«Последняя звезда»

Последняя звезда (fb2) - Последняя звезда [litres] (пер. Илона Борисовна Русакова) (Пятая волна - 3) 1047K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рик Янси

Рик Янси Последняя звезда

Посвящается Сэнди.

Мир кончается. И начинается снова

Verzweifle keiner je, dem in der trübsten Nacht

Der Hoffnung letzte Sterne schwinden.

Не стоит отчаиваться, даже если в самую темную ночь

Погаснет последняя звезда надежды.

Кристоф Мартин Виланд

Rick Yancey

THE LAST STAR

Copyright © 2016 by Rick Yancey

All rights reserved

© И. Русакова, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

Девочка, которая умела летать

Много лет назад, когда отцу девочки было всего десять, он поехал на большом желтом автобусе в планетарий.

Там над его головой вспыхнули и засверкали миллионы огней. Он с открытым ртом смотрел вверх и крепко сжимал пальчиками края деревянной скамьи. Белые огоньки кружили по потолку. Они были яркие, как в тот день, когда Земля еще была черным щербатым камнем, заурядной планетой, которая летит по орбите вокруг заурядной звезды на краю заурядной галактики бесконечной вселенной.

Большой Ковш. Орион. Большая Медведица. Монотонный голос астронома. Детские головы запрокинуты, рты открыты, глаза не мигают. Мальчик чувствует себя неописуемо маленьким под необъятным искусственным небом.

Этот день он никогда не забудет.

Пройдут годы, его дочурка, пухлая кроха, побежит к нему на еще нетвердых ножках. Крепкие ручки вскинуты, глаза светятся от радости и предвкушения. Она кричит: «Папа, папа!» Тянется к нему, тянется к небу широко расставленными пальчиками.

И она без страха взлетит в пустоту, потому что он не просто ее отец, он ее ПАПА. Он обязательно ее поймает, он не даст ей упасть.

Малышка кричит: «Летать, папа, летать!»

И она летит в огромное бескрайнее небо. Девочка готова обнять бесконечность, ее голова откинута назад, она стремится туда, где встречаются восторг и страх. В ее криках – чистая радость от ощущения невесомости и свободы. Папа с ней, она в безопасности, она жива.

Кассиопея.

После того дня в планетарии, когда до ее рождения оставалось еще пятнадцать лет, он точно знал, какое имя даст своей дочери.

1 Я посижу с тобой

– Сие есть тело мое.

В самой нижней из пещер священник воздевает последнюю облатку – его запас исчерпан – к потолку пещеры, которая напоминает ему открытую пасть ревущего дракона. Лампа подсвечивает похожие на зубы наросты, они переливаются красным и желтым светом.

Он своими руками свершает ужасную Божественную жертву.

– Примите и вкусите от Него все…

Затем – чаша с последними каплями вина.

– Примите и пейте из нее все…

Полночь в конце ноября. Небольшая группа уцелевших сможет продержаться в пещерах до весны. Они не замерзнут, и у них хватит припасов, чтобы не умереть от голода. Уже несколько месяцев никто не умирал от чумы. Похоже, худшее позади. Здесь они в безопасности. В полной безопасности.

– С верой в Твою любовь и милость ем тело Твое и пью Твою кровь…

Шепот священника эхом разлетается глубоко под землей. Слова карабкаются вверх по скользким стенам, перекатываются по узким переходам к верхним пещерам – туда, где лежат, погрузившись в беспокойный сон, его собратья-беженцы.

– Да не принесет мне это осуждение, но дарует здоровье души и тела.

Больше нет ни хлеба, ни вина. Это его последнее причастие.

– Тело Христово да сохранит меня для жизни вечной.

Заплесневевший кусочек хлеба размякает на языке.

– Кровь Христова да сохранит меня для жизни вечной.

Капли скисшего вина обжигают горло.

Господь у него во рту. Господь в его пустом желудке.

Священник плачет.

Он наливает в потир немного воды. Его рука дрожит. Он пьет смешанную с водой драгоценную кровь, а затем вытирает потир пурификатором.

Кончено. Вечная жертва принесена. Он промокает щеки той же салфеткой, какой обтирал потир. Слезы человека и кровь Господа неразделимы. Ничего нового – так было всегда.

Священник вытирает дискос, затем кладет пурификатор в потир и отставляет его в сторону. Стягивает с шеи зеленый орарь, аккуратно его складывает и целует. Ему нравится быть священником. Нравятся все моменты служения. А Евхаристия нравится больше всего.

Мокрый от пота и слез воротничок свободно болтается на шее. Когда началась эпидемия чумы, он покинул свой приход и отправился на север к пещерам Эрбаны, и за тот переход в сто миль потерял пятнадцать фунтов веса. В пути он обрел много последователей, больше полусотни, хотя к тому времени, когда они добрались до безопасного места, тридцать два из пятидесяти умерли. Они отходили в мир иной, а он совершал над ними обряды. Католические, протестантские, иудейские. Не важно какие.

«По благостному милосердию своему да поможет тебе Господь…»

Потом чертил большим пальцем крест на лбу умирающего и говорил: «Избавив тебя от грехов, да спасет тебя…»

Кровь, сочившаяся из глаз умирающих, смешивалась с елеем, который он втирал им в веки. Дым волнами застилал открытые поля, забирался в лес, накрывал дороги подобно тому, как лед холодной зимой накрывает реки. Пожары в Колумбусе. Пожары в Спрингфилде и Дейтоне. В Хубер-Хейтсе, Лондоне и Файерберне. Во Франклине, Мидлтауне и Ксении. Вечерами свет от тысяч пожарищ окрашивал дым тускло-оранжевым цветом, и казалось, что небо зависло в дюйме над их головами. Священник шел по дымящейся земле. Одну руку он протягивал вперед, второй закрывал нос и рот лоскутом ткани, а по лицу текли слезы от едкого дыма. Запекшаяся кровь под сломанными ногтями, кровь в морщинках на ладонях и в подошвах ботинок.

«Осталось немного, – подбадривал священник своих спутников. – Только не останавливайтесь».

В дороге кто-то дал ему прозвище Моисей, ведь он вел их из дыма и огня в землю обетованную.

«Пещеры Огайо! Самое интересное место в штате».

Естественно, там были люди, и эти люди приветствовали их. Священник знал, что так будет. Пещеры не горят, пещерам погода не страшна. И самое главное – в пещерах легко держать оборону. Со дня Прибытия пещеры занимали третье место по востребованности после военных баз и правительственных зданий.

Там все припасено: вода и консервы, бинты и лекарства, одеяла и прочее. И оружие – винтовки, пистолеты, обрезы и ножей хоть завались. Для больных отвели карантинный центр в сувенирном магазине на поверхности. Они лежали на расставленных между стендами койках, и священник ежедневно их навещал. Он разговаривал с ними, молился вместе с ними, исповедовал, беседовал, шептал им на ухо то, что они хотели услышать.

«Per sacrosancta humanae reparationis mysteria… Священна тайна человеческого искупления…»

Прежде чем кончится мор, умрут сотни. К югу от центра приема беженцев вырыли яму для сжигания трупов. Десять футов в ширину и тридцать футов в глубину. Огонь тлел и днем и ночью, а запах горящего человеческого мяса стал привычным, его почти не замечали.

Сейчас ноябрь. Священник в самой нижней пещере встает с колен. Он невысок, но все равно пригибается, чтобы не задеть головой потолок или каменный зуб в пасти дракона.

«Месса окончена, идите с миром».

Потир и пурификатор, дискос и орарь он оставляет в пещере. Теперь все это – реликвии, артефакты исчезающей со скоростью света эпохи.

«Мы начинали как пещерные люди, – думает священник, восходя на поверхность, – в пещерах мы и закончим».

Даже самое долгое путешествие – это круг. История всегда будет возвращаться к своему началу.

Как сказано в молитвеннике: «Помни, прах ты и в прах обратишься».

Священник поднимается из пещер, как дайвер – к сверкающему над водой куполу неба.

Узкие извивающиеся переходы, стены в каплях влаги, пол гладкий, как дорожки в боулинге. Всего несколько месяцев назад здесь проводили экскурсии. Школьники цепочкой шли от пещеры к пещере, вели пальцами по влажным стенам, высматривали монстров в темных расщелинах. Они оставались детьми и продолжали верить в чудовищ.

Священник поднимается, словно Левиафан из черных, лишенных света глубин.

Путь на поверхность проходит мимо «Дивана пещерного человека» и «Хрустального короля» к «Большому залу» – главной жилой зоне выживших и наконец приводит к «Дворцу богов». Это любимое место священника. Кристаллические образования блестят, как замороженные осколки лунного света, а потолок напоминает набегающие на берег волны. Ближе к поверхности воздух уже не такой влажный, как на глубине, здесь чувствуется запах дыма от пожарищ, которые продолжают бушевать в оставленном беженцами мире.

«Господи, благослови этот пепел, которым будем посыпать наши головы, сознавая, что мы есть прах».

В голове священника мелькают отрывки молитв. Строки из гимнов. Литании, благословления и слова отпущения грехов.

«Господь дарует тебе прощение и мир. А я отпускаю тебе грехи…»

И еще из Библии: «До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня».

Фимиам дымит в курильнице. Витражи расщепляют блеклый весенний свет. Скамьи по воскресеньям скрипят, как корпус древнего корабля далеко в море. Величавая поступь времени. Календарь, которому с самого детства была подчинена его жизнь: Рождественский пост, Рождество, Великий пост, Пасха. Священник понимает, что любил не то. Его завораживали ритуалы, традиции, помпезность и роскошь, то, в чем несведущие винят Церковь. Он любил форму, не содержание. Хлеб, а не тело.

Но эта слабость не делала его плохим священником. Тихий и смиренный, он всегда был верен своему призванию. Ему нравилось помогать людям. Недели, проведенные в пещерах, были самыми плодотворными в его жизни. Страдание возвращает Господа в его земной дом – в те самые полные ужаса, смятения и боли ясли, где он родился.

«Посмотри на обратную сторону страдания, – думает про себя священник, – и увидишь лицо Господа».

Наверху, прямо у входа во «Дворец богов», сидит часовой. Это довольно крупный мужчина в надвинутой на лоб бейсболке и потертой кожаной куртке. Холодный северный ветер, предвестник зимы, разогнал облака. Силуэт часового четко вырисовывается на фоне усыпанного яркими звездами черного неба. Часовой держит в руке бинокль, винтовка лежит у него на коленях.

Он кивает священнику и спрашивает:

– Где твое пальто, святой отец? Ночь сегодня холодная.

Священник грустно улыбается:

– Так вышло, что я отдал его Агате.

Мужчина что-то понимающе бурчит себе под нос. В их группе именно Агата вечно на что-то жаловалась. То она замерзла, то проголодалась, то еще что-нибудь.

Часовой подносит бинокль к глазам и смотрит вверх.

– Не видел, прилетали еще? – спрашивает его священник.

За неделю до этого они засекли первый объект. Серебристо-серый, похожий на сигару, он на несколько минут завис над пещерами, а потом без единого звука взмыл в ярко-синее небо и превратился в едва заметный штрих. Два дня спустя появился еще один – хотя, возможно, это был тот же, первый. Он бесшумно проплыл у них над головами и скрылся за горизонтом. Вопросов о происхождении этих странных штуковин ни у кого не возникало. Все обитатели пещер знали, что эти корабли внеземного происхождения. Но никто не ведал, зачем они прибыли, и это пугало больше всего.

Часовой опускает бинокль и трет глаза.

– Что случилось, святой отец? Не спится?

– Так я вообще мало сплю в последнее время, – говорит священник. Ему не хочется, чтобы часовой подумал, будто он жалуется, и он добавляет: – Дел невпроворот.

– Атеистов в окопах не бывает.

Клише повисает в воздухе, как запах чего-то прогорклого и неудобоваримого.

– И в пещерах, – подхватывает священник.

С того момента, как они познакомились, он пытался узнать этого человека получше, но все тщетно. Мужчина не подпускал к себе. Лишившись надежды, он наглухо заперся от окружающих на засовы гнева и горя. Им и так удалось прожить дольше отпущенного. От такого не спрячешься и не убежишь. Для кого-то смерть – повивальная бабка веры. Для кого-то – ее палач.

Мужчина достает из нагрудного кармана упаковку жевательной резинки, аккуратно разворачивает один пластик и отправляет в рот. Перед тем как положить упаковку обратно в карман, он пересчитывает оставшиеся пластики. Со священником он не делится.

– Последняя осталась, – объясняет часовой и слегка подвигается на холодном камне.

– Понимаю, – говорит священник.

– Неужели? – Часовой размеренно жует. – Действительно понимаешь?

Сухой хлеб и скисшее вино. Он еще ощущает во рту их вкус. Хлеб следовало преломить, а вином поделиться. Он не должен был служить мессу один.

– Я верю, что понимаю, – отвечает невысокий священник.

– А я – нет, – медленно и взвешенно произносит мужчина. – Я ни хрена ни во что не верю.

Священник заливается краской. Его тихий смущенный смех звучит, как шлепки босых детских ножек по ступенькам длинной лестницы. Он нервно поправляет воротничок.

– Когда пропало электричество, я верил, что оно снова появится, – продолжает мужчина с винтовкой. – Все верили. Электричество пропало – электричество появится. Это ведь и есть вера, да? – Он жует резинку то левыми зубами, то правыми, перекатывает взад-вперед языком зеленый комок. – Потом с побережья просочились новости о том, что больше нет никакого побережья. Теперь у нас Рино на берегу океана. Подумаешь. Делов-то? Землетрясения и раньше случались. И цунами. Кому нужен Нью-Йорк? Что такого особенного в Калифорнии? Мы справимся. Все придет в норму. Мы же всегда справляемся. Я в это верил.

Часовой кивает и смотрит в ночное небо на холодные яркие звезды. Взгляд направлен вверх, а голос понижается.

– Потом люди заболели. Антибиотики. Карантины. Дезинфекторы. Мы ходили в масках, мыли руки, пока кожа не начала слезать. И большинство все равно умерло.

Мужчина с винтовкой смотрит на звезды, будто ждет, что они оторвутся от черного неба и посыплются на землю. А почему бы и нет?

– Мои соседи. Друзья. Жена с детьми. Я знал, что все умереть не могут. Как могут умереть все? Кто-то заболеет, но не большинство же? И многие вылечиваются, верно? Вот это и есть вера.

Мужчина достает из ботинка охотничий нож и начинает вычищать из-под ногтей грязь.

– Вот во что мы верили. Ты растешь. Учишься в школе. Находишь работу. Заводишь семью. – Покончив с ногтями на одной руке (на каждый ноготь по одному пункту веры), часовой приступает к ногтям на другой. – Твои дети подрастают. Учатся в школе. Находят работу. Заводят семью. – Ноготь, ноготь. Ноготь, ноготь, ноготь. Мужчина рукой, в которой держит нож, сдвигает бейсболку на затылок. – Я никогда не был верующим в твоем понимании. Двадцать лет не был в церкви. Но я знаю, что такое вера, святой отец. Я знаю, как это – верить во что-то. Света нет, свет включили. Воды нахлынули, воды схлынули. Люди болеют, люди выздоравливают. Жизнь идет своим чередом. В этом и есть истинная вера. Я прав? Выбросить бессмысленный треп про рай и ад, грех и спасение, а это останется. В это верят даже самые отъявленные атеисты, которые плюют на вашу церковь. Верят в то, что жизнь будет продолжаться.

– Да, – соглашается священник, – жизнь будет продолжаться.

Часовой недобро улыбается и тычет ножом в грудь священника.

– Ты не услышал ни слова из того, что я сказал, – рычит он. – Вот поэтому я на дух не переношу вашу братию. Палите свои свечки, бормочите на латыни заклинания, молитесь Богу. А Он не слушает. Ему плевать. Он просто псих или садист. Или и то и другое. Мир в огне, а вы молитесь мудаку, который либо устроил пожар, либо позволил ему случиться.

Маленький священник поднимает руки, те самые, которыми освящал хлеб и вино. Он как бы показывает часовому, что руки у него пустые и он никому не желает зла.

– Я не претендую на то, что знаю мысли Господа, – говорит священник и медленно опускает руки. Не отрывая взгляда от ножа, он цитирует из Книги Иова: – «Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал».

Мужчина долго и пристально смотрит на священника. Повисает неловкая пауза, а он все молчит и жует свою уже безвкусную жвачку.

– Скажу тебе честно, святой отец, – спокойно говорит часовой, – я бы с удовольствием убил тебя прямо сейчас.

Священник кивает:

– Боюсь, это может случиться. Когда правда выйдет наружу.

Он вынимает нож из дрожащей руки часового и дотрагивается до его плеча. Того передергивает, но он не отодвигается.

– Какая еще правда? – шепчет он.

– Такая, – отвечает маленький священник и вонзает нож ему в грудь.

Лезвие очень острое, оно легко протыкает рубашку, проскальзывает между ребрами и на три дюйма входит в сердце.

Священник прижимает мужчину к груди и целует в макушку.

«Дарует тебе Господь прощение и мир».

Секунда – и все кончено. У часового отвисает челюсть. Резинка выпадает изо рта. Священник подхватывает комочек и забрасывает подальше от входа в пещеру. Потом он опускает труп на холодные камни и встает. Окровавленный нож поблескивает в руке.

«Кровь Нового и Вечного завета…»

Священник разглядывает лицо мертвеца. Его обуревает ярость и захлестывает омерзение. Лицо похоже на гнусный шарж. Теперь можно не скрывать отвращения.

По давно проторенной тропинке маленький священник возвращается в «Большой зал», в главную пещеру, где, ворочаясь с боку на бок и вздрагивая, спят остальные. Все, но не Агата. Агата сидит, прислонившись спиной к стене пещеры. Маленькая женщина буквально утопает в пальто на меховой подкладке, в том самом, которое ей отдал священник. Грязные черные с проседью кудряшки торчат во все стороны, словно их взбили в центрифуге. Черная сажа въелась в морщины, зубные протезы давно потеряны, глаза спрятались под вялыми складками век.

«Это человечество, – думает священник. – Это его лицо».

– Святой отец, это вы? – Голос Агаты едва слышен; он тих, как мышиный писк, и пронзительно высок, как крысиный визг.

«А это – голос людского племени».

– Да, Агата, это я.

В пещере темно. Женщина вглядывается в человеческую маску, которую он носил с младенчества.

– Я не могу заснуть, святой отец. Вы посидите со мной немного?

– Да, Агата, я с тобой посижу.

2

Тела своих жертв он выносит из пещеры по две штуки зараз. Берет каждое под мышку, тащит наружу и без лишних церемоний бросает в яму, а потом идет за следующей парой. После Агаты он убил всех остальных. Никто не проснулся. Священник действовал тихо и быстро, но при этом спокойно и уверенно. Тишину нарушал только шорох ткани в тот момент, когда лезвие ножа входило в сердце. Так одно за другим умолкли сорок шесть сердец. Теперь билось лишь его собственное.

На рассвете начинается снегопад.

С минуту он стоит у входа в пещеру и смотрит в пустое серое небо. Снежинки падают на его бледные щеки. Это его последняя зима за очень долгое время. В равноденствие сюда приземлится капсула и вернет его на корабль-носитель, а уж там он будет ждать, пока специально обученные люди очистят Землю от человеческой заразы. С борта корабля, из безмятежной пустоты, он будет наблюдать за тем, как бомбы уничтожают все города до единого и стирают с лица Земли следы человеческой цивилизации. Конец света, о котором люди бредили с тех пор, как начали себя осознавать, наконец наступит. Только произойдет он не по воле какого-то там разгневанного Бога, а совсем наоборот, все будет сделано безучастно и хладнокровно. Именно так, как маленький священник вонзал нож в сердца своих жертв.

Снег тает на его лице. До конца зимы остается четыре месяца. Сто двадцать дней до начала бомбардировки. А потом бросят в бой Пятую волну – людей-пешек, которых выучили уничтожать себе подобных.

Он у цели. Скоро все будет кончено.

Маленький священник спускается во «Дворец богов» и разговляется.

3 Рингер

Бритва рядом со мной прошептал:

– Беги.

Его пушка громыхнула у моего уха. Его целью была кроха, которая есть сумма всех вещей. А его пуля – мечом, который разрубил сковывающую нас с нею цепь.

Чашка.

Умирая, Бритва посмотрел на меня нежными печальными глазами и прошептал:

– Ты свободна. Беги.

И я побежала.

4

Я вылетела в окно сторожевой вышки, и земля понеслась мне навстречу.

Приземлившись на бетон, я не сломаю ни одной кости и даже не почувствую боли. Меня усовершенствовал враг, мой организм способен выдержать падение с гораздо большей высоты. Последнее было с пяти тысяч футов, так что нынешнее – плевое дело.

Я приземляюсь, делаю кувырок, встаю на ноги и срываюсь с места. Огибаю вышку, бегу по взлетной полосе к бетонному барьеру и ограждению с колючей проволокой поверху. Ветер свистит в ушах. Я быстрее любого животного на Земле. Гепард в сравнении со мной – черепаха.

Расставленные по периметру часовые наверняка видят меня. И человек на вышке тоже. Но я не слышу выстрелов. Никто не отдал приказ убить меня. Я пулей мчусь в конец взлетной полосы.

«Им тебя не поймать. Как им поймать тебя в принципе?»

Имплантированный в мой мозг процессор все просчитал еще до того, как я приземлилась на бетон. Он уже отправил необходимую информацию тысячам микроскопических дронов, которые отвечают за мою мышечную систему, и мне не надо думать ни о скорости, ни о хронометраже, ни о точке атаки. Хаб все делает за меня.

Конец взлетно-посадочной полосы. Я прыгаю. Пятки пружинят от бетонного барьера и отправляют меня к забору. Колючая проволока готова впиться мне в лицо. Между спиралью колючей проволоки и верхом забора всего два дюйма, но мои пальцы точно попадают в эту щель. Я отталкиваюсь и, выгнув спину, перелетаю через забор ногами вперед.

Приземлившись, я тут же набираю полную скорость и меньше чем за четыре секунды преодолеваю сто ярдов от забора до леса. Никто не стреляет мне вслед. Ни один вертолет не поднимается в воздух. Лес смыкается за мной, как занавес в театре. Земля скользкая и неровная, но я не спотыкаюсь и не поскальзываюсь, я бегу дальше, не сбавляя скорость. Впереди – быстрая черная река. Я пересекаю ее, почти не касаясь ногами воды.

На другом берегу – тундра. В северном направлении до самого горизонта – нетронутая открытая местность. Бескрайняя пустошь, где я смогу затеряться, и никто не найдет.

Я свободна.

Часами бегу без передышки. Меня поддерживает двенадцатая система. Она укрепляет мои суставы и кости, накачивает мышцы, дает мне энергию, повышает выносливость, притупляет боль. Все, что мне надо сделать, – это сдаться. Все, что я должна сделать, – довериться. И тогда я выдержу.

VQP[1]. Эти три буквы Бритва вырезал у себя на руке при свете костра из сотни человеческих тел. VQP. Победит тот, кто вытерпит.

«Иные вещи, – сказал он мне в ночь перед смертью, – вплоть до мельчайших, ценнее суммы всех вещей».

Бритва понимал, что я никогда не сбегу, если Чашка останется страдать. Мне следовало понять, что он решил спасти меня, предав. Ведь именно так он с самого начала и поступал. Он убил Чашку, чтобы я жила дальше.

Вокруг, куда ни посмотри, – ни деревца, ни кустика. Солнце по безоблачному небу спускается к горизонту. Глаза слезятся от ветра, слезы замерзают на щеках. Двенадцатая система способна защитить от физической боли, но боль, которая разрушает душу, ей не побороть.

Спустя часы я все еще бегу. Небо становится тусклым, темнеет, появляются первые звезды. Над горизонтом завис корабль-носитель; он смотрит на землю, как зеленый, лишенный век глаз. От него не убежать и не спрятаться. Недосягаемый и неприступный. Пройдет уйма времени после того, как последний человек превратится в горсть праха, а корабль-носитель будет там, в небе, – неумолимый, несокрушимый и непостижимый. Господь свергнут с престола.

Я не останавливаюсь. Равнина девственно чиста – ни одного человеческого следа. Мир таков, каким был до того, как взаимное доверие и сотрудничество людей спустили с поводка прогресс. Он вернулся в первозданное состояние. Рай был потерян и вновь воцарился.

Вспоминается печальная и горькая улыбка Воша.

«Спаситель. Значит, вот кто я такой?»

Бег в никуда ниоткуда. По идеально белой равнине под необъятным и равнодушным небом. Теперь я понимаю. Мне кажется, что понимаю.

Уменьшить популяцию людей до устойчивого числа, а потом выбить из них человечность. Раз уж доверие и сотрудничество представляют реальную угрозу для хрупкого равновесия в природе; раз уж это грехи, которые толкают мир на край пропасти. Иные решили, что единственный способ спасти этот мир – уничтожить цивилизацию. Но уничтожить ее изнутри. А единственный способ уничтожить цивилизацию изнутри – изменить человеческую природу.

5

Я все бежала и бежала по дикой равнине. День за днем. Погони так и не было. Со временем я перестала волноваться по поводу вертолетов и высадки ударных команд. Как не замерзнуть, найти свежую воду и белок для поддержания двенадцатой системы – вот что теперь меня беспокоило. Я рыла норы и сооружала навесы для ночевки. Заточила три ветки и с помощью этих копий убила кролика и лося и ела их сырое мясо. Огонь разводить было слишком рискованно, хотя это не было проблемой – в лагере «Приют» враг научил меня этому делу. Враг научил меня выживать в дикой местности, а потом снабдил внеземной технологией, которая помогала мне адаптироваться. Он научил меня убивать и не давать убить себя. Научил тому, что люди забыли после десяти веков доверия и сотрудничества. Он научил меня страху.

Жизнь – это круг, скованный страхом. Страхом хищника. Страхом жертвы. Без страха не было бы жизни. Однажды я пыталась объяснить это Зомби, но вряд ли он понял.

Я провела в дикой местности сорок дней. И да, я не забыла, что символизирует эта цифра.

Сорок дней – ерунда. Благодаря двенадцатой системе я бы больше ста лет продержалась. Царица Марика, одинокая древняя охотница, бездушная оболочка, обгладывающая высохшие кости мертвых животных. Полновластная повелительница диких земель так и жила бы до полного отказа системы. Потом ее тело рассыпалось бы в прах или его склевали бы падальщики, а кости разбросали по безлюдной пустоши как непрочитанные руны.

Я пошла обратно. К этому моменту я поняла, почему меня не преследуют.

Вош опережал меня на два шага. Впрочем, как всегда. Теперь Чашка умерла, но меня все еще связывало невысказанное обещание человеку, который, вполне вероятно, тоже был мертв. Но вероятность чего бы то ни было лишилась смысла.

Вош знал, что я не брошу Зомби, пока есть хоть один шанс на его спасение.

Существовал только один способ спасти Зомби. И об этом Вош тоже знал.

Я должна была убить Эвана Уокера.

I День первый

6 КЭсси

Я убью Эвана Уокера.

Этого задумчивого, загадочного, эгоцентричного, скрытного гада. Я избавлю от страданий измученную душу этого получеловека-полупришельца.

«Ты моя мушка-однодневка. Я готов умереть ради тебя. Я проснулся, когда увидел себя в тебе».

Меня сейчас вырвет.

Вчера вечером я купала Сэма. Первый раз за три недели. И, черт возьми, он чуть не сломал мне нос. Вернее будет сказать – чуть не сломал по второму разу. Дело в том, что первой это сделала бывшая девушка Эвана (или «продвинутая» подруга, все равно, как ее называть). Она впечатала меня лицом в дверь, а за той находился мой младший брат, этот маленький засранец, которого я пыталась спасти, тот самый, который чуть не сломал мне нос во второй раз. Улавливаете иронию? Тут и символику можно усмотреть, но уже поздно, а я не спала уже, наверное, три дня, так что не будем об этом.

Вернемся к Эвану и причине, по которой я собираюсь его убить.

В итоге все сводится к алфавиту.

После того как Сэм ударил меня по носу, я, мокрая насквозь, выскочила из ванной и врезалась прямо в грудь Бена Пэриша. Бен болтался в коридоре, словно решил, что отвечает буквально за все, что происходит с Сэмом. А вышеупомянутый маленький засранец орал мне в спину непристойности, а спина осталась единственным сухим местом после попытки намылить его спину. А Бен Пэриш (живое воплощение любимого высказывания моего отца, что лучше быть везунчиком, чем умником) посмотрел на меня так удивленно: мол, что такое? И выглядел таким до тупости лапочкой, что мне захотелось сломать ему нос и лишить его наконец этого фирменного обаяния от Пэриша.

– Ты должен быть мертв, – сказала я ему.

Знаю, я только что написала, что собиралась убить Эвана, но вы должны понять… О, пошло все к черту. Это все равно никто никогда не прочтет. К тому времени, когда я умру, не останется никого, кто умеет читать. Так что я пишу не для тебя, будущий читатель, которого не окажется, а для себя.

– Вероятно, – ответил Бен.

– Какова вероятность того, что тот, кого я знала раньше, все еще будет здесь сейчас?

Бен немного подумал. Или притворился, будто думает. Он же парень.

– Примерно семь миллиардов к одному?

– Я думаю, семь миллиардов к двум, Бен. Или три с половиной миллиарда к одному.

– Ого. Так много? – якобы удивился Бен и кивнул в сторону ванной: – Что там с Наггетсом?

– Сэм. Его зовут Сэм. Еще раз назовешь его Наггетсом, и я врежу коленом по твоим наггетсам.

Бен улыбнулся. А потом он либо притворился, что до него не сразу дошло, либо все понял сразу; в общем, улыбка увяла. Он поджал губы, как будто я задела его самолюбие.

– Они чуточку больше, чем наггетсы. Но ненамного. – А потом, как по щелчку, раз – и снова улыбка. – Хочешь, я с ним поговорю?

Я сказала, что мне плевать, чем он займется. У меня были дела поважнее. Например – убить Эвана Уокера.

И дернула из коридора в гостиную, но и там было хорошо слышно, как Сэм вопит:

– Мне плевать, Зомби! Мне наплевать! Я ее ненавижу!

Дамбо и Меган сидели на диване и складывали пазл, который мы нашли в детской. Какую-то картинку из диснеевского мультика. Я промчалась мимо, а они отвели глаза, словно говоря: «Не обращай на нас внимания, беги куда хочешь, ты хорошая, мы ничего не видели».

На террасе было чертовски холодно. Весна застряла где-то в пути или вообще не собиралась приходить. Наверное, ее отпугивал процесс вымирания. Или иные устроили очередной Ледниковый период. Просто потому, что они могут это устроить. Зачем им обреченные люди, если можно иметь замерзающих, голодных и жалких обреченных людей? Так ведь намного приятнее.

Эван стоял, опершись о перила, чтобы перенести вес с поврежденной лодыжки. В своей «униформе» – узкие джинсы и мятая клетчатая рубашка. Винтовку пристроил на сгибе руки. Я толкнула дверь-сетку, он увидел меня, и лицо его сразу озарилось. И этот его взгляд. Он всегда буквально упивался моим присутствием, будто я оазис в пустыне, а он – измученный жаждой путник.

Я отвесила ему оплеуху.

– За что ты меня ударила? – спросил он, так как накопленная за десять тысяч лет инопланетная мудрость не подсказала ответ.

– Ты знаешь, почему я мокрая?

Эван покачал головой.

– Почему?

– Я купала моего малыша. Почему я его купала?

– Потому что он был грязный?

– По той же причине, по которой я целую неделю разгребала эту помойку, как только мы вселились.

Грейс, может, и была супермощным, усовершенствованным гибридом пришельца и человека, и выглядела она, как норвежская ледяная принцесса с соответствующим сердцем, но хозяйка она была никакая. По углам заносы пыли, все поросло плесенью, а в кухне смутился бы последний скопидом.

– Потому что у нас так принято, Эван. Мы не живем в грязи. Мы принимаем ванну, моем голову, чистим зубы и сбриваем нежелательные волосы…

– Сэму надо побриться?

Попытка пошутить. Дурацкая идея.

– Заткнись! Сейчас я говорю. Когда я говорю, ты молчишь. Когда ты говоришь, молчу я. У людей так принято. Они выказывают друг другу уважение. Уважение, Эван.

Он кивнул и эхом откликнулся:

– Уважение.

Но я от этого еще больше разозлилась. Он мною манипулировал.

– Все дело в уважении. Соблюдать гигиену и не вонять, как свиньи, – это вопрос уважения.

– Свиньи не воняют.

– Заткнись.

– Просто я вырос на ферме, вот и все.

Я помотала головой:

– О нет, это не все. И даже не половина. Та часть тебя, которой я врезала, не росла ни на какой чертовой ферме.

Эван оставил винтовку у перил и захромал к качелям. Сел. Уставился куда-то вдаль.

– Я не виноват, что Сэму надо помыться.

– Конечно виноват. Во всем этом есть твоя вина.

Эван посмотрел на меня и очень ровным голосом сказал:

– Кэсси, я думаю, тебе лучше вернуться в дом.

– Пока ты не вышел из себя? О, пожалуйста, психани хоть раз. Я очень хочу на это посмотреть.

– Ты замерзла.

– Нет, не замерзла.

И в ту же секунду я осознала, что стою перед Эваном мокрая и вся трясусь от холода. Ледяная вода текла по шее и дальше по позвоночнику. Я скрестила руки на груди, приказала зубам (только что почищенным) не клацать и сообщила:

– Сэм забыл алфавит.

Эван смотрел на меня долгие четыре секунды.

– Извини, что?

– Буквы. Это называется ал-фа-вит, ты, недоделанный межгалактический свинопас.

– Понятно.

Эван перевел взгляд на пустынную дорогу за пустынным двором. Дорога уходила к пустынному горизонту, за которым лежали другие пустынные дороги, леса, поля, поселки, города. Мир – выдолбленная тыква, помойное ведро пустоты. Этот мир опустошили существа, подобные Эвану, каким бы он там ни был до того, как влез в человеческое тело, как рука в задницу марионетки.

Эван подался вперед, скинул с плеч куртку и протянул ее мне. Ту самую идиотскую куртку для боулинга с логотипом «Урбана пинхедс», в которой он появился в старом отеле.

– Надень, пожалуйста.

Мне, наверное, не следовало брать у него куртку. То есть я хочу сказать – все шло по отработанной схеме. Я замерзаю – Эван меня согревает. Мне больно – он меня лечит. Я проголодалась – он меня кормит. Я падаю – он меня поддерживает. Я как ямка в песке на берегу, которая постоянно заполняется водой.

Я не крупна габаритами и буквально утонула в куртке Эвана. Меня окружило тепло, и я немного успокоилась. Не потому, что это было тепло от его тела, а потому, что это было просто тепло.

– Еще одно дело, которым занимаются люди, – запоминание алфавита, – продолжила я. – Чтобы читать. Так они учатся. Запоминают буквы, а потом с помощью букв постигают разные науки. Историю, математику – все, что ни назови, включая такие важные предметы, как искусство, культура, религия. Так они узнают, почему одни события случаются, а другие – нет и почему мы вообще живем на свете.

И тут у меня сорвался голос. Перед глазами снова возникла картинка, которую я с удовольствием стерла бы из памяти. Это уже после Третьей волны. Папа катит по улице нагруженную книжками красную тележку. И эти его рассказы о том, что надо сохранить знания, чтобы потом, когда будет решена эта досадная проблема с инопланетянами, возродить нашу цивилизацию. Господи, до чего же печальная картина, какое жалкое зрелище: лысеющий, сутулый дядька катит по улице тележку книг, которые набрал в никому не нужной, давно заброшенной библиотеке. Пока «вменяемые люди» выгребали из магазинов консервы, оружие и всякое «железо», с помощью которого можно защитить дом от мародеров, мой папа решил, что самое главное и мудрое решение – спасать книги.

– Он еще может его выучить, – оптимистично заявил Эван. – Ты его научишь.

Одному богу известно, чего мне стоило не дать ему по роже еще раз. Было время, когда мне казалось, что на Земле не осталось никого, кроме меня, и я, таким образом, и есть человечество. Эван не единственный в неоплатном долгу перед людьми. Он – это они. И после всего, что они сделали с нами, человечество не просто вправе, оно обязано переломать им все кости.

– Не в этом дело, – сказала я. – Оно в том, что я не могу понять, почему вы все сделали именно так. Вы же могли перебить нас без этой извращенной жестокости. Знаешь, что я обнаружила сегодня вечером? Кроме того, что мой младший брат ненавидит меня, как последнюю тварь? Алфавит забыл. Это да. Но не только. Он забыл нашу маму. Он не помнит лица родной матери!

И я сорвалась. Я обхватила себя руками и разревелась. В этой дурацкой куртке с логотипом «Пинхед». И мне было плевать, что Эван видит, как я реву, потому что если кто-то и должен был это увидеть, так это он. Снайпер, убивающий с больших расстояний; тот самый, который жил себе на ферме припеваючи, пока с корабля-носителя в двух сотнях миль над его головой на Землю одну за другой слали разрушительные волны. Первая атака – пять тысяч, вторая – миллионы, третья – миллиарды. И пока мир полыхал огнем, Эван Уокер коптил оленину, прогуливался по лесу, отдыхал у костра и ухаживал за своими идеальными ногтями.

Он должен был увидеть вблизи лицо страдающего человека. Слишком долго парил он над ужасом, отстраненный и недосягаемый, как их корабль-носитель. Он должен был это увидеть, потрогать, почуять своим красивым, ни разу не сломанным носом. Должен был испытать на своей шкуре, как испытал Сэм. Мне даже захотелось вбежать в дом, выдернуть Сэма из ванной и вытащить его голого на террасу. Пусть бы Эван Уокер пересчитал его обтянутые кожей ребра, оценил крохотные запястья, потрогал впалые виски, пощупал шрамы и язвы на теле ребенка, которого он лишил воспоминаний и надежд, но чье сердце наполнил бессмысленной злобой и ненавистью.

Эван начал вставать – наверняка чтобы прижать меня к себе, погладить по голове, осушить мои слезы и пообещать, что все будет хорошо, потому что это его «МО»[2], – но быстро передумал и снова сел.

– Кэсси, я уже говорил, что не хотел, чтобы все произошло именно так. Я выступал против этого.

– Пока не дошло до дела. – Я старалась держать себя в руках, но все равно запиналась на каждом слове. – И как понимать это твое – «именно так»?

Эван снова привстал и сел. Скрипнули качели. Он снова уставился на пустую дорогу.

– Мы могли жить среди вас сколько захотим. Вы бы и не заметили. Могли бы занять ведущие позиции в вашем обществе. Делились бы с вами знаниями, наращивали ваш потенциал в геометрической прогрессии, ускоряли вашу эволюцию. И скорее всего, сумели бы дать вам то, к чему вы всегда стремились, но никогда не могли получить.

– И что же это? – спросила я и резко втянула носом соплю.

Салфетки у меня не было, и мне было плевать, как это выглядело со стороны. Прибытие давно перечеркнуло всякие представления о приличиях.

– Мир, – ответил Эван.

– Могли бы. Но не стали.

Эван кивнул.

– Когда это предложение отвергли, я выступил за другой вариант. Более… быстрый.

– Быстрый?

– Астероид. У вас не было ни технологии, чтобы остановить его, ни времени, если бы она была. Мир остался бы непригодным для жизни на тысячи лет.

– И почему это так важно? Вы же чистый разум, бессмертные, как боги. Что для вас тысяча лет?

По всей видимости, ответ на этот вопрос был слишком сложным для моих мозгов. Или Эван просто не хотел со мной им делиться.

– Десять тысяч лет мы имели то, о чем вы только мечтали те же самые десять тысяч лет, – сказал он с коротким и безрадостным смешком. – Существование без боли, без голода, вообще без каких-либо физических потребностей. Но за бессмертие надо платить. Если нет тела, то нет и всего, что к нему прилагается. Независимости, щедрости, сострадания. – Эван показал пустые ладони: ничего, дескать, нет. – Сэм не единственный забыл свой алфавит.

– Ненавижу тебя, – сказала я.

Он покачал головой:

– Это неправда.

– Хочу ненавидеть.

– Надеюсь, у тебя не получится.

– Не ври себе, Эван. Ты не любишь меня. Ты любишь свое представление обо мне. У тебя в голове каша. Ты любишь то, что я воплощаю.

Эван склонил голову набок, и его карие глаза сверкнули ярче звезд.

– А что ты воплощаешь, Кэсси?

– То, что ты, по твоему мнению, потерял. То, что тебе не дано. Но я это только я.

– И что же ты?

Я понимала, о чем он говорит. И в то же время, конечно, не понимала. Речь шла о неразрывной связи между нами, которую не постичь ни ему, ни мне – связи между любовью и страхом. Эван – любовь. Страх – это я.

7

Бен выждал, чтобы выскочить, как черт из табакерки. И, как только я вошла в дом, он так и сделал.

– Все нормально?

Я вытерла слезы и рассмеялась.

«Конечно нормально, Пэриш. Если не считать этот инопланетный апокалипсис, все просто отлично».

– Чем больше он мне объясняет, тем меньше я понимаю, – призналась я.

– Я тебе говорил – с этим чуваком что-то не так.

Бен очень старался не изъясняться в стиле «я же говорил». Ладно, не очень. По сути, именно этим он и занимался.

– Что бы ты сделал, если бы у тебя десять тысяч лет не было тела, а потом вдруг раз – и появилось? – спросила я.

Бен посмотрел себе под ноги и постарался сдержать улыбку.

– Наверно, сходил бы в туалет.

Дамбо и Меган испарились. Мы были в гостиной одни. Бен стоял у камина. Золотые отблески огня плясали у него на лице. За шесть недель, которые мы провели в конспиративном доме Грейс, у него даже появились щеки. Сон в неограниченном количестве, еда, свежая вода и антибиотики сделали свое дело, и Бен стал прежним. Вернее, почти прежним. Он уже никогда не станет таким, каким был до вторжения. В его взгляде сохранилась затравленность, а в движениях – опаска, как у кролика на лугу, над которым парит ястреб.

И Бен был такой не один. Я только через две недели после того, как мы добрались до убежища Грейс, смогла заставить себя посмотреться в зеркало. Вышло как при внезапной встрече с одноклассниками, которых не видела со школьных времен. Ты узнаешь их, но больше смотришь на то, что изменилось. Они не совпадают с воспоминаниями, и в первые секунды ты пребываешь в полной растерянности, потому что для тебя одноклассники – это память о них. Вот и я, посмотревшись в зеркало, не совпала с памятью о себе. Особенно нос, который стараниями Грейс немного съехал вправо, но это ладно, убиваться не стану. У меня нос кривой, а нос Грейс вообще испарился – вместе с нею самой.

– Как там Сэм? – спросила я.

Бен кивнул в сторону коридора.

– Зависает с Меган и Дамбо. За него не волнуйся.

– Он меня ненавидит.

– Это неправда.

– Он сам сказал, что ненавидит.

– Дети часто говорят не то, что думают.

– Не только дети.

Бен кивнул и посмотрел мне за плечо на входную дверь.

– Рингер была права, Кэсси. Это довольно бессмысленно. Он похищает человеческое тело, чтобы перебить все непохищенные тела. Затем в один прекрасный день решает убить всех своих, чтобы спасти непохищенные тела. То есть он решает убить не одного или двух своих там или тут, а всех. Он хочет уничтожить целую цивилизацию. И ради чего? Ради девушки. Девушки!

Зря Бен это сказал. Он и сам это понимал. Но я, чтобы снять любые вопросы, очень медленно и по возможности доходчиво сказала:

– Знаешь, Пэриш, все может быть чуть сложнее. В нем есть и человеческая часть.

«О господи, Кэсси, что с тобой такое? Минуту назад ты была готова порвать Эвана на куски, а сейчас бросаешься на защиту».

– Меня не касается человеческая часть, – ожесточился Бен. – Я знаю, что ты была не в восторге от Рингер, но она чертовски умна и правильно сказала: если у них нет тел, им не нужна планета. А если им не нужна планета, зачем они приперлись за нашей?

– Не знаю! – отрезала я. – Чего у Рингер-то не спросил, раз она так чертовски умна?

Бен сделал глубокий вдох и сказал:

– Вот и спрошу.

В первую секунду я не поняла, о чем это он. Дошло на второй, и только на третьей я осознала, что Бен не шутит и надо что-то сделать в связи с первыми двумя, а именно – сесть.

– Я много об этом думал, – начал Бен и осекся. Похоже, решил смягчить выражения – это для меня-то, будто я истеричка какая! – И я догадываюсь, что ты скажешь, но прежде, чем ты это сделаешь, послушай. Просто выслушай меня, ладно? Если Уокер говорит правду, у нас четыре дня. Через четыре дня за ним прибудет капсула, и он отправится выполнять задуманное. Времени более чем достаточно. Мне хватит. Я успею туда и обратно.

– Куда «туда и обратно», Бен?

– Я пойду не один. Возьму с собой Дамбо.

– Та-а-ак. И куда ты его с собой возьмешь, Бен? – Тут до меня дошло. – Пещеры.

Бен быстро кивнул с облегчением от моего понимания.

– Меня это убивает, Кэсси. Я постоянно о них думаю. Чашка пошла за Рингер. Догнала она ее или нет? Может, погибла. И Рингер тоже. Проклятье, они обе, возможно, уже мертвы. А может, и нет. Может, они добрались до пещер, и Рингер пошла за нами обратно в отель. Только нас там нет, потому что и отеля уже нет. Ей некуда возвращаться. В любом случае, живые или мертвые, они где-то там. И если они живы, они не в курсе событий. Они погибнут, если за ними не придут.

Бен сделал глубокий прерывистый вдох. Пожалуй, первый с того момента, как решился все это выложить.

– Значит, пойдешь за ними, – сказала я. – Как вернулся за Сэмом. И не вернулся за…

– Да. То есть нет. Вот черт! – Бен покраснел и вовсе не от того, что стоял у камина. Он понял, о чем я. – Это не имеет никакого отношения к моей сестре…

– Ты убежал и с тех пор все время пытаешься вернуться.

Бен шагнул в мою сторону. Лица я не видела, только подсвеченный со спины силуэт.

– Ни черта ты не знаешь. А я знаю, почему ты так дергаешься. Ведь Кэсси Салливан в курсе всего?

– Чего ты от меня хочешь, Бен? Я тебе не мама и не командир. Делай что хочешь.

Я встала и сразу села обратно. А куда было идти? Ну, можно было пойти в кухню и сделать сэндвич. Правда, не было ни хлеба, ни ветчины, ни сыра. Я не знаю деталей, но почему-то уверена, что в раю на каждом углу – «Сабвей». И еще магазины «Годива». На второй день пребывания здесь я нашла заначку Грейс – сорок шесть упаковок шоколада «Годива». Не то чтобы я пересчитывала.

– Паршивый денек, – сказала я Бену.

Младший брат меня ненавидел. Мой телохранитель, человек-пришелец, признался, что не видит разницы между состраданием и сотрясением. А парень, по которому я сохла в школе, заявил, что решил пойти на верную смерть, чтобы спасти двух потерявшихся и, вероятно, уже погибших девчонок. И плюс ко всему этому я хотела сэндвич, которого мне не видать. После Прибытия мне постоянно хотелось что-то съесть – хуже, чем при беременности тройней, причем того, как раз того, чего уже никогда не отведать. Например, рожок с шоколадным мороженым. Замороженную пиццу. Или булочки с корицей, которые мама пекла утром по субботам. Картошку фри из «Макдоналдса». Бекон. Хотя нет, бекон еще не выпал из списка. Можно выследить кабанчика, зарезать, разделать, законсервировать мясо, поджарить. Мысль о беконе – о возможности его существования – вселяла надежду. Пропало не все, если бекон не пропал.

Без шуток.

– Извини, – сказал Бен. – Не сдержался.

Он сел рядом дюйма на два ближе, чем полагалось. Раньше я, бывало, фантазировала, как Бен Пэриш сидит на моем диване, мы укрываемся пледом и до часа ночи смотрим по телику старые фильмы. Ужастики. У Бена на коленях ведерко с попкорном. Субботний вечер. Бен мог бы зависать на шести убойных вечеринках, где тусуются телки гораздо круче меня, но он никуда не пошел, ему хватает удовольствия от моего общества.

И вот он рядом. Только нет никаких убойных гулянок, нет телика, пледа и нет, черт возьми, попкорна. Я привыкла, что в мире есть два Бена: реальный, который не подозревал о моем существовании, и воображаемый, который сальными пальцами кормит меня попкорном. Теперь их трое. Те первые два и третий. Этот последний сидит на два дюйма ближе, чем полагается, на нем черный плотный свитер, и у него трехдневная щетина – такой инди-рокер, у него перерыв, и он присел на диван в гримерке. Слишком много Бенов, чтобы удерживать их разом в одной голове. Было бы неплохо дать им имена, чтобы не путаться: Бен, Бен-Былой и Бен-Возможный-Раньше.

– Ничего страшного, – сказала я. – Но почему ты должен идти именно сейчас? Почему нельзя подождать? Если у Эвана получится…

Бен затряс головой:

– Получится у него или не получится, не имеет никакого значения. Опасность не в засевших там, наверху, пришельцах. Опасность в людях, которые остаются здесь, внизу. Я должен найти Рингер и Чашку до того, как их накроет Пятая волна.

Он взял мою руку в свои, и тоненький голосок внутри меня пискнул: «Бен».

Этот голосок принадлежал кудрявой и конопатой школьнице, интровертке и всезнайке, робкой и неуклюжей, несмотря на танцы, каратэ и вдохновляющие речи родителей. Той самой, которая таскает за собой огроменный мешок с секретами. С обычными мелодраматическими подростковыми секретами, узнай о которых школьные звезды – был бы глубокий шок.

Что с ней такое? Почему бы давно уже не сбежать? Я ведь таскала за собой не только излишек Бенов, но и чересчур много Кэсси. Три Бена, парочка Кэсси, два Сэма и, конечно, но это уже в буквальном смысле, раздвоенный Эван Уокер. Не осталось никого цельного. Наши истинные «я» мерцали, как постоянно отступающий пустынный мираж.

Бен кончиками пальцев, как перышками, провел по моей щеке. И этот голосок в моей голове снова пискнул: «Бен».

А потом я уже своим голосом произнесла:

– Ты погибнешь.

Бен улыбнулся:

– Конечно. И все произойдет так, как должно произойти. Не так, как они там решили. А по-моему.

Скрипнули ржавые петли входной двери, и кто-то сказал:

– Она права, Бен. Тебе лучше подождать.

Бен быстро отодвинулся от меня. На пороге стоял Эван.

– Тебя никто не спрашивал, – сказал Бен.

– На следующем этапе главное – корабль, – медленно и внятно проговорил Эван, как будто разговаривал с психом или идиотом. – Чтобы покончить с делом, надо взорвать корабль. Другого пути нет.

– Плевать мне, что ты взорвешь, – ответил Бен и отвернулся, словно не мог даже смотреть на Эвана. – И на то, как покончить с делом. Наверное, при комплексе спасителя это трудно понять, но я не собираюсь спасать мир. Я хочу спасти двух человек. Всего двух.

Он встал, перешагнул через мои ноги и направился в коридор. Эван окликнул его, и то, что он сказал дальше, заставило Бена замереть на месте.

– Через четыре дня весеннее равноденствие. Если я не попаду на корабль до этого момента и не взорву его, все города на Земле будут уничтожены.

Матерь Божья! Я посмотрела на Бена, Бен – на меня, а потом мы оба посмотрели на Эвана.

– И под словом «уничтожены»… – начала я.

– Разбомблены, – объяснил Эван. – Это последний шаг перед пуском Пятой волны.

Бен медленно покачал головой. Было видно, что он в ужасе, ему тошно и он в ярости.

– Почему?

– Чтобы легче было закончить чистку. И стереть остатки человечности.

– Но почему сейчас? – спросил Бен.

– Глушителей вернут на корабль. Так безопаснее. Для нас. Безопаснее для нас.

Я испугалась, что меня вырвет, и поскорее отвернулась. Давно пора привыкнуть к таким поворотам. Только подумаешь, что хуже быть не может, и сразу становится еще хуже.

8 Зомби

Я киваю Дамбо на дверь. Пусть Салливан говорит что хочет, но для меня ее брат всегда будет Наггетсом. Малыш идет за нами, но я велю ему остаться, закрываю дверь и поворачиваюсь к Дамбо:

– Быстро собирайся. Мы выдвигаемся.

У Дамбо округляются глаза:

– Когда?

– Сейчас.

Дамбо тяжело сглатывает и смотрит вдоль коридора в сторону гостиной.

– Только мы вдвоем, сержант?

Понятно, что его беспокоит.

– Я в порядке, Бо. – Ощупываю бок, в который Рингер всадила пулю. – Не на сто процентов – скорее, на восемьдесят шесть с половиной. В общем, очень даже неплохо.

Правда, когда я потянулся, чтобы снять рюкзак с верхней полки шкафа, бок пронзила кинжальная боль. Что ж, сбрасываем полтора процента. Но восемьдесят пять все равно ближе к сотне, а не к нулю. Да и кто под конец игры бывает на сто процентов в форме? Даже этот хороший плохой инопланетянин сломал лодыжку.

Я проверяю содержимое рюкзака, хотя проверять там особо нечего. Надо бы прихватить на кухне свежей воды и продуктов. Да и нож не помешает. Обшариваю наружные карманы. Пусто. Что за черт? Я отлично помню, как клал его в карман. И где он?

Я опускаюсь на колени и в третий раз перепроверяю все свои вещи. Тут входит Дамбо:

– Сержант?

– Он был здесь. Точно был. – Я смотрю на Дамбо, и что-то в моем лице заставляет его дрогнуть. – Наверное, кто-то взял. Господи, Дамбо, да кто же мог его взять?

– Что взять?

Прекращаю рыться в рюкзаке и хлопаю себя по карманам. Черт, вот же он, лежит там, куда я сам его и положил. Медальон моей сестры, тот самый, который остался у меня в руке в ночь, когда я бросил ее умирать.

– Отлично, все в порядке. – Я резко встаю, беру рюкзак с пола и винтовку с кровати.

Дамбо внимательно за мной наблюдает, но меня это мало беспокоит. Этот пацанчик уже не первый месяц за мной приглядывает.

– Я думал, что мы уйдем завтра ночью, – говорит он.

– Если их нет между этим домом и отелем – точнее, местом, где раньше был отель, то нам придется пройти через Эрбану. Причем дважды, – объясняю я. – И мне не хочется оказаться рядом с Эрбаной, когда эти сволочи превратят ее в Дубук.

– Дубук? – Дамбо бледнеет, ни кровинки в лице.

«О господи, опять Дубук!»

Я закидываю рюкзак на одно плечо, винтовку – на другое.

– Базз Лайтер[3] только что сообщил, что они собираются уничтожить города.

Дамбо не сразу врубается.

– Какие города?

– Все города.

У Дамбо отвисает челюсть. Он хвостом идет за мной в коридор, дальше за угол и в кухню. Бутилированная вода, несколько упаковок вяленого мяса, крекеры, горсть протеиновых батончиков. Делю припасы на двоих. Действовать надо быстро, в любую секунду может сработать радар Наггетса, и тогда он выскочит из комнаты и повиснет у меня на ноге.

– Все? – переспрашивает Дамбо и хмурится. – Но Рингер говорила, что они не собираются уничтожать города.

– Что ж, значит, она ошибалась. Или Уокер соврал. Натрепал о том, что надо подождать, пока не эвакуируют всех глушителей. Знаешь, что я решил, рядовой? Я больше не стану терять время и париться из-за вещей, которых не понимаю.

Дамбо трясет головой. Услышанное никак не укладывается у него в голове.

– Все-все города на Земле?

– Да, все, вплоть до последнего занюханного городишки с одним единственным светофором.

– Как?

– Корабль-носитель. Через четыре дня он совершит один большой оборот вокруг Земли. И будет бомбить. Если только Уокер не успеет его взорвать, а в это я слабо верю.

– Почему?

– Потому что слабо верю в Уокера.

– Я все равно не понимаю, Зомби. Почему они так долго ждали? Могли бы сразу бомбить.

Дамбо всего трясет, включая голос. Он вот-вот сорвется. Я беру его за плечи и заставляю посмотреть мне в глаза.

– Я тебе говорил. Они эвакуируют глушителей. Посылают капсулы за каждым инвазированным. Операторы типа Воша не в счет. После эвакуации они уничтожат города. Выжившим будет негде прятаться, они превратятся в легкие мишени, и бедняги с промытыми мозгами закончат начатое. Пятая волна. Теперь понятно?

Дамбо качает головой:

– Мне все равно. Куда ты, туда и я, сержант.

За спиной Дамбо мелькает чья-то тень. Чертова тень Наггетса. Ну вот, дождался.

– Зомби?

Я обреченно вздыхаю:

– Ладно, Дамбо, дай нам минуту.

Дамбо бормочет себе под нос одно-единственное слово: «Дубук!» – и выходит из кухни. Я остаюсь один на один с Наггетсом. Я не хотел этого, но нельзя убежать от всего на свете. Так не бывает. Все движется по кругу. Рингер пыталась мне это объяснить: не важно, как далеко и как быстро ты бежишь; раньше или позже ты вернешься в исходную точку. Я психанул, когда Салливан напомнила мне о сестре. Но мы оба знали, что она права. Сисси умерла. Сисси никогда не умрет. Я всегда буду тянуться к ней, а она – ускользать. И в руке у меня останется только порванная цепочка.

– Где рядовые Рингер и Чашка? – спрашиваю я Наггетса.

Он поднимает ко мне умытое лицо и выпячивает нижнюю губу.

– Не знаю.

– И я тоже. Так что мы с Дамбо собираемся пойти и найти их.

– Я с вами.

– Нет, рядовой, это не обсуждается. Ты должен остаться и присмотреть за сестрой.

– Я ей не нужен. У нее есть он.

Я даже не пытаюсь с ним спорить. Он слишком умен, его не обманешь.

– Ладно, тогда я приказываю тебе позаботиться о Меган.

– Ты говорил, что мы всегда будем вместе. Что бы ни случилось.

Я опускаюсь перед ним на одно колено. Глаза Наггетса блестят от слез, но он не плачет. Этот маленький сукин сын – крепкий парень, и он гораздо старше своих лет.

– Я вернусь через пару дней.

Эффект дежавю: именно эти слова произнесла перед уходом Рингер.

– Обещаешь?

Именно так и я отреагировал на ее слова. Рингер не стала ничего обещать. Она-то знала цену обещаниям. А я – нет. Я не такой умный.

– Я хоть раз нарушил слово? – Я беру Наггетса за руку, разжимаю ему пальцы и вкладываю в ладонь медальон Сисси. – Сохрани его.

Наггетс смотрит на поблескивающий металл:

– А что это?

– Часть цепи.

– Какой еще цепи?

– Той, которая держит нас вместе.

Наггетс трясет головой, ему трудно это уразуметь.

Да и мне тоже. Я сам не понимаю, о чем сказал и зачем. Это медальон, дешевая бижутерия. Мне казалось, что я храню его из чувства вины, чтобы не забывать о своем поражении и вообще обо всем, чего не смог сделать. Но возможно, есть другая причина, и я не могу ее сформулировать, потому что мне просто не хватает словарного запаса. А может, и причин никаких нет.

9

Наггетс плетется за мной в гостиную.

– Бен, тебе стоит еще раз все хорошо обдумать, – говорит Уокер.

С того момента, как я ушел из гостиной, он не сдвинулся с места. Так и торчит у входной двери. Салливан стоит напротив камина, обхватив себя за плечи. Я пропускаю слова Уокера мимо ушей и обращаюсь к Салливан:

– Они либо в пещерах, либо нет. Если они там, мы приведем их обратно. А нет так нет.

– Мы отсиживаемся здесь уже недель шесть, – встревает Уокер. – Мы еще живы лишь потому, что нейтрализовали агента, который патрулировал данный сектор.

Кэсси решает выступить переводчиком для такого тормоза, как я:

– Агент – это Грейс. Чтобы добраться до пещер, тебе придется пересечь три…

– Два, – поправляет ее Уокер.

Кэсси закатывает глаза: «Какая, к чертям, разница».

– Два сектора патрулируют глушители вроде него. – Тут она мельком глядит на Уокера. – Ну, или не совсем такие, как он. Не хорошие глушители, а по-настоящему плохие, которые очень даже хорошо глушат.

– Возможно, тебе повезет и мимо одного ты проскользнешь, – говорит Уокер. – Но двух тебе не пройти.

– Но если подождать, то не будет никаких глушителей. И тебе не придется проскальзывать мимо них. – Кэсси уже рядом со мной, трогает за руку. – Все они вернутся на корабль-носитель. Эван сделает свое дело, и тогда ты сможешь… – Она замолкает, ей не хватает запала, чтобы переубедить меня.

Я не смотрю на нее, я смотрю на Уокера. Я знаю, что он собирается сказать, потому что и сам бы это сказал. Если у нас с Дамбо нет шансов добраться до пещер, то и у Рингер с Чашкой их тоже не было.

– Ты не знаешь Рингер, – говорю я Уокеру. – Если кто-то и может туда попасть, то это она.

Уокер кивает. Но он соглашается только с моим первым утверждением, а не со вторым.

– После пробуждения нас усовершенствовали с помощью технологии, благодаря которой мы стали практически неуязвимыми. Мы превратились в машины для убийства, Бен. – Тупой урод делает глубокий вдох и все-таки произносит это вслух: – У них не было шансов продержаться так долго. Только не против нас. Твои друзья уже мертвы.

Я все равно уйду. Пошел он к черту. Пошли они все. Мне надоело торчать тут без дела в ожидании конца света.

Рингер не сдержала слова, – что ж, я сделаю это за нее.

10 Рингер

Часовые ждут меня у ворот. Меня немедленно ведут к сторожевой вышке с видом на летное поле. Еще один круг замкнулся. Там меня ждет Вош. Кажется, что последние сорок дней он не двигался с места.

– Зомби жив, – сообщила я, глянула вниз и увидела, что стою на кровавом пятне.

Здесь упал Бритва. А в нескольких шагах от этого места, у пульта управления, пуля Бритвы убила Чашку.

Чашка.

Вош пожал плечами:

– Это неизвестно.

– Ладно, может быть, не Зомби, но кто-то знающий меня.

Вош промолчал.

«Это может быть Салливан, – подумала я. – С моим везением это, скорее всего, она».

– Вы знаете, что мне не подобраться к Уокеру, если за меня не поручится тот, кому он доверяет.

Вош скрестил на груди длинные сильные руки и свысока внимательно посмотрел на меня поблескивающими птичьими глазами.

– Ты так и не ответила на мой вопрос. Я человек?

Я ни секунды не колебалась:

– Да.

Вош улыбнулся.

– И ты до сих пор считаешь, что этот факт не оставляет надежды? – Он не стал дожидаться ответа. – Я надежда этого мира. Судьба человечества в моих руках.

– Должно быть, тяжкое бремя, – заметила я.

– Шутки шутишь.

– Им нужны такие, как вы. Организаторы и менеджеры, которые в курсе, зачем они пришли и чего хотят.

Вош кивнул и просветлел лицом. Он был доволен мной и доволен собой, потому что выбрал меня.

– У них не было выбора, Марика. Естественно, это означает, что выбора не было и у нас. Мы при любом раскладе обречены на самоуничтожение. Единственное решение – радикальная интервенция. Уничтожить деревню ради ее спасения.

– И убить семь миллиардов было недостаточно, – подхватила я.

– Конечно. В противном случае им хватило бы одного большого камня. Нет, лучшее решение – ребенок на пшеничном поле.

У меня даже желудок свело, когда я вспомнила эту картинку. Малыш бредет по полю мертвой пшеницы. Его подбирает небольшая группа выживших. Последние остатки доверия уничтожила зеленая вспышка адского света.

В день нашего знакомства я, как любой новобранец, прослушала целую речь.

«Последняя битва на Земле случится не на равнине, не в пустыне и не на вершине горы…»

Я прикоснулась к груди:

– Вот – поле битвы.

– Да. Иначе все может повториться.

– И потому так важен Уокер.

– Программа, которую в него установили, рухнула. Ты прекрасно понимаешь, что нам необходимо выяснить почему. И сделать это можно только одним способом.

Вош нажал кнопку на консоли. Дверь у меня за спиной открылась, и в комнату вошла женщина средних лет, с лейтенантскими нашивками на воротнике. Она улыбалась. У нее были идеально ровные и очень крупные зубы. Глаза серые. Светло-желтые волосы стянуты в тугой узел на затылке. Она мне сразу не понравилась. Я нутром почувствовала в ней врага.

– Лейтенант, препроводите рядовую Рингер в изолятор для предварительного осмотра. В четыре ноль-ноль жду вас в конференц-зале «Браво», – распорядился Вош и отвернулся. Я его больше не интересовала. Пока.

Уже в лифте женщина с песочными волосами осведомилась:

– Как себя чувствуешь?

– Отвали.

Она продолжала улыбаться, будто я ответила: «Прекрасно. А ты?»

– Меня зовут лейтенант Пирс. Но ты можешь называть меня Констанс.

Тренькнул звонок, двери лифта открылись. Лейтенант ударила меня кулаком по шее. В глазах у меня потемнело, колени подогнулись.

– Это за Клэр, – сказала она. – Ты ее помнишь.

Я выпрямилась и двинула ей в челюсть основанием ладони. Она врезалась затылком в стену. Звук мне понравился. Потом я со всей силой, которой наделила мои мускулы двенадцатая система, заехала ей кулаком в живот. Она рухнула мне под ноги.

– А это за семь миллиардов. Ты их помнишь.

11

В изоляторе меня тщательно обследовали. Цель осмотра – диагностика двенадцатой системы. Они должны были убедиться, что она работает на все сто процентов. А потом санитар принес на подносе гору еды. Я больше месяца не ела нормально и смела все подчистую. Тогда санитар унес пустую тарелку и вернулся с полной. С ней я тоже расправилась.

Потом принесли мою старую униформу. Я разделась и постаралась, насколько это было возможно, отмыться над раковиной. Я не мылась сорок дней; пахло от меня, прямо скажем, не очень, и мне почему-то стало неловко. Зубной щетки не выдали, так что зубы я почистила пальцем. По ходу мне стало любопытно: укрепляет ли двенадцатая система зубную эмаль? Потом я оделась, обулась и туго зашнуровала ботинки. Стало полегче. Теперь я чувствовала себя почти как в старые времена, когда еще пребывала в блаженном неведении. В тот вечер наивная и неусовершенствованная Рингер ушла от Зомби, мысленно пообещав: «Я вернусь. Если смогу, вернусь».

Резко распахнулась дверь. Констанс. Она сменила свою форму на мом-джинсы и заношенную толстовку.

– Мне показалось, что мы неудачно начали, – сказала она.

– Отвали.

– Мы теперь партнеры, – сладким голосом напомнила Констанс. – Напарницы. Лучше бы нам поладить.

Я спустилась следом за ней на три пролета в подземный бункер. Там мы прошли по лабиринту коридоров с серыми стенами и бесконечными дверями без табличек и номеров. Равномерный стерильный свет флуоресцентных ламп напомнил мне о проведенном с Бритвой времени, когда мое тело безуспешно боролось с двенадцатой системой. Мы играли в шахбол, изобретали секретные коды и планировали безнадежный побег, который вернет меня под этот мертвенный свет и поведет по очередному кругу неопределенности и страха.

Констанс шла на полшага впереди меня. Наши шаги эхом раздавались в пустом коридоре. Я даже слышала ее дыхание.

«Плевое дело убить тебя прямо сейчас», – лениво подумала я, но сразу отбросила эту мысль. Я надеялась, что у меня еще будет такая возможность, просто еще не пришло время.

Констанс толкнула дверь, которая ничем не отличалась от остальных, и мы вошли в конференц-зал. На стене – проекционный экран, напротив экрана – длинный стол, а в центре стола – металлическая коробочка.

За столом сидел Вош. Когда мы вошли, он встал. Свет убавился, на экране возник аэроснимок: пустынная двухполосная дорога бежит по холмам через поля. В центре снимка – прямоугольная крыша дома. В левой части прямоугольника – мерцающая точка. Тепловой след. Кто-то стоит на посту. Внутри дома – группа из нескольких светящихся пятен. Сперва я их пересчитала, потом дала имена: Дамбо, Кекс, Салливан, Наггетс, Уокер и последний – Зомби.

«Привет, Зомби».

– Это данные разведывательного полета шестинедельной давности, – пояснил Вош. – Дом находится приблизительно в пятнадцати милях к юго-востоку от Эрбаны.

Экран на секунду погас и снова зажегся. Та же черная лента дороги, тот же темный прямоугольник, то есть дом, только светящихся точек стало на две меньше.

– Этот снимок был сделан вчера вечером.

Камера увеличила охват. Теперь на снимке были видны леса, поля, другие черные прямоугольники. Темные пятна на сером фоне – пустынный, безжизненный мир. Тонкая лента дороги выскользнула из кадра, и вот далеко на северо-западе я увидела их. Две светящиеся точки.

– Куда они направляются? – спросила я, хотя сама уже не сомневалась, что знаю ответ.

Вош пожал плечами:

– Точно сказать нельзя, но, скорее всего, они идут сюда.

Каринка застыла. Вош указал на точку в верхней части экрана и многозначительно посмотрел на меня.

Я закрыла глаза и живо вспомнила Зомби в его безобразной желтой толстовке. Как он стоял у стойки в вестибюле старого отеля с дурацкой брошюрой в руке. А я говорила ему: «Я все разведаю и через пару дней вернусь».

– Они идут к пещерам, – сказала я. – За мной.

– Да, думаю, так и есть, – согласился Вош. – И не сомневайся, они тебя найдут. – В конференц-зале вновь стало светло. – Тебя перебросят туда сегодня же вечером, то есть задолго до их прибытия. Задача лейтенанта Пирс – захватить цель. Тебе надо лишь подвести ее на достаточно близкое расстояние. После завершения миссии лейтенанта Пирс и Уокера вернут на базу.

– И что потом? – спросила я.

Вош медленно моргнул. Он ожидал, что я знаю ответ.

– А потом ты и твои товарищи будете вольны пойти, куда пожелаете.

– Это куда же?

Едва заметная улыбка.

– Куда ноги понесут. Но я советую оставаться на открытой местности. Заходить в города будет небезопасно.

Вош кивнул Констанс, и та быстро направилась мимо меня к двери.

– Прихвати это, милочка. Тебе точно понадобится, – буркнула она на ходу.

Я посмотрела ей вслед.

«Прихватить? Что прихватить?»

– Марика.

Вош поманил меня пальцем.

Я не двинулась с места.

– Почему вы посылаете ее со мной? – спросила я и сама ответила: – Вы не собираетесь нас отпускать. Вы убьете нас, как только получите Уокера.

Вош вскинул брови.

– Зачем мне тебя убивать? Без тебя этот мир станет намного скучнее. – Он отвел взгляд и закусил губу, словно сболтнул лишнее, а после указал на коробочку в центре стола и довольно грубо заявил: – Мы больше не увидимся. Я подумал, что это будет уместно.

– Что?

– Прощальный подарок.

– Ничего мне от вас не надо, – ответила я, хотя сначала хотела посоветовать ему засунуть свой подарок в задницу.

Вош подтолкнул ко мне коробочку. Он улыбался.

Я не знала, чего и ждать. Может, дорожные шахматы? В память о времени, проведенном вместе. Я подняла крышку. В коробочке на поролоновой подушечке лежала зеленая гранула в прозрачном полиэтиленовом пакетике.

– Мир – это часы, Марика, – тихо сказал Вош. – И скоро наступит время, когда выбор между жизнью и смертью перестанет быть трудным.

– Что это?

– В горле ребенка с пшеничного поля была установлена модифицированная версия этой модели. Но эта в шесть раз мощнее и способна в секунду уничтожить все в радиусе пяти миль. Кладешь гранулу в рот, надкусываешь, и дальше тебе остается только дышать.

Я помотала головой:

– Мне это не нужно.

Вош кивнул. Глаза его заблестели. Его не удивил мой отказ.

– Через четыре дня наши покровители на корабле-носителе начнут бомбить все оставшиеся на Земле города. Ты понимаешь, Марика? Они сотрут с лица земли все следы нашей цивилизации. Все, что мы создавали десять тысячелетий, будет уничтожено за один день. А затем на выживших выпустят солдат Пятой волны. Начнется война. Последняя война, Марика. Бесконечная. До последнего патрона. А когда закончатся патроны, в ход пойдут камни и палки.

Очевидно, мой недоуменный вид начал действовать Вошу на нервы. Он заговорил жестче:

– Какой урок преподнес ребенок в пшенице?

– Нельзя верить чужакам, – ответила я, не отрывая глаз от зеленой гранулы на поролоновой подушечке. – Даже если чужак – маленький ребенок.

– И что происходит, когда никому нельзя верить? Что происходит с нами, если любой незнакомец может оказаться иным?

– Без доверия нет сотрудничества. А без сотрудничества нет прогресса. История останавливается.

– Да! – просиял от гордости Вош. – Я знал, что ты поймешь. Ответ на решение проблемы человека – уничтожение всего, что делает нас людьми.

Он поднял руку, как будто собрался дотронуться до меня, но осекся. Впервые после нашего знакомства мне показалось, что его что-то беспокоит. Не знай я его – решила бы, что он чего-то боится.

Вош уронил руку и отвернулся.

12

Обшивка Си-160 поблескивала в лучах заходящего солнца. На взлетно-посадочной полосе подмораживало, но я ощущала, как солнечный свет ласкает мои щеки. Четыре дня до весеннего равноденствия. Через четыре дня корабль-носитель сбросит на Землю свой смертоносный груз. Четыре дня до конца.

Констанс в последний раз проверяла свое снаряжение, а наземная команда в последний раз проверяла самолет. При мне были пистолет, винтовка и нож. И зеленая гранула в кармане.

Я все-таки приняла прощальный подарок Воша.

Понятно, почему он хотел, чтобы я взяла эту гранулу, и что означал этот подарок. Он собирался сдержать слово: как только Констанс схватит Уокера – мы свободны.

И правда – чем мы опасны? Прятаться нам негде. Возможно, пройдут месяцы, прежде чем мы окажемся перед окончательным выбором: как принять смерть. На их условиях или на наших? И когда нас загонят в угол или захватят в плен, у меня, помимо этих двух вариантов, будет подарок Воша. И я сделаю свой выбор.

Я посмотрела сверху вниз на Констанс. Та продолжала рыться в своем рюкзаке. Ее голая шея отсвечивала золотистым светом. Я представила, как беру нож и по самую рукоятку вонзаю его в эту нежную шею. Ненависть не решение проблемы. Это я понимала прекрасно. Констанс была такой же жертвой, как и я, как семь миллиардов погибших, как тот бежавший через пшеничное поле ребенок. На самом деле и Констанс, и Уокер, и тысячи инвазированных программой глушителей были самыми несчастными жертвами из всех.

Я хоть умру с широко открытыми глазами. Умирая, я буду знать правду.

Констанс перестала рыться в рюкзаке и посмотрела на меня. Не знаю, так это было или нет, но мне показалось, она ждет, что я снова пошлю ее подальше.

Посылать я ее никуда не стала и вместо этого спросила:

– Ты его знаешь? Эвана Уокера. По идее, вы все должны быть знакомы. Провели вместе там, – я глянула на зеленоватое пятно в небе, – десять тысяч лет. У тебя есть версии – почему он вышел из-под контроля?

Констанс вместо ответа обнажила свои крупные белые зубы.

– Ладно, это фигня, – продолжила я. – Все, что ты принимаешь за правду, – бред собачий. Что ты думаешь о себе, твои воспоминания – все это бредятина. Еще до твоего рождения они заложили в твой мозг программу и запустили ее, когда ты стала половозрелой. Наверно, проснувшиеся гормоны дали старт какой-то химической реакции.

Констанс кивнула «во все зубы».

– Уверена, эта мысль утешает.

– С помощью этой вирусной программы у тебя в мозгах буквально поменяли всю проводку, и теперь ты помнишь то, чего не было. Считаешь себя инопланетным сознанием, явившимся сюда с целью уничтожить человечество и колонизировать Землю. Ничего подобного. Ты человек. Как и я. Как Вош. Как все остальные.

– У меня с тобой нет ничего общего, – отозвалась Констанс.

– Ты, видно, думаешь, что в какой-то момент вернешься на корабль-носитель, а там уж Пятая волна закончит уничтожение человечества. Но ничего этого не будет, потому что это не входит в их планы. Вы закончите тем, что будете драться с той самой армией, которую сами же и создали. До последнего патрона, пока история не остановится. Доверие ведет к сотрудничеству, сотрудничество – к прогрессу. Больше не будет никакого прогресса. Это не каменный век, это бесконечный каменный век.

Констанс закинула рюкзак на плечо и встала.

– Увлекательная история. Мне нравится.

Я вздохнула. Такую не прошибешь, но что с нее взять. Скажи она мне: «Твой отец не был художником и пьяницей, он был трезвенником и баптистским священником», я бы ей не поверила. Cogito ergo sum[4]. Наша память является окончательным доказательством реальности в большей мере, чем сумма ощущений.

Включились двигатели Си-160. Я даже вздрогнула от этого звука. Сказались сорок дней, проведенные в дикой местности, где ничто не напоминало о механизированном мире. От запаха выхлопных газов и вибрации воздуха у меня защемило сердце. Ведь сгинет и это. Последняя битва еще не началась, но война уже проиграна.

Солнце, как будто устало вздохнув, зашло за горизонт. Мы с Констанс трусцой взбежали по платформе в самолет, сели рядом и пристегнулись.

Дверь с громким шипением встала на место. Спустя секунду мы уже выруливали на взлетную полосу. Я взглянула на Констанс – улыбка на месте, в темных глазах эмоций как у акулы. Я случайно прикоснулась к ее руке и через толстый рукав парки ощутила кипящую в ней ненависть. Из нее в меня хлынул поток злобы и презрения. И тогда я поняла: несмотря на отданный ей приказ и обещания Воша, как только Констанс доберется до цели и я перестану быть нужной, она убьет и меня, и Зомби, и всех остальных. Слишком рискованно оставлять нас в живых.

Значит, мне придется убить ее.

Самолет сорвался с места. У меня свело желудок, к горлу подкатила тошнота. Это было очень странно. Раньше меня никогда не укачивало.

Я откинулась на переборку и закрыла глаза. Хаб откликнулся на мое желание – отключил слух и осязание. Погрузившись в благословенную тишину, я начала просчитывать все возможные варианты.

Констанс должна умереть. Но убийство Констанс усугубит проблему Эвана. Вош может послать второго оперативника, но при этом потеряет тактическое преимущество. Если я убью Констанс, он может решить проблему с помощью одной ракеты «Хеллфаер».

Но не станет, если Уокер нужен ему живым.

Если Уокер еще жив.

Во рту появился противный кислый привкус. Я почувствовала позыв к рвоте и сглотнула.

Вош должен был прогнать Уокера через «Страну чудес». Только так он узнает, почему Эван восстал против своей программы. И в чем было дело – в Уокере, дефекте программы или том и другом. Фундаментальный изъян в программе создаст неустойчивую парадигму.

Но если Уокер погибнет, Вош не найдет изъяна, и вся операция рухнет. Нельзя вести войну, особенно бесконечную, если все будут сражаться на одной стороне. Что бы там ни стряслось с Уокером, то же самое могло случиться и с другими глушителями. Вош должен был узнать, почему отказала программа Эвана.

«Это недопустимо. Вош не должен получить то, чего хочет».

Быть может, наша последняя надежда именно в том, чтобы не дать Вошу желаемое. И сделать это можно было только одним способом.

Эвану Уокеру придется умереть.

13 Сэм

Зомби на дороге. Он уменьшается.

Зомби и Дамбо идут по пустынной, залитой лунным светом дороге.

Сэм достает из кармана серебряную цепочку и сжимает ее в кулаке.

«Обещаешь?»

«Я хоть раз нарушил слово?»

Темнота, как пасть монстра, постепенно заглатывает Зомби, и Зомби исчезает, остается только монстр, только темнота.

Сэм прижимает ладонь к холодному стеклу. В тот день, когда автобус забрал его в лагерь «Приют», он смотрел на оставшуюся на коричневой дороге Кэсси. Она держала в руках мишку и постепенно уменьшалась, ее поглотила пыль, как Зомби поглотила темнота.

– Почему ты его не остановил? – злым голосом спрашивает Кэсси, стоящая сзади.

– Я пытался, – отвечает Эван Уокер.

– Плохо пытался.

– Не знаю, что еще я мог сделать. Разве только ноги ему переломать.

Сэм отрывает ладонь от окна, и на стекле остается след. Так же когда-то остался отпечаток его руки на стекле автобусного окна.

– А когда ты потеряла Сэма, разве кто-нибудь мог удержать тебя от поисков? – спрашивает Эван Уокер и выходит из дома.

Сэм видит в окне отражение сестринского лица. Кэсси изменилась, как изменились все после их появления. Она уже не та Кэсси, которая скрылась из виду на пыльной дороге. Нос у нее немножко кривой, как у тех, кто прижимается им к окну.

– Сэм, – говорит она, – уже поздно. Хочешь, сегодня переночуешь в моей комнате? Как ты на это смотришь?

Он мотает головой:

– Я должен присматривать за Меган. Приказ Зомби.

Кэсси хочет что-то сказать, но осекается и в итоге соглашается:

– Хорошо. Я приду через минуту, помолимся вместе.

– Не собираюсь я молиться.

– Сэм, надо молиться.

– Я молился за маму, и она умерла. Молился за папу, и он тоже умер. Когда за кого-то молишься, он умирает.

– Они не от этого умерли, Сэм.

Кэсси тянется к нему, он отстраняется.

– Я больше не буду ни за кого молиться.

В спальне Меган сидит на кровати с мишкой на коленях.

– Зомби ушел, – сообщает ей Сэм.

– А куда он пошел? – шепотом спрашивает Меган.

Она теперь все время говорит шепотом. Кэсси и Эван Уокер что-то повредили у нее в горле, когда вытаскивали оттуда гранулу-бомбу.

– Отправился искать Рингер и Чашку.

Меган не знает, кто такие Рингер и Чашка. Она качает головой и сжимает руками мишкину голову, от чего у мишки сморщивается мордочка, как будто он хочет кого-то поцеловать.

– Ты поаккуратнее с ним, – говорит Сэм. – Не оторви ему голову.

Окно в их спальне заколочено, и выглянуть наружу нельзя, а ночью, если выключить лампу, темнота становится плотной, как тяжелое одеяло. С потолка свисают обрывки проволоки и два металлических шара. Зомби сказал, что это – макеты Юпитера и Нептуна. Это та самая комната, где Эван Уокер пытался убить злобную леди Грейс с помощью проволоки, на которой были подвешены макеты планет Солнечной системы. На ковре остались темные кровавые полосы, а на стенах – пятна. Совсем как в маминой спальне после того, как она заразилась Красной смертью. У нее тогда все время шла носом кровь. Кровь текла из носа и изо рта, а ближе к концу – из глаз и даже из ушей. Сэм помнит кровь, но не может вспомнить лицо.

– Я думала, мы все останемся здесь, пока Эван не взорвет корабль, – шепчет Меган и еще сильнее сжимает мишку.

Сэм открывает шкаф. Кроме одежды и обуви, которые немного пахнут чумой, там сложены настольные игры, фигурки героев из комиксов и коллекция машинок из серии «Горячие колеса».

Однажды Кэсси зашла в комнату и увидела, как Сэм, сидя на измазанном кровью полу, играет в игрушки погибших детей. Он построил лагерь. Еще отряд из пластмассовых фигурок героев комиксов. Свое старое Отделение 53. У них был джип и самолет. Отряд на задании. Приказ – проникнуть в крепость инвазированных. Но только инвазированные заметили их приближение и послали дроны. Дроны забросали отряд бомбами. Все были ранены. Все, кроме Сэма. И Зомби сказал ему: «Рядовой, теперь все зависит от тебя. Ты один можешь нас спасти».

Сестра несколько минут наблюдала за его игрой, а потом ни с того ни с сего расплакалась. Сэм тогда сильно на нее разозлился. Он не знал, что сестра за ним наблюдает, и не понимал, почему она плачет. И еще ему стало стыдно. Ведь он был солдатом, а не каким-то ребенком. С тех пор он перестал играть в игрушки.

Сэм в нерешительности замирает перед шкафом. Меган сидит на кровати и наблюдает за тем, что он делает. Она не знает о его секрете. Никто не знает. Но Зомби отдал ему приказ, и он должен его выполнять. Зомби – его командир.

– Если он взорвет корабль, то как же ему самому уберечься? – спрашивает Меган.

Перед тем как залезть в шкаф, Сэм оглядывается на нее и отвечает:

– Надеюсь, так и будет.

Зомби говорил, что не доверяет Эвану Уокеру. Уокер – инвазированный, и потому не важно, что он им помогает. Враг – всегда враг, и нельзя доверять предателям – так сказал Зомби. Кэсси уверяла, что Эван ей не дружок, но Сэм-то видел, как она на него смотрит и каким тоном разговаривает. Он не верил Кэсси, когда она говорила, что Эвану можно доверять или что Эван все сделает правильно. Сэм верил солдатам из лагеря, а потом оказалось, что они враги.

В шкафу он опускается на колени перед грудой сваленной у стенки одежды. Никто не знает, что он там прячет. Даже Зомби.

В первый день они обследовали весь дом. Когда осталось осмотреть подвал, Зомби запретил Сэму туда спускаться. Он пошел туда вместе с Дамбо и Эваном Уокером. А вернулись они с оружием. Принесли винтовки, пистолеты, взрывчатку и очень большую, похожую на трубу штуку, которая стреляет с плеча. Зомби сказал, что это «Стингер», и объяснил, что из него можно подбивать вертолеты и самолеты. А потом запретил Сэму спускаться в подвал и прикасаться к оружию. Сэм был таким же солдатом, как Дамбо или даже Зомби, и считал это несправедливым решением.

Сэм засовывает руку под груду одежды и достает оттуда пистолет. «Беретта М9».

«Крутой ствол».

– Что ты там делаешь? – спрашивает Меган, а сама дергает мишку за ухо.

Ей не следует этого делать, Сэм тысячу раз говорил. С тех пор как они обосновались в этом доме, Дамбо уже дважды пришивал оторванное ухо. Мишка был с Сэмом, сколько он себя помнил, но Сэм все равно отдал его Меган, пусть даже она постоянно дергала мишку за уши, сплющивала ему голову и называла разными именами. Из-за этих имен они однажды даже поругались.

– Его зовут Мишка, – сказал Сэм.

– Мишка – это не имя. Он сам и есть мишка. Я назвала его Капитаном.

– Ты не можешь его переназывать.

Меган пожала плечами:

– А я переназвала.

– Мишка – мой.

– Тогда забирай его обратно. Мне не жалко.

Сэм покачал головой. Он не хотел забирать у Меган мишку. Он больше не ребенок, он солдат. Он только хотел, чтобы Меган называла мишку настоящим именем – и все.

– Тебя раньше звали Сэм, а теперь у тебя другое имя, – заметила Меган.

– Это не одно и то же. Мишка не солдат из нашего отделения.

Но Меган все делала по-своему, а когда узнала, что Сэм терпеть не может имя Капитан, принялась постоянно называть мишку Капитаном. Нарочно, чтобы досадить Сэму.

Не поворачиваясь к Меган, Сэм засовывает пистолет за пояс и прикрывает его не по размеру большим красным спортивным свитером.

– Сэм? Капитан спрашивает, что ты там делаешь.

В тот вечер Сэм попросил у Зомби разрешения взять один пистолет. Их там была целая дюжина. Как выразился Зомби, «обалденный арсенал». Но все равно не разрешил. Кэсси тогда стояла рядом, и Сэм подождал, пока она выйдет из комнаты, после чего снова попросил пистолет. Несправедливо, что у всех есть оружие, а у него и у Меган – нет. Но Меган не в счет. Она гражданская. Она не прошла подготовку в лагере.

Ее забрали из автобуса и где-то держали, пока не пришло время установить ей в горло бомбу-гранулу. Меган рассказала, что она была не одна. Там было много детей из автобусов. Сотни таких же детей. А Эван Уокер сказал, что каждого использовали для того, чтобы обдурить выживших. Этих детей по земле или по воздуху переправляли к местам, где, по данным врага, прятались люди. Люди хотели спасти детей и брали их к себе. И умирали.

А Кэсси заявила, что они должны доверять Уокеру!

Пистолет под свитером холодит кожу. Такое приятное ощущение, даже лучше, чем обниматься. Сэма не пугает оружие. Он вообще ничего не боится. У него приказ присматривать за Меган. Но Зомби перед уходом не оставил никого приглядывать за Эваном Уокером. Поэтому Сэм и это возьмет на себя.

В лагере «Приют» солдаты обещали ему защиту. Они твердили, что в лагере он в полной безопасности. Уверяли, что все будет хорошо. Они все врали. Они врали обо всем, потому что все – вруны. Все обещают, но слова не держат. Даже мама и папа обманывали. Когда в небе появился корабль-носитель, родители сказали, что никогда не оставят Сэма. А сами оставили. Они обещали, что все будет хорошо, а все стало плохо.

Сэм забирается на кровать напротив кровати Меган и принимается разглядывать свисающие с потолка металлические провода и шары. А Меган за ним наблюдает. Она крепко прижимает к груди мишку и дышит ртом, как будто у нее заложен нос.

Сэм отворачивается к стене. Нельзя, чтобы Меган видела, как он плачет.

Он не ребенок. Он солдат.

Теперь уже невозможно определить, кто человек, а кто иной. Эван Уокер выглядел очень даже как человек, но человеком-то он не был, не внутри, где это самое главное. Даже таким, как Меган (если она человек), нельзя доверять. Потому что неизвестно, что с ними сделал враг. Зомби, Кэсси, Дамбо… На самом деле им тоже нельзя верить. Они все могут оказаться такими, как Эван Уокер.

Сэм лежит в густой непроглядной темноте под свисающими с потолка обрывками проволоки, и сердце его начинает биться все быстрее и быстрее.

Может быть, его обманывают все. Даже Зомби. Даже Кэсси.

У него сжимается горло. Тяжело дышать.

«Надо молиться, Сэм», – сказала Кэсси.

Раньше он молился каждый вечер, и каждый вечер на его молитвы Бог давал один и тот же ответ – нет.

«Господи, пусть мама живет».

Нет.

«Господи, пусть папа вернется».

Нет.

Богу тоже верить нельзя. Даже Бог – обманщик. Он подвесил в небе радугу в знак того, что больше никогда никого не убьет. А потом взял и позволил иным прилететь и все это сделать. Все люди, которые погибли, наверняка тоже молились. А Бог отвечал: нет, нет, нет. Семь миллиардов «нет».

Холодный металл на голом животе. Как холодная ладонь на лбу. Меган дышит ртом, и звук напоминает Сэму о бомбах, которые детонируют от дыхания.

«Они не остановятся, – думает Сэм. – Они не остановятся, пока все не умрут. Бог позволил этому случиться, потому что хотел, чтобы это случилось. А Бога никто не может победить. Потому что он – Бог».

Дыхание Меган становится тише. Слезы Сэма высыхают. Он плывет в бескрайнем пустом пространстве. Вокруг никого и ничего, только тянется и тянется пустота.

«Может, все так и есть, – думает Сэм. – Может, людей уже вообще не осталось. Может, они все инвазированные».

Это значит, что он – последний. Последний человек на Земле.

Сэм прижимает ладони к пистолету. Это успокаивает. У Меган есть мишка. У него – пистолет.

Если все это обман, если все они – иные под прикрытием, он не даст им победить. Если надо, он их всех перебьет. А потом полетит в спасательной капсуле на корабль-носитель и взорвет его. Они проиграют. Последний человек погибнет, но зато иные не выиграют.

Бог сказал – нет. Он тоже так сможет.

II День второй

14 Зомби

До указателя «Эрбана прямо по курсу» мы добрались меньше чем за час. Теперь сворачивать в буквальном смысле некуда. Перед тем как пересечь городскую границу, увожу Дамбо с дороги. Я все никак не мог решить – говорить ему или нет, но на самом деле выбора у меня не было. Он должен был знать.

– Тебе известно, кто такой Уокер? – шепчу я.

Дамбо кивает, смотрит по сторонам и снова на меня:

– Он – долбаный пришелец.

– Верно. Пришельца поместили в тело Уокера, когда тот был еще ребенком. Сначала встречаешься с такими, как Вош. Они занимаются лагерями. Потом с такими, как Уокер. Это оперативники-одиночки, они патрулируют закрепленные за ними территории. Отстреливают выживших.

Дамбо снова озирается по сторонам:

– Снайперы?

– Нам предстоит пройти через две такие зоны. Одна – между Эрбаной и пещерами. Другая начинается вот за этим знаком.

Дамбо вытирает рот тыльной стороной ладони и тянет себя за мочку уха.

– Понятно.

– Они до поры до времени тихо сидят в теле человека. А потом рождаются. Не знаю как. С помощью какой-нибудь неизвестной нам технологии. Они становятся сверхсильными, сверхпроворными и все в таком роде. Мы пойдем быстро и тихо. – Я наклоняюсь ближе к Дамбо. Важно, чтобы он понял. – Если со мной что-нибудь случится, для тебя миссия заканчивается. Ты возвращаешься.

Дамбо трясет головой:

– Я тебя не брошу, сержант.

– Еще как бросишь. Это приказ, рядовой, если ты еще не понял.

– А ты бы меня бросил?

– Можешь не сомневаться.

Я хлопаю Дамбо по плечу, потом достаю из рюкзака окуляр и устанавливаю над левым глазом. Дамбо молча наблюдает. Через окуляр его голова предстает светящимся зеленым шаром. Потом Дамбо надевает свой, а я осматриваюсь на предмет других зеленых огоньков.

– И последнее, Бо, – шепчу я. – Нам здесь никто не рад.

– Сержант?

У меня пересохло во рту. Я сглатываю. Хотелось бы, конечно, чтобы все было иначе, но не я придумал эту игру. Я лишь стараюсь выжить, чтобы подольше оставаться в игре.

– Вырубаем зеленый свет. Где появляется, там вырубается. Без колебаний. Без исключений. Все ясно?

– Так не пойдет, Зомби. А вдруг это будет Рингер или Чашка?

Проклятье. Я об этом не подумал. Как не подумал о том, что Рингер стоит перед выбором. И я тоже должен выбирать. Стрелять без церемоний? Или только в ответ? По-моему, я знаю, какой выбор сделает Рингер. Она же Рингер.

Голос у меня в голове шепчет: «С Дамбо риск удваивается. Отошли его назад». Впервые с момента нашего знакомства этот тихий холодный голос разума звучит вполне в духе Рингер. С этим аргументом не поспоришь. Точно так же трудно возразить человеку, который утверждает, что гранит твердый, а вода мокрая.

Дамбо мотает головой. Мы вместе столько дерьма хлебнули. Он отлично меня знает.

– Две пары глаз лучше, чем одна, сержант. Пойдем, как ты сказал – быстро и тихо. И будем надеяться, что заметим их раньше, чем они нас.

Дамбо улыбается. Насколько я понимаю, это ободряющая улыбка. Я киваю в ответ. Кивок должен проканать за уверенный. И после этого мы выдвигаемся.

Полубегом, прямиком в выгоревшее, захламленное и кишащее крысами, провонявшее канализацией нутро Эрбаны с заколоченными окнами и граффити на стенах. Перевернутые машины и оборванные провода. Мусор прибит ветром и водой к стенам домов, хлам укрывает ковром дворы и парковки, висит на голых ветвях. Пластиковые пакеты и газеты, одежда, обувь, игрушки, сломанные стулья, матрасы, телевизоры. Как будто какой-то космический гигант схватил обеими руками нашу планету и что было мочи встряхнул. Может, будь я каким-нибудь злобным пришельцем, я бы тоже разбомбил все города лишь с тем, чтобы избавиться от этого бардака.

Возможно, нам следовало обойти этот адский пейзаж по проселочным дорогам и открытой местности. Уверен, Рингер так бы и поступила. Но если их с Чашкой и следует где-то искать, то в пещерах. И путь через город – самый короткий.

Мы трусцой бежим по тротуару, стреляем по сторонам глазами, а я мысленно повторяю: «Быстро и тихо. Быстро и тихо».

Через четыре квартала натыкаемся на баррикаду в шесть футов высотой. Кто-то навалил поперек улицы битые машины, ветки и ломанную мебель. И украсил это сооружение американскими флагами. Догадываюсь, что баррикаду возвели в тот промежуток, когда Вторая волна переходила в Третью. Именно тогда до людей начало доходить, что собратья-человеки представляют бо́льшую угрозу, чем зависший в небе корабль инопланетян. Мозг плавится, когда думаешь о том, как быстро мы скатились в анархию, стоило им выдернуть из розетки штепсель. Как легко посеять среди людей растерянность, страх и недоверие. И как чертовски быстро мы пали. Казалось бы, перед лицом общего врага мы должны были забыть о наших различиях и сплотиться. А мы вместо этого начали строить баррикады. Мы запасаемся едой и накапливаем оружие. Мы не подпускаем чужаков, изгоев, людей, чьи лица нам незнакомы. Две недели вторжения – и цивилизация треснула до самого основания. Два месяца – и она обрушилась, как дом после направленного взрыва. Цивилизация рассыпалась, а горы трупов росли.

Спеша через Эрбану, мы насмотрелись и на людские останки. От груд из почерневших костей до завернутых с ног до головы в драные простыни и старые одеяла трупов. Они просто лежали где попало, как будто с неба попадали. В одиночку и группами по десять штук, иногда и больше. Их было так много, что постепенно я начал воспринимать их как фон. Просто часть бардака, составная городской блевотины.

Дамбо постоянно вертит головой – выискивает светящиеся зеленые точки.

– Какая грязища, – выдыхает он.

Холодно, а у него лоб блестит от пота. Он трясется, как будто его лихорадит. Мы перебираемся через баррикаду, и я объявляю привал.

Вода. Протеиновый батончик. Я давно запал на эти батончики и, когда нашел целую коробку в конспиративном доме, очень обрадовался. Мы устраиваемся в небольшом углублении в баррикаде с видом на северную часть Главной улицы. Ни ветерка. Чистое небо усеяно звездами. Конец зимы, Земля катится к весне – такие перемены чувствуешь хребтом, потому что они старше осознанных ощущений. До того как я стал Зомби, это означало студенческий бал и зубрежку перед экзаменами, нервный треп в коридорах между занятиями о скором вручении дипломов – другой разновидностью апокалипсиса, после которого жизнь уже не будет такой, как раньше.

– Дамбо, ты когда-нибудь бывал в Эрбане?

Он качает головой:

– Я из Питтсбурга.

– Правда?

Я никогда не спрашивал. Неписаное правило в лагере. Разговоры о прошлом – жонглирование раскаленными углями.

– Значит, «Стилерз, вперед».

– Не-а. – Дамбо откусывает здоровый кусок шоколадки и медленно жует. – Я был фанатом «Пэкерс».

– А я ведь немного играл.

– Квортербек?

– Ресивер.

– У меня брат играл в бейсбол. Шорт-стоп.

– А ты?

– Ушел из малой лиги, когда мне было десять.

– Почему?

– Играл хреново. Но я крут в киберспорте.

– Киберспорт?

– Ну, знаешь, типа КОД.

– Спортивная рыбалка?

Дамбо улыбается.

– Нет, «Call of Duty»[5], Зомби.

– А, так ты геймер.

– Я был бодерлайнером Эм-эл-джи[6].

– Эм-эл-джи. Ясно.

Понятия не имею, о чем он.

– Максимальный уровень, престиж двенадцать.

– Правда? Ничего себе.

– Ты ведь ни сном ни духом, о чем я говорю. – Дамбо комкает обертку, осматривает замусоренную до последнего квадратного дюйма Эрбану и убирает обертку в карман. – Кое-что не дает мне покоя, сержант. – Он поворачивается ко мне, глаза у него тревожно расширены. – Значит, до того, как появился их корабль-носитель, они загрузились в детей и не «будили» их до подросткового возраста.

– По словам Уокера, все именно так, – киваю я.

– У меня на прошлой неделе был день рождения. Мне тринадцать.

– Правда? Черт, Дамбо, что же ты мне раньше не сказал? Я бы тебе пирог испек.

Дамбо не смешно.

– А вдруг и во мне засел такой, сержант? Вдруг он вот-вот проснется в мозгу и начнет действовать?

– Ты ведь не серьезно? Брось, рядовой. Бред какой-то.

– А ты откуда знаешь? Вот откуда, скажи, Зомби? А когда это случится, я убью тебя, потом вернусь и поубиваю всех остальных…

Дамбо точно на грани. Я хватаю его за руку и заставляю посмотреть мне в глаза.

– Послушай меня, ты, лопоухий сукин сын. Ты становишься Дороти, и я отправляю тебя, засранца, прямиком в Дубук.

– Пожалуйста, не надо, – скулит Дамбо. – Хватит уже про Дубук!

– Не спит в тебе никакой пришелец, Дамбо.

– Хорошо. Но если ты ошибаешься, ты ведь об этом позаботишься?

Я понимаю, о чем он, но прикидываюсь, что нет.

– Чего?

– Позаботься об этом, Зомби, – умоляет Дамбо. – Убей гада.

Что ж, с долбаным днем рождения, Дамбо. От этого разговора у меня аж мурашки по коже.

– По рукам, – говорю. – В тебе просыпается инопланетянин – и я вышибаю тебе мозги.

Дамбо облегченно вздыхает:

– Спасибо, сержант.

Я встаю и протягиваю ему руку. Дамбо хватает меня за локоть и рывком отталкивает в сторону. Одновременно поднимает винтовку и направляет на автомагазин в полуквартале от баррикады. Я вскидываю свою и смотрю в оптический прицел.

Ничего.

Дамбо трясет головой.

– Что-то там мелькнуло, – шепчет он. – Показалось, наверно.

Выжидаем с минуту. Тихо, как в гробу. Казалось бы, по городу должны бродить стаи диких собак и кошек, отовсюду должны нестись вой, лай и скулеж. Но ничего подобного. Даже долбаные совы не ухают.

Значит, мне только мерещится, что за мной наблюдают? Что здесь есть кто-то, кого я не вижу, но кто совершенно точно видит меня? Мельком смотрю на Дамбо. Он явно напуган не меньше моего.

Двигаемся дальше. Только теперь не быстро. Перебегаем на другую сторону улицы, а там стелемся вдоль стены комиссионного магазина, который расположен как раз напротив дилерского центра. («Начинай экономить в День поминовения!») Не останавливаемся до следующего перекрестка. Смотрим вправо-влево и вперед, где городской центр и всего через три квартала на фоне звездного неба вырисовываются черные прямоугольники домов.

Перебегаем через перекресток, снова останавливаемся и прижимаемся спинами к стене. Ждем. Чего ждем, сам не знаю. Мчимся мимо выставленных дверей и разбитых окон. Хруст стекла под ногами громче шумовых гранат. Еще один квартал. Повторяем маневр. За угол налево, прямо через Бродвей, потом пулей по диагонали к сравнительно безопасному дому на противоположном углу.

Преодолеваем очередные пятьдесят ярдов, и тут Дамбо тянет меня за рукав, ведет через разбитую стеклянную дверь в темноту ближайшего магазина. Под ногами хрустит коричневый гравий. Хотя нет, это не гравий. Мы притерпелись к вони нечистот и кислым «ароматам» чумы, но оба улавливаем этот слабый, вызывающий болезненную ностальгию запах. Кофе.

Дамбо опускается на пол у стойки, смотрит на вход. Я гляжу на него: в чем дело?

– Я любил ходить в «Старбакс», – вздыхает он, как будто это все объясняет.

Сажусь рядом. Не знаю, – может быть, Дамбо надо передохнуть. Молчим. Минуту, другую, третью.

Наконец я подаю голос:

– На рассвете нас не должно быть в этом проклятом городе.

Дамбо кивает, но не двигается с места.

– Там кто-то есть, – говорит он.

– Ты кого-то видел?

Мотает головой:

– Нет, но я их чувствую. Понимаешь? Чувствую.

Обдумываю его слова. Паранойя. Точно, паранойя.

– Можем попробовать вызвать огонь на себя, – предлагаю я, типа подкалываю.

– Или отвлечь, – отзывается Дамбо и озирается. – Взорвем что-нибудь.

Он роется в рюкзаке и достает гранату.

– Нет, Дамбо. Это плохая идея. – Я забираю у Дамбо гранату. Пальцы у него холоднее металла.

– Они могут зайти с тыла, – порывается возразить Дамбо. – Пристрелят, и мы даже понять ничего не успеем.

– Да вряд ли мне и хочется успеть это понять.

Я улыбаюсь, но Дамбо не отвечает улыбкой. Он всегда был самым хладнокровным в команде. Возможно, именно поэтому они определили его в медики. Ничто не могло вывести этого парня из себя. По крайней мере, до сегодняшнего дня.

– Сержант, у меня идея. – Дамбо наклоняется так близко, что я чувствую запах шоколада. – Ты остаешься здесь. Я выдвигаюсь, но в противоположном направлении. Увожу их за собой, а ты шуруешь на север и…

Я не даю ему закончить:

– Хреновая идея, рядовой. Хуже не бывает.

Он не слушает.

– Так хоть один из нас доберется до цели.

– Хватит молоть чушь. Мы сделаем это вместе.

Мотает головой. У него срывается голос.

– Сомневаюсь, сержант.

Дамбо снимает окуляр и смотрит мне в глаза. Смотрит долго, даже как-то неуютно становится. Вид у него испуганный, словно привидение увидел. А потом он бросается на меня. Вскакивает и кидается вперед с вытянутыми руками, будто твердо решил придушить.

Я инстинктивно выставляю блок.

«О господи, о господи, этот лопоухий сукин сын был прав. Оно проснулось. Это проснулось в нем».

Я хватаю его за куртку. Голова Дамбо запрокидывается. Тело его напрягается и почти сразу безвольно оседает.

Спустя секунду слышу звук выстрела снайперской винтовки. С лазерным прицелом. Она выстрелила секунду назад, и пуля летела мне в голову.

И Дамбо принял ее на себя. Без колебаний. Потому что я – его командир, толстолобый кретин, которого враг, при всей своей безграничной мудрости, назначил главным и поручил сохранить наши задницы невредимыми.

15

Я хватаю Дамбо за плечи и оттаскиваю с линии огня за стойку. Времени мало. Кладу Дамбо на живот и задираю куртку с двумя рубашками, чтобы оценить рану. Дыра величиной с четвертак прямо в центре спины. Пуля засела в теле, иначе и мне бы досталось. Грудная клетка Дамбо двигается. Он дышит.

– Скажи, что я должен сделать, Дамбо, – шепчу я ему в ухо.

Ни звука. Наверное, все силы уходят на то, чтобы просто дышать.

«Зомби, здесь нельзя оставаться, – опять этот спокойный голос в духе Рингер. – Оставь его».

Конечно. Оставить его. Это как раз по-моему. Так и живу. Бросил сестру. Бросил Кекса. Они гибнут, а я живу дальше.

К черту.

Я выползаю из-за стойки, хватаю рюкзак Дамбо и возвращаюсь. Он лежит на боку, подтянув колени к груди, и веки у него вздрагивают, как у человека, который видит плохой сон. Я вскрываю аптечку, ищу бинт. Надо заткнуть рану. Это я помню после одного-единственного занятия в «Приюте» по оказанию первой помощи на поле боя. Действовать надо быстро, иначе Дамбо истечет кровью меньше чем за три минуты.

И второе, что я запомнил на тех занятиях, – это чертовски больно. То есть настолько, что первым делом нужно забрать у раненого оружие.

Поэтому я вынимаю из кобуры Дамбо пистолет и затыкаю его себе за пояс со спины.

В аптечке должен быть тонкий металлический прут, чтобы протолкнуть тампон, но я его не нахожу.

«Забудь, Зомби. У тебя нет времени».

Заталкиваю тампон пальцем. Дамбо выгибается. Он кричит. Потом инстинктивно пытается убежать, царапает ногтями основание стойки. Я свободной рукой хватаю его за шею и пытаюсь успокоить.

– Все хорошо, Бо. Все хорошо… – шепчу я ему на ухо, а мой палец тем временем проталкивает заглушку глубже.

«Еще тампон. Надо заткнуть рану наглухо. Если пуля задела артерию…»

Вынимаю палец из раны. Дамбо воет, как банши, и я зажимаю ему рот. Действую быстро и жестко. Заталкиваю в рану еще один тампон. Дамбо дергается и беспомощно рыдает. Я лежу рядом на боку – ногу закинул Дамбо на талию, чтобы удержать на месте – и шепчу:

– Еще разок, Бо. Уже почти закончил…

Все, дальше тампон не протолкнуть, он торчит. Зубами рву бинт и накладываю повязку, потом перекатываюсь на спину и с силой втягиваю воздух. Возможно, сделано слишком мало и слишком поздно. Рыдания Дамбо переходят в скулеж. Я чувствую, как его трясет. Он впадает в шоковое состояние.

Снова роюсь в аптечке. Теперь нужно найти обезболивающее. Дамбо умирает. Тут у меня нет никаких сомнений, но я хотя бы облегчу ему уход. Разрываю упаковку, где шприц-тюбики с морфином, и колю Дамбо в бедро. Эффект мгновенный. Мышцы Дамбо расслабляются, рот приоткрывается, дыхание замедляется.

– Видишь? Все не так плохо, – говорю я, будто подытоживая спор. – Я вернусь за тобой, Бо. Найду этого гада и вернусь.

«Зомби, малыш, ты все-таки сделал это».

Обещание – как смертный приговор, захлопнутая дверь камеры, камень на шее.

16

Снова выползаю из-за стойки, теперь уже за своей винтовкой. Мой арсенал: винтовка, пистолет, нож и пара световых гранат. И еще кое-что, самое важное оружие: переполненное яростью сердце. Я отправлю эту сволочь в «любимый» городок Дамбо.

На карачках ползу по коридору к аварийному выходу. («Внимание! Сработает сигнал тревоги!») Дальше – на боковую улицу под холодные звезды. Впервые после убийства моей семьи я один. Правда, в этот раз я не убегаю. Это больше не повторится.

Двигаюсь на восток. Через квартал снова поворачиваю на север, иду параллельно Главной улице. Еще два квартала, там пересеку Главную и зайду стрелку в тыл. Если только он не успел перейти улицу, чтобы закончить начатое.

«Это не обязательно глушитель. Стрелять мог простой гражданский, который выучил первый урок последней войны».

Впрочем, это все равно.

В конспиративном доме Кэсси рассказала мне, как однажды наткнулась на солдата в ночном магазине. Она забрела туда в поисках провизии. И она его убила. Подумала, что он потянулся за оружием, а вместо оружия оказалось распятие. Это разрывало ей сердце. Она не могла избавиться от этих воспоминаний. Парень, наверное, подумал, что он самый счастливый сукин сын на Земле. Один, без товарищей, тяжело ранен. Ему оставалось только ждать, когда придет помощь. А помощь могла и не прийти. И тут вдруг неизвестно откуда появляется эта девчонка. Он спасен. А девчонка поднимает винтовку и превращает его грудь в решето.

«Ты не виновата, Салливан, – сказал я. – У тебя не было выбора».

«Чушь собачья, – огрызнулась Кэсси. Она часто на меня огрызалась. Ну, не только на меня. Кусачая девчонка. – Это ложь, которую они нам навязывают, Пэриш».

Снова на Главную. Выглядываю из-за угла, смотрю на кафе. Напротив него – трехэтажный дом. Окна на первом заколочены, на следующих двух – разбиты. В окнах и на крыше темно, в окуляре ни одного зеленого пятнышка. Несколько секунд наблюдаю за фасадом. Я знаю, что делать дальше. Здание надо зачистить. В лагере мы тысячу раз отрабатывали действия в подобной ситуации. Только тогда мы работали всемером: Кремень, Умпа, Рингер, Чашка, Кекс, Дамбо… А сейчас я один.

Пригнувшись, перебегаю Главную улицу. Все тело покалывает в ожидании снайперской пули. Кому пришла в голову гениальная мысль идти напрямик через Эрбану? Кто назначил этого парня командиром?

Не останавливаться, не терять бдительности, проверить окна наверху, дверь внизу. Повсюду мусор и битые стекла, асфальт скользкий от нечистот, в маслянистых черных лужах отражаются звезды. Прохожу квартал и сворачиваю на юг. Нужное здание прямо по курсу в конце квартала. Заставляю себя замедлить шаг. Нас учили жить настоящим моментом, но мой настанет только после того, как я уничтожу стрелка. Продолжать поиски Рингер и Чашки? Отнести Дамбо обратно в конспиративный дом? Или оставить его в кафе и забрать на обратном пути из пещер?

Вот и конец квартала. Пора нанести визит. Как только я зайду в дом, обратного пути уже не будет.

Через разбитую витрину проникаю в вестибюль банка. Пол устлан ковром из депозитных квитанций, брошюр и старых журналов. Тут же валяется разорванный баннер «Наши самые низкие ставки!». И купюры разного достоинства – среди пятерок и десяток попадаются сотни. Еще один урок, который я усвоил после вторжения: «Деньги это что угодно, но не корень всех бед».

Сырой прогнивший ковер чавкает под ногами. За тридцать секунд осматриваю все помещение – чисто.

Напротив лифта нахожу дверь на лестницу. Открываю. Видимость нулевая, но свет включать рискованно. С тем же успехом можно выкрикнуть свое имя или, например: «Эй, приятель, я тут!» Дверь с легким щелчком закрывается у меня за спиной, и я оказываюсь в кромешной темноте.

Одна ступенька вверх, пауза, прислушиваюсь, следующая ступенька, пауза… Здание постанывает, как оседающий старый дом. Холодная зима плюс поврежденные трубы в стенах, и в результате вода просачивается в штукатурку, замерзает и ломает, разрывает «кости и сухожилия» здания. Если иные не начнут бомбить через четыре дня, Эрбана разрушится сама, без посторонней помощи. А через тысячу лет оставшийся от города прах уместится на ладони.

Первый пролет, второй этаж. Продолжаю подниматься, держась одной рукой за металлические перила. Шаг, пауза, шаг. Я решил начать с крыши, а потом уже прочесать здание сверху вниз. Вряд ли он свил гнездо на крыше; мы с Дамбо сидели у стойки, угол обзора был бы слишком острым. Скорее всего, снайпер засел на втором этаже, но я не собираюсь ничего пропускать и буду действовать методично, шаг за шагом.

Я чую его на втором этаже, на повороте лестницы. Этот запах ни с чем не спутаешь. Запах смерти. Наступаю на что-то маленькое и мягкое. Наверно, дохлая крыса. В тесном замкнутом пространстве запах становится невыносимым. У меня слезятся глаза, комок подкатывает к горлу. Еще одна веская причина уничтожить все города – это самый быстрый способ избавиться от вони.

Поднимаю голову и вижу под дверью тонкую, как бритва, полоску золотистого света. Мать твою, что за черт? До чего же наглая мразь.

Прижимаю ухо к двери. Тишина. Все, казалось бы, очевидно, но я не знаю, что делать дальше. На двери может быть установлена растяжка. Или свет – хитрость, чтобы заманить меня в ловушку. Или дверь «заряжена» так, чтобы произвести шум в момент открытия. Для таких мер предосторожности вовсе не обязательно быть глушителем.

Берусь за холодную металлическую ручку. Настраиваю окуляр и замираю на месте.

«Не входишь, Пэриш… врываешься».

Но самое тяжкое – это не ворваться в закрытую комнату. Самое тяжкое – это секунда перед тем, как броситься на дверь.

Распахиваю ее, резко поворачиваюсь влево, потом шаг в коридор и поворот вправо. Не звякнул колокольчик, не загремели разбросанные по полу консервные банки. Дверь на смазанных петлях бесшумно закрывается у меня за спиной. Мой палец вздрагивает на спусковом крючке – на стене появляется тень, ее отбрасывает небольшое рыжее пушистое существо с полосатым хвостом.

Кошка.

Она стрелой вылетает в коридор через открытую дверь, откуда льется золотистый свет, который я заметил с лестницы. Медленно иду на него. Запах гнили перебивают два других: горячего супа – возможно, из тушенки – и кошачьего туалета. И тут я слышу, как кто-то тихо поет высоким дрожащим голосом:

Когда я бреду сквозь лес, по лесным полянам И слышу, как на деревьях сладко поют птицы…

Я уже слышал эту песню раньше. Много раз. Я даже помню припев:

И душа моя поет, Господь Спаситель, Тебе, Как Ты велик, как Ты велик![7]

Этот голос напоминает мне другой. Она поет тонким скрипучим голосом, немного фальшивит, но при этом преисполнена решимости и уверена в себе. Чувствуется, что вера ее несокрушима. Сколько раз на воскресной службе я стоял рядом с бабушкой, пока она пела этот гимн? Я был подростком, и мне было жутко скучно, я беззвучно чертыхался из-за тесного воротничка и неудобных туфель, грезил наяву о девочке, в которую был влюблен, и богохульственно переделывал строчки гимна:

Как зад велик! Как зад велик!

На меня обрушивается лавина воспоминаний. Бабушкины духи. Ее толстые ноги в белых чулках и черных туфлях с тупыми носками. Комочки пудры в морщинах, в уголках рта и возле добрых темных глаз. Пальцы с распухшими от артрита суставами. Как она держит руль своего старенького «форда». Так отчаявшийся пловец цепляется за спасательный круг. Печенье с шоколадной крошкой только-только из духовки, на полке остывает яблочный пирог. И бабушкин возбужденный голос в соседней комнате, когда она выслушивала сногсшибательные новости от приходских знакомых.

Останавливаюсь у самой двери и достаю свето-шумовую гранату. Продеваю палец в чеку. У меня дрожат руки, по спине струйкой стекает пот. Вот так они нас и достают, так вышибают из нас дух. В самый неожиданный момент прошлое забивает тебе глотку. Память о самых простых вещах – как удар под дых. Все, что ты воспринимал как должное и потерял в одну секунду. Тебя могут раздавить воспоминания о глупых, тривиальных, незначительных моментах твоей жизни. Например, дрожащий, высокий старушечий голос. Откуда-то издалека она зовет тебя домой на теплое печенье с холодным молоком.

И душа моя поет, Господь Спаситель, Тебе…

Выдергиваю чеку и бросаю гранату в дверной проем. Ослепительная вспышка, дикий визг перепуганных кошек и вопли человеческого существа.

Заскакиваю в комнату и вижу скорчившуюся в углу фигуру. В окуляре ее лицо превращается в зеленое светящееся пятно.

«Убей ее, Зомби. Один выстрел – и дело сделано».

Но я не стреляю. Не знаю, что меня останавливает. Может, кошки. Их здесь больше дюжины. Они разбегаются и ныряют под мебель. А может быть, дело в том, как она пела. Ее песня напомнила мне о бабушке и еще тысяче потерь. Или это история Салливан о беззащитном и обреченном солдате с распятием. А может, все гораздо проще – по комнате расставлены керосиновые лампы, и я прекрасно вижу, что старушка не вооружена. Вместо снайперской винтовки она прижимает к груди деревянную ложку.

– Господи, пожалуйста, не убивай меня! – верещит старушка, сжимается в комочек и закрывает руками лицо.

Быстро прочесываю комнату. По углам никого, запасного выхода нет. Выходящее на Главную улицу окно занавешено плотными темными шторами. Я подхожу и раздвигаю их стволом винтовки. Окно заколочено. Теперь понятно, почему я не заметил свет с улицы. И это еще одно доказательство того, что снайпер не мог свить здесь гнездо.

– Пожалуйста, – скулит старушка, – умоляю, не убивай.

Меня начинает раздражать зеленый светящийся шар на месте ее головы, и я рывком снимаю окуляр. На столике у окна стоит жестяная банка из-под «Стерно», а на ней булькает кастрюля с каким-то варевом. Рядом – Библия. Открыта на двадцать третьем псалме. Дальше – заваленный одеялами и подушками диван, пара стульев, стол, искусственное дерево в горшке. Стопки журналов и газет. Это определенно гнездо; пусть не снайперское, но гнездо.

Бабулька, видимо, прячется здесь с той поры, как на город накатила Третья волна. Отсюда важный вопрос: как она умудрилась остаться незамеченной для глушителя-резидента?

– Где он? – спрашиваю я. Мне кажется, что мой голос стал тоньше, словно я провалился во времени и снова стал мальчишкой. – Где стрелок?

– Стрелок? – переспрашивает старушка.

Ее седые волосы спрятаны под вязаную шапку, но пара жидких прядей выбилась и свисает по бокам. На старушке черные спортивные штаны и несколько свитеров. Я делаю шаг вперед, она забивается дальше в угол и прижимает ложку к груди. В подсвеченном керосиновыми лампами воздухе летает кошачья шерсть. Я чихаю.

– Будь здоров, – автоматически реагирует старушка.

– Вы должны были услышать, – говорю я, имея в виду выстрел снайпера, который снял Дамбо. – Вы наверняка знаете, что он где-то здесь.

– Здесь никого нет, – пищит старушка. – Только я и мои детки. Пожалуйста, не трогай моих деток!

До меня только через секунду доходит, что она о кошках. Обхожу комнату по узкой тропинке между стопок журналов. Ищу оружие, но при этом стараюсь не упускать из виду бабульку. В этом бардаке очень просто спрятать оружие. Роюсь в груде одеял на диване, заглядываю под стол, выдвигаю пару полок, потом проверяю за горшком с искусственным деревом. Кошка пулей проносится у меня между ног. Я возвращаюсь к старушке и приказываю ей встать.

– Ты меня убьешь? – шепотом спрашивает она.

Я должен ее убить. Знаю, что должен. Рискованно оставлять ее в живых. Пуля, которую принял на себя Дамбо, была выпущена из этого здания. Вешаю винтовку на плечо, достаю пистолет и снова приказываю ей встать. Это непросто и для нее, и для меня. Старушке физически трудно подняться, а мне психологически трудно удержаться и не протянуть ей руку помощи. Наконец она встает, ее слегка пошатывает, она все прижимает руки к груди. Далась ей эта чертова ложка!

– Брось ложку.

– Хочешь, чтобы я бросила мою ложку?

– Брось ее.

– Это просто ложка…

– Брось чертову ложку!

Она бросает чертову ложку. Я приказываю повернуться лицом к стене и положить руки на голову. Старушка всхлипывает и подчиняется. Я подхожу к ней, одну руку кладу на ее ладони (они, кстати, холодные, как у покойника), а второй обыскиваю с головы до ног.

«Ладно, Зомби, оружия у нее нет. И что дальше? Хватит уже тянуть, решай».

Возможно, старушка и не слышала выстрел. У нее могут быть проблемы со слухом. Она, в конце концов, старая. Возможно, стрелок даже знал, что она тут прячется, но не стал из-за нее заморачиваться. Чем может быть опасна старая кошатница?

– Кто еще в этом доме? – спрашиваю я затылок старушки.

– Тут никого нет, никого, клянусь. Я уже много месяцев никого не видела. Тут только я и мои детки. Только я и мои детки!..

– Развернитесь. Руки не опускайте.

Старушка разворачивается на сто восемьдесят градусов, и теперь передо мной не ее затылок, а пара ярко-зеленых глаз. Они почти утонули в складках сморщенной кожи. Из-за бесчисленных свитеров сложно определить степень ее худобы, но по лицу видно, что старушка в паре шагов от голодной смерти. Щеки провалились, виски обтянуты кожей, вокруг глаз черные круги, нижняя челюсть чуть отвисает… Старушка ко всему еще и беззубая.

О господи. Отсутствие надежды и ложь превратили последнее поколение людей в машины для убийства. С приходом весны Пятая волна прокатится по Земле и уничтожит всех на своем пути, включая парней, которые прячутся за кулерами со своими распятиями и кошатниц с их деревянными ложками.

«Стреляй, Зомби. Шансов нет ни у кого. Не убьешь ты, убьет кто-нибудь другой».

Я поднимаю пистолет на уровень глаз старушки.

17

Старушка падает на колени и простирает ко мне руки. Она ни о чем не просит, о чем тут просить? Она знает, что сейчас умрет.

Я прошел подготовку в лагере, меня этому обучали, для чего сначала опустошили, а потом наполнили ненавистью, но я еще ни разу никого не убивал. Ни разу за все это время. У Кэсси Салливан руки в крови, у меня пока еще нет.

«Первый раз был самый трудный, – призналась мне Кэсси. – А когда я убила своего последнего солдата в „Приюте“, я уже ничего не почувствовала. Даже не помню, как он выглядел».

– Кто-то стрелял в моего друга, – говорю я. – Или вы, или тот, кого вы знаете. Кто? Только не надо мне врать.

– Я не выхожу из комнаты. Уже много недель. Там небезопасно, – шепотом отвечает старушка. – Я сижу здесь с моими детками и жду…

– Ждете? Чего ждете?

Она тянет с ответом. Я тоже тяну. Не хочу быть правым или неправым. Не хочу переступать эту черту и становиться тем, кого они из меня сделали. Не хочу убивать человека, виновен он или нет.

– Агнца Божьего, – отвечает старушка. – Он придет, ты знаешь. Уже скоро. Зерна отделят от плевел, козлищ от овец, и Он явится во славе своей и воздаст каждому по делам его.

– А, ну да, – сдавленным голосом отвечаю я. – Кто ж об этом не знает.

Она чувствует это раньше меня – я не стану в нее стрелять. Не могу. Детская улыбка постепенно расцветает на сморщенном лице, как солнце на рассвете появляется из-за горизонта.

Я неловко отступаю и натыкаюсь на столик возле окна. Варево старушки переливается через край кастрюли, консервная банка с огнем зло шипит в ответ.

– Мой суп! – кричит старушка и поднимается на ноги.

Я отступаю еще на пару шагов, но пистолет не опускаю, хотя мы оба уже понимаем, что это пустая угроза. Старушка поднимает с пола свою ложку и ковыляет к булькающей кастрюле. На стук деревянной ложки о металлическую кастрюлю отовсюду сбегаются кошки. У меня сводит желудок. Уже больше двенадцати часов я, если не считать протеинового батончика, ничего не ел.

Бабулька искоса с хитрецой смотрит на меня и спрашивает, не хочу ли я попробовать ее суп.

– Нет времени. Я должен вернуться к другу.

– Пожалуйста, всего пять минут, – со слезами на глазах просит старушка. – Мне так одиноко. – Помешивает суп. – Консервы кончились с месяц назад, но я справляюсь. – Снова искоса смотрит на меня. Робко улыбается. – Можешь принести сюда своего друга. У меня тут есть лекарства. И мы за него помолимся. Господь исцеляет каждого, кто просит с чистым сердцем.

У меня пересохли губы, а рот наполнился слюной. В ушах шумит кровь. Кошка трется о мою ногу, решив, очевидно, что я, в конце концов, не такой уж злодей.

– Нет, так не пойдет, – говорю я. – Здесь небезопасно.

Старушка удивленно смотрит на меня:

– А там безопасно?

Я с трудом сдерживаю смешок. Бабулька старая, но ум у нее острый. Она выносливая. Храбрая. И преисполнена веры. Иначе она бы не продержалась так долго. В такие времена выживают только сильные духом. Как там говорила о них Кэсси? Гнутся, но не ломаются. В какую-то секунду я уже готов принять ее предложение. Оставить Дамбо у старушки, а самому отправиться в пещеры на поиски Рингер и Чашки. Это было бы лучшим вариантом для Дамбо. Вернее, его единственным шансом.

– У вас закончились консервы? – откашлявшись, переспрашиваю я. – А что же у вас там варится?

Бабуля подносит ложку ко рту, прикрывает глаза и пробует коричневый бульон. Кошка у меня в ногах поднимает покрытую струпьями голову и смотрит на меня огромными желтыми глазами.

Я знаю, что скажет старушка за секунду до того, как она произносит это вслух:

– Кошка.

Одним ловким движением она выплескивает обжигающе горячую жижу мне в лицо. Я отшатываюсь, натыкаюсь на стопку журналов и теряю равновесие. Старуха настигает меня еще до того, как я падаю на пол. Она хватает меня за грудки и с легкостью, как ребенок мягкую игрушку, швыряет через комнату. Я врезаюсь в стену, винтовка соскальзывает с плеча. Лежа на боку, я прицеливаюсь в летящее на меня мерцающее пятно.

То ли старуха слишком шустрая, то ли я слишком медленный, но она успевает выбить у меня из руки пистолет. Пальцы старухи сжимаются на моем горле, она рывком ставит меня на ноги, ударяет головой о стену и приближает свое лицо к моему. В зеленых глазах сверкает бесконечная злоба.

– Ты не должен был приходить, – шипит старуха. – Слишком рано.

Ее лицо расплывается у меня перед глазами.

«Слишком рано?»

И тут я понимаю: старуха заметила мой окуляр. Она считает, что я – часть Пятой волны. Пятая волна должна начаться только на следующей неделе, после ее возвращения на корабль-носитель, после того, как исчезнет Эрбана и вообще все города на Земле.

Я нашел глушителя Эрбаны.

18

– Планы изменились, – выдыхаю я.

Старуха ослабляет хватку, но только чтобы я не задохнулся. У нее чертовски сильные пальцы, и я ни секунды не сомневаюсь, что ей не составит труда одним движением костлявой кисти сломать мне шею. Плохая перспектива. Плохая для Дамбо, плохая для Рингер и для Чашки, и особенно – для меня. Единственная причина того, что я до сих пор жив, заключается в том, что я оказался здесь, в милях от ближайшей базы и в месте, которое будет уничтожено в ближайший уик-энд.

«Сам виноват, Зомби. У тебя был шанс убрать старуху, а ты его профукал».

Ну так она напомнила мне мою бабушку.

Бабушка глушитель в ответ на мои слова откидывает назад голову и смотрит на меня, как любопытная птица на лакомый кусочек.

– Планы изменились? Это невозможно.

– Поддержка с воздуха уже в пути, – с трудом выдавливаю я из себя. – Слышала самолеты?

Надо выиграть время, так как каждая секунда, когда старуха теряется, дарит мне секунду жизни. С другой стороны, новость о скором начале бомбардировки может оказаться кратчайшим путем к моей смерти.

– Я тебе не верю, – говорит старуха. – Ты мелкий вонючий обманщик.

Винтовка лежит на полу в двух футах от нас. Очень близко и очень далеко. Старуха склоняет голову набок и снова становится похожа на чертову ворону с зелеными глазами. И тут я ощущаю жесткую атаку сознания. Ее сознания. Оно входит в меня, как дрель в мягкое дерево. Я чувствую себя раздавленным и вспоротым одновременно. Старуха видит меня насквозь. Почти как программа «Страна чудес». Только старуха исследует не мою память, а меня самого.

– Столько боли, – бормочет она. – Столько потерь. – Ее пальцы сжимают мое горло. – Кого же ты ищешь?

Я отказываюсь отвечать, и старуха перекрывает мне кислород. Перед глазами вспыхивают черные звезды. Сестра зовет меня из темноты.

«Господи, Салливан, ты была права!»

Старая ведьма придушит меня, если я не отвечу. Это сестра привела меня сюда… Не Чашка и не Рингер.

Кончиками пальцев касаюсь ствола винтовки. Старуха глушитель смеется мне в лицо. У этой беззубой пожирательницы кошек жутко воняет изо рта. Она словно циркулярной пилой разрезает мою душу и перемалывает мою жизнь.

Голос сестры умолкает. Теперь я вижу Дамбо. Он лежит, свернувшись калачиком, за стойкой в кафе. Дамбо плачет, но не может меня позвать, потому что у него не осталось сил.

«Куда ты, туда и я, сержант».

Я бросил его, одного, беззащитного, как бросил когда-то сестру. Господи, я даже его пистолет забрал.

Мать-перемать. Пистолет.

19

Первый выстрел в упор, прямо в ее набитый кошатиной живот. Старуха хватку не ослабляет. Второй выстрел в область сердца. Слезящиеся глаза старухи слегка расширяются, я умудряюсь протиснуть между нами руку и отталкиваю ее от себя. Клешни старухи разжимаются, и я полной грудью вдыхаю чудесный спертый, пропитанный злобой воздух. Однако бабушка глушитель не пала, она собирается с силами.

Старуха бросается на меня. Я резко откатываюсь вправо. Голова старухи врезается в стену. Я снова стреляю и попадаю в грудную клетку. Старуха отталкивается от стены и ползет ко мне, сплевывая ярко-красные, насыщенные кислородом сгустки крови. Телом старухи движет нечто десяти тысяч лет от роду, и ненависти в нем больше, чем воды в океане. К тому же старуху усиливает и поддерживает внеземная технология…

«Ха! Что мне твои пули. Иди ко мне, сынок!»

И все же я не думаю, что старуху приводит в действие некая технология.

Ненависть, вот что ею движет.

Я отступаю. Она наступает. Я задеваю пяткой кипу бумаг и с грохотом падаю на пол. Старуха скребет когтями по моему ботинку. Я держу пистолет. Наконец-то мои руки в крови.

Спина старухи изгибается, как у потягивающейся на подоконнике кошки. Рот открывается, но не издает ни звука. Крови много, а звука нет. Старуха бросается в последнюю атаку, таранит лбом ствол пистолета, и я нажимаю на курок.

20

Я подбираю с пола винтовку – плевать на пистолет – и выбегаю из комнаты. Коридор, лестница, вестибюль банка, улица. Снова в кафе. Заползаю за стойку.

«Только попробуй умереть, ушастый сукин сын».

Дамбо жив. Пульс нитевидный, дыхание неглубокое, кожа серая, но он жив.

Что теперь?

Возвращаться в конспиративный дом? Самый безопасный вариант. Минимум риска. Именно это посоветовала бы Рингер, а Рингер – эксперт по риску. Я не знаю, что найду в пещерах – при условии, конечно, что мы до них доберемся. Впереди еще один глушитель. Скорее всего, Рингер и Чашка уже мертвы. Тогда я не только пойду навстречу собственной смерти, но и обреку на нее Дамбо.

Правда, я могу оставить его в кафе и забрать на обратном пути. Если сумею вернуться. Так лучше и для него, и для меня. А сейчас Дамбо – обуза и помеха.

Значит, я его оставлю.

«Эй, Дамбо, я знаю, что ты прикрыл меня от пули и все такое, но теперь, приятель, ты сам по себе. А я сваливаю».

Ведь именно так поступает Бен Пэриш?

«Проклятье, Зомби, решай уже. Дамбо знал, что идти с тобой рискованно, и все равно пошел. Заслоняя тебя от пули, он выполнял свой долг. Если пойдешь обратно, получится, что он подставился зря. Если он умрет, то пусть хотя бы его смерть не будет бессмысленной».

Осмотрев повязку на предмет свежих пятен крови, я аккуратно подкладываю под голову Дамбо его рюкзак. Достаю из аптечки последний шприц-тюбик с морфином и вкалываю его Дамбо в предплечье.

Потом наклоняюсь и шепчу:

– Вот видишь, Бо, я вернулся. – Глажу его по волосам. – Я ее прикончил. Инвазированную суку, которая тебя подстрелила. Всадил ей пулю между глаз. – Лоб Дамбо очень горячий. – Я сейчас не могу с тобой остаться, Бо. Но я вернусь за тобой. Вернусь или умру. Скорее всего, умру, так что ты не очень-то надейся.

Я отворачиваюсь от Дамбо, но смотреть больше не на что. Я жутко устал и чувствую, что вот-вот сорвусь. Постоянно перехожу от одной смерти к другой. В итоге что-то очень важное внутри меня может не выдержать и сломаться.

– А теперь послушай меня, лопоухий сукин сын. Я найду Чашку и Рингер. На обратном пути мы заберем тебя и все вместе вернемся домой. И все будет хорошо. Потому что я – сержант, и все будет так, как я сказал. Понятно тебе? Ты слушаешь меня, солдат? Я запрещаю тебе умирать. Ясно? Это приказ. Я запрещаю тебе умирать.

Глаза Дамбо бегают под закрытыми веками. Может быть, он видит сон. Сидит в своей комнате и играет в «Call of Duty». Надеюсь, что так и есть.

Дамбо остается лежать на усыпанном кофейными зернами полу. Вокруг него разбросаны монеты и скомканные салфетки.

Дамбо один, и со мной никого. Ныряю в черное мертвое сердце Эрбаны. Пятьдесят третьего отделения больше не существует. Кто-то погиб, кто-то потерялся, кто-то умирает, кто-то в бегах.

Покойся с миром, пятьдесят третье отделение.

21 Кэсси

Я должна все объяснить. Сейчас. Вот прямо сейчас.

А то у меня голова лопнет.

Четыре утра. Я на взводе. Слишком много шоколада (спасибо Грейс) и слишком много Эвана Уокера. Или его, наоборот, не хватает. Это такая шутка для своих. Если, конечно, в личном дневнике допустимы инсайдерские шутки. О личном я напишу позже. Ха! Еще одна шутка. Знаете, если тебя никто не может развеселить, кроме тебя самой, то положение твое более чем печальное.

В доме тихо, даже ветер не шуршит за заколоченными окнами. Тишина, как в вакууме, как будто мир перестал дышать и я последний живой человек на Земле. Снова.

Проклятье, как же хочется с кем-нибудь поговорить.

Бен и Дамбо ушли. Остались Сэм, Меган и Эван. Двое спят в своей комнате. Другой (Другой, ха! Иной! Это чертовски грустно) бодрствует на посту. И чем больше я с этим другим-иным говорю, тем сильнее у меня едет крыша. Уже целый месяц он постоянно исчезает. То он здесь, то его нет. Говорит, потом раз – и замолкает. Мистер Пришелец пялится в космос. Черт, Эван, куда ты пропал? По-моему, я понимаю, но от этого понимания не исчезает чувство нехватки Эвана.

То же самое происходит с запахом его лосьона после бритья. После того как Бен ушел, Эван побрился. Он вымыл голову и смыл с тела недельную грязь, он даже подстриг ногти и удалил жуткие кутикулы. Когда Эван вошел в эту комнату, он выглядел, как старый Эван, первый Эван, тот, которого я принимала за стопроцентного человека.

Я скучаю по тому Эвану. Тот Эван спас меня из ледяного плена, отогрел и откормил гамбургерами. Он притворялся тем, кем не был, и скрывал свою подлинную сущность.

Спокойный, тихий, уравновешенный, надежный, сильный Эван. Не этот Эван Другой – измученный, нервный, конфликтный. Эван, который ушел, уже там, в двухстах милях над нами, и у него нет шансов вернуться. Не их Эван. Мой Эван. Не идеально идеальный парень.

Почему нам всегда достается тот Эван, которого мы заслуживаем, а не тот, о котором мечтаем?

22

Сама не знаю, почему решила вести дневник. Все равно его никто никогда не прочтет…

Эван, если ты прочитаешь, я тебя убью.

Думаю, неплохо переключиться на мишку. С ним всегда было легко разговаривать. Когда я несколько недель пряталась в лесу, мы с ним беседовали часы напролет, и нам было очень даже хорошо. Мишка отлично умеет слушать. Он не зевает, не перебивает и не уходит посреди разговора. Никогда не спорит, не гнобит, никогда не врет. «Куда ты, туда и я» – вот его медвежий девиз.

Мишка доказал, что настоящая любовь не обязательно запутана и даже взаимна.

«Эван, если ты сейчас это читаешь, знай: я променяла тебя на плюшевого мишку».

Правда, мы с тобой никогда и не были парой.

Лично я была не из тех девчонок, которые мечтали о свадьбе, или о романе с идеальным парнем, или о том, как здорово растить двух-трех детишек в своем пригородном доме. Когда я думала о будущем, мне рисовалась карьера в большом городе. Или что я живу в хижине в лесах какого-нибудь зеленого штата вроде Вермонта, пишу книгу, совершаю долгие прогулки с псом, которого назову Периклом или еще каким-нибудь греческим именем, чтобы всем показать, какая я образованная и культурная. Еще я могла представить, будто я врач и лечу детей в Африке. В общем, мое будущее должно было меня увековечить. Чтобы когда-нибудь мир признал мои заслуги и там, где я жила, установили бы мемориальную доску, или учредили бы премию моего имени, или назвали бы им улицу. Салливан-авеню. Кассиопея-вей. Парни в моих мечтах почти не присутствовали.

Сексуальный опыт я планировала приобрести в колледже. Не под градусом и не с первым попавшимся, кто это предложит. И не для того, чтобы похвастать: «Эй, а у меня уже был секс», как похваляются те, кто попробовал экзотическое блюдо: «Эй, а я ел жареных кузнечиков». Секс у меня был бы с кем-то, кто мне не безразличен. Любовь не обязательна, но взаимное уважение, заинтересованность и чуткость приветствовались. И еще одно условие – кавалер должен быть привлекательным. Слишком много энергии тратится на непривлекательных людей. Зачем спать с человеком, который тебя не возбуждает? Но люди так делают. Или делали. Нет, наверняка все еще делают.

Почему я думаю о сексе?

Ладно, признаю, это лицемерно. Это вранье. Господи, Кэсс, если ты даже дневник не ведешь честно, то в чем же ты не врешь? Вместо того чтобы писать правду, ты отпускаешь инсайдерские шуточки, хитро намекаешь на что-то, как будто через миллион лет кто-то прочтет и пристыдит.

Без шуток.

По крайней мере, он постучал, когда сегодня заявился. У Эвана всегда были проблемы с границами. Он постучал в дверь, а потом явился по частям: голова, плечи, торс, ноги. Постоял на пороге: «Можно войти?» Я мигом заметила перемену: гладко выбрит, волосы еще мокрые, в новых джинсах и футболке с эмблемой университета Огайо. Не помню, когда в последний раз – или вообще хоть раз – Эван, пользуясь Второй поправкой, обнажал свои руки.

У Эвана Уокера есть бицепсы. Не обязательно упоминать об этом, ведь они есть у всех. Просто решила написать.

Я, можно сказать, надеялась увидеть на его лице знакомое равнодушное выражение «мне все по барабану». Именно оно было у него в ходу в те времена, когда мы жили в старом фермерском доме. Вместо этого я имела честь лицезреть сдвинутые к переносице брови, опущенные уголки рта и темные глаза поэта, созерцающего космос. Впрочем, я думаю, что все так и есть. То есть он не поэт, он созерцает космос.

Я подвинулась, чтобы он сел. Просто больше было некуда. Мы никогда «этим» не занимались, но возникло чувство, будто в прошлом у нас существовали какие-то отношения и теперь мы встретились, чтобы провести неприятные для обоих переговоры. Кому после развода достанется фамильное серебро? Как будем делить заморские сувениры, купленные на пару?

А потом я уловила запах лосьона «Ральф Лорен».

Не знаю, зачем Грейс держала в доме мужскую косметику. Может быть, все это принадлежало бывшим хозяевам, а ей было лень выбросить. Или она занималась сексом со своими жертвами перед тем, как отрубить им голову, или вырвать сердце, или сожрать живьем, как черная вдова.

Эван порезался, когда брился, и смазал порез каким-то гемостатиком. Такое маленькое белое пятнышко, крохотный изъян на прекрасном лице. И это было очень кстати. Безупречно красивые лица всегда меня раздражали.

– Проверил, как там дети, – доложил Эван, как будто я спрашивала.

– И?

– С ними все в порядке. Спят.

– Кто на посту?

Эван посмотрел на меня, как на дуру. Потом перевел взгляд на свои руки. Когда мы встретились, он был такой ухоженный, что я даже подумала: мне попался самый самовлюбленный парень на планете. «Это помогает чувствовать себя человеком», – сказал он тогда, имея в виду уход за собой. Позже, когда я узнала, что Эван Уокер не совсем человек, я решила, что поняла, почему он так сказал. А уже потом – под «уже потом» я имею в виду сейчас – я осознала, что чистоплотность не всегда соседствует с благочестием, но чертовски близка к понятию «человечность».

– Все будет хорошо, – тихо сказал Эван.

– Нет, не будет, – окрысилась я. – Бен и Дамбо погибнут. Ты сам погибнешь.

– Я не погибну. – Насчет Бена и Дамбо он возражать не стал.

– И как ты уйдешь с корабля, когда установишь бомбу?

– Уйду, как пришел.

– В последнюю поездку в вашей маленькой капсуле ты сломал несколько ребер и чуть не убился.

Я оторвала взгляд от его рук. Эти руки поднимали меня, когда я падала, обнимали, когда замерзала, кормили, когда была голодна, смывали с меня грязь и кровь.

«Ты собираешься уничтожить собственную цивилизацию. Ради чего? Ради какой-то девчонки?»

Может, вы думаете, что такая жертва могла подтолкнуть меня к мысли, будто я какая-то особенная? Не могла. Мне было жутковато. Как будто один из нас с прибабахом, и это не я.

Не вижу ничего романтичного в геноциде. Но возможно, я никогда не любила по-настоящему и недостаточно хорошо понимаю природу любви. Уничтожила бы я человечество ради спасения Эвана? Вряд ли.

Конечно, существует несколько видов любви. Убила бы я всех на свете ради Сэма? На этот вопрос не сразу ответишь.

– Раньше, когда ты был на грани, у тебя была своеобразная поддержка. Так? – спросила я. – Ты сказал, что технология, благодаря которой ты стал сверхчеловеком, накрылась по дороге в отель. В этот раз у тебя не будет такой поддержки.

Эван пожал плечами. То самое поведение пофигиста, которого мне так не хватало. Этот жест напомнил мне, что наша жизнь в старом фермерском доме осталась далеко позади, и я едва сдержалась, чтобы не влепить ему оплеуху.

– То, что ты собираешься сделать… Это ради меня или… Это ведь не только ради меня?

– Иначе это не остановить, Кэсси, – ответил Эван и снова вошел в образ поэта-страдальца.

– А тот способ, о котором ты говорил, когда чуть не умер в последний раз? Помнишь? Бомба из горла Меган?

– Без бомбы трудно, – сказал он.

– А у Грейс нет заначки с бомбами?

Вместо этого она запаслась мужскими лосьонами. Приоритеты постапокалипсиса.

– Грейс не должна была ничего взрывать. Ей поручили убивать людей.

– И трахаться с ними.

Я не собиралась произносить это вслух. Но я обычно не собираюсь говорить процентов восемьдесят из того, что срывается с языка.

И вообще, кого волнует, трахались они или нет? Глупо волноваться по этому поводу, когда на весы брошена судьба планеты. Тривиально. Несущественно. Руки, которые обнимали меня, обнимали Грейс. Тело, которое согревало меня, согревало Грейс. Губы, которые прикасались к моим губам, прикасались к ее губам. Это не важно, мне плевать, Грейс мертва. Я принялась теребить покрывало и сильно пожалела о том, что брякнула.

– Грейс тебя обманула. Мы никогда…

– Мне все равно, Эван. Это не имеет значения. Кстати, Грейс была сказочно красивой машиной для убийства. Как тут устоять?

Эван накрыл мою руку ладонью, утихомиривая беспокойные пальцы.

– Если бы у нас с ней что-то было, я бы тебе сказал.

Ну и врун. Да тем, о чем он молчал, можно доверху набить Гранд-каньон. Я убрала руку и посмотрела в его глаза цвета плавленого шоколада.

– Ты врешь.

К моему удивлению, он кивнул:

– Да, вру. Но не про это.

«Да, вру»?

– И о чем же ты соврал?

Эван покачал головой.

«Глупая земная девчонка!»

– О том, кто я на самом деле.

– И кто ты на самом деле? Ты рассказывал о том, что́ ты, но никогда не говорил кто. Кто же ты, Эван Уокер? Откуда ты пришел? Как ты выглядел до того, как стал ничем? Твоя планета. Какая она? Там есть трава, деревья, камни? Вы живете в городах? Как веселитесь? У вас есть музыка? Музыка универсальна, как математика. Ты можешь спеть мне песенку? Спой мне инопланетную песню, Эван. Расскажи, как ты рос. Ты ходил в школу или знания просто вложили тебе в мозг? Какими были твои родители? Они у вас там ходят на работу, как у нас? Братья, сестры? Спорт. Начни с чего-нибудь.

– Спорт у нас есть. – Едва заметная снисходительная улыбка.

– Я не люблю спорт. Начни с музыки.

– Музыка у нас тоже есть.

– Слушаю.

Я скрестила руки на груди, демонстрируя внимание.

Эван открыл рот. Закрыл. Я не поняла, для смеха или для плача.

– Это не так просто, Кэсси.

– Я не жду высококачественного исполнения. У меня тоже со слухом не очень, но это не мешает мне фанатеть от маленькой Бейонсе.

– От кого?

– О, брось. Не говори, что не знаешь, кто такая Бейонсе.

Эван покачал головой. Может, он рос не на ферме, а под камнем. А потом я подумала, что было бы странновато, если бы сверхсущество, которому десять тысяч лет, держало руку на пульсе нашей поп-культуры. И все равно, мы же говорили о Бейонсе!

Он даже диковиннее, чем я думала.

– Все иначе. Я хочу сказать – структурно. – Эван показал на свой рот и высунул язык. – Я даже не могу произнести собственное имя.

На миг грусть настолько сгустилась, что чуть не погасла лампа.

– Тогда промычи что-нибудь. Или просвисти. Вы умеете свистеть или у вас нет губ?

– Это все не важно, Кэсси.

– Ошибаешься. Еще как важно. Ты – это твое прошлое, Эван.

Глаза Эвана наполнились слезами. Как будто шоколад потек.

– Господи, Кэсси, надеюсь, что это не так. – Он протянул ко мне тщательно вымытые руки с подстриженными, отполированными ногтями. Эти руки держали винтовку, из которой он убивал невинных людей до того, как чуть не убил меня. – Если мы – это наше прошлое…

На это я могла бы ответить, что мы все совершаем дурные поступки, но это было бы слишком легкомысленно.

«Черт, Кэсси. Почему ты заставляешь его думать об этом?»

Я была настолько одержима прошлым, которого не ведала, что позабыла то, о чем знала. Чтобы спасти тех, кого он пришел уничтожить, Эван Уокер Глушитель собирался уничтожить целую цивилизацию, свою цивилизацию.

«Нет, Бен Пэриш, – подумала я, – не ради девчонки. Ради прошлого, от которого ему не уйти. Это расплата за семь миллиардов. И за твою сестру тоже».

Прежде чем я успела понять, что происходит и даже как, я обняла Эвана. Я, никогда его не утешавшая, не помогавшая встать после падения; не искавшая, когда он пропадал. Я только брала. С того самого момента, как он вытащил меня из снежного заноса, я стала его подопечной, миссией и крестом. А боль Кэсси, страх Кэсси, злость Кэсси, отчаяние Кэсси – гвоздями, которыми он оказался прибит.

Я погладила его по мокрым волосам. Потерла спину. Прижала его гладкое, приятно пахнущее лицо к щеке и почувствовала его теплые слезы. Он прошептал какое-то слово. Мне показалось, что «поденка».

«Бессердечная сука» – более точное определение.

– Прости, Эван, – прошептала я. – Мне так жаль.

Я опустила голову, он поднял свою. Я поцеловала его мокрую щеку.

«Твоя боль, твой страх, твоя злость, твое отчаяние. Отдай их мне, Эван. Я хоть недолго понесу их за тебя».

Он провел пальцами по моим губам, влажным от его слез.

– Последний человек на Земле, – пробормотал он. – Ты помнишь, когда это написала?

Я кивнула.

– Глупость.

Эван покачал головой:

– Я думаю, в этом причина. Когда я прочел это. «Последний человек на Земле». Потому что я чувствовал то же самое.

Мои руки терзают старую футболку с эмблемой университета Огайо. Хорошее слово – «терзать». Ко многому подходит.

– Ты не вернешься, – проговорила я, потому что сам он этого не сказал бы.

Эван вплел пальцы в мои волосы. Я задрожала.

«Не делай этого, сукин ты сын. Не прикасайся ко мне так, как никогда больше не прикоснешься. Не смотри так, как никогда больше не посмотришь».

Я закрыла глаза. Наши губы соприкоснулись.

«Последний человек на Земле».

С закрытыми глазами я видела, как она идет по лесной тропинке в Вермонте. Там, где никогда не была и никогда не будет. И листья вокруг поют арию о ярко-красном и золотом. С ней большой пес по имени Перикл. Он бежит впереди, исполненный сознания собственной важности. У нее есть все, чего она хотела в жизни. У этой девушки, то есть женщины, нет в прошлом пробелов, она совершила все, что задумала. Она путешествовала по миру, писала книги, заводила любовников, разбивала сердца. Она не плыла по течению. Она била, мутузила, нокаутировала свою жизнь, выжимала из нее все до последней капли. Она ее истерзала.

Он жарко дышал мне в ухо. Я вцепилась ногтями в его грудь – голодная львица со своей добычей.

«Сопротивление бесполезно, Уокер».

Я никогда не пойду по тропинке в золотом лесу, у меня не будет пса Перикла, я не буду путешествовать по миру. Не будет признания, моим именем не назовут улицу, я не оставлю следа в этом мире. Моя жизнь – каталог несделанного и того, что никогда не будет сделано. Иные украли мои несостоявшиеся воспоминания, но я не дам им похитить это.

Мои руки изучали его тело, неоткрытую страну, которую я буду отныне называть Эванлендом. Холмы и долины, равнины и лесные овраги; ландшафт, испещренный шрамами после битв, с линиями разломов и неожиданными видами. А я – Кэсси Конкистадор. Чем больше территорий я захватываю, тем еще больше хочу завоевать.

Грудь Эвана вздымалась и опускалась: подземные сотрясения, поднявшие цунами. У него расширились зрачки, глаза увлажнились, в них появилось что-то сильно похожее на страх.

– Кэсси…

– Заткнись.

Мои губы исследуют долину под его вздымающейся грудью.

Его пальцы запутались в моих волосах.

– Нам нельзя.

Я чуть не рассмеялась.

«Список „нельзя“ слишком длинный, Эван».

Я оставила следы зубов на его животе. Земля под моим языком подрагивала. Шок и афтершок.

«Нельзя».

Да, наверное, нельзя. Некоторые желания никогда не могут быть удовлетворены. Некоторые открытия уменьшают ценность поисков.

– Не время… – выдохнул Эван.

Я прижалась щекой к его животу и убрала упавшие на глаза волосы.

– А когда оно придет, это время, Эван?

Он придержал мои руки, блуждавшие по его телу.

– Ты говорил, что любишь меня, – прошептала я.

«Дьявол, Эван Уокер, зачем ты вообще сказал такую глупую, безумную, идиотскую вещь?»

Никто не скажет, насколько близки ярость и страсть. Я имею в виду, что расстояние между молекулами и то больше.

– Ты обманщик, – попеняла я ему. – Худший, потому что из тех, кто обманывает себя. Ты не любишь меня. Ты любишь идею.

Эван отвел глаза. Так я и поняла, что раскусила его.

– Какую идею?

– Врешь, ты знаешь какую.

Я встала и стянула с себя футболку. Я взирала на него сверху вниз, позволяя ему глядеть на меня.

«Смотри на меня, Эван. Смотри. Я не последний человек на Земле, не замена всем тем, кого ты убил на шоссе. Я не поденка. Я – Кэсси, обычная девчонка из обычного города, которой чертовски повезло или не повезло прожить достаточно долго, чтобы встретить тебя. Я не твоя подопечная, не твоя миссия и не твой крест».

Я не все человечество.

Эван отвернулся к стене и заложил руки за голову, как будто сдавался в плен. Хорошо. Я уже зашла слишком далеко. Я стянула и отшвырнула джинсы. Я не помнила, чтобы когда-нибудь была настолько зла… или печальна… или… Мне хотелось врезать ему, ласкать его, пинать его, обнять его. Я хотела, чтобы он умер. Я хотела умереть сама. Я не стеснялась, совсем не стеснялась, и не потому, что он уже видел меня голой – было дело.

Тогда у меня не осталось выбора. Я валялась без сознания, на грани жизни и смерти. А теперь я была в полном сознании и очень даже жива.

Я хотела, чтобы меня освещали сотни ламп. Я хотела стоять под прожектором. Хотела, чтобы у Эвана была лупа, пусть исследует каждый не идеально идеальный дюйм моего человеческого тела.

– Дело не во времени, Эван, – напомнила я ему. – Дело в том, как мы им распоряжаемся.

23 Рингер

С высоты в тридцать пять тысяч футов трудно определить, что меньше – Земля или человек, смотрящий на нее сверху.

Мы держим курс прямо на север, и в паре миль от пещер Констанс отстегивает ремни и снимает с полки парашютный комплект. Последняя проверка перед прыжком. Мы десантируемся с такой высоты, чтобы не быть замеченными с земли. Это называется затяжной прыжок. Чертовски рискованно, но не опаснее, чем прыгать с высоты пять тысяч футов без парашюта.

– Будет полегче, чем в прошлый раз, да? – говорит Констанс.

Видимо, ей известно о моем прыжке из подбитого вертолета.

Я шлю ее подальше, и она улыбается. Меня это радует. Не хочу обнаружить в ней ничего достойного сочувствия или симпатии. Трудно будет убить.

То есть труднее. Я все равно ее убью.

Наушники оглушают голосом пилота:

– Тридцать секунд!

Констанс проверяет мой комплект, а я – ее. Открывается дверь заднего отсека. Мы бросаем наушники на сиденья. Скользя руками в перчатках по тросу, двигаемся к воющей пасти. Ледяной ветер лупит в лицо. У меня сводит желудок. Си-160 швыряет из стороны в сторону. Самолет пробивается через зону турбулентности. Практически весь полет меня тянуло блевать. Лучше сделать это сейчас, чем в свободном падении. Если встать правильно, блевота попадет Констанс прямо в лицо.

Не понимаю, почему хаб не поддерживает пищеварительную систему? Чувство, будто друг предал.

Прыгаю вслед за Констанс в черную глотку безлунной ночи. Мы не раскроем парашюты, пока не достигнем предельной скорости. Зрение у меня усилено, и я отчетливо ее вижу. Слева, на пятьдесят футов ниже. Время замедляется, а скорость растет. Не знаю, в чем причина – в хабе или естественной реакции на падение со скоростью сто двадцать миль в час. Гул самолета не слышен. Весь мир – ветер.

Двадцать тысяч футов. Пятнадцать. Десять. Уже различаю шоссе, холмистые поля, островки голых деревьев. Мне кажется, что чем ближе я к земле, тем быстрее они летят навстречу. Пять тысяч футов. Четыре. Минимальная высота для безопасного раскрытия – восемьсот футов, но это только расширяет границы возможного.

Констанс раскрывает парашют на восьмистах пятидесяти. Я чуть ниже. Земля, как локомотив, с ревом несется на меня.

Перед касанием сгибаю колени и выставляю плечо вперед, дважды перекатываюсь и останавливаюсь, лежа на спине и запутавшись в стропах. Констанс оказывается рядом раньше, чем я успеваю сделать второй вдох. Освобождает меня от пут боевым ножом, показывает большой палец и бежит через поле к паре силосных башен, которые высятся у стереотипного красного амбара, а невдалеке – белый фермерский дом.

Белый дом, красный амбар, узкая сельская дорога. Квинтэссенция Америки. Образно говоря, мы приземлились на страничку из «Американа»[8]. Как там называется деревушка в районе пещер? Уэст-Либерти.

Присоединяюсь к Констанс возле силосной башни. Она избавляется от комбинезона. Под ним на ней мом-джинсы и толстовка с капюшоном. Огнестрельного оружия у Констанс нет, только боевой нож в пристегнутых к ноге ножнах.

– Полкилометра на юго-запад от нашей позиции, – выдыхает она. Вход в пещеры. – Идем с опережением на пару часов. – Зомби и кто-то достаточно безбашенный, чтобы отправиться на наши с Чашкой поиски. Скорее всего, это Кекс. При мысли о том, что придется рассказать Зомби о Чашке, мне становится дурно. – Ты сидишь здесь и ждешь моего сигнала.

Мотаю головой:

– Я иду с тобой.

Констанс включает свою идиотскую улыбку:

– Не выйдет, милочка.

– Почему?

– Наша легенда не прокатит, если нарисуется кто-нибудь, ее опровергающий.

Тиски, сжимающие мой желудок, закручиваются сильнее.

Выжившие. Констанс убьет всех, кого найдет в пещерах, а там может быть очень много людей. Десятки, а то и сотни. Ей придется поднапрячься. Выжившие хорошо вооружены и крайне неприветливы к чужакам. Трудно представить, что на этом этапе игры кто-то еще не слышал о Четвертой волне. А значит, мне, возможно, и не придется убивать Констанс. Вполне вероятно, что это сделает кто-то из выживших.

Это приятная мысль. Не реалистичная, но приятная. Следующая ничуть не радует, и я говорю первое, что приходит в голову:

– Нам совершенно не обязательно переть в пещеры. Мы можем перехватить Зомби на подходе.

Констанс отрицательно качает головой:

– У нас другая задача.

– Наша задача – встретиться с Зомби.

Я не позволю этому случиться. Если позволю – погибнут невинные люди. Люди умирают, я не так уж и против этого – я сама собираюсь убить Констанс и Эвана, – но этих жертв можно избежать.

– Я знаю, что тебя гложет, Марика, – воркует Констанс. – Именно поэтому я и пойду одна.

– Глупый риск.

– Ты делаешь выводы, не зная всех фактов.

Вот уж действительно – проблема. Причем с начала времен.

Моя рука ложится на рукоятку пистолета. Это не укрывается от внимания Констанс. Ее ответная улыбка озаряет ночь.

– Ты знаешь, что случится, если ты это сделаешь, – замечает она, как добрая тетушка или заботливая старшая сестра. – Твои друзья, ради которых ты вернулась… Какова цена их жизни? Сколько, по-твоему, можно ради них положить? Сто, тысячу, десять тысяч или десять миллионов? На какой цифре ты остановишься?

Знакомый аргумент. Довод Воша. Их довод. Что такое семь миллиардов, когда на кону само существование? Горло саднит, во рту привкус желудочной кислоты.

– Фиктивный выбор, – отвечаю я и делаю последнюю попытку: – Тебе не обязательно убивать кого-то, чтобы достать Уокера.

Констанс пожимает плечами. По-видимому, цели я не достигла.

– Если я этого не сделаю, то ни у тебя, ни у меня не будет возможности с ним встретиться. – Констанс задирает подбородок и чуть поворачивает голову. – Ударь меня. – Хлопает себя по щеке: – Вот сюда.

Почему бы и нет? Удар. Констанс слегка отшатывается, трясет головой и подставляет вторую щеку:

– Еще разок. Но сильнее, Марика. В полную силу.

Бью жестче. Достаточно крепко, чтобы сломать челюсть. Левый глаз Констанс тут же заплывает. Она не чувствует боли от удара. Как и я.

– Спасибо, – просветленно благодарит Констанс.

– Не вопрос. Захочешь получить еще куда-нибудь – обращайся.

Констанс тихо смеется. Не знай я правды, вполне могла бы решить, что я ей нравлюсь и она находит меня обаятельной. Тут она срывается с места и мчится, причем так быстро, что уследить за ней может только человек с усиленным зрением. Несется через поле к дороге, которая ведет к пещерам, и скрывается в лесу на северо-западе.

Как только она исчезает из виду, я опускаюсь на землю. Меня трясет, кружится голова и печет в желудке. Я начинаю подозревать, что двенадцатая система где-то дала сбой. Очень хреново себя чувствую.

Прислоняюсь к холодной металлической стене силосной башни и закрываю глаза. Темнота у меня под веками кружит вокруг невидимого центра – сингулярности до рождения вселенной. Там Чашка. Она падает, я ее упускаю. Выстрел Бритвы эхом разносится во вневременной пустоте. Я ее упускаю, но она всегда будет со мной.

И Бритва тоже там, в абсолютном центре абсолютного ничто. Кровь у него на руке еще на подсохла. Он вырезал у себя на плече три буквы – VQP. Бритва знал, что поплатится жизнью за то, что принес в жертву Чашку. Я уверена, что к тому времени, когда мы вместе провели ночь, он уже решил убить ее. Потому что только так он мог освободить меня.

Освободить для чего, Бритва? Претерпеть, чтобы завоевать – что?

Не открывая глаз, вытаскиваю нож из наплечных ножен. Я могу представить Бритву в дверях склада. Золотистые отсветы погребального костра пляшут у него на лице. Глаза утонули в тени. Он закатывает рукав. У него в руке нож. И у меня в руке нож. Он наверняка поморщился, когда острие ножа проткнуло кожу. Я не морщусь.

Я ничего не чувствую. Ничто, словно кокон, окутало меня со всех сторон. В конце концов, ответ на загадку Воша «Почему?». Я чувствую запах крови Бритвы. Но запаха своей не чувствую, потому что она не выступает на поверхности пореза, благо тысячи микроскопических дронов останавливают кровотечение.

V: Как победить непобедимое?

Q: Кто победит, если никто не выдерживает?

P: Что выдерживает, когда не осталось надежды?

Вне сингулярности кто-то удивленно спрашивает:

– Дитя мое, почему ты плачешь?

Открываю глаза.

Это священник.

24

Во всяком случае, одет он как священник.

Черные брюки. Черная рубашка. Пожелтевший от пота белый воротничок забрызган чем-то цвета ржавчины. Он стоит вне пределов досягаемости. Невысокий лысеющий мужчина с круглым детским лицом. Он видит у меня в руке окровавленный нож и поднимает руки:

– Я не вооружен.

Писклявый, как у ребенка, голос дополняет личико.

Я роняю нож и достаю пистолет:

– Руки за голову. На колени.

Священник мгновенно подчиняется. Смотрю на дорогу.

«Что случилось с Констанс?»

– Я не хотел тебя пугать, – говорит коротышка. – Просто уже несколько месяцев никого не встречал. Ты от военных?

– Заткнись. Не разговаривай.

– Конечно! Извини… – Он закрывает рот, зардевшись от страха или, может быть, смущения.

Я подхожу к нему с тыла и обыскиваю свободной рукой. Он стоит спокойно, не дергается.

– Откуда ты? – спрашиваю.

– Из Пенсильвании…

– Ты не понял. Откуда сейчас пришел?

– Я жил в пещерах.

– С кем?

– Ни с кем! Я же сказал, что уже несколько месяцев никого не видел. С ноября…

В правом кармане нащупываю какой-то твердый предмет. Достаю. Распятие. Видало времена получше. Дешевая позолота облупилась, лицо Христа стерлось и превратилось в гладкий бугорок. Вспоминается солдат с распятием из истории Салливан – тот, что прятался за холодильниками.

– Пожалуйста, не отбирай его у меня.

Я забрасываю распятие в высокую высохшую траву между силосной башней и сараем.

«Где, черт возьми, Констанс?»

Как этот дрищ мимо нее проскочил? И главное – как я позволила этому человечку так близко ко мне подобраться?

Интересуюсь:

– Где твое пальто?

– Пальто?

Становлюсь перед ним и направляю пистолет ему в лоб.

– Холодно. Ты не замерз?

– О. О! – Нервно хихикает. Зубы у него соответствующие – маленькие и грязные. – Забыл прихватить. Так разволновался, когда услышал самолет. Подумал, что наконец-то спасен! – Улыбка исчезает. – Ты же пришла мне на помощь?

Мой палец подрагивает на спусковом крючке.

«Порой оказываешься не в том месте, не в то время, и никто в этом не виноват» – так я сказала Салливан, выслушав историю о солдате с распятием.

– Позволь спросить, тебе сколько лет? – спрашивает священник. – Для солдата ты слишком молодо выглядишь.

– Я не солдат, – отвечаю, и это правда.

Я – следующая ступень в эволюции человека.

Говорю ему честно:

– Я – глушитель.

25

Он прыгает на меня. Вспышка из бледно-розового и черного. Оскаливает мелкие зубы, и пистолет вылетает у меня из руки. Удар ломает запястье. Следующий получаю на такой скорости, что не успеваю среагировать даже с усиленным зрением и отлетаю на шесть футов прямиком в силосную башню. Металл скрипит и обхватывает меня, как лепешка тако. Теперь до меня доходит смысл слов Констанс: «Ты делаешь выводы, не зная всех фактов».

Она пошла в пещеры не для того, чтобы нейтрализовать выживших. Она отправилась туда, чтобы убрать глушителя.

«Спасибо, Конни. Могла бы сказать».

Тот факт, что я не умерла от удара, спас мне жизнь. Лжесвященник замирает на месте, склоняет голову набок и смотрит на меня, как любопытная птица. По идее, я должна была умереть или, на худой конец, потерять сознание. Так почему я еще жива?

– Ого! Это… любопытно.

Несколько секунд мы не двигаемся. Я не вписалась в его понимание игры.

«Тяни время, Рингер. Дождись Констанс».

Если она вернется.

Возможно, она уже мертва.

– Я не из ваших, – говорю я и высвобождаюсь из металлического плена. – Вош усилил меня двенадцатой системой.

Озадаченное выражение не исчезает с его лица, но плечи напрягаются. Это единственное разумное объяснение, хотя смысла в нем нет никакого.

– Все любопытнее и любопытнее! – бормочет он. – Зачем командиру понадобилось усиливать человека?

Пора лгать. Враг научил меня тому, что мельчайшей ложью можно свершать великие дела.

– Он пошел против вас и всем нам установил двенадцатую систему.

Лжесвященник трясет головой и улыбается. Он знает, что я нагло вру.

– И теперь мы вышли на охоту, – продолжаю я. – Мы придем за каждым из вас до того, как за вами пришлют капсулы.

Винтовка лежит на земле в ярде от ног священника. Куда отлетел пистолет, я не имею понятия. Нож ближе – валяется примерно на полпути между нами. Священник явно ждет, что я брошусь к ножу.

Ладно, вранье не работает. Попробую правду, но надежды почти никакой.

– Может быть, я зря теряю время, но тебе следует знать, что ты такой же человек, как и я. Тебя используют, как и всех глушителей. Все, что ты о себе думаешь, все, что помнишь, – ложь. Все от начала и до конца.

Лжесвященник кивает и улыбается, как нормальные люди улыбаются психам.

«Твой выход, Констанс. Давай же, выскочи из тени и вонзи ему в спину нож».

Но Констанс пропускает свой выход.

– Я действительно растерян, – говорит он. – Что же мне с тобой делать?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но точно знаю, что возьму вот этот нож и прирежу тебя, как свинью.

На нож смотреть не рискую, он сразу разгадает мою хитрость, и в результате вынуждаю его самого посмотреть на нож. Он отводит взгляд всего на секунду, но этой секунды мне более чем достаточно.

Кованым носком ботинка бью его под челюсть. Маленькое тело взлетает на десять футов и грохается на землю. Он еще не успевает встать, а нож уже летит к его горлу. Священник отбивает нож вверх и ловит уже на пути к земле. Его движения настолько точны и грациозны, что я не могу не восхититься.

Ныряю за винтовкой. Лжесвященник перехватывает меня ударом в висок. Я падаю. Ударяюсь лицом о землю и рассекаю верхнюю губу. Вот оно. Сейчас он перережет мне горло. Или подберет винтовку и вышибет мне мозги. Я робкий любитель, «чайник», новичок, еще только привыкающий к усилению, а этот лжесвященник живет с ним с тринадцати лет.

Он сгребает в кулак мои волосы и рывком переворачивает меня на спину. Кровь скапливается во рту. Лжесвященник поднимается надо мной в полный рост – пять футов и три дюйма. В одной руке – нож, в другой – винтовка.

– Кто ты такая?

Я сплевываю кровь и отвечаю:

– Меня зовут Рингер.

– Откуда ты?

– Ну, родилась я в Сан-Франциско…

Пинает меня в ребра. Но не сильно. Если бы ударил со всей силы, пробил бы мне легкие или порвал селезенку. Он не хочет меня убивать. Пока.

– Зачем ты здесь?

Я смотрю ему в глаза и отвечаю:

– Чтобы убить тебя.

Лжесвященник отбрасывает винтовку в сторону. Та пролетает по дуге ярдов сто и приземляется уже за дорогой. Потом он берет меня за горло и поднимает в воздух. Ноги отрываются от земли. Лжесвященник поворачивает голову – любопытная ворона, встревоженная сова.

Против следующей атаки у меня нет защиты. Его сознание вскрывает меня, как скальпелем. Он с такой яростью врывается в мой мозг, что у меня мгновенно вырубается вегетативная система. Я погружаюсь в абсолютную тьму. Не вижу, не слышу, не осязаю. Его разум перемалывает мой мозг. Его ненависть по охвату больше вселенной. Я чувствую его беспримесную ярость и абсолютное омерзение. И еще, как ни странно, зависть.

– Ох, – вздыхает лжесвященник. – Кого же ты ищешь? Не тех ли, кого потеряла? Маленькая девочка и грустный добрый мальчик. Они умерли, чтобы ты могла жить. Так? Так. О, как же ты одинока. Какая пустота тебя окружает!

Старый отель. Я прижимаю к себе Чашку, пытаясь хоть как-то ее согреть. Подземные этажи базы. Бритва обнимает меня, борется за мою жизнь.

«Это круг, Зомби. Скованный страхом круг».

– Но есть еще кое-кто, – бормочет священник. – Хм. Ты уже в курсе?

Его тихий смех вдруг обрывается. Я знаю почему. Ответ ясен, ведь мы сейчас одно целое. Он докопался до Констанс и увидел ее глупую улыбку белой домохозяйки.

Священник небрежно, как до этого винтовку, отбрасывает меня в сторону. Для него я бесполезный человеческий хлам. Я лечу, а хаб готовит мое тело к удару. Времени у него более чем достаточно.

С грохотом приземляюсь на прогнившие перила крыльца фермерского дома. Они разлетаются в щепы, подо мной стонут старые доски. Лежу без движения. Перед глазами все плывет.

Но последствия вторжения в мозг гораздо хуже физического избиения. Я не могу думать. В голове вспыхивают и снова исчезают какие-то фрагменты и разрозненные картинки. Улыбка Зомби. Глаза Бритвы. Сердитое лицо Чашки. Потом словно вырубленное из камня лицо Воша. Огромное, как скала. Его глаза пронзают меня насквозь, они видят все, они знают меня.

Перекатываюсь на бок. К горлу подкатывает тошнота. Я блюю на ступеньки, меня выворачивает наизнанку.

«Ты должна встать, Рингер. Если не встанешь, Зомби погиб».

Пытаюсь подняться. Падаю.

Пытаюсь сесть. Заваливаюсь набок.

Священник-глушитель нашел их во мне. Я думала, что их больше нет; я считала, что потеряла их, но нельзя потерять тех, кто тебя любит. Потому что любовь – величина постоянная; любовь выдерживает.

Кто-то поднимает меня, когда я падаю: Бритва.

Кто-то придает сил: Чашка.

Кто-то улыбается, и эта улыбка дарит мне надежду: Зомби.

Мне так нравится, как он улыбается. Надо было сказать ему об этом, пока была возможность.

Я встаю.

Бритва поднимает, Чашка придерживает, Зомби улыбается.

«Знаешь, что делать, когда не можешь встать и идти? – спрашивает Вош. – Ползти».

26 Зомби

Заброшенное шоссе в сельской местности к северу от Эрбаны. По обе стороны отливают серебром паровые поля, на их фоне – черные силуэты сгоревших фермерских домов.

До пещер девять миль по прямой, но я не умею летать, и с шоссе уходить нельзя, иначе есть риск заблудиться. Стало быть, если идти, не останавливаясь на привал, к рассвету доберусь до пещер.

Но это ерунда.

Есть еще обладающие сверхчеловеческой силой убийцы, принимающие самые разные обличья… Например, могут предстать милой, распевающей церковные гимны пенсионеркой. Или детьми, которые с вживленными в горло бомбами бродят вокруг лагерей выживших… Все это не способствует радушному отношению к чужакам.

Там наверняка выставлены посты, есть бункеры, снайперские гнезда; может быть, даже немецкая овчарка или доберман, или два добермана, а еще растяжки и мины-ловушки. Враг уничтожил главное, что удерживало нас вместе. Теперь для нас любой незнакомец – враг. Забавно, хотя тут не до смеха, но после прибытия чужих мы все стали чужими.

Таким образом, вероятность того, что меня пристрелят без проволочек, очень даже велика. Где-то около девяносто девяти и девяти десятых из ста.

Ну да ладно. Как говорится, живем один раз.

Я столько раз рассматривал карту на обороте рекламной брошюры, что она буквально впечаталась в мою память. По шестьдесят восьмому шоссе на север к пятьсот седьмому маршруту. По пятьсот седьмому на восток к двести сорок пятому. А там уже полмили на север, и ты на месте. Плевое дело. Три-четыре часа быстрым шагом на пустой желудок без остановок – и тебя встречает рассвет.

Надо будет провести рекогносцировку, времени у меня нет. Потребуется план, как подобраться к часовым, – плана тоже нет. Надо найти правильные слова, чтобы убедить тамошних, что я на стороне добра, – таких слов у меня опять-таки нет. Все, что есть, – обаяние и неотразимая улыбка.

На повороте с пятьсот седьмого маршрута на двести сорок пятый стоит указатель фута три высотой. Большая, указывающая на север темно-красная стрелка с надписью: «Пещеры Огайо». Начинается подъем, земля восходит к звездам. Я настраиваю окуляр и осматриваю лес, что слева от шоссе, на предмет светящихся зеленых пятен. Не доходя до вершины холма, ложусь на живот и остаток пути ползу по-пластунски. Асфальтированная подъездная дорога, петляя, бежит меж деревьев к группе домов. Черные пятна на сером фоне. В пятидесяти ярдах от меня два камня с установленными на каждом буквами «П» и «О».

Ползу, как учили в лагере, – в «низком стиле»: мордой в землю, в одной руке винтовка, вторую выбрасываю вперед. Таким манером мне не добраться до пещер и к двадцать первому дню рождения. Но зато есть хоть какой-то шанс дожить до двадцати одного года. Через каждые несколько футов останавливаюсь, поднимаю голову и осматриваюсь. Деревья. Трава. Спутанные провода оборванных электролиний. Мусор. Теннисная туфля.

Ярдов через сто и сто деревьев спустя натыкаюсь вытянутыми пальцами на какой-то металлический предмет. Не поднимая головы, подтягиваю его ближе к носу.

Распятие.

Мурашки бегут по спине.

«У меня не было времени подумать, – объясняла мне Салливан. – Я засекла блеск металла и решила, что это пистолет. И я убила его. Выстрелила в грудь над распятием и убила».

Лучше бы она не рассказывала мне эту историю. В былые времена я бы счел, что такая находка – хороший знак. Возможно, даже повесил бы это распятие на шею. На удачу. Но сейчас у меня чувство, будто дорогу перебежала черная кошка. В общем, оставляю Иисуса лежать в грязи.

Отталкиваюсь ногой, подтягиваюсь на локте, отталкиваюсь другой, снова подтягиваюсь. Замираю на месте. Осматриваюсь. Отталкиваюсь, подтягиваюсь, отталкиваюсь, подтягиваюсь. Замираю. Осматриваюсь. Уже можно разглядеть дома. Магазин подарков, сервисный центр для туристов, разрушенный каменный колодец. За домами, петляя в темноте между деревьями, по направлению ко мне движется зеленое светящееся пятно размером с ноготь большого пальца.

Застываю. Я на виду, и спрятаться негде. Пятно увеличивается и движется уже вдоль фасада сервисного центра. Приподнимаюсь на локтях и смотрю на него через прицел М-16. Парень такой мелкий, что я сначала даже принимаю его за ребенка.

Черные брюки, черная рубашка, воротничок, который в свои лучшие деньки был белым.

Похоже, я нашел владельца распятия.

По уму, надо его убить, пока он меня не заметил.

«Глупо. Хуже не придумать. Застрели его, и весь лагерь начнет охотиться за твоей задницей. Стреляй только в ответ. Ты пришел не убивать, а спасать, забыл уже?»

Мужчина в черном, с зеленым пятном на месте головы, исчезает за углом. Отсчитываю секунды. Дохожу до ста двадцати, а он все не появляется. Тогда я уже на локтях подползаю к ближайшему дереву. Там стираю с лица грязь и жухлую траву, а после стараюсь отдышаться и собраться с мыслями. Да, именно в таком порядке. С дыханием получается лучше, чем с мыслями.

Теперь я понимаю, почему при назначении командира отделения Вош выбрал меня, а не Рингер. Определенно выбрать стоило Рингер, она умнее, лучше стреляет и реакция у нее быстрее, чем у меня. Но мою кандидатуру одобрили, потому что я обладал качеством, которого не было у Рингер: слепая преданность общему делу и непоколебимая вера в лидера. Ладно, два качества, но это не важно. Я хочу сказать, что вера всегда побеждает разум. Потроха побеждают мозг. Во всяком случае, это так, если хочешь получить армию безмозглых клоунов с суицидальными наклонностями. И врагу так проще.

Я не могу прятаться вечно. И Дамбо я оставил не для того, чтобы он умер, пока я тут прохлаждаюсь и жду, когда же мой кроманьонский мозг посетит гениальная мысль.

Если мне что-то и нужно, так это заложник.

Естественно, эта идея посещает меня через пять минут после того, как исчезает идеальный кандидат для ее воплощения.

Выглядываю из-за дерева и смотрю на сервисный центр. Ничего. Подползаю к ближайшему дереву, плюхаюсь на задницу, выглядываю. Пусто. Двумя деревьями дальше и на пятьдесят ярдов ближе я все равно его не вижу. Наверное, нашел какой-нибудь закуток, чтобы отлить. Или уже в пещерах, спустился в теплое безопасное место и рассказывает Рингер, что наверху все чисто. А она тем временем баюкает Чашку.

После ухода Рингер я часто представлял себе эти пещеры. Только без священника. Воображал, как она всю эту чертову бесконечную зиму согревает Чашку, кормит ее, меняет отсыревшую одежду. Я думал о том, что скажу, когда мы в конце концов встретимся. О том, что она скажет мне. И о том, как моя наконец идеально подобранная фраза заставит ее улыбнуться. Какая-то часть меня уверена, что эта нескончаемая война завершится, когда я заставлю ее улыбнуться.

Ладно, забудь о священнике. В этом сервисном центре должны быть люди. Можно заполучить не одного заложника, а дюжину. Но, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Мне надо как можно скорее пробраться в эти пещеры.

Сканирую местность, просчитываю маршрут, мысленно отрабатываю действия. У меня есть одна свето-шумовая граната плюс эффект неожиданности. Неожиданность – это хорошо. М-16 и пистолет Дамбо. Возможно, этого мало. Если меня превзойдут по арсеналу, мне конец. А это значит, что Дамбо умрет.

На мою сторону выходит только одно окно. Выбиваю стекло прикладом винтовки, забрасываю внутрь гранату и топаю к парадному входу. Шесть секунд – максимум. Они не сразу поймут, что произошло.

Вот что я буду рассказывать внукам: «Я все внимание сосредоточил на окне и даже не посмотрел под ноги».

Думаю, нет другого объяснения, почему я упал в эту проклятую яму шесть футов в ширину и раза два больше в глубину. Такую не прозеваешь и в темноте. И не только из-за ее размеров, а из-за того, что в ней было.

Тела.

Сотни тел.

Большие, маленькие, средние тела. В одежде, полуодетые, голые. Трупы свежие и трупы не очень свежие. Целые тела, части тел и те части, которые привыкли быть внутри тел, но больше там не находятся.

Я погрузился по пояс в осклизлую смердящую массу, а ноги все никак не могли нащупать дно – я просто… тонул. Мне было не за что ухватиться, кроме мертвых тел, а они соскальзывали вниз вместе со мной. Я вдруг оказался лицом к лицу со свежим трупом, с по-настоящему свежим телом женщины лет тридцати. Ее светлые волосы слиплись от грязи и крови, глаза были темные, одна щека распухла до размеров моего кулака, кожа еще оставалась розовой, и губы не спеклись. Она точно умерла всего пару часов назад.

Резко отшатываюсь. Уж лучше столкнуться с дюжиной разлагающихся трупов, чем вот с таким, который выглядит почти как живой.

Я увяз по плечи и все равно продолжаю тонуть. Мне светит задохнуться в человеческих останках. Я захлебнусь смертью. Это настолько дико и метафорично, что я едва не хохочу.

Тут-то ее пальцы и хватают меня за шею. А потом ничуть не холодные и вовсе не трупные губы шепчут мне в ухо:

– Ни звука, Бен. Притворись мертвым.

«Бен?»

Пытаюсь повернуть голову. Бесполезно. Хватка у нее железная.

– У нас всего один выстрел, – шепчет она. – Так что не двигайся. Оно знает, где мы, и направляется сюда.

27

На краю ямы появляется чья-то тень. Силуэт на фоне усыпанного яркими звездами неба. Невысокий. Склонил голову набок. Прислушивается. Не задумываясь, задерживаю дыхание, расслабляю мышцы до состояния тряпки и смотрю на него сквозь приоткрытые веки. Он держит в правой руке знакомый мне предмет. Боевой нож «Ка-Бар», стандартное оружие всех рекрутов.

Пальцы женщины отпускают мое горло. Она тоже притворяется мертвой. Кому верить? Ей или ему? Или вообще никому?

Проходит тридцать секунд, минута, две. Я не шевелюсь. Она тоже. И он не двигается. Я больше не могу сдерживать дыхание… или откладывать принятие решения. Надо либо сделать вдох, либо стрелять. В кого-то из них. Но мои руки запутались в руках мертвецов, да и в любом случае я выронил винтовку, когда летел в яму. Я даже не знаю, куда она в результате упала.

А вот он знает. Он – это священник, который поменял распятие на боевой нож.

– Я видел твою винтовку, сынок, – говорит. – Давай выбирайся. Бояться нечего. Они все мертвые, а я совершенно безобиден. – Он опускается на колени на краю ямы и протягивает мне руку. – Не волнуйся, вылезешь и возьмешь свою винтовку. Не люблю огнестрельное оружие. И никогда не любил.

Он улыбается, и тут женщина, которая вовсе не труп, хватает его за кисть. Он летит к нам в яму, возле его виска появляется пистолет Дамбо, и женский голос произносит:

– Значит, и это тебе не понравится.

И голова священника разлетается на куски.

Не уверен, но похоже, что у меня появился шанс выбраться из этой чертовой ямы.

28

Винтовку я потерял. А женщина, которая не труп, каким-то образом завладела пистолетом. Вроде как спасла мне жизнь, но вполне возможно, что она просто начала со священника и теперь на очереди я.

Протиснувшись между трупами, вылезаю на край ямы, и вряд ли в лагере ожидают подобного, держа под прицелом общую могилу. Ведь при нормальных обстоятельствах если ты оказываешься по горло в трупах, то и сам, скорее всего, тоже труп.

– Я не собираюсь тебя убивать, – говорит женщина и улыбается, что должно быть больно со сломанной-то скулой.

– Тогда бросай пистолет.

Ни секунды не раздумывая, бросает и поднимает руки.

– Откуда ты знаешь мое имя? – спрашиваю я. Скорее даже выкрикиваю.

– Марика сказала.

– Что еще за Марика?

Подбираю пистолет, а она не пытается меня остановить.

– Девушка, стоящая у тебя за спиной.

Я круто разворачиваюсь влево, но продолжаю держать ее в поле зрения. Позади – никого.

– Послушайте, леди, у меня выдался реально плохой день. Кто вы и кто этот парень, которого вы только что убили? И где Чашка? Где Рингер?

– Я тебе сказала, Зомби. – Мелодичный смешок. – Она у тебя за спиной.

Я поднимаю пистолет и целюсь ей в переносицу. Я перестал дергаться, и мне больше не страшно. Я просто зол как черт. Не знаю, глушитель она или нет, плевать мне на это. Я буду убивать всех чужих на своем пути, пока не найду хоть одного своего.

Я понимаю, что к чему. Господи, да, конечно. И знал еще до того, как ушел из конспиративного дома. Все было зря, все бессмысленно. Дамбо умрет ни за что, потому что Рингер – ничто. Потому что она лежит в этой трупной яме. Не способное улыбаться ничто с черными как смоль волосами. И Чашка тоже там, она тоже ничто. Обе они, как и семь миллиардов других ничто, разлагаются на случайные молекулы. И я им помогу. Я выполню свою часть работы. Я буду убивать каждого тупого урода, которому посчастливится оказаться у меня на пути.

Они хотели получить тупого хладнокровного киллера и спустить его с цепи. Им был нужен Зомби, и они его получили.

Я целюсь в глупое улыбающееся лицо и нажимаю на спуск.

29 Рингер

Вполне возможно, я еще об этом пожалею.

Держать Констанс рядом – все равно что найти в кровати с детьми гадюку. Попытка извлечь гадюку повышает риск для детей.

Поэтому я чуть не позволила Зомби сделать это. Искушение было очень велико. Но за миллисекунду до того, как пуля отправилась в ствол, я ударила его ладонью по локтю. А когда громыхнул выстрел, его пистолет уже был у меня в руке.

Он резко разворачивается, пальцы сжимаются в кулак, и тот летит мне в голову. Я его перехватываю.

Плечо Зомби дергается от отдачи, как будто он ударил в кирпичную стену. А потом у него отвисает челюсть и лезут на лоб глаза. Реакция настолько стандартная и предсказуемая, что ему почти удается. Он едва не вызывает у меня улыбку.

Едва.

– Рингер?

Я киваю:

– Сержант.

У Зомби подгибаются колени, он валится на меня, утыкается лицом в шею, и через его плечо я вижу, как улыбается Констанс. Я уже не понимаю, кто из нас кого поддерживает.

При помощи двенадцатой системы проникаю в Зомби. Облегчаю его боль, прогоняю страх и ярость, дарю надежду и покой.

– Все хорошо, – говорю я, глядя на Констанс. – Она со мной. Ты в безопасности, Зомби. Нам ничто не угрожает.

Моя первая ложь. И не последняя.

30

Зомби отстраняется от меня и оглядывает освещенные яркими звездами поля, дорогу за ними, черные голые деревья. Он хочет и не хочет задать вопрос. Я напрягаюсь и жду. Не жестоко ли заставлять его произнести это вслух?

– Чашка?

Я отрицательно качаю головой.

Зомби кивает и длинно выдыхает. То, что он меня нашел, – чудо, а когда случается чудо, начинаешь ждать следующего.

– Маленькая засранка, – бормочет Зомби и отводит взгляд. Поля, дорога, деревья. – Она улизнула от меня, Рингер. – Пристально смотрит в глаза. – Как?

Говорю первое, что приходит в голову.

– Кто-то из них. – Я киваю в сторону ямы. Ложь номер два. – Мы уворачивались от них всю зиму. – Третья ложь. Я будто спрыгнула со скалы – или столкнула Зомби. С каждой ложью он все больше отдаляется, и скорость падения увеличивается.

– Но не Чашка. – Зомби подходит к краю ямы и смотрит на разлагающиеся трупы. – Она там?

Тут в разговор непонятно зачем встревает Констанс:

– Нет, Бен. Мы достойно ее похоронили.

Зомби смотрит на нее. Злобно.

– Кто. Мать твою. Ты такая?

Улыбка становится шире.

– Меня зовут Констанс. Констанс Пирс. Прошу прощения. Я понимаю, что мы не знакомы, но у меня чувство, будто я тебя знаю. Ты в точности такой, как рассказывала Марика.

Зомби секунду смотрит на нее.

– Марика, – повторяет он.

– Это я, – говорю.

Теперь таращится на меня:

– Ты никогда не говорила, что тебя зовут Марика.

– Ты никогда не спрашивал.

– Никогда?..

Зомби безрадостно смеется и качает головой, а потом вдруг прыгает в яму. Я подбегаю к краю. Он сошел с ума? Стал Дороти? Смерть Чашки стала для него последней каплей? С чего бы еще он туда прыгнул? Но тут я вижу, как Зомби забирает свою винтовку, закидывает ее на плечо и гребет обратно. Мы хватаемся за руки, и я вытаскиваю его из ямы.

– Где другие? – спрашивает Зомби.

– Другие? – У этого слова много смыслов.

– Выжившие. В пещерах?

Качаю головой:

– Здесь нет выживших, Зомби.

– Только я и Марика, – бодро чирикает Констанс.

И почему она такая жизнерадостная?

Зомби не обращает на нее внимания.

– Дамбо подстрелили, – сообщает он мне. – Я оставил его в Эрбане. Идем отсюда.

Не оглядываясь, он устремляется к дороге.

Констанс глядит на меня:

– Ну разве он не милашка?

Я посылаю ее подальше.

31

Догоняю Зомби и шагаю с ним рядом. Констанс идет в нескольких ярдах позади, вне зоны слышимости для обычного человека. Только Констанс не обычный человек. Зомби движется сгорбившись, набычив голову, и стреляет по сторонам глазами. Дорога тянется по холмам, через поля, которые уже никогда не будут засеяны.

– Поступок Чашки был ее выбором, – подаю голос я. – Ты не виноват, Зомби.

Резко мотает головой, затем спрашивает:

– Почему вы не вернулись?

Делаю глубокий вдох перед очередной ложью:

– Слишком рискованно.

– Ага. Понятно. Как всегда, дело в риске. – Следом за этими словами: – Кекс погиб.

– Это невозможно.

Я ведь видела запись с камер наблюдения. Я пересчитала всех в конспиративном доме. Если Кекс погиб, то кого я за него приняла?

– Невозможно? Серьезно? Это почему же?

– Что случилось?

Зомби отмахивается от меня, как от мошки.

– После твоего ухода у нас возникли кое-какие неприятности. Длинная история. Нас обнаружил глушитель. Потом Кекс подорвал себя. – Зомби на секунду зажмуривается и снова открывает глаза. – Остаток зимы отсиживались в конспиративном доме глушителя. Осталось четыре дня. Поэтому мы с Бо и решили пойти за вами. – Он тяжело сглатывает. – Я решил.

– Четыре дня до чего?

Зомби коротко глядит на меня. Его улыбка пугает.

– До конца света.

32

Потом он рассказывает мне о том, что случилось в Эрбане, и спрашивает:

– Как тебе нравится? Впервые за всю войну кого-то убил, и это оказалась случайная старушка-кошатница.

– Разве что не была ни случайной, ни старушкой-кошатницей.

– В жизни не видел столько кошек.

– Старушки-кошатницы не едят своих кошек.

– Между прочим, удобный продовольственный ресурс. Хотя со временем кошки должны бы и поумнеть.

Сказано вполне в духе прежнего Зомби – того, которого я оставила в кишащем крысами отеле. Зомби в дурацкой желтой толстовке, который пытался со мной флиртовать. Голос остался тот же, а вот внешне он изменился: в измученных бессонницей глазах поселилась тревога, уголки рта опустились, щеки измазаны засохшей кровью.

Зомби оглядывается, потом опускает голову и чуть понижает голос:

– Расскажи о ней.

– Типичная история, – начинаю я. Вот вам ложь номер пять. – Пересидела чуму в Эрбане. После того как все родные умерли, пошла на север, в пещеры. По ее прикидкам, к первому снегу там пряталось больше двухсот человек. А потом заявился этот священник, – продолжаю я и добавляю маленькую симпатичную деталь. Без таких мелочей не обходится ни одна хорошая история. – К Рождеству подтянулся. Поначалу все шло нормально. Ну, пропала пара человек среди ночи, и что? Может, они запаниковали и решили уйти. А в один прекрасный день народ проснулся и обнаружил, что нет половины. И знаешь, что началось потом, Зомби? Паранойя. Люди принялись делиться на группы, фракции, союзы. Наш базовый племенной инстинкт. Обвинили одного. Обвинили второго. Они тыкали пальцами во всех и каждого, а посреди всего этого – священник-миротворец.

Я трещу без умолку, приправляю свой треп деталями, нюансами, обрывками разговоров. Даже удивительно, с какой легкостью выливается у меня изо рта все это дерьмо. Ложь похожа на убийство: один раз соврал – и дальше как по маслу.

В конце концов, что было неизбежно, священника разоблачили. В пещерах – хаос. К тому времени, когда выжившие поняли, что он не из их числа, было уже поздно. Констанс сумела убежать. Она вернулась в Эрбану и жила то в одном брошенном доме, то в другом. Чисто случайно вышло, что она очутилась в слепой зоне, которую не патрулировали ни священник, ни кошатница.

– Там мы и встретились, – говорю. – Констанс предупредила меня о ситуации в пещерах, и с тех пор мы…

– Чашка, – перебивает меня Зомби. Ему плевать на приключения Констанс и Рингер. – Расскажи мне про Чашку.

– Она меня нашла, – я отвечаю честно и не задумываясь.

Переходим к следующей лжи. Какая пошла? Шестая? Седьмая? Я уже сбилась со счета. Эта должна снять вину с Зомби и переложить ее на подлинного виновника.

– Она нашла меня к югу от Эрбаны. Я не знала, что делать. Отводить ее обратно было рискованно. И брать с собой – тоже. А потом мне уже не пришлось выбирать, все решили за меня.

– Кошатница, – выдыхает Зомби.

Мне даже легче становится. Я киваю:

– Все, как с Дамбо, только Чашке не так повезло.

«Видишь, Зомби, это я ее потеряла, а ты за нее отомстил». Конечно, это не совсем отпущение грехов, но близко к тому.

– Скажи, что это произошло быстро.

– Это произошло быстро.

– Скажи, что она не мучилась.

– Она не мучилась.

Зомби отворачивается и сплевывает на дорогу.

– Ты сказала – пара дней. Сказала: «Я все разведаю и через пару дней вернусь».

– Не я устанавливаю правила, Зомби. Обстоятельства…

– О, засунь эти обстоятельства себе в задницу. Ты должна была вернуться. Твое место с нами, Рингер. Мы все, что у тебя есть, а ты от нас ушла.

– Все было не так, и ты это знаешь.

Зомби вдруг останавливается. Его лицо под маской запекшейся крови становится еще краснее.

– От тех, кому нужен, не убегают. За них сражаются. Воюют бок о бок с ними. Не важно, какой ценой. И начхать на риск. – Он произносит это слово, как сплевывает. – Я думал, ты это понимаешь. В Дейтоне ты говорила, что так и есть. Ты называла себя экспертом по важным вещам, и я думаю, так и есть, если важное – это спасать свою шкуру, пока весь мир горит адским пламенем.

Я не отвечаю, потому что он не разговаривает со мной. Я зеркало.

– Ты не должна была уходить, – продолжает Зомби. – Ты была нужна нам. Если бы ты не ушла, Чашка не умерла бы. Если бы ты вернулась, то, может, и Кекс был бы жив. Но ты решила болтаться тут непонятно с кем, и хрен-то с нами. А теперь и кровь Дамбо тоже на тебе. – Зомби тычет пальцем мне в лицо. – Если он умрет, это ты виновата. Дамбо отправился искать тебя.

– Эй, ребята, у вас все нормально? – осведомляется Констанс, а ее жизнерадостная улыбка превращается в озабоченную.

– О да, конечно, – отвечает Зомби. – Мы просто поспорили, куда пойти поужинать. Как ты относишься к китайской кухне?

– Вообще-то, уместнее завтракать, – ляпает Констанс. – Я не против блинчиков.

Зомби смотрит на меня:

– Она приколистка. У вас тут зимой, наверное, было то еще веселье.

Озабоченная улыбка Констанс увядает. У нее дрожит нижняя губа, она опускается на асфальт, упирается локтями в колени и прячет в ладони расстроенное лицо. Зомби попадает в чрезвычайно неловкое положение.

Я понимаю, что она делает. Чем разбить оковы недоверия? Молот естественного человеческого сочувствия – вот самое подходящее орудие. Жалость убила больше людей, чем ненависть.

Когда для Зомби наступит последний день, его подведет не кто-нибудь, а собственное сердце.

Он косится на меня: «Что с этой женщиной?»

Пожимаю плечами: «Я-то откуда знаю?»

Моя апатия подстегивает его жалость, он садится на корточки рядом с ней и говорит:

– Эй, извини. Я дурак. Прости, пожалуйста.

Констанс бормочет что-то вроде «блинчики». Зомби трогает ее за плечо:

– Эй, Конни… Ты ведь Конни?

– Кон-стан-стан…

– Да, хорошо, Констанс. Констанс, у меня есть друг, он тяжело ранен. Я должен к нему вернуться. Понимаешь? – Зомби гладит ее по плечу. – Нам надо идти.

Меня мутит. Я отворачиваюсь. Солнце делает розовый надрез на горизонте. Вот и еще один день из тех, что приближают нас к концу.

– Я просто… я просто не знаю… сколько еще смогу вынести… – стенает Констанс, а сама уже встала и, положив руку на плечо Зомби, прижимается к нему всем телом.

Такая не очень молодая и не очень искренняя «девица в печали». Если бы я выбирала ник для Констанс, я бы выбрала Пуму.

Зомби смотрит на меня: «Может, пособишь?»

– Ты еще много сумеешь вынести, – говорю я и пытаюсь подавить рвотные позывы. Ну почему хаб не приструнит мой желудок? – Вынесла раз – вынесешь другой, а потом и третий.

Я оттаскиваю Констанс от Зомби. Бесцеремонно.

Она громко шмыгает носом и скулит:

– Не злись на меня, Марика. Ты вечно такая злая!

О господи.

– Эй, – говорит Зомби и берет ее за руку, – она пойдет со мной. Рингер, ты прикрываешь.

– О да, – мурчит Констанс, – прикрой нас, Марика!

У меня все плывет перед глазами. Земля под ногами качается. Я делаю пару неуверенных шагов и сгибаюсь пополам. Тут меня и выворачивает. Выблевываю все, что есть в желудке.

Кто-то хлопает меня по спине. Зомби.

– Эй, Рингер, что за черт?

– Все в порядке, – выдыхаю я и отбрасываю его руку. – Кролика, наверно, недоварили.

Еще одна ложь, причем без нее вполне можно было обойтись.

33

Утро, центр Эрбаны, небо безоблачное, температура воздуха где-то минус пять-шесть градусов. Весна уже чувствуется. Она на подходе.

Зомби и Констанс забегают в кафе, а я остаюсь на улице. С порога слышу удивленный крик Зомби. Он несется обратно. Поскальзываясь на рассыпанных повсюду кофейных зернах, он мчится обратно к выходу.

– Что там? – спрашиваю.

Зомби отталкивает меня с порога, выскакивает на улицу, резко поворачивается налево-направо, а потом снова смотрит на кафе.

Появляется Констанс.

– Видно, парнишка пропал.

Стоя посреди Главной улицы, Зомби запрокидывает голову и во все горло зовет Дамбо. Эхо звучит, как издевка.

Трусцой подбегаю:

– Слушай, Зомби, тут лучше не орать.

Он непонимающе смотрит на меня, потом поворачивается и бежит по улице, не переставая выкликать Дамбо:

– Дамбо! Дамбо! Дамбо, дубина, где ты?

Так он пробегает пару кварталов и возвращается. Он задыхается, его трясет, он в панике.

– Его кто-то забрал.

– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я.

– Ты права, откуда мне знать. Спасибо за проверку на реальность, Рингер. Он, очевидно, встал и побежал обратно в конспиративный дом. Но есть одна нестыковочка: он ранен в спину.

Я не обращаю внимания на его сарказм.

– Не думаю, что его кто-то забрал, Зомби.

Он смеется:

– Все верно. Совсем забыл. Это же ты у нас знаешь ответы на все вопросы. Ну же, не тяни, говори. Ты меня убиваешь. Что случилось с Дамбо?

– Я не знаю. Но его никто не мог забрать, потому что здесь никого не осталось. Твоя кошатница об этом позаботилась.

Я иду по улице. Зомби наблюдает за мной несколько секунд и кричит:

– Куда ты пошла, черт возьми?

– В конспиративный дом, Зомби. Ты ведь сказал, это на юг по шестьдесят восьмому шоссе?

– Поверить не могу! – Тут он выдает поток брани.

Я не останавливаюсь.

– Черт, да что с тобой случилось? – орет Зомби. – Где та Рингер, которая твердила, что важен каждый человек?

– Она злая, – шепчет ему Констанс. Я отлично ее слышу. – Я же тебе говорила.

Иду дальше.

Спустя пять минут нахожу Дамбо. Он лежит у баррикады, которая перекрывает Главную улицу от дома до дома. От кафе до баррикады – десять кварталов. Просто невероятно, что он смог преодолеть такое расстояние. Я опускаюсь рядом с ним на колени и проверяю пульс на шее. Громко свищу. Когда Зомби добегает до нас, он задыхается и еле держится на ногах. И Констанс задыхается, только ее изнеможение – игра.

– Черт, как он сюда добрался? – громко вопрошает Зомби и озирается по сторонам.

– Единственным доступным для него способом, – отвечаю я. – Ползком.

34

Зомби не спрашивает, зачем Дамбо с пулей в спине прополз десять кварталов, невзирая на дикую боль. Не спрашивает, потому что знает ответ. Дамбо не спасался и не искал помощи, Дамбо разыскивал своего сержанта. Это окончательно подкосило Зомби. Он валится спиной на баррикаду, запрокидывает лицо к небу и судорожно глотает ртом воздух. Потерял, нашел, мертвый, живой. Все повторяется по кругу, и от этого не убежать, не спрятаться. Зомби закрывает глаза и ждет, когда восстановится дыхание и успокоится сердце. Короткая передышка перед следующим кругом, перед очередной смертью и новой потерей.

Мне хочется сказать ему, что так было всегда. Мы выносим невыносимое, терпим нестерпимое. Мы делаем то, что должны, пока не погибнем.

Сажусь на корточки возле Дамбо и задираю его рубашку. Бинты намокли, тампон под повязкой пропитался кровью. Если он не истек кровью раньше, то сейчас истекает точно. Прижимаю ладонь к посеревшей щеке. Кожа холодная, но я проникаю глубже, я проникаю в Дамбо. Констанс стоит рядом и наблюдает. Она знает, чем я занимаюсь.

– Еще есть шансы? – спрашивает она.

Дамбо чувствует меня. У него вздрагивают веки, он разжимает губы и делает выдох. В тающих сумерках его сознания – вопрос и острая нужда. «Куда ты, туда и я».

– Зомби, – тихо говорю я, – скажи ему что-нибудь.

Чтобы Дамбо выжил, ему нужно перелить кровь. Переливания не будет. Но он не за этим, изнывая от боли, полз десять кварталов. Не ради этого продержался так долго.

– Скажи ему, что у него получилось. Скажи ему, что он нашел тебя, Зомби.

Над черным бесконечным горизонтом – проблески света. В этом свете сердце находит то, что искало. В этом свете Дамбо идет туда, куда направляется его любимый Зомби. В этом свете мальчик по имени Бен Пэриш находит свою младшую сестру. В этом свете Марика спасает маленькую девочку, которую все зовут Чашкой. В этом свете выполняют обещанное, сбываются мечты и возвращается время.

И голос Зомби уносит Дамбо к этому свету:

– Ты сделал это, рядовой. Ты нашел меня.

Тьма отступает. Нет больше бесконечного падения во мрак. Я ощутила, как душа Дамбо разрывает горизонт, и все вокруг стало светом.

Потерял, нашел, и все только свет.

III День третий

35 Зомби

Я не оставлю Дамбо гнить у баррикады. Не отдам крысам, воронам и мясным мухам. И не сожгу. Я не оставлю его стервятникам и падальщикам.

Я выкопаю для него могилу в промерзшей, неподатливой земле. И положу в могилу аптечку, но не винтовку. Дамбо не убивал людей, он их лечил. Он дважды спас мне жизнь. Нет, трижды. Забыл посчитать эпизод в Дейтоне, когда он подсказал Рингер, куда стрелять, чтобы случайно меня не убить.

Вся баррикада утыкана выцветшими флажками. Я украшу ими могилу Дамбо. Ткань выцветет добела. Дерево сгниет. Или, если Уокеру не удастся взорвать корабль-носитель, бомбы не оставят следа и от флажков, и от могилы, и от Дамбо.

Потом земля придет в себя, и моего друга укроет одеяло из ярко-зеленой травы.

– Зомби, у нас нет времени, – напоминает Рингер.

– На это – есть.

Она не спорит. Уверен, она могла бы найти дюжину аргументов, но Рингер оставляет их при себе.

Заканчиваю уже после полудня. Господи, какой же прекрасный выдался день. Мы сидим возле свежей могилы. Я делюсь с ними остатками протеиновых батончиков. Рингер аккуратно откусывает несколько раз и кладет оставшееся в карман куртки.

– Кролик? – спрашиваю я.

Рингер мычит в ответ. Женщина по имени Констанс сжирает свой батончик целиком. Кстати, о кроликах. Она стреляет глазами в точности как кролик, и нос у нее подрагивает, словно она вынюхивает опасность. Рядом с ней лежит винтовка Дамбо. Сначала она отказалась ее взять. Заявила, что у нее проблемы с оружием. Неужели? Как же она умудрилась продержаться так долго?

И еще одна странность: священник-глушитель, как раз перед тем, как Констанс разнесла ему голову из моего пистолета, тоже произнес нечто подобное.

– Кто-нибудь хочет что-то сказать? – спрашиваю я.

– Я его почти не знала, – отвечает Рингер.

– А я не знала вообще, – говорит Констанс, но потом, наверное, понимает, что это прозвучало грубо, и добавляет: – Бедняжка.

– Он был из Питтсбурга. Болел за «Пэкерсов». Любил видеоигры. Он был геймером. – Я вздыхаю. Проклятье. Как мало мне о нем известно. Практически ничего. – «Call of Duty», бодерлайнер Эм-эл-джи.

– Какая ирония, – говорит Рингер.

– Уверена, он был очень милым мальчиком, – вставляет Констанс.

Я мотаю головой.

– Я даже не знал его настоящего имени. – Потом смотрю на Рингер. – Теперь остались только ты и я.

– О чем ты?

– Пятьдесят третье отделение. Мы последние. – Я щелкаю пальцами. – Черт, забыл Наггетса. Значит, трое. Кто мог такое представить? Что нас останется только трое? Что ж, я бы поставил все деньги на тебя. Хотя деньги больше ничего не значат, как и мое мнение. А на себя не поставил бы. Ни цента. Я уже столько раз должен был умереть, что со счета сбился.

– У тебя особое предназначение. – Констанс наклоняется ближе и тычет пальцем мне в грудь. – Для тебя в его плане отведено особое место.

– В чьем? Воша?

– Бога! – Констанс смотрит на Рингер, а потом снова на меня. – Особое место для всех нас.

Я смотрю на горку свежей земли:

– А у него какое было предназначение? Какое место ему уготовил Бог? Принять на себя мою пулю, чтобы я выжил и выполнил свое предназначение, каким бы оно ни было?

– Думаю, ты прав, Зомби, – говорит Рингер. – Никакого смысла в этом нет. Просто везение.

– Верно. Везение. Дамбо не повезло. А мне – наоборот. Например, повезло случайно упасть в яму, где пряталась Констанс, а потом и ты случайно набрела на нас.

– Да. Типа этого, – с непроницаемым лицом отвечает Рингер.

– Расскажи мне о шансах на удачу. Ты знаешь, как они выпадают, Рингер?

– И как же они выпадают, Зомби? – Голос у нее тоже ровный и невыразительный.

– Как в кино, когда герой попадает в безвыходное положение. Ты понимаешь, о чем я. Момент, когда качаешь головой и уходишь в отказ. Но вдруг в последнюю секунду появляются герои, а гады превращаются в полных придурков. Их всех убивают, и неприятностям конец. В реальном мире так не бывает.

– Это кино, Зомби, – очень спокойно говорит Рингер.

Она знает, к чему идет дело. Знает. Я в жизни не встречал никого умнее Рингер. И страшнее. Что-то в этой девчонке пугает меня до чертиков. Причем пугало всегда, с того самого дня, когда я впервые увидел ее в лагере. Она стояла на плацу со всеми и смотрела, как я отжимался на костяшках, пока под кулаками не растеклась лужа крови. Кажется, что она одним взглядом может выпотрошить тебя, как рыбу на кухонной доске. И холод. Но не такой, как в холодильнике, и не холод всех задолбавшей зимы. Нет. Это холод сухого льда. Холод, который обжигает.

– Ах, кино! – негромко восклицает Констанс. – Как же я скучаю по кино!

С меня хватит. Мое терпение кончилось. Я поднимаю пистолет и целюсь ей в голову:

– Тронешь винтовку – я тебя убью. Только шевельнись, и ты труп.

36

У Констанс отвисает челюсть. Она прижимает ладони к груди. Хочет что-то сказать, но я упреждающе поднимаю руку.

– И молчи. Скажешь хоть слово – умрешь. – Потом обращаюсь к Рингер, но смотрю при этом на Констанс. – А теперь колись: кто она такая?

– Зомби, я тебе уже говорила…

– Ты эксперт по многим вопросам, Рингер, но врать не умеешь. Что-то здесь не так. Скажи мне что, и я ее не убью.

– Я сказала правду. Ты можешь ей доверять.

– Последний человек, которому я поверил, выплеснул мне в лицо варево из кошатины.

– Не можешь поверить ей – поверь мне.

Смотрю на Рингер. Непроницаемое лицо, мертвые глаза и жгучий холод.

– Зомби, я никогда тебе не врала, – говорит она. – Без Констанс я бы не продержалась всю зиму.

– Ага, расскажи мне, как вы жили в самом очевидном укрытии на территории глушителя и при этом не замерзли насмерть, не умерли от голода, и вам не перерезали глотки. Валяй, я послушаю.

– Потому что я знаю, что надо делать.

– Чего? Как это понимать?

– Клянусь, Зомби, с ней полный порядок. Она из наших.

Пистолет дрожит. Это потому, что с рукой то же самое. Беру его двумя.

Констанс многозначительно смотрит на Рингер:

– Марика.

– Вот! – ору я. – Еще одна неувязка! Ты бы никогда не назвала ей свое имя. Никогда! Черт, ты бы даже мне никогда не сказала!

Рингер проскальзывает между мной и Констанс. Глаза ее оживают. Лицо больше не похоже на маску. Я уже видел этот взгляд в Дейтоне, когда она, отчаянно меня убеждая, прошептала: «Бен, Пятая волна – это мы».

– Откуда ты знаешь, что она из наших? – спрашиваю я. Скорее, молю. – Откуда?

– Я жива, вот откуда, – отвечает Рингер и протягивает руку.

Наиболее безопасный способ – для меня, для Рингер, для всех, кого я оставил в конспиративном доме – не слушать ее и убить чужачку. У меня нет выбора. Это снимает с меня ответственность. Никто не посмеет обвинить меня в том, что я действовал по правилам, которые установил враг.

– Отойди в сторону, Рингер.

Она мотает головой, и челка раскачивается в такт.

– Этого не будет, сержант.

Темные немигающие глаза, плотно сжатый рот, все ее тело тянется ко мне, пока ее ладонь ждет, когда я отдам трясущийся в моих руках пистолет. Я бы всем рискнул ради ее спасения, и, будь я проклят, она бы сделала то же самое для меня.

Иные выпустили в мир несколько видов инвазированных и глушителей. Я чувствую чужого в себе. Он разрывает мою душу надвое. И для этого им было незачем лететь к Земле несметное число световых лет. Чужой всегда был там, внутри меня. Внутренний глушитель.

– Что с нами творится, Рингер?

Она кивает, она точно знает, кто я и откуда. Она всегда это знала.

– У нас еще есть выбор, Зомби, – отвечает Рингер. – Они хотят заставить нас поверить, будто его нет, но это ложь. Самая большая их ложь.

– Я – человек, – скулит Констанс у нее за спиной.

«Этим все и кончится. Такими будут последние слова последнего человека».

Я – человек.

– Я больше не понимаю, что это значит, – говорю я Рингер, себе, никому вообще.

Но все-таки кладу пистолет в протянутую ладонь Рингер.

37 Сэм

Входная дверь распахнулась, и в дом влетела Кэсси с винтовкой.

– Сэм! Скорее, буди Эвана. Кто-то…

Он не стал ждать продолжения и сразу помчался по коридору в комнату Эвана. Сэм не сомневался – Зомби вернулся.

Эван не спал, он сидел на кровати и смотрел в потолок.

– Что случилось, Сэм?

– Зомби вернулся.

Эван встряхнул головой. Не может быть! Потом он встал, схватил винтовку и пошел за Сэмом в гостиную.

А там Кэсси:

– Что значит – Дамбо больше нет?

С нею в комнате находились Зомби, Рингер и какая-то женщина. Дамбо не было. И Чашки тоже.

– Он мертв, – ответила Рингер.

– И Чашка тоже? – спросил Сэм.

Рингер кивнула. Чашка тоже.

– Кто это? – спросил вставший за Сэмом Эван Уокер.

Он имел в виду незнакомку, женщину постарше годами, со светлыми волосами и приятным лицом. Она была примерно того же возраста, что и мама Сэма, когда та умерла.

– Она со мной, – ответила Рингер. – Все в порядке.

Женщина посмотрела на Сэма и улыбнулась:

– Меня зовут Констанс. А ты, должно быть, Сэм. Рядовой Наггетс. Очень рада с тобой познакомиться.

И она протянула Сэму руку. Папа всегда учил, что рукопожатие должно быть крепким. «Пожимай руку уверенно, Сэм, только не сдавливай слишком сильно».

А вот улыбчивая женщина стиснула его руку очень сильно и дернула на себя. Она прижала его спиной к своей груди и обхватила рукой за шею, а потом он почувствовал ствол пистолета, прижатый к виску.

38

– Спокойно, не дергаться! – заорала женщина, перекрикивая Зомби и Кэсси. – Все должно пройти гладко и без шума!

Зомби смотрел на Рингер, Рингер – на Эвана Уокера, а Кэсси тоже смотрела на Рингер.

– Сука, – сказала сестра.

– Все оружие вон туда, – скомандовала женщина, и по ее голосу было ясно, что она продолжает улыбаться. – Бросайте у камина. Живо!

Все по очереди разоружились.

– Не трогай его, – сказала Кэсси.

– Никто не пострадает, милочка, – ответила женщина своим улыбчивым голосом. – Где еще один?

– Кто? – переспросила Кэсси.

– Человек. Здесь есть еще один. Где он?

– Я не понимаю…

– Кэсси, – заговорил Эван Уокер, но сам при этом смотрел в глаза женщине. – Приведи Меган.

Сэм увидел, как сестра одними губами сказала Уокеру: «Сделай что-нибудь».

Эван Уокер отрицательно покачал головой.

– Она не выйдет из комнаты, – сказала Кэсси.

– Возможно, она передумает, если ты ей скажешь, что я собираюсь вышибить твоему брату мозги.

Бледное лицо Зомби было перепачкано засохшей кровью, и он был действительно похож на зомби.

– Этого не будет, – сказал он. – И что дальше?

– Дальше она убьет Наггетса и всех по очереди, пока не придет Меган, – ответила Рингер. – Поверь мне в этом, Зомби.

– О да, – подхватила Кэсси. – Отличная идея. Давайте все доверимся Рингер.

– Она пришла не убивать, – сказала Рингер. – Но будет, если потребуется. Скажи им, Констанс.

– Ты пришла за мной, – подал голос Эван Уокер. – Я прав?

– Сначала – девчонка, – сказала Констанс. – Потом потолкуем.

– Это здорово, – откликнулась Кэсси. – Люблю разговоры разговаривать. Но, может, сначала отпустишь моего брата?.. А на его место встану я?

Кэсси подняла руки и нацепила фальшивую улыбку. Это была плохая фальшивая улыбка. По Кэсси всегда было видно, когда она притворяется. Фальшивая улыбка у нее была не приятная, а, наоборот, как будто ее вот-вот вырвет.

Рука женщины пережала ему трахею, как железным прутом, и стало трудно дышать, а еще кое-что давило ему на поясницу. Его особый секрет. Никто о нем не знал, ни Зомби, ни даже Кэсси. И эта женщина тем более не знала.

Сэм сунул руку за спину между собой и Констанс.

Он был солдатом. Он забыл алфавит, но помнил уроки ведения боя. «Отделение превыше Бога». Вот чему его учили. Он смутно помнил мамино лицо, но хорошо знал лица бойцов из своего отделения. Дамбо и Чашка, Кекс, Умпа и Кремень. Его отделение. Его братья и сестры. Он не мог вспомнить, в какой школе учился и как выглядела улица, на которой он жил. Все это и еще сотни навсегда ушедших жизненных впечатлений больше не значили ничего. Теперь имело значение только одно. Его отделение орет во всю глотку на полигоне и полосе препятствий: «Без пощады!»

– У вас пятнадцать секунд, – предупредила державшая его женщина. – Не заставляйте меня считать. Это так мелодраматично.

Затем пистолет оказался у него в руке, и он ни секунды не колебался. Он знал, что делать. Он был солдатом.

Сэм выстрелил, пистолет подпрыгнул, он даже чуть его не выронил. Пуля попала ей в живот, вышла из спины и впилась в пыльную диванную подушку. В небольшом помещении выстрел прозвучал очень громко. Закричала Кэсси – ей на миг показалось, что выстрелила Констанс.

Но женщина не упала и не отпустила его, однако хватку все же ослабила. Сэм услышал очень-очень тихий вздох, а потом, он даже глазом моргнуть не успел, Рингер полетела через журнальный столик. Ее кулак чиркнул по щеке Сэма и врезался в голову Констанс. И в следующую секунду рука, которую ему не было видно, наконец отпустила Сэма. Он споткнулся, сестра бросилась к нему, но он, держа по-прежнему пистолет, повернулся к ней спиной. Рингер сбила Констанс с ног, подбросила ее вверх, как лесоруб – полено, и грохнула о журнальный столик. Тот распался, и во все стороны полетели осколки стекла, щепки и фрагменты пазла.

Констанс села. Рингер врезала ей основанием ладони в нос. Хрясь! Было слышно, как тот сломался. Кровь хлынула из открытого рта.

Чьи-то пальцы вцепились в его рубашку. Кэсси. Он вырвался. Кэсси не из его отделения. Она не понимала, что значит быть солдатом. А Сэм знал. Он точно знал, что значит быть солдатом.

«Без пощады!»

Сэм шагнул вперед по осколкам стекла и нацелил пистолет в лицо женщины. Ее окровавленный рот оскалился в улыбке. Он увидел кровь на губах и зубах и вдруг снова оказался в маминой комнате. Она умирала от чумы, Кэсси называла это «Красной смертью», а Сэм стоял подле кровати. Мама улыбалась ему окровавленным ртом, и по лицу текли кровавые слезы. Сэм увидел все это очень четко – забытое лицо в лице этой женщины.

За миг до того, как спустить курок, Сэмми Салливан вспомнил лицо своей мамы. Лицо, которое ей дали они. И пуля, которую он выпустил, понесла в себе его ярость, его гнев, она была суммой всех его потерь. Это соединило его с пулей, как серебряная пуповина. Пуля разорвала лицо Констанс в клочья, и они стали единым целым. Убийца и жертва, хищник и добыча.

39 Рингер

Меня на мгновение ослепляет кровавый фонтан, но хаб сохраняет координаты Наггетса и точное местоположение пистолета. В одну секунду его рука пуста, а в моей – пистолет.

К концу второй секунды пистолет уже нацелен в лицо Эвана Уокера.

Эван – тот, от кого зависят наши жизни. Все держится только на нем. Живой Эван – неприемлемый риск. Если я выстрелю, это может стоить мне жизни, и я это отлично понимаю. Кэсси и даже Зомби могут меня за это убить. Но у меня нет выбора. Время на исходе.

Никто из них пока этого не слышит. Но я слышу. С севера летят вертолеты. На борту ракеты «Хеллфаер» и отделение лучших снайперов Воша. Сигнал о потере Констанс может означать только одно.

– Рингер! – хрипло кричит Зомби. – Какого черта?

Справа на меня мчится маленькая фигурка. Наггетс. Бью так, чтобы не сломать ему ребра, но достаточно сильно, чтобы он оторвался от пола и улетел прямо на грудь к Салливан. Оба валятся на пол.

Все это время я держу Эвана на мушке.

– Бен, не надо, – спокойно говорит Уокер, хотя Зомби еще даже не двинулся с места. – Давай послушаем, чего она хочет.

– Ты знаешь, чего я хочу.

Понятно, что Уокер должен умереть. Это настолько очевидно, что даже Наггетс согласится, если узнает все факты. И его сестра тоже. Ладно, она может и не согласиться. Любовь не открывает глаза, она ослепляет. Этому меня научил Бритва.

– Бен! – кричит Уокер. – Не надо!

Зомби не хватается за оружие и не бросается на меня. Он очень медленно и очень уверенно делает два шага и становится между мной и Уокером.

– Извини, Рингер, – говорит он.

В это трудно поверить, но Зомби выдает свою убийственную улыбку.

– Этому не бывать, – произносит он и поднимает руки, как бы предлагая мне новую мишень.

– Зомби, ты просто не знаешь…

– Кто бы сомневался. Я ни черта не знаю.

Хоть бы на его месте был кто-то другой.

Салливан. Пусть даже Наггетс.

«Какова цена, Марика? Сколько ты готова заплатить?»

– Зомби, у нас нет времени.

– На что?

И наконец, он это слышит. Они все это слышат. Это уже звучит в пределах досягаемости людского слуха. Вертолет.

– Вот дерьмо, – выдыхает Салливан. – Что ты наделала? Что, черт возьми, ты натворила?

Я не обращаю на нее внимания. Главное – Зомби.

– Мы им не нужны, – говорю я ему. – Им нужен он. Зомби, мы не можем его отдать.

Если бы Зомби опустил голову хоть на полдюйма, мне бы этого хватило. Полдюйма – все, что мне нужно. Остальное сделает двенадцатая система.

«Прости, Зомби. Время вышло».

Срабатывает хаб. Я стреляю. Пуля попадает Зомби в бедро.

Он должен был опуститься и освободить путь для второй, но этого не происходит.

Вместо того чтобы упасть на пол, Зомби отшатывается и валится на грудь Уокера. Тот обхватывает его и удерживает на ногах или использует как живой щит. За шумом вертолетных винтов я слышу более слабый звук – шорох раскрывающегося парашюта. Потом еще один. И еще. Всего пять.

Тут до меня доходит, что я не к тому обращаюсь.

– Отпусти его, – говорю я Эвану Уокеру. Если тебя волнует судьба Кэсси – отпусти.

Но он не слушает, а у меня кончается время. Если я буду тянуть, этот пат будет стоить нам жизни.

Пятая волна приближается.

40 Эван Уокер

Этому есть только одно объяснение.

Ее прыжок через комнату. Скорость ударов, острота слуха и зрения. Откуда все это? Ответ один: Рингер усилили.

Человек получил дар.

Зачем? Почему?

Она в три шага преодолела расстояние до окна, развернулась в воздухе, выставила плечом окно и исчезла в облаке из осколков и щепок.

Кэсси тут же бросилась к нему… или к Бену, которого он поддерживал.

– Меган, – сказал Эван. – Уведи ее в подвал.

Кэсси кивнула. Она все поняла. Она схватила брата за руку и потянула в коридор.

– Нет! Я остаюсь с Зомби!

– Господи, Сэм, хватит уже…

Они выбежали. Вертолет приближался. Через разбитое окно шум двигателей напоминал накатывающие на берег волны. Но всему свое время. Он закинул Бена на плечо и, перешагнув через тело, лежавшее на обломках журнального столика, отнес его на диван. Там уложил и огляделся в поисках какой-нибудь тряпки, которой можно перевязать ногу. Толстовка мертвой женщины. Эван опустился рядом с ней на колено и разорвал ткань. Отодрал полоску от воротника до кромки и обернулся. Бен сильно побледнел, у него участилось дыхание, он был близок к шоку, но не спускал с Эвана глаз.

Пуля вошла в ногу чуть выше колена. Попади она чуть ниже, Бен навсегда остался бы хромым. Это не везение. Рингер стреляла прицельно.

– Моя ошибка. Нельзя было их сюда приводить.

– Ты не мог знать, – заверил его Эван.

Бен мотнул головой:

– Непростительно.

Он хлопнул ладонью по подушкам, и в воздух поднялось облако пыли. Бен закашлялся.

Эван посмотрел на потолок и прислушался. Сколько у них времени? Трудно сказать. Две минуты? Меньше? Он перевел взгляд на Бена.

– Подвал, – сказал тот.

Эван кивнул:

– Подвал.

Он поднял Бена с дивана и закинул себе на плечо. Где Кэсси? Пока он бежал к лестнице, голова Бена билась о его спину. Эван отнес раненого в угол и опустил на бетонный пол.

– Не жди, Уокер. – Бен кивнул в сторону тайника с оружием. – Если по-быстрому не собьешь эту птичку, о десанте уже можно будет не волноваться.

Эван снял с настенного крюка ПЗРК[9]. Вертолет уже должен был войти в зону попадания. С тяжелым, как стальная балка, ПЗРК в руках, Эван взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Поврежденную лодыжку сводило от боли, но он не останавливался.

В коридоре было пусто. Воздух задрожал. Над домом кружил «блэкхоук». Оставить их наверху и попытаться сбить вертолет? Или отвести вниз и пусть разнесут дом?

Он бросил ПЗРК на пол.

41

Кэсси колотила в дверь кладовки и звала Меган. Когда Эван вбежал в комнату, она резко обернулась:

– Забаррикадировалась, сучка!

Он оттолкнул Кэсси в сторону и попробовал высадить дверь плечом. Та дрогнула, но не поддалась.

– Кэсси, Сэм, в подвал, живее, – скомандовал Эван.

Те выбежали из комнаты. Эван поднял здоровую ногу и ударил в середку двери. Та треснула. Еще раз. Треск. Еще. Треск. Он отступил на три шага и ударил плечом по трещине. В центре двери появилась брешь. Бен протолкнулся через нее в кладовку. Из угла на него смотрела пара расширенных от страха глаз. Эван протянул руку:

– Мы вот-вот взлетим на воздух, Меган.

Малышка затрясла головой. Она не хотела никуда уходить. Ни за что не хотела. Эван подступил вплотную; Меган сжала кулачки и начала колотить его по лицу. Она пыталась выцарапать ему глаза и вопила, будто ее били смертным боем.

Эван ухватил ее за руку и дернул. Меган врезалась ему в грудь и, пока он пятился к выходу из кладовки, со всей силы пнула коленом в пах. В кучах тряпья и одежды валялся плюшевый мишка.

– Капитан!

Эван подобрал мишку:

– Порядок, он у меня.

Ровно через две минуты двадцать две секунды после этого дом поразила первая ракета.

42

Эван с Меган на руках был уже на полпути в подвал, когда взрывная волна подбросила их в воздух. Падая, он развернулся, чтобы принять на себя удар от падения.

После столкновения с бетонным полом у него перехватило дыхание. Меган скатилась с груди Эвана и замерла.

Следом за первой ракетой пошла вторая.

Ревущее пламя устремилось вниз. Эван закрыл собой девочку. В воздухе запахло палеными волосами, и он почувствовал через рубашку обжигающее дыхание огня.

Эван поднял голову. В дальнем конце подвала рядом с Беном сидели, подтянув колени к груди, Кэсси и Сэм. Он перенес к ним Меган. Кэсси встретилась с ним глазами: «Она?..»

Эван покачал головой: «Нет».

– Где ПЗРК? – спросил Бен.

Эван показал на потолок.

«Наверху. Вернее, был наверху, когда там еще что-то было».

Вокруг них кружила пыль и сорванная со стен паутина. Потолок еще держался. Эван сомневался, что он выдержит еще один удар. Бен Пэриш наверняка думал о том же.

– О, просто отлично. – Бен повернулся к Кэсси. – Давайте быстро организуем круг и помолимся. Поторопитесь, потому что нас только что по-царски отымели.

– Все будет хорошо, – уверенно сказал ему Эван и прикоснулся к щеке Кэсси: – Это еще не конец. – Он встал. – У них одна цель. – Его голос был едва слышен в разыгравшемся вокруг аду. – Они открыли огонь, потому что решили, что проиграли. Они думают, что я мертв. Я собираюсь показать им, что это не так.

Бен встряхнул голову. Он ничего не понял. А вот Кэсси поняла. Ее лицо потемнело от злости.

– Эван Уокер, не смей это повторять.

– В последний раз, Поденка. Я обещаю.

43

Эван остановился у лестницы, которая вела в огонь и дым. Сзади кричала Кэсси, она звала и проклинала его.

Он все равно пошел наверх.

Рингер уже все объяснила: «Мы им не нужны. Им нужен он».

На полпути Эван подумал, что ему, вероятно, следовало убить Бена Пэриша. Бен будет для Кэсси обузой. Станет бременем, которого она, возможно, не вынесет.

Он отогнал эту мысль: все равно уже слишком поздно. Поздно бежать, поздно прятаться. Так было с Кэсси в тот день, когда она пряталась под машиной. И с Беном под рушащимся лагерем смерти. Эван дошел до точки, когда придется встретиться лицом лицу с тем, чего, как он думал, удастся избежать. Он не раз рисковал всем ради ее спасения, но раньше риск был просчитанным и у него всегда оставался хотя бы один шанс на спасение.

Но не сейчас. На сей раз он шел прямо в пасть зверя.

На верхней ступеньке Эван напоследок оглянулся, но уже не увидел и не услышал ее. Кэсси скрывал туман из пыли, дыма и медленно закручивающихся нитей паутины.

По развалинам дома прошел циклон. Потоки воздуха от винтов вертолета разносили дым и прибивали огонь. Это было похоже на бурлящее и дымящееся красное море. Эван поднял голову и увидел, что пилот смотрит вниз, на него.

Тогда он поднял руки и устремился вперед. Огонь окружал его со всех сторон, дым накрывал с головой. Эван прошел сквозь этот водоворот и встал посреди дороги с поднятыми руками.

Вертолет пошел на посадку.

44 Отделение 19

На позиции в трехстах ярдах к северу от цели пять членов ударной команды отделения 19 наблюдают за тем, как вертолет двумя ракетами сносит дом до самого фундамента. Прощай, домик.

Голос в наушнике Милк:

– Один-девять, оставайтесь на позиции. Повторяю: оставайтесь на позиции.

Милк поднимает кулак. Это сигнал для его команды – ждать на месте.

Вертолет по широкой дуге снова заходит на дом. Рядом с Милком, сгорбившись, сидит Пикси. Он возится со своим окуляром и громко сопит. Ремень слишком большой, никак не получается туго затянуть его на голове. Свизз шепчет, чтобы он заткнулся, а Пикс предлагает ему поцеловать его в задницу. Милк приказывает заткнуться обоим.

Команда расположилась под выцветшим рекламным щитом «Хаволайн» возле старого кирпичного дома. До того, как мир раздолбали до неузнаваемости, этот дом был кузовным цехом. Горы покрышек и кучи ободов; по всей площадке, как сорванная ветром листва, разбросаны инструменты и детали двигателей. Пыльные грязные легковушки, грузовики, внедорожники и минивэны с разбитыми окнами и прогнившей салонной обивкой – реликты никому не интересного прошлого. Поколение, которое придет за отделением 19 – если оно вообще народится, – не сможет распознать странные значки, прикрепленные к кузовам и решеткам радиаторов этих ржавых махин. А через сто лет уже никто не сумеет прочесть надпись на щите и даже понять, что буквы означают звуки.

Как будто это имеет какое-то значение. Как будто это кого-то волнует. Лучше не помнить. Лучше не знать. Никто не станет оплакивать то, чего не имел.

Вертолет зависает над руинами, потоки воздуха от винтов прибивают дым к земле и разгоняют языки пламени. Все, прищурившись, смотрят в окуляры. Милк и Пикс в южном направлении – туда, где завис вертолет. Свизз и Сникс – на запад, Гамми – на север. Сканируют территорию в поисках зеленых огоньков инвазированного противника. Они дождутся, когда улетит вертолет, а потом выдвинутся по шоссе на юг и по пути будут зачищать территорию. Если там осталось, что зачищать. Все, кто находился в том доме, превратились в угли, если только не сбежали, когда услышали рокот винтов.

Пикс увидел это первым: крохотная неоново-зеленая искра мелькнула на пожарище, как светляк в летних сумерках. Он стукнул Милка по ноге. Милк с мрачной улыбкой кивнул: «О да». Одному богу известно, сколько раз они отрабатывали действия в подобных обстоятельствах. Но сейчас это впервые происходило в реальных боевых условиях. Живой, самый настоящий инвазированный во плоти.

Шесть месяцев, две недели и три дня прошло с тех пор, как автобусы собрали их вместе. Девочки и мальчики отделения 19. Сто девяносто девять дней. Четыре тысячи семьсот семьдесят шесть часов. Двести восемьдесят шесть тысяч пятьсот шестьдесят минут с того момента, когда Пикс был Райаном. Завшивевший Райан, весь покрытый струпьями и язвами, с вытаращенными, полубезумными глазами, съежившись, сидел в дренажной трубе. У него вздулся живот, а руки и ноги были как веточки. Его нашли и отнесли в автобус, а он ревел без слез, потому что в его теле не осталось влаги. А Милка тогда звали Кайлом. Его спасли из лагеря в паре миль от канадской границы. Большой, мрачный, злой и жаждущий мести парень. Неуправляемый и несгибаемый, но его все-таки сломали.

Их всех сломали.

Джереми стал Свиззом, Луис – Гамми, Эмили – Сникерс. Сладкие имена для рекрутов со сладкими попками.

Те, кого не смогли сломать; те, кого «Страна чудес» признала негодными, и те, кто не сдюжил психически или физически, исчезли в мусоросжигательных печах или секретных помещениях, где их превратили в ходячие бомбы. Это было просто. До смешного просто. Пустой сосуд, в котором нет ни веры, ни доверия, легко заполнить чем угодно. Если бы детям из девятнадцатого отделения сказали, что дважды два – пять, те бы поверили. Нет, не только поверили – убили бы любого, кто утверждал бы обратное.

Из огня и клубящегося дыма появляется фигура с наслоенным на голову зеленым светящимся пятном. Руки подняты. Безоружен. Выходит по черному щебню на дорогу. Вертолет ныряет и заходит на посадку.

Что за черт? Почему они его не пристрелят?

Пикс, тупица. Он и есть долбаная цель. Сукин сын добился своего.

Вертолет садится на дорогу. Милк видит, как Херш и Риз выпрыгивают из трюма. Он не слышит, но знает, что они сквозь шум двигателей кричат Теду: «На землю, на землю! Руки на голову!»

Фигура опускается на колени, ее руки исчезают за зеленым пятном света. Ребята тащат пленного к птичке и заталкивают его в трюм.

В наушнике Милка трещит голос пилота:

– Возвращаем цель на базу. До встречи дома, солдаты.

«Блэкхоук» уходит на север прямо у них над головами. Подрагивает рекламный щит «Хаволайн». Гамми смотрит вслед вертолету. Мир вокруг стремительно погружается в тишину, остаются только ветер, огонь и его собственное тяжелое дыхание.

«Все будет быстро», – говорит себе Гамми и неосознанно дотрагивается до плеча.

Там еще не зажили вырезанные им накануне вечером буквы: V,Q,P.

Это все Милк придумал. Он своими глазами видел тело Бритвы и первым догадался, что означает это начертание. «Vincit qui patitur». Побеждает тот, кто терпит. В честь павшего все ребята вырезали у себя на плече эти буквы. VQP.

Милк подает сигнал, и они выдвигаются. Милк идет впереди. Пикс сразу за ним. Свизз и Сник – с флангов, а Гамми – замыкающий.

Сник – проверь вон те окна. Свизз – машины.

Они проделывали это тысячу раз. От дома к дому, из комнаты в комнату, от подвала до крыши. Зачищаешь квартал и переходишь к следующему. Не суетиться. Не зевать. Прикрывать товарищей. Надо принять на себя пулю – принимай. Все легко и просто. Настолько, что ребенок справится. И это одна из главных причин, почему были выбраны дети.

Спустя шесть месяцев, две недели и три дня с того момента, как его подобрал школьный автобус и чей-то голос сказал: «Не бойся. Ты в полной безопасности. Тебе ничто не угрожает», Гамми слышит что-то еще помимо ветра, огня и собственного дыхания. Пронзительный, похожий на визг автобусных тормозов звук. И это последнее, что он слышит, перед тем как стальной двадцатидюймовый обод обрушивается на его затылок. Лопается спинной мозг. На землю он падает уже мертвым.

Следующая – Сникс, через сто восемьдесят четыре дня после появления в лагере. Она и Свизз падают на землю, как только валится Гамми. Это результат тренировок, автоматическая реакция. И противник это понимает. Она это предвидела.

Свизз, лежа на животе, смотрит вправо. Сникс издает сдавленный, булькающий звук. Ее винтовка остается лежать на дороге. Она обеими руками хватается за рукоятку двадцатипятидюймовой отвертки, которая торчит у нее из шеи. Яремная вена разорвана. Сникс умрет меньше чем через минуту.

Спустя четыре тысячи четыреста шестнадцать часов после того, как он, прячась в лесу, заметил меж деревьев свет фар, Свизз на карачках ползет к обочине и видит в окуляре бледно-зеленый огонек. Долей секунды позже огонек исчезает за старым гаражом. Инвазированный.

«Сукин сын, тебе не уйти».

Свизз не знает о том, что случилось с Милком и Пикс, и он не собирается поворачивать, чтобы выяснить. Им движут инстинкт, адреналин и ярость, которые нельзя ни измерить, ни исчерпать. Свизз встает и несется к гаражу. К моменту, когда он добегает до юго-восточного угла, она уже на крыше. Ждет и готова к прыжку.

По крайней мере, дело не затянется.

Милк и Пикс укрылись за перевернутым на обочине дороге «шевроле-тахо». Они слышат три выстрела: «тук-тук-тук».

Потом – тишина.

Пикс приглушенно, с отвращением вскрикивает и срывает с головы окуляр.

«К черту, эта гнида не уймется!»

Милк спокойно приказывает установить окуляр, а сам сканирует территорию. Пикс не слушает. День, все отлично видно, и кого теперь волнует, люди это или инвазированные?

Ветер, огонь и собственное дыхание. Не высовывайтесь. Не суйтесь в тупики. Не разделяйтесь. Пикс лежит на боку, привалившись плечом к успокаивающей стали внедорожника, и смотрит на Милка. Милк – сержант. Милк не подведет. VQP. Черт, именно так. VQP.

Выпущенная девушкой пуля пересекает дорогу, разбивает окно со стороны водителя, пролетает через салон и, выйдя с противоположной стороны, разрывает куртку Пикса, после чего впивается в спину и буравит ее, пока не достигает позвоночника.

Через двести шестьдесят четыре тысячи девятьсот шестьдесят три минуты от своего спасения Милк отползает к переднему бамперу и волочит за собой Пикса. Верхняя часть тела дергается у него в руках, а нижняя парализована. Проклятье! О чем они думали, когда вырезали эти дурацкие буквы? Маленькие пальцы Пикса тянутся к лицу Милка, а свет уже меркнет в его глазах.

«Защити меня, прикрой, убей гадов, сержант».

– Все правильно, все правильно, Пикс. VQP. V, Q и долбаная Р, – шепчет Милк.

А она уже обошла машину.

Милк не поднимает голову. Он даже не слышит ее шагов.

Пятнадцать миллионов восемьсот девяносто семь тысяч семьсот девяносто две секунды – и Милк присоединяется к павшим бойцам девятнадцатого отделения.

45 Рингер

Я не оставлю их гнить на дороге.

Не отдам крысам, воронам, мясным мухам и стаям бродячих собак.

Я не позволю, чтобы их кости клевали стервятники и растаскивали падальщики.

И я не стану их сжигать.

Я голыми руками вырою для них могилу в промерзшей земле. Почва застревает меж пальцев. Мои руки – два плуга, вспахивающие неподатливую пашню.

Солнце катится к горизонту. Поднимается ветер. Волосы хлещут по лицу.

За мной наблюдает Зомби. Я вижу его силуэт на фоне черных развалин сгоревшего дома. Он сидит с винтовкой в руках на каком-то обугленном камне и смотрит в мою сторону. Смеркается. Я по одному переношу тела в могилу, а Зомби все наблюдает.

Ковыляет ко мне. Он меня пристрелит. Сбросит мое тело в яму и закопает вместе с убитыми мной ребятами. Зомби не станет выслушивать объяснения. Вопросов не будет. О чем спрашивать, если каждый мой ответ – ложь?

Зомби останавливается. Я опускаюсь на колени возле могилы. Они смотрят на меня невидящими глазами. Самому старшему – наверняка он командир отделения – не больше двенадцати.

Зомби передергивает затвор. Хаб реагирует на звук и отдает приказ обороняться. Я не реагирую и говорю, глядя в лицо мертвого рекрута:

– Я застрелила Чашку. Решила, что она враг, и выстрелила. У нее был один шанс, а у меня не было выбора. Я позволила им взять нас, Зомби. Иначе ее было не спасти.

Голос Зомби сух, как шорох мертвой листвы на зимних ветвях.

– И где она?

– Ее нет.

Ответ повисает в воздухе, и даже ветер не в силах его унести.

– Что они с тобой сделали, Рингер?

Я поднимаю голову, но смотрю не на Зомби, а в небо, и звезды сквозь сумерки глядят на меня.

– То же самое, что с Уокером. И с Констанс. Со священником и с той кошатницей.

Звезды, не мигая, смотрят вниз. Я моргаю, и в моих слезах отражается их серебряный свет. Дар Воша позволяет мне видеть все до самого края Вселенной, но я не в состоянии узреть стены собственной тюрьмы.

Правда. Двенадцатая система усиливает всех, включая того, кто с момента моего возвращения с пустоши рвал мое тело на части. Я отказалась взглянуть правде в глаза. Я знала ее и отказалась. Слепой от рождения трогает ухо слона.

«Слон плоский, как простыня».

Другой слепец ощупывает хобот.

«Слон похож на дерево».

Я опускаю голову и говорю правду, глядя в могилу:

– Я беременна.

46 Кэсси

Бена больше нет.

Он ушел и, уходя, обещал скоро вернуться. Но не вернулся. Ни скоро, ни вообще.

Я сижу в подвале с Сэмом и Меган. У меня винтовка, у Меган мишка, у Сэма готовность к действию. В шести футах от нашего угла – коллекция оружия Грейс. Столько блестящих железяк, что Сэм с трудом держит себя в руках. Он убил, и вот самое классное открытие, которое он сделал после этого: убивать легко. Ботинки зашнуровать труднее.

Рядом с верстаком – груда тряпья. Я выуживаю оттуда шерстяное одеяло и укрываю им всех троих: Сэма, Меган и мишку.

– Мне не холодно! – возмущается он – Сэм, не мишка.

– Это не для тепла, – бормочу я.

Потом начинаю что-то объяснять, но все мои доводы очень быстро иссякают и теряют всякий смысл.

Что случилось с Эваном? С Беном? С Рингер?

Если я найду ответ хоть на один вопрос, мне придется встать, пройти через весь подвал к лестнице, подняться и, возможно, кого-нибудь застрелить. Или самой получить пулю, а я не готова ни к одному варианту.

«В последний раз, Поденка. Я обещаю».

Господи, какое же смехотворное уменьшительно-ласкательное имя. Я бы тоже могла подобрать ему нечто в той же степени унизительно-приторное. «Мальчик-акуленок». Чем плохо? Или – «Челюстенок».

Скрипнули деревянные ступеньки. Не двигаюсь. Кассиопея на позиции. Отступать некуда. У меня полная обойма и сердце, исполненное ненависти. Больше ничего и не нужно.

– Кэсси, это Зомби, – шепчет Сэм.

Кто же еще. Ковыляет, как настоящий зомби. Запыхался. Прислоняется к стене. Бледный как смерть.

– Ну? – спрашиваю из подвального угла. – Нашел его?

Зомби мотает головой. Он смотрит вверх, а после снова на меня.

– Вертушка, – отвечает Зомби.

– Что с вертушкой? Эван ее взорвал? – Тупой вопрос. Я бы услышала.

– Он в ней.

Ему надо сесть. Уж я-то знаю, каково стоять с такой раной в ноге. Почему же он не садится? Почему отирается у лестницы?

– Что значит – в ней?

– Он сел в нее. Они его взяли, Кэсси.

Опять смотрит вверх, и я спрашиваю, зачем он это делает.

– Там была ударная команда…

– Там ударная команда?

– Там была ударная команда. – Вытирает тыльной стороной ладони рот. – Больше нет.

Голос у Зомби дрожит, и я сомневаюсь, что от боли или холода. Бен Пэриш явно напуган до смерти.

– Рингер? – Дьявол, Салливан, кто же еще? – Она.

Зомби кивает. Затем снова смотрит вверх. Тут я встаю. И Сэм встает. Я велю ему оставаться на месте, но он не слушает.

Бен поднимает руку:

– Кэсси, этому есть объяснение.

– Кто бы сомневался.

– Ты должна ее выслушать.

– Иначе что? Эта суперниндзя сломает мне шею? Зомби, ты спятил? Она привела их к нам.

– Тебе придется мне поверить.

– Нет, это тебе придется мне поверить. Еще до ее ухода я говорила тебе – с ней что-то не так. И вот она вернулась, и теперь все действительно очень хреново. Тебе этого мало? Что ей еще натворить, чтобы ты наконец понял – она на стороне противника?

– Кэсси… – Бен пытается держать ситуацию под контролем. – Я прошу тебя, опусти оружие…

– Не дождешься.

Очень старается сохранить выдержку.

– Я не позволю тебе убить ее, Кэсси.

– Зомби – наш сержант, – встревает Сэм. – Ты должна делать, как он говорит.

Снова скрипят ступеньки. Рингер останавливается на полпути. На меня не смотрит, глядит на Бена. На какую-то ужасную секунду мне приходит в голову мысль убить их обоих, схватить Сэма с Меган и бежать куда глаза глядят. Если постоянно выбираешь чью-то сторону; решаешь, кому доверять и силишься понять, где правда, то в итоге доходишь до точки, когда наименее тягостным выходом становится решение обрубить все концы. Тебя, как самоубийцу, уже тошнит от неразрешимых проблем.

«Все нормально, – говорит ей Бен. Или мне. Или нам обеим. – Все будет хорошо».

«Пусть оставит винтовку на лестнице», – отзываюсь я.

Рингер тут же бросает винтовку. Но мне почему-то все равно неуютно. Потом она спускается и садится на нижнюю ступеньку.

47

Со дня прибытия иных я слышала до черта диких историй, но эта была самой невероятной.

Выслушав ее один раз, я решила, что упустила нечто важное, и попросила Рингер повторить, только медленнее, и добавить чуток деталей и намного больше доказательств.

– Они не здесь, – говорит Рингер. – Я даже не уверена, что они там. – Она указывает на потолок и на невидимое из подвала небо.

– Как это их там нет? – недоумевает Бен.

Ну вот, опять он выступает в роли сладкоречивого придворного королевы Рингер. Я начинаю сомневаться, что Бен хоть немного разбирается в людях. С начала войны его уже дважды подстрелили, и оба раза в него стрелял якобы союзник.

«Берегись, Пэриш – бог троицу любит».

– Корабль-носитель может работать в автоматическом режиме, – продолжает Рингер. – Очевидно, его создала какая-то форма разумной жизни, но сами создатели могут быть в миллионах световых лет от нас… Или их вовсе не существует.

– Вовсе не существует? – переспрашивает Бен.

– Погибли или вымерли.

– Да, почему бы нет? – Я постукиваю пальцем по затвору М-16.

Бен верит ей после того, как она соврала про Чашку и о том, где зимовала, плюс привела с собой врага, плюс уже дважды в него стреляла. И пусть верит, его дело. Я не настолько очарована женскими прелестями Рингер, которые, кстати, уместятся на острие иглы, и еще ангелам будет где поплясать.

– Их зонды обнаружили нас пару тысяч лет назад. Они за нами наблюдали. Ждали. В какой-то момент они решили, что мы недостаточно хороши ни для Земли, ни для себя самих. Тогда они построили этот корабль, начинили его бомбами, дронами и вирусной чумой и направили к Земле с целью стереть с ее лица девяносто девять и девять десятых процентов населения при содействии людей, которым с рождения промывали мозги… потому что это ради нашей же пользы…

– Кэсси, – говорит Бен, – притормози.

– Это один сценарий, – спокойно говорит Рингер. – И наилучший из всех.

Я встряхиваю голову и смотрю на малышей, которые сидят в углу под большим одеялом. Невероятно, но они уснули. Прижались друг к другу, приткнув под себя мишку, – такая идиллия, что словами не передать. Вернее, была бы идиллия, но в этой картине есть что-то душераздирающе символическое. То есть не что-то, а все.

– Прямо как твоя теория о глушителях, – огрызаюсь я. – Компьютерная программа загружается в плоды и запускается, когда ребенок достигает пубертатного возраста. Сценарий.

– Нет, это факт. Вош подтвердил.

– Ага. Маньяк, который руководил убийством семи миллиардов человек. Ну, если уж он так говорит, то, значит – правда.

– Зачем еще ему так отчаянно нужен Уокер?

– О, я не знаю. Может быть, потому, что Эван предал всю свою цивилизацию и единственный на планете способен их остановить?

Рингер смотрит на меня, как на мерзость, застрявшую в зубной щетке.

– Будь дело было только в этом, твой бойфренд был бы уже мертв.

– Он, может быть, и мертв уже. Ты постоянно выставляешься всезнайкой, и меня от этого клинит, хотя на самом деле ни черта ты не знаешь. Теории, сценарии, вероятности, шансы и прочее. И просто к твоему сведению, без опоры на теорию «Я Рингер, следовательно, я знаю все», – он мне не бойфренд.

У меня горят щеки. Я вспоминаю ночь, когда высадилась на скульптурном берегу страны Эванлэнд и водрузила свой флаг. Бен что-то говорит, но я пропускаю его слова мимо ушей, потому что злюсь на собственные мысли. Какой флаг? Кого я завоевала? Разве не Эван захватчик?

Рингер не уступает:

– Эван – человек. Его предназначение очевидно. А вот что спровоцировало мозг Эвана к бунту – и по этой причине Вош хочет его перепрограммировать – уже не так очевидно. Он ведь предал не только свой «народ». Он предал себя.

Бен вздыхает:

– Полная жопа.

Он прислоняется к стене, пытаясь встать поудобнее. С пулей в ноге это невозможно. Поверьте, я пробовала.

– Значит, нет никаких спасательных капсул и не будет никакой эвакуации глушителей, – медленно произносит Бен. – Нет капсул, и нельзя попасть на корабль. Нельзя попасть на корабль – нельзя его и взорвать. Весь план летит к чертям. А как же бомбежка? Или это дезинформация, которую выдала его программа?

Рингер долго не отвечает. Понятия не имею, о чем она думает. А потом мне приходит в голову, что все это хитрый трюк Воша. С Рингер что-то случилось после того, как она выселилась из отеля «Уокер». Кто-то начинил ее бионическими штучками, и она превратилась в получеловека-полумашину, оружие массового уничтожения. Откуда нам знать, не перешла ли она на сторону врага? Один красавец с рекламной внешностью именно так и сделал. Может, она вообще всегда была на их стороне?

Мой палец снова ложится на затвор винтовки.

– Я думаю, что они все же будут бомбить города, – наконец говорит Рингер.

– Зачем? В чем смысл?

– Причин много. Первая – так они выровняют игровое поле перед Пятой волной. Бой в городских условиях дает глушителям слишком большое преимущество, а иные не могут допустить явного перевеса одной стороны. Но главная причина заключается в том, что города хранят нашу память.

ЧТО? И тут до меня доходит, а когда доходит, я чувствую рвотные позывы. Мой отец и эта проклятая тележка с проклятыми книгами. Библиотеки, музеи, университеты, все, что мы создавали и строили больше шести тысяч лет. Города – это нечто большее, чем просто инфраструктура. Города больше, чем кирпич, бетон, строительный раствор и сталь. Города – сосуды, в которых хранятся знания человечества. Если их уничтожить, это будет окончательный сброс времени, и дальше пойдет отсчет обратно в неолит.

– Недостаточно просто уменьшить популяцию до устойчивого уровня, – тихо произносит Рингер. – Недостаточно сровнять с землей все, что мы построили. Популяция способна возродиться. Мы все отстроим заново. Чтобы спасти планету и наш вид, они должны изменить нас. – Рингер прикладывает ладонь к груди. – Вот здесь. Если иным удастся уничтожить доверие, они уничтожат сотрудничество. Нет сотрудничества – нет цивилизации.

48

– Ладно, – говорит Бен. – Пора переходить к сути. Капсулы вычеркиваем, но бомбы остаются. Следовательно, мы не можем здесь торчать. Слишком близко к Эрбане. Лично меня это устраивает. Я реально ненавижу этот долбаный город. Итак, куда направимся? На юг? Я за юг. Найдем источник питьевой воды, где-нибудь в глуши…

– И? – спрашивает Рингер.

– Что – и?

– И что потом?

– Потом?

– Да, когда мы заберемся в глушь – что потом?

Бен поднимает руку. Безвольно роняет. Его губы растягиваются в улыбке. В этот момент он такой по-мальчишески милый, что я готова расплакаться.

– Нас пятеро. Организуем банду, – заявляет он.

Я хохочу. Бен иногда бодрит, как горный ручей, когда случайно соскользнешь в него босой ногой. Рингер глядит на него с непроницаемым лицом.

– Черт, а что нам еще делать? – не выдерживает Бен.

Он смотрит на Рингер. Потом на меня.

– О господи, Салливан, – стонет Бен и ударяется затылком о стену. – Не вздумай туда идти.

– Он же за мной пошел, – напоминаю я. Бен знает, о чем я думаю, так что можно и вслух сказать. Мы оба слегка удивлены, что я зашла так далеко. – Он спас тебе жизнь. Дважды. Он спасал и меня. Трижды.

– Бен прав, – встревает Рингер. – Это самоубийство, Салливан.

Я закатываю глаза. Я уже слышала эту хрень – от самого Эвана Уокера. Так он сказал, когда узнал, что я решила пойти в лагерь смерти на поиски младшего брата. И почему я всегда одна, как островок безумия в океане разума? Мое «нужно» против «не нужно» всех остальных. Мое «сделаю» против всеобщего «лучше не надо».

– Сидеть здесь – тоже самоубийство, – возражаю я. – И бежать в глушь не лучше. Что мы сейчас ни сделаем – все будет самоубийством. Мы дошли до той точки в истории, когда надо выбирать, Рингер. Смерть со смыслом или бессмысленная смерть. – И добавляю: – Он бы ради нас это сделал.

– Нет, – тихо говорит Бен. – Он бы сделал это ради тебя.

– База, куда его забрали, в тысяче миль отсюда, – не уступает Рингер. – Даже если ты туда доберешься, ты все равно опоздаешь. Вош к этому времени с ним расправится. Ты не застанешь Эвана в живых.

– Ты этого не знаешь.

– Знаю.

– Нет, ты говоришь, что знаешь, но на самом деле не знаешь. Точно так же, как не знаешь ничего из того, что якобы знаешь. Но мы должны верить в это, потому что ты у нас светоч разума.

– Что скажешь? – спрашивает Бен.

– В любом случае, оставаться здесь – не вариант, – невозмутимо отвечает Рингер Бену, словно все, что я сказала до этого, не было решающим голом. – Вертолет доставит груз и сразу вернется.

– Груз? – переспрашивает Бен.

– Она имеет в виду Эвана, – перевожу я.

– Зачем им?.. – Тут до него доходит. Убитые Рингер захоронены у дороги. Вертолет вернется за ударной командой. Бен утирает рот тыльной стороной ладони. – Охренеть.

А я думаю: «Вот оно! Вертолет!»

Рингер наблюдает за мной и думает, что знает, о чем я думаю, и это так, но еще не значит, что она постоянно бывает права.

– Забудь, Салливан.

– Что забыть? – спрашиваю я и сразу расписываюсь в слабости: – Тебе же удалось. По крайней мере, ты сказала, что удалось.

– О чем вы? – не понимает Бен.

– Тогда все было иначе, – говорит Рингер.

– И в чем разница?

– В том, что не было пилота. Мой «побег» от Воша не был побегом. Это была проверка двенадцатой системы.

– Что ж, мы можем притвориться, будто у нас тоже проверка. Если это поможет.

– Что еще за проверка? – Бен так раздражен, что у него даже голос повысился на октаву. – О чем базар, черт возьми?

Рингер вздыхает:

– Она хочет угнать «блэкхоук».

У Бена отвисает челюсть. Не знаю почему, но в присутствии Рингер мозги у него вытекают, как вода от спагетти через дуршлаг.

– А как же он? – Рингер кивает в сторону Сэма. – Тоже пойдет?

– Тебе-то какое дело? – огрызаюсь я.

– Ну, лично я не собираюсь с ним нянчиться, пока ты играешь в Дон Кихота.

– Знаешь, твои мутные литературные отсылки не производят на меня впечатления. И да, я знаю, кто такой Дон Кихот.

– Эй, дайте я угадаю, – вмешивается Бен. – Персонаж из «Крестного отца», верно? – Лицо у него серьезное, и непонятно, шутит он или нет. Когда-то поговаривали, что Бен – реальный претендент на стипендию Родса. Я не вру. – Ты собираешься сделать Вошу предложение, от которого он не сможет отказаться?

– С детьми может остаться Бен, – отвечаю я Рингер, как будто все уже продумала и план по спасению Эвана прорабатывался не один месяц. – Пойдем вдвоем, только ты и я.

– С какой стати мне с тобой идти?

– А почему бы тебе со мной не пойти?

Рингер напрягается, а потом, по какой-то непонятной мне причине, смотрит на Бена. Поэтому я тоже поворачиваюсь к Бену, а Бен упирает взор в пол, как будто впервые его видит: «Что это такое удивительное у меня под ногами?»

– А как тебе такой мотив? – Я не оставляю попыток. Почему? Потому иначе проиграю. – Забудь про меня. Забудь про Эвана. Сделай это ради себя.

– Ради себя? – искренне удивляется Рингер.

Ха! В кои-то веки раз она не может притвориться, будто читает мои мысли.

– С тобой он разобрался. Он сделал свое дело. И если ты хочешь покончить с этим, то должна явиться к нему.

Рингер отшатывается, как от затрещины. Хочет прикинуться, будто не понимает, о ком я говорю. Черта с два у нее получится.

Я все увидела у нее на лице, когда она рассказывала свою историю. Услышала в голосе. Оно было там. Между хмурыми минами и долгими паузами. Он – причина того, почему она не сдается, из-за него она держится, он – ее raison d’être[10].

То, ради чего стоит умереть.

– Вош думает, что ты собираешься сделать «зиг»… А ты сделаешь «заг». Он думает, что ты побежишь, а ты пойдешь вперед. Ты не можешь изменить того, что он сотворил, но можешь вырубить его самого.

– Это ничего не изменит, – шепчет Рингер.

– Может быть. Но зато он будет мертв. А это не пустяк.

Я протягиваю руку. Сама не знаю почему. Гарантия доставки товара – не мое дело. В голове чирикает голос разума – слабый, спокойный, древний и мудрый: «Она права, Кэсси, это самоубийство. Эвана нет, и больше чудес не будет. Отпусти его».

Мое место рядом с Сэмом. Оно всегда было рядом с Сэмом. Сэм – мой raison d’être. Он, а не какой-то больной на всю голову парень с фермы в Огайо. Господи, если Рингер права, даже любовь Эвана может оказаться бредом. Он только думает, что влюблен в меня, так же как считает себя иным.

Какая же разница между думать, что влюблен, и быть влюбленным? И есть ли она, эта разница?

Бывают моменты, когда я ненавижу свой мозг.

– Мертв. – Голос Рингер – как зеркальное отражение этого слова, в нем нет ничего, пустота. – Я пришла сюда, чтобы убить одного невинного человека. Убила пятерых. Если я вернусь, то буду убивать, пока не собьюсь со счета. Буду убивать, пока счет не потеряет значение. – Она не смотрит на меня, она глядит на Бена. – И это будет легко. – Потом она поворачивается ко мне: – Ты не понимаешь. Я – то, что он из меня сделал.

Лучше бы она заплакала. Заорала, затрясла кулаком, двинула бы по стене, завыла бы до хрипоты. Все было бы лучше, чем этот выхолощенный голос, эта безразличная интонация. То, что сказала Рингер, не соответствует тому, как она это произнесла. И это страшно.

– А в итоге мы обе погибнем, – говорит она мне. – Эван умрет, а Вош будет жить.

Но она все равно берет мою руку.

Это еще страшнее.

49

Тут Бен теряет выдержку и умственно, и физически. У него нет сил стоять, и ему трудно поспевать за этим странным и стремительным переходом от установки «Она предательница!» к другой: «Она моя напарница!»

Бен хромает к лестнице, садится на ступеньку и вытягивает раненую ногу. Он смотрит в потолок и почесывает подбородок.

– Рингер, поднялась бы ты обратно. Вдруг кого-нибудь упустила.

Рингер качает головой, и ее блестящие черные волосы раскачиваются, как занавес из черного шелка.

– Я никого не упустила.

– Хорошо. Может быть, там еще кто-нибудь подтянулся.

– Кто, например?

Бен медленно поворачивает к ней голову:

– Негодяи.

Рингер смотрит на меня. Потом кивает. Она обходит Бена, нагибается и подбирает свою винтовку.

Я слышу, как перед уходом она шепчет Бену:

– Не надо.

Не надо?

– Чего это вы? – спрашиваю я.

– То есть?

– Эти переглядывания. «Не надо» только что прозвучало.

– Ничего особенного, Кэсси.

– Если ничего особенного, то нет никаких гляделок и никаких «не надо».

Бен пожимает плечами и смотрит вверх на дыру, где раньше был дом, а теперь видно безоблачное небо.

– Тут ничего не поделаешь. – Бен смущенно улыбается, как будто сморозил глупость. – Не важно, насколько хорошо знаешь человека, – все равно не узнаешь до конца. Просто не сможешь. Останется какая-то его часть, куда тебя не впустят. Это как запертая комната. Я не знаю. – Он трясет головой и смеется, но смех обрывается на первой же секунде.

– В случае Рингер это, скорее, все залы Лувра, – замечаю я.

Бен встает и ковыляет ко мне, опираясь на винтовку, как на костыль. К моменту, когда он доходит, его лицо перекошено от изнеможения и боли. Ну вот. Только Пэриш отправился от нанесенной Рингер раны, она ранит его снова. В добрый час.

– Ты сошла с ума? – спрашивает Бен.

– А ты как думаешь?

– Думаю, да.

– И по каким признакам? – Я совершенно уверена, что он не поймет мой вопрос.

– Та Кэсси Салливан, которую я знаю, никогда бы не бросила младшего брата.

– Может быть, я не та Кэсси Салливан, которую ты знаешь.

– Значит, ты его все-таки бросишь…

– С тобой.

– Ты, наверное, еще не заметила, но, когда надо кого-нибудь защитить, я постоянно лажаю.

– Дело не в тебе, Пэриш.

Он сползает по стене и садится рядом со мной. Делает несколько глубоких вдохов и выдохов, а потом выпаливает:

– Давай смотреть на вещи реально. Она не достанет Воша, а ты не доберешься до Эвана. Эту тему проехали. Теперь надо переключиться на другое.

– Другое?

– На них. – Бен кивает на спящих под одеялом Сэмми и Меган. – С самого первого дня все дело было только в них. И враг всегда знал об этом. Странно и крайне печально, что мы так легко об этом забыли.

– Я не забывала, – возражаю я. – И с чего ты взял, что я забуду? Дело не в Эване Уокере. И не во мне. Если Рингер права, Эван – наша последняя надежда. – Я смотрю на брата, во сне у него ангельское лицо. – Его последняя надежда.

– Тогда я пойду с Рингер, а ты останешься здесь.

– Ты не потянешь.

– Чушь. Я справлюсь.

– Я не про ногу.

Бена передергивает:

– Это несправедливо, Кэсси.

– А меня не волнует, справедливо или нет. Дело не в справедливости. Дело в шансах. И риске. Для меня главное, чтобы мой брат выжил и встретил следующее Рождество. Было бы здорово, если бы кто-нибудь постарался вместо меня. Но, Пэриш, это должна сделать я, потому что я все еще там, на шоссе, прячусь под машиной… Я еще не выбралась из-под нее и не выпрямилась в полный рост. Я лежу там и жду, когда за мной придет бугимен. И если я сейчас побегу – не важно куда, – он найдет меня. Он найдет Сэма. – Я забираю мишку и прижимаю его к груди. – Мне плевать, инопланетянин Уокер или человек, или наполовину человек, наполовину инопланетянин, или долбаный турнепс. И меня не волнует твой груз или груз Рингер, и тем более совершенно не парит мой собственный. Мир существовал задолго до того, как собрался определенный набор из семи миллиардов миллиардов атомов, и он не рухнет после того, как они рассыплются и разлетятся.

Бен касается моей щеки. Я отталкиваю его руку:

– Не трогай меня.

Бен – бывший, Бен – несбывшийся.

– Послушай, Кэсси, я тебе не начальник и не отец. Я не могу удержать тебя, как ты не смогла отговорить меня от похода к пещерам.

Я прижимаюсь лицом к мишкиной макушке. Она пахнет дымом, потом, грязью и моим братом.

– Сэм любит тебя, Бен. Наверно, даже больше меня. Но…

– Это неправда, Кэсси.

– Не. Перебивай. Меня. Со мной всегда так. К твоему сведению. И теперь я хочу тебе кое-что сказать.

– Хорошо.

– Я хочу тебе кое-что сказать.

– Я слушаю, Кэсси.

Отворачиваюсь. Смотрю в никуда. Делаю глубокий вдох.

«Не говори этого, Кэсс. Какой теперь смысл?»

Смысла нет. Может, именно это нам и надо понять.

– Я влюбилась в тебя еще в третьем классе, – шепотом признаюсь я. – Писала твое имя в блокнотах и обводила в сердечко. Украшала цветочками. Чаще всего маргаритками. Я сутки напролет предавалась мечтам о тебе, и никто об этом не знал. Только моя лучшая подружка. Она умерла. Как и все остальные.

Смотрю в сторону, в никуда.

– Но мы с тобой жили в разных мирах. С таким же успехом ты мог жить в Китае. И когда ты появился в лагере Сэмми, я решила, что это какой-то знак. Ты выжил, хотя должен был умереть. И я выжила, хотя должна была умереть. И мы оба пришли туда ради Сэма, который тоже должен был умереть. Слишком много совпадений, чтобы назвать все это просто совпадением. Понимаешь? Но на самом деле это совпадение и ничего больше. Нет никакого божественного плана. Никакие звезды ничего не предопределяли. Мы случайные люди на случайной планете в случайной вселенной. И это нормально. Эти семь миллиардов миллиардов не имеют ничего против.

Я прижимаюсь губами к грязной голове плюшевого мишки. Действительно круто, что люди покорили Землю, изобрели поэзию и математику, двигатель внутреннего сгорания; открыли, что время и пространство относительны, построили большие и маленькие машины, чтобы летать на Луну за какими-нибудь камнями или ездить в «Макдоналдс» за землянично-банановым смузи. Мы расщепили атом, ниспослали на Землю Интернет, и смартфоны, и, конечно, селфи-палки.

Но самое чудесное из всего, что мы сделали, самое большое наше достижение; то, из-за чего нас будут помнить в веках, – это набитый синтепоном и анатомически неправильный мультяшный образ одного из самых опасных хищников в природе. И создали мы его не для чего-нибудь, а чтобы успокаивать детишек.

50

Итак, надо подготовиться. Проработать все детали.

Первое – мне нужна униформа. Бен сидит с детьми, а мы с Рингер выкапываем тела. Форма самого мелкого рекрута как будто подходит по размеру, но у него в спине дырка. Трудно будет объяснить. Рингер вытаскивает следующего. У этого форма грязная, но без дырок от пуль и почти не испачкана кровью. Рингер объясняет, что размозжила ему череп двадцатидюймовым стальным ободом. Уверяет, что он ничего не почувствовал. Не понял, что произошло. Это ничего. У меня комок подкатывает к горлу. Обычное дело. Я переодеваюсь прямо на обочине под голым небом. Ха. Голая под голым. И там, в небесах надо мною – Кассиопея. Сидит, привязанная к креслу, и наблюдает, как ее тезка раздевается догола сама и раздевает догола мертвого мальчика. Я успеваю заметить, что Рингер тоже смотрит на покойника и лицо у нее даже бледнее, чем обычно. Слежу за ее взглядом. Она глядит на руку убитого. У него на плече поблескивают в свете звезд какие-то подсохшие грязные шрамы. Что это? Буквы?

Я закатываю штанины, они оказались слишком длинными, и спрашиваю:

– Что это значит?

– Это латынь, – отвечает Рингер. – «Побеждает тот, кто терпит».

– А зачем он вырезал это на плече?

Рингер качает головой и непроизвольно трогает свое. Думает, что я не вижу.

– У тебя тоже такое вырезано?

– Нет.

Рингер с боевым ножом в руке опускается на колени рядом с убитым. Она вскрывает у мертвого рекрута крохотный шрам на шее и аккуратно достает маячок.

– Вот, положи за щеку.

– И не подумаю.

Рингер кладет гранулу размером с рисинку на ладонь, плюет на нее и катает туда-сюда, чтобы отчистить от крови.

– Так лучше?

– С чего ты взяла, что так будет лучше?

Рингер хватает меня за руку и сует в ладонь липкую гранулу:

– Значит, почисти сама.

Я зашнуровываю ботинки, Рингер вырезает гранулу из шеи следующего рекрута, а после облизывает лезвие ножа. В этом варварском жесте есть что-то обыденное. У меня в ушах звучат ее слова: «Я – то, что он из меня сделал».

51

Подготовка. Детали.

Без снаряжения не обойтись, но взять с собой можно только то, что поместится в карманах униформы. Обоймы для винтовки, пистолет, нож, фонарик, пара гранат, две бутылки с водой и, по настоянию Бена, три протеиновых батончика. Пэриш с каким-то непонятным суеверием относится к этим батончикам. Его вера притянута за уши, не то что моя вера в плюшевых мишек.

– А что, если ты ошибаешься? – спрашиваю я. – Вдруг за ударной командой никого не пришлют?

Рингер пожимает плечами:

– Значит, мы в жопе.

Так жизнерадостно и оптимистично. Просто глоток свежего воздуха. Я бужу Сэма с Меган и кормлю их, а Бен и Рингер снаружи готовятся к атаке. Что-то между ними происходит. Что-то они от меня скрывают. Мне даже становится жаль, что я не обладаю способностью Эвана проникать в чужой мозг. Я бы влезла в голову Бена Пэриша и докопалась до правды. Мне казалось, что я разрушила теорию Рингер в той части, что гласит: «Глушители – обычные люди, такие же как мы». Если он человек, то как его душа вошла в меня и слилась с моей? Чтобы понять ответ Рингер, неплохо бы иметь ученую степень в робототехнике, бионике, электромагнитной физике и прочем. Центральный процессор в мозгу Эвана проводил клинический мониторинг моего состояния, создавал информационную петлю, в которой мои данные смешивались с его данными и бла-бла-бла. Вообще-то, наука – это прекрасно, но почему она постоянно высушивает наш мир и лишает его загадочности? Да, возможно, что любовь это лишь комплекс взаимодействующих гормонов, внушенное поведение и позитивный настрой. Но вы попробуйте сложить обо всем этом стихотворение или написать песню.

Подготовка. Детали.

Посвящаю Сэма и Меган в наш план. Сэм обеими руками за. Конечно, будь его воля, он бы попытался вместе с нами проникнуть на базу врага. Но зато он останется со своим любимым Зомби. Меган сидит молчком. Я боюсь, что в критический момент из-за нее могут возникнуть проблемы. В последний раз, когда она доверилась взрослым, они установили ей в горле бомбу.

Отдаю мишку на попечение Сэму. А мишка будет хранить Сэма. Он передает мишку Меган. О господи. Слишком большой для мишки. Как же быстро они взрослеют.

Напоминаю об одеялах. У всех, кроме Рингер, есть одеяла.

На этом все, остается в последний раз подняться по лестнице.

Беру Сэма за руку, Сэм берет за руку Меган, Меган берет за лапу мишку, и мы поднимаемся из подвала. Ступеньки дрожат и стонут.

Они могут сломаться. Мы – нет.

52 Зомби

Рингер перетаскивает последние два тела в старый гараж. Берет каждого под мышку и тащит. Я все понимаю, но все равно немного жутко за этим наблюдать. Жду у пустой могилы, но Рингер все не выходит.

«О господи, что дальше?»

В гараже пахнет бензином и смазкой. Эти запахи возвращают меня в прошлое. До Зомби был парень по имени Бен Пэриш, и по субботам он со своим стариком ремонтировал машины. Последняя – вишневый «корвет» шестьдесят девятого года. Подарок от отца на семнадцатилетие. На самом деле отец не мог позволить себе такую машину, он притворялся, будто она только для сына. Они оба знали правду – день рождения Бена было поводом к покупке «корвета», а «корвет» был поводом для того, чтобы больше времени проводить с сыном. Приближался выпускной, за ним – колледж, дальше – внуки, пенсия и могила. Могила неожиданно вышла на первый план, хотя уже после машины. По крайней мере несколько суббот у них был этот «корвет».

Рингер уложила свои жертвы в ряд посреди ангара и скрестила им руки на груди. Сама куда-то пропала. На секунду меня охватывает паника. Каждый раз, когда я готовлюсь к «зиг», меня ждет «заг». Переношу вес на здоровую ногу и снимаю винтовку с плеча.

Из темноты в глубине гаража доносятся тихий плач и всхлипы. Ковыляю мимо ящиков с инструментами и за бочками с машинным маслом нахожу Рингер. Она сидит у стены из шлакоблоков, прижав колени к груди.

Стоять я больше не могу. Слишком больно. Сажусь на пол рядом с Рингер. Она вытирает щеки. Впервые вижу, как она плачет. Никогда – как она улыбается, и, наверно, уже не увижу. И вот сейчас смотрю, как плачет. Такая фигня.

– У тебя не было выбора, – говорю. Это выкапывание трупов, очевидно, добило Рингер. – А им в любом случае все равно. Согласна?

Рингер качает головой:

– О, Зомби.

– Еще не поздно. Мы можем все отменить. Салливан без тебя ничего не сможет.

– Она бы ничего не смогла, если бы ты не закрыл собой Уокера.

– Может, мне не пришлось бы этого делать, если бы ты мне доверяла.

– Доверяла, – повторяет за мной Рингер.

– Доверие – главное слово.

– Я доверяю тебе, Зомби.

– У тебя своеобразный способ выказывать доверие.

Качает головой: «Этот тупой Зомби опять ошибается».

– Я знаю, ты не расскажешь.

Рингер вытягивает ноги, и на колени падает пластиковая бутылка. Внутри плещется какая-то зеленая жидкость. Антифриз.

– Одного колпачка должно хватить. – Она говорит очень тихо; скорее всего, просто думает вслух. – Двенадцатая система… Это защитит меня. Защитит меня…

Я хватаю бутылку:

– Черт, Рингер, ты ведь еще это не пила? Отвечай.

– Отдай, Зомби.

Я с облегчением выдыхаю. Такой ответ означает «нет».

– Ты объяснила мне, что случилось, но не рассказала как.

– Да так. Сам знаешь. – Рингер делает абстрактный жест. – Все как обычно.

Ладно. Я это заслужил.

– Его звали Бритва. – Она хмурится. – Нет. Его звали Алекс.

– Тот рекрут, который убил Чашку.

– Ради меня. Иначе я бы не сбежала.

– И тот, который помог Вошу подставить тебя.

– Да.

– А потом Вош типа подставил вас обоих.

Рингер одаривает меня своим фирменным непроницаемым взглядом.

– Что это значит?

– В ту ночь Вош оставил его с тобой. Он наверняка хорошо знал Бритву… и понимал, к чему это может привести.

– Это бред, Зомби. Если бы Вош хоть на секунду мог предположить такое, он бы никогда не приставил ко мне Алекса.

– Это почему же?

– Потому что любовь – самое опасное оружие в мире. Она нестабильна больше, чем уран.

Я тяжело сглатываю. У меня пересохло во рту.

– Любовь.

– Да, любовь. Теперь верни мне это, пожалуйста.

– Нет.

– Я могу отобрать.

Рингер смотрит на меня. Между нами расстояние не больше кулака. Ее глаза чуть светлее, чем окружающая нас темнота.

– Знаю, что можешь.

Я напрягаюсь. У меня чувство, что она может вырубить меня щелчком мизинца.

– Хочешь знать, любила ли я его. Хочешь спросить, – говорит Рингер.

– Это не мое дело.

– Я никого не люблю, Зомби.

– Ну, это ничего. Ты еще молода.

– Прекрати. Не пытайся меня рассмешить. Это жестоко.

У меня в кишках проворачивается лезвие ножа. Пуля в ноге по сравнению с этой болью – комариный укус. Не представляю почему, но рядом с этой девчонкой меня постоянно преследует боль. И не только физическая. Я уже близко знаком с обеими разновидностями, так что смело могу сказать: лучше дюжина пуль, чем разбитое сердце.

– Ты козел, – сообщает мне Рингер и откручивает пробку контейнера. – Я всегда так считала. – Она наливает антифриз в колпачок. Жидкость отливает неоновым зеленым светом. Их цвет.

– Вот что они сделали, Зомби. Это мир, который они сотворили. Дарить в нем жизнь более жестоко, чем ее забирать. Я добрая. И мудрая.

Рингер подносит колпачок к губам. У нее дрожит рука. Ярко-зеленая жидкость переливается через край и стекает по пальцам, а в глазах Рингер та же тьма, что заполняет мое сердце.

Я беру ее за руку. Она не реагирует. Не подключает свое усиление, не сносит мне голову. И почти не сопротивляется, когда я опускаю ее кисть.

– Я пропала, Зомби.

– Я найду тебя.

– Я не могу пошевелиться.

– Я тебя понесу.

Рингер боком валится на меня. Я обнимаю ее за плечи, пробегаю пальцами по волосам.

Тьма уходит, ей не за что зацепиться.

53

Мы возвращаемся к могиле, а в это время из подвала уничтоженного дома появляются Кэсси с детьми. Все нагружены одеялами.

– Зомби! – кричит Наггетс и бежит ко мне, ком одеял подпрыгивает у него в руках.

Разглядев лицо Рингер, он сразу понимает – что-то не так, и притормаживает. Лучше детей никто не читает по лицам. Только собаки.

– В чем дело, рядовой? – спрашиваю я.

– Кэсси не разрешает мне взять пистолет.

– Я с этим разбираюсь.

Кривится. Сомневается.

Я хлопаю его по плечу свободной рукой:

– Только дай сначала закопать Рингер. А потом мы поговорим об оружии.

Подходит Кэсси. Она практически волочит за собой Меган. Надеюсь, держит крепко и не отпустит. Мне кажется, что, если Кэсси ее отпустит, девчонка сразу убежит. Рингер кивает в сторону гаража.

– Через десять минут вертолет будет здесь.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Салливан.

– Я его слышу.

Кэсси многозначительно смотрит на меня: «Как тебе нравится? Говорит, что слышит». А все остальные слышат только гуляющий над бесплодными полями ветер.

– А шланг зачем? – спрашивает меня Кэсси.

– Чтобы я не отключилась и не задохнулась, – отвечает Рингер.

– А я-то думала, что ты – как вы это называете? Усилена.

– Так и есть. Но кислород мне все-таки нужен.

– Прям как акула, – замечает Кэсси.

Рингер кивает:

– Как акула.

Салливан уводит детей в гараж. Рингер спрыгивает в могилу и ложится на спину. Я поднимаю с земли ее винтовку и протягиваю вниз. Рингер мотает головой:

– Оставь там.

– Уверена?

Рингер кивает. Ее лицо заливает свет звезд. У меня перехватывает дыхание.

– Что такое? – спрашивает она.

Я отвожу глаза:

– Ничего.

– Зомби.

– Да ничего особенного. Просто подумал… мелькнуло в голове…

– Зомби.

– Ладно. Ты очень красивая. Вот и все. Я хочу сказать… Ты хотела узнать…

– Ты становишься сентиментальным в самые неподходящие моменты. Шланг.

Бросаю в могилу конец шланга, Рингер берет его в рот и показывает мне большой палец.

Теперь уже и я слышу вертолет. Звук еще слабый, но с каждой секундой становится громче. Засыпаю Рингер правой рукой, а в левой держу шланг. Ей ничего не надо говорить, я читаю в ее глазах: «Быстрее, Зомби».

Земля с мерзким звуком сыплется на ее тело. Я решил не смотреть. Закапываю Рингер, созерцаю звезды и со всей силы сжимаю шланг. В голове один за другим промелькивают варианты провала. Вдруг на борту будет целое отделение? Или прилетит не один «блэкхоук», а два? Или три? Или четыре? Или, например… Да что угодно может произойти.

Я не успеваю вернуться в гараж. Рингер полностью засыпана землей, а вот я торчу на открытом месте с пулей в ноге, и до прибытия вертолета надо еще пробежать сотню ярдов. Его черный силуэт уже виден на фоне звездного неба. Никогда не пробовал бежать с пулей в ноге. Не приходилось. Что ж, все когда-нибудь случается в первый раз.

Далеко уйти не получается. Ярдов через сорок пять – пятьдесят падаю лицом в грязь. Черт, ведь закопать Рингер могла и Кэсси! Мне было бы гораздо разумнее остаться с детьми, да и Салливан с удовольствием ухватилась бы за такую возможность.

Заставляю себя подняться. Секунд пять удерживаюсь в вертикальном положении и снова падаю. Слишком поздно. Я уже наверняка нахожусь в радиусе действия их приборов инфракрасного видения.

Ко мне подбегает пара тяжелых армейских ботинок. Пара рук поднимает на ноги. Кэсси закидывает мою руку себе на плечо и тащит к гаражу. Я болтаю раненой ногой, а на здоровой прыгаю, но основной груз тащит Кэсси. Зачем нужна двенадцатая система, когда у тебя сердце, как у Салливан?

Мы вваливаемся в гаражный кессон, и Кэсси тут же набрасывает на меня одеяло. Дети уже укрыты.

Я кричу:

– Рано!

Под одеялами накопится их тепло, и от защиты не будет никакого толку.

– Ждите моей команды, – приказываю детям, а потом обращаюсь к Кэсси: – Ты своего добилась.

Невероятно, но она улыбается и кивает:

– Я знаю.

54 Кэсси

– Пора! – кричит Бен, хотя, возможно, уже поздно – вертолет над гаражом.

Мы ныряем под одеяла, и я начинаю отсчет.

«Как я пойму, когда начинать?» – спросила я у Рингер.

«Две минуты, и вперед».

«Почему две?»

«Если не сделаем за две минуты, не сделаем вообще».

Что это значило? Я не спросила, но теперь подозреваю, что Рингер брякнула наобум.

Но я все равно считаю.

…тысяча пятьдесят восемь, тысяча пятьдесят девять, тысяча шестьдесят…

Старое одеяло воняет плесенью и крысами. Ни черта не видно. Но слышно. Все, что я слышу, – рокот винтов. Кажется, что «блэкхоук» совсем рядом. Приземлился? Решили проверить, что это за подозрительный холмик, столь похожий на свежую могилу? Вопросы, как медлительный туман, волнами прокатываются у меня в голове. Не так-то просто думать и одновременно вести отсчет. Наверное, поэтому страдающим от бессонницы и советуют считать.

…тысяча девяносто два, тысяча девяносто три… тысяча девяносто четыре…

Трудно дышать. Должно быть, отсчет имеет какое-то отношение к тому, что под этим одеялом я могу задохнуться.

Где-то на отметке «тысяча семьдесят пять» двигатели вертолета сбавили обороты. Не заглохли, но рокот стал тише. Приземляется? На «тысяча девяносто пять» двигатели вновь оживают. Остаться и ждать, пока не истекут две минуты Рингер? Или прислушаться к тихому внутреннему голосу, который попискивает: «Не жди! Беги, беги, беги!»

На «тысяча девяносто семь» бегу.

Вырываюсь из шерстяного кокона, и окружающий мир предстает ослепительно ярким.

Двери гаража, резко направо, потом – поля, деревья, звезды, дорога и вертолет в шести футах над землей.

И продолжает подниматься.

Проклятье.

У норы Рингер вихрем кружится чья-то тень, рядом вторая, но по сравнению с первой движется так медленно, что кажется, будто она стоит на месте. Поисковая команда угодила в капкан Рингер.

Сайонара[11], поисковая команда!

На всех парах мчусь к «блэкхоуку», из-за распиханных по карманам припасов возникает чувство, что там кирпичи. Винтовка стучит по спине. Черт, он слишком далеко и слишком быстро поднимается.

«Тормози, Кэсси, тормози, у тебя не получится. Пора переходить к плану „Б“. Только у нас нет плана „Б“».

«Две минуты. Что это было, Рингер? Если ты тактический гений нашей операции, тогда мы в полной жопе».

Расстояние между мной и вертолетом сокращается, он слегка наклоняется носом вперед.

«Как у тебя с прыжками в высоту, Салливан?»

Я прыгаю. Время останавливается. Вертолет зависает, похожий на жилой автофургон. Я вытягиваюсь в струну вплоть до пальцев ног. Больше нет ни звуков, ни воздушных потоков от винтов вертолета, которые поднимают его вверх и толкают меня вниз.

Жила-была одна маленькая девочка, сейчас ее уже нет; у нее были тоненькие ручки и костлявые ножки, рыжие кудряшки и очень прямой носик. И был у этой девочки талант, о котором знали только она и ее папа.

Она умела летать.

Пальцы дотягиваются до дверного проема грузового отсека. Цепляюсь двумя руками за что-то холодное и металлическое и сучу в воздухе ногами. Вертолет стремительно уходит вверх, а земля быстро удаляется. Пятьдесят футов, сто. Я раскачиваюсь и пытаюсь закинуть ногу на платформу. Двести футов, двести пятьдесят. Правая рука соскальзывает, повисаю на левой. От шума не слышу собственного крика. Смотрю вниз и вижу гараж, через дорогу от него – дом, а дальше по дороге – черное пятно на том месте, где когда-то стоял дом Грейс. Залитые светом звезд поля, серебристо-серые деревья и дорога от горизонта до горизонта.

Я не удержусь.

Ну, по крайней мере, это будет быстро. Разобьюсь в лепешку, как жук о ветровое стекло.

Левая рука соскальзывает. Большой палец, мизинец и безымянный щупают воздух. Повисаю на двух.

И эти пальцы тоже соскальзывают.

55

Теперь я знаю, что все-таки можно услышать собственный крик сквозь рев двигателей «блэкхоука».

А вот то, что перед смертью перед глазами проходит вся жизнь, – неправда. Перед моими мелькнули только немигающие пластмассовые глаза мишки, бездонные, бездушные и грустные.

Падать несколько сотен футов. Пролетаю меньше одного, потом – рывок и падение останавливается, а у меня чуть не вывихивается плечо. Я ни за что не хваталась, это меня схватили и теперь затягивают в вертолет.

Бухаюсь лицом в пол трюма. Первая мысль: «Я жива!» Вторая: «Сейчас меня убьют!» Мой спаситель рывком приводит меня в вертикальное положение. У меня три варианта. Есть еще один, с пистолетом. Но он не годится, потому что стрелять в металлическом корпусе вертолета – очень плохая затея.

У меня есть кулаки, перцовый баллончик в одном из бесчисленных карманов и самое твердое и ужасное оружие в арсенале Кэсси Салливан – ее голова.

Я резко разворачиваюсь и бью лбом в лицо моего спасителя. Хрясь! Нос сломан. А потом кровь, и, как всегда бывает, не струйка, а гейзер. Но в остальном мой удар не произвел никакого эффекта. Она ни на дюйм не сдвинулась. Даже не моргнула. Она была… как она там называла ту жуть, которую сотворил с ней Вош? Усилена.

– Полегче, Салливан, – говорит Рингер и сплевывает сгусток крови размером с мячик для гольфа.

56 Рингер

Толкаю Салливан на скамейку и ору ей в ухо:

– Приготовься к прыжку!

Она ничего не говорит, только таращится на мое окровавленное лицо. Микроскопические дроны останавливают кровотечение, хаб вырубает болевые рецепторы. Я, может быть, и выгляжу ужасно, но чувствую себя превосходно.

Пробираюсь в кабину и бухаюсь на место второго пилота. Тот мгновенно меня узнает.

Это лейтенант Боб. Тот самый, которому я сломала палец во время «побега» с Бритвой и Чашкой.

– Мать твою, это ты! – вопит он.

– Прямиком из могилы! – кричу я, и это не в переносном смысле. Показываю пальцем в ноги. – Сажай нас!

– Пошла ты!

Реагирую не задумываясь. Хаб все решает за меня. И это самое жуткое в двенадцатой системе: я больше не знаю, где кончается она и начинаюсь я. Не человек и не инопланетянин, то и другое. Что-то во мне освободилось, вырвалось на волю.

А потом до меня доходит: самое ценное у любого пилота – зрение.

Я срываю с него шлем и бью большим пальцем в глаз. Боб дергает ногами, пытается схватить меня за руку. Вертолет ныряет. Я перехватываю кисть и кладу обратно на рычаг, а сама начинаю «подпитывать». Дарю вместо паники – уверенность, вместо страха – покой, вместо боли – комфорт.

Боб у меня как на ладони, и я знаю, что он не собирается изображать из себя камикадзе. Мне ясны желания, в которых он даже себе не признается, и желания умирать в нем нет.

И еще он уверен, что без меня ему не выжить.

57

Зомби был прав, когда много месяцев назад сказал, что из всех убежищ во времена апокалипсиса пещеры Уэст-Либерти – самые крутые.

Неудивительно, что глушитель-священник остановил свой выбор именно на них.

Галлоны пресной воды. Целая пещера с консервами и сухими продуктами. Лекарства, постельные принадлежности, канистры с топливом, бензином и керосином. Одежда, инструменты, а взрывчатки и оружия столько, что хватит на небольшую армию. Идеальное убежище, даже уютное, если не обращать внимания на запах.

Пещеры Огайо провоняли кровью.

В самой большой хуже всего. Она глубже остальных, там сыро и очень плохая вентиляция. Запах не выветривается, да и кровь никуда не делась. При свете фонарей каменный пол до сих пор отливает малиновым цветом.

Бойню он устроил именно в этой пещере. Лжесвященник либо взорвал здесь осколочно-фугасный снаряд, либо потрошил свои жертвы одну за другой. Возле стены мы нашли спальный мешок, стопку книг (включая потрепанную Библию), керосиновую лампу, мешок с туалетными принадлежностями и четки.

– Из всех пещер он выбрал именно эту, – выдыхает Зомби. – Проклятый псих.

– Он не псих, Зомби, – говорю я. – Он больной. Его еще до рождения инфицировали. Об этом лучше так думать.

Зомби медленно кивает:

– Ты права. Так лучше.

Мы обработали и перевязали рану пилота Боба, ввели ему антибиотики с лошадиной дозой морфина и оставили с Кэсси и детьми в одной из пещер. Сегодня Боб уже не сможет никуда полететь. Дотянул до пещер на пределе своих возможностей, но я сидела рядом и держала его в спокойном сосредоточенном состоянии. Его балласт и якорь.

Мы с Зомби возвращаемся по узким переходам на поверхность. Он бредет, опираясь на мое плечо, неловко переставляет раненую ногу и с каждым шагом морщится. Я мысленно делаю заметку – не забыть осмотреть рану перед уходом. Пулю лучше извлечь, но боюсь, что эта операция принесет больше вреда, чем пользы. У нас есть антибиотики, но риск заражения все равно велик, а если задеть артерию, то вообще катастрофа.

– Вниз ведут всего два прохода, – говорит Зомби. – Это нам на руку. Заблокируем один, и пост придется выставить только у одного.

– Правильно.

– Как по-твоему, мы достаточно далеко от Эрбаны?

– Достаточно далеко для чего?

– Для того, чтобы не испариться.

Зомби улыбается, и его зубы при свете фонаря блестят необычно ярко.

– Не знаю, – отвечаю.

– Знаешь, чего я боюсь, Рингер? Ты вроде знаешь больше любого из нас, но, когда возникает какой-нибудь насущный вопрос – например, уничтожат нас через пару дней или нет, – ты никогда не даешь ответа.

Тропа становится круче. Ему надо отдохнуть. Я не уверена, известно ли ему, что я могу через руку считывать его чувства. Понятия не имею, испугает это его или, наоборот, успокоит. Может, и то и другое.

– Тормози, Зомби. – Прикидываюсь, будто должна отдышаться. – Давай минутку передохнем.

Прислоняюсь спиной к стене. Сначала он изображает крутость и стоит, но через минуту или две сдается и со стоном опускается на пол. С тех пор как мы познакомились, боль была постоянной спутницей Зомби. А источником этой боли чаще всего оказывалась я.

– Болит? – спрашивает он.

– Что?

Показывает на мой нос:

– Салливан сказала, что здорово тебе врезала.

– Так и было.

– А нос даже не распух. И фингалов нет.

Я отворачиваюсь:

– Спасибо Вошу.

– Надеюсь, ты поблагодаришь его от нас всех.

Киваю. Встряхиваю голову. Снова киваю.

Зомби понимает, что ступил на опасную территорию, и быстро переходит на более безопасную:

– И не болит? Совсем?

Я смотрю ему в глаза:

– Нет, Зомби. Совсем не болит.

Я сажусь на корточки и ставлю фонарь на пол. Между нами расстояние меньше фута, а кажется, что целая миля.

– Ты заметил, что кто-то устроил снаружи душ? – спрашиваю я. – Надо будет помыться перед уходом.

Лицо у меня в засохшей крови, в волосах грязь, и все открытые участки тела измазаны сырой землей. С момента, как Зомби меня «похоронил», прошла целая вечность. Я все еще вижу застывшие от изумления и ужаса лица двух рекрутов в тот миг, когда я выскочила из могилы. У Салливан было такое же лицо, когда она протаранила лбом мой нос. Я стала звездой кошмаров.

Поэтому хочу отмыться. Хочу снова почувствовать себя человеком.

– А то, что вода холодная, это все равно? – интересуется Зомби.

– Я не почувствую.

Он кивает, будто все понимает.

– Я должен пойти с тобой. Не в душ. Ха-ха. Вместо Кэсси. Извини, Рингер. – Притворяется, что разглядывает острые каменные наросты над нашими головами. Дракон приоткрыл пасть и окаменел. – Каким он был? Тот парень. Ну, ты поняла.

Я поняла.

– Сильный. Смешной. Забавный. Умный. Любил поболтать. И любил бейсбол.

– А ты?

– Я не разбираюсь в бейсболе.

– А я не об этом, сама же знаешь.

– Это уже не важно, – говорю. – Он умер.

– Все равно важно.

– Об этом тебе лучше бы у него спросить.

– Не могу. Он умер. Вот я тебя и спрашиваю.

– Чего ты от меня хочешь, Зомби? Серьезно, чего? Он был добр ко мне…

– Он тебе врал.

– Только по мелочи. Про важные вещи не врал.

– Он отдал тебя Вошу.

– Он отдал за меня жизнь.

– Он убил Чашку.

– Все, Зомби. Хватит. – Я встаю. – Не надо было тебе говорить.

– А почему рассказала?

«Потому что ты – моя свободная от всякого дерьма зона».

Но я ему в этом не признаюсь.

«Потому что ты тот, ради кого я вернулась с пустоши».

Нет, этого тоже не скажу. И другого:

«Потому что ты единственный, кому я еще доверяю».

Вместо этого отвечаю:

– Ты меня подловил в минуту слабости.

– Ладно, – улыбается Бен Пэриш. На эту его улыбку даже смотреть больно. – Если тебе когда-нибудь потребуется эгоистичный хрен, то я к твоим услугам. – Он выжидает пару секунд и добавляет: – Да ладно, Рингер. Давай, улыбнись. Эта шутка срабатывает на стольких уровнях, что даже не смешно.

– Ты прав, это не смешно.

58

Быстро раздеваюсь возле душа. Контейнер наверху пуст, и я наполняю его водой из бочки, что стоит у туристического центра. Бочка весит, наверное, больше ста фунтов, но я без труда поднимаю ее на плечо, будто она не тяжелее Наггетса.

Я знаю, что вода холодная, но, как уже говорила Зомби, меня защищает дар Воша. Не чувствую ничего, кроме влаги. Вода смывает кровь и грязь.

Провожу рукой по животу.

«Он отдал за меня жизнь».

Мальчик в дверях, освещенный погребальным костром, вырезает у себя на плече три буквы.

Дотрагиваюсь до своего. Кожа гладкая. Двенадцатая система исправила повреждения через несколько минут после того, как я их себе нанесла. Я постоянно восстанавливаюсь. Я похожа на воду, которая льется на меня из душа. Я – вода. Я – жизнь. Форма может измениться, но материя остается неизменной. Сбей меня с ног – я снова встану. Vincit qui patitur.

Закрываю глаза и вижу его глаза. Колючие, ярко-голубые глаза пронзают душу насквозь.

«Ты создал меня, и теперь твое творение возвращается за тобой. Я вернусь, как дождь на иссохшую землю».

Вода уносит кровь и грязь.

59 Кэсси

Надо кое-что обмозговать. Есть чудная правда о мире, который создают иные.

Мой братик забыл алфавит, но умеет изготавливать бомбы.

Год назад это были мелки, книжки-раскраски, цветная бумага для вырезания и клей Элмера. А теперь – взрыватели и детонаторы, провода и минный порох.

Кто захочет читать книжки, если можно что-нибудь повзрывать?

Рядом со мной сидит Меган и наблюдает за Сэмом, как и за всем остальным – молча. Она крепко прижимает к груди мишку. Мишка – еще один молчаливый свидетель эволюции Сэмюэла Салливана.

Сэм работает с Рингер, они стоят бок о бок на коленях. Сборочная линия из двух человек. Я думаю, что в лагере они прошли один и тот же курс по изготовлению самодельных взрывных устройств. Влажные волосы Рингер блестят, как змеиная шкура. Кожа цвета слоновой кости отражает свет фонаря. Два часа назад я врезала ей лбом в нос, сломала его, но он даже не распух, как будто ничего и не было. А вот мой нос будет кривым до скончания дней. Жизнь несправедлива.

– Как ты попала в вертолет? – Я уже вся извелась, до того мне хочется услышать ответ на этот вопрос.

– Так же, как и ты, – отвечает Рингер. – Прыгнула.

– По плану прыгать должна была я.

– Ты и прыгнула. Ты же на ногтях повисла. Вряд ли у меня был выбор.

Другими словами: «Я спасла твою бесполезную, конопатую, кривоносую задницу. Чем ты недовольна?»

Правда, у меня на заднице нет носа. Пора прекращать вкладывать мысли в чужие головы.

Рингер убирает за ухо прядь волос. В этом жесте столько непринужденности и непостижимой грации, что становится жутковато.

«Что же с тобой случилось, Рингер?»

Естественно, я знаю, что с ней случилось. Эван называл это даром. Весь потенциал человека увеличивается в сто раз. Однажды он сказал: «Мне хватит сердца, чтобы сделать то, что я должен сделать». Тогда он забыл добавить, что эту фразу надо понимать в прямом и переносном смысле. Этот гад, который даже не заслуживал того, чтобы его спасали, умолчал о многом.

О чем, черт возьми, я думаю? Глядя на то, как тонкие пальцы Рингер ловко собирают бомбу, я понимаю, что самое страшное не то, что Вош сделал с ее телом, а то, что оно, накачанное, сделало с ее мозгами. Что происходит с нашими моральными установками, когда мы выходим за грань своих физических возможностей? Я абсолютно уверена, что до усиления Рингер не сумела бы в одиночку перебить пять вооруженных до зубов, отлично подготовленных рекрутов. Но я сомневаюсь, что прежняя Рингер смогла бы ткнуть кому-нибудь пальцем в глаз. Для этого требуется определенный скачок эволюции.

Кстати, о Бобе.

– Вы психи, ребята, – встревает он.

Он тоже наблюдает здоровым глазом за сборкой бомбы.

– Нет, Боб, – возражает Рингер, не поднимая головы. – Это мир сошел с ума. Просто так получилось, что мы здесь живем.

– Это ненадолго! Вы и на сто миль к базе не подлетите! – Его истеричный голос заполняет маленькую провонявшую химикатами и старой кровью пещеру. – Они знают, где вы. На вертолете, сука, стоит GPS. Они придут за вами, и вам мало не покажется.

Рингер поднимает голову. Подпрыгивает челка. Вспыхивают черные глаза.

– На это я и рассчитываю.

– Долго еще? – спрашиваю я.

Главное – добраться до базы, пока не рассвело.

– Еще парочка, и мы готовы.

– Ага! – вопит Боб. – Готовы! Начинай молиться, Дороти, потому что конец близок!

– Она не Дороти! – орет на него Сэм. – Сам ты Дороти!

– А ты вообще заткнись! – кричит в ответ Боб.

Тут вступаю я:

– Эй, Боб, оставь моего брата в покое.

Боб забился в угол, он дрожит и потеет, – видимо, доза морфина оказалась недостаточной. Ему не больше двадцати пяти. До вторжения его можно было бы назвать молодым, а по новым стандартам он мужчина среднего возраста.

– А что мне помешает уронить вас на какое-нибудь гребаное кукурузное поле? – спрашивает Боб. – Что ты сделаешь? Второй глаз выбьешь? – И тут он начинает хохотать.

Рингер не обращает на него внимания, чем, образно говоря, подливает масла в огонь.

– Да это и не важно. У вас все равно нет ни единого шанса. Как только мы приземлимся, вас мигом порешат. Выпотрошат, как долбаные тыквы на Хэллоуин. Так что мастерите свои бомбочки, плетите заговоры, вы уже трупы.

– Да, Боб, – говорю я. – И этим все сказано.

Никакого сарказма (в кои-то веки раз) в моих словах нет. Я произношу это совершенно серьезно. Допустим, он не уронит нас на кукурузное поле и нас не собьют вылетевшие навстречу вертолеты. Допустим, нас не возьмут в плен и не убьют в лагере, где тысячи солдат уже ждут нашего появления. Допустим, что Эван каким-то чудом еще жив и я найду его, что будет совсем уж чудом. Допустим, Рингер убьет Воша, а самый близкий к нам вид – неистребимые тараканы. У нас все равно нет плана отступления. Мы покупаем билет в один конец.

«И этот билет недешево нам достанется», – думаю я, наблюдая, как Сэм заканчивает мастерить бомбу.

О, Сэм. Мелки и книжки-раскраски. Цветная бумага и клей, плюшевые мишки и пижамки, качели и сказки. Мы знали, что ты когда-нибудь все это перерастешь. Но не предполагали, что это произойдет так быстро и таким образом. У тебя лицо ребенка, Сэм, но глаза – взрослого человека.

Я опоздала. Я всем рисковала, чтобы спасти тебя от такого финала, но финал уже настиг тебя.

Я встаю, и все, кроме Сэма, смотрят на меня. Сэм что-то напевает. Немного фальшивит. Какой-то подходящий для сборки бомб мотивчик. Я очень давно не видела его таким счастливым.

– Мне надо поговорить с Сэмом, – говорю я Рингер.

– Хорошо, – отвечает она. – Я справлюсь без него.

– Ты не поняла, мне не нужно твоего разрешения.

Я хватаю Сэма за руку и увожу в узкий переход подальше от пещеры, чтобы нас не услышали, хотя Рингер, возможно, способна услышать, как где-нибудь в Мексике хлопает крыльями бабочка.

– Что случилось? – спрашивает Сэм и хмурится, а может быть, последнее только кажется мне, так как фонарь я не взяла и почти не вижу его лица.

«Классный вопрос, братишка. Ну вот, опять я выступаю экспромтом. На подготовку этой речи следовало потратить несколько недель».

– Ты знаешь, что я делаю это ради тебя, – начинаю я.

– Что?

– Ухожу.

Сэм пожимает плечами. Он пожимает плечами!

– Но ты же вернешься?

Вот оно: приглашение к обещанию, которого я не смогу выполнить.

Я беру Сэма за руку:

– Помнишь то лето, когда ты гонялся за радугой? – Сэм смотрит на меня, явно сбитый с толку. – Ладно, наверно, не помнишь. Кажется, ты тогда еще в подгузниках ходил. Мы гуляли на заднем дворе, а у меня был распылитель. Когда луч солнца попадает на воду… сам знаешь, получается радуга. И я заставила тебя за ней гоняться. Велела тебе поймать радугу… – Чувствую, что сама вот-вот потеку. – Если подумать, это было довольно жестоко с моей стороны.

– Тогда зачем ты об этом думаешь?

– Я просто не хочу… Я не хочу, чтобы ты забыл эти моменты, Сэм.

– Какие моменты?

– Ты должен помнить, что не всегда все было так, как сейчас.

Самодельные бомбы, убежище в пещерах, вид гибели всех, кого знаешь.

– Я кое-что помню, – возражает Сэм. – Теперь я помню, какой была мама.

– Точно?

Энергично кивает:

– Вспомнил, как раз перед тем, как убил ту леди.

Наверное, что-то в моем лице меня выдает. Думаю, это смесь шока, ужаса и бесконечной печали. Сэм разворачивается и мчится обратно в пещеру, а через минуту возвращается с мишкой в руках.

О, этот распроклятый мишка.

– Нет, Сэм, – шепотом отказываюсь я.

– В прошлый раз он принес тебе удачу.

– Но теперь это мишка Меган.

– Нет, он мой. Он всегда был моим, – настаивает Сэм и протягивает мне мишку.

Я бережно отвожу его.

– Ты должен его сохранить. Я знаю, ты уже не маленький. Ты теперь солдат или коммандо, не знаю, как назвать. Но может быть, когда-нибудь появится ребенок, которому действительно понадобится твой мишка. Потому что… просто потому что. – Я опускаюсь рядом с ним на колени. – Так что ты сохрани его. Понимаешь? Заботься о нем, защищай, не давай никому в обиду. Мишка занимает очень важное место в великой схеме вещей. На нем держится вселенная.

Сэм долго и молча смотрит в лицо старшей сестры.

«Запомни его, Сэм. Хорошенько рассмотри и запомни каждый синяк, каждую ссадину, каждый шрам и сломанный нос. Смотри внимательно, чтобы никогда не забыть. Помни, несмотря ни на что. Несмотря ни на что».

– Ты спятила, Кэсси, – говорит Сэм.

И на секунду – всего на одну секунду – возвращается тот прежний маленький мальчик. Я вижу в сегодняшнем лице Сэма его прежнее лицо, он гоняется за радугой и смеется взахлеб от восторга.

60 Рингер

Я выпрыгиваю из вертолета. Зомби наблюдает за тем, как я закидываю рюкзак на плечо.

– Закончили?

– Да.

– А сколько оставили? – кивает на мешок.

– Семь.

Зомби хмурится:

– Думаешь, хватит?

– Должно хватить. Значит, хватит.

– Тогда пора.

– Пора.

Мы смотрим друг другу в глаза.

– Я не буду этого обещать, – повторяет он.

– И вам нельзя здесь оставаться. Когда бомбежка закончится, отправляйтесь на юг. Используй маячки, которые я тебе дала. От инфракрасных прицелов они не спасут, и от глушителей тоже, но…

– Рингер…

– Я не закончила.

– Я знаю, что делать.

– Помни о Дамбо. Помни о цене, которую пришлось заплатить за твое решение. О том, что приходится пустить на самотек, Зомби…

Он заключает мое лицо в ладони и целует.

– Только одна улыбка, – шепчет Зомби. – Одна улыбка, и я тебя отпущу.

Мое лицо у него в ладонях, мои руки у него на бедрах. Его лоб касается моего, над нами кружатся звезды, а под нами – Земля, и время ускользает, ускользает.

– Она будет ненастоящей, – говорю я.

– Сейчас мне все равно.

Я отталкиваю его от себя. Аккуратно.

– А мне еще нет.

61

Бомбы погружены на борт. Пора грузить Боба.

– Думаешь, я не готов умереть? – спрашивает он, пока я веду его к месту пилота.

– Я не думаю, я знаю.

Пристегиваю его к креслу. Через открытый люк вижу Салливан и Зомби. Она отчаянно старается держать себя в руках. Кэсси Салливан сентиментальна, инфантильна и невероятно зациклена на себе, но даже она понимает, что обратной дороги нет.

– Нет никакого плана, – шепчет Салливан Зомби; она не хочет, чтобы я слышала, да я и сама не хочу. Дар Воша – это еще и проклятие. – Ничто не предопределено.

– И не должно было быть, – говорит Зомби.

Нет никакого плана. Ничто не предопределено. И не должно было быть. Звучит, как катехизис или утверждение веры – или неверия.

Салливан встает на цыпочки и целует Зомби в щеку.

– Ты знаешь, что я сейчас скажу.

Зомби улыбается.

– С ним все будет хорошо, Кэсси. – Он крепко сжимает ее руку. – Ценой моей жизни.

– Нет, Пэриш, – жестко и быстро отвечает Салливан, – ценой смерти.

Она замечает меня и убирает руку.

Я киваю – пора, и поворачиваюсь к нашему одноглазому пилоту:

– Запускай птичку, Боб.

62

Земля удаляется. Зомби уменьшается и превращается в черную точку на сером фоне. Дорога, как секундная стрелка на циферблате земли, плывет вправо, отмечая время, которое ушло и уже никогда не вернется. Поворачиваем на север и начинаем набирать высоту. Ярче вспыхивают звезды, на сверкающем фоне галактики – зеленый фосфоресцирующий корабль-носитель. Его брюхо набито бомбами, которые сотрут с лица земли последние следы цивилизации. Сколько городов на земле? Пять тысяч? Десять? Я не знаю, а вот они знают. И меньше чем через три часа в абсолютной тишине вакуума плавно откроются двери грузового отсека и тысячи управляемых снарядов с боеголовками не больше буханки хлеба устремятся к своим целям. Один-единственный круг по орбите. Все, что мы создали за десять тысяч лет, будет уничтожено за день.

Города исчезнут. Дожди напоят выжженную, бесплодную землю. Реки вернутся в свои естественные русла. Леса, луга, болота, пастбища вернут себе все, что было вырублено, выкошено, выровнено и залито тоннами асфальта и бетона. Стремительно вырастет поголовье животного мира. С севера вернутся волки, равнины снова заполнят стада бизонов. Рай на земле, будто нас никогда и не было. И что-то древнее во мне, что-то спрятанное глубоко в генетической памяти радуется такому исходу.

«Спаситель. Значит, вот кто я такой?» – спрашивает меня Вош.

Салливан сидит напротив и внимательно наблюдает за мною. Она кажется крошечной в этой униформе с чужого плеча, как ребенок в карнавальном костюме. Странно, что в конце мы оказались вместе. Она меня сразу невзлюбила, а я просто сочла, что нет в ней ничего особенного. Я знала много таких девчонок. Застенчивая, но высокомерная; робкая, но порывистая; наивная, но серьезная; обидчивая, но дерзкая. Чувства для нее важнее реальности, особенно если реальность заключается в том, что ее миссия не имеет смысла.

Моя – безнадежна. Но обе по факту – самоубийство. И обе надо выполнить.

В наушниках трещит голос Боба:

– У нас гости.

– Сколько?

– Мм. Шесть.

– Я иду.

Отстегиваюсь. Салливан тоже встает. По пути к кабине хлопаю ее по плечу: все нормально, мы к этому готовы.

Занимаю место второго пилота. Боб показывает на свой монитор. Вертолеты приближаются.

– Какой приказ, босс? – почти без подначки спрашивает он. – Контакт или уклоняемся? Или хочешь, чтобы я посадил птичку?

– Держим курс. Они выйдут на связь…

– Подожди-ка. Они на связи. – Боб слушает. Теперь я их вижу, прямо по курсу, летят боевым строем. – Ладно, – говорит Боб и поворачивается ко мне. – Угадай с трех раз. Первые два не считаются.

– Приказывают идти на посадку.

– Теперь моя очередь. Твой приказ – набрать высоту. Угадал?

– Не отвечай. Держим курс.

– Ты же понимаешь, что они откроют огонь?

– Просто скажи, когда они окажутся в пределах попадания.

– А, так вот в чем план. Это мы откроем огонь. И собьем все шесть птичек.

– Моя ошибка, Боб. Я хотела сказать: когда мы окажемся в пределах попадания. Какая у нас скорость?

– Сто сорок узлов. А что?

– Удвой.

– Не могу. Максимальная – сто девяносто.

– Значит, доведи до максимума. Курс без изменений.

«А вот и мы. Прямо к вам в глотку».

Мы делаем рывок. Дрожь рябью пробегает по обшивке вертолета, в трюме воет ветер. Спустя две минуты Боб даже не усиленным глазом видит прямо по курсу ведущий вертолет.

– Снова приказывают идти на посадку, – орет он. – В пределах попадания через тридцать секунд!

Между нами появляется голова Салливан.

– Что происходит? – Она видит, что́ к нам приближается, и у нее отвисает челюсть.

– Двадцать! – кричит Боб.

– Что – двадцать? – не понимает она.

Они сбавят скорость. Я уверена. Сбавят скорость или разобьют строй, чтобы дать нам пройти. И сбивать нас не будут. Потому что это рискованно.

«Риск – главное», – сказал мне Вош.

Сейчас он уже знает, что ударная команда уничтожена, и знает о посланном за ними вертолете. Констанс не могла этого сделать, а Уокер в плену. Остается только один человек, который сумел бы с этим справиться: его творение.

– Десять секунд!

Я закрываю глаза. Хаб, мой верный товарищ, отключает меня от внешнего мира, и я оказываюсь в пространстве, лишенном звука и света.

«Я иду за тобой, сукин ты сын. Ты хотел создать бесчеловечного человека, и ты его получишь».

IV День последний

63 Эван Уокер

Его бросили в пустую и очень холодную комнату и сняли мешок с головы. Свет был таким ослепительным, что он инстинктивно прикрылся ладонью.

Один охранник приказал раздеться и сдать всю одежду. Эван разделся до трусов. «Нет, и это тоже». Эван снял трусы и ногой подбросил их к двери. Там стояли два молодца в камуфляже. Тот, что был помоложе, хихикнул.

Охранники вышли из комнаты. Дверь с лязгом закрылась. Холод, тишина и свет – все было на пике. Эван заметил посреди кафельного пола решетку слива. Он поднял голову, и, словно по сигналу, из форсунок в потолке вырвались струи воды.

Эван отскочил к стене и закрыл голову руками. Холод проникал сквозь кожу в мышцы и пронизывал до мозга костей. Эван опустился на пол, положил голову на колени и обхватил себя руками.

В маленькой комнате прогремел бестелесный голос:

– Встать.

Эван не подчинился.

И ледяная вода в секунду стала обжигающе-горячей. Эван вскочил на ноги, и от шока и боли разинул рот в беззвучном крике. Яркий свет пробивался сквозь пар, по кафельным стенам запрыгали, завертелись бесчисленные радуги. Вода вновь стала ледяной, а потом ее резко выключили.

Эван, задыхаясь, прислонился к стене.

– Не касаться стены, – прогремел тот же голос. – Встань по стойке смирно.

Эван отошел от стены. Никогда, даже в самый лютый мороз на ферме, когда ветер свистел над полями, а ветви деревьев ломались под весом льда, ему не было так холодно. Холод в этой комнате был живой тварью, которая стиснула тело Эвана в пасти и медленно крошила его кости. Инстинкт приказывал двигаться: физическая нагрузка повышает давление, подстегивает пульс и разогревает конечности.

– Не двигаться.

Он не мог сосредоточиться. Мысли вертелись в голове, как выпущенные из форсунок бесчисленные радуги. Он решил, что с закрытыми глазами будет легче.

– Глаза не закрывать.

Холод. Эван представил, как его голое тело покрывается коркой льда, а в волосах появляются белые кристаллы. Его ждет смерть от переохлаждения. Просто остановится сердце. Эван сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Боль поможет сосредоточиться. Боль всегда помогает сосредоточиться.

– Разожми кулаки. Открой глаза. Не шевелись.

Эван подчинился. Если он будет делать все, как ему говорят, если будет подчиняться каким угодно командам, у них не будет повода использовать оружие, против которого ему не выстоять.

С ним могут делать все что заблагорассудится. Если его страдания продлят ее жизнь хоть на секунду, он готов вынести любые пытки.

Ради нее он хотел пожертвовать целой цивилизацией. Его собственная жизнь была бесконечно мала и ничтожна, она ничего не стоила. Эван всегда знал, чего будет стоить ее спасение. Знал с того самого дня, когда нашел ее полумертвой в снегу. Он понимал, во что обойдется его любовь. Дверь камеры закрывается, смертный приговор вынесен.

Но его заперли в этой холодной комнате не с целью убить.

Убьют его позже.

Сначала его сломают физически, подчинят себе его волю, исследуют его мозг до последнего синапса.

Ликвидация Эвана Уокера началась.

64

Час проходил за часом. Тело начало неметь. Эван словно плавал внутри бесчувственной оболочки из собственной кожи. Белая стена напротив уходила в бесконечность. Он плыл в бескрайней пустоте, мысли стали обрывочными. Лишенный раздражителей мозг наугад выхватывал картинки из прошлого. Детство: Рождество с его земной семьей; он сидит на веранде с братьями; ерзает на скамье в церкви. Потом картинки намного древнее, из другой жизни: невероятной красоты закаты гибнущей звезды; скольжение в серебряных флаерах над горными хребтами втрое выше Гималаев; подъем на холм, безжизненная равнина внизу – ультрафиолетовая отрава их умирающего солнца погубила урожай.

Стоило ему закрыть глаза, как голос приказывал их открыть. Стоило пошатнуться – голос велел стоять ровно.

Но рано или поздно он все равно бы сломался.

Эван не помнил, как рухнул. Не помнил и голос, который кричал, чтобы он встал. Только что он стоял, и вот лежит в углу белой комнаты в позе эмбриона. Он не знал, сколько прошло времени и прошло ли вообще. Времени там не существовало.

Эван открыл глаза. В дверном проеме стоял высокий, атлетически сложенный мужчина в форме полковника. У него были глубоко посаженные ярко-голубые глаза. Эван знал этого человека. Он знал и его настоящее, и земное имя. Они никогда не встречались. Они были знакомы десять тысяч лет.

– Тебе известно, почему я поместил тебя сюда? – спросил мужчина.

Эван открыл рот. Губы треснули и начали кровоточить.

– Я предал, – ответил он, еле ворочая онемевшим языком.

– Предал? О нет, совсем наоборот. Если бы потребовалось описать тебя одним словом, им было бы «преданный».

Человек отступил в сторону, и в комнату вошла женщина в белом халате. Она катила перед собой каталку, за нею следовали два солдата. Они подняли Эвана с пола и уложили на каталку. Он увидел замершую на форсунке последнюю каплю воды. Она подрагивала, а он не мог оторвать от нее взгляд. Руку обернули манжетой, но он этого не почувствовал. Ко лбу приложили термометр, он и его не ощутил.

В глаза посветили фонариком. Женщина ощупала его тело, помяла живот, помассировала шею и таз. У нее были восхитительно теплые руки.

– Как меня зовут? – спросил полковник.

– Вош.

– Нет, Эван. Назови мое имя.

Эван сглотнул. Ужасно хотелось пить.

– Я не смогу произнести.

– Попытайся.

Он покачал головой. Это было невозможно. Требовалась совершенно другая анатомия. С тем же успехом Вош мог попросить шимпанзе процитировать Шекспира.

Женщина в белом халате и с теплыми руками воткнула ему в руку иглу. Тело Эвана расслабилось. Ему больше не было холодно, его не мучила жажда, его сознание прояснилось.

– Откуда ты? – спросил Вош.

– Из Огайо.

– До этого.

– Не могу произнести…

– Забудь о названии. Расскажи мне, где твой дом.

– Созвездие Лира. Вторая планета от карликовой звезды. Люди открыли ее в две тысячи четырнадцатом году и назвали Кеплер четыреста тридцать восемь би.

Вош улыбнулся:

– Ну конечно. Кеплер четыреста тридцать восемь би. И почему из всех предложенных вариантов ты выбрал именно Землю? Почему ты явился сюда?

Эван повернул голову и посмотрел на полковника:

– Ты знаешь ответ. Тебе известны все ответы.

Полковник снова улыбнулся, но взгляд его был жестким. Он повернулся к женщине:

– Оденьте его. Пора Алисе прогуляться в кроличью нору.

65

Ему выдали синий комбинезон и пару белых тапок.

– Это все ложь, – сказал он наблюдавшим за ним солдатам. – Все, что он вам наговорил. Он такой же, как я. Он использует вас, чтобы вы убивали себе подобных.

Ребята молчали и только нервно поглаживали спусковые крючки винтовок.

– Война, в которую вы готовы ввязаться, не настоящая. Вы будете убивать невинных людей, таких же выживших, как сами. Вы уничтожите их, а потом мы уничтожим вас. Вы принимаете участие в собственном геноциде.

– Ага, а ты гребаный кусок инвазированного дерьма, – сказал тот, что помоложе. – А когда командир с тобой разберется, он отдаст тебя нам.

Эван вздохнул. Пробиться через эту стену лжи было немыслимо, потому что, приняв правду, они обрекли бы себя на смерть.

«Порок стал добродетелью, а добродетель – пороком».

Его вывели из комнаты, увлекли по длинному коридору, потом спустили на три лестничных пролета на нижний уровень. Еще один длинный коридор, поворот направо в следующий, который проходил вдоль всей базы. Двери без номеров и табличек, стены из серых шлакоблоков, стерильный свет флуоресцентных ламп. В этом месте никогда не наступает ночь, здесь всегда день.

Они подошли к последней двери в сером коридоре. Сотни дверей, мимо которых он проходил, были белого цвета, эта – зеленого. Она открылась, и они вошли.

В комнате стояло откидывающееся кресло с ремнями для рук и ног. Еще несколько мониторов, клавиатура и техник с непроницаемым лицом. И Вош.

– Ты знаешь, что это такое, – сказал он.

Эван кивнул:

– «Страна чудес».

– И что я рассчитываю там обнаружить?

– То немногое, чего пока не знаешь.

– Знай я то, что мне нужно, я бы не стал заморачиваться с твоим возвращением.

Техник пристегнул Эвана к креслу. Эван закрыл глаза, зная, что загрузка памяти пройдет безболезненно. А еще он знал, что эта процедура может привести к психологическому срыву. Человеческий мозг обладает удивительной способностью скрывать и сортировать опыт и таким образом защищать себя от мучительных воспоминаний. «Страна чудес» берет чистый опыт без вмешательства мозга, извлекает все факты без каких-либо интерпретаций. Никаких контекстов, никаких причин и следствий, нефильтрованная жизнь, без рационализации, отрицания и удобных для психики пробелов.

Мы помним свою жизнь. «Страна чудес» заставляет пережить ее заново.

Вся операция заняла две минуты. Две очень долгих минуты.

После гнетущей тишины – свет и голос Воша:

– В тебе есть один изъян, и ты об этом знаешь. Что-то пошло не так, и нам важно выяснить, что именно.

У Эвана затекли ноги. Ремни содрали кожу на запястьях.

– Тебе не понять.

– Может быть, ты и прав. Но мой человеческий императив подсказывает, что я должен попробовать.

На мониторах проплывали колонки цифр – его жизнь в череде кубитов: все, что он видел, чувствовал, слышал, говорил, пробовал на вкус и думал. И самый сложный пакет информации во вселенной: человеческие эмоции.

– На диагностику уйдет какое-то время, – сказал Вош. – Идем, хочу кое-что тебе показать.

Эван буквально вывалился из кресла. Вош подхватил его и аккуратно поставил на ноги.

– Что с тобой? – спросил он. – Почему ты так слаб?

Эван кивнул на мониторы:

– У них спроси.

Он дал слово. Он должен был найти Кэсси раньше Грейс. Он бежал по шоссе, пока находившийся внутри него дар не обрушился. Потому что нет ничего важнее данного обещания, нет ничего важнее, чем она.

Эван посмотрел в голубые, похожие на птичьи глаза Воша и спросил:

– Что ты хочешь мне показать?

Вош улыбнулся:

– Пойдем, сам увидишь.

66

Поворот с лестницы налево привел в коридор с милю длиной и закончился зеленой дверью «Страны чудес». Правый же поворот – в тупик, к пустой стене.

Вош прижал к ней большой палец. Загудело открывающее устройство, вертикальная щель разделила стену надвое. За ней оказался новый коридор, темный и узкий.

Автоматически включилась запись-предупреждение.

«Внимание! Вход в зону только для персонала с особым допуском номер одиннадцать. Все оказавшиеся в зоне без допуска будут немедленно подвергнуты дисциплинарному взысканию. Внимание! Вход в зону только для персонала…»

Они вошли в темный коридор. Им в спину продолжал вещать голос из скрытых динамиков: «Внимание!» В конце коридора над дверью без ручки светилась замызганная лампочка тошнотворно-зеленого цвета. Вош прижал большой палец к центру двери, и та беззвучно открылась.

– Мы называем это место «Зоной пятьдесят один», – без тени иронии сообщил Вош Эвану.

Свет включился, как только они переступили порог. Первое, что бросилось Эвану в глаза, – капсула яйцевидной формы, идентичная той, на которой он бежал из лагеря «Приют». Только эта была в два раза больше. Капсула занимала половину помещения. Над нею Эван увидел пусковую шахту из армированного бетона.

– Это ты и хотел показать? – удивился он.

Эван знал, что у Воша на базе должна быть капсула для возвращения на корабль после начала Пятой волны. Пройдет всего несколько часов, и точно такие же капсулы отделятся от корабля-носителя, чтобы забрать оставшихся на земле внедренных. Почему Вош захотел, чтобы он увидел эту?

– Она уникальная, – ответил Вош. – В мире таких всего двенадцать. По одной на каждого из нас.

Эван начал терять терпение.

– Чего ты хочешь? Зачем говорить загадками и врать, как будто я одна из твоих жертв? Нас больше двенадцати. Десятки тысяч.

– Нет. Всего двенадцать. – Вош показал направо: – Идем туда. Думаю, это покажется тебе интересным.

С потолка свисал блестящий серо-зеленый предмет в форме сигары длиной в двадцать футов. После Третьей волны небо заполнили именно такие дроны. «Глаза Воша, – объяснил он Кэсси. – Так он за вами наблюдает».

– Важная составляющая войны, – сказал Вош. – Важная, но не решающая. Потеря дронов вынудила нас импровизировать. Ты спрашивал, зачем понадобилось усиливать обычных людей?

Вош намекал на Рингер, но Эван не видел связи.

– Так зачем?

– Задачей дронов было не обнаружение выживших. Они отслеживали тебя. Тебя и тысячи таких же, как ты, которые покинут приписанные территории за считаные дни до начала Пятой волны, когда вы поймете, что спасения, эвакуации на корабль-носитель не будет.

Эван встряхнул головой. Впервые ему подумалось, что Вош мог сойти с ума. Когда еще только планировалась зачистка Земли, это было их самым большим опасением. Делить тело с сознанием человека – непростая задача, это требует большого напряжения, так что Вош вполне мог сорваться.

– А теперь ты сомневаешься, в своем ли я уме, – чуть улыбнулся Вош. – Я говорю совсем не так, как тот, кого ты знал почти все десять тысяч лет своей жизни. Правда в том, Эван, что мы с тобой никогда раньше не встречались. До сегодняшнего дня я даже не знал, как ты выглядишь. – Вош мягко взял Эвана за локоть и провел в конец комнаты.

Беспокойство Эвана усилилось. Было в этом что-то глубоко тревожное. Он не понимал, зачем Вош все это устроил, почему он просто не убил его. Гибель человеческого тела все равно не имеет никакого значения. Его сознание остается на корабле-носителе. Какой смысл в этих диковатых демонстрациях и разговорах?

В углу на деревянном насесте сидела большая хищная птица. Она выставила голову вперед, глаза у нее были закрыты, – по всей видимости, она спала. У Эвана свело живот. Время отмоталось назад. Он маленький мальчик. Лежит на кровати в сумеречной зоне между сном и бодрствованием и смотрит на сову, которая сидит на подоконнике и глядит на него. Яркие круглые глаза блестят в темноте; он чувствует себя букашкой в янтаре – не может пошевелиться, не может отвести глаза.

– Bubo virginiannus, – тихо произносит сзади Вош. – Большой рогатый филин. Согласись, что он великолепен. Грозный хищник, ночной, одиночка. Жертва крайне редко замечает его приближение, а когда обнаруживает, обычно бывает уже слишком поздно. Он твой демон, в каком-то смысле – твое тотемное животное. Ты был создан, как его человеческий эквивалент.

Дрогнули крылья. Мощная грудь стала шире. Филин поднял голову и открыл глаза. Их взгляды встретились.

– Естественно, он не настоящий, – продолжил Вош. – Это средство доставки. Машина. Один посетил твою мать, когда ты был еще в утробе. Он доставил программу, которая была установлена в твой еще только развивавшийся мозг. Второй наведался к тебе после загрузки программы, в момент твоего пробуждения – кажется, это так называется, – и подарил тебе двенадцатую систему.

Эван не мог пошевелиться. Он видел только филина, эта птица заворожила его.

– В тебе нет инопланетной сущности, – сказал Вош. – Ни в ком из нас нет. И на корабле-носителе тоже. Он полностью автоматизирован, как этот твой старый приятель. Его созданию предшествовали столетия тщательных исследований, а после корабль-носитель отправили на эту планету с целью уменьшить популяцию людей до приемлемого уровня. И он, конечно, останется здесь, пока не изменится сама человеческая природа.

К Эвану вернулся голос.

– Я тебе не верю, – сказал он.

Эти глаза. Он не мог оторвать от них взгляд.

– Безупречная, самоподдерживающаяся петля, идеальная система, в которой никогда не укоренятся доверие и сотрудничество. Прогресс невозможен, так как все незнакомцы становятся потенциальными врагами, иными, которые будут охотиться до последней пули. Ты не агент уничтожения, Эван. Тебя создали для другого. Ты часть проекта по спасению Земли. Вернее, был частью этого проекта, пока в твоей программе не случился какой-то сбой. Это причина, по которой я приказал доставить тебя сюда. Не с целью пытать или убить, а чтобы спасти.

Он положил руку Эвану на плечо, и это прикосновение разорвало связь с глазами филина. Эван бросился на Воша. Он бы его убил. Придушил бы его голыми руками.

Кулак Эвана ударил в пустоту, и он, не встретив сопротивления, едва устоял на ногах.

Вош исчез.

67

Эван устоял, но у него было чувство, будто он падает с большой высоты. Комната закружилась у него перед глазами, стены то приближались, то отдалялись. На другом краю комнаты в дверях стояла фигура – этот якорь помог ему удержаться на ногах. Эван неуверенно шагнул вперед и остановился.

– Что ты помнишь? – спросил с порога Вош. – Я стоял рядом с тобой? Я положил руку тебе на плечо? Что такое наши воспоминания, если не доказательство того, что мы живы? А если я скажу, что все, что ты помнишь с того момента, как переступил порог этой комнаты, абсолютно все – фальшивые воспоминания, которые транслировал в твой мозг вон тот «филин» у тебя за спиной?

– Я знаю, что это ложь, – ответил Эван. – Я знаю, кто я.

Его трясло. Ему было холоднее, чем в белой комнате под струями ледяной воды.

– О, то, что ты «слышал», – правда. Обман – твои воспоминания. – Вош вздохнул. – А ты упрямый парень, да?

Эван сорвался на крик:

– С какой стати я должен тебе верить? Кто ты такой, чтобы я тебе верил?

– Я один из избранных. Мне доверили величайшую миссию в истории человечества: спасение нашего вида. Как и ты, я с детства знал, к чему все идет. Как и ты, я знал правду. – Вош перевел взгляд на капсулу, и жесткая интонация уступила место задумчивой: – Невозможно выразить словами, насколько я был одинок. Только горстка из нас знала правду. Мы были зрячими в мире слепых. Нам не оставили выбора – ты должен это понимать, – потому что выбора нет. Я не несу ответственности за происходящее. Я жертва, такая же жертва, как и ты! – От злости он повысил голос. – Такова цена! И я ее заплатил. Я сделал все, что от меня требовалось. Я выполнил данное обещание, и теперь моя работа закончена.

Вош протянул Эвану руку:

– Идем со мной. Позволь мне вручить тебе последний дар. Идем, Эван Уокер, избавься от своей ноши.

68

Эван пошел за Вошем – куда деваться? – обратно по длинному коридору к зеленой двери. Когда они вошли, техник встал и доложил:

– Командир, я трижды проверил данные теста и до сих пор не нашел в программе никаких аномалий. Прикажете проверить еще раз?

– Да, – ответил Вош, – но не сейчас. – Он повернулся к Эвану: – Сядь, пожалуйста.

Потом он кивнул технику, и тот пристегнул Эвана к креслу. Загудела гидравлика, спинка плавно отклонилась назад. Эван смотрел в белый потолок. Он услышал, как открылась дверь. Женщина, которая осматривала его в белой комнате, подкатила к креслу сверкающую стальную тележку. На тележке аккуратно лежали в ряд тринадцать шприцев с янтарного цвета жидкостью.

– Ты знаешь, что это, – сказал Вош.

Эван кивнул. Двенадцатая система. Дар. Но зачем его возвращать?

– Потому что я, как и ты, оптимист и неисправимый романтик, – сообщил Вош, как будто читал мысли Эвана. – Я верю, что там, где есть жизнь, существует надежда. – Он улыбнулся. – Но главная причина в том, что пять молодых парней мертвы, а это значит, что она до сих пор жива. А если она жива, у нее остался только один выбор.

– Рингер?

Вош кивнул.

– Она то, что я из нее сделал. И она идет сюда, чтобы заставить меня ответить за сделанное.

Вош склонился над Эваном. В его глазах переливался огонь. Голубое пламя прожигало до самых костей.

– Ты будешь моим ответом.

Вош повернулся к технику, и тот содрогнулся под его взглядом.

– Возможно, она права: возможно, любовь это особая, необъяснимая словами тайна, ее нельзя предсказать или контролировать, она и есть тот вирус, который обрушил программу, созданную существами, в сравнении с которыми мы лишь тараканы. – Он снова повернулся к Эвану: – Поэтому я исполню свой долг, я сожгу деревню ради ее спасения.

Он отошел от кресла:

– Загрузите его снова. А потом сотрите.

– Стереть, сэр?

– Сотрите человека. Остальное оставьте. – Голос командира заполнил маленькую комнату. – Нельзя любить то, чего не помнишь.

69

В осеннем лесу стояла палатка, и в этой палатке спала девушка с винтовкой в одной руке и плюшевым мишкой – в другой. И пока она спала, ее сторожил охотник, невидимый спутник, который уходил, когда она просыпалась. Он пришел отнять у нее жизнь; она находилась там, чтобы спасти его.

Бесконечный спор с самим собой, бесплодность вопроса, на который не было ответа: зачем одному жить, когда гибнет сам мир? Чем усерднее он тянулся к ответу, тем дальше ответ отодвигался от него.

Он был доводчиком, который не мог довести дело до конца. Он был сердцем охотника, у которого не хватало духу убить.

В своем дневнике она написала: «Я и есть человечество». И что-то в этих трех словах раскололо его надвое.

Она была поденкой. Живет один день, а на следующий ее нет. Она была последней звездой, она ярко горела в бескрайнем море мрака.

«Стереть человека».

С Эваном Уокером было покончено.

70

Всего десять минут в деле, а я уже начинаю думать, что наша миссия невыполнима и «убить Воша – спасти Эвана» – очень плохая идея.

Боб, наш одноглазый пилот, орет: «Десять секунд!»

Рингер закрывает глаза, и на какую-то ужасную мерзкую секунду я думаю, что это подстава. Что в этом и заключался ее план с самого начала. Оставить без защиты Бена и детей, а потом умереть вместе со мной в стиле камикадзе на высоте пять тысяч футов. Ей-то плевать. Ее копия осталась в «Стране чудес». После того как мы умрем, ее загрузят в новое тело.

«Это твой шанс, Кэсси. Достань нож и вырежи сердце предательницы… Если найдешь. Если оно у нее есть».

– Они разрывают строй! – орет Боб.

Рингер распахивает глаза. Мой шанс ускользает.

– Держи курс, Боб, – спокойно говорит Рингер.

Вертолеты противника расходятся, чтобы никто не почувствовал себя обманутым, чтобы у каждого был шанс разнести нас на несметное количество мелких частиц.

Боб держит курс, но для страховки берет в прицел ведущий вертолет. Его палец зависает над кнопкой пуска. Мысль о том, как быстро Боб переметнулся на нашу сторону, взрывает мой мозг. Открыв сегодня утром глаза, оба глаза, он был абсолютно уверен, на чьей стороне будет драться. А потом добился, что ему высадили глаз (ха! прости, Боб), и теперь готов уничтожать своих братьев и сестер по оружию.

Вот так и бывает. В нас можно любить хорошее и ненавидеть плохое, но плохое-то никуда не девается. Без этого мы не были бы людьми.

Все, чего я хочу в этот момент, это крепко обнять Боба.

– Они собираются нас протаранить! – вопит Боб. – Надо снижаться, надо снижаться!

– Нет, – возражает Рингер. – Верь мне, Боб.

Боб истерически смеется. Мы на полной скорости несемся навстречу ведущему вертолету, а тот на полной скорости мчится навстречу нам.

«О, конечно, кому же еще верить, как не тебе!»

Костяшки побелели от напряжения, палец завис над кнопкой. Еще несколько секунд, и будет уже не важно, что сказала ему Рингер. Он выпустит ракету. В конечном счете Боб ни за кого, он за себя.

– Сбрасывай, – шепчет Рингер, обращаясь к черному кулаку, который мчится нам в лицо. – Давай же.

Слишком поздно. Боб нажимает на пуск. «Блэкхоук» вздрагивает, как будто его пнул гигантский ботинок, из пусковой установки вылетает «Хеллфаер». В кабине пилота становится светло, как в полдень. Кто-то кричит (по-моему, я). На секунду нас охватывает вихрь пламени – обломки стучат по корпусу, – а потом мы выскакиваем из огненного шара с другой стороны.

– Пресвятая Матерь Божья! – вопит Боб.

Рингер сперва ничего не говорит. Она смотрит на экран локатора. Осталось пять белых точек. Четыре расходятся: две направо, две – налево. А пятая продолжает двигаться к краю экрана.

«О нет! Куда это он собрался?»

– Свяжись с ними, – приказывает Рингер. – Скажи, что мы сдаемся.

– Сдаемся? – хором переспрашиваем мы с Бобом.

– А потом держи курс. Они не станут нас сажать и огонь тоже не откроют.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Боб.

– Потому что, будь у них был такой приказ, они бы уже давно это сделали.

– А тот, пятый? – спрашиваю я. – Он ушел. Он нас не преследует.

Рингер многозначительно смотрит на меня.

– И куда, по-твоему, он направился? – Она отворачивается. – Все будет хорошо, Салливан. Зомби знает, что делать.

Как я уже говорила – очень плохая идея.

71

Я возвращаюсь на свое место и жадно глотаю ртом воздух. Кажется, в кабине я забыла дышать. Во рту сухо, как в пустыне. Меня немного беспокоит вопрос, где можно будет отлить во время операции, и потому я делаю лишь маленький глоток воды – только чтобы смочить рот. Рингер описала базу в мельчайших деталях, включая местонахождение «Страны чудес», но я забыла спросить, где там туалет.

В ухе противно крякает ее голос:

– Отдохни немного, Салливан. Нам еще часа два лететь.

А рассвет уже не за горами. Мы едва укладываемся в срок. Я не эксперт по спецоперациям, но мне сдается, что в темноте они проходят как-то лучше. Плюс, если Эван прав, сегодня Зеленый день – тот, когда с неба на землю обрушится адский огненный дождь.

Роюсь по карманам, пока не нахожу одну из волшебных шоколадок Бена. Иначе я просто разревусь. А я твердо решила, что не заплачу, пока снова не увижу Сэма. Только он один стоит моих слез.

И что, черт возьми, она имела в виду, когда сказала: «Зомби знает, что делать»?

«Все хорошо, Салливан, лучше бы ему знать, потому что ты точно ни черта не сечешь. Иначе ты не сидела бы в этом проклятом вертолете. Ты была бы со своим младшим братом. Не дури. Ты отлично понимаешь, зачем здесь сидишь. Можешь твердить себе, что ради Сэма, только кто же тебе поверит».

О господи, я страшный человек. Я даже хуже, чем одноглазый Боб. Я бросила родного брата ради какого-то парня. Это настолько плохо, что все остальные мои дурные поступки в сравнении с этим можно считать хорошими. Бен говорил, что Эван либо врет, либо псих, либо то и другое. Кто согласится уничтожить свою цивилизацию ради девчонки?

«О, я не знаю, Бен. Может быть, та, что готова пожертвовать единственным братом ради того, чтобы вернуть долг человеку, которому она на самом деле ничего не должна».

Конечно, он много раз меня спасал, но я его об этом не просила. Я его вообще ни о чем не просила. Он просто отдавал. Отдавал даже тогда, когда это граничило с безумием. Это и есть любовь? И мне это кажется неразумным, потому что я никогда не любила? Ни Эвана, ни Бена Пэриша, вообще никого?

О мой мозг, прошу тебя, не надо. Не заводи опять шарманку про Вермонт и чертова пса Перикла. Обещаю, я перестану так много думать. Это моя давнишняя проблема – я слишком много думаю. Я думала-передумала обо всем на свете. От вопросов на тему, почему к нам заявились иные, кто такой Эван и почему я жива, когда практически все человечество погибло, до других: почему у девушки, которая сидит напротив меня, такие чудесные шелковистые волосы, а у меня – нет? Почему у нее идеальная, фарфоровая кожа, а у меня – нет? И еще нос. Господи, как глупо. На что я трачу свое время. Это просто гены с небольшим впрыском инопланетных технологий, ура.

Я доедаю батончик и комкаю обертку. Как-то неправильно кидать ее на пол.

Потом откидываюсь на переборку и закрываю глаза. Самое время помолиться, но мой мозг настолько забит, что мысли стоят к нему в очередь, как детишки на аттракцион в Диснейленде, и я не могу придумать, что бы такое сказать Богу.

Я вообще не уверена, что хочу разговаривать с этой таинственной сволочью. Мне кажется, что Он скрестил руки на груди и повернулся ко мне спиной.

Интересно, не то же ли самое испытывал на ковчеге Ной? Говорит такой: «Хорошо, Господь, я реально Тебе благодарен, но как же они?» А Господь ему: «Не задавай так много вопросов, Ной. Смотри! Я сделал тебе радугу!»

Единственное, что приходит в голову, – молитва Сэма, которую он когда-то читал перед сном.

«Боже, мирно засыпая…»

Нет, вообще-то, я не засыпаю.

«Когда утром я проснусь…»

Ну, это вряд ли случится.

«Укажи мне путь к любви».

Да! Самое то! Пожалуйста, Господи. Больше мне ничего не надо. Укажи путь. И не подведи.

Научи меня.

72 Зомби

Стою на посту у входа в пещеры, опираюсь на старые шаткие перила и любуюсь ночным небом – за исключением маленького зеленого пятна над горизонтом, – и тут срывается звезда и летит в нашу сторону. Причем очень быстро.

Наггетс дергает меня за рукав:

– Смотри, Зомби! Падающая звезда!

Я отталкиваюсь от перил:

– Нет, парень, это не звезда.

Наггетс испуганно таращит на меня глаза:

– Бомба?

На секунду у меня сводит живот: вдруг и правда бомба. По какой-то причине они изменили расписание, и уничтожение городов уже началось.

– Давай-ка вниз, в темпе.

Повторять приказ не приходится. Когда я захожу в первую пещеру, Наггетс опережает меня на несколько ярдов. Хватаю с пола Меган. Она роняет мишку. Наггетс подбирает. Уношу ее в дальние пещеры, пристроив на бедре здоровой ноги. С каждым шагом боль с такой силой отдает в голову, что кажется, вот-вот раскроит череп. По пути в стене, в трех футах от пола, попадается расселина глубиной футов в пять. Я подсаживаю туда Меган, и она сразу отползает в тень. Черт. Чуть не забыл. Достаю из кармана маячок мертвого рекрута и машу Меган, чтобы она вернулась. Все-таки хорошо, что Рингер об этом подумала.

– Положи это в рот, – говорю я Меган.

Она цепенеет. У нее такие глаза, будто я попросил ее отрубить себе голову. Я затронул деликатную тему.

– Смотри, сейчас Наггетс это сделает. – Я передаю маячок Наггетсу. – За щеку, рядовой. – Потом снова поворачиваюсь к Меган. – Видишь?

Но Меган уже скрылась в темноте. Проклятье. Вручаю Наггетсу еще один маячок:

– Проследи, чтобы она это сделала, хорошо? Она тебя слушается.

– О, Зомби, – с очень серьезным видом возражает Наггетс, – Меган не слушается никого.

Он заталкивает в проем мишку:

– Меган! Забери мишку. Он тебя защитит, как гравитация.

После этого утверждения, логику которого способен понять только ребенок, Наггетс подтягивает штаны, сжимает кулаки и вскидывает голову:

– Они идут, да?

И тут мы оба слышим это. Гул вертолетных двигателей как ответ на вопрос Наггетса. И с каждым нашим вдохом он становится все громче. Ослепительно-белый луч прожектора разрезает темноту у входа в пещеры.

– Давай, Наггетс, забирайся к Меган.

– Но, Зомби, остались только мы с тобой.

Так и есть. И в самый неподходящий момент. Я замечаю, что в оружейной пещере мерцает свет фонаря. Проклятье.

– Вот что ты сейчас сделаешь. Погаси вон тот фонарь и жди меня здесь. Если нам повезет, они даже садиться не станут.

– Повезет?

Мне кажется, что Наггетс хочет, чтобы они сели.

– Не забывай, мы все на одной стороне.

Наггетс хмурится.

– На какой одной стороне, Зомби, если они хотят нас убить?

– Просто они не знают, что мы заодно. Иди. Потуши этот чертов фонарь. Быстро!

Наггетс убегает. Свет от прожектора становится тускнее, но шум двигателей тише не становится. Наверное, решили сделать круг. Для прицелов ночного видения мы наверняка ушли достаточно глубоко, но гарантии нет.

Фонарь гаснет, и пещеры погружаются в темноту. Я ничего не вижу даже у себя под носом. Проходит несколько секунд, и на меня натыкается кто-то маленький. Я уверен, что это Наггетс, но, видимо, не до конца, потому что шепотом спрашиваю:

– Наггетс?

– Все нормально, Зомби, – деловито отзывается он. – Я прихватил пистолет.

73

Я что-то не взял. Но что?

– Эй, Зомби, возьми, ты забыл. – Наггетс пихает мне в грудь противогаз.

Господи, благослови Наггетса. И благослови глушителей, таких как Грейс и Отец Смерть, которые знали, как надо готовиться к концу света.

Наггетс – тренированный мальчишка, он уже натянул противогаз.

– А для Меган взял? – Глупый вопрос. Конечно взял. – Ладно, парень, теперь иди.

– Зомби, слушай…

– Это приказ, рядовой.

– Но, Зомби! Ты послушай.

Я прислушиваюсь. Ничего, кроме шипения собственного дыхания в противогазе.

– Они слева, – говорит Наггетс.

– Тсс.

Тинк-тинк-тинк. Какой-то металлический предмет ударяется о камень.

«Проклятье, Рингер, ты всегда права, и это просто бесит».

Они бросили в пещеры газовые гранаты.

74

«Предположим, тебе не удается выманить засевших в пещерах, что ты тогда сделаешь?» – спросил я Рингер, когда мы баррикадировали задний вход.

«Ты плохо учился в школе».

«Мы теперь всегда, чуть что, будем переходить на меня?»

Попытки заставить ее улыбнуться из безобидного хобби постепенно превратились в навязчивую идею.

«Сперва – газ».

«Думаешь? А я бы для начала взял несколько зарядов си-четыре, запечатал все входы-выходы, а потом сбросил парочку бункеробойных бомб, и дело с концом».

«Это, скорее всего, будет их вторым ходом».

Позади нас у главного входа четырежды громыхнули газовые гранаты. Я хватаю Наггетса и запихиваю его в расселину к Меган.

– Надень на нее противогаз, живо!

«Слава богу, что он вспомнил! – думаю я, хромая вверх по тропе. – Этот парень заслужил повышение».

«Одно ясно наверняка, – сказала Рингер. – Осаду они устраивать не будут. Если решатся на ближний бой, то, скорее всего, пойдут через главный вход. Тогда у вас появится небольшое преимущество. Здесь узко, как в мусоропроводе, и они посыплются прямо к вам в руки».

Бегу вслепую. Правда, назвать это бегом – большое преувеличение. Но я принял зверскую дозу болеутоляющих, и раненая нога мне не сильно мешает. Плюс помогает адреналин. Проверяю затвор винтовки. Ремни противогаза. Все в полной темноте. И в полной неопределенности.

Если они атакуют через задний вход и возьмут нас в тиски, нам конец. Бросят все силы с главного входа – нам конец. Если я заторможу или облажаюсь в решающий момент – нам конец.

Затормозил в Дейтоне. Облажался в Эрбане. Я постоянно хожу по кругу и возвращаюсь туда, где потерял сестренку; туда, где должен был драться, а сам сбежал. Ее разорванная шейная цепочка уже потерялась, но все равно меня держит. Умпа. Дамбо. Кекс. Даже Чашка, да и она тоже, она бы не погибла, если бы я сделал свое дело.

А теперь эта цепочка как петля вокруг Наггетса и Меган. Петля затягивается, круг замыкается.

«Только не сейчас, Пэриш. Ты – зомби, сукин ты сын. В этот раз ты разорвешь цепь, ты обрежешь петлю. Ты спасешь детей, чего бы это ни стоило».

Пусть они посыплются в мусоропровод. Я перебью их всех. Всех до единого. И не важно, что они ничем от меня не отличаются. Не важно, что они угодили в тот же капкан и, как и я, вынуждены играть навязанную роль. Я убью их всех, одного за другим.

Полная темнота. Полная неопределенность.

Взрыв сбивает меня с ног. Лечу назад и ударяюсь головой о камень. Вселенная вертится волчком. Слышен грохот разбивающихся друг о друга камней – завалили вход.

При падении противогаз съехал набок, и я полной грудью вдыхаю ядовитый газ. Мне кажется, что в легкие вонзили нож, а во рту развели огонь. Перекатываюсь, давлюсь, кашляю.

Падая, я потерял винтовку. Ощупываю все вокруг, но не нахожу. Ну и ладно, это не важно, я знаю, что важно. Встаю на ноги, поправляю противогаз и ковыляю обратно. Одну руку вытягиваю вперед, во второй сжимаю пистолет. Я знаю, что будет дальше. Знаю, потому что сам накликал. И Рингер знала, что накликаю.

«Это, скорее всего, будет их вторым ходом».

– Наггетс, оставайся на месте! Оставайся на месте! – кричу я, но думаю, что, кроме меня, мой крик никому не слышен.

Второй взрыв обрушает задний вход. Я не падаю, хотя пол дрожит и о него разбиваются сорвавшиеся сталактиты. Один здоровенный пролетает всего в паре дюймов от моей головы. Я слышу, как меня зовет Наггетс. Ориентируясь на звук, возвращаюсь и вытаскиваю его из расселины.

– Они взорвали оба входа. – У меня горит горло, как будто я наглотался огня. – Где Меган?

– С ней все в порядке. – Я чувствую, что его трясет. – С ней мишка.

Зову Меган. Мне отвечает приглушенный противогазом слабенький голос. Наггетс обеими руками вцепился в мою куртку, словно боится, что, если отпустит, темнота заберет меня у него.

– Не надо было здесь оставаться, – кричит Наггетс.

Устами младенцев. Но бежать было некуда, негде спрятаться. Мы понадеялись, что вертолет Боба уведет их и о нас забудут. Бомбардировщик, наверное, уже в пути, и скоро пещеры, которым двести пятьдесят тысяч лет, превратятся в бассейн в две мили длиной и сто футов глубиной.

У нас остались считаные минуты.

Я беру Наггетса за плечи и крепко сжимаю:

– Две задачи, рядовой. Нам нужен свет и нам нужна взрывчатка.

– Но Рингер забрала все бомбы!

– Значит, мы сделаем еще одну. И сделаем быстро.

Бредем в темноте к оружейной пещере. Наггетс – впереди, я держу его за плечи. Я успокаиваю его, он успокаивает меня. Цепочка, которая нас связывает, цепочка, которая нас освобождает.

75

Что-то я все-таки забыл. Но что?

Наггетс занят делом. Пещера заполнена пылью и дымом, и собирать бомбу в такой обстановке все равно что складывать паззл в густом тумане. И вообще очень похоже на долбаное вторжение. Все давно и хорошо знакомое разлетелось на миллион осколков, превратилось в какой-то жуткий набор, где ни один фрагмент не подходит к другому. Враг внутри нас. Врага нет. Они здесь, они там, их нет нигде. Они хотят получить Землю; они хотят, чтобы Земля была нашей. Они пришли, чтобы уничтожить нас; они пришли нас спасти. Правда рассыпается, ее не удержать. Что определенно, так это неопределенность.

Вош напомнил мне одну простую истину, которой и стоит придерживаться: «Ты умрешь. Ты умрешь, и никто – ни ты, ни я, ни кто-либо другой этого не изменит».

Это было правдой до их появления и остается правдой сейчас: единственная определенность – неопределенность, и только собственная смерть – чертовски определенный факт.

У Наггетса дрожат пальцы. Он часто и громко дышит под маской противогаза. Одно неверное движение – и мы оба подорвемся. Моя жизнь в руках пацана из детсада.

Закручивает капсюль. Присоединяет шнур. Салливан огорчается, что ее брат забыл алфавит, но зато этот маленький сукин сын знает, как сделать бомбу.

– Готово?

– Готово! – Наггетс торжествующе поднимает над головой свое творение.

Я забираю у него бомбу.

«О господи, только бы получилось».

Что-то я все время забываю. Что-то важное. Что бы это могло быть?

76

А теперь пора разрешить очередную дилемму: прорываться через задний вход или через главный?

Одна бомба. Один шанс. Я оставляю Наггетса с Меган и отправляюсь проверить задний вход. Стена толщиной футов шесть, если я правильно запомнил свои отметки. Потом возвращаюсь через все пещеры к главному входу. Двигаюсь дьявольски медленно. Время уходит. Наконец я у цели. Как я и ожидал, передо мной еще одна стена. Неизвестно, какой она толщины, и невозможно понять, каким выходом лучше воспользоваться.

Да и хрен с ним.

Заталкиваю хлорвиниловую трубку как можно выше в щель. Шнур кажется коротковатым. Может не хватить времени отбежать на безопасное расстояние.

Определенность неопределенности.

Поджигаю шнур и, приволакивая ногу, возвращаюсь со скоростью школьника, который через силу идет на занятия первого сентября. Взрыв звучит слабенько – жалкое подобие тех двух, которые замуровали нас в пещерах.

Через десять минут беру детей за руки. Наггетсу пришлось потрудиться, уговаривая Меган вылезти из расселины. Там она чувствовала себя в безопасности, а все приказы были для нее пустыми словами. Если кто-то и мог командовать Меган, так это сама Меган.

Дыра над завалом не очень большая, и камни там наверняка неустойчивы, но через нее проникает свежий воздух и можно увидеть просвет размером с булавочную головку.

– Зомби, может, нам лучше здесь остаться, – говорит Наггетс.

Он, наверное, думает о том же: завали выходы, посади снайперов – и все, останется только ждать. Бомбы больше не нужны. Зачем тратить ценные боеприпасы на пару детей с одним убогим рекрутом? Сами выйдут. Должны выйти. Остаться в пещерах – неприемлемый риск.

– Нет выбора, Наггетс.

И вопрос, кто пойдет первым, уже решен. Я хватаю Наггетса за рукав и оттаскиваю от Меган. Не хочу, чтобы она это услышала.

– Как ты поступишь, если я не вернусь?

Наггетс мотает головой. Свет слишком слаб, а стекла противогаза запотели, и я не вижу его глаз, но голос у него дрожит, еще чуть-чуть – и он заплачет.

– Но ты же вернешься.

– Если буду жив, клянусь твоей задницей – вернусь. Но если нет?

Задирает подбородок, выпячивает грудь:

– Я им всем бошки поотстреливаю!

Подтягиваюсь в проем между камнями. Спина ударяется о верхние, плечи еле втискиваются. Да, тесновато будет. Такое ощущение, что меня медленно душат. Я не выдерживаю и где-то на полпути решаю снять противогаз. Холодный свежий воздух обдувает лицо. Господи, как хорошо.

Через отверстие на самом верху, пожалуй, не пролезла бы и кошка из продуктовых запасов старой кошатницы. Выталкиваю шатающиеся камни наружу. Кусочек ночного неба, прокос травы, а между ними однополосная подъездная дорога. Ни звука, только ветер.

Вперед.

Выползаю наружу. Тянусь за винтовкой, да на плече ее нет – забыл подобрать, когда возвращался к выходу. Так вот что не дает мне покоя? Винтовка?

Сажусь на корточки, пистолет держу между коленей, слушаю, осматриваюсь.

«Только не гони. Убедись, что все тихо».

Я выбрался из ловушки – это здорово, но что дальше? Рассвет не за горами, а там корабль-носитель примется за дело. Я вижу его над горизонтом. Зеленый, как разрешающий знак светофора.

Встаю. Нога после всех этих сложных передвижений словно одеревенела, вставать на нее чертовски больно.

«Вот и я, ребятки. Смотрите, не промахнитесь».

Ничего не видно, только дорога, трава и небо; и ничего не слышно, только ветер.

Свищу в проем Наггетсу. Два коротких свистка, один длинный. Через сто лет между камнями появляется его маленькая круглая голова, потом плечи. Вытягиваю его наружу. Наггетс срывает противогаз, вдыхает полной грудью свежий воздух и достает из-за спины пистолет. Поворачивается направо, потом налево. Колени полусогнуты, пистолет на вытянутых руках. Так когда-то давно мальчишки играли с пластмассовыми пушками и водяными пистолетами.

Подаю сигнал Меган. Ответа нет, тогда я зову:

– Меган, идем же, девочка!

Наггетс тяжело вздыхает:

– Она такая вредина.

В этот момент он так похож на свою сестру, что я не могу сдержать смех. Наггетс озадаченно смотрит на меня и чуть склоняет голову набок.

– Эй, Зомби? У тебя на виске какая-то красная точка.

77

Тогда в Эрбане Дамбо ни секунды не раздумывал. И я теперь тоже.

Сбиваю с ног Наггетса. Пуля ударяется в камни позади нас. Через секунду слышу звук выстрела из снайперской винтовки. Стреляли справа, от купы деревьев возле шоссе.

Наггетс хочет встать, я хватаю его за лодыжку и рывком опускаю обратно на землю.

– По-пластунски. Как учили. Помнишь?

Он начинает поворачиваться на сто восемьдесят градусов, обратно ко входу в пещеры, к обманчивой безопасности и запасам еды и оружия. Но так мы лишь оттянем неизбежное. Если у них не получится выкурить и перестрелять нас по одному, они просто вызовут бомбардировщик.

– За мной, Наггетс, – приказываю я и быстро ползу в сторону туристического центра.

Крыша – идеальное место для снайпера, но для нас сейчас главное – уйти подальше от стрелка, о котором мы уже знаем.

– Меган… – пыхтит Наггетс. – Как же Меган?

«Как же Меган?»

– Она не выйдет, – шепотом отвечаю я. «Малышка, пожалуйста, только не выходи». – Она будет ждать.

– Чего?

«Когда история повторится. Когда круг замкнется».

Мне приходит на ум только одно безопасное место. Этот вариант не греет, и я уверен, что Наггетс тоже не обрадуется. Но этот парень – крепкий орешек, он справится.

– За дом, потом прямо ярдов двадцать, – инструктирую я, пока мы ползем к центру. – Большая яма. С телами.

– С телами?

Представляю красную точку у себя меж лопаток или на затылке у Наггетса. Я теперь постоянно на него поглядываю. Если увижу ее, то снова прикрою, как Дамбо прикрыл меня. Ближе к яме земля под небольшим углом уходит наверх. А потом мы чувствуем этот запах. Наггетс давится рвотой. Я крепко хватаю его за локоть и тащу к краю ямы. Он не хочет смотреть, но все равно смотрит.

– Это просто мертвые люди, – выдавливаю я из себя. – Давай же, я тебя опущу.

Наггетс пытается вырваться.

– Я потом оттуда не выберусь.

– Там безопасно, Наггетс. Абсолютно безопасно. – Неудачный выбор слов. – Знай они, где мы, уже давно открыли бы огонь.

Он кивает. Понимает логику.

– Но Меган…

– Я вернусь за ней.

Смотрит на меня, как будто я сошел с ума. Я беру его за руки и опускаю ногами вперед в яму.

– Услышишь что-нибудь – притворись мертвым, – напоминаю я.

– Меня вырвет.

– Дыши через нос.

Наггетс приоткрывает рот. Я замечаю маленькую влажную гранулу и показываю ему большой палец. Он очень медленно поднимает правую руку и салютует.

78

Отползая от ямы смерти, я уже понимаю, что меня ждет. Я знаю, что умру.

Я жил в долг, а смерть нельзя обманывать вечно. Рано или поздно приходится платить по счетам, и с процентами. Только прошу, не надо, чтобы Наггетс и Меган стали моей расплатой за то, что я бросил сестру.

Так я Богу и говорю: «Господи, Ты забрал в уплату моего долга Дамбо, Кекса и Чашку. Хватит уже. Давай, Ты больше никого не тронешь. Забери меня, только оставь их в живых».

Земля взрывается прямо передо мной. Комки земли и мелкие камни летят в лицо.

«Ясно, ползти уже бесполезно».

Я поднимаюсь, но раненая нога подламывается, и я снова падаю. Следующая пуля разрывает рукав куртки и навылет проходит через бицепс. Я этого почти не чувствую. Инстинктивно сворачиваюсь в клубок и жду, когда добьют. Я понимаю, что происходит. Это солдаты Пятой волны. Их сердца наполнены ненавистью, мозг запрограммирован на жестокость. Они играют со мной.

«Ну что, сукин сын, растянем удовольствие? Давай позабавимся!»

Я вижу лицо сестры, потом лица Бо, Кекса, Чашки и еще много других, знакомых и незнакомых. Вижу Наггетса и Меган, Кэсси и Рингер, рекрутов из лагеря. Вижу тела в ангаре по переработке. Сотни, тысячи, десятки тысяч лиц, живых и мертвых, но в основном мертвых. Позади меня в яме – одно живое лицо среди сотен мертвых, и на него тоже распространяется правило Воша.

Поднимает руку, отдает честь. Рот приоткрыт. Во рту поблескивает маленькая влажная гранула.

«Твою же мать, Пэриш. Маячок. Вот о чем ты забыл».

Шарю в кармане, достаю гранулу и сую в рот. Зеленый свет вокруг моей головы гаснет, и снайперы за деревьями возле шоссе, на крыше туристического центра или где там еще они засели, прекращают огонь.

79

Зовите меня Зомби.

Болит все. Даже моргать больно. Но я встаю. Так поступают зомби.

Мы встаем.

Может, снайперы сначала меня не замечают. Может, они отвлеклись в поисках зеленых мишеней. Не важно почему, но, когда я встаю, в меня никто не стреляет. Теперь – никакой хромоты, никаких приволакиваний конечностей в духе долбаного зомби. Я плюю на боль, бегу во весь опор и зову Меган. Руки тянутся во мрак, пока наконец не хватают ее за тонкие запястья.

Я вытаскиваю ее наружу. Она обнимает меня одной рукой за шею, дышит в ухо.

«Я знаю – круг замкнулся. Я знаю – надо платить по счетам. Прошу только об одном, позволь сначала спасти ее. Дорогой Христос, не дай ей умереть».

Я не вижу, как это происходит. Меган видит. Плюшевый мишка падает у нее из рук на землю. Рот открывается в беззвучном крике.

Что-то бьет меня в основание черепа. Мир вокруг становится белым. А потом – ничего. Вообще ничего.

80 Кэсси

Военно-воздушная база видна за много миль. Она как сверкающий огнями остров в бескрайней тьме. Раскаленные угли цивилизации светятся в черной пустоте, хотя слово «цивилизация» слишком цивилизованное для этой картинки. Мы мечтали и воплощали свои мечты. «А наши все вчера лишь осветили глупцам дорогу к глупой пыльной смерти»[12]. «Макбет» никогда не был в числе моих любимых трагедий, но сейчас строчки сами приходят на ум.

Вертолет кренится на левый борт, мы заходим к базе с востока. Летим над рекой, в черной воде отражаются звезды. Дальше – голая, засеянная минами, исполосованная траншеями и заграждениями из колючей проволоки буферная зона. Она защищает базу от тех, кто никогда не придет, кого здесь даже нет и, возможно, нет и там, на корабле-носителе, который появился в поле зрения, когда мы уже пошли на посадку. Я смотрю на него. Он смотрит на меня.

Кто вы? Что вы? Мой отец называл вас иными, но ведь и мы для вас иные? Отличные от нас и, стало быть, недостойные нас. Недостойные жить.

Что вы такое? Пастушья овчарка, сгоняющая стадо. Хозяин, прикупивший средство от вредителей. Кровь агнца и дрыгающий ножками таракан. И ни у кого нет даже малейшего представления о ноже или яде. Пастух и хозяин спят спокойно. В этом нет ничего аморального. Это убийство без преступления, душегубство без греха.

Вот что они сделали. Вот какой урок они нам преподали. Нам напомнили, что́ мы собой представляем (в сущности, уже почти ничего) и кем мы были (нас стало слишком много). Таракан может убежать, овцы тоже. Это не имеет значения. Мы больше никогда не вырастем из детских штанишек, они за этим проследят. Я смотрю на объект в нашем небе, который останется там, пока наше небо не исчезнет.

Мы идем прямиком к посадочной зоне, а сопровождающие нас вертолеты разделяются. Мы сядем, они зависнут в воздухе и будут следить за ситуацией. Внизу – бурная активность: к взлетной полосе мчатся бронированные джипы; личный состав роится, как муравьи из разоренного муравейника; воют сирены, зенитки нацелены в небо. Скучать не придется.

Рингер хлопает Боба по плечу:

– Молодчина, Боб.

– Да пошла ты!

О Боб, я буду скучать по тебе. Как же я буду по тебе скучать.

Рингер перебирается в трюм, хватает мешок с бомбами «от Сэмми» и садится напротив меня. Черные глаза сияют. Она – патрон в патроннике, порох в пороховнице. Нельзя ее винить. Эван давно еще говорил: чтобы вся эта срань имела хоть какой-то смысл, надо прожить достаточно долго, чтобы имела значение твоя смерть. Необязательно пытаться что-то изменить – ни ее, ни моя гибель ничего не изменит, – просто надо постараться сделать так, чтобы твоя смерть не была бессмысленной.

Мне вдруг хочется отлить.

– VQP, Салливан! – Рингер кричит, потому что мы уже сняли наушники.

Я киваю и показываю большой палец. «VQP, это точно».

Начинаем снижаться. Трюм подсвечивают прожекторы. Вокруг головы Рингер кружат и мерцают пылинки. Святая Рингер – ангел смерти с волосами цвета воронова крыла. Боб сажает нас в синий круг, за кругом – кольцо солдат, за солдатами – заслон из машин, за машинами – вышки со снайперами, а сверху все контролируют четыре вертолета.

Мы обречены.

81

Рингер откидывается назад и закрывает глаза, словно решила вздремнуть перед последним и самым важным экзаменом. В одной руке – мешок с бомбами, в другой – детонатор. У меня – винтовка, пистолет, здоровенный нож, пара гранат, наполовину полная (думай позитивно!) фляжка с водой, два энергетических батончика и полный мочевой пузырь. Боб сажает вертолет, и вой сирен теперь уже слышен отчетливо. Рингер распахивает глаза и смотрит на меня так, будто пытается вспомнить. Значит, я все-таки не зациклена на своем носе.

Затем она произносит так тихо, что я едва ее слышу:

– До встречи на КПП, Салливан.

Одноглазый Боб отстегивается, резко разворачивается и орет Рингер в лицо:

– Он хотел, чтобы ты вернулась, глупая сука! Думаешь, почему ты еще жива?

После этого он выпрыгивает из кабины; быстро-быстро, как в мультфильме, перебирает ногами, еще не коснувшись земли, машет над головой руками и орет во все горло, чтобы его расслышали за воем сирен:

– Назад! Назад! У нее бомба! У нее бомба!

Рингер выпрыгивает с правого борта, я – с левого. Бегу к лесу фигур в таких же, как у меня, рабочих солдатских робах. Первый ряд опустился на одно колено, второй стоит в полный рост. Все винтовки нацелены мне в голову. Рингер нажимает кнопку детонатора. Глухой хлопок, и вертолет подпрыгивает на пять футов. Взрывная волна швыряет меня в шеренгу солдат. Жар обжигает их лица и подпаливает волосы у меня на затылке. Я врезаюсь в солдат, как шар в кегли, а они, как и предсказывала Рингер, повинуются инстинкту – бросаются на бетон и прикрывают руками головы.

«Ты захочешь бежать, но надо будет удержаться, – так инструктировала меня Рингер в пещерах. – Как только вертолет взорвется, они тебя потеряют. Дальше ты ждешь меня».

И вот я – обычный рекрут, лежу на пузе, как сотни других, прижимаюсь щекой к холодному бетону и прикрываю голову руками. Одета, как они, выгляжу, как они, действую, как они. Игра Воша обернулась против него.

Командиры орут, отдают приказы, но за сиренами их никто не слышит. Я жду, пока кто-то не хлопает меня по плечу, но успеваю встать только на карачки – где-то в районе ангара, который стоит в пятидесяти ярдах от посадочной площадки, Рингер взрывает вторую бомбу. Режим паники включается на полную катушку. Маскировка сводится к нулю, когда все бегут к ближайшему укрытию, а я – к диспетчерской вышке и комплексу белых строений за ней.

Кто-то хватает меня за плечо и разворачивает кругом. Я оказываюсь нос к носу с рекрутом, которого теперь придется убить.

– А ты еще кто такая? – орет он мне в лицо.

Пуля входит в его тело, и он словно цепенеет. Только это не моя пуля. Я даже пистолет из кобуры не вытащила. Убила Рингер – творение Воша, лишенный человечности человек выстрелил с расстояния в половину футбольного поля. Парень умер еще до того, как упал на землю. Бегу дальше.

Оглядываюсь лишь один раз у подножия диспетчерской башни: вертолет охвачен огнем, солдаты бегут кто куда, джипы с визгом разъезжаются в разные стороны. Рингер обещала хаос и выполнила свое обещание.

Сбрасываю винтовку с плеча и на полной скорости мчусь к белым зданиям, моя цель – командный пункт в центре комплекса. Там я найду (надеюсь, что найду) ключ, который откроет дверь комнаты, где хранится гарантия безопасности моего младшего брата.

Я присоединяюсь к группе рекрутов, которые толпятся у входа в первое здание, и в этот момент Рингер взрывает третью бомбу. Кто-то кричит: «Господи Иисусе!» – и затор в дверях прорывается. Мы вваливаемся внутрь, как клоуны в цирке вываливаются из тележки.

Какая-то часть меня надеется, что я найду его первой. Не Эвана. Создателя Рингер. Я столько времени потратила, воображая, что с ним сделаю, как отплачу за кровь семи миллиардов! Большинство из этих способов слишком жестоки, так что лучше я о них умолчу.

Пересекаю вестибюль главного административного здания. С потолка свисают огромные баннеры: «Мы – человечество» и «Мы едины». Один плакат заявляет: «Сплоченность», второй восклицает: «Мужество!» И самый большой вдоль всей стены – «VINCIT QUI PATITUR». Под ним я и бегу.

В коридоре на другой стороне вестибюля вращается красная лампочка тревоги. Я подпрыгиваю, когда с потолка гремит голос:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ПЯТЬ МИНУТ НА ТО, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ДО ПРЕДПИСАННОЙ ЗОНЫ БЕЗОПАСНОСТИ. ПОВТОРЯЮ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ПЯТЬ МИНУТ…

Врываюсь в коридор, лечу вверх по лестнице к еще одной двери. Та заперта. Замок цифровой. Прижимаюсь к стене у замка и жду. Тысяча один, тысяча два, тысяча три… Пока считаю, взрывается четвертая бомба. Звук приглушенный, как будто в соседней комнате кто-то кашлянул. Потом слышу хлопки выстрелов из мелкокалиберного оружия. На тысяче восьми дверь распахивается и в коридор выбегает взвод рекрутов. Проносятся мимо меня, и ни один не оглядывается. Все слишком просто. Похоже, я израсходовала свою квоту везения.

Ныряю в дверной проем и бегу трусцой по следующему коридору, который ничем не отличается от предыдущего. Это даже раздражает. Та же вращающаяся красная лампочка, тот же пронзительный вой сирен, тот же обдолбанный механический голос:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ТРИ МИНУТЫ НА ТО, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ДО ПРЕДПИСАННОЙ ЗОНЫ БЕЗОПАСНОСТИ…

Это как сон, от которого никак не очнуться. В конце коридора еще одна дверь с очередным цифровым замком. Разница только в том, что здесь справа от двери окно.

На бегу открываю его при помощи «М-16». Стекло взрывается, а я, не сбавляя скорости, ныряю внутрь. Мне имя – Строптивая! Снова вдыхаю свежий воздух Канады. Корпуса разделяет узкая полоска земли. Пересекаю.

Кто-то кричит из темноты:

– Стоять!

Я стреляю на голос. Не глядя. И тут слева, где-то в районе недавно отремонтированного арсенала, взрывается пятая бомба. Прямо у меня над головой появляется вертолет. Я прижимаюсь спиной к стене из армированного бетона.

Вертолет улетает, я двигаюсь дальше, за дом, по дорожке, которая тянется вдоль всего здания: стена с одной стороны и десятифутовый забор из рабицы с колючкой поверху – с другой. В конце должны быть ворота с висячим замком.

«Так, замок я отстрелю», – сказала я Рингер.

«Это бывает только в кино, Салливан».

«Да, ты права. Хорошо, что это не кино, иначе задиристая и самонадеянная героиня второго плана была бы уже мертва».

– ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. У ВАС ДВЕ МИНУТЫ…

Это я уже слышала. Приказ номер четыре приведен в действие. Что за приказ такой? Рингер ничего не говорила о приказах по части – ни о четвертом, ни о каком другом. Это может означать запрет на вход и выход с базы или еще что-нибудь в этом роде. Так я думаю. Но это ничего не меняет. Пусть делают что угодно, это не повлияет на мое решение. Я сделаю то, что должна сделать.

Вставляю гранату в дыру в сетке поверх замка, выдергиваю чеку и бросаюсь обратно. Отбегаю достаточно далеко, чтобы не быть убитой шрапнелью, но не достаточно далеко, чтобы ускользнуть от тысячи крохотных иголок. Не отвернись я в последнюю секунду, мне посекло бы все лицо. Самый большой осколок угодил в спину. Раз в десять острее, чем жало пчелы. И левой руке тоже досталось. Смотрю вниз и вижу, как поблескивает в свете звезд мокрая от крови перчатка.

Граната не просто снесла замок, она сорвала ворота с петель. Они пролетели полдвора и теперь валяются возле памятника какому-то герою войны тех времен, когда у войн еще были герои. Ну, вы знаете, были времена, когда мы убивали друг друга по уважительным причинам.

Бегу к зданию в противоположной стороне двора. Передо мной три двери на равном расстоянии друг от друга, и, по словам Рингер, из одной, или второй, или из всех трех сразу может появиться приветственная комиссия – добро пожаловать домой. Я не разочарована в своих ожиданиях: за секунду до того, как моя вторая граната летит в ее сторону, средняя дверь открывается и кто-то вопит: «Граната!»

Они захлопывают дверь… с гранатой внутри.

Взрыв выносит створку. Она летит мне в голову, но я успеваю отскочить.

«Вот здесь уже будет жестко, – сказала Рингер. – Прольется кровь».

«Много ли?»

«А сколько ты способна выдержать?»

«Ты что – мой сенсей или типа того? Сколько солдат Пятой волны мне придется убить?»

Оказалось – как минимум троих. Но это логическое предположение, потому что именно столько винтовок я насчитала за выбитой дверью. Точнее трудно сказать – солдат разорвало на куски. Миную это месиво и бегу по коридору, оставляя после себя кровавые следы.

Красная лампочка. Сирена. Голос:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. У ВАС ОДНА МИНУТА…

Где-то на базе взрывается очередная бомба. Это означает две вещи: Рингер еще в деле, и у нее осталась одна бомба. Я в одном здании от командного центра, под которым находятся бункер и «Страна чудес». И это, как не раз подчеркивала Рингер, тупик. Если мы попадем в засаду или нас загонят в угол, то никакого «vincit» для нашего «patitur».

«Маленькая Красная Шапочка сбавила свой темп».

Вот такую умную запоминалку я придумала для прохода через это предпоследнее здание. На первом перекрестке я поворачиваю налево, потом направо, потом еще раз направо, потом налево. «Свой» – это «сигай», то есть после «сбавила» я поднимаюсь на один пролет. Конечно, хватило бы и слова «сигануть», но тогда запоминалке хана. «Маленькая Красная Шапочка сбавила темп и сиганула»? Да ладно.

Никого не вижу и не слышу, лишь жуткий голос разносится по пустым коридорам:

– У ВАС ОСТАЛОСЬ ТРИДЦАТЬ СЕКУНД.

У меня возникает очень неприятное чувство из-за этих постоянных напоминаний о каком-то четвертом приказе. Проклинаю Рингер. Ясно, что этот приказ – важная инфа, о которой она либо должна была знать, либо по одной только ей известным причинам предпочла умолчать.

Бегом поднимаюсь по лестнице.

Начинается последний отсчет:

– ДЕСЯТЬ… ДЕВЯТЬ… ВОСЕМЬ… СЕМЬ… ШЕСТЬ…

Лестничная площадка. Еще один пролет. Потом – прямо к переходу, который соединяет это здание с командным центром.

«Еще немного, Кэсси. Ты справишься».

– ТРИ… ДВА… ОДИН…

Толкаю дверь.

Воцаряется кромешная тьма.

82

Нет света. Нет сирен. Нет голоса с этой его пугающей ровной интонацией. Абсолютная тьма, абсолютная тишина. Первая мысль – Рингер вырубила электричество. Следующая – это странно, потому что мы ничего подобного не обсуждали. Какая была третья? Повторение той, что пришла в голову еще в вертолете. Рингер – подсадная утка, двойной агент, она работает на Воша, помогает осуществить его гнусные планы по достижению мирового господства. Возможно, это происходило так: «Хорошо, по рукам. Ты контролируешь все территории к западу от Миссисипи…»

Шарю в карманах в поисках фонарика. Я уверена, что взяла его. Помню, что проверяла батарейки. Начинаю паниковать. Вернее, не паникую, а тороплюсь и в этой спешке достаю из кармана батончик и нажимаю на несуществующую кнопку.

«Черт, Пэриш! Будь ты проклят со своими батончиками!»

Швыряю батончик в темноту.

Но я не дезориентирована. Я знаю, где нахожусь. Прямо передо мной переход в командный центр. По пути можно будет поискать фонарик. Фигня вопрос. В центре мне предстоит пройти пару хорошо охраняемых КПП, взломать несколько стальных дверей с электронными замками, спуститься на четыре пролета и пройти коридор в милю длиной, в конце которого – зеленая дверь. Правда, если я не найду свой гребаный фонарик, то не сумею определить ее цвет.

Иду, вытянув вперед одну руку, а второй ощупываю, простукиваю, обшариваю форму. Слишком много карманов. Мое дыхание – как торнадо над прерией. Сердце – грохочущий товарный поезд. Остановиться и проверить все карманы? Не конец ли тогда экономии времени? Продолжаю двигаться вперед, и часть меня поражается, что потеря фонарика способна выбить меня из колеи.

«Спокойно, Кэсси. В таких ситуациях темнота – твой союзник».

Если только у них нет инфракрасных прицелов, а они у них есть. Они ослепили меня, но сами-то точно не ослепли.

Продолжаю движение. Спешу. Но не паникую.

Уже прошла половину перехода. Я знаю, что это так, потому что нахожу и включаю чертов фонарик. Луч света ударяет в дверь с матовым стеклом. Достаю пистолет. За дверью – первый КПП. Это факт. Вернее, факт, который мне сообщила Рингер. И это место нашей встречи, потому что здесь граница, до которой может добраться обычный, не усиленный смертный.

Командный центр – самое укрепленное здание на базе. Его обслуживают элитные пехотинцы, и он защищен самой совершенной аппаратурой слежения. По плану Рингер взрывает последнюю бомбу, вторгается в центр с противоположной стороны и встречает меня в этой точке. Она использовала мерзкое словечко «проникаю». После того как сделает то, что у нее получается лучше всего – убьет людей.

«Ты убьешь Воша до нашей встречи?» – спросила я.

«Если найду его первым».

«Хорошо, не сбивайся с курса. Чем быстрее мы доберемся до “Страны чудес”…»

Она взглянула, словно говоря: «Не учи ученую». А я ответила взглядом: «Буду учить».

Теперь остается только ждать. Становлюсь у стены. Меняю винтовку на пистолет. Стараюсь не думать, где Рингер, если она еще жива, и что ее так задерживает. И в придачу отчаянно хочется в туалет.

«Значит, когда я услышу, что ты взорвала седьмую бомбу…»

«Шестую. Седьмую я приберегу».

«Для чего?»

«Затолкну ему в рот и взорву».

Она сказала это без тени эмоций. В ее голосе не было ненависти, не было удовлетворения, удовольствия или предвкушения. Вообще ничего. Да, она почти обо всем говорила без эмоций, но это был тот самый момент, когда рассчитываешь увидеть или услышать хоть какой-то намек на страсть.

«Ты, наверное, всерьез его ненавидишь».

«Ненависть – не ответ».

«Это был не вопрос».

«Это не ненависть и не ярость, Салливан».

«Ладно. И какой ответ?»

Мне показалось, что меня провоцируют спросить.

Рингер отвернулась.

Жду у двери с матовым стеклом. Минута ползет за минутой. Господи, сколько же требуется времени сверхчеловеку массового уничтожения, чтобы нейтрализовать несколько охранников и вывести из строя хайтековскую систему безопасности? После бешеной гонки от вертолета до КПП – ничего. Я тут с ума сойду от тоски, если только уже не спятила от страха.

«Черт, где же эта Рингер?»

Выключаю фонарик, чтобы сэкономить батарейки. Побочный продукт моей экономии – темнота. Включаю опять. Выключаю. Клик-клик-клик-клик.

Слышу шорох до того, как чувствую влагу.

Дождь.

83

Клик. Направляю луч в потолок. Форсунки включились на полную мощность. Холодные струи бьют в лицо.

«Отлично. Одна из бомб Рингер, наверно, включила противопожарную систему».

В считаные минуты промокаю до нитки. Понимаю, что это несправедливо, но я виню в этом Рингер. Я вымокла, мне холодно, у меня зашкаливает адреналин, и теперь мне уже всерьез хочется помочиться.

А Рингер все нет.

«Сколько мне тебя ждать?

«Я не знаю, сколько времени это займет».

«Да, но разве в какой-то момент не станет ясно, что ты уже не придешь?»

«Он наступит, когда ты перестанешь ждать, Салливан».

Ладно, хорошо. Жаль, что я не расквасила ей нос, когда была такая возможность. Стоп. У меня был шанс, и я-таки расквасила ей нос. Хорошо. Один пункт выполнен.

Не могу же я сидеть здесь, скрючившись, целую вечность и мокнуть. Если мне суждено вымокнуть, я сделаю это стоя. Проверяю дверь. Просто слегка толкаю, чтобы убедиться, что она заперта. Вряд ли там кто-то есть, иначе они бы заметили луч от фонарика или мою тень и вырубили меня в темноте.

Искусственный дождь капает на лоб, стекает по волосам, пробегает по щекам, как пальцы любовника. Вода хлюпает под ногами. Рана на руке горит огнем. Печет очень сильно, как будто в кожу впивается тысяча иголок. А потом я чувствую такое же жжение на затылке. Оно распространяется. Печет шею, спину, грудь, живот, лицо. Все тело пылает. Спотыкаясь, отхожу от двери к стене. Что-то не так. Древняя часть моего мозга истошно вопит: «Что-то не так!»

Включаю фонарик и освещаю руку. На коже выступили огромные волдыри. Из дырок от шрапнели сочится кровь. Она смешивается с водой и сразу приобретает темно-фиолетовый цвет.

«Что-то неладно с водой».

Печет невыносимо, как будто кипятком ошпарили, но жидкость, которой меня поливает, совсем не горячая. Освещаю вторую руку. Она вся покрылась красными пятнами размером с десятицентовик. Торопливо, но без паники, расстегиваю куртку, задираю рубашку и вижу россыпь малиновых солнц на бледно-розовом фоне.

У меня три варианта: стоять здесь дурой под ядовитым душем; ворваться очертя голову в помещение за дверью с матовым стеклом, что глупо, потому что я не знаю, что меня там ждет; или поступить мудро и свалить из комплекса, пока не слезла кожа и мясо не разъело до костей.

Останавливаюсь на третьем варианте.

Бегу, фонарик пронзает туман, высекая радуги. Выскакиваю на лестницу, врезаюсь в стену, соскальзываю на бетонный пол и кубарем качусь с лестницы. Фонарик вылетает из руки и гаснет.

«Я должна выбраться отсюда. Должна выбраться».

Когда выберусь, сорву с себя всю одежду и буду голая кататься в грязи, как свинья. В глаза вонзаются горящие спички, по щекам текут слезы, раскаленные угли прожигают рот и глотку, каждый дюйм моего тела покрывается чумными бубонами.

«Чем-чем, Кэсси? Какими такими бубонами?»

Теперь до меня доходит. Теперь я понимаю.

Отключить электричество. Отворить шлюзы. Спустить с поводка чуму. Приказ номер четыре – это вторжение в миниатюре. Три волны. Акустическая версия, тот же мотив, слова другие, и любой нарушитель, попавшийся им на пути, олицетворяет человечество.

То есть это буду я. Я – человечество.

«Надо выбраться! Надо выбраться!»

Я на первом этаже, на этаже без окон. У меня нет фонарика, а в коридоре нет красных ламп, которые подсказали бы дорогу, так что я двигаюсь по памяти. Теперь уже не просто спешу. Я в панике.

Потому что уже проходила через это. Я знаю, что́ явится вслед за Третьей волной.

84 Глушитель

Десять тысячелетий в свободном плавании.

Десять тысяч лет не привязан ни к месту, ни ко времени, лишенный каких-либо чувств, чистая мысль, субстанция без формы, движение без жестов, парализованная сила.

Потом тьма раскололась, и возник свет.

Воздух заполняет его легкие. Кровь бежит по венам. Десять тысяч лет в застенках безграничного разума истекли. И вот – свобода.

Он поднимается на поверхность.

Пульсирует красный свет. Воют сирены. Человеческий голос терзает его слух:

– ПРИКАЗ ПО ЧАСТИ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ВВЕДЕН В ДЕЙСТВИЕ. ЭТО НЕ УЧЕНИЯ. У ВАС ОДНА МИНУТА НА ТО, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ДО ПРЕДПИСАННОЙ ЗОНЫ БЕЗОПАСНОСТИ.

Он поднимается из глубины.

Наверху с грохотом открывается дверь, и к нему бегут млекопитающие паразиты. Несовершеннолетние с оружием. Их вонь в тесном пространстве лестничной клетки просто невыносима.

– Придурок, ты что, оглох? – орет один.

Голос режет слух, у них жуткий язык.

– Дебил, у нас Четвертый приказ! Сматывайся в бункер…

Он ломает младшему шею. Остальных убивает так же быстро и эффективно. Сломанные шеи, остановившиеся сердца, размозженные черепа. Возможно, за секунду до смерти они заглянули в его глаза, пустые немигающие глаза акулы, глаза поднявшегося из глубин бездушного хищника.

– ТРИ… ДВА… ОДИН.

Лестница погружается в темноту. Обычный человек перестал бы ориентироваться в пространстве, но его человеческая оболочка далеко не обычна.

Она усилена.

На первом этаже командного центра включается система форсунок. Глушитель поднимает лицо и пьет теплую воду. Он не пил воды десять тысяч лет, ее вкус одновременно раздражает и радует.

В коридоре пусто. Паразиты укрылись в безопасных комнатах. Они останутся там, пока не будут уничтожены два нарушителя.

Их уничтожит лишенное человечности существо, помещенное в человеческое тело.

Намокший комбинезон облегает мощное тело. Он избавлен от груза истории этого тела. У него нет детских воспоминаний, он не помнит ферму, где росла его оболочка. У него нет воспоминаний о семье, о людях, которые любили его и воспитывали, а потом умерли все по одному, а он был рядом и ничего не сделал.

Он не находил в лесу девушку, которая пряталась в палатке с винтовкой в одной руке и плюшевым мишкой – в другой. Не переносил на руках ее измученное тело через снежное море, не спасал, когда она была на грани жизни и смерти. Не спасал ни девушку, ни ее брата, не давал клятву защищать ее любой ценой.

В нем не осталось ничего человеческого, вообще ничего.

Он не помнит прошлого, и, следовательно, прошлого не существует. Его человеческой сущности не существует.

У него нет имени.

Усиление информирует его о том, что в воду добавлен химический агент. Он не чувствует никакого отравляющего эффекта. Он был создан, чтобы выносить боль, он невосприимчив к страданиям своим и своих жертв. Древние говорили: «Vincit qui patitur». Чтобы победить, надо претерпеть, но не только собственные страдания, но и чужие. Безразличие – высшее достижение эволюции, высшая ступень природной лестницы. Те, кто создал программу, которая была установлена в тело человека по имени Эван Уокер, хорошо это понимали. Они посвятили изучению этой проблемы не одну тысячу лет.

Фундаментальный изъян человечества – человечность. Бесполезная, приводящая к саморазрушению склонность любить, сопереживать, верить, воображать все что угодно за пределами собственной оболочки… Все это привело их вид на грань уничтожения. И что хуже всего, этот организм грозит уничтожением всему живому на Земле.

Создателям глушителя необязательно было заглядывать так далеко, чтобы найти решение. Ответ заключался в другом виде, представители которого миллионы лет назад завоевали сферу своего обитания и с тех пор являются ее полновластными хозяевами, и никто не может подвергнуть сомнению их авторитет. Причина того, что в океане правят акулы, кроется, помимо их совершенного устройства, в их абсолютном безразличии ко всему, кроме пищи, размножения и защиты собственной территории. Акула не любит. Не испытывает сострадания. Ничему не верит. Она существует в полной гармонии с окружающей средой, потому что у нее нет ни устремлений, ни желаний. Она не знает жалости. Акула не способна испытывать печаль или угрызения совести, она ни на что не надеется, ни о чем не мечтает, не строит иллюзий о себе или чем-то другом.

Когда-то человек по имени Эван Уокер видел сон – теперь он его уже не помнит; в том сне были лес, палатка, а в палатке – девушка, которая называла себя человечеством. И он был готов отдать жизнь ради ее спасения.

Теперь уже нет.

Когда он ее найдет, а так и будет, он ее убьет. Безжалостно. Он убьет ту, кого любил Эван Уокер, с той же легкостью, с какой человек наступает на таракана.

Глушитель проснулся.

85 Зомби

Первый, кого я вижу, – Дамбо.

Так я понимаю, что умер.

«Куда ты, туда и я, сержант».

Что ж, Бо, на сей раз, похоже, это я иду за тобой.

Сквозь мерцающий туман вижу, как он достает из аптечки холодный компресс и разламывает пломбу, чтобы смешать лекарства. Все делает с таким серьезным лицом – маска озабоченности, – как будто на его плечах лежит груз ответственности за судьбу всего мира. Я сильно соскучился по нему.

– Холодный компресс? – удивляюсь я. – Черт, на небесах ставят компрессы?

Он взглядом велит мне заткнуться и не мешать. Потом вкладывает компресс мне в руку и требует, чтобы я прижал его к затылку. Уши Дамбо в мерцающем тумане кажутся не такими большими, как раньше. Наверное, это такая награда на небесах – маленькие уши.

– Нельзя было бросать тебя одного, Бо, – признаюсь я. – Прости меня.

Дамбо исчезает в тумане. Интересно, кого я увижу после него. Чашку? Кекса? Может, Кремня или Танка. Надеюсь, это не будет мой старый сосед по комнате, Крис. Или я увижу родителей? Сестру? При мысли о том, что я снова ее увижу, у меня сосет под ложечкой. Дорогой Господь, у нас и на небесах есть желудок? Чем же здесь кормят?

В поле зрения появляется совершенно незнакомое лицо. Это черная девушка, моя ровесница, с идеальными, как у модели, скулами и прекрасными глазами. Правда, в них нет тепла, и они блестят, как полированный мрамор. На девушке форма с сержантскими нашивками на рукавах.

Проклятье. Покамест жизнь после смерти такая же удручающая, как и до нее.

– Где она? – спрашивает девушка.

Она садится передо мной на корточки и кладет руки на колени. Худощавая, как бегунья. Длинные тонкие пальцы, хороший маникюр.

– Могу кое-что пообещать, – говорит девушка. – Я не буду морочить тебе голову, если ты не будешь морочить голову мне. Где она?

Я трясу башкой:

– Не понимаю, о ком ты говоришь.

Холодный компресс дарит приятные ощущения, но больше ничего приятного в происходящем нет. До меня начинает доходить, что я, возможно, вовсе не умер.

Девушка достает из нагрудного кармана смятый листок бумаги и бросает его мне на колени. О господи, это скриншот с видеокамеры. Рингер лежит на больничной койке, у нее отовсюду торчат трубочки. Наверное, это сделали, когда Вош загружал в нее двенадцатую систему.

Я смотрю на сержанта:

– Никогда в жизни не видел этого человека.

Сержант вздыхает, берет листок и убирает его обратно в нагрудный карман. Она смотрит на поблескивающие в свете звезд бурые поля. Туман чуть поднимается. Сломанные деревянные перила, выцветшая белая стена фермерского дома и силуэт силосной башни у нее за плечом. Нетрудно догадаться, что мы на веранде.

– Куда она направилась? – спрашивает девушка. – И что она намерена предпринять, когда доберется до места?

– Судя по этой картинке, она не скоро сможет куда-то податься.

«Дети. Что вы сделали с Меган и Наггетсом?»

Я крепко сжимаю губы, чтобы случайно не задать ей этот вопрос. Меган у них, в этом можно не сомневаться, она была со мной, когда мне на голову обрушилась гора Рашмор. Но не факт, что они схватили Наггетса. Возможно, он все еще прячется в яме.

– Тебя зовут Бенджамин Томас Пэриш, – доводит до моего сведения сержант. – Прозвище Зомби, в прошлом – рекрут, в настоящем – сержант пятьдесят третьего отделения, который осенью стал Дороти, а после уничтожения лагеря «Приют» подался в бега. Все из твоего отделения погибли или пропали без вести. Все, за исключением рядовой, фотографию которой я тебе только что показала. Марика Кимура, прозвище Рингер. Она угнала наш вертолет и теперь направляется на север. Мы думаем, что знаем, куда именно, но хотим выяснить, зачем и что она собирается предпринять, когда доберется до цели.

Сержант ждет. Я думаю, она ждет, что я заговорю первым. Полное имя Рингер – Марика Кимура. Почему я узнаю ее имя, а потом и фамилию от совершенно незнакомых людей?

Пауза затягивается. Сержант делает вид, будто готова ждать вечность, хотя мы оба знаем, что у нее в запасе не так много времени.

– Я не Дороти, – в итоге говорю я. – Один из нас Дороти, но это не я.

Сержант качает головой:

– Парень, ты так далеко зашел, что мне тебя и в гребаный телескоп не разглядеть. – Она берет меня за подбородок длинными пальцами и сжимает. Крепко сжимает. – У меня кончилось терпение, а у тебя кончается время. Каков план, сержант? В какую игру играет Рингер?

Черт, а она сильная девка. Я с трудом открываю рот:

– В шахматы.

Она еще секунду сжимает мой подбородок, потом отпускает и презрительно фыркает. Машет рукой, и из парадной двери фермерского дома выходят двое. Один высокий, второй – маленький. Маленький – это Наггетс.

Сержант встает и привлекает к себе Наггетса, она ставит его перед собой и держит за плечи сильными руками.

– Говори.

Наггетс, не отрываясь, смотрит мне в глаза.

– Скажи что-нибудь, – приказывает она.

Я молчу.

Тогда она достает из кобуры пистолет и приставляет к виску Наггетса. Наггетс даже не морщится. Он не скулит и не плачет. Его тело неподвижно, как и взгляд, а тот говорит мне: «Нет, Зомби. Нет».

– Сделай это, и посмотрим, что ты получишь, – предлагаю я.

– Я убью их обоих, – обещает сержант. – Сначала его, потом девчонку. – Она приставляет ствол к затылку Наггетса.

Я сначала не понимаю, а потом жалею, что понял. Если она спустит курок, мозги Наггетса полетят мне в лицо.

– Ладно. – Я стараюсь говорить спокойно, насколько это возможно в таких обстоятельствах. – Тогда убей и меня. Мы все погибнем, а тебе придется объяснять этот неприятный инцидент своему командиру.

А потом я выбиваю ее из колеи, что, впрочем, и является моей целью. Гениальный прием, который всегда срабатывал безотказно – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Я улыбаюсь. Включаю на полную «особую улыбку от Пэриша» и спрашиваю:

– И что же это было до прибытия их корабля? Спринт? Угадал? Или марафон? Лично моя игра – футбол. Крайний игрок. Не очень шустрый, но с руками у меня порядок. – Я киваю. – Да, с руками у меня порядок. – Смотрю через голову Наггетса ей в глаза. – Что с нами стряслось, сержант Спринтер? – В ее глазах мерцают серебряные искры. – Что они с нами сделали? Могла бы ты всего год назад представить, что сумеешь выстрелить в голову ребенку? Я тебя не знаю, но мне почему-то кажется, что нет. Можешь называть меня Дороти, но я сомневаюсь, что хотя бы десять человек из семи миллиардов могли бы такое представить. А теперь мы запихиваем им в горло бомбы, угрожаем вышибить мозги, как будто это самое обыденное дело на Земле – не сложнее, чем одеться или почистить зубы. Интересно, что будет дальше. То есть после того, как ты дойдешь до этого уровня, – сможешь ли ты опуститься еще ниже?

– Что и следовало доказать, – отвечает сержант и пытается передразнить мою особую улыбку от Пэриша. – Начинаешь нести бред от Дороти.

– Марика отправилась туда, где была сделана эта фотография, – сообщаю я и выключаю улыбку.

У Наггетса округляются глаза: «Зомби! Нет!»

– Когда она туда доберется, – продолжаю я, – она найдет мудака, который отымел нас всех – ее, тебя, меня, всех в этом полушарии. Она найдет его и убьет. А потом, возможно, перебьет всех рекрутов с промытыми мозгами. А когда вы вернетесь назад – если успеете вернуться до того, как эта большая зеленая херня начнет срать зелеными кирпичами смерти, – она убьет вас.

Я снова включаю улыбку. Ослепительную и неотразимую. По крайней мере, так в былые времена ее характеризовали все мои знакомые.

– А теперь опусти пистолет, сержант Спринтер, и валим отсюда.

86

Рывком встаю на ноги и шагаю в дом вместе с Наггетсом, Меган и двумя борзыми парнями с комплекцией нападающих. Ребята сняли куртки, чтобы продемонстрировать, насколько они круты. У них на плечах одинаковые татуировки: VQP. Располагаемся в передней комнате. Меган с плюшевым мишкой забирается на диван, Наггетс не отходит от меня ни на шаг, хотя ему не нравится мое поведение.

– Ты раскололся, – с укором говорит он.

Я пожимаю плечами:

– Пуля вылетела из ствола, Наггетс. Вряд ли они теперь что-то смогут сделать.

Малыш не улавливает смысла метафоры и недовольно качает головой. Тогда я наклоняюсь и шепчу ему на ухо:

– Но я же не рассказал им о Кэсси?

Упоминание сестры чуть не становится для Наггетса последней каплей. Он выпячивает нижнюю губу, на глаза наворачиваются слезы.

– Эй, выше нос, рядовой. Сегодня вечером ты показал исключительное мужество, твои действия были наивысшим проявлением чувства долга. Тебе известно, что означает повышение в звании в боевой обстановке?

Наггетс мрачно мотает головой:

– Нет, не знаю.

– Так вот, ты повышен в звании, капрал Наггетс. – Я прикладываю ребро ладони ко лбу.

Наггетс выпячивает грудь, задирает подбородок, в глазах горит огонь настоящего Салливана. Он лихо салютует в ответ.

На веранде о чем-то горячо спорят сержант и ее зам. О чем – не секрет, их отлично слышно через открытую дверь. Зам утверждает, что миссия выполнена и теперь надо избавиться от «этих уродов» и возвращаться на базу.

– Обнаружение и захват, – возражает сержант. – Приказа убивать не было.

Но по голосу слышно, что она колеблется. Зам на это приводит мой довод о зависшей на орбите, напичканной бомбами твари. Она может разбираться с Дороти, как пожелает, но они должны вернуться на базу до рассвета, иначе во время Армагеддона им обеспечены места в первом ряду.

Распахивается дверь-сетка, и сержант идет прямиком ко мне. Она подходит так близко, что я чувствую аромат ее духов. Я сто лет не ловил подобных запахов, и на секунду у меня даже перестает болеть голова.

– Как она собирается все это сделать? – орет сержант. – Как один человек?..

– А больше и не нужно, – тихо, в отличие от нее, отвечаю я. – Один человек способен изменить мир. Это не ново.

Черные глаза сержанта впиваются в меня, как сотня кинжалов.

– Капрал, мы отходим, – отрывисто командует она своему заму, но взгляда от меня не отрывает. – Отконвоируйте пленных в вертолет. Им предстоит небольшое путешествие в кроличью нору. – А потом обращается ко мне: – Ты помнишь «Страну чудес»?

Я киваю:

– Конечно помню.

87

Черная птичка отрывается от земли и взлетает. Пещеры сверху не видны. Фермерский дом, поля серебристого цвета и порыв холодного ветра, как мировой вопль. В последний раз я был на борту вертолета, когда возвращался в лагерь, чтобы спасти мальчишку, который сейчас сидит рядом со мной. Когда-то у него было круглое лицо, а сейчас оно худое и суровое. Парень исполнен решимости.

Когда-нибудь он спросит своих внуков: «А я вам рассказывал, как меня в шесть лет произвели в капралы?»

Внуки Наггетса. Если верить Рингер, для них эта война еще не закончится. И для их внуков и правнуков тоже. Война не закончится, пока над нами висит корабль противника. Как она может закончиться, если все, что смогут сделать наши потомки, – это смотреть в небо?

Как сержант Спринтер смотрит на меня через проход в трюме вертолета. Совершенство и жуткость их плана в том, что ей плевать на то, что я не Тед. «Кто не с нами, тот против нас». С таким подходом человечество не раз оказывалось на краю гибели. В этот раз мы переступили черту.

Я отворачиваюсь и смотрю на воющий за бортом мир. Земли не видно – только черная линия горизонта, мириады звезд и зависшее над горизонтом зеленое око.

Кто-то трогает меня за бедро. Вот уж этого я точно не ожидал. Грязные исцарапанные ладошки, обломанные ногти, руки как веточки, худое личико, спутанные волосы (Салливан героически пыталась их расчесать, но потерпела неудачу). Я убираю прядь волос ей за ухо. Меган смотрит на меня настороженно, но не отстраняется. В последний раз, когда она летела на вертолете, люди, которым она верила, вставили ей в горло миниатюрную бомбу. И теперь она возвращается к этим самым людям. Как с этим справиться? Какими словами объяснить? Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не произнести вслух: «С тобой ничего не случится. Я не дам тебя в обиду».

Сержант что-то кричит в шлемофон. Разобрать можно только процентов десять.

«Четвертый в действии? Четвертый? Ты уверен?» Или: «А у нас хватит горючего?» Ну и отборная ругань, которую я бы не стал переводить в проценты. Второй рекрут, услышав о «четвертом», напрягся. Я не знаю, что значит эта фраза, но, кажется, ничего хорошего она нам не сулит.

Вообще ничего хорошего.

88 Рингер

Я на крыше командного центра. Где-то в ста ярдах от меня разбивается окно. Из окна вылетает рекрут, он извивается в грязи и стонет, его униформа вся в осколках стекла. Я не вижу ее лица, но даже с такого расстояния узнаю спутанные соломенные кудри.

Бегом пересекаю крышу и прыгаю на стоящее в сорока футах соседнее здание, потом с высоты трех этажей спрыгиваю на землю. Салливан видит мои ботинки у себя перед носом и кричит. Возится с пистолетом. Я ногой выбиваю пистолет и ставлю ее на ноги. Ее униформа промокла насквозь, глаза распухли и покраснели, лицо все в темно-красных волдырях. Ее жутко колотит, она близка к шоку. Медлить нельзя.

Я закидываю ее на плечо и бегу к небольшому ангару за зданием. На двери висячий замок. Открываю одним ударом ноги и заношу Салливан. Хаб анализирует переданную обонятельными дронами информацию. В воду подмешано что-то ядовитое.

Снимаю с нее куртку. Срываю рубашку и майку. Салливан в полубессознательном состоянии, она почти не сопротивляется. Ботинки, носки, трусы. Кожа у нее горячая и липкая. Прижимаю руку к груди – сердце колотится о ладонь. Смотрю в слезящиеся, невидящие глаза и вхожу в нее. Яд ее не убьет (надеюсь), а вот страх может.

Понижаю градус паники и замедляю пульс. Первобытная часть ее мозга сопротивляется. Срабатывает древний и более мощный, чем встроенная в меня технология, механизм «бей или беги». Сопротивление продолжается несколько минут.

Наши сердца. Война.

Ее тело – поле боя.

89

Накидываю свою куртку на ее голые плечи. Она плотно запахивает ее на груди – хороший знак, я ее еще не потеряла.

– Где… ты… была?

– Наблюдала, как весь лагерь разбегается по бункерам. Они отключили электричество.

Салливан хрипло смеется, потом отворачивается и сплевывает. У нее розовая от крови слюна. Я думаю о чуме.

– Неужели? А я и не заметила.

– Умный ход. Они оставляют нас снаружи, где мы ограничены в выборе, а потом спускают на нас усиленный персонал…

Салливан качает головой.

– У нас нет выбора, Рингер. «Страна чудес». Мы должны туда попасть… – Она пытается встать, ноги не держат, и она опускается на пол. – Черт, где моя одежда?

– Вот, возьми мою. Я надену твою.

Она почему-то смеется:

– Коммандо. Это смешно.

Я не понимаю, что тут смешного.

Натягиваю форму Салливан и сразу чувствую, как в ноги проникают токсины. Тысячи микроскопических ботов нейтрализуют отраву. Я передаю Салливан свою сухую рубашку, а сама надеваю ее мокрую.

– Яд на тебя не действует? – спрашивает Салливан.

– Я ничего не чувствую.

Она закатывает глаза:

– Это я и так знала.

– Я ухожу. Ты остаешься.

– Черта с два.

– Салливан, риск…

– Плевать я хотела на твой риск.

– Я не говорю о риске, которому подвергается наша миссия. Я говорю о тебе.

– Это не важно. – Салливан встает и на сей раз удерживается на ногах. – Где моя винтовка?

– Я ее не видела.

– Ладно. А пистолет?

Тяжело вздыхаю. Так ничего не получится. Салливан в данных обстоятельствах не помощница, а скорее обуза. Хотя от нее и раньше было мало толку. Из-за нее я потеряю в скорости. Из-за нее меня могут убить. Мне следует оставить ее в этом ангаре. Если надо – вырубить. Плевать на наш договор. Уокер мертв. Наверняка он уже мертв. Зачем Вошу оставлять его в живых, если он загружен в «Страну чудес»? А это значит, что Салливан рискует всем ради пустого места.

И я тоже. Рискую ради того, что даже не могу сформулировать. То же самое я вижу в глазах Салливан. Это никак не связано с Вошем и не имеет отношения к мести за то, что он со мной сделал. Это гораздо важнее. Это нечто более весомое и обоснованное. Точнее не могу описать.

Нечто непреложное.

Но я ничего такого не говорю. Я открываю рот, и вместо всех этих слов у меня получается:

– Тебе не нужно оружие, Салливан. У тебя есть я.

90

Оставляю ее ненадолго. Но сначала принуждаю дать слово, что она не двинется с места. Салливан не собирается ничего обещать, – наоборот, она желает выслушать обещание. В итоге я обещаю вернуться.

Когда возвращаюсь, Салливан выглядит гораздо лучше. Лицо у нее все еще красное, но крапивница почти прошла. Салливан, понятное дело, от этого не в восторге, но по пути к командному центру ей приходится опираться на мое плечо.

На базе так тихо, что даже становится жутковато. Мы грохочем ботинками.

«Ты наблюдаешь за нами, – мысленно говорю я Вошу. – Я знаю, что наблюдаешь».

Как только мы доходим до двери, Салливан сразу от меня отстраняется.

– И как ты намерена туда пройти? – вопрошает она. – Нас заживо сожгут этими ядами.

– Вряд ли. Я только что вырубила водопровод.

После этого я пробиваю кулаком стальную дверь и опускаю ручку с противоположной стороны. Ни сирен, ни прожекторов, ни выстрелов. Гробовая тишина.

– Это волны, Рингер, – шепчет мне в ухо Салливан. – Электричество. Вода. Чума. Ты знаешь, что на подходе.

Я киваю:

– Знаю.

На лестнице, которая ведет в подземную часть комплекса, натыкаемся на тела семи рекрутов. На них ни пятнышка крови, ни царапинки. Очевидно, что это сделал кто-то усиленный. У двоих головы развернуты на сто восемьдесят градусов, они лежат на животах, но при этом смотрят на нас невидящими глазами. Передаю Салливан пистолет одного из рекрутов, и мы, переступив через трупы, спускаемся дальше. В одной руке она сжимает пистолет, второй вцепилась в рукав моей куртки. Она не могла видеть убитых и не стала спрашивать, ни что случилось, ни что я увидела. Либо не хочет знать, либо ей все равно.

«Только одно имеет значение», – сказала Салливан.

И она была права, хотя ни она, ни я не могли объяснить, что именно.

На самом нижнем этаже темно и тихо. Даже с усиленным зрением я не вижу конца коридора. Но я помню это место. Я уже бывала здесь, только раньше тут никогда не гасили свет. Здесь меня нашел Бритва, здесь он меня спас, подарил мне надежду, а потом предал.

Останавливаюсь. Салливан крепче цепляется за рукав.

– Ни черта не вижу, – шепчет она. – Где тут зеленая дверь?

– Ты стоишь прямо перед ней.

Я отодвигаю ее в сторону, а сама для разбега отбегаю на дюжину ярдов назад. Насколько я знаю, даже усиленные люди не способны выбить блокировочный механизм этой двери. Но выбора у меня нет. На полпути я набираю полную скорость, и, когда у меня уже не остается места для торможения, Салливан выходит вперед и нажимает на дверную ручку.

Дверь открывается. Мой тормозной путь – шесть футов. Хорошо, что Салливан не может видеть мое вытянувшееся от удивления лицо. Она бы посмеялась.

– Какой им смысл запирать дверь, если нет электричества, – говорит Салливан. – «Страна чудес» ведь не может без энергии?

Конечно, она права. Чувствую себя дурой. Не смогла предвидеть очевидное.

– Я понимаю, – говорит Салливан, как будто прочитала мои мысли. – Тебе непривычно чувствовать себя дурой. Ты привыкнешь, можешь мне поверить. – Она улыбается. – Возможно, у «Страны чудес» есть свой источник электроэнергии. На всякий случай.

Заходим в комнату. Салливан закрывает за нами дверь, а потом быстро пробегает пальцами по «мертвой» клавиатуре. Поразительно, но она еще не утратила способность надеяться.

– И что теперь? – спрашивает она после того, как я безрезультатно нажимаю несколько кнопок на пульте управления.

«Не знаю, Салливан. Это ведь ты настояла на том, чтобы мы сюда пошли, хотя сама знала, что они отключили электричество».

– А резервного энергоснабжения тут нет? – спрашивает она. – По идее, должны быть аккумуляторы на случай, если вдруг возникнут проблемы с электричеством.

А потом она говорит, скорее чтобы заполнить паузу:

– Я останусь здесь, а ты иди, найди, где тут у них силовая или электростанция, и включи свет.

– Салливан, я думаю.

– Думаешь?

– Да.

– Вот, значит, чем ты занята. Ты думаешь.

– Да, это то, что мне удается лучше всего.

– А я-то все это время думала, что лучше всего тебе удается убивать людей.

– Ну, если выбирать между двумя способностями…

– Не шути.

– Я никогда не шучу.

– Вот видишь? Это твоя главная проблема. Это основной дефект.

– Не больший дефект, чем болтливость.

– Ты права. Мне следует меньше болтать и больше убивать.

Ощупываю стол – ничего. Забираюсь под него. Клубок проводов, разъемы, удлинители. Встаю. На стене плоский экран. Никаких проводов. Только экран и клавиатура. Но должно же быть что-то еще. Где хранятся данные «Страны чудес»? Где процессор? Я понимаю, что это внеземные технологии и Вош может носить процессор в кармане. Все может быть записано на чип размером с песчинку и встроено прямо ему в мозг.

Но больше всего меня беспокоит вопрос риска. «Страна чудес» – крайне важная часть всей системы. Без нее нельзя запустить Пятую волну. С ее помощью отбирали гнилые яблочки, включая Эвана Уокера, который оказался самым гнилым из всех.

В комнате сухо. Спринклеры здесь не включали. Тогда почему отключено электричество? Его могли отключить во всех зданиях комплекса, но здесь оно должно быть включено. Риск слишком велик.

– Рингер? – Салливан не видит меня и поэтому начинает нервничать. – О чем ты теперь думаешь?

– Слишком рискованно отключать от сети «Страну чудес». Они не могут пойти на такой риск.

– Поэтому я и спросила про аккумуляторы или…

«Дура, какая же я дура».

Надеюсь, Салливан права, и я привыкну к этой мысли. Я прохожу мимо нее и щелкаю выключателем на стене.

«Страна чудес» оживает.

91

Кэсси садится в белое кресло и опускает спинку. Я пристегиваю ее ремнями.

– Никогда через это не проходила, – признается она, глядя в белый потолок. – Хотя в «Приюте» могла.

– А что помешало?

– Задушила доктора Пэм вот таким ремнем.

– Молодец, – искренне хвалю я. – Не ожидала от тебя.

Отхожу к пульту управления. Уверена, что запросят пароль, но пароль не запрашивают. Нажимаю на случайную клавишу, и на центральном мониторе появляется страница запуска.

– Что там? – спрашивает Салливан, из кресла ей, кроме потолка, ничего не видно.

Банк данных.

– Нашла, – отвечаю я и нажимаю на кнопку.

– И что теперь?

Все закодировано. Тысячи цифровых комбинаций, каждая, как я понимаю, представляет того, чья память была загружена в программу. Понять, какая из них отображает Уокера, невозможно. Можно попробовать первую и, если это будет не он, пойти дальше по списку, но…

– Рингер, ты молчишь…

– Я думаю.

Салливан громко вздыхает. Наверное, хочет сказать что-нибудь вроде: «Ты вроде говорила, что у тебя это получается лучше всего», но она сдерживается.

– Не можешь вычислить, какой у Эвана номер, – наконец говорит она.

– Мы уже это проходили, – отвечаю. – Даже если я определю номер Уокера, это не гарантирует, что его память приведет тебя к нему. После загрузки Вош наверняка…

Салливан приподнимает голову, насколько это позволяют кресло и ремни.

– Он где-то здесь. Давай мне их всех.

Я сначала даже подумала, что ослышалась.

– Салливан, их здесь тысячи.

– Плевать. Прогуляюсь по всем и найду его.

– Я абсолютно уверена, что это так не работает.

– Брось, что ты вообще знаешь? Сколько ты вообще знаешь, Рингер, и сколько из того, что ты якобы знаешь, на самом деле инфа, которую тебе подсунул Вош? Правда в том, что ты ни черта не знаешь. И я ни черта не знаю. Никто ни черта не знает.

Хлопается головой на кресло. Сжимает в кулаках ремни. Возможно, подумывает придушить меня.

– Ты говорила, что Вош их всех загрузил, – продолжает Салливан. – И теперь он знает, как тобой манипулировать. Он несет все эти воспоминания в себе, так что это должно быть безопасно.

Я готова выполнить команду хотя бы ради того, чтобы она наконец заткнулась.

– Почему ты боишься? – спрашивает Салливан.

– Почему ты не боишься? – отвечаю я вопросом на вопрос, нажимаю на кнопку и посылаю в мозг Салливан десятки миллионов неотфильтрованных воспоминаний.

92

Салливан судорожно дергается, даже ремни трещат, а потом замирает, как во время припадка. Глаза у нее закатываются, она стискивает зубы, ноготь на одном пальце отламывается и улетает через всю комнату.

Колонки цифр на мониторах мелькают с такой скоростью, что я даже с усиленным зрением не могу за ними уследить. Какое количество информации хранится в мозгу десяти тысяч людей? То, что сейчас происходит с Салливан, можно сравнить с попыткой затолкать Солнечную систему в скорлупу от грецкого ореха. Это ее убьет. Ее мозг взорвется, как черная дыра в момент сотворения.

Я не сомневаюсь в том, что Вош с помощью «Страны чудес» загружал опыт каждого отдельного человека. Он и мой тоже наверняка загрузил. А еще я практически не сомневаюсь, что вся эта информация, после того как они используют ее в своих целях, будет уничтожена. Ни один человек не может вместить в себя всю сумму человеческих опытов. Как минимум, это приведет к разрушению личности. Кто сможет остаться собой, когда вокруг море альтернативных вариантов?

Салливан стонет. Ее крик приглушен, он идет откуда-то из самого ее нутра.

«Она слишком слаба. Кому, как не тебе, это знать. Это ты должна быть на ее месте. Технология, которой они тебя снабдили, смогла бы с этим справиться. Двенадцатая система защитила бы тебя. Так почему ты позволила ей пойти на это?»

Я знаю ответ на этот вопрос. Двенадцатая система способна усилить тело человека, но она бессильна перед его страхами. Она не могла дать мне того, чем Кэсси Салливан владеет в избытке.

Я всегда думала, что знаю, что такое смелость. У меня даже хватило наглости просвещать на эту тему Зомби. А на самом деле я до этого момента понятия не имела, что такое настоящая, беспримесная отвага. То, что я видела в ее глазах и не смогла описать, – источник ее отваги.

Мой палец замирает над кнопкой отмены. Если я нажму, будет ли это с моей стороны проявлением отваги? Или, наоборот – окончательным поражением моей человеческой сущности? Поражением той Рингер, которая продолжает надеяться в самой безнадежной ситуации; верит, когда не остается причин верить, и доверяет, когда доверие давно подорвано? Будет ли это окончательной победой Воша в нашей с ним схватке?

«Видишь, Марика, даже ты теперь принадлежишь нам. Даже ты».

На все уходит меньше пяти минут. Эти пять минут длятся целую вечность – вселенная, наверное, быстрее сформировалась.

Гаснут мониторы. Тело Кэсси обмякло. Я подхожу ближе, но боюсь к ней прикоснуться. Боюсь того, что могу почувствовать. Боюсь за свой разум, за свою психику. Проникать в сознание одного человека уже достаточно опасно; не могу даже представить, каково это – погрузиться в сознание тысяч людей.

– Кэсси?

У нее подрагивают веки. В зеленых глазах отражается белый потолок. И что-то еще. Это выше моего понимания. Не ужас. Не печаль. Не растерянность. Не боль и не страх. В ее глазах нет ничего из того, с чем она могла столкнуться в «Стране чудес».

Глаза Кэсси, ее лицо, все ее тело излучают полную противоположность всем этим эмоциям. Это чувство никуда не делось, его не укротить, не одолеть, оно не увядает. Источник ее отваги. Основа всей нашей жизни, она часто меркнет, но никогда не уходит навсегда.

Радость.

Кэсси судорожно набирает полную грудь воздуха и говорит:

– Мы все здесь.

93

Она вся светится. Глаза сияют. На губах играет улыбка.

– Ты не поверишь… – шепчет она. – Ты не знаешь…

– Да, я не знаю.

– Это так прекрасно… так прекрасно… что я не могу… О господи, Марика, я не могу…

Она заливается слезами. Я беру ее лицо в ладони и молю хаб оградить меня от нее. Я не хочу оказаться там, где она побывала. Боюсь не вынести.

– Сэмми здесь, – сквозь слезы говорит Кэсси. – Сэмми здесь. – Она напрягается, как будто хочет обнять брата. – И Бен, он тоже здесь. О господи, о боже, а я сказала ему, что он не потянет. Как я могла такое сказать? Он сильный… он такой сильный, – неудивительно, что они не могут его убить…

Ее глаза блуждают по потолку. Плечи вздрагивают.

– Они все здесь. Дамбо, и Чашка, и Кекс…

Я отхожу от кресла. Я понимаю, что сейчас произойдет. Это как несущийся на всех парах потерявший управление поезд.

– Прости, Марика. Прости за все. Я не знала. Я не понимала.

– Мы не должны туда заходить, Кэсси, – вяло возражаю я.

«Пожалуйста, не заходи».

– Он любил тебя. Бритва… Алекс. Он никому не мог в этом признаться. Он не мог даже себе в этом признаться. Еще до того, как это случилось, он знал, что умрет за тебя.

– Уокер, что насчет Уокера? – севшим голосом спрашиваю я.

Она не обращает на меня внимания, не слышит моего вопроса. Она здесь и не здесь. Она – Кэсси Салливан и она – все остальные.

Она стала суммой всех нас.

– Пальцы всех цветов радуги, – выдыхает Кэсси, и я задерживаю дыхание.

Она видит, как отец держит мою руку в своей. Она помнит, что я чувствовала в тот момент, и я чувствую руку отца в своей.

– У нас заканчивается время, – говорю я, чтобы отвлечь Кэсси от моих воспоминаний. – Кэсси, послушай меня. Уокер здесь?

Кэсси кивает и снова начинает плакать.

– Он говорил правду. Там была музыка. И она была прекрасна… Я вижу это, Марика. Его планету. Корабль. То, как он выглядит… О господи, это отвратительно. – Она трясет головой, чтобы избавиться от этого видения. – Марика, он говорил правду. Это существует… оно существует…

– Нет, Кэсси. Послушай меня. Все эти воспоминания ненастоящие.

Кэсси кричит, дергается, пытается вырваться. Слава богу, я не успела ее отвязать, иначе она бы наверняка вырвала себе глаза.

У меня не остается выбора. Придется рискнуть.

Я хватаю Кэсси за плечи и силой укладываю на кресло. В мозгу грохочет какофония эмоций, и на секунду мне кажется, что я могу потерять сознание. Как она это выдерживает? Как мозг одного человека может вынести груз сознания тысяч людей? Это просто не поддается объяснению, как нельзя объяснить Бога.

Внутри Кэсси Салливан запредельный, неописуемый ужас. Те, кого загрузили в «Страну чудес», потеряли всех своих близких, и при этом большинство из них были детьми. Теперь их боль – ее боль. Она принимает на себя их растерянность, их скорбь, их злость, отчаяние и страх. Это слишком. Я больше не могу оставаться внутри нее. Пошатываясь, отхожу назад и натыкаюсь на стойку пульта.

– Я знаю, где он, – прерывающимся голосом говорит Кэсси. – Или где он может быть, если они переместили его обратно. Отвяжи меня, Марика.

Я поднимаю винтовку и прислоняюсь к стене.

– Марика.

– Я вернусь. – Мне с огромным трудом даются эти два слова.

Кэсси снова и снова выкрикивает мое имя, и теперь у меня действительно нет выбора. Если он не слышал нас до этого момента, то ее теперь точно услышал.

Потому что я слышу его.

Кто-то спускается по лестнице в конце этого самого длинного на базе коридора. Я не уверена, кто это, но точно знаю – что это.

И знаю его цель.

– Здесь ты будешь в безопасности. – Это ложь. Так взрослые обманывают детей, чтобы те не боялись. – Я смогу тебя защитить.

Я открываю дверь и, пошатываясь, выхожу в темный коридор.

94

Даже на усиленной скорости я не успею раньше него добежать до двери на лестницу. Но если повезет, я успею оказаться в зоне прицельной дальности М-16.

Я уверена, что это Вош. А кто же еще? Он знает, что я здесь. Знает, зачем я здесь. Творец идет к своему творению, творение – к творцу. Мы с ним связаны, и существует только один способ разорвать эту связь. Только один способ вырваться на свободу.

Лечу по коридору. Человек-ракета. Слышу его приближение. А он наверняка слышит мое.

Прицельная дальность М-16 – пятьсот пятьдесят метров. Хаб просчитывает мою скорость и расстояние до лестницы. Этого не будет. Мне плевать на все расчеты, я бегу дальше. Девятьсот метров… восемьсот… семьсот. Встроенный в кору головного мозга процессор начинает звереть, он снова и снова прокручивает цифры, выдает отрицательный результат и шлет сообщения одно тревожнее другого.

«Беги обратно. Найди укрытие. Время на исходе. Времянаисходевремянаисходевремянаисходе».

Я не обращаю внимания. Не я служу двенадцатой системе. Система служит мне.

По идее. Пока не передумает.

Хаб отключает дроны, которые усиливают мои мускулы. Он не может меня остановить, но замедлить мое движение он в состоянии. Скорость падает. Оставшись без поддержки, бегу, как обычный человек. Я чувствую себя скованной и одновременно освободившейся.

В коридоре вспыхивает яркий свет. Дверь на лестницу распахивается, в проеме появляется высокая фигура. Открываю огонь, продолжаю движение вперед, стараюсь как можно быстрее сократить разделяющее нас расстояние. Фигура спотыкается, отшатывается к дальней стене, инстинктивно закрывает лицо руками.

Я в зоне попадания. Это уже точно. Противник знает об этом, и хаб тоже знает. Занавес. Я целюсь ему в голову. Палец плавно нажимает на курок.

И тут я вижу, что противник не в форме полковника, а в синем комбинезоне. Рост не тот. И комплекция тоже. Я медлю всего одно мгновение, и в этот миг он опускает руки.

Моя первая мысль о Кэсси – она совершенно напрасно прошла через «Страну чудес». Она рисковала всем ради того, чтобы найти его… А нашел ее он.

У Эвана Уокера был талант – он всегда ее находил.

Останавливаюсь в ста метрах от Уокера, но винтовку не опускаю. Неизвестно, что произошло за время между его уходом и нашим воссоединением. Хаб со мной согласен. Мертвый Уокер не опасен, живой он представляет собой подлинную угрозу. А вот ценности он больше никакой не представляет, потому что вся его история теперь хранится в сознании Кэсси.

– Где Вош? – спрашиваю я.

Не говоря ни слова, Уокер наклоняет голову, бросается в атаку и преодолевает половину дистанции, прежде чем я успеваю открыть огонь. Я впервые игнорирую настойчивые требования хаба и целюсь противнику в голову, потом отклоняю его требования еще до того, как он выходит со мной на связь. Я всаживаю в ногу Уокера шесть пуль. Мне кажется, что этого хватит, чтобы он упал. Он не падает. К тому моменту, когда я готова подчиниться настойчивым командам хаба, становится уже поздно.

Уокер выбивает винтовку у меня из рук. Все происходит с такой скоростью, что я не замечаю, как он наносит удар. И второго я тоже не успеваю заметить. Я получаю кулаком в шею и врезаюсь в стену с такой силой, что бетон трескается.

Я моргаю, а он уже сцепляет пальцы у меня на горле. Моргаю второй раз и расцепляю его хватку левой рукой, а правой со всей силы бью в центр грудной клетки. Удар рассчитан на то, чтобы сломать грудину и вогнать в сердце обломок кости. Мне кажется, будто мой кулак врезался в трехдюймовую стальную пластину. Кость трещит, но не ломается.

Я моргаю еще раз, и мое лицо прижимается к бетону. Кровь у меня во рту, кровь на стене… Только это не стена, это – пол. Я пролетела сто ярдов и приземлилась на живот.

«Слишком быстро».

Уокер двигается быстрее, чем священник в пещерах, быстрее, чем Клэр в душевой в госпитале. И даже быстрее, чем Вош. Это противоречит законам физики – человек не может перемещаться с такой скоростью.

Внеземной процессор в моем мозгу не успевает использовать свою наносекунду на подсчет моих шансов, а я уже знаю, чем все закончится.

Он меня убьет.

Уокер берет меня за лодыжку, поднимает с пола и бьет об стену. Блоки из шлакобетона трескаются, и несколько моих костей тоже. Уокер еще не закончил. Он бьет мною о другую стену. И так, пока бетон не осыпается на пол серой пылью. Я ничего не чувствую, хаб отключил все болевые рецепторы. Уокер поднимает меня над головой и резко ударяет о колено.

Я не чувствую, как ломается позвоночник, но слышу его хруст, усиленный установленными в ушах слуховыми дронами.

Уокер бросает мое обмякшее тело на пол. Я закрываю глаза и жду coup de grâce. По крайней мере, он сделает это быстро. И я знаю, что последним подарком двенадцатой системы будет безболезненная смерть.

Уокер пинает меня в спину, потом опускается рядом со мной на колени. Его глаза – как две бездонные ямы, черные дыры, куда не проникает свет. В этих глазах нет жизни, в них нет ни ненависти, ни ярости, нет удивления, нет даже слабого намека на любопытство. Глаза Эвана Уокера пустые, как у куклы; он смотрит не мигая.

– Есть еще один, – говорит Уокер. – Где он?

Его голос лишен каких-либо эмоций. Кем бы ни был Эван Уокер раньше, его больше нет.

Я не отвечаю, и тогда существо, которое раньше было Уокером, с какой-то омерзительной нежностью берет мое лицо в ладони и проникает в мое сознание. Существо, насилующее мою душу, не имеет души. Это – чужой. Он – другой. Я не могу от него отстраниться. Я вообще не могу пошевелиться. Будь достаточно времени, а у него времени нет, двенадцатая система устранила бы перелом позвоночника, но в данный момент я парализована. У меня открывается рот. Но я не издаю ни звука.

Он знает. Он отпускает меня и встает.

Ко мне возвращается голос, и я кричу во все горло:

– Кэсси! Кэсси, он идет!

А он хромает по коридору к зеленой двери.

И зеленая дверь откроется. Она увидит его глазами, которые видели все, что видел он; ее сердце прочувствовало все, что чувствовал он. Она решит, что он пришел спасти ее.

Мой крик превращается в тихий скулеж:

– Кэсси, он идет. Он идет…

Она меня не услышит. Я не смогу ее предупредить.

Я молюсь, чтобы она ничего не успела понять. Чтобы это существо, которое когда-то было Эваном Уокером, все сделало быстро.

95 Глушитель

В конце коридора – зеленая дверь. За дверью – белая комната. В комнате к белому креслу привязана добыча. Привязанная к колышку коза; попавший в стремнину раненый тюлень. Он размозжит ей череп. Он голыми руками вырвет из ее груди сердце. В тот первый день Эван Уокер спас ей жизнь, и теперь в день последний его бездушные останки наконец смогут ее убить. В этой жестокости нет иронии, есть только жестокость.

Но кресло пусто. Добыча исчезла. Глушитель осматривает ремни, которыми она была привязана к креслу. Волосы, кожа, кровь. Она смогла вырваться.

Он опускает голову и прислушивается. У него невероятно острый слух. Он слышит дыхание человека, который лежит за милю от него в другом конце коридора. Того человека, которому он сломал спину, чьи кости трещали, когда он бил его об стены. Он слышит дыхание укрывшихся в безопасных комнатах солдат. Они ждут сигнал отбоя. Он слышит их приглушенные голоса, шуршание их униформы, учащенный стук их сердец. Он слышит гул электричества в утопленных в стенах проводах. Он просеивает все эти звуки в поисках добычи. Ему нужно обнаружить только одно сердце, выделить дыхание одного человека. Этот человек где-то рядом, он не мог уйти далеко.

Он не чувствует удовлетворения, когда находит ее. Акулы не испытывают удовлетворения, когда обнаруживают тюлененка в волнах прибоя.

Он выбегает из комнаты. Процессор в мозгу заглушил боль от ран в ногах, артериальные дроны остановили кровотечение. Его ноги, его сердце, его разум лишены чувствительности.

Три двери по коридору, направо. Он на секунду замирает перед дверью; стоит, свободно опустив руки, наклонил голову, слушает. Его добыча каким-то образом узнала код замка и проникла в это помещение. Он не задумывается о том, как она смогла узнать код. Не задерживается перед дверью, чтобы попытаться понять, почему эта девушка оказалась в белой комнате, и не задается вопросом, что там с нею могло произойти. Откуда пришла добыча и какой раньше была ее жизнь – все это не имеет никакого значения. Тюлень на поверхности, хищник нападает из глубины.

Она близко, она очень близко. Он слышит за дверью ее дыхание. Слышит, как бьется ее сердце. Она прижала ухо к двери и слушает.

Глушитель отводит руку назад и сжимает кулак.

Он немного разворачивается, чтобы увеличить силу удара, и пробивает кулаком армированную дверь. Жертва отскакивает, но он успевает схватить ее за волосы. Она вопит от ужаса и вырывается. У него в руке остается только клок волос.

Глушитель срывает дверь с петель и вламывается в комнату. Жертва, поскальзываясь на мокром полу, поспешно отступает по узкому проходу между двумя рядами распределительных коробок.

Он загнал ее в электрощитовую. Из этого помещения только один выход. Бежать ей некуда.

Глушитель не торопится. Ему некуда торопиться. Он спокойно идет по лужам и постепенно приближается к своей жертве. Та замирает у стены в конце комнаты. Видимо, она понимает, что бежать ей некуда и спрятаться тоже негде. Остается только развернуться и встретиться лицом к лицу с тем, с кем она рано или поздно должна была встретиться. Она резко разворачивается вправо и, вытянувшись, прыгает в пространство между распределительной коробкой и потолком. Цепляется рукой за входной кабель и подтягивается в небольшую нишу.

Она в ловушке.

Самая древняя часть его человеческого мозга реагирует раньше, чем встроенный в мозг высокотехнологичный процессор: что-то не так.

Глушитель останавливается.

Пункт первый: темно-красный высоковольтный кабель свободно болтается в воздухе. Его либо обрезали, либо выдернули из распределительной коробки.

Пункт второй: пол покрывает тонкий слой воды. Он стоит в луже.

Процессор в мозгу не может замедлить ход времени, но способен притупить его восприятие. Время замедляется. Жертва бросает кабель, и тот плавно описывает широкую дугу; из оголенных проводов, как снежинки, медленно сыплются белые искры.

Дверь слишком далеко – не добежать. Распределительные коробки по обе стороны от глушителя поднимаются до самого потолка – некуда запрыгнуть.

Глушитель бросается вперед и летит, вытянув руки, на высоте одного фута от пола. Его единственная надежда – схватить темно-красный кабель до того, как тот войдет в контакт с водой.

Кабель грациозно проскальзывает между растопыренных пальцев глушителя. Провода касаются воды; искры бесшумно, как снежинки, падают на пол.

96 Рингер

Это место мне знакомо. Я, совершенно беспомощная, лежала здесь под постоянно включенным стерильным светом.

Враг внедрял в мое обреченное на поражение тело тысячи захватчиков, а я пыталась дать им отпор. Ко мне приходил Бритва, своим появлением он удерживал меня от падения в бездонную пустоту.

Он пошел на смерть ради моего спасения, и теперь его ребенок умрет вместе со мной.

Хлопает дверь на лестницу. Тяжелые ботинки грохочут по каменному полу. Мне знаком этот звук. Я узнаю ритм его шагов.

«Вот почему глушитель не стал тебя убивать. Он приберег тебя для него».

– Марика.

Надо мной стоит Вош. Он как скала, как неприступная крепость высотой в десять тысяч футов. Он смотрит на меня небесно-синими глазами с немыслимой высоты своего роста.

– Ты кое-что забыла, – говорит Вош. – А теперь уже слишком поздно. Что же ты забыла, Марика?

Ребенок продирается сквозь ломкие, убитые зимой колосья пшеницы. У него во рту бомба размером с зернышко. Дыхание человека окутывает ребенка, дальше – взрыв, и все вокруг пожирает зеленый огонь. Ничего не остается.

Гранула. Его прощальный подарок в кармане в куртке. Я приказываю руке подняться, но она не подчиняется.

– Я знал, что ты вернешься, – говорит Вош. – Кто, как не твой создатель, даст окончательный ответ?

Слова гаснут у меня на губах. Я все еще не могу говорить. А какой в этом смысл? Он и так знает, о чем я хочу спросить. У меня остался только один вопрос.

– Да, я был внутри корабля. И он великолепен, как ты себе и представляла. Я видел их – наших гостей, – и да, они тоже великолепны, как ты себе и представляла. Естественно, физически на корабле их нет. Но ты уже об этом догадалась. Их здесь нет, Марика. И никогда не было.

Его глаза сияют от запредельной радости пророка, который узрел небеса.

– Они, их форма жизни, как и наша, основана на углероде, но это – единственное наше сходство. Им потребовалось очень много времени, чтобы понять нас, принять то, что здесь происходит, и прийти к единственно правильному решению проблемы. Так же и мне понадобилось очень много времени, чтобы понять и принять их решение. Трудно отказаться от своего вида, перешагнуть через себя и посмотреть на человечество их глазами. С самого начала это было твоей главной проблемой, Марика. Я надеялся, что когда-нибудь наступит день, и ты с ней справишься. Ни в ком из людей, кроме тебя, я не видел близкого мне по духу человека.

Он замечает, что у меня меняется выражение лица, и опускается рядом на колени. Его согнутый палец касается моей щеки. Слеза перекатывается через палец.

– Я ухожу, Марика. Ты наверняка обо всем догадалась. Мое сознание все это время хранилось на их корабле. Абсолютно свободное и в абсолютной безопасности от всего, что здесь происходит. Таким было мое условие. И они на него согласились. – Он улыбается. Так великодушный отец улыбается любимому ребенку. – Теперь ты удовлетворена? Я ответил на все твои вопросы?

– Нет, – шепотом отвечаю я. – Ты не ответил мне – почему?

Он не сердится, не напоминает о том, что только что рассказал – почему. Он понимает, что я спрашиваю не о мотивации.

– Потому что вселенная безгранична, а жизнь конечна. Жизнь это редкость, Марика, и, следовательно, она драгоценна. Ее надо сохранить. Любая жизнь достойна того, чтобы ее сохранили. Земля не первая планета, которую они спасли.

Он берет мое лицо в ладони.

– Я не хочу терять тебя. Как ты сама говорила: добродетель становится пороком. Я совершил смертельный грех, Марика, и только ты можешь меня простить.

Он аккуратно приподнимает мою голову над полом. Его колени совсем рядом. Создатель-отец качает мою голову на руках.

– Мы нашли, Марика. Нашли аномалию в программе Уокера. Изъян системы заключается в том, что его там нет. Ты понимаешь? Очень важно, чтобы ты поняла. Нечто особенное за пределами времени и пространства, неопределяемая константа, неподвластная пониманию. У них нет на это ответа, поэтому они его и не дали. Им это не под силу. Как можно уместить любовь в алгоритм?

Его глаза сверкают, но теперь уже от слез.

– Идем со мной, Марика. Пойдем вместе туда, где нет ни боли, ни печали. Все это, – он обводит вокруг себя рукой, – все исчезнет в одно мгновение. Они сотрут все воспоминания, которые не дают тебе покоя. Они сделают это для меня. Они милостиво пообещали мне это.

– Слишком поздно, – шепотом говорю я.

– Нет! Искалеченное тело ничего не значит. Оно никому не нужно. Еще не поздно.

– Для тебя поздно, – говорю я.

Кэсси Салливан, как по сигналу, приставляет ствол пистолета к затылку моего создателя и нажимает на курок.

97

Пистолет выпадает у нее из руки. Кэсси покачивается на ногах, смотрит вниз на Воша. Кровь полукругом медленно растекается у него под затылком, образуя некое подобие нимба. Сбылось то, о чем она давно мечтала, но она не чувствует того, что ожидала почувствовать. Это не триумф и не удовлетворение мстителя. Я не могу сказать, какие эмоции она испытывает. Ее лицо ничего не выражает, ее глаза обращены внутрь.

– Эвана больше нет, – говорит она мертвым голосом.

– Знаю, – отвечаю я. – Он сделал это со мной.

Кэсси переводит взгляд с Воша на меня:

– Что сделал?

– Сломал позвоночник. Я не могу пошевелить ногами.

Кэсси качает головой. Эван. Вош. Теперь я. Это трудно переварить.

– Что произошло?

Она смотрит в коридор.

– В щитовой. Я знала, где она, и код замка тоже знала. – Снова поворачивается ко мне. – Я знаю эту базу как свои пять пальцев.

Глаза у Кэсси сухие, но она на грани срыва. Я слышу это по ее голосу.

– Я убила его, Рингер. Я убила Эвана Уокера.

– Нет, Кэсси. Тот, кто напал на меня, не был человеком. Я думаю, Вош стер его память… его человеческую память, и…

– Знаю, – перебивает меня Кэсси. – Это были его последние слова перед тем, как они забрали его: «Сотрите человека».

У Кэсси перехватывает дыхание. Теперь его опыт – ее опыт. Она разделяет с ним весь ужас той секунды, последней секунды в жизни Эвана Уокера.

– Ты уверена, что он умер? – спрашиваю я.

Кэсси безвольно взмахивает рукой.

– Еще как уверена. – Она хмурится. – Ты оставила меня привязанной к гребаному креслу.

– Я думала, у меня есть время…

– А времени у тебя не было.

У нас над головой включаются динамики:

– ПРИКАЗ НОМЕР ЧЕТЫРЕ ОТМЕНЯЕТСЯ. ВСЕ, КТО НАХОДИТСЯ НА ДЕЖУРСТВЕ, ОБЯЗАНЫ НЕМЕДЛЕННО ВЕРНУТЬСЯ НА ПОСТ.

Я слышу, как солдаты по всей базе выбираются из бункеров.

В любой момент можно ожидать грохота ботинок, блеска стали и ливня из пуль. Кэсси вскидывает голову, как будто у нее усиленный слух и она тоже может их услышать. Но она усилена иначе, трудно постижимым для меня способом.

– Я должна идти, – не глядя на меня, говорит она.

Мне даже кажется, что она и не мне это говорит. Кэсси выдергивает из ножен у меня на бедре нож, подходит к Вошу, прижимает его ладонь к полу, и двумя ударами отрубает у него правый большой палец.

Потом убирает окровавленный обрубок в карман куртки и произносит:

– Будет неправильно, если я оставлю тебя здесь, Марика.

Она берет меня под мышки и тащит к ближайшей двери.

– Забудь обо мне, Кэсси. Со мной все кончено.

– Тихо ты, – бормочет она и набирает код на замке. Затаскивает меня в комнату. – Тебе не больно?

– Нет. Мне никто не может сделать больно.

Кэсси усаживает меня у стены лицом к двери и вкладывает в руку пистолет. Я мотаю головой. Все эти прятки с пистолетом только оттягивают неизбежное.

Хотя есть еще один способ уйти. Он у меня в нагрудном кармане.

«Когда придет время, а оно придет, ты захочешь, чтобы это было при тебе».

– Проваливай, – говорю я. Сейчас мое время уходить. – Если сумеешь выбраться из здания, сможешь добраться и до периметра…

Кэсси нетерпеливо качает головой:

– Это не вариант, Марика. – Взгляд ее снова становится отрешенным. – Она недалеко. В пяти минутах ходу? – Кэсси кивает, как будто кто-то ответил на ее вопрос. – Да. В конце коридора. Примерно пять минут.

– В конце коридора?

– Зона Пятьдесят один.

Кэсси встает. Теперь она крепко держится на ногах. Губы плотно сомкнуты.

– Он не поймет. Он будет злиться как черт, но ты все ему объяснишь. Ты расскажешь ему, что произошло и почему. Ты позаботишься о нем, поняла? Ты будешь присматривать за ним, будешь следить, чтобы он чистил зубы и стриг ногти, чтобы он носил чистую одежду. И чтобы он научился читать. Научи его быть терпеливым и добрым, научи доверять людям. Даже незнакомым. Особенно незнакомым.

Кэсси молчит пару секунд и продолжает:

– Что-то еще. А, да. Надо, чтобы он понял, что это не случайность. Человек по имени Сэмюэл Джексон Салливан – не случайное соединение семи миллиардов атомов. Что еще! О! Больше никто и никогда не назовет его Наггетсом. Я серьезно. Это так глупо.

Обещай мне, Марика. Обещай.

98 Семь миллиардов

Мы – человечество.

Мы – одно целое.

Мы – девушка со сломанным позвоночником, которая ждет смерти в пустой комнате.

Мы – мужчина, который упал в полумиле отсюда, и единственное, что в нас еще живо, внеземное устройство, которое направляет все свои ресурсы на то, чтобы спасти наше распластанное на холодном полу тело и заставить биться наше сердце. Между нами и системой нет никакой разницы. Двенадцатая система – это мы, а мы – это двенадцатая система. Один умрет, умрет и другой.

Мы – пленники на борту «блэкхоука», который кружит над базой. Горючее на исходе. Вертолет покачивается над рекой. Река быстрая, вода черная. Наши голоса заглушает вой ветра в открытом люке. Мы сцепили руки. Мы скованы неразрывной цепью.

Мы – рекруты. Мы разбегаемся по своим постам. Нас спасли, нас просеяли. Мы – урожай, который собрали в автобусы, разделили на группы. Наши тела сделали сильнее, наши души опустошили и наполнили ненавистью и надеждой. Мы выбегаем из бункеров и знаем, что с наступлением рассвета начнется война. Это то, чего мы так ждали и страшились. Конец зимы, наш конец. Мы помним Бритву и цену, которую он заплатил. Мы вырезали в его честь на своих телах буквы: VQP. Мы помним мертвых, но не помним собственных имен.

Мы – потерянные одиночки. Те, кого не подобрали курсирующие по пустым городам, шоссе и проселочным дорогам специальные автобусы. Мы попрятались на зиму. Мы смотрим на небо и не доверяем чужакам. Те из нас, кто не умер от голода или от холода или от обычной инфекции, потому что у нас нет антибиотиков, выживут. Мы гнемся, но не ломаемся.

Мы – охотники-одиночки. Нас создали, чтобы загонять выживших в автобусы и убивать тех, кто отказывается ехать. Мы особые, мы не такие, как остальные, мы другие. Мы рождены в такой убедительной лжи, что было бы безумием в нее не поверить. Теперь наше дело сделано, мы наблюдаем за небом и ждем спасения. Но спасения не будет.

Мы – семь миллиардов, нас принесли в жертву, от нас остались одни кости. Нас отмели в сторону, сбросили со счетов, наши имена забыты, ветер, земля и песок стерли наши лица. О нас никто не вспомнит. От нас не останется ни следа. Наши наследники погибнут. Наши дети, наши внуки и правнуки будут воевать друг с другом до последнего поколения, до конца света.

Мы – человечество. Наше имя Кассиопея.

В нас – ярость, скорбь и страх.

В нас – вера, надежда и любовь.

Мы – сосуд с десятью тысячами душ. Мы несем их, храним их. Мы несем их ношу, искупаем их грехи.

Они покоятся в нас, мы покоимся в них. В нашем сердце умещаются все остальные. Одно сердце, одна жизнь, один последний полет поденки.

Кэсси

Инопланетяне – тупые.

Десять тысяч лет разбирали нас по косточкам, узнали нас до последнего электрона и так и не поняли. Они до сих пор не понимают.

Тупые придурки.

Капсула установлена на платформе в трех ступеньках от пола. Похожа на яйцо черепахового окраса размером с внедорожник «субурбан» или «эскалейд». Люк закрыт, но у меня есть ключ. Прижимаю подушечку отрубленного пальца Воша к круглому датчику у двери, и люк беззвучно открывается. Включается освещение. Салон заливает переливающийся зеленый свет. Внутри только одно кресло и еще один тачпад. Это все. Ни приборной панели, ни мониторов, только кресло и тачпад. И еще маленькое окошко – как я понимаю, для того, чтобы помахать Земле на прощание.

Эван был прав и не прав. Он верил в их ложь, но знал правду, единственную правду, которая имеет значение. Эта правда имела значение до их прибытия, в момент их прибытия и после их прибытия.

Они не могли объяснить любовь.

Они думали, что смогут выбить ее из нас, выжечь ее из наших мозгов и заменить противоположностью. Нет, это не ненависть, противоположность любви – безразличие. Они думали, что смогут превратить людей в акул.

Но они допустили один маленький просчет. Они не могут получить ответ, потому что ответа нет. Даже самого вопроса не существует.

С чертовым мишкой та же проблема.

Рингер

Кэсси уходит, и я опускаю пистолет на пол.

Он мне не нужен. У меня в кармане подарок Воша.

Я – ребенок на пшеничном поле.

Ботинки стучат по асфальту, по бетонному полу, по металлическим ступеням. Тысячи ног бегут от взлетно-посадочной полосы к командному центру. Звук их шагов напоминает царапанье крыс в старом отеле.

Я окружена со всех сторон.

Я отдам ей единственное, что у меня осталось. Больше мне нечего ей отдать.

Запускаю пальцы в карман.

В кармане пусто.

Хлопаю по всем карманам. Нет. Это не моя куртка. Это куртка Кэсси. Перед тем как войти в командный центр, я поменялась с ней одеждой.

У меня нет зеленой гранулы. Зеленая гранула у Кэсси.

Ботинки стучат по асфальту, по бетонному полу, по металлическим ступеням. Я отталкиваюсь от стены и ползу к двери.

Он рядом. Надо только проползти через комнату, потом в дверь и еще несколько футов по коридору. Если я доберусь до него раньше, чем они поднимутся на этот этаж, у меня еще будет шанс. У них не будет, а у меня будет.

Дверь. Толкаю ручку вниз, приоткрываю створку и быстро проползаю вперед, чтобы не дать ей закрыться. Теперь я его вижу. Убийца семи миллиардов, который должен был убить и меня, когда у него была такая возможность – у него она была не одна, – но не смог. Не смог, потому что даже его задела непредсказуемая траектория любви.

Коридор. Устройство наверняка все еще у него. Он всегда носил его с собой. Легкое, не больше сотового телефона устройство отслеживало каждого рекрута на базе. Одним движением пальца можно послать сигнал в установленные в шеи рекрутов имплантаты, и они погибнут.

Вош. Лежа на животе, хватаю его за куртку и переворачиваю. Кровавое месиво вместо лица смотрит в белый потолок. Я их слышу. Они поднимаются по металлическим ступенькам, и шаги все ближе.

«Где же оно? Отдай мне его, сукин ты сын».

Нагрудный карман. Именно там он всегда его и держал. По дисплею перемещаются зеленые точки. Пучок, по количеству равный трем отделениям, направляется прямо ко мне. Я выделяю их всех, каждого рекрута на базе, это больше пяти тысяч человек. Под моим пальцем загорается зеленая кнопка. Вот почему я не хотела сюда возвращаться. Я знала, что это случится. Я знала.

«Я буду убивать, пока не собьюсь со счета. Буду убивать, пока счет не потеряет значение».

Смотрю на экран. На экране пять тысяч пульсирующих зеленых точек. Каждая – несчастная жертва, каждая – человек.

Говорю себе, что у меня нет выбора.

Говорю, что я не его творение. Я не то, что он из меня сделал.

Зомби

На семнадцатом облете по периметру – или на восемнадцатом, я сбился со счета – база вдруг снова освещается, и сидящая напротив меня сержант Спринтер рявкает в микрофон:

– Статус?

Мы кружили над базой больше часа, так что горючее наверняка на нуле. Надо быстрее садиться. Единственный вопрос – куда? На территорию базы или за ее периметром? В данный момент мы снова приближаемся к реке; я жду, что пилот сменит курс и проведет нас над землей, но этого не происходит.

Меган пристроилась у меня под рукой, ее затылок упирается мне в подбородок. Наггетс прижимается с другого боку, не отрывает взгляд от базы. Где-то внизу его сестра. Возможно, она еще жива, скорее всего – нет. То, что вернули освещение, – плохой знак.

Делаем вираж над рекой. База остается слева по борту. Я вижу, что кружат вертолеты, которые, как и мы, ждут разрешения на посадку. Их прожектора пробивают предрассветный туман. Белые столбы света упираются в землю. Под нами – река. В этом году снег сошел рано, река вышла из берегов.

Небо начинает сереть, звезды постепенно гаснут.

«Вот оно. Зеленый день. День бомб».

Я ищу в небе корабль-носитель, но не нахожу, оно слишком светлое.

Переговоры с землей закончены. Сержант снимает шлемофон. Она смотрит мне в глаза. Руку держит на рукоятке пистолета. Я чувствую, как напрягается Наггетс. Он все понимает раньше меня. Сжимает в руках ремни, хотя бежать тут некуда и спрятаться негде.

Приказ изменили. Сержант достает пистолет и целится в голову Наггетса.

Я заслоняю его собой. Круг наконец замкнулся.

Время платить по счетам.

Кэсси

В открытую дверь у меня за спиной вваливаются солдаты. Они быстро становятся в два ряда от стены до стены. Две дюжины стволов наведены в одну единственную кудрявую курносую цель. Я поворачиваюсь к ним лицом. Они меня не знают, но я знаю их всех. Знаю каждого, кто пришел меня убить.

Я знаю все, что они помнят и не помнят. Они внутри меня. Сейчас меня убьет мое собственное «я» – мозаика из людей. Тут в пору призадуматься: это убийство? Или самоубийство?

Я закрываю глаза.

«Прости, Сэм. Я старалась».

Он сейчас со мной. Мой брат. Я его чувствую.

И это хорошо. По крайней мере, я не умру в одиночестве.

Рингер

Дверь на лестницу распахивается, и они врываются в коридор. Оружие наизготовку. Пальцы на спусковых крючках.

Слишком поздно. Для них.

И для меня тоже.

Я нажимаю на кнопку.

Зомби

Сержант вдруг дергается и закатывает прекрасные черные глаза. Она ударяется затылком о переборку, а потом повисает на ремнях безопасности. Все до единого рекруты в вертолете следуют примеру своего сержанта.

Включая пилота.

Вертолет ныряет носом вперед и резко поворачивает вправо. Меня отбрасывает на Наггетса. А он времени даром не терял, уже отстегнулся. Чертов мальчишка, вечно меня опережает. Я отчаянно пытаюсь отстегнуть Меган. Это похоже на смертельно опасную игру в ладушки. Наггетс вскакивает на ноги, я хватаю его за рукав и усаживаю обратно. Так, Меган я отстегнул, а себя еще нет. Одной рукой держу Меган, второй прижимаю к себе Наггетса и кричу ему в ухо:

– Река!

Он кивает. Он самый хладнокровный из нас. Его маленькие пальчики ловко расстегивают пряжки на моих ремнях.

Вертолет стремительно летит к воде.

– Цепляйся за меня! – кричу я. – И не отпускай!

Заваливаемся набок. Река, как черная стена, несется на нас со стороны Наггетса.

– Раз!

Наггетс зажмуривается.

– Два!

Меган кричит.

– Три!

Я с детьми под мышками с разворотом выскакиваю из кресла и ногами вперед прыгаю в открытый люк.

Кэсси

Солдаты валятся на пол. Секунду назад стояли, а сейчас уже лежат. Кто-то поджарил им мозги. Не знаю точно как, но точно знаю кто.

Я отворачиваюсь. За мои десять тысяч жизней я повидала достаточно трупов, начиная с мамы, которая захлебнулась собственной кровью, и заканчивая отцом, корчившемся в грязи с пулей в животе; я видела тех, кто умер раньше, умер тогда и умер после. Мои мертвые, их мертвые, наши мертвые.

Да, я видела достаточно.

Плюс ко всему эти ребята, которые только что попадали на пол, они и мое тело тоже. В некотором смысле. Это все равно что смотреть на собственный труп. Помноженный на двенадцать.

Забираюсь в капсулу и сажусь в кресло. Пристегиваюсь, покрепче затягиваю на груди ремень. У меня в руке большой палец мертвого человека. У меня в кармане – гранула в пластиковой облатке. В моей голове – хор десяти тысяч голосов. А в моем сердце – спокойствие, мое сердце – тихое заповедное место, оно за пределами космоса и вне времени.

«Кэсси, хочешь полетать?»

Зеленая гранула выпала из кармана, когда я вырывалась из кресла «Страны чудес». Я автоматически ее подобрала, даже рассматривать не стала. А потом я увидела Рингер на полу в коридоре и вспомнила, что мы поменялись одеждой. Все это время она носила с собой бомбу и никому об этом не сказала. Думаю, я знаю почему. Я знаю ее, как себя. Даже лучше, потому что я помню то, что она забыла.

Прижимаю отрубленный палец Воша к кнопке запуска. Люк закрывается, срабатывает запирающий механизм. Включается вентиляционная система. Холодный воздух обдувает лицо.

Капсула дрожит. Мне хочется поднять руки.

«Да, папа, я хочу летать».

Зомби

Я потерял детей, когда мы врезались в воду. От силы удара их разбросало в стороны. Вертолет упал в реку в нескольких сотнях ярдов выше по течению. Огненный шар окрасил поверхность воды в тускло-оранжевый цвет. Первой вижу Меган. Ее лицо появляется на поверхности, и она успевает закричать. Я хватаю ее за руку и притягиваю к себе.

– Капитан! – кричит она.

Чего?

– Я потеряла Капитана!

Она пинает меня ногами, тянется свободной рукой к мишке, который лениво кружится на воде.

«О господи. Проклятый мишка».

Оглядываюсь по сторонам.

«Наггетс, где ты?»

Вижу его у самого берега. Он стоит на четвереньках и выблевывает целый галлон воды. Этот парень действительно непотопляем.

– Ладно, Меган. Забирайся на борт. Я его достану.

Она подтягивается ко мне на спину, обнимает тоненькими ручками за шею, обхватывает меня ножками-веточками. Гребу к мишке.

«Попался».

Потом долгий заплыв к берегу. Тот не так уж и далеко, но вода просто ледяная, и Меган тянет ко дну.

Валимся на берег рядом с Наггетсом. Несколько минут никто не произносит ни слова. Первым подает голос Наггетс.

– Зомби?

– Кто-то включил аварийный блокиратор. Это единственное разумное объяснение, рядовой.

– Капрал, – поправляет меня Наггетс, а потом спрашивает: – Рингер?

Я киваю:

– Рингер.

На секунду задумывается, а потом дрожащим от страха голосом спрашивает:

– Кэсси?

Кэсси

Десница Господа отправляет капсулу в пусковую шахту. Массивный кулак впечатывает меня в кресло, а потом сжимает меня. Он все сжимает и сжимает. Какой-то умник сбросил мне на грудь камень тонны две весом. Дышать не очень удобно. И еще кто-то, совершенно не задумываясь о моем комфорте и о моей безопасности, вырубает в салоне свет. Пропадает даже жутковатое зеленое свечение, которое совсем недавно сочилось изо всех щелей. В общем, либо свет погасили, либо мои глаза обратились внутрь.

Зомби

«Нет, Наггетс, вряд ли она это сделала».

Прежде чем я успеваю сказать это вслух, Меган бьет меня в грудь и показывает в сторону базы. Зеленый светящийся шар взлетает над деревьями и уносится в бледно-розовое небо. Шар исчезает, но эта картинка еще долго стоит у нас перед глазами.

– Падающая звезда! – кричит Меган.

Я качаю головой:

– Не то направление.

В итоге я понял, что направление было правильным.

Кэсси

Ощущение, что меня медленно уничтожают в полной темноте, длится несколько минут. Другими словами – вечность. Ладно, «вечность» – это просто слово такое.

Мы бросаемся этим словом, как будто понимаем, что оно означает. Словно человеческий разум в состоянии постичь его суть.

Ремни безопасности слабеют. Двухтонный булыжник испаряется. Я набираю полную грудь воздуха и открываю глаза. В капсуле темно. Зеленый свет погас, и слава богу. Мне всегда не нравился их зеленый. Вообще не мой цвет. Выглядываю в окно. Дух захватывает.

«Привет, Земля».

Так вот какой тебя видит Бог. Сияющий синий шар на матово-черном фоне. Конечно, это Он тебя создал. И солнце, и звезды, чтобы можно было тобой любоваться.

«Прекрасная» – вот еще одно слово, которым мы разбрасываемся по любому поводу. Лепим его ко всему подряд, от машин до лака для ногтей. И слово разрушается от банальщины. Но мир действительно прекрасен. Надеюсь, они об этом никогда не забудут. Мир прекрасен.

Капелька влаги повисает у меня перед глазами. Парит в невесомости. Самая странная слеза из всех, которые я смахивала со щеки в своей жизни.

«Не забывай, Наггетс. Любовь вечна. Если не так, то это не любовь. Мир прекрасен. А иначе это не мир».

Что больше всего поражает, когда воспоминания младшего брата оказываются и твоими собственными воспоминаниями? Возможность увидеть себя его глазами, услышать себя его ушами. В плавании по трехмерному морю Кассиопеи мы постигаем практически все, за исключением одного, за исключением того, что должны постичь в первую очередь – себя. Для Сэма существует некий набор из цвета, запахов и ощущений, который и есть Кэсси. И у каждого своя Кэсси. У Бена, у Марики, у Эвана, даже у Кэсси. А Кэсси Сэма принадлежит только Сэму.

Капсула поворачивается, сияющий голубой самоцвет ускользает из поля зрения, и мне последний раз в жизни становится страшно. Я словно перекатываюсь за край мира, что в каком-то смысле и происходит на самом деле. Инстинктивно протягиваю руки к исчезающей Земле. Пальцы натыкаются на стекло.

«Прощай».

Я слишком далеко и слишком близко.

Вот я в лесу. Тоненький голосок пищит: «Одна, одна, Кэсси, ты совсем одна».

А вот я глазами Эвана. В глубоком лесу. В палатке. Девчонка с неизменным плюшевым мишкой и бесполезной винтовкой М-16. Свернулась калачиком в спальном мешке и считает себя последним человеком на Земле. Я сторожу ее по ночам, а когда она уходит за припасами, я, сволочь такая, трогаю ее вещи и читаю ее дневник. Почему я все никак не могу ее убить?

«Это мое имя. Кэсси от Кассиопея».

Одна, как звезды, и одинокая, как звезды.

Теперь я открываю себя в Эване и вижу совсем не ту девушку, которую ожидала увидеть. Его Кэсси разрывает тьму, как миллиарды солнц. Он сбит с толку, как сбита с толку я, иные, все человечество. Он не может объяснить почему. Нет никакой причины, нет даже неудачного объяснения. Это невозможно понять, и бесполезно пытаться, как без толку спрашивать, почему что-то вообще существует на этом свете.

Ладно, у него нет ответа. Только я вовсе не ответ хочу найти.

«Прости, Эван, я была неправа».

Теперь я знаю, что ты любил не свое представление обо мне. Звезды за окном блекнут, их затмевает тошнотворное зеленое сияние. Еще минута, и передо мной плавно возникает корабль-носитель.

Ах ты, сука. Целый год я с ненавистью смотрела на твое зеленое брюхо. Я наблюдала за тобой, и меня переполняли ненависть и страх. И вот мы встретились. Только мы двое. Другие и человечество.

Кэсси – это мое имя. Не от Кассандры или Кэссиди. И не от Кассиопеи. Теперь – нет. Я теперь больше, чем она.

Я – это все они. Эван и Бен, Марика, Меган и Сэм. Я – Дамбо, Кекс и Чашка. Я все, кого ты опустошил и извратил, все, кого ты отбраковал, я – тысячи тех, кого, как ты думаешь, ты убил, но на самом деле они живут во мне.

Но я даже больше, чем это. Я – все, кого они помнят, все, кого они любили, все, кого они знали, все, о ком они только слышали. Сколько их во мне? Посчитай звезды. Вперед, пересчитай песчинки. Вот кто я.

Я – человечество.

Зомби

Мы укрываемся под деревьями. Если произошло то, о чем я думаю – кто-то на базе вырубил всех и каждого, – не так уж и рискованно взять их с собой. Но риск все же есть. А кто-то, кто хорошо в этом разбирается, однажды сказал мне, что все дело в риске.

Наггетс в бешенстве. Меган вроде успокоилась.

– Кто будет за ней присматривать, если ты пойдешь со мной? – спрашиваю я.

– А меня это не волнует!

– А кое-кого волнует. И так случилось, что он здесь главный.

Через лес, по нейтральной полосе, которая тянется по всему периметру базы, к ближайшим воротам и наблюдательной вышке. Я не вооружен, мне нечем обороняться. Легкая мишень. Но выбора все равно нет. Иду дальше.

Я промок до костей, температура воздуха – плюс два-три градуса, но мне не холодно. Я отлично себя чувствую, даже нога не болит.

Кассиопея

Переливающаяся зеленая оболочка корабля заслоняет звезды. Теперь я вижу только ее и отраженный свет солнца. Какого она там размера? Вроде бы говорили, что от хвоста до хвоста примерно как Манхэттен. Сердце бешено колотится. Дыхание прерывистое, изо рта вырываются белые клочки пара. Я здесь закоченею. Не помню, чтобы когда-нибудь так мерзла.

Дрожащими пальцами выуживаю из кармана гранулу. Она выскальзывает и плавно кружит в воздухе, как приманка в пруду. Ловлю со второй попытки и крепко сжимаю в кулаке.

Проклятье, как же холодно. Зуб на зуб не попадает. Я не могу собраться с мыслями. Что еще? Что я не успела сделать? Не так уж и много. Я теперь больше, чем мой совокупный опыт. У меня есть своя доля еще в десяти тысячах опытов.

Дело вот в чем: когда имеешь возможность увидеть себя чужими глазами, смещается центр тяжести. Это не меняет твой взгляд на себя, но изменяет твой взгляд на мир. Нет тебя. А есть все, кроме тебя.

«Во мне не осталось ненависти к тебе, – говорю я, обращаясь к кораблю-носителю. – Я больше тебя не боюсь. Я больше вообще ничего не боюсь».

И в этот момент в самом центре оболочки появляется и начинает расти черная дыра. Я направляюсь прямо в нее.

И кладу гранулу в рот.

«Нет, ненависть – не ответ».

Черная дыра становится все больше. Я падаю в темную яму, в пустоту, во вселенную, которая была еще до возникновения вселенной.

«Страх – не ответ».

Где-то во чреве корабля скатываются по желобам в пусковые отсеки бомбы величиной в двадцать раз больше, чем моя. Надеюсь, они еще там. Надеюсь, они еще не начали падать. Надеюсь, я не опоздала.

Капсула пересекает порог корабля-носителя и резко останавливается. Окно заиндевело, но я вижу, что снаружи есть свет, он блестит на ледяных кристалликах. У меня за спиной шипит открывающий механизм. Я должна подождать, пока распахнется люк. Потом я должна встать. Потом я должна развернуться и встретиться лицом к лицу с тем, что меня там ждет.

«Сейчас мы здесь, а потом мы уйдем, – сказал мне Эван. – И дело не в том, сколько мы здесь пробудем».

Нас ничто не разделяет. Не существует границы, где кончаюсь я и начинается он.

Все неразделимо. Я сплетена со всем миром, от поденки до далекой звезды. Для меня не существует границ, я безгранична, я открываюсь миру, как цветок открывается навстречу дождю.

Я больше не чувствую холода. Руки семи миллиардов обнимают меня.

Я встаю.

«Боже, мирно засыпая…»

Делаю последний вдох.

«Когда утром я проснусь…»

Крепко сжимаю зубы. Гранула лопается.

«Укажи мне путь к любви».

Я выхожу наружу и выдыхаю.

Зомби

Дохожу до гравиевой дорожки, которая идет вдоль охранного ограждения, и тут над горизонтом вспыхивает солнце. Нет, это не солнце, если только оно вдруг не решило взойти на севере и не поменяло свой золотой окрас на зеленый. Резко разворачиваюсь вправо и вижу, как одна за другой гаснут звезды. Их стирает с неба ослепительная вспышка на горизонте. Взрыв в верхних слоях атмосферы заливает землю с севера потоками ослепительно-зеленого света.

Моя первая мысль – о детях. Я не знаю, что происходит, и не связываю запуск ракеты с базы с фантастически яркой вспышкой на севере. Мне и в голову не приходит, что впервые за очень долгое время весы качнулись в нашу пользу. Если честно, когда я увидел свет, я подумал, что они начали бомбить. Что я стал свидетелем первого этапа уничтожения всех городов Земли. Мысль о том, что корабль-носитель может быть уничтожен, даже не мелькнула у меня на радаре. Как его можно уничтожить? Он недостижим, как Луна.

Я медлю и все не могу решить, что делать: идти дальше или возвращаться обратно. Но зеленый свет скоро тускнеет, небо снова становится розовым, из леса ко мне не бегут перепуганные насмерть дети. Я решаю идти дальше. Я верю в Наггетса. Он не покинет пост до моего возвращения.

Спустя десять минут после входа на территорию базы обнаруживаю первое тело. Их тут немерено. Это место превратилось в могильник. Иду по полям, усеянным мертвыми телами. Они лежат группами по шесть-десять штук. Трупы скрючены, лица искажены. Я останавливаюсь возле каждого скопления. Высматриваю два лица. Я не спешу, хотя внутренний голос не устает подгонять: «Быстрее! Быстрее!» Я смутно припоминаю, что случилось в лагере «Приют». Не забыл о том, как Вош намеревался пожертвовать всей деревней ради ее же спасения.

Возможно, все это сотворила вовсе не Рингер. Вполне может быть, что это Вош наконец сделал свой выбор.

Проходит несколько часов, прежде чем я добираюсь до дна этой ямы смерти.

Когда я открываю дверь в коридор, она с трудом приподнимает голову от пола. Наверное, я выкрикнул ее имя. Не помню.

Еще я не помню, как переступал через тело Воша, хотя точно переступал, он же лежал у меня на пути. Я задел ботинком дистанционный переключатель, и он отлетел в сторону.

– Уокер… – выдохнула Рингер и показала в конец коридора. – Я думаю, он…

Я качаю головой. Она ранена и все равно думает, что меня может интересовать, жив он еще или нет. Я трогаю ее за плечо. Темные волосы щекочут мою ладонь. Ее глаза сияют, и этот яркий свет проникает мне в сердце.

– Ты нашел меня.

Я опускаюсь рядом с ней на колени. Беру ее за руку.

– Нашел.

– У меня сломан позвоночник, я не могу идти.

Я завожу руки ей под спину.

– Я тебя понесу.

Марбл-Фоллс

Бен

Полуденное солнце заливает золотистым светом пыльные окна супермаркета. Внутри свет становится серым. У нас меньше часа, чтобы успеть добраться домой до темноты. День еще принадлежит нам, а вот ночь принадлежит койотам и стаям диких собак, которые бродят по берегам Колорадо и рыскают по окраинам Марбл-Фоллса. Я отлично вооружен и не люблю койотов, но мне не по душе стрелять в собак. Те, которые постарше, когда-то были домашними любимцами. Когда в них стреляешь, возникает чувство, будто отказываешься от надежды на спасение.

И дело не только в койотах и собаках. Пару недель назад, в самом конце лета, когда мы пересекли границу Техаса, Марика засекла беглецов из зоопарка. Они пришли на водопой в нескольких милях вверх по реке. Львица и два львенка. С того дня Сэм горит желанием устроить сафари. Он хочет поймать и приручить слона, чтобы потом разъезжать на нем, как Алладин. Или приручить обезьянку. Он у нас парень неразборчивый.

– Эй, Сэм! – кричу я в проход между стендами.

Он снова бродит где-то в поисках сокровищ. В последнее время главное сокровище для Сэма – «Лего». А до этого был «Линкольн логс». У Сэма появилась тяга к строительству. Он уже построил форт, домик на дереве и начал сооружать на заднем дворе подземный бункер.

– Что? – кричит Сэм из отдела игрушек.

– Уже поздно. Пора уже решать.

– Я тебе уже говорил – мне все равно! Сам решай!

Что-то падает с полки. Сэм громко чертыхается.

– Эй, я тебе что говорил? – кричу я ему. – Следи за языком.

– Хрен тебе, хрен тебе, на хрен пошел.

Я вздыхаю:

– Идем, Сэм, нам еще целых три мили тащить на себе эту хреновину. Хорошо бы успеть засветло.

– Я занят.

Поворачиваюсь к витрине. Так, гирлянды нам ни к чему. Остается выбрать – шесть или восемь. Шесть легче переносить, но выглядят дерьмово. Иголки от техасской жары стали мягкими и погнулись, ветки облысели. Восьмые выглядят ненамного лучше, но зато не такие тощие. Но, черт побери, восемь футов! Может, у них на складе имеются коробки с новенькими.

Я продолжаю спорить с самим собой и тут слышу до тошноты знакомый звук. Щелкает затвор пистолета.

– Не двигаться! – кричит Сэм. – Покажи мне свои руки! Руки!

Я достаю свой пистолет и быстро, насколько позволяет хромая нога, бегу по проходу. Поскальзываюсь на крысином помете, перепрыгиваю через поваленные стенды и раскуроченные коробки и наконец вбегаю в секцию игрушек, а там мальчишка держит под прицелом взрослого парня.

Парень примерно моего возраста. В камуфляже. На тощей шее болтается окуляр времен Пятой волны. Он прислонился спиной к стене под полками с настольными играми. Одной рукой держится за живот. Вторую положил на голову. Я немного успокаиваюсь. Вряд ли это глушитель. Марика еще месяц назад убила того, что контролировал территорию Марбл-Фоллса. Но все может быть.

– Вторую руку! – командует Сэм.

– Я безоружен… – У парня сильный техасский акцент.

– Зомби, обыщи его, – говорит мне Сэм.

– Где твое отделение? – спрашиваю я. Мы вполне могли нарваться на засаду.

– Нет никакого отделения. Я один.

– Ты ранен, – говорю я. Рубашка парня в засохшей крови, но есть и свежие пятна. – Что с тобой произошло?

Тот только трясет головой и кашляет. В груди что-то булькает. Наверное, у него пневмония. Переводит дух и отвечает:

– Снайпер.

– Где? Здесь, в Марбл-Фоллсе, или?..

Рука, которую он прижимает к животу, чуть отодвигается. Сэм стоит рядом со мной. Я чувствую, как он напрягается, протягиваю к нему руку и кладу ладонь на ствол «беретты».

– Подожди.

– Вы, инвазированные куски дерьма, я ничего вам не скажу.

– Ладно. Тогда я тебе скажу. Мы не инвазированные. Нет никаких инвазированных. – Я зря теряю время. С тем же успехом я мог сказать ему, что он – горшок с геранью и ему снится кошмар. – Подожди-ка секунду.

Я оттаскиваю Сэма в конец прохода и шепотом говорю:

– У нас проблема.

Сэм яростно трясет головой:

– Нет никакой проблемы. Его надо убить.

– Никто никого не убьет, Сэм. С этим покончено.

– Мы не можем оставить его здесь, Зомби. Что, если он наврал про отделение? Может, он вовсе и не ранен? Мы должны убить его, пока он не убил нас.

Сэм смотрит на меня снизу вверх. Его глаза сверкают от ненависти и страха.

«Убить его, пока он не убил нас».

Иногда, не часто, но иногда, я думаю: ради чего умерла Кэсси? Тигр вырвался из клетки, и невозможно загнать его обратно. Как мы восстановим то, что было утеряно? В заброшенном магазине перепуганная девчонка убивает ни в чем не повинного человека лишь потому, что ее вера была подорвана. Только так можно узнать наверняка, только так можно спастись.

«Ты в безопасности. Здесь ты в полной безопасности».

Эти слова постоянно меня преследуют. Потому что это ложь. И это было ложью еще до их прибытия, и остается ложью сейчас. Нельзя быть в полной безопасности. Ни один человек на Земле не может и не мог быть в безопасности. Жить – это значит подвергать свою жизнь опасности. Рисковать всем, включая собственную жизнь. В противном случае ты ходячий труп. Зомби.

– Он такой же, как мы, Сэм. Это никогда не закончится, пока кто-то из нас не опустит оружие.

Но я не пытаюсь забрать у него пистолет. Это решение он должен принять сам.

– Зомби…

– Я что тебе говорил? Меня зовут Бен.

Сэм опускает пистолет.

И в тот же миг в конце прохода заканчивается поражением еще один бой. Солдат соврал. Он был вооружен. И в оставшееся время он воспользовался своим оружием – приставил пистолет к виску и нажал на курок.

Марика

Сперва я сказала ему, что это плохая идея. Он продолжал настаивать, и тогда я попросила подождать до завтра. Время было далеко за полдень, а до супермаркета – три мили пути. Они могли не успеть вернуться затемно. Но все равно пошли.

– Завтра Рождество, – напомнил мне Бен. – Мы пропустили прошлое, и это было последнее Рождество, которое я намерен пропустить.

– Что такого важного в Рождестве? – спросила я.

– Все важное. – Он улыбнулся, как будто его улыбка могла на меня подействовать.

– Только Сэма с собой не бери.

– Как раз ради Сэма я туда и пойду. – Бен посмотрел через мое плечо на Меган, которая в тот момент играла возле камина. – И ради нее. – Он помолчал и добавил: – Но самое главное – ради Кэсси.

Бен пообещал, что они скоро вернутся. Я смотрела им вслед с веранды. Они шли к мосту. Сэм тащил пустую тележку; Бен, пользуясь своей хромотой, шел налегке. Их тени, одна длинная, другая короткая, напоминали стрелки часов.

Плач, как всегда, начался с заходом солнца. Я сидела в кресле-качалке, она сидела у меня на коленях. Она только что поела, так что я точно знала, что хнычет она не от голода. Я погладила ее по щеке, и этого было достаточно, чтобы я поняла, чего она хочет.

Бен. Она хотела, чтобы Бен был рядом.

– Не волнуйся, – сказала я. – Он вернется. Он обещал – значит вернется.

Зачем ему понадобилось идти в такую даль? На этом берегу реки дюжины домов, где на чердаках можно найти завалявшуюся рождественскую елку. Но нет, ему была нужна новая, и при этом искусственная. Больше никаких смертей. Теперь это – его кредо.

Небо затянули облака, с реки дул холодный ветер. Я старательно укутала ее одеялом. Свет камина проникал в окна и освещал доски веранды у меня под ногами.

Эван Уокер вышел из дома и приставил к перилам винтовку. Он проследил за моим взглядом. Изучил мост и дома на другом берегу.

– Еще не вернулись?

– Нет.

Мельком глянул на меня и улыбнулся:

– Они вернутся.

Уокер первым увидел, как они волокут к мосту красную тележку с зеленой поклажей. Он улыбнулся:

– Похоже, они нашли, что искали.

Потом он закинул винтовку на плечо и вернулся в дом.

С порывом ветра я почувствовала запах пороха. Когда Бен шел по тропинке к дому и улыбался от уха до уха, как первобытный человек, который притащил в пещеру добычу, мне очень хотелось треснуть его по затылку.

«Неоправданный риск ради идиотского искусственного дерева».

Я встала. Он же, как только увидел мое лицо, сразу остановился. Сэм не рискнул выйти вперед.

– Что? – спросил Бен.

– Кто стрелял и почему?

– Ты услышала выстрелы или почуяла запах пороха? – с усталым видом поинтересовался Бен. – Знаешь, я порой реально ненавижу эту двенадцатую систему.

– Не увиливай, Пэриш.

– Обожаю, когда ты меня так называешь. Я уже говорил тебе об этом? Это так сексуально. – Тут он меня поцеловал. – Стреляли не мы. Остальное – долгая история. Идем в дом. Здесь холодно.

– Здесь не холодно.

– Хорошо, здесь прохладно. Идем, Салливан. Будем готовиться к вечеринке!

Я пошла за ними. Меган оторвалась от своих кукол и радостно завизжала. Это искусственное дерево и вправду пробирает. Уокер вышел из кухни и помог установить елку. Я стояла у двери, качала на бедре малышку, а она не переставала хныкать. Бен наконец обратил на нее внимание, забросил елку и взял крошку на руки.

– Что такое, малышка-поденка? А? Что с тобой такое?

Малышка двинула кулачком Бену в нос, и он рассмеялся. Он всегда смеялся, когда она его колотила или делала что-нибудь такое, что совсем не радует. Например, она каждую секунду просилась на ручки. С момента своего рождения, когда он взял ее крохотный пальчик, она стала его полновластной хозяйкой.

Эван стоял в другом конце комнаты. Его передернуло, когда он услышал то, что сказал Бен.

«Поденка».

Это слово проникает ему в сердце. Для него оно уже никогда не будет просто словом. Порой я задавалась вопросом: может, нам стоило оставить его в Канаде? Возвращать ему память было жестоко. А для него это было настоящей пыткой. Но выбирать было не из чего. Либо убить его, либо опустошить и оставить только оболочку, в которой нет места для воспоминаний о ней. Оба варианта совершенно безболезненные. Но мы выбрали боль.

Боль необходима. Боль это жизнь. Без боли нет радости. Этому меня научила Кэсси Салливан.

А она все хныкала и хныкала. Даже Бен со своим всепобеждающим обаянием Пэриша не мог ее успокоить.

– Что с ней такое? – спросил он, как будто я могла знать ответ.

Но я все равно сказала:

– Ты ушел. Нарушил ее режим. Она этого не любит.

Как же она похожа на свою тезку. Плачет, дерется, требует чего-то, что ей до смерти необходимо. Может, представление о реинкарнации не такое уж глупое? Беспокойная, вечно неудовлетворенная, чуть что – сразу злится, упрямая и дьявольски любопытная. Это все – Кэсси. Она давно назвала себя – человечество.

Сэм убежал по коридору в свою комнату. Я решила, что ему надоело слушать ее плач. Но я ошиблась. Он вернулся. Встал рядом.

– Хотел подождать до завтра, но… – Он пожал плечами и показал то, что все это время прятал за спиной.

Этот мишка немало повидал на своем веку. Он потерял ухо, облез, перепачкался, весь штопан-перештопан, Франкенштейн рядом с ним отдыхает. Где он только не был, и все равно он с нами. Он с нами.

Бен взял у Сэма мишку и продемонстрировал Кэсси мишкин танец. Похлопал короткими лапками. Повертел туда-сюда ножками – одна короче другой. Малышка поревела еще минуты две, все не хотела успокаиваться, но потом весь негатив утек, как в песок, и она протянула ручки к игрушке.

«Дай, дай, дай».

– Ну надо же, – сказал Бен и посмотрел на меня.

Его улыбка была настолько искренней! В ней не было расчета, не было никакой суетности, было только одно единственное желание. И я не сдержалась, да я и не хотела больше сдерживаться.

Я улыбнулась.

Эван Уокер

Каждую ночь, от заката до рассвета, он караулил на веранде с видом на реку. Каждые полчаса он обходил дом, потом возвращался и сидел там же, пока все спали. Сам он спал мало, час или два днем. Просыпался всегда в панике, как вынырнувший утопающий.

Если ему и снились сны, то он их не помнил.

Один, в темноте, пока все спят, в это время он чувствовал себя спокойнее, чем в любое время суток. Он предполагал, что это передалось ему по наследству от отца и от деда, от фермеров, которые охраняли свою землю и оберегали свой скот. Кормильцы и защитники. Это должен был унаследовать Эван Уокер. Но вместо этого он стал охотником. Убийцей, который выслеживает жертву. Он – бесшумный охотник. Его жертва – человек. Сколько же он убил, прежде чем наткнулся на нее в тот осенний день? Ему даже не вспомнить. Его использовали, но он не думает, что это освобождает его от наказания. Он такая же жертва, как и те, кого он убивал, но ему нет оправдания. Он убивал, и всегда убивал издали. Всегда издали.

Прощение приходит не через наивность или неведение. Оно приходит через любовь.

На рассвете он ушел с веранды в свою комнату. Пора уходить. Он и так здесь задержался дольше, чем следовало. Уокер запихал в вещмешок запасную куртку – ту самую, для игры в боулинг из дома Грейс, которую так ненавидела Кэсси, и тут в дверях появился заспанный, небритый Бен.

– Уходишь.

– Ухожу.

– Марика говорила, что уйдешь, а я ей не поверил.

– Почему?

Бен пожал плечами:

– Она не всегда бывает права, но случается, что на половину половины процента неправа. – Он протер глаза и улыбнулся. – Еще она сказала, что ты не вернешься. Никогда. В этом она тоже права?

– Да.

– Хорошо. – Бен отвернулся и неспешно почесал плечо. – И куда ты подашься?

– Буду искать свет во мраке, – ответил Эван.

– Свет, – повторил за ним Бен. – В буквальном смысле или?..

– Я говорю о базах. Военные комплексы. Ближайшая примерно в сотне миль отсюда. С нее и начну.

– И что собираешься делать?

– То, что умею.

– Будешь взрывать все военные базы в Северной Америке?

– И в Южной тоже. Если хватит отпущенного времени.

– Амбициозная цель.

– Вряд ли я буду добиваться ее один.

Бен не сразу понял, что имел в виду Эван.

– Глушители?

– А куда им еще податься? Они знают, где засел противник. Им известны координаты всех лагерей, где есть внеземное вооружение. Как, например, в «Приюте». Они верят в то, что теперь, когда корабль-носитель уничтожен, необходимо ликвидировать все базы Пятой волны. Ладно, я верю, что они в это верят. Если бы во мне еще оставалась вера, я бы верил именно в это. Посмотрим, чем все закончится.

Эван закинул вещмешок на плечо и пошел к двери. Бен преградил ему путь. Он даже покраснел от злости.

– Ты сейчас говоришь о том, что собираешься убить тысячи невинных людей?

– А что ты предлагаешь, Бен?

– Не уходи. Помоги нам. Мы… – Он тяжко вздохнул, ему было трудно сказать это вслух: – Ты нужен нам.

– Зачем я вам нужен? Вы и без меня прекрасно можете выставлять посты на ночь, ухаживать за садом и шляться на охоту.

Бен не выдержал и взорвался:

– Проклятье, Уокер, ради чего все это было нужно? Скажи мне – ради чего? Ради того, чтобы закончилась война или чтобы мы продолжали мстить? Ты можешь взорвать полмира, но это ничего не изменит. Так ты ее не вернешь.

Эван сохранял спокойствие. Он уже не однажды слышал все эти аргументы. Он месяцами в одиночку принимал этот бой в своем сердце.

– На каждого убитого придется два спасенных. Такая математика. Есть другие варианты? Предлагаешь остаться и ждать, пока здесь не станет опасно, потом бежать в другое место, а потом в другое. Прятаться и убегать, используя мой дар оставаться в живых? Ради чего? Кэсси умерла не для того, чтобы я жил. Она умерла ради чего-то гораздо большего.

– Ладно, – сказал Бен. – А как тебе такая математика: я убиваю тебя и спасаю тысячи жизней?

– Ты в своем праве, – с улыбкой ответил Эван. – Проблема в том, что ты не убийца. И никогда не был убийцей.

Сэм

Эван Уокер идет по мосту через реку. На одном плече у него вещмешок, на другом – винтовка. Он постепенно становится все меньше и меньше.

– Куда он пошел? – спросила Меган.

Сэм в ответ только покачал головой.

Они смотрели вслед Уокеру, пока тот не скрылся из виду.

– Давай во что-нибудь поиграем, – предложила Меган.

– Мне надо достроить бункер.

– Ты там целую нору вырыл.

– Сам ты нора.

– А ты отдал Капитана.

Сэм тяжело вздохнул – опять началось.

– Его зовут не Капитан. И он не твой мишка. Он никогда не был твоим. Он всегда был моим.

– Ты даже не спросил. А мне все равно. Пусть он будет у Кэсси. От него воняет.

– Это от тебя воняет.

Сэм отошел от окна и пошел в кухню. Он проголодался. И пока он ел, он читал свою любимую книжку. «Там, где кончается тротуар». Эван Уокер сказал ему, что это была любимая книжка Кэсси.

«Заходи, если ты фантазер…»

Эван Уокер ушел. Зомби сказал, что навсегда. Сэм не хотел об этом думать. Он не хотел думать о том, что ушла Кэсси, ушли Дамбо и Кекс. Ушли все из его отделения. Ушли папа и мама, и все, кого он знал до того, как поселился в этом большом доме на берегу реки. Ему было очень хорошо, когда он не думал о них. Иногда ему снилась Кэсси. Во сне она всегда к нему придиралась. То он не умылся. То он грубит. То не может вспомнить, чему она его учила. В этих его снах у Кэсси всегда был прямой нос и волосы были длинные, а одежда – чистая. В его снах Кэсси была Кэсси из прошлого.

«Ты хорошо себя ведешь, Сэм? Ты не забываешь помолиться перед сном?»

Однажды ночью он разбудил Зомби – Сэм про себя все еще зовет Бена Зомби, – и Зомби отвел его в ванную, вымыл и сказал, что тоже по ней скучает. А потом они вышли на веранду, Бен показал на небо и произнес: «Посмотри. Видишь вон те звезды? Они похожи на перевернутую „W“? Знаешь, что это такое?»

Они сидели на веранде и смотрели на звезды, а Зомби рассказывал ему историю царицы Кассиопеи, которая навечно обречена сидеть в небе на своем троне.

– Но у нее же трон перевернут, – заметил Сэм, разглядывая созвездие. – Она не упадет?

Зомби даже закашлялся.

– Не упадет. Трон специально так перевернули, чтобы она могла приглядывать за своим царством.

– А где это царство?

Зомби прижал ладонь к груди Сэма и сказал:

– Оно здесь.

Примечания

1

Vincit qui partitur (лат.) – терпенье все превозмогает.

(обратно)

2

Модус операнди – способ совершения преступления.

(обратно)

3

Базз Лайтер – вымышленный персонаж и один из главных героев франшизы «История игрушек». Базз – фигурка космического полицейского.

(обратно)

4

Мыслю, следовательно существую (лат.).

(обратно)

5

«Call of Duty» («Зов долга») – серия компьютерных игр в жанре шутер от первого лица.

(обратно)

6

Major League Gaming (MLG) – профессиональная лига видеоигр.

(обратно)

7

Из христианского гимна XIX в. «Великий Бог» («How Great Thou Art!»).

(обратно)

8

«Американа» («Encyclopedia Americana») – американская универсальная энциклопедия.

(обратно)

9

ПЗРК – переносной зенитный ракетный комплекс.

(обратно)

10

Смысл существования (фр.).

(обратно)

11

Сайонара – до свидания (яп.).

(обратно)

12

Шекспир У. Макбет. Перев. Александра Трибунского.

(обратно)

Оглавление

Девочка, которая умела летать

  1 Я посижу с тобой

  2

  3 Рингер

  4

  5

I День первый

  6 КЭсси

  7

  8 Зомби

  9

  10 Рингер

  11

  12

  13 Сэм

II День второй

  14 Зомби

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21 Кэсси

  22

  23 Рингер

  24

  25

  26 Зомби

  27

  28

  29 Рингер

  30

  31

  32

  33

  34

III День третий

  35 Зомби

  36

  37 Сэм

  38

  39 Рингер

  40 Эван Уокер

  41

  42

  43

  44 Отделение 19

  45 Рингер

  46 Кэсси

  47

  48

  49

  50

  51

  52 Зомби

  53

  54 Кэсси

  55

  56 Рингер

  57

  58

  59 Кэсси

  60 Рингер

  61

  62

IV День последний

  63 Эван Уокер

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72 Зомби

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80 Кэсси

  81

  82

  83

  84 Глушитель

  85 Зомби

  86

  87

  88 Рингер

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  95 Глушитель

  96 Рингер

  97

  98 Семь миллиардов

    Кэсси

    Рингер

    Зомби

    Кэсси

    Рингер

    Зомби

    Кэсси

    Зомби

    Кэсси

    Зомби

    Кэсси

    Зомби

    Кассиопея

    Зомби

Марбл-Фоллс

  Бен

  Марика

  Эван Уокер

  Сэм Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg