«Сильнее смерти»

Сильнее смерти (fb2) - Сильнее смерти 181K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яна Юльевна Завацкая

Яна Завацкая Сильнее смерти

Яна Завацкая

Сильнее смерти

Смотреть на Лени было приятно. Мягкий, плавный очерк скулы, глаз, чуть выпуклый, влажный и тёмный. Кошачьи движения. Кель двигался сбоку и чуть сзади от Лени, так, чтобы можно было иногда посматривать. Лени была младшей в группе. Ещё года не прошло, как закончила квенсен, как её распределили в Лору. Она была в разведгруппе единственной девушкой. Из шехи Кларен выбрал всего четверых. Лени – потому что в Медиане она стоила многого. Она была хрупкой, не слишком сильной, безумно талантливой. Бывают иногда такие девчонки, будто статуэтки из серебра. Кель шёл и смотрел, и на губах просыпалось воспоминание, у Лени были мягкие неловкие губы. Шёлковая, как у младенца, щека. Он отводил взгляд и смотрел вперёд, в однотонно-серую вязкость Медианы. Горизонт был размыт, небо и земля, как обычно, почти одного цвета.

Через два часа Кларен скомандовал привал. Все повалились на почву. По сути, усталости не было, до этого четверо суток лежали на позициях на Тверди, да ещё в Руанаре, где тяжесть несколько меньше стандартной. Теперь хотелось двигаться. Но по давно приобретённой привычке гэйны использовали возможность отдыха на полную катушку. Кельм выбрал местечко рядом с Лени. Нашарил её руку и стал тихонько гладить ладонь и сжимать пальцы. Лени это нравилось, но виду оба они не показывали. Потому как Медиана – не место для таких дел, и шехин за это обязательно взгреет, если увидит. Кларен, впрочем, лежал подальше, у круглого валуна. Лежал на животе, разглядывая планшет. Вена оставили караульным, он маялся неподалёку, слоняясь туда-сюда. Взлетать необходимости нет – вокруг поставлены «сторожа».

– Что-то их нету, – нарушил молчание Шэм. Кларен вяло посмотрел на него.

– Должны быть. Мы почти всю зону обошли. Жопой чую, это не последняя атака была.

А может, всё-таки нету, подумал Кель. Лени звонко сказала.

– Если и есть, то немного. Разберёмся.

– Ясное дело, – сказал Шэм, – нас пятеро. А вот интересно, что там в Лоре сейчас…

– Там сейчас скучно, – сказала Лени, – река, наверное, встала уже. Холодно. Мерзко. В Руанаре и то лучше…

– Мокро в Руанаре, – заметил Кель.

– Зато тепло.

– Я тоже тепло люблю, – сказал Шэм, – я ж вырос в Варте, это у Лимского моря почти.

– Курорт, – вставил шехин, – классно там…

– Мы хотим с Марой на море съездить, – сообщил Шэм, – после свадьбы. Если отпуск будет… а, шехин?

– Ну а почему нет, – рассудительно ответил Кларен. Шэм улыбнулся. Мечтательно посмотрел в мерцающе-серое небо, откинув голову. Продекламировал:

– Кладбище, полночь, сияет луна. Вижу – разрыта могила одна. Молча мертвец протянул ко мне руки… Нет, никогда не помру я со скуки!

Лени захихикала.

– Вяло, – сказал Кельм.

– Это часть великой поэмы «Смерть прозаика малых форм», – пояснил Шэм, – эта поэма меня прославит…

– Посвящается мне? – поинтересовался Кельм.

– Почитай ещё что-нибудь оттуда, – перебила Лени. Шэм сел. Воздел руку к серому небу.

– Проблемы множатся в геометрической прогрессии, на сердце увеличивая груз, но не впадаю я от этого в депрессию, в прострации поскольку нахожусь.

– Иди-ка, гений, смени Вена, – лениво сказал Кларен. Он положил голову на руки и уже не смотрел на планшет. Шэм пробормотал «есть, хессин» и поплёлся на пост. Вен плюхнулся рядом с ними.

– У вас пожрать нету чего-нибудь? – спросил он уныло. Кельм достал из кармана сухарь. Надо было приберечь для Лени, мало ли что, подумал он. Но поздно уже. Протянул сухарь Вену. Всё-таки брат по сену, вместе в квенсене учились, теперь всё равно, что родственники. Это редко бывает, чтобы распределяли в одну часть. Кельм в школьные годы не особенно дружил с Веном, но – брат есть брат. Это на всю жизнь.

– Запасливый ты, – сказал Вен. Кельм вытащил последний сухарь. Посмотрел на Лени.

– Хочешь?

– Нет, спасибо, – сказала она, – оставь пока. Мало ли что?

Вскоре Кларен скомандовал подъём. Они медленно двинулись вдоль невысокой скальной гряды. Здесь, в Медиане не бывает высоких гор. Шли, как положено, молча. В патруле, конечно, все болтают – но здесь под присмотром шехина вели себя как следует. Сам шехин двигался чуть впереди и справа. Вен слева. Кельм пристроился рядом с Лени, конечно, за руку её на ходу не возьмёшь, но по крайней мере можно быть рядом. Он почти физически ощущал не то тепло, не то поток энергии от лёгкой фигурки Лени, энергии обволакивающей, манящей. Может быть, это Медиана так действует? Здесь всё не так, как на Тверди. Всё необычно. Группу замыкал Шэм.

Они не взяли автоматов, вообще никакого обычного оружия, кроме «Деффов» и боевых ножей. Шли без броников, без шлемов. На Тверди воевать не собирались. А в Медиане всё это только сковывает движения. Наверное, Кларен всё же ошибся, думал Кельм. Обошли почти всю зону – и никого. Ничего. Значит, мы их отбросили. Скоро домой. Сколько можно торчать в Руанаре? В Лоре уже, конечно, выпал снег. Можно пойти с Лени покататься на лыжах. Кельм представил комнату в тренте, которую Лени делила с двумя другими незамужними гэйнами – белые, как снег, мягкие занавески, белый падающий пух за окном. Вышивки, цветочки – девушки. И Лени стоит у окна, прижав скрипку острым подбородком, и взмах смычка. Мелодия.

Шендак, неужели она правда меня любит? Кельм почувствовал, как легко кольнуло в сердце. Любит. Не бывает так. И не было раньше так никогда.

Скальная гряда закончилась, они вышли на равнину.

И тут началось.

Риск, конечно, был. Знали, на что шли. И всё равно – это было слишком. Слишком много, слишком внезапно.

Вначале показалось, что небо раскололось надвое и рушится на них. Кельм знал эти штучки и сразу выставил вакуум-защиту, а потом создал широкий длинный ствол ручного гранатомёта, обрастил его прикладом и стал методично, стремительно выпускать веерные очереди сразу по всему фронту. Ему всегда было легче работать, представляя в руках что-то якобы стреляющее. Лени вот совсем иначе творит. Вакуумная атака доршей захлебнулась. Они не приближались. Кларен торопливо бормотал в радиофон, передавая информацию патрулям в Медиане. Затем он трансформировался в гигантского грифа, взмыл в небо, распахнул крылья, с них посыпались серые молнии. Дорши стали поливать его огнём, а тем временем гэйны, рассредоточившись, медленно наступали. Какое-то время казалось даже, что у них есть шансы…

Доршей было – зрительно, по приблизительной оценке, около четырёхсот человек. Широкий фронт. Да, гэйн стоит десятков доршей – но всему есть предел. Их всего пятеро. Продержаться, подумал Кельм… продержаться до прихода помощи… какой молодец Кларен! Никто из них ещё не умел трансформироваться, так ведь Кларену далеко за двадцать, и он шехин. Гриф сеял смерть, летел в облаке золотого убийственного света, кося под собой десятки врагов, не давая им двинуться. Выставив защиту, четверо гэйнов потихоньку продвигались вперёд. Каждый шажок давался с неимоверным трудом. Кельм почти ощущал, как истекает энергия, исчезает, как ему становится всё труднее держать тяжёлый, уже почему-то нагревшийся орудийный ствол, создавать бьющие из него потоки. Но он ещё стоял, ещё держался… Может быть, придёт помощь. Должна прийти… они должны успеть.

Чёрная клякса возникла в воздухе, безжалостно разрезав небо, и самым кончиком, самым краем зацепила шехина. Гриф нелепо качнулся. Сложил крылья… Лени вдруг пронзительно закричала, и крик эхом, почти до боли, отдался в ушах Кельма. Теперь гигантская птица запылала, вспыхнула огромным костром, и тут же трансформировалась обратно, и теперь уже человеческая фигурка, объятая пламенем, стремительно летела на землю…

– Шендак… – шептал Кельм, – шендак… шендак!

Лени по-прежнему визжала, поливая противника снопами серебряных игл. Вен и Шэм тоже стреляли – чем-то своим. Увидев гибель командира, они шатнулись назад.

– Вперёд!! – заорал Кельм. – Стоять!

На одной только ярости – сил уже не было – он шагнул вперёд.

– Рассредоточиться! Огонь!

И они услышали его, и огонь усилился. Лени оказалась вдруг впереди. На миг Кельм увидел её и поразился – она казалась совершенно белой, серебристо-снежной на фоне серой Медианы, на фоне огня, и лицо её – будто мёртвое, а тонкие руки протянуты вперёд. И там, впереди взрываются фейерверком гигантские тёмно-зелёные шары. Снова Кельм поразился – не прекращая вести огонь – как красиво она убивает. Просто красиво. Он отбросил ненужный ствол, протянул руки – среди шаров заскользили сверкающие золотые змейки, они жалили врага, добивали. И остальные пошли за Лени, и вспыхнули новые шары, разрываясь, они уничтожали сразу по нескольку доршей…

Но длилось это недолго. Ярость Кельма, убийственная фантазия Лени – всё иссякало, таяли силы, они уже не могли рассредоточиваться, всё труднее становилось держать защиту, а дорши появлялись откуда-то с Тверди и наступали, и было их всё больше. Гэйны всё больше сбивались в кучу. Кельм создал гигантский огненный бич, стегающий в воздухе… Лени – чёрные треугольники, они летели с неба и вонзались в тела дарайцев. Вен поддержал Лени, а Шэм попробовал поднять землю, но сил у него уже не было, и внезапно крутящиеся визжащие диски прорвали его защиту, и перерезали тело Шэма во многих местах, Кельм видел лишь беспомощно взлетевшую руку, брызнувший фонтан крови – и больше не успел ничего разглядеть. Их осталось трое, и они стояли спина к спине, и больше не стреляли уже – дай Бог удержать защиту… Кельм выхватил шлинг. И тотчас огненные петли чужого шлинга взметнулись над ним, и он ощутил непередаваемую, страшную боль – боль отделения.

Через секунду Кельм бессильно повалился на землю в параличе. Он не видел, что случилось с ребятами. Облачное тело с трепещущими контурами повисло над ним, сжатое шлингом. А Кельм больше не мог шевельнуться, не мог, как в страшном сне, когда пытаешься бежать, пытаешься напрячься – и не выходит ничего. Перебираешь ногами – и остаёшься на месте. Мозг отчаянно командовал мышцам, но те размякли. Шок отделения. Кельму хотелось кричать, но и этого он не мог. И тогда над ним появились дарайцы.

Кажется, первый раз в жизни он по-настоящему испугался.

Даже в первом бою было не так.

Тогда он мог двигаться, было страшно, но можно было что-то делать. Сейчас мышцы не слушались, а над ним страшной, тяжело дышащей горой нависал вангал. И ботинок с тяжёлой плотной подошвой. Кельм вдруг понял, что сейчас будет… Он зажмурился – это паралич ещё позволял, задержал дыхание. Ждал только одного – куда?

Удар обрушился на рёбра. Слёзы брызнули градом непроизвольно, Кельм закричал беззвучно от невыносимой боли в боку, но посыпались новые удары. Нельзя было свернуться, отползти, защитить хотя бы голову, ничего нельзя, он лежал на земле, беспомощный, растянутый, и его пинали и били прикладами, их было много, и каждый пытался достать проклятого гэйна, дейтрина, дринскую рожу, и очередной приклад своротил Кельму челюсть, а потом наконец затрещала лобная кость и всё погрузилось во тьму.

Во рту пересохло. Тело болело невыносимо. Особенно, отметил Кельм, правая рука. И челюсть справа. Рёбра с обеих сторон, и дышать можно было только поверхностно. Ещё болела голова. Собственно, больно было везде, но некоторые точки прямо горели огнём. И очень хотелось пить. В глазах стояла кровавая пелена, и через некоторое время он понял, что это, собственно, ресницы, они слиплись от крови. За пеленой он видел какой-то свет. Стену. Белую стену. Кафельную белую стену. А с другой стороны доносились невнятные звуки. Лежал он на чём-то твёрдом, похоже, что на полу.

Кельм осторожно повернул голову. Двинул левой рукой. Паралич прошёл, и теперь он мог бы двигаться – если бы не было так больно.

Он увидел Лени. Она сидела затылком к нему. Склонилась над кем-то. Кто-то там ещё лежал. Услышав движение, Лени обернулась к Кельму. Он едва не вскрикнул. Лицо Лени снизу и слева раздулось и потемнело. На правой скуле ссадина, запёкшаяся кровь. Сволочи, кровь плеснула в голову фонтаном, Кельм ощутил подступающую бессильную ярость. Какие сволочи! Он тяжело задышал. Собственные раны не злили. Всё в порядке вещей, а чего он ждал? А вот Лени… Пожалуй, ей досталось меньше, и это уже хорошо. В общем-то, у вангалов нет никаких причин её щадить. В общем-то, всё понятно… И всё равно – убил бы не задумываясь. Лени смотрела на него и чуть улыбалась, слева улыбка была перекошенной.

– Живой? Кель…

Она осторожно оперлась на руки. Ей тоже было больно двигаться. Поползла к нему.

– Там… кто? – спросил он. И тут же сообразил, что Шэм и шехин погибли на его глазах, и это воспоминание плеснуло новой тяжёлой болью.

– Вен, – ответила Лени, хотя он и сам уже понял, – ему плохо… не знаю, выживет ли вообще. Его ещё макой какой-то зацепило. И били.

– Ты-то как? – спросил он. Говорить было трудно, во рту и в глотке всё было сухим и шершавым, как наждак. Лени подползла к нему и легла рядом, на пол.

– Ничего, – сказала она, – мне получше вроде бы, чем вам.

– Здесь воды нет? – спросил он осторожно. Лени приподнялась.

– Не подумала я. Сейчас принесу. Есть.

Она снова поползла. Кельм попробовал следить за ней, но заболела голова. Где-то за его головой зажурчала вода. Значит, кран есть. Через некоторое время Лени вернулась. Принесла пластмассовую плошку с водой. Кельм примерялся так и этак – левой рукой он мог бы взять плошку, но очень трудно было поднимать голову, всё плыло сразу. Лени помогла ему напиться, придерживая голову. Потом отползла к Вену.

– Что… у него? – спросил Кельм. Вода блаженно разливалась внутри.

– Ожог у него, процентов двадцать. Чем-то зацепило… и знаешь, похоже, шок. Побили тоже сильно. А ничего не сделаешь… воду я пыталась вливать. Он без сознания… только молиться осталось.

– Мы в Дарайе, – сказал Кельм. И тут до него наконец дошла вся ситуация.

Они в плену, в Дарайе. Не где-нибудь на полевом пункте, не в руках у вангалов. Они уже в самой Дарайе. Скорее всего, в атрайде.

– Да, мы в атрайде, – подтвердила Лени, – я тоже теряла сознание… но потом, когда нас уже тащили сюда, я поняла. Кель, мне кажется, он умрёт…

Это для него самое лучшее, хотел сказать Кельм. И для нас, собственно, тоже. Но не сказал.

Это было правильно и логично. Лучше им было бы быть уже мёртвыми. Но сейчас он почему-то не испытывал ужаса, и ему даже хотелось жить. Атрайд – страшное слово, они это усвоили прочно. Но – такова уж человеческая плоть – Кельм сейчас радовался, что они не в руках у озверевших вангалов, которые убили бы их мучительно, но довольно быстро. Сравнительно быстро, конечно. Атрайд был цивилизованным местом. Кафель, искусственный свет, водопровод. Скорее всего, даже их облачные тела не разрушены. Обычная в таких случаях практика – перевербовка. Чтобы перевербовать человека, невозможно просто мучить его – скорее всего, их ещё и лечить будут, и разговаривать с ними, и кормить. В общем-то ясно, что это только продлит мучения, что лучше было бы умереть быстрее. Но вот прямо сейчас им не так уж плохо, и ближайшая перспектива – не самая кошмарная.

Девушка снова легла рядом с ним. Лицо к лицу. Глаза её остались нетронутыми. Милые, чистые, прекрасные глаза. Кельм захотел поцеловать Лени. Но сил не было. Он просто протянул левую руку. Провёл по её волосам. Лени всхлипнула, сразу утратив всё мужество.

– Лени… Ленникен, – сказал он, – что они сделали с тобой?

Она заметно вздрогнула. По щекам её побежали слёзы.

– Кель, – прошептала она едва слышно, – я люблю тебя. Люблю.

Кельм молча смотрел ей в лицо. Словно старался запомнить.

– Кель, что с нами будет?

Он хотел сказать «мы умрём», но не мог заставить себя это выговорить.

Первым забрали Вена. Он был ещё жив, хотя так и не пришёл в сознание. Двое охранников в синей форме, с «ТИМКами» и электродубинками на поясе, подняли и уволокли его куда-то. Через некоторое время пришли снова. Один из них подошёл к Кельму.

– Встать.

По-дейтрийски, но с сильным акцентом. Кельм неплохо знал дарайский, даже лучше обычного среднего уровня гэйна – у него были способности к языкам.

– Я не могу, – сказал он по-дарайски. Охранник снял с пояса дубинку. Но второй, быстро подойдя к нему, сказал что-то вполголоса. Кельм не разобрал – что. Оба дорша нагнулись и подхватили Кельма под руки.

– Кель, я люблю тебя! Не сдавайся! – звонко сказала Лени. Он хотел ответить что-то и не смог, острая жалость и любовь к ней стиснули горло. Да и глупо говорить, когда тебя волокут по полу.

Его тащили довольно долго. Потом остановились. Подняли и забросили на каталку, и дальше уже повезли. Люминесцентные лампы мелькали над головой. Лифт. Снова потолок – белый, рельефно отштукатуренный. Больница.

Это уже и была больница – действительно. Двое врачей – или это медперсонал, кто их разберёт, мужчина и женщина, в бледно-салатовых одеждах. Незнакомые приборы. Кельма переложили с каталки на стол. Одежду, что была на нём, разрезали и сняли. Привязали к столу ремнями. Но Кельм понимал, что его не пытать собираются, что его будут лечить. Другой вопрос – для чего, но лечить. Его осматривали. Делали рентген с помощью мобильной установки. Потом врач стал накладывать швы, разумеется, про обезболивание никто не подумал. Кельм зажмурился, сжал зубы и терпел. Это кончится, это скоро кончится. И это прошло. Зашили раны на спине, на пояснице, в паху (это было так больно, что Кельм уже не мог не стонать, а потом его вырвало водой). На руку наложили гипс, на грудную клетку повязку. Заклеили все раны и даже ссадины. Врачи переговаривались между собой, не обращая на Кельма особого внимания, работая с ним, словно с куском дерева. От боли он почти не понимал, о чём они говорят… что-то техническое, про его раны. Что-то про свои дела, какую-то вечеринку.

Потом Кельма переложили снова на каталку и увезли. В крошечную комнатку, два на полтора метра, на больничную койку. В левую руку ему воткнули катетер и подключили капельницу. Привязали к койке, а затем охранник прибуксировал в палату летящий по воздуху, в сверкающих петлях шлинга, облачный слепок – и Кельму вернули облачное тело.

Без него раны не заживают.

Кельм лежал и взвешивал свои шансы.

Болело дня два или три. Он монотонно повторял про себя молитвы по кругу – это отвлекало. Потом стало легче, прояснилась голова. Он вспоминал всё, что говорили в квенсене на уроках по Дарайе и по психологической защите. Их готовили к этой ситуации.

Шансов выбраться практически нет, Кельм это сознавал. Это единичные случаи – когда кому-то удавалось вырваться из атрайда. И то – это если организуют спасательную операцию, если речь идёт об известном агенте, например. Так было со знаменитым Вэйном. Но о них троих даже и не знает никто – пропали без вести. Может, боевики-вангалы унесли на одну из своих баз и замучили насмерть. Может, попали в атрайд – и в какой, их в Дарайе тысячи? Может, и даже скорее всего, их тела начисто сожжены виртуальным оружием. Их никто не будет искать. Их не найдут и не помогут.

А без помощи выбраться из атрайда нельзя. Пока он привязан. Как только отвяжут – безусловно, отберут облачное тело. Бежать без облачка – бессмысленно, дольше двух месяцев без него не протянешь. Разве что умереть на свободе. Но ещё без облачка и в Медиану не выйдешь. А на Тверди – куда бежать? Ты в Дарайе. Сами атрайды очень хорошо охраняются. Здесь ведь содержатся и местные преступники. И за пределами атрайдов бежать некуда. Чужой мир вокруг. Чужой мир, где дейтрины отличаются даже внешностью, где ты будешь бросаться в глаза…

И всё же Кельм не переставал надеяться. Глупо – но как жить иначе? Да, он помнил рекомендации – считать себя мёртвым. Но он был жив. И сопротивляться любой ломке мог только потому, что чувствовал себя живым.

Может быть, есть выход. Может быть, есть какие-то возможности, которые не бросаются в глаза, но которые можно использовать.

Положение осложняло то, что где-то здесь была и Лени. Кельм знал, что без неё не двинется с места. Жить потом, зная, что Лени погибла… Нет.

Он прокручивал в памяти всё, что знал о тактике противника. Их будут пытаться перевербовать. Любой гэйн для Дарайи – серьёзное приобретение. Ясно, что воевать против своих ни один дейтрин не будет ни при каких условиях, будь он последней сволочью даже, потому что не получится у него создавать виртуальные образы в бою. Но гэйн способен создавать маки, высокоэнергетичные заготовки, которые бойцы Дарайи будут потом просто копировать. Дарайцы почти поголовно не способны к этому. У них это могут только подростки, которых используют лет до шестнадцати-восемнадцати, но взрослея, они больше не в состоянии этого делать.

Им нужны гэйны. Очень нужны. Гэйн – это что-то вроде мощного стратегического оружия.

Он создаст сотни, тысячи мак, которые затем используют в боях против Дейтроса.

Но гэйн должен работать добровольно. Здесь не прокатит вариант – сломать, выжать информацию и расстрелять, как бросовый остаточный материал.

Кельм понимал, что это глупо, но мысль о том, что пытать их в ближайшее время не будут – по крайней мере, самым примитивным образом – его глубоко радовала и согревала.

Он старался поменьше думать об остальных, эти мысли были слишком мучительны. Он боялся за Лени. Скорее всего, сейчас её тоже лечат (или уже обрабатывают психологически?). Скорее всего, ничего страшного с ней не происходит. Но сама мысль о том, что она здесь… что ей уже пришлось пережить. Что вангалы делали с ней? Кельм понимал, что почти наверняка – насиловали. Лени семнадцать лет. Конечно, у неё ещё не было мужчин. Чем это было для неё? Почему она так вздрогнула, когда он спросил, и такой ужас отразился в глазах? Её не так уж искалечили физически. Все эти мысли вызывали в нём приступы невыносимой ярости, он напрягался, пытаясь порвать ремни – это было бесполезно, но по крайней мере, давало выход эмоциям. Хотелось убивать. Голыми руками. Поэтому Кельм гнал эти мысли – эмоции убивали его самого изнутри. Думал сухо и по-деловому. Просчитывал варианты возможного побега. Вариантов было немного, но он старался продумать все возможные лазейки впереди.

Да и за Вена-то было страшно. Вен умирал. Довольно большой ожог, ещё несколько ударов по почкам – и с почками можно прощаться. Дарайская медицина не лучше дейтрийской. Вряд ли его станут держать на искусственной почке или делать сложную операцию даже ради перевербовки. Кельм не хотел думать об этом. Тем более что быстрая смерть на больничной койке – это, возможно, самый лучший исход для попавшего в плен. Но по ночам всё лезли воспоминания из времён квенсена. Брат по сену – это много. Больше, чем родной брат, может быть. Своих двух родных братьев Кельм мало вспоминал. Так, живут где-то, работают. А вот Вен… Его областью была музыка, как и у Лени. Играл он на клори, но главным образом на органе. Играл в церкви. Было у него несколько официальных записей. Кельм вспоминал, как Вен начинал заикаться, отвечая на уроках. Всегда заикался, преподаватели уже привыкли. Как однажды на тренировке заблудились в Медиане, именно Вен сумел вывести остальных. Такой смешной парень, веснушчатый, с большими прозрачными розовыми ушами. За эти уши его и прозвали Мыш – летучая мышь, в смысле. Наррин ещё говорил «ухолокаторы». На втором курсе Мыш здорово подрался с Наррином из-за этого. Разборки были… Потом перестал реагировать на дразнилки. Да и у всех ведь были прозвища. Кельма самого звали «Турбиной», он уже и не помнил, почему.

И нестерпимо больно было думать о Шэме. Особенно о нём. И Кларена не хватало. Так всегда бывает – вроде бы погибший и не был тебе особенно близок, и только после смерти понимаешь, как его не хватает, и вдруг кольнёт тоска – хоть бы увидеть ещё раз. Больше никогда. Кажется, мир без него пуст. Но без Шэма?! Прикола нашего ходячего… Что будет в шехе без него? Такие люди никогда, ни в коем случае не должны умирать. Видение – как непонятные дарайские диски режут тело Шэма, хлещет кровь – не оставляло Кельма, оно было абсолютно невозможным, так не бывает, с Шэмом такого не могло произойти – но так было.

Впрочем, Кельма тоже не будет в шехе. И шехин сменится. Теперь всё будет иначе. И Бог с ними, надо думать теперь о себе. О том, как выдержать предстоящее. Как попытаться вырваться отсюда или хоть умереть в бою.

Кельм сидел, спустив ноги с койки. Только правая рука ещё была закована в гипс, в остальном он чувствовал себя неплохо. Прошло десять дней. Рёбра, конечно, ещё побаливали, но вполне терпимо. Облачное тело у него забрали снова, несколько дней назад. Под прицелами шлингов вывели в Медиану и попросту выдрали облачко.

На нём были бледно-синие свободные штаны и такая же рубашка из тонкой синтетики. Что-то вроде пижамы. На полу – тапки без задников. Больница. Всё это время за ним ухаживали молчаливые медсёстры, не отвечающие на вопросы. Теперь разрешили вставать, отвязали от койки. Толку-то? Из комнаты он не выходил, в углу в закутке были влеплены унитаз и раковина, вода текла из крана тонкой струйкой. Углы тщательно обследовал. Окна нет, люминесцентная лампа под потолком. Дверь совершенно неприступная, он в этом убедился. Не подкоп же под стену делать…

Ничего. Долго его здесь не продержат. Они не будут кормить его просто так.

Кельм потихоньку разрабатывал мышцы после лежания. Приседал на одной ноге, потом на второй. Было ещё больно, но это пустяки. Качал пресс, лёжа на полу. Проделывал некоторые серии блоков из трайна, те, что не требовали обязательного участия правой руки.

Бездействие угнетало всё больше, но духом он не падал. Всё равно скоро что-нибудь произойдёт.

Он подошёл к раковине. Над ней в стену было встроено маленькое зеркало. В последние дни ему позволяли самостоятельно бриться, хотя потом прибор забирали. Кельм напился воды из горсти. Посмотрел в зеркало, пригладил волосы – что-то отросли и теперь топорщились не лучшим образом. Своим видом он остался почти доволен. Это Вен не выглядел на восемнадцать лет, казался квиссаном-переростком, почему-то заброшенным в боевую часть. Кельм смотрелся даже старше своих восемнадцати. Синяки с лица сошли, ссадины заживали. Светлые блестящие глаза глядели по-прежнему остро. Лицо аккуратно выбритое, узкое, но подбородок довольно крепкий. Если бы ещё угол рта не казался перекошенным из-за довольно большой подживающей ссадины, было бы – лицо как лицо. Но ведь это заживёт, сказал он себе. Такое заживало всегда.

Охранников было двое. Явные вангалы – двухметровые слоники, гора мышц и туповатое выражение лиц. Кельм и сам был не маленьким, но по сравнению с генетически изменённым дарайскими солдатами выглядел хрупким. Ему надели наручники, причём в положении «руки за спиной». На шею – проводник электрошока, тут же чувствительно ударили током на малой мощности, видимо, демонстрации ради. Кельм и без того знал эти штучки – попробуй рыпнуться, ударят так, что отрубишься сразу. Только после этого охранники открыли дверь и вывели его в коридор. Один шёл в двух шагах сзади, другой – почти рядом и держал его за плечо, направляя (держал рукой в изолирующей перчатке – на всякий случай). Все эти предосторожности были не напрасны – рыпнуться Кельм как раз собирался.

Но так и не усмотрел возможности.

В кабинете с него сняли и ошейник, и наручники. Кельм быстро осмотрелся. Дарайская женщина в белом костюме, в одном из высоких мягких кресел. Ещё три кресла и журнальный столик. Окно – конечно, только стекло, но за ним – ничего, кроме неба, скорее всего, приличная высота. И скорее всего, эти стёклышки просто так не разбить. Охранники молча застыли у дверей.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила женщина. Она говорила по-дейтрийски, почти без акцента. Кельм сел в одно из кресел, прямо, не откидываясь на спинку. Дарайка улыбнулась.

– Здравствуйте. Меня зовут Вилна Туун. Можно называть меня фелли Туун, – короткая пауза. – Я психолог и хотела бы вам помочь. Скажите, пожалуйста, как я могу к вам обращаться?

Она улыбнулась чуть беспомощно.

– По документам вы проходите под номером. Я же не могу называть вас «фел номер пять тысяч сто тринадцать»? Я не прошу назвать ваше настоящее имя, но…

Это верно, его уже пытались спрашивать «для документов» – имя, возраст, он ничего не ответил, и от него отстали.

– Кельмин, – буркнул он.

– Мне очень приятно, Кельмин.

Он вдруг поймал себя на том, что смотреть на дарайку отчего-то приятно. Сама её внешность располагала к себе. Не «типично-дарайская» – блондинка с кукольно-непроницаемым лицом. То есть, конечно, она была блондинкой, как все дарайцы. Пепельно-светлые волосы зачёсаны назад, забраны в узел. Так часто носят в Дейтросе женщины в возрасте. Хотя эта – молодая. Вроде бы ненамного старше Кельма. И главное – глаза, лицо, улыбка. Она располагала к себе. Глаза необыкновенные – внимательные, сочувствующие, проникающие, кажется, в самую душу. Кельм против своей воли почувствовал, что девушке хочется довериться. Кажется, она всё способна понять. Кажется, они могли бы стать близкими людьми… Что за бред?

Но Кельму всегда нравились люди с такими глазами.

– Рука не болит у вас? – спросила Туун, кивнув на его гипс. Кельм покачал головой.

– Нет.

– Я вижу, вам досталось… к сожалению, вы знаете, мы используем в боевых действиях лиц с ограниченными интеллектуальными возможностями, – проговорила Туун, – их трудно контролировать.

Кельм никогда не замечал, чтобы интеллектуальные возможности мешали кому-то – включая, увы, его же собственных товарищей по квенсену и по шехе – от души отпинать ненавистного врага, но промолчал – тема довольно скользкая.

Да и не собирался он ни с кем беседовать.

На занятиях по психологической защите их учили, что ни в какие беседы вступать нельзя. Сам не заметишь, как расслабишься. Нельзя спорить, нельзя возражать – даже мысленно.

Нельзя принимать врага всерьёз. Но как он может относиться к этой женщине? Кельм перебрал варианты – «Ехидство» и «Уродина» здесь не годились. Пожалуй, «Змея». Змей-искуситель… красивая, даже милая, соблазнительная, но смертельно опасная. Нет, он не расслабится.

– Скажите, – Туун подалась вперёд, – а сейчас у вас всё в порядке? Я имею в виду, как вас содержат – может быть, холодно или плохо кормят? Я не в курсе, как это там делается, это не наше ведомство, но если вы скажете, я попробую воздействовать…

– Всё в порядке, спасибо, – ответил Кельм. Туун улыбнулась, и он против своей воли почувствовал к ней симпатию.

– Я понимаю вас, – мягко говорила она, придвинувшись ближе, – вы в плену. Вы, естественно, не можете доверять мне или кому-либо из нас. Вас содержат под стражей, без облачного тела. Но видите ли, есть вещи, на которые я не могу повлиять… моя же задача здесь – оказать вам помощь. Как личности. Я говорю это для того, чтобы вы правильно поняли цель нашего общения. Передо мной не стоит задачи как-то на вас воздействовать, манипулировать или уговаривать вас к чему-то склониться. Я психолог. Психолог – это практически то же, что врач. Вам ведь вылечили раны? У нас в Дарайе практически каждый человек в случае необходимости обращается к психологу так же, как ходят к врачу. Я так же могу помочь вам и залечить ваши душевные раны, как врачи залечили физические.

– У меня нет никаких душевных ран, – сказал он удивлённо.

Мягкая улыбка.

– Вы сильный человек, Кельмин. Конечно, я не буду скрывать – впоследствии с вами будут работать другие люди. Возможно, они предложат вам сотрудничество. Или будут о чём-то спрашивать. Но передо мной такой задачи не стоит. Всё, что я хочу, – это помочь вам освободиться. Если вам предстоит принимать какие-то решения – вы должны принимать их самостоятельно. Какие – вы решите действительно сами. Согласитесь, для того, чтобы принять самостоятельное решение, человек должен быть полностью свободен. Внутренне, я имею в виду. Вы согласны?

Он пожал плечами.

– Вам сколько лет, Кельмин? Стандартных, я имею в виду?

– Восемнадцать, – он сам не знал, почему ответил. В общем-то, информация нейтральная, но лучше было бы промолчать. Так не заметишь, как и дальше начнёшь говорить. А ведь здесь как – вербовка вербовкой, но любая информация о Дейтросе для них тоже очень полезна.

– Вы очень молоды.

Кельм придерживался другого мнения на этот счёт, но промолчал.

– Всего два года назад закончили квенсен. У вас сложились определённые представления о мире. Они построены на той информации, которую вам давали, на тех рефлексах и навыках, которые у вас выработали. Скажите, Кельмин, вы счастливы?

– Сейчас – нет, конечно, – не удержался он.

– Вы были счастливы в Дейтросе?

(Был ли он счастлив? Он когда-нибудь думал об этом – или нет? Кто его знает… вечная комната в общаге, сначала на десять мальчишек, потом на четверых холостых гэйнов. Холодная вода, отопление вечно барахлит. На базе иной раз лежит один хлеб да рыбные консервы. Тренировки до одурения. Невыносимо скучные патрули… Он потерял уже троих довольно близких друзей, это не считая последнего боя. Но ему нравилось писать. Всегда. Он писал немного, но оттачивал каждую фразу до прозрачного совершенства. В этом году его рассказ занял первое место в «Снежном доме». И была Лени. И были весёлые пьянки с друзьями… был ли он счастлив? Да кто его знает?)

– Да, – сказал он, – конечно, счастлив.

– А что вы понимаете под этим словом? Что это для вас – счастье?

Кельмин почувствовал себя странно. Дико это было, сидеть в Дарайе, в плену, пусть и не связанным, но под прицелом двух ТИМКов охраны, без облачка внутри – и рассуждать с какой-то дарайкой о счастье. Он пожал плечами и ощутил себя полным идиотом. Туун обезоруживающе улыбнулась.

– Простите, – она вдруг протянула руку и коснулась его предплечья, обнажённого – рукава пижамы были коротковаты, – я понимаю, что вам… несколько не до того сейчас. Может быть, вы хотите отдохнуть?

Ему поставили внутривенный укол. Закачали кубиков десять прозрачной жидкости. Голова сразу закружилась. Но надо было идти, и он шёл, покачиваясь, в глазах двоилось, а в мозгу наступила странная пьянящая лёгкость.

Ему было весело. И сквозь веселье проступало трезвое понимание – это наркотик, его пытаются расслабить, надо быть осторожнее. От этого понимания тошнило.

Туун уже ждала его.

– Вам нехорошо? Тогда ложитесь вот сюда, а я посижу рядом. Не беспокойтесь, мне не нужны военные тайны, я хочу вам помочь.

Он лежал на кушетке, и в глазах всё плыло. Он видел только белый потолок, и потолок этот тоже двоился. Откуда-то издалека доносился голос Туун. Нет, вот же она, сидит рядом. Как мама… в детстве… очень жарко, а рука у мамы прохладная, она лежит на лбу, и хорошо. Мама приехала в школу, в тоорсен. Потому что ему плохо, он лежит в изоляторе, и совсем разболелся. Маму отпустили с работы. Она даёт ему попить – прохладный морсик. Кладёт руку на голову: «Заинька мой, ну как ты?»

– Вы плачете, Кельмин? Что с вами?

Что-что… дурь в крови, вот что. Тот самый укол… И мама что-то вспомнилась. Он уже думал, как ей будет тяжело… и отцу тоже. Да, он гэйн, да, они были готовы ко всему, но…

– Кельмин, я уважаю вашу веру. Ваше стремление быть сильным. Вы себя плохо чувствуете, не отвечайте мне. Я просто расскажу вам немного о том, во что верю я, хорошо? Я верю в то, что человек должен быть счастлив. Человек рождён для того, чтобы быть счастливым. Я помогаю людям стать счастливее. Снять зажимы, которые мешают в этом. Поймите, жизнь прекрасна – несчастными мы делаем себя сами. Мы зажимаем свои истинные желания, не думаем о них. Даже не пытаемся жить радостной, полной жизнью. Вспомните, в вашей священной книге часто говорится о необходимости изменения, даже перерождения человеческой личности, о свободе… Разве это не так? Я помогаю людям обрести эту свободу… Мы не все умрём, но все изменимся. Помните? Я об этом. Раскройте свою душу… откройте глаза, посмотрите вокруг…

…Темнота. Откуда-то падают капли, звеня, исчезая. Голос неразличим, он журчит, как весенний ручеёк. Доносятся отдельные слова. Детство. Вина. Боль. Наказание… Вспыхивает острая обида. Ему пять лет. Ему нестерпимо больно и стыдно, его только что наказали – и за что? Он вообще не лазал на кухню. Его подставил Шир, Шир-Жир, самый вредный из старших мальчишек, сделал так, что подумали на Кельма, сам убежал. А сказать про Шира было нельзя, потом весь вирсен будет называть тебя ябедой. А Ширу всё можно… Сволочь, гад… Убью, думает Кельм, натягивая штанишки, и это уже невыносимо больно. Хет Рисс убирает розгу. И подумай о своём поведении, говорит он. Ужасно хочется заплакать, но если заплачешь, подумают, что это от боли.

…Да, домой хочется. Ему три года, и он плачет. Всё забылось, помнится только это острое чувство отчаяния – он уже большой… он в вирсене. Ему больше нельзя будет возвращаться домой по вечерам. Только в выходные – а они вообще никогда не наступят, он умрёт до тех пор, пока они придут… мама… вдруг рядом кто-то начинает выть во весь голос, и Кельм замолкает. Нет, он так не будет…

…Первый бой, он квиссан, ему четырнадцать лет… Прорыв на Тверди. В Саане. Они прочёсывают посёлок, вдруг остался кто-то. Вдруг впереди – огонь, он сначала почувствовал, а потом увидел, огонь, как в Медиане, и стена перед ним начинает пылать, а Рети, красивая девочка Рети, падает, и потом сверху – горящая балка, и он пытается сдвинуть её, словно в кошмарном сне, и обжигается, и сверху на него летит огонь, но боли он почти не чувствует. И наконец балка отодвинута, и он видит то, что осталось от Рети.

– Ты никогда не знал ничего другого. Ты заслужил лучшего, Кельмин.

…Урок по Дарайе. На экране – реальные съёмки, дарайский городок, цветы, уютные домики, огни рекламы на главной улице. Витрины, поражающие воображение вечно голодных квиссанов. Размеренный голос хета иль Керта, куратора сена. «Таким образом, дарайское общество потребления…»

– Ты думаешь, что боль – это нормальное, естественное состояние человека. Но любому живому существу свойственно стремление избежать боли и получить удовольствие. Радость. И только человеком можно манипулировать таким образом, чтобы внушить ему обратное стремление – стремление получать боль. Это следствие комплексов, которые встраиваются в психику в раннем детстве. Твоя душа изранена, Кельмин. Я помогу тебе избавиться от этого. Я помогу тебе стать самим собой.

Конечно, разговаривать и даже возражать внутренне – нельзя. Но это когда психолог рядом. В камере, или в палате – неизвестно, как называть это помещение – Кельм вспоминал то, что происходило на сеансах. Это подтачивало психику – незаметно, по капельке. Он сопротивлялся, хотя под наркотиком и в лёгком гипнотическом трансе это было крайне трудно. Он старался не думать об этом. Даже не отвечать мысленно Туун. Ну и пусть себе мелет, подумаешь.

Но она вызывала в памяти – Бог знает как ей это удавалось – слишком яркие картины давно забытого, пережитого. Вот он стоит в строю. Ему только что исполнилось четырнадцать. Он горд серо-зелёной парадкой, квиссанскими нашивками. Он уже полтора года квиссан, он умеет стрелять, бегать в противогазе, карабкаться на трёхметровую стену, да много чего. Умеет творить виртуальное оружие в Медиане. В свою очередь он подходит к знамени у Распятия, становится на одно колено. «Я, квиссан Кельмин иль Таэр, клянусь перед Богом… в верности моей родине, Дейтросу…» Целует алый шёлк, нежно скользящий по губам. Какая гордость была тогда, какая радость… А ведь это всё – спектакль. Может, и так. Чтобы промыть им мозги, чтобы закрепить внутренне. В Евангелии сказано: не клянитесь вовсе. Да и в самом деле, если уж воевать, то за что-то существенное – защищать свою жизнь или жизнь близких… Не за слова. Не за символы. А они хотят почему-то – чтобы за символы… зачем, почему это надо?

И много, много картин совсем других – мерзости, унижения, боли, пронизывающего холода, голода… В посёлке они всё время дрались с заречными. Два раза в тоорсене за эти драки его пороли – а ведь ни разу он не был виноват, не начинал первым, заречные приходил сами. Даже в квенсене один раз пришлось здорово подраться с Нелком из параллельного сена, сволочь он был порядочная… и кстати, пристроился неплохо, даже не стал гэйном, где-то преподаёт теперь. И беседа с наблюдателем Верса, это после того, как заблудились в Медиане. Пронизывающий ужас – наблюдатель дал понять, что они виноваты, что в принципе их попадание в Верс и расстрел как предателей – вопрос его личного решения. Ерунда, конечно… но какое-то время было страшно.

Хватит, сказал он себе. Всё это так, конечно. Жизнь у нас не сахар. Но её-то, дуру эту, наша жизнь вовсе не касается.

Только почему теперь всё выглядит таким чёрным, серым, мрачным? Страшным… Так хочется это изменить как-нибудь – но как? Он жил неправильно, он хочет жить иначе. Он слишком измучен внутри. Но какая альтернатива? – её нет.

И там ничего хорошего не было, и впереди ничего не ждёт. Разве что смерть. Вот сдохнуть бы скорее, подумал он. Да, в самом деле, это самый лучший вариант…

– Вы можете быть счастливы, Кельмин. Вы не верите мне. Не считаете, что это возможно. Но поверьте, ничего невозможного в этом нет – в этой жизни вы вполне можете быть счастливы. Надо только этого захотеть. Захотеть по-настоящему. Я помогу вам, Кельмин.

…Голова пуста. Совершенно пуста. В этот раз ему не вводили наркотик. Ему просто уже всё равно. Это продолжается слишком долго.

– Человек может жить совсем иначе. Без боли. Поймите, вставать каждое утро – и видеть солнце. Ощущать всем телом шёлковое, мягкое бельё. Пить кофе с мягкой булкой, с маслом. Вам кажется, что вы не можете себе этого позволить, что это недопустимо. Но миллионы людей уже живут так, и вам – вам это тоже доступно. Это и в Дейтросе доступно – конечно, не всем. Но ведь и в Дейтросе так, как вы, живут далеко не все. Вы взвалили на себя эту ношу. Думаете, что так надо, что надо страдать за всех, но это невроз. Это не что иное, как вызванный, навязанный невроз.

…голос журчит где-то далеко. Приятная сказка… солнечная страна. Море, песок. Смуглые девчонки в ярких купальниках. Автомобили с прозрачным верхом. Есть и другая жизнь. Не только боль, холод, смерть, ужас. Не то, к чему он привык. Жизнь цветная, яркая, светлая. Не его жизнь.

– Что с Лени? – спросил он вдруг. Туун замолчала. Посмотрела на него.

– С ней всё хорошо, – мягко сказала она, – с ней работает другой человек.

Он выпрямился.

– А с Веном? Это…

– Я поняла. С ним тоже всё в порядке. Он жив и выздоравливает. Я попробую узнать, можно ли вам видеться. Кажется, нет, но я попробую.

– Спасибо, – сказал он.

Как нестерпимо хочется пожить так. Он пережил это давно, на втором курсе ещё, когда им долго показывали Дарайю. Долго, в подробных съёмках – природа Дарайи, автомобили, города, улицы, реклама, магазины, внутреннее убранство домов. Хитрые электронные устройства. Музыкальные центры, индивидуальные мини-компьютеры. Кому-то это всё сразу было безразлично. Кельм не говорил об этом ни с кем, но внутренне очень переживал – зачем им вообще показывают всё это? Чужая жизнь будоражила. Расстраивала. Поражала воображение и заставляла снова и снова спрашивать – почему же у нас-то всё так?

Он знал – почему. Дейтрос совсем недавно был разрушен. Мало населения. Мир только обживается, только растёт – не до удобств. К тому же значительная часть средств и ресурсов уходит на оборону. Всё это было понятно, всё это им объясняли.

Но схватывала тоска – пожить бы так хоть недолго… Чтобы уютно, красиво, вкусно, тепло. Чтобы и телу тоже хоть изредка было хорошо.

Он пережил это. Переработал внутри. Понял, для чего им показывали всё, – чтобы они смирились заранее. Знали, в чём разница. Не впадали в шок, неожиданно оказавшись в светлой и прекрасной Дарайе. Жизнь в Дейтросе ведь тоже становится лучше – постепенно. Он сам, Кельм, любил возиться по хозяйству – в тренте они с парнями сколотили большой удобный стенной шкаф. Удалось сделать парную баньку – одну на этаж, но всё же это было отлично. Его родители переехали из двухкомнатного блока в квартиру с четырьмя комнатами, а между тем дети уже подросли и разъехались. Да, в Дарайе всё равно несравнимо лучше, но стоит ли из-за этого сходить с ума?

Разговоры с Туун продолжались. Вскоре ему сделали рентген и сняли гипс с руки – сломанная кость зажила.

– Я не могу достучаться до вас, Кельмин, – призналась Туун. Он посмотрел на неё.

– Зачем вам это нужно?

– Я просто хочу вам помочь.

Они сидели в комнате вдвоём. Туун выслала охранников. Окна были зашторены какой-то мягко затемняющей голубой пеленой. Туун поставила на стол маленькие чашечки, от аромата чёрного напитка у Кельма закружилась голова.

– Это кофе. Просто попробуй, – она вдруг перешла на «ты», – это вкусно. Не бойся.

Она снова села рядом с ним. Иногда Туун так делала – он не понимал, почему. Сейчас он ломал голову, какую пользу можно извлечь из того, что нет охраны. Окно бесполезно, он давно в этом убедился – они находились на Бог весть каком высоком этаже. Вангалы стопроцентно дежурят в коридоре, дверь защёлкнута. Пока он будет возиться с замком… Предположим, Туун легко вырубить. Предположим, камеры здесь не стоят, сигнализации нет, у него будет даже несколько минут на то, чтобы вскрыть замок… Если он найдёт – чем. Можно отломать вон ту штуковину от стола. В Медиану нельзя выйти никак – у него удалено облачное тело. У охранников оружие. Можно, конечно, рискнуть ради того, чтобы застрелили при попытке к бегству. Это разумно. Но ведь и стрелять будут по ногам, скорее всего. Нет, это глупо…

Он отхлебнул чёрный напиток. Горький, но ароматный. Сразу даёт тонус. Хорошая штука, и почему у нас её нету, неужели не экспортировали ещё.

Туун вдруг рассмеялась, махнула рукой.

– А, ладно… Хватит. Я всё время пытаюсь тебе помочь, а ведь ты не нуждаешься в помощи, правда? Ты сильный. Может, самый сильный человек, кого я встречала. У меня немного опыта, Кельмин. Я недавно работаю. Если честно сказать, ты первый дейтрин, с кем я работаю.

– А с кем вы работали до сих пор? – вежливо спросил он.

– Наши обычные пациенты. Дейтрины ведь не так часто попадают в плен. Но в атрайде содержатся вообще все… асоциальные люди. Те, кто не смог самостоятельно социализироваться. Криминальные личности. Мы помогаем им. Но вы… Кельмин, правда, у меня ощущение, что я долблю в каменную стену. Я никогда не видела таких людей, как ты. У нас таких нет.

Он усмехнулся. Повернулся к ней. Глаза в полумраке казались огромными. Она чем-то похожа на Лени. Мягким, кошачьим абрисом скул… нежной кожей. Он вдруг поймал себя на желании протянуть руку и провести по этой коже пальцами. С ума сошёл. Кельм отвернулся.

Нежные пальцы коснулись его предплечья.

– Вон какие мышцы у тебя… сталь.

– Работа такая, – буркнул он. Она провела пальцами по руке, слегка заехав под рукав, нащупала старый шрам на бицепсе.

– Это откуда?

– Да ерунда… на тренировке в квенсене.

Он не удержал блок, и огненный меч куратора разрезал плечо. Единственный раз. Сам виноват, жаловаться не на кого.

Она смотрела на него снизу вверх затуманенными большими глазами.

– Ладно, Кельмин, оставим это всё. Знаешь что? Буду с тобой откровенной. Мне хотелось помочь тебе… но вышло так, что ты – это ты мне помог.

– Как? – удивился он.

– Ты очень сильный… понимаешь, Кельмин, я женщина. Просто женщина. Я никогда в жизни не видела таких мужчин… как ты. Говоришь, тебе восемнадцать? Наши тридцатилетние тебе в подмётки не годятся.

Он посмотрел на Туун. Как её зовут-то?

– Вилна…

– Да. Запомнил имя?

– Женщины у нас тоже сильные.

– Я знаю, Кельмин. Но я не такая. Я слабая.

И вдруг резануло взгляд – под блузкой у неё нет ничего. И нежная кожа светится в вырезе, широко открытом, очень широко, и тени ложатся там, ниже. Он сглотнул. Во рту вдруг пересохло. Она сделала неуловимое движение плечом, отчего бретелька сползла ниже, и происходящее приобрело новый оттенок – острый, неуловимо пряный, нестерпимо манящий. Кельм ощутил, как помимо воли что-то движется там, внизу… движется, напрягается, растёт. О Господи!

Но ведь в общем-то всё логично. Кого она видела вокруг? Сколько ей – двадцать три, двадцать пять? Изнеженные дарайские мужчины. Или вангалы с мозгами величиной с грецкий орех. Может быть, это дико, конечно. Он – пленный… но может быть, как раз она сможет ему помочь выбраться отсюда… забрать её в Дейтрос, в конце концов, мелькнула мысль. Безумие? Нельзя доверять, нельзя… Дикая история, романтическая, как в кино – в жизни так не бывает. Но что если…

Лени! – мелькнула мысль, но он старательно затоптал её поглубже. Лени тоже… Лени, конечно, важнее… Но она, Вилна, вот сейчас рядом, девочка, испуганная маленькая девочка, её надо защитить, помочь. Надо сделать шаг. Показать ей, что в мире есть любовь. Есть мужчина, которому она нужна… Это грех, наверное. Но иногда…

Он коснулся нежной кожи. Провёл рукой до самого выреза блузки. Внизу всё запело и напряглось.

– Кельмин!

– Скажи – Кель, – он обнял её. Прикоснулся губами.

– Кель…

Она была первой. Первой в его жизни, но он знал, что всё сделает правильно. Он не может сорваться. Он ласкал её, и всё было правильно, она была девочкой, маленькой, напуганной, она нуждалась в защите и ласке. Только не сделать ей больно. Только не обидеть. Он знал, что если остановится – это будет для неё смертельно. И шендак, её тело было таким мягким, нежным… таким желанным.

Слишком узкий диван. Он прижал её, почти обнажённую, к мягкой коже. Ему всё удавалось, и она вцепилась в него обеими руками, как в спасательный круг, её глаза были огромными. Кельм целовал её лицо и не замечал, как мягко, нежно, уверенно она направляет его и помогает…

Она выгнулась под ним и застонала, и он ощутил то, чего и представить никогда не мог, и едва сдержал крик, стремительно разгибаясь.

На него снова надели наручники. Ошейник. Он смотрел только на Вилну. Уже тщательно одетая, аккуратная, она улыбалась ему. Внутри он ощущал волшебную лёгкость. Есть боль – и есть противоположность боли, и сейчас он находился на этом другом полюсе.

– Пошёл, – сказал охранник. Кельма повели по коридору. Тоска возвращалась, наваливалась, стискивала горло. Увидит ли он её когда-нибудь ещё?

В комнате почему-то поставили другой диван, пошире. Они лежали, накрывшись лёгкой простынкой. Кожа касалась кожи, они сплетались, прорастали друг в друга. Они были единым целым.

Теперь можно было говорить, и они говорили – взахлёб.

(Иногда Кельму казалось, что он сходит с ума. Он любил эту девушку. Лени… что ж Лени – они даже не были ещё помолвлены. А Вилна теперь – его жена. Он чувствовал это. Жена. Навсегда. Такое не может быть просто так, не бывает. Пусть он не сказал ещё брачного обещания, она просто не поймёт таких вещей… Она ведь дарайка. Её надо подготовить, объяснить всё. Конечно, всё получилось неправильно, нехорошо – но иначе вообще никак. Внутри себя он давно произнёс брачное обещание.)

Они говорили обо всём на свете. Никто не мешал – это было законное время «психологического сеанса». Никто не заглядывал в кабинет. Они были совершенно одни. Это было счастье.

– Ты ж всё равно должна была меня ломать, да? Не говори только про помощь. Что ж я, дурачок?

– Ну… да, определённая ступень подготовки. Я должна была тебя подготовить к допросам. Расслабить. Нащупать зацепки. Кель, прости… разве у вас этого не делают? В Версе, с пленными хотя бы?

– Делают, – признал он, – а куда деваться? Война. Да я не в обиде, что ты.

(Он сходил с ума, когда не видел её. Это не было похоже на любовь к Лени. Вообще, наверное, с Лени и не любовь вовсе была, а так… Он чувствовал себя как наркоман в ломке – солнце гасло, когда его уводили от Вилны. Она провожала его взглядом. Он сходил с ума, не мог уснуть, не хотелось есть, ничего не хотелось. И давно уже в душе звенел тревожный звоночек – что-то было не так во всём этом. Но любовь была куда сильнее этих ощущений. Едва охранники скрывались за дверью, он впивался губами в её губы, жадно стискивал девушку в объятиях.)

– Ты обещала мне тогда рассказать, во что вы верите. Христианство у вас запрещено. В Бога вы не верите…

– Мы верим в человека, Кель. Гуманизм. Понимаешь, человек должен быть главным. Чтобы ему, человеку, было хорошо, удобно, приятно жить. Чтобы человек – любой человек – был счастлив. Конечно, это не так просто… но мы, например, отказались от насилия над личностью.

– А здесь вы что делаете? – удивился Кельм.

– Определённое насилие, конечно, неизбежно, – поправилась Вилна, – но ведь атрайд – это даже не тюрьма. Мы не наказываем преступников. Здесь их лечат, исправляют асоциальные наклонности. У нас запрещены пытки…

– Вот уж не надо рассказывать, Виль. Ты просто многого не видела. Видела бы ты, что делают с нашими… – он замолчал. Об этом говорить не хотелось. Просто он это видел сам, своими глазами. И в Саане, и когда отбили у дарайцев захваченную миссию в Килне – там насмерть замучили даже не гэйнов, монахов.

– Это другое, – она нежно провела рукой по его груди, – это ведь не здесь. Вангалы… это трагедия. Им закон не писан. Но здесь, в Дарайе, ничего подобного не бывает. В атрайде не пытают. И смертной казни у нас нет. Вот это уже точно, она отменена лет сто назад.

– А если мы не согласимся работать на вас – то что? Так и будете держать нас до старости здесь? – хмыкнул он. Вилна жалобно взглянула на него.

– Я не знаю… я же только психолог, и здесь недавно. Бедный мой… – она приласкала его.

– Слушай, Виль… Знаешь что? Ты меня любишь? – спросил он.

– Да, – прошептала она.

(Нет, что за чушь? Не могут лгать её руки… её глаза. Не может она говорить вот так неправду – она действительно любит… милая… прекрасная.)

– Виль, – он очень тихо шептал ей на ухо, – нам надо уйти отсюда вместе. Если ты придёшь со мной, тебе там ничего не будет. Лени и Вена вытащим потом, если знать, где они содержатся, наши отправят спасателей. Ты сможешь жить со мной в Дейтросе. Как жена. Я хочу взять тебя в жёны, Виль, – выговорил он. Сердце стукнуло и замерло.

Она молчала. Он взрыхлил рукой её белокурые прекрасные волосы.

– Любимая… Не бойся. Тебе только надо узнать, где моё облачко. Я выведу тебя отсюда. Это легко. Через Медиану – легко. Сделаешь?

– Не знаю, Кель… – наконец сказала она, – думаешь, это легко?

– Но иного выхода нет, – зашептал он. Всё же логично, как она не понимает? Он давно всё продумал. – Нам не дадут здесь долго так жить. Скоро меня начнут тягать на допросы. Тебя отстранят. Мы не сможем видеться. Мы с тобой можем нормально жить только в Дейтросе. Я клянусь, тебе разрешат.

Она снова долго молчала.

– Кель, но… есть и другой вариант. Понимаешь, если ты согласишься… мы и здесь можем жить. Кель… ну… неужели Дейтрос тебе дороже, чем я?

Он не отвечал. Всматривался в её лицо. Одна мысль колотилась в черепной коробке, как воробей в клетке. Лени никогда не спросила бы так.

И ни одна из девчонок-дейтр не спросила бы.

Но она просто не понимает…

– Виль, понимаешь, я… Если я предам… дело не в идеях ведь каких-то. Дейтрос – это я и есть. Вся моя жизнь. Если ты любишь меня… ты любишь Дейтрос. Если я соглашусь… тебе некого будет любить. У тебя не будет меня, понимаешь? Пустая оболочка. Ничего больше.

Её губы задрожали. На глаза навернулись слёзы. Он поспешно стал осушать их поцелуями.

– Милая, не плачь… не плачь, правда…

Она чуть оттолкнула его.

– Мы могли бы жить с тобой, – сказала она дрожащим голосом, – понимаешь, было бы так хорошо… ты даже не представляешь себе. Ну разве с этим сравнится жизнь в Дейтросе… ну что, что ты там забыл, что там есть у тебя такого, чего нет здесь?

– А что вообще есть у меня такого, чего нет здесь, Виль? Зачем нас обрабатывают, пытаются вербовать? Почему не убили сразу? Да потому, что я маки могу создавать. Могу – а вы не можете. Никто у вас не может. И знаешь почему? – он коротко усмехнулся. – Да потому, что нет у вас ничего святого внутри. Такого, что вы не можете предать. Потому что вы верите только в себя, в свой комфорт и свои удовольствия. Вы можете что-то сочинять, вы даже маки можете придумывать – только они не работают. Они даже красивые могут быть, остроумные… Но настоящее оружие может создать только гэйн. Вам нужны гэйны… им нужны. Виль, а ты никогда не задавала себе вопрос – каково это, творить в Медиане? Создавать оружие… и не обязательно же оружие. Можно всё что угодно сделать, и мы делаем… Ты знаешь – нет ничего лучше этого. Только любовь, да… Но это как-то связано. Если бы я не мог этого – я не мог бы и любить по-настоящему. Зачем я тебе нужен буду, если не смогу любить тебя всё равно? Если сама эта способность любить – она исчезнет. Потому что предатели, Виль, они этого не умеют. Они умирают. Изнутри. Наверное, даже предатель ещё может возродиться, покаяться – только тогда он перестанет быть предателем… и всё равно уйдёт от вас. Теперь понимаешь?

– Да, – она высвободилась из объятий, – теперь, наверное, понимаю.

Её голос был холодным и жестким. Кельму стало не по себе.

В следующий раз его повели не наверх – лифт поехал вниз, и впервые за многие недели Кельм ощутил на лице свежий прохладный воздух.

Смятение ещё не оставило душу. Тело помнило нежность, лёгкие руки Вилны, прикосновения бархатной кожи, миги блаженства. Что произошло – он не понимал. Совсем. Он плакал в камере, наверное, первый раз в жизни. Вилна не поняла его. Не хотела уйти с ним – и обиделась, не поняла, почему он ради неё тоже не может предать Дейтрос. Но она ведь хорошая… она хорошая, просто дарайка и многого не понимает.

Несмотря ни на что, Кельм наслаждался окружающим. В Дарайе была зима. Вокруг дорожки выстроились, точно в карауле голые, облетевшие деревья. Серое небо сыпало нудную морось. Войлочные тапки сразу промокли, но это было не так уж важно. Вяло шевелились мысли о побеге, но и отсюда ведь не убежишь. Облачко неизвестно где. Руки завёрнуты за спину и стиснуты наручниками до боли. И главное, проклятый ошейник… И куда бежать-то? Везде корпуса атрайда, даже не видно забора.

Кельма привели в другое здание. Пониже других и длинное. Лифт вознёс их на пятый этаж. Здесь всё выглядело почти так же, как и в том, другом здании. Решётки, скудно крашенные стены. Кельм вошёл в один из кабинетов. Помещение было похоже на то, куда их приволокли в самом начале. Белый кафель. Только здесь ещё стоял небольшой стол, за которым восседал высокий седой дараец в местной синей униформе, но с какими-то незнакомыми знаками различия. Кельм встал против стола как в строю – чуть расставив ноги, выпрямившись. Наручники нестерпимо давили, но он старался не обращать на это внимания.

– Кельмин, – сказал дараец, – я твой новый психолог. Меня зовут фел Линн. Теперь тебя будут содержать в этом здании и работать с тобой согласно психологическому профилю. Фелли Туун составила его вполне удовлетворительно.

Кельм вздрогнул при упоминании её имени. Психолог продолжал.

– Наша беседа не будет долгой. Я сделаю тебе деловое предложение, Кельмин. Ты можешь принять его или отказаться. Предложение у меня такое. Ты даёшь согласие на сотрудничество с нами. Подписываешь документы, – он потряс какой-то бумагой. – Тебя переведут в благоустроенную квартиру. Первое время, конечно, ты будешь работать под охраной. Со временем возможно полное освобождение и получение статуса гражданина Дарайи. Для этого обычно требуется пять-семь лет. Но и до тех пор ты будешь получать ежемесячную зарплату приблизительно в двенадцать тысяч донов. Получишь определённую свободу перемещений. Личный автомобиль, квартиру. Работа будет заключаться в создании виртуального оружия. Заготовок. Под охраной тебе позволят временный выход в Медиану. Также ты будешь консультировать и обучать наших бойцов. Займёшь должность в центре разработки виртуального оружия. Как живёт средний дарайский гражданин – ты знаешь. Ты будешь жить на уровне высшего слоя среднего класса. Сможешь позволить себе выполнить любое своё желание. У тебя есть вопросы?

Кельм коротко усмехнулся.

– А как насчёт альтернатив? Если я не соглашаюсь?

– Если ты не соглашаешься, мы продолжаем работать с тобой, – сухо сказал психолог, – времени на размышления я тебе не дам. Оно у тебя было. Согласен ты работать на нас – или нет?

– Нет, – твёрдо ответил Кельм.

Психолог коротко мотнул головой. Кельма подтолкнули к боковой двери. Дверь отъехала. Кельм шагнул через порог, Линн двинулся за ним.

Теперь они оказались в операционной. Такой же белый кафель, стерильный столик, бестеневая лампа. Двое хирургов в салатовой одежде у стола. На столе кто-то лежал под простынёй, выступали тонкие руки, обнажённые ступни, Кельм напрягся. Один из хирургов сдёрнул простыню.

На столе лежала совершенно обнажённая Лени. Тело её было плотно пристёгнуто ремнями. Она смотрела на Кельма, и большие тёмные глаза её не выражали ничего, кроме глухой, нестерпимой тоски.

– Нет, – сказал он, внезапно охрипнув, – нет. Вы же… у вас же запрещены пытки. Нет!

– Ну что ты, – бодро сказал Линн, – кто говорит о пытках? Ничего подобного. Лечение. Хирургическое вмешательство, раз уж все другие средства оказались неэффективными.

В глазах плыло. Лени закричала почти сразу, и он напрягся, пытаясь вырвать из стены железные скобы, которыми его приковали. Пульс громко колотился в голове, и только это ещё как-то отвлекало от кошмара.

После того, как крик прекратился, ему долго ещё казалось, что стены звенят эхом. Он видел лицо Лени – багровое, залитое слезами, искажённое. Ужас в глазах – он никогда не видел такого ужаса. Она тяжело и быстро дышала, постанывая при каждом вдохе. Над ключицей расплывалось кровавое пятно. Небольшая аккуратная рана – отделена и отвёрнута кожа, рассечены мышцы, перевязаны сосуды. Кельма нестерпимо тошнило. Психолог-палач стоял рядом и говорил что-то о том, что это, в конце концов, его выбор. Один из хирургов озабоченно мерил Лени давление. Потом ей поставили капельницу, воткнув катетер в левую руку. Один из «врачей» – Кельм мог мысленно называть их только так, в кавычках – обратился по-дарайски к Линну.

– Надоел этот крик, может быть, обычная процедура сначала?

– Нет, – ответил ему Линн, – мы не будем резать ей связки. Мне важно, чтобы крик был слышен.

Кельма наконец вырвало остатками завтрака. Никто не обратил на это особого внимания. И сам он почти не заметил того, что пижама залита вонючим. Линн снова заговорил по-дейтрийски, обращаясь к нему.

– Мы не обязаны обезболивать пациента, верно? Нам несложно обнажить все нервные узлы. Солнечное сплетение. Паховые. Отпрепарировать крупные нервы. Мы можем получать боль в той точке и в той интенсивности, какая нам нужна. Мы говорили и с ней, и с тобой. Вы оба получили выгодное предложение. Но в крайнем случае нас устроит хотя бы только твоё согласие. Ты будешь работать для того, чтобы ей не причиняли боли.

Позже, много позже Кельм оправдывал себя тем, что если бы он согласился работать – Лени не причиняли бы боли, но его маками убивали бы дейтринов. Может быть, десятки и сотни. В тот миг ему не пришло в голову это соображение. Он просто повис на скобах, хрипя, пытаясь вырваться, в мерцающей мгле без единой мысли и без проблеска чувства. Лени снова резали. Она кричала. Потом сквозь ад пробилась одна-единственная мысль: умереть. Умереть.

Но он не умирал и даже не терял сознания.

Никого не было. Лени повернула голову и смотрела на него. С ужасом и тоской. Он старался не видеть её тела, кровяные пятна расплывались, вообще он видел очень плохо, только чёрные глаза Лени летели сквозь туман – на него, на него…

– Лени, – прошептал он.

Она давно охрипла от крика. А может быть, не могла говорить. А может, ей нечего было сказать.

– Прости. Меня.

Что-то мелькнуло в глазах. Лицо изменилось. Лени отвернулась от него.

– Лени… прости.

И вдруг губы её шевельнулись. Он это ясно видел. Шевельнулись, произнесли очень тихо, но чётко: предатель.

Сердце совершило яростный прыжок. Он слушал звон в ушах, не понимая ничего. Ничего – совсем. Может быть, она просто не поняла, что происходит… может быть…

Дверь открылась. Он вздрогнул, но это была Вилна Туун. Никаких «врачей», ничего страшного. Вилна подошла к нему. Посмотрела с сочувствием. Протянула руку и потрепала по щеке. Его передёрнуло. Здесь, сейчас?

– Виль, – зашептал он, – сделай что-нибудь… Скорее. Виль, убей её. Меня. Пожалуйста. Если любишь… пожалуйста.

– Какой же ты глупый, – сказала Вилна с упрёком, – ведь ты, кажется, любил эту девочку? Неужели для тебя человек, живой человек, его боль – менее важны, чем какие-то ваши идеи? Какие-то символы? Помнишь? Мы говорили об этом. Что защищать Родину, конечно, стоит – потому что за этим стоят живые люди. Ради них. Вот ради неё – а на что ты её обрекаешь? Ведь это твоя вина, Кель. Неужели идиотские догматы важнее, чем её боль?

Он замычал. На большее он сейчас был неспособен.

– Жаль, – продолжала Вилна, – мне казалось, я помогла тебе раскрепоститься…

Кельм вздрогнул, как от сильного удара током. Его затрясло. Он даже «шендак» – «проклятье» – не мог выговорить. Он даже не понимал смысла того, что она сказала только что.

А ведь смысл был такой простой, такой ясный.

Странно, но сначала он понял Лени. Он вдруг понял, что ей сообщили о случившемся. Даже, скорее всего, показывали сцены, где он ласкал Вилну. Отсюда – этот взгляд, тоска, гадливость, отвращение. «Кель, я люблю тебя! Не сдавайся!» Она перестала верить в него. Он её предал. Он совершил грех – и такой страшный грех, который не может быть прощён. Она перестала верить в него, но верила в Дейтрос, и потому сейчас её резали по живому.

– Да… – просипел он, – да… я идиот…

Он не думал в тот момент о Лени. Не думал совсем – а надо было подумать.

Он действительно предатель.

Формально он не сделал даже ничего плохого. Они с Лени не помолвлены даже. Между ними нет совсем ничего. Так, мимолётные признания, поцелуи. Он встретил другую. Всё нормально.

Но то, что можно и допустимо в одной обстановке, – недопустимо в другой. Он обязан был предвидеть, что на Лени воздействуют с помощью этой истории. Слишком доверял Вилне? Да. Такие вещи нельзя делать, если не доверяешь человеку до конца. Но как ей можно доверять – она враг. Почему он оказался таким идиотом?

Почему к такому их не готовили?

Готовили, сказал он себе. Это был грех. Банальный плотский грех. Можно сколько угодно уверять себя, что требования церкви нелепы – каждый раз убеждаешься, что это не так.

Вилна любит его, несомненно. Это тоже правда. Пусть через грязь, похоть, предательство – но они всё же муж и жена. Но он обязан был подумать о том, что она – дарайка, что ей не так просто измениться, что она в конце концов на службе… обязан был. Не подумал… он очень устал. Устал до того, что его перестало волновать что-либо. Даже видение Лени на столе перестало жечь душу, боль эта стала привычной, он научился жить с этим жгучим комком внутри. Даже мысли о своей вине…

– Не спать!

Пощёчина обожгла лицо. Он и на это не отреагировал – почти. Разве что слегка проснулся. Осознал своё положение. Ремни на руках были затянуты слишком сильно, руки затекли. А вот левая нога болталась почти свободно. Можно было бы потихоньку расшатать ремень. Только смысла особого нет. Это сейчас он сидел, плотно привязанный к стулу с высокой спинкой. А до того стоял много часов. Его временами отвязывали, заставляли подниматься, ходить, стоять. Чтобы не спал.

Рядом с ним теперь сидел незнакомый белобрысый дараец. Тоже психолог, наверное. Они все здесь психологи. Они сменялись. Интересно, сколько он уже не спит – двое суток, трое? Первое время ему непрерывно вводили что-то в капельницу, добавляли – судя по ощущениям, наркотики. К этому в квенсене тоже не готовили. Разве что куратор говорил на занятиях по психозащите: помните, абсолютных наркотиков не существует. Любой химии можно сопротивляться.

Он и сопротивлялся, без особого труда. Может, было бы трудно, если бы речь шла об информации, если бы ему банально пытались развязать язык. Но Кельма не спрашивали ни о чём. Если с ним говорили всё это время – то с одной лишь целью: внушали какую-нибудь ерунду, старались сбить с толку, убедить, что у него масса внутренних проблем и ему следует довериться добрым и мудрым дарайцам. Он почти и не слышал ничего… В какой-то миг лицо Линна перед его глазами стало похоже на маску дьявола из ужастика, почернело, ощетинилось чешуёй и рогами. Вокруг засверкали самые удачные из придуманных им когда-то виртуальных средств поражения – синие и золотые мотыльки, стремительные, пронизывающие живое тело. Мотыльки исчезли, исчез и Линн, вместо него появилась добрая комолая корова и протяжно замычала, Кельм засмеялся и замычал тоже, подражая ей, слабо ощутил какое-то неудобство в руке (на самом деле ему поспешно кололи что-то в вену), какие-то удары (его хлестали по щекам так, что боль он ощущал и через несколько часов). Потом он пришёл в себя, но больше ему ничего не кололи.

– Не спать!!

Яркий свет в глаза, Кельм замигал, стряхивая слёзы. Попытался опустить раскалённые горящие веки.

– Глаза открыть. Смотреть на меня, – приказал дараец, – будешь жмуриться, веки зафиксируем.

Кельм послушно открыл глаза. Веки ему уже фиксировали, и это было дико неприятно.

Дверь открылась. Кельм видел сквозь пелену – вошла Вилна. Говорила о чём-то с дарайцем. Кельм почти ничего не понял. Потом дараец вышел, а Вилна приблизилась к нему. Села рядом.

– Я освобожу тебе одну руку, – сказала она, – ты поешь. Только не дёргайся, хорошо? Иначе ничего не получится.

Она отстегнула ему левую руку. Правой было бы удобнее, но пусть будет так. Подала стакан с водой. Он жадно напился. Вложила ему в руку бутерброд. Кельм ел механически. Есть хотелось. Но до сознания это почти не доходило. Сознание вообще странно работало. Он уже почти доел бутерброд, когда до него дошло, что Вилна стояла и смотрела на всё это. Всё, что делали с Лени. Кельм перестал есть. Ненависть залила его обжигающей волной. Ненависть к Туун, отвращение к себе самому…

– Знаешь, в чём ваша ошибка? – заговорила она. – Вас неплохо готовят. Но у вас есть слабые точки, на которые нетрудно надавить. И от них вы не можете отказаться. Например, вы придаёте слишком большое значение такой банальной вещи, как перетрах.

Она употребила именно это слово, и Кельма перекорёжило. Вилна вздохнула.

– Твоя подруга была девственницей. Как это у вас и положено. Образцовая юная дейтра. Если бы это было не так, обращение с ней вангалов стало бы куда меньшей травмой. Ну а наши с тобой отношения она восприняла как конец света.

«Но этого же не хватило, чтобы её сломать», – мысленно сказал Кельм. Вилна не услышала его мысли.

– Что же касается тебя… Ты думаешь, что допустил ошибку, трахая меня? Нет. Ты здоровый молодой мужчина с естественными реакциями. Ты допустил ошибку в другом – отнёсся к этому слишком серьёзно. Кель, вы вообще слишком серьёзные люди. Вы из всего делаете трагедию. Даже из такой простой вещи, как секс. Вы думаете, что только муж может трахать жену в законном браке. И что собственно сам факт интимной связи – уже что-то такое, на всю жизнь, вечная любовь и проклятый знает что. Не дёргайся, не дёргайся… Руку положи.

Она снова пристегнула его руку к подлокотнику. Кельм плюнул. Попал не совсем точно – на угол воротника. Туун достала бумажный платочек, аккуратно стёрла плевок, выбросила платочек в урну.

– Не злись, Кель. Я пытаюсь расширить твоё сознание. Вывести тебя на другой уровень. Ты слишком зашоренно смотришь на жизнь. Так мы далеко не уйдём. Да, – усмехнулась она, – любопытная это вещь, психология дейтрина на практике… Впрочем, можешь злиться. Это полезно. Если хочешь, я даже освобожу тебе руки, и ты попробуешь меня ударить.

– Зачем же… – не выдержал Кельм. – Я не стану тебя бить. Я просто тебя убью, сразу.

– Тебе от этого станет легче? – она уставилась на него голубыми большими глазами. Всё такими же – мудрыми, добрыми, понимающими.

– Виль, – спросил он, вдруг успокоившись, – а ты меня любила? Вообще?

– Конечно, – сказала она, не задумываясь, – ты привлекателен и в моём вкусе. У тебя прекрасно развиты мышцы. Шрамов многовато, но это даже пикантно. Лицо дейтрийское, но вполне симпатичное. Ты полон энергии, даже сейчас. Ты умеешь – видимо, инстинктивно, поскольку опыта у тебя нет – умеешь правильно разогревать женщину. Кроме того, у тебя необыкновенно длинный…

Кельм застонал, поняв, что она скажет сейчас. Слушать это было невыносимо.

– Да, вот так. Я живу с интересным, приятным мужчиной, он психолог-теоретик, преподаёт в университете. Мы вместе уже четыре года. Ты мне тоже нравишься. Длительные отношения между нами были бы маловероятны, разве что редкие встречи. А так – я получила немало удовольствия, спасибо. Ты чем-то недоволен? Мне казалось, тебе было неплохо со мной…

Сука, подумал он. Но говорить это вслух – только очередной раз вызывать поток насмешек. Нет смысла… да и ему это уже становилось всё равно. Просто безразлично. Бодрость, нахлынувшая после еды, стремительно исчезала, пытка бессонницей продолжалась, Кельм почувствовал, как голова качнулась и упёрлась в прохладный лобный ремень.

– Не закрывай глаза, Кельмин. Тебе не разрешили спать. Будешь закрывать глаза – придётся зафиксировать веки.

Её скоро сменили. Кельм упорно клевал носом, Туун обливала его холодной водичкой, непрерывно задавала вопросы. Била по лицу – это уже почти не действовало. В конце концов вместо неё появился Линн с двумя охранниками. Отстегнул ремни.

– Встать.

Кельм встал, чуть расставив ноги. В положении «вольно». Так ещё хуже – спать хочется не меньше, но как только начинаешь падать – на ноги поднимают дубинками-электрошокерами. На малой мощности, конечно – всё тело рвёт болью, но сознания не теряешь.

Самое мерзкое – то, что он утратил счёт времени. Он даже приблизительно не представлял, сколько времени уже прошло. Может быть, совсем немного, пытка обладает свойством растягивания времени. Ещё мерзко было думать о Лени – что делают с ней теперь…

– Ну что, всё ещё продолжаешь держаться за принципы? Как там говорится в обетах гэйна? – насмешливо говорил Линн. – «Клянусь перед Богом-Отцом всемогущим… быть верным Дейтросу». Только вот Дейтрос – это люди в первую очередь. Ваша же религия утверждает, что превыше всего – ближний человек. Так вот, ты только что обрёл близкого человека на мучения, ради каких-то слов. Всего лишь слов, Кельмин. Я думаю, ты это запомнишь. Стоять!

Кельм содрогнулся от удара. Удар пришёлся по руке, но ток сотряс всё тело. Белая короткая дубинка в руке, обтянутой чёрной перчаткой. Тупой взгляд вангала.

– А между тем не все ваши такие же упёртые идиоты, – продолжал Линн, – с некоторыми вполне можно договориться. Например, ваш товарищ Вен – он ведь, кажется, твой брат? Так вот, он оказался намного умнее.

С мозга почти спала сонная пелена. На какое-то время Кельм проснулся и соображал – видимо, от ярости – ясно и чётко.

Вен сидел у стола, без наручников, не в пижаме, а в цивильном – какие-то брюки, пуловер. Лицо чистое, без всяких следов насилия. Оттопыренные, почти прозрачные уши. Мыш. Летучий мыш. Вот только на Кельма он не смотрел. Смотрел в сторону.

Ещё за столом сидел какой-то дараец в незнакомой зелёной форме, пепельные волосы длинноваты для военного и зачёсаны назад. Линн. Два охранника.

Кельма оставили стоять – неглупо, иначе он быстрее начал бы засыпать. Выглядел он страшненько, рваная пижама болталась на похудевшем теле, лицо чёрно-жёлтое от синяков, разбиты губы и скула, руки и ногти тоже в крови. Волосы мокрые и уже не чёрные, сильно прорежены сединой. Глаза запали и почернели от бессонницы.

Но соображал он сейчас хорошо. И стесняться ему было нечего.

– Мыш, – спросил он, – это что… правда?

– Да, – тихим, незнакомым голосом ответил Вен, – слышь, Кель, сдавайся. Не надо. Не мучайся.

Кельм с удивлением понял, что не злится на Вена. Наоборот. Было бы лучше, если бы Вен лежал на столе, и его бы резали? А так хоть кто-то в безопасности. Кажется, я совсем свихнулся, подумал он. Ведь он же теперь будет дейтринов убивать. Наших.

– Ты же наших убивать будешь, – сказал он. Вен заговорил быстро, шелестящим голосом. Не глядя на него.

– Я хочу жить… просто жить, ничего больше. Когда меня брали в квенсен, то не спрашивали… Я не герой. Я не могу так. Я просто человек, и хочу жить… и это правильно, Кель… только такой выбор. Я хочу жить, музыку делать, девчонок любить…

– Ты знаешь, что они сделали с Лени?

Им никто не мешал разговаривать. Дарайцы молчали, с интересом слушая содержательную беседу. Кельма слушатели тоже не смущали.

– Н-нет.

– Они… – Кельм замолчал. Он обнаружил, что не может выговорить этого. То, что он видел, было слишком кошмарно для передачи словами. Зато ненависть колыхнулась внутри.

– Другие тоже хотят жить, Вен. Весь Дейтрос хочет жить. Какое же ты дерьмо…

– Да, я дерьмо, – согласился бывший брат по сену, – я не герой, как ты. Или как Лени. Я обыкновенный человек.

– Ты не человек. Как и они не люди.

– Тут всё зависит от точки зрения… Они люди, Кель. Нормальные люди. Которые хотят нормально есть, пить, спать, жить… Которые не борются за идеи, не лезут в герои. Нам всегда говорили, что это ненормально, заставляли подавлять простые человеческие желания… а что в этом ненормального… может, это из нас делали психов?

– Да… – тихо сказал Кельм, – я тоже хочу спать. Ты даже не представляешь, как.

В этот момент он поднял голову и встретил взгляд пепельноволосого дарайца. Очень внимательный, цепкий взгляд. Что у него за знаки различия? По званию, вроде бы, вир-гарт – довольно высокое звание, вроде нашего стаффина. Но знак рода войск был Кельму незнаком. Учиться надо было лучше… По выражению лица дарайца понять было ничего нельзя, но почему-то Кельм почувствовал себе увереннее.

– Тебе нет оправдания, – сказал он, – и не будет. Ты предатель.

(Гаснущий, на грани небытия, взгляд Лени… шевелятся окровавленные распухшие губы: предатель.)

– А ты дурак, – ответил Вен. Знакомая ярость накатила волной, прежде, чем кто-либо успел отреагировать, Кельм оказался рядом с бывшим братом, резко ударил по шее, Вен не успел заблокироваться и сразу повалился, но Кельм уже упал, дёргаясь под ударами тока, пропущенного через ошейник, вангалы начали методично лупить его дубинками, пока Линн знаком не прекратил избиение.

Обоих дейтринов вывели из кабинета. Линн повернулся к пепельноволосому.

– Вы всё ещё хотите с ним работать, Гелан? Может, вам хватит и этого музыканта?

– По-моему, он небезнадёжен, – спокойно ответил вир-гарт, – кстати, я бы посмотрел и девочку.

– Девочку… ну посмотрите. Но вообще я планировал списывать обоих. Один перевербованный из трёх – это уже много, вам не кажется?

– Да, обычно вы и таких результатов не даёте, – согласился Гелан. – Линн, мне нужны дейтрины. Наши дети с каждым поколением всё тупее. Они воспроизводят то, чем их пичкают с экрана, – и это не стреляет.

– А кому сейчас легко? – усмехнулся Линн. – Чем дальше, вир-гарт, тем будет сложнее их вербовать. Жизнь в Дейтросе налаживается. Лет через пятьдесят соблазнять их разницей в уровне жизни станет сложно. Я всегда говорил, что работа с пленными малоперспективна. Надо брать колеблющихся прямо в Дейтросе… конечно, это работа агентурная, сложная…

– Вот только колеблющиеся редко становятся полноценными гэйнами и редко могут эффективно работать. А если – то их тоже хватает ненадолго. Не оправдывайтесь, Линн. Вы не умеете работать с пленными. Быстро начинаете их калечить, а потом списываете. Посмотрите на этого парня – это же халтура. Психологи! Депривация и боль. Так и у них в Версе умеют. У дейтрина шкура дублёная с детства, ваши дубинки ему перетерпеть несложно.

– Вы учите меня работать, вир-гарт?

– А вы не обижайтесь, Линн. Я с гэйнами работаю давно. Да, я не психолог. Но послушайте же мнение простого здравого человека, который всё-таки в курсе дела. Природа гэйна – странная штука. Я не против того, чтобы поднажать на них. Но сломанный человек долго работать не сможет. Если вообще будет.

– А не сломанный к вам и не пойдёт. Повторяю, вы не представляете механизмов психологической ломки, и не надо учить бабу рожать.

Пепельноволосый вздохнул.

– Ладно, делайте как считаете нужным. Ломайте, применяйте радикальную хирургию. Только прошу вас об одном – не списывайте так быстро. Можно ведь подержать какое-то время, не объедят они вас? Мне нужны ещё и эти двое. Парень – во всяком случае. Он, по-моему, почти готов. И вы обещали ещё показать мне девочку.

– Вы уверены, Гелан, что хотите? К ней применяют другую методику.

– Линн, вы считаете, что я не в курсе ваших методов? Или, может быть, что у меня нервы сдадут?

Кельму дали выспаться. Дали чаю и какой-то каши. Принесли даже свежую одежду – от него давно уже невыносимо воняло. Теперь, когда в голове прояснилось, на душе стало особенно плохо. Все страшные события последних недель – Лени, Вилна, пытки (ещё, как он понимал, умеренные, худшее ждало впереди), предательство Вена – всё спрессовалось в ком из раскалённого железа, который жёг и мучил его изнутри.

Если дорши ставили цель доказать ему, что он – полное дерьмо, все его убеждения и вера – фанатическое безумие, что он виноват во всём на свете, начиная с самого существования Дейтроса, и даже сам Дейтрос существовать не имеет права – если они ставили такую цель, то они её добились.

Нет такой вещи, которая оправдывала бы то, что пришлось перенести Лени.

И он был в этом виноват.

Может быть, горько усмехнулся Кельм, и правда – согласиться… как Вен. Интересно, получится ли у него создать хоть один образ… реальный, работающий образ? Неважно. Это уж их дело.

Он знал, что не согласится. Ему просто не хотелось делать этого. Как и вообще ничего – ему хотелось умереть, и как можно скорее. Он сел на пол, обхватил руками голову. Попробовал вспомнить молитвы. «Радуйся, Мария, благодати полная…» Господи, попросил он искренне, может, уже хватит? Хоть в ад, только – подальше отсюда… а что здесь такое, как не ад, и может ли где-то быть ещё хуже?

Дверь открылась. На пороге стоял охранник.

– На выход.

Их долго везли на вертолёте. Лени лежала на полу, вдоль прохода. На носилках. Смотрела на него. Временами закрывала глаза. Ничего там не осталось от прежней Лени, талантливой девочки, красивой – как статуэтка из серебра. Кельм смотрел на страшненькое существо с огромными глазами в тёмных проваленных глазницах, с клеевыми повязками на челюсти, на шее. Ей наложили повязки на раны. Самым страшным казалось то, что волосы Лени стали совершенно белыми и редкими. Роскошная тёмная грива исчезла, словно её сбрили, а в лысый неровный череп натыкали редких светлых кустиков. Кельм переводил взгляд на её руки. Тело было милосердно скрыто жёлтой пижамой, на ногах – тапки. Пальцы казались паучьими лапами, все косточки торчали наружу. Нескольких фаланг не было. Ногти – там, где они сохранились – совершенно синие. Кельму хотелось плакать, но он не знал, как это делается. Ничего он не чувствовал, кроме жалости и ужаса. Разговаривать им запрещали.

Вертолёт опустился. Смолк грохот пропеллера. Лени вынесли наружу, а за ней вывели Кельма.

Вдаль тянулся гигантский пустырь, на нём – нестерпимо воняющая свалка мусора и какие-то дощатые строения. Небо было затянуто тучами, и моросил мелкий дождь. Здесь было совершенно пусто, но едва взглянув на пейзаж, Кельм понял, куда их привезли, и содрогнулся от ужаса.

Он просил смерти – но не такой же…

Линн подошёл к нему.

– Ты понял, где мы? Да, это резервация. Но ты здесь временно. А вот твою подругу мы переводим, – он усмехнулся, – на постоянное место жительства. Впрочем, оно будет недолгим…

– У вас же запрещена смертная казнь, – вырвалось у Кельма.

– А кто сказал, что это казнь? Мы никого не казним. Но согласись, содержать врага Дарайи за казённый счёт всю жизнь мы не обязаны. Твоя подруга останется здесь. Всё зависит от того, как она сможет найти общий язык с местными жителями. Не сможет? Это её проблемы…

Интересно, многих ли они так «высылают», подумал Кельм. Это была ненужная мысль, скользящая по поверхности – просто там, дальше, был один сплошной ужас, и ему нельзя было дать прорваться.

– Единственное, ради чего я мог бы сделать исключение – это твоё согласие сотрудничать с нами. На прежних условиях. Мы содержим девушку в хороших условиях – ты работаешь с нами. Нет? То есть ты готов принести её в жертву идеалам? Похвально.

Линн отошёл. Кельм внезапно увидел, что рядом никого нет, только он – и Лени. И она смотрит на него.

Кельм встал на колени. Нагнулся к девушке.

– Лени… ты можешь говорить?

Едва заметное качание головой – нет. Ей перерезали голосовые связки.

– Лени, я… если ты скажешь «да», я соглашусь. Я… правда. Если хочешь, я соглашусь, и они не тронут тебя больше.

Его обожгло вдруг точно кипятком – он переваливает на неё ответственность. Но Лени уже качала головой – «нет».

– Хорошо, – он посмотрел на её искалеченную руку, тонкую до прозрачности. Хотелось бы коснуться её – но его руки были закручены за спину и скованы. И вдруг он понял, что должен сказать. – Лени, это всё враньё. Я знаю, что они тебе показывали. Этого не было. Это… фильм. Я этого не делал. Это враньё, понимаешь? Они тебе врали, чтобы сломать. Я люблю тебя. Я люблю тебя, понимаешь? Всегда – только тебя.

Выражение глаз не изменилось. Оно было застывшим, как густая болотная вода. Но ему показалось, что губы чуть дрогнули, она пыталась улыбнуться. Или что-то сказать. Кельм знал, что поступил правильно.

– Я не сдамся, Лени, не бойся. Я выдержу. Жди меня на небесах, это недолго. Мы встретимся.

Носилки подняли. Понесли прочь. Охранник рванул Кельма назад.

Дальнейшее он видел снова – как в тумане. Лени сбросили с носилок на землю. Потом охранники бегом вернулись за изгородь, к вертолёту. Все замерли в ожидании. Через несколько минут появились гнуски.

Кельм до сих пор видел их только на экране. Живьём они оказались страшнее. Гигантские полуобезьяны, ростом два – два с половиной метра. Плод неудачных генетических экспериментов, почти неуправляемые – дарайцы боялись их, потому и отселили в резервацию. Гнусков было четверо. Они медленно приблизились к Лени, лежащей на земле (и даже закричать она теперь не могла). Один из гнусков, самый крупный, схватил её за руку и вздёрнул вверх. Лени беспомощно повисла в воздухе, на одной руке. Гнуск начал, казалось, хохотать – во всяком случае, звуки, которые он издавал, были похожи на извращённый смех. Или кашель.

Кельм покрылся холодным потом.

Гнуск второй рукой аккуратно взял свободную руку Лени и за несколько секунд открутил лучезапястный сустав. Так, будто Лени состояла из механических деталей. Отбросил окровавленный кусок плоти. Второй гнуск, поменьше, поймал его и впился зубами.

У Кельма всё поплыло перед глазами. У него были крепкие нервы. Он навидался всякого. Его не пугала кровь, даже в страшной операционной он не терял сознания. Но, видимо, укатали сивку крутые горки – это оказалось слишком. Он очнулся уже на земле, оттого, что его методично пинали и требовали встать. Воняло чем-то резким. Кельм с трудом стал подниматься. Бросил взгляд на равнину. Гнусков не было. Всё было кончено.

На земле валялось тут и там что-то влажно-красное, розовое, белое. Обрывки жёлтой ткани. Он не стал всматриваться.

Кельм ясно понимал, что это – конец. Человек – по сути животное. Можно пугать его, можно взывать к его чувствам, любви к ближнему, но в конечном итоге простая невыносимая физическая боль – самое действенное средство ломки. Воли не осталось. Перед ним разверзлась чёрная яма, абсолютно несовместимая с дальнейшим существованием, и в эту яму его собирались спихнуть. Сознание отказывалось в это верить. Глаза слезились от яркого света бестеневой лампы. Ремни, затянутые слишком плотно, резали тело, но этого он почти не замечал. Лицо Линна появилось в поле зрения.

– Вы не можете, – быстро заговорил Кельм (позже память милосердно вытеснила это унижение), – вы совершаете ошибку, не надо этого делать. Не надо. Вам же это не поможет. Если я соглашусь из страха, я не смогу работать. Вам надо, чтобы я работал.

– Ты можешь согласиться прямо сейчас, – ответил Линн, – и начать работать. Согласен?

– Нет, – прошептал Кельм.

Скальпель блеснул над ним в ярком свете. Полоснул по коже над ключицей. В первые секунды от напряжения Кельм даже не ощущал боли. Потом боль пришла, и всё остальное перестало для него существовать.

…В очередной раз он пришёл в себя. Дышать уже не тяжело. И света, кажется, вокруг поменьше (до конца жизни он отныне будет бояться яркого, слепящего света). Боль была сильной, но не острой, не той, от которой теряют сознание. Болели не раны – всё тело почти равномерно. Болели оголённые вскрытые нервы, горели на всём протяжении.

«Лени всё это время чувствовала себя так?!»

В плече торчал катетер, от него тянулась трубка капельницы. Ремней не было. Но шевелиться Кельм всё равно не мог, от боли. И видеть, собственно, не мог – ослеп? Перед глазами всё расплывалось.

Так бывает, подумал он. Так бывает. Несколько минут он думал только одну эту мысль.

Такое можно сделать с человеком. Такую боль можно перенести и жить.

Потом он вспомнил какой-то диалог, его спрашивали что-то вроде «хочешь, чтобы это прекратилось?» – и он отвечал – «да, хочу». И кажется, он на что-то соглашался. Уже плохо вспоминалось. Его отвязывали даже от стола. Но потом, по крайней мере, один раз это было точно – привязывали снова. И снова резали. Значит, он не сдался. Или уже сдался и просто не помнит этого? Кельм забеспокоился. Что он сказал в конце? Почему сейчас он не на столе… нет, на столе, но другом вроде бы. И не привязан.

А чего они вообще от него хотели?

Кельм с удивлением понял, что не помнит этого. И даже не хочется вспоминать, потому что очень больно. Всё болит. Рука. Нога. Вторая рука. Пах. Голова. Внутри всё болит. Он вдруг запаниковал, потому что от этой боли избавиться нельзя, невозможно, и долго он так не выдержит… «Соберись», приказал кто-то внутри. Кельм привычно собрался. Это ему случалось делать – в прежней жизни. Он собрался и стал сосредоточенно вспоминать, стараясь не реагировать на боль.

Он дейтрин. Гэйн. Он в плену. Лени убили. Вен… Вен согласился сотрудничать с доршами. Что ещё? Вилна. Сука. Гадина. Его пытают… чтобы он тоже согласился. Делать маки. Консультировать. Производить оружие для дарайцев, неспособных это делать. Кельм прерывисто вздохнул. Нет, об этом и думать нечего. Нет, это исключено. И даже если он под пыткой и сказал что-нибудь такое, к счастью, это не имеет значения – сейчас, в здравом уме, он снова откажется. Нельзя насильно заставить делать маки. Никак нельзя.

Только если он снова откажется, его снова будут резать… Кельм обнаружил, что думать об этом сейчас – ещё хуже, чем вначале. Ещё более непредставимо. Кто-то вроде говорил, что к боли можно привыкнуть.

Он снова припомнил Лени. Но… её убили. Всю жизнь, как у любого дейтрина, слово «гнуски» вызывало у него непреодолимый ужас. Это было что-то из детских кошмарных снов. Но сейчас ему очень хотелось к гнускам. Будет неприятно, конечно… но скорее всего, он очень быстро потеряет сознание от шока и кровопотери. Снова дикая боль, но это как порог, который надо перешагнуть – и за ним покой… Раз уж они начали резать, подумал Кельм, скоро и убьют. Это не продлится долго.

Но недолго – это сколько? День, два, три? Он и минуты больше не выдержит.

Он молчал, хотя внутри всё смёрзлось от ужаса. Но принесли его в этот раз не в операционную. Положили на кресло – самостоятельно он не мог даже держать голову. Пристегнули – скорее чтобы не сваливался, чтобы висел на ремнях. Кельм слегка успокоился.

Ещё раньше, до того, как начать резать, его мучили какое-то время, в основном били током. На несколько часов подвесили за связанные сзади кисти рук. Но по сравнению с операционной всё остальное казалось сейчас ерундой.

По крайней мере, теперь ему дали передышку.

Линн уселся рядом с ним. И дальше – в глазах расплывалось, но Кельм узнал этого человека, даже имя вспомнил – Гелан, тот, с пепельными, зачёсанными назад волосами, вир-гарт, непонятно откуда. Видимо, он не в атрайде работает.

Линн показал пленному наполненный шприц.

– Здесь наркотический анальгетик. Вроде вашего кеока. Хочешь, чтобы боль прошла?

Кельм не стал отвечать.

– Что, снизилась чувствительность? – Линн отодрал тонкую плёнку, закрывшую рану над локтем. И уже от этого движения руку обожгло неистовой болью, Кельм дёрнулся и вскрикнул. Линн удовлетворённо кивнул головой. Поднёс к ране длинный пинцет. Кельм захрипел, выгнулся, как в судороге, зная, что сейчас боль накатит новой волной, и она пришла – Линн касался там чего-то, в ране, просто касался, и в глазах потемнело. Когда Кельм снова обрёл способность соображать, он понял, что ничего почти не видит – какие-то пятна на тёмном фоне.

– Если я поставлю укол, боль пройдёт. Ты этого хочешь?

Кельм снова ничего не ответил.

Наверное, не было бы ничего плохого в том, чтобы сказать – хочу. Но горький опыт уже научил его – боль не пройдёт никогда. Будет только хуже. Если бы палач хотел снять ему боль, он сделал бы это, не задавая вопросов.

– Померьте давление, – посоветовал другой голос, – мне не нравится, как он выглядит.

На другую руку Кельму надели браслет. Браслет сжал руку, истерзанный нерв выдал новую порцию боли.

– Ладно, – пробормотал Линн, – говорить сможет.

Он присоединил прозрачную трубку к катетеру, торчащему у ключицы. Кельм понял, что ему снова капают что-то. Давление… болевой шок? А что может быть у человека, если обнажить ему нервы? Если простая контузия иной раз вызывает такие боли, что человек кричит по ночам.

Линн снова что-то говорил. Кельм почти не слушал и не реагировал. Прислушивался к ощущениям. Через некоторое время боль стала поменьше. Не прошла совсем – но если сидеть неподвижно, то уже почти и не ощущалась. Кельм начал засыпать. Глаза закрывались.

Линн требовал – не спать. Угрожал, что начнут резать снова. В конце концов оттянул Кельму веки и закрепил их липучками. Из глаз обильно потекли слёзы, было дико неприятно и больно, но к этому Кельм уже почти привык. Линн стал требовать от него ответа на какие-то вопросы, простые и безобидные, временами Кельм отвечал, не соображая, что говорит.

Потом Линн куда-то исчез, рядом оказался тот пепельноволосый, Гелан.

– Кельмин, смотри на меня.

– Я ничего не вижу, – сказал он. Теперь он, может, и видел бы – но глаза невыносимо резало, и слёзы закрывали поле зрения.

– Если не будешь закрывать глаза, я сниму зажимы, – Гелан протянул руку и освободил ему веки. Кельм зажмурился. Он ждал, что Гелан снова начнёт требовать открыть глаза, и наслаждался секундами облегчения.

– Кельмин, слушай меня внимательно, – заговорил дараец, словно не замечая того, что глаза пленного закрыты, что он отдыхает, – Моё имя Арс Гелан. Я заместитель начальника центра разработки виртуального оружия. Занимаюсь кадрами. Если ты согласишься на сотрудничество с нами, будешь работать со мной. В нашем центре. Вен иль Таэр уже у нас работает.

Кельм наконец открыл глаза. Хотелось вытереть лицо, мокрое от слёз, но руки привязаны. Внезапно Гелан протянул руку и салфеткой обтёр ему лицо. Осторожно, словно стараясь не причинять боли.

– Тебе нет особого смысла сопротивляться, – продолжал Гелан, – есть вещи, которые никому не выдержать. Это не в человеческих силах.

Почему-то голос Гелана действовал противоположным образом – говорил он примерно то же, что и Линн, и остальные мучители, но ему хотелось возражать. С ним хотелось спорить.

– Лени выдержала, – сказал Кельм.

– У неё не выдержало тело. И психика.

– Поэтому её убили.

– Она физически гораздо слабее тебя. Неверно рассчитали дозы воздействия. С тобой будут действовать осторожнее. Такие проколы в атрайде редко допускают.

– То есть её убили, потому что дальше добиваться было бесполезно? Её уже нельзя было восстановить?

– Ты правильно уловил суть, – сказал Гелан, как показалось ему, с лёгкой насмешкой. Кельм почувствовал внутри нарастающую ярость. Даже сквозь приглушённое, под наркотиком, состояние. Это была бессильная ярость – худшее и страшнейшее из чувств.

– Я буду ждать, пока убьют меня, – прошептал он.

– Тебя не убьют. Тебя будут восстанавливать – и снова резать. Мальчик, это может длиться годы. Ты это понимаешь? Нам ведь некуда торопиться.

Кельм молчал.

– Лучше согласиться на сотрудничество сейчас, чем тогда, когда в итоге ты превратишься в развалину. Ты молодой, тебе ещё жить и жить…

Кельм посмотрел на дарайца. Молодой? Он вдруг понял, что последние время ощущает себя глубоким стариком. Даже если он каким-то чудом выйдет отсюда – ему останется только доживать.

Хотя бы потому, что не живут после такого.

Беседы с ним продолжались. Кельм по-прежнему не мог вставать, не мог даже двигаться, но отсюда его больше не уводили. Впрочем, давали иногда поспать – хотя и редко. Ухаживали, даже переодевали в свежее. Психологам, очевидно, не хотелось работать с воняющей развалиной. Кельму это было всё равно – лишь бы поменьше трогали. Ему больше не вводили наркотиков. И хотя боль была не такой острой, как вначале, она терзала постоянно. Потревоженные, воспалённые нервы не давали покоя. Временами допрашивающие усиливали боль, доводили её почти до предела, расковыривая раны, касаясь обнажённых нервов. Но это делали редко. Кельм не мог бы вспомнить, кто, когда и о чём говорил с ним. Часто он приходил в отчаяние. Но чем дальше, тем больше проникался полным безразличием к тому, что с ним происходит, боялся только новой боли.

С ним работала и Вилна. Она была не лучше и не хуже других. Но Кельм ненавидел её больше. В её присутствии не хотелось спать. Он привык на Тверди относиться к женщинам бережно – на Тверди они обычно слабее мужчин. Но Вилну он убил бы сразу, при первой возможности. Её даже не просто убить хотелось, а сделать сначала что-нибудь такое… он не знал точно, что. Но она слишком сильно унизила его. Такое невозможно было простить.

Тем более что она, казалось, точно чувствовала его состояние и говорила именно на эти темы, стараясь растравить ещё сильнее.

– Тебе не нравилось со мной трахаться? Мне кажется, ты меня ненавидишь.

– Правильно кажется.

– Но за что? – голубые глаза Вилны удивлённо распахивались. – Мне казалось, у тебя были такие оргазмы… ты был удовлетворён, разве не так? Ты проявил себя как мужчина. Кельм, ты должен гордиться – у тебя такая потенция. Женщина тебя хвалит!

Кельм отводил глаза. Всё, что он мог сказать на это, прозвучало бы глупо.

Лишь однажды он посмотрел на неё и сказал:

– Я не животное.

– А мы, по-твоему, животные? – поинтересовалась Вилна.

– Вы хуже, – воспоминания нахлынули на него, и он замолчал, сжав зубы. Что тут говорить? Тут стрелять надо.

– Вы… как гнуски, – наконец выговорил он.

– У гнусков, кстати, нет секса в нашем понимании. Партеногенез. Это искусственные существа. А если ты считаешь нас жестокими… Кель, мне это странно слышать от дейтрина! Мне жаль тебя. Жаль, что приходится применять к тебе такие меры. Но ведь в итоге это всё необходимо для твоего исцеления. Искалечили тебя в Дейтросе. Тебя же калечили всё детство… одни только телесные наказания чего стоят.

Кельма пороли в школе три раза за всю жизнь. И один раз влетело от отца. И только один из этих случаев – как раз в вирсене, когда на него наговорили, – он воспринимал как обиду и несправедливость. По правде говоря, эта проблема никогда особенно его не занимала, и всё это не казалось чем-то ужасным или даже заслуживающим внимания.

– Тебя с двенадцати лет заставляли воевать. Хорошо, пусть с четырнадцати. Но военное училище с двенадцати. У тебя сломана психика. Промывание мозгов. Жёсткая психическая обработка церкви и государства. Сейчас мы делаем то же самое, потому что нет другого выхода – иначе тебя не вылечить. Ты больной, несчастный человек, понимаешь? Ты даже не представляешь, что такое норма. Как можно быть счастливым. Вся твоя жизнь была беспросветным серым существованием с мелкими радостями мазохиста.

– Кого-кого? – не понял Кельм.

– Есть психосексуальное извращение – когда человек получает физическое наслаждение от собственных страданий и унижения. Другая сторона – садизм, получение удовольствия вплоть до оргазма от чужих страданий, – пояснила психолог.

Кельм подумал. Да, вроде он что-то слышал – никогда всерьёз не занимался психологией, в квенсене давали только самые основы. Насчёт удовольствия от чужих страданий – пожалуй, он мог припомнить пару таких знакомых.

– По-моему, мне никакие страдания никогда удовольствия не доставляли, – сказал он. Почему-то эта мысль была крайне унизительной. Вилна уловила это.

– Поскольку сексуально ты не развит абсолютно, у тебя это извращение не выражается в возбуждении и оргазме. Но у тебя развилось соответствующее психическое нарушение. Это часто бывает на почве христианства, религии, которая ломает людей, – поэтому, из соображений гуманизма, христианство у нас запрещено. Ты уверен, что не имеешь права на комфорт, покой и удовольствия. Тебе кажется, что ты отвечаешь за всё, что происходит в мире. И да, в определённой степени ты стремишься к страданиям, потому что тебе кажется, что ты обязан страдать, работать и воевать и что за это ты будешь каким-то – пусть духовным – образом вознаграждён. Ты чувствуешь удовлетворение, когда, по твоему мнению, ведёшь себя правильно. И всё это тебе нравится.

Кельм ошеломлённо смотрел на неё. Невозможно было не признать – она права. Всё, что она говорит, – правда. Но он привык думать, что это хорошо, что к этому надо стремиться..

– Вот и сейчас ты сопротивляешься потому, что считаешь низким и неправильным думать о себе. Мы заставляем тебя думать о себе. Вплоть до боли, потому что боль любого альтруиста заставит сосредоточиться на себе самом. Ты никогда не рефлексировал – а вот теперь начал. Ты всё ещё мыслишь в категориях войны – предательство, враги, свои. А что произошло фактически? Ты обрёк на муки и смерть любимую девушку. Предал её. Теперь остался один и наслаждаешься сознанием своей правильности. Разве не так?

– Не так, – ответил Кельм, но из чистого упрямства. Потом он подумал, что давно перешагнул границу, о которой предупреждали, – начал прислушиваться к тому, что говорит эта сука, и даже возражать ей мысленно. Его действительно ослабили так сильно?

– Я не буду убивать дейтринов, – сказал он.

– Да? Но ты убивал дарайцев. Разве для Бога твоего есть разница между людьми? Разве ваш же Христос призывал делить людей на своих и чужих?

Кельм замолчал, сбитый с толку. Вообще-то она права. Наверное. Он знал, что – неправа, но не представлял, как можно это доказать и объяснить. Хотя бы самому себе.

– Наш мир, в отличие от вашего, предоставляет возможность каждому человеку жить и развиваться в счастье и довольстве. У нас просто другой принцип существования. Каждый – абсолютно каждый – должен думать прежде всего о самом себе, о своих желаниях, затем о близких людей. Человечество или какие-то идеи – это вообще несущественно. Это забота философов. Отдельного человека это не должно касаться. Знаешь, как работают муравьи? Когда они тащат добычу в муравейник, каждое насекомое толкает в собственном направлении – а в результате добыча движется вперёд. Когда каждый думает о себе и, может быть, о своей семье – в итоге мы получаем правильное, гармоничное развитие всего общества. Поэтому лучшее, что ты можешь сделать для мира, – стать счастливым. Таковы законы природы, Кельм. Ты можешь что-то придумывать сверх них, но ты не можешь их изменить.

– Ты зря стараешься, Виль, – сказал он, – я всё равно не буду на вас работать.

Туун больше, чем другим, удавалось разговорить Кельма. Он реагировал на неё. Он иногда начинал ей отвечать, даже спорить с ней.

– Пойми, Кельмин, ты искалечен психически. На войне невозможно остаться нормальным человеком. Именно поэтому в нашем обществе… у нас есть очень небольшое число профессиональных офицеров, и они редко принимают непосредственное участие в боях. Это штабисты. А в качестве бойцов используются роботы и вообще техника, в Медиане же – вангалы. Ты имел с ними дело?

– Да.

– Возможно, ты заметил, что их умственное развитие несколько заторможено, усилена агрессия. Они абсолютно нечувствительны. У них высокий порог и болевой чувствительности, и эмоциональной. Ну и физическое развитие. Только их мы используем в боях. Конечно, вынужденно. Это тоже не слишком гуманно, но у нас нет иного выхода, мы воюем против вас, и… По крайней мере, обычные люди не должны страдать. А у вас…

– А у нас всё наоборот, – сказал Кельм, – мы используем в боевых действиях даже не обычных людей… Самых чувствительных. Эмоциональных. Психически неустойчивых. У нас полквенсена было таких.

– И это преступление, – заметила Туун, – заставлять творческую личность воевать…

Кельм усмехнулся. В тоорсене он был одним из лучших учеников. Ярко выраженные способности к лингвистике. Вот и дарайский он знал прекрасно. И два триманских языка. Однажды победил в краевом конкурсе по лингвистике. Уже делал самостоятельные художественные переводы. Наверное, он стал бы блестящим филологом…

Он никогда не жалел о назначении в квенсен. И никогда – даже сейчас – не захотел бы вернуться обратно и всё переиграть. Стать кем-то другим.

Впрочем, он стал отличным солдатом, как в Медиане, так и на Тверди. Ему вообще всё удавалось.

Жалко бывало Лени и таких, как она. Не очень-то приспособленных и сильных. В квенсене им приходилось тяжело. Но Кельм знал точно – и Лени никогда не хотела другой судьбы.

Постепенно боль уменьшалась, в спокойном состоянии он то ли её уже не чувствовал, то ли просто привык. Раны заживали, видимо. Тогда Линн отдал очередное распоряжение – больше Кельму не давали пить. И есть тоже.

Беседовали с ним почти непрерывно, давая лишь короткие передышки на сон. Сам Линн, Вилна, ещё двое психологов или Бог весть, кем они там были, изредка появлялся и Гелан. Кельм уже не замечал особой разницы между ними. Он почти не слышал того, что ему говорили, временами прорезалось что-то острое и болезненное – и всё. На пятый день он понял, что значит умирать от жажды. Язык стал огромным и сухим и с трудом ворочался во рту. В глазах висел огненно-белый шар, заслоняя окружающее… Где-то на периферии маячило сухое зеленоглазое лицо. Кто это? А, Гелан.

– Кельм, если ты не согласишься сейчас, следующим этапом будет новая операция. Ты ведь не хочешь этого? Другая операция. Ты думаешь, это всё, что есть в арсенале атрайда? Нет, далеко не всё.

Гелан говорил вяло, его слова доносились словно сквозь туман. И лицо было далеко, за сияющим в глазах, нестерпимо слепящим светом.

– Тебе не страшно, гэйн?

– Пить, – сказал Кельм, тупо глядя на своего мучителя.

– Ты получишь пить, когда согласишься работать, – спокойно ответил Гелан. Кельм отвёл взгляд. Смотреть было больно. А глаза закрыть он уже боялся, опять начнётся крик, удары, попытки разбудить. Ему вдруг захотелось помолиться. Матерь Божья, сказал он, молись о нас грешных. Вдруг он понял, что говорит вслух. Ныне и в час нашей смерти. И это – «в час смерти» – вдруг резануло остротой, ведь скоро уже настанет этот час, и скорее бы он настал. Он вдруг увидел, что лицо Гелана нависает над ним. Свет исчез, и теперь Кельм видел лицо ясно и чётко. Глаза. Светлые и блестящие. Блестящие. Влажные. Вода. Вдруг ему пришла странная фантазия – он уже умер, и на него смотрит Господь, и в этом взгляде – невозможная, неземная любовь и нестерпимое страдание – страдание и сочувствие ему. Ничего? – как будто спросили эти глаза. – Ты ещё можешь терпеть?

– Ничего, – прошептал Кельм, – ты ведь тоже… и Лени… я смогу. Только забери меня потом.

Лицо исчезло, и Кельм сообразил вдруг, что совсем свихнулся, что не было тут никакого Господа, а была эта сволочь, кадровик из центра виртуального оружия.

– Я надеюсь, вы понимаете, что делаете, – говорил кадровик скучающим голосом, – у него галлюцинации. Линн, мне не нужен мёртвый работник. Или безнадёжно искалеченный. Девочку вы уже довели… Если это будет продолжаться, я свяжусь с министром. Поставлю вопрос о вашей компетентности.

– Сядьте, пожалуйста, – пригласил Линн, – выпить хотите?

– Нет, спасибо, – отказался Гелан.

– Видите ли, вир-гарт, – психолог был сама любезность, – мне бы хотелось посвятить вас в некоторые подробности нашей работы. Вы сами вызвались присутствовать на терапевтических беседах и даже вести их иногда в качестве дежурного наблюдателя. Но на неподготовленного человека наши методы могут произвести слишком сильное эмоциональное впечатление. Я бы даже сказал, они похожи на пытки…

– Я бы даже сказал, это и есть пытки, – заметил Гелан.

– Вот именно что нет. Наши методы имеют совершенно другую цель. А именно – помочь человеку измениться, стать другим. Попутно, конечно, мы решаем задачу для вас. Но вас гэйн интересует как работник, а нас – как личность. Мы хотим помочь ему раскрыться и преодолеть внушённые стереотипы. Я бы сказал, в случае с Кельмином мы имеем дело с тяжёлым и сложным сопротивлением. Но теоретически, при правильной методике, изменить можно любого человека. Ведь это основная цель атрайда – сделать человека пригодным для существования в дарайском обществе высокого благосостояния.

– Ну да, нужно быть сумасшедшим, чтобы не желать жить так, как мы, – согласился Гелан, – это явно психические проблемы. Но разве психические заболевания поддаются лечению?

– Это не заболевание, – с готовностью ответил Линн, – это неправильные установки, следствие воспитания. Их можно изменить!

– Вы думаете?

– Я бы сказал, вам нужно знать основы. Если хотите, я дам вам список литературы. Вкратце – вначале нам нужно любой ценой сделать так, чтобы человек стал слабым и дезориентированным. Ощутил себя ребёнком. Мы это так и называем – «стадия младенца». Я смотрел записи ваших бесед с гэйном. Вы пытались логически доказать ему, что сотрудничество выгодно. На этом этапе безразлично, что говорить, хотя мы как психологи пытались ещё и вербально воздействовать на его психику. Но физическое состояние очень важно. Мы сводим его к состоянию инвалида, это расслабляет психику сильнее, чем наркотики, гипноз или любые вербальные методы. Достаточно длительное ощущение полной пассивности: физической, ментальной, душевной – и нужное состояние достигнуто. Конечно, мы составляем вначале психопрофиль. Мы действуем разными методами. Работа с этим гэйном идёт успешно, именно так, как предполагалось. Потребуется не менее десятка циклов временно калечащих операций, прежде чем мы начнём достигать нужного состояния.

– А если он умрёт раньше? – спокойно спросил Гелан.

– Мы ведём постоянный медицинский контроль.

…На этот раз ему стали пилить палец на ноге. Продолжалось это долго. Кельм терял сознание. Ему капали что-то. Давали отдохнуть. Открывали ранку и продолжали пилить.

Голосовые связки ему не резали. Он просто не мог больше кричать, голос был сорван от крика. Всё, что у него вырывалось, – тихий шёпот или сипение.

Потом Кельму отрезали поэтапно две фаланги пальцев на левой руке.

Потом перепилили локтевую кость и оставили рану открытой.

Медсестра молча обработала ему пересохший рот какой-то жгучей гадостью. Кельму не давали пить. Только капали и капали жидкость внутривенно. Слизистые трескались, пересыхали, и это было мелочью по сравнению с остальными мучениями. Дополнительной досадной мелочью. Медсестра возилась там где-то с судном, он почти не понимал, что с ним делают. Он вообще уже привык к тому, что тела как бы и не существует. Это была спасительная мысль. Он – только мозг. Ассоциировал себя с мозгом. Руки, ноги – это всё ему как бы не принадлежит. Медсестра стала менять повязку на ступне. Пальцы – теперь отсутствующие – нестерпимо болели. Медсестра не очень-то церемонилась, дёргала наклейки, отчего всю ногу пронзало болью. Но ведь нога ему и не принадлежит. Это что-то другое болит, отдельное от него.

Конечно, от настоящей боли это не спасало. Когда тебе начинают пилить кость или раздражать нерв, да что там, просто пропускают ток через приложенный электрод – уже невозможно дистанцироваться от больного места, потому что болит всё тело, болит сам мозг, сама душа, горит буквально всё, что только составляет личность. Тогда уже деваться некуда. Тогда сам превращаешься в боль. Но к мелким досадным неприятностям он привык.

Линн уселся рядом с ним. Положил руку на его левое предплечье поверх бинта. Просто положил. Но Кельм напрягся. Сломанную кость зафиксировали не гипсом, простой повязкой. Достаточно слегка нажать на бинт. Совсем чуть-чуть…

Линн с интересом наблюдал за его лицом.

– Зачем вы это делаете? – спросил Кельм. Голос начинал восстанавливаться. Выходил уже не тихий шёпот, а охриплость, как при сильном ларингите. Иногда почему-то голос срывался, как в подростковом возрасте, в петушиные нотки. Как будто Кельм снова проходил мутацию.

– Что делаем? – уточнил Линн.

– Всё… это… зачем? Если я соглашусь… я всё равно после этого… не смогу работать. Зачем вам… такое?

– Сможешь, – уверенно сказал Линн, – мы не предпринимаем необратимых шагов. Не калечим. Ни физически, ни психически. Или делаем это минимально.

– Вы же ничего от меня не добьётесь… если не добились до сих пор… вы не понимаете?

– Ты всё ещё так уверен в себе, дейтрин? Ты считаешь, что вытерпел достаточно много и что мы вот-вот сдадимся? Зря. Работа с тобой, серьёзная работа, только начинается.

Линн надавил на бинт. Лицо Кельма исказилось, он захрипел, из глаз обильно побежали слёзы. Сквозь назойливый шум и зудение в ушах доносился голос психолога.

– Мне достаточно шевельнуть пальцем, чтобы ты начал корчиться от боли. Постепенно ты усвоишь этот урок. Ты уже научился очень многому. Ты стал другим. Гораздо мягче, податливее. Ты охотнее разговариваешь. Оправдываешься. Отвечаешь на вопросы. Это неизбежно, и так будет.

Кельм закрыл глаза. Боль постепенно отпускала, пройдя самый пик.

– Мы приучим тебя к тому, что ты пассивен и слаб. Ты во всём зависишь от меня, Кельмин. Во всём. Хуже, чем грудной младенец – от матери. Ты не можешь двинуться, потому что любое движение вызывает боль. Мы кормим тебя, поим – а можем перестать это делать. Тебе подтирают зад и убирают за тобой дерьмо. В любую минуту я могу изменить твоё положение так, как посчитаю нужным. Ты должен понять, что никакой независимости у тебя давно нет. Ты полностью зависишь от меня. От нас. В этом состоянии мы будем держать тебя столько, сколько понадобится…

– Я не завишу от тебя, – Кельм открыл глаза. Сжал зубы, приготовившись к наказанию за эти слова. Но боли не последовало. Линн рассмеялся.

– Вот как? И где же у нас смелый и независимый дейтрин? Где сохраняется твоё мужество? Кельмин, у нас есть записи всех бесед. И операций тоже. Ты хочешь послушать себя?

– Нет, – буркнул он. Кельм и так хорошо помнил это состояние, почти постоянное – когда он умолял, просил, рыдал, унижался как только мог, чтобы заработать минуту, полминуты передышки. Он много раз говорил, что согласен на всё – просто поняв, что в этом случае его на какое-то время оставляют в покое. Но потом всё начиналось заново, потому что согласен он, конечно, не был.

Кельм помнил, каково ему было… и куда-то действительно исчезало всё его мужество, и вообще он сам исчезал как личность, растворялся в боли, оставалась только дрожащая жалкая тварь, готовая на всё, лишь бы боль на несколько секунд прекратилась.

– Пора признать реальность, Кельм. Героев не бывает. Героев не существует вообще. Нельзя терпеть до бесконечности.

Может, и существуют, вяло подумал Кельм, но это не про меня. Я точно не герой. Они бы вели себя иначе.

– Ради чего ты мучаешь себя, дейтрин? – спросил Линн. – Кому ты служишь?

– Богу, – хрипло ответил Кельм. Линн удивлённо посмотрел на него.

– Вот смотрю я на тебя… И вот такой человек, как ты, уверяет, что служит Богу… чего-то я, видимо, не понимаю…

Кельм молчал, ощущая глубокое унижение. Действительно – зачем он это сказал? Нужны Богу такие служители… омерзительные. Жалкие. Боящиеся даже прикосновения к ранам. Ни о чём другом не думающие, кроме своей боли. Христос на кресте прощал врагов – а он, Кельм, хоть раз подумал о ком-то, кроме самого себя (и Лени, да – но Лени просто часть его боли)?

– Боюсь, Кельмин, у тебя развилась неадекватная самооценка. Придётся её исправить…

Кельм напрягся. Но ничего страшного не произошло. Кресло поехало вверх, так что теперь он сидел почти прямо. Линн развернул кресло. И Кельм увидел себя – в большом настенном зеркале.

Шок был настолько сильным, что он вздрогнул, невзирая на боль. Он даже сначала не понял, что именно видит.

Перед ним было скрюченное в медицинском кресле иссохшее уродливое существо. Похожее на столетнего старика. Почти лысая голова – ему сбрили волосы, это он помнил – казалась уродливо большой, как у гидроцефала. Висела сморщенная кожа, под ней болтались длинные тяжи высохших мышц. Щёки ввалились, водянисто-серые глаза, окружённые жёлто-чёрными кругами, казались огромными и выпученными, нос напоминал орлиный клюв. Во рту не хватало зубов. Существо было голым, и внизу живота отвратительно выделялся несоразмерно большой, красный и распухший член, слева только прикрытый повязкой – там тоже что-то резали. Рёбра торчали наружу. Торчали все кости, резко выделялись суставы, обтянутые пергаментной сухой кожей, круглые коленки на тонких бёдрах и голенях. По всему телу были наклеены белые толстые нашлёпки, клеевые повязки, кое-где кожа покрыта разводами высохшей крови.

Медленно, очень медленно Кельм начинал осознавать, что видит себя самого.

– Ну что? – поинтересовался Линн. – Похоже на мужественного гэйна, который служит Богу и готов перенести любые испытания?

Кельм не отвечал. По иссохшей щеке медленно катилась слеза.

Впервые за долгое время он не заснул, оставленный в одиночестве. Шок от виденного был таким сильным, что Кельм не мог спать.

Оказывается, это было для него очень важно. Он привык быть красивым. На какой чепухе иной раз построена наша уверенность в себе… Его всегда любили девчонки. С этим просто не было проблем. В него влюблялись. Писали записочки. Уже с несколькими ему случалось целоваться, хотя до помолвки ещё и не доходило – он ждал, искал необыкновенную, не такую, как все, только ему предназначенную. Он привык нравиться, привык, что его общество приятно любой из девчонок, по крайней мере поначалу – иногда они почему-то на него обижались потом.

Он всегда тщательно следил за собой. Это было внутренней потребностью, а не выработанной в квенсене привычкой. Ему были неприятны расхлябанные, не следящие за собой, неаккуратные люди, сам он не был таким ни в коей мере. Он любил дома скинуть майку и чуть-чуть постоять перед зеркалом, поиграть отлично развитыми крепкими мышцами торса под смугловатой чистой кожей. Мельком глянуть в зеркало, провести расчёской по волосам, аккуратно подстриженным, полюбоваться собственным лицом, идеально правильным, узким, но мужественным, с крепкой челюстью, с блестящим цепким взглядом. Тщательно выбритым и ухоженным лицом. Это поднимало настроение.

Его даже мама в детстве называла чистюлей.

Оказывается, всё это время – он ведь практически не видел себя – Кельм продолжал сохранять внутренний образ себя-прежнего. Красивого, сильного молодого мужчины. Его прекрасное тело мучили, но он не сдавался. Ему было неимоверно тяжело, но где-то в уголке сознания сохранялись памятные с детства портреты героев-гэйнов, таких же красивых и сильных на фотографиях, попадавших в похожую ситуацию и умиравших с честью. Он помнил их биографии, их лица. Ассоциировал себя, оказывается, с ними.

Да чем он похож на этих героев? Он, такой, как есть сейчас.

А может быть, их тоже доводили до такого состояния? Впрочем, о попавших в атрайд он почти не слышал. О них как-то не говорили. Вангалы же доводили свою жертву до смерти гораздо быстрее.

Кельм плакал от унижения. Чем быть таким – лучше не жить вообще.

Он хотел быть сильным. Он был сильным. Но такое существо сильным быть не может.

«Мы приучим тебя к тому, что ты пассивен и слаб. Ты во всём зависишь от меня, Кельмин. Во всём. Хуже, чем грудной младенец – от матери. Ты не можешь двинуться, потому что любое движение вызывает боль».

Я сам виноват, медленно осознал Кельм. Я позволил им сделать меня таким.

Но ведь это не навсегда. Искалеченный человек не может быть красивым. Но ведь его давно уже почти не кормят и дают очень мало воды. Достаточно будет нормально питаться – и он придёт в норму. Раны заживут. Волосы… ну конечно, вряд ли будут прежними, но всё равно отрастут. Зубы можно вставить.

Хуже то, что он и внутри стал таким же. Они практически добились своей цели. Он стал пассивным, боится каждого движения, боится звука открываемой двери. Не решается напрячь хоть одну мышцу – недели нестерпимой нервной боли сделали своё. Раньше ведь он постоянно между делом не упускал случая немного потренироваться, поиграть мышцами. Тело, наполненное энергией, в постоянном тонусе. И попав в плен, Кельм каждую секунду искал шанса – нельзя ли сейчас вот рвануться, с боем прорваться к облачному телу и уйти.

Теперь он этот шанс искать перестал. Абсолютная, полная пассивность. Его даже не привязали сейчас, даже руки не зафиксировали – незачем. Он и так не встанет.

Кельм осторожно напряг и распустил мышцы. Боль, конечно, была, но не такая, как раньше. Не связанная с обнажёнными нервами. Боль в основном в тех местах, где резали последний раз. Кельм подумал и решил, что это можно перетерпеть.

Он был совершенно один в этом помещении, сверкающем белым кафелем. Дверь? Есть шанс, что она не заперта.

Кельм напрягся почти до предела, уцепился относительно здоровой правой рукой за подлокотник и сел прямо. Сцепил зубы, пережидая сильное головокружение. Это пройдёт. Это должно пройти. Его давно не били по голове, это не сотрясение, просто что-то с сосудами. И головокружение медленно отпустило, остались только саднящая слабость и боль. Кельм спустил с кресла одну ногу.

Через ещё одну вечность он смог подняться. Встать на ноги.

Оказывается, без пальцев ходить почти невозможно. Да и стоять тоже. Может, он бы приспособился, если бы не боль, раны ещё относительно свежие, и при каждом прикосновении волны боли прокатывались по телу. Он потоптался на месте, приспосабливаясь к стоянию на искалеченных ступнях. Кажется, что-то от пальцев всё же осталось, ампутировали только часть фаланг, но сейчас это было всё равно, боль не позволяла опираться на переднюю часть ступни. Кельм обливался потом, дышал тяжело. На мгновение мелькнула мысль, как было бы хорошо снова свалиться в кресло и заснуть, уже не двигаясь, не мучая себя. Но, конечно, он не сделал этого. Он наконец утвердился на ногах, казалось, затянутых в раскалённые железные колодки. Опираясь правой рукой, сделал несколько шагов. Теперь надо было преодолеть пространство до двери, не держась уже ни за что. Кельм зажмурился, сжал зубы и шагнул вперёд. Он едва не упал, но в конце концов зацепился рукой за косяк. Подёргал за ручку двери – и она подалась.

Дверь оказалась открытой.

– Ну, что стряслось? – Линн подошёл к пульту охраны. Старший по смене виновато глянул на него.

– Фел психолог, я не стал сразу останавливать. Думаю, вам будет это интересно.

– Молодец, – похвалил Линн. Старший охранник был не вангал, обычный человек. Наверное, поэтому и сообразил позвать его, прежде чем принимать меры.

А зрелище на экране в самом деле было поучительное. Подопечный Линна полз по коридору. То есть он шёл – на полусогнутых тоненьких ногах с торчащими коленками, рука с пальцами, похожими на растопыренные паучьи лапки, цепко впивалась в стену, словно ища выбоины для опоры. Голое, дрожащее существо в грязных кровавых потёках, в нашлёпках повязок двигалось очень медленно, ноги временами заплетались, и дейтрин едва не падал. И всё же он продвигался вперёд. В сторону тупика. В сторону, противоположную лифтам, лестницам и помещению, где содержалось его облачное тело.

– Остановить, фел?

– Нет, подождите. Вот что, вызовите фелли Туун.

…И он дошёл-таки до конца. До тупика. Стал ощупывать стену, как слепой. Уставился на табличку над дверью «Санитарное помещение». Подёргал зачем-то за ручку, дверь была заперта. Ещё некоторое время дейтрин обследовал окружающее пространство. Наконец, очевидно, до него дошло, что он в тупике.

А ведь он уже двадцать минут двигался по этому коридору. Он смертельно устал. Добрался до подоконника, опёрся на него, положил голову и стал отдыхать. Торчащие рёбра быстро колыхались от дыхания.

Линн взглянул на Туун. Она с обычным своим ироническим выражением смотрела на экран, чуть поджав губы. Линн собирался отдать приказ, но тут дейтрин поднялся.

Он вовсе не собирался впадать в отчаяние. Он просто пошёл в другую сторону.

Снова начался бесконечный путь по коридору. Теперь наблюдателям было видно лицо страшненького существа, покрасневшее от натуги, проваленные щёки, глаза, блестящие по-прежнему, но в них застыло одно и то же безнадёжное выражение. Дойдя до угла, дейтрин пошатнулся и в этот раз, очередной, не удержал равновесия. Он упал ничком и не двигался больше.

– Думаю, будет лучше всего, если его заберу я, – негромко сказала Туун. Линн кивнул согласно.

– Я только хотел подождать, пока он перестанет двигаться. Это будет более убедительно для него.

– Вы правы, конечно.

Туун хотела сказать, что вроде бы этот момент уже и настал. Но тут дейтрин снова зашевелился.

На этот раз он не стал подниматься на ноги. Он пополз, выбрасывая вперёд правую руку с цепкими пальцами – паучьими лапами, эти пальцы казались безобразно, уродливо длинными и тонкими. Он попробовал ползти на четвереньках, но, видно, не позволяли раны на ногах. Тогда он лёг и пополз почти по-пластунски, поднимая, правда, верхнюю часть туловища. Подтягиваясь за рукой, толкаясь коленками.

– Разрази меня проклятый, – сказал Линн, – ну и парень. Интересно, на что он рассчитывает? Он ведь совсем не дурак.

– Спутанное сознание, – предположила Туун, – неадекватная оценка реальности.

Линн отдал распоряжение, чтобы убрали охрану от входа на этаж. Временами дейтрин поднимал голову, и тогда психолог вглядывался в его лицо. Линн перевидал множество человеческих лиц в минуты безумного страха, боли, полного обессиливания. Он точно умел определять по выражению глаз момент, когда человек уже сдался, уже не сопротивляется больше. Умел ловить и тень упрямства, застывшую на дне глаз, казалось бы, совсем уже сломленного человека.

Глаза Кельма не выражали ничего, кроме бесконечной усталости. Линн чувствовал, что парень не на пределе даже – за пределом, что он сдался, у него нет желаний, нет цели. С которой он, возможно, начинал свой безнадёжный путь. Парень не верил ни во что. Он был готов лечь и не двигаться – в любую секунду.

Но почему-то он продолжал ползти.

Наконец он добрался до лестницы.

– Какой же ты глупенький…

Кельм лежал в кресле. Наверное, это должно быть унизительным. Неприятным. Его не били, когда нашли лежащим, скорченным на ступеньках между двумя этажами. Он не удержал равновесия, скатился по лестнице. Похоже, сломал ребро. Повязку уже наложили. Он ещё видел, что пришла за ним Туун с двумя охранниками. Его вздёрнули в воздух за подмышки, так что он болтался между охранниками, и тут от дикой боли в рёбрах он потерял сознание.

Теперь он лежал здесь перед Туун, красивой и уверенной в себе, сознавая, на что похож сейчас… он это отлично помнил.

– Зачем ты это сделал, малыш? – ласково спросила она. – Зачем тебе это было нужно? Ты ведь такой умный. Не мог оценить свои шансы? Думал справиться с охраной?

Она погладила его по голому торчащему плечу. Кельма передёрнуло. Никогда в жизни он не мог себе представить, что ласка красивой девушки может быть настолько омерзительной.

– Сука, – прошептал он, и это тоже было ненужно, некрасиво, унижало лишь его самого. Туун ослепительно улыбнулась.

– Это пройдёт, зайчик. Ну что ты злишься? Зачем ты всё это затеял, Кельм? Ведь мы же к тебе по-хорошему. Мы же тебе хотим только добра. Я же тебя люблю, Кельм!

…Слова. Слова, к которым он с детства привык относиться бережно. Слова, которые он любил и изучал, которые он чувствовал почти как физические объекты. Слова, которые он так долго, так тщательно подбирал и выстраивал, работая над рассказом. Слова, которые составляли его мир.

Пронзительные слова Евангелия. Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего Единородного. Бог есть любовь. Любовь – до последнего дыхания, до последней капли крови, крепкая, как смерть.

В начале было Слово.

Обет гэйна. Верность. Клятвы, которые нельзя нарушать. Клятва, которая стала его плотью. Его сущностью.

Слова влияли на его жизнь, изменяли её, определяли. Слова были важнее всего остального.

И теперь они рушились, как карточный домик, обесценивались, превращались в свою противоположность.

Любовь – это совсем другое…

Туун коснулась его органа. Провела пальцами. Стала гладить. Он чувствовал это, но даже тени возбуждения не возникло, он был слишком истощён, и орган отзывался одной только острой болью слева, под клеевой повязкой. Кельм ощущал лишь одно – бесконечное, подлое унижение.

– Не трогай меня, – прохрипел он. Туун ласково взглянула ему в лицо.

– Разве тебе не приятно?

– Я ненавижу тебя, – прошептал он без сил. Он стал уходить куда-то внутрь. Проваливаться стремительно.

Он понял вдруг, как жить с унижением. Впервые в жизни он перестал ассоциировать себя с телом. С этой оболочкой, с которой что-то делали. Мучили. Превратили в урода. Унижали. Но его, Кельмина иль Таэра, в этой оболочке не было. Он был слишком глубоко внутри. И там – внутри – он был прежним. Красивым и сильным. Там была Лени. Тоже красивая, юная, без единого шрама. Она смотрела на него с обожанием и восторгом. Она обнимала его.

– Кель, ты уже почти прорвался. Ещё немного. Потерпи, ладно? Я люблю тебя.

Эти её слова были правильными. Не обесцененными. Он плакал.

– Лени, прости меня.

Она улыбалась.

– Ты что, Кель? За что мне тебя прощать?

– Ты ведь теперь всё знаешь. Я предал тебя.

– Нет, Кель. Нет. Тебя обманули. Ты попал в ловушку. Ты был слишком чистым, чтобы понять, что с тобой делают. Не обращай на всё это внимания, это неважно.

Он не был ни в чём виноват. Вины не существовало. И не было унижения. Ведь он – не это тело, вовсе не оно. Всё это неважно.

(Туун приникла губами к его губам. Впилась. На мгновение он вернулся в этот мир, неимоверно страдая от отвращения. Оказывается, какая это мерзость – поцелуй, когда он – против воли. Он снова нырнул в себя.)

– Ничего, Кель, – с улыбкой заявила Туун, – вот поправишься, и мы с тобой тряхнём стариной, да?

Арс Гелан, кадровый заместитель начальника центра по разработке виртуального оружия, сидел в своём кабинете, пил кофе и просматривал сводку отчётов.

Четверых из «контингента А» пора увольнять. Подростки работали в центре начиная с четырнадцати лет. Работа считалась суперпрестижной. Ещё бы – не надо ходить в школу, да и вся работа по сути – развлечение. Им давали отдельное жильё, или, по желанию, – комнату в интернате, или позволяли остаться у родителей. Ребята обычно предпочитали интернат – веселее, полное обслуживание и обеспечение, а контроля почти нет. Платили им хорошо. Адвокат, чтобы иметь такой доход, учится двадцать два года, считая школу, университет и практикум со специализацией. А тут они в четырнадцать становятся богачами.

Правда, это мешало им в работе, по мнению Гелана. Но своё мнение он привычно держал при себе.

К восемнадцати годам «контингент А» так или иначе приходилось увольнять. Это все знали, а под конец ребята начинали откровенно скучать и выдавать лажу, уже стремясь к увольнению. Им до конца жизни назначали пенсию, позволяющую прожить абсолютно безбедно. Государство могло себе это позволить. «Контингент А» создавал бесценное оружие для Медианы.

Наивность, чистота, то детское, что дремлет в душе каждого человека, ещё не были у них вытравлены. Гелан часто размышлял над тем, как это получается. Что за таинственная вещь – это оружие. Ведь в Дарайе очень развита массовая культура (она в конце концов и убивала его «контингент», потому что погружаться в экранные приключения придуманных героев было куда легче и приятнее, чем напрягать собственный мозг. Если бы Гелан стремился к эффективности, он затолкал бы подростков в каменный мешок, подверг полной депривации, и им ничего не оставалось бы, как развлекать себя самим – творить…)

В Дарайе создавали множество ярких сюжетов, киношных образов (правда, все они были очень похожи друг на друга, но тем не менее), интерактивных компьютерных фильмов. Находки сценаристов, дизайнеров, режиссёров были порой гениальными. Или казались таковыми.

Но почему-то ни один из этих людей не мог создать в Медиане ничего приличного. Наивные дейтрийские священники объясняли это отсутствием в Дарайе благодати Божьей. Гелан давно пытался понять реальную причину этого отставания. Придумать маку может кто угодно. Сделать так, чтобы она убивала или защищала от дейтрийского оружия, наполнить её некоей внутренней энергией, оживить – никто не мог. Это получалось лишь у подростков, создающих образы, очень похожие на киношные, но при этом – настоящие и живые.

Потом это становилось им неинтересно. Секс, изобилие, потребление на высоком уровне (хотя наркотики и алкоголь им всё же запрещали. Против ожиданий, наркотическое состояние не облегчало создание образов, а наоборот – затрудняло его, получался бред). Мозг, забитый компьютерными играми, сериалами, уже не мог работать на созидание. Ребята увольнялись с отличной пенсией и выходным пособием. Теоретически они прекрасно могли учиться, получать профессию, прожить жизнь так же, как все остальные. Но – Гелан это знал – почти никто из них не шёл по этому пути. Что-то – непонятно что – калечило их необратимо. Большая часть бывших творцов через несколько лет подсаживалась на иглу, или колёса, или что-то полегче, опускалась, образ их жизни был крайне беспорядочным. Процент самоубийств и обращений в центр эвтаназии был пугающе высок.

Поэтому родители неохотно отпускали детей в центр, всегда надеясь, впрочем, что с их-то ребёнком такого не случится…

Четверо из «контингента А» – трое восемнадцати и одна девушка девятнадцати лет – за последний месяц не выдали ни одной эффективной маки. Это – сигнал к увольнению. Гелан назначил ребятам время – одному за другим. На завтра. Скорее всего, они только обрадуются…

А вот новички работали пока неплохо. Гелан скинул несколько новых мак на флешку. Они обещали быть интересными. Пригодятся. Заодно он через сеть пошарился на компе начальника оружейной части и снял информацию о последних разработках всех аналогичных центров мира. Флешка, к счастью, была достаточно вместительной. Конечно, перекачку информации, не положенной ему, кадровику, могли отследить. Но на этот риск приходилось идти.

Теперь у него был ещё и один работник из «контингента Б». Вторая категория людей, способных производить маки. Этот дейтрин, согласившийся работать на противника. Зная, как прессовали пленных в атрайде, понять его можно вполне. Хотя парня ещё и не прессовали толком, он сломался почти сразу. Гелан не обольщался на его счёт. Дейтрины тоже не боги и способны творить оружие лишь в определённом состоянии. Предательство разрушает что-то внутри, разрушает необратимо. Через пару лет и дейтрин перестанет давать хоть какие-то результаты. Может быть, осознание предательства происходит со временем. Может, ещё какие-то причины, таинственная дейтрийская Благодать перестаёт действовать, например.

Пока Вен иль Таэр работал хорошо. Заметно лучше остальных. Да что там, он в одиночку мог заменить весь отдел, где работал «контингент А». Он выдавал по нескольку сильных, эффективных мак в день. Мог бы и больше, но ведь он ещё и консультировал боевые части, обучал вангалов. Гелан просмотрел новые маки дейтрина и аккуратно загрузил их на ту же флешку.

Больше отчёт ничего интересного не содержал. Гелан нажал кнопку коммуникатора.

На экране появилось чуть одутловатое лицо Каллета, менеджера по снабжению.

– Фел Гелан? – менеджер повернулся к нему.

– Да, Каллет. На сегодня у нас следующее. Мне понадобится свежий труп. Лучше два для надёжности. Эксперименты в Медиане. Биоматериал для полного уничтожения, чтобы никаких претензий.

– Хорошо, фел, я немедленно свяжусь с центром эвтаназии.

– Спасибо, Каллет. И самое главное – что у нас с ремонтом интерната? Ребята жалуются. Долго вы ещё будете возиться?

Он выслушал оправдательный лепет менеджера. Махнул рукой, попрощался, погасил экран. Рабочий день подходил к концу. Гелан поднялся. Убрал флешку. Накинул плащ – на улице становилось прохладно. И пошёл к своей «Риа-122», фиолетовой снизу, прозрачной сверху, новой модели, купленной недавно в кредит. Гелану нужно было ещё побывать в городе.

Кадровик поставил машину на верхнем этаже высокой парковки. Шагая по пандусу, поглядел сквозь прозрачную крышу на облака, подсвеченные косыми вечерними лучами. Скоро в это время будет темно. Зима надвигалась на город Бал-Геан, на всё Геанское плоскогорье. Но пока ещё осенний воздух светел и прогрет, пока ещё сатты на бульваре играют широкими тонкими золотыми листьями на ветру. Гелан любил это время года.

Он шёл неторопливо. Время поджимало, но было бы странно после работы идти в кафе размашистым строевым шагом.

Гелан давно жил в этом городе. Привык. Тихонько шёл мимо ухоженных длинных клумб, художественно выстриженного кустарника. По идеально ровным красным и серым кирпичикам мостовой. Ещё не смеркалось, но некоторые магазинчики уже зажгли рекламные огни. Булочная Маттера расцветилась ярко-жёлтыми кренделями и тортиками, лотерейный киоск зажёг синюю эмблему – человечка в цилиндре. Компьютерная лавка продолжала безостановочно демонстрировать ролики на экране. Другие – городской банк, магазин игрушек, магазин постельного белья – оставались блёклыми, разве что витрины пестрели богатыми композициями выставленных товаров. У входа в «Рони», магазин дешёвой одежды, были выставлены большие корзины с уценёнными носками, майками, накидками, модными сбруями из кожаных ремней с заклёпками. В корзинах с энтузиазмом рылись две женщины явно из числа получателей социального пособия. Гелан равнодушно скользнул взглядом по товарам в витринах «Рони» – его это не интересовало, люди его уровня одевались не здесь. В тройном зеркале витрины он отразился сразу в нескольких экземплярах, высокий и стройный, в хорошем сером плаще, с пепельными, тщательно зачёсанными назад волосами. Ещё далеко не старый. Дальше шло старинное островерхое здание городского Зала Торжеств. Здание с лепными завитушками фронтона и колоннадой считалось памятником архитектуры, хоть и плохо вписывалось меж более современных построек. Гелан знал, что раньше в этом здании была христианская церковь. Давно, вроде бы, она опустела задолго до полного запрещения этой религии в Дарайе. Он остановился и глянул на здание. Наверху, на острие крыши, раньше точно был установлен крест. Сейчас там не было ничего, и эту пустоту хотелось чем-то заполнить.

Перед бывшей церковью бульвар выгибался, образуя небольшую площадь, где по традиции собирались рекламщики и неформалы. Несколько художников сидели у холстов, безнадёжно поджидая готовую платить натуру. Какой-то шустрый юноша нечувствительно всучил вир-гарту рекламную листовку (что-то про скидки на мобильные телефоны). Но вообще народу здесь было немного, меньше обычного. Взгляд Гелана выхватил в глубине площади небольшой рукописный плакат. Вир-гарт остановился, поглядел с интересом. На плакате стояло «Руки прочь от Дейтроса! Война – отстой» Однако, подумал Гелан. Плакат держали двое юнцов типа «флора», с длинными крашенными волосами, в мешковине. У ног одного из них сидело подобное же существо, в котором Гелан не сразу, но признал девушку, в основном по бритой налысо голове. В этом сезоне парни-неформалы отращивали длинные лохмы, девушки же, наоборот, брились налысо и ещё рисовали на черепе разные устрашающие штучки. У этой на темечке красовалась фиолетовая очень натуральная пасть с зубами. Вид у всех троих был обкуренный.

Гелан миновал площадь и увидел маленькое кафе «Фиалка», куда, собственно, и стремился попасть.

– Привет, – сказал он, – свободно?

– Присаживайся, старина, – пригласил его знакомец, – как жизнь – скрипишь помаленьку?

Гелан чуть заметно кивнул, сел за маленький овальный столик с другой стороны.

– Живу, песок пока что не сыпется. Ну а ты как?

Его визави, высокий, совершенно седой, но спортивного и бодрого вида, усмехнулся.

– Тоже неплохо. Что будешь заказывать?

Перед ним самим стояла кружка тёмного пива. Гелан нажал на кнопку системы автоматического заказа. Выбрал в меню ореховый коктейль.

На этом обмен формальностями, то есть паролями, был закончен. Старик впился взглядом в лицо Гелана. Тот достал из кармана портсигар. Чиркнул зажигалкой, закурил. Тщательно выбрал одну из сигарет и протянул собеседнику.

– Угощайся?

– Спасибо, – старик повертел сигарету в пальцах, – ишь ты, дорогая. Знаешь, не хочется курить, лучше сохраню как память.

– Содержание там интересное, – негромко заметил Гелан. Молоденькая официантка, коснувшись его почти обнажённой пышной грудью, поставила на столик высокий бокал.

– Попробую дома, – старик убрал сигарету во внутренний карман.

В сигарету была встроена та самая флешка, которую Гелан только что заполнил полезной информацией о последних разработках дарайского виртуального оружия.

Вир-гарт отхлебнул терпкого и крепкого напитка. Посмотрел внимательно на собеседника.

– Верн… что с парнем?

– Всё решено, – негромко ответил старик, – двадцатого в семнадцать вечера. В твоей зоне.

– Пять дней, – Гелан подумал, – да. Я сделаю. Второй?

– Нет, – ответил старик, – пусть остаётся. Иначе опасно для тебя. Сделай себе прикрытие.

– Ну об этом я позабочусь.

Гелан сделал ещё глоток.

– Сколько их будет?

– Не знаю. Просто будь там. Парень сможет хотя бы встать?

– Не сможет – я вытащу.

Они обменялись ещё несколькими незначащими фразами. Потом Гелан заявил, что коктейль омерзителен, попрощался и вышел из кафе.

Он шёл к парковке теперь уже быстрым шагом. Он по-прежнему смотрел вокруг, и лицо его ничего не выражало, но внутри всё сжималось от ненависти. Этот мир выглядел слишком хорошо. Люди здесь были слишком благодушны и счастливы, витрины ломились изобилием, мостовые были вымыты и вычищены до последнего камешка. Но Гелан слишком хорошо знал, что скрывается под этим дивным фасадом. Он привык к этому. И лишь в последние месяцы нервы стали сдавать – всё из-за этой операции с пленными дейтринами. О девочке, которую он видел один раз, Гелан старался просто не думать. Её спасти не удалось. Он пообещал себе, что спасёт хотя бы последнего из них. Любой ценой, пусть это будет провал, пусть это будет его собственная гибель. К счастью, командование пошло ему навстречу. Первый вариант операции – проникновение в атрайд – оказался невозможным. Теперь разработали второй. Теперь за пять дней ему нужно любой ценой получить парня к себе в центр. Пропади всё пропадом, сказал себе Гелан, усаживаясь за руль «Риа-122». Хоть бы и в самом деле раскрыться – чтобы на законном основании уйти в Дейтрос. Он был агентом уже восемь лет. Сын дейтрина и триманской женщины, светловолосый, с чертами лица не совсем дейтрийскими, что позволило ему стать своим в Дарайе. Он устал. Смертельно устал. Все восемь лет он снабжал командование информацией о последних разработках дарайского оружия, выполнял попутно разные операции. Сознание собственной нужности, конечно, грело. Но шендак, сколько же можно? Ничего, сказал себе Гелан. Зато я вытащу парня. Он посидел, ткнувшись головой в дверцу. Кельмин иль Таэр, восемнадцатилетний гэйн, стоял перед его глазами – таким, как видел его Гелан в последний раз. Искалеченный, с глазами, мутными от боли, постоянной и непереносимой боли. Уже три раза разработанные операции по его спасению срывались. Гелан не должен, понимаете ли, подвергаться риску провала. Это кончится, мальчик, пообещал ему Гелан в тысячный раз. Я вытащу тебя. Всё будет хорошо. Он знал, что хорошо уже не будет никогда. Кельмина мучили уже пятый месяц. Девочка мертва. Его брат стал предателем. Что ещё может быть хорошо в этой жизни? По крайней мере, кончится боль, сказал Гелан. Я обещаю тебе это, мальчик.

Он тронул машину с места. Надо ещё придумать предлог для поездки якобы в столицу на несколько дней. В столице другой агент должен был в случае чего подтвердить его алиби.

Кельм смотрел фильмы. Теперь его ещё и развлекали. Семейные драмы и комедии – сюжет почти везде один и тот же, шутки похожи, образы стандартные, но что в них было действительно приятно – действие повсюду протекало в антураже дарайского жилья, аккуратных городков, витрин, сверкающих изобилием, великолепной техники. Фильмы перемежались остроумными рекламными паузами.

Эта яркая, наполненная, красивая жизнь протекала мимо него, уходила бесследно. Гэйн лежал в кресле, пристёгнутый ремнями, теперь его привязывали снова. Скорчившись, страдая от притупленной, но постоянной боли. А там на экране играли белокурые большеглазые дети, аппетитные девушки резвились на пляже, поглощали неведомые ему лакомства, загорелые мужчины в белых костюмах усаживали девушек в автомобили с прозрачной крышей. Семейство въезжало в собственный трёхэтажный дом с большим, тщательно ухоженным садом, с просторными комнатами. Кельм никогда не знал такой жизни. Не знал – и не узнает, это всё не для него. Но смотреть фильмы было скорее приятно. Он не понимал, зачем их демонстрируют. В концепцию Линна «сделать его слабым и пассивным» это не вписывалось.

В промежутках между фильмами с ним по-прежнему беседовали. Его очень мало кормили и совсем не давали пить, только капали физраствор в вену в больших количествах. Пить хотелось всё время и нестерпимо. Слизистые во рту растрескались и болели.

– Ты ведь не глупый человек, Кельмин, – с усмешкой говорил Линн, – но сам не понимаешь, чего хочешь. Хотел бы ты, чтобы тебе отдали облачко, отпустили?

– Да.

– А ты понимаешь, что с тобой сделают в Дейтросе? Будет проверка в Версе. Ты её не боишься? Ты вообще как думаешь, тебе поверят, что тебя отпустили просто так? Я тебе скажу – расстреляют почти наверняка.

– Так вы же меня и не отпустите, – равнодушно сказал Кельм.

– А ты в безвыходном положении. Даже если бы тебе удалось бежать, – Линн слегка улыбнулся, – тебе не поверили бы в Дейтросе. И вообще подумай, ради чего ты мучаешься? Ведь ты умрёшь. Ты так наивен, что веришь в загробное воздаяние?

– Нет, – медленно сказал Кельм. В самом деле – он давно перестал в это верить. Теоретически должен был, конечно. Вероятно, священники всё же правы, и на том свете Господь вознаграждает служащих Ему честно. Но вот представить это – как вообще представить себе что-то хорошее в своей жизни – Кельм не мог. Да и не пытался никогда.

– Твоя коренная ошибка, Кельмин, заключается в том, что ты не живёшь в настоящем. Ты думаешь – вот я помучаюсь сейчас, вытерплю – а потом всё будет хорошо. Твой народ будет считать тебя героем. Друзья будут тебя любить. После смерти ты попадёшь в рай и встретишься со своим Богом. Но это не так! С наибольшей вероятностью это не так. Ты же умный человек, подумай. В Дейтросе скорее всего тебя расстреляли бы. Или отнеслись как минимум с недоверием – потому что из плена не возвращаются, если ты попал в атрайд, ты обязан умереть. А если не умер – значит, предатель. Не так?

Кельм молчал, глядя в сторону. В сущности, конечно, это очень возможно.

– Друзьям ты был нужен сильным и здоровым. Девушкам тоже. Кому ты будешь нужен – больным и слабым?

И это может быть, думал Кельм. Что такое дружба… прикрыть спину, поддержать огнём, даже закрыть собой. Да, но для этого и другом не надо быть, это, в общем, обычный долг товарища по шехе. Кельм сам прикрывал людей, лично ему глубоко неприятных. На самом деле всё сложно и неоднозначно, люди – существа малопонятные, если вдуматься. Любит ли его кто-нибудь? Лени любила. Мама. Но Лени нет, а для мамы он уже не ребёнок, она сама нуждалась бы в нём. Сейчас ему казалось, что всю жизнь он тащил на себе других, помогал, поддерживал, работал для них, организовывал их – но кто и когда делал это для него? И значит, никто не поможет ему, слабому… Наверное, психолог прав.

Ничего не будет и впереди хорошего. И сейчас нет. А что, он в самом деле терпит ради того, что будет потом?

– Я же всё равно отсюда не выйду, – сказал он, – тогда зачем говорить мне это…

– Жить надо здесь и сейчас. Здесь и сейчас ты можешь либо лежать и страдать от боли, либо получать удовольствие от жизни. Прошлое и будущее не существуют.

– Здесь и сейчас, – медленно повторил Кельм, – я не хочу быть подлецом.

…Он терпел не ради того, что будет впереди. Он вообще мало об этом думал. Будет – тогда и будем принимать это в расчёт.

Бог был здесь и сейчас. Он никогда так ясно этого не понимал. Вообще он понял, что до сих пор практически и не был верующим. Так, ходил в церковь, потому что положено. Знал, что защищает Триму и христианство.

Здесь и сейчас был выбор между предательством и болью. И здесь же и сейчас – вознаграждение или расплата за тот или иной выбор. Вот только трудно иногда понять, что – награда, а что – расплата.

Кельм любил, конечно, удовольствия. Он бы получал удовольствия от жизни. Уже прекращение боли и жажды было бы большим удовольствием. Но цену за это удовольствие пришлось бы платить слишком большую. Часть своей души, а может быть, и всю душу. Тысячи жизней дейтринов.

На кожу приклеили электроды. Кельма колотило уже заранее. Стали пускать ток – сначала слабый, потом всё сильнее. Хуже всего электрические удары отзывались в недавних ранах. Да и нервы, ещё не зажившие, отвечали такой болью, что Кельм часто терял сознание. Он плакал и хрипел, пытался вывернуться из ремней из последних сил. Датчики на коже контролировали сердцебиение и давление. К счастью, и то, и другое становилось всё хуже. У Кельма началась аритмия. Его оставляли в покое, лечили, давали выспаться. Потом начинали всё заново.

Цветные пятна плыли перед глазами. Во рту страшно пересохло. Кельм почти не различал над собой лицо Линна, но хорошо слышал голос. Звучащий ласково и разумно.

– Это же нелепо, Кельмин. Ты не понимаешь этого? Наши методы безотказны. Рано или поздно ты всё равно изменишься. Позволь твоему сознанию сделать скачок. Посмотри на вещи шире. Пойми, есть то, что человек преодолеть не в силах.

– Иди к чёрту, – прошептал Кельм. Ему показалось, что звука не получилось. Но Линн, кажется, понял.

– Зря ты так. Зря. Ну что ж, если ты не сделаешь рывок, придётся начать следующий этап. Будет новая операция. Подумай об этом.

Хуже всего – сознание бессмысленности. Действительно, зачем он делает всё это? Кельм не знал. Согласиться с психологом, идти у него на поводу – было бы слишком страшно, вот и всё, что он понимал. Но зачем он терпит – не знал тоже. Ведь всё бессмысленно… Дейтрос, Дарайя, Бог, люди… какая разница? Война… он давно уже не воин. То, во что он превратился, никак нельзя назвать воином. У него и воли уже нет давно. И ничего нету…

Рядом послышался какой-то шорох, Кельм с трудом повернул голову. После пытки все нервы в теле, казалось, снова были воспалены и ныли, временами вспыхивая острой болью. Очередной мучитель стоял рядом с ним. Гелан – Кельм даже вспомнил его имя.

– Кельмин, ты помнишь меня? Я заместитель по кадрам начальника центра виртуального оружия. Ты так и не согласен работать со мной, как я вижу. Твои попытки сопротивления нелепы. Ты только измучаешь себя, а потом всё равно попадёшь к нам.

Кельм не отвечал, равнодушно глядя сквозь него.

– Кельмин, ты понимаешь меня? Если да, то ответь.

– Я понимаю, – вяло сказал он. Иногда его начинали мучить, просто чтобы вывести из полного оцепенения.

Внезапно кадровик нагнулся к нему так низко, что едва не касался губами его головы. И прошептал очень тихо, в самое ухо:

– Дейри.

Господь с тобою. Кельм слегка дёрнулся. Кадровик выпрямился и стал водить ладонью перед его глазами. Что-то он при этом говорил, но Кельм не слышал ничего. Потому что на ладони была приклеена каким-то образом записка. И в записке этой чёрными чёткими буквами стояло:

«Я гэйн. Агент. Я выведу тебя домой. Ты должен сказать психологам, что готов работать. Я заберу тебя в центр. Дальше сделаю всё сам. Тебе не надо будет работать на них. Если прочёл и понял, два раза опусти веки».

Кельм поспешно два раза зажмурился. Прежде чем подумал, что это может быть ловушка, что это может быть неправда или ещё что-нибудь. Хотя зачем бы им нужно было строить такую ловушку? Гелан убрал руку.

– Ты понял меня? – спросил он с нажимом.

– Понял, – слабо ответил Кельм.

– Тебя будут резать снова. Ты этого хочешь?

– Нет.

– Запомни: твоё единственное спасение – это попасть в наш центр. Только это избавит тебя от боли. Только так у тебя ещё есть шансы на нормальную, даже очень хорошую и обеспеченную жизнь. Я не настаиваю, – добавил Гелан, – чтобы ты дал немедленный ответ. Подожди день, два, подумай хорошенько. У тебя ещё есть время. Но я хочу видеть тебя в моём центре.

После сна Кельма снова переложили на каталку и повезли в операционную. Когда его привязывали к столу, гэйн посмотрел в глаза Линна и сказал.

– Не надо. Я всё решил. Я согласен.

Ему не было противно или неприятно говорить это. Страшно лишь одно – что это не остановит палачей, что его всё равно начнут резать.

– Вот как? – спросил Линн. – Это серьёзно или опять ненадолго?

– Серьёзно. Отправьте меня в центр.

– Ну что ж, если так, я позвоню, и тебя заберут. Но имей в виду – если ты не пройдёшь проверки, окажешься здесь снова.

Кельм задрожал.

– Не надо. Я буду делать всё, что вы хотите. Я не могу больше, – совершенно искренне сказал он.

Господи, как это, оказывается хорошо… как легко.

Его долго везли куда-то в закрытой машине, на носилках. Он был так слаб, что и сидеть не мог. Ему даже сразу вернули облачное тело, правда, накинув шлинг. Облачко ему на время возвращали и раньше – иначе он не прожил бы так долго.

Кельм оказался в незнакомом здании. Его вымыли. Переодели. Накормили с ложечки супом и мягким творогом. Поставили укол, и он заснул.

Проснулся в маленьком помещении, дверь была закрыта, окно занавешено жалюзи, но дневной свет просачивался сквозь их щели, света было достаточно. Кроме койки, на которой лежал Кельм, и какого-то шкафчика и стула, в комнате не было ничего. Над кроватью на полочке пикал какой-то прибор, от прибора тянулись проводки к телу Кельма, к приклеенным датчикам. Видно, со здоровьем совсем плохо стало, раз ведут постоянный контроль жизненных функций.

Внезапно дверь открылась. Вошёл старый знакомый Кельма, Гелан. Он остановился, быстро провёл каким-то прибором вдоль собственного тела. Потом – вдоль кровати Кельма. Сел рядом.

– Жучков нет. Как ты себя чувствуешь, братишка? – он говорил по-дейтрийски.

– Нормально.

– Больно?

– Немного. Терпимо.

Гелан внимательно смотрел на Кельма, и того обдало жаром. Он помнил этот взгляд.

Это был не бред и не видение.

– Вот и всё, – тихо сказал агент Дейтроса, – всё кончилось, брат. Тебя больше не тронут.

– Линн говорил… про какую-то проверку.

– Чепуха, ты должен сделать работу на пробу. Чаще всего они используют что-нибудь… ты должен был бы совершить какое-нибудь богохульство. Но я сказал, что проверю тебя сам, и вышлю им отчёт. Отчёт я, конечно, вышлю, – Гелан чуть улыбнулся. Погладил Кельма по голове.

– Дня два ещё надо подождать, хорошо? И тебе надо будет встать. Тебя заберут из Медианы. Я уеду, чтобы обеспечить себе алиби.

– Понял, – сказал Кельм.

Гелан вдруг нагнулся к нему, обнял, коснулся губами лба.

– Прости меня, парень, – сказал он свистящим шёпотом, – прости, если сможешь. Я так долго… не мог тебя вытащить. И за девочку твою прости.

– Дейри, – ответил Кельм.

Больше Гелан не появлялся. За Кельмом ухаживали, меняли повязки. На третью ночь, едва он задремал, дверь открылась. Вошла высокая молодая женщина – дейтра, в салатовом костюме медсестры. Черты её лица были совершенно типичными для дейтрийской расы – вытянутое лицо, узкое, остроносое. Чёрные короткие волосы. Женщина подошла к Кельму.

– Привет, – сказала она по-дейтрийски, – меня зовут Алейль, можно просто Аль. Вставай, боец, одевайся… как тебя по званию-то?

Она бросила на постель ворох одежды. Полевая форма для Медианы.

– Я ксат, – Кельм попробовал сесть. Переждал головокружение. Стал неловко одной рукой натягивать рубашку. Аль помогала ему.

Она уже несколько лет работала здесь, в центре. Изображая перебежчицу из Дейтроса, но не гэйну – чтобы её не заставили производить маки. Аль была связной и помощницей Гелана. Вот и сейчас от неё зависело очень многое.

– Сейчас уйдём, – тихо говорила она, – я выведу тебя в нашу зону. Сейчас там нет охраны, мы позаботились об этом. Наши будут тебя ждать. Одному тебе не уйти.

– Спасибо.

Кельм спустил ноги с кровати. Аль натянула ему ботинки. Помогла встать.

– Тяжело?

– Ничего, я смогу, – пообещал он. На самом деле стоять было очень тяжело. А сможет ли он идти? Но ведь смог тогда, в атрайде, когда устроил этот нелепый, театральный побег…

– Не боись, не сможешь – я вынесу, – пообещала Аль, – держи.

Он почувствовал под рукой привычную холодную тяжесть оружия, и на душе сразу стало легче. Пистолет был ТИМК, дарайский, но с ним Кельм умел обращаться. Шлинг он повесил не под левую покалеченную руку, а тоже под правую. В конце концов, в Медиане пистолет не понадобится.

– Ну, с Богом! – сказала Аль. Кельм шагнул к двери. Покачнулся. Аль подставила плечо.

– Держись, не геройствуй. Тебе ещё по Медиане пилить.

Он опёрся на неё. Аль была только чуть ниже его ростом, крепкая, сильная. Как большинство дейтрийских девушек. Но Кельм старался сильно не давить, сохранял равновесие. Сердце колотилось возбуждённо. Неужели это правда – свобода?

По коридору они шли, казалось, целую вечность. Медленно, останавливаясь и отдыхая. Наконец Аль свернула в какую-то дверь. Кельм увидел зал, защищённый знакомым образом, – отсюда выходили в Медиану.

Облачное тело ему вернули здесь сразу же. Аль посмотрела на него.

– Готов? Эшеро Медиана.

От волнения он даже не сразу смог выйти. Аль растворилась в воздухе, а он всё ещё стоял, не веря в это счастье – оказаться в Медиане. Медиана – это свобода. Это абсолютная, безграничная свобода…

Он вышел. Голая серая равнина, колючая проволока впереди. Это был огороженный и охраняемый участок, принадлежащий центру разработки виртуального оружия. Сейчас здесь не было охраны – никого, кроме них с Аль. И вдалеке, за колючей проволокой – едва заметные серые силуэты в такой же полевой форме, как у него. Гэйны. Теперь Кельму стало плохо. В груди возникла сосущая пустота, в глазах потемнело. Он стал валиться на Аль.

– Ты что, Кельм? Нет! Держись…

Он почувствовал, как лоб покрывается испариной. Сердце… сердце не выдерживало.

– Ксат, ты сможешь. Ты дойдёшь.

Он упал на четвереньки.

– Шендак, – выругалась Аль, достала откуда-то из кармана шприц, насадила иголку, – ремень расстегни.

Она оттянула ему штаны и всадила укол. Кельм покачивался. Очень хотелось упасть совсем. Упасть и замереть.

– Вставай! Вставай, кому говорю! – она тянула его кверху. Кельм вцепился в девушку, сделал колоссальное усилие, обливаясь потом, встал на ногу. Потом на вторую.

– Я тебе говорю, ты дойдёшь! Пошёл! Давай!

Они медленно двинулись вперёд. Шаг за шагом. Кельм даже не замечал, что пальцы его правой руки судорожно стиснуты на плече Аль. Она терпела – подумаешь, лишний синяк. Неужели вот прямо сейчас я помру, с удивлением думал Кельм. Сердце разорвётся… Неужели это так вот просто…

В один миг чьи-то руки обхватили его, и Кельм упал навстречу этим рукам. Кто-то крепко обнимал его. Кто-то второй подхватил под левую руку, закованную в гипс.

– Всё, брат. Давай, держись крепче. Не бойся, мы дотащим.

Кельм обернулся, взглянул на Аль.

– Спасибо. Дейри..

– Гэлор, – ответила она. Гэйны подхватили спасённого под руки и потащили с собой, в глубь Медианы – им надо было теперь выйти к зоне Дейтроса, уйти из опасных мест. Их было семеро – вполне достаточная защита. И можно надеяться, что вообще всё обойдётся. Аль смотрела им вслед.

Ей надо было возвращаться. В прозекторской лежал свежий труп, заказанный Геланом якобы для эксперимента. Этот труп ей предстояло сейчас засунуть в мешок, отвезти в палату, где лежал Кельм. Сделать запись в журнале дежурств о смерти подопечного. Медицинское заключение о смерти и даже акт о вскрытии были заготовлены заранее и подписаны якобы врачом, который только что ушёл в отпуск. Поскольку дело рутинное, вряд ли кто-то станет проверять, когда и как этот врач подписал документы. Сам Гелан вернётся через неделю и, раздосадованный, первым делом устроит разнос медчасти, а потом позвонит в атрайд и долго, ядовито будет объяснять Линну, что мёртвые работники ему в центре совершенно ни к селу ни к городу… Труп к тому времени будет кремирован обычным порядком. Никто ничего не заподозрит. Аль ещё раз мысленно проверила все детали. Прекрасно. С лёгким чувством ностальгии взглянула ещё раз вслед гэйнам, уходящим по серой равнине вдаль, и вернулась на Твердь.

Финал

Кельм медленно шёл по аллее, разлапистые мягкие хвойные ветви почти касались его лица. Вдали синел уголок моря.

Дейтрос прекрасен, отстранённо думал гэйн. А ведь они почти успели мне внушить, что здесь нет ничего, кроме тьмы и серости – и за эту серость я сражаюсь. И это бессмысленно и глупо. А на самом деле вот он, Дейтрос. Яркое небо сочится синевой, тёплое море вдали, тёмная хвоя аллей. И даже белые новенькие жилые корпуса. Длинные ряды площадок для спорта, для игр. Танцевальный пятачок, пляж. Какого ещё счастья надо человеку? Вон девчонки идут. Три подруги – то ли отдыхающие тоже, то ли персонал – шли ему навстречу, болтали, смеялись о чём-то. Все три – в светлых и лёгких платьях, тоненькие, красивые. Особенно та, что слева, с чёрными кудрями, распущенными по плечам, с блестящими очень тёмными глазами. Черноглазка. Девчонки заметили его, примолкли, а когда приблизились, Черноглазка вдруг подмигнула ему и весело засмеялась. Подруги подхватили смех. Кельм попытался ответить – но понял, что не знает, как. Он даже улыбнуться не смог. Это было так, будто между ним и девушками натянута полупрозрачная пелена. Кельм вдруг ощутил обиду. Ему показалось, что это смеются над ним. Наверное, нет, ведь теперь он выглядит совсем неплохо. И всё равно было обидно, потому что они такие молодые, здоровые, счастливые – и он не может быть с ними на равных.

Тоска снова стала заползать в сердце. Он так долго и упорно боролся с этой тоской, что уже почти не надеялся на победу. Он слишком изменился. Раньше предпочитал проводить время в компании. Попади он в такой санаторий раньше – на второй день у него было бы уже человек пять лучших друзей, два десятка приятелей и, если это было бы до Лени – объект женского пола, присмотренный для ухаживаний. А сейчас отношения ни с кем не налаживались. Он стал бояться людей. Бояться непонимания и отторжения. Бояться их смеха, их радости и веселья.

Кельм поднялся в гору. С удовлетворением отметил, что одышка даже не возникла. Он уже начал тренировки. Ещё пять недель – и придётся работать, ходить в Медиану. Может быть, даже принимать участие в боях. Кельм до сих пор не написал ни строчки – сможет ли он творить виртуальное оружие? Смогу, подумал он. Дорши знали в атрайде, что делают. Если они рассчитывали, что я смогу работать на них после всего, – значит, я действительно смогу работать.

На пологой вершине холма стояла скамеечка, и здесь, на этой скамеечке он любил сидеть, глядя на море. Горизонт был размыт, море и небо переходили друг в друга почти незаметно, сливаясь в единую синеву. Вдали белела полоска теплохода. Внизу – зелень, золото песка, бронза загорелых тел на пляже.

Здесь было хорошо. И никого рядом. Только Лени. Кельм не то чтобы очень любил её. Он теперь понимал, что такое предательство. Это когда ты переламываешь что-то внутри, делаешь это сознательно, и он переломил то слабенькое, наверное, чувство к Лени. Но она простила. Она поняла. Она бы сейчас сидела рядом, касаясь его руки. И говорить ничего не нужно было бы.

Лени была единственным человеком, способным его понять до конца. Сейчас, после всего.

– Прости, – сказал он ещё раз, – ты же простила, да?

– Родной, – сказала Лени, – ты не мучайся из-за этого, ладно? Ты же всё правильно сделал. Это тяжело… но другого выбора не было. Что ж теперь?

– Не дёргайся, иль Таэр, – шехин хлопнул его по плечу. Кельм вздрогнул, посмотрел на него. Не увидел – но это было неважно.

– Ты привыкнешь, – сказал Кларен серьёзно, – смерть – это поначалу кажется тяжело, а потом ничего, привыкаешь.

И Шэм тут же влез:

– Если вы утонете и ко дну прилипнете, года два там полежите, а потом привыкнете.

Тени обступили его. Кельм не очень понимал, реальность это или фантазия. Шизофрения? Он допускал и это. Дилл, Рети, Бен – все они были рядом, все, кого он терял, кто знал, каково это – быть мёртвым.

– Это неправильно, – сказал им Кельм, – я должен быть с вами, а что я делаю здесь? Зачем? Доживать?

Тени растерянно молчали. Они не знали ответа.

Кельм долго лежал в больнице. Раны зажили, но ему лечили аритмию, лечили нервные боли. Он думал о том, сможет ли снова стать гэйном, восстановится ли здоровье настолько, что его возьмут опять на войну. Не то что этого хотелось, но ведь ничего другого он не умел, и не хотелось учиться заново. Кельм казался себе глубоким стариком. Ему было девятнадцать лет.

Первое время он провёл в эйфории. Это было счастьем – видеть вокруг дейтрийские лица. Родные. Видеть дейтринов, высоких и тонких, с узкими лицами и острыми подбородками, каждый из них казался сейчас родным и близким. Братом, сестрой. Все они понимали его. Оказалось, что его борьба не была идиотизмом, не была безнадёжным и бессмысленным занятием. Оказалось, что он прав. Что Дейтрос жив, что за Дейтрос стоит сражаться. Что его здесь любят. Его ждали.

Даже беседы с Версом не оказались неприятностью. Следователь приезжал к нему прямо в больницу. В Верс для проверки Кельма не забирали. Рассказывать все подробности происшедшего – впрочем, о связи с Туун он умолчал – было, конечно, больно и мерзко. Но следователь оказался тактичным, интеллигентным, не резал по живому, не лез в душу. Даже сочувствовал. Не раз повторял, что Кельм поступал правильно, что он молодец, что он совершил подвиг, и вряд ли кто другой на его месте мог бы себя так вести. Это не входило в профессиональные обязанности следователя, конечно. Но Кельму стало легче после общения с ним.

И всё равно через некоторое время Кельм ощутил равнодушие и одиночество.

Ему просто не хотелось становиться здоровым.

Да, ему говорили, что он молодец и всё такое. Но он сам не чувствовал этого. Никакой победы. Никаким молодцом он не был. Что и кого он победил? Что сделал хорошего?

То, что его не сломали? Так это неправда, он-то знал. Его именно что сломали. Он стал совершенно другим человеком. Что осталось от него, прежнего?

То, что он не согласился работать на доршей, – это, пожалуй, правда. Но он слишком хорошо помнил, как в конце – пусть для виду, пусть по приказу Гелана – но выдохнул с облегчением: «Я согласен работать на вас». Хорошо, внутри он так не думал и не собирался. Но слишком хорошо помнилось это облегчение, в тот миг, когда его положили на операционный стол – и не стали резать. Иногда ложь действует на нас так, как будто она – правда. Слова – это слишком сильный инструмент, чтобы ими бросаться.

Если бы он терпел до конца и умер от боли и истощения – насколько это было бы лучше.

Если бы он хотя бы сохранил внутри твёрдую убеждённость в своей правоте – но ведь и её под конец-то уже не было.

Как знать, может быть, ещё немного – и они действительно сломали бы его. Сейчас ему казалось, что нет, такого не случилось бы. Но как знать… ещё немного внутренних изменений.

Врачи были хорошими. И медсёстры тоже. Он запомнил молоденькую медсестру, пятнадцатилетнюю, практикантку из профессиональной школы. Каштановые мягкие волосы, курносый маленький нос, усыпанный тёмными веснушками. Шелли её звали. Мягкое, милое имя – как она сама. Кельм называл её про себя Веснушкой. Она приносила ему восстанавливающий коктейль, белково-углеводный. Садилась рядом.

– Попейте, пожалуйста, – уговаривала она, – вам лучше будет. Пожалуйста!

Он ничего не отвечал. Он вообще говорил мало. Смотрел сквозь медсестру.

– Ну хотите с ложечки?

Она скармливала ему вязкую жидкость с ложечки. Он вяло глотал. Есть не хотелось. Организм привык, видимо, к постоянному голоду. Отказывался переваривать пищу. Шелли стала приносить ему вкусненькое из дома. Печёное, жареное, сладкое. Да у него хватало вкусных вещей. Приезжала мама, неделю жила рядом с ним. Приезжали по очереди друзья по шехе. Шехой теперь командовала Таша, тридцатилетняя гэйна, мать пятерых детей. Приезжали разные знакомые и приятели.

Тело восстанавливалось. Аритмия и боли почти исчезли. Шелли учила его ходить. Несколько ампутированных фаланг на ногах этому не мешали. Да и левая рука действовала без затруднений. Дарайцы не собирались калечить его всерьёз. Он им был нужен относительно целым.

Кельм сходил в больничную церковь. Исповедался. Рассказал и о Туун. Исповедь не принесла никакого облегчения.

Он чувствовал себя практически здоровым. Взгляд в зеркало давно перестал пугать. Конечно, к прежнему облику он не вернулся. Но видел перед собой уже не обтянутый кожей скелет, а нормального мужчину-дейтрина. Просто он выглядел теперь старше своих лет. Гораздо старше. Возможно, из-за седины, волосы так и не восстановились, были теперь тёмно-седыми. Возможно, из-за странного выражения глаз. Кельм даже начал снова беспокоиться о своей внешности. Тщательно брился. Пользовался туалетной водой. Волосы стриг очень коротко.

Ему самому было странно, когда приходилось отвечать на вопрос о возрасте. Да, ещё нет двадцати. Нелепость. Чего он такого не видел ещё в этой жизни…

После выписки из больницы его отправили долечиваться в санаторий на Лимское море. Прекрасный санаторий, и отдыхали в нём в основном гэйны. И летний сезон – на море было полно купальщиков. Но Кельму даже не хотелось купаться. Несколько раз он поплавал ранним утром, когда на пляжах ещё никого почти не было. Не хотелось раздеваться при людях, хотя, в общем, шрамы у гэйна – дело самое обычное, и никого бы они здесь не удивили. И своих прежних шрамов он никогда не стеснялся, скорее даже гордился ими.

Вообще, если честно, не хотелось практически ничего. Правда, появился аппетит. Хотелось есть и спать. Читать. Иногда гулять по аллеям. Если ему вообще ещё могло быть хорошо, то можно сказать, что хорошо было в санатории. Лечащий врач как-то предложил ему пройти курс лечения у психолога, но Кельм отказался сразу и с таким ужасом, что больше подобных предложений ему не делали.

Скоро халява кончится, конечно. Он практически здоров. Может выполнять свои обязанности. Он вернётся в шеху. Будет ходить в патрули. Тренироваться. Подниматься по учебной, а если надо, то и по боевой тревоге. Защищать городок Лору, уже разросшийся за время его отсутствия – Дейтрос строится быстро.

Ему не хотелось возвращаться. Да и вообще ничего не хотелось.

После такого не живут, думал Кельм. Просто не живут. Так жить нельзя.

Он почувствовал шаги сзади. Не услышал, а почувствовал кожей. Кто-то поднимался сюда к нему. Тени мгновенно исчезли, спугнутые пришельцем. Кельм ощутил досаду. Встал со скамьи. Нет смысла здесь сидеть дальше.

– Простите, вы – Кельмин иль Таэр?

Он посмотрел внимательно. Машинально вытянулся. Тот, кто искал его, был в форме и с нашивками стаффина. Седые виски. Внимательные тёмные глаза.

– Так точно, хессин, – ответил Кельм.

– Вольно, ксат, – усмехнулся тот, – давайте присядем. Я вас ищу везде.

Они сели на скамейку. Стаффин вынул сигарету.

– Не курите? Позволите мне?

Он закурил, затянулся. Задумчиво сказал, глядя на море:

– Красиво здесь…

– Красиво, – согласился Кельм. Он сидел напряжённо, выпрямив спину.

– Кельмин, меня зовут Шетан иль Керр. Я начальник одного из отделов контрразведки на Триме. О вас со мной говорил мой… хороший знакомый. Вы его знаете под именем Арс Гелан. Он работает на Дарайе.

Кельм чуть вздрогнул и посмотрел на стаффина.

– Вы его знаете? – спокойно спросил тот.

– Да. Он меня спас.

(Вот Гелан тоже мог бы понять его. Кельм вспоминал сейчас глаза, вдруг заблестевшие от слёз. «Прости меня, парень». С ним бы поговорить сейчас.)

– Ну и… как он там? – вдруг спросил стаффин. – Я ведь… давно его не видел. Письмо передали с оказией.

Кельм подумал.

– Держится, – сказал он, – там, конечно, трудно. Но он…

(Он бы понял. Он тоже стоял рядом с нами, видел, как нас мучили… сам вёл допрос. Но мне хоть можно было кричать и рваться из ремней, когда мучили Лени. А ему нельзя было даже выглядеть взволнованным. Он тоже что-то убивал в себе, внутри, долго и мучительно убивал. Он бы всё понял про Лени.)

– Ладно, – сказал стаффин, – вам и не до того было, как я понимаю. Кельмин, вы ведь скоро возвращаетесь в часть?

– Ещё три недели…

– А как у вас здоровье? Как себя чувствуете – готовы работать? Боли бывают?

– Нет, болей уже нет, – сказал Кельм, – в принципе работать готов. Ну, конечно, надо тренироваться…

– Скажите, Кельмин… Вы никогда не думали о том, чтобы специализироваться в области разведки?

– Нет, – он удивлённо посмотрел на стаффина, – как-то не… не приходилось.

Странный вопрос! Разведка, вообще агентурная работа на других мирах – это не та область, куда берут всех желающих. Конечно, престижно, интересно, что говорить. Мало кто отказался бы.

– Знаете, Кельмин, предложение поступило от Гелана. Я изучил ваше досье, ваши данные. Говорил с вашими педагогами, командирами. С врачом. Ваш психологический профиль для нас очень интересен. Кроме того, очевидно, что вы обладаете колоссальной психической устойчивостью. Преданность Дейтросу, мужество, воля – всё это качества, которые исключительно важны для разведчика. У меня в отделе сейчас есть место на кондиционирование. Вы могли бы уже через месяц начать курс обучения в нашей школе на Триме.

Кельм ошеломлённо молчал.

– Я не требую от вас немедленного ответа, – сказал стаффин, – но постарайтесь решить до завтра. Завтра я должен вернуться на Триму. Вечером или рано утром вы найдёте меня в гостинице в номере 516.

– Стаффин, – голос Кельма дрогнул, – вы… Я согласен. Да. Я хочу учиться в школе разведки. Я буду работать на Триме.

Через месяц Кельм стоял у дверей дейтрийского Разведцентра, в новенькой форме с нашивками шехина – его повысили в звании, с рюкзаком на спине, из оружия – только «Дефф» и шлинг. Проводник, которого он ждал, парень на вид помоложе его (на самом деле старше на пять лет) что-то нудно выяснял с дежурным по зданию.

– Заходи, – крикнул наконец проводник. Кельм вошёл в здание. Парень протянул ему руку.

– Меня зовут Тилл, – сказал он, – триманское имя Бернхард. Кондиционирован в Австрии. Ну а ты Кельм. У нас всё по-простому, привыкай. На Триме мы штатские. Пошли, переоденешься, да и двинем уже.

Кельм двинулся за ним. Вошли в одну из комнат первого этажа. Тилл бросил на диван пакет с одеждой и велел Кельму переодеваться.

Одежда была непривычной. Узкий тёмный пуловер, брюки из тёмно-синей очень плотной ткани. «Джинсы, – пояснил Тилл, – запоминай. На Триме все носят».

Ботинки показались Кельму неудобными. Слегка давили в подъёме. Сковывали. Подошва слишком тонкая. Но, конечно, он не стал жаловаться. На Триме разберёмся.

Он уже прошёл первичный курс подготовки. Тилл-Бернхард выдал ему бумажник, где лежали две сотни евро бумажками разного достоинства, банковская карточка, карточка-паспорт на имя Антонио Серены – они направлялись в Германию, но изображать ему там пока предстояло испанца, плохо знающего немецкий язык. Потом легенду заменят.

Тилл безжалостно вытряхнул его вещи на стол. Кельм знал, что можно брать с собой, чего нельзя. Но одну вещь Тилл всё же забраковал. Подарок мамы – свитер с вышитым смешным куртом, курты водились только в Дейтросе, и Тилл справедливо заметил, что надевать такой свитер на улицу – всё равно что повесить на шею табличку «я дейтрин». Дарайцы, конечно, не толпами бегают по Триме, а триманцы ничего не поймут – но всё же.

Тилл забрал у него «Дефф», выдал взамен триманский пистолет «Глок7». Кельм уже стрелял из него, пистолет был куда похуже «Деффа», но так уж полагалось на кондиционировании, пользоваться триманским оружием.

Кельм снова упаковал рюкзак. Вскинул его на плечи.

– Готов? – Тилл оглядел его. – Ну пошли.

Они прошли по коридору. На улице уже опять моросил мелкий дождик.

Кельм шёл вслед за проводником, глядя ему в спину, и думал о том, что прошлого не вернуть. Он не стал прежним – и не станет таким никогда. То состояние безмятежной весёлости, ничем, даже войной, даже смертями, не сбиваемого оптимизма и внутреннего счастья – этого уже никогда не будет.

Но так ли уж это важно? У него есть дело. Он станет разведчиком. Он будет работать на Триме. Последние месяцы Кельм тренировался – казалось ему – не так уж много, но на самом деле больше, чем когда-либо. Он почти свободно владел уже немецким языком (испанский изучил ещё в квенсене). Его тело стало сильным и тренированным, как раньше. У него снова получалось творить в Медиане, и образы выходили сильнее и мощнее, чем прежде. Он стал бы сейчас прекрасным гэйном. В шехе бы его носили на руках. Да скорее всего ему дали бы под командование шеху, ведь теперь и звание соответствует. Но на Триме работать – важнее и интереснее. Гэйнов много. Хороших разведчиков – по пальцам пересчитать.

Только это сейчас и важно. Это радостно. Это единственное, ради чего стоит жить. Его дело, его работа.

– Эшеро Медиана, – приказал Тилл. Вслед за ним Кельм переместился в серое Пространство Ветра.

Куда ни глянь – равнина, земля и небо почти одного цвета. Камешки, ложбинки, невысокие холмы вдалеке. Но стрелки келлога на руке указывали на юг. И туда надо было идти, несколько часов по серым просторам Медианы, к Триманским вратам.

– Кто идёт? – в наушнике, приклеенном к мочке уха, прорезался женский встревоженный голос.

– Свои, – откликнулся Тилл, – даю позывные.

– Лёгкого пути, – пожелала патрульная гэйна.

– Спасибо, – пробормотал Кельм. Приятно было слышать этот звонкий женский голос. Приятно, что Дейтрос провожает их именно так. Они зашагали по Медиане. Ботинки немного жали. Ветер ласково касался щеки. Тилл вёл, шагал упруго, неслышно. Кельм вдруг подумал, что жизнь-то на самом деле – вся ещё впереди. И неизвестно, что там будет, в этой жизни. Страх шевельнулся на донышке где-то. Страх и воспоминание. Но он ведь гэйн, он знал, на что идёт.

Он никогда и не хотел ничего другого.

– Скоро дойдём, – негромко пообещал Тилл, – склонение благоприятное.

Кельм поднял руку, раскрыл ладонь и выпустил в небо стайку серебристо-белых стремительных птичек. Они не умели убивать. Они просто были – для красоты. Ни для чего больше. Тилл рассмеялся и поддержал игру – заставил воздух мерцать и искриться мириадами крошечных радуг. Кельм собрал эти радуги вместе, в концентрические круги, и заставил круги вращаться. Стая белых птиц поднималась всё выше, к бессолнечному зениту.

– Молодец шехин, – сказал Тилл, – здорово.

– Да и ты ничего, – признал Кельм. Тилл хлопнул его по плечу.

– Сработаемся, да?

Гэйны рассмеялись. Медиана тающей дымкой расплывалась позади, и впереди, и повсюду вокруг была лишь бескрайняя Медиана. И они уходили всё дальше и дальше, в направлении условного юга, их фигуры расплывались в тумане, таяли, становились всё меньше. Наконец их уже не было больше видно. Эта история кончилась. Начиналась совсем другая.

В этой жизни, которой не пожелаешь врагу, в постоянной готовности умереть за, в ночь, когда воспалённо горят глаза, – что ты хочешь увидеть на том берегу? Лимитирован и исчерпан запас наших снов. Мокрые листья вколочены в землю дождём. И закон известен давно и вовсе не нов – если мы с тобой встретимся, видимо, сразу умрём. Я во всяком случае. Но скажи мне в лицо, кто из нас заварил эту кашу, ты или я? Кто в итоге ответит за всё? Кто курица, кто яйцо? Скажи мне, кто из нас сволочь и кто свинья. Я тебе сочиняю этот ад, где странно, что ты ещё цел, или ты надо мной стоишь – откровенно скажи – хладнокровно ломая мне и судьбу, и жизнь, ради высшей цели с прищуром глядя в прицел. Ну а я, оставаясь в полном ауте и не у дел, всё ж скажу тебе, судьба моя, мой герой. Если придётся встать и ответить за наш беспредел, хоть одно хорошо – я встану рядом с тобой.

Оглавление

Яна Завацкая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg