«Эта тварь неизвестной природы»

Эта тварь неизвестной природы (fb2) - Эта тварь неизвестной природы [SelfPub.ru] 1509K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Владимирович Жарковский

Сергей ЖАРКОВСКИЙ

…эта невесть с какого неба упавшая загадка,

ЭТА ТВАРЬ НЕИЗВЕСТНОЙ ПРИРОДЫ

превратила это место в отдельную страну,

в страну волшебную,

в злую волшебную страну с чужой волшебной планеты…

When you have eliminated the impossible, whatever remains, however improbable, must be the truth.

«The Sign of the Four»

В тексте использованы термины из произведений И. Ефремова, А. и Б. Стругацких, И. Варшавского и Ф. Херберта…

«Реквием по пилоту»

ПРОЛОГ

В промежутках между рвотными спазмами, каждый второй из которых был успешным, прапорщик Башкало, твёрдо стоящий на карачках от Вадима ошую, провозглашал следующее:

– Мать… Аыгр… М-матушка-перематушка… Блээээ!.. Чтоб я ещё… Чтобы вся эта… чтобы вся эта х-херня неизвестной природы… трах её тарарах!.. провалилась пропадом, чтобы её… Ыыыыррлааа! Чтоб ей, с её газовыми метеоритами, с её туманами-перетуманами, с её гребёнными тяжестями-лёгкостями и прозрачными мотовозами… чтоб ей, с-суке, ни дна, ни покрышки! Блюэррррргааа! Долбанный Горбачёв!

Старший прапорщик Петрович, блюющий от Вадима справа и тоже на карачках, понятных слов не говорил. Он был много старше, и, может быть, поэтому его полоскало намного сильней. А может быть, возраст значения не имел вовсе, а Матушка-Беда с него брала плату за проход по полной, а не частями.

Вадима не тошнило совсем. Физически ему было нормально, никакой рвоты, никаких спазмов, никаких кровавых пелён между хрусталиком и сетчаткой, он и испугаться-то не сумел как следует, слишком уж невероятное они свершили дело, человеческий страх тут был неприменим. Какое-то другого уровня потрясение до́лжно было здесь испытать, что-то вроде ауры первого шага в открытый космос, на виду у всего мира, когда и жизнь, и смерть лично твои не особо заметны на фоне самого свершения, и ты это сознаёшь. Как-то так. Физически Вадим испытывал усталость, такую, словно бы он был резиновым и надувным и его вдруг иголкой прокололи. Не менее того, но и никак не более. Он стоял между Башкалой и Петровичем, уперевшись руками в колени, и, стараясь не шевелиться, смотрел на вешку с номером 323, первую с этой стороны от железной дороги, и представлял себе человека, воткнувшего её в бурую глину астраханской полупустыни когда-то (год назад? полтора года назад? тысячу лет назад?). Был кто-то первый, преодолевший королёвскую узкоколейку, догадавшийся шагнуть в борт проходящего мимо второго вагона, железного только на вид, а на ощупь, на свет – призрачного, спроецированного таинственным фильмоскопом неизвестной природы на кучу табачного дыма кинокадра… как это называется?.. «комбинированная съёмка»!.. Кто-то придумал, догадался, прочуял прыгнуть сквозь железный призрак и пересёк непроходимую, смертельную, жестоко убивающую железную дорогу. Кто-то рискнул первым. И воткнул вешку в куст чёрной полыни. Вешка триста двадцать три. Первая с этой стороны. Тоже, наверное, блевал… Старший прапорщик Петрович с этим гением, героем и психом знаком, скорей всего. Или он сам это и был? Как его полощет-то! Как самого Вадима на «нейтралке» вчера, когда Зона приветствовала его и оценивала.

Время шло, десятки ли секунд минули, сотни ли, но вот и у Башкалы скис словарный запас, и Петрович уже не всхлипывал рыдающе, извергая из себя походный полдник, и скоро остались только два хриплых дыхания слева и справа и запахи, неожиданно сильные, как будто они были в небольшом и закрытом помещении. Потом всё совсем стихло, а потом Вадим заметил, что Петрович сидит на земле в позе Шукшина босиком, и снизу вверх внимательно на него смотрит из-под длинного козырька синей американской кепки, смотрит недобро, протирая зелёным носовым платком рот, и под ним. Вадим сразу выпрямился, поднял «сорок седьмой» за зажатый в кулаке ремень, пристроил на положенное, неуставное в обычной жизни место. Петрович промолчал, отвёл глаза, сложил и убрал платок, в два приёма поднялся на ноги и каблуком стал сгребать мокрую глину, прикрывая извергнутое. Поднял свою «трость» – обломанную, без диска, вешку, наковыривал грязь на лужу рвоты и ей. Зачем-то ему нужно было – прибрать за собой грязь, присыпать дерьмо. А может быть, это необходимо? Среди Беды-Матушки прибираться надо всегда и обязательно, скрывать результаты своей жизнедеятельности, включая продукты метаболизма, задние и передние, прятать их, закапывать, поскольку кто его знает, что с этими результатами и продуктами может произойти? Чем они могут обернуться? Не потому что их, разведчиков, вычислят по ним. А потому что рвота может ожить и съесть их, настигнув и вцепившись снизу.

Что Вадим уже понял, так это то, что Петрович ничего не делает в Зоне зря или просто так. Поэтому он удавил смешок («Рвота идёт по следу!») в зародыше. В Зоне всё правда.

– Этот… как тебя… Свержин! – изнеможённо сказал прилегший на бок Башкало. На нём была тоже американская кепка, только грязно-жёлтая, с надписью. Носил он её козырьком назад. – А ты что, даже и не сплюнул после мотовоза? Вот так прошёл насквозь, и всё? Типа ты, пацан, Зону знаешь, а она-то тебя? Контрактник, блин…

Вадим пожал плечами, ощутив тяжесть рюкзака на спине и сползающий ремень автомата на правом плече. Не даёт Башкале покою этот самый «контракт». Вообще он называется «договор о найме на сверхсрочную службу». Министр обороны Язов. Подпись, число. Второй раз уже тебя лично министр обороны на работу нанимает, пискнул в который раз очевидное Бубнилда.

– Эть, бля, ты какой! – сказал Башкало с осуждением.

– Вася, прибери за собой, – негромко сказал ему Петрович, подобрал свой рюкзак, приладил на спину, поднял за ремень свой пулемёт, повесил на плечо, снял кепку, осмотрел, надел кепку. Башкало, косясь на Вадима и под нос себе шипя, пинал волосатую прошлогодней травою кочку. Кусяра, подумал Вадим. Советский прапорщик до пенсии «дэмбэл». Тут же он вспомнил прапорщика Антонова и улыбнулся. Не каждый.

Старший прапорщик Петрович внимательно озирался, Вадим последовал его примеру. С этой стороны железки видимость была «миллион на миллион», никаких сгущений атмосферы, никаких осадков, никаких световых карманов. Не было пеплов, с той стороны железки их просто доставших утром. Насыпь была невысокой, и шоссе на той стороне тоже было видно превосходно, и вешки на шоссе, и блеск первой изморози на бетоне шоссе, и был виден даже вдалеке провалившийся в бетон шоссе кунг с кричащими мертвецами. Впрочем, сообразил Вадим, отсюда их почему-то не слышно.

А похожего на механический труп мотовоза с тремя пассажирскими вагонами, один из которых был «комбинированной съёмкой», уже не было. Сколько прошло времени? Вадим отскрёб обшлаг ОЗК с запястья и разглядел цифры на семимелодийной «монтане»… выменянной, кстати, у подпоручика Гонзы за фалангу в эпоксидке на оргстекле совсем недалеко отсюда меньше двух лет назад. Половина двенадцатого утра. Сегодня. А с площадки «Обелиск» – места предыдущего привала – они вышли в двенадцать пятнадцать, по этим же часам. Сегодня. Твою ж Матушку. Вадим еле удержал порыв приложить часы к уху, идут ли.

– Продолжать движение. Прежним путём идём до вешки номер триста двадцать четыре, – сказал Петрович. – Василий, готов? Свержин? Выброси свои часы. Трек необъективный, я же говорил. Вперёд. Направление – вот.

И, развернувшись на каблуках, он навскидку показал своей тростью (поломанной вешкой) точное направление. Вдоль насыпи, забирая влево. Господи, какие же это знакомые места. Сколько раз я ездил с «семнадцатой» на Десятку, то есть Капустин, и обратно, что̀ на этом самом мотовозе по этой самой железке, что̀ по этому шоссе на автобусе, и один раз на «скорой», и раз десять с Житкуром и доктором Вяткиным на знаменитом новеньком «виллисе» сорок третьего года изделия…

Вадим двинулся, на ходу поправляя лямки рюкзака, срывающийся с плеча ремень автомата. Странно, что запрещено приказом носить автомат на шее. Ну а что тут не странно… вот впереди застарелая колея от тяжёлой машины, видимо, пусковой установки, и лет ей, этой колее, может быть и пять, может и сорок… Изуродовали степь. Говорили, что когда Королёв сюда приехал со взводом солдат, тут пропасть было тюльпанов, а сейчас одна рыжая глина, словно лысина бухгалтера, торчит сквозь полынь… Колеи надо преодолевать осторожно. Особенно эту! – вдруг понял (почуял) Вадим, резко сбавляя скорость.

– Так, – сказал сзади прапорщик Петрович.

Колея была «вынутая». Второй раз за сегодня и второй раз в жизни Вадим видел такое. Он ожидал, что, как и утром, Башкало заведёт рассудительное нытьё, что вот она, вынутая, значит, точно, поблизости палит ништяк, хорошо бы осмотреться, пройтись фронтом, потому что это же лишняя тысяча рублей даже и на троих на дороге валяется… Но сейчас Башкало ныть не стал почему-то.

Вадим рюкзаком чувствовал взгляд старшего и сделал всё по уставу: приостановился, поднял открытую ладонь, останавливая группу, вытянул из-под поясного ремня полоску марли, набросил её на колею, и подождал, затаив дыхание, и только потом перешагнул, «обозначив начало движения повторным жестом открытой ладони, видного следующим за собой», подошёл к парному следу, в точности повторил действия. Перешагивать, причём, надо не точно над марлей. Чёрт знает что. Зона знает, что, сказал Бубнилда где-то между глаз Вадима.

Возразить было нечего.

– Смотри, колея разряженная, без ништяка, – сказал сзади Петрович. – Я его давно подобрал. «Гнатюк» тут был, хорошенький такой. Видишь, хоть след и вынутый, но замусоренный. А рабочая, злая колея всегда очень чистая, как будто только что проехали. Как на мокром песке. Но ты всё верно сделал, хвалю. Продолжай движение.

Пошли по треку дальше. Спасительный Бубнилда в голове Вадима в точке за переносицей, проснувшись, больше не затыкался, размеренно говорил бубня, что как будто ты и не уезжал отсюда, правда? не демобилизовывался как будто, а так и живёшь-тащишь на знаменитом Полигоне, правда? как в сон «меня опять забирают в армию» попал, правда? как будто не было трёх лет дома, не было Майки, не рождалась Катёнок…

– Стоять! – сказал вдруг Петрович остро.

Вадим замер с поднятой ногой, потом осторожно опустил её. Он не обернулся. Бубнилда притих. Оба уха открыты, ладони открыты. Уши и руки до запястий обязаны быть открыты в любой мороз, при любых обстоятельствах. Зимой уши у шапки не опускать! И никаких перчаток или рукавиц.

– Вася, блядь, грызть тебя попогрызлом! – сказал Петрович странным голосом.

Вот тут Вадим осторожно обернулся – всем телом.

Башкало, арьергард и возчик группы, маячил в положенных десяти метрах позади. А старший прапорщик Петрович, оставив свою палку воткнутой в мокрую степь, в нарушение всех уставов и неофициальных заклинаний шёл к нему, то есть назад, шёл назад, медленно поднимая руки по сторонам своей кепки. Вплотную подойдя к оцепеневшему прапорщику, Петрович так энергично бросил руки вниз, и с такой досадой там, внизу, развёл ими, и так витиевато в упор проклял мамашу прапорщика, что Вадиму стало ясно: первому разведвыходу рядового контрактной службы Свержина Вадима Валентиновича в Зону настал этот самый Он, подстерегающий каждого третьего неофита. Закончили упражнение, оружие к осмотру. Спасибо, что живой. Сие, впрочем, неизвестно.

– Не понял, Николаич! – пришипясь, с испугом, но и с вызовом сказал Башкало.

Старший прапорщик Петрович обошёл вокруг него, как вокруг ёлки, и спросил безнадёжно-спокойно:

– Вася, товарищ советский прапорщик! Где тележка, где вешки, ещё раз и так твою мать, и так?

Башкало крутанулся кругом себя, аж РПК на нём мотнулся, охлопал себя по бокам, и за десять метров Вадим увидел, как круглое его лицо резко и полностью опунцовело, превратившись цветом точно в диск на «вешке». Даже пунцовей этого диска стало, крашеного железным суриком. Аж черты лица пропали у Башкалы, только усики торчали вспухшей царапиной. Красная рожа прапорщика. Вадим никогда не читал книжки, но непременно в какой-нибудь есть такое: «красная рожа прапорщика».

Не будем забывать, вдруг проговорил Бубнилда важно, что Башкало выходит в Зону с самого начала, что он умелый и неутомимый ходок-стайер, и что РПК, называемый почему-то трекерами, наряду с АК-47, поёт в руках Башкалы на огневом рубеже почище иного соловья. Осторожней с ним надо быть.

– Николаич… – выговорил Башкало. – Мля, Николаич! Не знаю, сука! Не помню! Накосячил я, Николаич!

В садовой тележке, нежно выкрашенной шаровой краской, Башкало вёз полсотни вешек – проолифленных заострённых черенков от швабр с прибитыми к ним медными скобками пронумерованными дисками. Нежно выкрашенными в пожарный цвет. (Весь прошлый месяц Вадим посвящал окрашиванию тележек и вешек по два-три часа в божий день.) Боевая задача группы старшего прапорщика Петровича в сегодняшнем выходе формулировалась как «разведка и обозначение вешками третьей четверти маршрута “Обелиск – в\ч 20224”». Таким образом, потеря вешек херила задачу, и выход в целом, и репутацию Петровича, ибо сказано: «косячит старший».

– Как во сне, Николаич, не помню!.. – сказал Башкало истово. – Упустил!

А ведь врёт кусок, подумал Вадим. (Или это Бубнилда подумал?) Помнит он. Специально бросил. Ещё в кювете под насыпью. Там тележка и стоит себе теперь, и вовеки. Идти ему было задним, тащить тележку, да по гравию, да через рельсы, да в ужасе, да вслепую, и вполне третий вагон мог тележку зацепить, дёрнуть и тележника, сбить с ног, зажевать уже настоящими колёсами… так и ну её к шутам, эту тележку, а на той стороне железки уж будь что будет. За выход деньга уже капнула, а в следующий Петрович не возьмёт. И слава КПСС. С Петровичем выходить себе дороже. Жребий тянут чуть ли не. Которую неделю трекеры толкуют между собой, даже в «гусятник» слух проник, и Вадим в курсе, что старший прапорщик Петрович нынче выходит треками страшными, не вокруг «нейтралки», а в самую неизвестную степь, клинья бьёт в Зону, в такие места, где нормальные три километра по карте давно стали тридцатью объективно. В самом прямом смысле слов тридцатью, растянутые «аномальными интенсивностями неизвестной природы вблизи поверхности планеты Земля».

Ну не хватало мне ещё и мысли читать, подумал Вадим с неприцельной злостью. Теперь-то что? Три целые вешки у них остались, «проходные»: их нёс Вадим в петле рюкзака, наподобие мечей из фильма с Брусом Ли. Ещё одной, обломанной, вместо трости («Вместо посоха!») пользовался Петрович.

Петрович молча вернулся на середину дистанции Башкало – Вадим. Выдернул трость-посох.

– Свержин, вперёд к триста двадцать четвёртой, – обычным голосом приказал он. – Следующую вешку взять справа, в трёх метрах, и там стоп по команде. Шагом марш.

Вешку Вадим взял на правую руку минут через десять. Она торчала косо, сильно ребром к их ходу. Вадим дождался команды, повернулся к старшему, опустился на колено, ощущая пот между чулком ОЗК и бриджами. Было жарко. Петрович обошёл вешку, сделал от неё «спираль» на два витка, «осматривая» воздух, его плотность и влажность руками, потом сказал, указывая на избранное место:

– Здесь привал, обед, перекур. Башкало, делай со мной. Свержин, на месте. Тихо присматривайся, как делается. Куришь – кури.

Башкало подошёл к указанному конкретному месту степи, они с Петровичем встали на колени лицом друг к другу, сняли рюкзаки и принялись сооружать дастархан. Через пару минут Петрович, простерев руку к Вадиму, щёлкнул пальцами. Вадим снял и подал ему свой рюкзак. Он нёс основную часть сухого пайка группы. Свои вешки он положил рядом с вешкой-тростью старшего прапорщика. Прапорщики собирали обед быстро, соблюдая десятки странных мелких правил, почти незаметных неискушённому глазу. Вадим вспомнил – безо всякого Бубнилды, ассоциация была явной – слова космонавта Макарова. Весной восемьдесят второго года у отца случилось очередное обострение (предпоследнее, следующего он не перенёс), и Вадима с нарочным ментом отправили на побывку к матери в Свердловск. И почти сразу же, буквально через пару дней по доставке, у матери, в её поганой детской областной библиотеке случилась встреча пионерии с космонавтом Макаровым, приехавшим в Свердловск чёрт его знает зачем, на семинар какой-то, что ли, или съезд. Ещё там был писатель Стругацкий, здоровенный дедухан, рядом с которым космонавт в кожаном невероятном пиджаке смотрелся лилипутом из мультика. Но на писателя Вадиму было начхать, а вот космонавт заинтересовал, как ни было плохо на душе, как ни душили Вадима тоска, отчаянье и ненависть. Космонавт всё-таки… Так вот, среди всякого разного космонавт Макаров одинаково удивил и пионерскую гопу в пилотках и гольфиках, и Вадима в жёлтом вельветовом комбинезоне и кедах, сказавши, что невесомость – это довольно противно, и ему, космонавту Макарову, она не понравилась, а потом ещё сказал, что многолетние тренировки до старта не могут дать столько полезного знания, сколько пятиминутное наблюдение за действиями уже летавших товарищей после старта. И проиллюстрировал это сценой укладывания спать в бытовом отсеке космического корабля «Союз». Какие там есть хитрости, на Земле необъяснимые. Действительно, то, как Петрович и Башкало готовили костёр, с какими предосторожностями и ухищрениями открывали и грели тушёнку, там, снаружи, на Земле, фиг кому объяснишь.

Кстати, в Предзонье уже и начали называть землю за периметром карантинной зоны – Землёй с большой буквы. «Ну что там Горбачёв на Земле сказал?» «Слыхал, сука, опять американцы с Земли приезжают своих искать… Хоть бы своих пайков навезли опять…»

Вадима позвали к столу. Сели на корточки, по-зековски, лицами друг к другу. Вадиму всегда так было сидеть неудобно, хоть дома на Спартановке, хоть дома на Уралмаше. Тело протестовало, не принимало позы. Вадим вытягивал одну ногу, получал из рук Башкалы китайский термос с цветочком, хлебал почти уже тёплый чай, передавал термос через костёрчик Петровичу, менял ноги местами, выгладывая из банки тушёнку, привставал то на левое колено, то на правое, так что Башкало вдруг заворчал горлом, что, мол, утомил, гусила, что ты ёрзаешь. Петрович молчал, давил квадратными пальцами в лепёшку алюминиевую крышку термоса, молча ел, молча пил – думал какую-то думу, и Башкало быстро умолк. Впрочем, ожидание нахлобучки сгущалось над костром явно, и никто не удивился итожащим словам Петровича на выходе его, Петровича, из полосы размышлений.

– Ну мудак же ты, Вася Башкало, – сказал он тяжело. – Лучше бы я тележку салаге доверил, а бампером тебя бы пустил. Ну что теперь делать, ансамбля ты песни и пляски, Вася? На три вешки дальше крайней пройдём, и сиди там на месте впустую, жди завтрашнего мотовоза пройти назад с этой стороны на ту? Такой ты выход удачный угробил, Вася. Так мы хорошо шли.

Башкало крутанул своими усиками, опять покраснел, но уже, конечно, не так страшно. Хлебанул из термоса до кашля. Откашлялся, пустил коричневую слюну между колен из-под усиков. Стыд у подобных людей обычно выражается в переводе стрелок. Поэтому термос Башкало передал не Вадиму, по очереди следующему, а демонстративно вернул Петровичу.

– Николаич, на вот, попей. И прости меня. Этот вот, – кивок на Вадима, – мешканул там, на рельсах, я чуть его не сбил, дёрнулся, ну, видать, тут и выпустил ручку. Ну такое вот с гусями всегда попадалово. Знаешь же. Виноват я, конечно.

Выслушав это, Петрович усмехнулся и принялся большим пальцем втискивать алюминиевый блинчик (бывшую крышку термоса) ребром в землю у ноги. Башкало ждал с протянутым китайцем. Петрович забрал у него термос и сразу передал Вадиму.

– Допивай, салага. И больше не мешкай перед товарищем прапорщиком на рельсах.

– Разрешите вопрос, товарищ старший прапорщик. А как вообще узнали про второй вагон? – спросил Вадим. Как ни в чём не бывало.

Петрович, снова погрузившийся в прогнозирование и планирование, сначала машинально ответил:

– Да случайно, как и всё тут, чуйкой… Не понял, что?

Чая в термосе оставалось мало, в рот Вадиму полезли чаинки со дна.

– В Зоне отставить дурацкие вопросы, воин! Тур-рист, в рот нехороший! Отставить базлать! – нависнув, прогудел Петрович.

Вадим протянул ему термос с оставшимися парой глотков и пригоршней мокрой заварки, и вдруг Петрович зарычал по-настоящему зло:

– Ты что, сука, щенок, на инструктаже не был?

– Виноват, товарищ старший прапорщик, – сказал Вадим, успев заменить на «виноват» естественное «не понял».

Петрович, чуть вдавив, поставил термос на землю, расстегнул разгрузку, оттянул воротник ОЗК и выхватил из-за пазухи рулончик синей изоленты.

– У тебя ж, мать твою, золото на пальце! – торопливо и зло заговорил он. – А ну быстро снял! Быстро снял кольцо, придурок! Вросло, что ли?

– Нет… – сказал Вадим ошеломлённо.

– Да снимай ж ты цацку, сыняра! – подхватил Башкало, но с ленцой. – Но ты-то куда, Николаич, старый волк, смотрел? Вот они, гуси! Я же и говорю. И гибнут добрые люди из-за них. И вешки теряются.

Башкало улыбался, что твой унитаз на витрине. Зубы под усами у него были редкие, белые как сахар. Старше Вадима он был лет на пять-семь. Вадим мог ответить ему подобающе, но опять сдержался и снял кольцо. Петрович как-то лихорадочно выхватил его, ногтем, не сразу, торопясь, подцепил краешек изоленты, чуть ли не в полный отмах руки длиной оторвал полоску, смял её в комок, сунул кольцо в середину комка и принялся обматывать слой за слоем, шевеля губами («Петрович молится уставом караульной службы! Га-га-га!») и уже не отрывая плёнку ПВХ от рулона. Извёл половину. Оборвал, наконец. Образовавшийся колобок взвесил в руке. И перекрестился дважды. Вадим и Башкало открыли рты. Крестящийся старший прапорщик Петрович, мозаика Ломоносова.

– На, салага, спрячь себе поглубже!

Вадим сунул колобок с кольцом в желудке («Счастливый пирожок!» – пискнул из-за переносицы Бубнилда) в набедренный карман. Значит, вот так в Зоне с золотом.

– Запомни, салабон: золото как громоотвод в Зоне. Громоуловитель. А молнии тут знаешь какие бывают? Потом, если вернёшься, поспрашивай у своих учёных. Кто жив остался. Цепочки, крестики есть?

И Петрович допил чай залпом.

Вадим покачал головой.

– Никак нет.

Башкало хохотнул.

– Слушать на инструктажах надо ушами, а не… Ж-женатик… – сказал Петрович на обычной громкости. – С вешками тоже так было: делали-то их из прутка поначалу, пока кровью не умылись… Ну что тебя сюда понесло, ёпэрэсэтэ, женатый человек?

Вадим молчал. Ещё (всего!) два месяца назад ни один человек в мире не смог бы убедить его вернуться сюда. Ни за деньги, ни за самую Родину. Он был счастливым телезрителем всего два месяца назад, он подползал на коленях к телику, чтобы пальцем на экране показать Майке, что вот это вот горит хлебозавод, мы там хлеб получали, ну а американцы вот тут пропали, я как раз тут и служил… Он был счастливым телезрителем. Полигон («Капитан Житкур!» – влез Бубнилда) дал ему деньги, судьба («Сумасшествие твоего папаши!» – влез Бубнилда) дала ему Майку, Майка дала ему Катёнка, и на ужасы Капустина Вадим согласился бы смотреть только по телевизору. Лёха-Хохол давился слезами, когда летом восемьдесят шестого читал им письма из Киева про радиацию, про радиометры по блату, про ментов в целлофане. Но никогда Вадим и слезинки бы не уронил из-за катастрофы на Полигоне. Он его ненавидел и боялся. А сейчас это была единственная надежда. Которую он ненавидел и боялся.

Оказывается, всё это время Петрович ждал ответа.

– Молчишь? Молчишь – торчишь, салага. Ладно. Так. Вот как мы поступим в связи с подвигом товарища прапорщика… – Он пожевал губами. – В общем, группа, слушай мою команду. Продолжать выполнение задания по разведыванию и провешиванию безопасного трека к «двадцать девятой площадке» и обследования состояния ядерного оружия по увиденной возможности такового обследования, мы теперь не можем. Без вешек и сами оттуда не выберемся, и для других ничего не оставим. Спасибо тебе, Вася, ещё раз. Меняем маршрут. Запасной вариант. Курим, и пошли.

Петрович достал редкость нынешним летом – свежую пачку «Родопи», распечатал, закурил. Обёртку аккуратно скатал в шарик («Колобок!» – пискнул Бубнилда) и сунул в костёр. Щепки уже прогорели и остывали, кругленько пылали синим только таблетки. Башкало шумно подышал носом и жестом попросил сигарету.

– Куда меняем-то? Что за запасной вариант такой, Николаич?

– А недалеко, товарищ прапорщик, – сказал Петрович, подставляя ему свою сигарету прикурить. – Как раз на все наши на три вешки отсюда отнырок. Разведкой для командования нам заняться не удалось… по твоей милости. Займёмся наукой, раз уж треки совпали. Да не марай бельё, Вася, тут недалеко. Недалеко и знакомо. Тут моя нычка поблизости. Поделиться с тобой ей хочу. И с этим вот, новым.

– Во как… – сказал Башкало, затягиваясь. – Нычкой поделиться! Ус-сышься про войну…

Они курили друг против друга, стряхивали по очереди пепел в полностью уже спиртовый костёр. Это было тягостно, сосуще, безнадёжно-дуэльно, и Вадим опять плюнул на запрет базлать.

– Товарищ старший прапорщик… Разрешите ещё вопрос. Я по делу. Вот все эти… странные места… Гитики. Все они рядом с нашей техникой, с железной дорогой? Они же как бы только на технике зарождаются, верно?

Петрович засмеялся.

– Он тут в индейцев играет. Ох, дети, дети… Было верно, воин! И бинокли можно было использовать поначалу, и прицелы. Но теперь уже по вольной степи не погуляешь… А ты, значит, у нас такой, Свержин, мыслящий. За полторы тысячи целковых в месяц. Как ты сказал – «гитика»?

Вадим кивнул.

– «Пиджаки» в курилке спорили. Они невероятные места так называют. Гитика. «Наука знает много гитик». Такое выражение.

– Это Красная Армия у нас теперь называется, – сказал Петрович наставительно. – Весь личный состав полигона, что жив и не в психушке, сидит и читает, в рот нехороший, заместо устава научную фантастику! Во главе с товарищем генералом, начальником карантина. А ты ещё и к учёным бегаешь. Странный ты, Свержин. Хотя и с чутьём. И с равновесием хорошо… И стреляешь, говорят… Кожаный носок…

– Да я вообще-то вообще не читаю, – сказал Вадим, но его не услышали.

– Ага, он этот… Фенимор, мля! – подхватил Башкало.

– Вот тебе и фенимор… Странное с вашим призывом контрактным, – сказал Петрович. – Я слышал, через военкоматы вызывают дембелей отсюдошних сроков службы восемьдесят шесть – восемьдесят девять поголовно, и с ходу полторы тысячи в месяц предлагают. Так, Свержин? Просто из любопытства.

– И подписку о неразглашении берут, – сказал Вадим. – Пятнадцать лет строгого.

– Довели страну… – сказал Башкало неожиданно, но как-то в жилу, подведя черту.

– Ну, раз пятнадцать лет строгого, то отставить базлать, – сказал Петрович. – Ты докурил, Вася? А ты доел? Встали все. Свержин, возьми термос и набей его землёй. Пальцами утрамбуй, чтоб всклень! И пробкой сверху. И в сторонку аккуратно брось, а лучше катни. А ты, товарищ прапорщик Вася, дорогой мой человек, – на тебе по-прежнему вешки. Все три с половиной. Уговорил, сломанную я понесу. Но остальные ты уж не вырони, именем трудового народа тебя прошу. Собери в охапочку да баюкай. Нежно. Там будет что огородить.

«Со стопроцентной вероятностью приобретают опасные свойства металлические или стеклянные, цилиндрические полые, открытые с одной и более сторон предметы снаряжения и быта любой длины и диаметром более пяти сантиметров… – пародируя секретного инструктора в фехтовальной маске завыл Бубнилда. Вадим даже переносицу потёр, – как-то: порожние банки и бутылки, кружки, снарядные и зенитные гильзы, и прочие, тому подобные, объекты технологии…»

Вадим пихал в термос глину, а голос Петровича еле пробивался сквозь бубнёж маленького человечка в мозгу, и пока термос не наполнился «всклень», Вадим не сумел унять Бубнилду. К счастью, Петрович решил всё повторить, дождавшись приведения места привала в безопасное состояние.

– Внимание, группа. Слушай боевую задачу. От этой вот, – Петрович показал на «триста двадцать четвёртую», – есть отнырок от трека. Неизвестный командованию. Направление – туда. – Взмах тростью-посохом. – Метров четыреста по земной карте, а фактически километра полтора. Опять под насыпью. Место чудно̀е. – Он почесал под подбородочным ремешком. – «Гитика» ты сказал, Свержин? Пусть будет «гитика». Покажу тебе настоящую гитику. Большую и сложную. Если вернёмся – не болтать, что видали. Башкало, это я тебе прежде всего говорю. Как раз пятнадцать лет и получишь.

– Слышь, Николаич, ты это, ты не гнал бы, ты притормози… – нервно начал Башкало.

– Рот закрой, Вася, руки твои дырявые, я при салаге тебе говорю. Порядок движения меняем. Свержин, идёшь рядом, полностью на «рисках». «Рискую» я, ты мне их подаёшь. Теперь дальше. На этом тречке будет место, где нельзя говорить, шуметь, топать, молиться. Ни звука! Смотришь только на меня и повторяешь каждое движение. Башкало, ты – десять стандартных позади всё время. Задача ясна?

Вадим кивнул. Бубнилда молчал в заинтересованной тональности.

– Так точно, мне ясно, – сказал Башкало, маясь. – Но ты бы объяснил хоть что, Николаич…

– Дойдём – сам всё увидишь. Не поймёшь – объясню дома. В Зоне – без вопросов, забыл? Вроде ты не первоход, Вася, – выразив в последней фразе удивление, сказал Петрович.

– Так там особо опасное что-то, я не понял? Приказ-то у нас выжить…

Петрович прекратил терпеть.

– Прапорщик Башкало, отставить базлать! Задача поставлена, ясна. Выполнять поставленную задачу. Тут везде особо опасно. И советскому народу ты, Вася, полторы тысячи в месяц по двести рублей за каждый выход отработать должен. Салага у нас, похоже, идейный, я по уставу живу, а ты что-то слишком много про деньги говорить стал последнее время. Всё, вопросов нет. Равняйсь, смирно. Вперёд, контрактничек. До моей команды порядок движения уставной. Шагом марш.

Вадим шагнул и упал в реку.

В реке было хорошо. И мир, через который текла она, был хороший. Тёплый, безопасный, навсегда домашний. О галлюцинациях новичков предупреждали неоднократно. Предлагалось всё происходящее в них запоминать и по возможности считать секунды объективного времени. Миссисипи-раз, миссисипи-два, миссисипи-три… А потом в обязательном порядке воспоминания описывать в отчёте. Медленная, не очень широкая река в джунглях. Тягучая река, мощная река, течёт издалека, давно, долго. Амазонка? Что это за джунгли? Откуда я знаю, сказал Бубнилда, что я тебе, специалист по джунглям, что ли? Река течёт величаво, как манная каша. Ощущение покоя и безопасности, мира во всём мире. А крокодилы и пираньи? Нет их здесь. Уж очень вода чистая и вкусная. Вверх по течению, в полукилометре от Вадима, река делала поворот (он воспринимал это как «река вытекает из-за поворота»), и из-за поворота вдруг показались какие-то доски, спасательные круги на стенах, удочки и открытые двери, всё сверкающее на солнце, белое, какое-то чеховское, дачное, как в театре. Вот так так, сказал Бубнилда, плавучий дом. Квадратный, как коробка, дом на плоту, с верандой, плетёными стульями, занавески в дверном проёме… Кто там сидит на веранде? Двое? Или один сидит, а второй у перил, в воду поплёвывает?

С поверхности непонятно.

Миссисипи-двести восемьдесят пять, миссисипи-двести восемьдесят шесть, считал Вадим прилежно.

– Свержин, стоп!

Вадима бросило обратно. Он остановился и сильно хлопнул себя ладонью по глазам, пытаясь протереть их.

– Стоп была команда! – всё-таки повторил Петрович. – Внимательней на треке. – Вадим слышал его шаги, вот Петрович приблизился и встал рядом справа. И только тут зрение словно прочистилось от речной манной каши, и Вадим понял, что чуть было не уткнулся в фирменный туман Зоны. Атмосферное сгущение.

А я увидал его ещё давно, секунд пятнадцать назад, сказал Бубнилда. Но ты заставляешь меня считать там, смотреть здесь, друзья с друзьями так не поступают! «Ой, заткнись!» – чуть не сказал вслух Вадим.

– Ну ты, бампер, как тебя, Свержин, внимательней нужно, – произнёс Петрович негромко и неожиданно незлобиво. – Видишь старую «риску», лежит? Бросаю рядом.

Небольшая гайка, на десяток метров лёту, с привязанной марлевой полоской, не очень длинной, прочертила пространство и вошла в туман. Туман мигнул, сразу, весь, всем своим телом исчезнув на мгновенье.

– Понял, как оно, фенимор?

Вадим полностью вернулся с реки. Исчез вкус воды на языке, стаяли острые телевизионные блики. Ещё секунду держалось автоматическое желание попрыгать на одной ноге, вытряхивая воду из ушей. (Кстати, да, набрал воды в ухо.) Полностью заработала краткосрочная память, и Вадим, сосредотачиваясь на реальности, сказал:

– Да. Вижу. Б-блин! Ну и дела. Тумана же нет на самом деле?

– Так точно. То-то. Вот этого, конкретного, – нет. Тут, короче, с глазами что-то делается. Вот такие места и подстерегают. Гитики, мать их. Врачи говорят – в мозгу скачок, что ли. Видим не так, иногда вообще не видим. Но чуйку у людей Беда проявляет особую, если повезёт. Если есть она – даже ты, первоходка, сразу отличаешь настоящий туман от… ну от того, что в мозгу. Но бывает и как сейчас – никакого тумана нет, ни в мозгу, ни в натуре, а всё равно дистанция реальной видимости – несколько шагов. И никакая чуйка не поможет. Вот отступи назад на шаг.

Вадим осторожно подчинился. Туман исчез.

– Нет тумана, а «риски» есть, правильно?

– Да.

– Даже не отступай, а так, телом назад отклонись на месте.

«Риски» исчезли.

– Понял? Обе нет. Фокус-покус. А они есть, я их отсюда вижу. Это называется «сморгнуть туман». Вот такая вот тварь неизвестной природы эта наша Беда-Матушка… Чуйка – чуйкой, а внимательность и осторожность – основное. Как на минном поле. Слушай, Свержин, – сказал вдруг Петрович, – ты ж женат, чего ты сюда попёрся, дурила? Дети есть? Сюда иди.

Вадим молчал. Петрович повернул к нему голову, взялся за козырёк и вздёрнул кепку так, что козырёк уставился в зенит.

– Есть. Дочка, – сказал наконец Вадим. Ну вот зачем ты, начальник? Чего ты вдруг доколебался?

Петрович покивал.

– Ты после дембеля пацан. Тут тащил, на полигоне. Лет тебе двадцать, двадцать два. Дитю годик-два? Ни жилья своего, ни помощи никакой, правильно?

– Товарищ старший прапорщик…

Петрович замотал башкой: молчать, щенок!

– С-слушай меня, дурак, – полушёпотом заговорил он. – Слушай, что тебе говорит старый старший прапорщик Петрович, я ж тебе в отцы гожусь. Вот что. Есть у меня знакомые в штабе карантина, давай актируем тебя по дурке, и в печку твой контракт, и бежи отсюда к дочке! Людей, бедованов, тут навсегда, пожалуй, заперли, а ты-то не местный! Беги отсюда, пока и вас не прописали навечно! Я тебе денег дам, пять тысяч! Я серьёзно. Если выйдем живые с выхода – беги со всех ног отсюда! Там, на Земле, такие дела завариваются, биржи, совместные предприятия, американцы тоже люди оказались, посмотрели мы на них тут… Голова на плечах у тебя есть, руки есть – проживёшь, и будет с чем начать тебе, с моей копейкой! Здесь – Зона, сынок, Матушка-Беда, смерть, без вариантов, или того хуже, тюрьма вокруг. Хуже войны здесь будет. Крови будет по локти. Дикий Запад, и вохра сверху.

По спине Вадима, под рюкзаком, прошло странное ощущение, как будто пальцем с нестриженым ногтем провели. Ощущение относилось к молчащему сзади Башкало. Молчаливый какой Башкало стал на этом маленьком «отнырке»… Почти даже деликатным.

– Ад здесь будет, – сказал Петрович. – Я по душе тебе советую, без подвоха. Жена, дитё, а ты сюда…

– Товарищ старший прапорщик… – опять сказал Вадим.

– «Николаич» мне говори… Ты не спорь! Ты не спорь! – Петрович сплюнул. – Морду кривит, смотри-ка. Я тебе дело говорю, парень, а ты морду кривишь… Я ж таких вот вас в Афгане только и делал, что хоронил, и в Зоне только и делаю, что хороню, а скоро стану сам вас убивать…

– Николаич, товарищ старший прапорщик. Спасибо. Я понял. Мне нужно быть здесь. Понимаете? Давайте дальше идти, товарищ… Николаич.

– Ты что, решил, я тебя на вшивость бабками проверяю сейчас, щенок? – зло спросил Петрович.

Вадим так удивился, что почти обиделся. В кои-то веки не заподозрил советского прапорщика в подлянке – и получил за это тут же. Петрович прочитал это и как-то ссутулился. Видимо, это было «извини».

В неуставную неловкость впёрся Башкало, которого, наконец, пробрало. Или замутило.

– Э, ну что вы там?

– И-э-эх, дети! – сказал Петрович очень не по-военному. – Ну и хер с вами. Вперёд, с левой ноги, к «рискам», обходим их я слева, ты справа. Не наступать. И дальше – молчим, понял, пацан? Башкало, отсюда молча продолжаем движение! Как понял?

– Я-то понял… – откликнулся Башкало.

– Ещё метров сто по карте, объективно полкилометра. Увидишь, как оно здесь бывает и что здесь есть. Нужно ему… – пробормотал Петрович не для Вадима, а себе под нос. А Вадиму сказал: – Думай! И вперёд пошли, давай, рядом.

Они подошли к цели через двадцать минут, израсходовав дюжину «рисок» и найдя столько же старых. Вадим отметил про себя, что Петрович так и не приказал поставить ни одной вешки. Справа так же тянулась железнодорожная насыпь, и всё было так одинаково и обычно, степь, пасмурное летнее небо, насыпь, но так длилось-длилось и тянулось-тянулось, что опять можно было вообразить себе от скуки, что они внутри «комбинированной съёмки», идут на месте на фоне барабана с накрашенным на нём пейзажем.

Цель обозначил собой труп. Или увенчал, как мог бы сказать Вадим, если бы он был начитанным парнем. Труп выглядел жутко. Вадим попытался понять, в какой позе человек умер. Груда переломанных костей в ОЗК. В одном комке. Вадим изменил позицию, сделал шаг вбок, Петрович бормотнул машинально: «Аккуратней передвижения». Вадим понял. Погибший сидел спиной к ним, вытянув ноги, и ноги эти, словно пластилиновые, размазаны огромным пальцем по земле на пять метров вперёд, обрывки ткани штанин, целые носки шерстяные, сплющенные ботинки. А голова в собачьей шапке провалена в торс. Над шапкой торчит погнутый ствол АК-47 с презервативом на пламегасителе, как делают богатые американцы. Руки, как у сломанной марионетки, лежали, по сторонам сплющенного торса, ладонями вверх, будто человек, умирая, всплеснул руками, и они оторвались от плеч.

– Кто это? – спросил Башкало негромко.

Петрович ответил не сразу, и ответил поверх исполняемой работы по обследованию местности. Присев и оглядывая ближайшие к ним метры квадратные степи, сказал через минуту-полторы:

– Знакомьтесь. Кандидат в доктора наук Малютин Лёха. Москвич. Совершили мы с ним открытие. Впервые в мире обнаружили и исследовали участок гравитационной локали аномальной, сука, интенсивности и этого… вектора направления. Тоже, сука, аномального. Вроде всё правильно сказал. Ну, здорово, Лёша-кандидат… Главное, говорит мне: понимаете, товарищ Петрович, всё дело в марле! Мы же, говорит мне, не в вакууме, гайка изначально тяжелей, поэтому, говорит, горизонтальный, что ли, вектор аномальной гравитации успевает… ну, схватить марлю и потянуть, как я его понял. И плотность воздуха. И это возможно увидеть невооружённым глазом. Это, говорит, мы и должны зафиксировать. Вы сейчас будете бросать, а я всё сфотографирую… Лёша называл эту штуку «прокруста». Был такой древний грек-садист. Мы здесь с ним, то есть с Лёшей, были четыре раза. Обжились даже… Вон наше кострище… Приборы таскали, да впустую. Всех измерений у Лёши и вышло – пружинные весы работали, дымовухи, пёрышки гусиные да марля на «рисках». А какие-то ящики с электричеством – ни черта. Да вот ещё фотоаппарат. Тогда можно было оптику, не сжигало глаза. Но фотоаппарат-то Лёху и погубил… Ладно. Группа, свободно. Обозначаю пределы безопасности. Вот отсюда – вот досюда. Кострище. Безопасно. Левее пятнадцать метров – неизвестно. Поняли?

– Так точно, – хором вразнобой сказали Вадим и Башкало, и старший прапорщик вытащил свои королевские «родопи» и угостил Башкалу. Покуривая, Петрович продолжил:

– Но всё равно Лёха тетрадок десять по девяносто шесть копеек тут исписал. А их, видишь, теперь и достать нельзя… – Петрович закашлялся. – Они в рюкзаке у него… По два, по три дня тут жили. Стульчик Лёха с собой таскал.

Вадим заметил стульчик: складное сооружение из стальной проволоки с мокрым брезентовым сиденьем.

– Он погиб, меня под следствие. Пришлось сюда особиста сводить, чтобы не сесть за убийство ведущего научного сотрудника. Ещё полгода назад за потерю бойца в Зоне посадить могли, знаешь такое, новый? Пьёт сейчас тот особист… Начерно, до смерти. Говорят, вплоть до увольнения судом офицерской чести. И докладные пишет на обивке палаты. Пальцем.

– Ну понятно, Николаич, – сказал соскучившийся Башкало. (Интересно, у него от усов рвотой не воняет? – подумал то ли Вадим, то ли Бубнилда. Свербело в носу от присутствия Башкалы.) – Мы полюбовались, – продолжал Башкало, счищая пепелок с сигареты мизинцем. – Земля пухом, кости всмятку. А нас зачем сюда притащил? Гуся нашего попугать? Я же всё слышал, как ты ему пять тысяч сулил. И акт по дурке. Макаренко.

– Слышал, говоришь? – переспросил Петрович. – Ну, слышал и слышал. Бывает в Зоне. Шёпот, как в церкви. Поэтому тут так важна деликатность. Знаешь, Вася, как в тюремной камере?

Он вдруг хлопнул Башкалу по плечу, сжал плечо своей граблей и рывком развернул куска к себе, едва своей сигаретой не угодив ему в глаз.

– Нет, Вася, мы сюда не за тем пришли, не за страхом. Будем мы сейчас науку делать, понял? Что Лёха не сумел, а мы сумеем. Тут не в тяжести дело, тут другое. Ценное. Ты поймёшь.

Прапорщик Башкало вырваться не пытался. Он даже и не испугался видимо. Он курил, поднося к усам сигарету сбоку и выдувая дым в сторону, и глаз не отвёл.

– Лёша-кандидат одну штуку высчитал и мне объяснил, хочу я её проверить, наконец, – сказал Петрович. – Если он верно придумал – денег зашибём. Учёные удавятся. А ты, Вася-куркуль, мне поможешь. Проверить.

Послышался звук мотора. С той стороны насыпи, с бетонки. Вадим бросил смотреть на театральную сцену «кто кого перепузырит» и даже на носки привстал, пытаясь разглядеть едущий механизм.

– Товарищ старший прапорщик!.. Едет кто-то!

А ехал мимо них пятичасовым рейсом ровно три года назад, летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года автобус ЛИАЗ, пассажирский транспорт в\с 20224. В этом автобусе сидел рядом с доктором Вяткиным сам Вадим, рука у него была сломана, болела до белых точек в глазах. Везли его, рядового черпака, в госпиталь, и не помнил он сейчас, но показалось ему тогда сквозь боль, что за насыпью какие-то три фигуры стоят вооружённые, но автобус тряхнуло, фигуры пропали, рука болела, и Вадим забыл, забыл, забыл о них…

Вадим очнулся.

Прапорщик Башкало лежал на земле навзничь, спокойно смотрел на нависшего над ним Петровича и продолжал курить окровавленным ртом. Вадим замер. Драку он пропустил напрочь. Противостояние из партера длилось, наверное, ещё с минуту. У Башкало кончилась сигарета, дотлел до фильтра аргумент. Он поднёс его к окровавленным усам, уголёк упал с фильтра, пшикнул в крови, Башкало скривился, сплюнул в сторону и раздавил фильтр пальцами.

Старший прапорщик Николай Николаевич по фамилии Петрович, стоя над ним, молчал.

– Товарищ старший прапорщик!.. – сказал Вадим. – Автобус вроде проехал.

– Да тут бывает, – ответил спокойно Петрович. – Ездиют. Призраки. Ясный хрен. Восемь тысяч восемьсот шестьдесят два человека. Пропавших без вести. Только в городе. В один час. Ни одного тела не нашли. Конечно, призраки. Навалом тут призраков должно быть. Восемь тысяч восемьсот шестьдесят два призрака, включая женщин и детей. Плюс шесть тысяч двести два офицера, прапорщика и солдата срочной службы в степи. Не считая неучтённых колхозников и прочих на точках… А иногда и не призраки ездиют. Бывает! Отставить базлать, рядовой. Василий! Обращаюсь к тебе лично. Ты понял меня, Василий? Или опять отказываешься выполнять боевой приказ?

– Слышь, салага! – так же спокойно и так же не шевеля ни членом единым сказал Башкало из партера. – Он рехнулся, в натуре. В карантине давно молва идёт, что Коля Петрович рехнулся. Выходит с группой, а с выхода один. И вишь ты, говорит, главное, что сажать за это перестали. На слово стали верить. Погибли при выполнении спасательной или разведывательной операции в районе стихийного бедствия неизвестной природы. И нам же с тобой он сейчас и говорит это. Понял, гусила? Слышь, Николаич, а я не верил! – сказал Башкало Петровичу. – Я одному в морду дал за такие слова! Ты же меня знаешь, Николаич, в одной части служили вместе! А оно вон как. Оно правда, оказывается. Вышел с группой, вернулся один. Ты их хоть убивал? Или заводил да бросал?

– Ты отказываешься выполнять боевой приказ по научному исследованию указанной аномалии? – настойчиво спросил Петрович. – Ты скажи прямо, что ты ёрзаешь как баба, товарищ ты прапорщик советской армии?

– Товарищ старший прапорщик! Давайте я пойду! – сказал Вадим.

Башкало облизнул губы.

– «Николаич» – мне говори, салага, – сказал Петрович.

– Всё, Николаич, всё. Я иду, – проговорил Башкало. – Всё нормально. Руку надо бы тебе перекисью. Вон как ссадил.

– Тогда встать, товарищ прапорщик. Приготовиться к постановке задачи. Тебе конкретно.

И он как ни в чём не бывало повернулся к Башкале спиной и подошёл к ясной пока только ему границе «прокрусты». Останки учёного были едва ли не в шаге от него.

– Я всё помню, Лёша, всё… – сказал им Петрович. – Эй, ты, фенимор! Слушай, новый, как тебя, Свержин, внимательно. Эта… как её, пса, бля?! Гитика эта – она, по Лёшиным расчётам, двойная. Стоит восьмёркой, два стакана впритык. Два нолика. Дай-ка мне мою палку, салага.

Вадим поднял черенок, подал. Прапорщик Башкало тоже подошёл, вешая автомат на плечо, напряжённый, внимательный, очень собранный. Вадим чихнул при его приближении.

Старший прапорщик рисовал на земле концом щётки.

– Вот так вот. Этот «нолик» – ближний. Лёшин. А вот так к нему второй. Я его в первой же ходке обнаружил, когда обходил тяжёлое. Как бы «восемь» на боку. Они метров всего десять в диаметре каждый и одинаковые. Чуть обойти слева на «рисках» – безопасно. Я обходил. Сказал уже? И вот между ними заметил я тягу, как в хорошей печке. Начинается она при броске «риски». Тянет дым куда-то. Сколько мы там всего пожгли…

Он сунул палку Вадиму, достал из какого-то из карманов бумажник, из бумажника – обломок расчёски, бумажку, и, продолжая говорить, быстро смастерил детскую дымовуху.

– И Лёша выяснил, что там, где между ними, «прокрустами», стык и тяга, есть что-то странное. По виду – как эффект «невидимки», при воздухо-воздушных спецэффектах, при кислородных, при газовых. Шаг вперёд – есть что-то, шаг назад – не видишь. Фокус-покус, наподобие как я тебе показывал, Свержин, с «рисками» и туманом. «Риски» в дырке просто исчезают, но не бу̀хает ничего, как было бы, если бы в тяжесть упали, но ничего такого. И вот Лёша додумался бросить туда «кошку» и потянуть обратно.

Вадим («Фенимор, или уже Фенимор с большой буквы Фэ? А?» – высунулся Бубнилда) слушал Петровича как космонавта Макарова. Безумие и заразно и заразительно, а старший прапорщик Николай Николаевич Петрович сейчас, судя по тону и виду, действительно пребывал совсем не в себе, как всякий, кто творит (или воображает, что творит) историю или подвиг.

Из того же бумажника Петровича появилась обёртка от сигаретной пачки, обклеенная по бокам синей изолентой. Петрович сначала показал её Вадиму, а потом дал в руки. В обёртке Вадим разглядел сухой сизый цветочек и кривой стебелёк какого-то растения с острыми листочками на стебельке. Уставился на Петровича. Петрович ухмыльнулся.

– Беннеттит! Понял, Фенимор ты мой? Древний цветок, короче. А ещё точней – протоцветок. Вот что мы «кошкой» вытащили. Живой протоцветок. Лёша две бутылки выпил на моих глазах как воду. Двести миллионов лет назад… или когда это там было. Меловый период Юрского периода, понял, сынок?.. В этой дыре – меловый период! Понял?

Он вдруг оборвал себя, перестал улыбаться и поднял палец, и сказал озабоченно.

– О! Слышишь? Стреляют где-то.

«Где-то» рядом щёлкнул предохранитель.

Вадим навсегда запомнил, что после первого попадания на лицо старшего прапорщика вернулась улыбка, и каждая из следующих четырёх пуль, прошивавших Петровича со спины, делала эту улыбку всё шире, всё веселей, всё искренней.

– Дыра времени там, понял, сынок? – сказал Петрович, булькая и умирая стоя. – Я сам… о***… уу… как воду…

И он умер и повалился набок по стойке «смирно».

Башкало перевёл курящийся зрачок пулемёта на Вадима. Вадим переступил с ноги на ногу. Башкало тихо залаял:

– Стоять, сыняра! Он – спятил. Он заслужил. И получил. Он труп. Всё! А теперь ты. Вопрос! Мне так тебя класть, сучок, сразу рядом, или с пользой для науки? А, контрактничек? Хочешь ещё помучиться? Решай сам, предоставляю. А пока автоматик тихонько на землю. И палку, палочку тоже брось. Ф-фенимор, блядь, сука!

Тьма смотрела на Вадима не мигая, без дрожи, дымок иссяк, руки Башкалы были верны, и Петровича убивал он не в истерике, и Вадима был готов убить чётко, сознательно. Собственно, лекцию по «вышел с группой, вернулся один» он читал себе, не Петровичу. Нынче не сажают. Вадим чихнул. Ты не умрёшь, сказал Бубнилда Вадиму. Тебе нельзя. У тебя девчонки. Ирка да Катенька. Да и Житкур не велел.

– Не стреляйте, товарищ прапорщик, – сказал Вадим спокойно.

– А то что? – невпопад спросил Башкало, задравши подбородок.

– А то некому будет вытаскивать из дыры живые растения, двести миллионов лет назад сдохшие. Я не соображу даже, сколько они могут стоить. Даже если по копейке за год.

Башкало зафыркал. Вадим чихнул.

– Будь, сука, здрав! – сказал Башкало с издёвкой. Он действительно был спокоен, на взводе, но не оголтел. Он работал. – В Зоне всё возможно, это ты прав. Уссышься про войну! Пятиэтажки летают, воздух людей режет, техника сама ходит. Километр месяц идти можно, как на аэродроме от ангара-три до метеобудки. Почему бы и во времени дырке не быть? Научная фантастика. Но если ты, фениморка, сейчас же автомат на мать сыру землю не спустишь, падла…

Вадим шевельнул плечом, автомат сполз, прислонился к ноге. Вадим шевельнул ногой, автомат упал.

Кепка Башкалы одобрительно качнулась. Но пулемёт не двинулся, как влитой в пространство. Вадим уже устал не моргать, глаза резало.

– Ну и всё остальное. Рюкзак, куртку. Нож, пистолет. Медленно. Противогаз тоже снять.

Наблюдая за разоружением оставшейся в живых стороны, Башкало присел на стульчик Лёхи-Аспиранта. Посидеть и Вадим бы не отказался. Но РПК вместе с хозяином следил за малейшим его движением, и предохранитель был снят. Стульчик учёного был, видать, крепкий. Сначала Башкало сел осторожно, но, когда Вадим снимал прибор ИП, Башкало как-то поверил в силу стульчика и, подвигав задом, расселся вольготно, расставив ноги, всем центром своей тяжести. Расстояние до него от Вадима было три-четыре хороших плевка, но и труп Петровича лежал поперёк директрисы, и вещи Вадима. Брус Ли только и смог бы перепрыгнуть всё это, обойти встречные пули. Приёмом «комбинированная съёмка».

Вадим остался в пэ-ша, в чулках ОЗК поверх хвалёных американских ботинок. Ему становилось зябко, но он стоял неподвижно и ждал. Мёрз, стараясь не дрожать. Принюхивался и (уже привычно) двигал пальцами у бёдер, хотя бы так проверяя внешнюю обстановку. Чихнул два раза, но не от холода, а Башкало всё сильней свербел у него в носу. Башкало вдруг достал откуда-то бутылку водки, откупорил и начал мерно поглатывать из горла, следя за Вадимом одним глазом. Вадим поёжился, когда бутылка опустела. Башкало уронил её перед собой и ловко раздавил каблуком.

– Будешь? – спросил он, извлекая вторую. – Водка в Матушке и правда вода, но тебе – по обстоятельствам – не лишне и водички?

– Нет.

– «Никак нет», Аника-воин. «Нет» говорить надо было дома, маме. Ну раз «нет», то приступай к выполнению задания. Поставленного героически павшим старшим прапорщиком. Посмотрим, что там за двести миллионов… копеек.

– Нужно взять кое-что, – сказал Вадим, показывая на труп Петровича, сильно подмокший кровью.

– Да херня вопрос, бери, – Башкало вдавил донышко полупустой второй в землю и прицелился, держа пулемёт обеими руками.

Мертвецы Лёха-Аспирант и Петрович оказались совершенно правы. Несколько дымовух обозначили «восьмёрку» «гитик» прекрасно, как на уроке. Вонючий дым стлался по границе «локалей аномальных гравитационных интенсивностей неизвестной природы», ясно обозначая их.

– Двести миллионов копеек… Какой-то засранный младший научный сотрудник получает на руки чистыми четыре тысячи сто восемьдесят пять рублей в месяц! – провозгласил вдруг Башкало откуда-то из прошлого мира. Там тоже, оказывается, мыслительный процесс шёл, двигался, набирал обороты, матерел, приходил к выводам и высоко обобщал. Но Вадим даже не обернулся, заворожённый почти живыми извивами дыма. Это было сродни (не похоже, а сродни) как если рисовать табачным дымом на солнечных лучах, бьющих сквозь щели в тёмную сарайку.

– И сидит в своих палатках – на счётах щёлкает, ты понял?! Мэнээсишка поганый! По имени-отчеству, говорит… А у академика тогда сколько – по сту тысяч в месяц? Да я их маму топтал с вашим Горбачёвым вместе. Кто треки провешивает? Академик? Кто приборы таскает, кабеля? Мэнээс? Кто отсюда банки-воронки-ништяки носит-выносит? Горбачёв? Ни-хе-ра! Я! Я на аэродром выходил, я к объекту «Житкур» выходил, до половины дошёл с Пашей-Мазом! (Тут Вадим насторожился на секунду. Да-да-да, сказал Бубнилда, «Паша-Маз», я записал.) И мне, мне! – двести рублей за выход с вычетами. И где я их тут потрачу? Карантин? На хер ваш карантин.

А может быть, подумал Вадим, обращаясь к Бубнилде, это не две гитики, а одна? Или система из двух, подхватил Бубнилда. Система даже, наверное, лучше, согласился Вадим. А когда она одна – это брак, сказал Бубнилда. Да ты у меня астроном, сказал Вадим. Бубнилда самодовольно хмыкнул. Вадим поджёг ещё пару частей расчёски и подбросил их, одну справа, заполняя разрыв дымного обруча, вторую прямо в центр дыры, и она исчезла. Вадим встал на колено, наблюдая. В месте соединения частей «восьмёрки» дым рисовал трубу изнутри, ускорялся, плотнел… и вдруг обозначился перед Вадимом вертикально стоящий здоровенный круг. Вадим вскочил и отскочил на пару шагов, совершенно обалдев.

– А мы давно с ребятами уже говорили. Многие недовольны! Не дело это потому что. Мы тут, в Зоне, среди Беды, основные, нам и плати. А тут вас вдруг нагнали, видишь ли. Учи вас, тащи вас, делись с вами боевым опытом. Вот и доучили! На голову сели, вместе с такими же психами, как наш покойный старший прапорщик Петрович. Бампером меня хотел пустить, с-с-ыка. Меня! Гусь ему значит полуторатысячный показался, а меня, старого разведчика, решил пустить бампером в тяжёлое место. И за что? Вешки потерял! Я их и не терял… Ну, что ты там, контрактник? Ни хрена себе!

Вадим обернулся. Башкало стоял, опустив пулемёт, пялился на дымовую арку в пространстве, отвесивши челюсть, насколько позволял подбородочный ремень. Впрочем, оправился он быстрее, чем Вадим.

– Стоять, стай-ять! – сказал он, взяв Вадима на прицел снова. – Спокуха, сын. Да-а-а… Гитика, бля! – воскликнул он тихонько и весело. – Дыра во времени. Ну… Ладно. Готов к труду и обороне, товарищ путешественник в прошлое?

Вадим представил, как Башкало видит его, Вадима, так сказать, в общем. На фоне дымовых узоров, в центре главной арки системы гитик «Дыра Времени-1». Красивая мишень. (Бубнилда засмеялся.)

– Я-то готов, – сказал Вадим громко, обрывая этот, не слышный никому, кроме него, смех. – А ты-то, кусяра, готов?

– Не ссышь, короче, да? Смелый, да? – сказал Башкало осклабясь, с удовольствием. – Ну говори, говори, бампер. Последние речи. Старший прапорщик Петрович был добрый, а прапорщик Башкало злой. Ни-хе-ра тебе, щенок, не понять меня. И смысла обстановки ты не понял. Лежал бы сейчас я труп, а Николаич водку б пил, – для тебя бы не влияло. Ты что, думаешь, он – лучше меня? Да он здесь замочил больше наших, чем духов в своём Афгане! Это ж зверь был, у него душа была мёртвая!

Вадим перестал его слушать. Башкало это сразу заметил.

– Ну ты бурый, да? – сказал он по-над прицелом. – Ну так давай, давай, давай, вперёд… носок ты с чуйкой кожаный. Принеси мне доисторических ништяков, кошка двухногая ты моя. Цветочков. Динозавриков. И посмотрим, что с тобой потом делать. А не выйдешь – значит не выйдешь. Гранатку тебе вдогонку. Ты же не знаешь? Как раз «прокрусты» очень отлично взрываются. Как ты думаешь, мы почти полпути до аэродрома сделали? Там этих тяжестей было… Отставить, – сказал он сам себе. – Давай, Свержин. Добрый путь.

Вадим отвернулся, глядя на вход в дыру, то есть на степь, обрамлённую дымовой каймой. Потихоньку, сначала рукой попробовать, несмело предложил посерьёзневший Бубнилда. Вадим покачал головой. Нет. Пошарил у пояса, вытянул из зажима очередную полоску марли.

– Э, э, воин, без шуток у меня!.. – провозгласил Башкало с выражением.

Вадим показал ему над плечом марлю. Башкало замолк. Вадим завязал на одном конце несколько узлов – один поверх другого, сунул образовавшийся колобок в рот и стал пускать в него слюни. Намокший колобок довольно увесисто для самоделки нагружал полоску, делая «риску» управляемой, но без грузила, без гайки. Почему-то это казалось сейчас и здесь важным, чтобы было без железа. (Снова мелькнула мысль про первого пробежавшего сквозь второй вагон.) Держа «риску» на вытянутой руке, Вадим стал раскачивать её вперёд-назад. Вот колобок коснулся дыры, как будто поверхности вертикальной лужи, никаких волн не побежало, но марля сразу же натянулась, Вадим разжал пальцы, и дыра её всосала. И Вадим, не сделав и прощального вдоха, пригнувшись, шагнул следом за ней. И исчез.

Подождав минутку, прапорщик Башкало облизнул слипшиеся от крови усы, приопустил ствол пулемёта и сказал в пространство:

– Ну и, сука, чё? Ну и, сука, всё?

Вадима в это время двести миллионов лет назад глушило огромным солнцем, огромными влажными тяжёлыми запахами, одновременно подсекая под колени, сбивая с ног и подбрасывая, и он, зажмурившись, не больно, но увесисто грохнулся на левый бок и левое плечо, как будто назад и влево его рванули. Он точно знал, что уже упал, грянулся о землю, но внутри всё продолжало лететь, качаться, ухая холодом в районе низа живота… а то местечко между ушами, где там центр равновесия в мозгу расположен, одна огромная мокрая шершавая рука схватила это местечко, смяла в колобок и на другую огромную мокрую шершавую ладонь перебросило. И обратно. И снова. И всё это вживую, никаких признаков потери сознания. В голове было ясно-звеняще, и эту-то звенящую ясность бросали из стороны в сторону.

Он ждал. Вслепую паника пяти чувств улеглась. Появились сигналы от периферии: мокро! – сообщили ему. Он открыл один глаз и сразу увидел склонившийся перед носом доисторический цветок беннетит на стебельке. Вадим рывком сел. С одним глазом как-то не кружилось.

Он сидел в заросли воллемии, перед ним дымила его последняя «дымовуха», висели на стебельках странных трав грязные марлевые полоски, в том числе и его чистая, с колобком, намоченным слюнями. Видны были и несколько ржавых гаек, набросанных Лёхой-Аспирантом. Солнце мощно давило сверху, было очень жарко, воздух горчил, и его надо было буквально пить, а не вдыхать, такой он был плотный.

– 14 июля 64 765 563 122 года до нашей эры, – вслух, не скрываясь, громко сказал Бубнилда. – Не двести миллионов, но тоже ничего. Пожалуйте бриться, как папа говорил.

Вадим оглянулся. Сзади была куча какого-то папортника, из которой торчало какое-то бамбуковое дерево. Не бамбуковое. Динозавровое, в чешуе. Слева, в проёмах нефокусирующегося в глазах остролиста, блестело то ли волосатое озеро, то ли просто залитая водой саванна. Всё блестело нестерпимо, всё было влажным, везде стояли радуги. Справа были непролазные кусты. Не кусты. Что-то зелёное и непролазное. Затерянный мир, «чёрный» Конан-Дойль в восьми томах. Всё это Вадима не интересовало, потому что он уже опомнился. Его интересовал выход. Отсюда, с этой стороны дыру во времени ничего явно не обозначало, но намокшую спину сильно холодило даже на этой жаре, сквозило из Зоны. Дыра была, и дыра была открыта. Вадим удивился: разница температур очень большая, десятки градусов, должен же быть пар, парить же должно, как зимой у дверей бани. Но не было пара. Вадим посмотрел на мокрые грязные руки. Он сидел словно бы в луже. Земля под задницей была глубоко рыхлая, насыщенная мокрейшим перегноем, бурая вода затопляла вдавлины от ладоней прямо на глазах. Мимо лица что-то прожужжало медленной пулей, Вадим отдёрнул голову. Зрение никак не могло справиться с общей фокусировкой, огромный зелёный солнечный яркий мир сразу валился набок, стоило открыть второй глаз, головокружение оставалось, и очень сильное… В животе громко чавкнуло и во рту стало мерзко, и это обрадовало. Сейчас меня вырвет, подумал Вадим, и станет легче, как на «нейтралке» при первом «поцелуе». Да, да, уже начинает быть легче.

Начинало. Не успело. Черт-те почему заиграла «монтана» на руке.

Там-та-там-та. Та-та-там. Never let me go. Там-татам-татам…

Первая организованная мелодия, прозвучавшая на планете Земля, Солнечная Система, Млечный Путь, Божий Мир, первым же тактом привлекла к сбитому с толку, дезориентированному Вадиму острое внимание молодого трицератопса, утром этого древнего дня покинувшего детскую стаю. В лес отправился молодой трицератопс, ибо настала пора для героических и опасных поисков матери своих яиц. И страшно ему было, и неуверенно, но самецкая гордость жгла его со стороны интимных частей и подгоняла, и готов он был перекусывать кремни и насиловать тираннозаврих. Ну и можно ли обвинять его в том, что неуместный в своей электронной навязчивости писк часов и общая легкомысленность мелодии его взнервировали до степени «убить немедленно, фас!»? Шёл себе по Юрскому периоду юный торозавр, прислушиваясь, не мычит ли где юная самка, и тут на тебе, музыка Поултона, слова Фосдика, исполняет Элвис Пресли. Кто бы не озверел? Всякий озвереет.

Вадим не сразу отличил атакующего рогатого бегемота от окружавшей его флоры. Что его и спасло в общем и целом, когда он его всё-таки отличил, как зайчика на загадочной картинке, и понял, что десятая глава «Затерянного мира» уже началась.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1990. РАЗНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Блинчук-4»

Отрывок собственной расшифровки, стр. 1-5

(Орфографические ошибки исправлены)

(За предыдущие встречи у нас сложился небольшой ритуал общения, не хочу расшифровывать его причины. Блинчук, едва завидев меня и едва «поздоровкавшись», со сварливостью беспомощного больного человека снова и снова заводил ныть, как ему неймётся сейчас, на самом смертном одре, оттого, что̀ он так и не побывал в Зоне. А ведь мог бы. И ещё как мог бы. Да он бы своим рейтингом задавил любого Вобенаку. Или Гену-Гения покойного. А вот не сложилось. И даже сейчас, когда уже неважно, только на «нейтралке» его пустили злыдни-бедованы, трекеры, они же смаглеры самодовольные, и сопутствующие им прочие – лутари мелкие, сважники неловкие и ништячечники приграничные. Опять не дошёл до выйти, не допустили. Его-то, пятнадцать лет работавшего богом Периметра! Вот тебе и уважение, вот тебе и слава. И что уже ему сделать, кого попросить, чтобы хоть бы похоронили его там, в Беде. В парке Старой Десятки. Вот такое у него предсмертное желание. Хоть бы ты, товарищ литератор, замолвил за меня словечко перед инопланетянами своими. Не Задницу же, своего бывшего подчинённого и протеже ему, старому генералу и майору Блинчуку, просить. Ну и всё в таком духе.)

– Сергей Борисович, вы уже в третий раз из меня слезу давить пытаетесь, уж такой вы бедный, никому не нужный, старый генерал-майор в отставке. Подсидел вас проклятый Малоросликов, не подал руки кровавый Путин.

– А тебе что, лишний раз послушать нытьё умирающего трудно? Вот надо было мне тебя прихлопнуть, говнюка такого бесчувственного, как ты только в моём Предзонье явился шестого апреля тысяча девятьсот девяносто восьмого года тринадцатичасовым автобусом. Послал бы кого надо, и – как комара тебя. Вообще пошёл вон отсюда! Сейчас позову доктора Вяткина, и он тебя выставит. Доктор Вятки-ин! Сюда иди!

– В третий раз, Сергей Борисович. Это уже записано и не пропадёт.

– Выкрутился. Ну, дай мне воды.

(Пьёт.)

– Так вот, меня поставили комендантом на Беду в девяностом. В ноябре. После путча, заваруха, грызня, я был тогда полковник, вызывает меня Паша Грачёв с Украины, и… И до упора, до пятнадцатого, до прошлого года… Это хоть ты знаешь, литератор?

– Это весь мир знает, Сергей Борисович. Только путч был в девяносто первом. А вас назначили комендантом Зоны в девяностом. Указом Горбачёва.

(Пауза.)

– Знаешь что, пошёл ты, умник!

(Пьёт.)

– Весь мир… Плохо я работал, если весь мир меня знает!

(Пьёт.)

– С другой стороны, я же всё-таки был как бы генерал-губернатор… Как меня тут не узнаешь… Все и узнали… Кому надо, кому не надо… В общем, я тебе вчера не говорил, позавчера не говорил, а сегодня скажу. Я за тобой, Шуг… пшуг… пшуйц… Штирлиц, мать твою! Я за тобой всегда следил внимательно, со дня как ты ко мне в Предзонье приехал с поддельной визой. Уфолог-конспиратор! Я тебя – как облупленного. Поэтому и согласился, помирая, с тобой поговорить. Знаю, что бедованы тебе доверяют, что трекеры тебя берегут и что к Радио Беды ты лапки свои приложил и многих спас в Беде через это дело. И что ты тут вроде как за попа-исповедника… Хотя ты и хам.

– Сергей Борисович.

– Молчать и так точно, летописец! Путч у него в девяносто первом… Ну да, в девяносто первом! А ты поддакивай да слу-шай, вдруг я не просто так, старый пень с раком мозга, тебе в третий раз одно и то же толкую. Про смерть, про похорона, про то, что я в Зоне никогда не был, ногой не ступал. Ну возьми ты это в толк, литератор! Может, смысл есть в повторении, ты подумай. А ты мне про путч.

– Я слушаю.

(Допивает.)

– Антипов-то всё летит?

– Летит.

– Налей ещё водички. Вкусная на «нейтралке» водичка. О чём я? Да. Соответственно, нам очень повезло, что под Зарницу американцы попали, в этом всё и дело. Никак было Зону не спрятать из-за них. Хоть и Горбачёв, и потом даже Ельцин давали и своим аппаратам, гражданским, поручения представить такие предложения, и Генштабу даже потом Ельцин спускал вопрос. Это я знаю точно. Меня ж не так просто из Чернобыля перевели на Капустин, я на всех этих их заседаниях-чаепитиях сидел, время терял прямо с самой Зарницы, с комиссии Рыжкова. Того ещё, ты не помнишь. На всех, начиная с первого, новогоднего восемьдесят девятого…

– Простите, вы сказали: «нам очень повезло с американцами», Сергей Борисович. Кому – «нам»?

(Пауза.)

– Человечеству же, мать-перемать. Уфолог ты и есть уфолог.

(Пауза.)

– Я слушаю.

– Вот и так точно, слушай. Американцы… Что сейчас…

(Выделяет «сейчас».)

– …нам повезло – почему, понятно. Интернационализация Зоны, хоть и под мораторием, но никуда она не денется. Но и тогда! В девяносто первом, когда сразу вмиг у меня кончились деньги – американцы выручили. И раньше, сразу. Во всех редакциях комиссии по делам Зоны сидели американцы. Сидят, скажем, Ельцин, Горбачёв, Назарбаев, и тут же Мэтлок в уголке, очки трёт. Как на работу ходил. Хотя, конечно, были и секретные заседания. Потом расскажу… может быть. Помню, тогда я с ними со всеми соглашался, мол, и карантин хорошо бы наглухо, вплоть что административную границу с Казахстаном, ещё тогда республикой, передвинуть, хотя бы тридцать километров зоны отчуждения вокруг Капустина и остального полигона, как в Чернобыле хотя бы, а лучше пятьдесят. С рекой как-то решить, мост через Ахтубу в районе хотя бы Котлов запроектировать, шоссе и железку на Астрахань через него, через пойму… и полное военное единоначалие. А деньги на всё на это, разумеется, дают американцы. Вот такая шла политика… В Союзе-то, пока он не кончился, это было бы ещё возможно, хотя бы на уровне принятия решений. Не успели.

(Думает.)

– В принципе, мост-то так и построили впоследствии, а вот с остальным, с карантином, уже не удалось…

– Сергей Борисович, перебью, я вчера так и не спросил, самое интересное вот в этих тогдашних встречах с президентами для меня…

– Так ты постоянно перебиваешь! Я же тебе сразу доложил: перебивать можно. Перебивай. Видишь же, в датах путаюсь. Хватит извиняться. И ты не джентльмен, и я не месье.

– Вы там, в Кремле, хоть какие-то другие варианты причины Зарницы рассматривали? Я имею в виду – всерьёз. Ведь уже с января девяностого были достоверные съёмки и «тринадцатого общежития», и фалангу уже снимали в гаражном кооперативе, и штуки со временем-пространством были уже достоверно отфиксированы. А что ни одного трупа в городе – сразу было известно…

– Так точно. Но вообще речи не заходило ни про каких инопланетян, понимаешь… От них это отталкивалось. И, соответственно, от меня тоже. Какие, мол, инопланетяне, трах-тарарах?! Неизвестная природа, и всё тут. Газовый метеорит, и баста. Ну как серьёзным людям о таком разговаривать?! И слов таких не придумано…

(Пьёт.)

– Когда Гайдар начал таскать на эти посиделки своего тестя, писателя, Стругацкого, я же видел, как их коробило. Да всех коробило. И меня коробило. Фантаст – на заседании сверхсекретной правительственной комиссии! Анекдот… Что ты пялишься? Не в баню для культуры писателюшку пригласили, а взрослое серьёзное заседание, под стенограмму… Вот Гайдар, да, он серьёзно это рассматривал, помалкивал только. Хитрый он был, умный парень. А Натанович этот, он вроде и фантаст, но в прошлом военный, причём, наш военный, особый… И он умно себя вёл. Произвёл впечатление. Сидел вроде со своей палочкой, а как что ни скажет, так всё в жилу. Это же он посоветовал объявить бессрочный карантин, построить для бедованов лагерь и ни-ни из него никого наружу… А тех, кто уже выехал, к родственникам там, по линии программы переселения – обратно. Невзирая на звания. Там такое началось, что-о ты! Все охренели. Но сколько раз я потом готов был ему свечку поставить за это! Но ведь сначала – как они на него все лаяли… В один голос. Да и я лаял, дурак. Не тридцать седьмой год, мол. Демократия, права человека. Новое мышление. Это же тогда не слова были, вот в чём дело.

– А Мэтлок? Он при этом был?

– А Мэтлок слушал-слушал, дул-дул чай… Или что у него там было в термосе. Кока-кола. Он со своим термосом ходил. И с переводчиком. Говорил по-русски, но не очень.

– И что?

– И говорит: думаю, говорит, мнение Арькьядия Натаньовича есьть отшьень глубокьо продуманьое мнение. И все сразу притихли. Произвело! А ведь жуть что было бы, если бы ни карантин.

– Н-да… А вот Стругацкий, он тоже ничего про инопланетян, про летающую тарелку?..

– Я же тебе толкую, уфолог ты: они с Гайдаром одна была сатана. Умные люди, только тесть был опытный, битый. Пьющий человек, понимающий. Но оба умели и помалкивать. Ну и книжку эту… Про сталкеров… Написал же, из головы выдумал! Я же, когда читал – я же глазам не верил! За десять лет до Зарницы… даже больше! С братом… Книжка сама за него говорила. Её даже Ельцин потом прочёл, я точно знаю… Брат его тоже один раз был, учёный… И вообще, странное у меня было чувство, что он, этот Аркадий, что-то как-то больше знал, и знал заранее. Ведь Горбачёв про объект «Житкур-9» доложил на Комиссии не сразу, а когда уже подписал свою отставку. Уже в январе девяносто первого. Уже кирдык пришёл Союзу.

(Смеётся.)

– Тогда все дар речи потеряли. Ельцин стулом грохнул в стену соответственно, Примаков стакан выронил с кефиром… А Горбачёв сидит такой, спокойный, помаргивает, ручку в руках крутит… Так вот, Аркадий этот Стругацкий – даже, по-моему, в лице не поменялся… Отставить. Слушай, уфолог, а ведь наврал я тебе, слушай! Гайдара ведь и в помине тогда ещё не было, на первых-то заседаниях! А Стругацкий уже был. Он же уже в восемьдесят девятом ходил на заседания, Павлов там был, Рыжков, Крючков, естественно, и никакого Ельцина и в помине, я с Украины прилетал… По вызову Язова, точно!

– Странно.

– Понимаешь? Даже я не всего знаю, понял? Официально я пятнадцатого ноября девяностого был в Капустин переведён, а числа двадцатого было первое заседание Комиссии с приглашённым Ельциным, как президентом РСФСР. Это же ещё Союз, какое там СНГ… А вот Назарбаев да, уже президент был. Республики. Очень переживал. Там же ужас что на Казашском Углу творилось в Зоне. Стены огня страшные, лава эта плазменная… Ну ты ж видел кино.

– Н-да… А «Казашский», с самого начала так говорили?

– Не понял.

– Правильно ведь «Казахский». Казахский Угол, Казахская Дуга.

– А хрен его знает. Повелось как-то. Я и не задумывался соответственно.

– Кстати, а почему главное слово не прижилось, если всё по Стругацким?

– Какое главное?

– Сталкер.

– Сталкер? Так ставишь вопрос? А-а-а хрен его… Отставить, это помню! Натанович же этот тоже меня спрашивал… беспокоило его это. Это когда позже мы пили с ним, уже году в девяносто пятом или шестом, когда я в последний раз в Москве был… Чего ты лыбишься, литератор? Интересно ему было, понятно же… Это из-за американцев не прижилось. Там же оскорбительное что-то, жаргонное, по-английски если. Онанист, что ли, или что-то вроде. Отставить, помню. Подглядывальщик. Соответственно, половой шантажист. Западло. Ну и не взошло. А потом, вы же, уфологи, повалили в Предзонье сразу, тогда же бум был инопланетный в народе, а там среди вас, уфологов, и альпинисты, и туристы всякие, ну и «трек», «траверс», всё вот это. Ну «трек» и «трек», и, соответственно, трекеры. И повелось. По-моему, соответственно, так. Лично я, вообще-то, «ходилы» предпочитаю, как мы, военные, говорили. И инопланетяне. Хотя тут тонкость. Ну ты знаешь.

– Понятно. Меня очень интересует интенсивность под названием «мамины трещины».

– Как ты сказал?

– «Мамины трещины».

– Первый раз слышу. А как научно?

– Не знаю.

– Первый раз слышу. Опять трекеры тебе лапши наваляли небось, литератор?

– Да непохоже.

– Ты вот что. Ты мне голову, умирающему, байками не забивай. Ты давай конкретно, обо мне.

– Угу… С кем вы первым из инопланетян познакомились? С Петровичем же, наверняка? Знаменитая конференция в «Двух трубах?

– Ну, да. Нет! Инопланетян я сразу полной ложкой, чуть не подавился – с Папашей и дочкой его жуткой столкнулся. В тот же день, правда… Назавтра, как представился личному составу комендатуры по прибытию. Семнадцатого ноября одна тысяча девяностого года.

– А «поцелуй» у вас, кстати, если не секрет…

– Налей-ка водички. Одинарное «приветствие», невзасос. Повезло приехало. Паралич грёбанный грёбанного глазного яблока. У меня – левого. Чуйка-то слабая, нет, считай. Соответственно, «поцелуй» такой вот, некомплексный. На отвяжись.

– И в Зону вы типа не вышли…

– Не был в Зоне я, не был. Это правда. Ты думаешь, разыгрываю я тебя. Не разыгрываю. Рассказать, что ли?

– Папашу я не застал… Очень интересно! Легендарные времена.

– Ну, сейчас, может, и легендарные. А тогда я без фляжки брому из штабу шагу не ступал… На приёме граждан по четвергам и пятницам посидишь, только бром и спасал. Водки ни-ни. Сразу могила. Люди спивались насмерть за месяц. Год за день же… Что в Зоне, что снаружи… «Сто метров – десять вёрст»… Да…

(Роняет пластиковый стакан. Я лезу за стаканом под кровать.)

– Извини, выскользнул. Да, так вот Папаша… Это ещё даже ЗАТО не было. За два года до ЗАТО. Ещё Зона как КЗАИ не числилась в российских документах даже. Ещё Бедой её звали только местные. Беда, говорили, Матушка. А снаружи – район стихийного бедствия, и всё тут. Газовый метеорит. Обеспечить зону отчуждения, хотя бы десятикилометровую, но жёсткую.

– А ZONA, зэт, оу, эн, эй, это когда?

– А это когда Ельцин с Клинтоном подписали Меморандум. Но кто её так у нас-то будет называть? Зона она и есть Зона. Капустинский карантин. Синенькие домики!

– О, это уже тогда?

– Да. А когда же? Они же глубоко советские, эти финские щитовки. На складах в Средней Ахтубе нашлись разобранные, ещё с семидесятых валялись. Очень помогли. Как раз две семьи, два входа. Я сам в таком жил с супругой года четыре.

(Пауза.)

– С вышки его заметили в городе. Знаешь же про вышку? Она потом сгорела, как свечка. За шоссе, напротив Волгоградского КПП, прямо посреди Собачьего посёлка с земной стороны её построили, снесли домовладения. Почти на «нейтралке», господи! Тогда же ещё «нейтралка» ведь не дошла до центра Собачьего, была только первая линия… Не слыхал про ту вышку? Неужели не слыхал? Сто пятьдесят метров! Аккордом! Пятьсот тысяч рублей как в прорубь! Мне когда показали её, так я прямо изумился. Останкино! Потом долго разбирались с отчётностью, а потом она сгорела, когда «нейтралка» разлилась в девяносто третьем. Эх ты, историк… Ну и по Северодвинской улице он и шёл, Папаша, с девочкой своей. За ночь на Вокзальной площади мехня туманы подъела, видимость через летнюю часть «нейтралки» отличная. Прямо над тридцать девятым кварталом. И он и-и-дёт прямо по проезжей части. Я только в кабинет Молдаванова зашёл, ещё даже сейф не открыл. И мне с вышки звонят: так, мол, и так, товарищ полковник. Сообщаем, согласно инструкции. Человек с ребёнком в городе идёт, на территории зоны бедствия. Ты понял? С-собаки наблюдатели, подъелдыкнули меня знатно, как нового. «Включите, товарищ полковник, видеосистему!» И транслируют мне в кабинет на телевизор изображение с телекамеры.

– В плаще Папаша?

– О-о, ещё в каком плаще. Он один на всём белом свете и был, такой плащ… И игрушечные автоматы на нём, как на ёлке. И девочка в люльке за спиной. Звоните в Кащенко. Ну я и повёлся. Схватил дежурного проводника и, не слушая, что он там пытается вякать, – в Зону. Герой, среди других героев геройский. Охрану ещё свою с собой потащил, идиот.

(Он крестится, как все местные, дважды: слева направо и справа налево.)

– Подать мне, полковнику, лошадь! Вспомнить же смешно. Налей ещё водички.

ГЛАВА 1

Примерно через двадцать минут скурмач-полковник наконец воскликнул, что глаз у него, вроде как, прошёл, так её, мать вашу, и, соответственно, эдак. Сказал далее, что это, соответственно, безобразие, товарищ проводник, ведь чёрт знает куда тип в чёрном плаще до пят с ребёнком мог уйти по страшной улице мёртвого города, и что надо же, мать вашу, предупреждать начальника о спецэффектах «нейтралки», нарушающих течение спасательной операции в самом её начале.

Товарищ проводник, молодой человек по фамилии Матвеев, а по прозвищу Набис, слушал высокопоставленного скурмача молча. Потому что ну не утешать же его, козлину, и уж точно хер ли возражать ему, козлу, когда и то и то поздно, когда они уже здесь, уже на «нейтралке»? Пусть орёт. Что трансформатор гудит за задней стеной палатки, что полковник сейчас пыхтит и громко выражает смелыми словами свой ужас. Безумный же. Бросился в Беду, в штыковую психическую, стоило пьяным весельчакам с вышки кино ему показать с Папашей. Полтора года после Зарницы как не проходило, люди как не гибли. Так что пусть его, козла. Орёт он. Тем более, общая тональность претензий конкретно – «орёт с облегчением», и спасибо хоть не скачет, смирно сидит на своём кресле, с кузова не убегает… В общем, Набис помалкивал. Дипломатически. Ждал конца. Терпение. В этом смысле живой (то есть – хороший) трекер не хуже никакой Ассоли. Или снайпера.

Остальные выходные, то есть охрана и свита полковника в составе: прапорщики Шульцев и Глызин и Коростылёв, майор, – тоже помалкивали, хоть и по недипломатической причине, а по физиологической. Прапорщиков «целовало» взасос, то есть Шульцева рвало, а Глызина пробило сзаду. А вот майор Коростылёв ничего низкопробного в качестве «поцелуя» не получил, с ним Беда поздоровалась вроде как за руку. То есть, то ли он редкого потенциала первоходок, то ли он ходила опытный, но притворяется. И молчит. Бледный, но молчит. Этот интересный скурмач, решил Набис, опасный. Но Беда по-любому выкупит. Запишем себе… Ну а водитель дежурного спасательного «шестьдесят шестого» Андреич Никифоров по прозвищу Харон, ас перевозок смертников с Земли в Беду, не считался за выходного. У себя в кабине он сидел, и не видно его было и не слышно. Он «нейтралкой» не считался. Он был тут свой. «Нейтралке» платишь лишь однажды, а на большее Харон не претендовал. Семьдесят пять за выезд за КПП, десятка в час всё время рейса. И ни на шаг в Зону. Трое детей, жена, никто не пропал, все здоровы.

– Ну, что ж вы молчите-то, товарищ дежурный проводник? – спросил полковник, бешено вращая освободившимся глазом, моргая им, массируя его всеми пальцами по очереди. – Хоть бы отбрехнулись или «виноват» сказали бы. Чуть зрение старый полковник не потерял! А вам, соответственно, хоть бы хны. Фамилия ваша как, не услышал?

Дипломатия…

– Вольнонаёмный Матвеев, – сказал Набис, помолчав.

– И какого хера неизвестной природы вы молчали, проводник?

Дипломатия. Набис «включил библиотеку».

– Ваш выход – сплошная непрофессиональная авантюра, товарищ полковник, – произнёс он тихо. – Я пытался вас предупредить ещё в штабе. Вам на меня было… Вы не стали меня слушать. А ведь вы, товарищ полковник, к выходу не готовы. И цели выхода не понятно ни хера. Так что я просто постараюсь вернуть вас с выхода живым. Без объяснений. Имеющий уши – услышит… Хотя мы и не вышли ещё даже. Мы ещё не в Зоне…

– Как это так – мы «не в Зоне»?! – поразился полковник, прижав повреждённый глаз пальцем.

Дипломатия. Набис сплюнул с машины на белый жаркий бетон Стояка. Вот такие люди у нас в начальничках. А Харон прихлопнул приоткрытую дверцу своей кабины. Всё слышал, старый пёс.

– Что, товарищ проводник, ищете, как бы вежливо сказать начальнику, что он мудак? – спросил вдруг полковник и усмехнулся.

– Между Бедой… Между Зоной и Землёй – как бы барьер, «нейтралка», нейтральная полоса, – сказал Набис, держа тон. – Как контрольно-следовая. Здесь и земное работает по-земному, и бедованское тоже работает… Но ничего не убивает. Нет опасных гитик. А «поцелуй»… ну, рвота там, с глазами всякое, кровотечения из разных мест, – нормальная вещь при первом разе. Беда на вас в «нейтралке» смотрит, кто вы, откуда. Зачем. А потом прописывает. Как в камеру зайти.

– Сидели? – спросил полковник, но не «проницательно», а как-то нормально.

– Нет, – ответил Набис.

(Полковник отметил, что у проводника сильный непонятный и неприятный акцент, хотя русский у него правильный и сам он Матвеев. В «предбаннике» КПП полковнику успели немного рассказать о нём. Из доступных сегодня дежурных проводников в наряде спасательной службы он лучший, сказал выпускающий, капитан Мазин, взято у него за двадцать треков, служит на контракте год. Местный, беженец. Поселковый хулиган в прошлом, в армии не был, после армии вроде бы котельщик, вольнонаёмничал на полигоне. Высокий, тонкой кости молодой человек, с густейшей шевелюрой из мелких кудрей на голове, иссиня-чёрной, каракулевой. Зимой он, наверное, и шапки не носит. Усики. Позавчера – в день прибытия – и вчера Блинчук видел его в курилке у штаба трижды, и всякий раз Набис читал книгу. Они тут все читают. Не приведи господи таких солдат. Или даже просто подчинённых.)

– Н-да… Какая же она, на хер, «нейтралка», если такое тут с людьми творится? – спросил полковник.

Набис пожал плечами.

– Какая уж есть, – сказал он. – Не убивает. Спасибо ей.

– Вы кто по национальности? – спросил полковник.

Набис уставился на него, потом сообразил и чуть усмехнулся.

– Вам кажется, что у меня акцент. Это дефект речи, товарищ полковник.

– Прошу прощения, – пробурчал полковник явно непривычные слова и побледнел, что, видимо, заменяло у него «покраснел». – Виноват… Но – не понимаете цели выхода… Что же тут непонятного? Задержать замеченное с вышки лицо с малолетним ребёнком, вывести из зоны бедствия, опросить, оказать помощь.

– Товарищ полковник, это Папаша, – тихо сказал Набис.

– То есть – «Папаша»? То есть он лицо известное?

– Он единственный выживший в Зарнице. То есть их двое единственных. Он и дочка.

Они сидели рядом на эбонитовых креслах с откидными сиденьями, установленных на полу безбортового кузова «шишиги» Харона. (Кресла Харон надрал в кинозале клуба Собачьего посёлка, по четыре в ряд на железной стойке.) Набис сидел с краю. С Земли они выехали через Второе, «Волгоградское», КПП, и на «приветствие» перворазников Харон сразу свернул на Стояк, бетонную площадку, где тихо ржавели в вечных солнце, сухости и жаре две машины. Дверь в дверь, белая «волга» пропавшего без вести начальника Полигона и «запорожец» какого-то, наверняка тоже пропавшего, прапорщика. Трогать эти машины не позволяли себе ни собачинские бракуши, ни бабы-бутылочницы, ни даже менты с охранных вышек.

В районах застройки («Собачинская дуга») погода внутри «нейтралки» имела поведение. Жаркий июньский день царил в этой части её посреди холодного ноября Земли. Страшное в Нижнем Поволжье «время мошки́», но на «нейтралке» мошки, конечно, не было, как не было никакой другой местной живности, включая тараканов. Говорили, здесь не было даже бактерий. Мёртвая земля, нулевой круг. Здесь было очень тихо, с человеческой стороны не доносилось ни звука, хотя и видны были за оборванным Зоной шоссе «Волгоград – Астрахань» работающие рыжие и зелёные экскаваторы, буквально в сотне метров отсюда. Ну а на стороне инопланетной шуметь было некому.

(А вот дурацкой телевышки из «нейтралки» видно не было. «Нейтралка» сама выбирает, что показывать, что нет. Интересно, когда полковник это заметит, подумал Набис, рванёт он назад разбираться? Говорят, на строительстве этой вышки украли миллион рублей. Не дурак её придумал, конечно. Было чем поживиться.)

За «запорожцем» стоял зелёный маскировочный американский биотуалет, а на бетонном столбе с креплениями для колючей проволоки висел американский же пластмассовый бидон с краником. Первым же делом, как только заглушил мотор, и полковник ещё не заорал, что глаз у него лопнул, Харон выволокся из кабины с канистрой и налил в бидон воды, выпустив старую. Это входило в обязанности всех водил на Собачинской дуге «нейтралки». Вода на Стояке всегда пригождалась. Кому умыться, кому подмыться. Кому и то, и другое. Полковник, которому, разумеется, о ритуалах и особенностях выхода в Зону никто не решился сообщить (или решился не сообщить, или не успел решиться и сообщить), а сам он и не поинтересовался, узрев Харона с канистрой, начал было командовать, мол, водитель, вперёд, я не понял, почему встали, быстро мчать туда, где гуляет по Зоне мужчина с ребёнком… тут полковнику в глаз и вступило, и приказы на полуслове прокисли, сменившись невнятно просвечивающими сквозь мат вопросами «это ещё что, что это такое со мной?!». Поносный прапорщик, в общем, собранный и внимательный человек, только и спросил Набиса: «Туалет нормально, безопасно?» – и, увидев кивок, бросился с машины, как в яму, придерживая живот, но не забыв, однако, как многие до него, оружие. Прапорщик со рвотой бросаться с машины не стал. Упал ничком с кресла на пол кузова налево, и хвастался перед Стояком завтраком с механизированной возвышенности, лёжа у ног начальника. Майор же Коростылёв, как уже было сказано, перенёс «приветствие» без спецэффектов, только очень удивился и обеспокоился образовавшемуся разброду спасательной группы. Но удивление и беспокойство переносил стойко. Переложил лишь поудобней пулемёт на коленях и поправил чёрную вязаную шапку. Этот инструкции читал и с инструкторами не байки травил. Или, всё-таки, выходит не впервые. От кого он шифруется, от меня или от своих, размышлял Набис.

– Проверочка, стало быть, такая, матить не перематить, – сказал полковник, снимая свой шлем (обычную общевойсковую каску в чехле), ставя его на макушку у ноги и извлекая из кармашка разгрузки здоровенный носовой платок. Его полковничье раздражение уже угасло, осталось лишь общечеловеческое, не мешающее работать мозгам. Испуг в Зоне необходим. Можно даже дать залпа в штаны, не западло, главное, чтобы мозга потом заработала.

– Ритуал скорее, – сказал Набис. – Что-то на вас посмотрело. И зря вы так рванули в Зону, товарищ полковник.

– Старого-то полковника, целого коменданта… подъебали, получается.

– Вы ничего не хотели слушать… Да не вы первый. Да и обстоятельства.

– Какие обстоятельства? – спросил Блинчук недобро.

Набис молчал, глядя ему в живот. Блинчук высморкался. Огляделся.

– Прапорщик Глызин! – гаркнул он и, сразу же понизив голос, спросил Набиса: – Кричать нельзя?

– Я! – глухо из кабинки откликнулся Глызин. И стукнул чем-то, видимо стволом, в стенку. – Виноват, не закончилось!

– На «нейтралке» всё можно, товарищ полковник, – ответил Набис. – На сегодняшний день. Что будет через неделю – только Беда знает. Но лучше не кричать. В Зоне всё должно быть тихо. Руки должны быть голые, а уши открыты.

– Беда – вы так называете… – Блинчук мотнул головой в сторону жилмассива «Капустин» в частности и полигона в целом. В сторону Зоны. Набис кивнул. Блинчук насупился, стал складывать платок. Рвотный прапорщик Шульцев травить закончил, полежал ещё в ожидании, сполз с кузова чуть ли не в свою лужу, но счастливо промахнулся и, нетвёрдо ступая, направился к умывальнику. Блинчук, Набис и Коростылёв смотрели, как он возится с краником.

– А вы, товарищ Набис, сами местный? Гражданский по контракту? – спросил Блинчук.

– Да, я жил в Собачьем. За улицу от вашей вышки.

Блинчук хмыкнул. Спрятал платок.

– Где служили? Ах, да…

– Я работал на полигоне, инспектор теплоцентралей. А основная профессия – браконьер. Икра.

Блинчук задрал редкие брови.

– Прошлая, значит, жизнь, – сказал он. – Так принято здесь? Признаваться?

– Да. Беда списала.

– Не люблю браконьеров, – заметил Блинчук.

Набис пожал плечами.

– А я не люблю скурмачей, но что же делать?

– Ну, хорошо. Папаша, говорите… Мне надо его вытащить и опросить. С ним же живой ребёнок! Живой же? – обратился он к майору. Коростылёв кивнул.

– Живой, ясно видел.

– Соответственно, – сказал Блинчук. – Это наша цель. Найти и вывести. Как нам поступить, товарищ Набис, как решить задачу? Что вы знаете об этом Папаше? Что посоветуете по сути?

– Скорее всего никуда нам двигаться не надо. Надо сидеть прямо здесь и ждать, – сказал Набис. – Скорей всего, он идёт к нам. Скорее всего, он специально попался в вашу телекамеру. Он хочет познакомиться. Он или Зона… Этого я не знаю. Он умеет ходить быстро, но сегодня спешить ему некуда. Ведь вы же из-за него ломанулись в Беду сломя голову, без подготовки, на личных приказах, с одним проводником. Значит и подождёте теперь, как Беда вас приостановила чуток.

– Трах-тарарах, – сказал Блинчук. – Отставить. Не трах-тарарах, а мать-перемать. Да кто он такой?!

Набис пожал плечами.

– Он местный житель. Я его помню по до Беды. Он был врачом в госпитале.

– Военврач? – после паузы спросил майор Коростылёв.

– В форме я его не видел, – ответил Набис. – В халате видел.

Полковник и майор уставились друг на друга. Майор поправил автомат на коленях. То, что майор взял на выход АК-47, Набис тоже отметил. Не генеральский «укорот», как полковник, не модные «винторезы», как прапорщики из высшего общества, а настоящий 47-й, автомат для инопланетян. Очень интересный скурмач майор Коростылёв. Спиной не поворачиваться.

Умытый влажный рвотный прапорщик вернулся к машине и взялся за пол кузова, глядя на начальство снизу вверх.

– Так кто он непосредственно сейчас? – спросил полковник. – Он опасен?

– Очень, – сказал Набис. – Он живёт внутри Беды. Там все опасны. Там и я опасен, а уж вы насколько опасны, я даже не могу вообразить.

– Ты это, что, разведчик, – сказал Шульцев авторитетно, – хорош тут тьму нагонять. Верно, Сергей Борисович?

– Помолчи, Шульцев, – сказал полковник задумчиво. – И оружие никогда не оставляй.

– Виноват! – воскликнул Шульцев, вскочил в кузов, подхватил свою винтовку, уселся и, несколько изогнув стройный стан под бронежилетом, принялся выглядеть насколько мог молодцевато.

– Товарищ прапорщик, свою рвоту надо убрать, – сказал Набис. (Шульцев вызверился на него, как прапорщик на солдата.) – За туалетом есть швабра и бочка с водой. Специально для этих целей.

– Я не понял! – сказал Шульцев.

– Так заведено, – сказал Набис. – Необходимость. Внутренний порядок. Прячь своё дерьмо от Зоны. Дерьмо в Зоне и укусить может.

– Товарищ полковник! – обратился Шульцев к товарищу полковнику как к отцу родному.

Блинчук резко почесал бритую макушку и посмотрел в сторону Земли. Вот сейчас Чингачгук и заметит, что у него свинтили вышку, подумал Набис. Самый подходящий момент. И начнётся скандал хором. И в самый разгар возникших на почве личной неприязни неуставных отношений подойдёт Папаша с Яночкой. Но как он вообще не замечает, что мы из осени попали в лето?!

– Как вас по имени, товарищ проводник? – спросил полковник. – Я слыхал… Набис?

– Это кличка. Здесь принято.

– Кличка. Хорошо. Так как же?

Сейчас я назовусь, и Шульцев скажет «Да пошёл ты на хер, Сергей!» И я его убью. И уйду жить к Папаше. И буду жить быстро и долго.

– Хорошо, не хотите – не надо, – сказал Блинчук, по итогам молчания Набиса что-то решив. – Шульцев, прибери за собой. Потом разберёмся, что здесь устав, а что подъёбка. Бегом.

– Есть, – сказал мертвец Шульцев, тоже сделав себе какую-то зарубку на памяти.

– Если Папаша показался, – сказал Набис как ни в чём не бывало, – это значит, товарищ полковник, что ему нужно поговорить.

– Он что же, прямо вот так непосредственно мне показался? – спросил Блинчук недобро. – Что вы мне, товарищ проводник, вкручиваете сказки? Откуда ему про лично меня знать? И он что, сторона переговоров? Народный депутат? Но какой народности?

– В Зоне все расчёты по результату, – сказал Набис. – А результат налицо. Папаша вам показался. Вы выехали. «Приветствие» на «нейтралке» для новичков обязательно. Это полчаса на Стояке минимум, а обычно час. (Стояк – вот эта площадка.) И есть время на вас посмотреть, есть время к вам прицениться. – Тут он помолчал, присматриваясь к чему-то вдали. – А что новый комендант назначен и прибывает сегодня, это знают все, товарищ полковник. Недели две как.

Подошёл с Шульцев с «машкой» наперевес, как смерть с косой. С тряпки капало. Шлёпнул тряпку на свою лужицу, стал, воротя морду и так, и эдак, растирать жижу по бетону.

– Да Глызин же, где ты?! – заорал полковник. Опять – заорал. Смертник.

Выскочил Глызин из сортира, ловко сманеврировав стволом винтовки в дверном проёме.

– А ему за собой убрать не надо? – спросил Шульцев у Набиса.

– Ему – нет, – ответил Набис, и этот ответ разозлил Шульцева навсегда. Но вмешался Коростылёв.

– Прапорщик Шульцев!

– Я! – автоматически воскликнул Шульцев.

– Отставить херню! – очень громко, оглушительно, ясный колокольчиковый голосок двухлетней девочки произнёс то, что намеревался майор сказать прапорщику.

И вот полковник, Коростылёв и прапорщики, – двое вскочив в кузове, один резко обернувшись с шваброй, так что с неё веером плеснуло в пространство, и один припав рядом с задним колесом на колено и выставив в сторону голоса винтовку – одновременно увидели Папашу.

(Набис заметил его минуты три назад, как раз во время произнесения фразы «Есть время прицениться», а Харон (наверняка) ещё раньше.)

Если бы описываемый момент описывал не я, Жарковский, а в местной газете «Звезда» корреспондент Клювкин, то выглядело бы это так.

Мужественное фото анфас «взгляд вдаль» на четверть полосы.

Заголовок «ЧЕЛОВЕК НА СВОЁМ МЕСТЕ».

Текст: «Сорокашестилетний полковник пограничник Блинчук Сергей Борисович повидал за время своей службы многое. Видел он и гибель товарищей, будучи начальником заставы на афганской границе в конце семидесятых, видел он горе и беды людей во время своей нелёгкой службы в районе ликвидации последствий Чернобыльской аварии. Пережитое закалило волю Сергея Борисовича, его подчинённые и сослуживцы в один голос говорят о его способности не терять головы в самые острые моменты. Академик Велихов тепло отзывался о нём. Одной из первых кандидатур на постоянную должность военного коменданта особого карантинного округа «Капустин» был Сергей Борисович, и его назначение было утверждено на совместном заседании Правительства и Комиссии по ликвидации последствий метеоритной атаки в Астраханской области единогласно.

Но тут он охренел».

Это было бы хлёстко, по-перестроечному, в духе нового времени, типа новым веяниям – неизбитые типа слова, и престарелая главная редактор «Звезды» Мартышева, скрипя дёснами, пропустила бы это в печать, а потом мучилась бы, ожидая в ночи уничтожающего звонка сверху, и сама звонила бы с утра в типографию, мучила бы корректоров весь следующий день… Но Клювкин, как обычно, оказался бы неправ. После Чернобыля Блинчук ни от чего не мог охренеть до степени принятия опрометчивого решения дважды за день.

– Глызин, отставить огонь! – рявкнул он.

Шоссе (если считать по левому берегу Волги) Волжский – Астрахань (примерно два с половиной ряда шириной, асфальт от средне-плохого до почти-хорошего, невнятные обочины с глубокими кюветами, хорошая советская дорога союзного значения) проходит примерно параллельно рукаву Волги Ахтубе и рассекает секретный город Капустин (почтовый адрес «Ленинск-1» до недавнего времени) и прилежащее древнее село Капустино пополам. Если ехать от Волжского, по левую руку будет собственно город, означенное Волгоградское КПП (метрах в пятидесяти-семидесяти от шоссе через блёклый, хорошо простреливаемый пустырь), дальше шоссе вгрызается в частный сектор, раз-два, 85-й километр, и ты на широком русском оперативном просторе, и впереди у тебя воля, Каспий, Персия, резня без ограничений, жемчуга и загадочные княжны телегами и челнами. Между КПП и внешней улицей Капустина (Энтузиастов) два забора: первый у собственно КПП, колючка на бетонных столбах, быстро, впрочем, сходящая на нет, – и забор из бетонных плит у собственно Энтузиастов тянется вдоль пятиэтажек и парка Комсомольцев до северо-восточного угла города. Год назад, во время эвакуации (панического бегства) населения прочь из сверкающего, горящего, взрывающегося в ночи Капустина, этот забор во многих местах был разрушен. Его таранили и автобусами, и бортовыми, и личными «жигулями», и даже один смелый БТР проломил и обрушил на задах госпиталя довольно длинный кусок этого забора, сразу после этого утонув в асфальте на ближайшем перекрёстке. У Волгоградского КПП расстояние между внешним ограждением из проволоки и бетонным забором минимально, два десятка метров, здесь был главный поток беженцев, и в рабочем состоянии, то есть стоя вертикально, сохранилась единственная бетонная секция – составляющая как бы часть периметра Стояка. Из-за неё-то, буквально в нескольких шагов от «шишиги», и выступил перед ними Папаша. Явился, возник, персонажем телефокуса Дэвида Копперфилда, американского Кио, тиражируемого до и после полуночи первым каналом ЦТ. Словно бы Папаша сидел там с ночи, подгадывая момент наиболее эффектный для «абракадабры» и «вуаля». Невозможно было поверить, что он, такой, каков он был, мог как-то иначе подобраться к группе Блинчука, пусть даже поражённой поносом, желудочной коликой и диплопией. Тем более что, истоптавший Собачью Дугу «нейтралки» очень подробно, Набис знал доподлинно: поблизости от Стояка нет ни единого, даже самого бросового, даже протёртого воздушного зеркала. Никак тут не спрячешься. Фокус-покус.

«Такой, каков он был» – и выглядел Папаша как в американском фокусе, а правильней представить – как в американском фантастическом боевике из видеосалона в Шереметьево, где полковник Блинчук давеча ждал рейса. «Бегущий по лезвию» фильм пришёл на ум Блинчуку. Но тут Коростылёв вдруг внятно пробормотал: «Урюпинский театр юного зрителя…» – и моментально грандиозность и блеск и поведения, и одеяния таинственного инопланетянина в глазах (саднящих, между прочим, жестоко натёртых) полковника Блинчука вдруг резко полиняли до образа какого-нибудь робота Вертера из нашей телепостановки.

– Ха. Ха. Ха, – неожиданно для себя сказал полковник вслух.

– А что тут делает злой красивый человек Серёжа? – спросила из-за капюшона Папаши его странная дочь или кто она там ему. На это раз голосом вполне зрелой, юной, но зрелой, поспевшей школьницы старших классов. На вид она ею и являлась. Очень маленькая, плотненькая, спелая кругленькая школьница. В люльке за спиной монстра. Не садись на пенёк, не ешь пирожок.

– Я в наряде, Папаша, – сказал Набис, потому что говорили о нём. – Не повезло тебе.

– Или не повезло тебе, – заметила Сидящая На Спине. А сопровождающий слова жест сделал Папаша.

– Беда на всех одна, – возразил Набис. – И хорош, Папаша, отклянь от меня. Говори, с кем пришёл говорить. Я тут на работе. Сижу и не отсвечиваю.

Вдруг полковник осознал: сидит-то он, полковник, на кресле на полу кузова грузовика «ГАЗ-66», больше чем в двух метрах от земли. А Папаша своими огромными резиновыми сапогами землю попирает. Но лицо его выше лица полковника… Да он метров двух с половиной росту! И ещё сверху девочка. Девушка.

Впрочем лицо Папаши как таковое скрывала шлем-маска от изолирующего противогаза ИП-5, новенькими комплектами которых, кстати, были буквально завалены все помещения штаба комендатуры, и штабель которых обрушился давеча на Блинчука, когда он попытался открыть шкаф для документов с своём новом кабинете… Шланг к маске подсоединён не был, дыхательный мешок отсутствовал. Сверху на лицо-маску наползал козырёк большого капюшона, ломко сверкающего на солнце «нейтралки» гранями кожзаменителя. И дальше ниспадал толстенный, с первого взгляда чёртово-кожаный, чёрный-пречёрный плащ. Поддельно сверкающий в разных своих местах также.

Пошито одеяние было явно вручную. И чёртовой кожи в нём было меньше половины. Детали выкройки грубо сшивала проволока в оплётке, а в особо важных местах были видны крепления самодельными скобками из проволоки толстой медной. Плащ выглядел крепким, но каким-то домотканым. Не фирменным. Это сильно снижало величие огромной фигуры, виден был за суперменом из Голливуда, свободно гуляющим по самой опасной в мире территории, старательный неумелый советский человек, прямой потомок Эллочки-Людоедки из истерического фильма Захарова. Майор Коростылёв – Блинчук знал его ещё лейтенантом по 16-ой заставе – обладал острым глазом и быстрым умом. И был хорошо начитан. Офицерский интеллигент. Если не знать, сколько народу он положил в бою. Но далее о Папаше.

Ощущение провинциальности облачения поддерживалось видом оружия, увешивающего грандиозный плащ, как ёлку украшения. Из десятка стволов, разными способами притороченными, привязанными, примотанными и чуть ли не прибитыми к коже, настоящим был только один – потёртый РПК с коробчатым магазином, висящий на груди Папаши как «шмайссер». Все остальные были игрушечными. Там была и пластмассовая базука, стреляющая шариками, и зелёный ствол от пластмассового «максима» был, и бело-серый уродец на батарейках с подствольной пружинной ракетницей, с которым когда-то сын Блинчука наотрез отказался идти во двор играть в войнушку, был тоже. Были и явные самоделки из дерева. Была даже поджига размером с обрез из фильма про Павку Корчагина. Стук-стук в стекло… «Кто там?» Бах!

Самодельным был и каркас для сиденья девочки-девушки. Там участвовали пара велосипедных рам, корзина от детской коляски, куча проволоки и массажные насадки на автомобильные сиденья. (Девушку целиком разглядеть Блинчук не мог. Полные обнажённые руки обнимали плечи исполинского плаща, короткая голая шея, круглое внимательное лицо над лысиной шлем-маски, несколько богатых прядей волос, стекающих по щекам из-под лыжной шапочки. Вдруг Блинчук вспомнил, что сейчас середина ноября, и ощутил, как ему жарко, и сообразил, что это странно, что это тоже спецэффект…)

– На вид мы с папой цирк да и только, верно, товарищ полковник? – сказала девушка-девочка голосом старой ведьмы. Папаша переступил с ноги на ногу. – Клубный реквизит, организация народных гуляний. Профессия – массовик-затейник! Но не огорчайтесь. Здравствуйте! На правах старожила приветствую вас на нашей планете!

Блинчук откашлялся, снял с плеча ремень АКСУ и поднялся на ноги. Сиденье под ним громко хлопнуло, поднимаясь. И ему показалось, что Папаша одновременно с хлопком подрос. Опять Блинчук смотрел на него снизу вверх.

– Добрый день вам обоим, – сказал он. – Я могу подойти к вам и поздороваться?

– А почему нет? – спросила девушка. Девочка. – Вы гораздо радиоактивней, чем мы.

Спрыгивавший в этот момент с кузова, Блинчук сбился с ноги и потянул в ней что-то, в лодыжке. Сдержал матюк. Прихрамывая, приблизился к инопланетной паре. Пока он шёл, Папаша вдруг как-то уменьшился. Блинчуку захотелось протереть глаза, тем более, что это только что почти вошло в привычку. Не было в Папаше двух с половиной метров, конечно, даже двух не было. Он был всего на полголовы выше Блинчука. Мираж, что ли? А при такой жаре… Да что за перематерная мама со мной творится?!

Папаша протягивал навстречу руку. Блинчук только успел заметить сильно вросшее в толстый безымянный палец обручальное кольцо, и последовало оглушительное рукопожатие, перенесённое, впрочем, Блинчуком легко, у него и самого рука была лопата.

– Приятно, здравствуйте, – сказала сверху девушка. – Здесь меня называют Папашей, а по паспорту звать меня Валентином Андреевичем Калитиным.

Протянула Блинчуку руку и она. Девичьи, домиком. Блинчук осторожно пожал ладошку. Девушка приспустила ресницы, повела вниз подбородком, словом, создала на лице выражение книксена.

– Здравствуйте, – сказала она тем же голосом. – Это моя дочь Яна. Она родилась во время Зарницы. Ей нельзя ходить по земле, её это убьёт.

За время последней фразы Блинчук решил играть по их правилам. По отчётам и свидетельствам судя, творилось во время Зарницы жуть что такое, многим и многим беженцам требовалась в том числе и психиатрическая помощь. Это тем, кто выбежал из Зоны. А эти, видать, там остались. Как я мог не слышать, что кто-то не пропал без вести в Зарнице? Сколько же ещё вранья было в отчётах? Надо их эвакуировать, конечно, подумал он тем не менее.

Сейчас Папаша ему врежет со всех стволов, подумал Набис, внимательно слушавший.

Что-то не так тут, подумал Коростылёв. Они не врут, и они не сумасшедшие.

Прапорщик Глызин ничего не думал, он прикрывал шефа, а вот не знающий куда девать треклятую швабру Шульцев, да, подумал. Подумал он вот что: мол, брошу-ка я её под «шишигу», под шумок и сумасшествие. А бракушу я этого ещё найду.

– Сергей Борисович, эвакуировать меня с дочерью – самоубийство, – сказала девушка, вежливо улыбаясь. На круглых щёчках у неё были ямочки с завитком у носа. Слово «эвакуировать» она обозначила интонацией как цитату. – Потому что это с вашей стороны захват, с нашей – сопротивление, и дальше наверняка ваша безвременная гибель. Почему я в этом уверен? Нам с дочерью нельзя покидать Зону. И мы будем бороться за свою жизнь. – Девушка обняла Папашу за шею, положила голову на своё плечо. – Главное, что и дело-то не во мне и не в Яне. Мы просто пришли вам передать приглашение. Есть мнение, что вы тут всерьёз и надолго будете комендантом. Кличка у вас будет хорошая. Меня попросили вызвать вас. Вот я и прогулялся под вашу камеру. – Папаша задумчиво покивал обрубком хобота на рыле противогаза, а девушка продолжала: – Я оказался неподалёку, а услуга не велика, и времени у нас в Зоне хватает. В иных местах хоть вёдрами черпай. Вы поедете, поговорите?

– С кем? – спросил Блинчук хрипло.

– С ответственными и осведомлёнными людьми.

– Это в Зоне?

– Нет-нет, – сказал Папаша дочерью. – Сергей Борисович, товарищ полковник, вам лично вообще нельзя выходить в Зону. Вы погибнете, и очень лютой смертью. У вас это написано на лице. Выход в Зону даже на один шаг вас убьёт. И это будет жалко. Не вас даже жалко лично: смерть в Беде маруха. Жалко того, что вы, похоже, очень нелишний будете человек на посту коменданта КЗАИ.

– Как вы сказали? Что такое «КЗАИ»?

– Капустинская Зона Аномальных Интенсивностей. Так будет называться… Зона. А вас будут называть Пиня.

– Почему – «Пиня»?.. – оторопело спросил Блинчук. – Откуда вы всё это…

– Сходу вам надо понять вот что… – очень серьёзно продолжала девушка, а Папаша сделал останавливающий и извиняющийся одновременно жест. – Одну секунду, – сказала девушка баритоном. – Простите, перебиваю вас всех. – Папаша взялся за свой хобот и задрал маску на лоб, открыв лицо. Блинчук отшатнулся, едва не оступившись на подвёрнутой ноге. Впрочем, наверное, он едва не оступился бы и на здоровой. – Вот вам моё лицо в качестве знака доверия, – сказала девушка. – Даже моя дочь меня не видела. И не увидит. В Зоне всё то, что покажется вам, по личным ли наблюдениям, со слов ли очевидцев или свидетелей, любые чудеса, любые дикие утверждения, которые там, снаружи, на Земле, вы не осмелитесь повторить официально, в докладах или отчётах, ночью в постели Любови Антоновне, доверительно на ухо президенту, – всё это есть правда. Существует реально. Хрущёвские пятиэтажки летают, мёртвые живут, воздух твёрже стали, и до Луны всего один шаг. 25 декабря следующего года президент Горбачёв подаст в отставку накануне официального распада Союза. Будьте к этому готовы, кстати. Вы ведь теперь политик. У вас большая власть, большое влияние. Большие деньги. На вас будут охотиться.

Блинчук облизнул губы.

– Вы ясновидящие, что ли?

– Да, – сказала девушка. Девочка. Яна! – Но не мы, а я. Яне всего годик, она даже говорить не умеет. А будущее у вас на лице написано чёрным по белому.

– Моё будущее? – уточнил Блинчук, не веря, что он вообще разговаривает о ясновидении. Кашпировских мне тут только не хватало, метнулось у него в голове. Воды заряжателей, души копателей.

– Не только ваше, будущее вообще. Не старайтесь скрыть иронию, это же нормально. А Кашпировский, по-моему, шарлатан.

– Так, – сказал Блинчук после паузы. – Без пузыря не разобраться. Кто там со мной хочет говорить, где он?

– А вас Саша-Харон превосходно отвезёт. Скажете ему просто, что вас ждёт Петрович у себя в берлоге. Там и пузырь найдёте какой хотите. И, Сергей Борисович, не наказывайте Сашу, он и сам ещё не знает, что ему вас к Петровичу везти.

– А где «берлога» и этот «Петрович», он, соответственно, знает? – спросил Блинчук.

– Вы редкий тип офицера, – сказала Яна глубоким грудным голосом опытной женщины в охоте. Вот в чём не было никакой провинциальности – в её искусстве менять голоса. Это действовало мощно. И, видимо, требовало от неё немалого напряжения, потому что стало слышно её дыхание и фразы она обрывала многоточием. – Вас сильно изменил Чернобыль. Раньше вы были… Приказы, раскаты на «эр»… Мгновенное подавление собеседника… Никаких возражений от нижнего чина или гражданского ниже статусом… Верно же? А сейчас вы признаёте за другими их… право на справедливость. Даже за солдатами. Безусловно, это Чернобыль. Вы не боретесь за свои погоны, особенно когда с вами никто не воюет. Да, видимо, Петрович прав. Вы подходите.

Блинчук скушал всё это под женский страстный клёкот, как стопочку под солёного маслёнка. Мужика бы он порвал. С раскатами на «эр». Кроме того, она говорила тихо. Или – «он»? Да что ж такое!

– Поэтому, – продолжала Женщина, – второе, что вам нужно понять: в Зоне все знают гораздо больше, чем говорят. Очень важный момент для профессиональных и межличностных коммуникаций. Понимаете? – Блинчук кивнул, как кобра дудочке. – Ну ступайте, езжайте, вас ждут.

Блинчук хмыкнул, похмурился для внушительности и сказал небрежно:

– Свою группу мне отослать, соответственно, предполагается?

– Почему? Охранять вас их работа.

– А проводника? Вы явно с ним в контрах.

– Смешное выражение. Пусть всё идёт, как идёт. Я не прощаюсь, товарищ полковник, увидимся через часок на месте.

– А на машине со мной?.. – предложил Блинчук.

Папаша единым духом натянул маску.

– Мы уж с Яночкой напрямки, – сказала Яна детским голоском. – Своим способом.

Блинчук свободно повернулся к ним спиной и пошёл к машине. С кузова за ним наблюдали в восемь глаз, но он свернул к кабине, постучал в окошко. Водитель, пожилой человек в рыбацком свитере, опустил стекло. В ноздрях у него торчали зачем-то чистые ватные тампоны.

– Меня ждут в берлоге у Петровича, – сказал емё Блинчук. – Знаешь, где это, мазута?

Харон задрал брови, подумал, прикинул что-то к носу, не отводя глаз, и кивнул, заводя одновременно двигатель. Блинчук полез на кузов.

– Шульцев, – сказал он, усевшись. – Достань из-под машины швабру, отнеси на место и сполосни. Выполнять. Вы видели его лицо? – спросил он у всех, когда Шульцев скрылся со шваброй за сортирной будкой. – Этого, Папаши?

Глызин, Набис и Коростылёв в два приёма переглянулись между собой.

– Он же в противогазе, – сказал Коростылёв.

– Он же его снимал, – сказал Блинчук, и Коростылёв поднял бровь.

– Никак нет, товарищ полковник, – сказал Глызин. – Не снимал. Я внимательно. Виноват, конечно.

Блинчук выдул из себя через губы трубкой литр воздуха, уселся прямо, посидел, надел шлем.

– Н-да, – сказал Набис.

– Странно, что отсюда совсем не видно моей вышки, – сказал Блинчук. – И экскаваторы эти не мои. Что-то нам сплошное кино здесь показывают. Лето, опять же. Ну, я разберусь. С раскатами, мать или перемать.

Вернулся безмолвный Шульцев, взобрался на кузов, сел. Блинчук стукнул кулаком по затылку кабины. Машина тронулась и, выехав со Стояка, сразу свернула направо.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Фенимор-1»

Отрывок

Собственная расшифровка

(Орфографические ошибки расшифровки исправлены – С.Ж.)

(…) Мы встречаемся в Беженске в сквере перед факторией мадам Лебедевой в полдень первого мая две тысячи первого года. Разумеется, мы были знакомы и до того, жить в Ахтубинском Предзонье и не знать Свержина-Фенимора невозможно, если знать не его лично, так хотя бы знать о нём. Знакомство наше отнюдь не шапочное, но на интервью он согласился впервые, на обычных, правда, условиях. Трекер рейтинга «кинг конг», автор и соавтор самых знаменитых официальных треков, победитель динозавров, соавтор открытия Леса-Шатуна. Год назад он прошёл из Зоны в Казахстан, провесив единственный известный на сегодняшний день проход через Горячий (он же Казаший) Угол. Сколько он знает треков неофициальных, не знает, разумеется, никто, кроме него. Хорошая фраза.

Он одет по гражданке, в настоящие джинсы, хорошую кожанку, в руке банка настоящего пива. Он не вооружён. Мы здороваемся, обсуждаем последние новости о экипаже Антипова, у которого горючего осталось на сегодняшний день чуть больше полубака, и они там с Валовым начинают беспокоиться и что-то подозревать. О Земных делах мы не разговариваем, хотя из-за пазухи распахнутой куртки Фенимора торчит свёрнутый в трубку номер, по-моему, «комсомолки».

– Ладно, не хватало ещё о погоде начать. – говорит он. – Итак, гиена пера, шакал копировальной техники. Включай свой диктофон и спрашивай. Вдруг погода испортится. Видишь, какие тучки?

– Ты в Зоне с девяностого года, правильно?

– Так точно. С тридцатого мая. Старше меня тут мало кто.

– А срочную, на самом деле, ты служил на Полигоне.

– Было и это.

– Расскажи мне про «мамины трещины».

– А что это такое, Шугпшуйц?

– Как вы все меня… Ладно. Значит, расскажи мне о капитане Житкуре.

– С какой стати? Я его не знаю. Откуда мне его знать? Это же легенда.

– Вадим, я тебя умоляю, на самом деле. Согласился поговорить, так не трави. Этого не знаю, этого не понимаю… Вся «Десятка» знала капитана Житкура. Ходил с ППШ по городу, ездил на «виллисе».

– Так я не на Десятке служил, голубь ты мой мира. Я служил… Нет. Я подписку о неразглашении давал. На двадцать пять лет. Скажем, я служил там, где сейчас Второй Эпицентр.

– Хорошо, а доктор Вяткин?

– С ним был знаком, конечно. Он работал врачом в Беженске до девяносто пятого, потом пропал куда-то. Но я знал его ещё по армии. Его призвали одновременно со мной, гусили, можно сказать, вместе. В моей части. Он лейтенантом, я рядовым. Двухгодичник из Челябинска, врач. Педиатр, что характерно. Классный чувак, очкарик, губа нижняя до пупа, всё грезил о своей коллекции рока семидесятых… Абсолютно гражданский человек, к командиру части так и обращался: «товарищ командир части».

– А разве «ефрейтор без головы» в восемьдесят седьмом не у тебя в части, на самом деле…

– До старости ты не доживёшь, Шугпшуйц. Хм… У меня. Откуда ты знаешь?

– И разгребал там не капитан Житкур?

– Без малейшего понятия. Мы же из казарм выйти не могли. Во-первых, нас там заперли, во-вторых, мы сами ссали выйти так, что окна наглухо забили одеялами и порвали бы любого немца, кто бы попытался нас выгнать на улицу.

– Немца?

– Офицера. Офицер – немец, гусь – салага, салабон.

– У нас не так было.

– А ты служил?

– Ну… да.

– Местная разновидность слэнга.

– А ты сам видел этого ефрейтора?

– Да.

– Расскажешь?

– Нет. Дурные воспоминания.

– Страшные?

– Да нет, просто дурные. Не для этого солнышка. Тучка уплыла. И пиво вкусное. Как-нибудь потом.

– Ну тогда Петрович.

– А что не так с Петровичем?

– Когда ты с ним познакомился, на самом деле.

– На самом деле он меня в первый выход водил. Я же «язовский контрактник». А он был из самых первых разведчиков, старший прапор. И я попал к нему в группу.

– И как прошло?

– Да мало кто выжил. (Издевательски.) На самом деле.

– Да вот привязалось, поговорил с москвичом одним вчера по телефону.

– Так ты ж сам москвич.

– Я бедован.

– По жизни, видать. Бедован, а в Зоне не был. Магацитл ты, вот ты кто.

– Блинчук тоже не был в Зоне.

– Блинчук скурмач.

– А мне Папаша запретил.

– Вот ты ж брехло, фантаст! Папаша и Яна погибли до тебя за год! Или за два…

Уже привычный момент моего триумфа. Я проделываю это не в первый раз, и всегда это срабатывает здорово. Спасибо тебе, Папаша. Трудно удивить трекера. Но я умею. Я достаю из сумки молескин, из молескина – серый конверт с типографским контуром для марки, в который пятью штрихами очень остроумно вписаны буквы С и А. Из конверта достаю письмо Папаши, адресованное мне. Подаю письмо Фенимору. Письмо короткое, он проглатывает его за секунды. Потрясённо матерится словами, которые я не могу перевести в формат нормативной лексики. Который, которые, которого. Править. Он возвращает мне листок, таращится на меня, отдаёт мне банку.

– Вот это да.

– Вот так, на самом деле. Магацитл я?

– Ладно, ладно. Пиво твоё, всё, что осталось. На.

– Спасибо. Женя-Туранчокс мне это письмо передал. Брехло я?

– Да всё уже, всё. Убил ты меня и оживлять не стал, так бросил. Ну и Папаша. Вот был монстр! Ну единственный выживший, что ты хочешь… Вот с ним я был знаком ещё до Зоны. Он работал в госпитале на Десятке, старшим лаборантом в туберкулёзнике… или главным лаборантом… Заведующим лабораторией, вот! Я долго в госпитале валялся в восемьдесят шестом осенью, руку сломал об одного там. Ну, и трудно было не заметить. Два метра росту, на вид – Гога и Магога гибридом. Ну и я же рисую, шрифтовик, – припахали меня оформить ему стенд какой-то для лаборатории. А он мужик оказался отличный. Спирт, закуска, музычка. Маме позвонить. А потом уже в Зоне встретились. Он меня сразу узнал, бросился, обнял, чуть Яну свою не уронил. Ей на вид тогда лет десять ещё было.

– Что же с ним случилось в Зарнице, почему он был такой, на самом деле, и такая дочка?.. Он рассказывал тебе? Как он выжил? Куда пропали люди? Или, хотя бы, как пропали?

– Понимаешь, да, рассказал… Не знаю только, можно ли тебе пересказать. Видишь же, из могилы тебя отыскал он. Вернусь сейчас домой – а там какая-нибудь телеграмма от него. Крандец тебе, трепло, например, умри в муках… В общих чертах: их в ночь Зарницы в роддоме накрыло одним из «красных колец», что жгли тот край Капустина. Про жену не знаю подробно. Но там все погибли, кроме него и дочки. А его ли это была дочка вообще?..

– Так вот прямо погибли? «Пропал без вести» – официально.

Фенимор долго молчит. Я уже чувствую, что интервью скоро закончится. У него аж лицо ведёт тиком набок. Это что-то глубокое, глубинное, историю Папаши он давно уже примерил на себя, совпали какие-то болячки у них, и вот, не хотя этого, но сорвал я корку с самой большой из них. Что я, в сущности, знаю о Вадиме Свержине, кроме того, что он супертрекер, мегалутала и долгожитель?

– Ты прав. Подловил. Пропали без вести. Рассказываю. Про «кольца» ты знаешь… На «обруче» «кольца» пожар фосфорный, а внутри, в «глазу», всё обугливается, в пепел, и сильно лагает время. Как я понял, они в этом пепле «глаза» с новорожденной девочкой то ли год, то ли больше просидели… Что они ели, что они там пили? Может быть, вообще сто лет для них прошло, пока «кольцо» прогорело. Он там и плащ свой себе склепал, и поноску для девчонки, и придумал себе какой-то мир, какие-то мифы… Знаешь, мы когда с ним впервые столкнулись в Зоне, поговорили немного, и он вдруг так плащ распахнул, будто немой порнуху предлагает, и говорит: смотри, подкладка чисто асбестовая! И точно, пластинками асбеста изнутри плащ покрыт… Гордо так говорит, будто треком на Луну хвалится…

(Пропавшие без вести были признаны погибшими меньше года назад. Никто так и не нашёл ни одного трупа в Зоне, ни в городе, ни в степи, ни у реки. Фенимор – как и все остальные старые ходилы – тоже ушёл от прямого ответа. В принципе, их всех подвигает поговорить о пропавших без вести вопрос про домашних животных, заданный ловко: как же это так что никто, ни единый из спасшихся во время бегства в ночь Зарницы не вспомнил о своих домашних питомцах, о скотине, ни взрослые, ни дети, никто. И потом рвали на себе волосы: как я мог забыть своего котика. Или корову не попытаться вывести, на дворе же была. Но я перестал задавать этот вопрос когда мне подбила глаз кофейной кружкой девушка, десятилетняя в ночь зарницы, забывшая в квартире любимого ежонка. Причём, потом она всё-таки рассказала, что видела ежонка, пока мама хватала документы из серванта, ежонок сидел в своей коробке у самой входной двери, в прихожей, и паники пока особой не было, папа у них полковник, и мама ещё сказала: не забудь своего Клёпу, вот лукошко. Лукошко девочка взяла, а ежонка – нет. И так абсолютно со всеми. Известная тётя Алиса Рыбакова, владелица «Чипка», до сих пор оплакивает своих коз, и специально выходила в Зону, в непроходимый частный сектор к своему дому, чтобы посмотреть, как они там. Ничего. И люди и животные пропали тогда бесследно.

Так что Фенимора я тоже не стал подлавливать.)

– А тебе он пророчил что-то?

– Нет.

(И я вижу, что тут Фенимор не врёт. И Папаша к нему не лез с предсказаниями, и сам Фенимор у Папаши ничего такого не спрашивал. Да, я очень резко потерял инициативу, письмо не проработало и десяти процентов времени из обычных ста пятидесяти, и я от отчаяния пытаюсь поменять тему.)

– Ты ушёл в «важные»… через сколько?

– Через год?.. Что это я, меньше, конечно. Лето провыходил от армии, осень, Новый год встретил на опушке Шатуна… И всё, в феврале я уже Блинчуку накатал «объяву про отказ». И он свой штемпель поставил.

– А вот почему Блинчук эти объявы «язовским» подписывал, ты не знаешь?

– Знаю отлично, но не мой секрет. Намёк: поговори с Петровичем, ты же вась-вась с ним. На самом деле. Кстати, их же Папаша и познакомил! Отлично помню тот день.

(Пауза. Он смотрит на меня, что-то прикидывает. Улыбается.)

– Расскажу. Осень девяностого. Я тогда в «Трубах» сам не был, но был рядом, и была история… В охране Блинчука оказался случайно такой местный проводник, из коренных… э-э… Серёжа Набис.

– Набис?! Именно Набис?

– Ну да.

(Он улыбается.)

– Набис кличка, я уж и не помню фамилии. Чернявый такой парень, кудрявый, красивый, хоть возьми и убей, хоть гипс с него отливай и в художках рисуй заместо Сократов. Местный, видимо.

(…)

ГЛАВА 2

Как все сведущие люди, в баре «Две трубы» Набис бывал не раз, как поедут туда, знал, – и за дорогой не следил, полностью полагаясь на Харона. «Нейтралка» была безопасна в смысле гитик и нападений, разве только «шопототамы» могли здесь достать человека, как вот сегодня достали полковника, и ещё все всегда эдак задней мыслью боялись, что граница Зоны всё-таки когда-нибудь двинется и под это дело по закону подлости можно будет попасть. Как под сосульку с крыши. Вот сейчас «шишига» медленно двигалась по внутридворовой дороге дома № 9. А сам дом № 9 (улица Волгоградская) уже был в Зоне, и углы его были усеяны грибами, похожими одновременно на нефтяные пузыри и на глаза статуй, следящими за тобой, как бы ты не вертелся. А в квартире 17 этого дома (на третьем этаже среднего подъезда) утонул посередине совершенно обычной комнаты трекер-сержант Миша Булыгин, утонул насмерть, утонул, потому что вошёл в комнату (зал) первым. Чуть двинется «нейтралка», и ты в городской Зоне, и тогда почти наверняка сразу – всё. В Капустине всякой хрени неизвестной природы, от определяемых «риской» неподвижных «тяжёлых» и «лёгких» мест до очень агрессивных, совершенно непредсказуемых животных и насекомых, было очень много. Город был проходим, конечно, и очень богат на ништяки, но большинство известных Набису трекеров предпочитало ништячничать и провешивать заказываемые военными и учёными треки всё-таки в степи. Город жрал ходил очень жадно, и ещё был отмечен такой момент: мощность локалей аномальной интенсивности в степи постепенно спадала, гравитационные интенсивности деградировали, ссыхались и даже становились проходимы насквозь, успокаивались и убийственные климатические аномалии, и вакуумные карманы встречались всё реже и реже, – но в Капустине, на аэродроме и в расположениях военных частей, то есть там, где цивилизация и технология концентрированно загаживали планету, всё оставалось по-прежнему, как на следующий день после «Зарницы»… А вот село Капустино, к которому генерал Вознюк и академик Королёв пристроили ракетный город Капустин (официально – Ленинск, чтобы запутать супостатов, поскольку ещё один Ленинск, но абсолютно гражданский, располагался неподалёку) было непроходимо смертельно, оттуда спаслись единицы, и никто не знал, что там, в лабиринтах частных хозяйств, происходит… Зона не затронула лишь небольшой кусок села, за астраханским шоссе, называвшийся спокон веку Собачим посёлком. В городе жили двадцать тысяч человек. В селе почти шесть тысяч. Из города спаслись почти пятнадцать тысяч. Из села – меньше сотни.

«Шишига» вывернулась из дворов налево, на собственно Волгоградскую, внешнюю северную улицу города. По ней можно было проехать полкилометра почти до поворота к стадиону. Машина гудела негромко, слышно было, как вертится руль, переключаются скорости, как Харон стучит тыльной стороной ладони по потолку кабины в порывах каких-то специфических водительских чувств. Сопровождаемые молчали, стараясь смотреть по сторонам, не вертя головами. Периферийным, главным трекерским зрением, Набис видел, что рвотный прапорщик не раз и не два обращает прицельное внимание на него, Набиса, нанося, видимо, воображаемые элементы мишени на силуэт нового, свежо и остро пахнущего врага. Рвотный, видимо, неплохой боец, но дурак кромешный. Скурмач.

У Простоквашино (недостроенного квартала номер 36) Харон притормозил и стукнул в крышу кабины. Набис откашлялся. Накидку бы достать. Да у этих же нет накидок…

– Товарищ полковник, товарищи офицеры и прапорщики, – сказал он гидским голосом. – Тридцать шестой квартал. Впереди степь. Угол жилмассива. Здесь «нейтралка» расширяется, и в ней меняется климат и время. Сейчас мы въедем в очень большое воздушное зеркало. Это такой барьер, объективный, не фокус-покус. – Они глазели на него с одинаковыми выражениями. Даже нет – с одинаковыми лицами. Набис опустил глаза. – С той стороны другое время дня и дождь, – продолжал он. – Оставайтесь спокойными. Место, где обсохнуть, будет в конце, куда мы едем. Но не это главное. – Набис поподбирал слова. – Дальше по дороге мы можем встречать смуг… э-э… нелегальных посетителей Зоны. Практически все они местные жители. Мы едем по приглашению, товарищ полковник, призываю держать себя в руках. Иначе просто мы попадём в боестолкновение. Все, кого мы можем здесь встретить, вооружены, и все очень нервные. И все хорошо стреляют.

– Кругло говорит, а? – сказал Шульцев с точно выверенной истеринкой. – Ты на кого работаешь, контрактник, кто тебе платит? Куда повернёшь оружие? Фокус-покус у него тут…

– Шульцев, отставить, – не повышая голоса произнёс Блинчук. Нет, он явно не кабинетный полковник. Тип не проверяющего, а делающего. – Значит, воздушное зеркало, дождь и нелегалы соответственно… Ну, пусть так. Проводник, и мы точно кого-нибудь из нелегалов встретим?

– Мы можем встретить, – ответил Набис. – Я предупреждаю на всякий случай. И, товарищ полковник. У нас не говорят «проводник». Либо проводила, либо проводной. – Он потряс перед собой ладонью, ища объяснение. – Ну местная такая специлизация.

– Как-как? – переспросил Коростылёв.

– Специлизация. Неправильно сказал?

Коростылёв мгновение помедлил, глядя вверх.

– «Специфика», если коротко.

– Короче, «проводник» – задевает, – сказал Набис непримиримо. – В Зоне вежливость ценится. Со всем уважением. Но это надо всем помнить.

Блинчук выругался. Засмеялся.

– Познавательно сегодня, аж до колик. Проводной так проводной.

Глызин фыркнул.

– Который раз я сюда приезжаю, а ничего такого не слыхал… Ладно. Именно местных, —Блинчук выделил «местных», – нелегалов? Мы встретить можем?

Вряд ли военных трекеров успели оповестить, что их начальник по «нейтралке» кататься поехали… Но рисковать Набис не хотел. Спрос с проводилы. И он сказал значительно:

– Могут быть и служащие по контракту. И даже кадровые военные. В своё свободное время.

– Коростылёв, слыхал? – сказал Блинчук со смешком.

– Так точно, – откликнулся майор. – Соответствует сведениям.

– Так, группа, ладно, слушай мою команду, – сказал Блинчук. – Любые действия по пресечению нелегального тире браконьерского посещения Зоны приказываю заранее соответственно отставить.

Его группа почти в унисон ответила «есть», и не Набис, а сам Блинчук шарахнул кулачищем по кабине. Харон громко передёрнул рычаг, «шишига» въехала в стоящее здесь огромное зеркало, в дождевой сектор Собачинской дуги «нейтралки».

Сопровождаемые одновременно и одинаково, не хуже, чем десять секунд назад, ответили вместе «есть», выматерились. Дождь сразу стал стеной, солнце за тучами из зенита соскочило на три часа дня. Набис опять сдержал желание достать из рюкзачка и накинуть целлофановый плащик. Неудобно. Как-то не по-русски бы это было. А скурмачу-полковнику предлагать вместе накрыться – тоже не хотелось. Западло. Хотя… С майором он бы поделился, пожалуй.

– Куда же вся эта вода девается? – спросил, отплёвываясь, человеческим голосом Блинчук.

– В ливнёвку, – ответил Набис и успел показать пальцем, а Блинчук успел заметить решётку слива, жадно глотающую чистые потоки. Асфальт улицы был чистейшим. Даже грязь была чистейшая, промытая в ста водах, блестела, как новенькая. «Шишига» перевалила через обочину, юзанула левым штирбортом, выбираясь на пустырь, и принялась, страстно, прирыкивая, гудя, преодолевать холмики и ровики пустыря на месте старого госпиталя. Хватко цепляясь колёсами за битый кирпич в мокрой земле, за остатки асфальтовых дорожек и тротуаров. Все замолчали, вцепившись в подлокотники.

– А из ливнёвки куда? – спросил Блинчук, когда перестало кидать.

– А это вопрос к учёным.

– Хэх! – сказал Блинчук и замолчал.

– Не вопрос. На сухой стороне испаряется, – сказал вдруг прапорщик Глызин.

Машину тряхнуло на рельсах. Группа снова схватилась за мокрые гладкие подлокотники. Харон форсировал потерянный для мира астраханский отрезок Приволжской железной дороги. Впереди, небрежно умелой рукой в три движения брошенный широкой кистью белой тушью на мокрую тёмно-серую бумагу, вставал исполинский четырёхэтажный корпус управления городской котельной. Над ней реяли в дождливой дымке две трубы. На пустой автостоянке перед фасадом управления Харон развернулся, тщательно прицелился и ювелирно проехал между штабелями бетонных плит, нештатно, но надёжно перекрывающих въезд во двор управления «не через КПП». Сопровождаемые аж встали на кузове, глядя, сколько сантиметров от борта до плиты, хлопнули короткой очередью сиденья кресел. И тут же встретили первого нелегала. Это была баба. Простая русская баба.

Баба возвращалася с далёкого выхода. Набису было это ясно так же, как простая водка. Набис знал эту бабу. В палаточном лагере «Беженск» все всех знали, но уж всех знали все доподлинно – в Зоне. Звали бабу тётя Алиса, кличка у неё была Рыбачка, а фамилия Рыбакова, на Земле работала она главным кассиром в сельсовете, погибли у неё в Зарнице и дочери, и муж, а выжил лишь юный зять, страдавший от рака с до-Беды. Американцы сказали ей, что есть надежда пролечить парня в Германии бесплатно. Там, мол, лечат, там, мол, такие выживают, долго живут. И тётя Алиса собирала, ништячничая, деньги на взятку, но не для немцев-врачей, а чтобы вывезти зятя из карантина. Стоило это на вчерашний день пятнадцать тысяч долларов у браконьеров с ериков по-над речкой Стёпкой. Две здоровых «радуги», что тётя Алиса несла сейчас на коромысле в двух авоськах, у Петровича стоили по сто пятьдесят штука, а на внешней границе Предзонья, на Царёвском, например, КПП – до двухсот в погожий день. Выгода! Тётя Алиса была в ОЗК, голова её была повязана пиратски капроновой косынкой, прокатный 47-й тяжело пригибал тётю Алису к поверхности планеты, неправильно вися на груди. Увидев машину, она спокойно и безразлично уступила дорогу, подождала, пока механизм проедет, и двинулась себе снова, продолжая путь, начавшийся не менее, чем вчера утром. К вечеру она вернётся в лагерь, сдаст автомат бомбиле (сверхсрочнику старшине Палкину, скорее всего), отберёт у него залог, который он вечно норовит зажилить, дойдёт до палатки, накормит зятя и приберётся за ним, а потом, не раздеваясь, упадёт на койку, канув в тот сон, что сильнее смерти. А послезавтра отправится пешком за тридцать километров сбывать ништяки… Все на кузове, свернув головы, смотрели ей вслед. Харон вильнул к складам, тётя Алиса скрылась из виду за ребром здания управления, и тут вдруг майор Коростылёв сел прямо и начал сквозь зубы материться, шипя и сплёвывая, и никто его не останавливал, пока Харон не притёрся у эстакады складского ангара и не заглушил мотор, и даже тогда Коростылёва никто не остановил, он утих сам.

– Приехали! – сказал из кабины Андреич Харон первое за сегодня слово.

Блинчук недобро пялился на Набиса.

– Приехали, – подтвердил Набис. – Это сюда, в ангар.

– Что там?

– Там что-то вроде гостиницы с баром. Называется «Две трубы».

– Браконьеры?

Набис вздохнул.

– «Смаглеры».

– Почему так? – спросил Блинчук.

– От американского «смаглерс», товарищ полковник, – сказал Коростылёв. – Контрабандисты. Жаргон.

– Чёрт ногу сломит, – сказал Блинчук. – Трекеры, смаглеры… Бедованы, чёрт бы их побрал!.. Хорошо, а «магацитлы» кто такие?

– Это, например, мы с вами, товарищ полковник, – сказал Коростылёв.

Блинчук матюгнулся.

– Скажите, Набис, а ведь наши американские друзья в свободное время тоже ништячничают в чёрную? – спросил Коростылёв. – Чего уж сейчас-то. Мы же уже тут. Сами, глядишь, увидим невзначай.

Набис утёр мокрое лицо мокрой ладонью и спрыгнул с кузова на эстакаду под навес. Он дело сделал. У дверцы, прорезанной в закрытой воротине ангара, стояла скамеечка. На неё он и сел, и достал портсигар с порезанной астраханской «астрой», и закурил, прикидывая, что эта за сегодня – третья, осталось, значит, ещё три на сегодня. Набис бросал курить, гуманно отрезая привычку по частям. Он собирался жить долго и в Америке.

Как будто забыв про него, мимо него гуськом в дверцу прошли все четверо. Блинчук шагал первым, в бой, Коростылёв замыкал, прикрывая спины… И всё-таки он кивнул Набису, поравнявшись с ним, перед тем, как скрыться в предбаннике бара. Да, самый опасный из них – майор. Именно потому, что самый человечный. Прошло времени. Набис курил. Дождь шумел, остывала под ним «шишига», Харона не было ни видно за залитым ветровым, ни слышно. Вдруг раздались шаги, безопасные, справа, шлёпали по лужам ботинки. Набис посмотрел. Приветствуя его издали поднятием рук, к «Двум трубам» приближался знакомый контрактник Фенимор. Тут Харон мигнул фарами, Фенимор, даже руки не опустив, следующий по счёту шаг сделал вправо вбок и пропал в какой-то щели между пристройками. Набис докурил до губ, выбросил окурок в дождь и неторопливо пошёл его искать.

Он был доволен, что встретил Фенимора именно сейчас и именно здесь. У них были дела, в том числе и одно срочное, торговые переговоры, где Фенимор был покупателем, а Набис – посредником. Но основная причина довольства была в другом, хотя Набис, будучи человеком не рефлексивным, не отдавал себе в ней отчёта. Он всё утро был вынужден вести себя дипломатично, что было всей его природе чуждо до отвращения. Он был человек стаи, всё детство и юность он провёл в сельской стае, где не имел значения его дефект речи, как не имели значения ум, честь и совесть. Потом вдруг стая резко кончилась, когда дружков и приятелей повально начали сажать, а оставшихся, чуть позже, – грести в армию. Набис не попал под суд за убийство по чистому везению, в армию не попал по детской инвалидности, но одиночество и внезапно возникшая необходимость зарабатывать на жизнь его выбили из колеи. Способ заработать для людей его круга здесь был один: рыба-икра. А браконьер всегда индивидуалист и одиночка, какой бы сборной гопой ни шли на конкретный лов, и всю браконьерскую жизнь Набиса мучили воспоминания о долгих днях и ещё более долгих вечерах сладкой, полной смысла, приключений, гордости и от неизбежных побед и от блистательных поражений жизни в сельской банде годков шестёрок. 66 год выдался обильным на мальчиков в Капустино, их поколение не имело конкурентов по численности, и про них знали даже в Волжском, куда они целый год выезжали раз в месяц на танцы мочить волжан, давить с них масло, мацать их шкур. Братский круг, ясные всем темы, здоровье и лёгкость, поиск, преследование, уничтожение и торжество. Даже пили мало. Потеря этого образа жизни была мучительна, как не вовремя пришедшая старость. Зарница Набиса и испугала, но внезапно и подарила надежду на возращение стаи, взрослой, долговечной стаи, поскольку выжившие, запертые в жестокий карантин, мгновенно (поначалу) сроднясь, держались друг за друга по-семейному, и несколько митингов, возникавших в первые месяцы после Зарницы, собирали повально всех, могущих ходить, и была сила, и могли бросить камень в голову хоть кому, – вполне могло задаться. Тем более, вон что в стране творится, самоуправление, биржи, совместные предприятия, самоуправление. Но надежды сошли на нет, военные нажали, а американцы не пришли на помощь, суки, не вступились. Пришлось вербоваться проводилой, чтобы получать больше, чем дневной паёк беженца. Прогиб за паёк. За хороший паёк, впрочем, так что прогиб выходил глубоким, ломающим. А потом позвала Зона, обнаружила в Набисе отличное чутьё, прописала, поманила. Первые же ништяки, проданные – по глупости – официально, принесли неожиданно смачный навар, Набис рискнул сништячничать в чёрную и за несколько ходок – не тётя Алиса же он, по две «радуги» выносить – вдруг стал способен враз купить «жигули». Но купить их он не мог. И понял, что усугубил своё поражение, влез в ярмо службы на военных глубоко, прочно сел на цепь необходимости дипломатического общения, необходимости компромисса. Он не был тупицей, у него получалось так жить, но это сводило его нервной судорогой по вечерам, его профессиональная ненависть, его стержень пацана, его память о смертельном ударе «на бис» в голову ногой тому мужику начали потихоньку ржаветь, а ржавчина истончает. Он боялся сорваться, а сорваться с военными – его работодателями – значило физически погибнуть. (Рвотный прапорщик сегодня прошёл, конечно, по самому краешку от смерти, но и Набис прошёл там же, и гораздо ближе к обрыву.)

Он не понимал, что должно пройти время, новая жизнь должна нащупать привычную колею. Но ему опять повезло, он пережил первые месяцы нервного срыва, хватило нервов, не сорвался в пьянку, не убил никого. И вот примерно месяц назад началась среди нелегальных ходил некая движуха по объединению в артели, и объективно это центростремление имело будущее, предполагало какую-то коллективную, привычную мазу подписи по кругу. И вся дипломатия, все литературные экивоки, вся роскошь человеческого общения шли, наконец, на хер. Потому что банда она и есть банда, спина прикрыта, все падлы умрут сегодня, а мы не умрём никогда. Сбрось старость, ты доплыл, нащупал дно.

Фенимор был видный участник этой движухи, хотя и оставался пока в статусе военного трекера. И он был пацан. Он умел говорить и делать, и он понимал. Так что после стресса от невозможности безнаказанно придушить прапорщика Шульцева самое то было поговорить с понимающим пацаном, хоть и не местным, но без масок, без украшений, без понтов. И с выгодой. Давно такого не было, всё какие-то либо твари без понятий, либо менты без закона. Либо лохи, население.

Фенимор расположился в «кибитухе с зелёным столом». Таких укромин вокруг бара имелось много, некоторые сохранились с земных времён, некоторые обустроили трекеры. Что там было «обустраивать», впрочем. В любой ходок между техническими будками или стенками цехов залезть, кусок шифера или толя над головой воздвигнуть, да особо и промокнуть никто не боялся, «нейтралка» – не Беда, толь или ещё что-то такое под ноги, ящики или чурки для сидения, вот и дело, вот и поди плохо готова переговорная, или обмыть выход с выхода без лишних ушей и не под злым зорким мёртвым глазом Петровича.

– Привет, Серёг, – сказал Фенимор.

– Привет, Вадик.

– Я не понял, иду, а мне маячат.

– Я проводом сегодня в наряде. Привёз нового. – Набис выбросил под дождь сломанный ящик и вытащил из штабеля новый. Уселся, подвигал тазом. Надёжно. Положил автомат на стол (кусок ДСП, измазанный сверху зелёной краской), рядом с точно таким же автоматом Фенимора. Только у Фенимора магазин был пулемётный, сороковка.

– Это этого Блинчука?

– Ну да. Петрович его выманил.

– Планы Петровича – планы народа, – сказал Фенимор со смешком.

– Петрович дохера умный, конечно.

– Тётю Алису встретили?

– Чуть машиной не снесли. «Радуги» крупные, красочные, где ж она их нарывает?

– Её маза, Серёг. Дороги ей не перейду.

– Да, тут без базара.

– А в бар не зашёл?..

– Я провод, а не скурмач. Я не с ними, я их по наряду вожу.

– Яссн, – сказал Фенимор. – В общем, Серёг, в жилу пересеклись мы с тобой. Друга своего ты видел?

– Козлами таких друзей топчут. Крутился под ногами в школе, вот всей дружбы. Чмошник, очкарик. Мама с узла связи, папа… – Набис сдержался. – Но вот, хер что скажешь, с везением козлик, с чуйкой, и в Беде не бздо. Надо признать. Короче, он обосновал. Он действительно там был. И красный домик описал без подсказки, и надписи на КПП подтвердил.

Фенимор сильно потёр лицо обеими руками.

– Трек по времени лаговый?

– Он говорит, местами да. Одно колено объективно неделю шёл. И странно там ещё…

– Что?

– Да он объяснять задолбался, а я понять. Бэкал, мэкал. Говорю же – чмошник, ни украсть, ни покараулить. Терем-теремок по слогам до сих пор. Говорит, что, вроде как, на батуте прыгать пришлось. И сразу на пару километров за прыжок.

– То есть, трамплин там есть?!

– Вот именно. Сложный трек. Но дураку достался.

Фенимор думал. Дождь стучал по навесу, похоже как горох бросали в кастрюлю.

– Ладно, не уточняю, твой кадр. Ну а на саму-то точку он заходил?

– Испугался, говорит. Значит, правда, не заходил. Что ты там предполагаешь, Вадик? И сколько мне?

– Тормозни секунду. Ещё вопрос: он там был днём? Вечером?

Это был очень точный вопрос, по честному ответу Фенимор вполне мог выкупить Набисова кадра. Поэтому Набис скрестил руки на груди, чуть откинулся на ящике и стал молчать, ожидая ответа на свой вопрос, разумеется, более важный.

– Я там ищу живую воду, – сказал Фенимор.

Набис несильно пожал плечами и несильно потряс головой: чего-чего? попроще, как коню.

– Место, где можно набрать и вынести здоровья.

Фенимор говорил серьёзно.

– И мой кусок с того?

– А просто здоровья тебе не надо? – спросил Фенимор с интересом. – Налил во флягу, носишь с собой. Тебя ранили, глотнул, и жив. Чингисхан бы удавился за такое.

– А потом удавил бы тебя. Не смешно, Вадик.

– Не смешно, – согласился Вадим. – Предлагаю артель я тебе, Набис, короче. Я главный, ты основной. Людей набираем по согласию. У нас право вето, вот вся эта херня. Наши с тобой семьдесят процентов пополам всегда. И бамперами мы не ходим, ни с клюву, ни с гузна.

– А контракт твой?

– Я Петровичу пообещал не соскакивать до февраля. Тут он прав, телефоны в Зону и всем нужны, и нам будут нужны.

– По телефонам я в доле?

– Мёд спину помазать в следующем месяце завезут, мне Лида Лебедева говорила.

– Не****й ты партнёр.

– И даже очень. Ни себе на шею сесть не дам, ни тебе не дам.

Некстати в Набисе включился дипломатический рычаг.

– Двусмысленно прозвучало, – заметил он.

Несколько секунд Фенимор молчал.

– Ну, давай обсудим произведения Станислава Лема. Ты говорил, Сергей, у тебя толстенный том дома был? – Он побарабанил ногтями по зубам, как в кино про «Шкиду». – Или уж сразу за бабс перейдём, Набис? Где их брать и как их маять?

Дипломатия, мать её. Если кого Набис и был рад видеть в своей стае, то Фенимора. Или себя в его, на самый крайняк. Надо было садиться, там же, где встал. И платить штраф, прямо сейчас, пока не огрубело.

– Ладно, Вадик, прости. Полковник с шестёрками меня сегодня замиттеранили с утра пораньше. Так точно, рад стараться, спасибо, благодарю. Просто лишку чернухи сбросил, но не туда. Извиняюсь.

– Проехали. Ты когда с наряда?

– А сколько сейчас по-земному? Мы через жару зашли на «нейтралку», часы побило. Ты со степи зашёл?

– Со степи. – Фенимор посмотрел на свою «монтану», нажал на кнопочку. – Час дня.

– И я час как свободен. Бля, – сказал Набис искренне, – мне казалось, что уже к вечеру дело.

– А! – Фенимор махнул рукой. – Я тоже не могу привыкнуть.

– А ты вообще за чем сюда сегодня?

– А вот, по телефонным делам как раз… Да-а! Значит, решил Петрович объявиться новому… Не ожидал я от него такой прыти… Раз-два, гля-яди, сам новый комендант к нему в гости… Папашей, говоришь, пригласил?

– Ну да. Гульнул Папаша по Первомайской. Как на картине. Тот и заглотал. И куда ты теперь?

– Ну не ждать же, пока выйдут. Домой пойду. С учёными потусуюсь.

– Вот там я тебя и выцеплю. Есть там одна…

– И ждёт тебя она. Трек он прометил? – спросил Фенимор.

– Короче, он сказал, что второй раз не прошёл бы без вешек. Он и сам просёк, что повезло ему приехало. Так что, да, прометил, в долю его брать придётся.

– Пока не проведёт.

– Ну, или так.

– А он как, по твоим ощущениям, шухарит что-то, шкерит?

– А то. Но я же по форме подошёл к нему. Типа это я, но это новый я. И прогнал, что от Академии Наук рублюсь.

Фенимор заржал.

– И на меньшее он не согласен? Сразу в таблицу Менделеева?

– В натуре. И пять кусков на сберкнижку.

– А сберкнижку ему, она ему сердце согреет. Серёг, короче, надо его пасти.

– Да. Он трепло, а живёт на самой Южке… – Набис осёкся. Фенимор, приспустив веки, насмешливо смотрел на него. Выдержав Набиса пару секунд на холодке, он медленно, искренне, хоть и сквозь приличную ухмылку, сказал:

– Не бзди, Набис. Я своё слово тебе уже дал. Я тебя не разводил, ты сам расслабился. И я этим не воспользуюсь. Артель есть артель. Не буду я твоего козлика выкупать, на херу тебя проворачивать. Западло это, Набис. Смотрел «Крёстного отца»? Слово есть слово, я тебе не комсомолец. Паси его, твой кадр, ты отвечаешь. Хорошо паси, а то и гопоты там, на Южке, много, интересующейся, и сам он, как ты его описал, может сорваться к учёным. Ни в Институт, ни в Зону он уйти не должен. Делать надо на этой неделе.

И Фенимор протянул руку. И Набис молча её пожал, получилось красиво, рукопожатие над оружием. Набис знал, как иногда пробивает общение с такими пацанами, как Фенимор, даже на слезу пробивает, на такую слезу, которой ни хера не стыдно. Похожее ощущение было, когда раз он вдумался по пьянке в слова песни про субмарину, что с пацанами лежит на дне, на американский мотив, и как пробило: комок в горле, как от ненависти и нежности хотелось за этих пацанов в субмарине сейчас же под танк, или, например, мента отмудохать… Бэшен Санёк пел эту песню, сурово, с переливами, с хрипотцой, как в «Пацанах» про коня, а в конце так высоко-высоко, почти тонко, закричал. Набис сглотнул. Он поверил Фенимору разом.

– Не уйдёт, братан, падла буду, – пообещал он. Хотелось как-то ещё закрепить момент, и он спросил: – Вадик, а про живую воду это точно?

– Ну, она не вода… Я её своими глазами видел. У меня шрам был – один мазок, и нету шрама. Чистая рука. Не вода, а как будто холодец, но не плоский, а пузырьками, маленькими, большими.

– Как в «Том и Джерри»?

Фенимор сразу понял.

– Да! Ёрзает так, шевелится. Но тёплое. И мазал я, прикинь к носу, не в Зоне, не на «нейтралке», а в Беженске. На Земле, то есть. Понял? Долгий ништяк. И шрам не вернулся. Этой штуки начерпать – и можно просто по жизни сесть на краешек и ножки свесить… Это миллионы, Серёг. Какой там – «миллионы», блин?! Это… В общем, вынес его один ходила оттуда, это точно.

– А его в артель?

– Не дай бог. Он мёртвый. Вышел в наряд как-то вечером. В город. И всё.

– Бля, как в книжке, точно. «Ушёл в Зону, в Институте рвут волосы»…

– Это в вашем сраном «Пикнике на обочине», что ли? – с отвращением спросил Фенимор. – Вы задолбали, читатели. Сука, дожили. Пацаны читают! Ты бы лучше, братан, читать бросал, а не курить.

– Ну, это твоё мнение… А кто мёртвый, я знал?..

– Паша-Маз.

– Твою же мать… И ни карты, ничего?

Фенимор отрицательно цыкнул зубом.

– И сам холодец пропал?

Фенимор цыкнул положительно. Взял со стола свой автомат.

– Пошёл я. Выгляни, Серёг, на всякий. Кстати, ты прочухал? На полкило вокруг «Труб» ни души. Кроме Рыбачки. Петрович, что ли, жути нагнал? Он может.

Набис ответил, что прочухал (пустота в округе, действительно, ощущалась, только какие-то тела в самом баре теплились), просьбу выполнил, глянул, махнул рукой Фенимору. Больше они не сказали ни слова. Фенимор быстрым плавным шагом ушёл налево, в сторону Волгограда, а Набис вернулся на скамеечку под навес.

Настроение у него было отличное.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Петрович-19»

Отрывок

– У меня, Сёма, было много причин сразу пойти на сотрудничество с новым комендантом. Ради интереса обскажу тебе несколько из них. Сам решай, какая главней. Решишь – скажешь, посмеёмся. Во-первых, в смаглеров без предупреждения стреляла охрана на периметре, и это всех страшно бесило…

ГЛАВА 3

Он сразу поставил часы на час пять минут. Тут важно было не точное время, а измерение объективных промежутков. Заходить в «Две трубы» ему никто не запрещал, он сам себе запретил. Примерно в час сорок из бара беззвучно и без предупреждения вышел Папаша. Набис не шевельнулся, хоть и жутко ему стало. Железный пол в предбаннике бара гремел под ногами у любого, как ни старайся, будто нарочно таким сделан был. Папашу он не услышал вообще. По воздуху Папаша летал, что ли? Папаша постоял рядом, нависая, посветил на Набиса своими иллюминаторами, пока Яна крепила на козырёк своей корзинки занавесочку от дождя. Перед тем как закрыться, сказала:

– Злой мальчик Серёжа, поступил бы ты тогда на мебельщика-краснодеревщика в Ленинград, жил бы долго и счастливо! И не убил бы никого.

– Спасибо за заботу, Папаша, – сказал Набис.

Яна фыркнула, показала Набису язык, и Папаша ушёл по эстакаде налево, к городу. Спрыгнув с эстакады в конце её, сразу исчез, хотя сворачивать там было некуда. Набис не удержался, сплюнул. К летающему пятиэтажному дому привыкнуть можно, а вот к Папаше или к глазам-грибам невозможно ни в какую. В баре видно нашли о чём поговорить. Ему пришлось прождать ещё час, он уже собрался лезть за портсигаром, когда пол под ногами и рифлёное железо за спиной всё-таки множественно загремели, завибрировали. Первым появился сам Николай Николаевич Петрович, хозяин, скупщик краденого, кормилец, поилец и вообще один из самых авторитетных людей в карантине. При виде Набиса он сделал вид, что удивлён и обрадован, сложив в соответствующую гримасу черты длинного большеротого рыла под американской кепкой с заметным трудом. Набис ненавидел его, чуял в нём мента и, как по сегодня видно, не ошибался. Фенимор с ним кружится, конечно, но по делам. Фенимор деловар.

(Вдруг ему пришло в живот, не стал ли лишним он свидетелем? предназначенным в расход? И у него в животе похолодело, так он пожалел, что Фенимор ушёл. Но тут же комок расслабился. Чуйка. Потенциально такую подляну Набис ощущал, например, в майоре Коростылёве, но не в полковнике. И точно не в Петровиче.)

За Петровичем повалили набисовские сопровождаемые, причём не с пустыми руками. Прапорщики в четыре руки несли фирменный Петровичев ящик для ништяка в количестве. Петрович пропустил их мимо себя, указуя рубящей ладонью на машину, к ней они и направились, ступая очень осторожно, с каблука-на-носок, очень смешно синхронно втянув головы, когда вышли под дождь. За ними вышел полковник. Во рту у него была незажжённая сигара, игрушечный автоматик был закинут за спину, а в руке он держал полуполный стакан. Добавить торчащие из сапог концы шёлковых портянок, и образ только что получившего оглушительную взятку военного чиновника можно было бы считать классическим. Выйдя, Блинчук остановился, достал сигару из рта и отхлебнул из стакана, наблюдая, как уже мокрые прапорщики грузят и приторачивают ящик на кузове сзади.

Тихо вышел майор Коростылёв, и за ним начали возникать честные трекеры, вышел Анаша, за Анашой – Штыков, за Штыковым сразу оба брата Малиновы, ещё кто-то за кем-то, кого Набис уже не разглядывал и не узнавал. Целая толпа вышла из бара! Набис поднялся со скамеечки и принял правей. К нему сразу же протолкался поздороваться и спросить закурить возбуждённый Костя Малинов, куркуль. Сбитый с толку количеством людей, Набис дал ему. Толпа заполнила всю эстакаду под навесом, создалось впечатление у него. Где-то внизу, на уровне животов, между животами, Набис заметил лоб и бороду Жеки Туранчокса. Человек сорок ведь, никак не меньше! Почти у всех в руках была выпивка. Набис не знал, что и подумать. Опять влажно трепыхнулось в животе. Означает ли лично для него такое количество свидетелей продажности столичного полковника жизнь? или наоборот, всё ещё хуже, и Петрович таки сука? Но по составу толпа была вполне пёстрой, не было тут одних лишь шестёрок или должников Петровича. Тут Набис разглядел у самого входа своего взводного, старшину Мисрукова, взрослого человека правил весьма строгих, и комок окончательно расползся. Видимо, всё-таки не покупка продажного москвича имела место в «Двух трубах», пока Набис братался с Фенимором. А какая-то встреча, типа митинга. Встреча нового директора. Странно, конечно, что Набис ничего не знал. И, видимо, не очень правильно, что не подслушал хотя бы, о чём шла речь на встрече… И Фенимор явно не знал…

– О, Набис, привет, Набис, а я тебя и не заметил, – услышал он острый полушёпот рядом, узнал голос, сделал усилие и выделил из толпы лицо Мавра Казакова – давнего, дозарничного знакомца. Старшака с Собачьего, местную подлую легенду. Мавром его прозвали за тёмно-коричневую кожу, за резкотуху в повадках и за привычку бить девок как мужиков. (И отец у него был такой же коричневый, и такой же резкий.) Мавр был настоящий, природный и потомственный браконьер, и в тюрьму сел в день своего пятнадцатилетия за убийство скурмача на воде. Десятку, по малолетке. Откинулся по звонку в восемьдесят седьмом.

– А чего я тебя в «Трубах» не выпас? – осведомился Мавр. – По стеночке скользишь, Серёжа?

– Привет, Мавр, – ответил Набис. – Меня там и не было. Я проводилой, на въезде с Волгоградского. Я на сутках, я не с ними.

– А, служба, – сказал Мавр. Впрочем, он не искал оскорбить, он принимал к сведению объяснение, почему не видел Набиса внутри. Его это волновало. Как это он кого-то не заметил. Мавр гордился своей чуйкой, действительно, по глубине, дальности и объёмности исключительной. В Зоне не спорят «на маршрут», но «рисковал» Мавр на треке очень редко, проходя разнополые двойки гитик «на щеках», то есть на чутье, читая кожей лица едва заметные токи воздуха или изменения влажности. Кроме того, из всех трекеров он был единственный, кто на глаз отличал проходимый «кубик Рубика» от непроходимого. В общем, на треке он был богом. А вот с обонянием на отношения у него не очень… Как у обычного… Да и по жизни верхогляд. Чемпион по межличностным косякам от собственной невнимательности… Тут Мавр вроде бы толкнул Набиса в грудь, Набис опустил глаза и увидел пачку «Интера» в коричневых, вроде бы пеплом присыпанных, пальцах. С полированным перламутровым когтём на мизинце.

– Закуривай, зёма, старые запасы, – сказал Мавр дружелюбно. – Хорош курить свои обрезки. Я тебе так скажу, мальчишечка, это точно Горбачиха болгар подговорила сигареты зажать. Чтобы больно людям сделать. У неё это в крови, она ведьма.

Мавр очень интересовался политикой. Имел своё мнение.

– Пофиг – Горбач, болгары, Мавр; не в обиду… Что решили-то там с полканом люди? А то мне его ещё на Землю провожать, – спросил Набис негромко, чиркая спичкой. – Мало ли, обидели москвича.

– Ты на едальник его посмотри, – предложил Мавр, голос, впрочем, тоже понизив.

Затягиваясь, они тихонько отошли бочком в сторонку ото всех. Через плечо Мавра Набис видел, как полковник, важно дирижируя перёд себя стаканом и сигарой, общается с народом, обступившим его полукольцом, а кардинал Петрович чуть ли не отечески за общением наблюдает. Набиса передёрнуло, Мавр заметил и оглянулся полюбоваться.

– Не, ну а что ты хочешь, – сказал он щеря зубы. – Кум есть кум, ему всегда что-то надо, кум готов при интересе и демократа замастырить. Особенно если при воре. Барыгам порадеть, прикормить… Да ладно. Попроще будь, Набис, только познакомились с главным скурмачом, какие, на хер, решения. Вася – Васе. Он про нас узнал, мы про него… Мы, в общем, помогаем ему Зону нарисовать на карте, а он вохру тормозит, чтобы на звук не стреляла. Первый периметр он приоткроет, в знак доброй воли.

– А! – сказал Набис. – Сами нарисуем карту, чтобы ему точно знать, где колючку натянуть.

– Нет в тебе, зёма, правильного виденья перспектив, – сказал Мавр серьёзно. – Слушай меня. Мы всё, кабздец, на зоне, Серёга. Это точняк. Порешили Горбачёв с Бушем нас никогда за карантин не выпускать. Как бы мы больные заразные. Это же как два пальца. Ты секи. Но и под газон покласть пятнадцать тысяч людей никто не даст, не те времена, не Африка, не Гитлер. Не Афган. Да и нужны мы им, для учёных, для наблюдений, работать, обслуживать, тоси-боси. В общем, надо обустраиваться. Какая разница – Собачий или Беженск? Один хер, ничего не изменилось, кроме власти. Так что карту можно нарисовать, она всем полезна. Это не косяк. А если скурмач этот ещё и вохру окоротит, как обещал, так и заебись. Жизнь налаживается типа.

– Обустраиваться, базаришь, Мавр? – спросил Набис.

Кажущиеся белыми на тёмном лице глаза Мавра не смеялись. В них вообще души не было, никакой. Мавр придвинулся и понизил голос.

– Обустраиваться, чтобы стартануть, слышь. Я тебя сам искать хотел на днях, Серёга, – сказал он. – Есть у меня вариант, напарник нужны. Не с Гриней же моим делать, чморёнком. Как сейчас беженцы говорят: артэль нужна. (Он произнёс именно так: «артэль».) В любой тюрьме есть дырка. А у нас тут целая степь дырок. А я «Рубика» с открытыми глазами прохожу, братан. Надо только взять что-то уникальное из Зоны, и уйти. Я всё продумал. Уйти к мусульманам. Каддафи там, Арафат, вот эти. Эмиратцы. Они не выдадут, и там богато.

– Не выдадут, но яйца отрежут… Ты о чём вообще, Мавр? – спросил Набис, внутренне замерев от поганого предчувствия.

– Паси, есть на Южке одно чмо. И зачастил он к учёным. Знает, типа, где лежит лекарство от рака, СПИДа и вообще. Это круче атомной бомбы, понял? Вот с этим можно срываться.

Набису удалось показать нормальное, не досадливое, радостное удивление.

– Так, – сказал он, – Валер. Ты чего о таком вслух! Давай не при всех.

– Типа я сейчас попутал? – мгновенно озлившись, спросил Мавр.

– Валер, не нагинай без основания, вообще же не о том!

– Я себя пасу, Набис. Всегда. – Он огляделся и сплюнул. – В толпе как раз никто не услышит… А ты что, слыхал про это лекарство? Вроде как ты не удивился.

– А тебя что, что-то в Зоне может удивить?

Мавр затянулся. Усмехнулся. Поверил. Кивнул.

– Вот это без бэ, Серёга! Ни-че-го не удивит. Мне про это когда шепнули, я и сам не удивился, точняк. Обрадовался только.

– А шепнул?..

– Пру я одну лаборанточку земную в институте, – без напряжения объяснил Мавр. – Они там все боятся, что их тут, с нами, навсегда привяжут, прикинь. Ну и она прислонилась ко мне, что ли. Типа я Колумб и выведу из карантина, если что. Я прогнал, что конечно, выведу, но деньги нужны. Вот она мне и подгоняет, ну, варианты. Где что, кто что принёс с выхода.

– Проверял? Варианты? Не гонево?

– Да. Нет. «Бенвенуту» я по её варианту и вынес. Учёные провесили ерик Ближний до Пяти Дорог, но не дошли. Её наколка. Я с Пяти Дорог «бенвенуту» и вынес. И сдал в институт, в факторию.

– Зачем?

– Зачем сдал? Затем и сдал, чтобы бабцу не пропалить.

– А! Не подумал.

Вальнуть Вадика, подумал Набис неожиданно для себя, и в делюгу с зёмой-старшаком. В носу засвербело.

– А где тут мой проводник? – гаркнул поверх тихого трекерского гомона Блинчук театрально весёлым голосом. Не ходила, не сечёт, Папаша прав… И орать нельзя, и об этом было говорено. И какой я тебе, сучара, «проводник»? Опять же, сказал ведь… – По машинам! Товарищ майор, заканчиваем митинг!

– Понял? «проводни-ик»… – подмигнул Мавр. – Хозяйски тебя как шукает. Всё-всё, пошутил я, братан.

– А я посмеялся… Я тебя понял по делу, Мавр. Надо обсуждать. Это тема. Ты домой или в выход сейчас? – спросил Набис.

И вот тут искоркой у Мавра проскочило колебание: соврать или не соврать. (Не чихнуть бы.) И Мавр соврал.

– Домой, – сказал он. – Кто куда, а я сюда шёл нового мента послушать. Вчера от Петровича объявили в пивнухе, что привезут.

– А, понял, почему не слыхал. Я в наряд как раз… Я понял, ты домой.

Мавр покивал.

– Только кассету посмотрю у Петровича, ему там завезли. Про Шаолинь какое-то новое. А потом домой.

Ложь.

– Тогда к разливу сегодня в пивнухе пересекаемся и базарим. Всё, давай, Валер.

– Ничего, на, – ответил, как полагается, Мавр, обслюнил и далеко выплюнул окурок. – Так ты со мной, Серёга?

– Да базару нет, Мавр. Ты что?! Спасибо тебе, что маякнул вообще. Тема!

– В одном ерике росли, одним переулком на горшок бегали. Твой батя с моим икру солил. Кого же ещё звать? Городских, как мой шестёра? Или куркулей? Не смешно даже. Искать я тебя хотел сегодня-завтра в городе… – Мавр с хрустом почесал лоб, побегал своими рыбьими глазами и вдруг совершенно другим тоном спросил: – Слышь, Набис, кстати, а ты пропас, что в «Крепком орешке» русский снимается? Который в «Тридцать первом июля» средневекового гитариста играл?

Ах ты Штирлиц, твою мать. Штандартенфюрер. Но Набис, конечно, удивился. И не только словам, но и по сути. Ему нравился «Крепкий орешек», хоть и про мента.

– Да ладно!

– Да я и сам сразу не поверил, хотел за язык притянуть одного. А он в точку увидел, ты понял? Длинноволосый, со сборной волыной бандит он там. Который за брата менту мстил. И это точняк, он тот самый, из «Тридцать первого июля», мы, короче, пробили в салоне у Махася, останавливали на паузу спецом. В субтитрах есть. Александр Годунов. Короче, Набис, ты паси, даём мы угля в мире. В «Назарете» наш играет, в «Орешке» наш, – одни наши хулиганы везде, короче. Вот и мы с тобой сделаем Америку. А х***, мы нерусские, что ли? Понял, Серый? Вот так.

– Понял, – в тон ответил Набис. – Всё, расход, а то мой разорался.

– Встретимся. Не сбойни на вечер.

Они пожали друг другу руки. Рукопожатие было слабое, рыбье какое-то. Набис поспешно отвернулся и зашагал, и начал тереть зверски зудящий нос, пробиваясь к машине. Пошёл сквозь людей, плечом вперёд, придерживая РПК на боку и расслабляя внимание, чтобы оно сработало как фотоаппарат, когда будет можно и нужно. Его узнавали. «О, и Набис тут!» – сказал кто-то, кто-то хлопнул его по плечу, а Жека Туранчокс вполголоса крикнул своим роботоголосом: «Привет, кудрявый!» Полковник со свитой уже расселись, Харон завёл мотор. Бармен, Николай Николаевич Петрович, упираясь локтём в крышу кабины, что-то напоследок втирал полковнику, ищущему взглядом конкретно Набиса. Набис переступил с эстакады на кузов, сел на своё мокрое место, полковник недовольно кивнул ему, но Набис думал о другом, поиск-преследование, и уничтожение, грёбанный Мавр-Штирлиц, сволочь синяя, Каддафи тебе, где же ты меня пропас с моей темой… – и всё внимание, сколько у него его имелось, собрал Набис в точку и, выпрямившись в кресле, сделал в голове снимок людей на эстакаде. Закрыл глаза и начал его просматривать.

Петрович, Валя, Анаша, Малиновы, Хлопс, Гога… сам Мавр, Петя Мисруков… да где же он?.. кривоногий, не знаю, как зовут… Пшик, Рома-Пепсикола, Лысый… И вот он, бампер Мавра. Стоит, как перед расстрелом. Гриша Платонихин. И одет он для выхода, как и Мавр.. И тут Набиса осенило, ему даже показалось, что он в реку с плавучим домом на секунду окунулся. «Кактусы», сука! «Кактусы»!

И ведь время подходящее – для Мавра, с его-то чутьём на местности. Вторая половина дня, пеплы за стадионом уже поднялись, ходилы, кто утром в город вышел, либо вернулись, либо уже нет. Сейчас город пуст. Шального трекера, кто пеплы пережидает, либо умеет их осаживать, как умеет Мавр, можно и под газон пустить… И ведь в голову же не придёт никому – во второй половине дня выйти в госпиталь! Вот кто «кактусами» институт снабжает через эту крысу Олю высокомерную! Мавр. Всю малину людям обгадил… Но «кактусы» – это вообще неважно, разгоняя злость, как дым перед лицом, подумал Набис. Важно, что они прямо сейчас за ними выйдут, Мавр с Гришей. А самое важное – Мавр выкупил Лёву Чикашина. И, значит, живую воду. Вот что важно.

Но «кактусы» из головы не шли тоже.

Надо хорошенько подумать… Не подумать даже, а сообразить. Харон пойдёт сейчас без остановок, минут семь-десять объективного времени у меня. Сколько сейчас время в Предзонье? Быстро надо будет бегать, не на чем же ездить, некогда будет соображать, сейчас давай, Набис, давай, это политика, делай политику, бегом.

А тем временем Петрович, не обращая внимания на дождь, пожимал руки, толкая плечом, просовывал мимо Набиса руку прапорщикам, пожал походя за компанию и Набису руку, напоследок долго тряс лапу полковника, заканчивая какое-то прощальное приветствие, – Набис не слушал. Машина тронулась, полковник вспомнил про забытый в руке стакан и успел сунуть его хозяину уже на ходу, Харон плавно ввёл «шишигу» в разворот, и они поехали обратно на Землю.

– Товарищ полковник… – начал Глызин, едва они протиснулись в щель на выезде из управления. Полковник резко обернулся к нему. Понятно, не хочет обсуждать при нём, при Набисе. Интересно, что Петрович ему там навалил в ящик? И зачем, главное, если это была просто встреча с народными массами? И почему я про неё ничего не знал, а ведь народ был разный, сбор по сосенке… И Вадик-Фенимор тоже не знал, а он-то с Петровичем вообще в кентах, по делу… Или уже нет? Слишком много народу на одну Зону, подумал Набис. Все в одном месте. Машина выехала в солнце. Сопровождаемые одновременно прикрыли глаза руками. Так. Не о том. Давай конкретно. Объяснение Мавра, что решил он меня как зёму в дело взять – нормально. Пацанов капустинских осталось два-три кроме них, нормальных до Зарницы ребят, Женя-Воин, например, но Воина в Зону и бампером взять стрёмно, абсолютный ноль, как трекер. Нормально, нужен ходила моего уровня. Но. Всё остальное – фуфло. С Лёвой я вчера вечером говорил, не ходил он больше, кроме того, первого раза, к учёным, а тогда он им ничего конкретного и не сказал. Откуда тогда протекло? Лёва же хоть и чмошник, но не самоубийца же.

Может ли валять вола Вадик-Фенимор? Тут надо очень крепко сообразить. Какой ему прок с Мавра? Люди они разные, злые только одинаково. Мавр синий, Фенимор хоть и хулиган, но без подлянки. Если трек к Житкуру, старому аэродрому Лёва действительно провесил, то зачем Фенимору Мавр? Да ни за чем. А одновременно два предложения мне – в две разных артели? Они знают оба, что у меня есть человек с треком, и перетягивают? У Набиса аж живот свело от напряжения мысли. Тут я либо чего-то не знаю, либо это совпадение. В Зоне же и вокруг неё всё как-то в одну точку бьёт, все друг у друга под ногами путаются. Мисруков на лекциях говорил, что у нас сейчас дикое время, когда сплошная стрельба в дыму, и только, может, через год лишь дым рассеется и начнётся какая-то самоорганизация, какие-то договорённости начнут выполняться, чтобы самим себя не выбить до последнего человека с чуйкой, до Дункана Маклауда из клана Маклауд, так сказать. (Так вот зачем Петровичу Блинчук! – как будто прожектором в мозг ударило внезапно вторым планом. Разводящий! Своего, местного, никто сейчас за судью не примет, слишком много понтов намешано в лагере, слишком много смертей внахлёст, слишком много истерики, горя и корыстных надежд. Вот Петрович бы потянул, но ему ж нет ходу за «нейтралку»… Набис покосился на Блинчука. Полковник вроде бы даже дремал, крепко сжав своими граблями подлокотники. А ведь выгорит, в натуре. Если он сейчас прижмёт, как пообещал, красных на вышках, то выгорит, сто пудов.)

Так. Не о том.

Нет Вадиму с Мавра проку. Но вот что Вадим и Набис, сильно не дружки, свой с иногородним, да ещё военным, что-то на пару мутят, люди заметить могли, и до Мавра могло дойти это.

Ах ты падла, ты меня развести решил, Мавр, сказал Набис, внутренне зверея. На землячестве нашем играешь, на родителях. И ведь почти проканало. Набис внутренне собрался, признаваясь себе, как пацан: да, был момент, поверил Мавру. Ведь сейчас кто-то из них как больной зуб, либо Фенимор, либо Мавр. И был момент, да. Фенимора вальнуть и вписаться к Мавру. Через час буквально после разговора с Вадимом.

Неужели я такая сука по жизни? – спросил себя Набис. – Я экзамены-то в школе не сдавал, не то что пацанов.

Если бы он был бы сейчас один, он бы замычал от острого ощущения собственной дешевизны.

– Проводник, – негромко позвал полковник. Набис вскинулся. – Рвота, понос, эта хрень с глазами… после того, как мы выйдем… они будут?

– Нет, – сказал Набис. И продолжил, спуская дикое давление совестливой пацанской чести, от которого у него запотело в глазах. – Но, товарищ полковник, ещё раз меня назовёте проводником, я вам сломаю нос. Невзирая. И никто на тридцать километров кругом меня не осудит.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Разные документы»

«№ 12. Личный дневник начальника тыла Полигона генерал-майора А.К.Лыжина. Ксерокопия»

Последние записи, отрывок

12 марта 1989. 23.30. Полчаса назад вызвали на узел связи. Дозвонился Максим. Он в Волжском, звонил из какой-то в\ч местной через «Рубин». Ниночка пыталась покончить с собой, самоповешение. Спасли. Сейчас она в психлечебнице. Максим поклялся ей най(зачёркнуто). Максим категорически намерен попасть в карантин, а потом в город. Как отец и как старший по званию я запретил ему это делать. Но как остановишь отца искать ребёнка?

13 марта 1989. 9.00. Всю ночь работал над итожащей докладной, в 8.00 подал её командиру. Основные положения докладной таковы.

1. На вчерашний день столом переписи и учёта, организованного мной, зарегистрировано на территории карантина 11.269 человек. Из них примерно две трети члены семей военнослужащих кадрового состава Полигона, две тысячи гражданских лиц, проживавших в городе и в совхозе, полторы тысячи офицеров и прапорщиков, меньше четырёхсот солдат и сержантов срочной службы. Самая пострадавшая категория людей – солдаты.

2. Первоначальный этап по обеспечению организации быта пострадавших следует считать законченным удовлетворительно. Особые заслуги в организации лагеря «Беженск» необходимо отметить: заместитель начальника базы Военторга Северцев, зам по тылу семнадцатой площадки полковник Ермаков, зам по тылу ЕКИК-1 полковник Очагов. На своё место рекомендую командиру в докладе Ермакова Андрея Степановича. Отдельной строкой отметил саботаж (по самодурству и глупости) Лебедева, второго секретаря. Пьянь, трус и мудак. Казаркин погиб, а этот выжил.

3. Капитальное строительство. Необходимо истребовать от правительства и Министерства Обороны дополнительно 12 миллионов рублей. Иначе ничего не успеть до зимы, не вылезти из палаток. «Синенькие домики»!

4. Проблема воды, если все мои приказы будут исполнены в срок, будет решена до 1 июля. Ответственный подполковник Иванов (Семён Ильич), очень толковый хозяйственник. Доверять, продвигать.

5. Занятость населения – основная проблема ближайшее время и будущее. Брожение среди срочников, среди них много подлежащих увольнению в запас. Воспитательная работа! (Выразить благодарность и наградить членов музыкального коллектива «Машина времени», в прошлую пятницу давшую благотворительный концерт на платформе «Времвокзала». Замполит Серванцев нажрался и даже на сцену руки пожать волосатикам не вышел, спасибо не сказал, сволочь. А люди с детьми под дождиком в степи стояли десять тысяч и слушали волосатиков, и отдохнули, хоть и электричество пропадало и звук прерывался.)

6. Ограничить стрельбу с вышек на первом периметре. Люди рвутся в город искать близких, а не мародёрствовать. Да если даже и мародёрствовать. Много раненых, двое погибших за март. Скоро начнут стрелять по пограничникам в ответ. И будут правы.

7. Разведчикам разрешить иметь при себе оружие постоянно, не сдавать в оруж. комнаты. В этом я категорически поддерживаю начальника разведки. Служба охраны карантина организована чудовищно, формалистски! Мы не з\к, не преступники, мы не на уголовной зоне! Почему карантин охраняют ВВ?! Протестовать, обратиться к министру! Также я поддерживаю инициативу Фёдорука вербовать в батальон разведки попавших в карантин срочников, платить им как прапорщикам. В конце концов, контрактников набираем по всему Союзу ССР, а своих людей мурыжим. Привлекать, обещать перспективу и платить! Это может решить нервическую проблему, хотя бы внешне унять недовольство, особенно, если, наконец, разрешится вопрос свободных звонков домой и свиданий в Царёве.

8. Кроме психиаторов нужны психологи! Я не знаю, есть ли такие специалисты в нужном количестве, но они необходимы жизненно. Если можно звать попов – звать попов!

9.40. Доведена удивительная телефонограмма по ВЧ. Тех четырнадцать выживших американцев по согласованию с их командованием возвращают сюда, в карантин. Уж не знаю, как решалось, что им посулили. Я думал, они давно в Штатах. Мной отдан приказ обеспечить их жильём в «Учёном корпусе». Ответственный – Саврасов.

10.00. По плану занятий (утверждённого комендантом 10 марта на эту рабочую неделю) сегодня в полдень в район ул. Толбухина выдвигается разведгруппа ст. лейтенанта Тимофеева на танке с пешим прикрытием. Я принял решение, нарушая приказ о неучастии высшего командного состава карантина в спасательных или разведывательных операциях в зоне бедствия, отправиться с ними, искать Тамару и Илюшеньку. Фёдорука я оповестил ещё ночью, он промолчал. Будь проклят тот день, когда я, старый дурак, настоял, чтобы внук рос у нас, а не в ГСВГ с родителями. Максим, Нина, простите меня. Папа.

ГЛАВА 4

Сгустившийся на дождливом отрезке пути в сознании Набиса до осязаемой смутности план действий, неожиданно получил под брюхо твёрдую почву на повороте во дворы с Волжской на 9-го мая. Неожиданно – благодаря внешнему вмешательству. Хотя, если подумать, – панику, начавшуюся в высших командных кругах комендатуры карантина, предвидеть было несложно, если бы хоть кому-то пришло в голову поразмышлять на эту тему. Нового коменданта, всё-таки, потеряли. В первый же день. Разумеется, паника, ещё какая. В ружьё и по коням. Свистать и по верхам.

В общем, было так: спец Харон, ведущий машину очень штатно, перед поворотом ещё сбросил скорость, и, когда секунду спустя он ударил по тормозам и дал влево, на встречную, ему хватило и места и секунды – и передний из двух мчащихся сломя голову на розыски нового коменданта Зоны патрульных «уазиков», прорвавший стоящее здесь прямо на проезжей части воздушное зеркало, не врезался ему прямо в водительскую дверь. Прошли впритирку. Чуть было не произошла первая в истории Зоны автомобильная авария внутри Периметра.

Блинчука и Набиса бросило на кабину, полковник блякнул, щёлкнули под задами мгновенно захлопнувшиеся сиденья. «Шишига» жёстко подскочила на бордюре и стала, рылом в палисадник под окнами дома номер четыре. Блинчука и Набиса откатом бросило обратно, полковник блякнул снова, громко и болезненно: у него болела нога, и он с трудом удержался локтями, чтобы не съехать на пол кузова. Уронил свой автоматик. Набис нащупал сиденье, опустил его и сел, переводя дух. Могло бы быть круто. Жгуче засаднило локоть.

Харон высунулся в дверное окно чуть ли не по пояс и заорал в полный голос:

– Ты, блядь, колдун, куда ты прёшь по зеркалам на встречный, аллокрицетус ты куртатус блядь!

В открытом «уазике», вывернувшемся из-под «шишиги» на обочину, молча сидели, окаменев, и пялились на «шишигу» замком подполковник Ремезов (смявший в двух кулаках у подбородка бумажный подмокший пакет, грудь подполковника была вся уделана), пара знакомых на лицо майоров на заднем сидении – и герой происшествия, водила Витя-Шлагбаум, уткнувшийся переносицей в обод руля и пялящийся как бы из-за бруствера. Переживает.

Второй «уазик», набитый патрульными лейтенантами и сержантами в количестве аж двух экипажей, остановился неоголтело, на цыпочках. Патрульные тихо вышли из него и чуть ли не построились в одну шеренгу. Сменщик Набиса контрактник Федин был среди них, махнул ему рукой. Шлагбаум выключил, наконец, свой двигатель, сел прямо, уперевшись в руль, выматерился, и стало ещё тише. Все ждали, что скажет Блинчук. Кроме Харона, спрыгнувшего на асфальт и осматривающего кабину «шишиги» снаружи. Харону было кашлять, кто что скажет, он серьёзными вещами озабочен был.

Блинчук, однако, молчал, тасуя в голове карточки с вариантами реакции видимо. Политикой прямо таки завоняло на кузове, Набис поморщился. (Это Мавр взбил его чуйку, запахи людей, их мыслей и намерений щипали Набиса за волоски в носу почти физически.) Но полковник мог бы и не искать варианты, всё уже было решено свыше.

Харон вскочил на подножку и пробурчал нехотя, обращаясь к Блинчуку:

– Баллон пробит.

В этот момент Набис уже знал, что будет делать дальше со своей темой, а полковнику, соответственно, делать было нечего. Он молча и медленно спрыгнул с кузова, подошёл, прихрамывая, к «уазику» с Ремезовым. Тот вскочил в машине и козырнул.

– Товарищ полковник! Сергей Борисович! – проникновенно сказал он.

– Не забрызгайте меня своим пакетом, Валентин Васильевич, – предложил ему Блинчук. – Похвально, что вы стремительно бросились на мои поиски. Впечатлили меня рьяностью. Лихо и придурковато! И вообще, у меня от сегодня полные штаны впечатлений. Вы, подполковник, надо сказать, добавили соответственно. Но мы обсудим это с вами у меня в кабинете, не будем прямо уж тут… И прямо сейчас. Так. Товарищ майор, вот вы…

Указанный майор вскочил.

– Уступите мне место, будьте любезны, – сказал Блинчук.

Указанный майор выскочил из машины.

– Майор Коростылёв…

– Я! – сказал за спиной Набиса Коростылёв.

– …доделайте всё по нашей линии, – негромко крикнул Блинчук, поднимаясь на борт «уазика». – И явитесь к восемнадцати в комендатуру.

– Есть! – И Набис почувствовал спиной движение козырнувшей руки.

Блинчук уселся. Все ждали.

– Ну, кому стоим, подполковник Ремезов? Поехали уже! – вежливо сказал Блинчук. – Командуйте!

Но Харон ещё не закончил. Харон подошёл к «уазику», посмотрел на Шлагбаума вблизи, прямо в глаза его бесстыжие, и, как по крышке гроба, постучал кулаком по капоту.

– Думать надо, Витя! – указал он Шлагбауму. – Думать, га-ла-вой! – Шлагбаум скривил рожу, а Ремезов, к чести его, сказал:

– Харон, мой приказ был… В общем… Э!.. – Он махнул испачканной рукой.

– Послать он вас с вашим приказом обязан был, товарищ подполковник! – сказал Харон непримиримо. – Промолчать мне невозможно. Пассажиры потому что!

– Командуйте, Ремезов, – сказал Блинчук.

– Поехали, Витя, – сказал Ремезов, а Харон повернулся спиной к презренным и вернулся к пострадавшей, лапку проколовшей своей «шишиге». Витя-Шлагбаум завёлся и медленно, но верно, развернулся, и увёз уже спасённого коменданта прочь. Группа Набиса прекратила существование.

Набис сразу же повернулся к Коростылёву, уполномоченному. Тот вставал, но среагировал и уселся обратно. Уставился вопросительно.

– Слушаю вас, проводила, – сказал он.

– Товарищ майор, я в наряде пересидел полдня, – сказал Набис. – Вон мой сменщик, сержант Федин Лёха, Гиг-Робот. Разрешите смениться.

– Разрешаю, и дальше?..

Набис махнул рукой вправо, вдаль.

– Я уйду. Выйду с «нейтралки» прямо здесь, на опоре номер пятьдесят четыре. Может, перехвачу автобус в Беженск. Даже точно перехвачу, они сейчас косяком, после трёх дня. Тут по «нейтралке» двести метров и до дороги километр. Пятнадцать минут. А через КПП…

– Понятно, саннадзор и всё такое…

– До восемнадцати канители, – сказал Набис.

– Мутит, нарушить хочет, – сказал внимательно слушающий их рвотный мертвец-прапорщик.

Наблюдая, как Харон, грохоча раздражённо, достаёт из ящика-багажника ключи и домкрат, Набис сказал:

– Так как решили, товарищ майор?

– Идите, Набис, – сказал Коростылёв. – Не мне вас тут водить, а что до нарушения… Будет залёт, будет и нарушение. А с меня приключений на сегодня хватит. Сменщику только скажите, что сменились.

Набис сразу же этим и занялся, не задержавшись на кузове ни на секунду. И спешил, и не хотел расслышать ненароком, если Шульцев ещё чего скажет.

Харон не позволял никому касаться своей машины, поэтому военные ходилы-спасатели-разведчики, полукружком стоя на безопасном расстоянии от повреждённого колеса, уже покуривали, ожидая будущих команд от старшего по званию. Набис знал всех, многих высоко ценил, как трекеров, и поздоровался со всеми за руку. Его угостили сигаретой («астрой» из пачки, не нарезкой), он прикурил у Федина и перекинулся с ним парой слов. «Ну, дал наш новый комендант!» – сказал Федин. – «Ты ещё не знаешь, насколько он дал, – сказал Набис значительно. – Но ты узнаешь. Так что, Гига, наряд я сдал?» – «А я его принял?» – спросил полутораметровый Федин. – «Хорош, Гига, не выёбывайся, – предложил Набис. – Я и так нынче натерпелся политики и прочей такой херни известной природы. Пускай меня давай, мочи нет. Спать хочу. Зайду только в «Две трубы», кирну и сжую чего-нибудь». Гиг-Робот хмыкнул и, широко размахнувшись, протянул руку. Набис пожал её. Покамест следовало немного выждать, и он попросил ещё одну сигарету. Ему дали. «Сверчок» Кышнов спросил: «Набис, так а куда вы так утром с новым ломанулись? Неужели выходили? С перворазниками?!» Набис ответил отрицательным цыканьем и с укоризной (что ты, мол, Кышня ты эдакая, при скурмачах-то?) мотнул головой в сторону Коростылёва. С другой стороны «шишиги», действительно, подошли Коростылёв и прапорщики. Тоже закурили, наблюдая за священнодействиями Харона. Тот уже снял колесо и теперь его осматривал, пощёлкивая над ним клещами. Углядев занозу, он ухватил колесо коленями, ущемил клещами вражью колючку за кончик, хэкнул и, оскалившись, как зубной врач, рванул, потащил – и выдернул здоровенное. Все аж отклонились, приглядываясь. Харон всем и каждому показал занозу, оказавшуюся известным всем местным орудием – страшным антиосетровым крюком из электрода, хитро обмотанным грязной капроновой лесой. Сколько таких Набис собственноручно намотал – не сосчитать.

– А тут дети играли! – обвиняюще объявил Харон. – И ногой в сандалии на него?! Долбанные бракуши.

Все закивали, загомонили.

– Андреич, дай хоть дырявое-то колесо тебе поможем кантовать, – сказал лейтенант Мальский с истовостью. – На запаску не претендуем, но хоть дырявое-то! Причаститься позволь!

– Прочь руки от моей машины, – пробурчал Харон и, прислонив колесо к бамперу, отправился за запаской за кабину. Крюк он унёс с собой.

– Ну, в общем, я сменился, – внятно для всех объявил Набис, закинул пулемёт за спину – для создания видимости беспечности, закрепил рюкзачок на груди повыше, козырнул общим манером и пошёл по направлению к Волжскому, далее Москва. Он почти сразу перестал слышать людей сзади, потому что растревоженное зеркало ещё полоскало, как американский флаг на Луне, и он вошёл в изгиб звуко-воздушной шторы. Зато ясно услышал грохот дождя, до которого было направо тоже метров двести, и он, дождь, был за очень массивным зеркалом. Редкий выхватил Набис сеанс на спецэффект… Со звуком в Зоне вообще жуткие вещи происходят, но на «нейтралке» тоже бывает интересно. Стругацких бы сюда, действительно, книжки писать, подумал Набис. Или моего, действительно, Лемушку, семьсот шестьдесят две страницы, издательство Кишинёв.

Ладно. Наряд скинули. На полтора часа раньше. Теперь надо, неспешно идя, подумать.

Исходя из сегодняшних наблюдений, с высокой долей точности Набис предполагал, что, после лекции в «Трубах», Мавр с Гриней (сынком-гогочкой пропавшего без вести замначальника капустинского Военторга, ещё в школе Набис с него по рублю в неделю стрясал) выйдут в город, в район госпиталя. За «кактусами». По времени последнего появления у институтских живого «кактуса» получалось очень хорошо. Пора за новым живым.

Учёные свято блюли анонимность нелегальных поставщиков особо фантастических ништяков, собирая между собой на покупку со своих фантастических зарплат, но Набис не сомневался, что вычислил, наконец, «кактусоноса» верно. Как озарило же! Искали и вычисляли его давно. Разумеется, Мавр был в пятёрке основных подозреваемых, но никто его не мог ущучить. Петрович прошлой зимой затеял подсчитывать на школьной доске над стойкой рейтинги трекеров не за этим ли, интересно? Анонимная графа «Госпиталь – Кактусы» венчалась знаком бесконечности, бесплатная кормёжка и тридцать патронов в «Двух Трубах» полагались «бесконечнику», но никто в авторстве «кактусного» трека не признавался. Прошлый комендант Зоны с начальником милиции Беженска тоже пытались вести следствие. Тоже безуспешно. Учёные, научённые, молчали насмерть, а посредников либо не было, либо были умные. Сами трекеры о нычках и ништяках друг с другом-то не разговаривали, не то что со следователями. Как ты заставишь, как прикажешь даже и подчинённому тебе контрактнику описать в точности трек с многотысячным ништяком в концевой нычке, если трекер не хочет делиться? Никак. Трекер сходил в ад только что, что ему начальник.

Трекеру и сатана не начальник… В общем, это Мавр, и я это знаю, а больше никто. И я Мавра сегодня делаю. Тоже пора. Подписано.

Принятое решение, Набис готов был это признать внутренне, покамест было обосновано в основном эмоционально, чисто на симпатиях, но принятого не отменишь, сомнениями серьёзный пацан не страдает, да и кто посмеет спросить с него, разве что мент, а менту у пацана всегда есть что ответить. Но на одну и ту же нычку с таинственной живой водой, пусть она хоть пудинг, пусть она хоть каша, Фенимора и Мавра одновременно многовато. Фенимор и симпатичней как партнёр и как партнёр же надёжней. Мавр мог кинуть подляну даже своему. Ментам не сдавал, конечно, прямо, но подставить по делюге мог. Бамперов расходовал без малейших колебаний, и всем сдавалось, что с удовольствием расходовал, отбирая по баракам совсем уж растерявшихся, безответных чушканов-пайковщиков. По сложившемуся обыкновению, предъявить ему никто не мог, но дел с Мавром иметь люди не любили. В скобках можно заметить, что дел с ним иметь люди не любили издавна, до Беды задолго. Подлец он был по любым канонам.

Но он был цепкий и отважный подлец, и договориться с ним было невозможно, и поэтому нынче из Зоны Мавр должен не выйти. Поэтому. Но не только поэтому, и не просто не выйти… Набису показалось, что он нашёл обоснование, он даже остановился. Необходимо внести в артельное с Фенимором дело вклад. Настоящий вклад, такой, о котором Фенимор должен узнать, но долю в котором не получит. Поставить себя как партнёра! Провешенный трек «Кактусы из Госпиталя» – это настоящий вклад, не просто случайный трёп с детским знакомым Лёней, не подчёркнутая случайность. Это такая штука, на которую даже Фенимор позарится, и я ему отвечу: а морда не треснет? Как раз вчера завезли на факторию трещины для морды, скажу я Фенимору. И он скушает и посмотрит с уважением по факту, а не из собственного благородства.

Это осознанное, зрячее дело, делюга. Решено и подписано. Теперь – план.

Набис дошёл до навеса бывшей автобусной остановки на углу так никогда и не достроенного Простоквашина, встал в тенёчке под навесом и закурил свою из портсигара.

План. Во-первых, Беда как таковая. Город. Жилмассив. Это вам не степь, где можно километр пройти и ни одной гитики не встретить. Вторая половина дня, самое опасное время. Во-вторых, собственно Мавр. По чуйке он бил любого трекера как хотел, с этим никто не спорил. Но он был разведчик Беды, а Набис был спасатель людей. Мавр читал гитики Беды, а Набис читал следы людей. Почуять гитику неизвестной природы и почуять засаду известной штука разная. Да, у Мавра в шестёрках уже несколько недель внимательный на людское бампер, но, как следопыт и боец Гриня Платонихин, конечно, Набису был по пояс. Так что шансы проследить их по треку незаметно и потом, запомнив трек, со спины их принять – отличные.

Набис проверил время, растёр по асфальту окурок и сказал себе: пора идти, ходила.

В дождь он не вошёл, разумеется. Он быстро, держась правого бордюра, поднялся по проезжей части улицы Ракетчиков от окраины города к задам гаражного кооператива «Восход», перешагнул оградку, прошёл сквер и только тут свернул налево, в двадцать шестой квартал, к дождю, как бы огибая Простоквашино с юга. От бара (то есть, от территории котельной) к госпиталю напрямую полтора километра, через тридцать шестой и тридцать третий квартала. По «генштабке», имеющейся у Набиса как у всякого порядочного ходилы, но которую он не доставал из рюкзака уже давно, помня её наизусть и гордясь этим, ровно километр шестьсот двадцать метров. Из них собственно по территории Беды километр сто семнадцать метров. Но это напрямки. Лежащий на директрисе «котельная – госпиталь» пустырь, по которому проходила более менее часто провешенная граница Зоны, был непроходим смертельно, и он начинался сразу за гаражным кооперативом. Сейчас, оттуда, где Набис оказался, было до пустыря пять минут ходьбы, и там могли быть патрули. Набиса, легального посетителя «нейтралки», патруль не остановил бы, а вот Мавр, бракуша, спуститься от котельной – сюда не мог по определению. Значит, он делал объективный крюк по треку «Бродвей». Таким образом, считать время по расстоянию следовало следующим образом… Где там карта?.. Так, «Бродвей» – это: почти точно километр на юго-запад со степной стороны насыпи ЖД (по чуйке и подготовке Мавра – минут двадцать ходьбы). Затем сложный, но привычный переход через ЖД у Степного КПП. Минуты четыре. Затем резкий крюк трека на северо-восток. Очень сложные девятьсот метров по дворам управлений и территории второй базы автобата. Даже Мавру тут нужно не меньше часа, во второй-то половине дня. Там и осыпи пеплов могут быть, и мехня может ползать. Хоть трек и провешен, и общий, но он неоднозначен ситуативно. Тут «Бродвей» кончается, точней, Мавру с него надо уходить. И нырять в собственно жилмассив. Мимо автобата (по северной ограде, по улице Кирова), мимо пождепо, к почте номер три, до 9-го мая. (Никак тут ему иначе. Там налево просто не получится, там и «Заячья губа», там и «Сквозняк» с активными сейчас «безвоздушными ямами»… Нет, нереально. Да и зачем? А направо – смысла нет просто по задаче.) Итак, пятьсот сорок метров по прямой… Вторая половина дня. Н-да. Тягостная это прямая. Но Мавр пройдёт её, за час, но пройдёт, а мне туда отсюда не надо. А вот дальше надо подумать… Ну, пересечь бульвар на 9-го мая. Минут десять. До КПП госпиталя от почтового отделения всего триста метров юго-юго-восточней наискосок через восьмой квартал. Проходимо, но нужно ли Мавру именно к КПП? Где его дырка в госпиталь? Где там, в госпитале, произрастают эти «кактусы»? (Ходили слухи про туберкулёзное отделение, но Папаша как-то очень резко не подтверждал это.) Ладно, это ребус. Этого мне не понять, пока не узнаю… Так, дальше по плану… Если я его упущу, задержит меня Зона? Значит, выхватывать его на выходе с выхода. Для определения его выходного маршрута только одно данное есть. В девять вечера мы с ним договорились встретиться в Беженске. В клубе. Сейчас около трёх часов дня. Если Мавр вышел в Зону сразу, как мы с полковником уехали из «Двух труб» (сорок минут назад), он сейчас где-то в конце ЖД-отрезка «Бродвея». Около часу ему ещё на всё про всё до госпиталя, как бы он ни шёл. Кладём на дорогу «туда» ему два часа со всеми делами. Это от «Двух труб». Возвращаться нужно обратно же в «Трубы», иначе не выйти из Зоны сегодня. Вся Собачинская дуга нынче на ушах, патрули, легальные ходилы от учёных, военные. Значит, снова нырнёт он в Зону в районе Ближнего ерика, пройдёт по общей тропке по ерику до старого военного кладбища, проскочит по-над западной стенок складов военторга и выскочит на Пятак между опорами девяностой и девяносто первой. Попка на вышке наверняка и у него прихвачен, выйдет спокойно, ногами… А если ещё Блинчук действительно стрельбу отменит, так вообще хорошо-то как! Ну а там, за Периметром наверняка пара-тройка казахов-бомбил на «уралах» своих трёхколёсных… Нет, нереально, это сразу сейчас мне надо уходить от Зоны и садиться в степи караулить, и всё равно всё очень зыбко. И трек потеряю, и понт. Да и что вообще я мямлю, «если», «Зона», «задержит»? Набис рассвирепел.

В общем, по делу: мне надо сейчас выждать час, а потом пройти по Ракетчиков мимо гостиницы «Союз» и присесть в засаду на остром углу Бродвея, а ещё лучше, наверное, на углу автобата, под пождепо. И до упора ждать, но позже семи вечера ждать не придётся, так что точно не долго. Вариант, что Мавр вернётся другим маршрутом, просчитаю там. Хотя в Беженске его валить дело кислое, не в смысле – невозможное, просто кислое. Подтянуть Фенимора придётся. И тут я понт и потеряю. Нет, не потеряю. Потому что делюгу кончу я до вечера и в Зоне. Всё.

Он вдруг понял, что держит в руках «генштабку» и командирскую линейку с компасом. Хмыкнул, спрятал карту и прибор в наружный кармашек рюкзачка, облокотился на оградку проезжей части (он, оказывается, производил нечувствительные подсчёты по карте, усевшись на дорожный бордюр) и закурил. Пятую сегодняшнюю свою, босяцкую. Стрельнутые сигареты он не считал, посмеиваясь над собой, как он ловко обманывает сам себя. Было тихо-тихо. До Зоны, граница которой (разведанная поносом и рвотой бедных военных разведчиков и спасателей) отмечалась деревянными вешками, связанными между собой верёвкой, украшенной красными тряпками, было ему метров десять отсюда, и чувствовал он себя в полной безопасности. Он тщательно следил за временем по часам, проверяя иногда ход секундной стрелки счётом вполголоса вслух (фотостудия-раз, фотостудия-два, фотостудия-три…), он совершенно не скучал, потому что уже работал. Ровно через час он встал, размялся, попил воды, прикинул, что хоть в животе пусто и рвать его будет недолго и не больно, но но-шпу и уголь надо приготовить, и он сделал это; проверил пулемёт; он попрыгал на предмет звука и поприседал на предмет удобства; он ещё раз внимательно огляделся и прислушался – никого нигде не было, город-призрак окружала призрак-окраина, солнышко так с утра и с места не сдвинулось над нейтральной полосой… слепые окна пятиэтажек таращатся, словно римские бюсты из учебника истории, а если и наблюдают за ним, Набисом, инопланетяне, устроившие Земле Беду-пакость, так и хер им в глотку, чтобы не качались тыквенные зелёные головы на убогих шейках. С-суки. Встретить бы хоть одного, рука бы не дрогнула, ещё бы и каблуком наступил на простреленную головёнку гуманоида. На бис, как тому мужику тогда, на пляже.

Вперёд. Добрый путь. Благодарю.

Он прошёл десять метров, перешагнул верёвку (между вешками 152-А и 153-А), сделал ещё два шага по «нейтралке» и вышел в Зону.

В Зоне общее время двигалось синхронно с земным. Ноябрь, хороший по погоде денёк, светило ноябрьское солнышко на ноябрьском чистом небе, всё, подмороженное ночью, уже давно раскисло обратно. Было градусов шесть-семь тепла. Без ощутимого ветра.

Злых гитик тут нет и взяться им неоткуда: и рабочие ништяки, и потенциальные, по краям границы давно собраны, подметены. Чисто, как на плацу дисбата на 23 февраля. Озаботимся близящимся «приветствием», не глядя даже под ноги… а это неправильно, и Набис одёрнул себя моментально и включил всё внимание. Неподалёку, у подстанции одиннадцать дробь один была известная скамеечка, а за ней, за забором, было устроено что-то вроде умывальничка, наподобие как американский на Стояке, но из советского молочного бидона самотёчный агрегат. Внутри Беды-Матушки всё надо проверять, оглаживать, нюхать, и издали и вблизи, потому что всё может мутировать, видоизмениться, ожить, и особенно бидон, цилиндр, хотя вроде и закрытый с обеих торцов… Временной кикс Набиса между физическим выходом в Зону и её «приветствием» сейчас колебался в пределах пяти-семи минут. Так что он не торопливо, а внимательно всё осмотрел – и издали, и вблизи. Умывальник оказался, во-первых, всё ещё умывальником, но, во-вторых, сухим, хотя Набиса второе не расстроило – потому что первое удовлетворило: не нужно было никуда отступать. Он устроился: выскреб ножом хорошенькую ямку в грязной земле под забором, уложил под рукой амуницию и РПК, подстелил под колени и под ладони газетки, извлечённые из рюкзачка, встал над ямкой на газетки раком, лицом к выходу на улицу, прикрыл глаза, приготовился. В животе знакомо загудело, забурлило, ширясь и подступая, и, наконец, хлынуло. Эметология – наука для трекера важнеющая. И рвотный акт в себе таит неизъяснимы наслаждения, как сказал однажды на этом самом месте погибший полгода назад спасатель Кирсан, ветеринарный фельдшер по жизни, то есть, человек не без образования.

Потом Набис закопал ямку, прополоскал рот из фляжки, выпил но-шпу и разжевал две таблетки активированного угля, запил. Поболтал фляжкой в воздухе, нормально. Минут через пятнадцать полезно что-то съесть, но это можно и на ходу. Есть печенье. Главное, воды ещё полторы квадратных «многоразовых» фляжки.

Он не пошёл прямо по Ракетчиков, на ходу сообразив другую финишную точку, более удобную для засады: у пождепо же, но не под кустами, а дальше, у самого разваленного танком забора. И дал чуть правей, к стадиону. Это был его личный отнырок от общего трека, провешенный случайно той зимой, перед Новым годом. Его он держал в голове, хотя отнырок был уже известен не только ему, он видел тут и свежие окурки, и один раз свежие неприбранные гильзы видел, удавить бы неряху, и другие следы. Но сегодня тропка была явно и давно нехоженой. Давненько он тут не был… Однажды в «Двух трубах» пытались компанией под три литра сообразить, сколько в хороший день в Зоне может быть ходил одновременно. Переругались, но сошлись, что не больше тридцати человек. Один раз, уже близко от стадиона, Набис остановился, почуяв какое-то сомнение в себе, и «рискнул» двумя гайками. Ничего не ответило, как всегда. Никогда он с этой тропки не видел ничего исконно зонного, ни грибов тут не водилось, ни мехня не пробегала, ни глюки не таращились. Жалко будет, если зарастёт тропка, удобная такая безопасная срезка в город. Если прибираться за собой. И объективная: сколько по карте, столько и ногами. Шестьсот двенадцать метров, сегодня около восьмиста шагов получилось у Набиса.

Срезка привела его точно к обрушенному спасательными танками забору пождепо. Отсюда лично Набис ходил и к вокзальной площади на мехню смотреть, и к КПП госпиталя за молодыми грибами, и даже через тридцать третий квартал к кинотеатру «Юность» спускался. Пождепо, пожарка – место было легендарное. Очень рьяно и долго её пытались взять после Зарницы спасатели. Исследовать её. Если так можно выразиться – «исследовать». В пожарке сконцентрировалось и пропало очень много людей в день Зарницы. В два часа дня тридцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда над Полигоном и городом погасло солнце, но вспыхнули в кромешной беззвёздной тьме первые «красные кольца», пожарка оказалась главным из известных, спонтанных центров эвакуации, потому что пожарные сумели завести генератор, врубили в небо прожектора, и люди из ближних домов бросились на свет. Об этом рассказали вышедшие из Зарницы, а главным свидетельством оказался рассказ нескольких солдат-автобатовцев. (Они были в самоходе на дне рождения местной Солдатской Дамы; когда началось – побежали в часть, но как раз на автобат опустилось очень большое «кольцо», осветило территорию, и остолбеневшие самоходчики увидели в красном свете, как через забор полезли, словно в ужасе, ожившие автомобили, цепляясь колёсами за колючую проволоку и кроша голыми ободами бетон, и тут с вышек начали стрелять по ожившим машинам несчастные часовые, а по 9-го мая и по бульвару мимо самоходчиков неслись в сторону Вокзальной площади беженцы, пропадая на бегу, и самоходчики рванули с толпой.) Так вот, они в один голос утверждали, что народу в пожарке было «немеряно», за сотню. Поэтому лично Рыжков (командовавший тут первый месяц премьер-плакальщик) распорядился пожарку исследовать, просеять её, любой ценой, показательно. Найти хоть одного человека любой ценой! Хоть один труп найти! Ну и не постояли за ценой, натурально. Выдвинулись танками и толпой прикрытия, разрушили забор. Сразу же утопили один танк в мощной «прокрусте» на заднем дворе пожарки (если чуть податься Набису назад, можно полюбоваться на размазанную по бетону, позеленевшую от гравитационного удара кучу брони), второй пропал без вести где-то в городе, в ужасе спасаясь от «вспышек», соскочивших на него с крыши; позже с потерями, пешком, на пинках истерящего начальства прошли, провесили всё-таки гараж, не найдя никого и ничего, кроме нескольких кучек явно снятой самостоятельно и даже сложенной на верстаках одежды… а со второго этажа пожарки никто из спасателей никогда не вернулся, причём там были бои, остававшиеся внизу слышали стрельбу и наблюдали отсветы в окнах… К окнам этим на палках поднимали фотоаппараты, даже телекамеру дорогую поднимали, потом принесли с Земли лестницу, на которую взбирался тогда ещё служивший старший прапорщик Петрович с биноклем и фонарём… тогда можно было ещё фотографировать в Зоне, глядеть в бинокли, стрелять с оптикой… Петрович тогда великолепно сфотографировал один труп спасателя – прилипшее к потолку кабинета начальника пожарной части полугодовой стадии разложения тело без головы в приметном бушлате под оранжевой «дорожной» попонкой… Стрельба на высоких этажах пожарки с тех пор не раз возобновлялась, иногда была она бешеной и краткой, иногда вяло длилась несколько суток, но к жутким чудесам Беды привыкали быстро, если ты не премьер-министр-плакса… Если ты чего в Беде не понимаешь – оставь, не надо, не ходи туда… Если удержишься не ходить. Но удержаться невозможно. Но и продолжать бесконечно удивляться таким штукам, как перестрелки мертвецов, ожившие машины, глазастые грибы или километры, растягивающиеся под ногами в десятки раз…

Набис присел на бетонный блок от поваленной стенки. Местечко было хорошее вообще, а сегодня конкретно чувствовалось ещё и безопасным. Вправо метр, через черту бывшего забора, было уже очень опасно, там сидело что-то режущее, невидимое; впереди, семь метров через пустую стоянку, до дороги улицы Кирова было безопасно, но уже открыто… Но! Прикинув, что с дороги тут его не углядеть, если он приляжет, сидя, на правую руку, но сам обзора он не утратит, Набис подстелился, отомкнул приклад, опять ссадив большой палец о верхний край отверстия защёлки, матерясь шёпотом, устроил пулемёт в положение полусекундной готовности, облизал палец, попил водички, тихо, пуская слюну, чтоб зря не хрустело на всю Зону, съел полпачки печенья, убрался вокруг себя (крошки, упаковка печенья) и, заняв затем определённое пространство Вселенной позой ожидания, замер получше покойника на Земле.

Было около пяти часов пополудни по любой шкале объективности, что его, что Мавра, что кого хочешь.

Два часа в позе «скрючившись» – для трекера не деньги. Но столько вдруг не понадобилось. Буквально через три минуты, слева, в трёхстах трёх метрах от Набиса, под сломанными, но живыми деревьями у КПП автобата, то есть в нижней части улицы Кирова, возникли две фигурки.

Набис замер ещё больше, чем был. Трекеры поднимались по Кирова к пожарке быстро, уверенно, и уже через минуту Набис опознал обоих наверное. Да, это были Мавр и Платонихин, причём, что замечательно, Мавр шёл в паре бампером. Двигался он очень свободно, шагал, пусть и не широко, но безбоязненно, да ещё и крутил на большом пальце «риску». Только что не поплёвывал.

Итак, Набис не ошибся, если исключить предположение, что Мавр выскочит из бара сразу же за «шишигой» Харона с Блинчуком на борту, и успеет пройти Кирова до появления здесь Набиса. Нет, не сразу он выскочил (либо на «Бродвее» задержался). Прийти раньше – значит не опоздать, похвалил себя Набис. Так что – ни на грамм я не ошибся, по результату, объективно. Стрелять или нет? Набис прикрыл глаза, сквозь щёлки век фокусируя прямой взгляд на сохранившейся кое-где на заборе автобата колючке, следя за идущими периферией зрения. Нельзя трекеров высматривать прямо, впериваться, глазеть. Если даже Мавр, на эти штуки слеповатый, не почует, то Гриня Платонихин, хоть и глупый бедолага, в смысле человеческой наблюдательности делан не пальцем. Да и вообще… В гандбол хорошо играл… подъём переворотом… (В школе.) Но был он гога – платил за небитое рыльце, отмахнуться – ссал. Лебезил, с сигаретами первый лез… Не дрогнет рука, в общем, Гриню на бис кончая. А Мавра тем более не жаль.

Мавр и Гриня прошли Кирова почти всю по проезжей части, один раз лишь – на траверсе второй сторожевой вышки – свернули на газон к забору, что-то незначительное обойдя. Поравнялись с Набисом. И остановились, так, что Платонихин был Набису за косой бетонной плитой ещё виден, а Мавр уже нет. Соскочил с прицела. В осенней тишине пустого города за двадцать метров Набис услышал, не разобрав слов, как Мавр что-то тихо приказал Грине, и увидел Гринино ответное согласное пожатие плечами и подтверждающий кивок. Опять показался Мавр, что-то прячущий в рюкзак на животе. Предохранитель снят, ход спуска выбран. Но Набис не выстрелил.

Мавр и Гриня сошли с проезжей части на газон, перешли газон, Гриня вытащил из своего рюкзака свёрнутую простыню, бросил её на тротуар, тщательно вытер ноги, вытер ноги и Мавр, и Гриня поднял и перебросил тряпку за забор, через порванную колючку. Мавр мотнул головой, командуя ход вперёд, и они разом вошли в мёртвую от Набиса зону. На несколько миллиметров сдвинувшись, Набис успел заметить, что они не на бульвар Космонавтов они двинулись, а сразу же свернули за угол забора налево, на тротуар.

Но там ведь, кроме непроходимого «Сквозняка» только «трамплин» в одиннадцатом «подъёме переворотом», «трамплин», выбрасывающий на убийственную верхнюю часть Толбухина!

Вот почему я не выстрелил, понял Набис.

Он отпустил спуск, затворил предохранитель и вскочил, грюкнув стволом по бетону, и даже не выругался из-за этого. У него всё мешалось в голове. Если Мавр провесил невесомость Толбухина!.. Это госпиталь, пацаны. Это сокровищница. Это Индиана Джонс и храм судьбы, так его и эдак. Фенимор просто удавится. Да и кто бы не удавился? Сам Петрович бы удавился, Гена-Гений бы удавился. Но как же Мавр там страхуется? На чём? Не к чему же привязаться, там же невесомость на весь квартал! Я должен это увидеть, сказал Набис.

Быстро решаем. Быстро. Да что тут решать?! Нечего решать. Он длинным шагом пробежал палисадник и автостоянку к дороге, пересёк ещё тёплую Кирова и осторожно выглянул из-за забора.

Как он ни спешил, но они были уже примерно у южного угла, в ста пятидесяти метрах, переходили перекрёсток. Слева от них начинался двадцатый квартал: сквер с Р-1 на постаменте и музеем ГКЦП в глубине сквера. Ещё метров пятьдесят по курсу, и – «Сквозняк», плавно проваливающийся в «Заячью губу». Злая, непроходимая гитика. Тупик, если бампером не открыть. Разумеется, Мавр туда не целил. Ровно напротив ракеты, на перекрёстке 9-го мая и Ватутина, выпираясь дальним концом на бульвар аж до центральной аллеи, висела невысоко невидимая воздушная труба «подъёма переворотом». Два человеческих роста, примерно шагов десять длинной, а в конце этой трубы – «трамплин» с нестандартно узким горлом, высоким порогом. Сюда-то, к этой системе, в общем, самой по себе неопасной, Мавр с Гриней и торили.

Да, Мавр провесил госпиталь через одиннадцатый «подъём» по Толбухина…

«Подъём переворотом номер одиннадцать» открыла и нарисовала тысячу лет назад, то есть аж прошлым летом, спасательная группа капитана Негуляева. А «трамплин» в ней активировал некий гражданский спец, пожилой дяхан, приданный негуляевской группе по штату в качестве учёного. Дяхан и был, собственно, учёный, был он то ли климатолог, то ли метеоролог он был, а то ли вообще физик был он, профессор, – одним словом, короче, спец. Имеет значение, что у спеца с собой имелся, кроме естественных, положенных каждому гражданскому участнику по выходной ведомости ракетницы с ракетами, мегафон. (Так что в прозвище «Матюгальник», присвоенному дяхану посмертно, не вложено было людьми ни грана и ни моли неуважения – только констатация благодарным человечеством факта). Ладно; хорошо: шли по заданию. Почуяли мощность впереди, ощутили токи, остановились. Не знаю, кто у них был бампером. Постояли, подумали, рассмотрелись, не торопясь, веером «порисковали», подтвердили гитику. Провесили её окрест, отождествили. «Подъём переворотом», живущий, видимо, на трёх мощнейших «семьдесят седьмых», превратившихся в таковые из цилиндрических урн, случайно скопившихся в этом месте в группу. (Эти железные урны наставили на бульваре незадолго до Зарницы, переворачивающиеся на железных рамках обрезки труб миллиметров трёхсот-четырёхсот в диаметре; до них город украшали чудовищные сооружения из железобетона, похожие на облупленные с тупых концов и выеденные яйца в подставках.) Ладно, хорошо. Нанесли гитику (буквой Гамма с предстоящей двойкой (двойная система) трижды подчёркнутыми (на трёх артефактах) со знаком вопроса (требует подтверждения)) на маршрутную «генштабку», расставили со стороны прихода вешки. Тут дяхан по собственному почину вызвался подойти и обозначить жерло. Подошёл, посыпал в воздухе толчёным мелом из пакетика. Мел прилип, вращение внешнего вихря окрасило жерло во всей красе. Труба оказалась знатной, здоровенной, под осевым стволом в ней можно было стоять не пригибаясь, макушкой не достать. Висела труба «подъёма» очень низко, пара дециметров от почв и асфальта. Ладно, хорошо, можно было обходить гитику и продолжать маршрут («Сквозняк» был ещё не открыт). Но тут дяхан вдруг просто шагнул в трубу, не слушая негуляевские вопли диким шёпотом вослед. Приступочкой пройдя её (с почти стовосьмидесятиградусным по вектору гравитации у противоположного края переворотом), дяхан обсыпал мелом и порог, замыкающий «подъёмы» с противоположной стороны, крикнул, что «трамплин» рабочий, и, и «прощайте» не сказав, нырнул учёной своей головушкой вперёд в никуда. Только зад его и видели. Никто и не дёрнулся, только хором блякнули. Налицо было самоубийство, но устав и человеческий понт требовали ждать. Ожидание, разумеется, было безнадёжным. Негуляев дал ожиданию час настояться, потом велел своим табанить, какой уж теперь маршрут, с похоронкой в составе. Обозначили «трамплин» ещё и именной вешкой, и отступили – примерно так, как пришёл сюда сегодня Набис, мимо пожарки и по срезке к Простоквашино. И только уже в комендатуре, сдавая отчёты, узнали, что, оказывается, пройдя «трамплин» Матюгальник мало что не погиб сразу, а успел ещё и дать о себе знать. Посредством голосового одностороннего контакта в матюгальник. Время сверяли специально – другая группа, по совершено другому заданию шедшая по Первомайской к городской поликлинике (там примерно, где гулял нынче утром под телекамерами Блинчука Папаша) на границе Комсомольского парка услышала усиленный мегафоном голос именно в минуту прыжка самоубийцы в «трамплин». По прямой, через парк и госпиталь, от Первомайской до Толбухина семьсот двадцать метров, но так сложились обстоятельства и воздушные зеркала в тот день, что слышно дяхана было отлично. «Я над улицей Толбухина! – чётко и спокойно говорил в мегафон он. – Вижу таблички на домах, ближайший адрес Толбухина два! Нахожусь в состоянии невесомости! Я примерно на уровне четвёртого этажа над дорогой! Опереться не на что! Вижу полностью территорию госпиталя! Сообщите командованию и капитану Негуляеву! «Трамплин» с перекрёстка Ватутина – 9-го мая выбрасывает в точку на уровне четвёртых этажей над улицей Толбухина! Наблюдаю под собой сухие места, наблюдаю признаки тяжёлых мест, наблюдаю танк бортовой номер 302, застрявший дулом в окне пятого этажа дома номер четыре! Наблюдаю на танке флажок спасательной службы!.. Меня поднимает над крышами! Отбрасываю снаряжение, пытаюсь спуститься! Повторяю, «трамплин» с перекрёстка Ватутина выбрасывает на Толбухина, на уровне четвёртых этажей! А-а-а-а-а!» Выплыл дяхан из невесомости и сверзился, и гадать нечего. Может с земным ускорением сверзился, может с ускорением неизвестной природы, в сухую тень разбившись… Ладно, хорошо. Дали ему какую-то настоящую боевую медаль, между прочим. С большой научной пенсией жене купно. И правильно, решило общество. Хотя и самоубийство это было, конечно. Учёные срывались гораздо чаще, чем нормальные люди.

Короче, никто и никогда ближе этого дяхана-учёного не приближался к госпиталю живым. Но на стеклянных врачебных ёмкостях, в которых кто-то таинственный приносил «кактусы», были госпитальные номера. (Что было точно известно.) И вот, значит, это Мавр провесил трек в госпиталь, и именно по верхам Толбухина!

Ещё и живой воды ему, гаду, не хватает. Эмираты ему с гаремом.

Но отважный трек, ничего не скажешь. Скольких же бамперов Мавр подложил под него? И как же он, мать его так, страхуется? Гриня ведь давно жив, больше двух месяцев шестерит у Мавра… Двести пятьдесят метров до них, деревья голые, ограды бульвара трубчатые, видно хорошо, хотя и мелко. Вон она, Матюгальникова вешка. Нет, далековато. Не разгляжу детали… Набис, пригнувшись, сорвался с места и почти побежал по тротуару вдоль кирпичного забора, чтобы не глядеть под ноги – высоко поднимая носки. Перед гитикой они не медлили, Мавр сразу же вошёл в «подъём». Как будто в кино, шёл, взбираясь по стенке круглого прозрачного коридора. Вот уже он подошвами к Набису. Если бы Набис был ещё ближе, мог бы узнать размер обуви Мавра, и, словно бы именно для этого, он уже, можно сказать, мчался к гитике, семеня на полусогнутых и не сознавая, что двигается, не отрывая прямого, открытого, голого взгляда от жадного старшака с Собачьего и его злого Санчопансы – двух опытных трекеров, идущих по Зоне на личную нычку за ништяком.

Но только так всё можно было разглядеть и запомнить.

Перевернувшись в трубе вниз головой, Мавр остановился перед порогом «трамплина» и выпустил, как будто из живота, тросик с карабинчиком. Поднял его (объективно по отношению к себе) и сунул карабинчик в невидимый ствол трубы. Карабинчик зашёл, трос дёрнуло, потянуло – и Платонихин очень ловко поймал карабинчик, выскочивший на срезе жерла и свесившийся. Набис споткнулся от восторга. Вот они как делают страховку! С этой стороны привязываются к твёрдому воздуху, петлёй! Крепко держа карабинчик, Гриня шагнул в «подъём», и Мавр тут же выпустил большой запас троса… Стоп. Набис опомнился, остановился, присел и лёг. Забор остался позади, за спиной Набиса был сквер музея, торчал над завешенными седой жирной «паутиной» кронами мёртвых деревьев сизый нос Р-1. До жерла «подъёма переворотом» было всего семь-восемь метров. Следопыт, мастер маскировки, самый осторожный белый ниндзя в мире. Как на ладошке весь. Дальнейшие полминуты Набис проживал лёжа, целясь с локтей, по-над прицельной рамкой в лире мушки наблюдая за преследуемыми, одним пальцем на спуске и вторым на предохранителе. Момент входа Мавра в «трамплин» и момент прохода Гриней к порогу, за время внутренней суматохи и изготавливания к ведению огня Набис пропустил. И вот Мавра больше не было, стоял в мушке вниз головой одинокий Гриня Платонихин. Придерживал обёрнутый вокруг самого твёрдого в мире «ничто» тросик и палил Набиса печальным острым взором. Качал головой. Труба висела низко, перевёрнутые взгляды Набиса и Грини были примерно на одном уровне от земли. Гриня и узнал Набиса, и был в ситуации королём, потому что стрелять внутрь гитики Набис, будучи кретином, но не будучи идиотом, не мог. Себе дороже, а у Грини были все права наказать замеченного выслеживателя и, следовательно, скурмача, смертным боем. По всем понятиям Гриня был прав. И желание у Грини тоже было, потому что он, вдобавок, узнал своего школьного мучителя. И был он, всё-таки, идиотом. Потому что «подъём переворотом» неизвестная природа создала хоть и твёрдым, но очень хрупким.

Идиот Гриня достал из-под рюкзака на животе гранату, выдернул кольцо и катнул её по невидимой стенке «подъёма» в сторону жерла. И ушёл в «трамплин», тросик натянулся за ним следом. (Ну правильно, а там – «кошками»… Провода, столбы… Да, вдвоём это возможно. Космонавты херовы… Но как остроумно – привязаться на этой стороне!.. А там, закрепившись, просто отпусти карабинчик, потяни, трос всосётся следом – и никаких следов, никто не догадается… Нужен бампер, нужен, конечно. Зря я, наверное, Леню шпыняю, надо было его пришестерить, сам ведь сколько уж лет ко мне липнет, как будто я ему мёдом намазан…) Граната, ускоряясь, весело проскакала по трубе, вылетела на божий свет и, шипя, застряла в щели между двумя облезло-белёными кирпичами тротуарного бордюра перед самым носом Набиса. Если бы он оставался лежать.

Он не остался. Всё пошло не так, сам виноват, но один вариант выжить ещё был. Гриня Платонихин и не скрылся ещё в «трамплине» полностью, торчали ещё его ботинки, и граната ещё докручивала последнюю спираль в трубе, а Набис уже прыгал по асфальту к «подъёму», почище Боба Бимона тройным прыжком – внутри гитики было это единственное спасительное место в пятидесятиметровой окружности.

И он успел до взрыва, он даже удержал равновесие, пробегая трубу, и упал нарочно, уже у порога «трамплина», ощутив, как что-то раздавилось под ним в рюкзаке.

Он перевернулся на спину, увидел стоящую перед ним стеной землю, кусок бульварного тротуара, кусок крышки канализационного люка в прелой листве. Граната очень отдалённо хлопнула. По внешним стенкам горизонтального прозрачного торнадо густо свистнули и щёлкнули, снизу и сбоку, осколки. Белые царапины обернулись вокруг Набиса раз, другой… очень быстро и всё быстрее и быстрее, словно десятки стеклорезов приставили снаружи к внешним стенкам, невидимое вращение трубы «подъёма» враз стало видимым, Набиса тряхнуло, он увидел под собой небо, а не асфальт, потом увидел асфальт, а не небо, и он понял, что вертится вместе с тоннелем. Взрыв повредил гитику, понял Набис. Здесь всё хрупко, вот именно хрупко, процитировал себе Набис из какого-то кино с папой Карло. Сорвалась, сообразил Набис, гитика со станины. Через несколько секунд, осознал Набис, меня просто размажет, как в бетономешалке. Если не убьёт моим же оружием, я его когда-то выронил, это он, мой пулемёт, опасно грохочет поблизости, как подшипник в картофелерезке, отметил Набис. А потом, представил Набис, «подъём» разорвётся на мелкие осколки, и каждый божий осколочек будет покрашен мной в красненькое и липкое…

Надо дёргать отсюда, сказал себе Набис. Лучше уж Толбухина, невесомость без опоры и безоружные разговоры с Мавром.

Головой он оставался к порогу «трамплина». Он весил уже тонн сто, но отчаянным рывком он сумел перевернуться обратно на живот, и сумел проползти, окончательно подавив всё в рюкзаке, долгий, километровый метр до порога, через три слоя разных тканей ощущая спиной, как бешено бьющийся тросик Грини Платонихина, вырванный из нуль-пространства, взбивает воздух внутри «подъёма» в сметану, и как летает, реет где-то рядом смертельный на этих скоростях РПК… Ещё он сумел, у самого порога уже, но всё-таки заранее сообразить, а не сходу бездумно рвануться, что рюкзак на животе помешает, зацепится за порог обязательно, и тогда уж точно не успеть, – и он снова перевернулся на спину и, отчаянно толкаясь каблуками, как связанный, лежащий на земле человек, к которому приближается с ножом убийца, доотбил себя к порогу, и затыльником каски ударился об порог… Но тут царапины от осколков «Ф-1», исчертив внешнюю поверхность гитики до состояния полной непрозрачности, прорезались внутрь. Скорость аварийного вращения внутренних стенок тоннеля рывком увеличилась, – и «подъём переворотом» сорвало с горловины «трамплина». Система двух гитик, модель развиртуализации определённого процесса, построенная силами неизвестной природы с использованием подручных средств на заданной случайно местности, разорвалась.

Потеряв одновременно ось и жёсткость, изогнувшись посередине, «подъём» ударился срединным изгибом в асфальт раз, другой, и после третьего удара лопнул, сразу весь, как ракопаук от выстрела из скорчера. Жерло сплющилось, а обрамлённый порогом диск «трамплина», размером почти точно с крышку канализационного люка, замеченного недавно Набисом, вбился ребром в почву. И взорвался под землёй.

В этот момент Набис был в воздухе, был уже и покалечен и ободран, но ещё жив и дееспособен, и ещё работало его чутьё, да ещё как работало! Мощно работало, на самых больших оборотах. Набис видел и событие, и себя внутри события, и он управлял этим видением абсолютно свободно. Он мог по желанию – или по капризу – замедлить ситуацию, рассмотреть её повнимательней, перевернуть, рассмотреть с другой стороны, как угодно изменяя масштаб и детализацию, и мог определить довольно точно, где у ситуации верх, а где низ, стороны света внутри ситуации обозначить стрелками, и прочувствовать вектор направления гравитации, и после этого, уже сообразуясь с понятым, определённым, обозначенным и прочувствованным, успеть, столь же неспешно, поразмыслить над обретённым знанием, рассудить, какое бы действие возможно предпринять для выживания.

Но внешнее повреждение «подъёма» инициировало рецепцию системы корпоративной защиты модели, а взрыв «трамплина» определил адаптивный ответ по самому высокому приоритету: уничтожить выжившую информацию, уничтожить агрессоров и свидетелей, установить в районе атаки зону недоступности. Набис вдруг оказался в воде, захлебнулся внутри надувшегося над тротуаром и газоном бульвара Космонавтов здоровенного воздушного водяного шара, величественно опускающегося наземь. Набис и тут не растерялся, сразу же начал действовать верно, поплыл в правильном направлении, объективно вниз, загребая левой, не сломанной рукой. И он доплыл, и вывалился из шара, падать оказалось метра три, и он полетел вниз, к асфальту парковой дорожки, к люку канализации. Группируясь перед падением, он подумал, что шанс есть, лететь всего три метра, головой бы не стукнуться, а переломы – тьфу, выползу, не в степи… и ещё он подумал, что ну какого хрена мне нужно было хрена сюда прямо сегодня… я же вообще читать не умею, простонал медведь…

Его предположения не учитывались. Набис падал, высыхая на лету. Падал посреди абсолютно сухого мира, ибо сопутствующий процедуре уничтожения информации спецэффект удалял всю влагу из местности на пятьсот кубических метров кругом, высасывая её: из Набиса, из воздуха, из асфальта проезжей части и тротуаров, из почвы газонов, из парковых деревьев и кустов, из лавочек и канализационного люка, из мёртвых и живых семян растений в земле, из растений, живых, мёртвых и мутировавших, посеявших эти семена, из содержимого канализационных труб и из скверного металла этих труб, – и Набис успел увидеть сквозь острую резь в глазах, как споро и плавно побежали прямо под ним от центра в стороны ещё пока тоненькие, хищно дрожащие жилки изломистых сухих глубоких трещин.

На эти трещины и падал, падал, падал высыхающий Набис, и вот он упал, и трещины прорезали и его, и он стал бешено и слепо вертеться на земле, – совсем как тот безымянный мужик на мёрзлом песке декабрьского пляжа Ахтубы, которому пятнадцатилетний Серёга Матвеев, уже после всех братанов, последним, ставя в избиении точку, на бис проломил висок пенальным ударом ноги… или как тот котёнок, случайно раздавленный дядей маленького Серёжи Матвеева Петей дверью летней кухни?.. Это было тоже похоже.

Потом агония кончилась, мумия Набиса, сушке которой позавидовали бы лунные пустыни, навсегда затихла. Она лежала и лежит там и сегодня, нетленная, в центре гитики «мамины трещины № 1». Ни цветом, ни консистенцией, ни даже формой мумия не нарушает гармонию сетки кракелюр, наброшенной поверх объёмного городского пейзажа «Бульвар Космонавтов у музея ГКЦП».

(Что случилось с концентрированной в шар водой неизвестно. Скорей всего, шар улетел и разбился где-то неподалёку. Или, может быть, испарился естественным путём. Но, скорей всего, всё-таки водяной воздушный шар отнесло ветерком, и он разбился оземь за границей сухого пятна, потому что РПК Набиса лежит и ржавеет, никем не найденный, в двухстах одиннадцати метрах от локали «маминых трещин», – в палисаднике у дома 25 по улице 9-го Мая.)

Четыре локали «маминых трещин» – по числу оснащённых «трамплинами» «подъёмов переворотом» – образовались в тот день в Зоне. Любопытно, что набисовскую локаль, самую близкую к цивилизации и первую по факту, обнаружили гораздо позже второй, «мильчуковской», расположившейся в двенадцати километрах от Капустина. Впрочем, это любопытно, но не удивительно: в тупик между музеем ГКЦП и «Сквозняком» ходилы не заглядывали десятками месяцев. Просто было незачем.

Даже Мавру тут было больше нечего делать. И чего тогда лазить зря?..

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Любимов-3»

Отрывок, диктофонная запись

– …бездоказательно. Ведь всё это было выдумано из головы. Ну, как правила поведения при контакте у Стругацких, или три закона роботехники… В Институте, кстати, определённо говорили очень серьёзные люди, сам Мельников, например, что чуть ли не Лема со Стругацкими привлекали консультировать, а с американской стороны, по-моему, Кларка… Но недовольство в Беженске росло, и, самое главное, само руководство Предзонья на месте тоже не особо карантин поддерживало. Во всяком случае, эмоционально. Они же ежедневно с людьми общались. Жалко же было их неимоверно. Плюс ведь слухи, что командировка в Предзонье – командировка навсегда, – ползали постоянно, даже среди высшего командного. Любая случайность могла взорвать ситуацию… Была, скажем, такая история. Поехал один учёный в отпуск, и не вернулся, утонул на Чёрном море… Так ведь не могли убедить никого, что это не мы его уничтожили! Блинчук меня лично вызывал и выпытывал. Сам Блинчук, понимаете?! Умнейший человек… А люди-то, бедованы, вооружены уже поголовно! Психические расстройства на каждом шагу… Психическая контузия, так называли в обиходе… Тут ещё попёрли энтузиасты. Всякие контактёры, туристы. Магацитлы, одним словом. Вот вроде вас… Бедлам. А снаружи, на Земле, тоже творится чёрт-те что, Союз шатается, жрать скоро нечего… бандиты начинались всерьёз… И в Беженске свои уже начинали заводиться… Заезжал даже какой-то авторитет, да запропал как-то, в тот же день как заехал… В общем, слава богу: первое же, что сделал Блинчук, вступив в должность, это отвернул он башку вохре на Первом Периметре. Прекратилась стрельба по смаглерам.

Он прямо сказал: если начнутся перестрелки – преследовать буду обе стороны… Далее, он с американцами договорился, и штук десять эшелонов с бытовой техникой пригнали в Беженск, под какой-то чудовищной охраной. Сейчас смешно, а тогда действительно снялось напряжение… Видео, аудио. Машинки стиральные удивительные. Потом жратва настоящая пошла… сосиски такие, что ты её, подлюгу, не доешь, потому что половина одной брюхо набивала до отказа. Что ещё людям надо для спокойной жизни? Разрядка напряжённости, в общем.

И начался у Земли с бедованами честный бартер… Ну и строительство началось, причём, строили сначала город, а не стену вокруг Зоны. Тогда ведь даже границы Зоны ещё не провесили толком… Но всё равно – полумеры. Нечего было людям предъявить в перспективе, и не на чем показать, что нельзя им на Землю, опасно для всех остальных! А просто под пулемётами они уже не стояли смирно, после Зарницы-то, да после Первого Периметра… И земляне как-то даже стали склоняться к переговорам. Хотя бы в отпуска людей пускать… И тут в Зоне открыли «мамины трещины».

«Неумолимая» гитика. И самая жестокая. И не сразу мы сообразили, что она дальнобойная. Уже потом, после дела Аскатурова Руслана, после единовременной смерти его родственников, всех до единого, по всей стране, мы начали разбираться, и всем строем обгадились от ужаса, разобравшись… даже определили первых погибших на «трещинах» в Зоне и за Зоной…

– Вы про Чикашина и Матвеева?

– Какой у вас, однако, огонь охотничий в очках, господин Шугпшуйц. Ну да, и история бразильская была, просто Мария какая-то. Два брата, один не знал, что он брат… В общем, неважно. Важно, что Зона может стрелять по Земле на любые расстояния… Ну, что вы?

– А вы так смотрите на меня, Олег Фомич?..

– А как?

– Да неприятно как-то.

– Но вы так обрадовались. Так потешно подпрыгнули.

– Э-э… В общем, извините. Я перебил вас. Продолжайте, пожалуйста.

– Да это уже конец беседы, Семён… Ну, после Аскатурова мы и поняли, предметно, и на живых людях увидели, и бедованам внятно и доказательно объяснили, почему они в карантине и почему карантин такой жестокий. Почему нельзя их выпускать на Землю даже в отпуск, и даже почему мы до сих пор не признаём пропавших без вести в Зарнице погибшими… И люди поняли, и поверили, и приняли это, и начали как-то уже этак всерьёз, надолго, без оглядки обустраиваться. Безработица резко уменьшилась, потом Ельцин объявил Беженск и Капустин ЗАТО… Н-да. Между прочим, всех кавказцев-контрактников, людей родовых, – как корова языком слизнула из Предзонья после гибели Аскатуровых. Правдами и неправдами вырывались. И навсегда. Их было очень трудно искать… Тяжёлая история, Семён. Они же пытались и тех своих, кто попал под Зарницу, вывезти… Тяжело договаривались с ними. И карантинные чеченцы никогда больше в Зону не выходили. Спились большей частью в Беженске. Полностью были деморализованы. Чеченцы, осетины, ингуши, один был карачаровец… Человек тридцать-сорок. Мы опасались, что они в банду собьются, помню, но, очень странно, но нет. Перестали между собой даже общаться… Грузины, кстати, не испугались, чёрт знает, почему. Сами не знают.

– Вы всё сразу в одну кучу, Олег Фомич.

– Это я болтовнёй подавляю рефлекс подавить угрозу утечки сверхсекретной информации. Предохранитель прям чешется у меня в «лопатнике».

– Ха-ха-ха! Но я и хотел бы поподробней поговорить именно про кавказцев… У меня тут пара конкретных вопросов… Итак, Олег Фомич, – ОРП.

– Н-ну… Ясно. В общем, я-то как раз хотел вас предупредить… затем и согласился встретиться. К вам очень тут все расположены, Семён, многие добрые бедованы просили меня вас одёрнуть, наконец. Не будет никогда никаких подробностей, Семён. «Мамины трещины» – смертельная, неумолимая никаким количеством бамперов гитика. Обе известных локали «трещин» обозначены и изолированы. Точка.

– Изолированы… Заминированы! Олег Фомич, в ещё девяносто втором появились слухи об ОРП…

– Не понимаете намёков, Шугпшуйц. Значит, просили меня не зря. Если вы ещё раз сейчас произнесёте эту аббревиатуру вслух, вы, при всём моём расположении, прямо сейчас умрёте, Шугпшуйц.

– Э-э-э-э… Мы же просто разговариваем, Олег Фомич! Вы же сами начали, не я! Мы же просто разговариваем.

– Верно. И вы – просто – умрёте, если не перестанете трепать языком и смущать людей. Видите, какой у меня есть пистолет? Для того я и упомянул про кавказцев, Семён. Дорогой мой. Вы и купились, летописец… Я же вижу, что у вас там, в вашем блокнотике написано. Вы славный парень, чёрт возьми, живите вы долго! Не заставляйте меня выполнять инструкцию. Не лезьте сюда. Не надо корчить из себя Боба Вудворда… или, тем более, Щекочихина… Сюда – не лезьте. И других своими вопросами не подставляйте. Вы меня поняли?

– Я вас понял.

– Вот славно. Если – с этого момента начиная – хоть слово на эту тему выползет на Землю… предупреждений больше не будет. Ну столько же интересного в Зоне и без «маминых трещин» этих вонючих, ей-богу! Что вас ещё интересует?.. Я весь в вашем распоряжении. Хотите расскажу про фалангу?

– Нет. Спасибо за беседу.

– Тогда всего доброго. Рад был поболтать с интеллигентным человеком.

– У меня профессия есть. Всего вам доброго.

– Да-да-да… Что-то ещё?

– А кто это такие? Ну… Боб Вудворд, Щекочихин? Это трекеры?

– Вы серьёзно?

ГЛАВА 5

Через пятнадцать минут после гибели Набиса (то есть в 18.14 по земному московскому времени) в управлении милиции Беженска (строительный вагончик с самодельной вывеской типа «резьба по краплаку с обратной стороны оконного стекла») раздался грохот телефонного звонка, и начальник управления (бывш. участковый уполномоченный посёлка «Собачий» по прозвищу «Аниськин», для обращения – «Толь Толич») Лазарев Анатолий Анатольевич, старший лейтенант, пятидесяти шести лет, четырёхпалой левой рукой прижал прыгающий аппарат к доскам письменного стола, а правой, тоже четырёхпалой, поднял с него трубку.

Выслушав заполошное кваканье с той стороны линии и сделавшись необычайно озабоченным, Лазарев положил трубку, быстро навёл на столе пор-рядок, повернувшись вместе со стулом, открыл сейф за спиной, спрятал в него те милицейские документы, что были секретными, встал, передвинул «кобур» с пистолетом с боку – под брюшко, накинул форменную тёплую серую куртку, – а головной убор (ушанка с кокардой) и так был на нём, голову Лазарев застудить очень опасался. Что осталось? Шарф намотать, папку с бумагой взять, да электрообогреватель кустарного производства выключить. А свет в управлении выключать он не стал. И вышел на улицу, отправился по вызову.

За время его отсутствия в управлении (жители Беженска, впрочем, называли управление «участком») никаких происшествий не случилось. Потрескивал, остывая, обогреватель, сделанный из строительных скоб, и остыл. Через час в участке было так же холодно, как и на вечерней улице. На жилой половине участка, за щитом из ДВП тихонько играло и иногда бубнило новости радио «Маяк». Около десяти вечера в дверь постучали, но на стук некому было отозваться, окошки были плотно занавешены, и через несколько минут неизвестный стучавший удалился. Последней в участке остыла кастрюля с вечерней дозой овсяной каши, завёрнутая в одеяло и большой целлофановый пакет сверху. В половине двенадцатого коротко тренькнул телефон. Искра какая-нибудь проскочила.

Лазарев вернулся уже завтра, в десять минут первого ночи.

Он закрыл за собой дверь на крюк, второй раз, начисто, вытер на тряпке ноги в американских ботинках, бросил на стол папку, авоську с каким-то газетным свёртком уместил сверху папки, и сразу же включил обогреватель, поморщившись на сверкнувшую в розетке искру. Вдобавок к тягостному настроению, Лазарев ещё и замёрз, как цуцик. Обогреватель жутко гудел и трещал. Сотню раз Лазарев выходил по вызову на места умертвий, но так и не обзавёлся тем спасительным цинизмом, что присущ прокурорским и уголовным милиционерам. Потому что подавляющее большинство потерпевших – и криминальных, и скончавшихся от естественных причин – были его, участкового, знакомцы. Все были ему соседи – дальние или близкие. И никуда от этого не деться. На свадьбы он никогда не принимал приглашений, а вот на похороны ходил обязательно, даже если его забывали позвать… Даже если покойник был сволочью, как, например, Ванька Кадило, кромешный упырь… А новопреставленный Лёва Чикашин, сын Марьи Чикашиной, продавщицы из хозяйственного магазина, – с малу своего мальского мимо дома Лазарева в Собачьем бегал туда и сюда. В школу, из школы, к матери на работу. Постоянно хлеб Лазареву покупал, чай, воду с колонки носил. Замечательный парень, отличник в школе, перед самой Зарницей поступил со второго раза в Москву в институт. Приехал на каникулы, Марьи уже несколько лет, как в живых не было, – дом посмотреть, поправить… И попал со всеми. И вот умер шесть часов назад, странной и жуткой смертью. Вот и его, вежливого и умненького мальчишку, Лазарев пережил. Кончилась эта фамилия. Нет больше ни одного Чикашина на свете.

Хотя это – как посмотреть…

Лазарев расстегнул куртку, зачерпнул чайником воды из пятидесятилитровой кастрюли, включил плитку и поставил чайник на спираль. Крышку от чайника он опять куда-то задевал, она нашлась в сейфе, куда Лазарев полез в тщетной надежде найти хотя бы один типографский бланк «осмотра места происшествия». Из типографского в сейфе была только нетронутая пачка телеграммных бланков, попавших в него неизвестно когда и неизвестно как и почему.

Зато чистая бумага была отличная – несколько пачек Лазареву подарили американцы. И машинка пишущая после рыжковской комиссии ему осталась в наследство великолепная: электрическая «Ромашка», новенькая, почти бесшумная. Умеют, если для правительства. Лазарев достал из початой пачки XEROX два листочка, поставил перед собой машинку, включил её, загнал под валик первый из листочков. Некоторое время смотрел на клавиши. Потом снял шапку, отложил её на тумбочку, что стояла по левую руку, в самом углу, за сейфом. Напечатал посередине ПРОТОКОЛ, строчкой ниже – ОСМОТРА МЕСТА ПРОИСШЕСТВИЯ.

Закипел чайник.

Лазарев заварил чай. Чай был отвратительный, турецкий, в какой-то жёлто-ядовитой глянцевой пачке, но другого у него не было. Даже пах он чем-то сладким. Чай из гнилого арбуза. Лазарев отнёс чайник как можно дальше от рабочего места, к самой перегородке, вернулся, решившись, выхватил из сейфа литровую банку с малиной в водке, подаренную недавно одноклассницей, Алисой Рыбаковой, осторожно нацедил в чашку грамм сто двадцать – и выпил, как горячий чай, мелкими глотками.

– За упокой души усопшего раба божьего, гражданина Лёвы Чикашина! – неожиданно для себя сказал он, держа чашку перед собой.

Тут выяснилось, что он опять забыл надеть очки, непривычные ещё, и, исправив упущение, он убедился, что надпись на листочке в машинке выглядит так: АОТОКОЛ ОСМОТРП МЕСТА ПРОТСШЕСТВИЯ.

Он вытащил и царски смял листок, императорски бросил его в корзину, убрал машинку, и от руки на втором листочке начал быстро писать замечательно крупным и чётким почерком.

Протокол осмотра места происшествия. 11 ноября 1990 года. Место составления: посёлок Беженск Астраханской области (карантинная зона «Капустин»), мужское общежитие Южное, дом 4, комната 4. Осмотр начат: 18.25. Осмотр кончен: 23.30. Начальник Беженского отделения милиции ст.л-т. Лазарев А.А. (полномочия: приказ начальника Астраханского Управления МВД номер такой-то от такого-то). Получив телефонное сообщение о факте смерти от дежурного по общежитию Лобановой Т., прибыл на место происшествия, и в присутствии понятых Лобановой Тавлины, проживающей Южное, дом 1, комната 1, Мокроусова Зиновия, Южное, 4-4, и Карпатого Владимира. Южное, 4-5, с участием доктора Вяткина Игоря Львовича, исполняющего обязанности судмедэксперта, в соответствии со статьями такими-то и частями статей такими-то таких-то произвёл осмотр места смерти Чикашина Льва… Тут Лазарев остановился и полез в авоську, в газетный пакет. Из кучки тетрадок и разрозненной бумаги выкопал большой конверт с документами. Лёвкин паспорт, студенческий билет, документы на дом и на участок в Собачьем, оригиналы, редкий набор для бедована, парень не растерялся… ещё и детей Литвиным помог вынести из Зарницы… Так, прописное свидетельство в Беженске, исполкомовская налоговая справка (погашена), чековая книжка (4.300 у.е.), рабочее свидетельство (регистратор беженской поликлиники)… Страховая… А страховой нет. И ни цента наличных. А ведь парень ходил, чернил-ништячничал активно… Лазарев думал. Ладно, наличные это ладно, но страховая?

Сделаю-ка я вот что.

Он взял трубку, накрутил две семёрки гражданского коммутатора, а потом, вспоминая каждую цифру, 1-86. Всего дважды за этот год он этот номер набирал.

Ответили почти сразу.

– Светлана Васильевна? – сказал Лазарев. – Это вас Лазарев, участковый уполномоченный беспокоит. Извините, что ночью, но дело такое… Да Лазарев же, Толик! Да! Да. Он самый. Ещё раз простите. Ну я рад. Светлана Васильевна, а Женя уже вернулся? Ага, а не спит? А можно его к трубочке? «Ожидайте», надо же… – пробормотал он.

«Ожидать» пришлось достаточно долго. Он успел найти по карманам мундштук от трубки, зажать его в зубах, успел нарисовать на газетном поле двенадцать человечков с пистолетиками… полностью – неожиданно – исчерпав на пистолетике двенадцатого человечка ресурс стержня в шариковой ручке. Успел найти запасной стержень. Тут ему ответили.

– Да, Женя, здравствуй. Ну что поделать. Выспишься ещё, успеешь. Да, случилось. Слушай меня. Возьми-ка ты немедленно свою хитрую технику, включи её, и соедини меня с Петровичем. Женя, давай-ка без разговоров. Знаешь ведь, что бесполезно. Вот, давай, жду.

В мундштуке хлюпнула слюнка, Лазарев положил его аккуратно рядом с пустой авторучкой, использованным стержнем и новым стержнем, поравнял.

– Да! Здравствуй, Николай Николаич. Это Лазарев. Да, давненько. Ну конечно по службе. А кто тут извиняется? Даже не собирался. Вот что, слушай ты меня. Ты знаешь такого трекера, Чикашина? Лёва Чикашин. Да-да, Студент. Он умер сегодня вечером. Да, вот так… Нет, ты не перебивай. Он умер у себя в общежитии, в столовой. Четыре свидетеля. Прямо в очереди, перед кассой. Его что-то порезало на мелкие кусочки. Ну да вот так, стоял в очереди и вдруг посыпался на пол… Как в мешок, в свою одежду. Д-да, похоже, как «Рубик», но не ровно, а как бы случайными кусками, не сеткой… Целая одежда, говорю же, как в мешок… Голова только на четыре части… Что? Николай, ты не проснулся, похоже. Он был дома, в общаге. В Беженское. Вот именно! Нет, на Южке мужское общежитие! Дом четыре. Какая тут может быть гитика? Ну то есть, это, разумеется, гитика, но издалека. Или отложенка… Так много чего никогда ещё не было!.. Откуда я знаю, я же не ходила, тем более, не учёный. Они там сейчас целой кучей, военспецы, Кирников, Молодый приехал с дачи, ещё новый какой-то, Коростылёв или Коростелёв… Да, вот наконец дошли до сути. Я к тебе по своему, по-ментовски, но не для протокола. Для профилактики. Да… Первое. У вас там нынче в Зоне ничего такого? Ну в «Трубе» твоей этим вечером?.. Тишь-гладь? Николай, вот… Да. Да. А когда ты его видел? И ничего, без конфликтов? Понятно… Да вот в том и дело, что ни при нём, ни рядом, ни вообще в общаге ни единой смаги нет. Весь вечер искали, собака была. Только у дежурной, дуры, для красоты «прялка» стояла на подоконнике… По-моему, нереально. Там сразу все построились, ну, военное же положение, понимаешь… Да. Загадка в общем, неизвестной природы. Да, ты уж имей, скажи там… посетителям своим. Жуть, кто спорит… Нет, вообще без крови. Раны такие, знаешь, как будто высушенные. Вяленые как будто. Но не обожжённые. И срезы костей сухие. А внутри кусков свежее человеческое мясо. Вот так, мать её, Беду-Матушку… Да, второе. Самое неприятное. Скажи-ка мне, товарищ Петрович, у тебя Чикашин страховую свою не держал? За толику малую? Ты там, Николай, хоть лопни от злости, а на вопрос ответь. Да хотя бы чтоб поберечь мой ревматизм, чтобы я к тебе не тащился с нарядом вохры. Ёлки-палки, Коля, у меня инструкция! Мало, что инструкция – закон! Что? Да ёбтеть, Николай, я не про твой с ним договор, я про его официальную страховую справку! Вот именно. Нет, не я, а ты. Да. Так я сразу и сказал: «страховая». Мне там нужно имя распорядителя имуществом и имя наследников, если есть. Умгум… Подожду, конечно. Ага, слушаю! Матвеев Сергей Алексеевич? Твою мать, я так и знал… Что? Да-да, это Набис. Когда видел? Погоди, Николаич, в дверь стучат, я тут доктора жду.

Лазарев положил трубку на стол, кряхтя, встал, подошёл к двери и, откинув крюк, сказал, не глянув даже, кто пришёл, и поворачиваясь к двери спиной:

– Проходите, Игорь, у меня телефон…

– Ну так ты трубочку повесь, дядь Толь. Побазарим.

Лазарев сбился с ноги. Обернулся.

– Старый я дурак, открыл, называется. Казаков, – сказал он неприязненно. – Здравствуй, коль ты не шутить явился.

– Здравствуй, дядя Толя, – сказала Мавр, спиной подпирая дверь. – Тут до тебя вопросец есть по срочному тарифу. В дом-то пригласишь?

– Сам уже вошёл, – сказал Лазарев, – а присесть не приглашаю. Что тебе, Валерий, говори быстро? Чем от тебя несёт, господи? Ты из какой клоаки вообще вылез-то? Рваный, драный… Это кровь, что ли? Ты ранен?

– Ранен, ранен, – сказал Мавр. – Убит, считай. А клоака у нас одна на всех, гражданин дядя Толя. Но то всё не твоя забота. Отдай мне бумажки Лёвы Чикашина, и я спокойно отвалю, не побеспокою больше. Слово даю.

– Ну-ка, где стоишь, там и стой, Мавр. Ствол опусти. А то у меня аж коленки подогнулись от страха. Боюсь давление поднимется.

– Дядя Толя, не будет пустого базара, а пугать тебя у меня пугалка не отросла, это мне известно. Я тебя, как мусора, всегда уважал, сам знаешь, я делал, ты ловил, нет вопросов. Всё по-человечески. А бумажки Лёвы Чикашина мне нужны. Они мои. Придётся по тебе пройти – пройду, дядя Толя. У меня сегодня так день не задался, что нет настроения никакого вообще. Я сегодня из ада вылез, а в ад меня дружок столкнул. Стрельну, дядя Толя, ей-богу. Отдай бумажки. Вон же они, на столе, в натуре.

– Ну так возьми, сынок. Подойди и возьми.

– Пустое… – начал Мавр и оказался рядом с Лазаревым. Лазарев, сколько ни было у него опыта, сумел лишь отдёрнуть голову, настолько, чтобы затыльник приклада ударил не в висок, а в подбородок. Лазарева отбросило спиной на обогреватель.

– В порожнее! – закончил Мавр.

Лазарев не обжёгся, на нём была куртка. Но это был нокаут. Он сполз на пол, на бок, обхватив лицо, елозил ногами. Мавр, страшно кусая губы, прокусывая их, стоял над ним, взвешивая в руках автомат, словно судьбу старого мента. Принял решение. Примерился и засадил ногой Лазареву в брюхо. Лазарева согнуло на полу, он захрипел. Потерявшего при ударе равновесие Мавра повернуло боком к двери, и он заметил, что дверь открывается. Реагируя на это, он потерял равновесие совершенно и, запутавшись в ногах, сел с размаху на Лазарева.

В дверях стоял, шаркая автоматически ногами по коврику и сверкая в такт влажными очками, доктор Вяткин, со своеобычным жёлтым чемоданчиком, в ушастой кепке, в белом халате под осенним плащом, с головы до ног как есть – детский врач на патронаже.

– Сука! – сказал Мавр, пытаясь обрести опору, но толстый Лазарев, хоть и лежал мёртво, весь под ним проминался, как подушка, и ещё мешал автомат в руках.

Доктор Вяткин перестал шаркать ногами.

– Что здесь происходит? – спросил он.

– Убью, паскуда! – сказал Мавр, пытаясь прицелиться.

Доктор Вяткин поставил чемоданчик, из бокового кармана вытащил, придерживая полу, пистолет, посмотрел, где там предохранитель, выстрелил. Стрелял доктор дурно. Он хотел только ранить человека с автоматом, например, в плечо, чтобы сейчас обезвредить, оказать помощь, а потом, например, завтра, всё прояснить. Но он попал Мавру в сердце.

Мавр вытянулся в струнку и окостенел поверх Лазарева. АК-47 упал на пол вбок с совершенно костяным стуком.

Доктор проверил у него пульс и, вздыхая, оттащил труп от Лазарева. Лазарев был жив. У него даже был хороший пульс. Доктор опустился перед ним на колени и поднял очки на лоб. Сломаны рёбра, видимо, есть вероятность внутренних повреждений в районе брюшины… что-то совсем неприятное с челюстью, а вот зрачки хорошие… нокаут, но без сотрясения. Господи ты боже мой, как же Вяткину хотелось оказаться у себя дома, если уж не в Челябинске – нет, надежду на это он давно оставил – то хотя бы в больничной квартирке, на замечательном диване. Пять лет уже он жил этой странной, интересной, но дико утомительной жизнью. Суета приемлема только тогда, когда она – суета вокруг дивана, подумал Вяткин. Под торшером. В крайнем случае до кухни, не дальше. А у меня суета сует. Всяческая, сплошная суета. Все эти безголовые зомби, все эти летающие кубики, все эти дурацкие посиделки на веранде плавающего домика, все эти Зарницы и пропавшие без вести детишки… А последний год и поговорить не с кем, шеф как сквозь землю провалился, крутись один, как будто так и договаривались… Мочки ушей розовеют после нажатия… Но суета сегодня – это уже совсем слишком какая суета. Суета чрезмерная. Взял и убил человека. Вот спасибо вам за такую вашу заботу… Нет, не рискну я старика даже трогать, вполне могло ему при ударе шею повредить, подумал Вяткин. Он сходил за чемоданчиком. Волшебная штука этот шейный бандаж американский. Не только для врачей, но и для пациентов сделано… Так, осторожно, голубчик… Вяткин застегнул «липучку», перевернул Лазарева с боку на спину. Переносить его на кушетку он не рискнул бы, даже если бы сумел сделать это в одиночку. Так, телефон.

Трубка лежала на столе. Вяткин сел за стол, приложил трубку к уху. Там, вроде бы, дышали.

– Алло, – сказал доктор.

– Кто это? – осторожно спросил вроде бы знакомый голос.

Вяткин автоматически взял со стола ручку без стержня и стал её рассматривать, поднеся к носу.

– А вам кого нужно? – спросил он. – Это доктор Вяткин. А, ч-ч…

Опять сначала говорю, потом думаю, подумал он. До тридцати дожил, ума не нажил.

– А это кто? – спросил доктор.

– Доктор, это Петрович, бармен. Мы с вами знакомы.

– Да-да-да, припоминаю! – сказал Вяткин. – Вы что-то хотели, товарищ Петрович?

– Что там у вас случилось, доктор? – спросил Петрович терпеливо.

– Вы знаете, я не знаю наверное. На Лазарева напал какой-то смаглер по виду, ударил его, и тут я вошёл.

– Я слышал выстрел, – терпеливо сказал Петрович.

– Видите ли, мне пришлось… У меня с собой было оружие.

– Толь Толич жив? – спросил Петрович.

– А, да-да. Да-да-да. Он без сознания, и нужно, конечно, в больницу его срочно… Я что звоню-то! – спохватился доктор. – Мне нужно вызвать «скорую», а телефон занят. Давайте мы сейчас прервёмся, вы не возражаете?

– А вы сами как?

Доктор пожал плечами.

– Доктор?

– Ах, да. Да нет, всё нормально. Убил человека. Я очень плохо стреляю, вы поймите.

– Вешайте трубку, доктор – сказал Петрович. – Лечите Лазарева. Пожалуйста.

– Спасибо, – сказал Вяткин, – до свиданья, товарищ Петрович. Я кладу.

И он деликатно нажал на рычаг.

Вызывая свою машину (шофёр уже давно спал, и фельдшер спал, а дежурная медсестра в травме была подшафе и глупо хихикала, пока Вяткин втолковывал, что от неё требуется), он рассматривал рисованных человечков на полях измятой газеты, не понимая, почему они выглядят нерезко и неудобно. Убедившись, что машина сейчас будет, и что она будет именно там, где нужно, Вяткин оставил телефон, опустив очки на нос, ещё раз проверил пульс и реакцию зрачка у Лазарева, потом попил воды из графина и с сожалением ещё раз осмотрел нападавшего – да, труп, ничего нельзя сделать. Наповал. Убитый был доктору незнаком, разве что встречались в городе, город маленький… Отвратительно всё-таки пахнет пороховой дым, такая кислятина какая-то, тухлая и с перцем. Странно, убитый одет, как для выхода – ОЗК, всё остальное… А это на нём – кровь! Весь бок куртки в крови, присохшая, но свежая… Странно. Ну, ничего. Сколько теперь писанины… допросов… Ох ты, тох ты, уже приехали! Вот это мы работаем!

В помещение ввалились фельдшер Андрей с санитаром Альгисом. Альгис, литовец, срочник, каким-то невероятным чудом застрявший в Советской Армии, не демобилизованный ни по политическим причинам, ни по окончанию срока службы, местная знаменитость, объект специальных трёхсторонних переговоров между Москвой, Вильнюсом и Вашингтоном, тащил подмышкой носилки и с порога спросил: «А чем это так воняет, доктор?» – «Чем-чем, – сказал Вяткин, здороваясь с ним за руку. – Стрельбой и воняет». – «Ого-го, – сказал Андрей, наклоняясь над телами. – Это же дядя Толя! А это Мавр! Кто это их, доктор?» – «Дядю Толю он, а его – я, – сказал Вяткин. – Я промахнулся. Давайте, ребятки, берём дядю Толю. Боюсь, как бы не порвало ему брюшину. Видишь, кровоизлияние… Осторожно!» – «Хоть топор вешай, – сказал Альгис, помогая переложить Лазарева с пола на носилки. – Так у вас говорят, оккупантов». – «Сам ты оккупант, – сказал Андрей. – Нашёл оккупантов, меня да доктора…» – «Я иносказательно, – серьёзно сказал Альгис, закуривая, – о присутствующих не говорят. Так у вас говорят».

Андрей и Альгис вынесли носилки во двор и доктор, спотыкаясь, вышел следом. Из «буханки» выскочил навстречу помочь шофёр. Лазарева всунули в машину, доктор полез было в кабину, но тут же опомнился и сбегал в вагончик управления за чемоданчиком, поискал и не нашёл ключ от двери, плотно закрыл её.

Машина с доктором, командой и раненым укатила по направлению к больнице. Стало очень тихо в переулке. Вокруг управления милиции было много подобных ему, управлению, строений. Это был целый переулок из вагончиков: милиция, опорный пункт, жилконтора Северного посёлка, склад оргтехники, две прокатных конторы, техническая библиотека и составленный из пяти вагончиков архив исполкома Беженска. Но кроме Лазарева на рабочем месте никто не жил. Поэтому начала пожара в управлении милиции заметить было некому. Когда приехала первая «пожарка», вагончик сгорел уже дотла. Упав на обогреватель, Лазарев выдрал из стены розетку с вилкой, ну и заискрило под обоями, а отличить запах горящей проводки от запаха пороха доктор и его помощники не сумели. Облепленный плавленой резиной труп Мавра, когда с него стащили лист жестяной обивки вагончика, нерадостно скалился белыми зубами на покрытом сажей черепе. На беженском кладбище его могила обозначена номером 9.

Когда Вяткин неделей позже навещал Лазарева в палате, старый старший лейтенант целовал его в щёки, царапая нос об очки доктора, благодарил за спасение, но в конце концов не удержался, чтобы не попенять за пожар. Можно ведь было выключить обогреватель. Ну должна же быть голова на плечах. Ах, доктор, доктор, милейший доктор. Ну ё-моё, ну как прямо дитё вы малое. Все документы сгорели, джинсы новые сгорели, не успел поносить, и то, зачем Мавр приходил – тоже сгорело. Считайте карта острова сокровищ пропала, за меньшее он бы не обнаглел так. Он же меня знал, я же его сажал. Ах вы доктор, доктор.

Сводного брата Лёвы Чикашина Серёгу «Набиса» Матвеева Лазарев потом искал довольно долго. Хотел рассказать, как оно так вышло, что отец Набиса одно время сошёлся с Марьей Чикашиной, как удалось замять скандал, как мать Набиса Елена разбила фаянсовый кувшин на голове изменщика. Как порешили раз и навсегда никому и ничего.

Но Лёва Чикашин знал, что через дорогу у него живёт брат. Всегда знал, всё жизнь. Это участковый Лазарев знал точно. С малых лет ведь мальчишка за братом бегал, а тот его гнал, не понимая, в чём дело, чего пристал, как осиновый лист… Эх, жизнь, жизнь бекова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1988 – 1992. РАЗНЫЕ ЛЮДИ

Архив Шугпшуйца, рукопись

Симеон Шугпшуйц

Книга Беды

(Роман о Зоне)

(Орфографические ошибки кое-где мной исправлены, грамматика и синтаксис авторские – С.Ж.)

Зона и я

Пикник на шоссе

Обо мне

Человек в красной рубашке

На Земле многие меня называли графоманом.

Может быть, ведь, если я графоман, то по определению не могу сам отличить, хорошо я пишу литературным русским языком, или пишу плохо. Хотя я издал три книжки в один год, большим тиражом, посещал конвенты фантастов. Многим нравилось моё творчество. (Так в тексте – С.Ж.) В первой книге я рассматривал возможность контакта между цивилизациями Земли и планетой разумных машин. Вторая мне нравится больше, она сказочная, про злых волшебников, задолго до Гарри Поттера я написал. А сюжет третьей у меня даже потом украл один из очень известных сейчас фантастов, любимчиков Бориса Стругацкого. Я описывал строительство на одной планете, где разбился когда-то огромный земной звездолёт с колонистами, строили башню для связи с Землёй. Плевать! Возможно я и графоман – на Земле. Зато я на деревне первый парень, лучший в Зоне писатель.

Больше никого нет.

Здесь, у нас, в КЗАИ, писать не принято.

Но я себя зарекомендовал хорошо за эти десять лет, ко мне привыкли и разговаривают со мной, знают, что пишу я для будущего и имён не называю. Неправильно написал, исправить. Я имена все называю, но для будущего. А сейчас хоть режь меня, не выдам ничего современникам, хоть землянам, хоть здесь. Это ведь очень красиво – тайный архив, ящики с бумагами, карты и треки, гитики. Если уж из меня трекер, как из Петровича скрипач, то весь неизвестный мир Зоны, насколько его смогли узнать за пятнадцать лет, и насколько ещё узнают, и сколько я ещё проживу, чтобы записывать всё, я сохраню для потомков, чтобы они знали, как оно всё было. По правде. Это понимают даже земляне-скурмачи, например покойный Коростылёв или живой Любимов. Слишком много пафоса, исправить, хотя это и правда. И комендант Блинчук, генерал, меня знает, и многие другие. Но я не только тайный архивист, я выступаю и в центральной прессе, чтобы помогать городу, и в интернете я веду блог.

Аккуратно, конечно. Мы, беженские инопланетяне, очень серьёзно относимся к болтунам, хотя на земные дела нам, в общем и целом плевать, но выносить из избы что сор, что золото мы никому не позволим. В инопланетяне очень трудно попасть, а вылететь – это в два счёта. Пришлых, как я, «магацитлов», туристов или альпинистов ещё могут просто выставить за внешний периметр, из жалости и верно понимаемого гуманизма, а вот своего, инопланетянина, кому в Предзонье жить до гроба, могут и закопать по газон.

Закопать, и забыть где. Добрый путь. Спасибо, благодарю.

Да и бойкот, бан по-современному, штука нерадостная. Страшное наказание в Предзонье, живущем по своим законам. Так что я очень осторожен, когда даю интервью на Землю, когда пишу в общедоступный блог, когда выступаю с публикациями свойства социально значительного. Мои публикации нередко вызывали резонанс и помогали даже отдельным людям. Например, когда я помог воссоединиться семье Карамолиных в прошлом году. А ведь эта история могла кончиться чудовищно даже по российским меркам. Опасность подстерегает и со стороны надзирающих органов. Главная, надо сказать.

О своём радио, радио «Зона», я расскажу отдельно. Сейчас оно, моё радио, опять запрещено, но где наша не пропадала? Только в Зоне наша и не пропадала.

Как у нас, бедованов, говорят.

Я долго думал, о чём начать. (Так в тексте – С.Ж.) Я сел у себя в кабинете и вспомнил всю свою жизнь в Предзонье, с 1996 года по сей день. Сколько всего поразительных историй, встреч и рассказов. У меня больше четырёхсот аудиокассет с рассказами, куча фотографий и видеоплёнок, у меня даже целый чемодан подлинных оконных стёкол. У меня там даже Старая Фаланга из гаражного кооператива «Ахтуба» есть на одном стекле, этот снимок сделал сам Григорий Платонихин в 1998 году. И через несколько дней погиб, но я об этом ещё напишу когда-нибудь. Кстати, не забыть бы, что у меня с ним встреча в следующий вторник.

И вот что я вспомнил и с чего я начну. Когда меня впервые назвали «человеком в красной рубашке». Когда впервые при мне собрались многие из самых уважаемых инопланетян Предзонья. Это было зимой 2001 года, через два месяца, как я запустил первый ретранслятор «Зоны». Потребовалось и это, и четыре года в Предзонье до этого, чтобы меня пригласили на день ангела Ольги Петрович, супруги Николая Николаевича, Бармена нашего, в ту пору – мэра Беженска и мэра всего ЗАТО КЗАИ «Беженск», первого нашего мэра. Я позже отдельно опишу историю его избрания.

Ошибкой было бы думать, что я был приглашён на некоторый официальный приём по принципу тех, какие любят чиновники и вельможи на Земле. В том-то всё и дело, что нет. День Ангела Ольги Петрович это всегда приватная (частная) вечеринка, как принято говорить в плохих фильмах полицейским, пытающихся прорваться в ночные гангстерские клубы. (Так всё в тексте – С.Ж.)

Сейчас он празднуется (видимо, День Ангела – С.Ж.), естественно, в «Двух Трубах», а тогда, что я и описываю (так в тексте, в тексте так. – С.Ж.), он праздновался в мэрии, построенной специально для удобства работы мэром Николая Николаевича Петровича. Строили его артели Жеки-Туранчокса и Сантёра Кентуса. Приличное, только что построенное трёхэтажное административное здание с двумя фасадами, только что длинное в глубину. Один фасад выходил в Предзонье, другой, естественно, на «нейтралку». От «Двух Труб» добираться до работы ему было десять минут пешком по хорошей такой дорожке, проложенный от территории капустинской котельной, где бар и располагается в большом бывшем складе запчастей. Так что половина новой мэрской берлоги Петровича была, грубо говоря, в Зоне, а половина, мягко выражаясь, – вне её. И конкретно банкетный зал мэрии, где и царило 22 января 2001 года веселье, граница между Предзоньем и «нейтралкой» делила ровно пополам.

В нём-то и собралась в тот морозный пронизывающий ветром вечерок первого года нового тысячелетия тёплая, но странная компания. Она состояла из (привожу по подлинной записи, которую я сделал тогда же, демонстративно при всех) следующих лиц:

1. Мэр Николай Николаевич Петрович по прозвищу Бармен. (С ударением на А.)

2. Его супруга, виновница торжества, Ольга Петрович по прозвищу Хозяя.

3. Подполковник Олег Витальевич Коростылёв, начальник разведуправления КЗАИ. По прозвищу Курт. Трекер, рейтинг «арнольд». (О системе рейтингов и классификации, принятой тогда, я расскажу отдельно. В статье «Эволюция рейтингов». Это очень интересно.)

4. Евгений Поленов по прозвищу «Туранчокс», партнёр Петровича по бару. И вообще. Карлик. Местный, «зарничник». Знает шесть языков. Или семь, ещё мордовский.

5. Линда Фабиан, командир военной миссии Армии США. Трекер, рейтинг «капитан». Без прозвища. С ней была интересная история потом, когда в неё влюбилась Вика Старостина, а Линда оказалась гетеросексуалкой и спасалась от Вики по всему Предзонью.

6. Толь Толич Лазарев, начальник беженского УВД. «Зарничник». В Капустине до Зарницы работал участковым уполномоченным.

7. Вадим Свержин, Фенимор, друг семьи. Трекер, рейтинг «кинг-конг». Очень старый трекер, язовский контрактник. Не зарничник, но старый.

8. Хвост, друг Фенимора, «зонби» или, по старому, «дубль». Настоящее имя скрывает. А по-моему не помнит.

9. Сергей Каверин по кличке Весёлой. Бывший бандит, ныне трекер, партнёр Фенимора. Трекер, рейтинг «капитан». Неженат.

10. Дама Весёлого по имени Лена. С гитарой. «Туристка», уфологическая девушка.

11. Джон Горски по прозвищу «22», директор Международного НИИ «Зона». Доктор физики и отличный администратор. Трекер, рейтинг «капитан». Прозвище ему дал

12. Вобенака, Е. Ар. Бролсма, 1790 года рождения. Старик лет шестидесяти. Никто не знает сколько ему лет на самом деле, а к нам он попал из 1848. Самый настоящий шериф с Дикого Запада. Точней, помощник шерифа. Он никогда не соглашался, как он утверждает, занять эту должность (видимо, должность шерифа имеется в виду ad hoc – С.Ж.), чтобы не писать отчёты и не заниматься выборами, но всегда помогал тем, кто их писал и занимался. (А прозвище Горски – «Твенти Тю» – значит почему-то «Алабама». Видимо, старинный американский жаргон.) Трекер, рейтинг «бесконечность» или «восемь набок». Первый трекер, достигший такого рейтинга. (Четвёртый. – С.Ж.) Общепризнанный герой «Лунного Портала». Впрочем, Вадим Фенимор говорил мне, что был ещё раньше один трекер, местный уроженец, несомненно с «восемь набок», ходивший аж в Госпиталь, но ещё задолго до моего приезда в Предзонье сгоревший в случайном пожаре не в Зоне. По пьяни, наверное. Не герой, видимо. У него одна нога. (У Вобенаки одна нога. – С.Ж.)

13. И я.

Ещё – в самом начале праздника – ненадолго заехал Сергей Крикалёв, космонавт, первый командир Первой лунной базы, к счастью, в момент катастрофы оказавшийся на нашей стороне. Он очень спешил на самолёт, и заехал с цветами буквально на пять минут, так что я столкнулся с ним, уже уходящим, буквально в дверях банкетного зала. Треснулись знатно, он даже неразборчиво выругался. На его остром худощавом лице космонавта с седеющими волосами отразилось выражение мгновенного смятения от столкновения, сменившееся выражением нетерпеливого недовольства препятствием на пути. Я поспешил уступить ему проход.

Итак, я начинаю описывать этот вечер, сверяясь с аудиозаписью, которую я тайком сделал, меняя кассеты в туалете.

Начну прямо с первого тоста.

А если быть совершенно точным, то позволю себе я начать с нулевого тоста, самого первого тоста, за который всегда пьют инопланетяне.

То есть, – мы.

Мы. (Нет, это невозможно. Позвольте не позволить.

Разумеется, жизнедеятельность Шугпшуйца Симеона (я постоянно забываю его настоящее имя) в высшей степени достойна специального жизнеописания, но воспроизводить, перепечатывать те страницы из «Архива Шугпшуйца», где он вспоминает, что он писатель, что у него три книжки, что он даже член какого-то там Союза Российских Писателей с середины долларовых девяностых, вспоминает и пытается подпустить творчества, навеять на ресницы читателю глубинного психологизму, озарить оригинальным авторским стилем и без того толстовские панорамы текста… Это ужасно. Эти самые его «три книжки» достойны упоминания лишь как средство доставки Шугпшуйца в Предзонье. (Я сам уже, вижу, отравился графоманией.) В то жуткое десятилетие, когда советский читатель с семидесятилетней голодухи хлебал и нахваливал любое полупереваренное детективно-фантастическое месиво, извергнутое писучими бездарностями с активными жизненными позициями, Шугпшуйц, натурально, трижды здорово продался. А вот деньги потратил, наоборот, с умом и талантом. Он не стал покупать полквартиры в Москве или пропивать деньги с фантастами, а собрался, сел на поезд до Волгограда, там пересел на «семьсот весёлый недоастраханский», и с журналистской визой от газеты «Комсомольская правда» наперевес высадился в на беженском Времвокзале. И остался в КЗАИ навсегда, ни разу, до самой смерти не выехав на Землю, даже когда у него появлялась возможность, даже когда (всем «барским» кагалом между прочим) трекеры уговаривали его вручить от всех ходил и бедованов Старшему Папе, Аркадию Натановичу Стругацкому знаменитый и уникальный «Шар» на семидесятипятилетние.

На первый взгляд, трудно понять, почему так Шугпшуйц именно так сложил свою жизнь, ведь в Зоне, – не в Предзонье, не на нейтралке, а именно в самой Зоне он был только однажды. Но – трекеры его понимали, он развлекал их, мало помалу приняли за своего, и откровенничали с ним, и защищали его, и знаменитый «Архив», как ни крути, всё-таки обрёл статус и драгоценного артефакта Зоны, и статус эпического литературного произведения.

Шугпшуйц умел слушать, насколько можно понять.

К счастью, собственно романа под названием «Книга Беды» почти не существует: это, в лучшем случае, несколько десятков килобайт, меньше сотни страниц в распечатке. Самое начало приведено выше. Как и «земные» произведения Шугпшуйа – абсолютно нелепое и безграмотное сочинение, которое не спасает ни невероятность описываемой реальности, ни абсолютно корректная фактология. Его спасает только его неоконченность и – неизвестность. Я надеюсь, что Симеон Шугпшуйц… как же его звали по-настоящему, чёрт бы побрал мою память… Геннадий Савельев его звали! Вот как его звали.

В общем, надеюсь, понимал он, что настоящий роман пишет, когда аккуратнейшим образом расшифровывает свои невероятные интервью с трекерами и остальными инопланетянами, когда чертит ещё более невероятные карты Зоны, сходя с ума от противоречивости схем и планов, выкупленных, выцыганенных, выпрошенных у трекеров… когда устраивает среди беженских толстосумов подписку для тайного приобретения радиоаппаратуры… А не когда пытает «ворд» трёхстраничным описанием нулевого тоста («За первых неизвестных!»), и откуда он, тост, взялся, и кто такой, внезапно возникший, Андрей Макаревич, и при чём тут «старинная, ещё бардовская, песенка оного «Про первых и вторых»», каковую Шугпшуйц приводит целиком, с описанием и своих чувств и чувств окружающих после каждого приведённого куплета… и лишь невероятным усилием воображения бедный читатель понимает спустя три страницы чуши и Макаревича, что это просто тогдашняя подруга лихого Хвоста, Лена-Стрёмщица опять влезла со своей гитарой в начинающуюся пьянку и, картавя и фальшивя, исполнила эту несчастную песенку на неправильных аккордах, всего-то навсего что выбесив всех участников пьянки, включая собственного любовника и исключая позапрошловекового джентльмена Вобенаку, – и, к сожалению, дав бездарному, к сожалению, писателю Шугпшуйцу ненужный повод представить себя Уильямом нашим Джойсом, а то и Томасом, чёрт его побери, Вулфом…

Надеюсь, он всё понимал про себя. А то было бы обидно за него. – С.Ж.)

ГЛАВА 6

МАНТЯЙ

Ему было тепло. Ему было тепло уже несколько часов. Ему было тепло уже несколько часов впервые за два с половиной месяца. Ему было тепло уже примерно сто лет после ста тысяч лет мертвенного, иссушающего, смердящего погребом, мочой и хлоркой холода. И сейчас, в полусне купаясь, нежась, живя, царствуя в этом тепле, Мантяй не хотел больше ничего. Не хотел домой, не хотел есть, не хотел пить, не хотел даже убить капитана Барсунбалиева. Даже курить не хотелось! И, главное, он не хотел чтобы машина останавливалась, как будто движение и служило источником тепла.

Машина остановилась. И тотчас в кунге опять запахло рвотой, йодом и скверным гуталином. Мантяй разлепил сгноившиеся веки. Химики и добровольцы, двое химиков и двое добровольцев, всего четверо, скрипя ОЗК и стуча прикладами, оторвались от окошек и сели на скамейки. Одинаково поправили шапки. Доброволец в очках, ефрейтор, что-то жевал.

Репродуктор (точно такой же, как тот, что висел на кухне мантяевской коммунальной квартиры) на передней стенке кунга, изображающий собой давно исчезнувшее штатное переговорное устройство, зафонил, загудел и выплюнул:

– Мабута, как тебя там. На выход. К кабине бегом.

Между четырьмя возникла быстрая эстафета переглядываний, постепенно остановившаяся на Мантяе. Мантяй не двигался. Он был пятым в кунге, окошек для него не хватало. Да и не нужны были ему окошки. Но от него-то рвотой не пахло. Рвало всех, кроме него. Он не знал, что такое «мабута».

– Ты же стройбат, Мантяев. И хера ли тормозишь, чамор? – тонким голосом сказал сидевший прямо напротив младший сержант-доброволец. Пальцы младшего сержанта, сжимающие ствол автомата, зажатого между колен, были белые и мокрые. Чёрный отбитый ноготь большого пальца. На лице у младшего сержанта было написано, что он дембель. Шапка сидела на макушке, кукурузный чуб мокро торчал набок, стариковские усики росли, казалось, из ноздрей.

Делать было нечего.

Мантяй встал, надёрнул на шапку резиновый капюшон, толкнул дверцу и спустился на обледенелый бетон, цепляясь непривычным неудобным настоящим автоматом за всё, что попадалось, даже, кажется, за воздух. Очень чистый, вкусный, не злой морозный воздух. В этот момент двигатель вдруг стрельнул, но заглох, и сразу стал слышен голос капитана в кабине.

– Ну что ты, что ты, заводи, заводи обратно, Хамид!.. Где ты там, мабута?!

За спиной стукнули подковки по полу и с размаху захлопнулась дверца. Мантяй осторожно пошёл вдоль левого борта. Было опять холодно. В армии, все сто тысяч лет Мантяю было или очень холодно и пронизывающе, или очень холодно и душно. Второго было мало – только когда под одеялом с головой. За стеклом дверцы кабины сверкнули словно бы висящие в воздухе выпученные зенки водилы, обрамлённые густыми женскими ресницами. Но тут же их отнесло в сторону, стекло в два рывка опустилась и в опустевшей раме повис мокрый лик капитана, перегнувшегося через кожух мотора и через водилу. Фамилия капитана Мантяю была начисто неизвестна.

– Воин-строитель, слушай мою команду, – молвил капитан. – Короче. Идёшь впереди машины. Внимательно смотришь. Старайся нормально так идти. Мы следом. Долбанный туман.

– Туман? – переспросил Мантяй, хотя сказать собирался совсем другое. «А чё я?» – собирался он сказать. Возразить капитану, стало быть. Выразить недовольство. Не капитан Барсунбалиев ведь, этот не будет сразу бить. Но само собой как-то спросилось про туман, потому что вокруг тумана не было.

– Долбанный туман! – внушающе повторил капитан. «Не просто каком, а кверху каком» – с такой вот интонацией. – Давай, мабута, не боись. Пройдём туман, раз-два, вся муйня, выполним задание, и завтра дембель тебе. Генерал обещал.

– Где туман-то? – спросил Мантяй. И поправился: – Где туман-то, товарищ капитан?

Капитан сразу задышал ртом, как будто после разгрузки целого вагона.

– Ты что, сука, товарищ военный строитель, мозги мне манать решил? Расстреляю за пререкания в боевой обстановке! Ис-пол-нять!

Мантяй огляделся. Но ведь не было никакого тумана. Было примерно два часа дня. Ни ветерка. Резкая линия горизонта, небо в два раза темнее заснеженной степи. Ярко-жёлтая, словно подсвеченная изнутри, шапка дымового купола на месте города вдалеке справа, там, куда уходила назад дорога. Отличная видимость. Какой туман? Про что он говорит?

– Не могу знать, не понимаю, товарищ капитан, – сказал Мантяй просительно. – Отлично же всё видно.

Может, он пьяный? – подумал он. Это всё объясняло. Отец всё вчерашнее этим объяснял, и это было похоже на правду.

– Товарищ капитан… – сказал водила с акцентом. – Это, ц, наверное, опять, короче. Мы туман видим, короче, а этот не так видит, без тумана, короче.

Капитан шарахнул себя по глазам огромной ладонью, стирая пот. Снова уставился на Мантяя, облизнулся.

– Слушай мою команду, Мантяев, – сказал он. – Некогда п***ь-рассусоливать. Приказываю считать, что мы в плотном тумане. Ты идёшь впереди, смотришь, чтобы ни ям там, ни иных препятствий. Понял? Повтори.

– Иду впереди, ни ям, ни препятствий, – сказал Мантяй. – Приказываете считать.

– Вот так, – сказал капитан. – И не бойся. Пробу воздуха брали полчаса назад, газа нет, радиационный фон в норме. Не бойся ничего. Нормально всё будет. Просто иди. И завтра на дембель. Честью офицера. Заводи, Атаев. Всё будет нормально. – Лик капитана скрылся, стекло поднялось, как филин, захохотал стартёр, провернулись лошади в моторе. Вдруг опять стало тихо, Мантяй даже шевельнуться не успел. Стекло опять опустилось, опять появился капитан.

– Мантяев, не забывай кидать болты перед собой. Тебе выдали?

– Выдали, – сказал Мантяй. – Тридцать штук. Гайки.

– Ну вот. Кинул перед собой метров на десять, идёшь к гайке. Не доходя два шага снова кидаешь на десять метров. Если с гайкой что не так – сразу херак, стоять, и руку вверх. Доступно? Повтори.

Мантяй повторил. Вчера вечером, после ужина, всей добровольной команде все мозги выели этими гайками, поэтому повторил он без запиночки. И ещё он вчера первый раз в жизни он стрелял из автомата, ведро патронов дали на каждого. Но это было после обеда. Он себе всё плечо отбил.

– Молодец, Мантяев. Сам откуда? – спросил вдруг капитан.

– С Рыбинска.

– Почти москвич. Столица. А призвался когда?

– В декабре вот.

– Ц, гусила ё****я, короче, – сказал водила.

– Отставить, Хамид. Невеста есть?

Мантяй замялся.

– Вижу – есть. Ну и отлично. Ждёт честно наверняка. Выполним задание, получишь личный приказ министра обороны, и домой. Через неделю будешь подругу маять, честью офицера. Давай, Мантяев, вперёд. Иди спокойно, держи дистанцию. Через два километра сменю. Исполняй приказание. Уши у шапки не опускать!

Окошко закрылось окончательно, двигатель завёлся, загудел в тональности ожидания, подрыкивая: вперёд, мол. Мантяй ещё раз подумал про туман («Какой туман? Все офицеры как пьяные с этими гайками. В тумане, говорят, обязательно, и не в тумане тоже. Газа нет, газ-то весь в городе. Метеорит. Хорошо бы найти кусочек этого метеорита, домой привезти. Хочу домой…»), встал перед бампером, проверив, что лебёдка прямо у него за спиной, с левой ноги зашагал вперёд.

Машина на первой шла за ним следом. Лобовое стекло отсвечивало, как будто кабина была пуста. И через сто метров Мантяй почувствовал прилив бодрости. Он забыл про гайки, забыл про машину позади, он находился один посреди бескрайней заснеженной степи, посреди мира, никто им не командовал больше, потому что больше не имел такой власти. И Мантяю опять стало тепло, будто из кунга и не вылезал, а ещё лучше дома в ванне сидя, хоть и стучать соседи сразу начинают, очередь, да и пусть они сдохнут, никого не жалко, а кормили их всех, добровольцев, последние три дня очень хорошо, по здоровой миске винограда на каждом столе стояло, и ходили вокруг американцы в какой-то жёлтой форме по столовой, и никто из своих не выделывался, не корчил из себя начальство, да, в столовой ели и американцы и даже негры, а негров Мантяй и раньше один раз видел, в очереди в Мавзолей, в третьем классе, экскурсия была, ещё автобус ночью сломался… Как-то удивительно зашибись было идти себе самому с собой, не беспокоясь, что окликнут вдруг и припашут, или окликнут и изобьют, а на шее автомат, боевое оружие, и если падла позорная капитан Барсунбалиев оказался бы сейчас здесь, то встал бы капитан на колени и извинялся бы, но всё равно не получил бы пощады. А вещмешок набит настоящими американскими сухпайками. И тепло. И ветра нет, хотя перед выездом Мантяй и улучил момент, разодрал один из двух выданных каждому идинвиду… индеведу… индивидуальных перевязочных пакета, и толсто обмотал бинтом шею, как будто бы охрип и военврач ему разрешил. Барсунбалиев бы заставил содрать, сука. А перчатки очень тёплые, с пальцами. А сапоги вообще разрешили выбрать из целой кучи по ноге на шерстяной носок. Подошвы толстые, даже по мёрзлому бетону, покрытому нетронутой многодневной изморозью шагать тепло ногам. Да-а, это жизнь. Закурить бы ещё, но генерал сказал, что ни в какую нельзя, запрещено, можно поджечь скопившийся газ и сгореть к бебеням. Это Мантяй понимал. У них узбеки покурили как-то у баллона с пропаном, сварщики. Туда им и дорога, сукам. День потерпеть можно, иногда и неделями терпели, пока бычок отыщешь, изведёшься, так ещё и отнимут… Интересно, не наврал ли генерал про денежную премию? Вот бы рублей двести было на руки. Приеду домой послезавтра, привет, батя, скажу, вот тебе бутылка, выпей за успешное выполнение правительственного задания. И сразу к Тамаре. Мантяй приосанился, зашагал с оттяжечкой, как гражданский. К бабе иду, мужик. Привет, Томка, скажу, ждала меня? Нет, это не послезавтра же будет, поезд же целые сутки идёт. Значит, завтра приказ подпишут, послезавтра выеду, а послепослезавтра дома. Какой сегодня день недели? Дочка у Томки в садике, я скажу, пусть она в садике, но ты, Тамара, на работу не ходи, потому что солдат вернулся со службы. Отец узнает, что я с тридцатилетней связался, убьёт. А вот хер ему! – подумал Мантяй. – Теперь – хер тебе, батя. Я – тащил? Тащил. А ты тащил, папаня? Нет, ты, папаня откосил со своими сроками и со своим тубиком. Вот и молчи теперь. Бутылку куплю, а подчиняться – хер тебе, всё. Так ему и скажу: вот тебе бутылка, обмой сынов дембель, а с я Тамарой с четырнадцати лет, уже четыре года. И шабаш, батя. Отслужил, всё. Что хочу, то и ворочу, сам себе хозяин. Хорошо бы не двести, а рублей пятьсот. А что? Ликвидаторы. Летёха саратовский в подсобке, когда котлован рыли, когда ещё картошку припахали чистить, так вообще базарил, что из Чернобыля с одной командировки и стенку купили, и цветной телик, и жену одел в джинсы с ног до головы. Так что пятьсот наверняка. А пусто тут, только на горизонте какие-то цеха, хотя, говорят, космодром. Наверное, секретные космонавты отсюда летали. А что, только так. Вон какая ракета на постаменте стояла, сука сержант в кунге, не дал как следует разглядеть. Но нормальная такая ракета была. А по этой железке, что слева, наверное, топливо подвозили, и сами ракеты. А что? На космодроме служил, ракету ногами пинал. Горбачёва – видел, американцев видел, разговаривал с ними. Нормальные мужики. И бабы были, с зубами. Мантяй вытащил из подсумка на боку болт – болт почему-то в руку попался – и швырнул его перёд себя, болт со звоном заскакал по бетону. Главное, я ей так скажу. Я скажу так: Тамара, ты как хочешь, но мамой я тебя больше называть не буду, всё. Обижайся, нет, но какая ты мне теперь мама. И если хочешь, чтобы у нас с тобой и дальше чин-чинарём, никаких больше твоих мужиков с Мехзавода я не потерплю. Хватит. И не надо рыдать, не надо оправдываться. Замужем не была, от кого дочку нажила? От святого духа? В общем, как-то не прямо, но надо объяснить ей, что ей не двадцать, не двадцать пять, и это ей надо за меня бороться, а не мне за неё. Вон, скажу, Ленка подрастёт, а ты и в тёщи сгодишься. Пошучу как будто, но женщина Тамара не глупая, поймёт. И пусть решает. А если нет, если там начнётся кривлянье, вот это вот бабье… это вот бабье… ну, если начнёт мозги грести, ручкой сделаю – прощай, Тамара, не поминай лихом, любовь любовью, а держать себя в руках надо. Я при деньгах, ликвидатор результатов падения метеорита, буду поступать по спецльготе в Москве, а ты простой технолог в однокомнатной квартире. Сразу, короче, надо себя поставить. Так, мол, Тамара, и так, а что не так, так то не эдак. И стоять на своём, всё.

Мантяй скинул лямку вещмешка, зажал рукавицу в зубах, коряво чёрными своими побитыми пальцами растянул тесьму, хотя ему-то в приступе вселенской мужественности показалось, что одним движением развязал. Блеснула обёртка с английскими буквами. Сухой сок, порошок, а в воду сыплешь – лимонад. «Зуко»! Зыковское, надо сказать, «Зуко». Перчатку обратно, пакет зубом подцепить, и эх! – Мантяй высыпал содержимое в рот и несколько шагов сделал с закрытыми глазами. Чёрный плащ летящий на крыльях ночи, так стало хорошо. Слюны аж брызнула в рот, щёки раздуло. Пустой пакетик Мантяй повелительным жестом выронил под ноги. Да долго ещё идти-то? Не пора ли менять меня? Оборзели, сволочи. Мантяй остановился, развернулся, расставил ноги, и даже вдруг жест некий рука сама собой совершила. Дедушка устал. Машина остановилась мгновенно, и как-то окончательно и бесповоротно остановилась, рывком.

Через целую минуту капитан очень медленно высунулся в своё окошко.

– Что случилось? – нервно спросил он. Помолчал. – Впереди есть что-то? – Ещё пауза. – Мантяев, почему скомандовал «стоп»?

Мантяй заставил себя проглотить взрывно вкусную кашицу.

– Тащкаптан, да я узнать хотел, когда смена уже, – громко и недовольно сказал он, непроизвольно причмокивая. – Сказали – два километра. Я сделал. Гайку – кидал. Тащ капитан, не пора смену?

Язык капитана обежал губы, он моргнул несколько раз и засунулся обратно, ничего не ответив.

Мантяй переступил с ноги на ногу, подбоченясь на другой бок. А всяких капитанов прикомандированных я просто на х** посылал, подумал он. Так я пацанам и скажу. И Барсунбалиевых, и всяких. А фигли? Идём на боевое дежурство в районе падения, – всё, все равны. Кто опасность заметил, тот и командир. Пофиг, рядовой ты, военный строитель, полковник там, или капитан…

В кабине капитан Алёшичев закуривал, едва сумев попасть сигаретой в рот. Страшно ему было до ужаса, а ведь надо как-то в руках себя держать, чтобы водитель от ещё большего ужаса не впал в истерику, что случалось в разведвыходах через раз у разных старших. Водители знали больше обычных добровольцев, но, всё-таки, не всё. Алёшичев выплюнул табачинку. Пальцы старшего сержанта Атаева белели на руле, а лицом Атаев делал такие движения, как бы ища, куда сплюнуть. Вдруг Алёшичев придумал. «Ну, понял, товарищ старший сержант? – спросил он отечески. – Вот так с ними по-человечески, а они тебе сразу же весь хрен на воротник вываливают…» Тема была понятная и пришлась старшему сержанту по сердцу, аж страх у него пропал. «Э, а я что говорил! Как гуси х***т! – сказал Атаев. – Как они о*****т, товарищ капитан, ц?! Как он, короче, стоит, чмо, как базарит! Короче, сейчас выйду и у**у гуся на ***!». – «Стоп, стоп, Хамид, успокойся, – сказал Алёшичев. – Нельзя. Надо задачу нам выполнить. Если у него глаза в порядке, надо перетерпеть. Даст бог, вернёмся, я тогда и сам ему зубы вышибу, слово офицера. Сейчас нельзя». Тут они одновременно заметили, что военный грёбанный строитель вознамерился, похоже, подойти и задать вопросы. «Твою мать!» – сказал капитан. Они оба рванули ручки, высунулись по бокам кабины и вместе заорали: «Стоять! Стоять!»

Мантяй остановился.

– Хамид, за руль, – приказал Алёшичев. Атаев хлопнул дверцей. Нащупал бетон кончиком прыжкового ботинка, спустился с подножки. Противогаз, надо надеть противогаз. Но он не стал надевать противогаз. Держа руку на кобуре, осторожно пошёл к рыбинскому сосунку. Туман вокруг стоял чудовищный, железной дороги почти видно не было, а это всего метров двадцать пять. И тишина просто чудовищная.

– Чё? – спросил навстречу несчастный военный строитель, возомнивший себя, как надо понимать, майором Вихрем.

– Мантяев, я правильно запомнил? – спросил Алёшичев.

– Ну.

– Не «ну», а «так точно», – сказал Алёшичев строго. – Вы пока ещё в армии, товарищ военный строитель… Вообще ты как, нормально идёшь? Туман не видишь?

– Да какой туман, что вы мне?..

– Тише, тише. В общем, я с тобой как с собратом по оружию говорю сейчас. Ты же знаешь про метеорит, верно? Огромный айсберг из замёрзшего газа. А какой газ, мы пока определить не можем, понял?

Мантяй кивнул.

– Ты куришь?

– У меня нету, – сказал Мантяй. – Сказали нельзя, надо терпеть.

Куда и когда делась сигарета, прикуренная в кабине, Алёшичев не помнил начисто. Он даже под ноги себе глянул. А сигарета была во рту. Да ещё и прилипла к губе. Отлепив её слишком резко, Алёшичев содрал с губы кожицу и выругался.

– Держи, угощаю, одну можно, – сказал он, зажёвывая ранку. Мантяй весь подался к протянутой капитаном разорванной пачке «астры». Капитан подставил ему свой окурок. Мантяй затянулся и начал кашлять.

Капитан вытащил карту.

– Газ этот по полигону слоями распределён, – сказал он доверительно. – Концентрация слабая. Вот ту, где мы сейчас, его почти нет, газоанализатор не определяет его. Но он космический, и на всех людей действует постоянно, пока мы в нём, но на всех по разному. Понимаешь?

Кашляя, давя кашель, и затягиваясь одновременно, Мантяй кивнул.

– Как тебя зовут?

– Кха… Кхе… Кхеша!

– Как Смоктуновского?

Мантяй закивал. Все другие поминали попугая из мультфильма.

– Наша с тобой разведка имеет задачей достигнуть района Старой Двойки, Кеша, – продолжал капитан, плюнул на свой окурок и сунул его в карман, взамен достал карту из-под отстёгнутой пазухи химкостюма. – Вот смотри. Мы сейчас вот тут. Через полкилометра будет поворот направо к первой «Десятке». Но газ на нас действует на всех, кроме тебя. Мы все, кроме тебя, всё сейчас видим как в тумане. Это не опасно, потом сразу пройдёт, но пока вот так. Понял?

– Как куриная слепота? У меня у бабушки есть.

– Да, примерно как куриная слепота, – терпеливо сказал Алёшичев. Прикладом выбью ему все зубы, думал он. Солдаты подержат, а я буду прицеливаться и аккуратно бить, не сильно, просто чтобы зубы ему все сломать. А потом, пока сыр да бор, найду этих уродов, кусков Башкалу и Камнева, куплю у них всю гонку, сколько только у них будет, и один её выжру. – Слепота куриная… Так вот, у тебя её нет. У тебя такой как бы организм. Вернёмся, я, пожалуй, подам рапорт об этом. Что ты феномен. Ну что ты крутой, организм у тебя уникальный.

– Я понял, феномен, – сказал Мантяй, разглядывая карту. Посмотрел влево. – А я вижу. Там цеха такие огромные, и вышка круглая, правильно?

Туман там был, куда он пялится. Сплошной туман. Не обычный, как дым, а похожий на комканную бумагу. Сухо было в глотке у капитана Алёшичева. Как там в этой книжке про дьявола? Что-то сосало сердце. Очень точно. Что-то сосёт мне сердце. Но что делать? Пуля в затылок за штабом за неисполнение приказа – это не шутки. Это реальность. И доказывай остервеневшему от повального дезертирства генералу с пистолетом, что незаконно он тебя шлёпнул. В день до тридцати человек в загазованной зоне гибнут, в список потерь тебя внести – только кнопкой авторучки щёлкнуть.

– Надо, Кеша, тебе, в общем, продолжать проводку машины, – сказал Алёшичев. – Тут полкилометра до поворота, а там до точки поставленной задачи четыре километра всего. Боевое задание. Ты как, сдюжишь? Спешить не надо, времени до вечера навалом, ещё и одиннадцати нет. У тебя часов нет?

– Нет.

Алёшичев снял и отдал Мантяю свои часы.

– Тут и компас есть, если что. В общем, рулишь нами. Твоя команда – закон. Если почувствуешь запах не такой, или туман увидишь, или что другое – что угодно, лужу, молнию, снег начнёт от земли так подниматься в воздух – руку вверх, мы стоп, а ты герой. Понимаешь?

– Сделаю, – глухо и торжественно сказал Мантяй. Капитан хлопнул его по плечу.

– Курить не оставляю, запрет в силе. Ну да в боевой обстановке это нормально, верно, Кеша?

– Верно, – глухо сказал Мантяй. – Сделаем, товарищ капитан.

– Анатолий Алексеевич мне говори. Дождись, пока заведёмся, и возобновляй движение. Про гайки не забудь. Кидай метров на десять-пятнадцать и смотри за ней.

Мантяй серьёзно кивнул. Ничего он про эти гайки так и не понимал, но всё равно кивнул. Дело есть дело. Он был преисполнен. С ним разговаривали, на него полагались. Он феномен. Наконец-то разглядели, твари.

Закончив мотивирующий митинг, капитан Алёшичев чуть было не допустил страшную ошибку: он повернулся к строительному воину спиной и даже сделал два шага по направлению к машине, то есть, чуть было не вернулся к ней, чуть было не вернулся назад. Он резко остановился, глубоко вздохнул, подумал и подался к обочине, махнув призывно рукой водиле. «Шестьдесят шестой» шагом тронулся, Алёшичев дождался его, забрался в кабину на ходу. Его так и подмывало сказать: «Чутьбылобляненазад!», но он сдержался. Он подышал из баллона кислородом, постучал пальцем по пульту выносной газосигнализации, приделанному к передней панели, затем включил микрофон и сказал в него: «Химики, замеры делайте непрерывно, не сачковать! Отбой связи».

Спина долбанного, за пять минут выжравшего все нервы рыбинского говнюка покачивалась в десяти шагах впереди в белой мгле. Надо же, тумана он не видит, думал Алёшичев, дыша кислородом. Сейчас об этом некогда, конечно, но это, конечно, очень интересно, если, конечно, не лезть внутрь, в суть, в поле, а сидеть, например, в штабе, как генерал или там Рыжков-плакальщик. Или тот лысый академик. Но какого же размера был этот айсберг? Артур Конан Дойл, сплошной, так точно. И ведь кому-то же надо лезть внутрь, понятное же дело… Но куда делись трупы? Вот вопрос вопросов. Где трупы? Тысячи же, десятки тысяч пропали! Погибли – ладно, бывает, природный катаклизм, но ведь полгорода пропавших, и все, кто был в степи! И где хоть один труп?! Машины брошенные – есть, посты брошенные – есть, целые штабеля брошенных вещей, оружия, – но ни одного трупа. И ни одного выжившего. Только те, кто успел выскочить из города между началом, красными этими кольцами над полигоном и концом, зарницей этой жуткой радужной на всё небо…

А с глазами эта херня – ну что это такое? У одного есть туман в глазах, у другого нет, одних рвёт всю дорогу, как на пароходе, а у других пневмония за день проходит, как у рядового этого, как его, пса… У рядового Пёсьева. Нет, нам недаром день за три идёт тут, и тройное жалованье. Сгниём же все потом за год… Так хоть бы родных разрешили отправить по родственникам, подальше отсюда! Нет, целый городок-госпиталь развернули, проверяют поголовно… «Химики, радиоконтроль», – сказал в микрофон Алёшичев. Динамик гавкнул, из него раздался искажённый мальчишеский голос: «Норма, товарищ капитан!» – «Вести журнал наблюдений! Отбой связи, продолжать контроль».

«Сто метров до поворота, вон будка на обочине, знаю её», – произнёс старший сержант. Алёшичев отложил маску, присунулся к лобовому стеклу, всматриваясь.

На правой обочине устроена была небольшая остановка, обозначенная маленькой полосатой будкой для регулировщика. Пустой. Выплыл такой объект цивилизации из тумана. Чёрт его знает, зачем они были натыканы по этой бетонке и, главное, почему через неравные промежутки. Рыбинский феномен у будки остановился, оглянулся. Будка, мол. Капитан задержал дыхание, открыл окошко и замахал рукой: вперёд, вперёд, дорогой ты наш товарищ Кеша, вперёд!

– Вообще о******т гуси! – подал голос старший сержант. Если бы он сейчас промолчал, то лопнул бы, а сказать было нечего, кроме как сотрясти вселенную какой-нибудь непререкаемо верной банальностью, лежащей поближе.

Товарищ Кеша зашагал. Машина следовала. Будка медленно проехала мимо, уехала за спину, и как только она скрылась, точка такая событий, «будка скрылась из поля зрения», вдруг – Что-то Из Книжки Про Дьявола перестало сердце капитана сосать. Образовалась этакая пустота вокруг сердца. Как умер кто-то близкий, первые минуты, когда ты узнал об этом. Гусь прошёл по моей могиле, подумал Алёшичев, и тут же поправился: гусь прошёл по моей открытой могиле. Это было озарение, совершенно точное. Но опоздавшее.

Не совершив одну ошибку, капитан Алёшичев был внутренне готов совершить другую. Ведь он не в первый раз был в разведке, он выжил уже четырежды, и само по себе наблюдение, что все странные места с молниями, глушащими на выбор любого невезучего в цепи, увеличенной силой тяжести, размазывающей переднего в кашу, воздушными вихрями, разрывающими людей на части, все эти невидимые места обязательно обозначены какими-нибудь продуктами земной цивилизации. Ящиком с консервами. Кучей битого кирпича. Обвалившимся сто лет назад капониром. Ржавым остовом тракторного мотора. Или вот такой полосатой пустой будочкой, велением устава созданной для утончения издевательства над озверелым, – от майской асфиксии жары, от мокрой простыни осеннего ветерка, от стальной зимней пурги, от африканской пытки летней мошкарой – всеми забытым солдатом-регулировщиком.

Капитан Алёшичев, в прошлой жизни – командир группы подвоза и заправки горючего «правого старта» 9-й площадки не хуже любого сапёра знал, что такое боевая ошибка и сколько она стоит. Знал, что перейдя черту ошибки (щелчок механизма поджига детонатора, хлопок сорванного вентиля на горловине клапана дренажной магистрали), ты можешь, конечно, рыпнуться, и даже обязательно рыпнешься, ибо надежда есть главный человеческий безусловный рефлекс, но лучше потратить эти полсекунды по их назначению: сказать «Бля, всё, п****ц!»

Алёшичев рыпнулся.

– Атаев… – сказал он. Поздно. Что-то Из Книжки Про Дьявола больше не церемонилось, с размаху впилось в сердце зубами. Алёшичев почему-то ждал (надеялся?) чудовищного хлопка гигантской чугунной сковородой усиленной гравитации по кабине, убивающей мгновенно, и успел удивиться, что передние колёса нависли над замаскированной бездной, и успел ужаснуться, а потом мысль о какой-то реке почему-то пришла в голову, мешая отдать безнадёжные команды «стоп» и «полный назад», мешая даже выругаться. Потому что – глубоко. Наверное реки бывают очень глубокими, потому и река, а моря Алёшичев никогда не видел, так сложилась его жизнь. Не повезло ему увидеть море. Но повезло в другом – Беда-Зона бесконечной своей, хотя ещё и незрелой, властью дала не полсекунды после щелчка, а две.

– Э? – переспросил Атаев, гордый горский водитель. «У меня дом свой, видеомагнитофон и тринадцать кассет к нему, товарищ капитан, мне всё по жизни пох!»

– Всё, Атаев, п****ц, – сказал Алёшичев вместо остального, бесполезного, сказал правду, и на лобовое стекло прыгнул со скоростью смерти бетон, а Атаев, человек с очень быстрой реакцией, ещё кричал, топая по педалям, дёргая рычаг скоростей, но ничего уже было не нужно, ни рычаги искать, ни педали беспокоить, ни кричать: кричи, не кричи, попались. Но я тоже буду кричать, потому что необходимо же выразить как-то своё отношение… Свой протест. Бетон (с огромным количеством трещинок, забитых изморозью, и вот следы подошв рыбинского феномена прямо в лицо летят, это мы на них летим, в бетоне невидимая яма, хотя это вполне целый бетон, трещинки поверхностные, а мусора много, даже на самом чистом полу если лежишь, всегда замечаешь много мусора) ворвался в кабину, не разбив стекла, и Алёшичев и Атаев сжались на сиденьях в ожидании удара, обрыв ведь был как в пропасть, аж невесомость прыснула холодом в пах, и вот всё, чернота, яма, нет, ещё падаем; вода?! Не вода, но дышать нечем, тонем, тонем, тонем в земле, заживо хоронят, нас всех заживо хоронят, мама, мама, мама-а-а!

За спиной Мантяя грянул многоголосый страшный визг.

Мантяй подпрыгнул на месте, ноги подвернулись, и он упал. Грыканье мотора «шестьдесят шестого» оборвалось, но визг, вой и выкрики в несколько (в пять?) глоток усиливались, усиливались ещё и ещё, набирая мощь и ужас, и откуда-то – дыхание. Как так долго можно кричать?

Мантяй вскочил на карачки, и на карачках же развернулся налево кругом. Видимость оставалась прекрасной, как есть всё было видно. Но с машиной что-то одновременно и происходило – и произошло, хотя понять происходяще-произошедшее Мантяй до конца не смог, ни сразу сейчас, и никогда потом.

Из бетона (там, где должна была стоять – ехать – машина) торчала как бы пирамида с метр высотой. Это первое. Но это была не пирамида, а кусок борта, крыши и задней стенки кунга. Как будто машина провалилась (в бетон) в воду (в бетон), оставив на поверхности только маленькую свою часть, треугольничек себя. Это раз.

Одновременно, если, скажем, моргнуть или протереть глаза, или хотя бы чихнуть, – пирамидка оставалась, но возникала и машина целиком над ней, и эта машина ехала, стоя на месте, как по соответствующей уставной команде «на месте ехай марш!», и нормально горели фары… А потом если чуть повернуть голову – опять машины нет, провалилась, и только кусок от неё на поверхности из бетона, прозрачно побеленного изморозью, торчит. Это два.

А снова моргнуть – и опять машина целая едет на месте. А потом опять только задний кусок, пирамидка. И – раз, и – два. И раз, и два. Раз-два, раз-два.

– Ма-ма-мам-ма-ня.

Как под лёд ушли… Как пальцем в стрептококковую эктиму попали… (Слов таких Мантяй не знал, но стрептодермии накушался на всю жизнь, протыкал на целую фалангу себе в шее дыру.) Как ночью ногой в открытый люк канализации…

Почему они так кричат, почему они всё ещё кричат, ведь их же засыпало… завалило… Провалились…

– Мамочка, – повторил Мантяй. Видение Тамары в ночной рубашке, сонной, горячей, душистой, открывающей ему дверь ранним утром, возникло перед ним, он отогнал его, помахав однопалой рукавицей перед лицом. Я же один, я не смогу их вытащить. Задний борт же глухой, они уже под землёй, если они провалились, там же жижа должна быть, на яму непохоже, как под лёд провалилась машина, и края сразу затянулись… Как они кричат. Почему? А я жив.

А как я не заметил этой ямы, я же прямо по ней прошёл?! Я феномен потому что.

Приближаться к машине он не собирался, не-ет. Ему на ноги-то было страшно встать. Когда ты на тонком льду, надо обязательно ползком… Каждый рыбинец знает это. Интересно, где мои коньки? Сколько я про них не вспоминал, сто лет, лет пять. От Кораблестроителей до Волги три минуты, прямо в коньках из дома бегали. Если влетел на тонкое, то надо сразу лечь, всё. Блин, опять машина на виду вся, и колёса крутятся на месте. Раз-два, раз-два… В глазах двоится, может? А-а-а, это же газ! Если газ тяжёлый, он по земле тянется, я лёг и надышался. Вот и мерещится. Ни фига себе, как я феноменально просёк это! Как они кричат… Я им не смогу помочь, меня уже мутит от газа. Противогаз.

Мантяй сорвал с шеи и отбросил мешающий, путающий руки автомат, и начал рвать на боку клапан противогазной сумки. Встал на колени, рукавицы, сорвал их, попытался натянуть шлем-маску прямо на шапку, сбросил шапку, ободрал нос, но натянул, лоб весь свезло, сжало, и он задышал, чтобы провентилироваться, выгнать из груди и головы космический угарный газ. В общем, защищал себя. И вроде бы, действительно, в голове прояснилось, машина больше не выпрыгивала, не тонула больше и одновременно на месте не ехала.

Утонула. Пирамидка. Надгробье.

Но люди кричали. Мантяй даже выделил голос капитана, так хорошо, так человечно с ним только что, пятнадцать минут назад, поговорившего. Нерусский старший сержант визжал, как резаный, нечеловечески. А капитан кричал, протяжно, не словами, но это был голос, а не визг. Человечно кричал утонувший в сырой земле на бетонной дороге добрый капитан. Из-под надгробья-пирамиды.

Эти два голоса были как бы подальше. А добровольцы и химики кричали в кунге, поближе, но не так громко, а как бы глухо из-под земли плакали. В кабине кричали очень остро, резко, а в кунге как бы им фоном служили.

Мантяй понял, что никто, даже генерал, не заставит его их вытаскивать. Вокруг машины и под машиной (раз-два, всё же, не помогает противогаз, опять раз-два, раз-два) была смерть, провал, ловушка, незасыхающая язва. Никакие приказы, никакой личный героизм, никакие верёвки не помогли бы, тем более, что верёвок никаких и нету.

Вот. Верёвки нет, подойти нельзя. Надо тикать, то есть, доложить. Вернуться и доложить. Рассказать. Приказано выжить. Принести важные сведения. Предупредить. Что вот такая вот херня. Как там говорил вчера на собрании генерал? Неизвестная природа явления. Такая вот херня неизвестной природы явления случилась с группой химической разведки. Один только феномен военный строитель доброволец Мантяев выжил и вернулся с важными сведениями. Накормить и отпустить Мантяева домой, такое предложение вносит командование. Предложение принять.

Главное, из автомата не стрелял, значит, не виноват.

Более-менее Мантяй пришёл в себя, чуть было не упав на повороте к цехам и строениям «двойки». Обочины тут были здорово разбиты, пришлось спотыкаться. И вот когда он споткнулся очень сильно и удержался от падения чудом, он остановился и очень ясно подумал: надо поточить. А то начинаю мёрзнуть, и вообще, бегу, куда глаза глядят, а мне же надо как-то назад идти, к людям, а не от них.

Он сточил сразу полвещмешка, за несколько минут. Рвал пластик, фольгу и целлофан зубами, сломал зуб, не обратив внимания, стройбат его болевой порог задрал до Плеяд. Жрал все эти мягкие сочные галеты, грыз куски макаронных плит с вплетённым между макаронами мясом, выдавливал в рот ореховое масло из пакетика, высасывал из тюбика повидло, сверху всего этого жуя сразу пять разных жвачек. Фляги у него не было, фляги почему-то были запрещены. Хотелось пить. Мантяй наскрёб снежка, слепил снежок, поел его. И успокоился. И успокоился.

Криков он не слышал, точнее, отфильтровал их. Нет их, никто не кричит. Тишина. После боя всегда тишина, как в песне. Все погибли, он выжил. Чудом выжил, не надо выделываться. Бог спас, как причитала однажды над ним бабушка. Хрен с ней, с феноменальностью. Просто повезло. А сейчас он набирается сил для возвращения с донесением. Одет тепло, обут тепло, день ясный, и не Арктика какая вокруг, а Астраханская область, к вечеру куда-нибудь дойдём. Горбик на дороге мы не видим, криков не слышим, как зовут капитана ещё помним, а как остальных – уже нет. И хорошо, всё.

Ему вспомнилась карта. Он здорово намусорил вокруг себя, и на фоне мусора под ногами ему вспомнилась карта, которой вертел перед ним покойный капитан Алёшичев. Она как будто плыла над мусором, ясно была видна на ней выделенная красным карандашом капитана бетонка, прямая, как кишка, и вмятину от ногтя, обозначающую вот этот поворот, Мантяй видел, как живую, ещё тёплую. Вкупе с обрывками воспоминаний от вчерашнего выступления генерала, вкупе с сегодняшними смутными личными ощущениями от езды в кунге, и, вместе с тем, не маная себе мозги азимутами, сторонами света и прочей географией для пятого класса, Мантяй нутром удивительно правильно определил направление «домой»: напрямки по степи ровно пополам между прямой линией бетонки и строениями Старой Двойки. (Группа капитана Алёшичева въезжала в Зону с астраханской стороны.) Там, за горизонтом, в двадцати-тридцати километрах и располагалась застава на краю села Отлогое Займище, граница Беды, где всех тошнит или пучит, а невезучих шарашит сразу кондратием.

На капитанских дарёных часах обе больших стрелки торчали из римской цифры XII наверху, и часа четыре светлого времени у Мантяя было только в путь.

Только в путь он и пустился. Сбежал с насыпи в степь и очень споро зашагал по ней. Идти было легко. У него было отличное настроение, и он ни о чём не думал ни о чём отвлечённом. Он был сыт и ему было тепло.

Не думал ни о чём отвлечённом, только о ходьбе, о кочках, о сугробиках, о заснеженных рытвинах, о проникающем под слишком короткие рукавицы морозце, о проволоке, торчащей из-под снега вон там, об куске какой-то электроники, торчащей из снега здесь. Он не думал о погибших и не думал об опасностях, не помышлял о локалях аномальных интенсивностей, отважно встававших у него на пути. Он их просто обходил, как будто видел, как видел ту же проволоку, те же кочки, те же куски электроники. Он бездумно обошёл: три «прокрусты», одну «кудыргу», одну «стиралку» и два «облома». Он прошёл насквозь: «китай», «чересполосицу», «мать-и-тёщу», «№ 20», непроходимый «кубик Рубика» и «приссыху», известную также под именем «королева дорожная». Про гайки и болты, выданные в количестве тридцати штук под расписку, не вспоминая вообще. Хочется написать «ваще».

И ни разу не отклонился он от намеченного нутром курса. К пяти вечера, когда уже смеркалось, он сделал по заснеженной степи почти двенадцать километров, пройдя больше половины пути.

Он миновал, не обращая внимания, и земные объекты: три военные «точки», две «точки» гражданские – кошары, одну заброшенную и одну вполне целую, прошёл, не заметив этого, по валу какого-то старинного стрельбища.

В шестнадцать сорок пять он спустился в древнее урочище Муськино, где сразу же и уткнулся, прорвав висящее здесь «зеркало», в прозрачную сияющую изнутри летним солнцем и вечной любовью стенку «рапидшара». Самого впоследствии знаменитого – из известных человечеству семи. (А всего их одиннадцать.)

Что случилось с ним тут, неизвестно. Хотя предположить и нетрудно. Он провёл рядом с «рапидшаром» несколько часов. Он пытался прорваться в него, кричал, умолял пустить. Он стучал по тёплой мягкой оболочке «рапидшара» прикладом автомата, он пытался вскрыть её консервным ножом. Пытался ввинтить в оболочку шомпол, процарапать им хоть дырочку. Если бы у него была лопатка, он попытался бы подрыть «рапидшар», попытался бы вырубить окно, хотя бы с кошачью голову, хоть и не было у него ни лопаты, ни волшебных пузырьков с надписями.

У него ничего не вышло. Автомат отскакивал, консервный нож был глупостью, шомпол проникал в «рапидшар» на всю длину, но выдавливался обратно, стоило ослабить давление. Он обошёл «рапидшар» сотню раз, вытоптав в мерзлой земле почти слякотную круглую тропку. Лучше бы он сразу, не обращая внимания на содержимое, минул гитику, словно раньше заброшенную кошару. Есть вполне осязаемое убеждение, что он сумел бы выйти живым со своего первого выхода, и есть довольно большая вероятность, что его отпустили бы домой, потому что специальный приказ Язова не был легендой, несколько десятков добровольцев срочной службы действительно были досрочно уволены в запас в тот, первый год Беды… Мантяй, Кеша Мантяев, восемнадцати лет и трёх месяцев от роду, восьми классов образования, недоученный монтёр пути в депо подвижного состава местного ЖБИ, так и не научившийся ни с двух ударов вбивать костыль в шпалу, ни с десяти, никчёмный человечек из заводского района Рыбинска обладал не просто хорошим или отличным чутьём для Зоны. Он был феноменом, уникумом, капитан Алёшичев никогда в жизни не был так прав, как угадал с Мантяем. Девяносто процентов таинственных механизмов неизвестной природы Зоны, Беды-Матушки, ещё диких, нестабильных механизмов, Кешу Мантяева опознавали как своего, пропуская сквозь себя, подталкивая, обихаживая и даже подлечивая. Оставшиеся десять, непроходимые, смертельные, себя специально для него обозначали, чётко, показывали границы, пугали издали, не давали пересечь последнюю черту.

На планете жили в разные времена Зоны всего шесть человек с подобной психофизикой, но пятеро из них никогда в Зону не попадали, проживали себе вдали, а трое из пяти о Зоне и вовсе слыхом не слыхали.

Никто о гении не узнал, даже он сам.

Уже вечером, когда началась позёмка, а пронзительное звёздное небо первого настоящего советского космодрома затянуло ледяной хмарью, Мантяй, тщательно прицелившись, выстрелил из автомата в самое сердце сияющего мира «рапидшара», наощупь обошёл его с севера, выбрел, прикрываясь от снега голыми руками, из урочища, и, с размаха ступив в глубокую колею от прошедшей здесь несколько лет назад по распутице пусковой установки, вдребезги сломал пятку и лодыжку на левой ноге.

Около полуночи, ни разу не придя в сознание, он замёрз в этой колее насмерть.

Через какое-то время Матушка обнаружила его автомат, пометила его и установила на его базе гитику «колесо». «Колесо» хорошо обнаруживаемая визуально гитика, и трекеры, поднимающиеся к центрам Зоны с астраханской или (позже) спускающиеся к ним с казахской стороны, торили тропы сильно обходя «мантяевское колесо». Впрочем, разумеется, «мантяевским» его никто не называл, за незнанием обстоятельств.

А вот «рапидшар» и, главное, выстрел Мантяя, в Зоне звучал очень долго. Собственно, всегда.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Любимов-1»

Отрывок, диктофонная запись

– «Шекспировский рапидшар»! Конечно. Он же для трекеров вроде алтаря. И долго был общедоступен. И от Астрахани, и от Беженска. Вы видели окнографии?

– Нет, к сожалению.

– И понятно, почему. Трекеры не любят их показывать. Хотя их довольно много, я лично видел три очень хороших. Тут нужны особые отношения.

– Расскажите, пожалуйста.

– Пожалуйста. В общем, есть такое место в тридцати земных километрах от Капустина, в сторону Казашского угла.

– Казахского.

– Казашского. Не путайте, Симеон, морду не набьют, но уважать не станут. Этот район сейчас подрастянуло, там с девяносто четвёртого развалились несколько западен на несколько сотен кэмэ в каждой, но пройти к «Шекспиру» можно и сейчас при желании. Значит, «рапидшар». Представьте, вы презерватив водой налили и на землю его положили. Получилась у вас такая здоровенная круглая лепёшка, как голова сыру. Размером… Ну, с цирковую арену, чуть больше, чуть меньше. К созревшему «рапидшару» непременно лепятся со всех сторон гитики, так что подойти вплотную можно только с одной стороны. Мы на сегодняшний день знаем четыре «рапидшара», это правило для всех общее, кроме «Шекспира»… «Шекспир» – отвязанная гитика. Есть «Чёрный рапидшар», прямо на плацу Старой Двойки, есть «Пустой» немного не доходя Ахрёмино, и у самого Эльтона есть «Эльбрус». Очень красивый.

– Но мы про «Шекспира».

– Но мы про «Шекспира». Я не зря сравниваю с презервативом. Оболочка мягкая, пальцем продавливается, но палец отпустишь – ни следа не остаётся. И внутри «Шекспира» – кусок рая. Серьёзно. Кусок рая. Объёмный кусок некоего водоёма, то ли пруд, то ли озерцо маленькое, а может быть, речная заводь, за деревьями непонятно. И пляж к водоёму приложен. А на нём два человека.

– Живые люди?

– Вы слушайте. Юноша и девушка. Лет шестнадцати. Вот, ей-богу, Семён, не могу про них сказать иначе: именно юноша и именно девушка. Чистые, незамутнённые, свежие, прекрасные, влюблённые, вот только такие слова, и самый тупой ходила иначе не скажет про них, пока в словаре не посмотрит. Через «Шекспира» сейчас проходят два общих трека, «Отлогое – Бетонка» и «Угол – Старая Двойка – Аэродром», остальные отвалились. И по отношению к обоим «рапидшар» расположен так, что ребята эти, внутри, видны только с одной точки. Как бы чуть с пригорка вид, пляж как бы ниже тебя, и ребята видны со спин, с дуги всего метра в метра в четыре. И они неподвижны, как объёмная фотография. Беда всегда умеет выбрать момент, когда спустить курок, знаете ли. Ну а тут, если продолжать аналогию, тут затвор спущен, фотоаппарата. Простите мне капельку поэзии, хорошо? И глупую улыбку простите, я ведь тоже человек. Но это очень красиво. Понимаете, там, в этом презервативе, всё таким светом, такой любовью, таким раем наполнено… Там царство, благоденствие, сияние жаркого, ослепительного, безмятежного… полудня. Под сенью древ. Этот, значит, юноша сидит на пушистой, мягкой изумрудной травке перед песчаной полосой пляжика… Разоблачается. У него майка на голове с какой-то надписью и номером, он её, стало быть, стягивает. Красные плавки. Рядом надувной матрасик ненадутый, просто расстеленный, и… чёрт, даже какая-то медовая, а не просто жёлтая, плетёная такая корзинка рядом. А из корзины, из-под крышки, торчит горлышко бутылки. Очень трогательно. Корзинка квадратная, не наша. И маленький красный швейцарский ножик с раскрытым штопором на матрасике. Там всё видно, от стенки «рапидшара» до всего парня пять-шесть метров…

– А девушка?

– Что? А девушка, трекеры прозвали её Джульеттой, входит в воду.

– И что?

– И всё, Шугпшуйц! Попросите своего Бармена показать вам окнографию.

– Но пуля-то здесь…

– Не перебивайте тогда. Видите же, слова ищу, без мата трудно. Понимаете, Матушка схватила её так, что поза поразительно… изящна. Фу. Пребывает в веках как… Как сама, блядь, чистота и непорочность! Особенно наше мужичьё её ручки умиляют. Они так запястьями прижаты к бёдрам, с отставленными ладошками. И ещё и пальчики отдельно отставлены. На левом мизинчике у неё колечко, должно быть серебряное. В воду она буквально на два шага вошла, но там, видимо, глубоко, и ей уже выше коленей. Тут ещё и щёлкнуло… Русые шёлковые волосы, блестящие, до самой попы, а на попе такие трогательные, не купальные, а кружевные розовые трусики с надписью, арочкой такой. «Lucky Friday», мама моя!

– Ох.

– И больше ничего, ничего, совсем ничего нет. И такое… такое доверие в ней, такая… эх! Лет ей четырнадцать, и мальчишка не старше. Солнце над пляжем в зените, ни единой тени, всё сверкает, и Джульетта, и вода, и трава, и песок, и проволока на горлышке бутылки, и нет ощущения давящей, нашей этой жары… и комаров нет, прямо чувствуется! Как будто надо всем этим райские арфы играют. «What A Wonderful World», блин. И сияющие синие с золотом стрекозы тут и там. И ни облачка на небе, понял, но одно облачко всё-таки есть. Там небольшой такой, с цветами, экзотический какой-то кустик рядом с парнем, с другой стороны, такой тоже райский, изумрудный, вот на нём и облачко. Белое, белоснежное платьице. Ситцевое, по-моему.

– Ох.

– Знаете, Семён, трекеры, бывает, у «Шекспира» часами сидят. Понимаете? Не пялятся. Не зырят. Не пасут. Не сеанс выхватывают. Внимают, понимаете? Иногда специально выходят к нему. Туда и обратно. Понимаете?

– Ох, похоже, уже понимаю. Серьёзно… А пуля?

– Не просто пуля. У неё имя есть. Пуля Пидораса. Её первым заметил, говорят, Гриня Платонихин. Трекеры на него сначала грешили, что это он выстрелил, с него станется, но он как-то… как-то доказал, что ли, что это не он, что даже он не смог бы такой пакости совершить… Да и по глубине выстрела, знаете, похоже, вряд ли он «Шекспира» обнаружил и два-три года скрывал. Он же один никогда не выходит… Да, скорей всего, так он и обосновал, мне только что пришло в голову.

– По глубине выстрела?

– Ну да, как ещё сказать-то. Какая-то сволочь выстрелила Джульетте в голову. Это несложно определить, место, откуда стреляли, только так определяется. Там же всего несколько шагов сектор обзора туда-сюда вплотную к оболочке, как ни ходи вокруг, говорю же. «Шекспир» как бы с тобой вместе поворачивается, а если несколько человек сразу ходят – инсульт некоторые получали от головокружения… Пуля, в общем, вошла в «рапидшар», и всё ещё летит. Как лётчик Антипов. И пуля нестандартная для Зоны, «пятёрочка», пять сорок пять. Старинная пуля, не позже восемьдесят девятого года… Искали ублюдка всем обществом, и всегда искать будут. Сразу, знаете, никто не похвастался, ни спьяну, ни по глупости, ну а потом, позже, никто бы и не признался бы уже, когда молва пошла. Скорее всего, самое вероятное, паскуду сама Матушка прибрала невдолге после его шутки стрельнуть в голову нашей Джульетте… Прибрала его Матушка, как мы тут, бедованы говорим, и даже сама смерть забыла его имя. А вот пуля, пуля имя получила.

– Это.

– Да. Это… И вот с тех пор каждый ходила, проходя мимо «Шекспира», полагает себя обязанным в Пулю стрельнуть, с таким расчётом, чтобы сбить её. Чтобы, когда и если, когда-то, где-то, в каких-то мирах или временах «рапидшар» лопнет. Там на сегодняшний день пуль сто пятьдесят слева висит. Только слева там можно стрелять, чтобы не задеть ни Джульетту, ни её парня. Бьют, разумеется, не прямо в пулю, а с упреждением. Парень, конечно, оглохнет, когда Беда скажет «отомри», но а что делать? Больше одного разу на человека стрелять сейчас не принято, там уже толчея, очередь образовалась… И вид испорчен, но, Семён, с этой стороны стекла ни один, даже самый грязный и упорный смаглер, даже и помыслить не может, чтоб мимо пройти и не попытаться спасти эту красоту. Понимаете? Алтарь, настоящий алтарь. И очень… такой… истинно Зоновский. С любовью, стрельбой и попыткой спастись от смерти.

А хорошо, Семён, что вы удержались, не ляпнули сейчас чего-нибудь про «Лолиту», педофилию… Так и держитесь. Не просто морду набьют, руки сломают. Я серьёзно.

– Я учту.

– И посмотрите окнографию, найдите. И держаться не придётся.

ГЛАВА 7

ВЕСЁЛОЙ

Да он просто поверить не мог, как быстро всё произошло, ещё рот жгло от утренней пиццы в «Волжаночке», а все, с кем он эту пиццу делил, уже умерли, и теперь, как видно, предстояло умирать ему. Ни одного лица не было вокруг, тронутого самой малейшей печатью надежды для него. Спокойные, безразличные лица. Деловитые, неторопливые слова. Настоящие, насущные, серьёзные проблемы. «Николаич, ты запахни свои телеса, смотреть страшно…» – «А то ты не видал…» – «Один раз видал, так и хватит с меня…» – «Фенимор, как «семьдесят седьмую»-то прибирать будем?» – «Останешься тут, будешь охранять, чтобы не дай бог, кто не нашёл. К вечеру сама разрядится».

О нём вообще никто не говорил, ходили мимо, спокойно перешагивали через него, разговаривали, с прибаутками грузили раскладной стол в будку своего оранжевого «каблучка», складывали и рассовывали стулья, карлик по одной помещал в картонный ящик тарелки, аккуратно счищая с них остатки угощения в специальное ведро… Потом один из них, который Фенимор, высокий парень с косыми плечами, хипповской волоснёй до плеч, в джинсах и футболке с роботами из кино про звёздные войны, потребовал у мертвеца освободить стул. Мертвец, которого они все называли «Николаичем», так и сидел на месте, жмурясь на солнышко, жилетка свисала со спинки стула, и разорванную ухарски рубашку мертвец даже и не подумал поправлять, и страшные дыры в груди невозможно было выпустить из поля зрения, в этих дырах как будто что-то двигалось в полутьме, красноватое, склизкое, как будто мёртвые внутренние органы там ещё пытались выполнять свои функции, а один раз Весёламу помстилось, как будто лучик света пробился насквозь… Если тебя, братело, сейчас вырвет, подумал Весёлой, тебе не просто крандец, братело, тебе позорный крандец. Утонешь в блевотине. Жил грешно, умер смешно. Кто же рассказывал? Чука? Нет, Бравый. Как авторитет сел в купе, всю ночь гонял проводника за яствами и водкой, а под утро приказал доставить ведро воды, дал тысячу долларов, заперся и утопился в этом ведре, встал на карачки и сунул в воду башку. А на столе, на скатерти, надпись томатным соусом: жил, мол, грешно, умер смешно. То ли на приговор человек ехал, накосячив, то ли человек зачудил, потерял смысл жизни…

А какой смысл был в том, чтобы ехать всемером ставить под крышу вот этих вот нелюдей, скажи мне, Лебедь, старый ты авторитетный мудак? И ты, Чука? Вот этих – под крышу? Заранее же было ясно, что они сами выше всяких крыш, ведь и менты, и чекисты, и военные сказали же русским языком: дело ваше, но без нас. Приехали, сука. Дали гастроль. Нарисовались, хрен сотрёшь. Жили грешно, умерли страшно. Тот хоть в ведре, а ты, Чука? А ты – в кофейной чашке.

– Разбили сервиз, – недовольно сказал карлик, уперев ручонки в бочонки, глядя с той стороны своих астрономических квадратных очков куда-то, как показалось Весёламу, вниз. – Самый красивый был у нас сервиз. Двенадцать чашек. Теперь одиннадцать.

– Десять, Жека, – сказал мертвец, зевнул, как живой, и, закряхтев, поднялся на ноги. – Я свою уронил. Разбилась. Только не ори.

– Да как же не орать?! – спросил карлик, но орать однако не стал. Очень по-человечески плюнул и куда-то из поля зрения Весёлаго пропал. Хлопнула дверца, «каблучок» завёлся и уехал, оставив стул.

Салфетка, рвущая рот, пропиталась перечной слюной, горели протёртые до крови углы губ, затылок болел от узла, которым салфетка была завязана сзади и на котором он лежал. Смерть сужала круги. Прибрались, гады, осталось одно дельце – с ним закончить. Рук своих Весёлой не чувствовал, спина его их чувствовала, а сами руки отнялись, как не было их вообще. Твари позорные, на братву руку подняли, лучше сейчас убивайте, а не то, сё, и всё такое. Молить будете, в ногах ползать. Примерно это должно было, насколько он понимал, биться у него в висках бесшабашно ярыми и весёлыми кровяными толчками, но как-то не билось. И вообще никакого энтузиазма не было. Страшно было, и стремительно истекала надежда, что развяжут, что заговорят с ним, что его мастерство в переговорах, отмечаемое даже идиотом Чукой, покойным уже минут двадцать как, выручит…

Его и не били, что внушало совсем уже безнадёжную, до истерики, жуть. Могли бы хоть раз пнуть под рёбра, когда мимо ходили. Нет, переступали, не трогали. Не хочу, не хочу, не убивайте. Всё уже, всё, хватит, я больше не играю. Мне домой пора. Маме две недели уже не звонил, подумал Весёлой. Вопросы всё решал, рос над собой, видел перспективу.

Наконец навернулись слёзы, и очень некстати: как раз тут к нему и подошли, взяли за плечи, за шиворот и мощнейшим рывком поставили на ноги. Весёлой сморгнул слёзы, но всё равно уже и под носом стало мокро, и вообще никакой гордости, хотя бы внешней, и ноги подкашивались.

– Пошли, – сказал над ухом волосатый Фенимор. – Пора. Ты что, плачешь, что ли, турист?

– Это, Вадик, слёзы ярости, – сказал мертвец наставительно. – Слёзы бессильной ярости.

– Николаич, не юродствуйте, – произнёс волосатый. – Перебор.

Мертвец не стал спорить, а волосатый сделал поразительную штуку: вытер Весёлому лицо своим носовым платком, а потом, больно защемив за ухом, что-то рванул и салфетка ослабла. Весёлой выплюнул её и закашлялся.

– Не ори, – предупредил этот самый Фенимор. – Не то землёй пасть забью. Ну что, Николаич, вы домой?

– Ну да, как-то всё и порешали, – сказал мертвец, разглядывая Весёлаго. – Ты потом ко мне или в город?

– К нам, Николаич, к нам, – сказал Фенимор. – Андрюх, ты, главное, дождись, пока «семьдесят седьмая» выветрится до конца, понял?

Оставшийся, не уехавший с карликом третий боец мертвеца, Андрей в шортах (сыгравших заметную роль в переговорах, их покойный дурак Чука и избрал основанием для начала наезда («…твои люди кто такие, пришли базарить в трусах со мной, я галстук надел, а ты мне тут пионэров представляешь, ты шо, олень старый…»)) пробурчал: «Дождусь, дождусь, не маленький…»

– Андрюх, я серьёзно. Мало ли, патруль, или шальные, увидят чашку, конус, полезут глянуть.

– Слушай военспеца, пионэр! – сказал мертвец.

– Николаич, идите вы в пэ! – сказал шортоносец абсолютно свободно. – Вы лучше бросьте в меня своим стулом, чтобы я лишний раз не это.

Мертвец загоготал, надел свою жилеточку, а освободившийся стул раскачал за спинку на пальцах и бросил, шортоносец Андрей поймал его, сразу же на стул уселся (посреди степи) своими шортами, и закурил.

– Да-а, ходила, быть теперь тебе отныне Пионэром, между прочим, – сказал за спиной Весёлаго Фенимор. Что-то он там с руками Весёлаго делал, что ли.

– Посмотрим, – сказал шортоносец, кладя ногу на ногу. – В своё время я стрелял не худо.

– Как же вы меня заколебали своими Стругацкими! – сказал Фенимор Весёламу прямо в ухо. – Ну, всё, гангстер волжский. Вперёд!

И толкнул в спину. Весёлой удержал равновесие, сделав несколько шагов вперёд, и вдруг увидел смертную чашку, прямо перед собой. Чашка лежала на боку, ручкой вверх, никаких следов на ней не было, ни крови, ничего такого, но от жерла её расходился конус колеблющейся почвы, и трава, и полынные кустики стремились, лежали верхушками к чашке в этом конусе, дрожа с почвой в едином ритме колебаний, как водоросли на поверхности воды. Весёлой выбросил вперёд ноги, упёрся, сзади его подхватил, а Весёлой замычал, забыв, что кляпом больше не заткнут.

Никто не засмеялся, хотя Весёлой ожидал вспышки веселья. Пацаны, участники акций, рассказывали о последних минутах барыг или чужих перед ямами в лесполках со смехом, в большинстве своём, скорее всего, нервическим… хотя Бравый смеялся искренне, и очень удачно острил, описывая детали… так что да, могли эти нелюди и посмеяться над предсмертными судорогами Серёги Каверина, а если он ещё и обмочился, а мог и обмочиться, так и вообще веселуха…

Но нелюди не смеялись.

– Ты что, гангстер?! – раздражённо спросил Фенимор и влепил Весёламу по затылку леща, чего тот почти не ощутил. – А! Понятно. Чашка. Да нет, в чашку ты не полезешь. Поздно. Ей больше нельзя сегодня кушать, в разнос пойдёт, выроет нам тут яму, возись потом, неделю вози песок самосвалами.

Весёлой ничего не понял, только понял, что в адскую чашку, следом за братвой, его не засунут. Он обмяк, и Фенимору пришлось его волочь, подхватив подмышку, далеко в обход, за километры в обход трясинного треугольника, смертельной треугольной тени на поверхности приволжской степи. Его волокли, волокли, вот уже мертвец пошёл с ними рядом, и тут вдруг ещё что-то произошло. Что-то такое же, как чашка, страшное, но, в отличие от неё, не совсем безнадёжное, не убивающее. Пока не убивающее. И сразу же Фенимор его как бы выронил и как бы оставил в покое зачем-то.

Весёлой упал на колени.

– Пари, Вадик? – спросил мертвец в вышине над ним.

– Николаич, не корчите из себя Сильвестра, а? – там же, в вышине, ответил Фенимор. – И без этого противно.

– Ладно, ладно… С машинами что ихними делать, никак не решу. Заметные слишком.

– Ну «мерседес» надо в Зону, с концами, а оба «жигуля» чего же – «заметные»? «Жигули» как «жигули». По Предзонью рассекать. Поди плохо.

– Скурмачи заколебут же расспросами. Этих же через Царёв пропускали.

– Кстати, суки невероятные. Наверняка же не за разовый магарыч, дали-пропустили. У них же там наверняка свои, постоянные есть.

Мертвец вздохнул. Весёлой ясно услышал, как в звуке этого вздоха что-то хлюпает, что воздух проходит через какие-то места, для этого не предназначенные. Мертвец вздохнул через дырки в груди. Это произвело на Весёлаго чудовищное впечатление, как от первого ужастика, «Зловещих мертвецов», после которого шарахался от кошек в кустах посреди родного двора, и впечатление почти затмило бешенство: разговор-то у них шёл о его родной машине, о бежевой «семёрочке». Как о совей базарили, твари.

– Дай время, Вадим, дай время. Всех вычислю, всем начислю заслуженное. Главное, туриков отмороженных с Земли отвадить.

– Да, считай, отвадили, – сказал Фенимор. – Сколько же можно. Этих уж совсем на убой прислали, скоты.

На этом месте в душе Весёлаго что-то попыталось подняться. Какой-то особо смелый, недобитый нерв вскочил и храбро крикнул: «А вот тут ты просчитался, фраер гнойный! Ещё заплачете, ещё в ногах ползать будете!..»

Но наружу этот смелый последний нерв не пошёл. Остался внутри, запертым в душе. Нелюди разговаривали слишком свободно, чтобы Весёлой мог надеяться выжить сегодня. Всего три часа прошло, как он ел эту пиццу! В последний раз. И в сортир в «Волжаночке» ходил в последний раз. И эту траву вижу в последний раз. И эту ржавую крышку в траве. Интересно, она от лимонада или от пива?

Они меня сейчас убьют. Какая уж тут машина. Хоть ты за ней и в самый Узбекистан ездил, сколько нервов и денег в пути оставил. А кожаные чехлы?! А штурвал гоночный?!

– Николаич, а знаете, всё верно, – сказал Фенимор. – Это у меня земное корячится. Земная жаба. Херим тачки.

– Взрослеешь, Вадим. Предложения?

– Вернётесь в «Трубы», берите за химо Магаданчика, пусть со своими орлами комнатными загонит все машины в Зону.

– Во-от. А куда, как посоветуешь, Вадик? Я-то давно не…

– Пусть в сторону Тунина по каёмке нейтралки поднимаются, к земной части Ближнего ерика.

– Ага.

– И по ерику, по верху, по правому бережку, нейтралку проходят до Зоны, там граница отмечена, и там сейчас сто процентов никого нет, ни бедованов, ни скурмачей: болото в ерике загнило Земле навстречу из Зоны. Непроходимо там. Пусть магаданчики возьмут противогазы. И объясните им, только доходчиво, что в Зону не надо на машинах въезжать. С обрыва оврага в болото пусть поспихивают.

Падлы, фашисты.

– Ага. Я им объясню. Что-то ещё?

– И в болото, Николаич, чтобы не на тропе. Зашкварят трек, пробивать заставлю.

– Так точно, никак нет, рад стараться.

– И машины шмонать запретите. Если уж с концами, так всё с концами…

– Разрешите бегом?

– Чего вы насупились-то, Николаич? Я ж дело говорю.

– Ты по ходкам меня учи, Вадик, – сказал мертвец, – слова против не скажу, сам тебя спрошу, не посчитаюсь. А вот про концы ты мне, гусила бледный, давай не рассказывай. Постригись сначала.

Фенимор громко усмехнулся. И сразу же Весёлой ощутил, как его берут за химо и тащат наверх, на ноги.

Он укрепился, поднял голову и увидел прямо рядом мертвеца. Мертвец как-то очень естественно и очень свободно смотрел мимо Весёлаго, хотя и рядом, в сантиметре буквально проходил его взгляд во воздуху рядом, и Весёлой подумал, что если ему удастся… Ничего ему не удастся. И машину мою в болото, и меня под газон. Какой тут, к херам, газон? На «химии», на свалке и то лежать веселей, чем тут…

– Ну, в общем, я пошёл, – сказал мертвец. – Сегодня ещё макароны должны привезти. А магацитла, гляди, Вадим, и не тошнит, и не колбасит. А пора бы уже. Ну, сам смотри. И аккуратней.

И мертвец пошёл. Просто отвернулся и пошёл по степи, как живой, как нормальный, пошёл к окраине клятого запрещённого города. Макароны принимать.

А волосатый Фенимор сзади направил тычком ладони Веселаго по курсу левей города. В степь. Туда, где эта самая непонятная Зона. Охрана, колючая проволока, брошенные город и посёлки. Там меня и зароет. Или просто так бросит? Были бы руки свободны. Оружия ведь нет у него, ни у кого из них не было. Надо было мне взять волыну. А толку? Чуке, Бравому, Макару, Плошке, Гэсу и Крыму волыны помогли?

– Если почувствуешь недомогание, любое – скажи, – внезапно проговорил сзади волосатый, обращаясь явно к нему. Весёлой настолько не знал, что ответить, что не ответил вообще. Шёл к смерти, переставлял ноги. Не медлил даже, нормально так переставлял. Немецкие полуботиночки больше не сверкали, были все в пыли, в царапинах, давно дожди здесь не выпадали. А в Волжском дождь был недавно. На той неделе, что ли? Дома три кассеты лежат новые. «Смертельное оружие» третье никогда не увижу, даже «тряпку». Я слишком молод для этого дерьма, для смерти. Пацаны хоть быстро погибли. Весёлой споткнулся, наступил на штанину. Главное, если я сейчас порву штаны, это уже не страшно. Это уже п***й.

Он вдруг нашёл аргумент.

– Слушай, как тебя, сказать хочу, – сказал он назад.

Волосатый Фенимор не ответил. Шагов его, кстати, Весёлой вообще не слышал. Будто его конвоировал на казнь призрак. Они прошагали уже с полкилометра, и мертвец исчез из виду, а силуэт города пёкся и томился по правую руку в летнем мареве.

– Если хотите, чтобы братва от вас отвалила, ей же надо сообщить, как вы с нами поступаете, – сказал Весёлой сумбурно. – Мы пропали, но другие приедут. А так я могу всем рассказать. Мол, не хер к ним соваться. Про чашку всем расскажу. Нельзя наезжать, надо договариваться.

Волосатый молчал.

– Чего вы тогда меня вместе со всеми сразу не это самое?! – заорал Весёлой, срывая глотку. Теряя лицо и сознавая это.

– Не останавливайся, – спокойно сказал где-то сзади Фенимор. «Где-то сзади» – Весёлой не смог по голосу понять, с какой стороны и как далеко волосатик, потому что у него уши заложило от собственного ора.

Разумеется, Весёлой остановился. И развернулся. И набычился. Всё, хорош. Пацан проиграл, пацан умирает.

– И что будет-то? – спросил он в пустоту. Он остолбенел. Он был посреди степи один. Сзади не было никакого волосатика-конвоира. Только солнце, только ветерок небольшой.

Бежать надо было вон туда: назад. К Волжскому. И он рванулся, и на втором шаге налетел на каменный пинок в живот. Весёлой осел на задницу. Кабздец штанам окончательно. Боли почему-то не было, просто сбили с ног.

– Никогда не ходи назад, – сказал Фенимор, собравшийся из каких-то воздушных лоскутов над ним. – Это закон.

– Убивай, сволочь, – ответил Весёлой, корчась, подтягивая колени к животу. – Пришли, всё. Тут режь или стреляй, что ты там придумал, пидор?

– Слышь, ты, гангстер голливудский, пионер-герой. Ты ещё не заметил, что тебя никто не убивает?

Здоровенный сухой шерстяной клубок не глотался никак.

– Мне, в общем, ничего объяснять тебе не хочется, – продолжал Фенимор, – да и дел у меня ещё сегодня до фига. Вкратце, я тебя доведу до одного места, и отпущу. Уже недалеко.

– Объясни ты, – попросил Весёлой. – Я бандит, ладно. Я понимаю, вы нас переиграли. Всё, базару нет. Мы наехали, вы нам напихали. Признаю. Вёл бы ты меня мочить, я бы понял. Но будь человеком… После этой чашки, после вашего пахана с дырками… Он в натуре мёртвый?

Фенимор опустился сбоку Весёлаго на колено.

– Дам тебе воды, – сказал он. – Не рыпайся.

Из фирменной маленькой сумочки, висящей у него высоко под рукой, он вынул стеклянную красивую бутылку воды «эвиан», свинтил крышку и напоил Весёлаго, подсунув руку тому под висок. Потом напился сам. Весёлой ждал. Выскочу если, вернусь домой, – приедем на ста машинах, с гранатомётами, думал он. Или пошлю всех на хер, восстановлюсь в политехе, и забуду про движение навсегда.

И так и так кранты мне в результате, что характерно. И сто машин с гранатомётами преспокойно отправятся ржаветь в болото в этом их ерике, и он забыть про движение не сумеет, главное, движение про него не забудет.

– Ты на другой планете, – сказал Фенимор, зачем-то засовывая пустую бутылку в полотняный мешочек, невесть откуда взявшийся у него в руках. – Проще объяснить нельзя. Смотри: кофейная чашка может засосать шесть человек. Человек без пульса и кровяного давления с четырьмя дырками в груди ходит, живёт и разговаривает. Ты на другой планете. Понял?

– Не всасываю, братан.

– Я тебе не братан. – Фенимор подумал, подняв очи горе. – Пока. Не всасываешь – нормально, такое всосать туристу, вроде тебя, да ещё прямиком с Земли, слабо. Но проблема это твоя. Не всосёшь – не всосёшь. Но тогда тебя всосёт. Что-нибудь вроде чашки.

– Не всосало же.

– Не всосало, потому что «семьдесят седьмая» оказалась слишком ёмкой. Ёмкость не определишь заранее. Пришлось тормозить её, пока было можно. Ну и ты тоже. Мы же вас, баранов, предупреждали: хотя бы не тащите с собой железо. А послушал один ты. Тем и спасся.

– Я ни хера не понимаю!

– У тебя ни золота на тебе, ни оружия. И в одежде ничего металлического. Вот «семьдесят седьмая» тебя и пропустила на первой проходке. Удивил ты нас, мы сразу заметили, что ни цепей, ни болтов у тебя, это понт у тебя, что ли, такой? Или не наработал?

– Ты меня не знаешь… – начал было Весёлой, но Фенимор смял своё длинное спокойное жало в гримасу отвращения и перебил очень резко: – Рот закрой, гангстер. Я тебе, придурку, важные, серьёзные вопросы задаю, а ты тут начинаешь мне геракла мастырить. Зовут тебя как?

– Сергей.

– Меня Вадим. Кличут Фенимором. Я живу тут, бедован свободный, не зарничный. Трекер я с рейтингом. Тридцать один выход. Как по-китайски говорю, да? – спросил он участливо.

– Я Весёлой.

– Не понял. Пошутил?

– Кликуха. Ве-сё-лой.

– Хоба-на. В смысле, один весёлой, другой тоскливой?

– Да-а!.. – сказал Весёлой, поразившись до глубины души. Впервые сразу кто-то понял.

– Любимая книжка, – сказал Фенимор. – Я вообще читать не любитель, но эту люблю. В армию с собой брал. Жизнь мне спасла. Ну надо же, опять читатель! Ещё один. Вам тут как, бля, намазано, что ж такое. Ты вообще что про Зону знаешь, скажи-ка мне, друг Весёлой?

– Американская база секретная, снабжение без пошлин. Техника, тачки, сигареты, спиртное. Метеорит ищут. Сладкое дело. Люди приговорили вас поставить, а то вы о****и. Как-то так.

– Ну, ясно. Б-бараны.

Фенимор затянул на мешочке с бутылкой внутри тесёмку, положил на землю. Откуда-то возник чёрный угрюмый, какой-то очень фирменный нож у него в руке. Весёлой попытался отодвинуться. Фенимор точно отмеренным движением разбил рукояткой бутылку в мешочке.

– Долго базарим, Весёлой, – сказал он, кроша осколки в мелочь. – Некогда мне. Золота на тебе не было, нейтралка тебя как родного приняла, ты даже не заметил. Значит, и сам ты не никчёмный, и Зоне ты интересен. А мы тут Зоне не перечим. Ты же видел, и разговору, что с тобой делать, у нас не возникло. Что будет дальше. Дальше я выведу тебя в Зону, и отпущу. Такие правила. Вернёшься – найдёшь нас, поговорим. Вон, видишь, трубы торчат? Там старая городская котельная. Люди там сидят. Мимо не пройдёшь. Не вернёшься – значит, не вернёшься.

– А что в Зоне?

– В Зоне много чего.

– Подземелья Шао-Линя, что ли? Тропа смерти?

– Тысячи троп смерти, Весёлой.

Весёлой кусал губы. Как-то всё, что ему уготовили эти нелюди, гораздо серьёзнее представлялось, чем просто выстрел в затылок.

– Не пойду.

– Не вариант. Я тебя дотащу.

– Убей меня тут.

– Нет выбора у меня, Весёлой. Выживешь – поймёшь.

– Я выживу, выберусь, и приеду с братвой на ста машинах, понял?

– О, это пожалуйста. Если сто машин соберёшь, конечно. Ты думаешь, ваша делегация у нас первая, что ли? Вас, лохов волжских, москвичи постановили пустить на очередную проверку. Не сумеете ли вдруг вернуться. Вдруг, мол, вам пофартит. И к нам приезжали, и к военным, и учёных в заложники пытались брать. И даже америкосов наших. И отсюда пытались, и в Москве, и даже в Штатах. Вас сегодня ещё гуманно встретили, не стали совсем уж лютовать, друг Весёлой.

Весёлой слушал. Фенимор говорил, копая ножом ямку, уминая в ямке бутылочное крошево рукояткой, засыпая ямку. Чёрт его знает, зачем. Не демонстрировал, не исполнял, а какое-то имеющее смысл, какое-то совершенно необходимое действо совершал, хороня разбитую бутылку в специально припасённом мешочке.

– «Семьдесят седьмая» – это быстро и почти безболезненно, – говорил Фенимор. – Мы вас пожалели, потому что знали, что вас списали ещё неделю назад. Вас ведь предупредили вчера? Главный ваш объявил вам, что с ним вчера встречались от нас, и сильно советовали отскочить?

– Нет.

– Раз так, не мы палачи, а ваш этот Лебедь… или как его там погоняли? Старик этот, синий.

– Лебедь? Лебедя с нами не было. Он нас сегодня отправлял.

– Так вас ещё и предали. Шакалы.

– Скажи мне прямо, кто за вами? Кто крыша, корочкой говоря? Что вообще за расклад, сука?

– Корочкой говоря? Корочкой говоря, небо наша крыша, Весёлой. Небо голубое. – Фенимор встал, отряхнул колено. Нож опять куда-то исчез у него, как фокус. Он притоптал бутылкину могилку кроссовком (неподдельным адидасом) и поманил Весёлого сверху пальцами. – Вставай, турист. Матушка тебя ждёт.

– Вы сектанты, что ли, тут все, блин?

– Если тебя тащить полкилометра, то ты обдерёшься сильно. За шиворот – по кочкам… Мне всё равно, в общем. Я же на ручках тебя не понесу.

– Я не турист.

– Вот! Вот это ты и выяснишь. Для себя, прежде всего.

– Помоги встать, – угрюмо сказал Весёлой. – И развяжи.

Фенимор помог ему. И не развязал.

Теперь бок о бок, они прошли по степи ещё с полкилометра. Иногда Весёлаго что-то трогало за лицо, наподобие паутины. Он морщился, пытался стирать эти прикосновения о плечи, но волосатика, трекера с рейтингом, больше не просил освободить руки. Степь была вся покоцана, под травой, под свежей ещё полынью сплошь шли шрамы, рытвины, тут десятилетиями гоняли на больших машинах и в грязь, и в снег, и в пыль. Зато мусора было мало. Вообще, считай, не было. И совсем не было живых звуков. Весёлой не заложился бы, давно не был за городом, чтобы без деревьев или пляжа, но ему смутно помнилось из детства и казалось по логике, что в степи должны орать сверчки и свиристать жаворонки. Никто не орал, не свиристал, собственно, Весёлой только свои спотыкания о кочки и слышал, Фенимор двигался рядом с ним бесшумно, так, что Весёлой даже начал присматриваться, как это он так может, ноги как-то по-особому ставит? Ничего не понял он и для себя составил такое мнение, что всё дело тут в фирменных кроссовках. С языка чуть не слетела автоматическая тирада про палёное и фирменное, что нехило тут устроились, в Капустинской карантинной зоне, надо делиться.

Хоть и был уже полдень, было не жарко, июль ещё не озверел. Вдруг потянуло костром навстречу.

– Костёр где-то, – сказал Весёлой.

– Чутьё у тебя, да, – сказал Фенимор как-то очень буднично.

И он протянул руку впереди себя и отвёл в сторону невидимый занавес.

Перед ними возник из ничего, но на фоне того же пейзажа из степи, кочек и свежего воздуха натюрморт из костра, разведённом на сковородке, трёх стоящих на попа кирпичей вокруг, и групповой портрет сидящих на этих трёх кирпичах трёх вооружённых типов.

Все трое были какие-то чёрно-зелёные. На них были чулки ОЗК поверх обуви, явно кустарно, но надёжно и тщательно пошитые плотные чёрные куртки, почти одинаковые, одной, так сказать, швейной машины, разных лишь степеней ношенности и расстёгнутости. У каждого на животе висел прибор изолирующего противогаза. Все трое были без головных уборов, с голыми руками. Все трое смотрели на подошедших (мы для них так же появились из ничего, как они для нас?) совершенно одинаково. Трое из ларца, блин. Конечно, рыла-то у них разные абсолютно. Но вот голые руки они держали над медленным жёлтым невысоким пламенем на сковородке одинаково. Озябли, что ли, подумал Весёлой безнадёжно-иронично, отказываясь понимать что бы то ни было. А во рту всё ещё перец от пиццы. Каких-то шестьдесят километров до дома. Что у них в рюкзаках, интересно? Что они таскают оттуда? Говорят, у них тут рублей лет пять уже не видели. Говорят, самая мелкая монета – двадцать баксов. Ну то есть бумажка.

– Привет, ходилы, – сказал Фенимор между тем. – Видать, вы оттуда сюда?

– Кто как, – сказал один.

– Вне зависимости, – сказал другой.

Третий ничего не сказал, хотя Весёлой уже специально уставился на него.

– Ну, я мимо, – сообщил им Фенимор. – Слева обойду.

– Добрый путь, – сказал третий.

– Благодарю.

– Вадик, а кто с тобой, дозволь узнать? – спросил второй. – Я почему интересуюсь: ты, вроде, не по форме.

– Верно, я только до трамплина. Даже не выйду.

– А, это у тебя магацитл очередной?

– Когда они уже кончатся, – сказал Фенимор.

– Походу, скоро, – сказал первый. – Ну, добрый путь, магацитл.

Почему-то возникла пауза.

– Чего вы уставились? – спросил Весёлой.

– Ц, бесполезно, – сказал первый и снова опять подвесил руки над сковородкой. Пламя было невиданное, конечно. Как вода под крупным дождём горело, такой формой. Вдруг Весёлой сказал:

– Благодарю.

Третий хмыкнул.

Фенимор провёл Весёлаго слева мимо костра, и вообще свернул налево, под прямым углом к их предыдущему пути. Шли дальше по кривой, неизвестной для Весёлаго, но явно существующей. Наконец дошли до заросли камыша в очень неглубоком ложке, из пацанского полубокса вырастающей на протяжении ложка в панковский гребень. Фенимор остановился, очень решительно. Окончательно на сегодня.

– Лично я пришёл, – сказал он. – Тебе дальше. Стой смирно.

Он буквально несколько секунд повозился за спиной Весёлаго и освобождённые руки вдруг упали по сторонам тела.

– Разминай, растирай. С места не сходи.

Весёлой подчинился. С виду даже запястья не опухли, иголочки с локтей побежали вниз почти сразу. Пальцы левой руки были поцарапаны, и вообще руки были грязные. Фенимор всё время оставался за спиной. Через пять минут Весёлой уже мог хрустеть пальцами.

– Вот этого не делай, будь любезен.

– А то что?

– Да ни что. В общем, Сергей, дело такое. В трёх шагах прямо перед тобой в траве люк. Крышка. Там ящик закопан, сундук. У нас такие называются сундуками для мертвеца. Там возьмёшь один автомат, три магазина к нему. Противогаз возьмёшь один. Возьмёшь одну пустую сумку наплечную, в неё положишь один пищевой рацион. Разберёшься с ним потом, если выход время даст. Возьмёшь два-три мешочка с рисками. То есть с гайками. Обувь у тебя никакая, но тут ничего не поделать. После этого идёшь до конца камышей. Там будет вешка. Железяка такая, на ней катафот. Эту вешку обходишь слева.

– И?

– И начнётся приключение. Подвалы Шао-Линя.

– Возьму автомат и грохну тебя, сука.

– Нет. И назад идти нельзя.

– А если пойду?

– Нет, в смысле, пробовать ты можешь всё, что угодно, пожалуйста. Хоть назад иди, хоть по мне стреляй. Тут полная свобода, такой у тебя никогда не было. Бери, сколько унесёшь. Пользуйся… Так, вот это ещё возьми, положишь в карманчик на крышке сундука.

Весёлой обернулся. В зубах Фенимора был зажат колпачок, Фенимор ввинчивал в него авторучку. Весёлой принял протянутую ему записку. «Взят на меня, Фенимора, утром 5 июля 92 года один нищенский стандарт. Верну до 7-го июля 92». И подпись.

– Нищенский? – спросил Весёлой с горечью.

– При других обстоятельствах я бы даже извинился, – сказал Фенимор, исчезая, как раньше нож, авторучку. Как фокусник, блин. – Дурно отправлять тебя на выход без полного снаряжения. Но по справедливости рассудить, вы же нас мочить ехали, друг Весёлой? А? Так что. Ну…

– Погоди. Посоветуй. Как, что, чего бояться. Что вообще делать мне?!

– Вернись. Больше ничего не могу сказать. Только собью тебе чуйку советом. Реально, это опыт, не грызи меня мурлом. Гайки – перед собой. Слушай, смотри. Не беги, когда не надо. Когда надо – беги. Всё. Вернись. Добрый путь.

– Благодарю, падла, и запомни, я вернусь и найду тебя, и урою, па-арву тебя, скота фраерского на свиные шкурки! Попомнишь меня и мою тачку!

Здоровенный стальной ящик был действительно вкопан в землю в трёх шагах, и в нём действительно было всё то, о чём говорил Фенимор, и ещё много сверх того, прикрытое целлофаном. Например (сверх всего) лежала на целлофане записка. В ней стояло: «Взял много братья вернулся рваный один. Диатез обкаменел на Поросятнике, Малов в лужу напротив Ракеты (вешк. 15-201) провалился. Ништяк бросил на Меже у Пяти Дорог сверху, на девятом шесту, не прятал. Кто возьмёт тот дешевка, кровью помыто. Два «пенсне» целых, жёлтая «77-иваси» и полкило «пляшущих человечков» в сумке от противогаза. Вернусь за ништяком и Маловым через неделю. Взятое восполню до конца месяца. Выходил 2-во июня, через П. Сегодня какое не знаю, ночь. Вроде 4 должно быть. Хомач».

Прочитав записку, Весёлой поискал Фенимора. Того уже давно не было. День клонился к вечеру, тихонько мирно шелестел камыш. Горизонты затягивала дымка, а на предзакатном фоне из дымки вырастали неявно две серые трубы старой городской котельной. На правой красный фонарь горел, а на левой чуть теплился, видимо, его что-то немного заслоняло, и казалось, что великан иронически прищурился.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Антон Уразаев, второй концерт в «Чипке», 1.1.19»

Отрывок, диктофонная запись, расшифровка 2.1.19»

…создание подлинной, детальной, ответственной истории Зоны и было и будет невозможно, братья, по причине элементарной и человечеству привычной —секретность, она же – жлобство, оно же жаба. (Хохот, оживление в зале.) Ни отдельные люди, ни десятки огромных организаций, братья, после Меморандума девяносто шестого года паразитирующие на поражённой спецэффектами аномальных интенсивностей неизвестной природы известной нам всем территории (выкрики), не могли похвастаться обладанием хоть сколько-нибудь полной базой ужасных чудес и событий. Невозможно было свести гигантские объёмы информации разных степеней качества, достоверности и упорядоченности в один компендиум. Дефрагментация, братья, неосуществима: слишком много мелких и одинаковых интересов, слишком много невежества, слишком много неверия, слишком много болтунов, и слишком, слишком много чиновников на кормлении. (Выкрики, хохот.) Все следили за всеми, все делали свои маленькие дела, все берегли свои куриные, золотые и даже рубидиевые, братья, яички, тщательно рассовывая их по разным корзиночкам, пряча даже от себя самих и никогда не записывая координат, адресов и наблюдений.

Таким образом, любое крупное движение по последовательному отбору и упорядочиванию действительно массивных информационных пластов неизбежно означало, что слишком кто-то умный слишком много хочет. (Крики «Точно, брат!», «Мочи скурмачей!») И ядовитая ноосфера, окружающая Зону, реагировала, братья, однозначно – моментальным пробуждением и непреодолимыми агрессивными действиями бюрократическо-корпоративных големов демократии, братства и свободы в их современной онтологии. (Тишина. Голос точно Весёлаго: «Ты что, дурак?» – «Он не дурак, а брат!» – «А какая разница?» Хохот.)

Вы меня не обидите, братья! Хороших людей на планете ещё очень много, но они решительно друг другу не доверяют. Вплоть до взаимного, братья, уничтожения. Что, впрочем, не может нас удивлять, зная-то человечество. («А ты-то его знаешь?», «А оно тебя знает?», «А шляпа у тебя слетела?») Наоборот, удивляют редкие, но непрекращающиеся проявления доверия.

Но эти самые проявления доверия ещё хуже, если судить по результатам! Всегда – тотальное уничтожение субъекта или объекта, к которому, к которым доверие применяется… («Наоборот! Которые применяют!», «Мочи скурмачей!», «Братья, пиво кончилось!»)

(Хохот.)

ГЛАВА 8

ЛИС

Коростылёва торкнуло в половине второго ночи ровно: как кот, очнувшись, и сев на постели, он сразу посмотрел на светящиеся часы. Девчонка, спящая рядом, явственно пробормотала: «Из Полинезии черешня, не липецкая…» Она не проснулась, не шевельнулась, лишь пробормотала про Полинезию и глубоко вздохнула. Пол был тёплый; не заботясь о шуме, Коростылёв включил свет на кухне, поставил чайник, насыпал в чашку растворимого кофе Black Jack, сел перед чашкой и принялся ждать звонка. В очередной раз он подумал, что, если бы эта самая «чуйка» не просто, скажем, будила его, а сразу указывала, куда бежать, что делать, то цены бы ей не было, этой чуйке. Можно было, конечно, уже сейчас одеваться и брести, не торопясь, по мартовскому морозцу в управление, именно в этом «брести не торопясь», в форе, чтобы проснуться и представляться подчинённым и начальству всегда бдящим деловым человеком, ценность чуйки и заключалась, и этим же и ограничивалась. В этом, да ещё в её безошибочности. Коростылёв давно перестал надеяться на ошибку. Телефон загремел одновременно с дребезжанием крышки на чайнике. Взяв трубку, Коростылёв слушал сообщение дежурного под аккомпанемент дребезга. Бежал Лис, и что-то случилось в «Двух Трубах».

Кофе остался сухим, крышка осталась дребезжать. Стремительно одеваясь, Коростылёв потряс девчонку за плечо. Истая инопланетянка, она отлично понимала, что такое тревога, сон слетел с неё, как не был. Она была красивая и сочная, пухленькая и тёплая, но имени её Коростылёв так и не вспомнил, а позже и не было причин его вспоминать. Или узнавать. «Деньги на столе, проверь дом, дверь захлопни». Она кивнула.

По мартовскому морозцу он спешил к штабу. Год назад он отказался от квартиры в Енеральском Доме, от которого до штаба было ходьбы на полсигареты, поселился в стандарте на Арканарской, за пять кварталов от центра, то есть, за целую сигарету от работы. Но так он всегда оставался в гуще беженского быта. Поэтому размеры второй части происшествия («что-то случилось в «Двух Трубах») он определил ещё по пути: очень много, нештатно много окон в балках и – ближе к центру – в домах было освещено, и многие загорались, и ни одно не гасло, и на улицах тут и там появлялись полностью проснувшиеся и снаряжённые ходилы. Фонариков никто не жёг, уличное электричество ни разу с нового года не отказывало. Некоторые ходилы с Коростылёвым здоровались. Все они двигались в противоположном направлении, навстречу ему или наискосок ему – к Угловому КПП. Когда он вывернул из-за «Чипка» на центральную площадь (её почти все бедованы по неистребимой инерции называли плацем), вдруг повалил какой-то пьяный, мокрый снег.

У портала штаба стояли на холостом ходу два хаммера и два газика, водители курили кружком. Коростылёв так давно не надевал форму, что утратил рефлекс воинского приветствия; ему, однако, просалютовали в четыре длани аккуратно. В вестибюле было тепло. Он сразу поднялся в кабинет, только махнув дежурному на пульте рукой. Кабинет и, главное, приёмная были дополнительно натоплены. Его адъютант старший лейтенант Фирсова не переносила температур ниже экваториальных. Поэтому Коростылёв чуть не грохнулся, запнувшись об ещё один обогреватель, у кого-то изъятый, и отныне обречённый стоять прямо у порога приёмной. Оспаривать или выражать неудовольствие было бесполезно, он только подвинул смердящий горелым металлом агрегат ногой подальше в угол и поставил в уме очередную метку на карту местности: здесь опасно, ещё шаг вперёд обязателен, и только потом налево, в кабинет.

Фирсова явилась на пост, опередив его на пять минут, но уже успела снять свои меха и шкуры, получить информацию и сделать кофе. С титаном в вестибюле отличная идея, кофе из хвалёных капающих кофеварок Коростылёв не любил, растворимый был лучше в полевых условиях окружающей жизни. Фирсова стояла над ним с папкой, пока он нюхал раскалённую чашку, отпивал, добавлял по своеобычности сахару и размешивал его.

– Марченко и Семёнов? – спросил он.

– Генерал ещё не прибыл, а Семёнов организует облаву.

– Я видел, что облава организуется сейчас на улицах. На нас.

Фирсова хмыкнула.

– Марченко сюда шементом.

Язык до сих пор не поворачивался сказать «ко мне». Субординация.

– Done, – сказала она. – Его будят.

– Лена! – сказал он. – Не сейчас. Не производи на меня впечатления сейчас. По-русски, плиз. Что случилось на нейтралке конкретно?

– Пока предварительно. Лиса возвращали с тренировочного выхода через «Две Трубы». По оговорённому плану, я проверила.

– Это знаю. Вторую неделю уже.

– И пока всё. Они зашли в бар около часу ночи. И там что-то случилось. А Лис официально в бегах по тревожному сигналу с пульта. Он срезал браслет.

– То есть, это одна беда, а не две.

– Судя по всему.

– Всю связь по Лису, милиции, вохре и охране периметра ко мне на стол. Марченко приказываю доставить в любом состоянии. Блинчук ещё не звонил?

– Пока нет.

– Прими его на себя, Лена, как ты умеешь. Не до него сейчас. И пусть не дёргается, заканчивает дела в Москве. К утру всё плохое уже произойдёт.

– Шоколад, – сказала Фирсова, как бедованка.

Коростылёв улыбнулся.

– Налево кругом марш, старший лейтенант.

До взрыва четырёх из пяти телефонов на телефонной тумбочке стола есть верных полминуты, по опыту оценивал Коростылёв. За эти полминуты он попил кофейку и разложил в памяти требуемые ситуацией воображаемые папки. Только бы не убийство. Затею москвичей с заключёнными кретинизмом считало всё внутреннее командование КЗАИ. Но Грачёв и Ерин идею продавили в Комиссии прошлой осенью, а Дед подписал и постановил. Блинчук приехал с сессии кипящий, и два дня просто пил в «Чипке», осаживал кипяток. Делать было нечего, машина завертелась, в Предзонье наехала целая гопа магацитлов из МВД, сходящих с ума от возможности попользоваться бездонными американскими складами по спецталонам. Всё происходило очень быстро. Проблема 17-й площадки действительно была большая проблема, никак к 17-ой не могли подобраться, совершенно непроходимое, злое место, но московские умы реально, как вдруг выяснилось, собирались пробивать трек колонной пожизненно осуждённых. Марш к новой жизни, называли они его. Это Коростылёв слышал собственными ушами, потом ещё переспрашивал Блинчука, правда ли, что он это слышал. То есть вот прямо так, прямо с поезда гнать зека в Зону по коридору из конвойных. Вспоминать прошлые ноябрь и декабрь, проведённые в непрерывных скандалах с москвичами, Коростылёву теперь не хотелось, и он был уверен, что никогда не захочется. Кое-что удалось им внушить. Но «полбедою меньше – всё равно беда». Даже когда его, Коростылёва, вариант исполнения предначертания небожительного Деда, хотя бы теоретически реальный, был чудом принят (Блинчук объяснил – Грачёва и Ерина что-то сильно одномоментно отвлекло, с Кавказом что-то, и только поэтому безумие марша к новой жизни не реализовалось мгновенно и непререкаемо), и два эшелона с зека, простоявшие в ледяных отстойниках Базар-Вокзала всё это время, отправились восвояси, умный трезвый Блинчук сказал ему, пригласив в свою курилку: «Один-единственный инцидент, и у нас бунт, Олег Витальич. Тебе снился когда-нибудь бунт трекеров? Небессмысленный, но беспощадный?» Бунт трекеров снился Коростылёву не реже раза в неделю. Полбеды в Предзонье – не меньше ядерного взрыва. Беда. Беда-Матушка. Нельзя вслух. И сплюнь. И перекрестись: и туда, и обратно.

Телефоны рванули. Второй, первый, третий, второй, третий, четвёртый.

Семёнов: вохра под ружьём, на контроле внешнего периметра сидит ИО начальника лейтенант Малоросликов, мужик надёжный, пограничник, не красный. Семёнов кроет степь. Лично.

Мальков: Толь Толич Аниськин выехал к «Двум Трубам» сам. Лично. Информация от милицейского дежурного по оперативной части.

Собственный дежурный Коростылёва сообщил ему угрюмо и с расстановкой, что Угловое прошли человек сорок ходил и завсегдатаев до того, как наряд перекрыл дорогу. Ещё столько же в собравшейся на Углу толпе мирных жителей на настоящий момент. Коростылёв приказал немедленно открыть проход, ясно и чётко об этом объявив бедованам. (Приказывая, он принялся импровизировать своим почерком на старом конверте с печатями начальника ГРУ текст общего объявления для городского матюгальника.)

Стукнулась в селектор Фирсова. Все свои на местах. А ответственного наблюдателя генерал-майора внутренней службы Марченко только что внесли в штаб. Обдолбан. На этом месте Коростылёв принял решение вообще отсечь любых москвичей от дела, набрал с третьего телефона своего «начальника протокола» Татарина, с изумлением разбудив его, бывшего счастливого человека, и распорядился. И вообще, сам сел на телефоны плотно, не дожидаясь входящих звонков. На опережение.

До половины третьего он полностью организовал (точней, вник в текущую ситуацию, убедившись, что машина работает сама и недурно) поиск Лисового. Деться тому было некуда, разве только в Зону. Коростылёв сам с собой заключил пари: ублюдка поймают до пяти утра, если он шарится по нейтралке, и до половины четвёртого, если он рвётся к внешнему периметру. На волю вольную, так сказать. Возможно, впрочем, что скот сдастся сам, хотя… нет, не эта тварь. Просто из совершенно инфантильной подлости будет бегать, пока бегается, в рассуждении: я единственный и неповторимый, сам министр меня лично выбрал, что хочу, то ворочу, а меня тронуть не моги. Первое было чушью (когда гуиновцы прогнали по пожизненным телегу об освобождении вчистую, была какая-то сходка, и Лиса выдвинули сами воры, как паровоза, посмотреть, не фуфло ли, наверняка, выдвинули либо самого никчёмного законника, либо самого доставшего), второе действительно место имело. Тронуть Лиса было нельзя. Очень уж был ясный приказ, и семнадцатая площадка действительно была очень опасной занозой. Недаром Сэм Пена неофициально дал понять: права человека оно, мол, конечно, но бесхозное ядерное оружие в Зоне поважней прав каких-то пожизненных или долгосрочных отморозков будет. Так чтьо, Олег, ми не видьим, не слышьм. Мы есть как обезьянкья».

2.40. Наконец пятый телефон зазвонил. Прежде чем ответить, Коростылёв сжал пальцами переносицу. На проводе оказался однако не Петрович, а Толь Толич Лазарев-Аниськин.

– В общем, Олег Витальевич, такая вот херня неизвестной природы. Убиты Яна и Папаша Калитины.

У Коростылёва отвисла челюсть. Этого он вообще, даже самым последним в очереди, не ожидал. Он думал либо с Ольгой что, либо с самим Петровичем. Он шарахнул ладонью по настольному стеклу. Слава богу, оргстекло.

– Кто? – спросил он, прижав отсушенную ладонь к щеке. Рвавшееся «Да ты что, да быть же не может!» – он пропустил. Смертью здесь не шутят.

– По всему выходит, что ваш московский вор.

Коростылёв молчал. Он не думал ни о чём, он просто пересиживал шок.

– Молчишь? – спросил Лазарев понимающе.

– Вы сами в безопасности, Толь Толич? – спросил он.

– Не уверен, – сказал Лазарев спокойно. – Тут все тоже молчат.

– Там много?

– Тут все. Бар набит, и на улице вокруг даже мирняк. Женщин никогда столько не видел на нейтралке.

– Осторожней. Мы ищем. Сейчас я поправлю объявление для города и отдам в оповещение.

– Я не знаю, что вы там себе придумали в разведке, но с заключёнными – это просто невероятная глупость, Олег, – сказал Лазарев с чувством, для него редким.

– Дело есть дело, Толь Толич, – сказал Коростылёв, потому что «вас это не касается» прозвучало бы сейчас ещё глупей, чем была затея с заключёнными.

– Что ж, работать по убийству мне не мешают пока, так что к утру я доложусь – по своей линии, – сказал Лазарев с небольшой насмешкой. – Надеюсь. Отбой.

– Да погодите же, Толь Толич. Как там вышло, предварительно-то? – спросил Коростылёв, отбивая одновременно два звонка. – Предварительно же есть у вас.

Лазарев не стал спорить.

– В половине второго на заднем дворе бара появилась Яна. Она ползла по земле и тащила за собой труп отца. Задние ворота, из Зоны выползла, понятно?

Коростылёв молчал. Лазарев тоже помолчал.

– Яна так кричала, что разбудила Колю Петровича и его Ольгу. Ольга, впрочем, ещё не легла, как раз из-за этого вора твоего. Они её и нашли. Яна… как бы это сказать… тлела.

– Горела?

– Тлела, как уголёк. Как и предсказывала сама. «Истлею и рассыплюсь». Лазарев явно перекрестился там, в баре. – Теперь понятно, какое тленье она… Эх! Сейчас там просто скелет в кучке пепла. Кости ломаются. А Папаша убит – огнестрел. Несколько пуль в грудь, несколько – в голову. И нет плаща. Яна вытащила его из Зоны – следы хорошо читаются. Там и кровь, и… – Лазарев поискал слова. – И Яна. Трекеры вышли по следу, не знаю, кто. Искать место.

– Ах ты… Понял вас, Толь Толич. А подозреваемый, стало быть, – мой зек?

– Он не подозреваемый, – сказал Лазарев. – Яна его исключительно назвала. Конкретно. И Ольга, и Коля Петрович своими ушами слыхали.

– Да, у него сегодня был тренировочный выход. С конвоем.

– Правильно. – Лазарев закашлялся. – Около часу вора и его конвойных привели в бар военспецы. Чуть больше чем за полчаса до Яны. Кто выводил его в Зону, тебе известно?

– Он вообще сегодня в Зону не должен был идти. Тренировочный рейд по нейтралке. С конвоем. В конвое – трое.

– В общем, понятно, что непонятно. Они были явно из Зоны, судя по состоянию. И военспецы, кто – не знаю ещё, патрульные, встретили их на границе в районе Янгеля, так они сказали Ольге. И вор был в очень плохом состоянии. В истерике. Куда-то вляпался, обгадился, обмочился. Идти сам не мог, военспецы его волокли. Конвойные были чуть лучше. Оля Петрович утверждает, что либо он не косил, либо он Станиславский. Ну, военспецам что. Военспецы оставили их в баре, и сразу же ушли, не присев.

– Пили там? Красные?

– Очень пили. Пока Люда Охрина и Ольга вора обихаживали. Как его звать-то хоть, Олег?

– Толь Толич!

– Тьфу! В общем, красные выжрали по бутылке, пока женщины вора в чувство приводили. Оля и Люда поставили ему укол, порошков каких-то дали, он вроде оклемался, попросил пить, попросил есть. Ольга ушла к себе ложиться спать, а Охрина, она на смене сегодня, пошла за стойку что-то ему собрать съестного… И в половине второго на заднем дворе раздался крик Яны Калитиной. И Яна твёрдо сказала: «Убил папу старый Лисович, папин плащ взял. Пусть отдаст, папу хоронить». Дословно. И умерла. Фамилия вора Лисович, Олег?

Коростылёв не ответил.

– Ладно. Не отвечай, товарищ ты мой подполковник. Что касается плаща – у вора него был какой-то тюк. Так сказала Ольга. Сейчас этого тюка нет. Так что…

– И вора нет, конечно, – сказал Коростылёв. – Я риторически, Толь Толич.

– Всё правильно. Убежал тогда же. Коля сразу в питейную, а его нет как нет. Сидят только эти трое, допивают четвёртую. Они не поняли ничего спьяну. И Охрина не видела, как он сорвался, она же тоже на задний двор выбежала, на крики.

– Эти-то живы?

– Пока да. Николай вот тут рядом со мной. Его благодари. Он вообще молодец. Призывает к спокойствию.

– И никого из ходил не было в баре?

– Понедельник.

– Уф-уф-уф, – сказал Коростылёв, отбивая очередной звонок – с московского телефона. Уже кто-то проинформировал. (Нет худа без добра, будет легко определить, кто на этот раз.) – И дальше?

– И дальше начинается тревога и общий сбор. Калитиных убили, ты что, Олег. Единственных.

– Толь Толич, на воре был радиобраслет, – сказал Коростылёв. – Он его сбил. У нас тревога сработала, поэтому мы и вскинулись. Не нашли его?

– Браслет? Нет. Пока ничего не нашёл. Да разве тут сейчас найдёшь?

Коростылёв покивал.

– Я всё понял, Толь Толич, спасибо вам. Любая помощь, вы знаете.

– Тут я разберусь. В случае чего меня-то мучить не будут, так что… Пожил. Вот за красных я не поручусь, в смысле, значит, мучить – не мучить. Сделаю, что могу, конечно. Но без удовольствия, Олег. Яну жалко так, что аж внутри всё немеет. Обоих жалко. Единственные же были!

– Ходилы пошли по следу Калитиных, вы сказали, а в погоню за вором пошли?

– Да. Все, считай что, кто по следу не пошёл. Так Николай тут со мной рядом, ты услышал?

– Давайте его.

– Алло, – сказал бармен. – Это я. Ну что ж такое, подполковник!

– Николай Николаевич, никакого самосуда. Поссоримся.

– С кем вы поссоритесь? – печально сказал Петрович. – Со всем Беженском? Вы хоть знаете, что весь город сейчас на ногах?

– Никакого самосуда. Военная администрация проведёт расследование гибели Калитиных. Тщательное, Николай Николаевич. Вохровцев вернуть немедленно. Живыми. И если трекеры поймают беглеца, его тоже нужно будет вернуть. И тоже живым. Иначе – по законам карантина. И поссоримся.

В трубке что-то шваркнуло, заговорил Лазарев.

– Он ушёл, Олег, – сказал он. – Что, угрожать пришлось?

– Охо-хо-хо-хо. Знаете, давайте – отбой, Толь Толич, – сказал Коростылёв. – У меня тут информация висит. И подумать надо.

– Отбой, Олег. Глупость это была. Глупо это придумано, с ворами! Греха теперь не оберёшься. На твоей администрации косяк. Отбой.

Повесив трубку, Коростылёв целую драгоценную минуту сидел неподвижно. Потом замигал огонёк второй линии, и тут же в дверь, постучав, заглянула Фирсова. Коростылёв придержал руку, готовую снять трубку.

– Товарищ подполковник, к вам очень Негуляев просится.

– Это он Лисового выводил из?..

– Да. Он с рапортом. Говорит – знал бы…

– Лена, скажи ему, что и рапорт потом, и извинения, а сейчас пусть идёт в поиск. Или в охрану штаба. Если искупит делом – ему же лучше. Там на улице что, – толпа?

Она покусала губу и нервно кивнула. Коростылёв тоже кивнул. Спокойно.

– Всё, Лена, у меня звонок, иди, работай.

Фирсова прикрылась дверью. Щёлкнул без спроса селектор, бело осветив первую клавишу. Линия службы Семёнова. Коростылёв, забыв про висящий звонок, схватил эбонитовую гладкую скользкую трубку и прижал пальцем скользкую клавишу, под которой погас огонёк.

– Тащлквник! – раздался в трубке явно лейтенантский, с юными петухами, мужественный (спокойный) голос. – Лейтенант Губарев, мобильный пост шестьдесят, против двадцать первой который. Разрешите доложить.

Коростылёв поднялся, вжимая ухо в трубку.

– Слушаю, Губарев.

– Ко мне на пост вышел пять минут назад какой-то хмырь с пулемётом, сдал оружие, просится спасти.

– Так!

– Старый какой-то. Фамилия Лисовой. Подставили его менты позорные, говорит. Это из-за него в степи такая кутерьма?

– Губарев! – Коростылёву самому показалось, что он не заговорил в трубку, а залаял. – В железо его, в машину его, и на полной ко мне в штаб его! Вокруг тебя угроза есть?

– Много машин и пеших, облава какая-то. Я думал, наша, но это всё бедованы. В общем, так точно, угроза есть, если этого ловят, а не почему ещё.

– Живым доставить хмыря, и самим выжить! Благодарю за службу, Губарев! Хмыря в железо обязательно!

– Уже приняли!

– Разрешаю пост оставить, всей группой конвоируйте и защищайте. Старайтесь не стрелять, повторяю, постарайтесь без стрельбы прорваться! Убеждайте! Исполнять! Удачи!

Ну и приказик ты отдал ребятам, подполковник ГРУ Генерального штаба, подумал он. Не стрелять. Вооружил до зубов.

– Есть убеждать! – без удивления откликнулся Губарев, удивив Коростылёва, и отбился.

На часах было ровно три ночи. Карту караульной службы Коростылёв знал, как свою зубную щётку. Шестидесятый мобильный от бара отделяло напрямую километра четыре. Старый ублюдок не бежал. Старый ублюдок спасался, искал, кому из военных сдаться. Так что воровскими понтами тут не пахло, и, значит, инцидент не был таким простым, как казался: столкнулись в Зоне, слово за слово… Нет, всё явно сложней. Или проще? Хотя… кого будет интересовать, кто начал? Кто начал, почему, – не будет интересовать никого в Предзонье, интересовать всех будет – сколько убийца Калитиных выдержал в «правилке», прежде чем подохнуть. Причём, «правилка» – это если у ходил вдруг гуманизм разыграется. Какого хрена их понесло с маршрута в Зону?! Удавлю конвоиров сам, а трупы городу брошу.

Вся работа насмарку, все отношения, все контакты… Так. От города и штаба шестидесятый мобильный отделяет десять километров. Через полчаса они могут быть здесь, если без боя по степи напрямик и без аварий. Коростылёв здорово сейчас надеялся на выдержку бедованов, он не раз ей поражался, она была. Собственно, надеяться было больше не на что. Уже почти четыре года в Предзонье не случалось ни одного конфликта между государством и инопланетянами, закончившегося откровенной пальбой. Между собой у трекеров – да, и в Беженске, и в Зоне тем более, доходило до смертоубийства, причём все знали, кто, почему, за что, кто прав, кто нет. Но с тех пор, как Блинчук лично и буднично расстрелял на плацу вохровца-попку за стрельбу с вышки по человеку, с тех пор как он принялся изгонять охрану УИС МВД, подписывая контракты исключительно с пограничниками, сложные конфликты с участием военной администрации в КЗАИ прекратились полностью.

Но такого, как сегодня, никогда и не было. И вот опять.

Бессмысленно оставаться в кабинете, хотя сейчас вся связь, без дополнительных приказаний, с пульта дежурного шла на его селектор и телефоны. Раз себя не похвались, трижды обидишь. Сам себе не признаваясь, что он просто не может оставаться сейчас один, Коростылёв выхлебал остывший кофе и отправился, вытирая рот платочком, вниз, в вестибюль, к пультам, к своим людям. Он нуждался в этом: видеть своих людей, быть среди них физически.

Вестибюль был набит, он ещё из коридора, от лестницы понял, что пришли все. Ему давали дорогу, вытягивались, салютуя, даже вооружённые. Особенно вооружённые. Проходя мимо амбулатории, он ухватил краем глаза отёкшее, сизое бессмысленное рыло генерала Марченко, в обычном состоянии – отменно красивого мужчины, мхатовских статей. Белых халатов ради него надевать не стала даже доктор Оганесян. Это Коростылёв тоже заметил. Ну и он не остановился, не вошёл, ради того, чтобы получше узнать о состоянии дорогого гостя, широко объявленного фаворита Ерина, сидящего на кафельном полу в обмоченных брюках с лампасами и майке-алкоголичке.

Кто-то крикнул: «Смирно!» Коростылёв мгновенно разрешил всем быть вольно, заниматься по службам, обязанности все знают, ситуацию тоже, он только наблюдает. Когда-нибудь у меня тут будет экран, как в кино, и тысяча телекамер по городу и окрестностям, думал он, пристраиваясь за спиной дежурного. Буду и впрямь наблюдать и отдавать красивые приказания, сообразуясь с конкретикой преступлений в прямом эфире, как будто бог с неба. На экране телевизора будет передвигаться точка патрульной машины, и я буду точно знать, где сейчас Губарев, вооружённый убеждениями и матом.

Дежурный работал в наушниках, в микрофон говорил тихо. В вестибюле было вообще довольно тихо, сдержанный гул обмена мнениями полусотни вооружённых мужчин и женщин. Всё кратко, всё, как говорят актёры, «не в зал». Дежурные американцы тоже спустились со своего чердака: и аналитик Линда Фабиан, совсем молоденькая ещё первый лейтенант, и Бабба Рагнер, «стьруашьный нигга», и, между прочим! – отъявленный завсегдатай «Двух Труб». Внезапно до Коростылёва дошло, как обухом ударило, что треть его людей – природные инопланетяне, «зарничники», невыездные капустинцы. А остальные, включая и его, давно уже бедованы по факту. Тот же Негуляев, переминающийся с ноги на ногу у входа. Он тут с восемьдесят восьмого года, один из первых разведчиков, человек из времён, когда погибал или пропадал в Зоне каждый второй вышедший… Ну какой он магацитл, он в отпуск-то на Землю перестал уже ездить. Мать перевёз сюда, сестру… А я сам? Коростылёву снова понадобился платочек – вытирать покрывшееся потом лицо. Никто из моих людей не будет стрелять в горожан, сказал он себе очень отчётливо, как чернилами дело надписал. Поэтому и общее настроение в штабе такое. И это – конец земной разведслужбы Генштаба в КЗАИ.

Нас всех надо полностью менять. Срочно. И изолировать. И вообще военную администрацию КЗАИ следует менять полностью через год. Если нужна безоговорочная лояльность личного состава и качество развединформации, единственный вариант – непрерывная ротация. Но чем это кончится? Лагерем строгого режима для выживших десяти процентов.

Снаружи возникла суета, по стёклам дверей и окон замелькали отсветы фар. Наращивая скорость, Коростылёв боком пошёл к выходу сквозь с трудом расступавшихся, и в портал почти уже выбежал. И стал, как вкопанный. Пока своими глазами не увидишь – сердцу не прикажешь. Лейтенант Губарев с грузом прибыл, и, по всему видно, беспрепятственно, но сбило Коростылёва с шага открывшееся перед ним невиданное зрелище полностью забитой народом площади. Как будто вестибюль за спиной, где было не протолкнуться, вдруг расширился, продолжился, а плотность толпы осталась прежней. (Под жёлтыми фонарями, окаймляющими площадь, под кислотно мигающей вывеской «Чипка», на фоне домов, полностью изнутри освещённых, ни одного тёмного окна.) Здесь был весь город. На площадью стоял свежий пар человеческого тепла, прорезаемый погибающими, не упав, снежинками. Люди ждали, негромко переговаривались, сталкивались оружием, немногие курили. Дети, женщины. Хаммер с цифрой 60 на капоте очень аккуратно парковался правым бортом у ступенек штаба, люди так же аккуратно подвинулись, дали ему место, а шрам на толпе от проезда машины заполнялся так же аккуратно-неторопливо. Не дай бог кому-то кого-то задеть. Понимание этого Коростылёв читал на каждом лице, включая детские. Выдержка. Взвод охраны штаба на ступеньках наличествовал в полном составе, но оружие у них было не изготовлено, висело «походно», на предохранителях.

Вот так вот. Матушка она всем Матушка. Беда она на всех беда.

Двигатель хаммера заглох, открылись дверцы. С переднего пассажирского соскочил маленький квадратный лейтенант, запустил руки в машину и вытащил скованного Лиса, расхристанного, в натянутой задом наперёд маске-шапке.

Толпа перестала шевелиться вовсе, и стало тихо так, что Коростылёв услышал, как падает снег. Из машины выскочили ещё двое патрульных, лейтенант передал им Лиса, патрульные вздёрнули его скованные руки и погнали вверх по ступенькам. Лис скулил, но молчал, перебирал огромными ступнями. Они проскочили мимо Коростылёва не останавливаясь. Лейтенант возился в машине, сзади, что-то доставал, вдруг замер, выпрямился, посмотрел, привстав на подножку, поверх крыши машины на горожан, сдвинул каску на затылок, медленно спрыгнул с подножки и захлопнул дверцу, ничего не достав. И уже скоро поднялся к Коростылёву, заранее козыряя. Коростылёв приветствовал его.

– Доставлен, – сказал Губарев.

– Молодцы, – сказал Коростылёв. – Что вы оставили в машине?

– Да плащ его, страшный, чёрный такой, и оружие, – негромко ответил лейтенант. – По-моему, я его раньше видел уже.

Коростылёв сглотнул.

– Молодчина, Губарев, – сказал он истово. – Задержанного в подвал. Дежурный всё знает, обратитесь к нему. Выполняйте. Сдадите – отбой, отдыхать.

Губарев отбросил руку от виска и убежал.

Никогда раньше не выступал на митинге, подумал Коростылёв. Даже в светлом комсомольском прошлом, где прекрасные девушки весьма ценили ораторские способности прекрасных парней. Лейтенант слов нет какой умница. Вытащи он сейчас перед всеми плащ Папаши… И ещё: я совсем забыл отдать объявление в трансляцию. Наверное, это хорошо, что забыл. Или плохо? В животе возникла острая резь. Такая же острая, как необходимость прямо сейчас, немедленно сделать навстречу бедованам шаг и сказать какие-то единственно верные слова. Ни секунды, ни мгновения нельзя медлить, нет мгновения подумать, собраться. Коростылёв шагнул вперёд (ступенькой ниже), приосанился и звучно крикнул:

– Товарищи!.. – начисто не представляя, как, какими словами он скажет, что никакого суда Линча не допустит, не будет ничего подобного, пока он жив и может стрелять. И ещё чище не представляя, что случится через минуту – как бы он это ни сказал.

Но бог есть, и бог есть Любовь. Матюгальник на карнизе штаба зафонил, свистнул, реверберируя в резонансе со всеми остальными семнадцатью матюгальниками оповещения по всему городу (Коростылёв точно помнил, что всего их восемнадцать, отлично помнил и схему их размещения), и, оборвав свист, над ночными просторами разнёсся великолепно природой поставленный голос диктора беженской радиосети и – сегодня – дежурного диспетчера штаба гражданской обороны Любы Полетаевой:

– …ять, Елена, я ни одной херовой буквы не понимаю, что он тут накорябал, твой дроля Коростыль! Перепиши, или на, х** сама, вот тебе микро!..

Матюгальник свистнул и заткнулся. В мультипликационном ритме с ним, с лязгом захлопнул рот Коростылёв. Затих даже снег. Круто мне сейчас застрелиться. Это будет просто великолепно. Такое не придумаешь, такое просто происходит само. Фирсова прибирала стол, нашла конверт с объявлением. Медицинской почерк начальника она читает, как печатный текст. Обстановка напряжённая. Побежала в радиорубку. Взбередила Полетаеву, запихала её в студию, не дав ей, например, допить чай с мятой. Срочно-срочно-срочно. На, читай. Кто-то несчастный нажал не ту кнопку в операторской. Его сейчас убивают, кстати, режут в двадцать лакированных когтей на ремешки. Ну и вот. Помог мне боже тонко пошутить. Дроле Коростылю. В самый нужный момент. В ту самую миллисекунду, я же даже успел воздуху набрать. Интересно, что бы я сказал?

Это теперь навсегда. Дроля Коростыль. Коростыль даже отпадёт со временем. Вон идёт подполковник Дроля. Нет, не фамилия. Военспец с рейтингом Дроля. Пойду-ка, Дроле доложу. Подполковник Дроля выступил с докладом. Пошлю Дролечке донос. И начнём всё сынова.

– А мне его даже жалко, – на всю площадь сказал грубый мужской голос с центра площади. – Так обделаться перед всем честным народом. Как в цирке!

– Коммунисты себе такого не позволяли! – сказал кто-то издалека.

– Товарищи! – твёрдо сказал Коростылёв.

– Говори, Дроля! – с шукшинской страстью сказала маленькая дама из первого ряда, в офицерском бурнусе по колено, руки в рукавах, работает в институте. – Корябай, любимый!

Кто-то начал расталкивать людей, вышел из толпы. Коростылёв узнал его, это был очень уважаемый ходила, ходила с рейтингом, по прозвищу Китайский Связной, Китаец. Китаец встал рядом с Коростылёвым и поднял руку.

– Бедованы, – сказал он. – Ладно, так вышло. Дадим скурмачам время. И сами горячку не спорем заодно. Давай сегодня по домам, братва.

Коростылёв, держа лицо мужественным, глотал расплавленную слюну. Толпа пошевелилась (это Коростылёв тоже впервые видел) единым движением, как единое существо, стряхнула напряжение, расслабила прыжковые мышцы, сняла палец со спуска. Китаец сказал уголком рта:

– Лучше вам отдать нам суку, полковник.

– Подполковник, – поправил Коростылёв. – Нет, не отдам, Иван. Нельзя. Когда рассудите между собой, поймёте, что нельзя.

– Поссоримся, подполковник. Вот сейчас вам просто нереально повезло. Просто нереально. Потому и поверили, что это не подстроено, что нереально. Бывайте пока. Думайте.

«Дроля» он всё-таки не сказал. Всё-таки рейтинг.

Разговаривать с Лисовым Коростылёв прямо сейчас Коростылёв позволить себе не мог. Надо было хотя бы пистолет в сейф положить. Подчинённые встретили его прилично, как всегда. Напряжение в штабе не исчезло, но исчезла неопределённость. Дежурный принимал уже какой-то факс, не связанный с происшествием. В буфет дверь была открыта в обе створки, там звенело и рассаживались. Фирсова печатала на дивной электронной пишущей машинке. У неё чуть покраснел и опух её личный предатель нос, в остальном она тоже выглядела прилично, как всегда. Выпрямилась, глянула на него глазищами по-над полукруглыми очками. Какие будут приказания, товарищ… Дроля, твою бога мать!

– Радист хоть живой? – вдруг спросил её Коростылёв.

У неё дрогнуло лицо.

– Вы мне с Полетаевой жизнь, скорее всего, спасли, – сказал чистую правду Коростылёв. – И не только мне, Лена. Спасибо. – У неё стала надуваться нижняя губа, как у ребёнка. – Лена, я серьёзно. Тебе потом многие расскажут, как было. А я тебе говорю сейчас: вы мне жизнь спасли. Всё, отставить бабские гримасы. В кофе мне коньяку плесни.

Она принесла пахнущий головокружительно кофе через пять минут вместо обычных двух. Он уже успел дозвониться до Блинчука, который мчался со своим мобильным телефонным ящичком в Домодедово, уже успел ему втолковать, что пока ещё бунта нет, и появилась надежда, что и не будет, и везти с собой десантников из Пскова пока не надо. Она оставила кружку и сразу ушла. Блинчук, в общем, был в курсе событий, он не знал только, кто конкретно из семёновцев поймал Лисового, и очень интересовался личностью этого старшего лейтенанта, есть ли у него отдельное жильё, например. Напоследок, перед самым обрывом связи и последующим объявлением какого-то вздорного англоязычного юноши об этом обрыве, Блинчук успел предупредить, что купил Коростылёву сюрприз, «пиджор», и гарантировал, что тот удивится.

– Удавлюсь я, а не удивлюсь, – пробормотал Коростылёв. Его неудержимо тянуло в сон, прилив адреналина сходил, обнажая городской пляж на Ахтубе, заполненный загорелыми и прохладными… нет, загорелыми и тёплыми Любами Полетаевыми, Ленами Фирсовыми, птахами из первого ряда в офицерских бурнусах наголо… а-а-а, как благозвучно хрустят за ушами эти сладостные зевки, как приятен этот песок в глазах… что?

– Олег Витальевич, к вам Николай Петрович.

– А? – спросил Коростылёв, просыпаясь с кружкой в руке. Перед ним стояла Фирсова, в одежде, с папкой у живота. – Какой Николай Петрович, фамилия, вы что, Фирсова, как докладываете?

(Как докладываете своему дролечке. Сон сразу слетел. Матить не перематить, как выражается Пиня Блинчук, генерал Зоны.)

– Николай Николаевич Петрович к вам, товарищ подполковник.

– Звонит, я не понимаю?

– Лично просит принять.

– Где? Фирсова, придите в себя.

– Он приехал лично, просит вас его принять. Здесь, в штабе.

– Петрович? Бармен?

– Так точно.

– Здесь?! Просит принять?! Бармен Петрович?! Не понял, товарищ старший лейтенант!

– Он во второй аудитории, – сказала она, повернулась кругом, мягко щёлкнув унтятами, и вышла.

Коростылёв поставил холодную кружку. Было без десяти пять. Он почти час давил тут, на боевом посту, с кружкой наизготовку. Он подошёл к окну, припадая на отсиженную ногу, отодвинул обогреватель со сломанным колёсиком. Раздёрнул шторы. Начиналась оттепель, мимо стекла капало. Чуть поблекла чернота неба, половину фонарей уже отключили. Коростылёва удивило, что и вывеска «Чипка» тёмная, и стёкла витрин тёмные, холодные. Горожане разошлись по домам буквально. Площадь была, в целом, бела, но следы шин и на стоянке у штаба, и пересекающие саму площадь, были резко чёрными, вырезанными, мокрыми до асфальта. Стоял на стоянке дежурный козлик с антенной, и стоял прямо под окном, наполовину закрытый крышей портала, знакомый рафик-«скорая» артели бывшего старшего прапорщика Петровича (с рисунком обнажённой женщины в фашистской каске с рожками на крыше, о чём знали немногие). И артельный же москвич-«каблучок». Коростылёв повернулся и побежал.

Разумеется, по коридорам и лестницам он шествовал. Фирсова не пустилась его сопровождать, нарушая, конечно, этикет, но что уж теперь. Штаб вернулся (пока! пока!) к неторопливой ночной жизни, бдительной, но приглушённой. Вторая аудитория – общее помещение, где проводились инструктажи, а по-новомодному – брифинги, находилась на первом этаже, следующая дверь от лестницы за буфетной. И дежурный, и начкар, и пара терминаторов Семёнова стояли около неё. В вестибюле было прохладно, сквозило. С дежурным разговаривали двое безоружных трекеров в городской одежде и Женя-Туранчокс. Трекеры были Магаданцев и Андрей Коробец, приближённые артельщики Петровича. Коробец и ходила очень чуткий, хороший, вдобавок. Его заметили, замолчали. Он приблизился, его люди поприветствовали его и отодвинулись.

– Привет вам, ходилы, – осторожно сказал Коростылёв.

– Олег Витальевич, мы приехали с Николаичем, – сказал Туранчокс тихо. – Надо обсудить ситуацию. Тет-а-тетно. Потому что очень всё непросто.

– Не понимаю, Евгений, Николай Николаевич действительно здесь?

– Ну да, – сказал Туранчокс.

Коростылёв наставил палец на аудиторию.

– Ну да, – подтвердил Туранчокс. – Там. Олег Витальевич, мы не с приколом, всё очень серьёзно. Вы давайте с шефом сами. Я его таким видеть долго не могу. Разговаривайте, и мы уже назад. Он там с женой, чего не поймёте, вы с ней. И с ним. Там ещё Вадим Свержин.

Он добавил после паузы, но без улыбки, не издеваясь, всерьёз:

– Только близко не подходите, он кидается. – «Кидается» с ударением на «и» произнёс, что в устах интеллигентнейшего Жени звучало как грязный мат. – Он на нас-то кидается. Жуть берёт. Да и опасно, вдруг заразно.

Коростылёв огляделся. У его людей были лица ошарашенные. Не каменные, не отстранённые, ошарашенные. На гранитном полу было натоптано, мокро – от выходных дверей до двери в аудиторию.

– Товарищ подполковник, мы вроде по-тихому всё организовали, вроде не нашумели, – сказал дежурный, откашлявшись. – Только Елене Евгеньевне сказали тихонько, чтобы она вас позвала. А так вроде нормально – приехали трекеры из «Двух Труб» обсудить дело с Калитиными. Депутация вроде такая.

Проще было войти. Коростылёв вошёл в аудиторию и сразу прикрыл за собой дверь. В аудитории сильно пахло какой-то кладбищенской химией и сигаретным дымом, и дыма было много. Весь свет был включён, шторы на всех окнах были задёрнуты. Стулья и столы были сдвинуты к окнам и стенам. В аудитории было четыре человека. Ольга, жена Петровича, неимоверной красоты худенькая женщина, сгорбившись, сидела нога на ногу на ближайшем столе, курила. Тарелочка у её бедра была переполнена окурками. В руке, запястьем опирающейся о стол, она мяла синенькую пачку «Житан», то мяла её, то постукивала ей по столу, а на большом пальце другой руки, с сигаретой, она покусывала ноготь, а локоть этой руки стоял на колене, и докуренная до половины сигарета дымилась прямо у глаз, а в глазах стояли слёзы, видимо, от дыма, и глаза были ярко-зелёные, но белки покраснели, и была смазана тушь. Она была в старых джинсах-бананах, жёлтых альпинистских ботинках, джемпере, а тёплая жёлтая куртка валялась на полу, сползла со стула, на который её сначала положили. За её спиной, в конце аудитории, на возвышении, где всегда стояли два сдвинутых канцелярских стола для докладчиков, лежали на этих столах носилки, а к носилкам было примотано какими-то тканевыми лентами дёргающееся тело. Ленты охватывали и тело и носилки полностью, до состояния мумии человек был обмотан, запелёнут. Наружу торчали только ботинки, непрерывно стукающиеся носками, и ладони, корчащиеся ладони, искривляющиеся пальцы, скребущиеся пальцы, ищущие пальцы. Носилки мелко дрожали, запелёнутое тело рвалось с носилок, и носилки придерживал Вадим Свержин, сидевший рядом на стуле, в ногах у запелёнутого, и Коростылёв сразу вспомнил суворовскую повесть в журнале Нева, когда сжигали человека в печи. А четвёртого человека показывали по телевизору, стоящему почему-то на боку, здоровенному, с диагональю почти в рост человека. На боку на полу стоял телевизор, прислонённый к одному из столов рядом с лекторским возвышением. Какой-то очень плоский огромный прямоугольный телевизор, Коростылёв раньше таких не видал. У него у самого была квадратная видеодвойка. С экрана, из-под помех, мимо на него смотрел бармен Петрович, погибший в 1989 году на выходе военспец, «афганец», старший прапорщик, легендарный разведчик из первой сотни, оживлённый Зоной, и с тех пор Зону не покидавший дальше нейтралки. Бармен, хозяин «Двух Труб», непререкаемый авторитет. Смаглер и торгаш. Миллионер. Близкий друг Папаши и крёстный Яны.

– Будьте вы все прокляты, – сказала поблизости Ольга. Коростылёв опомнился. Она смотрела на него с ненавистью, но и с интересом, злобным интересом с примесью иронии. Как, мол, скурмач, отреагируешь? Не обгадишься ли, дроля? «Ночь живых мертвецов» смотрел ли? А это тебе рассвет живого мертвеца, скурмач.

Что Коростылёв ей мог сказать? Но ей и не нужно было.

– Я один только раз посмотрела ему в глаза, – сказала она. С её сигареты упал столбик пепла. – Как я теперь буду смотреть ему в глаза, зная, что там? Идите скорей, разговаривайте уже, я долго не выдержу. И Яночка сгорела, и Валя убит, и муж вдобавок – зомби. И надо врать! Будьте вы прокляты.

Коростылёв кивнул Фенимору, подошёл, и тут же понял, что экран – это не телевизор, а верхняя крышка Волшебного Стола. Около тысячи вопросов ему хотелось задать инопланетянам, но он понимал, что эти вопросы сейчас не к месту. Беда не вчера началась, не завтра кончится. Он понял только, что к углам экрана припаяны какие-то провода. И что они уходят под повязку на голове дёргающегося трупа. И что уши у трупа открыты, а вот нижняя челюсть накрепко подвязана, и залеплены пластырем глаза. Ещё было понятно, что изображение бармена на экране его не видит. Ну хоть что-то не фантастическое.

– В общем, подполковник, орите громче, потому что Николаич вас слышит через уши трупа, а видеть ни хера не видит. А мы его слышим через вот это, – сказал Фенимор и показал пальцем на стоящий у экрана на стуле абонентский громкоговоритель «Гжатск» из посеревшей от старости пластмассы.

– Николай Николаевич! – крикнул Коростылёв.

В труп на носилках как электричество пустили. Фенимор ухватился за раму носилок обеими руками и даже встал. Из громкоговорителя послышалось:

– Это вы, Коростылёв? Я не вижу же ни хера!

– Да, это я!

– По телефону не договоришься. Сам я приехал, в общем. Времени у меня мало, и стол скоро разрядится, и мне не очень хорошо. У города к вам большая претензия, подполковник, но я не хочу воевать. Никому от этого хорошо не будет. Вы правы. Надо выруливать, включать политику. У меня есть предложение.

Коростылёв наклонился и прибавил на громкоговорителе громкость до отказа. Голос Петровича звучал абсолютно синхронно с изображением его, и щелчки и шипение совпадали с помехами тоже.

– Я слушаю!

– Если вам отдать синего скота, как требуют люди, то вы попадаете в чмошники, всем скопом, все магацитлы: и скурмачи, и учёные, все. Я понимаю. Это верно. И это очень плохо, потому что всё снабжение у нас земное, да и охрана и Зоне, и Предзонью нужна. Не суверенитета же у вашего Ельцина требовать, сколько сможем унести. Нисколько не сможем. Беженск сам себя снабжать не может, да и кто даст. Это всё даже не считая 17-ю площадку треклятую. Она и нам самим покоя не даёт, разрядить её нужно безусловно, и тут вообще не о чем спорить. Словом, Олег, не время для великих потрясений. Нужно сберечь статус кво. И лично вас, и Пиню тоже мне не хочется выставлять. Я всё добро помню. Эй, вы там?

– Я внимательно слушаю, Николай! – крикнул Коростылёв.

– Согласны со мной?

– Абсолютно!

– Что?

– Аб-со-лют-но!

– И самим вам суда над убийцей организовать нельзя, потому что он у вас как бы победитель забега, верно? А вы под приказом его крышевать? До победного конца?

– Да!

– Это кто вообще всё придумал, вы не скажете? – спросил Петрович. – Я просто понять хочу. Для себя.

Коростылёв ответил сразу:

– Грачёв! Это же его боеголовки. Ельцин утвердил.

– Ну, я как-то так и думал… В общем, такое предложение у меня, подполковник. Не отвечайте сразу, покрутите в голове. Я привёз вам вохровцев. Живых. В машине лежат, связанные. А вы отдайте нам их. Ответят они. Столкнулись ночью с Калитиными, вохровцы что-то сказали грубо, Яна им ответила, как она могла. Слово за слово, перестрелка. В это люди поверят.

– А слова Яны?

– Какие? Которые я людям передам? Про плащ?

– Она имя назвала.

– Нет, не назвала. Только про плащ сказала. Слышали я и Оля. Толе Лазареву я что-то такое сказал, он мог и не понять. Я его уже переспросил. Он, кстати, тоже в машине. На вохровцах ваших сидит. Он в курсе.

– А убегал вора, значит?..

– А вора побежал, куда глаза глядят, потому что привык себя крайним чувствовать. Менты-то всегда отскочат, если есть вор по рукой. А плащ взял потому что холодно же.

Голова у Коростылёва сама собой откинулась, будто его в челюсть саданули, или он случайно язык прикусил. Фенимор с каким-то неприличным, жадным любопытством наблюдал за ним. Очень себе на уме этот Фенимор. Предложение Петровича было очень хорошим, слов нет, каким хорошим. И решать надо было быстро, пока ещё Лазарев не закончил шерлохолмствовать, и пока бедованы в том обобществлённом угаре, когда в версию Петровича поверят сразу. А сомневающиеся поверят, когда утолят жажду мщения.

Но у него ещё был один аргумент.

– Николай Николаич, я всё понимаю, – сказал он. – Но ведь Папашу убили в Зоне. В Зоне правил нет. Это правило. Следовательно, мой вор неподсуден. Никто из них неподсуден.

– Негодно, товарищ подполковник, – сказал мертвец. – Во-первых, Папаша и Яна – не трекеры. Они – единственные. Да вы и сами понимаете. А во-вторых, наши нашли место убийства. Это нейтралка. На углу Янгеля и Астраханской. Нейтралка, товарищ подполковник. Святая земля.

Политика.

– Я отдам вам одного, Николай Николаич, – громко и медленно сказал Коростылёв. – Какого из них – скажу вам через час.

Фенимор посмотрел на труп, как на живого. Потом перегнулся через носилки, чтобы посмотреть на живого, изображённого экраном неизвестной природы. Петрович на экране думал, знакомо потирая подбородок пригоршней, а труп его вдруг пустил газы, но запахло не благородным метаном с примесями рвотных тонов, а какой-то жуткой формальдегидщиной пополам с формалином. Фенимор закашлялся, отстранился, но держать труп не бросил, только одной рукой быстро привычно надел на толстые щёки и курносый нос мощный респиратор.

– Хорошо, – сказал Петрович. – И вам, и нам. Справедливо. Позвоните, скажите фамилию. Я всё своим артельщикам объясню, тем, кто в курсе, конечно. Лазарев согласен. То есть, он и… В общем… Неважно. Гильзы с места, где Валю убили, и оружие конвойных у него. Разберитесь. И своих людей на пару недель поставьте на усиленно уставное несение службы. Хорошо?

– Да, Николай Николаич.

– Вы сможете организовать так, чтобы от падлы этой ничего не утекло?

– Да.

– И мы его никогда не увидим в городе? И никого из ваших зека-смертников?

– Да, это я гарантирую. Больше не столкнётесь. Изменю процедуру.

– Отлично. Процедура это главное. Кого выберете… От него тоже не утечёт, в общем. Моя проблема. Ну что ж. Вроде сладили, не зря я съездил. Сладили, подполковник?

– Сладили, бывший старший прапорщик. Одну секунду. Тело Папаши.

– Сами похороним. Ваших не надо.

– Я имел в виду пули.

Петрович подумал.

– Эх, куда ж Вяткин-то делся! – сказал он с досадой. – Ладно, я вытащу сам. Вам принесут. Лазареву, точней. Про тело Валентина даже не заикайтесь, учёных заткните прямо сегодня же, не дай бог.

– Это понятно, Николай Николаич.

– Тогда пьём круг. Позовите Олю, а сами идите. Я уже не могу больше. Вадим, давай отсюда на хер двигать, мне совсем плохо. Вы мне пасть хоть хорошо замотали, не прокушу?..

Прощаться ни с ним, ни с Фенимором в респираторе, ни тем более с молочно-белой Ольгой, Коростылёв не стал. Пять минут спустя охранник впустил его в допросную камеру, где был прикован к столу Лисовой. С ним ещё никто не разговаривал, никто ему ничего не объяснял, и Лисового била такая же электрическая дрожь, как и труп Петровича. И бледен он был до синевы, страшней, чем Ольга. Коростылёв сел напротив него и задумался, забыв про вора совершенно. В принципе, это же твоя работа, как офицера ГРУ, выбирать, кого казнить, подумал он. Во всяком случае, один из её аспектов. Сильно подзабытых, к сожалению… Наверное, по семейному положению, вдруг среди них есть холостяк, или бездетный. Да, наверное так. Блинчук будет проблемой? Нет, не будет. Что?..

– Я вежливо, гражданин полковник, интересуюсь, где гражданин генерал Марченко? – повторил Лисовой. – Я же вроде как за ним числюсь.

– Я подполковник, – сказал Коростылёв.

– Есть у мене доченька, так она за подполковником замужем, – сказал Лис убеждающе. – Знаю я подполковников! А вы полковник, это же как маслом на картине! Так что с гражданином генералом? Мне же ему доложить необходимо, как меня браконьеры и маньяки сегодня жизни чуть не лишили.

И ведь никак не извернёшься, нельзя его отдавать, и признавать убийцей Калитиных нельзя. Признаем его – признаем и себя. И всё насмарку. На колу мочало. Лис продолжал бубнить, меняя тон в одной фразе с заискивающего, до наглого, но его трясло страшно, слюнка выбрызнулась из уголка губ, потекла по щетине, и Коростылёв почувствовал, что живой мертвец не так отвратителен и страшен, как живой вор. Он встал (Лис мгновенно заткнулся), выглянул в коридор и попросил у охранника сигарету. Прикурил, затянулся несколько раз, вернулся к столу и всадил сигарету угольком изумлённо задравшему брови Лису в глаз.

– Никого не впускать, – сказал он охраннику, выйдя в коридор. – Особенно москвичей. Уяснили, Петров?

– Так точно. А врача?

– Никого. И передайте по смене. Запирайте.

– Есть, – сказал охранник, прапорщик Петров, задвигая засовы. – Главное, звукоизоляция какая классная у американцев, правда же, товарищ полковник?

– Я подполковник, Петров, – ответил Коростылёв, слюня и рассматривая обожжённый палец. – Звукоизоляция классная, согласен. Не нарушайте её. Ну, несите службу.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Из моего молескина № 17»

05.11.2029. Вобенака-Младший вчера принёс художественную запись одного сборища в баре Брюссельского отделения МК по проблемам КЗАИ. Парнишка раз от разу пишет по-русски лучше и лучше, хотя и черезчур цветисто. Я указал ему на это. И источник информации он отличный. Я переписываю в блокнот информативную часть. Жалко, что он зачеркнул все имена прямо в файле. Главный герой это, конечно, старик Горски.

«После третьей (…) вдруг с надрывом провозгласил: нарушаем обычай, ходилы, пить залпом четвёртую следует не за успех какого-то там отдельного предприятия, а только и исключительно за жизнь и бычье нашего шефа, нашего Путина, Ленина и нашего всех четырёх Кимов, нашего дорогого и любимого шефа, Эйч-Мента, фон-барона и победителя фаланг, чтоб весь стронций с него долой. Все довольно стройно замолчали, вылупились, силясь объять коллективным разумом причину порыва. Старикан порозовел от внимания, весьма вертикально утвердился над оскудевшим шведским дастарханом, и интеллектуальную бомбардировку уважаемой компании начал, зайдя на цель с разных сторон одновременно.

История – это география, заявил доктор (M.D., C.S., G.M. и так далее) (…), бывший и будущий директор МНИИ КЗАИ. (Вещая, он пальцами показывал, что не просто так цитирует, а чуть ли не утверждает товарный знак.) От Матушки нашей Беды мог бы быть толк, если бы не расползлась она сразу по двум осколкам великой империи зла, так неудобно и некстати рухнувшей на сорок лет полвека назад на радость всем людям доброй воли. Непонятно? Глупцы, глупцы и глупцы, понимаете меня? Наливайте. Да ещё международная общественность уже трижды туда впиралась со своей интернационализацией! Так исследования Зоны обречены на вечный разодрай! Не смогут они быть результативны в смысле глобальном. Единственный, я повторяю, единственный способ человеческтву извлечь пользу из Зоны, этого невероятного подарка тупой… земной цивилизации от неизвестной природы – объявление суверенным государством. А? Да! С правительством, с армией, с министерством торговли и, главное, с шлюхами и Академией наук. Не понимаете? Разжёвываю. Эзра, налей мне, мой древний соотечественник.

Мои маленькие ничтожные оппоненты, продолжал (…), сполоснув горло папиным «праймом». Беда в том, что в Зоне до сих пор официально нет коренного населения. Понимаете меня? Так запоминайте, если не понимаете. Да! Коренной население официально необходимо, а не всякие там посетители, в виде русского салата из магацитлов, военных, диких трусливых учёных… и прочей швали… Туристы! – с презрением сказал (…). – В лучшем случае Зону исследуют туристы! Каждый делает свой маленький рекордик… Не спорьте со мной, я прав, а вы все… – (…) запнулся, но ловко ухватил убегающий смысл риторического периода за кончик хвостика. – Население… Не население! Народ, назову я его, и буду прав, понимаете меня? Народ Зоны должен возникнуть, и немедленно озаботиться завоеванием суверенитета, судари мои международные трекеры, брюссельская мы все капуста, космополиты и магацитлы!.. Народ должен возникнуть, вплоть до объявления войны хоть кому… Война человечеству – во имя счастья человечества! Раз уж другого способа наладить в Зоне науку никак не придумать. Японцы… Международная Экспедиция… Частники… WASA с Луной… Я и сам был частником, я знаю точно: чепуха всё. Только национально централизованные исследования!

Тут (…) отставил бокал и взял за горло бутылку.

Беда – не Зона, господа, с горечью сказал он, налив и выпив. Мы сами – беда, понимаете? Мы же все вздохнули с облегчением, мои маленькие учёные, когда до нас дошло – ничего Матушка нам отдавать не собирается. Вздыхали мы в восемьдесят восьмом, в девяносто четвёртом, в десятом, всегда, после каждого цикла. Потому что выходить – опасно. Потому что копаться в собственных испражнениях кисло. Потому что мы хотим от Матушки украсть, а не сотрудничать с ней. Потому что мы Матушку не воспринимаем стороной контакта. Потому что нам выгодней делить шкуру медведя, на охоту даже и не собираясь. Как со СПИДом позорище, в точности.

(…), вроде бы даже протрезвевшая, что-то буркнула на шведском. (…) услышал её. Были и энтузиасты? Были и герои? Были. Добрый путь. Но неудачи не стоят благодарности, и мертвецы не пишут реферируемых статей, и Нобелевская премия посмертно не присуждается. Что не записано – то не наблюдалось. Выродилась, дорогая моя Ингрид, вся наша Большая Наука в серию фантастических боевиков, основанных на реальных событиях… Вот тебе и наука.

Доктор Горски, с размаху присев и едва не разбив себе подбородок, сунул бутылку под стол и отобрал у (…) недопитый стакан.

Молчать! – гаркнул он в благоговейной тишине. – У меня больше всех публикаций, молчать и слушать, раз уж вы меня упросили говорить без обиняков и без… без этих. Технику Матушка сорок лет палит, она не окупается, связь так и не работает, а к каждому дрону нашего уважаемого (…) с его патологическим чутьём не привяжешь. Сейчас я вам скажу. Сейчас вы услышите правду. Накипело у меня.

Как мне жаль Советского Союза Республик Социализма! Как мне жаль, что этот жуткий геополитический кадавр немецкого Франкенштейна упал мордой и захлебнулся своим страшным свекольным салатом… Слушайте меня! Я расскажу вам. Я тоже видел сон. Снилось мне, что Матушка – до сих советская, мои ничтожные оппоненты. И я эмигрировал в русские! Я записался в чекисты! И я начал искать в Зоне абсолютное оружие для установления мирового господства коммунизма. А попутно – по-пут-но! – занимался своим грёбанным математическим моделированием гравитационных интенсивностей предельных величин. Я мучил политических заключённых и гонял их… да ещё детей, солдат срочной службы… за данными и материалами. И они у меня бегали! И некоторые возвращались. Приносили мне ништяки и данные. Устанавливали мои приборы и записывали показания! Возвращались даже мёртвыми с тетрадями наблюдений! А по субботам, напившись спирту, я трахал усатых советских капралш-телефонисток… и, поверьте, был совершенно счастлив, и – слушайте! – я действительно двигал мировую, мать её, науку, вперёд. Семимильными сапогами вперёд пихал, и даже в страшном сне не лелеял я авторские, мать их, права университетских, мать их, спонсоров и попечителей… И генералиссимус Сталин пожаловал мне… чем он там жаловал своих неизвестных героев?

Жизнью жаловал, сказал новичок (…). Чем ещё пожалуешь раба? Не свободой же. На хрена она овце?

Доктор (…) сел, слово из него внезапно вышел воздух. Внимание собрания, однако, не ослабло ни на йоту.

Не надо иронизировать, дорогой мой русский Иван, сказал он грустно. Я же не фантазирую. Я плачу. У нас, грубо говоря, машина времени, машина пространства и машина желаний под боком в одном агрегате, а мы сорок лет в войнушку играем, лишь бы соседу не дать в ней разобраться… Я обобщаю, разумеется, и утрирую, сказал доктор (…) непосредственно (…). Не надо искрить камнями ваших уважаемых почек, высвечивая низость моего мысленного преступления перед человечностью. Ведь я в отчаянии, а отчаянье есть аномальная интенсивность известной природы… А в отчаянии я, потому что мы в беде. Не в Беде, не в Матушке, а в беде. А беда, повторяю, не в том, что так и не мы не знаем наверняка как, почему, из чего и зачем возникла Зона, почему локализация интенсивностей столь безумна и не воспроизводима в сфере нашего опыта… мы ведь даже конфигурации Зоны не знаем точно, милый мой (…). До сих пор! Высота обнаружения аномалий – то десять, а то и триста километров от поверхности, а то вообще спутник горит на десяти тысячах в зените… А ни одна из обитаемых станций не горит! Почему станции с людьми не горят?! Объясните мне?! Ну, а про наше доблестное бурение… Срам! Только однажды в десятом году мы зафиксировали воздействие на Зону извне – спасибо этой сверхновой, как её… Не в том беда, товарищ наш новый (…), что мы не понимаем, почему, оказывается, гравитацию можно наливать в вёдра, и какова природа памяти аномального электричества, и каким образом психоматрица конкретного человека записывается в стационарный геном и может быть воспроизведена на клоне… почему, наконец, возможна и существует машина времени… и как тот идиот в девяносто третьем году попал из Капустина прямо на «Мир»… А почему Вадим Фенимор, Проделки Фикса, остальные долгожители не стареют вообще?! Это же бесит! Мне же уже семьдесят два, я тоже хочу! (…) помолчал. Беда в том, уважаемый (…), что при нынешнем положении вещей мы этого и не сможем узнать… понять… сплясать и спеть. Мы даже не начинали. И не начнём. Ни-ког-да».

Вот такой очень вразумительный текст записи. Молодец парень, осваивается в писателях. Лучший у меня в кружке. Интересно, кто же этот «новичок»?

ГЛАВА 9

СРАЗУ НЕСКОЛЬКО

ДЕВУШКА

Вы очень милый, нет, правда, вы очень милый, мне даже неудобно, хочется вас поцеловать, вот так, нет-нет, вы лежите, а я принесу воды, никогда такой не видели, как странно, это вода «перье», она у нас в обычном магазине продаётся, разве вы не знаете, у нас же суперское снабжение в Беженске, с самого почти начала, я помню, была маленькая, классе во втором, папа привёз из Риги жвачку, в виде сигарет, так за мной вся школа ходила, и старшие, просто королева бала, а к тем демократам, немцам, болгарам, чехам, что по Варшавскому договору приезжали на полигон учиться стрелять, строго-настрого было запрещено подходить, поймают – родителям капец, и по службе, и по партийной, у демократов тоже много чего было, одежда, часы, жвачка, всякие брелоки, журналы порнографические или со звёздами, плакаты, это всё потом привозили уже наши с полигона, но в городе ни-ни, начальник страшный у нас был полигона, как сухой закон объявили, так даже кефир пропал, это в восемьдесят шестом, в восемьдесят седьмом, а до этого, папа рассказывал, года до восемьдесят четвёртого даже у солдатиков в столовых виноград зимой подавали по грозди каждый день, вода открывается не так, крышечку поверните, ничего особенного, верно, но очень чистая, и ей как-то вдоволь напиваешься, так вот, ещё были венгры, а румыны никогда не приезжали, а после Зарницы плохо мы жили где-то года полтора всего, пока всё не устаканилось, и знаете, что я вам скажу, устаканилось когда все поняли, что нам уезжать нельзя, запрещено, что мы всё-таки отравились чем-то и можем занести заразу, вот тогда начали обустраиваться, думать, а тут и президенты подписали сначала меморандум, и к нам повалили американцы, немцы, настоящие, французы, с техникой своей и едой, вообще-то американцы сразу тут были, у них же целая комиссия под Зарницу угодила, никто не вышел, ни один человек, люди видели, как они в их общежитии двери изнутри закрывали, это во время паники, нет, они не в гостинице жили, в общежитии, которое потом «летучая хрущёвка» стала, знаете, ну вот, сначала они его благоустроили очень здорово, евроремонт, а потом начали приезжать генералы, конгрессмены, учёные всякие, резали ракеты, папа злился очень, а потом подружился с одним генералом, мистером Спайном, серьёзно, генерал Спайн, Шпион по-нашему, не смейтесь, и вот папа тогда и перестал злиться, это была комиссия по соблюдению договора о классе ракет, а потом папа должен был тоже ехать в Америку, смотреть, как они свои такие же утилизируют, ну вот, поэтому американцы сразу же появились, очень помогали, и мы им помогали, ребята их проводили в Зону, искали выживших, но никто же не выжил, я тогда ещё очень удивилась, сколько у них женщин, не телефонистки никакие, не химики, а настоящие таки боевые бабы, а в прошлом году открыли аэродром, не тот Аэродром, что в Зоне, вы не путайте, косо смотреть будут, а новый, он называется аэропорт, и всего сразу стало много, даже машины стало можно покупать сразу из Америки, вы знаете, нам ведь никто ничего не запрещает, администрация военная, но какая-то очень с душой к людям, к трекерам, вы зря так, что перспектив никаких, смотрите, во-первых, а какие у нас они были раньше, да никаких, в Москву поступить в институт, что ли, вот сейчас, не смешите, одна сплошная стрельба и голод, а у нас тут Международный институт, и учёные сразу такое шефство организовали, при Институте и школа, и вечерняя школа, сами же учёные и учат, хотя, правду сказать, я понимаю, что они за нами наблюдают одновременно, все понимают, ну и что, нет, эти сигареты я не буду курить, давайте моих покурим, возьмите у меня в сумочке, пожалуйста, осторожно, он заряжен, с ментолом я не люблю, что вы, что я вам, шлюшка из Астрахани, что ли, я бедованка, так что мы там про перспективы, ну не поездим по стране, было бы куда, а с этого года у нас начались организованные полёты на Гавайи, вы знаете, это же американский штат, и вот так договорились, что там Институт откупает, или в аренду берёт надолго, пляж и гостиницу, и безвизовых, невыездных возят на Гавайи на море, круглый год, так что раз в год каждый съездит на десять дней, а потом, у нас же во внешнем Периметре здоровущий кусок поймы, Ахтуба, пляжи, леса, да ещё никого чужих, мы всё дерьмо там мы сами и убрали, и сами следим, вы заметили, как у нас везде чисто, а работы навалом, вот смотрите, аэропорт, городские службы, торговля, Институт, администрация, всё обслуживание, всё строительство, а один наш бедованский мальчик, очень талантливый, в Институте работает и у него своя лаборатория, чем не карьера, ну да, ограничения, но у кого их нет, где их нет, вот возьмите меня, вот я сейчас, пока учусь на проектировщика, городской дизайн, работаю с людьми, вы у меня сегодня всего третий, всё чисто, всё по согласию, и попробует кто-то обидеть, весь город за обидчиком явится и под газон положит, и сейчас мы с вами ляжем спать, никто никуда не торопится, и зарплата официальная, и чаевые, и медицина, и удовольствие, все всё понимают, нас же очень мало, мы друг друга бережём и понимаем, будет у меня муж или не будет, я знаю точно, что одна никогда не останусь, полюблю выездного – так он или военспец будет, или учёный, а они если сюда приехали раз, то это очень надолго, мы никогда не говорим слово «навсегда», а туристы-альпинисты, так это тоже понятно, если турист полгода тут прожил, живой, полезный, то он тоже надолго, да ну, прекратите, какой тут секс-туризм, какие извращенцы, да пусть приезжают, попробуют, рассмешили, право слово, мы же даже к ребятам не обратимся, сами такого секс-туриста разберём, так что, знаете, у нас же у многих родственники на Земле, нам же есть, с чем сравнивать, где лучше-то, и чем, да ничем, а вы меня с собой зовёте, куда, ну куда, вы очень милый, конечно, и сегодня просто как бог любили, я с вас и денег не возьму, нет, серьёзно, я как на крыльях после вас, но серьёзно сходится, тут уж разговор особый, смотреть надо мне на вас, какой вы, выдержите ли тут, допустит ли вас Матушка, соседи, так что вы уж не говорите зря пустых слов, сначала вот они наполнятся, а потом уже и говорите, и потом, тоже мне нашли женщину своей мечты, тут каждая такая и даже лучше, что значит заскучаю, почему, весь город в ресторанах, музыканты свои, звёзды к нам ломятся, не всех ещё зовут, «Машина времени» у нас тут как родная, ой, вы знаете, я маленькая же была, двенадцать лет, когда Зарница грянула, и мы сидели в степи, в палатках, только-только весна, ещё холодно, все ещё не отплакали, все ещё надеялись, тоска такая, у меня подружка повесилась от тоски, хотя у неё и мама вышла из Зарницы, и папа, а она повесилась, была такая полоса, шок, и вдруг на Времвокзал приезжает «Машина времени», и три часа нам под дождиком они играли, прямо на платформе, так мы прямо все как проснулись от них, никогда не забуду, потом у нас Стинг был, Майкл Джексон, Мария Кэрри, потом гитарист этот забавный, не помню фамилии, Марк, всё прямыми рейсами, туда и обратно, об этом же вообще мало кто знает, карантин есть карантин, звонки родным прослушиваются, письма читают, ну ничего, не на каждого падают газовые метеориты, что значит верю-не верю, сказано вам газовый метеорит, значит газовый метеорит, ох, да, верно, заболталась я, продолжать, а вы что будете делать, о-о-ох, какой вы милый, вот так, да, да-да, сейчас я чуть повернусь, о-о-о, здравствуйте, добрый путь.

Спасибо. Вы ложитесь, ложитесь, спите, я немного почитаю. Что? Да нет, нормальный вопрос, у нас принято спрашивать. Папа у меня был на дежурстве боевом, на 17-ой площадке. А мама пропала во время паники. Ничего, но спасибо. Спите на здоровье.

НОЧЬЮ В ЗОНЕ У КОСТРА

– Ты присыпь, не хами.

– Не учи учёного делить да умножать. Ну и что с этим корреспондентом, ты давай, Фаза, продолжай.

– «Красная Звезда», короче. Такой майоро-корреспонденто, весь в усах, в прыщах, фуражка больше, чем у генерала, не во всяком унитазе утопишь, ну, х**и, москвич. А он, Фенимор, вроде при клубе, жил в батарее, а работал в клубе, фотограф, потому эту историю своими глазами и видел. Его даже из других частей вызывали, вроде, талант фотографировать. Не в том дело. И вот разнарядка эта, у корреспондента, нужен красавец-капитан, отличник, со всеми достижениями за год, на первую полосу. С фотографией. Вот майор и приехал по заданию центра. Поселился в гостинице – у них в части гостиница была, учебный центр, завтра покажу, если Матушка даст дойти. Три дня, разумеется, пили. Утром командиру покажется, поговорит, а после обеда к нему элита потихоньку в гостиницу, сухой же закон, восемьдесят седьмой год! А у него с собой два чемодана. Тут и весь узел связи – налаживает, вдали от супруги. Ну, скоро уезжать. Тут начпо и командир, значит, определяют, наконец, кто у пойдёт на первую полосу. Капитан Негуляев.

– Постой – наш Негуляев? Военспец?

– Вот именно!

– Ну, блин, тесен мир.

– Да ты слушай. У них стрельбы как раз, учебный период. Ну и график подтусовывают, чтобы расчёт Негуляева не в очередь выехал и ударно отстрелялся, пока корреспондент тут. А этот корреспондент ну так просился на старт посмотреть, чтобы проникнуться, так вылизывал, что упросил. И такая у него фантазия, чтобы Негуляева прямо на фоне пусковой запечатлеть, ну, или в крайнем случае, на фоне безбрежных казахстанских степей.

– Да зачем, да вырезать да приклеить!

– Ну пили неделю люди. Ты как маленький. Ну муза посетила, мука творчества, журналистская добросовестность.

– Га-га-га!

– Вот именно. А поскольку корреспондент фотографировать не умеет, он литератор, берут с собой Фенимора. Договорились с начальником клуба, особиста уговорили, в общем, сажают вечером Фенимора в пусковую, садятся сами, грузят последний коньяк и – летят. Пуск завтра, целый вечер впереди, сухпай к коньяку не липнет. И Негуляев прокладывает маршрут так, чтобы на одну правильную кошару заехать.

– Барана?

– Не-а, решили по свининке ударить.

– Свининка. Понимаю, между прочим!

– Да кто бы не понял. В общем, совхозная кошара, там живёт казах, при нём свинарник какой-то вэчэ по договору. Ночь, вот как сейчас. Только у нас тут два месяца, а у них ни одного, полнолуние. По пути товарищи офицеры кончают литрушечку и прибывают на место не просто хорошие, а отличные, готовые к негоции полностью, да ещё Негуляев садится за штурвал самолично, потому что ответственность советского офицера, знание маршрута, ну ты понимаешь. Теперь представь, точка, одинокая избушка, всей цивилизации – керосиновая лампа, ты – мирно спящий казах. Страшная ракетная установка с прожектором во лбу вываливается из степи и чуть твой домик не сносит, тормозит ракетой в стену.

– Ой, ладно. Не видал я казахов с совхозных точек. Один Юса чего стоит. Ты рассказывай, а не живописуй.

– Спроси Фенимора, когда вернёмся.

– А вот я Негуляева спрошу.

– Не сбивай меня, ходила! Короче, казах выскочил из дома с двустволкой в трусах и сразу начал орать. Ну, все вылезли, корреспондент полез там со своим удостоверением к нему, к казаху, Негуляев со стаканом, короче, успокоили как-то и начали торговаться. Казах вник, видит – бухие, ну и решил провернуть трюк.

– Кинуть?

– Зачем? Лучше. Он с них деньги и пузырь взял, но вывел им отработанного хряка.

– Га-га-га!

– Там в холке по пояс Негуляеву, чудовище килограмм двести, но сонный, добродушный, на ходу спит, поэтому вышел такой, обнюхался, и стоя заснул. Негуляев казаху: ты чего, на мясо нужно, а не питомец. Режь давай! Казах: нет, продать – одно, а резать не буду, жалко. Какой жалко, ты же казах, баранов режешь небось на завтрак, в обед и на ужин! Казах: не буду, спать хочу, берите и валите отсюда. Они в затылках почесали, свина осмотрели, стреманулись. Как его резать, страшно же, не подступишься. Казаху: дай хоть ружьё, стрельнем да поедем. Казах: одна дробь, вы же военные, вон автоматы есть.

– Ну?

– Боезапас считанный и шального патрона ни у кого не нашлось. Для пээма есть, но что там этот пээм хряку, косточка от вишни. Кувалдой? Ночь, пьяные, промажешь – порвёт. Фенимор сказал: реально все стреманулись, солдаты от греха все в машину забились, а эти уже трезвеют, утром стрельбы, непонятка, короче. И вдруг такой стук в борт, Негуляев: механик, на выход, тащи мне бронекабель.

– А-а-а-а-а-а!

– Понял? А они нет. Но охерели – и на улицу. Водиле-то делать нечего, он кабеля отмотал, подаёт Негуляеву. Это вот всё прямо у борта происходит, стоят все кучкой. Негуляев говорит казаху: держи свою свинью. И так авторитетно говорит, что казах двустволку свою к борту ставит, берёт своего любимца за уши и на Негуляева пялится. А тот клеммы обнажает и говорит водиле: включай питание. Тот на автомате включает станцию, стрелки все на товсь – фигак. И Негуляев тычет этим делом хряку в рыло.

– А… А… А… А… Погоди, не могу. А… И?

– Никто даже не шевельнулся, только, Фенимор сказал, сладким запахом дисбата из ночи пахнуло. Казаха в воздухе, на месте, над свиньёй, как в «волчке» переворачивает, и всеми костями об землю – шарах!

– А свин?

– А свин с хрюканьем убегает в степь.

– А-а-а-а-а!

– Негуляев такой: во, бля, промазал! Тут казах вскакивает, хватает свою пушку и в Негуляева со всех стволов: шарах! Мимо. Негуляев ему: ты чо? Казах переламывает, из трусов ещё два патрона, загнал, опять дуплетом: шарах! Негуляев: да хорош ты, с ума сошёл? Ну, казах видит: не попасть ему сегодня, бросил своё ружьё и в дом ушёл.

А корреспондент встаёт и говорит глубокомысленно: и вот таких людей мы защищаем от мирового империализма. Свинью не удержал, да ещё в упор попасть не может.

– Фу-у-у… Ну и ну. Не женский половой орган, так Красная Армия. И что они дальше?

– Тушёнкой обошлись. Да это уже неважно. Но мне концовка нравится, как её Фенимор рассказывает.

– Ну?

– Он говорит: как сейчас иду по Зоне ночью, представляю, что где-то тут много лет рыщет страшно злой электрический хряк. Что, Сержант-Сержант, производит впечатление?

Пауза.

– Да ну тебя, Фаза.

– Хе-хе-хе.

– Нет в Зоне чудовищ. Фаланги есть, да грибы, да машины – в городе. А свиней-мутантов нет.

– Забавно.

– Что тебе забавно? Испортил настроение, блин.

– Забавно, как легко в Зоне испортить настроение. Особенно ночью.

ДОПРОС

– Слушай, ты начальник, а я дурак, ну что я могу знать? Взяли с поличным, ладно, признаю, но не помню я, как я туда шёл. Ну вот не помню, и всё. Ну выпиши мне срок, ты дал, я взял, всё. Что ты мне душу мытаришь, скурмач?

– Придётся карту нарисовать.

– Да чего карту-то? Чего? Я знать не знаю, как я туда попал! От одной гитики шарахнулся, потом от другой, завертелся, из подворотни на меня какая-то шавка механическая, чтоб ей пусто было, коробке волосатой, стрелять начал, паника – ничего не помню! Порядочный мент мне бы медаль дал, что я от самого Дома офицеров живым через Толбухина прошёл, а ты мне душу всю выел, курева лишил!

– Ещё раз расскажи про портал.

– Не знаю ничего ни про какой портал.

– Ты рассказывал братьям Малиновым, рассказывал доктору Никитину.

– Вот у них и спрашивай, у стукачей.

– Слушай, ты же не вчера родился, хватит придуряться. Стал бы я тебе называть имена информаторов.

– Стукачей!

– Кому шпион, кому разведчик. Но вообще ты большой хам. Я с тобой как с трекером, а ты мне тут бракушу мастыришь. Ты же даже не зарничник, ты альпинист. Изгиб гитары. Сколько раз ты выходил? Смотри, трекеры никогда не врут, сколько раз выходили. Даже под допросом.

– А то я не знаю. Пять раз.

– Пять раз. Четыре раза бампером.

– Ведомым!

– И кто же тебя сразу ведомым взял, скажи пожалуйста? Береги рейтинг смолоду, слышал такое?

– Я вообще отказываюсь говорить. Почему вы мне не верите вообще?!

– Потому что ты нычку нычешь. Потому что ты знаешь, что в пробирке было, что это за песок такой. Потому что на выходе вас было трое, а вернулся ты один. С твоей чуйкой ты «риской» в «прокрусту» не попадёшь, но ты вернулся. В городе с тебя никто не спросит, ну а в Зоне старые тебя выпасут? Знаешь, что бывает, если на «рязанского» тебя посадить? Пойми, нашёл бы ты какой другой ништяк, любой, – кашлять бы государству на тебя было. Но ты ныкаешь портал. А это коленкор очень кожаный. Тот, что со спины снимают.

– Ей-богу я не помню, как выскочил.

– Ведущий был Мисруков, правильно?

– Да.

– Кто был ведомым?

– Я. Бампером был какой-то новый.

– Почему Мисруков тебя взял?

– Ну так, на рывок. За полдоли. Надо же качаться. А он шёл просто за «кашей», в тридцатый квартал. А бампер за всю долю нанялся, он вообще был какой-то бомж с Палласовки, через степью за Периметр зашёл. Их что-то много последнее время.

– Как оказались у Дома Офицеров?

– Ну «песочница» оказалась сухая, в ноль сходили. А на треке возращения вдруг туман. А там мехня же шарится, на Ниловского там же детский садик очень злой, страшно в тумане, не углядишь. К Волгограду если в сторону – изнанка «сквозняка». В упор, через квартал – гаражи, там фаланги, – куда? На месте только ждать. А уже вторая половина дня. Приняли решение наискосок «рискануть» до шестьдесят первого, шестьдесят второго кварталов. Трек-то хоженый. Ну сдаться придётся скурмачам на выходе, впервой что ли.

– Это всё Мисруков решил.

– Ну Мисруков. Он же ваш бывший. Ну не повезло, не приехало, бывает. Так он сказал. Будете должны, ну а может на треке ништяк вывалится, тогда совсем не зря опыт получите. Куда деваться, он ведущий. Шли очень долго, на треке этом в километре – пять километров. Вдоль двадцать шестого дома по Ниловского полтора часа шли!

– Это понятно.

– Но я правда не понимаю, как нас к Дому офицеров вынесло! Хоженый же трек!

– Ладно. Не понимаешь. Портал. Рассказывай.

– Мисруков его выбросил на «рисках». О, говорит, портал! Первооткрыватели, ни слухов про него, ни на картах ни у кого. Сейчас будем смотреть, куда.

– Подожди. Тип портала определил он? «Тройка», «монокль»? Чем питается?

– «Прокруст» там точно не было, не «монокль». Сам портал арочный, а сколько арок я не знаю. Мы проверили две. Одна очень большая, а одна метра полтора всего. Система, но сколько головок я не скажу. Не знаю.

– На чём живёт?

– Там вихри какие-то у киоска Союзпечати, что сзади него, а сама система непрозрачная. Большой портал…

– Вот карта, рисуй его.

– Вот этот киоск. А вот этой остановки нет, она в нём, внутри, в большой арке. Вот так большая арка стоит, а вот так маленькая, под углом. Больше не знаю. Вокруг не обходил.

– Деревья вокруг мутанты?

– Да, очень сильные мутанты, инопланетные вообще. Листья плавают, хотя «отрицаловки» поблизости нет. Рядом с системой гравитация нормальная.

– Ладно, дальше. Стали смотреть, куда порталы.

– Да.

– Со спичек?

– Да… Мне маленькая арка выпала, а бамперу – большая. Я первый пошёл. На верёвке, естественно.

– Давай, не тяни уже, космонавт!

– Ну вы знаете же уже!

– Да уж как не знать, если фотографию с твоим рылом нам сюда аж три академика, два генерала армии и один министр привезли.

– У меня противогаза нету. Не заработал.

– У тебя противогаз на поясе висел. Так и скажи, что забыл надеть. Трекер.

– Я только сунулся, по пояс, а там космонавт передо мной висит в воздухе с фотоаппаратом. Шум, как в котельной, воняет сортиром каким-то. Я и не понял ничего.

– Ага, зато он понял. Так, что досрочно возвращать экипаж пришлось.

– Ой, вот знаете, только не надо! Не я Зону выдумал. Тем более, что я сразу протабанил. Он заорал, фотоаппарат в меня бросил, и я отскочил.

– Он четыре снимка сделал. Думаю, надо мне тебя с ним познакомить, Толюня. Он тебе хочет морду набить.

– А я думал – автограф взять…

– Не хами, я тебе не Матушка. Дальше.

– Ну, я рассказал Кэну, Мисрукову то есть, где я был, что видел. Он поверил вроде. А у меня тут сразу же головная боль началась, прямо до ломоты. Я тут же присел, колёс Кэн мне дал, говорит, бывает, молодец, отдыхай. Радостный такой!

– Ещё бы, я думаю.

– Ну, он бампера в большую сразу и пустил. На верёвке. Того сразу всего хапнуло, он только подошвами мелькнул, как только сунулся. И Мисрукова вместе с ним затянуло. Верёвку-то к нему крепили, больше ни к чему. Он заорал, упёрся, и его сорвало. Всё.

– А песок откуда?

– С той стороны. У меня такое впечатление, что Мисруков каблуками его как бы выбил, там уже. Он очень сильно упирался, влетел стоя, не щучкой. Не знаю, как сказать.

– Я понял.

– Я просто рядом был, очень близко, и вот этот песочек оттуда как выплеснулся, двумя струйками такими. Я посидел, подождал.

– Сколько?

– До следующего утра. С места не сходил. С автоматом в обнимку. Потом собрал песочек, и пошёл возвращаться. Как, что, ей-богу – не отложилось. Памятью заплатил. Я даже не помнил, что песок собрал. Только уже дома увидел.

– Эхе-хе. Ну, хоть нарисовал, где.

– Ну вы меня вынудили же!

– Ладно, Анатолий, останешься пока у нас, до выяснения.

– Ну и суки же вы. Я же рассказал всё, к порталу больше не пойду ни в жизнь. Никому ничего не скажу.

– Вот мы и подумаем, как обеспечить, чтобы ты никому ничего не сказал, не дай бог.

– Убьёте же, гады.

– Не лишено смысла, между прочим. В общем, отдыхай пока.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

26 августа 1994 года

ФЕНИМОР И ДР.

ГЛАВА 10

Последняя встреча в эту «пятницу»1 у Фенимора была в «американской стекляшке № 8», совсем близко от дома. Встреча закончилась быстро. Уже в половине шестого он вышел на свежий воздух, сунул полученный пакет за пазуху, запахнул и застегнул «аляску», надвинул шапочку на самые брови и, всё-таки ёжась, пошёл домой. Августовское астраханское солнце било низко вдоль по Арканарской, Фенимору в спину. Он физически ощущал его толчки. Народу в это время вторника на улице не бывало никакого, военные и служащие ещё работали, а домохозяйцы и домохозяйки уже вечеряли. Фенимор свернул в безымянный переулок между балками прачечной и факторией номер 11, где ему пришлось разойтись с патрулём. Несмотря на строгий приказ Пини-Блинчука, в городские патрули не всегда назначали старшими опытных скурмачей – то графики не совпадали, то ещё что. Но сегодня и Фенимору и патрулю повезло – капитан был местный и, видимо, злой, явно выстроенные им «командировочные» лейтенанты с детскими калашами2 покосились на по-зимнему одетого преступного типа, в рабочее время шляющегося по городу, как будто так и надо, да ещё без «гаврилки»3 на шее, покосились, дали пройти, и всё. Капитан не глядя козырнул, Фенимор ответил ему чем-то вроде поклона, и продолжил путешествие между пустующими, только что расселёнными общесемейными балками не оборачиваясь, но зная точно, что скурмачи, все трое, смотрят вослед, а капитан объясняет лейтенантам, что к чему уже на конкретном, его, Фенимора, примере. «Идёт себе явный преступник, и пусть себе идёт». Так себе преступник и шёл, и шёл, и скоро переулок вывел его на окраину, пока ещё окраину Беженска. Тут он свернул налево, по направлению на Волгоград и Москву, и к своей новенькой щитовой двухэтажечке, к общежитию своему синенькому, к хому милому свит хому, вышел, так сказать, с огородов. По безопасной дуге миновал угол дома и оказался во дворе, отгороженном от остального мира кустами сирени.

Во дворе сидел за железным столом отец этих кустов, добрый сосед, вечный Мурад Арсенгалиев, голый по пояс, поджарый, золотистый, совершенно сухой и прохладный, сверкая басмаческим оскалом сквозь басмаческую же каракулевую бороду, чистил пулемётные стволы, на столе перед ним было разложено их штук десять. Злой чечен. Он заметил Фенимора сразу, оскал превратился в улыбку, но с небольшим запаздыванием. Что-то было не то.

– Сосед, а? Вай, какой сосед! – сказал Мурад. – Жду тебя, слушай. Рыба свежая нужна, сосед?

– Не ем я рыбу, – сказал Фенимор, сворачивая к нему. Сейчас он опять предложит сесть покурить, но всё равно что-то не так.

– Э-э, просто так посиди, покури, давай, слушай, – сказал Мурад опять. – В доме лишний раз воздух чище будет.

– Не курю я, Мурад, – опять ответил Фенимор, присаживаясь на скамеечку напротив и поправляя пакет за пазухой. Всё равно ему было смешно. Акценты Мурад копировал гениально. И голос у него был баритон, сочный, бархатный, не визгливый. Дурное настроение чувствовалось, но не по адресу соседа, явно. Мурад был необычным горцем, не срывал зло на ком ни попадя.

– Ай, вот так, взял, бросил?! – поразился Мурад. – Вчера курил, сегодня нет?! Зачем бросил, э?

Фенимор засмеялся вслух.

– Басмач, а? Настоящий, а? Абдулла, верно? – спросил Мурад.

Мурад был из солдат-срочников, выживших в Зарнице, но навечно застрявших в карантине Предзонья. Призывался он из Москвы, с четвёртого курса МГУ, куда поступил не по квоте для нацменов, а по делу. До призыва у него уже было несколько реферируемых публикаций по «исследованию взаимовлияния территориальных разновидностей русского языка в советский период». В каких-то безумных иностранных журналах, на языках, с гонорарами. Почему он попал в армию, он не рассказывал. Была какая-то история. Он был женат, у него были дети, две девочки. Жена рвалась к нему, он ей запретил. Виделся с семьёй только на Кордоне несколько раз в год.

– Чай пить будем, Вадик? – спросил Мурад без акцента и посмотрел на Фенимора через очередной ствол, как в подзорную трубу. – У меня торт вафельный есть. Купил в центре.

– Риторический вопрос? – спросил Фенимор.

– Ну конечно, – сказал Мурад, отложил ствол и подпёр бороду тыльной стороной ладони. – По тебе всё видно. Идёшь медитировать и спать.

– Это тебе видно, сосед, – возразил Фенимор. Спрашивать, что случилось, не хотелось.

Мурад вздохнул.

– Ну да, тут глаз нужен пристрелявши… Ну так а чего ты, Вадик, иди. Не надо сидеть со мной из ложно понимаемого соседского чувства. Да и холодно тебе.

– Как можно ложно понять соседское чувство? – спросил Фенимор, встав и поправляя пакет за пазухой.

– Так и можно. Если сосед на самом деле добрый, с ним не надо сидеть, когда тебе не хочется… Слушай, Вадим, я с вами совсем скоро на нормативном русском разучусь разговаривать! – сказал он вдруг. – Как язык у тебя поворачивается это произнести: «как можно ложно»? Чурка ты нерусская, вот ты кто.

Фенимор смеялся. Ему не хотелось уходить. Но идти было пора, иначе похерился бы весь «пятничный» график, который он сегодня с таким трудом выдержал. Он хотел уже сказать «пока», но спохватился и спросил:

– Да! Тебя утром не было, принесли квитанцию, ты нашёл?

– Да. Нашёл… – сказал Мурад, мгновенно мрачнея.

– Книжки твои пришли?.. – Фенимор остановился. Всё-таки попал точно в больное, чёрт. Неужели с семьёй что-то? – Мурад, что случилось?

Мурад с огромной досадой мотнул головой.

– Ай-й! В среду пойду разбираться в штаб… Задержали на Кордоне контейнер, Вадим. Не понимают, как это так. Пятьсот килограммов книг, и все до единой разные… А-ар! – Он хлопнул ладонью в кулак. – Томашевского первое издание распороли на предмет контрабанды, суки! – Мурад поднял голову, глаза у него были затоплены белой дикарской яростью. – Вадим, это даже не книжка, это брошюра, бумажная обложка. Как там можно было спрятать контрабанду? Какая контрабанда? По листику порвали, понимаешь? Коллекционной сохранности экземпляр. Да не в сохранности дело! – Он хотел потереть лицо руками, но успел сообразить, что испачкается, остановился.

– Мурад, дешевле и быстрей будет денег дать, – сказал Фенимор, помолчав.

– Я понимаю, – сказал Мурад спокойно. И принялся за следующий ствол. Руки только у него подрагивали. – Но только умом… Умом-то я Россию понимаю… А вот… Э! Ладно. Ты иди, Вадик, отдыхай, вернёшься с выхода, поговорим. Зря я сейчас. Весь день себя успокаивал.

– Я напомнил.

– Ты не знал… – Он вдруг улыбнулся. – Меняю тему. Соседи у нас новые, кстати. С той стороны дома.

– Опять альпинисты? – спросил Фенимор, принимая игру.

Мурад покивал, глядя в ствол на синее небо.

– Главное, чтобы костры в доме не палили, – сказал Фенимор с озабоченностью.

– Там хуже. Там гитара и девушка.

– Придётся убить! – сказали они хором, и Фенимор пошёл домой, на свой второй этаж.

Дома было тепло. Фенимор с порога послал воздушный поцелуй своим сияющим на окнографии девчонкам, проверил оба калорифера, потрогал розетки, не перегрелись ли, и только потом снял куртку, бросил пакет на топчан. Высунувшись в кухоньку, поставил кофейник на плитку, затем ритуально ударился задницей, с размаху сев на топчан рядом с пакетом, выругался, и в очередной раз пообещал себе истово и клятвенно купить нормальную кровать «сразу же». Дотянулся, открыл тумбочку, достал автомобильную аптечку, градусник, словно непоседливое домашнее животное, опять зарылся в упаковках с аспиринами и пирамидонами. Вот он. В рот его. Засёк по часам пять минут, посасывая градусник, открыл пакет. Ольга Петровна, старший сотрудник метеорологической станции «Беженск-НИИ» за сто-то долларов полагала себя обязанной снабжать клиента письменной информацией, с приложением ксерокопии карты погоды и великолепной спутниковой фотографии интересующего клиента региона. Мокроусов, например, просто говорил: «облачно», или там: «без осадков, купи пива, горит душа». Фенимор вертел фотографию, стараясь понять, где там на ней что, и какое облако там обозначает вывод: «малооблачно, до 39 градусов на границе Зоны, в юго-западном направлении предполагаются очаги усиленной влажности до 80 процентов на доступную глубину измерения».

Кофейник вскипел, на градуснике было 41. Фенимор налил в огромную чашку кипятка, сильно посолил, добавил щепотку сухого укропа, размешал, и в три глотка, как прохладную воду, вылакал ведьминское варево, смысла которого не понимал, но жить без которого последние два месяца, с тех пор как «заболел», не мог. Почему я не обжигаю рот, кипяток же! И, главное, почему я не боюсь, что обожгу? Чаю бы нормального попить, но тошнит ведь. Фенимор зажёг в кухоньке лампу – всё-таки по углам темнело уже – и стал рассматривать себя в зеркале над раковиной. Да, морщины на лбу разглаживались. Это явно, Ольга права. Он задрал рукав свитера, проверил шрам от глубокого пореза (стеклом в глубоком детстве) на предплечье. Шрам сильно расплылся, стал почти круглым, сильно чесался, и видны были проросшие волоски. Зона-Матушка, не убивай сразу, дай пожить лет сто.

Ладно, мыться и спать. Он проверил горячую воду. Она была. Он помылся, постоял просто так под прохладным, как ему казалось, душем, долго и суетно вытирался, и вдруг словно бы нутром услышал звон весёлых голосков во дворе, и тотчас – уже обычным слухом – деликатный щелчок керамзитового комочка в стекло окна. Надевши домашние длинные американские трусы с полосами, он подошёл и выглянул. Инопланетянки вышли на свою весёлую и единственную работу. Во дворе их было три особи. Короткие юбочки, бикини, фантастически взбитые волосы, сахарные улыбки, и ни грамма лишнего жиру. Свободное обслуживание населения. Будьте любезны, разделим с вами тридцать три удовольствия. На фоне криво сколоченного стола и каких-то советских облезлых сиреневых кустов дивы (одна совсем девчонка, причём самая из троих аппетитная в смысле округлостей, девушка постарше, босая, и босая же дама лет тридцати, которую Фенимор отлично знал: днём она работала в технической библиотеке городского управления) в настоящих дорогих тряпках, созданных не нивелировать, а украшать, выглядели действительно инопланетянками из кино. И не из старинного кино, вроде польских «Новых амазонок», а из фирменного. Из «Мальчишника», например. А больше во дворе никого не было, и Мурад ушёл, и, напружинив чуйку, Фенимор уловил, что он у себя дома возится со своими стволами, укладывает их в ящик для отправки в факторию. Преувеличенно тщательно укладывает, потому что инопланетянки точно знали, где в городе живут одинокие мужчины, и керамзитинкой в окошко кидали и ему.

«Облико морале» в Предзонье стремительно заменялось на некую странную новую (странную, потому что новую, или вообще странную?) норму сексуальных отношений, то есть, и об этом сто раз уже перетирали в разных компаниях, разнообразные проявления карантинной свободы, вплоть до поистине развратных, воспринимались удивительно спокойно бывшими советскими людьми. Суровые офицеры, коммунисты и комсомольцы, спокойно смотрели на общественную работу своих дочерей и жён, а сохранившиеся бабушки (тёщи и свекрови) на лавочках у «синеньких домиков» давно уже не поджимали губы при виде полупрозрачных маечек.

Совсем, кстати, недавно был такой разговор. Это как раз доктор-профессор Горски, американский замдиректора Международного Института по изучению КЗАИ, вернулся из своей Америки, из отпуска, с кучей подарков, и пили они своей компанией у Петровича в честь доктор-профессора4. (Горски привёз специально для Ольги гигантского тропического мороженного краба, которого они сообща угробили, не сумев приготовить; Ольга горестно сказала, стоя над обгорелыми руинами: «Но он же был, свинья, глубокозамороженный!», а Весёлой почему-то поправил её: «Не свинья, а подлец!») И вот, слово за слово, под третью бутылочку5 Весёлой рассказал уморительную историю, как давеча отдыхал это он в «Чипке»6, в номерах, с дамой, и вдруг в комнату стук, впирается мадам Позднякова, и с ней мужик в форме, подполковник. Мадам извиняется, мужик тоже извиняется, дама, сидящая на Весёлом, хоть и прикрывается, чем попало, но спокойно так говорит мужику: пап, говорит, ну что это такое, ну что опять, говорит, случилось? А мужик так же спокойно ей: доча, говорит, да опять я ключ от дома оставил в сейфе! уж ты меня, говорит, прости! И вы, товарищ, говорит, простите. Это он мне, значит. А Татьяна Викторовна, значит, предлагает бутылку шампанского за свой счёт. Отдала дочка папе ключ, он ушёл, а мы дальше… пить шампанское на халяву. Вот такая случилась история.

После поцарившего минутку молчания Петрович сказал задумчиво: «Кто же это мог быть? Подполковник, такой раскрепощённый?»

Весёлой очень серьёзно ответил, что никто никогда этого не узнает, потому что тогда можно скомпрометировать даму. А этого он не допустит ни в жисть. Как честный человек. Тут, разумеется, настал момент поржать и выпить, но и поржали и выпили как-то очень быстро, и затеялось обсуждение. Высказались все, потому что наболело.

Сначала Фенимор спросил Весёлого, чего это мадам шампанским тебя бесплатно поить взялась, бандюга?

Ольга-Хозяя сказала Фенимору нетерпеливо: «Как маленький, Вадим! За беспокойство. Молодец Танька, быстро учится!» Фенимор заткнулся, Весёлой бросил в него пробкой от «кока-колы», Фенимор поймал её, и Ольга взяла слово.

Она полагала главным фактором образовавшейся в Беженске свободы отношений свободное ношение оружия. Попробуй, мол, такая бабушка или там папа-замполит что-то вякнуть. «А вы заметили, что в жилых кварталах после десяти вечера мир и тишина? Ни пьянок, ни скандалов? То-то! Идиоты кончились, а подонки поумнели. А вы как думаете, Роджер?»

Профессор Горски, воспламенённый к этому моменту трёмястами граммами спирта, благосклонно Ольге покивал своей огромной головой с великолепной причёской, поднялся, встал над Волшебным столом, заставленным сковородками и стаканами, в римскую позу и говорил долго и тщательно, причём всё по-русски. Он выдвинул теорию. В качестве аргумента к ней переводя с листа по памяти какие-то лунные бредни какого-то своего знаменитого и любимого американского фантаста. В теории говорилось, что отмеченный, you know, товарисчем Весёлым феномен, you know, установившегося в Предзонье, а шире трактуя, you know, в Ка-ран-ти-не, положения вещей есть, you know, во-первых, конечно, неоспоримый факт, и, во-вторых, результат осознания юным социумом Беженска своей навечной отрешённости от остального мира Земли, you know, нашей голубой планеты. «Более-менее цивилизованные люди, отрезанные от нравов и условностей, организуют свои отношения не так, как было принято в метрополии, а как им самим, здесь и сейчас, лучше! You know?» Так считал доктор-профессор.

Фенимор, на которого в этот момент все посмотрели, потому что он сидел следующим, полагал, что весь этот ваш секс от возникшего у выживших беженцев (у всех и каждого, от последнего срочника до заместителя начальника Полигона) в первые же месяцы после Зарницы отвращения к телевидению – и полной заменой оного западным видеокино. Причём, «отвращение» – сказано очень слабо. «Ненависть», «враждебность», «гадливость» – как-то ближе к действительности. You, значит, know?

Опытный Петрович глядел на проблему проще: да это вообще не проблема, Оль. Оль, это просто выжившие капустинские семи-десятиклассницы подросли, созрели, учиться негде, работы нет, уехать некуда, – плюс много вдов в соку, – плюс соотношение: четыре женщины на мужика, Оль… Ну и вот! Тут Петрович поспешно подстраховался: ну и, конечно, оружие свободно, Оль, ты правильно заметила… Потом заметил, как надувается для обрушения на компанию критической молнии доктор-профессор, и добавил ещё поспешней: ну и, стало быть, как ты там сказал, профессор? «осознание отрешённости»? И оно тоже, конечно, мы you know, профессор, базара нет… Дальше Весёлой с дальнего конца стола пробурчал: «Про Вадима забыл, Николаич! Голливуд же! Голливуд это нас растлил проклятый через видеосалоны!» – и все начали лошадино ржать, и даже Горски сдул свой принстонский зоб и присоединил к окружающему его русскому конству своё индейское совиное уханье…

Босая девушка помахала Фенимору рукой и изобразила лицом и позой вопрос: не хотиньте ли пронтиньтесь, товарищ? Будем рады стараться. Фенимор отрицательно улыбнулся ей, помахал рукой, прощаясь, и закрыл жалюзи. И рухнул на топчан, опять забыв про его бетонные свойства и отбив себе весь бок. Постанывая, поворочался, растирая отбитое, нашёл глазами своих светлых девчонок, и затих, глядя на них.

У него не было ни одной общей оригинальной фотографии Катёнка и Маечки; так получилось. Когда Серёга Весёлой (Чесдвуд, как его прозвала и упорно называла Ольга-Хозяя, то есть «человек с двумя ударениями») притащил в бар этот кусок волшебной ДСП, и Петрович (мертвец-золотые руки) врезал его в столешницу своего и без того чудо-стола, и стол стал Волшебным, – их компания полмесяца с волшебством игралась; игрался и Фенимор. И вот однажды вдруг у него выскочило из памяти на сверкающую туманную поверхность небывалое воспоминание: Майка с Катёнком на руках, и обе, глядя прямо в душу, божественным дуэтом улыбались. Рука Фенимора сама собой хлопнула по столу, фиксируя изображение. Он запомнил, что вокруг стало удивительно тихо, а потом запомнил, что услышал, на заднем плане восприятия, как Петрович свистящим матом гонит всех, включая супругу, из конторы. «Как это сохранить, Николаич?» – «Не знаю, Вадик… Это твои?» – «Да». – «Слушай, а может, на стекло?! У меня есть кусков десять!» Довольно долго пришлось возиться, чтобы подобрать осколок оконного стекла из 26 квартала приличного размера. Первый же отпечаток с экрана получился, хотя и «косой» – из-за непрямого угла при экспозиции, Петрович поднатужился, наклонил стол, Фенимор примерился, крепко держа чистый осколок на вытянутых руках между лицом и экраном на столе, – и получил великолепный немеркнущий привет от своих девчонок. Фиксированное столом воспоминание было дневным, солнечным, и «окнография» сохранила и внутреннее свечение «экрана». Теперь она, размером двадцать на тридцать примерно, с толсто обклеенными изолентой краями, освещало мир с тумбочки у топчана.

Любопытно, что ни одной улыбки Катёнка Фенимор никогда не видел. Она просто не успела научиться, не успела научиться узнавать его, как узнавала маму. Но, то ли где-то, в каком-то закоулке подсознания, одна из младенческих милых гримас Катёнка отметилась как улыбка, то ли воображение в отчаяньи создало эту улыбку… Нет, я бы не смог её придумать, подумал Фенимор в который раз, это не фальшивка. Он протянул руку и коснулся пухлой щёчки с явно обозначенной ямочкой, и ему тут же показалось, что его самая любимая, «серьёзная» улыбка жены изменилась, стала глубже, и вдруг стремительно и неостановимо превратилась в головокружительный омут, куда было так бесконечно, так всеобъемлюще сладко, и так единственно правильно – падать… лететь…

Он опомнился и понял, что у него всё стоит, и что он весь потный, и ему жарко. Он сел на топчане. Прислушался. Бубнилда молчал. Давно я его что-то не слышал, подумал Фенимор, и позвал осторожно: эй, Бубнилда, ты тут? Бубнилда засопел недовольно, не отвечая, сдерживаясь, терпя, но потом всё же сказал: да тут я, тут. Но разговаривать не буду. Сам теперь. И замолчал, таким молчаньем, что было ясно, что замолчал накрепко, и плевал он на провокации.

Ну и ладно, сказал Фенимор. Жив, и хорошо. А что молчишь, так тоже хорошо, подколов мне сейчас не хватало. Тяжело мне, Бубнилда!

Всё это он сказал зря. Причём, он заранее знал, что говорит зря. Точнее, он специально всё это сказал.

«Я тебе сколько раз говорил, идиотина, – взорвался Бубнилда, – вторая комната тебе нужна! В одной у тебя будут Майка с Катёнком, а в другой и будешь жить половой жизнью, потому что ты уже большой! И Майки уже очень, очень давно нет! Это вредно! И секс без дивчины ты сам знаешь, чего признак!»

Разумеется, Фенимор взбеленился, чего он, собственно, и добивался, но заткнуть Бубнилду не успел: в дверь незнакомо и очень неопасно постучали. Сразу всё встало на свои места. Бубнилда отъехал, Фенимор отъехал за ним следом, выпустив вместо себя трекера.

Трекер плавно и бесшумно снялся с топчана, по пути к двери вооружась, присел у косяка и негромко спросил в ладонь7:

– Кто там?

– Курьер, – откликнулся мальчишеский голос. – Окраинная, восемь, квартира три. Свержину Вадиму. Карточка. Ответ не требуется.

Противник не фальшивил, был один, стоял прямо у двери спокойно, прямо. Трекер встал, держа пистолет у бедра, открыл замок, резко, но плавно потянул дверь на себя.

Неоднократно виденный в городе мальчишка. Со школьной сумкой через плечо, в обрезанных джинсах, кедах и хоккейной каске.

Наверняка ведь он звонил в велосипедный звоночек, въехав во двор, и наверняка девчонки с ним болтали.

А ты тут психоанализировал свой одиноко торчащий член, анализатор, и не слышал вокруг себя ни хера, турист ты. Бери тебя голыми руками.

Мальчишка ждал, вытянув перед собой голые руки. Трекер включил предохранитель, положил пистолет на полочку между зимними шапками и уступил место Фенимору.

– Извини, парень, – сказал Фенимор. – Не ждал никого.

– Да ничего, – ответил мальчишка. – Главное, не делать резких движений. Известное дело. Вы – Свержин.

Не вопрос.

– Были знакомы? – спросил Фенимор.

– Видел раньше. Карточка вам. Ответа со мной не ждут.

– Ну давай.

Мальчишка протянул ему солдатский незапечатанный конверт с визитной карточкой внутри, безошибочно найдя послание в своей сумке. Полгода назад в Институт привезли какую-то безумную электронную типографскую машину – печатать цветные карты, научные труды в обложках, а также городскую газету. Это было событие, и, естественно, весь город на этой машине первое время, ездил (как раз через продажных газетчиков), пока не наигрался со всеми этими семейными и несемейными плакатами. Но визитки прочно вошли в привычку и обиход. Теперь считалось хорошим тоном общаться через курьерские артели именно при помощи визиток. Даже военные писали друг другу приказы на визитках. Стояла очередь на единственный в Предзонье сборник упражнений по каллиграфии.

Фенимор заплатил мальчишке не сходя с места, благо куртку повесил на вешалку, а не бросил, как обычно, в комнате. Мальчишка отдал ему честь американским манером и бесшумно посыпался вниз по лестнице.

Фенимор вернулся в комнату и сразу услышал, что пацан разговаривает с путанами. Оттянув пальцем ламель, Фенимор досмотрел, как закончился торг, и как пацан, ведя свой велик с одной стороны себя, гордо уводит матерински улыбающуюся тридцатилетку с другой, усмехнулся и достал из конверта карточку.

Коростылёв, суперскурмач. Так. Дроля-Дролечка. Рейтинг восемь набок.

Оборотная сторона была заполнена мельчайшими растопыренными вкривь и вкось, но чётко читаемыми буковками. «Уважаемый Вадим, настоятельно прошу о встрече в ближайшее воскресенье. Насчёт официальной работы. НЕ ИНТИМ! Прошу также ответить отказом казахам, когда они на вас выйдут».

Твою бога душу мать со всеми присными и государственной думой впридачу.

Фенимор уронил карточку на пол и, падая на топчан, успел вспомнить, что сейчас снова себе что-нибудь ушибёт об него, успел подставить руки, взбил подушку, вытащил из-под себя одеяло, поцеловал своих девчонок, повозился, устраиваясь, укрылся с головой и намертво уснул.

Когда он проснулся, было так же светло.

Из дома он вышел около пяти, налегке, выпив два яйца с перцем, в перед тем аккуратно исполнив «житкуровский» древний ритуал со спичкой и ваткой. На Угловом КПП (в забор изначально не установили одну секцию, затянули прореху колючкой с калиткой на деревянных брусках и поставили полосатую будочку для часового-стрелочника) очереди на выход почему-то не было. Стоял, прислонясь частями тел к бетонной части забора, клюющий носами патруль из трёх командировочных омоновцев, у будочки курил местный скурмач, инопланетянин, прапорщик Мелентьев.

– Нарушать, бля, бедованин? – спросил он Фенимору приветливо. – А чего, бля, припозднился? Все уже, бля, прошли проходную.

– Прямо все? – спросил Фенимор и прокашлялся. – Ну так пожелаем им удачи в труде и обороне.

– Проходи уже, бля, – сказал Мелентьев, хохотнув. – Не тормози, раз ходила. Видишь, прикомандированные уже и думать что не знают… А ты, видать, не слыхал ещё?

– Про что?

– Да вообще. Да сам узнаешь. Давай, проходи.

От города к Зоне по степи вела хорошо протоптанная дорожка длинной девять километров. Весной и осенью тут была, конечно, слякоть, а благоустраивать её, засыпав хотя бы гравием, начальству, конечно, было ну никак, потому что ну как объяснишь, если кто приедет из Кремля. Гражданам с пропусками полагалось пользоваться прекрасными дорогами от Центрального КПП и от Институтского. Там ходили автобусы и кипела официальная жизнь. Но жизни, если она есть, не важно, официальная она или неофициальная, и, достигнув неторопливо небольшой природной ложбинки в полукилометре от Углового, кипение не хуже можно было обнаружить и здесь. Здесь была стоянка бомбил. Бомбил в Беженске было три артели, в том числе и от Петровича, и каждая на Угловом КПП имела по месту, то есть, по одной «бомбе», два ЛИАЗа, и у Петровича был красно-белый пафосный «Икарус-256», который он купил в Волжском, у пьяницы-начальника городского автохозяйства. Чтобы обходилось без конфликтов, дежурные бомбилы выезжали со стоянки одновременно, в пять пятнадцать утра, поделив скопившихся ходил и прочих пассажиров поровну, а опоздавших получасом позже подбирала четвёртая «бомба», общая на три артели.

Уже сверху Фенимор понял, что почему-то опоздал. Он проверил время: да нет, десять минут шестого. Резервная «бомба», знаменитый «выживший» КаВЗик без крыши, стоял с работающим мотором, в нём сидели четверо. Водитель, «киреевский» бомбила, пил чай из термоса под пластиковым навесом. Фенимор подошёл к автобусу, поднялся на борт. Пассажиры были знакомые, целая артель ходил «от Сохатого», упакованная на дальний выход, сидела в открытом салоне. Андрей Малинов, Гоша Хлопс, старичок из собачинских пенсионеров по прозвищу «Проделки Фикса» и правая рука Сохатого, очень рейтинговый трекер Гриня Платонихин. Фенимора вразнобой поприветствовали взмахами и гомоном все, кроме Грини, который из-под прикрытых век мазнул взглядом фениморовы майку под тёплой курткой, джинсы и кроссовки на шерстяных носках и отвернулся. Проделки Фикса тут же спросил:

– Фенимор, а где все-то? Пришли, а все уже укатили? Кто дал такую команду расписание менять?

– Сам в шоке, дедуль, – ответил Фенимор, садясь.

– И ведь правда, никаких объяв по нашим, – сказал Хлопс. – Странно. Старшой, может, всё-таки отобьёмся сегодня? В непонятку выходить. Не по-божески это.

– Сиди, – сказал Платонихин безразлично, не оборачиваясь. – Задача тебе такая – сидеть.

– А у бомбилы интересовались? – спросил Фенимор у Проделок.

– Он сказал, уехали без пяти пять полупустые, – охотно сказал Проделки.

– Странно, – сказал Фенимор. – Ну, ладно.

Он уселся поудобней и притворился дремлющим8.

Выехали по расписанию, протряслись по степи, облагороженной мусором и камышовыми ирокезами в микроериках. По пути Фенимор (и остальные) отметили, что пешеходов, идущих к Зоне, нет совсем, а вот от Зоны народец к Беженску двигался, то тут, то там виднелся, и даже кучно. Достигли конечной по расписанию же, в двадцать пять минут седьмого. Автобус остановился. Его старшие братья и венгерский кузен стояли рылами к Беженску, и в них лезло прямо вот много людей, человек тридцать. И человек двадцать вразброс встретили по пути сюда. То есть практически все действующие трекеры нынче утром решили протабанить, оказывается.

– Григорий Николаич, – сказал Проделки Фикса. – Не будет нам пути сегодня.

– Встали, взяли снарягу, вышли за мной, – сказал Платонихин.

Фенимор продолжал сидеть, пока «сохатые», ворча, выбирались с тюками из салона, сходили наземь. Гриня Платонихин никогда не выходил в Зону через бар, и сейчас его группа резко дала налево, к «сотым» вышкам, где, вероятно, у них была машина. То, что сегодня у Платонихина был выходной, следовало иметь в виду, ни на секунду не забывать. Не было доказательств, но очень было похоже, сильно чувствовалось, что не только ништячничают «сохатые» с земли, что в Зоне грабят и убивают они.

Бомбила вопросительно обернулся. Фенимор вышел.

Спрашивать никого ни о чём по пути он не собирался. Никаких стоп-сигналов чуйка его не подавала, предполагаемая облава (а чем ещё объяснить сегодняшний исход?) не смущала в принципе, вчерашняя визитка от Дроли Коростылёва с событиями не ассоциировалась также. (С другой стороны – не намекнул ли бы Коростылёв нужному человеку об облаве накануне её? Нет, не облава это… Да и с чего вдруг облава, кто мог приказать?) Фенимор замедлил шаг. Он был уже рядом с автобусами, уже пару раз кивнул в ответ на приветствия знакомых. На него смотрели как-то необычно, это было явно. А некоторые прятали глаза. Но под ложечкой решительно ничего не подсасывало. Не предчувствие, а неприятное чувство было, земное, неопасное, просто от вида происходящей непонятки.

– Вадим! – окликнули его.

Это был Костя Малинов. Сидел Костя на корточках поодаль, свесив огромные руки с колен, сцепив коротенькие пальцы задом наперёд. Между ног у него была образована целая лужица от плевков, окурки топи не хочу. Фенимор свернул к нему.

– Фенимор, это там «сохатые» в степь по*****и? – спросил Костя. – Братец мой, козлина, с ними?

Братья насмерть поссорились на прошлый Новый год. Фенимор знал причину, и она была настолько, с его точки зрения, смехотворна, что он всерьёз ожидал настоящего братоубийства. Помириться, поссорившись из-за разночтения в какой-то там книжке братьев Стругацких, невозможно. Нет оснований для примирения.

Не отвечать или врать оснований не было.

– Да.

Костя длинно сплюнул в свою лужицу.

– Нельзя же сегодня в Зону, куда этот козёл попёрся, видит же, что творится… – пробормотал он.

– А что тут творится, Костя? – спросил Фенимор.

Костя замялся.

– Что ты мнёшься, ходила? – спросил Фенимор.

– Да вот конкретно тебе трудно сказать, понимаешь, – сказал Костя, плавно поднимаясь с корточек в рост. – Там, понимаешь, Вадим, дело такое, друг твой умер. Короче, сочувствую.

Кто? Меликс? Фенимор ждал. Кто? Весёлой? Магаданчик? Туранчокс? Никого из наших на выходе не было, а Весёлой сторожит Барбоса у кладбища, не мог он уйти оттуда, не по плану… Не Ольга же… Или опять убийство?!

– Ну, в общем, Николаич умер ночью назад, – сказал Костя с искренней неловкостью, оборвав то чёрте что, Фенимору представившееся после слова «убийство».

У Кости очень неловко вышла эта неловкость. Братья Малиновы были грубыми людьми, жестокими. Видно было, что Косте на Николаича как на такового и как на этакого плевать, но конкретно чрезвычайно уважаемому Фенимору конкретно о смерти друга конкретно неудобно сообщать, видно же, что уважаемый ходила конкретно не в курсе ещё за смерть своего друга. А все мы люди, все мы человеки, кроме ментов и скурмачей, а также классной руководительницы.

– Николаич? – переспросил Фенимор. – Умер? Я тебя не понял.

– Умер, братан. Конкретно кони кинул товарищ твой. Такая х***я, короче, Вадик. Земля пухом. Сам я не видел, я только с утра, но многие видали, с вечера которые, все завсегдатаи. Сидел за своим Волшебным, встал и брык, упал. Хозяя, пацаны говорят, – то, сё, фа-фа, ля-ля, кинулась, аптека там всякая, и Туранчокс то же самое, припарки какие-то. Током его хуярили, но не дышит Николаич, не шевелится. Туранчокс и объявил. Умер твой друг. Прими мои эти, Вадим. Соболезновании.

Где-то я про Николаича что-то подобное уже слышал, подумал Фенимор. Да и видел, в общем и целом. И буквально только что, год назад, чуть больше. Но на выходе мы ж трупы не считаем, лишь патроны мы считаем.

– И типа все из Зоны ломанулись, потому что Николаич умер? – спросил он спокойно.

Костя похлопал веками.

– Чё? Не понял я, Вадик, тебя.

– Почему все в город валят, Костя? Конкретно ты почему в город валишь?

– Ты что, братан, не понял? – зачаровано спросил Костя. – Друг твой умер, базарю тебе!

– Я понял. Я не понял, почему люди табанят. Ништяк закончился в Зоне? «Ушла на базу. Ваша Матушка»?

– Вадим, кочумай! – сказал Костя. – Делать-то что? Снаряга же у большинства в выдаче, а выдача под Николаичем… ну и кто же жену-то и друзей сейчас беспокоить будет? Выдай, мол? Не люди, что ли?

А «нельзя сегодня в Зону» по адресу брата-козла, значит, у тебя случайно вырвалось, конспиратор? – подумал Фенимор. Но всё же он ошибся.

– Ну и вообще, мы там постояли, прикинули, пока на похороны скидывались… Это же Николаич! Не мог же он просто так умереть, все ведь в курсе, что он на Зоне живёт, Зоной питается… Ну, то есть, жил, то есть. Если он вырубился, значит у Матушки день сегодня плохой. Не будет пути. В общем, от греха. Так люди рассудили между собой… А ты прям, Вадим, как неживой, – сказал Костя недобро. – Я *** знает, как каменный. Я ещё на Папашиных похоронах заметил.

Фенимору неожиданно стало стыдно.

– Вообще, что ли, никто в Зону не вышел? – спросил он ещё по-инерции, но сильно снизив напор.

Костя помолчал. Потом, по нему видать, в голове у него всплыла формула из какого-нибудь боевика, описывающая ситуацию, что-нибудь вроде «В шоке человек, вот и несёт». И он тоже отклял немного, почеловечел.

– Может, кто один-два, я не заложусь, не следил спецом. А вообще – ну ты сам же смотри, все по домам едут. Или кто со вчера выходил, ещё, стало быть, в Зоне.

– А почему, кстати, автобусы сегодня от города раньше стартанули?

– А-а-а! Уже обсудили. Бомбилы же, Вадик! Нелюди. Рванули выяснять, правда ли Николаич того, как слух дошёл на Угол.

Ну да. Делить третье место теперь не переделить. Но это после выхода. Это после выхода.

– Надо идти мне. «Трубы»-то Хозяя закрыла, Костик?

– Ну да, ага. Сидит там, воет, прикинь, Вадик. Никогда бы не подумал на неё. Москвичка, а воет, как настоящая баба… – Костя помолчал. – А ты, в натуре, как даже не дрогнул, Вадим, – сказал он. – И вроде как на выходе сам, ведёшь себя так. Но я просёк, это как кипятком в рожу, сразу не больно. Сочувствую, короче. – И он протянул руку. Фенимор пожал её.

– Пойду, помогу, – сказал он. – Не верится просто, да. Не прощаюсь.

– Это понятно. Не прощаюсь.

И Фенимор пошёл к Ягодицам9.

– Это… Вадим! – сказал Костя ему вслед. Фенимор на ходу обернулся. – Матушка сегодня, это, не в духе, конкретно. Я серьёзно! Не просто так всё случилось, в натуре!

– Я понял.

Фенимор взбежал на Ягодицу слева и осмотрелся. Про толпу чувствительных трекеров, глазеющих в спину друга новопреставленного, спешащего к свежему одру, он и думать уже забыл. Зона была как Зона. Небо было чистое, город впереди и правей привычно рябил, искажаемый влажностью дождевой части Собачинской дуги, а строения котельной, управление, цеха, ёмкости, склады были видны, как всегда, чётко и ясно. Отсвечивала фольга на крыше бара. Фенимор спустился с Ягодицы, миновал по завалу заросший камышом ров, и оказался на утоптанном пустыре перед нейтралкой. Отсюда до «Двух труб» напрямую, не прячась от вышек, было двадцать минут скорого ходу. Вышек, впрочем, уже давно не было, но всё поминаются. Кучи досок и железных труб от них в лучшем случае символизировали старые добрые деньки снайперских гонок, но вбито в печень: после рва – вышки. Да номера ещё… Тётку Алису на одиннадцатой подстрелили. Вышиста с девятнадцатой утопили в бочке с солидолом. Да, номера использовались до сих пор. «В районе двадцать второй в нейтралку вышел, посидел в финиках, прочуял Матушку конкретно, блеванул так нормально, ну и дальше отправился…» – например.

Сзади взревел мотор ЛИАЗа. Фенимор отключил земные звуки из внимания. Фенимор спешил, он не собирался сегодня задерживаться в Баре больше, чем на десять минут, и до траурного известия, не собирался и после. Пока не собирался. У него были мысли, были подозрения, знание предстоящих забот (разборки с теми же бомбилами, ведь по уму, сейчас надо было оставаться у автобусов, уже завтра будет сложней переговариваться, место засохнет10) цветами цвела чуйка, но главное – они с Весёлым строили трек с промежуточными лагерями всё это лето, и было остро досадно потерять труд, потерять напор, потерять страсть и надежду, сконцентрированную именно в сегодняшнем, так дорого стоящем дне. Поэтому Бубнилде, который сидя там, под ложечкой, и попискивает, бедолага, и пыхтит, и даже посвистывает в надежде привлечь внимание и вовлечь в дискуссию, мы вылезать не дадим, мы на работе. А наша шизофрения работе мешать не должна. Шизофрения это наше личное дело.

Фенимор мчался по Слоновой тропе длинными шагами, аж ветер обжигал уши холодом, аж под курткой стало жарко, и с наслаждением понимал, что пребывает в бешенстве. Поэтому горю и не пробиться сквозь алую пелену, накрывшую его, Фенимора, как силовым полем. Мог бы и завтра откинуться скотина Николаич, ничего бы с ним не сделалось. И Ольга, дура, со своим воем. Воет она, видите ли. Как родная. Это же кому рассказать на Земле! Два года, да больше, два с половиной года бабе спокойно прожить, проспать с настоящим ходячим трупом, а как он вдруг ходить перестал, так в вой кинуться. Пусть труп, да мой, типа. Фенимор подхватил с обочины тропы какой-то булыжник, какой-то цементный обломок, и зафитилил его в облупившуюся трофейную вертухайскую каску, века назад нахлобученную на конёк железобетонного столба с обрывками колючки на скобах лично покойным Пашей-Мазистом. Булыган громко звякнул в окружающей тишине, каска завертелась на коньке, булыган ушёл в зенит, и в нём канул. Рука моя тверда. А вот и верная черта. Сейчас она, скоро.

Старая гравийная дорога, пересекающая Слоновью под прямым углом, тянулась от самых полисадников угловых домов на Волгоградской, и обозначала необходимость свернуть, чтобы не скакать до котельной по шпалам «недоастраханской» железки, мутно отсвечивающим, ржавым даже издали. (Давненько по ним никто не ездил на поездах, хотя воображением Николаича одно время владела дикая идея прикупить и пригнать мотовоз для простоты доставки товаров.) Что Фенимор привычно и сделал, и через пятьдесят шагов вышел на Стеклянный пустырь, длинную лысую прогалину в степи, заваленную горами битых стеклоблоков, горами целых силикатных кирпичей и горами застывшего чистого бетона. Здесь, между этими горами, шаг полагалось резко сбавить, потому что… потому что вот столб, на столбе синий почтовый ящик, неизвестно кем из погибших трекеров притащенный и приколоченный ещё в 89 году, и это была вешка, в шаге за ней начиналась нейтралка. Вот верная черта.

Фенимор постоял над чертой, поглядел по сторонам, поглядел на небо, перевёл дух и плавно, спокойно шагнул в прихожую Зоны.

Первые года два на этом отрезке нейтралки беспрерывно лил дождь, накрывая и Бар, и его окрестности аж до старого военного кладбища. В один прекрасный день дождь вдруг весь вылился, настала сушь, зато концентрация воздушных зеркал и занавесов вокруг Бара (и до, натурально, старого военного кладбища) сделалась какой-то даже пугающей. В метре можно было пройти от бухой компании вернувшихся с выхода ходил с гитарой и стрельбой в небеса, и не заметить эту компанию и не услышать её, а минуту спустя тебя догоняли семь вызверенных обидой рыл с претензией: ты, Вадик, заебал не здороваться, ты чего это, ты как неродной, нас не уважаешь, ты чего блин, Вадик. Туранчокс, человек вдумчивый и с понятием, полагал засорённость территории Бара воздухо-воздушными спецэффектами реакцией нейтралки на локализованную посещаемость. Шляются здесь туда сюда людишки как у себя дома, вот Зона и занавесила. Фенимор полагал, что Женя тут прав.

По узкой тропке Фенимор прилежно совершил слалом между зловеще зеленеющими, оскаленными пыльными стеклянными кучами, бежевеющими, словно старые черепа, кучами бетона, белеющими и искрящимися гранями кирпичными кучами, и вышел на траверз городской котельной и тут резко свернул на тропинку налево. Взошёл на насыпь, не наступая ни на шпалы, ни на рельсы преодолел оба пути (автоматически и безотчётно глянув налево и направо, да, давно здесь не ходили поезда въяве, но и Фенимор, и не только Фенимор, многие равно с ним не единожды и не дважды, и даже среди бела дня, слышали гул и грохот поезда, проносящегося мимо, и ветерок ощущали попутный, горячим мазутом обдающий путника; встречались на нейтральной полосе и другие призраки; убить они не могли, но могли напугать, и не только свежего человека) спустился с насыпи, тут уже ускорился, и ровно в восемь утра пошёл петлять по межконтейнерным ущельям царства Петровича. Ну, и не только Петровича.

Ни одного человека в переулках отопительного комплекса. Вообще никого. Закрыты все лотки. Ни пылинки в воздухе не плавает, всё успело осесть. Вот такой у нас выходной день вышел 25 августа сего года. Междуцарствие божбе. Пусто, как в кино. Красные ушли, белые ещё не доехали. Приходи, кто посерёдке, грабь это место. Неужели отменить выход? Мать твою, Матушка.

Прорвался последний здесь занавес и сразу, глухо, но близко (в пристройке позади Бара), уныло, но мерно затарахтели оба электродвижка. Фенимор свернул на туалетную.

ГЛАВА 11

На эстакаде под навесом на железной скамеечке сидел, не доставая ногами до бетона на половину высоты скамеечки, Жека-Туранчокс, помощник Николаича, прекрасный повар, капустинская знаменитость с дозарничных ещё времён, карлик, три высших образования заочно, языки самостоятельно, ну и прочее подобное для журнала «Огонёк» и газеты «Комсомольская правда» клуб «Алые паруса». Он не был допущен11 к главным секретам артели, но вполне имел право говорить о себе так, сказал однажды какому-то двухметровому новичку-альпинисту, решившему зачем-то похамить. «Кто я такой? Я друг Петровича. Это должность. Как «друг суда». Читали в книжках? В кино видали? И если я вам, верста вы коломенская, приказываю «all right», вы подпрыгиваете на месте, принимаете позу «смирно» и смиренно ждёте решения». Альпинист, помнится, всё равно рыпнулся, протянул грабки, и тогда Туранчокс вытащил пистолет и прострелил альпинисту колено. И уехал альпинист в свой Альпинистск, или откуда они там все едут, кээспэшники, чёрт бы их побрал.

При виде Фенимора Жека очнулся, вынул из нагрудного кармана перепачканной белоснежной сорочки расчёску и стал ею орудовать вокруг своего громадного черепа, поросшего великолепной артистической гривой, и орудовал, пока Фенимор поднимался по Туалетной к Бару. Галстука на Жене не было, вот в чём был ужас. Фенимор видел его без галстука впервые и это его, Фенимора, действительно, как будто он был в книжке, как будто они с Женей были персонажами, поразило. Книжная деталь, внутренняя реакция персонажа на небывалую мелочь, данная через авторскую речь. Действительно, мол, несчастье случилось, и Жека-Туранчокс сорвал с себя галстук, и сидит теперь без галстука, считай голый, в траурной прострации, нервно причёсываясь.

Ладно, галстук и всё остальное это лирика. Но Туранчокс был не вооружён, и это была физика, и это была поганая физика.

Фенимор вскочил на эстакаду.

Воя Ольги слышно не было. Тишина стояла небывалая, как в вакуумном кармане. Стук движков чуйка аккуратно вычитала, как к делу не относящееся явление.

– Вадим, ты уже знаешь, да, – скрипуче и бесстрастно произнёс Туранчокс.

Фенимор покивал головой из стороны в сторону.

– Вообще странно всё как-то, – продолжал Туранчокс, внутренне проживая свои слова. – Коля упал, все постояли пять минут вокруг… И ка-ак ломанулись! Народу ведь много было, кто с выхода, кто на выход… Завсегдатаев человек десять тоже со вчера было. И все как по команде ломанулись, как те черепахи.

Он продул расчёску и сунул расчёску мимо кармана, и не заметил этого. Фенимор наклонился, поднял расчёску, сунул ему в карман.

– А девки? – спросил Фенимор.

– Их я сразу на нашем автобусе отправил, ещё ночью. Это в три часа ночи случилось. Даже переодеться не дал, так в чулках и погнал. Слезы, рёв, истерика. И без них нормально было.

– Это ты зря сделал, Жека.

– Почему? – спросил Жека. – Что им тут делать?

– Слухи в бабской интерпретации. Бомбилы там с утра на бамперах бьются. Ты почему без оружия, чудо капустинское?

– Он как камень, но тёплый, – сказал Жека, не обратив внимания. – Пойдёшь? Посмотришь?

– Да. Ольга где?

– Ну с ним, – сказал Туранчокс удивлённо. – Я вышел проветриться… посидеть. Никого нет, странно, правда, Вадик?

– Ты давно тут сидишь?

Туранчокс как будто проснулся. Оттянул манжету сорочки, вытряс часы.

– Епэбэвээр! – сказал он с грустью. – Второй час сижу.

– Ну, Женя! – проговорил Фенимор, с места рвя к двери. – А если она там себе в голову стрельнула с горя!

Первого варианта ответа он не услышал, пробегая предбанник и коридор. Перед двойной дверью в зал, Туранчокс нагнал его и повторил из-под локтя:

– Да я же услышал бы, если б стрельнула!

Он же в шоке! – высунулся, не в силах больше молчать, Бубнилда, но Фенимор одним щелчком загнал его обратно.

В главном распивочном зале особого беспорядка не было. Чуть сдвинуты столики, да, но книжная стена в полном порядке, валяется на боку один стул, и на столиках не прибрано. Всего и беспорядка12.

Волшебный стол, как от входа отметил Фенимор, работал, светился, но вблизи оказалось, что экран только светится, ничего не показывая и не отвечая на команды… Фенимору пришло в голову проверить поведение какого-нибудь ништяка помельче, но на глаза ничего не попадалось, бутылки только да ящики поблизости, и он отринул мысль, сбросил её, ладно, и это потом.

Хотя мысль была отличная.

Они прошли кухню и свернули в длинный узенький коридорчик, проходящий вдоль ряда заваренных ворот. Дверь в берлогу Николаича была открыта. Уже от кухни Фенимор услышал сильный запах лекарств. Какие, мать-перемать, могут быть тут лекарства, успел подумать он, пока пробегал коридорчик.

Бывший старший прапорщик Петрович Н.Н., член КПСС с 1984 года, участник операции по попытке оказания помощи дружественному афганскому народу, участник операции по попытке ликвидации последствий падения Капустинского газового метеорита, убитый четырьмя выстрелами в спину (или пятью выстрелами? Уже и не помню, подумал Фенимор) при попытке пресечения невыполнения боевого приказа собственным подчинённым, был мёртв опять. Хотя сегодня его труп выглядел не в пример лучше, чем в прошлый раз, особенно сразу после воскрешения. Но Фенимор видал ходячие трупы и без головы, да ещё во времена, когда и видеосалонов-то в стране не было.

Бармен, закинувшись, лежал поперёк кровати, Ольга сидела рядом с ним по-турецки, спина прямая, глаза сухие, в левой руке мужнин M1911. На ней была порванная сбоку майка US ARMY, трусики и два левых разноцветных кроссовка.

– Оля, – позвал Фенимор.

Она не вскинулась, просто подняла голову. Попыталась что-то сказать, но один сип вышел пополам с хрипом. Потом она справилась.

– Голос сорвала, – шёпотом сказала. – Вадик, Коля умер. По-настоящему.

– Мне надо посмотреть. Ты сама внимательно смотрела?

– Смотри, – сказала она, слезла с кровати, села у трюмо и открыто закурила. Фенимор успел сдержаться и не сказал: «Муж узнает, убьёт».

С его нынешней нормальной температурой понять, холодный Николаич или просто прохладный, было совершенно невозможно. Руки-ноги гнулись свободно, отсутствие пульса давно перестало удивлять всех знакомых. Фенимор приблизил ухо к губам мертвеца. Ничего не разобрать, нет… Никакой моторики, даже посмертной. Неужели вышел завод?

– Туранчокс, – сказал он.

– Да.

– Вызывай из города всех наших, немедленно. Возьми оружие, запри все двери. Сейчас старосты сгоношатся, явятся делить свободную территорию. Лучше даже принимать их в городе. Почему нет ни Меликса, ни Магаданчика, ты можешь мне объяснить?

– Меликс в загуле, женщина у него новая, – сказала, перхая, Ольга. – Я его отпустила.

– А Магаданчик?

– Магаданчик не знаю.

– У Магаданчика сегодня утром контакт в Волжском, – объяснил Туранчокс.

– Вы все идиоты, – сказал Фенимор бессильно. – Вы же знали, что я выход готовлю. Что он на сегодня. Кто-то же обязательно должен быть из наших при Баре. А вы обоих свободных… Ладно. Туранчокс, действуй.

Туранчокс ушёл.

– Вадим, – сказала Ольга. – Что теперь будет?

– С кем?

– С Колей.

– Я сейчас вынесу его в Зону. Там спрячу. В Зоне всё бывает, в том числе и к лучшему.

– Не надо только мне ебать мозги своей фантастикой! – крикнула она.

– Не до конца голосок-то сорвала, – сказал Фенимор. – Успокойся, Оля. Какая фантастика, ты забыла, кому ты это говоришь? Сиди пока тут, не дёргайся. Пистолет поставь на предохранитель. Не вздумай мне тут самоубиться. Если Матушка захочет и опять Николаича поднимет, что я ему скажу?

– Вадик, Вадик, Вадик, я же врач… Он мёртв, мёртв, мёртв…

– А раньше он был жив, жив, жив, и сквозных дырок ты в нём раньше никогда не видела? Не выносила его к Дроле на базар? Это была не твоя фантастика?

– Это же какой-то ваш идиотский фокус… Пугать скурмачей и конкурентов… Я никогда не верила…

Перед Фенимором мелькнули на секунду растопыренные усики прапорщика Башкало, и чёрная дырка пулемётного зрачка под ними, и сизый, в цвет усикам, дымок вокруг дырки. Или он был черноволосый? Впервые с тех пор вспомнил ублюдка.

– Не шути так, Оля, – посоветовал Фенимор. – В Зоне Мюнхгаузены не живут. И без них нормально. – Кто-то это уже сегодня это говорил… А, Туранчокс про девок из кордебалета. – Считай, ты ничего не сказала, хорошо?

– Хорошо. А что будет с… – Она замялась.

– С чем?

– Со всем этим? – Она обвела вокруг себя пистолетом. – Я ничего такого не знаю, конечно, Коля молчал, но я же чувствую, что…

– Что? Пистолет поверни другой стороной, пожалуйста, я гляну.

Она повернула. Флажок был поднят.

– Что тут твоего не меньше, чем Колиного, – сказала она.

– В любом случае у тебя выездная виза свободная, а денег… Много у тебя денег, Оля. Поедешь домой, ну, в московский дом, а там тебя найдут от нас. Пароли ты знаешь. И весь мир перед тобой. Главное, не трепи языком. Эта ноша на тебе до самой смерти.

– Да, это я знаю… А ты? Ты же тоже с визой.

– Нет у меня никакой…

В коридоре застучали шажки Туранчокса. Фенимор оборвал себя, приложил палец к губам и вышел навстречу, услышав за спиной сладкий щелчок, Ольга включила предохранитель.

Туранчокс нёс свой АКСУ, подсумок с магазинами и связку ключей для Фенимора. Это он был молодец. Они и словом не перекинулись. Туранчокс отдал ключи и ушёл обратно, на пост. Фенимор, потрясая ключами, отправился на артельный склад.

Его готовый к выходу рюкзак, одежда и оружие лежали на кушетке. Он сразу же быстро переоделся, выложив на кушетку часы, остальное, вплоть до плавок, швыряя в угол. Было без двадцати пяти девять, он уже опаздывал, не катастрофически, но опаздывал. И он даже не мог решить, опаздывает он или просто сегодня не выходит. (Контрольный час Весёлой отсидит в Барбосе и вернётся, ничего не случится с ним, не турист уже.) Но если оставаться разгребать права наследования, заново проставлять рамсы по «Двум Трубам» в частности и по всему объёму в целом… Это неделя, а то и две, а то и больше, если кто-нибудь из старост, особенно изначально местных, нашифрует себе каких-то молочных берегов и выступит. Да ходилы-то даже ладно, а вот с учёными и их барыгами, да со скурмачами (вплоть до Блинчука) начинать переговоры – вот тут и двумя неделями не отделаешься.

Ах, Николаич, Николаич, ты так не вовремя, что я даже погоревать не могу, нету времени на это.

Рюкзак он всё-таки пока не стал трогать. Запер артельный снова и побежал в распивочную, по пути сфотографировав боковым зрением, как там Ольга. Ольга оделась, Ольга накрасилась, Ольга сидела рядом с мужем и гладила его волосы. Ольга была молодчина. Петрович выглядел труп трупом, но не живым.

– Что с телефоном? – с ходу спросил Фенимор Туранчокса.

– До Гнедича дозвонился по синему проводу. Гнедич на взводе. Ничего не знал, но взвёлся сразу, и за Меликсом рвёт. Меликс, как он сказал, гуляет в «Чипке». На зелёном проводе Пугачёва играет. Красный провод работает, но им я не стал звонить.

– Пожалуй, правильно.

– Слушай, Вадим, я знаю, что ты весь выходной, аж колотит тебя, и Весёлой на кладбище со вчера… Что ты будешь делать? Ну, в связи.

– А один не справишься? До Красной Армии?

Туранчокс откровенно скривился.

– Стрёмно, если честно.

– Во-первых, спокуха на фейсе, Женя. Есть очень большая вероятность, что старост скурмачи придержат и без нашего звонка. Не знаю, как там Блинчуку, доложили уже или нет, но Дролина контора в курсе нашего события сто пудов.

Туранчокс секунду подумал.

– Тут согласен.

– Вот. Второе. Даже без скурмачей, полагаю, что, скорей всего, ни Дикий, ни Шухарт в подлую не придут, да и других окоротят, хотя бы до выяснения.

– Сохатый.

– Сохатый мог бы, но у него вся головка артели на выходе.

– На выходе?!

– Да, я сам видел час назад, как они удалялись в горизонт.

Туранчокс цыкнул языком.

– Не факт всё это. Слишком красиво.

– Есть такое. И прикомандированных нужно опасаться. Дроля Дролей, но выездные менты поживиться на трупе могут попробовать сдуру.

– Вадим…

– Ты слушай. В любом случае, Николаича нужно волочь в Зону.

Туранчокс открыл рот.

– Ты что, ты надеешься… Опять?!

– Я ни на что не надеюсь. Но первый раз я даже и помыслить не мог, просто тащил труп предъявить командирам. Чтоб не посадили… Зона есть Зона, Женя. Мы просто не просекаем, насколько она больше нам отдаёт, чем забирает.

– Ты… Ты, Вадим, мне это говоришь?!

– Женя, Зона не вчера началась, не завтра кончится. Не она вокруг тебя, а ты вокруг неё. Жди и надейся.

– Да иди ты, Вадик, со своими бреднями! – с раздражением сказал Туранчокс.

Это были не бредни, во всяком случае, не Фениморовы, но это Туранчокса не касалось.

– В любом случае, по Николаичу однозначно: сейчас я его тащу в Зону. В «Лотос». – Он помедлил, решился, взял со стойки листок вчерашнего меню, быстро нарисовал на обороте схему своих вешек от котельной до гаражного товарищества. Очень заражённый смертельными гитиками трек, хотя и короткий. – Там его устрою – в «сто девяностом» гараже, запомни. Вот тут он, на той улице, что налево. И сам гараж слева по ходу.

Туранчокс больше не стал спорить, просто кивнул. Фенимор, всё-таки поколебавшись, отдал ему листок. Как вместе с кожей с ладони.

– На. Это на всякий случай, если я не вернусь с выхода.

– Спасибо за доверие, Вадим, – серьёзно сказал Туранчокс, складывая схему вчетверо и пряча в карман с расчёской. – Сейчас выучу и уничтожу.

– Хорошо… Слушай, а почему стол не работает?

– Он работает, но как будто кабель выдернули. Николаича-то нет.

– Что за чушь, – сказал Фенимор, – при чём тут Николаич?

– А разве ни при чём?

Они уставились друг на друга.

Да проверь же ты радио, идиотина! – заорал Бубнилда. – Само до тебя никак не дойдёт!

– Женя, пока тихо, сделай-ка ты вот что, – проговорил Фенимор. – Что-то чуйка моя вся аж надрывается. Включи-ка ты рацию, послушай эфир. И обязательно частоту «уоки-токи» моего и Весёлого. Вряд ли Весёлой её вообще включил, но вдруг. Там записано где-то на первой странице.

Радио в Зоне не работало в принципе. Товарищи учёные, доценты, кандидаты и даже доктора наук, пытались изучать этот феномен. Все частоты снизу доверху, с ультракороткоротких до мегадлинных занимали односложные переговоры между членами экипажа доблестного лётчика Антипова на фоне гула вертолётного двигателя. Антипов и два человека команды летели на Ми-8 над Зоной с тридцать первого декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года в направлении в\ч «площадка семнадцать». Совсем недавно, месяц, что ли, назад, штурман Варварин матом попросил механика Кацуру передать ему термос. А то в горле у него, штурмана Варварина, пересохло.

– А ты?

– А я кое-что проверю сейчас.

Нашаривая в боковом клапане разгрузки толстенький карандаш дивного фонарика, Фенимор порысил к одру.

– Оля, подвинься-ка, я кое-что гляну. По старой памяти, – попросил он с порога, щёлкая кнопкой. Ольга взяла себя в руки настолько, что удивилась. Но сошла с кровати, уступила место. Фенимор наклонился над Барменом, оттянул ему веко и посветил.

Зрачок сжался.

Фенимор выронил фонарик, сел на краешек кровати спиной к Ольге. С этой стороны до стены было полруки, Фенимор ткнулся лбом в стену, и, как только мог грязно, выругался, зажмурившись от ненависти, облегчения и неуверенности в завтрашнем дне.

– Ты глаза ему проверяла?

– Я не смотрю ему в глаза никогда!

– Господи, Оля, какая же ты дура. Зловещие мертвецы, часть вторая.

– Что? – закричала она.

– Жив твой муж, не блажи, – сказал Фенимор сквозь сведённые судорогой губы.

– Что?!

– Не ори! Это не с ним беда. Это с Зоной какая-то беда, Оля. Так. Не ори, дай мне подумать.

Он думал, она курила. Он думал быстро, но она высадила две сигареты, пока он думал. Потом он нашёл укатившийся фонарик, сунул в руке Ольге и заставил её посветить в глаз мужа. Она расплакалась, и они уложили Николаича поудобней, приковали его к спинке кровати за обе руки, Ольга, то и дело вытирая слёзы воротником майки, выдала Фенимору требуемые ключи с николаичевой связки, и они вместе пошли в «сейф», окликнув из коридора Туранчокса. По дороге она сказала: «У тебя температура, Вадим, не грипп ли?» Он ответил: «Нет».

Недельный набор ништяков, приготовленный к воскресной передаче барыге-доценту Ветлугину, хранился в «сейфе», на столе. Туранчокс остался у входа, Ольга, пожелавшая увидеть всё сама, или просто опять боящаяся трупа мужа, держалась за спиной Фенимора. Ништяков, впрочем, она тоже боялась, давняя попытка Николаича поставить в спальне сказочно красивый экземпляр совершенно безобидной «радуги» вызвала у неё истерику. Она не прикасалась к Волшебному столу, все хозяйственные записи вела на бумаге, и постоянно держала при себе обшарпанную «Сосну», проверяя на радиацию всех подошедших к стойке, да и вообще всё, её окружающее, по десять раз на дню.

Набор был славный. Штук двенадцать отлично выдержанных «семьдесят седьмых», созревших, наверняка ещё «зарничных». Опасная штука, упаковке не подлежат, стоят отдельно. Половина – солдатские кружки, алюминиевые и железные, половина – сизые, совсем не ржавые пустые банки из-под тушёнки. Кому-то повезло, какую-то столовую провесил. Стопка «окнограмм», проложенных газетными жгутами. (Фенимор пропустил этот заказ, работая по своему плану, и не знал, кто заказывал, кого Николаич подрядил, что окнографировали.) Вразброс «геенна», «кулёкушка» с приставшей сбоку «калякой», отрез железной арматурины с живым одноглазым «рязанским» на ней, помещённый в стеклянную банку с водой и песком, тазик с дохлыми «рязанскими» мальками… Да, проверим «рязанского». В воде «рязанский» становился прозрачным, как медуза, засыпал с открытым глазом, от дохлого не отличишь, и живые и дохлые пялятся одинаково, его надо было вынуть. Фенимор снял с горлышка крышку, натянул хирургическую перчатку, ухватился за кончик арматурины и осторожно, как взрыватель, вытянул битумный гриб на воздух.

Гриб должен был мгновенно почернеть, завращать сизым буркалом и вокруг него, пока он обсыхал, должно было образоваться дымчатое гало.

Ничего этого не произошло.

– Йе-пэ-бэ-вэ-эр! – раздельно сказал Туранчокс.

Фенимор вернул гриб на палочке в воду, закрыл.

– Ну что, «семьдесят седьмую» глянем? – сказал он, сам себя провоцируя на подвиг.

– Ну давай, – смело сказал Туранчокс. – Интересно будет посмотреть.

Фенимор сдёрнул с руки перчатку, огляделся. Прутики, предназначенные специально для исследовательских целей, стояли в ведре у входа. Фенимор пощёлкал пальцами. И перчатка хирургическая, и я как хирург.

Он насадил перчатку на поданный Туранчоксом прутик, обогнул стол, присев, очень осторожно и очень сбоку взялся за ручку стоящей с краю кружки, отделил её от остальных, отодвинулся, насколько мог, и поднёс перчатку к страшному, смертельному жерлу, таящему в себе силу чёрной звезды, способную, как минимум, ссосать с человека лицо, а как максимум – если «семьдесят седьмая» старая, оригинальная, то есть «зарничная» – поглотить человека целиком, и не одного человека, и не один самосвал с песком. Оригинальную «семьдесят седьмую», сорвавшуюся с поводка, насытить очень трудно. Повадившийся не так давно ходить в «Две Трубы» пить пиво с водкой заместитель директора Международного Института американец доктор Горски, которого некоторые уже и за завсегдатая начали принимать, рассказывал, что трёхлитровая «семьдесят седьмая» во время эксперимента сожрала почти двести тонн рыхлого мусора, и жрала бы дальше, но выдохся её заряд: эксперимент проходил за нейтралкой, а «семьдесят седьмые» живут на Земле не больше двух часов. Слава Матушке.

Сегодня, сейчас, свежая старая «семьдесят седьмая» и на нейтралке – не работала. Фенимор встал и почти не опасаясь стал водить прутиком над остальными. Ничего. Он обернулся.

– Зона выключилась, – сказал Туранчокс. – Вот тебе, бабушка, и дедов хрен.

– Что теперь будет? – спросила Ольга.

– Нет, – сказал Фенимор.

– Что – «нет»? – испуганно спросили они оба в унисон.

– Не выключилась.

– А что?

– Это как телик, мне кажется, – сказал Фенимор. – В режиме ожидания. Не работает, а лампочка горит.

– И где здесь лампочка? – спросила Ольга с остаточной истеринкой.

– Не здесь, – сказал Фенимор. – Здесь, – И указал на свою грудь. На сердце.

Ольга всплеснула руками.

– Это ваша долбанная фантастика! – воскликнула она.

– Это, Хозяя, наша долбанная фантастика, – сказал Туранчокс, опередив Фенимора13. Фенимор с любопытством глянул на него.

– Поверил?

– Давно здесь сидим, – сказал Туранчокс скрипуче. – Ладно. Вадим, что делаем?

– Я на выход, ребята. И срочно, не по плану. Там Весёлой в Зоне, а непонятка создалась очень большая. Сколько эта лампочка будет гореть, что будет, когда заработает телевизор, и заработает ли он – хер знает. Но у меня очень свербит чуйка, говорю вам. Вы тут запирайтесь, ждите подкрепления. Никто сейчас воевать не явится, это точно. А если явится – либо баран-одиночка, либо два барана-одиночки, не больше. Думаю, на народ утром не скорбь панику нагнала.

– Типа, это Зона всех выгнала? – с сомнение спросил Туранчокс. – Чтобы не шатались, пока лампочка?..

– Типа, да.

– А ты?

– А я в Зоне не был в тот момент.

– А мы с Олей?

– А у вас было чем заняться. Оля по стенкам бегала, а ты во дворе сидел, мешком ударенный.

Туранчокс открыл рот. Закрыл рот.

– А Серёга Весёлой?

– А он меня ждёт, в том и дело! Запирай тут всё, и проводи меня, Женя. Ольга!

Она обернулась с порога «сейфа».

– Ты, Оля, держись и надейся… и вот ещё что.

– Да, что ещё? – с обычным своим напором спросила она.

– Часто в глаз Николаичу не свети, – сказал Фенимор. – Вдруг он вообще в сознании. Всё видит. А ты ему в глаз фонариком.

– Дур-р-рак! – крикнула она и умчалась. Свернув направо, в питейную, а не налево, к мужу.

– Ф-фу-у! – сказал Туранчокс. – Вадим, что всё это может значить?

– Без понятия, Жек. Но надо пошевеливаться, это точно. Рация, значит, чистая, работает, как на Земле?

Они вышли из «сейфа». Туранчокс загремел замками. Отсюда до «Главного выхода» было – через общий склад пройти между полок со снарягой, да в запасную дверь в «артельную» сунуться за рюкзаком.

– Да, всё работает. Только я не знаю, на какой частоте Антипов работает. А то бы я его предупредил.

– Да он уже десять раз вылетел из Зоны, я думаю, если его отпустило.

– Болтают по многим частотам, но я не слышал. Да и когда, ты же сразу позвал. Вот будет смешно! Интересно, Антипов женат?

– Видишь, – сказал Фенимор, надевая рюкзак, – уже юмор и сатира попёрли. Мы такие, трекеры, мы не пропадём, а если пропадём, то весело.

Туранчокс отпер «Главный выход». В склад брызнуло солнце. Девять часов двадцать минут. Зона с задов очень близко подходила к Бару, граница её начиналась уже во дворе, по эту сторону забора. Здесь она14 была украшена пограничными столбами разной высоты и искусности выделки с гербами СССР, Америки, Австралии и ещё какими-то. На стенке забора, у самых ворот (раскрытых ещё в земные времена, шесть лет назад) висел традиционный умывальник. Этих ворот довольно долго боялись, потому что на самой линии створа первые посетители котельной, спасатели группы старины Димана Негуляева, нашли единственную известную, хотя и не опознанную наверняка, жертву Зарницы. Тело пожилой женщины без головы и рук принадлежало, видимо, уборщице и сторожихе Медуновой. Естественно, все подумали, что в воротах сидит злая гитика, долго не решались даже труп трогать. Провели обходной трек через забор, специально лесенку соорудили. Но потом, когда Петрович и Фенимор облюбовали этот самый склад и вообще котельную, труп, с молитвой обрисковав, зацепили петлёй за лодыжку и вытащили на нейтралку, а ворота провесили уже всерьёз. Ничего там не нашлось, в воротах, ни стерегущего, ни даже разряженного, и никаких остатков. И ништяков с поведением поблизости не валялось. Самая близкая к Бару гитика, кривая длинная «мухобоха», лежала за забором метрах в ста, левее негуляевской тропы № 2, аккуратно обсаженная вешками. Отчего погибла женщина и почему её часть сохранилась – так и осталось загадкой.

– Стоп, – сказал Фенимор, уже сойдя с крыльца, уже почти одной ногой в Зоне, уже предвкушая по привычке минутный паралич этой ноги, обычно пережидаемый им в неспешном, неделовом разговоре с Николаичем, провожавшим его неукоснительно, присевши на крыльце на табуреточку, и уже тут же подумав, что сегодня паралича не будет, и это будет ещё один тест… – Женя, отдай-ка мне мою схему.

Не говоря ни слова, Туранчокс отдал. Фенимор подпалил листок зажигалкой и крутил его за уголки, пока схема не сгорела. Управляя небольшим пламенем, он вдруг спросил:

– Женя, а что у нас со «скорой»?

– В каком смысле? – спросил Туранчокс. – Куда ехать? Кто?

Фенимор уронил огарок бумажки и повернулся к нему. Он уже работал. Он был на выходе.

– С машиной нашей что, как, я тебя спрашиваю.

– На ходу, – пожал плечиками Туранчокс.

– Заправь до упора. Ещё полную канистру. Рацию туда. Один, нет, два набора. Оружие, патроны, комплект. Два.

Туранчокс, приоткрыв рот, вытащил очешницу, достал свои чудовищные очки, надеваемые в исключительнейших случаях, обеими ладонями поставил их на нос, и уставился сквозь них, как будто издалека, на Фенимора. Однако, молча.

– Понял? – спросил Фенимор, подождав.

– Я понял. А зачем, ты не скажешь, случайно?

– Если всё, как я ожидаю, за машиной сейчас придёт Серёга. И поедем.

– Куда, Вадим?!

– Ц, в пампасы, блин. В Зону, в Зону. Давай, Женя, мне туда десять минут, Серёге обратно десять.

– Ага, – сказал Туранчокс. – Но ещё час ты ему будешь там объяснять, чего хотел.

– Скорее, он мне. А мне не нужно.

ГЛАВА 12

Первые десять шагов по Зоне он сделал, как впервые вообще. Он отлично помнил ощущения перворазника, пытался сравнивать, но это было несравнимо, и он остановился, опустив голову. В животе правильно и штатно сосало, но сосало вхолостую, потому что нечего было сосать. Ни «приветствия», встречавшего Фенимора мгновенно, прямо на границе, ни несильного, но явного особого запаха воздуха. Как открытую дверь всем телом вышиб. Несравнимо. Как по Земле иду. Всё у меня сейчас от разума, а не от нутра.

Так.

Он закатал рукав. А кожа-то реагировала правильно: и гусиная кожа была налицо, и волоски стояли по стойке смирно, ни один не сачковал, не прикидывался. Он несомненно был в Зоне. Осторожней, чем обычно, но с обычной своей скоростью, он двинулся по личной тропке, отмеченной личными приметами, трещинками, веточками, камешками, очень внимательно, сверхвнимательно оглядываясь, всматриваясь, вникая, сличая, рассматривая, запоминая окружающее его инопланетное пространство, прикинувшееся обычным земным, но подаваемое ходиле в ощущениях с нечеловеческой отчётливостью. Чего сегодня не было.

Никогда не врал солнечный свет. И сейчас он не врал. При пересечении границы солнечный свет сразу понизил тональность. Как всегда, как множество раз до того. Зона работает, работает Зона, всё под током, всё тут наготове, только включи… Никто точно не мог сказать, физическое ли свойство это глобального атмосферного спецэффекта, нависшего над Зоной, или это её воздействие на глаза конкретного посетителя. (Никакой же дурак, даже учёный, не потащит в Зону оптику для измерений.) До сих Фенимор не прекращал разговоры разговаривать со знакомцами на тему «а неплохо бы, братан, обменяться опытом, а? вот у тебя в глазах темнеет, как ты за границу вышел?», и общество давно воспринимало эту его бестактность с напряжённым, но и юмористическим уважением, как некий простительный заскок в манерах авторитетного рейтингового трекера, реагировать на который обычным образом (ударом стулом, например) совершенно излишне. Втолковать, насколько полезен для сохранения жизни обмен опытом Фенимор кому-либо отчаялся, да и сам он был суеверен не меньше, чем любой из братьев Малиновых. Так что он понимал15. Ему самому-то в принципе не был нужен свет: он с первого, достопамятного во всех отношениях, выхода отлично видел в темноте, одарила его Матушка, спасибо ей. За динозавров да за Николаича. Помнится, месяц в себя прийти не мог, так было страшно, что это он облучился чем-нибудь, или отравился, или с ума сошёл. Не выдержал, обратился в санчасть разведбата. Военврач майор Фоминский, вечная ему память, осмотрев его, сказал: ты, юноша, такой уже шестой, никто пока не помер. А рецепт тебе такой: держи рот за зубами, если не хочешь пропасть без вести не в Зоне. Купи у американцев тёмные очки. И больше не морочь мне голову, пока ногу не оторвёт, у меня поважней дела есть. Или ты хочешь, чтобы я тебя учёным объявил? У них много места в московских подвалах. Изучать тебя будут, вечно. И что – привык, конечно. Очки купил, авиационные. И больше языком не трепал.

Да, трекеры не обсуждают свои патологии, есть на это очень серьёзные причины, и суеверность здесь очень в двадцатых номерах списка, но благодаря своей бестактности и привычке к ней окружающих, Фенимор знал-таки, что возбуждением сетчатки страдает (и некоторые действительно страдают, доводясь до психозов и даже инсультов) не меньше трети от постоянно выходящих. В любом случае, отличного качества драки или состязания в недурной стрельбе в полной темноте – случались. Впрочем, лучше уж предельные стадии ноктолопии, чем как поразившая Шрайбикуса радиочувствительность, доведшая мужика до самоубийства. (Ну как – самоубийства? Упросил ребят его застрелить. Это уже в Беженске, в клинике у…) Абсолютная память, как у Анаши прорезалась после «оборотного» трека на Пятом Углу тоже не сахар, и не соль, и не известь негашёная, судя по результату. Застрелился. Прямо на скамеечке у «Труб».

Так что мне-то грех жаловаться – и днём глаза не режет, и веки непрозрачные. Весёлому вот повезло приехало – попустила ему Матушка, ничего не выпятила у бандита, не утрировала, никакой не пометила мутацией. Не изуродовала. Ну, если не считать ритуального небольшого поноса на «приветствии». Но это нервное. Человеческое. Адаптивное. Легко демпфируемое при доступности-то всяких новомодных в России иностранных прибамбасов для гигиены. А вот характер Матушка ему поправила. Золотой стал человек, вернувшись. Впрочем, он и был им наверняка, только скрывал, чтобы пацаны не смеялись…

Итак, свет понизился, неважно, по-настоящему, или у меня в голове. Примеркло. Это во-первых. Но и в-единственных, потому что нет запаха, и нет ощущения, что ты внутри трансформаторной будки, ощущения общего у всех без исключения ходил. Так что проверки боем не избежать никак. Но ты же знал, что так и так не избежать, дружище Фенимор, если уж втемяшилось в голову очередное твоё безумие сыграть в кости с костяной старушкой?

А ты заметил, как ты ловко перескочил через Вяткина? – спросил Бубнилда с огромным ехидством. – Когда Шрайбикуса вспомнил?

Тут тропка упёрлась в «мухобоху», к которой Фенимор и направлялся на самом деле, благо лежала она по пути к кладбищу, и Бубнилда враз отскочил, пинка не дожидаясь. Итак, всем проверкам проверочка. Вот она, в последнем шаге.

Гитика-невидимка, атмосферными явлениями не отмечаемая, широчайше распространённая тварь неизвестной природы. Не очень смертельная сама по себе, если в ней, конечно, не стоять столбом, да ещё закинуться перед проходом промедолом.

Конкретно эта «мухобоха», известная очень давно, была одинокая, пути никуда не перекрывала, питалась каким-то копеечным мусором без признаков мутаций с поведением, поэтому лежала себе и лежала в загородке из вешек, никто её не трогал, не ништячничал на ней, – никого и она не трогала. Фенимор достал гайку, покатал её по ладони, полуприсел и пустил гайку по краю гитики, прищурившись: на «риску» по краю «мухобоха» отвечала степенно, но ярко: несуществующим бенгальским огнём вертикально вверх невысоко по всему своему кривому периметру. И запах не противный. Не бенгальскими пахнет, а, скорее, сгоревшей картошкой.

Нулевая реакция поразила Фенимора. Он надеялся на неё, но не смел ожидать. Настолько это непривычно. Загадочно. Какая-то невероятная обманка. Смертельный подвох. Гитики не прячутся. Если они начнут прятаться – конец всему нашему богоспасаемому трекерству. Гайка проскакала, остановилась, помедлила, свалилась с ребра на бок.

Вторую «риску», уже с сухой марлей, Фенимор бросил навесом в самое тело гитики. Тут должно было «мухобохе» уже проснуться всей, сбить «риску» наземь и поплясать на ней электричеством, с вонью и треском. (Из-за этой реакции «мухобохи» довольно долго принимали за тяжёлую локаль, за какую-то электрифицированную разновидность «говнодавки». Но гравитацией «мухобоха» не баловалась.)

Нулевая реакция. И на третью «риску» нулевая. И на четвёртую.

Всех гаек мира не хватит, чтобы убедиться, подумал Фенимор. Просто представь, что ты на пике трека, слева-справа «королевы дорог», назад в Зоне не бывает, а впереди всего лишь небольшая «мухобоха». Детский ведь сад, средняя группа. Ну стеганёт тебя железной крапивой по внутренностям, ну обгадишься от боли, ну покатаешься на той стороне по кочкам, пытаясь набрать воздуха на крик да мат. Ну сознание позволишь себе потерять на той стороне. А кровоподтёк по всему телу через какой-нибудь месяцок почти будет незаметен. Ведь нет ничего неубойного поблизости? Нет. Так что повезло тебе, Фениморище, с «мухобохой». И рядом, и не очень злая, и постоянная. Не гневи Матушку.

И ведь какой приз, какой ништяк, какой трек тебе бластится, если ты прав?

Нельзя было раздумывать. Ещё Бубнилда вылезет, трус первостатейный. Фенимор вошёл в гитику и спустя четырнадцать шагов вышел с другой стороны, на редко используемый, но безопасный отнырок дублирующего трека к кладбищу. И тут же, обозвав себя очень грязными словами, мысленно поставив перед собой святые лики своих девчонок и молясь им, он повернулся кругом, вошёл обратно, и спустя четырнадцать шагов назад оказался на исходной.

Ноги подкашивались, но несли его по тропе от несработавшей ни на вход, ни на назад гитики прочь как молодые и семимильные. Хамить он не хамил, не лез на обочины, не срезал углы, в нужном месте, где когда-то отметил (или показалось ему) спецэффект, «рисканул». Добрался до навеки выезженной-выхоженной в степи лысой дороги от города к военному кладбищу (закрытому ещё в семидесятых почему-то, никто не знал, почему), повернул налево. В облезлой неухоженной рощице квёлых топольков и акаций перед заколоченным вагончиком сторожки, ждали его со снаряжением на весь грандиозно задуманный, наполовину провешенный трек, назначенный стартовать именно мать-мать-мать сегодня, Весёлой и Барбос.

Весёлой не выдвинулся, разумеется, навстречу, ждал на месте, прислонившись к дереву. Барбос сидел – ну как это ещё называть? припал к земле? стоял на согнутых? сидел – на обычной лёжке, дальше у забора кладбища, где давно выломал себе полянку в деревьях. Фенимор издали старался понять, в сознании ли ЛИАЗ, двигается ли, не постиг ли его паралич, как «мухобоху» или Николаича, но ничего не понял: Барбос всегда отлично прятался и на несколько суток притвориться обычным остовом некогда популярного советского автобуса было ему нипочём, как лапой об асфальт.

Веселаго трясло. И он был очень серьёзен.

– Ты опоздал, Вадим.

– А ты в окружающей природе не ощущаешь, что сегодня опоздать нормально? – спросил Фенимор, толкая кулаком протянутый для приветствия кулак в перчатке без пальцев. Никак не отучить дурака от перчаток.

– Есть такое дело. Барбос в отключке. И вообще.

Фенимор сразу остановился.

– Что – «вообще»?

– Как на тонком льду. Неужели ты не чувствуешь? Потрескивает.

– Чувствую. Не так, как ты, но я тебя понимаю. Я как в будке высокого напряжения с завязанными глазами.

Весёлой покивал. И приготовился сказать «Вадим, давай табанить», но Фенимор опередил его:

– Подожди. Как ночь прошла?

– Барбос притащился в девятом часу. Мы с ним в него уложили, я перекусил, лёг спать.

– Где? В Барбосе?

– Ну да, – сказал Весёлой. – Ну надо же мне привыкать к нему, наконец…

– Надо. Дальше?

– Привык. Заснул, то есть. Он урчит, кстати, как кот, оказывается, когда не грохочет.

– Дальше, Серёга.

– Это относится к делу. Я проснулся в три часа от тишины. И он осел сразу ещё так, «пух!», как будто все колёса спустили, и носом в землю. Я «Барбос, Барбос!» – ноль реакции. Я вышел, осмотрел его, а что поймёшь? Автобус и автобус, ну с ногами. Не реагирует и не работает. И с тех пор в отключке. Тёплый, как всегда, но не работает. Ну я на «товсь» и начал тебя ждать. Часов в пять по тропе какие-то прошли из Зоны к границе. Далеко, не разглядел. А ты ещё и опаздываешь! Ещё пятнадцать минут и я бы…

– Значит, вот что. Зона в отключке вся. Как я понимаю. Как будто телевизор поставили на ожидание, понимаешь?

Весёлой почесал щёку, потом – нос.

– В отключке Николаич тоже. И все гитики. Понимаешь?

Весёлой усмехнулся.

– Я только что «мухобоху» на входе прошёл вперёд и сразу назад. Вообще ничего. Ноль реакции.

– Николаич опять умер?

– Не как обычно вне Зоны. Не зловещий мертвец. Просто как кукла. Паралич. Но зрачки реагируют.

Весёлой оглянулся на Барбоса.

– Вот-вот.

– Типа, полагаешь, такой «глаз бури»? – спросил Весёлой.

– Не знаю такого. Полагаю, затишье перед бурей. Ну помнишь, Яна покойная пророчествовала, потрясения, затишья, высоко, подземно, космос видит землю, мёртвые умрут, живые оживут, весь этот бред её.

– Никогда не считал её бред бредом, – резко сказал Весёлой.

– Никто не считал, – возразил Фенимор.

– Ну, хорошо. Допустим. И что? По-моему, надо табанить так, чтобы аж воду из реки выплеснуло, – сказал бывший волжский новый русский бандит. – Сколько я за тропой не смотрю всё утро, ни одного ходилы на выход, кстати.

– И даже больше. Даже на нейтралке ни одного не осталось. Кроме Туранчокса да Ольги при Николаиче. Ломанулись от Зоны прочь всем кагалом. Я наблюдал, чуть ли не драка на остановке у бомбил. – Тут Фенимор подумал о Грине Платонихине с его кагалом, но не стал упоминать об этом. Всё равно пересечения не предвиделось даже в обычных обстоятельствах. – Короче, ведомый, план у меня такой. Выход не отменяется. Но модифицируется.

– Во бля! – сказал Весёлой с выражением.

– Сейчас ты, ты – поскольку ты в Зоне уже полсуток – идёшь в «Две Трубы». Пятнадцать минут. Двадцать. Там тебя ждёт Жека с «рафиком». Всё заправлено, и в салон ещё канистры положены. И стандарт снаряги с оружием на двоих. Садишься за руль и едешь сюда. Только обязательно выйди за границу на нейтралку, обнулись от греха. Сообразил?

– Я пока слушаю, – сказал Весёлой, видом делаясь всё безмятежней и безмятежней.

– Здесь я к тебе подсаживаюсь в машину, не теряя времени на перегрузку снаряжения, и мы с тобой едем туда, куда и собирались идти. Как, сука, настоящие земляне по настоящей Земле. Туда по карте по дорогам семьдесят километров. По Земле. До темноты обернёмся по-любому, Серёга. Два часа туда, два часа обратно. Рывком.

– Как по Земле, – безмятежно сказал Весёлой. – Рывком.

Фенимор очень медленно, не резко, демонстрируя, положил руку Веселаму на плечо и сказал:

– Я этот выход пять лет готовил, Сергей. Я сейчас в злую гитику ходил ради него. Если ты со мной, то ты со мной. Если нет – пригони мне «скорую». Решай, некогда. Лёд ведь трещит, ты, блин, прав как, в натуре, Пифагор. Когда лёд треснет – всё станет как-то иначе, я чувствую. Тогда и пяти лет не хватит.

– А что ж ты сразу не на машине… А! – Весёлой явно правильно сообразил, почему. – Вадим, меня отсюда выдавливает, бля буду.

– Ты меня здесь дождался. На слове.

Весёлой чертыхнулся.

– Приведи мне машину, Серёга, – попросил Фенимор.

– Да если там всё выключено, зачем туда ехать?! – матом сказал Весёлой. – Что ты там найдёшь?

Фенимор молчал.

– Ф-фу-у-у-у, ладно, я за машиной, – сказал Весёлой, снимая с груди аварийный рюкзачок, а автомат (местное изделие – оригинальное железо АК-47 в резном палисандровом обрамлении), наоборот, вешая на шею, – что некогда, то некогда, тут не поспоришь. Решу в пути. Жди.

И он ушёл. Смотреть ему вслед Фенимор не стал, сразу направился к Барбосу. Вокруг на пару сотен метров было безопасно, хотя кладбища, начитавшись своих Стругацких, трекеры боялись. Там, у Стругацких, на кладбищах в Зоне оживали мертвецы, вылезали из могил и шли по домам. У Фенимора имелось оснований бояться кладбищ, могил и живых мертвецов раз в тысячу больше, чем у читателей фантастики, но на данном кладбище не было даже завалящей гитики, его провешивали несколько раз, чтобы выходить на бетонку в районе Баков напрямик от перекрёстка «Пять Углов» – «Город» – «Две Трубы». Некоторые, что поотчаянней, даже устраивали в аккуратных кладбищенских рядах тайники с ништяком или с (совсем уж в первые времена Зоны, когда, как и везде, в Зоне действовал указ Совета Народных Комиссаров от 18 декабря 1918 года) с оружием.

Барбос, уткнувшись рылом в газон из сорнотравья на самом краю своей полянки, лежал неподвижно. Трёхметровые паучьи лапы были поджаты кроме одной, средней правой, она была вытянута во всю длину и определить, где у неё колени (или суставы, или как они у пауков называются, Фенимор не знал и всё забывал посмотреть в энциклопедии в «Двух Трубах») было невозможно. Здоровенный железный уголок миллиметров шести толщиной, поросшей шерстью разной длины из нитей крепкой ржавчины. Вырвать хотя бы одну шерстинку (учёные умоляли, ноги были готовы целовать, городская «мехня», живой в руки не давалась, а уничтоженная – практически на глазах рассыпалась на ничем не примечательные железные и жестяные части земного производства) Барбос сначала вроде бы и позволил, но потом, когда Фенимор принялся за дело, застрекотал, забил ногами в степь, вышибая острые глубокие ямы и вырвался. Боль он чувствовал, как живой.

Фенимор подошёл вплотную, погладил и постучал Барбоса по борту, заглянул в разбитые фары, остановился, положив руки на передок кузова. «Мех» ему показался обычно тёплым, но сам-то он был горячим…

– Барбосик, зёма, – сказал он. – Ты, если слышишь, потерпи. Это Матушка что-то затеяла. Это не только с тобой одним.

Они были знакомы с незапамятного 87-го года. Именно этот жёлтый, любовно ухоженный ЛИАЗ государственный номер 05-90 ДП служил вместе с Фенимором в в\ч ХХХХХ, площадка 62, 5 ГЦМП «Капустин», РВСН, СА, СССР, Земля, Солнечная система, Млечный путь, Вселенная № 13, вторая слева зелёная пешка на домашней шахматной доске пятнадцатого писаря главного управления канцелярских принадлежностей тридцать третьего с начала вторых времён и.о. Бога. То есть, разумеется, наоборот, Фенимор с ним служил. Означенный ЛИАЗ от самого своего рождения в середине семидесятых исправно исполнял роль рейсовика, отвозя по утрам из части в Капустин («площадка 10») офицеров сменившегося наряда и вечером привозя офицеров заступающего. Ну и плюс вместившихся страждущих, потому что мотовоз – мотовозом, но на автобусе было на полчаса быстрей и удобней. Номер автобуса Фенимор запомнил случайно – с ним совпадали последние цифры фениморова военного билета. И посреди эпической свалки с «мехнёй» на Автовокзальной площади три года назад, когда ведомые американцы уже читали свои демократические молитвы, военспец контрактник Вадим «Фенимор» Свержин внезапно узнал его, опустил автомат и…

Послышался звук двигателя. Фенимор не позволил мысленной пурге на тему «в Зоне ездиют машины!» даже и начаться, забил её в студень воображаемой лопатой. Бубнилда тоже смолчал. Бубнилда отличный парень, верный друг, трепло, знающий, когда не надо. Сейчас было в высшей степени не надо.

«Скорая» артели была на самом деле машина «скорой помощи». Старинный ходкий плосколицый «рафик» Магаданчик выменял за японский телевизор в Средней Ахтубе у какого-то замглавврача. Машина была почему-то почти новенькая, только кожзаменитель и пластмасса либо покоробились, либо потрескались, а так её даже перекрашивать не стали, а артельный «каблучок» отдали в безраздельную хищную власть Туранчокса. Вот белая буханка с красным бампером вывернула на кладбищенскую грунтовку, Фенимор похлопал парализованного Барбоса по носу, сказал: «Увидимся» и пошёл навстречу машине сквозь рощицу, дивясь краем сознания явлённой ему свободе выбора направления. Можно обойти вот этот ободранный тополёк справа, а можно слева. Фенимор обошёл справа. Начинаю хаметь, как щенок на втором выходе, подумал он. Но чувство прямой безопасности, родившееся и повзрослевшее до совершеннолетия за час, проведённый в сегодняшней Зоне, стояло как-то очень прямо и очень надёжно, и не было проявлением хамства – или основой для него. Нет, полное уважение к Матушке никаких изменений, никаких мутаций не претерпело. А если я просто их не вижу, думал он, то конец моей чуйке, и надеяться больше не на что, это смерть, мне и девчонкам моим. И никак иначе, но никак иначе и не пойдёшь сейчас, нет другого пути. Катёнок, Майка, девки мои, если что – я старался, я так старался, я изо всех сил. Я даже одного динозавра убил один на один, ни в какой книжке не нарисованного.

Весёлой остановил «скорую» впритык к рощице. Наружу не вышел. Фенимор сел в кабину на место врача, положил локоть на кожух двигателя. Весёлой курил, но Фенимор ничего на это не сказал. Опустил стекло.

– Ты вообще машину водить умеешь? – спросил Весёлой.

– Учился на «козлике», как раз вот тут, на полигоне, – ответил Фенимор. – Разберусь, если что.

Весёлой ловко выплюнул окурок в своё открытое окно, рванул рычаг, и, скособочившись и высунув башку свою стриженную наружу, стал рывками разворачиваться. Фенимор упёрся рукой в панель, прижимая себя к креслу.

– К бетонке? – спросил Весёлой.

– Да. Напрямик по степи не…

– Это ясен пень, – оборвал его Весёлой.

– Ты вроде как с претензией ко мне, ходила.

– Я вам, сукам, никогда мою «семёрочку» не забуду, – сказал Весёлой. – Мчались бы сейчас, как Эдди Мерфи.

– Какую «семёрочку»? – поражённо спросил Фенимор, упираясь. «Скорая» скакала по кочкам тысячу лет не езженой грунтовки вдоль возникших справа рельсов «котельной» ветки, лежавших почти вровень с дорогой.

– Гэ, сука, сорок шесть пятьдесят шесть вэ дэ! – ответил Весёлой зло. – Бежевая! Восемьдесят девятого года.

Фенимор промолчал. Такая была у Весёлаго отдушина. Редко он к ней прибегал, чтобы обложить его или Николаича, поэтому всякий раз Фенимору упоминание о «семёрочке» было в новинку. Рельсы ушли в пустырь правее, канули в страшном даже издали зеве врат территории складов Военторга, откуда никто не возвращался и где по ночам выли по-собачьи призраки. Дорога как-то незаметно обрела покрытие из трещиноватого серого асфальта, причём кочек на ней, по ощущениям, наоборот, прибавилось. Северная трёхметровая кирпичная стена приближалась, сверкая гранями окаменевшей побелки, и вот машина въехала под её сень. Этот трек был не провешен никем, потому что на дороге, в середине её на «складском отрезке», громоздилась многоуровневая система гитик, в то сторону, откуда они ехали, оскалившаяся невидимо огромным, от складской стены почти до самого руслица Ближнего «кубиком Рубика». Собственно, это была ещё одна стена, девяностометровая, только невидимая, преграждающая дорогу и весь пустырь слева. Поэтому склады и обходили ближе к городу, хотя из тела системы, и с пустыря, и из русла ерика манили трекеров россыпи ништяка: на пустыре, наскоро опутанном колючкой, располагался временный склад галантерейно-скобяных товаров. Большую партию мебели привезли незадолго до Вспышки в город, а всё сопутствующее, всю фурнитуру и мелкое железо в ящиках под целлофаном и брезентом складировали здесь. На пару дней.

Фенимор видел его в работе дважды, а Весёлой в одном из выходов сразу четырёх товарищей, включая ведомого, потерял в четырёх последовательно преграждавших путь «Рубиках».

Весёлой прибавил скорость.

– Ну, что, старшой, окропим снежок красненьким? – хрипло сказал он и переключил передачу. Фенимору очень хотелось зажмуриться, но глаза сами собой лезли на лоб и набирались откуда-то телескопической мощи. Не меньше сотни «рисок» разного возраста на асфальте глубоко в теле гитики («Рубик» не «вырисковывался», его изредка можно было унюхать, когда он был свежим, он пах горячей сталью) окружала две слипшихся от крови кучи одежды и снаряги. Автомат одного из погибших лежал там же, на асфальте, а вот второй человек, умирая почти рядом со стеной, в агонии крутанул свой РПК на ремне, как пращу, и пулемёт, взлетев, повис на кронштейне настенного фонаря. Фенимор не знал этих двоих, сколько-то времени назад помнил только их имена, но уже забыл.

«Рубик» был проходимой злыдней. Тут всё дело было в стрессоустойчивости. Если со стороны зрелище разъятого на квадратики человеческого тела путём поворота каждого из квадратиков вокруг произвольной оси приводило наблюдателя в шок, то сам обладатель разъятого тела, вдруг обнаруживая себя в реальности персонажем буржуазного Дали, остаться спокойным и не делать резких движений в принципе не мог, хотя единственная надежда на спасение в этом и заключалась. Но… судорога, рывок – и визуальный спецэффект овеществлялся, и порубленное осколками расколотого объёмного зеркала тело в беспорядке частей оседало внутри одежды наземь, и куча квадратных кусков мяса начинала сочиться вязкой, мгновенно охлаждённой крови.

– Рубик-джян, я тебе одну умный вещь скажу! – заорал Весёлой, и на этом месте Фенимор закрыл глаза. Только бы он на них не наехал, подумал он зачем-то, он ведь тоже сейчас зажмурился… «Скорая» подскочила на каких-то кочках, накренилась, подскочила, ударилась днищем, поручень рвало из рук, Весёлой давно уже молчал, а потом грянули тормоза и Фенимора швырнуло вперёд так, что подломились локти. Мотор в два фырчка заглох.

Открылась (пахнуло степным ветерком) и хлопнула, закрываясь, дверца.

Фенимор отжал себя (руки болели) от панели, тоже открыл (наскребя ручку наощупь) дверцу и вывалился наружу. С утра он ничего не ел, в баре не завтракал также, даже чудовищных коктейлей своих не пил, поэтому спазмы были очень мучительны. Потом стало легче, и он открыл глаза.

Они проехали весь забор, стояли с другой стороны складов. Справа открывался недурной вид на город, ласково окатываемый приглушённым, но тёплым светом Солнца. Особенно был обласкан штаб Автобата в тридцати метрах от них. Собственно, они проскочили даже перекрёсток этого асфальтового огрызка с навершием улицы Кирова. «Скорая» стояла передними колёсами в неглубоком кювете. Слева, за переездом, виднелись стационарные вешки Бродвея. Впереди была платформа мотовоза «Бетонка». Поистине родные места.

Снова открылась и снова хлопнула дверца. С полуоборота завёлся мотор.

– Вадим, садись, поехали, – сказал хмурый голос Весёлаго.

Фенимор мощно фыркнул в асфальт, разогнав перед лицом пыль, и захохотал. Давясь, он поднялся, залез в машину. Весёлой тут же громыхнул скоростями и тронул назад, разворачиваясь.

Ни один из них и мельком не глянул в сторону только что форсированной «неумолимой» системы.

Через десять минут, у «королёвской эстакады» ещё раз пересекли ту же одноколейку, и сразу же с ней синхронно повернули налево, в степь, в глубь полигона, в центр Зоны. Эту дорогу – бетонку-двухрядку – Фенимор знал, как облупленную. Если прикинуть, за два года службы, он проезжал её почти из конца в конец – три четверти её как минимум – раз тридцать-сорок, а все напрострел девяносто кило от «Житкура-9» до «Десятки» – ещё раз пятнадцать. Кроме того, безусловно памятен был его единственный пеший поход по ней – первый выход в Зону, с Башкалой и Николаичем. (Возвращался он уже через степь, с той стороны железнодорожной насыпи, и к «Машине времени» потом они с Николаичем ходили только с той стороны, бетонку даже не видя.)

Проехали огромную «Узловую», сплошь заросшую зеленью, так что даже забора было не видно. За автодромом началась собственно степь, когда всё созданное человеком отходит за горизонт, превращаясь в декорации на его смазанной зноем линии.

– Вадим, может, притопить немного? – спросил Весёлой. Он расстегнулся, выставил в окошко локоть, сидел свободно. – Чего уж там? Хотя стой, чего это я… На стыках поломаемся. И-эх, не дают русскому человеку почувствовать быстрой езды!

Дорога была абсолютно пуста, ничем не завешана. Отлично были видны вешки древнего трека, на совесть вколоченные в поросшие травкой щели между плитами, Фенимор помнил, что до поворота к смертельно насыпи, там, где поджидал желающих пересечь насыпь блуждающий труп мотовоза с составом, вешек должно быть немного более трёхсот. Дотуда было на сорока кэмэ, которые приходилось держать Весёламу – сорок минут.

– Серёга, ты кого из наших видал сейчас в «Трубах»? – спросил Фенимор.

– Только Цахеса, он меня ждал у машины, – ответил Весёлой.

– Он ничего не передал?

Весёлой кивнул.

– Передал. Магаданчик пришёл со своими. Трудно было войти на нейтралку, говорит. Как в вату, говорит. Не физически, а морально.

– Морально?

– Он так сказал, то есть Цахес мне так передал. А с Николаичем всё по-прежнему.

– Кончал бы ты его называть Цахесом, – сказал Фенимор. – Зачем скребёшь? Да и просто не по делу.

– Не люблю я его, знаешь же, Вадик.

– Считай, мне неприятно слышать.

Весёлой промолчал.

– А ты так в джинсиках и маечке будешь? – спросил он погодя.

– Не хочу останавливаться. Даже на пять минут. Слушай, а Туранчокс не забыл радио положить в салон?

– Я даже не знал, что он должен был. Он сказал просто: всё положил. Зачем тебе радио? Хотя… Сейчас…

– Вот именно.

– Почему ещё никто вслед за нами не ломится, вот вопрос.

– Не ломится ли? – сказал Фенимор. – Хотел я пошарить по частотам. Одна «17-я площадка» – пятьсот тысяч долларов. Вата не вата, морально не морально, а поллимона баксов. Это один только трек, а есть ещё четыре. Ладно. Давай, вперёд.

Вот и «Обелиск», основной естественный ориентир для треков «Капустин – 21-ая площадка», «Аэродром – Свинчатка – Вега». Настоящий пузатенький Р-1 всё ещё гордо стоял на постаменте в окружении давно не стриженного сквера. Этот сквер был полностью накрыт гитикой «Баня», но на её срезе был вполне безопасный асфальтовый пятачок.

– То есть ты тут служил срочную, – сказал Весёлой. – Ещё до того.

– Не начинай. Всё равно я ничего не скажу заранее.

– Понимаешь, Вадик…

– Не начинай. Сколько можно.

– Епэбэвээр, Вадим! Я с тобой год этот трек провешиваю. А ты не говоришь – что там.

– Два часа – и мы там, – заметил Фенимор. – Ты год терпел.

– А оно работает? То, что там? Если всё в отключке?

– Мы не зря едем, Серёга, – сказал Фенимор, интонацией оканчивая дискуссию. – Ты не заметил, какая сейчас была вешка?

– Триста один.

– Внимательней. Впереди «могила» с химиками. Прямо на дороге. Была занавешана очень жирным «зеркалом».

– Я помню. – Весёлой сбавил скорость, поплелись шагом. – Блин, привязалось всё-таки!.. – сказал он про себя, повиснув над рулём и вглядываясь.

– Что – «привязалось»? – так же спросил Фенимор, так же посунувшись к лобовому стеклу и так же вглядываясь.

– Да это ваше «епэбэвээр»… Да, вижу. Видишь? Кунг. Нет никакого «зеркала».

– Вижу. В тридцати метрах стоп. И гаси двигло.

– Так давай объедем тихонько. В нашей новой манере.

– Нет. Я хочу посмотреть. И заодно переоденусь. И радио гляну. Мы нормально отъехали, и не догонят, и случайно не упрутся.

Сначала он оделся. Импровизированно – оставил комбинезон в тючке, взял лишь жилет, сменил кроссовки на ботинки, с трудом натянув низ узких штанин на берцы. Вооружился, упаковался. Подумал, и всё-таки надел нагрудный рюкзак со стандартом. Невозможно было противиться острому приступу привычки. И сразу почувствовал себя, между прочим, гораздо лучше. Оказывается, всё это время он страдал от того, что не был нормально экипирован. Ещё полминуты он раздумывал, не переодеться ли, всё-таки, на полную, в комбинезон со всеми делами. Но взял себя в руки. Немного хамить на виду у Матушки почему-то казалось уместным. Правильным. О! Возможным, вот так.

«Шестьдесят шестой» стоял на правой полосе бетонки, стоял чуть криво, задом ближе к середине, скрывая левую часть кабины. Было очень тихо, лишь позёвывал ветерок в сонном режиме, не прохладно окатывая лица и руки, а томно и неохотно передвигая с места на место части одной и той же жары.

– Они же орать должны, – сказал Весёлой вполголоса.

– Должны.

– В них же их гранатомёта, говорят, стреляли.

– Стрелять – стреляли. Но в них ли.

Никаких таких следов на кунге не было. Они подошли почти вплотную к задку. Машина была очень пыльная, грязная, цвет почти не проступал сквозь пылевую буро-белесую корку. Даже номера было не видно. Окошки были слепые.

– Дверь пассажирская открыта, – сказал Фенимор.

Они разом остановились. Весёлой поглядывал на Фенимора, как будто у ведущего был опыт исследования вынырнувшей из «могилы» машины с людьми. Ни у кого в мире не было такого опыта. И чуйка молчала. Фенимор чувствовал себя обычным человеком в обычных обстоятельствах. Это было очень древнее, забытое чувство, и вдруг Фенимор понял, что оно ему решительно не нравится. Ему не нравилось, что Зона выключилась. И ему не нравилось, что он тоже выключился. И адреналин тут был ни при чём, всё в порядке было с адреналином, и у самого Фенимора, и Весёлой мелко царапал ногтем указательного пальца по крышке ствольной коробки, в чём выражался у него нервный подъём.

– Справа, слева? – спросил он.

– Нет, не расходимся. Вместе – слева.

Они сдвинулись боком на левую полосу и мелкими шажками пошли по самой кромке бетонной плиты. Фенимор понемногу выдвинулся вперёд, Весёлой пропустил один шаг и пристроился ему в затылок. Фенимор выглянул из-за угла кунга и сразу увидел человека, сидящего на подножке со стороны водителя.

То есть сначала он увидел «ёлочкой» стоящий на бетоне офицерский бурнус, резиновый комок ОЗК поодаль, потом ноги в громадных американских зимних ботинках старого образца… Человек в пэ-ша с майорскими полевыми погонами сидел на подножке в позе спящего кучера. На белых, белее снега, волосах его блестели капли пота. У ног лежал автомат без магазина. Кобуры видно не было, но руки были пустые. Свисали между колен.

Фенимор нащупал предохранитель и шагнул вперёд, готовый ко всему.

– Эй, майор! – негромко и спокойно позвал он, закончив этот шаг.

Человек не вскинулся, не дёрнулся. Просто медленно, не поднимая головы, повернул к Фенимору лицо, посмотрел одним глазом, кто там его зовёт.

– Спасатели? – спросил он сипло. – Задолбался ждать. Майор Алёшичев. Сколько лет прошло, десять?

Фенимор облизнул губы. Весёлой дышал у него за ухом.

– Пять лет, – сказал Фенимор.

Майор кивнул – свесил голову. Пошаркал ботинком, пытаясь пнуть камешек.

– Машину не вожу, – сказал он наконец. – Не умею. Да и плохо чувствую себя. Личный состав группы цел, но не в себе. Не-а-дек-ва-тен. Прошу помощи. Водички дайте, ребята, наша вся протухла, воняет. Отрава. И еда вся протухла.

Фенимор, приближаясь к нему, достал воду. Майор с трудом выпрямился, стукнулся затылком о дверцу. Пэ-ша его было насквозь мокрым от пота. У него не получалось поднять рук, Фенимор отвинтил крышечку и стал поить его из бутылки. Майор набрал воды в рот, отстранился, прикрыл веки, благодаря. Понемножку проглотил.

– Нельзя много. Я сам с Узбекистана прикомандирован, знаю. Пять лет, мамочки родные. Про семьи наши не знаете?

Фенимор покачал головой. Голос к майору вернулся – у него был, оказывается, внятный такой басок.

– Хотя потею, видите? Значит, воды хватает. У меня один солдат пропал, шёл в авангарде. Не помню фамилию. Если что со мной – передайте.

Фенимор кивнул.

– Так поможете с эвакуацией?

– У нас задание, – произнёс Фенимор.

Майор открыл глаза.

– У меня в кунге срочники, пацаньё. В плохом состоянии, мне пришлось их связать. Водитель на меня напал, порезал ножом. Невменяем. Я один не вырулю… Вы кто по званию? Или вы гражданские?

– Гражданские. Бывший контрактник.

– Нужна помощь, – повторил Алёшичев. – Пять лет… с-сука…

– Куда вас ранили?

– Поверхностный порез. Рёбра. Почти без крови почему-то. Я обработал, это не забота, товарищ. Забота – пять человек рядового и сержантского состава в кунге. Требуется помощь. За вами идёт кто? Вы разведка? Не спасатели?

– Нет. Разведка. Самостоятельная.

– В общем, я понимаю, что структур и приоритетов не понимаю…

– Вадим.

– Вадим. Но я убедительно прошу войти в положение моей группы. Я не доведу машину, своим ходом доставить солдат и сержантов в расположение тоже не смогу. Там умственное поражение. Машина моя в порядке, горючее почему-то есть. Я заводил её… утром, давно. Чтобы посмотреть.

– Вадик, – сказал из-за спины Весёлой. – Мы в Беде, правил нет, я понимаю, но нечеловечески будет.

– Проверь их машину, ведомый, – приказал Фенимор. – Давайте я вам помогу встать, товарищ майор.

– Ноги отсидел, понимаете, – сказал майор, стыдясь этого. Фенимор подхватил его под предплечье, поднял и отвёл от машины. Весёлой нырнул в кабину. Фенимор снова поднёс бутылку к губам Алёшичева, и теперь тот допил её почти до конца. Видно было, что он изо всех сил сдерживает глотки. Под распахнувшимся кителем мелькнул чистый бинт с небольшой точкой крови в центре. «Шестьдесят шестой» завёлся, Весёлой выставился на Фенимора в окошко.

– Почему ваши люди молчат? – спросил Фенимор.

– Они связаны, а рты я им позатыкал, – объяснил Алёшичев. – Хотелось что-то сделать и для себя, пока ноги ходили. Слушать их вопли я давно устал.

– Весёлой, проверь людей. Чтобы языки не запали, всё такое.

– Какая у вас вода интересная, – сказал Алёшичев. – Войны-то не было?

– Знаете, товарищ майор, я сейчас лучше промолчу, – сказал Фенимор. – Многое изменилось, кто вас знает, как вы среагируете.

– А! – сказал Алёшичев. – Ведь верно! Не подумал. Да куда мне сейчас… Пять лет, блядь…

– Вы что, вы все были в сознании? – спросил, не удержавшись, Фенимор.

– Если это можно назвать сознанием, – ответил Алёшичев так, что Фенимор сразу же отстал от него навсегда.

В кунге было тихо, потом Весёлой спрыгнул на бетон и захлопнул дверцу. Кивнул Фенимору.

– Мочи по колено, но привязаны качественно. В безопасности, корочкой говоря. Чечен волком смотрит, но это плевать. Так что? – спросил он. – Как?

– Ты возвращаешься с ними. Я еду дальше.

– Твою мать! – сказал Весёлой так, как будто озвученный вариант не лежал на поверхности.

– Ты со мной на выходе, Весёлой, – сказал Фенимор. – Не я с тобой. Не забывайся. Выход надо пройти, но их тоже не бросишь. Сколько времени ещё отключка продлится, ты заложишься?

– Всё равно все рискуем, – сказал Весёлой.

– Убрать заложника, – напомнил ему Фенимор, и Весёлой против воли кивнул согласно.

– Ни хуя не понимаю в делах, пацаны, – сказал Алёшичев, прослушав всё это, – но за помощь век буду благодарен.

– Ну и хорошо, – сказал ему Фенимор. – Давайте-ка я вас в кабину засуну.

– Надоела она мне хуже политики партии, – сказал Алёшичев. – Партия-то хоть как, помнит о нас? Я коммунист.

Весёлой засмеялся. Молодчина был этот Алёшичев, только трекер мог понять, насколько был мужчина майор.

Когда уже «шестьдесят шестой» кряхтел носом к городу, Фенимор сказал Весёлому, сидевшему за рулём:

– Расклад, Серёга. Везёшь их в «Две Трубы». Там ходите за ними, пока я не вернусь. Или пока Зона не грянет. – Он прикинул. – Сутки их в Беженск не вези.

– Погоди, Вадим, – сказал Весёлой, открыл дверцу и наклонился к Фенимору. – Они же всё-таки из «могилы». Под Зоной люди ходят. Я считаю, их надо вывезти даже из нейтралки. Если они снова под удар попадут, – кто знает, что?

– Мне нужны сутки. Если до людей или до Дроли дойдёт, что по Зоне можно кататься на машинах, тут начнётся. Спасательная операция, как минимум.

– У тебя фора. А они пять лет в «могиле» провисели. Я решу, Вадим, ты их уже сдал мне на руки. Не взыщи. Не успеешь ничего с такой форой – значит, никак бы не успел. Вывезти их нужно. Моё мнение. И я по нему решу. Всё, брат, мы поехали. Добрый путь.

– Благодарю, бандюга, – сказал Фенимор. – Добро вернуться.

– И тебе.

Когда задок «шестьдесят шестого» превратился в спичечную головку, а гнусный запах его перестал доминировать в воздухе, Фенимор вернулся в «скорую» и некоторое время неподвижно сидел за рулём, ни о чём не думая. Всё это длится годы и десятилетия, а потом кончается в одну минуту. Я год рисовал трек к «Девятке», а могу доехать до него за полтора часа. Капитан как знал, когда заставил меня водить машину. Я же ненавижу водить машины, в школе сбегал с вождения, так и не заставили меня. Как звали учителя-то? Завхоза?

Он тронул «скорую», спокойно осваиваясь. Сначала и поёрзать пришлось «рафику», покусать удила, в раздражении от неопытности наездника, но потом какие-то рефлексы вспомнились, до чего-то своим умом на ходу дошёл Фенимор, да и задача стояла не из нелёгких: катить по прямой бетонке прямо.

Он и катил, не допуская ностальгических приступов при виде знакомых мест и сооружений, и из старых времён, и из новых. Вот тут, на траверзе «Веги»16 он и Весёлой провесили полгода назад ещё один перевал через железку, третий из известных. Вот стоят наши вешки, замаскированные, чужак нычки не постигнет. Вот тут я впервые в жизни увидел Житкура17. Вяткин (скотина Вяткин, уточним) вёз меня со сломанной рукой на Барбосе – тогда ещё просто автобусе – в госпиталь на рентген, и именно здесь старший автобуса подхватил с обочины странного военного человека – в солдатском бушлате, в офицерской фуражке, обёрнутой в целлофан, с вещмешком за спиной и с ППШ на шее, с сильной сединой в слишком длинных волосах капитана. Старший, подполковник, отдал вошедшему такую честь со вставанием, что весь автобус начал усиленно не обращать на капитана внимания. А он отсалютовал, и скромно остался стоять на ступеньках, хотя ему попытался кто-то уступить место… А вот и «Четвёрка Старая»18, и поворот на знаменитую свалку19. Эта свалка маскирует древний «королёвский» старт, две затопленные, спасибо Пеньковскому, шахты, да бетонную площадку, с которой запускали собак в космос. Тут мы сворачиваем и готовимся мысленно пустить скупую слезу при виде родимой «91-й»20, где прошли наши молодые армейские полтора года, и куда ещё никто и никогда в Зоне не добирался. Во всяком случае, никто и никогда не возвращался, чтобы сообщить, что добрался. И тут же кончилась железка, теперь только бетонка соединяет мир с глубинами сверхсекретного полигона… Стоит часть, как живая, гляди-ка ты. Труба торчит, и зелено всё. Четыреста немцев на четыреста солдат. Может, они все обратно возникли, как эти, из «могилы»? – подумал вдруг Фенимор, подскочив на сиденье. Но тут же вспомнил явно пустой утренний город, оценил свои теперешние ощущения, и успокоился. Из Зарницы не возвращаются. Из «могилы» – да, повезло приехало. Из Зарницы – нет.

Вот свинарник21, где была корова, а свинари откуда так любили фотографироваться, что молока парного у меня было столько, что я лейтенанту Кулибину тайно его засылал, для беременной его жены, и подполковник Олег, знаменитый Немец-Человек любил вечерком зайти, выпить кружечку из холодильника начальника штаба. А вот будка регулировщика, коих я проехал штук пять, но именно в этой мы устроили антивоенный хэппенинг, из-за которого были репрессированы участники – чертёжники из секретки, сосланные жестоким подполковником Симаковым в батареи по дембель и там, видимо, сгноённые. Меня уже не было, я уже на «Девятку» уехал. (Кстати, история с ефрейтором без головы как раз в те дни и происходила, когда мы у будки этой резвились.) А вот Генеральская вышка22, похожая на магазин-стекляшку, с секретным бункером под ней, в котором за массивным шлюзом с цифровым замком всего-то-навсего банкетный зал, обитый обожжённой лакированной рейкой.

Около двух часов дня он остановился помочиться у поворота к 17-ой площадке23, объектом вожделения самых высоких чинов мировой администрации, за трек к которой официально и платили полмиллиона долларов безоговорочно. Сюда торила часть пути и его самая первая группа, где он был самым младшим. Сюда, и это достоверно, отправляли пожизненников-добровольцев – с обещанием помилования. Тренировали, помнится. Один из них, судя по всему, убил Папашу, добрая память, и Яночку, добрейшая. Фенимор смотрел на вышки охраны в километре от бетонки (сильно разрушенной здесь, давно неухоженной, задолго до Зарницы), на капониры, на ряды проволоки, на машины, стоящие на площадке, и не испытывал никаких трекерских чувств, что ему казалось нечестным. Всё-таки легенда, должно же что-то шевельнуться. Ничего не шевелилось. Были Катёнок и Майка, были годы смертельного пути к ним, освящённые точным знанием реальности воскрешения. И всё. Всё-о.

Около трёх часов он был в семидесяти пяти километрах по прямой от города. Бетонка кончилась шесть километров назад, грунтовка представляла собой блёкло-бурый шрам в полыни, но она была очень хорошо Фенимору знакома, он учился водить капитанского «козлика» именно на ней, всласть нагонявшись от «Девятки» до бетонки и обратно. «Скорая» тянула, не выказывая никаких признаков усталости. Зато у Фенимора болели зад, спина и плечи. Бензина осталось немного, но он решил доехать на остатках и заправиться наново уже там24. Это было проявление нетерпения, то есть – слабости, но он сознательно отпустил вожжи: хоть как-то заземлить бьющий в виски страх пустышки. Он знал, что капитан Житкур не обманывал его, вербуя его подписать контракт, и то, что Вяткин, работавший в Беженске врачом, бездарно корчил из себя незнакомца, тоже имело значение, хотя и выбесило навеки, но страх был. Страх открыть пустой сундук.

По единственной улице снесённой начисто деревеньки25 Фенимор доехал до пирамидки над могилой жертвам белогвардейцев. Он был уже на территории Девятки, и ещё сравнительно недавно был бы отмечен на всех трёх телекамерах системы слежения, которой капитан Житкур целый месяц гордился, пока она «к чёрту не пошла». Также вокруг везде были минные ловушки – для комиссий. После проверки Житкур неукоснительно обходил с картой каждую и сворачивал взрыватели. И сайгаков было жалко, и своих нервов, да и заблудившаяся пусковая установка с пьяным экипажем могла наехать. В известном месте между фундаментами хат Фенимор свернул к лагерю, от которого, как и от села, остались только могилы – зековское кладбище, куда капитан категорически запрещал ходить всем своим трём подчинённым. В бункера ходить не запрещал, купаться на ерик 46-45 не запрещал, бить морду хаму-капитану на «17-ю» поехать не запрещал, а сюда ходить запрещал. «Земляне, – говорил он. – Ядерную бомбу я вам прощу. А туда нельзя. Не делайте из меня капитана Синяя Борода, земляне».

Фенимор обогнул это кладбище с западной стороны, ещё полкилометра по совершенно уже неезженой дороге – и вот он, вал, а за валом проволока в три ряда, кусты, насосная, небольшой ангар и домик. Всё в квадратном периметре пятьдесят на шестьдесят метров.

Ворота были открыты, а возле домика стоял вертолёт, как из американского кино, – стеклянный пузырь на полозьях. У вертолёта стояли двое, в первую секунду показавшиеся Фенимору, рядовому Свержину, прикомандированному к этому самому дворику за колючкой приказом Министра обороны СССР, совершенно нормальными в этом пейзаже, эндемичными ему. Даже их одежда – синие комбинезоны с лямочками и нагрудниками – была естественна здесь, знакома. А во вторую секунду он надавил на педали, перепутав тормоз сначала со сцеплением, потом с газом.

Его заметили, подняли ладошки ко лбам, заслонились от солнышка, всмотрелись, ничуть, по-видимому, явления «скорой помощи» не испугавшись.

Фенимор справился с управлением, соскочил на степь и почти побежал к вертолёту, на ходу устраивая пулемёт половчей. Готов ли ты ко всему? – спросил Бубнилда очень серьёзно. Да, – ответил он. Я с тобой всегда, – сказал Бубнилда.

Пока он шёл к ним, они тоже неслышно обменивались мнениями, прервавшись, когда он остановился перед ними.

Он остановился в двух шагах, исключающих рукопожатие, глядя в упор на капитана, и только на капитана. Капитан сложил голые руки на груди. Он был очень незагорелый. Доктор Вяткин не знал, куда ему девать руки, повторять капитана не хотелось, он же не обезьяна, а доктор, и вообще очень неудобно, по отношению к Вадику он так паршиво себя вёл, что и сам бы себе не подал руки на месте Вадика. Поэтому Вяткин сунул руки в карманы на животе, напустил нижнюю губу и принялся привставать и приспускаться на носках. Это само по себе не помогало, и он решил разрядить обстановку, пошутив. Он промолвил:

– Тут кто-то должен сказать что-то типа «Доктор Стенли, я полагаю?»

– Шеф, – сказал Фенимор капитану Житкуру. – Какого хрена неизвестной природы происходит?

ГЛАВА 13

– Здравия желаю, во-первых, – сказал Житкур. – Это – ты мне говоришь.

– Я вам не подчиняюсь.

– Да ну? – сказал Житкур удивлённо. – А что ты делаешь?

– Я задаю вопрос. Было обещание. И я спрашиваю.

– Друзья, пойдёмте в домик, – сказал доктор Вяткин с радушием и призывно. – Вадик, мы всё равно собирались с товарищем капитаном чай пить. А тут – ты. Прекрасно! Мы даже и надеяться не могли.

– Пошли, выпьем чаю, Свержин, – сказал Житкур. – Нам тоже надо в себя прийти. Ты, конечно, удивил. Удивил. Сонм чувств, сонм чувств. Давай осадим. Тем более, у нашего доктора там пациенты. Мы просто вышли лекарства из вертолёта взять. Помоги, кстати.

– Шеф! – сказал Фенимор, поправляя автомат.

– Оставь ты свой реморализатор, я тебе не профессор Выбегалло, – смутно-понятно сказал Житкур. – А возьми вот эту сумку, а мы с дражайшим доктором потащим этот ящик. В нём виски, нам нужно быть предельно осторожными.

– Шеф.

– Бери сумку, Вадим. Я просто рад тебя видеть.

Фенимор понял, что тоже рад видеть Житкура, но ему нужно было время.

– И я рад видеть Вадима, – торжественно, с преувеличенной искренностью, сказал доктор Вяткин. – Я так виноват перед ним.

– Вы виноваты перед ним по моему приказу, доктор, – заметил Житкур. – И это тоже нам следует обсудить.

Фенимор не выдержал.

– Ну и сука же вы, Игорь Львович! – сказал он доктору.

Вяткин всплеснул руками со своей куриной грацией.

– Вадик! Ну приказ! Я тебя не знаю, и хоть ты тресни! Я уж шефа и так корил, и эдак! Мне же было хуже всех! И ты, пожалуйста, прими мои глубочайшие соболезнования, я так запоздал с ними, но ты поверь…

– А-а-а-а! – закричал Житкур в небо. – Нет мне и в степи покоя, среди фаланг и тарантулов! Доктор, мать вашу! Беритесь за ящик. Уроните – сами будете объясняться с помощником шерифа. Свержин! Бери сумку. И убери свой пулемёт с глаз моих! Всё равно ты сейчас под прицелом, не успеешь и глазом моргнуть.

– Кстати, да! – сказал Вяткин и, обратившись к домику, замахал руками. – No shoot! This his friend! Как будет «старый друг», шеф?

– This is our friend, в данном случае, – сказал с привычной терпеливостью Житкур, – и не «his», а «our», и вы там кучу ещё пропустили. Берите же ящик! Всё равно вы старика не убедите на расстоянии.

– Ну теперь он хотя бы предупреждён. Вадим, а не возьмёшь ли ты ящик, а то у меня руки крюки, а в сумке ничего не бьётся?

Ящик был тяжёлый, картонный, скользкий, наглухо заклеенный скотчем, и в нём булькало. Доктор Вяткин с большой лёгкой сумкой подмышкой указывал им дорогу. Они ввалились в домик, в знакомую гостиную с камином из шамотного кирпича, с разнокалиберными креслами, с круглым раздвижным столом, со старинным советским буфетом, с кондиционером БК-1500 на специально укреплённой тумбочке с ведром для конденсата внутри, с книжной полкой во всю стену, как в баре, с занавесочками в цветочек, с десятком керосиновых ламп и фонарей на полках и под потолком. С электрическим торшером над главным, капитанским креслом. А вот пяти телефонов-селекторов, ранее занимавших целый отдельный стол у окна уже не было. И коврик на дощатом полу был незнакомый. И незнакомо и неправильно пахло табаком. Не так: незнакомо и неправильно разило табачищем.

Ещё из незнакомого в комнате был пожилой человек иностранного вида. Первая ассоциация у Фенимора возникла такая: Серджио Леоне, Клинт Иствуд, только широкий, а не длинный, и умудрённый, а не опытный. Потом возник Зебулон Стамп из советского фильма, но не под аккомпанемент квохтанья спелой индейки в кустах, а под ту страшную музыкальную тему, где над утёсами едет безголовый, и ещё мелькнул какой-то «Иосафат». Словом, старик был очень колоритный. У него не было левой ноги по середину голени, сидел он в фениморовой качалке у переднего окна, прилаживал на место нижний уголок занавески и очень внимательно разглядывал Фенимора. К стене под рукой его было прислонено ружьё уж точно из кино: винчестер с таким затвором внизу, в который продеваются пальцы, как в кастет26. Верная Рука, друг апачей. Чёрт возьми, да кто это? Рядом с винчестером стоял у стены костыль. Из-под огромного носа старика свисали марктвеновские чёрные усы, а жидкие чёрные волосы на голове блестели, словно жиром смазанные, и были тщательно разделены на равные части прямым пробором.

Фенимор и Житкур пронесли ящик к столу и благополучно водрузили. Ногу старик потерял недавно, культя была забинтована и тронута изнутри красным. (Вспомнился Алёшичев. Доехали ли? Про радио забыл начисто, и бог с ним, с радио.) Доктор Вяткин же, спеша, свою ношу положил на столешницу буфета, после чего она немедленно свалилась на пол.

– Мистер Бролсма, сэр! – провозгласил доктор, не удостоив это происшествие вниманием. – Позвольте предоставить вам его старого друга с удовольствие и радостно. Вадим Свержин, ознаменованный охотник за следами27!

Вадим не знал английского совсем, не задерживалось в голове, хотя он много общался с американцами и раз десять проводил их. Ему показалось, что Вяткин говорит очень красиво, но Житкур беззвучно засмеялся, а старик погасил свой взгляд-прицел, из-за уха извлёк длинную тонкую сигару и щёлкнул малиновой зажигалкой Cricket, которая, как заметил Фенимор, была ему в новинку, как и потеря ноги. От сигары понесло такой страшной махрой, что некурящие Житкур, Вяткин и Фенимор одновременно чихнули и скосоротились.

– I apologize, – сказал старик, но следующий клуб дыма выпустил из усов как ни в чём ни бывало. – I trust your recommendation, doc. My name is Ezekiel Brolsma, young stranger, and I was the oldest Deputy Sheriff on the West. Doc Igor and captain… err… gee… zhi… damn it, Captain28!

– Просто капитан, Вобенака, just captain, – сказал Житкур умиротворительно.

– Hell yeah! I’m continuing, young stranger. Doc Igor and “Just Captain” have kindly admitted me here after the strangest event that had ever happened with an American before the Moon flight, of which the dear doctor have told me. In the mountains I was called Wobenaka; if we become friends, young man, you could call me by that name, too.29

Житкур перевёл всё это, Фенимор непроизвольно поклонился.

– Я – Вадим.

– Vadim… Vadim, right?

– Yes, sir, – сказал Фенимор тщательно.

Старик покивал.

– I’ve heard many weird names, – сказал он. – But Russian names are very weird. And I don’t like your vodka. It makes no sense. But our “Just Captain” brought in some whiskey, which is more important for me than aspirin, young stranger Vadim.30

Фенимор дослушал перевод (капитан переводил совершенно индифферентно, похоже, думая о чём-то своём) и выразил, как мог, понимание обстоятельств междометиями.

– I haven’t really mastered your Russian language, – добавил старик, покосившись почему-то на Вяткина. – And won’t master it soon. So I will let “Just Captain” to speak about me, if you are interested, or when there is a need for that. What’ve you got here, “Just Captain”? Open the box, my guts feel the smell of my homeland locked in those glass cell with damn iron screwed plugs.31

И далее он отмочил: удалился из комнаты, не двинувшись с места. Фенимор даже не понял, как ему удалось минимальным изменением позы добиться такого эффекта. Как в кино, когда задний план размывается. Ему захотелось потрясти головой. Старик явно был гитикой почище «могилы».

– Доктор, давайте сюда чай и остальное, покормим Вадима, – сказал Житкур, разрезая скотч на коробке. – Хвоста не будите пока. Пока не обсудим. Явление нашего рядового состава открывает новые возможности.

– Идеальный вариант! – сказал доктор Вяткин. – Я за чаем, Вадик, а ты садись, что ты уж, как неродной в своём старом доме!

Фенимор сел за стол, подпёр подбородок руками. Житкур показал старику бутылку, сходил к буфету за стаканом и отнёс их ему. Ящик Житкур затем поставил в угол, подальше от возможных маршрутов Вяткина. Устроился напротив Фенимора. Старик между тем залпом жахнул сумасшедшую дозу в два пальца и очень по-русски крякнул.

– «Машина времени»? – спросил Фенимор, указав кивком на старика.

– Так точно, – сказал Житкур. – Такое не приснится и Стругацким. Если очень быстро рассказать, какие-то кренделя устроили поставки АКС на Дикий Запад. Гитика была прямо у «Веги».

– Кто такие?

– На опознании. Дикари. Работали от временного лагеря со стороны Маяка Октября, из Палласовского района.

Фенимор хмыкнул.

– Значит, не слухи про дикарей в Зоне. Значит, не сошёлся на Беженске свет клином. Началось. Со всех сторон. Жизнь пойдёт теперь весёлая.

– Уже почти год как пошла, рядовой. Ломятся к «17-й», прошли «Вегу». К Эльтону по руслу речки Хары пробиваются. Потерь очень много, но работы-то за Периметром нет. Десять лягут, один вернётся с железякой какой. Рынок. И казахи очень активны. Скупают беженских туристов поопытней.

– Обидно им, понимаю… Закрывать будете выездных?

– А я тут ничего не решаю, рядовой. Моя забота – «Девятка».

– Я вам верю, шеф.

– Вот в таком духе и продолжай. Мне важно, чтобы интернационал жил, чтобы институт международным оставался, а это во многом от бедованов зависит. Чтобы товарищи москвичи тут не устроили секретную территорию.

– Так что старик-то? Реально Дикий Запад?

– Тысяча восемьсот пятидесятый год, июль месяц. Какие-то отморозки в перьях устроили налёт на какой-то их конвой с двумя автоматами. А он у них в округе был основной специалист по следам. Майн Рид с Фенимором нашим Купером, серьёзно. Выследил сначала краснокожих, потом наткнулся на наших с очередным ящиком. Двоих положил, потерял своих кого-то, и выскочил у «Веги» из системы в наше время. Проход подорвал, что любопытно. Динамитом, бля. Видишь, ногу ему покалечило. Ну и пошёл искать людей. По Зоне. – Житкур дунул в сложенные ладони. – Чуйка у него какая-то… Мне говорили, что у тебя исключительная, но ты представь, он там и «Рубика» прошёл, и в тяжёлых местах не киксанул, и по верху Охрёмина прошёл. Без ноги, на доске какой-то подмышкой! Людей-то там нет, окрестности «17-й», маякнуть некому. Ну и уже дополз досюда, уже полумёртвый. Слава богу, я доктора нашего на дежурство вернул.

– В общем, сидим мы там, в Беженске, и ничего не знаем. Что жить в Зоне можно, не знаем, что на вертолёте в Зону летать можно, не знаем. Я год триста километров досюда провешивал. Фенимор верит товарищу капитану, а товарищ капитан даже Вяткину запретил верить Фенимору. Своему агенту, между прочим.

– Ты, Вадим, не пыли, отставить. Не стряслось бы горе у тебя, отказался бы ты вернуться. И правильно сделал бы. Не надо меня сверлить. Я же знаю, что ты меня в смерти девочек своих давно подозревать начал.

– Откуда бы? – спокойно спросил Фенимор. – Откуда бы вам про это знать?

– Это естественно для твоей ситуации. Погибли родные, старый шеф наобещал три короба, как раз вовремя появившись, сразу после беды. Если тебе сразу в башку твою волосатую не пришло, то позже пришло обязательно.

– Что происходит с Зоной сегодня?

– Этого я не знаю. Могу только предполагать.

– Предположите. Вы что-то такое и раньше предсказывали.

– Ну, масштабов я не представлял.

Вернулся Вяткин с чайником, с чашками, мокрый спереди, суровый. Чай он заваривал прямо в большом чайнике. Это просто был его стиль. Фенимор узнал свою красную чашку. Ухватился за неё, как за талисман, и понял, что все это заметили, даже старик. Не говоря ни слова, Вяткин налил ему чайку. С осторожностью.

– Я там облился немного горячим, – объяснил он. – Пришлось снова кипятить. Шеф, я помазал пузо.

– Опять «пудинг» расходуете, доктор! – сказал Житкур.

– «Пудинг»! – сказал Фенимор.

Вяткин позой выразил капитану свой сарказм по поводу его нечаянной и очень детской проговорки. А Фенимору выразил своё уважение по поводу его, Фенимора, прозорливости и способности делать выводы из таковой.

– Вадим, это очень хорошая, но это пока что просто очень продвинутая мазь Вишневского, – сказал капитан. – Я тебе говорил, что потребуются не годы, а десятилетия. Что ты будешь уже старенький, когда срастётся. Я не обнадёживал тебя. Не обещал быстрого чуда, не обещал, что ты им воспользуешься.

– Да, вы меня не обнадёживали. Но «пудинг»! Шеф, вы убивали трекеров, которые доходили до Аэродрома?

– Нет, что ты. Мы же не в шпионском кино, Вадим. – Тут Житкур услышал громкое бульканье наливаемой жидкости из района кресла-качалки и усмехнулся. – Хотя уже очень похоже на кино, на вестерн… С этим пареньком, что тогда провесил Аэродром от Баков, странная история, Вадим. Я изучал. Он будто бы в «Рубика» попал, но и по характеру ран это не «Рубик», а что-то неизвестное, и погиб он действительно в Беженске, при свидетелях. А самый первый дошедший, как его, Мазин? Тоже не я. Я тогда про Аэродром не знал. Я сюда пробивался.

– Как вы тут летаете? Или секрет? Двадцать пять лет подписки и высшая мера?

– Нет, не секрет. Смертельный номер. В Зоне есть пара нейтральных клиньев. Очень глубоких, очень узких. Оба – прямо сюда. С севера один и второй аж из Казахстана. О других… не знаю. Найти их невозможно без моей чуйки. Вертолётик маленький, вёрткий. Научился понемногу. Но номер смертельный, лучше уж пешком. Я редко прилетаю.

– А на машине?

– Можно. Но долго. Речки, овраги. Безопасный нейтральный слой по грунту очень тонкий, колеёй прорезать до гитики можно спокойно. Ух и рожа у тебя, Шарапов, сейчас!

– Что-что? Нейтральный слой по грунту?! Как это?

– Вот именно, – сказал капитан Житкур пренебрежительно, непохоже на себя. – Именно по грунту и именно нейтральный слой. Копнул нейтрал на штык лопаты – и провалился в «могилу» под тобой, или «прокрусту» выпустил. Она, знаешь, как лава из-под грунта выдавливается, и такой лепёшкой поверх растекается.

– Кто? – обалдело спросил Фенимор.

– Повышенная гравитация. Или пониженная, если под тобой «минусовка».

– Вадик, а ты чай-то пей.

– Да не могу я его пить.

– А почему? – огорчился доктор.

– Я давно уже земного ни есть, ни пить не могу. Жру какую-то дикость.

Тут капитан и доктор переглянулись стремительно и одновременно открыли рты. Капитан жестом переадресовал право доктору.

– Укроп завариваешь? Кашицу потом доедаешь? И большие порции соды? И молоко с солью?

Фенимора передёрнуло.

– Только укроп. Молоко с солью?! Да ну вас, Игорь Львович!

– Притом, кипячёное молоко с солью, – сказал Вяткин. – Ну хорошо, а температура у тебя нормальная сейчас сколько? Тридцать девять, плюс-минус?

– Тридцать восемь с половиной. А что?

– Ну что, горец у нас? – спросил негромко Житкур. Вяткин мыл ладони воздухом и лицо у него было хищное, толстая нижняя губа страждуще шевелилась, очки, пострашней, чем у Туранчокса, зверино блестели.

– Но-но-но, доктор! – сказал Фенимор, отстранясь и поставив между собой и доктором чашку.

– Обследовать надо солдата, шеф, – сказал Вяткин. – Прямо тут. Пациент, спокойней, спокойней. Всё будет хорошо.

– Голубчик, – добавил Фенимор в тон. – Шеф!

– Доктор, я, вроде, объявил срочную эвакуацию, – заметил капитан Житкур и позвенел ложечкой. – Для того и прилетел, между прочим.

– Я думаю, можно отложить, – авторитетно сказал доктор. – Ну, включится ваша Матушка обратно, ну что она нам тут сделает? А тут такой случай, и база-то какая у меня тут теперь! Свой личный томограф!

– Единственный в Волгоградской области, между прочим. Но вы, Игорь Львович, расслабьтесь. Эвакуация. Приказ. Ну, такие понятия. Важные. Опасно.

Доктор Вяткин рассердился. Сердясь, он набирал воздуху, сколько мог, и молчал, сколько воздуху хватало.

– Gentlemen,– сказал вдруг старик. – It feels as if a thunderstorm is coming.

– Вот чутьё! – сказал капитан. – Потрясающе. It’s right, Wobenaka, sir, we will go soon.

– “Go”? – переспросил старик. – You promised we would fly, mister “Just captain”.

– And I won’t break my promise, Wobenaka, sir. We will keep talking for another half an hour, then will turn off all the lights here, and will take off.32

– Half an hour is acceptable, – согласился старик и принялся измерять в своём стакане уровень жидкости, рассматривая его на свет.

– Эвакуация? – спросил Фенимор.

– Я предполагаю, и все косвенные признаки подтверждают это, что Зона закончила один этап своего развития и перезагружается для начала следующего. Ты видел компьютер, рядовой?

– Ну конечно.

– Им нужно перезагружаться, чтобы установленная программа встала на место как бы. Это сейчас, судя по всему, и происходит. И что тут будет после перезагружания, я не представляю. Мне кажется, что начнётся другая планета как минимум. Поэтому ты очень кстати. В очередной раз. Дал нам время и поболтать, и от кое-каких проблем избавишь.

Тут доктор выдохнул и запил остатки негодования чаем.

– Припахиваете?

– И ещё как. Впрочем, я компенсирую. Теперь будем на связи.

– Тем, что будем на связи компенсируете?

– По-моему, нормально, – сказал капитан.

– Ладно, что делать?

– Вертолёт маленький, поднимает четыреста кэгэ. Я хотел делать два рейса, а с тобой уложимся в один. Я заберу нашего помощника шерифа, доктора Вяткина и нужный нам груз, сколько влезет безопасно. А ты заберёшь остальной груз и одного пассажира. Ему так и так в Беженск. Поможешь ему легализоваться.

– Кто это?

– Как – кто? – спросил Фенимора доктор Вяткин с огромным удивлением. – А кого отсюда можно забрать, кроме меня да его? – Он кивнул на старика.

Фенимор похолодел.

– Да вы… Да я… Да пошли вы! Я сюда вообще за «пудингом» ехал!

– А зачем тебе «пудинг»-то, Свержин? – спросил капитан Житкур с интересом.

– Но вас нет, – сказал Фенимор, сбившись. – Пять лет. (Мелькнул образ майора Алёшичева. «Пять лет, блядь!») Доктор пропал, а до этого…

– Я принёс тебе свои извинения, – перебил доктор. Фенимор отмахнулся.

– Что я должен был делать, шеф? Что может быть ценней, чем «пудинг»? Это же хоть что-то! Вас – нет, – повторил он. – Я почти шесть лет тут. Я каждый день тут. А вас нет. Я-то думал, мы будем вместе, шеф.

Житкур покусал губу, вздохнул и вдруг резким потянул за цепочку на шее. Фенимор помнил, что на этой цепочке у него всегда висел крестик и опознавательные жетончики. Из-под нагрудника комбинезона появились жетончики, но место крестика занял футлярчик, размером с губную помаду.

– Знаешь, что тут, рядовой? – спросил капитан, демонстрируя футляр.

Фенимор мгновенно высохшим горлом сказал:

– Да.

– Они всегда были со мной, и всегда будут. И я всегда был тут, и всегда буду. Если не погибну. И ты всегда был тут, и всегда будь, и не погибни. Дорога будет очень дальней. Пять лет! А пятьдесят – не хочешь? – Он спрятал футлярчик в кулак. – Но тебе, судя по стойке нашего доктора, как у вас там говорят, у преступного браконьерского сообщества? повезло приехало? Так что отставить сопли, рядовой. Не порти впечатления, пока оно хорошее. – Он вернул брелоки на пазуху. – Возьмёшь ефрейтора и груз, рядовой. Груз складируй пока у себя, в этом вашем баре. У тебя же есть свой склад, куда никто не полезет, кроме тебя?

– Так точно, – выговорил Фенимор. – А ефрейтора?

– Он Хвостом сейчас называется, – встрял доктор Вяткин. – На ефрейтора обижается, чудак.

– Так это вы про него, что он спит?

– Ну да, он много спит. Постоянно. И очень много ест. Непрерывно!

Капитан Житкур дождался, когда они закончат, никак не выражая своего нетерпения.

– А ефрейтора – в город, рядовой.

– Не понял. Как – в город? Он же сразу откинется, прямо на границе.

Житкур улыбался. Фенимор посмотрел на доктора. Доктор посмотрел на капитана и тоже заулыбался.

– Не откинется, Вадик, проверено. Он совершенно автономен. Он живой, – сказал он с гордостью. – По-настоящему.

Тут капитан наконец впервые посмотрел на часы.

– Ну, чаю попили, Вобенака кирнул, – по коням, рабы «Девятки». Мне кажется, что времени у нас до ночи, но тянуть кота тоже отставить, ибо мало ли. Доктор отберите груз… Я так полагаю, вы суму помощника Бролсмы, оружие его старинное, и две больших банки «пудинга» возьмите.

– Хвоста-то будить? – спросил доктор.

Фенимора передёрнуло. Житкур усмехнулся.

– Проще нет. Пусть уж спит. Товарищ рядовой разбудит его в городе. Понянькаться с ним придётся, Вадим. Тряхнуть стариной.

– Я уже понял, – зло сказал Фенимор.

– Ты на это смотри позитивно, Вадим, – сказал капитан Житкур. – Ты себе рейтинга набрал сегодня, это что-то с чем-то, сколько. Достиг «Житкура», раз. От самого Капустина, супертрек! Привёз тридцать две банки «пудинга». Это два, это другому на всю жизнь славы, не считая здоровья. – Тут он остановился. – Так вот зачем тебе «пудинг»! Ах ты, стервец. Браво, Вадим, я не подумал даже… Ну, молодец, молодец. Дальше! Привёз настоящего Лазаря. Это тебе не прапорщик твой, с дырками какими-то жалкими, живущий на нейтралке. Это настоящий, зрелый, многолетний живой труп. Да с тебя перестанут деньги в «Чипке» брать за выпивку, к гадалке не ходи!

– Да ну вас, шеф!

– Ну, ну так ну. По коням.

Они разом встали из-за стола и принялись, по обычаю, собирать посуду на разнос, чтобы сообща помыть всё на кухоньке.

– Вадим, личный вопрос, – сказал капитан. Вяткин тут же с выражением деликатности забрал себе разнос и ушёл с ним, страшно звеня чашками.

– Да?

– Никто так и не провесил безопаски до моего дома? – с непонятной неловкостью спросил Житкур.

– В Капустине? Нет, насколько я знаю, шеф. Со стороны бульвара там «сквозняк», круглосуточный, неумолимый, ну а от села – кладбище. Не подобраться, я и сам там ходил. А что, книги?

– Да, столько лет собирал. Автографы. Жалко, сил нет. Но там, вроде, квартал негорелый?

– Нет, негорелый.

– Ну, может провесят ещё. Барбос-то твой! Только и разговоров про тебя, в Москве да в Брюсселе! Он сейчас как, в отключке?

– Ага. Мы на нём собирались полпути пройти. На сегодня выход назначил, через неделю дошли бы, думаю.

– А с кем, с бандитом твоим?

– Он отличный парень, шеф.

– А с тобой пойти испугался.

– Нет, не испугался. Я его с полпути отправил. Знаете про машину химиков в районе трёхсотых вешек на бетонке? «Могила»?

– Ну конечно знаю.

– Выскочили. Вот ночью. И все живы. Вот с ними.

– Да ты что!

– Вот так.

– Ох, Зона, Зона-Матушка, где даст, а где и выдаст.

– А где и наподдаст, – сказали они хором.

– Рад был тебя повидать, рядовой, – сказал капитан Житкур. – Всё, иди ищи доктора, грузите твою «скорую», а я буду грузить нашего следопыта. Мистер Бролслма! It is time.

– I'm ready, – в ту же секунду откликнулся старик, завинчивая пробку и, наоборот, ввинчивая в усы очередную чёрную сигару. В бутылке было на самом донышке. Фенимор вышел из гостиной.

Погрузились быстро, споро работая вместе, как в старые добрые. Старик сидел в вертолёте, ногой в высоком сапоге с отворотом упираясь в стойку лыжи, и наблюдал за всем на свете сразу, садя сигару, а винчестер держа подмышкой. Ожидания против, пояса с револьверами на нём не было, и Фенимор спросил про револьверы у Вяткина, и доктор подтвердил, что есть револьверы, конечно, лежат в перемётной суме, здоровенные такие штуки. Патронов, правда, к ним мало у Вобенаки. А винчестер ему, оказывается, подарил капитан, винчестер новый, не старинный. Так он, Вобенака, прямо с ним и спит и ест, с винчестером этим. Пробовал я автомат ему подсунуть, сказал доктор, СКС пробовал, нет, только винчестер, и шабаш. Свой своего видит. Шерифа не обманешь. «Он же не шериф». – «Да. Он рассказывал, что двадцать лет подряд отказывается. Типа, помощник шерифа вроде бы посвободней. И писанины никакой».

В «скорую», которую капитан подогнал прямо к дому, они погрузили четыре ящика с двухлитровыми банками вожделенного «пудинга», по восемь в каждом. Один ящик мой, подумал Фенимор, и идут они лесом. Под эти ящики легли два брезентовых тюка, замотанных скотчем, на вопрос Фенимора доктор сказал, что ничего особенного. Тюки были очень тяжёлые, корчились втроём, машина заметно просела. Затем все опять же втроём отправились за ефрейтором.

Он жил, оказывается, уже не в холодильнике под ангаром, а в самом ангаре, в специально для него выстроенной кривыми добрыми руками доктора дощато-дээспэшной выгородке. Там было электричество, стояли медицинский шкаф и медицинский же топчан жёлтой клеёнки, благоустроенный знакомой Фенимору красной подушкой и лоскутным одеялом капитана. Ефрейтор спал на этом одеяле головой под подушкой, в солдатских майке и солдатских трусах, длинный, как жердь, худой, как Николаич, безволосый, как автоматный патрон. Но вся абсолютно кожа была на теле, страшный шрам вокруг шеи почти совершенно слился по цвету с ней, в общем, он не выглядел жутко, каким помнил его Фенимор. Вяткин сразу взял приготовленный рюкзачок с вещами ефрейтора, собрал в комок его одежду, уцепил пальцами ботинки и ушёл, предоставив Житкуру и Фенимору сообразить самостоятельно, как раскладываются носилки, вдвоём переложить на них весьма не лёгкого ефрейтора и тащить к машине. Зато он помог у машины: оказывается, в «скорой» были хитро сделанные направляющие для носилок, и вдвинулся ефрейтор очень легко, как по маслу. Задние двери захлопнули, и вдруг стало намного темней, и, обнаружив стоящего тут же, рядом с машиной, старика Вобенаку, с небрежностью положившего винчестер на плечо, и с той же небрежностью опирающегося на костыль, Фенимор решил, что это он заслонил собой неяркое жаркое светило, потому что квадратный старик оказался длинней его, самого длинного из них троих, на голову. Потом Фенимор заинтересовался, куда старинный гигант смотрит, и тут же понял свою ошибку: тень принадлежала не Вобенаке.

А смотрел Вобенака в небо. В небе, высоко, на фоне безоблачной сини чертила исполинские иероглифы – по иероглифу каждую секунду – громадная стая чёрных, какой и положено быть туши, птиц. Каждая из птиц двигалась медленно, но иероглифы стая составляла со скоростью реакции летучей мыши, и движения её невозможно было разделить на отдельные движения составляющих её существ.

Подбежал капитан, чтобы замереть вместе с ними.

– Птицы! – оторопело доложил ему Фенимор.

– Those are not birds,– сказал Вобенака с расстановкой. – I see no heads, I see no legs, I see no feathers. Wings are long, like pennons, body’s short, like corncobs. I have never seen anything like that. And they are silent. And they are black like the Devil’s shadow. What are they, mister “Just Captain”?33

– Нет же в Зоне птиц! Мехня, грибы и фаланги, больше нет живого! – сказал Фенимор.

– А это что? – спросил его Житкур раздражённо. Фенимор глотнул в ответ.

– Have you seen this here in your Zone, captain? – повторил Вобенака.

– No, sir, – ответил Житкур.

– Что он сказал? – честно спросил доктор. Житкур перевёл.

– Как же вы полетите, шеф? – спросил Фенимор.

– Не знаю, – сказал Житкур.

– Captain, would your “devil's darning-needle” overcome those not-birds if they attack or just block it?34 – спросил Вобенака.

– I would not even try that,35 – ответил Житкур. Вобенака кивнул.

– Those creatures are slow and large. I could easily shoot one of them, – сказал он. – Maybe, others would be scared and fly away, so our doctor could happily obtain a little corpse for vivisection, – сказал он. – Maybe, others would be scared and fly away, so our doctor could happily obtain a little corpse for vivisection?36

– Что он сказал?

Житкур скороговоркой перевёл.

– Лучше бы не надо, – опасливо сказал доктор.

– What did the doc say? – спросил Вобенака.

Житкур перевёл.

– Then I will just shoot. It’s really time to fly, or to go, the storm is nearly here, gentlemen, – торжественно сказал Вобенака. Житкур не успел перевести, Вобенака чуть приподнял ствол и нажал спуск.

Потом уже Фенимор пытался представить, на что было похоже дальнейшее, и нарисовал себе такую картину: пуля Вобенаки пробила купол марсианской станции, и обёртки дьявольских конфет, пляшущие над их головами, мгновенно высосало в создавшуюся дырочку. И в мире стало светло.

Доктор Вяткин снял очки и стал протирать их носовым платком, и выронил, сначала очки, потом платок.

– Грёбаное исусово дерьмо! – сказал Вобенака по-английски. Усы его стояли дыбом. – Грёбаный ваш двадцатый век от его рождества!

– Я испугался, – сообщил всем доктор. – Я в восемьдесят восьмом тут один в красном кольце с сумасшедшим мертвецом за полгода столько не боялся, сколько сейчас за одну секунду. Извините, шеф, но имел я половым путём ваш вертолёт. Я еду отсюда по земле. Вадик потом поможет мне переправиться за внешний периметр. Я не полечу, – заключил он тоном, проросшим армированием.

Внимательно дослушав доктора, старик Вобенака сделал ещё один фокус: винтовка в его руке превратилась в бутылку, причём винтовки на самом деле больше не было при нём37. Он зажал крышку зубами и прокрутил бутылку.

– Дёрните, док. Хороший глоток вовремя – доктор не хуже вас.

Доктор не стал спорить. Хорошо глотнул. Вернул бутылку, наклонился за очками и платком.

– Хорошо, – сказал капитан. – Wobenaka, would you fly or go with doctor and Vadim?

– I will fly with you, captain. I want to fly. But doctor better be sent with your soldier.

– Let’s go then. I packed your things. Доктор, до свиданья. Вадим, на пару слов, я чуть не забыл.

Он отвёл двумя пальцами за локоть Фенимора в сторонку.

– Первое. Это вопрос. Динозавры – твоя работа?

– За такие скурмачёвские вопросы у нас под газон прячут, – сказал Фенимор с осуждением.

– Ну ясно. С этих-то динозавров вы с «хорошим прапорщиком» свою малину и построили. Я в толк взять никак не мог, а это меня бесит. Ладно. Больше туда не ходи, пожалуйста.

– Куда? – спросил Фенимор.

– Ладно, ладно, я же не выпрашиваю. Я тебе, наоборот, дать кое-что намерен. Это задание, рядовой, внимательней. Придумай, пожалуйста, как ненавязчиво подбросить институтским один маршрут. Я его нарисовал, ты эту бумажку уж не упусти, а лучше перерисуй своей рукой, а мою бумажку похерь.

– Что это? – спросил Фенимор, вникая в схему. С первого взгляда на жирную греческую букву, обозначавшую гитику, он понял, что это в городе, в диких местах, в жилмассиве, между одиннадцатым и первым кварталами, у городского Дома Офицеров. А из-за границы, с самого нижнего кончика Собачинской дуги, стартуя прямо из села, от овощного магазина, пересекая нейтралку в абсолютно неположенном месте, вела к гитике чёткая, уверенная кривая линия.

– Что это, шеф?

– Гитика – это Луна.

– Не понял.

– Это портал на Луну. Очень сложный, в пять арок. Ну вот есть «машина времени», а есть «машина пространства». Вот это – она. На Луну. И ещё кое-куда. Тебе ходить туда запрещаю.

– Ух ты. И вы хотите слить нычку мировой науке?

– Вот именно.

– Офигеть, шеф… А маршрут, что про него надо знать? Или пусть помучаются?

– Это нейтральный клин. Я тебе немножечко соврал сегодня, что их только два. Два – сюда, к «Девятке».

– То есть, туда можно хоть на танке?

– Ты всегда был умный мальчик, – сказал Житкур голосом доктора. – Прячь бамагу, и дёргай отседа, рядовой. Не знаю, сохранится ли этот портал завтра, ничего не знаю. Всё может измениться. Занимайся пока Хвостовым, своими артельными делами, девчонками. В Зону совсем не лезь. Да что я тебя-то учу? – удивился он. – Всё, рядовой, до встречи.

Он побежал к вертолёту, забрался в кабину, и лопасти как-то сразу начали движение. Старик с другой стороны кабины выставил наружу, прощаясь, ладонь. Солнце блестело на блистере тускло, но людей за блеском видно не было. Вертолёт жужжал всё сильней.

– Вадим! – еле услышал Фенимор голос доктора. – Поехали!

Последний раз он заметил блик блистера, выезжая из ворот «Девятки», краем глаза.

Он хотел приглядеться, проводить, прочувствовать, но доктор отвлёк его сообщением, что забыл свой чемодан, и что ж ему теперь делать, раз в Зоне никогда не возвращаются, и какой только дурак придумал этот дурацкий закон о невозвращении.

ЭПИЛОГ

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Из моего молескина № 11»

(Без правки – С.Ж.)

«27.08.2015. И вот ходила, чующий на расстоянии неким своим нутром малейшие изменения динамических характеристик пространства-времени, способный определить нутром в тумане сгущённого воздуха безопасное плечо «коленвала» и пройти через него невредимым, отличающий на вид мёртвую воду от живой, сообразивший нутром как выключить и включить «правилку», – то есть, человек, вышедший в Зону и вернувшийся из неё, добрый путь! – может ли остаться человеком? Конечно. Его можно уговорить, купить, его можно арестовать, украсть, – но его можно исследовать, с ним можно сотрудничать. (Много «нутра».)

Ноктолопия (Фенимор), электрочувствительность (Гузоргин), эйдетическая память (Магаданчик). Слух, тождественный спецэффекту «брехучий телефончик» у Проделок Фикса. Субакселерация организма, как у Невервора. Устойчивость к радиации – у многих. Регенерация. Телепатия. Гипноиндукция (у Николаича, у покойного Коростылёва).

Когда-то трекеры (в массе своей капустинские маргиналы разных степеней цивилизованности) отдавались в руки учёных с неким даже удовольствием, алча (алкая? Проверить) не только денег, но и славы. Толку от их вивисекции (или «вивисекции них»? Проверить) было не очень много, но и опыт, всё-таки, потихоньку набирался, создавались неполные, неточные, но методологии. (По свидетельству Валерочкина, Натурманова.)

Решение выйти на выход требует от человека, даже пережившего и Зарницу, и Перезапуск, огромного запаса природного авантюризма (либо природной глупости, либо безнадёжности невыездного существования, мысль понятна, но переписать правильно). Решившегося Матушка подвергает испытанию. Смотрит на него, показывает ему себя, помечает смельчака (глупца, бедована) некоей высшей метой и – оставляет внутри себя или выпускала обратно. Затем нечто, возникшее внутри, исследует абитуриента (! молодец) и, или без остатка забирает его, привязывая до смерти, или отгоняет прочь, в мир, в почти неизбежные сумасшествие и наркоманию. (В случае невыездного там совсем фигово всё.) (Это мысли Любимова, обдумать.)

(Сей момент, кстати, неплохо статистически изучен. Решившиеся выйти больше одного раза «магацитлы» почти наверняка переселялись в Предзонье навсегда, какие бы внешние обстоятельства не препятствовали переселению. И напротив, до девяноста пяти процентов магацитлов от Зоны сбежавших – в обязательном порядке начинали принимать вещества либо лекарства, превращаясь в неизлечимых хроников-химиков, и молва о них, профессиональная, в солидных сетевых изданиях, или любительская, в блогах или на форумах, в свою очередь создавала вокруг Зоны ещё один барьер, может быть, самый эффективный. Зона наркотик мгновенного привыкания. Дело не в «синдроме ветерана», не в адреналиновой зависимости. На фоне адреналиновой эйфории Зона даёт трекеру ещё что-то, и это что-то, внутри, неустанными стараниями излучением некоего надмозга неизвестной природы, питающего Зону, с годами усложняется, кайф и сопутствующие ему возможности ходилы-наркомана увеличивая, углубляя. (Описать «речной сон».)

Сколько было прямых свидетельств – с самых древних времён Зоны считая!

Кто-то, пьяная до беспамятства, нечувствительно левитировала по направлению к дому (Воеводина). Кто-то, пропивая ништяк, поигрывал в пинг-понг при помощи телекинеза (случай в «Чипке»). Кто-то разговаривал с американцами на их языке, сам сходя с ума от непонятки, никогда не учил языков. Кто-то на несколько минут силой нутряного желания превращал в «Двух Трубах» совершенно безопасный стакан нелюбимого соседа в «семьдесят седьмую», и лицо соседа срывалось с черепа, словно троекуровский мишка ссосал, стоило бедолаге пригубить из секунду назад невинного стакана…

Поначалу «помеченных» убивали и сами трекеры (братья не-помню-фамилии), считая проклятыми, алиенами, как в кино… Что ж, голливудская фантастика, кодируя человечество от футуршоков, попутно неплохо мотивирует низкие прямые реакции, попутно программируя на необнаружение брёвен в собственных очах… «Война Тупых» 2006–2007 годов вовсе не была войной исключительно рациональной, территориально-меркантильной, как представлялась в большинстве фантастических воспоминаний и прочих «романов о Зоне, основанных на реальных событиях». Именно религиозные, мистические мотивы играли в ней огромную роль. Как бы люди сражались с как бы нелюдями. Ах, если бы учёные начали изучать ходил, сотрудничать с ними сразу! Не рассматривать их как в нормальном случае браконьеров, «смаглеров», а в исключительных случаях, как поставщиков аномальных материалов…»

Файл «Из моего молескина № 1»

(Без правки – С.Ж.)

«2 ноября 1996 года. Рассказ сталкератрекера Весёлого. Как он понимает Зону. Бар «Две трубы», вечером.

«Ну вот представь себе, Сёма: ты – суслик. Существо маленькое, но повсеместно славное своей любопытностью, до идиотизма. И вот ты, суслик, однажды поутру, как написал бы любой, может даже и хороший, как ты, писатель, выбираешься из своей норочки с зубочисточкой и сытненькой отрыжечкой, а сосед, такой же суслик, тебе и говорит: пошли, Сёма, скорей, там чудо чудное завелось. За тем вон бугром… Ты видал когда-нибудь карьерный самосвал «Кранц» производства Норвегии? Чудовище, пятьсот пятьдесят тонн. Вот он-то и стоит за бугром, то самое чудо чудное. Стоит и работает на холостом ходу. А водила отправился… Ну, отправился бухать… И вообще водила – финн. Понимаешь, Сёма, пошёл водила не просто бухать, как пошёл бы ты, я, или Женя-Туранчокс, а пошёл водила бухать именно как финн. Так что стоять самосвалу долго, но топлива у него полный бак, а аккумуляторы свежие, а ещё солнечных батарей на нём – сорок процентов поверхности. И вот ты, суслик Сёма, пару деньков за пышущим и бухтящим чудом чудным понаблюдал из укрытия, какая и писая от сладкого ужаса, а от любопытства буквально изныв, решаешь, наконец, учинить, как сказал бы только хороший писатель, как ты, разъяснение дива дивного, так сказать, на теле оного. Подбираешься на полусогнутых к подножию, обнюхиваешься, и начинаешь всё смелей и смелей проникать внутрь. Дырок-то много! Дверца кабины приоткрыта, топливный бак не на замке… Финн же водила, епэбэвээр, не забыл? Унюхал водку и всё бросил. А ты – суслик-герой и, притом, сквозь гарь и копоть нечеловеческим своим нюхом слышишь запахи всяких жареных орешков, колбасных шкурок, испарений из недопитой… какой там недопитой, финн же… испарений из допитой, но ещё свежей пивной банки… Ну и всё такое, понимаешь? А сусликов в округе ведь много, вы все лезете внутрь, лезете, лезете, лезете и лезете. Лезете в двигательный отсек, в систему вентиляции, в турбонаддув, в холодильные камеры, в бак, в пневматику, в кабину, в ковш, и везде вас шарашит, лупит током, жарит морозом, херачит жаром, давит сжатым воздухом, поршнями мнёт, щемит внезапно срабатывающими клапанами… А вы лезете и лезете, таскаете наружу орешки, кусочки сахара, отгрызаете цветные проводки, отковыриваете красивенькие клавиши с панелей, подбираете в ковше кусочки горяченького урана и блестященького золота, отколупываете наклейки с голыми бабами от интерьера… Понимаешь? Вот это и есть наша Беда-Матушка, вот это и есть ходилы, и военные, и учёные, и нормальные. Ну, постепенно, если ты становишься сусликом опытным. Сусликом со стажем. Начинаешь, например, уметь читать… Читали, писатель, «Собачье сердце» Михаила Булгакова? Должен же был? «Из пяти тысяч московских псов только совершенный идиот не способен сложить из букв слово «колбаса». Не думаю, что суслики перед лицом Матушки стоят дороже собак, но и меньше – вряд ли. И старый профессор Павлов много писал про удары током как средство воспитания… А уж что говорить про Стругацких!..»

«А вы, уважаемый Сергей, какой суслик?» – спросил я его, записав его слова.

«А я – суслиный король, – ответил он сразу со всмехом. – Главное, нельзя забывать, что я не один такой… из бывших простых сусликов».

Тут подошёл бармен Николай Николаевич и сказал:

«Ты опять, бандитская рожа, про своих финских сусликов?»

У бармена очень красивая жена. Её зовут Ольгой. Очень счастливая женщина, судя по всему. Только грустная немного».

Файл «Скриншоты»

zharkovsky (zharkovsky) wrote

@ 2004-11-23 04:36 pm UTC

Запись для kkrott

(16 comments) – ([битая ссылка] Post a new comment)

zharkovsky

2004-11-23 04:36 pm UTC

kkrott вы здесь?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:38 pm UTC

Да.У меня десять минут.Справшивайте.

zharkovsky

2004-11-23 04:38 pm UTC

Итак, вы настоящий сталкер, из Капустина?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:39 pm UTC

Никаких сталкерво.Ходилы,трекеры.Военспецы.

zharkovsky

2004-11-23 04:39 pm UTC

А почему, не прижилось?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:39 pm UTC

Неавжно.Задаёте тупые вопросы.

zharkovsky

2004-11-23 04:41 pm UTC

Правда ли, что из капустинской зоны есть прямой портал на Луну, и Лунная База – это не выдумка?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:44 pm UTC

Правда.Базу построили ещё в девяносто восьмом.С американцами.Потом там что-то случилось, мало кто знает что.Со смертями.Потом Путин заморозил меморандум, сейчас всё под вопросом.

zharkovsky

2004-11-23 04:44 pm UTC

Меморандум – об интернационализации?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:44 pm UTC

Да.

zharkovsky

2004-11-23 04:45 pm UTC

Что такое КЗАИ?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:45 pm UTC

Капустинская зона аномальных интенсивностей.Официальное российское название, для внутренних документов.И учёные так называют.Международное бюрократическое – ZONA.

zharkovsky

2004-11-23 04:46 pm UTC

Так был газовый метеорит или нет?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:46 pm UTC

Нет.Вы тратите зря.

zharkovsky

2004-11-23 04:47 pm UTC

В Зоне находили оружие?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:47 pm UTC

Вам жить надоело такие вопросы?

zharkovsky

2004-11-23 04:48 pm UTC

Так а что тогда спрашивать? Есть ли там бактерия жизни? Или какой главный вопрос вы бы сами себе задали?

kkrott

Re: быстро

2004-11-23 04:49 pm UTC

Зря я это.Вы ничего не понимаете.Я отключаюсь.Сотрите запись.

zharkovsky

2004-11-23 04:49 pm UTC

Постойте. Зона – это инопланетяне?

zharkovsky

2004-11-23 04:55 pm UTC

Вы тут, kkrott?

КОНЕЦ

Авторы считают своим долгом предупредить читателя, что ни один из персонажей этого романа не существует (и никогда не существовал) в действительности. Поэтому возможные попытки угадать, кто здесь кто, не имеют никакого смысла. Точно так же вымышлены все упомянутые в этом романе учреждения, организации и заведения.

«Хромая судьба»

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg