то, подкатившееся к ногам. Оказалось, это обломок кирпича. Тут меня ударило в грудь — видимо, второй его половинкой, да так сильно, что я вскрикнул. Высокий буркнул, чтобы я погасил фонарик, а то стою как живая мишень. Я послушался и когда глаза привыкли к сумраку, заметил силуэт мужчины в дальнем конце переулка, за большим мусорным баком. Он держал нож с руку длиной; занес его для удара, когда мимо проходил высокий. Я запустил в мужика кирпичом и попал точно в темечко. Услышав, как тот грохнулся наземь, а нож со звоном покатился по мостовой, высокий даже не обернулся. Он миновал одного из распластавшихся на стене так, словно забыл о нем. Однако он ничего не забыл: схватил того за обе лодыжки, оторвал от стены и ударил им, словно цепом, по второму, притаившемуся рядом. Они проехались пузом по переулку, сбив с ног остальных членов шайки.
Незнакомец, уперев руки в бока, поглядел немного на кучу-малу, оглашавшую переулок ругательствами. Он даже не запыхался. Я стал рядом с ним. Нападавшие один за другим поднимались на ноги и ковыляли кто куда. Одна из женщин завопила что-то — наверно, ругательства; слова было не разобрать. Я навел на нее луч фонарика, и она тут же заткнулась.
— Цел? — спросил высокий.
— Грудь кирпичом промяли, только и всего, — ответил я. — Но вмятина сойдет за вазу для фруктов, когда лежишь.
Рассмеявшись, он повернулся к нападавшим спиной и повел меня из переулка тем же путем, каким вошел туда. Тут мы и познакомились. Он назвался Воргидиным с Вексфельта. Я представился и сказал, что разыскиваю вексфельтиан, по не успел объяснить, зачем — слева вдруг открылась здоровенная дыра, кто-то прошептал: «Скорей, скорей». Воргидин легонько подтолкнул меня в спину и произнес: «Полезай, Чарли Бэкс, житель Террадвы». И я очутился в дыре, тут же споткнулся о невесть откуда взявшиеся ступеньки и спустился по ним. Сзади захлопнулась тяжелая дверь. Забрезжил тусклый желтый свет. Показался коротышка с блестевшими, словно промасленными, усами и кожей оливкового цвета. «Черт возьми, Воргидин, — проворчал он, — я же просил тебя не соваться в город, если жизнь дорога». На это Воргидин откликнулся так: «Это Чарли Бэкс, мой друг». Коротышка осторожно шагнул вперед и стал ощупывать Воргидина, проверяя, все ли кости целы. Тот со смехом отогнал его.
— Бедняга Третти! Вечно ты всего боишься. Оставь меня в покое, суета несчастный. Поухаживай лучше за Чарли. Он принял удар, предназначавшийся мне. Коротышка пискнул что-то в ответ, в мгновение ока расстегнул на мне рубашку, вынул из моих рук фонарь и направил на синяк. «Твоя новая девушка обалдеет от его переливов», — заметил Воргидин, а Третти молниеносно отыскал нужное снадобье и сбрызнул мне грудь чем-то освежающим. Боль сразу отступила.
«Чем порадуешь?» — спросил Воргидин, и Третти перенес лампу в соседнее помещение. Оно было завалено тюками и ящиками. Я разглядел кучу тридеокассет, в основном с музыкой и пьесами, но находилась среди них и пара-тройка романов. Остальное было, чаще всего, в одном экземпляре. Воргидин поднял двадцатикилограммовый ящик, крутанул его в руках, ища ярлык, и прочел:
«Молярный спектроскоп».
Поставив ящик на место, он сказал:
«Мы таким барахлом обычно не пользуемся, однако хотим знать, что творится на свете, далеко ли шагнула жизнь. Иногда наши товары превосходят здешние, иногда уступают им. Нам просто хочется сравнить их». Он вынул из кармана пригоршню камешков, засверкавших так, что глазам стало больно. А один, голубой, светился сам. Воргидин взял руку Третти, притянул к себе, насыпал ему полную ладонь самоцветов и спросил: «За все, что здесь есть, этого хватит?». Меня так раззадорило, что я огляделся, подсчитал в уме примерную цену сваленных в комнате товаров: они не стоили и сотой доли одного только голубого камня. Третти от изумления вытаращил глаза. Он потерял дар речи. Воргидин тряхнул головой, расхохотался и сказал: «Ну, ладно», — снова запустил руку в карман штанов и выудил еще несколько камушков. Мне показалось, что Третти вот-вот расплачется. Так оно и случилось — он залился слезами.
Потом мы сели перекусить, и я поведал Воргидину о том, каким ветром меня занесло на Лэте. Он сказал, что мне лучше всего ехать с ним. Куда, спросил я. На Вексфельт, ответил он. Тут настал мой черед расхохотаться. Воргидин уставился на меня в недоумении. Я пояснил, что уже давно ломаю голову над тем, как заставить его сказать это. Тогда он тоже засмеялся и ответил, что я нашел самый лучший способ, даже два. «Во-первых, я твой должник, — напомнил он и кивнул на дверь в переулок. — Во-вторых, тебе на Лэте и до утра не дожить». Я поинтересовался, почему, ведь мне много раз доводилось видеть, как люди, еще полчаса назад дравшиеся не на жизнь, а насмерть, мирно лакают виски из одной бутылки. Но Воргидин заявил, что на сей раз дело обстоит иначе. Вексфельтианам здесь помогают только их сопланетники. На Лэте обычай такой: выручил вексфелтианина — значит, сам стал таким же. Тогда я спросил, почему у местных жителей зуб на соотечественников Воргидина. Тог перестал жевать и долго смотрел на меня непонимающим взглядом. Потом его осенило: «Ты, видно, ничего о нас не знаешь, да?». «Почти ничего», — признался я. Тут он говорит: «Вот и третья веская причина свозить тебя к нам».
Третти распахнул двойные двери в дальнем конце склада. За ними, вплотную к другим, точно таким же, стоял фургон.
— Мы загрузили в него ящики и забрались в кабину. Воргидин сел за штурвал. Третти поднялся на приступок, прильнул к окулярам и стал крутить какую-то рукоятку. «Перископ, — пояснил Воргидин. — Снаружи он смотрится как флагшток». Третти помахал нам рукой. По его щекам опять текли слезы Наконец он щелкнул рубильником и наружные двери распахнулись. Фургон выскочил из склада, и двери тут же захлопнулись. Дальше Воргидин ехал как старая дева. Стекла у фургона были односторонние, и я спросил себя, что подумали бы толпами шатавшиеся по улицам алкоголики и извращенцы, если бы им удалось заглянуть внутрь. «Чего они опасаются?» — обратился я к Воргидину. Он не понял, пришлось пояснить: «Если люди гуртом нападают на одного, значит, они его боятся Так что же, по их мнению, ты мог у них отнять?». Он усмехнулся, сказал: «Приличия», — и замолк до самого космопорта.
Звездолет вексфелтианина стоял в нескольких милях от главного здания где-то у черта на куличках, на самом краю взлетного поля близ рощицы. Около него пылал костер. Но когда мы подъехали ближе, оказалось, что костер полыхает не рядом с кораблем, а под его днищем. Рядом толпилось человек пятьдесят: в основном женщины и по большей части пьяные. Одни плясали, другие бесцельно бродили, пошатываясь, третьи подбрасывали дрова в костер. Звездолет стоял вертикально, как ракета из старинной сказки, работавшая на химическом топливе. Воргидин буркнул: «Идиоты!» и повернул что-то, висевшее на запястье. Звездолет зарокотал, и толпа с криками бросилась врассыпную. Потом из-под днища вырвался мощный столб пара, головешки разметало во все стороны, и на взлетной площадке воцарилась неразбериха: люди метались, спотыкаясь и падая, вопили, а сновавшие туда-сюда воздушные челноки и автомобили врезались друг в друга. Наконец все стихло, и мы подъехали к звездолету. В днище открылся продолговатый люк, высунулась лебедка. Воргидин зачалил фургон, жестом скомандовал мне забраться в кабину, сел за штурвал, пощелкал тумблерами на приборной панели, коснулся браслета на запястье. И фургон въехал внутрь звездолета.
— Из экипажа там была только молоденькая радистка, — сказал Чарли, тщательно подбирая слона. «С длинными черными как вороново крыло волосами и кусочками неба в раскосых глазах, с полным чувственным ртом. Она долго л крепко обнимала Воргидина, радостным смехом выражая без слов понятную мысль: «Ты невредим». Воргидин сказал: «Тамба, это Чарли с Террадвы. Он спас мне жизнь». Тогда она подошла к Бэксу, поцеловала его… Ах, эти чудесные губы теплые, сильные! Хотя поцелуй длился всего мгновение, Чарли ощущал его вкус еще час. Целый час ее губы, казалось, принадлежали ему, совершенно ошеломленному».
— Корабль стартовал и двинулся к северу от местного солнца. Этим курсом он летел двое суток. У Лэте два спутника: меньший просто кусок скалы, астероид. Воргидин скорректировал скорость так, чтобы наш звездолет завис в километре над ним.
«В первую ночь Чарли перенес койку к кормовой переборке и лежал там без сна — его сердце перегружала не только тяга реактивных двигателей, но и тяга, исходящая из причинного места и присущая любому нормальному мужчине. Никогда еще не встречалась ему такая женщина — едва перешагнувшая девичество, полная счастья, совершенно неповторимая и естественная. Через полчаса после старта она сказала: «Согласись, одежды на корабле только мешают. Но Воргидин попросил посоветоваться на этот счет с тобой — ведь на каждой планете свои обычаи». «Здесь я буду жить по вашим», — с трудом выдавил Чарли. Тамба поблагодарила его — его тронула нечто, блестевшее на шее, и платье упало к ее ногам. «Так гораздо больше ценишь личную жизнь, — сказала она уходя. — Закрытая дверь для обнаженного гораздо важнее, чем для одетого, поскольку связана с чем-то посерьезнее нежелания быть застигнутым без исподнего». Одежду она отнесла в одну из кают. Увидев, что там обосновался Воргидин, Чарли без сил прислонился к переборке и закрыл глаза. Соски у Тамбы оказались такие же полные и чувственные, как губы. Воргидин запросто ходил голышом, но Чарли оставался в одежде и вексфельтиане не обращали на это внимания.
Ночь казалась нескончаемой. Потом вожделение переросло в гнев, и Чарли стало легче: «У Воргидина уже виски серебрятся, а он все туда же. Да она ему в дочери годится!». И Чарли вспомнил свою первую поездку на лыжный курорт. Публика там собралась разношерстная — молодежь и старики, богатые бездельники и пожелавшие развеяться труженики. Но курорт по самой сути своей был призван уравнять их всех — седеющие сутулые старперы и обрюзгшие сибариты не очень выпадали из общей картины: глаза у них прояснились, спина выпрямилась, тела омолодил загар. Люди не слонялись, а куда-то целеустремленно шли. А кто не двигался, тог наслаждался благодатной усталостью. Воргидин тоже олицетворял целеустремленность — причем не только осанкой и открытым взглядом чистых глаз, хотя все это, разумеется, присутствовало. Жажда деятельности — вот что пронизывало его до мозга костей, он буквально излучал ее. Утром второго дня, будучи в рубке наедине с Чарли, Воргидин шепнул ему на ухо: «Не хочешь ли ты переспать с Тамбой завтра?». Бэкс ахнул, словно ему за шиворот снегу насыпали. Потом покраснел и забормотал: «Если она… если только она сама…», — лихорадочно соображая, как спросить ее об этом. Оказалось, он волновался напрасно — увидев выражение его лица, Воргидин прокричал: «Он с радостью это сделает, голубушка!». Тамба просунула голову в дверь рубки я улыбнулась Бэксу. «Большое тебе спасибо», — сказала она. А когда после нескончаемой ночи наступил самый долгий день в его жизни, Тамба не стала томить Чарли ожиданием, пришла к нему через час после завтрака. Их мощной волной захлестнула нежность, не омраченная спешкой. После он посмотрел па Тамбу со столь откровенным изумлением, что она расхохоталась, залила его лицо сначала черными как смоль волосами, а потом поцелуями и снова разожгла в нем страсть: на этот раз Тамба была неистова и требовательна, пока он с криком не упал с вершины наслаждения прямо в пропасть самой сладостной дремы… Минут через двадцать он очнулся, глядя в бездонную синь ее глаз — они были так близко, что щекотали ресничками его веки. Потом он взял ее за ладони и заговорил, но вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся и увидел стоявшего у порога Воргидина. Тот шагнул к ним, обнял обоих за плечи. Слова оказались не нужны. В атом деле, что тут скажешь?».
— Я долго расспрашивал Воргидина, — сказал Чарли Бэкс Архивариусу. Никогда не доводилось мне встречать человека, более уверенного в себе и лучше знающего, чего он хочет, что любит и во что верит. Когда я заговорил о торговле, он первым делом спросил: «А зачем?». За всю мою сознательную жизнь этот вопрос не пришел мне в голову ни разу. Я только и делал, что пытался купить подешевле, продать подороже — как все. А Воргидин допытывался у меня: «Зачем это нужно?». Тогда я вспомнил о пригоршне самоцветов, ушедших в оплату какого-то ширпотреба; о чистом ниобии, проданном по цене марганца. Один перекупщик назвал бы Воргидина за это дураком, другой бы воспользовался его щедростью, чтобы обогатиться: как в старину европейцы за дешевые бусы выменивали у туземцев слоновую кость. Впрочем, случаи бескорыстной торговли известны — она ведется по этическим или религиозным соображениям. А может быть, просто-напросто сопланетники Воргидина богаты. Может быть, на Вексфельте всего навалом и единственная цель торговли его с другими планетами поглядеть, как сказал Воргидин, «что творится на свете, далеко ли шагнула наука»? Тогда я спросил у него об этом без обиняков.
Он взглянул на меня так, «что мне показалось, будто я утонул в бездонных озерах голубых глаз Тамбы… но гляди, дружище, не вздумал проболтаться об этом старику», как будто хотел просветить меня рентгеном. И наконец ответил: «Да, мы, наверное, богаты. Нам не хватает совсем немногого». И все же, сказал я ему, торговать нужно с выгодой. Он усмехнулся и покачал головой: «Надо лишь окупать затраты, иначе игра потеряет смысл. Если же заняться тем, что ты именуешь настоящей торговлей, в конце концов получишь больше, чем имел изначально, а это несправедливо. И так же неестественно, как уменьшение энтропии во Вселенной. — Он помолчал, потом спросил:
— До тебя не доходит?».
Я признался, что не доходит и, видно, никогда не дойдет.
— Продолжайте.
— К спутнику Лэте вексфельтиане подвели ответвление Хода, ведущее напрямик к их родной планете. Я уже говорил, что мне казалось, будто Вексфельт находится вблизи Лэте, но это не так.
— Ничего не понимаю. Ходовые туннели общественная собственность. Почему же Воргидин не воспользовался тем, который есть на самой Лэте.
— Не знаю, сэр. Если только…
— Что?
— Я просто вспомнил о пьяной толпе, пытавшейся поджечь звездолет.
— Да, конечно. Значит, ответвление на спутнике Лэте просто мудрая предосторожность. Я всегда считал — а вы подтвердили мое мнение, — что на других планетах вексфельтиан недолюбливают. Но вернемся к сути дела. Итак, вы совершили Ходовой скачок.
— Да, — отозвался Чарли и смолк, вспомнив, как у него захватило дух, когда черное, осыпанное крупинками звезд небо в мгновение ока сменилось огромной дугой окруженного лиловым ореолом горизонта. То тут, то там виднелись зеленые, золотистые и серебристые извивы — как у мрамора дорогих сортов. Внизу поблескивало хромом безбрежное море. Быстро подошел тягач, и мы сели без труда. Космопорт значительно уступал тому, что на Лэте: десяток ангаров, под ними склад, а вокруг помещения для пассажиров и работников порта. И никаких таможенников — видимо потому, что инопланетные корабли на Вексфельт почти не летают.
— Разумеется, подтвердил старик.
— Мы разгрузились прямо в ангар и ушли. Первой шла Тимба. День выдался солнечный, дул теплый ветерок, и если сила тяжести на Вексфельте отличается от земной, Чарли этого не заметил. Никогда еще не дышал он таким свежим, прозрачным, опьяняющим и одновременно теплым воздухом. Тамба остановилась у бесшумного фуникулера, оглядывая подножие сказочно красивой цепи гор: ровные склоны, колючий хвойный лес па полпути к вершине, серые, коричневые и охряные утесы да слепящая белизной снежная шапка, вывешенная на макушку сушиться. Словом, хоть сейчас снимай видовую открытку. Перед горами лежала равнина, окаймленная с одной стороны их подножием, и с другой стороны рекой. Дальше начиналось морс; его словно ласковой рукой обнимала полоска пляжа. Когда Чарли подошел к погрустневшей девушке, разыгрался проказник-ветер, закружил вокруг них, и ее короткое платьице поднялось и опало подобно тучке. У Бэкса одеревенели ноги, зашлось сердце и перехватило дух — такая красивая картина получилась. Он стал рядом, бросил взгляд на людей внизу и в фуникулерах и понял, что одежда в здешних местах отвечает лишь двум требованиям — красоты и удобства. Все вокруг — мужчины, женщины, дети носили то, что им нравилось: ленты или халат, сабо или пеней, кушак, кильт или вообще ничего. Ему вспомнилась удивительная строка Рудовского, давно умершего поэта-землянина, и он вполголоса прочел ее: «Скромность не так доступна, как честность». Тамба с улыбкой повернулась к нему — она, видимо, решила, что эту крылатую фразу придумал он сам. Чарли тоже улыбнулся и не стал разубеждать девушку.
«Ты не против немного подождать? — спросила она. — Мой отец вот-вот подойдет и мы двинемся домой. Ты поживешь у нас. Договорились?»
О чем речь?! Кто откажется еще немного постоять в окружении разноцветных гор, послушать неумолчное адажио моря?!
У него не хватило слов для ответа — он лишь взметнул сжатые кулаки и закричал во всю мощь легких, а потом расхохотался и на глаза ему навернулись слезы счастья. Не успел Чарли успокоиться, как к ним подошел покончивший с формальностями Воргидин. Бэкс встретился взглядом с Тамбой, она охватила его локоть обеими руками, а он все хохотал и хохотал. «Вексфельтом объелся», пояснила она Воргидину. Тот положил мощную ладонь Чарли на плечо и засмеялся вместе с ним. Наконец Бэкс успокоился, смахнул слезы, застлавшие глаза, и Тамба сказала:
«Ну, пошли».
«Куда?».
Она тщательно прицелилась и указала на росшие вдали три стройных дерева, похожие на тополя. Они ясно выделялись на изумрудной зелени луга.
«Но я не вижу там никакого дома…». В ответ Воргидин и Тамба рассмеялись: замечание позабавило их.
«Пойдем».
«Но разве не надо ждать?».
«Больше не надо. Вперед».
Хотя до их жилища было рукой подать, рассказывал Чарли Архивариусу, из космопорта его не видно. Кстати, это просторный дом, со всех сторон окаймленный деревьями. Они даже сквозь него растут. Я жил там и работал. Он указал на папку:
— Работал над всем этим. И мне никто не отказывал в помощи.
— Неужели? — казалось. Архивариус впервые заинтересовался рассказом Чарли всерьез. Или, может быть, по-новому? — Они, говорите, помогли вам? Как, по-вашему, им хочется торговать с нами?
Ответ на этот вопрос должен был, по-видимому, стать решающим. Поэтому Чарли заговорил, осторожно подбирая слова:
— Могу лишь сказать, что я попросил перечень и прейскурант экспортируемых с Вексфельта сырья, товаров и материалов. Почти все они пользуются на вселенской бирже большим спросом, а отпускная цена их столь низкая, что может оставить не у дел многие другие планеты. Причин тому несколько. Во-первых, это природные богатства — они разнообразны и практически неисчерпаемы. Во-вторых, вексфельтиане разработали такие методы их добычи, какие нам просто не снились. То же можно сказать о методах сбора урожая и сохранения скоропортящихся продуктов… да о чем угодно. Пасторальной эта планета кажется только на первый взгляд. Она — кладезь природных богатств, а добываются они упорядоченнее, планомерно и как нигде с толком. Ведь ее жители никогда не враждовали, так что им не приходилось отступаться от первоначального замысла освоения планеты, а он оказался правильным, господин Архивариус, верным! В результате выросла раса здоровых людей, без остатка отдающихся избранному делу и выполняющих его — простите за старомодное слово, однако подход вексфельтиан оно характеризует как нельзя лучше — с радостью… Но вам, кажется, наскучили мои речи.
Старик открыл глаза и заглянул посетителю прямо в лицо. Пока Бэкс ораторствовал, Архивариус избегал его взгляда — веки сомкнул, губы скривил, а его руки блуждали у висков, словно он изо всех сил сдерживал желание зажать уши ладонями.
— Пока я слышу в них только одно: жители Вексфельта, отверженные всеми и какое-то время мирившиеся с этим, решили воспользоваться вами, чтобы навязать остальным планетам связь, которую наше содружество упорно отвергает. Так или нет? Если я прав, то их замысел обречен на неудачу. Однако догадаются ли они о том, во что превратится их мир, если факты, собранные здесь — он указал на папку, — подтвердятся? Сумеют ли они устоять против захватчиков? В деле защиты своей родины от вторжения извне они так же искусны, как во всем остальном?
— Этого я не знаю.
— Зато знаю я! — Архивариус вдруг не на шутку рассердился. — Их лучшая защита — сам жизненный уклад. К ним никто и близко не подойдет — никто и никогда. Даже если они выгребут из планеты все богатства и предложат остальным мирам даром.
— И даже если научат нас лечить рак?
— Большинство раковых заболеваний уже излечимо.
— Но они могут вылечить любую его форму.
— Новые методы лечения появляются каждую…
— А их методы существуют давным-давно. Столетия. Поймите, на Вексфельте пет вообще.
— И вам известна формула лекарства?
— Нет. Но группа хороших врачей найдет ее за педелю.
— Неизлечимые формы рака не поддаются объективному анализу. Они считаются психосоматическими.
— Знаю. Именно это и подтвердит группа хороших врачей.
Наступила долгая напряженная тишина. В конце концов ее прервал Архивариус:
— По-моему, вы что-то недоговариваете, молодой человек.
— Совершенно верно, сэр.
Собеседники умолкли вновь. И вновь первым заговорил старик:
— Вы намекаете на то, что главная причина отсутствия рака на Вексфельте это образ жизни тамошнего населения?
На сей раз Бэкс не ответил — он дал возможность Архивариусу призадуматься над собственными словами. Наконец их потаенный смысл дошел-таки до старика, и он, трясясь от гнева, прошипел:
— Позор! Позор! — он брызнул слюной, она повисла на подбородке, но Архивариус этого не заметил. — Да я лучше соглашусь, чтобы меня живьем съел рак, — сказал он, чеканя каждое слово, я лучше умру безумцем, чем примирюсь с тем, что предлагаете вы!
— Думаю, с вами не все согласятся.
— А я уверен, что все! Да стоит вам высказать такие мысли во всеуслышание, как вас просто растерзают! Именно такая участь постигла Эллмана и Барлау. А Трошана уничтожили мы сами — он был первым, и мы не подозревали, что всю грязную работу способна сделать за нас толпа. С тех пор прошла уже тысяча лет, понимаете? Но и еще через тысячу лет толпа обойдется с человеком вроде вас точно так же. А эта, он брезгливо кивнул в сторону папки, эта мразь будет лежать в архиве вместе с остальным ей подобным, пока очередной не в меру любопытный идиот с извращенным мышлением и бесстыдный не будет донимать очередного Архивариуса, как вы сейчас донимаете меня, и этот Архивариус тоже посоветую ему держать язык за зубами, иначе толпа просто-напросто разорвет его на куски. А потом он его выгонит Как я вас. Убирайтесь! Вон отсюда! — Старик зашелся в крике, потом всхлипнул, прохрипел что-то и умолк — глаза горели, на подбородке висела слюна.
Побелевший от потрясения Чарли Бокс медленно поднялся и тихо сказал:
— Воргидин предупреждал меня, но я не поверил. Не мог поверить. И, помнится, возразил ему: «О жадности мне известно больше, чем вам, и я убежден — наши цены их соблазнят. И о страхе я осведомлен получше вашего — перед лекарством от рака им не устоять». В ответ Воргидин лишь посмеялся, но в помощи не отказал. Как-то я заговорил с ним о том, что знаю толк в человеческом благоразумии, и оно, по-моему, рано или поздно восторжествует. По, даже не закончив мысль, я понял, что заблуждаюсь. А теперь сознаю, что обманывался насчет всего — даже страха и жадности. Прав оказался Воргидин. Однажды он заявил, что Вексфельт обладает самой надеж-нон и неприхотливой системой обороны. Она основывается на человеческой косности. Он оказался прав и в этом.
Тут до Чарли Бэкса дошло, что старик, вперившийся в него безумным взглядом, мысленно отключил слух. Он откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и задышал часто, словно пес па жаре. Бэксу почудилось, что Архивариус вот-вот раскричится вновь. Но Чарли просчитался — старику едва удалось выдавить хриплое: «Вон! Вон!» И Бэкс ушел. Папка осталась на столе: подобно Вексфельту, она пребывала под защитой собственной уникальности выражаясь языком химиков, можно было сказать, что она, как благородные металлы, не окисляется.
Но сердце Чарли покорила не Тамба, а Тинг.
Когда они вошли в просторный дом, располагавшийся рядом с остальными и все же такой уединенный и уютный, Чарли познакомился с семьей Тамбы. У Бриго и Тинг были одинаково рыжие, словно раскаленные, волосы, и становилось понятно, что их обладательницы — мать и дочь. Сыновья Воргид и Стрен (первый — еще ребенок, второй — подросток лет четырнадцати) пошли в отца — были стройные и широкоплечие, а у сестер, Тинг и Тамбы, позаимствовали разрез очаровательных глаз.
Были там еще двое детей — чудесная двенадцатилетняя девочка по имени Флит (когда Чарли вошел в дом, она пела, поэтому знакомство с домочадцами пришлось ненадолго отложить) и коренастый карапуз Гандр (наверно, самый счастливый малыш во Вселенной). Потом Чарли встретился с их родителями, причем черноволосая Тамба была гораздо больше похожа на их мать, чем жгучая шатенка Бриго.
Поначалу имена сыпались на него как горох; он не успевал их запоминать, они вертелись у него в голове подобно калейдоскопическим картинкам — как и сами домочадцы вокруг Чарли, отчего ему становилось неловко. Впрочем, атмосфера гостиной дышала любовью и застой, и ответные чувства переполняли Чарли, чего раньше с ним не случалось.
Не успели миновать день и вечер, а Бэкс уже ощущал себя полноправным членом большой семьи. А поскольку Тамба тронула его сердце и разбудила в нем страсть — жгучую, от которой перехватывало дух, — он сосредоточил внимание именно на этой девушке. Она тоже не сводила с него восхищенных глаз, не отходила от него ни на шаг. Наконец наступила ночь. Сначала зевая разбрелись по своим комнатам малыши, потом разошлись и взрослые. Когда Чарли остался с Тамбой наедине, он стал просить, вернее, умолять ее провести с ним ночь. Она ласково, с любовью… отказалась наотрез.
— Пойми, дорогой, — объяснила она, — сегодня я не могу. Не могу. Я слишком долго не была на Лэте, но вот вернулась и должна сдержать слово, данное перед отлетом.
— Кому?
— Стрену.
— Но он же… — Чарли захлестнули слишком противоречивые мысли, чтобы разобраться в них в тот миг. Возможно, он просто не понял, кто из домочадцев братья и сестры — их было ни много ни мало десять человек: четверо взрослых и шестеро детей. Чарли дал себе слово выяснить это завтра же, иначе… нет, не стоит об этом.
— Ты пообещала Стрелу не спать со мной?
— Какой ты дурачок! Нет, я дала Стрену слово провести эту ночь с ним. Только, пожалуйста, не сердись, дорогой. У нас впереди уйма времени. А хочешь, завтра? Завтра утром? — она засмеялась, положила свои ладони ему на щеки и заставила повертеть головой, чтобы он стряхнул с лица недовольную мину. Завтра утром, рано-рано. Согласен?
— Может показаться, что я в вашем доме без году неделя, а уже качаю права, но пойми, мне слишком многое неясно, — промямлил он с досадой. А потом волной накатилось отчаяние и он, послав к чертям этикет и приличия, воскликнул:
— Я же люблю тебя! Неужели не видишь?
— Конечно, вижу. И тоже люблю тебя. Мы будем любить друг друга крепко-крепко. Разве ты не догадался? — Она столь неподдельно стушевалась, что он заметил это даже сквозь боль, дымкой застлавшую глаза, и, едва сдерживая слезы, недостойные мужчины, признался, что ничего не понимает. — Со временем, любимый, тебе все станет ясно. Мы растолкуем тебе все, не жалея часов на беседы, — И с невинной жестокостью закончила:
— Но начнем завтра. А теперь мне пора, Стрен заждался. Спокойной ночи, любовь моя.
Ее речь задела самые нежные струны в душе Чарли, и он не нашел в себе сил рассердиться на Тамбу. Ему просто стало больно. Еще вчера он и представить не мог, что способен страдать так сильно, что обида бывает такой невыносимой. Он зарылся лицом в подушку дивана, стоявшего… в гостиной? В этом мире понятия «изнутри» и «снаружи» были так же запутанны, как и чувства, переполнявшие сердце Чарли, но не столь противоречивы. Итак, он зарылся лицом в диванную подушку, упиваясь обидой. Потом кто-то присел перед ним на корточки и легонько тронул за шею. Он слегка повернул голову и увидел Тинг. Ее волосы переливались в сумерках, а па лице отражалось сочувствие.
— Позволь мне остаться с тобой вместо нее, — попросила она, и Чарли воскликнул с искренностью безнадежно влюбленного:
— Тамбу мне никто не заменит!
Тинг неподдельно разочаровалась и обиделась. Она призналась в этом Бэксу, прикоснулась к нему еще раз и пропала. Где-то заполночь он заставил себя встать с дивана и разыскать отведенную ему комнату. Изнеможенно упав на постель, он тут же забылся глубоким сном без сновидений.
На другой день он решил искать забвение в работе и начал составлять перечень природных богатств планеты. Домочадцы время от времени пытались заговорить с ним, но если их речи не касались его перечня, он отвечал неохотно (всем, кроме неотступного Гандра, быстро ставшего закадычным другом Чарли). Тинг все чаще подворачивалась ему под руку, и не без пользы, а он был не настолько высокомерен, чтобы отвергнуть вовремя поданный фломастер или справочник, открытый на нужной странице. Так Тинг провела с ним многие часы готовая услужить, но молчаливая, и он оттаял, начал советоваться с ней — к примеру, о местной системе мер и весов или о принципах расчета производительности труда. И если Тинг не могла ответить сама, то быстро находила нужные сведения. Впрочем, она знала гораздо больше, чем он от нее ожидал. И к концу дня они уже весело болтали, обсуждая то, что необходимо сделать завтра.
Зато с Тамбой он не обмолвился ни словом. Он не хотел обижать ее, но вместе с тем не мог без боли смотреть, как она стремится попасться ему на глаза. В конце концов она поняла это и отошла в тень.
Два дня и две ночи бился Чарли над одной особенно запутанной статистической выкладкой Тинг не отходила от пего ни на шаг, ни разу не возроптала… Но в предрассветные часы третьей бессонной ночи она, закатив глаза, упала без чувств. Тогда Чарли, с трудом поднявшись на одеревеневшие от долгого сидения ноги, отвлекся от плясавших перед глазами цифр, переложил девушку на пушистый меховой коврик и вправил ей подвернувшееся колено. В тусклом свете торшера, который случайно забыли выключить, ее красота казалась гораздо изысканней, чем в ярких лучах солнца, как он привык ее видеть. Сумрак по-особенному оттенил алебастровую кожу, бледные губы стали почти незаметны, отчего девушка обрела диковинное сходство с античной статуей. Платье на ней было похоже на те, что носили древние жительницы Крита: тугой лиф, поддерживающий полуобнаженную грудь, и полупрозрачная юбка. Опасаясь, что лиф мешает ей дышать, Чарли расстегнул его. Там, где кромка врезалась в плоть, кожа немного сморщилась, и Чарли нежно разгладил ее. Он устал настолько, что не мог отделаться от бессвязных мыслей о пирофиллите, Лэте, брате, месторождениях ванадия, Воргидине, осадках химических реакций и о Тинг, смотревшей на него, Чарли. Она едва могла разглядеть его в сумраке. Он перевел взгляд с ее лица на собственную руку, что разглаживала кожу девушки. Несколько минут назад рука замерла и как будто уснула — сама по себе. А его глаза — они открыты или закрыты? Он хотел встать, посмотреть на себя в зеркало, но потерял равновесие. Голова упала на грудь Тинг, и они уснули, почти соприкасаясь губами, но так и не поцеловавшись.
До-Исходовый мыслитель Платон утверждал, что люди поначалу были четвероногими гермафродитами. Но однажды ужасной ночью силы зла наслали на них страшную бурю и всех людей разорвало пополам. С тех пор каждый ищет потерянную половинку. Во всем, что создают одни мужчины или женщины, ощущается незавершенность. Но если одна половинка найдет вторую, ничто и никто не сможет их разлучить. А в ту ночь друг друга нашли Чарли и Тинг — это произошло с ними во сне, и они не помнят, когда именно их души слились. Им просто показалось, будто они попали куда-то, где до них никто не бывал, и остались там навсегда. Но главное — Чарли смирился с происходившим на Вексфельте, памятуя о заповеди «не судите да не судимы будете», стал не осуждать его, а изучать. Это было нетрудно — жизнь вокруг не стыдилась посторонних глаз. Дети спали где хотели. В эротические игры молодежь играла столь же часто и увлеченно, как в мяч, и ни от кого не скрываясь. О сексе вексфельтиане говорили гораздо меньше, чем жители любой другой планеты. Чарли по-прежнему упорно работал, но перестал закрывать глаза на многое из происходившего. И увидел немало такого, на что прежде запрещал себе смотреть, и с удивлением обнаружил, что подобные вещи отнюдь не свидетельствуют о конце света.
Но вскоре ему случилось пережить ужасное потрясение.
Иногда он спал у Тинг, иногда — она у него. Однажды ранним утром он проснулся в одиночестве и, вспомнив о недоделанной с вечера работе, встал и направился в комнату Тинг. Оттуда слышалось мелодичное пение, но смысл его дошел до Чарли слишком поздно; лишь потом он понял, как сильно рассердился, когда сообразил, что Тинг поет кому-то другому. Не удержавшись, он зашел к ней в комнату… и тут же выскочил в коридор, трясясь от гнева.
Воргидин отыскал его в саду — сидящим на росистой траве в овражке под ивой. (Чарли так и не понял, почему оказался там и как вексфельтианину удалось его найти.) К тому времени Чарли столь долго смотрел в никуда, что глаза воспалились, но он смаковал это болезненное ощущение. А пальцы с такой силой вонзил в землю, что руки вошли в нее но запястья. Три ногтя сломались, а он все давил и давил. Воргидин молча сел рядом. Выждал ровно столько, сколько подсказывала интуиция, и окликнул молодого человека по имени. Чарли не шевельнулся. Воргидин обнял его за плечи, и это было ужасно. Чарли вновь не повернул к нему голову, но его вытошнило, едва вексфельтианин дотронулся до него. Вернее, вырвало. Но и облитый с ног до головы остатками завтрака, он все так же сидел, глядя в никуда воспаленными глазами. Воргидин — а он прекрасно понимал, что произошло, и, возможно, даже готовился к подобной сцене — тоже не двинулся с места, не убрал руку с плеча молодого человека. Лишь приказал:
— Говори!
Чарли взглянул на вексфелтианина. Проморгался. Выплюнул кислятину, скривил губы. Они задрожали.
— Говори, — тихо, но настойчиво потребовал Воргидин, понимая: Бэксу нельзя оставлять эти слова у себя в душе, однако ему легче облеваться, чем произнести их, — Говори!
— Т-ты… — Чарли вновь сплюнул. — Ты-ы… — прохрипел он и наконец возопил:
— Ты же ее отец'. — И вне себя от ярости вскочил, задергался, словно шаман у костра, и набросился на Воргидина как разъяренный тигр, забыв даже сжать в кулаки перепачканные кровью и землей руки. Воргидин не стал защищаться, лишь съежился немного и отвернулся, спасая глаза. Ведь синяки заживут, а Чарли, если не сорвет на нем злость, может сойти с ума. А тот все бил и бил вексфелтианина, не ощущая усталости. Но вдруг повалился наземь в полном изнеможении. Воргидин, крякнув, подался вперед, с трудом встал, нагнулся над потерявшим сознание Бэксом, поднял его и, заливая кровью, капавшей из ран на лице, понес в дом. Мало-помалу Воргидин объяснил ему все. На это ушло очень много времени: поначалу Чарли не хотел слушать вообще никого, потом стал разговаривать со всеми, кроме Воргидина, но в конце концов выслушал и его. Вот краткая выжимка из их бесед.
— Кто-то из древних утверждал, — сказал однажды Воргидин, — «Возмутительно не то, чего ты не знаешь, а то, что противоречит твоим убеждениям». Посему ответь на несколько вопросов не раздумывая. Впрочем, я сказал глупость. Твои сопланетники никогда не задумываются о кровосмешении. Зато много и гладко говорят о нем. Итак, я спрашиваю, ты быстро отвечаешь. Многие ли животные включая и зверей, и птиц, и насекомых — не практикуют кровосмешение?
— Признаться, не знаю. Не помню, чтобы читал об этом, да и кто о таком станет писать? Наверное, многие. Это же вполне естественно.
— А вот и не правильно. Причем вдвойне. Во-первых, патент на это держит лишь человечество. Только оно, Чарли, одно во всей Вселенной. Во-вторых, это неестественно. Не было и не будет естественно.
— Ты подменяешь понятия. Под словом «естественно» я подразумеваю, что это в людях не нужно воспитывать.
— Опять ты не прав. Это необходимо воспитывать в человеке. В подтверждение своих слов я мог бы привести результаты специальных исследований, но ты ознакомишься с ними сам — они есть в библиотеке. Так что поверь мне на слово.
— Что ж, поверю.
— Спасибо. А как по-твоему, много ли людей испытывают влечение к близким родственникам — братьям или сестрам?
— Сколько лет этим людям?
— Не имеет значения.
— Но половое влечение просыпается в определенном возрасте, не так ли?
— Каков, по-твоему, этот возраст? В среднем?
— Зависит от человека… Но ты сказал «в среднем»… думаю, лет восемь. Или девять.
— Нет. Вот подожди, появятся у тебя дети, и ты все поймешь. На мой взгляд, половое влечение проявляется у них минуты через две-три после рождения. Но я почти уверен, что оно возникает еще в утробе матери.
— Не верю!
— Еще бы ты поверил! — воскликнул Воргидин. — Хотя на самом деле все именно так, как я говорю. А как насчет влечения ребенка к родителю противоположного пола?
— Оно не проявится, пока младенец не осознает разницу между полами.
— Та-а-ак! На этот раз ты недалек от истины, — заметил Воргидин без тени сарказма. — Но ты и представить себе не можешь, сколь рано это происходит. Дети начинают чувствовать эту разницу задолго до того, как увидят ее собственными глазами. Скажем, через неделю после рождения.
— Я об этом и не подозревал.
— Разумеется. Теперь забудь обо всем, с чем ты столкнулся на Вексфельте, представь, что мы еще на Лэте и я спрашиваю тебя: как изменится общество, если все его члены станут запросто доступны друг другу?
— В смысле совращения? — нервно усмехнулся Чарли. — Тогда я назвал бы это извращением, излишеством.
— Такое слово здесь неуместно, — отрезал Воргидин. — Пресытившись сексом, мужчина теряет способность заниматься им, а женщина — получать от него удовольствие. Одному вполне достаточно испытывать оргазм дважды в месяц, а другому — восемь-девять раз в день.
— Последнее я не посчитал бы естественным.
— А я бы посчитал. Необычным — да, но такое нормально на все сто процентов, если происходит без переутомления. Словом, у каждого свои возможности: у одного они измеряются чайными ложками в час, а у другого лошадиными силами. В этом смысле человек — та же машина: повредить ему способны лишь перегрузки. А наиболее пагубно для него чувство вины и сознание греховности содеянного — если грехом общество считает нечто вполне естественное. Я читал о мальчиках, покончивших с собой из-за того, что у них были поллюции или потому, что они поддались искушению позаниматься онанизмом после полуторамесячного воздержания — воздержания, которое зацикливало их на мысли, не стоящей, в общем-то, выеденного яйца. Мне бы очень хотелось заверить тебя, что столь жуткие истории встречаются только в древних рукописях, но увы — подобное происходит на многих планетах в эту самую минуту.
Кое-кому понятия вины и греха осознать легче, если вывести их из области секса. Поэтому и существуют религии, требующие от приверженцев соблюдения строгой диеты, полностью исключающей некоторые продукты. Хорошенько промыв человеку мозги, можно заставить его есть, например, только постную пищу. И он станет впроголодь сидеть на одной постнице, даже когда вокруг полно свежей и вкусной скоромницы; вы можете довести такого фанатика до недуга — и даже уморить, — если сумеете убедить его, что та постная пища, которую он недавно съел — это лишь хорошо замаскированная скоромница. А еще его можно свести с ума, внушая, что скоромная пища вкусна до тех пор, пока он не купит ее, а потом спрячет и станет питаться ею тайно, когда не сможет устоять перед искушением.
Теперь представь, какое сильное чувство вины должно вызывать не разрешение религиозных табу, а отказ от подавления естественных потребностей организма. Представь, что в неком безумном обществе наложен запрет на употребление витамина В или кальция. Как тогда быть?
— Но, прервал его Чарли, — ты же заговорил о насущных потребностях, без которых невозможно выжить.
— Это как пить дать. — Воргидин употребил любимую поговорку Чарли, а потом быстро и точно сымитировал его широкую улыбку. — Теперь перейдем к тому, о чем я уже упоминал и что способно возмутить тебя гораздо сильнее того, чего ты не знаешь — к тому, что противоречит твоим убеждениям. — Он вдруг усмехнулся. Забавно все это, черт побери. Я побывал на множестве планет, культуры которых отличались Друг от друга как небо от земли, однако стоило затронуть интересующую меня тему, как собеседники, словно сговорившись, отключали глаза и уши. А ты готов побеседовать со мною откровенно? Тогда скажи мне, что дурного в кровосмешении? Нет, не мне, я и так знаю ответ. Представь, что ты разговорился с каким-нибудь пьяницей в баре. — Он вытянул руку, скрючив пальцы точь-в-точь так, как если бы они обнимали рюмку. И заплетающимся языком произнес:
— 11-ну, парень, чего плох-хого в кр-ровосмешении? — Один глаз он закрыл, второй скосил на собеседника. Чарли призадумался, потом спросил:
— Ты имеешь в виду моральные соображения?
— Давай отбросим начало объяснения. Ведь понятия «плохо» и «хорошо» разнятся от планеты к планете. Представим, что вы уже согласились: кровосмешение — это ужасно, и продолжаете разговор. Какие же доводы вы приводите друг другу?
— От брака близких родственников рождаются неполноценные дети. Идиоты, уроды и прочее.
— Так я и знал! Так и знал! — воскликнул вексфельтианин. — Ну разве не забавно? Человечество прошло долгий путь от каменного века через войны и опереточные монархии к компьютерной технократии, научилось вживлять в мозг электроды и записывать мысли, однако на вопрос о кровосмешении отвечает полной чепухой. И она столь прочно укоренилась в людском сознании, что никто даже не пытается подтвердить ее фактами.
— А где их искать?
— Да па обеденном столе — когда вы едите мясо глупой свиньи и бестолковой коровы. Всякий, кто занимается разведением домашнего скота, скажет: если хочешь вывести новую породу, найди особь с нужными качествами и скрещивай с родственниками — с дочерью или внучкой, с братом или сестрой — до тех пор, пока вызывающий эти качества рецессивный ген не станет преобладающим. Впрочем, такое удается далеко не всегда. Но вероятность того, что из-за кровосмешения уже в первом приплоде начнутся неполадки, очень невелика; однако вы, сидящие в баре, уверены именно в этом. И даже готовы заявить, что любое отклонение от нормы связано с кровосмесительными узами. Так или нет? Но не спешите с подобными заявлениями, иначе вы обидите немало хороших людей. Дети с отклонениями могут появиться в любой семье — даже если их родители не являются самыми дальними родственниками.
Наконец упомяну о самом забавном… или, может быть, самом диковинном противоречии. Секс — довольно популярная тема на многих планетах. Но в связь с продолжением человеческого рода он ставится очень редко. На каждое упоминание о нем как о причине беременности и деторождения найдутся сотни материалов о сексе как таковом. Но стоит заговорить о кровосмешении, и тебе тут же напомнят о детях-уродах. Обязательно! Видимо, чтобы обсуждать прелести любви между кровными родственниками, нужно сделать над собой усилие; большинству оно дается нелегко, а некоторым и вовсе невмоготу.
— Признаться, я никогда его не делал. И все-таки, почему человек не приемлет кровосмешение, даже безотносительно к деторождению?
— Если отбросить моральные соображения, суть которых в том, что мысль о кровосмешении спокон веку внушала людям ужас, ничем, в общем-то, не обоснованный, я отважусь утверждать: ничего плохого в этом нет. Ничего. По крайней мере, с биологической точки зрения. Но пойдем дальше. Вы слышали о докторе Фелвельте?
— Кажется, нет.
— Это биолог-теоретик, один из трудов которого запрещен на планетах, никогда прежде не имевших цензуры — даже там, где свобода слова и науки считается краеугольным камнем всей цивилизации. Одним словом, Фелвельт отличался очень раскованным образом мыслей, всегда был готов сделать очередной шаг к истине и не огорчался, если случалось замарать ноги. Он прекрасно мыслил, отлично писал, знал невероятно много из находившегося за пределами той области науки, в которой работал, и на редкость хорошо умел раскапывать нужные сведения. Он пришел к выводу, что влечение кровных родственников друг к другу — фактор, способствующий выживанию.
— Что натолкнуло его на эту мысль?
— Множество внешне разрозненных фактов. Всем известно (и это правда!), что эволюция видов без изменчивости невозможна. Однако мало кто до Фелвельта задумывался о факторах устойчивости вида. И кровосмешение — один из них. Неужели непонятно?
— Пока нет.
— Раскинь мозгами, старик. Возьмем, к примеру, стадо коров. Бык покрывает их, они рожают телок, которых потом покрывает тот же бык. Иногда проходит четыре поколения, прежде чем его сменит более молодой производитель. И все это время характеристики стада улучшаются. У потомков сохраняются особенности родительского обмена веществ, и они не ищут новых пастбищ. Телки не вырастают выше определенного предела, и его величеству быку не приходится таскать с собой приступочек, чтобы становиться на него во время любовных игр.
Чарли расхохотался, а Воргидин как ни в чем не бывало продолжил:
— Итак, картина ясная — порода улучшается, у нее увеличиваются шансы выжить, и все только потому, что ее представители не чураются кровосмешения.
— Теперь понятно. То же самое относится к львам, рыбам, древесным жабам…
— И ко всем остальным животным. О природе мы говорим много обидного — и безжалостной называем, и жестокой, и расточительной. А, на мой взгляд, она просто разумна. Не отрицаю — подчас она добивается своих целей ценою огромных жертв. Но все-таки добивается, и это главное. Вызвать у живых существ влечение, способствующее закреплению в особях полезных признаков, а свежую кровь вливать лишь раз в несколько поколений — это, по-моему, самый разумный подход.
— Да, он гораздо эффективнее того, какой применяем мы, люди, — пришлось согласиться Бэксу. — Если, конечно, посмотреть на проблему с твоей точки зрения. У нас кровь обновляется в каждом поколении, поэтому все время проявляются свойства, мешающие выжить.
— По-видимому, — продолжил Воргидин, — мне можно возразить, сказав, что запрет на кровосмешение вызвал в душах первобытных людей некое беспокойство, которое и вывело их из пещер, но этот довод я бы посчитал чересчур упрощенным. Мне больше по душе человечество, которое идет вперед не столь поспешно, как наше — зато верной дорогой и не сбивается с пути. Я считаю, что ритуальная экзогамия и закон «о сестре покойной жены», направленные против кровосмешения, лишь наделали бед. — Воргидин посерьезнел. — Существует теория о том, что некоторые особенности поведения человека не стоит даже пытаться изменить. Возьмем к примеру сосательный инстинкт. Говорят, что из младенцев, отлученных от материнской груди слишком рано, вырастают люди, которым все время хочется найти собственному рту какое-нибудь занятие — пожевать соломинку, выкурить трубку, попить из горлышка бутылки, покусать губы и прочее. Подобными аналогиями можно объяснить всю историю человечества. Кто, как не горстка людей, комплексующих по поводу того, что им запретили проявлять любовь к близким родственникам, мог придумать выражение «Родина-мать», а потом жертвовать ради нее жизнью? Еще пример. Сын очень часто разрывается между любовью к отцу и стремлением занять его место в семейной иерархии. Так и человечество — одной рукой оно возводило своих Отцов и Старших Братьев на трон, обожало и боготворило их, другой же безжалостно отправляло их на эшафот, а потом заменяло другими точно такими же. Отрицать не стану — большинство свергнутых заслуживало казни, но не лучше ли было судить их «да по делам их», а не из глубоко потаенной, неразрывно связанной с сексом страсти, о которой предпочитают помалкивать, потому как эта тема негласно объявлена запретной?
Нечто подобное происходит и в семьях. Всем известно так называемое родовое соперничество, а ссоры между членами одной семьи столь распространены, что давно стали «притчей во языцех». И лишь немногие психологи отваживаются утверждать, что чаще всего такие трения — лишь результат извращенного любовного влечения, изрядно сдобренного страхом и чувством вины. Посему конфликтов между близкими родственниками избегать не удается — если отказаться от способа их разрешения, который напрашивается сам собой… Ты читал Вексворта? Нет? Тогда почитай — думаю, он тебя заворожит. Крупный эколог, он в своей области такой же исполин, как Фелвельт в своей.
— Экологи занимаются проблемами окружающей среды?
— Скорее, влиянием человека на окружающую среду и наоборот — окружающей среды на людей. Главная цель и задача живого существа — выжить. Это прописная истина. Однако данный термин потеряет смысл, если не учитывать особенности среды, в которой это существо обитает. Ведь перемены в ней заставляют изменяться и живые организмы — подчас коренным образом. Но наиболее рьяно Природу изменяет человек, чаще всего не задумываясь о последствиях. А они бывают ужасны — перенаселение вкупе с нехваткой жилья, хищническая вырубка лесов, загрязнение источников питьевой воды. И еще одно: извращение и подавление естественных половых нужд в угоду общественному мнению.
Воргидин перевел дух и заговорил на новую тему:
— Вексфельт основали двое ученых — Фелвельт и Вексворт. Их фамилии и дали планете имя. Насколько я знаю, во Вселенной нет другого мира, который бы, как наш, зиждился на уважении экологии. В основе морали моих сопланетников тоже лежит отклик на зов природы, но это лишь одна из многочисленных граней нашей жизни, и далеко не главная. Однако именно из-за нее жители других миров объявили нас неприкасаемыми.
Усвоить эти идеи Чарли смог далеко не сразу; а на то, чтобы найти в них рациональное зерно, ушло еще больше времени. Однако помогло окружение: Чарли жил в атмосфере красоты и довольства, среди людей, которые — и стар, и млад с одинаковым рвением отдавались искусству, наукам и ремеслам, а друг другу и окружающему миру возвращали чуть больше, чем брали у них. Свой отчет Чарли закончил только потому, что любил доводить всякое начинание до конца: одно время он просто не знал, что с ним делать.
В конце концов он пошел к Воргидину и заявил, что хотел бы остаться на Вексфельте. Воргидин улыбнулся и, покачав головой, сказал:
— Я догадывался об этом, Чарли. Но истинно ли твое стремление?
— Не понимаю, о чем ты говорить, — Бэкс поглядел на ствол осокоря неподалеку. Под деревом стояла Тинг, похожая на прекрасную орхидею. Чарли продолжил:
— Дело не только в том, что мне хочется стать Вексфельтианином. Я нужен вам.
— Мы тебя полюбили, — откровенно признался Воргидин. Но сказать, что ты нам нужен…
— Если я вернусь, — начал объяснять Чарли, — и на Террадве прочтут мой отчет, как по-твоему, что станет с Вексфельтом?
— А по-твоему?
— Сначала с вами начнет торговать сама Террадва. Потом другие миры. Прибыль будет большая, поэтому рано или поздно они начнут грызться между собой. И в конце концов втянут в войну вас самих. Тут-то я вам и пригожусь. Мне известны повадки жителей других планет, и я помогу вам выиграть схватку с ними. А схватка все равно начнется — даже если мой отчет никто не увидит. Рано или поздно кто-нибудь повторит мою одиссею. И Вексфельту придет конец.
— Инопланетяне к нам и близко не подойдут.
— Это вам так только кажется. На самом деле жадность перевесит все моральные соображения.
— Только не на этот раз, Чарли. Именно эту мысль я никак не могу тебе втолковать. Но если ты это не осознаешь, то не уживешься здесь. Пойми, Чарли: нас превратили в отщепенцев. Для тех, кто родился здесь, сознание этого не столь мучительно. Однако если свою судьбу с нами разделишь ты, тебе придется нелегко. Ведь ты должен будешь смириться с тем, что окажешься полностью отрезан от мира, в котором прожил столько лет.
— А почему ты уверен, что я это еще не осознал?
— По-твоему, нам нужна система обороны, дабы не попасть в рабство к жителям других миров. Значит, ты еще ничего не понял. Послушай мой совет, Чарли: возвращайся па Террадву, попробуй убедить тамошних жителей завязать с нами торговлю и посмотри, как они на это отреагируют. А уж потом решай, что делать дальше.
— Неужели ты не боишься, что я могу оказаться прав и Вексфельт из-за меня разорят дотла?
Воргидин покачал большой головой и с улыбкой ответил:
— Ничуть не боюсь, старик. Ни капельки. И Чарли поехал на Террадву. После неизбежных проволочек он встретился с Архивариусом, разобрался во всем… Наконец он вышел из Архива, огляделся вокруг, словно хотел окинуть взглядом сразу все миры, созданные по тем же законам, что и Террадва. Потом отправился в укромное место, где стоял звездолет вексфельтиан. Там его ждали Тинг, Тамба и Воргидин. Чарли уселся рядом с ним и заявил: «Отвези меня домой». Перед самым прыжком в иное измерение он бросил прощальный взор на сверкающее лицо Террадвы и воскликнул:
— Ну почему, почему? Откуда у людей эта способность возненавидеть какую-то идею настолько, что они вместо примирения с ней предпочтут безумие или мучительную смерть. Как же так, Воргидин?
— Не знаю, — был ответ.
Особая способность
По мере приближения 2300 года в гостиных все чаще забавляются тем, что выбирают «самую замечательную личность века». Одни стоят за Бела бен-Герсона, заново написавшего Конституцию Мира. Другие вспоминают Икихару и его труд о лучевой болезни. Однако особенно часто вы можете услышать имя капитана Рили Ригса, и это довольно правильный выбор.
Тем не менее он бьет мимо цели. Я старый космический волк, рядовой служака, и знаю, что говорю. Надо вам сказать, я служил офицером связи при Ригсе и, хотя дело происходило ни много, ни мало шестьдесят лет назад, помню все, словно это было в прошлом месяце. Я имею в виду третью экспедицию на Венеру, тот космический рейс, что преобразил лицо Земли: этим рейсом с Венеры были доставлены кристаллы, навсегда превратившие и вас и меня в счастливых мотыльков. В те давние дни все шло по-иному. Мы знали, что значит работать по пять часов в день. Личных роботов еще не было, и утром нам приходилось одеваться самим. Но, пожалуй, тогда жило более закаленное племя.
Так или иначе, самой выдающейся личностью века я считаю одного из тех, кто летал на нашем космическом корабле, на нашем милом «Зове звезд», но не самого Ригса.
Экипаж у нас подобрался великолепный. Более искусного командира корабля, чем Ригс, нельзя было и пожелать; то же можно сказать и о его помощнике Блеки Фарреле. Был у нас бортмеханик Зипперлейн, крупный, спокойного нрава мужчина с крохотными глазками. Назову еще его помощников, электронных техников Гривса и Пурчи, отчаянных парней, каких не видели черные бездны космоса. Летела с нами также моя девушка, чудесная девушка — Лорна Бернгард, лучший в мире штурман. На корабле находились еще две женщины: Бетти Ордуэй, специалист по анализу излучений, и Хони Лундквист, инженер по ремонту. Интересовались они только своими обязанностями, сами же ни у кого не вызывали интереса.
И словно для развлечения нам подсунули Слопса. Его взяли как знатока венерианских кристаллов. Мне и до сих пор непонятно, зачем он нам был нужен. Всю научную работу по этим кристаллам должны были проделать на Земле… при условии, что мы возвратились бы на Землю. Вероятно, Слопса взяли потому, что для него нашлось место, ну и впоследствии он мог пригодиться при поисках кристаллов. Пока от него не было никакой пользы. Все мы придерживались этого мнения и довольно часто его высказывали, чтобы Слопс не зазнавался.
Впрочем, нельзя сказать, что он кому-либо мешал. Вся штука в том, что он был смешон, смешон сам по себе. Ну просто комик. Не из тех, что суют под скатерть антигравитационную пластинку и включают ее, когда ктонибудь садится есть суп. И не «душа общества» из тех, кто засовывает за воротник пучок флуоресцентных трубок и выдает себя за марсианина. Наш Слопс смешил людей невольно. Ростом он был маловат и хотя не урод, но и не ахти какой красавец. Мне кажется, что для его описания лучше всего подходит слово «почти». Он был чистейший «почти». Разница между «почти настоящим» и «совсем настоящим», по крайней мере применительно к Слопсу, очень смешила нас. А у него эта разница была заметна во всем.
Никто из нас не знал его до того, как он в штатской одежде поднялся на борт за два часа до отлета. Первую ошибку он совершил, явившись в таком костюме. Кстати… почему это ошибка? В конце концов он был гражданский техник. Мы же все принадлежали к той или иной отрасли Космической службы, и это с самого начала настроило нас против него. Пурчи, второй электронный техник, гулял по коридору, когда Слопс со всеми своими пожитками вышел из грузового лифта. Пурчи сразу определил, кто перед ним. Пурчи был высокий, неторопливый и невозмутимый малый. Он повел Слопса в кормовую часть (другими словами, вниз, так как на земле «Зов звезд» стоял торчком на хвостовых плоскостях) и предложил ему сложить багаж. Ящик, на который указывал Пурчи, «случайно» оказался люком для мусора, автоматически опорожнившимся при входе в ионосферу. Большой беды в этом не было: в ларях нашлось много летной одежды более или менее по росту Слопсу. Во всяком случае, он был одет вроде как по форме. Но все-таки вид у него был препотешный. Выражение его лица, когда он подошел к этому мусорному люку через шесть часов, не поддается описанию. Я и теперь начинаю хохотать, вспоминая об этом. На протяжении всего рейса стоило ему только спросить, где взять ту или иную вещь, как кто-нибудь отвечал: «Посмотри в мусорном люке!», и весь экипаж покатывался со смеху.
Пожалуй, занятнее всего было, когда мы перестали ускорять ход и перешли на свободное падение. Ради Слопса мы решили выключить искусственную гравитацию, и все, кроме Зипперлейна, который управлял движением, собрались в каюткомпании, чтобы полюбоваться зрелищем. От одного к другому — обходя Слопса — шепотом передавали, когда именно будет выключена гравитация, и, поверьте мне, нелегко было удержать публику от взрывов смеха, которые испортили бы всю затею. Мы заняли позиции кто у какой-нибудь стойки, кто у закрепленного стола, где было бы за что держаться, когда придет время. И вот Слопс в младенческом неведении вошел и сел неподалеку от окошка для раздачи еды. Гривс, полуприкрыв часы рукой, следил за секундной стрелкой. Секунды за три до выключения гравитации он крикнул:
— Слопс, поди-ка сюда!
Слопс, моргая, посмотрел на него.
— Вы — меня?
Он нерешительно встал и только сделал два или три шага, как выключили тягу.
Я считаю, что человек никогда не сможет по-настоящему привыкнуть к невесомости. В желудке у вас начинает легонько сосать, а полукружные каналы во внутреннем ухе бешено сопротивляются такому состоянию. Все тело напрягается до предела: еще немного — и вы забьетесь в судорогах. Вас охватывает растерянность. Вы знаете, что падаете, но не знаете, в каком направлении. Невольно ждете быстрого и внезапного удара (ведь вы падаете), а никакого удара нет, и вы чувствуете себя глупо. Ваши волосы взлохмачены, и хотя вы отчаянно паникуете, но в то же время вас охватывает какая-то идиотская веселость и чувство полного благополучия. Это состояние называют эйфорией Велсбаха. Психологический термин. Нервная разрядка, вызываемая невесомостью.
Но я рассказывал про Слопса.
Когда Зипперлейн выключил тягу, Слопс попросту поплыл. Он лишь едва коснулся ногами пола, потом закинул руки за спину: вероятно, ему показалось, что он падает назад. Но когда он попытался, работая плечами, приостановить это движение, его голову занесло вниз, а ноги взлетели кверху. Он проделал замедленное сальто-мортале и продолжал бы кувыркаться, если бы не задел ногами потолочную балку. Так он висел в воздухе вниз головой, ожидая, что кровь прихлынет к голове. Но этого не случилось. Вдруг ему померещилось, что все вокруг него — это верх, а низа никакого и нет. Он начал изо всех сил рваться к переборке, к потолочной балке, к двери, но не мог дотянуться до них. Потом смирился и только дрожал, а мы тем временем оправились от мгновенного перехода к состоянию невесомости — ведь эти ощущения уже были нам знакомы — и могли вдоволь насладиться потехой.
— Я сказал — пойди сюда! — рявкнул Гривс.
Слопс молотил ногами по воздуху и лягался. Но он не продвинулся вперед, а продолжал беспомощно висеть на том же месте, головой вниз. Мы ревели, как быки. Он пошевелил губами, но мог лишь пробормотать: «М-м-м-м!»
Я думал, что лопну от смеха,
— Не зазнавайся! — окликнула его эта девчонка Лундквист, ведающая ремонтом. — Спустись и расцелуй нас всех.
— Прошу… прошу…. - шептал Слопс.
— Пусть скажет «умоляю», — предложила Бетти Ордуэй.
Мы весело засмеялись.
— Может, он нас не очень любит? — протянул я. Спускайся и побудь с нами, Слопси!
— Угости нас мусором! — сказал кто-то, и все опять захохотали.
Держась руками за мебель, в каюту влез Зиппер-лейн.
— Взгляните, — своим нудным, жеманным голосом произнес он. — Человек может летать!
— И голова у него в облаках, — вставил капитан. Все опять рассмеялись, не потому, что было смешно, а потому, что это сказал капитан.
— Прошу, спустите меня, — стал умолять Слопс. — Ктонибудь — спустите меня!
— Мои люди должны твердо стоять на ногах. Слопс! сказал Гривс. — Я тебя по-хорошему, вежливо просил присоединиться к нам.
Зипперлейн засмеялся.
— Э, он вам нужен? — Перебирая волосатыми руками, он переправился от двери к бачку с питьевой водой, от обеденного стола к рубильнику освещения и теперь мог дотронуться до ноги Слопса. — Тебя Гривс зовет! — сказал он и толкнул ногу.
Слопс сделал еще одно сальто-мортале.
— О-о-о! О-о-о! — завыл он, не переставая вертеться.
Так его понесло через всю кают-компанию, из конца в конец, и он очутился возле Гривса. А Гривс уже приготовился встретить его, уцепившись обеими руками за поручень трапа и согнув ноги в коленях. Когда Слопс поравнялся с ним, он обеими ногами уперся в спину бедняги и отпихнул его в сторону капитана. Теперь Слопс больше не вращался. Ригс двинул плечом и послал его ко мне, а я отшвырнул его назад к Гривсу. Гривс хотел его толкнуть, но промахнулся, и Слопс с треском налетел на переборку. Вес такая штука, что вы можете от него избавиться. А вот от массы избавиться нельзя. Все полтораста с лишком фунтов были при нем, а скорость — большая. Он так и остался возле переборки, хныча от боли.
— Зип, — сказал капитан, — включи гравитационные пластины. Эта комедия может продолжаться целый день.
— Есть, — ответил механик и начал выбираться из каюткомпании.
Я держался около Лорны: во-первых, я знал, что она уцепится за что-нибудь прочное, а во-вторых, мне просто приятно было находиться возле нее.
— Ас, — спросила она меня, — чья это была идея?
— Угадай!
— Ас, — сказала она тогда, — знаешь что? Ты подлец.
— Легче на повороте! — усмехнулся я. — Видела бы ты, что проделывали со мной, когда я был новичком!
Она обернулась ко мне, и в глазах у нее было такое выражение, какое я видел раньше всего два раза. В обоих случаях мы были друг другу чужими.
— Выходит, что каждый день узнаешь что-нибудь новое. Даже о людях, очень хорошо знакомых, — заметила Лорна.
— Ну, что ж, — ответил я. — Это чудесно. В полете можно сколько угодно любоваться звездами или смотреть телевизионные фильмы. Но иногда хочется внести в жизнь хоть небольшое разнообразие. Мы все должны горячо поблагодарить Слопса. Он очень забавный человек.
Она сказала еще что-то, но ее слова заглушил раскатистый хохот. Зипперлейн включил искусственную гравитацию, и Слопс шмякнулся на пол. Он корчился от боли и в то же время гладил рукой пол, как любимое существо. Слопс и вправду питал к нему нежные чувства, как и всякий, кто выходит из состояния невесомости.
Ох, и повеселились же мы в тот вечер! Никогда его не забуду.
В полете мы часто обсуждали цель своего путешествия. Теперь, когда в нашем распоряжении сотни миллионов таких же кристаллов, как те, что на Венере, вам трудно понять, как высоко они ценились шестьдесят лет назад. Вторая экспедиция на Венеру добыла всего две штуки, да и те разрушились во время испытаний. Первый кристалл был намеренно превращен в порошок. Его подвергли химическому анализу, приготовили из него раствор и хотели вырастить в нем новые кристаллы. В то время никто не знал, что кристаллы с Венеры не растут. Второй кристалл начали испытывать на высокочастотный резонанс. Кто-то немного переусердствовал с этой самой высокой частотой, и кристалл взорвался. Данные взрыва показали, что перед нами открывались пути к беспроволочной передаче энергии, энергии настолько дешевой, что потребитель получал бы ее практически даром. Вообще-то у нас уже было много энергии, с тех пор как разработали технологию ядерного расщепления атомов меди. Но беспроволочная передача — дело очень сложное. Нужно нацелить тонкий луч с силовой станции на приемник и удерживать его, что особенно трудно, если приемник установлен на автомобиле или вертолете. А вот кристаллы с Венеры давали такую возможность. Они вибрировали в ответ на подводимую к ним высокочастотную мощность и превращали ее в излучение, передаваемое направленным лучом. Имея много таких кристаллов, можно было отказаться от миллионов километров медных проводов и превратить эту медь в горючее, чтобы обеспечить Землю энергией на сотни лет вперед. Не забудьте, что человечество четыреста лет прокладывало сети электрических проводов и меди накопилось несметное количество.
Так что для Земли, изнывающей от топливного голода, эти кристаллы были необходимы, как воздух. Если не считать трудностей, связанных с путешествием на Венеру, единственным ожидавшим нас препятствием были лопотуны.
Первая экспедиция на Венеру открыла существование лопотунов и почтительно ретировалась с планеты. Вторая экспедиция обнаружила, что лопотуны владеют запасами драгоценных кристаллов, и, добыв всего две штуки, едва унесла ноги. Наша задача состояла в том, чтобы привезти домой побольше кристаллов, как бы этому ни препятствовали лопотуны. Хотя нас снабдили множеством разнообразных наставлений, суть дела была такова: «Вступите с лопотунами в переговоры и получите кристаллы. Если лопотуны не пойдут на сделку, добудьте кристаллы любыми средствами».
— Только бы нам получить их мирным путем! — часто говорила Лорна. — Люди достаточно разрушали и убивали.
А я отвечал ей:
— Не все ли равно, каким путем, это ведь не люди.
— Но они разумные существа.
— Дикари, — фыркал я. — И вообще чудовища. Прибереги свою симпатию для славных, нежных, изголодавшихся по ласке человеческих созданий, вроде меня.
Она хлопала меня по рукам и возвращалась к своим вычислительным машинам.
Как-то раз Слопс спросил меня, кто такие лопотуны. Настоящие ли они люди?
— Человекообразные, — коротко ответил я ему. Я почемуто всегда испытывал неловкость при разговоре с ним. Зато меня очень забавляли его смехотворные повадки.
— Они ходят на двух ногах, — пояснил я. — Большие пальцы на их руках противопоставлены остальным. Носят у крашения. Кристаллы им только для этого и нужны. Но они дышат не кислородом, а аммиаком. Бог знает, какой у них обмен веществ! А что, Слопси? Захотелось порыться в их мусоре?
— Я только так спросил, — мягко ответил Слопс. Лицо его озарилось кроткой почти-улыбкой. Он отошел. Помню, как я смеялся, представив себе стычку между ним и двумя-тремя лопотунами, самыми ужасными существами, какие только известны истории. Когда вторая экспедиция совершила посадку на Венере, весь экипаж, кроме двух человек, при одном виде лопотунов побросал тюки и пустился бежать со всех ног. Двое смельчаков держались, пока лопотуны не подняли крик. Психологов очень заинтересовал этот звук. Нормальное человеческое ухо не может его вынести. Одному из космонавтов стало плохо, и он убежал. Ничего постыдного в этом не было. Другой оказался отрезанным от корабля и стоял, парализованный страхом, а лопотуны орали и дудели и так стучали по земле чешуйчатыми кулаками, что все вокруг тряслось. Чтобы отпугнуть этих разъяренных чудовищ, космонавт выстрелил в воздух.
Трудно сказать, что на них подействовало. Он помнил только одно: начался настоящий бедлам. Поднялся такой оглушительный звериный рев и вой, что космонавт похолодел от ужаса и потерял сознание. Когда он пришел в себя, лопотуны уже исчезли. Около него лежали два кристалла. Он схватил их и, ничего не видя перед собой, сломя голову помчался к кораблю. Лучшие в мире психотерапевты потратили восемь месяцев, чтобы вылечить его, и говорят, что он до сих пор не вполне нормален, хотя и дожил до старости. Какие фантастические излучения применяют лопотуны для психического воздействия на врага, этого мы не знаем, но если представить себе Слопса в бою с ними, сцена получится неповторимая!
Когда на борту такой забавник, вахты проходят быстро, и экипаж не скучает.
Никогда не забуду тот вечер, когда Гривс сунул в бутерброд Слопса ложку помады для волос, самой клейкой вещи на свете. Слопс куснул, и его верхние зубы слиплись с нижними. Он забегал по кругу, издавая жалобные звуки. Бутерброд торчал у него изо рта, а Слопс бессмысленно размахивал руками. Люди прямо с ума посходили. Сама помада совершенно безвредна. Она химически инертна и легко поддается слабому бета-излучению, разрушающему молекулярное сцепление. Мы облучили его лишь после того, как вволю навеселились. Жаль, что вы не видели этой картины!
Мы совсем забыли про Слопса, когда вошли в атмосферу Венеры. Я наладил для Лорны инфракрасные телевизионные экраны. Изображения на них немного яснее, чем те, которые давал радиолокатор в аммиачном тумане, и Лорна очень ловко повела нас. Вставив в автопилот фотосъемочную карту и соединив его с телевизионным экраном, мы нашли место посадки космического корабля «К звездам».
Лорна подняла нос корабля и переключила управление на гироскопы. Мы начали спускаться хвостом вперед, садясь на постепенно укорачивавшийся столб пламени. Глаза Лорны были прикованы к эхолоту — он указывал плотность грунта под кораблем. Дайте только такому космическому кузнечику упасть на бок, и пиши пропало! В те времена еще не изобрели антигравитационной тяги. Все было очень примитивно. Но теперешняя молодежь не знает нашего пыла и наших дерзаний!
Про Венеру мало что можно рассказать. Тогда она была такая же неприглядная и ни к чему не годная, как и теперь. Не считая того, что где-то на ней находились кристаллы, за которыми мы прилетели. В иллюминаторы нам ничего не было видно — только туман да туман. Но с помощью радиолокации и инфракрасных лучей удалось разглядеть холмистую местность, утесы, слабую синеватую растительность. Кое-где попадались гигантские деревья. Пришлось терпеливо просидеть двенадцать часов, чтобы почва под нами остыла и закончились химические реакции в смеси из связанного и свободного азота, азотной кислоты, азотнокислого аммония, озона и воды, взбудораженной нами при посадке. Большая часть команды спала. Но Слопс, кажется, даже не вздремнул. Он ходил от инфракрасного аппарата к радиолокатору, заглядывал с той и с другой стороны, справа и слева, сверху и снизу. Он подолгу торчал у запотевших от тумана иллюминаторов, напряженно всматриваясь в вихрь горячих реагирующих газов, лишь бы хоть урывками увидеть унылый и нелепый ландшафт. Слопс потом и разбудил нас.
— Лопотуны! — взволнованно закричал он. — Идите посмотреть! Капитан Ригс! Капитан Ригс!
Он был возбужден, как десятилетний мальчуган, и, должен сознаться, заразил и нас. Мы столпились перед экранами.
В двухстах метрах от корабля из-за скал и голубых кустов вынырнули какие-то фигуры. И, несмотря на основательную подготовку, мы только ахнули и отвернулись. Лопотуны были крупнее людей, намного крупнее. Почему-то я этого не ожидал. А в остальном-Мне запомнились желтые клыки, злые красные глаза и серо-зеленая чешуя. Я вижу все это, как сейчас, и мне не хочется описывать их подробнее.
— Дайте-ка звук! — сказал капитан.
Я пошел в радиорубку и включил усилитель. Потом я включил наружный микрофон и дал мощность на переговорное устройство. Корабль наполнился фоновыми шумами планеты, похожими на гул и свист ветра, что нас удивило, так как туман казался неподвижным. К этому шуму добавлялся еще какой-то, доносившийся издалека и переменчивый, вроде птичьего писка или чириканья. Но все это заглушалось странными звуками — отвратительной болтовней лопотунов, изза которой они и получили свое прозвище. Это был дикий, хриплый, ничем не сдерживаемый рев. Он покрывал всю гамму прочих звуков и отличался от трескотни обезьян тем, что казался осмысленным.
— На электронной панели! — рявкнул капитан. — Достать снаряжение и костюмы! Спарксу — стать к рубке! Штурману следить за экранами! Четырех добровольцев сюда, к выходу. Пошли!
Должен сказать, что я совсем не хочу принижать храбрость людей Космической службы. Хотелось бы написать, что все, кто был на борту, щелкнули каблуками и отчеканили: «В вашем распоряжении, сэр!» С другой стороны, рассказывая вам, как люди с корабля «К звездам» не вынесли вида лопотунов и бежали, я, кажется, объяснял» что при таких обстоятельствах в этом не было ничего позорного. Ригс вызвал четырех добровольцев. Откликнулись двое: Пурчи, которому на самом деле все было нипочем, — он вовсе не рисовался, — и Хони Лундквист, которой, я думаю, хотелось чем-нибудь отличиться, хотя она уже отличилась — тем, что была на редкость уродлива. Что до меня, то, к моему удовольствию, мне велено-было смотреть за радиотелефонным устройством, так что делать выбор не пришлось. А что касается других, которые не откликнулись, я их не винил. Даже Слопса, хотя по-прежнему думал, что неплохо бы выпустить его против двух-трех голодных лопотунов — так, просто для смеха.
Ригс ничего не сказал. Он разделся и влез в космическое обмундирование. Двое других последовали его примеру. Остальные помогли им напялить на себя плотно прилегавшую одежду и закрепить шарообразные прозрачные шлемы. Они проверили подачу воздуха и систему связи. Затем подошли к внутренней двери воздушного шлюза. Я отпер ее.
— Мы установим контакт, — с каменным лицом произнес Ригс. Голос его, казалось, исходил из репродуктора, а не от него самого. Это звучало как-то непривычно и тревожно. — Мы испробуем сначала мирные пути. Поэтому идем без оружия. Впрочем, на всякий случай я беру с собой маленький пистолет. Один из вас пойдет рядом со мной и один — за мной. Мы останемся у самого корабля. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы нас отрезали. Проверить связь!
— Есть проверить! — гаркнул Пурчи.
— Есть проверить! — прошептала Хони Лундквист.
Капитан шагнул в шлюз, те двое — за ним. Я захлопнул внутреннюю дверь шлюза и при помощи телеуправления открыл наружную. Все оставшиеся на борту кинулись к экранам.
Лопотуны — их было двадцать или тридцать — не отходили далеко от кустов. Мы не могли видеть ни капитана, ни его двух добровольцев, но их, несомненно, заметили лопотуны. Они всей толпой бросились вперед, и, клянусь, мои старые глаза в жизни не видали более страшного зрелища. По радиотелефону я услыхал голос Пурчи: несметной толпой они двигались к кораблю.
— Капитан! — крикнул я. — Не пора ли нам в путь? Спалим на них чешую.
— Заткни свою дурацкую глотку! — возмутилась Лорна. Она говорила шепотом, но я уверен, что ее было слышно по всему кораблю. — Они несут Слопса назад!
Она была права! В самом деле, она была права! Обхватив ногами шею бегущего вприпрыжку лопотуна, немного посинев кислород у него уже кончался — и все-таки широко улыбаясь, Слопс подъехал к кораблю, окруженный сотнями чешуйчатых чудовищ. Лопотун, принесший Слопса, опустился на колени, и Слопс, у которого закоченели все члены, слез на землю. Он помахал рукой, и добрых полсотни лопотунов, сев на корточки, принялись бить кулаками по земле. Слопс устало направился к кораблю, и четыре лопотуна пошли за ним, неся на головах по огромному узлу.
— Люк открыт? — догадался кто-то спросить. Я проверил: да, он был открыт.
Из люка донеслись глухие звуки, словно упало что-то тяжелое. Тут же послышалось терзающее слух лопотание. Потом красная лампочка погасла и загудел воздушный насос. Наконец дверь отворилась. Мешая друг другу, мы кинулись стаскивать со Слопса шлем и костюм.
— Я хочу есть, — сказал он, — и ужасно устал. И, наверное, на всю жизнь останусь глухим.
Мы растерли его, закутали и накормили горячим супом. Пока мы хлопотали вокруг него, он уснул. Меж тем подошло время старта. Мы привязали Слопса к койке, закрепили его четыре тюка, дали несколько коротких вспышек, чтобы отогнать лопотунов, и унеслись к звездам.
В тюках оказалось восемьсот девяносто два великолепных кристалла. На обратном пути мы так старались воздать Слопсу за все его мучения, что стали ревновать его друг к другу. А Слопс — он больше не был «почти». Он безусловно был «совсем настоящим». В голосе — металл, в походке — упругость.
Он работал над добытыми кристаллами, как одержимый. Вначале он только твердил, что совершенно необходимо научиться синтезировать их. Мы помогали ему. И мало-помалу история его успеха всплыла наружу. Чем дальше он подвигался в изучении сложной решетки кристаллов, тем больше нового сообщал нам. Таким образом, к тому времени, как мы достигли Луны, нам уже было известно, что произошло.
— У вас неверное представление о лопотунах! — сказал Слопс. — У людей есть один ужасный недостаток: они боятся всего, чего не понимают. Это довольно естественно. Но почему, встретив странное живое существо и поразившись его видом, они воображают, что оно непременно нападет на них?
Представьте себе, что вы маленькое животное, скажем бурундук. Вы спрятались под стол, подбираете крошки от печенья и занимаетесь, так сказать, своим делом. В комнате сидят пять или шесть человек, и один из них цедит длинную историю про фермера и дочку бродячего торговца. Наконец он дошел до соли, и все хохочут. А что же почтенный бурундучок? Он знает только, что животные за столом разразились громким ревом. И чуть не помирает со страху.
В точности то же самое происходит между людьми и лопотунами. Только люди тут для разнообразия играют роль бурундуков.
Кто-то не выдержал:
— Не хочешь ли ты сказать, что эти полуящерицыполуобезьяны смеялись над нами?
— Вот послушайте, — произнес Новый Слопс. — Как легко мы приходим в негодование! Да, я хотел сказать именно то, что сказал. Человеческие существа — это самое смехотворное, что когда-либо видели лопотуны. Когда я вышел к ним, они отнесли меня в свой поселок, созвали соседей со всей округи и устроили бал. Что бы я ни сделал, все их забавляло. Помашу рукой — они гогочут. Сяду на землю — их корчит от смеха. Побегу и прыгну — они лежат пластом.
И вдруг он отложил в сторону работу и спросил очень искренне:
— Вам больно слушать? Нельзя смеяться над людьми? Они должны быть царями Вселенной, исполненными достоинства и силы? Человеку непростительно быть смешным — разве только когда он сам этого захочет? Так разрешите мне кое-что вам сказать: лопотуны пробудили во мне то, чего до сих пор не мог сделать никто из людей, — чувство принадлежности к человечеству. То, что испытали вы, когда лопотуны, хохоча, впервые помчались к вам, я испытывал всю жизнь. И этого больше не случится. Во всяком случае, со мной. Ибо благодаря лопотунам теперь я знаю, что все вы самоуверенные спесивцы и не менее смешны, чем я.
Лопотуны — кроткий и признательный народ. Они наслаждались происшествием и осыпали меня подарками. Когда я дал им понять, что мне. нравятся кристаллы, они побежали и принесли мне больше, чем я мог унести. Я тоже благодарен им. И я позабочусь, чтобы теперь эти кристаллы можно было производить на Земле, притом настолько дешево, что больше не потребуется отправлять за ними экспедицию на Венеру. Неужели вы не видите, как это важно? Если человек еще раз столкнется с существами, смеющимися при одном взгляде на людей, он их всех истребит.
Но если хорошенько подумать, может быть, Слопса и не объявят «самой замечательной личностью века». Возможно, он не захочет, чтобы о лопотунах стало широко известно. А кроме того, он свинья — женился на моей девушке.
Пушок
Рэнсом лежал в темноте и посмеивался, думая о хозяйке дома. Будучи непревзойденным рассказчиком, Рэнсом всюду был желанным гостем. Этот талант выработался у него как раз благодаря тому, что он часто бывал в гостях, ведь именно остроумные описания людей и их отношений с себе подобными и составляли соль его рассказов. Ныне его тонкая ирония была направлена на тех, у кого он гостил в прошлые выходные. Если он ненадолго останавливался у Джонсов, то самые пикантные подробности их семейной жизни он мог пересказывать в следующие выходные в гостях у Браунов. Думаете, мистер и миссис Джонс обижались? О, нет! Надо же послушать все сплетни о Браунах! Так и шло, маятник общественного мнения качался из стороны в сторону.
Однако речь не о Джонсах или Браунах. Речь пойдет о хозяйстве миссис Бенедетто. Для поистощившего свой запас шуток Рэнсома вдова Бенедетто была настоящей находкой. Она жила в своем мирке, также обильно заполненном якобы важными предками и родственниками, как ее гостиная — безвкусными поделками викторианского рококо.
Миссис Бенедетто жила не одна. Отнюдь. Вся ее жизнь, говоря собственными словами этой леди, была закручена, захвачена, отдана и посвящена ее малютке. Ее малютка был ее «любовью», ее «маленьким красавчиком», ее «дорогим моим крошечкой» и — помоги Господи! — ее «лапулечкой-симпопулечкой». Он представлял собой любопытный тип. Он откликался на имя Пузырь, хотя оно ему не шло и было его недостойно. При рождении его назвали Пушок, но сами знаете, как привязчивы прозвища, был он крупный и гладкий, хоть сейчас на выставку.
Интересные существа — эти кошки. Кошка — единственное животное, которое может вести паразитический образ жизни, но при этом полностью сохранять независимость и способность к выживанию. Знаете, как часто говорят о потерявшихся собачках, но вряд ли вы когда-либо слышали о потерявшейся кошке. Кошки не теряются, потому что они никому не принадлежат. Правда, миссис Бенедетто невозможно было в этом убедить. Ей ни разу не пришло в голову, что можно проверить преданность ее Пушка, приостановив на десять дней выдачу консервированного лосося. Если бы она это сделала, то столкнулась бы с независимостью, какая бывает только у постельных клопов.
Все это сильно забавляло Рэнсома. Миссис Бенедетто служила флегматичному Пушку самозабвенно. Когда Рэнсом поглубже разобрался в ситуации, ему стало казаться, что Пушок — действительно замечательный кот. Кошачьи уши — необыкновенно чувствительные органы. Живое существо, способное от зари до вечера терпеть неумолчную болтовню миссис Бенедетто, с наступлением темноты — слушать колыбельную песенку ее заливистого храпа, несомненно, редкий феномен. А Пушок выдерживал такое уже четыре года. Кошкам не свойственно терпение. Однако они отличаются прагматизмом. Пушок кое-что выигрывал от такой жизни — кое-что, не сравнимое с немногими неудобствами, которые ему приходилось терпеть. Кошки не упускают своего.
Рэнсом лежал без движения, захваченный нарастающей силой вдовьего храпа. Он мало знал о покойном мистере Бенедетто, но полагал, что тот, несомненно, был или святым страстотерпцем, или мазохистом, или глухонемым. Вряд ли голосовые связки одной старой дамы способны произвести столько шума, однако факт был налицо. Рэнсом с удовольствием представил себе, что нёбо и горло этой женщины покрылись мозолями от постоянной болтовни. Они скреблись друг о друга, и это объясняло своеобразный скрипучий тембр ее храпа. Рэнсом решил приберечь эту идею для будущих анекдотов. Она пригодилась бы ему в следующее воскресение. Нельзя сказать, что храп убаюкивает, но любой звук становится привычным, если он регулярно повторяется.
Есть старая история о смотрителе маяка. На маяке, где он служил, стояла автоматическая пушка, стрелявшая каждые пятнадцать минут круглые сутки. Однажды ночью, когда старик спал, пушка не выстрелила. Через три секунды после положенного времени для выстрела смотритель вскочил с постели и заметался по комнате, крича: «Что случилось?». То же самое произошло и с Рэнсомом.
Он не мог определить, прошел ли час после того, как он заснул, или он вообще не спал. Но вот он привстал на краю кровати, напрягая все чувства, силясь определить, что — звук или что-то другое? — его разбудило. Старый дом был тих, как городской морг после закрытия, и ничего нельзя было рассмотреть в его просторной комнате, кроме посеребренного лунным светом подоконника и тяжелых темных портьер. Черт знает, кто мог бы спрятаться за такими портьерами, некстати мелькнуло у него в голове. Он поскорее подтянул ноги с пола, отодвинулся к стенке. Там, под кроватью, конечно, конечно, ничего не было, но все-таки…
Что-то белое кралось по полу сквозь лунный свет, приближаясь к нему. Он не издал ни звука, но собрался и был готов к атаке и защите, к маневрам и отступлению. Рэнсом не был, конечно, идеальным героем, но свою репутацию он поддерживал во многом благодаря способности трезво мыслить и ничему не удивляться. Попробуйте как-нибудь поспорить с таким человеком.
Белое существо остановилось и посмотрело на Рэнсома прищуренными желто-зелеными глазами. Это был всего лишь Пушок — флегматичный и добродушный, совсем не настроенный пугать людей. В самом деле, он посмотрел на постепенно приходящего в себя Рэнсома и вопросительно приподнял мохнатую бровь, как бы наслаждаясь его замешательством.
Рэнсом твердо выдержал кошачий взгляд и вытянулся на кровати, не уступая в легкости движений Пушку. «Однако, — сказал он с улыбкой, — ты меня разбудил. Неужели тебя не учили стучаться, когда входишь в чужую спальню?»
Пушок поднял бархатную лапу и лизнул ее алым языком. «Считаешь меня варваром?» — спросил он.
Рэнсом опустил глаза — это был у него единственный признак удивления. С минуту он не мог поверить, что кот заговорил, но в прозвучавшем голосе что-то показалось ему очень знакомым. Конечно, его кто-то разыгрывает!
О, боже, это же просто розыгрыш!
Так-так, надо было еще раз послушать этот голос, чтобы определиться. «Ты, конечно, ничего не говорил, но если сказал, то что именно?» обратился Рэнсом к коту.
— Ты же услышал меня с первого раза, — сказал кот и прыгнул к его ногам на кровать. Рэнсом инстинктивно отодвинулся от зверя. «Да, — ответил он, — вообще-то услышал». Да где же он мог слышать этот голос? Он снова попытался шутить: «Знаешь, тебе бы следовало прислать мне записку, перед тем как приходить».
— Я не признаю этих так называемых достижений цивилизации, — заявил Пушок. Его пушистая шуба была чистой, как на рекламе пуховых одеял, но он опять начал старательно мыться. — Ты мне не нравишься, Рэнсом.
— Спасибо, — усмехнулся удивленный Рэнсом. — Ты мне тоже.
— Почему? — спросил Пушок.
Черт возьми, подумал Рэнсом. Он узнал этот голос и мог гордиться своей наблюдательностью. Это был его собственный голос. Его версия рассыпалась. Он, как обычно, попытался скрыть растерянность под непринужденной болтовней.
— Есть миллион причин, по которым ты мне не нравишься, — заявил он. Впрочем, их можно выразить в двух словах: ты — кошка.
— Я уже, по меньшей мере, дважды от тебя это слышал, — ответил кот. Правда, раньше ты вместо «кошка» говорил «женщина».
— Ты придираешься. Неужели от повторения истина становится менее справедливой?
— Нет, — невозмутимо ответил кот. — Она становится избитой.
Рэнсом расхохотался:
— Даже если бы ты не был говорящим котом, мне с тобой было бы интересно. Пока еще никто не критиковал мое умение вести полемику.
— Просто никто еще не оценил, чего ты на самом деле стоишь. Почему ты не любишь кошек?
Рэнсом словно ждал подобного вопроса, чтобы полились отточенные фразы.
— Кошки, — начал оратор, — несомненно, самые эгоцентричные, неблагодарные и лживые существа на этом, да и на том свете. Порождение Лилит и Сатаны…
Пушок сузил глаза:
— О, знаток древностей, — прошептал он.
— …От обоих родителей они унаследовали худшие черты. И даже их лучшие качества, красота и грация, служат злу. Женщины — самые непостоянные среди двуногих, но даже из них мало кто сравнится в непостоянстве с кошками. Кошки лживы. Они обманчивы, как обманчиво совершенство. Никакое другое существо не двигается с такой совершенной грацией. Только мертвые могут быть так раскованны. И ничто, ничто на свете не превзойдет их несравненного лицемерия.
Пушок фыркнул.
— Котик! Сидит у камина и мурлычет! — презрительно продолжал Рэнсом. Жмурит зеленые глаза, ластится к тем, у кого есть печенка, лосось или валерианка. Пушистый мячик, источник радости, играет с фантиком на ниточке, дети хлопают в ладоши от удовольствия, а ты тем временем оцениваешь своим прагматичным умишком, что ты будешь за это иметь. Укусишь до крови, придушишь, грациозно перешагнешь через жертву, подтолкнешь ее своей мягкой лапкой, а как только она задвигается, снова набросишься. Схватишь в когти, подкинешь, перевернешь и безжалостно вонзишь в нее зубы, выцарапаешь внутренности. Фантик на ниточке. Лицемер!
Пушок зевнул:
— Говоря твоим же языком, все это — типичнейший набор дешевых трескучих фраз, который мои старые уши когда-либо слышали. Триумф заученных экспромтов. Симфония цинизма. Поэма всезнания. Бездарный…
Рэнсом кашлянул. Его глубоко возмущал беспардонный плагиат его любимых фраз, но он еще улыбался. Этот кот, однако, оказался наблюдательной тварью.
— …сборник банальностей, — невозмутимо закончил Пушок. — Послушать тебя, ты хотел бы уничтожить все семейство кошачьих.
— Хотел бы, — сквозь зубы бросил Рэнсом.
— Премного обяжешь, — ответил кот. — Мы бы здорово повеселились, ускользая от тебя и потешаясь над твоими потугами. Людям не достает фантазии.
— О, всемогущее создание, — иронически усмехнулся Рэнсом. — Почему же вы не уничтожите людей, если мы так вам наскучили?
— Думаешь, мы не смогли бы? — парировал Пушок. — Мы могли бы подавить вас и физически, и морально, довести до вырождения всю человеческую породу. Но с какой стати? Все последние тысячелетия вы кормите нас, ухаживаете за нами и не требуете взамен ничего, кроме возможности нами любоваться. Пока вы так себя ведете, отчего же, можете оставаться.
Рэнсом громко расхохотался:
— Очень мило. Но хватит абстрактных рассуждений. Лучше расскажи мне то, что меня интересует. Почему ты можешь говорить и почему пришел побеседовать именно ко мне?
Пушок уселся поудобнее.
— Я отвечу на твой вопрос по Сократу. Сократ был греком. Я начну с твоего последнего вопроса. На что ты живешь?
— Я… Ну, у меня есть кое-какой неплохо вложенный капитал, проценты… — Рэнсом запнулся, впервые не находя слов. Пушок понимающе кивал:
— Выкладывай, говори начистоту, не бойся.
Рэнсом хмыкнул.
— Ну, если тебе надо знать, хотя, похоже ты и так знаешь, я постоянно бываю в гостях. У меня большой запас историй, которые я умею рассказывать. Я презентабельно выгляжу и веду себя, как джентльмен. Иногда мне удается взять взаймы…
— Взять взаймы — значит, собираться отдать, — уточнил Пушок.
— Назовем это «взаймы», — не останавливаясь, продолжил Рэнсом. — И иногда я беру умеренную плату за оказанные услуги.
— Вымогательство, — сказал кот.
— Не будь бестактным. Как бы то ни было, я нахожу жизнь приятной и увлекательной.
— Что и следовало доказать! — торжествующе произнес Пушок. — Ты зарабатываешь на жизнь приятной внешностью и манерами. И я тоже. Ты живешь для себя, и ни для кого более. Ты живешь так, как тебе нравится. И я тоже. Тебя не любит никто, кроме тех, кто тебя содержит. Тобой все восхищаются и тебе завидуют. И мне тоже. Улавливаешь?
— Думаю, что да. Кот, ты приводишь неприличные сравнения. Другими словами, ты считаешь, что я живу по-кошачьи.
— Точно, — ответил Пушок сквозь усы. — Именно поэтому я могу говорить с тобой. Твое поведение и образ мыслей сближают тебя с кошками, твоя жизненная философия — кошачья. Вокруг тебя сильная кошачья аура, она соприкасается с моей, и поэтому мы находим общий язык.
— Я этого не понимаю.
— И я не понимаю. Но это так. Тебе нравится миссис Бенедетто?
— Нет, — Рэнсом ответил сразу и однозначно. — Она совершенно невыносима. Она меня раздражает. Она меня утомляет. Единственная женщина, которая производит это одновременно. Слишком много говорит. Слишком мало читает. Совсем не думает. Истощенно-истеричный склад ума. Лицо похоже на обложку книги, которую никто никогда не хотел читать. Похожа на игрушечную бутылку из-под виски, в которой виски никогда и не наливали. Голос монотонный и грубый. Происходит из заурядной семьи, не умеет готовить, редко чистит зубы.
— Надо же, — проговорил кот, разводя лапами от удивления. — В этом чувствуется доля искренности. Приятно слышать. То же самое я думаю о ней уже несколько лет. Правда, на ее кухню я никогда не жаловался, она для меня покупает специальные продукты. Мне это надоело. Я устал от нее. Я ее возненавидел до предела. Так же, как и тебя.
— Меня?
— Конечно. Ты подражатель. Подделка. Твое происхождение тебе мешает. Ни одно существо, которое потеет и бреется, открывает двери женщинам, одевается в жалкие подобия звериных шкур, не может рассчитывать стать настоящей кошкой. Ты чересчур самонадеян.
— А ты — нет?
— Я — другое дело. Я — кот, и я имею право делать все, что я захочу. Сегодня вечером, когда я тебя увидел, ты мне так опротивел, что я решил тебя убить.
— Что же не убил? Что же… не убиваешь?
— Я не мог, — спокойно ответил кот. — Ты же спал, как кошка… нет, я придумал кое-что позабавнее.
— Да?
— Да, да. — Пушок вытянул переднюю лапу, показывая когти. Подсознательно Рэнсом отметил, что они кажутся очень длинными и сильными. Луна ушла, ночь кончалась, комната заполнялась прозрачно-серым светом.
— Отчего ты проснулся? — спросил кот, перепрыгивая на подоконник. Перед тем, как я пришел.
— Не знаю. От какого-нибудь шума?
— Не совсем, — ухмыльнулся в усы Пушок, взмахнув хвостом. — От прекращения шума. Замечаешь, как сейчас тихо?
Было действительно тихо. В доме не раздавалось ни звука — о, вот он услышал тяжелые шаги горничной, направлявшейся из кухни в комнату миссис Бенедетто, легкое позвякивание чашки. Но в остальном… Внезапно его осенило:
— Старая корова перестала храпеть?
— Перестала, — ответил кот.
Дверь в другом конце холла открылась, послышался негромкий голос горничной, затем звук падающей посуды, самый ужасный крик, какой Рэнсом только слышал, стремительный стук шагов через холл, более удаленный крик, тишина. Рэнсом сорвался с постели.
— Что за чертовщина?
— Это горничная, — ответил Пушок, вылизывая когтистую лапу, но не спуская глаз с Рэнсома. — Она обнаружила миссис Бенедетто.
— Обнаружила?
— Да. Я разорвал ей горло.
— Боже, боже. Почему?!!
Пушок выпрямился, балансируя на подоконнике.
— Чтобы тебя в этом обвинили, — сказал он, мерзко рассмеялся, выпрыгнул в окно и растворился в утренних сумерках.
Ракета Мяуса
«Прерываем наши передачи. Слушайте экстренное сообщение…».
— Джек! Ну что ты вскинулся как ужаленный? И пепел у тебя сыплется.
— Ох, Айрис, дай послушать.
«…тело, первоначально принятое за комету, продолжает беспорядочный полет в стратосфере, временами снижаясь до…».
— Джек, ты мне действуешь на нервы! Нельзя быть таким рабом радио. Ты бы лучше мне уделял столько внимания…
— Дорогая, я готов все это обсудить и уделять тебе сколько угодно внимания, только после. Ради Бога, дай послушать!!!
«…телям восточного побережья предлагается следить за приближением этого…».
— Айрис, не надо! Щелк!
— Ну, знаешь, это просто невежливо, это уж такое…
— Хватит, Джек Герри! Приемник не только твой, но и мой. Захотела — и выключила, имею полное право.
— Скажи, пожалуйста, а почему тебе понадобилось именно сейчас его выключать.
— Потому что если сообщение важное, его повторят еще сто раз, и ты каждый раз будешь на меня шипеть, а мне это неинтересно, и так все уши прожужжали, хватит. Вечно ты слушаешь какую-то ерунду, которая нас ни капельки не касается. А главное, еще кричишь на меня!
— Ничего я не кричал.
— Нет, кричал! И сейчас кричишь.
— Мама! Папа!
— Молли, детка, мы тебя разбудили…
— Бедный детеныш… эй, а почему ты босиком?
— Сегодня не холодно, пап. А чего там по радио?
— Что-то летит в небе, малышка, я не слышал до конца.
— Спорим, космический корабль!
— Вот видишь, забил ей голову своей научной фантастикой…
— По-твоему, это фантастика? Молли рассуждает куда разумнее тебя.
— А ты рассуждаешь как семилетний ребенок. И… и еще на… настраиваешь ее против ме… меня!
— Ой, мам, ну чего ты плачешь!
И в эту минуту словно какой-то великан сшиб кулаком двухкомнатный мезонин приморского коттеджа и расшвырял обломки по пляжу. Лампы погасли, а снаружи весь берег озарила яркая вспышка голубого слепящего света.
— Джек, милый, ты ранен?
— Мам, у него кровь!
— Джек, родной, скажи хоть слово! Ну, пожалуйста!
— Уф! — послушно отозвался Джек Герри и сел; с него шурша посыпалась дранка и обвалившаяся штукатурка. Обеими руками он осторожно взялся за голову и присвистнул:
— Дом рухнул.
— Не совсем, милый. — Жена обняла его, попыталась стряхнуть пыль с его волос, погладила по затылку. — Я… мне страшно, Джек.
— Страшно? — Он неуверенно огляделся; в комнату едва сочился лунный свет, все казалось смутным. И вдруг затуманенный взгляд наткнулся на яркое сияние в самом неожиданном месте. Он стиснул руку Айрис. — Верх снесла… — выговорил он хрипло и, шатаясь, через силу поднялся на ноги. — Комнату Молли… Молли!
— Я тут, пап. Ой! Ты меня раздавишь!
— Счастливая семейка, — дрожащим голосом сказала Айрис. — Проводим лето в тихом домике у моря, чтобы папочка без помех писал статьи о технике, а мамочка успокаивала нервы… Телефона нет, до кино сто лет добираться, а теперь еще крыша улетела. Джек… Что это в нас попало?
— Одна из тех самых штук, про которые ты не желаешь слушать, — язвительно ответил Джек. — Ты же их не признаешь, потому что они нас никак не касаются. Припоминаешь?
— Это про нее говорили по радио?
— Возможно. Давай-ка выберемся отсюда. Пожалуй, дом еще рухнет па нас или сгорит, мало ли.
— И-нас-у-бьет! — пропела Молли.
— Замолчи, Молли! Айрис, я пойду погляжу, что к чему. А ты бы присмотрела место, где можно поставить палатку… если только я ее отыщу… Тише, Молли!
— А я молчу. Мя-а-у!
— Разве это не ты мяукаешь?
— Не я, пап, честно!
— Как будто кошку придавило, — сказала Айрис. — Только откуда тут взяться кошке? Они умные, они сюда не полезут.
Уу-ууа-ау!
— Ну и воет, прямо жуть берет!
— Джек, это не кошка… Мммм-ау, ммммм… ммм.
— Не знаю, что там за зверь, но уж, наверно, не очень большой, если он так мяукает, — сказал Джек. — И совершенно нечего трусить.
Он сжал локоть Айрис, потом осторожно перешагнул через груду обломков и начал всматриваться. Молли полезла туда же.
Вой больше не повторялся, и за пять минут они ни до чего не доискались. Джек вернулся к жене, она шарила среди обломков и мусора в гостиной, бесцельно поднимала и расставляла опрокинутые стулья.
— Я ничего не нашел…
— Ух!!!
— Молли! Что такое?
Молли копошилась в кустах у самого дома.
— Ой… ой, пап, иди скорей!
Это прозвучало так, что отец стремглав выбежал наружу. Молли стояла вся вытянувшись в струнку и старалась запихнуть себе в рот оба кулака разом. А у ее ног лежал на земле человек с кожей серебристо-серого цвета; рука у него была сломана, он поглядел на Джека и замяукал.
«…Военно-морское министерство дало отбой тревоги. Пилот почтового самолета сообщил, что неизвестный предмет скрылся в зените. В последний раз его заметили в восемнадцати милях восточнее Норманди-Бич, штат Нью-Джерси. По сообщениям из этого района, он летел очень медленно, издавая громкий свистящий звук. Хотя несколько раз неизвестный предмет снижался до каких-нибудь четырех-пяти футов над землей, по имеющимся сведениям, никакого ущерба он не причинил. Расследование продолжа…».
— Надо же, — фыркнула Айрис, выключая транзистор. — Это называется «никакого ущерба».
— Угу. И раз никто не видел, как эта штука ударила в наш дом, значит, никакие расследователи сюда не явятся. Так что смело можешь удалиться в палатку и залечь, никто не пристанет к тебе с вопросами.
— Ложиться спать? Ты с ума сошел, спать в тоненькой палатке, когда тут валяется это чудовище и мяукает?
— Ну, что ты, мам! Он больной. Он никого не тронет. Они сидели у веселого костра, который разожгли дранкой с крыши. Джек без особого труда поставил палатку. Серебристо-серый человек дремал, растянувшись поодаль в тени, и порой тихонько стонал.
— Обожаю, когда ты болтаешь глупости, лапочка, — усмехнулся Джек, глядя на Айрис. — До чего ловко ты ему вправила руку, любо-дорого было смотреть. Пока ты с ним нянчилась, ты вовсе не думала, что он чудовище.
— Вот как? Может быть, чудовище — не то слово. Знаешь, Джек, у него в предплечье только одна кость.
— Что? Чепуха, дружок. Наука такого не допускает. Тут нужно гибкое сочленение, иначе кисть не будет подвижной.
— Кисть у него подвижная.
— Посмотрим, — пробормотал Джек, взял фонарик и направился к распростертой на земле долговязой фигуре.
В луче фонаря мигали серебристо-серые глаза. Какие-то они были странные. Джек посветил фонарем поближе. В луче зрачки были не черными, а темно-коричневыми. И очень узкими — просто еле заметные щелочки, сдавленные с боков точно у кошки. Джек перевел дух. Потом осветил тело лежащего. Надето на него было что-то вроде широченного купального халата, ярко-синее, с желтым поясом. У пояса — пряжка: но виду словно две пластинки желтого металла лежат рядом, совершенно непонятно, как они скреплены. Просто держатся вместе — и все. Когда они нашли этого человека и он сразу лишился чувств, Джеку пришлось пустить в ход всю свою силу, чтобы разделить эти пластинки.
— Айрис!
Она поднялась и подошла.
— Не мешай бедняге, пускай спит.
— Айрис, какого цвета был его балахон?
— Красный с… да он синий!
— Теперь синий. Айрис, что за чертовщина такая на нас свалилась?
— Не знаю… не знаю. Какой-то несчастный сбежал из приюта для… для…
— Для кого?
— Я почем знаю? — огрызнулась Айрис. — Наверно, если вот такие родятся, их куда-нибудь отдают.
— Люди такими не родятся. Айрис, он не урод. Просто совсем другой.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Сама не знаю почему, но понимаю. Только вот что я тебе скажу… — она запнулась и молчала так долго, что Джек в недоумении обернулся. Айрис медленно докончила:
— Он такой странный, такой безобразный, я должна бы его бояться, но… я не боюсь.
— А я тоже не боюсь!
— Молли, ложись сейчас же! Молли скрылась в палатке. Серый человек замяукал.
— Чего ты, приятель?
Здоровой рукой человек потрогал стянутое лубками предплечье.
— Ему больно, — сказала Айрис, опустилась на колени подле раненого и отвела его руку от повязки.
Он не сопротивлялся, только лежал и смотрел на Айрис, щуря страдающие глаза.
— У него шесть пальцев, — сказал Джек, опустился на колени рядом с женой и осторожно взял запястье раненого. И удивленно присвистнул:
— Еще какая подвижная кисть!
— Дай ему аспирина.
— Это мысль… Постой-ка, — Джек озадаченно выпятил губу. — Думаешь, можно?
— А почему нет?
— Мы же не знаем, откуда он. Понятия не имеем, какой у него обмен веществ. Мало ли, как на него могут подействовать наши лекарства.
— Он… то есть как это — откуда?
— Айрис, дай ты себе труд хоть немного подумать, — с досадой сказал Джек. — Не станешь же ты и теперь закрывать глаза на очевидное и уверять, что этот человек с нашей Земли! Что ты, анатомии не знаешь? Где ты видела уродов с такой кожей и с такими костями? А эта пряжка? А одежда? Что это за материя? Будет тебе, право. Не цепляйся за старые предрассудки, шевельни мозгами, сделай милость.
— Ах, оставь! Этого просто не может быть!
— Вот так же рассуждали до Хиросимы… Так рассуждал в старину какой-нибудь воздухоплаватель, сидя в корзине аэростата, когда ему толковали про аппараты тяжелее воздуха. Так рассуждали…
— Ну, довольно, Джек! Я знаю все, что ты скажешь. Поспал бы лучше, сколько осталось до утра. А угодно философствовать — пожалуйста. Все, что ты говоришь, относится к людям. Покажи мне любой новый пластик, новый металл, новую невиданную машину, пускай я в них ничего не пойму, но они не вызовут у меня противодействия, потому что их изобрели люди. А этот… этот человек или уж не знаю кто…
— Понимаю, — сказал Джек мягче. — Это страшно, потому что чужое, а где-то в глубине души у нас всегда сидит: чужое — значит, опасное. Поэтому мы с чужими ведем себя лучше, чем с друзьями… и все-таки, по-моему, не стоит давать этому серому аспирин.
— Но он дышит тем же воздухом, что и мы. И в пот его бросает. И говорить он, наверно, умеет…
— Пожалуй, ты права. Что ж, надо попробовать, может, хоть немного снимет боль. Дай ему только одну таблетку.
Айрис отошла к колонке, налила воды в алюминиевый стаканчик. Опустилась на колени подле своего пациента и, одной рукой поддерживая серебристую голову, осторожно сунула ему в рот таблетку аспирина и поднесла к губам стакан. Он жадно выпил воду и вдруг весь обмяк.
— Ах, черт… вот этого я и опасался! Айрис приложила ладонь к груди больного — послушать сердце.
— Джек!!!
— Неужели он… что с ним, Айрис?
— Нет, не умер. Но послушай…
Джек приложил рядом свою ладонь. Сердце билось тяжело, медленно каких-нибудь восемь ударов в минуту. А за этими размеренными ударами, совершенно не в такт, частили другие — резкие, страшно быстрые, должно быть, около трехсот в минуту.
— У него какой-то сердечный приступ, — сказал Джек.
— Да, и с двумя сердцами сразу!
Неожиданно этот странный человек вскинул голову и испустил протяжный, пронзительный, с переливами вой. Глаза распахнулись во всю ширь, в них трепетала, то затягивая, то вновь открывая зрачок, прозрачная пленка. Он лежал совершенно неподвижно и все вопил, захлебывался криком. И вдруг схватил руку Джека и поднес к губам. Молнией сверкнул острый светло-оранжевый язык, дюйма на четыре длиннее, чем полагается, и лизнул ладонь. Потом удивительные глаза закрылись, вопли перешли в слабое хныканье, а там и вовсе утихли, и он мирно свернулся калачиком.
— Уснул, — сказала Айрис. — Ох, надеюсь, мы ничего плохого не натворили.
— Что-то мы с ним явно сотворили. Будем надеяться, что это не очень опасно. Во всяком случае, рука его сейчас не мучает. А мы того и добивались.
Айрис подложила подушку под серую, непривычной формы голову, проверила, удобно ли незнакомцу лежать на надувном матрасе.
— Какие у него красивые усы, — сказала она. — Совсем серебряные. С виду он очень старый и мудрый, правда?
— Вроде филина Иди ложись.
Джек проснулся рано; ему снилось, что он с зонтиком вместо парашюта выбросился из летающего мотоцикла и, пока падал, зонтик обратился в леденец на палочке. Он приземлился среди острых зубчатых скал, но они спружинили мягко, как губка. Его тотчас окружили русалки, очень похожие на Айрис, кисти рук у них были в форме шестеренок. Но во сне ему было все нипочем. Проснулся он улыбаясь, необычайно веселый и довольный.
Айрис еще спала. Где-то звонко смеялась Молли. Джек сел, огляделся раскладушка Молли была пуста.
Тихонько, стараясь не разбудить жену, он сунул ноги в шлепанцы и вышел из палатки.
Молли стояла на коленях напротив странного гостя, а он сидел на корточках и…
Они забавлялись детской игрой в ладоши: кто не успеет отдернуть руку, получает шлепок.
— Молли!!!
— Да, пап?
— И не совестно тебе? Ведь у него сломана рука!
— Ой, я забыла! Ты думаешь, ему больно?
— Не знаю. Очень может быть, — сердито сказал Джек Герри. Он подошел к гостю, взял его за здоровую руку. Тот поднял голову и улыбнулся. Очень славная, обаятельная у него оказалась улыбка. А зубы — острые, до странности редко расставленные.
— Иии-у мау мадибу Мяус, — сказал он.
— Это его так зовут, — живо пояснила Молли, наклонилась и потянула пришельца за рукав:
— Мяус! Эй, Мяус! И ткнула себя пальцем в грудь.
— Мооли, — сказал Мяус. — Мооли Геери.
— Видишь, пап, видишь? — в восторге закричала Молли. И ткнула пальцем в отца:
— А это папа. Па-па.
— Баа-ба, — сказал Мяус.
— Не так, глупый! Папа!
— Баба.
— Да папа же!
Джек, тоже увлекшись, показал на себя пальцем:
— Джек Герри!
— Шек Герц, — повторил пришелец.
— Недурно. Молли, он просто не выговаривает «п» и «ж». Это еще не так плохо.
Джек осмотрел лубки. Айрис очень толково их наложила. Поняв, что вместо двух костей — локтевой и лучевой, как должно быть у обыкновенного человека, у Мяуса только одна, Айрис закрепила ее в нужном положении при помощи двух дощечек вместо одной. Джек усмехнулся. Умом Айрис не допускает самого существования Мяуса; но как нянька и сиделка она не только признала его странную анатомию, но и вышла из положения.
— Наверно, он очень вежливый, — сказал Джек смущенной дочери. — Раз тебе вздумалось играть с ним в шлепки, он будет терпеть, даже если ему больно. Не надо пользоваться его добротой, пичуга.
— Не буду, пап.
Джек развел костер, и, когда из палатки вышла Айрис, на перекладине из свежесрезанных палок уже бурлила в котелке вода.
— Понадобилось стихийное бедствие, чтобы ты взялся готовить завтрак, проворчала жена, стараясь скрыть довольную улыбку. — Как наш больной?
— Процветает. Они с Молли утром состязались в шлепки-ладошки. Кстати, балахон на нем опять стал красный.
— Слушай, Джек… Откуда он взялся?
— Я еще не спрашивал. Когда я научусь мяукать или он научится говорить, может быть, мы это выясним. Молли уже дозналась, что его зовут Мяус. — Джек усмехнулся. — А он меня зовет Шек Герц.
— Вот как? Он шепелявит?
Айрис занялась стряпней, а Джек пошел осматривать дом. Все оказалось не так уж плохо — честь и слава нелепой постройке. Мезонин в две комнатки, видимо, надстроенный позже, попросту насадили сверху на старый одноэтажный домишко. Старая крыша, обнажившаяся после того, как слетела сбитая на скорую руку верхотура, выглядела вполне сносно. Они с Айрис прекрасно разместятся в гостиной, а постель Молли можно поставить в кабинете. В гараже есть инструмент и доски, денек выдался теплый и безоблачный, и Джек Герри, как всякий литератор, радовался тяжелой работе, за которую не заплатят ни гроша, — лишь бы только не писать. К тому времени, когда Айрис позвала его завтракать, он почти очистил крышу от обломков и составил план действий. Главное — перекрыть дыру там, где еще недавно была лестничная площадка, да еще проверить крышу, не протекает ли. Ну, это мигом покажет первый же хороший дождь.
— А как быть с Мяусом? — спросила Айрис, подавая мужу благоухающую яичницу с ветчиной. — Вдруг от нашего меню с ним опять случится припадок?
Джек посмотрел на гостя. Сидя по другую сторону костра, бок о бок с Молли, тот круглыми глазами уставился на еду.
— Сам не знаю. Дадим немножко, пусть попробует. Мяус одним духом проглотил «пробу» и жалобно взвыл, прося добавки. Он уплел и вторую порцию, — а когда Айрис отказалась жарить еще яичницу, кинулся на подсушенный хлеб с джемом. Каждое новое блюдо он сперва пробовал очень осторожно: отщипнет крошку-другую, мигнет раза два и потом уплетает за обе щеки. Единственным исключением оказалось кофе. Хватило одного глотка. Он поставил чашку на землю и с величайшей осторожностью перевернул ее вверх дном.
— Ты сумеешь с ним поговорить? — спросила вдруг Айрис.
— Он умеет говорить со мной, — объявила Молли.
— Это я слышал, — сказал Джек.
— Да нет, я не про то! — горячо запротестовала Молли. — Я ничего не разберу, что он лопочет.
— А про что же ты?
— Я… я не знаю, мама. Просто… просто он мне говорит, вот и все.
Джек и Айрис переглянулись.
— Наверно, это какая-то игра, — сказала Айрис. Джек покачал головой и внимательно поглядел на дочку, будто видел ее впервые. Но не нашелся, что сказать, и встал.
— По-твоему, дом можно залатать?
— Ну конечно!
Молли и Мяус пошли за ним по пятам к дому и, стоя рядышком, во все глаза смотрели, как он поднимается по приставной лестнице.
— Пап, ты чего делаешь?
— Обвожу края этой дыры, где лестница выходит прямо под ясное небо. А потом подровняю края пилой.
— А-а.
Джек наскоро очертил куском угля квадрат, обрубил топориком, где можно было, торчащие углы и зазубрины и огляделся в поисках пилы. Пила осталась в гараже. Он спустился по приставной лестнице, взял пилу, снова вскарабкался наверх и начал пилить. Через двадцать минут пот лил с него в три ручья. Джек устроил передышку: спустился вниз, к колонке, подставил голову под струю, закурил сигарету и опять полез на крышу.
— Почему ты не прыгаешь туда и обратно? Работа кровельщика оказалась тяжелой, и день — жарче, чем думалось полчаса назад, а пыл Джека — обратно пропорционален обоим этим обстоятельствам.
— Не говори глупостей, Молли, — проворчал он.
— Но Мяус хочет знать!
— Вон что. Скажи ему, пускай сам попробует. Он снова взялся за работу. Через несколько минут, когда он разогнулся, чтобы перевести дух, Молли с Мяусом нигде не было видно. «Наверно, пошли в палатку и путаются под ногами у Айрис», — подумал он, берясь за пилу.
— Папа.
К этому времени у папы с непривычки отчаянно ломило руку и плечо. Пила то увязала в мягкой древесине, то шла вкось. И он спросил с досадой:
— Чего тебе?
— Мяус говорит, иди сюда. Он тебе что-то покажет.
— Что покажет? Мне сейчас некогда играть, Молли. И пусть Мяус подождет, сперва надо починить крышу.
— Но это же для тебя!
— Что именно?
— Та штука на дереве.
— А, ладно.
Движимый не столько любопытством, сколько ленью, Джек слез с крыши. Внизу у лестницы ждала Молли. Мяуса не было.
— Где он?
— Под деревом, — с необычайной кротостью сказала Молли и взяла отца за руку. — Идем. Это близко.
Она повела его вокруг дома, потом — через ухабистую, шишковатую полосу земли, из вежливости именуемую дорогой. По ту сторону дороги лежало поваленное дерево. Джек оглянулся и увидел, что по прямой линии между упавшим деревом и проломленной крышей его дома есть и другие сломанные деревья; словно что-то сорвалось с неба и промчалось наискось, задевая вершины, постепенно опускаясь. А потом снесло верх его дома и опять взмыло ввысь, все выше… куда?
Минут десять они шли дальше и дальше в лес, порой огибая обломанную ветвь или снесенную напрочь верхушку дерева, и наконец увидели Мяуса — он стоял, прислонясь к стволу молодого клена. Мяус улыбнулся им, показал пальцем на вершину клена, на свою руку, потом на землю. Джек озадаченно смотрел на него.
— Он свалился с этого дерева и сломал руку, — сказала Молли.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, просто это так было.
— Очень приятно. А теперь можно мне вернуться к работе?
— Он хочет, чтоб ты достал эту штуку!
Джек поднял голову. В развилке ветвей, примерно в двух третях высоты клена, что-то блестело — палка длиной около пяти футов с какими-то обтекаемой формы придатками на концах вроде топливных баков на крыльях самолета.
— Это еще что такое?
— Не знаю… не могу объяснить. Он мне говорил, только я все равно не знаю. Но это для тебя, чтобы ты не… не… — Молли оглянулась на Мяуса. Серебряные усы пришельца словно бы распушились —..чтоб не надо было столько лазить по лестнице.
— Молли… а как ты это поняла?
— Просто он мне сказал. Ох, пап, не злись. Честное слово, не знаю, как. Просто он сказал, вот и все.
— Хоть убей, не понимаю, — пробормотал Джек. — Ну, ладно. А для чего мне эта штука с дерева? Чтобы тоже сломать руку?
— Сейчас не темно.
— То есть?
Молли пожала плечами:
— Спроси его.
— А, кажется, дошло. Он упал с дерева, потому что было темно. Он думает, я могу влезть и достать эту штуку и ничего со мной не стрясется, потому что сейчас светло и видно, куда лезешь… А все-таки, чего ради мне доставать эту штуку?
— Э-э… чтоб ты мог прыгать с крыши.
— Глупости. Впрочем, надо ее разглядеть. Поскольку его корабль улетел, нам больше не по чему судить об их технике… Разве еще по одежде…
— А какая это техника?
— Троюродная тетушка потехе. Ну, старт! Джек уцепился за нижний сук и подтянулся. Ему уже много лет не приходилось лазить на деревья, и теперь, осторожно высматривая, за какую ветку дальше хвататься, он мельком подумал, что существуют, наверно, более удобные способы набирать высоту. Хотя бы эскалатор. И почему это при деревьях не растут эскалаторы?
Клен начал вздрагивать и качаться под его тяжестью. Джек глянул было вниз и тут же решил больше этого не делать. Глянул вверх — и с удовольствием убедился, что цель уже совсем близка. Взобрался еще на три фута и ужаснулся тому, как до нее далеко, потому что ветки тут были совсем тонкие. Весь извиваясь, он вскарабкался еще немного, протянул руку, пальцы его скользнули по блестящей палке. Он заметил, что близко к ее середине с двух сторон укреплено по кольцу, достаточно широкому, чтобы продеть руку до плеча. Одно кольцо наделось па сук. Джек напрягся так, что едва не лопнули мышцы, еще чуть подтянулся одной рукой, а другой ухватил кольцо.
Подтягиваться одной рукой не так-то просто. Джек почувствовал, что непривычные мышцы слабеют. Он повис уже на обеих руках и своей тяжестью сдернул зацепившееся кольцо. Вокруг радостно затрещали ломающиеся ветки. Падая, Джек прикусил язык. Невольно он продолжал сжимать блестящую штуковину, хоть она и соскочила с того сука. Он падал и всем существом ждал: вот сейчас рухнет наземь и переломает себе все кости.
Ничего подобного не случилось. Сперва он падал камнем, а потом непонятная штука, которую он все еще сжимал в руке, придержала его. Он подумал, что каким-то чудом она опять зацепилась. Ничего подобного! Он опускался плавно, наподобие пушинки одуванчика, свисая с блестящей штуки, которая невесть как и почему держалась в воздухе. Два веретенца, торчащие под прямым углом по концам палки, тоненько, негромко свистели. Джек поглядел вниз, смахнул пот, катившийся со лба, поглядел еще. Мяус расплылся в счастливой улыбке, Молли рот раскрыла от изумления.
Чем ниже, тем медленней он опускался. Кажется, вечность миновала, пока он наконец блаженно ощутил под ногами твердую почву, и тут ему пришлось встать и с некоторым усилием притянуть палку книзу. Она поддалась не вдруг, точно электрический тормоз на вихревых токах. Под веретенцами, пристроенными по концам, плясали и кружились сухие листья.
— Ой, пап, до чего здорово!
Джек дважды с трудом глотнул — в горле пересохло — и вернул на место вылезшие на лоб глаза.
— Угу. Забавно… — насилу выговорил он.
Подошел Мяус, взял у него из рук палку и отпустил. Оставаясь в строго горизонтальном положении, она медленно снизилась и легла наземь. Мяус показал на палку, на дерево и ухмыльнулся.
— Прямо как парашют! Вот здорово!
— Держись от этой штуки подальше, — сказал Джек, услыхав в голосе дочери хорошо знакомые нотки. — Кто знает, что это такое. Еще взорвется, — мало ли.
И с опаской покосился на загадочную палку. Она мирно лежала на земле, наконечники больше не свистели. Мяус вдруг наклонился и одной рукой высоко поднял ее. Потом преспокойно поджал ноги и повис. Палка бережно опустила его и усадила наземь, в вихрь крутящихся листьев, потому что, едва он ее поднял, из веретенец на концах снова ударили воздушные струи.
— В жизни не видал такого дурацкого механизма. Ну-ка, посмотрим…
Палка парила на уровне его пояса. Джек нагнулся и стал разглядывать одно веретенце. Оно заканчивалось маленьким круглым отверстием, затянутым мельчайшей сеткой. Джек протянул было руку. Мяус поспешно перехватил ее и покачал головой. Видимо, соваться ближе к этим наконечникам было небезопасно. И вдруг Джек Герри понял: это какие-то крохотные, но мощные реактивные двигатели. Если их мощности хватило, чтобы выдержать вес взрослого человека, то, конечно, тяга у них бешеная: наверно, из ладони просто выхватит кусок, пробьет сквозную дыру, точно огромным компостером в билете.
Но что управляет этим аппаратом? Каким образом подъемная сила его соразмеряется с весом груза и с высотой? Без особого удовольствия Джек припомнил, что с клена он поначалу падал очень быстро, а чем ближе к земле, тем медленней. Но когда Мяус поднял палку над головой, она тотчас удержала его на весу и опустила медленно и осторожно. И потом… откуда такая устойчивость? Почему эта штука не перевернется и не врежется вместе с пассажиром в землю?
— С возрастающим почтением Джек посмотрел на Мяуса. Видно, там, откуда он явился, наука ушла далеко вперед.
Вот если бы разузнать у гостя поподробнее об их технике… Но еще удастся ли его понять? Правда, Молли как будто нашла с ним общий язык.
— Он хочет, чтобы ты взял это па крышу, — сказала Молли.
— Как же этот выходец из сочинений Каттнера мне поможет?
Мяус мигом перехватил «палку», поднял, нырнул под нее и продел руки в кольца, так что она легла ему на спину как коромысло. Потом он огляделся, стал лицом к просвету среди деревьев и на глазах у ошеломленной публики подскочил вверх футов на тридцать, описал в воздухе широкую дугу и мягко приземлился за добрых двадцать ярдов от Джека с Молли.
Молли запрыгала на одном месте и захлопала в ладоши, она даже онемела от восторга. Джек Герри тоже не находил слов…
Мяус стоял и ждал их, улыбаясь своей милой, покоряющей улыбкой. А когда они подошли совсем близко, опять подскочил, взмыл вверх и плавно полетел дальше к дороге.
— Ну что с ним делать? — пробормотал Джек. — К кому с этим пойдешь и как про это расскажешь?
— Пап, давай оставим его у нас! Он ведь ручной! Джек взял ее за руку, и они пошли вдогонку серебряно-серому человеку, который опять и опять взлетал и парил впереди. Ручной! Пришелец из какого-то чужого мира, из какой-то неведомой цивилизации и уж, конечно, выдающийся пилот и ученый, ведь заурядная личность едва ли совершила бы такое путешествие. Как он сюда попал? Быть может, он только прокладывал путь и за ним придут другие? Или… или он единственный, кто уцелел, последний из всего своего народа? Откуда он — с Марса, с Венеры?
Они так и не догнали его, пока не подошли к дому. Он стоял возле приставной лестницы. Странный летательный аппарат мирно лежал на земле. Мяус с увлечением подбрасывал мячик Молли. Увидав отца с дочерью, он отшвырнул мячик, подобрал с земли свой аппарат, пристроил за плечи, подпрыгнул и взлетел на крышу.
— Иии-йю-у — сказал он с выражением и, даже не обернувшись, не глядя, прыгнул с крыши. «Коромысло» так надежно держалось в воздухе, что пока Мяус опускался, его долговязое тело раскачивалось взад и вперед.
— Очень мило, — сказал Джек. — Впечатляющее зрелище. А теперь мне пора браться за дело.
И он направился к лестнице.
Мяус бросился за ним, схватил за руку; он хныкал и присвистывал, пытаясь что-то объяснить на своем непонятном языке. Потом взял «коромысло» и протянул Джеку.
— Он хочет, чтоб ты прыгнул с этой леталкой, сказала Молли.
— Нет, спасибо, — сказал Джек (у него слегка закружилась голова — отзвук ощущений, испытанных недавно на дереве). — Уж лучше я поднимусь по лестнице.
И взялся рукой за ступеньку.
Мяус, подпрыгивая от досады, метнулся мимо него и опрокинул лестницу. Падая, она ударилась о ящик и заодно больно стукнула Джека по щиколотке.
— Пап, ты лучше прыгни с этим… с летательным поясом.
Джек посмотрел на Мяуса. Серебряный человек глядел так приветливо, как только можно при такой странной физиономии; а потом, разумно ли перечить доставим ему это удовольствие… Для начала у вас под ногами твердая почва, и не беда, если эта фантастическая штука не сработает. А если свалится с крыши… в конце концов дом не такой уж высокий.
Рассудив так, Джек продел руки в кольца. Мяус показал пальцем на него, на крышу и слегка подпрыгнул. Джек набрал полную грудь воздуха; старательно нацелился и, от души надеясь, что аппарат не сработает, прыгнул.
Он взвился вверх совсем близко к дому… чересчур близко. И с треском ударился о карниз ногой, тем самым местом, по которому его уже хлопнула упавшая лестница. Но это почти не замедлило взлета. Мгновение Джек не дыша парил высоко над крышей, потом начал спускаться. Он отчаянно болтал ногами в надежде найти точку опоры на дальнем конце крыши. Но промахнулся — самую малость. И только изо всей силы ударился все тем же местом, той же злополучной щиколоткой о карниз по другую сторону крыши. Он снижался и яростно сыпал проклятиями и, наконец, стал обеими ногами… в корзину с только что выстиранным бельем. Айрис как раз повесила что-то на веревку, обернулась — и они очутились лицом к лицу.
— Джек! Что ты здесь делаешь? Грязными ногами — прямо на белье…
Он хотел отскочить и сейчас же очутился в воздухе. На этот раз ему больше повезло. Он перемахнул через крыло дома, где помещалась кухня, и опустился на землю возле Молли и Мяуса.
— Пап, ты прямо как птица!
Из-за угла появилась Айрис. Пока он продирался сквозь хаос в гостиной к парадной двери, до него донесся радостный возглас Молли:
— Папа побежал вон туда!
Джек прыгнул. На сей раз он рассчитал безошибочно и легко перемахнул через дом, хотя чуть было не уселся верхом на веревку с бельем. Когда из дома, задыхаясь, выбежала разъяренная Айрис, Джек усердно развешивал мокрые простыни.
— Ты что делаешь? — спросила она голосом, не предвещавшим ничего доброго.
— Да вот, помогаю тебе развесить белье, дорогая.
— Что это за… штука у тебя на спине?
— Еще одно доказательство того, что изобретения научной фантастики вездесущи, — учтиво объяснил Джек. — Сие есть многоканальный, действующий в трех измерениях переносчик массы, или так называемый палкошют. С его помощью я могу парить чайкой, избегая земных трево!..
Айрис не выдержала и расхохоталась.
Джек вздохнул с облегчением:
— Извини, родная. Я совсем одурел от страха, — пока болтался на этой штуке. Я просто не заметил корзины, а если бы и заметил, наверно, не сумел бы свернуть в сторону.
— А что это такое, Джек? Как оно действует?
— Понятия не имею. На концах что-то вроде ракетных двигателей. Когда солидный груз тянет к земле, они работают вовсю. Чем ниже, тем сильнее. А когда тяжесть ослабевает, они сбавляют обороты. Как это получается, отчего, на какой энергии они работают — в толк не возьму. С виду они просто верхним концом всасывают воздух, а из нижнего выбрасывают его сильной струей. Да, и еще: как эту палку ни верти, они всегда направлены вниз.
— Откуда ты ее взял?
— Снял с дерева. Это аппарат Мяуса. Видно, Мяус на нем спускался, как на парашюте. Пока спускался, одно кольцо наделось на сук и аппарат соскользнул, а Мяус упал и сломал руку.
— Что мы будем с ним делать, Джек?
— Ума не приложу. Не в цирк же его продать. — Джек помолчал в раздумье. Безусловно, у него есть много такого, что очень пригодилось бы людям. Да что там, один этот аппарат может преобразить весь мир! Нет, ты послушай: я вешу сто семьдесят фунтов. Я свалился на эту штуку совершенно неожиданно, когда сорвался с дерева, — и она тут же меня удержала. Судя по виду, Мяус весит еще больше моего. И она удержала его на весу, когда он просто поднял ее над головой и поджал ноги. Тогда, значит, этот аппарат или такой же, но покрупнее, может служить двигателем для самолета, а пожалуй, и этаким самолетным парашютом при аварии. А если и нет, так уж наверняка мощности этих маленьких двигателей хватит, чтобы вращать турбину.
— И белье эта штука стирать будет? — хмуро спросила Айрис.
— Вот это я и имею в виду! Штука легкая, портативная, мощность прямо баснословная — конечно же, она будет стирать. И заменит моторы, и генераторы, и… Айрис, что полагается делать, когда на тебя свалится открытие такой важности?
— Пожалуй, надо позвонить в какую-нибудь газету.
— И чтоб сюда заявилось сто тысяч зевак и любопытных, и конгресс начнет расследование и еще невесть что? Брр!
— А может, посоветуешься с Хемфри Зинсером?
— Черт возьми, ты попала в самую точку! Хемфри наверняка сообразит, что делать. Сейчас к нему съезжу.
— Ничего подобного! Не починив крышу? Пока ты обернешься, будет уже темно.
Меньше всего Джеку хотелось лезть сейчас на крышу и подпиливать ощеренные края треклятой дыры. Но приходилось считаться еще и с логикой, и с угрозой в голосе Айрис. Он вздохнул и отошел, бормоча себе под нос, что счастливейший и ни с чем не сравнимый в истории человечества шаг вперед откладывается из-за женской прихоти. Он совсем позабыл, что на плечах у него высотонаборный аппарат Мяуса, и только первые два шага прошел по земле. Айрис неудержимо расхохоталась, глядя, как он неуклюже вышагивает по воздуху. Наконец он вернулся на твердую почву, стиснул зубы и с легкостью махнул на крышу.
— Доберись-ка до меня теперь! — поддразнил он и взялся за пилу.
За работой он не сразу обратил внимание на шум внизу.
— Ба-аба! Мр-рру эллю-у… Он со вздохом отложил пилу.
— Что у вас там?
— Мяус хочет свой летательный пояс!
— Джек оглядел крышу, примыкающий к дому невысокий сарай и решил, что хоть он и достиг солидного возраста, но еще способен слезть отсюда и без лестницы. Он взял реактивное «коромысло» и сбросил вниз. Оно падало, держась в воздухе строго горизонтально; ничуть не быстрей и не медленней, чем в тот раз, когда он сам на нем спускался. Мяус подхватил «коромысло», ловко продел в кольцо сломанную руку, потом здоровую и прыгнул на крышу к Джеку.
— Что скажешь, приятель?
— Уо-он йю-у у ни.
— Вполне разделяю ваши чувства. Джек понимал: серебристый человек пытается что-то объяснить, но как тут поможешь? Он ответил широкой улыбкой и снова взялся за пилу. Мяус отобрал пилу и швырнул с крыши, старательно примерясь, чтобы не задеть Молли.
— Это еще зачем?
— Деллийюу хини, — сказал Мяус. — Бенто дее нюминью ххэ. — И показал на «летательный пояс» и на дыру в крыше.
— По-твоему, лучше мне не работать, а улететь на этой штуке? Верно, брат. Но, боюсь, придется мне все-таки…
Мяус повел рукой вокруг дыры в крыше, потом опять показал на свой аппарат, на один из ракетных наконечников.
— Не понимаю, — сказал Джек.
Мяус, видимо, уловил смысл сказанного, и на подвижном лице его мелькнуло изумление. Он опустился на колени, сбоку взялся здоровой рукой за один из ракетных моторчиков, нажал два крохотных штифта — и кожух раскрылся. Внутри оказалось очень компактное, наглухо закрытое и с виду необыкновенно простое устройство — должно быть, это и был двигатель. Видимо, он ничем больше не закреплялся. Мяус вынул его и протянул Джеку. Величиной и формой эта штука походила на электрическую бритву. Сбоку была кнопка. Мяус показал на нее, нажал что-то сзади, потом повернул руку Джека так, чтобы маленький механизм был направлен в сторону от них обоих. Готовый к чему угодно — что вовсе ничего не произойдет или, напротив, вырвется «ослепительная вспышка яростной, всесжигающей энергии», столь милая сердцу писателей-фантастов, — Джек нажал кнопку.
Машинка засвистела, и отдача мягко вжала ее в ладонь Джека.
— Прекрасно, — сказал Джек. — А что же с этим делать «3 Мяус показал на то место, где пилил Джек, потом на машинку.
— Вот оно что, — сказал Джек. — Он нагнулся, нацелил машинку туда, где кончался распил, и нажал кнопку. Снова свист, легкая равномерная отдача — и доску прорезала тонкая черта. Разрез был вдвое тоньше того, что оставила пила, чистый, ровный и, пока у Джека не дрогнула рука, безукоризненно прямой. Над крышей поднялось и развеялось по ветру облачко тончайшей древесной пыли.
На пробу Джек поднес машинку ближе к доске, потом отвел подальше. Выяснилось: чем ближе, тем тоньше разрез. Чем дальше отводить руку, тем шире разрез и тем медленнее режет машинка, а примерно в восемнадцати дюймах от доски она совсем перестает резать. Вот это здорово! Джек быстро обошел дыру кругом и подровнял края. Мяус смотрел и улыбался до ушей. Джек широко ухмылялся в ответ, отлично понимая, какое у него самого было бы чувство, если бы он познакомил с пилой дикаря, который пытается перепилить дерево ножом.
Кончив работу, Джек отдал машинку серебряному гостю и похлопал его по плечу.
— Большущее спасибо, Мяус!
Тремя быстрыми ловкими движениями Мяус вложил крохотный моторчик в кожух, взялся одной рукой за «коромысло», шагнул с крыши и все с той же удивительной легкостью, точно пух одуванчика, опустился на землю. И, едва став на ноги, бросил «коромысло» обратно. Джек с испугом смотрел, как оно летит вверх, словно самая обыкновенная палка. Попытался ухватить его на лету, промахнулся. «Коромысло» достигло вершины своей траектории, начало падать — и в этот миг включились двигатели и мягко опустили его к ногам Джека. Он продел руки в кольца и слетел к Мяусу.
Серебряный гость пошел за ним в гараж, где у Джека хранились кое-какие доски и дощечки. Джек отобрал несколько сосновых досок толщиной в дюйм и выволок наружу: надо отмерить и отрезать куски нужной длины, а потом он сколотит самую простую крышку, вроде как для чердачного люка, и прикроет ею ненужный теперь лестничный проем. Мяус с большим интересом наблюдал за его работой.
Джек поднял «летательный пояс» и попытался открыть обтекаемый кожух, чтобы достать резак. Ничего не получилось. Он давил, крутил, тянул, поворачивал. Аппарат не поддавался никаким ухищрениям, лишь засвистал тихонько, когда Джек в какую-то минуту опустил его пониже.
— Ээк, Шек, — сказал Мяус.
Отобрал у Джека аппарат, надавил в нужном месте. Джек внимательно следил. Потом улыбнулся Мяусу и взял резак.
В два счета он распилил доски, с язвительной ухмылкой поглядывая на пилу, праздно висевшую на стене. Потом скрепил доски вместе двумя поперечинами и одной косой планкой между ними, аккуратно подпилил неровности по краям и, отступив на шаг, полюбовался делом своих рук. И тут же сообразил, что крышка слишком тяжела, одному ее не дотащить, тем более не взгромоздить на крышу дома. Вот если бы у Мяуса обе руки были целы или если бы… Джек почесал в затылке.
— Пап, а ты отвези ее на летательном поясе.
— Молли! Как ты до этого додумалась?
— Мяус сказал… То есть… я…
— А ну, давай в конце концов разберемся! Как Мяус с тобой разговаривает?
— Не знаю, пап. Я вроде вспоминаю, что он сказал… только не… не словами. Просто я… просто…
Молли окончательно запуталась, потом сказала с жаром:
— Ну, я не знаю, пап! Вот честное слово!
— А сейчас что он говорит?
Молли смотрела на Мяуса. Опять Джек заметил, как странно распушились у того серебряные усы. Девочка сказа.
— Ты положи эту дверку на летательный пояс и подними. На поясе она будет падать медленно, а ты толкай вперед, пока… пока она падает.
Джек поглядел на дверку, на аппарат — и понял.
Стал подсовывать аппарат под дверку; Мяус нагнулся и помог ему. Вся конструкция всплыла в воздух, и Мяус, придерживая ее, чтоб сохраняла равновесие, вывел ее из гаража, прежде чем она окончательно опустилась наземь. Еще раз подняли, еще раз без труда подтолкнули — и так прошли еще футов тридцать. Таким образом они добрались до самого дома; Молли со смехом вприпрыжку бежала за ними, упрашивала ее прокатить и на все лады восхваляла Мяуса, а он широко улыбался.
У дома Джек сказал:
— Hу-c, Эйнштейн-младший, а как нам теперь поднять все это на крышу?
Мяус поднял с земли мячик и, ловко подкидывая и ловя его, направился за угол дома.
— Эй!
— Он не знает, пап. Ты уж сам придумай.
— Так что ж, по-твоему, он сумел изобрести такой хитрый фокус, чтобы дотащить крышку сюда, а теперь у него мозги отказали?
— Ага, наверно.
Джек Герри посмотрел вслед серебристому человеку и покачал головой. Он уже приготовился получить от Мяуса совет, продиктованный разумением, превосходящим человеческое, хоть и несколько иным. Но Мяус попросту отмахнулся от задачи это не укладывалось у Джека в голове. Конечно же, такой знающий и находчивый человек, остроумно подсказавший, как притащить сюда тяжелую крышку, не мог не понимать, что это только половина дела.
Пожав плечами, Джек вернулся в гараж, достал небольшой блок и веревки. Надо было еще ввернуть но большому крюку в скат крыши и в будущую крышку люка; немалого труда стоило втянуть груз наверх, еще больше пришлось попыхтеть, пока удалось перетащить его через карниз и приладить на место. Мяус, видно, потерял к работе Джека всякий интерес. Два часа спустя Джек довернул последний винт, с облегчением разогнулся, и вдруг внизу послышались уже знакомые пронзительные вопли. Джек выронил инструменты, второпях пристроил за плечи «коромысло» и прыгнул с крыши.
— Айрис! Айрис! Что случилось?
— Не знаю… Этот Мяус… Он…
Джек ринулся за угол, к парадному крыльцу. На земле в каком-то судорожном припадке валялся Мяус. Он лежал на спине, выгнувшись дугой, пятки ушли глубоко в дерн, голова запрокинулась под немыслимым углом, он только и опирался на пятки да на лоб. Здоровой рукой он колотил по земле, но та, что в лубках, лежала спокойно. Губы кривились, испуская пронзительный, прерывистый, поистине ужасающий вой. Мяус, видимо, способен был одинаково громко вопить и на вдохе и на выдохе. Рядом стояла Молли и не сводила с него зачарованного взгляда. Она улыбалась. Джек опустился на колени и попытался сдержать дергающееся в конвульсиях тело.
— Молли! Перестань смеяться над беднягой.
— А он не бедняга, пап. Он счастливый.
— Что-о?
— Глупый, ты разве не видишь? Ему очень хорошо. Он смеется!
— Айрис, что с ним творится, как по-твоему?
— Одно могу сказать: он опять глотал аспирин.
— Четыре штуки съел, — вставила Молли. — Он их очень любит.
— Что делать, Джек?
— Понятия не имею, — озабоченно сказал Джек. — Оставим его в покое, как-нибудь само пройдет. Дать рвотного или снотворного опасно — не ровен час совсем его отравим.
Приступ слабел и неожиданно прекратился, Мяус обмяк и затих. И опять, положив руку ему на грудь, Джек ощутил странное двойное биение сердца.
— Обморок, — сказал он.
Каким-то не своим, приглушенным голосом Молли возразила:
— Нет, пап. Он смотрит сны.
— Сны?
— Там небо оранжевое, — сказала Молли. Джек вскинул голову. Глаза девочки были закрыты, — Много Мяусов, целые толпы… и они большие. Как мистер Торндайк. (Торндайк, старый знакомый семейства Герри, редактор городской газеты, мог похвастать ростом в шесть футов и семь дюймов.) Дома круглые, и большие самолеты, и… и у них вместо крыльев палки.
Не говори глупостей, Молли! — тревожно сказала мать. Джек поспешно зашипел на нее, чтобы не перебивала.
— Ну-ну, малышка, что там еще?
— Какое-то место… комната. Это… тут Мяус, и еще, их много. Они все линиями… рядами. Один большой, в желтой шапке. И он… держит их в рядах. А вот Мяус. Не в ряду. Прыгнул из окна со своей леталкой.
Молли умолкла. Мяус тихонько простонал.
— Hу?
— Ничего не видно, пап… ой, погоди! Все такое… мутное… Теперь какая-то штука, вроде подводной лодки. Только не в воде, а на земле. Дверь открыта. И Мяус… он внутри. Много кнопок и часов. Нажимает на кнопки. Толкнул какую-то… ой… ой! Больно! Молли прижала к вискам стиснутые кулаки.
— Молли!!!
Девочка открыла глаза.
— Ты не волнуйся, мам, — преспокойно заявила она. — Это все ничего. Просто от той штуки во сне стало больно, только не мне. Был целый веник огня, и… и вроде спать захотелось, только очень-очень сильно. И больно.
— Джек, он погубит ребенка!
— Сомневаюсь, — сказал Джек.
— И я тоже, — с недоумением произнесла Айрис и прибавила чуть слышно:
— А почему я это сказала?
— Мяус спит, — неожиданно объявила Молли.
— А снов больше не видит?
— Нет, не видит. Ух, как это было… чудно!
— Пойдем перекусим чего-нибудь, — сказала Айрис, голос ее слегка дрожал.
Она ушла с Молли в дом. Джек посмотрел на Мяуса, тот блаженно улыбался во сне. Может, следовало бы уложить это странное существо в постель? А впрочем, день теплый, трава густая, лежать ему мягко… Джек покачал головой и тоже вошел в дом. Огляделся по сторонам.
— Да ты просто волшебница!
Вокруг все преобразилось. Мусора, щепок, обвалившейся штукатурки как не бывало, на столике, на спинках дивана и кресел победоносно сверкали салфетки и накидки — рукоделие Айрис. Она сделала реверанс:
— Вы очень любезны, милорд.
Они подсели к круглому столику и принялись уничтожать сандвичи с языком.
— Джек!
— М-м?
— Что это было? Телепатия?
— Да, наверно. Что-то в этом роде. Ого, вот я скажу Зинсеру! У него глаза на лоб полезут!
— Ты прямо сегодня поедешь на аэродром?
— Ясно! Пожалуй, и Мяуса прихвачу.
— Перепугаешь там всех. Уж очень у него вид… такое не каждый день встретишь.
— Ни черта! Посидит с Молли на заднем сиденье.
— Джек… а не опасно Молли общаться с этим, — с этим существом?
— Нет, конечно! Ты беспокоишься?
— Я… да, Джек. И не из-за Мяуса. Из-за себя. Беспокоюсь потому, что как-то слишком мало беспокоюсь… понимаешь?
Джек наклонился и поцеловал ее.
— Вот что значит материнское сердце, — усмехнулся он. — Мяус — существо чужое, непривычное, значит, надо его опасаться. А при этом он беспомощный и безобидный, и где-то в глубине души ты готова его опекать и нянчить.
— М-может быть… — задумчиво протянула Айрис. — Он такой же огромный и безобразный, как ты, и, вне всякого сомнения, гораздо умней тебя. Но тебя мне вовсе не хочется нянчить.
— Еще чего! — усмехнулся Джек, залпом проглотил кофе и встал из-за стола. — Ешь скорей, Молли, и поди вымой лицо и руки. А я погляжу, как там Мяус.
— Значит, едешь в аэропорт? — спросила Айрис.
— Если Мяус пришел в себя. Я очень много всякого хочу выяснить, и многого мне просто не понять, не хватит мозгов. Зинсер вряд ли на все сумеет ответить. Но вдвоем мы хотя бы сообразим, как с этим быть дальше. Айрис, это же грандиозно!
Полный самых смелых предположений и дерзких замыслов, он вышел на лужайку перед домом. Мяус сидел в траве и самозабвенно созерцал гусеницу.
— Мяус!
— Баб?
— Как насчет того, чтобы прокатиться?
— Хоррршо, шшалуста, Шек!
— Боюсь, что ты меня не совсем понял. Пошли.
И Джек махнул рукой в сторону гаража. Очень бережно и нежно Мяус опустил гусеницу на травинку, поднялся и пошел следом, и тут в гараже раздался дикий грохот и треск. На миг все застыли, потом завизжала Молли — опять и опять, да так, что волосы у Джека стали дыбом. Он сам не заметил, как домчался к гаражу.
— Молли! Что случилось?
При звуке его голоса девочка сразу замолчала, будто повернули выключатель.
— Молли!
— Я здесь, пап, — голос ее прозвучал на удивление тихо и смиренно. Она стояла возле отцовского автомобиля, и в эту минуту выражением всего ее существа была выпяченная дрожащая нижняя губа. Машина застряла носом в дыре, пробитой в задней стенке гаража.
— Пап, я не хотела… я только хотела помочь тебе вывести машину. Ты меня отшлепаешь? Пап, ну, пожалуйста, я ведь не…
— Что на тебя нашло? Почему ты это сделала? Ты же прекрасно знаешь, что я не велю трогать стартер!
— Пап, я понарошку… будто это подводная лодка, только она умеет летать… Ну, как Мяус улетел.
С некоторым усилием Джек сообразил, о чем речь.
— Поди сюда, — сказал он сурово.
Молли подошла крохотными шажками, еле передвигая ноги, прижав руки к тому месту, где, как она догадывалась, они ей сейчас больше всего пригодятся, Надо бы тебя выдрать, — сказал Джек.
— Ага… — дрожащим голосом согласилась Молли. — Наверно, надо. Только разочка два — и хватит, а, пап?
Джек закусил изнутри щеки, но не выдержал и ухмыльнулся. — «Ах ты хитрюга!» — подумал он.
— Вот что я тебе скажу, — проворчал он, оглядывая машину. По счастью, гаражик был отнюдь не капитальной постройки, несколько новых вмятин на капоте и крыльях будут недурно гармонировать со старыми. — Тебе причитается три увесистых раза. Я их приплюсую к следующему Деру.
— Хорошо, пап.
Она взобралась на заднее сиденье, подальше от отца, и села там прямо и чинно, как пай-девочка. Джек как мог расчистил щепки и обломки, сел за руль и осторожно, задом вывел свой старый тарантас из продырявленного сарая.
Мяус стоял в почтительном отдалении, серебряные глаза со страхом уставились на рычащий автомобиль.
— Прошу, — сказал ему Джек и поманил пальцем. Мяус попятился.
— Мяус! — окликнула Молли, выглянув из машины.
— Йоук! — отозвался Мяус и тотчас подошел.
Молли отворила заднюю дверцу, он забрался внутрь и… скорчился на полу. Хохоча во все горло, Молли заставила его сесть как следует. Джек объехал дом, остановился, подобрал ракетное коромысло Мяуса, послал в окно воздушный поцелуй Айрис — и они покатили.
До аэродрома ехали сорок минут, и все сорок минут не утихали восторги: Молли трещала как пулемет, подмечая и разъясняя все чудеса проносящихся мимо земных ландшафтов. Мяус ее слушал как зачарованный, с круглыми глазами и раскрытым ртом, порой тихонько взвизгивал, изумленно мяукал и вопросительно попискивал… в иные минуты Джек готов был поклясться, что серебряный человек понимает каждое слово девочки.
Джек остановился на краю летного поля.
— Ну, — сказал он, — вы оба пока посидите в машине. Я поговорю с мистером Зинсером, может быть, он выйдет познакомиться с Мяусом. Молли, сумеешь ты объяснить Мяусу, что он должен сидеть в машине и не высовываться? Понимаешь, если его увидят чужие люди, они станут задавать всякие глупые вопросы, а зачем же смущать Мяуса, верно?
— Конечно, пап. Мяус будет послушный. Мяус! — она обернулась к своему соседу, посмотрела на него в упор, глаза в глаза. Серебряные усы распушились и задрожали. — Мяус, ты будешь послушный, правда? Ты не будешь высовываться?
— Шек, — сказал Мяус. — Шек мр-реди.
— Он говорит, ты — старший.
Джек вылез из-за баранки, засмеялся.
— Так и говорит? («Любопытно, вправду она что-то знает или это больше игра?») Ну вот, сидите смирно. Я скоро вернусь.
И, прихватив коромысло, он скрылся в дверях. У Зинсера, как всегда, дел было по горло. Аэродром был невелик, но им постоянно пользовались владельцы собственных машин и доставляли Зинсеру, который ведал взлетом и посадкой, немало хлопот. Он как раз говорил по телефону и, увидев Джека, свободной рукой прикрыл трубку.
— А, Герри! Что новенького? — весело проскрипел он. — Садитесь, я сейчас. — И, не переставая улыбаться Джеку, так же весело загудел в трубку. Джеку не сиделось и не терпелось, но что поделаешь, надо было подождать.
— Ну? — сказал Зинсер, положив трубку, и тотчас же телефон вновь зазвонил.
Едва раскрыв рот, Джек с досадой его закрыл. Зинсер положил трубку, но тут раздался новый звонок. Зинсер снял трубку полевого телефона, пристроенного на краю стола.
— Зинсер слушает. Да…
«Ну, хватит», — подумал Джек. Поднялся, пошел к двери и тихонько прикрыл ее, чтобы никто не помешал. Взял коромысло и, к изумлению Зинсера, залез на стол, встал во весь рост, поднял коромысло над головой и шагнул в пустоту. Из крохотных ракет со свистом ударили воздушные струи. Джек повис на руках, коромысло мягко, неторопливо опускало его; он оглянулся через плечо. Лицо Зинсера было точно багровая луна в снежном вихре взметенных докладных, входящих и прочих бумаг и бумажонок, накопившихся за последние две недели.
Когда Зинсеру удалось перевести дух, он первым делом повесил трубку.
— Так я и думал, что это подействует, — ухмыльнулся Джек.
— Вы… вы… что это у вас такое?
— Разговорный поляризатор, — сказал Джек, становясь на ноги. — При помощи сего аппарата можно беседовать с аэродромным начальством, которое иначе не оттащишь от телефона.
Необычайно легко и проворно большой толстый Зинсер выскочил из-за стола и очутился перед Джеком.
— Дайте-ка посмотреть. Джек подал ему аппарат.
* * *
— Смотри, Мяус! Самолет садится!
Оба внимательно следили, как машина скользнула вниз, и радостно завизжали, когда из-под шасси взвились и тотчас развеялись подхваченные ветром облачка пыли.
— Л вот еще один! Этот сейчас взлетит!
По полю пробежала легкая спортивная машина, голубая, с низко расположенными крыльями, развернулась, с ревом понеслась прямо на них, круто взмыла вверх — протяжный вой ввинтился в небо и замер. Молли громко загудела, подражая взревевшему над головой мотору.
Мяус в точности изобразил свист прорезающих воздух плоскостей. Молли захлопала в ладоши и завизжала от восторга. Над полем уже описывал круг еще один самолет. Оба жадно следили за ним.
* * *
— Выйдем, взгляните на него, — предложил Джек. Зинсер посмотрел на часы.
— Не могу. Кроме шуток, я обязан проторчать у телефона еще самое малое полчаса. Надеюсь, с ним ничего не случится. Ведь на поле, можно считать, никого нет.
— Думаю, не страшно. С ним Молли, а я ведь говорил, что они отлично ладят. Вот в этом я тоже хотел бы разобраться — что тут за телепатия, — Джек неожиданно рассмеялся. — Ох, уж эта Молли! Знаете, какую она сегодня штуку отколола? И рассказал Зинсеру, как Молли выводила машину из гаража через заднюю стену.
— Вот бесенок! — фыркнул Зинсер. — Все детишки одинаковы. Наверно, каждый мальчишка и каждая девчонка хоть раз да схватятся за какую-нибудь баранку и крутанут не в ту сторону. Вот у моего брата сынишка на днях пошел пылесосом косить лужайку перед домом… — Зинсер еще посмеялся. — Так вот, о вашем… как его… Мяусе и этой его игрушке. Джек, этим надо заняться вплотную. Понимаете, ведь он сам, его одежда и этот аппаратик — единственные ключи, по которым можно будет дознаться, что он такое и откуда к нам попал.
— Да я-то понимаю. Но послушайте, ведь он очень умен.
Он наверняка сумеет многое нам сообщить.
— Еще бы не умен! — подхватил Зинсер. — Надо полагать, на своей планете он был не из середнячков. Не всякого пошлют в такое странствие. Вот жалость, что к нам не попал его корабль.
— Возможно, корабль еще вернется за ним. А как вы считаете, откуда он?
— Может, с Марса?
— Ну, бросьте. Конечно, на Марсе есть атмосфера, но очень разреженная. Живому существу ростом с Мяуса там потребовались бы легкие громадного объема. Нет, Мяус привык к атмосфере, очень похожей на нашу.
— Тогда Венера тоже отпадает.
— Здесь он превосходно себя чувствует в своей одежде. Очевидно, у его планеты не только атмосфера, очень схожая с земной, но и климат такой же. Почти всякая наша еда ему подходит, хоть кое-что он и не принимает… а от аспирина становится пьяный в дым. На него нападает этакое буйное веселье.
— Вот оно что?.. Дайте подумать. Он не мог явиться с Юпитера — не такое у него сложение, чтобы выдержать тамошнюю силу тяжести. Внешние планеты слишком холодные, на Меркурии слишком жарко. — Зинсер откинулся на спинку кресла, рассеянно утер платком лысину. — Джек, этот малый родом явно не из нашей солнечной системы!
— Ух, черт! Пожалуй, вы правы. Хемфри, как по-вашему, что собой представляет эта реактивная игрушка?
— Судя по вашим рассказам о том, как она пилит доски… кстати, нельзя ли на это поглядеть?
— Извольте!
Джек Герри взялся за наконечник «коромысла». Нашел нужные кнопки, разом нажал. Кожух легко раскрылся. Джек вынул внутренний механизм и, действуя с величайшей осторожностью, отпилил от верхней доски зинсерова стола крохотный уголок.
— В жизни не видал такого странного инструмента — сказал Зинсер. — Дайте поглядеть поближе. Он повертел машинку и руках.
— Не видно, чтобы тут использовалось какое-либо топливо, — раздумчиво сказал он.
— По-моему, горючим служит воздух, — сказал Джек.
— А как этот воздух сюда загружается?
— Воздухом. Нет-нет, я не шучу. По-моему, этот аппаратик каким-то способом разлагает часть воздуха, и высвобожденная энергия приводит в действие крохотное реактивное устройство. Если это устройство заключить в футляр, чтобы один конец всасывал воздух, а из другого выбрасывалась струя, вся эта штука будет работать как вакуумный насос, пропуская все больше и больше воздуха. Или как прямоточный воздушный реактивный двигатель, — сказал Зинсер и заглянул в решетчатое отверстие.
У Джека кровь застыла в жилах.
— Ради всего святого, не нажимайте ту кнопку!
— Не нажму. А знаете, вы правы… Там концентрическая трубка. Черт подери, хотел бы я понять, как это делается! Атомный реактор, который умещается в кулаке и ничего не весит!
— Я весь день над этим голову ломаю, — сказал Джек Герри. — И нашел только один ответ. Можете вы принять совершенно фантастическое объяснение, если оно логично?
— Ну, вы же меня знаете, — усмехнулся Зинсер и ткнул рукой в книжную полку, забитую старыми журналами и сборниками научной фантастики. — Валяйте.
— Так вот, — осторожно подбирая слова, начал Джек. — Вы ведь знаете, что такое энергия связи. Благодаря ей не распадается на части атомное ядро. Если я не запутался в тех крохах, которые мне известны из теории атома, мне кажется, возможно создать вполне устойчивую, нераспадающуюся сферу из этой самой энергии связи.
— Сферу? А что будет внутри?
— Та же энергия связи… а может быть, просто ничего… Пустота. Так вот, если эту сферу окружить другой — силовым полем, которое способно проникнуть во внутреннюю сферу, либо пропустить в нее материю извне, то, насколько я понимаю, все постороннее, что попадет во внутреннюю сферу, будет разрушено. Во внутренней сфере возникнет огромное давление. И если проникающее силовое поле позволит высвободить это внутреннее давление, произойдет выброс материи. Теперь заключите комбинацию сфер в механизм, способный контролировать количество материи, поступающей внутрь с одной стороны внешней с4)еры, и способный менять ширину отверстия, дающего выход рвущейся наружу энергии, с другой ее стороны, и все это окружите оболочкой, которая обеспечит вам поступающую внутрь сильную струю воздуха — вроде вакуумного насоса, который мы тут поминали, — тогда вот это самое у вас и получится!
И Джек постучал пальцем по крохотному реактивному двигателю. Зинсер покачал головой.
— Очень остроумно, — сказал он. — Даже если вы и ошибаетесь, это остроумнейшая теория. В сущности, ваши слова означают: надо только открыть природу энергии связи да найти способ прочно удерживать ее в сферической форме — и мы построим такую же машинку. А затем надо еще установить природу поля, способного пронизывать энергию связи и пропускать сквозь нее любую материю, да притом пропускать в одном определенном направлении. — Зинсер развел руками. Только и всего. Научитесь, мол, практически использовать то, что еще и не снилось даже премудрым теоретикам, — и все в порядке.
— Чепуха! — возразил Джек. — Мяус нам подскажет, что и как.
— Надеюсь. Герри, а ведь это будет настоящая революция в промышленности!
— И не только, — усмехнулся Джек. Зазвонил телефон. Зинсер посмотрел на часы.
— Ага, вот этого я и ждал.
Он сел за стол, снял трубку и повел длинный подробный разговор с какой-то, видимо, важной персоной о счетах за погрузку, о прокате машин и об ограничениях в торговле между штатами; а Джек, прислонясь к подпиленному углу стола, предавался мечтам. Мяус — великий посланец великой цивилизации, бесконечно обогнавшей земную, — поможет человечеству выбраться на верный путь, вырваться из оков несовершенной техники и расточительной экономики… Любопытно, каков Мяус у себя дома, среди своего удивительного народа. Наверно, он еще молод, но, конечно, это уже зрелый ум, человек богато и разносторонне одаренный — недаром же он избран посланником на Землю, к молодому, бурно развивающемуся человечеству. Ну, а космический корабль? Сбросив Мяуса на Землю, возвратился ли он со своим пилотом в загадочный уголок Вселенной, откуда прибыл? Или кружит где-то в пространстве, терпеливо ожидая вестей от смелого посланца?
Зинсер положил телефонную трубку, облегченно вздохнул и поднялся.
— Честь и слава моему самообладанию, — сказал он. — Совершается величайшее событие в моей жизни, а я все-таки довел работу до конца. Чувство такое, как у малыша в канун елки. Ну, пойдем, поглядим на него.
— Уипиийоооу-у! — пронзительно взвыл Мяус, когда над ними пронесся, набирая высоту, еще один самолет.
Молли в восторге запрыгала на сиденье — уж очень выразительная у Мяуса была физиономия.
Гибким движением серебряный человек перегнулся вперед, через спинку водительского сиденья, чтобы лучше видеть, что делается за углом ближнего ангара. Туда недавно подкатила приземлившаяся спортивная машина, до нее было рукой подать, пропеллер еще вращался.
Молли облокотилась на спинку переднего сиденья, вытянула шею, ей тоже хотелось поглядеть. Мяус нечаянно задел ее, с головы у нее слетела панамка. Мяус нагнулся за панамкой, стукнулся головой о приборную доску, и тут распахнулось отделение для перчаток. Мяус сунул туда руку, зрачки его сузились, в глазах затрепетала тонкая пленка. Не успела Молли опомниться, как он выскочил из машины и бегом помчался прочь; он высоко подпрыгивал, испускал какие-то странные крики и через два-три прыжка, покачиваясь, наклонялся и колотил по земле здоровой рукой.
В ужасе Молли вылезла из машины и побежала вдогонку.
— Мяус! Мяус! Иди сюда сейчас же!
Широко раскинув руки, он поскакал ей навстречу.
— Мрр-рауу! — завопил он и пронесся мимо. Приподняв одну руку и опустив другую, точно самолет на вираже, он пробежал широким полукругом, перескочил через низенькую бетонную ограду и помчался к ангару.
Задыхаясь, всхлипывая, Молли остановилась и топнула ногой.
— Мяус! — охрипшим голосом беспомощно позвала она. — Папа не велел…
Два механика, стоявших неподалеку от машины с невыключенным мотором, обернулись на странный звук: как будто африканская виверра вздумала подражать воинственному кличу диких индейцев. Обернулись — и увидели длинноногий призрак с серебристо-серым лицом, серебристо-белыми усами и глазами-щелочками, облаченный в ярко-алый, отливающий синим, балахон. Даже не ахнув, оба разом повернулись и кинулись бежать со всех ног. А Мяус, издав напоследок устрашающий радостный вопль, вскочил в самолет и скрылся внутри.
Молли прижала к губам стиснутые кулаки, отчаянно вытаращила глаза.
— Ой, Мяус! — прошептала она. — Что ты наделал! Позади затопали, и Молли обернулась. К ней бежал отец, за ним вперевалку мистер Зинсер.
— Молли! Где Мяус?!
Она без слов показала на самолет, и, словно это был условный знак, маленькая машина затарахтела и поползла прочь от ангаров.
— Эй! Стой! Стой!!! — тщетно взывал Джек Герри, пускаясь вдогонку.
Маленькая машина уже катила вперевалку далеко по полю, и вдруг мотор взревел на полных оборотах. Хвост оторвался от земли, и машина ринулась прочь от них — наперерез ветру, поперек взлетной дорожки. Джек обернулся к Зинсеру, на лице толстяка застыл невыразимый ужас.
Джек проследил за его взглядом: на посадку шел другой самолет, большая многоместная машина.
Никогда за всю свою жизнь Джек Герри не ощущал такого бессилия. Сейчас две машины столкнутся в воздухе. Тут никто и ничто не поможет. Он смотрел не мигая, каким-то отрешенным взглядом. Машины неслись на огромной скорости, а казалось — еле ползут. Мгновение длилось целую вечность. А потом в каких-то двадцати футах над землей Мяус сбавил газ и накренил крыло. Скорость упала, машина развернулась по ветру и проскользнула под встречной почти вплотную: будь на одной из них лишний слой краски, им бы уже не разминуться.
Джек сам не знал, сколько времени простоял, затаив дыхание; с трудом он перевел дух.
— Что-что, а летать он умеет, — прошептал Зинсер.
— Еще бы не уметь — огрызнулся Джек. — Такая допотопная древность как самолет — детская игрушка для него. Просто детская игрушка…
Маленький самолет устремился вверх. На высоте сотни футов его круто занесло вбок, так что у зрителей душа в пятки ушла, и вдруг он описал мертвую петлю и ринулся вниз, прямо на них. Мяус промчался над ними вниз головой на бреющем так низко, что Зинсер ничком бросился наземь. Джек и Молли стояли как истуканы и смотрели остановившимися глазами. На полторы нескончаемые минуты все вокруг заволокла густая туча пыли. Потом они опять увидели самолет уже на высоте полутораста футов, он нелепо болтался из стороны в сторону.
И вдруг Молли закрыла лицо руками и пронзительно закричала.
— Молли! Что ты, девочка?!
Она обхватила отца за шею и зарыдала так, что Джек ощутил за нее рвущую боль в горле и в груди.
— Перестань! — прикрикнул он, потом спросил с нежностью:
— Ну что ты, родная?
— Ему страшно! Мяусу очень, очень страшно, — дрожащим голосом жалобно выговорила Молли.
Джек поднял голову. Самолет рыскнул, завалился на крыло.
— Скорость! — надрывно закричал Зинсер. — Скорость! Прибавь обороты, болван!
Мяус выключил мотор.
Безжизненный самолет перевернулся кверху брюхом и рухнул вниз. И вдребезги.
— Все Мяусины картинки пропали, — очень спокойно сказала Молли и, теряя сознание, тихо опустилась наземь.
Его доставили в больницу. Это была работа не для белоручек — вытащить его из груды обломков, перенести в карету скорой помощи…
Больше всего на свете Джеку хотелось, чтобы Молли этого не видела; но она как раз пришла в себя, села и громко заплакала, когда Мяуса проносили мимо. И пока они с Зинсером шагали по приемной из угла в угол, каждый в своем направлении, Джек думал, что, когда все это кончится, с девочкой будет не мало хлопот.
Вытирая руки полотенцем, в приемную вышел врач — маленький толстоносый человечек.
— Кто из вас привез сюда этого… летчика, который разбился?
— Мы вдвоем, — отозвался Зинсер.
— Что это за… кто он такой?
— Один мой приятель. Он… он выживет?
— Откуда я знаю? — резко ответил врач. — За всю свою практику не видал ничего подобного. — Он шумно фыркнул носом. — У этого молодца двойная система кровообращения. Две замкнутые кровеносные системы, у каждой свое сердце. И кровь в артериях выглядит как венозная, вся синяя. — Как его угораздило разбиться?
— Он съел полкоробкн аспирина из моей аптечки, — сказал Джек. — От аспирина он пьянеет. Ну и вот… схватил машину и полетел.
— Пьянеет от аспирина? — Врач внимательно посмотрел на Джека, потом на Зинсера. — Не стану спрашивать, не дурачите ли вы меня. Всякий врач почувствует себя дурак-дураком, стоит только посмотреть на этого… на это существо. Давно у него рука в лубке?
Зинсер посмотрел на Джека.
— Примерно восемнадцать часов, — ответил Джек.
— Часов?! — врач покачал головой. — Я бы сказал, восемнадцать дней, псе отлично срослось. — И, прежде чем Джек успел вставить хоть слово, прибавил:
— Ему нужно сделать переливание крови.
— Но вы же не можете!.. То есть… у него такая кровь…
— Знаю. Сделал анализ. У меня там два лаборанта стараются получить плазму, более или менее подходящую по химическому составу. Они не поверили ни единому моему слову. Но переливание необходимо. Я дам вам знать. И он вышел.
— Удаляется сбитый с толку медик, — пробормотал Джек.
— Он хороший доктор, — сказал Зинсер, — я давно его знаю. А вам каково было бы в его шкуре?
— Господи, ну, конечно, я бы тоже растерялся! Хемфри, я просто не знаю, что буду делать, если Мяус погибнет, — Вы так к нему привязались?
— И привязался, конечно. Но подойти вплотную к встрече с новой культурой, с иным разумом, и тут же остаться ни с чем — это уж чересчур.
— Да, эта его ракета… Джек, если не будет Мяуса, чтобы растолковать нам, как она устроена, я думаю, ни одному ученому не создать такую. Все равно, как… как, скажем, вручили бы оружейному мастеру из древнего Дамаска, допустим, вольфрам и сказали — сделай нить для лампочки накаливания. Останется у нас этот аппарат и будет посвистывать, когда тянешь его к земле… точно в насмешку.
— А телепатия? Наши ученые-психологи ничего бы не пожалели, лишь бы в ней разобраться!
— И потом, откуда он? — взволнованно подхватил Зинсер. — Он ведь не из нашей солнечной системы. Значит, они там нашли какую-то энергию для межзвездных перелетов или даже научились искривлять пространство и время, вон как наши фантасты пишут…
— Он должен жить, — сказал Джек. — Должен, вот и все, или пет на свете никакой справедливости. Нам столько всего надо узнать! Слушайте, Хемфри… раз он на Земле… Значит, когда-нибудь с его планеты прилетят и другие.
— Гм… А почему они раньше не прилетали?
— Может, и прилетали…
— Слушайте, — сказал Зинсер, — надо нам докопаться… Тут вернулся врач.
— Похоже, что он выкарабкается.
— В самом деле?!
— Как сказать. В этом красавце нет ничего всамделишного. Но, судя по всем признакам, он поправится. Отлично поддается лечению. Что ему можно есть?
— Да то же, что и нам, я думаю.
— Ах, думаете. Кажется, вам не так уж много про него известно.
— Совсем мало, — сказал Джек. — Он только недавно явился. Откуда явился, понятия не имею. Это вы у него самого спросите.
Врач почесал в затылке.
— Он родом не с Земли. В этом я уверен. По-видимому, взрослый, но все переломы, кроме одного, — в сущности, не переломы, а односторонние надломы, так бывает у трехлетних детей. Прозрачная пленка на глазах… Чего вы смеетесь?
Джек сперва просто хихикнул втихомолку, но сдержаться не удалось. Он захохотал во все горло.
— Прекратите, Джек, — сказал Зинсер. — Тут все-таки больница…
Джек оттолкнул его руку.
— Я… мне просто необходимо, — беспомощно вымолвил он и опять покатился со смеху.
— Что необходимо?
— Отсмеяться, — задыхаясь сказал Джек. И отрезвел. Даже больше, чем отрезвел. — Условимся, что это очень забавно, Хемфри. Ничего другого я не допущу.
— Какого черта…
— Послушайте, Хемфри. Мы насочиняли столько теорий насчет Мяуса — про его культуру, и про технику, и откуда он родом… так вот, мы никогда ничего не узнаем!
— Почему? Вы думаете, он нам не расскажет?
— Нет. То есть да. Наговорит-то он с три короба. Но что толку? Сейчас объясню. Он одного роста с нами, он явно прилетел на космическом корабле, при нем есть вещичка, какие могли появиться, безусловно, только при очень высоко развитой цивилизации… и по всему по этому вы вообразили, что он сам создатель этой цивилизации, выдающаяся личность, посланец внеземного разума.
— Так ведь иначе просто быть не может.
— Ах, не может? Уж не скажете ли вы, Хемфри, что Молли изобрела автомобиль?
— Нет, но…
— Но она села за руль и проломила стенку гаража. На круглой, как луна, физиономии Зинсера забрезжил свет догадки.
— Вы хотите сказать…
— Все сходится! Вспомните, Мяус сообразил, как перетащить тяжелую крышку для люка, а потом бросил задачу на полдороге! Вспомните, он до самозабвения увлекся мячиком Молли! А как они друг друга понимают! Ни с кем другим у него не получилось такой поразительной близости. По-вашему, это не проясняет дела? А как к нему отнеслась Айрис — почти по-матерински, хотя она и сама не могла понять, откуда это берется!
— Бедный малыш, — прошептал Зинсер. — Может, он думал, что опустился на своей планете?
— Да, бедный малыш, что и говорить… — Джек не выдержал и опять засмеялся. — Сумеет Молли рассказать нам, как работает двигатель внутреннего сгорания? Сумеет она объяснить, что такое ламинарное обтекание самолетного крыла? — Он покачал головой. — Вот увидите, Мяус нам расскажет примерно столько, сколько рассказала бы Молли:
«Мы с папой ехали в машине и делали шестьдесят миль в час».
— Но как же он к нам попал?
— А как Молли проехала сквозь стену гаража? Врач безнадежно пожал плечами.
— Тут я ничего вам не могу сказать. Но биологически его организм на все реагирует как детский… а если он в самом деле ребенок, все ткани восстановятся очень быстро, и я ручаюсь, что он будет жить. Зинсер даже застонал.
— Не очень-то много нам от этого радости, и бедному малышу тоже. Всякому ребенку свойственно верить, что все взрослые — умные и сильные. Он, должно быть, ни капельки не сомневается, что мы уж как-нибудь доставим его домой. А у нас ничего для этого нет и неизвестно, когда будет… Мы так мало знаем, мы понятия не имеем, с чего начать, чтобы сработать такую ракету-парашют… а на его планете это просто детская игрушка!
— Пап…
— Молли! Разве ты не с мамой?..
— Пап, ты только снеси это Мяусу, — она подала отцу старый, потрепанный мячик. — Ты скажи, я его жду. Скажи, пускай скорее поправляется, мы с ним будем играть.
Джек Герри взял мячик.
— Скажу, дружок.
Руки Бьянки
Рэн впервые увидел Бьянку, когда мать привела ее с собой в лавку. Она была приземистой, широкой в кости, с редкими сальными волосами и гнилыми зубами. Из безвольно распущенного рта стекала на подбородок беловатая струйка слюны. Двигалась она так, словно была слепой, или же ей было совершенно наплевать, на что она налетит через следующие два шага. Ей и в самом деле было все равно, потому что Бьянка от рождения была идиоткой, и только ее руки…
Это были очень красивые, очень изящные руки — мягкие, гладкие, белые, как снежные хлопья, с едва заметным розовым оттенком, напоминавшим отблеск планеты Марс на снегу. Руки лежали на прилавке бок о бок и смотрели на Рэна. Полусжатые кисти, обращенные ладонями вниз, были чем-то неуловимо похожи на двух припавших к земле зверьков, и точно так же, как какая-нибудь лесная тварь, они слегка раздувались и опадали, словно дыша. И они смотрели на него. Не наблюдали — наблюдать и следить они будут потом. Пока же они только смотрели, и Рэн, отчетливо ощущавший на себе их пристальные взгляды, почувствовал, как сердце у него забилось сильно и часто.
Мать Бьянки скрипучим, резким голосом потребовала сыра, и Рэн не торопясь принес ей его. Пока он ходил, женщина честила его на чем свет стоит и, наверное, она имела на это право, как имеет право быть ожесточенной и раздражительной любая женщина, у которой нет мужа, а единственная дочь слабоумная уродина.
Рэн отдал ей сыр и взял деньги, и хотя женщина заплатила меньше, чем следовало, он не обратил на это никакого внимания. Виноваты в этом были руки Бьянки. Когда мать попыталась взять дочь за одну из них, руки отпрянули так, словно не желали этого прикосновения. При этом они даже не оторвались от прилавка, а, приподнявшись на пальцах, быстро-быстро отбежали к краю столешницы и, соскочив вниз, скрылись в складках платья Бьянки. Мать, однако, это нисколько не смутило. Схватив дочь за локоть, оказавшийся не таким норовистым, она выволокла ее из лавки.
Рэн остался стоять за прилавком, раздумывая о руках Бьянки. Он был здоровым, молодым, до красноты загорелым и не особенно умным парнем, которого никто никогда не учил различать прекрасное и удивительное, но ему это и не требовалось. Плечи у него были широкими, руки — сильными и крепкими, глаза большими и добрыми, а ресницы — длинными и густыми. Сейчас они были опущены, но несмотря на это Рэн продолжал видеть перед собой руки Бьянки, и отчего-то ему было трудно дышать.
Хлопнула входная дверь — это вернулся Хардинг, хозяин лавки. Это был крупный, полный мужчина с такими толстыми щеками, что они почти сходились посередине лица, совершенно скрывая нос, губы и все остальное.
— Прибери-ка здесь, Рэн, — сказал Хардинг. — Сегодня закрываемся пораньше.
И с этими словами он встал за прилавок, с трудом протиснувшись мимо Рэна.
Рэн взял метлу и начал задумчиво мести пол.
— Только что одна женщина купила сыр, — сказал он неожиданно. — Бедная женщина в очень старой, поношенной одежде. Она была с дочерью, но как выглядит девочка я совсем не помню, если не считать… Ты не знаешь, кто она?
— Я видел, как они выходили, — ответил Хардинг. — Эта женщина — мать Бьянки, а девчонка, соответственно, сама Бьянка. Как зовут мать я даже не знаю — они почти никогда ни с кем не разговаривают. И лучше бы они сюда вовсе не приходили!.. Давай, Рэн, живей поворачивайся.
Рэн домел пол и убрал метлу в угол. Прежде чем уйти, он спросил:
— А где они живут? Ну, Бьянка и ее… ее мать?
— На другом конце деревни, на выселках. Там и улицы-то никакой нет. Спокойной ночи, Рэн.
* * *
Рэн не стал дожидаться ужина и, выйдя из лавки, прямиком отправился на другой конец деревни. Он легко нашел указанный дом, потому что он действительно стоял вдалеке от дороги. Со всех сторон его окружали пустыри, словно жители поселка сознательно стремились отгородиться от него и его обитателей.
— Что тебе надо? — хрипло спросила мать Бьянки, отворяя ему дверь.
— Можно мне войти?
— Зачем?
— Можно мне войти? — повторил Рэн.
Мать Бьянки сделала такое движение, будто собиралась захлопнуть дверь прямо перед его носом, потом неожиданно отступила в сторону.
— Проходи.
Рэн вошел и остановился на пороге. Мать Бьянки пересекла комнату и села в густой тени, которое, отбрасывало донышко старой масляной лампы. Рэн опустился на шаткий трехногий табурет напротив. Бьянки в комнате не было.
Женщина хотела что-то сказать, но неловкость помешала ей произнести хоть слово, и тогда она, как щитом, снова закрылась своим молчаливым горем. Лишь время от времени она бросала на Рэна короткие взгляды исподлобья. Рэн сидел спокойно, сложив руки на коленях, и в его глазах тлел огонек неуверенности.
— Гхм…. - откашлялась мать и снова надолго замолчала, впрочем, уже простив юношу за его непрошеное вторжение. Неожиданно она сказала:
-..Дело в том, что ко мне уже давно никто не заходит. Раньше-то все было по-другому. Когда-то я была красива…
И она снова замолчала. Потом слегка наклонилась вперед, ее лицо вынырнуло из тени, и Рэн увидел, какое оно сморщенное и затравленное. Женщина была сломлена невзгодами, задавлена нищетой и не хотела, чтобы над ней смеялись.
— Да, — сказал он мягко, и женщина со вздохом откинулась назад, так что ее лицо снова исчезло. Некоторое время она ничего не говорила — просто сидела, рассматривая Рэна и чувствуя, что он начинает ей нравиться.
— Мы были счастливы вдвоем, — сказала она немного погодя. — А потом родилась Бьянка. Он не смог полюбить ее, бедняжку, как не смогла и я. В конце концов он бросил нас и ушел. Я осталась, потому что была ее матерью. Нет, если б я могла, я бы тоже бросила ее и бежала куда глаза глядят, но меня здесь слишком хорошо знают, а у меня нет и никогда не было ни гроша… просто ни гроша. В конце концов меня все равно заставили бы вернуться, чтобы заботиться о дочери. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения, потому что я никому не нужна. Люди не хотят видеть ни меня, ни мою дочь; они…
Рэн неловко пошевелился, потому что женщина плакала.
— У тебя найдется для меня комната? — спросил он.
Ее голова снова показалась из тени, и Рэн быстро добавил:
— Я буду платить каждую неделю, и принесу свою постель и прочее…
Он буквально трепетал при мысли, что ему откажут. Женщина снова слилась с темнотой.
— Если хочешь… — сказала она, еще не в силах поверить в свою невероятную удачу. — Только зачем тебе?.. Впрочем, я думаю, что если бы у меня были хоть какие-то продукты и желание возиться с кастрюльками, я сумела бы сделать так, что у меня любому человеку было бы хорошо. Но… Зачем это тебе?
Она поднялась, но Рэн, поспешно вскочил и заставил ее снова сесть. Сам он остался стоять, грозно возвышаясь над ней.
— Ты не должна задавать мне этот вопрос. Никогда, — проговорил он с расстановкой. — Никогда, слышишь?
С трудом сглотнув, она утвердительно кивнула.
— Я вернусь завтра с постелью и с вещами, — подвел он окончательный итог.
С этими словами Рэн вышел, оставив ее, обернутую, как в кокон, в свое несчастье и удивление, сидеть в тени от лампы и моргать глазами.
В деревне много говорили об этом его поступке.
— Рэн переехал к матери Бьянки, — говорили одни. — Должно быть, затем, чтобы…
— Ах! — восклицали другие. — Рэн всегда был странным. Наверняка это потому, что…
— О, нет! — с негодованием возражали третьи. — Наш Рэн — хороший парень, он не стал бы…
Узнал об этом и Хардинг. Узнал — и чуть не до смерти напугал одну непоседливую кумушку, которая принесла ему эти новости.
— Рэн, конечно, тихоня, — сказал Хардинг, — но он — честный парень, и работящий. Покуда он приходит по утрам в лавку и отрабатывает деньги, которые я ему плачу, он может делать, что хочет, и жить, где хочет, и я не стану лезть в его дела.
Он сказал это таким резким тоном, что кумушка не посмела больше ничего добавить.
А Рэн был совершенно счастлив на новом месте. Не тратя лишних слов скажем, что он начал знакомиться с руками Бьянки.
Особенно часто Рэн смотрел, как мать кормит Бьянку. Руки девушки — эти две прелестных аристократки — не принимали в этом процессе ни малейшего участия. Очаровательные паразитки, нежные нахлебницы, они получали свою жизненную силу от неповоротливого, неуклюжего тела, которому принадлежали, но ничего не давали ему взамен. Обычно они лежали по обеим сторонам тарелки и только тихо подрагивали, пока мать Бьянки отправляла ложку за ложкой в равнодушный, слюнявый рот дочери. Но под пристальным взглядом Рэна эти руки слегка смущались; застигнутые им на ярком свете, на открытом пространстве скатерти, они спешили отползти к краю стола и скрыться за ним, так что на виду оставались только розовые и внимательные кончики пальцев.
И еще эти руки никогда не отрывались от поверхности, на которой лежали. Когда Бьянка ходила, они не болтались свободно, а, вцепившись в ткань платья, копошились в складках, словно живя своей особой жизнью. Когда она подходила к столу или каминной полке, ее кисти быстро вскарабкивались по ткани вверх, прыгали и, приземлившись на какой-нибудь подходящей поверхности, бесшумно укладывались рядом, странно подрагивая и настороженно приглядываясь к обстановке.
Руки явно заботились друг о друге. Саму Бьянку они никогда не трогали, но одна рука часто растирала и ухаживала за другой и наоборот. Это, кстати, была единственная работа, до которой они снисходили.
Как-то вечером, на третий день после своего переезда, Рэн впервые попытался взять одну из этих рук в свои. Бьянка была в комнате одна, и Рэн сел на скамью подле нее. Она не отодвинулась, и ее руки тоже остались там, где лежали — на маленьком столике, где они прихорашивались и приводили друг друга в порядок.
Именно тогда они начали следить за Рэном. Он чувствовал это всей своей душой, всем своим очарованным» сердцем. Руки продолжали нежно поглаживать одна другую, но вместе с тем они, несомненно, осознавали его присутствие и догадывались о его страсти. Словно зная, что он на них смотрит, руки томно изгибались и потягивались, и Рэн чувствовал, как кровь вскипает в его жилах.
И, не сумев сдержаться, он потянулся, чтобы схватить их. Рэн был силен, и его движение было быстрым и резким. Тем не менее одна рука исчезла, словно ее и не было — так быстро она соскользнула под стол, на колени Бьянки. Зато другая…
Длинные, сильные пальцы Рэна сомкнулись на белой кисти Бьянки и сжали ее. Рука попыталась освободиться, вывернуться из его хватки, и это ей почти удалось. Похоже, кисти Бьянки пользовались отнюдь не силой тела или предплечий, потому что от запястья до плеча конечности Бьянки были дряблыми и неизменно расслабленными. Сила ее рук, как и их красота, казались чем-то совершенно отдельным, самостоятельным, и Рэну удалось удержать руку Бьянки в своей только тогда, когда он перехватил ее за холеное, пухлое запястье.
Он был так сосредоточен на том, чтобы сначала прикоснуться, а потом и удержать эту прелестную руку, что даже не заметил, как вторая кисть, взлетев с колен слабоумной, приземлилась на краю стола. Сначала она попятилась, по паучьи подбирая под себя сложенные пальцы, потом вдруг метнулась вперед, схватив за запястье его самого. Тонкие белые пальцы сжались с невероятной силой, и Рэн вдруг услышал, как трещат его собственные кости.
Вскрикнув, он выпустил запястье девушки. Руки тотчас же улеглись рядом на столике и принялись ощупывать друг друга в поисках ран и повреждений, которые он мог нечаянно причинить им в порыве страсти. Потом Рэн, по-прежнему сидевший на скамье и потиравший свое пострадавшее запястье, увидел, как руки, приподнявшись на пальцах, подбежали к краю стола и, зацепившись за него, заставили Бьянку подняться. Никакой своей воли у этой идиотки, разумеется, не могло быть, но зато у ее рук она была! Карабкаясь по стенам, цепляясь за едва заметные выступы и щели в их деревянной обшивке, они выволокли Бьянку из комнаты.
Оставшись один, Рэн заплакал, и вовсе не от боли в запястье, которое уже начало опухать, а от стыда за свой поступок. И что это ему пришло в голову действовать так грубо? Гораздо скорее ему удалось бы завоевать их, если бы он предпочел грубой силе ласку и нежность…
Он сидел, низко опустив голову, и вдруг снова почувствовал на себе их взгляд. Рэн поднял голову достаточно быстро, чтобы заметить, как одна из рук юркнула за косяк двери. Значит, понял Рэн, они вернулись, чтобы понаблюдать за ним…
Он поднялся и вышел через другую дверь, унося с собой свой стыд. За порогом он, однако, остановился, чтобы посмотреть, что будет дальше. Из этого укрытия хорошо просматривалась вся комната, и вскоре Рэн увидел, как руки возвращаются, таща за собой равнодушную Бьянку. Подведя ее к скамье, на которой они с Рэном сидели несколько минут назад, руки заставили девушку сесть, а сами вспрыгнули на столик и принялись самым любопытным образом кататься по столешнице, то ложась на нее плашмя, то поворачиваясь тыльной стороной. Сначала Рэн был очень этим озадачен, но потом сообразил, что на столе осталось нечто, принадлежавшее ему, и немного утешился, ибо руки Бьянки с жадностью пили его упавшие на стол слезы, катались в них, наслаждались ими, как кошки наслаждаются разлитой валерьянкой.
Потом — на протяжении девятнадцати дней — руки сердились на Рэна и заставляли его страдать, и он понял, что они наделены упрямым и мстительным характером. Руки намеренно не показывались ему на глаза, прячась от него то в складках платья Бьянки, то под обеденным столом. И, надо сказать, они своего добились. Во всяком случае, желание и страсть Рэна росли день ото дня. Больше того, его любовь превратилась в истинное чувство, поскольку только настоящая любовь знает, что такое уважение и благоговейный трепет. Желание обладать этими руками сделалось для Рэна смыслом его существования и единственной целью его жизни.
В конце концов руки простили его. Они застенчиво целовали Рэна, когда он смотрел в другую сторону, робко брали за запястье, а однажды даже схватили его и удерживали несколько сладостных мгновений. Это случилось за столом, и Рэн, неожиданно почувствовав необычайный прилив сил и решимости, дерзко взглянул на руки, успевшие вернуться на колени слабоумной. На скулах его, то вздуваясь, то опадая, играли огромные желваки. Счастье, словно золотое сияние, захлестывало его с ног до головы, комната тихо кружилась, а все тело негромко пело от пронизывающих его странных, щекочущих токов. Борясь с собой и, в то же время, чувствуя непреодолимую внутреннюю потребность отдаться великолепию нового удивительного чувства, Рэн замер, ощущая себя и рабом неведомого мира, заключенного в белых руках Бьянки, и его полновластным владыкой. Чудесные кисти девушки тоже порозовели больше обычного, и, если когда-нибудь две руки вообще способны были улыбаться друг другу, то именно это они сейчас и проделывали.
Рэн встал из-за стола так резко, что опрокинул стул, но это нисколько его не смутило. В эти минуты он с особенной остротой ощущал всю свою силу, всю ширину своих плеч и мощь спины. Мать Бьянки, которую давно ничто не удивляло, только покосилась на него и сразу же отвернулась. В глазах Рэна было что-то непонятное, и это ей очень не нравилось, однако гадать, что бы это могло быть, она не хотела, инстинктивно чувствуя, что это принесет ей лишь новые тревоги. А Рэн уже вышел вон — вышел, чтобы побыть одному и попытаться разобраться в этом незнакомом ощущении, которое владело всем его существом.
Был вечер. Горбатый горизонт, как губка, впитывал великолепие заходящего солнца, притягивал к себе, жадно высасывал сплющенное оранжево-красное яйцо. Стоя на небольшом пригорке, Рэн тяжело дышал, раздувая ноздри и до отказа наполняя воздухом грудь. Вечерний воздух был чист и прохладен, и все же ему казалось, что он пахнет как-то по особенному, словно в нем, как в воде, действительно были растворены тончайшие краски заката.
Так прошло несколько минут. Затем Рэн напряг ноги и посмотрел на свои большие, твердые кулаки. Подняв руки над головой, он потянулся всем телом и издал такой громкий и протяжный крик, что солнце, словно испугавшись, тотчас закатилось. Рэн проводил его взглядом, думая только о том, как он силен и высок, и заново переживая владевшие им чувства притяжения и принадлежности. Потом он лег на сухую, чистую землю и заплакал.
* * *
Рэн вернулся в дом лишь через час после того, как луна, осмелившаяся вскарабкаться на остывшее от закатного огненного буйства небо, не только повторила дневной путь солнца, но и, в свою очередь, зашла за далекие холмы. Войдя в комнату матери Бьянки, где та спала на заменявшем ей постель ворохе старой одежды, он зажег лампу и сел рядом, ожидая, пока свет разбудит ее. Действительно, очень скоро мать Бьянки недовольно застонала и, повернувшись к нему, открыла глаза.
И в испуге отпрянула.
— Рэн…? Что тебе надо?!
— Бьянку. Я хочу жениться на ней. Женщина с присвистом дышала сквозь стиснутые зубы.
— Нет…! — Этот возглас, однако, означал не отказ, а свидетельствовал лишь о крайнем изумлении, и Рэн нетерпеливо схватил ее за плечо.
Тогда женщина расхохоталась.
— Жениться?!.. На Бьянке?! Послушай, приятель, для шуток уже слишком поздно. Ступай-ка ты обратно в постель и выкинь свою блажь из головы. К утру ты как пить дать забудешь все, что сейчас мне наговорил.
— Ты отдашь ее за меня? Она молчала, и Рэн вздохнул.
— Я не спал, — сказал он все еще сдерживаясь, хотя в душе у него все кипело. — Я даже еще не ложился.
Мать Бьянки зашевелилась и села, подтянув к подбородку шершавые, сморщенные колени.
— Ты правильно поступил, что спросил у меня, у матери… И ты был добр к нам — ко мне и к Бьянке. Ты неплохой парень, Рэн, но — прости меня за эти слова — сейчас ты и сам похож на слабоумного. Бьянка настоящая уродина; даже я не стану этого отрицать, хотя сама произвела ее на свет. Можешь проделывать с ней все, что тебе угодно, — я и словечка не скажу. Впрочем, ты и сам мог бы догадаться, но ты зачем-то заговорил со мной. А мне лучше бы ничего об этом не знать… Нет, парень, я тебя совсем не понимаю, но… В общем, делай с ней, что хочешь.
И она украдкой бросила на него быстрый взгляд, но, пораженная страхом, вдруг застыла, не в силах отвести глаз от его лица. Рэн так медленно и тщательно прятал руки за спину, что ей стало ясно — если бы не это, он прихлопнул бы ее как муху.
— Значит… я могу жениться на ней? — прошептал Рэн.
Мать Бьянки поспешно кивнула.
— Как хочешь, парень, — повторила она. Рэн задул лампу и выбежал из комнаты.
* * *
Он много работал, откладывая каждый грош, и в конце концов сумел вполне сносно обставить одну из комнат для себя и Бьянки. Рэн сам смастерил мягкое кресло и сколотил столик, который должен был служить алтарем для ее божественных рук. Кроме этих двух предметов обстановки, в комнате появилась широкая кровать, щербатые стены были затянуты плотной тканью, а на рассохшийся пол лег небольшой ковер.
В конце концов они поженились, хотя на это потребовалось довольно много времени и усилий. Рэну пришлось объехать всю округу, прежде чем он нашел человека, который согласился проделать все необходимые процедуры. Человек этот жил очень далеко и, закончив обряд, сразу вернулся к себе, так что о свадьбе никто ничего не знал, и Рэн с женой были избавлены от докучного любопытства односельчан.
Во время бракосочетания все ритуальные формулы произносила за Бьянку ее мать. Когда Рэн надевал невесте кольцо, руки Бьянки задрожали и попытались вырваться, но скоро успокоились и лишь слегка зарделись, сделавшись еще прекраснее. Дело было сделано, и мать Бьянки больше не возражала, к тому же она побаивалась зятя. Рэн был счастлив, а Бьянка… Впрочем, до нее никому не было дела.
После бракосочетания Бьянка, ведомая руками — этими настоящими невестами Рэна — вошла вслед за ним в новую, красиво убранную комнату. Там Рэн тщательно выкупал ее, воспользовавшись большим количеством душистых притираний. В последнюю очередь он вымыл и уложил ей волосы, расчесывая их крупным гребнем до тех пор, пока они не распушились и не заблестели, так что теперь внешний вид Бьянки гораздо больше соответствовал паре чудесных рук, на которых он на самом деле женился. Во время мытья Рэн, однако, ни разу к ним не прикоснулся он только вручал им то мыло, то крем, то специальные щеточки, с помощью которых они сами могли привести себя в порядок. Руки, впрочем, были довольны. Одна из них даже вскарабкалась по его куртке и коснулась щеки, приведя Рэна в восторг, граничащий с исступлением.
Наконец он оставил их и — с сердцем, в котором звучала прекраснейшая музыка, — вернулся в лавку.
В тот день Рэн работал с особенным рвением, и Хардинг был так доволен, что отпустил его домой раньше обычного. Но Рэн пошел домой не сразу. Несколько часов подряд он бродил по берегу ручья, любуясь тем, как отражается в бурлящей воде раздробленное солнце. Какая-то пичуга, словно почувствовав излучаемую им радость, бесстрашно подобралась совсем близко и несколько раз облетела его кругом, чиркнув по запястью кончиком крыла и напомнив Рэну один из первых робких поцелуев рук Бьянки.
А в нем продолжала звучать музыка, которая была сродни беззаботному смеху, журчанию воды, голосу ветра в прибрежных камышах. Рэн уже тосковал о руках Бьянки, но, прекрасно зная, что может сейчас же пойти и наконец-то прикоснуться к ним, он растянулся на берегу и лежал, улыбаясь, смакуя терпко-сладкую отраву короткого ожидания и бросая последний вызов своему желанию, удовлетворить которое ему уже ничто не могло помешать. В белых ладонях Бьянки был заключен для него целый мир, свободный от злобы и ненависти, и Рэн громко смеялся, чувствуя, как им овладевает чистая и звонкая радость.
Он вернулся домой, когда уже начинало темнеть. На протяжении короткого праздничного ужина, пока мать кормила девушку, руки Бьянки то и дело принимались ласкать и гладить ту руку Рэна, какая оказывалась на данный момент свободна. Гибкие белые пальцы Бьянки то свивались между собой, то сплетались с его пальцами, так что порой казалось, будто все три руки образуют единое целое, которое, словно некий плод, приятно оттягивало то одно, то другое предплечье Рэна.
Когда стало еще темнее, они отправились в свою комнату и легли у окна, чтобы Рэн и руки могли видеть встающие над далеким лесом яркие, чистые звезды. В комнате, как и во всем доме, было темно и тихо, и Рэн чувствовал себя таким счастливым, что боялся даже дышать.
Одна из рук скользнула по волосам Рэна, сползла по щеке и устроилась в ложбинке у основания его шеи. Она пульсировала в такт ударам его сердца, и Рэн невольно сжал кулаки, словно стараясь удержать, растянуть это мгновение как можно дольше.
Вскоре и вторая рука приблизилась и устроилась рядом с первой. Почти час они лежали не шевелясь, приятно холодя своей прохладной кожей его горячую шею и грудь, а он ощущал их своим горлом, угадывал в них одновременно и безбрежную бесконечность, и уют замкнутого, ограниченного пространства. Потом Рэн попробовал сосредоточиться на этом ощущении — сосредоточиться и умом, и сердцем, чтобы почувствовать каждую складочку, каждый бугорок лежащих на нем рук, и очень скоро ощутил как будто нежное и ласковое прикосновение, затем еще одно. Ощущение было совершенно отчетливым, хотя руки Бьянки ни на мгновение не оторвались от его тела, и тогда Рэн понял, что ждать осталось недолго, совсем недолго.
Несколько мгновений спустя он, словно услышав приказ, перевернулся на спину и откинулся головой на подушку. Глядя вверх, на неясно различимые в темноте драпировки, Рэн начал понемногу понимать, ради чего он так много работал и о чем так страстно мечтал. Тогда он еще сильнее запрокинул голову назад и улыбнулся в ожидании. Его навязчивая идея, его мечта вот-вот должна была осуществиться.
Он глубоко вздохнул, — раз, другой, третий — и почувствовал, как дремавшие на его груди руки пришли в движение.
Их большие пальцы крест-накрест легли ему на горло, а остальные обхватили шею с обеих сторон и остановились чуть ниже ушей. Несколько минут они просто лежали там, как будто набираясь сил. Потом, словно сговорившись, они вдруг затвердели, сделались неподатливыми, как камень, и крепкими, как железо, но их прикосновение все еще было легким, совсем легким…
Нет, не совсем… Рэн даже не заметил, когда руки Бьянки начали сжиматься, сдавливая ему горло. Они проделывали это очень медленно и равномерно, наращивая давление одинаковыми, точно вымеренными порциями, но Рэн продолжал лежать совершенно неподвижно. Он уже не мог дышать, но он и не хотел. Его большие, сильные руки были сложены на груди, кулаки надежно спрятаны под мышками, а мозг охвачен глубоким покоем. И Рэн знал, что теперь все произойдет уже очень скоро…
Всепоглощающая, восхитительная боль волна за волной то накатывалась на него, то снова отступала. Перед глазами играли и переливались светящиеся полотна самых невероятных цветов и оттенков — невероятных, потому что в комнате по-прежнему не было никакого света. Непроизвольно Рэн выгнул спину, поднимаясь все выше, выше… И когда руки нажали со всей своей скрытой ранее силой, все тело Рэна выгнулось, словно большой лук, и поднялось над кроватью, касаясь ее только пятками и плечами.
Он Поднимался все выше, выше, выше… Потом Рэн вдруг почувствовал, как внутри него что-то разорвалось, но были ли это легкие или сердце, для него уже не имело значения. Его давнее желание наконец-то осуществилось.
Когда на следующее утро мать Бьянки застали в комнате жильца, руки, которыми она все гладила и гладила шею Рэна, оказались испачканы кровью. Ее слабоумную дочь срочно увели, тело Рэна предали земле, а мать Бьянки повесили, потому что она пыталась уверить судей, будто Рэна задушила ее дочь задушила своими почерневшими, мертвыми руками, кисти которых, словно пожухлые листья, безжизненно свисали с белых, пухлых запястий.
Руки твоей прикосновение
— Копай в этом месте, — ткнул пальцем Оссер. Чернобровый мужчина сделал шаг назад. — Почему?
— Мы должны углубиться, чтобы строить выше, и мы будем строить выше.
— Почему? — переспросил мужчина.
— Чтобы отвадить врага.
— Но нам никто не угрожает. Оссер зло рассмеялся.
— Враги у меня появятся.
— Почему?
Оссер подошел ближе к землекопу и раздельно произнес:
— Потому что я собираюсь взять эту деревню и хорошенько потрясти ее, пока она не проснется. А не проснется, буду трясти до тех пор, пока не переломаю ей хребет. Копай!
— Я все же не понимаю, — принялся за свое мужчина. Оссер посмотрел на свои золотистые ладони и сжал пальцы в кулак.
— Вот почему, — ответил он, поднимая глаза на стоявшего перед ним человека и ударяя правой рукой его по лицу, а левой в живот. У мужчины перехватило дыхание, и он рухнул на землю, жадно хватая ртом воздух и всхлипывая. Отдышавшись, он открыл глаза и взглянул на Оссера. Все, что он хотел сказать, за него сказали его глаза, полные боли и отчаяния, в которых читался немой вопрос — почему?
— Тебе нужны объяснения? — продолжал Оссер, когда понял, что мужчина очнулся. Тебе нужны объяснения… они нужны всем вам. Любой вопрос вы выворачиваете наизнанку, взвешиваете, прикидываете в уме, ну а потом сами же себя опровергаете. Я хочу положить этому конец. Я хочу довершить начатое.
Он наклонился над бородатым человеком. Оссер был выше его на полголовы, и плечи у него были широкие и покатые, как основание чаши. Светлые волосы, переливаясь золотом, рассыпались по плечам, а на руках вздулись сухожилия. Он легко оторвал рабочего от земли, поставил на ноги и отпустил только тогда, когда убедился, что тот твердо стоит на ногах.
— Ты меня не понимаешь, да? Мужчина слабо покачал головой.
— И не пытайся. Ты больше выкопаешь, если будешь поменьше думать. — Он сунул ему лопату в руку, а сам поднял кирку. — Копай, — приказал он, и тот принялся за работу.
Видя, что мужчина орудует лопатой, Оссер улыбнулся и втянул ноздрями теплый чистый воздух. Теперь ему все здесь нравилось: и солнечный свет, и утренний запах свежеископанной земли, и сама идея строительства.
Стоя с высоко поднятой головой, он заметил, как неподалеку мелькнуло ярко-желтое пятно, и успел разглядеть лицо девушки, прежде чем она скрылась. Оссер невольно сжался, нахмурившись. Если она увидела его, то теперь растрезвонит всей деревце, по потом он улыбнулся — пусть. Пусть все знают. Рано или поздно это дойдет до их ушей. Но пусть только попробуют остановить его. Он засмеялся, перехватил поудобней кирку, и комья земли полетели в разные стороны. Выходит, Джубилит решила последить за ним. Ничего страшного. Пожалуйста.
Он снова засмеялся: сперва дело, а потом Джубилит. Со временем у него будет все.
Все.
* * *
Главная улица деревни изгибалась и петляла меж домов, сооруженных каждый на свой прихотливый лад: рядом с дорогой, вдали от нее; дома встречались высокие и низкие, развернутые фасадом и так и сяк. Не образуя единого гармоничного целого, они между собой хорошо контрастировали, и по такому поселению было приятно пройтись.
На пороге своей мастерской сидел сапожник и, ловко орудуя долотом, выдалбливал сабо, а по соседству расположился шорник, который плел вечные ремни из сырых шкур, связывая их прямоугольными узлами. Дальше стоял жилой дом, за ним — второй, а следом приютилась убогая хижина. Пройдя еще шагов сорок, можно было попасть на зеленую лужайку с играющими детьми; за лужайкой вырисовывался каркас сооружаемого здания, где строитель весело, со знанием дела, забивал тяжелой киянкой прочные шпильки, вынимая их из топорщихся карманов фартука.
Сапожник, шорник, дети и строитель — все замерли на месте, наблюдая за красивой и бегущей Джубилит. Когда она скрылась из виду, они переглянулись и, не произнеся ни единого слова, лишь улыбнулись и помахали друг другу. Щенок с перебитой задней лапой, проворно перебирая тремя, увязался за девушкой. Будь он напуган, то не побежал бы, а окликни она его, то последовал бы за ней на край света. Однако она не обратила на щенка внимания, даже когда он негромко залаял, чтобы через минуту побежать назад — как бы давая ей понять, что ему все равно не по пути. Отбежав подальше, он сел и, тяжело дыша, с укором посмотрел ей вслед.
Ее путь пролегал мимо кузни с огороженным пылающим горном, мимо мельницы с ее удивительным колесом, которое, принимая зерно, уже выдавало щедрыми пригоршнями муку. Шаловливый мальчишка катнул ей под ноги обруч, и она, не сбившись с широкого шага, легко перескочила через него и побежала дальше. Заметив бегущую девушку, от своей трубки оторвался стеклодув: невозможно улыбаться и в то же самое время выдувать стекло. Уж если заниматься, то чем-то одним.
Когда, наконец, Джубилит подбежала к дому Ренна, она принялась делать глубокие и ритмичные вдохи и выдохи. Так дышат те, кто умеет красиво и легко бегать. Девушка остановилась у распахнутой двери и стала вежливо ждать, пока не вышла Ойва и не тронула ее за плечо.
Джубилит подняла голову, не смея открыть глаза, потому что Ойва была не только очень старая, но и доводилась ему женой.
— Это ты, Джуби? — спросила Ойва улыбаясь.
— Да, — ответила девушка, открывая глаза.
Ойва, заметив, как напряжены уголки ее губ, сказала:
— Беспокойная Джубилит… не буду тебя задерживать. Заходи.
Девушка натянуто улыбнулась старой женщине и прошла в дом, оставив старуху размышлять над тем, где и когда за свою долгую жизнь она сталкивалась с подобным очарованием. Кажется, это было крыло жар-птицы… или зеленый метеор? Немного поразмышляв, она пришла к выводу: вот когда Ренн поцеловал ее и улыбнулся — это и был для нее самый очаровательный день. Сделав это открытие, довольная Ойва опустилась на трехногий табурет, стоявший у порога.
В коридоре был установлен экран из плотной ткани, образующий своего рода лабиринт, и, пройдя по нему, Джубилит очутилась в очень темной комнате. Она остановилась, выжидая, когда глаза привыкнут к темноте. В глубине дома раздались звуки музыки, и Джубилит почувствовала аромат цветов, сухие лепестки которых только что растерли, и услыхала тихое пение. Этот голос и музыка звучали легко и свободно, вызывая щемящее чувство, словно перенося на поле, усеянное желтыми нарциссами.
Внезапно пение и музыка прекратились, и в темноте послышалось сдавленное дыхание.
— Это ты… Ренн? — дрожащим голосом спросила девушка.
— Я.
— Это Джубилит.
— Отодвинь экран, — сказал голос. — Мне больше нравится разговаривать с тобой, Джубилит, когда светло.
Она вытянула руку и, нащупав материю, подвешенную на многочисленных петлях, без труда отодвинула экран в сторону. Ренн сидел в углу комнаты, поджав ноги, а перед ним лежала конструкция с ярко-блестящими камнями.
— Садись сюда, дитя, — предложил он, стряхивая с пальцев пыльцу лепестков, — и скажи мне, что тебя мучит.
Она села напротив старика и, прежде чем опустить глаза, успела заметить, как сильно увеличились его зрачки, словно погас сильный источник света.
Видя что девушка молчит, Ренн решил прийти ей на помощь и мягко проговорил:
— Постарайся, Джубилит, если сможешь, выразить то, что хочешь, одним словом.
— Оссер! — выпалила она.
— О…
— Сегодня утром я следила за ним до предгорья, что за рощей небесных деревьев. Он…
Ренн ждал, не торопя девушку.
Джубилит выставила свои маленькие ладони, сжала их и затараторила:
— Сасстен… с черными бровями… он был вместе с Оссером. Они остановились, и Оссер принялся орать на пего, а когда я приблизилась, чтобы получше их разглядеть, Оссер пустил в ход кулаки и свалил Сасстена на землю. Потом он засмеялся и поднял его с земли. Сасстену здорово досталось; он испытал страшный шок, и его лицо было разбито в кровь. Оссер приказал ему копать, и он подчинился, и тогда Оссер снова засмеялся… он смеялся. Мне показалось, что он заметил меня… Вот я и пришла к тебе.
Девушка медленно опустила кулаки. Ренн молчал, давая ей возможность облегчить душу.
— Я, — вздохнув, продолжала Джубилит, — понимаю: когда мужчина с чем-то работает, будь то железо, глина или дерево, он старается превратить то, чем располагает, в то, что хотел бы видеть. — Она подняла руку, снова сжала ее в кулак и резко опустила вниз, потом тряхнула головой, разметав по плечам тяжелые и мягкие волосы. — Но бить человека… А что толку? Сасстен останется Сасстеном.
— Хорошо, что ты решилась мне все рассказать, — сказал Ренн, поняв, что девушка высказала ему, что у нее накипело.
— Хорошего здесь мало, — возразила Джубилит. — Я хочу понять.
Ренн многозначительно покачал головой. Джубилит склонила голову набок, отчего стала похожа на птичку, присматривавшуюся к окружающему ее миру. Догадавшись, что его жест означает отказ, она нахмурилась.
— Мне не дано знать? — спросила Джубилит.
— Ты не должна знать, поправил ее Ренн. — Вернее, пока не должна. Возможно, со временем, возможно, никогда…
— Понятно.
— Что тебе понятно, — как бы обращаясь к самому себе, проговорил он и неожиданно прибавил:
— Не смей больше следовать за Оссером, Джубилит.
Девушка приоткрыла рот, собираясь что-то сказать, но потом поднялась и вышла.
— Теперь тебе легче, Джуби? — спросила подошедшая Ойва.
Джубилит отвернула лицо, но спохватившись, что поступает невежливо, смело встретила пристальный взгляд старой женщины. В глазах девушки стояли слезы, и из уважения к ней она закрыла их. Ойва тронула ее за плечо, давая понять, что Джубилит может идти на все четыре стороны.
Глядя в спину стройной и смышленой девушки, бредущей по улице и ничего не замечающей вокруг, Ойва забормотала себе под нос и, тяжело ступая, направилась в дом.
— Неужели тебе понадобилось обижать ее? — требовательно спросила она у мужа.
— Понадобилось, — мягко ответил Ренн и, помолчав, прибавил. — Из-за Оссера.
— О, — протянула женщина точно таким же тоном, что и Джубилит, когда она впервые назвала это имя. — Что он натворил на сей раз?
После того как Ренн пересказал содержание их с Джубилит разговора, Ойва медленно облизнула губы и спросила:
— Почему она, как тень, следует за ним?
— Я не интересовался. А ты сама не догадываешься?
— Вроде бы догадываюсь, — вздохнула женщина. — Это не должно было случиться, Ренн.
— Дело поправимое. Я сказал, чтобы впредь она не следовала за ним.
Ойва с любовью посмотрела на мужа.
— Знаешь, порой ты поступаешь как дурак.
— Дурак? — испугался он.
— Она его любит. Чтобы ты там ни говорил, она не может не следовать за ним.
— Ты судишь по себе, — также любовно заметил Рени. — Джуби совсем еще ребенок. Через день… неделю в ее мечтах появится кто-то еще.
— А если не появится?
— Не смей так думать! — содрогнулся он.
— Я не могу так не думать, — решительно произнесла Ойва. — Было бы неплохо, если бы и ты задумался. Уловив в его глазах тревогу, она нежно коснулась щеки Ренна. — Поиграй, пожалуйста.
Он уселся перед инструментом и вытянул вперед руки. Его пальцы коснулись крошечных углублений, растирая порошок из сушеных лепестков. Прошло секунды три, и камни засветились, превращая аромат цветов в звуки музыки и играющие краски.
И полилась песня под чарующую мелодию.
* * *
Они глубоко вгрызались в землю, работая изо дня в день без перерывов. Оссер вкалывал за троих, и порой рядом с ним работали шесть-семь человек. Однажды их даже оказалось двенадцать.
Когда три каменных яруса поднялись над уровнем земли, Оссер взобрался на ближайший холм и с гордостью окинул свое детище с толстыми крепкими стенами, которые росли не по дням, а по часам.
— Оссер?
Окликнувший его голос прозвучал тихо и робко, так тихо и робко тянется к свету лист папоротника и приходит весна, несущая с собой новые радости и надежды.
Он резко обернулся.
— Это я, Джубилит.
— Что ты здесь делаешь?
— Я прихожу сюда каждый день, — ответила она, указывая рукой на рощицу, раскинувшуюся на вершине горы. — Я укрываюсь там, поджидая тебя.
— Чего ты хочешь?
— Я бы хотела копать землю и носить камни, — ответила она, сплетая пальцы.
— Нет, — ответил он, отворачиваясь и принимаясь снова обозревать воздвигаемое сооружение.
— Почему пет?
— Никогда не спрашивай меня «почему». Потому что я так решил. Вот и все! Это мой тебе ответ… тебе и остальным.
Она подошла и остановилась возле него.
— Ты строишь быстро.
— Так быстро в деревне не строят, — сказал он, чувствуя, что в ней назревает новое «почему», и ей трудно бороться с возникшим желанием.
— Я тоже хочу строить! — взмолилась девушка.
— Нет, — повторил свой отказ Оссер, и вдруг его глаза округлились, и он сломя голову бросился вниз. Свернув за угол недавно возведенной стены, он остановился и молча уставился на рабочего, который стоял и прохлаждался, но тут же, обернувшись, схватился за камень. Оссер презрительно улыбнулся и принялся ему помогать. Джубилит осталась стоять на месте и смотреть, не переставляя удивляться, как они слаженно работают.
Теперь не проходило и дня, чтобы она не побывала на стройке. Оссер перестал с ней разговаривать. Не отрывая глаз, она следила за тем, как солнечные лучи скользят но его гибкому телу, покрытому грудой мышц. Он стоял на земле уверенно и твердо, как крепкое дерево, как скала, но двигался стремительно, как грозовая туча. Для нерадивых его голос был как удар хлыста или рев разъяренного быка.
В деревне она видела его все реже и реже. Может, это было и к лучшему. Однажды, рано утром, он появился откуда ни возьмись, схватил одного из жителей, поднял над головой и швырнул на землю.
— Где я вчера приказал тебе быть, — прорычал он и, широко шагая, удалился.
Друзья подошли и подняли беднягу. Он кашлял и шатался, и тогда они отнесли его домой, чтобы тот отлежался.
Об этом эпизоде было решено не говорить Ренну. По деревне прошел слух, что никому не дано проникнуть в суть того, что задумал Оссер. Ренн призван был разъяснять те редкие явления, которые мало кто понимал, но даже Ренн порой бывал бессилен. Поэтому Оссера оставили в покое. Пусть поступает, как хочет. В конце концов строительство башни дело добровольное. Он свободен так же, как и они, и вправе пользоваться своей свободой.
На этот раз Джубилит ждала дольше обычного. Наступили сумерки. Она ждала до тех пор, пока рабочие по-одиночке и но двое не покинут строительную площадку, до тех пор, пока сам Оссер не взберется на близлежащую гору; до тех пор, пока он не остановится и не бросит прощальный взгляд на свое сооружение и не прикинет, что делать завтра; до тех пор, пока он тоже не направится в город.
Убедившись, что поблизости никого не видно, Джубилит скользнула вниз, к башне, обогнула ее и стала осторожно подниматься по лесам, громоздившимся на дальней стороне. Поднявшись, она огляделась Башня с незавершенной крышей взметнулась на четыре этажа. На каждом этаже, имевшем круглое поперечное сечение, располагались две комнаты; на первом их разделяла стена, ориентированная на запад и восток, на следующем — уже в противоположном направлении: юг-север и так далее.
В ее центре находилась шахта с лестницей в виде двойной спирали, одна как бы входила в другую. Таким образом, на каждом этаже было по два раздельных выхода. Сами же комнаты соединялись коридором. В каждой из комнат было по три окна, широкие изнутри и узкие снаружи.
Часть крыши, усеянной зубьями, перекрывал козырек. Он нависал над входом и имел проем, сквозь который человек, лежащий наверху, мог незаметно следить за теми, кто приближается к башне.
На носилках лежал приготовленный на завтра камень, а в деревянном коробе остался раствор. Джубилит взяла мастерок, размешала раствор, захватила немного и нанесла его на незавершенный верхний слой стены. Она часто видела, как это делал Оссер. Потом, отложив мастерок, выбрала подходящий камень. Он оказался тяжелым, намного тяжелее, чем она себе представляла, но тем не менее она сдвинула камень и положила его на свежий раствор, аккуратно заровняла место соединения, сделала два шага назад и принялась любоваться проделанной работой в сумеречном свете наступающего вечера.
Ее радость длилась недолго. Внезапно она почувствовала, как чьи-то зубы впились ей в правое бедро и левое плечо одновременно. Неведомая сила, словно ураган, подхватила ее и подняла над краем парапета.
От испуга у Джубилит перехватило дыхание.
— Кажется, я говорил тебе, чтобы ты здесь не появлялась, — процедил сквозь зубы Оссер. Он был такой сильный, его руки были такими длинными, и он держал ее так высоко, что земля показалась ей с овчинку.
Оссер наклонился над краем стены и встряхнул ее.
— Я сброшу тебя вниз. Эту башню строю я, слышишь? Лишившись дара речи, Джубилит не могла даже закричать. Если бы она стала кричать или умолять его, то он мог бы в самом деле разжать руки. Однако молчание девушки поразило Оссера. Он пробормотал что-то нечленораздельное и грубо поставил ее на ноги. Чтобы не упасть, она ухватилась за его плечо, но тут же отпрянула и прислонилась к парапету, закрыв голову руками. Мягкие волосы упали на лицо Джубилит, и она застонала.
— Я же говорил тебе, — повторил он, глядя в глаза девушки, и голос его странно задрожал. Оссер сделал шаг навстречу и протянул руку. Джубилит испуганно закричала. — Успокойся! — заорал он. От его крика она тихо заплакала. — Ведь я говорил тебе. Ты ничего не должна здесь строить.
В следующую секунду Оссер подбежал к стене, отыскал тот камень, который она с таким трудом подняла и положила в кладку, одной рукой вырвал его и швырнул в чернеющую бездну.
— Я только хотела помочь тебе, — прошептала она.
— Как ты не поймешь! — воскликнул он. — У меня работают только те, кто мне нужен.
Но Джубилит медленно покачала головой, потом глубоко вздохнула и вся затряслась от пережитого шока. Когда дрожь прошла, она, совершенно ослабев, прислонилась спиной к парапету, отбросив движением головы волосы с лица, которые упали ровно направо и налево, подобно тому, как на утренней заре волны огибают нос корабля. Она взглянула на Оссера, и в этом взгляде было столько недоумения и жалости, что злость Оссера как рукой сняло.
Он опустил глаза и, переминаясь с ноги на ногу как провинившийся ребенок, попросил.
— Джуби, оставь меня.
На губах девушки мелькнула улыбка. Она взмахнула ушибленной рукой и мимо него направилась к подмосткам, опоясавшим башню.
— Не сюда, — остановил ее Оссер. — Пошли.
Взяв Джубилит за руку, он подвел ее к спиральной лестнице, внутри которой царила сплошная темнота. Спуск показался ей вечностью. Она была одна в черной вселенной, состоящей из бесконечных поворотов, и только горячая рука Оссера уверенно вела ее к далекому выходу.
Когда, наконец, они выбрались из шахты, Оссер остановился в таинственно мерцающих сумерках; весь мир погрузился в темноту, но им она предстала ослепительным блеском — настолько их глаза привыкли к кромешному мраку спиральной лестницы. Она попыталась было отнять руку, но не тут-то было. Тогда Джубилит приблизила к нему свое лицо, чтобы лучше рассмотреть Оссера. Его глаза были широко раскрыты, и он невидящим взором глядел на далекие горные вершины. Брови его были плотно сдвинуты, но рот не так жестко очерчен, как раньше, и, пожалуй, свидетельствовал о нерешительности. Лицо почти перестало выражать душевные переживания Оссера, и лишь по слегка дрожащей руке Джубилит догадывалась о том, какие отголоски страсти бушуют в его груди. Забывшись, он сильно сжал руку девушки.
— Оссер!
Он выпустил ее ладонь и, стыдясь, отступил.
— Джуби, я проведу тебя… Джуби, ты хочешь понять? — спросил он, указывая пальцем на башню.
— О, да!»
Оссер пристально посмотрел на нее, и она уловила робость в его голосе и сообразила, что он сердит на самого себя.
— Полдня там, полдня здесь, — пробормотал молодой мужчина.
Пред ней предстал дикий и несчастный человек, просящий у нее разрешения.
— Я хотела бы понять, — повторила она.
— Если бы ты не хотела, я бы убил тебя! — выпалил он, резко повернулся и, не оглядываясь, направился на запад.
Джубилит проводила его взглядом, и внезапно ее большие глаза озорно сверкнули. Скинув сандалии, она подхватила их и бесшумно побежала за Оссером. Он шел уверенным шагом, ни разу не обернувшись, и его ноги, как острые зубья мельничного колеса, вгрызались в мягкий грунт. Она поняла, как важно для него не обернуться. Но Джубилит также знала, что мужчины, привыкшие все делать правой рукой, имеют привычку оглядываться назад через левое плечо, и поэтому старалась подкрасться к нему с левой стороны. Когда же… когда он повернется, чтобы проверить, идет ли она следом?
Вверх по склону… к его вершине… а теперь вниз. О!., ну сейчас он непременно повернет голову: только с этого места в последний раз можно разглядеть башню. Все правильно'. Он оборачивается… и она легкой тенью скользит мимо него.
Оссер остановился, вытянул шею и бросил прощальный взгляд на свое творение. Плечи его обмякли, он медленно повернулся, чтобы следовать дальше… и увидел перед собой улыбающуюся Джубилит. От удивления у Оссера отвисла челюсть, но губы быстро сжались, придав его лицу сердитое выражение. Он долго смотрел на девушку, затем помимо своей воли залился резким раскатистым смехом. Джубилит протянула руку, он взял ее в свою, и они зашагали уже вместе.
Было очень поздно, когда они подошли к какой-то деревне, и Оссер решил обойти ее стороной. Вскоре на их пути попалась вторая деревня, и Джубилит подумала, что и ее они обогнут, потому что Оссер повернул на юг, по, когда они с ней поравнялись, он резко изменил направление.
— Нас так или иначе заметят, — недовольно заявил он, — и решат, что мы движемся с юга на север.
Джубилит все не решалась спросить, куда он ее ведет и к чему такие сложные перемещения, хотя начала кое о чем догадываться. То, что лежало на западе, не было под запретом, нет, скорее нецелесообразным. Считалось, что в той стороне нет ничего примечательного… ничего заслуживающего внимания. Поэтому любого, кто направляется туда, запомнят обязательно.
Очутившись в деревне, они на скорую руку перекусили в местном трактире и отправились дальше на север, чтобы потом, в сгущающейся темноте, повернуть на запад. В лесу было так темно и страшно, что Джубилит снова взяла его за руку. Вскоре они остановились и развели костер. Оссер наломал мягких гибких веток и широкие листья папоротника и из них приготовил ей постель, а сам устроился под деревом, держа в поле зрения и ее и огонь.
За долгую ночь Джубилит просыпалась дважды. В первый раз она заметила, что глаза Оссера были закрыты, но почувствовала, что он не спит; во второй раз она обратила внимание, что в них отражаются догорающие языки пламени, и решила, что он спит, или, по крайней мере, куда-то унесся в своих мечтаниях, где ей, наверное, нет места.
С наступлением утра, собрав на завтрак ягоды и умывшись в весело журчащем ручье, они опять двинулись в путь. В течение долгого перехода Оссер и Джубилит лишь обменивались короткими фразами, вроде «Ты первый иди», «Осторожно — можно упасть», «Еще не устала?».
Джубилит ничего не требовалось объяснять. Она не имела ни малейшего представления, куда ведет ее Оссер, и почему он так поступает, но понимала, что, повинуясь его желанию, им во что бы то ни стало надо добраться до желанной цели как можно скорее и никем не замеченными.
Как могла, она помогала ему преодолевать тяготы перехода, стараясь не докучать вопросами, которые можно будет задать позднее, в более подходящее время. Поэтому они перебрасывались отрывистыми предложениями: «Вот там ягоды», «Смотри, красная птица», «Пойдем прямо или обойдем?». И больше ничего.
* * *
Шли они легко и быстро, благо погода стояла хорошая, и вскоре достигли тех мест, которые местные жители окрестили Кривыми холмами. Раньше Джубилит видела их только издали… огромные, не правильной формы образования из земли и камня, громоздящиеся на западной стороне, где никто и никогда не был, и о которых она толком ничего не знала.
Перед ними лежала открытая местность, и Джубилит пожалела, что кончился живописный лес, полный жизни.
Здесь росла странная трава, похожая и вместе с тем непохожая на росшую возле их деревни. Трава была высокая, острая и с необычайно безобразными цветами. Тут и там попадались пересохшие глубокие овраги, как будто великан в этом месте расплескал ведро, заполненное кислотой. Ни животных, ни птиц, одни лишь редкие насекомые. Такой пейзаж навевал грусть; страха он не вызывал, а сожалений — много.
Ближе к полудню они приблизились к огромному искривленному хребту, сложенному из каменных глыб. В этом месте земля словно встала на дыбы, противясь неведомой силе и не желая вступать с ней в схватку. Когда они начали взбираться, Оссер ускорил шаг, и хотя Джубилит пришлось тяжело, она поняла, что близится конец и, стиснув зубы, старалась выдержать жесткий теми.
Достигнув вершины, обдуваемой всеми ветрами, они остановились и принялись обозревать местность, раскинувшуюся перед ними.
Каменная граница, на которой они стояли, имела почти правильную круглую форму диаметром в полторы мили, и в ее центре находилось озеро с усеянными щебенкой голыми берегами.
Но не красивое озеро привлекло их внимание, а неподдающиеся описанию и заросшие сорняками обломки огромной конструкции искореженных и тускло поблескивающих металлических перекрытий и балок, торчащие из земли. На площади в полгектара, рядом с искореженной грудой металла, на боку лежало сооружение из ламинированного камня, имевшее отдаленное сходство с глубокой тарелкой.
— О таком высоком здании Джубилит даже не слыхала.
Постепенно она уловила определенную закономерность этого ни на что не похожего места: все обломки сооружений, образуя чудовищную свалку металлолома, располагались строго перпендикулярно относительно центра озера, расходясь от него лучами.
— Что это? — выдавила она наконец.
— Почем я знаю, — глухо ответил Оссер. Он подошел к краю обрыва и, скользя и падая, стал спускаться. Когда Джубилит настигла его, он сказал:
— Этого добра на запад и на север отсюда на многие мили… там еще больше. Но мы пришли не ради него. Смелей!
Он поглядел направо и налево, сориентировался и нырнул в густые заросли, которые тщетно пытались скрыть переломанные металлические кости. Джубилит старалась не отставать, еле успевая отводить в сторону ветки, чтобы не хлестали по лицу.
Пройдя шагов сорок, Оссер свернул за острый выступ камня и как сквозь землю провалился.
Джубилит остановилась, беспомощно крутя головой. Вокруг нее были сплошные сорняки и одинокие руины, навевающие скорбь. Оссера нигде не было видно. Она прислонилась плечом к камню, не зная как быть.
Но вот росшие поблизости кусты зашевелились, раздвинулись, и показалась голова Оссера.
— В чем дело? — строго спросил он. — Давай живей! Едва сдержав крик, Джубилит бросилась к нему. Оссер отодвинул куст, и она заметила узкую черную дыру со ступеньками, ведущими вниз.
Джубилит застыла в нерешительности, но он нетерпеливо дернул головой, приглашая ее лезть первой. Когда Оссер протиснулся следом, его широкая спина заслонила вход, и доступ света прекратился. Стало так темно, что у нее заболели глаза.
— Иди, иди, — произнес он, слегка подталкивая ее в спину.
Ступеньки кончились раньше, чем она предполагала. Колени Джубилит подкосились, и она едва не упала, но, успев опереться о стену и взволнованно дыша, устояла на ногах.
— Погоди, — снова раздался голос Оссера, и в уголках его губ мелькнула улыбка: куда она без него теперь.
До слуха девушки донесся шорох, и затем в глаза ударил резкий сноп света, заставивший ее вскрикнуть и заслонить лицо руками.
— Посмотри, — продолжал Оссер. — Я хочу, чтобы ты взглянула на него. Держи, — и с этими слонами он сунул ей продолговатый цилиндр, на одном конце которого было стекло, и через которое струился голубоватый свет.
— Видишь эту штучку, — сказал Оссер, нажимая на выступ, расположенный сбоку цилиндра.
Джубилит восхищенно рассмеялась, взяла цилиндр и принялась играть им, включая и выключая свет.
— Какая прелесть! Просто замечательно, правда?
— Держи, — довольный произведенным эффектом произнес Оссер, протягивая ей второй фонарик и забирая первый. — Этот не очень хороший, но сойдет. Пусти, я пойду первым.
Она взяла из его руки фонарик и включила. Чудо-предмет работал; правда, из него лился слабый оранжевый свет.
Оссер уверенно двинулся по наклонному туннелю. Сначала мусор, валявшийся под ногами, мешал им идти, но по мере того, как они углублялись в темноту подземного хода, мелкие камни попадались все реже и реже. Оссер почти бежал вперед, и Джубилит догадалась, что здесь он был раньше, возможно, не один раз.
— Пришли, — наконец сказал он, останавливаясь и поджидая девушку. Его дрожащий от возбуждения голос причудливым эхом прокатился по коридору.
Оссер поднял фонарик над головой и принялся водить им направо и налево.
Джубилит стояла перед входом в просторное помещение. В высоту оно достигало три человеческих роста. В ширину было больше деревенской лужайки. Девушка не верила собственным глазам.
— Смелей, — опять сказал он, направляясь в дальний угол, где стоял массивный объект, одна панель которого, расположенная на уровне глаз, была изготовлена из гладкого материала мелочно-белого цвета, а остальные — из черного. Напротив большого ящика находился рычаг, выступающий из пола. Оссер схватил его одной рукой и уверенно потянул на себя. Рычаг неохотно поддался и вернулся в исходное положение. Оссер снова надавил на него. Изнутри послышалось глухое рычание. Тогда Оссер принялся тянуть и отпускать рычаг, ускоряя темп, и приглушенный звук быстро перешел в писк.
— Выключи свет, — попросил он.
Джубилит нажала на кнопку, и комната погрузилась в кромешную темноту. Когда ее глаза привыкли к темноте, она заметила свечение, исходящее от молочно-белой панели. Когда Оссер в очередной раз потянул рычаг, писк усилился, и прямоугольник засветился ярче. Свечение постепенно возрастило, и вскоре Джубилит могла в полутьме разглядеть свои руки.
И вдруг — картинки!
Ничего подобного Джубилит в жизни не видела. Эти картинки, во-первых, двигались, во-вторых, не имели цвета и почему-то были окрашены только в черно-белые и серые тона и полутона. Вместе с тем они словно ожили.
Постепенно движущиеся картинки замерли и совсем пропали, но когда Оссер принялся быстрее орудовать рычагом, их движение ускорилось. Изображение сделалось устойчивым, и Оссер начал водить рычаг с равномерной скоростью, легко переводя его туда-сюда за одну секунду. Писк внутри ящика прекратился, перейдя в ровный и мягкий стон.
Она увидела шар, вращающийся на фоне черного, светящегося мириадами ярких точек, занавеса. Шар стремительно понесся на псе и занял весь экран. У Джубилит возникло ощущение, что она падает с немыслимой высоты и с немыслимой скоростью. Все ниже, ниже и ниже, и вот уже поверхность земли видна с птичьего полета Л там река с озерами… большие скопления гор…
И наконец город!
Воображение отказывалось верить в существование фантастически сложного мегаполиса, где дома-башни устремились в заоблачные высоты, а по широким улицам медленно полз транспорт; длинные мосты были переброшены через полноводные реки, и над парками, словно выступы гор, нависли здания… Серебристый глаз опустился еще ниже, и она увидела, что машины ползут совсем не медленно, напротив, движутся быстрее птиц, быстрее ветра. Блестящие машины, прижавшись к асфальту, сновали как челноки.
А по тротуарам двигались люди. Изображение резко изменилось и, замедлившись, выхватило их крупным планом. Эти люди были накормлены и изысканно одеты. Спеша по своим делам, они, однако, соблюдали порядок… Затем на экране возникла площадь, на которой скопилось не менее тысячи человек. Все были похожи друг на друга и выстроены в прямые и длинные шеренги. По сигналу они двинулись вперед одновременно; тысячи левых ног сделали шаг, отведя правую руку назад.
Новый ракурс, и город отдаляется дальше и дальше, но ему не видно конца. Джубилит поражена его грандиозностью. Наконец открытое пространство, которое пересекают дороги. Они необыкновенны. Каждая шириной с деревню! Каждая протянулась на многие и многие мили. На этих дорогах машины-птицы взлетают, садятся, сидят неподвижно, планируют, разворачиваются, делая немыслимые пируэты. Каждую минуту они десятками взмывают в воздух. Очередная смена изображения — она уже как бы сидит внутри машины, которая, паря, мчится мимо огромного перекрестка к береговой линии.
Там стоят корабли. Они такие же большие, как дома-небоскребы, и вокруг них суетятся десятки, нет, сотни кораблей поменьше, из труб которых идет дым, заволакивая серую поверхность воды. Гигантские машины зависают над большими кораблями. Они вынимают и переносят грузы; тут и там между доками и складами шныряют маленькие машины.
Наконец магический глаз взметнулся вверх, изображение сразу уменьшилось, кадры замелькали, а детали пропали. На экране появились стремительно мчащиеся облака. Через секунду они слились в сплошной узкий диск, и шар снова повис в пространстве, залитом звездным светом.
Оссер отпустил рычаг, и тот с лязгом вернулся в первоначальное положение. Стон быстро перешел в визг, движение на экране замедлилось, замерцало, поблекло и пропало.
Джубилит молча стояла в наступившей и гнетущей темноте. Увиденное потрясло ее до глубины души. Постепенно девушка пришла в себя и ощутила рядом тяжелое дыхание Оссера. Включив фонарик, она направила оранжевый луч на него, заметив, что он не сводит с нее глаз.
— Что это было? — тихо спросила Джубилит.
— То, что я хотел тебе показать.
Джубилит задумалась, припоминая и его башню, и его отказ в помощи, и его жестокость к тем, кто трудился рядом с ним, потом снова посмотрела на него, переведя взгляд на потухший экран, который, судя по всему, должен был служить ключом к разгадке, и молча покачала головой.
Оссер медленно, как животное, опустился на корточки, обхватив руками колени, а костяшками пальцев упершись в пол. Ничего не говоря и насупившись, он выжидал По дороге сюда Оссер заявил: «Я убью тебя, если ты не поймешь», но у него не хватит духу… или хватит?
Тогда он кричал и грозился, но ей не было страшно. Сидящий на корточках, молчащий, подобравший под себя руки, Оссер был похож на дикого зверя, поджидающего добычу.
Она выключила свет, чтобы избавиться от кошмарного видения, и сразу ее охватил ужас… ужас от того, что он сидит в темноте так близко и готов в любую секунду наброситься на нее. Можно, конечно, попытаться убежать, она всегда отличалась проворством… хотя, нет… один его прыжок, и, не сделав и двух шагов, она окажется в его лапах…
Джубилит, повернув голову в сторону потухшего экрана, срывающимся голосом спросила:
— Ты… ты не можешь объяснить?
— Могу.
— Тогда скажи… когда ты впервые увидел эту картинку… Ты понял? В самый первый раз?
Выражение лица Оссера не изменилось, но скованность в теле пропала. Он зашевелился и сел, вытянув ноги. Джубилит снова увидела человека, а не монстра. Она невольно задрожала, но быстро взяла себя в руки.
— Мне понадобилось приходить сюда много раз. Я не должен был требовать от тебя, чтобы ты сразу все поняла.
Она во второй раз почувствовала, что он делает робкую попытку извиниться, и была благодарна ему за это.
— Они… мужчины и женщины… такие же, как и мы, — продолжал Оссер. Заметила? Ничем не отличаются.
— Их одежда…
— Точно такая, как у нас, — стоял он на своем. — Конечно, они одеваются по-другому и живут по-другому. А почему бы и нет? В том мире, в котором они живут? А как они умеют строить… что у них за здания!
— Да… — прошептала она. — Эти дома… эти сверкающие стремительные машины… толпы, идущие как один человек. Кто они?
— А ты не догадываешься? Думай… думай.
— Оссер, я очень хочу понять. В самом деле! Джубилит принялась судорожно подыскивать слова, которые помогли бы ей передать то ускользающее ощущение, имевшее для него такое огромное значение. У нее всегда были готовы ответы на те вопросы, которые она хотела понять. Достаточно было закрыть глаза, сосредоточиться и ответ возникал сам собой.
Всегда, но не сейчас.
— Оссер, — взмолилась девушка, — но где находится этот город… такой большой и непонятный?
— Скажи лучше, где находился, — пробурчал он. Джубилит уловила намек и изумилась.
— Здесь?.. Эти руины… да, Оссер?
— Ага, — удовлетворенно сказал он. — До тебя начинает доходить, не так ли? Нет, Джуби, не здесь. Здесь располагался аванпост… деревня по сравнению с большим городом. Этот город простирался на север и на запад. Я же говорил тебе… Он был необъятный, — он широко развел руки, как бы подчеркивая его безмерность, но потом безнадежно опустил их. Внезапно наклонившись к ней, Оссер с жаром продолжал. — Джуби, тот город… тот мир… был возведен людьми. Почему они смогли его построить, а мы нет? Что различает нас и их?
— У них должно быть…
— У них ничего не было такого, чего не было бы у нас. Они также скроены, но они располагают чем-тo таким, чего у нас нет. Джуби, кажется, я ухватился за это «нечто». Теперь и я могу строить. Я могу заставлять людей строить.
Образ башни смутно возник в ее сознании.
— Ты строишь с ненавистью, — задумчиво произнесла она. — Неужели и у них было это… жестокость, ненависть, зверство?
— Да!
— Не верю! Не верю! Как можно жить, имея в душе столько ненависти!
— Может, ты и права… но с ее помощью они построили город. Они строили, и один плеткой заставлял других работать, и они строили быстрее и выше, чем если бы наши объединились и стали помогать друг Другу.
— Но люди возненавидят того, кто заставляет их работать.
Оссер хрустнул костяшками пальцев и рассмеялся. Эхо вобрало в себя все то, что было неприятного в его смехе, и разнесло по дальним уголкам подземной пещеры.
— Возненавидят, — согласился он. — Этот человек сильный, и должен им оставаться, чтобы они довершили начатое ими же. Ты догадываешься, как они выразят свою ненависть, поняв, что им с ним не сладить?
Джубилит покачала головой.
— Эти люди ухватятся за работу, — фыркнул Оссер, — и будут строить быстрее и выше, стараясь перегнать его. Они отыщут среди себе подобных самого сильного и попросят его, чтобы он заставлял их работать. Только так можно построить большой город. Сильный строит, и сильные следуют его примеру, затем самый сильный подчиняет просто сильных. Уловила?
— А как же слабые?
— А что слабые? — спросил он презрительно. — Их пруд пруди… значит, больше рук для выполнения заданий сильного. Что ты имеешь против них? Разве они не строят город, в котором сами же и будут жить? Разве они не ездят в быстрых и красивых машинах и не летают, подобно птицам, по воздуху?
— Будут ли они… счастливы? — робко спросила она. Оссер взглянул на нее с неподдельным изумлением.
— Счастливы? — переспросил он, ударяя тяжелым кулаком по ладони. — У них появится город, — возбужденно воскликнул он. — Как вы живете… ты и вся деревня? Как ты поступишь, если захочешь иметь сад или свои продукты?
— Вскопаю землю, — спокойно ответила она. — Засею. Буду ее поливать и пропалывать.
— А если тебе потребуется плуг?
— Изготовлю. Или отработаю на того, кто его изготовит для меня.
— Попятно, — проворчал Оссер. — Все вы одинаковы. Каждый понемногу пашет, кует понемногу, кроет соломой крыши понемногу и понемногу строит. Одного поля ягоды, за исключением четырех-пяти человек… шорника, старого Гриака, который изготавливает деревянные гвозди, и прочих.
— Им нравится делать что-то одно. Но есть те, кто преуспел в своем деле, и им нет цены. Кто-то ведь должен поддерживать и передавать свое умение по наследству.
— Нет! Поставь сильного и дай ему сильных, которые станут ему подчиняться. Я бы взял с десяток деревенских и заставил бы их засеять поле. Таким образом, ты обеспечила бы пищей не десять человек, а пятьдесят!
— Но она пропала бы!
— Не пропала, потому что целиком принадлежала бы старшему, который распределил бы се по своему усмотрению… больше тому, кто послушен, ничего непослушному. Остаток он сохранит у себя, перейдя па прямой обмен. Пройдет немного времени, и ему будет принадлежать самый крупный дом, самые лучшие животные и самые красивые женщины. И чем больше он будет иметь, тем станет сильнее. На земле появится еще один город! И самый сильный будет заботиться о тех, кто работает усердно, и будет их защищать.
— Защищать? От чего? От кого?
— От других сильных. Они обязательно появятся.
— А ты…
— А я буду сильнейшим, — гордо ответил Оссер, указывая рукой на чудесный ящик. — Когда-то мы были великими. Теперь — муравьи, если не хуже. Муравьи, по крайней мере, работают сообща ради достижения общей цели. Я снова вас сделаю великими. — Он подпер голову рукой и мрачно уставился в застывшие тени. Что-то случилось в нашем мире. Это что-то разрушило город и довело людей до состояния, в котором они находятся сегодня. Они словно сломались и не стремятся быть великими. Ну что же, они станут ими. Я обладаю этим нечто, которое было отнято у них.
— Что было отнято у них, Оссер?
— Кто знает… Не имею понятия. Впрочем, это неважно, — заметил он и для убедительности коснулся ее руки длинным указательным пальцем. — А важно вот что: они были раздавлены, поскольку оказались недостаточно сильными. Я стану таким сильным, что меня не раздавить.
— В живот больше положенного не влезет, — философски заметила Джубилит. И целый день не проспишь. И все одежды на себя не наденешь. Почему ты никак не угомонишься, Оссер? — Джубилит отдавала себе отчет в том, что ее вопросы злят его, но она знала, что он не уйдет от ответов.
— Потому что я… я хочу стать сильным, — честно сказал он.
— Ты и так сильный.
— Кому это известно! — взорвался он, и эхо ответило ему издевательским хихиканьем и шепотом.
— Мне. Ренну. Сасстену. Всей деревне.
— Но я хочу, чтобы узнал весь мир. Все должны работать на меня.
Она подумала: «Чтобы все отдавали свой труд одному… целый мир, исключая тех, кто неспособен…».
Джубилит посмотрела на его мощные плечи, волевой перекошенный рот и коснулась синяков, оставленных его рукой, и забрезжившее было понимание, к которому она так стремилась, рассеялось окончательно.
— Твоя башня… — сухо напомнила она. — Ты бы лучше вернулся к ней.
— Стройка не останавливается, — едко улыбнулся он, — и неважно, присутствую я там или не присутствую. Главное, чтобы они не догадывались о моих планах. Да, они боятся… да, они… но хватит об этом. Пора возвращаться.
Резко поднявшись, он щелкнул кнопкой своего фонарика, и тот вспыхнул голубоватым пламенем, затем желтоватым и погас.
— Свет… — начал было Оссер.
— Не волнуйся, — успокоила она его. — Мой в порядке.
— Когда они вот так горят, того и гляди откажут, — забеспокоился он. Идем! Нам надо торопиться. Здесь полно коридоров и разных переходов, и можно в потемках плутать днями.
Девушка бросила беспокойный взгляд на наползавшие тени и предложила:
— А если его исправить?
Оссер взглянул на ставший бесполезным предмет и безразлично произнес:
— Ну что же, попробуй, — и бросил ей фонарик. Она поймала его на лету, положила тот, что был в ее руках, на пол, а севший (перегоревший) фонарик, закрыв глаза, принялась ощупывать в мерцающем желтом сиянии своими сверхчувствительными пальцами, как бы медленно стараясь вникнуть в его конструкцию. Через минуту она взяла его обеими руками и повернула в противоположные стороны. Раздался слабый щелчок, и внешняя оболочка цилиндра отделилась. Взяв одну половинку, которая оказалась полой, Джубилит увидела, что располагается за линзами. Затем она осторожно прикоснулась к стеклам, стараясь не задеть хрупкие детали, снова закрыла глаза, ненадолго задумалась и еще раз осмотрела внутренности фонарика. Удовлетворенно кивнул головой, она достала из волос шпильку и отделила медный зажим, отогнула и отломала узкую пластинку, после чего осторожно вставила ее на прежнее место. Так же осторожно Джубилит развела в разные стороны два проводка, опустила их еще ниже, подцепила шпилькой крохотный белый шарик и выбросила его, вздохнув:
— Бедняжка!
— Что за бедняжка?
— Это было паучье яичко, — огорчилась она. — Пауки сражаются не на жизнь, а на смерть, лишь бы спасти их, а этому не суждено было даже вылупиться. Он сгорел.
Джубилит взяла обе половинки, соединила их вместе и протянула фонарик Оссеру.
— Зря старалась, — пробурчал он.
— А вот и не зря, — возразила девушка. — Попробуй. Оссер нажал на кнопку, и пещера озарилась ярким белым светом.
— Ты права, — тихо признался он.
Следя за его лицом, Джубилит почувствовала, что, если бы она умела читать его мысли, то сейчас получила бы ответ на мучившие ее вопросы.
Оссер повернулся и, светя себе под ноги, направился в темный коридор. На обратном пути он не проронил ни слова.
Когда же они остановились у выхода на поверхность, давая глазам возможность привыкнуть к свету, он нарушил молчание.
— Ты даже не проверила, работает ли фонарик?
— Я была уверена, что он заработает, — ответила она, с изумлением глядя на него. — Ты проголодался?
— Да.
Оссер взял у нее фонарик и спрятал оба в нише разбитого лестничного колодца. Вскоре они были наверху, где нещадно палило полуденное солнце, и голубой карлик светил сквозь бледную газообразную массу гиганта, отбрасывая на поверхность планеты одну-единственную тень.
— Сегодня сильно парит, — сказала Джубилит, заметив, что Оссер продолжает молчать. Решив, что он, видимо, размышляет о чем-то неприятном, до самой деревни она не пыталась больше завести с ним разговор.
Старая Ойва, разморенная жарой, зашевелилась в своем кресле и выпрямилась.
К ней приблизилась Джубилит, бледная, с ничего не выражающим лицом, и спросила:
— Это ты, Ойва?
— Я, Джубилит, — ответила старуха. — Дорогая, я знала, что ты придешь. Мое сердце исстрадалось по тебе.
— Он здесь?
— Да. Вернулся из путешествия. Ты найдешь его уставшим.
— Ему следовало бы быть здесь после того, что случилось, — заметила Джубилит.
— Он поступает так, как считает нужным, — резко сказала Ойва.
Джубилит поняла свою чудовищную бестактность, и во рту у нее сразу пересохло. Никому не полагалось критиковать поступки Ренна.
Она взглянула на Ойву и стыдливо закрыла глаза.
— Ничего, ничего, дитя мое, — успокоила ее старая женщина, дотрагиваясь до девушки рукой. — Ты огорчена чем-то… Ренн! Она пришла!
— Заходи, Джубилит, — послышался из дома голос Ренна.
— Он знает? Никто же не знал, что я приду!
— Он знает все, — сказала Ойва. — Иди, дитя. Джубилит вошла в дом. Ренн сидел в своем углу, и музыкальный инструмент теперь отсутствовал. В комнате, кроме подушек, ничего не было.
Ренн улыбнулся приятной и мудрой улыбкой.
— Джубилит, подойди поближе. — Выглядел он плохо, но сохранял спокойствие. Старик положил одну из подушек рядом с собой, и она медленно опустилась на нее.
Ренн молчал, и девушка сообразила, что он ждет, когда она заговорит первой. Тогда Джубилит произнесла:
— Отдельные вещи трудно понять.
— Верно.
Она сплела пальцы и спросила:
— И ничего не меняется?
— Всегда что-то меняется, — ответил он. — В свое время.
— Оссер…
— Скорее псе поймут Оссера.
Джубилит собралась с духом и продолжала:
— Этого «скоро» долго ждать. Я должна узнать сейчас.
— Раньше остальных? — мягко спросил Ренн.
— Пусть все узнают вместе со мной, — предложила она. Он покачал головой, и взор его потух.
— Тогда скажи только мне одной. Я сделаюсь частью тебя и буду общаться только с тобой.
— Почему тебе так не терпится? Девушка вздрогнула. Не от холода, не от страха, просто давно сдерживаемые эмоции выплеснулись наружу.
— Я люблю его, — медленно проговорила она. — А любить — значит охранять и защищать. Я нужна ему!
— В таком случае отправляйся скорее к нему, — посоветовал он, но она осталась сидеть, опустив длинные ресницы, и слезы потекли по ее лицу. Тогда Ренн спросил:
— Ты что-то еще хотела мне сказать?
— Я люблю… — Она вытянула перед собой руки, как бы охватывая этим жестом и Ренна, и дома, и деревню. — Я люблю людей… наш уют… как мы приходим и уходим, поем и играем… изготавливаем инструменты и одежду. Любить — значит охранять и защищать… мне нравится все это. Я люблю Оссера. Я могу его уничтожить, ведь он ни о чем не догадывается, и если решусь на это, то защищу вас всех. Если я встану на его защиту, то он уничтожит вас. Я не знаю, что мне делать, Ренн. Передо мной дорога, — сквозь слезы воскликнула она, — а по обе стороны пропасть, и не остановишься.
— И понять его — найти ответ?
— Иного выхода нет! — продолжала она изливать душу, с мольбой взирая на старика. — Оссер — сильный, понимаешь, Ренн… у него есть что-то такое, чего ни у кого из нас нет. Мы только что говорили с ним об этом. Это может изменить нас… сделать частью его. Своими руками он воздвигает город… и построит его на наших костях, если мы попытаемся помешать ему. Он хочет снова сделать нас великими… говорит, что однажды мы были ими, но потом все растеряли.
— По-твоему, величие заключается в городах-башнях и машинах-птицах?
— Откуда тебе известно про них? Величие… Не знаю, не знаю, — плача, пробормотала она. — Я люблю его, и он хочет построить город, подобного которому у нас не было. Он сумеет, Ренн? Как ты считаешь, а?
— Смог бы, — спокойно ответил Ренн.
— Сейчас Оссер в деревне. С ним те, кто возводит башню. Они дрожат от страха, ненавидят его, но боятся уйти. Он направил в дальние деревни, поселки гонцов с вестью, чтобы завтра с утра народ собирался у подножия гор для закладки города. Он хочет за сто дней построить дом, в который мы переселимся из деревни. Пригрозив, что сожжет ее. Но зачем… зачем, Ренн?
— Затем, чтобы мы почувствовали его силу и уступили ему. Человек, который в состоянии переселить из одного места в другое целую деревню за сто дней ради демонстрации своей силы, действительно, способен на невесть что.
— Что же нам делать?
— Я думаю, утром мы отправимся к горам и примемся строить.
Джубилит встала и направилась к двери.
— Теперь я знаю, что делать, — прошептала она. — Больше я не буду стараться понять. Я просто буду помогать — Да, иди, — попрощался с ней Ренн. Скоро ты ему будешь очень нужна.
* * *
Джубилит и Оссер стояли на парапете, любуясь кровавыми предрассветными всполохами на небе. Красное солнце вот-вот должно было встать; белое уже поднялось, и теперь его резкие причудливые тени покрыли землю. В роще небесных деревьев весело щебетали птицы, а в ее глубине глухо ухали летучие мыши с размахом крыльев в семь футов, укладываясь спать.
— Допустим, они не придут? — засомневалась она.
— Еще как придут, — мрачно заверил он. — Джубилит, а что тебя привело сюда?
— Я не догадываюсь, что ты замыслил, Оссер, и не знаю, правильно ты поступаешь или не правильно, но я уверена, будет много боли и трудностей, и я… я пришла, чтобы попытаться спасти тебя. Я люблю тебя.
Оссер посмотрел на нее сверху вниз; такой же высокий и мрачный, как и его башня, возвышающаяся над предгорьем, и расхохотался. Его губы дрогнули, и он спросил:
— Маленькая бабочка, ты считаешь, что сможешь защитить меня?
Ее прекрасное и одухотворенное лицо не могло не тронуть Оссера. В его мире, помимо двух солнц, вспыхнуло третье — Джубилит. Обняв девушку за плечи, он засмеялся, подхватил ее, потом осторожно опустил, а сам подскочил к парапету и уставился вдаль.
Потрясенная Джубилит проследила за его взглядом и на горизонте, сквозь туманную дымку, оставленную поднявшимся красным солнцем, различила нескончаемую процессию. Они шли и шли — молодые мужчины и старые из дальних и близких деревень, а с ними их отцы, матери, жены и сестры, сидящие на всем, что могло перемещаться па колесах. Тут были открытые телеги, двухколесные брички, в которые впряглись люди, детские коляски, передвижные лотки; четыре тигровых быка, хрипя и взрывая землю, тащили широкую платформу, а за ними шествовали носильщики, которые, сменяя друг друга, несли на шестах разные грузы.
Оссер презрительно скривил губы и сказал, скорее обращаясь к самому себе:
— Вот, убедись сама. Перед тобой быдло. Достаточно одного слова, и они бросаются исполнять твою волю. Болваны. — Он сплюнул и продолжал:
— Но однажды один из них возразит мне, и я вправлю ему мозги, чтобы другим было неповадно. А пока… здесь тысяча рук и одна голова. Сегодня состоится закладка фундамента, — воодушевляясь, заметил он, — а когда это стадо построит дом, то поймет то, что сейчас им невдомек. Они — «настоящие» мужчины!
— Пришли все, — тихо проговорила Джубилит. — Все до одного, Оссер.
— Тише, — остановил он ее, наклоняясь вперед навстречу дующему в лицо ветру и злорадно следя за процессией. Чувствуя его тяжелые руки на своих плечах, она неожиданно пришла к выводу, что, когда его мысли захвачены строительством, ей в его сердце нет места и что так будет продолжаться всегда и лишь изредка будут налетать мимолетные и счастливые минуты. Но с болью осознания пришла уверенность, что отныне она навсегда связала с ним свою судьбу, хотя между ними так мало общего…
Процессия скрылась из виду и вскоре приблизилась к основанию горы, направляясь к башне. Столпившись на наклонном узком участке земли, прибывшие принялись что-то прикидывать, ковырять почву, оглядываясь вокруг и споря, где и что посадить, как лучше сделать дренаж и не испортить окружающий красивый ландшафт. Оссер не верил собственным глазам.
Он облокотился о парапет и покачал головой, осуждая их поспешность и нерасторопность. Разве так проводят планировку? Ну ладно, пусть потешатся, пока не зайдут в тупик. Тогда он спустится и покажет им, как надо работать. Зашедшие в тупик люди — мягкие люди. Теми, кто работает из-под палки, легко повелевать.
В этот момент Джубилит приглушенно вскрикнула, и Оссер быстро обернулся.
— Что с тобой?
Она указала пальцем на копошащихся внизу людей.
— Вон там… отдающий распоряжения… Видишь, у платформы с камнями? Это же Ренн!
— Ерунда! — воскликнул Оссер. — Он давно не выходит из дома. Чтобы он очутился среди пропахших потом строителей? Ты что? Этот человек общается только с теми, кто говорит ему, что он прав еще до того, как тот откроет рот.
— Говорю тебе, что это он. Он! — закричала Джубилит, сжимая его руку. Оссер, я боюсь.
— Боишься? Чего?.. Клянусь красным солнцем. Он! Точно, Ренн отдает приказания, словно это его город. — Он засмеялся. — Знаешь, Джуби, сильных людей хватает, но здесь я сильнейший. А ведь он вкалывает на меня!
— Я боюсь, — прошептала опять девушка.
— Все бросаются исполнять малейшие его желания, — задумчиво сказал Оссер, прикрывая глаза ладонью. — Пожалуй, я был не прав, загоняя их на работу и выжимая все соки… А теперь с его помощью… хм! Я думаю, у нас дело быстро пойдет на лад. Он оттолкнулся от парапета и бросился к лестнице.
— Оссер! Остановись! Прошу тебя, не надо! — крикнула вслед ему Джубилит.
Оссер замер и смерил ее холодным взглядом.
— Тебе не переубедить меня, Джуби. Тебе не поздоровится, если ты будешь мешать мне. — Он устремился вниз, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, и вдруг остановился как вкопанный, несвязно бормоча под нос. Джубилит, затаив дыхание, приблизилась к колодцу и увидела Оссера, стоящего на цыпочках. Невероятно, но факт — он застыл на самых кончиках пальцев ног, едва касаясь сандалиями каменных ступенек.
Стиснув зубы и упершись руками в стену шахты, сильный и молодой мужчина пытался сдвинуться с места, но сандалии словно прилипли к каменной поверхности. Его лицо налилось кровью, шею избороздили вздувшиеся вены, плечи захрустели, а из горла вырвался сдавленный хрип. Ладони Оссера скользили по стене, и он висел в воздухе, оставаясь стоять на одних мысках. Со стороны это выглядело смешно; он походил на лодку, поставленную на якорь, которую били и трепали бушующие волны.
Затем из груди Оссера вырвался нечленораздельный рев, он согнулся пополам, выставил вперед руки, приготовившись, несмотря ни на что, нырнуть вниз, но это движение отозвалось в ладонях острой болью. Тогда он принялся ощупывать стену, но воздух на лестнице превратился в вязкую и упругую субстанцию, которая, оставаясь невидимой, была непреодолима.
Оссеру ничего другого не оставалось, как вернуться на крышу. Теперь его лицо выражало целую гамму чувств: от ярости и раздражения до обиды и унижения.
Джубилит, ломая руки, закричала:
— Оссер, осторожней!
Плохо соображая, он решил выместить свою злость на девушке и замахнулся на нее кулаком. Оторопевшая Джубилит не пыталась даже уклониться от удара.
— Оссер! — раздалось снизу.
Оссер весь напрягся и так остался стоять с занесенным кулаком, символизируя монумент насилию. Его окликнул Рени… просто невероятно! Эхо подхватило это слово, прокатилось по холмам и стихло.
— Оссер, взгляни, как движется стрелка, — продолжал Ренн спокойно, даже доверительно, и эхо его слов снова огласило дремавшее предгорье.
Оссер в изумлении опустил руку и приблизился к парапету.
Далеко внизу, у самого подножия большого холма, стоял, задрав голову, Ренн. Заметив Оссера, он повернулся к нему спиной, сделал знак своим помощникам, облепившим широкую платформу, и те сдернули брезент, укрывавший груз.
Руки Оссера впились в каменную кладку, а зрачки расширились.
Сначала ему показалось, что на грубо сколоченной платформе, запряженной быками, он видит крупный слиток серебра, но, приглядевшись, различил очертания машины, машины настолько совершенной по своей форме и назначению, что перед ней меркло то, что Джубилит видела по удивительному ящику.
Сасстен, мужчина, которого Оссер жестоко избил, прыгнул в машину и, удобно устроившись на сиденье, задним ходом съехал с платформы. Машина, мягко урча, поплыла по-лебединому по пересеченной местности, плавно опуская и поднимая свои гусеницы. Затем она остановилась и развернулась у поля, которое размечала одна из бригад, заколачивая в Мягкую землю колья.
Поблескивающие плоские борта машины раздвинулись и сложились, образовав длинное режущее устройство. Нож опустился, слегка коснулся своими острыми зубьями поля, на миг замер и вонзился в верхний слой.
Перед необычным лемехом образовалась кучка земли, и в следующую секунду она полетела от широкого отвала. Машина плавно двинулась вперед, оставляя за собой два ровных валка. Складывалось впечатление, что, сидя в гигантской песочнице, великан провел по ней ладонью, идеально выровняв песок. Машина работала легко и споро, и человеку невозможно было угнаться за ней.
Из горла Оссера невольно вырвался тяжелый стон.
Ориентируясь на разметку, машина доехала до края ноля, развернулась и, подрезав образованный валок, принялась переносить его в другое место, расширяя очищенную полосу земли К немалому своему удивлению, Оссер заметил, что наряду с машиной работают и люди. Их движения отличались не меньшей эффективностью и слаженностью. На Оссера они работали спустя рукава, когда каждого приходилось убеждать, порой прибегая к побоям. У Ренна их словно подменили: измеряя, заколачивая, перенося, каждый стремился выполнить свою работу играючи, подчиняясь беззвучному ритму причудливой музыки.
Вот подъехала телега с очень толстыми и высокими металлическими кольями. Взявшись вчетвером, рабочие установили их в вертикальное положение на очищенном пространстве, один приставил скобу, а двое принялись кувалдами заколачивать ее в грунт, пока кол надежно не стал. Не мешкая, четверка побежала за вторым колом.
За короткий промежуток времени было вбито двадцать шесть остроконечных костылей, но на платформе их оставалось еще очень много. Сасстен развернул свою машину и остановился. Отвал плуга поднялся, сложился и снова слился с серебристыми боками машины. Затем Сасстен подъехал к первому установленному костылю, который точно вошел в паз на передней части машины. Раздался скрежет металла о металл, как будто обезумевший исполин принялся бить в набат, и огромный шип, как нож в масло, вонзился в землю.
Забив костыль на две трети, машина перешла к следующему, от него к третьему… четвертому. Сасстен работал так быстро, что ему пришлось ждать целую минуту, пока рабочие притащат и установят последний костыль. Наконец наступил долгожданный момент, и над толпой прокатился веселый гул, никогда не звучавший при строительстве башни — доброжелательный и слегка язвительный смех тех, кто в своей проворности почти не уступил бездушной машине.
На следующем этапе стремительно развернувшегося строительства одни подхватили тяжелый кабель, а другие, вооружившись инструментом, натянули его между торчащими костылями. После того как кабель был подсоединен, с платформ, повозок и телег стали сгружать металлические детали, узлы и агрегаты. Мужчины и женщины набросились на них с гаечными ключами, кусачками и другим инструментом и принялись закручивать, зажимать, устанавливать. К толстому заземляющему кабелю они подсоединили три силовых провода, после чего закрепленная растяжками широкая корзина взмыла в воздух.
Ренн подбежал к повиснувшей конструкции и повернул рукоятку. Послышался пронзительный тошнотворный писк силового поля, перешедший в надрывное рокотание, которое, к счастью, быстро вышло за пределы слышимости.
Под корзиной образовалась розоватая дымка в виде сверкающей сферы почти правильной формы, которая стала сгущаться и вскоре приобрела устойчивое мерцание.
Толпа, выстроившаяся теперь в одну линию, шумно приветствовала появление сферы. Все мыслимые и немыслимые средства передвижения, прибывшие на строительство, направились к мерцающему объекту, и когда останавливались неподалеку, люди принимались сгружать тяжелые металлические предметы. Чего тут только не было: ножки от чугунных плит, длинные полосы оловянного припоя, колокола, чайники, каркасы железных скамеек, а также кузнечные наковальни с отдельными деталями горна… чугунки, кастрюли и сковородки… храповые колеса с собачками от мукомольной мельницы… гири и маятники от больших сельских часов…
Стоящие наготове люди хватали эти предметы и с размаху швыряли их в странную сферу. Не встречая никакого сопротивления, металлические изделия без звука исчезали в чреве огненного шара. Платформа за платформой, телега за телегой, коляска за коляской разгружались, а сфере все было мало.
Она вобрала в себя уже столько, что во много раз превысила собственную массу, и тем не менее, оставаясь в изначальных габаритах, требовала все новых и новых даров.
Вскоре, однако, цвет сферы начал изменяться, перейдя из оранжевого в красный, а затем в темно-коричневый. Прошло еще немного времени, сфера потемнела, потом почернела. Совершенно черная, она блестела ярче и ярче, и вскоре на нее уже невозможно было смотреть, и эта ненасытная чернота требовала чего-то более интимного, чем металл. Железный поток не переставал течь, и сфера жадно заглатывала его.
Внезапно предгорье огласилось ревом тысяч глоток, и тысячи глаз устремились на небо, туда, где на западе заблестела золотистая искра, оставляя за собой длинный голубой шлейф. Она быстро промчалась и скрылась за горизонтом, и спустя мгновение ответом людям был гром, грянувший прямо над их головами.
Если раньше темп работы был быстрым, то теперь он стал сумасшедшим. Мужчины больше не ждали, когда платформы с прицепами подъедут к ним, стоящим у раскаленного шара, а сами подбегали и хватали детали, чтобы, сгибаясь под их тяжестью, поскорее швырнуть в центр сферы. Женщины, срывая па ходу с рук браслеты и выдергивая из ушей серьги, бросали свои украшения в сферу, которая никак не могла насытиться. Мужчины, перебросав более или менее крупные предметы, принялись за свои ножи и даже пуговицы. И мелкие металлические вещи слепящая темнота пожирала все с той же неумолимостью.
Так продолжалось несколько минут, пока по толпе снова не прокатился тяжелый вздох, к которому уже примешивалась тревога. Все остановились, задрав головы. На небе во второй раз вспыхнула золотистая точка, но теперь она походила на мчащийся яйцеобразный предмет, след от которого, как голубой стяг, закрыл полнеба. Долетавшее эхо, казалось, разорвет барабанные перепонки.
И в том месте, где промчалась комета, долго еще висела голубая полоса…
Тяжелый стон, в котором угадывалось страстное нетерпение, вырвался у сотен людей и сменился радостными криками, летевшими отовсюду. Это Сасстен, сидя в своей прекрасной машине, пробивался сквозь плотно стоявшие ряды. На ходу он выпустил нож и направил его прямо перед собой.
Когда последний зевака увернулся из-под колес, он остановился, опустил грозное оружие, включил машину на максимальную скорость, отпустил тормоз, а сам отпрыгнул в сторону. Неуправляемая машина по инерции устремилась на сферу, готовая ее уничтожить, но в последнюю микросекунду лезвие несущейся со страшной скоростью машины уткнулось в землю, и она, совершив кульбит, в прямом смысле прыгнула в сферу.
Наступившую черноту невозможно описать словами. Одни упали на колени, закрыв лицо руками, другие, мгновенно ослепнув, зашатались, а третьи в немом ужасе продолжали во все глаза смотреть на невообразимую черноту, пока чьи-то услужливые руки не оттаскивали их в сторону и не приводили в чувство.
Нашелся, однако, один смельчак, который, прищурившись, подобрался к сфере и кинул в нее чугунную опору для гостиничной вывески.
О чудо! Сфера отторгла ее!
Окрестные места огласились таким восторженным ревом, что летучие мыши, уснувшие в чаще небесной рощи, расположенной за три мили от деревни, зашевелились, и их недовольный писк влился в общий шум и гвалт.
Крича и расталкивая окружающих, не замечаемая никем, к Ренну подбежала незнакомая женщина и, толкнув его, указала пальцем на вершину башни, где одиноко возвышалась фигура Оссера.
Ренн вытащил из-за пояса миниатюрный диск и поднес его к губам.
— Оссер! — раздался мощный голос, перекрывающий исступленные крики. Оссер, спускайся, или ты мертвец.
Шум внезапно стих, и взгляды всех устремились туда, к кому обращался старик.
— Да, да… спускайся, спускайся, — подхватили отдельные голоса, но они после многократно усиленного призыва Ренна звучали так слабо и нелепо, что вскоре смолкли.
Оссер стоял, широко расставив ноги, и невидящими глазами смотрел перед собой. Его ладони с такой силой сжимали парапет, что из-под ногтей сочилась кровь.
— Спускайся, спускайся…
Он стоял, не в силах пошевелиться. Его глазные яблоки высохли, а на подбородке запеклась слюна.
— Джубилит, веди его сюда.
Девушка, всхлипывая, тихо умоляла Оссера сойти вниз, но тот продолжал стоять, словно каменное изваяние.
— Джубилит, оставь его! Оставь его и спускайся, — голос Ренна, мудрого Ренна, всегда уверенного в себе, непоколебимого и невозмутимого, задрожал, ч эта дрожь, усиленная микрофоном, болью отозвалась в сердце Джубилит.
Тогда она опустилась на колено и подставила худое, но крепкое тело под руку Оссера, пытаясь, не без страха, сдвинуть его с места. С огромным трудом ей удалось оторвать ладонь Оссера от стены, оставив кусочек его живой ткани на стене. Затем она подсела под его другую руку и попыталась оторвать и ее, но всегда сильная мужская рука вяло повисла, и Джубилит, не рассчитав сил, чуть было не упала, но сильно толкнула плечо Оссера, который зашатался и сделал шаг вперед.
На миг, показавшийся ей вечностью, они зависли в воздухе, но в следующую секунду Джубилит яростно оттолкнулась ногой от парапета и ушиблась. Из разбитого колена брызнула кровь, смешавшись с кровью Оссера. Извернувшись как кошка, она все же приземлилась на обе ноги с тяжелым Оссером на хрупких плечах.
Шатаясь и кружась, они принялись на крыше исполнять безумный танец, пока не добрались до лестничного пролета. К счастью, энергетический барьер перестал действовать, и вскоре Джубилит, таща за собой Оссера, вышла на солнечный свет, где услыхала громоподобный голос Ренна.
— Всем лечь. Немедленно!
Она бросилась бежать, увлекая за собой покорного Оссера, который тяжело дышал, широко раскрыв глаза как кошкобык. Ноги Джубилит отказывались слушаться, но воля подстегивала двигаться вперед, однако и воля не бывает беспредельной. Обессилив, девушка рухнула на голые камни, почувствовала острую боль в ноге, а вместе с ней и беспредельную муку утраты, когда рука Оссера выскользнула из ее руки, и он, ничего не замечая вокруг, шатаясь, побрел дальше — один среди распластавшихся на широком лугу людей: большой и сильный молодой мужчина, тяжело идущий неизвестно куда.
Джубилит истошно закричала; кто-то поднялся во весь рост… кажется, старая Ойва, успела подумать Джубилит.
— Оссер, ложись — опять раздался мощный голос Ренн затуманенным взором Джубилит следила за тем, как Оссер остановился и принялся вертеть головой.
И вдруг Оссер, обезумевший и забрызганный слюнями, повернулся к ней. Вытаращив глаза, он сжал кулаки и принялся размахивать руками направо и налево. Ничего не замечая, он приблизился к Джубилит и с такой энергией замахал кулаками, сражаясь с врагом, несущим страх и ужас, что казалось, вот-вот вывихнет плечи и локти.
— Лечь? Никогда! — вырвался из его груди хриплый старческий стон, перешедший в пронзительный фальцет. — Лечь. Ни за что! Только наверх. Я буду строить… строить… строить, сокрушая и убивая… и все, кто способен хоть что-то делать… все равно что… будут строить для меня. Я сильный! — завопил он. — А те, кто станут работать па меня — ничто по сравнению со мной!
Оссер замолчал и принялся заново наносить удары незримому врагу, как вдруг рядом с ним возник Ренн, который опустил левую руку в круглый плоский футляр и, что-то передвинув в нем, направил предмет на Оссера жестом хозяина, предлагающего гостю сесть. Оссер послушно опустился рядом с Джубилит, с отрешенным лицом уткнувшись в землю. Сила, которая встретила их в лестничном колодце, продолжала давить и на него, и на Джубилит, затрудняя дыхание. Если бы Джубилит не лежала на боку, повернув лицо к небу в конвульсивном стремлении вдохнуть воздух, то никогда бы не увидела того, что произошло. На западе возник стремительно летящий объект золотистого цвета. Дальнейшее воспринималось ею как во сне. Земля содрогнулась от грохота пришедшей в движении сферы. Джубилит не заметила, как она взмыла вверх, да это, наверное, и невозможно было заметить. Девушка скорее ощутила ее отсутствие, когда в необозримой вышине увидела, как траектория необыкновенного шара пересеклась с траекторией золотистого объекта.
И — ничего.
Широкий голубоватый след протянулся от западного горизонта до зенита и резко оборвался. Ни звука, ни удара, ни вспышки. Сфера соприкоснулась с кораблем, и наступила аннигиляция. Эта аннигиляция принесла с собой ветер, налетевший невесть откуда, налетевший отовсюду, и побравший в себя силу всех ветров, когда-либо дувших на планете. Ветер яростно понесся в ту точку, где только что находилась сфера, заполняя собой огромное пространство, равное массе погибшего золотистого корабля. Платформы, быки, деревья, камни — все, смешавшись в одну невообразимую кучу, засасывалось в эпицентр этого чудовищного и направленного внутрь взрыва.
Тяжесть, созданная по воле Ренна и давившая на плечи Джубилит, пропала, но дышать полной грудью было трудно, хотя вокруг было воздуха в избытке.
Постепенно до сознания Джубилит дошло, что при желании она может погрузиться в бессознательное состояние. Недолго думая, она устремилась к заветной цели — вся, целиком, без остатка, погрузилась в нирвану, лишь бы поскорее оставить этот мир с его жалобно завывающим ветром…
Джубилит очнулась от плача, и время, проведенное в забытьи, показалось ей вечностью. Она зашевелилась и подняла голову. Машины-сферы нигде не было видно. На горизонте, правда, стоял высокий и плотный столб пыли, закрывая собой полнеба. Тут и там… по одному… по двое… потрясенные люди молча поднимались. Кое-кто продолжал сидеть или лежать, понемногу приходя в себя.
Кто это плачет рядом?
Джубилит уперлась ладонью в землю, подобрала под себя ногу и с трудом приподнялась.
Плакал Оссер.
Подобно ребенку, сомкнув ступни и разведя колени, он сидел и раскачивался из стороны в сторону, то поднимая, то опуская руки, и время от времени ударял ладонями по земле. Его рот был широко открыт, глаза превратились в узкие щелочки, а лицо взмокло. От его плача у Джубилит разрывалось сердце. Она хотела было утешить его, но потом поняла, что Оссер ее не услышит. Когда же пронзила острая боль, от которой она чуть было не лишилась чувств.
Оссер плакал.
Девушка отвернулась (а что, если он припомнит ей потом эту сцену?), догадываясь о том, что творится с ним. Он плакал, потому что больше не существовало его башни. Башня, символизирующая силу; башня, бросившая вызов окружающим; башня, с которой он связывал все свои надежды; башня, воплотившая в себе ненависть, непокорность и честолюбие, которых хватило бы для целой расы городских жителей, исчезла безо всякой борьбы; исчезла, лишив его триумфа исчезнуть вместе с ней; исчезла в буквальном смысле от одного дуновения ветра.
— Где у тебя болит? — услышала она вопрос. Это был Ренн, который подошел незаметно, когда она лежала, ничего не замечая вокруг, полная сострадания к Оссеру.
— Там, — ответила она, указывая на Оссера.
— Я знаю, — мягко сказал Ренн, остановив ее движением руки. — Нет, мы не станем помогать ему. Когда он был маленьким, то никогда не плакал. Ему доставалось больше других, но он никогда не ныл. У каждого из нас большая чаша и чаша поменьше. Детство кончается только тогда, когда слезы из большой чаши перетекут в чашу меньшую. Пусть выплачется. Может быть, он станет мужчиной… Колено очень беспокоит?
— Да… но я не выдержу. Я не вынесу его слез! — в отчаянии воскликнула Джубилит.
— Дай ему возможность облегчить душу, — осторожно посоветовал Ренн, вынимая из плоского футляра на поясе какое-то снадобье с бинтом. Он пошевелил своими оперенными пальцами над коленом девушки. — Ты с Оссером теперь неразделима. Его слезы — твои слезы. Тебе и ему это пойдет только на пользу во время периода выздоравливания.
— Теперь мне дано понять?
— Да, но поскольку он научил тебя ненавидеть, ты возненавидишь меня?
— Я не смогла бы тебя, Ренн, возненавидеть. В его спокойных глазах промелькнула улыбка или нечто такое, что было ведомо ему одному. Что именно, Джубилит так и не разобрала.
— Может, и смогла бы.
Накладывая повязку, Ренн принялся излагать суть философии своего народа.
— Оторви любого человека от работы и скажи ему, что каждый из его пальцев усеян узлами и завитками, и ты зря потеряешь время. Ему это прекрасно известно и без тебя. Он ведь рассматривал свою ладонь не раз и не два и может убедиться в этом каждую секунду. Короче говоря, это вещь явная и ничем не примечательная. С другой стороны, если ему не указать на данный факт, то он никогда не узнает, что узор на пальцах является исключительным, характерным для него одного, и второго такого узора просто не может быть в природе. Не укажи ему на такой трюизм, он может оказаться в неведении…
Теперь, отталкиваясь от указанного трюизма, перейдем к вещам, которые тебе понять будет легче. Итак, наберись терпения, если я пойду проложенными тропинками, но они, в конце концов, приведут нас к замечательному открытию… Мы древний и изобретательный народ, и многого достигли. Наше счастье, наша простота, наша гармония в отношении окружающих и самих себя — всем этим мы обязаны нашему интеллекту, как таковому, хотя все хорошее, как правило, происходит от одного качества, которым мы обладаем в большей степени по сравнению с другими известными нам родами. Я имею в виду логику. В первую очередь, я имею в виду очевидную логику: прежде ты могла, не разбивая колен, знать, что, случись с тобой подобная беда, будет больно. Или другой пример. Держа в руке камень-гальку, ты не ошибешься, предположив, что, если выпустить его из руки, он упадет, хотя раньше никогда не видела этот камень. Эта очевидная политика простирается также и на более глубокие уровни. Если я отпущу камень, и он не упадет, логика подскажет тебе, что вступила в действие некая непредсказуемая сила, которая не только воздействует на него, но и многое расскажет о характере самой силы: во-первых, применительно к нашей гальке, она равна силе тяжести; во-вторых, она находится с ней в статистическом равновесии: в третьих, она является феноменальной, поскольку не укладывается в статистический порядок вещей… Качество логики, которым, как нам кажется, мы обладаем, в двух словах сводится к следующему: любой из нас в состоянии сделать все то, что могут остальные. Тебе не нужно никого просить, чтобы решить проблемы, с которыми ты сталкиваешься каждый день — при условии, конечно, если эти проблемы являются общими для всех нас. Так, для раскроя материала на рукав, который точно бы совпал с плечом, тебе достаточно задуматься, закрыть глаза, и принцип кроя сам по себе возникнет в твоем воображении. Берись и делай. Тебе ничего не придется переделывать, поскольку первый способ — самый логичный. Ты можешь повесить готовый предмет одежды в шкаф, даже не примерив его, поскольку он будет в самую пору… Если я поставлю тебя к машине, которую ты в жизни ни разу не видела, и принцип ее работы тебе совершенно незнаком, или она функционирует по неведомым для тебя принципам, и если я скажу тебе, что она сломана и требует ремонта, то тебе достаточно осмотреть ее изнутри, снаружи, сверху и снизу, закрыть глаза, и сразу все станет понятно. А зная устройство машины, ее назначение ты уяснишь очень легко. Переход от этого момента к обнаружению дефектной детали самоочевиден…
Идем дальше. Я раскладываю перед тобой детали, которые по внешнему виду идентичны, и прошу установить исправную. Поскольку ты теперь очень хорошо поняла соответствующие требования, выбор нужной детали тоже самоочевиден. Логика продиктует тебе провести контрольные испытания. Ты быстро отбракуешь те, у которых слишком жесткие посадки; те, которые слишком тяжелые и мягкие, а равно и слишком упругие, и, таким образом, починишь мою машину. Теперь ты смело можешь отойти от машины, даже не опробовав ее, зная наверняка, что она заработает…
Ренн немного помолчал и продолжил своп рассказ:
— Ты… все из нас так созданы. Мы не строили города, так как они нам ни к чему. Мы объединились в коммуны, поскольку для решения некоторых задач требуется не одна пар рук, не одна голова, не один голос и даже не одно настроение. Мы едим ровно столько, сколько нужно, и мы потребляем лишь самое необходимое… И здесь заканчивается трюизм описания того, как следует жить.
Теперь — об открытии. Откуда оно: это знакомое явление… это смещение глаз и таинственное появление ответа? На сей счет было выдвинуто немало захватывающих теорий, но истина обворожительна… Мы все наделены даром телепатии. Как это происходит, никто не может объяснить… Большинство настаивает на ограниченном ее рассмотрении, то есть мы судим об ее успехе или неудаче но величине переданной и воспринятой информации. Мы полагаем, что передаче подлежат факты, слове, целая цепочка из идей… или, возможно, изображений. Чем чище изображение, тем лучше телепатия… Не исключено, что в один прекрасный день мы научимся делать это, что было бы очень интересно. Однако то, чем мы сегодня располагаем, более целесообразно… Понимаешь, мы телепаты не только в передаче на расстояние отдельных деталей, но и — что гораздо важнее — образов мышления. Представим человека, который не обладает таким качеством. Столкнувшись с проблемой сломанной машины, он будет сбит с толку, если, конечно, не обладает специальной подготовкой. Учти также, что всю жизнь для него было закрыто последовательное мышление, которое открыто для нас. Скорее всего, он ухлопает уйму времени, не зная, как и с чего начать… как разобраться в устройстве машины, чтобы она заработала. Его трагедия заключается в том, что перед ним одновременно открываются три, четыре, пять или больше вариантов, что, разумеется, только усложняет ситуацию… А теперь возьмем того же самого человека и обучим его выполнять данную работу. Прибавь талант все схватывать на лету. Прибавь годы практики (чудовищная мысль, если учитывать однообразие и монотонность). Теперь с проблемой ремонта он справится очень легко, затрачивая минимальные усилия… Наконец, возьми этого специалиста и дай ему устройство, которое постоянно передает параметры стройной системы его мыслей. Долгая практика выработала у него эффективность, и эксплуатируя машину, он больше не думает, как повернуть ту или иную деталь, стержень с таким-то диаметром — подойдет или не подойдет. Кроме того, представь себе устройство, которое поглощает эти посылаемые сигналы всякий раз, когда тот, кто их принимает, сталкивается с идентичной проблемой. Умелый отправитель контролирует неумелого получателя до тех пор, пока последний не справится со своей проблемой. Если получатель, работая, выходит за рамки основополагающих принципов отправителя, его действия отвергаются как нелогичные.
Я теперь перехожу к описанию нашего рода. Наша жизнь течет исключительно унитарно. Каждый из нас наделен от природы каким-либо талантом, становясь поэтом, музыкантом, механиком, философом, и каждый делится своим методом базового мышления с тем, кто испытывает в нем потребность. И в любое время. Эксперт не догадывается, что его «доят», вот почему ушли столетия на распознавание этого метода. Несмотря на то, что составляет истинный интеллект нашей расы, каждый из нас в высшей степени индивидуален. Поскольку в каждой области действует много экспертов, и у каждого собственный индивидуализированный подход, тот, кто находится ближе к получателю, подключается к решению его проблемы. Те же, кто лишен выдающегося таланта, живут полнокровной жизнью, общаясь с теми, кто наделен тем или иным даром. Творческие личности обмениваются информацией, едва один из экспертов решит пересмотреть свои познания, и здесь для всех мгновенно открывается простор к дальнейшему совершенствованию…
Таков, в сущности, наш род. Остается еще ряд специализированных неспециалистов. Когда приходится сталкиваться с проблемой, для которой не видно логического решения, прибегают к их услугам. Отсутствие решения в данном случае объясняется тем, что появилась новая линия мышления, или, что весьма вероятно, последний эксперт в данной области скончался. Неспециалисты вникают в вашу проблему и рассматривают ее с позиций простой логики. Одновременно ею занимаются все те, кто входит в группу неспециалистов. А поскольку у каждого своя подготовка, и каждый пользовался своим методом, кто-то, наверняка, наталкивался па логическое решение. Вот тебе твой ответ, который становится доступным для любого, кто столкнулся с подобной проблемой… В исключительных случаях неспециализирующийся специалист сталкивается с проблемой, которую лучше всего оставить за рамками родового «объединения», например, физический или психологический эксперимент в области культуры, растянутый во времени. В таких случаях применяется очень редкая методика гипноза, которая обладает эффектом торможения, то есть вопрос как бы остается под покровом…
И если ты, дорогая, боишься, что я никогда не перейду к несчастной судьбе Оссера, то глубоко ошибаешься. На Оссере как раз и был произведен подобный эксперимент… Понимаешь, нам было очень любопытно исследовать то, как вырабатывается устойчивость к психофизическим параметрам у подобных нам людей в широком спектре различных характеристик, лишенных нашей уникальности. Проблема рассматривалась со всех сторон, но признаюсь тебе: взять живой образец — то была моя инициатива…
С помощью глубокого гипноза телепатические рецепторы Оссера были отсечены от остальных участков головного мозга. Ему была предоставлена возможность развиваться среди нас; его свобода никак и ни в чем не была ограничена… Тебе судить, что из этого вышло. Поскольку мало кто осознал природу этого уникального феномена, а еще меньше людей хотело бы обсуждать его, то этот сильный, гордый, умный мальчик рос, терзаясь комплексом неполноценности, сам не понимая, что с ним происходит. Все вокруг него справлялись со своими проблемами с необыкновенной легкостью, тогда как Оссеру приходилось потеть, действуя методом проб и ошибок. Ему приходилось доказывать свое превосходство, и он доказывал, но делал это отвратительно, как впрочем, и все, за что ни брался. Вскоре ему была предоставлена возможность посмотреть те картинки, которые недавно видела ты. Ему было также разрешено сделать любые выводы, то есть: что мы — отсталы и не способны строить города. Внезапно во сне он увидел механизированные цивилизации, достигшие звезд, и в них отыскал подтверждение своим поступкам. Он никак не мог понять, почему мы лишены страсти к обладанию; ему было невдомек, что наше культурное существование зиждется целиком на совместном пользовании, что мы никак не можем утаить передовую идею, сулящую благо всем. Он собирался подчинить нас насильственным путем, но тут вмешалась ты, тревожась за его судьбу. Ты не могла ничем ему помочь, ведь нам ничего не было известно о тех, у кого с головой не все в порядке, а экспертов, к которым можно было бы обратиться, у нас просто нет. Я не в состоянии был помочь тебе особенно тебе — потому что ты любила его, потому что я не мог рисковать, сообщив ему, кем он является на самом деле, в особенности, когда он перешел к решительным действиям…
Почему он выбрал для строительства своей башни именно это место, я не имею понятия. Мне также неведомо, почему он избрал такой метод се возведения, хотя и догадываюсь. Во-первых, он прибег к силе, убедившись, что в ней — его превосходство. Во-вторых, он хотел опробовать на практике свою идею, основанную на ненависти — этого пугала всех родов человеческих, так как не обладал способностью осознавать, что сработает, а что нет… Итак, опыт с Оссером в точности подтвердил наши догадки, выведенные иными путями; а именно: человек, не обладающий нашей специфической способностью, не должен жить среди нас, иначе он нас уничтожит… По одному представителю можно вполне судить о всей расе. С ними мы бы не ужились. Теперь тебе, должно быть, понятно происшедшее сегодня. Она медленно подняла голову и спросила:
— Целый корабль, заполненный такими же, как Оссер?
— Да, и что нам оставалось делать? Все произошло быстро… быстро и безболезненно. Мы долго следили за ними… многие годы. Мы были свидетелями, как все зарождалось. Мы вычислили их орбиту, включая спираль торможения, и выбрали место для запуска нашего перехватчика. — Ренн взглянул на Оссера, который, выбившись из сил, сидел неподвижно и молчал. — Через какие муки он прошел, видя, как мы умеем работать. Откуда было ему знать, что никому из нас не надо ничего объяснять, обучать или приказывать? Как воспринял появление у нас машин и устройств, превосходящих самые безумные мечты богоподобных существ, которыми он так восторгался? Как он не мот понять, что, располагая такой техникой, мы прибегаем к ней только в крайних случаях, и живем, стараясь не нарушать законы, которые действуют для тягловых животных, коими мы и являемся?
Девушка повернула к нему свое холодное и прекрасное лицо, настолько прекрасное, что у него перехватило дыхание.
— Почему ты так поступил? У тебя же другая логика, другие методы. Ты обязан был тик поступить с ним?
Старательно избегая смотреть в глаза Оссера, Ренн пробормотал:
— Я предупреждал — ты меня возненавидишь. Джубилит, люди на том корабле все как один были похожи на Оссера, и без эксперимента невозможно было обойтись. Мы располагали астрономическими, историческими, культурными, этиологическими данными, полученными наблюдением, но в таком психологическом исследовании не обойтись без аналогий. Наши предположения полностью подтвердились. Что касается виденного им сегодня, то, знаешь, строительство часто начинается с разрушения.
Исполненный сострадания, он посмотрел на нее и продолжил:
— Это место не было выбрано для перехватчика. Мы — Это место не было выбрано для перехватчика. Мы выкопали всю установку, перенесли сюда и смонтировали ее ради Оссера лишь для того, чтобы, стоя на своей башне, он мог следить за происходящим. Его необходимо было остановить, сравнять с землей. Ренн тяжело вздохнул, ощутив боль в груди. — Оссер понял, что его ждет впереди.
— Он… поправится?
— С твоей помощью.
— Ты так уверен в своей правоте, — резко бросила Джубилит, — что выносишь приговоры: этот народ может объединиться с теми, кто, вроде нас, стоит выше него, а тот нет. — Она наклонилась к Ренну и помахала пальцем перед его испуганным лицом. От благоговейного ужаса, который испытывали все, говоря со старым и всезнающим стариком, не осталось и следа. — Ну да, мы такие замечательные, такие могущественные. И разве не мы построили города? Разве не мы создали гигантские птицы-машины и сверкающие колесницы, которые разъезжали по нашим улицам? Разве не мы допустили уничтожение наших городов… ты что, не видел руины, лежащие на западе? Скажи, — воодушевленно спросила девушка, — мы разрушили их, потому что один исключительный город хотел доказать свою исключительность перед другим исключительным городом?
Она замолчала, внезапно осознав, что чуть ли не кричит на Ренна, который скрыл свою растерянность за блуждающей улыбкой. Вспыхнув, Джубилит отвернулась, проклиная свое разбитое колено, сделавшее ее совершенно беспомощной.
— Джуби!
В пугающей обстановке полного хаоса в его голосе слышалось столько доброты и насмешливости, что она невольно обернулась.
На ладони Ренна лежал гладкий камешек. Поймав ее взгляд, он покатал его, взял большим и указательным пальцами и, немного подержав, отпустил.
Галька неподвижно застыла и воздухе.
— Еще один фактор, Джубилит.
Она улыбнулась, когда заметила в его левой руке дисковый проектор силового ноля. Ренн направил проектор на гальку, и слабое поле отбросило ее далеко в сторону. — Наша история, Джубилит, еще не написана. Нам это не требуется, хотя время от времени неплохо было бы ее перечитывать. Понимаешь, наша культура одна из древнейших и галактике. Если мы когда-то воздвигали города, то легенды умалчивают об этом.
— Я сама видела…
— Все правильно. Однажды сюда прибыл корабль. До этого мы никогда не сталкивались с гуманоидами. Мы были рады гостям и помогли им, чем могли. Мы дали им землю и семена. Затем они вызвали флотилию из сотен кораблей и принялись сооружать свои города. Тогда мы ушли, оставив их одних, поскольку города нам были не нужны. За это они возненавидели нас. Они ненавидели нашу спокойную и размеренную жизнь; ненавидели наш менталитет. Они направляли нам посланников, надеясь изменить уклад нашей жизни. Мы с радостью встречали их посланцев, кормили и смеялись вместе с ними, а когда они оставляли нам свои инструменты и простейшие машины в надежде, что те облегчат нашу первобытную жизнь, то мы не прикасались к ним, и они лежали, ржавея… Со временем они перестали направлять нам своих людей, стали подшучивать над нами, а потом и вовсе забыли о нас. Но вот пришло время, когда они построили город на земле, которую мы им не отводили, за ним второй… третий. Пришельцы размножались быстрыми темпами, и их города достигли немыслимых размеров. А когда они стали расти как грибы, та чаша нашего терпения переполнилась, мы повернули русло реки и затопили их последний город.
Джубилит закрыла глаза, стараясь представить все те неисчислимые страдания тех, кто нашел свою могилу в сооружениях, лучами расходящихся от озера с голыми берегами, и спросила:
— Погибли все города?
— Хватило бы одного, чтобы уничтожить нас, — ответил он.
— Они казались… хорошими, — задумчиво произнесла девушка. — Слишком быстрые, слишком большие… в них, должно быть, было шумно, и все же…
Погоди, — перебил ее Ренн. — Ты имеешь в виду людей на картинках, что показал тебе Оссер?
— Ну да. Это были городские жители, которых вы… мы… уничтожили, не так ли?
— Ну что ты! Тех, кто строил здесь, отличала худоба, волосатость, скошенные назад черепа и пальцы в перепонках. Прекрасные… но ненавидящие нас. Картинки же, Джубилит, были получены на третьей планете голубой звезды вблизи Кольца; их мир имел одну луну. То был мир людей, внешне похожих на Оссера, мир, откуда прилетел золотистый корабль.
— Неужели!
— Если логика убедительна, она не требует проверки. Столкнувшись с гуманоидами, мы приступили к строительству исследовательских комплексов, полностью автоматизированных, которые извлекали энергию из всего, что испускает лучи, и эти комплексы сами отыскивали планеты, заселенные людьми. Наши космические станции, если я не ошибаюсь, не поддаются обнаружению. По крайней мере, пока что мы не потеряли ни одной. Так вот, с тех станций стартовали миниатюрные наблюдательные аппараты, способные проводить более детальные наблюдения, и один из них заснял на кинопленку все то, что ты видела. Полученная информация кодировалась и направлялась в космос, а там, с учетом расстояния, новые станции улавливали сигналы, усиливали их и передавали дальше. Всякий раз, когда люди или гуманоиды строили свои корабли, мы не спускали с них глаз. Когда они отправляли корабли в наш сектор, мы держали в поле зрения эту планету с их кораблем. Только убедившись, что эти люди близки нам но духу и готовы поделиться накопленным опытом, включая творческое мышление, мы позволяли им приземлиться у пас. Тому, кто нам был не по нутру, дорога сюда была заказана.
— Ты так уверен…
— Мы не исследуем другие планеты, Джубилит. Нам нравится тут. Если никто ничего против нас не имеет, что ему в таком случае тут делать?
Она задумалась над его словами, потом медленно кивнула головой и прошептала:
— Мне нравится здесь.
Ренн опустился на колени и обвел взглядом холмистую местность. Было уже довольно поздно, и многие жители деревни отправились по домам, но кое-где еще можно было заметить людей, копошащихся в кучах мусора, оставшихся после взрыва. Ноги и руки у них были прямые, а лица чистые. Владели они малым, зато каждый был наделен щедрой душой.
Но вот Ренн поднялся с земли и подошел к Оссеру, сел рядом, повернувшись к нему лицом, а к Джубилит спиной.
— М-м-мум… мум… мум, мум… м-ум-мум-мум, — произнес он нараспев.
Оссер по-детски взглянул на него из-под полуопущенных ресниц. Ренн взял его руку и показал ему овальное кольцо, вспыхнувшее пурпуром в обрамлении золотисто-зеленых тонов заходящего солнца. Оссер внимательно посмотрел на кольцо и потянулся к нему. Ренн чуть повернул кольцо, и рука Оссера скользнула мимо и осталась лежать на земле. Не сводя с кольца глаз, он беззвучно зашевелил нижней челюстью.
— Мум, мум, мммум… где твоя мама, Оссер?
— Дома, — ответил он, не отводя глаз от кольца.
— Ты хороший маленький мальчик, — сказал Рени. — Теперь, когда ты узнаешь нужное слово, уже не посмеешь своевольничать и будешь поступать так, как тебе скажут. Узнав ключ, ты сможешь делать все, на что способен каждый.
— Хорошо, — улыбнулся Оссер.
— Прежде чем я назову тебе это слово, назови мне ключ.
Ты должен запомнить его.
— Это кольцо… и «последний и потерянный».
— Молодец, Оссер. А теперь слушай меня внимательно. Ты меня слышишь?
— Ну да, — ответил он, хватая кольцо.
— Сейчас я изменю ключ. «Последнего и потерянного» больше нет. «Последний и потерянный» нам уже ни к чему. Забудь о нем.
— Ни к чему?
— Вот именно. И каков новый ключ?
— Я, забыл.
— Ключ, — терпеливо объяснил Ренн, — следующий. — Он наклонился и что-то зашептал на ухо ребенку-мужчине.
Девушка оторвалась от них и посмотрела в сторону тропинки, ведущей в город. Вдали показалась крошечная фигурка, направляющаяся в их сторону.
— Джубилит, тебе придется кое-что уяснить, — вывел ее из задумчивости серьезный тон Ренна, волосы которого растрепал налетевший и быстро унесшийся куда-то ветер. — Сейчас Оссер совершенно счастлив. Он был счастлив, когда я впервые услыхал о нем… когда он, как любой мальчишка, бредил космосом. Да, к нему вернулось его детство, и он будет пребывать в нем, пока не придет его смертный час. Но я не брошу его на произвол судьбы. Как все дети, он будет гоняться за солнечными зайчиками, густо-красными и бело-голубыми. Он будет нормально питаться, любить и быть любимым, как ему суждено любить и быть любимым.
Она посмотрела па Оссера, но руке которого ползло синее насекомое. Он осторожно взял пальцами жука, поднес к глазам и сквозь его прозрачные крылья принялся разглядывать пылавший серебристым пламенем закат, а потом залился радостным смехом.
— И так всю жизнь? — спросила она.
— И так всю жизнь, — ответил Ренн. — Он не будет мучаться обидами, и у него уже не появится возможность довершить начатое. Этой башней он бросил нам вызов, посчитав, что мир должен ему что-то.
Он опустил кольцо в руку Джубилит и, вглядываясь в ее лицо, чувственные ноздри и нижнюю губу, по которой всегда точно определял, в каком настроении она находится в данную минуту, продолжал:
— Но если ты наберешься терпения, то вернешь все то, что я у него отнял. Очень скоро ты дашь ему намного больше, чем он сейчас имеет. Но насколько тебя хватит, чтобы он оставался счастливым?
Джубилит даже не пыталась ответить. Это был Ренн, старый и многоопытный. Один из тех, духовные ресурсы которого безграничны, и он обращается к ней с просьбой помочь! Выходит, что и Ренну не все подвластно. Возможно, он старается исправить совершенное зло. Ей не суждено узнать.
— Вот это кольцо, — прибавил Рени, — и руки твоей прикосновение — Он, высокий и прямой, повернулся и зашагал прочь, ускоряя шаги. Вскоре одинокая фигура, которую она раньше заметила на тропинке, поднялась и приблизилась к Ренну. Это была Ойва.
«Она нужна ему», — подумала Джубилит. До сих пор Джубилит никогда и никому не была нужна.
Она посмотрела на свою ладонь и в ней увидела всю себя, чем по праву могла бы быть; и с этим пришла музыка столетий, лишенная слов, но напоенная поэзией. Она также увидела удивительное таинство любви в мире, который смотрел ее глазами, в мире, который вкладывал все свое умение в ее руки, призывал ее поступать так, как она сама сочтет нужным Всего лишь одно прикосновение руки, а какое морс ощущений, сколько раздастся новых голосов и откроется неведомого для ребенка!
Долго ли он пробудет ребенком?
Джубилит закрыла глаза, и в ту же секунду сами собой, тихо и спокойно, в ее воображении возникли образы: вот заиграла лютня… она мгновенно разобралась в устройстве исключительно сложной машины… затем возникла карта звездного неба, но такого неба, какого она никогда не видела, и каждая из звезд была воистину прекрасна.
Впереди у них тысяча открытий, а затем внезапное взросление.
Она надела кольцо на палец, подошла к Оссеру и села, положив руки ему на плечи. Он ткнулся в ее шею и, засыпая, спросил:
— Пора укладываться, мамочка!
— Поспи немного, милый.
Сверхоружие
— Я знаю литагентов, которые умеют получать от своих клиентов все, что нужно. — Голос в трубке сочился ядом.
— Да, Ник, но…
— Я знаю агентов, которые бы все бросили, поехали к этому одноразовому гению и…
— Но я получил от него новый материал.
Пауза. В трубке послышалось учащенное дыхание.
— Новый рассказ Сига Вейсса? Не шутишь?
— Не шучу.
В трубке еще немного помолчали, будто кто-то на другом конце провода облизывал губы.
— Я только вчера сказал Джо, что если кто-то и сможет чего-то добиться от примадонны вроде Вейсса, так это старина Крисли Пост. Да, сколько там слов?
— Девять тысяч.
— Девять тысяч. У меня как раз есть место для такого рассказа.
— Я его тебе не дам.
— Эй, послушай, Крис…
— До свидания, Ник.
В конторе «Крисли Пост: статьи, художественная проза, фотографии» стало очень тихо. Потом захихикала Наоми.
— Что смешного?
— Ничего. Ты чудесен. Я четыре года ждала, когда ты наконец выдашь издателю. Особенно этому. Так ты дашь ему рассказ?
— Нет.
— Хорошо! Тогда кому?
— Наоми, ты читала рассказ?
— Нет, я сразу отдала его тебе.
— Ну так прочитай.
Он угрюмо смотрел на нее. Наоми была маленького роста. Ее волосы были мягкие не только на вид, но и на ощупь. Криса она всегда держала на расстоянии вытянутой руки — только нот руки у нее были короткие. Фактически конторой управляла она, хотя ни один из них и не признал бы этого вслух.
А Сиг Вейсс… У каждого литературного агента есть такой Сиг Вейсс — его розовая мечта. Сидишь день за днем и пережевываешь горы всякой словесной чепухи в надежде встретить наконец что-то сильное. Как вдруг… В утренней почте рукопись никому не известного автора, его первое творение., Начинаешь читать — и вещь захватывает тебя…
Розовая мечта стала явью для Криса Поста, когда Сиг Вейсс прислал ему большой рассказ «Скала-путешественница». Крис тут же продал его издателю, на телевидение, на радио, и вскоре на него посыпались заявки: все желали Приобрести новую нраву Сига Вейсса.
Сначала Крис ждал. Потом стал слать Вейссу письма. Телеграммы. Начал звонить ему — вернее, соседу, потому что у Вейсса телефона не было. Тщетно. От Вейсса не поступало больше ни строчки.
Тогда он поехал к Вейссу. Потратил шесть дней. Идея принадлежала Наоми. «У него неприятности, — заявила она, как будто знала это наверняка. — Человек, который умеет так писать, должен быть очень чувствительным. Он скромный… щедрый… и, наверно, красивый. Кто-то над ним надругался. Крис, ты должен поехать и выяснить, в чем дело».
«Ехать аж в Тернвилл? Боже мой, женщина, ты вообще знаешь, где это? Да и кто будет управлять конторой в мое отсутствие?» Будто он не знал, кто.
«Я попробую, Крис. Но ты непременно поезжай к Сигу Вейссу. Он… он величайшее событие в нашей жизни».
«Я ревную», — сказал он, потому что действительно ревновал.
«Ты говоришь глупости», — сказала она, потому что на самом деле он говорил не глупости.
Вот он и поехал. В пути у него украли портативную пишущую машинку, а еще он обнаружил, что не положил в чемодан коричневые туфли, которые так идут к коричневому костюму. Один раз он почистил зубы кремом для бритья и два раза сел не в тот автобус. А Тернвилл оказался жутким захолустьем: магазин и бензоколонка. Крис пошел в магазин за информацией.
Старик — хозяин магазина говорил с сильным провинциальным акцентом:
— Вы из города, молодой человек, хе-хе?
Крис взглянул на петлицы своего пиджака: не прицепили ли ему значок.
— Я ищу человека по имени Сиг Вейсс. Вы его знаете?
— Ну! Такой подлый, что подлей не сыскать. На вашем месте я бы к нему не ходил.
— Вы не на моем месте, — раздраженно ответил Крис. — Где он живет?
— В двух милях отсюда, может, чуть дальше.
— Спасибо.
— Он вас подстрелит, — улыбнулся хозяин магазина, — Но вы не беспокойтесь, патроны он заряжает солью.
На столбике у дороги висел почтовый ящик с табличкой «С. Вейсс». Вдали виднелась покатая черепичная крыша. Крис вздохнул и направился вверх по склону. Не успел он пройти и сорока футов, как грохнул оглушительный выстрел и с дерева на него посыпались листья. Прикусив от испуга язык, Крис кинулся было бежать, но ударился головой в ствол дерева и потерял сознание.
Очнувшись, он обнаружил, что неподалеку на корточках сидит мускулистый молодой человек с, удлиненными миндалевидными глазами. Одной рукой он держал наготове ружье, другой рылся в бумажнике Криса.
— Эй, — сказал Крис.
Молодой человек закрыл бумажник и швырнул его Крису.
— Так ты, значит, Крисли Пост, — с отвращением выговорил он.
Крис сел и простонал:
— Ты… Ты не Сиг Вейсс?
— Что значит это «не», — вспылил тот.
— О’кей, о’кей, — Крис сунул бумажник на место и, придерживаясь за дерево, поднялся. Вейсс не пытался ему помочь, а поднялся вместе с ним, не спуская с него настороженного взгляда. — Зачем эта артиллерия?
— У меня есть разрешение, — ответил Вейсс. — И здесь моя земля. Я-то при чем, если ты наткнулся на дерево? Что тебе нужно?
— Просто хотел с тобой поговорить. Приехал издалека. Если бы знал, какой будет прием, то не приехал бы.
— Я тебя не звал.
— Так у нас разговор не получится, — очень тихо проговорил Крис. — Может, войдем в дом?
Вейсс на мгновение задумался.
— Ладно.
У тропинки, ведущей к дому, в густой траве сидела серая кошка. Вейсс как будто не обратил на нее внимания, но когда они проходили мимо, ловко подфутболил ее ногой. Она ударилась о дерево и упала на землю. Крис, испустив негодующий вопль, подошел к кошке, но та в ужасе отпрянула и скрылась в кустах.
— Твоя? — холодно спросил Вейсс.
— Нет, но, черт возьми…
— Если кошка не твоя, то что тебе за дело?
Дом был старый, маленький и очень прочный на вид. Внутреннее убранство отличалось строгостью, комфорту здесь явно не отдавали предпочтение.
— Можно сесть? — ядовито спросил Крис.
— Пожалуйста, — сказал Вейсс. — Дышать тоже можно, если хочешь.
Крис уселся в большое кресло, которое оказалось весьма удобным.
— Что с тобой, Вейсс?
— Со мной ничего.
— Но почему ты так со всеми обращаешься? Это ведь ненормально.
— Зато если мне кто-то помешает, то всего лишь раз. Ты тоже в другой раз не придешь.
— Уж это точно. Но я приехал узнать, почему ты больше не пишешь. Надеюсь, не забыл, что ты мой клиент?
Это ты мой агент — так мне больше по душе.
Крис пропустил его слова мимо ушей.
— «Скала-путешественница» наделала шуму. Ты заработал немало денег. Пиши еще и заработаешь больше. Или ты не любишь деньги?
— Кто их не любит?
— Хорошо. Тогда давай нам еще что-нибудь.
— Дам, когда наступит время.
— И когда же оно наступит?
— Откуда мне знать? — прорычал Вейсс. — Вот появится настроение, тогда и напишу…
Крис долго растолковывал ему специфику издательского дела, пояснил, что о себе нужно постоянно напоминать.
— Ладно, ладно, — наконец сказал Вейсс. — Уговорил. Получишь рассказ. Ты этого хотел?
— Не совсем, — Крис поднялся. Голова уже почти не болела, с делами он в основном закончил, можно было позволить себе некоторые вольности. — Я все еще хотел бы знать, как человек с твоим характером мог написать в таком месте, как это, «Скалу-путешественницу».
— А почему бы и нет?
— В этом рассказе больше человечности, чем во всем, что я читал раньше. Черт возьми, да это добрый рассказ. Обычно я представляю себе человека, написавшего то, что читаю. У меня такой бизнес, ибо я и занимаюсь только писателями. Так вот, этот рассказ написан не здесь. И не таким человеком, как ты.
— А где его написали? — очень медленно и тихо проговорил Вейсс. — И кто?
— Да пошел ты, — сказал Крис устало и с таким пренебрежением, что Вейсс от изумления замолк. — Не расходуй себя по пустякам, а то случится что-нибудь настоящее, а ты обнаружишь, что расстрелял все патроны.
Вейсс не ответил, и Крис продолжал:
— Я не говорю, что эту вещь написал не ты, но когда ее читаешь, кажется, будто задумана она в каком-то спокойном месте, там, где пахнет цветами и рабочим потом… Где все, как надо, и не существует болезней. Тот, кто это написал, сам из тех мест. Быть может, это был ты, но с тех пор ты здорово изменился.
— Ты слишком умный. — Это прозвучало уже не так злобно, и Крис почувствовал, что каким-то образом попал в цель. — А теперь убирайся отсюда, — решительно сказал Вейсс.
— С огромным удовольствием!
— Боже мой! — воскликнула Наоми.
— Это ты мне, да? — поинтересовался Крис.
— Вот, послушай: «В реве двигателей Бэт Дарстон пронизывал атмосферу, спускаясь на Ббллззнай, крошечную планетку в семи миллиардах световых лет от Солнца. Он выключил супергипердрайв, готовясь к посадке… И в это мгновение из хвостовой части корабля вышел высокий худощавый космонавт, держа в покрытой космическим загаром руке протонный бластер.
— Отойди от пульта управления, Бэт Дарстон, — проговорил высокий незнакомец, едва разжав губы. — Ты еще не знаешь, но это твое последнее космическое путешествие».
Она ошеломленно смотрела на Криса.
— И это Сиг Вейсс?
— И это Сиг Вейсс.
— Тот самый Сиг Вейсс?
— Он, и никто иной. Пролистай эту вещь до конца, Наоми. Девять тысяч слов, и все такая же дрянь. Читай, читай.
— Ну уж нет! Ты собираешься это куда-то дослать?
— Да. Сигу Вейссу. Посоветую ему наделать пыжей для своего ружья. Милочка, он с ходу выдохся, этот Сиг Вейсс.
— Это… это невозможно! — возмутилась она. — Крис, ты должен дать ему шанс. Может быть, следующий рассказ… Нет, пожалуй, ты прав, — закончила Наоми, опустив взгляд на рукопись.
— Ладно, идем перекусим, — устало сказал он.
— Нет. У тебя назначена встреча.
— Да?
— С мисс Тилли Морони. Ты в полной безопасности. Она — Мисс Средняя Американка. Я тебе серьезно говорю. Ее выбрали путем опроса. Рост пять футов пять дюймов, проучилась в колледже чуть больше двух лет. Ей двадцать четыре года, у нее каштановые волосы, голубые глаза и так далее.
Он рассмеялся.
— Ну и что я должен делать с этой мисс Тилли Морони?
— У нее есть деньги. Я тебе о ней говорила. Помнишь ее объявление в «Сатердей Ревью»? «Меняется ли у человека характер? Тысяча долларов за информацию о превращении дьявола в святого».
— О да, да. Это тебе пришла идея связаться с ней после того, как я рассказал о встрече с Вейссом… — Он помахал рукописью. — Но у него-то получается как раз наоборот: святой стал дьяволом.
— Все равно это как раз для нее. Мы можем на этом прилично заработать. Она перед тобой не устоит.
— Спасибо, но я ее пока не видел. Лично мне кажется, что она психопатка. Возможно, из породы мистиков. Ты ее знаешь?
— Говорила с ней по телефону. Видела фотографию в прошлом году. Мисс Средней Американке дозволяется быть психопаткой. Именно это делает нашу страну великой.
Каштановые волосы были аккуратно причесаны, к ним очень шел сшитый на заказ коричневый костюм. Голубые глаза оказались на самом деле темно-синими. Остальное вполне соответствовало ее титулу Средней Мисс, за исключением голоса, который оказался чистым, как звук прибоя в тропиках.
— Вы думаете, я психопатка, — сказала она в самом начале ленча.
— Что это вы вдруг решили?
— Но вы так думаете. — Это вышло уверенно и очень искренно.
— Что ж, ваше объявление звучало не совсем, так сказать…
Она улыбнулась, обнажив прекрасные зубы.
На него откликнулось около восьмисот человек. Вот уж я навидалась психопатов. Но расскажите мне о вашем случае.
И он поведал со всеми подробностями: потрясающий первый рассказ Сига Вейсса, чувства, которые он вызывает у читателя, и что представляет собой сам Сиг Вейсс.
— Могу поклясться, — закончил он, — что Сиг Вейсс просто не способен написать такую вещь.
— Да, я тоже читала этот рассказ, — сказала она. Крис только сейчас заметил, что у нее очень полная нижняя губа. — Чудесная проза.
— А вам уже удалось обнаружить столь быстрое превращение дьявола в святого? Или вы просто надеетесь…
— Нет, я пока еще не видела. Но знаю, что это может случиться.
— Как?
Она помолчала, словно к чему-то прислушиваясь.
— Не могу вам сказать. Я… знаю что-то такое, что может оказывать такое воздействие. Я пытаюсь выяснить, где оно находится.
— Не понимаю. Вы думаете, Сиг Вейсс находится под влиянием, о котором вы говорите?
— Я сама хотела бы его об этом спросить. Мне нужно знать, насколько это стойкий эффект.
— Ну, что до стойкости… — Крис мрачно усмехнулся. — В меня он стрелял уже после того, как написал «Скалу-путешественницу», не раньше. Да и не только это…
И он рассказал о втором творении Сига Вейсса.
— Вы думаете, он написал это в тех же условиях, что и «Скалу»?
— Почему бы нет? Хотя погодите! Как раз перед уходом я сказал ему… Ну да, я сказал, что эта вещь читается так. будто написана в другом месте и другим человеком. И он не разозлился. Даже посмотрел на меня как на ясновидца. Похоже, я попал в точку.
На ее лице что-то промелькнуло — она опять к чему-то прислушивалась…
— А у него есть… — Она закрыла глаза, морща лоб. — У него есть радио? Я хочу сказать… коротковолновый передатчик… диатермическое устройство… какой-нибудь генератор радиоволн?
— Почему вы об этом спрашиваете?
Она открыла глаза и робко улыбнулась ему.
— Мне это только что пришло в голову.
— Н-ну… А вы не слышите голоса? Ох, прошу прощения!
Она опять улыбнулась.
— Так есть там радиогенератор или нет?
— Не знаю. — Он задумался. — Электричество у него есть. Должен быть, наверно, и радиоприемник. Об остальном ничего не знаю. Он меня на экскурсию не водил. А вы скажете, почему вас это интересует?
— Нет.
Он открыл рот, собираясь возразить, но увидел, какое у нее лицо, и снова закрыл. Она спросила:
— Какие у вас планы в отношении Вейсса?
— Расстанусь с ним. Как же иначе?
— О, пожалуйста, не нужно! — Она умоляющим жестом положила руку ему на плечо. — Пожалуйста!
— А что же мне еще делать? — спросил он с некоторым раздражением. — Такой клиент просто не нужен. Я занят. У меня всяческие осложнения.
— К тому же он с вами грубо обошелся.
— Это не имеет никакого… хотя вообще-то вы правы: Если бы он вел себя как человек, я бы с ним еще повозился, а так…
— У него есть новая проза наподобие «Скалы», я в этом уверена.
— Это сказали вам… ваши голоса?
Она кивнула, едва заметно улыбаясь.
— Тогда объясните все толком. Почему вы интересуетесь Вейссом? Что это за штука с изменением характера? Какова ваша конечная цель? Чего вы ждете от меня? Последний вопрос означает: что от всего этого буду иметь лично я?
— В-вы, оказывается, можете быть резким, верно?
— Зато я всегда искренен. Ну, я вас слушаю.
— …Вы представить себе не можете, что мпе пришлось пережить. Какие только психи не откликнулись на мое объявление. Все уверяли, что у них есть доказательства, на самом же деле речь шла об исправившемся пьянице или о человеке, который принял кришнаитство и перестал бить свою жену… с прошлого вторника. — Она остановилась перевести дыхание и едва заметно улыбнулась, а он невольно ощутил к ней симпатию. — Лишь сейчас я впервые нащупала нечто похожее на то, что мне нужно. — Внезапно она нахмурилась.
— Вы мне нужны. У вас уже есть контакт с Сигом Вейссом, вам известно, как он работает. А я, если бы мне пришлось делать это самой, я бы просто не знала, с чего начать. Но дело-то срочное, понимаете — срочное!
Он заглянул в ее глубокие синие глаза и сказал:
— Я все прекрасно понимаю.
— Если я расскажу вам… одну историю, — неуверенно проговорила она, — вы обещаете не задавать потом вопросов?
— Нет, не обещаю.
Она растерянно улыбнулась.
— Я все равно ее вам расскажу. Только учтите, это не вся история, всю я рассказать не могу. И не допытывайтесь, пожалуйста.
— Я буду вести себя пристойно, — пообещал он.
— Ладно. У вас много клиентов, пишущих фантастику?
— Нет. Зато самые лучшие, — скромно сказал он.
— Ну, давайте притворимся, что перед нами сюжет фантастического рассказа. Как же начать…
— Жила-была… — подсказал он.
Она расхохоталась.
— Жила-была в другой галактике очень развитая гуманоидная раса, беспрестанно ведущая войны — много войн. В конечном счете гуманоиды научились ими управлять, однако время от времени что-то у них не срабатывало, и тоже вспыхивала новая война, ужаснее предыдущей. И с каждой из них появлялось все более мощное оружие — такое, по сравнению с которым водородные бомбы покажутся обыкновенным костром. Эти гуманоиды научились уничтожать планеты, взрывать солнца. Делать вещи, которые нам даже представить трудно. Они и временем научились управлять.
— Вам это все легко дается? — поинтересовался он.
— Сейчас да, — робко ответила она. — В конечном счете они создали абсолютное оружие — оно лишало смысла все остальные виды оружия. Процесс его производства очень сложен, поэтому сделали всего несколько экземпляров. Впоследствии технология была утеряна, а имевшийся запас оружия постепенно истратили. Близится время применения этого оружия — нет, нет, не на Земле.
Итак, грузовой корабль, оснащенный гиперпространственным двигателем, находился между галактиками. По какой-то дикой случайности, вероятность которой равна один к миллиарду, он перешел в нормальное пространство посреди планетоида. Планетоид оказался небольшим, и корабль не погиб — но был сильно поврежден, а из экипажа не уцелел никто. Вез он это самое сверхоружие в единственном экземпляре. Потребовались тысячи лет, чтобы проследить путь этого экземпляра, но наконец это удалось. Предполагают, что оружие попало на поверхность одной планеты. В нем очень нуждаются.
Радиации это оружие не излучает. Но, находясь в экранированном состоянии, оказывает своеобразное влияние на живые ткани поблизости.
— Дьяволы превращаются в святых?
— Эффект… необычный. Ну вот… — она подняла вверх два пальца. — Первое. Если природа этого объекта станет известна и он попадет не в те руки, последствия для Земли могут оказаться катастрофическими. Неуравновешенных политиков у нас больше чем достаточно. Второе. Если оружие будет использовано на Земле, то не только перестанет существовать Земля в таком виде, как она есть, но этим оружием не смогут воспользоваться те, кому оно очень нужно.
Крис молча смотрел на нее, ожидая, когда она продолжит свой рассказ, но она тоже молчала.
— Вы хотите сказать, что Сиг Вейсс наткнулся на эту штуку, — проговорил он наконец.
— Я рассказала вам научно-фантастический сюжет.
— Откуда у вас эти… сведения?
— Это всего лишь фантастический сюжет.
Он вдруг расплылся в улыбке.
— Я буду вести себя пристойно. Итак, что я должен делать?
Она похлопала его по руке.
— Постарайтесь устроить все так, чтобы Сиг Вейсс написал еще одну «Скалу-путешественницу». Если он сможет, узнайте, как и где он это написал. И дайте знать об этом мне.
Они поднялись. Крис помог ей надеть пальто.
— Знаете, что? — сказал он. — Вы вовсе не кажетесь мне Мисс Средней.
— О, я была средней, — тихо ответила она.
…Крис послал Сигу Вейссу длинную телеграмму, в которой ругал его второй рассказ и очень просил написать что-либо подобное «Скале» — по возможности точно повторив условия, в которых тогда работал.
В последующие две недели Крис трижды приглашал Тилли Морони на ленч и один раз на обед. Наоми попросила прибавки к жалованью. Добившись ее, струсила.
С третьего ленча Крис вернулся, что-то насвистывая. Наоми он застал в слезах.
— Эй, что происходит?
Она сделала глубокий прерывистый вдох, попыталась что-то сказать и зарыдала в голос.
— О-о-о-о…
— Что?
— О-о-огонь небесный! — наконец выговорила она.
— Не понял!
Наоми сунула ему рукопись и, уронив голову на руки, зарыдала пуще прежнего.
С рукописью было сопроводительное письмо; В нем Сиг Вейсс сообщал, что посылает свой новый рассказ, и многословно извинялся за нелюбезный прием, оказанный им Крису. Вейсс извинялся!..
Донельзя изумленный, Крис принялся за рукопись. «Огонь небесный». Он начал читать — и сразу перестал слышать всхлипывания Наоми.
Минут через двадцать, наткнувшись на слово «Конец», он тряхнул головой, будто просыпаясь, и Посмотрел на Наоми. У нее все еще были влажные глаза.
— Да? — сказала она.
— О, да!.. — выдохнул он.
— Такого писателя не было после… — Наоми не удалось привести пример.
— Такого писателя вообще не было, точка, — твердо заявил Крис. — Садись за телефон и звони в авиакомпанию. Два билета до аэродрома, ближайшего к Тернвиллу. Еще позвони в тамошний прокат. Пусть машина ждет нас у аэродрома. Нельзя заставлять женщину подниматься на эту гору пешком. Ну и, конечно, отправь телеграмму Вейссу…
— Два билета, — обрадовалась Наоми. — А кто будет присматривать за конторой?
Он хлопнул ее по плечу.
— Ты и присмотришь, детка. Ты чудесная. Незаменимая. Набери номер Тилли Морони, ладно?
Она замерла, чуть приоткрыв губы и тяжело дыша. Оп посмотрел на нее, вздрогнул, снова посмотрел. И заметил, что она больше не дышит.
Она медленно вернулась к жизни, повернулась и уставилась на него в упор.
— Ты берешь эту… Морони?
— Да, ну и что?
— Крис, ну как ты мог?
— А что такого я сделал? Слушай, это же бизнес. Я за ней не ухаживаю.
Наоми скривила губы.
— Тогда это первый бизнес в нашей конторе, о котором я ничего не знаю.
Авиапутешествие оказалось весьма приятным — и очень долгим. Самолет садился каждые 45 минут. Крис решил, что Наоми просто не удалось найти ему ничего лучшего, он ведь не предупредил ее заранее. Ну что ж, зато было предостаточно времени, чтобы наговориться с Тилли Морони. Но вот наконец последняя посадка. Машина из бюро проката — честь и хвала Наоми! — ждет их у летного поля.
Как только они выехали на гребень холма, их буквально ослепила залитая солнцем долина, открывшаяся внизу. Взявшись за руки, они пошли по тропе. Крису показалось, что дом ничуть не изменился, однако… что-то все-таки было не так. На крыльце сидели три серых котенка.
— Эй, кто-нибудь в доме! — крикнул Крис и немного смутился.
Дверь открылась, вышел Вейсс. Подхватив одного из котят на руки, он быстро пошел навстречу гостям.
— Мистер Пост. Я получил вашу телеграмму. Как любезно, что вы приехали. — Он опустил котенка на землю, и тот стал тереться о его ноги.
— Тилли, это Сиг Вейсс. Мисс Морони.
— Тилли, — назвалась она, протягивая руку.
— Добро пожаловать в дом, — сказал Вейсс. Он повернулся к Крису. — Дом в вашем распоряжении, всегда и на любое время.
От изумления Крис потерял дар речи.
— Разумеется, мне следовало бы проявить такт, — проговорил он через некоторое время, — однако я просто не верю происходящему. Не следовало бы вспоминать мой прошлый визит, однако…
Вейсс положил руку ему на плечо.
— А я рад, что вы его вспомнили. Если бы вы о нем забыли, то разве заметили бы перемены? Пошли. Я собираюсь вас кое-чем удивить.
Тилли чуть придержала Криса.
— Это здесь, — прошептала она. — Здесь, в доме!
Оружие — здесь? Он почему-то представлял его огромным гигантская рогатая мина или нечто похожее на торпеду. Он опасливо оглянулся по сторонам. Сверхоружие, изобретенное уже после того как эта раса научилась уничтожать планеты и взрывать солнца, — какое же оно?
Вейсс остановился у двери. Тилли вошла в дом, за ней Крис.
Здесь все совсем не так, как было — мебель мягких тонов, проигрыватель и альбомы пластинок, шкуры на полу — все это Крис заметил позже. Главный сюрприз стоял перед ним, росту в нем было около пяти футов…
— Крис…
— Наоми здесь, — пробормотал он и сел, выпучив на нее глаза.
Вейсс рассмеялся.
— А почему, вы думаете, вам с Тилли достался самолет наподобие дилижанса? Наоми беспосадочным рейсом прилетела на аэродром в пятнадцати Милях отсюда, аэротакси доставило ее к подножию горы, а сюда она приехала на местном такси.
— Пришлось, — вздохнула Наоми. — Ведь я должна была узнать, во что ты впутался. Ты ведь такой… порывистый. — Она улыбнулась и приблизилась к Тилли. — Рада вас видеть.
— Она подобралась к дому, как ребенок, играющий в индейцев, — рассказывал Вейсс. — Я обошел лесом и подкрался к ней сзади. Когда она заглянула в боковое окно, я положил ей руку на плечо.
— Ты же мог ее до смерти напугать!
— Только не здесь, — очень серьезно сказал Вейсс.
— Здесь страха быть не может, Крис. Вот ты сейчас говоришь о том, что могло бы случиться, но эти мысли тебя не пугают, верно?
— Вообще-то верно… — Он задумчиво нахмурился. — Страх. Нельзя устранить страх. Страх помогает выжить. Если не знать страха, будешь падать из окон, резаться стеклом…
— Если я открою окно, — прервал его Вейсс, — ты не побоишься выпрыгнуть? Подойди и посмотри.
Крис подошел к большому окну. Он и не знал, что дом стоит у края обрыва. Падать пришлось бы очень долго. Крис отступил назад.
— Открывай, если хочешь, но пускай прыгает кто-нибудь другой. Только не я, ребята.
Сиг Вейсс улыбнулся.
— Что и требовалось доказать. Страх, помогающий выжить, остался. Исчез страх перед тем, чего в действительности нет. Когда ты приезжал сюда в прошлый раз, я был очень испуганным. Большинство моих страхов были страхами «может быть». Я боялся, что люди нападут на меня, и нападал первым…
— А что же оказывает на нас такое действие? — спросил Крис.
— Что делает нас такими, какие мы сейчас? Одна штуковина, которую я нашел. Я называю ее амулетом… Не скажу, как она выглядит и где находится, потому что, хоть я и потерял страх, упрямство у меня осталось прежнее. Я был чудовищем, теперь я человек, таковым и хочу остаться.
— А где вы нашли этот амулет? — спросила Тилли. — Уж это-то вы можете сказать?
— Да, конечно. В полмиле вниз по склону горы случился года два назад мощный камнепад. Однажды я забрел туда в поисках ястребиных яиц. И нашел место… Как можно передать, какое это место и что я тогда чувствовал? Поросший кустами каменистый склон вблизи впадины, оставленной камнепадом. Цветы — обычные дикие цветы, но идеальные, живые, жизнеспособные. Кусты отливали яркой зеленью, а еще… птицы садились рядом и совсем меня не боялись. Глядя на птиц, я понял, что там нет страха. А когда я оттуда уходил, у меня словно отвалились только что выросшие крылья…
Я возвращался туда снова и снова. Однажды взял пишущую машинку и написал там «Скалу-путешественницу». Крис не знает, каким обиженным я себя почувствовал, когда он догадался о существовании такого места из моего рассказа. Вот почему я написал ту гадость — хотел доказать Крису и самому себе, что писать могу сам, а не только под воздействием магии этого места. Теперь-то я понимаю, как все обстоит на самом деле.
Потом я принес амулет сюда. Здесь он и останется — пусть этот дом будет ему своеобразным храмом.
Вейсс умолк, и тут же их обуял страх. Сердце Криса сжалось, он повернулся к Тилли. Ее глаза были закрыты. Она к чему-то прислушивалась.
«Я, черт возьми, оказался прекрасным агентом, — подумал он. — Как много я хотел сделать для Вейсса, как много, с его помощью, для всего мира! Он же нашел себя без чьей-либо помощи — и это величайшее из достижений человека. Из-за меня же все погибло, останется лишь воспоминание о жизни без страха — и два прекрасных рассказа».
Он снова посмотрел на Тилли. Встретившись с пим взглядом, она поднялась. Ее лицо оставалось неподвижным, но Крис видел: она с чем-то борется. Конечно же, она понимала, что станет с Вейссом и со всем миром, стоит ей выполнить свою миссию. С одной стороны, понимала, с другой, ею получен приказ…
— Сиг, можно нам с Тилли погулять возле дома? — Крис крепко схватил девушку за локоть.
— Здесь все принадлежит вам, — весело воскликнул Вейсс. — Мы с Наоми пока приготовим что-нибудь поесть.
Крис вывел Тилли наружу, и они быстро пошли прочь от дома.
— Только не будем заходить слишком далеко, — предупредила она. — Останемся там, где можно думать. Вы знаете, что мы находимся в волшебном круге, за его пределами мы снова будем бояться друг друга, себя и всех своих призраков.
— Что вы собираетесь делать? — спросил он.
— Я не должна была вас в это впутывать. Мне нужно было приехать сюда одной.
— Я бы вам помешал. Разве вы не понимаете сами? Сиг обязательно сказал бы мне. Первая попытка унести оружие могла окончиться у вас только неудачей. Сиг слишком ценит то, что принес ему «амулет». Поэтому он бы мне об этом сказал, а я бы вам помешал, ибо захотел бы спасти его творчество. Но вы сделали меня своим союзником и этим обезоружили.
— Крис, Крис, я просчиталась.
— Я знаю. За вас это сделали. Кто, Тилли? Кто?
— Корабль, — прошептала она. — Космический корабль.
— Вы его видели?
— О да.
— Где он?
— Здесь.
— Здесь, в Тернвилле?
Она кивнула.
— И он… они… поддерживают с вами контакт?
— Да.
— Что вы собираетесь делать? — повторил он свой вопрос.
— Если я скажу вам, что собираюсь унести оружие, вы меня убьете, чтобы спасти Вейсса, его творчество, его храм и все остальное, имеющее значение для нашего мира. Верно, Крис?
— Постараюсь, во всяком случае.
— А если я откажусь завладеть для них этим оружием…
— Они вас убьют?
— Возможно.
— Но если они вас убьют, смогут ли они сами завладеть оружием?
— Не знаю. Думаю, что нет. Они меня никогда ни к чему не принуждали, Крис, никогда. Только взывали к моему разуму. Я думаю, если бы они могли мною управлять, то воспользовались бы этой возможностью. А так им придется искать другого союзника среди людей и начать процесс убеждения заново. К тому времени Вейсс и все остальные будут предупреждены, и их задача станет намного трудней.
— Для них не может быть ничего трудного, — вдруг сказал Крис. — Они умеют разрушать планеты.
— Крис, насколько я могла понять, они добрые — они пойдут на все, чтобы сохранить эту планету и жизнь на ней.
— А как же другие их цели? Можем ли мы отнять все это у человечества ради какой-то космической цивилизации, которую никогда не видели, которая считает нас чем-то вроде песчинки в заштатной галактике? Не будем обманывать себя, Тилли: они это оружие рано или поздно получат. Они сильные. Но давайте подержим его у себя, пока возможно. Минута, день такой ауры — это минута или день жизни без страха. Посмотрите, как изменился Вейсс, подумайте, как могут измениться другие. Что вы собираетесь делать?
— Я… поцелуй меня, Крис.
Едва их губы соприкоснулись, как послышалось хихиканье. Крис резко повернулся.
— Благословляю вас, дети мои.
— Наоми!
— Я не собираюсь нарушать вашу гармонию. Честное слово. Вы сможете продолжить, когда я уйду. Но сказать вам кое-что я должна. Вы знаете, какого страху пытался нагнать на меня Сиг, когда я приехала сюда прошлым вечером? Сейчас я хочу с ним расквитаться. Я нашла его амулет. Он был прикреплен к нижней стороне полки в шкафу для белья. Нужно быть моего роста, чтобы заметить что-то в таком месте. Я стащила этот амулет.
Тилли шумно вздохнула.
— Где он? Что вы с ним сделали?
— О, не беспокойтесь, амулет в безопасности. Я очень хорошо его спрятала. Пусть теперь Сиг его поищет.
— А где он? — спросил Крис.
— Обещаешь не говорить Сигу?
Конечно.
— Так вот, эта штука сидит сейчас внутри одного из новых приобретений Сига. Может, заметили огромное радио? Я сняла крышку и увидела там всякие проводочки и проволочки. Амулет довольно маленький — дюйма четыре в длину, шириной как два моих пальца. А по краям какой-то расплывчатый. В общем, засунула я его в какую-то петлю. Крис — ты позеленел! В чем дело?
— Тилли… контур… там есть контур… Если он включит радио…
— О! — выдохнула Тилли, бледнея.
— Что с вами такое, с обоими? Может, я что-то сделала не так?
Они кинулись к дому, вбежали в гостиную и устремились в комнату, выходящую окнами на запад.
Там стоял Сиг Вейсс.
— Вы как раз вовремя, — сказал он, улыбаясь. — Я хочу показать вам самый лучший приемопередатчик в…
— Нет! Не прикасайся!
— Ну, почему бы не поговорить с кем-нибудь из радиолюбителей? — сказал Сиг.
Он повернул рычажок.
Послышался громкий треск, посыпалась пыль.
Потом — тишина.
Наоми, точно лунатик, подошла к радио и сняла крышку. В серой гофрированной стали была дыра неровного прямоугольного очертания. Вейсс посмотрел на нее с любопытством, потрогал, поднял голову к потолку. Там была такая же дыра. Он опять склонился к радио.
— Вот это да! Контур ко всем чертям! Что-то пробило крышу сверху — смотрите, — а потом мой новый передатчик.
— Пробило, — хрипло проговорил Крио, — только не сверху, а снизу.
Наоми заплакала.
— Что с вами, а? — удивился Сиг.
Крис вдруг схватил Тилли за руку.
— Корабль! Космический корабль! Они не позволят этой штуке взорваться, пока сами здесь!
— Уже позволили, — очень спокойно ответила Тилли.
Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? жалобно спросил Сиг.
— Я объясню, — отозвалась Тилли, медленно опускаясь на ковер. И начала рассказывать о космических расах, войнах, оружии, которое становилось все более мощным и наконец превратилось в сверхоружие. О том, какое действие оно оказывает на все живое… — Этот космический корабль установил со мной контакт восемь месяцев назад. Прямую связь с моими нервными окончаниями. Я сама толком не знаю, как это делается. Не телепатия, а скорее искусственные нервные токи. Они с тех пор разговаривают со мной.
— Мой амулет! — вскричал Сиг.
— Сядь, — спокойно произнесла Тилли. Он сел.
— Я думал, тебе, чтобы разговаривать с ними, нужен какой-то близкий контакт, — неуверенно начал Крис. — По, наблюдая за тобой во время переговоров, я ничего похожего не заметил.
— Не заметил? — Она начала расстегивать блузку у горла. Расстегнув четвертую пуговицу сверху, осторожно вытащила металлический предмет, похожий на толстый наконечник копья. Он блестел точно золото или полированная латунь. Его поверхность была покрыта тонким слоем какого-то прозрачного вещества.
— Садитесь все на ковер, — велела Тилли.
Заинтригованные, они собрались вокруг нее.
— Положите руки на этот предмет, — продолжала Тилли. — Сперва будет немного больно, это когда зонды проникают в ткани, но боль быстро пройдет. Руки держите неподвижно.
Появилось какое-то странное ощущение, которое тут же исчезло. Потом их пронзило наподобие легкого разряда тока, сопровождавшееся покалыванием.
«Тестирование. Тестирование. Наоми, Крис, Сиг, Тилли…»
— Все слышали? — спокойно спросила Тилли.
— Оно назвало наши имена, — проговорил Сиг, едва шевеля губами.
Беззвучный голос сообщил:
«Сиг, твой амулет исчез, но ты ничего не потерял.
Тилли, ты осталась верна своей расе.
Наоми, тебя использовали, а ты не сделала ничего плохого.
Крис, ты понял: требуется сверхпонимание, чтобы управлять работой, которую не можешь делать сам.
Вы должны изменить ориентацию мышления, все вы. Вам кажется, что все смертельно опасное или значительное с точки зрения космоса должно быть огромным. Вы уверены, что все, превосходящее ужас, должно быть еще более ужасным.
Амулет — в самом деле сверхоружие. Но оно действует не путем разрушения, а путем предотвращения бессмысленных конфликтов. Сейчас в атмосфере этой планеты идет цепная реакция, затрагивающая только один редкий изотоп азота.
Со временем ваша раса поймет радиохимию этого процесса, в данный момент вам достаточно знать одно: аналитические способности разума достигают своего потолка лишь тогда, когда возникает страх. Паника возможна лишь в том случае, если отключается анализ. Отныне на этой планете не будет страха, вызванного ложными причинами. Чем острее ситуация, тем больше будут стимулироваться аналитические способности.
Таков смысл, такова цель сверхоружия. Для вас это дар. В космической истории насчитывается не так уж и много рас, у которых потенциал был бы выше вашего — и в то же время столь ничтожно осуществлялся. Поэтому у вас есть полное право принять этот дар.
Что же до нас, то о своей цели мы говорили открыто. Мы должны были найти оружие и увезти с собой. А вместо того отдали его вам, управляя твоими импульсами, Наоми, и твоими, Сиг, связанными с этим радио. Земле оружие нужно больше, чем нам.
Но это не означает, что мы потерпели поражение. Радиохимия реакции с изотопом азота, ее катализ доступны нам. Мы заново создадим это оружие и сделаем еще очень многое… ибо потоки времени подвластны нам…»
— Зонды исчезли. — после долгого молчания сказала Тилли.
Все неохотно убрали руки, стали сжимать и разжимать пальцы.
— Тилли, — спросил Крис, — где корабль?
Тилли улыбнулась.
— Космически значительное не обязательно должно быть огромным. — Она указала пальцем. — Вот корабль.
Они уставились на «наконечник копья». А он поднялся и поплыл к двери. Там он приостановился, качнулся в их Сторону — это явно означало приветствие — и исчез. Словно погас язычок пламени.
Вокруг дома шумел зеленый мир, пели птицы.
Сокамерник
Здесь первым делом тебя спросят: «Приходилось когда-нибудь сидеть в тюрьме?» Спросят и заржут. Люди любят позубоскалить на эту тему. На самом деле в тюряге довольно паршиво, особенно если тебя замели за то, чего ты не делал. Еще хуже, коли тебя сцапали за дело: чувствуешь себя полным дураком, что попался.
Но самое поганое, это когда попадается такой сокамерник, как Кроули. Тюрьма нужна, чтобы на время упрятывать туда плохих парней, а вовсе не для того, чтобы они там сходили с ума.
Итак, его звали Кроули, но он нисколько не был похож на кролика. Наоборот, у меня от него мурашки по спине бегали. На вид это был парень как парень, загорелый и не слишком высокий. Ноги и руки у него были тонкими, как спички, шея — худой и длинной, но зато он обладал самой большой грудной клеткой, какую мне только приходилось видеть у человека его габаритов. Не знаю, как ему удалось подобрать себе рубаху: возьми он большой размер, и манжеты закрыли бы ему руки, а маленькая просто не сошлась бы на его чудовищной груди.
Нет, честно, я еще никогда не видел ничего подобного! Кроули был из тех типов, которым достаточно выйти на улицу, чтобы все движение сразу остановилось: Он был похож на горбуна, только горб у него был спереди, если вы понимаете, что я хочу сказать. И вот такого-то урода я получил в подарок, не отсидев в камере и двух недель. Впрочем, мне вообще везет, как утопленнику. Я из породы людей, которые срывают в скрино[23] крупный куш, но по пути в кассу падают и ломают шею. Я нахожу на улице стодолларовую купюру, и в первую же облаву меня хватают как фальшивомонетчика. Я получаю в соседи по камере разумных пауков типа Кроули.
Разговаривал он как человек, которому вырвали ногти на ногах, а дышал так, что его просто невозможно было не слышать. Любого нормального человека этот шум мог заставить пожелать, чтобы Кроули перестал дышать, а через некоторое время вы уже начинали испытывать сильнейшее желание помочь ему в этом, потому что Кроули не дышал, а свистел, хрюкал, клокотал и сипел.
В камеру его приволокли двое охранников. Обычно для одного заключенного достаточно одного охранника, но их, я думаю, напугала его огромная грудь. В самом деле, кто знает, на что может быть способен человек такого сложения? Но в действительности Кроули был таким слабаком, что, наверное, не смог бы поднять и куска мыла. И, судя по запаху, он действительно никогда этого не делал. Ни один человек в нашей уютной, чистой тюряге не смог бы так зарасти грязью, если бы из принципиальных соображений не отказывался от мытья с тех самых пор, как его пропустили через вошебойку при входе в наше милое заведение.
Поэтому я сказал:
— В чем дело, начальник? Я пока не жаловался на одиночество…
— На что охранник мне ответил:
— Закройся, придурок. Этот тип заранее зарезервировал у нас номер и оплатил его авансом.
С этими словами они втолкнули Кроули в камеру.
— Твоя койка наверху, — сказал я и отвернулся к стене. Охранники сразу ушли, и довольно долгое время не происходило ничего интересного.
Потом он начал чесаться. Ничего из ряда вон выходящего в этом, разумеется, не было, если не считать того, что мне еще ни разу не приходилось слышать, чтобы это порождало эхо. Оно рождалось у него внутри, словно его огромная грудная клетка была пустой, как контрабас.
Я повернулся и посмотрел на него. Кроули снял рубаху и ожесточенно скреб свою колоссальную грудь. Поймав мой взгляд, он перестал, и даже сквозь загар я увидел, как он покраснел.
— Что это ты, черт побери, делаешь? — спросил я. Он ухмыльнулся и покачал головой. У него были крепкие, очень белые зубы, и выглядел он полным идиотом.
— Тогда прекрати, — сказал я.
Между тем время подходило к восьми вечера, и радиоприемник в атриуме под ярусами блоков орал во всю мочь, передавая нескончаемую мыльную оперу о множестве испытаний и несчастий, которые свалились на какую-то миску, имевшую неосторожность выйти замуж во второй раз. Лично мне эта пьеска не нравилась, но зато ее обожали охранники, так что мы волей-неволей слушали ее каждый вечер. Впрочем, к таким вещам быстро привыкаешь, а через неделю-другую сам начинаешь невольно следить за всеми перипетиями сюжета, так что я быстренько слез с койки и подошел к решетке послушать. Кроули не двинулся с места. Вот уже минут двадцать он сидел в дальнем углу камеры и молчал, что, впрочем, меня вполне устраивало.
* * *
Радиопьеса тянулась и тянулась, и очередная серия закончилась, как обычно, очередным каверзным поворотом в судьбе несчастной героини. Разумеется, нам всем было начхать на нее с высокой колокольни, однако, как и многие другие, завтра я собирался послушать продолжение — хотя бы просто для того, чтобы узнать, будет ли оно таким нудным, как я предвидел. Между тем, было уже 8:45, а свет гасили ровно в девять, поэтому я подошел к своей койке, раскатал одеяло, а сам стал умываться в маленькой раковине возле двери. Без десяти девять я уже был готов давить подушку, и только тут обратил внимание, что Кроули и не думает готовиться ко сну.
Я сказал:
— Ты что, собираешься не спать всю ночь? Он вздрогнул.
— Я… нет. Просто мне не залезть на эту верхнюю полку.
Я снова оглядел его с ног до головы. Его ноги и руки выглядели как зубочистки и, похоже, неспособны были выдержать и воробья, не говоря уже о том бочонке, который Кроули завел себе вместо грудной клетки. Грудь у него была такой мощной, что казалось, она способна не только пройти насквозь сквозь двадцатифутовую стену, но и протащить за собой все остальное. Впрочем, наверняка знать было нельзя.
— Ты хочешь сказать, что не сможешь взобраться наверх?
Он покачал головой. Я сделал то же самое и улегся.
— И что ты собираешься делать? — поинтересовался я. — Через пару минут сюда придет надзиратель, и если ты не будешь лежать в койке, то окажешься в карцере. Один раз я уже там побывал, и мне здорово не понравилось. И тебе тоже не понравится. Там ты сидишь совершенно один, вокруг темно и воняет. Ни радио, ни кого-то, с кем можно перемолвиться словечком, там нет, так что лучше напрягись и попробуй все-таки взять этот Эверест.
И я отвернулся к стене.
Примерно через минуту Кроули, так и не двинувшись из своего угла, сказал:
— Не стоит и пробовать, все равно ничего не выйдет.
Ничего не происходило до без трех минут девять, когда свет в блоке мигнул в знак предупреждения.
— Черт!.. — воскликнул я и перелез на верхнюю полку, предварительно переместив под матрас своего счастливого костяного слоника. Кроули — не сказав ни единого слова (во всяком случае «спасибо» он не сказал точно), улегся на мое место за секунду до того, как на балконе нашего блока раздались шаги надзирателя. Вскоре свет погасили совсем, и я заснул, гадая, с чего это мне вздумалось оказывать любезность такому очаровашке, как Кроули.
Утром сигнал подъема не разбудил Кроули, и мне пришлось его растолкать. Вообще-то, мне, конечно, следовало оставить его спать. Кто он мне — сват? брат? — чтобы лишать надзирателя удовольствия опрокинуть на него ковш холодной воды или помассировать ему пятки утяжеленной дубинкой? Но, видно, так уж я по-дурацки устроен, что мне всегда жалко бессловесную тварь. Однажды я даже раздробил скулу человеку, который избивал башмаками несчастную дворняжку (кстати, потом она меня же и укусила).
Короче, я спрыгнул с койки (чуть не убился — забыл, что теперь сплю на верхней), и повернулся к Кроули, который высвистывал своими легкими что-то вроде фокстрота для паровой сирены. Я уже протянул руку, чтобы как следует тряхнуть его за плечо, как вдруг увидел такое, что внутри у меня все похолодело, и я на мгновение замер.
У Кроули в груди была дыра. Нет, не от ножа и не от пули, а такая, знаете, аккуратная щель, словно грудь у него была на петлях — точь-в-точь раковина моллюска-разиньки на рыбном рынке. И точно так же, как этот моллюск, она закрывалась у меня на глазах — закрывалась все больше и больше с каждым его богатырским вздохом.
Как-то осенью при мне выловили из реки парня, который утонул еще в начале лета. Это было кошмарное зрелище, но то, что я увидел сейчас, было стократ хуже. Я дрожал как осиновый лист. Я обливался потом. Наконец я вытер верхнюю губу тыльной стороной запястья и, попятившись назад, схватил Кроули за ноги и повернул так, что он скатился с койки на пол.
Падая, он вскрикнул, а я сказал:
— Слышишь этот звонок, кореш? Он означает, что пора вставать. Запомнил?
После этого я пошел и сунул голову под кран, и мне сразу полегчало. Я даже понял, что на минутку испугался этого типа, но теперь я не чувствовал ничего, кроме раздражения. Кроули мне просто не нравился — только и всего.
Он поднимался с пола целую вечность, поочередно подбирая под себя свои тонкие ноги, едва выдерживавшие его вес. Кроули вообще двигался как человек с пустым желудком и двухсотфунтовым тюком за спиной. Чтобы встать, ему пришлось помогать себе обеими руками; только перебирая ими по стойке нашей двухэтажной кровати, он сумел, наконец, выпрямить свои ноги-макаронины и подняться.
Нет, силы в нем точно было не больше, чем у мышонка. Встав с пола, что для другого было бы раз плюнуть, Кроули минуты две отдувался, сипя и свистя на все лады, потом сел, чтобы натянуть штаны, а ведь чтобы надевать штаны сидя, нужно быть либо тяжело больным, либо ленивым до безобразия.
Я как раз вытирал лицо и наблюдал за ним сквозь тонкое бумажное полотенце.
— Ты, часом, не больной? — спросил я; он поднял голову и сказал, что нет.
— Тогда что с тобой?
— Ничего. Я же сказал тебе еще вчера. Да и какое тебе, собственно, дело?
— Попридержи язык, приятель. Там, откуда я родом, меня прозвали Бешеным. Однажды я оторвал одному типу руку и лупил по голове ее окровавленным концом, пока он не свалился замертво. Он был до странности похож на тебя, Кроули! А все началось с того, что он не извинился, когда толкнул меня в дверях.
Но Кроули воспринял весь этот треп достаточно спокойно. Он просто сидел на койке, смотрел на меня своими мутными глазами и молчал. От этого я разозлился еще больше.
— Вот что, Кроули, — сказал я. — Ты мне не нравишься. Видишь вон ту трещину в полу. Да-да, вон ту… Так вот, это будет моя половина, а та — твоя. Если залезешь на мою сторону — получишь трепку. Уяснил?
* * *
С моей стороны это, конечно, был довольно-таки грязный трюк. На моей половине остались кран с водой и дверь в камеру, к которой Кроули непременно должен был подойти, чтобы получить свою порцию тюремной шамовки. И койка тоже была на моей территории, поэтому Кроули неуклюже поднялся и отошел к окну. Там он остановился и, повернувшись в мою сторону, стал на меня смотреть. При этом он не казался ни рассерженным, ни особенно испуганным; он просто таращился на меня, с виду тихий и послушный, как пес, но на самом деле исполненный терпения и скрытой ненависти, как разжиревшая кошка. Но я только фыркнул и, повернувшись к нему спиной, взялся за решетку, ожидая, пока появится раздатчик с тележкой.
По тюремным правилам, если кто-то не хочет есть, никто его заставлять не будет. Если человек не хочет есть, значит, он просто не подойдет к решетке, когда тележку повезут вдоль камер. Если кто-то болен, он может заявить об этом на десятичасовом медицинском обходе. Но парня, которого перевели на свободный режим и доверили возить тележку с баландой, все это не касается. Он кормит всех, кто протягивает ему сквозь решетку свою миску с ложкой и жестяную кружку.
Пока я дежурил у решетки, Кроули подпирал собой противоположную стенку, и я чувствовал спиной его взгляд. И шарики у меня в башке крутились и крутились, вот только мысли были немного странные. Вот что, к примеру, я думал:
«Ей-богу, мне положена компенсация за то, что я сижу в одной камере с этим шутом гороховым. Да-да, компенсация! Вот здесь у меня два прибора — его и мой. Благодаря этому, я… Нет, я точно чувствую этот взгляд! Благодаря этому я смогу получить зараз четыре черносливины, четыре ломтя хлеба и — если повезет — двойную порцию сливового джема, чтобы как следует подсластить мерзкий здешний кофе. Ах, черт меня возьми, ведь завтра же среда, а это значит, что я получу два яйца вместо одного! Да я его просто голодом уморю… если, конечно, раньше его не переведут отсюда к чертовой бабушке. Только пусть этот таракан-переросток дотянет до воскресенья и полюбуется, как я уплетаю две порции мороженого, вместо одной. И пусть попробует вякнуть — я ему шею сверну и под ремень заткну. Но как он смотрит — словно у него четыре глаза вместо двух!»
Но вот на балконе показалась тележка с шамовкой, и я просунул между прутьями решетки свой прибор.
Плюх! На одну сторону тарелки кормило бросил ложку овсянки, сваренной на жидком, разведенном водой сгущенном молоке. На вторую сторону он положил два чернослива и картонку с джемом, плеснул в кружку кофе и накрыл ее двумя ломтями хлеба.
Я быстро выставил между прутьями второй прибор. Даже не поглядев в мою сторону, раздатчик наполнил и его, и двинулся дальше, а я, пятясь задом, отступил от решетки, держа по прибору в каждой руке. Обернуться я боялся. Позади меня был только один человек, но я ясно чувствовал, что на меня устремлены взгляды двух пар глаз. Я даже пролил несколько капель кофе из кружки, что держал в левой руке, и только тут заметил, что меня трясет. Я трясся и стоял, как дурак, лицом к решетке, потому что мне было страшно обернуться!
Но потом я сказал себе — какого черта! Парень не в силах выдернуть морковку из грядки, а у тебя уже очко играет! Поставь жратву на пол и покажи ему, где раки зимуют. Если тебе не нравятся его глаза, сделай так, чтобы они закрылись навсегда — все (тут я сглотнул) четыре!
И тут я снова совершил что-то совершенно непонятное. Я подошел к Кроули и со словами «на, возьми» протянул ему его прибор. Кроме того, я зачем-то переложил в его тарелку несколько ложек своей каши. Я разрешил ему сесть на койку и поесть, и научил, как подсластить кофе с помощью джема. Почему я это сделал — не знаю. Я даже ни разу не напомнил ему о границе, которую сам же установил. А Кроули по-прежнему молчал — даже не сказал мне чертово «спасибо»!
Я позавтракал и вымыл свою миску еще до того, как он дошел до половины. Ел он страшно медленно, а жевал будто за двоих. (Наверное, в глубине души я уже тогда подозревал, что Кроули — это не один человек, а по крайней мере полтора.) Закончив есть, Кроули поставил свою миску на пол рядом с койкой и уставился на меня. Потом вдруг встал и опять отошел к окну. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь по этому поводу, но я решил оставить парня в покое.
Но снаружи было пасмурно, шел дождь, и я почувствовал, как настроение у меня падает. В ясный день, часов около двух, нас всегда выводили во двор на часовую прогулку; в непогоду же приходилось гулять в атриуме под балконами, и не час, а всего тридцать минут. Никаких других развлечений режимом предусмотрено не было. Правда, тот, у кого водились деньжата, мог позволить себе покупать в тюремной лавке конфеты, курево или журналы с картинками, но у большинства денег не было или почти не было. Лично у меня оставалось всего двадцать центов, и я всячески себя ограничивал, стараясь растянуть их, чтобы хватило подольше. На свободе у меня не осталось никого, кто мог бы ссудить меня наличностью. К счастью, мне припаяли всего два месяца тюрьмы за один незначительный проступок, о котором и говорить-то не стоит, и при известной экономии этих двадцати центов мне должно было хватить на курево до самого конца.
Как бы там ни было, в дождливые дни у нас можно просто подохнуть со скуки. От нечего делать начинаешь то так, то эдак перекладывать одеяло на койке, стараясь застелить ее покрасивее. Когда это надоедает, можно попытаться найти какую-нибудь интересную тему, чтобы потрепаться с сокамерником. Есть и еще один способ убить время. Обычно, если твоя камера выглядит более или менее нормально, тебе никто слова не скажет, но в нашем блоке — да и во всей тюрьме — камеры так и сияют чистотой, полы отдраенны до белизны, а все хромированные части — краны там, или спинки кроватей — сверкают так, что глазам больно, потому что никаких иных занятий, кроме уборки, все равно нет.
И вот, после того как я битых полтора часа тупо сидел на койке, курил (выкурил я даже больше, чем мог себе позволить) и ломал башку над тем, что бы еще придумать новенького, я так осатанел, что схватил ведерко с водой, щетку и принялся драить пол.
Идея, пришедшая мне в голову, была проста, как все гениальное. Я решил вымыть ровно половину камеры, зная, что, когда в десять тридцать дежурный надзиратель придет проверять санитарное состояние помещений, невымытая половина непременно покажется ему грязной по сравнению с тем участком, который я чуть не языком вылизал. И, по моим расчетам, этого — да еще грязной миски на полу — должно было быть вполне достаточно, чтобы Кроули получил серьезный втык. За себя я не боялся — все надзиратели уже давно знали, какой я чистюля.
Я был почти счастлив, что мне в голову пришла эта светлая мысль, и, не щадя коленей, усердно ползал на карачках, налегая на щетку всем своим весом. Дойдя до середины камеры, я поменял воду и начал сначала, но возле грязной тарелки Кроули остановился. Подняв посудину с пола, я тщательно вымыл ее и убрал. Кроули тем временем перешел на чистую половину камеры, и я продолжил работу с еще большим воодушевлением.
Когда я закончил, пол выглядел идеально. Весь. И не спрашивайте почему…
Убрав щетку и ведро, я присел передохнуть. Сначала я пытался убедить себя в том, что должен испытывать удовлетворение, оттого что утер нос этому ленивому уроду, но очень скоро понял, что никакого удовлетворения я не чувствую. Скорее наоборот. Кроули использовал меня, сделал из меня мальчика на побегушках… Да как он посмел?!
Я поднял голову и посмотрел на него с угрозой, но Кроули молчал, и я остался сидеть. Черт с ним, в конце-то концов! Я просто не буду с ним разговаривать, и это будет моя маленькая месть. Пусть этот бесполезный ублюдок сгниет заживо, если ему так хочется — ни словечка ему не скажу!
Некоторое время спустя я спросил:
— Ты на чем подзалетел?
Кроули вопросительно поднял на меня взгляд.
— За что тебя загребли? — повторил я.
— За бродяжничество.
— За «без средств к существованию», или за «без определенного места жительства»?
— «Без средств».
— И сколько тебе припаяло пугало в черном?
— Я еще не представал перед судьей и не знаю, сколько за это дают.
— Значит, ты ждешь суда?
— Да. Заседание назначено на пятницу, но я должен выйти отсюда раньше. Я рассмеялся.
— У тебя есть адвокат? Сколько ты ему платишь? Но Кроули только покачал головой.
— Послушай, — попытался я ему втолковать. — Ведь ты попал сюда не по жалобе физического лица — округ тебя засадил, округ и будет судить, так что на отзыв обвинения рассчитывать нечего. Какой назначили залог?
— Три сотни.
— У тебя есть три сотни? — уточнил я, и он снова покачал головой.
— Можешь ты достать эти деньги?
— Нет. Никак не могу.
— Ну вот… А говоришь, «должен выйти»!..
— И выйду.
— Выйдешь, только никак не раньше пятницы, а много позже.
— Ф-фу! — Он с такой силой выдохнул воздух, что мне показалось, будто по камере пронесся маленький смерч. — Выйду. До пятницы. Держись рядом со мной, и увидишь…
Я посмотрел на него — на его тонюсенькие ручки и ножки.
— За все сорок два года, что стоит эта тюрьма, отсюда еще никто никогда не убегал. Во мне шесть футов три дюйма, я выжимаю на силомере двести двадцать фунтов, и то я бы не стал пытаться. Сам посуди, какие шансы у тебя…
Но он только снова сказал:
— Держись рядом, и увидишь.
Некоторое время я сидел, раздумывая об услышанном, и мне не верилось, что он это серьезно. Парень едва мог подняться с пола без посторонней помощи; удар у него, наверное, был не сильнее, чем у клопа, а мужества — и того меньше, и все же он собирался рвать когти из нашего милого заведения с его двадцатифутовыми каменными стенами и решетками из закаленной стали. Ну разумеется, я буду держаться поблизости!
— А ты и правда такой тупой, как кажешься? — заметил я. — Во-первых, даже думать о том, чтобы вырваться из нашей бастилии — идиотство. А во-вторых, идиотство линять отсюда не дожидаясь суда, который ничем тебе не грозит. Ну получишь ты свой срок — не больше двух месяцев, кстати, — зато выйдешь отсюда чистеньким.
— Ты не понимаешь, — ответил Кроули, и в его глухом, стонущем голосе мне почудилось странное напряжение. — Я же сказал, что еще только жду суда! Меня не фотографировали, не брали отпечатков пальцев и не осматривали. Если меня приговорят, — а меня обязательно приговорят, если я только предстану перед судом — мне придется пройти медосмотр, а любой врач, даже тюремный коновал, непременно настоит на рентгене, как только увидит это…
Кроули постучал по своей огромной грудной клетке.
— Достаточно им увидеть мои снимки, и мне уже никогда не вырваться…
— А что у тебя за болезнь?
— Это не болезнь. Просто я так… устроен.
— Как — так?
— А так… Не хуже твоего! — неожиданно огрызнулся он, и я заткнулся. Я и правда понял, что лезу не в свое дело, а кроме того, меня потрясла длиннейшая речуга, которую старина Кроули только что задвинул. Я и не знал, что он может говорить так много.
Потом был обед, и Кроули снова получил свою пайку, и опять — с персональной добавкой. Я и сам не понял, с чего это мне вздумалось его подкармливать. Кроули, во всяком случае, ни о чем таком меня не просил. Казалось, его вообще ничто не колышет, хотя любой, кто дожидается суда, должен немного волноваться. Тот, кто задумал побег, должен мандражировать, как цуцик, но не Кроули. Кроули был спокоен, как слон. Он просто тупо сидел на койке и ждал, зато я волновался за двоих.
В два часа лязгнули замки на двери, и я сказал:
— Идем, Кроули, разомнем ноги. Если у тебя есть бабки, можешь купить в лавке книжку или курево.
— Мне и здесь хорошо, — отозвался Кроули. — Кроме того, у меня нет денег. А в лавке продают конфеты?
— Да.
— А у тебя есть деньги?
— Угу. Двадцать центов, но их должно хватить мне на табак на оставшиеся недели. При условии, конечно, что я буду выкуривать не больше двух-трех самокруток в день. У меня нет ни одного лишнего цента, ни для чего… и ни для кого.
— К чертям табак. Принеси четыре шоколадных батончика: два с зефиром, один с кокосом и один — со сливочной помадкой.
* * *
Я только расхохотался ему в лицо и вышел, думая о том, что на этот раз у меня будет для парней забавная история, которая поможет им справиться с хандрой. Но, как ни удивительно, мне не удалось рассказать о Кроули ни одному человеку. Объяснить это я не могу. Только я заговорил с одним из ребят, как его подозвал охранник. Не успел я поздороваться с другим, как он велел мне засохнуть — как я понял, у него было паршивое настроение и ему было не до меня. Один раз я почти начал говорить, да и парень был склонен меня выслушать (это был наш местный стукач), но как только я сказал: «Ты обязательно должен послушать, что за птичку фараоны подсунули ко мне в клетку», — как прозвенел звонок, означавший, что пора возвращаться по камерам, и я едва успел заскочить в лавку, прежде чем продавец опустил жалюзи. Вернувшись на свой ярус, я вручил Кроули его шоколадные батончики, и он спокойно взял их, не сказав ни «да», ни «нет», ни «до свиданья», ни «спасибо».
За несколько часов, что прошли до отбоя, мы едва ли обменялись двумя словами. Лишь один раз Кроули спросил меня, как сделать так, чтобы одно одеяло грело как два. Я показал. Потом я запрыгнул на свою верхнюю койку и сказал:
— Постарайся спать сегодня ночью, о'кей?
— А в чем дело? — спросил Кроули.
— Ты разговариваешь сам с собой во сне.
— Я не разговаривал сам с собой! — возмутился он.
— Не знаю, с кем ты там разговаривал, кореш, но это точно был не я.
— Я разговаривал с моим… братом, — сказал Кроули и засмеялся.
Боже, что это был за смех! Его как будто клещами из него вытаскивали, и он хрипел, и визжал, и закатывался все сильнее и сильнее. И никак не мог остановиться. На мгновение мне даже показалось, что это никакой не смех, и что у Кроули — какой-нибудь припадок, и я свесился с койки, чтобы посмотреть, в чем дело. Лицо Кроули было бледным и напряженным, глаза зажмурены, но самое главное — его рот был закрыт! Я отчетливо видел, что губы его не просто сомкнуты, они были сжаты, но, черт побери, он продолжал смеяться с закрытым ртом! Этот смех шел у него откуда-то изнутри, из его чертовой груди, и я готов поклясться, что ничего подобного я никогда прежде не слышал.
Я просто не мог выносить этот хохот. Я был уверен, что, если Кроули сей секунд не прекратит покатываться, я просто перестану дышать, или мое сердце перестанет биться. Казалось, сама жизнь выходит из меня через поры на коже и превращается в крупные капли пота.
А жуткий смех становился все более высоким и пронзительным, оставаясь при этом таким же громким. И все же каким-то образом я понял, что слышим его только мы с Кроули, и никто больше. Скоро он сделался таким высоким, что я перестал его слышать, но я все равно знал, что он продолжает звучать, и знал, когда он оборвался. Зубы у меня ныли — с такой силой я их стискивал все это время. Потом я отключился, и мой обморок, видимо, перешел в сон; во всяком случае я не помню ни как погас в девять часов свет, ни как надзиратели проверяли, все ли заключенные лежат по своим койкам.
Мне не раз случалось бывать в жестоких переделках, и я хорошо знаю, как чувствует себя человек после нокаута. Когда я очнулся после своего странного обморока, все было по другому, так что я, наверное, действительно немного поспал. Как бы там ни было, когда я открыл глаза, было часа три-четыре, и рассветом еще даже не пахло. В окно я видел тощенький серпик луны, которая болталась над старыми стенами тюрьмы и указывала белесым пальцем на нас — на меня и на Кроули.
Несколько минут я не двигался. Потом до меня донесся какой-то тихий звук. Кроули с кем-то разговаривал. И этот кто-то ему отвечал!
* * *
Кроули говорил что-то насчет денег. — Нам просто необходимо раздобыть денег, Баб. Черт, ну и положеньице!.. Мы-то думали, они нам не понадобятся, потому что мы и так могли получить все, что нам нужно, а теперь видишь, что получилось? Этот коп привязался к нам просто потому, что я мало похож на победителя конкурса красоты, а в результате мы оказались здесь. И теперь нам надо как-то отсюда выбираться. Да, я знаю, мы сумеем сделать это, но деньги нам все равно понадобятся, чтобы впредь подобное не повторялось. Ты ведь сможешь что-нибудь придумать, правда, Баб?
Потом я услышал ответ. Это был тот же скрипучий, визгливый голос, который несколько часов назад так жутко смеялся, и он не принадлежал Кроули — в этом я готов был поклясться.
Но ведь этого не могло быть! Одна камера — два заключенных, одна койка один человек — этот закон я очень хорошо знал, и все же я ясно слышал разговор двух человек, хотя сам не произносил ни слова! Ей-богу, от всего этого мои мозги начинали подпрыгивать и шкворчать словно яичница в большом количестве раскаленного масла.
— О, конечно! — визгнул внизу чужой голос. — Деньги можно достать без проблем. Надо только действовать с головой, а не так, как мы, Кроули, хи-хи-хи!
Тут они захихикали, а мне показалось, что кровь замерзает у меня в жилах. Я не смел даже пальцем пошевельнуть из боязни, что мои вены лопнут, как стеклянные. Между тем голос продолжал:
— Кстати, насчет побега… Ты знаешь, как именно мы должны действовать?
— Да, — отозвался Кроули. — Эх, Баб, что бы я без тебя делал! Что за башка у тебя, что за мозги!..
— Без меня ты пропадешь ни за понюх табаку, — ответил голос. — Ги-ги-ги! И не вздумай даже пытаться от меня отделаться — увидишь, что будет!»
Я глубоко вздохнул и, бесшумно приподнявшись, свесил голову вниз, стараясь разглядеть, что творится на нижней койке.
Ничего подобного я в жизни не видел! И еще никогда не испытывал такого потрясения и такого страха. После этого меня смело можно было списывать в расход, потому что каждый человек живет на земле ради одной единственной минуты, порой — ради одного мига. Как, например, тот старенький доктор, который выкинул в пикете квинту[24]. Ничего подобного он никогда раньше не делал, и никогда ничего подобного с ним больше не случалось, но с этого момента он был конченым человеком.
Или взять детектива из книжки, который расследует преступление. Там тоже все завязано на одном: кто преступник? И как только фараон это узнает — все. Книгу можно хоть выбросить.
Так и я… Со мной было кончено в тот самый момент, когда я увидел брата Кроули. Это была кульминация моей жизни.
Да, это был его брат. Они были близнецами наподобие сиамских, только один из них был большим, а другой — маленьким, как младенец. Я видел только его голову и хилый торс, потому что он рос прямо из огромной груди Кроули, словно специально созданной для того, чтобы малыш прятался внутри. Она охватывала его со всех сторон, открываясь и закрываясь наподобие сундука или раковины моллюска. О, Боже!..
Я, кажется, сказал, что он был похож на младенца? Я имел в виду только размеры, кроме которых в нем не было от ребенка абсолютно ничего. Голова Кроули-младшего поросла густой курчавой щетиной; лицо было длинным и худым, с тяжелыми, гладкими веками; кожа казалась очень темной, а в уголках рта торчали маленькие, изогнутые клыки — два сверху, два снизу. Уши у него были слегка заостренными, хотя это могло мне просто показаться.
Но самое главное — эта тварь обладала собственным разумом и была порочной до мозга костей. Я имею в виду — по-настоящему порочной. Передо мной был преступный мозг Кроули, в то время как сам он был для этой твари просто вьючной лошадкой. Кроули переносил это маленькое чудовище с места на место и делал все, что бы оно ни захотело. Он безоговорочно подчинялся этому своему, с позволения сказать, брату, и не только он. Эта тварь способна была подчинить своей воле кого угодно! Например — меня. Мои табачные деньги, мытье полов в камере, моя забота о том, чтобы Кроули как следует питался, — все это сделал его маленький близнец, не я. Я был здесь совершенно ни при чем. Еще никто никогда не помыкал мною с такой легкостью!
Потом тварь увидела меня. Запрокинув назад свою уродливую голову, она визгливо расхохоталась, указала на меня своей высохшей, как у старика, лапкой и пропищала:
— Эй ты! Спать! Живо'…
И я починился.
Я и сам не знаю, как все произошло. Бог свидетель — я совершенно не помню, что я делал с этой минуты и до двух часов дня. Если бы я проспал подъем, надзиратели мигом сволокли бы меня в карцер, но я не спал — я просто ничего не помню. Должно быть, братья Кроули как-то меня загипнотизировали или одурманили. Как бы там ни было, я не только встал по сигналу побудки, но сумел одеться и даже умыться. Наверняка я позавтракал и, готов спорить, что и в этот раз Кроули не пришлось мыть за собой посуду.
Первое, что я помню, это щелчок замка на двери камеры. Я стоял прямо перед ней, а Кроули подошел сзади, так что спиной я чувствовал взгляд всех его четырех глаз.
Потом он сказал:
— Ну, что стоишь? Выходи…
— Ты что-то со мной сделал, — ответил я. — Что?..
— Вперед.
Это было все, что он сказал.
Мы вместе вышли из камеры, прошли по балкону и спустились по двум железным лестницам на площадку первого этажа. Не успели мы пройти и десяти шагов, как Кроули шепнул:
— Действуй!..
Я был словно начинен зарядом сильнейшего взрывчатого вещества. Порох был насыпан на полку, капсюль — вставлен, и, когда меня ужалил боек его голоса, я взорвался. Передо мной были двое охранников. Я схватил их за шеи и так стукнул головами друг об друга, что их черепа вмялись, как картонные. Потом я заорал и, круто развернувшись, ринулся обратно по лестнице, то вопя, то хохоча.
Заключенные бросились врассыпную. На первой площадке на меня прыгнул охранник, но я схватил его поперек пояса и, вскинув на плечо, понесся дальше.
Позади меня раздался выстрел, другой. Две пули с чавканьем впились в тело охранника, который висел у меня на плече. Он вскрикнул и схватился за перила, но я рванулся и услышал, как хрустнуло его запястье. В следующий момент тело обмякло, и я швырнул его через ограждение, угодив в другого охранника, который целился в меня снизу.
От неожиданности охранник выпалил почти наугад, и пуля, срикошетировав от железных ступенек, угодила в рот одному из заключенных второго яруса. Как он вопил!.. Но я кричал гораздо громче.
В три прыжка я добрался до третьего яруса и принялся кругами носиться по балкону, гримасничая, хихикая и бормоча какую-то бессмыслицу. Потом остановился, перелез через ограждение и уселся на перилах, беспечно болтая ногами над пустотой.
Двое надзирателей открыли по мне ураганный огонь, но стреляли они паршиво, поскольку из двенадцати пуль в меня попали только три. Меня это так возмутило, что я встал на нижнюю перекладину ограждения, уперся коленями в верхнюю и, размахивая освободившимися руками, принялся выкрикивать оскорбления, которые вылетали из моего рта вместе с кровью.
Между тем надзиратели, сгонявшие оказавшихся на нижних ярусах заключенных в камеры — по шесть-восемь человек в каждую, неожиданно расступились, словно придворные, уступая дорогу его величеству человеку с автоматом.
И его автомат спел для меня. Это была серенада для одинокого титана на балконе — серенада, исполненная седым менестрелем на волшебной дудочке, певшей удивительно глубоким и проникновенным голосом. И я не смог устоять перед этой чарующей музыкой и поспешил ей навстречу, то переворачиваясь в воздухе, то громко хохоча, то кашляя, то рыдая на лету.
Вы ведь все смотрели только на меня, плоскостопые болваны? Вы схватили свои пистолетики и бросились ко мне от всех дверей, из всех комнат, из всех кабинетов и казарм? И, конечно, вы оставили двери открытыми, не так ли?..
Теперь Кроули на свободе. Он торопиться не станет. Кроули умеет подчинять себе людей, где бы ни находился. Он всегда найдет себе других помощников таких, как я.
Взгляните на меня… Я выполнил за него всю работу. Я чуть не погиб из-за него, а Кроули даже не сказал мне «спасибо»…
Тайна планеты Артна
Короткие жесткие волосы Слимми Коба походили на проволоку. Да и сам он казался сделанным из проволоки, такой же маленький и жесткий. Его водянисто-голубые глаза, превратившиеся в узкие щелочки, и тонкогубый рот отчетливо выделялись на смуглом лице. Палец его лежал на спусковом крючке тупоносого пистолета.
— Пиф-паф! — выкрикнул он. Его напарник втянул бычью шею в плечи. Этого-то он и боялся.
Его пальцы замерли над приборной доской.
— Убрал бы ты эту игрушку подальше, — попросил он.
— Э, нет, — проговорил Слимми и осторожно провел холодным дулом пистолета по безволосому затылку Белла Белью. — Больно мне хочется разрядить его. И ты мне представишь такую возможность, если только не уберешься отсюда и не дашь мне посадить корабль. Я не шучу, сынок.
Белл напряженно улыбнулся, подался вперед и рванул на себя два рычага одновременно. Гравитационная панель под ногами Слимми отключилась, а та, что располагалась на потолке, потянула человека вверх. Слимми завис в воздухе, и ему, как рассерженному котенку, оставалось только фыркать и отплевываться. И все же пистолета он не выпустил, а отвел руку в сторону и спустил курок. Струя густой белой жидкости ударила в лысый череп грузного Белла. Чертыхаясь, Белл вытер рукавом лицо, вслепую нашарил нужные переключатели на приборной доске, и Слимми рухнул на пол. Мясистые пальцы Белла сомкнулись на его горле.
— Какого черта я пытался отравить тебя, когда проще было пристрелить, прохрипел Слимми.
Он еще издал какой-то чавкающий звук, после чего его тонкие губы сомкнулись, а глаза выкатились из орбит.
Внизу, на залитой ярким светом пустынной планете Артна, трое обнаженных марсиан, не отрываясь, глядели на экран телеприемника, на котором перед их взором разворачивались события, происходящие в кабине серебристого космического корабля землян. Их строгие математические умы старались постичь логику поведения людей. Вскоре экран телеприемника погас, так как корабль чуть изменил курс и вышел из поля зрения следящего устройства. Один из марсиан склонился над прибором, и над планетой зазвучали высокие, невыразительные голоса.
— Как обычно, они непредсказуемы, — заявил один марсианин.
Он четко и правильно выговаривал все слова, но его речь была абсолютно лишена какой-либо интонации. Язык марсиан всегда так звучит: марсиане невосприимчивы к изменениям тембра.
— Это непостижимо, — откликнулся другой марсианин. — Два землянина прилетели на эту планету издалека, из Солнечной системы, во время полета, надо полагать, не ссорились, а в последний день вдруг без видимых причин решили убить друг друга.
— По крайней мере мы, — сказал первый, — установили, с какой целью они прибыли сюда.
— Точно. И я не сомневаюсь, что успеха они не добьются.
— Если так, их миссия ничем не будет отличаться от нашей. Артнейцы как будто не настроены враждебно, но ревниво оберегают свои секреты. Так или иначе, я считаю полезным избавиться от землян. Мы от их присутствия ничего не выиграем.
— Я голосую против, — вмешался в разговор третий марсианин. Все это время он тщетно старался разглядеть хоть что-нибудь на экране телеприемника. (Кстати, местоимение «он» применительно к марсианам употребляется условно. На самом деле все марсиане являются особями женского пола; размножаются они партеногенетически, то есть без оплодотворения яйцеклеток. Периодически они поглощают друг друга, и таким образом достигается некоторое разнообразие свойств отдельных особей.) — Как бы ни был несовершенен и примитивен мыслительный процесс на Земле, ее обитатели достигли определенного уровня развития цивилизации. Учитывая ненадежность их разумов, лишенных полноценной логики, мы можем заключить, что они обладают необъяснимой для нас властью над законами случая. Если это так, то они, вполне возможно, смогут выяснить, почему на Артне процесс получения урана-235 дешев настолько, что артнейцы способны полностью захватить марсианский и земной рынки ядерного топлива.
— В этом есть резон, — согласился первый марсианин. Нужно отметить, что в его словах заключался высочайший комплимент из всех, мыслимых на Марсе. — Мы не в состоянии разгадать тайну Артны самостоятельно, а это значит, что следует предоставить выполнение этой задачи другим.
С этими словами он взглянул на экран телеприемника, но ничего, кроме серебристого силуэта корабля землян, не увидел. Корабль скрылся за горизонтом, оказавшись вне зоны досягаемости марсианского телеглаза.
* * *
Когда загорелые щеки Слимми посинели, Белл отпустил его горло, двумя пальцами закрутил ему ухо и пару раз стукнул затылком о приборную доску. Этого оказалось достаточно, чтобы пистолет упал на пол. Довольный Белл уселся на грудь товарища. Тот сразу захрипел:
— Слезь! Я задохнусь под твоей тушей. Белл взял его за подбородок и еще раз ударил затылком о панель.
— Хватит. Хорош. Я сдаюсь. Что теперь?
— Чем ты зарядил пистолет? — спросил его Белл.
— Стеарат цинка плюс соли каких-то жирных кислот, плюс аш-два-о, объяснил Слимми. — Я думал, тебе понравится.
— Мыльный раствор, — кивнул Белл. — Мыло в твоих руках! Верится с трудом. Ладно, малыш, хватит играть в игрушки. — Кряхтя, он слез со Слимми. — Пора начинать работать. И вообще мы уже за горизонтом. Им за нами уже не подсмотреть.
Слимми с трудом поднялся на ноги и тряхнул головой, словно желая убедиться, что она еще на месте.
— Значит, мы на Артне, — сказал он. — И что мы тут будем делать?
— Сядем как можно ближе к перерабатывающему заводу и постараемся выяснить, какие там применяются уловки для производства урана-235 из урана-238.
— А ты веришь, что они освоили это производство?
— Иначе быть не может. Сначала я думал, что здесь есть залежи. Ничего подобного. Здешняя атмосфера очень похожа на земную, разве что в воздухе чуть больше неона и ксенона и несколько меньше азота. И воды тут достаточно, а ты не хуже меня знаешь, что двести тридцать пятый не может залегать там, где имеется вода.
— Все-таки я не могу понять, почему производство ядерного топлива здесь так дешево, — вздохнул Слимми. — Урана на Артне не на много больше, чем на Земле, и даже меньше, чем на Марсе. Соотношение между 238-м и 235-м, как и у нас, 140 к 1. — Он внезапно стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — Черт возьми, разобраться надо.
Надо заметить, что последние слова были исполнены глубокого смысла. И Коб, и Белью, несмотря на склонность к грубоватым шуточкам, отлично представляли себе значимость своей миссии.
Вопрос о ядерном топливе возник почти пятьсот лет назад, в те злосчастные дни, когда люди Земли пустились в космос на поиски древних и мудрых цивилизаций. На Юпитере земляне обнаружили лишь то немногое, что осталось от вымершей расы титанов; съемки обширных участков, окутанных испарениями болот Венеры, не принесли ничего. Зато на Марсе первопроходцы космоса открыли чудесный источник энергии, который казался неиссякаемым. Обитатели Марса не чинили землянам никаких препятствий в их путешествиях на красную планету. В частности, людям стало известно о поразительно больших запасах чистого урана-235. Правда, марсиане не допустили земных исследователей на завод по производству этого бесценного вещества, но Землю тогда не волновали технологические секреты Марса. Важно было то, что люди сочли более выгодным приобретать дешевую марсианскую энергию, нежели производить свою. Земные атомные электростанции закрылись за ненадобностью.
Да, конечно, кое-какие условия, не слишком значительные, марсиане поставили. Так к Марсу перешел контроль над некоторыми природными ресурсами Земли, землянам было запрещено продолжать научные исследования в некоторых направлениях, печатать определенные книги, путешествовать в кое-какие области космоса… Ограничения неизменно формулировались вежливо, но твердо. Время от времени отдельные горячие головы на Земле бунтовали против растущего влияния Марса, но они всегда оставались в меньшинстве, и их быстро ставили на место благоразумные соотечественники, наслаждавшиеся всеми преимуществами положения сытых рабов. В душах подавляющего большинства людей самый горячий отклик находили слова Хайата Гроува, воспитанного марсианами вождя человечества: «Наша энергетика, промышленность, транспорт существуют лишь благодаря Марсу. Мир на Земле, хлеб наш насущный, прогресс цивилизации — всем этим мы обязаны Марсу. Марс — это сердце Вселенной!»
Население Земли вдесятеро превосходило марсианское, зато марсиане жили в восемь раз дольше землян. Преимущество было на стороне Марса. Завоевание Земли оказалось бескровным. Не было войны миров, не было тяжело вооруженных космических флотилий. Имела место лишь дешевая электроэнергия, приходившая в каждый дом, и нескудеющая рука «Старшего брата» Земли. С каждым следующим поколением человечество попадало все в большую зависимость от красной планеты, незаметно опутывавшей землян прочной сетью. Настала новая эра истории Земли, эра спокойствия, благополучия и покорности.
Люди по-разному относились к происходящему. Одних сложившееся положение вещей устраивало. Других оно не устраивало вовсе, но никакого выхода они предложить не могли. Кое-кто активно искал выход; такие незаметно умирали. Но большинство было довольно жизнью. Дети с колыбели получали заботу и ласку; вырастая, они не знали, что такое безработица. Жить стало удобно. Некоторым даже удавалось жениться и воспитывать детей — если не возражал Марс. И женатым, и холостым было хорошо. Старики, неспособные приносить пользу, просили милостыню, и люди помоложе давали ее щедрой рукой — ведь в человечестве царило изобилие. А после смерти человек непременно попадал в крематорий. Так к чему было задумываться, люди или марсиане правят миром?
Людям внушалось, что царство человека было царством хаоса. В новое время убийства, кражи, прочие преступления прекратились. Жить стало лучше, никому не хотелось глубоко задумываться о новом порядке. На Земле не стало амбиций, гордыни, свободы — так тоже лучше. Марсианам. Расцвет Марса был достигнут за счет Земли.
Однако во все времена были на Земле недовольные. Они читали запрещенные книги, занимались запрещенными науками. По большей части такие люди умирали прежде, чем им удавалось расширить пределы запретного знания. Но кому-то удавалось продвинуться в поисках ответов на опасные вопросы, и за несколько столетий кое-что пытливым умам стало известно.
У Земли есть душа, и люди должны воскресить ее. Марс — повелитель, но он же — раб. Он, как и Земля, порабощен дешевой энергией. За тысячу лет до того, как первые неуклюжие земные летательные аппараты достигли поверхности Марса, на красной планете существовали заводы, на которых уран-238 перерабатывался в уран-235. Однако в один прекрасный день в Великой долине, в окрестностях города Ланамарн, был обнаружен загадочный объект. Никто не знал, откуда он появился. Он представлял собой цилиндр не совсем правильной формы, а внутри находились сделанные из твердого сплава шары, кубы, плоские треугольники и квадраты. На каждом предмете помещался определенный символ. Марсианские ученые проводили эксперименты с этими предметами, высказывали различные смелые предположения и в конце концов поместили внутрь цилиндра другие предметы и завинтили крышку. Раздался пронзительный свист; открыв цилиндр вновь, марсиане обнаружили внутри новые предметы, также отмеченные символами. При этом предметы, положенные туда марсианами, исчезли.
После долгой и упорной работы по расшифровке рисуночных символов ученые разгадали тайну посланца из космоса. Выяснилось, что цилиндр был изготовлен обитателями Артны, планеты, принадлежащей системе Проциона, и доставлен на Марс при помощи вероятностного потока. Механизм транспортировки остался недоступен даже интеллекту марсиан. Понятно было лишь, что в его основе лежит принцип неуничтожимое(tm) материи: если часть вещества уничтожается в одной части космоса, то она непременно должна возникнуть в другой, причем в тот же самый момент времени. Следовательно, транспортировка вещества осуществляется мгновенно.
Артнейцы обратились к марсианам с любопытным предложением. Оказывается, им крайне необходим бор, запасы которого в изобилии имеются на Марсе, о чем артнейцам стало известно благодаря телеспектрограммам Марса, и они готовы снабдить марсиан каким-либо другим товаром. Марсиане отправили на Артну образчик урана-238 и спросили, в состоянии ли артнейцы синтезировать 235-й изотоп. Артнейцы исполнили заказ и предложили открыть в Великой долине завод по переработке урана. Предложение было принято. На завод доставлялся уран-238, переправлялся на Артну, а взамен Марс получал чистый уран-235.
Марсианские заводы по переработке урана закрылись, и Марс перешел на артнейское ядерное топливо. Пока это топливо было дешевым, Марс немало выигрывал на заключенной сделке, но Артна быстро осознала выгоды своего положения монополиста на энергетическом рынке и взвинтила цены. Стоимость урана-235 поддерживалась на таком уровне, чтобы возобновление работы марсианских заводов по переработке урана оставалось нерентабельным. Через некоторое время запасы бора и урана на Марсе истощились. Артнейцам же требовался бор и только бор. Экономика Марса оказалась на грани краха, но тут, к счастью для марсиан, наладились их контакты с Землей. Марс получил доступ к земным природным ресурсам, и дела его вновь пошли в гору. Земляне добывали для марсианских хозяев бор, а утроба гигантского уранового «завода» в Великой долине поглощала земной уран-238.
Все это стало известно благодаря самоотверженным усилиям немногочисленных землян-одиночек, трудившихся втайне от марсиан. На протяжении двух столетий земляне девять раз предпринимали попытки снарядить экспедиции к Проциону. Неназойливые, но трудолюбивые марсианские наблюдатели обнаружили восемь из девяти бригад, и земные ученые и инженеры, работавшие над строительством космических кораблей, были либо уничтожены, либо отправлены на добычу урановой руды. Но девятому кораблю удалось стартовать, хотя даже сами противники владычества Марса на Земле не верили в успех. Разумеется, марсиане не стали бы давать добро на создание корабля, способного в разумные сроки достичь Проциона. Просто марсианские наблюдатели сплоховали.
А может быть, марсиане намеренно не стали мешать людям. Может быть, они сочли вероятным, что люди сумеют раскрыть тайну производства дешевого урана-235 на Артне. Самим марсианам оказалось не под силу разгадать артнейский секрет. Даже сейчас, имея в своем распоряжении все богатства Земли, Марс был бы рад сбросить бремя зависимости от артнейского ядерного топлива. Марсиане не забыли, как однажды предприняли попытку послать на Артну людей вместо очередной партии бора. В ответ они получили мертвое тело (шесть ног, длина туловища — два фута) артнейца и письменную благодарность за присылку трупов! В письме сообщалось, что вероятностный поток, к сожалению, не может переносить живую материю. Артнейцы также выражали озабоченность по поводу некоторой задержки с поставкой бора.
Обо всем этом думал Белл Белью, глядя в иллюминатор на поверхность Артны. Путешествие было долгим, оно заняло около трех лет, несмотря на использование похищенного на одном из марсианских заводов искривителя пространства. Но со Слимми Кобом ему было хорошо, хотя тот и имел склонность к эксцентричным шуткам. Из числа ряда претендентов именно Белл и Слимми попали в состав экипажа благодаря веселому характеру. Дело было в том, что у марсиан совершенно отсутствует чувство юмора, и чем менее марсиане будут понимать землян, тем лучше.
— Видишь? — прервал затянувшееся молчание Слимми.
Взгляд Белла обратился туда, куда указывал палец коротышки. С некоторым трудом Белл разглядел приземистый силуэт спрятанного в укрытии марсианского космического модуля.
— Вижу, Слимми, и меня это мало беспокоит. Я ожидал, что они будут здесь.
— Как так?
— Я же говорил тебе: не верю, что нам удалось стартовать только по счастливой случайности. Наверняка марсиане выпустили нас.
— Ну да. — В голосе Слимми не чувствовалось уверенности. — Марсиане же всегда выпускают нас туда, куда нам хочется и когда нам хочется. Сотри пену с виска, а то кажется, что у тебя вытекли мозги.
Белл отвесил товарищу дружескую оплеуху, в результате которой тот отлетел к противоположной стенке, а сам вернулся к приборной доске.
— Когда увидишь что-нибудь наподобие уранового завода, скажи мне, распорядился он. — Наверное, с завода мы и начнем.
Размером Артна немного превосходила Землю. Рельеф здесь был ровный. На всей планете не был ни одной горной цепи. Настоящих равнин, впрочем, тоже не было; вся поверхность планеты была покрыта невысокими холмами. Почва здесь была в основном песчаная, растительность крайне скудная. Растениеводства артнейцы, чей обмен веществ был основан на переработке руды, не знали.
Примерно через два часа Слимми кашлянул, покинул свой наблюдательный пост и включил экран дальнего обзора.
— Думаю, это он, кэп.
Белл вгляделся в очертания массивных построек.
— Снимаю шляпу перед этими марсианами, — пробормотал он. — Конечно, свой завод они построили по образу и подобию этого.
— Не совсем, — возразил Слимми. — Смотри-ка… Что это?
— Что-то вроде барака, — отозвался Белл. — Цельное здание, высота не больше трех футов, а площадь… Десять квадратных миль.
Загудел предупредительный сигнал, и все лампочки на приборной доске на мгновение вспыхнули.
— Вибрация, — отметил про себя Белл и передвинул одну из рукояток.
Корабль так резко пошел вниз, что у Слимми хрустнуло в коленях. Приборы сообщили космонавтам, что над плоской крышей барака расположен защитный купол полукруглой формы, выполненный из жесткого излучения.
— Что за излучение? — удивился Слимми.
— Не знаю. Давай садиться, а там будет видно. Корабль облетел строение на безопасном расстоянии и совершил посадку примерно в сотне ярдов от невидимого края силового поля.
— Воздух нормальный? — спросил Белл.
— Ага. Как у нас. И температура летняя. Ну, идем гулять?
Из корабля космонавты выбрались через герметичный промежуточный отсек. В воздухе планеты как будто никаких вредных примесей нет, но если они, паче чаяния, там имеются, было бы разумно не допустить их проникновения внутрь корабля. Бросив взгляд в сторону зарослей примечательного растения, отдаленно напоминавшего карликовый дуб, друзья двинулись в сторону «заводского корпуса». Оба ловили себя на мысли, что чувствуют себя, словно школьники в первый день каникул. Они ведь провели взаперти три долгих года! Слимми даже пожаловался, что ноги его не особенно слушаются, так как слишком долго не проходили по прямой больше двадцати футов.
Земляне поднялись на пригорок и остановились, разглядывая строение. С этого места его не очень-то хорошо было видно. И никаких признаков жизни вокруг.
— Интересно, почему песок не проникает через барьер? — полюбопытствовал Слимми.
— Сейчас проверим, — сказал Белл и посмотрел туда, где должен был быть невидимый край силового барьера. Внутри купола воздух, очевидно, был совершенно неподвижен, тогда как снаружи дул ветерок, и песчаные барханы слегка шевелились. — Глянь туда. Если я не сошел с ума, это и есть граница силового поля.
Он сделал шаг вперед и швырнул в сторону барьера горсть песка. Песчинки долетели до силовой линии и — исчезли. Слимми повторил операцию, после чего со вздохом заметил:
— Надо полагать, артнейцам не хочется, чтобы кто-нибудь заглянул внутрь.
— Что-то в этом роде, — согласился Белл. — Смотри!
Одна из песчаных дюн неподалеку вдруг дернулась и поползла на шести тоненьких ножках в сторону барьера. Она проскользнула между путешественниками, успешно пересекла линию и затрусила к зданию, около которого задрала жесткий хвост и быстро ушла в песок.
— Что это такое? — ахнул Слимми.
— Артнеец, насколько я понимаю.
— Бр-р, гадость какая, — проворчал Слимми. — Кстати, Белл, по-моему, силовое поле не доставляет этим тварям неудобств.
— Я это тоже заметил. По-видимому, барьер воздвигнут исключительно ради таких, как мы с тобой. Может быть, и ради наших друзей с Марса.
На обратном пути к кораблю Слимми задумчиво проговорил:
— Похоже, мы получили доказательство истинности гипотезы Лэйдло. Если тебя это, конечно, занимает.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Разве это не само собой разумеется? Лэйдло предполагал, что обитатели всех планет Солнечной системы происходят от общего предка, просто они проделали разный эволюционный путь. У всех схожие процессы обмена веществ. Ты сам знаешь, что на Марсе, на Земле, на Венере живут двуногие существа, чьи организмы состоят по большей части из углеродных соединений. Такими же были и гиганты с Юпитера, мир их праху. Силовой барьер непроницаем для органических молекулярных структур. По-видимому, подобный же химический состав имеет здесь и песок. Артнейцы состоят из соединений другого типа. Надо будет как-нибудь поймать одного такого и поглядеть, что у него внутри.
— Наверное, ты прав насчет гипотезы Лэйдло. Но меня, если честно, сейчас больше интересует, что внутри этого барака. Если наши догадки насчет барьера правильны, значит, артнейцы не хотят, чтобы жители Солнечной системы здесь кое-что увидели. Уж не это ли главный корпус уранового завода?
Глаза Слимми вспыхнули.
— Уранового завода? Но тут есть передатчик вероятностного потока, а он экранирован от воздействия как марсиан, так и землян.
— Да уж. — Толстый палец Белла почесал за ухом. — Задачка, малыш. Стоило пролететь чуть не десять световых лет и оказаться перед зданием в стиле модерн, охраняемого силовым полем. Я скорее ожидал увидеть что-нибудь типа города, какие-нибудь машины…
— Скверное дело, — сказал Слимми. — Хорошо, давай прикинем, на что нам могут пригодиться наши мозги. Они иногда заводят дальше, чем ноги. Пойдем посмотрим на наших марсиан. Судя по всему, они здесь крутятся довольно давно.
— Берешь быка за рога? — усмехнулся Белл. — Лично я всю жизнь мечтаю как-нибудь поймать марсианина, чтобы выколоть его косые глаза! Ладно, парень, пошли. Может, нам улыбнется удача.
— Если я хоть что-нибудь понимаю в марсианах, — усмехнулся Слимми, — они должны сейчас рыскать возле нашего корабля.
Так и оказалось.
Они рыскали вблизи двери промежуточного отсека. Их было трое. Тела их дрожали (что вообще-то нехарактерно для марсианской расы), и три пары глаз косили (по марсианскому обыкновению) в сторону приближающихся землян. Разумеется, они давно уже ощутили колебания, производимые сердцебиением людей, и тем не менее не скрылись, что означало их готовность к контакту.
— Привет, ребята, — просто сказал Слимми, как бы невзначай дотронувшись до рукоятки атомного пистолета, чтобы убедиться — на всякий случай — что ему будет нетрудно извлечь оружие из кобуры.
— Что вы здесь делаете? — проскрипел тот марсианин, что стоял справа.
— Двигали надыбать хорошего дьюджо, — немедленно отозвался Слимми.
Он овладел искусством так называемого «птичьего языка» еще в ранней юности.
— Вот именно, — подтвердил Белл, угадав тактику товарища. — Мы собирались наполнить альтибоб, и только мы джеллинули — бац! — оказались тут.
Марсиане долго и недоверчиво смотрели на них, после чего один из них сказал:
— Вы говорите не правду.
— Мы не лжем, — притворно-равнодушно возразил Белл.
Да здравствует точность выражений! Жители Марса все, что не является ложью, считают правдой, и наоборот. Их собственный язык основан отчасти на звуковых колебаниях, отчасти на телепатии. Последнее утверждение Белла было истинным, и марсиане знали об этом наверняка. Потому-то они и поверили Беллу. Что же касается предыдущих фраз, то марсиане просто не приняли их в расчет. Ни один уважающий себя марсианин ни за что не признается, что не понимает, о чем говорит человек с Земли.
Мозги марсиан еще обрабатывали полученную информацию, когда Слимми предпринял попытку перехватить инициативу:
— А вы что тут делаете?
Марсиане немедленно приняли угрожающий вид.
— Здесь не вы задаете вопросы, — сказал один из них.
— Ой, сынок, зачем же ты с нами так, — протянул Беля. — По-моему, вы, которые с Марса, всегда говорили нам, что Марс забирает только то, что ему принадлежит по праву, и не желает Земле ничего дурного.
— Ну да! — охотно подтвердил Слимми, причем голос его звучал откровенно издевательски. Но для марсиан «ну да» означает всего лишь «да» — даже на планете Артна. — Так почему же вы так с нами разговариваете? Вы здесь находитесь с той же целью, что и мы. Так почему бы нам не заключить соглашение?
— Так зайдите же к нам! — подхватил Белл. Белл Белью понимал, что с точки зрения стратегии поворачиваться к противнику спиной не стоит, однако с точки зрения дипломатии… К тому же он сообразил, что Слимми Коб лучше других в Солнечной системе ориентируется в боевой обстановке.
Слимми подошел к дверце промежуточного отсека и распахнул ее. Кстати, он умудрился не повернуться спиной к марсианским братьям — чтобы не прерывать диалога.
— Заходите, — кивнул он. — Может, протянем друг другу руки? Давайте сначала добудем информацию, а уж потом решим, что с ней делать.
Три пары глаз мгновенно обменялись мнениями, и трое марсиан вошли в серебристый космический корабль.
Минуту спустя они сидели рядышком, потягивая через соломинки легендарную кока-колу, производимую только на Земле. Позы их излучали дружелюбие.
Путешественники с Земли давно заметили, что все они разного роста. Поскольку земляне в принципе не могут произнести марсианские имена, содержащие телепатическую составляющую, Слимми прозвал новых знакомцев на свой лад: Гулливер, Наш Парень и Лилипут.
— Выпейте еще по коле, — радушно предложил Белл.
Наш Парень тут же подставил ему пустую флягу. Белью метнул быстрый взгляд на Слимми, и тот кивнул. Обоим землянам было известно, какое действие производил данный напиток на марсиан. Опьянением такое состояние назвать было нельзя. Под воздействием колы марсианин постепенно терял способность двигаться и начинал быстрее соображать. Выпив известное количество колы, любой марсианин становился гением и лежал пластом. Белл решил напоить марсиан только затем, чтобы сделать их на какое-то время пассивными; нелепо было бы надеяться обмануть пьяного марсианина.
Марсиане приняли предложенный им напиток. С их стороны это было жестом доброй воли, трубкой мира, выкуренной за счет землян; Марс давно научился действовать за счет Земли.
Когда кожа гостей начала приобретать бледно-голубой оттенок, Слимми принялся их обрабатывать.
— Ребята, — провозгласил он, — для нас нет смысла резать друг другу глотки. Вы наверняка догадались, для чего мы здесь. Мы знаем, что двести тридцать пятый, поставляемый на Землю, производится не на Марсе. Он производится на Артне, а точнее, в этом низком здании, что содержится под защитой силового поля. Мы желаем узнать, каким образом получен изотоп и возможно ли применить данный технологический процесс в Солнечной системе!
— И при чем тут мы? — насторожился Лилипут.
— Если позволите, на этот вопрос отвечу я, — вступил в разговор Белью. Вам хотелось бы знать, как много известно нам. Это естественно. Нам известно, что значительная часть экономики как Марса, так и Земли ориентирована на добычу бора, необходимого для обмена на дешевый артнейский уран-235. Нам известно, что влады… что первенство Марса в Солнечной системе в полной мере может быть обеспечено в том и только в том случае, если Марс овладеет здешней технологией, поскольку все признаки говорят о том, что артнейцам переработка урана не стоит практически ничего. Нам известно, что три года назад, когда наш корабль покинул пределы Солнечной системы, марсианским властям сущность артнейского процесса переработки была неведома. Неведома она вам и сейчас, поскольку иначе вам нечего было бы здесь делать.
Гулливер прервал Белла вопросом:
— Для чего вам нужно овладеть технологией?
— Я мог бы сказать, что Земля намерена отплатить Марсу добром за добро, с легкой усмешкой сказал Слимми. — Или я мог бы сказать, что наша любознательность является нашим личным делом. Но я не стану ничего утверждать. Ваш изощренный разум вполне в состоянии найти правильный ответ на поставленный вопрос.
Взгляды косых глаз марсиан скрестились, и молчаливый обмен мнениями продолжался несколько секунд. Выйдя наконец из прострации, Гулливер сказал:
— У нас имеется кое-какая информация. Что мы выиграем, если поделимся ею с вами? Настала очередь Белла отвечать.
— Мы не знаем, как долго вы находитесь на этой планете, но мы уверены, что до сих пор вы не вышли на правильный путь. Предположим, мы воспользуемся добытой вами информацией. Найдем ли мы ответ? Не знаю. Если да — прекрасно. Если нет — что вы теряете?
— Мы поделимся с вами тем, что знаем, — внезапно решил Наш Парень. — Итак: артнейцы — это раса, не имеющая ничего общего с расами, когда-либо обитавшими в нашей системе. Они питаются рудами, а отходами их жизнедеятельности являются сульфиды, следовательно, обмен веществ у них проходит на минеральной основе. Их культура принципиально непостижима для разумов Солнечной системы. Они ни разу не предпринимали попыток изгнать нас с планеты, но и не вступали с нами в контакт, хотя им известно, что мы с Марса, то есть с нашей расой у них давние торговые связи. Сквозь силовое поле, окружающее завод, проникает только свет. Барьер непроницаем даже для наших телеглаз. Оценить уровень развития их цивилизации, их технологий мы не можем. На поверхности планеты артнейцы показываются редко. Возможно, Артна — искусственная планета. Скорее всего наука здесь развивалась по совершенно иным направлениям, нежели у нас. Насколько важна для них торговля с Марсом, мы тоже не знаем. Нет абсолютно никаких критериев, по которым мы могли бы об этом судить. Вот все, что нам удалось установить в результате наблюдений на месте.
— Эта информация, — заметил Белью, — может оказаться полезной. Хотя кто знает. Мы все это обмозгуем. А теперь нам осталось обсудить еще одно.
Можем ли мы быть уверены, что в нашем соглашении нет двойного дна? Что вы не убьете нас, если мы откроем тайну. И можете ли вы быть уверены в том, что мы вас не уничтожим, если почему-либо сочтем необходимым?
— Мы можем обещать вам безопасность, — ответил дребезжащий голос Нашего Парня.
— Друг мой, этого мало, — вкрадчиво заговорил Слимми. — Не обижайтесь, пожалуйста, мы помним, что марсиане до сих пор никогда не нарушали данного ими слова, но у нас нет гарантий, что на Артне такое не может произойти в первый раз. Если мы умрем, ваша репутация пострадает. Может быть, можно найти другой вариант?
Белью едва заметно кивнул другу, давая ему понять, что он несколько перегибает палку. Увы, по интонации марсиан невозможно было понять, довольны они, или оскорблены, или разгневаны. Наверное, из-за того, что речи марсиан совершенно чужды эмоциональные оттенки, по голосу Нашего Парня нельзя было догадаться, какое впечатление на него произвел отказ от его предложения.
— Мы могли бы, — сказал Наш Парень, — позволить вам уничтожить все наше оружие, а сами тем временем избавились бы от вашего.
Белл и Слимми не поверили своим ушам.
— Вы действительно согласитесь? — воскликнули они в унисон.
— Да, — также дружно ответили три марсианина. Извинившись, Белью отозвал своего товарища в сторону. Он вдруг вспомнил, что марсиане способны читать мысли людей Земли только в том случае, если они сопровождаются работой речевого аппарата.
При письменном обмене мыслями марсианская телепатия бессильна. Поэтому он взял бумажку и нацарапал на ней:
«Раз они готовы на такое, значит, они загнаны в угол. Что скажешь?»
«Соглашаемся»,
— быстро написал Слимми.
«Риск. Безоружный марсианин намного проворней и сильнее безоружного землянина».
«У нас есть мозги и космический корабль».
Белью отвел взгляд от листка и внимательно посмотрел Слимми в глаза, потом встал и подошел к марсианам.
— Ладно, ребята, — сказал он. — Мы согласны. И раз уж мы договорились, давайте сделаем так: один из вас остается здесь со Слимми и занимается нашим арсеналом, а я иду с двумя другими к вам. Бортовую артиллерию мы взрываем, а личное оружие забрасываем внутрь силового купола.
— Стоп! — запротестовал Слимми. — Мы тут все, конечно, братья по разуму, но разлучаться бы не хотелось.
— Не волнуйся, — успокоил его Белью. — Твоя карманная игрушка останется у тебя до тех пор, пока братец Лилипут будет ломать все остальное. К тому же мы нужны нашим братьям по разуму. В общем, встречаемся через два часа у границы силового поля. Личное оружие при нас. Береги себя, малыш.
Взмахом руки он пригласил двоих марсиан следовать за ним к выходу.
Два часа спустя Слимми Коб и Белл Белью обменялись впечатлениями. Выяснилось, что конструкция марсианского корабля принципиально не отличалась от земного, но Белл подтвердил, что телеглаз марсиан, шпионящий за землянами, работает постоянно, поэтому разговаривать следует предельно осторожно.
Слимми согласно кивнул, поднялся, налил себе стакан колы, вернулся на место, вырвал из блокнота лист бумаги, взял карандаш и протянул товарищу. Белл принялся усердно строчить. Через несколько минут Слимми читал:
«Хочешь посмеяться? Едва мы с Гулливером и Нашим Парнем вышли отсюда, как они забросали меня вопросами: из-за чего ты перед посадкой пытался убить меня. Наш расчет оправдался; они видели, как ты стрелял в меня из водяного пистолета. У них буквально мозги расплавились, так как они не могли взять в толк, для чего тебе меня убивать и почему я, одолев тебя, не покончил с тобой. И они мне предложили уничтожить тебя, если мне это зачем-то нужно. Они дали мне склянку с возбудителем марсианского паралича. Если мы откроем тайну Артны, сказали они, то я смогу тебя убить и буду пользоваться их покровительством и вместе с ними вернусь в Солнечную систему».
— Угу, — произнес Слимми вслух. — Славные ребята живут на Марсе.
Белл кивнул ему на блокнот, подмигнул и спросил:
— Может, пойдем поспим?
В эти слова он явно вложил противоположный смысл. И Слимми ответил:
— Да, конечно, пора.
При этом оба космонавта помнили, естественно, что накануне полета они подверглись хирургической операции — абсолютно незаконной — по удалению сонных центров мозга.
Пока Слимми разувался, Белл прошел в душевую, сунул под майку две пары очков с толстыми стеклами и два диска, сделанных из того же материала, что и стекла очков, вернулся в спальный отсек, откинул койку, расположенную над койкой Слимми, швырнул товарищу очки и диск и забрался наверх. И он, и Слимми прикрутили диски к ночникам у изголовья коек и включили свет. Марсиане, способные воспринимать ультрафиолетовое освещение, совершенно нечувствительны к красной и инфракрасной части спектра. Если их телеглаз включен — а в этом сомневаться не приходилось, — они не увидят на экране ничего, а услышат только шорох карандаша, скользящего по бумаге.
«Я тут задумался насчет артнейцев»,
— написал Белл. —
«С чего они построили завод на поверхности, когда сами живут под землей?»
«Наверное, завод должен быть рядом с тем местом, откуда осуществляется передача. Насколько мне известно, вероятностный поток работает только на поверхности планеты».
«Да, видимо, так. Что ты думаешь о сущности процесса переработки?»
«Брат, тут у нас слабое место. Марсиане втыкали в землю свои датчики возле края силового поля, но никакой вибрации не уловили. Точнее, они зафиксировали колебания почвы под ногами артнейцев, зафиксировали, как артнейцы зарываются в землю, но и только. Еще было слышно, как работает межпланетный транспортер. Со всем оборудованием управляются не больше восьми, максимум десяти артнейских рабочий. Время от времени внутри здания проходит воздушная волна, после чего включается всасывающий клапан, и порция урана-238 в виде порошка поступает в перерабатывающий цех. Спустя некоторое время новая воздушная волна выносит из цеха другой порошок. Еще их приборы улавливают некую вибрацию почвы, связанную, по-видимому, с ростом растений — либо внутри здания, либо снаружи, сказать сложно».
После небольшой паузы Слимми написал:
«Ты пытался узнать, для чего артнейцам бор?»
«Скорее всего они его едят. Получается так, что артнейцы устроили себе что-то вроде кондитерской фабрики, связав по рукам и ногам Марс и поработив Землю. Наверное, мы никогда не узнаем, в чем тут дело, если артнейцы все-таки не захотят с нами поговорить».
«Им скорее всего монополия ни к чему»,
— накорябал Слимми. —
«Они всем своим поведением как будто говорят как марсианам, так и нам: «Мы разработали технологию. Если она вас интересует, разрабатывайте ее сами». По-моему, по барабану им, освоим мы процесс переработки или нет».
Прочитав текст, Белл согласился с другом и заметил, также письменно, что психологию артнейцев понять невозможно, настолько она чужда человеческому мышлению. Прав, мол, был старик Лэйдло. Внезапно Белл встрепенулся, торопливо выхватил у Слимми лист и начал лихорадочно писать:
«Гипотеза Лэйдло!»
— Он подчеркнул эти слова двумя жирными чертами. —
«Вот где ответ! Лэйдло утверждал, что обитатели планет любой звездной системы имеют общего предка, явившегося извне, и поэтому невозможно предсказать, в каком направлении пойдет эволюция как животных, так и растений в данной системе. Артнейцы едят минеральные вещества? Согласно Лэйдло, здешние растения в таком случае также должны питаться сходным образом. Понимаешь меня?»
— Нет! — громко объявил Слимми, забывшись.
Белл зажал ему рот и снова начал писать:
«Здесь нет никакой технологии! Никакой электрохимии или радиофизики! Уран-238 перерабатывается в уран-23 5 растениями! В этом бараке работают не физики и не инженеры, а садовники!»
«Значит, растения?
— Карандаш изумленного Слимми проткнул бумагу.
— Каким образом растения могут преобразовывать один изотоп элемента в другой?»
«Артнеец точно так же спросил бы тебя, каким образом земные растения способны преобразовывать свет и воду в целлюлозу, — написал Белл. — Неважно, кстати, настоящие это растения, грибы или мхи. Важно, откуда они».
«Не с этой планеты,
— уверенно написал Слимми.
— Здешний воздух содержит влагу, а вода и чистый двести тридцать пятый несовместимы. В этой атмосфере растение, вырабатывающее ядерное топливо, не просуществовало бы и секунды, оно бы взорвалось немедленно. Родиной этих растений должна быть другая планета, настолько жаркая или настолько холодная, что вода там не может существовать».
«В этой системе есть такая планета?»
Слимми слез со своей койки, подошел к столу, вернулся на место, устроился под одеялом и начал писать на полях найденной среди бумаг карты:
«Таких планет две. Вот эта.
— Слимми начертил на карте стрелку, указывающую на крупную, удаленную от звезды на значительное расстояние планету. -
И еще вот. Тут жарко. По-настоящему жарко, и год длится девяносто шесть суток. Надеюсь, ты не будешь меня уверять, что тамошние растения, если они, конечно, есть, могут существовать в условиях Артны».
«Могут, если это мхи или бактерии. Для самых примитивных организмов температура не играет большой роли. Попытаться в любом случае стоит. Только как нам отсюда выбраться, чтобы наши новые друзья за нами не увязались?»
Слимми задумался ненадолго, потом вдруг хихикнул и начал строчить:
«Милый мой, у меня начинается марсианский паралич!»
Белл щелкнул пальцами, откинулся на подушку и захохотал.
* * *
Гулливер, Наш Парень и Лилипут склонились к экрану телеглаза. Только что их взорам открылась удивительная картина. Голова лежащего на спине Слимми свешивалась с койки так, что кожа на его горле, казалось, готова была лопнуть. Лицо его посинело, и на губах выступила пена. Воздух со свистом вырывался из его легких, что было отчетливо слышно на марсианском наблюдательном пункте.
— Вот предатель, — проворчал Наш Парень. — Прислушался к нашему совету и заразил товарища. Ресницы Гулливера взметнулись вверх.
— Он бы на это не решился, если бы не заполучил необходимую информацию.
— Когда он мог ее заполучить? — удивился Наш Парень. — Слежка идет непрерывно, и мы знаем, что они не покидали корабль и не проводили никаких экспериментов.
— К разгадке их могла привести их извращенная логика, — возразил Лилипут. — Я уже говорил как-то, что земляне поразительно умеют обращать себе на пользу законы случая.
— Да, ответ у них наверняка есть, — согласился Наш Парень. — В противном случае большой не стал бы убивать малыша. Кстати, а где сам большой?
Ответом ему послужил оглушительный грохот;
Белл Белью колотил в дверь герметичного промежуточного отсека марсианского корабля. Гулливер протянул длинную, лишенную суставов руку и нажал на кнопку. Дверь открылась, посетитель миновал промежуточный отсек и ворвался в кабину, неистово рыча:
— Ребята, быстрее! Мой друг умудрился подхватить марсианский паралич. Долго он не протянет. Неожиданно Белл не удержался и подмигнул.
— А при чем тут мы? — бесстрастно поинтересовался Гулливер.
— Что, не понимаете? Он открыл тайну Артны, но совершенно потерял голос, только хрипит. Вы же телепаты, а я — нет. Вам будет легче разобрать его хрипы.
— Землянин, ты глуп, — проскрежетал Наш Парень. — Зачем ты его заразил? Что, если он умрет и унесет тайну Артны с собой?
Белл, казалось, был обескуражен этими словами.
— Дело было так, — пустился он в объяснения. — Слимми додумался. Он сказал, что все очень просто и даже очевидно, нужна только ключевая идея. Я спросил, что это за идея, но он отказался отвечать. Заявил, что откроет мне тайну лишь в том случае, если его собственная жизнь будет в опасности. И я тогда рассудил так: если мы привезем разгадку на Землю, то у нас не будет возможности скрыть ее от марсиан, и марсиане попросту убьют нас в награду за все наши труды. Лично я не хочу умирать. А вы обещали мне защиту, если я исполню ваш план. Вот я и заразил Слимми вирусом, считая, что он откроет мне тайну, когда поймет, насколько тяжело болен. Но оказалось, что вирус действует слишком быстро. Слимми пытается что-то сказать, но я не понимаю ни единого слова. Так что бежим туда, пока он хотя бы жив!
С этими словами «большой землянин» выбежал из кабины, где тут же зазвучали пронзительные голоса — марсиане совещались. Вскоре они покинули корабль и последовали за Беллом — все трое. Человек с Земли мчался во всю прыть, но марсиане оставили его позади, когда он едва пробежал восьмую часть пути. Удивительно, но эти создания даже не запыхались.
Для обитателей красной планеты марсианский паралич означает неминуемую смерть. Поэтому трое марсиан, как ни хотелось им услышать слова Слимми Коба, рискнули приблизиться к нему лишь на пять футов. Когда Белл влетел в кабину, они напряженно вслушивались в бессвязные хрипы больного.
— Прочь от него! — яростно зашептал Белл. — Он же скорее умрет, чем откроет тайну марсианам.
— Успокойся. — Лилипут махнул рукой. — Он не знает, кто здесь. Болезнь зашла слишком далеко. Паралич вызывает расстройство зрения, а затем — слуха.
В потоке стенаний Слимми теперь угадывались отдельные слова:
— Белл… процесс… электролиз… умираю… марсиане — сволочи… процесс… электролиз… — Внезапно умирающий приподнял голову и выговорил обыкновенным голосом:
— Двинем надыбать хорошего дьюджо.
После этого отчаянного усилия голова его рухнула на подушку, и он затих.
Белл прошел в соседний отсек, достал из холодильника три банки кока-колы и вернулся к гостям.
— Выпейте, — сказал он шепотом. — Вам понадобятся все ваши мыслительные способности, чтобы понять это.
Он кивнул в сторону Слимми, который теперь обстоятельно рассказывал о джеллиновании альтибобов.
Марсиане жадно глотнули из банок, по всей видимости страстно желая обострить свои мыслительные способности до предела.
После сорока минут бормотания и посасывания кока-колы Белл решил, что очередную порцию можно пока не приносить. Он молча протянул товарищу руку, тот ухватился за нее и сел на койке, растирая шею.
— Наконец-то эта бодяга кончилась, — проворчал он.
— Ты отлично справился, сынок, — одобрительно сказал ему Белл. — С меня бутылка.
— А с этими нажравшимися свиньями что будем делать? — спросил Слимми, указывая на троих марсиан.
Те сидели рядышком у стены, и в их мутных глазах можно было прочесть бессильную ярость. Они были сейчас абсолютно беспомощны, хотя мозг каждого из них работал со скоростью мощной вычислительной машины, и они ясно видели, что обмануты.
Белл задумался и изрек:
— Посиди с ними, а я ненадолго отлучусь. Они в прострации и не смогут помешать тебе время от времени вливать им в пасти колу. У тебя остается пятьдесят галлонов. Не давай им протрезветь. Пригрози им, что утопишь их в коле, если они не станут пить.
Слимми и Белл вынесли безжизненные тела марсиан наружу и уложили их на песок возле корабля.
— Надо бы от них избавиться, — заметил Слимми.
— Я об этом думал. Только вспомни, пожалуйста: о сути артнейского процесса мы пока только догадываемся. Вдруг мы чего-то не учли? Тогда эти ребята могут нам опять понадобиться.
— Как скажешь, — разочарованно вздохнул Слимми. — Значит, придется мне тут о них заботиться. А когда ты вернешься, то возьмешь их на себя. Кстати, будь осторожен.
— Не беспокойся, малыш. Я вернусь часов через пятьдесят. Пока.
Белл хлопнул друга по спине и скрылся внутри корабля. Дверь бесшумно закрылась за ним, корабль поднялся в воздух, сделал прощальный круг и стал удаляться. Слимми провожал его тоскливым взглядом, пока он не превратился в едва различимую точку на горизонте. Тогда он обратился к неподвижным марсианам:
— Сейчас по бутылочке получите, дружочки. С этими словами он стал усердно вливать колу им в раскрытые рты.
* * *
Когда космический корабль скрылся из поля зрения пьяных марсиан, Белл стал набирать высоту. Выйдя из поля тяготения планеты, он вошел в гиперпространство и понесся к Проциону и его темному спутнику со скоростью, во много раз превышающей скорость света. На протяжении всего полета он внимательно наблюдал за показаниями хронометров, переводя время от времени переключатель скоростей из одного положения в другое, и наконец вернулся в обычное пространство менее чем в двух тысячах миль от внутренней планеты. Хотя корабль отважных землян был надежно защищен от повреждений, пилот почувствовал, что борта начали нагреваться. Тогда он создал вокруг корабля локальное силовое поле, преобразующее тепловую энергию в свет. Убедившись, что свет, как и положено, возвращается к двойной звезде. Белью приступил к облету маленькой, но неимоверно горячей планеты. Острые глаза умных приборов проникали в глубины горных кратеров и кипящих минеральных морей. Белл одним глазом следил за показаниями телеоспектрографа, а другим — за стрелками многочисленных датчиков.
Вскоре выяснилось, что на планете имеются колоссальные запасы урана-236 и -237, изотопов столь редких, что дотоле никому во Вселенной не было известно об их существовании. Но не благодаря им белоснежные зубы Белла обнажились в радостной улыбке. Он обнаружил, что ничуть не менее велики здесь залежи как урана-235, так и урана-238.
Над участком поверхности, где было отмечено наличие обоих изотопов, корабль, окутанный светообразующим силовым полем, пошел на снижение, и тогда экран телескопа открыл Беллу то, ради чего космонавт и покинул Артну. Огромное поле сплошь было покрыто мхами, наполовину засыпанными мельчайшими спорами. Огромная разрешающая способность телескопа позволяла Беллу воочию наблюдать за тем, как эти мхи поглощают редкостные изотопы и усваивают их, одновременно выделяя из себя все примеси, в том числе и уран-235. Все жизненные процессы этих растений шли поразительно быстро. Когда мох истощал имеющиеся вокруг запасы урана, он разбрасывал споры и умирал. Горячий ветер разносил споры по планете, и уран притягивал их к полурасплавленной поверхности в местах своего залегания. Там немедленно вырастал новый мох, и все процессы повторялись вновь.
Корабль еще приблизился к поверхности планеты, и при помощи трубки из берилстали и насоса небольшой мощности Белл получил в свое распоряжение образчики спор. Простейшие эксперименты убедили его, что он отыскал сокровище. Было очевидно, что споры могли сохраняться жизнеспособными без всякого питания неопределенно долгое время. Прорастали они при любой температуре. Присутствие урана было единственным условием, необходимым для появления чудо-мха.
Придя к этим выводам, счастливый Белл Белью вошел в гиперпространство и полетел на Артну.
* * *
Исследования внутренней планеты и опыты со спорами мха заняли несколько больше времени, чем Белл предполагал, так что он оказался над крышей артнейского уранового завода лишь через семьдесят часов после расставания со Слимми. С тревогой посмотрел он туда, где оставил товарища и его пьяных подопечных. Ничего, только голый песок.
Нахмурившись, Белл включил телескоп и стал вглядываться в поверхность планеты. Все признаки указывали на некоторую потасовку. Белл хорошо знал своего друга и мог предположить, что стычка была весьма серьезной, несмотря на то что любой марсианин втрое сильнее человека с Земли.
Совершив посадку, Белл поспешно выбрался наружу и побежал к месту стоянки марсианского корабля.
При его приближении входная дверь открылась, и показался Наш Парень. По нему было видно, что он страдает от изрядного похмелья.
— Что тебе нужно?
— Мне нужен Слимми. Что вы с ним сделали?
— Мы вернем тебе твоего спутника, если ты отдашь нам то, что привез.
— Вы убили его!
Наш Парень сделал шаг в сторону.
— Войди и убедись.
Белл решительно вошел в корабль. Слимми в самом деле оказался там, и у него был покорный вид, так как его крепко держали железные руки Гулливера и Лилипута.
— Привет, — сказал он.
— Слимми! Что случилось?
— Вспомни, что было с тобой в Цинциннати, у Берта.
Белл вспомнил. Вообще-то гордиться в той истории ему было нечем. Он попытался перепить на спор шестерых рабочих борных шахт. После того случая он уже не забудет, что в определенных дозах алкоголь из источника высоких жизненных радостей превращается в самое натуральное рвотное.
— А при чем здесь…
— Они меня надули. Часов восемь после твоего вылета они пытались сопротивляться, и я поил их насильно, а потом на них как будто напала жадность, и они стали пить беспрерывно. А потом им стало плохо. По-настоящему плохо. И они стали трезветь. Я усиленно поил их, а из них все выливалось, галлон за галлоном. Не знаю, как они вызывали рвоту, но факт остается фактом: у меня закончилась кола. Надо было их сразу убить.
— Успеем, — мрачно сказал Белл. — Ладно, ребята, отпускайте его.
Он спокойно сунул руку в карман и извлек небольшой темный пистолет. Марсиане вздрогнули.
— Откуда это? — спросил Гулливер. — Вы обещали, что позволите нам уничтожить все оружие, что было у вас на борту. Все наше оружие уничтожено. Что же это такое?
И снова Белл пожалел о том, что голоса марсиан лишены интонации. Сейчас ему до смерти хотелось, чтобы самый высокий из его врагов злился и брызгал слюной.
— Это именно то, — проговорил Белл, посторонившись, чтобы дать возможность освобожденному Слимми выйти из корабля, — что мы на Земле называем тузом в рукаве. В общем, приятно было с вами познакомиться.
Уверенно держа марсиан под прицелом, он покинул корабль.
* * *
Когда космический корабль землян уже удалялся от поверхности Артны, Слимми оторвал взгляд от приборной доски и улыбнулся.
— Знаешь, Белл, нехорошую ты с ними шутку сыграл, но я все-таки рад, что пистолетик ты придержал.
Белл с ухмылкой встал, взял в руки пистолет и подошел с ним к люку для отходов.
— Ну-ка возьми чуть левее, — распорядился он. — Ты меня не совсем понял, малыш. — Он опустил пистолет в люк и нажатием кнопки открыл клапан. — Мы сдержали свое слово и уничтожили все оружие, приносящее смерть. Этот пистолет — не оружие. Это наша с тобой любимая игрушка, наш водяной пистолет, и я рад подарить его нашим новым друзьям.
А в это время пистолет уже упал на поверхность Артна рядом с марсианским кораблем, и три долговязые фигуры склонились над ним. Они, наверное, не ожидали душа из мыльной пены.
Таксидермист
Я вообще-то по пустякам не люблю нервничать. Небольшой беспорядок в моей двухкомнатной квартире в Вестсайде меня обычно не беспокоит. В принципе достаточно открыть дверь, ногой вытолкать более или менее крупный мусор в общий коридор, и дело с концом. Но сегодня придется прибраться. Придет Мира, и незачем ей видеть, что у меня здесь творится.
Ей-то по большому счету беспорядок до лампочки. Она уже достаточно знает мой характер. Но сегодня у меня многовато довольно… необычного мусора.
Я тщательно подмел пол, заглядывая во все углы, так как мне не хотелось, чтобы что-нибудь эдакое вдруг вылетело на середину комнаты из-за случайного сквозняка. Не стоит расстраивать Миру. Признаться, меня подмывало кое-что оставить на видном месте. Мира так гордилась своей железной выдержкой, что мне, наверное, доставило бы удовольствие услышать, как она завизжит.
Однако я отогнал от себя эту недостойную мысль. Мира прекрасно ко мне относилась, и я даже иногда задавался вопросом: отчего я испытываю к ней такую симпатию, тогда как она явно не принадлежит к моему типу женщин.
Итак, я даже заполз под кровать и выволок оттуда свои домашние туфли. Мои ноги по-прежнему были там. Левую туфлю я поставил на каминную полку, а правую отнес в другую комнату, присел на стул и принялся выковыривать из нее ступню. Туфли у меня своеобразные: левая значительно больше правой. Наконец я вытащил ступню; к этому времени я уже ругался вслух. Кожа шуршала в руках. Я скомкал ее и швырнул в мусорное ведро. Так, теперь надо оглядеться. Ага, на ручке ящика стола висит моя рука. Я отодрал ее и выкинул ко всем чертям. С какой стати, спрашивается, Мира дала телеграмму, а не позвонила, как все нормальные люди? А теперь от нее не отделаешься. Свалится как снег на голову. А мне, собственно говоря, несколько не до нее…
Я смел с клавиатуры пианино указательный палец. За ним в мусорное ведро последовала левая нога. Потом я подумал, не убрать ли и туловище (оно висело в прихожей в шкафу для одежды), и решил оставить его в покое. Из цельного куска кожи такого размера я в принципе мог бы сделать что-нибудь полезное; чемодан, скажем, или непромокаемый плащ. Вообще я отныне обеспечен первоклассным сырьем.
Кажется, я ничего не забыл. О ногах можно не думать до завтрашнего утра. Правая рука тоже, к счастью, сошла. К счастью, конечно, потому что Мира могла бы, мягко говоря, сконфузиться, если бы после рукопожатия у нее в руке осталась бы пустая перчатка. Остается левая рука. Я пощупал ее. Кожа слегка поддалась, но сдирать ее силой мне не хотелось, так как сама по себе она сходит совершенно безболезненно. Лицо должно сойти очень и очень скоро, хотя, возможно, мне удастся продержаться до ухода Миры, если я не буду много смеяться.
Обеими руками я сжал шею и помассировал ее. Это помогло; кожа упала на пол. Нужно надеть галстук, тогда Мира не заметит неровного края старого слоя кожи над воротником.
Я вздрогнул, когда раздался звонок в дверь, и вскочил на ноги. Тут же от меня отвалился кусочек кожи. Я спрятал его под диванную подушку и пошел открывать. Возле двери угрожающе скрипнуло ухо. Я расправился с ним, засунул в карман и отпер дверь.
— Дэвид! — сказала Мира, выражая единственным словом, что она рада мне, что мы не виделись целых восемь месяцев, что у нее все в порядке, что надо было, наверное, написать, но я, мол, прощу ее — ведь она никому не пишет писем, такое у нее правило.
Мира повернулась ко мне спиной, легким движением сбросила плащ, зная, что я сразу подхвачу его, чтобы повесить на вешалку, прошла в комнату и уселась на коврик на полу, поджав под себя ноги. Только после этого она взглянула на меня.
— Дэвид, иди скорей сюда! Ты замечательно выглядишь. А морщин-то сколько! Милый мой, ты чересчур много работаешь. А как ты находишь меня? Правда, у меня цветущий вид? Смотри, у меня новые туфли. Между прочим, из змеиной кожи. Кстати, о змейках. Как дела?
— Кстати о змейках, Мира. Я рассыпаюсь на части. От меня периодически отлетают маленькие кусочки, как только дунет ветер. Мира, у меня что-то с кожей.
— Это ужасно, — рассеянно проговорила Мира. — А это не из-за меня? Ты не ради меня худеешь? Да, жениться на мне ты по-прежнему не можешь. Это на случай, если ты хотел спросить.
— Спрашивать я не собирался, но знать все-таки не мешает, так что спасибо. — В этот момент мое лицо отвалилось, я быстро поймал его и спрятал под полу пиджака. Слава Богу, Мира ничего не заметила! Значит, несколько часов я могу быть спокоен. Осталась только левая рука. Вот бы и от нее втихую избавиться! О-о!.. И она уже сошла!
Может быть, она осталась на дверной ручке. Не надо, чтобы Мира ее видела.
Я вышел в прихожую и огляделся. Руки нигде не было. Может, она валяется в комнате, на полу, рядом с Мирой? Мне уже почему-то не хотелось, чтобы она завизжала. Я люблю, когда она… счастливая. И в тысячу первый раз с той минуты, когда я получил свой злополучный порез, я прошептал:
— О Боже, ну почему это должно было произойти со мной?
* * *
Я быстро вернулся в комнату. Мира все так же сидела на полу, правда, она переместилась поближе к лампе. В руках у нее была моя рука. Жаль, что вы не видели, какая улыбка играла на ее губах. Язык мой прилип к гортани. Я ожидал чего угодно, только не этой безмятежной улыбки. Я-то привык уже, но как Мира…
Она метнула на меня быстрый взгляд. Что-то птичье есть в ее манере вот так вот вскидывать голову. Она любит глянуть на человека и отвести взгляд через долю секунды. Удивительно, как много она при этом замечает. Вообще я должен сказать, что за ее легкомысленной внешностью щебечущей птички скрывается холодный и цепкий ум.
Мира поднесла руку — собственно, не руку, а полупрозрачную, словно целлофановую, перчатку — и посмотрела на меня сквозь пальцы.
— Привет, змееныш!
Она хихикнула, но я вдруг понял, что ей не смешно, а страшно, до смерти страшно, ей хочется плакать, ее хорошенькая мордочка искривилась, и я уже не назвал бы ее хорошенькой, а только милой, милой…
Она припала ко мне и прошептала:
— Дэвид, что же нам теперь делать? Я притянул ее к себе, не зная, что сказать, но она не ждала моего ответа, она бормотала сама:
— Дэвид, она и тебя укусила, да? О, эта т-тварь меня укусила! Индусы ей поклоняются. Они г-гово-рят, что ее укус превращает человека в з-змею… Я испугалась… И с тех пор я меняю кожу раз в сутки… И так всю жизнь… — Она прижалась ко мне. Голос ее звучал теперь чуть спокойнее, совсем чуть-чуть. У нее красивый голос. — Я не убила змею, я подумала, что тебе захочется посмотреть на такую редкость, и вот я ее тебе прислала, а она укусила и тебя, и твоя кожа… О-о-ох!
— Не надо. Мира. Пожалуйста. Змея не кусала меня. Я снимал с нее кожу и порезался. Сам. Змея была мертва, когда я заразился. Значит, это ты ее прислала! Надо было мне сразу догадаться. При посылке не было никакого письма. Конечно, это ты! И давно это с тобой?
— Четыре месяца. — Она всхлипнула и ткнулась розовым носиком в лацкан моего пиджака, так как в моем нагрудном кармане не нашлось носового платка. Я успокоилась, когда оказалось, что это., не больно. И я знала заранее, когда какие части отпадают. Я думала, это со временем пройдет. А потом в Альбукерке в одной витрине я увидела твою руку. Ремень с такой пряжкой — человеческая рука сжимает палку, когда пряжка застегивается. Я эту штуку купила и все поняла, потому что от руки пахло препаратами, которыми ты консервируешь кожу для чучел, и вообще только ты мог такую пряжку придумать, только тебе могло прийти в голову использовать собственную кожу, раз уж… появилась такая возможность. Я ненавидела себя, Дэвид, и любила тебя… за это. — Она отстранилась и посмотрела мне в лицо; в глазах ее светилась изумленная радость. — И сейчас я люблю тебя, я раньше никого не любила, и мне все равно… — Она покрутила мое ухо, и кожа зашуршала под ее пальцами. — Что ты рассыпаешься, — весело закончила она.
Тогда я понял все. Безумная страсть к приключениям привела Миру в пустыню. Она попала в такое место, где природа не испытала воздействия человеческой цивилизации, где обитают те же виды животных и растений, что и миллионы лет назад. Она обнаружила неизвестную змею и решила мне ее подарить, решила, что подобный сувенир как раз для меня, таксидермиста и ювелира в одном лице. Мира сумасшедшая. Змея укусила ее, а она никому не сказала ни слова, потому что ей, видите ли, не было больно. А потом она узнала, что та же беда приключилась со мной, и примчалась в Нью-Йорк, чтобы признаться, что она во всем виновата!
— Если так, Мира, — твердо сказал я, — тогда мне нет дела до этой сушеной дряни. Змейка ты моя подколодная! И я поцеловал ее.
* * *
Сброшенная человеческая кожа — поразительная штука. Раз в двадцать четыре часа, минута в минуту, эпидермий твердеет и отваливается. Она на удивление прочная, эта кожа. Ступни, например, остаются в туфлях, идеально сохраняя при этом форму. Если немного помять эту омертвевшую оболочку, на ней появляется сеть мелких сгибов, и она становится мягкой и податливой. С ногтей отваливается верхний слой. После обработки дубильной кислотой и пальмовым маслом мертвая кожа делается прочной и совершенно прозрачной. Потом ее можно покрыть шеллаком, добавить чуть-чуть масляной краски, и тогда она приобретает коричневый цвет с темно-золотистым, как на портретах работы Ван Дейка, оттенком. Выходит, заболев этой странной болезнью, я одновременно приобрел чудесный материал.
Вот она, наша змейка… Фута четыре в длину, середина туловища несколько тоньше, чем передняя часть и хвост. Кожа у нее оранжевая, матовая; брюшко чуть темнее, чем спина. В темноте она заметно светилась. Змея издавала довольно сильный запах, такой, как будто мед смешали с муравьиной кислотой. Впрочем, я, наверное, неясно выражаюсь. У нее два ядовитых зуба, причем один на голове сверху, а другой — под нижней челюстью. Язык змеи раздваивается только у корня. У нее имеется надгортанник и семь пар рудиментарных конечностей. Чешуи на коже нет. Я называю это существо змеей лишь потому, что на змею оно больше всего похоже. Вот Мира, к примеру, ведь она, в сущности, ангел, но женщиной-то ее называть можно. Понимаете, о чем я говорю? У этой змейки много странностей, и я готов поклясться, что предки ее жили не на этой Земле.
Мыс Мирой стояли, держась за руки, смотрели на нее и думали, что бы с ней сделать.
— Давай показывать ее за деньги, — предложила Мира.
— Никто не поверит, что это не подделка, — возразил я. — Может, продадим самих себя Медицинской ассоциации?
Мира поморщилась, и кожа с ее носика упала на пол. Идея насчет Медицинской ассоциации Мире не понравилась.
— Дэвид, что будем делать?
Она задала этот вопрос таким тоном, словно была уверена, что я знаю ответ и ответ этот единственно правильный. Многие женщины используют этот прием, и действует он безотказно.
— Ну, можно, скажем…
Я не договорил, потому что услышал тяжелые удары в дверь.
Только у одного типа живых существ в этом мире не хватит мозгов на то, чтобы заметить кнопку электрического звонка и колотить что есть силы в дверь. Живые существа этого типа обычно служат в полиции. Я велел Мире оставаться в комнате, и она, естественно, вышла вслед за мной в прихожую. Я открыл дверь. На пороге стоял человек в сером костюме. И выражение его лица было таким же серым.
— Вы — Дэвид Уорт? — осведомился посетитель. Я предложил ему войти. Он вошел, сел, не дожидаясь приглашения, и взглянул на бутылку виски. Надежда в его взгляде сквозила, но очень слабая.
— Меня зовут Бретт, — представился он и протянул мне визитную карточку.
На карточке действительно значилось: «X. Бретт».
— X, означает Хам? — невинно спросила Мира.
— Не-а. Хорас. Почему Хаим? Я разве похож на еврея? — Говорил он так, словно рот его был до отказа набит жевательной резинкой. Такого забавного выговора я не встречал ни у кого. — Значит, так. Мы тут заинтересовались вашими чучелами, мистер Уорт. Вы ведь таксидермист?
Этот человек еще и сильно грассировал.
Я утвердительно кивнул.
— Очень похоже, что вы делаете свои чучела из человеческой кожи. Откуда у вас материал? Я молчал.
— Анализ показал, что вы используете человеческую кожу. Что на это скажете?
— Это верно, — сказал я, переглянувшись с Мирой. Такого ответа Бретт явно не ожидал.
— Ха! — воскликнул он, опомнившись. Он уже предвкушал грядущий триумф. Так где вы ее берете?
— Я ее выращиваю.
Мира принялась вышагивать по комнате. Она всегда расхаживает, когда получает удовольствие. Бретт же взял в руки шляпу и уставился на нее так, словно только этому неодушевленному предмету он мог доверять в нашем безумном мире. Я даже пожалел его.
— Мистер Бретт, какого рода анализы вы провели? Вы исследовали образцы под микроскопом?
— Угу.
— А кислотно-щелочной состав исследовали? Бретт кивнул.
— Скажите, пожалуйста, в вашем распоряжении были руки?
— Да. И пара ступней. Вам крышка.
— Дорогой, тебе всегда особенно удавались ноги, — промурлыкала Мира.
— Давайте сделаем так, — сказал я, взял лист промокательной бумаги, капнул на него чернилами, приложил к пятну подушечки пальцев, после чего аккуратно прижал их к чистому белому листу. Отпечатки получились великолепные. — Вы отвезете эту бумагу вашим высокоученым мужам, страдающим, как я вижу, болезненной подозрительностью, и предложите им сравнить мои отпечатки с папиллярными линиями чучел. Проделав это, они напишут отчет и предложат вашему начальству закрыть дело. Если вы не согласитесь на мое предложение, я подам в суд на вашу службу и на вас лично за клевету. А теперь, мистер Бретт, я не стану держать на вас зла, если вы покинете мой дом не попрощавшись.
С этими словами я встал и распахнул перед ним дверь. Мира подпрыгнула на месте и захлопала в ладоши. Бретт — его взгляд сделался совсем мутным осторожно обошел ее и вышел из квартиры. Я хотел было захлопнуть дверь, но он повернулся на каблуках и придержал дверь носком ботинка.
— Послушайте, я не понимаю, что тут происходит, так? В общем, вы и та дама, вы оба, даже не думайте отсюда смыться, так? За квартирой будут следить. Вы обо мне еще услышите! Так!
— Сам ты тик-так, — сказала Мира и швырнула в лицо ищейке свой «нос». Увы, я не успел ее остановить. Бретт отшатнулся так стремительно, что его шляпа осталась в воздухе.
Мира трижды прошлась по комнате, танцуя от полноты чувств, затем взгромоздилась на пианино и принялась сдирать кожу с лица.
Заговорил я не сразу — мне требовалось время, чтобы опомниться. Наконец я выговорил:
— Думается мне, ты повела себя не правильно. Но я тебе все равно благодарен. Теперь инспектор Хам Хорас Бретт едва ли сунется сюда еще раз.
Повинуясь ее жесту, я перебросил ей сумочку, и она с чисто женской ловкостью принялась красить губы и пудрить нос. Закончив, она объявила:
— К черту старое. Да здравствует новая жизнь!
— Отныне тебе никогда не придется прибегать к услугам косметички, заметил я, а Мира посмотрела на себя в зеркальце и рассеянно бросила:
— Недурственно. Мира помолодела.
Я долго смотрел на нее, долго думал о ней, и вдруг меня озарило. Так бывает порой, когда внезапно приходит осознание любви.
— Мира…
По-моему, она собиралась в очередной раз сострить, но передумала, взглянув на меня. Вместо этого она спрыгнула с пианино и приблизилась ко мне.
Мы долго стояли, глядя друг другу в глаза.
— Ты будешь спать там. — Я кивнул в сторону спальни. — Я…
Она обвила меня руками.
— Дэвид…
— М-м-м?..
— В двенадцать сорок восемь я смогу предложить тебе свежее тело.
После этого мы сидели и болтали ровно до двенадцати сорока восьми.
* * *
Мира объявила войну моим занятиям в лаборатории недели через две после того, как мы стали мужем и женой. Однажды после обеда она прокралась ко мне и поймала меня с поличным. Я помешивал в мензурке густую жидкость и принюхивался. Я был настолько поглощен работой, что не услышал, как она вошла. Мира при желании умеет двигаться бесшумно, как кошка.
— Что это тут варишь, дорогой? — проворковала она, кладя на стол пару прекрасных рук, которые она только что… произвела на свет.
Я отставил мензурку и пробормотал:
— Да так, интересуюсь одним веществом… Мира, не надо вопросов, очень тебя прошу. Я занят… Мира подошла ко мне и взяла мензурку в руки.
— Так-так, интересно. Ф-фу! Пахнет медом и… муравьиной кислотой. Значит, идешь к разгадке тайны от запаха. Доктор Дэвид Уорт желает изобрести лекарство, которое закроет золотую жилу. Признавайся, ты готовишь противоядие? — произнесла она приторно-сладким тоном.
Мне оставалось только собраться с духом и признаться.
— Да. Мира, пойми, мы не можем так дальше жить. Я думаю не о себе. Я не хочу, чтобы ты всю оставшуюся жизнь сбрасывала кожу… как змея. Сейчас ты даже получаешь от этого удовольствие, но я не могу этого допустить. Ты чересчур легкомысленна, Мира. У меня тяжело на душе, когда я прихожу сюда и делаю что-нибудь из твоей кожи. До сих пор ничего страшного не случилось, но ты только представь! Всю жизнь тебе нужно будет прятаться, думать, не попадется ли что-нибудь кому-нибудь на глаза. А вдруг ты окажешься не дома в критический момент! Будешь судорожно вспоминать, где ты оставила лицо или руку. Ты же… Мира, ты меня не слушаешь!
— Я никогда не слушаю, когда при мне несут ахинею.
— Это не ахинея! — взвился я.
— Интересно, — нараспев проговорила Мира, — эта штука из прочного стекла?
Она разжала пальцы, и мензурка полетела на пол.
Выяснилось, что она была сделана не из самого прочного стекла. Я промолчал лишь потому, что все слова, что приходили мне на ум, казались недостаточно крепкими.
— Выслушай меня, Дэвид. Сколько лет ты занимаешься чучелами?
— Одиннадцать. А что?
— И сколько денег ты накопил за одиннадцать лет?
— М-м… Пока ничего, — признался я. — Но в последнее время дела улучшаются…
— Помолчи. На счету у тебя восемьсот с чем-то баксов. Твои изделия из натуральной кожи идут нарасхват. И вдруг ты забрал себе в голову, что мне не нужно отдавать тебе свой… вторичный продукт, и хочешь перекрыть себе кислород. Ты намерен опять делать белок и птичек, я правильно поняла? Дэвид, ты кретин. Толстокожий кретин.
Я поморщился.
— Неудачный каламбур.
Мира вздрогнула.
— Дэвид, я говорю серьезно. Мы с тобой больны одной болезнью и можем отлично на ней заработать, если ты не будешь упрямиться, как осел. И мне нравится, что мы с тобой стали партнерами — ведь я тебе помогаю. Я люблю тебя, и для меня очень важно знать, что я тебе полезна. Дэвид, да разве ты сам не видишь?
Я поцеловал ее и прошептал ей на ухо:
— Я-то думал, что ты из спортивного интереса… Ну, геройствуешь вроде бы…
Я сдался. Мира одержала победу. Женщины умеют брать верх. И все-таки я не окончательно оставил мысли о создании противоядия.
* * *
Относительно несгибаемого инспектора Бретта я ошибся. Мира довольно быстро обнаружила, что он повсюду таскается за нами, а когда мы сидим дома, его машина часами торчит на противоположной стороне улицы. Более того, Бретт время от времени подслушивал под нашей дверью. Сам я ничего бы не заметил. Я, кажется, уже говорил, что Мира обладает сверхъестественными способностями. Когда она рассказала мне про Бретта, я сначала отмахнулся. Улик против нас нет. Я хохотал от души, представляя себе лица полицейских экспертов в тот момент, когда они установили, что мои отпечатки идентичны отпечаткам пальцев «рук», выставленных в магазинах. Невероятно, но факт: налицо десятки образцов человеческой кожи с абсолютно одинаковыми отпечатками пальцев. Что могли чувствовать полицейские? Наверное, то же, что чувствовали математики, когда была опровергнута аксиома Евклида о том, что две точки может соединять одна-единственная прямая. Мне удалось опровергнуть аксиому об уникальности отпечатков пальцев. Теперь, думал я, ученые криминалисты ходят по кругу день и ночь и бормочут себе под нос что-то невразумительное.
По всей вероятности, Бретт поставил перед собой цель выяснить истину. Я радовался, понимая, что он бьется лбом в глухую стену. Еще больше я буду радоваться, когда он успокоится и отстанет от нас. Но от Миры я не мог ожидать такого же равнодушия. Когда она говорила об этом одержимом, я замечал в ее глазах нехороший блеск.
Между тем я продолжал работать над лекарством. За спиной Миры, отчего мне было, должен признаться, чрезвычайно неуютно. Она мне доверяла, понимаете? У нас на этот счет было всего одно столкновение, и я вроде бы уступил. Этого было ей достаточно, она уже не следила за мной, когда я уединялся в лаборатории. Если бы она каким-то образом узнала, что я ее, что ни говори, обманываю, то была бы оскорблена. Но у меня был небогатый выбор: или действовать, или сойти с ума.
Я знал, с чего начать. Нет, не с меда и муравьиной кислоты, хотя я не сомневался, что некоторые ингредиенты, входящие в состав этих веществ, имели самое прямое отношение к нашей странной болезни. Я мог бы в двух фразах изложить, в чем здесь дело. Но… Неужели вы думаете, что я поделюсь с вами своим открытием? Конкуренты на рынке мне не нужны.
Подход мой основывался вот на чем: волосы не выпадали! У меня небольшие усики. Так вот, когда лицо сходило, усы оставались на месте. Волос на теле у меня всегда было очень мало; теперь их не осталось вовсе. Так вышло из-за того, что волосяные луковицы на теле расположены не столь компактно. Сначала я думал, что причина в физических особенностях строения корней волос. Однако вскоре до меня дошло, что если бы дело обстояло так, под моими усами образовывались бы новые и новые слои кожи. Ничего подобного. Следовательно, поразительный процесс отслоения и регенерации под волосяным покровом не происходил, и препятствовали ему какие-то вещества, входящие в состав корней волос. Проведя определенные исследования, я установил, какие именно вещества играли здесь первостепенную роль, но вы этого никогда не узнаете! Я себе не враг!
Несколько месяцев я работал, как проклятый. Как однорукий пианист, исполняющий Мендельсона. Я проводил реакции, испытывал разные катализаторы, и в конце концов синтезировал жидкость ярко-золотистого цвета. Что это была за жидкость? Извините за назойливые повторения: не скажу. Хотя могу намекнуть: галлон этого вещества можно купить в любой аптеке. Просто никому не известно, что оно служит панацеей от моей болезни — если только ЭТО можно назвать болезнью, — поскольку до нас с Ми-рой с такой хворью не сталкивался никто из живущих. Аминь.
Затем я занялся исследованием веществ, вызвавших болезнь. Как я уже отметил, больше всего меня сбивала с толку простота ответа.
* * *
Наконец у меня было все, чего я добивался так упорно. Один укол — и болезнь вступает в свои права. Протереть кожу лосьоном — и болезнь уходит. Я приготовил по десять галлонов каждого вещества (это было нетрудно, ведь я знал химический состав) и крепко задумался о том, каким образом я поделюсь своим открытием с Мирой.
— Кошечка моя, — сказал я ей однажды, — сегодня мне понадобится твое лицо. Буду делать маску, и все материалы должны быть под рукой. Твое лицо сходит в восемь сорок пять, верно? Приходи в лабораторию к половине девятого. Я нанесу на лицо слой глины, она успеет затвердеть, а когда кожа сойдет, я набью маску и смою глину. Умно придумано?
— От гордости не лопни, — фыркнула Мира.
Я честно замесил глину, хотя знал, что она мне не понадобится, а если и понадобится, то не для создания маски. Чувствовал я себя препаршиво.
Она вошла в лабораторию ровно в восемь тридцать, вошла так непринужденно, словно вовсе не смотрела на часы. Ох уж мне эти женские уловки! Она уселась в кресло, я смочил марлю целебным лосьоном и тщательно протер ее лицо. Лосьон впитывался моментально.
Мира улыбнулась.
— Что это такое?
— Так надо, — проворчал я.
— Ну-ну. Пахнет…
— Тихо. Нас могут подслушать.
(Это специально для вас, читатель!).
Я очутился за ее спиной. Она откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза. О, Мира была очаровательна! Я наклонился, поцеловал ее в губы и завел ее руки за спину. Дальше я не терял ни секунды. В руках у меня уже была полоса прочной ткани с петлями на обоих концах. Я стянул запястья Миры и зацепил одну из петель за заднюю ножку кресла. Вторую петлю я закрепил над головой Миры.
— Не шевелись, родная, — сказал я шепотом. — Тогда все будет в порядке. Если будешь метаться, задохнешься.
Я поставил часы так, чтобы Мира могла их видеть, и вышел из лаборатории; мне не хотелось слышать от любимой женщины те слова, которыми она меня характеризовала.
Утихла она минут через десять.
— Дэвид!
Я не услышал.
— Пожалуйста, Дэвид! Я подошел к двери.
— Дэвид, не знаю, что у тебя на уме. Но мне все равно. Встань передо мной, чтобы я тебя видела. Я… Мне страшно.
Тут я допустил ошибку. Мира никогда не испытывает страха. Я обошел кресло и встал перед ней. Она улыбнулась. Я приблизился. И она ударила меня ногами в живот.
— Вот тебе, сволочь, за то, что меня привязал. А теперь отвечай: чего ты добиваешься!
Я сказал — когда поднялся с пола и отдышался настолько, чтобы заговорить:
— Сколько сейчас времени, свет очей моих?
— Десять минут… Дэвид!!! Дэвид, что ты наделал! Какой же ты дурак! Я же говорила… Дэвид!
Второй и последний раз в жизни она плакала на моих глазах. Десять минут девятого, а лицо ее все еще на месте. Я вылечил ее! Во всяком случае, кожу лица. Я отошел за спинку кресла — там я был в безопасности.
— Мира, прости, что я так обошелся с тобой. Я знаю, что ты думала про мою затею с лекарством. Я видел, что не смогу тебя уговорить. Мне ничего другого не оставалось. Ну, моя упрямая жена, кем ты теперь меня считаешь?
— Ты скотина. Умная, но все равно скотина. Развяжи меня. Я от души улыбнулся.
— О нет. Нам предстоит второй акт. — Я подошел к рабочему столу и наполнил шприц. — Теперь не шевелись, родная. Игла у шприца тонкая, не хотелось бы ее сломать.
Я смочил лосьоном ее щеки, чтобы действие инъекции не распространилось за пределы лица.
— Надеюсь, у тебя благие намерения, — процедила Мира сквозь стиснутые зубы, в то время как я вводил иглу в подбородок. — Ой! — воскликнула она через несколько секунд. — Чешется!
Лицо Миры вдруг покрылось густой сеткой морщин. Я оттянул кусочек кожи на лбу и осторожно ее снял. Мира долго таращилась на меня, затем тихо сказала:
— Я не могу тебя поцеловать, мой чудотворец. Развяжи меня.
Я послушался. Мира тоже выполнила свое обещание, после чего мы прошли в соседнюю комнату, где она могла сколько угодно скакать от радости, и я мог не опасаться, что она разобьет какую-нибудь ценную склянку.
Внезапно она замерла, не завершив очередного пируэта.
— Дэвид, нам необходимо развлечься. Она села на пол и стала истошно орать. Мощь ее легких я сразу же оценил.
Через полминуты по лестнице простучали шаги, такие же невыразительные, как и лицо того, кто поднимался к нам.
— Именем закона, откройте! — прорычал Бретт. Этот человек обладал редкостным даром мямлить даже тогда, когда кричал во весь голос.
Мира тут же вскочила и побежала открывать.
— О, мистер Бретт! Мы очень рады. — Теперь она была радушной хозяйкой дома. — Проходите, пожалуйста.
Бретт непонимающе воззрился на нее.
— Что здесь происходит?
Невинный взгляд Миры может обезоружить кого угодно.
— А в чем, собственно, дело, мистер Бретт?
— Это вы кричали? Мира уверенно кивнула.
— Да. Я люблю покричать. А вы?
— Нет. Что за глупые шутки?
— А, присаживайтесь, пожалуйста, я вам все расскажу. Вот сюда. Выпейте, прошу вас. — Она налила полный стакан чистого виски и протянула эту чудовищную порцию Бретту. — Пейте до дна. Мы давно хотели с вами повидаться.
Бретт неуверенно покосился на нее.
— Не знаю, удобно ли… Ну ладно, спасибо, миссис Уорт.
Он опрокинул стакан. Он выпил все до последней капли. Да, этот виски заслуживал своей репутации. Глаза Бретта немедленно выкатились из орбит. Он дважды моргнул и с сожалением отставил стакан. Мира тут же наполнила его снова, знаками показывая, что мне не следует вмешиваться. А у меня и охоты не было. Когда Мира действует в такой вот решительной манере, все прочие должны слепо выполнять ее указания и ждать, что будет.
Она ловко заставила Бретта рассказывать о своей жизни. Через каждые две сотни слов он опустошал стакан. В какой-то момент Мира перешла с чистого виски на коктейль «Три-два-один»: на три пальца — виски, на два — джина и на один содовой. Этот коктейль она обожала готовить для других, но не для себя. К тому же на сей раз содовую заменил ром. Мне снова стало жаль Бретта.
Через полтора часа он раскинул руки, сказал «мама!» и уткнулся лицом в колени.
Мира оценивающе посмотрела на него и поцокала языком.
— Жаль, у меня не нашлось снотворного.
— Что теперь? — шепотом спросил я.
— Тащи свой шприц.
— Нет, Мира, погоди, мы не можем…
— Почему это? Дэвид, он же ничего не узнает. Слушай…
Она посвятила меня в свой план. Я оценил идею, принес шприц, и мы приступили. Мы не пожалели отравы, сделали инспектору уколы во все части тела. Он спал, как младенец, не вздрагивая даже тогда, когда у меня или у Миры вырывался смешок. Мы в красках воображали себе, что будет дальше… Определенно, его стоило пожалеть!
Обработав его по полной программе, мы раздели его и уложили на диван. Я смазал его лосьоном с головы до пят, чтобы к утру он был как новенький. Остаток ночи мы с Мирой провели в лаборатории вдвоем.
Закончив работу, мы отнесли конечный продукт в гостиную. Дыхание Бретта уже не было затрудненным; он оказался-таки крепким мужчиной. Мира на цыпочках подошла к дивану и поставила у изголовья будильник. Дверь в лабораторию мы оставили приоткрытой, чтобы наблюдать за дальнейшим развитием событий.
Лучи восходящего солнца осветили шедевр наших совместных усилий.
Будильник взорвался внезапным звоном. Бретт заворочался, застонал, повертел головой, пошарил рукой у изголовья, пытаясь заставить часы замолчать, но только сшиб их на пол. Звон продолжался. Тогда Бретт застонал и разлепил веки. Сначала его взор обратился к окну. Он явно старался понять, что же с ним произошло. Я почти слышал, как скрипит его мозг, трудясь над неразрешимой задачей. Будильник наконец замолчал. Бретт приподнял голову и стал осматриваться. Потолок, стены…
В самом центре комнаты стоял полицейский инспектор Хорас Бретт в сером костюме. Бляха его сверкала на солнце. Он плотоядно улыбался. В руке он держал пистолет, направив дуло на лежащего на диване человека. Десять долгих секунд они смотрели друг на друга: человек, страдающий от похмелья, и чучело, изготовленное из его собственной кожи, целящееся из пистолета ему между глаз. А потом Бретт вскочил.
Со сверхсветовой скоростью он промчался мимо точной своей копии, пролетел сквозь дверь (я говорю «сквозь», так как он, похоже, не стал задерживаться, чтобы открыть ее) и с воплями помчался по лестнице. Я бы ни за что не догнал его, если бы он не забыл, что ему нужно преодолеть не четыре лестничных марша, а только три, и не врезался в стену. Я поймал его и отвел в квартиру, и любопытные соседи не успели высунуться.
Когда мы с Бреттом вошли. Мира корчилась от хохота на полу. Впрочем, она тут же поднялась и поцеловала точную копию Бретта, которая, разумеется, не опустила пистолета, и обратилась к ней с нежными словами, которые ей следовало бы приберечь для меня.
Как могли, мы обласкали беднягу Бретта и успокоили его; он даже протрезвел. Сначала он был мрачен, потом принялся рассыпаться в благодарностях. Надо отдать ему должное, он вел себя как спортсмен. Мы все ему объяснили. Брать с него подписку о неразглашении было бы излишне. Мы по-доброму обошлись с ним. Если бы я не вернул его, он явился бы на работу в нижнем белье.
* * *
Итак, наша болезнь оказалась благом, а не бедствием. Наш бизнес разворачивается удивительно быстро. Разумеется, действуем мы под пристойным прикрытием. В частности, в бутике Миры есть потайная комната, предназначенная для богатых клиенток. Мира сначала накладывает на лицо клиентки разнообразные кремы, дабы избежать лишних волнений, потом делает укол. Кожа сходит с лица за несколько минут и летит в ведро; несколько позже Мира переправит ее мне, где ею займутся мои помощники. Состоятельная дама уходит помолодевшей, посвежевшей, с идеально гладкой кожей, и ждет дальнейших известий. Я пару раз встречаюсь с ней (для пущей важности я называю эти встречи сеансами), навожу тень на плетень и, спустя какое-то время, присылаю ей маску, отличающуюся совершенным сходством и полным соответствием истинным пропорциям лица. Бедная модница никогда не узнает, какой кошмарной обработке подвергся ее организм. Дело наше поставлено на широкую ногу. Деньги мы гребем лопатой.
Конечно, в нашем деле, как и во всяком другом, есть свои издержки. Трижды в неделю к нам приходит некий полицейский инспектор. Ему нравится хорошо выглядеть, и в течение тридцати секунд ему оказывается желаемая услуга. Кстати, его изображение все еще украшает нашу гостиную, только теперь оно грозит нам игрушечным пистолетом. Мне жаль его, честное слово.
Трио на фоне бури
Янси, человек, которому довелось пережить смерть, раскинул руки и не шевелился, наблюдая, как играет серебристый лунный свет в растрепавшейся гриве лежавшей рядом Беверли. Шелковистые волосы волной рассыпались по его плечу и груди, прильнувшая нежная плоть делилась теплом. Спит? Но как можно спать, когда за стенами отеля, под холодными лучами луны бушуют прибой и ветер? Внизу волны мерно долбили утес, ревели среди источенных морем валунов, вздымались страшными призрачными гигантами из серебряных брызг, пронзая истерзанное, заходящееся в жалобном крике небо. Как можно спать, когда его сердце громыхает так близко от милого, кроткого, по-детски округлого лица? Господи, если бы только оно билось потише, по крайней мере, не перекрывало шум прибоя, Беверли могла бы подумать, что это мерно рокочет буря. Хорошо бы заснуть… Два года он неизменно радовался, что ему больше не требуется отдых, а сейчас впервые пожалел; возможно, сон хоть немного успокоил бы сердце. «Беверли, моя Беверли, — безмолвно крикнул он, — за что тебе такое!». Хорошо, если бы кровать была чуть пошире, чтобы тихонько отодвинуться, уйти в темноту, став для нее чем-то бестелесным, раствориться в этом шипении, громе, угрюмом ропоте обезумевшего моря, лишь новый звук среди многоголосья звуков.
На второй кровати беспокойно зашевелилась Лоне, шурша своей простыней. Не поворачивая головы, Янси скосил глаза в ее сторону. Очертания тела угадывались в изгибах смутно белеющей ткани: лицо и волосы — сгустки темноты разных оттенков на фоне подушки.
Лоне была худощавой, строгой, серьезной, а Беверли веселой и открытой, она напоминала ярко раскрашенный мячик, упруго скачущий по жизни в такт веселой мелодии. Лоис ступала так, что казалось, почти не касается пола, а интонации се голоса были как будто специально подобраны к тону кожи, расцветке и материалу любимых платьев, — темных, шелковистых. Ее удлиненные глаза были загадочными и пустыми, как у красивого зверя, лицо оставалось неподвижным и холодным, словно река, скованная льдом. Лишь легкое подрагивание ноздрей и уголков рта, а иногда едва уловимое движение плечей и чуть приподнятая бровь выдавали потаенную страсть и спокойную силу. Да, Лоис… сплав бесконечных загадок и неуловимых оттенков, тонкий, волнующий аромат и негромкий завораживающий смех.
Она опять шевельнулась. Янси знал, что сейчас Лоис, как и он, не спит, всматривается в темноту, пытаясь разглядеть неровные пятна теней, отпечатавшихся на потолке. Пронизанный брызгами лунный свет не позволял различить детали, но Янси хорошо помнил ее лицо. Он нарисовал себе тонкую линию сжатых губ, едва уловимое подрагивание и уголках рта вопреки внутреннему напряжению, сковывающему мускулы… Его все больше беспокоило шуршание простыни, сопровождавшее каждое движение Лоис. Если, несмотря на разыгравшийся шторм, он четко слышит эти звуки, как может Беверли не беспокоить гулкое биение его сердца?
Янси с трудом сдержал улыбку. Ну конечно, Беверли не дано слышать так, как ему. Она по-иному видит, чувствует, не способна использовать весь потенциал мозга. Бедная Беверли! Моя бедненькая милая, веселая, верная птичка! Ты скорее создана быть женой, а не настоящей женщиной. Где уж тебе тягаться с той, в которую природа вложила женского естества больше, чем… чем в любую другую?
Что ж, так лучше, намного лучше, чем испытывать этот почти яростный в своей страсти, пугающий восторг. Сердце стало биться ровнее, и он чуть повернул голову, коснувшись щекой волос Беверли. Жалость сближает, ты ощущаешь коварную беспомощность, исходящую от безоружного существа. Ярость же, подобно плотской страсти, всегда замкнута на себе, отстраняется от своего предмета, обрекает на одиночество.
Погрузившись в мерный гул ночи, он вытянулся на спине и лежал неподвижно, полностью расслабившись, отдавшись на волю мыслей, беспорядочно вспыхивавших и затухавших, словно мерцающие огоньки. Казалось, ему дано ощутить всю радость жизни, как никому другому на нашей планете. Какой бесконечный восторг: бодрствовать, постоянно ощущать свое тело и одновременно парить чайкой в потоке собственных мыслей. Пожалуй, самое большое удовольствие Янси получал от ночной части бесконечно текущих суток. Днем он, стоило только захотеть, мог стать повелителем мира, ночью же, укрывшись одеялом и прикрыв глаза в притворном сне, повелевал без каких-либо усилий. Он был способен зажать в руке гармонию Вселенной и заставить слушаться логику бытия, тасовать измерения, словно карточную колоду, развернуть веером ворох бесконечно разных картин и образов, выбрать приглянувшееся и отбросить остальное. Янси с пронзительной четкостью помнил все, что произошло с тех пор, как он умер, и ясно представлял, что было в его жизни до этого. Сейчас он решил прибегнуть к целебной силе воспоминаний, желая укротить взбунтовавшееся сердце, чтобы Беверли не проснулась, чтобы сои и дальше хранил ее силой неведения. А поскольку само сознание того, что Лоис сейчас находится совсем близко, было невыносимым, он спрятался в прошлое, обратился к ее образу, созданному из воспоминаний, надежд и впечатлений, живущему лишь в нем и для него, как сокровенная тайна. Эта вторая Лоис всегда была рядом, словно неотвязный призрак, ее присутствие сотрясало душу как взрыв, принося смутное чувство вины. Но с подобными сложностями он мог совладать, спрятать от чужих глаз… А память уносила все дальше, прокручивая ленту жизни в обратном порядке: момент воскрешения из мертвых, черная дыра небытия, потом первая встреча с Лоис, и наконец тот день, когда он, средний американец, счастливый обладатель стандартного набора обыкновенных чудес нашей культуры, — любящей жены, работы, устоявшегося образа жизни обрел вдруг уникальное, недоступное другим чудо.
* * *
Там было озеро и маленькие жалкие домики, сгрудившиеся у кромки воды. Здание побольше стояло на сваях, упираясь тыльной частью в склон. Лодки, плот, танцплощадка с широкими щелями в дощатом полу и бар, где торговали напитками не крепче пива.
У Янси появилось немного денег и всего две свободные недели, и он снял коттедж заранее. Он не ожидал чего-то особенного, опираясь на банальную мысль о том, что любая перемена обстановки дает отдых. В те времена он никогда и ни от чего не ожидал особенного. Шагая по жизненному пути, Янси достиг плато, длинного, довольно узкого, с небольшим удобным наклоном; горизонт уже близко, а идти дальше довольно легко. Место у него было хорошее и надежное, а в силу устоявшихся традиций патернализма обещало со временем еще большие дивиденды, ибо крупный бизнес требует от массы своих служителей одного: оставаться таким, какой ты есть.
Он уже семь лет был женат на Беверли, не утратившей терпения и жизнерадостности, неизменно довольной мужем. Они миновали пору безоглядной близости, и более продолжительный период, оставивший легкий осадок грусти, когда казалось, нельзя найти даже темы для разговора. Оба сжились с ненавязчивым, смутным ощущением невосполнимой утраты. Наконец в один прекрасный день, они, как и большинство супружеских пар, открыли для себя особый семейный язык, существующий для общения с нестерпимо привычными, близкими людьми: неоконченные фразы, многозначительные междометия, обманчиво пустые разговоры, красноречивое молчание. Такая жизнь не казалась Янси и жене монотонной, — для этого но хватало заданности, — но она протекала в границах уютного мирка обыденного. Именно неумение планировать (а зачем, ведь все, в общем, так предсказуемо?) и стало причиной того, что они поздно приехали на озеро. На прошлогодних картах не было отмечено дюжины отходящих от автострады дорог. Я вовремя не позаботился о запаске, ну и, конечно, спустилось колесо… Потом пришлось ехать обратно за забытой чековой книжкой, а в довершение, как и полагается в подобных случаях, пошел дождь. Они затормозили перед домом с блестящей от воды табличкой «Офис», и Янси, подняв воротник, отдал себя на растерзание дождю, захлюпал по деревянным ступенькам крыльца. После того, как на его настойчивый стук никто не отозвался, Янси заметил размокший кусок картона, воткнутый туда, где стекло отставало. Все попытки прочесть, что на нем написано, оказались безуспешными. Он вернулся к лестнице.
— Эй, Бев! Направь-ка сюда свет!
Беверли услышала его, но из-за тарахтения разболтанных клапанов мотора и стука дождя по крыше машины не разобрала слов. Она выключила зажигание, опустила окно.
— Что?
— Фары! Свет! Посвети сюда!
Она повиновалась; вернувшись к двери, Янси опустился на корточки, вглядываясь в картонку. Минуту спустя он подошел к машине и, весь мокрый, проскользнул внутрь.
— Все ушли спать в кабину четырнадцать.
— А наша какая?
— Не знаю. Тогда по телефону мне не сказали, только подтвердили, что приняли заказ. Придется их разбудить.
Он нажал на стартер.
Нажал снова и снова.
Не добившись в результате ничего, кроме щелчков и чиханья, Янси откинулся и раздраженно фыркнул.
— По-моему, отсырела проводка.
— Что же нам теперь делать?
— Идти пешком. Или торчать тут.
Она коснулась намокшего плеча мужа и содрогнулась.
— Наверное, здесь не очень далеко… Только захватим чемодан.
— Ладно. Который?
Напряженное молчание.
— Пожалуй, коричневый. Я туда положила свой халат… Кажется.
Он забрался на сиденье с коленями и, немного повозившись, извлек лежащий среди вещей позади коричневый чемодан.
— Фары лучше потушить. Зажигание тоже надо выключить.
— А оно и так выключено, — объявила Беверли после быстрой проверки.
— Что?
— Когда ты стоял на крыльце, я не могла расслышать, что ты кричал. Вот и выключила.
Преимущество супругов с солидным стажем, успевших освоить семейный язык во всех его тонкостях типа многозначительного хмыканья и судьбоносного молчания, состоит в том, что такие эмоции, как презрение или одобрение, обозначаются очень легко. Янси достаточно было какое-то время не проронить ни слова; наконец, в разговор вступила Беверли.
— Господи!
Снова она, извиняющимся тоном:
— Откуда мне было знать, что ты сам его не включил? Презрительное фырканье. Беверли отодвинулась в угол и сжалась.
— Теперь я во всем виновата, — пробормотала она. В данной фразе заключалось не только простое признание; вдобавок она означала, что с этого момента счет за все грядущие неудобства будет предъявлен, а предыдущие задержки и досадные неурядицы тоже свалят на нее. Стало быть, виновник сегодняшних неудач определился.
Янси продолжал молчать. Все, что он произнесет, обернется в ее пользу: скажешь одно, — значит, простил, другое — дашь повод для оправдании или даже контратаки. Так что сейчас, упрямо сжав губы, он не жаждал справедливой мести. Неважно, признает она свою оплошность или нет, главное, чтобы было предельно ясно: виноват не он. Увы, на данном этапе совместной жизни супруги если не становятся врагами, то уж, во всяком случае, не чувствуют друг в друге союзника.
Они выбрались из машины, каждый со своей стороны, и дождь, словно повинуясь знаку режиссера этой пьесы, следящего за ней из-за кулис, сразу же полил сильнее. Редкие порывы ветра стихли; казалось, мир утонул. Вода стекала по спине Янси, наполнила глаза, подняла фонтаны грязи, достававшей до колен. Двигаясь на ощупь, он обошел машину, и где-то возле радиатора столкнулся с Беверли. Они вцепились друг в друга, жадно ловя ртом влажный воздух, и замерли, ожидая, когда кипящую завесу ливня разорвет хоть лучик света. Наконец в набухшем от влаги небе проступил смутный отблеск, тускло отразившийся в озере, и они побрели, по щиколотку в воде, по берегу вдоль ряда домишек.
Отдыхающие иногда жалуются, что домики стоят слишком близко. Таким недовольным, как видно, ни разу не пришлось преодолевать расстояние между ними, когда на землю опускается непроглядная пелена летнего ливня. Перед каждой кабиной торчал деревянный столб с выпиленным из фанеры номером наверху. Различить его можно было только на ощупь, водя по дереву сморщившимися от воды кончиками пальцев. Казалось, эти спасительные ориентиры отстоят друг от друга на добрых полмили. Янси и Беверли не пытались начать разговор, лишь время от времени бормотали очередной номер, отмечавший их продвижение. Ненадолго даже заглохло накопившееся за тяжелый день раздражение. Правда, оно вспыхнуло с новой силой после того, как они нашли номер двенадцатый, миновали следующий и, собрав последние силы, заспешили к тому, что стоял за ним, а следовательно, просто обязан был нести на себе цифру четырнадцать.
— Пятнадцатый, пятнадцатый! — голос Беверли срывался, казалось, еще немного, и она заплачет. — Где же четырнадцатый? Куда он пропал?
— Ни черта он не пропал, — проворчал Янси, безуспешно пытаясь стряхнуть воду, стекавшую в рот. — Это вон тот домик, мы только что прошли мимо него. Суеверные. Боятся числа тринадцать. Что поделать, хозяйка всего этого женщина, — со значением добавил он.
Беверли так и охнула от подобной несправедливости, но поперхнулась водой и вместо возмущенной тирады слабо закашлялась. Они повернули обратно и поплелись к темнеющей впереди кабине. Янси с размаху опустил чемодан на крыльцо.
— Яне! Ты же всех перебудишь!
Он посмотрел на нее и вздохнул. В переводе это означало: «А зачем мы сюда пришли?». Потом заколотил в дверь; оба тесно прижались к мокрому дереву, пытаясь хоть как-то укрыться от дождя под декоративным выступом крыши. В окошке мелькнул свет, дверная ручка повернулась, и они отступили.
Ничто не подсказывало Янси, что в тот миг его жизнь была навеки разделена чертой на две части, — до и после встречи с Лоне. Между ними лишь это мгновение: завеса дождя и гостеприимно распахивающаяся дверь.
Ее бесстрашно, широко открыли перед незнакомцами, Янси набрал воздуха в легкие и начал:
— Меня зовут Яне Боумен. Это моя жена, мы… — тут он разглядел ее лицо и голос сразу отказал, Лоис быстро оборвала затянувшуюся паузу, сделала се незаметной.
— Входите, входите скорее! — быстрым, уверенным движением она избавила его от ноши, шагнула мимо, нащупала в пелене ливня ручку и захлопнула дверь, увлекая супругов внутрь.
Запыхавшиеся и промокшие, они застыли, уставившись на нее.
На Лоис было нарядное платье каштанового цвета со стоячим воротником, какие носили во времена Елизаветы. Ткань волнами ниспадала с широких плеч, словно застывший водопад, шевелилась, тихонько шурша, даже когда Лоис не двигалась. Она чуть изогнулась и наклонилась, когда ставила чемодан, предоставив ему возможность удостовериться, что плечи не подложены, а мелькнувшая из-под платья босая ступня доказывала, что даже без каблуков она одного с ним роста. В тот момент Беверли заговорила, а может, только хотела что-то сказать; Янси повернулся к ней и, невольно сравнивая, отметил, какая его жена низенькая и жалкая, настоящая мокрая курица, какая она до тошноты привычная…
— Мы не знали, где…
— Ничего, — прервала ее Лоис, — впереди у нас целых дне недели, успеем объясниться. Прежде всего вам надо переодеться в сухое. Я подогрею кофе.
— Но… но мы не можем…
— Очень даже можете. Разговоры оставим на потом, проходите, — сказала она, увлекая их по коридору налево. — Там ванная. Обязательно примите душ. Горячий душ.
Не останавливаясь, Лоис сгребла с полки толстые мохнатые полотенца и сунула растерявшейся Беверли. Протянув руку через ее плечо, включила свет.
— Сейчас принесу ваш чемодан. Она вернулась почти мгновенно, Беверли не успела и рта раскрыть. — Поторапливайтесь, а то сдоба остынет.
— Сдоба? — пискнула Беверли. — О, пожалуйста, не стоит…
Но супругов уже почти втолкнули в ванную, дверь захлопнулась, а ответом на вежливую тираду Беверли стали лишь легкие шаги хозяйки, стремительно прошелестевшие по коридору, словно негромкий озорной смех.
— Ну и ну, — произнесла Беверли, — Янси, что же нам делать?
— Полагаю, слушаться хозяйку. — Янси приглашающе взмахнул рукой. — Ты первая.
— Душ? О, я не хочу!
Он подтолкнул ее к рукомойнику и повернул лицом к зеркалу.
— А не помешало бы!
— Ох, ну и вид у меня! — Она еще секунду колебалась, пробормотала, Ладно… — и стянула через голову насквозь промокшее платье.
Янси медленно раздевался, пока Беверли плескалась под душем. К тому времени, когда зеркало совсем запотело, они уже весело напевала какую-то мелодию без слов своим тоненьким голоском.
Его потрясенное воображение вновь и вновь рисовало образ Лонг, какой она впервые предстала перед глазами, — очерченная светом лампы, обрамленная ореолом сверкающих капель дождя. Разум творил ее портрет, чтобы через мгновение отпрянуть от воссозданного облика, голоса, жестов в благоговейном ужасе. Он предпочитал любоваться, откалываясь анализировать то, с чем только что столкнулся. Его мир не содержал, просто не мог вместить ничего подобного. Единственная связная мысль оформилась в виде вопроса, на который Янси не знал ответа. Как может быть женщина такой решительной, проворной, сильной и в то же время начисто лишенной привычной, как ему казалось, суетливости, принося со своим появлением тишину и спокойствие? Ее голос доносился словно через наушники, — ясно, так что улавливались все оттенки тембра, — но при этом не раздражал, ласкал слух. Распоряжалась с такой завидной энергией, любой другой орал бы, как сержант во время строевой подготовки.
— Не выключай, — попросил он жену.
— Ладно. — Она высунула из-за занавески распаренную руку, Янси набросил на нее полотенце. — Ух, хорошо, — произнесла Беверли, выходя и энергично растирая тело. — Такое чувство, будто нас похитили. Но это даже приятно!
Он шагнул за занавеску, намылился. Обжигающие струи приятно взбодрили озябшую кожу; под этим массажем расслабились даже те мускулы, которые не ныли после тяжелой дневной нагрузки. Никогда в жизни не испытывал Янси такого удовольствия, стоя под душем. Все было так хорошо… пока не раздался сдавленный трагический вопль. Янси узнал хорошо знакомый сигнал и вздрогнул.
— Теперь-то ты что натворила? — осведомился он деланно безразличным тоном, который был призван показать супруге, каких усилий стоит ему хранить ангельское терпение. Янси выключил душ и сквозь плотную завесу пара посмотрел на жену. На голове Беверли красовалось закрученное тюрбаном полотенце, с плеч свисал голубой пляжный халатик.
— Все в черном!
— Дай полотенце. Что в черном?
— В черном чемодане. А здесь только вещи для пляжа. Ничего твоего, кроме плавок.
— Да уж, — произнес он после подобающей паузы. — Сегодня просто твой день.
— Ох, Яне, мне так жаль…
— Мне тоже. — Он продолжал смотреть на нее в упор, пока жена не поникла. Опять надену мокрое, только и всего. Подумаешь!
— Но так нельзя!
— А ты что предлагаешь? Хорошо, я выйду в плавках.
Стук в дверь.
— Стол накрыт!
Прежде чем Янси успел остановить жену, она жалобно проблеяла:
— Вы знаете, я случайно взяла не тот чемодан, в нем нет никаких вещей мужа, кроме купального костюма!
— Хорошо, — прозвучал безмятежный голос за дверью. — Надевайте его и выходите. Кофе готов.
Не дождавшись ответа от опешивших супругов, Лоне негромко рассмеялась — Вы приехали сюда на озеро отдыхать пли разводить церемонии? Не собирались нигде показываться в купальнике?
— Да будет вам! — добавила она с такой теплотой, что на их лицах невольно расцвели глуповатые улыбки.
— Сейчас идем, — отозвался Янси, натаскивая взятые из раскрытого чемодана плавки.
В гостиной успели разжечь огонь, языки пламени уже добрались до растопки и словно украдкой касались полена. Накрытый стол выглядел весьма привлекательно: салфетки пепельного цвета под приборы, черные чашки, черные свечки в железных кованых подсвечниках. Рядом стоял, бурно испуская пар, стеклянный кофейник. Едва они успели сесть, из тостера со щелчком выскочили две половинки сдобы.
Лоис пришла из кухни, держа черную сахарницу. Плавным движением скользнув за спины супругов, она склонилась над столом. Изящная рука поставила на место сахарницу, другая прикоснулась к обнаженному плечу Янси. И тут что-то произошло…
* * *
… Лоис резко повернулась на бок, лицом к нему. Протянула руку, дотянулась до ночного столика, стоящего между кроватями, нащупала сигарету. В это время ветер замер, словно решил набрать побольше воздуха, чтобы с новой силой обрушить на землю свое свистящее дыхание. В установившейся напряженной тишине грянул гром: океан всей своей чудовищной мощью навалился на скалы. Лоис чиркнула спичкой, и вспышка огня, осветившая ее лицо одновременно с грохотом волн, ударила по натянутым нервам Янси. Он сдержался, не дрогнул ни единым мускулом. В слепящем свете черты Лоис, на мгновение выступившие из тьмы, показались ему частью маски: изгиб брови, остров гладкого лба над ней, такой же островок, только маленький, пониже, — опущенное веко; плавные изгибы лица воплощали вечность, абсолютное совершенство формы: свод, на котором можно возвести прочное и прекрасное строение. Но только… Если бы…
Он упустил мысль, загипнотизированный светом горящей сигареты. Откинувшись на подушку, она делала короткие затяжки. Слишком короткие, чтобы получать удовольствие. Тлеющий огонек казался ярче, когда Лоис втягивала дым, жаркий и, наверное, едкий. Жаркий и едкий…
Он облизал пересохшие губы. В нем поднимался гнев. Как бурные воды снаружи, он нарастал, наливался силой и наконец достиг высшей точки. Но, достигнув берега, волна разбивается о камни и исчезает, превратившись в пену и миллиарды брызг, а ему оставалось лишь стиснуть зубы и вжаться в подушку, чтобы не потревожить сон мерно дышащей Беверли, До чего же это несправедливо! Беверли отдавала ему все. Так было всегда, особенно после поездки на озеро. Да, особенно после… Ее способность щедро делиться своим теплом поражала, почти пугала Янси. Она любила всем существом. Смеялась от всего сердца. В пение вкладывала душу. Сочувствуя, брала на себя чужую боль. Она одаривала всех, но в первую очередь его. Их союз можно без преувеличения назвать счастливым. Как же тогда в душу проникло это всепоглощающее чувство, почему образ Лоис ни на секунду не покидал сознание, по-хозяйски обосновавшись в чужой собственности? Почему нельзя избежать страшного разлада между желанием и жизненной необходимостью? И разве Лоис необходима ему? Нет!
Гнев улегся. Осторожно согнув руку, он коснулся волос Беверли. Она зашевелилась, плотнее зарываясь в его плечо. Так нельзя, мелькнула отчаянная мысль. Разве я не обладаю мозгом? Куда делся парень, которого никто не собьет с толку, ничто не поставит на колени?
Вернись к себе, Янси. Вспомни время, когда Лоис заполняла твой мир, но не лишала власти над ним, если ты сумел совладать с собой тогда, обладая десятой долей теперешнего интеллекта, то почему… почему не можешь сейчас… Почему сердце хочет вырваться из груди?
Он закрыл глаза, уходя от серебристого пронзительного сумрака ночи и мерцания сигареты Лоис. Вернись, приказал он памяти. Вернись еще раз. Но пропусти момент, когда она положила мне на плечо руку. Немного позже…
Дождь начинает утихать. Они торопливо шлепают по лужам к своей кабине; домик совсем рядом. Стоп. Остановись здесь… Так. Теперь воссоздай себя самого, каким ты был два года назад, когда не дал мыслям о Лоис поглотить все остальное, а сердце твое билось ровно.
* * *
Трудно поверить, но Янси держался почти две недели! Картина первая: Лоис на трамплине. Вторая, — ее фигура на фоне неба, навеки застывшая в полете. Навеки, потому что когда восприятие достигает такой остроты, образ, как фотография, никогда не стирается. Так что в его памяти она все еще парит под облаками. Дальше — кадриль; скрипка, бойко выпиливающая мелодию, вырывающуюся из хрипловатого динамика, гулкий топот ног по дощатому полу, осипший, но веселый «дирижер»: «Кавалеры, шаг налево и кругом, раз-два… Повернули вашу даму… Следующую… Следующую!». А следующей оказалась Лоне. Вот она кружится с ним, такая легкая и упруго-подвижная в его руках, мелькнула и исчезла, а он и не успел по-настоящему осознать ее близость, только комок в горле и странное ощущение, будто правая рука, еще недавно лежавшая на ее талии, принадлежит не только ему, словно за какие-то мгновения их молекулы смешались.
Следующая картина: Лоис прекращает ссору между одним из отдыхающих и каким-то местным. Словно невзначай оказалась рядом, взъерошила разошедшемуся мужчине волосы, рассмеялась; в ее присутствии насилие казалось немыслимым. Лоис ведет машину по березовой роще, ловко маневрируя среди стволов. И тысяча бытовых картин с Лоис, незабываемой в самом обыденном, — как она держит вилку, поднимает голову, как, затаив дыхание, вся уходит в слух. Вот — она приглашает к завтраку; таким голосом окликают человека, скажем, с веранды, но тем не менее Лоис слышат восемь десятков гостей.
Вот Лоис идет, вот она просто стоит, пишет что-то, говорит по телефону… Воспоминания о каждом миге подсмотренной им жизни могли наполнить душу, утолить ее жажду.
И так почти две недели: утреннее пробуждение рядом с Беверли, завтрак, купание, лодка, дальние прогулки с женой и запретная одержимость другой женщиной, скрытая за фасадом выхолощенных ритуалов супружества. Пусть, уткнувшись в газету, он на самом деле тщательно изучает не спортивную хронику, а отпечатавшиеся в памяти черты лица Лоис; и в том, и в другом случае он никогда не поделится с Беверли своими переживаниями, так какая ей разница? В первые годы брака она, наверное, выразила бы недовольство. Какой смысл в поездке, если он ведет себя так же, как дома? Но на данной стадии их отношений Янси превратился для жены в почти незаметно-привычный, но необходимый аксессуар семейной жизни, от которого и ждут, чтобы он вел себя как обычно.
Но способность скрывать свои чувства не была беспредельной. Янси не знал, где пролегает роковая черта, и что может заставить переступить ее, но когда сделал это, полностью сознавал смысл происходящего.
В четверг (они уезжали в воскресенье), после обеда, Янси предложил Лоис прийти к ним вечером. Он выпалил приглашение одним махом, слова тогда словно материализовались и повисли в воздухе, а он, пораженный своей смелостью, смотрел на них и в панике думал: «Я, наверное, сошел с ума…». Однако Лоис любезно приняла приглашение, и Янси спасся бегством.
Предстояло еще, конечно, сообщить Беверли о намечавшейся вечеринке. Он не знал, как это сделать, а потому заранее продумал несколько вариантов поведения в ответ на возможную реакцию жены. Как бы то ни было, визит состоится. Он даже не пытался предугадать, как пройдет вечер, что, вообще-то говоря, странно для человека с таким богатым воображением, имея в виду придуманные способы вызвать у Беверли прилив гостеприимства.
— Слушай, Бев, — заявил он, отбросив предисловия, когда нашел жену позади центрального здания, где она метала подковы. — После обеда к нам заглянет Лоис.
Беверли метнула подкову, внимательно проследила, как та упала па землю, подскочила и, наконец, замерла. Потом обернулась. Глаза жены были широко распахнуты, — впрочем, как обычно, — словно зеркала. Что она сейчас скажет? Который из заготовленных доводов использовать, чтобы преодолеть возможное сопротивление? Неужели придется прямо здесь сочинять еще один?
Она быстро опустила глаза, подобрала новую подкову и небрежно произнесла:
— Когда ее ждать?
И вот, свершилось. Легкий уверенный стук в дверь эхом отозвался в душе. Если позже Янси изменила выдержка, то потому, что в это мгновение он почти истощил ее запас, чтобы заставить себя усидеть на месте и позволить супруге отправиться открывать дверь. Ради своей же безопасности Беверли не стоило показываться в одной компании с Лоне.
Она вошла, и в комнате сразу стало светлее и уютнее. Лоне подошла к креслу и села… нет, не села, а плавно опустилась в него, словно невесомая. Казалось, она парила в воздухе, не касаясь подушек, а Беверли… Беверли мячиком прыгала вокруг со стаканами и льдом, и говорила, говорила, все время говорила! Лоне же не болтала, а вела беседу.
Янси сидел в каком-то оцепенении и мог лишь наблюдать, почти не принимая участия в разговоре. Сознание с болезненной остротой воспринимало все детали происходящего, прежде всего, — старания Лоис (насколько он был способен судить, вполне успешные) помочь Беверли расслабиться и почувствовать себя непринужденно. Им она так не занималась, подумал он с гордостью. Зачем? Они понимают друг друга и должны позаботиться о бедняжке Беверли.
Янси расслабился, безмятежно наслаждаясь присутствием Лони, словно солнечным светом, от которого постепенно покрываешься загаром.
Потом они остались вдвоем. Беверли вышла на кухню, оттуда послышались ее причитания, что-то насчет льда: ну надо же, какое несчастье, у Джонсонов в девятом наверняка есть, нет, не беспокойтесь, я мигом. Хлопнула сетчатая дверь кухни, дробь быстрых шагов по ступенькам крыльца и почти неслышное шуршание опавшей хвои; все это заняло не больше секунды. И вот он наедине с Лоис. Янси пересел на диван, туда, где его угол касался подлокотника кресла. Подобный маневр, казалось, полностью истощил энергию; он хотел закурить, завязать непринужденную беседу, но не смог.
После нескольких мгновений затянувшегося молчания Янси почувствовал на себе взгляд Лоис, быстро повернулся к ней, и она сразу же опустила глаза. Он как ребенок радовался впервые представившейся возможности свободно, не спеша рассматривать ее. Наконец Янси облизнул высохшие губы.
— Всего десять дней… — произнес он.
— ?
— Знаком с вами, — пояснил он. Потом внезапно поднялся, обошел кресло, присел на подлокотник, упираясь ногой в пол; Лоис не шелохнулась, все так же разглядывала свои загорелые руки, аккуратно лежащие на коленях.
— Я хочу вам признаться, Лоис. Она не поднимала глаз. На гладком лбу появилась и сразу же исчезла морщинка.
— Такого я никогда не говорил даже… В общем, не говорил никому.
Лоис шевельнулась. Теперь он видел ее склоненное лицо в профиль. Она замерла в напряженном ожидании: словно капля росы, готовая вот-вот упасть, разбившись на тысячи «осколков».
— В ту ночь, когда мы приехали… Вы сварили кофе, я сидел за столом; вы подошли, чтобы поставить что-то, встали у меня за спиной. Дотронулись до меня. Он закрыл глаза и приложил руку к своему плечу. — Что-то… что-то произошло, — эти слова почему-то дались ему с трудом. У Янси были кое-какие познания; неожиданно он заговорил поучающим тоном.
— Подобное явление нельзя принять за заряд статического электричества. Не те условия. Снаружи лило как из ведра, влажный воздух. Влажный, а не сухой! Вы стояли на голом полу босиком, стало быть, эффект электризации ковра здесь ни при чем. Значит, это было совсем не… — он распахнул глаза, судорожно глотнул и, наконец, выпалил, — ., не электричество!
Он умолк, не сводя с нее взгляда.
Гибкая маска ее лица дрогнула; казалось, оно пошло трещинами, как лед, на который внезапно обрушился поток теплой воды. Побледневшую кожу лба прочертили тонкие линии, как следы коготков котенка на белоснежном сугробе. По правой щеке пролегла влажная блестящая дорожка, палевой, словно бриллиант, сняла слева; зубы впились в нижнюю губу, уголки рта приподнялись, как будто она хотела улыбнуться, чуть сморщился подбородок.
Она не проронила ни звука. Поймав взгляд Янси, поднялась и стала пятиться к двери, не отрывая от него глаз. Потом повернулась и выбежала, растворившись в вечернем сумраке.
Когда вернулась Беверли, он стоял все в той же позе, полу согнувшись, неловко примостившись на подлокотнике кресла.
— А где Лоне?
— Ушла, — с трудом произнес Янси.
Беверли окинула его взглядом. Сначала изучила глаза, затем быстро осмотрела волосы, губы и снова нашла глаза. А потом прошла па кухню. Янси услышал, как принесенный женой лед с грохотом посыпался в раковину.
— Янси, что-нибудь случилось? — крикнула она из кухни.
— Ничего, — отозвался он, поднимаясь.
— А! — вот и весь комментарий.
Они убрали стаканы, высыпали окурки из пепельницы и легли. Ни слова о Лоис. Вообще ни слова… Ритуал отхода ко сну проходил в полной тишине. Когда свет был погашен, он вдруг сказал:
— Мне здесь надоело. Давай уедем завтра же. Утром, пораньше.
Жена долго не отзывалась. Наконец: «Если хочешь». На следующий день ему показалось, что она не выспалась. Сам он не сомкнул глаз. Янси гнал машину как одержимый. Сначала он никак не мог разобраться в своих чувствах. После двадцати миль езды понял: его переполняет гнев. Еще миль пятьдесят напряженно думал, на кого ом должен быть направлен. В конце концов, никто из них ничего не сделал. Так на кого же сердиться?
Время от времени Янси посматривал на Беверли. Обычно она полностью расслаблялась, озирая небо пли стремительно проносящиеся мимо картины, а иногда уходила в себя, общаясь с тем неведомым, что составляло ей компанию в периоды молчания. Но сегодня его жена сидела выпрямившись и не отрывала глаз от дороги впереди; он понял, что едет слишком быстро и пришел в неописуемое раздражение. По-ребячески поддавшись бесу противоречия, он еще прибавил скорость, распаляя кипевший в душе гнев.
Наконец, с чувством, близким к облегчению, нашел привычную мишень для накопившейся злости.
Беверли.
Почему она просто не скажет: «Не гони так»? Почему согласилась принять Лоис? Почему оставалась такой же безмятежной, как всегда, пока его душа рвалась па мелкие клочки? Почему даже не спросила ни о чем, когда он так внезапно решил уехать? «Если хочешь», сказала она тогда. Если хочешь! Где элементарное самоуважение?
А может быть, ей просто все равно?
Если хочешь… Янси впервые осознал, что эти два коротких слова выражают закон ее жизни, философию бытия. У них в гостиной висели красные шторы. Всегда только красные. Да, ему так нравилось, и он как-то раз упомянул об этом. Беверли повесила красные шторы, с тех пор так и повелось.
Он покосился на нее. Вся напрягшись, она следила за дорогой; Янси еще немного нажал акселератор.
Дом, где они живут, его работа, ежедневная трапеза и, вероятно, одежда, которую они носят, — неужели все потому лишь, что он так захотел?
А хотел ли он именно этого?
И надо ли всегда руководствоваться его желаниями?
А что тут дурного? Вот, например, Беверли именно так и делает.
Он рассмеялся, заставив Беверли подскочить от неожиданности. Янси покачал головой, что на их языке могло означать либо «так, пустяки», либо «не твое дело». В душе он ликовал, не находя ни единого изъяна в своем поразительном умозаключении.
Так, наслаждаясь абсолютной властью над машиной и скоростью, он направил автомобиль между гребней холмов, потом вслепую повернул, столкнулся с космическим кораблем пришельцев и умер.
* * *
Ветер внезапно стих. Так бывает после бури. Однако строптивое море не желало смиряться и с прежней яростью билось о скалы. Ночь полнилась шумом, но его составляющие так изменились, что поражали измученные уши, как неожиданная тишина. Лоис изогнулась, ткнула окурком в пепельницу на ночном столике. Сердито прошуршав простыней, она повернулась к нему спиной и вздохнула. Этот вздох едва угадывался, по звуки ее голоса воспринимаются не только на слух. Беверли, вдруг вырвавшись из объятий сна, вскинулась, словно рыба, которая выпрыгивает из воды, чтобы мгновение спустя уйти в нее и кружить под самой поверхностью. Она приподняла голову, повертела ей, будто разыскивая кого-то, но глаза оставались закрытыми. «Ммм?» — сонно произнесла она. Потом снова уткнулась в грудь Янси и затихла.
Сейчас следует встряхнуть ее хорошенько, разбудить, — вертелась безумная мысль в голове у Янси. Разбудить и сказать: «Слушай, Бев! В то утро, когда мы попали в аварию, я умер. Да, я был трупом: покойный Янси Боумен, пусть земля ему станет пухом. А когда меня вновь собрали по частям и склеили, я стал другим. Ты вот уже два года живешь с человеком, чей рассудок никогда не спит, не способен ошибиться, но может достигнуть… всего, что пожелает. Поэтому, Бев, не стоит ожидать от такого феномена нормального поведения или поступков, основанных на понятных тебе мотивах. А если то, что я когда-нибудь сделаю, причинит тебе боль, ты не должна обижаться. Неужели не понятно?».
Конечно, она не сможет понять.
Ну почему, думал он в отчаянии, восстанавливая меня, они не убрали ту самую маленькую человеческую особенность, которая дала Паскалю повод для замечания насчет сердца, имеющего резоны, неведомые разуму. Он тихонько фыркнул. Сердце! Ничего себе, подходящее название!
Лежа на спине, Янси смотрел на блики лунного света, раздробленные брызгами прибоя, как мельчайшие осколки зеркала. Его целиком поглотило созерцание игры смутных теней: так, мысленно слившись с ними, можно отвлечься от невыносимой, неразрешимой задачи. И медленное течение памяти унесло на два года назад, то ли повинуясь инерции, то ли потому, что, заново пережив только что две встречи с Лоис, — первую, во время которой он сумел устоять, и последнюю, когда не смог, — Янси с удовольствием возвращался к событиям, где и Лоис, и Беверли, да и он сам значили очень-очень мало.
* * *
Поднимаясь, космический корабль втягивал в свое искусственное нутро ноги-штанги; на одну из них и налетел седан Боуменов. Машина как вихрь пронеслась под звездолетом, и край плоского основания штанги вспорол салон автомобиля, оставил внутри жуткое алое месиво, все еще цеплявшееся за руль. Корабль на мгновение завис, потом, паря в воздухе, направился к обочине, где замер искореженный седан.
В днище корабля проглянуло отверстие; вскоре оно раздвинулось, как диафрагма фотоаппарата. Сразу же возник вихрь из листьев и пыли, и то, что осталось от машины, вместе с пассажирами, поднялось в воздух и исчезло внутри корабля. Потом звездолет перебрался на лесную поляну, служившую укрытием. Там опустился, замаскировался и лежал, не подавая признаков жизни.
Что именно с ним проделали, Янси, конечно, не представлял. Разумеется, его уведомили о конечном результате. Они исправили все причиненные повреждения и вдобавок внесли значительные улучшения в «оригинал». Например, перестроили челюстные сочленения, устранив тенденцию к смещениям, инициировали процесс, со временем избавивший Янси от жировиков, которые упорно возникали на теле и то и дело воспалялись еще с тех пор, когда он был подростком. Исчез аппендикс; его не вырезали, а удалили непонятным способом, так что в случае вскрытия обнаружилось бы, что слепая кишка вообще не сформировалась в организме. Ему заменили, по неизвестным, но наверняка основательным причинам, гланды.
С другой стороны, такие аномалии, как искривленный с рождения мизинец на левой ноге и глаз, начинающий немного косить, когда он утомлялся, оставили. С последним вышло интереснее всего, думал он впоследствии: мизинец просто не стали исправлять, но глаз восстановили вместе с изъяном. И зубы были такими же неровными, как раньше, с пломбами в прежних местах, хотя от них-то наверняка ничего не осталось после катастрофы. Коротко говоря, в Янси заменили лишь то, чего нельзя заметить внешне.
Однако если он не знал, как, то сознавал, почему с ним все это проделали. Там, внутри звездолета, чувствовалась аура сострадания, смешанная с ощущением вины. Еще одной составляющей было уважение, — беспредельное уважение к любой форме жизни. В лаборатории корабля, поблизости от места, где лежал он, в маленьком контейнере покоились два кузнечика, цикада, четыре крошечных невесомых мотылька и земляной червь, — все пострадавшие в его аварии. Их клеточная структура, функции органов, процессы пищеварения и размножения подверглись столь же кропотливому изучению, что и его тело. Их тоже собирались восстановить так полно, как только могла невообразимо более развитая по сравнению с земной наука инопланетян. Внесенные улучшения были, по-видимому, своего рода компенсацией за причиненный ущерб.
Правда, действуя таким образом, пришельцы ликвидировали следы своего пребывания. Но Янси твердо верил, что их побудительным мотивом была не «маскировка», и инопланетяне, кем бы они ни были, откуда бы ни прилетели, готовы пожертвовать всем, включая личную безопасность, лишь бы исключить малейшее вмешательство в жизнь Земли.
Как ему предстояло убедиться, машину, разрушенную при столкновении, восстановили точно так же, как его самого. Янси не сомневался, что, пожелай они того, старенький седан превратился бы в какое-нибудь сверкающее чудо, способное летать и работать почти вечно на наперстке горючего. Но восставший из груды металлолома автомобиль на вид ничуть не изменился, сохранились даже пятна ржавчины и морщинки по обводу ветрового стекла, там, где сырость проникла между его слоями. Однако он стал немного более вместительным, экономичным, тормоза больше не заедало в сырую погоду, а зажигалка раскалялась несколькими секундами быстрее.
Кто они? Откуда? Что делают здесь и как выглядят? Все это осталось тайной. Янси знал ровно столько, сколько ему позволили. Например, почему такое необходимо. Пришельцы могли восстановить его размозженную голову и плечо, — и сделали это; могли внести определенные улучшения в работу организма, — и слегка подправили его. Но даже они не могли предвидеть всего, с чем Янси придется столкнуться в будущем. Для них, — как впоследствии и для него самого, — было чрезвычайно важно скрыть перемены в его мозгу и теле; иначе нормальное сосуществование Янси и общества станет невозможным, и последствия для обеих сторон окажутся весьма серьезными. Они сочли за лучшее открыть рожденному заново землянину всю правду и наложить категорический запрет на ее разглашение. Так исчезла опасность, что он, в блаженном неведении, будет публично творить чудеса, которые потом даже не сможет объяснить. Какие чудеса?
Самым удивительным, пожалуй, были изменения в нервной системе и мозгу, в результате которых Янси приобрел способность мгновенно усваивать информацию. Кроме этого, сверхбыстрая реакция. Абсолютная память с момента, когда он покинул космический корабль, и полный доступ к фактам, накопленным за всю предыдущую жизнь. Но все же основной целью неземных «хирургов» было сохранить в неизменном виде тело и личность Янси Боумена. Его не превратили во что-то абсолютно иное. Начав в буквальном смысле новую жизнь, он функционировал лучше, но во всем оставался прежним Янси, ведь даже пищеварительную систему ему улучшили, а не заменили. Он стал получать больше калорий и энергии от меньшего количества пищи, свободно дышать воздухом с повышенным содержанием окисла углерода. И все же «усовершенствованный» Янси остался самим собой. И прежние чувства владели им с той же силой; сохранилось даже (нет, прежде всего!) раздиравшее душу смятение, охватившее его в момент гибели.
* * *
Смерть обрушилась па него в пятницу утром, а в воскресенье, в тот же ранний час, глазам немногочисленных немых свидетелей, — нескольких птиц и перепуганной белки, — открылось весьма необычное зрелище. Земля разверзлась, из ее чрева поднялся космический корабль. Скрывавший его верхний слой почвы разровняли, присыпали опавшими раньше времени листьями, потом звездолет прочертил в небе косую черту. Он сделал круг и какое-то время летел над пустынным шоссе. В днище показалось отверстие, оттуда медленно опустился на дорогу старенький седан с урчащим мотором и вращающимися колесами. Он коснулся асфальта, даже не подняв пыли, — настолько точно была выверена скорость.
Автомобиль пронесся между холмов, вслепую повернул и помчался дальше. За рулем сидел мрачный Янси Боумен, кипевший от злобы на непостижимую тупость жены.
Пережил ли он мгновение шока, очнувшись после небытия целым и невредимым, как ни в чем не бывало продолжавшим ехать по шоссе на целехонькой машине? Ну хоть обернулся ли, следя за быстро уменьшавшейся точкой на небе, из-за которой оборвалась его прежняя жизнь и началась новая? Съехал ли на обочину, вытереть вспотевший лоб трясущимися от волнения руками и благоговейно восславить благоприобретенные сверхспособиости?
А Беверли? Как отреагировала она? Потребовала объяснений, попросту испытала потрясение, обнаружив, что пятница вдруг чудесным образом превратилась в воскресенье, а суббота и вовсе пропала неизвестно куда?
Нет, нет, и еще раз нет. Никакого шока у Янси не было; он знал заранее, что все произойдет именно так, он ни слова не произнесет и даже не подумает оглянуться. А безмятежное молчание жены неоспоримо свидетельствовало о полном отсутствии каких-либо необычных впечатлений.
Он ехал очень быстро, сидел очень тихо, не мешая гневу достичь своего пика, пока, наконец, это чувство не выкристаллизовалось в нечто более основательное, спокойное и, пожалуй, ядовитое.
По мере того, как новое настроение крепло, Янси вел машину псе спокойней; Беверли расслабилась и уселась поудобнее. Время от времени она оборачивалась, чтобы как следует разглядеть занавески в окнах домов, мимо которых они проезжали, или, подняв глаза к небу, размышляла о чем-то своем.
Если, конечно, она способна по-настоящему размышлять, ехидно подумал он.
Злоба трансформировалась в холодное отчуждение, бесстрастное и безжалостное, как вынесенный в мыслях приговор.
Янси обнаружил, что новые рефлексы позволяют полностью отдаться раздумьям: руки как бы сами но себе управляли машиной и, казалось, реагировали на дорожные знаки без помощи мозга.
В сознании, словно эхо, отдавались беспощадные слова: «Нет, это не конец наших отношений, Беверли. Конец наступил давным-давно. Ты не женщина, ты получеловек, живущий не собственной, а моей жизнью. Твое ничтожное честолюбие не в состоянии подтолкнуть меня к решительным действиям, чтобы обеспечить успех. Твои чувства слепы, неспособны отозваться на мои терзания, вкусы заимствованы у других, а способности ограничены одной целью: угодить мне своими бестолковыми стараниями. Но без меня ты ничто. Ты не работаешь, и никогда не сможешь где-нибудь работать. Если предоставить тебя самой себе, ты бы оказалась не в силах исполнять самые простые обязанности в конторе, а тем более — управлять летним лагерем. Даже если бы за эти три дня ничего не произошло, то, что нас связывает, никто уже не назовет браком. Никто, тем более я. Я видел солнце, Беверли; я парил на космической высоте, и никогда больше не сумею копошиться в грязи вместе с тобой. Я и раньше был чересчур хорош для тебя, ну а теперь даже говорить не о чем».
Эта торжественная песнь презрения тянулась и тянулась, звуча на разные лады, дополняясь и усложняясь, черная вдохновение в расстилавшихся перед его глазами бескрайних свободных просторах бесконечного горизонта. Так прошло около часа. Вдруг он почувствовал на себе ее взгляд и обернулся. Встретившись глазами с мужем, Беверли улыбнулась своей старой, знакомой улыбкой. — Сегодня будет чудесный день, Янси. Он резко отвернулся и снова уставился на дорогу впереди. В горле возник ком, глаза защипало. Он осознал, что дар сопереживания, этого умения ставить себя на место других, видеть мир чужими глазами, претерпел изменения вместе с остальными чертами характера, усилившись в нежелательной степени. Как Беверли восприняла случившееся? Вероятно там, на озере, она смутно почувствовала что-то неладное, но едва ли догадалась в чем причина. Понимала, что тут что-то серьезное, потому что согласилась с неожиданным отъездом, ни о чем не спросив его. Но что кроется в этой фразе насчет «чудесного дня»? Может, Беверли воображает, что если к неведомой угрозе повернуться спиной, та сразу исчезнет? Да, точно, именно так она и считает! Ох, Беверли, Беверли, какой неприятный тебя ожидает сюрприз!
Но день пролетел, и ничего не случилось. Все оставалось по-прежнему и неделю, и месяц спустя. Отчасти тут виновата работа. Янси вернулся к своим обязанностям, наделенный обострившимся зрением, приобретенной способностью все схватывать, видеть суть. Ему с потрясающей четкостью стала ясна механика взаимодействия элементов системы, в которой он сам, его работа, отдел и вся фирма составляли сложный организм, являясь в свою очередь частью единого экономического монстра. Он не терял впустую ни минуты и целыми днями вникал в структуру организации. Плод усилий Янси опустил в ящик для предложений. Это была безупречная в своем роде идея, вполне соответствовавшая его прежним способностям, которая не могла прийти в голову никому, кроме человека на его должности. В результате данную должность сократили, а автора предложения повысили, подняв сразу на две иерархические ступени, поручив новое дело. Так что у него не оставалось ни минуты свободного времени, даже дома. Одного этого было достаточно, чтобы отношения с Беверли отодвинулись на задний план.
Но данные обстоятельства, конечно, лишь отчасти объясняли его медлительность. Янси откладывал окончательное решение изо дня на день, поначалу уверенный в скорых переменах. В значительной степени он не решался на разрыв из-за своей проклятой способности чувствовать эмоции других. Беверли была такой счастливой, счастливой и гордой. В дни, когда он разговаривал с ней меньше обычного, она ходила по дому на цыпочках, совершенно убежденная, что великий человек обдумывает новую гениальную идею. Если ему случалось вспылить, Беверли с готовностью прощала; если он что-нибудь покупал ей или хвалил за удачное приобретение, вся лучилась благодарностью. В семье парило согласие, Беверли была так счастлива, что снова начала петь. Как давно она не делала этого!
И все время он ощущал ее переживания, воспринимал с болезненной отчетливостью ее чувства. Янси ясно сознавал, какой удар нанесет жене, раскрыв свои намерения. Конечно, он сделает это, да, разумеется! Но не сегодня, как-нибудь на днях… А пока надо бы купить ей новое зимнее пальто, то самое, на которое она так любовалась в вечерней газете…
Прошел год, и он не спешил что-либо менять. Да и думал об этом реже и реже, хотя, конечно, случались моменты…
Но работа поглощала все больше времени, а дома его всегда ожидали тепло и уют, и пусть это были тихие скромные радости, он дорожил ими. Да и Беверли буквально расцвела. Когда человек наделен даром, или проклятием сопереживания, он поневоле добр. Просто вынужден проявлять сочувствие, по самой что ни на есть эгоистической причине: всякий раз, дав пинка ближнему, он находит синяки на собственном теле.
Как-то раз Янси вдруг спросил:
— Беверли, я как-то изменился? Она не поняла, поэтому он добавил:
— Ну, с прошлого года. Я не кажусь тебе… другим? Она задумалась.
— Не знаю… Ты, — ты добрый. Но ведь ты всегда был таким. — Неожиданно она рассмеялась.
— Ты умеешь ловить мух, — поддразнила она. — Л что, Яне?
— Да просто так. Знаешь, новая должность, и все такое.
Он сделал вид, что не обратил внимания на шутливую реплику о мухах. Как-то прошлой осенью Беверли ужасно надоедала муха, а он рассеянно протянул руку и поймал ее на лету. Первый и последний раз, когда Янси чуть не выдал себя. Жена была просто поражена: за восемь лет он ни разу не проявил подобной ловкости. Беверли поразилась бы еще сильнее, если бы заметила, что он поймал насекомое двумя пальцами.
— Повышение не ударило тебе в голову, если ты об этом, — сказала она.
В результате проделанных им комбинаций на работе возникла необходимость командировать сотрудника в филиал, расположенный в другом городе: Янси устроил так, что начальство посчитало абсолютно логичным направить именно его. Он отсутствовал две недели. Задача, из-за которой он приехал, не требовала для выполнения особых талантов, всего лишь прилежания и обстоятельности. Во время отдыха он познакомился с двумя девушками. Одна отличалась блестящими способностями и занимала высокий пост в компании, другая была слишком хороша для такой работы. Он сторонился их, хотя и упрекал себя, в глубине души понимая, кому на самом деле храпит верность.
Домой он вернулся с радостью. Успешная командировка обеспечила повышение еще на одну ступень служебной лестницы, но пришлось заняться реорганизацией своего нового отдела, поэтому Янси отказался от отпуска. Он предпочел не копаться в себе, не выяснять, устроил он это нарочно или так сложились обстоятельства.
Сотрудники компании затеяли пикник; Беверли на нем пела. Она имела такой шумный успех (почему-то Янси тоже, как будто он ее создал), что он, сочетая тонкую лесть и понукание, уговорил жену сходить на пробы непрофессиональных исполнителей для телешоу. Она прошла по конкурсу и выступила в эфире. И хотя приз зрительских симпатий перехватил у Беверли восьмилетний мальчуган с аккордеоном, она просто сияла от счастья, — ведь Янси позаботился, Янси помог!
Ему начинали нравиться такие отношения. Настал год, который Янси окрестил Временем Большого Праздника. Взяв недельный рождественский отпуск, он повез жену на лыжный курорт в Нью-Гемпшире. Все шло просто безупречно. Они проводили много времени вместе. Однажды вечером супруги расположились у камина, словно сошедшего с какой-нибудь рождественской открытки, в компании родственных душ, распивая грог и горланя подобающие песни, пока сон не сморил их до такой степени, что они не могли шевельнуться. После того как все разошлись спать, Янси и Беверли сидели молча, держась за руки и следя за угасающим огнем. Как бывает в такие минуты, перед его внутренним взором пронеслась вся жизнь. Она словно остановила свое движение здесь, у камина; и на эту рождественскую благостную картину тенью лег возникший в мозгу вопрос:
Для чего я тут нахожусь?
Его захлестнула волна нежности к его Беверли, бедняжке Бев…
Впервые мелькнула страшная мысль, что приключившееся с ним фантастическое событие может иметь весьма зловещие последствия. Совершенный обмен веществ, явный иммунитет к любой хвори, начиная с насморка, очевидная способность обходиться практически без еды я сна…
Что, если он будет жить, — ну, не вечно, но, во всяком случае, намного дольше…
Он взглянул на жену, и, хотя она выглядела молодо для своего возрасти, воображение услужливо подсказало детали: тут морщинки, там слегка обвисшая кожа. Он-то, конечно, сумеет скрыть свои чувства, но сможет ли она? Он представил себе мучительно текущие годы, когда она будет неминуемо дряхлеть, а он — оставаться прежним.
Янси отвернулся, глаза наполнились слезами.
Беверли тихонько высвободила руку. Он ощутил, как она нежно поглаживает его запястье. И то ли сознательно, то ли просто устав, не проронила ни слова.
Вспоминая этот эпизод много позже, Янси решил, что ни одна женщина на свете, как бы она не превосходила в чем-то его жену, не смогла бы поступить именно так, как требовал момент.
Весной он, видя чувства сослуживцев, отказался от нового повышения, ибо четко понимал, что в конечном счете выиграет таким образом гораздо больше. Снова пришло лето. На сей раз отпуск был делом решенным. Но куда поехать?
Что ж, он, как всегда, выберет место, а Беверли скажет: «Если хочешь, дорогой…», — и в путь! Он постоянно думал об этом. Память послушно воскрешала для своего повелителя сцену за сценой; Янси почти решился, потом снова стал колебаться. Как-то раз, восседая в своем кабинете, громко произнес: «Нет! Нет, не сейчас!», чем немало удивил окружающих.
Они отправились в Новую Англию, открыв для себя ее суровую красоту: скалы, сверкающая гладь океана и паруса, словно чьи-то зарубки на четкой линии горизонта; воздух, такой чистый и девственно-свежий, как будто они первые вдохнули его. Четыре дня супруги ловили рыбу, купались и танцевали. Пятый провели, уютно устроившись дома, а небо тем временем все тяжелело, наливалось свинцом и давило, как ладонь гиганта. В три часа дня просигналили всем лодкам немедленно возвращаться. В четыре позвонили из Береговой охраны и посоветовали покинуть арендованный на время отпуска домик: да, мэм, надвигается ураган, не обычный шторм, а настоящий ураган!
Они второпях побросали вещи в машину, забрались внутрь и выехали на тянувшееся вдоль линии берега шоссе, уже перекрытое сплошной шипящей стеной пены и слепящих брызг, которые ветер нес с моря. Автомобиль послушно вполз на холм, где раскинулся городок, и въехал во двор отеля.
Разумеется, он оказался переполненным; кому-то постелили в бельевой, за конторкой портье стояла раскладушка.
— Что же нам делать? — заныла Беверли. Но она еще не расстроилась по-настоящему, о нет! Ведь это было настоящее приключение!
— Для начала чего-нибудь выпить. Потом подкрепиться горячей рыбной похлебкой. А уж после этого подумаем, что нам делать.
С горящими глазами и легкими, полными озона, они вошли в кафе.
Здесь перед ними предстала картина, которую где-то год назад Янси так часто вызывал в воображении, что она стала для пего привычной, как безопасная бритва. Изящная спина, широкие плечи, прикрытые темно-коричневым молескином. Темные, покорно-мягкие волосы, блестевшие под светом ламп. Длинная загорелая рука, небрежно подпирающая щеку цвета слоновой кости.
Сначала он отверг ее, приняв за материализовавшуюся мечту, иллюзию, причудливую игру наэлектризованного воздуха. Но Беверли сжала его локоть, воскликнула: «Яне, смотри!», и, не дав ему и рта раскрыть, подскочила к ее столику.
— Лоис! Лоис, как же вы здесь очутились? Да, этого мне как раз и не хватало, угрюмо подумал Янси, выдвигаясь вперед.
— Привет, Лоис.
— Ну!.. — она умудрилась вместить в простой возглас и радушие, и теплоту, и еще… Но разве поймешь Лоне до конца, даже когда она радостно улыбается? Маска тоже умеет растягивать губы.
— Присаживайтесь, Беверли, Янси, садитесь, пожалуйста Торопливый обмен новостями. Да, она продала свое дело прошлой весной. Работала в городе. Уволилась, ищет что-нибудь получше. Приехала сюда, чтобы свежий морской ветер выдул бензиновую вонь из волос. Ох, только бы не вместе с шевелюрой, вон как разгулялся! О да, спешила поделиться Беверли, и с таким жаром, такой искренней гордостью, два повышения, а от одного отказался, еще год, и он там будет всем заправлять, вот увидите! И так далее…
— А вы как, Лоне? Замужем, или, может быть, собираетесь?
— Нет, — хрипловато ответила Лоне. — Я не замужем. Янси торопливо опустил глаза; он боялся встретиться с ней взглядом — И не собираюсь.
Заказали выпивку, потом еще раз, затем — превосходную рыбную похлебку. После выпили снова.
Пора было уходить, и Янси, расплачиваясь по счету, хмуро говорил себе: «Ты держался молодцом, парень, и если теперь станешь на пару дней не слишком разговорчивым — не беда. Хорошо, что с этим покончено. Но все-таки хотел бы я..».
Поднимаясь, Беверли спросила:
— Вы остановились здесь? Лоне странно улыбнулась — Не выгонят же меня!
И тут Янси, не удержавшись, спросил:
— Это как же надо понимать? Лоне тихо рассмеялась.
— Я приехала только полтора часа назад. У меня и в мыслях не было заказывать заранее номер. Правда, смешно: с моим-то опытом? В общем, здесь все забито. Я просто буду сидеть тут до самого закрытия. Пусть тогда придумывают, что со мной делать. — Она вновь засмеялась. — В свое время я решала задачи потрудней.
— Ох, Лоис, но так же нельзя! Они предложат вам спать на стойке!
Лоис безразлично пожала плечами.
— Янси, — торопливо заговорила Беверли, зарумянясь. — Ты помнишь, как двое насквозь промокших приезжих никак не могли найти постель, и как им помогли?
На этот раз он встретился с Лоис взглядом. Вот когда началось ужасное сердцебиение.
— А теперь настал наш черед, — объяснила Беверли. — Поедем дальше вместе. Мы что-нибудь найдем. Поехали! Ну же, Лоис!
Только послушайте ее, думал Янси, как закусила удила! Ведь обычно сначала спросит, чего хочу я. Он тут же поправился. Нет, в большинстве случаев жена просто делает то, что мне по вкусу, не спрашивая. Ладно, оборвал он себя, хватит болтать чепуху.
В десяти милях к югу им попался городок с гостиницей. Мест нет. Еще четыре мили — мотель. Забит по самые стропила. Двадцать миль до следующего населенного пункта, а дело шло к вечеру. Снаружи хлестал дождь, совсем как два года назад. Под таким же ливнем они плелись к дому Лоис, только теперь потоки воды низвергались с неба в сопровождении завывающего ураганного ветра.
Пока они добирались до следующего городка, портовые сигналы успели убрать: ураган, верный своей непредсказуемой природе, повернул на восток, оставив за собой дождь и беснующийся океан, уже никому не страшные. Они торжественно въехали в город, мокрый и ярко блестящий от дождя, еще не оправившийся полностью от испуга, но успевший вздохнуть с облегчением.
То тут, то там попадались открытые магазины. В городе имелось три отеля, два оказались переполненными. Они остановились возле круглосуточной аптеки, чтобы узнать у кого-нибудь дорогу к третьей гостинице. Лоис купила сигареты, а Беверли обнаружила «Анну Каренину» в издании «Книжного клуба» и с радостью схватила книгу, сказав при этом, что давно хотела се прочесть.
В третьем и последнем отеле остался лишь двойной номер с ванной.
Служащий кивнул. Янси посмотрел на Лоис, но та опустила веки. Бросил взгляд на свою жену. Та сказала:
— Почему бы и нет? Мы с тобой поместимся и одной! кровати. Я не особенно крупная.
Да, Бев, подумал он, не особенно…
— Беверли, — начала Лоис, — Тес, — прервала ее Беверли. — Берем, — заявила она портье.
* * *
Лоис снова повернулась. Теперь оба они смотрели на потолок. Так вот что у нас общего, стерильно-холодный лунный свет, возникла злая мысль.
Она отвлекла его ненадолго. Сердце принялось за свое. Оно с каждым ударом сотрясало все тело. Сотрясало кровать, стены, все здание и истерзанный океаном утес, заставляя его с еще большим упорством отбрасывать беспрерывно идущие на приступ волны.
Его груди коснулся своими хрупкими, нежнейшими крылышками мотылек: Беверли открыла глаза. «Господи, это похоже на одно из бессмысленных спряжений, которые дают в первый год обучения французскому, — в бешенстве подумал Янси. Я смотрю в темноту, ты смотришь в темноту, она смотрит в темноту…».
Беверли шевельнулась. Она немного поерзала, забираясь повыше, подсунула руку под его голову и притянула к себе. Прикоснулась теплыми губами к уху. Он почувствовал ее жаркое дыхание.
Едва слышно она произнесла:
— Что ты, милый? Чего ты хочешь?
Чего он хочет? Ну конечно, ничего. Ничего из того, что может получить. Во всяком случае, из того, что принадлежит ему по праву.
Беверли сползла ниже и снова положила голову ему на плечо. Она замерла, лишь рука ее скользнула на грудь и невесомым грузом легла на яростно бьющееся сердце.
Лоис тихонько вздохнула и перевернулась на другой бок, спиной к ним. Снаружи не переставая визгливо хохотал ветер. Еще одна гигантская волна с грохотом разбилась о скалы и, превратившись в потоки воды, стекла с камней, чтобы влиться в океан. В комнате на миг потемнело, затем ее опять залили лунные лучи.
Беверли порывисто села.
— Мне не спится, — отчетливо произнесла она.
Лоис молчала, Янси не отрывал глаз от жены. В холодном серебряном свете все выглядело как передержанная фотография. Но плоть Беверли казалась розовой. Единственный объект в этом бешено пульсирующем мире, состоящем из разных оттенков черноты, наделенной цветом.
Беверли спустила ноги на пол, встала и потянулась, освещенная луной. Маленькое, крепкое тело. Маленькое, крепкое и… молочно-розовое? Это на самом деле так, или он просто помнит цвет ее кожи?
Как прекрасно дополняют они друг друга! Как сбалансированы составляющие уравнения, которое выражает этот хаос, восторженно размышлял Янси. Беверли, маленькая, белокурая, открытая, простодушная, прямая. Лоис, — высокая, очень стройная, темноволосая, изменчивая, сложная. И каждой самым явным образом недостает качеств, с избытком имеющихся у другой.
— Мне нужно прочитать девятнадцать глав «Анны Карениной». Займет примерно час, не больше. — Беверли оперлась коленом о кровать, перегнулась через мужа и что-то взяла с ночного столика. Потом подошла к комоду и вытащила книгу. Прошла в ванную. Под дверью загорелась яркая полоска света.
Я ней долго не шевелился, глядя на эту желтую полоску. Наконец перевернулся на бок и посмотрел на Лоис. В ее глазах плясали желтые блики. Она тоже не отрывала от него взгляда, полусидя в постели, опираясь на тонкую руку.
— Что она взяла со столика, Яне?
— Свои часы.
— А! — отозвалась Лоис, — и медленно опустилась на локоть.
Теперь-то она уже без всяких сомнений пристально смотрела на него.
Улавливает Лоис бешеный стук его сердца? Вероятно, да. Скорее всего, Беверли тоже хорошо слышит его через дверь. Неожиданно он задал себе совершенно идиотский вопрос, сам поразившись его неуместности:
А нравятся ли Беверли красные шторы?
Лоис едва заметно приподняла подбородок, указав на полоску света под дверью, и прошептала:
— Я бы не смогла.
Им овладело неутолимо-острое, могучее желание, но, — невероятное дело, — в тот миг как бы лишенное четкой цели, объекта. Словно разверстая темная пасть, оно готово было поглотить его целиком… В нем проснулась неуверенность. И тут, наблюдая, как отражается в бездонно-темных глазах свет, идущий из ванной, он вдруг понял, кто из двух дорогих ему женщин простая и бесхитростная, а кто — труднопостижимая, сложная натура.
«Я бы не смогла», — сказала Лоис о способности Беверли быстро и четко усваивать книги. Интересно, что еще по силам его жене и не по силам Лоис?
Что на самом деле представляет из себя Беверли?
Впервые за все время после катастрофы Янси Боумен задался вопросом, что стало с его женой в день, когда он погиб. До сих пор он предполагал, что пока его восстанавливали, она спала. Предполагал… А, собственно, почему? На каких основаниях? Ведь он ни о чем ее не спросил! Но… Но это невозможно! Это противоестественно!
Хотя Янси и не должен был ни о чем спрашивать. Такое не пришло бы прежнему мистеру Боумену в голову. Но что-то произошло в душе, что-то переменилось, и теперь он способен на это. Достоин того, чтобы задавать такие вопросы. Но ведь он не мог измениться! Его просто восстановили, улучшили некоторые функции тела, превратив в этакого супер-Янсимена.
Предположим, что восстановлению подвергается очень молодой организм. Логично было бы заложить в нем способность к дальнейшему росту. Значит, он мог стать совершеннее. Так в чем это проявилось?
А как бы он поступил в такой же невообразимой ситуации два года назад, даже после того, как побывал в корабле пришельцев? Конечно же иначе! Он не лежал бы тут, тратя драгоценные секунды на какие-то размышления!
Допустим, Беверли тоже погибла и ее восстановили, как и его. Он не поделился с ней ничем; почему она должна была рассказать обо всем ему?
Разве основная цель инопланетян не состояла в том, чтобы улучшить, но не менять пострадавших землян? Он остался прежним Янси, продолжал задавать тон в семье и как должное принимать почти рабскую покорность супруги. И она, после восстановления, осталась бы той же женщиной, всегда послушной его желаниям.
А если Беверли не погибла, не подверглась изменениям, значит, всегда была способна на то, что не по силам Лоис? И не по силам ему самому, с болью осознал Янси, при всех его сверхъестественных возможностях. Так не являлась ли его жена с самого начала более значительной и глубокой личностью, чем супер-Янси?
От облегчения приятно закружилась голова, волна умиротворения докатилась до сердца, и оно наконец успокоилось. Янси улыбнулся. Теперь он твердо знал, в чем именно изменился, насколько вырос.
И сразу пришло понимание, что нужно сделать сейчас, и как вести себя потом, до конца своих дней, которые пролетят рядом с Беверли. До сих пор он не мог спросить, та ли она женщина, на которой в свое время женился. Теперь, уже осознанно и по собственной воле он никогда не задаст подобного вопроса. Эта единственная в их жизни тайна придаст совместному существованию влекущую загадочность и очарование.
Решение возникло в голове за считанные секунды. И вот он снова видит, как резвятся желтые огоньки в глазах Лоне. Янси повторил только что произнесенные ею слова:
— Я бы не смог, — прошептал он.
Лоне медленно раздвинула губы в улыбке, откинулась на подушку и закрыла глаза. Кажется, она дрожала всем телом. Но из-за темноты трудно было знать наверняка. Да он и не особенно стремился.
Он отвернулся, набрал побольше воздуха в легкие: неистовая пляска сердца больше не мешала дышать полной грудью.
— Беверли! — проревел он.
Звонкий удар: на кафельный пол упала толстенная книга. Несколько мгновений ни звука; потом дверь открылась.
— Да, милый.
— Забирайся в постель, дурочка. Почитаешь в другой раз. Тебе надо выспаться.
— Я только… Хорошо, Яне, если ты хочешь. Она выключила свет и вышла из ванной. Волна лунного света омыла ее лицо. С дрожащими губами Беверли смотрела на Лоне.
Она забралась в постель, и Янси нежно, виновато обнял ее. Она повернулась к нему и вдруг стиснула так крепко, что он едва удержался от крика.
Умри, маэстро!
В конце концов я прикончил Латча Кроуфорда кусачками для арматуры. Вот он где, этот Латч, весь целиком, со всей его музыкой и выдающимися качествами, его известностью и гордостью. У меня в ладони. Буквально у меня в ладони: три червяка — розоватые, на одном конце ноготь, на другом кровь. Я подбросил их, поймал, сунул в карман и пошел себе, насвистывая «Дабу-дабай» — это его главная тема. За восемь лет, что я ее слышал, первый раз получил от нее удовольствие. Иногда проходит много времени, пока убьешь человека.
Я уже пробовал дважды. Один раз хитроумно, да не удалось. Другой по-тайному, и опять не удалось. Теперь дело сделано.
Насвистывая «Дабу», я словно слышал весь джаз — медные порыкивают «хуу-хаа-хуу-хаа» (так он обычно аранжировал музычку на эстраде, этот хорек, я говорю о Латче: трубачи и тромбонисты поворачиваются на стульях: направо выдувают «хуу» с сурдинами, налево — выдувают «хаа» в открышку), и тут кларнет Латча заводит в терцию к хитроумной гитаре Скида Портли: «Дабу, дабай, дабай-дабу…» И еще, понимаете, на Латча уставлен прожектор-мигалка, и поток света заливает Портли с его гитарой, медный огонь так и отскакивает от качающихся глоток тромбонов и труб… и публика все это кушает, она их любит и его любит, этого задаваку… и Фоун раскачивается за фортепьяно, по ней пробегают отсветы мигалки, а когда поворачиваются тромбоны, золотые вспышки освещают ее лицо, и видно, как она склоняет голову набок, чуть улыбаясь Латчу, оглаживая клавиатуру, словно это его щеки — любит его, любит, как никого другого.
И позади, во тьме — Криспин, незаметный, но неизбежный, как сердце внутри тела, — скорчился над барабанами, его басовые вы не слышите, чувствуете брюхом, но ритм задают именно его пальцы, на каждом такте они выбивают округлый удар, расходящийся от середины к краям — без нажима — в лад с «хуу-хаа» медных. Ты не видишь Криспина, но ощущаешь его работу. Они это все любят. Он занят любовью с барабанами. Сидит во тьме и любит Фоун — с ее педалями и клавишами.
А я сидел перед ними, в стороне, глядя на все это, и могу увидеть их сейчас, просто насвистев мелодию. И все это было Латчем, или о Латче — он ничем другим и не был. Туда-сюда поворачиваются медные, Криспин любит Фоун, а она любит Латча, и Латч передает главную тему гитаре Скида, оставляя себе дурацкое облигато. И еще там был Флук, то есть я — понятное дело, не на свету. Держи Флука во тьме, чтоб не видели его лица. Личико Флука уберегло его от армии Соединенных Штатов — не знали? Рот у него размером в пятак, зато зубы все до одного навостренные.
Я был частью всего этого — как любой из них, только ничего не делал. Такая у меня была работа. Я был тем самым парнем, что пережидал первые десять тактов темы и заводил, прижав микрофон к щеке, словно певец-шептунчик: «Латч здесь, Латч исчез — да, исчез, ребята». (Латч говаривал, что у старины Флука голос, как у альтгорна с расколотым язычком. Непристойный голос — он так его называл. Это был комплимент.) «Исчез, ребята, — повторял я, а потом заводил:
— Начинаем, начальники-печальники. Начинаем, ребятишки. Камбала[25] вам говорит, бьет хвостом, как рыба-кит, принесла я Кроуфорда и его аккорды… Латч Кроуфорд и его «Пропащие парни», дамы и господа! Из Рубиновой залы отеля «Халперн» (или «Радуга», или «Ангел», или какого еще)». Так я им хрипел. Не для саморекламы всю болтовню насчет камбалы придумал Латч. Таков был Латч — возьмет и отдаст сольную тему гитаре Скида вместо того, чтобы оставить себе. Он даже всунул мое имя в состав группы — ну, вы знаете. Такая вот была штучка, этот джаз. Машина. И кто-то был должен вести машину, а кто-то в ней разъезжать. Латч и разъезжал.
Я просто должен был его убить.
Расскажу о том, как я попробовал по-умному. Было это пять лет назад. У нас тогда играл клавишник, такой, что лучше не бывает. Звали его Хинкл. Много чего аранжировал — один из тех, кто придал группе ее теперешний стиль. Может, вы не помните Хинкла. Его убили. Поехал на танцевальную площадку, что в Саут-Сайде послушать контрабасиста, входившего в славу, и какой-то пьяндыга затеял спор, вытащил пистолет, прицелился в какого-то фэна, промахнулся и попал в Хинкла. Тот даже в спор не ввязывался — никого там не знал. В общем, его прихлопнули, и нам пришлось играть объявленный концерт без фортепиано. Лабали, как могли.
И примерно в одиннадцать эта малышка взбирается на эстраду — сплошные глазища и застенчивость. Между номерами тянет Латча за полу фрака, отдергивает руку, как от горячего, и стоит вся красная, словно редиска. Ей было всего семнадцать, пухленькая, с длинными черными волосами и розовыми губками — ни дать ни взять ваша маленькая сестричка. Только с третьей попытки смогла объяснить, чего ей надо: идея в том, что она немного играет на пиано и думает, что сможет пополнить наше сообщество.
Латч сходу влюблялся во всякого, кто вроде брался за трудное дело. Он и пяти секунд не раздумывал. Махнул ей — давай к клавишам — и объявил «Голубую прелюдию», где много духовых, и они вступают довольно скоро, так что мы могли заглушить пиано, если оно не потянет.
Глушить не пришлось вот на столько. Ребенок играл Хинкла, играл отлично, чисто и легко — закрой глаза, и вот он, Хинкл, дает по басам и выводит пассажи, богатые, как сама жизнь.
Остаток концерта был за малышкой, как рассудил оркестр. Она вывалила целый мешок трюков — в жизни их не забуду. У нее был стиль и отличные руки. Ноты читала, как молния, запоминала еще быстрее, и у нее было туше. А, к дьяволу, мне не нужно рассказывать вам о Фоун Амори… Так вот, мы устроили толковище, и Латч отобедал с ее родней. Оказалось, у Фоун есть все диски, что накрутил Хинкл — потому она и научилась его стилю. На фортепьяно начала играть, когда еще была совсем щеночком. Латч нанял ее с благословения папаши, и мы снова были при пиано.
Примерно тогда мы и начали входить в силу. Не то чтобы из-за игры Фоун там не было особого блеска, хоть она и играла потрясающе. Из-за того, чем она стала для группы. В музыкальном бизнесе полным-полно шлюшек и птичек, что клюют по зернышку, а этот ребенок был из чистого мира. Группа получила ценность, которую нужно отстаивать. Кобеляжу пришел конец, только раза два молодые джазисты впадали в горячку и принимались за ухаживанье. Разок пробовали и больше не пытались — кто-нибудь из нас со счастливой улыбкой вырывал у бабника волчьи клыки. Скид однажды раскокал гитару в четыреста долларов о башку такого парня. (После это обернулось удачей: он всерьез занялся электричеством — правда, электрогитара появилась позже.) И я однажды устроил заячью губу тромбонисту — вышиб три передних зуба, потому как его правая рука забыла, что творит левая.
Она поступила к нам, уже втюрившись в Латча по уши, каждый это видел. Наивно и чисто втюрилась, улавливаете? Латч — тот относился к ней, как ко всем лабухам. Он и ухом не вел, а мы знали свое место. Думаю, не один я потерял сон. Пока никто не шевелился, дела так и шли; джаз пер вверх, как ракета. Мы были на подъеме, приятель.
Но сама Фоун все и поломала. Оглядываясь назад, я думаю, что этого можно было ожидать. Мы-то были опытные парни, мы держались своей линии потому, что все продумали. Но она была просто дитя. Ее это грызло слишком долго, и, думаю, такого напряга она вынести не смогла. Силенок не хватило. Мы тогда выступали в Боулдер-Сити, в загородном клубе. Это случилось вечером, во время пятнадцатиминутного антракта, в начале третьего. Луна в небе — вот такая. Я был сам не свой. Фоун меня просто заполонила, от макушки до пяток. Я прошел в бар и хватил шипучего — от него мне всегда становится скверно, а тут хотелось какой-нибудь неприятности, чтоб на ней сосредоточиться. Оставил ребят сидеть за столом и разводить бодягу, а сам вышел на воздух. Там была дорожка, засыпанная гравием, она сухо хрустела под ногами, словно рыгала. Я с нее сошел. Двинулся по траве, глядя на луну — век бы ее не видел, — чувствуя, как шипучка гуляет у меня в брюхе, и было мне сурово. Да вы сами знаете, как это бывает.
Дело не только в Фоун — я это понимал. Еще и в Латче. Он был так… уверен в себе. Дьявольщина. Я-то никогда этого не мог. До нынешнего дня, когда сумел добиться своего. Теперь я чертовски в себе уверен, и сделал это своими руками. Не всякий может так сказать о себе. А Латч — он мог. У него был талант, понимаете? Большой талант. Настоящий был музыкант. Но не использовал этого, только чуть направлял — кончиками пальцев. До сих пор хвалил Хинкла, а свое соло передал другому парню. Такой он и был. Такой в себе уверенный, что ему не приходилось ничего захапывать. Не приходилось даже нагнуться и подобрать то, что он может заполучить. Он знал, что получит свое. А я никогда не знал, чего могу, пока не попробую. Таких парней, как Латч Кроуфорд, просто быть не должно — парней, которым нечего сомневаться и беспокоиться. Они все имеют и получают. С таким парнем нельзя соревноваться по-честному. Или он победит, или ты. Он-то победит легко — будто вдохнет и выдохнет. А ты — лишь потому, что он тебе дозволит. Таким парням не надо бы родиться. А если они родятся, им назначено быть убитыми. Жизнь и в спокойные времена — крутая штука. Вот Латч, он придумал для джаза ласковую кличку: «сообщество». Кличка не похожа на ласковую, но она такой была. Камбала был его зазывалой-пустобрехом и частью сообщества… и никакой разницы, что джаз остался бы так же хорош и без меня. Отставь любого из нас или замени, а «Пропащие парни» Латча Кроуфорда никуда не денутся. Но Камбала был тут, и Скид, и Криспин, и остальные, и Латч хотел, чтобы ничего не менялось. Я оставался в солдатиках, и прочно — спасибо ему, спасибо… Благодарствуйте ему за все проклятые фокусы.
Так вот, я стоял на травке, глядел на луну и все это переживал, и тут услышал, как Фоун всхлипнула. Один только раз. Я двинулся в том направлении, скользя подошвами по траве, чтобы не скрипел левый ботинок.
Она стояла на углу дома вместе с Латчем. Голову подняла к луне. И беззвучно плакала, не закрывая лица. Оно было мокрое и словно сдвинутое вниз и вбок — так, будто я смотрел сквозь волнистое стекло. Фоун сказала:
— Латч, ничего не могу поделать. Я тебя люблю. И он ответил:
— Я тоже тебя люблю. Я люблю всех. Тут не из-за чего страдать.
— Это не… — Она сказала это так, что слышался и вопрос, и лавина подробностей, рассказ о том, до какого страдания может дойти человек. — Латч, можно, я тебя поцелую? — прошептала она. — Больше никогда не попрошу. Разреши только один раз, Латч, один раз, и все, я должна, должна, я больше так не выдержу…
Вот так. Я ненавидел его и, кажется, ненавидел и Фоун — чуть-чуть, одну секунду, — но понимаете, если бы он ей отказал, я влепил бы ему такого пинка, что он летел бы до самой Пенсаколы. Никогда не чувствовал ничего подобного. Никогда. И на будущее не хочу.
Ну он и позволил. Потом вернулся в дом, взял свой кларнет и выдул короткий голубой звучок, собирая нас, — обычный сигнал. А ее оставил снаружи, и меня оставил, хотя и не знал, что я там. Разница в том, что меня-то он не будоражил…
Кое-как мы закончили концерт — Криспин и его барабаны, как удары сердца, и Скид с его знаменитой пробежкой по всему грифу — он мог делать настоящее глиссандо на новой гитаре, которую Криспин помог ему построить, ну, я тоже подключился — трубы, а за ними Камбала. Да, вкрадчиво так: «А теперь — говорю — «Сладкая Сью», ребяточки, самая сладкая из всех, что мы дудели, а солирует Фоун Амори — ветерком по клавишам…» И Фоун журчит интродукцию, и я микширую ее пиано, вздыхаю в микрофон: «Ох, ребятки, не заполучи мы Фоун…» и опять даю пиано на полную громкость. А сам долблю про себя эту бодягу:
«Не заполучи мы Фоун, не заполучи мы…»
* * *
Криспин, здоровенный белобрысый парень, был дипломированным инженером-электриком. Когда учился, зарабатывал на жизнь игрой на барабанах и после учебы сразу занялся тем же. Но хоть и стал ударником, нипочем не мог отказаться от возни с электроникой. Беспрерывно переделывал нашу усилительную систему, а уж Скидова гитара была для него пустяком, мелочевкой — он к ней все время возвращался. Когда Скид к нам пришел, у него уже имелся электронный усилитель — в нынешнем джазе гитара без усилителя никому не нужна, — но это был простой звукомниматель, прицепленный к обычной концертной гитаре. Было еще несколько штучек: регулятор громкости с педалью и переключатель тембра, который заставлял гитару рокотать, когда Скид этого хотел. Но беда в том, что при большой громкости этот адаптер подхватывал прямо-таки все — и ноту, и чирканье медиатора, и характерный скрип мозолистых пальцев Скида, когда он скользил ими по витым струнам, так что при соло на гитаре постоянно слышались щелчки, потрескиванье и даже свист ребят, подзывающих такси.
Криспин — вот кто это исправил. Здоровенный добродушный лабух, который всем сразу нравился. Бывало, когда мы приезжали в новый город, Криспин отправлялся в район радиомагазинов и договаривался с каким-нибудь ремонтником, чтобы ему дали пару дней повозиться в мастерской. Криспин мог днями колупаться с электроникой Скидовой гитары, вытаскивать ее потроха и подключать частотные генераторы, осциллоскопы и все прочее, а потом вместо сна и отдыха объяснял Скиду, как управляться с этой штукой. Года через два у парня был инструмент, который мог бы сесть за стол и печатать на машинке. В нем была штука для трелей и вибрато, и еще хитрый рычаг, на который Скид нажимал локтем, и тогда получался аккорд на шести струнах со сдвигом в полтона, и еще примочка, называемая аттенюатор, которая позволяет долго держать ноту — так, словно ее выдули на органе. А за спиной у Скида стояла панель с кучей кнопок, переключателей и рукояточек, их было побольше, чем клапанов на аккордеоне, сделанном по спецзаказу. Скид говорил, что дело того стоило, что на таком инструменте любой парень из деревенского оркестра со своими тремя аккордами может играть не хуже него. Я думал, он прав. Целые годы я думал, что он был прав, когда это говорил.
* * *
На следующий день, перед репетицией, — тогда, в Боулдер-Сити, — ко мне подходит этот самый Криспин и начинает говорить, будто слова у меня изо рта вынимает. Я сидел на веранде и думал насчет луны прошлым вечером и о том, что там было при луне. О Латче — что парню все само в руки валится так, что ему не надо ни на что решаться. Значит, Криспин уселся рядом и спрашивает:
— Флук, ты хоть раз видел, чтобы Латч не мог на что-то решиться?
— Братишка, — сказал я, и он понял, что это значит «нет».
Посмотрел на свой большой палец, отогнул его и добавил:
— Лабух получает все, что захочет, ни о чем не прося. И в мыслях не держит, чтобы попросить.
— Чистая правда, — сказал я. Мне не особо хотелось разговаривать.
— Он этого заслуживает. Что меня радует. Заметно, — подумал я и ответил:
— Меня тоже радует. — Ни черта меня это не радовало. — Так о чем идет толковище, Крисп?
Он долго молчал, потом проблеял:
— Ну, он меня кое о чем спрашивал. И был совсем… совсем… э-э… похож на провинциала в роскошной гостинице — расшаркивался и краснел.
— Ла-атч? — спросил я. Латч всегда изображал из себя облачко, парил, как перышко. — В чем дело?
— Это насчет Фоун, — сказал Криспин. Я ощутил в животе штуковину размером и весом с бильярдный шар.
— Что насчет Фоун?
— Он хотел узнать, что скажут музыканты, если они с Фоун поженятся.
— И что ты ему ответил?
— А что я мог ответить? Я сказал, это будет замечательно. Что ничего не изменится. Может, будет даже к лучшему.
— К лучшему, — повторил я. — А как же. Совсем будет хорошо. Если до нее нельзя дотянуться, так можно было хоть помечтать. Можно было мечтать, что вдруг все изменится. Латч и Фоун… Это у них не дурачество, нет… Поженятся по всем правилам.
— Я знал, что ты думаешь так же, как я, — сказал Криспин. Таким тоном, словно у него гора свалилась с плеч. Шлепнул меня по спине — ненавижу это — и ушел, насвистывая «Дабу-дабай».
Тогда я и порешил убить Латча. Не из-за Фоун. Она была только частью дела — самой главной, конечно, — но вот я чего не мог вынести: опять ему все подают на серебряной тарелочке! Помню, я ловил попутку, когда был маленький. В холод околачивался на дорожном перекрестке рядом с Минеолой. Долго стоял. И забрало меня хотение — сильное, как при молитве. Много времени спустя я вспомнил, чего так сильно хотел. Не поездки. Не того, чтобы подкатил парень с печкой в машине. Чего я хотел, так целой кучи проезжающих машин, чтобы я мог их остановить. Усекли? Я всегда хотел главного поворота в жизни, чтобы мне подвалило, чтобы идти своей дорогой стало легче. Это всем людям положено. Вот Латч — от роду талантливый, красивый, идет по жизни, и на него словно золото сыплется… Такие люди жить не должны. Каждой минутой своей жизни они дают по харе таким парням, как мы.
Секунду я думал: сваливаю, ухожу на свободу. Потом вспомнил радио, музавтоматы, и как шумит народ перед дверями лифта, и понял, что никуда от него не денусь. Другое дело, если он помрет, — мне бы в радость о таком услышать. Нет, я должен его убить.
Но разыграть это должен по-умному.
Дня два я об этом думал. Больше ни о чем. Думал обо всех способах, о которых слышал, и о том, на какие крючки ловят убийц в сыщицких кино. И уже решил насчет дорожной аварии — он все время водил машину, то ездил вместе с группой, то по соседству, за язычком к кларнету, либо на почту или еще куда-нибудь, так что закон случайностей был на моей стороне — Латч еще ни разу не попадал в аварию. Я уже ездил в его машине и присматривался к окрестным дорогам, когда на меня свалилась самая фантастическая удача, о которой можно мечтать — если у тебя хорошее воображение.
Я только что свернул с местной дороги от Шиннебаго на хайвей, как услышал сирены. Взял на тормоза, и к обочине. Темно-бордовый пикап с рыком промчался по изгибу дороги милях на восьмидесяти в час. В ветровом стекле — дырки от пуль, водитель пригнулся к щитку. В кузове сидели два лба и палили из пистолетов. Их догоняла машина полиции штата. Я и секунды не промедлил вывалился наружу и лег прежде, чем сообразил, что делаю. Выглянул из-за багажника. И успел увидеть, что один из лбов в пикапе выпрямился, схватившись за правую руку. Тут водитель швырнул машину на дорогу, с которой я только что съехал — это было невозможно на такой скорости, но он это сделал — шины провизжали что-то из Диззи Гиллеспи, и подстреленного человека выбросило из машины, как камень из рогатки. Его перевернуло, а потом понесло по асфальту. Я думал, он никогда не перестанет катиться. Едва он ударился о дорогу, сзади вынеслась полицейская машина — передняя правая шина спущена. Ее заносило то вправо, то влево, и на этот раз шины играли Стэна Кентона.
Вот что было важно: когда того парня подстрелили, его пушка взлетела в воздух и упала в траву не дальше, чем в двадцати футах от меня. И я схватил ее прежде, чем копам удалось остановить свою тачку. Они меня не видели — другим занимались: сначала своей машиной, потом жмуриком. Я подошел и поговорил с ними. Оказалось, те три деятеля грабили заправки и автомобилистов. Успели двоих убить. Один из копов ворчал насчет проклятых заграничных пистолетов, что он будет доволен, когда боеприпасы к ним кончатся. Копы сказали, что скоро поймают парней, которые удрали, что это — дело времени. Я сказал: конечно, поймаете. Вернулся к машине Латча и поехал, обдумывая это дело. Было ясно, что лучшего шанса мне никогда не представится.
И на следующее утро сказал Латчу, что съездил бы с ним в город. Он собрался везти почту, а я объяснил, что мне нужно в аптеку. Он ничего такого не подумал. Я пошел к себе, взял пистолет и засунул в пройму куртки, под мышку. Это был большой бельгийский пистолет. В нем оставалось четыре патрона.
Я отлично себя чувствовал. Думал, что и бровью не веду, пока Латч не оглянулся на меня — он был за рулем — и не спросил, все ли в порядке; тогда я понял, что у меня пот на верхней губе. Посмотрел в обзорное зеркало. Дорога была видна мили на две — мы ехали по равнине, — и сзади не маячила ни одна машина. Посмотрел вперед. Навстречу ехал грузовик. Миновал нас. Дорога была пуста.
— Встань на обочине, — сказал я. — Нужно поговорить.
Он удивился и посмотрел на меня.
— Флук, я могу слушать и вести. Что там у тебя за пазухой?
Так и спросил: что там у тебя. Я чуть не засмеялся.
— Тормози, Латч… — Я хотел говорить обычным голосом, но вышел хриплый шепот.
— Не дури, — сказал он. Открытым, щедрым таким тоном — как обычно, такой он уж был, этот Латч. — Давай, Флук, говори, облегчи душу.
Я достал пистолет, снял с предохранителя и сунул ему под ребра.
— Встань к обочине.
Он приподнял руку и посмотрел вниз, на пистолет. Проговорил:
— Ну, ладно. — Затормозил, выключил зажигание и откинулся в угол между спинкой сиденья и дверцей, так что оказался вполоборота ко мне. — Излагай, Флук. Ты собираешься прикончить меня этой штукой?
Он говорил без испуга — потому, что не был испуган. Действительно не был. Такого с ним еще не случалось, и потому не могло случиться. И он не прощупывал меня. Разговаривал, как на репетиции. Очень спокойный был лабух, этот Латч.
— Да, собираюсь, — сказал я. Он удивленно разглядывал пушку.
— Где ты ее раздобыл?
Я рассказал ему и это. Если бы он начал потеть или вопить, я бы выстрелил. Но я его слишком ненавидел для того, чтобы застрелить сразу. Так что рассказал ему все, и еще добавил:
— Этих шутников пока не поймали. Копы вынут из тебя пулю, и она окажется такой же, как у прежних убитых. Они подумают, тебя тоже убили бандюги.
— Подумают? А как насчет тебя?
— Во мне тоже будет такая пуля. В руке. Дело того стоит. Хочешь еще что-то узнать?
— Хочу. За что, Флук? За что? Из-за… Фоун?
— Точно.
Он вроде как покачал головой и ответил:
— Флук, мне неприятно это говорить, но я думаю, что если ты меня убьешь, шансов у тебя не прибавится. Даже если она ничего не узнает.
Я сказал:
— Знаю. Но мне нужен поворот в жизни, я всегда только этого и хотел. Пока ты рядом, мне ничего не сделать.
У него на лице была только жалость, больше ничего — совсем ничего.
— Тогда вперед, — сказал он.
Я нажал на спуск. Пистолет подпрыгнул в руке. Я увидел, что Латч крутанулся, и тут в глазах почернело, словно я был под сценическим прожектором, и вдруг вылетели пробки.
* * *
Когда я оклемался, глаза не хотели смотреть. Мир был полон жутко черных пятен, а на затылке набухало что-то круглое.
Я все еще был на переднем сиденье авто. Что-то гнусно скреблось на запястье. Я сбросил эту штуку, опустил голову на руки и застонал.
— Как ты себя чувствуешь? — Латч наклонился ко мне, встревоженно вглядываясь в лицо.
Я приложил к затылку носовой платок, посмотрел на него. Там была кровь чепуха, пятнышко.
— Латч, что произошло?
Он ухмыльнулся. Усмешка была кривоватая, но все-таки настоящая.
— Флук, стрелок из тебя никакой. Я два раза видел тебя в тире вместе с группой. Ты боишься оружия.
— Откуда ты знаешь?
— А ты плотно закрываешь глаза и съеживаешься, прежде чем нажать на курок. Я сидел вполоборота к тебе, и увернуться было легко. При повороте пушка ушла ко мне под руку. Тогда я ударил тебя плечом, и ты грохнулся затылком о дверную стойку. Тебя сильно повредило?
— Я тебя не застрелил!
— Ты мне порвал рубаху к чертовой матери. Я спокойно сказал:
— Будь ты проклят.
Он откинулся на сиденье, сложил руки, и стал смотреть на меня. Смотрел долго, пока я не спросил:
— Чего ты ждешь?
— Жду, когда ты сможешь вести машину.
— И что тогда будет?
— Вернемся в клуб, — Нет, выкладывай: что ты собираешься делать?
— Думать, — сказал Латч. Открыл дверцу, вылез, обошел вокруг машины. Скомандовал:
— Пересаживайся.
Пистолет был у него в руке. Латч не целился в меня, но пушка была на взводе. Я пересел на водительское место.
Ехали медленно. Латч не разговаривал. Я с ним не вязался. Он делал именно то, о чем сказал — думал. Один раз я снял руку с руля. Он сейчас же посмотрел на меня. Я ощупал шишку на затылке и положил руку на баранку — до времени нельзя было дергаться.
Остановились перед клубом, и Латч приказал:
— Ступай наверх, в мой номер. (Мы жили в комнатах над залом.) Я пойду за тобой, пушка у меня в наружном кармане. Если кто остановит, не тяни время. Отделайся поестественней и шагай наверх. Я-то не боюсь оружия и выстрелю, если не будешь делать, что сказано. Сомневаешься?
Я посмотрел ему в лицо. Сомневаться не приходилось.
— Ладно, хорошо, — сказал я и пошел. Никто с нами не заговорил. Когда мы пришли в комнату Латча, он приказал:
— Давай в этот шкаф.
Я открыл рот, чтобы сказать кое-что, но решил заткнуться. Влез в шкаф и закрыл дверцу. Там было темно.
— Ты меня слышишь? — спросил он.
— Ага.
Он спросил много тише:
— И теперь слышишь?
— И теперь слышу.
— Тогда усвой. Мне нужно, чтобы ты понял каждое слово, которое здесь будет произнесено, пока я тебя не выпущу. Если начнешь шуметь, застрелю. Понятно?
— А, твоя власть, парень, — сказал я. Голова просто раскалывалась.
Прошло много времени — может, две или три минуты. Было слышно, что он кого-то зовет вдали, но я не мог разобрать слов. Думаю, он стоял на лестничной площадке. Вернулся и закрыл дверь. Он насвистывал сквозь зубы — «Дабу-дабай». Потом в дверь легонько постучали.
— Входи!
Это была Фоун.
Она пропела:
— Вот я пришла — красавчик, как дела?
— Садись, цыпленок.
Кресло было плетеное. Я отчетливо услышал скрип.
Латч Кроуфорд всегда говорил по делу. Вот почему он успевал так много наработать. Он сказал:
— Фоун, я насчет вчерашнего вечера, при луне.
Что ты чувствуешь сегодня?
— То же самое, — напряженно ответила она. Тишина. У Латча была манера закусывать нижнюю губу, когда он что-то обдумывал. Сейчас он, наверно, это и делал. Наконец проговорил:
— Ты слыхала, что кругом говорят о нас с тобой?
— Ну, я… — Фоун перевела дыхание. — Ах, Латч… Кресло резко скрипнуло Фоун встала.
— Обожди! — фыркнул Латч. — Ничего не выйдет.
Забудь об этом.
Я снова услышал кресло. Тихо скрипнуло в передней части, потом сзади. Фоун ничего не ответила.
— Понимаешь, моя радость, есть вещи слишком серьезные для того, чтобы человек — или два человека — могли с ними дурачиться. Этот наш джаз — такая вот вещь. Какая ему ни цена, а он важней, чем ты и я. Он лучшает, и будет еще лучше. Группа почти достигла совершенства. Мы — сообщество. Тесное. Такое тесное, что один ошибочный поступок может разодрать его на куски. Вот наш с тобой поступок — он и будет ошибочным.
— Откуда ты знаешь? О чем ты говоришь?
— Назови это интуицией. Главное, я знаю, как дела шли до сих пор, и знаю, что если ты… мы… это неважно… нам нельзя рисковать и менять старый добрый статус-кво.
Она закричала:
— А что будет со мной?!
— Сурово тебе… — сказал Латч. Я знал его много лет, но первый раз услышал, чтобы он говорил сдавленно, без легкости. — Фоун, в этой команде четырнадцать лабухов, и они все относятся к тебе так же, как ты ко мне. Не тебе одной — всем сурово. Думают, что будет, когда у тебя снова настанет весенняя лихорадка… — По-моему, он опять закусил нижнюю губу. Потом произнес голосом, почти таким же мягким, как гитара Скида на басовых тонах:
— Извини меня, деточка…
Фоун взорвалась:
— Не зови меня деточкой!!
— Лучше иди и играй свои гаммы, — проговорил он невнятно.
Хлопнула дверь.
Довольно скоро он меня выпустил. Сам сел у окна и стал глядеть наружу.
— Ну, и зачем ты это сделал? — поинтересовался я.
— Ради сообщества, — ответил он, глядя в окно.
— Ты псих. Ты разве ее не хочешь?
Я видел только часть его лица, но ответ был ясен. Наверно, до того я не понимал, как сильно он ее хотел. Наверно, я и не думал об этом. Он сказал:
— Я не настолько ее хочу, чтобы совершить убийство ради малого шанса ее получить. Как ты. Если кто-то хочет ее сильней, чем я — значит моих чувств недостаточно. Так я это понимаю.
Я бы мог тогда сказать, что меня разбирает не только из-за него и Фоун, что это лишь часть дела. Но вроде бы ни к чему было сейчас выкладывать все карты. Хочет изображать порядочного — милости просим. Я только сказал;
— Ну, пойду укладываться. Латч вскочил и загремел:
— Не делай этого! Слушай, хипстер, ты видел, как далеко я зашел, чтобы не навредить сообществу. Ты мне сегодня дал урок, крутой урок, ты меня образумил, и во имя Бога не разваливай теперь группу! — Он подошел ко мне вплотную: пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. Ткнул пальцем мне в грудь. Если ты сейчас уйдешь из сообщества, клянусь, я тебя выслежу и затравлю до смерти. Теперь убирайся.
— Очень хорошо, — ответил я. — Но послушай.
Ты мне вернул билет на вход, а сам играешь опасное соло. Подумай обо всем спокойненько, и если захочешь, чтоб я остался, скажи сегодня вечером. Сделаю, как скажешь.
Он ухмыльнулся — нормальной своей ухмылкой.
— Ладно, Флук. До встречи.
Трудно ненавидеть такого парнягу. Но если сумеешь, то и дело сделаешь.
Я сумел.
* * *
Так-то. Значит, я попробовал по-умному. В следующий раз попробовал по-тайному.
Мы играли на Западном побережье, то там, то здесь. Выложились в двух забойных фильмах и тринадцати короткометражках. Поучаствовали в самых известных радиопрограммах. Вернулись на Восток, малость побыв в Чикаго Добрая Домашняя Неделя с родней Фоун, — а потом три недели без перерыва в Парамаунте. Играли сладко, так что местные оглядывались друг на друга и улыбались. Или играли бешено, так что крышу сдувало. Ну, вы сами знаете.
Я ненавидел каждый доллар, что валился нам в руки, и каждый взрыв аплодисментов, и каждую газетную строку, где нами восхищались, а такого, чтобы ненавидеть, была куча. «Пропащие парни» играли столько разной музыки, что от нее нигде не спрячешься. Я видел музавтомат с шестью пластинками Кроуфорда одна над одной! Весь мир вешался на шею Латчу, потому как он отличный парень. А я наживался, потому как он был добр ко мне. И весь мир провонял этим хорьком и его музыкой. От нее нигде не было продыха. (Не приходилось слышать запись «Дабу-дабай» в исполнении французского «Горячего джаза»?) Здоровущая тюряга для старины Флука — шелковая тюряга. Палата в психушке, обитая войлоком.
Фоун была малость измученная после Боулдер-Сити, но понемногу приходила в себя. Училась чувствовать одно, а делать другое. Как и мы все. Что же, разве это не основа всего, разве не с этого приходится начинать в шоу-бизнесе? Она училась лучше всех.
Мы опять двинулись на Запад, потом на Юг, и я попытался еще раз — уже по тайному — в Батон-Руже.
Там снова был загородный клуб, убойный такой, с волнистыми стеклами, акустическими потолками и прочими примочками. Не скажу, что меня подпихнуло что-то специальное, — попросту я задолго до того все продумал и дожидался только места рядом с текучей водой. В Батон-Руже был хорошенький ручей перед входом и еще речка Олд-Мен, и она ничего не расскажет.
Все было очень просто — удивительно, какими простыми оказываются некоторые дела, когда их наконец сделаешь, даже если они годами выедали тебе нутро. Латчу пришло письмо. Клубная гардеробщица отвернулась, чтобы повесить плащ, возвращается, а на тарелке для чаевых лежит письмо. Куча народу толклась в холле, ходила туда-сюда. Я тоже там толокся. Уборная помещалась внизу, под лестницей — я тем вечером заплохел. Все это знали и все смеялись над стариной Флуком. У меня аллергия на креветок, а здесь пришлось заглотать добрый фунт жареных креветок с рисом из Нового Орлеана. Получилась такая крапивница, что ее не скрывал даже жирный грим; я едва переставлял ноги и вынужден был путешествовать вниз каждые двадцать минут. И иногда там задерживался.
Латч получил это письмо. Оно было заклеено, адрес напечатан на машинке. Без обратного адреса. Гардеробщица передала письмо метрдотелю, а тот — Латчу. Парень прочел его, сказал Криспину и Фоун, что вернется, но не знает когда, надел шляпу и ушел. О чем он мог думать по дороге? О письме, наверное. Там говорилось:
«Дорогой Латч!
Прежде всего, никому пока не говори об этом письме. Убедись, что никто не смотрит тебе через плечо и вообще не подглядывает. Латч, я вне себя потому, что кое-что слышал. Думаю, моей дочери Фоун грозит серьезная опасность, и должен с тобой переговорить. Я в Батон-Руже. Фоун пока не надо об этом знать. Возможно, за этой историей ничего не стоит, но лучше избегать риска. Жду тебя рядом с пакгаузом над Морреро — это вниз по реке от Батон-Ружа. На пакгаузе со стороны улицы надпись: «Ле-Клерк и сыновья». Я в конторе, что у конца причала. Думаю, за тобой могут следить. Возьми такси до склада у Морреро, а дальше пройди к реке. Заплутаться невозможно. Насмотри, чтобы не было хвоста, осторожность необходима. Надеюсь, однако, что тревога окажется ложной.
Это письмо возьми с собой. Если мои опасения справедливы, то даже сжечь его в клубе небезопасно. Поторопись, пожалуйста.
С волнением
Джон Амори»Я горжусь этим письмом. Папочка нашей Фоун и Латч были настоящие друзья-приятели, и старик не попросил бы об одолжении, если бы не важное дело.
Письмо было единственной уликой, других не было, но Латч унес его с собой. Чистая работа, хоть я и говорю это о самом себе.
Латча никто не видел. Таксист не знал, кто он такой, или просто никому об этом не заикнулся. Латч приехал так быстро, как сумел, постучался в дверь конторы. Внутри горела тусклая лампа. Никто не ответил. Латч вошел и закрыл за собой дверь. Позвал — очень тихо:
— Мистер Амори!
Я прошептал из пакгауза:
— Здесь.
Латч подошел к внутренней двери, ступил в пакгауз и остановился — при свете от лампы в конторе была ясно видна полоска кожи между его волосами и воротником. Я ударил по ней обрезком трубы. Он и звука не издал. На этот раз я не собирался ничего обсуждать.
Прежде чем он грохнулся об пол, я подхватил его и поволок к длинному столу около раковины. Она была полна воды, я уже проверил, что там речная вода, как раз то, что нужно. Трубу я положил так, чтобы дотянуться до нее, если понадобится еще раз врезать Латчу, а его свалил на стол, головой над раковиной. Потом окунул голову и придержал под водой.
Как я и думал, вода привела его в чувство, он стал брыкаться и корчиться. Джутовые мешки, что я уложил на столе, глушили это намертво, и я крепко обхватил его за плечи и надавил локтем на шею, отжимая голову книзу, а сам держался ногой за стойку раковины. У Латча не было ни единого шанса, хотя несколько минут мне пришлось попыхтеть.
Когда он снова успокоился, я для надежности обождал еще минут пять, взял цепь от лодочного якоря — она была старая и ржавая — и обмотал вокруг него. Надежно, но на вид неаккуратно, словно само так вышло. Вынул у него из кармана письмо, сжег, собрал пепел на кусок кровельной жести и бросил в реку. За ним скатил туда Латча. Течение было хорошее — он поплыл вниз прежде, чем ушел под воду. Я сказал: «Прощай, супермен», привел себя в порядок, запер пакгауз погасив свет, спустив воду из раковины и все такое, — прыгнул в машину, которую оставил в двух кварталах оттуда, и поехал к клубу. Пролезть через подвальное окно в кабинку мужского туалета (я оставил ее запертой) и подняться затем на второй этаж ничего не стоило. Никто не обратил на меня внимания. Все дело заняло сорок три минуты. И сработано было — одно удовольствие. Цепь удержит его внизу, в иле, и с ним быстренько управятся зубатки. А если по какой неудаче тело найдут — чего такого, цепь могла случайно обмотаться, а помер он уж точно потому, что захлебнулся. Речной водой. Ссадина на шее ничего не значит.
Но Латч Кроуфорд был не тот парень, чтобы его легко прикончили.
Не стану рассказывать о следующем месяце, со всеми газетными заголовками и всей визготней, что поднялась. Джаз работал, как машина — при жизни Латч едва прикасался к вожжам, так что его отсутствие было почти без разницы. Музыканты сначала просто забеспокоились, и понадобилось три дня, чтоб они запаниковали. К этому времени у меня на душе стало легко. Вся полицейская работа и хитрые уловки частного детектива были впустую. Целый джаз подтвердил мое алиби, и гардеробщица подтвердила — насчет крапивницы. На самом деле никто и не думал меня особо допрашивать. Никто точно не помнил, когда Латч ушел из клуба: это не привлекло внимания. Чистая была работа.
Следующее, чего я хотел — отделаться от этой компании, уехать, и начать свою собственную жизнь. Но пока осторжничал, не шевелился, ждал, чтобы кто другой сделал первый шаг.
Решился только через полтора месяца после того, как исчез Латч. Мы переехали в Форт-Уорт, что в Техасе. Фоун и Криспин сначала не хотели оставлять Батон-Руж, но потом решили, что Латч — где бы он ни был — знает наше расписание так же хорошо, как и мы, и вернется, когда будет к этому готов.
В Форт-Уорте мы устроили большое толковище.
Криспин был за главного. Собрались все.
Фоун скверно выглядела. Исхудала, как щепка.
Скид Портли постарел лет на пять.
Криспин перешел к сути так же быстро, как это делал Латч.
— Ребята, — говорит, — радоваться нечему. Я созвал вас не потому, что появились новые идеи насчет Латча или того, где он может быть. Ни звука не слышно. Вопрос сегодня в том, что после двух недель в Браунсвилле и недели в Санта-Монике турне будет закончено. У нас есть выбор из нескольких предложений — мы разберем их позже, — но прямо сейчас надо решить, что мы собираемся делать. Латча с нами нет, и нельзя знать, когда он появится. Мы можем либо устроить себе каникулы после Санта-Моники и до возвращения Латча спрятать инструменты, либо продолжать. Что скажите?
— Я бы отдохнул, — отвечаю я.
— Все бы отдохнули, — говорит Криспин. — Нас всех изводит история с Латчем. Но если б не она, мы бы раньше лета и не думали о перерыве. Тогда Фоун спрашивает:
— Чего бы хотел от нас Латч? Мофф — это Лью Моффат, он играл на язычковых — говорит:
— Не может быть сомнений на этот счет.
Общий шум — все согласны. Латч двигал бы дальше.
— Значит, двигаем дальше? — спрашивает Крисп.
Все говорят «да» — кроме меня. Я промолчал. Никто этого не заметил.
Криспин кивает.
— Остается один серьезный вопрос. Поскольку мы решили, как действовать, можно продолжать. Но кто-то должен взять на себя бухгалтерию, контракты, всю кучу аранжировок, бронирование гостиниц и так далее.
— Ты в смысле «кто-то один»? — спрашивает Скид. — Латч делал работу за четверых.
— Знаю, — говорит Криспин. — Так как вы думаете, мы сможем это устроить? Как насчет аранжировок? Скид, вы с Фоун помогали ему больше других.
Скид кивает. Фоун говорит:
— Мы справимся.
— Ладно. Я беру деловую часть, если вы «за». — Все согласны. — Теперь насчет афиш. Жульничать мы не можем: исчезно… э-э… отсутствие Латча вызвало массу публикаций, и если он не появится прежде, чем мы начнем, его нельзя ставить в афишу. Заказчикам это не понравится.
Они разжевали это дело. Наконец Скид спрашивает:
— Крисп, а почему тебя не поставить?
— Меня? Я этого не хочу.
Тут заговорили все разом. Главная мысль была в том, что Криспин работал рядом с Латчем, и народ хочет, чтобы он был главным.
До тех пор Криспин сидел, откинувшись в кресле. Теперь встал, выпрямился и сказал:
— Хорошо, хорошо! Но сначала послушайте. Этот джаз называется «Пропащие парни Латча Кроуфорда», и если вы не против, так будет и дальше. Если хотите, дадим в афишах: «Парни Дона Криспина и Латча Кроуфорда», но я хочу, чтобы Латч, где бы он ни был, знал, что мы — по-прежнему его джаз. А это также значит, что любая новая аранжировка или вещь должна делаться так, как сделал бы Латч — самым лучшим образом, насколько удастся. Если кто услышит в джазе что-нибудь такое, что не звучало бы как при Латче, пусть скажет сразу. Я хочу этого потому, что когда Латч вернется… Черт побери, не желаю говорить: «если вернется»! Чтобы когда Латч вернется, он бы мог в середине номера подхватить дирижерскую палочку и с места вести дальше. Вы хотите этого?
Они этого хотели. Когда они угомонились, заговорил Коко де Камп, забойный трубач — вроде как смущенно:
— Криспин, мне не хочется портить настроение, но я получил приглашение на постоянку в ансамбль Кинга. Мой контракт с Латчем заканчивается на этом турне, я думаю, что у Кинга смогу проявить себя лучше. Но это, — добавил он поспешно, — только если Латч не вернется.
Криспин пожал плечами, почесал в затылке. Посмотрел на Фоун. Она опять сказала:
— Как бы обошелся с ним Латч?
— Все верно, — отозвался Криспин. — Латч позволил бы тебе валить, куда хочешь. Он никогда не останавливал тех, кто хотел уйти.
Я бы мог сказать пару слов. Не стал. А Криспин говорил дальше:
— Это ключевое слово, ребятки: чего бы захотел Латч? Отсюда и начнем. Кто еще хочет уйти? Никто не должен чувствовать, будто его держат.
Контрабасист — он был с нами всего два месяца — сказал, что он тоже думает об уходе. За ним и я сказал свое.
— Ох, не надо! — вскрикнула Фоун. А Криспин спросил:
— Но почему, Флук?
Все уставились на меня. Я поднял руки и сказал:
— Я так хочу, и все тут. Что мне теперь — анкету заполнить?
— Без Флука не будет «Пропащих парней», — проворчал Скид.
Прав оказался Скид. «Оркестр Дона Криспина и Латча Кроуфорда» — такое название они вынесли на афиши. Криспин и Фоун изо всех сил пытались меня отговорить, но нет, не вышло. Не вышло. Я с ними покончил и был сам по себе. По-моему, Фоун вообразила, что мне тяжко оставаться в джазе без Латча — ведь он был так добр ко мне. Идиотство. Смеяться мне хотелось, вот что, но я не мог смеяться на глазах у наших лабухов.
Мы распростились в Санта-Монике после конца гастролей. Я думал, погуляю на свободе годик, огляжусь, но надо ведь — подносят на золотой тарелочке предложение: работать ночным диск-жокеем на радиостанции в Сиэтле. Это было самое оно. Мой голос, дикция, забористые хохмы и пошлятина отлично подходят для такого дела, но лучше всего, что я смогу работать там, где людям не придется смотреть на мое лицо. Иногда я думаю: вот, если бы с самого начала попал на радио, тогда бы не… может, не стал бы таким парнем, который… Эх, чего теперь зря болтать.
Я нанялся на полгода с правом уволиться, и мог бы получить ставку повыше, если бы захотел торговаться, но я не захотел. Криспин и другие музыканты Латча меня не забывали, присылали телеграммы во время передач, солировали у меня и рекламировали в своих клубах. Было похоже, что Латч — живой или мертвый оставался прежним добряком. Я на все это не поддавался. Достаточно прожил на свете для того, чтобы усвоить: нельзя сходу разорвать близкие отношения с человеческим существом. Уйди с работы, разведись, оставь родной город — за тобой потянутся клочья и обрывки, не отвяжешься. Я сдерживался — не хохотал. Латч был мертв.
Но однажды вечером получаю поставку от фирмы грамзаписи «Мекка». Пластинки. Шесть сторон записей Криспина — Кроуфорда.
Я объявил их в обычной манере старины Флука:
«Эй, дергунчики, дружки, вот убойная награда, лучшего не надо! Криспин и Кроуфорд, новые пластинки — пляши, пока не заноет спинка. Они милы для Камбалы. Ставлю на вертушку — продуйте ушки: старый «Дип Перпл» в крутом стиле Криспина».
И дал их в эфир. Пластинки доставили прямо перед эфиром; я их прежде не слышал, хотя тираж уже разошелся и они были разрешены к трансляции. «Дип Перпл» — старая эстрадная композиция, сработанная самим Латчем. Вместо Латча партию кларнета вел Мофф, но разница была такая пустячная, что о ней говорить не стоило. В третьем проведении Скид вместо простого дубль-штриха дал глиссандо, которого я раньше не слышал, но оно было в лучших традициях Кроуфорда. Остальные пластинки — в том же роде. В «Леди би гуд» Криспин выдал длинное соло на ударных — новое, но совсем кроуфордовское. И еще я услышал две новые вещи.
Именно новые. Одна из них — номер для духовых под названием «Уан фут ин зе грув»; авторы — Мофф и Скид Портли. Другая — аранжировка «Такседо джанкшн» Эту вещь мы всегда давали в классической аранжировке, но теперь они дали абсолютно новую. Во-первых, запустили несколько бибоп-секвенций[26], а во-вторых, по-настоящему использовали эхо-камеру первый раз во всех записях Кроуфорда. Я слушал, вытаращив глаза.
Это было здорово. Говорю вам, здорово. Но вот что меня оглоушило: все равно играл настоящий джаз Латча Кроуфорда — с начала и до последней точки. До сих пор Латч не использовал эхо. Но мог использовать — точно говорю, мог, потому что это входило в моду. Как и бибоп-секвенции. Я представил себе толковище перед сеансом звукозаписи и вопрос Фоун: «А чего бы хотел Латч?»
Я это слушал, а сам видел Латча: широкие плечи, длинные руки, и как он поворачивает медные сюда и туда, как вытягивается вверх и наклоняется, поднимая звук ударных и обрушивая его вниз, вниз — тарелки звенят шепотом. Я мог видеть, как он держит этот звук правой рукой, плоско лежащей в воздухе, словно на столе — хватает времени, чтобы закусить нижнюю губу, ухватить ее зубами и выпустить — и внезапно, будто лампа-вспышка, ослепить публику режущим воплем труб и звоном гитары на полной громкости.
Проигрыватель рядом со мной спокойно крутился, и звукосниматель чуть пульсировал, как стрелка на измерителе кровяного давления. Думаю, это меня загипнотизировало. Следующее, что я увидел, — звукооператор неистово машет мне из-за стеклянной перегородки, подавая сигнал «эфир пуст», и я осознал, что запись уже несколько секунд как закончилась. Я глубоко, с дрожью вздохнул и сказал о том, что было единственным в этой жизни — было сильнее меня, реальней, чем листки со сценарием, или микрофон, или что еще на свете. И тупо сказал:
— Это был Латч. Латч Кроуфорд. Он не умер. Он не умер!..
Что-то начало подпрыгивать перед глазами — вниз-вверх. Снова звукооператор, он о чем-то сигналил. Я уставился прямо на него, как на пустое место. Я видел Латча. Оператор наставил палец вниз и стал им водить — кругами. Значит, крути запись. Я кивнул, поставил пластинку Кросби и откинулся в кресле так, словно мне кол в брюхо вогнали.
Замигала лампочка на телефоне. Во время передачи я говорил со слушателями; телефоны были оборудованы лампочками вместо звонков, чтобы не забивали микрофон. Поднял трубку и механически ответил:
— Флук-ваш-друг.
— Минуту, пожалуйста. — Это телефонистка. А потом:
— Флук? Ох, Флук… Говорила Фоун. Фоун Амори.
— Флук, — повторила она. Слова падали одно за другим, как звуки с клавиш ее пиано. — Флук, дорогой, мы тебя слышали, мы все тебя слышали! Мы в Денвере, сократили концерт, чтобы поймать твою передачу. Флук, голубчик, ты сказал это, ты сказал!
— Фоун…
— Ты сказал, что он не умер! Мы это все знаем, все до единого. Но как ты это сказал! Ты не понимаешь, как много это для нас значит! Мы своего добились, понимаешь? «Такседо джанкшн» — мы над ним столько работали… добивались, чтобы дать новое, и одновременно, чтоб это был Латч. Он не умрет, пока мы в состоянии это делать, разве ты не видишь?
— Ноя…
— Флук, мы хотим сделать еще больше. Дать еще больше Латча, настоящего Латча Кроуфорда! Флук, а ты не вернешься? Мы хотим сделать новые записи «Пропащих парней», но не можем без тебя. Флук, ну пожалуйста! Ты нам так нужен!
Какое-то бормотанье рядом с ней. Потом голос:
— Флук? Это Криспин. Хочу повторить, старина: возвращайся к нам.
Мне удалось выговорить:
— Не для меня. Я при деле.
— Уважаю твои чувства, — заторопился Криспин. Он понимал, что я вот-вот брошу трубку. — Хипстер, я на тебя не наседаю. Ты просто подумай, хорошо? Мы будем держаться дальше, что бы ни случилось, где бы ни был Латч, живой или… у него будет джаз, а пока есть джаз, он здесь.
— Работаете вы здорово, — прокаркал я.
— Так ты подумай. Мы сможем работать вдвое лучше, если ты вернешься. Секунду, Фоун хочет говорить…
Я положил трубку.
Понятия не имею, как довел до конца эту передачу. Знаю только, почему не бросил. Потому, что хотел пробиваться сам. Для того и хотел убить Латча. Как говорится, хоть стоять, хоть упасть, вот что было мне в сласть — пробиваться без Латча Кроуфорда.
Дотянул до конца, до шести часов, и вроде бы как следует — никто не сделал никаких замечаний. А то, что я не отвечал на звонки, не выполнял заявки слушателей и, чтобы не разговаривать, крутил все длинные вещи, которые мог найти, — ну, к этому отнеслись так, как любая фирма относится к выходкам парня, которому она слишком много платит.
Я пошел пешком, я не разбирал дороги. Наверно, перепугал своим лицом кучу детей, идущих в школу, и поимел кучу беспокойных взглядов от женщин, скребущих ступеньки у себя на крылечках. Не помню. Латч не умер, Латч не умер — только это имело значение. Рассказать не могу, что я пережил: был период страха, когда я думал, что Латч меня преследует за то, что я сделал, и был период спокойствия, когда думалось, что это пустяки — надо просто заботиться о своих делах и дать Латчу помереть, как положено всем. И был момент холодной ярости когда я слушал этот новый «Такседо джанкшн» с гитарным эхом и понимал, что Криспин будет и дальше раскручивать нового Латча — подлинного Латча, которому никто в музыкальном бизнесе не сумеет подражать. У него было таланта на троих или на четверых, и вот случилось, что в джазе собрались трое или четверо таких же талантливых. В общем, я бродил, как в тумане.
Часам к десяти в голове щелкнуло и прояснилось. Оказалось, что я на Эллиот-авеню рядом с Киннир-парком — должно быть, много миль прошагал, — и все встало на свои места. «Ненавижу Латча Кроуфорда» — вот с чем я остался, со старым своим ощущением. И должен был что-то сделать, потому что Латч не умер.
Я пошел на телеграф и послал телеграмму Криспину.
* * *
Для начала они устроили то, чего я вовсе не хотел — но разве не этим они занимались всю дорогу? Теперь тайком подготовили вечеринку с ужином в мою честь. Наверно, я был мрачноват. А они не понимали, в чем дело. Криспин — тот пытался меня развеселить, обещая платить вдвое больше за то, что я разорвал контракт на радио. Фоун… ну, не стоило ей так со мной любезничать. Огромная ошибка с ее стороны. Так или сяк, но был ужин, была выпивка, и Криспин, Скид и Мофф вставали один за другим и говорили, какой я отличный лабух. Потом они все расслабились и стали говорить друг другу: «а помнишь?..» и иногда вскользь обращались к пустому креслу во главе стола, где лежал кларнет Латча. Отличная была вечеринка.
После этого я взялся за работу. Чего они от меня хотели? А обычного: «Ну, теперь — новая школа, шипучий коктейль «Ром и кока-кола». В лучшем виде его смешает Скидди — сверхшипучая гитара поддаст вам жара!» Или: «Не мелодия, а мечта, детки: стройно и спокойно, мягко и достойно, вполне примерно и оччень нервно. Эй, Мофф, вруби этим сонным ребятишкам «Велвет поз»!» Так я им помогал.
А на деле занимался вот чем: искал Латча, чтобы его убить. Можно было лопнуть, слушая, как они надрываются на сыгровках. Взять мелодию, поймать старину Латча и все перемешать, чтоб вышло что-то новое, такое, чему не суждено умереть. Так они помогали мне.
Можно было убить Латча, поубивав нескольких лабухов. От этой мысли я не отказывался. Но я ленив, наверное. Где-то внутри ансамбля помещалась сущность Латча. Если ее выудить и убить, Латч наконец помрет. Я знал это. Задача была только в том, чтобы ее найти. Особых сложностей не ожидалось. Черт побери, я знал эту группу насквозь, знал всех исполнителей и аранжировщиков — даже их любимые блюда. Я уже говорил: текучесть у них была низкая, невероятно низкая. А в музыкальном бизнесе в два счета становится видно, на что годен человек.
Но задача предстояла не из легких.
Ансамбль был похож на машину, созданную в особых целях — но собирали-то ее из стандартных деталей, которые можно найти в свободной продаже. Не буду спорить, некоторые детали были по-настоящему первоклассные — но теперь их штампуют тысячами. Так вот, я не мог поверить, что штуковина, которую Латч называл «сообществом», могла превратить группу в личность, да еще выдающуюся. При Латче можно было думать, что он превращает хорошую машину во что-то живое. Но Латча не было, а это «что-то» оставалась живым. Латч вдохнул в машину жизнь, правильно подобрав все детали и подтолкнув в верную сторону. А потом эту штуковину гнала вперед ее собственная энергия — энергия жизни, — и Латч Кроуфорд не мог умереть, пока не кончится ее жизнь. Кто кого: он меня или я его.
Так вот, я помогал им. Мы гастролировали по клубам и гостиницам, накручивали записи, и я помогал им сохранять жизнь Латчу.
А они помогали мне. Каждый раз, как новая мелодия начинала пробиваться в первую десятку или у кого-то появлялся номер, который выглядел козырным, мы аранжировали его для своей группы, и на этих сходках разбирались в мельчайших деталях работы джаза, спорили, проверяли все насквозь. Я не пропускал ни слова… Вот так они мне помогали.
Сущая была мука. Если у тебя хватило потрохов убить человека, ты должен довести дело до конца. Латч был жив. Вне джаза от него было не продохнуть: на любом радио или музавтомате по всей стране гонят творения Латча. И внутри джаза не продохнуть — иногда прямо-таки его видишь!
…Клуб, играют нашу коронную мелодию, и софиты те же, что всегда, и джаз тот же, только теперь снаряжение Криспина стоит у рампы, в середине. Поворачиваются раструбы медных, выдувают свое «хуу-хаа», и потом соло Скида в «Дабу-дабай», и Мофф дает облигато на кларнете. Правда, Мофф не выходит к рампе. Он позади, как раньше был Криспин. Сам Криспин отбивает такт барабаннным шепотом, уставившись вверх и вдаль — как прежде, когда сидел во тьме, — и Скид такой же, как был: смотрит на свои пальцы… во всех книжках написано, что хороший гитарист не смотрит на пальцы, но думается, Скид этих книжек не читал… однако я вижу, что из-под опущенных бровей он следит за кем-то. Не за Криспином. Но еще больше, чем в других, Латч присутствует в Фоун. Отблески золотого света падают на ее лицо, уплывают, голова склоняется набок — густые волосы сваливаются вперед через круглое голое плечо, и выражение ее лица совсем прежнее, эта полуулыбка, выражение голода — словно Латч здесь, словно он смотрит на нее и никуда не исчезал.
«Дабу-дабай»… — наших фэнов эта штука просто гипнотизирует. Мы непременно начинаем с нее — иногда концерт передают по радио целых три раза по получасу, и мы каждый раз играем главную тему в начале и в конце. Всегда одну и ту же. Я часто думал: догадываются ли наши слушатели, которые преданно аплодируют при каждом взрыве «хуу-хаа», что мелодия всегда иная, что это… воскрешение. До восьми раз за вечер.
Поначалу я был уверен, что дело в медных, в их низах, где была особенная живая энергия. Понимаете, я сосредоточился на этой мелодии потому, что видеть Латча — видеть — можно было только здесь, хоть он и нависал над всем, что мы делали. Когда играли «Дабу», я сосредоточивался на ее звучании, а не на сути. Вечер за вечером дожидался этого номера и, когда слушал, отсекал все, кроме медных в низах. Слушал не ноты, а тональность, манеру — слушал Латча. Примерно через неделю уловил: вторая труба и тромбон. Я был уверен, что поймал верно: кроуфордовское звучание шло от них, когда звук был низкий и полный.
И поломал это дело. Запер тромбониста Карписа и трубача Хайнца. Понимаете, когда мы играли в Спокане, их поселили в одном гостиничном номере. И вот, однажды вечером они не поспели в клуб к началу концерта. Гостиница была вроде мышеловки — никаких пожарных лестниц. Из номера можно выйти только через дверь. И телефона нет. Узкая форточка и та закрыта наглухо и закрашена. Запереть дверь снаружи и замотать ключ проволочной вешалкой-плечиками, чтобы не поворачивался, было проще простого. Только через сорок минут коридорный выпустил парней на волю.
Я дважды прослушал мелодию без этих музыкантов, а потом спросил Криспина насчет всего этого. Он ответил кратко:
— Жиденько, но все равно настоящий Латч.
Именно так я и сам думал.
Ясное дело, разузнать, кто запер парней, не удалось. Я работаю чисто. Не узнали и кто в ответе за то, что две трубы и фагот по дороге в Сент-Луис отстали на много миль. Мы наняли автобус и пару машин — с нами был квартет и еще два вокалиста. И вот, одна из машин просто исчезла где-то позади, в тумане. Кто подлил воды в бензин? А, какой-то идиот на заправке — ладно, проехали и забыли.
На этом концерте главной мелодии вообще не было. Убрав троих музыкантов, я не послал в нокаут штуковину, которая была Латчем, а просто вышиб дух из оркестра. Так что ответа не получил. Я должен был найти сердце Латча и остановить его, остановить, чтобы оно больше не билось.
На второй вечер в Сент-Луисе кто-то прихватил контрабасиста Сторми, когда он спал, и измолотил. Парня отвезли в больницу и сейчас же нашли другого басиста. Не такого, как Сторми, но хорошего. Было слышно, что бас иной, но Латч оставался в оркестре.
До каких пор это могло тянуться? Временами казалось, что я вот-вот рехнусь. По-настоящему. Иногда хотелось спрыгнуть к столикам и бить слушателей наотмашь — чудилось, они могут знать, чего я ищу. Едва сдерживался. То, что было Латчем, могло включаться и отключаться в ходе номера, а я мог упустить это, напряженно прислушиваясь к одному инструменту или всему ансамблю. Кто-то мог понимать все — кто-то, сидящий в зале, — а я не понимал ничего. Временами думал, что теряю разум.
Я даже добыл нового пианиста на один вечер. Для этого пришлось уйти в город, но риска в том не было. Околачивался у консерватории, пока не зацепился за малыша, который прямо засиял, услыхав о Латче Кроу форде. Я действовал как настоящий открыватель талантов. Малыш был хорошенький, но прыщеватый. Зато правая лапа, как у пантеры, не хуже чем у Арта Тейтема[27] — или станет такой через несколько лет. Я рассказал Фоун о мальчишке, и что я его заманил. Изложил как надо. Ну, вы понимаете. Вы знаете старину Флука. И Фоун знаете с ее добрым сердцем… она не только согласилась принять малыша, она еще заставила Криспина пустить его на сцену на целый вечер!
Он вышел. И работал хорошо. Ноты читал как бешеный, сыграл каждую ноту, что была на бумаге, и сыграл верно. И много импровизировал — тоже как надо. Но для «Парней» он не подходил. А потом случилась забавная вещь. Она не относится к истории с убийством Латча. Малыш для нас не годился, но он был так хорош, что Криспин поговорил с Форуэем, нашим импресарио, и сегодня мальчик записывает пластинки, которые расходятся по три четверти миллиона штук. И все из-за того, что я устроил этот трюк, притащил парня, чтобы на один вечер Фоун оставила свои клавиши. Неплохо, а?
Однако в тот вечер я установил, что Фоун не была «сутью Латча», за которой я охотился. Джаз оставался группой Латча Кроуфорда и с другим фортепьяно, и все тут. Может, было бы правильно не давать Латчу прятаться — где-то среди моих острот и пошлятины. Хотелось вскочить на сцену, заткнуть эту музыку и завопить: «Вылезай, проклятая вонючка! Вылезай, и я до тебя доберусь!»
Я был рад, что это не Фоун. Если бы так, пришлось бы заткнуть ее, но мне бы это не особо понравилось.
* * *
Но я его нашел. Я его нашел!
Он все время был рядышком — смотрел на меня, и я смотрел на него, но соображения не хватало, чтоб его увидеть.
Мы с вирусом «икс» его нашли. Вирус «икс» — что-то вроде гриппа и вроде дизентерии, и радости от него никакой. Он валил нас, как штормовой ветер. Я свалился первым, но пролежал всего два дня. А вот Мофф отрубился на две недели. Однако отменить пришлось только два концерта. Остальное время кое-как управлялись, иногда собирая что-то вроде полного джаза, иногда в сокращенном составе. И на время пригласили парня играть на гитаре — на инструменте Скида Портли.
Скид давно говорил, что если дать его гитару любому парню из деревенского джаза, тот сыграет не хуже. Я этому верил. Почему бы и нет? Я сам баловался с этим инструментом. Все просто: положи пальцы на гриф и перебирай струны. Есть педаль: надави, и звук будет громче. Нажимая кнопки, можешь заставить гитару щебетать, или порыкивать, или бархатно вздыхать. Есть переключатель: захочешь, звук будет в точности как у клавесина или органа. Рычагом, заведенным под локоть, можешь заставить все шесть струн взвыть, как шесть пожарных сирен разом, почти до полного звука. На этой гитаре не играют. Ею управляют.
Скид свалился с вирусом «икс», и мы пригласили человечка из Восточного Сент-Луиса по имени Сильвиро Джиондонато. Лабух с прилизанными волосами и оливковой кожей. От счастья у него глаза выкатились — как у малыша-пианиста, которого я приводил. Он-то играл на дерьмовой гитарке, и когда взял в руки инструмент Скида, едва не заплакал от счастья. Десять часов проторчал в гостиничном номере Скида, осваивая гитарные примочки, а полудохлый Скид учил его всем хитростям. Я знаю, что Джиондонато вытворял такие штуки с этой гитарой, на которые никогда бы не осмелился Скид. У парня был сумасшедший слух, как у Райнхарда или Эдди Саута[28] — правда, Эдди не играет на гитаре.
И вот, этим вечером джаз выступал без Латча. Джионни — мы называли его Джонни — был настоящей звездой. Слушатели едва потолок в зале не снесли. Полный успех. Но Латча не было.
Наконец Криспин отбил «детки, домой» на большом барабане: сигнал к пятнадцатиминутному перерыву. Кажется, я его не слышал — скрючился в углу сцены, повторял про себя снова и снова: «Латча нет! Латча нет!» и старался не хохотать. Долго так сидел. Когда Криспин тронул меня за плечо, я едва из штанов не выскочил. И крикнул:
— Латча нет! — Ничего не мог с собой поделать.
— Ну-ну, — сказал Криспин. — Сбавь обороты. Значит, ты тоже это заметил?
— Братишка…
— И не думал, что от работы одного человека так много зависит, а?
— Не понимаю этого, — сказал я. Сказал честно. — Джонни — убойный гитарист. Слушай, я думаю, что он лучше Скида.
— Лучше. Но… Кажется, я знаю, почему Латча не слышно, когда играет Джонни. Он дает потрясающую гитару. Скид дает потрясающую электрогитару. Усек? Они играют абсолютно одно и то же — как виолончель с альтом. Только атаки[29] у них разные. Джонни использует гитару так, как мне не доводилось слышать. Но Скид работает на инструменте за гранью всего.
— И причем здесь Латч?
— Флук, ты вспомни. Когда Скид начинал, у него был усилитель — и все, и точка. Сравни, что у него есть сейчас, и на какой уровень вышли мы. Ты же знаешь, как сильно мы от него зависим.
— Я думал, мы зависим от его гитары. Криспин покачал своей здоровенной головой, повел прямым носом.
— От Скида. Кажется, я сам этого не понимал до нынешнего вечера.
— Ну, спасибо, — сказал я.
Он удивленно посмотрел на меня.
— За что?
Я потянулся и ответил:
— Ну, теперь я лучше себя чувствую. Вот и все.
— Вечно у тебя какие-то флучки-дрючки, — сказал он.
— Ничего, все давно привыкли, — сказал я.
* * *
На третий вечер после этого я оглоушил Скида, подобравшись к нему сзади. И прикончил Латча Кроуфорда кусачками для арматуры. Вот он где, этот Латч, весь целиком, со всей его музыкой и выдающимися качествами, его известностью и гордостью. У меня в ладони. Буквально у меня в ладони: три червяка розоватые, на одном конце ноготь, на другом кровь. Я подбросил их, поймал, сунул в карман и пошел себе, насвистывая «Дабу-дабай». За восемь лет, что я ее слышал, первый раз получил от нее удовольствие. Иногда проходит много времени, пока убьешь человека.
На следующий день репетиция началась в полнейшем унынии. Криспин собрал всю группу. Когда мы пришли и сбились в кучу, он поднялся на нижнюю площадку эстрады. Народ был как побитый — кроме меня, но я тогда не смеялся вслух. Криспин разжал стиснутые челюсти и пролаял:
— Я спрашивал Фоун, что теперь делать, как обычно спрашивал Латч. Она сказала: «А как бы поступил Латч?» Я думаю, он прежде всего посмотрел бы, сумеем ли мы делать свое дело как обычно. Чтобы понять, как сильно мы пострадали. Правильно?
Все утвердительно похмыкали. Именно так Латч бы и поступил. Кто-то подал голос:
— А как Скид? Криспин огрызнулся:
— Ты играешь на трубе. Как бы ты себя чувствовал, если бы у тебя отрезали губу? — Помолчал и добавил:
— Извини меня, Риф…
— Да ничего, все в порядке, — сказал Риф. Они расселись по местам. Фоун выглядела, как первую неделю после Батон-Ружа. Джиондонато подошел к гитаре. Криспин поднял руку и сказал:
— Погоди, Джонни.
Посмотрел на гитару. Она была наготовлена, стояла на стуле Скида — гриф прислонен к спинке. Криспин потрогал ее, любовно поставил попрямее. Наклонился и немного отвел микрофон. Подошел к своему снаряжению. Скомандовал: «Вступление». Взглянул на меня. Я поднял свой микрофон, дунул в него, проверяя усилитель.
Криспин взмахнул рукой: раз — два… Фоун дала первый аккорд. Медные развернулись направо: «хуу»…
И налево — «хаа»…
Фоун перекрыла их ритм аккордом. Я посмотрел на нее.
В первый раз за все время она не глядела в эту точку пола, что перед оркестром. Она глядела на Криспина.
«Хуу-хаа»…
Мосс поднял кларнет, поправил язычок, сунул в рот мундштук, нервно прошелся по клапанам и заиграл.
С первой нотой кларнета раздался — внезапно и потрясающе — густой, вибрирующий голос гитары Скида: «Дабу-дабай, дабай-дабу…»
И сразу после ее верхней ноты грянул громоподобный, звериный вздох, а потом хохот, хохот — всхлипывающий, с раскатами. И голос — могучий, безумный и гаснущий, как эхо:
— Он не умер, он не у-умер…
Мне нужно было вдохнуть воздуха, и тут я понял, что эти звуки издаю я, что оцепенело стою, глядя на сверкающую гитару и прижимая к щеке микрофон. И начал рыдать. Не мог остановиться. Отшвырнул микрофон — по ушам ударило громом, выхватил из кармана свернутый носовой платок и метнул в гитару, которая все играла тему Латча, играла так, как этого хотел Латч. Платок развернулся в полете. Две штуки ударились об инструмент — он тренькнул. Третий отскочил от скатерти и, вертясь, залетел под стул.
Мофф кинулся туда. Я визжал:
— Попробуй эти, сукин сын! Мофф нагнулся, чтобы поднять, выпрямился. Крикнул:
— Криспин, это… это пальцы!
Сложился пополам и рухнул на пол между стульями.
Криспин издал такой же звук, какой получился у меня, когда я дунул в микрофон. И бросился вперед. Схватил меня за пиджак и за пояс и поднял в воздух. Фоун завизжала: «Дон!!», и тут он швырнул меня на пол. Я завизжал еще сильнее, чем Фоун.
Должно быть, я на секунду отключился. Открыл глаза и увидел, что лежу на полу. На левой руке было два локтя. Я пока этого не чувствовал. Криспин стоял надо мной — нога слева, нога справа. Остальных он отпихивал; все рычали, как псы. Казалось, в Криспине миля росту. Он спросил:
— Почему ты так поступил со Скидом? — Голос у него был спокойный, глаза нет. Я простонал:
— Что-то с рукой… Криспин дал мне пинка.
— Дон! Позволь мне… — Началась толкотня, и сквозь толпу пробилась Фоун. Упала на колени рядом со мной и неожиданно сказала:
— Привет, Флук.
Я снова заплакал. Тогда она сказала:
— Бедняжка. Он сошел с ума.
— Бедняжка?! — заорал Сторми. — Да он…
— Флук, зачем ты это сделал? — спросила Фоун.
— Он никак не умирал, — сказал я.
— Кто не умирал? Скид?
Они меня совсем достали. Тупицы.
— Латч, — объяснил я. — Латч не хотел оставаться мертвецом.
— Что тебе известно о Латче? — прохрипел Криспин.
— Обожди! — огрызнулась Фоун. — Что дальше, Флук?
Я спокойно объяснил:
— Латч жил в гитаре Скида. Я должен был его выгнать.
Криспин выругался — никогда раньше не слышал, чтобы он ругался. Рука начала болеть. Фоун медленно поднялась с колен.
— Дон… — Криспин в ответ фыркнул. Фоун гнула свое:
— Дон, пойми, Латч всегда беспокоился о Флуке. Он хотел, чтобы Флук понял, что он нам нужен. В нем есть что-то, чего нет ни у кого, только Флук не хотел в это верить. Он думал, Латч его жалеет. И мы все жалеем.
Гитара все играла. Поднялась в крещендо. Я дернулся и завыл:
— Скид!..
— Мофф, выключи эту штуку, — приказал Криспин. Через секунду гитара смолкла, и он посмотрел на меня. — Я знал: кто-то попадет в ловушку, но и думать не мог, что ты. Это запись, она воспроизводится через усилитель гитары. Когда я ее налаживал, сделал сотни записей… Я давно забеспокоился из-за наших непрятностей: то группа медных пропадет перед концертом, то музыкант, то целая компания. Чем больше думал об этом, тем картина становилась яснее: кто-то все подстраивает. И после несчастья со Скидом я подумал, что этот человек выдаст себя — хоть на секунду, — когда заиграет гитара. Но такого не ждал, нет!
— Отстань от него, — устало попросила Фоун. — Он же тебя не понимает.
Она плакала. Криспин повернулся к ней.
— А что прикажешь с ним делать? Поцеловать и простить?
— Я убить его хочу! — завизжала Фоун. Выставила пальцы с полированными ногтями — скрюченные, как когти. — Убить! Своими руками! Ты что, не понимаешь?
Криспина это ошеломило. Он отступил.
— Впрочем, все неважно, — тихо проговорила Фоун. — Мы и теперь не можем не спросить себя: чего бы хотел Латч?
Наступила мертвая тишина. Фоун спросила:
— Вы знаете, что Флука в военное время освободили от армии?
Никто не ответил.
— Крайняя уродливость лица. Такое было основание для отсрочки. Наведите справки, если не верите. — Она медленно покачала головой и посмотрела на меня. — Латч так старался щадить его чувства… и мы все старались. Латч хотел, чтобы Флуку поправили лицо, но не знал, как подступиться — насчет этого Флук был патологически чувствителен. Понимаете, Латч слишком долго медлил, и я медлила, и вот что вышло. Говорю вам, теперь надо это сделать и спасти то, что осталось от… этого существа.
— Заплати добром за зло, а? Так можно далеко зайти… — сказал Сторми.
Остальные заворчали. Фоун подняла руки и снова спросила:
— Так чего бы хотел Латч?
— Я убил Латча, — сказал я.
— Заткнись, мразь, — сказал Криспин. — Договорились, Фоун. Но послушай. После того, как он выйдет из больницы, — мне плевать, пусть выглядит, как Хиди Ламар[30] — чтобы он мне не попадался, иначе я его скручу и разделаю тупой пилкой для ногтей.
Тут я наконец-то вырубился.
Потом было время, когда я лежал, уставясь в белый потолок с закругленными краями, уходящий во все стороны, и было время, когда я смотрел сквозь дырочки в бинтах. Ни разу не проронил ни слова, и мне тоже мало что говорили. Кругом были чужие люди, они знали свое дело, и мне это было в самый раз.
Нынче утром они сняли бинты и дали мне зеркало. Я ничего не сказал. Они ушли. Я посмотрел на себя.
Не бог весть что. Но клянусь Богом — могу назвать вам сотни людей, более уродливых, чем я. Перемена, в которую не всякий поверит.
Так что, убил ли я Латча Кроуфорда?
Кто был этот мудрец-хитрец, фокусник-покусник, остряк за так, книжник-подвижник, что сказал: «Зло, которое творят люди, живет и после них…»? Болван не знал Латча Кроуфорда. Он творит добро.
Посмотри на парня в зеркале. Это сотворил Латч.
Латч не умер. Я никого не убивал.
Ведь говорил я вам, говорил, говорил, что хочу жить на свой треклятый манер! Не нужно мне этого лица! И теперь я все это написал и ухожу. Не удалось тебе заодно сделать меня хорошим парнем, а, Латч? Уйду через фрамугу. Смогу пролезть. И — мимо шести этажей, лицом вниз.
Фоун…
Шрамы
Бывают порой такие минуты, когда то, что носишь в душе, становится вдруг невыносимо тяжелым, и тогда от этого бремени хочется как-то избавиться. Но мир, увы, устроен так, что то, о чем думаешь и о чем помнишь, нельзя ни поставить на камень у дороги, ни пристроить в развилке дерева, как пристраиваешь порой тяжелый тюк. Только одно способно принять нашу ношу, и это — душа другого человека. Но поделиться сокровенным можно только в те редкие минуты, когда две души объединены общим одиночеством. Ни в отшельническом уединении, ни среди равнодушной толпы человеку еще никогда не удавалось избавиться от этого груза.
Работа по ремонту проволочных изгородей дает человеку одиночество именно такого рода, да так много, что рано или поздно он начинает чувствовать, что сыт им по горло. Это ощущение обычно возникает через две или три недели, когда дни слеплены из жары, укусов надоедливых насекомых и звона сматывающейся с барабана проволоки, а ночи полны звезд и тишины. Порой в такие ночи стрельнет сучок в костре, завоет вдали волк, и человек вдруг поймет, что его напарник тоже не спит и что мысли у него в голове ворочаются, разбухают, растут, с каждой минутой становясь все тяжелее. И если в конце концов они оказываются слишком тяжелыми, тогда обращаться с ними надо, как с хрупким фарфором, перекладывая вместо стружки долгими периодами молчания.
Вот почему опытный десятник так тщательно подбирает пары ремонтников. Человеку свойственно порой высказывать суждения и мысли, которые растут у него внутри, словно мозоли от кусачек и являются такой же неотъемлемой частью его самого, как порванное ухо или след пулевого ранения на животе. И хороший партнер не должен упоминать об услышанном ни после восхода солнца, ни даже после смерти напарника. А часто — и вообще никогда.
Келлет как раз и был человеком с затвердевшими от кусачек ладонями, с разорванным ухом и с пулевыми шрамами на животе. Сейчас он уже давно умер. Пауэре никогда не расспрашивал его об этих шрамах. Он и сам был хорошим ремонтником и отличным напарником. Обычно эти двое работали в полном молчании, и лишь одобрительно хмыкали, когда яма для столба оказывалась нужной глубины, или произносили коротенькое «дай-ка…», когда кому-то из них был нужен тот или иной инструмент. Устраиваясь на ночлег, они никогда не говорили «ты собери хворост» или «свари кофе», потому что кто-нибудь из них просто шел и делал, что нужно, не дожидаясь напоминания или просьбы. Поужинав, они сидели у костра и курили, и иногда разговаривали, а иногда — молчали, и порой сказанное было важным для обоих, а иной раз — совсем не важным.
Келлет сам рассказал Пауэрсу о своем ухе, когда однажды готовил для них скромный ужин. Присев на корточки с наветренной стороны костра, он держал над огнем сковороду на длинной ручке и, машинально наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, смотрел на нее взглядом человека, внезапно заинтересовавшегося узором на кольце, которое до этого носил много лет.
— Один раз мне пришлось здорово подраться, — сказал он.
— Из-за женщины, конечно, — отозвался Пауэре.
— Угу, — согласился Келлет. — Когда я был таким же молодым, как ты, я втюрился в одну портниху из Келсо. Обычно я у нее обедал — она умела здорово готовить мясное рагу с овощами…
Минут через десять, когда оба уже сели ужинать, Келлет продолжил рассказ.
— И тут появляется этот хлыщ с напомаженными волосами. От него так и несло чистотой…
— Мексикашка?
— Не-е… Откуда-то с востока.
Пауэре промолчал, но его молчание просто заменяло собой ответную реплику, не выражая ни любопытства, ни желания поторопить Келлета.
— Девчонка сразу же зазвала его к себе, выгребла из горшка остаток рагу, который я считал своей законной добавкой, и начала с ним хихикать, да перешучиваться… — Тут Келлет снова замолчал, пережевывая то, что было у него во рту. Проглотив последний кусочек пищи, он решительно сказал:
— Наверное, я вышел из себя. Просто не смог совладать с собой и сказал ему пару ласковых. Парень захотел мне объяснить, что такие слова, дескать, негоже употреблять в присутствии дамы. Короче, мы сошлись, и очень скоро все было кончено. Видишь ухо?..
— Пижон схватился за перо? Келлет отрицательно покачал своей большой, покрытой шрамами головой.
— Не-а… Он огрел меня сковородой. Чуть-чуть промахнулся — вот и вырвал кусок уха. Зато потом мне потребовалось не меньше часа и целый брусок дегтярного мыла, чтобы отмыть от костяшек этот дурацкий жир, которым он смазывал свои волосы…
Когда однажды после обеда они купались в прохладном быстром ручье, Келлет очень коротко рассказал Пауэрсу, как получилось, что у него на животе две раны, хотя пуля была только одна.
— Когда-то у меня брюхо было, как небольшой бурдюк, — сказал он. — Пуля вошла с одной стороны, а вышла с другой. Сперва я думал, мне конец, и меня остается только добить, спустить кровь, ободрать и закоптить на зиму. Но я сдюжил… Конечно, в больнице с брюхом пришлось расстаться. Чуть не месяц меня кормили одной протертой пищей вроде заварного крема, потому что все кишки у меня были разворочены, и кое-где водопровод даже соединился с канализацией…
А у парня, который лежал на соседней койке, был запас чернослива, и мне все хотелось его попробовать. Однажды ночью он умер. Нас поднимали на завтрак еще до рассвета, и когда я увидел, что чернослив ему больше не понадобится, я взял его и съел. Мне казалось, что об этом никто не узнает… — Он усмехнулся.
Потом, когда они оделись и, взобравшись в седла, отправились осматривать очередную изгородь, Келлет неожиданно добавил:
— Они нашли черносливовые косточки в моих бинтах.
Но только поздним вечером Келлет рассказал главное — то, что росло в нем, как мозоль, и было много глубже шрамов от пули.
На этот раз — просто для разнообразия — первым заговорил Пауэре. Заговорил, разумеется, о женщинах.
— Они постоянно нас бросают, — пожаловался он, выпрастывая из спального мешка локоть и опираясь на него. И добавил нарочитым скрипучим сопрано, словно передразнивая кого-то:
— «Ты нравился бы мне гораздо больше, Джордж, если бы вел себя, как джентльмен»…
Потом он убрал локоть и, саркастически хмыкнув, снова улегся.
— Я знаю, что такое джентльмен, — сказал он. — Это то, чем тебе никогда не стать, даже если ты отрастишь крылышки и обзаведешься золотым сиянием над башкой. Я, во всяком случае, еще ни разу не видел ни одного. Или, иными словами, я еще никогда не видел мужчины, которому женщина не нашла бы повода сказать, что он — не джентльмен…
Пламя в костре поднималось, казалось, да самого неба, потом дрова прогорели, и огонь стал угасать.
— Я джентльмен, — сказал Келлет.
Именно в этот момент Пауэре ощутил это — неотступное, громоздкое, давящее воспоминание, которое росло и зрело в его напарнике. Но он ничего не сказал. Он просто лежал молча, прислушивался к дыханию Келлета и думал о том, что и Келлет наверняка знает, что его напарник не спит.
— Ты никогда не бывал в Пушматаге? — спросил Келлет немного погодя. Впрочем, вряд ли. Там есть одна речушка, называется Киамичи. В тот год я как раз уволился с ранчо у Крутых Ступенек и отправился бродяжить. И вот, переваливаю я через бугорок и направляюсь к этой самой речушке, как вдруг вижу — в воде что-то сверкает. Подъезжаю ближе, глядь — женщина!.. Я так и встал как вкопанный, до того удивился. И не мудрено, ведь она была в чем мать родила.
Наконец она накупалась и пошла к берегу напротив. Когда вода дошла ей до колен, она остановилась, чтобы отжать волосы, и вот тут-то заметила меня! Бедняжка рванулась к берегу и упала — поскользнулась, должно быть, или споткнулась о камень. Так и не знаю, в чем было дело, но она упала и осталась лежать.
Признаться, я почувствовал себя скверно, ведь я совсем не хотел ее пугать. Если бы она не увидела меня, я бы поехал дальше своей дорогой и скоро бы обо всем забыл, но теперь… Что мне было делать? Бросить ее? Но она запросто могла утонуть. К тому же, падая, она могла пораниться, даже убиться…
Короче, я мигом спустился к реке, от души надеясь, что она жива и здорова и просто стыдится. Мне даже думать не хотелось, что она может быть мертва. Но не все оказалось так хорошо, как я рассчитывал. Падая, она ударилась головой о камень.
К счастью, ярдах в ста ниже по течению стоял какой-то дом, вроде фермы. Делать нечего — поднимаю женщину на руки (а весила она не больше теленка) и несу туда. У крыльца я усадил ее на землю и покричал, но никто не вышел должно быть на ферме никого не было. Тогда я вошел внутрь, нашел кровать и перенес на нее женщину, а сам снова вышел во двор и посвистел моей индейской лошадке, чтобы снять седельные сумки — я как чувствовал, что они мне понадобятся.
Когда я вернулся в дом, у женщины снова шла кровь. Пришлось отыскать полотенце, подложить ей под голову и заняться раной.
Рана мне не понравилась — для женщины она, прямо скажем, была великовата. Падая, она рассекла кожу на голове прямо под волосами, и разрез был не меньше четырех дюймов длиной. Я промывал его чистым виски, а сам любовался ее волосами. Про такие говорят — «как вороново крыло»; обычно они кажутся черными, но на свету начинают отливать синевой. В общем…
Келлет не договорил и молчал довольно долго. Пауэре тем временем нашел трубку, набил табаком, выбрался из спальника и, достав из потухающего костра уголек, прикурил. Потом, так и не произнеся ни слова, снова вернулся в мешок.
Когда напарник улегся, Келлет сказал:
— Она была жива, но без сознания, и я, черт побери, совершенно не знал, что делать. К счастью, кровотечение скоро прекратилось, но я понятия не имел, то ли растирать ей запястья, то ли ходить перед ней на голове — я ведь не доктор! В конце концов я просто сел рядом и стал ждать. Чего? Я и сам не знал. Может, того, что она очнется; может, того, что кто-нибудь придет. В последнем случае меня, кстати, могли ждать крупные неприятности, и я отлично это понимал, но ведь не мог же я просто взять и уехать!..
Часа через два стемнело, и я зажег лампу — простой фитиль, который обмакнули в глиняную плошку с жиром, потом развел огонь в плите и сварил немного кофе из собственных запасов. Кофе был уже почти готов, когда мне послышался какой-то звук, донесшийся из ее комнаты. Я обернулся. Она сидела на кровати и смотрела на меня, крепко прижимая к себе одеяло, и глаза у нее были величиной с железное кольцо от коновязи. Когда я шагнул к ней, она пискнула и, забившись в самый дальний угол кровати, велела мне не приближаться.
«Я не трону вас, мэм, — сказал я как мог вежливо. — Вы поранились, так что вам бы лучше не делать резких движений».
«Кто вы такой? — спросила она. — И что вы здесь делаете?»
Я назвал ей свое имя, потом говорю:
«Смотрите, мэм, вот у вас опять кровь идет. Лягте-ка лучше обратно и дайте мне заняться вашей раной».
Не знаю, поверила ли она мне, или просто снова потеряла сознание. Как бы там ни было, она упала на подушку, и я положил на рану чистую тряпицу, смоченную холодной водой.
От этого она снова пришла в себя и спросила, что случилось, и я, как мог, рассказал ей, что произошло.
Тут она вроде как разозлилась.
«Я просто купалась, — говорит. — И если бы не вы, я бы не…».
Ну, дальше я не очень слушал. Впрочем, она ничего путного не сказала только верещала, как рассерженная белка.
Тогда я ей прямо так и говорю, как есть:
«Вы, мадам, упали и шибко ударились головой, и ничего другого не было. Я сделал для вас только то, что должен был сделать. Наверное, — говорю, — тут и моя вина есть, да только я вам вреда не хотел. И вот вам мое честное слово: как только здесь кто-нибудь появится, я сразу же уеду. Когда возвращается ваш муж, мэм?..»
Ну, это ее успокоило, и она немного рассказала мне о себе. Ее ферма была обычным участком поселенца: она владела им с правом первой очереди на выкуп, и до конца срока оставалось еще восемнадцать месяцев. Муж ее в прошлом году попал в горах под обвал, но перед смертью успел взять с нее клятву, что она сохранит землю за собой. Не знаю, что бы она делала с этой землей потом, но почему-то мне казалось, что свою землю она никому не отдаст и будет держаться за нее зубами и ногтями — столько в ней было мужества…
Тут Келлет снова замолчал. Свет, встающей из-за горизонта луны, уже давно разогнал непроглядную черноту неба, но цепь холмов на востоке была по-прежнему укрыта густой тенью. В трубке у Пауэрса неожиданно засипело.
— Когда-то у нее был сосед, в четырнадцати милях ниже по течению, но предыдущей зимой его ферма сгорела до тла, и он подался из тех краев. Другой фермер, который жил в восьми милях выше по течению, уехал с женой к Крутым Ступенькам табу-нить лошадей и должен был вернуться не раньше, чем через полтора-два месяца. Она жила тем, что выращивала и сушила кукурузу и горох, да держала про черный день немного картофеля. Посторонние в этих краях появлялись редко, почти никогда, поэтому было только естественно, что в жару она купалась нагишом.
Когда я спросил, не боится ли она бродяг — таких как я, или вооруженных бандитов, она сунула руку под кровать и со словами «это для всяких подонков», достала заряженный дерринджер.[31] Потом она показала мне небольшой острый нож и добавила: «А это — для меня».
Да, именно так она и сказала, и я велел ей держать оружие под рукой, хотя мне было страшно даже подумать о том, что однажды ей, возможно, действительно придется пустить его в ход. Мне было жаль ее, но ее твердый характер тоже пришелся мне по душе.
Мы еще немного поболтали, и я испек на плите ржаные лепешки. На ночь я собирался устроиться во дворе под навесом, но она сказала, что я могу лечь в кухне. Тогда я велел ей запереть свою дверь, и она действительно закрыла ее на толстый деревянный брус, а я постелил на полу одеяла и отправился на боковую.
Краешек луны, показавшийся над посветлевшим челом холма, был похож на драгоценную бусину. Жемчужное зарево ночного светила делалось все ярче, превращаясь из призрачного нимба в плотную корону. Пауэре докурил трубку и убрал ее.
— Утром, — продолжил Келлет, — она не смогла встать. Когда она не откликнулась на мой стук, я, естественно, вышиб дверь, и сразу понял, что у нее лихорадка. Она так крепко спала, что никак не могла проснуться, потом на пару минут открыла глаза, но не успели мы обменяться двумя словами, как она снова отключилась. Я просидел с ней почти весь день и отлучался, только когда надо было задать лошади овса и приготовить что-нибудь поесть. Я ухаживал за ней, как за малым ребенком, постоянно обтирал ей лицо холодной водой, но я мало что мог. Раньше мне ни разу не приходилось ухаживать за больными, и я просто не знал, что полагается делать в таких случаях. Во всяком случае, я старался изо всех сил.
После полудня она начала бредить, бредить по-настоящему. Целый час или около того она разговаривала со своим покойным мужем, словно это он сидел с ней, а не я. Очень скоро я понял, что этому парню здорово повезло с женой. Она говорила…
Впрочем, неважно, что она говорила. Главное, я… начал откликаться на ее бред. То есть, иногда, когда она принималась особенно настойчиво звать своего покойника, я просто говорил: «Да, дорогая» или что-то вроде того. Наверное, она сама не очень верила, что он действительно рядом — как-никак прошло уже больше года, с тех пор как ее муж погиб, и все же ей было капельку легче. Во всяком случае, она обращалась к нему так, как… как ни одна женщина никогда не обращалась ко мне. И если я отвечал ей, она вроде как успокаивалась, а если нет — продолжала звать его снова и снова, начинала раздражаться и беспокоиться. Пару раз у нее даже снова открылось кровотечение, так что ничего другого мне просто не оставалось.
На следующий день ей стало лучше, но она была слаба, как новорожденный жеребенок в период засухи. Она все время спала, и у меня оказалось много свободного времени, которое я просто не знал, куда девать. Я нашел оленину, которую она разложила на решетке для сушки, досушил ее над огнем и повыдергивал сорняки из гороха. Несколько раз я возвращался в дом, чтобы посмотреть, все ли в порядке, но она спала, и я решился съездить на холмы, где я заметил почти созревший боярышник. Набрав немного ягод, я рассыпал их на солнце, чтобы зимой она могла добавить их в пирог с сушеными яблоками.
Так прошло четыре или пять дней. Однажды мне удалось подстрелить оленя, и я содрал с него шкуру, а мясо разрезал на полоски на индейский манер и высушил. Потом я подправил навес и подремонтировал кое-что в доме, словом делал, что мог. Пока я чинил дверь в комнату, которую выбил в первое утро, она внимательно наблюдала за мной с постели, а когда я закончил — похвалила меня.
«Вы — молодец, Келлет», — вот что она сказала. Сейчас кажется, что это не Бог весть что, но… все же она это сказала.
Пауэре молча следил за тем, как полная луна, выбравшись, наконец, из-за холмистой гряды, цепляется за землю и дрожит в самой высокой точке, готовясь пуститься в самостоятельное плавание. Сухое дерево, одиноко торчавшее на вершине холма, четко вырисовывалось на лунном диске, напоминая прижатую к золотистому лицу руку в черной перчатке.
Келлет сказал:
— Взгляни на это старое дерево. Оно выглядит таким сильным и таким… мертвым.
Когда луна, наконец-то оторвавшись от земли, поплыла над холмами, Келлет вернулся к своему рассказу.
— В общем, я починил эту дверь, поставил новый косяк и укрепил петли, так что каждому, кому вздумалось бы ее снова вышибить, пришлось бы как следует потрудиться. Она…
Пауэре молча ждал.
–..Она ни разу не закрыла ее, даже когда окрепла настолько, что была в состоянии встать и дойти до кухни. Она просто оставляла ее открытой. Не знаю, может быть, ей это просто не пришло в голову. А может, наоборот… Как бы там ни было, вечерами я по-прежнему стелил свои одеяла в кухне, ложился и ждал. Обычно она говорила мне: «Спокойной ночи, Келлет», или «Приятных сновидений, Келлет». Такие слова — они, брат, дорогого стоят, так что за них не жалко маленько поплотничать или поковыряться в земле…
Однажды ночью, на десятый или одиннадцатый день после того как я попал в этот дом, я неожиданно проснулся от какого-то странного звука. Сначала я не понял, что это такое, и только потом догадался, что она плачет в темноте. Я окликнул ее, спросил, что с ней, но она не ответила и продолжала реветь. Тогда я подумал, что у нее, верно, сильно болит голова, но когда я встал и спросил, не нужно ли ей что-нибудь, она опять не ответила.
Но я слышал, что она продолжает плакать. Нет, конечно, она не рыдала в голос и не выла по-бабьи, но я знал, что она плачет по-настоящему. А такие вещи всегда заставляют мужчину чувствовать, будто у него внутри все наизнанку выворачивается.
Я вошел в комнату и окликнул ее по имени. В ответ она только похлопала рукой по кровати — садись, мол. Я сел и потрогал рукой ее щеку, чтобы посмотреть, не вернулась ли лихорадка, но щека была прохладной и мокрой. И тут она сделала странную вещь. Она схватила мою ладонь обеими руками и так крепко прижала к губам, что я даже удивился. Я и не знал, что она такая сильная.
Так мы сидели минуты две или три; потом я осторожно высвободил руку и спрашиваю: «О чем вы плачете, мэм?» А она отвечает: «Просто хорошо, что ты рядом». Тогда я встал и говорю: «Вам надо бы отдыхать, мэм». А она…
Между этими и следующими его словами прошли целых две минуты, но, когда Келлет снова заговорил, его голос нисколько не изменился.
–..А она снова расплакалась и плакала, наверное, целый час, а потом как-то внезапно успокоилась. Не помню, спал ли я после этого, или нет — так все в голове перепуталось. Помню только, что утром она встала очень рано и сразу принялась готовить рагу — впервые с тех пор, как упала.
«Эй, мэм, — говорю, — будьте осторожны. Вы же не хотите загнать себя до смерти?»
А она этак сердито отвечает, что могла, мол, взяться за эту работу еще третьего дня. Не знаю, на кого из нас двоих она тогда сердилась, но завтрак у нее получился — пальчики оближешь.
Словом, этот день вроде и похож был на предыдущие, да только не совсем. До этого мы если и разговаривали, то только о делах: о гусеницах, объевших помидоры, о щели в коптильне, которую надо было заделать, и о всем таком. И в тот день мы говорили, вроде, о тех же самых вещах, но разница состояла в том, то нам обоим приходилось очень стараться, чтобы поддерживать этот разговор. И еще: ни один из нас ни разу не обмолвился о делах, которые надо сделать завтра.
Около полудня я собрал свои пожитки, упаковал в седельные сумки, привел лошадь и поставил под навес, чтобы напоить как следует. Ее я почти не видел, но знал, что она наблюдает за мной из дома. Когда все было готово, мне вздумалось потрепать мою конягу по шее, но тут на меня словно что-то нашло. Я не рассчитал удара и так хватил ее по холке, что она попятилась и чуть не встала на дыбы. А я не мог взять в толк, что это со мной.
Тут она вышла, чтобы попрощаться. Стоит и смотрит на меня. Потом говорит:
«До свидания, Келлет. Да благословит вас Господь».
Ну, я тоже с ней попрощался, а она все стоит и молчит, и я тоже молчу. Наконец она говорит:
«Вы, наверное, думаете, что я — скверная женщина».
«Ничего подобного, — говорю, — мэм. Просто вы были больны, и вам, наверное, было здорово одиноко. Но теперь, надеюсь, с вами все в порядке».
«Да, — отвечает, — со мной все в порядке и, пока я живу, всегда будет в порядке. А все благодаря вам, Келлет. Вам, — говорит, — пришлось думать за нас двоих, и вы справились. Вы — настоящий джентльмен, Келлет», — вот как она сказала.
Потом я вскочил в седло и выехал со двора. На холме, правда, обернулся и увидел, что она все стоит подле навеса и глядит мне вслед. Ну, я махнул ей на прощание шляпой и поскакал дальше. Вот и вся история…
Ночь из черно-синей сделалась белой, ибо луна уже сменила золотую роскошь вечернего пеньюара на серебристое дорожное платье. Келлет заворочался, и Пауэре понял, что теперь и он тоже может что-нибудь сказать, если, конечно, захочет.
Где-то коротко пискнула мышь, попавшая в когти бесшумной летунье-сове, и голодный лай койота разбудил в холмах одинокое эхо.
— Значит, вот что такое джентльмен… — промолвил Пауэре. — Мужчина, который, когда надо, умеет думать за двоих, так что ли?
— Не-а… — насмешливо отозвался Келлет. — Она решила, что я джентльмен, потому что я ее не тронул.
— А почему? — спросил Пауэре напрямик. Человек иногда высказывает мысли, которые растут у него внутри, как мозоли на руках, и которые являются такой же неотъемлемой частью его самого, как разорванное ухо или след пулевого ранения на животе. И тот, кому он открывает душу, должен уметь молчать об услышанном и после того, как взойдет солнце, и после смерти напарника, и вообще — всегда. И Келлет сказал:
— Я просто не мог.
Человек, который научился любить
Его звали Мэнш; когда-то давно у них в ходу была забавная шутка на этот счет, но со временем она стала горькой.
— Боже, как бы я хотела увидеть тебя прежним, — сказала она, стонущим в сне, вскакивающим по ночам с постели, бродящим в потемках и никогда не объясняющим причин своего странного поведения. И пусть по твоей милости мы порой едва сводили концы с концами, голодали и бог знает как выглядели! Я, конечно, пилила тебя за это, но скорее по привычке, а не всерьез. Я не принимала все близко к сердцу и могла бы терпеть сколько угодно, ведь, несмотря ни на что, ты был самим собой и поступал как хотел.
— А я всегда только так и поступал, — ответил Мэнш, — и не раз пытался втолковать тебе, что к чему.
Она не сдержала возмущенного возгласа:
— Кто бы в этом разобрался?
Давнее, привычное отчуждение охватило ее; она устала ворошить прошлое и предпринимать бесплодные попытки снова и снова вникать в то, чего не смогла понять за годы.
— А вот к людям ты всегда хорошо относился, по-настоящему любил их. Взять того парня, что вдребезги разнес пожарный гидрант и фонарь перед домом. Ты отделался от легавого и пройдохи-адвоката, от санитарной машины и кучки зевак, сам привез парня в больницу и не разрешил подписывать никаких бумаг, потому что тот был в шоке. Или захудалый отель, который ты перерыл сверху донизу, чтобы найти и вернуть Виктору искусственную челюсть, когда он угодил в тюрьму. А бесконечное ожидание в приемной врача, пока миссис Как-ее-там целый день лечила свой рак горла? Ты даже толком и не знал ее. Не было вещи на всем белом свете, какой бы ты не сделал для ближнего своего.
— Я всегда помогал как мог. Без устали.
Издевка.
— Так поступал Генри Форд. Эндрю Карнеги. Семейство Круппов. Тысячи рабочих мест, биллионы выплаченных налогов на благо каждого. Знаю я эти сказки.
— Но у меня не тот случай, — мягко сказал он.
И тогда она выложила главное, без гнева и ненависти, почти равнодушно. Проговорила потухшим голосом:
— Мы любили друг друга, и ты ушел.
Они любили друг друга. Ее звали Фауна; когда-то давно у них в ходу была забавная шутка на этот счет. Зверушка Фауна, Мэнш-Мужчина и шуры-муры между ними. «История Содома объясняется просто, — он перевирал Чосера. Бесстыдство толкает к супружеской измене» (так как нее был муж, где-то там, среди уроков игры на клавесине, пыльных недовязанных ковриков, набросков пьесы и кучи другого несбывшегося хлама, хранящегося в глубине ее памяти). Но намек остался непонятым. Она не была умницей, а просто любила. Принадлежа к тем людям, которые всю свою жизнь лишь ожидают встречи с настоящим, она отбрасывала одно дело за другим, как не имеющее значения. Такие, если уж ухватят свой шанс, то навсегда, и им говорят: «Ба! Как ты изменился!» А она не изменилась. Жар-птица поманила и улетела, и никогда уж ей не совершить поступка. Никогда.
Они повстречались в расцвете молодости. Ее маленький домик стоял в глубине рощи на окраине городка, имевшего репутацию «творческого курорта». И действительно, в самом городке и его окрестностях поблескивали самородки истинных талантов. Здесь к чудакам традиционно весьма терпимое отношение при условии, что они а) не отпугивают туристов и б) не гребут мало-мальски солидных денег.
Фауна была стройной, миловидной девушкой, которой нравились свободные длинные платья, надетые прямо на голое тело, нравилось жалеть бессловесных больных бедолаг, вроде птиц с переломанным крылом, чахнущих Филодендронов и им подобных, и нравилась музыка — море разной музыки; и хотя она все делала вроде бы правильно, но так ничего и не довела бы до ума, не повстречав свою жар-птицу. Она имела единоличные права на небольшой дом и работала часть дня в местной лавочке, торговавшей рамами для картин. Самобытная и нетребовательная, Фауна не впутывалась ни в какие марши протеста, подачи апелляций и прочее в том же духе. Она просто верила, что надо быть доброй ко всему окружающему, и думала… нет, совсем не так. Она не думала этого, а чувствовала, что если сердечно относиться к каждому, то мир, как целебным бальзамом, пропитается добротой — и вот вам средство борьбы с войнами, алчностью, несправедливостью. Словом, она и ее дом были привычной, неизменной частью городка и после того, как грунтовую дорогу, ведущую к дому, замостили, а в конце пути врыли уличный фонарь и пожарный гидрант.
Когда Мэнш появился здесь — длинноволосый юнец с гитарой за плечами его ум хранил солидные научные познания, почерпнутые в сотнях книг, и отличался пытливой неугомонностью. Он оказался полным профаном в сердечных делах, и Фауна просветила его на этот счет даже лучше, чем сама ожидала. Достаточно ей было послушать его божественную игру на гитаре, и назавтра же он обосновался в ее доме.
Руки Мэнш имел поистине золотые и всегда доводил начатое до блеска. Немудрено, что все его новинки сразу шли в дело в дюжине мест. Он сконструировал оригинальное устройство для нарезки оберточной бумаги, с полированным вручную корпусом из дерева местных пород, в который вставлялись рулоны от счетной машины, а в днище было маленькое лезвие, чтобы аккуратно отмерять ленту нужной длины. Он изготавливал точные копии каминных мехов, яблокорезки и другое оборудование, удобно размещавшееся в лавочках (в этом селении преобладали лавочки, а не магазины), и приносившее кое-какой доход.
Он понимал толк в транзисторах и зубчатых колесах, рычажных передачах, двигателях Ванкеля и топливных баках. Частенько пропадал он в задних комнатах дома, экспериментируя с магнитами и осями, множеством химических реактивов всех цветов и оттенков, и как-то раз ему в голову пришла интересная мысль. Он начал опыты с ножницами, картоном и несколькими металлическими деталями. По виду они напоминали рамку и ротор, но были изготовлены из особых материалов и особым способом. Когда он соединил все части, ротор стал вращаться, и внезапно Мэнш постиг самую суть. Он тут же проделал легкие изменения в приборе, и ротор, почти целиком картонный, завертелся с сумасшедшей быстротой, издавая пронзительный, нарастающий звук, а десятипенсовый гвоздь, служивший осью, продырявил бумажную конструкцию. Затем ротор сорвало с места, и он пролетел через всю комнату, разбрасывая вокруг блестящие крупинки железа.
Мэнш не сделал даже попытки собрать разлетевшиеся детали, лишь постоял с отсутствующим видом и вышел в другую комнату. Только раз взглянув на него, Фауна тут же подбежала, обняла и принялась допытываться: что случилось, в чем дело? но он, ошеломленный, прямо остолбенел, пока из его глаз по щекам не покатились слезы. Казалось, он и не замечал их. С этого самого времени он начал стонать среди ночи, вскакивать с постели и бродить впотьмах. Годы спустя, когда она говорила, что Мэнш ничегошеньки не объяснял, это одновременно было и правдой, и ложью, потому что он намекнул ей на грандиозность своей идеи, которая могла толкнуть людей на все, вплоть до убийства; одних — чтобы завладеть ею, а других — чтобы задавить ее в зародыше. Но главное он утаил, твердя, что любит ее и не хочет подвергать смертельной опасности.
Она вволю наплакалась, упрекала его в недоверии, но он отвечал, что верит ей и просто стремится уберечь, не бросать на съедение волкам. Он сказал также — это страшно терзало Мэнша и не давало покоя ночами, — что устройство, придуманное им, способно превратить пустыню в цветущий сад и накормить голодающих на всей планете, но, выпущенное из-под контроля, оно грозит обернуться вселенской катастрофой. Ведь неопасное само по себе становится опасным по воле людской, и самый первый человек, погибший от этой штуки, умрет по его вине. Подобная мысль была для него невыносимой. Он должен был сделать выбор, а прежде, чем его сделать, ему предстояло решить, можно ли пожертвовать одной человеческой жизнью ради счастья и безопасности миллионов, и, следовательно, простится ли ему смерть тысяч, если такой ценой обойдется победа над нищетой для всех остальных.
Мэнш изучал историю и психологию, у него был математический склад ума и руки работяги, и он чертовски хорошо представлял себе последствия того или иного выбора. К примеру, он знал, куда нетрудно сбагрить свою идею и ответственность за нее, и получить такую сумму, что хватило бы на жизнь в совершеннейшей роскоши до конца дней ему, Фауне и сотне-другой близких друзей, если уж на то пошло. Требовалось лишь поставить подпись на бумаге и пронаблюдать, как она будет навечно похоронена в сейфе какой-нибудь из корпораций, так как по меньшей мере три индустриальных гиганта вступили бы в отчаянную борьбу за право обладать открытием, предлагая безумные деньги. Или убили бы его.
Он обдумывал варианты с распространением множества светокопий по городам всего мира или поиском надежных, принципиальных ученых и инженеров и объединением их в фирму, которая бы собирала аппараты и давала лицензию на их использование только в мирных целях. И все это прекрасно бы сработало с новой моделью крысоловки и швейной машины, но не с таким могучим изобретением, способным изменить поверхность земли, покончить с голодом, смогом, разбазариванием природного сырья, — ведь одновременно оно уничтожало нефтехимическую промышленность (кроме изготовления красителей и пластмасс), энергетические компании, сам принцип двигателя внутреннего сгорания и все отрасли, его производящие и снабжающие топливом. Даже атомную энергетику в большинстве случаев ее применения.
Мэнш из кожи вон лез, стараясь вообще ничего не предпринимать, что проявилось периодом скрежета зубовного и ночной маетой, но это не помогло — машина его не отпускала. А потом он сделал свой выбор и составил план действий, как воплотить его в жизнь. Первым шагом Мэнша к цели стало посещение местной парикмахерской.
Фауна приняла неожиданность молча, как и устройство Мэнша на работу во «Флэкстроникс», предприятие легкой индустрии, выпускающее по государственному контракту мелкие комплектующие детали для компьютеров. Такая работа являлась объектом презрения со стороны здешней богемы, образованных кругов и библиофилов. Фауну тяготила атмосфера распорядка, и, хотя Мэнш вел себя по-прежнему (а выглядел совершенно иначе), она не на шутку встревожилась. В дни выдачи жалования он начал приносить столько денег, сколько она раньше никогда и не видела, да и видеть не желала. Она вдруг стала упрямой и, потеряв возможность брюзжать на бедность, продолжала латать дыры, изворачиваться, обходиться без того и без этого. Доводы, которые она придумывала в свое оправдание, самой же Фауне казались несостоятельными, но тем не менее только усиливали ее упрямство и делали еще большей чудачкой. Потом он купил автомобиль, что она вообще восприняла как крайнюю степень безнравственности.
Каким мучением для нее было слышать со стороны, что он отправился на собрание муниципального совета, чего она ни разу не делала, как он предложил принять закон, запрещающий сидеть на травяных газонах, играть на музыкальных инструментах вблизи оживленных улиц, купаться на городском пляже после захода солнца и, наконец, увеличить штат полиции. Когда она потребовала у него объяснений, он долго с грустью вглядывался в ее лицо, а вскоре, без споров и сцен, съехал с квартиры.
Он снял чистенькую комнату в добропорядочном пансионе рядом с фабрикой, трудился, как вол, чтобы выплатить долги за обучение в колледже, и посещал вечерние курсы университета, пока не получил еще один диплом. Он взял за обыкновение околачиваться вблизи пивнушек по субботним вечерам, сам выпивал немного пива и угощал виски всех встречных и поперечных. Он усвоил полный набор неприличных анекдотов и выдавал их в строгой пропорции: два сексуальных, третий — физиологический. С фабрикой, где он поднялся до управляющего отделом, Мэнш в конце концов распрощался и переехал в студенческий городок ниже по течению реки. Там он с головой ушел в работу над получением степени кандидата технических наук, сочетая ее с учебой на вечернем факультете права. Ему круто приходилось тогда, он экономил каждый цент, чтобы платить за образование и в то же время ходить в безупречно отглаженных брюках и до блеска начищенных башмаках. И это вполне удавалось ему. Он еще урывал время бывать в местной церкви, стал членом церковного совета и даже светским проповедником, используя в качестве собственных проповедей пастырские наставления из «Альманаха Бедного Ричарда». Он умудрялся преподносить их своим слушателям, словно сам автор «Альманаха», с непоколебимой уверенностью в истинности каждого слова.
А когда пришел срок, Мэнш восстановил изобретение, сделав его не с помощью картона и клея, а из обработанных на станке деталей; на 70 % они состояли из древесины араукарии и гасили механические колебания друг друга, а электропроводка давала напряжение на коротко замкнутые катушки. Он запатентовал отдельные части прибора, а вскоре и все устройство. Затем, вооружившись учеными степенями, дипломами, патентами, демонстрируя короткую стрижку и рекомендательное письмо своего церковного пастора, он взял солидный кредит в банке и стал совладельцем прогорающей компании по производству разборных транспортерных лент. Он сделал свое устройство элементом привода и начал продавать транспортеры. Торговля сразу пошла бойко. И немудрено — шестивольтная автомобильная аккумуляторная батарея с этой штуковиной обеспечивала транспортировку угля в течение целого года без ремонта или подзарядки. Ничего удивительного в этом не было, ведь вся погрузка шла за счет одного темного шишака в приводной части, маленького, с коробочку для бутербродов, не требующего топлива и безостановочно вертящего ось до полного износа обшивки.
Вскоре вокруг погрузчиков Мэнша поднялся настоящий ажиотаж. Их покупали, чтобы разломать на куски и докопаться до причин такой дьявольской производительности. Большинство сразу отступалось, наткнувшись на араукарию, но пара-тройка молодых гениев да какой-то седеющий старикан все же поняли, что дело в той коробочке для сэндвичей, что неутомимо вращает ось при полном отсутствии топлива. Они поразились, мысленно представив себе эту штучку, помещенную под капот автомобиля, в кабину самолета, вырабатывающую свет и энергию в горах и джунглях, обводняющую пустыни. Отпадала необходимость строить дороги, укладывать рельсы, тянуть линии электропередач. Некоторые из этих умников добрались до Мэнша. Кое-кого он нанял на работу, окропил золотым дождем и крепко опутал паутиной дополнительных льгот и привилегий; других отговаривал, разубеждал, наблюдал за каждым их шагом и, при необходимости, дискредитировал в глазах окружающих, губил их карьеру и разорял дотла.
А повторение эффекта Мэнша все же было неизбежным. Но к тому времени в распоряжении Мэнша уже находилась целая юридическая контора, битком набитая шустрыми, знающими инструкции на все случаи жизни, адвокатами. Один предприимчивый делец, повторивший эффект, затратил все деньги, включая кредиты, на переоборудование моторного завода, но оказался в такой кутерьме всевозможных исков о нарушении и несоблюдении авторского права, приказов о запрещении строительства и требований оплатить пользование чужим патентом, что он сплавил обузу Мэншу по номинальной стоимости и с благодарностью согласился на должность управляющего своего же завода. И таких случаев было немало.
Военные пытались взять Мэнша за горло и конфисковать его открытие и его компанию как национальное достояние, но Мэнш предугадал их намерения и приготовился к борьбе. Он позволял проталкивать свою персону все выше и выше по служебной лестнице, и его отпор военщине становился все более решительным, а угрозы в случае невыполнения его требований — все более значимыми. Так он оказался на самом верху, в команде того чиновника, что вершит все и вся. Этим возвышением Мэнш во многом был обязан своему епископу, поскольку в суете таких трудных лет он ни разу не пропустил еженедельный ритуал посещения церкви, не забывал о ее материальной поддержке, а время от времени — о крупных пожертвованиях по поводу открытия воскресной школы, проведения пикника или благотворительного базара. И вот Мэнш, находясь на вершине власти, богатства и всеобщего признания, смог ознакомить Президента с дубликатами документов, хранящихся в Швейцарском банке с одним непременным условием — в случае, если военным будут переданы преемственные права на его патенты, банк немедленно отсылает всю документацию исследовательским центрам Албании и стран к востоку и северу от нее. Так было покончено с этой проблемой.
В следующем году автомашина, снабженная устройством Мэнша, выиграла состязания в Индианаполисе. Она не развивала такой скорости, как модель Гранателли, а просто кружила и кружила по трассе, словно бумеранг, вообще не собираясь останавливаться. Конечно, автомобили по инерции еще продолжали выпускаться некоторое время, но потом автомобильные компании окончательно капитулировали, а вместе с ними обанкротились и бензиновые короли. Подобная же участь постигла производство электрической энергии, так как все энергоносители — газ, пар и дизельное топливо — вышли из употребления, а их место занял двигатель Мэнша. Своей очереди дожидались и атомные станции.
Сразу после победы в Индианаполисе Мэнш все-таки отдал копии разработок ученым Албании (в конце концов он не говорил, что этого никогда не произойдет), почти тогда же они появились в Гонконге и быстро оказались на материке. Советский Союз завил резкий протест, утверждая, что эффект Мэнша был открыт еще в 19 веке Циолковским, который тогда не принял его во внимание, увлекшись созданием теории ракет. Но даже русские не смогли долго упорствовать в своих смехотворных притязаниях и форсировал исследование данной проблемы, стремительно догоняя остальные страны. Все существующие запасы араукарии на Земле не удовлетворили бы такие потребности в ней — араукария нуждалась в охранных законах, чтобы уцелеть и размножаться. И вскоре Советы объявили, что изобретение ими улучшено и доработано (на самом деле достиг успеха чешский ученый, но это же все равно, что советский, не правда ли? По крайней мере, так утверждали сами Советы). Устройство превратилось в простую несущую рамку с одной вращающейся деталью — ротором, изготовлялось из весьма доступных материалов и начинало действовать при соединении элементов. Конечно, это и были те самые рамка и ротор, с которых Мэнш, в слезах и страхе, приступал к своей карьере, а чешская, то есть советская доработка планировалась им заранее, как и все остальное, к чему он шел и стремился.
Теперь уж во всем мире не существовало магазина запчастей и даже ремонтной мастерской, где бы не предлагали роторы Мэнша. Нарушения авторского права случались так часто и так повсеместно, что орлы-юристы Мэнша, обитающие на скале-небоскребе, не сумели выдержать такой натиск. По правде говоря, они и не пытались, потому что
Во второй раз в современной истории (первым был выдающийся деятель по имени Кемаль Ататюрк) человек, находившийся в положении истинного национального диктатора, поставил свою собственную цель, достиг ее и отрекся от власти. Мэнш чихать хотел на всезнающих авторов газетных передовиц, которые, глубокомысленно потирая указательным пальцем переносицу, подчеркивали, что это он сам нанес себе поражение и обрек на гибель собственную империю, раздвигая ее границы; что передача его разработок в общественное пользование была лишь формальным признанием свершившегося факта. Уж Мэнш-то знал, что он совершил и для чего, и все другие соображения на этот счет не имели никакого значения.
— Действительно имеет значение то, — сказал он Фауне в ее маленьком домике рядом со старым пожарным гидрантом и причудливым уличным фонарем, что каждый крааль в Африке и каждая деревушка в Азии может распахивать и орошать земли, обогревать и освещать свои жилища с помощью такой простой силовой установки, что ее способен собрать где угодно любой хороший механик. Эти установки могут быть крошечными — для детских игрушек или для укачивания младенцев, и огромными — для освещения целых городов. Они приводят в движение поезда и точат карандаши, совсем не нуждаясь в топливе. В северную Сахару уже хлынули опресненные воды Средиземного моря; там снова возникнут большие города, как пять тысячелетий тому назад. Через десяток лет атмосфера всей земли станет значительно чище, а потребность в нефти уже и сейчас так мала, что ее добыча в открытом море почти прекратилась. Понятия «иметь» и «не иметь» теперь обозначают не то, что раньше, так как доступ к дешевой энергии открыт всем. Вот почему я сделал это, ну разве ты не понимаешь? — Он действительно очень хотел заставить ее понять.
— У тебя короткая стрижка, — горько заметила она, — ты носишь эти ужасные туфли и ходишь в церковь, и получаешь ученые степени, и ты превратился в тай… тайфун.
— Тайкун, — машинально поправил он. — Ах, Фауна, да выслушай же меня, я хочу быть услышанным! Единственный путь к моей цели пролегал через короткую стрижку, через коричневые туфли, через публикацию научных работ, через банки и бизнес, через правительство и любые доступные каналы, открытые мне в то время.
— Все это было лишним. Я думаю, ты просто хотел всех изумить, покрасоваться в газетах и войти в исторические труды. Ты мог бы соорудить свой нехитрый двигатель не выходя из дома, а затем продемонстрировать его и продать патент. Ты остался бы здесь и играл на своей гитаре, а все остальное произошло бы точно также.
— Нет, ты ошибаешься, — возразил Мэнш. — Разве ты не знаешь, в каком мире мы живем? Наш мир таков, что если человек находит верное средство от рака, но оказывается, что он женат на своей сестре, то соседи в гневе праведном сожгут дотла его дом вместе с записями. Если человек построит прекраснейший во всей стране город, а позже придет к вере в сатану и начнет поклоняться ему — этот город сотрут с лица земли. Я знаком с одной выдающейся, захватывающей книгой, написанной женщиной, которая затем тронулась умом и стала писать ерунду. Так никто и никогда больше не прочел и ее единственную великую вещь. Я могу перечислить три метода лечения психических заболеваний, способных изменить весь род людской. Но их создатели либо сами попадали в заведения для душевнобольных, либо ударялись в какую-нибудь псевдорелигию, вели себя как дураки — опасные дураки в таком деле — и никто не вспомнил о действительно замечательных открытиях, что были сделаны ими раньше. Великие политики не стали выдающимися государственными деятелями, потому что состояли в разводе. И я не хотел, чтобы двигатель Мэнша оказался украденным, преданным забвению или осмеянным только из-за того, что я был тогда длинноволосым гитаристом. Конечно, нетрудно иметь длинные волосы, бренчать на гитаре и быть добрым к окружающим, если все вокруг поступают точно так же. Гораздо труднее стать одним из тех, кто прокладывает свой путь и платит за него свою цену; над ним глумятся и стараются задавить его любыми средствами.
— Поэтому ты примкнул к большинству, — бросила она, как обвинение.
— Я использовал его, — резко ответил он. — Я использовал каждую дорожку и каждую тропинку, неважно кем и для чего протоптанную, если она вела туда, куда шел я.
— И ты заплатил свою цену, — она почти разозлилась. — Миллионы в банке, тысячи почитателей, готовых пасть на колени, стоит тебе лишь щелкнуть пальцами. Хорошенькая цена. А ведь ты мог бы любить.
При этих словах он поднялся, взглянув прямо на нее. Ее волосы потеряли пышность, но остались длинными и красивыми. Он дотронулся до них и приподнял легкую прядь. Увидел седину. И опустил руку.
Он подумал об упитанных ребятишках глубинной Африки, свежем воздухе и очищенных от мусора побережьях, дешевеющей пище, дешевеющих производстве и доставке товаров, о новых территориях, призванных уменьшить тяготы и социальное напряжение в длительном процессе по контролю над перенаселением Земли. Что заставило его отринуть от себя все личное, взбунтоваться против существующего порядка вещей и всеми силами расшатывать, ослаблять и разрушать этот порядок вместо того, чтобы просто примириться?
— ПРИМИРИТЬСЯ! — с длинными волосами и гитарой? А ВЕДЬ ТЫ МОГ БЫ ЛЮБИТЬ.
— Но я любил, — сказал он, а затем, зная, что она никогда не поймет, не в силах понять, сел в свою равнодушную к бензину, бесшумную машину и уехал.
Это был не сизигий
Лучше вам этого и не читать. Правда, правда. Это вовсе не предостережение, вроде: «возможно, такое может с вами случиться». Гораздо хуже. Вполне вероятно, что такое происходит с вами именно сейчас. А вам этого не понять, пока все не закончится. Не понять по самой сути происходящего.
(Интересно, что на самом деле представляют собой люди, живущие на Земле?)
С другой стороны, возможно, не так важно, расскажу я вам об этом или нет. Если вы освоитесь с этой мыслью, то, возможно, сможете даже расслабиться и неплохо провести время. Ей-Богу, здесь есть чему порадоваться — я снова повторяю — по самой сути происходящего.
Ну да ладно, если вы думаете, что сумеете понять…
Я встретил ее в ресторанчике. Возможно, вы знаете, — ресторанчик Мэрфи. Там большой овальный бар, а за перегородкой маленькие столики, затем, за проходом — отдельные кабинки.
Глория сидела за одним из маленьких столиков. Все кабинки, кроме двух, были пусты; все столики, кроме одного, незаняты, можно было сесть, где угодно.
Но для меня могло найтись место только за ее столиком. Потому что, когда я увидел Глорию, все остальное перестало существовать. В жизни не испытывал ничего подобного. Я застыл на месте и, выронив портфель, уставился на нее. У нее были блестящие рыжеватые волосы и смуглая кожа. Тонкие, изящно вырезанные ноздри, прекрасно очерченный рот: верхняя губа изогнута, как распластанные в полете крылья чайки, а нижняя — полная. Глаза — цвета старого коньяка глубоки, как ночь в горах.
Не сводя взгляда с ее лица, я ощупью нашел стул и уселся напротив нее, забыв обо всем, даже о том, что был голоден. Но Хелен не забыла. Щеголиха Хелен была главной официанткой в этом заведении. Сорокалетняя, всегда довольная жизнью толстушка. Моего имени она не знала, и обычно звала меня Обжорой. Мне и заказывать ничего не приходилось. Как только я появлялся, она наполняла мне кружку пива и наваливала на огромную тарелку двойную порцию фирменного блюда. И сейчас она принесла пиво, подняла с пола мой портфель и отправилась за едой. Я продолжал смотреть на Глорию, лицо которой выражало явное изумление, смешанное со страхом. Страх, как она потом объясняла, был вызван лишь размерами моей пивной кружки, но у меня на этот счет есть сомнения.
Она заговорила первой.
— Составляете опись?
У нее был редкостный голос, по сравнению с которым все остальные звуки кажутся просто шумами. Я кивнул. Закругленный подбородок с легким намеком на ямочку, но линия челюсти резко очерчена.
* * *
Мне показалось, она была чуточку пьяна. Она опустила взгляд — я был рад этому, так как сумел рассмотреть, насколько длинны и густы ее ресницы, — и поковыряла вилкой в салате. Затем снова подняла глаза и чуть улыбнулась. Зубы ровные, один к одному. Я знал, что так бывает, но прежде не видел ничего подобного.
— Так что же, — спросила она, — я одержала победу?
Я снова кивнул.
— Несомненно.
— Ну что ж, — сказала она, вздохнув.
— Вас зовут Глория. — Я не спрашивал, а утверждал.
— Как вы узнали?
— Так должно было быть, только и всего.
Она внимательно рассматривала меня, мои глаза, лоб, плечи.
— Если вас зовут Лео, я закричу.
— Тогда кричите. Но почему?
— Я… я всегда думала, что встречу человека по имени Лео, и…
Как раз в этот момент Хелен принесла мне ланч, перечеркнув тем самым прекрасные отношения, сложившиеся между нею и мной за последний месяц.
Когда Глория увидела тарелку, ее глаза расширились.
— Должно быть, вы большой любитель омара по-голландски.
— Большой любитель всего изысканного, — сказал я. — Причем в больших количествах.
— В жизни не встречала человека, похожего на вас, — призналась она чистосердечно.
— И никто, похожий на вас, — никогда не встречал.
— Да?
Я взял вилку.
— Конечно, нет, иначе на свет появился бы уже новый род. — Я зацепил вилкой омара. — Вы не будете так добры, не последите за тем, как я ем? Не могу перестать смотреть на вас и боюсь, что ткну вилкой в лицо.
Она фыркнула. Это не был ни сдавленный смех, ни хихиканье. Настоящее фырканье, как у Льюиса Кэрролла. Большая редкость.
— Я послежу.
— Спасибо. А пока будете следить, говорите, что вам не нравится.
— Что мне не нравится? Зачем?
— Вероятно, остаток жизни я проведу в поисках того, что вам нравится, причем занимаясь этим вместе с вами. Поэтому давайте исключим ненужное.
Она засмеялась.
— Хорошо. Мне не нравится тапиока, потому что из-за нее я чувствую себя кричащей, бросающейся в глаза. Мне не нравится мебель с пуговками на обивке; не нравятся тюлевые занавески, которые расходятся; ткань в мелкий цветочек; крючки и кнопки там, где должна быть молния; тот дирижер, у которого в оркестре слащавые саксофонисты, а солист поет йодлем; мужчины в твиде и с трубками; не нравятся люди, которые не могут смотреть мне в глаза, когда лгут; не нравятся ночные рубашки; не нравятся люди, которые делают коктейли со скотчем… Боже, как вы быстро едите.
— Это чтобы утолить голод, теперь я могу есть, соблюдая все правила хорошего тона. Мне нравится ваше перечисление.
— А что не нравится вам?
— Мне не нравятся интеллектуалы от литературы, которые без конца уснащают свою речь цитатами. Не нравятся купальные костюмы, которые не пропускают солнца, и погода, в которую носят такие костюмы. Не люблю соленую пищу; девушек в облегающих платьях; музыку, которая никуда не ведет и ничего не дает; людей, которые разучились удивляться, как дети; автомобили такой обтекаемой формы, что на них удобнее ехать назад, чем вперед; людей, которые попробовали что-нибудь один раз, и боятся попробовать в другой или в третий и войти во вкус; и скептиков-профессионалов. — Я вернулся к своему ланчу.
— Попали в яблочко, — сказала она. — Происходит что-то удивительное.
— Пусть происходит, неважно, что это и почему. Не поступайте, предостерег я, — как тот парень, что бросил электрическую лампочку на пол, чтобы проверить, насколько она хрупкая.
Мимо прошла Хелен, и я заказал сливовицу.
— Сливовая водка! — воскликнула Глория. — Она мне нравится!
— Я знаю. Это для вас.
— Когда-нибудь вы ошибетесь, — сказала она, вдруг помрачнев, — и будет плохо.
— Будет хорошо. Это просто будет различие между гармонией и контрастом.
— Лео…
— Да?
Она посмотрела прямо на меня, взгляд был таким теплым, что я ощутил его кожей.
— Ничего. Мне просто хотелось произнести «Лео». Лео!
Я поперхнулся — но не из-за омара. С ним все было кончено.
— Мне нечего на это ответить. Нечем крыть. Я могу только постараться соответствовать, Глория.
Было сказано и другое, но без слов.
Для этого все еще нет слов. Потом она протянула руку через стол и коснулась моей руки кончиками пальцев. Мир вокруг расцвел радугой.
Прежде чем уйти, я нацарапал на бумажке меню цифры.
— Это мой телефон. Позвоните, когда не будет другого выхода.
Она вскинула брови.
— Вы не хотите записать мой телефон, или адрес, или что-то еще?
— Нет, — ответил я.
— Но…
— Все это слишком серьезно, — сказал я. — Простите, если кажется, что я предоставляю решать вам. Но мне хочется, чтобы, если вы будете со мной, то только потому, что сами хотите этого, а не потому, что думаете, будто я этого хочу. Мы будем вместе, потому что движемся в одном направлении с приблизительно той же скоростью, каждый по своей воле. Если же я позвоню вам и договорюсь о встрече, может случиться, что у меня сработал условный рефлекс, как у любого ловеласа. Если же позвоните вы, мы оба будем знать, как обстоит дело.
— Это имеет смысл. — Она подняла на меня глубокие глаза. Уйти от нее было все равно, что выбраться из очень глубокого ущелья. Долгий путь. Я только что проделал его.
Оказавшись на улице, я героически попытался вернуться к реальности. Самое замечательное во всем этом замечательном происшествии было то, что за всю свою предыдущую жизнь я никогда ни с кем так не говорил. Я всегда был чрезвычайно застенчив, беззаботен, неагрессивен, да и соображал довольно медленно.
Я чувствовал себя, как поддавшийся на ухищрения рекламы слабак весом в сорок кило, когда он выстригает из газеты объявление.
— Эй, ты!
Я обычно реагирую на подобное обращение, как на любое другое. Я обернулся и на миг остолбенел. В воздухе рядом со мной плыла человеческая голова. От удивления я даже не перестал шагать вперед. Голова двигалась рядом со мной, чуть покачиваясь, словно невидимые ноги несли невидимое тело, которому она принадлежала. Суховатое лицо ученого человека, немолодого, с чувством юмора.
— Ты вроде бы крепкий орешек, верно? Странно, но я даже сумел ответить.
— Некоторые вполне приличные люди считают, что так, — пробормотал я. И нервно огляделся вокруг, ожидая увидеть, как разбегается народ при виде этого ужаса.
— Никто не видит меня, кроме тебя, — сказала голова. — Во всяком случае, никто не собирается поднимать шум.
— Чего т-ты хочешь?
— Я просто хотел сообщить тебе кое-что, — сказала голова. Очевидно, у нее где-то располагалось горло, потому что она прокашлялась. — Партеногенез, продолжала голова нравоучительно, — не дает больших возможностей сохраниться, даже при сизигии. А без него… — Голова исчезла. Немного ниже показались два голых обнаженных плеча, выразительно передернулись и пропали. Снова появилась голова. —..никакой возможности нет.
— И не говорите, — произнес я дрожащим голосом.
Голова больше не говорила. Ни слова. Она уже исчезла.
Я остановился и обернулся, ища ее взглядом. То, что она сказала, показалось мне довольно бессмысленным, как и само ее появление. Мне понадобилось время, чтобы понять, что ее слова были самой сутью явления, о котором я вам рассказываю. Надеюсь, я изъясняюсь более понятно, чем Голова.
Так или иначе, это оказалось первой странностью, и ее одной было недостаточно, чтобы я усомнился в собственном рассудке. Как я уже говорил, это было только начало.
* * *
Могу также рассказать вам кое-что о Глории. Ее родные были достаточно бедны, чтобы ценить хорошие вещи, при том, что позволить себе иметь хотя бы одну-две из них они не могли. Поэтому Глория знала цену и тому, что хорошо, и усилиям, необходимым, чтобы достичь этого. В двадцать два года она была помощницей продавца в отделе мужской одежды. (Это было ближе к концу войны). Для осуществления ее заветной мечты нужны были дополнительные заработки, поэтому она каждый вечер пела в клубе. Время, которое удавалось выкроить, Глория тратила на обучение и тренировки, и к концу года получила лицензию летчика гражданской авиации. Остаток войны она перегоняла самолеты.
Понимаете теперь хоть немного, каким человеком она была?
Глория была одной из самых энергичных женщин, когда-либо живших на свете. Она была умницей, умела выражать свои мысли и совершенно не была притворщицей.
Глория была сильной. Вы не можете представить… нет, некоторые из вас знают, насколько она была сильной. Я забыл… Она излучала силу. Сила окружала Глорию, скорее, как облако, чем, как броня, поскольку не мешала ощущать ее. Она воздействовала на всех и все, к чему прикасалась. Иногда я чувствовал, что от земли, на которой остались ее следы, от стульев, на которые она садилась, от дверей, которых она касалась, и книг, которые она держала в руках, даже несколько недель спустя исходит радиация, как от кораблей, прошедших мимо атолла Бикини.
Глория была совершенно самодостаточна. Я понял это, когда настоял, чтобы именно она позвонила мне, прежде чем мы увидимся снова. Само ее присутствие было подарком. Если она была со мной, то потому, что ей хотелось быть именно здесь, а не в каком другом месте на Земле. Если она была не со мной, то потому, что быть со мной в этот момент не было самым лучшим, а она на свой лад стремилась к совершенству.
О да, стремилась. Уж мне-то это известно!
Вам следует узнать кое-что и обо мне, дабы вы могли представить себе полностью, как подобная история случилась и как она случается со многими из вас.
Мне было двадцать с небольшим, я зарабатывал на жизнь игрой на гитаре. А до этого перепробовал множество занятий и сохранил воспоминания о каждом из них — воспоминания эти могут принадлежать только мне. Каков был колер стен в меблированных комнатах, где я оказался «на мели» в Порт-Артуре, в Техасе, когда команда моего корабля забастовала.
Какие цветы были приколоты к платью девушки, бросившейся за борт с рейсового корабля на Монтего-Бей, у Ямайки.
Я смутно помню, как плакал мой брат, испугавшись пылесоса, когда ему было четыре года. Значит, мне тогда было около трех. Помню, как в семь лет подрался с мальчишкой по имени Вооз. Помню Хэрриет, которую поцеловал под благоухающим тюльпанным деревом, когда мне было двенадцать. Помню особый легкий звук, который барабанщик извлекал из своего инструмента тогда и только тогда, когда действительно импровизировал, в то время когда мы играли в отеле, и помню, как трубач прикрывал глаза, слыша его. Помню в точности, как воняло в тигрином фургоне, когда я натягивал канаты в цирке Барнеса, помню однорукого рабочего цирка, который обычно запевал, когда мы вбивали колья, размахивая вместе с нами двадцатифунтовой кувалдой:
Наддай! Ударь! Сильнее жарь!
Еще разок! Давай, дружок!
Так он подбадривал нас, пока кувалды барабанили по стянутому стальными обручами колу, а кол уходил в землю, и оголовье кола погромыхивало в ответ над тугим канатом, а мы вшестером стояли кругом. Помню другие молоты, в кузнице в Пуэрто-Рико, когда подмастерья размахивали кувалдами, описывая мощные круги, со звоном ударяя о наковальню, в то время как старый кузнец касался металла небольшим молотком почти нежно, придавая изделию форму и вызванивая любую синкопу, известную человеку, а заготовка подскакивала над наковальней под его собственными ударами и мощными размеренными ударами кувалд. Помню, как сопротивлялся мне экскаватор и как слушался, когда смена бросалась к вагонеткам, и помню запах перегретой лебедки и огороженное место взрыва. Это было в том самом карьере, где огромный финн, бригадир подрывников, погиб, когда преждевременно подорвали шпур. Он оказался не в укрытии и понимал, что ему не уцелеть. Он стоял прямо и спокойно, потому что ничего нельзя было изменить, и поднял правую руку к голове. Наш механик считал, что он пытался прикрыть лицо, но я подумал тогда, что он салютовал чему-то.
Подробности — вот что я пытаюсь донести до вас. Я помню массу подробностей, и все эти воспоминания, несомненно, принадлежат только мне.
* * *
Прошло чуть больше двух недель — если говорить точно, шестнадцать дней, три часа и двадцать три минуты, — прежде чем Глория позвонила. За это время я чуть с ума не сошел. Я ревновал, беспокоился, впадал в неистовство. Проклинал себя за то, что не взял у нее телефон… ведь я даже не знал ее фамилии! Иногда решал, что брошу трубку, если услышу ее голос, так я злился. Иногда оставлял работу — мне тогда приходилось довольно много аранжировать музыку для маленьких оркестриков — и сидел перед молчавшим телефоном, умоляя его зазвонить. Я придумал, как буду с ней разговаривать: потребую, чтобы она сказала, что испытывает ко мне, прежде чем дам ей сказать хоть слово. Потребую объяснить это молчание. Буду держаться небрежно и незаинтересованно…
Телефон все же зазвонил, и это была Глория. Диалог выглядел примерно так:
— Алло.
— Лео.
— Да, Глория.
— Я сейчас приду.
— Я жду.
И все. Я встретил ее у двери. Никогда прежде я не касался ее, если не считать краткого мгновения, когда ее пальцы тронули мою руку; и все же совершенно уверенно, не представляя себе, что можно поступить иначе, обнял ее и поцеловал. В целом эта история довольно жуткая, и все же мне думается, что такие моменты искупают весь ее ужас.
Потом взял ее за руку и повел в гостиную. Комната колыхалась, словно подводное царство — потому что здесь была Глория. Воздух пах по-иному. Мы сидели рядом, сплетя руки, и разговаривали без слов, взглядами. Я снова поцеловал ее. Я вообще ни о чем ее не спросил.
У нее была самая гладкая в мире кожа. Нежнее птичьего голоса. Как полированный алюминий, только теплая и упругая. Словно глоток ликера между языком и небом.
Мы ставили пластинки — Джанго Райнхарда,[32] «Новых друзей ритма» и «Пассакалью и фугу» Баха. Я показал ей иллюстрации Смита к «Фантазиусу Мальяру»[33] и альбом фотографий Эда Уэстона.[34] В этот раз я видел и слышал в них то, чего никогда не замечал раньше, хотя все эти вещи знал и любил.
Ничто из этого — ни книга, ни пластинки, ни фотографии — не было ей в новинку. У нее были сложившиеся эстетические пристрастия; она любила то, что и я, но как-то по-особому, хотя я мог разделить с ней эти чувства.
Мы говорили о книгах и городах, идеях и людях. В ней было нечто мистическое — на свой лад.
— Я не считаю чепухой древние поверья начет вызова демонов и материализации душ усопших, — сказала она задумчиво. — Но не думаю, что это можно совершать с помощью ведьмина зелья, пентаграмм, лягушачьей кожи, набитой человеческим волосом, которую сжигают на перекрестках дорог майской ночью, разве что эти ритуалы часть чего-то гораздо большего — чистой психической, реальной силы, которая исходит от самого «колдуна».
— Никогда не задумывался над этим, — ответил я, гладя ее по волосам. Волосы не были у нее тонкими и нежными. Как и все, связанное с ней, они были крепкими, послушными ей и сияющими. — Ты занималась чем-нибудь подобным? Ты похожа на колдунью. Я-то, во всяком случае, околдован.
— Ты не околдован, — ответила она серьезно. — с тобой не было никакой магии. В тебе самом есть магия.
— Ты моя дорогая, — сказал я.
— Нет! — воскликнула она, мгновенно возвращаясь от фантазий к действительности. — Я не принадлежу тебе. Я принадлежу себе!
Наверное, я выглядел ошарашенным, потому что она засмеялась и поцеловала мою руку.
— То, что принадлежит тебе, это только часть «нас», — осторожно объяснила она. — Во всем остальном ты принадлежишь себе, а я — себе. Понимаешь?
— Думаю, что да, — медленно ответил я. Я говорил, что хочу, чтобы мы были вместе, потому что мы оба движемся в одном направлении по собственной воле. Но., не знал, что это окажется в такой мере правдой, вот и все.
— Не пытайся изменить этого, Лео. Никогда. Если я действительно стану принадлежать тебе, то перестану быть собой, и тогда у тебя не будет ничего.
— Похоже, для тебя эти расплывчатые вещи вполне реальны.
— Они ничуть не расплывчатые! Все это важно. Если будет иначе, я перестану видеться с тобой. Должна буду перестать видеться с тобой.
Я крепко обнял ее.
— Давай не говорить об этом, — прошептал я, ощущая страх, какого в жизни не испытывал. — Расскажи что-нибудь еще. Рассказывай дальше о пентаграммах и духах.
Глория немного помолчала. Я чувствовал, что ее сердце бьется в такт с моим и что она тоже напугана.
— Я много читала и думала об этом, — сказала она после паузы. — Не знаю, почему. Такие вещи захватывают меня. Знаешь, Лео, мне кажется, о проявлениях зла пишут слишком много. По-моему, добро сильнее зла. Мне кажется, слишком много написано и сказано о привидениях и вурдалаках и существах, которые бродят в ночи, как говорится в старой шотландской молитве. По-моему, им придают слишком большое значение. Они в самом деле удивительны, но тебе когда-нибудь приходило в голову, что удивительные вещи, по самому определению, редки?
— Если жуткие существа с раздвоенными копытами и привидения-плакальщицы действительно встречаются редко, — что же встречается часто?
Глория вытянула руки — прямые, довольно большие руки, умелые, причем прекрасно ухоженные.
— Проявления добра, разумеется. Я верю, что добро гораздо легче вызвать. Я верю, что это происходит постоянно. Злой разум должен быть очень сильным, чтобы воплотиться в чем-то новом, обладающем своей жизнью. Во всех случаях, о которых я читала, необходим необыкновенно мощный ум, чтобы вызвать самого маленького демона. Добро, конечно, материализовать легче, потому что оно гармонирует с добропорядочной жизнью. Порядочных людей больше, чем плохих, которые способны материализовать зло.
— Хорошо, но почему тогда порядочные люди не приносят все время добро из-за этой мистической завесы?
— Приносят! — воскликнула она. — Разумеется, приносят! Мир полон замечательных вещей. Ты думаешь, почему они так хороши? Что придает неотъемлемую прелесть музыке Баха и водопаду Виктории, и цвету твоих волос, и раскатистому смеху негра, и тому, как запах имбирного эля щекочет ноздри?
Я медленно покачал головой.
— Мне кажется, это прекрасно, и мне это не нравится.
— Почему?
Я взглянул на Глорию. На ней был костюм винного цвета с повязанным вокруг шеи шелковым платком цвета ноготков. Он бросал отсвет на теплую смуглую кожу подбородка.
— Ты прекрасна, — сказал я, медленно подбирая слова. — Ты — лучшее, что можно встретить. Если то, что ты говоришь, правда, ты должна быть только тенью, сном, чьей-нибудь замечательной мечтой.
— Ах ты дурак, — сказала Глория с внезапными слезами на глазах, — большой дурак! — Она прижалась ко мне и так укусила за щеку, что я вскрикнул. — Разве это сон?
— Если сон, — ответил я ошеломленно, — рад буду не просыпаться.
Глория пробыла у меня еще час — если, когда мы были вместе, существовала такая вещь, как время. Ушла, оставив мне своей телефон. Она жила в отеле. Я принялся бродить по квартире, разглядывая чуть смятое покрывало на кушетке, где она сидела, трогая чашку, которую она держала в руках, рассматривая блестящую черную поверхность пластинки и удивляясь, как эти бороздки могли раскручивать для нее «Пассакалью». Самым удивительным было то, что я чувствовал, когда поворачивал голову: аромат Глории прилип к моей щеке, и я ощущал его. Я думал о каждом из многих мгновений, проведенных с ней. О каждом в отдельности, и о том, что мы делали. Я также думал о том, чего мы не делали — я знаю, вы удивляетесь — и гордился этим. Потому что, без единого слова, мы согласились, что стоящих вещей нужно ждать и что, когда верность совершенна, никаких испытаний не требуется.
Она пришла снова и на следующий день, и через день. Первый из этих визитов был просто замечательным. По большей части мы пели. Оказалось, я знаю все ее любимые песни. И по счастливому совпадению, моя любимая гитарная тональность си-бемоль — подходила для ее прелестного контральто. Мне не следует так говорить, но я чудесно аккомпанировал ей на гитаре, то следуя за голосом, то уходя в сторону. Мы много смеялись, по большей частью над тем, что составляло нашу тайну — разве бывает любовь без своего собственного языка? — и довольно долго разговаривали о книге под названием «Источник»,[35] которая произвела необыкновенное впечатление как на нее, так и на меня; но это и в самом деле необыкновенная книга.
Вскоре после ее ухода начали твориться странные вещи — настолько странные, что можно было бы назвать их ужасными. Не прошло и часа, как я услышал пугающие звуки скребущихся крохотных коготков в первой комнате. Я обдумывал партию контрабаса для трио, которое аранжировал (почти не видя работы, погруженный в мысли о Глории), но вдруг поднял голову и прислушался. Звуки свидетельствовали о самом паническом бегстве, какое только можно себе представить — казалось, наутек бросилось множество тритонов и саламандр. Я точно помню, что легкое царапанье коготков нисколько не мешало мне, но страх перед этим великим переселением никак нельзя было отнести к приятным ощущениям.
Откуда они бегут? Почему-то этот вопрос казался гораздо более важным, чем другой: кто это?
* * *
Медленно я отложил нотные листы и встал. Подошел к стене, потом начал красться вдоль нее к дверному проему, но не из страха, а намереваясь застать врасплох нечто, так напугавшее обладателей маленьких лап, бегущих изо всех сил.
И тут я поймал себя на том, что впервые в жизни улыбался, при том, что волосы у меня стояли дыбом. Потому что в прихожей не было ничего вообще; ничто не блестело в темноте, прежде чем я зажег верхний свет, ничто не появилось после этого. Но маленькие лапки убегали все быстрее — их были, наверное, целые сотни — топоча и царапая коготками в крещендо испуганного бегства. Поэтому у меня и встали дыбом волосы. А улыбнулся я, потому что…
Звуки исходили прямо от моих ног!
Я стоял в дверях, напрягая зрение, чтобы рассмотреть невидимое движение; от порога к самым дальним уголкам прихожей удалялись звуки лапок и маленьких царапающих когтей. Похоже было, что они возникали под подошвами моих ботинок и удалялись с безумной скоростью. Никто из этих существ не бежал позади меня. Казалось, что-то удерживает их от того, чтобы появиться в гостиной. Я сделал осторожный шаг в прихожую: теперь они бежали и сзади, но не дальше дверного проема. Я слышал, как они добегали до него и стремглав неслись к стенам. Вы поняли, почему я улыбался?
Это я так страшно пугал их!
Звуки понемногу стихали. Они не становились слабее, просто удирающих существ становилось все меньше и меньше. Это происходило очень быстро, и через полуторы минуты слышны были шажки всего нескольких невидимых существ. Одно из них долго бегало вокруг меня, словно все невидимые дыры в стенах уже были заняты, а оно лихорадочно искало еще одну. Но вот и оно нашло себе норку и исчезло.
Рассмеявшись, я вернулся к работе. Помню, что какое-то время мыслил совершенно ясно. Помню, что записывал глиссандо — гениальный пассаж, который мог бы свести с ума и дверцу собачьей конуры, не говоря уж о слушателях. Помню, что напевал мелодию себе под нос, и был страшно доволен тем, как записал ее.
Затем наступила реакция.
Эти маленькие коготки…
Что со мной произошло?
Я тут же подумал о Глории. Здесь действует какой-то неумолимый закон равновесия, подумал я. Желтому свету всегда сопутствует фиолетовая тень. Взрыву смеха соответствует чей-то плач боли. А блаженству знать Глорию ощущение ужаса, чтобы сравнять счет.
Я облизал губы сухим языком.
Что со мной произошло?
Я снова подумал о Глории, о радугах и звуках, которые она приносила с собой, но прежде всего о реальности, о совершенной нормальности Глории, несмотря на ее замысловатые фантазии.
Мне нельзя сходить с ума. Нельзя! Не сейчас! Тогда я окажусь неподходящим.
Неподходящим! Слово казалось мне пугающим, как средневековый выкрик: «Нечистый!»
Глория, дорогая, — придется мне сказать, — радость моя, нам нужно покончить со всем этим. Видишь ли, я сошел с рельсов. Что ты, я вполне серьезно. Да, да, в самом деле. Вот-вот появятся люди в белых халатах, подадут задним ходом машину к двери и увезут меня прямиком в заведение для таких вот весельчаков. И мы больше никогда не увидимся. Жаль. Очень жаль. Махни мне только на прощание рукой и ищи себе другого приятеля.
— Глория! — завопил я. Глорией были все эти радуги и чудесные звуки, и аромат на щеке, который я ощущал, поворачивая голову.
— Ох, не знаю. — простонал я. — Не знаю, что и делать. Что это? Что это?
— Сизигий.
— А? — Я вскочил, дико озираясь по сторонам. В двадцати дюймах от кушетки парило морщинистое лицо знакомого общительного призрака с улицы рядом с заведением Мэрфи. — Это ты! Теперь-то ясно, что я спятил… Эй! Что такое «сизигий»?
— То, что с тобой происходит.
— Ну, и что же со мной происходит?
— Сизигий. — Голова обворожительно усмехнулась. Я спрятал лицо в ладонях. Я переживал эмоциональный взрыв — вернее, безэмоциональный, — когда уже ничему не удивляешься.
— Объясни, пожалуйста, — сказал я мрачно. — Скажи, кто ты, и что ты имеешь в виду под этим сиз-зиз и как-то там дальше.
— Я не какой-то там первый встречный, — произнесла голова, — а сизигий это обстоятельство, сопутствующее партеногенезу и некоторым другим процессам низшего разряда. Я считаю, то, что происходит, и есть сизигий. Если это не так… — Голова исчезла, возникла рука с широкими пальцами и громко ими прищелкнула; затем рука исчезла, снова появилась голова и улыбнулась:
— Ты пропал.
— Не делай так, — жалобно попросил я.
— Не делать как?
— Не появляйся по кускам. Для чего ты так делаешь?
— Ах это. Сохранение энергии. Знаешь, здесь этот закон тоже действует.
— Где «здесь»?
— Не так просто объяснить, пока не поймешь, в чем хитрость. Это место с обратными соотношениями. Я имею в виду, что если там что-то соотносится как три к пяти, то здесь оно соотносится как пять к трем. Силы должны находиться в равновесии.
Я почти понял. Слова казались почти осмысленными. Но только я открыл рот, чтобы задать голове вопрос, как она исчезла.
Я остался сидеть, как сидел. И, кажется, заплакал.
Глория снова появилась на следующий день. Но все пошло не так, как надо. Я совершил две ошибки. Во-первых, ничего не рассказал ей, что непростительно. Если делишься всем, то и плохим тоже. Во-вторых, стал расспрашивать ее, словно мучимый ревностью подросток.
Но чего еще можно было ожидать? Все изменилось. Все стало совсем другим. Когда я открыл дверь, она легко и стремительно прошла мимо, улыбаясь, причем не слишком приветливо, и оставила меня неуклюже стоять с распростертыми объятиями.
Она сбросила пальто и свернулась на кушетке.
— Лео, поставь какую-нибудь музыку. Я чувствовал себя ужасно и знал, что и выгляжу ужасно. Неужели она не замечает? Неужели ей все равно? Неужели ей безразлично, что я чувствую, через что я прошел?
Я подошел и встал перед ней.
— Глория, — спросил я сурово, — где ты была? Она подняла на меня глаза и вздохнула. Это был счастливый, удовлетворенный вздох, явно навеянный воспоминаниями, вздох, от которого я просто позеленел и ощутил, что на лбу у меня прорезаются рога… Я все стоял, возвышаясь над нею. Она подождала еще немного, затем встала, включила проигрыватель, раскопала среди пластинок «Танец часов»,[36] увеличила громкость и чересчур усилила низкие тона, что совершенно не подходило для такой пластинки. Я прошел через комнату и сделал тише.
— Пожалуйста, Лео, — сказала она обиженным тоном, — мне это нравится.
Я со злобой крутанул ручку назад и уселся, надувшись, поставив локти на колени. Я был вне себя. Все шло не так.
Ясно, что надо сделать, думал я мрачно. Переломить себя, встать и учинить ей нагоняй.
Как я был прав! Но я не сделал этого, не смог! Ведь это была Глория! Даже когда я глядел на нее и видел, как она смотрит на меня с легкой презрительной усмешкой, я не мог. Ну, и было уже поздно. Она наблюдала за мной, сравнивая меня с…
Да, именно так. Она сравнивала меня с кем-то. Этот кто-то отличался от меня, он ни во что не ставил все, что было в ней нежным и тонким, все, что я любил и разделял с ней. А ей, конечно, это нравилось.
Я решил дать Глории возможность сделать первый шаг. Мне казалось, она презирает меня. Так оно и было.
В голове всплыл когда-то услышанный диалог деревенской парочки:
— Ты меня любишь, Алф?
— Ага.
— Тогда поколоти меня легонечко.
Понимаете? Я знал, что надо сделать, но…
Но это была Глория. Я не мог. Пластинка кончилась, вертушка автоматически отключилась. Наверное, Глория ждала, что я переверну пластинку. Но я не сделал этого. Она сказала усталым голосом:
— Хорошо, Лео. В чем дело?
Я сказал себе: начну с самого худшего, что можно предположить. Она будет все отрицать, и мне сразу станет легче. И произнес:
— Ты изменилась. У тебя есть кто-то еще. Она посмотрела на раму картины и спокойно улыбнулась.
— Да, — сказала она. — Конечно, есть.
— Ух! — выдохнул я, ощутив удар в солнечное сплетение. Плюхнулся на стул.
— Его зовут Артур. — продолжала она мечтательно. — И он настоящий мужчина, Лео.
— Да, — горько сказал я, — представляю себе. Легкая щетина, ни грамма серого вещества, грудь поросла волосами. Склонен к крепким выражениям, словно боцман. У него очень широкие плечи, очень узкие бедра; он цитирует Торна Смита, и голос его также низок, как и намерения. Человек, который никак не может уловить разницы между жратвой и пристойным обедом, для которого лучшее времяпрепровождение это…
— Перестань. — сказала она. Сказала небрежно и очень тихо. Поскольку я говорил на повышенных тонах, контраст возымел действие. Я застыл, отвесив челюсть, словно ковш экскаватора, а она продолжила:
— Будь лапочкой, Лео, перестань.
Это был рассчитанный удар — обратиться ко мне, как обычно обращается женщина к женщине, и мы оба понимали это. Я вдруг ощутил то, что французы называют esprit d'escalier — когда разум возвращается к тебе на лестнице; иными словами, когда ты слишком поздно понимаешь, что нужно было сказать, если бы вовремя сообразил, и расстроенно бормочешь эту фразу на лестнице себе под нос, направляясь домой. Я должен был поймать ее, когда она проходила мимо меня, и задушить — как это говорится? — жгучими, неистовыми, доводящими до исступления поцелуями… Ошеломить ее страстью…
Затем подумал о великолепном, гармоничном храме самоотверженности, который я возвел вместе с нею, и смог только воскликнуть…
— Зачем тебе надо было приходить сюда и демонстрировать мне это? — кричал я. — Почему бы тебе вместе с приятелем-бульдозером не зарыться поглубже? Зачем было приходить и тыкать меня носом во все это?
Она встала, бледная и такая красивая — красивее, чем можно себе вообразить, — что я должен был прикрыть глаза.
— Я пришла, потому что мне нужно было кого-то сравнить с ним, — сказала она спокойно. — Ты — это все, о чем я когда-либо мечтала, Лео, и мои мечты были… очень подробными… — По крайней мере, она запиналась, и глаза ее ярко блестели. — Артур… он… — Глория тряхнула головой. Голос отказывал ей, она перешла на шепот:
— Я знаю о тебе все, Лео. Я знаю, как ты думаешь, и что ты скажешь, и что ты любишь… это чудесно, чудесно… но, Лео, Артур — что-то совсем отдельное от меня. Понимаешь? Мне нравится не все, что он делает. Но я не могу угадать, что именно он собирается сделать! Ты… с тобой можно разделить все, Лео, дорогой, но ты не требуешь ничего!
— Ox, — хрипло выдохнул я. Голову сжимало, как обручем. Я встал и направился через всю комнату прямо к ней, до боли стиснув зубы.
— Перестань, Лео, — произнесла она со вздохом. — Перестань. Да, ты можешь… Но это значит, что ты будешь действовать. А до сих пор ты бездействовал. Это будет неверно. Не порть то, что осталось. Нет, Лео… нет…нет…
Глория была права. Совершенно права. Она была всегда права во всем, что касалось меня. В подобной мелодраме для меня не было роли. Я подошел к ней, взял за руку. Она закрыла глаза. Когда мои пальцы сомкнулись на ее запястье, я ощутил боль. Глория дрожала, но не делала попыток вырваться. Я поднес ее кисть к губам. Поцеловал ладонь и сжал ее пальцы в кулак.
— Это тебе, — сказал я. — Может быть, тебе когда-нибудь будет приятно вспомнить об этом. И отпустил ее.
— О Лео, дорогой, — сказала Глория. — Дорогой, — повторила она с презрительной усмешкой… Она повернулась к двери. И вдруг…
— А-а! — Она пронзительно вскрикнула и метнулась назад, ко мне, совершенно сразив меня тем, что испугалась Абернати. Я крепко держал ее, а она прижималась, припадала ко мне всем телом. Тут я разразился смехом. Возможно, это была просто реакция — не знаю. Но я хохотал.
Абернати — это мой мышонок.
Наше знакомство началось вскоре после того, как я поселился в этой квартире. Я знал, что этот маленький паршивец живет здесь, поскольку видел следы его разбойничьих набегов под раковиной, где хранил картошку и овощи. Я занялся поисками мышеловки. В те времена найти мышеловку, какую мне хотелось, было непросто, я потратил на это четыре дня и кучу денег на транспорт. Дело в том, что я терпеть не могу мышеловок, в которых пружина прихлопывает бедного зверька, и он с писком умирает в муках. Я хотел найти — и, к счастью, нашел проволочную ловушку, в которой пружина захлопывает дверку, как только тронешь приманку.
Я поймал Абернати в эту хитрую ловушку в первый же вечер. Это был серый мышонок с очень круглыми ушками. Тонкие, как бумажная салфетка, покрытые нежнейшим в мире пушком. Они были прозрачные, и если рассматривать их вблизи, можно было увидеть замысловатый рисунок тончайших, как волоски, кровеносных сосудов. Я всегда утверждал, что всеми жизненными успехами Абернати обязан красоте своих ушек. Ни один человек, претендующий на обладание душой, не способен уничтожить этот божественный узор.
Я держал его в мышеловке, пока он не перестал бояться и бесноваться, пока он не проголодался и не съел всю приманку, и еще несколько часов. Когда я решил, что он пришел в себя и в состоянии внять голосу разума, то поставил мышеловку на письменный стол и хорошенько поговорил с ним.
Я очень осторожно объяснил ему (разумеется, самым доступным языком), что его манера грызть все без разбора и пачкать кругом совершенно антиобщественна. Я объяснил ему, что в детстве меня приучили доедать то, что начал есть, и я так поступаю и по сей день, а я гораздо больше, сильнее и сообразительнее его. А то, что хорошо для меня, он может, по крайней мере, попытаться сделать. Я предписал ему законы. Дал мышонку время на размышления, а потом стал совать сыр сквозь прутья мышеловки, пока его брюшко не стало круглым, как шарик для пинг-понга. Тогда я его выпустил.
* * *
Несколько дней после этого Абернати не показывался. Затем я снова поймал его; но поскольку он за это время ничего не стащил, отпустил его с напутственными словами — на сей раз весьма дружескими, хотя в первый раз был с ним довольно суров, — и дал ему еще сыра. В течение недели я ловил его через день, и единственная неприятность произошла у нас с ним, когда я, положив приманку, оставил мышеловку закрытой. Мышонок не мог достать сыр и начал так буянить, что разбудил меня, и я впустил его внутрь. После этого я понял, что добрососедские отношения наладились, и обходился без мышеловки, просто оставляя ему сыр. Сначала Абернати не брал сыр, если тот не лежал в мышеловке, но потом проникся ко мне таким доверием, что ел прямо на полу, хотя я с самого начала предупреждал его, что кто-нибудь из живущих поблизости может подложить ему отравленную пищу, и считаю, что достаточно напугал его. Как бы там ни было, мы прекрасно ладили.
И вот, ко мне жалась до смерти испуганная Глория, а в центре прихожей на полу сидел Абернати, подергивая носиком и потирая лапками. Все еще смеясь, я вдруг почувствовал угрызения совести.
Абернати не получал сыра с позавчерашнего вечера! Sic semper amoris.[37] Все мои мысли были настолько заняты Глорией, что я забыл о своих обязанностях.
— Дорогая, я позабочусь о нем, — ободряюще сказал я Глории. Подвел ее к мягкому креслу и пошел за Абернати. Щелкнул языком о передние зубы — издав звук, которым всегда подзывал мышонка, когда давал сыр. Он подбежал ко мне, увидел Глорию, заколебался, потом махнул хвостиком, словно решив «черт с ней», и побежал вверх по моей брючине.
К счастью, по наружной стороне.
Затем Абернати сидел, крепко вцепившись в мою ладонь, пока я другой рукой шарил в холодильнике в поисках сыра. И не набросился на сыр сразу, а сначала позволил снова рассмотреть свои ушки. Вы никогда в жизни не видели таких красивых ушек. Я дал ему сыру, и отломил еще кусочек на сладкое, и посадил его в уголок у раковины. Затем вернулся к Глории, которая наблюдала за мной, расширив глаза и вздрагивая.
— Лео… как ты можешь касаться его?
— К мыши приятно прикасаться. Ты никогда не пробовала?
Она содрогнулась, словно я был Горацио, только что беседовавший с тенью.
— Я их не выношу.
— Мышей? Только не говори, что такой человек, как ты, может страдать традиционной викторианской ненавистью к мышам!
— Не смейся, — сказала она слабым голосом. — Не только к мышам. К любому маленькому зверьку — к лягушкам, ящерицам, и даже котятам и щенкам. Мне нравятся взрослые собаки, и кошки, и лошади. Но так или иначе… — Она снова содрогнулась. — Когда я слышу, как маленькие коготочки стучат по полу, или вижу, как маленькие существа бегают вдоль стен, я просто схожу с ума. Я вытаращил глаза.
— Когда ты слышишь… Да, хорошо, что ты не осталась в прошлый вечер еще на час.
— В прошлый вечер?..
Потом она повторила: «В прошлый вечер?..» совершенно другим тоном, взгляд ее был обращен внутрь, глаза лучились счастьем. Она фыркнула.
— В прошлый вечер я рассказывала… Артуру об этой своей небольшой фобии.
Если я думал, что умелое обращение с мышонком зачтется в мою пользу, то явно ошибался.
— Ты лучше беги, — сказал я с горечью. — Может быть, Артур ждет.
— Да, — согласилась она без малейшего раздражения, — может быть, ждет. До свидания, Лео.
— До свидания. Мы помолчали.
— Ну, — повторила она, — до свидания.
— Да, — отозвался я, — я позвоню тебе.
— Непременно, — сказала она и ушла.
* * *
Я долго сидел на кушетке, стараясь свыкнуться с тем, что произошло. Не стоило обманывать себя: что-то произошло между нами. Главным образом, что-то по имени Артур. Я никак не мог понять, как он мог возникнуть — при наших отношениях с Глорией. За всю свою жизнь и во всех книгах, что я прочел, я не встретил ничего подобного такому слиянию душ. Мы оба почувствовали это, когда встретились; такое не исчезает. Артуру предстояло небывалое соперничество, поскольку было очевидно, что у Глории совершенно те же качества, что у меня, и одно из них — верность. Я мог бы понять — если бы очень постарался — как другой человек мог перешибить меня в том или ином отношении. Есть люди, у которых больше ума, красоты, силы. И с нами бы ничего не случилось, если бы я лишился любого из этих качеств.
Но не верности! Нет! Она слишком велика; ничто из того, что у нас есть, не может возместить утрату верности.
Я поднялся, чтобы зажечь свет, и поскользнулся. Пол был влажный. Не только влажный, еще и мягкий. Я с трудом добрался до семирожковой лампы и врубил полный свет. Комната была засыпана тапиокой. На полу ее слой доходил до лодыжек, на стульях и кушетке толщина его была несколько дюймов.
— Она сейчас думает о тапиоке, — сказала Голова. Только на сей раз это была не голова, а дряблая масса живой ткани. В ней виднелись пульсирующие кровеносные сосуды. Желудок мой судорожно сжался.
— Ах, прости, я не в фокусе.
Отвратительное месиво — очевидно, обнаженный мозг — придвинулось ближе и сделалось лицом.
Я вытащил ногу из вязкой массы, отряхнул ее и поставил обратно.
— Хорошо, что она ушла, — произнес я хрипло.
— Тебя пугает эта штука?
— Нет! — сказал я. — Конечно, нет!
— Она исчезнет, — объявила Голова. — Послушай, жаль огорчать тебя, но это не сизигий. Ты пропал, парень.
— Что не сизигий? — задал я вопрос. — И что — сизигий?
— Артур. Вся эта история с Артуром.
— Уходи, — проскрипел я. — Говори осмысленно или уходи. Лучше уходи.
Голова покачалась из стороны в сторону с самым доброжелательным выражением.
— Оставь, — сказала она. — Забудь все. Помни только хорошее и отойди в сторонку.
— Но ты вовсе не хорошее, — пробормотал я, с трудом пробираясь к книжному шкафу. Взял словарь, сердито поглядывая на голову, на лице которой сочувствие мешалось с удивлением. Внезапно тапиока пропала. Я листал книгу. Сиерра, сиеста, сизаль…
— Нашел, — сказал я торжествующе. И прочел:
— «Сизигий — одна из точек, в которых Луна наиболее близка к Земле и Солнцу, в новолуние или полнолуние». Ты хочешь сказать, что я влип в какое-то астрологическое колдовство?
— Вовсе нет, — быстро проговорила Голова, — но должен заметить — если это все, что говорится в твоем словаре по поводу сизигия, то словарь не очень хорош. — И с этим исчезла.
— Но… — сказал я рассеянно, снова заглядывая в словарь. Да, больше ничего о сизигии там не было. Чувствуя дрожь во всем теле, я поставил его на место.
* * *
Что-то пушистое, размером с кошку, пронеслось по воздуху и вцепилось мне в плечо. Я испуганно попятился, врезался в шкафчик с пластинками и шлепнулся на спину рядом с дверью. Зверек перепрыгнул на кушетку и уселся, разложив длинный пушистый хвост по спине, не сводя с меня блестящих, как самоцветы, глаз. Это была белка.
— Привет! — сказал я, поднимаясь на колени, затем вставая на ноги. Откуда ты тут взялась?
Белка характерным быстрым движением скакнула на край кушетки и замерла, широко расставив все четыре лапы и задрав голову; хвост вычерчивал в воздухе траекторию только что совершенного скачка, а сам зверек уже был готов немедленно прыгнуть в любом направлении, хоть на потолок. Я смотрел на белку в некотором замешательстве.
— Пойду взгляну, нет ли у меня грецких орехов, — сказал я ей. И направился к двери. Белка прыгнула на меня. Я поднял руку, чтобы прикрыть лицо. Белка снова вцепилась когтями в мое плечо и скакнула с него…
Как я понимаю, скакнула в четвертое измерение или куда-то в этом роде. Поскольку я искал ее под кроватью, под стульями, в стенном шкафу, в буфете и на стеллаже, и не обнаружил ничего похожего. Она исчезла совершенно, как и слой тапиоки…
Тапиока! Что говорила голова о тапиоке? «Она сейчас думает о тапиоке». Она — это Глория, разумеется. Все это безумие каким-то образом связано с Глорией.
Глория не только не любила тапиоку — боялась ее.
* * *
Я немного подумал, затем взглянул на часы. Глория уже должна была добраться до гостиницы. Я подбежал к телефону, набрал номер.
— Гостиница «Сан-Дрэгон», — отозвался невнятный голос.
— 748, будьте добры, — поспешно сказал я. Несколько щелчков. Затем:
— Алло?
— Глория, — сказал я, — послушай, я…
— А, это ты… Ты не можешь позвонить мне попозже? Я очень занята.
— Могу и позвоню, только ответь мне быстренько, ты боишься белок?
Не говорите мне, что дрожь не передается по телефону. В этот раз, по крайней мере, я слышал, как Глория дрожит.
— Ненавижу их. Позвони мне около…
— Почему ты их ненавидишь? Подчеркнуто терпеливо она объяснила:
— Когда я была маленькой, я как-то кормила голубей, и белка вспрыгнула мне прямо на плечо и напугала до полусмерти. А теперь, пожалуйста…
— Хорошо, хорошо, — отозвался я, — поговорим потом. — Повесил трубку. Она не должна была так со мной разговаривать. Она не имела права…
А кроме того, чем это она так занята в своем гостиничном номере?
Я отогнал дурные предчувствия и пошел налить себе пива. Глория боится тапиоки, думал я, и тапиока появляется здесь. Она боится звука шагов мелких животных, и я слышу их здесь. Она боится белок, прыгающих на людей, и у меня оказывается белка, которая прыгает на людей.
В этом должен крыться какой-то смысл. Разумеется, можно найти легкий выход — считать, что я сошел с ума. Но почему-то расхотелось так думать. В глубине души я решил не признавать этого, пока не будут исчерпаны все другие возможности.
Дурацкое дело. Смотрите, не поступайте так. Возможно, умнее просто не размышлять надо всем этим.
Единственно, кто может разобраться во всей этой безумной путанице (поскольку Голова исчезла), так это Глория, внезапно подумал я. И тут же понял, почему не рассказал ей обо всем раньше. Из боязни испортить то, что у нас с Глорией было общего. Ну что ж, нужно глядеть в лицо действительности. У нас больше нет общего. От этой мысли сделалось легче.
Я шагнул к телефону, набрал номер гостиницы.
— Гостиница «Сан-Дрэгон».
— 748, будьте добры. Минутная пауза. Затем:
— Извините, сэр. Номер 748 просил не беспокоить.
* * *
Я тупо смотрел на телефон, внутри меня кружилась и спиралью поднималась боль.
До сих пор я воспринимал всю эту историю то ли как болезнь, то ли как сон, но последний звонок каким-то образом свел все в острый и болезненный фокус. Глория не могла поступить более жестоко и расчетливо.
Я положил трубку и двинулся к двери. Прежде чем я дошел до нее, все вокруг заволокло туманом. Какое-то время казалось, что я очутился на чем-то вроде спортивной «бегущей дорожки» — шел, но не мог никуда дойти. Но вскоре туман рассеялся.
Должно быть, со мной совсем скверно, пробормотал я. Потряс головой. Удивительно, я чувствовал себя вполне хорошо, только немного кружилась голова. Я подошел к двери и вышел.
Путь к гостинице оказался похуже любого кошмара. Творилось нечто странное, но, насколько можно было понять, совершенно не связанное с моей яростью и обидой на Глорию. Меня окружало какое-то темное колдовство, и все вокруг приобретало нереальный вид. Свет был какой-то не правильный. Я проходил мимо людей на улице, а когда оборачивался, их не было. Я слышал голоса там, где не было людей, и видел разговаривавших людей, но не слышал их голосов. Страшно хотелось вернуться домой, но это было невозможно, я понимал это; я знал, что должен встретить лицом к лицу самое невероятное, что бы ни случилось, и знал, что Глория имеет к этому отношение.
Наконец, я поймал такси, хотя мог бы поклясться, что, когда уже готов был сесть в одну из машин, она как сквозь землю провалилась. Очевидно, это было еще одним проявлением темного колдовства. В такси стало легче. Я забился, дрожа, в уголек сиденья и закрыл глаза.
У гостиницы я расплатился с шофером и, еле передвигая ноги, вошел через вращающиеся двери. Гостиница выглядела куда более надежно, чем все, с чем я сталкивался с того времени, как со мной начали твориться эти страшные чудеса. Я направился прямо к Конторке, собираясь передать какое-нибудь безумное послание относительно «дела жизни и смерти», чтобы только прервать это жуткое «не беспокоить». Проходя мимо гостиничного кафе, заглянул туда и остолбенел.
Она была там, в кабинке…и не одна. Я не мог разглядеть ничего, кроме лоснящегося черного затылка и толстой красной шеи. Она улыбалась ему, это была улыбка, которая, как я считал, родилась только для меня и предназначалась только мне.
Я стал подкрадываться к ним, трепеща. Когда я был уже почти рядом, он приподнялся, перегнулся через стол и поцеловал ее.
— Артур… — вздохнула она.
— Да, это должно было случиться, — убежденно сказал я.
Они не шевельнулись.
— Прекратите! — заорал я. Они не двигались. Ничто кругом не двигалось. Это была живая картина, портрет, чудовищное застывшее изображение, при виде которого у меня все рвалось внутри.
— Вот и все, — тихо произнес знакомый голос. — Этот поцелуй все решил, сынок. Ты пролетел. — Опять голова, хотя сейчас это был человек целиком. Заурядной внешности, среднего роста, с тощим телом, вполне подходившим к невыразительному немолодому лицу. Он сел на край стола, милосердно загородив собою доставлявший мне невыразимые муки поцелуй.
Я подбежал к нему, схватил за худые плечи.
— Скажи мне, что это, — умолял я его. — Скажи, если знаешь — а я думаю, ты знаешь. Скажи! — кричал я, впиваясь пальцами в его тело.
Он поднял руки и мягко положил их на мои запястья, и держал так, пока я немного не успокоился. Я отпустил его.
— Мне жаль, сынок, — сказал он, — я надеялся, ты сам сумеешь все понять.
— Я пытался, — ответил я и огляделся. Кругом опять все потемнело, но я мог сквозь эту тьму разглядеть людей в кафе, застывших на середине движения. Какой-то трехмерный кадр немыслимого кинофильма. Я почувствовал, как холодный пот струйками стекает по лицу.
— Где я? — вырвался у меня вопль.
— Не волнуйся, пожалуйста, — успокаивающе проговорил он. — Я все тебе объясню. Будь выше этого. Сядь, отдохни, закрой глаза и постарайся не думать. Только слушай.
Я последовал его совету и постепенно перестал дрожать. Он подождал, пока не почувствовал, что я успокоился, и начал говорить.
— Существует мир созданий психики — назови их ожившими мыслями, или мечтами, если хочешь. Итак, из всех животных только человеческие существа могут создавать их. Это биологическое свойство. В людях есть нечто, что соприкасается с этим психическим миром. У людей есть власть открывать дверь между двумя этими мирами. Они редко контролируют эту власть; зачастую просто не осознают ее. Но если дверь открыта, в мире людей нечто материализуется. Для этого достаточно лишь воображения. Если ты жаждешь встретить женщину определенного типа и можешь достаточно живо вообразить ее, такая дверь может открыться, и женщина появится. Ты можешь видеть и трогать ее; она будет мало отличаться от настоящей.
— Но… разница существует?
— Да. Существует. Она не отделена от тебя. Она часть тебя. Она — твое произведение. Вот что я имел в виду, когда упоминал партеногенез. Эти процессы схожи.
— Партеногенез… погоди, я вспомню… Это процесс репродуцирования без оплодотворения, верно?
— Правильно. Эта твоя «материализация» — прекрасная параллель партеногенезу. Однако, как я тебе уже говорил, этот процесс не дает больших возможностей для выживания. Прежде всего, он не дает возможности переносить напряжения. Если ожившее создание не сможет обрести других качеств, оно должно погибнуть.
— Тогда почему выживают партеногенетические животные?
— Потому что этот процесс обычно свойственен очень простым, одноклеточным формам жизни. Но учти, — внезапно прервал он свою речь, — я употребляю все эти биологические термины чисто символически. Основные законы, действующие в обоих мирах, справедливы как для высших форм жизни, так и для низших. Понимаешь?
— Да, понимаю, это просто примеры. Но расскажи о способах, которыми партеногенетические существа преодолевают напряжения.
— Все очень просто. Два таких организма позволяют своим ядрам некоторое время двигаться вместе. Затем они разделяются, и каждый идет своим путем. Это вовсе не репродуктивный процесс. Это просто способ, при котором каждый может обрести частицу другого. Это называется… сизигий.
— Ах так, — сказал я. — Но я до сих пор… подожди… Ты упомянул о нем впервые, когда этот… этот…
— Когда Глория встретила Артура, — мягко договорил человек. — Я сказал, что, если это сизигий, с тобой будет все в порядке. Но это не так, как ты убедился сам. Внешняя нагрузка воздействовала на нее в такой степени, что оказалась слишком сильной. И ты пострадал. Да, при действии реальных основных законов что-нибудь всегда страдает.
— А ты? Кто ты сам?
— Я тот, кто прошел через это, вот и все. Тебе надо понять, что мой мир отличен от того, который ты помнишь. Даже время иное. Хотя я двинулся сюда около тридцати лет назад, я оказался в состоянии открыть дверку рядом с тобой. Совсем маленькую, разумеется. Я сделал это, чтобы попытаться заставить тебя вовремя подумать. Думаю, если бы ты сумел, ты бы уберегся от всего этого. Ты мог даже оказаться в состоянии удержать Глорию.
— Какое тебе до этого дело?
— Разве ты не понимаешь? В самом деле не понимаешь?
Глядя на него широко раскрытыми глазами, я покачал головой.
— Нет, не понимаю. Я… Ты нравишься мне, старина.
Он фыркнул.
— Это удивительно. Себе я не нравлюсь. Я вытянул шею и бросил взгляд на Глорию и ее возлюбленного, все еще замерших в этом странном поцелуе.
— Эти придуманные люди останутся так стоять вечно?
— Придуманные люди?
— Я думаю, они именно такие. Знаешь, я даже немножко горжусь Глорией. Как я ухитрился придумать что-то такое… такое красивое, просто не понимаю. Я… эй! В чем дело?
— Разве ты не понял, что я говорил тебе? Глория реальна. Глория продолжает жить. Просто ты видишь то, что случилось, когда ты перестал быть частью нее. Лео, это она тебя придумала!
Я вскочил на ноги, положил сжатые кулаки на столик между нами.
— Это ложь, — задохнулся я. — Я…я — это я, черт возьми!
— Ты — мечта, продуманная до мельчайших подробностей, Лео, и это была превосходная работа. Ты чувствительная душа из другого мира, отлитая в форму идеала, который придумала Глория. Не пытайся быть ничем другим. Настоящих людей не так много, Лео. Большая часть мира населена существами, придуманными немногими. Ты не знал этого? Как ты думаешь, почему так мало людей из тех, кто тебе встречался, знает что-либо о мире в целом? Как ты думаешь, почему их интересы так ограничены, а окружение так узко? Большинство из них вовсе не люди, Лео!
— Я — это я, — сказал я упрямо. — Глория не могла придумать всего меня! Глория не умеет управлять экскаватором! Глория не умеет играть на гитаре! Глория ничего не знает об одноруком рабочем в цирке и о погибшем финне-подрывнике!
— Разумеется, нет. Глория только придумала человека, за которым бы стояли такие подробности или им подобные. Работал ли ты на экскаваторе с тех пор, как с ней встретился? Если попробуешь, то убедишься, что не сможешь. Ты играл на гитаре только ей, с тех пор, как встретил ее. Ты тратил время на аранжировку музыки, которой никто не увидит и не сыграет!
— Я никем не придуман! — закричал я. — Нет. Если бы я был ее идеалом, мы бы остались вместе. Я потерпел неудачу с ней, старина, разве ты не знаешь? Она хотела, чтобы я был агрессивен, а я не был.
Он поглядел на меня так печально, что мне показалось — он сейчас заплачет.
— Она хотела, чтобы ты брал. Но ты часть нее, а ни один человек не может взять у себя.
— Она смертельно боится того, что не производит на меня ни малейшего впечатления. Как быть с этим?
— Белки и шаги всех этих крохотных лапок? Нет, Лео, это пустые страхи, и у нее есть силы избавиться от любого из них. Она никогда не пыталась сделать этого, но создать тебя без них было нетрудно.
Я уставился на него.
— Ты хочешь сказать… старина, есть еще такие люди, вроде меня?
— Множество, — вздохнул он, — но немногие так держатся за свои несуществующие, призрачные «я», как ты.
— А реальные люди знают, что делают?
— Очень немногие. Очень немногие. Мир полон людей, которые чувствуют себя несовершенными, людей, у которых есть все, что они только могут пожелать, и все же они несчастливы. Людей, которые чувствуют себя одинокими в толпе. Мир по большей части населен призраками.
— А… а война? А античная история! А новые модели машин? Как насчет всего этого? Он снова покачал головой.
— Часть из этого реальна, часть нет. Это зависит от того, чего по временам хотят реальные люди.
Я погрузился в печальные размышления. Затем задал ему вопрос:
— Что ты говорил насчет возможности вернуться в пространство-время и сквозь дверку взглянуть на прошлое?
Он вздохнул.
— Если ты так хочешь оставаться при том «я», что она дала тебе, — сказал он устало, — ты будешь таким, как сейчас. Но постареешь. Тебе понадобится некий эквивалент тридцати лет, чтобы найти свой путь в этот странный психический мир, потому что тебе придется поступать и думать, как человеку. Зачем тебе это?
Я решительно сказал:
— Хочу вернуться назад, даже если на это надо потратить целое столетие. Хочу найти себя сразу после того, как я встречу Глорию, и хочу знать, как надо действовать, чтобы остаться с ней до конца ее дней.
Он положил руки мне на плечи, и теперь в его глазах действительно стояли слезы.
— Ах ты, бедный мальчик, — сказал он. Я посмотрел на него. Потом спросил:
— Как… как тебя зовут, старина?
— Меня зовут Лео.
— Ox, — сказал я…
Примечания
1
Гибсон — коктейль: сухое мартини с маринованной луковицей вместо маслины.
(обратно)2
Айвен Блох (1872–1922) — немецкий врач, дерматолог, венеролог и сексолог.
(обратно)3
Необходимое условие (лат.).
(обратно)4
Gestalt (нем.) — форма, образ, структура. Гештальтпсихология, одно из основных направлений довоенной европейской психологии, впервые выдвинула идею целостности психических образований, подчеркивая, что целое есть нечто большее, чем сумма составляющих его частей.
(обратно)5
Мендель, Грегор (1822–1884) — австрийский натуралист, работы которого легли в основу реакционного учения о наследственности. — Прим. ред.
(обратно)6
Бербанк, Лютер (1849–1926) — известный американский селекционер-дарвинист, создавший много новых сортов декоративных, плодовых и огородных культур. — Прим. ред.
(обратно)7
Метаболизм — обмен веществ, совокупность процессов, охватывающих как усвоение пищевых веществ и построение из них живых веществ, так и распад этих веществ в организме. — Прим. ред.
(обратно)8
Фриц Крейслер (1875–1962) — австрийский композитор и прославленный скрипач.
(обратно)9
Carpe diem — «лови мгновенье» (лат).
(обратно)10
Кекуок — название танца.
(обратно)11
Оккама Уильям (род. ок. 1300 г. — умер ок. 1350 г.) — английский философ и богослов.
(обратно)12
В этом рассказе автор применил игру слов, назвав хирургический скальпель Триллинга, раскрывающий перед Уилером якобы инопланетное происхождение его босса, «скальпелем Оккама».
(обратно)13
Метемпсихоз — учение о переселении душ, карме и прошлых жизнях, в которых человек мог быть животным или растением.
(обратно)14
Иббетсон, Питер — американский иллюзионист-гипнотизер.
(обратно)15
Старджон намекает на Центральное разведывательное управление, Агентство национальной безопасности. Разведывательное управление Министерства обороны и другие секретные службы США, большинство из которых в дословном переводе называются агентствами.
(обратно)16
Имя Ред Браун можно перевести как «красно-коричневый».
(обратно)17
Скремблер — устройство автоматической шифровки телефонных переговоров и радиопередач.
(обратно)18
Стрейт флеш — в покере, последовательность из пяти карт одной масти.
(обратно)19
Полуштык — морской узел.
(обратно)20
Форт Алькатрас крепость на острове Алькатрас в заливе Сан-Франциско, которая с 1934 по 1963 год служила федеральной тюрьмой для особо опасных преступников.
(обратно)21
Амитал натрия («сыворотка правды») — гипнопсихо-логический препарат из группы барбитуратов, используемый в лечении неврозов и навязчивых состояний.
(обратно)22
Черити — благотворительность, отзывчивость, любовь к ближнему (англ.).
(обратно)23
Скрино — разновидность лото, которая получила широкое распространение во времена Великой депрессии. Розыгрыши тиражей часто показывали в кинотеатрах перед началом сеансов отсюда название лотереи.
(обратно)24
Квинта — секвенс из пяти карт одной масти (карточн.).
(обратно)25
Флук по-английски «камбала», «хвостовой плавник кита».
(обратно)26
Развитие мелодии в джазовом стиле «бибоп».
(обратно)27
Артур Тейтем (1910–1996) — американский пианист-самоучка, один из величайших джазовых виртуозов.
(обратно)28
Райнхард — вероятно, американский джазовый гитарист, Э. Саут — американский джазовый скрипач.
(обратно)29
Атака — прием звукоизвлечения.
(обратно)30
Хиди Ламар (настоящее имя Хэм Кислер, 1913) — американская киноактриса.
(обратно)31
Дерринджер — крупнокалиберный капсюльный пистолет, популярный на Диком Западе, предназначавшийся для скрытого ношения, и эффективный на коротких дистанциях.
(обратно)32
Райнхард (1910–1953) известный джазовый гитарист.
(обратно)33
«Фантазиус Мальяр» — роман американского писателя Бена Хехта (1894–1964).
(обратно)34
Э. Уэстон (1886–1958) — американский фотохудожник.
(обратно)35
«Источник» — роман американской писательницы Айн Ранд (1905–1982).
(обратно)36
Мелодия из оперы «Джоконда» итальянского композитора А. Понкьелли (1834–1886).
(обратно)37
«Так всегда (бывает) с любовью» (искаж, лат.).
(обратно)
Комментарии к книге «Избранные произведения в одном томе», Теодор Гамильтон Старджон
Всего 0 комментариев