«Пес с ушами-крыльями»

Шимун Врочек Пес с ушами-крыльями

Припадок закончился, кровавая муть схлынула, обнажив каменистое, болезненное дно – он даже не пытался встать и лежал, широко раскрыв глаза. Он смотрел в потолок и там вместо аляповатой грубой лепнины, вместо пышнотелых нимф и ангелочков, похожих на сельскую выставку окороков и копченостей, вместо яркой лазури потолочной росписи – вместо всего этого Иерон видел серое небо, брызги грозовых облаков и черные силуэты чаек в вышине. Чайки кричали «Уа-у! У-а-у!». Было холодно, ветер дул справа – порывами. Щеку холодило. «Уа-у!», крикнула чайка Иерону. Он моргнул в ответ, раздул ноздри и глубоко вдохнул. Твердые прозрачные струи потянулись через нос в грудную клетку, наполняя ее стеклянной прохладой, как наполняет отворенная кровь цирюльничий таз. Стало совсем хорошо. Ветер пах йодом и болью. И покоем.

Прошла вечность.

Барон поднялся – тело висело на нем, как лишний груз; словно он раскрашенный ярмарочный болван и несет себя на костяке. Он донес болвана к зеркалу, долго разглядывал и остался доволен: показываться гостям в таком виде было категорически нельзя. Празднование можно было считать завершенным.

Впрочем, гости, наверное, и сами обо всем догадались. Несомненно.

Я, кажется, кричал – равнодушно вспомнил барон.

УБИЙЦА

Смерть похожа на кошку с содранной кожей.

Она бесшумно ступает, но иногда все же выдает себя.

У меня невероятно острый слух, знаете ли.

БАРОН

Вы что-то сказали, милейший?

– Я говорю: прикажете одеваться, вашмилость? – повторил слуга; у него были крупные ладони и глаза со слюдой – бегающие. И этот боится. – Куда после изволите?

– В псарню, – сказал барон.

Иерон гладил всех, чесал за ушами – собаки млели, толкались, вываливали розовые языки, совали породистые морды; капала слюна, пятная камзол и штаны, в воздухе висел густой запах песьей рабской радости – а барон гладил, чесал, похлопывал по янтарным чистокровным телам, щупал мышцы и смотрел зубы. С него сходил седьмой пот, а на подходе был восьмой. Иерон работал.

В углу сидел, и наблюдал за стараниями барона внимательно и хитро, единственный, кого он по-настоящему любил здесь, в этой кузнице чистопородства – худой голенастый пес грязно-серого окраса; с черным пятном вокруг левого глаза. Помесь, ошибка. Зовут – Джангарла. В переводе с эребского: ублюдок.

Человеку нужно кого-нибудь любить, верно?

– Господин барон! Ваша милость! – закричали в дверях. – Ландскнехты напали на деревню!

* * *

– Как твое имя, бродяга?

– Великий Эсторио, ваша милость.

Барон медленно поднял голову.

– Слишком громкое имя для бродячего жонглера. Ты, конечно, владеешь магией?

– Ээ. Не совсем. – бродяга смутился. – Я, видите ли, скорее лекарь.

Магические умения для жонглера – обычное дело, но – лекарь? Иерон посмотрел на лейтенанта.

– Деревенские говорят, что жонглер действительно лечил, – подтвердил лейтенант, – двоих или троих.

Иерон хмыкнул.

– Ну то, что лечил, я не сомневаюсь. А вот вылечил ли?

Жонглер встрепенулся.

– Старого Ила от подагры, – начал он перечислять с легкой обидой в голосе. – Жену Ила – от грудной жабы, дочку старосты…

– От девственности, – закончил за него барон. – Ладно, допустим. Что у тебя там?

– Где?

– В сундуке.

Жонглер встряхнул лохматой головой, блеснул глазами. Возможно, не только дочку старосты от девственности подлечил, но и еще кого. Парень красивый, ловкий, язык подвешен.

– Куклы.

– Что?

* * *

Иерон разглядывал кукол, брал их аккуратно, чтобы не помять. Октавио, плут, ясно. А это кто? Похожа на Силумену, хозяйку гостиницы. Пальчиковые куклы. Правильно, сундук и есть театр, понял Иерон. Настоящий, передвижной. Барон усмехнулся. Поставить сундук набок и раскрыть – вот и сцена. И говорить разными голосами. Великий Эсторио, надо же такое имя придумать.

– Вы разве меня не убьете? – спросил вдруг жонглер.

Барон поднял голову – оторвавшись от рассматривания. Интересный у куколок хозяин.

– Почему я должен тебя убить? Ты вор?

– Нет.

– Насильник?

– Нет.

– Убийца?

– Нет, я…

– Может, ты выкапываешь трупы и сношаешься с ними при полной луне?

Эсторио передернуло.

– Конечно, нет!

– Тогда чего тебе бояться, лекарь? – барон насмешливо прищурился. – А?

Жонглер помолчал.

– Человеческой жестокости, – сказал он наконец. Смелый, подумал Иерон мимоходом, продолжая перебирать куколок в сундуке жонглера. Сделаны не то чтобы очень искусно, но старательно и с фантазией. Вот Климена – Возлюбленная, в нежно-белом платьице с блестками. Полидор – ее отец, громогласный тупица, глуповатый папаша и комичный тиран. Пузан в красных чулках, с круглым лицом. Тощий Капитан – тоже комический персонаж – огромные усы в разные стороны, рапирка едва не с него ростом. Смешной. Молодец, жонглер. Барон Профундо, злодей или обманутый муж – в зависимости от пьесы. Лапсалоне, доктор, в маленьких жестяных очках. Каждая куколка завернута в отдельную тряпицу, видно, как о них заботятся. На самом дне сундука лежал последний сверточек. Иерон развернул и засмеялся.

Убийца.

Почему люди испытывают к Убийце такое уважение? Ведь самая жалкая из масок. У нее даже собственного имени нет.

Иерон надел куколку на палец. Попробовал. Ага, вот так. Убийца согнулся в поклоне. Медленно выпрямился. Темный камзол, темный плащ, серая шляпка и крошечный ножик из фольги.

– Почему ты боишься жестокости, лекарь? – спросил Иерон тихим бесцветным голосом – как если бы заговорил Убийца. Получилось неплохо. Обычно этого персонажа делают зловеще-крикливым, таким мрачным типом. А Убийца должен быть… никаким.

Жонглер вздрогнул.

– Смерть похожа на кошку, – сказал Убийца на пальце. Эсторио смотрел на него расширившимися глазами. – Отвечай на вопрос, лекарь.

– Потому что жестокость – это та же чума.

Брови Иерона поползли вверх. Интересно.

– Ну-ка, объясни, – потребовал крошечный Убийца. Взмахнул ножичком. Жонглер наблюдал за ним, как зачарованный. Просто не мог оторвать глаз.

– Вы разносите собственную жестокость как чуму, – сказал лекарь. – Это как черное облако. Что сделают товарищи ландскнехтов, увидев это дерево? Они пойдут и разорят деревню, вырежут мужчин, изнасилуют женщин, перебьют скот и запалят дома.

– Скорее всего, так и будет, – сказал Убийца на пальце барона. – Смерть похожа на кошку, ступающую по стеклу. Так и будет.

Странная это была пьеса.

* * *

– Хочешь спросить? Спрашивай.

Эсторио мотнул головой в сторону «висельного» дерева.

– Кто это был?

– Ландскнехты. Наемники, живущие мечом и грабежом. Сброд. Вон тот, видишь, слева… – барон даже не повернулся, чтобы проверить. Зачем? Он и так помнил. – Ян Красильщик, прозванный так за синие, по локоть, руки. Насильник и вор. В центре – убийца. Кажется, его звали Палочка, впрочем, я могу ошибаться… Был найден моими людьми над трупом и тут же, после короткой молитвы с рукоприкладством, повешен.

– Это… – жонглер помедлил. – Это был единственный способ?

Иерон пожал плечами.

– Ты про жестокость? Подобное лечится подобным. Разве ты не знал, лекарь?

– Сомневаюсь, что я лечил бы отравленного – ядом.

– Интересный пример, – заметил барон. – Но подожди, лекарь. Кажется, я забыл рассказать тебе про третьего из наших героев.

Налетел ветер. Волосы барона растрепались, упали на глаза. Смотри-ка ты, уже седина, подумал барон. А мне и сорока еще нет. На висельном дереве покойники задвигались, заволновались.

– О! – сказал Иерон. – Крайний справа. Это у нас знаменитость. Сам Вилли Резатель. Мы его месяц ловили… и тут случайно попался. Знаменит тем, что обесчестив девушку, отрезал ей левую грудь.

– Зачем?!

Барон пожал плечами.

– Может быть, на память. Не знаю. Он был сумасшедший, мне кажется. Но мечом владел, как рыжий дьявол. Четырех моих солдат уложил, прежде чем его догадались подстрелить с безопасного расстояния… Так чем ты, говоришь, лечил бы отравленного?

* * *

– Каков вердикт, лекарь? Опять что-нибудь на чертовой латыни, как у вас принято?

– Увы, нет, господин барон. Я плохо ее знаю.

Барон усмехнулся.

– Это радует. А что думают об этом остальные лекари?

Жонглер пожал плечами.

– Я умею лечить, они знают латынь – по-моему, все честно.

Барон расхохотался. Ему определенно нравился этот мошенник.

– Отлично сказано, жонглер! Тогда к делу. Что там с моей болезнью?

– На вас лежит проклятье. – начал жонглер. Ну еще бы. Иерон бы удивился, если бы бродяга сказал нечто иное. – Вы пользуетесь магической защитой?

– При моем образе жизни я был бы глупцом, если бы не пользовался. Хочешь сказать, лекарь, этого недостаточно?

Жонглер покачал головой.

– Тогда в чем дело?

– Защита у вас великолепная, господин барон…

– Но?

– По вам ударил один из тех, кому вы доверяете… или доверяли. Скорее всего, это подарок. Амулет? Куртка с отталкиванием дождя? Шпага? Нечто с массой полезных заклятий, под которыми можно спрятать одно, не очень полезное.

Барон вдруг почувствовал холодок в груди. Пенелопа. Он слепо нащупал кулон на груди, резко дернул. Цепь порвалась, звенья посыпались в траву. Жирный желтый отблеск ударил по глазам. В висках отдалось болью.

– Взгляни на это, лекарь.

Великий Эсторио взял кулон в ладонь, закрыл глаза. И почти тут же открыл.

Лицо его изменилось – так, что барон без слов понял: это оно. Источник проклятия.

– …и она из вас выплескивается. Вас тошнит ненавистью, господин барон. Отсюда ваши припадки.

* * *

Иерон закрывал глаза и видел: серый пляж с длинными клочьями водорослей, семенящий краб в корке грязи – а на песке оплывают следы собачьих лап.

Потом он открывал глаза – и лицом врезался в реальность. Как в воду с льдинками.

…– Я люблю вашу жену.

Иерон долго смотрел на виконта и не мог понять: неужели молодой хлыщ действительно думает, что ему это интересно? Что это вообще кому-нибудь интересно?

– И что? – спросил он наконец.

– Вы не понимаете – я люблю вашу жену!

Барону представилось вдруг: ночь в темной спальне, постель как горный пейзаж и висящая над всем этим равнодушная белая луна. Пахнет воском и холодом. Как ее можно любить? – думал барон, и не находил ответа. Может быть, дело во мне, думал он позже, но тут же отбрасывал эту мысль – потому что чувствовал в ней фальшь и некую искусственность. А потом Иерон как-то внезапно понял все, связал единым мысленным движением разрозненные ниточки в общий узор. Виконт любит ее, она любит виконта, а он, дурной никчемный глупый старый муж, стоит тут и все узнает последним – как и положено дурному, никчемному, глупому, старому мужу. Стоит и слушает. Барон моргнул. Одиночество приблизилось и ударило наотмашь; стальное лезвие прошло от макушки до пят и гулко стукнулось в мрамор. Барон умер.

– Вы меня слышите? – настаивал виконт.

Веки стали вдруг ободранными до мяса.

– Вот и любите на здоровье, – сказал Иерон, плавая в красноватой темноте. Губы плавали где-то совершенно отдельно. – Я-то тут причем?

Следы на сером песке.

ОКТАВИО:

Вы злой человек, господин барон.

БАРОН

Да что вы говорите? Перегорио! Перегорио!

Старый солдат, где ты?

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Я здесь, вашмиласть!

БАРОН

Сколько тебе лет, служивый?

СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)

Сто сорок восемь!

БАРОН

Вот как? Интересно. А от рождения?

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Сорок восемь.

БАРОН (раздражаясь)

Тогда почему врешь, дурак? Зачем целый век себе прибавил?

СТАРЫЙ СОЛДАТ

Виноват, господин барон. Не с той ноги встал. С утра попил воды, справил нужду, полез за табачком и чудится мне, что сто лет уже как служу. До восемнадцати просто жил, и сто лет под ружьем.

Как отслужу, дай бог еще тридцать протянуть.

Как раз и будет ровно.

БАРОН(показывает на Октавио)

Видишь этого человека?

СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)

Как прикажете, вашмиласть! Зарежу в ваше удовольствие!

БАРОН

Молчи, дурак.

Миру опять сделали кровопускание – черная густая кровь брызнула тяжело и нехотя; барон моргнул; потом наконец отворилась и с облегчением и звоном полилась в медный цирюльничий тазик. Через двери в залу наступал черно-красный прилив – медленно подползал к ногам Иерона; неподвижное тело виконта всплыло и теперь равнодушно покачивалось в багровых волнах. Лицо мертвеца парило белесым пятном. Барон посмотрел в окно. Сад был уже полностью затоплен, вишни и акации торчали из багряной глади, как прутики из песка. Местами гладь запеклась – черные островки виднелись тут и там; солнце плыло в крови словно купальщик. Цвета вокруг стали режуще яркими, кричащими. Начинался припадок.

* * *

– Хотите, я попробую снять проклятие? – предложил вдруг Эсторио от чистого сердца. – Я не уверен, что получится, но…

– Не надо, – сказал барон. Ему все было ясно. – Это не проклятье. Это… – он скривил губы. На языке была горечь. Пенелопа. – справедливость, кажется? Так это у вас, у хороших людей, называется?

Пенелопа. Пенелопа.

Барон слепо нащупал на поясе мешок с монетами, попытался отвязать – не получилось. Не глядя, Иерон достал нож и обрезал шнурок. Бросил мешочек наугад. Судя по звуку, не промахнулся.

– Благодарю, господин барон. Ваша щедрость поистине…

Иерон махнул рукой: не надо. В темноте было хорошо. В темноте было спокойно.

Прошла вечность.

– Вам плохо, господин барон? Господин барон?!

Иерон поднял голову.

– Ты еще здесь, лекарь? – барон огляделся. Ничего не изменилось – только за окном посинело. – Почему ты не ушел? Ах, да. Мои люди. Я забыл. – он помолчал, потом снова заговорил – глухо: – Но раз ты все еще здесь, ответь мне на один вопрос… Тебе случалось обижать кого-нибудь так, чтобы у того кровь сердца брызнула? Скажи, лекарь, случалось такое?

– Н-н… нет.

– А вот мне приходилось.

* * *

Круглое лицо в темноте спальни белело, как луна. Плоское, равнодушное. Луна вызывала приливы и отливы, но ее саму это не трогало. Луне было откровенно плевать.

Барон поднялся, накинул халат и, сказав жене, что хочет выпить, вышел.

С той ночи он спал отдельно.

* * *

Зеленая накипь акаций, белый налет праздничной мишуры. Чудовищно яркие синие, желтые, оранжевые бумажные фонари, с горящими внутри огнями – глядя на них, барон чувствовал подступающую дурноту. Он щурился на свет, чтобы не дать краскам ни единого шанса. Мимо проплывали знакомые физиономии.

Жена с лунным лицом.

Празднество. Конец празднества.

Иерон шел среди гостей, неся голову гордо, как военный трофей. Он кивал знакомым, улыбался дамам, вежливо раскланивался с врагами.

Псарня, вот что это такое, думал барон. Одному почесать за ушами, другого одернуть, третьему купировать хвост. Бессмысленные морды, вываленные языки – и полное отсутствие преданности, что интересно. Брак породы. Одна ненависть – иссушающая, вязкая, как смола, и пахнет горелым воском. В одном человеке ее больше, в другом – меньше. И вся разница. Мы – больны. Все люди. Будь это моя псарня, я бы забраковал собак до единой – пристрелил, чтобы не мучились. Чтобы дать породе шанс. Как обычно бывает? Один больной пес – и целая свора пропала.

А их здесь их вон сколько. Больных-то.

Барон шел. Кивал, улыбался, кланялся.

– Бесноватый! – летело вслед шепотом, шорохом, невысказанной мыслью, взглядом украдкой. – Бесноватый!

Лоб и щеки горели. Он наклонился к фонтану, зачерпнул воды в сложенные ладони. И замер. Из горстей на барона смотрел незнакомец. Лицо его было как смятый однажды лист бумаги, который затем спохватились и расправили. А потом еще сотню раз смяли и расправили. Протерлось на сгибах.

Это я, подумал барон. Надо же. Как странно.

Я убийца.

Он выплеснул лицо на дорожку. К чертовой матери. Лицо впиталось в красные, специально подкрашенные к празднику, камешки. Барон поднял взгляд – почти над его головой, на ветке акации покачивался фонарик из лимонно-желтой бумаги.

Человеку нужно кого-нибудь любить?

Краски внезапно обострились – словно очищенные от любого искажения, любой грязи; стали в мгновение ока живыми и быстрыми. Барон не успел закрыться.

Желтый вдруг извернулся и броском змеиного тела впился под веко, заполз в голову, заполняя ее болью. Желтый все не кончался – вползал и вползал, пока в голове барона совсем не осталось места. Боль стала невыносимой. Иерон почувствовал, как начинает трещать черепная кость. Желтый двигался уже медленно, но упрямо – давил и лез, умещая свое толстое тело дюйм за дюймом. В следующее мгновение Иерон понял, что у него сейчас лопнут виски.

Барон открыл рот и закричал.

Я убийца.

Я ненавижу убийц.

Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно остаться человеком в этом скотском мире.

А если некого? Барон сидел на ступенях крыльца – мрамор был холоден и гладок, как могильная плита. Если нет ни детей, ни родителей, нет ничего, а вместо жены – холодная восковая луна с глазами – что тогда?

Остается только смотреть, как под акациями носится, с развевающимися по ветру ушами, будто вот-вот взлетит, худой голенастый пес.

Из кустов раздалось жизнерадостное «р-рвав!». Джангарла смотрел на барона из тени ветвей – внимательно и хитро. Барон усмехнулся. Любимчик – и знает это.

– Иди сюда, мальчик, – сказал Иерон. – Посиди со мной. Что ты сегодня делал?

Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно чувствовать себя хорошим человеком. И вообще – трудно.

Пес открыл пасть и широко зевнул.

* * *

Иерон тяжело взобрался в седло. Покачнулся. Его поддержали, одинокий голос из толпы предложил взять повозку. Проклятая слабость. Барон отмахнулся.

– Поехали, лейтенант. Пора домой.

У слова «дом» был привкус горелого воска. Значит, нарыв? Ненависть как гной – собирается в одном месте. Пока не вырвется. И тогда – припадок. На крайний случай у меня остается Джангарла, подумал барон. Мой пес. Значит, не так уж я безнадежен.

Когда они прибыли к замку, было далеко за полночь. Барон с трудом спешился, бросил поводья лейтенанту. Ноги затекли. На лестнице кто-то сидел – при виде барона этот «кто-то» встал и низко поклонился. Прищурившись, барон узнал слугу – тот самый, со слюдяными глазами. Как его зовут? Неважно.

– Вашмилость, вашмилость… – язык у слуги, и без того не слишком бойкий от рождения, заплетался.

– Что еще? – раздраженно спросил барон. – Ну?

УБИЙЦА

Вы слышите шорох, господин барон?

БАРОН (поднимает голову)

Шорох?

УБИЙЦА (зябнет)

Такой странный звук.

Я знаю, это идет моя смерть.

БАРОН

Скорее, это шуршит твоя нечистая совесть.

УБИЙЦА (его начинает трясти)

Господин барон шутит, а мне не до шуток. Я знаю.

Смерть похожа на кошку, с которой содрали кожу. Она похожа на кошку, которая идет по стеклу. Правда, она похожа? Не выпуская когти, мягко ступает. А когда выпускает, то выдает себя. И коготки по стеклу: тень-тень-тень. Совсем тихо. Не всякий услышит. Я слышу. У меня очень чуткий слух, я вам, кажется, говорил, господин барон… И почему здесь так холодно?!

Я знаю, когда за мной идет Смерть. У нее длинные узкие ноздри. У нее жаркое гнилое дыхание.

Когда Смерть идет по следу, ее можно отвлечь только куском кровавого мяса.

БАРОН

Милейший, ты сошел с ума?

УБИЙЦА

Простите, господин барон. Уже давно.

БАРОН

Ступай. Я позову тебя, когда понадобится твое искусство.

Убийца кланяется.

УБИЙЦА (стуча зубами, в сторону)

Мне надо кого-нибудь убить.

БАРОН

Ты что-то сказал?

УБИЙЦА

Ничего, господин барон. Вам послышалось.

БАРОН

Молчи, дурак.

Иерон смотрел неподвижно. Ему казалось, что вместо лица у него гипсовая издевательская маска, в которой зачем-то пробили дыры для глаз. Он ощущал сухую белую пыль на веках. Резь вскоре стала нестерпимой – барон моргнул раз, другой; боднул воздух тяжелой непослушной головой и отошел, неся ее как надгробие. Внезапно Иерону страстно захотелось припадка – чтобы пришла кровавая муть, затопила пустоту, затопила серый мокрый песок со следами собачьих лап. Чтобы биться в находящей волне, чтобы захлебываться багровой мякотью, чтобы вопить от боли – и не помнить, не чувствовать. Чтобы не видеть, словно со стороны, как он сам идет по пустым коридорам, сдвигая телом тяжелые двери, как толкает коленом стулья, а потом, в дальнем зале – с высоким, похожим в темноте на уродливый замок, троном – слепо бьется гипсовой маской о стены. Маска шла трещинами, лицо горело, но маска держалась. Треснуло. Подбородок почему-то стал мокрым. В следующий момент Иерон обнаружил себя сидящим на ступенях перед троном. Он склонил голову; на белом мраморе чернели круглые пятна. Что-то теплое капало с его лица на пол – Иерон вытер подбородок рукавом, зажмурился. Из дальнего угла на него смотрел Джангарла. Барон открыл глаза – Джангарлы не было. Проклятый пес, сказал барон. Голос отразился эхом, пошел гулять по пустым коридорам и комнатам, как неприкаянный. Что же ты, сказал барон, сука ты, сказал барон, зачем ты так со мной, сказал барон, что я тебе сделал? Вернись, попросил барон мертвого Джангарлу. Вернись, сука, тварь, ублюдок чертов, что же ты, вернись. Джангарла! Джангарла! На полу лежал отпечаток окна, дальше начиналась темнота, в углу превращаясь в сгусток мрака. Барон посмотрел туда – Джангарлы не было. В лунном отпечатке ему почудились следы собачьих лап. Сука, сказал барон, как же так можно как же я тебя ненавижу сука ты сука и лапы у тебя мокрые. Я же один понимаешь, сказал барон. Джангарла. Джангарла. Он встал. Он пошел к выходу. Маска рассекала воздух.

Желанный припадок не приходил.

«Бешенство, бешенство». – луна плывет над акациями, буквы вырезаны на ее гладкой восковой поверхности. Барон толкнул дверь и вышел на крыльцо.

Один больной пес – вся свора пропала.

Из темноты выступила женская фигура. Глаза смотрели сухо.

– Посмотри на себя, Иерон, – сказала она. – Ты стал сентиментален. Когда-то ты не проронил ни слезинки над могилой нашего сына, сейчас плачешь над собакой. Ты жалок.

– Прости меня, Пенелопа, – сказал барон, тяжело опускаясь на мрамор. – Я очень обидел тебя. Я знаю. Если тебе не трудно, можно я поплачу в одиночестве? Обещаю не хлюпать носом. Разве что совсем чуть-чуть. Ты позволишь эту маленькую слабость своему глупому никчемному старому мужу?

* * *

– Везут, мой господин, – сказал лейтенант от окна.

Иерон откинулся на подушку. Не успел сбежать, значит. Хорошо.

Великий Эсторио выглядел бледным, но держался неплохо. С достоинством. Увидев барона, лежащего на кровати, жонглер замер на мгновение, затем низко поклонился.

– Господин барон?

– Кажется, я немного похудел, лекарь? – Иерон закашлялся. Виски сводило в предчувствии скорого приступа. Барон еще днем приказал убрать из комнаты любые цветные вещи, чтобы потянуть время. Но, кажется, времени уже не осталось – запах горелого воска стал невыносим. Проклятые краски скоро просочатся под дверь или в щель окна. Уж они придумают, как это сделать. Темно-красный или оранжевый. Или желтый. Да, желтый хуже всего.

Жонглер подошел и сел рядом с кроватью, деловито взял барона за запяcтье. Иерон слышал, как в висках бьется сердце. Какая у меня худая рука, надо же, думал он. Это точно моя рука?

– Давай свое лекарство, лекарь, – сказал барон, не выдержав. – Слышишь?

Эсторио молчал, отсчитывая удары. Так же молча достал трубку и стал слушать дыхание барона. Он же жонглер, подумал Иерон в раздражении, какого черта он делает? Зачем ему эти лекарские штучки? Еще бы на латыни заговорил, честное слово…

Наконец, жонглер закончил.

– Где твое лекарство, лекарь?!

Эсторио покачал головой. Увы.

– Поздно? – барон прикрыл глаза, усилием воли не давая краскам обостриться. – Жжжаль. Тогда беги, лекарь! Я тебя прошу. Очень быстро беги – до самой границы. И дальше. Иначе, когда припадок закончится, ты увидишь перед собой разочарованного тирана… Ты когда-нибудь видел разочарованного тирана, лекарь? Это жуткое зрелище. У нас, тиранов, отвратительный характер. Мы брызжем слюной и велим страшно пытать любого, кто посмел нас разочаровать. Возможно, мы даже пожелаем содрать с ублюдка кожу. Или посадить негодника на кол… как тебе это понравится?!

Великий Эсторио молчал.

Барон прикрыл глаза ладонью. Медленно выдохнул.

– Ничего, – сказал он. – Все хорошо, лекарь… Позови сюда Перегорио.

– Мой господин, – сказал голос от дверей.

– Через полчаса мы выезжаем, лейтенант. Приготовьте лошадей.

– Я дам вам укрепляющее, – сказал Эсторио, когда лейтенант вышел. – Я… я хотел бы сделать больше… Я…

– Ты все сделал правильно, лекарь.

– Не называйте меня так.

– Почему? – барон выпрямился на кровати. – Почему я не должен этого делать?

Эсторио стоял бледный.

– Отвечай, лекарь! – властность хлестнула, как плетью. Жонглер ссутулился.

– Я… потому что я…

– Потому что ты – не настоящий лекарь, так? – Иерон усмехнулся, откинулся на подушку. Какая замечательная шутка. Жаль, что напоследок. – Ну, это не новость.

– Вы знали?! – жонглер выглядел потрясенным.

– Конечно. Неужели ты думал провести человека, который лгал полжизни? А другие полжизни скармливал виселице насильников, воров и мошенников? Я с самого начала это знал, лекарь.

Молчание.

– Вы меня убьете?

– Кажется, на этом вопрос я уже отвечал. Не заставляй меня скучать.

В глазах жонглера появилось понимание. Молодец, умный мальчик.

– Что мне делать?

– У тебя хорошие глаза, – сказал барон, – ты многое ими видишь. Именно поэтому ты до сих пор жив. Ты рассказывал мне о проклятье, ты думал, что складно врешь… ай, складно! хотя на самом деле говорил правду. Вот ирония, а? Мошенник, плут! А чувствовал сердцем. У тебя талант, лекарь. Но есть ли у тебя шанс? Как думаешь?

Жонглер выпрямился.

– Я… я научусь.

– Мало. Еще одна попытка.

– Я очень хорошо научусь. Я стану настоящим лекарем, клянусь!

– И этого мало. – барон смотрел в упор. – Ну, какой из тебя лекарь? Смех один.

– Да пошли вы!

Несмотря на подступившую боль, Иерон засмеялся.

– Наконец-то правильный ответ.

– Ты меня оплакиваешь, лекарь? Не надо.

– Не вас. Хорошего человека, которому плохо.

Барон засмеялся – хриплым каркающим смехом, тут же остановил себя. Слишком уж похоже на рыдание. Он облизнул сухие губы. Тело опять стало чужим и неподатливым – «болван» на костяке. Марионетка на пальце из раскрашенного ящика. Интересно, какая из масок – моя? Разумеется, Барон? Или Убийца? Я ненавижу убийц.

– Прощай, лекарь. Лейтенант!

УБИЙЦА (вытирая нож)

Мне неприятно об этом говорить, господин барон, но вы умираете.

БАРОН молчит, дурак.

Глаза у него были молодые – словно лицо старика, как оболочка, надета на гусеницу и скоро вылупится бабочка. А под коконом скрывалась не бабочка, там было нечто серое и бесформенное. Никакое.

Иерон посмотрел на «мотылька», на украшенный серебром пистолет. Забавно. Выйти живым из драки с ландскнехтами, чтобы нарваться на засаду рядом с уборной. Хорошо, хоть облегчиться успел. Славная была драка. Почти как в прежние времена. Это же надо – встретить в такой дыре приятелей Вилли Резателя, повешенного с год назад! Хотя, с другой стороны, где, как не в такой «дыре», их можно встретить?

Кажется, пора подавать реплику? Так выражаются актеры?

Он сказал:

– Я не люблю наемных убийц.

– А каких убийц вы любите, барон? – парировал человек с пистолетом.

Иерон молчал. В полутьме сарая его лицо казалось вылепленным из гипса – убийца тоже медлил, ожидая, видимо, какого-то подвоха от пленника. Тогда барон сам шагнул на табурет.

– Как это надевается? Так?

Убийца кивнул.

Веревка оказалась шершавой и грубой – такая обдерет горло, ничего, наплевать, нашел о чем думать. Барон подтянул узел, чтобы веревка плотнее прилегла к коже.

– Хоть бы подсказывал, остолоп, – сказал он убийце раздраженно. – Кто тут, в конце концов, кого вешает? Ну! Давай!

– Эта позорная смерть… – начал убийца. Похоже, у него была заготовлена целая речь.

– Черта с два, – откликнулся барон. – Многих по моему приказу повесили – до сих пор никто не жаловался. – он замолчал. Эх, Иерон. Не хотел превращать конец жизни в фарс, и вот, не удержался. – Заканчивай уже, мне до смерти страшно.

Убийца кивнул.

– Спасибо, – сказал барон, прежде чем убийца выбил табурет и веревка натянулась. Прилив нахлынул стремительно – сарай, напротив, отдалился, принялся заваливаться вбок, ускользать, теряя краски, выцветать; время стало прозрачным и вязким, как патока. Иерон заметил существо, похожее на ободранную кошку. Существо подбиралось к убийце со спины, переступало лапками по деревянной балке. Тень-тень, тень-тень. Звук казался каким-то стеклянным. Убийца ничего не видел. Существо приготовилось к прыжку…

Дальше веревка, натянувшись, разломила гипсовую маску на мелкие кусочки. Барон начал падать в темноту, кувыркаясь. Ветер дул справа – порывами.

Чайки вернулись. «У-ау! У-а-у!» – кричали они.

Последнее, что Иерон увидел, прежде, чем исчезнуть навсегда: серый пляж с клочьями водорослей… следы на песке… краб… серые волны…

Бегущий по кромке воды, в брызгах и заливистом лае, худой голенастый пес.

Пес взмахнул ушами и полетел.