«Питер»

Шимун Врочек Питер

Эксперимент «Вселенная Метро 2033» Объяснительная записка Дмитрия Глуховского

Прошлым летом я придумал проект «Вселенная Метро 2033». После некоторых колебаний и сомнений я открыл гермоворота в мир моих книг «Метро 2033» и «Метро 2034» для других писателей. Отныне вместе со мной придумывать, как складывается судьба постъядерной Земли через двадцать лет после Апокалипсиса, взялись многие авторы. Это был довольно смелый проект, и многие сомневались, что из него что-нибудь получится.

Прошло меньше года, и вот в свет выходит уже третий роман из этого цикла. Первые два — «Путевые знаки» Владимира Березина и «Темные туннели» Сергея Антонова стали бестселлерами. Книги вышли разными, потому что у каждого писателя — свой взгляд на этот мир. И понравились они разным читателям.

Роман «Метро 2033: Питер» загадочного сетевого автора, который известен под псевдонимом Шимун Врочек, наверное, самая необычная книга из нашей серии. У Врочека собственный стиль — жесткий и смачный, у него свой Петербург — и такой северную столицу мы еще не видели. Он в подробностях описывает устройство питерского метро после ядерной войны — и получается оно ничуть не менее интересным и своеобычным, чем метро московское, описанное в моих книгах.

«Питер» решительно не похож ни на Антонова, ни на Березина, ни на мое «Метро 2033». И это здорово. Потому что главной моей задачей было превратить «Вселенную» в свободный творческий эксперимент, издавая только хорошие, яркие книги, — но разные, избежать синдрома консервной фабрики, когда ради коммерческого успеха выпускаются только одинаковые жанровые книги, написанные по схеме.

И мне «Питер» Врочека очень понравился. Именно своей непохожестью, независимостью и понравился.

А дальше все будет еще интересней. Совсем скоро во «Вселенной Метро 2033» выйдет роман Павла Тетерина «Последний альбом» — вместе с новым долгожданным диском «Последний альбом» группы Noize MC. С моей точки зрения, Noize — настоящие бунтари, голос поколения. Не «фабричные» мальчики на продюсерском поводке, а настоящие искренние музыканты. Четыре песни их нового («Последнего») альбома вдохновлены «Метро 2033», а ударник группы — Паша Тетерин — написал свой роман о месте музыкантов в постъядерном мире. О своей группе, о своих друзьях написал.

Затем мы напечатаем роман Андрея Ерпылева «Выход силой». А следом — книгу «К свету» Андрея Дьякова, виртуального автора с нашего портала Metro2033.ru. Роман Дьякова станет первым в нашем плане по изданию молодых сетевых писателей, которые начинают с публикации своих работ на Metro2033.ru.

И конечно, мы продолжаем искать новых авторов! Ведь одна из главных идей проекта «Вселенная Метро 2033» — интерактивность и совместное творчество. Новые книги будут по-прежнему выходить раз в месяц. Читайте «Вселенную»… и пишите ее!

Дмитрий Глуховский

Вместо пролога

Мы все уже умерли.

Тем, кто читает это послание, моя последняя просьба. Представьте:

Допустим, мы выпустили джинна из бутылки.

И нам не загнать его обратно. Теперь нам придется загадывать желание.

Мы загадываем желание.

Тысячи, миллионы наших желаний исполняются одновременно. Какое было самое заветное, самое сильное и самое не эгоистичное из них?

Хочу, чтобы этот мир просто исчез.

Сгорел в ядерном огне.

Вымер от чумы.

Захлебнулся в отбросах.

Теперь мы все получили.

Все разом.

…Пожалуй, это единственное из человеческих желаний, которое действительно могло исполниться.

Аминь.

И покойся с миром.

«…счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным».

Часть I Сырая земля

Как старой собаке с поджатым хвостом зачем ей сейчас, бэби, зачем ей потом в продрогшем кафе снятся зимние сны на этой холодной земле не бывает войны холодной земле холодной земле холодной земле Так не плачь, моя птичка, пока есть дрова хорошие спички и в трубке трава немного угля и большая кровать и эта сырая земля где мы будем спать сырая земля сырая земля сырая земля Cold Cold Ground, Tom Waits (вольный перевод Д. Сергеева)

Глава 1 Тигр

Иван помедлил и погрузился в воду по пояс. Сначала он даже не понял, что это вода — настолько теплой, неотличимой по ощущениям она была от душного прогретого воздуха Приморского туннеля. Иван поднял автомат над головой и медленно побрел вперед. В узком луче фонаря возникали вдруг то кусок тюбинга, то остатки сгнивших кабелей. Гладь воды казалась бесконечной и пугающей. В этой зеленоватой мутной воде таилось что-то. Какая-то своя жизнь. Иван шел, водоросли (да водоросли ли?) обтекали его вокруг пояса. Вода уже смочила защитные штаны, прохлада дошла до кожи. Иван шагал, держа автомат над головой — в отсвете фонаря мелькала размытая тень «калаша».

Кланк! Иван замер.

Это где-то впереди.

Он положил автомат на плечо, поднял руку и выключил налобник: щелк. Свет погас. Жесточайшая, глубокая темнота была вокруг Ивана. Звуки. В этой темноте что-то плюхало, принюхивалось, бросалось, чавкало и жевало, рвало кого-то на части кривыми острыми зубами и шло дальше.

Иван ждал, борясь с желанием врубить фонарь и дать очередь из автомата.

Совсем некстати вспомнились рассказы про крокодилов в канализации и про разбежавшихся зверей из зоопарка на Горьковской. Спокойно. Только встречи с тигром нам и не хватало.

Выждав несколько минут, он включил фонарь. Это было как возвращение домой. Человек может обходиться без многого: без еды, без воды, но без света он просто ложится и ждет смерти, словно темнота высасывает из него последние силы. Иван повел головой. Зеленоватая вода уютно колыхалась в узком луче.

Где-то через двести метров будет выход на платформу. Иван надеялся, что лестница сохранилась.

Звери. Самое смешное, что Горьковскую, где был зоопарк, открыли как раз перед тем, как все началось. По слухам, перепуганные смотрители побежали вниз, в метро, спасаться, а зверей бросили. И говорят, там сейчас наверху такое… Иван покачал головой, луч фонаря качнулся вместе с ним.

«Где же я видел эту штуку?

Ладно, разберемся на месте».

* * *

Обычно станции в питерском метро строили на так называемых «горках», на подъеме туннеля. Поэтому в самом глубоком месте воды было по пояс, а ближе к Приморской стало по щиколотку. Иван замедлил шаг. Диод вяло моргнул, свет стал уже совсем бледный, приходилось напрягать глаза.

Ну, вот. Батарейки сели.

Найдя место посуше, Иван достал зажигалку и начал греть батарейку над пламенем. Раскалив до того, что держать ее стало невозможно — даже в перчатках, вставил в фонарь и взял следующую. Если сделать все, как положено, батарейки протянут еще минут двадцать — пока будут остывать.

Физику, блин, знать надо.

А потом придется на карбид переходить. Иван как-то натолкнулся на метростроевский склад карбида. Килограммов пятьсот, наверное — в четырех металлических бочках. Отличная штука карбид, только носить тяжело. Но свет самый лучший. Карбидная лампа не слепит, а освещает все вокруг — ровно, тепло.

Даже диод его (Иван зашипел от боли, когда металлический корпус батарейки нагрелся), любимый диод, не раз выручавший в самых фиговых ситуациях, ничто против обычной карбидки по качеству света. Иван убрал зажигалку, воткнул раскаленную батарейку в фонарь и защелкнул. И только потом начал трясти рукой — блин. Ну, блин. Обжег пальцы все-таки.

Белый свет, чуть более тусклый, чем обычно, вырвался из фонаря. Иван зажмурился. Подул на ладонь, сжал пальцы, разжал. Перед глазами мерцали пятна. Болит — и ладно. Надо двигаться, пока свет еще есть.

Иван надел каску, пристегнул ремешок — не сразу, пальцы не слушались. Быстрее, быстрее. В виске стучало.

Двадцать минут максимум. Потом еще раз нагреть. И там минут пятнадцать, если повезет.

Надо успеть.

Иван закинул автомат на плечо и побежал, плюхая сапогами. До рейки, обозначающей конец платформы, путь он знает, а дальше придется осторожнее.

От постоянной сырости туннели обваливаются, можно запросто получить по башке куском штукатурки. Хорошо, что машины, откачивающие воду из туннелей, все еще работают. Так говорил дядя Евпат, а ему Иван верил. Гул, который слышно в некоторых перегонах… «Слышишь», — говорил дядя Евпат и многозначительно поднимал узловатый палец.

Вот и рейка.

Иван повернул голову и высветил черно-белую металлическую полосу, заржавевшую от времени. С нее капала вода. Бульк. Бульк.

Раньше за эту рейку надо было бежать, если упал с платформы на рельсы. Поезд дальше рейки не идет, это ориентир, дальше безопасная зона. Тут должна быть лестница. Иван прищурился. Ага, вот она.

Где-то здесь он в прошлый раз видел ту штуку.

Иван передвинул АКСУ с перемотанным тряпками цевьем под руку и двинулся вперед. Прежде чем ступить на лестницу, внимательно оглядел, задирая голову, платформу. Темное пятно метнулось в свете фонаря в сторону. Иван вскинул автомат… нет. Всего лишь крыса. Причем вполне нормального размера. Это ничего. На оставленных людьми станциях всякая нечисть заводится… Что они тут жрут, интересно? Водоросли? Плесень? Мох, который покрывает потолок станции и которым кое-где начали обрастать колонны и стены?

Странный, кстати, мох. Целые гирлянды свисали у северного конца платформы, особенно много их было в правом туннеле, где они спускались до самой воды. Нет, там я не пойду. Даже не просите.

Убедившись, что движения на платформе нет (пару раз провел лучом по потолку), Иван передвинул автомат на спину и взялся за перекладину. Под перчатками осыпалась влажная ржавая грязь. Все разрушается. Всему приходит конец.

А ведь была жилая станция! Иван помнил: еще недавно здесь, под выгнутым высоким сводом, горели натриевые лампы, освещая квадратные колонны, отделанные серым, с желтовато-зелеными прожилками, мрамором. Правда, плитка местами отвалилась, лампы работали через одну. Но все равно это было… прекрасно. Там, дальше, в северном торце станции, если подняться по ступенькам и повернуть налево, начинаются три эскалатора. Гермоворота закрыты, он проверял.

А пахнет здесь Заливом. Но не хорошим Заливом, как раньше, когда на Приморской жили люди, а гибельным — черным, в глубине которого обитают огромные серые рыбы и чудовищные полупрозрачные создания. Залив, который светится в темноте. А днем, когда солнце, на поверхность, в город, все равно никто не выходит. Дураков, извините, нет.

Точнее, есть, но скоро, видимо, переженятся.

Иван хмыкнул.

Он перелез через решетку и ступил на служебный пандус. Если Иван правильно помнил (он навещал «Приму» не раз — и когда станция была обитаемой и позже, когда ее забросили), дальше по узкой полосе платформы, справа, будет дверь в служебные помещения станции.

Стоп. Не торопись.

Первое правило: в метро нет ничего постоянного. За самое ничтожное время все могло измениться.

Второе правило: любые изменения — опасны.

Он встал на платформе. Поворачивая голову, обвел лучом фонаря пространство вокруг. Высветил остатки мраморной отделки стены туннеля (часть плиток вывалилась, зияли черные квадратные дыры), полусгнившие мешки с песком, ими закладывали арки, лужи на платформе, и… ну надо же.

С полукруглого свода свисала гирлянда знакомого серого мха. Ивану даже казалось, что мох в темноте слегка фосфоресцирует. Радиация? Вряд ли.

Радиации здесь, судя по счетчику, не так много.

А вот что это за запах? Береженого Бог…

Иван отступил на шаг, достал из сумки противогаз.

ГП-9, хороший, почти новый. Два рожка патронов стоит, ни фига себе. Еще каждый фильтр по двадцатке. Сдуреть можно, какие сейчас цены. Зато вместо двух круглых окуляров, как у обычного гражданского ПГ-5 и резиновой морды с хоботом — большие треугольные стекла с хорошими углами обзора и два разъема по бокам — хочешь, ставь фильтр справа, хочешь — слева. Отличная штука.

Иван расстегнул ремешок каски. Родной диод горел чистым белым светом — жаль, батарейкам скоро конец. А там запасной фонарь и возвращение. Проклятье. Иван опустился на колено, раскатал скатку с ковриком, положил на него каску, повернул ее так, чтобы свет падал вперед, вдоль платформы.

Аккуратно зацепив за подбородок, надвинул противогаз на лицо. Дышать стало труднее. Каждый вдох теперь был шумным, как извержение грунтовых вод, когда они пробивают стену туннеля. Запах и вкус у этого воздуха был своеобразный: стерильный и отчетливо химический.

Фильтр с красной маркировкой: аэрозоли и радиоактивная пыль. Полтора часа.

Лишь бы не подделка. Сейчас в метро и не такое творят. Раньше «дурь» подделывали, теперь фильтры к противогазам и патроны к «калашу». Уроды. Иван вспомнил, как ему предлагали купить двустволку с полусотней зарядов к ней. Картечь, крупная дробь, пулевые патроны. Стоило это так недорого, что Иван сразу засомневался. А потом увидел на патронах следы заделки. И не купил.

Может, зря. Двустволка бы ему пригодилась. Против той фигни, что иногда выскакивает из темноты, разряд картечи в упор — самое то. Калаш — хорошая штука, даже короткоствольный «ублюдок», как у него, но для автомата нужно расстояние. Вблизи лучше бы что-нибудь поубойней, и чтобы целиться поменьше.

Иван сделал пару глубоких вдохов — на пробу. Не подделка, нормальные фильтры. Ремешок противогаза больно впился в затылок. Так и не отрегулировал толком. Ничего.

Иван надел каску с фонарем. И превратился в слух.

Вдалеке капала вода. И вблизи капала вода. Что-то шуршало едва слышно — может, та самая крыса, что он спугнул. Когда капля разбивалась о поверхность воды, эхо доносило гулкий отзвук.

Вроде ничего. Потрескивание туннеля — это уже привычно, оно всегда есть.

Земля давит, — говорил дядя Евпат. Он когда-то служил на подводной лодке и про давление знал не понаслышке. Как и про многое другое.

Например, почему началась та война. Справедливости ради, стоило заметить, что причину Катастрофы знает каждый в метро. Только у каждого она своя, единственно верная. Как соберутся «старички», так давай спорить до разрыва аорты: кто виноват?

А ответ простой: вы и виноваты.

Важнее другое: что теперь делать?

Ходит легенда о тигре, который вырвался из зоопарка и забежал в метро. Успел, бродяга. Старики рассказывают, что своими глазами видели полосатого, вбегающего на станцию, прыгающего на пути и исчезающего в туннеле. Одни говорят, что тигр бежал в сторону Невского проспекта, другие — что в сторону Петроградки. Скорее всего, просто красивая легенда, подумал Иван с сожалением.

Сказка.

Как и рассказы Водяника об Испании, в которой тот побывал как раз перед Катастрофой. Иван слушал профессора и думал: еще одна сказка. Нет больше твоей, Водяник, Испании, нет зеленых парков Барселоны, сухим песком рассыпались замки Гауди (Кто это вообще такой?), гикнулись испанцы.

А у нас разве лучше?

От широких вымерших улиц Петербурга бросает в дрожь, Кронштадт населен призраками военных моряков. От Царского Села с его огромным парком и дворцом вообще остались одни воспоминания.

— Были такие конфеты, батончики, — рассказывал Водяник. — Чтобы сфотографировать человека, ему говорили не «улыбнись», а «ну-ка, скажи: мои любимые конфеты „кис-кис“. Ну-ка, попробуйте сказать… Видите, сразу улыбка получается. А бегемот… это в анекдоте было… как же там? Дайте вспомнить. Бегемот был большой и сказал: „Мои любимые конфеты — батоончики“. Понятно? То есть, как непонятно?.. Я что-то пропустил? А! Ну, это были его любимые конфеты. Очень вкусные. И он сказал: бато-ончики. Теперь смешно? Нет? Странно.

Иван невесело усмехнулся. Бато-ончики — тоже сказка.

Он оглядел платформу. А вот это грубый реализм, мертвая станция.

Услышав за спиной низкое глухое рычание, Иван вздрогнул. Медленно повернулся. И замер, забыв дышать.

Перед ним стоял тигр.

Настоящий, как на картинке в детской энциклопедии. Огромный, красивый. И белый. В зеленоватых глазах таял сумеречный отсвет фонаря.

Вот тебе и Испания, подумал Иван.

В первый момент он ничего не понял. Только когда стена начала заваливаться на него, опрокинула, ударила в плечо, сбила в грязную, мутную жижу, брызги полетели в стекло противогаза — только тогда Иван сообразил: происходит что-то неправильное.

Тигр, думал он, лежа на левом боку.

Вода залила окуляр наполовину. Фонарь чудом не погас. Иван видел, как в освещенный конус вошли чьи-то ноги… нет, не ноги. Иван услышал собственный вдох. Повезло. Еще чуть-чуть, и паника бы его накрыла… Но вода через фильтр, рассчитанный на химические аэрозоли и радиоактивную пыль, не прошла, поэтому вдруг не стало воздуха. И это привело Ивана в чувство.

Он вдруг понял, что это никакая не стена.

На него напали, м-мать.

В груди: бух, бух. А он лежит на полу, в луже, беспомощный, даже автомата не поднять. Блин!

Выплеск адреналина был такой, что сердце стало раза в три больше. Мгновенно обострившимся зрением Иван видел, как движется в луче диода то, что он принял за ноги человека… Не ноги. Щупальца. Бледно-прозрачные, они плавно изгибались, словно были из мягкого стекла.

Иван не понял, как встал. Автомат оказался в руках. Иван не успел ничего подумать, как тот задергался. Та, та, та. Звук такой, словно вбивают гвозди в железную бочку.

Серия фонтанчиков протянулась наискось по воде, задела прозрачный столб, тот отдернулся, будто обжегся. Иван с усилием довернул автомат левее и ниже — и снова вдавил палец. «Ублюдок» медленно, как во сне, дернулся — раз, два, сосчитал Иван — и отпустил спуск. В тягучем, гипнотическом замедлении он видел, как вырастает один фонтанчик, другой… третья пуля входит в прозрачную тонкую колонну. Пум-м-м, всплеск. Изгибающий прозрачный столб, похожий на шланг от противогаза, взлетает и прячется, раз — и нет его.

Врешь, сволочь.

Иван вскинул автомат, упер приклад в плечо. Вырез прицельной рамки оказался перед глазами. Вдох. Выдох. Теперь он готов был стрелять на поражение. Обжигающая, точно кислота, кровь пульсировала в венах. Стук сердца отдавался в правом виске…

Бух. Бух.

Бух.

В следующее мгновение щупальце снова высунулось из-за угла. Иван ждал. Биение сердца стало невыносимо громким, почти болезненным. У него осталось полрожка максимум. В первый момент, когда начал стрелять, он даже не считал выстрелы. Идиот.

Если открыть огонь сейчас, тварь — а это, скорее всего, было что-то, что обитало здесь недавно… что-то, пришедшее из моря? — уцелеет, и он только потратит оставшиеся патроны. К рожку изолентой примотан второй, запасной, но чтобы поменять, нужно несколько секунд, которых, вполне возможно, у него не будет.

Что делать?

Иван сместился вправо, держа щупальце на прицеле. Это то, которое он задел? Или уже другое? Через секунду Иван почувствовал странное давление на лоб, словно тяжесть земли над головой увеличилась. Казалось даже, что свод станции медленно опускается. Ивану захотелось пригнуть голову, лечь на мокрый пол, чтобы не раздавило гигантской тяжестью.

Ах, ты, сволочь. Иван вдруг разозлился, и ощущение исчезло. Психическая, блин, атака. Вспомнилась байка про блокадников, которые вкручивают человеку мозги на расстоянии так, что ты идешь к ним, как кролик в пасть удава. Рассказывал знакомый с Невского, который тоже «диггил», — и ему можно было верить. Иногда.

Только вот я не кролик, подумал Иван. И не морская свинка.

Он сместился вправо до упора, плечом прислонился к мраморной стене. Щупальце метнулось вдруг в то место, где он стоял до этого. Ага, умный значит. Я тоже умный.

Как же мне тебя достать? Где у тебя голова?

Иван осторожно, стараясь не шуметь, расстегнул ремешок каски. Это была оранжевая, потом перекрашенная в защитный серый цвет, каска метростроевца. Готово. Щупальце тревожно ощупало пол, затем стену, где он до этого находился. Как слепое. Ивана передернуло. Сравнение, елки! Туда, где световое пятно.

Он положил каску на пол. Звяк. Потом присел и чуть довернул ее, чтобы световое пятно падало на основание колонны. Выпрямился и с автоматом у плеча сделал шаг вправо… еще один. Щупальце продолжало ощупывать колонну, цепляло плитки. Одна вывалилась и разбилась. Кланк!

Щупальце вздрогнуло, но продолжало искать. Иван ждал. Плечо пока не болело, возможно, боль придет позже. Кажется, он все-таки здорово приложился.

Потом тварь, видимо, устала ждать. Из-за поворота, не спеша, выплыло второе щупальце, направилось туда же, куда и первое. Иван сдвинулся еще немного. Сейчас, осталось решиться на последний рывок, добежать до угла, заглянуть…

И ничего не увидеть.

Потому что свет сейчас в распоряжении щупальцев. Каска. А батарейкам там работать от силы минут пять. Ну, десять. Диод не так жрет батарейки, как лампа накаливания, но даже он уже тускнеет.

Значит, ждать.

Наступление на Приморскую началось с полгода назад. До того это была обычная жилая станция, хотя и пограничная — из-за туннеля, прорытого по направлению к берегу Залива, к искусственной насыпи, где собирались строить еще одну станцию метро. Но туннель сделать — сделали, почти целиком, а вот станцию даже не начинали. И вскоре после Катастрофы из тупика начала поступать морская вода, не слишком чистая, с рентгенами. Ее становилось все больше. Уровень радиации хоть и повысился, но до опасных значений не дошел. А вот с остальным…

Сначала из туннеля появились водоросли.

Затем — твари. Их отстреливали. Пока они тупо лезли на свет, это была не проблема. Потом тварей стало больше. И вода прибывала. Это было хуже всего. И настал момент, когда Приморскую пришлось оставить. Хотя приморцы и цеплялись за свою станцию до последнего. Но что поделаешь?

Море после Катастрофы вообще загадка. Весь Мировой океан — одна охрененно большая загадка. Что там, в этом бульоне жизни, сварилось?

Вот эта прозрачная гнида, например.

Иван продолжал медленно сдвигаться к краю платформы, держа щупальца на прицеле. Судя по их длине — несколько метров, обладатель конечностей должен быть вполне приличного размера.

«Как все-таки он поймал меня с тигром, — подумал Иван. — Рассказал сказку на ночь.

А может, не кальмар этот виноват, а тот мох?» Иван вспомнил резкий, мозолистый, слегка сладковатый запах. Словил галлюны, как от дури? Принял слабые светящиеся отметки на концах щупальцев за глаза тигра. Так?

Черт его знает.

«Может быть, — подумал Иван, — я зря явился сюда один. Диггить в одиночку не ходят. Но я ведь пришел сюда не добычу искать, а одну вещь.

Только если найду, вещь будет золотая».

По-хорошему, надо бы отсюда валить. Если бы Иван был с напарником, дал бы уже задний ход, потому что это правильно. Беречь людей, не рисковать зря.

Но сейчас он один. И ему нужно попасть в ту комнату и найти ту вещь.

Завтра будет поздно.

Думаем, Иван, думаем.

Щупальца между тем расходились. Одно из них, ощупывая колонну, добралось до разорванного по шву старого мешка с песком. Раз. Схватило и подняло его. Иван только моргнул, как быстро это произошло.

Песок с треском высыпался в воду. Щупальце отдернулось, но тут же вернулось. Грязная мешковина упала в лужу.

Другое щупальце вдруг развернулось и поползло к каске.

Иван смотрел на слабеющий луч фонаря. Жаль. Видимо, придется переходить на запаску. Карбидная лампа. Не зря же он таскает с собой несколько килограммов сухого карбида…

Иван вдруг замер. Действительно!

Он опустился на пол, на одно колено. Автомат за спину. Достал из сумки лампу. Вообще, это простая штука. Миниатюрная горелка, отражатель, кремень и колесо для поджига, пластиковый бачок с двумя отделениями — верхнее для воды, нижнее для карбида. Все очень просто.

Из отделения для воды жидкость поступает самотеком через трубочку и капает в отделение для карбида. Карбид шипит и выделяет ацетиленовый газ, который через трубку поступает в горелку. Поджигаем, ставим лампу в специальный зажим на каске, и готово. А без каски нельзя.

Потому что ацетилен может взрываться.

Иван открыл сумку, сунул руку. Нащупал полиэтиленовый пакет с карбидом, вытянул. Увесистый, одной рукой держать неудобно. На три часа работы карбидки надо примерно граммов триста-четыреста. Плюс НЗ на несколько дней, итого с собой у него семь кило карбида. Тяжелая штука. Обычно Иван использовал карбидку как основной источник света, но в этот раз думал сэкономить, обойтись диодом — батарейки можно купить, можно найти на поверхности. В конце концов, их даже делают на Техноложке — хоть и плохие.

А вот с карбидом сложнее.

Химическую промышленность даже Техноложке возродить не под силу, увы.

Иван вытянул пакет, кое-как развязал узел. Сначала пальцы срывались, чертовы перчатки. Но потом все же справился. Так, дальше просто.

Заправляем лампу. Иван насыпал карбида (от влажных перчаток тот сдавленно фыркал и плевался) в бачок лампы, отрегулировал подачу воды. Тихое, но яростное шипение. Началось.

Он щелкнул зажигалкой. Язычок пламени. Вдруг ацетилен разгорелся так ярко, что Иван неволей отшатнулся. Черт.

Быстрый взгляд на щупальца. Теплый и яркий свет заставил их замереть на месте, потом они снова начали двигаться.

Ну, теперь в темпе.

Держа лампу в одной руке, пакет с карбидом — в другой, Иван перебежал к краю платформы. Пригнулся. Полупрозрачные щупальца выходили из-за угла примерно в метре над его головой.

Бламц, вжик.

Иван обернулся. Щупальце добралось до каски с диодом и теперь волочило ее по гранитному полу. Каска скрежетала. Посмей только сломать, сволочь.

Держа лампу в левой руке, Иван лег на платформу и высунулся из-за угла.

В первый момент он даже решил, что это опять галлюцинация. Нечто похожее Иван видел в последнюю вылазку с Косолапым на поверхность, когда они специально вышли к морю, чтобы посмотреть — что там.

А на берегу лежали останки прозрачной твари.

Тогда они прошли по набережной совсем немного, в воду зайти так никто и не рискнул. Кроме Косолапого, но тот всегда был безбашенным.

И везучим. Диггер выбрался из черных волн, набегающих на гранит. Позади него гавань резали плавники; вдалеке, у дамбы, в темной воде, разбрызгивая светящиеся брызги, билось что-то огромное. То ли кого-то ели, то ли с кем-то совокуплялись. Иван вспомнил ослепительно белую, словно прорезавшую полумесяцем темноту, улыбку Косолапого. Везунчик.

А на обратном пути оказалось, что Косолапый свое везение исчерпал.

Иван смотрел на вытянутое, метра два с половиной, обтекаемое, как у подводной лодки, тело. Сквозь прозрачную кожу были видны внутренности: зеленоватые жабры, бледно-розовый нервный узел (мозг?), желтоватое сплетение кишок. Такая выставка-разделка. Волна омерзения нахлынула на Ивана. Целлофановый пакет с требухой… Из пластиковой твари тянулись десятки тонких щупалец, которые непрерывно шевелились. Словно кто-то заварил кипятком большую (очень большую!) тарелку лапши, а потом выплеснул содержимое в лужу…

Дядя Евпат рассказывал: в океане на большой глубине, где нет света, живут прозрачные рыбы.

Но за каким чертом сюда, в метро, занесло эту глубоководную тварь? Мыто тут понятно зачем, а этим что надо?! Нашли себе Ноев ковчег, сволочи.

Огромные розовые глаза по обе стороны головы смотрели невозмутимо. Как Ивану показалось, даже с иронией.

Когда на тварь упал свет карбидки, ту словно ошпарили. Все зашевелилось. Щупальца взвились вверх и в стороны, ища обидчика.

Тварь лежала в мутной воде, возвышаясь на половину корпуса. Иван подумал: вот, черт. И, размахнувшись, швырнул пакет с карбидом поближе к твари. Тот в полете раскрылся, карбид полетел в воду — плюх, пш-ш-ш, забулькало, зашипело, словно это гигантский бульон. Повалил пар, закрывая тварь от взгляда Ивана.

Иван подался назад. Если ацетилена соберется достаточно, то даже искры хватит, чтобы все вспыхнуло.

Или даже взорвалось.

Но хватит ли для этого карбида? К черту! Иван перекатился в сторону, уклоняясь от щупальца. Сзади шипело и булькало. Сейчас? Нет, еще чуть-чуть.

Иван вскочил, держа карбидку в руке. Бросился к каске — перескочил по пути через щупальце, подхватил каску. Блин. И раз! Он прыгнул к колонне, поскользнулся. Да что ж такое… Успел выставить колено и устоял, не выронил лампу. Коленная чашечка выстрелила болью. Иван повернулся туда, откуда валил густой ацетиленовый пар-дым.

В следующее мгновение его схватили за плечо.

М-мать.

Ощущение такое, словно мышцы проткнули раскаленным прутом. Иван рванулся, лязгнуло — автомат упал на пол. Щупальце сократилось и ударило Ивана спиной об колонну. Потом начало неторопливо вжимать в мрамор.

Иван посмотрел на свою руку с лампой, потом на щупальце.

— Мои любимые конфеты, — сказал он щупальцу. — Слышишь? Бато-ончики.

Иван отклонился назад, высвободил руку и рывком, падая всем весом вперед, на колени, бросил карбидку в пасть туннеля. Н-на!

Щупальце перехватило его поперек груди, сжало.

В голове словно вспыхнул разряд, черная волна удушья поднялась от груди. Разбитая Приморская перед глазами покачнулась. Врешь, не возьмешь. Звуки отдалились.

В гудящей, пульсирующей тишине Иван видел, как летит лампа — красиво, плавно, по пологой дуге. И как она начинает падать туда, на пути. Иван прикрыл глаза. Вот и все.

Вспышка.

В следующее мгновение в лицо Ивана плеснули кипятком.

Когда он открыл глаза, все было кончено. В воздухе висел дым. В ушах звенело. В груди была такая боль, словно по ней прошлись кувалдой.

Иван опустил голову. Оторванное щупальце продолжало изгибаться у его ног. Тьфу ты, зараза живучая!

Он стянул противогаз с лица, судорожно вдохнул. Вонь Приморской ударила в нос с такой силой, словно врезали кулаком. На языке был привкус горелой резины. Иван поморщился, сплюнул. Ощупал себя. Руки-ноги целы, остальное тоже… хм, на месте. Горело лицо и в висках глухо стучало.

Иван огляделся.

Фонарь на каске все еще работает. Значит, пара минут в запасе у него есть. Иван перешагнул через щупальце, быстро, чтобы не вдохнуть угарного газа, наклонился и вынул из лужи каску. Рядом нашел свой автомат. Выпрямился, вдохнул. Надел каску. Открыл затвор «ублюдка», вынул патрон из ствола, слил воду. Считай, автомат нужно чистить заново, а патроны сушить. Хорошо, калаш штука неприхотливая — стрелять и так можно. Иван на всякий случай заменил магазин. Передернул затвор и поставил автомат на предохранитель.

Эта лапша с кальмарами стоила ему карбидки. И диод вот-вот сдохнет.

Быстрее.

Иван заглянул за угол. Опаленный потолок, почерневшие мраморные плитки, выгоревший мох. Вода слегка парит. От прозрачной гниды осталось вареное обугленное месиво — еще бы, температура вспышки за тысячу градусов. Ацетиленовой горелкой металл можно резать. Иван не стал останавливаться, чтобы не терять время. Быстро прошел по краю платформы. Справа в стене — заржавевшая дверь с надписью «В2-ПIIА». Иван поднял автомат и потянул дверь на себя… Вж-ж-жиг — унылый скрип ржавого железа.

Чисто.

Иван перешагнул через порог. Раньше здесь была комната отдыха персонала станции, потом ее приспособили под комендантскую. В глубине, боком к стене, стоял перекошенный от сырости канцелярский стол с конторкой. Пачка старых журналов, покрытых плесенью. В другое время Иван рассмотрел бы их внимательнее, но времени нет. Луч фонаря двинулся дальше. На стене табличка «МЕСТО ДЛЯ КУРЕНИЯ». Дальше! Серые шкафы вдоль стены… стеллаж…

Вот он, тот ящик — металлический, скорее всего, для средств ГО. Обшарпанный зеленый металл. Иван попробовал открыть — не поддается, приржавело; прикладом сбил защелку, заглянул…

Все-таки он не ошибся.

Наконец-то. Иван опустил руку в ящик и вынул то, что там находилось. Потом долгие десять секунд смотрел на находку, забыв про догорающий диод.

Она была прекрасна.

Глава 2 Подарок

Когда до блокпоста Василеостровской осталось всего ничего, метров пятьдесят, батарейки сдохли окончательно. Перед глазами мерцали яркие пятна. Шагая в полной темноте, Иван ориентировался на желтый огонек дежурного освещения станции. Сапоги плюхали по мелкой воде, шаги отдавались эхом.

Заметили его поздно, хотя он и не скрывался. Заснули они там, что ли?

— Стой, хто идет! — и сразу врубили прожектор.

В следующее мгновение Иван пригнулся, прикрывая глаза локтем и чертыхаясь сквозь зубы. Сдурели совсем?! Раскаленный до хруста стекла, прожекторный белый луч, казалось, вскрывал тело консервным ножом.

— Свои! — крикнул Иван.

Он загривком почувствовал, как повернулся в его сторону пулемет, закрепленный на тяжелом, сваренном из труб, станке; как металлически лязгнул затвор, вставая на боевой взвод.

Луч уничтожал. Иван прикрыл глаза и повернулся к прожектору спиной, но безжалостный свет, казалось, пронизывал тело насквозь. Сквозь одежду, кожу, мышечные волокна, кровяные тельца и кости добирался до глаз. Под веками пылало и горело.

— Зараз стрельну! — крикнули от пулемета. Голос надорванный, почти на истерике. Такой «сейчас сорвусь» голос. Опять Ефиминюк дежурит, понял Иван. Блин.

— Отставить! — Иван перешел на спокойный командирский тон. — Пароль! Слышите? Пароль: свадьба!

Пауза.

За это мгновение Иван, покрывшийся холодным потом, десять раз успел решить, что Ефиминюк его все-таки пристрелит. «Самое время. Везет мне, как… Просил же, — подумал Иван в сердцах, — не ставить психов в дозоры». «Людей не хватает, Иван, сам понимаешь… — так, кажется, говорил Постышев? — Некем дыры затыкать». «Угу. Если меня этот идиот накроет очередью, людей у нас будет хватать капитально. Все дыры закроем — моими окровавленными ошметками. Пулемет НСВ 12.7 миллиметров, такие на армейских блокпостах стояли. Оттуда в общем-то и сняли его. Пуля со стальным сердечником любую кость перешибает за милую душу».

— Пароль: свадьба! — крикнул Иван еще раз, уже не надеясь, что его услышат.

Молчание.

— А хто идет? — спросили оттуда наконец.

— Жених идет! — ответил Иван.

Еще заминка. Потом негромкое «клац!». Пулемет сняли с боевого взвода.

— Иван, ты, чи шо?

Иван хотел выматериться в голос, но сил уже не было, да и злобы тоже. Ответил просто:

— Я.

— Тю! — сказали с блокпоста.

Вот тебе и тю.

— Выруби свою лампочку, я тут ослепну сейчас!

Вымазанный в желтой глинистой грязи с головы до ног, Иван дотопал до блокпоста и оглядел вытянувшегося Ефиминюка.

— Кто старший дозора? Почему один?

— Та это… — сказал Ефиминюк. — Я это…

— Кто старший? — повысил голос Иван.

Ефиминюк замялся, начал прятать глаза.

— Сазонов старший, — признался, наконец. — Ты уж звиняй, командир, за пулемет. Та я ж не со зла. А Сазонов, он здесь был… Тильки его позвалы на полминуты.

Так. Сазонов, значит.

— Кто позвал?! — резко спросил Иван.

— Та я що, крайний? Не знаю.

— Распоясались, — сказал Иван. — Ничего, я с вами разберусь.

Он отодвинул Ефиминюка в сторону, перелез через мешки с песком. Пошел к свету.

Василеостровская — станция закрытого типа, поэтому на ночь все двери запирались, кроме двух: одна вела на левый путь, другая — на правый. Иногда выставляли дозор и на служебную платформу, которая находилась дальше в сторону Приморской, но не всегда. Это когда в Заливе начинался «сезон цветения» и всякая дрянь лезла из туннеля, только успевай нажимать на спуск.

«Сегодня же обычный дозор, контролирующий туннель, облажался. Сазонов — ты же битый волчара, ты-то как умудрился? Расслабились, блин».

Это называется Феномен Бо — на жаргоне диггеров. Когда косяк допускает тот, от кого этого никак не ожидаешь. От такого не застрахуешься.

Василеостровская никогда не относилась к очень красивым станциям, как, например, та же Площадь Восстания, где высокий свод, тяжелые бронзовые светильники, колонны с лепниной и роскошная, «сталинская» отделка зала. «Васька», как называли станцию фамильярные соседи с Адмиралтейской и Невского, была станцией аскетичной и суровой, готовой выдержать голод, холод, атаку тварей и спермотоксикоз защитников. Чисто питерская станция-крепость.

Иван поднялся на платформу через единственную открытую дверь. Остальные на ночь закрывались — во избежание. Еще на подходе к станции он услышал гул вентиляции. Это гудели фильтры, нагнетавшие воздух с поверхности. Василеостровская давно утратила центральное освещение (таких станций в метро осталось то ли три, то ли вообще одна), но системы фильтрации воздуха и насосы откачки грунтовых вод здесь все еще работали. Стоило это будь здоров. «Мазуты» с Техноложки дорого берут за свои услуги.

А куда деваться?

Зато туннели почти сухие. И есть чем дышать даже на закрытой на ночь станции.

Неяркий свет дежурных лампочек с непривычки заставил Ивана зажмуриться. Теперь, куда бы он ни посмотрел, всюду скакали цветные пятна.

На станции была ночь. Основные светильники, которые питались от дизель-генератора, стоящего в отдельной дизельной, в это время выключались. Работали лишь лампочки дежурного освещения, запитанные от аккумуляторов — китайские елочные гирлянды, протянутые над дверными проемами. Поэтому ночью станция становилась уютней. Хорошее время.

Кашель, храп взрослых, сонное дыхание малышни, — и красные, синие, желтые мелкие лампочки.

Иван прошел по узкому проходу между палатками, закрывавшими большую часть станции. Это была центральная улица Василеостровской, ее Невский проспект, существовавший только ночью. Днем палатки убирали, сворачивали, чтобы освободить место для работы, а по выходным и праздникам: для развлечений. В южном торце станции, за железной решеткой, возвышались видимые даже отсюда ряды клеток — мясная ферма. Иногда оттуда доносился резкий звериный запах.

В отдельной палатке спали дети, начиная с четырех лет. Детский сад.

Иван шел мимо вылинявших, залатанных палаток, слышал дыхание, кашель, хрипы, иногда кто-то начинал бормотать во сне, потом поворачивался на бок. Старая добрая Василеостровская.

Завтра освободят всю платформу и поставят столы. Завтра станция будет гулять. И осталось до этого — Иван повернулся и посмотрел на станционные часы, висевшие над выходом к эскалаторам… Желтые цифры переключились на четыре двадцать три. Еще три часа.

Долго он провозился. Иван шагал, и иногда ему мерещилось, что он проваливается вглубь серого гранитного пола. Он поднимал голову и просыпался.

Спать.

Но для начала следует сдать снаряжение и умыться.

— Где ты был? — Катя, заведующая снаряжением и медчастью Василеостровской, сузила глаза.

— Хороший вопрос. А что, не видно? — поинтересовался Иван, расстегивая «аладдин». Костюм химической и радиационной защиты Л-1 штука ценная, без нее в некоторых местах не сделаешь и шагу. Особенно, если тебе хоть немного дорого то, что у тебя ниже пояса.

— Еще бы не видеть. Весь перепачкался, хуже гнильщика.

Иван закончил с «аладдином», бросил его в металлический бак для санобработки. Стянул и туда же положил изгвазданные резиновые сапоги. Теперь портянки. Иван размотал их и отшатнулся. Ну и запах. Распаренные ноги на воздухе блаженно ныли, словно не могли надышаться. Иван бросил портянки в бак и поскорее закрыл его крышкой. Все.

— Где же тебя носило? — спросила Катя, пропуская его вперед. Не выспавшаяся и раздраженная, она была еще красивее. Точнее, красивой она становилась всегда, когда злилась.

— А ты как думаешь?

Теперь сдать снаряжение под роспись. Часть вещей — личное имущество Ивана, остальное являлось собственностью общины. Он начал стягивать тонкий свитер через голову, охнул, схватился за правый бок. Чертова фигня! Иван скривился, застыл от боли. Похоже, все-таки ребра. Катя тут же бросилась на помощь, помогла снять свитер. «Женщины, — подумал Иван. — Вы так предсказуемы…

Все бы вам котят спасать. Или тигров».

— Ты с кем подрался? — спросила Катя, бесцеремонно ткнула пальцем в грудь, прямо в кровоподтек. Блин. Иван застонал сквозь зубы.

— Что, болит? — спросила Катя с плохо скрытым садизмом в голосе.

— Нет.

— А так?

От следующего тычка Иван согнулся, воздух застрял где-то меж лопаток. Он замычал, помотал головой.

— Ага, — сказала Катя. — Хорошо. Будем лечить, — она вернулась с тазиком и марлей.

Иван выпрямился, открыл рот. Катя уперла руки в бока, вскинула голову:

— Если ты сейчас скажешь это свое идиотское «бато-ончики», я тебя по башке двину… вот этим тазиком, понял?!

Когда с обработкой ран и ссадин было покончено, Катя ушла выплеснуть таз. Потом вернулась и принесла Ивану воды напиться. Он единым махом осушил граненый стакан, сразу еще один — стало лучше. Катя уже не выглядела такой злой. Пока Иван умывался, она достала из мешка чистую смену одежды. Положила ее на койку рядом с Иваном, выпрямилась, спросила небрежно, словно невзначай:

— Значит, завтра?

— Ты красивая, — сказал Иван. Катя посмотрела на него. — И очень умная. И у нас действительно могло что-то получиться.

— Но не получилось, — Катя выдохнула легко. — Обними меня напоследок, Одиссей.

Иван покачал головой:

— Не могу. Прости.

— Почему?

Он дотронулся до ее волос, отвел темную прядь с лица. Улыбнулся одними глазами.

— Я почти женат. Наверное, это глупо, как думаешь? — Он взял ее за подбородок и поднял ей голову. Посмотрел в глаза. — Это глупо?

— Нет, — сказала Катя. — Ты, сукин ты сын. Ты счастливчик. Ты должен в ногах у нее валяться и Бога благодарить за нее, придурок чертов! Понял?!

— Да.

В темноте за стеной они слышали храп. Фонарики над входом переключились на другой свет — таймер сработал. Теперь палатка была залита красным светом — словно наполнена кровью.

— Ты моя царица Савская. Моя Юдифь.

— Льстец, — сказала Катя. — Ты хорошо изучил Библию, я смотрю, — Катя отвернулась, начала перебирать инструменты. Взяла эластичный бинт. — Подними руку.

— Я хорошо запоминаю истории про женщин.

Катя улыбнулась против воли. Закончила перематывать его ребра, закрепила узел. Снова загремела бачком с инструментами. В палатке установилась странная, напряженная тишина.

— А она? — спросила Катя наконец.

— Что она?

Катя остановилась и посмотрела на него:

— Кто она тебе? По Библии.

— Моя будущая жена, — ответил Иван просто.

Катя то ли всхлипнула, то ли подавилась — Иван толком не понял. Она отошла на секунду и вернулась с баночкой. Желтая застывшая мазь.

— Повезло тебе, придурку. Ну-ка, подними голову!

Он поднял голову. Увидел в Катиных зрачках белый силуэт убегающего в туннель тигра… Моргнул. Показалось. Катя наклонилась и начала мазать ему лоб вонючей холодной мазью. От ее дыхания было щекотно и смешно.

В следующее мгновение Катины губы оказались совсем близко.

— Иван, смотри, что я добыл!

Пашка ворвался в палатку. Замер. Иван с Катей отпрянули друг от друга. Пашка прошел между ними, с грохотом поставил бочонок на стол, повернулся. Неловкая пауза. Пашка оглядел обоих и сказал:

— Что у тебя с рожей?

— Стучать надо, вообще-то! — сердито сказала Катя. — Павел, блин, Лександрыч.

Пашка только отмахнулся.

Иван поднял руку и потрогал лоб. Болит. Странно, вроде маской противогаза было закрыто, а поди ж ты.

— Обжегся.

— Че, серьезно? — Пашка смотрел на него с каким-то странным выражением на лице — Иван никак не мог сообразить с каким. — И как это вышло?

Рассказывать целиком было долго.

— Ну… как-как. Карбидка рванула, — сказал Иван чистую правду. — Вот и обожгло.

— Да ну?! — Пашка притворно всплеснул руками. — А-афигеть можно. Ты с ней что, целовался, что ли? С карбидкой?

— Пашка! — прошипела Катя.

— А что Пашка? — изобразил тот недоумение. Иван давно заметил, что эти двое терпеть друг друга не могут — еще с той поры, когда он с Катей закрутил роман. Интересно, что когда он познакомился с Таней, Пашка почему-то успокоился… Вообще-то знал Иван ее давно, но как-то все внимания не обращал. Идиот. А тогда, после нелепой смерти Косолапого…

К черту.

Иван встал, потрогал эластичный бинт, перетягивающий ребра. Бинт был желтый, старый, не раз стираный. Общество, блин, вторичного потребления! Так назвал это профессор Водяник? Еще он рассказывал: раньше, в средние века, при монастырских больницах хранились бинты со следами старой крови и гноя, застиранные чуть ли не до дыр. Ими, мол, еще святой Фома или кто-то там лечил раненых. К язвам прикладывал. М-да. А выбросить нельзя, потому что руки святого касались, бинты теперь исцеляют лучше…

Водяник говорил, что святость все-таки передается хуже, чем микробы.

А то мы бы все уже в метро с нимбами ходили.

Иван встал с койки, прошел к большому зеркалу с выщербленными краями, что стояло на столе. Оглядел себя. Синяк на груди действительно замечательный. И красная полоса на лбу тоже ничего. Иван повернул голову — вправо, влево. Как раз для завтрашней церемонии.

Диалог за его спиной перешел в прямую схватку.

— Паша, к твоему сведению, — говорил Пашка язвительно, — с карбидками не целуется. Потому что у него — что?

— Что? — спрашивала Катя, злясь.

— Диод! Честный диггерский диод. А не какая-нибудь карбидка-потаскушка!

Катя замерла. Лицо бледное и чудовищно красивое. Медуза Горгона, дубль два.

— Па-ша, — сказал Иван раздельно. — Выйди, пожалуйста.

— Я что…

— Выйди.

Когда Пашка вышел, Иван вернулся к койке. Не стесняясь наготы (перед Катей? смешно), быстро сбросил штаны, что надевал под химзу, натянул чистые. Сунул руки в рукава рубашки, начал застегивать пуговицы. Посмотрел на упрямый затылок Кати, опять загремевшей своими банками-склянками. Красивая шея. Закончив с пуговицами, Иван встал. От усталости в голове тонко звенело. Такой легкий оттенок поддатости, словно махнул грамм пятьдесят спирта.

— Готов? — спросила Катя, не оглядываясь.

— Да, — сказал Иван. Подошел к ней. — Не обижайся на Пашку.

— Не буду. Он прав. Я шлюха.

— Пашка дурак, — сказал Иван. — У него все — или черное, или белое.

— У меня тоже. Дала, не дала, так, что ли?!

Она повернулась к Ивану, вцепилась в край стола — даже пальцы побелели.

— Не так, — Иван поднял руку, дотронулся до Катиной щеки, провел вниз. Почувствовал, как она дрожит. — Ты хорошая. Пашка тоже хороший, только дурак.

— Почему я такая невезучая, а? — Она смотрела на него снизу вверх, словно действительно ждала, что Иван ответит.

Иван вздохнул: «Не умею я утешать».

— Брось, — сказал он. — Ну… хватит. Твоя судьба где-то рядом, Пенелопа. Я уверен.

Она хмыкнула сквозь слезы:

— Придурок ты, Одиссей. Бабья погибель. Это я сразу поняла, как только ты на станции появился.

К черту правила! Иван протянул руку, обнял Катю за талию, притянул к себе. Прижал крепко, чувствуя какую-то опустошающую нежность. Это все равно остается — сколько бы времени не прошло.

— Все. Будет. Хорошо.

— Красивый ты, — сказала Катя развязно. — А Таня твоя молодец. Другие все суетились, а она себе королевой. Молодец. Так и надо. Вот ты и попался, — она вдруг сбросила эту манеру. — Смотри. Будешь Таньке изменять — я тебе сама яйца отрежу. Вот этими самыми ножницами. Понял, Одиссей?

— Понял, — сказал Иван. Прижал ее и держал крепко, чувствуя, как уходит из Катиного тела дрожь. Ее груди уперлись ему в солнечное. Иван выдохнул. Женщины. Голова слегка кружилась — от усталости, наверно. Красный свет казался чересчур резким.

«Все, пора на боковую. Только…»

— Знаешь, зачем я ходил… — начал Иван.

Тут в палатку вошел Пашка. Не глядя на них, угрюмо прошествовал к столу, поднял бочонок с пивом, буркнул: «Звиняйте, забыл». И вышел в дверь мимо остолбеневших бывших любовников.

— Ну, пи…ц, — сказал Иван, глядя вслед исчезнувшему за порогом другу.

Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать.

Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Все остальное снаряжение осталось там — для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригоршни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка.

Впрочем, еще одно дело.

— Пашка! — начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное.

— …в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил.

Иван остановился, услышав знакомый голос.

Выглянул из-за угла палатки. Возле искусственной елки, увешанной самодельными игрушками и даже парой настоящих стеклянных шаров, сидела компания полуночников. Дежурную гирлянду на елке не выключали — цветные диоды энергии жрали минимум, а света для ночной смены вполне хватало. И посидеть, покурить и почитать. И даже перекусить, если придется.

— Вот что получается. Мы сузили свой мир, — говорил пожилой грузный человек с черной растрепанной бородой. — До этого жалкого метро, до живых — пока еще! — станций. А ведь это конец, дорогие мои. На поверхности нам жизни нет и, боюсь, больше не будет. Так называемые «диггеры» — самая у нас опасная профессия после…

— После электрика, — подсказали из темноты.

— Совершенно верно, — сказал Водяник. — После электрика.

У профессора бессонница, поэтому Иван не удивился, застав его здесь — у елки было что-то вроде клуба, куда приходили все, кому не спалось. Бывает такое — подопрет человека. И надо бы спать, а душа неспокойна. Один выпивает тайком, другой ходит к елке, песни орет и байки слушает. Впрочем, пообщаться с Водяником в любом случае стоило. Ходила шутка, что, столкнувшись с профессором по пути в туалет, можно ненароком получить среднее техническое образование.

А еще ходила шутка, что анекдот, рассказанный Водяником, вполне тянет на небольшую атомную войну. По разрушительным и необратимым последствиям.

Профессор не умел рассказывать анекдоты, хотя почему-то очень любил это делать.

— Расскажите про Саддама, Григорий Михайлович! — попросил кто-то, Иван не рассмотрел кто. Про Саддама Великого Иван слышал. Впрочем, про него все слышали.

В самом начале, когда все случилось и гермозатворы закрылись, люди впали в оцепенение. Как кролики в лучах фар. А потом кролики начали умирать — выяснилось, что отпереть гермозатворы нельзя, автоматика выставлена на определенный срок. Тридцать дней. То есть Большой П все-таки настал. Радиации на поверхности столько, что можно жарить курицу-гриль, прогуливаясь с ней под мышкой.

Вот тут людей и накрыло.

Дядя Евпат рассказывал, что прямо у них на глазах один большой начальник — он сидел в плаще и шляпе, держа в руках портфель — дорогой, из коричневой кожи, — этот большой начальник сидел-сидел молча, а потом достал из портфеля пистолет, сунул в рот и нажал спуск. Кровь, мозги — в разные стороны. А люди вокруг сидят плотно, народу много набилось, не сдвинуться. Всех вокруг забрызгало.

— И люди как начнут смеяться, — рассказывал дядя Евпат. — Я такого жуткого смеха в жизни не слышал. Представь, сидит мужик без половины башки, даже упасть ему некуда, а они ржут. Истерика, что ты хочешь. Вот такая комедия положений…

— Самое странное, — рассказывал Евпат дальше. — Я много смертей повидал, но эту запомнил почему-то. Помню, он спокойный был. Не нервничал, не дергался, только на часы смотрел. Как автомат. Посмотрит сначала на часы, потом туда, где дверь «гермы» — и дальше сидит. Я вот все думаю — чего он ждал-то?

Что это окажется учебная тревога?

— Если так, он был не единственный, — сказал Евпат. — Я тоже надеялся, что это учебная тревога.

Когда прошли тридцать дней, началась депрессия и паника. Все степени, что бывают, когда пациенту объявляют смертельный диагноз, и начинается по списку: сначала отрицание, затем поиск выхода, раздражение, гнев, дальше слезы и принятие неизбежного конца. Вручную открыли аварийный выход, отправили наверх двух добровольцев. Они не вернулись. Отправили пятерых. Один вернулся и доложил: наверху ад. Счетчики зашкаливают. И помер — лучевая. Поднесли к телу дозиметр — тот орет как резаный. И тогда началась стадия гнева, раздражения и слез.

Хаос начался.

— …хаос начался. И в этот момент на сцене появляется Саддам, — сказал Водяник. — Великим его потом прозвали, а до Катастрофы он был то ли сантехником, то ли прорабом на стройке… гонял таджиков, м-да… то ли вообще отставным армейским капитаном — история о том умалчивает. Несомненно другое: бывший капитан взял в свои руки метро — и крепко взял, не шелохнешься… Когда он приказал вновь закрыть затворы, приказ был выполнен…

Ба-даммм. Ноги подогнулись.

Иван вдруг понял, что если не пойдет к себе, то заснет прямо здесь, на голом полу.

— В «Монополию» играть будешь? — услышал Иван за тканевой стеной палатки громкий шепот. — Чур, я выбираю!

— Тихо вы, придурки. Фонарь у кого?

В большой палатке для подростков, где они ночевали все вместе, ночь явно тоже была нескучная. Им вроде положено без задних ног? Иван покачал головой. Самый здоровый и крепкий сон у меня был как раз в этом возрасте. А еще я мог двое-трое суток подряд не спать. И быть в отличной форме.

Попробуй сейчас такое. Вот, ночь только на ногах, а голова уже чугунная. Вырубает на ходу.

Иван пошел было к южному торцу станции, но вдруг услышал:

— Стоять! Пароль!

Мгновенная оторопь. Иван резко повернулся, приседая. Схватился за автомат…

— Спокойно, — сказал Пашка, улыбаясь нагло, как танк. — Свои.

Бух, сердце. Бух.

— Пашка, это уже ни в какие ворота! — Иван опустил калаш, выпрямился. От прилива адреналина болело в груди, дышать стало трудно. — Блин.

— Ну и видок у тебя, — Пашка улыбался, сидя на полу. Бочонок с пивом стоял рядом с его ногой — хороший, кстати, бочонок, примечательный. Иван присмотрелся. Белый глиняный, литров на пять-шесть. С вылинявшей наклейкой, но еще можно разобрать надпись и рисунок. «Кёльш, — прочитал Иван. — Немецкое. И где Пашка его раздобыл? Двадцать лет выдержки — для вина и то много, а для пива так вообще».

— Какой?

— Ну, такой… жениховский, — сказал Пашка. — А я тебя искал, между прочим. Целый вечер по станции мотался, спрашивал — никто тебя не видел. Сазон тоже говорит, что не видел. А ты вон где был.

Иван помолчал.

— Я на Приморскую ходил, — сказал наконец.

— Да ну? — Пашка мотнул упрямой головой. — Че, серьезно? — внимательно посмотрел на Ивана. Пауза. — Ты за подарком мотался, что ли? Во дает. Ну, не тяни, показывай. Нашел?

«Кое-что нашел, — подумал Иван. — И подарок тоже».

— Нашел-нашел. Завтра увидишь. Нечего тут.

— Сволочь! — Пашка вскочил. — Я для него… А он! — вспомнив, что сделал «он», Пашка снова помрачнел. — Да-а. Ты когда определишься, кто тебе нужен?

— Я уже определился, — сказал Иван.

— Я видел, да.

Иван дернул щекой:

— Пашка, давай без этого. Мне и так фигово… — сказал он и спохватился. — А… черт…

— Понятно, — протянул Пашка. — Эх ты. Будь я на твоем месте, я бы твою Таню на руках носил… Вот скажи: зачем тебе эта Катька? У тебя все на мази, нет, ты все рвешься испортить. Че, совсем дурак?!

— Что-то, я смотрю, тебя эта тема сильно трогает.

Пашка выпрямился.

— Да, сильно. Смотри, обменяешь ты цинк патронов на банку протухшей тушенки.

— Па-ша.

— Что Паша?! — Пашка взорвался. — Думаешь, приятно видеть, как твой лучший друг себе жизнь портит?!

— У нас с Катей ничего нет.

— Точно. Я прямо в упор видел, как у вас там ничего нет!

— Это было прощание. — Иван помедлил. — В общем, не бери в голову.

Пашка несколько мгновений рассматривал друга в упор, потом вздохнул.

— Подарок-то покажешь? — спросил наконец.

Иван усмехнулся. Открыл сумку, сунул руку и вытащил то, зачем лазил на Приморскую. Пашка осторожно принял находку из рук в руки.

— Ух, ни фига себе. И не высохло ведь?

— Ага, — сказал Иван, — бывает же. Как тебе?

Пашка еще повертел, потом сказал:

— А-хренеть. Я тебе серьезно говорю. Это а-хренеть. Держи, а то разобью еще, ты меня знаешь.

На ладони у Ивана оказался стеклянный шарик. Выпуклый стеклянный мир, наполненный прозрачным глицерином. В нем на заснеженной поляне стоял домик с красной крышей и с трубой, вокруг дома — маленькие елочки и забор. Иван потряс игрушку. Бульк. И там пошел самый настоящий, белый, пушистый снег.

Снежинки медленно падали на крышу домика, на елки, на белую равнину вокруг.

— Думаешь, ей понравится? — Иван посмотрел на Пашку, сидевшего с лицом задумчивым, как с сильнейшего перепоя.

— Что? — Пашка вздрогнул, оторвался от шарика. — Дурак ты, дружище, ты уж извини. Это а-ахрененный подарок.

Металлическая решетка с железными буквами «ВАСИЛЕОСТРОВСКАЯ» отделяла жилую часть платформы от хозяйственной. Анодированный металл тускло блестел. Иван толкнул дверь, кивнул охраннику, долговязому, лет шестнадцати, парню:

— Как дела, Миш?

— Отлично, командир. — На поясе у Кузнецова была потертая кобура с «Макаровым». Пистолет достался Мише по наследству от отца: тот служил в линейном отделе милиции, когда все случилось. — Да ты проходи.

Вообще-то Кузнецову он был никакой не «командир». Парнишка — из станционной дружины, а Иван командует разведчиками… Менты — это каста. Как и Ивановы — диггеры. А каста тем и отличается, что туговата на вход и на выход.

Но поправлять парня Иван не стал. У каждого должна быть мечта.

— Таня здесь?

— Не знаю, командир, — почему-то смутился Кузнецов. — Я только заступил…

Иван кивнул: ладно.

Мясная ферма.

Ряды клеток уходили под потолок станции. Деревянные, металлические коробки, затянутые ржавой сеткой-рабицей. В воздухе стоял душный сырой запах грызунов, несвежих опилок и старого дерьма. Иван прошел между рядами, оглядываясь и приветствуя знакомых заключенных. В постоянном хрупаньи, шебуршении, посвистывании и чавканьи было что-то стихийное. «Мы жрем, а жизнь идет. Не представляю, как это — быть морской свинкой, — подумал Иван. — В этих клетках места почти нет, живут в тесноте, едят и гадят. Мрак».

Сидя в отдельной клетке, сделанной из белой пластиковой коробки с красной надписью «Quartz grill», на Ивана смотрел откормленный, пятнисто-белый морской свин. Иван достал припасенный пучок водорослей и сунул в ячейку решетки.

— Привет, Борис. Как сам?

Свин перестал хрупать и посмотрел на Ивана. «Блин, еще ты на мою голову», — читалось в маленьких выпуклых глазах. Свин был однолюб и пофигист.

Свин любил только Таню и пофигистически жрал все, что принесут остальные.

Типичный представитель мужского рода, да.

— Таня, — позвал Иван. — Ты здесь?

Голос тонул в хрупанье и шебуршении морских свинок. Иван прошел между рядами, вышел к рабочей выгородке. Здесь стоял стол, на нем Таня заполняла планы и графики, вносила в учетную книгу привесы и надои — или как они называются? Рядом были составлены мешки с кормом: высушенная трава, водоросли, обрезки ботвы, остатки еды и прочее, что лихие грызуны могли взять на зуб. А могли они многое.

Дальше, за фанерной стенкой, начиналась Фазенда, всегда залитая светом ламп дневного света — теплицы, дачное хозяйство Василеостровской. Оттуда шел влажный, земляной запах и вились мошки, вечные спутники земледелия. За стенкой начиналась владения Трындычихи, там росли морковь, капуста, картошка, лук, щавель и даже салат-латук. И одно лимонное дерево — предмет зависти соседей с Адмиралтейской.

Пищевые ресурсы.

Очень удобно — отходы грызунов на удобрения, отходы растений (и сами растения) морсвинам на прокорм.

А морсвинов понятно куда — на сковородку и в котел.

Раньше пробовали приспособить туннели для расширения Фазенды, но не смогли справиться с проблемой крыс — пищевые, блин, террористы. Даже железо грызут. Да и с электричеством оказалась проблема — не хватало, ресурс генератора не тот.

Так что в вентиляционном туннеле теперь выращивали шампиньоны и черные грибы. Они темноту любят. Грибные грядки рядами нависали в темноте — жутковатое место, если честно. Вешенки, шампиньоны, даже японский гриб шиитаке. Вкусные, конечно, но Ивану там было не по себе.

— Только представь — грибница, — говорил дядя Евпат. — Это же готовый коллективный разум. Она может на много сотен метров простираться, эта грибница, связывать тысячи и тысячи грибов в единое целое. И знаешь, что самое жуткое?

— Что?

— Мы ни хрена не знаем, о чем они думают.

Дядя Евпат. Воспоминания. Кусочки черно-белой мозаики.

«Старею, — опять подумал Иван. — Да, отличное время я выбрал, чтобы остепениться. Завести семью. Хорошая жена, хорошая станция, хорошая работа — Постышев прочит его в станционные полковники, если не врут. Что еще нужно человеку, чтобы достойно встретить старость? Н-да».

— Таня, ты где? — Иван вышел в тамбур между фермой и Фазендой.

На длинном столе (составлены несколько старых стульев, на них поло жена широкая доска) стояли старые весы, металлические тарелки блестели от вытертости. Чугунные гирьки выстроились в ряд. Здесь Таня и ее напарница взвешивали морсвинок, вели учет. Рядом стул. На нем мирно дремала пожилая женщина, седые волосы связаны в пучок. На скрип дерева она вздрогнула, обернулась…

— Иван! Фу ты, чуть сердце не выскочило…

— Доброй ночи, Марь-Сергеевна. Простите, что разбудил. А где Таня?

Марь-Сергеевна держала руку на груди, точно боялась, что сердце вырвется и убежит.

— Не знаю, Вань, — она покачала головой. — О-хо-хо… В палатке, этой… Где дом невесты, наверное. Ты только туда не ходи, — вспомнила Марь-Сергеевна и засуетилась. — Видеть невесту в свадебном платье — к несчастью.

— Не пойду, — сказал Иван.

— Так она и спать должна уже. Ты-то чего не спишь? Да, — вспомнила она. — Она же тебя искала… и еще друг твой заходил… высокий такой…

— Ага, — сказал Иван. — Сазонов? Я слышал. Ладно, пойду лягу.

— Иди, а то ты бледный совсем. Стой… — Марь-Сергеевна прищурилась. — Что у тебя с лицом?..

На Василеостровской (впрочем, как и на многих других станциях) ритуалам, оставшимся со времен до Катастрофы, придавали особое значение. А уж свадебный ритуал — это целая наука. Священная корова Василеостровской общины.

Иван еще раз прошвырнулся по станции, но Тани не встретил. Неужели действительно спит? Делать нечего, он вернулся в свою палатку. Снял с плеча автомат, убрал сумку в изголовье лежака. Так, время — на наручных часах полчетвертого утра. Спать хотелось неимоверно. Но сначала — оружие. Иван чуть не застонал. За оружием положено следить, даже если это безотказный советский калаш. Это как чистка зубов. То есть зубы что — потерял и живешь дальше, а без оружия ты покойник.

Так, масло. Тряпки. Шомпол. Поехали!

Он заканчивал чистку фактически в бреду. Иногда просыпался в какой-то момент и не мог сообразить, что именно делает. Запихав шомполом тряпку в дуло (зачем?!), Иван понял, что так не пойдет. Аккуратно разложил детали на тумбочке — утром, все утром — и упал, не раздеваясь. Зарылся лицом в подушку. Кайф. Спать-спать-спать. Перевернулся на спину…

Над него смотрела Таня. Иван улыбнулся: «Отличный сон. Вот теперь действительно все хорошо».

— Ты где лоб обжег, оболтус? — спросила она.

— Ерунда, до свадьбы заживет, — ответил Иван автоматически. И только потом вспомнил.

— А, — сказал он. — Смешно вышло.

— Вот-вот, до свадьбы, — сказала Таня. — Ты еще не забыл? Нет? Странно. Кстати, — она мгновенно переключилась. — Ты уже померил костюм?

Блин, точно. Иван даже проснулся на мгновение.

— Конечно, — соврал он.

Про костюм он все-таки умудрился забыть. Ночь еще та выдалась, тут вообще все забудешь. «Ладно, утром успею, — решил Иван. — Поставлю будильник на пораньше. Поспать хотя бы два часа, иначе вообще смерть.

А завтра целый день гулять. Церемония.

Вот бы, — подумал Иван, — проснуться, а все уже кончилось. Терпеть не могу эти ритуалы. Одно дело — гулять на чужой свадьбе, совсем другое — на своей. Это почище вылазки на поверхность.

А вспомнить хотя бы, как они тогда с Косолапым тащили дизель? Это же сдохнуть можно, как тащили…»

— Ты спала сегодня? — спросил Иван.

— Конечно. — Сама безмятежность.

— Угу. Врунишка.

— Мне надо идти, еще кучу дел надо сделать…

— Вот-вот, — сказал Иван. — Иди к своему Борису.

— Он хороший! — сказала Таня. — Почему ты его не любишь?

«У всех свои недостатки, — подумал Иван. — Я сжигаю карбидом тварей и целую бывших, Таня балует раскормленного грызуна».

— У нас с ним вооруженный нейтралитет. Мы тебя друг к дружке ревнуем.

— Ваня, он кормовое животное!

— Нас жрут, а жизнь идет, — согласился Иван, закинул руки за голову. Угу. Черта с два она позволит съесть своего любимчика. От усталости голова кружилась. И палатка вокруг тоже кружилась. Но приятно.

— Я с тобой посижу минутку, — сказала Таня. Присела на край койки, коснулась его теплым бедром.

— Ладно, посиди минутку, — согласился Иван милостиво. Не открывая глаз, вытянул руку и положил Тане между ног. Тепло и уютно. Впервые за столько времени к нему вернулось спокойствие. «Я там, где и должен находиться», — подумал Иван. Зевнул так, что испугал бы крокодила. — Я не против.

— Нахал!

— Я тигра видел, — сказал Иван сквозь сон. Хотел еще что-то добавить, но уже не мог, плыл сквозь призрачные слои, проваливался сквозь подушку и пол вниз, и в сторону, и опять вниз. И это было правильно.

— Спи, — велела Таня. — Завтра трудный день…

Иван открывает глаза. В палатке темно. Он встает — на нем почему-то камуфляж и ботинки. Иван выходит из палатки и останавливается. Где я?

Платформа с рядами витых черных колонн. На стенах барельефы. На стене название станции на букву «А», но Иван никак не может его прочитать. Но главное он понимает.

Станция — другая, не Василеостровская. И здесь никого нет. Совсем никого. Пусто.

Иван идет по платформе.

У платформы стоит состав.

В одном из вагонов виден свет. Иван идет туда. Стекла выбиты, ржавые рейки обрамляют оконные проемы. По некоторым признакам можно угадать прежний цвет вагона — он синий. Сиденья раньше были обтянуты коричневой искусственной кожей. По белесым закопченным стенам вагона пляшут тени от свечей — здесь сквозняки. Ветер, пришедший из туннелей, продувает вагон насквозь, перебирает редкие волосы на высохшем лбу мумии. Карстовые провалы глазниц. Древний пергамент, обтягивающий костяк — ее кожа. Бриллиантовая сережка в ухе — напоминает о прошлом.

На коленях у большой мумии — маленькая. Свернулась клубочком, кисти скрючены. Когда человек умирает, сухожилия высыхают и укорачиваются. Именно поэтому у большой мумии и у маленькой мумии — одинаковые вывернутые кисти. Словно они плывут по-собачьи. Еще у них одинаковые натянутые улыбки. Это тоже сухожилия. И смерть.

Большая мумия держит на острых коленях спящую маленькую.

В руке у большой мумии — толстая зажженная свеча. Пламя подергивается от сквозняка. Пальцы в потеках парафина.

Вокруг первой мумии и маленькой мумии — десятки таких же мумий. Все сиденья заняты.

Рядом с каждой большой — по одной, иногда двум маленьким.

У каждой из больших мумий в руке — по свече. Пахнет тлением и горелым парафином.

Вагон горящих свечей.

Иван заходит внутрь и останавливается.

Вагон материнской любви.

Говорят, по инструкции о бомбоубежищах, женщин с детьми до двенадцати лет запускали заранее, еще до объявления сигнала «Атомная тревога». Они имели право оставаться на самой станции или в поезде, стоящем у платформы. И они остались. Все. У Ивана комок в горле. Потом он видит то, чего не замечал раньше. Сквозь кожу мумий кое-где пробиваются серо-голубые побеги. Это похоже на проросшую картошку. Иван протягивает руку…

— Не трогай, — говорит голос.

Иван поворачивает голову. Перед ним стоит высокий старик. Глаза у старика мерцают зеленоватым огнем, как у давешнего тигра.

— Другая экосистема, — говорит старик. Смотрит на Ивана; глаза его начинают оплывать, точно свечи, стекают по щекам парафиновыми дорожками. — Понимаешь? По… — Лицо старика вздрагивает и проваливается куда-то внутрь…

— Меркулов!

Его трясли за плечо. Иван открыл глаза, чувствуя невероятный, чудовищный испуг. Проспал.

— Проспал?! — Он вскинулся. В голове застрял мокрый тяжелый кирпич. По ощущениям, он вообще спал не больше минуты. Ивана затрясло. — Где? Что случилось? Свадьба?! Что?!

Резкость не возвращалась. Иван видел над собой только размытый темный силуэт — и не мог сообразить, где находится и что от него хотят. Сердце билось болезненно и часто.

— Меркулов, тебя к коменданту! — сказал темный. — Срочно!

Василеостровская была освещена только дежурными лампочками. Деревянно шагая вслед за проводником, Иван пытался понять, сколько сейчас времени. Много он спал? Опять ночь уже, что ли? Как на многих станциях, где сохранилось подобие порядка, на Василеостровской искусственно поддерживали разбиение суток на день и ночь. Днем работали лампы дневного света, их гудением заполнялась тишина, ночью переходили на дежурное, от аккумуляторов. Иван поморгал, пытаясь избавиться от тумана в глазах. Черта с два. Так плохо ему давно не было.

Держаться, сукин сын. И проснись, наконец.

В каморке, отведенной коменданту и его семье, горела карбидная лампа — в полсвечи — освещая крупные ладони коменданта, лежащие на деревянном столе.

— Не сидится тебе на одном месте, — сказал Постышев.

— Да.

— Я тебя просил — одному не ходить? Просил?

Иван кивнул.

— И что? — Постышев смотрел на него исподлобья умными, пронзительными, как рев пожарной сирены, глазами и ждал ответа. Голова у него была крупная, с редким желтоватым волосом.

— А я пошел, — сказал Иван.

— Зачем хоть? Что я твоей Тане скажу, если что с тобой случится? А?

Иван дернул щекой, но промолчал. Смотрел прямо, не мигая.

— Зачем ходил, не скажешь? Ответил бы хоть раз, что ли.

— Это приказ?

— Черт с тобой, — сказал Постышев. — Не хочешь, не отвечай. Ты человек взрослый, командир, жених и все такое. Ты хоть в курсе, что пока ты там развлекался, у нас ЧП приключилось?

— Да. Света нет.

— Света? — Постышев присвистнул. Встал. — Пойдем. Я тебе покажу, чего у нас теперь нет.

Глава 3 Война

Как это случилось, Иван не помнил. Из расколотых, выбитых ударом ноги, как стекла в заброшенном составе, детских воспоминаний единое целое не выстраивалось никак. Зоопарк, помнил Иван. Иногда он закрывал глаза и видел выжженное, как на старой фотографии, светлое небо, черные контуры листьев, наклонные росчерки чугунной решетки. Кажется, это было лето и было солнце. Рядом будка с надписью «САХАРНАЯ ВАТА» — от нее идет сладкий горячий запах. Кажется, он тогда уже умел читать… впрочем, может, и нет. Иван не помнил. Зато помнил, как беззвучно то ли идет, то ли бежит. Если опустить голову — мелькают ноги в сандалиях. Если поднять: все сверкает, поет, щебечет и все огромное — такое огромное, что не обхватить руками. И взглядом тоже не охватить. А потом он видит женщину. Почему-то это воспоминание самое отчетливое.

Мама.

И снова бег. Асфальт, растрескавшийся, он видит черные змеящиеся трещины, качается под ногами. Иван — тот еще Иван — бежит к маме. На ней длинная темная юбка, белая блузка… или платье? Она протягивает руки, нагибается, чтобы поймать его в объятия. А он бежит, раскинув руки, и земля начинает крениться.

И никак не добежать по этой наклонной, переломанной земле до мамы.

Мир продолжает заваливаться на бок и на ступени за маминой спиной, на здание с веселым бегемотом на стене и на решетку, на низкое строение кафе наваливается гигантская тень. Наступает, поглощая все. Иван бежит, бежит из последних сил, потому что если успеть и добежать до маминых рук, ничего страшного не случится.

Ничего не случится.

А земля продолжает заваливаться. Вой сирены разматывается жестяной витой пружиной, взлетает в небо. «Атомная тревога!» — яростно грохочет громкоговоритель. «Всем спуститься в бомбоубежище. Станции метро открыты только на вход. Повторяю… только на вход». От этой разматывающейся жесткой пружины лица корежит, сминает, как фольгу. И они бегут с мамой. В потоке таких же людей со смятыми лицами.

«Тринадцать минут до закрытия гермодверей», — звучит голос.

«Двенадцать минут…»

— Пойдем, я тебе покажу, чего у нас теперь нет, — Постышев встает.

Дизельная — отдельная комната, с выводом выхлопных газов наружу через систему труб. У дверей стояли двое: один — с калашом, другой — с самодельным дробовиком. Иван опять пожалел, что не купил тогда двустволку. Сделал бы обрез в конце-то концов…

Обрез — хорошая вещь. Быстрее всего у оружия изнашивается ствол, а его вручную не сделаешь, нужен специальный станок и знающий оружейник. Поэтому тут свои хитрости. Если аккуратно отпилить стволы охотничьего ружья, будет отличное оружие ближнего боя. К тому же останется два запасных ствола нужного калибра.

Пока вылазки на поверхность давали возможность пополнять запасы патронов, но скоро эту возможность перекроют. Разве что разграбить какой-нибудь армейский склад… Заманчивая мысль, кстати. Иван покачал голо вой. Где бы его еще взять, этот склад…

Самое интересное, что личные волыны были только у Ивановых бойцов, а также у станционной дружины, остальное оружие хранилось под замком у коменданта. На случай вторжения.

А тут — сразу два человека с оружием, причем те, кому в обычное время его и видеть не положено.

— Где Сазонов? — спросил Иван у коменданта.

— Ушел в погоню…

— В погоню?

Иван помотал головой. Похоже, со сна он еще плохо соображает. От недосыпа стучали зубы и колени подрагивали. Зараза. Иван едва сдерживал себя, чтобы не прислониться к стене для лучшей опоры. Или вообще лечь на пол и закрыть глаза. Вокруг все было искаженное, подергивающееся, в призрачной обостренной дымке, когда слабый свет кажется слишком ярким, а выцветшие цвета — кричащими. В груди болело. Глаза резало.

«Много от меня сейчас толку, — поморщился Иван. — Погоди, не о том думаешь».

— Что за погоня? — повторил он.

Постышев дернул головой — не сейчас. Шагнул в дизельную мимо охранников.

Иван последовал за ним.

— Видишь теперь? — сказал Постышев, не оборачиваясь. Иван посмотрел в широкую, усталую спину коменданта — надо же, а пиджак у него совсем расползся, куда жена смотрит. Потом огляделся. Они были в дизельной — отдельной комнате, выкрашенной некогда в отвратительно зеленый цвет, как обычно бывают окрашены служебные помещения. Потолок, изначально белый, сейчас желтовато-серый от старости, в черных полосах гари. Металлические и пластиковые баки с соляркой у стены.

Из потолка выходила заржавевшая, закопченная труба, через несколько загибов спускающаяся вниз, к дизель-генератору. Через нее выпускали выхлопные газы. Еще одна труба — для забора воздуха с поверхности.

Неопрятные связки кабелей. Распределительный щит распахнут, пучки проводов в изоленте торчат, будто волосы из носа.

На стене самодельная надпись «Место для курения», на фанерной табличке зачеркнуто и дописано почерком Постышева «Поймаю, убью!» и подпись «комендант». Точно под надписью на полу стояла банка с окурками. Иван пригляделся: трупов рядом с банкой не обнаружилось.

Пока никого не поймал, видимо.

Дальше Иван увидел стол с конторкой, на нем зеленую толстенную папку технических инструкций на все случаи жизни; рядом стул.

Второй стул почему-то лежал на полу.

Постышев сдвинулся с линии Иванова взгляда, подошел к стулу. Наклонился, поднял его и сел — лицом к центру комнаты.

За минуту до этого Иван думал, что просто широкая спина коменданта заслоняет все. М-мать. Как быстро исчезают иллюзии. Иван помолчал, повернулся к Постышеву.

— Ну? — спросил комендант.

— В какую сторону они ушли? Сазонов с ребятами? Давно? — если Сазонов преследует похитителей, стоит ему помочь. — Так, стоп! Надо позвонить на Адмиралтейскую… Пусть перекроют туннели.

— Пробовал уже, — сказал Постышев, почесал подбородок, посмотрел на Ивана снизу вверх. Комендант постарел лет на двадцать сразу. С усилием усмехнулся. — Связи нет.

— Ни с кем?

— Ни с кем.

Плохо дело. Только сейчас, глядя на остатки креплений, Иван начал осознавать, насколько все фигово в этой жизни.

— Черт, — сказал он. — И зачем только этим уродам понадобился наш генератор?

* * *

Не бывает немотивированных решений.

Бывают скрытые желания, которые наконец себя проявили.

— Куда дальше, командир? — Егор Гладышев смотрел вопросительно. Ищуще. Конечно, пока не так, как на Ивана — Иван, Иванядзе, Фигадзе, но уже видны первые ростки святой веры в старшего, знающего все и вся, которые позже дадут обильные всходы. Сазонов выдержал паузу. Этому он тоже научился у Ивана.

Дай подчиненному увидеть, как ты принимаешь решения.

Дай ему осознать, насколько это непросто.

Пусть он проследит весь путь мысли на твоем лице и поймет, что сам на это не способен…

Потому что это правда.

Большинство людей не могут принимать самостоятельные решения, они боятся первобытной силы, заложенной в «делаю, как считаю нужным». Хочу и делаю. Люди боятся ошибки, опасаются сделать хуже, чем уже есть. Это слабость, инфантилизм. Того хуже — глупость! Способность принимать решения и потери, ними связанные, формировать, лепить мир под себя — качества лидера.

— В левый, — сказал Сазонов.

Сначала нужно придумать, очертить, фактически вылепить, как из глины, голыми руками — человека, которым ты хочешь стать. А потом настоящего себя, из плоти и крови, втиснуть в задуманный образ. Где надо — подрезать, где надо — подложить вату. Очень просто. Это называется не самовоспитание — нет, к монтерам красивости! Это называется — намечтать себя. Хочешь, чтобы люди воспринимали тебя как сильного человека, веди себя как сильный человек.

Не притворяйся.

Люди прекрасно чувствуют фальшь, но если намечтать себя сильного, никто не заметит подмены.

— В левый, — повторил Сазонов.

— А если они поперлись по другому туннелю? — Гладыш почесал затылок под каской. — Чо тогда?

— Тогда мы лажанулись, — ответил Сазонов. «Чертов засранец, вечно бы ему спорить».

— Ага, — сказал Гладыш. Потом до диггера дошло. Открылся рот, некрасивый, с гнилыми пеньками. — И… чо делать?

— Желаешь выбрать самостоятельно? — вкрадчиво спросил Сазонов. Этот прием он позаимствовал не у Ивана, а у главы службы безопасности Адмиралтейской — Якова Орлова. Прошлая встреча была… скажем так, запоминающейся. — Почему нет? Выбирай.

Гладыш закрыл рот. Буркнул что-то, потом с надеждой посмотрел на Сазонова:

— Левый, значит?

Сазонов пожал плечами.

— А я разве не так сказал?

— Понял, — Гладыш кивнул. Шумно отхаркнулся, вытер небритую рожу рукавом и пошел вперед, в темноту, рассекая лучом фонаря сумрак туннеля.

* * *

Иван прислонился лбом к перегородке. Прикрыл глаза. Ощущение надвигающейся катастрофы — гигантской, клацающей, в холодном полированном металле и старой меди — стало сильнее. Он почти слышал гул и скрежет ее разболтанных, несмазанных механизмов. «Не о том думаешь, — одернул себя Иван, — думай в другую сторону. Думай — велел он себе. Как и кто это сделал.

И для начала — зачем?

Украли самое ценное, что было на Василеостровской. Украли ее сокровище, ее солнце. Дизель-генератор освещал станцию днем, заряжал аккумуляторы на ночь… И сейчас — на остатках батарей — дежурное освещение пока горит. И будет гореть, чтобы не вызывать панику.

Но паника все равно начнется. Шила в мешке не утаишь. Свидетелями последней агонии Василеостровской станут умирающие от недостатка света морковь, капуста и прочие овощи. Считая, половина рациона накрылась, а это почти все витамины. Цинга. Голод.

Катастрофа.

Теперь понятно, куда исчез Сазонов. Вернее, непонятно. Где он теперь? Если погоня была удачной, то где дизель?

Мой автомат разобран», — вспомнил Иван некстати.

Вокруг диггера кипела работа. Люди входили и выходили, изображая бурную деятельность. Забегали как тараканы.

— Смотрите! — сказали сзади.

— Что там? Что?

В дизельную набились станционные менты. Каста, блин. Развели суету сует… Работнички. «Проколы системы охраны!» «Черт! Надо же!» Голоса сливались в невнятный угрожающий гул. Иван стоял у стены, локоть слегка отставил, чтобы не задеть поврежденные ребра. В левом боку медленно пульсировала боль.

Конечно, это не его дело. Люди Ивана — это разведчики, диггеры, ориентированные на заброску в зону врага (будь то чужая станция, или разрушенный город наверху), им порядок наводить не с руки. И выяснять, кто прокололся с охраной дизельной (и станции, получается, тоже) — не их забота.

— Смотрите! — повторили сзади. Иван, все еще погруженный в свои думы, обернулся. В углу комнаты стоял мент. Заметив, что Иван смотрит, он присел на корточки и откинул брезент. Даже отсюда было видно, что на полу перед ним рисунок. Иван встал и на невыспавшихся, больных ногах прошел через комнату. Увидел рисунок и озадачился.

— Командир! — окликнули его.

Иван кивнул, глядя на знак. Чтобы это значило?

— У вас тоже народное творчество? — спросил он.

— Как? — Кузнецов опешил. — Н-нет. У нас вообще-то человека убили.

Иван медленно повернулся, посмотрел на Кузнецова:

— Шутишь?

* * *

Человек лежал на голом полу, безвольно откинув голову. На лице застыло знакомое Ивану выражение «я що, крайний?», такое же он наблюдал на этом лице несколько часов назад. В виске Ефиминюка было аккуратное точечное отверстие. Один-единственный потек крови…

— Пришли его сменить, а тут такое, — дружинник махнул рукой. — Эх, люди…

Иван присел и посмотрел внимательно. Из виска Ефиминюка (не ста вить психов в дозоры!) торчала едва заметная при таком свете металлическая полоска.

— Чем это его?

— Спицей, — сказал Иван. — Удар с близкого расстояния, сильный, причем он удара явно не ожидал. Свой?

— Да кто его знает, кто у него свой, — в сердцах ответил Солоха, диггер из Ивановой команды, который сегодня был дежурным по станции. — У него ж вечно все было не как у людей. Я вот все не врублюсь, чего они пулемет не взяли?

Иван пожал плечами:

— А смысл? Его тащить себе дороже.

— Ну дизель же они тащили.

— Верно.

«Кто тебя убил? — мысленно спросил Иван у мертвеца. — „Та я що, крайний?“ — словно бы ответил тот. Резонно. Неужели это все те же, с дизелем?

Думай, Иван.

Выходит, они шли фактически по пятам за Иваном. После того как он прошел блокпост (и шарахался полночи по платформе), они убили Ефиминюка и прошли в дизельную. Так? Значит, через оборотный туннель? Или спустились через ВШ? Ну, это вряд ли. Там лестницы давно сгнили…

Забрали дизель и пошли дальше. А куда им идти? К Адмиралтейской, больше некуда».

Иван выпрямился.

Где Сазонов, черт, когда он так нужен?!

Солоха наклонился и откинул полу куртки… та-ак. Иван моргнул.

На груди мертвого, на белой (относительно) майке был нарисован красным знакомый знак. Интересные пироги с котятами. Выходит, чтобы выдернуть спицу из виска, времени не нашлось, а знаки рисовать — так запросто?

Интересное кино.

…Грубо намалеванная звезда в круге. Что это за знак?

— Даже странно, издевательство какое-то, — сказал Солоха.

* * *

Постышев ворвался чуть ли не бегом — и сразу к трупу.

— Коммунисты, что ли? С Купчино? Которые туннель роют?

Иван покачал головой:

— Непохоже. Смотрите, звезда неправильная — она нарисована не как советская звезда, а как пентаграмма скорее. И вписана в круг. И вот эти знаки — видите? Думаю, надо позвать Водяника, он объяснит лучше, чем я.

— Ладно, — сказал Постышев. — Спросим у профессора.

Водяник долго разглядывал звезду, потом предложил любопытным удалиться из комнаты к чертовой матери. Постышев поднял брови. Затем, разглядев что-то в лице профессора, кивнул. Комендант по-медвежьи, тяжело поднялся. Посторонние уходить не желали, так что Постышев, немного по орав, выгнал любопытных. В дизельной остались только эти двое и Иван.

— Так что, Проф? — комендант повернулся к Водянику.

— Отлично. Так гораздо удобней работать. Никто не мешает, не путается под ногами…

Постышев молча посмотрел на профессора:

— Мне не до шуток, Григорий Михалыч.

— Если бы я хотя бы, черт побери, шутил! Как думаете, Глеб Семеныч, почему я попросил удалить всех?

— Я все еще жду ответа, — напомнил Постышев. Глубокие, как марсианские каналы, морщины рассекли его лоб. — Что эта звезда означает? Ради чего я тут народ матом крою?

Иван достал из кармана зажигалку. Курить он так и не научился (табак был с поверхности, поэтому дорог. Заядлые курильщики сушили водоросли, кто-то навострился выращивать марихуану), а вот в заброске зажигалка незаменимая штука. Эту соорудили из автоматной гильзы местные умельцы. Хорошая вещь.

Иван щелкнул зажигалкой. Посмотрел на пламя.

— Вы слышали о Навуходоносоре? — спросил Водяник.

Иван кивнул, не отрывая взгляда от язычка пламени. Библия как один из столпов культурного наследия человечества, пусть даже уничтоженного в день Катастрофы, была одной из главных книг для обучения. По крайней мере здесь, на Василеостровской. Там, откуда Иван пришел, Библии не было, а учили по старому школьному учебнику. Он уже здесь догонял — пришлось. Политическая система Василеостровской требовала вживания в нее, принятия ее ритуалов и принципов. Здесь детей учились по определенной программе, единой для всех. Дальше уже шло кастовое деление. «На самом деле у нас просвещенный феодализм, — язвил Водяник, — с легким налетом анархии». Другому бы за такие слова дали по шее. Профессору было можно.

Кастовое деление плюс избранный народом феодал. Наследственная передача обязанностей. В средневековой Японии сын актера становился актером, наследуя даже не профессию, рассказывал Водяник, но саму роль. Мы все играем свои роли — фермер, мент, диггер. И спектакль «Василеостровская» продолжается…

— И что? — Постышев потяжелел взглядом тонн на десять. Появился опасный свинцовый блеск.

— Навуходоносор, царь Вавилонский, уничтожил город Израилев, но и наставил пророка Иеремию. Теперь дальше. Валтасар, тоже, как ни странно, царь Вавилонский. Огненная надпись, что появилась на стене, когда царь пировал, празднуя победу, гласила — до конца его царствования осталось тридцать дней. Мене-мене, текел, упарсин… Измерен, взвешен, найден негодным.

Постышев терпеливо слушал, но видно было, что ничего не понимает. В нем прямо стучало это желание: быстрее, быстрее. Ну же, к сути!

Время действительно дорого.

— И что? — теперь не выдержал Иван.

— Терпение, Ваня! — профессор взмахнул рукой. — Сейчас я все объясню. Дизель, что был у нас, означал наш золотой век. Боюсь, сегодня он закончился. А здесь, вот этот знак на полу, это зашифрованное послание.

Царь Навуходоносор славен тем, что разрушил иудейское царство — тем самым объяснив евреям, что, мол, не той дорогой идете, товарищи. Валтасар — тут понятно. В обоих случаях фигурирует Послание от Бога. Это нечто религиозное, — сказал Профессор. — Похититель нашего генератора читал Ветхий Завет, и явно несет в себе ощущение, что выполняет священную миссию. Что ж… — профессор помедлил, почесал бороду. — Предупреждение нами получено. Что дальше?

— Так мы что теперь, евреи? — спросил Иван. Почему-то сейчас это показалось ему самым смешным.

— Ваня!

— Молчу, молчу.

— Другими словами, — подвел итог Постышев. — Мы имеем дело… с кем?

— Это не коммунисты, — сказал Водяник.

* * *

— Может, японцы и остались в живых. Если Японию не смыло цунами, — сказал адмиралец. — У них метро покруче нашего будет. Только не знаю, рассчитано ли оно на ядерную войну. В Токио, например, метро просто огромное, куда там московскому. Станций двести или триста, представляете? Может, до сих пор узкоглазые под землей живут. Техника у них была огого, куда там Техноложке. — Адмиралец помедлил. — А может, давно утонули. У них в Японии это запросто…

— Как и у нас, — Сазонов улыбнулся. Почему бы и нет, раз вокруг одни придурки. Мы ему, значит, про генератор, а он нам про Японию. Отлично. Просто отлично.

Над блокпостом Адмиралтейской нависала чернильная сырая темень, отгоняемая лучами двух фонарей-миллионников, резавших ее, как сыр. Богатая станция Адмиралтейская, раз может себе такое позволить. Адмиральцы вообще в последнее время поднялись, куда там «Ваське». Хотя вроде бы в одном Альянсе состоим, а гляди ж ты…

Карбидка горела ровным желтым светом. Совсем не хотелось опять вставать и топать в сырую темноту туннеля. Век бы так сидел и слушал байки про токийское метро. И смотрел на воду. Туннель опускался здесь по углом сорок тысячных вниз, затем надламывался и шел практически горизонталь но — до Адмиралтейской и чуть дальше ровный участок — потом опять уходил вверх. Сто пятнадцать метров, самая глубокая станция в мире. Треть пути до нее нужно добираться вплавь — на лодках. Блокпост перед Адмиралтейской служил заодно и речным портом.

Параллельный туннель примерно такой же, как этот, но перекрыт гермой. В прошлый раз договаривались вроде бы его открыть, но так и не договорились. Бывает. Главное, непонятно, чего они боятся. Что Василеостровская начнет контрабандой поставлять мясо морских свинок в ресторанчики Гостиного двора и Садовой-Сенной? Хмм. Сазонов усмехнулся. В принципе, неплохая идея — Альянс Альянсом, но пошлины за свинину адмиральцы дерут неслабую…

Только Адмиралтейскую все равно не обойдешь.

— Значит, никого не видели? — уточнил он еще раз. Старший дозора покачал головой.

Не видели. Не знаем. Точно не было.

— Извините, мужики, — сказал старший из адмиральцев. Почесал затылок, поставил чайник на спиртовку. Чайник был помятый и покореженный, старый. — Сейчас чай будем пить.

Пижоны.

А вот снаряжение адмиральцев радовало глаз и заставляло бледнеть от зависти — добротные камуфляжи и разгрузки, хорошие ботинки. И самое главное — оружие. У старшего дозора Сазонов заметил «кольт-питон», вороненый, с длинным стволом. Рукоять из черной резины по форме пальцев.

У одного «костыль» (АК-103 со складным прикладом), у другого «Сайга» — автоматический дробовик, у третьего английская болтовая винтовка. Хорошее у них снаряжение — все заводское, почти новое — видно, а ведь простые бойцы. Или не простые? На Василеостровской даже диггеры снаряжены гораздо хуже. А на Адмиралтейской это в порядке вещей…

Буржуи.

Сазонов поморщился. Завидовать глупо. Особенно чужому богатству. Он никогда, сколько себя помнил, не завидовал вещам (кроме, пожалуй, оружия) или чужому достатку. Никогда и никому. Обойдетесь. А адмиралец с «питоном»… Сазонов усмехнулся. Вот встанем на двадцать шагов и пусть попробует выстоять против моего старенького «нагана».

Никогда и никому я не завидовал, подумал Сазонов с каким-то жестоким чувством. Слышите?

— Можно? — спросил он старшего адмиральца.

Тот подумал и кивнул.

— Чудесная машинка, — сказал Сазонов, вытянул руку с «питоном», при целился в темноту. — Отличная просто. Сорок четыре магнум, говоришь?..

Никому. Разве что Ивану — его девки любят. Иван, Иванядзе, Фигадзе.

И еще одному человеку…

— Как там ваш генерал? — спросил Сазонов небрежно. — Все воюет?

Адмиралтейский покосился на него со странным выражением на лице.

— Мемов-то? А что тебе наш Мемов?

— Да все хочу спросить. Вот вы живете на Адмиралтейской, верно? А главный у вас почему-то генерал.

— А тебе какая разница?

— Да странно просто.

В тот же момент Гладышев шумно высморкался. Прочистил горло, смачно сплюнул под ноги, посмотрел на всех выпуклым черным глазом. Другой глаз прищурен. Красавчик, елки. Морда кирпича просит — и не одного. Адмиралтейские нехорошо замолчали.

— Че? — Гладышев повел плечом. — Не нравлюсь?

— Да как-то не особо, — сказал адмиралец с «костылем».

— Ну простите! Не целоваться пришел.

Впервые в жизни Сазонов был благодарен хамским манерам Гладыша. Какое совпадение, этот придурок ему помогает. Пусть и нечаянно…

— Спокойно, мужики, — Сазонов неторопливо поднялся. — Без обид. Он сейчас извинится. Гладыш?

— Ась?

Адмиральцы переглянулись. Старший блокпоста протянул руку за своим револьвером…

— И вот еще что, — медленно произнес Сазонов, держа в руках чужой «кольт-питон». — Как раз хотел спросить…

* * *

— Это не коммунисты, — сказал Водяник.

— Это не коммунисты, — произнес другой голос. Но тоже очень знакомый. — Это бордюрщики.

Иван резко повернулся. На входе в служебку стоял высокий плечистый человек, лицо благородное, чистое, тонкий нос, льдисто-серые глаза. Длинный плащ на нем был грязный и в прорехах, словно хозяина пытались из него выбить. Через плечо перевязь с кобурой, оттуда торчит рукоять револьвера.

— Каждый охотник желает знать, — сказал Иван. Человек поднял взгляд, улыбнулся знакомой кривоватой улыбкой. — …Где сидит Сазан. Привет, Сазонов! С возвращением.

* * *

Вадим Сазонов происходил из местного «дворянства» — как в шутку называли рабочих метростроя и служащих метро — дежурных, техников, машинистов. На станции они (вместе с ментами) образовывали элиту, правящий класс. Сыну машиниста с детства была уготована карьера: от бригадира по уходу за туннелями до помощника коменданта. А там, глядишь, и комендантом бы стал — годам к тридцати. Впрочем, подумал Иван, может, еще станет…

Однако Сазонов, как говорили на станции, «взбрыкнул» и напросился в группу разведчиков. Его пробовали отговорить — бесполезно. Уперся до последнего, как заклинившая герма. Сначала Косолапый настороженно относился к странному новичку, все норовил поддеть, проверить на слабо. Еще бы — пижон, выскочка, голубая кровь. А туда же — в диггеры! Но после заброски в Андреевский универмаг, когда новичок прикрывал отход группы (хладнокровно отстреливал одну за другой павловских собак), даже Косолап сдался. Сазонова приняли как равного.

И теперь он не мент, не машинист. Коренной диггер.

Но по шее он у меня все равно получит, подумал Иван. По-нашему, по-диггерски…

— Чем порадуешь? — Постышев смотрел исподлобья.

— Ничем, шеф, — сказал Сазонов. — Хороших новостей у меня для вас нет, Глеб Семеныч, извините. Туннели прочесали, раз. Никаких следов, никто не проходил, никто ничего не видел. В вентухах и ТДПшках пусто — это два. Мы дошли до блокпоста Адмиралтейской. «Адмиральцы» клянутся, что никого не видели. Это три. — Он помолчал. — Такие вот фиговые новости…

— А с караванщиками?

— Караванов давно не было, — Сазонов покачал головой. — Сами знаете. Разве что через коллектор прошмыгнули… но это едва ли. Генератор не маленькая вещица, его в кармане не утащишь.

— Ясно. Тогда как они это провернули? Вот что мне интересно. А, господа-товарищи диггеры? — Постышев засопел и поднялся. — Позор. Стойте, — он вдруг вспомнил, — ты же говорил про бордюрщиков… откуда?

Сазонов улыбнулся:

— А я еще не закончил, шеф.

— Так заканчивай!

* * *

— Один вопрос… — Сазонов взял старшего из адмиральцев за ворот куртки. Аккуратно, медленно… по одному пальцу.

И вдруг резко рванул на себя. Белесая голова адмиральца мотнулась, ресницы хлопнули… Сазонов двинул ногой, сбил спиртовку. Откатился чайник, гремя и расплескивая кипяток. Взвился пар. Закричали люди.

— Где?!

— Что где? — адмиралец попытался вырваться. Потянулся к поясу. От неожиданности он забыл, что не вооружен.

— Где твои тридцать сребреников?! — заорал Сазонов прямо в белесое лицо. — Давай, сука, выверни карманы!

— Чего ты? — опешил адмиралец. — Чего ты?

— Карманы! — Сазонов поднял «кольт-питон» и прижал ствол к подбородку старшего. — Выворачивай! И попробуй мне дернись, сука. — Большим пальцем он взвел курок. Чик. Какой приятный звук. — Гладыш!

— Есть.

Адмиралтейцы наконец сообразили, что происходит что-то неладное. Только они бросились к оружию, секунда… Гладыш уже стоял над ними с калашом.

— Оп-паньки, — сказал Гладыш, погладил АКСУ по ствольной коробке. — Хороший песик, хороший… — Он смотрел на адмиральцев, не отрываясь, желтые оскаленные зубы торчали вперед, как у барсука. Помятая, небритая морда. — И что мы имеем? Маленький вопросик. Че с ними делать, командир? Сразу в расход или сначала помучаем?

А он умнее, чем кажется. Сазонов кивнул: так держать, и потащил старшего поста за собой, к лодочной пристани. Он тянул его так быстро, что адмиралец временами падал на колени, и его приходилось практически волочь.

— Хочешь искупаться? — почти ласково спросил Сазонов. Черная вода морщилась, бликовала.

— Да пошел ты! — старший начал приходить в себя. Отпихнул руку Сазонова с револьвером. Ах, так…

Сазонов швырнул старшего на деревянный помост. Глухо застонало дерево. Вдоль узкой пристани к столбам были привязаны четыре лодки. Они слегка покачивались — и в свете фонаря их тени качались на стенах туннеля.

— Сколько тебе заплатили? — спросил Сазонов спокойно. — Последний шанс. Ну! — Он перехватил револьвер за ствол. Старший начал подниматься…

— Я не знаю, о чем ты говоришь… ох!

Сазонов ударил его рукояткой по ключице, услышал хруст — сломал, похоже.

Старший с обмякшей правой рукой рухнул на колени:

— А-а-а! А-а-а!

За спиной Сазонова закричали. Весело, блин, летит время! Все нужно делать на драйве.

— С-сука, — сказал старший адмиральцев. — Мы же с тобой чай пили… ссука, как больно… мама, мама. Я ничего… я…

— Последний шанс, — Сазонов отступил на шаг и поднял револьвер. При целился точно в середину бледного лба. — Считаю до пяти. Раз!

Адмиралец заплакал. Слезы катились у него по щекам, оставляя грязные дорожки, капали с подбородка. Падали, падали.

— Не надо… не надо!

— Сколько тебе лет? — спросил Сазонов.

— Ч-что?

— Опустите оружие, — приказал голос.

Сазонов медленно повернул голову. Вот зараза. Ты-то откуда взялся?

На него смотрело дуло автоматического пистолета. Пистолет держал черный человек.

— Ты еще кто такой? — спросил Сазонов.

— Капитан-лейтенант Кмициц, — представился черный, держа Сазонова на мушке. Обшлага его блеснули серебром. Надо же… Сазонов чуть не выронил револьвер — от неожиданности. Капитан Кмициц был в черном флотском мундире, Сазонов такие только в книжках видел.

— Служба безопасности Адмиралтейской, — сказал капитан. — Опустите оружие. — Он взвел курок. — Я вынужден настаивать.

— Уберу, — легко согласился Сазонов. — Пусть объяснит только две вещи. Откуда это, — он кивнул в сторону рассыпавшихся сигаретных пачек и упаковок с антибиотиками, — и как через этот туннель пронесли украденный с Васьки генератор.

Кмициц повернул голову к стоящему на коленях старшему поста.

— Объясните товарищу, — приказал спокойно. Старший дернулся.

— Это… не мое…

— А чье?! — Сазонов рассвирепел. — Три!

— Я… ничего не брал… не для…

— Не для себя, я понимаю, — сказал Кмициц мягко. Сазонов заметил, как во взгляде капитана зажегся огонек понимания. — А для кого?

— Четыре! — возвестил Сазонов.

Старший уже рыдал в три ручья. Слезы лились из его глаз, на груди расплылось мокрое пятно. Склеившиеся от слез белесые ресницы.

Отвратительно.

— У меня мама… больная… ей… надо…

Еще бы. Антибиотики на вес патронов. Даже просроченные.

Кмициц перевел взгляд на старшего, потом опять на Сазонова. Кивнул едва заметно — продолжай.

— Так кто тебе заплатил? — Сазонов понял намек. — Давай, скажи и все закончится.

— Я… не…

— Не заставляй меня говорить «пять». Пожалуйста.

Старший вскинул опухшее красное лицо.

— Один сказал… — он всхлипнул. — Что им надо успеть сегодня на… на…

— Куда?!

— Я слышал, на маяк…

Сазонов помолчал. Вот и все. Все закончилось. Он опустил револьвер. Хорошая штука «питон». И рукоятка удобная, из пористой резины, не скользит.

— На Маяк — то есть на Маяковскую? — решил он уточнить, хотя это в общем-то уже не требовалось. Но для Кмицица… — Это были бордюрщики?

— Д-да.

— Точно бордюрщики?!

— Да!

— Теперь понятно? — спросил Сазонов у капитана. Тот помедлил и опустил пистолет.

— Вполне. — Кмициц оглянулся. — Мне нужно позвонить. Прикажите своему человеку перестать целиться в этих людей. Этого… — Он поджал губы. С отвращением. — Эту продажную мразь под арест. Попробуем их перехватить на Гостинке.

— Думаешь, получится, капитан?

Кмициц покачал головой:

— Не знаю. Попробуем.

* * *

— В общем, так обстоят дела, — заключил Сазонов. Прошел к столу, лицо вымотанное — даже щеки ввалились. — Это кто? — Он устало кивнул на труп, закрытый брезентом.

— Ефиминюк… Ты мне вот что скажи, — сказал Иван. — Зачем бордюрщикам наш генератор?

Сазонов пожал плечами:

— Не знаю, Ван. Может, у них с «централкой» начались проблемы?

Иван кивнул. Логично. Сойдет как рабочая версия.

— И что ты предлагаешь? Воевать с Площадью Восстания?

— Ага, — сказал Сазонов. — И для начала захватить Маяк. В общем, если поторопимся, к утру успеем.

— Точно, — сказал Иван.

Площадь Восстания — одна из самых старых станций ленинградского метрополитена, построена была в далеком пятьдесят пятом году, еще в стиле сталинского ампира — пышном, монументальном, когда на отделку станций средств и материалов не жалели. С самого начала станция задумывалась как одна из центральных на случай атомной войны, поэтому там в туннелях через каждые двести метров санузлы, дренажные станции и фильтро-вентиляционные установки. И еще куча разных секретных ходов, убежищ гражданской обороны и военных бункеров. По запутанности схема обвязки Площади Восстания соперничает даже с московским метро, а это надо постараться.

Вообще, ленинградское метро строили просто и даже скучно, потому что жидкие грунты, вода и прочие радости, но Площадь Восстания все-таки выделялась почти по-московски изощренной, какой-то даже азиатской запутанностью. Не зря она бордюрщикам досталась, видимо…

Есть тут высший смысл.

— Можем, вам сразу империю Веган покорить? — ядовито осведомился Постышев. — Прямо сплю и вижу, как вы это делаете! На пару. Воители, блин, зла не хватает…

Сазонов выпрямился.

— Вот мы про это и говорим, товарищ комендант, — сказал он. — Черта с два мы с ними справимся.

— И? — Постышев покатал желваки около сжатого рта. — Что предлагаешь?

Сазонов оглядел собравшихся.

— Надо поднимать Альянс.

Молчание.

— Вот, блин, — сказал Постышев наконец. — Допрыгались.

* * *

В Приморский Альянс прежде входили шесть станций: Приморская, Василеостровская, обе Адмиралтейских, Гостиный Двор и Невский Проспект. Но после того как Приму пришлось оставить, станций стало пять. И весы утратили равновесие. Приморцы осели где придется, но в основном на Адмиралтейской — их туда даже специально заманивали. Кто-то, конечно, остался на Василеостровской, но таких было немного. Бедная станция, что вы хотите.

Тесная, да еще и заслона от тварей не стало.

Тогда думали закрыть гермозатворы в перегоне от Василеостровской до Приморской — и в итоге все-таки закрыли. В этот раз Иван ходил туда, обходя гермоворота через специальную боковую дверь.

— В общем так, разведчик, — сказал Постышев негромко. — Твою свадьбу мы пока отложим. Извини. Ты сам понимаешь, время сложное.

Иван дернул щекой. Таня… Помолчал и кивнул.

— Мне нужно твое слово, Иван.

— Да, — сказал Иван. — Сначала генератор.

— И вот еще что, — сказал Постышев. — Связь восстановили. Кстати, кабель был перерезан, если кому интересно. Кому-нибудь это интересно?! — повысил он голос.

Сазонов с Пашкой сконфуженно замолчали. Болтуны.

— Так вот, орлы, — комендант ссутулился, грузно навалился на стол. — Слушаем меня.

Задумчивые физиономии Пашки и Сазонова.

* * *

— Я связался по телефону с Адмиралтейской. «Адмиральцы» пришлют своего человека — для координации совместных действий. А пока он сюда едет… вернее, не так. Пока мы тут будем с послом договоры договаривать, вы, братцы, уже должны быть на подходе к Маяковской — Восстания. Это понятно?

— Да, — ответил Иван за всех.

— Хорошо. На сборы даю три часа. Еще полчаса — на прощание. Все, вперед. Время пошло.

* * *

Таня молчала все время, пока они шли к Ивановой палатке.

— Все решил?

Иван посмотрел на нее. Одними глазами показал: да.

— А чего молчишь?

Он не знал, что сказать. Понятное дело, последние события выбили Таню из равновесия — невеста, готовилась стать женой… опять невеста, и пока неизвестно на сколько. Пока Иван сходит на эту войну, пока вернется — и дай бог, чтоб вернулся. Тьфу-тьфу-тьфу, постучать по тюбингу и сплюнуть. Много времени пройдет. Для кого-то даже — вечность…

Интересно все-таки, ходила она к Трубному дереву или нет? Иван моргнул.

Все они ходят.

Хозяин Туннелей.

— Ладно, как знаешь. У меня дел полно, — объявила Таня, повернулась и пошла по платформе.

Иван посмотрел ей вслед. Обиделась, что ли?

Он прошел в палатку — времени в обрез. Собрать вещи и пару часов поспать. Все. Иван сел на койку, закрыл глаза, откинулся на подушку и заложил руки за голову. Резко открыл.

Нет, не все.

Он услышал за спиной звук расстегиваемого клапана палатки и шелест ткани.

Вернулась все-таки. Не выдержала.

— Не надо мне вещи помогать собирать, — сказал Иван, не оборачиваясь. — Я лучше сам.

— Ваня, — сказала она. Как-то очень значительно.

— Что? — Иван выпрямился. Повернулся… О, черт.

На него словно в один миг обрушился весь сегодняшний день. К монтерам день! Весь прошедший год. Таня, Таня, что же ты наделала?

Я не верю в приметы.

— Зачем? — Иван замолчал.

Таня стояла перед ним в белоснежном подвенечном платье с открытыми плечами. Бешено, невозможно красивая… Волосы собраны вверх, в высокую прическу, выбившаяся прядь падает на изгиб ключицы.

Невеста.

Отчего не бросилась, Марьюшка, в реку ты…

— Зачем?

Она подошла к нему и встала рядом. Ивана вдруг пробил озноб, колени дрогнули. Молчаливая Таня. Сосредоточенная. Все для себя решившая.

— Зачем? — повторил Иван. — Черт!

— Так надо, — сказала Таня. Взяла его ладонь и положила себе на талию. Иван почувствовал под пальцами рисунок ткани. Тепло женского тела…

— У тебя руки ледяные, — сказал он.

* * *

На служебной платформе горел единственный фонарь. Иван уверенно направился туда, обходя по пути завалы из мешков с закаменевшим цементом, пустые катушки для кабелей, кучи строительного мусора и торчащие из бетона ржавые арматурины.

— В бой идут одни старики, — сказал Евпат, поднимая голову. — Здорово, Иван! Ну что, герои-мордовцы, покажем молодежи, как зажигали в наше время? — Он оглянулся. — Что притихли, а? Не слышу!

Иван посмотрел. За спиной дяди было пусто. Только ветер шевелил привязанную к ржавому флагштоку белую тряпку. Дядин флаг одиночества. Евпат сам выбрал переселение на заброшенную служебную платформу, куда даже племянник не всегда заходил. А точнее сказать — довольно редко.

Иногда Ивану казалось, что дядя слегка не в себе. А может, и не слегка. Впрочем, у всех свои недостатки…

— Здорово, дядя, — Иван без сил опустился на сломанную кабельную катушку. — Я посижу у тебя минутку, ладно?

— Сиди уж… гнать не буду.

Дядя шумно зевнул, почесал ухо. Оба помолчали. С потолка срывались капля за каплей, падали в жестяной таз. Звонко барабанили брызги об оцинкованные стенки. Уютно горела карбидная горелка, над ее пламенем закипала закопченная кастрюля — скоро будет чай. Подземная идиллия. Дядя Евпат достал из футляра и надвинул на нос очки (пластиковые дужки перемотаны скотчем), посмотрел сквозь стекла на племянника. Пауза.

— Плохо, Иван? — спросил Евпат.

Иван пожал плечами. Бывало и хуже…

— Нормально.

Дядя кивнул:

— Понятно. Ты посиди пока, я сейчас кипяточку сварганю…

Грея ладони о помятую железную кружку, Иван слушал дядину болтовню. Евпат был единственный оставшийся в живых его родственник — дальний, правда, но все равно.

Иногда нужно оставить компанию женщин и компанию мужчин, чтобы выслушать одного уродливого старика.

— А историю про ангелов ты слышал? — говорил Евпат. — Нет? Тогда слушай, больше поймешь, что в метро происходит. Слышал когда-нибудь про ошибку Саддама Великого? В те дни народу на станциях набилось столько, что скоро должен был начаться голод, если бы дети продолжали рождаться. Многое взяли в метро люди, но не гондоны, уж извини за грубость…

И тогда Саддам Великий собрал детей с одной из станций… С Елизаровской, кажись… И под видом школьных занятий отправил в дальний тупик, там, мол, безопаснее (тогда крысы совсем обнаглели). Где деток усыпили и обработали. Всех до единого мальчиков. Несколько даже померло. А потом дети очнулись. Матери, когда поняли, что произошло, начали бунт. Это как у Нерона, который доигрался в бога. Именно женщины скинули Саддама с трона, никто другой. Да они его разорвали просто, клочка от него потом нельзя было найти. Охрана пыталась стрелять — куда там! Разве баб остановишь?

Так и закончилась власть Саддама. Но что делать дальше?

Дети-то искалечены. И стали их учить петь. Кастраты. Фаринелли, едрить, все. Как на подбор.

До сих пор поют. А я ведь их слышал, Иван, представляешь? Жутко. Словно туннель вибрирует. Голоса чистые и мощные, прозрачные, как кристалл.

Они поют, как ангелы.

Дядя помолчал, поправил кастрюлю.

— А кто-то говорит, что Саддаму Великому было плевать на рождаемость. Саддам хотел на небо живым. И для этого ему были нужны ангелы.

— То есть? — Иван не договорил.

— Верно, племяш, — Евпат усмехнулся. — Саддам делал ангелов, а не уродов. Хотел как лучше, чудак эдакий. А его не поняли. Это вообще проблема человечества, не находишь?

Иван помолчал.

— А со станцией что? — спросил он наконец. — С Елизаровской?

— А что со станцией? — Евпат поднял брови.

— Ну… после этого? Вымерла?

Дядя пожал плечами:

— С какого бодуна? Других нарожали. Долго, что ли? Бабы они и есть бабы, им только волю дай. Выполнили демографическую программу за одну ночь. Теперь тем балбесам лет по двадцать уже…

* * *

Проводы бойцов.

Сначала намечалась свадьба, затем война. Потом решили совместить.

— В общем так, — Постышев обвел взглядом собравшихся. — Если кто еще не в курсе. Мы начинаем войну с Площадью Восстания — с бордюрщиками. Причины вы знаете: убийство, кража, нарушение границ… Все станции Альянса выделят бойцов для этого дела. Но основная тяжесть все равно наша, это понятно. Это наш крест, и мы его понесем.

В толпе хмыкнули зло:

— Ну еще бы!

Постышев посмотрел на Ивана, устало прикрыл глаза, опять посмотрел на собрание. Вздохнул. Сказал негромко:

— Надеюсь, я доживу до момента, когда генератор вернется на свое место. Надеюсь на вас, ребятки. Не подведите. Маэстро, марш!

Солоха нажал кнопку. Заиграла музыка. Бодро, слегка хрипя на высоких нотах, запел динамик старого японского музыкального центра:

Вставай, буржуй, настал твой смертный час! Против тебе весь бедный люд поднялся…

Звуки летели над платформой, задорный голос обещал милой многое:

Ничего, ничего, ничего… Сабли, пули, штыки, все равно. Ты, любимая, да ты дождись меня, И я… вер… вер…

Хлопок, синяя вспышка. Звук оборвался. Мимо замолчавшего центра угрюмо шли василеостровцы, спускались на рельсы, исчезали в глотке туннеля. Пахло горелой изоляцией. Иван посмотрел на толпу провожающих — женщины, дети, старики, слишком старые, чтобы держать оружие. Многие плакали. Со станции уходили почти все мужчины — даже профессор Водяник шел на войну. Оставался дядя Евпат, куда ему с его ногой. Оставался Постышев — без коменданта нельзя…

Иван огляделся. Н-да, тоска. Никуда не годится такое прощание.

Прощаться надо весело.

— А ну, — Иван повернулся к Гладышу. — Запевай!

— Какую?

— Нашу.

Тот мгновенно сообразил, растянул рожу в ухмылке. Заорал, зарокотал хриплой глоткой:

— Когда напиваюсь я пьяный, тогда я мотор торможу, Давай, друг, поехали к дому, а дорогу сейчас покажу!

И вдруг сладилось, припев орали уже хором:

— Вэ-Вэ-Вэ, Ленинград! Эс-Пэ-Бэ, точка ру! Вэ-Вэ-Вэ, Ленинград! Эс-Пэ-Бэ…

* * *

Иван остановился, подсветил фонарем. Пашка притормозил, обернулся…

— Иди, — сказал Иван. — Я догоню.

Трубным деревом или Деревом желаний называлось ржавое переплетение труб, из-за сырости отделившееся от стены туннеля и опасно нависающее над проходом. Иван покачал головой. Действительно напоминает дерево. Жутковатая штука.

На каждой «ветке» трубного дерева, на каждом стволе висят цветные ленточки — белые и красные. Сквозняк треплет их, от каждого порыва ветра ржавый металл уныло скрипит.

По поверьям Василеостровской, чтобы желание исполнилось, нужно прийти сюда ночью, загадать желание и повязать цветную ленточку.

Главное: желать яростно, страстно, до потери сознания.

И Хозяин Туннелей исполнит твое желание.

Если захочет.

Интересно, приходила ли сюда Таня? Иван покачал головой. Не твое дело, Одиссей.

Одиссей и Пенелопа — это была их с Катей игра, когда у них все только начиналось. Странно…

Пенелопой он назвал одну, а ждать его будет другая.

Придурок ты, Одиссей, правильно Катя сказала.

В туннеле поднялся ветер. Разноцветные ленточки на трубном дереве зашелестели, застрекотали. Ржавым голосом завыл металл.

«Ты не вернешься. Никогда».

Глава 4 Генерал

Сначала они долго шли за дрезиной, что везла их вещи. Старая дрезина уныло скрипела, стирая катки о ржавый металл. Уклон туннеля здесь был не то, чтобы сильный, но вполне ощутимый. «Адмиралтейская» зеленой линии — самая глубокая станция ленинградского метрополитена. Туннель шел под заметным уклоном вниз. Иван понимал, что они спускаются все глубже под землю, может, даже в самый центр мира. В преисподнюю.

Впрочем, никакой нежности к Адмиралтейской он не испытывал.

Так что можно и так: в приемную ада.

Воды под ногами становилось все больше. Чем дальше они заходили, тем глубже сапоги погружались в темную, хлюпающую жидкость. Сначала воды стало по щиколотку. Затем по колено. Фонари освещали лишь малую часть пути, конец туннеля терялся в темноте.

Иван оступился на скользкой шпале, скривился. М-мать. Не делай резких движений, вспомнилось Катино напутствие.

Это что — мне теперь на всю жизнь такой лозунг?

— Болит? — спросил Пашка.

Уже второй час они вышагивали по шпалам в темноту туннеля. Дрезина натужно скрипела, подпрыгивала и дребезжала на неровных, ржавых рельсах. Ее несколько раз пришлось переносить на руках — местами дорога совершенно испортилась. Иван попытался помочь, но его отогнали. «Иди, иди, инвалид детства!» В одном месте полотно железной дороги было прорвано — словно из-под земли вылезло нечто, вывернуло шпалы (одна из них лежала в паре метров от разрыва, другая переломилась пополам) и уползло. То ли вниз по туннелю, то ли вообще в потолок.

Иван покачал головой.

— Не болит? — продолжал допрос Пашка. Станционная контрразведка, елки-палки.

Иван там, на разрыве полотна, запрокинул голову и подсветил диодом. Какая-то выемка там действительно была, дыра фактически, но это могли сделать и грунтовые воды.

— Отвали, Пашка, — сказал Иван устало. — Ты это уже в сотый раз спрашиваешь. Не веди себя, как моя жена, я тебя прошу. Во-первых, я не женат, а во-вторых…

— …сам такой! — обиделся Пашка и утопал назад, к замыкающему маленький караван Солохе.

Еще через полчаса василеостровцы дошли до лодочного причала.

Здесь стояли адмиральцы с калашами — почетный караул, блин. Иван пригляделся. Автоматы были новенькие… ну, или прекрасно сохранившиеся. Блестели радостно. А вот адмиральцы глазели на пришлых без всякого энтузиазма.

Спасибо, Сазоныч. Слава о твоих подвигах… н-да.

Встречающие были в одинаковых зеленых бушлатах, словно солдаты. Парочка в танковых шлемах. Минус еще один армейский пост, мысленно отметил Иван.

Где он был, интересно? На Английской набережной?

В день Катастрофы погибли все, кто остался наверху. А в Питере солдат было прилично — дядя Евпат говорил, тогда целую дивизию загнали на улицы.

Хотя что такое дивизия для Питера?

Минимум три сотни пулеметов НСВ и «Корд», подсчитал Иван в уме, несколько тысяч калашей — сто третьих и семьдесят четвертых, патроны, сухпайки (искать в танках и БМП, у которых защита от оружия массового поражения), дозиметры и даже гранаты.

Да и вообще много интересного. Только поблизости от станций метро уже все разграблено диггерами и гнильщиками, продано, перепродано, изношено и съедено.

Но один пост, видимо, где-то затерялся. И там, судя по шлемам, был танк.

Навстречу Ивану выступил человек в черной шинели.

— Иван Данилыч, рад видеть, — он протянул руку.

— Взаимно, — сказал Иван, откровенно разглядывая незнакомца. Так вот ты какой, каплей Кмициц, про которого говорил Сазон. Приятное волевое лицо, слегка восточные черты, темные глаза, русые волосы.

— Все готово. Лодки ждут, — сказал Кмициц. — Сколько у вас людей?

— У меня пятеро, — Иван хмыкнул. — Диггеры. У Кулагина, — он мотнул головой: там, сзади. — Тридцать один.

Кмициц кивнул.

— Обернемся в два захода. Прошу на борт.

Лодки прошли по узкому коридору вдоль столбов. Кое-где были привязаны лампы, освещавшие черную, словно нефтяную воду. От воды шел резкий, выворачивающий желудок, запах аммиака. Иван опустил весло в воду и плавно повел — и раз. И два… черт! Прихватило под ребрами. Стало трудно дышать, и все вокруг словно отдалилось.

Туннель начал заваливаться набок.

— Держи его! Дер… да держи ты его, наконец! — отдаленные голоса. Словно он куда-то бежал.

Очнулся Иван от странного ощущения спокойствия. Они плыли по туннелю между заросших путевых столбов, сделанных, видимо, из станционных шпал. Белесые пятна грибов на влажном дереве казались неопрятными.

Дальше туннель выходил к платформе. Нижняя Адмиралтейская — недостроенная станция, там даже отделку только-только собирались делать, когда все началось. Станция закрытого типа, как и Василеостровская. Только размерами побольше. Ну и зарыта на сорок метров глубже.

— Миша, — окликнул он Кузнецова, почему-то оказавшегося в одной с ним лодке. — Где все?

— Все? — Миша вдруг улыбнулся. Какой-то совершенно чужой, растягивающейся, словно каучук, улыбкой. — Все умерли, командир. Обвал случился в туннеле, тебя завалило. А все остальные погибли.

— И ты?

— И я, командир, — согласился Кузнецов. — Ты что-нибудь помнишь?

— У нас украли генератор…

Чужой, незнакомый Миша засмеялся. Лающий смех, в котором грохотало ржавое железо и падали черные птицы, пошел отражаться от тюбингов, от темной воды, улетел вдаль, в обе стороны туннеля. И где-то вдали, совсем далеко, Иван услышал, как глухо и страшно смеется еще один чужой Миша.

— Нет, командир, — сказал чужой Миша, который сидел рядом. — Это тебе привиделось.

— То есть… — Иван помолчал. — Генератор у нас не крали?

— Нет.

— А Ефиминюк?

Чужой Миша покачал головой:

— Единственные мертвые люди здесь — это ты и я, командир. Извини. Карбид на Приморской… помнишь?

Иван подался вперед:

— Ацетилена было слишком много?

— Нет, — сказал чужой Миша. — Ацетилена было достаточно. Ты уничтожил тварь. Но ты забыл про потолок, командир. Он держался на соплях. Потолок обвалился, и тебя накрыло. Так бывает. Мне очень жаль.

Иван обдумал ситуацию.

— Я мертв? — спросил он наконец.

— Не совсем. На самом деле ты сейчас лежишь под завалом, но еще жив. Скоро кислород перестанет поступать к мозгу и ты умрешь окончательно. На самом деле, — чужой Миша улыбнулся. — Он уже перестает. То, что ты сейчас видишь — это умирание твоих мозговых клеток. Меня на самом деле здесь нет. Есть кислородная смерть твоего мозга, командир. Все это длится доли секунды.

— Таня? Что с ней?

— С ней все будет в порядке, — сказал чужой Миша. — Она оплачет тебя и скоро выйдет замуж.

— За кого?

Чужой Миша поднял брови, посмотрел на Ивана — в темных глазах таяли искорки.

— Ты действительно хочешь это знать?

— Да.

— Как хочешь. Нам осталась наносекунда. Это будет…

Что чужой Миша хотел сказать, Иван так и не узнал. Потому что вдруг проснулся по-настоящему.

Лежать было удобно. Кто-то подложил ему под голову свернутое одеяло. Пашка?

Иван полежал, сердце частило. Спокойно, велел он сердцу. Все будет хорошо. Всего лишь очередной глупый сон…

Они плыли между столбов. Лодки беззвучно резали чернильную, плотную как мокрый асфальт, воду.

Адмиралтейская-2 встретила их деловым гулом и — равнодушием, как ни странно. Ступая по бетонным ступеням, выщербленным, сбитым, затем по коридору — сбойка от нижней станции к верхней, Иван не мог избавиться от мысли, что все кончено. Мирная золотая пора миновала. Раньше семейное тушеночно-консервное будущее представлялось Ивану скучным до изжоги — мне-то оно зачем? Но теперь, когда беда встала перед носом — очень захотелось обратно. И чтобы опять впереди маячила долгая скучная жизнь…

За следующим поворотом оказалась гермодверь, часовой с помповым дробовиком выпрямился. Увидев Кмицица, выпрямился еще сильнее (хотя и так был как струна) и резко бросил ладонь к виску.

— Вольно, — сказал Кмициц.

Иван посмотрел на серое одеяние «адмиральца» и промолчал. Интересные у них тут порядки.

— Как доехали? — к ним шел Гречников, комендант Адмиралтейской, видимо, вызванный тем же часовым. — Представляете, ваши припасы еще не готовы! Что может быть хуже бардака на войне?

Пожали руки. Иван посмотрел в лицо Гречникова и подумал, что видит перед собой несчастного человека. Василеостровцы в общем-то тоже не блистали жизнерадостностью, но там было понятно, у людей генератор стибрили. А у этого-то что?

— Кто у вас за главного? — спросил Гречников.

— Я главный, — сказал Иван. Уточнил: — По разведке. А совсем главный… вот он, — кивком показал на Олега Кулагина.

Формально старшим все равно оставался Кулагин, но боевыми операциями командовать будет Иван — это было оговорено заранее…

Комендант кивнул.

Василеостровцы, и это было частью тайного соглашения, отправили на войну почти всех мужчин. Призывной возраст, тоскливо шутил Постышев, глядя на сборы. Четырнадцать-пятнадцать — это уже не дети. Это стратегический резерв станции.

— Добро пожаловать на Адмиралтейскую! — сказал Гречников.

Четыре человека… Толпа, блин, встречающих. Визиты к соседям обычно напоминали праздники — гуляют все. И подарки, выпивка и общее застолье и танцы. Но какие сейчас танцы?

Иван огляделся.

— Пожрать у вас где можно?

Гречников отмахнулся:

— Накормим. Не беспокойтесь. Пока располагайте людей на отдых, я распоряжусь…

* * *

Адмиралтейская поражала воображение. Иван думал, что уже привык — не раз ведь здесь бывал, но оказалось, что — не совсем. Все равно поразился, словно впервые приехал.

Во-первых, станция длиннее, чем Василеостровская, примерно метров на пятьдесят. Во-вторых — колонно-стеновая, а не горизонтальный лифт. То есть вместо проемов в стенах и железных дверей высокие открытые арки. И это сразу вызывало ощущение невероятной легкости, пространства и широты.

Высокая и светлая, отделана золотистым мрамором. Колонны из черного мрамора вдоль центральной платформы, светильники за карнизом, позолота. Вдалеке, в южном торце, виднелось темное пятно. Черное мозаичное панно, изображающее Петра Первого в окружении шведов. Или соратников? Иван не помнил.

Вообще, на Адмиралтейской все поражало достатком и роскошью. Даже рыночек на платформе казался каким-то очень цивилизованным и не выглядел барахолкой, как подобные ему на других станциях.

Василеостровцы разбрелись кто куда. Иван своим диггерам дал втык — не убегать, ходить скопом. Время дорого.

Вдруг отправят на Невский уже в ближайшие часы?

Диггеры всегда передовой отряд. Куда денешься.

Базу василеостровцы разбили в мгновение ока. На самом деле не база, одно название — вещи свалили в кучу и разбежались.

Туристы, блин.

Иван огляделся. Диггеры аккуратно сложили скарб отдельно и поставили часовым Солоху — зная местный народ, предосторожность не лишняя… впрочем, народ везде одинаков. Тем более Адмиралтейская играла роль перевалочного пункта для караванов с фиолетовой линии, здесь народ всякий попадался. На станции стоял такой гул, что Иван с непривычки сразу устал.

Покормить их обещали в скором времени, но это «скоро» все не наступало. Адмиральцы, подумал Иван с презрением. Даже их крутой генерал не изменил этого. Неорганизованные, скользкие…

Когда обещанной кормежки не было и через час, народ заворчал. В животах уже гудело не хуже, чем в трансформаторах под напряжением.

— Консервы не трогать! — ходил и орал Кулагин. Иван покачал головой. Его диггеры привычные, а у остальных обед по расписанию — вот и мучаются.

— Все в сборе? — Иван оглядел своих. Заметил Водяника, расчесывающего пятерней свою косматую черную бороду. — Профессор, вы с нами?

Тот кивнул.

— Ну все. Двинулись.

* * *

Если ты не ищешь приключений, приключения сами найдут тебя.

В данный момент приключения стояли перед ними в образе рыжеватого мужика в длинном, до колен, пуховике. Пуховик был тщательно заклеен скотчем. Иван с трудом подавил желание достать дозиметр и проверить уровень.

— Здорова, лоси! — сказал мужик.

— Почему лоси? — Пашка от удивления даже забыл обидеться.

— Потому что ваш Васильевский остров — он еще и Лосиный, — охотно пояснил адмиралец. — Кто вы тогда? Правильно! Клан Лося, получается. Так что сопите в трубочку, лоси.

Иван прямо залюбовался. До чего же наглый народ пошел на Адмиралтейской! А всего-то и нужно было: пару раз удачно разгромить мародеров, что засели в туннелях за Университетской. Ходили упорные слухи, что адмиральцы погребают под себя и саму станцию — потихоньку.

— За лося ответишь, — предупредил Сазонов с усмешкой. Его эта ситуация тоже забавляла. Картина запредельная, конечно — один гражданский наезжает на команду диггеров.

— Лось хорошее животное, — вмешался профессор Водяник. Миротворец хренов. — Умное, сильное…

— С рогами! — поддакнул адмиралец.

Бум.

Иван посмотрел на распростертое тело, затем на пожилого диггера. Вздохнул.

— Вот вечно ты торопишься, Гладыш.

— Да я чо? Я ничо, — отрекся тот, смущенно потер кулак. — Я вообще мимо шел, а оно уже тут лежало.

К ним уже бежал патруль…

* * *

Конечно, им не поверили. Глядя на небритую морду Гладыша, вообще трудно сохранить веру в человечество.

Иван выпрямился. Ну все, начинается.

— Мои любимые конфеты, — сказал он. — Всем приготовиться… Бато-ончики!

…В кабинете начальника СБ Адмиралтейской (язык не поворачивался назвать это каморкой) едва слышно гудел настольный вентилятор. Когда он поворачивался, лопасти его начинали стрекотать, словно ленточки на Трубном дереве… Прохладная струя задела Ивана. Он вздохнул, перенес вес с ноги на ногу, переступил, поднялся на носках, чтобы разогнать кровь. Опустился на пятки.

Всегда так. Что-нибудь не вовремя вспомнишь и прощай спокойствие. «Ты не вернешься. Никогда».

— Что же это вы, Иван Данилыч? — Орлов, глава Службы Безопасности Адмиралтейской, смотрел на него с мягким укором. Иван дернул щекой.

— Нельзя же так, — продолжал Орлов. — Устроили драку, сломали прилавок…

— Насчет прилавка, это случайно получилось, — сказал Иван хрипло. — А с дракой да… признаю. Этот урод…

— У этого урода, как вы его называете, сломана челюсть, — Орлов покачал головой, словно журил непослушного сына. Нашалил, с кем не бывает. — И сотрясение мозга.

— Бывает, — сказал Иван. Орлов кивнул: понимаю, понимаю. Скучная повседневная жизнь диггеров…

— Допустим, гражданин Альянса Щетинник В. Л. сам виноват, хотя это еще как поглядеть… только не надо протыкать меня взглядом, Иван Данилыч, умоляю!.. но патруль, скажите мне, в чем патруль-то перед вами, господа диггеры, провинился?

Иван молчал.

— Или с патрулем тоже случайно получилось?

— Случайно, — сказал Иван. — Мы их сразу предупредили…

— О чем, если не секрет? Что окажете сопротивление законной власти? Понимаю, как тут не понять. Только вы, совершенно случайно, не забыли, где находитесь? Какая это станция — по вашему, по-диггерски?

Век бы не бывать на вашей Адмиралтейской, подумал Иван в сердцах. Даром не надо. Плечо и рука все еще болели. Зря он, конечно, лично врезал тому адмиралтейцу — но что поделаешь. Если ты командир патруля, это еще не значит, что можно хамить. Иван поморщился. А вообще, конечно, некрасиво получилось…

Гладыш, твою мать! Ну ты меня втянул в историю. Дай только отсюда выбраться, я с тобой переговорю по-свойски.

— Виноват, — сказал Иван. — Готов понести наказание…

— Ой, да перестаньте, Иван Данилыч, — поморщился Орлов. — Смешно уже, ей-богу. У нас война на носу, что мне вас теперь, расстреливать прикажете? По закону военного времени?

— А что, война уже официально объявлена?

Орлов смотрел на Ивана без улыбки. Потом взял со стола простой карандаш, повертел в пальцах. Такими сейчас все метро пользуется. Черно-зеленые грани…

— Могу я задать вопрос? — спросил Орлов наконец.

Иван с недоумением уставился на безопасника, пожал плечами:

— Почему нет?

— Во что вы верите?

— Что-о?

Орлов вздохнул. Взял карандаш двумя руками.

— В этом и проблема с вашим поколением. Понимаете, нет? Это вопрос, который неизменно ставит любого из вас в тупик. Во что вы верите, Иван Данилыч — в справедливость, может быть? В воздаяние? В зеленых человечков? В жизнь после смерти? В Бога? Да черт побери, хотя бы во что-нибудь вы верите?

Молчание. Стрекот вентилятора в тишине.

Иван с новым чувством смотрел на безопасника. Орлова он видел и раньше, даже общался, но сегодня день открытий. Совершенно другой человек. Не обманывай себя, спохватился Иван, это может быть просто игра. Разве ты видел Орлова при исполнении прямых обязанностей? Щас, держи карман шире, а то патроны не влезут.

— Я верю в себя. И в своих друзей.

— А в будущее Альянса? — Орлов подался вперед. — В будущее верите?

— Что вы хотите?

— Мне нужны люди…

Тут Иван наконец понял, чего от него добиваются. Вербует, гад.

— В стукачи мне как-то не с руки, — сказал Иван. — Сегодня астрологический прогноз не рекомендует. Утром специально проверял.

Карандаш в пальцах Орлова с треском сломался. Пальцы побелели.

— А если без клоунады?

— Если без клоунады… Идите к черту, любезный.

С минуту Орлов смотрел на него, не мигая. Наконец сказал:

— Значит, так?

— Значит, — согласился Иван.

— Неудобный вы человек, Иван Данилович.

— А что, должен быть удобный? — Иван жестко повел плечом, точно собираясь драться. Он теперь стоял, слегка ссутулившись, расслабив руки, и смотрел на контрразведчика в упор.

— Ничего вы не должны, Иван Данилович, — произнес Орлов мягко, как в начале разговора. Он снова взял себя в руки. — Совершенно. Мне — точно. Только ведь у вас много других долгов.

К чему он клонит, Иван пока не понимал, но тон главы службы безопасности ему совершенно не нравился.

— Я свои долги отдаю, — сказал он медленно. Ловись, рыбка, большая и маленькая.

— Не сомневаюсь, Иван Данилович, — Орлов мягко улыбнулся. — Не сомневаюсь. Допустим, в вашем темном прошлом…

— Что? — Иван поднял голову.

— Я ведь про вас много знаю, — сказал Орлов. — Вы уж простите великодушно, работа такая. Вот скажем, вы ведь не местный? Не с Альянса?

— Это что, преступление?

— Боже упаси! Банальный интерес и все. Штампик-то у вас в паспорте не Василеостровский. А сейчас такое время, что даже штампик станционный много чего о человеке рассказать может. Например…

— Не говорите так быстро, я за вами не успеваю.

Орлов вскинул голову, уставился на Ивана:

— Опять юмор, значит. — Он шевельнул белесыми бровями. — Понятно. Вы со своим юмором мне уже знаете где, остряки? — Он провел ребром ладони себе по сонной артерии. — Вот здесь сидите. Клоуны большого цирка, вашу мать…

* * *

Патроны ему все-таки вернули. И оружие. Попробовали бы не вернуть. Иван стиснул зубы, скулы затвердели.

Спокойно, Иван. Расслабься.

Иван полчаса лаялся, просил, уговаривал, обегал всю станцию, добиваясь, чтобы его людей освободили. Адмиральцы смотрели недобро, на контакт не шли. Плюнув, Иван нашел Кмицица, тот выслушал, кивнул «посмотрим, что можно сделать». Видно было, что капитан не испытывает особых иллюзий…

И как-то на удивление быстро разобрался.

Н-да. Один приличный человек на всю станцию и тот заместитель Орлова.

Закончив с делами, Иван вышел пройтись. И почти сразу обнаружил то, что они искали, прежде чем столкнутся лбами с адмиральцами. Небольшой металлический киоск с надписью крупными буквами «ШАВЕРМА». Вовремя, называется. Нет бы до той стычки — глядишь, и обошлось бы…

— Почем шаверма? — спросил Иван, разглядывая прилавок с выставленным товаром. А неплохой выбор, надо признать. Десяток видов салата, соленые грибы, тушеные водоросли, маринованный чеснок, даже вареная картошка (правда, по цене как за пулемет).

— Двэ, — продавец показал растопыренные пальцы. Два патрона, значит.

— Давай. Еще возьму салат из морской капусты, — сказал Иван. — И азу тоже… нет, азу, не надо.

— Могу еще прэдлажить мясо по-французскы. Будэте?

Да? Иван повернул голову, посмотрел на продавца с интересом.

— Француз хоть свежий был? — спросил с иронией.

— Обижаешь, дарагой! Вах! Свежайший, как поцелуй прэкрасной дэвушки.

— Даже так? И что там?

— Свинына, лук, сыр, майонез — сам дэлал. Пальчыки облыжешь.

Насчет сыра Иван сомневался. Разве что из старых запасов в вакуумной упаковке. Или в консервной банке. Насчет майонеза тоже сомнительно… и все же.

— Свининка чья? Не с длинным голым хвостом бегала?

— Абыдно, да, гаваришь, — продавец разволновался. — Самый лучший свинынка. С Васы приэхал. Дэлыкатес!

«С Василеостровской, что ли? Привет, Борис, — подумал Иван. — Как сам?

Смешно».

— Уговорил, языкастый, — сказал он. — Давай свой «дэликатэс»…

Через полчаса василеостровцы выступили с Адмиралтейской — сытые и с песнями. Вслед за ними пошел первый отряд адмиральцев.

Война продолжала набирать обороты.

* * *

Гостинка показалась Ивану гораздо приятней Адмиралтейской. Еще бы. Почти как дома: родной тип станции — «горизонтальный лифт», родной светлый мрамор, родные железные двери по обе стороны платформы — только станция шире и намного длинней, чем Василеостровская. Двери в туннели открыты. Чего им тут боятся? Разве что… Иван огляделся. Так и есть. У входа мелькнул знакомый солдатский бушлат. И здесь адмиральцы на каждом углу. Они что, размножаются делением?

Василеостровцев уже встречали — деловито, спокойно, без лишней суеты. Здесь, на Гостинке, Иван снова начал чувствовать себя полноправным гражданином Альянса. Пожилой мужик в синей, древней, как Исход евреев из Египта, форме машиниста протянул руку, кивнул.

— Время плохое, — сказал он, — но гости хорошие. Дай бог, если Хозяин Туннелей будет не против, вернем ваш дизель.

Освещение на станции было традиционным: натриевые лампы за световым карнизом из алюминия, кое-где на шнурах свисали обычные витые, энергосберегающие. В последние годы перед Судным Днем, рассказывал Водяник, на такие полстраны перешло. Электричество здесь, в отличие от Адмиралтейской, экономили. Освещена платформа была не то чтобы скудно, но без лишнего выпендрежа. На станции царил уютный полумрак. Только дальше, в северном конце платформы, из перехода на Невский лился чистый белый свет — там, Иван помнил, были лампы дневного света под потолком. А под ними по всему длинному переходу — овощные плантации и детские площадки. Дети получали полезное ультрафиолетовое облучение, заодно помогая обеспечить станцию зеленью.

Диггеры вышли на платформу. Гладышев присвистнул. Пашка, задрав голову и открыв рот, пялился на построенный до потолка жилой блок — в четыре этажа. Там кипела жизнь. Женщины развешивали белье — протянуты веревки над платформой, на них сушились рубашки и трусы, простыни и пеленки. Капала вода. Дети играли и бегали, целая стайка замерла на третьем этаже, разглядывая василеостровцев. Жилой блок занимал примерно треть станции, от ора и детских криков звенело в ушах. Где-то наверху плакал младенец.

Дальше за блоком — рынок, еще дальше гостевые палатки для приезжих и кафешки. Все, как у людей. Поехать сюда, что ли, на медовый месяц? Интересно, Тане бы здесь понравилось?

Громко только очень.

— Давайте за мной, — сказал машинист. Повел их за собой через всю платформу. Когда шли, Иван разглядывал спуски в подземный переход до Невского проспекта. Офигеть, какого размера станция. В футбол играть можно.

Навстречу Ивану с компанией прошли две девушки — одеты по-местному, в цветных косынках (одна — в желтой, другая — в красной), ноги от ушей, стройные.

— Ты смотри, — Сазонов остановился. — Да мы в раю, пацаны!

Девушки заулыбались. Та, что в желтой, бросила на Сазонова заинтересованный взгляд. А что, парень видный, красивый. Ивану на мгновение стало жаль, что не на него так смотрят. И тут в красной косынке посмотрела на него, опустила глаза… снова посмотрела. Как обожгла. Ивану сразу стало весело.

А всего-то и нужно мужчине…

Именно.

По слухам, на Гостинке и Невском обитали самые красивые девушки во всем метро.

— Представляешь, — сказал Пашка оживленно. — Тут до Катастрофы на поверхности были торговые центры для самых богатых. И персонал подбирали так, чтобы сердце покупателя радовалось, глядючи. Только настоящих красавиц. А потом все эти красавицы оказались внизу. На станции. Вот повезло кому-то!

— Н-да? — Иван поднял брови.

Пашка смутился.

— Ну, я так слышал. И смотри — не врали же! Есть на что посмотреть.

— Ты смотри-смотри, а рот не разевай сильно, — заметил Сазонов. — Здесь, говорят, за изнасилование самое жестокое наказание во всем метро. Тут такое творилось после Катастрофы, что… сам понимаешь.

— Да я вроде не планировал, — растерялся Пашка.

— Смотри у меня.

* * *

— Помните, ученые говорили: после ядерной войны на земле выживут только крысы и тараканы? Помните? Вот и я помню. Ну и где те тараканы? Ты хоть одного в метро видел, а? И я не видел. Вот я и говорю: как этим ученым вообще верить?

— Ну, с крысами же они не ошиблись… — сказал Кузнецов. Молодой мент неплохо вписался в компанию местной молодежи.

— А я слышал, — вмешался до того молчавший худой парень из невских. — На Фрунзенской крысы исчезли. Совсем.

— Гонишь, нет? Почему исчезли?

Невский усмехнулся.

— В том-то и штука, мужики. Не знает никто. Просто взяли и исчезли. Говорят, их жрет кто-то…

Иван кивнул Кузнецову, тот помедлил и кивнул в ответ. Иван глазами показал: иди сюда. Тот наконец сообразил. Встал и направился к разведчику в обход костра. За его спиной — Иван наблюдал — принесли гитару, всю в наклейках и надписях, передали лысоватому мужичку. Тот провел пальцем по струнам. Тин-тин-тин — и начал настраивать.

— Командир? — Кузнецов стоял, вытянувшись.

— Вольно, Миша. Есть минута?

У костра продолжали болтать:

— Если бы я жил на Лизе, у веганцев, я бы на месте крыс давно сбежал. Вы хоть знаете, что они едят?.. То-то! А вы говорите: крысы…

И не договорил. Зазвучали первые аккорды. Иван поморщился — гитару настроили неточно, — у него прямо зубы заныли.

— Отойдем подальше, Миша.

— Крысиный король, — долетело от костра. — Нет… то крысиный волк! Крыса, которая жрет одних крыс. Я тебе говорю… нет, крысиный король, это когда они хвостами срослись. Кстати, мне рассказывали, что на Пушкинской такой завелся…

Голос перекрыла новая волна аккордов.

— В общем так, Миша, — сказал Иван. — У меня для тебя ответственное задание…

* * *

Иван наклонил голову к правому плечу, хмыкнул.

Какая-то уж очень знакомая спина.

— Сашка! — крикнул он.

Здоровяк оглянулся.

— Ван!

Обнялись, похлопали друг друга по плечам. Иван уже лет сто не был на Невском, где обитал Шакилов с семейством. Огромного роста, сильный, Сашка тоже частенько «диггил».

Характерный нарастающий треск счетчика Гейгера.

— Вот муть, — возмутился Шакилов. Он до сих пор говорил с легким украинским акцентом — переехал в Петербург перед самой Катастрофой. — Что-то он сегодня совсем с ума сошел. Только и воет.

— А что это? — такой фиговины Иван еще не видел. Серый обрезиненный корпус, как у петцелевского фонаря, небольшое табло с ЖК-экраном.

— Армейский радиометр. Натовский, само собой, не наш. Мы там еще целый ящик такого добра натырили. А он, сволочь, шкалит на обычном нашем фоне, представляешь? Хочешь, кстати, подкину парочку? — Шакилов почесал коротко стриженый затылок, посмотрел на Ивана, словно впервые увидел. — А ты чего здесь?

— А ты не знаешь? Война у нас.

Шакилов прицокнул языком.

— Понятно. А я-то думаю, чего нас с утра пораньше гонять начали.

Иван огляделся. Все-таки хороший узел Гостинка — Невский. Если бы я где и хотел жить, кроме Василеостровской, так это здесь.

— А монстров вы своих где прячете?

— Но-но, — Шакилов насупился. — Поаккуратней с выражениями!

В подземном переходе от Гостиного Двора к станции Невский Проспект раньше были железные двери в стене. То есть даже не двери, а забутовка каких-то очень секретных помещений. Бродили слухи, что до Катастрофы там в секретных биологических лабораториях выводили людей-монстров, суперсолдат — сначала для советской, а потом для российской армии. Мол, прислонившись к железным панелям в переходе, можно услышать, как эти жертвы запрещенных экспериментов бродят там, в темноте.

— А что они еще делают? — спросил тогда Иван у рассказчика.

— Да, ничего. Просто бродят, — признался рассказчик. Подумал и добавил: — И знаешь, от этого как-то еще страшнее. Вот это шлеп, шлеп, шлеп. И тишина. А потом снова: шлеп, шлеп. Словно у них ноги мокрые. И ходят.

Иван отловил за рукав спешащего куда-то Водяника.

— Профессор, а что тут раньше было?

— Раньше, это когда? — уточнил Водяник. Через плечо у него было переброшено полотенце, в руке газета.

— Ну… до войны.

— Филиал радиевого института имени Хлопина, — профессор пожал плечами. — Подземная лаборатория, изолированная от всевозможного постороннего излучения. Говорят, там искали скрытую массу Вселенной. А что?

Иван с Шакилом переглянулись.

— Да так, — сказал Иван. — Ерунда одна. Не берите в голову.

Когда профессор убежал по своим делам, Шакилов помялся, переступил с ноги на ногу, как плюшевый мишка. Посмотрел на Ивана с хитрым прищуром:

— Думаешь о том же, о чем и я?

— Не знаю, Саш. Хотелось бы сделать залаз, но… — Иван снова увидел адмиральца и замолчал. Шакилов проследил за его взглядом, вздохнул. Негромко пояснил:

— Караул вчера сняли. Сегодня сменные заступили — пополам наши и эти.

Патруль прошел по краю платформы, начал спускаться на пути. Трое в зеленом, трое в чем придется — это местные, понятно. Адмиральцы чувствуют себя как дома здесь, ты смотри…

Иван поднял голову, прищурился. Спросил небрежно:

— Вчера сняли, говоришь?

Шакилов взглянул на Ивана. Почесал круглый затылок.

— Не доверяешь адмиральцам?

— Не доверяю. А ты? После таких фокусов?

Шакил почесал круглый затылок, наморщил лоб.

— Знаешь, ты прав. Как-то с вашим дизелем некрасиво вышло. Я тоже им ни фига не доверяю. А Сазон твой молодца. Хорошо выступил. Так ему и передай…

* * *

— Смотри, какие красавцы, — сказал Шакил.

Иван повернул голову.

— Кто это? — он прищурился.

— Экологи.

— Кто-кто?

— Империя Веган.

Иван проводил их взглядом. Веганцы были в ладной зеленой форме, в блестящих перчатках и в сапогах. Даже стеки у них в руках, такой офицерский шик. Ничего себе. По сравнению с ними даже адмиральцы казались выходцами с какой-то захудалой провинциальной станции.

Экологи, значит?

— У них прибор ночного видения, — заметил Шакил, разглядывая веганцев. — Хорошая штука, однако. Я все хочу себе раздобыть, да никак не срастается. Вон у того, видишь?

Иван кивнул. От такой приблуды он бы и сам не отказался.

— Ага, вижу.

Прибор ночного видения. Жизнь в зеленом свете.

— Что они тут делают?

— Поверишь, вообще не в курсе, — Шакил пожал плечами. — Может, посольство какое?

— Форма у них красивая, — Иван разглядывал веганцев без всякого стеснения. Чем-то они его раздражали, чем-то, к чему он никак не мог подобрать нужного слова. — Какая-то фигня в них нездоровая, по-моему. То есть я вот на них смотрю… и у меня холодок по спине.

Шакил кивнул. К чужой интуиции диггеры привыкли относиться с уважением.

— Я про них много чего слышал, — Шакил пожал плечами. — Мол, они пленных сразу на удобрения пускают. Ну, в метро много баек ходит. Что теперь, всему верить?

— Нет, конечно. — Хотя про эту байку Иван мог сказать, что это чистая правда.

— Еще я слышал, — упрямо продолжал Шакил, глядя на офицера, остановившегося у прилавка. (Веганец рассматривал товар. Иван видел только его надменный четкий профиль.) — Что они делают человеку в черепе дырку, а туда сажают специальный гриб. Гриб вырабатывает псилобицин, это галлюциноген такой. Почти «кислота», если не лучше. Он там хорошо растет, на мозгах, весь из себя галлюциногенный. Которому череп вскрыли, тоже галлюны все время поступают, он и ходит, счастливый. А как гриб разрастется, веганы гриб срезают и употребляют.

Человеку, правда, после этого кирдык. Ломка и кранты. Впрочем, к тому времени от мозга уже мало что остается. Питательная среда для грибницы.

— Ты в это веришь? — Иван перевел взгляд на Шакилова. Тот пожал плечами.

— Кто его знает. Я вот с ними пообщался малехо — и, знаешь, есть такие подозрения.

Иван кивнул.

— Понимаю тебя. А знаешь что, — он прищурился. — Бери выше, Саша. Это не ПНВ. Это тепловизор.

Шакилов присвистнул.

* * *

Явился Кузнецов с докладом.

— Появились тут одни, командир. Недавно. Ребята Уберфюрера — командира их так называют. Гы, — Миша расплылся в глуповатой улыбке. — Уберфюрер — прямо как в старых фильмах…

На Василеостровской кино показывали раз в неделю. Целое представление. Вся станция сидит рядами перед телевизором и смотрит. Иван в последний раз видел «Два бойца» — черно-белый, про войну. Хороший. Там все было как в метро: темно и с песнями. Только на улицу выходили без противогазов. Вот и вся разница…

Рассудком Иван понимал, что та война была намного раньше Катастрофы и не имеет к сегодняшнему дню никакого отношения… Но все равно казалось, что — имеет. В фильме после титров наши отступили в метро, а черные с короткими автоматами захватили поверхность. И все живое там истребили.

Глупость, конечно.

— Это кто вообще? — спросил Иван, чтобы выкинуть из головы «черных».

— Люди, — Кузнецов пожал плечами. — Их Кмициц привел, говорит, они за нас будут воевать. Тьфу, то есть вместе с нами — против бордюрщиков.

— А им-то зачем? А! — Иван прищурился. — Наемники?

— Что-то вроде. Фашисты, похоже.

Иван помедлил и кивнул. Даже если так — выбирать союзников ему сейчас не приходится. Сойдут и фашисты. Чем они хуже кришнаитов, например?

Тоже лысые.

— Так где, говоришь, твои фашисты?

* * *

— …Антон, Кузьма, — представил спутников Уберфюрер. — А это Седой.

— Седой? — удивился Кузнецов наивно. — Так он же лысый?

— Одно другому не мешает.

Скинхед погладил себя по сверкающей, отполированной, как костяной шар, макушке. Усмехнулся.

— Ага, — сказал он. — Не мешает.

Скинов было восемь человек. Для дигг-команды многовато. Но Уберфюрер — выбритый наголо тип неопределимого на взгляд возраста, ему могло быть и двадцать шесть, как Ивану, и сорок пять — Ивану даже понравился.

По крайней мере — заинтересовал точно.

— Знаешь, почему негры в метро не живут? — спросил Уберфюрер вместо приветствия.

— Потому что вы им не даете? — догадался Иван.

— Почти, — Уберфюрер хмыкнул. — На самом деле мы тут люди посторонние, здесь если кто и виноват, так это Дарвин.

— Дарвин? А это кто? — сыграл простачка Иван. — Он что, тоже из ваших?

Седой скин заржал.

Уберфюрер терпеливо улыбнулся.

— Дарвин не из наших, как ты говоришь, но он создал теорию эволюции. Я разные книжки читал, меня не обманешь. Мол, мы произошли от обезьян. То есть кто от обезьян, выяснить как раз проще простого.

Мы — арии. То есть произошли от какой-то арийской праобезьяны, — заключил Уберфюрер. — Она, похоже, тоже много о себе воображала.

А фишка с неграми простая. Солнечного света здесь нет, верно? А без солнечного света в коже не вырабатывается витамин Д. То есть даже у нас, у белых, почти не вырабатывается, даже под лампами дневного света, как на Площади Восстания или на Садовой. А у негров так совсем. Они же, бедолаги, под южное солнце Африки заточены, под родные слоновьи джунгли. И вот, — сказал он, словно это все объясняло.

— Что вот?

— Знаешь, для чего нужен витамин Д?

Иван пожал плечами.

— Он, братишка, отвечает за ориентацию в пространстве. Бедные наши негры в метро стали теряться. Совсем бедолаги заблудились. Дорогу простую найти не могут. Вот и поумирали к чертовой матери. Синдром Сусанина, блин.

Значит, все-таки Кузнецов не ошибся, подумал Иван. Но мне отчаянно нужны хоть какие-то союзники. Цель оправдывает средства. А для этого нужно сделать один финт ушами… Точнее, даже два.

Так сказать, расставить точки на ё.

— Я не люблю фашистов, — сказал Иван обыденным тоном. — Отмороженные дебилы, вот они кто. Так я считаю.

Уберфюрер изменился в лице.

Тут Иван решил, что ему сейчас будут бить морду — и приготовился. Вместо этого Уберфюрер стал хохотать. Это было… неожиданно. Особенно, когда вслед за вожаком начали ржать остальные скины. Стадо здоровенных морсвинов, елки. Еще бы посвистывали…

— Испугался? — спросил Уберфюрер. Усмехнулся. — Не бойся.

Иван поднял брови. В чем-то я ошибся. Не та реакция.

— Я сказал что-то смешное?

— Видишь, в чем штука, брат. Мы ведь фашистов тоже не любим.

Евреи, ненавидящие евреев? — подумал Иван. Н-да.

— Мы другие, — сказал Уберфюрер.

— Другие? — Иван огляделся, скинов было восемь человек, все лысые и наглые. — Что-то не похоже.

Убер хмыкнул.

— Мы правильные скины. Красные. Смотри, брат, — Уберфюрер закатал рукав, обнажилось жилистое предплечье с татуировкой — серп и молот в окружении лаврового венка. — Видишь? Мы не какое-нибудь нацистское дерьмо… Имя Че Гевара тебе о чем-нибудь говорит? Хаста сьемпре команданте. До вечности, брат. Да-а. Вот это был человек!

Скин — это «кожа» по-английски. А в чем назначение кожи, знаешь? Защищать мясо от всякой малой фигни и предупреждать, даже болью, если фигня подступает большая. Вот, скажем, подносишь ты огонек зажигалки к ладони… ага, понял?

Иван кивнул.

— Если есть боль, значит, ты еще жив, брат, — сказал Уберфюрер. — Такие дела.

Кожа погибает первой.

Мы и есть «кожа» метро. Если бы не мы, вас бы уже сожрали. Или сидели бы вы на своих толстых капиталистических задницах и ждали, когда, наконец, вымрете совсем.

А мы заставим вас шевелиться. Хотите вы этого или нет.

Мы — плохие, да? Ублюдки, да? Отмороженные дебилы, говоришь?!

Пусть так. Зато мы не сдаемся.

Иван помолчал.

— И как это называется? Эта ваша… миссия?

— А он не такой дурак, — сказал Уберфюрер седому скину. Повернулся к Ивану: — Бремя белого человека — вот как называется наша миссия. Киплинг, брат. Ничего не поделаешь. Так и живем…

* * *

Он стоит на вершине гигантского полуразрушенного здания. Высота огромная. Вокруг простирается колоссальная, звенящая, необъятная пустота. Дует ветер — от каждого порыва гигантская конструкция гудит и качается. У-у-угу. Иван переводит взгляд вниз. Он стоит на краю наклонной смотровой площадки. Низкие серые облака обхватывают здание несколькими этажами ниже. Подножия здания не видно.

Кажется, отсюда долго лететь вниз.

Иван смотрит вперед, зацепляется за водную гладь и скользит взглядом вдоль реки. Это Нева, молчаливая и чернильно-черная, каменные берега заросли серой растительностью. Местами облицовка набережной пробита деревьями… Если их можно назвать деревьями. Мясистые серые стволы, скрюченные листья…

Мост. Еще мост, теперь разрушенный.

Вдалеке видны здания. Знакомый шпиль адмиралтейства.

Дальше Иван видит почти круглое поле развалин, там прошла ударная волна, сровняв здания с землей. Профессор Водяник бы, наверное, сказал, что здесь был высотный ядерный взрыв. Нейтронная бомба. Разрушений не так много, а вот заражение местности на пятьдесят лет вперед.

Наконец, сориентировавшись, Иван понимает, где он сейчас.

Это «свечка» Газпрома. Охта-центр.

Фаллический символ, прорвавший небесную линию города. В здании под ногами есть нечто жуткое, не передаваемое словами. Безжизненное мертвое строение под ногами гудит и воет, раскачивается в воздухе. Амплитуда: несколько метров туда, несколько обратно. Иван помнит, что полностью здание доделать не успели, построили только пустую коробку. Окна успели сделать, но их выбило взрывной волной. Внутри здания все мертво. В час «П» здесь не было людей — кроме строителей, быть может?

Иван переводит взгляд и видит на другом берегу Невы блекло-голубое здание Смольного собора. Некогда изящные башенки выцвели, части нет совсем. Одна сохранилось, но черная от времени. С высоты Охта-центра все это кажется мелким и игрушечным.

Бамм.

Кажется, в здании что-то есть. Какая-то жизнь. Иван поворачивает голову и видит глаз.

Черный, круглый глаз смотрит на него сквозь перекрестье ржавых балок, сквозь провал в смотровой площадке.

Иван чувствует, как мороз пробегает по коже.

Не птичий.

Клекот. Длинная зубастая пасть высовывается сквозь лифтовую шахту. Дергается, бьется. Длинная вытянутая шея покрыта серым пухом. Зубы треугольные и мелкие.

Иван отшатывается. Клацанье клюва и недовольный скрежещущий голос твари. Порыв ветра толкает его в спину. Иван чудом сохраняет равновесие, вцепляется в металлическую станину, ведущую вертикально вверх. Здание медленно раскачивается. Холодный мокрый металл под пальцами.

Скользкая ржавчина.

Иван вцепляется что есть силы, но пальцы соскальзывают.

Один палец отрывается от балки. Другой…

Страха нет. Есть странное оцепенение, словно происходящее его, Ивана, не касается.

Он держится на двух пальцах. Они белые он напряжения.

В следующее мгновение Иван свободной рукой вынимает нож — замах — блеск лезвия — удар. Дамц. Клинок перерубает пальцы чуть ниже второй фаланги.

Иван молча смотрит, как брызжет… нет, крови нет. Совсем.

Пальцы медленно отделяются от кисти. Щель между ними и основаниями становится все больше, больше. Превращается из тонкого канала в широкое русло Невы.

Иван отпускает нож. Тот, кувыркаясь, летит вниз и исчезает в тумане.

Иван видит белый ровный срез с точками костей…

И начинает падать.

Ветер свистит в ушах. В животе нарастает провал. Мелькают этажи. Башня стоит под наклоном, поэтому они все дальше.

В следующее мгновение Иван влетает в серый мокрый туман.

Внезапная слепота.

Пропасть в животе.

Удар.

* * *

— Ван, слышишь? — голос Солохи. — Тут какая-то фигня происходит.

Он открыл глаза, сдвинул вязаную шапку на лоб. Обычно он надевал ее под каску и для тепла, а сейчас натянул до носа — чтобы подремать при свете ламп. Лучше бы и не пробовал. Снится всякая хрень…

— Драка! — заорали неподалеку. Народ на станции заволновался. Словно в воду бросили огромный булыжник и пошли круги.

Вернулся Пашка:

— А-атас полный. Опять невские с адмиральцами чего-то не поделили… Ща резаться будут!

Иван вскочил, охнул от внезапной боли в боку. Твою мать… Оно вроде и не его дело, но там свои.

Когда он добежал, на платформе уже собралась толпа, и знакомый голос разруливал ситуацию.

— Предлагаю решить дело миром, — сказал Шакилов.

— Это как?

Шакил улыбнулся, став вдруг добродушным, как плюшевый мишка. Только с автоматом и разбитой мордой.

— Переведем разговор в другую плоскость, приятель.

— Короче, — крепыш набычился. Под глазом у него багровел фингал. — Что предлагаешь-то?

— Футбол.

* * *

Команды собрали быстро. Найти мяч, освободить место, сделать ворота, разметку — ерунда. Полчаса и готово. Дольше всего спорили о названии команд.

И те и другие хотели называться «Зенит». Ну еще бы. Долго обсуждали, кто-то предложил назваться «Зенит-1» и «Зенит-2». Сначала это решение поддержали почти все, но тут начались споры, какая из команд будет «вторым» Зенитом. Потом перекинулись на другие названия.

— Петротрест!

— Сам ты «петротрест»… скажи еще «Алые паруса»! Лучше уж «Динамо»…

Шакилов забрал своих на совещание, вернулся и сообщил, что они все-таки «Зенит».

— Тогда мы «Манчестер Юнайтед», — решил крепыш. — Все, поехали.

* * *

— Футбол, что ли? — спросил Иван.

— Нет, фигурное катание… футбол, конечно.

Свисток.

Сосед толкнул Ивана локтем — смотри, смотри. Диггера перекосило от боли.

Судья в черном резво перегнал игрока с мячом и ушел в отрыв. Ни фига себе. Молодые парни по сравнению с ним казались медлительными, как улитки.

Сосед повернулся — лицо раскраснелось, глаза горят. Фанатичный, лихорадочный блеск глаз. Пьяный, наверное, решил Иван. Или обкуренный.

— Видел?! — спросил сосед.

— Видел, — сказал Иван. Дать ему в рожу или не стоит? Ребра пылали.

— Э-э, друг, — сказал сосед. — До войны тебе такое и не снилось. Знаешь кто у нас судья? Знаменитый Гайфуллин!

— А кто это? — Иван, на миг забыв про больные ребра, покрутил головой. Но знаменитым Гайфуллин как-то не выглядел. Вполне обычный пожилой дядька в черных трусах и со свистком в свистком. Он бегал по расчищенной платформе и сдержанно матерился.

Единственное, бегал быстро. Куда быстрее футболистов.

— Вот его бы нападающим, — сказал Иван, решив, что по морде всегда успеется, а поболтать интересно.

И не ошибся.

— Ну ты даешь, парень! — присвистнул сосед. — Неужели не узнал? Это же сам Джохар Гайфуллин, судья международной категории! Представляешь? Он Чемпионат Мира судил в две тысячи десятом. Италия — Бразилия, веришь, нет? Тебе такое и не снилось. Представь, поле длиной в три таких станции. Зеленое, красивое, ровное. Да там одного народу на трибунах было за сто тысяч. И сотни миллионов смотрели по телевизору. Миллиарды людей! А теперь он судит любительский матч…

Хлюп.

Иван перевел взгляд.

— Что с вами, профессор?

— Мы сейчас все профессионалы, — сказал Водяник дрогнувшим голосом. Глаза у него были странные. Проф вздернул бороду, поднялся и стал, неловко извиняясь, пробираться к выходу. Иван посмотрел ему вслед. Какая-то неправильная спина у Профа.

Он что, подумал Иван, плачет?

Иван подумал, сунул соседу-болельщику пакет с жареными водорослями, и полез следом за Водяником…

Сосед глазел на поле, открыв рот.

Иван нашел профессора позади колонны в дальнем конце Гостинки. Тот стоял у края платформы, у открытой двери, спина вздрагивала. Внизу, на рельсах, с матами разгружали грузовую дрезину.

— Что с вами, Григорий Михалыч?

— А я ведь не люблю футбол, — сказал Водяник неожиданно. Голос дрожал и прерывался. — Когда в ЧГК играл, никогда футбольные вопросы не брал. Не мое это. А тут смотрю и дыхание вот здесь застревает. Представляешь, Иван? Особенно когда… — профессор смущенно закашлялся. — Да ну, не слушай меня… Прости, сейчас пройдет… Иди, Вань, я подойду…

Иван вернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как «Манчестер-Юнайтед» закатал мяч в ворота «Зенита». Толпа ревела и выла.

Шакилов, красный и огромный, вышел на сближение с голкипером Манчестера… Удар.

Нарушение. Сосед аж подскочил. Рухнул на сиденье.

— Не было! — крикнул он в отчаянии, хотя даже Иван, не особый болельщик, четко видел, что «было».

«Знаменитый Гайфуллин» решил иначе, чем сосед. Красная карточка!

Зрители охнули.

— Судью на мыло! — крикнули вдруг из рядов болельщиков. Судья вдруг замер и повернулся. С лицом у него творилось что-то неладное. Да быть того не может, подумал Иван. Да ну, фигня…

Судья плакал. Иван видел дорожки от слез у него на щеках.

— Судью на мыло! — крикнул кто-то еще.

«Знаменитый Гайфуллин» поднял голову. Оглядел зрителей. Впервые вижу настолько счастливого человека, подумал Иван невольно. Гайфуллин поднял красную карточку и неторопливо побежал по кругу, вдоль зрительского ряда.

Словно он опять судит матч Бразилия — Италия.

Круг. Еще круг.

…Матч закончился со счетом 2:2. Ничья.

— Видели?! — Молодой мент чуть не подпрыгивал от возбуждения. — Судья-то что отмочил, а?

Иван кивнул.

— Да Водяник тоже, — сказал он. — Что-то припекло Профа совсем…

— Старики вечно плачут, — сказал Кузнецов. — Правда, командир?

Иван посмотрел на этого молодого зазнайку и сказал:

— Неправда, Миша.

* * *

Иван нашел Кулагина в складских помещениях, расположены они были под платформой станции.

— Мы теряем время, — сказал он. — Олег!

— Ван, не мельтеши, без тебя полный завал. Что ты мне сыплешь?! — заорал Олег на лысого кладовщика. — Что ты сыплешь?! Я тебе русским, блин, языком сказал: «пятерку» давай! А ты мне что принес?

Иван заглянул товарищу через плечо и увидел в картонной коробке патроны двенадцатого калибра. Мда.

— Понаехали тут, — заворчал кладовщик.

Кулагин вызверился окончательно.

— Ты что-то сказал?! Не, я не понял, ты что мне тут вякаешь?

— Олежка, спокойней, — сказал Иван. Посмотрел на кладовщика. — Видишь ли, товарищ завсклада перепутал нас с адмиральцами. А мы на самом деле с Василеостровской. А мой друг… — Иван хлопнул Олега по плечу. — Вообще с Примы. Ее когда оставили, он у нас остался… Ты извини, друг, что мы тут шумим, у нас просто фигня полная с этим дизелем. Понимаешь?

Лицо кладовщика изменилось. Угадал, понял Иван.

— Что вы сразу не сказали? — проворчал он. — Я-то думал, приехал тут адмиралец и раскомандовался… Сейчас, будет вам «пятерка»…

Иван с Олегом посмотрели друг на друга. Иван развел руками — что поделаешь. Дипломатия.

Только закончили с патронами, появился Кмициц, хмурый и помятый. Глаза красные от усталости.

— Я вас везде ищу… Вас приглашают на военный совет.

* * *

Первое, что Иван увидел, — это белый шрам на виске.

Затем — серый мундир по фигуре.

Потом…

Небольшого роста, коренастый, короткая стрижка-ежик. Человек шагнул вперед, разом подавив своей харизмой всех присутствующих.

Установилось молчание.

— Для тех, кто меня не знает. Я — Мемов.

Генерал, генерал, генерал, — прошелестело по рядам. Иван с любопытством уставился на легендарного генерала Адмиралтейской. «Так вот ты какой, северный олень». Это выражение дяди Евпата, но как-то очень к месту сейчас пришлось.

— Теперь коротко. Рядовым бойцам разойтись по своим отрядам и подразделениям, быть в полной готовности. Приказы получите в течение часа.

— Командиры — ко мне!

Отпустив лишних, Мемов оглядел многочисленное войско в лице немногочисленных командиров.

— Итак, — сказал он. — Господа-товарищи. Что будем делать? Какие мысли по поводу Маяковской — Площади Восстания? — пауза. — Никаких? — генерал оглядел собравшихся. Усмехнулся. — Тогда слушай мою команду…

Глава 5 Маяк

До Катастрофы Площадь Восстания была соединена подземным переходом с Московским вокзалом. Когда прозвучал сигнал «Атомная тревога», майор линейной милиции Ахметзянов, татарин и наглая морда, взял пистолет и погнал пассажиров прямым ходом на станцию. Хочешь не хочешь, а побежишь. Москвичи по столичной привычке упирались, но майор умел убеждать. Против пистолета и нескольких «сучек» (автомат АКСУ) не очень-то попрешь. Так и набилась станция в основном выходцами из Москвы и других городов юго-восточного направления. Майор Ахметзянов автоматически стал диктатором, его наследники правили этой монархией (вернее, восточной деспотией) с особой жестокостью.

А прозвали их за не характерное для петербуржцев отношение к «поребрикам» и «булкам» — бордюрщиками.

Насколько Иван слышал, бордюрщики верили, что — в Москве-то точно все спаслись, выехали на секретном метро Д6 за границу уничтоженного города (по столице все равно лупили ядерными, или чем там еще. Вряд ли иначе), и теперь выжившие люди из правительства управляют страной с резервного командного пункта.

А пункт там секретный. Где-то в уральских горах, подземный. Его даже прямым попаданием атомной бомбы не достанешь.

В общем, там взяли управление в свои руки. И помощь близка.

Хотелось бы и мне в это верить, подумал Иван.

А то, блин, понаехали.

* * *

Сырой туман висит на станции, видимо, еще не включились вентиляционные установки. В пропитанном влагой воздухе, который можно глотать кусками, тонут звуки.

Иван просыпается, встает — в палатке темно. Он делает шаг и замирает перед выходом. Сквозь плотную ткань едва заметно пробивается свет. Трепещущий живой огонь. Карбидка, думает Иван, а затем откидывает полог и выходит на платформу. Первое, что он видит: ноги в резиновых сапогах, подошвы стерты едва не до мяса. Выше начинаются камуфляжные штаны, ремень, голый торс со следами побоев. Иван вздрагивает. Потом его рука сама тянется к левому боку. Ай! Заживающие ребра.

Иван поднимает взгляд выше.

Человек, лежащий на полу, раскинув руки, это он, Иван. Даже огромный кровоподтек на боку именно там, где он сейчас у Ивана…

Открой глаза.

У руки человека стоит лампа-карбидка. Желтое пламя трепещет, бросает теплые отсветы на лицо человека.

…и этот человек мертв.

Открой глаза, черт возьми!

Иван открывает глаза. Стягивает шапку на лоб. Оглядывается. Рядом, прислонившись спиной к колонне, дремлет Пашка. Гладыш громко сопит во сне. Сазонов задумчивый. Солоха читает.

Я в каждом сне вижу себя мертвым.

Ожидание. В отличие от привычных диггеров, что «дожимают» сейчас секунды сна, гражданские спать перед боем не приучены. На станции стоит гул. Адмиральцы, невские, василеостровцы сидят на платформе рядами, с оружием в руках, и ждут. Голубоватый дым со сладковатыми нотками марихуаны плывет над головами. Дикое зрелище, думает Иван. Впрочем, где-то я такое уже видел…

— Да что нам бордюрщики, — услышал Иван чей-то голос. — Мы их по рвем!

Угу, подумал Иван, порвал один такой.

Из рядов поднялся один из невских, пожилой крепкий мужик.

— Ну что, ахейцы? — шутливо обратился он к сидящим. — Попробуем на крепость стены Трои?

В ответ — недоуменное молчание.

Он огляделся, поник.

— Да вы даже этого не знаете, — сказал с неподдельной тоской. — Откуда вам? Бедные дети. Эх. Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными, Эос… — продекламировал он. — Гомер, «Илиада»…

— Папаша, — сказали из толпы. — Ты бы сел, что ли, а то голову простудишь.

В круг быстрым шагом вошел Кмициц.

— Отставить разговорчики! Выдвигаемся.

* * *

Поражающие факторы ядерного взрыва: во-первых, световая вспышка, во-вторых, ударная волна, в-третьих, проникающая радиация. Все это Иван знал наизусть. Бесполезные сведения. Как в каменном веке изучать баллистические характеристики автоматной пули калибра 5.45. Возможно… вернее, точно — в мире осталось готовое к использованию ядерное оружие, но с кем, черт побери, воевать? С тварями на поверхности? Так для них атомный взрыв — и папа, и мама, и любимая крестная фея в придачу. Мы при том фоне дохнем, болеем раком, покрываемся язвами, истекаем кровью из всех возможных отверстий тела, теряем иммунитет и зрение, а они, твари, наоборот — плодятся и размножаются. «Другая экосистема», вспомнил Иван слова старика из сна. Точно.

Вот и поговорил с подсознанием.

— Приготовиться, — негромко сказал Иван. — Пошли с богом.

Дано: туннель до Маяковской. Длина перегона примерно два километра. Скорость движения: два-три километра в час. Вопрос: сколько времени понадобится, чтобы достичь станции?

Ответ: да фиг его знает.

Передовой отряд Альянса двигался, перехватывая по пути отдельных челноков и даже целые караваны. Из 312-й вентшахты выгнали гнильщиков, пять… как их назвать? Не людьми же? Пять особей. Загребли вместе с остальными. Иван с диггерами смотрел, как их провели мимо, подгоняя прикладами…

Отправили в тыл.

Рядом с гнильщиками, заросшими грязью и коростой, контрольный дозиметр начинал подозрительно потрескивать. Ну, еще бы. Интересно, подумал Иван, где они находят ходы на поверхность? Но ведь находят. И тащат оттуда все, что плохо лежит, даже если эта фигня в темноте светится.

Самое смешное: гнильщики в коросте и дерьме, а посмотришь поближе — и зубы почти у всех в наличии, и волосы, и глаза нормальные, и вообще подозрительно здоровые, хотя и фонят на все метро. Они что, тоже другая экосистема? Иван покачал головой. Индивидуальные дозы у них чудовищные наверняка. Нормальный человек давно бы ласты склеил, а этим хоть бы что. По три, по четыре смертельных набирают — и живут себе. Впрочем, где ты видел больного гнильщика? Ивана передернуло. Естественный отбор, блин. Кто заболел, того сожрали. Недаром слухи ходят…

Иван со своими добрался до ответвления от туннеля вправо. Там его уже ждал один из адмиральцев.

— Проверить, — приказал адмиралец и утопал вперед. Иван посмотрел в темный проем коллектора. Задумчиво сплюнул.

Отлично, нам выделили сортир.

— Гладыш первый, я второй, Сазон замыкающим, — Иван покрутил головой. Хрустнул позвонок. — Гранату бы… ладно, проехали. Вперед.

Санузел — это отсек душевых, отсек умывален, плюс два туалетных отсека — мужской и женский. Света, понятное дело, нет. Что ж… будем работать.

У диггеров фонари примотаны к стволам автоматов. Сазон снял с плеча дробовик, кивнул. Готов.

Гладыш мягким кошачьим движением скользнул в проем.

Иван помедлил, посмотрел вперед — там дальше по туннелю мелькали пятна фонарей. Передовые отряды приближались к блокпосту Маяковской.

Выдохнул. Досчитал до трех. И шагнул вслед за Гладышем в темноту.

* * *

— Площадь Восстания — не простая станция. Адмиралтейцы и вообще Приморский альянс на нее давно зубы точат. А все почему? Потому что она особенная.

Вокруг Площади Восстания масса подземных сооружений и туннелей, которые ни на одной карте не обозначены. Объекты ГО, бункер МЧС и прочее. Одних санузлов понастроили с таким запасом, что хоть пару дивизий по сортирам прячь.

И теперь в долбаный лабиринт вокруг Площади Восстания собираемся лезть мы. Там местные нас как котят передавят. Как крысы морских свинок.

Иван стиснул зубы.

— Что, плохой пример? — дядя Евпат усмехнулся. — Терпи, солдат. И думай.

* * *

«Тревога», — просигналил Гладыш, глаза и уши команды. Показал три пальца. «Вижу троих». Опасность.

Иван жестом ответил — «принял». Приставил автомат к плечу. Ну все, понеслась…

Санузлы в метро вообще особая история. Их строили с запасом, чтобы хватило на всех, кто по тревоге окажется в туннелях. Сейчас численность человечества не слишком велика, поэтому санузлы по большей части заброшены. Да и отсутствие электричества сказывается. И еще их надо чистить. Вообще, дерьмо и трупы — основная проблема замкнутого пространства.

Особенно остро это вопрос прочувствовали на себе люди при Саддаме Кровавом — и сразу после, когда население на станциях сократилось раза в три-четыре-пять. Никто точно не знает насколько. После смерти Саддама по метро прокатилась волна насилия. Народ крови не боялся, убивали ни за что… Просто так. Отмороженных ублюдков со сдвинутой крышей оказалось столько, что народ начал сбиваться в стада, чтобы уцелеть, под любую сильную руку. Тогда и поднялись криминальные кланы — те же кировцы. Только в кланах можно было рассчитывать на некоторую защиту. И только если ты не женщина и не ребенок…

Это без вариантов.

Насилие над ними творили страшное.

И трупов в метро стало до фига. Есть их нельзя (отведавший человечины переступил черту, он конченый человек, нелюдь, таких убивают без разговоров), а девать некуда. Наверх тоже никак — во-первых, радиация, во-вторых — глубина питерского метро. Попробуй на семьдесят метров поднять труп на веревке… да даже на пятьдесят. А в-третьих, наверху сам рискуешь стать трупом.

В общем, все сложно. К тому же разлагающиеся тела грозят серьезной эпидемией. Деваться от нее в метро некуда. Увы.

И тогда выделили станции под кладбища. Похоронные команды собирали умерших и везли в определенные места, где складировали… или что они там с ними делали?

Сжигали, как Иван слышал.

Мортусы обитают на юге, на фиолетовой ветке.

Бухарестская, Международная — это все мортусы. По слухам, тупик к недостроенной станции Проспект Славы — целиком забит обугленными человеческими останками.

Да ну, ерунда, подумал Иван. Столько трупов даже в метро не бывает, чтобы целый тупик забить.

Впрочем, все еще впереди. Иван вздохнул. Сердце билось часто и гулко.

«Отбой», — просигналил вдруг Гладыш.

Иван выпрямился, луч фонаря скользнул по грязному зеркалу, высветив на мгновение темную фигуру диггера. Иван моргнул. Обернулся.

Дверь в кабинку была открыта.

Мертвецы сидели и стояли. Высохшие.

Иван опустил автомат. В висках стучало. Тьфу ты, черт…

— Странно, — Гладыш покачал головой.

Иван покосился. Обычно непробиваемый Гладыш стоял и морщил низкий лоб.

— Что странного?

— Тут сыро, командир. А покойнички — как сушеные.

— Да уж, — сказал Иван.

Он подошел и аккуратно притворил дверь кабинки. Скрип ржавого металла. Даже мертвые имеют право на некоторую личную жизнь.

* * *

— Пошли, — сказал Иван, когда они вернулись в туннель. Чертов адмиралец. Теперь нам тащиться в хвосте колонны.

— Бей москвичей! — вдруг выкрикнул вдалеке одинокий голос.

— Ур-рааа!

— Мочи питерцев! — донеслось в ответ.

Навстречу атакующему потоку ударили вспышки. Чудовищный грохот раскатился, словно гора чугунных шаров, заполнил туннель до отказа — до самой Гостинки. Закричали люди. Свист пуль, визг рикошета… Ивану некогда было думать, он инстинктивно присел, поднял автомат.

Мелькающие вспышки.

По туннелю лупили из «корда». Калибр 12.7 — маленький снаряд. Не важно, куда такая пуля попадет, даже в руку — все равно смерть от болевого шока обеспечена…

— Ложись! — Мгновением позже Иван сообразил, что так их затопчут бегущие. — Назад, к сортиру! Быстрее!

Они едва успели вернуться к проему, когда мимо пронеслись обезумевшие люди. Мимо двери пролетело несколько трассирующих пуль, оставив светящийся след на радужке.

Трындец.

Вот и сортир пригодился, подумал Иван. А я еще жаловался.

Еле успели. Повезло, что тот адмиралец отправил их сюда, а то попали бы под огонь. Бордюрщики выкосили первую волну нападающих, точно сняли урожай свежих грибов. Одна голая грибница осталась. Вдалеке прогремел взрыв. Горячая волна прокатилась по туннелю. Граната! Мимо санузла, подгоняемые выстрелами, бежали люди. Грохот.

Один из бегущих упал и забился в конвульсиях.

Вспышки.

Словно какой-то безумец добрался до прожектора и теперь щелкает выключателем со скоростью звука.

Та-та-та-там. Та-та-та.

— Вытягивай на себя! — сказал Иван.

Дотянулся и схватил за рукав белобрысого, в камуфляжной куртке не по росту, мальчишку. Лет пятнадцать, глаза совершенно стеклянные. Тот закричал, начал вырываться. Твою мать… Иван качнулся и отшвырнул его в глубь сортира. Гладыш поймал паренька и выдернул у него из рук автомат. Парень, не понимая, что происходит, начал беспорядочно отмахиваться кулаками. Гладыш заломил ему руку за спину, прижал его к полу. Парень вдруг закричал. Черт. Иван сжал зубы. Такого жуткого, вынимающего душу, аж мороз по коже, воя он давно не слышал.

По туннелю летели пули. Одна отрикошетила от выемки тюбинга, ударила в стену над самой головой Ивана. Его засыпало бетонной крошкой. Диггер запоздало пригнулся. Блин. А могла ведь и в голову.

Парень продолжал выть. Гладыш перевернул его, закатил пощечину. С виду мягко, но голова парня мотнулась. Еще одну…

— Хватит! — приказал Иван.

Пулемет вдруг замолчал. Первые несколько минут Ивану казалось, что он оглох — словно пространство вокруг забили ватой. В ушах звенело. Иван провел по лицу ладонью, стянул шапочку — волосы стояли дыбом. Макушка, затылок, дальше по шее и вниз по позвоночнику все схватилось как ледяной коркой — до самой задницы.

— Ну, трындец, — сказал Иван. Диггеры молчали. Голос казался чужим.

Повоевали, блин. Большой кровью нам станет наш дизель.

* * *

Из расколотой фляги вытекала вода. Сочилась через тонкую трещину, змеящуюся до самого горлышка. А хорошая была фляга, подумал Иван. Когда-то. Все приходит в негодность — рано или поздно.

Он наклонился, подставил ладони.

— Лей, — скомандовал Пашке.

Тот наклонил флягу, порция воды выплеснулась Ивану в руки, намочила рукава армейской куртки. Иван быстрым движением растер руки, отряхнул.

Полетели брызги.

— Еще, — сказал он.

Вода полилась. Глядя на прозрачный ровный поток, падающий в ладони, Иван вдруг подумал о Кате. Набрал воды и с фырканьем растер лицо. Хорошая вода, холодная, вкусная. На третий раз он набрал воды в лодочку из ладоней и выпил. Да, отличная.

Повезло Невским со станцией. Две артезианские скважины, плюс две запасных — чем не жизнь? Дизель-генератор у них до сих пор родной. Старичок, но еще дышит. От него прокинуты провода по станции. По мощности этот «старичок» делает василеостровский одним мизинцем. Правда, здесь генератор стационар, его на случай ядерной войны делали — со всеми сопутствующими постройками. Машинный зал, топливный зал, зал для хранения запчастей и инструмента, вытяжка и поддув. Комната механика и тамбур. Живи и радуйся.

Но топлива жрет, зараза, немеряно.

Хорошая станция. На Василеостровской столько соляры отродясь не водилось.

Иван кивнул Пашке — хватит пока. Потом вытер руки о полотенце, вернулся к свои вещам и отыскал, хотя и не сразу (сопротивлялась, блин), железную кружку. Пора было напиться по-настоящему.

Налил воды и, стоя у края платформы, начал пить маленькими глотками. Иван пил и смотрел, как приходят в себя бойцы Альянса. Кто-то болтает, кто-то ест, но большинство спят — эта сторона платформы плотно застелена телами в зеленых бушлатах и в черных куртках. Оно и правильно. Сон — лучшее лекарство.

Дыхание и храп. Откуда справа, из-за некогда белых колонн, окаймленных алюминиевыми поясками, иногда доносились стоны. Там раненые. Там лазарет.

Атака на Маяковскую сорвалась. Бордюрщики были готовы к нападению.

Потоку, шедшему по параллельному туннелю, повезло больше. У бордюрщиков был только один «корд», поэтому там их встретил всего лишь огонь автоматов и ружей.

Поэтому и потери у них были меньше.

Кулагин с невскими сумел взять первый блокпост и готовился штурмовать второй, когда ему приказали отходить.

Первый неудачный штурм обошелся Альянсу в четырнадцать убитых и тридцать с лишним раненых.

* * *

— Меркулов, тебя к генералу!

Да что ему опять надо? Иван нарочно неторопливо повернулся, вздохнул, нехотя поднял глаза.

Перед ним стоял хлопец. Круглощекий, сытый.

— Слышь, Меркулов! — сказал хлопец. — Ты оглох, что ли? К генералу тебя.

— Оно мне надо? — Иван зевнул. Вытянул ноги, потянулся. Аж зарычал от удовольствия. — Что у тебя?

— Ты еще и ослеп, Меркулов, — сказал хлопец. — Смотри, допрыгаешься. Тебя генерал зовет. Сказал срочно, одна нога здесь, другая…

— В заднице, — отчетливо закончил за спиной Ивана голос Гладышева. — А мы червями… н-ня! — продолжал голос. — Вот такие кренделя. Н-ня! И ватрушки с маком… Н-ня! Вот такая вот…

В деревянную столешницу с треском впечатывались замусоленные карты.

— Что?! — хлопец стал раза в три больше. Казалось, еще чуть-чуть, и он лопнет по швам, до того его раздуло от ярости. Красный, словно…

— …н-ня! И семь тысяч с гаком!

Хлопец Помидор повернулся к Ивану, пылая гневом праведным и гневом неправедным сразу, и заорал:

— Приструните своих людей, диггер!

— Ну, — сказал Иван и только сейчас заметил у Помидора на камуфляжных плечах полковничьи погоны. Прямо как у старой милиции. Это ж что получается, они уже и звания ввели? Мы тут сидит-то всего четыре дня. — Давайте, что ли, потише, мужики, — произнес Иван на пробу томным голосом. Полковник вздрогнул. — Ну… как бы… э-э-э… спать пора.

Дальше Ивану стало лень ломать комедию, поэтому он замолчал. Не прет. Пойти действительно поспать, что ли? Штурм все равно отложили.

— Что вы бормочете, диггер?!

Иван поднял брови.

— Ну не орать же мне, как какому-то дебилу? — сказал он вежливо. И добавил вполголоса: — Верно? Гладыш, — повернулся Иван к пожилому диггеру, — у нас гранаты остались?

Полковник Помидор за его спиной поперхнулся от возмущения.

Гладышев лениво поднял руку и почесал небритую морду. Жесткий металлический скрежет щетины.

— Да вроде есть…

— Не слышу, — сказал Иван.

— Есть, говорю… — Гладыш повернул голову и натолкнулся на Иванов взгляд. Подскочил как ужаленный, выпрямился до хруста позвонков, руки по швам, глаза стеклянные, подбородком потолок царапает. Заорал — слюни аж до другого конца станции долетели.

— Так точно!

— Другой разговор, — согласился Иван. — Вольно, солдат. Так что вы говорите, полковник?

— Вас просят к генералу, — вежливо сказал полковник. В глазах белым огнем плавилось бешенство. — Товарищ диггер, прошу следовать за мной.

Иван улыбнулся. Бодро поднялся.

— Слово генерала для меня — закон, полковник. Ведите.

* * *

— Ведем позиционные бои… — начал Орлов.

Иван встал.

— Какие, к черту, бои?! — сказал он резко. — Там бойня натуральная. Мы не можем пробиться через туннельные блокпосты. Пробовали, наших там укладывают в легкую. Я потерял уже двоих. Позиционные, говорите? Точно, позиционные.

Мемов спокойно смотрел на командира диггеров.

— Что вы предлагаете, Иван Данилыч?

Иван хмыкнул. По имени-отчеству, блин. Оглядел присутствующих — невские кто дремлет, кто равнодушен, кто в носу ковыряет. Адмиральцы не лучше. Лица — прикладом бы, да нельзя.

— Штурм, — сказал Иван.

Сработало. Зашевелились, как крысиное гнездо, куда бросили «зажигалку».

Мемов поднял брови, кивнул.

— Понятно… можете сесть, сержант. Вы, — обратился он к Иванову соседу, с Невского. — Ваше предложение?..

Тот испуганно поднялся, забормотал. Генерал спокойно выждал, когда невский запутается в собственных словах и замолчит, затем обратился к следующему.

Иван слушал. Большинство высказывалось за продолжение «медленной» войны. На истощение, угу. Прежняя бесславная попытка многих напугала.

Да меня самого напугала, подумал Иван. Порвем — меньше надо было орать про «порвем»…

— Итак, решаем. Во что нам выльется немедленный штурм? — Мемов оглядел собрание, останавливая взгляд на каждом по отдельности — словно фотографии к стене пришпиливал. Или жуков в гербарий. Раз — Войнович, два — Тарас, три — Кулагин, четыре… Меркулов поежился, когда взгляд верховного остановился на нем.

Водяник рассказывал на уроках про Северный Ледовитый океан. А здесь северный ледовитый взгляд. Застывший. Парящая черная вода. И куски льда плавают.

— Чего, господа полководцы, притихли? — Мемов усмехнулся. — Что скажете? Во что нам станет штурм Восстания?

Иван мысленно напряг мозг — оба полушария вплоть мозжечка. Все-таки жаль, что мозг это не мышца. Было бы гораздо проще. Накачал, как следует, и знай себе думай…

Мысль не шла. Видимо, больше надо было уделять внимания физическим упражнениям.

— Иван Данилыч, прошу, — теперь генерал смотрел именно на него.

Иван вздохнул. Единственный способ — встать и по-быстрому отделаться.

Только не говори ничего лишнего. Пускай господа полковники сами отдуваются.

Скажи какую-нибудь фигню.

— Первое, — сказал Иван, — распространить слухи, что наступать мы будем дня через три. Второе: отправить бордюрщикам ультиматум с требованием вернуть дизель и выдать виновных в убийстве Ефиминюка. На размышление дать те же три дня, потом, мол, пеняйте на себя. Третье… — он остановился.

В комнате нарастал возмущенный гул. Выкрики: «какие еще переговоры!», «кто это вообще такой?», «дело говорит!», «чушь!», «бред!».

Один Мемов спокойно ждал, когда Иван закончит. Лицо генерала ничего не выражало.

— Я слушаю, Иван Данилыч, — напомнил он, когда пауза затянулась.

— Третье, — сказал Иван. — Сделать все это… и атаковать сегодня ночью.

Гвалт стих, словно отрезало.

Люди начали переглядываться.

— Во время срока на размышление? — Мемов смотрел внимательно. — Я правильно понимаю?

— Да. — «Что я несу?»

— Каким образом?

— Снять посты диггерскими группами, — сказал Иван. — Затем немедленный штурм. Быстрый захват Маяка — наш единственный шанс. Если бордюрщики побегут — прорваться на их плечах на Площадь Восстания. А там им не удержаться. Но если они запрут нас в переходах… — Иван повел плечом. — Перекроют туннели гермой… то это надолго. Не знаю как вам, — он прищурился, оглядел собравшихся, — а мне лично тут рассиживаться некогда.

Когда военный совет закончился и все расходились, с грохотом передвигая скрипящие стулья, Ивана окликнул генерал:

— Иван Данилыч, вы могли бы задержаться?

Ну вот, подумал диггер. Допрыгался. Умник, блин.

Когда они остались наедине, Мемов прошел к столу, выставил на стол бутылку коньяка и два металлических стаканчика. Разлил. Кивнул: давай.

Коричневое тепло протекло Ивану в желудок и там разгорелось на всю катушку.

Стало хорошо.

— Моему сыну было бы как тебе, наверное, — сказал генерал. — Возможно, вы даже были бы сейчас друзьями. Я плохо его помню, к сожалению. Он все время с матерью, я всегда в разъездах… Теперь я об этом жалею. А ты похож на меня. Только, кажется, в твоем возрасте я все-таки был помягче.

Иван дернул щекой.

— И что? Теперь я должен расчувствоваться и заменить вам сына?

Мемов хмыкнул. Покачал головой:

— Ты слишком резкий, Иван Данилыч. Оно и неплохо бы, но временами надоедает. Очень уж смахивает на хамство. А я не слишком люблю хамов.

— Я тоже не слишком.

Мемов усмехнулся.

— Идите, сержант.

Вот и поговорили. По душам.

В дверях Иван не выдержал, повернулся:

— Знаете, сколько я таких исповедей выслушал? — сказал он. — Каждый третий из вашего поколения, генерал. И это правда. У каждого из вас были дети — знаю. И у каждого из вас они погибли — знаю. И каждому из вас тяжело… верю. Но знаете, что я думаю? Хотите откровенно? Готовы выслушать?! — Иван наступал на Мемова, практически прижимал к стене. В глазах генерала зажегся огонек. — Вы сами просрали свой прекрасный старый мир. А теперь пытаетесь превратить наш новый, не такой уж, блин, прекрасный, в подобие своего, старого. Не надо. Потому что это жалко и мерзко — все равно, что гнильщик, копающийся в отбросах… Мы как-нибудь разберемся без вас. Нам не нужна ваша помощь. Слышите?!

— Не кричи, — поморщился Мемов. — Слышу. Ты мне вот что скажи… — он помедлил. — Ты сейчас на совете наговорил разного — ты действительно так думаешь?

Иван помолчал.

— Зло, — сказал он наконец. — Должно быть наказано. Справедливость может быть корявой, дурной, но она должна быть. Я так считаю. Бордюрщики должны заплатить за сделанное.

Пауза.

— Мой револьвер быстр, — задумчиво произнес Мемов, глядя на диггера.

— Что это значит? — Иван вскинул голову. Прозвучало резко, как выстрел.

— Фраза из одного старого фильма, — сказал генерал. — Про американских ковбоев. — Мемов покачал головой. — Ты прав, Иван Данилыч, сейчас новый мир. Скорее даже — безмирье. Полоса между старым миром и новым, что рождается у нас на глазах. Завоевание Америки. Освоение целины. Молодая шпана, что сотрет нас с лица земли. Метро стало зоной Фронтира.

— Я не понимаю.

Мемов словно не слышал.

— Как же я раньше не догадался… — он в задумчивости потер подбородок. — Фронтир. Пограничная зона. Место, где правит револьвер. Все очень просто, оказывается… Спасибо, Иван Данилыч, за интересный содержательный разговор. Можете идти, сержант!

Иван резко кивнул и пошел к двери. На пороге помедлил. Да уймись ты, наконец! — приказал он себе в сердцах. Повернулся…

Генерал, сидя за столом, читал бумаги.

— Что-то забыл? — Мемов поднял голову.

— Не револьвер, — сказал Иван.

— Что?

— Вы ошибаетесь, генерал. Этим местом правит не револьвер. — Иван помолчал. Неужели не поймет? — Этим местом правит отвага.

Мемов выпрямился. С интересом оглядел Ивана.

— Я запомню ваши слова, сержант.

— И еще, — сказал Иван.

— Да?

— Ваш фронтир по-нашему: межлинейник.

* * *

К станции двинулись под утро, когда бордюрщики смотрели последний сон. «Час быка» назвал это время Водяник. «Время, когда скот ложится на землю». Час монтеров, когда темные силы особенно сильны. В сильном тумане, образовавшемся от дымовых шашек, не зажигая света, на ощупь двинулись группы Шакилова и Зониса, мелкого въедливого еврея, способного убить ребром ладони одного человека, а пространными речами задолбать всех остальных. И это почти не шутка.

Команду Ивана, усиленную бойцами с Невского, поставили в штурмовой отряд. Если вдруг у диверсионных групп не получится бесшумно снять часовых и открыть дорогу наступающим силам Альянса, в бой пойдут именно они.

В темноте пойдем, как гнильщики. Ивана передернуло. Его маленькому отряду выдали по две гранаты на бойца, всего десять, одиннадцатая запасная, у Ивана. Вообще, оптимальная пехотная группа для действий в узких помещениях — четыре человека, но выбирать не приходится. Наблюдателя из адмиральцев ему всучили почти насильно, и не хотел ведь брать — заставили.

Так, еще раз проверим. Иван потрогал пальцами холодный металлический корпус гранаты. Шоковая — из омоновских запасов, боевые-то в городе дефицит. Но так даже лучше. В придачу Ивану выдали сигнальную ракетницу и десяток патронов к ней. Завалить гранатами. Ослепить ракетами. Оглушить. Сбить с толку. Взять станцию нахрапом, с бою. И плевать на потери…

Иван вглядывался в темноту до боли в глазах. Ни проблеска. Время тянулось медленно.

Рядом с ноги на ногу переступал Колян с Адмиралтейской. Фанат, как его прозвали за страсть к восточным единоборствам. Ему не терпелось драться.

Сегодня, подумал Иван, вглядываясь в темноту. Дымный воздух создаст пелену, сквозь которую защитники станции не увидят нападающих… будем надеяться. В желудке была сосущая пустота, словно падаешь в огромную яму. Сегодня все решится. Если соединенным силам альянса удастся захватить Маяк, то Площадь Восстания взять будет уже проще. Маяковская — станция-крепость. Как и Василеостровская.

Иван вздохнул. Почему-то вспомнилось выражение Таниного лица, когда он сказал: извини, война. Мне придется уйти.

Недоумение. Не потому что он уходит, а потому что: как это? На одной чаше весов — и война и счастье? У женщин свои критерии счастья. Мы, мужчины, не так привязаны к формальным символам. Что для нас кольцо на пальце? Мы и так знаем, когда женщина наша. Или не наша. И кольцо тут ни при чем. Это чисто женские штучки. Женщины! Пока не скажут «можно», счастливой быть нельзя.

Рядом звякнул металл. Ивану захотело подойти и отвесить виновнику хорошего пинка. Придурок, блин. Туннель простреливаемый, наверняка бордюрщики, если они такие параноики, как о них говорят, заранее пристреляли пулеметы, чтобы бить вслепую. Я бы так и сделал. Или их уже нет в живых, этих часовых? Но где же тогда Шакил?

И где сигнал к началу атаки?

Ладони вспотели, Иван вытер их о куртку. Планы никогда не выполняются от и до. Всегда кто-нибудь что-нибудь обязательно напутает.

Только бы получилось. Только бы…

Вокруг станции сложная обвязка туннелей, множество санузлов, коллекторов, вентуннелей, сбоек и развязок. Черт ногу сломит на этой станции. А им здесь воевать.

Иван посмотрел на часы. В темноте обозначения едва заметно светятся зеленым, он взял часы в том магазине на 5-й линии. Хорошему механизму что сделается? Завел и отлично. Поэтому когда Мемов сказал «сверим часы», Иван их сверил. Сейчас четыре тридцать две утра.

Так, Шакилов ушел двадцать минут назад. Вечность.

Но сигнала все нет.

Что делать?

— Пора? — шепот рядом. — Командир, пора?

Ивану хочется дать пинка еще сильнее.

— Тихо, — сказал он одними губами. — Молчать.

Гермозатвор (он же гермоворота) — совершенно необходимая штука при угрозе затопления метро. Огромная металлическая дверь, квадратная, толщиной с полметра, такие стоят в перегонных туннелях и на выходах к эскалаторам. На каждый туннель по две — четыре гермодвери.

Механизмы автоматического закрытия уже не работают, зато там есть ручной привод. С помощью специального ключа и ручки можно запереть такую дверь примерно за восемь — десять минут. По нормативу минут за пять.

То есть если бордюрщики очухаются и сумеют продержаться достаточно долго, чтобы закрыть гермодверь на выходе из туннелей (метров двадцать от торца платформы), и гермодверь в переходе от Маяка к Восстанию, то война ими, считай, выиграна.

Потому что с этим ничего не поделаешь. Разве что взрывать? Но кто в здравом уме будет взрывать гермозатвор? Иван покачал головой. А кто в здравом уме будет похищать генератор?

Проклятые уроды. Торчишь тут с вами.

Напряжение стало твердым, как стекло. Не ровен час, порежешься. Иван зажмурил глаза, давая им отдохнуть, снова открыл. Его штурмовая группа ждала команды. Водяник, когда они уходили со станции, назвал их гренадерами Петра Великого. Сам профессор сейчас в отряде основных сил. Бегает он плохо, а быстрым разумом покарать бордюрщиков не сумеет — они раньше пристрелят его, чем выслушают.

Иван хмыкнул. Вспомнилось вдруг лицо Косолапого, его прорезанная в темноте прощальная улыбка.

Вот, блин. Не вовремя.

* * *

Иван вздрогнул. Сигнал!

В следующее мгновение он побежал вперед с калашом наперевес.

— Приготовить гранаты! — приказал на бегу.

Нестройное буханье сапог напомнило о том, что людей у него не так уж много. Иван слышал рядом хриплое надсадное дыхание. Адмиралец Колян бежал, дыша, как загнанный. Вооружен он был карабином СКС под патрон «пятерку», охотничий вариант, полуавтомат, весело стрелять. Неплохое оружие. Только вот доверия этому адмиральцу никакого.

Лишь бы все не испортил.

Иван сжал зубы. Впереди мелькнуло, вспышка, зазвучали выстрелы. Душераздирающий крик. Иван прибавил хода, подгоняя остальных.

— Ур-р-ра-а-а! — чего уж тут скрывать.

С налету проскочили через блокпост, пробежали по мешкам с песком. За ним — несколько тел в серой форме, лежащие на рельсах. Бордюрщики, ясно. Мертвые. Еще бы. Иван краем глаза заметил еще одного, тот сидел, прислонившись к стене туннеля. Горло у бордюрщика было рассечено, грудь залита темным. Из безвольной руки выпала белая кружка.

Вперед!

Второй блокпост. Здесь трупов еще больше. Впереди — вопли ярости и выстрелы.

Дымная пелена. Запах горелой пластмассы.

Они вырвались на платформу. Ярко! От обилия света голова закружилась. Пожилой человек в оранжевом пуховике выскочил навстречу, совершенно ошалевший. В руках вертикалка. Иван выстрелил в него — пум! Промазал. Выстрелил еще раз. Пум. И все.

Уже подбегая, увидел, как тот начинает заваливаться. Лицо растерянное.

Перед наступлением они надели пластиковые бутылки на стволы винтовок и автоматов. Бутылки набили стекловатой. Самодельные глушители. Тем не менее неплохо работают. Шакилов подсказал, он известный знаток оружия.

Оранжевый упал. Иван перескочил через тело, навстречу диггеру бежали трое в серой форме МЧС — древней, как само метро. Выстрел. Пуля взвизгнула, отскочив от гранита. Искры. Иван в прыжке перекатился к кроваво-красной стене. Плавным движением — раз! — оказался за выступом.

Очень удобная станция. За каждым выступом можно спрятать по стрелку. Ну, не спать. Иван опустил руку к ремню. Рванул с пояса холодный железный шар. Кольцо, рычаг, раз, два!

— Закрыть глаза! — орет Иван.

Полетела.

Граната. Иван садится на пол и затыкает пальцами уши. Глаза закрыты.

БУМММ. Вспышка видна даже сквозь сомкнутые веки. Иван открывает глаза, вскакивает…

— Вперед!

Он добегает до спуска в подземный переход. Тот обложен мешками с песком. Видит, как из щели между мешками высовывается дуло автомата…

— Ложись! — кричит Иван.

Очередь бьет в бегущего первым Коляна, срезает его начисто. Иван успевает упасть на пол и перекатится в сторону.

Нащупывает на поясе вторую гранату. Так, кольцо, рычаг…

— Глаза! — орет Иван и бросает.

БДУМММ. Сквозь ладони просвечивает красным, свет достигает задней стенки черепа и отскакивает. Перед глазами — цветные пятна.

Иван, лежа, поднимает «ублюдка» к плечу. Почти беззвучные в таком шуме выстрелы. «Ублюдок» долбится прикладом в плечо. Попал, нет? Иван не знает. Вперед, не задерживаться.

— Ур-р-ра-а-а! — орут рядом. На светлом граните платформы чернеют тела. Грохот выстрелов оглушает.

Иван пробегает мимо упавшего адмиральца (похоже, конец Коляну), прыгает к баррикаде вокруг спуска в переход, она высотой по пояс человеку, переползает вдоль стены мешков, пригнувшись, почти на четвереньках. Поднимает автомат над головой и стреляет за стену вслепую. Рикошет по граниту. Стон. Неужели попал?! Иван отползает назад, резко выглядывает за баррикаду. Неподвижное тело. Хорошо. Иван рывком переваливается через стену. Зацепившись, падает грудью на мешки с песком. Твою мать. Дикое ощущение, что штурмуешь собственную станцию, Василеостровскую. Вперед, не думать — он вскакивает…

И оказывается лицом к лицу с человеком в помятой серой форме, выскочившим из перехода.

Рыжие волосы, пористая бледная кожа.

Бордюрщик поднимает голову, мгновение смотрит на Ивана. Светлые глаза его расширяются… Иван вскидывает автомат к плечу. Щелк. Патроны кончились. Иван нажимает на спусковой крючок еще раз, словно патроны вот-вот появятся. Палец сводит от напряжения. Бордюрщик начинает поднимать оружие. Иван прыгает к нему, бьет в нос автоматом — плашмя, как держал. Н-на! Лязг зубов. Бордюрщик отлетает назад, задирая подбородок… Миг. Смотрит на Ивана. Открывает рот, словно собирается что-то сказать. Из носа у него вырывается темная струйка. Рыжий бордюрщик моргает. Удивление. Иван поворачивает «ублюдка» и бьет еще раз. Н-на! Под пальца ми мокрый металл. Н-на! Да падай же! Бордюрщик, наконец, падает.

Стоя над поверженным врагом, Иван оглядывается.

КРАСНОЕ.

Белое лицо Маяковского на кровавой стене — чудовищное, огромное — качается перед глазами Ивана. Кажется, что оно проступает сквозь слой крови.

Полстанции заволокло дымом. Ревет пожарная сирена. И света — сколько все-таки здесь света!

Очередь бьет в проем снизу, из подземного перехода. С визгом рикошетят пули, выбивая из стен куски кроваво-красной смальты. Одна из пуль попадает в световой карниз, тук, с громким хлопком взрывается лампа. Меньше света. Иван пригибается. В сверкающем облаке осколков и дымки, Иван видит (вот же фигня) силуэт бегущего тигра. Дергает головой. Моргает. Не сейчас. Мимо бегут люди в камуфляже. Иван дергается было… выдыхает. Это свои.

Резкая вонь пороха и ржавый запах крови. Дым.

КРАСНОЕ.

* * *

Из дыма, заполнившего станцию, выходит Шакилов, морщится, держится за щеку. Лицо у него залито кровью, левая сторона — один громадный синяк.

— Что с тобой? — спрашивает Иван. Шакилов морщиться, сплевывает кровью.

— Да, поскользнулся, — говорит он. — Упал мордой прямо в ступеньки. Все поразбивал. Видишь, — он обнажает зубы в улыбке. Двух или трех передних нет. Еще парочка стоит криво. Розовые от крови. — Ну, как, смешно?

— Еще бы, — говорит Иван. — А что со станцией?

Шакилов поднимает руку. Взявшись пальцами, расшатывает и выдергивает зуб — лицо перекашивается от боли, багровеет от усилий. Р-раз.

Он бросает зуб на пол. Сплевывает — сгусток крови алеет на светлом мраморе пола. Белый зуб, точно кусок пластмассы…

— Фсе, — говорит Шакилов. — Маяк наша. Блин.

Поднимает руку и начинает расшатывать следующий зуб.

— А Восстания? — спрашивает Иван. — Удалось прорваться?

Шакилов молча качает головой. Убирает руку, сплевывает красным. Его куртка запачкана кровью и чем-то серым — глиной, похоже. Он смешно двигает губами, языком проверяет зубы. Потом смотрит на Ивана с кровавой ухмылкой и говорит:

— Успели, сволочи. Это тебе не салаги какие-нибудь. Они там баррикаду устроили.

— На обоих выходах?

— Ага. — Шакилов морщится: — А ну их нах. Прикладом-то за что?

Глава 6 Химики

Похороны нужны для живых.

Иван смотрел, как укладывают тела на платформе — ровными рядами. Спохватился, стянул с головы шапочку. Волосы грязные и давно не мытые. Ветерок, приходящий из туннелей, непривычно холодил затылок.

Мортусы — в брезентовых плащах, в белых масках на лицах. У некоторых респираторы. Зловещие, как… как и положено служителям смерти в общем-то. Иван смотрел. Мортусы заворачивали каждое тело отдельно в пленку, заделывали скотчем. Потом закрывали брезентом. Была в их неторопливых движениях особая сдержанность, даже чопорность.

Сегодня им предстояло много работы. Одних убитых на станции больше трех десятков.

И будут еще.

Иван слышал, что в заброшеной вентшахте у Проспекта Славы мортусы построили гигантскую печь-крематорий, чтобы сжигать трупы. Вывели подачу воздуха с поверхности, дымоход, само собой. Пятьдесят метров труба получилась. Тяга такая, рассказывал дядя Евпат, что рев пламени слышно за пару перегонов.

Но все равно это не настоящий крематорий, потому что кости не сгорают. Для этого нужна температура гораздо выше.

Поэтому в туннельном тупике за станцией Проспект Славы мортусы складывают обожженные, голые костяки один на другой. И теперь их там тысячи. Целый город скелетов.

А будет на тридцать с лишним больше.

— Приготовиться отдать последние почести, — глухо скомандовал главный мортус, когда все тела приготовили в последний путь. — Минута молчания в память о павших. Сейчас.

Иван склонил голову. Тишина расползлась по станции, поглощая отдельные очаги разговоров и шума.

Василеостровцы, адмиральцы, невские, с Гостинки, наемники — все стояли и молчали. Вот что по-настоящему объединяет людей, подумал Иван. Смерть.

Я хочу домой. Иван стоял, ветерок обдувал затылок и шею.

Я. Хочу. Домой.

— Минута закончилась, — сказал главный мортус. — Прощание закончено.

Иван надел шапку, посмотрел, как уходит в туннель караван мортусов.

Потом двинулся к своим.

Жрать охота, просто сил нет.

* * *

Над железной кружкой с толстыми стенками поднимался пар. Иван втянул его ноздрями — влажный, горячий — и поднес кружку к губам. Аккуратно отхлебнул, стараясь не обжечься. Кипяток, едва-едва, на самой границе чувствительности, отдавал сладостью. Стенки кружки не горячие, особая технология времен до Катастрофы — двойные, между ними вакуум, он не проводит тепло. Когда-то давно, когда еще был жив Косолапый, Иван нашел кружку в заброшенном супермаркете среди других полезных вещей. Складной топор. Термос защитного цвета. Оранжевые футболки.

Еще там был огромный глобус из желтого камня. Иван тогда провел пальцами по гладкому боку Земли. Названия городов, которых больше нет. Нью-Йорк, Мехико, Буэнос-Айрес, Сантьяго-де-Чили, Тверь, Бологое, Нижний Новгород, Москва. Магазин для путешественников, сказал Косолапый. Вернее, для тех, кто хочет почувствовать себя путешественником — сидя при этом дома.

Да, Москва…

Что-то не спешат москвичи на помощь к бордюрщикам, а? Иван хмыкнул. Еще бы.

После взятия Маяка прошло пять дней. Бордюрщики отбили все атаки Альянса и даже пытались контратаковать. Что они там орали в прошлый раз? Иван поморщился. «Царь Ахмет предлагает вам сдаться, питерцы! Тогда вас пощадят». Ага, держите карман шире. На самом деле — патовая ситуация. И еще чай, блин, закончился.

Иван отхлебнул еще, поставил кружку на пол. Его команду отвели на отдых на Невский. Иван обмакнул галету в кружку, откусил кусок размокшей пластинки, начал жевать.

Кружка кипятка, кусок сахара и пара твердых, как мрамор, галет — главное солдатское лакомство.

А кому-то и этого не досталось. Иван снова вспомнил похоронную церемонию.

— Я нашел способ, — сказал Сазон.

Иван с усилием проглотил недожеванный кусок, повернулся к другу.

— Какой еще способ? — Он даже не сразу сообразил, о чем Сазон говорит.

В мыслях все еще было прощание с мертвыми — тела, обмотанные скотчем, минута молчания. Стаканы с сивухой, накрытые галетами. Иван хотел почесать лоб, но обнаружил, что в правой руке надкушенная галета. Почесал левой.

— А! Ты про Площадь Восстания, что ли?

— Газовая атака, — сказал Сазонов.

— То есть?

— Смотри, Ван. Старые покрышки, например, подожжем. Поставим вентилятор помощнее, кинем провода до Гостинки — здесь короткий перегон, кабеля должно хватить. И вдуем им резинового дымка как следует. В одно интересное отверстие.

— У них же противогазы, — сказал Иван, еще не сообразив толком, что именно Сазон предлагает.

— Что, у всех?

Иван посмотрел на него почти с восхищением. Конечно, не у всех. Дай бог там десятка два противогазов на двести с лишним человек. Женщины, дети…

И тут до него, наконец, дошло.

Потравить газом. Вот черт.

— Ну, ты и сволочь, Сазон, оказывается.

— Служу Приморскому Альянсу! — Сазонов поморщился. — Извини, Ван. Что-то я устал.

Иван кивнул. Все мы устали.

— Знаешь что, друг любезный, — сказал он. — Давай еще подумаем, а? — Он услышал шаги, повернулся. — Гладыш, принес?

Пожилой диггер поставил корзину на пол. В ней лежали желтые теннисные мячики, старые, почерневшие от времени и потных ладоней. Кивнул. Плоское, изрезанное морщинами, как ножом, лицо Гладышева ничего не выражало. Скуку разве что.

— Ага.

— Спасибо, — сказал Иван, поднялся. — Ну, поехали. Стройся, мужики.

— Опять, что ли? — заворчал Пашка, нехотя поднимаясь.

— Не опять, а снова. Поехали! Солоха, тебе особое приглашение? Солоха!

— Иду, иду, — отложил книгу.

Солоха — высокий, слегка нескладный, с копной вьющихся русых волос — читал полулежа, прислонившись спиной к своему рюкзаку. Маленькие очки без оправы были сдвинуты на самый кончик носа. Он каждую свободную минуту проводил с книжкой, но предпочитал почему-то все книги с неудобоваримыми названиями, вроде «Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки». Сам бы Иван такое сроду читать не стал. Точнее, однажды он попробовал, но осилил всего пару страниц.

Хотя и не сказать, чтобы совсем не любил чтение.

Просто…

Слегка офигел от смысла жизни, выглядывающего со страниц, и самоустранился.

А вот Солохе, видимо, нравилось.

— Готовы? — Иван оглядел диггеров. Лучше бы было увести команду подальше от шума и гама, но особого выбора нет. Впрочем, пусть привыкают работать в любых условиях. Пригодится. — Поехали! Встаньте, дети, встань те в круг.

Сначала начали работу одним мячиком. Иван мягко перебросил мяч Пашке, пока желтый мячик летел, сказал «И». Пашка поймал, перекинул Гладышу, сказал «ИВ». Следующий должен сказать «ИВА» — и так, пока не составится имя «Иван». Потом следующее имя. Потом слова наоборот, от конца к началу. Потом мячиков становится два. Потом три. Этому упражнению научил их Косолапый. Развивает внимание, координацию и чувство партнера. У Косолапого вообще много было таких упражнений. «Зеркало», когда два диггера стоят друг против друга, один делает движения, другой повторяет — зеркалит. Вообще, чувство локтя, «держать партнера» затылком — едва ли не самое важное в диггерских навыках.

— Сначала поймай взгляд того, кому бросаешь, — повторял Иван привычную формулу. — Установи контакт — и тогда бросай. Мягко. С ощущением. Все для партнера.

Мячики летали от одного диггера к другому. Иван краем уха слышал голоса и смех окружающих — посмотреть на диггерскую тренировку собралась целая толпа. Какое-никакое, а развлечение.

Но сегодня тренировка как-то не задалась.

— Сазон! — окликнул Иван, когда тот в очередной раз уронил мячик. — Ты чего сегодня, спишь, что ли? А ну соберись.

В следующее мгновение Иван едва успел поймать мячик, брошенный с такой силой, что у него заныло запястье. Пальцы онемели.

— Блин!

В толпе засмеялись.

— Извини, Ван — сказал Сазонов без особого раскаяния. — Что-то я… Извини.

— Ладно, на сегодня хватит, — Иван помахал рукой. Пальцы все еще болели. — Гладыш, собери мячики. Все ребята, шоу закончено! — В толпе разочарованно вздохнули. Пока Гладышев собирал мячики, Иван повернулся к другу: — Сазон, у тебя все нормально? Ты какой-то замученный.

— Ван, ты на себя посмотри. Ты бы хоть рожу выскоблил, что ли, — Сазонов усмехнулся криво, повернулся и пошел. Бежевый плащ светился в полутьме станции.

Куда он каждый день ходит? — подумал Иван.

Девушку он себе на Гостинке завел, что ли? И рассеянный к тому же…

Проводив друга взглядом, Иван провел ладонью по заросшей щеке, хмыкнул.

А ведь он прав, побриться бы точно не мешало…

* * *

Иван взял кастрюлю с горячей водой, сунул туда лезвие опасной бритвы, чтобы нагрелось. Попытался устроиться так, чтобы видеть в маленьком, с ладонь, зеркальце в пластиковой оправе хотя бы часть подбородка. Вынул бритву из воды и аккуратно провел по намыленной щеке. Касание горячего металла. С тихим шорохом срезалась щетина.

И вот тут они и появились. Из перехода на Гостинку выскочил — едва не бегом — огромный Кулагин, а за ним — маленький круглый человечек в костюме. Надо же.

— Ну, какого черта ты за мной ходишь, а? — в раздражении повернулся к нему Кулагин. — А?

Цивильный смутился, потом заявил прямо в разъяренное лицо командира василеостровцев.

— Я требую!

— Что ты требуешь? — Кулагин открыл рот.

Цивильный еще набрался немного храбрости и даже с виду стал чуть крупнее.

— Я требую запретить светошумовые гранаты как негуманное оружие! Мировая общественность метро…

— Клал я на твою общественность, — честно сказал Кулагин. — С прибором.

— Ослепшие люди…

Действительно, яркость гранат оказалась чрезмерной. Особенно для самих нападавших. На станциях Альянса нет центрального освещения, люди не привыкли к яркому свету, которым залита Маяковская. А уж тем более к светошумовым гранатам. Несколько человек отправили назад, к Невскому проспекту, с ожогами сетчатки. К кому-то зрение вернется, к кому-то — нет. Иван провел лезвием по щеке, прополоскал его в кастрюле.

— Ты вообще кто такой? — Кулагин наехал на цивильного. Огромный, в грязном армейском камуфляже, порванном на локте. — Ты что здесь делаешь? Я тебя сейчас по закону военного времени… шлепну прямо здесь. А ну, становись к стенке.

— Не имеете права! — взвился цивильный. Слабенький и противный голосок его обрел мощь пожарной сирены. — Я наблюдатель от мирового совета метро! Я нейтралитет…

— Ну, держись, нейтралитет.

Кулагин вытащил пистолет, передернул затвор. Цивильный побледнел, словно из него кровь выпустили.

— Произвол! — крикнул он растерянно.

Всегда с ними так. Иван дернул щекой, провел лезвием вниз. С едва слышным хрустом срезались щетинки…

Стоит идеалистам столкнуться с настоящим насилием, весь энтузиазм сразу куда-то испаряется.

— Олежка, — негромко позвал Иван. Кулагин повернулся, встретился с ним взглядом. Иван покачал головой. Не надо.

Кулагин опомнился. Сплюнул, от души выматерился, сунул пистолет в кобуру и ушел. Финита ля комедия. А вот цивильный остался. Ой-ё, подумал Иван.

— Сразу видно культурного человека! — цивильный подбежал и протянул ладонь. Почему-то он все время передвигался мелкими, смешными перебежками. — Позвольте пожать вашу руку.

Иван посмотрел сначала на свою левую ладонь — кастрюля с водой, на правую — опасная бритва, затем перевел взгляд на цивильного.

— Извините, — смутился тот, но ненадолго. — Можем мы поговорить?

Иван мысленно застонал.

* * *

— Вы напали на мирную станцию! Как вы можете?!

— Точно, — сказал Иван. Как-то сразу расхотелось спорить. — А то, что они у нас единственный дизель сперли, это ничего. Я понимаю. Это со всяким может случиться.

— Это еще не доказано!

Конечно, не доказано. Вот когда Василеостровская вымрет, тогда будет доказано. А сейчас они пускай там в темноте развлекаются, им привычно. Впрочем, хомячку с повадками правдоборца этого все равно не понять.

— Устал я от вас, — честно сказал Иван. — Правдолюбы, блин. Только вот правда вас не очень любит, я смотрю.

— Вы не понимаете!

Но Иван уже не слушал.

— Кузнецов! — окликнул он молодого мента. Тот подбежал — резвый, как собака Павлова в весенний гон.

— Командир, — Миша вытянулся.

Глаза сияют. Когда же у него это пройдет? Иван покачал головой. Неужели и я когда-то тоже был таким восторженным салагой, готовым ради одобрительной улыбки Косолапого на подвиги? Нет, не был. Когда я пришел на Василеостровскую, уже никакой восторженности во мне не осталось. А Косолапый был мне друг и старший товарищ, а не идол для поклонения.

— Слушай приказ, боец, — сказал Иван. — Бери вот этого штатского и веди.

— Понял. А… куда? — Кузнецов поправил лямку автомата, огляделся.

Цивильный насторожился. Хорошее у него чутье — как у битого носа на мозолистый кулак.

— Недалеко, — Иван дернул щекой. Прищурился. Глаза словно выгорели. — Отведи в туннель за блокпост, там есть дренажная подстанция. Она сейчас не работает, но это неважно.

— Что вы… х-хо… — цивильный булькнул, словно подавился.

— Отвести в ТДП, — кивнул Кузнецов. Глаза горели воинственным ярким светом. Мальчишка, елки. — Понял. Что дальше?

— Там и пристрели, — буднично сказал Иван. — Вернешься, доложишь. Действуй.

Незаметно от цивильного подмигнул молодому — понял, да? Кузнецов замер, потом подмигнул в ответ.

— Есть, товарищ командир!

Цивильный, не веря ушам, перевел взгляд с Ивана на Кузнецова и обратно.

— Что вы… серьезно? Я…

— Конечно, — сказал Иван. — Хотите знать, что такое настоящий военный произвол? Вот вам произвол. В лучшем виде.

— Но я! Я от мировой общественности!

Кузнецов снял с плеча автомат и сказал деловито:

— Пошли, что ли, общественность.

Когда они ушли, — цивильный брел покорно, словно только этого и ждал всю свою цивильную жизнь, — Иван продолжил бритье.

Настроение постепенно улучшалось.

— Споем, товарищ, боевой… — негромко запел он. Песня из фильма «Два бойца»: —…о славе Ленинграда, — примерился в зеркальце, как бы взяться за левую половину лица…

А вдруг?..

Вот черт. Иван бросил бритву в кастрюлю и побежал. На ходу всунул кастрюлю Солохе в руки — тот обалдело проводил командира взглядом. Наполовину выбритая рожа Ивана заставляла встречных шарахаться с дороги. Он спрыгнул на рельсы, поскользнулся… Черт. Выровнялся и увеличил темп. Стук сапог в туннеле звучал сухо и тревожно.

Только бы успеть.

— Отставить! — он ворвался в помещение дренажной подстанции, остановился.

Кузнецов растерянно моргнул, опустил автомат. Он что, действительно собирался стрелять?

— Миша, — Иван вздохнул. Уперся ладонями в колени, чтобы восстановить дыхание. Мышцы противно ныли. — Ну… ты… даешь… — Иван выпрямился. — Я же пошутил! Я-то думал, ты его выведешь за пределы станции и отпустишь.

Кузнецов растерянно посмотрел на автомат у себя в руках, потом на Ивана.

— А, — сказал он. — Я… я думал. Ой, блин. Я же чуть его…

— Ничего, — сказал Иван. — Это я виноват, извини. Давай, Миш, топай на станцию, приду — поговорим. А мы тут с товарищем разберемся.

— Вы! Как вы смеете! — цивильный наконец обрел голос.

Забавно, что когда его без разговоров ставят к стенке, он всем доволен. А как спасают — так сразу претензии.

— Как тебя зовут? — спросил Иван, когда Кузнецов вышел.

Цивильный поперхнулся. Потом сказал:

— Борис Евгеньевич… Боря.

Знаю я одного Борю, подумал Иван. А что, они даже чем-то похожи…

Иван протянул ладонь. Цивильный посмотрел на нее с опаской, потом Ивану в глаза и сглотнул. Неуверенно сунул руку. Иван крепко сжал, встряхнул. Пальцы у цивильного были вялые, но цепкие, словно с пружинками внутри. Иван поднял брови, хмыкнул.

— Ну, будем знакомы, Боря. Извини за дурацкие шутки. Выпить хочешь? В лечебных, так сказать, целях.

— Э-э… вся мировая обще… Кхм, — цивильный остановился. Почесал нос. — Не откажусь.

* * *

— …черви дождевые гигантских размеров вымахали. До двух метров и больше — и даже с зубами некоторые. Грызут землю, бетон, щебень. Дерево им вообще на разминку челюстей. И только чугунные тюбинги им пока не под силу, слава богу. А из червей всего опасней тахометры, которые на звук шагов реагируют. Только идешь чуть быстрей, поторопился, зачастил — и все, прощай. Догонят и ноги оторвут начисто. Поэтому там, где они есть — на Уделке, например, все ходят медленно-медленно. Как в воде плывут.

— Фигня все это, — сказал другой голос. — Какие к черту два метра? Метр-полтора от силы. Толщиной с палец примерно. Слегка бледноват, но с виду вполне обычный, как до Катастрофы были. Сам видел, ага. Че я тебе, врать буду? Так вот, там, на станции этой, из них фарш делают и котлеты, пельмени за милую душу лепят, варят и под водочку потребляют. Вкуснота, говорят, пальчики оближешь. Китайский рецепт!

Иван слушал этот треп вполуха. После взятия Маяка его команду отвели на Невский, на отдых.

И то дело. Все-таки с организацией у адмиральцев становится все лучше. Нарабатывается опыт.

Еще пара месяцев боевых действий, и будет отлаженная военная машина…

Нет уж, подумал Иван. На фиг, на фиг такое счастье.

Он перевернулся на другой бок, не открывая глаз, потянул тонкое одеяло на голову. Голоса зудели, мешали. От давно не стиранного одеяла воняло мочой.

— А вот у нас черт один был, упрямей в метро не найдешь, — заговорил третий голос. — Мы ему говорим — не ложись просто так, что-нибудь твердое обязательно под зад подкладывай. Не послушал. Лег прямо на землю. Я еще помню, прежде чем глаза закрыть: перевернулся он на левый бок. А утром просыпаемся, подъем, умывание, утренний туалет, все дела — все встали, а он не встает. Как лежал на боку, так и лежит. Я, говорит, братцы, что-то разоспался. Нога у меня затекла. Помогите, говорит, встать. И руку тянет. Начали мы его поднимать, — а он орет как резаный. Что за притча? Откинули одеяло — мама родная! Он потому встать не может, что сквозь бедро у него червь тянется… Я как сейчас помню: выходит из земли, проходит сквозь мясо и снова в землю уходит. Давай мы его тянуть, чтобы он внутри… не остался. Куда там. Извивается, тонкий, нам его и трогать-то впадлу…

Болтуны. Иван поморщился. Голова слегка побаливала после вчерашнего «примирения» с цивильным Борей.

Черви, значит?

Иван вздохнул.

Мне бы ваши проблемы…

* * *

Нож был странный. Иван таких еще не видел. С широким, как у топора, лезвием в виде лепестка, загнутым под углом внутрь. Тяжелый. Рукоять из шершавого дерева хорошо лежит в ладони, только орнамент лишний. Иван примерился — да таким ножом башку можно срубить. Легко.

— Как говоришь, называется?

Уберфюрер улыбнулся. Хуже ребенка.

— Кукри.

— Это фто? — Шакилов аж подался вперед.

— Нож гуркхов, — пояснил Уберфюрер гордо, словно сам был по меньшей мере «почетным гуркхом». — Была такая элитная воинская часть в британской армии. Набиралась из коренных непальцев. Ну, из тех, что не пальцем и не палкой… Отличные солдаты. Лучшие в английской армии.

У Шакила загорелись глаза:

— Откуда фсял?

— Откуда взял, там уже нет, — отрезал Уберфюрер. — Это я еще до Катастрофы успел раздобыть. Настоящая непальская работа. Они там дома такими дрова рубят. А когда на войне — то головы.

Подумал и добавил.

— Рубили, само собой. Может, где в лондонском метро пара гуркхов и выжила. Ну, я очень надеюсь на это.

— А они разве не негры? — подколол его Иван.

— Не, там что-то индийское… — Уберфюрер замолчал, потом хмыкнул. — А я и забыл.

— А ты точно рашишт? — поинтересовался Шакилов невинно. — А то какие-то подошрительно широкие у тебя фшгляды…

* * *

— Бронедверь, видишь? — мотнул головой Шакилов. — А вон там в потолке… что, по-твоему?

Иван прищурился. Черт, скоро очки надо будет искать, совсем зрение село.

— Арматурина, — сказал он наконец. — Или труба. Труба? — спросил он Шакила. Тот хмыкнул.

— Бери выше.

— Пулемет, значит. Неужели автоматический?

— Скорее всего. Спецобъект, — сказал Шакилов шепотом. — Это тебе не на ярмарку на Сенной сходить, тут серьезные люди раньше обитали. Подземники. Бывшее пятнадцатое управление КГБ, потом ГУСП ФСО. По слухам, стреляют без разговоров. Не знаю, лично пока не сталкивался… слава Изначальному Диггеру.

— И что там за дверью?

Шакилов пожал плечами, прислонился затылком к каменной стене. Откинулся.

— Не знаю.

— А узнать пробовал?

Шакилов усмехнулся.

— Времени совсем нет. У меня жена, ребенок…

— …и шило в одном месте, — в тон ему закончил Иван: «На себя посмотри».

Вообще-то шило тут явно не только у Шакилова. Иначе бы Иван здесь не оказался.

Сидел бы сейчас на Гостинке и глазел на девушек. Иван вздохнул. Понесло же их обоих — искать приключений на пятую точку. Одно слово — диггеры.

И другое — маньяки.

— Колись давай, — сказал Иван. — Что видел?

Шакил поднял бровь, расплылся в улыбке. Добродушный как исчадие ада.

— Ничего, веришь? Однажды двое суток просидел безвылазно, высматривал.

— И что?

— И ничего. Никто не входил, никто не выходил. Я, Ваня, потом решил дверь пощупать. Ну, ты понимаешь… На предмет.

— И?

— Никаких «и». Так до двери и не дошел. Побоялся.

Иван не верил своим ушам. Чтобы любопытству Шакила что-то помешало? Даже если и помешало, гвоздь из задницы у него никуда не делся.

Пока на фронтах было затишье, они с Шакилом решили проверить: тряхнуть стариной и «сделать залаз». Чисто чтобы не потерять квалификацию. Угу.

Иван скинул сумку. Примотал к запястью фонарь. Теперь ломик и отвертку в карманы, автомат на спину.

— Ты это что? — спросил Шакил, хотя уже знал, что именно.

— Пойду прогуляюсь, — сказал Иван.

— Не дури.

— Так я не с дурачка полезу. А с толком.

— Ну-ну.

Иван выглянул из-за угла, бросил камень. Внимательно пригляделся. Есть движение — камень отлетел, упал в метрах двух от двери. Белый свет фонаря освещал тупичок, Иван видел даже царапины на двери, содранную серую краску.

Камень полетел и упал в светлое пятно. Пауза. Ничего, никакого… Ствол пулемета перескочил градусов через пятнадцать, нацелился в сторону камня. И чуть в сторону.

Гляди-ка, работает.

Сейчас выстрелит. Но пулемет молчал. Просто нацелился и все.

Может, там, за дверью, сидит офицер в форме ФСО, в сером комбинезоне с маленькими тусклыми значками подземных войск ГУСП на воротнике и держит руку на кнопке? Нажать, не нажать? Иван подобрал следующий камень, бросил. Пум. Камень упал чуть дальше первого. Снова пауза. Иван считал секунды: один, два, три… на четвертой ствол едва заметно довернулся. Если мысленно продолжить линию ствола, будет как раз второй камешек.

Третий.

Третий упал еще на метр ближе к двери. Пулемет молчал. Ствол снова довернулся и замер.

Иван сделал шаг, другой. Пулемет молчал.

С каждым шагом идти становилось все труднее, словно идешь сквозь вязкую грязь и с трудом выдергиваешь из нее сапоги.

Иван вдруг вспомнил, как это было на Приморской, когда та тварь давила ему на мозги. Или это все-таки мох виноват? Резкий своеобразный запах.

И еще этот тигр… Стоп.

А это, кстати, надо продумать. Иван остановился, медленно поднял голову. Ствол пулемета теперь смотрел прямо на него. Черное отверстие, казалось, расширялось и втягивало Ивана в себя. Словно стоишь на краю вертикальной шахты и смотришь вниз, в темноту. И тебя тянет шагнуть вперед и все закончить.

Если останусь в живых…

— Ну, что? — спросил Шакил, когда Иван вернулся, не дойдя до заветной двери нескольких шагов.

— Да ничего, — сказал Иван. — Ерундой мы с тобой занимаемся, дружище, вот что. А у нас семьи… у тебя так точно. А у меня Таня.

Шакил хмыкнул, посмотрел на Ивана. Запрокинув круглую черную голову с ранней сединой, улыбнулся.

— Дошло все-таки. Добро пожаловать в наш клуб!

— Да уж, — сказал Иван. — Самое время.

* * *

Иван перепрыгнул невысокое ограждение платформы, мягко приземлился, присел. Огляделся. Примотанный к стволу автомата фонарик включать не стал — попробуем так. Слабого света от местного фонаря должно хватить.

Конечно, если это не ловушка.

Мысль не особо приятная. Иван повел стволом автомата слева направо — ничего. Положил автомат на гранитный пол, аккуратно, чтобы не звякнул металл. Вытащил непальский нож кукри, тяжелый, загнутый, им можно ветки рубить, как топором. Изготовился. Этот кукри ему достался по наследству от Уберфюрера. Отличная штука.

Ну, с богом.

Стараясь не дышать слишком громко, выглянул из-за колонны. В освещенном пространстве никакого движения. Платформа Восстания, выложенная бордовым мрамором, хорошо просматривалась — хотя свет давал только фонарь в тяжелой латунной окантовке, стоящий у перехода на Маяковскую. Где же их часовые?

Иван аккуратно сдвинулся, в левой руке у него было зеркальце на длинном щупе. Изобразив собой изогнутый контур колонны, вытянул руку с зеркальцем. В отражении виднелась пустая (пустая!) платформа в сторону Чернышевской. На дальней стене мозаичное панно. Какие-то люди в странной одежде. Иван довернул руку. Опять пусто.

Что за фигня.

Куда все подевались?

Ловушка?

Иван собрался уже было вернуться к автомату и попробовать перебраться на другую сторону платформы (через открытое пространство, черт), как в зеркальце что-то мелькнуло.

Движение. Он видел движение.

Иван бесшумно опустился на одно колено. Снова выдвинул зеркальце. Лишь бы не отсвет, выдать-то себя легко, попробуй потом уберись отсюда живым. Иван затаил дыхание…

Когда, казалось, можно уже расслабиться, он увидел, как одна из чернильных теней шевельнулась — и тусклый отблеск. Вороненый металл. Оружие.

Что ж, посмотрим, кто кого.

Иван двинулся в обход колонны. Кукри плыл перед ним, разрезая плотный душный воздух тяжелым лезвием.

Иван сделал шаг и остановился. Увидел. Брови полезли на лоб.

Перед ним лежали спящие люди. Много. Укрытые одеялами бордюрщики. Без охраны. Десятки человек, если не все две сотни.

Он сделал шаг, занося кукри для удара…

Головы рубить, говорите?

Нож опустился мощно, как топор. Всплеск темной, почти черной крови…

Иван проснулся с беззвучным воплем. Долго не мог прийти в себя, сбросить липкое ощущение, что только что убивал собственными руками женщин, детей и стариков.

Что это было?

Что это, блин, было?!

* * *

— Галлюциногены? — Солоха смотрел пристально. — Ты имеешь в виду — ЛСД-трип? Грибочки?

— Э-э… Что-то вроде. — Иван почесал нос: почему-то хотелось чихнуть. — Расскажи мне про них.

Солоха помедлил, переступил с ноги на ногу.

— Ну, если коротко. Известны издавна. Относятся к двум семействам химических веществ — не спрашивай, каких, не помню. Самый известный галлюциноген, он же психоделик — ЛСД. Ну, ты про это, наверное, слышал. В наших условиях самые доступные психоделики — в грибочках. В псилоцибе полуланцетовидной и в псилоцибе навозной содержится псилоцибин. Гриб нужно съесть, так активный элемент через стенки кишечника попадет в кровь.

— А не траванешься?

Солоха улыбнулся.

— Ну… Если ты способен съесть пару тонн таких грибов…

— Понял, — сказал Иван. — Попал он в кровь, и что происходит дальше?

— Действие псилоцибина примерно такое — эйфория, потом кажется, что тело произвольно меняет размеры, иногда нападает жуткий давящий страх. Но это редко. Еще синестезия — ну, это когда слышишь цвета и видишь звуки. Да, еще геометрические фигуры — обалденно красивые, причем даже с закрытыми глазами. Но это в основном от ЛСД, он посильнее торкает. Да! — вспомнил Солоха. — Некоторые переживают религиозный опыт. Меняется «точка сборки»…

Иван отмахнулся. Религиозный опыт его сейчас не интересовал совершенно.

— Галлюцинации? Видения?

Солоха с интересом посмотрел на командира.

— И это тоже. А что тебя так заинтересовало, командир?

— Надо мне. Потом скажу. Агрессия?

— Шел бы и спросил там, где дурь выращивают, — обиделся Солоха. — Ему помогаешь, а он…

Иван почесал затылок.

— А это где?

— «Улица Дыбенко». Там грибники засели, вся дурь в метро оттуда идет — не знаешь, что ли? Теперь ту станцию называют «Веселый поселок».

— Кто называет?

Солоха пожал плечами. Мол, что тут непонятного…

— Да грибники и называют.

* * *

— Слышал кто-нибудь про Шестую линию?

Некоторое время они молчали. Точно взорвалась бомба, и всех оглушило.

— Золотая! — Кузнецов очнулся первым.

— Да, — сказал Водяник. — Еще ее называют Райской веткой. Иначе — Д7.

— Что?

— Да, — профессор обвел собеседников значительным взглядом. В глазах вспыхивали электрические разряды. — Я говорю именно о нем… — пауза. — Секретное метро Петербурга — существует!

Пауза. Уберфюрер неторопливо встал, подошел и приложил ладонь ко лбу профессора.

— Да нет, холодный.

— Что вы делаете? — возмутился профессор, оттолкнул руку.

— Да вы вроде как перегрелись… нет?

Водяник возмущенно посмотрел на Уберфюрера. В глазах полыхнуло пламя.

— Молодой человек, — он голосом выделил обращение. — Что вы имеете в виду?

Уберфюрер едва сдерживал смех.

— За это я Питер и обожаю. Тут любой мужик до старости «молодой человек». А что до секретного метро… — Уберфюрер улыбнулся. — Так это никакая не тайна, профессор. Есть бункера, лаборатории секретные есть — под Кировским заводом, например, еще много всякого. УС «Дачник», например. Знаете, что это такое? Говорите, в ЧГК играли раньше? Нет, профессор, не взяли вы этот вопрос. Приз уходит к телезрителям.

— Ну, знаете! — Проф покраснел.

Для Ивана все эти «чэгэка» и прочие «телезрители» звучали как заклинания кришнаитов. Харе, кришна, харе рама. Кришна, кришна, харе. И вступает аккордеон.

Но про секретное метро он знал гораздо больше профессора. Даже пару раз сталкивался с «подземниками» лицом к лицу. Странные ребята. Сдержанные и таинственные до не могу. Стоят, смотрят на тебя и улыбаются загадочно.

Словно родились с серебряной ложкой в заднице и теперь держат ее напряжением ягодиц.

— Фигня все это, — сказал Уберфюрер. — Понимаете, профессор, в Питере «Метро-2» как такового никогда не было. Отдельные подземные лаборатории, бомбари, командные пункты ПВО, спецобъекты, это да. А секретного метро — нет. Увы. Так что, Проф, извиняйте, но приз все-таки уехал к жителю села Малые Васюки, Челябинская область.

— А туннель до Кронштадта? — спросил Кузнецов. — Я слышал, был такой…

— Байки! — отрезал Уберфюрер. — Вот я сейчас скажу, что есть тайный ход в тыл бордюрщиков. Пойдем по нему, а там спальня царя Ахмета. Бери его голыми руками, и конец войне. Это же бред, понимаете?

— Хмм, — сказал Иван.

«Почему это сразу бред?»

Кажется, у нас кроме плана А, предложенного Сазоном, появился и план Б.

* * *

Расспросы ничего не дали.

— Может, Дятел знает… — начал невский и осекся. Но Иван уже научился ловить такие моменты. Люди иногда самое важное сообщают в оговорках.

— Дятел? Это еще кто?

Невский повел плечами — с досады, что проболтался.

— Философ местный. Дурачок. Но вы его не обижайте, а то мужики не поймут. Он святой человек.

— Юродивый, значит, — сказал Сазонов из-за плеча Ивана.

— Сам ты юродивый, — буркнул невский. — Пророк он. Не трогайте его, ясно?

— Ясно, — сказал Иван. — Так где его найти, говоришь?

* * *

Жилище святого человека напоминало усыпальницу фараона. Или сорочье гнездо.

Обитал Дятел в перегоне от Маяковской до Плана — Площади Александра Невского, в заброшенном тупичке. Иван оглядел решетку, закрывающую ржавые циферблаты, надпись на стене гласила «НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЕТ» и рядом — зеленым и красным сакральное «Enigma хороший человек TM». Вторую надпись можно было встретить практически в любом месте метро. Легенды гласили, что самые древние диггеры — времен до Катастрофы — спускались в метро тайно, чтобы нанести эти знаки поклонения Изначальному Диггеру. А их ловили монтеры, слуги Изначального Монтера. В общем, такая байка для малолетних. Иван хмыкнул.

На решетке висели грудами блестящие побрякушки — частью из фольги, частью из стекла и камней. Крышки от бутылок, продетые на шнурок. Целые гирлянды из монет.

Пророк сидел в углу, на продавленном матрасе. Запах здесь стоял вполне цивилизованный. Похоже, святому человеку кто-то регулярно стирает белье и одежду.

На маленьком столике перед ним горела спиртовка. Голубоватое пламя изгибалось и плясало на стенах.

Дятел поднял голову. Волосы заплетены в косички. Оглядел Ивана. Моргнул.

— Ты ко мне пришел?

— К тебе, — кивнул Иван. Сел рядом и протянул руки к синему пламени. Тепло спиртовки обволокло ладони. Приятно. Иван неторопливо потянулся к сумке, выставил на стол бутылку мутной василеостровской сивухи, настоянной на японских грибах шиитаке. Убойная штука.

Взгляд пророка стал гораздо осмысленнее.

— Человече, — сказал Дятел проникновенно. — Ты действительно человече.

— Аминь, — подытожил Иван. Откупорил бутылку. — Стаканы у тебя водятся, святой?

— А як же! Обижаешь.

* * *

— Метро вообще страшная штука, — сказал Дятел. — Люди так этого и не поняли. Думаешь, это мы войну захотели? Нет, чувак. Вот ты хотел войну?

— Нет, конечно. То есть, мне всего шесть лет было… или пять…

— И я не хотел. Понимаешь теперь? — Дятел смотрел на Ивана, словно ждал от него правильного ответа. Как учитель на ученика, который оболтус, конечно, но иногда соображает и сейчас соберет остатки интеллекта и догадается. — Втыкаешь, человече?

— Не совсем.

— Никто войну не хотел. То есть были выживальщики всякие, готы и прочие? — но и они войны не хотели. Они просто чувствовали желание Его. — Дятел воздел руки, словно мусульманин на молитве. — Слабые люди, большая восприимчивость. Если желание сильное, оно кого хочешь загипнотизирует. Это Оно хотело войны. Оно, а не мы.

— Оно, это кто? — спросил Иван, хотя уже знал, что ответ ему не понравится. Вот и еще один псих на мою голову. Черт.

— Метро, — сказал Дятел серьезно. — Понимаешь? Все, кто ездил в нем, целые миллионы по всему миру. Метро ведь и в Москве, и в Лондоне, и в Нью-Йорке, и даже в Мексике, говорят, было. Миллионы людей. Метро хотело этой войны. Оно жадное, но глупое… Хитрое, да, иначе бы у него ничего не получилось — но глупое.

Смотри дальше. Раньше люди уходили из него, а теперь оно сделало так, что уйти людям некуда. Они теперь все время внутри него. И оно людей пожирает. Потихонечку съедает и не торопится. Мы все исчезаем, а оно нет.

— Метро? — Иван спросил еще раз.

— Метро, — сказал Дятел. — Ты в двести первой ФВУ был?

— Не думаю, — сказал Иван. Вентиляционные шахты, особенно старые, до семидесятых годов, оснащались фильтро-вентиляционными установками — ФВУ, где целая система угольных фильтров, охлаждение воздуха и прочее. Эта, судя по номеру, одна из самых древних.

— Метро — оно же сгнить давно должно было, сгнить и развалиться. А оно как новенькое. И все дело в двести первой ФВУ. Понимаешь?

— Точно, — сказал Иван. Поднялся. — Спасибо за гостеприимство. Так говоришь, есть коллектор?

— Есть, — кивнул Дятел.

* * *

Развлекаемся, а потом падаем в омут сомнений.

Иван попробовал рукой стену коллектора. Влажная. Провел по шершавому бетону вниз, посмотрел на перчатку — да, влажная.

Этот коллектор, судя по плану, что набросал Дятел, ведет в обход путевого туннеля и выходит, скорее всего, в ту самую ВШ двести первую, что находится за Площадью Восстания, у станционной сбойки.

Будем надеяться, что патрулей там нет.

Они параноики. Они же москвичи. Иван усмехнулся. Мнение Шакилова о бордюрщиках со временем не изменилось, а скорее приобрело благородный дубовый привкус, как у старого виски. Но в нашем мире осталась только водка.

Иван включил фонарь и лег на пол. Если уж лезть в шкуродер, то обязательно ногами вперед. Если застрянешь, так можно вылезти обратно. Если наоборот, то потом найдут (а скорее всего даже не найдут) твое высохшее тело. Эти коммуникации строились черт знает когда, тут заблудиться можно. И сюда давно никто не лазит. Даже гнильщики.

Иван поморщился. Нашел, о ком вспомнить. Гнильщики обитали на заброшенных станциях, в туннелях, в старых ВШ или забытых санузлах. Питались неизвестно чем: отбросами, грибами, растущими в туннелях, всем, что украдут или выпросят у жителей цивилизованных станций. Воровали. Ходили упорные слухи, что гнильщики едят человечину.

Иван вспомнил, сколько раз наталкивался на человеческие кости, разделанные и обглоданные, иногда разрубленные ударами чего-то острого. Сначала он думал — крысы. Может, и не крысы.

О гнильщиках вообще много говорят такого…

Мол, они детей воруют и солят в бочках. На Фрунзенской, кажется, был настоящий бунт, когда выяснилось, что целый табор гнильщиков обосновался в заброшенной ТДПшке. Народ разволновался, надавал по шее ментам и пошел гнильщиков жечь.

Иван нахмурился…

И, кажется, сожгли.

…так и есть, плечо начало цеплять стену. Сужение.

Черт, только бы пройти… Только бы…

Ноги уперлись во что-то твердое. Иван изогнулся, подсветил фонарем… проклятье!

Тупик. Коллектор забит бетонной пробкой. Ясно.

Значит, план Б отменяется. В спальню Ахмета мы не попадем.

Остается план А. Сомнительный, но все же…

Иван вздохнул и полез обратно.

* * *

— Помнишь, ты говорил про газовую атаку? — спросил Иван.

Сазонов мгновенно сообразил, круто развернулся. Полы бежевого плаща взлетели, опали. Глаза желтовато-серые, яркие.

— Что придумал?

Иван посмотрел на него с веселым прищуром.

— А ты как думаешь?

— Давай не тяни. Рассказывай, — потребовал тот. — Ну же!

— Слушай, Сазон. — Иван продолжал улыбаться, — а что у нас есть из противопожарных средств?

— Как что? — тот поднял брови. — Лопаты, багры, песок, вода, ведра, брезент — все как положено. Сам не знаешь, что ли? На фига тебе они?

Иван качнул головой.

— Да так, — он хмыкнул. — Есть одна идея… идея, идея, и де я нахожусь? — пропел он.

* * *

Иван никак не мог рассмотреть его лицо целиком. Взгляд легко выхватывал фрагменты: вот мясистый, чуть раздвоенный подбородок. Вот подстриженные волосы вокруг уха, частью седые, вот глаз — очень светлый, с темной каемкой вокруг, зрачок точечный, словно наколотый булавкой. Вот пальцы — волосатые, крепкие. Вот карман рубашки, армейской, выцветшей, камуфляжные пятна. По отдельности эти фрагменты виделись четко, и каждый вызывал раздражение и даже отвращение, но в целом образа не складывалось.

Закрыв глаза, как привык делать, тренируя зрительную память под руководством Косолапого, Иван попытался увидеть Мемова, собрать фрагменты в единый образ генерала Адмиралтейской. Но нет. Ничего не выходило.

Процесс внимания состоит из трех действий, говорил Косолапый. Первое действие: держать объект, второе — притягивать к себе, третье — мысленно проникать в него. Так учил Косолапый. Он говорил что-то про актерскую систему Чехова, но Ивану про писателя было не интересно, а вот про Блокадников — даже очень. Но тогда Косолапый про Блокадников ему не рассказывал…

А теперь вот Мемов.

Если рассмотреть его как следует, можно задавать вопросы. И образ человека будет отвечать так, как ответил бы сам человек. Не словами — а покажет, чтобы он сделал.

Иван снова полностью расслабился и начал вызывать в воображении образ генерала.

Толстые пальцы, курчавые волоски. Пальцы лежат на столе — почему-то плывущее, как сквозь туман, нечеткое изображение.

* * *

Мемов нахмурился.

— Так что у тебя за идея? Только коротко.

— Мох, — сказал Иван.

Густые брови Мемова удивленно поползли вверх.

— Что? — генерал смотрел требовательно. — Какой еще мох?

Иван усмехнулся.

— О-очень интересный. А идея такая…

* * *

— Смело, — оценил генерал.

Потер подбородок. Крупный, с легкой синевой, недавно выбритый. Иван опять подумал, что с таким лицом надо прохожих по голове бить, а не армией командовать. Образина. Но ведь умный мужик — даже страшно становится, насколько умный. Взгляд острый до дрожи, глаза светлые, зрачки словно булавкой наколоты:

— Думаешь, получится? Уверен?

Черта с два тут уверен. Иван поднял взгляд.

— Вот и проверим.

— Хорошо мыслишь, — сказал генерал. — Раскованно. Риска не боишься. Это мне нравится.

Иван пожал плечами.

— Я же диггер.

— У меня этих диггеров хоть задом ешь, — откровенно признался Мемов. — Ты — другой… — Пауза. — Как закончим с этим, пойдешь ко мне замом? Мне нужны такие раскованные. Ты талантливый человек, Иван. Я таких людей уважаю и ценю.

Иван даже сперва не понял, что ответить. От открывающейся перспективы кружилась голова. Заместитель первого человека в Альянсе? Это же офигеть, что такое. Просто офигеть.

«Таню сюда можно забрать будет, — подумал он. — Выходила замуж за диггера, а станет женой большого начальника. Вот тебе и семейное счастье. Хотел?»

— А если не выгорит? — спросил он.

— А это уже неважно, Иван. Веришь, нет?

Иван посмотрел на Мемова. А ведь не врет, сволочь. Серьезный мужик.

— Верю.

* * *

Через два дня заказанное наконец прибыло с Василеостровской.

— Как думаешь, получится? — спросил Пашка приглушенно.

Он поднял биток и с силой опустил. Бум! Взлетело облачко фиолетовой пыли. Работать приходилось в респираторах и противогазах, иначе давно бы все лежали и радостно улыбались в потолок. И так у Пашки весь «намордник» заляпан фиолетово-серой грязью.

Иван качнул головой. Лямка ГП-9 привычно давила на затылок.

Улыбка Косолапого.

— Я везучий.

Иван размахнулся и ударил. Взвилось облачко, часть фиолетовой пыли попала на стекла противогаза.

«Таня. Скоро я буду дома. Только жди меня. Иван».

Глава 7 Победа

Вот этот город.

Серый продрогший слон.

Идет дождь.

Струи дождя хлещут по отсыревшим фасадам, многие разрушены пожарами, но сохранили некий странный цвет… Послецветие. Когда дом умер, умерли его жильцы, но здание продолжает держаться.

Когда идет дождь, видимость в противогазе падает почти до нуля. Залитые стекла, брызги, разбивающиеся об окуляры, дробный стук капель по резиновой маске, по прорезиненной ткани плаща.

Иван остановился. Достал дозиметр (капли забарабанили по стеклу), сверил показания. Чтобы увидеть хоть что-то, приходится наклоняться впритык. Иногда стекло стукалось о пластик. Треск счетчика тонул в гуле дождя. Как с цепи сегодня сорвался. Но дождь хорош тем, что твари его не особо любят — собаки Павлова точно. Конечно, если не столкнуться с ними лицом к лицу…

Пять рентген в час. Иван присвистнул. Уже сильно. Словно где-то недалеко источник загрязнения. Иван прошел вдоль стены здания, до угла — уровень стал сильнее на пару рентген. Точно, там что-то есть. Иван спрятал счетчик под плащ, щелкнул предохранителем «ублюдка». Капли разбивались о черный, поцарапанный металл ствольной коробки.

Иван подождал. Издалека медленно наплывал, искажаясь, размякая в сыром воздухе, чей-то тоскливый крик. То ли человек, то ли животное — не понять.

Заходить за угол не хотелось.

Иван посмотрел на бронзовую лошадь, стоящую на дыбах. Она была уже полностью зеленой, насквозь, и мокрой. Капли разбивались о зеленый круп. Мост почти обвалился, но лошади пока уцелели. Странно.

Иван, наконец, решился. Тяжесть в затылке стала свинцовой, но он пересилил себя и сделал шаг. Еще.

Выдвинулся из-за угла.

Вздрогнул.

У парапета набережной, скрючившись и расставив широко костлявые локти, сидел Блокадник. Он задумчиво раздирал несоразмерно длинными пальцами собачью тушку, от каждого движения брызгала кровь. Шум дождя. По мостовой, смывая бегущую из-под собаки кровь, бежали струи воды. Где-то далеко прогремел гром.

Вот и все, подумал Иван.

Блокадник выдернул кусок из тушки и повернул голову. В его черных глазных провалах была космическая мудрость. Капли барабанили по серой гладкой коже твари.

— Привет, Иван, — сказал Блокадник скрипуче. От звука этого голоса по спине диггера пробежал озноб. — Я тебя давно жду…

* * *

Иван открыл глаза — в испуге, что проспал. Сбросил босые ноги на пол, вскочил.

Открыл рот, чтобы заорать «подъем!»…

Остановился.

На наручных часах со светящимися зелеными обозначениями было полпятого утра. Рано еще.

Иван вернулся и сел на койку. Скрип ложа. Теперь они ночевали в ТДПшке, чтобы не отрываться от работы.

Он снова здесь. И никаких Блокадников, слава богу. Ивана передернуло. Все кончилось. На соседней койке сопел Миша Кузнецов, рядом с ним посвистывал носом Пашка. В глубине подстанции темнела койка, откуда доносились легкий храп и бормотание Солохи. За вчерашний день все так умотались, что на Ивановы прыжки никто даже ухом не повел.

Койка профессора пустовала — впрочем, у него бессонница, понятно.

Все на месте. Все живы. Хорошо.

Пускай еще полчаса поспят. Сегодня у нас много работы.

Точно.

Иван потрогал повязку на ребрах, поморщился. Опять влажная. Ребра, поврежденные тварью на Приморской, все никак не заживут. Что за притча?

На месте мочевого пузыря висел горячий мокрый кирпич. Иван, ежась от холода, натянул штаны, обулся и вышел из подстанции.

* * *

Подготовка материала заняла целый день. Иван устал как собака. Хорошо, хоть на одной из станций нашелся компрессор, чтобы закачать в баллоны сжатый воздух. Теперь их поместить в шкафы с обозначениями «ПК» — пожарный кран и в ящики с пожарным оборудованием, такие же баллоны — в систему вентиляции Маяковской. И еще нужны механические будильники. Или таймеры на батарейках. Но лучше механика — она надежнее.

В общем, работы до хрена. И все с сохранением секретности. Н-да.

И есть еще одна проблема.

— Вообще, надо бы испытать… — профессор посмотрел на баллон с фиолетовой мутной жидкостью.

Беспомощно огляделся. В ТДПшке — туннельной дренажной подстанции, отведенной под секретную химлабораторию, проходил смотр высшим начальством научных достижений. Но пока показать было особо нечего.

— Нужен доброволец, — сказал Мемов.

Иван шагнул вперед.

— Я доброволец.

Мемов покачал головой.

— Нет. Не ты. Нужен здоровый человек.

Значит, он знает про Ивановы болячки? Нормально жизнь идет.

— А кто тогда? — спросил Иван.

* * *

— Почему это сразу я? — удивился Солоха.

Профессор добродушно улыбнулся. Приблизился, как бы между делом отсекая диггера от двери.

— Надо, Сеня, надо. Снимите очки, пожалуйста.

Солоха отступил на шаг.

— Предупреждаю сразу — у меня неадекватная реакция на некоторые лекарственные препараты! — но очки все-таки снял.

— Аллергия? — деловито осведомился Водяник. — Что-нибудь смертельное?

— Вроде нет… э, вы что делаете?!

— Сейчас проверим, — сказал Водяник, натягивая противогаз. Взялся за баллон, повернул распылитель в сторону диггера. — Готов? — глухо спросил профессор.

— Мама, — сказал Солоха.

Коротко ударила струя жидкости под давлением, распыляясь в воздухе на мелкую водяную пыль. Практически бесцветное облачко повисло в воздухе, быстро рассеиваясь.

Солоха помедлил и осторожно сделал вдох. Все ждали. Ничего не происходило.

Диггер весело оглядел экспериментаторов и улыбнулся:

— Скажите, Проф. А Йозеф Менгеле — случайно не ваш кумир детства?

* * *

— В общем, испытаниями я доволен, — сказал Мемов. Кивнул в сторону, там лежал матрас. — Он, похоже, тоже.

Иван хмыкнул.

Солоха лежал и радостно улыбался. И, кроме расширенных зрачков, ничем не отличался от прежнего, не опрысканного Солохи. Разве что Иван не помнил, что бы когда-нибудь видел диггера таким расслабленным.

Солоха просто излучал счастье. В маленькой захламленной комнате от него шло своеобразное сияние, легко забивавшее слабый свет карбидки.

— Агрессии ноль, — сказал Проф, подходя к генералу с Иваном. — Кажется, наш мох имеет сходство с ЛСД — тот тоже блокирует адреналин. У реципиента отмечена повышенная внушаемость. Синестезия. При этом мягкий и быстрый приход. Некоторые, довольно сильные признаки мышечного паралича, быстро, впрочем, проходящие. Причем очень сильная реакция, хватило всего лишь одной десятой намеченной дозы…

— Профессор, все понятно, — прервал Иван, хотя половины слов не понял. — Ну что? — он посмотрел на генерала. — Оставляем Маяк?

— Кажется, я нашел «точку сборки», — сказал Солоха, прежде чем Мемов успел ответить. — Слышите меня? Вам не передать… Но я попробую. Смысл жизни — я вижу его: четко и ясно.

Генерал крякнул.

— Отличные новости, — сказал Водяник успокаивающим тоном. — Просто отличные. — И пошел к Солохе. Видимо, чтобы занести на бумагу найденный тем смысл жизни.

Мемов усмехнулся.

— Приступаем к «Плану Меркулова», господа-товарищи.

* * *

— Станция Ушедших, — сказал профессор Водяник. — Это легенда, конечно. Однажды они собрались все — мужчины, женщины, дети, старики — и вы шли из метро на поверхность. Открыли гермоворота и поднялись по эскалаторам. На что они надеялись? Что прорвутся через зараженную зону? Там от треска счетчиков Гейгера уши закладывало, наверное…

Что в отдалении от мегаполиса можно жить?

Не знаю.

Но никто из них не вернулся.

Не подал о себе известия. Может быть, они добрались до незараженной (ну, или относительно не зараженной) местности и устроились там жить? Или нашли там других, таких же поверивших?

Или погибли все от лучевой болезни, эпидемий и голода.

— Боюсь, мы никогда этого не узнаем, — профессор Водяник покачал головой. — Мы дети техногенной цивилизации. У какого-нибудь чукотского эскимоса или австралийского аборигена больше шансов выжить, чем у нас. Намного больше. Хотя бы потому даже, что его не пригибает к земле ощущение, что всё — всё! — кончилось. Даже Интернета больше нет. Впрочем, — профессор оглядел Ивана и остальных, кто попал в метро еще в детстве. — Вам это слово все равно ничего не скажет… Выражусь иначе: все кончено. И виноваты в этом мы. Мы, человечество, все люди вместе — совершили групповое самоубийство. Сунули пистолет себе в рот и нажали на спусковой крючок. Ба-бах. И мозги по стенам. Я не знаю, на что в такой ситуации надеяться. Что наши мозги самопроизвольно стекутся в новую мыслящую форму жизни?

— Вы пессимист, профессор, — сказал Сазонов с иронией.

— Правда? Неужели?! — желчно откликнулся тот. — Целая станция оптимистов ушла искать лучшую жизнь. Шанс для человечества. И где они теперь? Кто их видел?! Нет уж, дорогой мой, позвольте мне и дальше оставаться пессимистом.

— Я вот думаю, что они нашли, — сказал Кузнецов неожиданно. — Лучшую жизнь то есть. То есть… я бы хотел так думать.

Ему никто не ответил.

— На самом деле, — сказал профессор после молчания. — Это история о том, как опасна надежда.

— Ложная? — Иван посмотрел на Водяника внимательно.

— Любая.

* * *

Бордюрщики не дураки. Неожиданное затишье на стороне Альянса должно было их насторожить, поэтому, несмотря на подготовку плана газовой атаки, решено было провести еще один, финальный штурм Восстания.

Сказано — сделано.

Когда Иван появился на Маяковской, она была заполнена хмурыми, пропахшими порохом бойцами, вернувшимися из боя. Стонали раненые, их срочно грузили на дрезины и отправляли по туннелю к Гостинке. Отдельно лежали мертвецы. Девять человек. Неслабо для обманного маневра.

Ивана встретил Шакилов — грязный и замотанный. Пожали руки. Иван огляделся. У колонны, на скамейке раскинули лагерь скинхеды. Иван узнал Седого, пожилого скина со шрамом на затылке. Седой что-то разливал из помятой коньячной фляжки.

Скинхеды подняли кружки и, не чокаясь, выпили. Странно.

— Что случилось? — Иван кивнул на скинов. — Умер кто?

На лице Шакилова жил один глаз, второй как заплыл после удара, так и остался. Узкая щель, вроде танковой. Половина лица фиолетово-черно-желтая, туго надутая, как барабан. Впечатление ломовое.

— Да нет, фроде, — речь Шакила по уровню понятности достигла минимума. — Командир ихний вроде осталша там. Убили его, нет, не шнаю. Не шкажу. Но иш перехода он не вернулша, это точно.

Так. Одним союзником меньше. Уберфюрер раздражал его с самого знакомства, но в принципе… Он вроде был фашист, расист и прочее — но нормальный. Слово держал, и дело с ним иметь было проще, чем с интендантами адмиральцев.

Иван скрипнул зубами. Снабжение из рук вон. Бардак обычный, военный, одна штука.

Но скинхеда с его Киплингом было жаль.

Прощай, Убер.

* * *

Баррикады, баррикады.

Иван спустился по ступенькам вслед за капитаном из невских. У него была фамилия Войнович, но все звали его «капитан Костя». Капитан Костя договорился с бордюрщиками о встрече. Лишь бы выгорело.

Внизу проходы в арках были заложены мешками с песком доверху, из маленьких амбразур выглядывали стволы ружей. Иван оценил наклон пола — нет, гранатой нельзя, скатится. Впрочем, я не за этим пришел.

— Стойте там! — приказали из-за амбразуры.

— Рамиль, это я, Костя, — крикнул капитан Костя. Лампы дневного света на потолке не работали, но зато в сторону Ивана с капитаном били лучи двух фонарей-«миллионников». Глаза резало. Ни черта не видно.

Пауза.

— Кто с тобой? — спросили из-за баррикады.

— Мой друг. Он хочет кое о чем тебя спросить, Рам.

Долгая пауза.

— Даю слово, мы только поговорить, — сказал капитан Костя.

— Ладно, — сказали там.

В узкий проем вышел высокий человек. Лица его почти не было видно.

Иван щурился. Фонари били безжалостно.

— Садитесь, — велел человек.

Они устроились на полу, Иван из-под задницы вытащил гильзу, отбросил в сторону. Здесь весь пол был ими засыпан. В отличие от мертвецов, которых забрали в прошлый раз, гильзы не убирали. Когда они устроились, человек подошел — под ботинками позвякивали гильзы — и сел напротив.

— Кто ты и о чем хочешь говорить? — обратился он к Ивану.

— Диггер. Зовут Иван. Мой друг пропал.

— Ты хочешь узнать, не у нас ли он?

— Среди убитых его не было, — сказал Иван.

— А какой мне интерес рассказывать тебе про твоего друга? — голос негромкий, ровный. Равнодушный.

— Думаю, — сказал Иван, — мы могли бы договориться.

Человек медленно покачал головой.

— Вряд ли.

Иван, наконец, смог его разглядеть. Серо-голубой бушлат, на груди нашивка МЧС с восьмиконечной белой звездой. Лицо красивое, похоже, но толком не понять.

— Как он выглядит?

— Бритый налысо, рост выше среднего. Лет тридцать-сорок, не поймешь. Глаза голубые. Зовут Убер. Да… еще у него татуировка вот здесь, — Иван похлопал себя по плечу, показывая. — Молоток и нож круглый такой. И венок вокруг. Приметная татуировка.

— Не помню такого.

Иван на мгновение прикрыл глаза. Вечная память, Убер. Хоть ты и расист.

— Все? — спросил человек.

— Еще один вопрос, — Иван помедлил. — Зачем вам наш генератор?

Пауза.

— Думаешь, он у нас? — человек покачал головой. — Ошибаешься. Мы ничего у вас не брали.

Опять ложь, подумал Иван.

— Уходите, — велел человек. — Через две минуты мы открываем огонь.

Они поднялись. Иван понял, что промок насквозь. Стянул шапку и вытер лицо.

— Кто это был? — спросил он у капитана Кости.

— Рамиль Кандагариев. Он у них один из главных. Начальник охраны Ахмета. Нормальный, но иногда… не совсем.

Что ж.

Вы сами напросились, подумал Иван с ожесточением.

Зло должно быть наказано.

Вот так.

* * *

Вечером, перед самым началом операции Ивана вызвали к генералу.

— Что это?

Иван разглядывал знакомую эмблему — он уже видел такую у некоторых адмиральцев. Белый круг с серой каемкой, внутри круга — стилизованное изображение сжатого кулака. Пять серых пальцев.

— Символ, — сказал Мемов. — У каждой империи был свой символ. Вот это наш.

Он поднял руку с короткими растопыренными пальцами, медленно сжал их по одному в здоровый кулак.

— Пять станций — по отдельности слабы. Но вместе мы единый кулак. Это будет нашим символом. Держи.

В ладони Ивана оказался вышитый круг.

— Иди спать, — сказал генерал. — Завтра тяжелый день. Я на тебя рассчитываю.

* * *

Разверни свою жизнь, как конверт с пометкой «срочно».

Конфиденциально.

Лично в руки.

После прочтения сжечь.

— Начинаем, — сказал Иван негромко. Мимо шли угрюмые и подавленные адмиральцы, невские, василеостровцы. Соединенные силы Альянса покидали Маяк, — не понимая, в общем-то, зачем это делают.

— Ван, хоть ты объясни, — подошел к Ивану Кулагин. — Что за херня творится? Почему уходим?! Это же бред полный!

Иван мотнул головой. Вот они, проблемы секретности. Даже своим нельзя ничего сказать.

— Не знаю, Олежка, — сказал Иван нехотя. — Ты иди.

— А дизель?! — у Кулагина вздулись желваки у упрямого рта. — Как же наш дизель?

— Иди. Поверь мне, так надо.

Кулагин некоторое время рассматривал Ивана в упор.

— Спелся, да?

— Что? — от неожиданности Иван растерялся.

— Я смотрю, тебя этот генерал уже обработал, — с горечью сказал Кулагин. — Эх ты, диггер. Все-таки как был ты пришлый, так и остался.

Иван окаменел.

От ярости потемнело в глазах.

— Олежка, — сказал он. Щека дергалась. — Только потому, что это ты, я тебе это прощу. А может, и не прощу. Пока не знаю. А сейчас — бери людей и веди, куда тебе сказано. Понял, придурок?!

Кулагин выпрямился, хотел было наехать… Иван смотрел на него равнодушным, омертвелым взглядом. Командир василеостровцев поперхнулся. Открыл было рот…

— Еще одно слово, — предупредил Иван негромко. — Лучше не надо, Олег. Поверь мне.

— Я… — сказал Кулагин.

— Пошел ты, — сказал Иван. Выпрямился, официальным тоном: — Выполняйте приказ генерала, товарищ капитан!

Огромный Кулагин качнулся, дернул упрямой головой. Потом махнул рукой и отправился догонять своих.

Иван резко выдохнул через нос. Приступ ярости не отпускал. Ладонью размял лицо — оно по ощущениям напоминало противогазную маску. Жесткое, резиновое, бесчувственное. Ничего, сказал себе Иван. Ни-че-го. Это нормально. Хоть разорвись для них, а все равно будешь пришлым. Навсегда.

Василеостровская.

Это мой дом.

Я вернусь и вырву язык каждому, кто скажет, что это не так.

Подошел Сазонов. Иван окинул взглядом его высокую фигуру в неизменном светлом плаще. Через плечо перевязь с кобурой. Черная рукоять револьвера.

— Ван, все готово, — сказал Сазонов. — В вентиляционном пришлось заменить таймер — барахлил, зараза. Во второй ПКшке баллон подтравливает, кажется. Но Проф сказал — нормально, до часа Икс давление не успеет сильно упасть… — Сазонов внимательно вгляделся в лицо Ивана. — Ты чего такой?

— Какой?

— Взбаламученный.

Иван помолчал.

— А пошло оно все в задницу, — сказал он в сердцах. — Верно, Сазон? Мы с тобой сами разберемся со своей жизнью.

Сазонов улыбнулся.

— Точно, Ваня. Начинаем?

Иван помедлил. Огляделся. Последние отряды Альянса покидали Маяковскую.

Кивнул. Начинаем.

* * *

— Химическое оружие? — профессор поднял брови. — Вообще, оно актив но применялось только в Первую мировую войну. Уже Вторая мировая обошлась практически без него.

Для Ивана все это были просто слова. Катастрофа тоже обошлась без химического оружия, и что, нам от этого легче?

— Были причины? — спросил Иван.

— Да. Во-первых, это негуманно, во-вторых, опасно для самих применяющих…

— А в третьих?

— Неэффективно, — сказал Водяник. — Возможно, это главная и основная причина отказа от применения химического оружия. По статистике, полученной по итогам Первой мировой — для того, чтобы вывести из строя или убить одного вражеского солдата, нужно было примерно пятьдесят артиллерийских снарядов с ипритом или чем-то подобным. В то же время применение обычных боеприпасов дает лучший эффект — на одного убитого здесь нужно всего тридцать снарядов. Простая арифметика. К тому же обычные боеприпасы проще производить и хранить… Обычная бухгалтерия действует надежней, чем все Гаагские соглашения вместе взятые.

— Так, — Иван помолчал. — Что еще?

— Американцы пробовали применить химоружие во время Корейской войны… Провал.

— Еще?

Профессор задумался.

— Серия экспериментов американского разведывательного управления под названием МК-УЛЬТРА. Они ставили целью контроль над людьми. Ученые работали сразу по нескольким направлениям: промывание мозгов, психологические пытки, электрошок, психохирургия, стирание памяти, электронные устройства контроля над поведением человека, потом это обозначили термином «психотроника»… Одним из направлений было исследование возможности применения препаратов типа ЛСД-25 для изменения личности человека. Повышение внушаемости и прочее. Одним из экспериментов, проведенных в то время, было распыление ЛСД на протяжении ста двадцати километров, с накрытием населенного пункта. Какой-то американский городок. Конечно, людей никто не предупреждал… Не знаю, чем закончился эксперимент, честно говоря. Как-то не особо копал эту тему. Но подозреваю, что это населенный пункт, если считать его городом вероятного противника, вряд ли мог после распыления оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление. ЛСД не обязательно вдыхать или пить. Теоретически он может впитываться и через кожу.

— То есть…

— Не такая уже бредовая идея, Иван, — сказал Водяник. — Не буду касаться этики… Но ведь мы как раз хотим уменьшить возможные жертвы… Верно?

Иван помолчал. С этой точки зрения он проблему еще не рассматривал.

— Примерно так.

— Это интересно, — сказал Проф. Запустил пальцы в бороду, подергал, словно хотел оторвать. — Очень интересно.

Все-таки Иван посмотрел на Водяника, в каждом ученом живет мальчишка, выдергивающий ноги у кузнечика, чтобы посмотреть, как тот будет после этого прыгать.

Ученые-изуверы двигают науку куда эффективней, чем ученые-миротворцы.

* * *

Они бежали по туннелю, каждую секунду ожидая, что вслед им начнут стрелять.

Иван споткнулся, начал падать — Пашка мгновенно сообразил, поймал его за рукав.

Сколько времени понадобится бордюрщикам, чтобы понять, что станция пуста?

Маяк остался позади — кроваво-красный, зловещий, как залитый свежей кровью. И разграбленный. Часть ламп из светового карниза они сняли.

Теперь на станции царил полумрак.

И дым. Иван с командой отняли и подожгли запасы марихуаны у адмиральцев. Генерал своих до того выдрессировал, что возмущаться никто и не подумал. Молодец. Все-таки свою военную машину за эти две недели генерал создал. Хорошо это или плохо, непонятно. Но сделал.

Сейчас важно другое: дым, запах, полумрак — все, для того, чтобы спрятать распыление фиолетовой субстанции.

Добежали до выложенного блокпоста. Здесь нужно задержать бордюрщиков до момента, когда будет время перейти в наступление.

Если мы все сделали правильно, время придет — Иван посмотрел на часы — через четыре часа. К этому времени бордюрщики осмелеют и займут покинутую станцию. По таймеру сработают и начнут распылять фиолетовую пыль баллоны.

Действие фиолетового ЛСД длится примерно двенадцать часов, самый пик — примерно через три часа после употребления. К моменту нашего контрнаступления бордюрщики должны быть благостны, дезориентированы и не способны совершать действий сложнее почесывания носа (и то при полной концентрации воли). Посмотрим.

И держать кулаки, чтобы выгорело.

Они добрались до блокпоста, заняли места за пехотой адмиральцев. Иван огляделся. Слабый свет налобника высвечивал толстые неповоротливые фигуры в сферических шлемах с забралами. Таких бойцов Иван у адмиральцев еще не видел. Бронежилеты, автоматы с подствольными гранатометами. У всех нашивки «серый кулак» на рукавах. Один товарищ сидел, а за спиной у него был цинковый бак. Сильный запах горючего не мешал солдату с аппетитом жевать лепешку.

— Огнемет, — кивнул Сазонов на солдата. — Распыляет керосин под давлением и поджигает. Убойная штука.

Иван промолчал. Вот как дело оборачивается. Огнеметы были запрещены в метро давно, еще со времен Саддама.

Круто генерал взялся.

Настоящая война. Отступать нам некуда, верно?

— Ван, перекусишь? — Пашка всунул ему в руки котелок — каша с грибами, судя по запаху. Иван хотел было отказаться, но потом решил, что еда поможет убить время. Четыре часа — да у меня крыша поедет, пока буду ждать! Иван покачал головой. А не выгорит «план Меркулова» — и что, в бой пойдут эти красавцы в спецназовских шлемах и с огнеметами?

Приятная перспектива.

Идите к черту.

Он вынул из сапога завернутую в тряпицу алюминиевую ложку. Верой и правдой она служила Ивану еще с тех времен, когда он только пришел на Васю. Каша чуть подгорела и отдавала дымком, но все равно была вкусная.

Ложка в скором времени заскребла по металлу.

Закончив, Иван попросил чаю. Дядя Евпат говорил, что до настоящего чая этому суррогату — как из питерского метро до Москвы, но что делать. В жестяных ваккумных упаковках чай сохранился в супермаркетах, в закрытых складах. Тот, что не сильно фонил, тот брали. Но на свой страх и риск. Впрочем, рак горла — это фигня по сравнению с голодом.

Основные запасы на поверхности разграблены еще в голодные годы. Тогда диггеры работали каждую ночь. Да и не диггеры пытались.

Иван отхлебнул из кружки и закашлялся. Горячий, черт.

Теперь взгляд на часы. Прошло всего двадцать минут.

Н-да. Иван тяжело вздохнул.

Тут чокнуться можно.

* * *

В момент X газ под давлением распространился с помощью вентиляционных систем Маяковской по всей станции.

В момент X + два часа силы Альянса перешли в наступление. Они обнаружили, что большая часть бордюрщиков совершенно не способна сопротивляться, но оставшиеся дрались до конца. Они были в противогазах, что помешало действию газа. Часть в черных морских бушлатах. Эти сопротивлялись особенно упорно.

Тяжелая пехота адмиральцев зажала их тупик и перебила всех до единого. Вспышки огнеметов. Вонь от сгоревших трупов заполнила туннели…

* * *

Василеостровцы загнали в межлинейник последний маленький отряд.

— Мы сдаемся! — крикнули оттуда. — Не стреляйте!

Кулагин посмотрел на Ивана. Что, мол, будем делать? Газ еще остался?

Иван кивнул: нормально все. Кулагин стянул противогаз, выпрямился, сложил ладони рупором:

— Бросай оружие! Выходи с поднятыми руками!

К ногам Кулагина, заскрежетав по граниту, вылетел 103-й «костыль». Вслед за ним полетели еще стволы.

Иван стянул противогаз с мокрого лица.

Все было кончено.

Маяковская и Восстание сдались на милость победителей.

Глава 8 Изменник

Иван сел на пол, прислонился спиной к бетонной стене. Режущий свет ламп здесь почти не чувствовался, Ивана прикрывала от них странная конструкция из алюминиевых труб — что-то вроде передвижной площадки. Обычно с таких площадок меняли лампы в световом карнизе. Сейчас она была закрыта брезентом, и Иван был ей за это благодарен. Тень башни разместилась у его ног.

Иван вытянул ноги, откинулся к стене. Спина занемела, словно превратилась в один большой ком мокрой глины. Движение лопатками. Иван застонал сквозь зубы. Болело все тело. Он двинул головой — вставая на место, щелкнул позвонок.

Дышать здесь было особо нечем: бетонная пыль, резкий, отчетливый привкус пороховых газов, кисловатый запах немытых горячечных тел. Вонь страха и ненависти.

Сегодня денек выдался еще тот. Будьте вы прокляты, чертовы бордюрщики! Иван откинул голову, прислонился затылком к шершавой стене. В ушах заиграл аккордеон. Спокойствие. Спокойствие, которого он не испытывал с тех пор, как лежал на Василеостровской, положив руку Тане между ног. Таня. Мысли исчезли, остались где-то там, далеко, сейчас же в затылке Ивана была уютная темнота. Безмыслие.

Саднило горло. Иван сглотнул. Простыл, что ли? Или (Иван перекосил рожу) наорался за сегодня. Все, отдыхаем. Отдыхаю. Отдыхаю. Продлить этот момент. Мы победили. Все. Конец. Мы победили.

Какой ценой, это уже неважно.

Сейчас посидеть так, в тени, потом идти разбираться с караулами, приказами, зачистками и прочим. Иван почему-то вспомнил испуганные, провалившиеся в себя лица пленных бордюрщиков. А не надо было наш генератор брать… Злость не возникала. Какая-то усталая досада. И осадок.

Словно сделал что-то не совсем правильное…

Не думай. Отдохни.

Труп врага хорошо пахнет.

Может быть, не в метро? Иван зажмурил глаза и затрясся в приступе то ли плача, то ли запоздалой дрожи. В животе свело мышцы. Сейчас, еще чуть-чуть и все пройдет. Пока никто не видит. Мышцы свело так, что казалось, они скрутились в узел и никогда не раскрутятся обратно.

Все.

Иван стиснул зубы, откинулся. Блаженная расслабленность разлилась по телу. Иван чувствовал, как вытекает из него темным потоком животная, черная ярость. Освобождает тело.

Мы дали вам шанс.

— Командир! — окликнули его. Иван отозвался не сразу, дал себе эти две секунды в блаженной темноте. Открыл глаза. Лицо почему-то горело, уши тоже. Что за фигня?

Заболел, что ли? Этого не хватало. Иван вспомнил про эпидемии, когда станции закрывались, а в любого человека, появившегося в туннеле, стреляли без разговоров. Замкнутая система. Любая серьезная эпидемия — и все, конец человечеству. Иван хмыкнул. Открыл глаза.

Над ним стоял Солоха.

— Чего тебе? — Иван изогнул брови.

Солоха качнулся с ноги на ногу. С его долговязой фигурой это выглядело комично, как цирковой номер. Человек на ходулях. То цирковое представление… Артисты приезжали бродячие. Девушка на шаре, жонглеры, угадыватель карт. Фокусник. Кстати, что-то давно их не видел. Странно, обычно они полный цикл по метро совершают — сами циркачи рассказывали, что это у них привычное дело. Как того белобрысого звали? Синьор Антонелли? Антон, точно.

— Там фигня, — лицо Солохи изогнулось, как от зубной боли. — Блин. Чистая фигня, командир.

Иван подумал минуту. Назад бы в темноту, вспоминать про артистов. И та тоненькая на шаре — какая она была, да…

— Пошли посмотрим на твою фигню, — сказал Иван и начал вставать.

* * *

Всплеск красок в тишине. И шара бесшумный полет под свод станции.

Розово-коричневые ромбы. Иван вспомнил: та девочка на шаре была в обтягивающем трико с розово-коричневыми ромбами. Тоненькая, гибкая. Не такая уж юная, кстати. Играла музыка. Бродячие артисты привезли с со бой китайский магнитофон, замотанный изолентой и скотчем. В нем что-то изредка щелкало, перебивая музыку (цирковой марш, именно таким Иван его себе и представлял. Разухабисто-грустный, с литаврами), но зрителям было на это наплевать. Василеостровцы смотрели представление. Девочка изгибалась на шаре, потом прыгала на натянутой проволоке, ходила на руках, огромный силач с выбритым простоватым лицом поднимал ее на ладонях, ставил на плечи. Она закидывала ногу за голову… выгибалась.

Аплодировали. Станция взрывалась, словно что-то трескалось — то ли купол станции, то ли платформа под ногами. И Иван понял, что до этого была почти мертвая тишина, то есть, наоборот, совершенно живая тишина, протянувшаяся между зрителями и артисткой. Звали ее Элеонора фон Вайскайце. Лера. Когда после выступления Иван подошел сказать «спасибо» (на самом деле увидеть ее поближе, рассмотреть, уже тогда зрение у него начинало садиться), то увидел в чертах ее гладкого лица, в уголках глаз едва заметные, словно проведенные иголкой, морщинки.

Он сказал спасибо и протянул цветок — бумажный. И увидел ее глаза. Темные, много пережившие.

В них догорал еще восторг зрителей, артистический кураж и оставались одиночество и усталость.

Они разговорились.

Элеоноре на самом деле было за тридцать. О том, что было до Катастрофы, она помнила гораздо больше Ивана.

Правда, как-то очень уж избирательно.

У женщин вообще странно память устроена. Элеонора-Лера помнила запахи, звуки. И мелодии, звучавшие тогда. Но не помнила ничего из того, что Ивана интересовало.

А еще она рассказывала про станцию Парнас, — которая рай для людей искусства. Там, мол, все красивые и одухотворенные…

Юные и красивые.

Артистичные и добрые.

Там мир и покой.

Интересно, подумал Иван, шагая вслед за Солохой, нашла она свой рай?

* * *

Фигня была еще та.

— Приготовиться, — приказал полковник.

На плече у него была нашивка вроде той, что Мемов показывал Ивану.

Нормальные же мужики были, подумал Иван с горечью.

И вот — на тебе.

Очередь ударила в стену, люди начали падать. От грохота десятка автоматов в тесном пространстве заложило уши. Иван видел: во вспышках автоматных очередей — мелькает, мелькает — словно под барабанный бой падают люди, корчатся…

Умирают.

Крики звучали в его ушах, когда он вышел оттуда. Желудок свело.

Когда закрывал глаза, то снова видел, как по станции идут адмиральцы, невские, василеостровцы и добивают оставшихся в живых.

На чьей ты стороне, солдат?

Мать вашу.

Почему из нормальной войны вдруг делают кровавую кашу?

А что? — вдруг подумал Иван без перехода. — Разве война бывает нормальной?

Бывает?!

* * *

Площадь Восстания — цвета запекшейся старой крови. Не зря, видимо, предки ее такой сделали. Иван прислонился лбом к холодному мрамору, зажмурился. Постоял так, надеясь, что все это окажется очередным кошмаром. Проснись, велел он себе. Ну же! Проснись!

Опять все повторяется.

Иван закрывал глаза и видел.

— Это лазарет, — сказал лейтенант.

Вокруг были койки, залитые белым электрическим светом, раненые лежали и сидели, глядя на гостей угрюмо и выжидательно. В другом конце палаты стояли немногочисленные медсестры и врач в белом халате, заляпанном кровью.

Лейтенант пошел по проходу, разглядывая раненых. Некоторые отводили взгляд, другие смотрели в упор. Иван шел за ним, не зная, кто он и что здесь делает.

— Что с ними делать?

Лейтенант остановился. Врач выступил ему навстречу, вскинул подбородок. Лицо у него было длинное, угловатое, неровно вылепленное.

— Прикажите дать нам воды, — сказал врач. — Здесь раненые.

Лейтенант, не отвечая, огляделся.

— Раненые? — удивился он, посмотрел на врача.

Тот сглотнул. Кадык дернулся под морщинистой бледной кожей. Иван видел белесые невыбритые волоски у врача на шее.

— Где здесь раненые? Я вижу только врагов империи.

Врач застыл. Иван видел, как кровь отхлынула у того от лица.

— Здесь больные люди. Им нужна помощь! Как вы не понимаете?! У меня нет ни воды, ни медикаментов, закончился перевязочный материал. Мои помощницы…

— Ваши помощницы, — сказал лейтенант со странной интонацией. Врач замолчал на полуслове. Лейтенант оглядел сестер в белых одеждах: — Действительно, ваши помощницы.

— Я не понимаю, что здесь…

Вспышка. Грохот. Лейтенант моргнул. Лицо врача застыло, словно залитое прозрачным эпоксидным клеем, он пошатнулся. Закричали сестры. Крик нарастал.

— Молчать, — негромко сказал лейтенант. Опустил взгляд на свой револьвер. Повернул его, посмотрел на него так, словно видел впервые. Помедлив еще секунду, убрал в кобуру.

Врач падал. Иван видел как он падает, как на груди у него растет крошечная красная точка, откуда растекается по халату огненно-красное, огромное пятно, занимающее все пространство вокруг, заливающее красной волной. Исчез госпиталь и люди, Иван видел только эту кровь. Толчки сердца в ушах. От растерянности он даже не знал, что нужно сделать. Шагнуть вперед или назад?

Что вообще происходит?!

Это не со мной.

Это какой-то кошмар.

Иван поднял голову. Лейтенант смотрел на медсестер, взгляд его был холодно-равнодушный, как выползший полежать на песке удав.

Тишина разлилась в белом, пропитанном электрическим светом воздухе.

Губы лейтенанта шевельнулись.

— Убейте всех, — сказал он. Посмотрел на сестричек с жутковатой нечеловеческой улыбкой. — Дамы… наверное, мне надо извиниться?

Врач упал на бок, бум, мертвое тело отскочило от пола — Иван шагнул вперед. Тело снова ударилось, вздрогнуло, сотряслось и замерло. Голова врача с бессмысленно раскрытыми глазами. В серых глазах с прожилками усталости на белке Иван видел недоумение. Врач застыл.

Лейтенант протянул руку, которая еще хранила холод и сталь револьвера.

— Дамы?

И только тогда сестрички закричали…

Иван помотал головой, отгоняя непрошеные воспоминания. Это было давно и неправда.

Этого не было.

Или было?

К сожалению, было.

Веганцы тогда захватили Площадь Александра Невского — План, как его называют. И началась резня. Ивану тогда было на тот момент лет семнадцать, он отслужил наемником в армии Вегана всего лишь три месяца. И фактически это оказался его первый бой после учебки. И — самый последний.

На следующую ночь Иван перерезал лейтенанту горло и ушел.

Иван вспомнил, как «зеленые» гнались за ним по туннелям, потом карабкались по вентшахте на поверхность. Бой в темноте. Вспышки выстрелов. А вот на поверхность они сунуться не рискнули. Иван же рискнул — впрочем, другого выхода у него все равно не было. Стать рабом или, того хуже, носить в голове галлюциногенный грибок — нет уж, идите на фиг!

Убийцы.

Иван застонал сквозь зубы. От этого я и бежал на Василеостровскую, на другой конец метро.

А здесь все то же самое.

— Ван! — окликнул его голос Солохи. Иван повернулся. Диггер был бледный, как снег на куполе Исаакиевского собора. — Там… Гладыш…

И Иван понял, что все только начинается.

* * *

Фигня, иначе не скажешь.

— Где наш дизель? — Гладыш оскалился, поудобней перехватил лом.

Бордюрщик смотрел на него беспомощно. Да ударь ты его по яйцам, идиот, — подумал Иван на бегу. Отшвырнул с дороги адмиральца, тот вцепился ему в рукав. Иван коротким движением локтя впечатал адмиральцу в челюсть. Падает. Извини, друг.

— Какой дизель?! — испуганное лицо бордюрщика.

— Считаю до трех, — Гладышев оскалился. — Раз, два…

— Питерцы — уроды! — крикнул пленный.

Тук. Хруст.

Люди закричали.

— Неправильный ответ, — сказал Гладыш. Раскачал лом и выдернул из мертвого тела. Всплеск крови. Лицо и одежда у него были забрызганы кровью.

— Следующий пациент, — сказал он.

— Стоять! — Иван шел на Гладыша яростный и раскаленно-белый, как вольфрамовая нить.

Диггер изменился в лице. Отшатнулся, отступил к стене. Иван выдернул лом из рук Гладыша, отшвырнул в сторону. Грохот. Руки тряслись от желания раздавить этого придурка. Иван размахнулся и ударил. Гладыш отлетел, врезался спиной в стену. Начал сползать. Иван шагнул вперед, схватил его за грудки и вздернул вверх.

— Ты что, идиот, творишь?!

Гладыш вдруг улыбнулся. Неровные гнилые зубы в кровавом оскале.

— Все нормально, командир. Допрашиваю пленных ублюдков.

Иван приблизил лицо к роже Гладыша.

— Раз-дав-лю, — произнес Иван раздельно.

Встряхнул диггера, ударил затылком об стену. Гладыш продолжал улыбаться.

— Команди-ир. Что ты, команди-ир.

Ах, так!

Иван выдернул у Гладыша «макаров» из-за пояса, взвел курок. Прижал ствол ко лбу диггера. Нажал с силой, так, что вокруг ствола кожа побелела.

— Так понятней? — спросил Иван. — Ты у меня под расстрел пойдешь, понял?!

— Понял, — Гладыш усмехнулся, глядя на Ивана. — Чего ж тут не понять, командир? Пришлым ты был, пришлым и остался. Что тебе наш дизель, верно? Тебе и так хорошо.

Иван отвел руку с «макаром», ударил наискось, в висок. Гладыш замолчал и сполз по стене.

— Что встал? — Иван повернулся к последнему часовому. — Бери всех пленных и веди за блокпост. Там отпустить. Понял?! И чтобы ни единый волос… Лично проверю. Понял?

— Понял, — кивнул тот. Испуг в его глазах был размером с Исаакий.

На платформе закричали — женским голосом. И затем — знакомый рев Шакилова.

Да что ж сегодня такое!

— Солоха, за мной, — скомандовал Иван.

* * *

Взорванному воздуху нечем дышать.

Кто-то задыхается.

А кто-то нет.

Воздух, ты уже не тот…

— Остановите своих людей, — предупредил Иван. Он расслабил руки и слегка ссутулился. Справа от него стоял Солоха, слева Шакил. Хорошо хоть, мимоходом подумал Иван, что Кузнецова с собой не взяли. Похоже, будет основательная разборка.

— А ты кто такой? — спросил адмиралтейский. На плече у него была нашивка с серым кулаком в круге. Надо же, и у этих тоже. Это же совсем почти форма. Иван прищурился.

— Диггер.

— А по рогам хочешь, диггер?

— Попробуй.

Адмиралец оскалился. Его подчиненные, переключив все внимание на Ивана, оставили девушку в покое. Та отползла и остановилась, глядя на происходящее.

Заторможенная какая-то.

— Руки держи на виду, — сказал Иван. — Или я тебя прямо здесь уроню, чтоб всем было понятно. Не слышу? Понятно?!

Адмиралтейские загудели. Возмущены, сволочи. Добыча из рук уплывает.

Расклад только не очень хороший. Их всего трое, а адмиральцев пятеро, но терпеть мародеров и насильников — к черту такое терпение! Адмиралец улыбнулся — он тоже оценил расстановку сил.

Трое против пяти. Иван вздохнул. Что ж… Где наша не пропадала!

Адмиралтейские в мгновение ока подняли оружие. Смелые, ты смотри.

Иван оглядел адмиральцев и хмыкнул.

— Что ты на это скажешь, козел? — спросил главный, прежде державший девушку.

— Мои любимые конфеты, — сказал Иван, разглядывая морду адмиральца, одутловатую, с толстой бородавкой на щеке. — Слышишь? Бато-ончики.

— Че?

Иван ударил. Бородавчатый вздрогнул, застыл и начал оседать. Глаза закатились. Прикрывшись им, как щитом, Иван выдернул автомат у Бородавчатого из рук и перещелкнул предохранитель на автоматический огонь. Держа автомат обеими руками, поднялся и навел оружие на адмиральцев.

Пауза.

Семь стволов направлены друг на друга.

Адмиральцы заорали. В ответ заорали невские. Атмосфера накалилась до такой степени, что один выстрел — и все будет залито кровью…

Иван такое уже видел.

— Спокойно! — закричал он и поднял оружие стволом в потолок. — Все, все, все! Спокойно! Всем убрать оружие!

Еще секунда, и, кажется, случится непоправимое. Девушка, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, сидела с безучастным лицом. Словно это не ее тут собирались насиловать. И не ее же спасали.

— Тишина! — приказал Иван.

— Ты вообще кто такой? — спросил один из адмиралтейских — худой и лысый. Другой придвинулся к нему, зашептал на ухо.

— Че, серьезно, Меркулов? — адмиралец выпрямился. — Все, пацаны, без обид. Разойдемся при своих.

Другой адмиралец наклонился и что-то сказал. Иван не расслышал, что, но лицо худого вдруг снова начало меняться.

— Который тут из вас Сазонов? — спросил он.

А все так хорошо начиналось, с тоской подумал Иван.

— Я за него, — сказал Шакилов. Без передних зубов прозвучало как «я ша за нефо».

— Ты Сазонов? — уточнил худой. — Точно? Мне говорили, он не такой толстый.

— Фше мушики, — сказал Шакил. — Не поверите. Теперь я обиделша по-наштоящему…

Дальше Иван не запомнил ничего. Только мелькание рук и ног, тени, звуки ударов, хрипы. Пульсирующая боль в ребрах. Каждый удар, который Иван наносил, отдавался там. Наконец, все закончилось. Адмиральцы, кто еще мог стоять на ногах, отступили.

Иван с трудом встал, потрогал языком разбитую верхнюю губу. Зубы на месте и ладно. Вообще, можно сказать, легко отделались. Шакилов — убойная боевая машина, а адмиральцы все-таки трусы.

Выстрел.

Сашка вдруг замер и без сил опустился на пол. Лицо белое, как простыня.

— Шакил, ты…

Иван поднял руку, ладонь красная. Как же так?

— Ерунда, — сказал Сашка. — Отлежусь. Только спать чего-то охота…

Иван поднял голову, оглядел платформу. Бородавчатого забрали его дружки. Девушка исчезла.

— Солоха, тащи доктора! — закричал Иван. — Быстрее!

* * *

Он нашел генерала в крошечной комнатке в торце Восстания, превращенной во временный командный пункт. В разгромленной во время штурма комнате — сломанный пополам стол (чем его так?) сдвинут в угол, на кривой столешнице свалены бумаги. Единственный деревянный стул. На стене — схема метро с воткнутыми цветными булавками. Иван прищурился. Нижняя часть зеленой ветки, начиная с Площади Александра Невского до Обухово, — отмечена зелеными булавками. Это Веган. Рыбацкое — черная булавка. Понятно, эта станция на поверхности, там жизни нет. Вернее, есть, но «другая экосистема», ага.

Маяк и Площадь Восстания отмечены серыми. Как и Василеостровская, кстати.

Развиваемся, да?

— Остановите расстрелы, — сказал Иван.

— Уже, — коротко ответил Мемов. — Виновные будут наказаны. Ты мне вот что скажи: нашли вы свой генератор? — генерал посмотрел на диггера в упор.

— Нет. Ищем. Нам бы не помешала помощь.

Генерал кивнул.

— Хорошо, я выделю людей.

Иван с силой провел ладонью по лицу. Устал. Где они могли спрятать генератор, а? Сволочи. Все сволочи — и бордюрщики, и наши не лучше. Иван прошел к столу и, наплевав на субординацию, опустился на единственный стул. Скрип старого дерева. Прикрыл глаза, посидел. Услышав бульканье, Иван поднял голову. Увидел, как генерал разливает коньяк.

Мемов протянул ему металлический стаканчик.

— Выпьем, и иди отдыхать, — велел генерал. — На тебе лица нет. Найдется твой генератор. Сделаем все возможное. — Он поднял свой стаканчик. — Ну, за победу.

Чокнулись.

Пищевод обожгло. Хорошо.

Тепло, греющее изнутри, расслабляло, окрашивало мир в тепло-розовый оттенок. Жить снова становилось… терпимо.

Иван поднял голову, посмотрел на генерала почти весело.

— Сам не верю, что получилось. Но ведь получилось? Верно?

Генерал помолчал.

— Если сказать честно… не совсем.

— Как?!

— Ты действительно думал, что твой план был единственным?

Ивана словно окатили ледяной водой.

— Но…

— Твоя газовая атака была отвлекающим маневром, — пояснил Мемов. — Главные силы наступали со стороны Чернышевской и со стороны Владимирской. Эту операцию мы начали готовить еще неделю назад. Одна группа провалилась… их раскрыли на подходе. Другая застряла в вентиляционной шахте при попытке спуска. Сорвался вниз один диггер, остальные попытались его выручить, — их уничтожили бордюрщики. Взрыв гранаты. И все.

— Но третья… — Мемов посмотрел на Ивана. — Третья группа вышла на исходные позиции. И тут твоя газовая атака отвлекла бордюрщиков и позволила открыть проход для наших ребят.

Иван помолчал. Обычно любой план идет через задницу, но тут что-то совсем…

— Кто это придумал?

— Ты его знаешь. Капитан-лейтенант Кмициц.

Иван поднял брови. Даже так?

— Один приличный человек у вас, и тот — зам Орлова, — сказал он с горькой издевкой. — Найду Кмицица, поздравляю с удачной идеей…

— Не поздравишь, — сказал Мемов.

— И где они сейчас… — Иван остановился. Помолчал. — Так они — посмертно?

— Их уничтожили при атаке. Случайно. — Мемов прикрыл глаза. Открыл. — Свои же. Кмициц погиб. Он командовал третьей группой. Вечная память.

Иван вдруг понял.

— Черные бушлаты?

— Да.

— «План Кмицица», — сказал Иван.

— Да. Но все запомнят его как «План Меркулова». Радуйся, Иван. Победителей не судят.

Я, блин, радуюсь, подумал Иван. Я так радуюсь, что меня тошнить начинает от этой радости.

* * *

— Я… я не могу больше здесь! Понимаете, Иван?! — профессор бегал по ТДПшке, бывшей химической лаборатории, и никак не мог успокоиться. Карбидка на столе горела, ее желтый свет превращал лицо Профа в вырубленную топором маску научной трагедии.

Ученые проснулись однажды утром и обнаружили, что создали атомную бомбу. Угу.

— Понимаете?!

Иван кивнул. Понимаю, конечно.

Профессор повернулся и вышел в темноту. Усталая, обессиленная спина… Черт, сейчас еще свернет не туда.

— Кузнецов! — окликнул Иван молодого.

Тот вскочил, дожевывая на ходу.

— Командир?

— Иди за ним, а то потеряется еще, — приказал Иван. — Только аккуратно. Проверишь, чтобы целехоньким дошел до Гостинки, потом вернешься. По дороге никуда не сворачивать. Ни-ку-да. Понял? Проф это любит. — Иван подумал и добавил на всякий случай: — Что мне вас потом в Купчино искать, у коммунистов?

Кузнецов улыбнулся. Понимает, салага. Что ж… может быть, и получится из него диггер. Когда подрастет.

— Есть, командир.

Иван оглядел бывшую химлабораторию и вышел в туннель. Ему все еще нужен их дизель-генератор.

* * *

— Иван, — сказали из тени колонны.

Иван прищурился. Опустил руку за спину, взялся за рукоять пистолета. Трофейный «макаров» — но это лучше, чем ничего.

— Кто там? А ну, покажись.

Говоривший послушался. Иван посмотрел на нелепую, пухлую фигурку и хмыкнул. Вылитый морсвин Борис. Вооруженный нейтралитет.

— Здравствуйте, Иван, — сказал Борис, цивильный посланец мира. — У меня… у меня к вам дело.

Что-то в его взгляде было не так.

Иван вздохнул, поставил «макаров» на предохранитель и убрал за спину, сунул за ремень.

— Опять произвол военных? — спросил он устало. Произвола Иван за последние два дня навидался изрядно. В любых видах. Выше крыши. Еще чуть-чуть, и горлом пойдет.

— Что? — Борис заморгал. — Нет-нет… То есть да.

Как с вами сложно, с Борисами, подумал Иван.

— Так нет или да?

— Вы понимаете… — посланец мировой общественности замялся. — Тут все сложно. Вы можете пойти со мной? Это очень важно.

— Очень? — Ивану никуда не хотелось. Сейчас собрать вещи и отправляться тихой сапой домой. Домой. И все забыть. — Я домой еду.

— Это очень-очень важно, — сказал Борис негромко. Иван снова увидел в нем, как тогда с Кулагиным, стальную твердость внутри мягкой, пухлой оболочки. Ай да Боря. — Вы должны пойти со мной. Вы и… больше никто.

Но и тем, кто был плохим, Тоже надо спать

— Хорошо, — сказал Иван. — Куда идти?

* * *

Туннели, переходы, коллекторы, сбойки.

Метро.

В темноте блеснул металл, и выступила темная фигура.

— Руки на затылок, — велела фигура.

— Это и есть ваше дело? — спросил Иван, не глядя на Бориса. — Спасибо. — Он медленно, плавно поднял руки. Борис, Борис, сука ты. Если броситься в ноги… то можно успеть.

— Не надо, — голос у фигуры был низкий и спокойный, как гранитный парапет набережной. — Не успеешь.

Сукин сын мысли читает, что ли? Иван молча смотрел перед собой, скулы закаменели.

— Вы мне обещали! — возмутился Борис. — Вы сказали, что ему ничего не грозит!

Человек с пистолетом шагнул на свет. Лицо его показалось Ивану знакомым — может, видел где? Красивое, слегка приплюснутое, глаза чуть раскосые. Волосы темные, стрижка короткая, на щеке ссадина. Серый армейский бушлат, перетянутый ремнем, нашивка на груди: знак МЧС — белая звезда.

Твою мать, подумал Иван. А я ехал домой.

— Верно, обещал, — сказал бордюрщик. Раскосые глаза моргнули. — Ни чего. Руки не опускай, ноги на ширину плеч… быстро!

В следующее мгновение оказалось, что народу вокруг гораздо больше, чем Иван предполагал. Из коллектора сначала вышел подросток с перевязанной рукой, в другой — АК-103, складной; затем старик с обрезом. И еще один крепыш. Ивана оперативно обыскали. Грамотно, даже яйца ощупали, не побрезговали.

— Чисто, Рамиль, — сказал крепыш. Раскосый кивнул. И тут Иван его узнал. Точно!

Ну, блин.

Раскосый был начальником охраны Площади Восстания — и главой личной охраны Ахметзянова, царя Ахмета. Звали его Рамиль Кадангариев, кажется, тоже татарин. У Ивана сердце вдруг набрало бешеные обороты, отдалось в горле и в висках. Вот это я попал.

Холодной земли…

Холодной земли…

— Следуйте за мной, — велел раскосый. И добавил вежливо: — Пожалуйста.

Ему, словно в насмешку, завязали глаза. Да не смешите, хотел сказать Иван. Я в темноте этот путь по шагам вычислю. Легко.

Через несколько поворотов его втолкнули в освещенное помещение и сняли повязку. Когда-то это был склад метростроя, сейчас, видимо, база бордюрщиков.

На Ивана смотрел невысокий красивый человек. Глаза его поблескивали в свете электрических фонарей. Человек был одет в кожаную куртку, на столе перед ним лежал пистолет. Нет, не «макаров», а что-то посерьезнее. «Глок», что ли?

— Его Величество Ахмет Второй, — сказал Рамиль. Человек кивнул. Краем глаза Иван заметил движение. Женщина, ясно. Молодая, конечно. Она прошла и встала за плечом Ахмета. Иван пока видел только ее точеный профиль.

Девушка повернулась…

Иван почти не удивился.

— Это он, — сказала девушка. — Тот, что придумал «План Меркулова». Тот, кто мне помог. Зачем ты собираешься его убить?

— Он спас тебе жизнь? Честь? Невинность?

— Просто спас.

Ахмет Второй кивнул.

— Очень хорошо. Но почему я не должен его убивать? Назови причину… хотя бы одну.

— Хотя бы из благодарности.

— Какая может быть благодарность на войне? — Ахмет поднял брови. Удивительно европейское лицо при этом, скорее похож на итальянца, чем на татарина. — Человек спасает тебе жизнь, а ты вгоняешь ему иголки под ногти и дробишь колени путевым молотком. Это честно. Это законы войны.

Иван ждал.

— Я протестую! — подал из угла голос Борис. — Вы не можете!

Ахмет поморщился.

— Это мне решать, что я могу и чего не могу. Этот человек опасен, Рамиль? — обратился он к телохранителю.

— Да, — сказал Рамиль просто.

— Видишь? — сказал Ахмет девушке. — Теперь у меня нет выбора.

— Можете убить меня из мести, — сказал Иван. — Дело ваше. Но для начала скажите, зачем вы меня вообще звали. Хотите сдаться? — Иван тяжело вздохнул. — У меня, конечно, маловато полномочий… Ладно, я могу принять вашу капитуляцию.

Пауза. Ахмет широко раскрытыми глазами глазами смотрел на Ивана — вот тебе и пленник. Рамиль улыбнулся, спрятал улыбку.

— Ну ты наглец, — сказал Ахмет почти с восхищением. — Я тебя почти уже уважаю. — Он посмотрел, прищурившись, на Ивана. Хмыкнул: — Вай, вай. Чай будешь?

Так убивать меня все-таки не будут?

Приятно.

* * *

Вот и все, подумал Иван. Пошли уже вразнос.

— Почему вы никак не успокоитесь? — спросил Ахметзянов. — Диктатура говорите? Что? Да, у нас диктатура и дикие нравы. Но мы же не заявляемся к вам на станцию устанавливать тиранию? Тогда какого черта вы приперлись к нам со своей демократией? А?!

Он посмотрел на Ивана, словно ждал ответа. Пауза. Иван пожал плечами:

— Если вы меня спрашиваете, то вы выбрали не того собеседника. Мне все по фиг с вашей демократией, диктатурой и прочей разной херней. Я хочу домой.

Молчание.

— Я тоже, — сказал Ахмет Второй. — Только в моем доме хозяйничают оккупанты. Пришли и напали, как гнильщики, бесчестно… я уже не говорю про нарушенное перемирие и про газовую атаку.

Иван слушал, сжав зубы.

— Не хрен было брать наш генератор! — он наконец не выдержал. Задолбали уже со своим фарсом.

— Что? — Ахмет-младший удивленно поднял брови. Была в нем какая-то внутренняя сила, благородство хищного зверя. Красивый мужик, но какой-то дерганый.

— Какой еще генератор? — Ахмет поморгал. — О чем он? — повернулся к начальнику охраны. Тот пожал плечами.

— Ой, давайте без этих, — сказал Иван. — Мне эти ваши увертки…

— Язык придержи, — мягко предупредил Рамиль. Иван понял, что еще чуть-чуть и будет больно. Рамиль хорошо двигался, как подготовленный танцор. Собака бешеная. Наслышаны про твои подвиги. Иван повел плечом.

«Макаров» забрали, надеюсь, хоть потом вернут.

— А зачем? — Иван усмехнулся. — Будешь стрелять — стреляй, не хрен мне тут указывать.

— Объясни ему, Ахмет, — сказала вдруг девушка без имени, — пожалуйста.

— Что объяснить? — спросил Иван. И вдруг понял, что у него озноб идет по затылку и спине. Чертова интуиция. Лучше бы мне этого не слышать… Иван выпрямился. — Что?

Его величество Ахмет Второй улыбнулся. Белозубый, сука, зубы ровные, словно не в метро живет.

— Мы не брали ваш дизель.

— Угу, — сказал Иван.

— Я говорю правду. Ни о каком генераторе мы не слышали. Зачем он нам? У нас, как ты заметил, централка.

Центральное освещение осталось в метро на трех станциях, вернее, трех узлах: Площадь Ленина, узел Садовая-Сенная-Спасская и узел Маяк-Восстания.

— Я слышал, у вас проблемы с ней.

— Проблемы? — Ахмет вздернул тонкие красивые брови. — Какие, — кроме вас, конечно?

Иван дернул щекой. Пожалуйста, пусть это будет вранье, мысленно попросил он. Обмани меня, Ахмет. Я хочу, чтобы это было вранье.

— Зато, — сказал Ахмет. — У меня незадолго до этого было посольство с предложением объединиться. Мир, дружба и взаимопомощь. Красиво звучит, верно? Догадываешься, кто это был — вернее, чье посольство?

— Чье? — Иван мучительно пытался не думать.

— Фамилия Орлов тебе о чем-нибудь говорит?

Еще бы. Иван почувствовал, как начинает уходить земля из-под ног.

— Я отказался, — сказал Ахмет. — Потому что красиво сказанная вещь далеко не всегда красиво выглядит. Ваш Альянс хочет расширяться? Ради бога. Но не за мой счет. Не за счет моей станции. Что молчишь, питерец?

— Думаю, — сказал Иван сквозь зубы.

— Хорошее дело, — губы Ахмета издевательски изогнулись. — Думай, диггер, думай. Это полезно. Кровь к голове приливает. Но ты не сомневайся, я и Вегану точно так же ответил. Спасибо за предложение, и идите на фиг.

— Тоже хотели мира, дружбы и взаимопомощи? — спросил Иван.

— Верно, — сказал Ахмет. — Как ты догадался? Надо было мне принять их предложение. А теперь… — он помедлил, глядя на Ивана плавно очерченными, слегка восточными глазами, — …когда мы все выяснили… Ты умрешь.

— Но! — подал голос из угла Борис. Ахмет поморщился. Цивильный замолчал.

Да, надежные у меня друзья, подумал Иван. Смелые.

— Рамиль, — сказал Ахмет.

Вот и все. Кончилось твое везение, диггер.

Девушка наклонилась к Ахмету, словно собиралась ему что-то шепнуть на ухо — длинные темные волосы упали бывшему царю на плечо… Словно водопад. Красивые волосы.

Эх, подумал Иван. Хоть что-то хорошее напоследок…

В следующее мгновение девушка подняла пистолет и нацелила Ахмету в висок. Щелчок курка.

— Отпусти его.

— Ты в своем уме?! — Ахмет дернулся было, но передумал. Девушка держала пистолет твердой рукой.

Надо же, подумал Иван. А я считал ее заторможенной.

— Неблагодарная тварь!

Девушка покачала головой.

— Как раз очень благодарная, — она посмотрела на Ивана. Глаза красивые. — Он правду сказал. Ваш генератор они не трогали. Он трус и подлый человек, но сейчас он говорит правду. Теперь иди.

Иван встал. Рамиль смотрел на него без выражения.

— Он уйдет… он должен заплатить! — У Ахмета задергались губы.

— Ты на его лицо посмотри, — заметила девушка. — Тебе мало?

— Как тебя зовут? — спросил Иван.

Девушка ответила не сразу.

— Иллюза.

— Ты очень красивая, Иллюза, — сказал Иван и вышел.

* * *

Рамиль протянул ему «макаров» — рукояткой вперед. Магазин на месте. Значит, скорее всего без патронов. Жаль.

— Его отец был настоящим правителем, — сказал телохранитель. — Сильным, жестоким, умным. Справедливым. А он слабый.

Иван потянулся за пистолетом. В следующее мгновение удар чудовищной силы сбил его с ног. В глаза плеснуло красным.

— Но все-таки он мой повелитель, — сказал Рамиль.

Иван глухо застонал. Боль была огромная, как устье Невы. Как Залив. Больше, чем чертово метро.

Чем, наверное, даже весь чертов Питер.

— Прощай, Меркулов. И давай как-нибудь обойдемся без следующих встреч. В следующий раз я тебя убью.

— Д-да… — Иван выдохнул, перевернулся на спину. — …Пошел ты.

Рамиль улыбнулся.

— В «макаре» есть патроны. Хочешь застрелиться — пожалуйста. А пока прощай.

* * *

Сквозь красный туман.

Иван не помнил, как добрался до Восстания, не помнил, как прошел патрули — но как-то прошел, значит, говорил и называл пароль? Наверное. Боль отпустила его только, когда он добрался до своих вещей и забросил в рот сразу четыре таблетки бенальгина. Разжевал. Рот наполнился анальгетиковой горечью.

Черт, ведь берег же на черный день, подумал Иван. А сейчас какой? Белый что ли?

Белый-белый день, блин.

Бок онемел. В позвоночник словно загнали металлическую трубу.

В туннеле опять начали стрелять и кричать «ура!». Победители. На станции пахло кровью и перегаром.

Иван огляделся.

Пашки не было. Один Солоха сидит со своей неизменной книжкой и смотрит на Ивана сквозь очки. Невозмутимый. И наплевать ему на всеобщее празднование.

Иван кивнул на груду металлических пластин, плавно изогнутых, словно по живому телу. Штук двадцать, не меньше. Если не больше.

— Это что?

Солоха махнул рукой.

— Да придурки ополченцы. Им броники выдали, а они повынимали оттуда пластины — мол, носить тяжело. Ну не идиоты?

— Ага, — Иван кивнул. Расстегнул куртку, бросил на платформу, начал разматывать бинты. Теперь бы перетянуть как следует… Посмотрел на Солоху. — Поможешь мне?

* * *

Мемов разглядывал Ивана с интересом. Спокойно. Почему-то Иван был уверен, что сказанное им заденет генерала, сломает эту спокойную маску вождя и покровителя.

Куда там. Обломайся, Иван.

— Значит, ты все знаешь? — генерал кивнул. — Так даже проще.

— Что проще?

Пауза. Генерал смотрел на него — словно видел насквозь.

— Выбирай, Иван, — сказал Мемов, наклонился к нему. — Или чтобы ничего не было или чтобы все было. Выбор только за тобой. Это называется «свобода». Новое слово в твоем лексиконе, верно?

— Пожалуй, — Иван смотрел и злился.

— Тогда слушай.

Если выберешь «ничего не было» — ты все забываешь, все остается на своих местах, ты возвращаешься на Василеостровскую, женишься на прекрасной женщине, растишь с ней детей. Если выберешь «чтобы все было»… тогда, — Мемов спокойно посмотрел на Ивана, — ты должен идти со мной. Мне нужны такие люди, как ты.

Что тебя больше интересует, будущее или прошлое, Иван?

— Вы убили Ефиминюка.

— Я? — Мемов поднял брови. — Зачем?

— Тогда кто?

Генерал поморщился.

— Мы углубляемся в мелочи, Иван. Времени мало. Решай быстрее. Ты с нами или без нас?

— Я сам по себе, — сказал Иван.

— Это онанизм, а не жизненная позиция, — Мемов уже смотрел без улыбки. Страшные, светлые глаза, зрачки наколоты спицей. — В последний раз спрашиваю — из уважения к тебе, Иван… Ты — со мной?

Вопрос.

Пауза.

Ответ.

— Нет, — сказал Иван. — Я по старинке, товарищ генерал — со своей будущей женой. Извините.

Непробиваемая маска Мемова наконец треснула.

— Брось, Иван! Мы здесь не словами играем, а жизнями.

— Точно. Значит, вы хотите прямого ответа? — Иван вдруг улыбнулся. — Хорошо. Сейчас вы его получите. Но сначала я хочу знать — зачем все это было? Эта кража, это убийство? Эта война, наконец?

— Все хотят объяснений.

— Я хочу понимать. Вам ведь нужен помощник, а не кукла на ниточках, верно?

Мемов смотрел в глаза Ивана.

— А ты упрямый. Будет страшно иметь тебя своим врагом.

Тебя тоже, подумал Иван.

— Так ты со мной, Иван? — Мемов продолжал смотреть. — Только предупреждаю — отвечай честно. Впрочем, даже если соврешь… — Мемов помолчал. — Видишь ли, у меня есть особое чувство, очень полезное для политика. Я всегда вижу, когда человек врет. Итак, — он повел головой. — Ты — со мной?

«Ты уж звиняй, командир, за пулемет».

Ефиминюк. Редкостный придурок.

И что теперь, за него помирать прикажете?

Молчание.

— Что решил? — спросил Мемов.

— Я с вами.

Взгляд Мемова пронизывал насквозь. Иван слышал толчки собственной крови в жилах.

— Хорошо, — сказал Мемов. Повел головой, словно воротник натирал ему шею. — Верю.

* * *

Иван смотрел на снег. Он специально выбрал этот момент. Вокруг кипела веселая суета — победа, победа, скоро домой — Гладыш собирал рюкзак, Иван краем глаза видел его широкую спину.

Удивительно, почему такие двигательные таланты судьба дает не самым лучшим людям? Гладыш идеальный убийца, мягкий, грациозный даже, он практически танцует, убивая, — прекрасная координация — и при этом малограмотный недалекий тип. Насильник, мародер и убийца.

Для такого нужна музыка. А по Гладышу скорее плачет веревка — и висеть ему три дня, как поступают с насильниками на Невском. Иван не мог даже смотреть в его сторону, становилось тошно.

Похоже, вот и конец твоей команде. Верно, Иван?

Иван едва-едва качнул головой. Снег продолжал падать — медленно, красиво. Опускался на заснеженную равнину, на аккуратные крошечные елочки, на белую, толстую от сугробов, крышу домика. Странно. Домик выглядел живым — в отличие от города наверху.

Иван вспомнил тот медленный неживой снегопад, когда они с Косолапым вышли на улицу. Замерзшая Нева стояла подо льдом, улицы были заснежены и — мертвы.

Чудовищное ощущение мертвого величия.

Иван вышел тогда на 6-ю линию. Аллея. Справа он увидел красную покосившуюся вывеску «Белорусская обувь». Двери под ними были распахнуты, снег лежал и внутри.

Мертвые черные деревья рядами уходили вдаль, в сторону набережной лейтенанта Шмидта.

Засыпанные снегом гранитные фонтаны.

Иван шел. Скрип снега под ногами. Было холодно. От падающих снежинок ствол автомата покрылся каплями воды. Он все еще был теплее, чем окружающее пространство. Иван слышал слева такой же мерный скрип — только чуть с другим ритмом. Это шел Косолапый. Вдали и слева Иван видел развалины Андреевского собора. Один из куполов когда-то давно свалился и упал на аллею, накренив дерево. Теперь он был покрыт снегом, кое-где потемневшая позолота выступала из белой пелены.

Они шли и держали друг друга в поле внимания, практически не глядя. Снег продолжал падать. Небо стало почти черным, но пока еще благодаря снегу вокруг можно было что-то разглядеть.

Скоро придется зажигать фонари.

Через перекресток Иван увидел чернеющий корпус «Андреевского двора». Его стоило обойти стороной, впрочем (Иван посмотрел вправо), как и фонтанчик. Лютеранская церковь сразу за собором, там могло быть гнездо.

То есть точно не известно. Но могло.

Откуда-то они в прошлый раз взялись, верно? Иван, не поворачивая головы, почувствовал, как ритм Косолапого изменился. И что он движется ближе к Ивану.

Значит, будем менять маршрут. И кое-что еще. У Ивана пересохло в горле. Сегодня ведущим был Косолапый, но по некоторым неявным признакам, по дрожи предчувствия, по ледяному провалу в желудке Иван догадывался: сегодня не простая заброска.

Сегодня экзамен.

— Будь честен, — сказал Косолапый глухо.

За зиму он отрастил бороду и усы, но Иван сейчас их не видел. А видел только сквозь прозрачную маску глаза Косолапого. Они горели холодным голубым огнем, словно радиоактивные метки на циферблате часов.

Пора.

Иван посмотрел на дырчатую мембрану, откуда шел голос Косолапого. Кивнул. Снег падал на пластиковую маску Косолапого, растекался каплями. Маска запотела по краям. Иван слышал, как мерно работает дыхалка диггера, мембрана усиливала звук.

— Будь честен. Ты можешь лгать кому угодно, даже мне. Но перед собой ты всегда должен держать ответ. Это просто. Где-то в затылке ты всегда будешь чувствовать — правильно ли то, что ты делаешь, или нет. Мерная риска с метками. Приближает ли тебя твой поступок к сияющему стержню или, наоборот, отдаляет от него. Мораль относительна, скажут тебе. Это правда. А этот стальной стержень, сияющий, холодный и безжалостный, который торчит у тебя в затылке, — он скажет правду.

Дыхание Косолапого, его голос. Иван смотрит, как в стеклянном шарике падают последние снежинки, и вспоминает.

Что тебе говорит твой стержень? А, Иван?

— Пошли, — сказал Косолапый. — Теперь ты ведущий.

Почему нет легких ответов на сложные вопросы?

Как бы это все упростило, да, Иван?

Так что тебе говорит дурацкий металлический стержень с рисками, это дурацкий нравственный императив?

Что сейчас правильно?

Думай, Иван, думай.

Забудь все. И все будет по-старому.

Иван встряхнул шарик в последний раз, дождался, когда последняя снежинка опустится на землю. Убрал шарик в сумку. Закрыл глаза, досчитал до пяти. Открыл.

Встал.

* * *

— Ты Шакилова не видел?

Солоха оторвался от книжки, поправил очки, посмотрел на Ивана снизу вверх.

— Видел или нет?! — Иван начал терять терпение.

— Он в лазарете. Ты чего, командир?

Черт! Совсем забыл.

— А Пашку?

Солоха покачал головой, глядя на Ивана каким-то странным изучающим взглядом. Словно впервые видел. После своего «религиозного опыта» он был вообще-то какой-то чересчур спокойный. Взять Солоху? А потянет?

Иван задумался.

— Что потерял, Вань? — раздался за спиной знакомый голос.

Сазонов. Так даже лучше. Пашка слишком совестливый, слишком мягкий, когда не надо. А тут нужна жесткость, даже жестокость…

— Ты-то мне и нужен, — сказал Иван, поворачиваясь. — Ствол у тебя при себе?

Знакомая кривая усмешка.

— А ты как думаешь?

Иван опустил взгляд. Рукоятка револьвера высовывалась из сазоновской перевязи, тускло светясь отраженным светом.

— Ага, — сказал Иван. Поднял голову. — Пошли, дело есть.

— Так срочно?

— Ага. Дело есть, а времени нету.

Сазонов улыбнулся.

— Понял, командир. Куда идти?

— За мной.

Жребий брошен. Начинаем военный переворот.

* * *

Туннели, туннели, туннели.

Иван вздохнул полной грудью. Здесь, в темноте и гулкой пустоте туннелей он снова чувствовал себя самим собой.

— Найдешь генерала, — приказал он адмиральцу. — Скажешь, что Иван Меркулов будет ждать его у сбойки. По поводу будущего, — Иван жестко усмехнулся. — Скажи ему, что я знаю, где сейчас Ахмет.

«Надеюсь, купится, — подумал Иван. — Я ведь теперь с ним, верно?»

Адмиралец помедлил и убежал.

Почему все всегда приходит к этому? Почему?

— Иван, — сказали за спиной. Он повернулся, все еще погруженный в мысли… замер.

В руке у Сазона был револьвер.

И револьвер этот смотрел на Ивана.

— Брось оружие, командир, — сказал Сазонов негромко. — Ты знаешь, как я стреляю.

Еще бы. Иван осторожно поднял руку и стянул с плеча лямку «ублюдка». Опустил автомат на рельсы, звякнул металл. Иван выпрямился.

— Что это значит? — спросил он.

— Ты соврал генералу, верно? — Сазонов улыбнулся. — А генерал соврал тебе. Все просто.

Иван молчал.

Глупо. Надо было действовать быстрей. Но как же Сазон?..

И тут картинка наконец сложилась.

— Это ведь ты убил Ефиминюка? — спросил Иван, глядя на бывшего друга.

Так вот почему Сазонова не было на блокпосту, где он должен был дежурить вместе с Ефиминюком! Сазонов в это время помогал команде адмиралтейцев пробраться к генератору. А потом вернулся и убил Ефиминюка… но зачем?

Затем, что генератор адмиралтейцам на фиг не нужен. Они бы его не стали тащить через все станции Альянса. А спрятали где-то рядом с Василеостровской… Может быть, даже на Приме. И Ефиминюк им помешал.

Уже тогда Сазонов вел двойную игру. Как он «удачно» расколол адмиралтейца, чтобы тот указал на бордюрщиков. И мы ринулись воевать. Иван сжал зубы от жгучего стыда. И я ничего не понял! Ничего.

Эх, Сазон, Сазон…

Каждый охотник желает знать.

— Он был придурком, — сказал Сазонов. — Он ведь и тебе не нравился, да, командир? Я знаю, что не нравился.

Иван молчал.

— Что, нет тут твоего Пашки? И Гладыша нет? Ай-яй-яй. — Сазонов покачал головой. — Не повезло тебе, Ванядзе. Не вернешься ты на Ваську, похоже.

Иван продолжал молчать. Почему-то его совсем не задело «Ванядзе», но покоробило панибратско-презрительное «Васька».

Чем отличается-то? А отношением.

— Ванька на Ваську не вернется.

Сазонова откровенно несло. Нервничает.

— Знаешь, что интересно, — сказал Иван негромко. Сазонов наткнулся на его взгляд, замолчал. — Ты ведь не плохой человек, Сазон. Только запутавшийся. Тебе самому сейчас от себя тошно. Я же вижу.

— Говори, командир, говори, — пробормотал Сазонов. Улыбнулся, но так фальшиво, что у Ивана скулы свело.

— Лучшие палачи получаются из людей с совестью, верно? — Иван смотрел прямо, не мигая. Лицо превратилось в твердую маску — словно на нем резиновая морда. Словно можно снять свое лицо, как противогаз, — и все закончится.

Нет уж. Хватит с меня исполнения желаний, подумал Иван.

Теперь я до дна хлебну. От начала до конца. Проживу до доли секунды.

— В тебе совесть сейчас горит, — держать Сазона взглядом, держать. Не отпускать. — И плохо тебе, и мечешься. Ты уж извини, что делаю тебе больно. Ты, наверное, давай выстрели в меня, и все закончится.

— Знаешь, — Сазон вдруг шагнул вперед. Поднял руку с револьвером, направил Ивану в лоб. — А я так и сделаю. Готовься, Ван.

Дуло оказалось в метре от головы Ивана. Он видел даже туповатые, срезанные головки пуль в барабане. Стоп. Иван наклонил голову к плечу. Да ведь это же…

— Ты куда «наган» дел? — спросил Иван.

…не старый Сазоновский револьвер. А новенький, блестящий, из вороненой стали. Огромный, как вагон метро.

Маленькая сладкая пуля из красивого синего пистолета…

Привет, Том Вэйтс.

Ты, как всегда, вовремя.

— Понятно, — сказал Иван. — Я так и думал. Как думаешь, могу я перед смертью позволить себе немного пафоса? А Сазоныч? В «нагане» жила твоя честь, диггер. Ты потерял свое оружие и запятнал свою душу.

— Я никогда никому не завидовал, — сказал Сазонов невпопад.

Иван смотрел прямо.

— Так вот в чем дело, — произнес он медленно.

— Ты…

— Кто дал тебе эту блестящую штуку? — спросил Иван. — Впрочем, можешь не отвечать. Я сам догадаюсь. Орлов? Или сам генерал? Эх, Сазон, Сазон. Стреляй уже, задолбал, если честно. Каждый охотник желает знать, где сидит Са…

Иван прыгнул в сторону и вперед. Ствол револьвера дернулся за ним…

Выстрел.

Быстрый, сука, успел подумать Иван.

Интересно, в какой момент человек понимает, что уже мертв?

* * *

Вот фигня. Я даже дернуться не успею. Сазонов быстрее, чем все, кого я знаю. Может быть, даже быстрее Гладышева.

Думай, Иван. Думай.

— Чего мы ждем? — спросил он.

Сазонов улыбнулся. Из коллектора вышел начальник адмиралтейской СБ Орлов. Понятно, чего ждали. Остановился, глядя на Ивана.

— Генерал дал вам шанс, Иван Данилыч, — сказал он негромко. — Шанс на будущее, — тут он резко сменил манеру: — А ты спустил свое будущее в унитаз, недоумок!

— Куда спустил? — спросил Иван.

Мертвенно-голубые глаза Орлова остановились на диггере. Начальник СБ открыл было рот, снова закрыл.

— Неважно, — сказал он наконец. Обратился к Сазонову: — Вадим, давай заканчивай.

Вот так номер.

Сазонов взвел курок большим пальцем. Какой неприятный звук. Посмотрел на Ивана:

— Прости, командир. Скажи: бато-ончики.

Иван молчал.

— Ну же, говори…

Орлов вздохнул.

— Да что ты с ним возишься. Стреляй уже! У нас дел море — зашиться и больше.

Сазонов покачал головой, продолжая смотреть на Ивана поверх револьвера.

— Нет. Пусть он скажет. Не гнильщика какого убиваем… живую легенду практически. «План Меркулова», ага.

— Срать я хотел на твою легенду. Вадим, я…

— Пусть скажет, — лицо Сазонова блестело от пота. — Говори, — приказал он Ивану. — Иначе я тебе обещаю: я вернусь и пристрелю твою Таню.

— Вадим! — Орлов повысил голос. — Хватит!

— Говори! — приказал Сазонов.

Иван выпрямился. Похоже, пришло время платить по счетам. Хорошую я себе смену воспитал… Вот Косолапый бы за меня порадовался.

— Хорошо, — сказал Иван. — Готов, убивец? — улыбнулся с ненавистью. — Мои любимые конфеты: бато-о… — Иван прыгнул.

Все повторяется… В какой-то момент ему даже показалось, что он успеет…

Выстрел.

Опрокидывающийся потолок. Ржавый голос Трубного дерева в темноте: «Ты не вернешься. Никогда».

Вспышка.

Часть II Колыбельная

ночью ветер не качнет колыбель твою раз уж мама не придет, я тебе спою у хороших мальчиков есть своя кровать но и тем, кто был плохим тоже надо спать Колыбельная / On The Nickel /, Tom Waits (вольный перевод Д. Сергеева)

Глава 9 Хозяин туннелей

Ложка стучит по жестяной стенке банки, собирает остатки застывшего твердого жира и вкусной мясной жижи. Ам, говорит он, ням. Ложка ныряет в рот, касается гнилых пеньков, сильный язык мощно выбирает из нее содержимое, ложка делает зык-к об остатки зубов и выныривает. Снова банка…

Стоматологов в метро нет.

Есть цирюльники — вроде тех шарлатанов из учебника истории, что дергали зубы и заговаривали раны, ушибы и ссадины. Только еще хуже.

Есть еще военмедики с Площади Ленина.

Но даже им он не доверяет. Ибо не фиг.

Когда тебе пятьдесят один, можно задуматься и о смерти.

Впрочем, зачем? Старик покачал головой. Ложка нырнула в банку, он услышал характерный скребущий звук, нащупал кусок мяса, аккуратно отделил. Теперь зацепить его… так, есть… пошел, пошел. Он аккуратно, чуть ли не филигранно вынул кусок говядины из банки и донес до рта.

Практика — великая вещь.

Кусок мяса упал на язык, он ощутил чувствительной его частью волокна и холод мяса, подержал так, впитывая ощущения. Он почти видел сейчас этот кусок. И кусок был прекрасен.

Теперь разжевать. Сок потек из мяса, одинокие зубы встретились с древними волокнами — и перемололи их. Врешь, не возьмешь.

Дожевав мясо до резиновости, усилием воли проглотил. В дело все сгодится.

Следующая ложка пошла. Стук жести.

Отличная все-таки штука — армейский НЗ. Тушенке уже лет тридцать, а она вполне ничего. Ностальгический вкус. Словно ему опять двадцать с чем-то, он сидит в руддворе и метает тушенку. После заброски на него всегда накатывал дикий голод.

И жажда.

Да, жажда. Сейчас бы немного темного пивка. Трезвыми тогда по туннелям никто не ходил, моветон-с. Идешь и смотришь, где, чего и как. Экстрим. Да и вообще — он отправляет в рот следующую порцию, задумчиво жует — кому-то надо было увидеть все это собственными глазами…

Кто же знал, чем все в итоге обернется?

Пригодились и санузлы, и гермы, и фэвэушки, и дизеля.

Тогда ходил и думал — интересно, как все это будет выглядеть, если заработает…

Все заработало. Хотя лучше бы не.

Жаль только, увидеть не удалось.

Он вздрагивает, неловкое движение, и следующий кусок вылетает из ложки. Твою маму!

Для того, чтобы увидеть, — нужны глаза.

А с глазами вышла фигня.

Но зато по звуку он теперь легко определяет, куда упал кусок мяса. Эхолокация не хуже, чем у летучих мышей.

А в память намертво вбиты схемы туннелей, бункеров, коллекторов и развязок. Мысленно ткни пальцем, и развернется карта. Вот туда бы сходить… и сюда, там теперь открыто наверняка… и еще здесь бы посмотреть…

Но что теперь увидишь? Он сидит некоторое время не в силах пошевелиться. Чертовы глаза. Как глупо. Глупо и обидно вышло…

Проходит минута, другая. Наконец спина его распрямляется. Снова мерный стук ложки по жести. Звук работающих челюстей.

Завтрак туриста, блин.

Завтрак диггера.

* * *

«Петербург… Ленинград то есть — самый несоветский город Советского Союза. Его в этом смысле может переплюнуть только Таллинн. Две „н“ на конце. Вот такая фигня».

Так, кажется, говорил Косолапый?

Ленинградская готика.

Зыбкость, серость, слякоть, туман, неопределенные, размытые контуры, мелкий дождь. Выплывающие из тумана дома. Выцветшие фасады. Статуя Медного всадника на громовом камне.

Гуляющий по ночам бронзовый Пушкин.

Забитый, теперь даже ночью, Невский проспект. Брошенные сгнившие иномарки.

За серым, наплывающим волнами туманом скрывается нечто страшное…

Иван идет по Невскому, считая кофейни.

Один. Кофейня «Cafemax».

Два. Кофейня «Шоколадница». Обязательно закажите блинчики.

Кофейня «Идеальная чашка». Оранжевые столики застыли в темноте.

Забытый кем-то зонтик до сих пор висит на накренившейся вешалке.

Далекое «ррр-гав» вдалеке. Тающее эхо. Зловещая громадина Казанского собора — с крыльями, обступающими с двух сторон, берущими в гулкий сырой капкан.

Дин-дон, дин-дон.

Царь Петр Алексеевич:

«Быть на сем месте городу великому»…

Затянутое серой пеленой низкое небо. Вершина Казанского собора тонет в тумане.

Растрескавшийся, выгнутый серый асфальт под ногами, пробитый здесь и там бело-серыми побегами. С крыши падает камешек. Грохот водостока. Движение в тумане — нет, да. Да, там что-то движется, за пеленой, далеко отсюда. Огромное…

Когда Иван смотрит на фасады домов, ему кажется, что он не различает цвета.

Мы все уже умерли.

Том Вэйтс, звучащий в мертвой тишине заброшенной кофейни. Питерский сырой блюз дождливой ночи Невского проспекта…

Белая толстостенная чашка на толстом блюдце. Внутри черная высохшая корка. Рядом на столе — забытый пакетик сахара. Бумажный, с надписью «СЛАДКО»…

Оранжевая салфетка.

С пятницы лабаю этот блюз То держусь, то, сука, снова нажрусь, Сколько лет я бьюсь и бьюсь об эти стены головой — Они все уже соленые на вкус…

Хриплый ужасный голос Тома Вэйтса звучит у Ивана в ушах. В мертвой тишине потрескивают миллирентгены, и гамма-излучение проходит сквозь тонкие стены.

Эхо.

Иван стоит на улице и слушает радиоактивный блюз.

У него в руке двуствольное ружье.

Он идет по Невскому, обходя машины. Почти все дома без окон, скалятся темными провалами — мрачный жутковатый Петербург смотрит на Ивана слепыми глазами. Он стар. Он безумен. Он ужасен.

Он беззубый старый негр-блюзмен в пожелтевшей манишке.

У Ивана в руке двустволка «ИЖ-43КН». Он поворачивает рычаг — щелк, переламывает стволы — тускло блестят капсюли. Двенадцатый калибр. Патроны — крупная картечь. Останавливающее действие с продлением боли.

Иван смотрит на капсюли — чистые, яркие — и защелкивает ружье. С четким стуком стволы встают на место. Иван взводит курки — один, второй. Чик, чик. Это не настоящие курки, они просто взводят боевые пружины. Но все равно это прекрасное ощущение.

Иван проходит мимо книжной лавки. Здесь, на Невском, их много — на каждом углу. Или примерно через дом. Кофейни и книжные магазины. Иногда одежда. Словно до Катастрофы в Питере ничем другим не занимались — кроме чтения книг за распитием кофе, а одежду выбирали, исходя из цвета поблекших фасадов.

Еще магазин. Разбитая витрина, пластиковый манекен с бусами на шее. Белая рука лежит отдельно. На ней фиолетовый браслет.

Феньки. Фенечки.

Иван переходит улицу, лавируя между машинами. Это был насыщенный день — день, когда все закончилось. Теперь машины стоят. Их сотни. Тысячи. Мертвые, любопытные, с хозяевами на сиденьях. Он обходит белую «шкоду» (на месте водителя сидит скелет, откинув голову) и встает на поребрик. Впереди, за железным забором, если обойти его справа, будет вход на станцию Площадь Восстания. Круглый вестибюль с башенкой и шпилем. Смешной, как присевший карлик.

Некогда темно-горчичные стены потемнели, они только слегка выступают из окружающей серой мглы — туман ложится мягким подбрюшьем на круглую крышу наземного вестибюля.

Иван поднимает голову — над зданием метро возвышается пятиэтажное здание с надписью гигантскими белыми буквами «ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕНИНГРАД».

Часть букв отвалилась.

«Какое совпадение, — думает Иван. — То же самое произошло и с моей жизнью».

— Иван, — слышит он.

Поворачивает голову. «Что ж… — думает он. — Я почти не удивлен».

— Иван, — говорит Косолапый. — Проснись, Иван.

— Зачем? Я умер, — говорит он. — Я знаю, что я умер. Меня завалило взрывом на Приморской. А потом мне снилась война. Смерть. Жестокость. Предательство. Станция цвета крови. Ржавеющий в заброшенном бомбаре дизель. А теперь я вижу тебя. Возможно, это самая последняя из моих самых последних наносекунд жизни. Кислородная смерть мозга, правильно?

— Нет, — говорит Косолапый. — Все это было на самом деле.

Иван некоторое время обдумывает его слова, потом говорит:

— Я не хочу возвращаться.

— Надо, Иван. Надо.

* * *

Первое, что он увидел, открыв глаза — голубой свет. Это оказался единственный хороший момент, потому что свет отражался от лезвия ножа.

Тесак был огромный, ржавый, покрытый темными разводами. Ивану даже показалось, что он может различить присохшие к металлу волоски. Ну, Сазон! Блин, даже застрелить не может толком, подумал Иван с удивлением. Еще диггер называется…

— Вку-усный, — сказал лысоватый гнильщик. — Ты наверняка вкусный.

А сейчас меня съедят.

— П-по… — Иван попытался отодвинуться от непрошенного «гурмана». — Да пошел ты.

Тесак взлетел…

— Вы какого черта здесь делаете? — раздался хриплый сильный голос.

Гнильщик повернулся, открыл рот… Поднял фонарь.

Из темноты надвигалось нечто — огромное и седое. И оно было в раздражении.

Гнильщики переглянулись. «Гурман» опустил заржавленный тесак, втянул в плечи неровную, в странных пятнах, голову. Повернулся к остальным — их было пятеро. Трое мужчин и две женщины. Правда, различия между ними были самые минимальные. Воняющие на все метро груды тряпья и злобы.

— А ну, смотались из кадра! — старик двинулся прямо на них.

К удивлению Ивана, гнильщики, глухо ворча, отступили. Старик сделал шаг, второй. При ходьбе он опирался на огромный ржавый костыль, обмотанный почерневшей изолентой. Седая грива воинственно колыхалась на его плечах. Ричард Львиное сердце.

Ну или псих.

— Ушибу — мало не покажется, — предупредил старик. — Вы меня знаете.

Гнильщики заворчали. Начали расходиться в стороны, чтобы охватить его кольцом. Классическая тактика стаи собак Павлова.

Старик взмахнул рукой…

Свист воздуха.

Огромный ржавый костыль ударил гнильщика в грудь. Раздался звук, словно что-то сломалось. Гнильщика отбросило метра на два, он упал на спину и глухо застонал.

Однако, подумал Иван. Старик с необыкновенной ловкостью двинулся к потерянному оружию. Ближайший гнильщик бросился наперехват — получил коленом в пах и откатился, завыл. Третьему нападавшему старик с размаху врезал локтем по зубам.

Остались женщины.

Старик наклонился, продолжая смотреть куда-то в сторону. Сделал рукой странное движение, словно пытаясь найти костыль на ощупь.

Нащупал, выпрямился. Взмахнул костылем. Жуткий свист рассекаемого воздуха.

— Ну, кто на новенького?

Иван выдохнул. Гнильщики позорно бежали, забыв фонарь. В тусклом свете Иван видел только старика. И слышал топот удаляющихся шагов.

— И задолбали ломать мой ВШ! — заорал старик вслед гнильщикам. Иван снова удивился, до чего тот огромный. Два метра как минимум. Вот еще одно заблуждение развеялось. Словно калеками могут быть только маленькие люди.

В ответ из темноты долетели различные эмоциональные возгласы. Что-то про «хорошего человека энигму».

— Они… кхм-кхм, — Иван откашлялся. — Они вас знают?

В старике чувствовалась огромная сила — и бешеный темперамент. Того и гляди раздолбает что-нибудь от избытка чувств. Такой компактный передвижной вулкан на одном костыле.

— Хех. Да меня тут каждая собака знает, — сообщил старик.

Глаза его смотрели куда-то над плечом Ивана. Диггер покосился — да нет там никого. Что он там увидел?

— Собака? Павловская, что ли? — переспросил Иван. Спохватился: — Черт! Без обид, дед, сорвалось с языка.

— Кто тебе дед? — удивился старик. — Я?

Иван хотел ответить, но не успел. Старик мгновенно наклонился и положил ладонь ему на лицо. Шибануло запахом изоленты и застарелого пота. Пальцы старика ощупали нос, щеки, лоб Ивана, небритый подбородок. Блин, дед! Иван попытался отодвинуться, но сил не было. Его дернули за ухо. Иван поморщился.

— Полегче, — сказал он.

Старик приблизил к нему свое лицо. Глаза были белые, без зрачков, и смотрели над головой диггера.

— Что ты там бормочешь?

И только тут Иван сообразил, что его спаситель слеп.

* * *

Синее пламя спиртовки било в донышко закопченной кастрюли.

— И вот тогда Федор мне позвонил, — сказал старик.

— Позвонил? — удивился Иван.

— Телефон.

Старик помешал ложкой варево. Иван даже отсюда чувствовал резкий запах горящего сухого спирта и вкусный, вытягивающий желудок, аромат варева. Грибная похлебка. В животе у Ивана настойчиво забурчало.

— Я когда с ним связался, — сказал старик, продолжая садистски помешивать похлебку. Иван сглотнул слюну, — тоже подумал, что глюки у меня. Я в своей жизни наркотики всякие пробовал, но тут был какой-то очень яркий приход.

Иван повел головой.

Только не рассказывайте мне про «приход». Перед вами фактически отец галлюциногенной бомбы…

— С кем связались-то? — переспросил он.

— С Федором. Я разве не сказал? Федор Бахметьев его зовут, он там живет…

— Где? — кто-то из нас точно бредит.

— На ЛАЭС. Ленинградская атомная станция, не слышал разве?

Приехали. Иван откинулся, заложил руки за голову. Похоже, «яркий приход» у старикана до сих пор не закончился.

— Я о них много знаю. У меня отец строил атомные станции, — сообщил старик. — Я в детстве играл с чертежами РБМК.

— А что это?

Старик пожал плечами.

— Реактор. Чернобыльская модель. Практически один в один с ленинградским. Только питерский помощнее будет.

Н-да.

День ото дня все интереснее жить. То в тебя стреляет лучший друг, то с реактора звонят…

— Какой телефон-то? — спросил Иван.

— Чего?

— Я говорю: по какому телефону вы с ним говорили?

— Вон на там, на столе, в комнате. Красный такой.

Иван с трудом поднялся. Голова кружилась.

Еле-еле, по стеночке, добрел до двери, толкнул ее. Скрип.

На столе действительно стоял телефон. Только совсем не красный. И даже не зеленый. Иван покосился на старика — тот достал белый пластиковый пузырек, открыл и начал солить варево. Вкусный запах не давал Ивану сосредоточиться и подумать. Черт.

Желудок опять сжался. Иван практически слышал, как тот рычит.

Успеешь, диггер. А пока действуй.

Иван рывком добрался до стола, плюхнулся на стул. Посидел, пережидая головокружение. Когда комната вокруг перестала уплывать, оглядел стол.

На нем стоял единственный телефон. Из матово-серой пластмассы, со следами пальцев на слое пыли.

Давненько им не пользовались, похоже.

И тут только до Ивана дошло. Старикан-то слепой! Все шутим на старости лет.

Иван снова посмотрел на телефон. Не работает — зуб даю. Не ра-бо-та-ет. Может, старику действительно звонили с ближайшей станции? Может, он того — родственник какого-нибудь главного коменданта? И ему провели отдельную линию. Угу.

Но, в общем-то, куда логичней версии о звонке с ЛАЭС.

Иван взялся за трубку, пальцы обхватили гладкую пластмассу. Помедлил секунду. А вдруг действительно ответят? Что я им скажу?

Пока не попробуешь, не узнаешь. Он поднес трубку к уху… подождал.

Тишина. Далекое, едва слышное гудение.

— Алло? — сказал Иван. — Первый, первый, я второй, как слышишь?

Молчание. Что и требовалось доказать. А то какой-то мифический Федор Бахметьев… ЛАЭС… выдумал тоже.

Иван положил трубку, дотащился до матраса, упал, словно кости из него вытащили. От перенапряжения перед глазами плыли черные круги.

— Сходи к нему, а? — сказал старик.

Иван потряс головой. Да нет, никакой воды в ушах. Он действительно это услышал?

— Вы серьезно?

— А то! До ЛАЭС всего километров восемьдесят. Сосновый Бор знаешь? Город такой был. Вот она там, эта станция атомная. Кто-то должен туда смотаться, верно?

Иван хмыкнул.

— Видимо, этот «кто-то» — я?

— А кто еще? — резонно спросил старик. — Сделаешь?

Иван вздохнул.

— Извини, старик. Не в этот раз, похоже.

Лицо слепого застыло изнутри, как сталагмит — накапано по капле за долгие годы, теперь разрушается. Известняковая свеча. Иван видел такие в заброшенных туннелях. Красиво. Но странно.

— Я думал, ты диггер, — сказал старик наконец.

— Я тоже так думал.

Старик помолчал, покачиваясь над котелком. Спалит ведь похлебку к чертовой матери, подумал Иван. Жаль.

— Что с тобой случилось, диггер?

Иван невольно усмехнулся. Хороший вопрос.

— Меня убили.

— Хмм! Это бывает.

— И теперь мне нужно кое с чем разобраться.

Старик поднял белые брови.

— Всем нам нужно кое с чем разобраться. На то мы и люди.

Иван хмыкнул.

— Верно сказано.

— Суета, — произнес старик. — Суета, суета… Я пока был молодой, как ты, тоже все время суетился. Какие-то заботы, обиды, друзья, союзники, враги… женщины, — последнее слово старик произнес так вкусно, что Иван засомневался — точно ли старик оставил позади это свое увлечение?

— Женщины, — повторил старик. Вздохнул. — А надо думать о вечном. Вот ты о чем думаешь?

— Жрать хочу, — сказал Иван. — И еще башка кружится…

* * *

На самом деле он соврал. Думал Иван в этот момент вовсе не о еде. Когда диггер закрывал глаза, на внутренней стороне век горели три имени:

МЕМОВ

ОРЛОВ

САЗОНОВ

Все просто.

Осталось придумать, в какой последовательности я буду их убивать.

— Спишь? — Ивана толкнули. — Или кони двинул?

Он открыл глаза. Над ним склонился слепой, белые космы свисали вокруг бородатого лица.

— Держи, салага, — старик протянул ему помятую железную тарелку. В прохладном воздухе похлебка мощно парила. Желудок Ивана взревел и бросился в атаку. — Приятного аппетита. Жри, как говорится, от души. — Другой рукой старик сунул ему почерневшую металлическую ложку.

Иван вдохнул пар. От похлебки отчетливо тянуло горелым.

— Спасибо, — сказал Иван.

* * *

Второй день он чувствовал горячие толчки под ребрами, биение жара в теле, которое стало не совсем его собственным — как нарывающий зуб уже совсем не твой зуб, а нечто чужое, опасное, поселившееся глубоко в твоей челюсти.

Но зуб можно вырвать, а с телом не так просто.

— Пуля прошла вот здесь, — показал доктор, военный медик с Площади Ленина. — Попала в металл и ушла по касательной. Тебе повезло, что ты надел защиту. Бронежилет?

У военврача было длинное лицо и короткие брови. Почти лысый, с тощей шеей. Как гриф из диснеевского мультфильма про Маугли, который Иван видел в детстве. Но твердый, словно железо, — это Иван сразу понял. У такого не забалуешь.

— Совпадение, — сказал Иван. — У меня ребра были повреждены. И спина в тот день болела. Вот я их и закрепил, чтобы не болтались лишний раз. Проложил металлическими пластинами и закрепил на бинт сверху. Держит. То есть… — Иван помедлил, — держала.

— Удивительно, — брови врача поднялись. — Впрочем, я слышал и о более невероятных случаях. И в ладанку пуля попадала, и в книгу. А у вас, смотри-ка, в самодельный бронежилет. — Он посмотрел на Ивана пугающе голубыми глазами. — Был такой старый фильм… «За пригоршню долларов», кажется. Клинт Иствуд… впрочем, вы его вряд ли знаете. Он повесил на грудь печную заслонку.

— Я просто снять их не успел, — объяснил Иван зачем-то. Словно был виноват в том, что простая случайность спасла ему жизнь…

Врач улыбнулся, поднялся. Фонарь, закрепленный на шнуре, исчезнув за его головой, окружил лысину синеватым нимбом. «Ух, ты, — успел подумать Иван, прежде чем врач сдвинулся. — Он же как святой на старой иконе». В глаза Ивану плеснуло белым. Черт, он прикрыл глаза. На внутренней стороне век таял раскаленный просверк лампочной спирали.

— Я оставлю перекись для промывания раны, — сказал доктор. — Еще стрептоцид. Порошковый. Антибиотики прописал бы… Но, увы, у меня их нет. Впрочем, я думаю, у вас и так будет все хорошо. Организм сильный, крепкий. Только содержите рану в чистоте.

— Спасибо, доктор, — сказал Иван.

Когда доктор ушел, он вернулся на койку. Закрыл глаза. Ребра пульсировали. Смешно. Кто бы знал, что та тварь с Приморской невольно спасет его от пули? Вот это номер.

Через минуту он услышал шаги и стук костыля. Решил не вставать. Интересно, что старикан учудит на этот раз? Иван чуть приоткрыл веки, задышал ровнее, чтобы сойти за спящего.

— Разлегся, — старик постоял над ним, прислушиваясь.

Затем поднял костыль… Ч-черт! Иван не успел среагировать, как тупой наконечник вонзился ему в здоровый бок.

Блин!

Иван сам не понял, как вскочил.

— Ты, блин, что делаешь?!

— Поднимаю тебя, чтоб не валялся на моей койке, — спокойно объяснил старик. — Ибо не фиг.

— Доктор сказал: лежать!

— Вот и вали на свой матрас, — старик усмехнулся. Та еще сволочь. — Который, кстати, тоже мой.

Иван не выдержал, засмеялся. А у старикана есть определенный шарм.

— Ладно, — сказал Иван. Стоять ему уже было невмоготу. Комната перед глазами кружилась. Снова здорово… Надо отлежаться еще денек и топать дальше. Авось не сдохну по пути, решил Иван.

— Ладно, уговорил, языкастый. Где твой матрас?

* * *

Ночью ему опять снились госпиталь и лейтенант с мертвыми глазами. Снова в слепящем белом свете он шел за лейтенантом по проходу между койками, опять раненые смотрели на них с ненавистью и страхом, отводили взгляды. И снова вспышка, мир вздрагивал и сдвигался, когда лейтенант нажимал на спуск.

Доктор падал медленно-медленно. Иван видел белесые волоски у него на тощей шее. Но лицо доктора изменилось, теперь это был военврач с Площади Ленина. Беззвучно разевали рты медсестры. Одна из них была Таня. Другая — та девушка, Иллюза. Иван во сне, он помнил, очень натурально удивился.

Иллюза кричала. Таня кричала.

Иван положил руку на плечо лейтенанта…

Тот медленно поворачивался. Иван уже предчувствовал, что не нужно было этого делать… но, наконец, увидел лицо.

Лейтенантом был Сазонов.

— Здорово, Ваня! — весело сказал Сазон. Вспышка. Иван вздрогнул, почувствовал, как пуля входит ему между ребер… там же металлическая пластина, верно? Иван опустил голову и увидел, как кровь толчками выбивается из пулевого отверстия. Меня убили, подумал Иван. И начал падать…

Отдаляющееся лицо Тани.

Белое подвенечное платье.

Отчего не бросилась, Марьюшка, в реку ты…

Иван открыл глаза. Пора уходить, понял он. Хватит терять время. Выздороветь можно и по пути.

Над ним был серый потолок со щелью между плит.

* * *

Обитал старик в перегоне от Восстания до Чернышевской, в маленьком заброшенном бункере. Для каких целей его создавали, неизвестно, но тут было две комнаты (одна из которых с телефоном), а в дальнем конце, через коридорчик, что-то вроде складского помещения — маленького и темного. Там стояли серые железные шкафы и возвышалась колонна из инструментальных ящиков, сложенных один на другой. В бункере был свет — лампы на шнурах. И две из них работали! Впрочем, к тому, что электричество может быть везде и расходоваться без нормы, Иван после Площади Восстания начал уже привыкать.

Старику освещение без надобности, так что, можно сказать, Ивану повезло.

— Собираешься уходить? — спросил старик, когда Иван сообщил ему о своем решении. — Дело твое, хозяин барин. Возьми. Твой паспорт.

— Серьезно?

Иван вынул потертую книжицу из пальцев старика, осторожно раскрыл.

«Иван Сергеевич Горелов. Дата рождения: 01.11.2008, место рождения: г. Санкт-Петербург, Ленинградская обл.».

— Это не мой паспорт, — сказал Иван. — Имя мое, а паспорт не мой.

Старик пожал плечами.

— А чей? Он лежал рядом, когда я тебя нашел.

Может, его выронил гнильщик? Вот это у судьбы шуточки.

Иван хмыкнул.

Подарочек от гнильщиков. И как нельзя вовремя — без документов в метро сейчас сложно.

— И кто ты по паспорту? — спросил старик.

— Иван. Только фамилия другая.

— Ну и забей, — старик задрал голову, словно разглядывал потолок. — Даже привыкать не придется.

— Логично.

Сазонов забрал оружие Ивана, нож, фонарь и документы, остальные вещи были в Ивановой сумке на станции. Там же, в сумке, был и стеклянный шарик. Подарок для Тани. Иван прищурился. Таня. Глаза — лампы накаливания с выгоревшими спиралями.

— Мне нужно домой.

Молчание.

— Вернуть все, как было, — это и есть твоя цель? — старик повернул голову к Ивану. — Не слишком романтично.

— Я хочу назад свою жизнь, — упрямо сказал Иван.

— Глупости, — сказал старик. — Твоей жизни никогда не было. Ты умер на этой войне, диггер. Просто ты до сих пор этого не знаешь. Ты умер, Иван, — повторил он. Белые глаза без зрачков смотрели на диггера из-под век.

— Кто ты?

— Я? — слепой засмеялся. — Смех расточил я звенящий на тысячу кубков… — продекламировал он. — Вышла из мрака младая… Ты знаешь такую?.. с перстами пурпурными Эос.

Иван невольно вздрогнул. Где он слышал про «младую Эос»? Не так давно… впрочем, недавние события, казалось, произошли сто лет назад.

— Как мне тебя называть, старик?

Тот помолчал.

— Зови меня Айс, — ответил наконец. — Хотя лучше… никак не зови.

* * *

Через два дня Иван окреп достаточно, чтобы совершать короткие прогулки. Старик составил ему компанию — нехотя и ворча. А главное, неясно зачем — по крайней мере, Иван этого так и не понял. Ради компании? Держи карман шире, а то патроны не влезут. Гулять со стариком было сущее мучение. У него был свой ритм. Обычно он врубал полную скорость и убегал вперед на своем костыле. А иногда, как нарочно, плелся позади.

Чтобы отвлечь себя от боли в выздоравливающем теле, Иван рассказывал старику историю про морскую тварь на Приме.

— Я как тигра увидел, сразу понял, что тут дело нечисто.

— Тигра? — удивился старик. — Какого тигра?

— Белого.

— Бенгальского, что ли? Хех, — старик вдруг засветился изнутри, как потолочный плафон из матового стекла. — Красивая тварь. Откуда он в метро?

— Ну, говорят, один из работников зоопарка его выпустил перед самой Катастрофой и он забежал в метро. Байка, конечно, — сказал Иван. — Но почему бы и нет? Мне нравится.

— Байка, говоришь? — старик почесал бровь. — Вообще-то, это я его выпустил.

Пауза. Иван решил, что ослышался. Или старик окончательно сбрендил? А мир за семь дней он случайно не создавал?

— Откуда выпустили?

— Из клетки, конечно! Не задавай идиотских вопросов. — Старик продолжал шагать, опираясь на костыль. Двужильный, сука. — А где он, по-твоему, должен был находиться? На Эмпайр Стейт Билдинг? Ну, ты чайник.

Это было обидно. Иван даже остановился, чтобы разобраться в собственных ощущениях. Действительно обидно. Он и забыл, когда в последний раз чувствовал подобное. Пожалуй, после смерти Косолапого — ни разу.

Стоило позволить, чтобы тебя убили, чтобы снова почувствовать себя чайником.

— О, великий гуру, скажи… — начал Иван.

— А в торец? — старик даже остановился.

— Понял.

Иван помолчал.

— Слушай, дед, а зачем ты его выпустил? Нет, серьезно?

* * *

В этот раз они зашли дальше обычного. Сегодня, ради разнообразия, ноги Ивана не дрожали, а сердце не работало так, словно из последних сил перекачивает загустевший на морозе мазут.

Стоп. А это что такое?

— Что это? — спросил Иван.

Старик пожал плечами.

— Вентуха. Ничего интересного, — и пошел дальше. Тук, тук, тук.

Иван подсветил фонарем. Обычный вход в обычный вентиляционный туннель. Оттуда шел плотный поток воздуха — Иван почувствовал, как тот шевелит волосы на лбу. Смотри-ка, до сих пор работает. Он зашел внутрь.

Высветил лучом фонаря бочонки, составленные один на другой, — получилась такая башня. Угольные фильтры. Понятно.

Одно слово: ФВУ. Фильтро-вентиляционная установка. Дальше, если пройти по стволу, кстати, есть гермодверь и шлюзовая камера — выход наружу. Диггеры иногда пользуются стволами фэвэушек для выхода на поверхность. Но это сложный трюк. По лестнице лезть, даже если она в хорошем состоянии, никаких рук не хватит. Семьдесят метров. А уж если с грузом или лестница обледенела… н-да.

Впрочем, один раз я такой фокус проделал, подумал Иван. Когда за мной гнались зеленые — веганцы. Но тогда и выбора у меня не было…

Иван огляделся — все как обычно. Видимо, за фэвэушкой ухаживают, все неплохо сохранилось. Он подсветил лучом стену. Полустертые цифры на бетоне — номер фэвэушки. Иван хмыкнул, пошел к выходу.

Когда уже спустился на рельсы, внезапно его словно током ударило.

Черт, не может быть.

Иван вернулся. Ерунда. Сердце стучало.

Да ну, показалось…

Иван опустил сумку на пол. Медленно, осторожно, словно опасаясь найти подтверждение своим страхам, поднял фонарь. Цифры на стене высветились — красным.

Иван подошел и дотронулся до бетона. Выщербленный, суховатый, шершавый.

Провел пальцами, посмотрел — на перчатке осталась белая пыль.

«Все дело в двести первой ФВУ».

Так, кажется, ему сказал Дятел, юродивый философ с Восстания?

Приехали. Теперь я нашел точку, вокруг которой вертится все метро.

Номер на стене:

201

Рядом с номером была надпись. Иван прочитал, усмехнулся, покачал головой. Ну, конечно, как без этого…

— Что там написано?

Иван вздрогнул. Он не слышал, как старик вернулся. И вообще, — откуда он знает про надпись? Иногда Ивану казалось, что старикан все видит, но с непонятной целью притворяется слепым.

— «Энигма хороший человек ТМ», — прочитал Иван с выражением. Старик вздрогнул. — Это кто такой?

Что там кричали гнильщики по поводу старика? Иван прищурился.

Старик небрежно пожал плечами. Мол, первый раз слышу.

— Вы его знаете?

Иван посмотрел на него долгим взглядом. Старик явно неплохо знал этого таинственного «Энигму». Знал, но почему-то делал вид, что даже не родственник.

Ладно, имеет право.

У всех свои скелеты в инструментальных шкафах.

Уже на путях Иван вспомнил, что забыл сумку. Вернулся. Старик стоял посредине комнаты и раскачивался, словно в наркотическом трансе. Белые волосы его светились в темноте.

— Все-таки любят, сволочи, — бормотал старик. Вытирал слезящиеся невидящие глаза грязным рукавом и снова раскачивался. — Любят.

Иван неслышно поднял сумку и отступил к выходу. Сердце колотилось.

Что здесь вообще происходит?

* * *

— Белый тигр не может выжить в дикой природе, — сказал старик. — Это к твоему вопросу, зачем я его выпустил из клетки. Этим он похож на нас, людей. В природе альбинос слишком выделяется, он умрет с голоду или станет жертвой других тигров — нормальной, естественной окраски. Так же и мы, люди. Мы — альбиносы среди окружающей нас дикой природы. Представь, что тебя привезли и выпустили там, где для тебя все чужое. И ты — чужой. А теперь, когда снаружи все изменилось, мы, люди, что-то вроде тигра на Марсе. Слышал про другие планеты? Теперь даже метро для тигра — хоть что-то родное.

Иван помолчал. Вот как, значит, получается.

— И никаких вариантов? — спросил он наконец.

— У людей или у тигра?

— У тигра. В городе?

Старик пожал плечами.

— Есть один.

— И какой?

— Ну, он может стать людоедом.

* * *

Семьдесят девять. Восемьдесят. Иван закончил отжиматься и поднялся с пола, мокрый насквозь. Руки подрагивали от усталости. Похоже, регулярные упражнения возвращают ему диггерскую форму. Сейчас черед разминки с мячом. Внимание, координация, чувство партнера…

Иван помедлил. Нет больше моей команды. Нет больше диггера Вана. Все приходится начинать сначала.

Стоит ли?

Он достал мячики, взвесил их в руке. Теннисных, жаль, нет. Ничего, сойдут и простые тряпичные, с утяжелителями. Время философских бесед наступило. Ха. Иван улыбнулся. Со стариком было хорошо тренироваться. Они болтали о том о сем, продолжая перекидываться мячиками. Слепой ловил легко, а ошибался редко, гораздо реже Ивана. Словно в башке у него лазерная система наведения — вместо потерянных глаз. Интересно, как это случилось? Старик на вопросы об этом отмалчивался. Иван покачал головой. Жуткая, наверное, была история…

Вообще, своеобразное ощущение — работать с партнером, который тебя не видит.

И еще философия.

В прошлый раз старик сказал, что метро — это ад. Сегодня он заключил, что метро — это рай, откуда людям рано или поздно быть изгнанными.

— Так метро — это все-таки ад или рай? — уточнил Иван, бросил мячик. Старик легко поймал тряпичный комок, повел головой.

— А что такое, по-твоему, рай?

Бросок.

— Место, где живут ангелы, — сказал Иван, в свою очередь ловя мячик.

Старик наклонил голову. Белые глаза, казалось, смотрели в глубину, в самую душу Ивана. Мячик летел. В последний момент морщинистая рука поднялась и поймала его перед самым лицом слепого.

— Вот ты и ответил, — старик бросил мячик Ивану. — Если встретишь ангелов, передавай им привет.

Иван в прыжке перехватил бросок, легко приземлился. Ребра почти не болели.

— Обязательно.

— Трепло! — сказал старик добродушно. — Хочешь послушать, как все было на самом деле? Уж я-то знаю.

— Да ну? — Иван усмехнулся. Лови! — Ну, почему бы и нет…

Старик пошевелил губами.

— Где-то по метро ходит старый Бог, — начал он негромко. — У него длинная белая борода, морщинистое доброе лицо и голубые глаза. Совершенно развратные, конечно.

Иван поперхнулся. Ничего себе описание!

— И такую вот фигню я могу нести километрами, — сообщил старый хрен. — На самом деле все было далеко не так пафосно. Жил когда-то, задолго до Катастрофы Изначальный Монтер… И решил он в один прекрасный день (опять легенда, на самом деле, конечно, день был довольно паршивый) построить метро… Позвал своих монтеров и приказал: вот вам план, стройте, сволочи, так-то и так-то. А я проверю.

Монтеры постонали, но делать нечего — построили. И посмотрел Изначальный Монтер на метро и сказал, что это… фигово, но могло быть и хуже.

И сказал Изначальный Монтер: да будет в метро Свет.

И провели монтеры электричество…

А потом, — старик сделал многозначительную паузу. — Потом появился Изначальный Диггер…

* * *

Нашел, чем меня грузить. Знаем мы этих изначальных…

Иван фыркнул.

Сказочки для диггеров младшего возраста. Косолапый мне такие рассказывал. Да я сам такие рассказывал, когда воспитывал молодняк.

Дверь в комнату старика была приоткрыта. Иван заглянул в щель. Старик ходил из угла в угол, опираясь на свой чудовищный костыль. Тук, тук, тук, тук. Неутомимый и огромный. Седая грива развевается. Борода в колтунах.

Старик вдруг развернулся к стене, покачался с ноги на ногу. Словно перед ним кто-то стоит. Иван прищурился. Да ничего там нет. Тень от инструментального шкафа.

— Что вы все сюда лезете? Что вам тут — Ноев ковчег?!

В следующее мгновение Иван зажмурился, помотал головой. Снова посмотрел.

Да ну, фигня. Не может быть.

Обычная тень. Неподвижная, как и положено тени от неподвижного предмета.

Но Иван вдруг отчетливо вспомнил, как эта тень шевельнулась в ответ на реплику старика.

Глюки?

Могла ведь фиолетовая пыль остаться на его одежде? Почему нет?

Вот и привиделось. А что старик со стеной разговаривает — ну, у всех свои недостатки, верно?

Иван покачал головой.

— Что вы от меня хотите? — спросил старик. — Ну, говорите?!

Иди, диггер, и хорошенько выспись.

* * *

Телефон звонил, не переставая.

Иван еще во сне услышал этот звук, монотонно-режущий, раздражающий своей бессмысленностью. Тррр, тррр, тррррр.

Звук резал нервы. Иван застонал сквозь зубы, уткнулся в подушку, перевернулся на бок, накрыл подушкой голову… Не помогло. Звук с легкостью проникал сквозь слои ткани, втекал, врезался в уши, словно диггер проникал в ВШ, лихо орудуя ломиком и чьей-то матерью. Трррр.

ТРРРР.

Когда ТРР стало огромным, как станция Невский проспект, Иван не выдержал. Скатился с матраса, открыл глаза. Что это? И резко, словно с разгону, пришел в себя. Вернулся из снов в материальную оболочку — и чуть-чуть не поместился. Болело сердце. Иван не понимал в медицине (а кто в ней сейчас понимает? Разве что военмедики с Площади Ленина — говорят, у них там сохранилось все с довоенных времен), но это он понимал. Сердце часто, неравномерно билось, во рту пересохло, на языке был кислый привкус. С годами каждый недосып давал подобное. И слабость. Плевать.

ТРРР-трррр-ТРРР.

Иван зажмурился, помотал головой. Звук шел из соседнего помещения. Телефон? Откуда здесь телефон? Иван встал, пошатываясь, добрел до двери. Линейные размеры проема менялись на глазах — такого жуткого пробуждения Иван давно не помнил. Колбасит просто.

Трррр! Возьми, наконец, трубку.

Откуда у старика работающий телефон? С кем ему говорить? Со станции провели кабель?

Иван шагнул в проем. Оперся о косяк для лучшей опоры, старательно зажмурил глаза, открыл — все равно фигово. В глазах был туман.

Еще попытка. Наконец Иван увидел. В комнате, что вчера показывал ему старик, на канцелярском столе, звонил серый телефон. Не может… Иван шагнул вперед, непослушными, деревянными пальцами схватил трубку, поднес к уху.

Телефон замолчал. Иван смотрел на серый гладкий корпус с черными кнопками и думал, что это галлюцинация. Точно, глюки. Вот и показалось…

— Алло, — сказал Иван.

Долгая пауза.

Щелчок.

— Кто у аппарата? — наконец спросили оттуда резким повелительным голосом.

— Горелов, — сказал Иван. Надо же привыкать.

— Слушай приказ, Горелов. Вторая линия переводится в режим автономности. ГУС «Дачник» в режим военного времени. Общая готовность пятьдесят минут. Вы поняли? Общая готовность пятьдесят минут. Основные убежища приготовить к приему людей. Получено подтверждение сверху. Повторяю, получено подтверждение…

Иван слушал. Холод заполз от пластмассовой прохладной, гладкой, неприятной на ощупь, трубки в ухо, затем в середину головы, затем начал спускаться по пищеводу в желудок. Скопился там, как пролитая ртуть, тяжелым бликующим пятном.

— …о запуске. Подтвердите прием информации. Горелов, заснул?!

— Подтверждаю, — сказал Иван.

— Горелов, слушай, — голос вдруг утратил железобетонную твердость, помертвел, обмяк, словно из него вытащили опорную арматуру. — Все кончено. Забудь о тридцатой бис, спасай людей. А я… я, пожалуй, выпью и выстрелю себе в висок. Горелов, спаси людей, я тебя прошу. Это бессмысленно… будь в этом хоть какой-нибудь смысл, я бы попытался сам, но смысла нет, — голос начал смеяться. Ивану послышалось за спиной говорившего чье-то дыхание. — Они идут. Знаешь, я надеялся, что этот день никогда не наступит. Я надеялся хотя бы не дожить до него. Умереть… да хотя бы от рака. Почему нет? Рак хороший выбор. По крайней мере, у меня осталась бы надежда. А сейчас я смотрю в будущее и там чернота. Знаешь, как у атеистов. Ничего. Нофинг. И я не могу смотреть в глаза людям. Все. Ты передал приказ?

Ивану вдруг захотелось успокоить того, на том конце провода.

— Да, я передал.

— Спасибо, Горелов. Почему я никогда не замечал, что мир вокруг существует? Знаешь, жена жаловалась, что я не умею гулять вместе с ними — с ней и с дочкой. Что я всегда выжидаю время, чтобы отправиться куда-то еще. Что-то там делать. Я всегда был занят. А сейчас мне до смерти хочется назад эти пять минут. Вот эти пять минут в осеннем парке. Было пасмурно, сыро, красные листья. Я помню, Горелов. И дочка бежит, раскинув руки. Сырые листья. И жена рядом. Мне так не хватает этих пяти-двух-одной минуты. Чтобы она добежала до меня. Нет, чтобы смотреть на нее, я хочу потрогать ее волосы. Вот эти мягкие, спутанные. Белесо-серые. В такие моменты, как сейчас, понимаешь, кого на самом деле ты любишь. Это не слова. Это вот такие моменты. Вон она бежит. Если смерть — это вечность, я хочу вечность в красных листьях. И дочка бежит ко мне. Папа! — кричит она. Это жутко сентиментально, да, Горелов? Горелов, не молчи, Горелов, пожалуйста. У меня больше никого не осталось.

Темное ничто. Если Бог есть, пусть даст им свет, а я могу и так. Темноту я переживу, если буду знать, что у них будет свет.

Мы уничтожили себя. Сейчас, пока ракеты еще летят, эти пятнадцать минут… Если бы я мог, я бы умер от стыда. Перед ней, перед дочкой. Глупо, Горелов? Не молчи, Горелов.

Пожалуйста, не молчи.

Пожалуйста.

Гудки.

Иван положил трубку.

* * *

— Что это было? — Иван приблизился к старику, схватил за грудки. — Что?! Это?! Было?!

Слепые глаза старика глядели куда-то над плечом Ивана. Старик повел головой.

— Телефон?

— Да, блин! Телефон, блин!

В следующее мгновение Иван понял, что падает. Жилистая рука старика отправила его… ох!

Иван покатился по полу, в глазах потемнело. Он наконец остановился, скрючился. Суровый дед… сука.

— Дыши глубже, — посоветовал старик. — А с телефоном есть простое объяснение…

— К-к… — Иван задохнулся. Боль электрическими толчками изливалась из солнечного сплетения, лишала сил. — К-какой еще…

— Запись, — сказал старик. Голова его была слегка задрана, словно он прислушивался к чему-то, белые глаза были не здесь, а где-то в другом месте.

— Что?

— Хех. Обычная запись, — произнес старик ехидным тоном. — Это же полувоенный объект. Тут все разговоры положено записывать.

— А кто тогда звонил? — спросил Иван, уже зная ответ.

— Твоя судьба, — сказал старик звучно и вдруг сломался, захохотал, скаля уцелевшие зубы. — Автомат звонил, конечно. Это же хрен знает когда было. А сейчас какой-то контакт замкнуло и все сработало. Вызов и работа автоответчика.

— Чего-о?

— Не было никаких чудес, Иван. Никакой мистики в метро нет, понимаешь? Заруби себе на носу, салага.

* * *

— Что ты собираешься делать дальше?

Иван почесал лоб. Отвечать глупо, не отвечать — обидеть старика. Он серьезно спрашивает, сразу видно.

— Давай угадаю, — сказал старик. — Мстить, верно? Убьешь своих врагов?

САЗОНОВ, ОРЛОВ, МЕМОВ.

Необязательно в таком порядке.

— Да, — сказал Иван. — Примерно так.

— Предположим, над этой твоей целью есть цель более высокого уровня, более глобальная… Что ты будешь делать? Выживание не одного человека, как в твоем случае, а человечества.

— Спасти мир?

— Очень смешно, — сухой тон старика. — Но да, почти. Ты хоть понимаешь, что значит для человечества ЛАЭС?

Опять снова здорово. У старика явно какая-то нездоровая мания к этой ЛАЭС.

— Дед, я тебя очень уважаю, но не сейчас. Может, когда-нибудь потом, ладно? Давай так — я разберусь со своими делами и подумаю, что сделать с твоими. Даже лучше — я дам тебе слово диггера. Хочешь?

Старик некоторое время молчал, точно обиженный. Лицо подергивалось.

Жаль, но сейчас не время для такого похода. Старик кивнул. Ладно.

— Вернешься в Альянс? — спросил он наконец.

— Прямой путь мне закрыт, — сказал Иван, радуясь, что старикан совсем не замкнулся. — Через Восстания мне не пройти.

Старик вздохнул.

— Если я не могу тебя отговорить, то могу помочь. Поднимись до Выборгской. Там есть сбойка — переход в туннели кольцевой линии. Их начали строить перед самой Катастрофой, но так и не закончили.

— Я знаю.

— Ты будешь перебивать или дослушаешь, наконец?! — раздражился старик. — Найдешь проводника. Он проведет тебя… куда тебе нужно попасть?

Иван обдумал варианты. Из друзей у него остались только Пашка и Шакил. Но до Пашки надо еще добраться, он, скорее всего, уже на Василеостровской… Тогда да. Шакилов может помочь. На Сашку можно положиться.

«Если он еще жив».

— Для начала — на Невский.

— На Невский. Значит, синяя ветка. Дойдешь до Черной речки, там через Петроградскую и Горьковскую пойдешь вниз, до Невского.

Вариант, конечно. Иван помолчал. Если бы не одно «но»…

— Туннель же затоплен?

— Там есть проход. Можешь мне верить. Новая Венеция, слышал?

* * *

В дальней комнате обнаружился целый ящик старых советских противогазов. ГП-4, определил Иван. Вот изолирующий ИП-2М. Старье, но почему нет? И куча регенеративных патронов к нему. Иван поднял и прочитал на донце банки «Годен до 2008 года». Н-да. И много тут такого добра?

Мне бы все равно пригодилось. Только что скажет старик?

Звук шагов. Стук костыля.

Легок на помине. Старик остановился рядом, подождал.

— Я возьму? — спросил Иван. Старик повел головой — вправо, влево.

— Возьми, сколько тебе нужно. Мне уже без надобности.

Слепые глаза его смотрели куда-то над плечом Ивана.

— Все-таки решил идти? — спросил старик.

— Да, — сказал Иван. — Мне нужно домой.

Старик кивнул — понятно, и вышел. Иван прислушался к удаляющему стуку костыля, покачал головой, усмехнулся.

Кажется, мне будет не хватать этого звука.

Иван выбрал из груды противогазов целую маску под свой размер, натянул. Фху-у, Фху-у — с усилием продышал. Нормально. Резина плотно стягивала лицо, обхватывала затылок. Наверное, с похмелья хорошо надевать. Чтобы голова не развалилась. Иван снял, вздохнул — хорошо. С сожалением окинул взглядом кучу ГП-4. Жаль оставлять, хоть и старье, но грабить старика Иван не собирался. Отложил в сторону два фильтра с самым свежим сроком годности. Тоже, правда, просрочены, у них типовой срок пять лет хранения, но все же лучше, чем ничего. Углю-то что сделается, в принципе. Закрыл ящик. Подумал, снова открыл и выбрал еще одну маску под размер. И еще один фильтр. Запасная маска — это нужно.

Сложил маски в сумку.

Когда он закончил, почувствовал укол беспокойства. Чье-то присутствие… черт, расслабился!

Иван мгновенно повернулся, нырнул вниз, уходя от выстрела… Потом хмыкнул и выпрямился. Ну, старик, ну напугал. Слепой стоял около двери и смотрел куда-то над головой Ивана.

— Держи, — сказал старик просто. И протянул руку.

Ни фига себе.

Иван посмотрел на лежащие в его ладони упаковки таблеток, сложенные пополам и перетянутые коричневой аптекарской резинкой. Вот это да. За такое богатство в метро и убить могут.

— Что смотришь? Бери, пока дают, — старик опять начал сердиться. — Тебе надо, тебе врач прописал. Держи уже, халявщик!

Иван протянул ладони.

— Спасибо!

— Сочтемся, — хмуро сказал старик, словно до этого у него клещами вырвали его драгоценные антибиотики. — Иди сразу выпей. Вода там.

* * *

К вечеру Иван решил, что готов тронуться в путь. Из своих запасов старик выделил ему еще сумку, два фонаря, запас батареек, полтора рожка патронов и нож. Неплохой, но раньше у Ивана был лучше. Впрочем, раньше и потолки в туннелях были повыше, так старики говорят.

Огнестрельного оружия у слепого не было. Увы.

— Не передумаешь? — старик смотрел в потолок.

А я ведь начал привыкать к его выкрутасам, подумал Иван. Возможно, я даже буду по ним скучать. Смешно.

— На атомную станцию, что ли? — Иван покачал головой. Вот упрямый тип. — Извини, старик. Это не про меня.

— Когда передумаешь… — сказал старик, — А ты передумаешь, поверь. В общем, когда передумаешь, не забудь: тебе нужен третий блок. Запомнишь? И еще: прямой путь — не всегда самый короткий. Следи за собой, будь осторожен. А теперь, когда я навешал тебе на уши всякой высокопарной лапши… по пути, кстати, переваришь… давай-ка присядем на дорожку.

Присели. Помолчали.

— Удачной заброски, диггер, — сказал старик.

* * *

Когда тебе пятьдесят один, можно подумать и о смерти.

— Ты нас предал, Энигма, — сказала одна из теней. Старик не мог ее видеть, но знал, что тень эта — не от человека.

— Зачем ты ему рассказал? — продолжала тень.

— Он неудачник, — старик поднял голову. — Что он может изменить?

Молчание.

— Я думаю, ты пытаешься нас обмануть. Нам придется его остановить.

Старик отступил и замер. Почувствовал, как на лбу выступил холодный пот. Они могут. Они все могут. Сначала, когда тени появились, он думал, что просто сошел с ума. Это бы все объяснило. Правильно? Но теперь эти объяснения уже не кажутся ему слишком удачными.

Если ты сошел с ума, это, как минимум, надолго.

Старик хотел ответить, но внезапно это случилось. Тын-н-н.

Звук, словно лопается гитарная струна.

Началось.

Если бы он не был слепым, он бы закрыл глаза, чтобы этого не видеть.

Но даже слепой, он это видел — в своем воображении, будь оно проклято. Стена набухла зловонными волдырями, раковыми опухолями, проступили чудовищные пульсирующие вены. Пошла волной, выгибаясь от чудовищного давления изнутри. Затем вздулась — набухли пузыри, словно от страшного ожога. Пузыри росли, их становились все больше.

Старик ждал.

Он знал, что это неизбежно. Здесь их территория.

Пузыри начали лопаться. Из лопнувших пузырей выглядывали изуродованные, украшенные жуткими шрамами полулица, полуморды. Откушенные уши, вырванные клещами ноздри, разорванные щеки. На самом деле в них не было ничего человеческого — просто человеческий разум безуспешно пытался придать пришедшим узнаваемые черты.

Сотни черных, ничего не выражающих выпуклых глаз смотрели теперь на Энигму.

— Чтобы исправить твою ошибку, нам придется послать Призрака. Но для начала он займется тобой.

Вот и все.

— Смотались из кадра, — велел старик. Выпрямился. — Я еще кони не двинул. Когда двину, тогда и при… — Он вздрогнул. Потому что рядом появился кто-то еще.

Скрип двери.

Из темноты медленно выдвинулась угловатая, очень высокая фигура, нависла над старым диггером. Кожа человека, если это был человек, отливала серым.

Энигма слышал дыхание существа, клокотание воздуха в его зловонных легких. Шипение, когда отработанный воздух выходил из них наружу. Слышал даже биение крови за серой кожей, гладкой и твердой, как металл. Чувствовал, как тварь на него смотрит.

Существо протянуло длинную руку… или что у него там? Старик не знал.

— Грабли подбери, — предупредил Энигма. Отступил назад, приготовился…

Кажется, смерть пришла — ты, старый долбаный диггер.

Готов?

Он перехватил костыль за основание, занес для удара. Все когда-нибудь подходит к концу.

— Я сказал — смотались из кадра, — повторил он медленно. — Или объяснить популярно?

Серая фигура наклонилась… Вложив в удар всю силу и злость, старик махнул костылем…

* * *

Иван услышал за спиной далекий глухой вой и передернул плечами. Ветер, наверное. В туннелях всегда ветер.

На то оно и метро.

Глава 10 Венеция

Военные медики, один из которых подлатал его, остались позади мерцающим электрическим пятном. Так, начал мысленно загибать пальцы Иван. Чернышевскую я прошел, Площадь Ленина тоже, сейчас Выборгская. Верно?

В отличие от блокпостов Альянса, выборгский был чисто формальный. Никаких мешков с песком, пулеметов, никаких прожекторов. Прямо посреди туннеля стоял стол с конторкой, за ним два стула. На стульях лениво развалились два человека в серой форме с автоматами. Дальше по туннелю находилась выгородка — сиденья из метровагона составлены уголком. Интересно. Иван увидел расползшийся от старости коричневый дерматин. На одном сиденье спал человек в гражданском — задержанный, что ли? Освещалось все это единственной лампой, запитанной от аккумулятора. Иван заметил под столом его массивный пластмассовый корпус.

Горелов поздоровался с таможенниками, кивнул.

— Откуда идешь? — спросил таможенник.

У него был замороженный равнодушный взгляд.

— С Восстания. — Иван знал, что это вызовет расспросы, но откуда ему еще идти?

Против ожидания, таможенник не стал допытываться дальше, а просто кивнул — понятно.

— Что несешь?

— ГПэшки на продажу. Ну, и по мелочи.

— Показывай.

Иван расстегнул сумку, показал. Таможенник хмыкнул.

— Цель посещения, — он раскрыл толстую тетрадь в клеточку, послюнявил карандаш. — Пишу: бизнес. С тебя два патрона.

Иван кивнул — понятно, куда без пошлины.

— А что так много-то? — спросил он.

— Время такое, — сказал таможенник. Аккуратно вырвал листок из тетради, протянул Ивану. — Плати или топай обратно.

— Тяжелое время, — сказал Иван.

— Да уж, — согласился таможенник. — Не без этого… Слышал новости? Придурки с Васьки вон бордюрщиков перебили зачем-то. Всех подряд — и женщин, и стариков тоже. Как так можно?.. Хотя чего я тебе рассказываю? Ты сам лучше меня… — Он нахмурился. — Э, ты чего побледнел? Да ты что, тоже из бордюрщиков?

— Да. — Иван пошатнулся. Голова снова кружилась. То ли от долгой ходьбы, то ли просто так.

— Понятно, — сказал таможенник. — Извини, друг. Я вот раньше вашего брата не очень любил, честно, но это же абзац совсем. Нельзя так с людьми. Чего эти василеостровцы, с цепи сорвались?

Иван снова увидел: Гладыш, оскалив зубы, вгоняет лом в неподвижное тело. Брызги крови.

— Это не они, — с трудом сказал Иван. — Это… адмиральские были…

От явной лжи свело челюсти.

— Э-э, — сказал таможенник. Глаза у него совсем разморозились. — Как тебя обработали-то… Адмиральцы тоже не сахар, согласен, но по сравнению с васькиными — просто все в белом. Тьфу ты. Говорят, там сейчас василеостровцев судить собираются. Как военных преступников. Ты бы в свидетели пошел, что ли? Это нельзя так оставлять, а то совсем оборзеют, сволочи. Они там и так огнеметами людей жгли, я слышал. Это уж совсем ни в какие гермоворота…

— Сколько платить, говоришь? — Ивану совсем не хотелось продолжать этот разговор. — Два патрона?

На его удивление, таможенник вдруг махнул рукой:

— Забудь. Давай, — он протянул руку. Лицо вдруг стало вполне человеческое.

— Что давай? — спросил Иван тупо.

— Как что? Печать поставлю. — Таможенник взял листок, подышал на печать, шлепнул два раза по листку, оторвал половину, другую вручил Ивану. — Давай, друг, проходи. А патроны ты себе оставь. Поверь, тебе нужнее.

— Да, — сказал Иван. — Спасибо.

На листке была прямоугольная печать «ДИСПАНСЕРИЗАЦИЮ ПРОШЕЛ».

* * *

Сменяются века.

Сменяются туннели.

Сменяются люди.

Сменяются вопросы.

На самом деле все то же самое.

История — это неприятности, которые случились с кем-то другим…

* * *

Иван лежит лицом вниз и думает.

В данный момент у этого положения даже нет конкурентов. Если Иван сядет, ему будет плохо, и его будет тошнить.

Если встанет — он просто потеряет равновесие и вернется в точку покоя.

Если попытается подтянуть ноги под себя, голова окажется ниже, чем сердце, кровь прильет к мозгу и Иван, скорее всего, просто потеряет сознание.

Нет, думает он. Какой интересный пол. Какой мрачный, жесткий, темный и холодный бетонный пол. И я на нем лежу. Внутри Иван чувствует ссохшийся, угловатый комок. Это желудок. Он болит. В данную минуту все можно выразить простыми словами. Вот печень. Она ноет. Вот голова — она думает. И болит, конечно. И кружится. Но в принципе, все просто — Ивану плохо.

Нет, лучше так. Ивану задумчиво.

Усилием воли он закрывает глаза и заставляет себя спать еще. Такое запихивание в сон, как патрон в патронник при открытом затворе. Р-раз. Идет туго, но идет. Иван спит.

Закрываем затвор.

Диггерам перед заброской положено спать двадцать четыре часа. А лучше сорок восемь. Потому что наверху не спят.

После заброски сколько хочешь. Если вернешься. И не забыть отлить на «герму» — это хорошая примета.

Но сейчас Иван не готовится к заброске, а просто спит. В крови у него повышенный уровень токсинов, пониженное содержание кальция и витамина С. Легкое обезвоживание в целом. Мерцающий ритм сердца. Последствия алкогольного отравления. Впрочем, по-русски это называется: хорошо вчера врезали.

Иван спит. И одновременно не спит. Видения и кошмарные твари где-то рядом, за стеклянной стеной, а сейчас он думает.

Все кончено. Все кончено.

Пищевод болит, словно вчера они пили кислоту. Иван спит, перед ним проплывают лица вчерашних собутыльников. Не лица — хари.

«Пей, бордюрщик», — говорили они и подставляли кружки. Темная жидкость льется из мешалки, воняя ацетоном. Рука, заросшая рыжим волосом. Под ногтями залежи каменного угля. Иван снова видел, как кто-то — возможно, он сам — протягивает руку и высыпает в эту рыжую подставленную ладонь горсть латунных и биметаллических цилиндриков. Пачки таблеток. Патроны, думает Иван в запоздалом приступе тревоги, антибиотики… черт. Он почти просыпается, но продолжает спать.

Надеюсь, это только сон. Иван надеется, что проснется, а патроны на месте, антибиотики на месте, сам он одет, цел, невредим и готов идти дальше.

Дальше, дальше, дальше…

Снова кружка, жидкость, ацетон, пылающая гортань. Потом он видит себя блюющего в санузле. Свободу попугаям! Дальше провал.

Иван спит и очень-очень надеется, что это был сон.

Голоса.

— Где твой бордюрщик?

— Вон дрыхнет.

Голоса приближаются. Это тоже сон.

— Блин, ароматец тут у тебя. Сколько их здесь? — голос с тягучей ленцой, повелительный.

— Шесть человек на палатку, — отвечает другой голос с обидой. — Все, как положено.

— Смотри, проверю… Этот?

— Этот.

Иван думает во власти дремы, что нужно встать и что-то сделать. Возможно, драться.

Потом думает: а зачем?

И продолжает спать.

Всплеск боли. Огненная кровавая гора образуется, вырастает в его ребрах. Иван переворачивается на спину. Он даже кричать не может, только открывает рот, как рыба. Вспышки перед глазами, как пятна автоматных выстрелов в темноте туннеля. «Вперед!», «Бей москвичей!», «Огонь!».

В ответ летит «Питерцы уроды!». И пулеметная кантата, разрывающая уши.

Иван открывает глаза. Все плывет и качается. Над ним нависает лицо.

— Очнулся, родненький? — говорит лицо ласково.

Толстая, изнеженная харя. Где-то он ее видел? Вчера? Иван щурится. Вчера — пустая зона памяти. Ничего. Кроме смутных воспоминаний о каком-то сне, нет ничего. Только боль в боку и эта ласковая харя.

Иван смотрит и молчит. Пока он еще во власти тишины и пустых, незаполненных клеток памяти. Как многоярусные койки в заброшенном бомбаре. Только запах гнили, заброшенности и плеск воды, когда переставляешь ноги в резиновых сапогах.

Харя наклоняется, занимает все видимое пространство. Иван думает, что еще чуть-чуть и она заполнит собой все метро, выдавит Ивана на поверхность. А потом и там все заполнит.

— Кто… ты? — говорит Иван непослушными губами.

Голос гулкий, как из цистерны резервного запаса воды. Ее использовали сразу после Катастрофы, потом забросили. Иван тогда с Косолапым рассматривали ее, переходя из помещения в помещение. Пляшущие лучи фонарей. Это, кажется, был бункер на Приморской. Или нет?

— Вставай, родненький, — сказала харя. — По твою душу я. Идти пора.

Иван сфокусировал взгляд, заморгал, чтобы хоть чуть-чуть подстроить резкость.

Так и есть. Харя отдалилась, теперь это был мужик в сером городском камуфляже с заплатами на коленях, он сидел на корточках, положив руки на автомат. Иван сглотнул. Руки у мужика буйно поросли рыжим курчавым волосом.

— Куда? — спросил Иван. Чертов сон оказался не сном. Сколько я вчера прогулял? Как у них тут принято? Долговая яма? Или порка медным проводом, как на Садовой-Спасской?

Сесть было ошибкой. Мозг просто взорвался. Иван застонал.

— У-у… — сказал мужик. — Как тебя корежит-то… Ничего, сейчас пройдемся, там оклемаешься.

— Куда идти? — Иван примерился, куда прыгать, чтобы свалить мужика. Если чугунная голова, конечно, позволит… черт, надо!

Мне нужно домой, подумал Иван.

Я за это глотки буду рвать, предупреждаю.

— Да тут недалеко, — сказал мужик. — Оформим тебя честь по чести. У нас, все как положено, родненький, ты не думай.

Чертовы уроды. Иван сделал вид, что собирается подняться, подтянул ноги — в желудке вспыхнула боль, перед глазами все поплыло — сейчас, сейчас. Иван уперся руками в пол. Один прыжок… Мои любимые конфеты…

— Все без обма… — мужик не договорил.

Иван в длинном прыжке подкатился ему под ноги. Ощущение — словно мозги забыли закрепить, и они шарахнулись о стенку черепа со всей дури.

Но мужик не успел среагировать… Иван сбил его ударом под голени, тело в сером камуфляже упало рядом — бум! Хэканье. Иван перекатился, сел на него верхом, вырвал оружие из рук (смотри ты, «абакан», совсем зажрались, сволочи) и нацелил автомат мужику в голову. Под задницей у Ивана было твердая поверхность, пластины. Бронежилет, смотри-ка. Круглая харя расплылась в удивлении, рот открылся. Глаза огромные.

— Не… не стреляй!

— Куда ты меня собрался сдавать, а?! — Иван переключил предохранитель, положил палец на спуск.

— Что?!

— Куда вести меня собрался?!

Рот растянулся в удивленной полуулыбке-полугримасе.

— Так ты же сам хотел?

Пам-пара-пам. Мои любимые конфеты: бато-ончики.

— Куда хотел? — теперь Иван раскрыл рот. — В камеру?!

Мужик заморгал.

— Какую камеру? Ты же сам просил провести тебя в обход Восстания на синюю ветку! Через Сампсониевскую и Ботаническую. Я, блин зараза, не напрашивался. Сейчас оформили бы у коменданта договор и пошли. Забыл? Ты же мне вчера даже аванс выплатил!

— Я? — Иван заломил бровь.

Действительно, что ли? Он чуть сдвинул ствол автомата в сторону.

— А кто? — удивился мужик. — Ну ты и псих! Допился до белочки, да? Говорил я тебе вчера, много не пей. Нам пешком топать до фига и больше.

Вот оно что.

Иван подумал, встал. Поставил «абакан» на предохранитель. Башка трещала уже не так сильно. Вот что хороший выплеск адреналина делает. Резко оздоровляет организм.

Иван посмотрел на рыжего и протянул руку.

— Вставай, — велел он. — Как твое ничего?

* * *

Через два часа, подписав договор у коменданта Выборгской, худого остроносого старичка в вязаной телогрейке, и наскоро перекусив, они выступили в поход.

Иван шел и мучился от похмелья.

— Эти станции собирались строить, но так и не построили, — рассказывал Виолатор, шагая в темноту. — Сампсониевская и Ботаническая. Сладкая парочка. Но туннели сделали. Еще должна была быть станция Средний проспект, это переход на Васю.

— Я знаю, — сказал Иван. Башка трещала немилосердно. — То есть… я слышал об этом.

Вил качнул головой.

— Ее тоже не построили. Даже туннель не довели до нее. Зато на Васильевский остров оттуда можно попасть — если туннели не затопило окончательно. Там был траволатор под Невой.

— Что было? — слово было своеобразное. Нечто среднее между «травма» и «эскалатор».

— Траволатор. Такой эскалатор — только не вверх или вниз, а по прямой. Бегущая дорожка. Встал себе и едешь. Но они, конечно, давно уже не работают…

Мысль добраться сразу до Василеостровской показалась Ивану заманчивой. Но что я там буду делать?

Таня. Иван прикрыл глаза, справляясь с головокружением.

Нет. Сначала — Шакил.

Еще в гостях у старика он выработал план. Соваться на Площадь Восстания — верная смерть. А вот на Невском у него есть друзья — тот же Шакилов. Надеюсь, с ним сейчас все в порядке, подумал Иван.

Известия о бойне на Восстания уже разошлись по всему метро.

Вернуться и остаться в живых — вот моя задача, думал Иван.

И отомстить.

Все просто.

* * *

Через пару часов они дошли до станции Черная речка. Станция была заброшенная, неизвестно почему — по крайней мере, Виолатор этого не знал. На станции горел огонь, люди в цветастых нарядах сидели вокруг костра. Иван сто лет уже не видел живого огня. В Альянсе за открытый огонь можно было крепко схлопотать.

Конечно, едко подумал Иван, если это не струя из огнемета.

От костра поднялся крупный мужчина в широкополой шляпе. Борода, усы с сединой. Смуглая кожа.

— Цыгане, — сказал Виолатор. — Подожди, я сейчас.

Он пошел навстречу мужику в шляпе, улыбаясь на полметро и раскидывая руки для объятий.

Мужик, однако, обниматься не пожелал. Что-то сказал рыжему сердитое и резкое, махнул рукой — иди, мол. Виолатор пытался возразить, но цыган повторил жест.

Иван ждал.

Виолатор вернулся — ничуть не обескураженный таким холодным приемом.

— Да понимаешь, ангелы не разрешают, — сказал Виолатор.

Петроградскую они прошли, практически не останавливаясь. Была это тихая и странная станция. И народ там был очень тихий и очень странный. Иван не понял, в чем дело, но среди жителей Петроградской он себя чувствовал совершенно чужим.

— Дендрофилы, — сказал Виолатор шепотом.

— Кто?

— Любители растений, — и больше ничего объяснять не стал. Впрочем, Ивану было, если честно, все равно. Да хоть филателисты! Все равно он не знал, что эти слова означают — что «дендрофилы», что «филателисты».

Да и наплевать.

Когда через несколько часов они дошли до поворота на Горьковскую, Виолатор наставил на Ивана «абакан».

— Что это значит? — спросил Иван с удивившим его самого спокойствием.

— Ты обещал мне заплатить, — сказал Виолатор. — Родненький, давай, плати.

— Верно.

— Отдай мне вторую половину. Дальше ты уж, извини, сам дойдешь.

— Да, — Иван кивнул. — Я понимаю.

Стараясь не делать резких движений, он вынул из сумки патроны и отсчитал положенное количество.

— Положи на землю.

Иван пожал плечами, сделал, как просил рыжий. Отступил на два шага. Виолатор быстро, даже не пересчитывая, закинул патроны в рюкзак. Поднялся.

— Ход вон там, — он высветил фонарем надпись над коллектором. — Удачи тебе, диггер.

— Откуда ты знаешь? — Иван замолчал.

Виолатор расплылся в довольной улыбке.

— А что, я вашего брата не видел? Вы даже ходите одинаково. Я же видел, как ты меня затылком «держал». Мне прямо нервозно становилось. Думал, заведешь меня куда и порешишь.

— Я вообще-то честный человек, — сказал Иван. Интересный тип этот рыжий…

— Нет, — Виолатор покачал головой, не опуская «абакан». — Ты не честный человек, родненький. Ты просто держишь слово. А это разные вещи. Вообще, это у вас, диггеров, профессиональная деформация.

— Что? — Иван поднял брови.

— Отпечаток, который накладывает профессия. Я когда-то изучал психологию. Ну, ты понимаешь…

Иван усмехнулся.

— И чем же отличается честный человек от диггера, который просто держит слово? — спросил он с интересом.

Виолатор ухмыльнулся.

— Это тонкий вопрос. Скажем так: честный человек… честен и за рамками… данного слова. А диггер за рамками данного слова совершенно свободен. И может сделать все, что угодно. Например, дать мне по башке и забрать автомат.

— Логично, — сказал Иван. Нельзя сказать, чтобы он об этом не думал. Оружие бы ему сейчас очень пригодилось. — Так куда мне идти?

— Туда.

— Если ты меня обманул, я тебя найду, — предупредил Иван. — Я не угрожаю. Ничего личного. Просто думаю, ты должен это знать, Вил. Я ничего не прощаю — никому и никогда.

Так оно и есть. Никому и никогда. Он помолчал, глядя на Виолатора. Тот заметно занервничал, на лбу выступила испарина.

— Это моя, — сказал Иван, — как ты выразился, профессиональная деформация… Ну, что-то хочешь добавить?

— Там сложно пройти, — сказал рыжий наконец.

— Но можно?

Пауза. Капля пота скатилась по лицу Виолатора.

— Да.

* * *

Потолок начал снижаться. Бетонный скос нависал над самой головой, пригибал к земле. Иван ссутулился и пошел вперед. Судя по сквозняку, дальше было открытое пространство, не тупик — иначе откуда взяться ветру?

Спину уже ломило, когда Иван добрался до места, где смог более-менее встать прямо. Ноги и спина к этому времени затекли так, что Иван даже не сразу смог разогнуться. Блин. Так и стоял минут пять, растирая поясницу и набираясь решимости, чтобы выпрямить спину. Выпрямил. Вспышка боли. Иван застонал сквозь зубы.

Иногда начинаешь вспоминать то, что вспоминать не стоит. Вот, скажем, зачем было Энигме спасать ему, Ивану, жизнь? Что, гнильщики мало людей убивают? Судя по слухам, они только человечиной и живут.

А антибиотики? Что, старику их девать некуда?

Через долгое, бесконечно долгое время луч фонаря уперся в земляной завал. Иван повернул фонарь, высветил дальше… Так и есть. Завал начинался у ног Ивана и уходил под потолок.

Здесь туннель взорвали, чтобы преградить путь воде. Иван слышал рассказы про Горьковскую, которую начало затапливать, и жители ушли, оставив станцию. Хотя по другой версии, они ушли не из-за воды… Н-да. По третьей, самой странной… люди вообще не уходили, а до сих пор там живут. Иван покачал головой. Нет, вряд ли. Это всегда становится известным.

Но факт остается фактом:

Туннель дальше завален. Правда, — Иван усмехнулся, — какое совпадение — я знаю обходной путь. Спасибо честному бродяге Виолатору.

* * *

Ломается привычный мир.

Что мы испытываем, когда это происходит?

Мир трещит по швам, хрустит под подошвами, как стеклянный шарик.

Сминается, как латунная гильза под ударом каблука…

Что мы испытываем?

Ничего.

Кроме потрясения.

* * *

Примерно через сто пятьдесят метров коллектор вывел его к воде.

Забавно. Иван провел фонарем вправо, влево. Луч утыкался в стены туннеля, впереди же была только темная вода. Та-ак. Интересно девки пляшут.

Что там Виолатор говорил про город на воде?

Ну, и где он?

Вода слегка морщилась в пятне фонаря — темная, густая. Запах тут стоял — держите меня семеро.

Да не нужен мне ваш город, подумал Иван в сердцах. Больно надо. Дайте мне пройти.

Ну, не вплавь же? Судя по уровню воды, пешком он тут точно не пройдет. Даже если рискнет… Холодная ртутная точка возникла в затылке. Иван переложил фонарь в другую руку, присел на корточки, склонился над поверхностью. Вода как вода. Не слишком чистая, мусор плавает… стоп. Точка в затылке стала почти болезненной — словно кто-то с силой нажимает туда указательным пальцем.

Интуиция. Чутье. Иван вдруг отодвинулся от воды. Всплеск. Еще всплеск.

Он сделал два шага назад, упал на задницу. Давление на затылок ослабло. В ушах стоял едва заметный звон. Что происходит?

Так, в воду нельзя лезть категорически. Это ежу понятно. Почему понятно, Иван даже не задумался. Чутье говорит — нельзя, значит, нельзя.

Вспомнилась та тварь на Приморской. Вот уж с кем встретиться не хотелось бы. Тоже в воде сидела, кстати.

Но и ждать смысла нет. Верно?

Добраться бы сейчас до какой-нибудь ВШ, выйти наверх и пешком через мертвый город. Угу. Одному. Практически безоружному… без защитного костюма и дозиметра. Неплохой способ самоубийства, Иван. Так держать, и все у тебя получится.

Но ведь зачем-то же здесь есть проход к воде? Значит, не все так просто. Ладно. Может, покричать?

Иван начал искать. И вскорости нашел.

Ржавая скоба вбита в стену туннеля, к ней привязана веревка. Другой конец уходил в темноту. Иван потянул за нее, где-то вдалеке звякнуло. Хмм. Иван потряс веревку как следует. Звон стал решительнее и громче.

Понятно, система вызова. Интересно, кого же мы вызвали?

Иван еще раз подергал веревку — чтобы уже наверняка. Уселся на камень и приготовился ждать.

Через некоторое время вдалеке зажегся огонь, помахали фонариком. Иван поднял свой фонарь и помахал в ответ.

Принято.

Прошло еще несколько минут. Наконец вдалеке раздался странный звук — плеск, плеск. Иван ждал. Звук приближался.

Из темноты практически бесшумно выплывала лодка. Звук, который Иван слышал, — легкий плеск — оказался звуком, с которым весло опускалось в воду.

В лодке стоял мужик лет сорока с грязной повязкой на лбу и смотрел на Ивана.

— Тебе, что ли, ехать? — спросил он угрюмо.

— Ага, — сказал Иван.

— Десятка.

— А что так много-то?

— Ну… хочешь со скидкой? Один патрон и плыви за лодкой.

— Нет уж, — сказал Иван. — Лучше в лодке.

* * *

Виолатор правильно описал Венецию — город на столбах. Вдоль туннеля, на черной воде, разместился целый жилой квартал. Настилы из досок образовывали островки, рядом плыли лодки и все, что могло держаться на воде.

Мимо проплывала консервная банка.

Иван сунулся было поднять, но лодочник помотал головой. Не надо.

— Почему не надо? — спросил Иван. Лодочник пожал плечами, что диггер расшифровал — хочешь, суй руку, дело твое. Потом не жалуйся.

— Там кто-то есть?

Но лодочник ничего не ответил. Вместо этого он двинул веслом, и лодка плавно проскользнула мимо очередной хижины. Иван заметил, что настил сделан не жестко, а словно лежит на воде. Столбы служили скорее для того, чтобы островок не уплыл. Белые и синие пластиковые бочонки, сотни пластиковых бутылок, коричневых и прозрачных, зеленоватых, разной формы и размера, держали домик на воде. Ивану, привыкшему к типовым палаткам на родной Василеостровской и к многоярусному общежитию на Гостинке, это показалось забавным.

Из домика вышла женщина с подвязанным подолом и с косынкой на голове, выплеснула помои из таза — едва не попав в лодку. Иван отшатнулся. Женщина равнодушно посмотрела на него, вытерла лоб тыльной стороной ладони (рукава у нее были закатаны) и ушла обратно в домик.

Ну и порядочки тут.

На воде остались плавать остатки еды, обрывки бумаги и просто тряпки.

Как они до сих пор в мусоре не утонули? — удивился Иван. Белый комок бумаги плыл против движения лодки, словно подгоняемый ветром.

Держись, друг, мысленно подбодрил Иван. Белый комок продолжал скользить. Внезапно из воды высунулась черная тупая, похожая на змеиную, морда и заглотила его. Раз. И исчезла. Круги на воде. Бумаги больше не было.

Иван протер глаза.

Вот тебе и «утонут в мусоре». Правильно я руки подальше от воды держал.

Иван убрал ладони с бортика лодки, положил на колени. Лучше уж так. Лодочник покосился и усмехнулся. Продолжил орудовать длинным веслом.

— Что это было? — Иван посмотрел на лодочника. Тот лицом изобразил нечто сложное, но не поддающееся переводу. Иван вздохнул. Как с вами непросто…

Они проплывали мимо разных домов: маленьких и побольше, некоторые были длинные, в десять-пятнадцать метров — видимо, на несколько семей. Маленькие дети играли под присмотром старших, полуголый мальчишка лет четырех баловался, закидывая в воду удочку с привязанной на конце фитюлькой. Фитюлька касалась поверхности воды, пауза…

Каждый раз мальчишка успевал отдернуть удочку за долю секунды до того, как захлопнутся черные пасти. Мелкие острые зубы клацали. Мальчишка бурно радовался и забрасывал удочку снова.

Хорошая реакция, оценил Иван.

Толщиной твари были как раз с руку мальчишки.

Лодка, наконец, доплыла до странного сооружения. Межтуннельная сбойка, понял Иван, приспособленная для общественных нужд. Это был самый большой искусственный остров из увиденных им сегодня. В центре возвышалась алюминиевая будка, от нее шла лестница на веревках — прямо к двери в стене туннеля. Надпись на двери «ДОЖ. Прием с 5 до 6». Главный по дождю, что ли? Откуда в метро дождь?

Дежурный по Обеспечению Жизнедеятельности?

Дураку Отыщем Жену?

Иван пожал плечами. У местных свои причуды.

На острове кипела жизнь. Лодки причаливали и отчаливали. Люди сновали туда и сюда, гул оглушал. Видимо, это был местный центр.

— Купи угря, недорого! — Чья-то рука вцепилась ему в рукав. Иван чуть не среагировал — перехват руки и удар в горло, — но притормозил себя. Почти вежливо отодвинул мужичка с ведром, стоящего в маленькой лодке, мельком заглянул — там лежала черная, свернувшаяся кольцом, гладкая гадина. Ивана передернуло. Блин. Точно такая же недавно сожрала белый лист.

— Не надо, — сказал Иван. — Не надо.

Над каждым островком висел фонарь — стеклянный колпак, под ним горел свет. Интересно, что они используют? Точно не спирт. Цвет пламени другой. Масло?

Вокруг большого острова таких фонарей было штук двадцать — по всему периметру.

Тут же на острове, на мангалах жарили угрей. Иван слышал шипение жира, капающего на угли. Огромный, с раскрасневшимся лицом хозяин в засаленном фартуке зазывал покупателей.

— Шаверма! Шашлык! — покрикивал он. — Подходи, налетай!

Запах стоял такой аппетитный, что желудок постанывал.

Иван мотнул головой. Жрать охота, да патронов в обрез. Ничего, если повезет, сегодня уже буду на Невском.

Лодка свернула влево, протолкалась сквозь ряды других суденышек, пристала к причалу. Легонько стукнулась. Дальше, на той стороне острова — через всю сбойку, Иван слышал звуки десятков голосов, крики и возню. Там что-то происходило.

Интересно, что?

Лодочник молча ждал, глядя на Ивана. Высокий, худой.

— Вот, — Иван протянул обещанные патроны. У него оставался в запасе последний, пистолетный, для «макара». Мелочь, а приятно.

Лодочник взял патроны и, ничем не выражая ни досады, ни удовольствия, оттолкнул лодку — Иван едва успел выпрыгнуть на остров — и поплыл в обратном направлении.

Иван посмотрел ему вслед. Стоя на причале, почувствовал, как покачивается под ногами деревянный помост. Огляделся.

Ну что ж… Вот я и в Новой Венеции.

Интересно, подумал Иван внезапно, Тане бы здесь понравилось?

* * *

Через час Иван поел, выпил и был уже более-менее в курсе местных правил. Новая Венеция жила за счет угря. Мутировавшие земляные черви это были, что ли? Или рыбы? Никто особо не заморачивался. Угрей можно было жарить, варить и солить — больше от него ничего не требовалось. Изредка среди пойманных особей попадались электрические. Ну, этим местные нашли другое применение…

Управлялась станция Дожем — комендантом, перевел для себя Иван. В общем, все как у людей. За исключением, пожалуй, «долговых» — рабов. Иван видел их, оборванных и безразличных, подметавших остров, таскающих тяжести, красящих лодки, сидящих то здесь, то там.

Иван вышел прогуляться, дошел до дальней оконечности островка. Народа здесь было немного.

На настиле лежал человек лицом вниз — то ли мертвый, то ли пьяный. А может, вообще гнильщик или «долговой», судя по одежде. Его никто не трогал и вообще не обращал внимания. Может, у них так положено?

Иван прошел мимо, сел у воды на скамейку.

Как ему сообщили, очередной паром отправляется к Невскому Проспекту через несколько часов. Стоимость — пять патронов. Иван сторговался за фонарь, выбора не было. Ничего, зато второй у него останется.

Прорвемся.

Паром доплывет до закрытой «гермы». Когда вода начала подниматься, ее закрыли намертво. Но там остался служебный ход — наподобие того, через который Иван ходил на Приморскую. Так что проблемы особой нет. Ну, промокну немного. Ерунда.

Осталось дождаться.

Ждать — Иван бросил в воду камешек — бульк! вода забурлила — это вообще самое сложное.

«Мемов, Орлов, Сазонов», — повторил он про себя, словно мог забыть.

Скоро мы встретимся.

Грязная куча тряпья зашевелилась. Иван дернулся — из-под кучи выбежали крысы и разбежались в разные стороны. Одна проскочила у самых ног диггера. Иван в сердцах сплюнул.

— Кто здесь? — спросил голос. Иван почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться.

Еще бы!

Спрашивал давешний «мертвец». Застывшие синюшные губы шевелились, глаза смотрели прямо Ивану в душу. Диггер почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться. Испуг окатил его, словно из ведра, бросился в лицо черной верещащей крысой… исчез. Кровь стучала в висках. Иван вдруг узнал.

Надо же. Он покачал головой.

«…виноват Дарвин».

— Здорово, Уберфюрер, — сказал Иван. Вот так встреча. — Как оно вообще? Как твое ничего?

— Фигово, — сказал Убер. Опираясь на руки, с трудом приподнял непослушное, словно взятое на примерку тело, посмотрел вправо, затем влево. Лицо его было словно раздроблено чем-то тяжелым. Плоское, опухшее. Глаза как у монгола. Потом снова на Ивана.

— Где я?

Иван не выдержал, хмыкнул. Своевременный вопрос.

— На острове.

— Это я знаю, — сказал Уберфюрер. Губы у него были разбиты, морда опухшая. — Где конкретно я сейчас нахожусь?

Иван пожал плечами.

— На центральном острове. Вон там лестница и написано «ДОЖ». Это кто? Дежурный по жабам?

— Ага, — согласился скинхед. — Он самый. Понятно. Мы здесь и бухали.

Это многое объясняло. В том числе и кислый запах, идущий от скинхеда — такой мощный, что его даже перегаром было сложно назвать. Скорее уж «перегарище».

— Ну ты даешь, друг… — Иван присвистнул. — Я вообще думал, что ты того — помер. Что бордюрщики из тебя ремней нарезали. Или на барабан натянули. Или еще чего. А ты здесь.

— Я жесткий, как подошва ботинка, — сказал Уберфюрер. Мучительно, перекосив лицо, выпрямился, сел. Теперь его поза напомнила Ивану позу дяди Евпата, когда его прихватывала старая рана в бедре. — Эти уроды побоялись обломать зубы.

— Ну ты даешь, — повторил Иван. — А здесь ты как оказался? В Новой Венеции?

Уберфюрер открыл рот, подержал так и закрыл.

— Не помню.

* * *

В девятнадцать лет Уберфюрер понял, что нравится женщинам, и пропал из университетских будней, чтобы проснуться в вечных праздниках жизни.

Институт на Ленинском проспекте теперь представлялся ему не серым и унылым зданием, а горящим, колыхающимся горнилом страстей и наслаждений. В этом здании все пылало, искушало и совращало, кокетничало и несло угрозу (конфликты из-за внимания женщин Уберфюрер находил самыми естественными из конфликтов, существующих на земле), двигало стройными бедрами и опаляло взглядом из-под длинных, как полярная ночь, ресниц.

— Как ты здесь оказался? — спросил Иван.

— Не помню. — Уберфюрер мучительно пытался нащупать ускользающие воспоминания и натыкался каждый раз на одно и то же — на пустоту. Все, что начиналось с момента «Вперед!» и прыжка его в туннель — исчезло, в потаенном чулане памяти не было ни одной вещицы — только темнота. Амнезия, поставил сам себе диагноз Уберфюрер и на этом успокоился. Посттравматическая. Вот и ладно.

— А здесь — это где? — спросил он ради интереса. В принципе, какая разница, откуда начинать новую жизнь?

— Новая Венеция. Где-то рядом с Горьковской. А что, ты совсем ничего не помнишь?

— Помню только, что когда очнулся, отливал на гермуху.

Иван поднял брови.

— С заброски?

Старая примета — помочиться на гермодверь. На удачу.

— Похоже. Может, у меня сотрясение?

— Смотри мне в глаза, — Иван прищурился. — Ага. Нет, зрачки одного размера. Скажи: прыжок с подвыподвертом. Только быстро.

— Офигевающая прохрень, — сказал Уберфюрер быстро. — Выхухоль, нахухоль, похухоль. Синхрофазотрон. В рамках банальной эрудиции… Да нет, все в норме, брат.

— Ага, — Иван кивнул.

Посмотрел на Уберфюрера с отрешенным выражением на роже. Странный он, подумал Убер. Клево.

— Мы Восстания взяли? — Все-таки кое-что он помнит.

Иван помедлил.

— Ну как тебе сказать… взяли.

Лицо у него стало — выразительней некуда. Уберфюрер почесал затылок.

— Так где мы, брат? — спросил он.

— На Горьковской. Вернее, в перегоне от Горьковской до Невского проспекта.

— Как это? — удивился скинхед. — Тут же туннель должен быть завален!

— Да, Убер, — сказал Иван. — По башке… или что у тебя там, тебя крепко приложили, если даже этого ты не помнишь. Сам-то ты как сюда попал, по-твоему? А? Ну-ка… — Диггер вдруг насторожился, наклонился вперед. — Покажи руку!

— Чего?

— Да не эту… другую! Ногти твои где? — Иван поднял взгляд, посмотрел ему в глаза. — Да, брат.

Уберфюрер наклонил голову, посмотрел. Вздрогнул. Левая рука была недавно зажившая, с уродливыми кусками розового мяса вместо ногтей. Уцелел ноготь только на большом пальце. Дела. Уберфюрер сжал руку в кулак, разжал. От усилия вспомнить опять заболела голова.

— Кто тебя так? — спросил Иван.

— Найду, кто это сделал, — Убер сжал зубы, — яйца вырву плоскогубцами.

Медленно. Он пожал плечами. Месть — это личное. Потом сказал:

— Не помню, брат. Да это уже неважно. Верно?

* * *

Он проснулся оттого, что рядом кто-то был.

Иван осторожно открыл глаза. Ага, вот ты где. Диггер вынул нож, подаренный стариком. Взял его обратным хватом, спрятав лезвие за запястье. Одно название, что оружие. Вот раньше у него был нож как нож. Даже с небольшой тварью можно справиться. Или, например, Уберфюреровский кукри — почти топор…

Некто неизвестный, наглец такой, залез в Иванову сумку. И что-то там искал. Возможно, смысл жизни, подумал Иван с иронией. Или пожрать.

Иван мягко перетек за спину наглеца, присел на корточки.

— Эй, — тихо позвал он. — Ты кто?

«Наглец» вскинул голову, увидел Ивана. Испуг плеснулся в больших круглых глазах… и вдруг растаял. Его место заняла радость. Рот раскрылся…

— Командир!

Ну, блин. Иван выпрямил спину, встал.

— Ты что здесь делаешь? — он почти не удивился. Ну что за жизнь, плюнуть некуда, везде знакомые лица…

Перед ним сидел наследный, потомственный мент Миша Кузнецов. Только уже без «макарова» и с подбитым глазом. Иван только сейчас заметил, что одежда у того порвана, а руки в цепях.

Вот уж война раскидала, так раскидала.

— А профессор где? — спросил Иван, уже догадываясь, что так просто он теперь не отделается.

— Не знаю, — сказал Кузнецов. — Он от меня это… убежал.

Мда. Поручи дураку…

Кузнецов сопровождал Водяника по туннелю на Гостинку. Профессор не был особо этим доволен, злился, даже кричал. Но Кузнецова не прошибешь — молодой мент упорно выполнял поставленную задачу. Так и шли они с профессором, то ругаясь, то обиженно молча, почти до Гостиного Двора… и тут Проф напоследок выкинул фокус. Кузнецов только отвернулся — а Водяника и нет. Как испарился. Миша сунулся в какой-то коллектор, тот вывел в другой коллектор. А там в туннель.

Кузнецов понял, что заблудился.

А потом решил спросить дорогу у каких-то челноков…

Спросил.

Очнулся уже здесь — в цепях. Оказалось, что должен некую сумму… а расплатиться не может. Так и стал Кузнецов рабом, или как у них здесь называется?

Долговой, сказал Миша.

— Что будем делать, командир? — Кузнецов смотрел вопросительно. — Меня за побег хозяин забьет.

Если бы я знал. Да что за судьба у меня такая? Иван выпрямился.

— Командир?

Оставить тебя здесь и кукуй дальше. А я доберусь до Василеостровской, разберусь там с делами и вернусь. Вот что надо сказать.

Или — извини, придется выбираться самому. Пора взрослеть, мальчик.

Шипение динамиков.

В голове зазвучал хриплый ужасный голос Тома Вэйтса. С пятницы лабаю этот блюз…

Любимая музыка Косолапого.

— Командир? — в голосе звучало отчаяние.

Иван дернул щекой. Скулы затвердели так, словно он вложил за щеки бильярдные шары.

— Жди меня здесь, Миша, — сказал Иван. — Я скоро вернусь. Никуда не уходи.

Кузнецов радостно заморгал. Вот так у нас продвигается воспитание хомячков. Мы кормим их мечтами. Они жиреют, становятся легче воздуха и улетают за край мира. В Австралию, куда не добралась Катастрофа. Мы все живем в противогазах с розовыми стеклами.

Куда он, интересно, уйдет в своих цепях?

Иван резко повернулся на пятках и пошел вперед.

Пока он еще не знал, что будет делать. Но что-то будет — это точно. Проклятая станция.

Проклятое метро. Проклятая жизнь.

Шагая по помостам, он пересек основной причал, где выгружались садки. Гвалт и крики. Бьющиеся в сачках черные гибкие тела. Смотри ты, у них и зубы есть. Иван остановился посмотреть. Толстый горьковец в паленом на спине, цветастом, в полоску махровом халате, вытянул руки и, напрягшись как пружина, вытягивал сачок — вода выливалась из сетки, угри выгибались и раскрывали узкие пасти.

У него на глазах тощий парень, вытаскивая сачок, не удержался — пошатнулся, начал терять равновесие, сделал два шага к краю причала — раз. Лицо его помертвело. Иван даже отсюда, с десятка метров, видел его огромные круглые глаза. Иван автоматически перешел на бег. Парень уже падал, заваливался вниз…

— Отпускай! — кричали ему. Парень не слышал. Иван мчался, рефлекторно меняя путь, перепрыгивая корзины, где бились или вяло выгибали черные спины такие же угри. Парень, наконец, сообразил, выпустил сачок — но уже поздно. Он потерял равновесие. Вода под ним взбурлила от жадных угриных пастей…

Иван в отчаянии прыгнул через угол, чтобы не обегать такой важный для него отрезок пути.

Парень падал. Иван видел — хотя физически не мог этого разглядеть, — как клацают мелкие острые зубы у лодыжки парня, вырывают кусок из черной штанины. В следующее мгновение Иван выставил руку. Пальцы ударили в плечо парня, схватили ткань рукава. Рывок, чуть не вывернувший сустав. Иван приземлился боком, на больную сторону — вспышка! — автоматически согнул колени, уходя в перекат. Не ушел до конца, парень шлепнулся на спину на помост и сработал как тормоз. Иван с размаху приложился левым боком об доски.

Вспышка боли.

Молния рассекла пространство на отдельные ломаные осколки.

Блин! Иван лежал, пережидая пульсацию боли в ребрах. Нет, не дают его ране зажить как следует. Лежал и думал о розовых облаках. Причал под ним мягко покачивался. Иван чувствовал, как снизу в дерево долбятся жадные морды угрей.

— Ты живой? — его тронули за плечо.

— Смотря… — Иван перевернулся на спину. Новая вспышка боли. — Смотря, кто спрашивает.

Перед ним реяла белая круглая луна — в призрачном ореоле. Сейчас слегка влажно и легкий туман. Неужели я наверху? — подумал он.

Луна то приближалась, то удалялась. Наконец замерла. Иван откинулся, прикрыл глаза. Хорошо лежать.

Открыл.

— Таня? — в следующее мгновение он сообразил: нет, не Таня. Но тоже очень красивая. И совсем другая. Губы девушки шевельнулись, но Иван не понял ни слова.

— Сейчас, — сказал он и начал подниматься. Его мягко уложили обратно.

Иван постарался сосредоточиться, направить внимание в одну точку.

— …пройдет. — Вот, почти получилось. Нет.

Извини, Миша. Кузнецову придется подождать.

Иван опять начал вставать. На этот раз мягкое сопротивление женских рук (а легко отличить) было легче. Иван усилием воли преодолел звуковой барьер и встал. Нога болела, но терпимо. Хуже, что ребра опять дали о себе знать.

Пуля Сазонова ударила в бронепластину, чудом не задев жизненно важные органы. Возможно, так и поверишь в судьбу.

Ага, ага. Живи в противогазе с розовыми стеклами.

— В порядке?

Иван поднял голову. В первый момент его насквозь пронзило ощущением красоты девушки, словно весь организм отозвался на определенную ноту. Косолапый говорил, был такой чудак, который называл любовь «настройкой». Люди сходятся вместе не потому, что так получилось, а потому что настройка совпала. Как есть консонанс и диссонанс — когда вместе две ноты звучат хорошо, и когда совсем не звучат. И ничего с этим не поделаешь. Можете назвать это судьбой…

Бог — великий настройщик. Ага, ага.

То-то несколько миллиардов инструментов сгорело в той Катастрофе. Что, скажем прямо, несколько уменьшило состав оркестра.

— Это ты, что ли, меня вытащил? — Теперь перед диггером стоял тощий парнишка, насупленный, и говорил несколько грубо — на вкус Ивана. — На фига?

— Понятия не имею, — честно сказал Иван. Двинулся взглядом дальше — девушка-луна стояла левее паренька, но так близко, словно он ей близкий человек. Любовник? Иван покачал головой. Не так стоят. Не то напряжение между ними. Не то звучание.

— Я же говорил, — паренек обратился к девушке, — он псих.

— Артем! — одернула его та. Улыбнулась диггеру. Улыбка ее звучала так, словно они с Иваном давно знакомы. Чистый белый звук.

— Простите моего брата, — сказала девушка. — И спасибо вам огромное.

— Думаю, ваши угри со мной не согласятся, — сказал Иван. Он слышал свой голос словно со стороны. — Я оставил их без ужина. Хотя, прямо скажем, — он измерил парня взглядом, — не самого обильного. Но все-таки.

Парень дернулся, девушка засмеялась: звонко.

Вот такие дела, Иван.

— У вас хороший смех, — сказал диггер, глядя на нее. — Хороший смех бывает только у людей с чистым сердцем. Как вас зовут?

— Лали.

— Как?

— Ла-ли. Грузинское имя.

* * *

Обитали они с братом на маленьком островке — примерно в метрах трех от большого острова. Лали потянула за веревку, выдвинула доску и положила ее так, чтобы получилось подобие моста. Путь готов. Иван с сомнением посмотрел на узкую полосу дерева, под которой плескалась черная опасная вода.

Лали перешла, практически не глядя. Иван завороженно смотрел, как двигаются ее ноги под юбкой, потер подбородок. Очень… ловкая. Потом решился и неуклюже перебежал по доске сам.

Теперь они сидели в их маленькой хижине (где-то за спиной Ивана тихонько тикали часы), и Лали угощала его чаем.

— Что мы можем для вас с братом сделать?

— Вы? — Иван посмотрел на нее. Он думал, девушка засмущается… Ничего подобного. — Может, это мне надо вам помочь?

Паренек сжал кулаки, лицо подергивалось.

— Нашелся помощник, — буркнул он и вышел из палатки.

— Не обращайте внимания на моего брата, — сказала она. — Он последнее время сам не свой. Он был на ярмарке на Садовой-Сенной, и там ему разбили сердце.

— Сочувствую, — сказал Иван. — Это бывает. Необязательно на ярмарках, но бывает. И что произошло дальше?

Лали улыбнулась.

— Дальше она уехала, а он заочно ревнует к ней всех мужчин старше двадцати и моложе столетнего старца. Она назвала его мальчиком, понимаете?

Еще бы, подумал диггер. Мы такого не прощаем.

— У тебя интересное лицо, — сказал Иван, переходя на «ты».

Девушка улыбнулась.

— Я наполовину грузинка, — пояснила она. — А мой брат наполовину русский. Поэтому он такой бука. Пейте, — она протянула Ивану кружку. — Ему хочется быть или грузином или русским, посередине его не устраивает. Это он так говорит. Но на самом деле тут виновата женщина.

— Кто она?

Лали наклонилась к Ивану. Ее длинные волосы коснулись его щеки.

— Ведьма, — шепнула Лали. Ивану стало щекотно ухо. У нее был прекрасный чистый тон. Настоящее звучание. Юная, но уже женщина. Не потому что успела ей стать, а по внутреннему ощущению самой себя. Девушка ждет мужчин, а женщина ими правит. И подчиняется. Но правит.

Грузинская принцесса, подумал Иван.

* * *

После ужина (тот же самый угорь, тушенный в каких-то темных, чуть отдающих кисловатой остротой, листьях) Лали принесла чай. Иван сидел, смотрел на нее — не все время, а словно держал в поле внимания, как в дигге все время держишь напарника. Но там, наверху, это не было подкрашено, как стакан воды розовым витаминным раствором (мультивитамин для детей, сироп с клубничным вкусом. Редкая сладость), сексуальным влечением. Все, что делала Лали (грузинская принцесса), Ивану нравилось, это было женственно и спокойно, с темпераментом и взглядами из-под ресниц. И в этом не было ничего щенячьего, ничего наигранного.

Спокойное, уверенное влечение — когда два человека нравятся друг другу и знают об этом.

И продолжают существовать, заниматься обыденными делами, держа друг друга в затылке. Глаза на затылке. Иван усмехнулся. Теперь понятно, что это означает. Не новый вид неприятностей, как там, в пустом городе (если бы пустом!), а нечто иное.

С Таней у него все было по-другому.

Ивану мучительно хотелось забыть про Кузнецова, привязанного к столбу на пристани, про Уберфюрера, которому нужны воспоминания, а не выпивка (как тот почему-то считает), про… Иван дернул щекой. Забыть про Сазона.

Это было не яростное, опаляющее чувство.

Когда Иван вспоминал про Сазонова, теперь это был лед и холод.

Промерзшая душа, как бывает город наверху, Питер. Корка льда на гранитных львах. Ветры, продувающие насквозь широкие пустые улицы.

Вот этот город. Остов его прогнил…

Иван видел внутренним зрением рыхлый, промерзший снег Петропавловской крепости. Что они там искали? Черт его знает. Уже не помню.

Иван помнил только холод. И следы — множество следов на белом полотне.

…Каменный остров оставшихся навсегда.

Если я вернусь, то вернусь не только ради Тани.

Я вернусь ради возмездия.

Зло должно быть наказано, подумал Иван.

Просто я раньше не совсем понимал, где оно — зло.

МЕМОВ, ОРЛОВ, САЗОНОВ.

Да и сейчас не очень понимаю.

* * *

Уберфюрер здесь, в Венеции, нашел себе новое увлечение. Вернее, выбрал одно из старых, отряхнул с него пыль и пустил в дело.

Уберфюрер пил по-черному.

И к моменту, когда Иван его встретил, скинхед как раз прогулял все до донышка. Впору последнюю рубаху снимать.

Получив от Ивана наставления и инструкции, Убер отправился выяснять, что можно сделать для избавления Кузнецова от тяжкой доли. На расходы ему был выделен 1 (один) патрон.

Вернулся, весело насвистывая.

— Ну? — спросил Иван.

— Всего-то полрожка надо, брат, — сказал Уберфюрер. — Они Кузнецова по дешевке отдают. Он зараза, умница такая, упрямый и работать не хочет. Одно слово: мент.

— И где мы возьмем патроны? — спросил Иван. Отдать второй фонарь? Мда. Проще уж сразу самому в рабство запродаться.

Уберфюрер погладил себя по бритой башке (не такой уже и бритой теперь) и улыбнулся.

— Ну, есть тут один вариант…

— И какой?

— Тебе понравится, — пообещал Убер.

* * *

Как Иван и предполагал, ему не понравилось.

Во-первых: что дерутся на выигрыш.

Во-вторых: что ставка — он сам. Это уж Уберфюрер как-то… хватил через край.

Судья махнул рукой.

— Начинайте!

Раскололся орешек, куда девать мякоть?

Взбрыкнув, Уберфюрер перекатился, подмял под себя щуплого противника. Вскочил, секунда — и рухнул тому на спину, сложив руки в замок. Удар пришелся по затылку. Тумб! Локоть вырубился, ткнулся лицо в мокрую грязь.

Уберфюрер выпрямился, вздохнул. Со всех сторон кричали. Скинхед наклонился и, взяв Локтя за плечо, вытянул из лужи и перевалил на спину. Локоть всхрапнул, из-под носа у него выдувались грязные пузыри. Лицо превратилось в грязевую маску.

— Победил… — судья подошел, взял Уберфюрера за запястье. — Победил Убер! — и вздернул его руку вверх. Вал аплодисментов и одобрительных выкриков нахлынул на победившего скинхеда и отступил. Уберфюрер невозмутимо улыбался.

— Силен, — сказал Иван, когда тот вернулся к маленькому лагерю.

— Сколько мы выиграли?

— Порядком. Два рожка почти. Даже за вычетом расходов на выкуп Кузнецова… на первое время нам хватит.

Уберфюрер качнул головой. Лицо у него было разбито в хлам. Глаза узкие, как у китайца. Кровь капала с подбородка.

— Ты как? — спросил Иван.

— Нормально.

В следующее мгновение ноги у него подкосились. Иван с Кузнецовым едва успели подхватить обмякшее тело. Похоже, все, допрыгался Убер. Надорвался. Иван скривился. Не поев, драться — это чересчур. Кусок мяса, как у того же Джека Лондона. Иван читал этот рассказ в библиотеке на Гостином Дворе.

Иван расплатился с хозяином. Полрожка патронов, и Миша распрощался с рабством.

— Кузнецов, — сказал Иван, когда они разместили бесчувственного Уберфюрера на баулах. — Вот тебе патроны, давай за едой. И чистой воды набери. Да… только без крысятины, хорошо? Обойдемся чем-нибудь попроще. Задача ясна?

— Понял, командир. — Кузнецов кивнул.

* * *

Маленькая желтая сова стреляла пластиковыми глазами — вправо, влево. Тик-так, тик-так. Тик-так. На круглом ее животе стрелки показывали двадцать минут пятого. Рядом горела лампада. Как Ивану объяснили, здесь для освещения использовали угрей. Они же электрические. В стеклянной трехлитровой банке, заткнутой крышкой с электродами, лежал гладкий черный угорь. Иногда он начинал метаться, дергаться — Иван видел синеватые разряды, когда угорь касался электродов. Забавная система.

На аккуратно застеленном топчане у стены лежала раскрытая книга. Иван задержал взгляд. Интересно, что читает такая девушка? «Кетополис: город китов», прочитал он. На обложке синий кит сталкивался с гигантским боевым кораблем. Фигурки людей летели в воду.

— Про что это? — спросил Иван.

— Про Катастрофу, — сказала Лали.

— Как? — он вскинул голову.

— Не про нашу… там люди хотели уничтожить всех китов на свете. И им это почти удалось.

Да уж, подумал Иван. Это по нас сходить — кого-нибудь полностью уничтожить. Это без проблем. Хоть китов, хоть самих себя.

— Я видела, как твой друг дрался, — сказала Лали.

Иван кивнул, поднялся. Нужно проверить Уберфюрера и договориться о следующем пароме на Невский…

— Ты скоро уедешь, — сказала Лали негромко. Акцент в ее правильной четкой речи вдруг стал заметней. — Ты скоро…

Иван молча смотрел на нее. Открыл было рот — она быстро выставила ладонь.

— Подожди, — сказала она. Глаза ее блеснули. — Ты должен мне сказать… Я знаю, что ты ответишь, но если не спрошу, то буду думать, что бы ты мне ответил… — Она помолчала. — Долго буду думать.

Иван смотрел на ее губы. Он даже говорить сейчас не мог, в груди что застряло.

— Ты любишь ее? Ее зовут Таня, я слышала.

— Да, — сказал Иван. — Только я никогда ей…

— Не говори, — пальцы Лали прижалась к его губам. — Не говори, иначе кто-то подслушает и сделает так, чтобы это не исполнилось. Я знаю.

Иван стоял, чувствуя на губах ее горьковатый аромат. Он взял Лали за локоть, потянул на себя… отпустил.

— Ты красивая, — он взял ее ладонь и прижал себе к горящему лбу. Прохлада. От ее пальцев стало легче. Лали вся была рядом — с ее пальцами, с ее кожей, с ее длинными ногами, стоящими на земле крепко, упрямо, с ее бешеным нравом… с ее нежностью.

От взгляда на нее у него замирало сердце.

— Не говори так, я буду ревновать. Нет, не буду. Вы, мужчины, можете любить многих женщин. Но ты другой. Для тебя каждая женщина — одна-единственная на свете. Пусть я буду единственной.

Иван помолчал.

— Откуда в тебе столько мудрости, женщина? Тебе же всего сколько?.. шестнадцать?

— Каждой женщине — тысяча лет, — сказала Лали негромко. — И каждой — семнадцать. Это же просто.

— Да, — сказал Иван. — Это просто.

* * *

Вернувшись, Иван обнаружил на причале кроме Уберфюрера и Кузнецова, новое действующее лицо. Он кивнул ему, прошел, сел рядом, ничем не выказывая удивления. Не то, что бы брат Лали его совсем раздражал, но…

Но что ему здесь надо?

— Слышали, кавесы совсем сдурели? — сказал Артем.

Кузнецов с Уберфюрером переглянулись.

— Это кто такие? — спросил Иван.

— Ну ты темный, — сказал Артем почти снисходительно. Иван улыбнулся уголками губ. Было забавно слышать такое от молодого парнишки, не старше Кузнецова. — Кавесы — это бывшие диггеры, которые знали что почем. То есть, это у них раньше презрительная кличка была для тех, кто звания диггера не достоин. Но дальше так пошло…

Так стали звать тех, кто копает путь из метро. В Финляндию. Они, наверное, думают, что в Финляндию никто ядерными ракетами не целился. И это почти правда — если забыть про натовский противоракетный радар, который нашим в любом случае пришлось бы уничтожить. Первоочередная цель. Мне отец рассказывал. Он был полковник ракетных войск. Так что Финляндии тоже нет, некуда копать. А они копают.

— Да не к финнам они копают, — поморщился Уберфюрер.

— А куда?

— В Москву.

Иван даже не сразу сумел открыть рот и сказать:

— На хрена? Там же камня на камне… и тот, наверное, радиоактивный.

— Деревня ты, брат. Московское метро — ядерное бомбоубежище класса А. Я вот знаешь, где учился?

— Где?

Похоже, Уберфюрер забыл далеко не все.

— В Керосинке. Так нефтегазовый институт назывался, что на Ленинском проспекте был. Пятый в Европе, между прочим.

— Круто… наверное. И что?

— У нас старшаки рассказывали, что в подвале Керосинки стоит атомный реактор — на всякий пожарный случай. Я как-то сунулся в подвал — куда там, режимная зона! Послали меня куда подальше. Хорошо, не посадили. Потому что от этого реактора Метро-2 питается. Ну, про Метро-2 ты слышал, конечно? Ну, это… Д6! Слышал? — обратился он к брату Лали.

— Н-нет.

— Да все про него слышали. Мол, повезло москвичам, они там в секретное метро схоронились и жрут теперь одни каперсы с ананасами.

Артем помялся.

— Что хотел-то? — сжалился над ним Уберфюрер. — Ну, говори.

— А что такое «каперсы»?

* * *

Когда Артем предложил пройтись и кое-что обсудить, Иван кивнул: он ждал этого разговора.

Они прошли вдоль веревочных перил, огораживающих центральный остров, остановились. Фонарь над головой едва слышно потрескивал. Пахло озоном. Артем наклонился и подобрал рыбью кость. Задумчиво бросил в воду, подождал, пока вокруг места падения взбурлит вода от угриных тел, повернулся к Ивану.

— Оставь мою сестру в покое, — сказал Артем резко. — Слышишь, диггер?

— Слышу, — сказал Иван. Не драться же мне с ним? — Все хотел спросить. Почему ты меня терпеть не можешь? Из-за сестры только?

— Не только… — он помедлил. — Ты… ты похож на нашего отца.

Иван поднял брови. День ото дня все интереснее жить.

— Который полковник ракетных войск?

— Отец нас бросил, — сказал Артем с вызовом. — Что ему? Он ушел, а мы остались.

Все наши истории чем-то похожи, подумал Иван, глядя на этого угрюмого паренька. Только у меня, кажется, все наоборот. Это мы с матерью бросили отца. Мать утверждала, что это был лучший ее поступок в жизни. Но иногда по ночам, когда думала, что Иван не слышит, плакала. А он слышал… Тогда они жили на Проспекте Большевиков — который сейчас Оккервиль… Наверное, это любовь, решил Иван. Наверное.

— Как ее зовут? — спросил он неожиданно.

— Что? — Артем вдруг изменился в лице. — Кого зовут?

— Ты знаешь, — сказал Иван. — Ведьму твою.

Артем замолчал. Стоял угрюмый, сжимая кулаки. Напряженный. Ну-ну, подумал Иван, смотри, чтобы скулы не лопнули.

— Лахезис, — ответил он наконец. Вскинул голову, сказал с вызовом: — И она не ведьма. Она самая лучшая женщина в мире! Самая красивая!

Иван кивнул.

— Она это знает?

Артем опять нахмурился.

— Она смеялась, когда я так говорил.

Иван вздохнул.

— Ты не первый и не последний, с кем это случилось. С женщинами это бывает, поверь. Они смеются тогда, когда надо бы плакать… и наоборот.

— Ага, — сказал Артем, глядя исподлобья. — Щас. Если бы ты ей это сказал, она бы не смеялась. Я знаю.

Иван помолчал. Странный мы все-таки народ, мужики. Толкаемся плечами там, где, в общем-то, даже пересечься не должны были.

— Я уезжаю. Сегодня и насовсем. Береги свою сестру, — попросил Иван. — Она прекрасна.

* * *

Пришло время прощаться. Паром (на самом деле плот — шириной чуть меньше, чем диаметр туннеля) наполнился людьми. Кроме Ивана с Кузнецовым, ехали еще семеро — в лохмотьях, бородатые, заросшие, с сумками и палками. Подойдя ближе, Иван понял, что все люди слепые. Главным у них был поводырь — костистый мужик в телогрейке, болтавшейся на нем свободно. Тоже слепой, что интересно.

— Ты с нами? — спросил Иван.

Уберфюрер покачал заросшей русым ежиком головой.

— Не, мне здесь начало нравиться. Я тут еще пару недель перекантуюсь и двину дальше.

Вы уедете, и я опять начну пить, перевел Иван мысленно. Блин. Жаль.

— Дело твое, — сказал Иван. — Не передумаешь?

— Нет, брат. Счастливо тебе.

— Жаль, что твой кукри пропал. Отличный был нож… — сказал Иван. Скинхед вздрогнул, поднял взгляд. — Ладно, удачи тебе!

Паромщик отвязал причальный канат, перебросил на паром. Уберфюрер стоял, мучительно наморщив лоб…

— И сказал Господь: иди и не оборачивайся, — приятным голосом заговорил поводырь. — Но жена Лота не поверила и обернулась — и ядерная вспышка выжгла ей глаза… Так помолимся, братие, за грядущее прозрение! Аминь.

— Аминь, — хором поддержали слепые.

Иван кивнул. За это бы он тоже помолился.

Слепые ему в последнее время стали как-то симпатичней, чем раньше. Спасибо Энигме. Хотя религия у этих, прямо скажем, жутковатая.

— Теперь мы куда? — спросил Кузнецов. Лицо его светилось. За его спиной караван слепцов двинулся с места, занимая места на пароме, поводырь начал задавать ритм, постукивая своим посохом по настилу. Тук, тук, тук. Паромщики зевали.

Иван задумался. Мише, понятно, сразу домой на Василеостровскую. А мне куда?

Невский, Шакилов. Мой путь к дому немного длиннее.

— Домой, — сказал он.

Паромщики уперлись веслами в причал, оттолкнули паром. Щель между причалом и паромом ширилась, превращаясь в реку…

Бум.

Паром покачнулся.

Иван поднял взгляд. Перед ним оказался скинхед, широко расставив руки после прыжка.

— Я вас провожу немного. — Уберфюрер выпрямился, почесал заросший затылок. — До Невского. Прогуляюсь.

Миша улыбался во весь рот.

— Рад тебя видеть, — сказал Иван. — А чего передумал-то?

— Да так, — лицо Уберфюрера вдруг стало жестким. — Вспомнил одну фигню. У кого сейчас может быть мой нож.

Глава 11 Про свет

В красноватой темноте Иван слышал голос, вещавший:

— Настанет день, когда Обернувшиеся станут Прозревшими. Аминь, братья!

— Аминь! — гудел хор.

Ивану казалось, что он слышит голоса сквозь боль, захлестывающую, как кровавая горячая волна. Голова его превратилась в клубок переплетенных нервов. Когда они касались друг друга, пробегал синий разряд — и в голове, позади глаз, вспыхивал слепящий, режущий свет.

— Жена Лота согрешила неверием и обращена была в соляной столб, — продолжал тот же голос. — Нам же Господь дал возможность осознать и раскаяться, узреть мир очами не физическими — кои грешны изначально, а духовными, кои откроются во время указанное. Слышите меня, братья! Зверь близок! Грядет время испытаний! Аминь!

— Аминь! — вторил хор.

Где я? Что случилось? — размышлял Иван сквозь приступы набегающей боли. — Все же было хорошо?

Было?

* * *

Надо признать, сначала действительно все складывалось неплохо. Паром доставил их к гермоворотам, отделяющим затопленную часть туннеля от сухой, ведущей к Невскому проспекту. Здесь была своеобразная таможня — на островке из пластиковых бутылок и бочек, плавающем у самой гермы. Настил сделан из дверей от вагонов метро, на них поставлен стул и металлический бочонок — в качестве письменного стола. Уныло светила газоразрядная лампа, свет был уставший, подрагивал, точно вот-вот заснет.

Изредка таможенник пихал ногой банку с угрем, тот вяло шевелился, широко раскрывая пасть, и лампа на несколько мгновений загоралась ярче.

На таможеннике была синяя рубашка машиниста. Рукава закатаны, обнажая заросшие курчавым волосом толстые руки. Таможенник окинул прибывших равнодушным взглядом, кивнул — туда идите. Документы даже не стал спрашивать. Нормально, подумал Иван.

Вправо от двери шел запасной ход. Через него путешественникам предстояло идти дальше.

Интересно, как герму будут обходить слепые? — подумал Иван. Вслед за поводырем он перепрыгнул на таможенный островок, настил под ногами закачался. Плеск воды.

Вот и все. Прощай, Новая Венеция.

Рядом встал Уберфюрер. Иван повернул голову, краем глаза заметил, как поводырь о чем-то шепчется с таможенником.

— Кузнецов, где ты? — он повернулся. Блин!

Молодой мент лежал без сознания, раскинув руки, на пароме, вокруг него столпились слепые. Один замер с палкой в руке — видимо, он и ударил Кузнецова.

— Миша, — Иван сделал шаг вперед, уже чувствуя, что поступает неправильно. Точка в затылке налилась тяжестью. Нельзя было оставлять за спиной поводыря… Черт, нельзя…

Иван начал поворачиваться…

Удар. Голова словно раскололась.

Уже падая, Иван услышал, как взревел Уберфюрер, бросаясь в атаку.

Бесполезно, подумал Иван. Он падал словно сквозь прозрачный сироп — беззвучно и красиво. Пум-м. Настил спружинил, приняв его тело.

Еще удар. Боль. Темнота.

Бес-по-лез…

* * *

…но. Темнота.

Иван поднялся и сел. Пол был холодный, бетонный. Темнота такая, что даже собственных рук не видно. Только пятна скачут перед глазами. Но это просто реакция глазных нервов.

Он поднялся и протянул руки. Пальцы наткнулись на железные прутья. Шершавые, заржавленные. Иван начал ощупывать их, чтобы составить представление о пределах своей свободы… Где он? В каморке под платформой? В каком-то коллекторе? Где?

Размеры Ивановой свободы не впечатляли. Пространство метра полтора в длину, метр в ширину. Если попробовать (Иван встал, подпрыгнул) — то в прыжке можно дотянуться до верхних прутьев решетки. То, что вокруг клетка, Иван понял как-то сразу. Выхода из нее не было. Пальцы натолкнулись на навесной замок — тяжелый, гладкий. Холодный. В отличие от решетки, замок был явно новенький. В углу клетки стояло ведро для испражнений. Заботливые, блин.

Итак. И что мы имеем?

Удар по голове. Провал. Потом — клетка. Зачем слепым понадобилось это делать?

Неизвестно, сколько прошло времени. Без света Иван потерял всякое представление о часах и минутах, о длительности времени.

Через некоторое, неизвестное ему, Ивану, время он перестал ощущать свое тело. Своеобразное состояние. Ему и раньше доводилось оставаться надолго в темноте, но тогда он мог идти, искать выход. И обычно находил. Сейчас же все, что Ивану было доступно — сидеть в замкнутом пространстве, огражденном железными прутьями. И думать.

Если я сойду с ума, то это будет здесь.

— Или я уже схожу с ума, — сказал Иван вслух. Голос в темноте существовал отдельно от него и звучал откровенно по-дурацки.

Тишина.

— Кто сходит? — сказали справа. — Молодой человек, выражайтесь, пожалуйста, поконкретней. И хотя бы представьтесь.

Иван открыл рот. Закрыл. Да ну, ерунда…

— Да ну, — сказал Иван. — Не может быть. Бред какой-то.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовался голос.

— Мне уже чудится, что со мной говорит профессор Водяник, — ответил Иван честно. — Но этого не может быть!

Молчание. Долгое молчание.

Очень-очень долгое молчание.

— Иван?! — тот же профессорский голос.

Этого еще не хватало.

— Профессор, только не надо так шутить. Я-то надеялся, что вы в безопасности, сидите себе на Василеостровской. Вернее, так оно и есть, а я просто брежу. Но пусть хотя в бреду все будет лучше, чем на самом деле, ладно?

Болтать в темноте было легко. Приятно.

— Так вы на Василеостровской, Проф? — спросил Иван для очистки совести.

— Нет, — сказал профессорский голос из темноты. — Не хочу вас разочаровывать, но придется… Я сижу в клетке — как и вы, похоже. Мне очень жаль, Ваня. Как вы-то здесь оказались?

Значит, я не схожу с ума, понял Иван. Вот блин.

Оказывается, все гораздо хуже.

* * *

История Водяника оказалась еще смешнее, чем у Кузнецова. Удачно, как ему тогда казалось, сбежав от молодого мента, профессор шмыгнул в боковой коллектор. Проф почему-то был уверен, что прекрасно ориентируется в туннелях.

У него с собой были фонарь, карта, вода и запас еды.

Туннель вел напрямик к Гостиному Двору.

Иван застонал сквозь зубы. Профессор, ну вы-то зачем повторяете ошибки молодых идиотов вроде Кузнецова?

Профессор пошел по коллектору… свернул не туда… встретил команду слепых (мда, подумал Иван, что-то знакомое)… поболтал о том о сем… ему предложили разделить трапезу… очень образованные люди, кстати… Проф выпил воды… заснул.

И оказался здесь.

Подозрительно много совпадений, подумал Иван. Сначала Уберфюрер оказывается в Новой Венеции, затем Миша. Теперь вот Профессора встретили. Словно неведомая сила собирает их вместе.

Это что — знак судьбы? Щас. Дождешься от нее, как же…

В темноте кто-то громко застонал.

— Кузнецов! — крикнул Иван. — Слышишь меня? Ответь, если слышишь!

Молчание.

— Он что, тоже с вами? — удивился Водяник. — Какой настойчивый молодой человек! Я даже, стыдно сказать, начинаю им восхищаться.

— Идиотизм заразен, — сказали из темноты. Голос был Уберфюрера. — Я вон тоже хотел прогуляться… Прогулялся, блин.

— Привет, Убер, — сказал Иван. — Кузнецов с тобой?

Пауза. Шебуршение в темноте.

— Не, — сказал Убер наконец. — У меня одноместный номер. Может, с вами?

— Кузнецов! — позвал Иван без особой надежды. Никто не отозвался. Убили его, что ли? Эх, Миша, Миша. Лучше бы ты остался в Новой Венеции, в долгах, с разбитой спиной, но живой… — Куз-не-цов!

Бесполезно.

— Где мы вообще? — спросил Иван. — Что это за станция, Проф?

— Судя по тому, что я слышал от нашего тюремщика, это Проспект Просвещения, — сказал Водяник. — Просвет в просторечии. Здесь живут слепые… вы понимаете, целая колония незрячих… Впрочем, думаю, вы понимаете. Вам тоже встретился караван с поводырем? Мне вот встретился.

— А что им от нас надо? — допытывался Иван. — Зачем им мы?

Но профессор не успел ответить.

— Моя голова… ох… что… что случилось? — голос молодой и испуганный. — Почему я ничего не вижу?!

А вот и Миша.

— Здравствуйте, Михаил, — серьезно произнес голос профессора. — Не скажу, что очень рад вас здесь встретить, но…

— Профессор? Вы? Почему я вас не вижу?! Что с моими глазами?

— Спокойно, — велел Иван. — Здесь просто темно. С твоими глазами все в порядке, Миша.

— Точно, слава богу, — сказал невидимый Кузнецов. — Вот сейчас я вижу людей в белых одеждах…

— Что-о?

Иван повернул голову вправо и зажмурился. Блин. С непривычки даже слабый свет резал глаза, как ножом. Слезы покатились по лицу. Уберфюрер сдержанно выругался.

Какое удовольствие снова видеть!

Ни с чем не сравнимый кайф. Иван вдохнул. Словно даже воздуха больше стало.

«Включите свет, дышать темно и воздуха не видно». Детская поговорка.

Во главе процессии слепцов, идущей вдоль ряда железных клеток, вроде той, в которой сидел Иван, был тот самый поводырь с Венеции — высокий, костистый, с осунувшимся, вытянутым лицом. Длинная жидкая бородка.

Вместо глаз у него — воспаленные, неровно заросшие впадины. Перекрученное розовое мясо.

— Думаю, на этот вопрос могу ответить я, — сказал поводырь. В руке он держал свечу, воск капал на морщинистую кожу запястья. — Видите эту свечу? Посмотрите внимательно — потому что это последний свет, что вы увидите в своей жизни.

— Почему так? — удивился профессор. Он сидел в клетке по правую руку от Ивана. В тусклом свете диггер видел его заросшее бородой лицо, вдавленное в решетку, словно Проф мечтал быть поближе к свету. А ведь он сидит здесь подольше меня, понял Иван. Ничего себе.

— Именно так, — ответил слепой.

— И никаких вариантов? — Водяник не сдавался. — Какой-нибудь договор кровью или еще что?

— Ну, — поводырь вдруг усмехнулся. — Если вы спрашиваете…

Братья за его спиной молча ждали. Тусклый свет позволял видеть только часть клеток, уходящих за спину слепого. Сколько их тут? В одной из клеток Иван заметил примостившийся на полу скелет. Привет, приятель.

— И так тоже бывает, — сказал слепой, словно почувствовав его взгляд. — Видите ли в чем дело, уважаемые… хмм… гости. Выбор у вас невелик. Или вы становитесь одними из нас или… скажем так, не становитесь. Совсем. Как он, — слепой кивнул на клетку со скелетом. Безошибочно, словно мог его видеть.

— Одним из вас? — Клетка Уберфюрера была напротив Ивановой. Скинхед стоял, положив кисти на перекладину решетки. — Христианином, что ли, брат? Так я запросто, только открой дверь. Вера во мне крепка как никогда.

— Не ерничай, — сказал слепой. — Впрочем, если ты готов, брат…

— Готов, не сомневайся, брат, — Убер облизнул губы. Нетерпение в нем нарастало. Иван видел, как блестят глаза скинхеда. — Открывай, брат.

— …если ты готов, я велю брату Симеону… — один из белых братьев кивнул. Здоровый, с плоским, как тарелка, лицом. Висок у него был обожжен. — …велю приготовить железные прутья… Или ты предпочитаешь кислоту? Позволь дать тебе совет, брат — химический ожог болит дольше, а зарастает хуже. Так что на твоем месте я бы выбрал раскаленное железо.

Уберфюрер стиснул челюсти. Начало казаться, что кожа на скулах у него лопнет.

— Так что позволь мне, брат мой, подождать, пока твоя вера станет крепче, — заметил поводырь. — Скажем, пару дней.

— Ну ты и урод, — сказал Убер.

— То есть, другого выбора у нас нет? — уточнил профессор. — Только смерть или ослепление?

— К сожалению, — сказал поводырь. — Вы готовы? Сейчас свеча погаснет. Считаю до пяти. Раз, два…

Иван смотрел на колеблющееся пламя, вбирал его в себя.

— …три…

Вокруг все исчезло, кроме этого маленького язычка пламени.

…Танины руки обнимают его сзади за шею. Иван чувствует их тепло и одновременно прохладу. Когда у него не было сил, достаточно было приложить Танину ладонь ко лбу — и силы появлялись. Так и сейчас. Лоб горит. Иван берет ее ладонь и прикладывает к своему лбу. Прохлада от ее пальцев заставляет мрак отступить. Все будет хорошо. Все будет…

— Когда ты вернешься? — говорит Таня. Ее дыхание щекочет ему волосы за ухом. Она нагибается и заглядывает Ивану в лицо — сбоку.

— Скоро, — говорит Иван. — Совсем скоро…

Пламя свечи трепетало — здесь был легкий сквозняк.

— …два. Стоп, — поводырь задрал голову, его острая борода смотрела на Ивана. — Игнат, брат мой, подойди.

Шаркающей походкой подошел один из слепых — низкорослый, очень пожилой, лысоватый. С испуганным мелким лицом.

— Это брат Игнат. Ваш смотритель. Если что-то понадобиться, обращайтесь к нему. Если у вас появятся вопросы о нашей вере, думаю, брат Игнат с удовольствием на них ответит. Верно, брат?

Смотритель равно тюремщик, перевел Иван мысленно. Ага.

— Да, — сказал Игнат. — Один «щелчок». И я уже ответил.

Профессор вдруг выпрямился, зашевелился, хотел что-то сказать, но передумал. Закрыл рот.

— Спасибо, брат Игнат. И… один… ффу-у, — поводырь задул свечу. Иван сморщился. Перед глазами плыл призрачный отпечаток язычка пламени… скоро и он исчезнет…

— Нет! — крикнул Кузнецов. — Пожалуйста, оставьте свет! Пожалуйста!

— Думайте, — велел в темноте поводырь. — У вас десять кормежек на раздумье. А они бывают два раза в сутки. Игнат, засекай время. Через десять кормежек я приду, и вы сообщите братьям свое решение.

Когда шаги в темноте удалились, Иван сел на пол. Не верилось, что так бывает. Он выжил, когда в него стреляли в упор, а тут…

Выживу и тут, упрямо подумал Иван. Мне надо домой.

— Вот это да! — Уберфюрер вдруг начал смеяться. — Ученье свет, а неученых — тьма. Еще бы не понимать. Они нам таких ввалили, эти незрячие, даже вспомнить страшно. Не, ну это же надо?! — Смех вдруг перешел в откровенный хохот, словно скинхед сбрасывал нервное напряжение и не мог остановиться.

Черт. Иван прислонился лбом к железной решетке, металл холодил кожу.

Я бы тоже посмеялся, подумал он. Но такое ощущение, что кто-то не хочет, чтобы я добрался до дома.

Да ну, ерунда. Так и чокнуться недолго. Лучше заняться делом.

Иван встал и начал разминать суставы. Когда придет время, он будет готов.

Прошло время. Опять неизвестно сколько часов. Но вдруг в темноте раздались шаги — шаркающие, усталые. Звук катящейся тележки. Иван прислонился к решетке — неужели и здесь слепые их обхитрят?

Звон металла. В проем внизу очень ловко всунули что-то металлическое… и еще одно. Иван протянул руку, нащупал круглый гладкий бок. Так и есть. Миска. А рядом — круглое поменьше. Кружка, запотевшая, прохладная. Бульк! Вода.

— Что это? — спросил он, хотя уже понял.

— Ваш завтрак, — буркнул невидимый тюремщик. — Ешьте.

Шаги и скрип колес тележки удалились куда-то вправо. Иван мысленно прикинул расстояние. Метров двадцать, наверное. А потом поворот… направо, кажется. Мы в старом бомбаре? Может быть.

Ладно, пора завтракать. Чем у них кормят, интересно?

В тарелке оказалось нечто склизкое и шевелящееся. Иван от неожиданности едва не выронил миску. Отдернул руку.

— Блин! — Уберфюрер выругался в темноте. Зазвенела миска.

— Что это? — спросил Иван.

— Виноградные улитки, думаю, — раздался в темноте спокойный голос Водяника. Профессор, в отличие от спутников, воспринимал свое пленение как своеобразный психологический эксперимент. — Любопытно. Зря воротите нос, молодые люди. Это прекрасный источник белка, между прочим. Улитки очень неприхотливы. Если достаточно тепло, то они могут размножаться и плодиться, как… скажем, как улитки. Ха-ха. А ну-ка, попробуем, — загремела тарелка, в темноте раздался чмоканье, потом звук жевания. — Неплохо, — сказал Водяник с набитым ртом. — Конечно, не хватает лимона, но все же… все же.

— Проф, меня сейчас вывернет, — предупредил Уберфюрер.

О! Иван выпрямился. Только этого нам не хватало.

— Это же деликатес, молодой человек! В прежние времена его в лучших ресторанах Парижа…

— Да знаю я! — ответил голос Уберфюрера. — Но то при свете! При свете бы и я съел парочку. Фигли, деликатес. Но в темноте?! Мерзкие, скользкие…

Профессор закашлялся.

— Зачем же так преувеличивать? — сказал он наконец. — Улитки, конечно, не особо привлекательны внешне и шевелятся, но…

Уберфюрер, в панике:

— Блин, они шевелятся!!

— Кто шевелится?!

Пауза.

— Профессор, это вы сказали? — осторожно спросил Иван, хотя уже понимал, что — нет. Голос был своеобразный по тембру. Незнакомый. С необычным мягким произношением.

— Конечно нет, — возмутился профессор.

— Миша, ты?

— Не-а.

— Ты еще меня спроси, — язвительно предложил из темноты Уберфюрер. — Ясно же, что тут есть кто-то еще, кроме нас трех… извините, профессор… четырех придурков. Эй! Слышишь? Отзовись!

Молчание. Капающая вода.

— Я спросил, кто тут еще есть? — Уберфюрер начал терять терпение. — А ну отзовись!

Молчание.

— Отзовись, говорю, — ласковым, до мурашек по коже, голосом попросил Уберфюрер. — Я вообще-то добрый, конечно. Но могу и в лоб — даже наощупь. Кто тут есть?

— Я, — сказали в темноте. Эта клетка находилась гораздо ближе к выходу. И когда горела свеча, ее обитателя Иван не заметил.

— Кто «я»? Как зовут? — допрашивал скинхед.

— Юра зовут, — ответил тот же голос. Пауза. — Иногда еще Нельсоном называют.

— Как британского адмирала, что ли? — спросил Уберфюрер.

— Ну… — Пауза. — Не совсем.

— У меня есть другие варианты, — Водяник зашептал совсем рядом. — Но что-то я не думаю, что нашему другу они понравятся…

— С какой станции? — продолжал допрос Уберфюрер.

— С Техноложки, — ответил невидимый Юра.

— Ни фига себе! Так ты из «мазутов»? А как сюда попал?

— По глупости.

— Оно и понятно, что не от великого ума, — вздохнул Убер. — Правда, Проф?

Водяник обиженно засопел в темноте.

— Не боись, братан, — подбодрил Уберфюрер. — Мы тебя отсюда вытащим. Кстати, — скинхед помедлил, — у кого есть варианты, как это провернуть?

* * *

Варианты не появились ни через четыре кормежки (двое суток, отметил Иван), ни через пять, ни через шесть.

Тюремщик все так же шаркающе развозил еду — иногда это были не улитки, а грибы, иногда даже безвкусная, без соли, вареная крупа. Час выбора приближался. А они пока ничего не придумали. Что можно сделать против слепых — в полной темноте? Что вообще можно сделать?

— Профессор, — сказал Кузнецов жалобно, — Я не хотел говорить. Но я уже давно вижу… вижу свет и слышу голоса. Словно со мной кто-то говорит. Но мне кажется, что на самом деле этого нет. Я… что со мной?

— Ничего страшного. Это последствия сенсорной депривации, — сказал профессор.

— Что? — Иван поднял голову.

— Помните, что принесло нам победу над Восстанием?

Иван почесал щетинистый подбородок.

Интересное, кстати, ощущение. Иван снова провел ладонью по подбородку. Скребущий звук. Словно челюсть увеличилась в размерах и теперь огромная, метр на полтора, как минимум. Провел другой ладонью — мда. Теперь казалось, что подбородок уменьшился до размера ореха. И вообще: сам Иван маленький, словно был спрятан в шкатулке.

— Помните? — повторил профессор.

— Как что? — сказал Иван. — Газ. Та фиолетовая фигня, что мы сделали. Вы же сами рассказывали про этот американский проект… как его?

— «МК-Ультра». — Профессор вздохнул. Ивану казалось, что его вздох обрел физическую форму и теперь летает, мягко бьется о стенки камеры, как мячик. — Понимаете, сейчас это проект бьет по нам.

— Не понял, — сказал Иван.

— Галлюциногены и их военное применение — это был один из пунктов программы МК-Ультра. Другой пункт — открытие доктора Камерона, который заведовал всем этим зоопарком, сенсорная депривация.

— Что это?

— Метод психологической пытки. Раскалывались самые стойкие люди, которых обычными пытками можно было убить, но не сломать. Смотрите, от чего страдают люди: галлюцинации, боли в голове и желудке, нервная возбудимость, подавленность, рассеянное внимание и многое-многое другое… И все это делается — не применяя физического насилия.

Иван помолчал. Вот, значит, как.

— И в чем суть этой… депривации?

— В том, чтобы блокировать все каналы, по которым человеческий мозг получает сведения о мире. Для этого испытуемого помещали в соленую воду с температурой, равной температуре человеческого тела, надевали наушники и повязку на глаза. Такое положение вызывает сенсорный голод. Человек не чувствует ни рук, ни ног, его органы чувств не получают никакой информации. После нескольких дней заключения из человека можно было лепить все, что угодно. А доктор Камерон держал некоторых пациентов в таком положении до полугода.

— Да он садист, — сказал Уберфюрер.

— Верно. Это одна из черт характера, без которой настоящему ученому не обойтись.

— То есть — нас ломают? — уточнил Иван.

Профессор кивнул. Иван фактически видел, как он это сделал. Такой смешной профессор, собранный из цветных колец, как детская пирамидка. Раскрашенная голова с пластиковым носом. И он кивает. Кивает. Кивает…

Иван встряхнул головой. Какие-то глюки начинаются.

— Думаю, это предварительная обработка, — сказал Водяник. Темнота вокруг Ивана стала ярко-желто-багровая и пульсировала. Иван почувствовал тошноту. Вот блин.

Он вздернул голову, задышал глубоко. Казалось, что из-за отсутствия света ему не хватает воздуха.

— Знаете, Проф, — сказал голос Уберфюрера из изгибающейся, наплывающей красно-желтой темноты. — А вы, по ходу, правы. Меня с прошлой кормежки колбасит, как грибами закинулся.

Звуки его голоса были вытянутые, с зеленоватым оттенком. Буквы теплые и словно вырезанные из раскрашенного поролона. Они долетели до Ивана, мягко ударились об его лоб и разлетелись в разные стороны. Пум, пум… пум…

— Блин, — сказал Иван. — Что происходит?

Пум.

— Ничего, Ваня, — голос профессора летел тяжело, с гипнотическими остановками и зависаниями. Буквы из прохладного пластика и хирургического металла на стыках. Иван фактически видел эти круглые блестящие заклепки на их боках. И белый, матовый пластик. Нет, теперь дерматин.

Нет, белая кожа. С рельефным рисунком.

Одна из букв «К» долетела до Ивана и сдвинула его в стену, отлетела, отпружиненная.

Иван отшатнулся.

— Да… такими темпами я скоро начну по стенкам бегать.

— Тут есть некий метод противодействия, — сказал профессор.

— Какой же?

— Во-первых: разговаривать друг с другом. Так мы занимаем слух. Хотите, я расскажу вам анекдот?

— Ээ… Дальше.

Иван двинул головой. Если я начну смеяться над анекдотом, рассказанным профессором, — все, кранты. Значит, крыша у меня точно поехала.

— Во-вторых, — сказал Водяник обиженно. — Руки у нас свободны, верно?

— Подрочить предлагаете? — в голосе Уберфюрера был неподдельный интерес. — Онанизмом только и спасемся, Проф? Наши руки — не для скуки.

Обида Водяника выросла в размерах и теперь напоминала слона. Иван видел серую, в морщинах, слоновью кожу. Такой как наступит, — подумал диггер, — мокрое пятно останется. Блин.

— Вам бы только одно!

Слон начал кричать. Иван удивился. Теперь слон был профессором.

— У меня голова болит, — сказал вдруг Кузнецов. — Вы когда говорите, у меня как будто сверлит кто… вот сюда, в висок. Больно.

— Это нормально, — успокоил его слон. Взмахнул хоботом. — То ли еще будет.

— Так для чего руки? — Иван удивился, до чего равнодушно звучит его голос. Словно издалека. Размеры его тела и голосов все время менялись, плавали.

— Не знаю, как некоторым молодым людям, — съязвил Водяник, — а так руки — для того, чтобы получать тактильные ощущения!

— А я про что? — удивился Убер. Голос его плавал где-то поверху, над головой Ивана. Такое ртутное пятно под самым потолком камеры.

— Ощупывайте пол, Иван. Михаил, вас это тоже касается. Пытайтесь, скажем так, видеть кончиками пальцев… Описывайте ощущения. Видите, уже два канала сенсорной информации мы задействуем.

— А в-третьих… — профессор помедлил. — Мечтайте. Вспоминайте. Это же идеальные условия для медитации. «Религиозный опыт» можно получить не только от ЛСД или фиолетовой пыли. Понимаете?

— Вы это серьезно, Проф? — спросил Уберфюрер. Его голос потяжелел и перелился в ртутную обтекаемую каплю, опустился ниже. Иван чувствовал присутствие и движение этой капли чуть выше своей головы, чуть дальше к профессору.

Тот, правда, уже был совсем маленьким слоном.

— А что делать? — сказал Проф. — Кстати! Кто знает какие-нибудь стихи?

— Именно стихи? — удивился Кузнецов. — А почему?

— Сенсорный голод — напрямую ведет к эмоциональной заторможенности. Человек скучает по любым поводам развеять скуку, но когда получает задание — он к нему равнодушен. Мы не можем потерять волю к борьбе.

Пауза. Капля Уберфюрера изогнулась и достигла профессора, зависла, рассматривая.

— Вот теперь, Проф, — сказал Убер. — Вы говорите дело. Всем проснуться! Кто первый читать стихи? — Пауза. — Тогда это буду я. Итак: Редьярд Киплинг, «Гиены».

Когда похоронный патруль уйдет и коршуны улетят Приходит о мертвых взять отчет мудрых гиен отряд. За что он умер и как он жил — это им все равно. Добраться до мяса, костей и жил им надо, пока темно.

Читал Уберфюрер негромко и сдержанно. Иван начинал видеть этих гиен, вереницей идущих через мертвое поле. Люди лежали на нем в резиновых плащах и противогазах, почерневших от гари, вдалеке поднимался дым от огромной ядерной воронки.

Война приготовила пир для них, где можно жрать без помех. Из всех беззащитных тварей земных мертвец — беззащитней всех. Козел бодает, воняет тля, ребенок дает пинки. Но бедный мертвый солдат короля не может поднять руки. Гиены вонзают клыки в песок и чавкают и рычат. И только солдатские башмаки навстречу Луне торчат. И вот он вышел на свет, солдат. Ни друзей, никого. И только гиеньи глаза глядят в пустые зрачки его. Гиены и трусов и храбрецов жуют без лишних затей. Но они не пятнают имен мертвецов, это — дело людей[1].

Когда Убер закончил, установилось молчание. Иван даже не сразу понял, где находится. Он все еще видел это поле, эти гиеньи глаза (хотя гиен он никогда их не видел, кажется) в темноте, в лунном свете.

Да, пятнать имена мертвецов — это чисто человеческое увлечение. Звери честнее.

Твари наверху честнее, чем Сазонов.

Всяко, подумал Иван.

* * *

— Помолимся, братие!

В темноте опять звучал этот голос. Да что такое?! Даже поспать не дают! Иван заерзал, перевернулся на другой бок, попытался натянуть куртку поплотнее. Блин, холод от пола собачий просто.

— Нет ада ни на земле, ни в небесах, — продолжал голос. — И нет рая. Осталось одно чистилище, где душам вечно скитаться, не зная покоя и радости. И называется оно: метро. Аминь.

— Аминь, — согласился хор.

— Грядет время, братья. Зверь все ближе! Ближе! Ближе!

Какой к чертям зверь? — Иван понял, что темнота мешает ему сосредоточиться, перестать перескакивать с мысли на мысль. Соберись, велел он себе. Надо отсюда выбираться к чертовой матери…

Но сил собраться не было.

Когда голоса на мгновение умолкли, он провалился в сон.

* * *

— Вы знаете, я вдруг понял… Щелчок, — профессор помедлил. — Он действительно сказал «щелчок»?

— Кто сказал? — Иван поднял голову, он сидел, прислонившись к решетке.

— Наш тюремщик. Игнат, кажется…

— Да, он сказал «щелчок» или ответить на щелчок — и что из этого? — вступил Уберфюрер.

— А то, что это означает… Он играл в ЧГК!

— Серьезно? — удивление в голосе Уберфюрера. — Ваш коллега?

— Что такое «чэгэка»? — спросил Иван.

— «Что? Где? Когда?». Игра такая была, интеллектуальная. Это наш профессиональный жаргон. «Щелчок» — взятие вопроса влет. Или когда версия «щелкает» — то есть, очень красиво подходит к вопросу. Понимаете?

— Нет, — сказал Уберфюрер. — А, черт. Понимаю. И что дальше?

План составился совершенно фантастический. По словами Водяника, ЧГК — это невероятный драйв, приток адреналина. Фактически наркотик. Тот, кто когда-либо играл, этого никогда не забудет. Идея профессора состояла в том, чтобы снова подсадить тюремщика на этот наркотик, а потом по просить о помощи. В общем, раскрутить.

— Ну-ну, — сказал Уберфюрер, выслушав. — Фигня какая-то, я вам говорю. Давай, действуйте, а я посмотрю. Только ни фига у вас не выйдет.

— Спасибо за оптимизм, — съязвил Водяник.

— Да не за что.

В следующий обход они начали забрасывать крючок. Когда шаркающие шаги оказались совсем рядом, Иван повысил голос:

— Моя очередь! В общем, так: выйти на поверхность из метро можно не только через шахту эскалаторов, но и через эту штуку — но обычно через эту штуку не ходят даже физически сильные люди. Но если бы эта штука находилась в Москве, то все было бы гораздо проще — потому что там эта штука гораздо короче. Как называется эта штука? Ваш ответ, Проф?

Напряженное молчание. Игнат продолжал обход. Звяканье миски…

— Ну, что, Проф? Сдаетесь?

Бульканье воды. Скрежет железной кружки по бетонному полу.

— Э-э… Может быть, хмм… предположу, что это… скажем, пожарная лестница?

Снова шаги.

— Нет. Внимание, правильный ответ. — Иван выдержал паузу. — Это… вентиляционная шахта! ВШ, короче. В Москве они короткие, двадцать — тридцать метров, а в Петербурге от пятидесяти метров и глубже. И еще там лестницы обычно сгнили… — добавил Иван для красочности. Впрочем, так оно и есть. — На фиг сгнили.

Про различие между московским метро и питерским Иван знал от Косолапого. А вопрос они составляли вместе с профессором. А потом Иван учил его наизусть, чтобы не сбиться в ответственный момент.

Тюремщик подошел уже совсем близко. Шаги…

— Мда. Источник, как я правильно понимаю: личный опыт автора вопроса? — язвительно заметил Водяник.

Шаги резко остановились. Долгая пауза.

— Что ты сказал? — произнес Игнат.

— Это вы мне? — уточнил профессор.

— Ага.

— Во-первых: «вы сказали», — холодно поправил Водяник. — А во-вторых, я говорю: вопрос кривой совершенно. Как такой брать?

— Значит… — Пауза. — Вы здесь играете?

Рыбка заглотила крючок.

* * *

Иван загадал, что тюремщик выдержит до следующей кормежки. Ошибся. Игнат выдержал гораздо дольше. Только после второй кормежки, когда Иван начал думать, что все потеряно, в темноте раздалось шлепанье босых ног по бетону. Затем тяжелый вздох.

— Эй! Вы были в Клубе? — спросил слепой.

— Конечно. А что?

— Не обманываете?

Иван даже привстал. Вот и наша рыбка.

— С чего бы? — удивился Водяник. — Конечно, профессионально из всей нашей компании играл только я… И откровенно говоря, вот эти мои приятели — ну совершенно мне не соперники. При всем моем к ним глубоком уважении.

— Спасибо, — съязвил Иван.

— Да? — в голосе Игната было недоверие. — А может мы… нет, конечно, нет.

— Вы тоже играли?

— Ну, если это так назвать…

— Я так и почувствовал, что вы из наших, — сказал Водяник. — Даже хотел предложить сыграть. Но, думаю, это будет несколько нечестно. Вы за время жизни здесь несколько утратили навыки, в то время как я…

— Может проверить! — возмутился Игнат.

— Вы бросаете мне вызов? — уточнил профессор.

— Да! — отрезал Игнат. — Только откуда мы возьмем вопросы?

— А что, базу Степанова уже отменили?

Молчание. Иван прямо чувствовал, как скрипят мозги тюремщика.

— Вроде бы еще нет, — по голосу чувствовалось, что Игнат улыбается.

— Каждый из нас наверняка знает вопросы, которых не знает другой. Можно попробовать. Только чур без всяких «пошути, как дядя Петя», — сказал Водяник. — Терпеть не могу такие идиотские вопросы.

— Обижаешь!

* * *

Пока они бомбардировали друг друга вопросами, Иван успел и заскучать и подремать. Маньяки, одно слово.

— Пожалуй, я больше не буду играть, — сообщил Водяник со вздохом. Причем, как подозревал Иван, совершенно искренним. Отказ от любимой игры, пусть даже в таком, усеченном виде, профессору был все равно что нож острый.

— Но почему? — спросил тюремщик.

Иван поднял голову. Профессор до сих пор не давал тюремщику повода для подозрений, но рано или поздно это должно было случиться.

— Без таймера это не так интересно… — Водяник начал издалека.

— Будет, — сказал Игнат.

— И мне… мне нужен свет.

А вот теперь основное, ради чего все затевалось.

— Это еще зачем? — насторожился Игнат. — С какой-такой стати?

— Сенсорная депривация, — сказал Проф, словно это все объясняло.

Пауза.

Иван покрылся холодным потом. Ну же!

— А! — сказал тюремщик. — Понимаю. Подавление эмоциональной сферы. Эксперимент «МК-Ультра»?

— «Свечка», — вздохнул Водяник.

— Какая еще свечка? — Иван решил, что ослышался.

— А то! — охранник явно обрадовался. — Конечно, «свечка». Вопрос-то простенький. — Он надолго задумался. — Ладно, будет вам свет. Карбидка подойдет?

— Ацетилен, реакция присоединения, — мгновенно процитировал Водяник.

— Ну, это слишком просто. А если так: архитектор Ян Летцель — чех по национальности — много лет провел в Японии. Построил множество зданий в неклассическом для японцев стиле. После великого землетрясения Канто он вернулся в родную Чехию. И там умер, не дожив двадцати лет до того, как к одному из его зданий пришла всемирная известность. Итак, вопрос: чем же прославилось это здание?

Молчание. Игнат, судя по звукам, начал ерзать в нетерпении.

— Ну же!

Профессор вздохнул и сказал:

— Мне становится сложно думать без света, понимаете, коллега? Я не могу сосредоточиться. Мысли скачут — какая уж тут игра. Понимаете?

— Понимаю, — сказал наконец тюремщик. — И все же попробуйте.

— Ну, я не могу быть уверенным. Может быть, это здание выстояло при ядерном взрыве в Хиросиме?

Откуда они все это берут? Иван даже представить не мог, какой объем знаний нужно впихнуть в мозги, чтобы ответить на подобный вопрос. Да и не только в знаниях дело, конечно…

— Верно, — сказал тюремщик Игнат. — Это было здание городской больницы…

* * *

— База Степанова — это всеобщая база вопросов, когда-либо задававшихся на всех ЧГК-турнирах, брейн-рингах и прочих… На «Своей игре», например. Свечка — «сгоревший» вопрос, который уже задавался на предыдущих играх и сгорел, — пояснил профессор. — Что еще? «Перекрутить» вопрос — это найти сложный и неправильный ответ на вопрос, в котором правильный ответ — как раз самый элементарный. Знаточье — ну, это наше внутреннее… «Гроб» — не берущийся вопрос, мертвый…

Иван подумал, что у него крыша скоро поедет не только от темноты, но и от рассказов Водяника. Что может быть скучнее, чем разговор с фанатом о предмете его фанатизма?

Но ради дела — надо. Иван снова начал слушать.

К следующей кормежке тюремщик принес электрический фонарик в длинном обрезиненном корпусе. Так ведь это же мой фонарь! — Иван поднял брови, но ничего не сказал. Хрен с вами, воришки. Главное, что план действует.

Свет. Сейчас это была лучшая вещь на свете.

Глаза профессора блестели, ноздри раздувались. Иван сам невольно увлекся. Водяник с тюремщиком отыграли уже десяток вопросов, счет был 6:4 в пользу профессора… Лицо Игната было мокрым от пота — и счастливым.

Скоро можно будет его брать голыми руками. Он как наркоман сейчас. Только, к сожалению, у них осталось в запасе всего две кормежки.

— Внимание, следующий вопрос, — сказал Водяник. — При постройке московского метрополитена даже планировка станций имела идеологический смысл. В отличие от буржуазного метро, где платформы расположены по краям, а рельсы — посередине, в Москве, как известно, сделали все наоборот. Так что же, в отличие от буржуазии, является главным в метро согласно марксистско-ленинской идеологии[2]? Вот в чем вопрос[3]. Минута пошла.

Щелканье таймера.

Тюремщик вдруг поднял большой палец. Лицо его преобразилось, пылало, плавилось в страсти.

— Да… Да… сейчас! Это… Итак, по нашему мнению, главным в метро… согласно марксистско-ленинской идеологии является… выбор пути!

— И ваш ответ? — уточнил профессор.

— Э-э… Выбор пути.

— Ответ принят, — объявил Водяник. — Внимание: правильный ответ… Это будет…

Тюремщик выпрямился, лицо его светилось. Постоял как пьяный. Неожиданно он покачнулся, обессиленный, отступил к клетке… Прислонился к ней…

В следующее мгновение рука Уберфюрера схватила его за лоб. Другая — взяла за подбородок. Резкое движение. Крак. Жуткий, какой-то смертельный хруст ударил по нервам. Иван вздрогнул. Тюремщик обмяк.

— Многие знания — многие печали, — сказал Уберфюрер. Тюремщик начал заваливаться вперед, колени его подогнулись…

В глазах Игната еще целую секунду горел недоуменный огонь… погас.

Он упал на пол мягко, как мешок, набитый тряпками. Профессор замолчал, потрясенный.

— Мы ведь хотели договориться… Зачем же так? — только и смог сказать он. Уберфюрер присел, просунул руку сквозь решетку, подтянул тело к себе за штанину.

— А как? — Иван посмотрел на Водяника. — Он бы вас ослепил, забыли?

— Он был… — Профессор сел, прислонившись к решетке. Ноги его не держали. — Он был из наших. Знаточье поганое. Черт возьми.

Уберфюрер дотянулся до связки ключей, звяк. Он выпрямился и лихорадочно завозился с замком. Наконец нашел нужный ключ. Щелк. Щелк. Скри-и-ип. Дверь решетки открылась.

Начал освобождать остальных, гремя ключами.

— А он правильно ответил, Проф? — спросил Иван непонятно зачем.

Профессор все так же сидел в своей клетке, глядя на тело. Водяник поднял голову. Какой постаревший взгляд у него, поразился Иван.

— Нет, — сказал Водяник. — Он «перекрутил» вопрос. Правильный ответ: главное в метро — люди. Элементарно.

* * *

Дальнейшее запомнилось обрывками. Захватив фонарик, они устроили самый настоящий побег по всем правилам — с наведением паники, криками, неразберихой и битьем часовых…

По пути захватили два автомата и рожок патронов.

Впрочем, им встретилась только пара братьев — иначе трофеев могло быть больше. Слепые не ожидали атаки на своей станции, а противостоять зрячим, когда у тех появился источник света, они не могли.

Ивана с компанией держали, как он и предполагал, в маленьком бункере, вход в него был из туннеля, ведущего на юг, через Озерки и дальше — к Невскому. Так что теперь они шли по туннелю.

Появление света принесло и некоторые сюрпризы.

— Та-ак, — протянул Уберфюрер, глядя на Юру Нельсона. Луч фонаря упирался новому знакомому в лицо. — Та-ак.

— А что? — тот с испугом оглядел себя.

Иван подумал, что еще немного и он не сможет больше сдерживаться. На ржач пробивало — просто сил нет…

— Действительно, в чем проблема, Убер? — спросил Иван. — Он же тебе сразу сказал, как его называют?

Уберфюрер почесал небритый подбородок. М-да.

— Я-то думал, его Нельсоном как адмирала прозвали. Мол, одноглазый…

— Тогда бы был Кутузов, — сказал Иван.

— …и однорукий, — неумолимо закончил Уберфюрер. — Впрочем, это никогда не поздно исправить…

Юра по прозвищу Нельсон оказался негром. Слегка бледным из-за жизни под землей, но — все-таки чернокожим. Бывает, подумал Иван.

Прошло полчаса.

— Фигли, — продолжал возмущаться Уберфюрер, пока они шли по туннелю к Озеркам. — А оно вон как вышло. Какой-то Нельсон Мандела. Эй, Мандела! — обратился он к негру. — Ты правда черный? Или меня глаза обманывают?

Возможно, Уберфюрера и обманывают глаза, подумал Иван, но тогда у нас у всех массовые галлюцинации. Ха-ха. И это говорит человек, использовавший в метро галлюциногенное оружие.

— Отстань от человека, — сказал Иван.

Его поддержал профессор Водяник:

— Действительно, сколько можно?

Уберфюрер остановился, круто повернулся. Иван понял, что сейчас будет драка…

— Баста! Так, я не понял, я что, выгляжу как сосунок, которому нужны советы?!

Иван усмехнулся.

— А я что, выгляжу как человек, которому стоит предъявлять претензии? Как думаешь?

С минуту они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Кто кого переглядит. Потом Уберфюрер выругался сквозь зубы и отступил. Дальше пошли молча.

— Похоже, ты действительно немного расист, а, Убер? — спросил Иван миролюбивым тоном.

Скинхед окинул его ледяным взглядом. Ноздри раздувались.

— А ты сомневался?

— А как же Киплинг? — напомнил Иван.

— Он умер.

Глава 12 Ангелы

Самое удивительное, что станцию Озерки (ее название теперь читалось как «Азерки» — из-за населения), про которую Иван слышал много плохого, они миновали без особых проблем. Их даже угостили мясом и напоили зеленым чаем.

Сабантуй, пояснил пожилой узбек, улыбаясь. Праздник весны, понимаешь?

Понимаю. Иван поблагодарил. Основательно заросший Уберфюрер не пробудил в хозяевах никаких подозрений, так что все расстались вполне до вольные друг другом.

Всегда бы так.

Уделку прошли, не задерживаясь. Станция была странная, заброшенная. Односводчатая, с гулким эхом. Они посветили фонарем — обломки мебели, остатки фанеры и смятые банки из-под тушенки. Видно, что здесь не так давно обитали люди — но почему-то ушли. В одном месте луч фонаря выхватил из темноты искалеченную взрывом путевую стену. Везде следы пуль. Что-то здесь случилось плохое. Иван ощущал это затылком, поэтому гнал и гнал спутников дальше.

Еще на подходе к Пионерской они услышали пение детского (или все-таки женского?) хора. Понять было сложно. Но звучало красиво.

Фонарик начал садиться. Иван потряс его — бесполезно. Разве что обколотить батарейки — иногда помогает. А вот нагреть их нечем, зажигалка-то пропала.

Когда путники дошли до блокпоста, их встретила целая делегация, словно Ивана со товарищи давно ждали. Четверо здоровенных парней с автоматами. Посветили фонарями в лица, проверили документы (у тех, у кого были — впрочем, отсутствие документов у Убера и у Кузнецова никого не смутило). Люди, проверявшие паспорта, как на подбор были высокие и крепкие, но откровенно странные. Иван даже сразу не понял, чем они отличаются — кроме очень высоких, тонких голосов.

Какая-то бабскость в чертах лиц.

— Это кастраты, — пояснил Водяник негромко.

— Что? — Иван покрутил головой. — Те самые?

Профессор кивнул.

— Да, именно те, которых сотворил — или изувечил, кому как — Саддам Кровавый.

Один из кастратов, с огромным родимым пятном на левой щеке, вдруг поднял голову. Обратился к другим. В руках у него был паспорт Ивана.

Подошел старший — у него были нашивки на воротнике, — взял паспорт, прочитал. Внимательно посмотрел на диггера.

Да что происходит? — Иван насторожился.

— Кровь Саддама! — крикнул высоким сильным голосом главный кастрат. Он повернулся к своим. Те вдруг перестали быть дружелюбными — мигом наставили на компанию калаши.

— Пройдемте с нами!

— Ну все, — сказал Уберфюрер, поднимая руки. — Нам конец. О такой ли смерти я грезил?

Пока они шли, их охранники кивали остальным. Станция была своеобразная. Односводчатая, того же типа, что и Удельная, но светлая — горела часть фонарей в световом карнизе — и жилая. Местами она была закрыта белыми полотнищами. Зачем — Иван не понял.

Меченый, с родимым пятном, шел справа от Ивана и иногда начинал выкрикивать «Кровь Саддама! Кровь Саддама!». Уберфюрер повертел голо вой, спросил шепотом:

— Чего они все про кровь Саддама орут?

— Не знаю. Но, похоже, ничего хорошего нам не светит, — сказал Иван.

— Не разговаривать! — окрикнул их меченый. И снова запричитал пронзительно «Кровь Саддама!». Кастраты вокруг волновались, сбивались в кучи, перешептывались, показывали на идущих пальцами.

Блин, влипли, подумал Иван. Почему мне так не везет?

И что они хотят? Какой-то религиозный праздник?

Уберфюрер внезапно рванулся, прыгнул вперед, затем в сторону… Побежал. Бесполезно. Живая волна нахлынула на него и смяла. Под потолок взвился многоэтажный ор, скинхеда захлестнуло. Иван бросился на помощь, его тут же ударили прикладом. Сволочи. Иван еле смог вздохнуть. Он упал на колени на платформу, пытаясь сдержать тошноту.

Убер!

Миг — и толпа расступилась. Снова показался Уберфюрер, лежащий на платформе и отбивающийся ногами.

Его подняли на руки и понесли — распластанного.

— Пидоры! — кричал Уберфюрер беспомощно. — Оставьте меня, злые пидоры!

Звук отражался от огромного белого потолка, летел, как в опере. Закрывал пространство, вибрировал в груди…

— Слышите, какая здесь акустика? — сказал Водяник с восхищением. — Потрясающе! Они выстроили здесь целую акустическую систему! Видите вон те экраны? Думаю, здесь все подобрано с расчетом на оперное пение. До мелочей рассчитана акустика помещения, поглощение звуков, да все! Оказывается, это не совсем легенда — про станцию людей, поющих как ангелы.

Иван посмотрел на профессора.

Нет, все-таки из таких людей надо делать тюбинги. Износу им не будет.

Наконец их спустили в путевой туннель, провели по коллектору и затолкали в камеру под платформой станции. Дверь закрылась. Иван огляделся. Здесь были брошены на пол матрасы, с потолка свисала лампочка на шнуре. Белый отсвет таял на сетчатке глаза, Иван отвернулся.

В следующее мгновение в камеру ворвался шум и гомон.

Дверь открылась.

После короткой драки в открытый проем закинули Уберфюрера.

Дверь закрылась. Молчание.

— Как ты? — спросил Иван, глядя на распростертого на полу скинхеда. Да на нем живого места нет…

— Даже бить не умеют, — с презрением произнес тот. — Одно слово: бабы.

* * *

— Хоть и бабы, но какие-то здоровенные они, ваши кастраты. — Убер, кряхтя поднялся, почесал затылок. — Тьфу, ты, — он сплюнул красным. — Почему, Проф?

— Очень просто, — сказал Водяник. — Вы в плену заблуждений.

— Ага, — Уберфюрер ухмыльнулся. — Я оттуда и не выходил.

— Итак, — сказал Проф. — При проведении операции в юном возрасте, у мальчиков происходит изменение гормонального баланса. Рост костей не подавляется тестостероном, как обычно у подростков, а наоборот — вследствие чего высокий рост, длинные руки, бледная гладкая кожа. То есть, все это кастраты обычно получают в наследство от…

— Мясницкого ножа, точно, — закончил Уберфюрер.

— Вы будете меня и дальше перебивать?! — возмутился Водяник.

— Простите, Проф, — сказал Иван. — Он больше не будет.

— Кастраты — высокие сильные люди. Во времена Ренессанса существовал целый бизнес на кастрированных мальчиках. Они пели в церковных хорах, выступали в опере, вели жизнь избалованных вниманием публики звезд. По сведениям историков, в те времена кастрировалось до пяти тысяч мальчиков в год…

Уберфюрер выглядел потрясенным.

— Да трындец какой-то! Их самих надо бы.

— Единственные дошедшие до нас записи пения кастратов — это пластинка, записанная одним из последних знаменитых оперных кастратов — Алессандро Моресски. — Профессор хмыкнул. — Да уж.

— Вы ее слышали? — спросил Иван.

— Да. Ощущения… странные, прямо скажу. А тут услышать вживую… — Водяник задумался.

Иван оглядел компанию. Веселого, прямо скажем, мало. Только вырвались из плена, как стоило расслабиться — и снова плен. Кузнецов сидел потерянный. Профессор задумчивый. Мандела невозмутимый. Уберфюрер злой, облизывал разбитую губу и хрустел костяшками.

— Как оно? — спросил его Иван.

— Здорово. Просто слов нет, — Уберфюрер передернул плечами. — Там нас ослепить собирались, а здесь что — кастрировать?

Приятная перспектива, однако.

— Лучше уж ослепить, — пробормотал Иван.

— Понимаю тебя, брат.

Время шло. Зачем их, черт возьми, взяли? Иван начал ходить из угла в угол камеры.

— Половая неопределенность, — сказал Уберфюрер вслух. — Ненавижу!

— Я тоже, — поддакнул вдруг Мандела.

Тяжелый взгляд голубых глаз скинхеда медленно, словно входящий в плоть нож, пронзил негра. Уберфюрер повернул голову чуть в сторону, словно расширяя рану, чтобы пошла кровь… и выдернул взгляд. Закрыл глаза.

Мандела пошатнулся.

— Правильно говоришь, — сказал Уберфюрер, сидя с закрытыми глазами.

— А выгляжу неправильно? — спросил Мандела с вызовом. — Ну, извини.

Убер поднял веки.

— Видишь, тебе даже не надо ничего объяснять, — сказал он. — Умничка!

— Иди ты знаешь куда, — сказал Мандела почти беззлобно.

Иван встал между ними.

— А ну хватит! Задолбали уже. Мы сейчас в одинаковом положении находимся. И выбираться нам придется вместе — хотите вы того или нет. Устроили тут детский сад, блин. А те, за стеной, слушают и радуются.

— Ну, понесло в демагогию, — поморщился Убер. Но выступать на время перестал. — Ты бы лучше его спросил, что он на Просвете забыл?

Иван посмотрел на негра. А ведь действительно…

— Да так, — уклончиво сказал Мандела. — Дела.

Иван внимательно оглядел посланца Техноложки и мысленно поставил галочку: выспросить того попозже. Что-то за этим крылось… интересное.

* * *

Через час Ивана забрали на допрос. Два высоченных кастрата — бедра у них были по-женски широкие, походка соответствующая — привели его в крошечную комнатку под платформой. Под потолком горела энергосберегающая лампочка; холодный белый свет ложился на лицо сидящего за столом — тоже кастрат, решил Иван, но такой… молодцеватый.

— Садитесь.

Иван сел. Стул под ним скрипнул.

— Это ваш паспорт? — спросил молодцеватый. Показал Ивану развернутый документ. Фотография там была сделана, еще когда обладателю паспорта было лет семь-восемь. Плохого качества, затемненная.

По этой фотографии с тем же успехом можно было опознать и Убера и даже Манделу.

— Мой, — сказал Иван.

— Горелов Иван Сергеевич, правильно? — Молодцеватый смотрел с равнодушным, профессиональным интересом. Чем-то он напомнил Ивану Орлова — начальника СБ Адмиралтейской. Та еще сволочь.

Кулаки сжались.

Что мне ты, подумал Иван. Я с Мемовым глаза в глаза общался. Иван расслабился и откинулся на стуле.

— Отвечайте на вопрос, пожалуйста, — сказал молодцеватый.

— Правильно.

— Что правильно?

— Что я — Горелов Иван Сергеевич. — Иван выпрямился. — Или вас что-то другое интересует? Еще я увлекаюсь коллекционированием открыток с видами на Петропавловскую крепость.

— Не надо умничать, — заметил молодцеватый. — Это в ваших же интересах… Следующий вопрос: на какой станции вы родились?

Иван хмыкнул.

— Я родился до Катастрофы вообще-то. Чем вы хотите загнать меня в угол? Станционным штампом? Это было бы забавно.

— У вас штамп Площади Восстания, верно?

— И что? Я там оказался после Катастрофы, — соврал Иван. Впрочем, это написано в его фальшивом паспорте, а значит для Горелова Ивана Сергеевича это не совсем ложь. — Это преступление?

— Нет, — сказал молодцеватый. Неожиданно сложил папку, поднялся. — Это совпадение.

Совпадение? Иван не понимал. Допрашивающий вел какую-то странную игру. Странную и тревожную. Затылок опять раскалывался. Или опять чертова интуиция или травма. Лучше бы травма, подумал Иван. Достали меня уже эти плохие предчувствия…

Молодцеватый пошел к двери. Вдруг на пороге остановился, словно что-то вспомнил. Повернул голову.

— Вашего отца как зовут? — спросил как бы между прочим.

— Сергей. — Врешь, на такой ерунде меня не поймаешь.

— Вы его помните?

Интересный вопрос.

— Нет, — сказал Иван. Не надо увеличивать ложь больше необходимого. — Очень смутно. Он нас с матерью отослал, понимаете?

— Понимаю, — сказал молодцеватый. — Спасибо за откровенность, Иван Сергеевич. Вас отведут на отдых.

Это теперь так камера называется? Впрочем, грех жаловаться. После станции Слепых (Просвет — какая ирония) ему любая камера, где есть освещение, в радость.

— Ну, как? — поднялся Кузнецов. — Что спрашивали?

Иван отмахнулся, сел на койку, прислонился спиной к стене. Надо подремать, пока есть возможность. Прошло время… час, может быть. Иван думал, что на допрос позовут еще кого-нибудь из них, но там, похоже, решили ограничиться только им.

* * *

— Я выразитель чаяний народа, — заявил Уберфюрер, развалившись на узкой койке.

Закинув руки за лобастую, исполосанную, побитую голову, начинавшую неровно обрастать — словно трава вокруг наезженной колеи — волосами во круг шрамов, он смотрел в потолок мертвенно голубыми глазами, светлыми и яркими, как диодные фонари. И рассуждал вслух.

Иван слушал.

Роль слушателя была хоть и не новой, но еще не надоевшей. Вообще, умение слушать — одно из самых важных качеств вожака стаи. Или командира диггерской команды. Правда, уже бывшего.

…Вспышка: оскалившийся Гладыш с кровавой накипью на губах, Сазонов, матовый блеск кольта-питона. Выстрел.

Бывшего командира бывшей команды.

Иван мотнул головой. К черту. К монтерам все.

— Чего ты выразитель? — переспросил Мандела с сарказмом. — Нет-нет, ты продолжай говорить, я записываю.

— Записывай, — Убер прищурил левый глаз и начал диктовать в потолок. — Выразитель народных желаний. Можно сказать, их материализация.

— Я хренею, — вставил Кузнецов. Посмотрел по сторонам, гордый — вот как я могу. Салага.

Иван усмехнулся.

— Я тоже хренею, — согласился он. Впрочем, Миша прав, пожалуй. Такой материализации народных желаний, как красный скинхед с плохо выбритой и изуродованной шрамами головой, врагу не пожелаешь.

— Но-но! — возмутился Убер. — Слушайте, дети мои, и учитесь. Брат, пиши. Русский народ, пункт «а» — не любит инородцев. Пункт «б» — потому что боится их. Но дело в том, что пункт «б» неверен. Русский народ боится не инородцев, а себя. Вернее, он опасается, что после стольких лет, когда его гнули то в одну, то в другую сторону, ломали кости, отбивали почки, ставили на колени и учили жрать по звонку колокольчика, после стольких лет издевательств он разучился давать сдачи. Именно поэтому инородцы ему так страшны. Что, если они посягают на него, не уважают? Вдруг они примут доброту русского народа за слабость, а гостеприимство за потакание хамству — и сядут русскому народу на шею? Глупость и низость вышестоящих, вечные побои и выбивание лучших — и что осталось? Отсюда и преувеличенно резкая реакция. Когда нет у целого народа покоя в душе — нет уверенности в собственной адекватности, в точной оценке происходящего — то лучше перестраховаться и ответить резче, чем нужно. Поэтому — национальная резкость, ожидание только плохого и заранее выбранная боевая позиция.

Вот, господа мои товарищи, в чем вечный роковой парадокс русского народа — а теперь народа Ковчега. Ибо спаслись мы и с гадами и с курами и еще с кем-то из тварей…

— С морскими свинками, — лицо Ивана прорезало усмешкой, как ножом. Боль в уголках губ.

— И с ними тоже, — согласился Уберфюрер.

— Слушай, Убер, откуда ты такой умный взялся? — спросил Иван. — На мою голову?

Скинхед даже привстал на койке.

— Это вопрос?

Иван понял, что нарвался. Ой-ё.

— Я, конечно, всего не помню… — начал Убер. Устроился на койке поудобней, заложил руки за голову. — Но начну, как водится, с самого начала. Родился я от честных и благородных родителей в отдаленном и уютном имении Энской губернии…

— Заткните его кто-нибудь, пожалуйста, — попросил Водяник обреченно.

— …и умер в далеком детстве, — закончил скинхед, улыбнулся. — А веду я к тому, что пока мы сидели в полной заднице на станции Просвет, я кое-что вспомнил. Ты, кажется, спрашивал, как я оказался в Венеции?

Иван поднял голову. Верно, спрашивал.

— Да.

— Понимаешь, кое-какие куски так и не встали на место. Это обидно. Я помню бой, потом дыра, а дальше я уже в окружении бордюрщиков — и они себя ведут очень грубо.

— Тебя пытали, — сказал Иван. Уберфюрер поднял левую руку, оглядел изуродованные пальцы, хмыкнул.

— Что-то вроде. Потом я куда-то бегу по туннелю, со мной еще несколько человек — видимо, тоже пленные. Сдается мне, это был побег на рывок. Дальше опять дыра — и вот я уже в Венеции, пью какую-то жуткую ацетонистую дрянь. А дальше начинается забористое кино с твоим, брат, появлением в главной роли. Как тебе, кстати, сюжет? — поинтересовался он. — Неслабо, а?

Иван отмахнулся.

— Что ты еще вспомнил?

— Свой непальский нож кукри. Вернее, куда он делся. Был там у бордюрщиков один тип… — Убер криво усмехнулся, замолчал. Лег на койку лицом вниз. — Впрочем, это личное. — Он высунул из подушки один глаз, попросил: — Когда вас будут кастрировать, разбудите меня ужасными криками, хорошо?

— Заметано, — сказал Иван.

* * *

Только Иван начал задремывать, дверь открылась. На пороге стоял высокий человек (кастрат, мысленно поправился Иван, словно это отменяло человеческую природу пришедшего). У него были тонкие черты лица, очень гладкая бледная кожа. Глаза ярко-зеленые. Не знал, что так бывает, подумал Иван. Настолько зеленый цвет.

— Иван Сергеевич, — обратился высокий кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса — высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.

— Да, это я.

— Меня зовут Марио Ланца, — сказал высокий кастрат. — Я должен поговорить с вами…

— О чем? — Иван встал, расправил плечи.

— О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце.

Они поднялись на платформу. Праздник у них тут, что ли? — удивился Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на Садовой-Сенной, а там народу раз в десять больше, чем здесь.

Нет, все-таки в них много бабского.

Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, все чисто и аккуратно.

— Я должен кое-что у вас узнать, — сказал Ланца, когда они сели.

Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.

— Именно вы?

— У меня уникальная память, — сказал Ланца. — Возможно, вы слышали когда-нибудь, что некоторые люди помнят свое рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили… Я же помню все. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности. Я — простите за высокий штиль — ходячая память моего поколения… К тому же, — он усмехнулся, — какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.

— Вы беспристрастны? — спросил Иван.

Ланца усмехнулся.

— Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление — необходимый ингредиент для запоминания. Может быть, и так. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.

Иван хмыкнул. Это еще надо посмотреть, к счастью или к несчастью.

— Поэтому вы со мной и говорите?

— Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаете…

— Почему вас?

— Во-первых, потому, что у меня уникальная память.

— А во-вторых?

Ланца улыбнулся тонкими губами.

— Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.

Иван вздернул брови.

— И что из того? При чем тут мы и Саддам?

Молчание.

Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.

— Мы подозреваем, что один из вас — сын Саддама.

Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один. Кроме Ланцы. И мухи.

— То есть, я?

— Очень возможно.

Иван попытался справиться со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее всего, от голода.

— И что дальше? Меня… кастрируют?

Марио Ланца улыбнулся.

— А вы этого хотите?

Ивана передернуло.

— Да как-то не очень, знаете, — сказал он. — Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. И лучше. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?

— Саддаму Кровавому? — тонкие брови Ланцы изогнулись. — Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. — Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. — Мы ему, наоборот, очень обязаны.

Иван поскреб ногтями небритый подбородок.

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

Раздался звон колокола — резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся.

— Пойдемте, праздник сейчас начнется.

* * *

Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы, накрашенный, и — запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, переливался. Нота тянулась. Когда же у него дыхание наконец кончится? Иван уже перестал удивляться.

— Ария из оперы «Тоска» Пуччини, — пояснил Ланца шепотом.

— Что тоска, это точно сказано, — пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.

Между тем праздник продолжался.

От переливов высоких голосов — таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно — то слова были явно не русские, Иван устал в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на силе воле. Черт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов — ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.

Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.

— Пойдемте, — шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.

— Иван Горелов, сын Саддама Великого, — представил его Марио Ланца.

Иван неловко кивнул.

— Здравствуйте.

Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Ланцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел одну из арий сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, какую именно.

— Вы похожи на своего отца, — сказал накрашенный наконец.

Да уж.

— Спасибо, — сказал Иван.

— Мы благодарны вашему отцу… за все. Многие бы, уверен, постарались отомстить сыну Саддама Кровавого, но мы не из их числа. Этот праздник в честь нашей свободы.

— Но почему?

Главные кастраты переглянулись. Главный сказал:

— Он сделал нас такими, какие мы есть. Лишенными страстей. Лишенными это дикой, перекашивающей звериной похоти. Понимаете? Мы стали лучше. Нет, мы не собираемся мстить Саддаму, оскопляя его единственного сына. Наоборот, вас ждет почет и уважение.

— Мне нужно домой, — сказал Иван твердо. — Мне. Нужно.

— Понимаю, — сказал главный. — Мы бы хотели воздать вам еще почести… но мы уважаем волю сына Саддама.

— Понимаю, — сказал Иван. — Спасибо. Это было… — он помедлил, подбирая нужное слово, — …великолепно.

Накрашенный кивнул — видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повел обратно, к рядам зрителей.

— Что это было? — спросил Иван.

— Благородство, — Ланца стал вдруг серьезен. — Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас — праздник продолжается!

Иван мысленно застонал.

* * *

— Почему у тебя такое имя странное? — спросил Иван.

— Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен — до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев — хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Все-таки он был баритон… Когда мы основали здесь свою общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу — из знаменитых певцов прошлого…

Ланца посмотрел на Ивана с легкой полуулыбкой. Знает, понял Иван. Фотографическая, блин, память.

— Я не сын Саддама, — сказал Иван. — Вы же это сразу поняли, верно?

Кастрат кивнул.

— Конечно, знаю. — Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. — Но вы бы были… э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами много не знаете, Иван. Я помню вас — мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет семь или восемь. И возможно, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец, скорее всего, тоже был из ближнего круга Саддама Оскопителя, Саддама Великого.

Иван помолчал.

— Как его звали? Ну… — Диггер помедлил и все-таки произнес: — Моего отца.

— Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, — сказал Ланца. — Простите.

— Ну, блин, — сказал Иван. Через силу улыбнулся. — Ничего, как-нибудь переживу.

* * *

Кому, черт возьми, вообще нужен этот отец? Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут — на тебе. Открытие.

Ланца провел их через блокпост Пионерской. Охраняли выход два таких же высоких, как и он сам, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.

Есть в этом что-то противоестественное, думал Иван.

Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.

На прощание Ланца протянул им каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.

— Все, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее… — Он снял с плеча старый калаш, захваченный ими у слепых, отдал Ивану. — Там патронов всего восемнадцать штук. Я не смог достать еще…

— Ничего, — сказал Иван. — Что-нибудь придумаем. Не впервой.

— Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, — сказал Ланца. — У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их еще не читал.

Иван усмехнулся.

Уберфюрер медленно подошел. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подергивалось.

— Прощайте, Убер, — сказал Ланца своим высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.

— Блин, — сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперед и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. И еще сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.

Ланца невозмутимо улыбался.

— Ну вы… ты мужик, — сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. — Уважаю. Спасибо тебе.

Попрощались. Вот и все. Бывай, станция Ангелов.

— Вы… ты… — Убер усилием воли справился с собой. Поднял голову. — Ты не мог бы нам спеть? Только что-нибудь… э-э… человеческое.

Похоже, оперный праздник достал не одного Ивана…

— Почему бы и нет, — кастрат улыбнулся.

— В юном месяце апреле, — запел Ланца, — в старом парке тает снег…

Детская песня ширилась и набирала силу. Голос звучал — казалось, что одновременно поют ребенок и женщина. И им отвечает эхо — детским хором.

— Крыла-а-атые качели… летят-летят… ле-етят.

Они шли по туннелю к станции Черная речка и слышали, как поет Ланца — кастрат с уникальной памятью.

Голос был чистый и очень мощный. Как кристалл.

* * *

Далеко отсюда Призрак задирает голову, слыша этот голос.

Серый Призрак переступает с места на место и морщится — насколько он способен проявлять эмоции. Высокочастотная вибрация — нет, ему не нравятся звуки такой высоты. Они вносят искажения в картину мира, мешают видеть. Сеть туннелей — он ощущает ее как кровеносную систему — подергивается перед его глазами. Серый втягивает в себя воздух — люди бы удивились, узнав, сколько воздуха он может вдохнуть за один раз. Хотя с тем же успехом он может и не вдыхать совсем.

Он идеальная машина для выживания.

Ноздри холодит и щекочет — здесь запахи. Но главное не это. Призрак чувствует мир по-другому. Мир полон радиочастотных излучений. Каждый человек, каждое живое существо — это радиостанция, говорящая на своей частоте.

Запахи.

Светящийся мир, потрескивающий мир.

Он чувствует слабые нотки страха. Помехи. Тот, кого он преследует, наделен чутьем и подозревает, что что-то не так.

Призрак заранее предчувствует важность момента, когда они — он и тот, кого он преследует, — встретятся. Это будет как разряд молнии. Синяя вспышка, запах озона.

Это будет лучшая еда на свете.

Глава 13 Ведьма

Трещина бежит по трубе, расщепляет ржавые чешуйки, окольцовывает металл. Вот так всегда. У каждого есть предел прочности. Будь ты даже на сто процентов стальным, и на тебя найдется точка опоры, усилие и правильное приложение силы.

Физику, блин, знать надо.

Иван оторвал взгляд от трубы, повернулся. Подсветил фонарем. Водяник, шедший за ним, заморгал. Грузная фигура профессора казалась оплывшей и одновременно исхудавшей — синие комбинезон и куртка на нем болтались, как на вешалке, на коленях пузырилась отвисшая ткань. Всклокоченная, запутанная борода Профа склеилась окончательно, морщины уходили на огромную глубину, кожа стала не просто бледной, а серой, словно крошащийся старый бетон. Мешки под глазами.

— Скоро уже, — сказал Иван, чтобы подбодрить профессора.

Водяник равнодушно кивнул. Может, не слышит? Последний переход дался профессору непросто. Держать диггерский темп нелегко, тут даже подготовленные люди сдают — не то, что ученый, годами сидевший, не выходя со станции. Сколько Иван себя помнил на Василеостровской, Проф там был всегда. Когда я пришел туда? Лет шесть назад? Семь? Иван скривился. А все равно пришлый.

Если бы не Косолапый, взявший меня в свою команду, я бы на станции не прижился.

А с диггера что взять?

Диггер все равно что наполовину мертвец. Половина человека. В мире живых диггер стоит только одной ногой. А сейчас меня выпихнули в мир мертвых целиком, спасибо Сазону. И генералу Мемову.

«Где же я ошибся? — Иван дернул щекой, продолжая шагать в темноту. — Когда я упустил Сазонова?» Луч фонаря выхватывал из темноты выемки тюбингов, ржавые рельсы, изогнутые линии кабелей, с которых свисала бахрома грязи, наросшая за долгие годы.

Как не распознал предательство?

Ошибся. И тогда ошибся, когда думал, что у Сазона завелась подружка на Гостинке — а то была не подружка, а… кому он там докладывал? Иван покачал головой. Орлову, скорее всего. Этому лысоватому мерзавцу с высоким голосом.

Возможно, с Орлова стоило бы начать.

…Они приближались к станции Черная речка, станции, где в прошлый раз Иван с Виолатором встретили цыган. Теперь понятно, про каких «ангелов» говорил цыганский вожак.

Все-таки есть что-то неправильное в них. Кроме даже отсутствия мужских причиндалов. Даже в том, что они простили сына Саддама — чувствуется нечто совсем не человеческое. «А что бы я сделал? — подумал Иван. — Я бы на их месте кастрировал сына Саддама, как минимум. Потому что месть — это по-мужски…

Вернее, даже так — это по-человечески…»

За профессором топали Уберфюрер, Миша и Мандела. Перед самым Невским придется расстаться — негру на Техноложку, Уберфюреру искать своих скинов, Кузнецова и профессора вообще лучше не вмешивать в эти дела.

В затылок словно влили расплавленный свинец. Иван охнул, споткнулся, выронил фонарь, схватился за затылок обеими руками. Блин, блин, блин.

Точка в затылке пульсировала.

— Иван, что случилось? — к нему бросились на помощь.

Он оттолкнул Мишу, встал, оперся рукой о стену туннеля, чтобы не упасть. Под пальцами была влажная грязь.

Точка продолжала пульсировать, но уже слабее. Затылок ломило так, что перед глазами двоилось.

Такое один раз уже было.

Иван с усилием выпрямился.

— За нами кто-то идет. Кто-то очень большой… и очень страшный.

* * *

Темнота обволакивала.

Мы идем в Большое Ничто.

— Быстрее! — Иван не знал, почему он торопит остальных, но ртутная тяжесть в затылке не отпускала. — Давайте, давайте. Шевелим ногами.

Рядом кто-то есть. Я знаю.

Иван пригнулся, закрыл глаза на мгновение. Открыл.

— Быстрее!

Они бежали.

Я чувствую, что он рядом. Он идет за нами. Сейчас… сейчас…

— На одиннадцать часов! — крикнул Иван. Скинхед повернул автомат… Тишина. Движение. Писк.

Убер насмешливо поднял брови:

— Это и есть твой большой и страшный?

В пятно света неторопливо вышла крупная серая крыса, села и посмотрела на людей с презрением.

* * *

Туннель тянулся бесконечно. Вроде бы не такой уж длинный перегон должен быть, а поди ж ты…

— Объясню проще, — профессор покачал головой. Вцепился себе в бороду, дернул. — Хороший пример: крысы. Вроде той, что мы недавно видели.

— При чем тут? — Иван сдвинул каску на затылок и почесал вспотевший лоб. Сейчас была его очередь идти первым. В незнакомом перегоне не расслабляйся, ага. Он надвинул каску на лоб и продолжил шагать, поводя головой вправо, влево.

— Ни одна крыса не умирает от старости. Понимаете, Иван? Только представьте — крыса, живущая вечно. Теоретически это вполне возможно. И это впечатляет. Природа заложила в них такой запас живучести, что просто страшно становится.

— Но крысы же не живут вечно? — спросил Убер.

— Нет, конечно.

— Они же все равно умирают?

— Умирают, — согласился Проф. — Но знаете, от чего именно?

Иван прищурился. Кажется, сейчас мне откроется еще одна тайна мироздания. Оно мне надо, а? Тем не менее послушно спросил:

— От чего?

— От рака.

Иван хмыкнул. Интересно.

— Рак?

— Да, именно. Всех крыс рано или поздно убивает рак. Иначе бы они жили вечно. И мир был бы поглощен крысами, расплодившимися аки саранча. Они бы сожрали все. И друг друга. В итоге бы на земле — мертвой, изгрызенной до голого камня — остался бы только огромный злобный крысиный волк, сожравший всех остальных.

Иван представил огромную жирную крысу, сидящую на безлюдном каменном шаре посреди черноты космоса. Крысиный Апокалипсис. На груди у крысы было ожерелье из крысиных черепов.

— Другая экосистема, — сказал Иван. — Нет?

— Думаю, это скорее резервный вариант, — Водяник начал выдыхаться. С его комплекцией — не то чтобы толстый, но грузный, он быстро уставал даже при нормальном темпе ходьбы. Иван помахал рукой. Привал.

Профессор сел прямо на рельсы и шумно выдохнул.

— Вух! Спасибо, Ваня… Самое интересное, что одним из самых действенных методов лечения рака в мое время было… радиационное облучение.

Иван помолчал, обдумывая.

— То есть, грубо говоря, выйдя наверх, в зараженную зону, крысы излечились от рака?

— Да, именно это я и хочу сказать. Теперь ничто не мешает им жить вечно. Вообще, мы очень мало знаем об аварийных системах природы. Скажем, та же крыса — прекрасный резервный вариант на случай ядерной катастрофы. Или падения метеорита, скажем — что тоже дает повышение уровня радиации, вспомнить хотя бы Тунгусский феномен… Или чудовищное извержение вулкана, после которого Земля превратится в одну очень темную планету, летящую в космическом холоде. При этом уровень радиации тоже повысится!

Радиационное поражение — идеальная среда для крыс. Срок их жизни увеличится, часть особей излечится от рака — и крысы заполнят мир. Прекрасные животные!

Иван покосился. Нет, профессор совершенно искренен.

— Вообще, я думаю, что увеличение заболеваний раком перед Катастрофой — это признак того, что людей стало слишком много. И природа должна была сдерживать рост популяции.

Рак — природный ограничитель. А катастрофические изменения этот ограничитель снимают.

— Вот лайв форева-а, — пропел Уберфюрер. — Бессмертные крысы в килтах сражаются на мечах. Горцы. Остаться должен только один!

Проф усмехнулся.

— Забавно, но, в сущности, так и есть. Остаться должен только один.

Через некоторое время они вышли к станции Черная речка. Остановились, открыв рты. Станцию было не узнать — впрочем, до Ивана ее видел разве что Убер. Но тогда она была темная и заброшенная, только компания цыган сидела вокруг единственного костра. А теперь…

Иван присвистнул. Вот это да.

— Вы это видите? — спросил Убер. — Мне не мерещится?

— Не-а, — сказал Иван. — Если только мы не умерли и не попали в рай.

Перед ними на прежде безлюдной станции горели десятки цветных огней, возвышались разноцветные шатры. Цирк вернулся.

* * *

Водяник объяснил, что сейчас под цирком понимают не совсем то, что до Катастрофы. Вернее, уточнил профессор, в метро мы вернулись к более древней форме цирка, которую точнее обозначить словом «карнавал». Странствующий праздник на любой вкус. Карнавал включает в себя цирковые номера, спортивные состязания, гадание, фокусы, аттракционы, игры на деньги и призы (то, что раньше называлось казино), поэзия, музыка, песни, танцы и театр. И продажная любовь, естественно.

«Шведский стол» искусств, сказал Проф иронично, но Иван его снова не понял.

Что тут придумывать? Цирк — он и есть цирк.

* * *

После акробатов выступали силачи.

После силачей — клоуны.

Потом давали распиливание женщины. Дальше фокусы. И танцы полуобнаженных девиц…

В общем, каждый нашел себе развлечение по вкусу.

Когда Иван вернулся из санузла, началось следующее представление.

Иван устроился в первых рядах зрителей. Сидели прямо на платформе, поджав под себя ноги. У кого-то были коврики. Правильная мысль. Иван мимоходом пожалел о своей скатке, оставшейся на Восстании, и приготовился смотреть и слушать. Поморщился, поерзал. Задницу холодило на граните.

— А сейчас выступит, — сказал длинный. — Вы ее все знаете и, возможно, даже любите… Прекрасный Изюбрь!

Аплодисменты. Иван тоже похлопал за компанию. Театр? Сказки рассказывать будут? Может, фокусник?

Я люблю фокусы.

— Изюбрь, давай! — крикнули из толпы.

Иван поднял брови. Судя по прозвищу (имени?) он ожидал увидеть что-то более… хмм… крупное.

Маленькая девушка, похожая на подростка, вышла в круг. Неловко поклонилась. Сначала чувствовалась в ней какая-то робость, даже неуверенность… Хорошие артисты редко бывают уверенными в себе, вспомнил Иван слова Элеоноры, девушки на шаре. Точнее — никогда.

Посмотрим, какой из этого крошечного Изюбря артист.

— Я бы хотела сказать… привет. Спасибо вам, что пришли. Сегодня я буду читать стихи. Всякие, хорошие… и может быть, не очень. То есть, если хотите, чтобы я почитала что-то определенное…

— Мама на даче, ключ на столе! — крикнули из рядов.

Девушка подняла голову, улыбнулась.

— Ну… мы же еще не расходимся? Я вам уже надоела. Это стихотворение, которое прочитать — и сразу разойтись. Давайте я начну с чего-нибудь другого…

— Про черепаху!

Девушка кивнула. На бледных щеках выступил румянец.

— Про черепаху? Хорошо.

Иван усмехнулся. Что-то в девушке было искреннее очень, подкупающее. Не торопись, сказал он себе. Кажется, тебе пора перестать верить людям, нет?

Будь ты проклят, Сазон.

— Хорошо, я начинаю, — девушка вздохнула. Установилась тишина. Иван слышал, как дыхание людей начинает звучать в единый такт. — Стихотворение называется «Мир, который построил…»… не знаю кто. Или, как уже сказали, «Про черепаху».

Голос ее негромкий, сначала чуть подрагивающий, напряженный, по мере чтения набирал силу.

Иван слушал.

Эта сказка проста — как вся жизнь проста. Плывут по морю три голубых кита[4]. На китах черепаха — больше всех черепах. На черепахе Земля, на земле гора. На горе горячее солнышко по утрам. На горе сижу я и держу тебя на руках.

Иван слушал. Простые, даже обычные совсем слова вдруг показались ему необыкновенно важными. Очень точными и верными. Словно другой человек нашел то, что он сам искал полжизни и никак не мог найти.

Иван слушал. И слушали остальные.

Уплывут киты — и всё упадет во тьму. Черепаха уйдет — китам она ни к чему. Упадет Земля — черепаха и не заметит. Раскопают гору — Земля не замедлит ход. Не увидишь жизни, пока не почуешь смерти. Засыхает трава — так заново прорастет. На весеннем песке поставит свою заплату. Но ослабнут мои ладони — и ты заплачешь. Потому плывут киты, черепаха спит. А тебе во сне приснится огромный кит И земля, и гора, и солнышко вместе с нею. И весенний песок и отблески на траве, И прозрачное море — соленое на просвет. Я не буду сниться — есть дела поважнее.

Когда девушка закончила читать, на некоторое время установилась тишина. Иван заметил, что даже лица у людей изменились. Потом они хлопали.

* * *

Дальше выступали акробаты, и Иван немного заскучал. Где там остальные?

Он оглянулся. Подумал, что обознался, и снова обернулся.

Она сидела в задних рядах зрителей — точнее, даже на некотором от них отдалении. Длинная прямая трубка дымилась в ее руке, прижатая к темно-бордовым губам тонкими пальцами. Цветастые цыганские одеяния ей сов сем не шли… или не шли той девочке на шаре, какую помнил Иван.

Диггер тронул соседа за плечо.

— Кто это? — спросил шепотом.

Тот обернулся, отшатнулся. Иван сжал его плечо железными пальцами.

— Ведьма это, — ответил сосед сдавленно, — отпусти, больно.

Теперь она была — другая. Ведьма.

Иван встал и пошел к ней — прямо сквозь ряды сидящих, не обращая внимания на возгласы и косые взгляды. Было в нем сейчас что-то, отчего люди расступались.

Длинный коричневый шарф был повязан вокруг ее головы — как тюрбан. Уродства он не скрывал. Впрочем, как тут скроешь? Иван дернул щекой, продолжая идти. Но ее открытость, вернее, равнодушие, с которым уродство демонстрировалось, было почти болезненно ощущать.

— Лера, — сказал Иван. Он стоял над ней, глядя на нее сверху вниз. Ведьма подняла голову. На краткое мгновение Ивану показалось, что он видит в этом взгляде прежнюю Элеонору фон Вайскайце, девочку на шаре… мелькнуло и исчезло.

Она его не узнала.

— Меня зовут Лахезис. Гадание — патрон, заговор три, — она выпустила дым краем изуродованного рта. — Проклятье — пять. Если хочешь в придачу переспать, двадцать патронов.

— Лера, это я, Иван. Иван с Василеостровской.

Единственный глаз смотрел на диггера, но узнавания в нем не было.

— Иван? — переспросила она. — Плати или отваливай, Иван. Что ты хочешь? Гадание, приворот, сглаз или… — Она равнодушно улыбнулась; от этой улыбки у Ивана мороз пошел по коже. — Меня?

Против воли Иван представил гибкое тело девочки на шаре — без одежды, выгибающееся под ним.

— Гадание, — сказал Иван. — Погадай мне, Лера… Лахезис.

* * *

Синее пламя спиртовки. Кровавое пятно на дне металлической кружки запеклось. Палатку заполнил резкий железистый запах.

Лера-Лахезис посмотрела в кружку, прицокнула языком.

— На тебе — тень мертвеца, — сказала она Ивану. — Ты бежишь от своей судьбы, хотя на самом деле думаешь, что приближаешься к своей цели. Но это не так. Твой путь лежит через твою судьбу.

«Неужели через ЛАЭС? — подумал Иван с сарказмом. — То-то бы старик Энигма порадовался». Впрочем, она, наверное, каждому так говорит. Дежурная фраза.

Он потер запястье. Ладонь все еще побаливала. Оказывается, для гадания нужна кровь спрашивающего.

— И еще… — Она помедлила. — Тут страшный знак. Я не хотела говорить…

— Да? — Иван смотрел прямо.

— Тут сказано, что ты убьешь своего отца.

Кто он? Еще бы знать.

— Вполне возможно, — сказал Иван спокойно. — Что так и будет.

Ведьма вскинула голову. Иван снова поразился этому жуткому месиву на месте правого глаза, вместо половины лица. Как выстрелило что-то внутри. Какая была женщина! Эх.

— Боги ценят не покорность человека судьбе, — сказала ведьма скрипуче, — но его сопротивление.

* * *

Он вернулся через полчаса, вошел в ее палатку, протянул руку. Ведьма посмотрела внимательно, опять взяла трубку. Затянулась и выпустила горький синий дым.

— Я не буду с тобой спать, — сказала она напрямик.

Иван даже растерялся.

Горсть патронов лежала на его ладони. Биметаллические гильзы тускло отсвечивали.

— Почему?

— Хороший вопрос для человека, который убьет собственного отца. Потому что ты мне нравишься, — ведьма посмотрела на него. Единственный глаз сверкнул. — Потому что, чтобы спать с тем, кто тебе нравится, нужно хоть немного нравится самой себе! А я себя ненавижу.

В ярости она была отвратительно-прекрасна.

В это мгновение Иван понял, как мог Артем, брат Лали, влюбиться в изуродованную ведьму.

— Вообще-то, — сказал Иван холодно, — я принес патроны не для этого.

Лахезис улыбнулась — так, словно видела его насквозь.

— Но ты ведь об этом думал, верно? Иди, Иван, иди. Возможно, когда-нибудь увидимся…

Иван помолчал. Убрал руку.

— Ты нашла свой Парнас? Твой рай для людей искусства? — спросил он.

Лахезис рассмеялась жутким, каркающим смехом.

— Посмотри на меня, Иван, — сказала она. — Что ты видишь? Парнас сделал это со мной.

— То есть? — Иван похолодел.

— Говорили, что это рай для бродяг вроде нас, циркачей. Говорили, что Парнас — станция людей искусств, художников, поэтов, музыкантов, актеров. Говори так же, что попав туда, ты оказываешься в раю. — Она затянулась, выпустила дым уголком рта. Синеватые облачка клубились в полутьме палатки. — И это оказалось правдой. Все было именно так, как нам рассказывали. Мы пришли и были очарованы. Мы восторгались тем, какая красота вокруг, какие все красивые и одухотворенные… Мир и покой. Пока в один прекрасный момент иллюзия не рассеялась.

— И что ты увидела?

Ведьма усмехнулась.

— Пробуждение ото сна может быть жестоким, верно? Развалины. Заброшенная, глухая станция, разбитые окна, выводящие на поверхность. И заросли. Все вокруг оплетено черными лианами. И эти лианы вдруг зашевелились. Пожиратель… на самом деле там сидит пожиратель, Иван. Он съел Максима, силача, он съел фокусника Антонелли… Он съел всех нас.

Иван подался вперед.

— А ты? А тебя?

— О! Он очень старался, этот пожиратель. — Ведьма вновь засмеялась — жутким каркающим смехом. — Но ему удалось съесть только половину меня… Возможно, лучшую, но все-таки половину. А теперь иди, Иван. И дай-то бог, чтобы твои мечты о рае не обернулись встречей с пожирателем.

О чем она говорит, подумал Иван. О Василеостровской?

— Прощай, Лера, — сказал он.

— Прощай, Иван.

* * *

— Росянка, — объяснил профессор. — Был такой тропический цветок до Катастрофы. Очень яркий. Подманивал мух запахом мяса, затем съедал.

Дальше они повторяли путь, уже однажды пройденный Иваном. Петроградская с ее странными обитателями. Они задержались там на некоторое время — купить еды и воды, передохнуть, — но вскоре им стало не по себе. Даже обычно непробиваемый Уберфюрер задергался, начал поминутно оглядываться. Фигня война, но… Иван затылком чувствовал, что Петроградка — место мутное, нехорошее. И, главное, никаких видимых оснований для тревоги не было. Станция как станция вроде. Люди как люди. Но что-то… давящее заключалось в самой атмосфере станции.

Иван разглядывал светлую отделку стен, казавшихся от времени темно-желтыми, световой карниз из желтого металла, и чувствовал, как вползает в душу холодок.

Это была станция закрытого типа, вроде Василеостровской, но если там железные двери, запиравшиеся на ночь, служили защитой, то здешние — скорее наводили на мысль о заключении. А Иван уже достаточно насиделся взаперти, чтобы желать повторить опыт.

Или, может, все дело было в огромных лицах на торцевой стене?

Мужчина и женщина смотрели влево — суровые, насупленные.

Дело в них?

Нет, подумал Иван, дожевывая галету. Здесь что-то другое. Что-то… Иван поднял голову и внимательно рассмотрел выгнутый потолок станции с желтыми пятнами разводов. Трещина бежала по штукатурке — прямо по центру потолка. Иван проследил вдаль ее рыжий, извилистый путь… потом снова посмотрел наверх. Да. Тот, чье присутствие давило ему на затылок, сидел над станцией.

На поверхности…

Иван встал. Огляделся.

Петроградцы были тихие и вежливые… но какие-то чересчур тихие и вежливые.

— Сваливаем, — предложил Иван. — Некогда нам рассиживаться.

Остальные тут же согласились. Уберфюрер и Мандела в один голос. Иван поднял брови — удивительное единодушие, прямо хоть на камне высекай сию историческую дату.

Покидали они Петроградскую с явным облегчением.

Когда они вышли в путевой туннель, с души Ивана словно камень свалился. Ух!

На фиг, на фиг такие станции. Целее будешь.

* * *

Новая Венеция.

В этот раз город на воде они прошли настороженно, оглядываясь. Словно враждебную станцию. Понятно, что слепые в прошлый раз действовали с молчаливого согласия (если не с помощью) местной администрации. Но что ты им предъявишь?

Иван с трудом поборол желание зайти к Лали, поздороваться… и что? Просто увидеть. Нет, у меня есть дела.

Таня.

Новую Венецию прошли без приключений.

* * *

Сухой туннель. Последний привал перед Невским. И — время расставания. Иван остановил негра, махнул рукой — пойдем. Отошли и присели на рельсы. Где-то позади профессор требовал у Уберфюрера «достойных аргументов» в очередном споре.

— Может, расскажешь, что ты делал у слепых? — спросил Иван.

Негр помолчал, разглядывая диггера темными глазами. Опять промолчит? — подумал Иван. У них на Техноложке это за правило.

— Искал доказательства, — сказал наконец Мандела. Вздохнул. — Меня друг попросил. Он сам хотел поехать, но его со станции не отпустили.

— Доказательства чего?

Не то чтобы это было мое дело, но…

Негр помедлил.

— Что атомная станция до сих пор работает.

— Что-о? — Иван открыл рот. Вот это номер! — И как, нашел?

Мандела пожал плечами.

— Ну, как сказать. Он, мой друг… который ученый… он составляет график — в какое время и где отключилось центральное освещение.

— Так ты тоже ученый?

— Если бы, — Мандела вздохнул. — Я сын студента из Кении. Интересно, что нужно сделать, чтобы кто-то серьезно воспринимал сына африканского студента? Так что всего лишь младший техник. Подай, принеси, убери, выкинь. Прямо девиз всей моей жизни… — Он усмехнулся с неожиданной горечью. — Вот мой друг — он да, он ученый.

Иван не знал, что сказать. У каждого из нас есть свои болячки.

— И что с электричеством? — спросил Иван наконец, словно предыдущего разговора между ними не было.

Мандела опомнился, поднял голову.

— А! При Саддаме, говорят, электричество было на всех станциях. А сейчас только на трех. Почему? То есть, казалось бы, чего проще — бросить кабель и подключить остальное метро? Но…

Дело в том, что есть фиксированный лимит энергопотребления. Вот представь, где-то стоит счетчик. Очень простой: киловатт в час и прочее. Этот счетчик крутится, крутится и в определенный момент, достигнув некоего значения, щелкает — и все, света больше нет. Причем неважно, на что ты этот лимит расходуешь — хоть на игровые автоматы, хоть на детскую хирургию. Сколько бы вскрытых детей не лежало на твоем столе — счетчику все равно. Достиг предела — будешь отключен. Вот так-то. Поэтому на Техноложке строжайший лимит энергопотребления. А еще говорят, что мы жадные. Ага. Да, бывало, наши, скажем так, отцы народа… — Мандела усмехнулся, — продавали электричество соседним станциям. Но их в следующий раз провалили на защите, так что больше никто не пробует.

— На защите? — удивился Иван.

Мандела пояснил. Техноложкой управлял Ученый Совет, состоящий из избранных, заслуженных ученых. Раз в год там проводились выборы, назначались Ректор и Руководители проектов, Деканы и прочие чиновники. Каждый кандидат на должность должен был представить свою программу (их по старинке называли диссертациями) и защитить ее перед Советом. Самое сложное — это экономическое обоснование, по секрету сообщил Мандела, словно действительно знал, что это за зверь такой: экономическое обоснование.

Дальше все решало голосование. Кандидаты хитрили. Например, на защите все старались идти в числе последних защищающихся — потому что кандидаты, по традиции, накрывали стол для всего Совета. Со спиртным. А ученые, как известно, не дураки — в том числе и выпить. Поэтому к каждому следующему выступающему Ученый Совет относился все мягче и мягче. Главное тут было не переборщить, не выступить одним из самых последних, а то такой выступающий рисковал получить вместо своей доли внимания — пьяный храп.

А вообще, на Техноложке все — как у людей. Плетут интриги, зажимают молодых, пожаловался Мандела.

— Знаешь, сколько мой друг выбивал киловатт-часы для своих опытов? Это целая история.

— Угу. Норма расхода? — Иван понял, что его зацепило в рассказе Манделы. — Так «централка», получается, от аккумуляторов?

Негр пожал плечами.

— Может быть. Или подземная электростанция с дизелями и морем солярки. Мы думали об этом. Но представляешь, какой у нее должен быть выхлоп?

Иван кивнул.

Столб дыма бы было видно с любой точки Питера. Нет, здесь что-то другое. ЛАЭС? Может, старик был прав — и ему действительно звонили с атомной станции?

— Атомная станция? — спросил Иван.

— Скорее всего, — ответил негр не очень уверенно. — Это тебе надо с моим другом разговаривать, а я в этих вопросах так — погулять вышел.

Теперь самый важный вопрос. Иначе все это только теория.

— Как можно включить свет на остальных станциях метро?

Мандела задумался.

— Это тебе надо с моим другом переговорить… Но, мы думали — наверное, с самой ЛАЭС.

Пам-пара-пам. Батончики.

Может, старик был прав? И атомная станция — это действительно цель более высокого порядка?

Шанс для человечества, да?

Иван кивнул.

— Спасибо, Юра.

* * *

Мандела ушел вперед — так проще. Меньше вопросов. Иван остановился. Дальше, метров через триста, будет Невский. Что ж, вот и пришло время прощаться. У мертвых диггеров свои пути.

— Дальше вы пойдете одни, — сказал он. — А я двину ночью… или еще как.

— Ваня? — не понял Проф. — Что-то случилось?

— Проблема в том, что вы можете вернуться, а я — нет.

Молчание. Долгое молчание. Недоуменное.

— А объясниться? — предложил Уберфюрер. — Влом?

— Мне нельзя возвращаться, — сказал Иван. Черт, да как же мне с вами…

— Почему нельзя? — Миша недоуменно посмотрел на Водяника, затем на Ивана. — Что я, маленький, что ли? Объясните.

— Поддерживаю Михаила, — сказал профессор.

— Хорошо, — Иван вздохнул. — Кажется, я должен вам кое-что рассказать…

* * *

Он рассказал все, ничего не скрывая (почти. Про манию старика он умолчал). И про пропавший генератор, и про убийство Ефиминюка, совершенное Сазоном, и про заговор Мемова, и про царя Ахмета Второго, и девушку Иллюзу, и про собственную бесславную попытку остановить генерала. Про финальный выстрел Сазонова, поставивший жирную запятую в этой истории.

А мог, кстати, поставить и точку.

Иван закончил свой рассказ, оглядел слушателей. Молчание затянулось. Карбидная лампа светила желтым теплым светом… Лица, которые уже стали практически родными. Профессор Водяник, Миша, Убер.

— И что вы собираетесь делать, Ваня? — спросил профессор наконец.

САЗОНОВ, МЕМОВ, ОРЛОВ. Необязательно в таком порядке.

Не прикрываешь ли ты личную месть высокими мотивами, а, Иван?

Даже если и так.

Зло должно быть наказано.

— Драться.

Он встал, выпрямился.

— Я объясню, что это значит. Я — вне закона. Фактически я не существую, я мертв и забыт. Поэтому я не буду никого уговаривать пойти со мной. Нет, наоборот. Я скажу: не надо. Идите домой. К родным и близким. На вашем месте я бы так и сделал — забыл про все и жил обычной жизнью. Потому что если вы останетесь со мной, обычной жизни вы уже не увидите. Теперь решайте.

Уберфюрер долго молчал, морщил лоб.

— Знаешь, брат, а я, пожалуй, рискну. Пойдут пацаны со мной или не пойдут, это им решать. Но я с тобой.

Иван кивнул. А что сказать? «Спасибо»? Словами этого не скажешь. Поэтому просто кивнуть, словно это самое обычное дело — военный переворот. И друзей на него приглашают, как на субботнюю пьянку.

Диггер поднялся. Водяник размышлял. Кузнецов переводил растерянный взгляд с Ивана на Уберфюрера и обратно. Во взгляде молодого мента было необычайное смятение. Все еще хочешь быть как я, Миша? — подумал Иван.

Не советую.

— Профессор, Миша, — сказал Иван. — Спасибо, что помогали мне. У вас своя жизнь.

— Я разве что-то уже сказал? — удивился Водяник. — Михаил, ваше решение?

Кузнецов тоже поднялся.

— Я с вами.

— Но… — Иван замолчал.

— За кого вы нас принимаете, Ваня? — профессор в упор посмотрел на него. — Мы хоть, в отличие от вас, диггеров, и книжные дети, но… Поверьте, Иван. Мы читали в детстве правильные книги.

Глава 14 Блокада

— Кто первый засмеется — убью, — предупредил Иван. Оглядел компанию. Уберфюрер, Миша и даже профессор с трудом сдерживали улыбки. — Ясно с вами. Думаете, найдется идиот, который в это поверит?

— Найдется, — заверили его.

— Мда, — сказал Иван. — Ситуация…

— Не жмет? — спросил Уберфюрер участливо.

Иван посмотрел на него в упор из-под накрашенных ресниц. Глаза у диггера были подведены синим, скулы подкрашены румянами, на лице слой пудры толщиной в палец. Спасибо торговке барахлом, встреченной в туннеле. Помогла и подобрать одежду, и сделать раскраску… мда.

Словно пролежал в туннелях двадцать лет, покрываясь пылью, некий придурок, а сейчас вдруг проснулся, накрасил губы темно-красной смесью ржавчины и животного жира и вышел на свет. Пройтись, блин, по Невскому. Иван с раздражением одернул кофточку, чтобы фальшивые груди хотя бы были на одном уровне. Нет, это точно плохая идея — переодеться в женщину. Выгляжу как кастрат с Пионерской. Заметив его движение, Уберфюрер заржал. Ага, ему смешно. А меня любой нормальный мужик с первого взгляда раскусит.

— Не жмет, — отрезал Иван. — Пошли уже, а то стоим тут, как две…

Одна проститутка.

Иван в сердцах махнул рукой. Тронулись.

— Не морщите лицо, — шепнул профессор сзади. Ивану сразу захотелось его жестоко убить.

Невский изменился. Не слишком сильно, но достаточно чувствительно, чтобы Иван ощутил укол ностальгии. Следов военного времени почти не осталось: ни лазарета — он был в южном торце станции, — ни запаха крови и гноя, сопровождавших его. Ни лежащих рядами на полу спящих бойцов, ни походной кухни, от которой шел жар и воняло пригоревшим жиром. Зато теперь в центре станции, там, где начинался переход на Гостинку, висел огромный флаг Альянса — серо-зеленый, с могучим кулаком в центре. Иван дернул щекой. Генерал в своем стиле: будущее в единстве. Угу. А кто не согласен — в расход? Логично.

Додумать он не успел. Его больно ущипнули за зад. Блин, что за манера?! Иван резко повернулся, готовясь влепить локтем, чтобы зубы посыпались. В последний момент остановился. На него смотрел Уберфюрер — и делал страшное лицо. Иван скосил глаза вправо, затем влево. Мать моя женщина! Вдоль базарных рядов шел патруль адмиральцев. Двое солдат и сержант в серой форме. А рядом с ними… Иван зажмурился на мгновение, снова открыл глаза. Отвернулся, прикрыл лицо платком…

Сердце завелось и стучало так, что, наверное, его было слышно на другом конце метро.

За патрулем шел человек среднего роста. Круглая голова с залысинами, слишком тонкая шея, высовывающаяся из слишком широкого ворота куртки. Начальник адмиралтейской СБ Орлов.

Собственной персоной.

Вот так встреча.

Повинуясь знаку Уберфюрера, они медленно двинулись вдоль платформы. Водяник и Кузнецов, не сговариваясь, прикрывали Ивана сзади… тьфу, ты, подумал Иван, даже обычные слова в таком наряде звучат пошло. Справа Иван видел лотки со всяким женским товаром, который для Ивана выглядел, как инопланетные артефакты.

Орлов вдруг отстал от патруля, что-то сказал, махнул им рукой и пошел прямо к лоткам, пересекая курс команды. Иван остановился. Что делать? Орлов все-таки профессионал, шансы, что он не узнает диггера, столкнувшись с ним нос к носу, — ничтожны.

Орлов остановился у лотков. Начал разглядывать товар. Приценился к заколкам. Зачем ему? Что у него здесь, любовница?

Женские штучки.

Я в них ни черта не понимаю. Хотя с поверхности таскать приходилось.

Но там просто: запихал в мешок, что влезло, — и беги, пока не сожрали.

Словно почувствовав его взгляд, Орлов начал поворачиваться…

Иван преодолел тошноту и сделал шаг к прилавку. Торговец, жиденький еврей пожилых лет, совершенно лысый, с кругами под глазами, с такими рельефными морщинами, что они казались пластмассовыми, улыбнулся ему. Открыл рот, чтобы начать обработку «покупательницы» с дежурной фразы… и замер. В его глазах Иван прочитал свой приговор. Да какая из меня женщина, блин?! Я же говорил. Допрыгались. Рядом остановился Уберфюрер. По его напряженной фигуре и короткому кивку Иван понял, что патруль все еще рядом. Да что за день такой! Что, их заинтересовала женщина с солдатской походкой?

Иван поймал взгляд торговца. Рот того снова начал открываться, он стрельнул глазами в сторону… Иван холодно оценил, что сейчас будет. Торговец позовет патрульных, мы окажем сопротивление, и все — конец планам.

Потому что со станции мне не уйти.

Иван собрался. Выпрямился, отпустил край платка, которым прикрывал лицо. Посмотрел на торговца в упор. Попробуй только пикни, мысленно предупредил Иван. Я тебя прямо об твой лоток приложу. Ну, рискнешь?

Что там Косопалый говорил про мысленное общение? Сейчас и проверим.

Торговец замер.

Иван протянул руку — хозяин отшатнулся. Диггер взял с прилавка первую попавшуюся вещь.

— Сколько? — спросил он тонким голосом.

Самого чуть не стошнило.

Патрульные слева почему-то засмеялись. Профессор Водяник встал с той стороны, чтобы прикрыть Ивана. Орлов все так же торчал перед следующим лотком и о чем-то спрашивал. В следующее мгновение Миша Кузнецов заботливо прикрыл Ивана от возможных взглядом начальника СБ. Отлично, подумал Иван. Теперь это больше напоминает ограбление средь бела дня, чем тайное проникновение.

Патрульные вдруг замолчали.

Один, рослый, крупный в серой форме, двинулся к прилавку, перед которым застыл Иван. Диггер краем глаза видел рыжеватые волосы патрульного, выбивающиеся из-под серой кепи. Шаг, еще шаг. Патрульный приближался.

— Сколько? — спросил Иван сквозь зубы.

Торговец молчал и смотрел, как пришибленный. Потом зашептал:

— Не убивайте меня, я все отдам.

Вот блин. Патрульный шел. Уберфюрер отлип от группы и отошел в сторону, чтобы видеть остальных солдат.

— Ты что, идиот? — спросил Иван сквозь зубы. — Сколько стоит эта шту ка? Больше мне ничего от тебя не нужно.

В следующее мгновение патрульный бесцеремонно отодвинул профессора в сторону, встал рядом с Иваном. Водяник что-то вякнул, но его проигнорировали. Патрульный посмотрел на Ивана сверху вниз. Сколько же в нем росту? — подумал Иван. Выше на голову как минимум. И у него калаш «ублюдок». Отлично, подумал Иван с отчаянием, переходящим в веселье. Мне как раз такой автомат и нужен.

Вот придурок!

Иван вынул из кожаного мешочка горсть патронов, бросил на прилавок и быстро повернулся, держа вещь в руке. Может, прокатит…

— Гражданочка, постойте!

Не прокатило.

Патрульный оглядел сначала хозяина, потом — с интересом — Ивана, задержал взгляд на «груди» (щас расплавится — подумал диггер), хмыкнул и сказал:

— Куда торопимся, гражданочка?

Подальше. Иван примерился, как ударить этого громилу локтем в солнечное. Блин, да он тяжелее меня кило на тридцать. Попробуй такого сруби.

Но патрульный вдруг обратился к торговцу:

— Опять, Нахалыч, людей обманываешь? Свои тридцать серебренников отрабатываешь, что ли? Ха-ха-ха. Смотри у меня, не посмотрю, что ты старый, отберу лицензию. Верни-ка деньги. Эй, гражданочка, гражданочка! Куда это вы?

Иван остановился. Вот черт настырный.

Патрульный подошел ближе, прищурился. Не морщить лицо, напомнил себе Иван. Патрульный внимательно рассмотрел «женщину» в упор (Иван забыл дышать) и вдруг улыбнулся.

— Возьмите деньги, куда побежали, — сказал снисходительно. — А ты, Нахалыч, смотри у меня.

Иван, ни жив ни мертв, протянул руку. В ладонь опустились два патрона от «макара». Сдача. Рожа у продавца при этом была… выразительная.

— Но… — попытался возразить торговец.

— Поговори мне еще! — прикрикнул патрульный.

Торговец замолчал, лицо вытянулось окончательно.

— Все в порядке? — патрульный продолжал улыбаться. И щурился при этом безбожно, даже лицо перекосилось.

Так у него зрение нулевое, наконец сообразил Иван. А очки не носит — потому что дорогое удовольствие, не для всех.

Он, видимо, только на размеры предметов реагирует. А я еще спрашивал, какая из меня женщина. Ага. Очень даже ничего.

«Думаете, найдется идиот, который в это поверит?»

Нашелся.

— Спасибо, — сказал он тонким голосом. Повернулся и пошел, спиной чувствуя, как патрульный смотрит на его задницу.

Пронесло.

Краем глаза Иван увидел, что уже Орлов расплатился. Пошел прочь. И только потом Иван взглянул на вещь, которую приобрел ценой стольких переживаний. Мда. В руке у него была помада в пластиковом корпусе. Густо-красного, почти бордового оттенка.

* * *

— Ой, какая прелесть, — улыбнулась Настя, жена Шакила, принимая подарок. — Спасибо! Дай я тебя поцелую.

Иван с удовольствием подставил щеку. В отличие от здоровенного Шакила, жена невского диггера была ростом на полголовы ниже Ивана. Миниатюрная брюнетка. Его тронули мягкие губы.

Настя погладила диггера по напудренной щеке.

— Ой, Ванечка, какой ты хорошенький.

Иван поперхнулся, закашлялся. Уберфюрер захохотал.

В воздухе пахло молоком и домашней готовкой.

Обитал Шакилов с семейством в торце Невского, в одной из бесчисленных клетушек, отделенных от соседей фанерной стеной, с женой и сыном полутора лет. Сын возился на полу, играя с резиновой разноцветной рыбкой. Совал в рот, слюнявил, возил по полу, снова слюнявил. И все это с серьезным лицом.

— Где Шакил-то? — спросил Иван у Насти.

— Ушел по делам. Скоро придет, сказал. Ты переодеваться будешь?

Иван оглядел себя. Желтая кофточка, серая юбка, колготки фиолетовые, в ромбик. Плюс боевая раскраска. Блин, чудище на страх врагам. Ядерная боеголовка. Мемов должен помереть от одного взгляда на теперешнего Ивана.

— А надо? — спросил он.

* * *

Шакилов оглядел Ивана с ног до головы, крякнул. Брови у него застыли где-то на отметке «очень удивлен». Повисели там и наконец опустились.

— Ну ты, блин, даешь.

— Ага, — Иван ухмыльнулся.

— Живой, значит, — констатировал диггер.

— Живой, — согласился Иван. В следующее мгновение его облапили, сжали. Дыхание прервалось.

— Шакил, раздавишь, блин! — прохрипел Иван, пытаясь вырваться. — По ставь меня на место. Здоровый, как не знаю кто. — Когда Ивана вернули на землю, он перевел дыхание и внимательно оглядел невского диггера. — Как твоя рана?

Шакилов был бледный и исхудавший. Прошло уже… сколько? Иван попытался посчитать. Да… уже почти месяц с того дня, как его ранили. Все еще беспокоит?

— Все хорошо, — коротко ответил Сашка, из чего Иван заключил, что все не так уж благополучно.

Сели пить чай.

— Рассказывай, — велел Иван.

Новости были не слишком хорошие. Впрочем, и не то что бы совсем плохие. Война закончилась. Альянс по-хозяйски подмял под себя Маяковскую, Восстание — впрочем, это было понятно с самого начала. С недавних пор поговаривали, что Мемов пригласит царя бордюрщиков Ахмета встать во главе администрации Площади Восстания. Мол, личный ручной царек и видимость справедливости… Василеостровская на месте, Постышев по-прежнему комендант. Станция получает по несколько часов в день электроэнергию с Адмиралки — для чего и был протянут высоковольтный кабель.

В общем, короткая цепь, чтобы василеостровцы особо не дергались.

— А про моих ребят ты что-нибудь слышал? — вклинился Уберфюрер. — Где они?

Шакилов посмотрел на него. Поднял брови.

— Ты что, ничего не знаешь?

— Откуда?

— Да с ними вышла некрасивая история… После тех событий, когда на Восстании народ покрошили… понимаешь… — Шакилов замялся. — Всемирный совет метро насел на Мемова. То, се, незаконный захват и прочее. Ты их видел, такие болтуны в костюмчиках… в общем, потребовалось бросить им кость. Ну, Мемов им и бросил. Вот вам факты, отдельные факты произвола, вот вам военные преступники. Короче, начали искать виноватых, чтобы заткнуть мировой, блин, общественности рот… — Он совсем замолчал.

Глаза Убера стали мертвыми.

— И нашли, насколько понимаю? — спросил он негромко.

— Нашли, — сказал Шакилов. — Скинхедов проглядеть трудно. Их обвинили в военных преступлениях. В убийствах, мародерстве, изнасилованиях. В общем, ты понял, что это означает. Трупы три дня висели над путевым туннелем — как положено по законам Невского-Гостинки. Один, говорят, сумел сбежать… вот и все, что я слышал. Его до сих пор ищут.

— Кто? — в голосе Убера не было ничего живого.

— Пожилой такой. Как его?

— Седой, — сказал Уберфюрер.

— Ага, точно. Седой. — Он посмотрел на скинхеда. — Мне жаль, друг.

Уберфюрер поднялся.

— Убер! — позвал Иван. Тот отмахнулся и вышел. Сашка выглядел виноватым. Плохих гонцов… подумал Иван. Мда. Он посмотрел на Шакила и задал вопрос, который берег с самого начала разговора:

— Таня?

— Горюет, — коротко ответил Шакил.

— Ясно.

Помолчали. В целом все сказано: остается действовать.

— Кстати, — Шакилов почесал круглый затылок. — Я тут встретил Рамиля — помнишь, из бордюрщиков который? Телохранитель Ахмета. Представляешь, ходит по Невскому, словно он здесь хозяин. Так и хотелось подойти и в рожу дать.

— Саня! — укорила Настя, пробегая мимо с посудой.

— А чего он? — пробурчал невский диггер, но Настя уже скрылась в двери.

— А что ж не дал? — спросил Иван, разглядывая друга. Все-таки Шакил изменился. Не очень заметно, но…

— Ваня! — снова Настин голос.

— Да как-то не с руки, что ли. — Шакил помолчал. — Ты не представляешь, Ван, какие мы здесь стали осторожные… после…

— После моей смерти, хочешь сказать? — Иван поднял брови. — Понимаю.

— Саня, там Виталик хнычет! — снова Настя.

Когда Шакилов вышел посмотреть, что там с сыном, его жена заглянула в комнату. Решительная. Боевая.

— Ваня, можно тебя на минутку?

Иван вышел. В узком коридоре между клетушек стоял горячий постирочный дух. Мимо них протиснулась девушка с тазиком мокрого белья.

— Случилось что, Насть?

Она смотрела на него очень серьезно. Ивану стало вдруг не по себе.

— Ванечка, я тебя очень люблю… но оставь ты Сашку в покое. Пожалуйста. Он и так в прошлый раз чуть не погиб. Из-за тебя, — добавила она с истинно женской беспощадностью.

Иван помолчал и кивнул:

— Хорошо, Настя. Я понял.

Он вернулся в комнату, с трудом протиснулся на свое место за столом. Шакил на коленке подкидывал сына, мол, люли-люли, едем-едем. Интересно, куда приедем, подумал Иван. Подмигнул карапузу. Шакил улыбнулся, карапуз же смотрел серьезно, хмуря прозрачные брови. Похоже, он лучше всех понимал, к чему идет дело.

Иван оглядел компанию. В маленькой комнатке набилось столько народу, что войди еще один человек — и его выдавит, как пробку из бутылки. Под давлением.

— Тогда сделаем так, — сказал Иван. — Тебя, Саша, мы светить не будем… помолчи, пожалуйста. Послушай. Ты наш резервный вариант и путь спасения, если что.

Шакилов попытался возразить, Иван отмахнулся — потом.

— Ты мне лучше вот что скажи, — начал он. — Я видел, как Орлов покупает женскую дребедень на лотках. Я вот все думаю, зачем ему какие-то там заколки? Он вроде не женат. Детей у него нет. Женщина?

Шакилов повернулся к жене.

— Настя?

Та фыркнула.

— Конечно, у него на Гостинке есть женщина. Это весь Альянс знает — кроме тебя. Он к ней через день ходит с подарками. Уже половину местной бижутерии туда перетаскал.

Иван помолчал.

— А она к нему?

— Что?

— Она к нему ходит?

Шакилов внимательно посмотрел на Ивана.

— Что ты задумал?

* * *

— Я тебя давно жду… — Орлов открыл дверь и замер. Открыл рот.

Таких страшных женщин начальник СБ видал в гробу.

— Привет, красавчик, — сказала «женщина» томным голосом. Знакомый прищур накрашенных глаз. Твою каденцию, это же…

Орлов рванулся назад, в комнату. В верхнем ящике стола у него лежал пистолет — хорошая итальянская «беретта». В следующее мгновение «женщина» догнала его и скрутила. Удар. Начальник СБ полетел на пол, ударился боком. А! Выдохнул сквозь зубы. Перевернулся на живот и пополз. Его схватили за ногу. Орлов попытался схватиться за ножки стула, но только опрокинул его. Бам. Закричать! Он открыл рот. В следующее мгновение туда впихнули комок грязной тряпки. Сверху на спину начальника СБ навалилась тяжесть.

— Вот и умница, — сказал мужской голос. Голос Ивана. — А ну-ка, давай сюда ручки…

Скотч затрещал.

Диггер сидел на нем верхом. Орлов от бессилия что-либо сделать расслабился… Черт, тупица, как я же так прокололся?! Бабы, во всем виноваты проклятые бабы.

Но почему Иван, черт возьми, жив?!

Орлову заклеили пластырем рот. Потом приподняли и усадили на пол — спиной к столу. Он был вынужден смотреть, как «женщина» сбрасывает с себя юбку и прочие детали женского гардероба, и натягивает на себя армейские штаны и куртку. Потом Иван стирал салфетками с лица краску, матерясь и гримасничая.

«Теперь я покойник, — подумал Орлов спокойно. — Я — покойник».

* * *

Закончив переодеваться, Иван подошел к телефону, снял трубку. Помедлил. Сейчас все начнется и дороги назад уже не будет.

Набрал номер. Ноль и три. Когда-то, говорил Проф, это был номер «скорой помощи». Ну, медики нам точно понадобятся. Он приложил трубку к уху. Гудки. Вызов.

Подождал.

Наконец на том конце провода сняли трубку. Далекий голос произнес: «У аппарата». Иван посмотрел на Убера, на Водяника, на Мишу, потом сказал:

— Мы в прошлый раз не договорили, генерал.

* * *

На столе выстроилась целая команда фарфоровых слоников — от маленького, размером с наперсток, до огромного патриарха с длинными загнутыми бивнями, могучим хоботом и мудрым взглядом. Голову слона покрывала фиолетовая попона с золотыми кисточками. Мемов задержал на нем взгляд. Слоновий патриарх смотрел на генерала с истинно слоновьим спокойствием.

Мемов хмыкнул.

Большая часть слоников получена им в подарок. Часть он купил у диггеров сам. Про страсть генерала к фарфоровым слоникам уже ходят легенды среди подчиненных. Очень хорошо. Если он выполнит свое предназначение, эти легенды будет пересказывать все метро…

Но это потом. А сейчас пора работать.

Сазонов подошел к столу, взял одну из фигурок и начал вертеть в руках.

Мемов почувствовал укол раздражения.

— Что говорит Постышев? — спросил он. Старый комендант Василеостровской как был занозой, так и остался. Потеря генератора ничему его не научила.

— Упрямый старый дурак, — сказал Сазонов. — Он все никак не поймет, что его время прошло. Васька больше не сама по себе. Постышев просит увеличить подачу электричества. Вместо шести часов в день — целых двенадцать. Мол, рассада у него вянет. — Нынешний командир диггеров Василеостровской ухмыльнулся. — Думаю, он просто кокошник…

— Что? — генерал поднял брови.

— Просто тянет время, — исправился Сазонов. — Ага.

— И что ты предлагаешь?

Сазонов улыбнулся — развязной, жестокой улыбкой.

— Думаю, там нужен другой комендант.

Мемов посмотрел на него в упор.

— Ты в этом полностью уверен?

* * *

Сазонов наконец поставил слоника на стол и ушел.

Мемов выдохнул. Опасный тип. Если так дальше пойдет, с Сазоновым скоро придется что-то решать. Обидно. Почему со мной сейчас он, а не Меркулов… Вот об этой потере я действительно жалею. В итоге рядом со мной человек, предавший лучшего друга и собственную станцию. Предатель и убийца.

Но пока приходится его терпеть. Сазонов даже лучше, чем исполнителен.

Он эффективен.

Мемов подошел к столу, поднял фигурку и вернул на прежнее место. Может, это глупо, подумал он. Такое раздражение. Это всего лишь слон…

Но это мой слон. И он должен стоять на том месте, куда я его поставил.

Шестой год Мемов строил свою империю. Когда тебе за пятьдесят, начинаешь понимать, что времени у тебя совсем немного. Вокруг одни враги и подчиненные — и если с врагами можно говорить на равных, то с подчиненными приходится держать себя в поджарой форме гепарда, убивающего антилопу за одиннадцать секунд. Были такие хищники до Катастрофы, самые быстрые в мире — да кто про них сейчас помнит? Мемов покачал головой, поправил слоника с краю — с синими узорами на боках. Вот теперь правильно. Снова посмотрел на своего любимца, слона-патриарха. У него есть кому оставить слоновью империю. Поэтому он так спокоен. А я? Как быть со мной? Мемов вздохнул и вернулся к рабочему столу, заваленному бумагами, требующими внимания. Самая огромная империя ничего не стоит, если некому ее передать. Тем более, что вскорости предстоит такое… Если разведка не ошибается, у нас осталось всего ничего времени. Генерал вздохнул.

Мне нужен преемник. Наследник. Иначе, случись что со мной, все, за что я боролся долгие годы, полетит в тартарары.

И это будет полный и окончательный конец.

Зазвонил телефон. Кто там еще? Мемов посмотрел на панель селектора. Огонек зажегся под лампочкой «Нев.» Невский проспект. Значит, Орлов.

Все еще погруженный в свои мысли, Мемов рассеянно взял трубку, приложил к уху:

— У аппарата.

Но услышав голос в трубке, выпрямился. Вся расслабленность слетела с него, как никогда не было. Голос в трубке принадлежал человеку, который должен быть уже давно мертв.

Голос негромкий, низкий, с легкой хрипотцой произнес:

— Мы в прошлый раз не договорили, генерал.

Мемов выпрямился. Резко махнул рукой адъютанту: сюда. Быстрее!

— Иван, — сказал генерал. — Ты, возможно, удивишься, но я рад тебя слышать.

— Еще бы, — на той стороне провода усмехнулись. — Не часто приходится отвечать на звонки с того света, верно, генерал?

Адъютант подбежал, подобострастно задирая голову и заглядывая Мемову в лицо, как собака. Да где же вас таких набирают, в сердцах подумал Мемов. Жестами показал: дай, чем писать.

— Верно, — сказал Мемов. — Орлов с тобой?

— Рядышком. Он сейчас не может подойти к телефону. Вы уже его извините, генерал.

— Он жив? — А вот это важно. Если Иван убил начальника СБ, значит, он не собирается идти на переговоры. Если Орлов жив, то возможны варианты.

Пауза. Долгая-предолгая пауза.

— Живее всех живых. За кого вы меня принимаете, генерал? За себя? — Пауза. — Или за Сазонова?

Мемов поморщился. Удар не в бровь, а в глаз.

Убрать Ивана — это было ошибочное решение.

Но еще большей ошибкой было не довести дело до конца.

Кто-то за это ответит. И я знаю, кто.

Бестолковый адъютант принес наконец фломастер и бумагу. «Придерживай листок», — показал жестом генерал, взял фломастер. Зубами выдернул колпачок. Написал «М». Зеленый цвет закончился, кончик фломастера сухо заскреб по бумаге. Мемов в сердцах отшвырнул фломастер. Адъютант присел от испуга. Идиот. Мемов показал на стол — карандаш, быстрее! Ну же!

— Я принимаю тебя за тебя, Иван, — сказал Мемов совершенно спокойно. — Что ты собираешься делать?

Адъютант подал карандаш. Наконец-то. Уволю к черту. Отошлю нужники чистить. Мемов быстро написал: «Меркулов на Невском. Орлов захвачен. Блокировать станцию. Ждать моего приказа. Секретно». Махнул рукой — быстрее. Пригрозил кулаком, чтобы дошло. Адъютант побелел и убежал.

— Я слушаю, Иван, — сказал Мемов, глядя, как спина адъютанта исчезает в двери.

— Хорошо, — сказали в трубке. — Вы, думаю, уже отправили людей на Невский. Но пока они сюда доберутся, у нас есть минут десять. Так что можем поговорить… не торопясь.

Вот хладнокровный сукин сын, подумал Мемов с невольным восхищением. Почему ты не со мной, Иван? Почему? Вместе мы бы горы свернули.

* * *

Сазонов вышел от генерала, остановился у стены, достал из внутреннего кармана школьный пенал из синего пластика, открыл и выбрал самокрутку. Осталось две, дальше придется опять трясти Фарида. Не хочется, но что делать. Ха-ха.

Пальцы дрожали, когда он вставлял самокрутку в зубы. Похлопал по карманам, нашел зажигалку.

Из автоматного патрона. Сазонов усмехнулся. Когда-то зажигалка принадлежала Ивану. Все, что было твоим, командир, стало моим. Или — станет. Он чиркнул раз, другой…

Искры. Искры. Огонек.

Прикурил, торопясь и обжигая пальцы.

В последний момент едва не сломал сигарету. Издергался, терпения уже не хватает. Надо лучше себя контролировать.

Легкие наполнились теплой, густой, синюшной марью. В голове вдруг вспыхнул, проклюнулся и расцвел ярко-красный цветок. Алый, как кровь. Сазонов держал дым в легких, а цветок распустил мясистые лепестки в его голове. Стало легко. Хорошо. И просто так, как нужно.

Словно, пока он не закурил, часть головоломки «Вадим Сазонов» отсутствовала, а теперь вместе с первой затяжкой встала на место. Щелк.

И он теперь целый.

Спокойствие.

Сазонов спрятал пенал в карман плаща. Надо будет связаться с Фаридом, чтобы достал еще веганской травки. Веганцы не дураки, оказывается.

Мыслил он теперь расслабленно и четко.

До этого момента, в разговоре с Мемовым, он ощущал, как сгущается в голове туман, заволакивает, путает мысли. Сазонов даже сбился пару раз, застав генерала посмотреть на него с удивлением. Сейчас, после сигареты, ясность в голове установилась такая, что хоть в футбол там играй.

Вперед. Обдумать, принять решения, пока четко мыслишь.

С Постышевым нужно провернуть какой-нибудь несложный трюк. И еще Таня… Сазонов ухмыльнулся. Не то чтобы она была ему так уж интересна как женщина, но… Таня когда-то была невестой Ивана. А это, согласитесь, уже совсем другое дело. Все, что принадлежало Ванядзе, стоит внимания. Сазонов снова затянулся, медленно — мелкими порциями — выпустил дым. Дым изгибался, плыл красиво и изящно. Глупо, конечно, светиться с травкой у штаба Мемова, но сегодня был трудный день. У меня все получится, подумал Сазонов.

Он бросил окурок, наступил каблуком. Это следы. Но мне плевать на следы. Сазонов шагнул вперед… и практически столкнулся с выскочившим из двери адъютантом Мемова.

— Пропустите!

— Что случилось? — спросил диггер.

Адъютант попытался обойти его, но Сазонов плавно, почти незаметно сместился, чтобы перекрыть ему путь. Адъютант был новенький, молодой, совсем зеленый. Против диггерских навыков Сазонова у этого сосунка не было и шанса.

— Мне… пройти…

— Я могу помочь, — сказал Сазонов. Улыбнулся — как бегунец одинокому щенку Павловской собаки. Улыбка хищника при виде поджатого хвоста жертвы. Чутье Сазонова на людские слабости редко его подводило. Но сейчас он рисковал — и сильно.

Он чувствовал, что это что-то важное. Шанс. Если нет, то я нарываюсь на крупные неприятности. Генерал этого так не оставит.

Адъютант в отчаянии попытался протиснуться, но обойти Сазонова не смог.

Тот в последний момент едва заметно смещался и перекрывал юноше путь. Самодвижущаяся стена.

— Это… срочно!

— Я понимаю, — мягко сказал Сазонов. Глаза его в темноте блеснули. — Что приказал генерал?

Глаза адъютанта забегали. Он отчаянно вздохнул, ища выход.

— Мне нужно отнести записку…

— Какую?

— Пропустите! Я… нельзя!

— Да ты ее потерял. У тебя в руке ничего нет, — сказал Сазонов. Ну, давай, купись. — Посмотри, дурачок.

Адъютант засомневался, наклонил голову, поднял руку (левая, отметил Сазонов), раскрыл ладонь…

Момент истины.

Там лежала записка. Смазанное движение. В следующее мгновение адъютант сомкнул пальцы. Быстро, как только мог. Но в кулаке ничего уже не было.

Сазонов держал в руке листочек. Командир диггеров пробежал записку глазами, затем еще раз. Разжал пальцы, листок начал падать, планируя. Сволочь! — подумал адъютант, бросился, принялся листок ловить — поймал и, чуть уже не плача, побежал вперед.

Мальчик купился.

А я быстрый, подумал Сазонов.

…Через полминуты Сазонов знал все, что будет делать дальше. Он остановился, проверил еще раз. Должно сработать. Чутье не подвело его и сегодня. Риск того стоил.

Он пошел дальше, ускорил шаг.

Иван жив.

И он на Невском.

Тра-ля-ля-ля. Бато-ончики.

Сазонов быстро пробежал платформу, спрыгнул на пути. В одной из каморок под платформой Адмиралтейской находилась их временная база. Сазонов распахнул дверь, в лицо ударило вонью дешевого пойла и немытых тел. Сазонов поморщился. Затем подошел и толкнул ботинком бесформенный ком тряпья, воняющий перегаром.

— Пшелнах, — сказал ком, перевернулся на спину. Выглянула помятая небритая морда. — Че надо?

Сазонов улыбнулся.

— Гладыш, хватит спать! По-дъем! У нас появилось дело.

* * *

Уберфюрер показал на циферблат больших белых часов с черными цифрами.

— Десять минут, — сказал он одними губами. Иван кивнул, переложил трубку к другому уху, зажал плечом.

Написал на листке: «М. засуетился», показал Уберу. Скинхед хмыкнул.

— Итак, генерал. Поговорим?

— Что ты хочешь, Иван?

— Мне нужны ответы. В прошлый раз я так и не получил четкого ответа. И хотел бы, если вы не против, генерал, получить его сейчас.

— Спрашивай. С удовольствием отвечу на любой твой вопрос.

Тянет время, понял Иван. Впрочем, мы это предвидели.

— Я хочу знать — зачем все это было? Эта кража, это убийство? Эта война?

Генерал помолчал.

— Как мне тебя убедить, Иван? — произнес он наконец. — Что бы я сейчас ни сказал, ты мне, скорее всего, не поверишь. Но знай: я сделал то, что считаю необходимым. От человечества и так осталось слишком мало, чтобы позволить ему разбегаться по отдельным углам. Да, мои методы не слишком благородны. Да, ты прав — кража, убийство, война. Но я не могу позволить никому — ни бордюрщикам, ни Василеостровской, ни кому-либо еще — отсиживаться в своем углу, пока остальные рвутся изо всех сил к будущему. Мы должны быть заодно, понимаешь?

— Сила — в единстве, да? — съязвил Иван. — Или какой-нибудь новый лозунг, которого я еще не знаю, генерал?

Тяжелый вздох.

— Ты не знаешь главного, Иван. Мы стоим на пороге большой войны.

Иван усмехнулся.

— Даже так?

— Именно так. Что ты знаешь… про Веган?

…Вспышка. Белесые волоски на шее доктора. Падающее тело. Бум.

Иван моргнул, повернулся, чтобы остальные не видели его лица.

— Достаточно.

— Ничего-то ты не знаешь. У меня есть достоверные сведения, что империя Веган готовится к вторжению на незанятую ими территорию метро. Веганцам нужно жизненное пространство. И не только это…

— Так вы стали борцом за свободу, генерал? Как интересно.

— Молчи и слушай. Сейчас я доверяю тебе то, что знают только несколько человек. В метро готовится новый передел сфер влияния. Веганцы — нелюди. Хотя и выглядят как мы. Так что это будет не борьба за независимость. Это будет борьба за выживание человечества. Времени у нас осталось мало. Может быть, год. Может, пара месяцев. Может, даже меньше. Не знаю. Потом начнется ад. Нас, людей, загонят в резервации и пустят на удобрения. Ты этого хочешь?

Иван помолчал. Это выглядело бы убедительно, если бы не одно «но».

— Проблема в том, генерал, что я достаточно близко общался с веганцами. И могу сказать точно — они люди. Хотя и странные, и жрут только растения. И пленных на удобрения пускают. Все это вполне по-человечески… вспомнить хотя бы Восстание. Да, генерал?

Тяжелый вздох.

— Не веришь. Приходи, и я покажу тебе результаты вскрытия трупов веганцев. Ты поймешь, о чем я говорю. Они — не люди, Иван. Поверь. Не знаю, когда это началось, но сейчас они больше растения, чем…

Иван прервал эту речь:

— Что вы пытаетесь мне сказать, генерал? Старое доброе: цель оправдывает средства?

Пауза.

— Да, — сказал Мемов. — Так и есть. Оправдывает. Если это великая цель. Если речь идет о выживании человечества.

Уберфюрер отчаянно замахал — быстрее, быстрее, время вышло. Иван кивнул, сейчас иду.

— Пора прощаться, генерал. Мне нужно идти.

— Подожди! — крикнул генерал. — Ты не дослушал! Я знаю, что я перед тобой виноват. Не убивай Орлова! Не делай этого, пожалуйста! Я тебя прошу — не…

Иван положил трубку. Убер посмотрел на него, глазами показал «все будет хорошо», вскинул автомат к плечу и выскользнул в дверь.

Иван посмотрел на связанного начальника адмиралтейской СБ.

Поднял пистолет. Взвел большим пальцем курок…

…Мелькает, мелькает. Падают люди. Грохот выстрелов оглушает.

Как там сказал генерал?

«Они больше растения, чем…» Чем люди?

Иван прицелился в висок Орлова.

Зло должно быть наказано.

Верно?

* * *

Звук выстрела.

Сазонов с Гладышем переглянулись, мягко двинулись с двух сторон, обходя вход в кабинет начальника СБ.

«Держи партнера затылком», вспомнил Сазонов наставление Ивана. Усмехнулся. Они с Гладышем до сих пор действовали как единый организм. Дверь была приоткрыта. Сазонов заглянул.

Глухой вой. По комнате каталось нечто, обмотанное скотчем.

Сазонов плавно вошел, держа револьвер в руке.

И увидел. Белое лицо Орлова, бешено вращающиеся глаза. Кровью залит пол. Сазонов сунул револьвер в кобуру. Наклонился, с силой оторвал край скотча с лица начальника СБ и отшатнулся. Орлов выплюнул тряпку и заорал. Так, что у диггера зазвенело в ушах. Звук отражался в тесном помещении, прессовался в единое давящее нечто.

— Ааа! — кричал Орлов. — Колено! Мое колено! Аа!

Почему Иван не убил его? Сазонов поднял пистолет Орлова, лежащий на столе. Сколько вопросов возникает. Почему оставил в живых? Что бы я сделал на месте Ивана? Довел начатое до конца. Сазонов улыбнулся. Конечно, именно так Ивану и следует поступить. Это было бы… логично.

Орлов продолжал орать.

Сазонов взвел курок «беретты».

Потом наклонился и тщательно заклеил пластырь обратно. Тишина. Ну, относительная… Орлов глухо мычал. Глаза начальника СБ были вытаращены.

Сазонов взял пистолет и отодвинулся подальше, чтобы не забрызгать плащ. Поднял пистолет, прицелился и нажал на спуск. Бах! Кисть дернуло.

Шмяк. Кровь растекалась из-под лысины…

Сазонов присел на стул и бросил пистолет на столешницу.

— Хватит, — сказал он. — Хватит орать. Что ты как девчонка.

* * *

Столкнувшись лбами, над молоком не плачут.

Они вышли из кабинета Орлова, находившегося у самого торца платформы. Надпись на двери «В2-ПIIА», когда-то, Иван слышал, в таких комнатах хранились инструменты уборщиц. А сейчас там устраивали комнаты для самых важных персон. Как изменчив мир, ты посмотри.

Иван огляделся.

Светлый мрамор, высокий потолок. Все-таки, подумал Иван, Невский — едва ли не самая любимая у меня станция. Но пора двигаться.

Все-таки слова Мемова меня зацепили. Иван даже на миг остановился.

Что, если генерал не врал — и веганцы действительно готовятся к большой войне?

Тогда мы в глубоком… кризисе.

Они прошли через платформу, проталкиваясь через народ. В этот раз никакой маскировки. Действуем открыто и нагло. Вдруг диггер понял, что Уберфюрер отстал. Он повернулся — скинхед застыл, глядя в сторону перехода на Гостинку. Иван прищурился — нет, никого знакомого не вижу.

— Убер? — окликнул его Иван.

Скинхед стоял напряженный, лицо было жестким.

— Убер!

Наконец тот с трудом, словно шея заржавела, повернул к Ивану голову. В голубых глазах плавилась холодная ярость. Как дымящийся на воздухе сухой лед. Иван даже отшатнулся. Ничего себе.

— Что случилось?

Лицо скинхеда слегка расслабилось, он даже улыбнулся. Снял с плеча и протянул Ивану автомат.

— Ты иди, — сказал скинхед.

Иван поднял брови. По плану они должны были уходить по туннелям до Сенной вместе. Этим же маршрутом уже ушли профессор и Кузнецов. Кого Убер там увидел? Не понимаю.

— Иди, — сказал Уберфюрер. — Я догоню.

* * *

Уберфюрер спрыгнул на бетон, спружинил ногами. Выпрямился.

— Привет, Рамиль. Помнишь меня?

Телохранитель царя Ахмета поднял голову. Усмехнулся. Узнал. Оттолкнул за спину Ахметзянова, тот попытался возмутиться, но Рамиль покачал головой. Не сейчас.

Телохранитель шагнул вперед — мягко, хищно.

— Он вне нашей разборки, — сказал Рамиль.

— Он вне нашей разборки, — согласился Убер, расставляя руки и тряся кистью с ножом. Разогревает мышцы. Голый по пояс, в синяках и шрамах, скинхед выглядел совершенно отмороженным ублюдком. На плече серп и молот в окружении венка. Советская машина смерти во всей красе.

Ахмет Второй отбежал и остановился, его черная кожаная куртка блестела в темноте. И глаза блестели. Он помедлил…

— Иди, — не глядя, приказал Рамиль. Ахмет побежал. Телохранитель снял пиджак, аккуратно повесил его на выступ арматурины. Закатал рукава — обнажились заросшие темным волосом предплечья — и достал нож.

Убер поиграл с клинком, перекидывая его с костяшки на костяшку, перехватил несколько раз пальцами. Выпрямился. Кивнул бордюрщику. Готов?

Рамиль кивнул.

Поехали.

— Ты, сука, — сказал Уберфюрер, накручивая себя. — Ты, мля, не понял, с кем связался! Ты со скинами связался! Понял?!

* * *

— Какой туннель? — спросил Гладыш сипло, севшим голосом. Прокашлялся, отхаркнул комок. Выглядел диггер погано, не лучше гнильщика. — Тьфу, зараза. Мне левый или правый?

Сазонов огляделся.

— Левый, — сказал он.

— Уверен?

— Левый… — автоматически повторил Сазонов, и тут до него дошло: — Хамишь, что ли?

— Ась?

Это что это он себе позволяет? Сазонов выпрямил спину.

— Гладыш, ты оборзел? — спросил он тихо и внятно. Любой бунт лучше усмирять на месте. — Или мне тебе по роже съездить?

Молчание.

— Гладыш?

— Знаешь, команди-ир, — сказал Гладышев. Лицо его, опухшее и словно изрезанное ножом, в этот момент было на удивлением спокойным. И даже почти красивым. — Ты мне, конечно, команди-ир… но, не доставай ты меня? Понял? Думаешь, я не знаю, зачем Ван вернулся? Он с того света вернулся, я знаю. За тобой он вернулся!

— А не за тобой?

— И за мной, конечно, — согласился диггер. Оскалил в усмешке гнилые остатки зубов. — Потому что на мне кровь, много крови. А ты его вообще убил. Что, ты думал, я не знаю? Ты за ним, как баба, бегал, в рот смотрел, а потом, когда он жениться задумал, пришил его к черту. И теперь его вещи мацаешь, как баба какая… а ты и есть баба. Только он вернулся, понимаешь, Сазон? Как тебе такая штука? Страшно небось?

Сазонов не верил ушам.

— Гладыш, ты пьян? Ты с кем говоришь, по-твоему?

— Ни с кем я не говорю.

Сазонов взял его за ворот замасленной куртки, притянул к себе.

— Я твой командир, понял?!

Гладыш оскалился.

— Ни куя ты мне не командир. У меня один командир был — Косолапый. И второй командир был — Ван. А третьего не будет.

— А я тогда кто? — Сазонов даже про злость забыл, так развеселил его Гладыш. Что этот смешной человечек себе позволяет? Что он несет? Что вообще сегодня происходит?

— А ты… ты враг человеческий, Сазон, — сказал Гладыш серьезно. — Изыди, сатана. Ручки убери, а то пообломаю на хрен.

Он с треском выдернул ворот из хватки Сазонова, повернулся и пошел в туннель. В левый, как и было сказано. Командир диггеров выпрямился.

— Стой, Гладыш! Я ведь выстрелю.

Диггер остановился.

Повернул голову.

— Пошел нах, — сказал он отчетливо и двинулся дальше.

Револьвер оказался в руке. Сазонов сам не понял, когда успел его вытащить. Привычная холодная тяжесть. Я быстрый.

Он плавно поднял «питон», прицелился. Мушка плавала по сутулой фигуре пожилого диггера. Стреляй же, велел себе Сазонов, иначе сейчас Гладыш выйдет из освещенной зоны… И что тогда?

Он продолжал целиться. Положил палец на идеальный изгиб спускового крючка, погладил. Да, это оружие по мне…

Стреляй же, сказал он. Ну!

Секунда.

Спина Гладыша, подсвеченная боковым светом фонаря, исчезла в темноте.

Сазонов опустил револьвер, усмехнулся. Нет. Сначала Иван. С Гладышем можно разобраться и после.

* * *

— Зачем тебе мой нож, Рамиль? Зачем, дорогой?

Уберфюрер пошел на телохранителя, то пряча нож за запястьем, то снова дразня им противника. Сверкающая полоска возникала то в левой руке, то в правой.

Рамиль ждал, не шевелясь. Лицо его было спокойным.

— Я могу понять, зачем ты вырвал мне ногти. Но зачем было красть мой нож?

Рамиль молчал. Невозмутимый.

Уберфюрер мягко скользнул по полу, выкидывая руку вперед. У него был китайский клинок «викинг», простенький — серая сталь, насечка на обратной стороне клинка. В последний момент Рамиль шевельнулся — звяк! — клинки встретились, отлетели…

Уберфюрер отпрянул, присел. Сверкание металла. Скинхед дернулся.

Отступил на шаг. Моргнул.

Рамиль смотрел на него, как каменный истукан.

Над левой бровью Уберфюрера прорезалась тоненькая красная черточка.

Миг — и черточка набухла красным. Выступила капля крови, покатилась вниз, попала Уберу в темную бровь. Капнула вниз. Скинхед моргнул. Затем поднял руку, тронул пальцами порез — отнял и посмотрел на кровь с удивлением. Перевел взгляд на телохранителя.

Рамиль пожал плечами. Вот так.

— Дело, — согласился Убер. Резким движением размазал кровь по лбу. Теперь он напоминал индейца в боевой раскраске.

Опять перекинул нож в левую руку и двинулся вперед.

Быстрое движение Рамиля навстречу. Сверкающие полосы. Звяк-звяк-звяк. Н-на! Выпад и широкий взмах Рамиля. Уберфюрер увернулся, отскочил. Пауза. На левом плече появилась короткая царапина.

Вокруг них начала собираться толпа. Гул нарастал. Сейчас должны были появиться патрульные, но пока стояла относительная тишина.

Уберфюрер вдруг засмеялся.

— Он ведь у Ахмета, мой нож? — сказал скинхед. — Ты для него старался? Каково это — быть нянькой, а, Рамиль?

Телохранитель споткнулся. Лицо дрогнуло.

— Не твое дело, — он впервые подал голос за время схватки. — Я его зацепил, понял, Убер. Надо добивать, а то он меня тут на кусочки порежет.

— Пеленки ему часто меняешь, а?

Телохранитель раздул ноздри.

— А с женщинами ты тоже за него? Или как? — продолжал издеваться скинхед. — Я смотрю, ты везде за него, Рамиль. И ноготки ты мне дергал для его удовольствия… или все-таки для своего? Ну, скажи, не разочаровывай меня.

— Теперь я тебя убью, — сказал Рамиль жестко. — Ты труп.

Они сошлись. Блеск клинков, звяканье металла. В следующее мгновение Рамиль неловко осел на колени. Ноги не могли больше держать это большое сильное тело. Он помедлил, попытался встать… И упал, раскинув руки.

Скинхед выпрямился. Окровавленное лезвие высовывалось из его пальцев.

— А умирать ты тоже за него будешь, да, Рамиль? — сказал он мертвецу.

Уберфюрер повернулся и спрыгнул на рельсы. Дело закончено. Пора сматываться…

Звук выстрела.

Он на мгновение остановился, вздернул голову. Это в той стороне, где они оставили Орлова. Толпа вверху, над головой скинхеда загудела.

* * *

Туннели. Кажется, все повторяется.

Иван, подумал Сазонов. Иван, Иванядзе, Фигадзе. Вот ты где.

Он поднял «кольт-питон», прицелился. Навскидку он обычно стрелял точнее, но это же наш старый добрый друг Иван. Рисковать не стоит… хотя. Почему нет? Сазонов усмехнулся, опустил револьвер и всунул его в набедренную кобуру.

Иванядзе стоит риска.

Он поднял фонарь и, держа на вытянутой в сторону правой руке, двинулся вперед. Если Иван будет стрелять на свет, то пусть стреляет.

Я все равно быстрее.

* * *

Каждый охотник желает знать…

Где сидит Сазан.

Он все равно быстрее. Какие у нас, однако, получаются кошки-мышки. Иван покачал головой, направил фонарь на стену.

Луч света пробегал по выбоинами тюбингов, высвечивал ржавые скобы для крепления кабелей. Пустые. В этом переходе все полезное уже давно снято, кабель пошел в дело, а крысы пронумерованы. Но даже здесь, в исхоженном вдоль и поперек перегоне от Невского до Сенной иногда пропадают люди.

Впрочем, мне это не грозит. Иван усмехнулся, поднял «ублюдка», что дал ему Шакилов, к плечу, быстро пошел вперед. Прошло две минуты с момента прибытия команды адмиральцев на Невский. Сюда они тоже скоро доберутся — но мы уже будем на Сенной. Дай бог.

Он выключил фонарь, обернулся проверить, нет ли погони.

Моргнул.

Остаточное пятно света плыло перед глазами.

Одинокий фонарь светил вдалеке.

Или это одинокий спутник, мирно идущий на ярмарку, либо…

Иван пригнулся.

Либо Сазонов.

* * *

Свет впереди погас. Так, так, Ванядзе.

Испугался? Запаниковал?

Ты не будешь стрелять на свет. Сазонов усмехнулся.

Потому что ты не знаешь, кто это идет, а убивать случайного прохожего — это не твой стиль, Иван.

Сазонов ускорил шаг.

Я помню, какой ты был, Иван, когда я пришел в команду. Ты был не как все. Ты смотрел на меня и был серьезен. Не издевался. Не презирал, как неумеху — а я был неумеха, криворукий, чего уж скрывать…

Ты смотрел на меня как на человека.

Возможно, за это я тебя и ненавижу.

Я перерос всех. Гладыш, ржавший надо мной и издевавшийся, теперь смотрит мне в рот. Он мой человек, Иван — а не твой. И пускай сегодня Гладыш взбунтовался, это ничего не значит. Гладыш слабый. Рано или поздно он все равно ко мне вернется.

Все, что было твое, — стало моим. Или станет.

Мы ненавидим не тех, кто выше нас и презирает, а тех, кто выше нас — но относится к нам, как к равным.

Такова уж человеческая природа.

Сазонов вынул револьвер из кобуры. Огонек впереди вспыхнул снова, начал удаляться. Сазонов перешел на бег.

* * *

Фонарик вдруг затрясся сильнее, словно тот, кто его держал, перешел на бег.

Торопимся, да?

Очень я тебе нужен, Сазон?

Иван встал, широко расставив ноги, вскинул автомат к плечу. Пятно света продолжало дергаться вверх-вниз. Бежит, родной.

Он приложился щекой к прохладному гладкому дереву приклада.

Мои любимые конфеты, — сказал он беззвучно. Положил палец на спусковой крючок, чуть прижал. Готово, можно стрелять.

Эх, Сазон, Сазон.

— Бато-ончики, — выдохнул Иван и нажал на спуск. Автомат задергался, темноту разорвали вспышки. Раз-два, посчитал он и отпустил спуск.

Фонарик упал на землю, откатился, закачался, освещая кусок тюбинга.

Иван тут же перебежал левее, присел на колено. Снова прицелился, выжидая.

Темнота.

Плечо ноет. Перед глазами плывут синие пятна.

Ну же!

Фонарик все так же лежал. «Значит, попал? — подумал Иван. — Или нет?»

Стон.

* * *

Сазонов бежал легко, свободно. Перед входом в туннель он выкурил последнюю самокрутку, теперь в голове цвел алый цветок. Спокойствие.

Фонарь он держал в вытянутой в сторону левой руке. Правая с револьвером — свободно опущена…

Давай, Ванядзе, купись на мой простенький трюк. А чем проще, тем лучше, да?

Стреляй. А я отвечу. Я быстрый.

Сазон бежал. Звук шагов в гулкой пустоте туннеля дробился и усиливался. Казалось, уже не один Сазонов бежит, а целая команда Сазонов догоняет мертвого диггера Ивана.

Как там сказал Гладыш. Изыди, сатана?

Я сатана.

Выстрел. Сазонов пригнулся. Нервы Ивана сдали, похоже. Ай-яй-яй. А где же твои знаменитые «батончики»?

В короткой вспышке Сазонов увидел человека, вытянувшего в его сторону руку…

В следующее мгновение он вскинул револьвер и выстрелил, не целясь. Два раза.

Бах! Бах!

Человек упал.

* * *

Иван включил фонарик под цевьем, присел над телом, держа палец на спусковом крючке.

Попал я?

Куда падает свет, туда летит пуля. Это просто.

Почти лазерный прицел.

Человек лежал на боку, неловко подвернув левую руку. Темная одежда, ворот на горле растянут. Рядом лежал складной «калаш». Иван перевел взгляд, посветил фонариком в лицо лежащего…

Чертыхнулся.

Перед ним лежал другой. Не Сазон.

«Каждый охотник желает знать».

Человек дернулся и зашевелился. Застонал.

— Привет, Гладыш, — сказал Иван. — Как ты?

* * *

Я попал. Не мог не попасть.

Сазонов наклонился над лежащим. Подсветил фонарем.

Твою мать.

Перед ним, изогнувшись на ржавых рельсах, лежал какой-то совершенно незнакомый человек. Шапочка открывала светлые волосы.

Глаза человека были широко раскрыты. Рядышком с убитым лежал дешевый однозарядный обрез.

Сазонов поднял брови.

Я подстрелил случайного прохожего? Забавно. Сазонов дернулся, быстро встал.

Огляделся, держа фонарь. В следующее мгновение он вздрогнул так, что чуть не выронил его.

Где-то вдалеке зазвучали выстрелы.

Не тот туннель. Сазонов выругался. Я выбрал не тот туннель.

Ошибка за ошибкой.

Впрочем, он подсветил мертвецу лицо. Зато, кажется, список преступлений Ивана Меркулова стал длиннее на одно немотивированное убийство.

Пора возвращаться. Докладывать генералу.

* * *

— Ван, — губы Гладыша шевельнулись, сложились в усмешку. — Командир. Я…

— Тихо, — сказал Иван. — Молчи.

— Не тот…

— Что? — Иван наклонился к лежащему. — Что ты говоришь?

— Не тот туннель, — сказал Гладыш. Редкие зубы обнажились в окровавленной улыбке. — Командир. Мне теперь в ад?

Иван покачал головой. Нет. Гладышев — убийца и маньяк. Но даже убийце и маньяку не помешает немного надежды.

— Хорошо, — сказал Гладыш и замер. Плоское, изрезанное морщинами лицо обмякло.

Черт.

Иван встал. Обернулся. Вдали мелькали лучи фонарей. Скоро здесь будут патрули Альянса.

Пора было идти на Сенную. Скрываться от правосудия.

* * *

— Ушел, — сказал Мемов, провел пальцем по губам — вправо, влево. Губы были сухие и растрескавшиеся. А все нервы, нервы. — Сукин сын. Убил Орлова и ушел. Сейчас он где? На Садовой-Сенной?

— Скорее всего, — Сазонов опять подошел к слоникам. Мемов с трудом подавил желание одернуть его. Успокойся.

— Нужно понять, что он будет делать.

— Думаю, он пойдет на Ваську.

Мемов кивнул.

— Если он туда доберется, мы получим маленькую гражданскую войну.

Василеостровцы бредят своей независимостью. А тут герой, вернувшийся из мертвых.

— Ага, — сказал Сазонов.

Поднял слоника и изобразил им в воздухе скакуна. Тык-дык, тык-дык.

Придурок, подумал генерал почти с ненавистью.

Тык-дык, тык-дык. Скачет слоник.

— Оставь, пожалуйста, игрушку в покое, — генерал повысил голос. Сазонов шутливо отсалютовал. Слоник вернулся на место. — И слушай.

Мемов прошелся по кабинету. Остановился перед той, старой картой, что видел еще Иван — Альянс, Веган, цветные булавки. И мрачное будущее. А я ведь сказал ему правду, подумал генерал. Только Иван все равно не поверил…

А когда поверит, будет поздно.

Война уже начнется.

— Перекроем все станции Альянса. Объявим розыск и награду за его голову. В конце концов, мы всегда можем назначить его военным преступником. Это срабатывало раньше, сработает и сейчас. Тогда Меркулова будут искать еще и придурки из мирового совета метро. Так, что еще. Главное, чтобы Иван не попал на Василеостровскую… Я приказал усилить охрану станций.

— Патрулей мало, — сказал Сазонов.

— Что ты имеешь в виду?

Сазонов с улыбкой покачал головой. Чему он радуется, интересно? — подумал Мемов с раздражением. Четыре трупа за день, из них один случайный прохожий, а он радуется.

— Он может найти другой ход на Ваську. Я с ним работал, не забывайте, генерал. Иван отличный диггер.

Мемов заложил руки за спину, качнулся с носка на пятку и обратно. Помолчал. Наконец поднял голову и посмотрел на Сазонова:

— И что ты предлагаешь?

Сазонов улыбнулся.

* * *

— Руби кабеля! Сворачивай!

— Давай, давай, живее. И тщате́льнее работаем, тщате́льнее! — подбадривал капитан солдат.

Ручка привода ходила вверх-вниз. Огромная квадратная гермодверь, медленно, величественно сдвинулась и начала неторопливо, по миллиметру, закрываться.

— Не укладываемся в норматив, Фенченко! — крикнул он одному из солдат. — Что ты будешь делать, если угроза наводнения, а? Оно тебя ждать не станет. Работай ручкой, работай. Туда-сюда, туда-сюда. Навыки-то есть? Каждую ночь ведь тренируешься!

Солдаты хохотали. Гермодверь медленно, неумолимо вставала поперек туннеля, наглухо закрывая путь.

— Солдатик, что же это делается? Что же это, а?!

Караванщица, ехавшая на Василеостровскую с мужем и грузом тканей, подбежала к командиру.

— Блокада, — сухо сказал «солдатик», которому минул уже четвертый десяток. — Поворачивайте на Адмиралку, мадам, здесь больше прохода не будет. — Он помолчал и добавил: — Угроза затопления, ясно?

Он вернулся к солдатам. Давай, давай. Те уже соревновались, кто лучше сделает «вверх-вниз». Гермодверь неумолимо закрывалась.

— Будем васькиных голодом морить, — сказал он сержанту. Помолчал, наконец осознав сам, что на самом деле происходит. — Совсем долбанулись наши начальники. Детей-то за что?

* * *

Известия о блокаде Василеостровской достигли ушей Ивана на следующий день. К этому времени заговорщики собрались на Сенной, в снятой на время гостиничной комнате. Дороговато, но уединение важнее.

Садовая-Сенная-Спасская не выдает Альянсу преступников.

А если хорошенько заплатить, то Садовая-Спасская дает возможность преступникам даже сделать один телефонный звонок.

— У аппарата.

Иван медленно сказал:

— Что это значит, генерал?

— Я просил тебя не убивать Орлова, — сказал Мемов. Голос был усталый. — Зачем?

— Что? — Иван замолчал. Вот как все повернулось.

— Никаких переговоров не будет, Иван. Ты теперь убийца и террорист, а с убийцами и террористами переговоров мы не ведем. Как и с военными преступниками. И если честно… — Генерал помолчал. — Ты меня сильно разочаровал, Иван.

* * *

— Василеостровская на самообеспечении протянет примерно месяц, — сказал профессор, когда все собрались. — То есть запасы продуктов у наших есть на месяц-полтора, это стандартно. Существует неприкосновенный запас консервов на случай затопления туннелей. Есть запасы карбида и сухого спирта для ламп и готовки еды — правда, думаю, за время войны с Восстанием эти запасы несколько уменьшились… Что еще? Питьевая вода в баках — есть. Основная проблема, как понимаю: свет. Аккумуляторов хватит от силы на неделю. А без электрического освещения погибнут общинные плантации. Уменьшение рациона. Анемия. Болезни. Цинга. Сложная, в общем, ситуация.

— Да уж, — Уберфюрер почесал затылок. Миша сидел потерянный.

Таня, подумал Иван.

Таня.

Я все испортил.

— Черт! — Иван мотанул головой, прошелся по комнате туда и обратно. Перед ним расступались.

Развернувшись, со всей дури хлопнул ладонью по столу. Ай! Кости обожгло. Боль была яркая и жестокая, она провентилировала голову, словно мощным воздушным потоком. Иван остановился. Сел на койку. Так, криками горю не поможешь. Думай.

— Иван!

— Ничего, — буркнул он. — Ничего. Все в порядке.

Он лег на койку лицом к стене. Думай, Иван. Думай. Василеостровской нужен свет.

Где взять электричество?

Где, мать вашу за ногу, мне взять электричество?!

* * *

Чтобы сэкономить патроны, они теперь снимали койки в дешевой гостинице на Садовой. Комнат как таковых здесь не было, спальные места отделялись друг от друга плотными занавесками грязно-бежевого цвета. И, что интересно, занавески иногда даже стирали. Иван лежал на койке и изучал фактуру ткани. Ниточку за ниточкой, каждое переплетение. И так час за часом. Вставал редко, только по нужде или попить воды.

Почти ничего не ел. Друзья пытались его расшевелить, но, натолкнувшись на глухую стену молчания, решили подождать.

«Ты избегаешь своей судьбы». Лахезис.

«Когда ты пойдешь туда… а ты все равно пойдешь». Энигма.

Прошел день. Другой.

На третий день Иван вышел к завтраку чисто выбритым и аккуратно одетым. Уберфюрер и Миша посмотрели на него с удивлением. Водяник даже чаем поперхнулся.

— Вы что-то задумали, Ваня? — спросил профессор, откашлявшись.

Иван кивнул. Может, это дохлый шанс. Может, вообще никакой…

Но это шанс.

— Есть хочу, — сказал он. — Кстати, Проф, — Иван подгреб к себе тарелку и зачерпнул ложкой суп. — А скажите-ка мне: что вы знаете про атомные станции?

Часть III Радиоактивный блюз

С пятницы лабаю этот блюз То держусь то сука снова нажрусь Сколько лет я бьюсь и бьюсь об эти стены головой — Они все уже солёные на вкус И каждый бармен сука знает секрет Только выйдешь блин опять трех дней нет Почему ж я чебурашка, почему не дартаньян И зачем мне этот чертов кастет? Fumblin’ with the blues, Tom Waits (вольный перевод Д. Сергеева)

Глава 15 Техноложка

На последнем берегу. Волна смывает песок, убегает в пене. С легким плеском снова набегает. В песке, наполовину закопанная, торчит противогазная маска с хоботом, уходящим в песок. Из слоя песка, если подойти ближе, видно край капюшона, стянутого вокруг маски. Коричневая резина. Круглые окуляры. За ними — чернота.

Если заглянуть — там виден пустой берег и серое облачное небо.

Радиоактивное небо после ядерной войны. В круглых окулярах сменяются день и ночь (они не очень отличаются друг от друга), набегает волна, еще набегает волна, уходит, а маска остается. Это была надежда. Человек пытался выжить.

Он вышел на берег в защитном обрезиненном плаще, в защитных обрезиненных чулках на ноги, с капюшоном, плотно затянутым шнурком вокруг противогазной маски. Набегает волна.

Теперь он здесь, торчит из воды. Вокруг смеются дни и годы. Мертвый противогаз смотрит на это и молчит. Смерть все равно нас настигнет, рано или поздно.

Как умирал этот человек, Федор не хотел знать. Он вынул короткую лопатку, опустился на колени рядом. Набежала волна, овеяла холодом. Крик чайки — режущий, пронзительный. Не чайки. А нынешних хозяев мира.

Федор втыкает лопатку в песок за головой противогаза. Руками в резиновых двупалых перчатках берется за маску — там, где примерно должны быть уши. С усилием погружает пальцы в песок. Давай, старик. Песок мокрый и плотный, когда он жмет, песок белеет, точно он отжимает из него воду.

— Здравствуй, солдат, — говорит Федор.

Голос в плеске и шорохе волн звучит инопланетно, словно этот голос уже из другого мира. Так, в общем-то, и есть.

Люди больше не хозяева здесь.

Впрочем, это не вопрос. Старик поднимает голову, смотрит, щурясь, на море. Морщащаяся серая гладь. Там вдали, у самого горизонта, полоса тумана розовеет. Старик качает головой, щурится. На нем респиратор, он дышит сквозь него, уже не обращая внимания. Иногда старик вообще не помнит, когда он ходил без него. Только дома. Внутри.

Солнце медленно встает. Легкий ветер развевает волосы старика. Раньше такой ветер означал смерть — сразу после войны, такой ветер нес рентгены в час и радиоактивную пыль. Теперь он несет свежесть нового мира.

Ничто никогда не заканчивается. Солнце выползает медленно и плавно, как распускающийся на горизонте атомный гриб в замедленной съемке. Сейчас закаты уже не те — а сразу после войны они были очуменно красивые — из-за сажи и пыли, выброшенных в атмосферу взрывами.

Старик качает головой, смотрит. Глазам уже больно, но он терпит. Когда солнце заливает горизонт кровью, омывает руки в морской воде, старик опускает взгляд. Набегает волна. Руки его наполовину в песке, он нажимает… Еще и мягко, не торопясь, еще. Песок отжимается, белеет, снова наполняется водой. Старик сгибает пальцы — они нащупывают что-то твердое… что-то резиновое. Наконец-то. Старик выдыхает и начинает тянуть.

Но его сил не хватает. Противогаз вылезает из песка совсем на чуть-чуть, на сантиметр, быть может. Дальше не идет. Придется копать.

Кто ты был? — думает старик. Что мне написать на твоей могиле?

Старик надеется, что там, под слоем песка и под обрезиненным плащом, есть документы. Может быть, письма. Письма было бы хорошо.

Но это вряд ли. В последние годы перед войной люди редко писали письма — по крайней мере, бумажные. Он тоже.

Когда ты знаешь, что не умрешь, можно обойтись электронной запиской. «Скоро буду. Ф». Старик усмехается под маской — если бы мог, он бы плакал. Сожаление — самое страшное наказание. Если бы мог, он бы написал что-то другое. Глупое чувство. Что бы изменилось, если бы он написал «Люблю тебя очень. Поцелуй Андрюшку». Что бы изменилось, если бы она прочитала это прежде чем бомбы начали падать на город?

Ирония судьбы. Выжить из-за того, что остался запертым в активной зоне реактора! Кому такое приснится? Был такой фильм, очень популярный. Старик берет лопатку и примеряется. Вот сюда.

Набегает волна.

Хватит думать о глупостях. У тебя работа. Старик поднимает лопатку и целится. Если бы я мог видеть ее лицо, когда она бы получила мое сообщение. Если бы я мог. Или… старик вдруг останавливается, пораженный странной мыслью. Может быть, если бы она получила сообщение «Люблю тебя очень», она бы испугалась? Женщины вообще чувствительней мужчин. Он почти видел, как меняется ее лицо, она стоит на кухне, в цветастом фартуке — как тень наползает на ее лицо. И это тень атомного гриба.

Старик вздрагивает.

Нет, лучшее, что он мог сделать в тот момент, это послать «Скоро буду. Ф». Все как обычно. Надеюсь, она даже не узнала, что все кончилось.

И вот все кончилось. Она и сын мертвы, а он здесь, выкапывает из песка трупы.

Он вогнал лопатку в песок до черенка, двинул, чтобы сдвинуть слой мокрого песка, с трудом поднял. Откинул в сторону мокрый расплывающийся кирпич. Шмяк. Вода капает с лопатки, когда он примеряется и втыкает лопату в следующий раз.

Плевое дело, да? Он копает и бросает, доводя себя привычно до автоматизма — как он довел до автоматизма обслуживание реактора. Куча песка размывается набегающими волнами. В яме вокруг головы противогазника бурлит вода, размывает четкий контур, вырезанный в песке лопаткой. Противогаз смотрит на старика круглыми окулярами.

Скоро, парень. Потерпи.

Противогазник терпит. В круглых окулярах не отражается ничего. Молодец. Хороший мальчик. Лопата снова втыкается в песок. Это четкий, входящий звук — как звук пришедшей почты. Или удаленной? Старик не помнит. Но что-то, связанное с электронными сообщениями.

Если бы я мог, я бы писал тогда на бумаге.

И она бы писала мне.

Старик закрывает глаза и видит перед собой холодильник, стоящий в кухне — старый, жена все уговаривала купить другой, а он сопротивлялся, он вообще не любил что-либо менять в своей жизни. Иногда ночью холодильник вдруг начинал трястись и стучать, как садящийся на посадочную полосу самолет. Но даже это он терпел. Старик видит перед собой этот холодильник с наклеенными листочками — на магнитах. Родос, Крит, и почему-то Улыбающаяся Слива. Словно даже там они успели побывать.

Еще он видит детский рисунок.

Но об этом лучше вообще не думать. Не надо.

Старик работает. Песок перед ним окрашивается розовым, красным… Старик думает, что, возможно, озонового слоя на Земле больше нет, поэтому вокруг такая растительность. Если старик поднимет голову (он бросает очередную порцию песка), то увидит мертвый высохший лес. Черные стволы, корявые мертвые ветки. Часть деревьев уже упала, но практически ни одно не гниет. Странно, да.

Ничего странного.

Будь я биологом, написал бы целую диссертацию об этом, думает старик. Целый вагон диссертаций. Старик продолжает откапывать противогазника. Зачем он вышел на берег, интересно? Встретить свой последний рассвет? Да какие там к черту рассветы — после ядерной-то войны. Солнца не было месяц или больше. Вообще не было. Холод лютый. Ветер на море был настолько силен, что срывало деревья. Целые ураганы.

Но потом вместо ядерной зимы мы получили непонятно что.

То есть, кто выжил — тот и получил.

Берег уже кроваво-красный. Старик останавливается передохнуть. Спину ломит, словно в поясницу вставили металлическую трубу. Ничего.

Целые ураганы. А потом пришла зима.

И неважно, что было лето. Он вышел тогда из закрытой зоны реактора — посмотреть, что дальше. А мог и остаться там. Когда прозвучала тревога, реакторные отсеки начали самоблокироваться. Всегда существует вероятность, что с персоналом что-то случится, и реактор, выработав воду для охлаждения, начнет расплавляться. Поэтому автоматика. Автоматика закрыла его в активной зоне, прямо в зале над реакторной решеткой. Смешно. Противоатомная защита, что служила для блокирования излучения из реактора, заблокировала излучение и в реактор.

Ирония судьбы. «Какая гадость эта ваша заливная рыба».

Старик заканчивает работу. Противогазник лежит перед ним в коричневом защитном плаще — армейском, кажется. Ноги его в обрезиненных чулках. Окуляры невозмутимы. Руки вытянуты. Он мертв уже больше двадцати лет. Ха-ха. «Тепленькая пошла».

Теперь его нужно похоронить.

Старик втыкает лопатку в песок и берется за плащ мертвеца прорезиненными перчатками. И раз!

Пошли родной. Мы найдем тебе хорошее место.

* * *

— Диспозиция такая. Мне нужно попасть на поверхность. И не просто наверх — а добраться до Ленинградской атомной электростанции. И вернуться. — Иван помолчал. — Обязательно вернуться. Ты можешь мне помочь?

Мандела помедлил.

— Можно начистоту?

— Да.

— По-моему, вы конченые психи.

«Ты уже мертв. То, что ты сейчас видишь — кислородная смерть мозга».

— Вполне может быть, — сказал Иван. — Так что насчет моего вопроса?

Мандела переступил с ноги на ногу.

— Ну, если это поможет…

— Поможет, — сказал Иван.

— Здесь, на Техноложке… — начал Мандела, — у меня есть друг. Я тебе про него рассказывал, помнишь?

— Кто он?

— Астроном, — Мандела запнулся. — Вернее, астрофизик.

— И как зовут этого твоего астронома-астрофизика?

— Звездочет, — сказал Мандела.

Иван поднял брови. Уберфюрер посмотрел на негра с подозрением, потом сказал:

— Ты что, прикалываешься?

* * *

Техноложка — узел станций «Технологический институт-1» и «Технологический институт-2» — гудела, как растревоженный муравейник. Или, скажем, крысиное гнездо, куда бросили «зажигалку». Она чадила, пшыхала пламенем (Иван чувствовал долетающие из другого конца станции запахи припоя и горячего металла), грелась, воняла и сыпала искрами, а крысы все не разбегались и не разбегались. Впрочем, на то они и ученые.

У Техноложки в метро особая репутация. Как-то само собой получилось, что сначала здесь, на станциях, образовалась община преподавателей и студентов техн. института (в основном, почему-то, химиков), но с течением времени Техноложка подгребла под себя электриков и прочих технарей, вообще почти всех, кто был связан с наукой и преподаванием. Конечно, большей частью Техноложка решала технические вопросы — здесь производили батарейки и хим. источники питания, аккумуляторы различного назначения, здесь делали многое из того, что на других станциях забыли даже, как называется.

Но главная здешняя монополия — обслуживание и поддержание работоспособности дряхлеющих систем метро. Дренажные станции, освещение, вентиляция — всем эти занимались они — люди с Техноложки.

«Мазуты», как их называли в метро.

Впрочем, своей основной задачей Техноложка видела поддержание минимально приемлемого интеллектуального уровня человечества, которое стремительно деградировало в годы после Катастрофы.

Вспоминая лекцию Профа о Техноложке, Иван огляделся. Все-таки он гораздо больше доверял собственным ощущениям, чем выкладкам Водяника. Интересная станция, это верно. Серый мрамор, колонны, светильники (причем горели все без исключения), но глазам не было больно, как на той же Маяковской. Несмотря на светильники, здесь было почему-то темней, чем там, царил мягкий приятный полумрак.

Мандела шел впереди. Они поднялись по лестнице в переход до Техноложки-1 — узкий, отделанный светлой прямоугольной плиткой, прошли по нему, затем спустились по лестнице с колоннами из желтоватого мрамора в круглый зал. Иван задрал голову, присвистнул. Раньше он здесь не был. Сначала ему даже показалось, что круглое окно в потолке ведет наверх и от зараженного мертвого города их отделяет только цветное стекло, потом взял себя в руки. Это кажется, подумал он. Отсюда до поверхности пятьдесят с лишним метров. Так что никакого выхода наружу. Но эффект все равно потрясающий. И пугающий. Иван опустил голову, поежился.

Мандела дожидался внизу, у выхода в правое крыло зала. В левом, судя по звукам (там грохотало и стучало), работали какие-то машины.

Аромат специфический. Пахло машинным маслом и потом. Люди в замасленных комбинезонах и спецовках ходили туда-сюда деловито, как будто собирались жить вечно.

В правом крыле столпился научный народ. Столько очков в одном помещении Иван никогда не видел. Столько не бывает… наверное.

Точно бросили гранату в магазин «Оптика» на третьей линии и всех засыпало.

Очкарики слушали оратора. Иван прислушался: что-то там о константе второй производной… или о производной второй константы…

— Научная конференция «Белые ночи», — пояснил негр. — Подождите меня здесь, я скоро вернусь, — добавил Мандела и растворился в интеллектуальной толпе.

* * *

Тем временем, научная конференция продолжалась. На трибуну поднялся распорядитель — в потертом зеленоватом пиджаке, лысый. Глаза неторопливые, как старческий секс.

— Уважаемые декан Хвостиков и профессор Мейберг, — сказал распорядитель тягуче, слегка в нос, — представят доклад: «О перспективах использования так называемых реликтовых ящеров в земледелии на восстановленных сельскохозяйственных участках»… Дальше кандидат технических наук Егоров Алексей Алексеевич зачитает выдержки из своей статьи «Последний завет Природы: функциональные особенности применения восьмой пары конечностей, а также…»

Дальше Иван не стал слушать.

— Кто такие реликтовые ящеры? — шепотом спросил он у Водяника.

Тот фыркнул.

— Никто. Бред. Слышал я эту теорию. Мол, Катастрофа вскрыла генетические заначки, хранившиеся в древних слоях почвы, запустила так сказать «резервное восстановление системы». И то, что мы видим на улицах Питера — это изначальная, установочная система компьютера под названием Земля. Что-то вроде эпохи динозавров. Помнишь, у нас в библиотеке на Васе есть детская книжка про древних ящеров? Трицератопс, бронтозавр, игуанодон. Иван кивнул.

— Вот примерно так. В сущности, я не исключаю, что у природы есть своеобразные «черные ящики» на случай падения метеорита, например. В сущности, что мы знаем о природных механизмах «на всякий пожарный»? Ничего. Но есть одна проблема с этими черными ящиками… — Водяник помолчал. — Если они действительно существовали, то возникает лишняя сущность, которой по правилу Бритвы Оккама не должно быть и которую нужно бы выбросить из уравнения…

— Какая сущность?

Профессор дернул бородой, запустил в нее пальцы. Еще раз ожесточенно потянул.

— Проф?

— Да? — тот словно проснулся.

— Какая сущность возникает, и которой, по-вашему, не должно быть?

— Бог, — сказал Водяник.

— Дожили, — Уберфюрер с насмешливым восхищением покачал бритой башкой, уже снова начавшей обрастать. На лбу у него алел шрам. — У них уже Бог — лишний!

— Помолчали бы лучше, молодой человек! — профессор обиделся.

Иван повернул голову. Рядом стоял Мандела, в компании с одним из «мазутов».

Высокий, чуть сутулый, он смотрел на компанию с неподдельным интересом. Темная копна волос, очки на носу.

— Это Звездочет, — представил высокого Мандела. — Звездочет, это они…

Иван хмыкнул. Лаконично.

— …те психи, про которых я рассказывал, — закончил Мандела.

Звездочет кивнул. Очки невозмутимо блеснули. Молодой ученый пожал Ивану руку, потом кивнул на кафедру.

— Доктор Рейзман. Это стоит послушать.

Доктор был небольшого роста, весь шерстяной, в жилетке и в ворсистом бежевом свитере под ней. Рейзман поднялся на трибуну, положил листки перед собой, поправил толстые очки.

Дождался, пока стихнет гул.

А потом вдруг заговорил неожиданно сильным голосом, не глядя в записи:

— Знаменитый физик Стивен Хокинг, признанный авторитет в области устройства Вселенной (когда еще имело смысл этим заниматься), сказал как-то: я с оптимизмом смотрю в будущее. До Катастрофы оставалось примерно два года. У Хокинга были два сына и дочь, а сам он был полностью парализован — мог пошевелить только одним пальцем на левой руке. С помощью этого пальца он диктовал книги и передал потомкам эту фразу о взгляде в будущее. Вот это я и называю: предвидение.

По сравнению с такой жизнью даже ядерная война покажется чем-то не очень страшным. Впрочем, может быть, профессор Хокинг не шутил, а действительно так думал. Что мы знаем о разуме, запертом в мертвую физическую оболочку, откуда он даже сигнал SOS подать не в состоянии? Кто был тот ассистент Хокинга, что расшифровывал сигналы почти мертвого пальца? Может ли мы ему доверять? Он мог ошибаться и даже намеренно искажать сигнал, наконец, он мог быть просто ленивым или уставшим… Не знаю. Знаю одно — еще тогда, когда все еще только должно было случиться, у профессора Хокинга уже было свое личное, персональное метро.

Возможно, вы спросите: зачем я рассказываю вам о Хокинге? Очень про сто. Причина одна — я хочу, чтобы вы поняли: Земля, прежняя Земля, была телом человечества. И теперь это тело практически мертво. То, что мы видим за пределами метро, на поверхности — не есть признаки выздоровления. Наоборот, это признаки того, что могильные черви хорошо знают свое дело. В скором времени остатки живой ткани будут доедены. Тогда и придет черед мозга. То есть, нас. Человек же все еще считается разумным существом… or not?

Черви расплодятся… уже расплодились — и что прикажете им делать, когда останется только наше метро?

Выковырять остатки человечества из твердой скорлупы и сожрать. Все.

Я с оптимизмом гляжу в будущее — вместе с мертвым профессором Хокингом…

В будущее, которого у нас нет…

Доктор Рейзман сделал эффектную паузу, оглядел собрание сквозь толстые очки.

— Спасибо за внимание. Прошу задавать вопросы.

Тишина. Люди стояли, онемев.

— Думаю, вопросов нет, — сказал председатель. — Следующий доклад!

Рейзман коротко кивнул и спустился с трибуны. И тут люди начали кричать. Кто-то даже угрожал доктору. Он шел, не обращая внимания на выкрики, равнодушный, маленький, в своем замызганном драном свитере и толстых очках.

— Необыкновенный человек, — сказал Звездочет с уважением. — Говорит, что думает. Его здесь многие не любят. Поговаривают, что ему вообще запретят заниматься научной работой. Или даже вышлют с Техноложки. Идиоты. Вокруг одни идиоты.

— Он… не слишком оптимистичен, — сказал Иван.

— Верно. Впрочем, наши дела вам не очень интересны, думаю… — Звездочет оглядел Ивана со товарищи. Встряхнул головой. — Юра вкратце рассказал мне о вашей проблеме. Прошу за мной. Думаю, нам есть о чем побеседовать.

* * *

В выгородке, видимо, в обычное время использовавшейся как учебный класс, рядами стояли разваливающиеся от старости железные стулья с деревянными сиденьями. Обшарпанные фанерные стены, стол, отметивший столетний юбилей. Зато доска была белая и блестящая. Интересно, чем на такой пишут? — подумал Иван. Не мелом же?

Потом снова стал слушать.

Голос у Звездочета был своеобразный — то низкий, то высокий. Такая волновая структура.

— Они-то добрались, но опоздали, — говорил он. — Гермозатвор ведь автоматика закрывает. В общем, они не успели.

— И что дальше? — спросил Иван. Звездочет повернул голову. Он сидел на краю стола и рассказывал. Словно учитель, отвлекшийся на минуту от физики и рассказывающий детям очередную байку из своей жизни.

— Военные обезумели, — сказал Звездочет. — Майор загнал танк в наземный вестибюль — не знаю, как ему это удалось, и давай стрелять в гермозатвор.

— Получилось?

— Почти. Видишь дыру? — Звездочет показал руками размер отверстия. — Это снаряд прошел и взорвался уже внутри. Только майор сглупил. Надо было им фугасным стрелять, тогда бы точно выбили ворота. А он бронебойным зарядил. Видишь, дыра какая? И себя не спасли, и людей на станции фактически убили.

Иван представил, как ревущий от ярости танк въезжает в наземный вестибюль станции, пробивает себе дорогу к эскалаторам…

Нагибает пушку на максимум и стреляет вниз.

— Так где это было, говоришь? — спросил Иван.

Звездочет поправил очки.

— На Ладожской.

— Да ерунда это все, — спокойно сказал профессор Водяник. — Не было такого.

— Почему это не было?! — возмутился Звездочет.

— Какой максимальный наклон у танковой пушки танка Т-90? Не знаете? А я знаю.

Ну еще бы Проф не знал такой мелочи.

— Максимальный угол наклона вниз — около 15 градусов от горизонтали, — сказал профессор. — Вывод? Ничего бы у танкистов не получилось.

— Ну раз танки мы уже обсудили, — сказал Иван, — может, вернемся к ЛАЭС?

— Гм, — сказал Звездочет. — Конечно.

Он поднялся, подошел к доске, вынул из нагрудного кармана толстый черный фломастер. Ага, подумал Иван. Вот чем здесь пишут.

Звездочет вывел крупно, размашисто:

ПЕТЕРБУРГ — ЛАЭС

Обвел надписи в кружки, прочертил между ними линию.

— Вариант первый, — сказал он. — Добраться туда пешком.

Уберфюрер с шумом прочистил горло.

— Отпадает, — Иван почесал лоб. — Тут на километр заброска сверхдальней считается, на нее не всякий диггер решится. А до Соснового Бора пешком топать — увольте, это даже я не настолько псих.

Звездочет кивнул.

— Понял. Вариант второй… — и вдруг спросил Ивана: — Ты действительно думаешь, что там что-то есть — на ЛАЭС?

— А ты? — Иван смотрел на ученого в упор. Тот вздохнул:

— Мне бы хотелось верить, но…

— Но?

— Сомневаюсь. Ты сам наверняка видел сгнившие, обрушившиеся линии электропередач. По трезвому размышлению: не может там ничего уцелеть — за столько-то лет. За техникой уход нужен, иначе она гниет и ржавеет. Ты в метро посмотри — везде линии проложены, а кабеля уже давно сгнили. Чи ним, латаем, как можем, а толку?

— Но вдруг там что-то есть? — продолжал настаивать Иван. — Откуда-то берется же в метро центральное освещение? Или вы, на Техноложке, знаете, откуда оно, только нам не говорите?

— Не знаем. — Звездочет снова вздохнул, поднял голову. — Хорошо, вариант второй… А какой второй? Долететь?

Тишина. Водяник молчал. Наверное, решил Иван, все еще думает о реликтовых ящерах…

— А если махнуть до ЛАЭС на машине? — предложил Кузнецов. — Там всего-то километров восемьдесят, вы говорите.

— Угу, — сказал Звездочет, поправил очки. — Вот найдешь ты, допустим, исправную машину, что делать будешь?

Кузнецов обрадовался, что его тоже включили во взрослую беседу.

— Сяду, да поеду, — сказал он.

— Угу. Сел один такой… Ты даже завести ее не сможешь, эту машину. Автомобильный аккумулятор разряжается за месяц-полтора максимум. Ручкой стартовать? Так это только на старых машинах возможно. Но допустим. А бензин?

— Ээ… а что бензин? — Кузнецов почесал затылок. Похоже, об этом он как-то не подумал.

— Срок хранения бензина по армейскому госту — пять лет, — вступил вдруг в разговор Уберфюрер. — Потом он начинает терять октановое число. Выпадает осадок и прочие прелести.

— Густеет, наконец! — подхватил профессор Водяник. — В общем, даже то топливо, что хранилось в закрытых резервуарах, нужно как минимум фильтровать, а то и делать перегонку-очистку. В бензобаке если что и осталось, то оно скорее похоже на бензиновое желе.

Именно поэтому советские армейские дизель-генераторы незаменимы. Они работают на самом фиговом топливе — а где сейчас возьмешь хорошее? И работают долго, и чинятся на коленке. А ты попробуй японца почини. Ту же хондовскую мини-электростанцию. Прекрасная вещь, на самом деле. Залил пятнадцать литров бензина, и она дает тебе свет тринадцать часов подряд. Великолепно, правда? — Водяник усмехнулся. — Единственная проблема… мда. — Он почесал бороду. — Это должен быть хороший бензин…

* * *

Иван давно не видел Уберфюрера таким возбужденным. Лицо его горело, глаза сияли.

— Смотри, Ван, кого я тут встретил!

Иван повернулся. Пожилой человек показался ему знакомым. Только щеки уж очень ввалились… Так. Мысленно побрить ему голову, чуть подкормить — опять же мысленно. Так это же…

— Седой?!

Пожилой скинхед улыбнулся.

— Есть такое дело.

* * *

— Остается главный вопрос, — Иван помолчал, оглядел своих. — Как нам добраться до Соснового Бора? Звездочет?

Звездочет покачал головой.

— Пока это выглядит совершеннейшей авантюрой… Не знаю. Буду думать.

— У меня есть идея, как это сделать, — сказал профессор Водяник.

Глава 16 Аргонавты

— Понимаете, старый паровоз — это легенда, — сказал Водяник. — И одновременно — не совсем.

— То есть? — переспросил Иван. — Какой-нибудь мифический поезд-призрак, который проезжает из ниоткуда в никуда? Я про такие слышал. Там еще свет горит и люди сидят, нет?

Профессор поморщился.

— Нет, это другая легенда. У нас тут вообще сплошные Мифы Древней Греции, издание «Советская литература», 1969 год под редакцией Соколовича…

Иван мотнул головой. Иногда информация начинала бить из Водяника, как из прохудившегося шланга. Какая еще «Советская литература»? Какой еще шестьдесят девятый год?

— Проф, — сказал он. — Покороче.

— Конечно, конечно. Начну с экскурса в историю…

Блин, Иван даже говорить ничего не стал. Профессор неисправим.

— Советский Союз серьезно готовился к ядерной войне, — начал Водяник. — Да и вообще к войне. Одно из последствий войны — перебои с электричеством. Выгорание приборов от электромагнитного импульса, что дает ядерная вспышка… Кстати, существовали специальные атомные бомбы, так называемые графитовые, для уничтожения электросистем противника…

— Проф!

— Да, да, я понимаю. На такой случай при каждом железнодорожном депо было приказано держать один паровоз. Настоящий, работающий на угле. Вот представьте. Ядерная война, паралич системы электроснабжения, мазута для тепловозов — и того нет. Мы берем дрова или уголь, набираем воды и едем на локомотиве времен Великой Отечественной. Это Европа встанет, если у них чего не будет.

А мы обойдемся своими силами.

Кстати, танки Т-34, стоящие чуть ли не в каждом городе страны — из той же оперы. Они все на ходу. Просто законсервированы. Они своим ходом заезжали на постамент, и там их глушили. Сливали солярку, заливали маслом двигатель и все механизмы. Потом, через много лет, я неоднократно читал, как танки самостоятельно съезжали с постамента, чтобы отправиться на реставрацию. Представляете? И еще я слышал случай про угон тэ-тридцать четыре. Мол, залили солярку и проехали метров двести, дальше танк заглох. Двести метров! Без расконсервации по правилам. Но он завелся и поехал — через пятьдесят лет после установки в качестве памятника.

— Ничего себе, — сказал Иван. Может, доехать на танке? — подумал он. Вот это был бы номер. — Так что с Балтийским вокзалом?

— Думаю, там есть паровоз, — сказал профессор. — И вполне возможно, в хорошем состоянии. В советские времена консервировали технику на совесть. Там слой масла, наверное, сантиметров десять толщиной.

— А! — сказал Иван. — Понимаю.

* * *

Вернулся Звездочет. Постоял, покачиваясь, оглядел каморку, забитую хламом. На крошечном столике Уберфюрер с Седым отлаживали оружие. Убер, матерясь, спиливал у Ижевской двустволки автоматический предохранитель — не нужен. Когда счет на секунды, после перезарядки тратить еще пару секунд на его отключение — непозволительная роскошь.

Проф собирал из нештатных дозиметров один штатный.

В воздухе висел запах горячего припоя, оружейного масла и металлической стружки.

— Вижу, все заняты, — сказал Звездочет своим характерно высоко-низким голосом. — А у меня для вас хорошая новость.

Иван улыбнулся.

— Нам дают добро?

— Нам не только дают добро, нам еще дают снаряжение. С Балтийской тоже договорено, свободный выход — и возвращение, что немаловажно — вам обеспечат. Это хорошая новость.

Уберфюрер выпрямился, вытер руки тряпкой. Иван его опередил:

— А есть плохая? — спросил он.

— Есть, — Звездочет вздохнул. — Меня с вами не отпускают. Но я все равно пойду.

— Ты когда-нибудь был наверху? — Иван легко и просто перешел на «ты».

— В том-то и дело, что не был. Но я готовился! У меня разряд по айкидо и боевому самбо. Вы не пожалеете, что взяли меня с собой.

Интересно было бы посмотреть, как сойдутся в рукопашном бою Блокадник и этот научный тип.

Н-да. Такой диковинной дигг-команды я на своем веку не припомню.

— Исключено, — Иван покачал головой. — За твою жизнь нас потом на Техноложке вывернут наизнанку. Лучше бы ты…

Звездочет улыбнулся. Так, что Иван остановился на полуслове…

— Что?

— У меня есть предложение, от которого вы не сможете отказаться.

Уберфюрер привстал.

— В воздухе витает явственный аромат «Крестного отца», — сообщил он. — И дона Вито Корлеоне.

Иван посмотрел на одного, затем на другого.

— О чем вы вообще говорите, а?

Звездочет с таинственным видом запустил руку в сумку, сделал торжественное лицо.

— Але, оп!

Иван помолчал. Ну, блин. Шантажисты чертовы.

— Ладно, уговорил. Но одно условие: делать все, что я скажу. И как я скажу. Беспрекословно. Согласен?

— Идет, — сказал Звездочет.

В руке у него был тепловизор — починенный и работающий.

* * *

Они снова сидели в том учебном классе, где начинали планировать экспедицию. Только теперь у доски стоял не Звездочет, а Иван.

— Теперь коротко о том, с кем нам, возможно, предстоит столкнуться на поверхности, — сказал Иван. — Первое: собаки Павлова. Впрочем, вы про них все слышали. Встречаются часто. Опасны, когда их много… так, еще у них бывает гон. Дальше.

— Кондуктор. Встречается редко, лучше обойти стороной. Он не особо обращает внимание на людей… но все равно, лучше с ним не пересекаться.

— Дальше. Голодный Солдат — этот обычно встречается в бывших воинских частях, складах и прочем армейском. Не всегда именно там, но в театре или церкви пока замечен не был. Не знаю, почему. Если встретиться с ним лоб в лоб, очень опасен. Но вообще, его можно отвлечь, принести жертву… Когда знаешь объект, можно заранее «сделать филина» — то есть проследить за объектом с какой-нибудь высокой точки. Потом сделать вроде отвлекаю щей заначки: тушенка, старые консервы — можно просроченные, похоже, ботулизм его не пугает — и, лучше всего, сигареты. И вот на эту нычку он ведется, как последний салага. И тогда полчаса минимум у нас есть. Вне объектов Солдат встречается редко, практически никогда.

— А Блокадник? — подал голос Звездочет.

Все зашевелились. Поднялся шум.

Иван помолчал. Когда-то он так же жадно выспрашивал Косолапого об этих тварях.

«Привет, Иван». Голос, от которого мороз по коже.

— Блокадник — это диггерский фольклор, — сказал Иван. Шум стих. — Никто их не видел. А кто видел — ничего не рассказывает. Потому что не вернулись. Как-то так. Еще вопросы?

Звездочет изогнул бровь.

— Но они существуют?

— Может быть. — Иван пожал плечами. — Говорят, им тысячи лет и они лежали глубоко под землей до Катастрофы. В каких-то очень глубоких слоях земли. И Катастрофа могла их разбудить. И теперь они вышли. Говорят, что Блокадника видели и в метро. Но это сведения из разряда: я слышал, как кто-то слышал, что его знакомый знает того человека, которому рассказывали… и так далее. Короче, — подвел итог Иван. — Думать нам надо отнюдь не о Блокадниках. Вряд ли они будут нашей проблемой… Ну, я надеюсь.

«Привет, Иван». Скрипучий голос, звучащий внутри головы.

Иван взял тряпку и тщательно затер надписи на доске. Блока… стерто.

«Я тебя давно жду».

«Иди на фиг, сволочь, — подумал Иван. — Ты — фольклор. Понял?!»

* * *

На Балтийскую они прибыли на следующий день. Станция встретила их деловым неустанным гулом. До Катастрофы здесь было Управление МВД метрополитена, станция была полна людей в старой серой форме.

Целая станция аристократии, — подумал Иван с удивлением. — Бывает же.

Для прохода в служебную зону станции Звездочет предъявил документ, подписанный Ректором Техноложки. Местные стражи порядка уважительно кивали, читая фразы вроде «прошу оказать содействие». Хорошо быть посланцами могущественной и уважаемой станции. И только внутри воз никли осложнения.

— Этот еще куда? — охранник брезгливо ткнул Манделу в грудь. — Не положено!

Негр от удивления отшатнулся.

Иван хотел вмешаться, но не успел. Звездочет среагировал раньше:

— Руки!

Движением плеча Звездочет сбросил сумку на пол. Грохот. Ученый даже ухом не повел, продолжая смотреть в глаза охраннику. И тот вдруг замялся, отступил.

— Проходите, — охранник старательно смотрел в сторону.

Иван с уважением оглядел молодого ученого. Вот это молодец. А говорили, настоящие ученые повымирали. Вон тот же Платон был чемпионом по кулачным боям — как говорил Водяник. Мол, в свободное от философии время бил морды ближним…

Разместились с удобствами. Отдельная комната для сна, отдельная для снаряжения и подготовки. Кормили в общей столовой — для местного начальства.

— Когда идем наверх? — спросил Звездочет.

Иван прищурился.

— Завтра.

* * *

Они сидели перед шлюзовой камерой на скамейках.

— Надеть противогазы! — скомандовал Иван. Вроде как начинаем.

Звездочет удивленно огляделся, снял очки. Подержал в руках, явно не зная, куда их девать.

— Ты еще надень их поверх маски, — предложил Уберфюрер, скалясь в ухмылке. — А то ничего там не увидишь.

— Очень смешно, — Звездочет заглянул в свою сумку, пошарил по карманам. — Куда же я его положил? Ага! Вот, — лицо его осветилось. — Нашел!

Он достал из кармана сумки желтый пластиковый футляр для очков, аккуратно сложил их, положил внутрь, на тряпицу, и закрыл.

— Быстрее, — сказал Иван. — Время!

— Айн момент, ван минит. Уна минута, пер фаворе.

Звездочет уже лихорадочно натягивал лямку противогаза на затылок. Иван посмотрел и мысленно сплюнул. Все надо проверять заранее! Эх. Противогаз у Звездочета был модный, с цельным пластиковым стеклом… и яркими зелеными вставками. Демаскирующими его с расстояния примерно двести метров.

Мда, подумал Иван. Встал. Подошел к Звездочету и некоторое время внимательно его рассматривал.

— Маркер дай, — сказал Иван наконец. — Пожалуйста.

— Зачем? — Звездочет вздернул брови.

— Дай, говорю, не съем.

Звездочет вытащил из кармана на колене свой знаменитый маркер. Иван забрал маркер, открыл. Черный. То, что надо. Отлично. Говорите, по металлу рисует? И на пластике?

Левой рукой Иван ухватил Звездочета за маску противогаза. Тот было дернулся…

— Спокойно, — велел Иван.

Удержал. И начал закрашивать яркие зеленые окантовки штуцеров черным цветом. Старательно.

— Пикассо. Брюллов в расцвете, — комментировал его действия Уберфюрер.

Закончив, Иван полюбовался сделанным. Больше никакого ярко-салатового. Радикальный черный цвет.

— Вот так лучше.

Иван вручил обалдевшему Звездочету маркер, вернулся на свое место и стал натягивать противогаз ИП-2М, изолирующий, с клапаном для питья. Резиновая маска плотно стянула лицо. Иван сделал пробный вдох, выдох. Дыхательный мешок сдувается-надувается, регенеративный патрон работает. Все в норме.

— Готовы? — Иван натянул резиновые перчатки с отдельным указательным пальцем — чтобы можно было нажимать на спуск автомата. Армейское снаряжение. На Техноложке такого добра завались и больше…

— Почти, — сказал Уберфюрер, с треском распечатывая моток скотча.

— Помогаем друг другу! — велел Иван. Голос из-за маски звучал глухо и словно издалека.

Теперь зафиксировать швы и стыки в одежде скотчем. Незаменимая все-таки штука — клейкая лента.

— Ну, все. С богом, — сказал он, когда процедура «упаковки» завершилась.

Иван огляделся. Каждый готовился к заброске по-своему. Бледный Кузнецов, настоявший, что он тоже пойдет, сидит и пытается скрыть волнение. Пальцы подрагивают. Нога отбивает лихорадочный неровный ритм. Это ничего. Это нормально для первого раза. Даже для десятого — ничего.

Звездочет почти спокоен. Уберфюрер ржет и скалится — но он всегда скалится. Седой равнодушен и словно слегка вял. Водяник пытается что-то рассказать, но его никто не слушает. Мандела то встает, то снова садится, словно на пружинках весь.

Иван выдохнул. Прикрыл глаза. Сосчитал до пяти. Открыл.

— Пошли!

Балтийцы запустили их в шлюзовую камеру — темная, маленькая, пустая. Закрыли за ними дверь. Иван услышал, как щелкнул металлом замок, как пришли в движение механизмы гермодвери. Фонари освещали лица напротив, отсвечивали от стекол противогазов. Иван присел на корточки, положил автомат на колени. Теперь подождать минут пять-десять до полной герметизации внутренней двери. Потом еще минут десять — пока в тамбур подкачают воздух, чтобы создать избыточное давление. Затем открыть внешнюю дверь…

Стоп. А это еще что?

Звездочет уже взялся за внешнюю дверь, начал крутить рукоять.

— Стоп! — приказал Иван. Встал, сделал два шага и положил руку ученому на плечо. — Без команды не дергаться. Я предупреждал.

Звездочет повернулся. Похлопал глазами от света Иванова фонаря. Лицо за прозрачным стеклом маски недоуменное.

Да уж. Придется нелегко. Команда ни фига не сработанная, кто еще знает, какие фокусы они мне выкинут…

— Та герма, — показал Иван на внутреннюю дверь, — еще не схватилась.

— А! — Звездочет наконец сообразил. — Виноват.

— Действовать, когда я скажу. По моей команде, — напомнил Иван то, о чем уже сто раз переговорили, когда готовились к заброске. — Пока ждем.

Десять минут тянулись дольше, чем предыдущие два дня.

Зачем мне это? — вдруг подумал Иван. — Этот геморрой?

Посмотрел на часы. Зеленоватые мерцающие обозначения. Пора.

— Открывай, — велел он Седому. Тот кивнул. Иван почувствовал, как набирает обороты сердце и руки начинают подрагивать от выброса адреналина. Все вокруг стало ярче, более объемное, выпуклое, рельефное.

Ну, с богом. Поехали.

С угрожающим скрежетом дверь начала открываться…

* * *

Серая громадина вокзала застыла, как чудовищный зверь, изготовившийся к прыжку. Обычно Иван старался избегать таких зданий. Громоздкие, внутри огромное пустое пространство. С одной стороны это хорошо — есть место для маневра группы. С другой: часто в таких зданиях встречались гнезда. А с этими птичками толком и не поговоришь.

БАЛТИЙСКИЙ ВО ЗАЛ, — прочитал Иван надпись над входом. Буква «К» почему-то выпала.

Они поднялись по ступеням — боевым порядком. Один бежит, другой прикрывает. Остановились на крыльце.

Глухая резиновая тишина.

«Входим», — показал Иван жестами. «Смотреть в оба».

Вокзал был огромен — даже по Ивановым меркам больших помещений. Диггер прищурился, огляделся. Справа ряды ларьков. Раньше противоположная от входа стена была почти целиком из стекла, теперь это скорее напоминало огромный дверной проем. Ворота в железнодорожную вечность. Стальные балки, перечерчивающие проем крест накрест, были оплетены тонкими лианами.

Дальше — за противоположной стеной — начинались перроны. Иван увидел зелено-ржавый поезд, стоящий на одном из путей.

Пасмурное небо почти не давало тени. Но Иван все равно рефлекторно переступал бледные тени балок на полу.

— Смотри, — его толкнули в плечо. Иван повернул голову.

Семья скелетов расположилась у справочной стойки. Папа, мама, двое детей — видимо. Голые костяки, обрывки одежды. Рядом с мертвецами застыли чемоданы — распотрошенные, с выпущенными наружу внутренностями; светлые некогда вещи стали желто-черными от пыли, окаменели. Семья ехала на отдых. Или от бабушек… Или еще куда.

Вперед!

Диггеры пересекли зал ожидания и перебежками вышли к путям.

«Направо», — показал Иван. Там, дальше вдоль путей находилось раньше железнодорожное депо.

* * *

Составы ржавели, заброшенные так давно, что успели забыть, кто такие люди. Громоздкие железные звери, стянувшие свои тяжелые тела, чтобы умереть в одном месте. Но не все умерли…

Паровоз был такой, как его описывал профессор.

— Отлично! — сказал Иван. — Проф?

— Увы, нет. Бесполезно, — профессор покачал головой.

— Проф, вы что? Вот же он стоит — смотрите! Ваш паровоз.

Черный, солидный. Краска слегка облупилась, местами потеки ржавчины — но выглядит куда крепче своих более современных собратьев. Иван даже залюбовался. Рабочая машина.

— Пути, — сказал Водяник.

— Что пути? — не понял Иван. — Так он на путях и стоит — вон, смотрите. Просто другая ветка…

— Пути перекрыты, — в голосе профессора была космическая усталость. — Видите состав, Иван? Сколько нам таких, по-вашему, нужно сдвинуть?

Иван прикинул. Скинуть вагоны с путей им вряд ли удастся, значит, придется толкать.

— Один, ну два.

— Нам не хватит мощности, — сказал Водяник. — Во времена этого черного красавца составы были гораздо короче. А тут мы один состав будем толкать до самого Соснового Бора. Тут вагонов шестнадцать, если не больше. А маневрового тепловоза, чтобы распихать их по запасным путям, у нас нет. Я-то надеялся… — он вздохнул, махнул рукой в двупалой перчатке. — Плакал ваш Сосновый Бор, Иван.

Расклеился Проф.

Иван дернул щекой. Еще бы не расклеиться.

В этом момент он снова услышал этот звук — сдавленный скрежет прогибающегося под чудовищной тяжестью металла. Все-таки не зря он не любит такие здания.

— Все назад, — приказал Иван. — Быстро! Отступаем.

Поздно.

Звездочет скинул автомат с плеча, прицелился.

Грохот автомата разорвал пустоту вокзала.

Тварь перепрыгнула с балки, спустилась вниз. Иван махнул своим рукой — отступайте, побежал обратно. Автомат — к плечу.

Чертова тварь слишком быстрая.

Огнем двух автоматов они отогнали ее — ненадолго. Тварь прыгнула наверх по стене вокзала, зацепилась за балку и исчезла. Почему я не мог ее рассмотреть? — подумал Иван. Очень быстрая. Чертовски быстрая.

— Отступаем.

Они вернулись к вестибюлю Балтийской, Иван пропустил всех вперед. Звездочет бежал последним.

— Быстрее!

Добежал. Встал перед Иваном. Лицо за пластиковой маской довольное, улыбается.

— Видел, как я его?

— Видел, — сказал Иван. — Давай внутрь.

Он отвернулся, чтобы отогнуть лист жести. Странный звук заставил его повернуться…

— Звездочет, — сказал Иван. — Звездочет, не надо так шутить.

Звездочета не было.

На растрескавшемся асфальте остался лежать желтый футляр для очков.

* * *

Скрип двери. Иван даже не обернулся. Так и остался лежать на койке, глядя в точку перед собой — каверна в бетонной стене, если поковырять ногтем, вываливается крошка. Звук шагов. Сейчас он услышит насмешливый голос Убера или ломающийся — Кузнецова.

Это точно не Профессор, тот слегка подволакивает ноги — шелестит, демаскирует команду…

— Простите, — сказали сзади низко.

Иван повернулся. На Убера гость не походил, на Кузнецова тоже. Высокий, плечистый, в черной морской шинели. Крупная челюсть. Почти белые волосы — недостаток меланина. Глаза темные и блестящие. Что-то в облике гостя показалось Ивану подозрительным. Легкая рыхлость, что ли? Красноватый нос. А не прикладывается ли товарищ моряк временами к фляжке… которая, скажем, у него в нагрудном кармане шинели?

Черная морская шинель. Вот почему я сразу не послал его подальше, понял Иван. Кмициц носил такую же. Как называется это чувство? Ностальгия?

«Один приличный человек на всю Адмиралтейскую, и тот…»

Умер.

— Вы — Иван? — спросил моряк. — Меня зовут Илья Петрович. Красин. У меня к вам предложение.

Опять диггить? Нет уж.

— Я этим больше не занимаюсь, — сказал Иван. — Так что зря тратите время. Могу сказать вам «до свидания», если хотите. Я сегодня подозрительно вежливый.

Красин как будто удивился.

— Вы же диггер?

— И что из этого? — Иванов «День вежливости» закончился.

— Скажите, а на набережной Лейтенанта Шмидта вы бывали? — Красин смотрел с непонятным терпением.

— Само собой. — Иван пожал плечами. — Я почти весь Васильевский остров облазил. Но какая разница? Раз я все равно не собираюсь диггить… — он снова лег.

— То есть, были? — Красин кивнул. — Чудесно. А лодка там все еще стоит? У набережной?

Иван даже привстал. Черт, а ведь действительно…

— Какая лодка?

Красин улыбнулся — на удивление обаятельно.

— Подводная.

* * *

Метро вбито всеми своими тюбингами в сырую питерскую землю, в жид кую грязь, которую месили еще гренадеры Петра Великого.

Город, в котором исчезает время.

— А теперь объясните мне, как можно доплыть до ЛАЭС на подводной лодке? — потребовал Иван.

— Да легко доплыть, — сказал Красин. — Выйти из Гавани в Залив и потом курс держать вдоль берега. И так до самого Соснового Бора. Девяносто километров примерно получается, чуть больше, чем по железной дороге. ЛАЭС у самой воды стоит, она охлаждается водой из Залива. И генераторы на той же воде работают.

Иван кивнул. С виду все логично.

Водяник почесал черную, продернутую белыми волосками, бороду. Дернул за нее, словно собрался оторвать.

— В общем, подведу итог, — сказал профессор. — Нам предстоит пройти от Техноложки до Английской набережной, затем через мост к набережной Лейтенанта Шмидта. Там должна быть старая подводная лодка. И, возможно, нам удастся ее завести. Я очень на это надеюсь. Если нет — что ж… Нам придется искать другой способ добраться до ЛАЭС. У меня все. Иван? Мне можно идти собираться?

— Простите, профессор, но вам придется остаться, — сказал Иван. — Вы не в той форме сейчас… понимаете? Там, наверное, придется быстро бежать. Быстро стрелять. И прочие «быстро».

Профессор вскинул голову.

— И что же такое со мной случилось, — спросил он с ядом в голосе, — что два дня назад я еще мог отправляться в экспедицию с вами, Ваня, а сегодня уже нет? А?!

Иван впервые видел профессора в таком гневе. Даже немного страшно стало. Только нет времени на всякие глупости.

— Хорошо, я объясню. — Иван выпрямился. — С вами ничего не случилось, профессор. Вы остались прежним. Вам по-прежнему почти пятьдесят с лишним лет и вы довольно грузный человек умственного труда. Зато изменилась ситуация. Одно дело — добраться до паровоза, пройдя триста метров. Совсем другое — пробежать через три километра в набитом всякими тварями городе. Отстреливаясь. И заметьте, профессор — в противогазе и полной химзащите. Как вам такая ситуация?

Профессор молчал, как в воду опущенный. А нефиг, подумал Иван. Надо быть жестоким — буду жестоким.

— Но… — наконец сумел выдавить тот.

— Это не обсуждается.

Водяник сник. Шаркая ногами больше обычного, вышел из комнаты. Иван посмотрел ему вслед, чувствуя себя последней сволочью. Мда. Словно ребенка обидел.

— Я пойду с вами, — сказал Мандела, до того угрюмо молчавший. Иван покачал головой. В этот раз он не собирался брать добровольцев. Поигрались и будет.

— Глупости не говори. Хватит мне на совести и Звездочета.

— Я иду с вами, — Мандела смотрел упрямо, белым, раскаленным, как вольфрамовая дуга, взглядом. — И точка.

Когда негр ушел, Уберфюрер сказал:

— А парень-то кремень. Хоть и черный.

* * *

А сейчас ему предстояло идти на поверхность с необкатанной, необстрелянной командой, имеющей о дигге весьма смутное представление. Иван посмотрел на сияющее лицо Кузнецова. Н-да.

Зато энтузиазма у нас хоть отбавляй.

— Запомните главное, — Иван оглядел компанию, передернул затвор автомата, поставил на предохранитель. — Не останавливаться. Ни в коем случае. Всем понятно? Ведем огонь короткими очередями и продолжаем движение. Если остановимся, нас загонят в угол и съедят. Понятно? Убер?

Тот кивнул. А что тут не понять? — словно говорила его резиновая физиономия. Даже в противогазе он умудрялся выглядеть арийцем. Уберфюрер поднял и положил пулемет себе на колени (РПД и цинк патронов к нему). У Седого — автоматический дробовик «Сайга». У Манделы двуствольное ружье. У Миши АК-103 с пластиковым прикладом. В общем, почти все дальности мы накрываем при необходимости.

— Мандела? — спросил Иван. — Не останавливаться. Ты понял?

— Понятно, командир.

— Миша?

— Д-да. Понял.

— Красин? — моряк кивнул. Поверх химзащиты у него была надета морская шинель. Блин, у всех свои причуды, подумал Иван.

— Седой? Убер?

Иван кивнул каждому по отдельности и сказал:

— Присядем на дорожку.

Присели. Иван оглядел свою команду. Два бритоголовых, один молодой, четвертый как вакса, пятый алкаш. Веселая компания. Сейчас наденем противогазы и станем близнецами, попробуй отличи. Что объединяет людей мира после Катастрофы? — подумал Иван. — Противогаз и химза? Это уж точно.

Из всех участников экспедиции на поверхности раньше бывали только он сам, Иван, да скины. Что-что, а скучать не придется.

— Ну все, с богом. Надеть противогазы.

Как под водой оказался. Гул в ушах. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

— Ни пуха, ни пера, — сказал Водяник. Голос профессора доносился словно из соседнего помещения.

— К черту! — Иван встал. — Ну, — он набрал воздуху в грудь. — Бато-ончики!

* * *

Петербург, боль моя.

Полуразрушенный, заброшенный Исаакий. По монолитным гранитным колоннам, что устояли даже под ударной волной, поднимаются серо-голубые лианы. Возможно, ядовитые. И уж точно радиоактивные. Иван надвинул на глаза тепловизор — ты смотри, действительно светятся на экране. Лианы вокруг гранитных столбов выглядели через тепловизор голубыми с легким зеленым отсветом. И давали едва заметный туманный след, когда Иван резко поворачивал голову…

И туда мы тоже не пойдем.

Здорово было бы однажды забраться внутрь Исаакиевского собора — Иван много слышал от стариков, как внутри офигенно, но вот все не доводилось. И не доведется, возможно.

— Ван!

Он развернулся, забыв поднять окуляры тепловизора. Блин! Отшатнулся. В первый момент Ивану показалось, что перед ним — ядерная вспышка.

В поле зрения тепловизора оказался человек-Армагеддон, пылающий в желто-красно-зеленом спектре. Иван поднял руку и сдвинул окуляры тепловизора на лоб. На какую-то ненормальную яркость эти приборы выставлены. Глаза горят, точно обожженные.

Вместо человека-Армагеддона перед ним был Уберфюрер.

— Ван, слышишь?

— Что? — спросил Иван.

— За нами вроде идет кто-то. Чуешь?

Им повезло с погодой и временем года. Сейчас в Питере стояли знаменитые белые ночи, если календарь Профа не врал. Впрочем, календарь Звездочета расходился с ним всего пару дней, так что…

«Время гулять до утра и фотографироваться у мостов», как сказал профессор.

Угу. А до утра им нельзя. Глаза, привычные к искусственному свету метро, наверху не выдержат и нескольких минут. А вот серые сумерки, вроде тех, что сейчас — самое то для диггеров.

И светло, и глаза не режет.

Все-таки тепловизор отличная вещь — он отмечает разницу в температуре тела в десятую долю градуса. Через него практически любой человек, любая тварь, как бы она ни пряталась, видна как на ладони. Главное, чтобы она была хоть чуть-чуть теплокровной.

Тепловизору не помеха туман, отсутствие света, дым. С тепловизором можно идти по туннелям метро без всяких фонарей, чего даже прибор ночного видения не позволяет — тому нужно хотя бы слабое освещение. В общем, идеальная вещица для диггера. И еще удобнее тепловизор на поверхности, в городе. Даже глаза, привычные к слабому свету, не могут отличить тварь с расстояния в километр. А тепловизор — легко.

Кстати, насчет километра.

Иван повернул голову, всмотрелся. Так и есть.

— Что там? — спросил Уберфюрер, уже сообразив, что просто так им не отделаться.

— Собаки Павлова, — сказал Иван. — Запалят нас — и конец. Замерли и стоим как можно тише, и чтобы ничего не звякнуло. А то сожрут с потрохами. Тихо, я сказал! Предохранителями не щелкать, яйцами не звенеть, — вспомнил он обычное наставление Косолапого. — Они в основном на звуки реагируют. Ти-ши-на.

Ожидание длилось бесконечно.

Огромная стая собак светящейся зелено-красно-желтой массой перетекала Дворцовый мост, разбивалась на тонкие цветные струйки, затапливала набережную.

* * *

Подводная лодка с номером на рубке С-189. Некогда серая, а теперь потемневшая, с пятнами ржавчины. Много лет назад ее подняли со дна гавани для старых кораблей, починили, залатали, отремонтировали и перегнали к набережной Лейтенанта Шмидта.

Сделали из нее музей.

— Ну и зачем нам лодка-музей? — спросил тогда Иван у Красина, в первую их встречу.

— А вот зачем… там, на ней, внутри все законсервировано. И вполне возможно, все уцелело. Корабельный дизель. Приборы. Да много чего. Возможно, это единственный корабль во всем Питере, который сможет двигаться своим ходом.

* * *

…Своим ходом, значит. Иван покачал головой. Вот мы сегодня и проверим.

Он надвинул на глаза тепловизор и пригляделся. Идти в нем не очень удобно, а вот находить цель и стрелять — одно удовольствие.

Собаки — красно-желто-зеленая светящаяся масса — перетекли Дворцовый мост и теперь спускались вниз по Дворцовой набережной, вдоль Эрмитажа. Сколько же их? В окулярах тепловизора они сливались в яркую медузу, в единое существо, выбрасывающее в стороны тонкие щупальца.

Вот и последние капли этой биомассы перетекли вниз, вот они уже у Троицкого моста…

— Теперь побежали, — Иван поднял тепловизор на лоб. — Быстрее!

Они рванули. Стук сапог и ботинок по мостовой, плеск воды. Мокрое эхо, отлетающее от пустых домов. Теперь диггеры бежали по Английской набережной. Если не сворачивать на мост, а двигаться прямо, то скоро они пробегут мимо мертвых судов: черный рыболовецкий, затонувший, весь из тупых углов, какое-то экспериментальное судно — Иван в прошлый раз подходил и видел надписи (хотя больше похоже на военный катер), желто-синий, весь такой игрушечный корабль с ржавыми ветками кранов… Иван забыл, как он назывался. Какой-то «Тони» или «Том»? Неважно. Впрочем, сегодня нам не туда.

Теперь к мосту. Быстрее!

Забежав, Иван поскользнулся на мокрых ступенях, начал падать. Вот придурок! В тепловизоре толком же не видать…

Блин. В последний момент выставил руки… Гранитная набережная толкнулась в ладони. Звяк! Прибор ударился о гранитный парапет, слетел с головы — старые ремешки не выдержали, лопнули. Иван поднялся, вокруг было все серое. Красота, блин. Уберфюрер уже стоял рядом, прикрывал. Остальные диггеры, тяжело дыша, подбежали и остановились.

— Ты в норме, брат? — спросил Убер, не поворачивая головы.

— Да, — Иван наклонился, поднял прибор. Окуляры треснули, точно. Приложил к стеклам противогаза — темнота. Отнял.

Выругался. Положил на парапет.

Вот и все. Недолго тепловизор проработал. Иван вздохнул. Придется по старинке.

* * *

Через мост прошли без приключений. Вышли на Лейтенанта Шмидта. У самого берега застыла, уткнувшись носом в каменный бок набережной, ржавая баржа с надписью… Иван прищурился… с надписью «Косино» на борту. За ней еще баржа, почти такая же. Но та уже почти погрузилась на дно реки, только кормовая надстройка возвышалась из темной невской воды.

Подводная лодка должна быть дальше. В последний раз он ее видел дальше по набережной в сторону Залива.

И она была на плаву, вспомнил Иван. Точно.

В серой вязкой темноте, когда вот-вот и рассвет, тихо плескалась невская вода. Иван оперся на гранитный парапет, перегнулся и посмотрел вниз. Набережная в растрескавшихся гранитных плитках, между ними даже ничего не пробивается.

Тихий плеск воды о камни. Черная, подкрашенная изнутри ненавистью, гладь Невы. Река несет свои холодные воды к Заливу, минуя мосты и мертвые набережные.

Едва слышный, скрежещущий звук справа. Это в стороне моря. От этого звука продрало спину, мурашки собрались в затылок и там забрались внутрь. Иван поежился. Чаячий крик. Сейчас, правда, чаек совсем не осталось. Какие-то летающие крокодилы, смотреть страшно.

Иван поднял голову. Крик снова ударил с высоты, заскреб по сердцу.

А слушать — еще страшнее.

Напряг глаза. Включать фонарь — это все равно что предложить зверью, обитающему на поверхности, ужин из пяти блюд с десертом и (Иван посмотрел на Красина внимательно) дешевой выпивкой. Но без фонаря в темноте не много увидишь. Особенно в такой туман.

Иван решился. Повернулся и знаками показал — налево, потом вниз. Они прошли мимо гранитного парапета, свернули на лестницу, спустились по ней к мокрой набережной. Теперь путешественники (искатели) стояли почти вровень с причалом. В сырой серой мгле Иван видел остатки белых надписей, что шли когда-то по периметру причала. Зеленый настил перед входом в пассажирский терминал был сейчас почти черного цвета…

Стекла терминала выбиты.

— Смотри, — сказал Уберфюрер. Дрожь в его голосе показалась Ивану странной. Иван обернулся, посмотрел в направлении вытянутой руки, вздрогнул от неожиданности. Хотя вроде примерно знал, что увидит.

Это было своеобразное ощущение.

Пятнисто-серая, в лохмотьях ржавчины, шкура подводной лодки, стальной барракуды вытянулась вдоль причала. Лодка стояла под углом к набережной, слегка заглубившись носом («Легкий дифферент на нос, — сказал Красин. — Если наполнить кормовые цистерны, все выправится. Только у С-189 все цистерны заварены на заводе после последнего ремонта…» Но Иван уже не слушал).

Рубка с надписью. Цифры белеют в полутьме, в белесых петербуржских сумерках. С-18… последняя цифра была не различима. Корпус лодки местами был в огромных белых пятнах — помет летающих ящеров.

— Плавучий музей, — сказал Уберфюрер, неизвестно к кому обращаясь. Повернул голову к Красину. — Получится у нас, брат?

Пауза.

Пока Красин думал, Иван смотрел на подводную лодку. Хорошо, что сейчас белые ночи, фонари можно не включать. Пора выдвигаться.

— Лейтенант, — окликнул он замершего Красина. Тот стоял, подняв плечи, высунув крупную голову в коричневом противогазе из ворота черной шинели и смотрел на лодку. — Пора.

— Да, конечно. — Красин встрепенулся, поднял СКС. Движением, выдававшим человека, не слишком привычного к оружию, повесил карабин на плечо. — Выдвигаемся.

Они подошли к краю набережной. Холодный усталый плеск невской воды, темнеющей между каменным краем и корпусом лодки, напомнил Ивану про последний заброс Косолапого. Нелепая глупая сцена смерти стояла у Ивана перед глазами — словно дубль кинохроники. Черная вода, бурлящая от множества тел, каменные ступени, бегущий из воды Косолапый… улыбающийся Косолапый…

Мелькнувшая тень. Росчерк красного. Черного. Падающий Косолапый. Словно улыбка стала свинцовой и потянула его вниз. Бамц. И мертвый диггер, лежащий на холодном влажном граните. Это было осенью.

— Вперед, — скомандовал Иван. — Держаться рядом.

Безумие.

Подводная лодка-музей пойдет своим ходом. А больше ничего вам не надо, господин лейтенант?!

Если с современными судами не вышло толку, почему бы не попробовать другой способ?

Иван приставил приклад к плечу, закрыл левый глаз. Посмотрел на лодку сквозь прорезь прицела. Отлично.

— Ну, с богом, — сказал он. — Первый пошел!

* * *

Иван спустился вниз, в отсеки. Луч фонаря плясал по переборкам, краникам и трубкам. Часть стен была завешана рамками с фотографиями — моряки на фоне лодки, лодка в походе, встреча на берегу. Радостные лица. Белые фуражки, черные робы.

Двигаясь с фонарем, Иван ступал по щиколотку в черной маслянистой грязи. За двадцать лет она загустела. Когда он поворачивал голову, луч выхватывал из темноты улыбающиеся лица тех, кто умер еще много лет назад. Они смотрели теперь на Ивана.

Лодка неплохо сохранилась. Видно, что все внутри было покрашено как раз перед Катастрофой, вещи расставлены по местам. Лодка-музей.

— Говорят, хозяином лодки был бывший подводник.

Иван вздрогнул.

«И услышал он голос из темноты…»

— Где вы?

Через мгновение из другого отсека вынырнул Красин, подсветил себе лучом лицо снизу. Бррр. Жутковатая, грубо вырубленная топором древняя маска. Красин усмехнулся.

— Я был в двигательном отсеке, — сказал он.

— И? — Иван в нетерпении шагнул вперед и напоролся на выступ. Какой-то пульт в сером металле.

— Могу утешить, — сказал Красин. Усмехнулся, коснулся рукой шинели — там, где во внутреннем кармане у него была спрятана фляжка с коньяком. — Если хотите.

— Спасибо, я как-нибудь сам, — отказался Иван. — Что с дизелем?

— Законсервирован.

Иван выдохнул. Ну, слава богу. Повезло.

— И, на наше счастье, очень основательно. Думаю, даже солярка в баках есть — хотя я бы не рисковал, если честно. С аккумуляторами хуже. За столько лет они должны были совершенно высохнуть. Думаю, мы их даже минимально зарядить не сможем. То есть, электродвигатели для нас бесполезны.

— Ну и что из этого? — Иван повел фонарем левее. Лицо Красина почему-то его пугало. — Дойдем на дизеле, а?

— Хорошая мысль… Осталось только его запустить.

Иван провел лучом еще дальше по переборке, потом выше. Дернулся так, что чуть не уронил фонарь. В первый момент ему показалось, что на него смотрит привидение. Суровый седой человек в черной морской пилотке. Иван беззвучно выматерился.

Призрак одного из кронштадских моряков? Потом понял — портрет. «Командир С-189 капитан второго ранга Гаврилин Д. Ж.» — надпись на рамке.

— Так что, командир? — спросил Красин. — Что будем делать?

Иван повернулся к моряку.

— Как нам запустить дизель?

Красин пожал плечами. За это движение Иван был готов его сейчас убить. Что, значит, не умеет?! На фига мы сюда вообще приперлись?

— Я знаю об этом только в теории, если честно, — сказал Красин. — Я же не судовой механик, а штурман… к тому же, двадцать лет без практики, сами понимаете. Но вкратце, у нас два варианта: сжатым воздухом или электростартером…

В темноте наверху завозились.

Потом вдруг грохнуло, по обшивке лодки загремело, словно уронили что-то железное. А потом потащили. Лодка покачнулась.

— Палево! — закричали сверху. Иван вскочил, быстро пошел к трапу. На воде под трапом было светлое пятно.

По лестнице скатился Кузнецов, глаза бешеные. Плюх — прямо в пятно.

— Там… там!

— Понятно, — сказал Иван. — Всем вниз, закрыть люки!

Бамм. Клац. Потом тишина. И снова: клац.

— Слышите? — спросил Кузнецов. — Там эти птички прилетели. Птеродактили чертовы. Штуки три. Расселись как у себя в гнезде. Что делать, командир?

Иван огляделся. Резиновые морды друзей, стекла окуляров. Кучи неизвестных приборов.

Лучи фонарей пляшут в брюхе лодки, отражаются в черной жиже под ногами.

— Работать, — сказал Иван.

* * *

В подлодке Иван разрешил снять противогазы — работать в них сложно. Лодка была закрыта во время Катастрофы и после, так что радиоактивной пыли не должно быть. Дозиметр Ивана показывал вполне божеский уровень.

Теперь диггер ждал, пока моряк разродится идеей.

— Конечно! — Красин поднял голову. — Можно прокрутить маховик — в инструкции по консервации говорилось, что так дизель можно случайно запустить… Если случайно можно, то и специально — не проблема. Только холодный он не заработает, наверное.

Дождался. Уже хорошо.

— Так в чем дело? — теперь Иван пожал плечами. — Согреем. Карбидка подойдет?

Они разогревали двигатель пламенем форсунки. Маслопроводы, топливная магистраль. Цилиндры.

— Пробуем, — Красин махнул рукой. — Раз, два… взяли!

Иван с усилием крутанул маховик. Давай, давай, пошел, родимый. Маховик поддался. Пошел медленно, внатяг, но пошел. Оно и понятно. Для начала надо разогнать по артериям и венам дизеля загустевшее масло, чтобы оно как следует смазало механизмы. Там еще и в цилиндрах смазка наверняка — как утверждал Красин. Стандартная процедура. Если, конечно, консервировали надолго… А если только на зиму, тогда нам повезло. Если бы Катастрофа случилась летом — можно было бы забыть про дизель. Без консервации он бы давно заржавел намертво.

Дизель чихнул и дернулся. Подчиняясь движению маховика, закрутился коленвал; потянул и толкнул за собой поршни. Густо смазанные застывшим маслом цилиндры нехотя поддались. Поршни двинулись, с силой выдавливая белесое густое масло из патрубков и клапанов. Еще раз. Еще. Не схватилось. Иван крутанул маховик. Но, пошла!

Возни с дизелем оказалась масса. Иногда Иван начинал думать, что все это напрасно, ничего не получится из их затеи…

Заранее продули систему водяного охлаждения и трубопроводы, чтобы удалить остатки консервирующего масла. Все работает. Единственное, соляра в баках передержанная, выпал мощный осадок — профильтровать его нет никакой возможности.

Выход предложил Кузнецов — Иван удивился простоте решения.

Взяли резиновый шланг и бросили в бак сверху. Более легкие фракции остались вверху, а вся грязь — внизу бака. Шланг подсоединили к трубопроводу. Ручным насосом подкачали солярку. Ручным же пустили масло. Черт его знает, что с ним… Впрочем выбирать не приходится.

Дизель чихнул.

Иван подумал: ну все — опять заново.

Ну, же. Ну!

Пот тек у Кузнецова по выпачканному маслом лбу, заливал глаза. Все перемазались в этой железной коробке по уши.

Еще раз.

Не схватилось…

— По моей команде, — сказал Красин. Бывший штурман преобразился. Вместо алкоголика перед ними был настоящий командир. Мандела ручным насосом пытался откачать за борт воду из лодки.

— Есть, по команде — сказал Иван.

Красин глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Лихорадочный блеск глаз…

Ну, морская душа, выручай.

— Давай! — и дал отмашку.

Иван крутанул, Кузнецов крутанул. Дизель дернулся, чихнул, и вдруг — пауза — выстрелил! Задергался, точно в судорогах. Несколько раз неровно отсчитал удары… Сердце Ивана замерло, он ждал, практически не дыша… Ну, давай же, прошу тебя, давай!

Румм-румм-румм-румм.

Офигительный звук. Иван выдохнул.

Получилось!

Чувствуя ногами вибрацию корпуса лодки, Иван стоял и не верил. Они это сделали. Подводная лодка спустя двадцать лет вышла в свой последний боевой поход. И плевать, что балластные цистерны заварены и из штатного оборудования мало что работает.

Уходим под воду в нейтральной воде, Мы можем по году…

А можем по два. Красин смотрел на диггера и улыбался…

— Командуйте, товарищ капитан, — сказал Иван.

— Лейтенант Красин командование принял. По местам стоять, с якоря сниматься, — приказал моряк, — поднять паруса. Полный вперед.

— Есть полный ход! — отозвался Уберфюрер.

— Кто-нибудь наверх… Нельзя, — вспомнил Красин, — а там ходовой мостик. Когда лодка в подводном положении, пользуются им. Как нам выйти из устья реки, даже не знаю…

Иван огляделся.

— А иначе как-нибудь можно?

— Можно, — сказал Красин, подумав. — Но это будет цирковой номер. Одноглазый ведет слепого, а тот упирается.

— То есть?

Красин ткнул пальцем в металлическую трубу, окрашенную в желто-серый цвет.

— Через перископ. Как в боевом положении. Причем поле зрения ограничено, потому что гидравлика пока не работает и повернуть его мы не сможем.

— О, — Иван почесал глаз, — и что мы увидим?

— Понятия не имею, — честно ответил Красин. Он шагнул к перископу. — Сейчас и узнаем.

По корпусу лодки заскрежетали чем-то острым. Когти? Иван почесал подбородок, затем лоб. Выходить наружу категорически не хотелось.

— Попробуем?

— Электрика пока не работает, аккумуляторы высохли, а перископ вручную не повернешь. На улице ночь — но белая. В принципе можно и попробовать. — Красин на мгновение задумался. — А чем мы рискуем? Врежемся в берег или в затопленную баржу. Фигня война. Поехали. Эй, парень, — он тронул Мишу за плечо. — Давай к штурвалу.

Иван посмотрел на моряка и усмехнулся. Хорош.

Кстати…

Иван прошел мимо застекленных стендов, нашел, что искал. Попробовал открыть шкаф, не смог, выдернул замок. Треск. Хрупкое плохое дерево расслоилось на щепки. Иван достал то, что находилось в шкафу и вернулся.

— Держи, — протянул он моряку черную морскую пилотку, принадлежавшую некогда, если судить по надписи, старшему помощнику командира С-189. Да и у командира была точно такая же.

Минуту Красин молчал, глядя на пилотку. Потом бережно расправил ее ладонями, надел.

Выпрямился. Тускло блеснула кокарда.

— Товарищ начальник экспедиции, — обратился Красин к Ивану. Голос его звучал хрипло от волнения. Он словно стал выше ростом. — Подводная лодка С-189 «Арго», — он улыбнулся, — к походу готова. Жду ваших приказаний. — Красин, торжественный и красивый, как жених, приставил ладонь к черной пилотке. — Докладывал командир лодки лейтенант Красин.

Все невольно выпрямились. Кузнецов прямо светился.

Торжественная пауза.

— Идем на Залив, — сказал Иван.

Глава 17 Пассажир

— Проходим дамбу, — сказал Красин, на миг оторвавшись от перископа.

— И?

— Впереди — открытое море. Справа — Кронштадт.

Иван кивнул. Насколько он помнил план, начерченный профессором, пока все идет правильно. Хорошо идет. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить…

Ну и ночка выдалась. По чуть-чуть, по миллиметру они сумели провести лодку между затонувшей баржей и причалом, два раза начинал противно и страшно скрежетать металл, когда лодка задевала прочным корпусом препятствия. Красин изматерился, подавая команды. Он дежурил у перископа и кричал «чуть правее, левее… еще левее… малый вперед». Иван стоял у люка отсека, передавая команды Уберу и Седому, которые управляли дизелем. Один раз одни умудрились заглохнуть, и лодка замерла, слегка покачиваясь, посреди Невы — они уже начинали разворот. Иван думал, что второй раз завести дизель им не удастся, но… Видимо, сегодня кто-то из высших сил играл за их команду. Может быть, даже сам Хозяин Туннелей.

Они запустили дизель. Часть механизмов лодки ожила, перископ наконец удалось повернуть. Сейчас светились некоторые приборы и лампочки в центральном посту, неуверенно, то затухая, то разгораясь, горела лампа в аккумуляторном отсеке, бросая в центральный пост отсвет, мерцавший на черной воде. Жидкости в лодке было по щиколотку. Красин сказал, что чуть позже, возможно, удастся запустить насосы откачки воды. Впрочем, не до жиру. Иван вздохнул. Все пока идет нормально, тьфу-тьфу-тьфу. При такой скорости часа через три будем у ЛАЭС.

Бум. Бум. Гулкие удары по металлу.

Ну вот. Накаркал.

— Иван, — из соседнего отсека высунулась макушка Уберфюрера. — Там какая-то фигня топчется, как раз над нами. То есть, над двигательным… ну, ты понял. Глянуть бы надо, как думаешь?

Ага, Иван кивнул.

Надо проверить, что там у нас за пассажир…

* * *

Иван осторожно выглянул из двери рубки. Так, птеродактилей нет, они улетели, когда лодка вышла в Невскую губу — зато оставили за собой огромные белые пятна помета. Одно слово — твари.

Он поднял автомат, прислушался. Тишина, нарушаемая только гулом в ушах и рокотом дизеля. Толкнул дверь ногой. Скри-и-ип. Иван ступил на палубу, присел на колено. Вправо, влево… черт.

Иван почувствовал приступ головокружения. Они были в открытом мо ре. Вокруг простиралась огромная гладь моря, залитая бледным, туманным светом. Лодка под ногами слегка вибрировала и покачивалась, идя с волны на волну. Слабые белые буруны вскипали под ее носом и убегали назад, оставались за кормой. Слева по ходу лодки темнела полоска берега.

Справа… Иван вдруг почувствовал давление в затылке. Да что ж такое!

Он повернулся, застыл. Все-таки, блин, накаркал.

* * *

Привет из глубины Невских вод.

Иван зажмурил левый глаз, плавно повел стволом автомата — в прорезь прицела попало смутное серое пятно, чуть светлее окружающей темноты. Да что же это такое? Иван медленно выдохнул. Пятно продолжало расти. Чертова фигня. Всю жизнь я боялся, что встречу что-то, что убьет меня быстрее, чем я его увижу — и вот на тебе! Я вижу эту фигню, насколько это возможно в таком мраке, но мне совсем не хочется умирать. Иван положил палец на спусковой крючок. Одно нажатие… Корпус лодки под ногами вибрировал, тихий плеск волн. И серое пятно. Пятно росло вверх, словно человек вставал.

Может, и человек. Только нарисованный ребенком. Без соблюдения размеров и пропорций. Потому что будь там, на корме, даже самый высокий в метро человек, он все равно казался бы раза в два меньше, чем этот. Серый выпрямился. Ивана качало, прицел плавал по серому пятну вверх, вниз, в сторону. Этот выпрямился и обернулся — так это выглядело.

«Тому, что для нас непривычно, незнакомо, непонятно, мы бессознательно пытаемся придать антропоморфные черты», — говорил Водяник. По-другому, правда, поводу…

— То есть? — спросил тогда Иван. «Мы делаем их людьми силой своего воображения, а затем убеждаемся, что они… или оно… человеком не является даже близко. Глупо приписывать кому-либо собственные устремления, желания и страхи только на основании внешнего сходства. Особенно, — тут профессор делал эффектную паузу, — когда даже сходство и то воображаемое».

Серый человек обернул к Ивану свое лицо… или что у него там? Круглое, очень маленькое по сравнению с остальным телом. Оно светилось в темноте. Два глаза — две круглые дыры. Это могло оказаться чем угодно, вплоть до задницы, но этим серый смотрел на Ивана — и видел его. Диггер почувствовал ужас. В этом не было ничего с виду страшного. Стоит высокий человек и смотрит — но у Ивана почему-то отнялись ноги. Вся кровь словно отхлынула из него в один момент — и куда-то исчезла.

«Пассажир» не двигался, не говорил, только слегка покачивался от движения лодки.

Мы думаем, что видели все. А потом мы видим еще больше. И тогда разум наш оказывается подвешен на тонких ниточках, идущих куда-то в высоту. И ниточки вот-вот оборвутся от любого сквозняка.

Иван умер.

В следующее мгновение он отшатнулся, практически рухнул обратно в рубку, на пол, прислонился к ржавой стене. Спину и затылок холодило. В приступе паники Иван пытался удержать себя на грани. Рассудок его, все, что Иван собой представлял, реяло сейчас над его телом. Иван отстраненно смотрел на себя со стороны. С высоты в два метра над собственной макушкой. Кто этот смешной, усталый человечек с ввалившимися глазами? Потом над-Иван поднял взгляд и почувствовал даже сквозь металл рубки, что серый смотрит на него. Просто стоит на корме подводной лодки, слегка покачиваясь, и смотрит на Ивана.

Рывком он вернул себе ощущение тела.

Пауза. Холод в затылке, вибрация корпуса, негромкое румм-румм-румм двигателя. Звук выбрасываемой через шпигаты отработанной воды.

В последний момент, отчаянным усилием, Иван приподнялся, схватился за ручку, данг! — захлопнул дверь рубки, со скрежетом — мучительно долгим — повернул рукоять запирания.

Рубка С-189 в прошлой жизни не закрывалась герметично, а заливалась водой, чтобы не раздавило чудовищным давлением при погружении. Иван выпрямился, отшатнулся от двери, поднимая автомат. Нога скользнула по круглой выпуклой крышке люка. Это спуск вниз, в безопасную темноту отсеков.

Ощущение парения над собственным телом прошло.

Ивана затрясло. Спина мокрая.

Он непослушными руками открыл крышку люка, спустился и закрыл за собой. С трудом стянул противогаз, едва не уронив его вниз, в плещущуюся в отсеке воду. Постоял на трапе, прислушиваясь…

Ничего.

«Пассажир» вел себя на редкость тихо.

Надолго ли?

* * *

Темное вытянутое тело лодки резало воду, мощно обтекаемое потоками финской воды.

Иван спрыгнул с трапа и провалился в темную жижу по колено. Ничего себе.

Воды явно стало больше. Мы тонем?

— Что за фигня?! — заорал Иван, пытаясь перекричать шум дизеля. РУММ-РУММ-РУММ. Тот работал словно на пределе, Иван слышал подозрительные шумы. Его чуткое ухо уловило какой-то сбой в ритмике двигателя.

Красин не отозвался.

Моряк прильнул к перископу, повернул рукоятки. Иван мысленно выругался. Черная грязная жижа поднялась уже до колена, насосы, работающие напрямую от генератора, минуя высохшие аккумуляторы, выбрасывали за борт литры воды — но этого все равно было мало. Иван огляделся. Корпус лодки подтекал. Дифферент на нос стал такой, что скоро гребные винты окажутся в воздухе — и прощай, родная.

— Что происходит?! — прокричал Иван. Капитан оторвался от перископа и наклонился к Иванову уху.

— Мы тонем, — сказал он. Иван вздрогнул. Красин бледно усмехнулся. — Ну, или погружаемся, мы ж таки не фигня какая, а подводники.

Лодка шла на полной скорости. Корпус вибрировал, гремели стаканы и стекла выставочных шкафов. Качение с волны на волну стало жестким, как приземление с разгону на твердый пол.

— Что делать будем?

— Лево руля, — приказал Красин. — Курс держать двести девятнадцать.

— Есть! — Кузнецов плавно, словно опытный рулевой, повернул штурвал. Стрелка указателя перед ним дернулась и поплыла вверх по металлической шкале.

— Ставлю лодку поперек волны, — пояснил Красин. — Под восемьдесят градусов к берегу. Волнение сильное, а С-189 не самый мореходный корабль, прямо скажем. Завалит. Если пойдем вдоль волны, нас просто опрокинет.

— Можно?

Красин кивнул.

Иван взялся за рукояти перископа, прислонился к окуляру. Старая резина была жесткая, острая, как рубленый металл. Врезалась в лоб, в щеки, в нос.

Иван увидел сквозь мутное стекло длинную полоску берега, затопленную туманом. В ней редкими островками плыли вершины деревьев. Какие-то размытые здания виднелись справа. Призрачные. Может, и почудилось.

Многое увидел Иван, но где основное — основного пока не увидел.

— Но там же нет… причала, — Иван оторвался от перископа. — Как же мы?

— Верно, — Красин вдруг улыбнулся. — Конец всем причалам, концам и началам… Мы рвемся к причалам заместо торпед. Высоцкий. «Спасите наши души». Люблю эту песню. Причала там нет. Мы выбросимся на берег, как киты-самоубийцы. Другого выхода я не вижу. Мы слишком быстро набираем воду.

Иван помолчал. Кузнецов стоял за штурвалом управления бледный, как мертвец. Но держится молодцом. В зеленоватой воде, которая дошла ему почти до пояса, мягко отражались отсветы циферблатов. Вода все прибывает, ежу ясно. И она холодная, м-мать.

Кузнецов был бледен, но спокоен. Подрос мальчик, подумал Иван и отвернулся.

Даже сквозь мощное «румм-румм-румм» Иван слышал, как невнятно ругается в двигательном отсеке Уберфюрер.

— …ать! — долетело вдруг обрывком.

— А эти? — Иван не стал договаривать. С этими, усевшимися на подлодку, как на персональный насест, предстояло разбираться в любом случае. Крылатые твари, блин. Чайки, блин. Загадят всю лодку, блин.

Сволочи.

И еще этот «пассажир», будь он не ладен.

— Приготовьтесь к выходу наверх! Занять места у трапа на выход. Двигательный, — Красин взял микрофон. — Слышите меня? Самый полный вперед.

Он помолчал. Корпус лодки вибрировал. Шум ударов волны стал глуше.

— Всем приготовиться покинуть корабль, — сказал Красин наконец. — Ну же! Чего ждете? Иди, матрос!

Он выпихнул Кузнецова с места рулевого, сел сам.

— Ты сразу за нами! — крикнул Иван. Красин, не поворачивая головы, кивнул.

Все полезли наверх скопом — один за другим. Иван взобрался, подсветил фонариком… н-да. Он смотрел теперь прямо в зад Уберфюрера, закрытый резиновыми штанами «химзы». Белесые пятна грязи на сером фоне.

Проклятая жизнь, подумал Иван в сердцах. Вечно оказываешься подозрительно близок к полной заднице.

— Надеть противогазы, — велел Иван. — Мы снова выходим в большой мир.

— По моей команде! — крикнул Красин снизу. — Три! Два!

Иван выдохнул, проверил пистолет. Когда сомневаешься, лучше проверить. Пистолет был в порядке. Ниже по трапу зашевелился Кузнецов. Еще ниже Мандела. Седой должен идти замыкающим, сейчас он стоял внизу, по колено в вонючей жиже.

Пахло сыростью, дизельной гарью и тухлой водой.

— Один! Ноль! Пошел! — скомандовал Красин.

Скрежет. Грохот, словно опрокинули что-то большое. Свет ослепил Ивана в первый момент, в следующий он уже начал подъем. Глаза залило насквозь. Под перчатками чавкала ржавая грязь, осыпалась облупившаяся краска.

Иван уцепился за край люка, в следующее мгновение его схватили за запястье и выдернули вверх.

Луч фонаря высветил ржавые заклепки. Они были в рубке, теперь предстояло идти дальше. Что-то скрежетнуло металлом по рубке, удар. Еще удар. Словно ломом долбят.

— Спасите наши души, — хрипло запел Красин. — Мы бредим! От! Удушья!

Эхо в брюхе лодки множилось и дробилось — казалось, уже не один голос поет, а много. Все мертвые матросы лодки С-189 подпевают нынешнему капитану.

— Спасите наши души! Спе-ши-те к нам!

— У-у-услышьте нас! На суше! Наш SOS все глуше… глуше…

И ужас! Режет… души…

Выбросился на берег, как хренов кит.

— На-по-по-ЛАМ, — последнее, что услышал Иван.

Они выскочили из рубки с автоматами наготове.

Иван вздохнул и выпрямился. Ночной «пассажир» исчез, словно его и не было.

Потом Иван посмотрел в другую сторону… Та-ак.

Загадили весь нос лодки. Она шла на скорости, буруны вокруг носа бежали споро.

Иван перевел взгляд выше — черный в темноте берег приближался. Диггер видел только какие-то черные остатки деревьев, если посмотреть правее — там были корпуса атомной станции. Призрачные силуэты труб в тумане.

— Сейчас врежемся! — крикнул Уберфюрер. — Держись, кто за что может!

Иван вернулся к рубке, залез по ржавой лестнице наверх и приготовился к столкновению.

* * *

Удар сотряс лодку, Ивана тряхнуло, швырнуло вперед — он едва удержался за ржавый поручень. Тунк! — поручень не выдержал. Вот блин. В следующее мгновение под Иваном медленно проплыло серо-ржавое, обтекаемое тело подлодки С-189. Слой воды и песка нахлынул, обтек корпус лодки, швырнул грязью и плеском в рубку. БУМММ. Бдзанк, бдзанк. В металл рубки ударили камешки.

Иван летел. Он начал поворачивать голову, его несло вперед, в сторону берега. Лодка врезалась в дно на скорости, начала поднимать кормовой плавник, словно собираясь перекувырнуться через голову, помедлила так (Иван летел, продолжая снижаться — под ним была прозрачно-серая, с клочками черных водорослей, морская вода) и начала опускать хвост. Шлеп. Белые буруны вокруг.

В это же мгновение Иван по плавной дуге достиг поверхности моря.

Удар! Вода оказалась неожиданно плотной, как застывшая смола, потом вдруг перешла во второе агрегатное состояние, расступилась, поглотила Ивана. И он ушел под воду. Закрой глаза, велел Иван себе в ту долю секунды, что у него была. Закрыл.

И открыл.

Он был под водой, грудь распирало, словно что-то толкалось оттуда. Б-бу-ульб. Воздух вырвался из Ивана, заставил откинуть голову. Иван выпрямился и посмотрел вперед. Дно было под ногами метрах в двух-двух с половиной. Серое, песчаное, кое-где продавленное валунами. Коричнево-черные водоросли. И сквозь мутный слой воды на Ивана кто-то смотрел.

Замирание.

Гул в ушах. Иван смотрел вперед сквозь колеблющуюся водную толщу, наползающую на берег, стаскивающую камни с мест.

Где-то позади, за его спиной, тело подлодки все еще качалось, поднимая упругие, мягкие волны, толкавшие Ивана в спину. Выкрашенная в серо-зеленый цвет, с обросшим днищем, лодка промялась в месте удара — сейчас оттуда били струйки пузырей, улетали вверх. Вода врывалась внутрь, бурлила, заполняла собой пространство лодки, выталкивала из лодки воздух. Где-то там, в командном отсеке, все еще горели одинокие лампочки, потрескивал древний сонар, и — бамм — корпус лодки сотрясается в последней агонии. Капитан Красин стоит по пояс в воде, молчаливый, засунув руки в карманы черной шинели, и спокойно смотрит, как вскипающая белым вода втекает в люк, быстро поднимается, заполняет отсеки. С треском лопается очередная лампочка, летят искры. Красин смотрит и молчит. Уходит с кораблем на дно, как последний капитан балтийского флота. Мы из Кронштадта. Б-бу-ульб. Б-бу-ульб.

Руки в карманы шинели. Черная пилотка.

Красин улыбается.

* * *

Человек ведра и швабры.

Он не помнил, когда начал пить. То ли в конце школы, то ли в начале мореходки — неважно. Важно другое: что это единственное из увлечений, в котором он хоть чего-то достиг.

Иногда так хочется пожалеть себя.

Сесть на пол рядом со своей койкой на втором ярусе жилого корпуса Техноложки и сидеть, качаясь и подвывая.

Это особое удовольствие.

Лейтенант Красин поднимает голову и оглядывает свой корабль.

В лодке горят огни и где-то наверху гремит металл. Снизу хлещет вода, врываясь через носовые отсеки — которые по нормам борьбы за живучесть стоило бы задраить.

Белая пена бурлит вокруг Красина. Вода дошла уже до пояса.

Но это неважно.

Через несколько минут все будет кончено.

Красин выпрямляется. Противогаза на нем нет, дышать легко — хотя воздух и пропитан запахом вонючей трюмной воды.

Но это прекрасный запах. Запах свободы и моря.

Это даже лучше, чем запах коньяка, что сейчас плещется в его нагрудной фляжке.

Он укладывает руки на штурвал. Холодный металл под ладонями слегка шершавый. Красин слышит позади румм-румм-румм. Дизель все еще работает, даже странно, что его до сих пор не залило…

Красин ждет. Коньяк во фляжке никуда не денется.

Что ты делаешь, когда теряешь все? Идешь и топишься? Слабые так и делают. Сильные так и делают. А такие, как ты, — ни то ни се, середнячки, начинают пить.

Он начал в последних классах школы. Они сидели компанией у кого-нибудь в подъезде, забравшись повыше — этаж на десятый, одиннадцатый. Сидели на бетонных, со следами сигаретных ожогов, ступенях, среди разрисованных карикатурами и идиотскими надписями стен, смеялись и болтали. Вернее, остальные болтали, а он с некоторого времени начал просто пить. Как воду. Он не понимал, зачем тратить время на болтовню, когда основное — это залить в глотку тягучей, как разогретый электролит, водки и пропустить ее внутрь.

Через некоторое время он заметил, что теперь чаще пьет один, чем в компании. Пьет не тратя времени, молча и методично.

Ему стали не нужны друзья.

Он просто выпивал определенную дозу и вырубался. Иногда прямо там, где пил. Иногда, если не хватило, покупал добавку и догонялся уже дома, поднявшись на площадку следующего этажа.

Несколько раз его приводили домой соседи сверху. Иногда они просто спускались и звали его родителей.

Красин кивает сам себе.

Когда ты алкоголик, у тебя нет стыда. У тебя нет совести. У тебя нет ничего.

Кроме льющейся в пищевод спиртосодержащей жидкости. И когда первый глоток достигает желудка, это как взрыв. И мир раздвигается, становится огромным. Только ради этого ты и живешь. Ради момента невыразимого, необъятного, все затмевающего счастья. Чтобы его достичь, можно сделать многое.

Жажда и море.

Две его страсти.

Его пытались лечить. Но единственное, что могло бы по-настоящему его вылечить, — это море. Только вот не сложилось.

Красин из недавнего прошлого встает и начинает собираться. Надевает комбинезон, продранный на коленях, душный от грязи полосатый свитер. Причесывает волосы пятерней. Смотрит на себя в осколок зеркала.

Темные волосы, темные глаза.

Потом садится на пол. Он еще не закончил себя жалеть.

Он чувствует запах креозота в туннелях. Чувствует, как пахнет горячий металл. Сейчас он еще немного пожалеет себя, сидя на бетонном полу рядом с койкой, потом встанет и пойдет подметать коллекторы рядом со служебкой слесарей…

Когда-то давно ему собирались доверить боевой корабль.

Сейчас с трудом доверяют даже метлу.

Он помнит тот день, когда ему сказали, что он прошел по конкурсу. Военно-морская академия. Специальность: навигация и судовождение. Конкурс — сорок человек на место. И он прошел. Он будет штурманом. Возможно, даже капитаном.

Он не пил к тому времени полгода. Завязал и приналег на учебу. Математика и английский, физика и физкультура, репетитор и учебники. К марту, когда начинался предварительный конкурс, он был одним из лучших. Он сам это знал. Желание поступить горело в нем яростным, холодным огнем.

Это желание видели в нем преподаватели.

Это желание видели в нем однокурсники.

Это желание видел даже он сам.

Я сам во всем виноват, говорит отражению Красин из недавнего прошлого. Потом встает и убирает осколок зеркала в железный шкаф. Там лежат учебники по навигации, справочники по судовождению и прочее. Все, что он насобирал за двадцать лет после Катастрофы.

Книги дешевы. Потому что никому, кроме спивающегося уборщика, они не нужны.

Там же, в шкафу, висит черная военно-морская шинель с лейтенантскими погонами.

Он не имеет права ее носить. Но она висит в шкафу, таинственная и мрачная, ожидая своего часа. И даже в самый запойный период он сумел ее сохранить.

Красин из недавнего прошлого точно не знает, зачем ему шинель.

Красин, что стоит в лодке сейчас, положив руки в карманы, в черной пилотке и улыбается, прекрасно знает.

Чтобы через двадцать лет после Катастрофы в море вышел один недоучившийся морской офицер на ржавой лодке-музее.

В общем-то, все правильно.

Огни пульта все еще горят. Воды уже выше пояса. А фляжка с коньяком все еще в кармане.

Коньяк тоже особый. Для особого случая.

Тыщ! С треском лопается уцелевшая лампочка в аккумуляторном отсеке.

Красин улыбается.

Когда он услышал о сумасшедшей команде диггеров, что собирается дойти до ЛАЭС, то понял — вот он, шанс.

И он этот шанс использовал по полной.

Он все-таки вышел в свой первый и единственный морской поход. Кто в мире после Катастрофы может похвастаться тем же?

Когда перед Красиным встает в полутьме затопленного отсека серая огромная фигура, он хмыкает. Испугали, тоже мне. Когда наступало похмелье, он видел такое, что этот серый монстр — просто забавная домашняя зверушка.

Что-то вроде корабельной кошки.

Серый гигант смотрит на него и молчит. Лицо его морщится — крошечное, почти детское.

Красин кивает. Ты прав. Пора.

Он аккуратно достает из внутреннего кармана шинели особую фляжку, отвинчивает крышку. Подносит к носу и медленно вдыхает аромат коньяка.

Вот оно.

Не нужно быть провидцем, чтобы предсказать — это последний в его жизни корабль и это последний в его жизни коньяк.

Красин улыбается, подносит фляжку ко рту. Губы касаются металлического горлышка. Все тело поет в предвкушении…

Пауза.

Красин отнимает фляжку от губ, смотрит на ее, затем на серого… и медленно наклоняет. Драгоценная коричневая жидкость льется вниз, в черную пенящуюся воду, и исчезает.

Организм вопит: не-е-е-ет!

Вернее, даже: НЕ-Е-Е-ЕТ! Только не это!

Красин разжимает пальцы и отпускает фляжку. Она падает в воду. Бульк. Вот и все.

Он выпрямляется и подносит ладонь к виску.

— Товарищ начальник экспедиции, подводная лодка С-189 свой поход закончила. Докладывал командир корабля лейтенант Красин.

Когда в следующее мгновение длинная рука ломает его грудную клетку, он думает: я победил.

* * *

Иван смотрит вперед.

На него смотрит кто-то. Если соотнести размеры этого кого-то и подводной лодки С-189, то… Иван молчит. Нечто нечеловеческое, равнодушное есть в том, кто смотрит на диггера. Иван видит только глаза. Этот кто-то больше лодки. Иван не в силах охватить его разумом, поэтому он просто ждет. Остатки воздуха в груди перегорают в едкую горечь. Иван висит.

И они глядят друг на друга. Потом этот кто-то срывается с места, плавно поворачивается — движение, мельтешение щупалец, — и все, этот кто-то плавно исчезает вдали.

Иван смотрит ему вслед, начиная чувствовать запоздалое удушье. От ужаса.

…Ледяная вода. Иван почувствовал, как его тащат, дергают — а хочется, чтобы оставили в покое, дали отдохнуть. Поспать… Захлестывающая в стекла противогаза вода. Ноги волочатся по чему-то упругому и в то же время мягкому. Пам. Песок. Бум. Камни.

Холод.

Режущий колени холод, от него хочется закрыть глаза и спать. Ступни обморожены.

* * *

Серое небо нависало, просвечивая белым и грозовым. Иван лежал на спине, раскинув руки, на стеклах были капли.

Он смотрел сквозь капли на это клубящееся летнее небо и думал, что сейчас сорвется и улетит туда. Да куда угодно улетит — только не к тому, что сидело в воде.

В поле зрения возникла голова Уберфюрера в маске. Окуляры тускло блеснули.

— Повезло тебе, что ты изолирующий противогаз надел, — сказал Убер. — А то бы захлебнулся к чертям собачьим. Ага. Этому что, этот вместо акваланга можно использовать. Как спасательные идэашки на подводной лодке. Регенеративный баллон, дыхательный мешок, все дела…

Иван поднялся. Вспомнился взгляд сквозь толщу воды. Бормотание Уберфюрера помогало прийти в себя, сбросить ощущение ужаса.

— Уровень здесь какой? — спросил он, чтобы хоть что-нибудь спросить.

— Нормальный уровень, — отмахнулся Уберфюрер. — Ты сядь. Пять рентген в час.

— Ни фига себе.

— Красин?! — он вдруг вспомнил.

Уберфюрер помолчал.

— Нету больше Красина. Вечная память… и так далее.

Иван повернулся к морю. Пошатываясь, сделал два шага и остановился. Дальше идти он не мог…

Как тогда в пещере, с пулеметом.

Не хотел.

Волны набегали на серый песок, убегали в пене, оставляя взамен клочки черных водорослей. Темное безжизненное пространство тянулось до горизонта, растворялось в серой туманной дымке. Иван повернул голову. Дальше по берегу увидел полузатопленный силуэт подводной лодки. Прощай, С-189. Прощай, лейтенант Красин…

Залив катил на песок серые безжизненные волны.

Иван постоял. Повернулся к остальным.

— Вы ничего не заметили… — он дернул щекой, — странного? Там, в воде?

Уберфюрер молча смотрел на Ивана.

— Что? — спросил тот. Оглядел притихший народ. — Ну-ка, рассказывайте.

— Там… не хотел говорить. Я когда вернулся за твоими вещами… в общем, там, на берегу…

— Ну!

— Там были следы, — сказал Убер.

— В общем, такие дела, — сказал Седой. — Ты говорил, что у нас был «пассажир» на лодке. Помнишь? С самого Питера который… в общем, мы думаем, он никуда не исчез.

— Так, — сказал Иван. Этого еще не хватало. — Думаете, он…

— Боюсь, этот «пассажир» уверен, что у него билет в обе стороны.

* * *

— Костер — это изобретение богов, — Уберфюрер протянул руки к пламени карбидки. — Жаль, не все это понимают.

Иван вспомнил станцию Чернышевскую, цыган… Горящее пламя, вокруг которого сидели бородатые мрачные люди.

— Точно.

Желтое пламя карбидки освещало подвал, куда они забрались, и так уютно, что здесь хотелось остаться надолго. А что? Всю жизнь в метро, что ли?

К сожалению, жизнь на поверхности для людей невозможна.

Вернее, возможна… но какая-то очень недолгая.

Зато в подвале можно снять противогазы и немного отдохнуть.

— Знаешь, давно заметил… Ты какой-то не питерский, — сказал Уберфюрер.

— Правда? — Иван удивился. — Почему ты так решил?

— Нет в тебе этой европейской интеллигентской тоски. Гнилой бездеятельной тоски. У англичан это называется сплин. У нас хандра.

Иван с интересом посмотрел на бравого скинхеда.

— Я-то ленинградец. Это ты у нас не из Петербурга, насколько помню. И не из Москвы.

— Ага, — Уберфюрер ухмыльнулся. — Я вообще черт-те откуда. Из Якутска, прикинь. Даже пока все не началось, это было далеко, а сейчас так вообще — другая звездная система. Десятки световых лет. Была республика Саха, стала республика Луна.

— Здесь-то ты как оказался? — Иван почесал ухо.

— Элементарно, Ватсон.

— Кто?

— Забудьте, сэр. Приехал в Москву отгулять дембельский аккорд, так сказать. На самом деле у меня жене было рожать через два месяца. А там вообще никуда не вырвешься. Так что я взял отпуск на три недели и рванул. Друзья, пьянки-гулянки, женщины… прощание с холостяцкой жизнью. Хоровод с оркестром, все дела. И вот когда от отпуска осталось всего ничего, друг говорит: давай, что ли, в Питер махнем на пару дней… — Уберфюрер по молчал. — Я и махнул. Так махнул, что до сих пор отмахаться не могу.

Молчание. Мандела приблизился, протянул руки к карбидной лампе. Долго смотрел, как сквозь пальцы просвечивает нежный коричнево-розовый свет.

— Так что же… — он посмотрел на Уберфюрера. — У тебя, выходит, в Урюпинске…

— Якутске!

— Якутске, извини. Дома у тебя жена осталась и ребенок? Когда все началось?

— Беременная, — нехотя поправил Уберфюрер. — Мы ребенка через три месяца ждали.

— Мальчика, девочку? — уточнил Иван и спохватился. Какая ему разница…

— Девочку, — сказал Уберфюрер наконец. Что же ты с собой делаешь. Иван впервые видел Убера таким. Впервые тот выглядел на свои сорок с лишним. Да что там сорок… на все девяносто.

— Думаешь, там они у тебя — выжили?

Уберфюрер повернул голову и посмотрел на Кузнецова холодным выгоревшим взглядом.

— А ты как думаешь, мальчик?

Кузнецов сконфуженно замолчал. В руках у него был старый металлический компас — из музея на лодке.

— На самом деле — не знаю, — сказал Уберфюрер. — У нас там метро нет. И морозы под пятьдесят градусов. А сейчас и того больше, наверное.

— К вам бомбу не бросали, скорее всего, — сказал Мандела. — Не должны были, по крайней мере. Что у вас там стратегического, кроме алмазов? — он помолчал. — Может, и живы, а?

— Оставь его в покое, — Иван тронул негра за плечо. — Не надо.

— Нормально! — резко сказал Уберфюрер. — Не один я такой. У всех в метро такая же фигня. Погулял, блин! Остался бы в своей Якутии, был бы с ними. Хоть в могиле, а все же с ними. А, как думаешь, борец с мировым апартеидом?

Начали собираться. Надели противогазы. Скоро придется менять фильтры, но пока обойдемся этими. Иван затянул горловину рюкзака, проверил, чтобы ничего не болталось, вдел руки в лямки. Вот и ладно. Сейчас будем выдвигаться. Он взял автомат и увидел, что к нему приближается Кузнецов.

Кузнецов приблизил противогаз к маске Ивана — для лучшей слышимости. Или — для секретности.

— Кто достоин быть диггером? — спросил он. Точно, для секретности. — Я знаю, командир, это глупый вопрос, но…

Иван задумался. Помолчал, глядя на Кузнецова. А Миша ведь действительно нацелился в его команду. Серьезный мальчик. Не хватало мне только второго Сазона…

Воспоминание о бывшем друге опять вызвало в нем вспышку жара и ярости.

Стоп.

Успокойся. Мальчишка тут ни при чем.

Дело во мне.

— Кто достоин быть диггером, значит? — сказал Иван. — Хорошо, я скажу тебе. Тот, кто выполняет три правила.

Первое: диггер храбр, но осторожен.

Второе: настоящий диггер всегда держит слово.

И третье: тела павших товарищей не должны оставаться на съедение тварям.

— Диггеры своих не бросают, — сказал Кузнецов. Глаза молодого мента горели даже сквозь стекла противогаза.

— Точно, — сказал Иван.

— Но… как?

— А вот так. — Иван достал гранату, жестами показал, как выдергивает кольцо, прижимает рычаг. — А потом прижимаешь рычаг и мертвецу вот сюда, — он сунул гранату себе под мышку, прижал руку другой рукой. — Такой сюрприз для твари. Попробуй тронь мертвого диггера — челюсть вырвет. Понятно?

Кузнецов восторженно кивнул. Эх, ты, мальчишка…

Иван поднялся, оглядел команду:

— Пошли с богом.

* * *

Оставайся на ночь в тепле, потому что утром всегда холоднее.

Мелкий дождь капал на плечи, едва слышно стучал по резине противогаза. Окуляры начали запотевать. Иван оглянулся — команда шла за ним. Мертвый лес (тот самый знаменитый Сосновый бор?) остался позади, скоро должна была начаться зона станции.

Иван видел в сером белесом тумане размытые очертания огромных корпусов. Высокие трубы уходили вверх и исчезали в дымке. Один раз им встретился указатель «Проход запрещен. Охраняемая зона» — покосившийся от старости. Краска на нем облупилась, лохмотьями свисала с заржавленного металла.

Пару раз встретились упавшие на землю побеги колючей проволоки. Кое-где появилась растительность. Обычная с виду трава, ничего опасного, но Иван предпочел вести команду в обход, через песчаные кочки.

Вдали колыхались серые заросли.

— Вполне возможно, — сказал перед выходом Водяник. — Что от жизни в подземельях мы утратим нужду в цветном зрении — как утратили ее некогда волки, охотившиеся в основном по ночам и в сумерках. Уже сейчас часть детей в метро рождается дальтониками. Вполне возможно, сказывается и повышенный радиационный фон… но думаю, дело все же не в этом. — Он помолчал. — Мы приспосабливаемся. Меняемся.

С каждым поколением заметна разница между детьми. Сейчас у новорожденных повышенные показатели собственного излучения, но, видимо, появляется что-то вроде иммунитета к радиации. Природа все равно берет свое — даже с таким неблагодарным объектом, как человек.

Но то, что наверху, я не могу отнести к нашей линии эволюции. Вполне возможно, это откат — восстановление системы. А может быть… и этого я опасаюсь даже больше…

Резервный вариант.

Построение экосистемы на других принципах. Тогда у человечества нет шансов. Увы.

Иван мотнул головой, переступил через ямку, в которой скапливалась дождевая вода. В грязном зеркале на мгновение отразился его силуэт. Капли разбили зеркало.

Через полчаса пути они вышли к внешнему периметру ЛАЭС. Столбы с облупившейся краской, покосившиеся, замерли вечными (увечными) часовыми на границе охраняемой некогда зоны. Сейчас только покосившаяся будка КПП мокла под дождем. За ржавым шлагбаумом, уткнувшимся одним концом в землю, начиналась неплохо сохранившаяся бетонка.

Ближайший к Ивану корпус ЛАЭС выглядел совершенно обычным. Словно здесь даже Катастрофы никогда не было. Впрочем, что бетонному саркофагу станции внешние изменения? Просто не стало людей. И все.

Иван переступил шлагбаум и остановился, поджидая остальных. Ровная размеченная территория. Голые мертвые кусты, очерчивающие пешеходные дорожки.

Уберфюрер встал рядом. Дождевые капли били его по брезентовому плащу и резиновой морде. Круглые окуляры. Убер постучал себя по мокрому носу противогаза, по банке фильтра. Иван кивнул, посмотрел на часы. Да, пора.

Жестами подозвал остальных.

«Приготовиться к смене фильтров». Глухой из-за маски голос тонул, смягчался в сыром воздухе. Внезапно мелкий надоедливый звук дождя прорезался далеким тоскливым воплем.

Иван вздрогнул.

Почему-то он сразу вспомнил серого человека, стоящего на корме лодки.

Да ну. Не может быть.

Отставить, показал Иван жестами. Бегом, за мной!

Сапоги застучали по влажной растрескавшейся бетонке. Корпус, нависающий над людьми (из-за тумана верхняя часть его была не видна, поэтому казалось, что здание ЛАЭС уходит ввысь на огромную высоту — как башня Охта-центра, не меньше), медленно проплывал слева. Казалось, он почти не двигается.

Внезапно дождь перестал. Словно его выключили. Тишина.

Вопль раздался вдалеке.

Раскатился, словно бы отразился от серых стен корпуса ЛАЭС. Из-за сильного тумана Иван не мог понять, откуда именно идет звук. Но, кажется, можно подождать не только с заменой фильтров.

«Внимание», — показал он жестом. За мной.

Иван поднял автомат к плечу, показал Уберу — вперед, я прикрываю. Похоже, не время для прогулок, будем следовать боевым порядком…

Убер два раза кивнул — понял — и двинулся вперед. Перебежка, стойка на колене, взмах рукой — следующий. Кузнецов пошел.

Давящее ощущение в затылке не проходило. Иван вдруг понял, что это ощущение было у него с самого начала — еще когда они вышли в море на ржавой подлодке. Но в тот момент он списал это на обстановку. Собаки Павлова, первое плавание. И прочее…

А похоже, тут что-то посерьезнее. Интуиция такая штука, ей верить надо.

С людьми, к сожалению, чутье не помогает. А вот в заброске…

Кузнецов, повинуясь жесту Ивана, побежал вперед. Не слишком ровно бежит, но упруго, подтянуто. Может, и сделаю из него диггера — данные у парня не так чтобы очень, но что-то в нем есть. Упрямство, может быть? Рюкзак вилял на спине Миши из стороны в сторону, словно пытался завалить хозяина. Кузнецов добежал и остановился, присел на колено. Вскинул автомат. Проверил — вправо, влево.

Молодец, подумал Иван. Следующий по…

И тут из рюкзака у Миши вывалился компас и начал падать. Иван (чертова скорость реакции) видел, как старый металлический компас летит на бетонку… Удар, подскок! Звон стекла.

Казалось, треснул не только циферблат, но и окружающая тишина.

Блин, подумал Иван.

Краем глаза он заметил движение. Повернулся. Взгляд сквозь прорезь автоматного прицела. Ничего. Только серый туман… изгибается? изгибается. Что-то крупное там прошло, между корпусами.

Не нравится мне вон тот кустик, подумал Иван. Совсем не нравится. Или перестраховываюсь? Тяжесть в затылке стала невыносимой. Ну же… решайся.

Иван вскочил. Резкими жестами показал: вперед, вперед, бегом!

Уберфюрер кивнул и побежал. Миша обернулся, посмотрел на Ивана — даже его противогаз выглядел виноватым. Вперед, показал Иван, бегом. Потом будем разбираться. Вперед! Бегом!

Миша наконец понял. Вскочил и побежал за скинхедом. Мандела пристроился за ними. Иван подождал Седого и побежал синхронно с ним.

Опять движение. Иван повернул голову. Чертовы окуляры, сужают поле зрения.

На мгновение ему показалось, что он видит, как гигантская, несоразмерная с окружающими зданиями фигура идет в тумане. Медленно, почти плывет… как во сне.

Дальше он уже бежал. Дыхание хрипело в фильтре.

Достигнув угла здания, Убер повернулся — дальше куда? Иван на мгновение прикрыл глаза, вспоминая схему. Так, туда жилые корпуса, сюда мед блок… вон туда третий блок РБМК. «Третий блок», — сказал тогда Энигма.

Будем надеяться, что старый диггер еще не совсем впал в маразм, когда это говорил.

Туда — Иван показал рукой.

Они побежали. Давление на затылок сначала чуть-чуть ослабло, затем стало еще сильнее. Да что за черт?

Сапоги и ботинки гулко стучали по серому асфальту. И, черт возьми, скоро совсем рассветет.

Быстрее!

Иван увидел, наконец, вход в корпус третьего блока. Огромное серое здание, символ атома на фасаде. Слева от входа — каменный бассейн, оттуда торчат гранитные блоки, как обломанные зубы. И что-то подходить туда — ну никак не хочется.

Металлические двери. С уцелевшими стеклами, что интересно. Кое-где стекла заменены досками и фанерой.

Высоченная труба, уходящая верхушкой в туман. На ней полосы — бордовые и серые.

Дыхание в противогазе стало натужным.

Окуляры запотели. Сквозь затуманенное стекло Иван видел качающуюся серую землю, далекий бассейн, гранитный парапет. Кажется, чертов бассейн щербато улыбается. Над серым зданием навис густой туман.

Вдалеке виднелись размытые силуэты гигантских толстых труб, похожих на короткие лапы гигантского животного. Из-за тумана казалось, что серый слон стоит над ЛАЭС, а туловище и голова его спрятались в низких облаках.

— Быстрее! — давление на затылок стало невыносимым.

Словно палец, упершийся туда, с бешеной силой и упорством толкал Ивана вперед. Подальше от того, кто шел за ними в сырой пелене.

Или, наоборот, к тому, что ждало их там, в третьем блоке ЛАЭС?

Позади он слышал тяжелую поступь. Седой начал вдруг тревожно озираться, словно тоже что-то почувствовал.

Неудивительно.

Иван прибавил ходу. Кто бы их ни преследовал, этот кто-то был уже совсем близко.

Тот серый человек?

Топая сапогами, они взбежали по ступеням.

Иван рванул дверь на себя. Закрыто! Черт, он бросился к следующей.

Уберфюрер с размаху ударил ногой — алюминиевая дверь сотряслась, но выдержала. Звякнуло треснувшее стекло.

Седой присел на колено и приставил своей недокалаш — «сайгу» к плечу.

Убер ударил еще. Бух!

Но должен же быть вход?! Зар-раза. Н-на! Иван прикладом выбил стекло, просунул руку. Постарался нащупать замок. Ни фига. Да где же ты там?! Пальцы наткнулись на что-то округлое и холодное, переходящее в другое округлое и холодное. Цепь, не сразу сообразил Иван.

Кузнецов вдруг подбежал и забарабанил по двери. Грохот.

— Помогите! — закричал он. Из-за противогаза звук получался «Пагите!». Пагите!

Что он делает?

Уберфюрер повернулся. Показал за плечо Ивана и потом себе на глаза. «Вижу цель». Иван кивнул.

Кажется, все. Отбегались на сегодня. Он поднял автомат к плечу, поставил предохранитель на одиночные. Вгляделся. Вдалеке мелькнула тень — быстро. Исчезла. Где же ты, сукин сын? Покажись.

Внезапно загремела цепь, бам — дверь распахнулась. Иван на рефлексе развернулся туда. Обошли, сволочи…

— Сюда! — крикнули оттуда. — Быстрее! Ну же!

Глава 18 ЛАЭС

— Мы из Кронштадта, — сказал Уберфюрер. Иван покачал головой — опять какая-то непонятная шутка.

— Добро пожаловать, — глухо сказал старик. Противогаза на нем не было, только белый небольшой респиратор. С одной стороны респиратор был отстегнут и висел на одной лямке. — Я вас уже давно жду.

Иван поднял брови.

— Нас? — он оглянулся. Мандела, Убер, Кузнецов, Седой. Сам Иван. Действительно. А кого еще старикану ждать, как не нас…

— Ну, если нас, то мы пришли.

Старик кивнул. Провел их в глубь здания, потом в комнату, отделанную светлым металлом. Еще не открыв следующую дверь, Иван понял, что там будет — и не ошибся. Душевая — огромная, каких Иван вообще никогда не видел. Голоса диггеров отражались от кафеля, покрывающего стены — бледно-желтого, впечатанного в серую штукатурку. Гулкое мокрое эхо. Старик показал, как включать воду — из заржавленных сифонов хлынула бледными струйками вода… теплая, почти горячая. Иван встал под душ прямо в противогазе. Оглушительно забарабанили капли по голове, по плечам, по спине. Окуляры стали мокрыми.

Диггеры вставали под струи душевых.

Вода лилась, смывая с них радиоактивную пыль.

Санобработка, ага. Иван вспомнил, как сидел с Катей в санпалатке на Василеостровской. Сто лет назад это было, не меньше.

Хлюпая резиной и капая водой, прошли в тамбур, затем в раздевалку — по стенам здесь находились железные шкафчики, выкрашенные в зелено-серый цвет. Один из шкафчиков был раскрыт, там висело старое полотенце.

— Можете снять противогазы, — сказал старик. — Здесь стерильно.

Закончив с переодеванием, Иван посмотрел на старика.

— Кто вы?

— Бахметьев моя фамилия. Федор. Я, если хотите… — на лице у него появилась странная, словно мышцы лица отвыкли, улыбка. Но вполне искренняя. — Я — водитель реактора.

До Катастрофы Федор Бахметьев работал на станции ведущим инженером управления, ВИУРом, ответственным за загрузку и эксплуатацию активной зоны реактора. В день Катастрофы вернулся в зал над активной зоной, потому что забыл там ключи от дома (ирония судьбы, верно? — сказал Федор), и, когда автоматические системы защиты станции сработали, он оказался взаперти. Со всяким могло случиться, сказал Федор. Мне вот повезло. Мда.

Сначала, когда двери начали закрываться, он решил, что это конец.

А вышло, что самое начало.

— Не буду рассказывать, как мне жилось, — сказал Федор. — Это долго и не слишком увлекательно… Главное — выжил. И продолжил работать. По специальности, хе-хе. Я и сейчас работаю. Реактор — капризная штука, но вполне надежная при должном уходе. Зато благодаря ему у меня есть электричество, горячая вода, душ, освещение, музыка, кино…

— Завели себе костерок, — уважительно протянул Уберфюрер.

— Именно.

* * *

— Раньше на ЛАЭС приходили люди, — пояснил Федор. — Но жили недолго, сами понимаете. К ним нельзя было даже подходить — такие дозы радиации у каждого, жутко просто. Однажды забрела беременная женщина… — старик потер лоб, словно воспоминание было не из легких. — Марина. Я по хоронил их за станцией — ее и младенца, — он помолчал. — Простите.

Молчание. Что тут скажешь? «Все истории разные — и все очень похожи». Катастрофа безжалостна.

— Вообще, конечно, самое удивительное, что станция уцелела… Я сам иногда не верю, — сказал Федор.

Иван кивнул. Про что-то такое говорил Водяник.

— Я слышал, Сосновый Бор — первоочередная цель в случае атомной войны.

Старик вздохнул.

— Боюсь, это все-таки была не атомная война. А если атомная, то ученые явно сели в лужу с оценкой ее последствий. Вот на такие последствия они рассчитывали? — он ткнул пальцем в мертвый пейзаж за окном с изогнутыми черными деревьями. — Или вот на такие?

— Мы слышали шум воды, — сказал Иван. — Это где-то здесь, на ЛАЭС? Неужели канализация все еще работает?

— Нет, — Федор покачал головой. — Это водосброс реактора. Станция забирает воду из моря для охлаждения реактора, затем отработанную воду сбрасывает обратно в Залив. Вклад в местную радиоактивность. Впрочем, очень незначительный — по сравнению с тем, что уже есть.

— Другими словами, — Иван помедлил. — Реактор все еще работает, вы хотите сказать?

Федор поднял брови, оглядел компанию Ивановых диггеров.

— Разумеется, работает. А вы разве не за этим сюда шли?

* * *

— Понимаете, атомная станция — это замкнутая саморегулирующаяся система. Если все люди разом со станции исчезнут, ничего не случится, все системы продолжат работать в автоматическом режиме — теоретически. Одной загрузки атомного топлива в реакторе хватит на много лет работы. Так совпало, что третий блок — мой блок — был долгое время на ремонте и модернизации, поэтому загрузили его перед самой Катастрофой. В штатном режиме эксплуатации, на ста процентах мощности, он может работать больше пяти лет. Если снизить мощность примерно процентов до пятидесяти… что я и сделал… срок работы реактора увеличивается.

— Тогда почему остальные блоки не работают? — спросил Иван. — Или работают?

Федор улыбнулся.

— Не работают.

— Почему?

— Я их заглушил. Иначе бы они расплавились. Вот это проблема автоматического режима. Реактор вырабатывает воду для охлаждения и расплавляется. Останов. На это нужно примерно месяц, что ли? Поэтому я их заглушил. Нелегко пришлось, конечно. У меня есть «чувство реактора», это как у водителя есть чувство автомобиля, но там были чужие реакторы, не мои. Другая марка автомобиля. Четвертый блок у нас был на ремонте, поэтому мне пришлось заглушать только два. Первый и второй блоки. Второй быстро заглушился, без особых проблем, а вот с первым пришлось повозиться… Как на машине в гололед… впрочем, вам это ничего не скажет.

— Мне скажет, — Уберфюрер словно проснулся. Иван даже начал забывать, что скинхед рядом — потому что тот сегодня по большей части молчал.

— Тогда вы понимаете. Пару раз меня чуть не «занесло». Еще немного, и был бы тут второй Чернобыль.

— Да тут весь мир… — Убер замолчал, почесал затылок.

— Верно.

— Анекдот рассказать? — усмехнулся Уберфюрер и, не дожидаясь ответа, заговорил на два голоса: — Чукча, ты куда идешь? В Чернобыль, однако. Зачем, там же радиация? Чукча: в Москва — двадцать рентген в час, в Питер — десять рентген в час, в Чернобыле — пять рентген в час. Всей семьей загорать будем, однако!

Скинхед огляделся, дожидаясь реакции. Все молчали.

— Как-то не смешно, — сказал наконец Кузнецов. Иван кивнул.

Бывает, что и хорошие рассказчики рассказывают неудачные анекдоты…

И вдруг Мандела оглушительно захохотал.

— Ой, не могу… Оборжаться просто. Загорать будем… ха-ха-ха… ой… — он уперся руками в колени, выдохнул, но все равно продолжал трястись от смеха. — Не… могу… ха-ха-ха…

Уберфюрер молча смотрел на это представление, лицо бравого скинхеда словно высечено из гранита, ноздри бронзовые, как у коня Медного всадника.

— Сдается мне, — сказал Убер наконец, — что ты у нас расист, Мандела.

— Что? — негр перестал смеяться.

— Чукчи ему не угодили, — глаза Уберфюрера сузились. — Да я тебе за чукчей пасть порву, понял?

— А чем чукчи лучше негров? — Мандела выпрямился.

— Они далеко.

* * *

— Значит, центральное освещение? — старик покачал головой.

— Да. Мы думаем, метро снабжается отсюда, с ЛАЭС, — сказал Мандела.

Федор кивнул.

— Вполне может быть. Подземные линии электроснабжения. Думаю, их сделали как раз перед Катастрофой — как резервный канал передачи. Возможно, что подключены к этим резервным линиями не только мы… другими словами, многократное дублирование. По-военному, прямо скажем. Возможно, даже когда ЛАЭС выработает последнее топливо (впрочем, его у меня как раз много, хватит на дольше, чем я проживу), электричество в метро все равно будет.

Старик внимательно оглядел слушателей.

— Давайте я отведу вас туда, где вы будете спать, — предложил он.

Иван благодарно кивнул. События этого дня свалились на них, словно обвал туннеля. Да и полночи в противогазах — это кого угодно вымотает. Бойцы едва передвигают ноги. Сидят сейчас, клюют носами.

Иван шел за стариком по коридору и думал: атомная станция.

Ну, блин, серьезно, надо же, твою мать!

Она действительно существует. И работает.

Когда они шли по коридорам, освещенным лампами дневного света в потолочных светильниках, Иван не переставал вертеть головой. Стены, обшитые панелями (что это? дерево?) и украшенные плакатами вроде «Сотрудник, помни о радиационной безопасности! Твое потомство в твоих руках». Забавно звучит. Федор объяснил, что это было что-то вроде шутки, работники ЛАЭС готовились к празднику.

В коридорах стояли даже диваны для отдыха. По углам засохшие растения в огромных горшках. Полумрак скрывал следы прошедших лет.

Жаль, что Звездочет этого не увидит. И профессор Водяник.

Интересно, смогу ли я заснуть, зная, что надо мной нет многометровой толщи земли, что защищает меня от радиации и тварей? — подумал Иван. — Наверное, не сразу…

Угу. Скорее всего, коснусь подушки головой и отрублюсь.

Вымотался до такой степени, что сил нет даже уставать.

* * *

— Что это? — Иван огляделся. Огромное помещение, освещенное так, что резало глаза. Лампы тут были практически везде. Очень яркие. Очень.

Голые белые стены, блестящие от света десятков ламп дневного света. Гладкий пол. В центре зала — огромная окружность, словно составленная из сотен цветных квадратов. Некоторых квадратов не хватало, зияли провалы.

Под потолком зала — железные лестницы, рельсы-направляющие, в углу замер длинный цилиндр огромного крана… или подъемника? Серые станины уходили под потолок.

— Куда мы пришли? — спросил Иван.

— Центральный зал, — сказал Федор спокойно. — Под вашими ногами фактически — сам реактор. Вот этот круг, что вы видите, — с квадратиками — мы называем это «пятак». Это зона загрузки топлива в реактор. Видите, они разного цвета…

— Э-э… а почему мы пришли именно сюда?

— Здесь безопаснее. Я здесь сплю.

— Что, прямо на реакторе?! — Уберфюрер выглядел обалдевшим.

Старик усмехнулся.

— Зачем же прямо на реакторе? Вон там, в углу.

Иван оглянулся. Действительно, там, за металлическим стеллажом, заполненным какими-то механизмами и деталями, виднелся край полосатого матраса. Ну, старик. Кремень просто.

— Сумасшедший мир, — сказал Федор. — Разве я когда-нибудь думал, что буду спать в реакторном зале, чтобы защититься от излучения снаружи? Но здесь действительно безопаснее всего. Под вашими ногами — плита биологической защиты реактора, мы называем ее Елена. Толщина Елены несколько метров, над головой — бетонный козырек, который, теоретически, выдержит падение на него реактивного самолета.

— Офигеть, — только и сказал Уберфюрер. Огляделся.

— Это самое безопасное место на станции. Поверьте старику.

* * *

— По-моему, кто-то ни фига не понимает в блюзе, — сказал Уберфюрер. — Вот ты можешь отличить чикагский блюз от техасского? Скажи честно, можешь?

Негр перевел взгляд с одного на другого.

— Да ну вас к черту с вашим блюзом! — обиделся Мандела, скатал в валик матрас с подушкой, одеялом и ушел спать в другой угол.

Демонстративно.

Будь тут дверь, он бы ей хлопнул.

— Что ты к нему цепляешься? — спросил Иван. — А, Убер? Нормальный же парень.

— Нормальный, — согласился скинхед. Откинулся на подушку, заложил руки за голову. — Что я, не вижу? Но мне по приколу его цеплять, понимаешь? Да и вообще, подумай сам — вот я скинхед, правильно?

Иван посмотрел на свежевыбритую голову Убера и улыбнулся.

— Ну не знаю, как тебе сказать прямо…

— Да пошел ты, — беззлобно огрызнулся Уберфюрер. — Вот я скин, а он негр… Это же классическая ситуация настройки имиджа!

— Не понял. — Иван нахмурил брови. — Ты о чем?

— Вот я бритоголовый. Бритоголовый что делает, когда видит чернокожего? Правильно! Идет и задирает его черную задницу. Логично, брат? Логично. А если такой бритоголовый весь из себя скинхед стоит и не задирает негра, он что — боится, получается? Это значит, яиц у него совсем нет, у этого скинхеда? Так что все правильно, андестенд? А, например, если негр не замечает, что рядом с ним потенциальный расист, и не идет бить его арийскую задницу, он кто? Вот то-то. Короче, Иван. Не лезь к нам с Манделой. Мы сами разберемся. Это вопрос доминирования.

— Ты же говорил про имидж? — уточнил Иван.

— Да иди ты, — отмахнулся Уберфюрер. — Знаешь, почему я на самом деле его достаю?

— И почему?

— Не потому, что он черный, а потому, что слабый. Понимаешь? Он слабый. Терпит. Тот день, когда он мне даст в морду, будет последним днем моих над ним издевательств. А пока, извини, не заслужил. Вот так-то, брат.

— Ага, — сказал Иван. Смотри, какой воспитатель нашелся. Что-то не подозревал я в нем педагогических наклонностей. А они есть.

Уберфюрер потянулся. Зевнул так, что кожа на челюстях едва не лопнула.

— Давай спать, что ли?

Иван кивнул, лег, натянул одеяло до подбородка. Высоченный потолок реакторного зала мешал погрузиться в сон — непривычно высоко, непривычно большое пространство, вообще непривычно. Пол из свинца или что там еще, это же надо.

Но мы же добрались, верно?

Сон не шел. Не чувствовал Иван себя уютно. Вспомнился рассказ Водяника про Петра Первого, основателя Петербурга… мол, тот не мог спать в помещениях с высоким потолком, и ему всегда натягивали над кроватью полотно, как второй потолок. А еще Петр боялся тараканов. Иван зевнул. Тараканы — я ведь и не помню уже, как они выглядят. Закрыл глаза. Полежал. Еще полежал. Да что за ерунда! Спать хочется зверски, а сон не идет.

Он поднялся. Все вокруг спали. Сопение Кузнецова было тревожным, словно ему снился какой-то не очень хороший сон. Надеюсь, твой сон лучше, чем мои, подумал Иван.

Он нашел на полу свернутую в несколько раз ткань. Размотал — вполне приличный тент получится. Аккуратно, чтобы не разбудить, набросил ткань на стеллаж, так, теперь закрепить… Иван прижал край ткани тяжелой деталью, похожей на маховик дизеля, только с круглыми отверстиями на боку. Протянул полотно над спящими, чтобы оно легло на станину… перебросил на другую сторону. Все, готово. Иван отошел на несколько шагов, полюбовался сделанным. Вполне приличная палатка получилась.

Теперь можно и поспать.

Он вернулся так же, ступая неслышно, как крадущийся по улицам Питера диггер, пробрался между спящими. Лег на свою койку — она все еще хранила тепло его тела — и потянул на себя одеяло. Спать. Спать…

— Командир? — позвали его.

— Миша? — Иван открыл глаза. — Чего тебе?

Глаза Кузнецова блеснули в темноте. Он приподнялся и оперся на локоть, глядя на Ивана.

— Я тут подумал… Здорово, что мы дошли до ЛАЭС. Верно, командир?

«И помни, прямой путь — не всегда самый короткий», — вспомнил Иван.

— Верно, Миша. Спокойной ночи. Хороших снов.

* * *

— Приятно снова видеть человеческие лица, — Федор откашлялся. — Извините… А то живу здесь совершенным отшельником. Знаете, в старое время — до Катастрофы — была одна профессия, которая мне ну очень нравилась. Смотритель маяка, называется. Сидишь себе круглый год на крошечном островке, в каменной башне, слушаешь рокот волн, указываешь путь кораблям… Да, отличная профессия. А из меня, видите ли, получился только смотритель реактора. Не так романтично звучит… но все-таки, не жалуюсь. Только иногда так хочется с кем-нибудь перекинуться хоть парой слов… Кстати! Скажите, вам, Иван… ничего не говорит имя… — он помедлил. Провел пальцами по губам, словно в сомнении. — Энигма?

Иван чуть не захлебнулся чаем.

— Откуда вы?

— Ага, — лицо старика просветлело. — Значит, я не схожу с ума. Как у него дела?

— Нормально. Он слепой вообще-то.

— Я знаю, — кивнул Федор.

— Знаете?

— Конечно. Мы с ним долго разговаривали. Он мне рассказывал про свое ранение в тот раз, когда мы, скажем так, случайно созвонились. Это была микроволновая пушка, кажется.

Иван аккуратно поставил кружку на стол. Значит, Энигма не выдумал тот разговор? Какая приятная новость.

— Значит, он не всегда был слепым?

— Думаю, нет. Впрочем, вы и сами это знаете, верно?

Иван кивнул.

— Он раньше был диггером.

— Кем?

— Ну, кем-то вроде нас, — Иван обвел рукой сидящих у телевизора. Голубоватый свет экрана истончал силуэты сидящих Кузнецова, Седого, Манделы, Убера. — Разведчики, короче. Только он старше и круче… наверное.

Старик кивнул. Морщины собрались на лбу, разгладились.

— Ага, понимаю. Но, видимо, даже на опытных разведчиков случается проруха. Он рассказывал, что исследовал какой-то секретный объект… или лабораторию? Не помню точно. Там с ним и случилась эта… эта неприятность.

Иван хмыкнул.

— Да уж… обтекаемо сказано.

Один из силуэтов, облитый голубым свечением, встал и направился к столу, за которым сидели Иван со стариком.

Вблизи силуэт оказался Манделой, в руке у него была чашка с блюдцем.

— Еще чаю, пожалуйста, — произнес негр церемонно. — Если не затруднит.

— С удовольствием, сэр, — старик улыбнулся. Поднял чайник, наклонил над кружкой. Взвился вкусный — Иван на секунду даже задержал дыхание — пар, пахнущий чем-то… настоящим. Именно, подумал диггер. Куда уж нашим метровским чаям до него.

— Премного вам благодарен, добрый сэр, — отозвался Мандела, чуть поклонился, стоя с чашкой в руке. Повернулся, чтобы идти к телевизору…

— Что такое микроволновая пушка? — спросил Иван у Федора. Спина Манделы замерла. Напряглась. Иван видел это краем глаза.

— Вы знаете, что такое микроволновка? — спросил старик. — Такая печка для разогревания еды?

— Н-нет.

— Обычно они вот такого размера, — старик показал ладонями габариты микроволновки. — В них готовят еду… на, скажем, волнах, которые заставляют молекулы воды колебаться с такой скоростью, что вода закипает.

Иван попытался представить, как это может быть, и помотал головой.

— И как это повлияло на Энигму?

— Он попытался открыть дверь, а там была автоматическая защита — и она сработала. К счастью, он вовремя понял, что что-то не так, и успел убраться. Но словил напоследок микроволновый импульс. Краешком задело, но все равно…

— То есть?

Федор посмотрел на диггера.

— Грубо говоря, его глаза сварились.

Иван помолчал. Вот как, значит. А мозги у него, случайно, не сварились? Этим бы легко объяснились многие странности в поведении слепого.

— И где стояла эта… хмм… эта пушка?

Федор пожал плечами.

— Где-то около станции Невский проспект. Или Гостиный двор? В общем, где-то там. Какой-то секретный объект, я точно не знаю.

Иван вспомнил последний их с Шакилом «залаз». Как раз в районе Гостинки-Невского. И тот ствол на потолке, который целился в камни… и ничего не происходило. Автоматический пулемет?

Может, и не пулемет.

Может быть, Иван всего на полшага не дошел до того, чтобы свариться заживо?

Мандела все так же стоял рядом, словно забыл, зачем явился.

— Что вы там смотрите? — спросил Иван. До него долетали только обрывки песен и экспрессивных театральных выкриков. «Я задержу их, ничего». «Защищайтесь, господа», «Каналья!» и прочее.

Мандела пожал плечами.

— «Три мушкетера» называется. Хороший фильм, только непонятный немного.

Старик негромко засмеялся.

— А мне «Два бойца» нравятся, — сказал Иван, посмотрел на Федора. — У вас, случайно, нету?

* * *

— Здесь есть кто-то еще, — сказал Седой. Иван облизнул губы — растрескались совсем, помолчал. Пожилому скинхеду верилось сразу.

— То есть?

— Не один он здесь живет, зуб даю.

— Может, женщину от нас свою прячет? — предположил Иван. — Я бы так и сделал, наверное. Видок-то у нас бандитский, прямо скажем.

Седой покачал головой. С сомнением.

— Не знаю. Может, и женщину. Может, нет. Но точно кого-то прячет.

* * *

— Вы один живете, точно? — Иван смотрел в упор. — Мы думаем, здесь есть кто-то еще. Почему он или она от нас скрывается?

Федор помедлил. Иван видел, как сжались его руки с тонкими пальцами. Морщинистая кожа с синими узловатыми венами. Интересные у него мозоли, кстати…

— Никого здесь нет, — сказал Федор наконец. — Извините, мне надо побыть одному… простите…

И вышел. Иван посмотрел ему вслед. Интересно, от чего бывают такие мозоли? Он поднял свои ладони и внимательно разглядел. Понятно, от чего.

От лопаты.

* * *

В следующий раз Иван выбрал время, чтобы задать вопрос про мозоли. Сначала старик долго молчал.

Потом предложил диггеру одеться на выход.

Интересно, подумал Иван.

За корпусом ЛАЭС простиралось ровное поле.

— Раньше это был газон, — пояснил Федор глухо, сквозь маску.

— А теперь? — спросил Иван, хотя уже начал догадываться.

Кресты, сваренные из металлических трубок, торчали из земли. Их было несколько десятков. Некоторые — с надписями. Часть даже с оградками.

— Теперь это кладбище, — сказал Федор. Серый туман наползал на ЛАЭС. Гигантские трубы напоминали ноги огромного чудовища, застрявшего в мутной пелене.

Иван подошел к одной из оградок, наклонился, напряг зрение.

«Марина К. род. 1993» — прочитал он. На могилке лежали стебли бурого растения с острыми листьями и белесыми некрупными цветками. Иван слышал про традицию носить цветы на кладбище, но видел такое впервые. Кто она была старику? Иван покачал головой. Жена? Это не мое дело.

— Возвращаемся, — сказал старик. Иван кивнул.

Перед уходом они остановились, чтобы еще раз попрощаться с умершими. «Минута молчания в память павших. Сейчас!» Иван склонил голову.

— Я нахожу их везде и хороню здесь, — сказал старик. — Чтобы было — по-человечески. Понимаете, Иван?

— Да. Мне кажется, понимаю.

* * *

— Петербург — англицкий город, — сказал Федор.

— Ангельский?

Старик улыбнулся.

— Английский, то есть.

Он откинулся в кресле и начал читать — негромко, чуть отстраненно, с паузами в нужных местах:

— Прекрасен и сумрачен, как бабуин, что с английской гуляет трубкой, с английским зонтом, в клетчатом пледе шотландском и шарфе на шее большом.

Ко всем обращаясь по-русски, четко, до буквы звучит, ленинградских кровей он старинных, на любом языке говорит.

Странный для всех, равнодушен, ночью разводит мосты. Вантовый, ванты, калоши, булка, поребрик, носки.

Трубу он с собой не таскает. Дома забыл саксофон. Гордый.

Гордый. Звучит саксофон.

— А еще у этого бабуина должны быть пушкинские бакенбарды, — сказал голос Уберфюрера. Иван и не заметил, когда тот появился в библиотеке. Он повернул голову. Заново выбривший голову скинхед стоял, опираясь на спинку кресла жилистыми руками — Иван видел татуировку на его плече «серп и молот», наполовину закрытую рукавом футболки. Отсветы живого пламени ложились на скуластое, с запавшими щеками лицо Уберфюрера. Красивое и мрачное, как закат постъядерного мира.

Федор поднял голову, с каким-то новым чувством оглядел скинхеда.

— Верно, — сказал он наконец. — У вас есть чувство поэзии, Убер…

— Андрей, — сказал Уберфюрер.

* * *

Пришло время для того, ради чего они устроили этот безумный поход.

— Моя станция погибает, — сказал Иван. — Ее блокировали, перекрыли подачу электричества. Мы пришли сюда, чтобы дать Василеостровской свет. Вы можете это сделать?

Федор помолчал, разглядывая Ивана из-под густых бровей.

— Вы действительно думаете, что я могу включить свет на вашей станции? — спросил он наконец. — Отсюда?

Иван помолчал. Да, именно так я и думал.

— Это невозможно?

— Увы, нет. Значит, Энигма вам не все рассказал? — удивился Федор. — Понятно. Нельзя включить электроснабжение отсюда, Иван. ЛАЭС — просто источник. Это как батарейку в фонаре назвать выключателем. То есть выключить свет я могу, а вот включить…

Это было крушение.

Вернее, это было больше, чем крушение.

Это был полный конец.

— А распределительный щит, рубильник, грубо говоря, находится… где, вы думаете?

Иван помолчал. Вот как, значит, еще не все?

— В метро? — сказал он глухо.

— Именно.

— Значит, это конец, — подвел он итог. Да, пора нам домой. Здесь нам уже нечего делать.

— Почему же сразу конец? — Федор поднял брови. — Еще тогда, после звонка Энигмы я думал над этим вопросом. И просмотрел документы. Есть один вариант.

— Какой? — спросил Иван без особой надежды. Хватит заниматься ерундой, пора на Василеостровскую. Прав Мемов. Иван горько усмехнулся. Ис тория делается не на атомных станциях, не в фантастических проектах — она делается в туннелях метро.

— Вы меня слушаете?

— Да, конечно.

— Грубо говоря, Иван, вам придется дернуть за рубильник.

Иван несколько мгновений смотрел на Федора в упор. Он, что — так шутит?

— То есть?

— Система резервного электроснабжения создавалась не за один день. Под Петербургом множество военных и правительственных объектов — и система была заложена задолго до начала Катастрофы. Но в явном ее предчувствии, разумеется…

— А покороче? — попросил Иван.

— Включить подачу электричества можно на месте.

— Что-что?

— В самом метро. Смотрите. Вы знаете про мое… хобби…

Хоронить людей по-человечески? Конечно, знаю.

— Так вот. Одним из первых я похоронил тех, кто умер на самой ЛАЭС. Слушайте, Иван! Это важно. На станцию за несколько дней до Катастрофы приехала комиссия… несколько важных чиновников, ФСБшники, военные, МЧСники. Как понимаю, уже тогда стоял вопрос о возможном снабжении подземных сооружений электроэнергией. Именно это они и приехали проверять. Среди них был один интересный человек без определенного звания. Называли его инспектором. Когда я его хоронил, обнаружил вот это.

Он протянул диггеру красную книжечку. Удостоверение сотрудника.

С фото на Ивана смотрел строгий человек в военной форме, в фуражке с высокой тульей.

— Макаров Вячеслав Игоревич, ГУСП ФСО, — прочитал Иван. Поднял взгляд. — Подземные войска?

— Да, я так понимаю, он занимался охраной секретных подземных сооружений. При нем было вот это. — Федор протянул Ивану небольшую пластиковую карточку. Бесполезная вещь, вроде открытки. И такая — совсем простая, без рисунка. Темно-серая. В углу металлический квадратик. И ряд черных цифр. Все.

— Что это?

Федор помолчал.

— Думаю, это ваш пропуск на секретный объект. На тот самый объект, на который пытался попасть Энигма… и не смог.

— Пункт управления метро?

— Думаю, да.

Иван взял карточку. Она была легкой. Очень легкой. Вот, значит, сколько весит жизнь одной станции?

* * *

Иван открыл дверь и шагнул в коридор.

Утро — вот какое оно бывает, подумал диггер. Черт. По словам Федора, сегодня было пасмурно, поэтому Иван решился. Но, даже несмотря на темные очки, ему казалось, что квадрат окна сияет нестерпимо ярким светом. Боль. Словно приставили к глазным яблокам два ножа и начали вскрывать наживую. Щелк. Щелк. Под веками пылало. Иван, прикрываясь рукой, почти вслепую добрался до окна, уткнулся лицом в темную стену — пластмассово щелкнули очки. Диггер постоял так, слезы лились потоком.

Иван пальцами залез под очки, понажимал на белки, чтобы убедиться, что глаза еще на месте. С трудом разлепил веки.

Свет.

Поморгал — ресницы склеились и мешали смотреть.

Наконец Иван начал хоть что-то видеть. Длинный коридор, идущий вдоль внешней стены здания, ряды окон; справа пыльный диван, картина на стене — что-то зеленое, засохшее высокое деревце в огромной пластмассовой кадке. Сияние солнца создавало странный эффект — почти черно-белый. В воздухе кружились пылинки, сверкая. Ивану казалось, что коридор наполнен светом до краев, он почти осязаем, его можно трогать и глотать, как воду. Прекрасно.

Но долго здесь находиться нельзя. Иван развернулся обратно к двери, перебежал, захлопнул за собой. Постоял в блаженном полумраке.

Да уж, подумал Иван.

Перед глазами все еще таял световой отпечаток окна.

Услышав приближающиеся шаги, диггер помедлил. Сюда кто-то бежал. Иван плавно скользнул в коридор, увидел мелькнувшую тень. Федор? Почему бегом-то?

Иван мягко шагнул в коридор, встал около стены. Это был коридор в центре здания — здесь диггер мог не опасаться яркого солнца. Посмотрел вслед бегущему. Темная сгорбленная спина. Федор бежал и что-то нес.

Интересно, что?

Иван огляделся, потом шагнул вперед и опустился на одно колено.

На полу лежала упаковка бинта — еще не распакованная, в целлофане. Иван поднял ее, оглядел и усмехнулся. Так, значит.

Седой был прав. Старик кого-то скрывает. И этот кто-то ранен.

* * *

За желтой фанерной дверью неразборчиво звучали два голоса.

Старик был не один. И этот другой был болен или ранен — не зря же Федор тащил с собой груду перевязочного материала.

Иван подошел к двери, встал рядом… Постоял, прислушиваясь. Склонил голову на плечо. Второй голос звучал ниже и тише. И в нем было нечто странное — Иван пока не мог понять, что. Второй голос говорил быстро, бубнил так, что слов было не разобрать — но явно жаловался. Иногда начинал подвывать, словно от сильной боли.

Понятно, этот второй был на улице, столкнулся там с тварью. Но почему старик его скрывает от диггеров?

Что ж… пришло время все выяснить.

Иван аккуратно толкнул дверь, шагнул через порог. И застыл.

Увиденное вышибло Ивана из заготовленной колеи — мол, наконец-то мы встретились… черт!

Там стоял… твою мать.

В следующее мгновение Иван вскинул автомат к плечу. Бой сердца. В прорези прицела оказалась жутковатая фигура — человеческое лицо, словно вдавленное в переплетение стволов. Высоченный, под три метра, на длинных ногах, похожих на корни. Длинные, разного размера руки — тоже оплетенные, переходящие в лианы и наоборот. Человек-растение. Он покачнулся, переступил с ноги на ногу, словно на ходулях. Одна рука твари — та, что длиннее, и талия были забинтованы. Сквозь толстый слой бинтов проступила кровь — почему-то красно-зеленого, яркого цвета.

Монстр открыл глаза — серые и бессмысленные. Посмотрел на Ивана.

— Я… я-у… — губы шевельнулись. Голос существа был глубокий и совершенно нечеловеческий.

Иван выдохнул. Положил палец на спуск.

В мгновение ока линию огня перекрыл Федор, раскинул руки. За его спиной возвышался огромный нескладный получеловек-полурастение.

— Старик, уйди к черту! — крикнул Иван.

— Нет, — сказал Федор.

— Уйди говорю! Придурок, он же тебя сожрет!

— Я зову его Лаэс.

— Что? — Иван открыл рот. — Он же… не человек.

Федор помолчал. Старческие глаза его смотрели на Ивана с неожиданным упрямством.

— Какой бы он ни был, он мой сын.

Иван сначала даже не смог сообразить. Кто он? Сын?!

— А мать?

Старик посмотрел на Ивана.

— Помните могилу? Марина — она была его мама. Она умерла при родах. Она уже почти ничего не видела, когда ребенок закричал. Он сразу был такой… странный. Переплетение растения и человека. Это страшно. Младенцы вообще при рождении не очень красивы, но это было уже чересчур… Сначала, когда я увидел ребенка, я хотел сразу убить его, даже занес скальпель… Но тут Марина услышала его крик. Она подняла голову и спросила меня: кто? Я сказал: мальчик. Здоровый? — Федор замолчал. Подбородок его дрожал. — Она спрашивает, здоровый ли ребенок, а я держу нож, чтобы убить это маленькое чудовище… Марина снова спрашивает: здоровый? И такая тревога у нее. Я говорю: да. Совершенно здоровый мальчик. Вырастет, будет большой и умный, не сомневайся. Она начала плакать. Слепая от радиации, волосы выпали, язвы… лежит и плачет. От счастья. Вы не представляете, что это было. И я не смог его убить. Она откинулась и говорит: дай мне его подержать. Я говорю: ты слишком слабая, Марина. Она: просто дай мне его подержать. Это мой мальчик. Пожалуйста! Мой мальчик… Я… Я положил ей его на грудь. Она вздохнула и говорит: ты такой голодный. Я даже не сразу понял, что она умерла.

В глазах старика стояли слезы.

— Похоже, — сказал Иван, опуская автомат, — нам всем нужно кое в чем разобраться, верно?

* * *

Серый стоит под дождем и смотрит на здание ЛАЭС.

Капли дождя барабанят по его ровной серой коже, собираются в глубоких рваных шрамах, оставленных пальцами древесного человека. Наполнив канавку, вода прорывает поверхностное натяжение и протекает вниз, скатывается с гладких плеч Серого.

Следы ударов почти черные. Как и та жидкость, что течет в его теле. Сейчас часть жидкости вытекает из глубокой раны на спине Серого и просачивается в землю.

Серый стоит и ловит радиоволну.

Он смотрит на здание. Разряды электричества вспыхивают то здесь, то там.

Шум ветра и вой небесных потоков радиоволн.

Интереснее всего здание.

Тот, кто ему нужен, тоже там. Но в последнее время Серый начал сомневаться. У того, кто находился в здании, был очень четкий, характерный отпечаток мозга. Серый видит его сейчас перед собой. Ветвящаяся красно-желтая схема, уходящая в позвоночный столб. Вот он. Серый медленно поворачивает голову.

Но этот отпечаток неидеален.

Словно тот, за кем он гонится, — тот и одновременно не тот.

Или даже два человека в одном. Разве так бывает?

Серый смотрит.

Пелена мелкого дождя закрывает вид на здание, вносит помехи в прием сигнала — поэтому Серый не так отчетливо видит, где сейчас люди. В этом здании много посторонних излучателей, эфир забит, и к тому же…

Серый поднимает голову.

Там, внутри, огромное красное сердце. Чудовищная мощь. Если бы Серый мог испытывать чувства, он бы испытал благоговение. Но сейчас он просто стоит и смотрит.

Красное сердце клокочет и горит.

Излучает. Ах, как оно излучает.

Раны болят.

Древесный человек оказался опасен. Серый удивлен. Древесный вступил с ним в схватку. Более того, он оказался серьезным противником. Раны болят — Серый не ощущает это как боль, скорее как очередные досадные помехи. Восприятие сигналов нарушено.

Но это пройдет.

Серый вдыхает. Под серой кожей, начинающей дрожать от холода и потери, клокочут легкие. Теперь ему нужно дышать, чтобы восстановить силы.

Но с древесным лучше больше не связываться.

Серый стоит. Он может подождать, пока люди выйдут с охотничьей территории древесного человека.

И тогда он окажется рядом. Рано или поздно.

* * *

Веганцы — не люди, сказал генерал. А я тогда ему не поверил, подумал Иван. И вот теперь я вижу перед собой получеловека-полутварь, которую старик называет «сыном». Тут начнешь верить во всякое. Что, если Мемов был прав — и веганцы давно не люди. Что там творилось жуткое — это я сам могу рассказать.

В помещении конференц-зала собрались все участники экспедиции — и Федор с «сыном». Горели потолочные лампы, в огромном лакированном столе отражались их вытянутые силуэты.

Мирные переговоры, блин. Диггеры смотрели на древесного человека с опаской, оружие держали под рукой. Уберфюрер даже притащил свой пулемет.

— Что с ним случилось? — спросил Иван. Кивнул на перевязанный бинтом торс твари… получеловека.

Федор покачал головой.

— Он говорит, что столкнулся с каким-то новым хищником. Он был огромный и серый.

Иван с Уберфюрером переглянулись. Вот это да. «Пассажир» вернулся!

— Вы знаете, что это или кто это, правильно? — старик перевел взгляд с Ивана на Убера и обратно. В покрасневших глазах стояли слезы. — Кто это?

Иван вздохнул.

— Мы не знаем, кто он, — сказал диггер. — Мы называем это существо «пассажир». Он ехал за нами на подлодке. Вернее, вместе с нами — мы внутри лодки, он снаружи. Потом он исчез. Но мы видели на берегу его следы.

Молчание.

— Вы привели с собой эту тварь, — тихо и обвиняюще сказал Федор. — И она ранила моего сына. Моего сына!

— Эту тварь, — жестко сказал скинхед. В любую минуту он готов был поднять пулемет и открыть огонь. — Эта тварь еще всех нас переживет, вот увидите.

— Лаэс, — сказал старик. — Не тварь.

Вот это дела. Лицо Федора стало упрямым.

— Лаэс, — повторил он. — Запомните. Его зовут Лаэс.

Он отвернулся, пошел к раненому. Древочеловек застонал — утробно и жалобно. Иван вздрогнул. Старик успокаивающе положил ладонь монстру на грудь. «Тихо, тихо», погладил.

— Лаэс. В этом имени есть что-то эллинское, античное… — мечтательно произнес Федор. — Имя для молодого и прекрасного бога.

Уберфюрер за спиной старика покрутил у виска пальцем. Иван незаметно показал ему кулак.

— Так ты еще и ксенофоб? — холодно поинтересовался Мандела, когда они вышли из конференц-зала, в единочасье превратившегося в госпиталь.

— Какие ты слова, однако, знаешь… — Уберфюрер помолчал. — Дурак ты, Мандела. Мне за старика обидно. Хороший старикан. Правильный. И тут такая фигня.

— Чужой, — сказал Иван. — Но при этом его сын. Кажется, мы здесь лишние.

* * *

— Думаю, пора прощаться, — сказал старик. Губы его тряслись.

Иван посмотрел на его морщинистые руки, они сейчас дрожали.

— Да, пора. Сегодня вечером мы уйдем, — Иван помедлил. — Осталось придумать, как нам добраться до Питера…

Он хотел добавить «домой», но вовремя остановился. С некоторого времени становишься суеверным даже в мыслях. Верно, Иван?

— Я могу помочь, — сказал Федор.

С минуту Иван смотрел на смотрителя реактора, потом поднял бровь:

— Серьезно?

* * *

Съемная дрезина, раньше такие специально использовали, чтобы можно было снять их с рельсов и снова поставить. На них обычно ремонтники ездили — целыми бригадами.

Хороший вариант. Единственное, никакой защиты от тварей.

Впрочем, выбирать не приходится.

Они загрузились.

— Он ленинградский до мозга костяшек, — продекламировал Федор. Посмотрел на диггеров. — Спасибо, что заехали в гости. Приезжайте еще. Мы с Лаэсом будем рады…

Мелкий накрапывал дождь, подумал Иван почему-то стихами.

Федор Бахметьев вышел их провожать. Когда мотодрезина тронулась, Иван долго смотрел на оставшуюся позади худую фигурку старика. Понурая, одинокая. Потом, когда фигурка стала совсем маленькой, к ней из леса или из-за контейнеров (вообще непонятно, откуда взялась) вышла высокая — не по-человечески высокая фигура. Наклонилась низко, будто что-то сказать.

В последний момент, когда они исчезали вдали, Иван увидел, — или ему это только показалось? — что старик поднял руку и положил высокой фигуре на плечо.

Глава 19 Возвращение

Черный силуэт, рвано держась в воздухе, спланировал над Невой. Ивану всегда Невская река казалась жутковатой, стоит только посмотреть, как она течет вдоль мостов. Округло морщится вокруг опор, негромко, с мягкими всхлипами, проносит себя мимо Васильевского острова. Опасность растворена в ее черных водах.

Возможно, эта река была опасна еще тогда, когда никакой Катастрофы и в помине не было.

Иван проследил взглядом полет темного силуэта. Далекий, душераздирающий крик застал Ивана врасплох — процарапал по хребту, ржавый, острый. Бесконечный.

Летающая тварь спустилась ниже.

Уцепилась за мачту.

«Аврора» стояла с креном на правый борт. По заржавленным серым бокам с облупившейся краской спускались к воде тонкие белесые побеги. Внутри самого корабля, кажется, обитало что-то не очень хорошее. Точно Иван не знал, но были такие подозрения.

Черное пятно на дымовой трубе «Авроры». Тварь устроилась поудобнее.

Иван увидел, как тонкие белесые лианы вдруг пришли в движение… Бросок! Оплетенная белыми нитями черная тварь забилась, дернулась. Закричала. Иван поморщился. Крик пробирал до костей.

Но вырваться ей не удалось.

Белесые лианы медленно втянули барахтающуюся тварь в дымовую трубу. Вот и нет ничего.

Еще некоторое время Иван слышал, как тварь кричит — словно водят по нервам ржавой пилой. Потом все затихло.

Вот и конец.

Тихая питерская ночь…

* * *

Иван проснулся, почувствовав, что дрезина замедляет ход. Стук колес стал реже — но все такой же металлический, неприятно дергающий, а вот резкость его уменьшилась. Теперь это было не БАМ, а скорее б-баам.

И мотать из стороны в сторону стало гораздо меньше.

Он открыл глаза. Сквозь стекла он видел, как проезжает мимо, неприятно постукивая, серо-коричневая, мокрая земля. Изредка встречались по пути заросли травы — ровной и плотной, словно слепленной из глины. Неприятно коричнево-ржавого оттенка, она нехотя пригибалась под порывами ветра. Словно это трава своим вялым шевелением создавала движение воздушных потоков, а не наоборот.

Иван некоторое время сидел, бездумно глядя перед собой. Тут и там вокруг железной дороги виднелись следы прежнего присутствия человека. Упавшие, сгнившие столбы электропередач, обрывки проводов. Не до конца поглощенный землей ржавый трактор — местами на его бортах проглядывали остатки синей краски. Деревянная будка у дорожного переезда, покосившаяся, как под ударом великана.

Упавший шлагбаум, перед ним на переезде — две машины. Совершенно гнилая белая, за ней гораздо более целая темно-синяя — огромная, с квадратными фарами. Ржавчина съела ее деликатно, проступила изнутри, словно проявляющееся на фотографии изображение (Иван как-то видел, как печатают фото на паспорта в Василеостровской лаборатории). Вот эта темно-синяя чистая бумага лежит в ванночке… И вот она уже вся в пятнах, которые медленно расплываются, становятся четче…

Иван отвернулся. Все-таки замедляем ход… или нет?

Шевелиться не хотелось. Хотелось ехать и ехать.

Что же мы сделали с землей?

Запустение.

Мерзость.

Резкий, оглушительный в окружающей тишине, стук колес дрезины…

— Командир, впереди поезд, — голос Кузнецова. — Командир?

Иван вздохнул. В маске духота, лицо залито потом. Стекла по краям запотели. На языке кисловатый, отвратительный привкус кошмарных видений. Похоже, пора менять фильтр.

— Какой поезд? — Иван привстал. Со сна и дороги спину словно камнями набили.

— Что? — не понял Кузнецов.

— Поезд, говорю, какой?! — пришлось повысить голос.

Дрезина продолжала медленно катиться. Мерный рокот двигателя сменился редким дерганым звучанием. За дрезиной оставалось висеть в сыром воздухе прозрачное пятно выхлопа.

Уберфюрер привстал на своем месте (он сидел впереди, Иван увидел его спину в резиновом костюме), чертыхнулся неслышно. Повернулся к Ивану. Тот вздрогнул. В первый момент ему показалось, что на него смотрит резиновая обезьянья морда.

Испуг был мгновенный, как вспышка. Тут же прошел, но оглушительный бой сердца остался.

— Приехали, — сказал Убер. Теперь это снова был он. — Слазь, интеллигенция, кончился ваш бронепоезд.

Иван поднялся со своего места, держась за сиденье, повернулся, посмотрел вперед.

Вот черт.

Преграждая дрезине путь, на рельсах стоял старый ржавый состав. Но самое плохое, что на соседних путях застыл встречный поезд. Это же надо было им так встать, подумал Иван. Эх.

Встретились два одиночества.

* * *

Когда Федор давал им эту дрезину, то сказал, что в случае необходимости ее можно снять с рельсов и перенести на руках. Иван тогда кивнул. Ерунда. Что такое триста кило для пятерых мужиков?

Оказалось, очень даже много, — если нести ее пятнадцать вагонов по гравийной насыпи. И это — не считая собственных вещей. Фонари диггеры не включали, прозрачные сумерки (белые ночи, ха) позволяли видеть все. Здесь было даже светлее, чем в метро, но свет был не концентрированный, направленный, а такой, словно разбавленный водой, он шел отовсюду и ниоткуда.

— Может, ну ее — и пойдем пешком? — предложил Уберфюрер. — Тут осталось-то…

— Через Автово? — удивился Иван.

— О, блин, — Убер по привычке почесал резиновый затылок, отдернул руку. — Ты прав, об этом я не подумал.

На Автово, по слухам, расплодились какие-то странные твари. С виду почти люди, но — не люди. И оставляют после себя высушенные трупы. Так это или не так, Иван проверять не хотел. Лучше уж привычные собаки Павлова, Голодный Солдат, птеродактили… Или кто они там?

Знакомое зло лучше, чем незнакомое, верно?

Или допустим, пройдем мы Автово, а там дальше что? Отморозки Кировского завода и параноики с Нарвской? Отличное сочетание. Еще их легендарный Летчик, романтический убийца в летной куртке…

Нет уж. Мы как-нибудь сами. Потихонечку.

— Раз-два, взяли.

Они подняли ее и понесли. Иван думал, что руки у него скоро отвалятся. Просто останутся висеть, вцепившись пальцами в железную раму дрезины. Как та рука у манекена на Невском…

Гравий под ногами скользил, мешал идти.

— Перекур, — выдохнул Убер. — Бросай дуру!

Они поставили дрезину на землю, остановились передохнуть.

Иван присел, склонив голову набок.

После тарахтения мотора дрезины и гулкого стука по ржавым шпалам тишина казалась завораживающей. Иван сквозь привычный гул в ушах слышал даже, как ветер шевелит траву. Или — кто знает? — трава шевелит ветром…

Как все относительно в этом мире без человека.

Словно с его уходом пропала точка отсчета.

Будь возможность, мы вернулись бы домой на подводной лодке. При полном параде, прямо на Василеостровскую. Высадились бы на набережной и пошли пешком. Красин, Красин. Эх…

Они сидели рядом с вагоном номер 12. Стекла в нем были почти целые, кроме пары выпавших. Сквозь грязное стекло внутри ничего не разглядеть.

Уберфюрер поднялся, пошел к вагону. Что он делает? — подумал Иван равнодушно, тут же забыл, снова прислушался к тишине.

Краем глаза он видел, как Уберфюрер передвинул двустволку на спину (это было его запасное оружие, пулемет РПД остался лежать на дрезине), примерился… уцепился левой рукой за оконный проем. Поставил ногу на ржавый каток, подтянулся…

«ПОМОЙ МЕНЯ», — написал скинхед на грязном стекле.

Спрыгнул, отошел полюбоваться.

И тут что-то случилось. Иван это сразу понял. Словно воздух загустел. Точно нависла над маленькой командой непонятная черная тень. Вроде ничего не изменилось, то же самое место, тот же самый пассажирский состав рядом, те же ржавые поручни и ступени. Та же коричневая трава, пробивающаяся между шпал… Но что-то изменилось. И явно не к лучшему. Иван вдруг понял, что давно уже чувствует давление в затылке — словно опять толком не отрегулировал лямку противогаза.

Просто давление стало настолько привычным, что Иван перестал его замечать.

— Зачем? — спросил Иван, когда скинхед вернулся к отряду.

— Что нам остается, кроме смеха? — сказал Убер. — Понимаешь, брат… Смех — это реакция человека на страшное.

— Не понимаю, — сказал Мандела.

— Что? — Скинхед повернулся.

— Не понимаю, — повторил негр. В резиновой маске он был такой же, как все — не отличить. — Почему все так? Почему все должно быть так? Чем мы все это заслужили? Чем они, — он внезапно вскочил, ткнул рукой в перчатке в сторону мертвого поезда. — Чем они это заслужили? Они ехали домой. Они кого-то трогали? Они кому-то мешали? Почему, блин, в мире вечно происходит какая-то фигня, а расплачивается тот, кто едет в плацкартном вагоне на второй полке?! Почему я должен идти мимо умерших детей, а? Я напрашивался? Какого черта я вообще оказался в метро?! Зачем?! Я об этом просил? Просил?! — он надвинулся на Уберфюрера, скинхед невольно отшатнулся.

— Ты чего?

— Я? Я ничего. Ты в вагон этот заглядывал?

— Я?

Негр вдруг поднял руку…

— Нет! — заорал Иван.

Уберфюрер вскочил, попытался перехватить руку Манделы, охнул. Упал на колени. Мандела, пнувший его коленом, отодвинулся. Быстро встал в стойку.

Тоже боевое самбо? — подумал Иван. — Как у Звездочета?

В следующее мгновение он прыгнул. Мандела резко перехватил его в воздухе за кисть, вывернул корпус. Иван полетел на землю, рефлекторно ушел в кувырок. Ох! М-мать. Попытался встать… Земля и ржаво-зеленый вагон перед глазами качались. Повернулся.

Мандела посмотрел на них равнодушными стеклами.

Потом поднял руки, ослабил шнурок, стянул назад капюшон.

Взялся за маску…

Не надо! — подумал Иван.

…и резким движением сорвал противогаз с лица — словно кожу снимал. Р-раз! Под серой резиной оказалось потная смуглая физиономия. Широкий нос, темные зрачки, ярко-белые, словно светящиеся в сумерках, белки глаз.

Мандела глубоко вдохнул. Ноздри его раздувались.

Уберфюрер с трудом поднялся, с трудом поднял маску, сплюнул кровью. Снова натянул. Выпрямился.

Седой и Кузнецов смотрели на драчунов, озадаченные.

— Что, не ожидал от негра? — спросил Мандела. — Если бы знал, как мне сейчас дышится, Убер. Отлично. Просто отлично.

— Дурак, — Уберфюрер сделал шаг. — Надень маску. Пожалуйста.

— В этом мире нужно что-то менять, — сказал Мандела. — Потому что так, как сейчас — это не жизнь. Это доживание.

— И что? — сказал Уберфюрер. — Ты решил, что надышаться радиоактивной фигней — лучший способ? Это, брат, самоубийство называется. И никакой доблести в этом я лично не вижу. Ты еще заплачь сейчас, чтобы я расчувствовался.

— Прямо сейчас, — пообещал Мандела. — По просьбам телезрителей.

— Юра, — сказал Иван негромко.

Он видел, куда упал противогаз негра, и медленно, стараясь сделать это незаметно, двинулся в ту сторону. Идти было трудно, в голове гудело. Крепко его Мандела приложил, однако… Но надо.

— Что, командир? — негр стоял к нему полубоком. — Не сладко? Ты извини, что я тебя ударил. Только ты меня не трогай, ладно? Договорились?

Иван остановился. Поднял руки. Только бы он за оружие не взялся…

— Хорошо, Юра.

— Мандела, — Убер сделал шаг вперед.

Негр вдруг поднял автомат, щелчок предохранителя. Уберфюрер замер. Иван чертыхнулся про себя. Все это уже становилось не смешно. Далеко не смешно…

— Не надо меня останавливать, — сказал Мандела. — Пожалуйста. Вы мои друзья. Я не хочу в вас стрелять. — Он обвел всех взглядом, упрямый, смуглый. — Но буду.

— Ты, ублюдок черный, ты же сдохнешь сейчас! — сорвался Убер. — Надень маску, урод! Или я тебе ее в задницу затолкаю!

Короткая очередь разорвала воздух. Очень плохо, подумал Иван. Это настолько плохо, что лучше бы нам вообще отсюда мотать подальше и побыстрее. Затылок разболелся не на шутку.

Уберфюрер отшатнулся. Мандела стрелял в землю перед его ногами.

— Мандела, мы без тебя даже дрезину не дотащим! — крикнул Кузнецов. Молодец парень!

Негр улыбнулся.

— Хороший аргумент, — сказал он, — но запоздалый. Прощайте, друзья. Увидимся в следующей жизни. Или не увидимся. И да, еще… Не ходите за мной. Не надо.

Он мягко отступил, продолжая держать автомат на весу.

— Но почему? — спросил Иван, чтобы потянуть время.

— Почему я это делаю? — Мандела остановился, покачал головой. — Когда мы туда ехали… на ЛАЭС… Я думал, мы найдем что-то, что станет нашей надеждой. Для нас, для человечества… Что-то… не знаю, что! Но оказалось, что там сидит всего лишь чокнутый старик, разогревающий на ядерном реакторе чайник. Вам не кажется, что это просто метафора, описывающая все человечество? Мы, люди, всегда так поступали, чего уж скрывать.

— А его сын? — негромко вступил в разговор Седой.

Мандела замер. Потом вдруг встряхнул головой, словно прогоняя непрошеные мысли.

— Его сын — это шанс, — он усмехнулся. — Но не для нас, не для людей.

— А для кого?

— Для таких тварей, как он. Понимаете?

Иван выпрямился.

— Другая экосистема, — сказал он. — Вот что это такое.

— Верно, — Мандела стоял, ветер теребил его упрямые черные волосы. — Он паразит. Мы тогда не поняли, что этот так называемый «сын» — паразит.

Вот к чему мы придем в итоге. Все мы станем носителями для этих тварей. А я не хочу этого видеть. Нет, не хочу.

Молчание. Шум ветра.

— Но… — начал было Иван, но Мандела его перебил:

— Думаете, старик трупы выкапывает, чтобы похоронить? — негр оскалил зубы. Такой белый полумесяц на черном. — Как бы не так. Он ими сынка кормит. А чтобы совесть успокоить, ставит кресты над пустыми могилами.

— Ерунда, — сказал Уберфюрер. Но как-то не очень уверенно.

— Прощайте, — сказал Мандела. Иван моргнул. Прежде чем уйти, негр вдруг поднял руку и помахал им. Повернулся и пошел вдоль состава. Иван смотрел, как он проходит мимо тепловоза, словно замершего в удивлении от такого поворота событий. Ржавый сине-красный гигант молча стоял на рельсах. Похоже, он видел людей впервые за последние два десятка лет. Но ничего не изменилось. Люди традиционно выясняли отношения…

— Вот идиот, — сказал Уберфюрер растерянно.

Иван резко повернулся к нему, замах… удар.

Скинхед плюхнулся на гравий. Посмотрел на Ивана снизу вверх:

— Ты чего?

Иван шагнул вперед и ткнул его кулаком в грудь.

— Ты чертов фашист и отморозок, понял?! А теперь — встать! У нас до хрена работы.

* * *

— Раз, два, взяли! — скомандовал Иван.

Металл резал пальцы. Дрезина стала еще тяжелее — оно понятно, на одного грузчика меньше…

Вдалеке вдруг раздался вопль, резанул по нервам, как ржавым лезвием. Потом вдруг — выстрелы, крики боли, возня.

Очередь. Еще очередь.

Мандела!

— Бросай! — велел Иван. Тяжеленная дрезина с грохотом опустилась на щебень. Боль в онемевших пальцах. — Быстрее!

Иван подхватил автомат с дрезины, побежал за Убером.

Когда они добежали до тепловоза, все было кончено. Трупы двух тварей лежали на насыпи, разорванные пулями. Побоище. Темная, водянистая жидкость, похожая скорее на слизь, чем на кровь, вытекала из тел, покрытых странной короткой шерстью. Лапы (ноги?) одной из тварей продолжали рефлекторно подергиваться…

Короткие, почти круглые морды. Разрез пасти громадный, словно голова открывалась, как сумка на молнии. Сотни мелких коричневатых зубов.

Мандела сидел, прислонившись спиной к ножу тепловоза. Красная краска облупилась, пробитая ржавчиной; кровь негра на ней казалась черной. Автомат Мандела держал одной рукой, другой придерживал живот. Между пальцем толчками пробивалась кровь.

Человек и тепловоз.

Венец природы и его создание. Даже этот железный ржавый зверь — тепловоз — и то был ближе к человеку, чем то, что валялось сейчас у ног Манделы. Когда они подбежали, негр поднял взгляд… Улыбнулся…

Дыхание частое, с бульканьем и сипами.

— Не… недалеко я ушел… верно?

— Держись, брат, — велел Уберфюрер. — Сейчас мы тебя перевяжем.

Мандела с трудом поднял голову, посмотрел на скинхеда. Белки глаз, суженные от боли зрачки.

— Брат?

— Брат, — подтвердил Убер.

— Я же черный, ты забыл? — сказал Мандела, попытался подняться.

Скинхед мягко усадил его обратно.

— Да какой ты черный! — Уберфюрер с досадой махнул рукой. Достал бинт и марлю из сумки, начал вытаскивать резиновый жгут. — Никакой ты на фиг не черный…

— Правда? — удивился Мандела. — А какой же?

— Загорелый… блин. И то слегка. А так человек человеком. Уж всяко побольше веганов.

— Вот ведь, — Мандела слабо улыбнулся. Бледное лицо на глазах теряло краски. — Неопределившийся ты элемент, Убер. Неус… — он задохнулся. — Неустойчивый…

Глаза застыли. Голова негра медленно опустилась на грудь.

Уберфюрер в сердцах швырнул бинт в сторону, выругался.

Иван подошел к твари, направил автомат ей в голову. Подергивающийся комок плоти. «Что вам здесь надо? Это теперь наша земля», — словно бы говорили ее глаза.

Иван надавил на спуск. Сумерки разорвало вспышкой.

Резкий, как удар на стыке рельсов, звук выстрела. Еще один.

Иван поднял голову.

— Пойдем, — сказал он Уберфюреру. — Надо идти.

* * *

Серый наблюдал, как исчезают вдали на странной штуковине, которая рычала и билась, четверо людей. При необходимости он легко догнал бы их… Но не сейчас, когда он ослабел после схватки с древесным получеловеком.

Серый поднялся на длинные вытянутые ноги. Покачнулся.

Похоже, пришло время большого зова.

* * *

Через полчаса они добрались до ЖД-станции «Университетская». Сейчас диггеры с резким металлическим стуком проезжали заброшенные перроны и поселки, тонущие в коричнево-серой растительности разрушенные дома, заброшенные заводы и островки погибших машин.

Разруха.

Пару раз они видели крылатые силуэты в светлеющем небе. До рассвета осталось всего ничего, пара часов. От криков крылатых тварей озноб пробегал по спине. Один раз такая «птичка» снизилась… прошла над дрезиной… Они вовремя успели сориентироваться, скатились с насыпи, залегли. Уберфюрер лег на спину и направил ствол пулемета в небо.

Но обошлось. Уродливый птицеящер… или кто он там… прошел метрах в пятидесяти над ними и резко замахал кожистыми крыльями, набирая высоту. Набрал. Неуклюжий, как кирпич, но летает.

Скоро совсем рассветет. Если не успеем до станции Балтийская, придется искать укрытие, подумал Иван. Автово, Кировский, Нарвская для нас закрыты. А ЖД-ветка ведет только до Балтийского вокзала.

Вперед.

Они проехали лес, сейчас превратившийся в болото — стволы деревьев торчали прямо из булькающей, пузырящейся жижи. В одном месте насыпь так подмыло, что рельсы прогнулись и разошлись на расстоянии до половины ладони друг от друга. Дрезина прошла там на скорости, но виляло и бросало ее так, словно она вот-вот вылетит с рельсов к черту.

Когда проскочили тот участок, стало поспокойней. Справа опять появились дома — на этот раз городского типа, пятиэтажные, семиэтажные — длинные, серые, почти без стекол.

Почему-то привычный городской пейзаж успокоил Ивана, хотя тут всякой нечисти могло быть и побольше, чем в лесу.

Стук колес. Мертвая тишина.

Изредка они слышали далекий лай собак Павлова, несколько раз какие-то серые тени перебегали рельсы перед едущей дрезиной. Несколько раз видели они и более крупных животных. Нечто ленивое, бредущее вдалеке — при этом треск стоял, словно тварь прет напрямик, не выбирая дороги, через кусты, старые постройки, завалы и новые заросли.

— Смотри.

Уберфюрер передал Ивану бинокль. Тот приставил его к стеклам противогаза — в глазах задвоилось. Поискал положение окуляров, подстроил резкость… Н-да. Дела.

Вдалеке — правда, двадцатикратный морской бинокль делал это не таким уже далеким — в большой воде (озеро?) по колено бродили твари. На длинных неуклюжих ногах, вытянутых и словно сужающихся книзу. Колени у них были как у человека — сгибались вперед. На всех четырех ногах. И это производило жутковатое впечатление. Словно пародия на людей, идущих друг за другом. В центре пруда желтело круглое здание с куполом.

— Что это?

— Петергоф, — махнул рукой Уберфюрер.

Седой кивнул:

— Раньше тут был офигенно красивый парк. Особенно осенью красиво. А теперь там заповедник… вот этих самых.

— А здесь? — Иван кивнул на тянущиеся слева от железной дороги огромные заросли.

Сначала он подумал, что это обычный мертвый лес, вроде того, что рядом с ЛАЭС, но оказалось, что ветки огромных деревьев оплетены лианами и словно канатами стянуты между собой. Ощущение от этого леса было странное — словно он единое целое. И смотрит на них — внимательно. Да ну, ерунда. Хотя заходить в такой лес я бы не стал, подумал Иван.

— Хрень какая-то, — сказал Убер.

Седой заворчал одобрительно. Действительно хрень.

Дрезина стучала. Двигатель тарахтел.

Нелепая смерть Юры-Манделы… Впрочем, почему нелепая?

Точка в затылке опять налилась ртутью. Иван дернулся. Ощущение пропало. Словно ненароком поймал чей-то недобрый взгляд… И тот, кто смотрит, очень старается себя не выдать.

— Подъезжаем, — сказал Уберфюрер.

Впереди показались серые городские кварталы.

* * *

Железная дорога тянулась между жилых и промышленных зданий, одинаково заброшенных, пустых. Что удивительно, иногда огромные корпуса заводов казались более живыми. Странное ощущение.

Один раз за бетонной оградой промзоны Иван заметил что-то вроде осиных гнезд, как их рисуют в детских книжках, только эти были побольше. Они возвышались метров на пять-шесть в высоту. Не хотел бы я разозлить таких ос, подумал Иван и дальше смотрел только вперед, словно обитатели гнезд могли почувствовать его внимание.

В следующий момент рельсы вывели их между городских кварталов. Вдоль дороги тянулись покосившиеся бетонные заборы, местами зияли проломы.

Первыми тварей заметил Кузнецов.

— Там! Там! — показал он куда-то вправо от дороги.

Иван повернулся. От дальнего пятиэтажного дома в их сторону бежали три… нет, четыре… собаки Павлова. Синхронно, словно настроенные на одну волну. Дрезина стукнула, лязгнула. Привычное тарахтение двигателя. Иван поднял автомат. Вообще удивительно, что мы раньше не нарвались — при том шуме, что мы создаем. Но скорость у дрезины хорошая, оторвемся.

Иван повернулся и похлопал Седого по плечу. Давай быстрее.

Тот кивнул и сильнее прижал ручку газа. Двигатель взревел, металлический щелчок — Седой переключил передачу. Дрезина рванулась вперед. Скрежет катков по заржавленным рельсам стал невыносимо громким. Иван сжал зубы. Собаки, которых уже было больше десятка, начали отставать.

Оторвемся, подумал Иван. До Балтийской осталось всего ничего. Квартал, может быть…

В следующее мгновение Уберфюрер заорал:

— Стой! Стой, говорю. Тормози!

Седой рванул рычаг. Визг колодочных тормозов. Искры взлетели метра на полтора вверх.

Дрезина дернулась так, что Иван чуть не пропахал землю носом, еле успел ухватиться за поручень, удержался.

— В чем дело?! — крикнул он.

Уберфюрер привстал, посмотрел вперед, прижимая ладонь ко лбу, как козырек. Уже начинало светать, скоро диггеры вообще будут как слепые…

Скинхед присвистнул.

Иван тоже выпрямился и — увидел.

На дрезину катилась серо-багровая живая волна.

То есть впечатление создавалось именно такое. Волна. Твари бежали на дрезину почти синхронно, хотя были разные по размеру и повадкам. Собаки Павлова, серые бегунцы, те, новые, с пастями до затылка, с правого фланга ковылял даже рослый Голодный Солдат.

Впрочем, подумал Иван, не так уж их много… Но такое ощущение, что ими кто-то командует — обычно эти твари друг друга на дух не переносят. Блин. Как такое может быть? Хорошо, хоть Кондуктора с ними нет. Или Повара — это было бы чересчур даже для нас.

Кузнецов повернулся к Ивану. Даже морда противогаза выглядела испуганной.

— Что делать, командир?

Иван огляделся. Единственный вариант — к зданиям. Забаррикадироваться и занять оборону.

— А ведь это конец, дорогие мои, — задумчиво сказал Уберфюрер. Поставил пулемет на сошки, открыл затворную коробку, аккуратно вставил ленту, закрыл. — Всегда хотел побыть Шварцем.

Он резко потянул на себя рукоятку, отпустил. Лязганье, металлический удар.

Готово.

— Кем? — спросил Иван.

— Был один такой великий герой. Я его с детства уважал и всегда хотел быть таким, как он. Готовь еще ленту, — велел он Седому. Тот кивнул.

Уберфюрер лег на землю, широко раскинул ноги, уперся носками ботинок. Склонился над пулеметом.

— Ну, поехали, что ли? — сказал он буднично.

Иван кивнул Кузнецову, они взяли на себя тех собак, что наступали с тыла.

— Готовы? — спросил Иван.

Того, что происходит сзади, он видеть не мог. Но Убер с Седым справятся. Должны, по крайней мере. А если не справятся?

Вот так и закончится наша экспедиция. И смерти Красина и Звездочета будут напрасными…

Черта с два! Мы еще побарахтаемся. Иван присел на колено, поднял калаш к плечу. Рядом изготовился к стрельбе Кузнецов.

Томительное ожидание.

Ну, с богом. Иван прицелился в ближайшую собаку Павлова.

— Огонь! — скомандовал он.

Сзади мощно застрекотал «дягтерев».

…Первую атаку они отбили.

Иван повернулся. Справа — серая пятиэтажка.

— Туда, бегом! — приказал он. Пока твари не опомнились.

* * *

Кузнецов бежал первым. Парадная уже близко. Еще чуть-чуть… В следующее мгновение оттуда вырвалась стремительная тень и метнулась к молодому менту. Кузнецов успел вскинуть автомат…

Грохот. Очередь ушла в небо. Миша упал — медленно, как во сне.

В следующее мгновение Иван увидел, что Миша лежит на спине, а над ним сидит кривая, похожая то ли на собаку, то ли на крысу, тощая черная тварь.

Уберфюрер дал очередь из пулемета с рук. Тварь снесло и отбросило. Режущий визг. Скинхед от отдачи плюхнулся на задницу, выругался…

Подбежал Седой. Выстрелом добил тварь. Визг оборвался.

Иван с Седым подхватили Кузнецова под мышки и затащили в парадную. Наверх, мотнул головой Иван. Чем выше, тем лучше. Они потащили его по лестнице. Мишины ботинки стукались о ступени, подпрыгивали. Это было почти смешно.

На третьем этаже Иван увидел не металлическую дверь, а деревянную, ударил ногой. Треснуло. Они ворвались в квартиру, пронесли Мишу и усадили у стены кухни. Почувствовав перчаткой мокрое, Иван поднял ладонь — на резине кровь.

Миша!

Иван наклонился, начал стаскивать с него противогаз. Какая уже разница…

— Вот зараза, — сказал Кузнецов с удивлением.

По мокрому от пота лицу Миши текла кровь, струилась из рваной раны на голове. Кузнецов дотянулся до автомата и неловким рывком подтянул к себе:

— Ничего. Я тут… посижу немного, командир. Хорошо?

Иван бросил в угол ненужный больше противогаз и присел на корточки.

— Как ты? — спросил он.

Миша попытался улыбнуться. Губы бледные. Лицо без кровинки.

— Не слишком весело, командир. В меня… попали, кажется. Как же так? Не успел. Я же диггер… Я ди… — он начал вдох и застыл, как будто его выключили.

Голова его упала на грудь.

Так и замер, в обнимку с автоматом.

— Ты диггер, Миша. Настоящий.

Иван выпрямился. Пора было идти дальше… Нет, стоп. Иван наклонился, вынул из безжизненных рук автомат, вытащил магазины из «разгрузки».

Миша сидел безучастный. Серые глаза его смотрели мимо Ивана.

Диггер взял гранату, выдернул чеку и подложил гранату Мише под руку.

«И третье правило: тела павших товарищей не должны оставаться на съедение тварям».

Прости, что больше ничего не могу для тебя сделать.

* * *

Поставив пулемет на подоконник, Уберфюрер задумчиво рассмотрел последнюю ленту для пулемета.

— Патронов харе. Кажется, это называлось в прошлой жизни — финансовый кризис.

Иван сменил рожок. Что бы ни имел в виду скинхед, говоря про кризис, но с патронами действительно туго. За окном рычали и выли, стонали и топали.

Да сколько их тут?

— Надеюсь, у них монстры вовремя кончатся, — сказал Уберфюрер и начал стрелять.

* * *

Перебежками они прошли еще полквартала. До Балтийской осталось всего ничего, когда бегунец настиг Седого и свалил с ног. Прежде чем его успели изрешетить, он вонзил когти скинхеду в бедро. Или шипы — Иван не особо разбирал, что у них там на лапах.

Проклятье!

Опять квартира, и опять вой тварей. И никуда им с раненым не уйти… Пожилой скинхед понимал это не хуже товарищей.

Седой оттолкнул Уберфюрера, встал. Штанина у него потемнела от крови.

— Дима… — начал Убер.

— Иди к черту. Где мой автомат?

— Здесь, — Иван протянул Седому потертую «сайгу».

— Я задержу их, — сказал он и улыбнулся. — Ничего. С детства мечтал произнести эти слова. Прощайте, господа мушкетеры. Надеюсь, в следующий раз мы свидимся при более удачных обстоятельствах.

— Дима! — Уберфюрер вскочил. Повернулся к Ивану: — Скажи хоть ты ему!

— Да пошел ты, — сказал Седой спокойно. — Убер, не порти мне прощальную речь, пожалуйста. Патроны, д’Артаньян!

Иван молча протянул ему два рожка, перевязанных изолентой.

— Гранату.

Иван протянул гранату.

— Нож. Очки, — продолжал перечислять Седой. — Уматывайте.

Седой отвернулся. Спокойно, никуда не торопясь, разложил оружие и гранаты на подоконнике. Иван смотрел в его спину. Вот как бывает. Какой бы он ни был, фашист не фашист, но в храбрости ему не откажешь.

— Я задержу их. Ничего.

Когда они пробежали два дома, стало ясно, что оторваться им не удалось.

Вдалеке громыхнуло. Они остановились на мгновение, обменялись взглядами. Круглые окуляры дешевых ГП-4 тускло блеснули.

Иван показал жестами — вперед. И — слушай.

Уберфюрер кивнул.

Они перебежали через двор. Сзади слышался искаженный, обиженный рев тварей. Остановились передохнуть. Скинхед полез в сумку…

— Вот урод, — сказал Уберфюрер вдруг.

— Что там?

Скинхед поднял голову.

— Бычара, торгаш. Все-таки подсунул гранату без запала. — Он показал противотанковую РКГ-3 и цилиндр запала, залитый свинцом для веса.

— Засада, — согласился Иван. — Ну что, двинулись?

* * *

Они забежали в парадную, засели в квартире на первом этаже. Уберфюрер стянул противогаз, лицо было мокрое, лоснящееся от пота.

— Что ты делаешь? — спросил Иван.

— Жарко, — сказал скинхед. — Да и вообще, брат… Как-то надоело жить в противогазе. Прав Мандела… Юра. Нам нужно что-то менять.

Иван хмыкнул. Самое время поговорить о судьбах человечества — когда патронов совсем не осталось. Твари преследовали их с завидным упорством. И пару раз Ивану показалось, что он видит вдали серую высоченную фигуру «пассажира». Может, почудилось?

Нет, Иван покачал головой. Не почудилось.

Сдается мне, что это и есть легендарный Блокадник, подумал Иван. Только вот рассказать мне об этом будет некому.

— На свадьбу-то ко мне придешь?

Уберфюрер отвернулся от окна, посмотрел на Ивана.

— Приглашаешь, что ли?

— Приглашаю.

— Фашиста и тупого отморозка?

Иван усмехнулся.

— Нет, Андрей. Боевого товарища и… диггера. Так придешь?

Убер склонил лысую, начинавшую уже обрастать серым жестким волосом, голову и хмыкнул. Посмотрел на Ивана веселыми темными глазами.

— А если приду? — Убер передернул рукоять взвода — лязг! Рукоять вернулась на место. Готово. — Не раскаешься?

— Раскаюсь, конечно. Но буду ждать, — сказал Иван. Открыл затвор калаша — патрона не было. Вот всегда так. Он достал запасной рожок, выщелкал на ладонь — и тут всего два патрона. Вставил обратно в рожок. Посмотрел на Убера. — Споем, что ли?

— Зачем? — Уберфюрер положил пулемет на подоконник.

Патроны кончились. За стенами здания, на улице, Иван слышал шаги подступающих тварей-гончих и тяжелую, как сон в духоте, поступь Блокадника.

— Да так, — Иван улыбнулся. Вынул из кармана куртки гранату, положил справа от себя. Нож слева. — Видел я один фильм… Мол, там у друзей кончились патроны, и один сказал: если петь песню, враг испугается. И отступит.

Уберфюрер хмыкнул. Взял двустволку и вставил в нее последний патрон. Щелкнули курки.

— Думаешь, враги поверят и испугаются? — сказал скинхед. — Я тоже видел этот фильм.

— Не думаю. Но попробовать-то можно?

Тишина.

— Споем, товарищ боевой… о славе Ленинграда… — негромко запел, почти заговорил Уберфюрер.

— Слова о доблести его… — подхватил Иван.

— …не первый век звучат.

— Отцы вставали за него, ревела канонада…

— По счету три, — сказал Иван негромко, Убер кивнул, продолжая петь.

— И отстояли город мой… — Иван высунулся из-за подоконника и швырнул последнюю гранату в наступающих монстров. — Священный Ле… — Финита. — …нинград.

БУМММ.

Уберфюрер посмотрел на Ивана. Тот кивнул: пошли.

— Живи, великий город, священный воин-город, — они встали и пошли.

Выбежали из парадной. Иван разрядил калаш в бегунца. Тварь отбросило назад. Иван догнал и ударил прикладом. Еще. И еще. Брызги водянистой, чужой крови…

За спиной грохнула двустволка. Мат Уберфюрера, звуки ударов тупым предметом в мясо.

Иван повернулся. Уберфюрер отбросил сломанную двустволку в сторону, кивнул.

Они пошли.

Улицы священного города смотрели на потомков с одобрением.

* * *

— Уходи, — велел Уберфюрер. Вынул гранату.

Прямо напротив скинхеда встала здоровенная псина-овчарка с мутными, словно подернутыми туманом глазами. Зарычала.

— А ты? — спросил Иван.

В его калаше патронов тоже не осталось.

— У тебя свои дела, у меня свои. Иди к своей невесте. Иди, я догоню. — Уберфюрер поднял свободную руку, прощаясь. — Счастливо там.

Собака наконец решилась и прыгнула. Убер махнул рукой…

Шмяк. Визг.

Уберфюрер, держа гранату, как биту, в два прыжка оказался рядом с упавшей собакой, размахнулся. Н-на! Опустил гранату. Еще раз поднял. Н-на.

Он бил методично, с оттягом. Поднялся, забрызганный кровью.

Вздохнул полной грудью.

Наверху дышалось хорошо. Просто замечательно дышалось.

— Человек — вершина эволюции! — крикнул Убер. — Что, сволочи, не знали? От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей… человек проходит как хозяин… — красный скинхед шагал размашисто, свободно. — Необъятной родины своей…

За спиной гулкие шаги и — клекот зараженного воздуха, вырывающегося из зловонных легких.

Убер замер. Наклонил голову. Какая все-таки интересная штука жизнь.

Только ты успеешь решить, что ты и есть вершина пищевой цепочки, как появляются желающие это оспорить.

Уберфюрер повернулся и пошел на тварь, с окровавленной гранатой на длинной ручке — эркагэшка, противотанковая. Сейчас будет веселье.

— Ты, сука, — сказал он, накручивая себя. — Ты, сука, даже не понял, с кем связался. Ну, давай! Давай, сука! Ты, блин, со скинами связался, понял?!

Серая морда медленно выдохнула. Медленно повернулась.

— Мне тебя даже жаль, — сказал Убер. — Честно.

Глава 20 Кровавая свадьба

Стук катков дрезины. Тарахтение мотора. Через мгновение из тумана выступил серый город.

Питер.

Земля холодной воды.

И холодной земли.

Холодной земли.

Холодной земли.

* * *

— Вы продолжаете утверждать, что были на Ленинградской атомной станции?

Слепящий свет бил в заклеенные прозрачной пленкой веки. Иван замотал головой, но уйти от этого света было некуда.

— Да.

— Вы утверждаете, что на поверхности возможна жизнь? — продолжал тот же голос. Свет бил и бил. Иван задергался. Веревки не пускали. Нет, не веревки. Тоже скотч.

Иван дернулся. Мокрые руки скользили. Бесполезно, скотч растянуть нельзя, это не веревка.

Какая прекрасная вещь эта клейкая лента, да?

— Нет.

— Но на ЛАЭС есть люди?

«Но все-таки он мой сын». Федор Бахметьев.

— Да.

Через несколько дней Иван на вопрос: «Вы были на ЛАЭС?» — ответил «нет», и его выпустили.

Даже выдали документы, одежду и патронов на первое время.

Иван стоял на платформе и не знал, что делать дальше. Вокруг стучали механизмы и ходили люди. Пахло горячим металлом. Техноложка, понял он.

— Ваня? — окликнули его сзади. — Как вы?

Иван повернулся. Перед ним был профессор Водяник — собственной персоной.

* * *

Проф отвел его к себе в каморку и накормил.

— Теперь рассказывайте, — велел он.

Иван пожал плечами и рассказал ему все. Просто факты. Как, кто, когда и за что.

— Время такое, — сказал Проф задумчиво, услышав про смерть Красина. — Мы сами себя делаем. Только в метро аспирант-недоучка может назваться профессором, доктором наук, светилом науки — и ему верят.

— Это вы о чем, профессор? — насторожился Иван. — Что вы имеете в виду?

— …только здесь, в метро, курсант-неудачник, вылетевший с первого курса мореходки за пьянство и неуды, может командовать подводной лодкой, — и хорошо командовать. И погибнуть на посту, как настоящий командир корабля.

Метро — это земля неудачников.

Героических неудачников.

Иван помолчал.

— Может, вы и правы, Проф, — сказал он. — Может быть.

Он посмотрел на Водяника. Тот словно постарел за прошедшее со дня их отъезда на ЛАЭС время. В черной густой бороде отчетливая седина, над висками белые вихры. Лицо словно осунулось и похудело.

— Вы вернетесь со мной на Василеостровскую? — спросил Иван.

— Э-э… нет, пожалуй. Мне предлагают здесь место, — сказал профессор. Выглядел он виноватым. — Здесь, то есть на Техноложке. Вы понимаете, Ваня… Я… я всегда об этом мечтал…

— Понимаю, — сказал Иван.

— Вечная память… — начал Водяник и замолчал.

Глаза мокрые. В изрядно поседевшей черной бороде блестят капли.

— Да, — сказал Иван, протянул руку. — Прощайте, профессор. Может, еще свидимся.

* * *

Мемориальная стена была закрыта табличками с именами умерших и погибших.

На полу под стеной стояли стаканы и кружки с сивухой, накрытые галетами. Горели несколько свечей. Теплый свет и запах горящего парафина.

— Она выходит замуж, — сказал Зонис.

Они с Иваном стояли по отдельности, на расстоянии, словно незнакомые люди. Здесь, на территории Альянса, ему было не с руки оказаться узнанным.

За прошедшее с их последней встречи время Зонис совсем не изменился. Как был мелким, наглым и болтливым, так и остался. Но внутренняя жесткость в нем была и раньше, — иначе бы он вообще не стал диггером.

Невский гудел вокруг. Иван дернул щекой. Этого и следовало ожидать.

— Что еще мне нужно знать?

Зонис пожал плечами. Все-таки совершенно семитская у него внешность. Нос, брови, профиль, покажи по отдельности, все равно поймут, что еврей. Рыжеватые вьющиеся волосы. И снайперский прищур глаз.

— Маяковская осталась под контролем Альянса, а Площадь Восстания, похоже, получит независимость. Буквально на днях. Кажется, даже собираются пригласить обратно на трон Ахмета. Правда, уже конституционным монархом. Тебя это удивляет? Меня нет. Нет и нет, если спросишь меня. Не удивляет.

— Что еще? — прервал Иван.

— На Василеостровскую провели свет. Постоянный. Без лимита и прочего. Такая фишка. Говорят, это все благодаря новому коменданту. Не знаю точно.

— А кто он? — спросил Иван. — Новый комендант?

— Твой старый друг Сазонов. Молодец парень, верно?

Иван внимательно посмотрел на Зониса.

— Что-то не слышу искренности в твоем голосе.

— А он мне никогда не нравился, — сказал Зонис. — Не знаю почему. И до сих пор не нравится.

Иван кивком показал на стену.

— А ему?

— А ему уже все равно, — сказал Зонис и пошел прочь. Шелест ткани.

Когда диггер ушел, Иван поднял взгляд.

На стене была маленькая белая табличка с надписью «Александр Шакилов». Вечная память, друг.

* * *

Иван вышел прогуляться по станции.

— Мультики посмотреть хочешь? — тихо предложил мужичок.

— Что? — Иван сначала не понял.

— Мультики. Есть новая штука — только для особых клиентов. «Фиолетовая пыль», дорогая, но того стоит. Ее с Васьки везут. Лучшего прихода ты в жизни не видел, гарантирую.

С Васьки. Иван помертвел, кулаки сжались сами собой.

Фиолетовая пыль. Вот оно, значит, как обернулось?

— Откуда, говоришь? — глухо спросил он и шагнул вперед.

Увидел в глазах мужичка страх, размахнулся…

Иван! Да остановись ты!

От торговца дурью его оттаскивали втроем. Потом били. Иван почувствовал, как треснули ребра с правой стороны. Когда его привели в комнату, бросили на койку, он лег и отвернулся к стене.

Я умер, подумал Иван.

* * *

Скинхед взял в руки коробку, повертел, разглядывая надпись на экране.

— Том Вэйтс, — прочитал Убер вслух. — Я и забыл, что такой существует.

— Блюз, — сказал Косолапый. Это был его аудиоплеер.

— Ага, блюз.

Убер с Косолапым переглянулись. С пониманием. Я знал, что они друг другу понравятся, подумал Иван отстраненно. Жаль, что они так никогда и не встретились… Косолапый взял белую коробочку и нажал кнопку. Заиграла музыка, потом знакомый ужасный голос негромко запел о вечере субботы и теплом свете придорожной кафешки. И об официантке в белом передничке, ради которой только и стоило остаться в этом чертовом городишке. Прощай и пора на автобус.

— Жить в Питере и не слушать блюз — это все равно, что жить в Туле и не есть пряники. Или, скажем… — Косолапый задумался на мгновение. — Жить в Туле и не иметь самовара…

— Угу. Или жить в Иваново и не быть девственницей. Твои сравнения… прямо скажем…

— Вот еще: жить в Туле и не иметь автомата Калашникова.

— Пряники — попса! — сказал Убер.

— АКэ — говнорок! — Косолапый подумал и щелкнул пальцами. — Путин — президент!

— Банально, — поморщился Убер. — И вообще, он в Питере уже выступал.

— Не пойдем?

— Не пойдем.

— Слушайте, друзья-товарищи, вы задолбали, — сказал Иван. — Дайте по спать.

Побил кулаками подушку и уткнулся в нее лицом. Внезапно его накрыл холодный озноб. Вдруг я сейчас проснусь, а их нет? — подумал Иван, но упрямо продолжал лежать лицом в шершавую душную ткань, пахнущую застарелым потом.

— Что это с ним? — спросил голос Убера.

— А он всегда такой был, — Косолапый громко зевнул. — Не обращай внимания. А вот эту слышал?

— Отличная песня, — сказал голос Убера.

— Вот. Ты следующую послушай… ага, вот.

Меломаны, твою мать, подумал Иван, против воли улыбаясь. Подушка почему-то стала мокрой. Пахла сыростью и уютом.

* * *

— Можешь достать мне оружие? — спросил Иван.

Зонис усмехнулся.

— Не вопрос. Какое надо?

* * *

На служебной платформе стояла все та же сырая темень, раздвигаемая желтым огоньком карбидки. Так же реял белый флажок на ржавом флагштоке. Но кое-что все-таки изменилось.

Иван изменился.

Дядя Евпат услышал его шаги, поднял голову от книжки. Блеснули очки.

— Вернулся? — спросил он буднично, словно Иван выходил на пару минут прогуляться.

Морщинистое его лицо выглядело совсем старым, осунувшимся.

— Ага. Привет, дядя. Как дела?

Иван сел.

— Я слышал про твою Таню. Думаешь, тебя предали? — спросил Евпат.

— Никто никого не предавал, — сказал Иван. — Просто я поздно вернулся.

* * *

Никто никого не предавал, думает Таня.

Так случилось. Мужчины ушли.

Морсвин посвистывает, когда хочет есть. Или просто требует внимания. Мужчины такие примитивные создания. Зато у них есть руки, — и это мужские руки. Удивительно. Тане хочется сесть и насладиться этим парадоксом, что у мужчин, оказывается, мужские руки: она даже их видит, крепкие, покрытые темным волосом, не гладкие, а словно отлитые из серого шершавого металла, с выступившими на запястье жилами, — у Ивана были такие.

Никогда не поймешь, насколько он сильный, пока он тебя не обнимет. Очень сильный. Что-то в обмене веществ. Женщина ненамного меньше мужчины размером, а о такой силе ей остается только мечтать…

Особенно когда сила так нужна.

Таню передергивает. Только что ушел Сазонов — Сазон, как его называл Иван. Каждый охотник желает знать, где сидит…

Два друга были у Ивана — лучших друга. Один теперь калека, другой вор.

Пашка всегда был в нее влюблен, это Таня безошибочно чувствовала, но никогда не обдумывала. Мысль об этом обитала где-то на чердаке, в чуланчике для общинных вещей, на служебной платформе — куда никто никогда не заглядывает. Пашка был влюблен, но и только. Он был другом Ивана, — пока тот был жив. Пока Иван оставался ее Иваном.

А не этим полулегендарным героем-убийцей-психопатом.

Она поворачивает голову и смотрит туда, где начинается железная решетка.

Скоро раздастся стук — резкий, металлический, — и скрипнет несмазанным металлом дверь. Это идет Пашка. Вжи-и, вжи, вжи-и-и. Крутятся колеса.

Когда он вернулся после Восстания, она его не узнала. Пашка изменился. Стал желчный, злой, замкнулся, говорил теперь резко и порой грубо, — словно хотел обидеть. Словно это она была виновата в том, что Ивана больше нет, а Пашка есть, — но теперь он не может ходить. Его ранили в тот день, теперь Пашка передвигается на коляске. И казнит себя (и ее!) за то, что его не было рядом с Иваном.

Как бы Тане хотелось, чтобы он снова стал ей другом.

Поговорить просто. Посидеть. Но он снова будет грубить или молчать. Таня вздыхает. И они снова поругаются.

«Какого черта этот… — Пашка никогда не называет Сазонова по имени, — этот сюда ходит?» Таня пожимает плечами, — разве я могу ему запретить? Особенно теперь, когда до свадьбы осталось всего ничего.

На самом деле она не знает, как избавиться от Сазонова — даже на время. Потому что он ее пугает.

Потому что из льдисто-серых глаза Сазона на нее теперь смотрит голодная тварь.

* * *

В стеклянном шарике кружились обрезки блестящей фольги. Снег продолжал падать — медленно, красиво. Опускался на заснеженную равнину, на аккуратные крошечные елочки, на белую, толстую от сугробов, крышу домика. Сазонов покрутил шарик, поболтал. Бульк. Снег снова начал падать. Когда-то этот шарик должен был стать свадебным подарком Ивана своей невесте. Но не стал.

«Потому что я вмешался.

Это было просто, — думает Сазонов.

Я забрал его команду.

Его жизнь, его станцию…

Даже этот дурацкий шарик я у него забрал.

Теперь заберу его женщину. Как тебе, Иван?!

Все, что было твоим — стало моим.

Или — станет».

* * *

Конечно, она всегда знала, что однажды он может не вернуться. Он диггер. Его любовница — пустой город наверху. Смешно, но Таня практически ревновала его к этим замерзшим пустым набережным, к этим каменным парапетам, этим гранитным львам, — которых она видела только на картинке. Опасность наверху всегда была ее, Танина, соперница — старше и мудрее, она не заманивала Ивана, не звала, но он всегда возвращался к ней.

Ива-ива-ива-ван.

Он больше не встанет в дверях, прислонившись плечом к клеткам, в которых копошатся и посвистывают морские свинки. Он больше не будет спрашивать у Бориса: «Что, не сдох еще, оглоед?»

Потому что оглоед сдох.

Она посмотрела на белую коробку с красной надписью Quartz grill. Борис сопел и возился в опилках. Когда началась блокада, его собирались съесть, но она его отстояла…

Отстояла его право быть последним.

Все у меня забрали, хотя бы его не забирайте.

Татьяна идет по проходу, несет кастрюлю с намешанными остатками — очистки, грибы, стебли, водоросли, одно парящее варево. С началом блокады все стало намного сложнее.

Иван кончился.

Оглоед сдох.

Кажется, ей даже удалось к этой мысли привыкнуть. Почему нет, ведь она железная. Она — стальная.

А Хозяин Туннелей все так же молчит в темноте перегонов, держит свое трубное дерево с заржавленной кроной готовым к новым жертвам.

И ветер теребит шелестящие цветные ленточки.

«Он не вернется. Никогда».

А потом она слышит, что Иван живой. Что он на Невском кого-то за что-то там убивает. Что он убийца и маньяк, которого только из уважения к памяти павших не называли убийцей и маньяком, — а теперь он воскрес и получит за свои преступления по полной.

Славно, да?

Ей кажется, что она сейчас обернется, а он стоит в проходе между клетками, прислонившись к ним плечом, и насмешливо улыбается.

Треснувшие губы. Крепкие руки.

И покой. Сейчас она обернется и увидит…

«Почему ты не пришел? — думает Таня.

Что тебе помешало?

Ты меня больше не любишь?

А у твоей любовницы наверху — у мертвой, пустой каменной земли, продутой всеми ветрами — разве нет больше дел, чем снова забирать тебе к себе?

Снежная королева, вот кто она».

Сырая невская земля.

Холодная завистливая сука.

* * *

Сазонов повертел шарик в ладонях. Пламя электрического фонаря отражалось в стеклянных боках. На стекле оставались жирные следы пальцев.

Что Иванядзе находил в этой игрушке?

Сазонов размахнулся и швырнул шарик в угол каморки. Хрясь! Разлетелись осколки. Брызги. Серебряные блестки плавают в лужице.

То же будет и с ней. С твоей Таней, Иван.

Он встал. Пора одеваться. Церемония скоро начнется. Не хотелось бы пропустить приезд генерала. Сазонов скривил губы. Старого кретина.

* * *

— Кто мой отец? — спросил Иван. — Я никогда не спрашивал, но…

Евпат поднял голову и внимательно посмотрел на него.

— Так и не рассказали тебе, значит? Генерал Мемов.

«Ты убьешь собственного отца». Иван кивнул: понятно. Вместо ожидаемого взрыва эмоций он почувствовал только пустоту.

— Когда вы с матерью от него сбежали, он тебя искал, — сказал Евпат. — Но не нашел — потому что так хотела твоя мать. А я ей помог. Я был вашим телохранителем, но ты всегда называл меня дядей.

— Но теперь? — спросил Иван. — Почему ты со мной?

— Вполне возможно, что меня на самом деле нет, — дядя Евпат посмотрел на Ивана. — Вполне возможно, что с тобой разговариваю не я, а твоя опухоль головного мозга. Или, скажем, застарелая гематома. Помнишь, тебя ударили в детстве? Сгусток крови так и не рассосался, если тебе интересно… Да и вообще ты частенько получал по голове, надо сказать.

— Что мне делать? — спросил Иван.

— Помнишь, ты пришел ко мне и спросил: жениться тебе или нет?

— Да. И ты мне сказал: женись.

— Правильно, — дядя Евпат смотрел на Ивана с грустью. — А если бы я сказал: нет? Что бы ты сделал?

— Я бы все равно женился.

— Почему? — словно бы удивился дядя Евпат. — Разве я когда-нибудь давал тебе плохие советы?

— Хорошие, — сказал Иван.

— Тогда почему?

Иван прикрыл глаза. Снова открыл.

— Это решение я хотел принять самостоятельно. Оно мое.

Дядя Евпат смотрел на него строго и жестко.

— И ты готов нести за него ответственность?

Иван помолчал.

— Да.

— Всю ответственность?

Пауза. Долгая-долгая пауза.

— Да.

— Ты вырос, — дядя Евпат внезапно улыбнулся. — Как ты вырос с тех пор, как я тебя видел в последний раз. Теперь ты мужчина. Воин. Я обещал твоей матери заботиться о тебе, но я погиб. Возможно, это был не лучший способ… вот так вернуться. Наверняка не лучший. Но я все равно был с тобой все эти годы. Я видел, как ты превращался из мальчика в юношу, видел твои слезы и обиды, видел твои успехи и поражения. Теперь ты понял, что такое свобода. Возможно, это последний урок, что я тебе дал, а ты усвоил.

— Ответственность за жизнь другого человека — это и есть свобода? — Иван смотрел на дядю в упор.

— Верно, — сказал Евпат. — Свобода — это не выбор между калашом и винтовкой. Свобода — это не выбор между тем, взять автомат левой рукой или правой… Это все ерунда, мелочи, не стоящие внимания. Настоящая свобода — это когда ты держишь на прицеле человека и решаешь, жить ему или умереть.

Дядя Евпат помолчал.

— Иногда свобода — это право выстрелить себе в висок.

* * *

Иван поднялся на платформу Василеостровской. Прошел мимо столов, заставленных едой и выпивкой. Мимо веселых лиц, которые — по мере того, как он шел — становились совсем не веселыми. Мертвая, напряженная тишина разливалась в воздухе.

— Иван, — тихо охнули сзади. — Меркулов вернулся.

Поднялся шум. И тут же стих, когда Иван снял с плеча ружье…

Он оглядел стол. Жених с невестой сидели в центре — как и полагается. По правую руку от невесты Пашка, по левую Катя, — свидетели.

Генерал Мемов как почетный гость. Лицо хмурое и сосредоточенное.

Таня сидела с мертвым лицом. Сазонов напоминал белую статую в черном костюме.

Сазонов поднялся. Открыл рот, словно хотел что-то сказать…

Иван поднял двустволку, взвел курки. Телохранители Мемова рванулись было, но генерал остановил их движением руки.

— Какого черта?

— Я обвиняю этого человека, — сказал Иван громко, так, чтобы слышали все.

— В чем именно? — Мемов поднялся со своего места.

— В краже генератора и убийстве, — сказал Иван. — Хватит?

— Кого он убил?

— Ефиминюка. И, насколько понимаю, Орлова.

Мемов изменился в лице, начал поворачиваться…

Сазонов вдруг встал на стол, прямо на белую скатерть, прошел и спрыгнул перед Иваном. Звон разбитой посуды. Даже на свадьбе он был в бежевом плаще. Перевязь с кобурой через плечо.

Пауза.

— Знаешь, чего мне не хватало без тебя? — спросил Сазонов.

Иван внимательно смотрел на него, — не дрогнет ли рука. Нет, лежит спокойно. Главное, не пропустить момент, когда Сазон потянется к револьверу…

— Нет, — сказал Иван.

— Мне не хватало спокойствия. Думаешь, я в тебя стрелял?

— А разве нет? — Иван поднял брови.

Двустволка направлена бывшему другу в грудную клетку.

— Я тоже так думал. Нет, Ванядзе… — Сазонов помолчал. Ну же, чего ты ждешь, думал Иван, потянись к револьверу. — Ты был прав насчет совести…

— Правда? — когда он, блин, потянется к оружию? Сил уже никаких нет.

— Не веришь, значит, — Сазонов медленно покачал головой. — Это ничего. Это уже не так важно — веришь ты или нет. Я должен был сказать. Прости меня.

Иван молчал. Он видел краем глаза сидящих за центральным столом Пашку с Таней, — но ему было уже все равно.

— Я бы хотел… понимаешь… — Сазонов замолчал, глядя на Ивана странным, вопрошающим взглядом. — Как положено.

«Свобода — это не выбор между калашом и винтовкой…»

— Честная дуэль? — спросил Иван, опуская дробовик.

— Да, — Сазонов вдруг улыбнулся своей знаменитой кривоватой улыбкой и снова стал похож на себя того, прежнего — уверенного и спокойного. — Честная дуэль.

— На Приморской?

— Совершенно верно, — Сазонов запахнул плащ, поправил перевязь с револьвером. Выпрямился. — Там, где я раздолбал этот чертов генератор.

Это будет по-настоящему. Ты даже сможешь сказать свое знаменитое «бато-о»… — Рука его метнулась к револьверу.

Иван вскинул ружье и выстрелил, почти не целясь. Бам-м. Отдача долбанула в плечо. Сазонова ударом откинуло назад, на праздничный стол. С грохотом полетела посуда. Закричали люди. Бум-м! — со второго ствола. Кровь. Сазонов медленно падал, заваливая стол, глаза в недоумении раскрывались… красивое лицо. Очень красивое. И удивленное.

Сазонов выплюнул кровь.

— К-как же?.. — он закашлялся. — Я… быстрый…

На бежевом плаще медленно расплывалось красное пятно.

Иван опустил ружье. Стволы дымились. Оглядел собравшихся (народ безмолвствует) и подошел к мертвому другу. Бывшему другу.

— Каждый охотник желает знать… — сказал Иван и пальцами закрыл мертвецу глаза. — Где сидит… Эх, ты, Сазан.

* * *

Тогда, на Сенной, после драки с торговцем пылью, после того, как он увидел во сне Косолапого и Уберфюрера, он несколько часов неподвижно лежал, глядя в стену. Прошла ночь. Утром Иван встал, умылся, побрился и даже постирал одежду. Пока вещи сушились, он обкатывал дальнейший план действий. Еще через несколько часов, натянув слегка влажные тельняшку, штаны и куртку, Иван решил, что готов.

Он расплатился за койку (три патрона), попросил завтрак. Съел до крошки безвкусную кашу, выскоблил тарелку дочиста. Отправился бродить по платформе. Ему нужны были определенные люди. Или, скажем так, очень определенные.

Узел Садовая-Сенная-Спасская словно создан для встреч разных языков и наций. Метрошный Вавилон.

Увидев цыганенка, он дал ему патрон и попросил отвести к барону.

— Почему мы должны тебе помогать? — спросил тот, выслушав Ивана.

«Потому что Ангелы просят помочь». Барон вздрогнул.

«Марио Ланца», — назвал имя Иван. Цыганский барон посмотрел на диггера внимательно, погладил седые усы. «Скажете ему, что это был Иван Горелов. Он знает».

Через несколько часов он был уже на Гостинке. В ярком цыганском одеянии диггера было трудно узнать.

Там он и переговорил с Зонисом. Узнал про свадьбу и смерть Шакилова. Потом отправился дальше.

Выбрав время, Иван спустился в коллектор, ведущий из люка в переходе между станциями. Оставив молодых цыган сторожить лаз, Иван по длинной бетонной кишке спустился к серой металлической двери. Секретный объект, говорите? Ага, ага. За прошедшее время здесь ничего не изменилось. Даже камни, что кидал Иван, лежали на прежних местах. Пулемет в потолке смотрел на Ивана круглым черным глазом. Иван вздохнул. Теперь основное. Карточку ему чудом удалось сберечь — каким-то шестым чувством он догадался спрятать ее по пути с Балтийской. Прежде чем его взяли люди с Техноложки и начали допрашивать.

Как затылком чувствовал.

Какой-то частью рассудка Иван понимал, почему они так поступают. Звездочет мертв, его безумная теория о ЛАЭС никому не нужна. Зачем, — когда свет есть и его можно использовать?

Техноложке не нужны перемены.

Если подумать, перемены вообще никому не нужны.

Что теперь? Иван выпрямился, вздохнул и пошел вперед. Ствол пулемета начал поворачиваться… Иван поднял карточку, как щит, над головой. Он понятия не имел, как устроена система охраны таких объектов.

Микроволновая пушка, говорите?

Интересно, в какой момент она выстрелила, превратив Энигму из крутого диггера в слепого полусумасшедшего старика? За три шага до двери? За два?

Иван дошел и встал перед дверью. Серая краска на двери была покрыта слоем пыли, едва различимая надпись «Посторонним вход воспр.». Иван стоял, чувствуя, как на затылке собираются мурашки. «Пулемет» смотрел на диггера сверху. Иван ждал. Ничего не происходило.

Иван оглядел дверь. Сердце билось так, что слышно на поверхности. Ничего. Стоп… В очередной раз оглядывая, он наткнулся взглядом на маленький металлический кружок практически одного цвета с дверью. Иван помедлил, потом приложил карточку к кружку…

Бух, бух, сердце.

За долгое мгновение до того, как за дверью что-то пискнуло, и в центре двери загорелся крошечный зеленый светодиод, Иван успел вспомнить, — сколько всего произошло за это время. Война, похищение генератора, штурм Маяка, газовая атака. Предательство, смерть, долгое возвращение, ЛАЭС. Атака тварей.

Успел вспомнить лица. Уберфюрера с исцарапанной рожей и бешеным светом голубых глаз, Мишу — ставшего все-таки диггером, Манделу, который не боялся дышать наверху, Звездочета, Шакилова, Седого, Лали, Марио. Всех…

Таня, подумал Иван. Вот и все кончено. Сейчас я изжарюсь.

И вдруг загорелся зеленый огонек.

В двери пискнуло, затем щелкнуло. И она начала медленно открываться…

* * *

Иван закрыл мертвецу глаза и выпрямился. Мертвая тишина. Иван оглядел присутствующих. Таня вскочила, лицо белое.

На Ивана смотрел генерал.

— Ты все-таки поразительный человек. Почему ты не со мной, Иван? — Мемов покачал головой. — Теперь уже поздно, к сожалению. Арестуйте его! — приказал он охранникам.

Серые двинулись к Ивану с двух сторон, поднимая автоматы. Ну-ну, подумал диггер. Иван опустил ружье в расслабленных руках. Перезарядить его он просто не успеет.

Генерал посмотрел на Ивана:

— Ты же знал, что прийти сюда — это самоубийство? Знал?

— Да, — сказал Иван. — Конечно.

— Тогда почему пришел?

«Иногда свобода — это право выстрелить себе в висок».

— Надоело бегать. Зло должно быть наказано, генерал. Я так думаю.

Иван выпрямился. Адмиральцы подошли к нему с двух сторон. Один из них был бородавчатый, тот, что с Восстания. Иван усмехнулся. Какая приятная встреча.

— Бросай оружие, козел, — приказал бородавчатый резко.

В руках у него был калаш.

— А надо? — спросил Иван.

Краем глаза он видел, как двигается Пашка на своем кресле-каталке. Вжи-и, вжи-и.

— Бросай, кому сказано!

Иван пожал плечами — надо, так надо. Отпустил правую руку, ружье прикладом стукнулось о гранитный пол. Плавно отпустил левую руку. Стук. Ружье ударилось и лежало теперь на полу. Жаль, хорошая штука.

Адмиральцы подошли вплотную.

— Мои любимые конфеты, — сказал Иван медленно, поднимая голову. — Слышишь, урод? Бато…

— Нет! — крикнул генерал. — Не…

* * *

Зеленцев пригнулся и ступил в туннель. Плечи касались обшарпанных бетонных стен. Луч фонаря высвечивал из темноты длинный проход, ведущий… Куда? Зеленцев не знал. Хотя и злился, что не знает. Пока он изучил только свой маршрут и пару ответвлений.

Его только недавно перевели из технической обслуги объекта 30 в охранную службу ГУСП, в подземники, и он еще не привык. Хотя он и прошел все тесты на психологическую устойчивость, выдержку и прочее, ему явно чего-то не хватало в этих бетонных подвалах, когда от стен тянет холодом, а свет электрический, процеженный, безвкусный, Зеленцеву не хватало воздуха. Какой под землей воздух? Какая-то кислородосодержащая смесь, а не воздух.

Зеленцев продолжал идти. В одном месте на стене он увидел надпись «Enigma хороший человек TM», покачал головой. Юмор прежних подземных обитателей ему пока был недоступен, казался даже не юмором, а атавистическим проявлением — когда обезьяна, ставшая из человека снова обезьяной, берет пульт и щелкает перед мертвым телевизором. Словно каналы однажды могут переключиться, и обезьяна увидит движущиеся, имеющие смысл картинки.

Под землей все не так.

Зеленцеву под землей не спалось. Вернее, во время дежурства трудно было не зевать и держать себя в норме, глаза смыкались, — но стоило добраться до койки… все. Часы мучений. Долгие часы мучений.

Под землей — Зеленцев хмыкнул. Забавно, что само основное убежище находилось глубже, а здесь был как раз верхний ярус, примыкающий к остальному метро. Но внизу были сады, теплицы, даже зверинец, уютные многоярусные помещения для хозяина и остальных, бассейны и спортивные залы. Было все, что пожелаешь, — в том числе для обслуги убежища. Хозяева проводили время в удовольствиях, а такие, как Зеленцев, их обслуживали.

Зеленцев был потомственным слугой.

В пультовой ему предстояло сидеть перед рядами мониторов. Зеленцеву доставляло своеобразное удовольствие наблюдать, как дикари возятся там, во внешнем периметре. Огромная разница между жизнью здесь, где их было немного и все избранные, и там, где дикари теснились и убивали друг друга за кусок крысятины или за патрон, была отчетливо видна на экране монитора. «Мы эолы, — сказал один из хозяев, — они — морлоки. Подземные твари. Людоеды».

Услышав сигнал — сработал датчик движения у переходного тамбура, — Зеленцев ускорил шаг.

Зеленцев попятился. Он должен был завершить обход и вернуться к пульту управления метро. Это теперь была его работа — пока хозяин не вздумает его повысить или, наоборот, понизить в должности.

Перед ним стоял один из этих дикарей.

Грязный, злой и опасный.

Дикарь навел на Зеленцева двуствольное ружье. Впрочем, охранник не сомневался, что при желании его разорвали бы голыми руками.

— Как мне включить свет на Василеостровской? — спросил дикарь хрипло. — Ну, соображай.

— Как вы сюда попали?! — спросил Зеленцев.

— Не важно. Давай, веди. Где у тебя управление электричеством?

Какой образованный дикарь. Зеленцеву ничего не оставалось, как привести его в пультовую. Дикарь с интересом оглядел ряды мониторов, потом посмотрел на карту метро — с обозначениями станций и бункеров.

— Похоже на табло управления реактором, — сказал дикарь.

Зеленцев выпучил глаза — какой образованный дикарь, однако. Но тот уже повернулся:

— Василеостровская?

Зеленцев молча показал на тумблер с надписью «Вас.».

— Включай.

— Вы не понимаете. Это подача электричества на распределительный щит…

— Разберемся, — сказал дикарь. — Включай.

Щелк. Лампочка загорелась зеленым.

— Все? — дикарь посмотрел на Зеленцева.

— Все.

— Смотри, — сказал дикарь так, что у охранника побежали мурашки по спине. Усмехнулся. — Если лампочка перестанет гореть, я вернусь… — он оглядел Зеленцева с головы до ног. — И поубиваю вас всех к чертовой матери.

Когда дикарь ушел, Зеленцев долго сидел перед пультом, глядя на ряды светодиодов, обозначающих линии и станции.

Рука потянулась выключить… Иначе хозяин накажет…

Потом он вспомнил глаза дикаря. Нет уж. Отдернул руку, посмотрел на зеленый огонек «Вас.». Зеленцев осел в кресле. Пускай немного погорит. Лучше уж так…

Чем вернется этот дикий и всех поубивает.

* * *

— Нет! — крикнул Мемов. Сделал шаг вперед.

Иван видел, как изменилось лицо генерала. Адмиральцев восемь человек, я в любом случае смертник. Так что — повеселимся.

В следующее мгновение он носком ноги подцепил ружье. Рывок вверх. Ружье подлетело. Время застыло. Иван увидел медленно вытягивающееся лицо бородавчатого. Диггер поймал ружье двумя руками, сжал. Тяжелое. Хорошо.

И сразу рывок вправо. Н-на! Ударом приклада Иван снес бородавчатому пол-лица. Тот отлетел на полшага, начал падать.

Иван дернул ружье в другую сторону. Р-раз. Хруст. Стволы ударили второго адмиральца в лицо. Брызги крови.

Падает. Двоих нет. Осталось шестеро.

В следующее мгновение Иван присел на колено, уходя от выстрелов…

* * *

Самым трудным оказалось с Гостиного двора добраться до Василеостровской. Блокаду сняли, но нормальное сообщение со станцией еще не восстановилось. А цена снятия блокады — уход Постышева и новый комендант. Сазонов оказался как нельзя кстати. Он въехал на Василеостровскую на белом коне, неся с собой свет и покой.

А еще новому коменданту была нужна жена.

Почему она согласилась? — спросил Иван сам себя.

Потому что потому.

Он натянул противогаз, продышал. Норма.

Наверх Иван вышел через туннель, проходящий под Невой, через туннель с заброшенным траволатором — прямо на Васильевский остров. Теперь нужно было дойти до вентшахты рядом с Приморской. Гораздо дальше, чем до Василеостровской, но гораздо безопасней. Конечно, если прогулка по мертвому городу вообще может быть безопасной.

Иван выбрался из заваленного выхода, встал на одно колено и огляделся.

Время белых ночей закончилось. Теперь это была нормальная летняя ночь. Над лютеранским собором высоко в темном небе кружили крылатые твари. Все-таки у них там гнездо, подумал Иван.

До него донесся тоскливый, пробирающий до костей крик.

* * *

Иван присел, уходя от выстрела.

И вдруг вспыхнул свет.

* * *

Это был заброшенный бункер на Приморской. Иван его сразу узнал — хотя не был здесь уже очень давно. Воды здесь было по колено, луч фонаря скользил по обшарпанным стенам. Отсыревшие лохмотья ядовито-зеленой краски свисали до пола. Медленный, застоявшийся воздух. Плюх, плюх — когда переставляешь ноги.

Иван поднял двустволку, к цевью был примотан фонарик.

Он прошел «чистый» тамбур, комнату отдыха и оказался перед дверью в склад. Толкнул ее ногой. Вошел, освещая себе путь. Пятно света плясало на мутной, зеленоватой воде.

Иван остановился.

В первый момент Иван подумал, что ему не хватает воздуха. Потом — что его даже слишком много. Голова кружилась.

Кощунство. Словно у него на глазах творилось нечто чудовищное. А он смотрит, не в силах этому помешать.

Старый дизель-генератор Василеостровской, «похищенный» бордюрщиками, стоял в воде. Ржавый и сгнивший.

А мы за него людей убивали, подумал Иван.

* * *

Это было, как во сне. Иван присел на колено, перехватил ружье за цевье. Сейчас переломить его, вставить патроны…

Он краем глаза видел, как вскидывает калаш адмиралец. Поворачиваем рычаг…

Щелк!

Очередь прошла над головой Ивана.

Переламываем ружье. Донца гильз. Тремя пальцами, обжигаясь, Иван выдернул курящуюся гильзу, зашипел от боли, выдернул вторую.

И вдруг вспыхнул свет.

Ивану на мгновение показалось, что он снова пытается выглянуть из окна корпуса ЛАЭС — днем. На улице пасмурно, сказал Федор. Впрочем, ему лучше знать. Ивану же казалось, что он погрузился в океан обжигающего, яростного света. В следующее мгновение что-то сильно толкнуло его в плечо, опрокинуло на платформу. М-мать. Иван ударился спиной, но двустволку не выпустил.

И тут пришла боль.

В меня попали, понял Иван с удивлением. Надо же.

Это не закончится никогда.

Власть — чудовище с тысячей прозрачных щупальцев и розовым нервным узлом там, где должен быть мозг.

Почему мы должны сражаться и умирать за чьи-то там идеалы?

Над лежащим диггером склонился Мемов.

— Лежи спокойно, Иван. Сейчас мы найдем врача.

У диггера забрали ружье. Иван лежал и чувствовал, как жизнь вытекает из него теплым ровным потоком, как из треснувшей фляги. Откуда-то издалека он слышал крики Тани: «Пустите! Пустите меня!» Недовольный гул голосов. Но, похоже, генералу все-таки удалось предотвратить бунт. Старый, но крепкий тиран. Куда мне до него.

— Свет — это твоих рук дело? — спросил Мемов. Оглядел станцию. — Немного поздновато, конечно, но впечатляюще. Я всегда в тебя верил.

— Ты сволочь, генерал, — сказал Иван. Губы пересохли. — Даже хуже. Ты — политик.

Лицо генерала потемнело. Что, не нравится?!

— Сейчас тебя перевяжут, — повторил Мемов. — Мне жаль, Иван. Я надеялся, что ты поймешь меня. Я даже надеялся, когда мы еще сражались на одной стороне, что ты продолжишь мое дело. Объединишь людей. Каждому создателю империи нужен достойный преемник, понимаешь?

— Империя? Это твоя мечта, генерал?

— Да. Объединенное человечество. Ярость, направленная в одну точку. Да перевяжет его кто-нибудь, наконец?!

* * *

Но перевязать Ивана не успели. Басовитый грохот пулемета разорвал тишину станции. Затем резко оборвался. Закричал человек. Второй.

Генерал встал.

— Что за… — он замолчал.

Тишина.

Такая тишина, что Иван слышал, как потрескивают спирали в электрических лампочках. Платформа была залита светом, люди стояли и сидели, еще не понимая, что значат эти звуки. Эти крики.

А это значит, подумал Иван холодно, что кто-то или что-то прорвалось через блокпост. Сюда идут чужие.

Иван рывком, едва не потеряв сознание, перевернулся на бок. В глазах потемнело. Когда, наконец, он смог видеть, то не поверил своим глазам.

К ним с другого конца станции шел «пассажир». Блокадник.

Огромная серая фигура шагала по платформе Василеостровской.

Крики. Грохот перевернутого стола.

На пути «пассажира» оказался один из адмиральцев. Человек вскинул автомат…

Уходи, подумал Иван.

Ударила очередь.

Тварь вдруг двинулась быстро, схватила адмиральца и подняла. Расплющила. Сломанная фигурка в руках твари. Как тряпичная кукла.

Кровь потекла на гранит пола, точно ее выжали.

Тварь отпустила адмиральца, тот упал, сложившись. Пассажир перешагнул через труп, двинулся к людям. Неторопливо и словно бы хромая.

Иван снова поразился, насколько у твари маленькое лицо — по сравнению с огромным, за три метра, ростом. Плоский кружок с двумя дырами вместо глаз. Размером с лицо ребенка. И рта нет. То есть…

Куда он жрет, интересно?

Мемов выпрямился. Огляделся.

— Детей в укрытие! — закричал генерал. — Быстрее! Мужчины, ко мне.

Всеобщее столпотворение. Бегущие люди, вопли.

Наконец к диггеру наклонился Олег Кулагин.

— Ван… ты… что нам делать?!

— Иван, — повернулся к нему генерал. — Нам сейчас не до разборок…

— Делайте, что он говорит, — Иван откинулся. Сил вообще не было.

Кулагин подумал и кивнул.

Красный туман перед глазами. Блин. Ивана подхватили под руки. Диггер с интересом наблюдал, как ботинки подскакивают, когда его волочат по платформе. За ботинками оставался кровавый след.

Его протащили по граниту, прислонили спиной к перевернутому набок столу.

— Стройся, — скомандовал Мемов.

Открыли проходы в южном торце Василеостровской, туда спускали детей и женщин. Крики, плач, причитания.

Быстрее.

Бойцы в своих лучших костюмах, тщательно выбритые, во всем свежем, выстроились перед импровизированной баррикадой. Правильно, в бой нужно идти в чистом, подумал Иван. Огнестрельное оружие было только у нескольких человек, остальные вооружились, чем попало. Ножками стульев, палками, даже кулаками.

Василеостровцы и адмиральцы стояли плечом к плечу.

Вот что объединяет людей, подумал Иван. Не смерть. А ненависть.

Может, ксенофобия — это не так уж плохо?

Генерал встал с краю.

— Готовься, — сказал он хриплым, надсаженным голосом. Зато командирским спокойным тоном. Поднял пистолет и прицелился в тварь. — Стрелять только по моей команде.

«Пассажир» плавно приближался. Казалось, он почти плывет над платформой, настолько бесшумно и плавно он двигался.

Черные дыры глаз смотрели на людей.

— Огонь, — скомандовал генерал.

Загрохотали автоматы и винтовки. Вспышки.

Оружия всего ничего. В основном в оружейке за спиной твари, подумал Иван с горечью. Генерал хотел обезопасить себя от мятежа — и сыграл на стороне твари. Мемов тоже это понял. И пытается исправить ситуацию.

Но, похоже, уже поздно.

Вспышки. Тварь задергалась.

В следующее мгновение Блокадник врезался в строй, разбрасывая людей, как игрушечных солдатиков. Движения его длинных рук-лап, молниеносно-быстрые, казались смазанными от скорости. Крики боли и грохот выстрелов заполнили станцию.

Еще через мгновение Иван увидел, как «пассажир» наклоняет к нему серое круглое лицо.

* * *

«Привет, Иван».

Все, это конец, подумал Иван. Попытался отодвинуться…

— А-афигеть, дружище! — услышал он.

Вж-и-и-и-и!

Разогнавшись, Пашка врезался в «пассажира». Бам. Треск.

Серое лицо изогнулось на толстой шее. Казалось, тварь с удивлением смотрит на человечка, таранящего ее на коляске. Вжи-и-и. Бам! Пашка снова откатился и снова… вжи-и-и… бам!

Молниеносное движение длинной конечности. Пашка отлетел вместе с креслом, опрокинулся на бок, покатился. Скрежет металла.

— Нет, — сказал Иван.

Он перекинул непослушное тело на правый бок. Встать, приказал себе. Надо…

Пашка выпал из коляски, перевернулся на живот и пополз, подтягивая себя на руках. Иван видел его потный, упрямый лоб. За Пашкой волочились резиновые, словно сдувшиеся, ноги.

Лицо Пашки горело огнем. Упертый.

Что он собирается делать? Что он вообще может сделать против этой чудовищной машины смерти?

Мы, люди, такие упрямые.

Тварь взмахнула длинной тощей лапой. Удар. Пашку прибило к платформе, практически расплющило. Свет в упрямых глазах погас. Он уронил голову на пол.

«— Думаешь, ей понравится?

— Что? — Пашка вздрогнул, оторвался от шарика. — Дурак ты, дружище, ты уж извини. Это а-ахрененный подарок».

Где мое оружие? — Иван едва не застонал от бессилия.

Рядом встал генерал. Иван видел его профиль, подсвеченный потолочными лампами.

Тварь остановилась в нерешительности.

Она переводила взгляд темных провалов с Ивана на Мемова. И обратно. И снова на диггера, потом на генерала…

Словно не могла выбрать.

Иван увидел, что твари все-таки изрядно досталось. Серая ровная кожа была местами изрезана глубокими ранами — они чернели, темные точки от попаданий пуль по всему телу. Черная маслянистая жидкость стекала по телу твари из многочисленных ран. Кровь? Одна из конечностей твари была почти странно изогнута — словно по ней били чем-то тяжелым. В ярости.

«Ты со скинами, мля, связался, понял?!»

Тварь смотрела. Ее словно перекосило на один бок.

Черная жидкость медленно растекалась по гранитному полу.

Похоже, подумал Иван, не только я тут держусь из последних сил.

— Ну, чего ты ждешь? — спросил Мемов у твари.

Шагнул вперед.

Между Иваном и «пассажиром». Поднял пистолет, прицелился в круглое маленькое, почти детское лицо.

— Я, может быть, сволочь и урод, Иван, — сказал генерал негромко, не оборачиваясь. — Но я не политик. Между тварью и человеком я все-таки выберу человека.

Выстрел. Вспышка.

Лицо твари дернулось.

— Нет, — сказал Иван беззвучно.

В следующее мгновение чудовищный удар отбросил Мемова. Генерал взлетел под потолок и обрушился вниз, покатился, словно был совсем без костей. Может, так оно теперь и было.

«Ты убьешь собственного отца».

Лицо Блокадника снова приблизилось к Ивану…

Вспышка. Вспышка. Вспышка.

Рядом с глазами твари появлялись новые черные дыры.

Иван поднял взгляд.

Рядом с ним стояла Таня в белом подвенечном платье, забрызганном кровью, и держала в руках револьвер Сазонова.

Из ствола «кольта-питона» поднимался дымок.

* * *

Медленно, словно огромное строение, Блокадник завалился набок и упал. Иван почувствовал телом, как сотряслась платформа. Кончено. Умирающая серая тварь протянула к Ивану длинную лапу… Замерла. Из провалов глазниц — круглых, бездонных — на него смотрела иная экосфера. Резервный вариант, в котором человечеству попросту не было места.

Мы — динозавры, подумал Иван.

Трицератопс, бронтозавр, игуанодон. Человек.

— Да пошли вы, — сказал Иван серому. — Мы вас все равно поубиваем нахрен. Голыми руками передушим, если понадобится. Вы, мля, еще не поняли, с кем связались! Вы с человечеством связались, поняли?!

Серый смотрел.

И тут Иван все понял. Моя «точка сборки».

Старик был прав. Существуют цели другого уровня. Не спасение отдельного человека, а — человечества.

И генерал был прав. Веганцев нужно остановить.

Даже если это люди.

Не природа делает человека человеком, а нечто другое. Сын старика больше человек, чем тот же Сазонов. Чем те же веганцы…

Иван сжал зубы и застонал. Все потеряно.

И никто за мной не посылал эту тварь. Ее послали за Мемовым, когда чужие — веганцы? — почувствовали, что генерал опасен. А тварь приняла меня за него, потому что мы близкие родственники. Не знаю, что у нас общего — запах, кровь? Излучение мозга? Но тварь шла за мной, хотя должна была идти за генералом. Ошибка. Сначала по метро — вот откуда эта тяжесть в затылке. Потом — до ЛАЭС и обратно.

И получается, я сам вывел Блокадника на Мемова.

И никакой надежды у меня не осталось. Я во всем был не прав. Везде ошибался. Я неудачник. Я вывел тварь на собственного отца. Сделал то, чего добивались веганцы. Война все-таки начнется.

Генерал был еще жив. Отец. Быстрее, подумал Иван. Я должен ему сказать… Хоть что-то успеть исправить. Он пополз, подтягивая себя руками и пальцами. Ногти соскальзывали по граниту.

— Генерал!

Светлые глаза Мемова дернулись, с трудом остановились на лице Ивана.

— Иван… ты… у меня есть… слон… — глаза Мемова застыли.

Иван беззвучно зарычал.

«Я твой сын. Слышишь ты, мертвый старый тиран! Я твой чертов сын. У тебя есть преемник» — хотел сказать он.

Но было уже поздно. В мертвых глазах Мемова отражался светлый, в пятнах сырости потолок Василеостровской.

Иван откинулся на спину. Теперь все.

Героический неудачник. Вот ты кто, Иван. Героический, блин…

— Иван, не умирай.

Ничего, у меня еще остались патроны, подумал Иван. Мы еще побарахтаемся… Ноги только мерзнут. А так ничего. Сейчас только немного отдохну и встану.

— Иван! — его тряхнули. Он поморщился, не открывая глаз. Да что такое… даже поспать не дают…

Танин голос:

— Иван, сукин ты сын! Сволочь, придурок, негодяй. Где ты шлялся? Только попробуй мне сдохни, я тебя лично придушу! Слышишь, придурок?!

Белое, подумал Иван. Где я видел ее в этом платье? Тот вечер, когда уходил на войну. Конечно. Иван снова чувствует, как его рука обнимает Таню за талию, чувствует, какие холодные у нее ладони. Чувствует рельеф ткани под пальцами…

— Слышишь?!

Он открыл глаза и увидел ее лицо. Наконец-то.

— Привет, Таня, — он улыбнулся сквозь красные полосы боли. Платформа под ним уплывала вниз и в сторону и в бок. И это было хорошо. — Я дома.

Эпилог

Вокруг снег. Много снега. Иван слышит его хруст под ногами — сухого, слежавшегося. Вдалеке виден дом. Белые шапки на крыше. На забор падают крупные снежинки. Морозом вбит узор в оконные стекла.

Окна светятся.

Деревянный забор. Доски выкрашены неровно, кое-где пустые места. Шляпка гвоздя в белой краске, торчит под углом. Впадинка от нее дает крошечную голубую тень. Иван видит это так ясно, словно уже стоит рядом с домом.

На самом деле ему идти еще минут десять.

Снег проваливается несильно, но все же проваливается. После каждого шага остается сломанная корка наста.

Иван несколько секунд постоял, глядя на дом сверху, потом начал спускаться.

Его там очень ждали.

Примечания

1

Перевод К. Симонова.

(обратно)

2

Вот в чем вопрос — автором вопроса является Сергей Холманских.

(обратно)

3

Вот в чем вопрос — автором вопроса является Сергей Холманских.

(обратно)

4

Три голубых кита — автор стихотворения Аля Кудряшева.

(обратно)

Оглавление

Эксперимент «Вселенная Метро 2033» . Объяснительная записка Дмитрия Глуховского

Вместо пролога

Часть I . Сырая земля

  Глава 1 . Тигр

  Глава 2 . Подарок

  Глава 3 . Война

  Глава 4 . Генерал

  Глава 5 . Маяк

  Глава 6 . Химики

  Глава 7 . Победа

  Глава 8 . Изменник

Часть II . Колыбельная

  Глава 9 . Хозяин туннелей

  Глава 10 . Венеция

  Глава 11 . Про свет

  Глава 12 . Ангелы

  Глава 13 . Ведьма

  Глава 14 . Блокада

Часть III . Радиоактивный блюз

  Глава 15 . Техноложка

  Глава 16 . Аргонавты

  Глава 17 . Пассажир

  Глава 18 . ЛАЭС

  Глава 19 . Возвращение

  Глава 20 . Кровавая свадьба

Эпилог . . . . .

Реклама на сайте